«Ева и головы»

Ева и головы (fb2) - Ева и головы [publisher: SelfPub.ru] 1399K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Александрович Ахметшин

Дмитрий Ахметшин Ева и головы

Глава 1

Цирюльник въехал в посёлок, и люди оторвались от повседневных занятий, чтобы взглянуть.

На дороге, в облаках пыли, силуэты человека и животного сливались с повозкой и напоминали движущуюся гору, улитку размером с хорошего бычка, голова которой, о двух висячих рожках-ушах, была на самом деле головой ослика.

Цирюльника звали Эдгаром.

Везде он находил достаточно чужих взглядов, пристальных и настороженных, и впору было не расточать на них внимания, но Эдгар всякий раз ёжился и, как будто, пытался сжаться в одну большую точку. От этого неловкого движения взгляды становились ещё колючее. Пытались проткнуть его, словно хотели выпустить воздух.

В любом поселении, куда приезжал цирюльник, следовало найти либо питейное заведение, либо церковь. Наткнуться на таверну или постоялый двор в этой части мира было, как отыскать драгоценный камень в речном песке: посёлки здесь были мелкие, чёрствые, как крохи под столом крестьянина. Поэтому, углядев знакомый шпиль с крестом, плавающий в видимом глазу воздухе первого летнего месяца, Эдгар направил осла в ту сторону.

Священник заканчивал вечернюю службу, и великан устроился на траве возле церкви, под тенью раскидистого ясеня, который, казалось, состязался в морщинистости кожи и звуками, которые издавали ветви, с церковным зданием. Осёл, вырвавшийся из плена недоуздка, с жадностью жевал чертополох. Рассохшаяся повозка идеально вписалась в пейзаж, как будто всю жизнь служила кому-нибудь из жителей в его нелёгком труде.

Жидкая паства покидала церковь, обтекая Эдгара, который на коленях совершал привычные пятьдесят земных поклонов. Молитва вибрировала в глубине его груди, изредка прорываясь наружу неожиданно звонкими гласными: «а», «э», «о»…

– Чем обязан? – спросил священник, когда Эдгар, наконец, поднялся, непрерывно крестясь. Он давно уже стоял в дверях и ждал, пока пришелец закончит с молитвой. Он видел перед собой большого человека… возможно, самого большого из всех, кого довелось видеть. Стоя на коленях, тот легко мог достать макушкой до подбородка щуплого священника, который, наверное, думал: «хорошо бы этот человек душой оказался столь же высок, что и телом. Если он высок душой, то не доставит нам ни неприятностей, ни хлопот: именно их в первую очередь ожидаешь от бесприютного странника». Трусливые мысли, но что поделать: когда всю жизнь не сдвигался с места, очень трудно начать испытывать доверие к новым лицам.

Одежда странника могла вызвать желание поскорее сжечь её на костре, а пепел спустить бурной рекой. Вряд ли у великана есть что-то на смену: эта драная котта цвета когда-то красного, а теперь выцветшая до грязно-коричневого, тронутая грязью и поеденная насекомыми, при желании могла бы налезть на вола, а исподнее напоминало цветом взбаламученную озёрную воду. Разошедшуюся горловину верхней одежды, кое-как подлатанную, скрепляла металлическая заколка в виде человеческой ладони, настолько старая, что её мог носить кто-то из граждан благословенного Рима, если б не была столь безыскусно сделанной. На шнурке, болталась соломенная шляпа с широкими полями, такими колючими, что головной убор напоминал ежа.

Эдгар, не тратя времени, представился, рассказал о своём занятии. Люди не любят, когда незнакомец занимает их время, поэтому лучше тратить как можно меньше слов. Священник отступал шажок за шажком, будто каждое било его в лицо, как брошенная кем-то из детей шишка, страх в глазах боролся с удивлением и недоумением. Поистине, в незнакомце всё было удивительно для постороннего восприятия. И поражал не столько говор – слышались смешения множества разных культур, в которых странник купался, будто в сотне разных озёр глухого, заросшего тайгой севера, – а сам тон этого голоса, присущий больше мальчишке, нежели мужу. По какой-то небесной прихоти голос у великана никогда не ломался, и так и остался, видимо, с детства, тонким, как крик птенца.

Но больше всего (после, конечно же, габаритов) цепляло внимание лицо. Вряд ли на свете найдётся ещё один человек со столь же резкими, будто рублеными чертами. Эдгара видели в разных местах, и, по крайней мере, несколько людей называли его рыбой. Рыбиной, щукой, даже осетровой головой – все эти прозвища можно объединить в одно. Когда он передвигался, сутулясь и размахивая руками, подвижные тени на его скулах легко было принять за жабры. Кожа бледная и блестящая, без признаков растительности, для которой эта земля, видимо, была бесплодной. Когда он говорил, выражения сменялись на лице, как сменяются, бегут перед глазами маленького ребёнка сезоны – и как путается в них иногда ребёнок, считая, что за зимой прямо сразу наступает лето, а за летом – весна, так Эдгар путался в мышцах на своём лице. Часто их движения не соответствовали тому, что он в данный момент говорил, и несуразная, горестная гримаса, сводившая вдруг лицо как будто судорогой, вводила в ступор.

Священника звали Густав, и он служил при этом приходе уже более тридцати лет. Старый, уже полностью седой, со следами приходящей десятки лет подряд, из года в год, каждую осень, кожной болезни, которая только к старости перестала его изводить. Запах чеснока, казалось, накрепко въелся в его хилую бородёнку. Нехотя представившись, священник поведал Эдгару то, что он хотел узнать: в деревне есть немощные, которые милостью Божией борются за своё выздоровление.

Представившийся Эдгаром покивал, послюнявил пальцы, потрогал голый, без признаков растительности, подбородок. Сказал:

– Я могу драть зубы, равнять бороды и выводить из них насекомых. Стричь ещё волосы.

Густав был уверен – никто не захочет доверить своё лицо этим огромным, перевитым ужасными толстыми венами, лапам. Нервно посмеиваясь, он сказал:

– С такими проблемами, сын мой, мы справляемся и сами. Господь дал нам бороду, дабы не забывали о близости и родственности своей к зверям земным, и не уподоблялись им, обрастая шерстью, а, вовремя одумавшись, подрезали растительность и ухаживали за ней.

– Я могу постричь всё ровно. Так, что и справа и слева будет одинаковое число волосков. Одинаковой длины, чуешь, божий служка?

На это священник ничего не ответил, только продолжал, будто ни в чём не бывало:

– Что до зубов, есть у нас один именем Эрмунд Костяшка, который славен точностью удара и рассчитанной его силой, благодаря чему может выбить любой больной зуб, не задев соседние. Едут к нам и из соседних посёлков, везут болящих, отчего можно сказать, что у нас есть собственный зубовный врач, знаменитый на всю округу. А тебе – Густав прищурился, разглядывая тонкие, почти отсутствующие губы Эдгара. – Тебе не надобно, случайно, полечить зубы? А то самому себе, видит Господь, не слишком удобно…

На губах Эдгара появилась застенчивая улыбка – выглядело это так, будто великаньим телом по прихоти божественной завладел ребёнок.

– Мои зубы, как у горной козы, – прошамкал он, почти не открывая рта, будто опасаясь, что священник залезет туда пальцами – проверять. – Могу разгрызать капусту и съесть её вместе с кочерыжкой. Хвала Господу. Мы идём к болящему? Идём, святой отче, если со мной будешь ты, меня не прогонят с порога и не прищемят дверью нос… знаешь, так иногда бывает.

Эдгар потёр кончик носа, чей цвет варьировался от пурпурных прожилок к серо-жёлтому, цвету песчаного берега в южных морях, так, будто его рисовал художник-миниатюрист.

Священник отказался. Эдгар не удивился и не стал возмущаться. Если б он был, скажем, грабителем и пользовался своим ремеслом, чтобы проникать в дома, душа священника отяготилась бы грехом. Он пошёл к указанному дому один, ведя на поводу осла и сопровождаемый грохотом телеги и лаем собак.

На скольких таких дорогах остались его следы? Скольких собак он отогнал пинками под зад за свою жизнь? Вряд ли Эдгар смог бы ответить. Это долгое путешествие началось ещё, когда на папском престоле сидел Клемент второй, и сколько прошло с тех пор времени, Эдгар не знал. Ясно одно – папа теперь другой, он сменился уже в третий раз, да и на устах подданных разных государств, дорогами которых проходил цирюльник, восславляющих и проклинающих своих правителей, давно уже звучат другие имена. Имена грозные, имена высокопарные, но как же часто они меняются на веку Эдгара!..

Деревня эта звалась «Собачий хвост», и, видно, неспроста: вся она была вытянута и неряшлива, а кусты шиповника, втихую разрастающиеся под стенами домов, создавали ощущение лохматости. Дома здесь были не дома, а халупы. Впрочем, человеку, в бытность свою слабым телом и падким на всякие излишества, не пристало ютиться в более роскошном жилище. Эдгар замер на несколько секунд, обдумывая: какие грехи могут быть у такого человека, если его землянка остаётся сухой в лучшем случае до ближайшего дождя? Если пища два раза в сутки – что благодать? Жилище их можно сравнить с монашеской кельей. Идёт ли в зачёт такой аскетизм там, на небесах? А если бедняк помер озлобленным стариком, испустил дух, пытаясь выгнать из своего жилища прячущуюся от непогоды собачонку?..

Несомненно, греховные помыслы, – решил Эдгар, и пошёл дальше.

Его, эдгарово, жилище и вовсе почти без крыши – под навесом на повозке умещалась разве что голова да туловище, а ноги свешивались в грязь. И он живёт так почти всю жизнь. Когда-то, юнцом, он помещался там целиком, если подтянуть к подбородку колени.

Указанный священником дом был не лучше и не хуже всех остальных. Хозяин – мелкий земельный арендатор, как и большинство здешних обитателей, их хозяин-землевладелец живёт где-то неподалёку, в замке или поместье с высокими каменными стенами. Это он сделал людей похожими друг на друга, уравняв их платежи и низведя до безликой человеческой массы, задача которой – возделывать его землю. Эдгар же приглядывался к бесхитростным различиям и старался их запоминать, понять по мелким деталям, чем, кроме своей работы, живёт этот крестьянин. У одного прекрасно подвязаны листья свеклы, у другого – забытая на веранде неумело вырезанная деревянная фигурка.

Толстоногая рабочая лошадка стояла под навесом в стойле и меланхолично жевала сено. По тому, как подсыхал на её боках пот, можно было понять, что её только что вернули с работ. Окна неумело украшены полевыми цветами, а в крыльце зияла дыра: видно, провалилось оно совсем недавно. Пахло свиньями и куриным помётом: птицы, худые, с торчащими во все стороны перьями, шныряли под ногами.

На стук не отзывались достаточно долго, наконец, послышался далёкий, будто шум дождя, голос. Слов Эдгар не разобрал.

– Во имя сына господнего, Иисуса Христа, откройте, – прогудел он, и стукнул кулаком ещё раз.

– Кого там несёт, к ночи ближе? – ответили ему.

– Мне сказали, у вас больной. Священник сказал, что там сложный перелом и уже пошло нагноение.

Голос не стал любезнее.

– А ты кто, черти тебя раздери?

– Странствующий костоправ, – сказал Эдгар, и для верности ещё раз стукнул костяшками по дверному косяку. В больших благоустроенных поселениях и в городах у всех дверей весели колокольчики, но чтобы достучаться до сердец жителей затерянного в лесах или в полях посёлка в два десятка домов, служившего игольным ушком тонкой, петляющей среди холмов тропинки, требовалось приложить иногда просто гигантские усилия.

За дверью – секундная заминка. Потом загремели засовы, и дверь приоткрылась, показав нервно дёргающийся, как у собаки, нос крестьянина.

– Костоправ, значит? Эк тебя занесло-то, именно к этому дому. Откуда ты вообще знаешь, что батя захандрил? Чёрной магией здесь пахнет…

– Священник направил, во имя Отца и Сына…

Мужчина проворно перекрестился.

– Точно, священник. То-то я почуял чесночный дух… Господи, забери его болтливый язык.

Запрокинул голову, разглядывая пришельца. Он бодрился, как мог, и Эдгар это понимал: людям нелегко сохранять присутствие духа рядом с ним. Если бы он не сутулился, то задевал бы иногда макушкой небесный хрустальный свод. Эдгар иногда думал, что гром – результат его неосторожного поведения на земле, и действительно, макушка ныла во время громовых раскатов.

Голова странной формы: что-то смущало в ней помимо отсутствия растительности, но что, так сразу не поймёшь: глазницы, похожие на ловчьи ямы, в которые попалось по маленькому, блеклому, похожему на каплю росы, глазу. Рот с очень тонкими губами, зато нос такой, будто им можно добывать золото. На висках и возле ушей, там, где кожа истончалась до толщины барабанной перепонки, будто покрывшиеся льдом реки, виднелись чернильно-синие прожилки.

– Кому нужна моя помощь? – повторил Эдгар ровно с той же интонацией.

Мужчина моргнул раз, другой, перевёл взгляд на дорожную сумку, которую Эдгар сжимал в руке. Грубая коричневая кожа походила на полупереваренный кусок мяса.

Его впустили. Внутри оказалось ещё теснее, чем снаружи. Стены облизывали плечи цирюльника, будто влажная мочалка. Под потолком сушилась морковь, лук и ещё какие-то коренья, которые он задевал головой. Эдгар обонял сотню разных запахов. Он никогда не бывал дважды в одном доме, и каждое новое помещение казалось чем-то едва ли принадлежащим этому миру. Его удивляло, что мир, такой монолитный и большой, может дробиться на множество стекляшек, будто витражи храмов в городах. Сквозь каждое стекло мир кажется другим, со своим, особым очарованием.

Выглянула и тут же спряталась в кухне миниатюрная женщина с головой, похожей на луковицу. Шныряли дети: они старались держаться от гостя подальше, но Эдгар, по крайней мере, постоянно их видел.

Больной занимал лавку у самого очага, накрытый сразу двумя одеялами из козьей шерсти. Эдгар сразу окрестил его про себя «стариком-рыбой», практически своим собратом: кожа на лбу белесая и склизкая, как брюхо у карпа. В руках у хозяина появился подсвечник с единственной свечой, который он поставил на стул перед лежанкой больного. Сумрак она почти не разгоняла: пышная кудрявая борода врастала в этот сумрак, так, что больной будто бы висел посреди гигантской паутины. Эдгар знал, что это плохой знак. Стоял тяжёлый дух гниения и немытого тела.

– Как приключилось ненастье? – спросил Эдгар, опускаясь перед стариком на колени.

– Ненастье? – переспросил, нервничая, хозяин.

– Несчастье.

Старик в забытьи: под полуприкрытыми веками белые, как комки снега, глаза, в бороде похожие на обрезки шкур губы. Грудь поднималась тяжело, будто крыша опиралась не на стены, а на неё, и даже, как будто бы, со скрипом. Одеяла Эдгар сбросил на пол: эти глупцы, никак, хотели, чтобы старика пожрал изнутри огонь. Всеми земными гадами можно поклясться, что у него изо рта пышет, будто там дыра прямиком в ад.

Нога выглядела скверно. Треск разрываемой ткани заставил хозяина дома вздрогнуть (он, никак, подумал, что это ломаются кости), Эдгар, отделив от валявшейся здесь же одежды длинный лоскут, перетянул ногу возле самого паха. Ткань оказалась паршивой – того и гляди, порвётся, – поэтому он оторвал ещё одну полосу.

А крестьянин, начавший сбивчиво отвечать на вопрос, понял, что ещё странным ему показалось в госте: теперь, глядя на его голову сверху вниз, он понял, что она могла быть ешё выше. Макушки у него просто не было, а была неровная, как распаханное поле, поверхность, где-то багрово-красная, а где-то белая, будто брюхо червя: когда-то сюда пришёлся удар не то камня, не то чего-то столь же тяжёлого, и великая странность, как это такой человек, плюс к врождённому великанскому уродству, получил уродство приобретенное, остался ходить по земле, да ещё относительно разумно изъясняться.

– Повредил ногу, когда бороновал. Прямо мотыгой и повредил. Сначала вроде ничего, а на вторые сутки слёг, старый. И пышет, что лепёшка из печи.

– Когда?

– Пять… нет, постой… неделю тому.

Плотное раньше сложение больного, его прежде недюжинную силу выдавала широкая грудь и то, что он всё ещё цепляется за жизнь, хотя рядом с постелью уже стоит ангел с мешком, готовый забрать его в чистилище; скорбно опущена его голова: так оплакивает ангел оставшиеся неискупленными грехи. В окутывающих его запахах явно чувствуется мертвечина.

Глаза оставшегося неназванным хозяина дома расширились, Эдгар орудовал пальцами с таким же изяществом, с каким кузнец пользуется своими инструментами. Он проворно снимал с бедра старика грязевые припарки, кое-где, там, где выделения засохли и припарки так легко не отделялись, в ход шёл скальпель – полоска железа, которую Эдгар натачивал только сегодня утром. Рабочая плоскость почти сточилась. Было видно, что в ходу он давно и скоро хозяин решит, что пользоваться им уже нельзя.

– Мне выйти бы… – сказал мужчина. Во рту у него пересохло, голос звучал, как воронье карканье. С запястий Эдгара капала кровь, запах стал сильнее.

– Убирайся, паскудный, – сказал Эдгар. И больше ничего не говорил, потому что было не с кем: мужчина не заставил себя долго упрашивать.

– Прикажи приготовить тёплой воды, – крикнул он вдогонку. – И тряпки. Будет много жидкости. И нужно, чтоб дверь на улицу была растворена. Чтобы смерть могла выйти, и болезнь – покинуть дом, никого больше не встретив, и святой Михаил – зайти, отведать вашего гостеприимства. Молись всей семьёй, сыне.

Кость начала срастаться неправильно, от земляных припарок, которыми в некоторых деревнях пытались лечить всё и всех поголовно, развился гнойник. По сути, делать здесь уже нечего, старик всё равно рано или поздно отойдёт к Господу. Вряд ли он оправится от перелома. Последние дни жизни старых людей нужны для того, чтобы они, проваливаясь в пучины боли и беспамятства, ощутили грань между духовным и душевым. Как сказал бы один монах, с которым Эдгар нынешней весной, в пору цветения сирени, разделил несколько часов путешествия, «они погружаются в лодку и учатся работать вёслами, пока берег не скроется в тумане». Этот монах был из приморских областей, где гигантская вода соединяет христианскую и мусульманскую веру, и всё, о чём он говорил, было так или иначе связано с солью. Он угостил Эдгара вялеными устрицами из своего запаса, и Эдгар долго вспоминал – попробовал он раньше это кушанье, или нет.

Если бы здесь не нужна была помощь, он, Эдгар, не обонял бы сейчас этот запах кислых яблок и варёной гречихи. Но, скорее всего, помощь действительно не нужна, просто хозяин дома ещё этого не осознал. Может, этот старик был истинным главой семьи, в то время как мужчина – всего лишь руки. Что могут руки, когда больна голова? Что смогут они без головы?..

Эдгар вскрыл гнойник, принял из рук какой-то из дочерей хозяина корыто с водой. Девочка была достаточно неаккуратна, и, кроме того, торопилась: путь отмечали мокрые пятна. Смыл гной напополам с кровью. Старик дёрнулся и застонал, он меньше всего напоминал сейчас человека, а скорее – гигантского кузнечика. Скрёб по своей нехитрой лежанке локтями, жар тела вышибал из костоправа целые ручьи пота. Тот продолжал делать свою работу, пригвоздив старика одной ладонью к лежанке: другая ловко орудовала железной лопаточкой, ещё одним инструментом из нехитрого инструментария странствующего цирюльника, вычищая рану, пока ладони Эдгара не увлажнились чистой, тёмной, как хвойная смола, кровью.

– Ева… – голос хозяина дома напоминал шипение, и Эдгар обернулся: девочка, которая принесла воду, стояла за его спиной и, приподнявшись на цыпочки, пыталась разглядеть, что эти похожие на древесные побеги руки делают с его дедом.

Плохо. Нельзя, чтобы кто-то стоял на пути между больным и растворённой настежь дверью. День почти подошёл к концу, комната заполнена тенями, единственная свеча задыхалась от нахлынувшей со всех сторон темноты. Эдгар пододвинул табурет ближе. Нужно попросить, чтобы ребёнка увели, попросить, чтобы принесли больше света… всё, что позволил себе Эдгар – облизать губы. В этой комнате нынче вечером любой голос, кроме криков больного, лишний. Это одно из правил. Никаких разговоров, когда костоправ делает свою работу.

Когда он снова обернулся, девочки на прежнем месте не было, но совершенно неожиданно Эдгар обнаружил её возле своей правой руки.

– Дедушка очнётся? – спросила она, круглыми, как у совы, глазами разглядывая синяк на его лодыжке, бледную, будто бы куриную, кожу вокруг.

Эдгар только покачал головой – мол, не сейчас. Попытался отодвинуть её локтем, но добился только нового вопроса:

– Подать тебе какие-нибудь инструменты?

Во имя Христа, ходящего по воде, аки посуху, именем апостола Павла, ревностнейшего среди апостолов, заклинаю: уйди, живой человече, настолько живой, что не чувствуешь ты тряской поступи смерти, ни тихой молитвы ангела и шевеления его крыл. Не мешай пляске живого и мёртвого, что делается сейчас над кроватью старика.

– Может, забинтовать ему ногу и наложить влажные припарки?

Девочка стояла, держась двумя руками за локоть Эдгара и выпятив нижнюю губу. Отвратительнейший запах и вид гнойника беспокоили её, казалось, в последнюю очередь.

О, господи, не нужно… хорошо бы, чтобы кто-то держал старика за руку – это будет, словно канат, которым привязывают корабль к буям. Прикосновение поможет ему удержаться на земле.

Должно, во всяком случае, помочь. Раньше Эдгар ни на ком не проверял свою теорию, потому лишь, что никто не вызывался ему ассистировать. И вот теперь он наблюдал, как маленькая тёмная от зубов солнца рука медленно ползла по постели старика прямо к его запястью, как, не то услышав мысли цирюльника (которые, как ему иногда казалось, влажные и скользкие, вываливаются через дырку в голове), не то просто-напросто отчаявшись услышать от Эдгара ответ, решила сделать хоть что-нибудь, и это решение, как часто бывает у чутких детей, оказалось верным.

Пациент кричал, не переставая; крик его скатывался до грудного рокота, потом снова вздымался до звериного рёва. Вероятно, хозяин дома вместе со всей своей семьёй жалел, что пустил к себе в дом цирюльника, и думал – «лучше б я дал старику тихо умереть. Всё лучше, чем испытывать такие муки…. Пойти, что ли, взять молот, да попросить гиганта покончить со всем этим?»

Большинство жалело. Большинство не удостаивало потом, когда работа кончалась, и наступало время вытереть руки, цирюльника даже словом.

Откровенно говоря, Эдгар не знал, как до сего времени ему удалось избежать допроса с пристрастием. Церковь нынче рьяно взялась за искоренение зла на сумеречной земле, но кому, как не ему, Эдгару, знать, что зло нынче без конца и края, а свет благодатный можно найти лишь на Небесах?

У церкви свои пути, у него, самого жалкого из тех, кто пытается лечить людей, свои. И нет ничего удивительного в том, что его пути осуждаемы и порицаемы.

Самое время вернуть старику потерянную конечность. Багровый, раздувшийся синяк недвусмысленно намекал на закрытый перелом берцовой кости. Эдгар поместил между зубов пациента кожаный ремень собственной сумки – его целиком, от начала до конца, украшали следы зубов. Надавил в нужном месте ладонью. Хрустнуло, и крик оборвался. Глаза распахнулись, мужчина резко, со свистом, втянул воздух, затянув в ноздри пролетавшую над лицом муху. Космы грязной, измазанной слюной бороды шевелились, как речная трава.

Девочки рядом уже не было – должно быть, страх всё-таки проделал червоточинку в белокурую голову.

Эдгар наблюдал за пациентом. Сознание, пусть и всплыло на мгновение к поверхности мутного озера, снова опускалось на дно. Тем лучше. Незачем старику терпеть боль. Эдгар послушал с минуту его грудь (в доме тем временем всё затихло) затем постучал по полу костяшками пальцев. Три раза, потом – нетерпеливо – ещё три, и когда в дверном проёме показалась растрёпанная голова хозяина, показал ему: никаких земляных припарок. Просто перебинтовать. Кормить нетвёрдой пищей. Нагноение, наверное, будет снова, и если так, старик точно не выживет. Но он, Эдгар, сделал всё, что мог. Теперь только молитвы продлят его дни.

Хозяин, кажется, уже начал забывать, какой Эдгар большой; попятился, когда тот поднялся на ноги и неуклюже развернулся в тесной спальне. Постоял, разминая ноги и будто чего-то ожидая.

– Иди-ка, – выдавил из себя мужчина. – У нас ничего нет. Съедобного тем более. Самим жрать нечего… особенно теперь, когда папаня пойдёт на поправку.

Кажется, он всё-таки лелеял надежду, что отъевший своё рот умрёт. Он боялся остаться единственным мужчиной, целиком ответственным за семью, но всё же понимал, что старик, скорее всего не выкарабкается. Пусть всё будет хорошо, пусть ему, в конце концов, хватит решимости принять себе на плечи тяжесть заботы над семьёй.

Эдгар проследовал мимо хозяина к выходу, склонившись в дверях ещё ниже, чтобы голова не пострадала от косяка.

«До чего тёплый приём», – сказал он себе напоследок. Чаще всего с костоправом даже не разговаривали. Дверь оставалась открытой, через неё заползало зябкое предчувствие ночи, крапинки воды за порогом, если на улице был дождь, похожие на крапинки кожной болезни возле хвоста на конском крупе. Сопели и чихали в люльках младенцы. И через эту дверь дом покидал Эдгар, неся перед собой окровавленные руки и сумку на сгибе локтя.

Тело – прибежище греха. Дух силён, а тело – прибежище греха. Не достоин даже доброго взгляда имеющий с ним дело. Что это, как не стянутые ржавыми кандалами аспиды-пороки? Он ходит, ищет, где бы чего сделать плохого, чтобы наполнить свои дырявые со дна бурдюки. То ли дело дух! Душа непорочна и чиста, она алкает, мечется в своём телесном ошейнике и стенает. Так, во всяком случае, проповедуют отцы и верные слуги нашей матери Церкви.

И Эдгар с этим утверждением согласен. Он знал, насколько грязным может быть тело. Насколько много из него может истекать разных выделений.

– Иди-ка, – словно подбадривая сам себя, сказал несостоявшийся хозяин дома.

Эдгар остановился в дверях; его спина, согнутая в неестественном, неудобном положении, находилась в постоянном движении, так будто под кожей копошилось множество червей: это мышцы, напряжённые во время работы до предела, теперь возвращаются в нормальное состояние.

Эдгар не двигался с места. Хозяин нервничал. Его пугал этот человек. Его руки, его власть над телом, способность движением кистей заставить человека кричать или истерически хохотать. Да и папаша тоже… помер бы чуть раньше, схоронили честь по чести, да и дело с концом. Надо же было так стечься ручьям-обстоятельствам, так захотеть Богу нашему небесному, чтобы костоправ сегодня проходил мимо? Воистину, ничего нет такого, о чём человек мог бы сказать: «это в моей власти».

Задумавшись так, обоняя кислый, в чём-то даже приятный пот костоправа, мужчина сказал:

– Может, вам пригодится кое-какая одежда папани? Скажем, зимняя. До зимы он, может, и не доживёт, а если и доживёт, всё равно из дома теперь почти не выходит… как-нибудь да переживёт.

– И мои игрушки, – сказала девочка, выглянув из-за спины отца. Та самая, что подала Эдгару корыто с водой, и что стояла потом за его спиной, пытаясь разглядеть, что же тот делает с её дедом.

– Всё пойдёт, – сказал Эдгар. – Всё пойдёт.

Сдвинулся с места, оставив хозяина распекать дочь за то, что посмела влезть в разговор взрослых.

– Но он же вылечил деда! – услышал Эдгар голос девочки.

Дети… как им объяснить, что всё в этом мире не такое, каким выглядит. Деду в любом случае предстоит отсюда дальняя дорога, и осилит он её не теми суставами, которые нынче привёл в порядок цирюльник.

– Вылечил, да, – сказал хозяин. Нехотя разрешил: – Отдай гостю, что обещала, и иди к матери. Потом поговорим.

Голос Эдгара, будто глас стенающего в преддверии ночи призрака, вызвал новую истерику среди окрестных собак:

– Вынесите на крыльцо всё, что я могу забрать. Пойдёт всё.

Неизвестно, что мерещилось собакам, но люди – и особенно сильно тенденция эта проявлялась в наступающих сумерках – слышали в этих писклявых тонах существо явно не человеческого толку, потустороннее, которое, казалось, могло существовать разве что в головах схимников со сдвинутыми (не важно, в сторону Бога, или от него) мозгами, но внезапно оказывалось до ужаса реальным, оно сеяло ночные кошмары и собирало в самый глухой ночной час обильную жатву.

– Близка ночь, – щурясь на сияющий горб солнца на горизонте, заметил Эдгар. – Какие добрые люди путешествуют ночью?

– Можете переночевать в свинарнике, – в голосе хозяина слышалась вязкость и податливость, которая появляется в голове и поведении смертельно напуганных, забитых зверьков. Он сейчас, наверное, впустил бы цирюльника в дом, если б тот попросил. Но тот только кивнул, довольный и этим.

Когда солнце укрылось, как одеялом, бором на горизонте, костоправ с максимальным комфортом устроился в свинарнике, и пересчитал свою добычу. Ею оказалось: фляга с кислым яблочным вином, пара тряпичных кукол и соломенная лошадка из сокровищ, которыми поделилась с ним малышка, а так же тёплый свободный плащ из козьей шерсти – Эдгар узнал его, этот плащ укрывал его недавнего пациента. Он пропах болезнью, с изнанки походил на затянутые ряской топи, но Эдгар был доволен.

Всё пойдёт в дело. Кто он такой, чтобы отказываться от ниспосланной Богом милости, даже если она принимает вид двух соломенных кукол?

Он рассматривал их, вертел в огромных руках, и старался не думать о ночи. Вот уже больше трёх десятков лет он остаётся с ней в одиночестве, и до сих пор не привык. Одно время Эдгар воображал, будто темнёота собирается в сгустки только для того, чтобы его запугать, но длительные наблюдения за людьми уверили: её боятся все. В больших городах жгут свечи. До первых лучей рассвета в каком-нибудь окне может теплиться огонёк, и казалось, будто все окна смотрят на него, смотрят жадно и с завистью. Там, вместо того, чтобы закрывать окна на ночь ставнями, хвастали мутным стеклом, но точно так же затаивались у себя в домах, когда ночная темнота шла по узким улицам в разгул. В деревнях с её наступлением ни один звук не принадлежит человеку – будто бы это не дома, а собрание курганов. Иногда где-то начинает плакать ребёнок, но его голос напоминает птичьи крики. Его нельзя назвать человеческим.

Дети – ещё не люди, это кукушата, которых кто-то неведомый подкидывает людям, неумело замаскировав под подобие человека, а потом каким-то образом подменяя его настоящим. Эдгар не проверял, но был уверен, что внутренние органы у детей и взрослых тоже разные. Наверное, они похожи изнутри на каких-нибудь больших птиц – бывает, эта несхожесть проявляется особенно явно. Однажды он видел детёныша нескольких месяцев от роду с хвостом и даже держал его на руках: отец попросил отнести в лес. Оказал услугу и другому человеку – умертвил его детёныша, шея и плечи которого были покрыты перьями, точно у грифа.

Когда-то Эдгар боялся детей – его пугала их нечеловечность. Сейчас привык, и стал воспринимать, как суетящихся везде воробьёв. Но растить собственного ребёнка, видеть, как это существо учится выражать эмоции, подражая тебе, а потом вдруг изрыгает свою звериную натуру, точно отрыжку, тебе в лицо… нет, поверить, что из этого вырастают взрослые люди, которые осваивают различные, чудесные ремёсла, практически невозможно.

В доме, где Эдгар лечил человека-рыбу, не утихали голоса. Наоборот, становились громче. Ставни на ночь уже поставили, но Эдгару мерещилось, что он видит за деревянными панелями бродящие туда и сюда тени. На козырёк крыши приземлилась сорока и тут же взлетела, прокричав проклятие не блюдущим тихое таинство ночи. Костоправ нахмурился: побоялись бы если не отсутствия солнца, то хотя бы ангела с мешком, что сидит у кровати больного. У него в мешке, знаете ли, полно места, а вес человеческой души, тем более, такой пустотелой, что позволяет себе шуметь после заката – что семена берёзы.

А потом случилось небывалое – с последним лучом солнца, пляшущим на низких облаках, дверь отворилась (заставив всю округу встрепенуться), голоса поднялись, будто церковный хор в мгновение единения душ, а потом вновь затихли. Только на крыльце осталась фигура с мешком, раздутым, как бычий пузырь.

Всё погрузилось во тьму. Листья старой яблони, под которой осталась повозка и осёл, перестали отражать свет и стали, все вместе, грозовой тучей, будто бы нависшей над скатом крыши. Свиньи под боком завозились, зарываясь глубже в свои опилки. Эдгар задержал дыхание, представив свою грудь тугим мешком в руках ребёнка, которого – без сомнения – он видел только что на крыльце, и стал ждать.

Наверное, то ангел. Душа старика всё-таки покинула тело (цирюльник не ожидал, что это случится так скоро, иначе ни за что не остался здесь ночевать, а отправился куда-нибудь за окраину села), и посланник Божий поймал её в мешок. Эдгар ни разу не видел, чтобы ангел пользовался дверью, но на то он и ангел, чтобы уходить, как вздумается. Может, ещё и попрощался за ручку с домохозяином и обменялся любезностями с его женой?..

Но потом до Эдгара донёсся звук шагов. Шагов! Кто-то несмело спустился с крыльца, шёл по примятой траве в сторону хлева. Мешок бил по ногам, и невысокое существо подняло его повыше.

– Большой человек! Господин костоправ! Ты там?

Этот голос… нет, вряд ли его можно приписать ангелу. Этот голос предлагал отдать великану свои игрушки, их Эдгар, заметив среди прочих подачек, аккуратно устроил, словно на холме, на верху вещевого мешка.

Эдгар сидел молча и девочка, в конце концов, полетела кубарем через его ногу, лицом прямо в грязь. Свиньи с визгом бросились врассыпную, в курятнике возле дома забеспокоились птицы.

– Привет, большой человек, – поздоровалась она, проворно отряхиваясь от опилок. – Как я тебя не заметила!

– Откуда взялась?..

Эдгар не мог припомнить, когда он в последний раз разговаривал ночью. У него была привычка во время долгих переходов распевать песни, которым его научили рабы, когда приходилось служить на галере; и рассуждать, в отсутствие других занятий, с самим собой об окружающем мире. Как-то Эдгар придумал самому себе прозвище: «пыльный философ». На большом тракте его частенько оставлял глотать пыль конный кортеж обладателя каких-нибудь регалий, проносились, лихо гикая, солдаты с какими-нибудь знамёнами на заброшенных на спину щитах. Его считал своим долгом обогнать, перед тем припечатав окриком к обочине, даже везущий сено на базар фермер. И за всеми ими оставались целые облака пыли, которую Эдгар с благодарностью, будто то не пыль, а развеянная по ветру медовая пыльца, вдыхал. Воистину, мало было тех, кто двигался медленнее его ослика, а пешие путики казались цирюльнику постигшими величайшее на свете таинство – таинство пешей ходьбы, когда кровь, сочащаяся через протёртые подошвы твоих сандалий, была подражанием апостольской доле и, в то же время, знаком, красным символом для тех, кто идёт следом. Да мало ли их! Прокажённые, скитающиеся целыми оравами, паломники, собиратели, ушлые жулики, обнищавшие воины, несущие всё своё скудное вооружение на себе и не несущие только сбившего ноги и проданного в ближайшей деревушке коня, многие-многие другие…

– Меня выставили из дома, – заявило существо. Сейчас, с наступлением темноты, образ складывался из невразумительных шевелений, из запаха, – чуткие ноздри Эдгара ловили отчётливый запах чернослива, – и ещё из звука голоса.

Эдгар молчал; он силился уловить в голосе ребёнка интонации, которые подскажут, какой силок применить, чтобы поймать это загадочное существо. Расшифровать его мысли, как с горем пополам получалось со взрослыми людьми.

– Они сказали, что если дед пойдёт на поправку, ему теперь понадобится больше еды, – сказала девочка. – А от меня всё равно никакого толку.

– Сказали, от тебя никакого толку?

Девочка пошевелилась; Эдгар видел только её силуэт напротив маленького квадратного окошка. Она его не видела вовсе.

– У меня два брата и старшая сестрёнка. Рано или поздно она выйдет замуж. Будет приданное, но на двух дочерей у родителей не хватит.

Постепенно, одного за другим, Эдгар растолкал уснувшие слова. Прочистил глотку и сказал:

– Маленький страшненький зверёк. Тебя вышвырнули за дверь и напутствовали проклятием?

– Да уж не добрыми словами. Наверное, у мамы скоро снова будет ребёнок. Они надеются ещё на одного сына. От дочерей никакого толку. Мама была против, но отец сказал, что мне больше не место в этой семье. Сказал – идти прочь из деревни, по тракту на север, в сторону Ульма. Так, чтобы солнышко было справа. Идти, пока не наткнусь на какой-нибудь монастырь. Там есть приюты для сирот и брошенных детей.

На этот раз Эдгар сумел понять, что на душе у девочки. В жилах её буквально кипел огонь. Он искал в голосе хлюпающие звуки, но не услышал: жар внутри высушил все слёзы.

Этих причин достаточно, чтобы выставить ребёнка на улицу, но главную причину они дочери не сказали. Она помогала ему, Эдгару. Не побоялась держать за руку того, кто одной ногой уже стоит в приснопамятной лодке.

Монах из прибрежного монастыря был бы горд – его аллегории используются на полную катушку.

Эдгар только теперь заметил, что руки у него всё ещё липкие от крови и дурно пахнут.

– Где у вас здесь можно ополоснутся?

– Вон там, в бадье. Оттуда пьют свиньи.

– Скотине будет не очень здорово от человеческой крови.

– Мне все равно, – ответила девочка. – Утром меня здесь не будет.

Эдгар не видел, в какую сторону показала его новая знакомая, но запах воды приятно щекотал ноздри. Стоило о ней подумать, как великан сразу почувствовал верное направление. Кровь, казалось, въелась настолько глубоко в кожу, что от неё можно было избавиться, только содрав всё вместе. Однако, орудуя опилками и натирая попеременно обе ладони, Эдгар добился приемлемого результата. Он вылил из бадьи отравленную воду, после чего вернулся в угол. Девочка пинками разогнала свиней и устроилась посреди хлева, взгромоздившись на свой мешок.

– Как тебя кличут в людях, девочка-полоз? – спросил Эдгар.

– Ева. А тебя?

Эдгар дёрнулся – через его тело прошла дрожь отвращения. Для каких козней это существо хочет знать его имя?.. Нет, никогда он не даст повод свершиться чёрному колдовству, никогда не опустится топор из оникса на шею… Существо на другом конце сарая внезапно представилось Эдгару отвратительным, покрытым слизью и зелёной пупырчатой кожей, звуки, которые оно издавало, бередя и заставляя биться в конвульсиях ночь, были богохульными, они, как будто, обретали, едва покинув рот, собственные маленькие тела и бесцельно бродили по помещению, тыкались в стены, тонули в лужах и застревали в соломе. Эдгар подтянул колени к подбородку, опасаясь, что его заденут.

– Это незнамо. Утром мы разойдёмся.

– Но я же назвала тебе своё имя!

Гнев весь выкипел – во всяком случае, воды там Эдгар больше не чуял.

– Я зря спросил. То не нужно для меня. Горе мне теперь с этим знанием, горе да чума.

– О чём это ты? – спросила девочка, и, не дождавшись ответа, задала другой вопрос: – А куда ты направляешься?

Эдгар испытал странное, незнакомое ранее чувство. Очень давно никто не спрашивал его, куда он держит путь. Может, и вовсе никогда. А ещё великан внезапно обнаружил, что его слов, слепых и беспомощных, как кутят, здесь ползает гораздо больше, и уже не мог удержать их товарищей: тонкие, как пергамент, губы порвались, извергнув целый поток слов.

– Куда-нибудь, где проезжает хорошо, если одна за три дня телега. Старамо держаться далеко от дорог и трактов. Столько людей… я действую им на нервы.

– Тебе всё равно, куда ехать?

– На перекрёстках сворачивать на самую неприметную дорогу, где больше кустарника, туда, где вязнут ноги. У меня есть осёл. Иногда я доверяю ему выбирать направление.

– А разбойников не боишься?

– Нечего взять с такого убогого, как я. Жалкий человече, без титулов, без богатств, без слуг, без оружия… я как беззубый рот.

Девочка затихла. Похоже, она ожидала другого ответа. Эдгар вытащил пробку из бутыли с вином и хорошенько прополоскал рот. Во рту ещё оставался вкус гнилых яблок, которыми пропах дом крестьянина. Удивительно, но он стал только крепче. Эдгар только теперь понял, что вино сделано из тех же яблок.

– Мы можем утащить поросёнка.

В голосе ребёнка послышались новые нотки. Такие могли бы проснуться одним недобрым утром в глотке мирного вулкана, который спал в течение столетий и на мохнатом боку которого начали выпасать свои стада пастухи. И снова Эдгар дёрнулся, задрожал. Влага потекла у него по подбородку, на шею.

– Живу подаянием, – торопливо растолковал Эдгар. Он пришёл в необъяснимое волнение. – Воровство перед Иисусом тяжёлый грех, а я – великий грешник. Я крал луковицы, морковь, корнеплоды, но лишь для того, чтобы немного усмирить голод. Красть лишь у тех, кто смог бы отдать, но презрел заветы, забыл заповеди, стал жадным и слепым… или же просто-напросто не прошёл мимо меня, алкающего, а шёл на другом конце рыночной площади. Я сам прохожу мимо, понимаешь? Но никогда я не крал чего-то, чего не смог бы съесть прямо там, за один присест.

– Я разрешаю, – с удивительно взрослой ноткой пренебрежения сказала девочка. – Это же мои родители. Считай, что это моё приданное. Когда мы найдём мне жениха, оно будет очень кстати.

Эдгар помотал головой. Этот человеческий ребенок всё больше и больше его изумлял. Она говорит взрослыми словами, а потом начинает чирикать, как воробей: ровно столько же смысла в её словах. Позже, глубокой ночью, он пришёл к неожиданному выводу, что сам не очень хорошо представляет, какие слова пристали взрослым, а какие детям – потому, что недостаточно общался с теми и с другими.

– Таскать за собой порося? Всё время?

– Скажем жениху, что были очень голодны.

– Я не собираюсь таскать с собой тебя.

На это девочка ничего не ответила. Зашуршала мешком, а потом шёпотом спросила:

– Будешь кушать?

Эдгар принялся в темноте неистово креститься. Девочка сказала проникновенно, так, будто пыталась вложить в голову великана свои мысли:

– Ты и я – мы в свинарнике под одной крышей! – сейчас казалось, будто она совершенно его не боится. – Для тебя, может быть, это хороший ночлег, а меня выгнали из дома. Если я буду есть одна, то совершенно точно расплачусь.

От еды Эдгар не стал больше отказываться. Он принял из рук Евы разделённую по-братски лепёшку да половинку дряблой репы. Чтобы наесться, Эдгару нужно было не больше этой маленькой девочки. Он приучился к небольшому количеству пищи. Должно быть, желудок под этим животом размером с куриный.

Когда хруст репы затих на зубах, и стало слышно, как пытается выпутаться из ветвей ясеня ветер, девочка, которая вновь забралась в свой угол, попутно отбившись от любопытного носа свиноматки, покушающегося на еду, сказала:

– Поговори со мной. В темноте очень страшно.

– Сейчас ночь.

– Да, потому и прошу.

– Ночь, не время ворочать языком. Время слушать, что говорит она.

Эдгар вздохнул, приводя в равновесие пошатнувшуюся мельницу своих чувств и ощущений. Всё-таки плохо они поступают, нарушая всевластие ночи. Она не замедлит отомстить.

– Расскажи мне. Что тут можно услышать?

Ева говорила шёпотом. Может, она прониклась торжественностью времени суток и ощутила, наконец, качку, которая сопровождает путешествие их ковчега-свинарника через ночь. Эдгар впервые подумал, что этот шёпот не выбивается из картины, которую он рисует для ночи своими чувствами. Зато его собственный голос – выбивается ещё как, и великан постарался как можно быстрее закруглиться с изложением собственных мыслей, свернуть их в твёрдое, как зёрнышко сушёного гороха, слово.

– Всё вокруг. Всё как-нибудь звучит.

– Страшно-то как… Мамочки…

– Прислушайся, дщерь, и услышишь, – Эдгар вложил в голос всю строгость, которую смог собрать на языке. – Услышишь грифонов, что парят в небе, мантихор, что претворяются кустами, услышишь, как курицы отращивают рога и состязаются в воинском искусстве… Это ночь… Она другая, нежели день. День – добряк с во-от такими глазищами, если только это не зимний день (тогда он старый ворчун, и из уст его исходит ветер), с этой женщиной нужно быть, как с чёрным цыплёнком. Как со святым апостолом Павлом перед тем, как Христос обратился к тому в земле Иудейской, благой. Она – королева суровости и углов, не терпит в своих владениях самоуправства.

– Разве женщины могут сидеть на престоле?

Эдгар обозначил движение плечами, и Ева, не дожидаясь ответа, сказала:

– Когда я иногда не сплю ночью, мне мерещится знаешь что? Будто я плыву в кровати, как в лодке. Это страшно… а потом я засыпаю. Никогда не была ночью снаружи. Знаешь, какое сейчас чувство? Как будто я достигла на этой лодке дальних неведомых берегов, где никто из людей не был, а живут только великаны, вот вроде тебя. Здесь всё не как у людей. И на престоле не император и не граф, и не король, а королева.

– Это королева-ночь, Лилит, великая роженица, душащая своих детей пуповиной, и лишь крики её, разрешающейся от бремени, доносит до нас ветер. Она видит тебя, человеческий ребёнок, знает, насколько хрупка у тебя шея. Так слушай, что она тебе шепчет, коль уж бодрствуешь, слушай, пока я здесь, с тобой – ночная мать никогда не придёт туда, где есть хоть один бодрствующий мужчина.

– Я попробую, – пообещала Ева, испуганная до полусмерти.

Сегодня это был соловей, что прыгал прямо по крыше их пристанища, был ослик, что переступал ногами в своей беспокойной дрёме – этот ослик показался Еве очень милым днём, и ей приятно было о нём размышлять, представлять, как лежат на его спине блики от луны, как ноздри затягивают ночных мошек. Ещё были звёзды, что сменялись в щели в потолке с поразительной быстротой, и каждая норовила ему, Эдгару, подмигнуть. Был храп кого-то из местных жителей, настолько могучий, что разносился по всей округе – он не мог принадлежать родителям Евы, Эдгар был уверен, что они не спят и выглядывают в щели между ставнями. Может, утром они примут дочь обратно.

Так и заснули, каждый в своём углу, проникая слухом, точно рыбьими иглами под ногти, в окружающую среду. Когда первые лучи солнца подняли великану веки, Евы уже не было.

Глава 2

Девочка ждала сразу за поворотом дороги, там, где начинались пребывающие в этом году под паром поля. Эдгар не коснулся поводьев, недвижный и уродливый, словно подточенный солнцем ком грязного снега, но Еве с лихвой хватило времени, чтобы забраться в повозку и втащить туда похожий на большого, блестящего от росы слизня, мешок с пожитками. Ослик повернул голову и недоумённо скосил на хозяина глаз. Нельзя сказать, что девочка имеет какой-то заметный вес, но в повозке Эдгара никогда никто не путешествовал, кроме мух, присевших отдохнуть на попутном транспорте.

– Из Собачьего хвоста ведут три дороги, – деловито растолковала она Эдгару.

– Здесь лучшие камни, чтобы греться маленькой ящерке?

На лице здоровяка появилась смущённая улыбка, немало удивившая Еву. Кажется, солнце, умыв лучами, привело в порядок его голову, пробудив от ночных кошмаров.

Ева сверкнула хитрым, почти кошачьим взглядом.

– Ты сам сказал, что ездишь там, где меньше народу. Более заброшенной дороги не найдёшь. Она ведёт…

Эдгар помотал головой, и Ева не стала продолжать. Человек, который выбирает самые запущенные дороги, вряд ли захочет знать, куда они приведут – поняла она. Такие, будто идеально подошедший к шляпке жёлудь, мысли возникали иногда в голове девочки сами собой. Это как разгрызть орешек: ты вдруг точно понимаешь мысли других людей, детишек, прожевываешь ядро этого знания с нескрываемым удовольствием. Мысли взрослых людей, что значит – самых непонятных людей на земле, чаще всего оставались вне понимания Евы, однако этот гигант оказался приятным исключением.

– Зачем ты пропала? – спросил он. Голос пугал и смешил Еву одновременно; ночью она с трудом удерживалась от того, чтобы не запищать от страха. – Для какой диавольской цели? Ужели бродяжничать?.. Твои рожатели были за дверью. Один удар, слабый удар, и она б отворилась. Ты вновь была бы дома.

В голосе костоправа слышался детский, почти щенячий, испуг, и Ева вдруг подумала: что, если эта громадина, которая может прихлопнуть её одной ладонью, как она, самая шустрая и востроглазая, бывало, успевала прихлопнуть муху, и в самом деле её опасается?

Уголки бледно-розовых губ девочки дёрнулись.

– Может так. А может, и нет. Я просто проснулась и ушла прочь.

Теперь, при дневном свете, девочка ощущала на себе пристальный взгляд. Она не похожа ни на мать, ни на отца – тонкая, почти прозрачная кожа, острый подбородок, неровно подрезанные у шеи чёрные волосы. Глаза подвижные, трепещут ресницами, словно две стрекозы. Нос с еле заметными крапинками веснушек. Похожа, – решил для себя неожиданно Эдгар – на наглого воробья, который на всё готов, лишь бы завладеть упавшей хлебной крошкой. Это, наверное, единственные птицы, которые не стремятся, теряя перья, поскорее исчезнуть при приближении людей, а сначала присматриваются к тебе. И, если у тебя нет в мыслях обеспечить себе на ужин десяток птичек, – принимаются беззаботно рыться в твоих вещах. Великан стал думать о гвоздях, которые по преданию приносили воробьи к кресту, на котором позже был распят Христос. Может так случиться, что в клюве у этого воробышка гвоздь для него, Эдгара?..

Сходство с маленькой птахой подчёркивало свободное платье коричневого цвета, сандалии из тонких ремешков на толстой подошве. Позже, когда Ева будет уверять Эдгара, что легко сможет сама о себе заботиться, в пример будут приведены эти сандалии, которые были собраны вот на этих вот щуплых коленках.

«Только подошвы сделал для меня братец», – скажет она.

Дорога и правда никудышная, но теперь Эдгар не боялся, что она оборвётся, когда кончатся поля. Кусты чертополоха скребли по днищу повозки, хитрый осёл нарочно опускал голову, чтобы срывать цветы. Среди жидких, похожих на камыш, колосьев ржи серебрилась паутина. Мелькали полевые мыши. Теперь, на пару летних месяцев, это поле отдано им; сквозь комья земли пробивается сорная трава, душистые цветы кашки, белые, точно звёзды, ромашки. Кое-где сияли, точно блики в речной воде от нарождающегося солнца, бутоны вербейника. Хороший знак – земля здесь идёт на поправку, невзирая на то, что во многих регионах, бесплодная грязь с которых липла к колёсам эдгаровой повозки, ещё аукается тяжёлая, десятилетней давности, поступь засухи. В конце лета сюда выпустят пастись стада, а на следующий год засеют ячменём, и если будет на то воля Господня, если пошлёт он столько влаги, сколько выпало в этот год, крестьянину останется кое-что пожевать.

Мысли цирюльника блуждали среди луговых трав и ароматных соцветий, чтобы вновь набрести на полевых мышей. «Как их уши могут обходиться без соломенных шляп?» – некоторое время думал он.

Ева притихла, разглядывая спутника – вечером он показался ей едва ли человеком – будто их навестило существо из легенд и преданий, знатоком которых была покойная ныне бабушка. А ночью девочка просто не могла ничего видеть. Но этот образ остался с ней на всю ночь, образ ожившего камня, обитающего в горах на севере, гранящего в пещерах драгоценности и способного кулаком запрудить горную речушку. Будто какой-то маленькой девочке – не Еве, а другой, скажем, живущей по соседству, – бабушкиным голосом рассказывали историю: «Прослышал великан, что в одной деревне живёт кроха, делающая соломенных кукол, и захотел он забрать её с собой в горную страну…»

Сейчас впечатление немного поблекло. Солнце припекало; Эдгар стянул через голову котту и остался в исподнем – просторной рубахе с треугольным горловым вырезом, с многочисленными заплатками на локтях и плечах, и штанах. На голове соломенная шляпа с широкими полями. Эта шляпа настраивала случайных встречных на более благожелательный лад – любой разбойник скорее примерит петлю, чем станет носить такой головной убор. А неспешная манера передвижения (осёл при всём желании не мог развить какую-то скорость) делала из костоправа огромную букашку, годами ползущую от одного конца мирового кленового листка до другого. Эдгар знал, что в таком наряде он похож на огородное пугало, путешествующее по стране туда, где есть работа.

Единственное, что могло насторожить – засохшая кровь на рукавах. Ниже локтей места, чистые от человеческих выделений, смотрелись несуразицей. Эти рукава были своего рода вывеской, оповещением о роде его занятий. Странствующих палачей не бывает, головорез не будет хвастать на людях выпущенной кровушкой; скорее жилетом с чужого плеча. Остаётся только медицинских дел мастер.

И медицинские мастера вызывали подозрение не меньше прочего странного люда.

– Значит, ты лечишь людей, и не просишь за это никакой награды?

– Подаяние, милостью Божией, – покачал головой Эдгар. Скосил глаза на попутчицу, и сделал осторожный выпад:

– Значит, ты делаешь таких соломенных кукол?

Одну из них, лошадку с пушистым хвостом из соломы, Эдгар нынче утром привязал к изогнутому над своей головой пруту, составляющему часть крыши; теперь она болталась на шнурке, как будто приплясывала на месте, готовая пуститься в бешеную скачку. К людям Эдгар по-прежнему относился с подозрением, поэтому спрятал их маленькие копии поглубже в мешок. Когда он выезжал из деревни, то подумывал выбросить их в заросли крапивы, но что-то заставило его раздумать. И вот результат! Его нашла более настоящая копия человека, хоть и маленькая, но из плоти и крови.

– Куклы – это просто так. Я умею печь хлеб, умею бежать впереди сохи и выбирать крупные камушки. Умею управляться с Кормильцем – так зовут нашего мерина. Надеюсь, кто-нибудь будет давать ему половину морковки по утрам.

День выкатывался на небо слетевшим с повозки колесом. Оно мелькало среди туч, то появляясь, то исчезая, и тогда Ева закрывала глаза, болтала головой, а потом пыталась угадать, за каким облаком оно спряталось. Сейчас самое начало лета, но его приход остался незаметным за чередой пасмурных дней, каждый второй из которых изливал по грешной земле плач.

Приспустив веки, Эдгар поглядывал на свою спутницу. Воистину, странные существа – дети. Они как мелкие суетные птички, или как рыбы с красноватым тельцем, что играются на мелководье в толще воды. Совсем не волнуются, если течение отнесёт их далеко от привычных берегов. Он находил подтверждение прежним наблюдениям: относиться к Еве, как к маленькой копии человека, будет неправильно. Она не человек. За годы странствий Эдгар собирал крупицы информации о людях. Если бы он умел писать, как монахи в своих монструозных библиотеках, наблюдения, может, заняли бы всего несколько листков пергамента, но когда ты в пустоши и до ближайшего пресного ручья – дни и дни пути, каждый глоток воды как откровение.

К Еве сложно применить добрую половину этих наблюдений. Она… иная. Она единственная, кто самолично навязался к нему в спутники, и Эдгар решил пока не рвать спущенную с Небес нитку, пусть даже она всячески мешается под ногами, и вообще, приводит в недоумение.

Кто знает что там, на другом её конце?

– Ты добрый, раз помогаешь людям за просто так, – подала голос девочка. – Мама читала мне сказки про великанов. Ты один из них?

– Для тебя я великан, маленькая сойка.

Эдгар сплюнул под колёса, в пыль, и сказал:

– Какие же, должно быть, у них кости, у этих великанов? Должно быть, как сосны.

Его было нелегко понять. Знакомые слова как будто формировались из незнакомых звуков – так, будто поросёнок вдруг захотел похвастаться недюжинным (для поросёнка) словарным запасом и пытается рассказать о своей жизни в хлеву. «Из какой такой дикой страны произошёл этот говор?» – думала девочка. Рассмеялась и сказала:

– Ты никогда не видел собственных костей?

– Только чужие, – ответил Эдгар. Прищёлкнул языком. – Какие же замечательные кости я видел один раз у одного переболевшего оспой паренька! Такие красивые! Видела бы ты, какие плавные изгибы у его таранных костей. Тех, что в пятках. На ощупь они знаешь какие? Словно шестопер из кузницы именитого кузнеца, с его клеймом, повергающим в трепет королей. Да, трепет королей! То лучшая награда для делателя, а хорошие кости – награда мне. Я не король – тьфу, проклятые, славьтесь, благословенные! – и не кузнец, но они хорошо умещаются на одной лошади.

– Кто умещаются на одной лошади? – не поняла девочка.

– Я хотел изречь, что кости у него были красивые, – ответил великан. – Только и всего.

– Иногда ты начинаешь говорить, как клирик. Загадками.

Эдгар промолчал.

– Ты был когда-то священником? – продолжала допытываться Ева.

– Я священник для того, кто когда-нибудь окажется в земле или на дне сточной канавы. Где здесь благородство? Только мерзость, тлен и мухи. Только дорога к яме с костями. Господь – пастырь человеческой души, и по его слову душа очищается, но кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы по божьему велению у человека выпрямлялись кости?.. Нет! Впрочем, подожди, божья коровка, в монастыре всё тебе растолкуют.

Эдгар надолго замолчал: последние слова его были жёстки, как лежалая корка хлеба. Ева решила оставить его в покое. Казалось, будто под шляпой у великана тягучая аравийская пустыня, о которой девочка слышала лишь сказки, пустыня, наполненная миражами, высохшими растениями и скелетами диковинных существ. Пустыня, по которой путешествуют, заблудившиеся случайно или нарочно, сокрытые от большинства людей мысли и стремления.

Размышляя таким образом, она принялась самозабвенно раскачиваться из стороны в сторону, в такт неспешному покачиванию ослиного крупа. А потом, выждав время, спросила:

– Мама говорит, врачи не ходят даже хорошими дорогами. Вообще никакими дорогами не ходят и не ездят верхом. Они заседают у себя в университетах, в римских землях, в городах Болонье и Салерно… А у тебя на сапогах такой слой грязи, что просто ух! Готова спорить, ты шёл Западной топью.

– Дорога была тяжела, – согласился Эдгар. – Но я и не врач. Врачи оканчивают университеты. Они лечат мудростью древних римских философов, лечат по книгам и клиентами их становятся богатейшие горожане. Приходят к больному на дом, прописывают ему лечение. Потом приходят ещё и ещё, до тех пор, пока человек не выздоровеет или не умрёт.

– Наверное, хорошо, когда кто-то заходит тебя проведать, – сказала Ева.

– Эти люди умны. Но потом внутри них начинает зреть хитрость. На службу их принимает Христос на небесах, свидетельствовавший перед отцом своим Небесным. Вот только, получив благословение, они начинают думать, что подобны древним старцам, даже пыль со стоп которых была священна. Они забывают молитвы, забывают, что тело – лишь уродливый придаток, пусть и занимательный, в этом я спорить не буду… они упиваются своими знаниями, ставят их превыше… – лицо Эдгара дёрнулось, так, будто по нему прошлась невидимая плётка и, как следы от этой плётки, лоб прорезали морщины. Потом он продолжил: – превыше всего. Они приходят проведать, не подошло ли к концу твоё богатство.

– Ты не такой? Ты глупый?

– Неграмотный, как сельдь. Слышал о Гиппократе и Праксагоре, но лишь самую малость.

– Но ты же лечишь! Почему бы тебе не называться врачом?

На длинном лице появилась кривая ухмылка.

– Плоть моя когда-нибудь успокоится на осине, если найдётся ветка, которая меня выдержит. Я начинал как цирюльник. Волосы и ногти были сперва, а кости уже потом, когда стал взрослым. Голые, обнажённые кости вершина моего мастерства, но не врачевание.

Ева продолжала пытливо вопрошать:

– А откуда ты родом?

Этот вопрос поставил Эдгара в тупик. Он открыл рот, чтобы ответить, но ограничился лишь междометьем: «умм»… Потом вдруг с подозрением и почти что ненавистью уставился на Еву.

– Ты что, не помнишь, где ты родился? – усомнилась девочка.

– Ты украла.

– Я? – Ева замотала головой. – Честное слово, у меня ничего нет! Тем более, твоей родины. Можешь посмотреть…

– Ты ношная ведьма. Ведьма-тень. Нету на тебе креста, диавольский морок…

– Но сейчас же день, а я не исчезла! – закричала с возмущением Ева. – И, уж конечно, меня крестили после рождения.

Этот довод неожиданно возымел действие. Эдгар потух, как свечка, которую затушил ворвавшийся в открытую дверь сквозняк. Глаза снова стали похожи на рыбьи; они недвижно смотрели на покачивающийся круп Господа. «Что происходит там, по ту сторону этих глаз?» – спрашивала себя напуганная Ева. А потом, хотя она уже забыла про свой вопрос, уста Эдгара разомкнулись.

– Голова этого человека, – костоправ постучал раскрытой ладонью по лбу, – закостенела, стала вся насквозь твёрдой, как камень. От нежных розовых хрящей, которые обычно бывают под волосами, и туда, глубже, не осталось ничего. Я не помню ни где находилась та деревенька, ни как называлась.

– Свиные хрящики в голове? – озадаченно спросила Ева. – Розовые цветом?

– Может, такие, – сказал Эдгар, – Может, и нет. Я видел только свои.

– Это чушь. В свою голову не заглянешь, как не извернись.

– Я держал их в руках, маленькая улитка. Они были у меня на руках, стекали, струились… Один раз, когда был ещё невысоким и даже собственной матушке доставал только до груди. Видишь, какая у меня плоская голова?

Ева, захваченная возникшей в голове картиной, даже вскочила на ноги. Ей представился великан, держащий в руках странную, мудрёную штуку со множеством ручек, рукояток и носиков, по которым стекала прозрачная жидкость… А в голове у него – ничего, пустота, будто там устроил нору какой-то грызунишка.

– Как же мне увидеть, – сказала девочка, – ты слишком высокий, даже когда сидишь. Кроме того, на тебе эта шляпа…

Эдгар сорвал головной убор, опустил поводья. Девочка смотрела, как голова спутника, похожая на планирующее с ветки осиное гнездо, бесконечно долго спускается к ней. Он опустился на колени, потом упёрся руками в качающийся пол, как будто приготовился совершить земной поклон. Голова костоправа и правда очень необычной формы. Будто камень, один конец которого за тысячелетия уступил мягкой, дебелой, но такой упрямой земле, и распрямился, разгладился в угоду её пальцам.

– Здесь, прямо в центре, была дырка, – послышался низкий, гудящий голос. Девочка зачарованно коснулась пальцами места, где у обычных людей должна быть макушка и Эдгар едва не свалился кубарем вперёд, под колёса, без конца осеняя себя, Еву, всё вокруг крёстным знамением. Шляпа улетела бы прочь, если б девочка не схватилась за неё, как утопающий за ветку. Осёл остановился, повернул к ним морду и наградил долгим удивлённым взглядом.

Когда, наконец, всё успокоилось (Эдгар, видя, что Ева не растворяется в воздухе и не корчится в белом пламени, вновь угнездился на своём насесте), девочка спросила:

– Кто, всё-таки, это сделал?

Цирюльник нехотя ответил:

– Один мальчишка, который говорил: «ты порось». «Ты – неразумная тварь».

– Он называл тебя поросем?

– Разломил голову камнем, и оставил умирать возле реки. Таким меня нашёл и учитель.

– Ты отомстил ему потом? Тому мальчишке?

Эдгар впал в глубокую задумчивость, будто воспоминания вели куда-то в глубины чёрного озера, до дна которого не достают даже самые длинные и прямые солнечные лучи. Он поднял поводья – ослик, кажется, даже не заметил, что хозяин с ними расставался.

– То было странное время. Иногда мнилось, что оно никогда не кончится. Мир большой и загадочный, простые вещи исчезли, будто их и не было, – лицо его, строгое, белое, будто кокон бабочки, внезапно прорезала улыбка и была она для Евы, как солнечный луч. Эдгар пошевелил пальцами правой руки, – Всё, что… знаешь… туда-сюда движется, потеряло смысл. Но тому была достойная замена, та замена – как птенец кукушки… Было чувство такое, будто стекают по внутренним стенкам черепа жидкости. Потом было чувство… ощущение каждой косточки, каждого сустава. Потом прошло много вёсен, и когда я впервые смог их счесть – мстить уже было некому. Тот, плохой человек, давно уже воевал с рыжими людьми-в-воловьих шкурах. Да, может, там и сгинул. Да и не за что уже его наказывать. Сейчас я совсем другой, и только сонмы святцев знают, нашли б меня те мысли, которые находят сейчас, если б я остался тем, кем был.

Он посмотрел на девочку так, как разоткровенничавшийся посреди леса старик-отшельник смотрит на трухлявый пень – воспринял ли он излияния и шепнёт ли кому потом, или лучше сесть на него, и сторожить, не слезать до конца времён? Потом продолжил:

– Мысли, они гоняются за человеками, как стрекозы за мошкарой, маленькая сойка. Только определённым мыслям нужны определённые люди. Лишь Господь знает, о чём бы я думал, если бы остался тем, другим…

Когда охровые, будто намазанные краской, поля подошли к концу, Эдгар и девочка слезли, чтобы сорвать себе немного колосков. До сбора урожая ещё далеко, но пожевать стебелёк с пахнущими хлебом семенами всегда приятно. На завтрак они ели то, что собрали ей с собой родители: лепёшек оставалось ещё на два раза, нашлось даже немного вяленого мяса – Эдгар нашёл его завёрнутое в листья, по запаху, а Ева пришла в бурный восторг и заявила, что у цирюльника нос, как у пса.

– Человеку нужно чуять болезнь, – сказал он. – Многие болезни распознаются по запаху.

– Значит, ты лечишь не только сломанных людей?

– Сращивать переломы и ровнять бороды, – спокойно поправил Эдгар. – Ещё стричь ногти. С Божьей помощью я умею властвовать над сращиванием костей. Некоторые прочие болезни можно только опознать. Но это работа для настоящих лекарей.

– Тех, что в университетах, – кивнула девочка. – В Болонье и Са…

– Не встречался с ними, – перебил Эдгар, – и вовек бы не встречался. О, потопы и вулканы Содома! Да поможет Бог им и тем, чья плоть под их ножами.

Задали работу челюстям и девочка, не умея во время еды усидеть на месте, принялась сочинять историю. Прошло некоторое время, прежде чем она поняла, что рассказывает её своему спутнику вслух. Так происходило со многими сказками: они возникали так, будто их надул в одно из ушей Евы ветер, а потом проливались во внешний мир. И слышал их кто-нибудь или нет – в сущности, не важно.

– Жила одна маленькая девочка, которую забрал к себе домой великан. Он проходил через их деревню и случайно наступил на дом её родителей. Выжила только малышка. И великан сказал: «забирайся ко мне на ступню, я повезу тебя к себе. Будешь жить у меня высоко в горах и не знать ни в чём нужды»…

Она прервалась, чтобы посмотреть, как бегает по траве ветерок, и, обнаружив, что великан прислушивается, склонив голову на бок, спросила:

– Ты любишь сказки?

– Сказки? Что такое? Мне никогда их не рассказывали, – пробурчал цирюльник. Жевал он тщательно, приподнимая похожие на рыбьи жабры краешки рта, и тогда Ева видела жёлтые зубы, точно запрятанные где-то в недрах земли окаменелости.

– Я люблю. В сказках всё не так, как на самом деле. Можно за один вечер побывать далеко-далеко от дома.

– Мир очень большой, – заметил Эдгар. – Кто-то ездит по свету уже несколько десятков лет и до сих пор не видел его края. Британия – вот загадочная и великая страна, страна, где на сушу, бывает, выползают кракены. Иные, такие как я (кажется, упоминание о себе было для Эдгара, словно зубная боль), не были на востоке и в землях, полных песка. Такие земли, говорят, есть.

Ева догадывалась, что люди, которых великан прячет, вводя в рассказ загадочного «кого-то» – на самом деле он и есть. Она засмеялась, тыча в Эдгара пальцем.

– Ты стал очень разговорчивый.

– Есть одно, что хочу только сказать – продолжал он, стеснённо двигая локтями, – любой сказ кончается, и начинается то, что вокруг. То, что вокруг, будет описано в сказочных книгах в монастырях, ими будут кормить, как птенцов, простые люди. Где-то есть все эти маленькие человечки, и птицы с головами людей, и косматые оранжевые звери…

– Конечно есть! – подвела итог этому странному разговору Ева. – В тебе, например, течёт кровь великанов.

– Хотел бы покопаться в их нутрях, – пробормотал Эдгар, снова играясь с мимикой, изгибая черты лица то так, то этак. Кажется, все его желания, в конце концов, сводились к тому, чтобы поковыряться в чьей-нибудь плоти. – Посмотреть, как они устроены, все эти сказочные звери.

– Я знаю, как они устроены, – сказала девочка. – Например, у василиска тело петуха и змеиная голова. У него две лапы о четырёх пальцах каждая, два крыла, змеиный хвост, чешуя и перья, а сколько у него глаз, никто не знает, потому что едва в них заглянешь – и можешь прощаться с жизнью…

Великан вспыхнул добродушной ухмылкой, но Еве отчего-то казалось, что она не имеет к тому, что окружает этого странного человека, точнее, человечище, ничего общего. Эдгар улыбался каким-то своим мечтаниям, а если б она, скажем, ущипнула его за бок, от улыбки не останется и следа. Эдгар её боялся.

– А ты знаешь, как устроены изнутри обычные звери? – негромко, чтобы не побеспокоить грёзы великана, сказала Ева.

– Стечётся время, звёзды сойдутся, и ты увидишь, – сказал цирюльник, и вовремя спохватился. – Но путь твой, искра от костра – лететь в монастырь и служить Господу, как завещали предки…

– Они ничего не завещали. Они просто спихнули меня долой с глаз, – сказала девочка, внутренне сочась обидой. Эдгар, увлечённый какой-то внутренней мыслью, пропустил слова Евы мимо ушей. Губы его шевелились, виски подёргивались, в горле клокотали молитвы. Он взгромоздился на передвижной насест, как престарелый, больной, но всё ещё гордый орёл, который знал, что тень от размаха его крыльев способна укрывать собой целые поля. Осёл как будто привстал на цыпочки, готовый по первому же знаку рвануть вперёд. Эдгар заговорил, и речь его была, точно проповедь:

– Только к тем, кто всегда в движении, как паломник, благоволят небеса, и к тем, кто возделывает землю, и ни разу в жизни не сходил с неё. Тем же, кто говорит, будто идёт, а на самом деле сидит на нагретом солнцем камне и ленится с него сойти, сам становится бессловесным камнем, деревом, ящерицей или улиткой, не сходящей с места, пока ей там хорошо.

Судорога снова изменила черты, будто цепочки муравьёв пробежали по белесой пустыне. Цирюльник затараторил, становясь всё больше и больше непонятным:

– Я – есть ли? Он – есть ли? Есть ли мудрость?…Глупый как животина, которая знает только, что хорошо для её желудка, что лучше в рот не брать, а от чего лучше спасаться бегством, поэтому распознать мудрость не может… Господи, спаси нас от зла, спаси нас, неразумных!

Он торопливо перекрестился, рукава взмётывались при каждом движении, и Еве на мгновение показалось, что её спутник сейчас оттолкнётся ногами, чтобы взмыть в небо. Девочка вдруг поняла, что не может сглотнуть. В горле будто завелись грозди летучих мышей.

– Как его зовут? – спросила девочка, показав на ослика и надеясь таким образом увести разговор в другое русло. Зверь напряжён, из-под мягких губ торчат клочки травы, которую не успел дожевать. Кажется, его обуревала та же страсть, что и любого бродягу – бежать вперёд.

– Господь, – ответил Эдгар, вытерев лоб и чуть успокоившись.

– Господь? Как господа Бога?

– Да! – великан повернулся к девочке. Глаза его пламенели. – Потому что он едет впереди и показывает путь. Он всегда чуть смелее, всегда чуть увереннее, чем, чем, чем… Это он въезжает в новую незнакомую деревню, и даже в городские ворота, а не я. Я всего лишь делаю то, что умею. Где я был бы один? Так что – да, он и в самом деле мой господин.

– Ты ведь его не бьёшь?

– Никогда не поднять руку на Господа. А вот Господь… один раз он ударил меня копытом. А другой раз наступил на ногу, так что пришлось врачевать свой палец. Это всё потому, что иногда один человек думает о других плохо.

Мимо проплывал неожиданно мягкий полдень, давший короткую передышку от бесконечно моросящего дождя. Дорога и правда оказалась неважной. Будто палуба морского корабля, отклонялась она то вправо, то влево, а иногда и вовсе скрывалась в зарослях крапивы и лопуха. Примет, которые так или иначе говорят о присутствии людей, не было, хотя берёзки, достаточно редкие, чтобы их можно было назвать лесом, стояли, точно потупившие взор девицы, застигнутые за бездельем или каким праздным занятием и теперь распекаемые родителем. Между ними порхал, следуя за повозкой, заинтригованный внешним видом этого странного зверя о двух круглых ногах и четырёх ногах ослиных, зяблик.

Эта часть Священной Римской империи – как замёрзшая лужица. Они далеко уже отъехали от Собачьего хвоста, и Ева, чтобы себя развлечь, глядела вперёд, ожидая, когда покажется впереди, на дороге, хоть какой-нибудь человек. Это будет первый (после, конечно, Эдгара) встреченный ею человек-из-других-мест, и он – жужжала, будто пойманное в кулак насекомое, мыслишка – конечно, будет особенным. Ева ни разу не забиралась так далеко и готова была у первого же встречного видеть третий глаз, другую форму ушей, ловить ушами устрашающий непонятный говор… Но люди не показывались, и девочка вернулась из мысленных странствий на землю. В логах, перемежающихся лесами, нет места драконам и мантихорам, а только тяжкому труду и заёмам у ростовщиков-евреев. Вот странность: она теряется в догадках о внешности ближайших соседей, но прекрасно знает, что происходит в далёких землях, тех, что жмутся к краю мира, с которого извергается, будто вода, туман. Там бродят дикие венгры с гривами львов, а по морям плавают корабли с мордами драконов, на которых целиком покрытые шерстью викинги размахивают топорами.

– Ты много путешествовал? – спросила девочка, мечтательно наворачивая на палец локон.

– Всю жизнь.

– А видел край земли? Со зверями и птицами, такими, каких нет у нас. Уууу! Такие птицы с когтями льва и собаки с человеческой головой. Лошади, которые скачут задом наперёд и козы, что лазают по деревьям. Петухи с крыльями, как у летучей мыши, и чтобы изрыгали огонь. Видел таких?

– Никакой нечисти не зрел… Только людей, – покачал головой Эдгар. – Но иные люди как собаки с человеческой головой, а иные как волы, иные и вовсе как не пойми что, иные завывают на болотах, точно призраки. Они все очень разные, маленький лягушонок, и иной раз теряешься: зверь ли перед тобой диковинный или человек.

Ева захохотала.

– Тебя, наверное, тоже принимали за диковинку! – воскликнула она.

Эдгар как будто устал от разговоров. Он тупо смотрел вперёд. Ева раздувала ноздри, как молодой жеребёнок, впервые отправившийся со стадом в кочёвку, и жаждала новых знаний, новых впечатлений. Бывало, они с братьями или с соседскими детьми вырывались из болота домашних дел и бегали по этой дороге сломя голову, по холмам вверх и вниз, ранили руки о заросли шиповника, которые намотала на колёса эдгарова повозка уже порядочное время назад, но так далеко в лес, конечно, не забирались. Травы и кусты здесь те же самые – ежевика, кипрей, зверобой, искорки цветов анемона, вереск… только вот не слышно мычания коров, брехания псов – тех звуков, которые привыкло ловить детское ухо даже во сне. От тишины, в которую погружало округу молчаливое стояние берёз и ясеней, казалось, будто они едут-не едут – продираются через паутину взглядов, чьего-то назойливого внимания. Сказочные существа – порождения бредовых снов – обрели тени в путанице ветвей лещины, они подглядывали за собравшейся в комок, замирающей от восторга и одновременно от ужаса Евой…

Чтобы отвлечься, Ева стала думать о монастыре. Через Собачий хвост, бывало, проходили направляющиеся на запад паломники: сворачивали на перекрёстке не туда и потом выспрашивали дорогу, снова надеясь выйти на тракт. Женщин там Ева не видела – в основном то были согбенные старцы, и даже относительно молодые монахи выглядели как старцы, тощие, костлявые, в своём дырявом рубище они походили на свалившихся с неба, больных какой-то болезнью, отчего с щуплых их телес облетели все перья, птиц. Разговаривали страшно, делали странные вещи, и совсем маленькой ещё тогда Еве грезилось, что появляются эти странники из курганов за деревней. «Эти люди не такие, как мы, – говорила ей мама. – Они отдают себя целиком Господу, чтобы молиться за нас», а Ева размышляла про себя, что эти люди, похоже, снедаемы какой-то вечной, непреодолимой жаждой, которая делает их глаза словно бы направленными вовнутрь, мёртвыми. Они, останавливаясь возле колодца или приняв из рук какой-нибудь женщины кувшин с водой, пили и пили, но пустоты внутри никак не могли заполниться.

Ощущать такую жажду для Евы – значило приблизиться к какой-то новой грани существования, которую ручеёк дётских мыслей вмещал с огромным трудом. Вроде как вдруг обнаружить у себя ещё одно ухо или, скажем, лишний нос, которым тоже можно дышать и мочить кончик в молоке.

И нет, она бы не хотела остаться в этом таинственном гулком месте под названием мо-нас-тырь, где одевают людей в рубище. Лучше уж так, скитаться по свету, разучивая свой язык исполнять диковинные кульбиты и готовя его к незнакомым наречиям.

На монастырь рассчитывать, впрочем, не приходилось. По дороге скоро стало трудно проехать, она, словно бычья жилка в руках мальчишки, растягивалась сверх всякой меры. На путников наступал, размахивая еловыми ветками, настоящий лес, а вместе с ним и прохладный полумрак. Дождя не было уже больше суток, но с листьев сочилась и капала, звонко стуча по навесу повозки, мутная влага. Зато полакомились земляникой и ещё какой-то ягодой, красной и ужасно кислой, кустики которой на земле напоминали побеги пшеницы. Эдгар слез с повозки и шагал рядом с осликом, на ходу собирая ягоды и пересыпая часть в протянутые ладошки Еве. Иногда он останавливался, чтобы срезать со встречных пеньков грибы и тут же совал в рот, жуя с таким аппетитом, будто это исходящие маслом и жаром хлебные лепёшки.

– Я всю жизнь так питаюсь, – ответил он на вопли девочки.

– Есть же несъедобные грибы, – сказала она. – Ты знаешь, какие можно есть, а какие нельзя? Знаешь ведь?

– Глаз знает, – сказал великан причмокивая. – Он говорит: «это хорошия еда». Или – «это раньше мы не видели и не пробовали»… Но я всё равно ем. Главное – верить и побольше молиться. Тогда любой яд в желудке превратится в молочную кашу.

Эдгар, как обычно, гримасничал, но выражение лица каким-то чудом оставалось серьёзным и немного отстранённым.

Тропка могла оборваться в любой момент, но когда солнце перевалило через гребень, висящей в зените и похожей на утёс тучи, она привела их к странному посёлку, раскинувшемуся среди сосен. Он казался миражом, туманом, поднимающимся от хвои, а тёмные от смолы дома трепетали, будто отражение в воде. Вода там действительно была – надвое посёлок делил ручеёк, весело переливаясь из одной запруды в другую.

Словно комары, налетели мальчишки всяких возрастов; они бежали за телегой и кидались в колёса шишками. Кто-то из мужчин оторвался от работы: Ева видела у одного испачканные в глине руки, а у другого – штаны, колючие от опилок, словно шкура ежа.

Ветерок с севера доносил кислый запах распаханной земли: где-то там, на полях, кипела работа. Женщины в этот час сидели по домам: из каждого тянуло каким-нибудь кушаньем, дым из печей сливался в один общий ароматный столб. Ева не сочувствовала женской доле – знал бы кто, как это скучно, всё время быть на одном месте, ходить за людьми, которые (если они маленькие и, к тому же, фантазёры) так и мечтают сбежать от тебя на край света. С гораздо большим уважением она относилась к детям и старикам, которые как раз были в этот час на улице. Старики горькие, как яблочная кожура, а детишки – жёсткие, как семечки. У них остаётся время на приключения и тайны, и никто не рассказывает истории так интересно, как старики и так выразительно, как дети.

– Как называется? – закричал Эдгар, и от его голоса все вокруг застыли, будто их накрыл ледяной ветер с мёрзлых северных берегов. Почти все дети растворились в тумане, попрятались по им одним известным укромным уголкам – только качнулись ветви растущей по округе жимолости.

– Как называется сия деревня? – повторил Эдгар, и из одного двора ему всё-таки ответили:

– «Туманище Хвойное». Или просто – «Хвойное». Или просто «Туманище».

То мужичок с пышной чёрной бородой, которую он, чтобы не мешалась в работе, прихватил шнурком, да лоснящимися от пота волосами. Он вышел к ограде, неспешно обдирая с пальцев засохшую глину. Кажется, внешность и голос Эдгара произвели на него впечатление: глаза смотрели колко и внимательно.

– Уж не вы ли с крапивной дороги?

– Мы ехали лесной тропкой… вот такой, – Эдгар показал ладонью, как названная тропка петляла.

– В этих краях полно медведей. Вам повезло.

Мужичок смерил взглядом Эдгара, после чего сказал:

– Впрочем, не удивительно. Ты и сам похож на медведя. На лысого медведя, который напялил на себя одежду.

Эдгар не обиделся. Напротив, внимательно и как будто бы с восхищением себя осмотрел, уделив особое внимание ногтям и венам на тыльной стороне рук. После чего пожал плечами и выдал смущённый оскал.

Владелец бороды тем временем продолжал:

– Той дорогой давно никто не ездит. Только зайцы, они иногда так разгоняются, что залетают прямиком в пасти псам.

– Я езжу, – сказал великан. – Я – странствующий цирюльник. Моя работа – пробираться через самые дремучие заросли. Если я могу справиться с твоей бородой, наверняка уж (с Божьей помощью) справлюсь и с кустарником.

Эдгар придержал осла, готового уже тронуться дальше, с живым интересом и немного застенчиво разглядывал местного жителя. В фартуке, пальцы на руках без устали шевелились, будто боялись склеиться. Рядом гудел ручей, приземистая, обмазанная снизу глиной мастерская чернобородого словно стремилась заступить ему дорогу. На широких перилах сушились горшки. В одной из запруд, в часто сплетённой сети, отмокали два больших кома глины. Во дворе был гончарный круг с ножным приводом, бродили важные куры с бурыми пятнами на крыльях – видно род занятий хозяина оказывал влияние абсолютно на всё.

– Чем здесь занимаются люди? – спросил великан.

Мужчина пожал плечами.

– Глиной. Глина – самое благородное из занятий. Из неё до самого центра состоит земля. Туда мы ещё не пробились, пока что соскребаем то, что плохо лежит, но рано или поздно пойдём глубже.

– Ваш посёлок похож на поделку из глины, хороший господин, – высказала своё мнение Ева.

Чернобородый ухмылялся, что Эдгару, судя по тому, как втягивал он щёки, как непрестанно перебирали пальцы повод, действовало на нервы. Он привык быть человеком, который вносит лёгкую панику везде, где бы не появился. Удивило великана и то, как легко заговорила с незнакомцем Ева, но она всего лишь маленькая девочка, для неё мир способен поместиться в шляпке жёлудя, а все люди знакомы между собой и родны. Судя по ветхозаветным легендам, так и есть, но Эдгар из собственного опыта знал, что человека, который тебя не боится, сам с чистой совестью и лёгкой душой можешь начинать бояться. О разбойнике, ваяющем глиняные горшки, правда, он никогда не слышал, но каких только чудес не бывает на свете!

Незнакомец тем временем охотно пустился в повествование:

– Когда-то здесь не было никакого посёлка. Был только тракт, девятнадцатая римская дорога, что тянется до самого Константинополя. Она и сейчас есть, езжайте во-он туда, если хотите на неё попасть. Однажды по ней проезжал караван с каторжниками, которых транспортировали к границе, и у караванщика поломалось колесо на повозке. Как раз на этом месте. Он нашёл здесь глину, закрепил колесо и доехал, куда было нужно. После чего вернулся обратно и поселился здесь, добывая самую добрую в мире глину. Тому уже больше двух сотен лет.

– Вообще-то мы не проездом, – заметил Эдгар. – Господь вёл меня за собой.

– Ты что, паломник?

– Скиталец по всему земному свету. Смиренный вопрошатель: «не найдётся ли, за хлебную корку, для моих рук работы?»

– Ну, ступай с Богом. Может, и найдётся. Вон там, видишь, где раздвоенная ель? Увидишь дом нашего священника, настоятеля и наставника. Спроси его. Он ответственный за нас перед Небом, он и скажет: можно ли тебе доверять или нет.

Чернобородый показал им дорогу, а потом долго глядел вслед, разминая комок глины, который как раз отмок до нужного состояния.

Церковь не пыталась состязаться с соснами в высоте и величии. Напротив, она будто говорила: «я здесь, чтобы решать проблемы земные. Пусть и по небесным законам, но законы прекрасно слышно и на такой высоте».

Священник, сгорбленный мужичок ближе к закату лет, представился Густавом Сероносым. Судя по неуловимому сходству с недавним их собеседником, обладателем великолепной бороды, общим предком большой части здешнего люда был памятный караванщик, который первым испытал на прочность местную глину.

Приняв от Эдгара горячие молитвы и пообещав сопроводить их по назначению, он внимательно выслушал цирюльника. Затряс головой:

– Не знаю, чужеземец. Не знаю. Одно скажу – резать волосы и брады я тебе здесь не позволю. Борода – то, что отличает мужчину. В ней и память, и благость, и честь. Наши предки носили бороды…

Густав Сероносый запнулся. Кажется, он только сейчас разглядел, что щёки Эдгара гладкие, точно коленка.

– Вот ты! – сказал он, и палец, изогнутый, будто древесная ветвь усеянный «глазками», бородавками, уткнулся в грудь великану. – Ты похож на… на…

– На рыбину, – услужливо подсказал Эдгар, и шея его зарделась.

Священник как будто растерял весь свой гонор. Он продолжил скрипучим голосом, всё больше походя на расколотое корыто:

– Ну и как же ты – рыба! – смеешь обращаться к Христу, будто настоящий человек? Ты, тронувший подбородок свой бритвой…

– Она не растёт, – сказал Эдгар. Снял шляпу, чтобы показать, как до этого Еве, последствия травмы. – С самого детства – ни одного волоска.

– О… – сказал Густав Сероносый. – Тогда ты правильно делаешь, что простираешься перед волей Творца нашего Небесного. Ты вроде и человек, и навечно, до старости и смерти, мальчик. Страшное наказание. Советую совершить паломничество в святые земли, но не подходи, заклинаю, не подходи к Храму Гроба Господнего, если, конечно, слухи врут, и он ещё зиждется на израильской земле, ещё не разрушен неверными, ближе, чем на пятьсот шагов.

– Так и сделаю, отец, – смиренно пообещал Эдгар. Ева, спрятавшаяся за одной из деревянных лавок, наблюдала, затаив дыхание, как великан искренне потупился перед вновь впавшим в буйство человечком, похожим в своей истрепанной рясе на сморчка.

Наконец, отец Густав успокоился. Смерив Эдгара взглядом, он сказал:

– Для тебя здесь найдётся другая работа, и как раз касательно твоего брата-чужеземца. Живёт тут у нас один… впрочем, христианин, и живёт давно. Меня зовёт отчего-то «падре»… но мы к нему уже привыкли. Сейчас он не может работать. Третий день уж из дома не выходит. Воспалился-де какой-то нарыв.

– Где этот чужеземец?

– Пятью домами дальше. Не пропустишь, у него даже дом выстроен шиворот-навыворот. Когда сделаешь работу, ты и твой лысый подбородок, и твоё странное умение, все вместе, должны будете покинуть город. Покинуть и постараться впредь обходить его стороной.

– А мне сначала показалось, что люди здесь милые, – шёпотом сказала Ева, когда они покидали церковь. Эдгар на это ничего не ответил.

Они пошли до указанного дома пешком, ведя ослика под уздцы. Повозка весело грохотала разболтанной осью, дети снова носились вокруг, и Эдгар, если в него вдруг попадала шальная шишка, улыбался половиной рта и не то скулил, не то хихикал, вызывая настоящую панику среди мальчишни. Ева цеплялась за полу его рубахи, напуганная и вдохновленная звуками, что издавал великан: мерещилось, будто где-то под повозкой живёт целая стая гиен, смеющихся над всем и вся, так, что даже синяки и шишки, оторванные конечности подвергались дружному осмеянию.

Указанный дом и вправду заслуживал того, чтобы его описать.

Он выглядел так, будто пытался оторваться от земли, оттолкнуться и взлететь, как большая саранча. Ему это почти удалось – несколько свай, как тонкие ноги насекомого, казалось, вот-вот дрогнут под весом здания, но сколько Ева ни пыталась уловить момент, этого не случилось, даже когда великан ступил на лестницу. Между сваями, будто гнездо какой-то огромной птицы, громоздилось собранное из половинок сосновых брёвен жилище с декоративными башенками и окнами, стилизованными под бойницы, с неумело, явно на скорую руку вырезанным флигелем, который величаво и надменно выслушивал приказания ветра. Ева от изумления даже поздоровалась с грандиозной конструкцией, в то время как Эдгар пришёл в буйный восторг, и даже, прежде чем постучать, обошёл дом кругом и заглянул под него, спугнув семейство мышей.

Над дверью и вокруг окон щеголевато притулились резные треугольные пластины, будто пухлые губы. Печная труба устроена в виде башенки, какую можно увидеть на замке какого-нибудь землевладельца, обращённый к гостям скат крыши был явно длиннее другого, и покрыт черепицей из обожжённой глины. Хотя всё сделано достаточно неуклюже и второпях, видно, с какой любовью и намёком на тщание. Эдгар, осматривая конструкцию, цокал языком и приговаривал:

– Смотри-ка – строитель этого места понимает божественный промысел.

– Почему это? – спросила Ева. – На храм не похоже. На монастырь тоже, наверное. Монастыри ведь не такие, правда?

Палец Эдгара упёрся в макушку девочки, как будто цирюльник хотел таким образом донести до неё свои идеи.

– Божественный промысел хитёр. Посмотрела бы ты хоть раз на устройство живых существ, пригляделась… да хоть к букашке. Эх, да что там!

Здешний двор также отличался от дворов соседних построек: никаких тебе заборов, воловьих шкур, ползающих котят, крыс, звериного дерьма, треснувших чарок и вынесенных «подышать» бочек с сидром. А были выложенные каменьями грядки с травами, расположенные так, чтобы днём какие-то были на солнце, а какие-то в тени дома и растущих здесь же молоденьких буков. Эдгар наклонился испробовать незнакомую травку на зуб: запах она имела резкий, такой, что хотелось чихать и расчёсывать лицо. Был здесь также засохший ствол какого-то очень странного деревца: кора очень светлая, а ветки, обращённые к небу, как будто ладони, имели добрую сотню пальцев. Кем бы ни был этот чужеземец, видно, он попытался привезти с родины небольшую её частичку. Да вот только не во власти человека смешивать миры: если человек такая тварь, что имеет власть идти, куда хочет и жить, хоть в язычниках, хоть добрым христианином, то природа и животный мир не таковы. Они уж куда честнее.

Ева, кряхтя, подняла сумку с инструментами.

– Хочу с тобой. Буду тебе помогать.

Эдгар застыл. Он ожидал найти на пороге восседающего на мешке ангела, своего попутчика, которого встречал чаще, чем кого бы то ни было, но не ожидал удара в спину. На шее его напряглись и покраснели жилы, это было так неожиданно, что Ева почувствовала, как по телу с головы до пят прошила дрожь.

– Ты дитя, а не лекарь, – сказал Эдгар.

– Я тебе уже помогала, когда ты лечил дедушку.

– Это другое дело. Он был тебе родичем.

Ева сморщила нос, глядя, как Эдгар повернулся к ней, в задумчивости оттянул нижнюю губу и продемонстрировал белесые дёсны. Будто вид этих дёсен смог бы донести до неё, Евы, какие-то мысли.

– Дед даже не запомнил, как меня зовут, – сказала она, и топнула ногой, превозмогая внезапный свой испуг. – Нет уж, господин цирюльник! Он бы выгнал меня из дома, как только полностью поправился… Уже пытался так сделать, когда был здоров, но мама всегда за меня заступалась… я хочу научиться приносить людям добро.

– Это не добро, – сказал Эдгар, и в голосе его совершенно неожиданно прорезались нотки обиды. – Врачеватель оставляет умирающих людей грешить дальше грешной земле. Разве это добро?

– За это время они могут сделать и что-нибудь хорошее! – закричала девочка, чувствуя, что ещё немного и её оставят здесь, снаружи, совсем одну. Это будет второе предательство, и если Ева какими-то шалостями настолько осточертела небесам, что те готовы тратить на неё одно предательство в день, то девочка, по крайней мере, готова была попытаться это оспорить.

Взвалив на себя сумку с эдгаровскими инструментами, она сделала несколько шагов и, крякнув, осела на землю. А потом копыта Господа и мокрый нос подошедшего поздороваться щенка остались где-то далеко внизу – Эдгар поднял перед собой и сумку, и девочку, ухватив её, как котёнка, за шкирку, и, непрерывно гримасничая, понёс на крыльцо. Сумку же взял под мышку.

К хозяину их проводила жена – тихая женщина с очень белой кожей и длинной косой, в которой, будто искусно вплетённые туда колоски конского хвоста, затерялись седые прядки. Ева, разглядывая женщину, подумала о ночных мотыльках, таких же тихих и белых. Шла она так, будто легко могла перейти с пола, скажем, на стену, а оттуда на потолок. Открыла дверь и сразу, даже не дослушав Эдгара, повернулась, чтобы уйти вглубь дома.

С хозяином они познакомились более обстоятельно. Звали его Ян, и у него, прежде всего, не было столь обожаемой многими в этих краях бороды, а была невразумительная щетина, кое-где склеенная засохшей слюной. Лицо длинное и плоское, в изгибах черт угадывалась лёгкая, неуловимая грусть, а на висках блестел пот, оставлявший на ложе влажные пятна. Ева подумала, что это пришелец с далёких северных регионов, и тёплый климат, позволяющий с утра и до захода солнца играть на улице в лёгких одеждах, размягчает его тело, как солнце размягчает по весне снег. Однако Эдгар сказал позже, что это «типичный баск», что бы это не значило.

– Повезло, что вы здесь проезжали, – сказал Ян. Он сумел встать, чтобы поприветствовать пришедших, но после сразу опустился на кушетку. Одну руку он всё время придерживал другой. Рукав рубашки отсутствовал, в районе подмышки надулся синюшный бугор. Ткани там блестели, будто их недавно смочили водой. На высоком, прямом лбу баска выступили бисеринки пота, поры и текстура кожи стали сквозь них особенно заметными. Ева с увлечением их разглядывала.

Эдгар выглядел так, как будто готов был сбежать через окно. Ян побледнел:

– Я совсем плох, да?

Ева взяла цирюльника за огромный палец, дёрнула что есть силы, как звонарь дёргает за верёвку колокола.

– Эдгар?

Что бы ни довлело над его душой, великан нашёл силы взять себя в руки.

– Нет… нет, о раненая зверюшка, выползающая из лесу на поживу жестокосердным людям. Гангрена не успела завладеть твоей плотью.

Руки проворно забегали по воспалённой коже, ощупывая плечо. Ян молчал и глядел на великана. Кажется, задумчивое выражение на его лице могло в любой момент смениться ужасом. Но не сменялось.

– Ты очень странен, баск, – признался Эдгар. – Тому, кто имеет дело со смертью, в каждом доме приходится сталкиваться с отвращением.

Лицо Яна перекосила ухмылка. Лицо у него подвижное, нервное, как будто под кожей у него живут змейки, в этом – заметила какой-то частью сознания Ева – между двумя мужчинами можно найти сходство.

– Нет, что ты, я не собираюсь помирать. Но нужно работать. Каждый день без работы я вынужден слушать, как урчат животы у жены и детей. Так что, если вы не возражаете, я не буду пугаться, а просто попрошу тебя сделать свою работу.

Он прибавил с поспешностью.

– Если, конечно, ты примешь в качестве платы мои скромные сбережения.

Эдгар выпрямился, едва не касаясь плоской макушкой потолка, покачал головой. Уголки губ его стремились вниз, костяшки пальцев непрерывно двигались. На шее пульсировала жилка. Вот теперь великана стоило пугаться. Работа его отнюдь не принадлежала к той, во время которой можно смеяться, пить хмельное пиво или распевать песни.

Ева внимательно наблюдала за ним ещё у себя дома. Прячась в комнате братьев, она смотрела, как болтается на петлях незакрытая дверь, как следы костоправа обозначают опавшие, отвалившиеся с подошв его сапог листья Бог знает с какой осени, как движутся локти цирюльника и как отливает краска от его ушей, делая их похожими на свиные. Интересно и пугающе, а ещё это странное чувство… как будто Эдгар одной лишь своей волей изменяет мир вокруг.

А теперь получила возможность рассмотреть метаморфозу, что называется, в лицо.

– Есть брага? – спросил у Яна Эдгар. – Хорошо, чтобы была крепкая. Смочишь рану – сразу меньше боли. Подкожные черви не переносят – умирают. А если выпьешь, будет ещё лучше.

Белая, точно призрак, жена кровельщика принесла бутылку браги. На этот раз Ева успела заметить испуганные глаза двух мальчуганов, младше её на пару лет. Оба они исчезли, стоило матери повернуться. Будто растворились в складках юбки.

Повинуясь жесту цирюльника, Ева сбегала и распахнула настежь дверь, а когда вернулась, всё уже было другим. Кровь оставила лицо Яна, как вода во время отлива, он смотрел то на краешек плеча костоправа, то в потолок, и непрестанно молился. Через окно потянуло сырым холодком, и в углу заколыхалась паутина. Мальчишки, что, совсем осмелев, игрались в телеге цирюльника, ретировались. Огромный травоядный комар кружил по комнате; один раз он задел щёку Евы, и та вскрикнула.

Эдгар успел разложить нужные инструменты – заточенные с разных концов, изогнутые под разными углами скальпели. Жестом показал жене баска: нужно принести что-то, чем можно промокнуть кровь, а когда получил желаемое, нетерпеливо погнал её прочь из комнаты.

– Больно будет? – спросил Ян, растеряв всю свою браваду, хотя уже на треть опустошил бутылку.

– Мастеру нельзя разговаривать, – шёпотом ответила ему Ева. Потянулась и взяла его за запястье, холодное и скользкое – если закрыть глаза, можно подумать, что держишь в руках жабу.

– А ты, вроде как, подмастерье? – спросил Ян. Глаза у него потускнели, речь стала невнятной.

– Лежи и не двигайся, – как могла сурово, одёрнула его девочка. – Когда-нибудь, может быть, я тоже смогу овладеть всеми этими инструментами, но тебе к этому времени лучше бы выздороветь.

И тут же, не удержавшись, сама задала вопрос:

– А откуда ты приехал?

Ян расхохотался. Ева подавила желание заткнуть уши кулачками – она никогда не видела человека со столь громким голосом.

– Я здесь родился. И отец родился. Вот прадед – тот приехал. Но в стране франков не так-то легко стать своим. Так что я таскаю свою родину за собой, – Ян ткнул пальцем в лоб. – Я даже, наверное, думаю, как южанин. Хотя никогда не видел других людей своего племени. Кроме собственного папаши, конечно.

– Ты работаешь здесь баском? – спросила Ева.

Усиленное брагой добродушие, которое, казалось, вот-вот польётся у Яна из ушей, и в котором, к слову, утонул страх, уступило место лёгкой задумчивости.

– Смотря с какой стороны смотреть… да, я, конечно, здесь на важной службе – службе объекта для насмешек, человека, к которому местные жители учат своих детей относиться с подозрительностью. Во всяком случае, все таковым меня считают. А по призванию якровельщик. Помогаю людям заиметь крышу над головой.

Эдгар, звякая инструментами, глупо улыбался, так, будто смысл тирады франка оставался для него загадкой. Ева, однако, всё поняла.

– Будь уверен, – сказала она строгим тоном, – что изнутри ты устроен не лучше и не хуже, чем все остальные.

Ян скосил глаза на железо, которое Эдгар, для удобства, раскладывал прямо на кушетке, под боком у пациента.

– Только это меня и утешает.

Напугав всех, в стену дома ударилась какая-то птаха, растерянно чирикая, улетела прочь.

Эдгар действовал почти так же, как минувшим вечером. Только в этот раз перелома не было, и он ограничился тем, что выпустил дурную кровь, избавился от отмерших тканей, выскребая их специальной кареткой на расстеленную на полу тряпку. Капли чёрной крови, тягучей, как смола, ударялись в неё с громким стуком. Ян утратил власть над телом – его сотрясала крупная дрожь, а когда лезвие скальпеля начало взрезать ткани и кровь полилась ручьём, мужчина засипел и начал вырываться, так что Эдгару пришлось пригвоздить его к лежанке ладонью. Для великана удержать щуплого баска не составляло труда.

Костоправ привлёк внимание Евы, показав на разрезанное плечо – туда, куда девочка смотреть избегала. На этот раз она посмотрела и с изумлением обнаружила, что открывшаяся картина не вызывает у неё какого-то особенного отвращения. Мясо розовое, с белесыми краями, а под ними что-то, похожее на пучки толстых тёмно-красных волокон. Что-то подобное видишь, когда срываешь стебель, например, подорожника. Нет, даже очень похожее. Ева подалась вперёд, опираясь обеими руками о койку Яна и стараясь дышать ртом – запах был отвратителен. В глубине раны, там, где была плотная масса этих волокон, ей показалось, проглядывает кость. Как же интересно устроено всё на свете! Она делала кукол, и, стараясь придать внешности как можно большее сходство с человеком, даже не задумывалась о внутренностях. А между тем, этот скрытый под кожей мир гораздо интереснее, чем то, что снаружи. Всё оставшееся время она наблюдала за пульсацией какого-то капилляра, из которого по капельке стекала кровь, а потом отодвинулась, давая великану место.

Эдгар взял специальным образом обработанную рыбью кость, что служила ему иглой, вытащил катушку каких-то тонких и прочных ниток. Глаза пациента были затуманены алкоголем, но сопровождали каждое движение костоправа.

– Уже почти всё, – прошептала девочка, обтерев вокруг раны кровь. Не по велению цирюльника – просто ей показалось, что так надо. Эдгар должен видеть, куда втыкает иглу.

На миг почудилось, что время вокруг них замерло. Этот миг тянулся и тянулся, поэтому когда Ян закончил свой бесконечно долгий вдох, девочка тоже вздохнула с облегчением.

Губы великана шевельнулись, и это движение напомнило Еве движение падающего дерева, которое сметает, разрывает в клочья сонную, бархатную тишину бора. Она ни разу не была тому свидетелем, но много раз представляла, как лесной гигант, будучи уже стариком, устаёт подпирать небеса, устаёт соревноваться с горами. Гонка сезонов изнуряет его, расшатывает, как больной зуб, и вот, наконец, вместе с листьями и семенами, целый пласт древесины медленно, величаво отправляется на встречу с землёй. Гуляя по лесу, Ева то и дело вертела головой, пытаясь поймать самый начальный миг этого падения, когда дерево решает, что оно не может больше противостоять ветрам, но всё, что она видела – разлагающиеся стволы, которые в лежачем положении уже не первый год.

– Рука твоя будет похожа на змею какое-то время, – звучал пронизывающий голос Эдгара, прогоняя туман из глаз пациента. – Но ты не забывай, что она всё-таки рука.

Ян стонал через плотно сжатые зубы. Ева дала ему допить бутылку до конца, взяв её двумя руками и аккуратно приложив к губам, после чего они собрали инструменты и молча покинули дом через открытую дверь. Мир показался девочке чересчур ярким. Она была уверена – даже когда появилась из утробы матери, он не был таким. Насекомые с оглушительным звоном носились вокруг, где-то монотонно – «стук, стук» – рубили дрова. Близился вечер.

Не говоря ни слова, Эдгар запряг осла в телегу и повёл его под уздцы по дороге, которую указал ему чернобородый.

– В нашей деревне у тебя ведь был только один пациент? – спросила Ева. Она шла следом, на каждый шаг великана приходилось четыре её быстрых шага. – Мой дедушка?

– Да, – коротко ответил Эдгар. Кажется, он приходил в себя.

– И здесь – всего один, – вслух рассуждала Ева. – Люди что, так редко болеют?

– Один пациент – хорошо, – сказал Эдгар. – Таким как я место в помойной яме, а не на глазах потомков Ноевых. Все так говорят, и я знаю, что истина есть то. К нам обращаются, только когда всё становится совсем худо. Если бы я заболел, я бы сам к себе ни за что не обратился.

– А что бы делал?

– Молился. Будь я всеми, все непременно просили бы Господа о прощении, – Эдгар продемонстрировал девочке одну из своих фирменных гримас. – Я лечу тело только потому лишь, что не умею лечить душу.

Глава 3

Хвоя скрадывала любые звуки, делала их мягче – пушистыми, как облака. Путники почти не заметили, как кончилось человеческое поселение и начались заросли папоротника. Они покачивали резными листьями, будто звали свернуть с тропы, подманивали звоном ручейка и крупными чёрными бабочками, которых так хотелось рассмотреть поближе. Эдгар был невозмутимым, как гора. Он не оборачивался, не слез, чтобы отыскать воду и вымыть руки, и не уделил внимания даже детям, бегущим за повозкой. Они где-то прослышали, как девочка называла своего спутника, и теперь в спину им неслось издевательское «Эдгар!», «Эдга-ар!», выкрикиваемое на разные голоса и лады, и даже в комарином звоне Еве чудились повторяемые их имена.

Быстро темнело. Ритуал, в который великан превращал врачевание, как будто отворял двери ночи, распускал удавку на шее, и странный её голосок Ева теперь различала, даже запрокидывая голову, чтобы послушать, как шумят верхушки сосен. Великан сказал, что до темноты они успеют ещё найти пристанище и поужинать, но Ева ему не поверила. Казалось, стоит закрыть и открыть глаза – попросту говоря, один раз моргнуть – чтобы ночь содрала с окружающего мира последние краски.

Тракт здесь действительно был. Отличная, мощёная камнем, широкая дорога. Может, недостаточно хорошая, чтобы по ней могло пройти войско, но для торговых дел – в самый раз. Столетия пробивались сквозь камни пучками жёлтой травы. В лихие времена, когда колосс старой империи рухнул окончательно и бесповоротно, а дикие и пока ещё многочисленные племена втягивали головы в плечи и зажимали ладонями уши, чтобы не слышать грохота, из шкуры этой гигантской змеи понадёргали чешуек. Но позже заботливо восстановили. Хорошая дорога на руку всем, хотя никто так и не взялся повторить подвиг римлян и сделать что-то подобное. Сейчас, спустя века, можно с уверенностью сказать, что главное римское чудо не сам Рим или Константинополь, ни его курии или акведуки, ни следы битв и завоеваний, истлевающие на полях сражений черепки, а эта вездесущая паутина, до сих пор разносящая по всему свету вести о павшей империи.

Перекусить путники остановились на краю тракта, не пройдя и четверти лиги от туманной деревеньки – ни Ева, ни Эдгар не смогли вспомнить её название, после того, как выехали на тракт: оно, будто бы, рассосалось, расползлось белесыми клочками-слизнями по тёмным уголкам в головах.

У девочки был припасён кулёк с орехами и пара липких лепёшек. Она старалась не думать о том, как быстро кончается еда, но не могла об этом не беспокоиться. Чем питается этот здоровяк? Уж не маленькими ли девочками? Может, как в старинных сказках, великан не прогоняет её, потому что ждёт, когда тощие бока накопят немного жира, чтобы положить в рот и с аппетитом прожевать. Ева уже видела, с каким аппетитом он поглощал сырые грибы и какие-то одному ему известные корешки, едва отряхивая их от земли.

Великан оттёр руки травой, потом более тщательно вытер их о полы котты, прибавив к уже имеющимся бурым пятнам несколько новых. Шляпу он оставил лежать на козлах, обнажив потную верхушку головы (назвать её макушкой не поворачивался язык), пятна и шрамы на которой стали заметнее. Освобождённый от пут Господь бродил неподалёку, срывая самые яркие цветы, а Эдгар тем временем тоже принялся за еду. Еве казалось, она видит, как зубы его увеличиваются в размерах, будто бы даже мешая друг другу, начинают лезть в разные стороны. Нет, это совершенно точно зубы хищника. Существо с такими зубами не может довольствоваться одной растительностью да грибами… Ногти на пальцах, под которыми остались полоски крови, принадлежащей не то баску, не то ещё её деду, становились всё крупнее, будто панцири жуков-носорогов, а сами пальцы напоминали лапы хищных птиц. Весь он расползался, распадался на части, будто становился воплощением дикой природы, сонма различных существ, которые чудом оказались в одном теле. Хищной её части, конечно.

– Не смотри на меня так! Я не съедобен и потроха мои оставь при мне, – сказал цирюльник, прокричал голосом какой-то птицы. Ева уронила взгляд – она даже не заметила, когда крохотные в сравнении со всем остальным, утопленные в череп глаза стали за ней наблюдать.

– У тебя все руки в крови.

– То есть признак моего ремесла и моего проклятья. Сходи-ка лучше за водой, да спрячь свои глазки за пазуху. Вон с той стороны тёк ручей.

У Эдгара в повозке были сшитые из воловьей кожи мехи для воды, числом три штуки. Они булькали, когда ослик преодолевал очередной холм, иногда смешно, иногда томно, будто бы и не булькали, а вздыхали, словно вспоминая резвую стрелу реки, откуда их забрали, и бескрайние водоёмы, которых им никогда уже не достичь. К тому времени, как Эдгар подобрал себе спутницу, два из них уже опустели, и маленькой девочке было едва под силу поднять даже пустой. Впрочем, в тот момент она об этом даже не подумала. Она размышляла только о том, что из себя всё-таки представляет это странное существо – Эдгар, а великан думал о том же в отношении Евы.

– И что, теперь ты смоешь её только кровью другого бедняги?

– Чёрти с тобой и демоны степных оврагов! – воскликнул Эдгар и тут же торопливо, боязливо перекрестился. – Сам схожу.

Наполнив ёмкости водой и отправившись вслед за тем опорожнить мочевой пузырь, Эдгар набрёл на дохлого енота и позвал Еву. Девочка склонилась над тельцем, ковыряясь в носу.

– А отчего он умер?

– Видишь эти следы? – Эдгар показал отметины на шее зверька. – Его задушили собаки.

– У нас в деревне собаки тоже гоняют енотов и лис – задумчиво сказала Ева. – Когда я была совсем малышкой, я думала, что у них такая игра. Одни крадут яйца и цыплят, другие пытаются их поймать. Ещё я думала, что еноты по ночам жуют лица людей и от этого люди становятся старыми. Думала, лицо бабушки пожевали еноты. А потом с собаками меняются ролями. Еноты примеряют шкуры собак, а собаки – енотовы. Не вечно же одним гоняться за другими, правда?

Эдгар покачал головой.

– Ты всё больше изумляешь меня, крошка-зверёк. Да. Как будто борода, которая растёт задом наперёд. Пойдём, я покажу тебе, что живёт внутри зверей.

Эдгар положил тельце на сгиб локтя и понёс его к повозке. Заинтригованная, Ева побежала следом: на один шаг Эдгара пригодилось четыре её шага, или два больших прыжка. Правда, чтобы прыгать в таком платье, приходится задирать его до колен.

Великан положил тушку на край повозки животом вверх, пододвинул к себе сумку с инструментами. Тускло сверкнул в солнечных лучах скальпель, и Эдгар под тихое «ой» девочки сделал надрез на белом животе зверька. Стёр листком лопуха кровь, пальцами подвернул кожу, и лезвие скальпеля продолжило движение. Повозка качнулась – Ева забралась на неё с другой стороны, на четвереньках подползла ближе.

– Сие зовётся «толстая кишка», – сказал костоправ, раздвинув пальцами плоть, – то – «сердечной мышцей» называли древние. Вот здесь, между рёбрами – лёгочные мешки.

– А для чего это всё?

Ева сморщила нос – мясной запах, наконец, достиг её ноздрей.

– В этих скользких штуках сосредотачивается божья искра. Любая живая тварь может двигаться и дышать, если есть эта искра.

– Такая, как в лампе?

– В лампе не живое, не-ет! – Эдгар посмотрел на Еву со странным торжеством, которое, затем, сменилось задумчивостью. – Хотя отчасти ты права, улитка на ежевичине, всё на свете есть творчество Господа.

– Нашего ослика?

Он уставил палец в небо так внезапно, что Ева подпрыгнула на месте.

– Того Господа! А теперь смотри, куда ведёт моя мысль. Если бы звери были полые внутри или заполнены мясом, они бы не смогли существовать. У нас внутри то же самое, и различается только размерами. Искра помещается вот здесь, в печени. Сердце нужно лишь для того, чтобы гонять кровь. В лёгочные мешки попадает воздух, когда зверь дышит…

– А зачем нужна кровь?

– Затем же, зачем водяной мельнице нужна река.

– А она зачем?

Эдгар рассмеялся, потёр ладони. Видно, что его увлекал этот разговор. Ева тем временем продолжала:

– Я думала, что на водяных мельницах ускоряют движение воды. Ну, чтобы она быстрее дотекала туда, где люди живут рядом с пустынями, а ещё до больших городов. Я ни одной не видела, но брат рассказывал, что работники там запрягают в мельничное колесо самых больших рыбин, которых только смогут поймать. На мордах у них уздечки из водорослей…

– Глаза человека-цирюльника видели множество мельниц, – авторитетно заявил Эдгар. – Нет, маленький воробышек, всё не так.

Он ткнул пальцем в развороченное пузо зверька.

– Кровь своим напором заставляет двигаться суставы. Если снять кожу, видимо станет, что все суставы перетянуты верёвками. С этими верёвками и связаны артерии, по которым бежит кровь… её поток настолько силён, что все на свете реки кажутся болотами. Также, и сие писал один греческий философ именем Гиппакрат, она переносит жизненные соки. Ты хоть раз видела что-нибудь подобное?

Девочка хмыкнула.

– Я видела всё это, когда отец потрошил поросят. Потроха он отдавал обратно свиньям. Наверное, им нравится на вкус божья искра.

Скальпель в руке Эдгара дрогнул.

– Свиньи – животные, которые живут в грязи, – сказал он.

– Пусть и в грязи, но, они довольно милые, – сказала Ева. – Эта, как ты говоришь, искра, наверное, погасает. Или улетает в рай. Иначе мы бы сейчас увидели, как она светит.

– Слишком яркое солнце, – скулы Эдгара топорщились, придавая его лицу схожесть с грозовой тучей. – Ты сомневаешься в замысле Божьем?

Он накрыл ладонями тушку. Нагнулся и заглянул в щель там, где смыкались ладони. – Светит. Посмотри сама!

Ослик шлёпнул губами, и это отвлекло Еву и Эдгара от спора – как раз вовремя, чтобы увидеть, как качнулись кусты. Эдгар вскрикнул – тонко, пронзительно, словно мышь, чей хвост пригвоздила к земле кошачья лапа.

– Это какой-то мальчишка, – сказала Ева. – Их тут несколько – следят за нами. Все мальчишки любопытные, как щенята.

– Они глядели? Сколько? Что видели?

– С тех пор, как мы приехали. А что?

– Енота – видели или нет?

– Конечно. А что тут такого?

– Может, и ничего, – пробормотал Эдгар. – Но лучше поберечься. Сохрани и спаси, сохрани и… нужно бежать нам.

Он вытащил тряпицу, всю в бурых пятнах, будто оленья шкура – видно, что ей вытирали не пот – завернул туда тушку и убрал подальше с глаз. Осёл был недоволен, что его оторвали от чертополоха, но, видимо почуяв в лесной чаще что-то вкусное, весело припустил по дороге, помахивая ушами. «Шлёп-шлёп-шлёп» – звучали копыта по влажной листве, и Ева начала прихлопывать в такт по коленкам. До тех пор, пока шлёпающих звуков не стало слишком много, и девочка окончательно запуталась, какие из них принадлежат ослу.

А потом их окликнули и приказали остановиться.

Восемь человек, шестеро лошадей, всегда ленивых и всегда мечтающих откосить от работы деревенских кляч, что не привыкли ездить под седлом. Тем более в большой компании себе подобных. Так что теперь они с подозрением косили глазами и раз за разом норовили столкнуться крупами или поймать губами соседский хвост.

Ева узнала бородача, который первым встретился им в посёлке, узнала также и похожего на блоху священника. Остальные были незнакомы. Все они – мужчины, жители деревни, которую цирюльник с Евой только что покинули, – неприязно их разглядывали. Кто-то здесь был родителем мальчишкам, которые, кстати, как раз подоспели, и наблюдали с безопасного отдаления. Эдгар смотрел на пришельцев идеально круглыми глазами и, похоже, никого не узнавал.

– Эй, святой отец, – сказал бородач, указывая орлиным носом на цирюльника. – Это тот самый?

Он больше не излучал добродушия. Курчавая борода, казалось, сильнее завивалась от гнева.

Священник, который сидел на лошади позади какого-то боевого вида юнца, совсем ещё мальчишки, быстро, по-голубиному, покивал.

– Эй, человече! – взвился чернобородый. – Слезай-ка со своей развалюхи. Нужно нам кое-что прояснить. Люди говорит, что ты здесь занимался чёрной магией. Это так?

– Мои руки в крови, но кровь та появилась от доброй работы, – ответил Эдгар, его голос от волнения сделался необычайно высоким. Кажется, собственные же слова о том, как неугодна эта работа Небесам, начисто вылетели у него из головы. – Спросите человека по имени Ян. Живёт в доме, что похож на саранчу или на рогатую жабу…

Мужчина смачно сплюнул.

– Я знаю, где живёт Ян. Знаю, что ты, незнакомец, проводил у него некую мессу.

– Всего лишь акт врачевания. Рана его была очень плоха, чёрная желчь и гной, того и гляди, проникли бы в кровь…

– Почему же, в таком случае, ты не взял у него денег?

– Я…

Голос Эдгара совершенно перестал соответствовать внешности; собравшиеся с недоумением смотрели, как изо рта великана, из которого, судя по внешнему виду этого страшного человека, должны вылетать камни, вылетали синицы. Во взгляде чернобородого роились подозрения.

– Он ни у кого не берёт денег, – громко сказала Ева.

– А ты кто такая? – неприязно спросил мужчина. Но тон его перестал напоминать пса с вздыбленным загривком.

– Путешествую с этим человеком до ближайшего монастыря, – сказала Ева, трогая пальчиками ладони и ощущая, как по ним струится пот. Голос, однако, не напоминал чириканье синицы, хотя – чувствовала она – ещё немного, и в груди заведётся жалкое, противное хныканье. Ева пока не очень понимала, что хотят эти люди от великана, но они были похожи на стаю псов, сгрудившихся перед самым робким на свете львом. – Его зовут Эдгар. А вот этого ослика – Господь. Я знакома с ними уже больше одного дня (хотя, как зовут ослика, узнала только сейчас). Они самые хорошие люди… Точнее, он – самый хороший человек из всех, что я знала. Уж точно лучше моих родителей.

– Ему что же, не нужна еда? – спросил обладатель бороды.

Кто-то из его спутников храбро выкрикнул:

– Смотрите, какой здоровяк… половина порося на ужин?

– Или пара курей? – присоединился третий, горбатый доходяга с блестящей, как змеиное пузо, кожей и… да-да, жидкой бородкой.

Эдгар молчал, хватая ртом воздух, а Ева озадаченно ответила:

– У нас есть еда. В лесу её полно.

– Только чернокнижник и колдун станет работать без оплаты за свой труд!

– Он знает «Богородицу» так, как никто из вас, олухов, в жизни не выучит, – пробормотал священник достаточно громко, чтобы его услышали.

Лоб чернобородого прорезала складка.

– Что-то там в твоём писании об этом говорилось. Вроде, что придёт какой-то там противохрист, и не то устроит дебош, не то выучит все молитвы наизусть. Разве не так?

– Не так, – подбородок священника стал ну точь-в-точь как ледяной кубик. Еве казалось странным, что он защищает чужеземца, да к тому же без бороды. Но по взгляду, похожему на хлёсткий удар хлыста, по говору было видно: священник – порядочный человек. – Ты взял бы, освоил грамоту, да прочитал сам.

– Мы, наверное, поедем, – негромко сказала Ева.

– А с этим Яном мы ещё поговорим, – сказал чернобородый. – Всегда знал, что эти жаборылые не просто так обустраиваются на нашей земле. Пройдёт время, и сюда нагрянет их армия.

Эдгар сглотнул и извлёк из своего истончившегося голоса максимум громкости:

– Я буду в печали, если мой труд пропадёт даром.

– Тебя никто не спрашивал, – сказал чернобородый – Ребятки сказали, что вы здесь резали лесную зверушку и ели сырое мясо.

Ева задохнулась от возмущения.

– Мы не едим мёртвых зверушек. До сих пор мы ели только то, что собрала мне в дорогу мама… как-то: пшеничные лепёшки, орехи, вяленое мясо… Мы что же, похожи на тигров или грифонов, чтобы есть сырых зверюшек? Похожи на вурдалаков или минотавра греческого?

Ева спрыгнула с повозки, и все всадники, как зачарованные, уставились на неё – так, будто их привязали за носы к руке девчушки. Мужчины переглядывались и, видно, ощущали себя стаей добродушных деревенских псов перед сумасшедшей лисицей.

– Да что ты на меня смотришь? – кричала Ева на чернобородого, и слюна пузырилась на её губах, почти как у одержимой бесом. – Да чтоб у тебя, господин, каждый день был на ужин мёртвый енот!

– Дети – символ царствия Божьего, – пробормотал священник.

– Ага, значит это был енот, – удовлетворённо, хотя и слегка обескуражено заметил кто-то.

Ева оглянулась на Эдгара; тот сидел, понурив плечи, и странно, крупно вздрагивал. В груди его что-то клокотало, будто там завёлся целый выводок сороконожек.

– Мы пытались понять, что с ним случилось, – сказала Ева. – Он бежал и вдруг упал, как будто мёртвый. Мы думали, может, ему можно чем-нибудь помочь? Может, у него отказали лапки?

Бородач хмурился. Кто-то из его спутников, помоложе, с интересом спросил:

– И как? Помогли?

– Нет, – Ева выпятила нижнюю губу, из-под насупленных бровей разглядывая всадников. – У него не оказалось денег, чтобы заплатить.

Всадники расхохотались. Чернобородый, выпятив губы, дул в свою бороду, пытаясь удержать себя то ли от ухмылки, то ли от гримасы ярости. Этот смех внёс окончательный разлад в отношения между собой их лошадей, которые теперь сталкивались грудью и боками, кое-кто даже отчаянно лягался. Всадники, всё так же хохоча, поджимали под себя ноги, пытаясь уберечь их от незавидной судьбы быть раздавленными. Ослик повернул назад уши, похожие на два дупла в стволе старого дерева.

– Езжайте, – крикнул священник, пытаясь удержаться на крупе лошади и держась обеими руками за луку седла. – Езжайте, ради бога! Если кто-то из этих холуев сломает себе ногу, мы вас нагоним!

Никто, однако, не стал их преследовать. Оглядываясь, девочка видела пустой тракт, который пересекали за их спиной птахи. Эдгар не оборачивался, плечи всё так же напоминали подтаивающие комки снега.

Повинуясь порыву, зародившемуся, следуя какой-то нечаянной алхимии, из чаши обиды, щепотки злости, полгорсти облегчения, какое бывает, когда чуешь, что должно было случиться что-то ужасное, но чудом тебя миновало, она встала во весь рост, придерживаясь за стенки повозки, и, запрокинув голову, закричала:

– Теперь мы будем брать плату с каждого, кому будем помогать! Слышите? Будь он богат или беден, в урожайный год или в голодный. Будем брать едой, смешными кругляшиками, которые все называют деньгами – чем угодно, лишь бы, чтобы платили. У вашего странствующего великана теперь появилась жадность, и жадность эта – я!

Ответом стал скрип раскачивающихся стволов – когда стоишь вот так и смотришь, кажется, что кроны там, наверху, играют в какую-то подвижную детскую игру, и пробуждалось в груди странное, тягучее ожидание, ожидание чудес. Потом опускаешь взгляд и видишь, что стволы их неподвижны и всё кажется размеренным и вязким. Ослик фыркнул и нагнул голову так резко, что подпруга затрещала и натянулась. Шерсть его на загривке многозначительно стояла торчком. Он перебирал ногами медленнее, чем обычно, как будто страх хозяина и обида Евы проделали в его брюхе дыру, откуда все силы и весь задор безвозвратно пропали на дороге. Великан даже не пытался его подгонять.

Эдгар снова косился на девочку с испугом. Такой бывает у ребёнка, когда любимый щенок кусает его за палец. Взгляд казался девочке изумрудно-зелёной ящеркой, что пряталась под камнями, в расселинах древесных стволов, среди многочисленных хитрых пожитков в густой, как будто разбавленной чернилами, тени. Кажется, великан с удовольствием ссадил бы её где-нибудь в чаще, но, как это часто бывает с детьми, боящимися прикоснуться к крупному жуку с усиками, с гладким чёрным панцирем и головой с устрашающими челюстями, только и мог, что ёрзать на козлах и трогать себя за локти.

– Почему ты не осталась до утра? – неприязно спросил он спустя некоторое время. – Тебя бы взяли обратно.

– Наверное, взяли бы, – ответила Ева. Она игралась с двумя желудями, сталкивая их и наблюдая, как они катаются по повозке. – Я пережила эту твою дурацкую ночь. И как ты думаешь, как бы я могла общаться с теми, кто смотрел на ночь только из окна? Только из окна видел эту темноту?

Эдгар долго смотрел, на его лице проступал ужас.

– Ты маленький, несуразный зверёк, о пяти лапках и шерсти трёх цветов. Нельзя так беспечно говорить о ночи! Она не простая. О ней… о ней вообще нельзя говорить. Может случиться непоправимое. Мы с тобой однажды можем не встретить рассвет.

– Не бойся, – Ева оставила жёлуди, коснулась указательного пальца костоправа. – Я знаю о ночи всё. Ты сам мне показал. Я знаю, что можно, а что нельзя. Знаю, что разговаривать с ней надо вежливо.

Он дёрнулся, как муха, запутавшаяся в паутине, и Еве показалось вдруг, что под его белой кожей – полость, где перекатываются камни, огромные валуны, каждый из которых каким-то непостижимым образом больше неё. Великан великаном, но сколько же Ев в нём поместится, если мереть с ног до самой головы? Полторы? Восемь? Десять?

«Внутри него целая страна, – решила для себя девочка. – Волшебная страна. И поэтому там умещаются камни. А населяют её… должно быть, пугливые лани и прыткие лососи с белесо-красноватым брюхом».

Погода незаметно поменялась. Повозка текла через непрерывно капающий дождь. Нельзя было спустить ноги с тем, чтобы не обновить старую, засохшую грязь свежей. Сандалии Ева сняла и забросила в кузов, чтобы не портить – босиком приятнее и привычнее. Можно ощущать влажную поверхность дерева, а пальцами – щели и проточенные жуками-точильщиками бороздки, и представлять, что ты стоишь кверху тормашками, вовсе не в повозке, а на стремительно бегущем к горизонту облаке.

Тракт оказался достаточно старым. Корни, как земляные черви, взращенные дождём, что идёт от начала времён, корчась, выползали на дорогу. Глядя на покачивающийся впереди круп ослика, Ева ожидала с каждой секундой, что эти корни схватят его за задние ноги, и вздрагивала, когда особенно крупная капля ударяла её по макушке.

Кожа покрылась мурашками, а потом обросла коричневой шкурой, похожей на кожу какого-то земноводного. Тепло мало-помалу окутало тело, и девочка стала представлять, будто какой-то змий поглотил её, оставив торчать наружу только лицо, и теперь медленно переваривает. От таких мыслей стало немного не по себе, но, во всяком случае, не холодно и не влажно. Тем более что в этой змеиной коже можно опознать одеяло тёмной шерсти, что неопрятной грудой лежало в глубине повозки. Откуда оно взялось на плечах, Ева не имела ни малейшего понятия. Эдгар не шевелился, позволяя дождевым каплям неспешно, как им заблагорассудится, сползать по щекам и переносице. По всему видно, что штука эта сама захотела сохранить в тощем детском теле тепло. Ева горячо про себя поблагодарила неведомого покровителя.

Вокруг один лишь лес. Тракт крался, будто вор, бряцая плащом из сломанных колёс, валяющейся в канаве рваной сбруей, отвалившимися подковами. Где-то там, под ними, быть может, спят чьи-то кости.

Вороны скакали по веткам вязов, роняя на головы проезжающих целые водопады капель. Ещё немного, и эти чёрные птицы окончательно сольются с небесами.

– Куда он ведёт? – спросила Ева, имея ввиду тракт.

– В Рим, – коротко ответил Эдгар.

– Мы туда попадём?

– Может, мы едем в противоположную сторону.

– Как же нам узнать, куда мы едем? – спросила Ева.

– Незнамо. Просто ехать, и всё. Человек-цирюльник ехал по разным трактам в разных направлениях, и ни разу не достиг Рима. Может, его и не существует.

Древний величественный город сейчас совершенно точно существовал – Ева видела его своим особенным внутренним зрением, которым привыкла рассматривать сказки. Она видела улицы, по которым бродили львы и ещё какие-то звери, звери о хрупких ногах и с длинными шеями, видела созревающие финики на деревьях, и как солнце кладёт свои поцелуи на брусчатку. Солнце такое яркое, что в тени от вещей и живых существ, казалось, можно вымазать палец. Дома больше похожи на кусок сыра, чем на крепости: они без стёкол или ставень, без дверей, у иных вместо крыши настил из пальмовых ветвей. Людей Ева не видела, но они пригодились бы сейчас меньше всего: хочется прогуляться по такому, пустынному Риму, выпавшему из жизни общества человеческого, оброненного, как римский же денье, в дорожную пыль.

– Он существует! – сказала Ева, утерев рукавом текущие сопли. – Ты не достиг его потому, что в него не веришь. Попробуй зажмуриться и представить… солнце там… львы…

– Ни разу не видел львов, – по-прежнему меланхолично произнёс Эдгар. Он косился на Еву с каким-то поскучневшим испугом, как запертый в клетке голубь косится на кота. – Темнеет.

– В это время мы с братьями уже по кроватям, – удивлённо сказала Ева, заглядывая в реальный мир через окно одного из своих нагретых солнцем зданий.

Они остановились на ночлег, съехав к обочине тракта. Эдгар сказал, что нужно уехать глубже в лес, укрыться в листве и там заночевать, но ослик встал под кустом жимолости и не пожелал больше никуда двигаться. Пришлось освободить его от пут. Заканчивался самый длинный день в жизни маленькой девочки – не помнила она ещё ни одного дня, когда хотелось бы заново распробовать каждый кусочек, не глотать его, так, как глотала она, а разжевать и покатать на языке. Было холодно и непривычно весь день без крыши над головой, каждую минуту этого дня казалось, что вот-вот случиться что-то страшное, и только сейчас Ева внезапно поняла, что всё самое страшное уже случилось.

Эдгар, напротив, начал немного отходить от потрясения. Первым делом он распряг осла, потом с наслаждением потянулся, хрустя своими великанскими суставами. День давно уже клевал носом, веки его медленно опускались. В воздухе разлито молоко, и Ева пыталась им напиться, широко открывая рот.

Ехать весь день в повозке оказалось не так-то просто. Отсиженный, отбитый на кочках копчик ныл, губы потрескались от редких, но болезненных взглядов солнца и шершавых пальцев ветра. В голове остался какой-то ритм, что сопровождал их повозку на протяжении всего пути, и сколько ей не тряси, избавиться от него не получится. Ева задремала, положив под голову ладони, но её почти сразу разбудил звук выволакиваемых мешков.

– Не время спать, – тихо и торжественно сказал великан, и Ева увидела у него на руках знакомый кулёк. Он уже ощутимо попахивал. – Сейчас ты увидишь божью искру.

Он положил енота на край повозки, откинул край тряпицы, сказал:

– Смотри.

– Я ничего не вижу.

Ева почти смогла увидеть свой первый за сегодня сон, и какой-то дохлый енот – плохая ему замена.

Там, где путники встали на ночлег, нависал огромный дуб. Подошвами ног чувствовались покатые бока желудей, по стволу его бродили жуки-олени, которые ещё несколько лет назад вызвали у Евы живой интерес. Но самое главное – под этим дубом жила жирная тень, похожая на кисточку из беличьего хвоста, с которого стекала чернильная краска и капли дождя, который сюда почти не проникал. Великан перенёс свёрток с тельцем зверька в эту тень и велел Еве смотреть внимательнее (от нетерпения он даже притопывал ногами), и на этот раз она увидела, как тушка зверька слабо светится. В его развороченном животе словно поселились светлячки. Вытянув шею, девочка подползла поближе. Внутренности успели почернеть, какие-то съёжились, какие-то, напротив, увеличились. Ева не смогла понять, что конкретно светится, но личинок светлячков там, в животе, точно не было.

– Это и есть то, что проповедники и молитвословы называют душой, – тихо сказал Эдгар, и тряпица, словно занавес в уличном театре, снова скрыла от девочки чарующую картину.

– Да, это очень… очень красиво, – сказала она. – И такой свет есть в животе каждого из нас?

– Без сомнения. Когда человек жив, его сложно увидеть. Почти невозможно… хотя и сложно оставаться живым с развёрстым животом… но когда умирает – другое дело. Душа копит силы, чтобы пережить в мешке ангела длительное путешествие в чистилище. Вытягивает из сосуда, в котором она пребывала, все оставшиеся там силы.

– И что с ней можно делать?

И тут же спросила, сама не зная для чего:

– Какая она на вкус?

В полутьме казалось, что лицо Эдгара складывается из дубовых листьев, которые непрерывно шевелились от ветра. Кажется, будто оно готово было рассыпаться не то от раздражения, не то от ужаса в любую секунду.

– Человече не вправе ничего делать с душами. Можно прикасаться к телу, можно менять тело, лечить, калечить, уничтожать и извращать, но касаться священного света никто не вправе. Аллилуйя волшебному свету! Аллилуйя Господу!

– Значит, с ней ничего нельзя делать?

– Наблюдать и восторгаться, – шёпотом произнёс Эдгар, лелея на руках свёрток. – Это великое чудо, видеть свечение души.

– Теперь ты его похоронишь? – спросила Ева.

– Ещё не время. Я уберу его обратно и стану молиться, чтобы Господь больше не навлекал из-за такого маленького мёртвого зверёныша на нас свой гнев. Всё, что вышло из земли, обязательно вернётся в землю, но сначала нам с ним нужно поговорить. Я хочу поинтересоваться, не в обиде ли он за то, что я таким возмутительным образом вскрыл ему живот.

– Как у тебя это получится? – воскликнула Ева.

Великан вздрогнул, будто язык девочки, чересчур громко привыкший выражать эмоции, стал на доли секунды плёткой. Было уже совсем темно.

– Не сейчас, не сейчас, – забормотал он, пятясь. Мокрая трава и опрелые листья стонали под босыми пятками. За спиной великана слоновьей ногой высился в темноте древесный ствол. – Тише, тише, тише… Я пойду спать, маленький земляной червячок, туда, поближе к дереву. Прижмусь к этому брату, и буду спать прямо на земле, между корней.

– Я хочу пить! – сказала Ева в надежде, что Эдгар замедлит своё отступление, но тот продолжал пятиться, и скоро силуэт его слился с силуэтом дуба.

Великан не взял ни одеяла, ни тёплой одежды: он, видимо, и правда из камня. Ева расположилась на ночлег в повозке, под куцей крышей, на тюках с накопленным цирюльником добром, соорудив из пропахшей долгими годами пользования одежды себе гнездо. Хотелось хныкать, и девочка крепко задумалась: когда стоит пустить в ход эту девчачью привычку? Пора уже, или будут ещё моменты, когда одиночество станет более невыносимым? Эти думы, навалившись на макушку, вмяли её в глубокий сон, такой непохожий на все остальные, что от испуга Ева не решилась ему сопротивляться.

На другой день установилась неожиданно хорошая погода. Дождь перестал. Древесные стволы танцевали вокруг солнечной короны, позволяя посланцам светила беспрепятственно бродить по лицу спящей Евы. Ей чудилось, будто она плывёт в лодке по бесконечному, залитому светом морю, что от воды поднимается жар. Дрёма развеялась, когда Эдгар загородил свет своей головой.

Великан обескуражено тёр лоб.

– Я надеялся, ты исчезнешь.

– Куда же я исчезну?

– Незнамо… просто исчезнешь. Станешь одним из дорожных приведений.

– Разве я похожа на приведение?

– Любой ребёнок похож.

Ева открыла и закрыла рот. Что значит – «любой ребёнок похож»? Загадка. Имел ли он ввиду, что дети такие же странные, как те таинственные существа, о существовании которых все знают, но мало кто может сказать, что видел их воочию? Как такое может быть? Дети шумные, они могут напугать, когда, забравшись на дерево, со смехом и визгами сваливаются тебе на голову. Призраки же пугают ожиданием своего появления, дурманящим чувством, что что-то вот-вот должно случиться, местами, в которых совершенно точно обитают, но при этом не торопятся показываться на глаза.

Ева знала всё о призраках. Могла, загибая пальцы, перечислить тех, кто обитал в окрестностях Волчьего хвоста. Бойся тех, кто живёт среди яркого полдня в пшенице. Это маленькие существа, карлики, которые выдают себя качанием колосьев, так, будто посреди поля вдруг появился, а потом исчез ветер. Бойся руин на окраине деревни, потому что они помнят хорошие времена и обижены на ведь мир за наступившие вдруг дурные. Бойся луж в отпечатках копыт, оставленных чёрным жеребцом (так, как местами сложно разгадать, конём какой масти оставлен след – стоит смотреть под ноги после любого мало-мальски заметного дождя), так как в них может утонуть даже взрослый человек. Бойся того, кто с наступлением сумерек заселяется в парильню у реки – он не любит, когда кто бы то ни было тревожит его покой. Бойся, когда снаружи туман, ибо дети и домашние животные, что рискнули отойти от своего обиталища в такое время, рискуют никогда не вернуться домой. Бойся того, кто в ясную ночь спускается с луны на верёвке и стучится к тебе в окно.

Духи и всяческая волшебная тварь, – знала Ева, – циркулируют в жизни поселян согласно своему, особенному календарю, тем не менее имеющему сношения с календарём, по которому проживают отпущенные им года обычные люди. И так они вращаются друг относительно друга, словно языческий механизм, иногда соприкасаясь, иногда расходясь непостижимо далеко. В день святой Схоластики, если случатся на этот день метели (как то обычно бывает), в пелене опускающегося с неба снега можно увидеть пляшущих и кружащихся в диковинных хороводах ледяных существ, которым в обычной жизни на земле не место. Завывая, кувыркаясь, взбивая на крышах домов пену соломы, они воспевают святую, разыгрывают сценки из её жизни и жизни святого Бенедикта, который приходился ей братом.

– Я набрал лесных орехов и земляники.

Когда Ева выползла из своего убежища, импровизированного гнезда, которое каким-то образом стало импровизированной норой, Эдгар как раз демонстрировал ослику свою добычу.

– Мама готовила на завтрак нам с братьями кашу, – сонно сказала она.

Великан только пожал плечами. Подол рубахи у него был полон всякой лесной снедью, а живот казался брюхом огромного насекомого, не то мотылька, не то гусеницы.

– Скоро будет дом для божьих людей… матерей Иисусовых… там тебя выучат читать и писать слова, и будут кормить тем, чем хочешь.

– Я не хочу так, – задумчиво сказала Ева. Она попыталась вспомнить, не оттолкнула ли чем-нибудь накануне вечером великана. От вязкой дрёмы никак не удавалось освободиться. Всё вокруг было нереальным и, казалось, могло рассыпаться всего лишь от громкого голоса. – Я хочу каши. Можно с орехами и земляникой. Значит, ты не умеешь её готовить?

Лицо Эдгара нервно задёргалось. От расспросов девочки его лицо, кажется, вот-вот готово было задымиться. Он откашлялся, после чего сказал:

– Довольствуюсь прахом земным и семенами. Не извращаю сути вещей.

Орехи по одному проваливались между пальцами костоправа и стукались о борт повозки.

– Я видела, как готовила мама. – Сказала Ева. Лицо просветлело, мыслями она витала где-то там, в светлых днях, когда еды было вдоволь, и на неё, Еву, никто не сердился. – Похлёбку. Каши. Пекла хлеб и поджаривала на вертеле мясо. А ещё – сушила рыбу. Я рвала травку для супа, давила ягоды… Правда, как пользоваться ножом, не знаю. Говорили, что я ещё малышка, чтобы что-то резать. У тебя есть нож?

– Очень плохой он. Нож не для битв.

– Для чего же ты его тогда используешь?

Вопрос поставил Эдгара в тупик.

– Мне дал его в награду один человек, за то, что я побрил ему половину лица. А за другую дал деревянные бусы. Но они уже рассыпались. У того человека был только нож, как ни старался, он не мог срубать свою бороду.

– Срезать.

– Там, в бороде, жили клопы да мыши. В ней постоянно кто-то копошился, а тот человек чесал и чесал подбородок… пытался почесать, но не мог даже его нащупать. Борода была, как лёд, но я разрезал её скальпелем. Долго резал, по волоску. Хотел взять топор, но, в конце концов, справился и так.

– У тебя же есть этот, другой нож! Которым ты режешь людей. Подай его мне! – Ева поддёрнула рукава. – Будем готовить похлёбку.

Эдгар запыхтел так, что закрой Ева глаза, она могла представить усатого зверя, вроде выдры, только во много раз больше. К щеке великана пристал дубовый лист.

– Моим скальпелем нельзя, – сказал он. – Сам буду рубить для тебя, что скажешь, этим куском железа. Скальпель… он для таинства. Он должен работать с живой тканью, живая душа должна быть рядом. Как зуб хищника. Понимаешь?

Великан, наконец, расстался со своей ношей. Ссыпал всё в складки одеяла, ставшего сброшенной шкурой таинственного зверя по имени «Ева». Великан продемонстрировал девочке свой мизинец, поднеся его почти к её носу.

– Когда хищник находит жертву, клыками он чувствует чужую душу. Это то, что чувствую я этими пальцами. Хищник сжимает челюсти, завершая дело, но я – не хищник. Я делаю так, чтобы мой клык не задел души, не задел ничего важного, а только удалил осквернённую плоть.

– Значит, нельзя, – пробормотала Ева, немного ошеломлённая категоричностью великана. Он всё больше напоминал ей мышь в шкуре медведя, но когда голос его не дрожал, когда цирюльник твёрдо знал, какую щетину нужно сбрить, его было трудновато узнать. – Тогда я разрешу тебе помогать мне, как я помогала маме. Не нужно сердиться и обижаться. Такие времена настали. А теперь скажи мне: у тебя есть геркулесовые хлопья?

– Никаких хлопьев у меня нет. Только полкаравая хлеба.

– Хлеб подойдёт. Нужно достать воды. Лучше тёплой.

– Воды в мехах полно. Да только костёр мы разводить сейчас не будем… – он переступил с ноги на ногу, вновь погружаясь в свою бесконечную нерешительность. – Послушай. Нам бы пора отправляться в дорогу. Другие земли ждут, понимаешь? Может, кому-то там нужны мои руки…

– Хорошо, можно и холодной, – Ева вскочила, удержала равновесие на покачнувшейся телеге. – Я мигом, Эдгар! Ты только налей мне в плошку воды, а я помну туда хлеб.

Всего несколько минут спустя они сидели на козлах, друг напротив друга, глядя на миску с невразумительной кашицей. Островками там громоздились тёртые (пальцами Эдгара) орехи, давленые ягоды, какие-то травы и корешки, которые великан набрал в лесу. У Эдгара была деревянная ложка, и Ева смотрела, как взмывает она от миски ко рту великана, как дрожат, уловив запах, белесые его ноздри.

Ложка опустела, и, как подстреленная птица, рухнула вниз, в рукотворное болото с земляничными пятнами. И, как и полагается птице со смертельным ранением, больше не поднялась. Эдгар смотрел на Еву со смешанным чувством, никак не решаясь сделать глоток.

Ева попробовала сама и, поморщившись, сплюнула. Ничего более отвратительного в своей жизни она не пробовала.

– Напоминает помои, которые дают свиньям… выплюнь это, милый мой Эдгар. Видно, чтобы быть как мама, нужно овладеть особенным волшебством. Уметь повелевать крошками – знать, на каком из древних языков командовать им идти в котелок. Знать Иисусову молитву о коврижках, и уметь определять, какая морковка пойдёт в суп, а какая годится только курам и кроликам…

Эдгар икнул. Каша, разбавленная слюной, вытекла у него из уголка рта.

– Иисусову молитву о коврижках?

Ева печально ткнула пальцем в кашу, проделав там кратер, который, кажется, даже не стремился затягиваться. Потом схватила миску, и, спрыгнув вниз, направилась к ослику, который поднял голову и навострил уши. Кажется, до этого он дремал, убаюканный неожиданным после дождливой ночи солнышком.

– На-ка, покушай. Тебе нужно подкрепиться перед дальней дорогой… смотри-ка, ест! Послушай, если ты кушаешь это, только чтобы не расстраивать меня, то можешь не есть. Я же знаю, что это невкусно.

– В любой смеси вещей, даже самой безобразной, Господь зрит в самую суть, – сказал Эдгар.

Вытянув шею, он увлечённо наблюдал, как загребают влажные ослиные губы кашицу.

– Как это? – спросила Ева. Она гладила животное по холке, и влага, напитавшая тёплый его загривок, оседала на пальцах.

– Не массу он зрит, а видит корешки да травы, которые я собирал, землянику…

– И хлеб?

– Хлеб печётся из злаков. А в основе всего он зрит чёрную плодородную землю и длань Отца нашего небесного. Это очень дальновидный зверь.

– У тебя замечательный осёл! – воскликнула девочка. – Я с самого начала это заметила… как только увидела его глаза. Они – знаешь? – как у человека. Я думала – вдруг на самом деле то человек в ослиной шкуре, какой-нибудь бедолага, которому больше нравится быть животным, чем человеком. Но сейчас вот что я тебе скажу – ни один человек не может смотреть такими глазами, как твой ослик.

– Верно глаголешь, – сказал Эдгар с такой гордостью, будто был всецело ответственен за правильное воспитание осла. Хотя даже Ева понимала, что этого не может быть: ослик – не собака и не ребёнок человеческий, шкура его толщиной с палец, уши такие чуткие, что слышат даже комара, кружащего вокруг крупа… ноздри способны различать среди запаха земли и различных растений запах вкусных корешков, а копыта настолько ловкие, что способны их откапывать не хуже пальцев, которыми наделены Небесами люди. Даже самый большой упрямец вряд ли соберёт столько душевных сил, чтобы направить осла нужной ему дорогой. Это, в конце концов, зверь, на котором Иисус въехал в Иерусалим – не черепаха удостоилась той чести, что, говорят, самая мудрая из зверей, не единорог, чистейший из всех существующих – нет, именно молодого осла послал отвязать и привести ему сын Божий.

– Вечером мы сварим суп, – заявила Ева, когда Господь опустошил и вылизал тарелку. – Достанем котелок, разожжём костёр и сварим!

Из левого глаза Эдгара внезапно потекли слёзы.

– Крошка-ведьма! Не стоит этого делать. Я знаю… ты сама говорила – великое то колдовство, готовить пищу. Никакое хитрое колдовство не приносит человеку покоя. Покой приносит только простота.

Внезапно великан схватился за голову. Открыв рот, Ева наблюдала, как заполняются на висках кровью вены, становятся заметнее, синие, как вспучившиеся ото льда реки. Казалось, по венам текут его мысли. Охрипшим голосом он сказал:

– Но даже монахи не питаются святым духом. У монахов в монастырях есть кухни. Да! Да! Я сам видел. И огромные, холодные залы, в которых греются вином и хорошей пищей. Что ж тогда, обещанные Господу, говорящие на высоком языке люди питаются ведьминой желчью? Невозможно! Неслыханно!

Ева крепко задумалась.

– Мама не похожа на ведьму. Она очень много ругалась, когда готовила. Поносила буквально всё: братьев, отца, деда, кошек, меня… что может быть проще обыкновенной ругани? Я тоже буду ругаться. Тогда всё получится. Не бойся, мой милый Эдгар, это не колдовство, а что-то другое.

Эдгар не стал спорить. Кажется, всё во рту у него онемело, и когда он открывал рот, глотая воздух, как рыба, Ева видела, как язык лежит, белый и бездвижный, словно большой слизень, за зубами.

Голодные, они двинулись в дорогу. Тракт оказался не то заброшенным, не то просто вёл туда, куда почти никому из людей не было нужды ехать, и откуда никому не надо было возвращаться. Эта часть королевства была плохо заселена, а на каждом мало-мальски высоком холме Эдгар с горящими глазами говорил, что вон там, вдалеке, виднеется чужая земля, может быть, романская земля, и Ева с открытым ртом рассматривала похожую на воду голубую дымку. Но когда проезжали достаточное расстояние, оказывалось, что там те же брошенные поля, остатки построек, или плотный, похожий на кочан капусты, бор.

По сбитой, частично вывороченной (отсутствующие камни уже говорили о наличии людей рядом, которые растаскивали дорогу под собственные нужды), частично погребённой трудолюбивым сорным кустарником дороге они медленно двигались вперёд. Дымок, висящий под тучами и словно не имеющий возможности, как ему должно, устремляться в небеса, известил, что рядом люди.

Памятуя вчерашний разговор, Ева думала о Риме. Правда ли эта дорога ведёт в древний город? Где тогда восторженные паломники, где вереницы мальчишек, что сбежали из дома, чтобы увидеть легендарную землю? Или… может, и правда город опустел, а дорога к нему потерялась в вязи дорог других, ведущих на север, запад и восток и найти среди них верную, всё равно, что найти один конкретный волос в толстой косе… Да, конечно, все дороги ведут в Рим, но можно ведь идти в неправильную сторону, и, возможно, все путешественники на свете так и поступают: идут в противоположную Риму сторону, и те, кто едет им навстречу, тоже каким-то непостижимым образом едут в обратную сторону.

Зажмурившись сильно-сильно, Ева захотела, чтобы перед ними появился Рим. А когда открыла глаза, увидела, как лес отступает, как удирает в разные стороны от охотничьего пса целый выводок зайчат, и огромный, нереальный силуэт надвигается на них, загораживая пятую часть… нет, уже четверть… нет, добрую половину небес!

– Рим, – выдохнула она. – Вавилонская башня! Чертоги Содома…

– Какого Содома?

Эдгар бросил поводья, уставился под колёса телеги, будто ожидая, что земля там сейчас разойдётся, явив взгляду лаву и чёрное чрево земли. Потом, увидев, куда указывает пальцем Ева, сказал:

– То не Содом, червивое ты яблочко. И не Рим. То… больше всего головою похоже на лошадь. Правда же, Господь?..

Эдгар разглядывал конструкцию с ленивым интересом, а Ева, забыв временно про Рим и про странного вида башню, смотрела на великана. Из какого материала он сделан, если пугается и поражается вещам обычным, и в то же время что-то особенное наблюдаетравнодушно, как звёзды в глади пруда.

Посёлок в пятнадцать домов (едва ли его можно было назвать посёлком в полном смысле слова) выстроен вокруг конструкции, напоминающей огромного деревянного коня. Ноги у него, если и были, давно уже подломились, поэтому казалось, что конь выбирается из болота, по грудь в воде.

– Какая большая! – воскликнула Ева и подпрыгнула от избытка чувств. – Выше любых деревьев!

– Не выше, – покачал головой Эдгар, которому с высоты своего роста было виднее. – Но это большой труд. Может, когда строили сие сооружение, никаких деревьев здесь и в помине не было.

– А зачем оно?

– Не знаю. Но очень старое. Смотри – того и гляди отвалится вон там ухо. А зубов уже и не видать – значит, все выпали.

– И всё равно, – упрямо сказала девочка. – Я никогда не слышала ни о чём подобном. Наверное, мы уже за тысячи лиг от дома.

Эдгар копошился пальцами в подбородке.

– Два дня пути, и только.

Ева воодушевлённо произнесла:

– Болтали, будто сразу за селом начинается волшебный лес, такой дремучий, что днём как ночью, звери там все слепые, а единственное пятно света на весь лес видно в чаще отовсюду. И идти по нему можно девять суток. А за лесом есть замечательный город Бремен, куда съезжаются со всего света торговцы золотом, шкурами редких зверей, и даже прибывает иногда, погулять по базару, сам Император. Только лес, как я посмотрю, кончился почти сразу.

– Всякое бывает в Божьем мире, – задумчиво сказал Эдгар. – Может, и есть на свете тот лес. Знаешь, кроха, что один странник (при этом великан выразительно ткнул себя в грудь) понял за время своих странствий? Бесполезно следовать каким-то картам и описаниям путешествий, которые этот странник, ввиду незнания латыни, всё равно не сможет прочесть. Не нужно даже запоминать места, в которых странник побывал, и людей, с которыми связал его язык. Всё равно всё это канет в небытие, завертится, закружится и предстанет по-другому. Белое может оказаться чёрным, осень зимою, а плошка с хлебом – окровавленным боевым топором. С рассветом путник рождается, с закатом умирает – вот всё, что нужно запомнить. Запомнишь?

Ева отмечала незначительные мелочи, каждая из которых была яркой нитью в ковре жизненного восприятия. Вокруг домов буйно разросся кустарник. Какие-то птички прыгали там с ветки на ветку. Не далее как утром, судя по количеству навоза, дорогу пересекало целое стадо коров. Над испражнениями роились насекомые. Две девочки, тихо переговариваясь и глазея на пришельцев, несли на плечах кувшины с водой. Домишки окружали плетёные оградки, сквозь прутья каждой из которых то и дело можно было заметить любопытные глаза – принадлежали они детям, собакам или привязанным к оградам меланхоличным барашкам.

Взрослые же жители не проявляли к пришельцам никакого интереса. Ева видела двух мужчин, подставивших голые спины первому за долгие дни солнцу. Они неторопливо беседовали, то и дело подёргивая на тощих бёдрах штаны. Откуда-то доносился мерный стук топора. За одним из заборов женщины делали в высоких бадьях творог и поминутно облизывали пальцы.

Эдгар выглядел как каменное изваяние. Первый же встреченный пастушонок, проводивший повозку и восседающего на ней великана напуганным взглядом, превратил его в то, во что весеннее солнце превращает снежный сугроб. Уголки рта опустились, брови потекли вниз, кожа на подбородке угрожающе отвисла. Движения стали более деревянными, как будто подражали той самой гигантской лошади.

– Почему ты так боишься? – спросила шёпотом девочка. Она протянула руку, чтобы коснуться запястья Эдгара, но внезапно увидела на месте кисти пугливую ящерку, готовую шмыгнуть в какое-нибудь укрытие, и вовремя остановилась.

– Страшусь всего, что может случиться, – таким же шёпотом ответил Эдгар. Глаза у него были как хрусталики речного камня, а зрачки будто бы не двигались совсем. Они смотрели немного мимо Евы. – Человече, дитя, ты не поймёшь моих страхов. Все люди деятельны, и этот хаос непредсказуем, не поддается счёту или какому-нибудь приведению к порядку.

Он бросал по сторонам затравленные взгляды, такие, что даже новорожденные щенки чувствовали себя рядом с ним храбрецами. Путники спешились и вошли в посёлок, ведя Господа под уздцы. Ослик не возражал, он помахивал хвостом, отгоняя мух, и вскидывал голову, когда улавливал в воздухе запах сородичей.

Ева же ловила своими ноздрями запахи еды. Подходило время ужина, а днём, не решаясь прервать фундаментального и, будто бы, вечного движения ослика к горизонту, они съели по горсти ежевики, которую Эдгар собирал на ходу с придорожных кустов, выбрасывая вперёд руки и метко, точно птица на лету, срывая крупные ягоды, да подъели крошки из вещевого мешка.

Возле первого же дома их встретил старец со скуластым лицом и сединой в бороде. Голова лысая, как коленка, и, в отличие от эдгаровской, более естественной формы. На Эдгара он смотрел без усмешки, но не враждебно: у Евы, отчего-то, сложилось впечатление, что так мог смотреть камень.

На вопрос девочки о деревянной лошади (отсюда были видны две дырочки у неё на морде – не то ноздри, не то глаза. Сложно было выяснить точнее, так как они располагались между тем местом, где должны быть глаза, и тем, где у нормальной лошади находятся ноздри) он ответил:

– Время в Конской голове течёт медленнее, малышка. Это все знают, кто наслышан о нашем маленьком местечке. Поэтому даже собаки здесь живут по тридцать лет. А такие как я и вовсе могут разваливаться до бесконечности. Попробовали бы, – на тонких, как будто жилистых, губах появилась усмешка, – это объяснить греческие философы. Хотел бы я потолковать хоть с одним, да вот незадача – родился немного позже.

– А лошадка… – несмело напомнила Ева.

– Лошадка осталась от одного из генералов Александра Македонского.

– Самого Македонского? Который захватил целый мир?

По глазам Евы было заметно, что он умудрился захватить ещё и её – через тринадцать столетий после своей смерти.

– А то. Только этот тысячник был достаточно никудышным. Не удивлюсь, если под его командой была не тысяча, а, скажем, девятьсот девяносто бойцов. Он отстал со своим войском – везли для императора боевые машины. На этом самом месте на тысячника напали варвары. Разбили наголову, над машинами посмеялись, не став даже поджигать. С тех пор они здесь и гниют. Штурмовой конь – вы только посмотрите на него! – до сих пор даже не накренился. Остальное, все эти хитрые штуковины для того, чтобы выбить чужие ворота, лестницы, баллисты и прочее, скоро совсем растворятся в земле. У нас с ними играют мальчишки.

– Как же здесь возник город?

По глазам Евы видно, что за красочная история разворачивалась у неё в голове.

Старик хитро улыбнулся. Буквально любое движение мышц, любое изменение голоса отражались на лице Эдгара, будто в кривом отражении, которое обычно видишь, когда смотришь в покрытую рябью лужу.

– Да с тех пор он никуда не исчезал. Те германцы, что разбили тысячника, разбили здесь лагерь. У императорского посланника было с собой столько провизии, что хватило на несколько месяцев… а потом никто не захотел сниматься – многие уже успели обзавестись жёнами, а потом и детишками. Знаете ли, римляне всюду возили с собой женщин, и они пришлись очень кстати новым владельцам… с тех пор мы так и не надумали сняться с места.

Теперь Ева смотрела на старца с тем же выражением, что и на деревянного коня. И в самом деле – кто знает, сколько ему на самом деле лет? Вдруг он лично принимал участие в этих событиях!..

– Сколько же вас было? – спросила она. – Всего на десять домов? И вы победили римское войско? То самое, которое умело строиться в черепаху?..

Домов было немного больше, но Ева умела считать только до десяти.

– Ну, войско – это сильно сказано, – скромно сказал старик. – Да и нас… точнее, наших предков было немного больше.

Эдгар наконец бросил стучать зубами (Ева ясно слышала «стук-стук-стук» его массивных челюстей) и спросил, по обыкновению, о церкви и питейном заведении. На что получил ответ:

– Церкви у нас нет. Ближайшая – в двух лигах к югу. На Седых холмах есть монастырь. Пить можете прямо здесь. У меня великолепная брага.

Старик крикнул кому-то, чтобы принесли гостям выпить, но Эдгар замахал руками:

– Не нужно пить. У нас есть вода. Я, милорд, не просто заблудился – руки мои знают дело. Это руки цирюльника и костоправа.

Несмотря на уверения старца в жизнеспособности местных жителей, больных тут оказалось предостаточно. Какой-то громогласный малец взобрался по приставной лестнице к хвосту стоящей здесь же старой кобылы и, взявшись за него, оповестил деревню о визите костоправа. Уже через двадцать минут под бормотание Эдгаром молитв к дому старца выстроилась небольшая очередь.

Ева знала, что Эдгар предпочитал работать, укутывая себя в кокон тишины и сумрака (даже если на улице сияло солнце), но проблемы жителей Конской головы оказались такими мелкими, что, в конце концов, обошлись бы без его, цирюльника, вмешательства. Кому-то требовалось удалить зуб. Кто-то жаловался на слабость в ногах; таким людям Эдгар мог порекомендовать только молитвы, жевать листья мяты, да пить отвар крапивы. Двое или трое продемонстрировали почти зажившие колотые и резаные раны на разных частях тела. Шрамы выглядели страшно, но видно, что несчастье случилось настолько давно, что даже не заслуживало упоминания. О нём и не упоминали. Разве что один, сверкая щербатой улыбкой и глядя на костоправа тёмными глазами, заметил:

– Вы, господин, могли бы приехать пораньше на десяток столетий. Тогда бы здесь нашлось куда больше работы.

Что-то было не так с этим местом. Может, потустороннее настроение ему придавала тень деревянной лошади, которая брела по земле следом за неспешным движением солнца, и поглощала, как казалось, весь мир, когда оно заходило за тучу. Может, то, что все мужчины ползали, как прибитые мухи по горлышку кружки и никуда не торопились. Те из них, кого Эдгар отпустил, в большинстве своём задерживались у оставшегося неназваным старика и цедили из деревянных плошек мутную брагу.

Когда Эдгар принимал предпоследнего пациента (который, кстати, кроме прочего попросил подравнять ему баки), Ева взобралась на бочки из-под браги, из которых, даже из закупоренных, нестерпимо разило скисшим жмыхом, и громко объявила:

– Обычно господин костоправ не берёт денег за свою работу, а только просит молиться Господу, за него и за себя…

Неспешные разговоры утихли. Ева внезапно обнаружила, что они с Эдгаром стали центром пристального внимания. Даже лошадь, казалось, своими глазами-ноздрями разглядывала Эдгара.

Она поспешно слезла с груды бочек и закончила:

– Но теперь, после того, как с ним чуть не сотворили кое-что плохое за то, что он не взял денег, всё поменялось. Поэтому, господа, жду от вас что-нибудь ценное в качестве оплаты. А бакенбарды и усы мы стрижём за какую-нибудь мелочь.

– Чем плохи мои бакенбарды, – зазвучал голос. – А, малышка?

Ева смутилась, но закончила:

– Можно заплатить едой. Да, еда была бы весьма кстати.

Разговоры возобновились, зазвучал смех и громкая отрыжка. Кто-то сразу полез в кошель, чтобы выудить оттуда мелкую монетку, кто-то отправил быстроногого мальчишку домой – за лепёшкой или хлебом, или чаркой молока. Невдалеке насмешливо фыркнул ослик.

Ева никогда не держала в руках деньги. В родной деревне они не имели большого хода – проще было меняться продуктами, и блестящие кругляшики, которые чеканил местный лорд, были нечастыми гостями в их краях. Люди относились к ним с недоверием. Что прикажите делать с вещью, которую нельзя ни съесть, ни сделать из неё что-то полезное?

Здесь лорд, должно быть, был уже другой, потому как кругляшки были незнакомые. И очень старые. Потемневшие от времени, – на них угадывались римские цифры и чей-то профиль. Ева не умела ни читать, ни считать, так что ей оставалось, разглядывая заработок Эдгара, только делать умное лицо.

Постепенно прибывала всякая снедь, от одного вида которой девочке стало дурно. А уж когда к тому прибавился ещё и запах…

– Видишь, как легко просить награду, – шепнула Ева, весьма гордая собой, великану.

Эдгар ничего не ответил, он сидел на выделенном ему стариком полене. Руки, только сейчас прикасавшиеся к пациентам и казавшиеся лёгкими, как перья, теперь свешивались между колен, будто пара висельников. На девочку он не смотрел, и Ева, как ни вертела головой, не смогла увидеть, куда направлен взгляд.

– Молодец, дочка, – лениво сказал старец, нацеживая из бочки очередному пациенту очередную кружку пива. – Научила папашу зарабатывать.

– Он не мой папаша, – сказала девочка. – Просто великан, который проходил мимо, когда меня выгнали из дома, и взял к себе. Настоящий великан из далёкой северной страны. Может, когда-нибудь он отнесёт меня в свою страну, и я увижу горы, где снег лежит даже летом, пещеры, в которых живут создания из камня с морщинистыми носами, увижу ещё гнёзда грифонов, и…

– Велика-ан, – протянул старик. Пальцы его постукивали по бочке, проверяя, сколько там осталось жидкости. Хватит ли ещё на пару кружек или нет? – Слишком много в последнее время таких великанов развелось на дорогах священной матушки нашей Римской империи. Согбенных, просящих милостыню, слепых или глухих… твой великан хотя бы честным трудом зарабатывает себе на жизнь.

– Эдгар говорит, что всё это благодаря молитвам.

– Святые благоволят к убогим. Впрочем, это всегда было так. Вот к воинам, вся жизнь которых прошла в походах, не благоволит теперь никто. Только и остаётся, что поминать добрым словом древних небесных покровителей, которых вытеснил с небес ашкеназский громила с бородой. Все вокруг только и твердят, что о помиловании и мирном сосуществовании. «Святая империя» – говорит король. Ха! Было время, мы не пахали землю, а добывали свой хлеб секирой. Римские воины, если сказать честно, были посредственными вояками. То знак, что даже война может наскучить и превратиться в тусклую кашу.

Ева хотела сказать, что только сегодня они с Эдгаром пробовали премерзкую кашу собственного её приготовления, но осеклась, сообразив, что обращается старик уже не к ней, а к кому-то из сидящих вокруг.

– Ходят слухи, что на севере собирают поход на восток, – сказал один из клиентов Эдгара. У мужчины не было руки до локтя, и Ева исподтишка изучала кутью в звёздочке старых шрамов. – Храм Господень разрушен, сарацины лютуют, унижают паломников и позволяют себе высказывания в адрес папы и императора.

– Пускай сами разбираются со своими храмами, гробами и императорами, – сказал старец. – Мы уже своё отвоевали. До сих пор зализываем раны, как побитые псы.

Мужчины обменялись долгими пристальными взглядами, а потом расхохотались, стуча ладонями по столу.

Как только смех затих, Ева, несколько раздосадованная тем, что не до конца поняла этот обмен репликами, спросила:

– У вас можно будет переночевать?

– Здесь, вообще-то, очень рады чужакам, – сказал старец. В его желудке клокотала брага – каждая третья кружка из тех, что наполнялась из бочонка, была его собственной. – Особенно если они оказываются настолько щедрыми, что делятся с нами своим добром. Можно сказать, мы взимаем скромную плату за осмотр достопримечательностей… Но вам не повезло. Дело своё твой папаня знает хорошо, поэтому мы выпроводим вас отсюдова как можно скорее.

Его недавний собеседник увлечённо терзал бычью кость, ухватив её единственной оставшейся ручищей, такой огромной, что кулак мог вполне сравниться с эдгаровым. Но глаза его внимательно наблюдали за лицами и ходом разговора. Сосредоточенно жуя, он сказал:

– Эй, костлявый Ганс, кажется мне, что мы сможем оставить наших гостей на ночь на особенных основаниях. Цирюльник этот и правда очень хорош. Он сказал, что чтобы срастить мне кости и вернуть руку, придётся отправиться в путешествие в прошлое лет этак на двадцать. Я хохотал, как умалишённый.

Эдгар, похоже, не знал, куда себя деть. Его здесь никто особенно не боялся, даже дети, словно любопытные хорьки, напуганные прежде габаритами незнакомого зверя, но уверившиеся со временем в спокойном его норове, шныряя под ногами взрослых от одного укрытия к другому, подбирались всё ближе.

Тот, которого назвали костлявым Гансом, прочистил горло, чтобы привлечь внимание великана.

– Мы разрешаем тебе и твоей дочери остаться на ночь. Повозку можешь поставить вон там, возле коняги. Там, где тебе больше нравится.

– Но Ганс, – сказал кто-то из мужчин. Огрызок фразы повис в воздухе.

– Да-да, Ганс, – сказал кто-то ещё. – Пусть останавливается, как все, за окраиной.

– Время к ночи, и он хорошо поработал над нашими подбородками и щеками. Разрешим ему не платить за ночлег, тем более что никакой крыши мы ему не предоставим. Все слышали? Не платить!

Эдгару больше нравилось быть затерянным в лесной чаще, но ни слова возражения жители Конской головы от него не услышали. Ева, наблюдая за своим спутником, подумала, что он, должно быть, откусывает по кусочку от каждого встречного человека, делая это незаметно от окружающих и с такой стороны, чтобы сам пострадавший не сразу заметил урон. А потом, в прямом смысле насытившись людьми, великан становится таким – вялым, как истоптанная тысячью сапог крапива, оказавшаяся на пути войска, стремящимся только лишь к покою, желательно подальше от этих двуногих.

Вблизи деревянная лошадь казалась совсем не похожей на себя – она буквально разваливалась на куски, ни один из которых не мог принадлежать лошади. Видно было, как часто её подновляли: место сгнивших брёвен занимали относительно свежие. В щели между ними можно было засунуть руку, что Ева с нарастающим разочарованием и сделала. Из нутра постройки несло плесенью – будто бы вся тысяча нерадивого командира скончалась прямо там, под толстой деревянной обшивкой.

При каждом дуновении ветра конструкция протяжно стонала, и вороны, что устроили между ушей и на спине себе гнездовище, взлетали и описывали круги.

Ослик неохотно притащился и встал, опустив голову, подслеповато таращась на набросанные здесь же яблочные огрызки. Казалось, покажи ему место поприятнее, хоть на севере, хоть на юге, он охотно заработает ногами, волоча за собой повозку, хозяина, все его гнилые сундуки и худые мешки, и Еву в придачу. Он выглядел… Ева при задумалась, вложив в рот палец, а потом внезапно поняла: – он же обижается! На кого? Девочка ли тому виной, цирюльник ли, или, может, его обидел кто-то из местных мальчишек?

– Ты из-за меня такой хмурый, да? – спросила Ева, обняв животное за шею. На загривке скопилась пыль, и по рукам Евы потекли грязно-коричневые ручейки. – Смотри, что у меня есть!

Она сбегала в повозку и принесла хлебную лепёшку из свежих запасов. Господь даже не повернул головы, а когда она попыталась раздвинуть челюсти, чтобы запихать туда кусок, возмущённо топнул копытом, чуть не попав девочке по ноге.

– Всё понятно. Я тебя чем-то обидела, – сказала Ева. – Но ты же не скажешь чем. Ты же гордый.

В расстроенных чувствах она ушла, без особого удовольствия жуя лепёшку.

Небо стремительно темнело, снова взялся накрапывать дождик, и любой сустав, любое сочленение в теле ныло от бесконечных кочек и как будто до сих пор продолжало путешествие дальше, в сторону благословенного Рима.

Молча поужинав, путники разбрелись спать. Что касается ужина, им повезло: основу платы за услуги цирюльника составляли горсть хлебных корок, несколько реп, да мешок пшена, старого и со своим отдельным поселением муравьёв, но Ева была рада и такому; она с радостью зарылась в него лицом.

Эдгар устроился под телегой, ноги его выглядывали из-под её бортов и указывали направление, судя по нескольким знакомым для Евы звёздам, которые мелькали среди туч, на северо-запад и северо-восток. Девочка снова устроилась в повозке. Конструкция протяжно скрипела над головой, как будто лошадь с восходом луны превращалась в деревянного пса и выла, уставив на небеса свою морду. Ветер изредка доносил кислую вонь гниющего дерева.

Еве снилось, будто дома с её уходом все бросили изображать из себя согнутых жизнью и каждодневными заботами мучеников, и начали весело ходить по стенам и потолку, заходить в окно вместо двери и играть все вместе на чердаке, куда одной Еве категорически запрещали забираться. А потом к ним снизошёл Ангел Небесный, и перст его указал каждому на грудь, и каждый, открыв её, будто ставню, увидел, что животворящего света там нет, а есть только чулан, пустой и заросший паутиной…

Проснулась девочка глубокой ночью, внезапно, рывком, как будто тать, подкравшись, утянул у неё возможность спать по ночам. Но нет: прислушавшись хорошенько к своим ощущениям, Ева решила, что всё в порядке. Она-то уж наверняка бы заметила пропажу такой значительной вещи. Разбудило её что-то другое. Вот оно, снова! Этот звук из-под пола…

Эдгар пытался до неё дошептаться. Так и есть: он отчаянно шептал что-то сквозь пол, и Ева помотала головой, мол, не слышу, а потом решилась подать ему знак, ударив два раза по доскам.

– Разбойники… разбойники!

На этот раз Эдгар говорил громче.

– Там, снаружи… Хотят вырезать наши сердца, спустить кожу и оставить навечно в чистилище нагие души.

Он задыхался. Было сложно, не видя Эдгара, приписать эти завывания ему. Казалось, подаёт голос зарытый в давние времена в этой земле мертвец, который по какой-то причине так и не стал покойником.

Ева выглянула из-под крыши. В темноте, и правда, наметилось какое-то движение. Там были люди, сначала Еве показалось что они, не зажигая света и не разговаривая друг с другом, направляются прямо к повозке. Она зажала зубами краешек одеяла, чтобы не закричать, и крепко-крепко впилась ногтями в ладони, пока не пришло и не вытеснило первоначальный страх понимание: если бы им с Эдгаром действительно хотели причинить зло, то великану давно бы уже отдавили обе ноги, которые он так неосмотрительно высунул на свет божий.

Они что, сами заблудились там, в темноте?

Быстро натягивая плащ и путаясь в рукавах, Ева, не имея возможности видеть, услышала, практически почувствовала влажной поверхностью ладошек дремучую, опасную тяжесть, которая сопровождала каждого из стоящих там людей. Будто у каждого из них на животе выросло жало, как у двухвостки.

– То не поселяне, – Эдгар показал блестящий от пота лоб из-под повозки и приподнялся на локтях, чтобы Еве было лучше его слышно. – То люди-задом-наперёд. Смотри, они строятся! Хотят напасть на село, пока все спят.

– Какие люди?

– Задом-наперёд. Люди, у которых ноги повёрнуты наоборот, и ходят они спиной вперёд. Из-за этого их очень трудно выследить. Должно быть, они живут здесь неподалёку, в лесу.

Присмотревшись, Ева действительно разглядела затылки, спины и локти. Люди выстроились в несколько неровных шеренг напротив лошадиной груди и чего-то ждали. Если великан прав, то стоит, наверное, поднять тревогу, закричать, завизжать, во что бы то ни стало поднять на ноги тех благородных людей, что набрали им пищи, показали без сомнения боевые шрамы и отнеслись к внешнему виду Эдгара, пусть и ухмыляясь и пихая соседа под бок, с пониманием. Но только в таком случае Эдгар и Ева станут первой жертвой этих людей-наоборот. Не успеть ни спрятаться, ни убежать – не просто так девочка сумела почувствовать исходящую от каждого опасность сильнее, чем от осиного гнезда. Наверное, сейчас маленькое транспортное средство цирюльника никто не видит (особенно, если у этих людей действительно нет глаз на затылке), но если выдать себя, то шансов на спасение нет.

Эдгар выбрался из укрытия, на карачках пополз к ослу, путаясь в собственных локтях и коленях. Между лопатками бурундучьей полосой налипла грязь. В голове у девочки возникла новая шальная мысль: что, если великан сейчас обернётся маленьким зверьком и скроется в одной из множества нор, что прорыли местные мохнатые обитатели под деревянной лошадью? Он ведь умеет перекидываться зверем, точно умеет, уж слишком мало похож на любого из знакомых ей, Еве, людей, а великаны в сказках всегда обладали какими-то волшебными силами.

А её не научил. Она могла бы сейчас обернуться птицей и улететь, а теперь придётся сидеть и ждать… пока её не растопчут люди-задом-наперёд или пока их странный отряд не пройдёт мимо.

От великана Еву отвлёк звук, который оказался несоизмеримо больше даже бешено стучащего сердца. Грудь лошади вдруг лопнула, будто то не лошадь вовсе, а протухшая рыба, которой некто, заразившись странным Эдгаровым любопытством, разрезал живот, чтобы посмотреть на кишки. И кишки эти, распухшие, смердящие, наполненные не то червями, не то маленькими человечками с головами червей, вывалились наружу.

Люди-задом-наперёд возвопили все разом и, размахивая своими шипами, как отряд мальчишек-портных, вооружённых иглами, набрасывается на недошитый костюм, который нужно закончить до завтрашнего дня, бросились задом наперёд на существ, высыпавших из нутра лошади… задом наперёд для себя, ибо если такие люди (как утверждал Эдгар) ходят обычно спиной вперёд, следовательно, передвижение вперёд животом для них считается ненормальным. Но именно это Ева сейчас наблюдала.

Девочка больше не могла смотреть. Она вжалась лицом в пол, в то время как повозку ощутимо тряхнуло – то Эдгар забирался в неё, вращая дикими от страха глазами. Было слышно, как ослик, кряхтя, сдвинул свою обычную ношу с места; телега покатилась, ощутимо заваливаясь на одну сторону – второпях великан затянул не все ремешки, – а потом остановилась, под грохот катающихся внутри и сталкивающихся друг с другом предметов.

«Неужели порвалась узда?» – подумала Ева. Ей до ужаса хотелось глянуть хотя бы одним глазком. Но увы, без того, чтобы поднять голову и хорошенько ей повертеть, ничего не получится. До чего же повезло улиткам, что они могут одновременно бояться и, выпуская глаза на длинных ниточках, изучать объект своего страха.

Ева получила чувствительный удар в бок от наехавшего на неё сундука, завопила и, наконец, выскочила из своей скорлупы, готовая плакать, кричать, бежать и кусаться разом.

Эдгар сидел на козлах и, кажется, не понимал, что произошло. Руки его по-прежнему сжимали поводья, а ослик стоял перед костлявым Гансом и робко принимал у него из рук капустные листья.

Старик вовсе не выскочил, как можно подумать, на шум, он был облачен в кожаный панцирь, как тощий, длинный, но способный выстоять против мальчишеского сапога земляной жук. Бороду, заплетённую в косичку, он забросил на плечо. На поясе, на специальном ремне висела захваченная кожаной петлёй за ручку окованная железом дубина. По тому, как перекашивался у мужчины на бёдрах пояс, было видно какая она тяжёлая.

– Что? Бежите? – миролюбиво спросил он у Евы.

– Дяденька, там люди-задом-наперёд сражаются с лошадиными потрохами…

С каждым мгновением голос Евы терял долю уверенности.

– О, так вот какая богатая у нас фантазия, – сказал костлявый Ганс. Потом он обратился к Эдгару: – А ты что думаешь, доблестный боец без волос на лице?

Эдгар молчал, и Ева догадывалась, что он вряд ли сможет что-то из себя выдавить в ближайшие часы.

– Он думал, что вы хотите нас убить и поделить добро. Это сначала…

Старик расхохотался, хлопая себя по тощим ляжкам. Он делал это с великим удовольствием, и хохотал тоже с удовольствием. Там, позади, по-прежнему что-то происходило, но темнота не позволяла разглядеть.

– Мы не грабители, – отсмеявшись и напоследок закашлявшись, сказал костлявый Ганс. Он вновь обращался к Эдгару. – Где, спрашивается, ты видел таких дряхлых разбойников, как мы? Разбойников, которые спят не в норах или на деревьях, а под нормальными крышами. А?

Он сделал паузу, давая Эдгару время ответить, и, не дождавшись, протянул:

– То-то же. Обычно несчастные, что забредают на огонёк, сами оставляют своё добро. Мы позволяем им заночевать в поле за городом, но и оттуда они драпают, не разбирая дороги, заслышав – огрызок указательного пальца старика взлетел в воздух, – вот это! Звуки битвы, которые должны горячить кровь и оставлять без головы (сначала в переносном смысле, а потом, быть может, и в прямом) каждого уважающего себя мужчину.

Лицо Евы пылало, съедаемое непонятным чувством. Казалось, будто с ней кто-то решил поиграться, как с несмышлёным котёнком, и это было одновременно интересно и чертовски обидно. Заикаясь, она проговорила:

– Там было что-то… что выползало из нутрей лошади…

– Там только мои люди. Можешь обернуться и посмотреть, – миролюбиво предложил старик. Отдав ослику последние листья, он опёрся на колесо, глядя в сторону, откуда доносился странный звук, напоминавший Еве мелодию, которую слышишь, когда поднесёшь ухо близко-близко к муравейнику. – Чего только не примерещится в темноте, да, малявка?

Ева, конечно же, обернулась. Обдирая колени, взобралась на крышу повозки, но темноту, казалось, невозможно было проткнуть даже пальцем. На фоне неба, чуть более светлого, чем всё остальное, выделялась лошадиная голова, меньше всего сейчас похожая на лошадиную голову. Кто бы там с кем не сражался, дубины взлетали и опускались при полном отсутствии света, а крики слышались так, будто человек пытался кричать с набитым кашей ртом.

– Я не вижу, – в отчаянии сказала Ева. – Слишком темно.

– Тогда я расскажу. Ночами всё былое снова поворачивает вспять. Скелеты давно сгнили в земле, мертвецы теперь обитают скорее в стволах самых древних деревьев, чем в своих останках. Но когда наступает темнота, каждую ночь, они как живые. Чуешь, а?

– Чуешь… – повторила Ева и поёжилась. – Чую… ты же только что говорил, что там больше никого нет!

– Как живые, – старик потёр виски, звук, который возникал у него под пальцами, был примерно такой: «вш-ш-ш». – Я же не сказал, что их и вправду можно пощупать и выбить пару всамделишних зубов… хотя было бы очень неплохо, да… они – здесь!

Он потянулся к Еве и, глядя на неё снизу вверх, ткнул пальцем себе в грудь. В темноте казалось, будто глаза его чёрные от пульсирующей в венах крови.

Ева открыла рот, чтобы сказать что-то ещё, или возразить, или, может, спросить, каким образом мертвецы пробираются у старика меж рёбер внутрь, а потом вдруг вылезают из живота лошади, но не смогла подцепить на язык ни один из этих вопросов, да так и промолчала.

– Твой папаня словно деревянный, – костлявый Ганс наклонился вперёд, разглядывая лицо Эдгара, и Ева порадовалась про себя, что старик, скорее всего, не видит, как бьётся в приступе ужаса, словно пойманный мотылёк, верхняя губа великана. – Никогда не видел таких невозмутимых мужчин. Эй, цирюльник, хочешь глотнуть?

Он вытащил из-за пазухи флягу и вытаскивал ногтями пробку, пока Ева обоняла кислый запах браги, которой пропахло лицо костлявого Ганса. Жидкий бес, бес из бутылки, крепко владел им, но они так давно привыкли сожительствовать, что внешне это не бросалось в глаза.

Эдгар, казалось, не пошевелился бы, даже если б старик плеснул ему в лицо. Но тот, кажется, забыл уже о своём недавнем предложении и, побултыхав флягу, приложился к её горлышку сам. Продолжил:

– Женщины и дети сидят по домам, а мы… мы снова выходим на бой и сражаемся, как в стародавние времена… как наши предки в стародавние времена. Пляска смерти, бывшая здесь однажды, теперь будет повторяться до конца времён, до тех пор, пока архангелы не построят нас, старых пропойц, в рядок и не уведут строем куда бы то ни было – в чистилище ли, или сразу в ад, минуя всяческие суды с перьями там и серебряными весами. А покамест мы каждый раз принимаем в той смертельной пляске участие, не пропустив ещё ни одной ночи.

– И каждый раз побеждаете? – спросила Ева. Она по-прежнему сидела на крыше, свесив ноги. Дерево от давешнего дождя было прохладно и влажно.

– Каждый раз, – голова старика качнулась, и девочка на мгновение испугалась, что сейчас она отвалится и покатится по дороге. – На самом деле они не такие уж и хилые, эти девятьсот девяносто цезарьских жополизов, пусть они не настоящие, но иногда мы одолеваем их с большим трудом… хотя их капитан – порядочная тряпка. Представляете, каждую ночь до хрипоты просить прощения и униженно ползать в грязи… да, на то нужны железные яйца. То ли дело весёлая, разнузданная схватка, от которой тем ребятам после стольких столетий наверняка блевать хочется. Ладно, друзья. Мне пора – у врагов и без того численный перевес. Удачной вам дороги.

Он упрятал флягу на пояс, под плащ, основательно её там закрепил. После чего отлепился от телеги и, пошатываясь, беспрестанно облизывая губы, но, тем не менее, стараясь держать спину прямой и выпячивать грудь, зашагал в темноту.

Эдгар выглядел будто камень, который зачем-то подняли с места, где он лежал тысячу лет, и повезли прочь. В складках одежды, казалось, вот-вот начнёт расти мох. Ослик не дожидаясь команды побрёл вперёд, а после перешёл на тряскую рысь, и девочке пришлось схватиться обеими руками за край крыши, склизкой и немного колючий, точно рыбьи бока. Их фургон и был рыбой, заплывшей по незнанию и праздному любопытству в глубокую илистую впадину, где даже днём темнота, где прохладно и совсем не чувствуется течения. Она, Ева, была плавником, Эдгар был белесым безмолвным брюхом, а дома вокруг – как рёбра какого-то давно почившего чудища. Ева задумалась, но вновь не смогла понять кто она, где находится и какое впереди маячит будущее.

Одно она знала наверняка – самый заурядный день может окончиться так, что сразу и не поймёшь где реальность перетекает в сны и фантазии.

Глава 4

Наверное, ещё никто и никогда так не доверялся ослу, как заблудившийся в своих неприкаянных странствиях великан и его маленькая спутница. Они позволили Господу везти себя прочь, и Ева ни с того ни с сего вспомнила греческую сказку, рассказанную ей бабушкой о некоем человеке, который перевозил людей по подземной реке, сажая их в свою лодку. Человек этот был очень мрачен, его спутники не вполне понимали, как они здесь оказались и куда их везут. Эта история казалась Еве особенной – рассказанная без начала и без конца, она оставляла ощущение щемящей душу загадочности, и Ева по полночи не спала, лёжа в постели и размышляя, кем мог быть тот человек, что это за подземная река и куда направлялись его пассажиры.

Под утро, когда мир стал целиком серым, всё ещё без красок, но уже полностью различимым, великан вдруг принялся хохотать. Любые попытки Евы закрыть ему рот оканчивались неудачей: ладошка просто проваливалась в великанью пасть.

– Да что с тобой! – наконец в сердцах вскричала Ева.

Она на какое-то время поселилась в зыбком сне, где можно было кататься на облаках и, разбежавшись, прыгать с одного на другое, но оглушающий гром, под видом которого в дрёму проник этот сумасшедший хохот, её разбудил.

– Не могу перестать. Наши радетели на земле, святые отцы, говорят, что смех есть признак животного, разумный человек никогда не смеётся. Святые апостолы никогда не смеялись.

– Так зачем же смеёшься ты? – спросила Ева.

Она села рядом, кутаясь в плащ – утро выдалось прохладным и пахнущим грибами. Подчас Еве казалось, что она путешествует в собственной постели, которой зачем-то приделали колёса, лишь иногда выбираясь, чтобы прогуляться рядом с осликом и немного размять ноги. Эдгар же, похоже, за всю ночь не сменил позы.

Тракт тряс их, исполняя языческий танец иногда по самому днищу повозки. В этом месте его основательно запустили, составляющие его камни напоминали кожу старого петуха. Тем не менее ослик уверенно бежал вперёд, помахивая хвостом, то и дело приподнимая одно ухо – что там, позади, делается? – и вообще, представляя из себя живой контраст по сравнению со вчерашним Господом. Но к Еве откуда-то сразу пришло понимание, что непонятные, непостижимые ослиные обиды никуда не делись. Наслаждение ему доставляет только дорога да шмели, пролетающие над головой. А люди, которых везёт… нет, этих людей он с некоторых пор не любит.

Эдгар тем временем продолжал.

– Потому что я как животное. Дрожу и пытаюсь притвориться мёртвым, как какая-нибудь жаба. Что изумительно, ведь я думал, что перестал бояться людей, а моё тело считает иначе.

– Ты великан, и можешь раздавить любого своей огромной пяткой.

Эдгар не отреагировал на замечание. Он словно вовсе не слышал Еву, а слова, вылетающие из его рта, похожи были на голубей, которых выпускают только затем, чтобы они вернулись обратно. Он сказал:

– Я почти перестал бояться людей, но стал бояться Господа.

– А зачем его бояться?.. – спросила Ева, имея ввиду ослика, но, осознав свою ошибку, закрыла руками рот.

Эдгар не рассердился. Он печально ответил:

– Я не знаю что страшнее. Люди могут тебя побить и даже убить. Они могут делать очень страшные вещи. Но Господь может делать вещи ещё страшнее. Он может оставить тебя в одиночестве.

– Он оставил тебя? – спросила Ева.

– Ещё вчера я не сомневался что он здесь, со мной. Но теперь вдруг появились сомнения. Не представляю, откуда они взялись. Всё время его ищу, то сзади, то над головой, хотя знаю, что он может быть невидим, как комар, что кружит возле твоего лица по ночам.

– Ослик тоже отчего-то обиделся, – как бы между прочим сказала Ева. – Он вчера был унылый, как муха с оборванными крыльями. Да и сейчас тоже. Как ты думаешь, он дуется на меня? За то, что я заставила тебя брать награду?

Лицо Эдгара медленно вытягивалось, дымка в глазах рассасывалась: её будто рвал на части налетевший непонятно откуда ветер.

– Ему не нужна награда.

Казалось, во впадине в его голове бурлила натёкшая за утро туда роса.

– Да и мне не нужна. Говорил уже, животное я, менее благородное, чем осёл. Скотина вроде осла питается подножным кормом, она ни от кого ничего не хочет, и потому её можно назвать мудрой.

– Прости меня, – сказала Ева, схватив Эдгара за руку. – Это я виновата. Но зато у нас теперь много еды, и даже есть деньги! И нас никто не собирался побить камнями. Если всё так хорошо, почему ты не делал так раньше?

Эдгар промолчал. В глазах его были пустота и замешательство; очевидно, он не знал что отвечать.

Ева, впрочем, уже заняла себя другими мыслями. Разговор настроил её на печальный лад. За каждым кустом мерещились знакомые, десятки тысяч раз исхоженные окрестности родной деревни. Потом она вспомнила, как хотела оказаться в Риме, и тяжело вздохнула. Не видать ей пустынного Рима, если все римляне такие беспокойные, что регулярно вскакивают из земли и лезут в драку. Очень хотелось спросить у великана, разглядел ли он, кто всё-таки появился из брюха деревянной лошади, но, наблюдая задумчиво выпяченную нижнюю его губу, Ева никак не могла решиться заговорить.

Так прошла добрая половина дня. Ослик, казалось, не знал усталости. Когда съехали к обочине возле речушки, чтобы утолить жажду, перекусить и дать отдых ногам единственного члена их маленькой компании, который хоть как-то эти ноги использует, Господь приплясывал на месте и будто бы не мог дождаться, когда на него снова возложат ношу. На Эдгара и особенно на Еву он смотрел с удивительно живым, человеческим выражением укоризны. Еву живость этого взгляда немного настораживала – в своих фантазиях она могла наделить животных какими угодно человеческими чувствами, и иногда даже эти фантазии продолжали существовать как бы сами по себе, под исполненном интересом, но пассивном наблюдении хозяйки, однако никогда они не оставались жить против её воли. А, между тем, уж конечно она не хотела видеть милого ослика обиженным.

Эдгар ничему не удивлялся. Он ходил, как пришибленный, приближался к Господу по спирали и непрестанно бормотал молитвы, как будто возводя из них вокруг себя крепость.

«Наверное, стоило остаться дома», – думала Ева, дёргая себя за мочку уха и наблюдая, с каким трепетом великан общается со своим ослом, посылая ему легчайшие сигналы натяжением и ослаблением поводьев. К полудню немного потеплело (хотя туман так и не рассеялся), и Ева позволила себе расстаться с плащом, оставив его лежать в повозке. Мимоходом она подумала о том, что стоит выбрать на какой-нибудь речке удобную запруду и постирать нижнее платье. Эдгар, похоже, свою одежду не стирал вовсе. На локтях его рубахи были дыры и слой грязи, котта потеряла всякий цвет, если, конечно, он у неё когда-нибудь был, и была похожа на питона, которые, по слухам, обитают где-то далеко на юге и питаются людьми. Единственным исключением были бурые пятна на рукавах. Потом мысли её возвращались к прежнему: – «Я маленький человечек, но даже самый маленький человечек может всё испортить у больших людей. Особенно маленький человечек».

– Тебе не хочется плакать? – внезапно спросил Эдгар.

Ева давно заметила, как пристально он иногда начинает её разглядывать. Она не больно-то придавала этому значения: гораздо интереснее наблюдать за собственными босыми ногами, летающими в воздухе, и бегущей ниже землёй, так, будто это она сама бежит со скоростью Господа. Когда ослик завозил телегу в лужу, она жмурилась оттого, что холодные капли попадали на ступни.

– Не совсем. А что? – ответила она.

– Ничего, – великан, казалось, смутился. – Человек, вроде меня, странствующий человек, часто видит, как плачут дети и взрослые.

– У меня ничего не болит, зачем мне плакать? – спросила Ева.

– Знамо, – поспешно ответил Эдгар. – Но слышались мне истории, что люди плачут, когда расстаются с семьёй. Особенно, если они такие маленькие, как ты, паутинка-на-ветру. Особенно, если никогда раньше не покидали дома.

– Ну и что? – девочка сделала над собой усилие, чтобы голос звучал как можно более равнодушно. – Я могу поплакать. Просто не хочу. Я скучаю по маме, но с таким великаном как ты, мне нечего бояться. Ты можешь только лишь топнуть, и рухнет крыша у любого дома. Даже у самого большого.

– Может быть, у муравьиного и рухнет, – Эдгар улыбнулся, но тут же опять стал серьёзным. Признался: – Просто хочу посмотреть, как люди плачут, когда им не больно. Что-то должно при этом быть… иначе.

– Что, например? – Эдгару, наконец, удалось привлечь внимание девочки, и она выделила ему точно отмеренный задумчивый взгляд. – Ты хочешь, чтобы я заплакала?

– Хотелось бы посмотреть. Может, у тебя на кончике носа будут танцевать ангелы. Может, я смогу их увидеть. Один апостол, из тех, что были учениками Павла изменившегося, говорил об ангелах.

– Ну, я, наверное, смогла бы, – решила Ева. – Плакать – это грустно и неприятно. Всё внутри начинает жечься, лицо становится сморщенным, как у младенца. Знаешь, у них такие сморщенные лица оттого, что они постоянно плачут…

В тот день она рыдала так, будто все грустные истории и сказки, рассказанные бабушкой, придуманные самой, заблудившиеся в голове, внезапно нашли выход. Это оказалось легко. Стоило только подумать, что все уголки в доме, к которым она привыкла, навсегда остались в прошлом. Что возня братьев, отцовская и дедова ругань и голос матери – все эти звуки скоро сольются в один монотонный гул, который будет истончаться, до тех пор, пока не исчезнет совсем. Слёзы хлынули рекой, и их невозможно было остановить.

Путники сделали остановку. Эдгар сидел напротив, словно гигантская сова, сбросившая к лету перья. Глаза его, как две луны, плыли сквозь пелену слёз.

– Я так не могу, – сказала наконец Ева. – Нужно уйти…

– Подожди, ещё две минуты, – говорил великан похожим на мяуканье голосом. – Я их вижу.

Ева соскочила с края повозки и ушла прочь. Куст дикой малины уколол в лодыжку, и какое-то время Ева, всхлипывая, думала, что сейчас под какой-нибудь ёлкой её тело истечёт всеми возможными жидкостями и останется лежать там, пустое, как никому не нужный холщёвый мешок. Между тем, горечь и обиду (даже если они и останутся в том мешке) вымоет дождями и высушит солнцем. Главное, чтобы никто не нашёл их и не вздумал взять себе.

Немного успокоившись, Ева решила – она уже большая и сможет позаботиться о себе сама. Как взрослая.

Следующий день ничем не отличался от своего предшественника – такой же белый, вроде как пушистый, но очень неприятный на ощупь. Тракт понемногу сошёл на нет, осталась только просека через лес, изредка прерывающаяся полянами. Один Господь знал, куда ведёт дорога, и дорога ли это вообще. Девочка устроилась между тюков с немногочисленными пожитками под навесом. Единственная радость в пути – наблюдать за осликом, который весело шлёпал по лужам. Капли воды, которые возникали словно бы из ниоткуда, стекали по его шкуре, а уши звонко и весело хлопали, если Господу вздумывалось встряхнуться. Когда девочка проваливалась в короткую вязкую дрёму, ей снилась влажная палуба, где от ветра хлопают не уши, а самые что ни на есть настоящие паруса.

Сгорбленная спина великана не менялась, сколько бы не прошло времени. Только рубаха всё больше намокала, очерчивая мышцы, так что спина в конце концов стала напоминать скалу. Кажется, он дремал, а в груди клокотали вечные молитвы, с которыми великан, наверное, родился.

Многие из произносимых Эдгаром молитв Ева слышала впервые. Откуда они брались? Вместе с дождём и солнцем скапливались на голове, а потом по капле, по слову сочились внутрь? Пройдёт время, и она, наверное, точно так же будет бормотать их себе под нос, не разбирая, где кончается одна и начинается другая, позволяя языку нести всякую околесицу, в которой нет-нет, да и мелькало и «Господи», и «спаси», и «прости», и тому подобное.

Мир вокруг смердел так, будто его проглотил собрат Эдгара, чуть побольше его самого. Какое-то время спустя Ева поняла, что источник запаха в их повозке. Первым делом она основательно изучила своего спутника. Эдгар, конечно, пропах бесконечными дорогами и бездорожьем, но он при всём желании не смог бы так вонять.

– До каких пор ты будешь хранить мёртвого енота? – спросила девочка.

Эдгар моргнул; воспоминание об обстоятельствах, при которых этот енот поселился у него в сундуке, причинили ему душевную боль. Но после этого широко улыбнулся:

– С ним уговор есть. Зверушка хотел ещё немного мне послужить.

– Послужить? Он же уже протух!

– И хорошо, – Эдгар покивал. – Что меняется в его внутренностях, и как так получается, что рано или поздно всё мёртвое истлевает? Он разрешил мне на это посмотреть.

– Ты с ним разговаривал?

– Душа всё ещё там. Она стала светить ярче. Сияет почти как луна. Конечно, я разговаривал. Свету, который готовится соединиться с небесным светом, ни к чему все эти потроха, – Эдгар наклонился к Еве и вкрадчивым шёпотом сказал: – Я назвал его Вебером, что значит «ткач». Этот свет выглядит так, будто соткан из светящейся пряжи. Паутины.

– Ты поименовал мёртвую зверюшку?

– Конечно, ему я ничего не говорил. Зачем мёртвому еноту имя? Но про себя я называю его Вебером.

– А зачем тебе смотреть, как изменяется его плоть?

– Это одна из великих загадок, маленькая веточка под колесом загадок, которые Господь нам оставил. Всё на свете истлевает и превращается в землю. Значит ли это, что всё на свете есть земля? Значит ли это, что раз мы можем делать, что захотим с первичностью – как то: растить, удобрять, вскапывать и рыхлить, выпускать скот…

– Лепить земляных человечков, – вставила Ева, коснувшись запястья Эдгара. Мысль великана увлекла её в прошлое, когда она, в дождливую погоду, ускользнув от внимания родителей, сидела за сараем и превращала влажную, пахучую, податливую землю в гуляющие по её голове маленькие истории.

– Да, вертлявая сорока, – сказал Эдгар. – Если мы можем делать так, то почему мы не можем сделать так с тем, что землёй ещё не стало? О том я мыслю. Если свойства земли знают все: как-то податливость в сухом и влажном состоянии, пачкучесть, насыщаемость влагой и полезность для фермерства, значения оттенков, и прочая, то свойства плоти не знает почти никто. Брезгливость их в том коренится, что сами состоят из плоти. Если бы все состояли из камня («как ты» – вставила Ева, но Эдгар её не услышал), всё было бы по иному. Зато загадкой оставались бы скрытые свойства камня. Я думал, что смог бы однажды сделать кентавра.

– Кентавра? – вскричала Ева в восторге. – Это которые о двух туловах? Я слышала, они водятся где-то на востоке, в греческих горах. На востоке, судя по тому, что рассказывала бабка, сказочная земля.

– Сделать такого кентавра легко, – продолжал цирюльник, едва не размахивая руками. Он уставился перед собой, широко распахнув глаза. – Надобно только немного больше инструментов. У меня нет такой большой пилы, чтобы пилить лошадиные кости. И, конечно, чтобы зверочеловек смог вести полноценную жизнь – что бы для него это не значило – надобно объединить органы человека с органами лошади. Это только кажется сложно, а на самом деле совсем нет. Вот наука о костях – это действительно одна из высших наук в теле земном, а органы это так… Сосуды сшиваешь с сосудами, по ним потечёт божественная энергия. Пищеварительную систему можно оставить от лошади: у них превосходный кишечник. Лёгкие… лёгкие тоже, должно быть, оставим лошадиные. Почки и печень туда же.

Эдгар жевал губами и загибал пальцы.

– Ну, ниток понадобится чуть больше, чем у меня есть. Раза в два или в три. А, ещё специальный домкрат с держателем для лошадиной туши. Большие ножницы с зазубренными лезвиями.

– Тебе пригодятся ещё две вещи: человек и лошадь, – сказала Ева, думая про себя, что Эдгар, наверное, никогда ещё так много не говорил.

Великан же вещал, как ни в чём не бывало.

– И не только, мотылёк с чёрными крыльями. Самое главное, что мне может понадобиться в таком деле – душа, которая способна управлять несколько большим числом конечностей, чем у обычного человека или обычной лошади. Такой мне не найти. Вообще любой души – не найти. Как вода, которую пытаешься удержать в ладонях с растопыренными пальцами, она утекает. Если тело возвращается в землю и землёй становится, то душа не принадлежит и не может принадлежать земному миру. Она духовна, а значит, утечёт водою. Сии богохульные мечты так и останутся мечтами. Если даже я исполню всё виртуозно – так и останутся. Господи, прости…

Он отшвырнул поводья, обхватил руками голову и просидел так, будто вмороженный в огромную глыбу льда, очень долго. А Ева никак не могла успокоиться. Она вскакивала, мерила шагами пятачок, пригодный для того, чтобы по нему ходить. Свешивалась вниз и, подобрав волосы, опускала лицо так, что трава начинала щекотать лицо. При этом она поминутно рисковала на какой-нибудь кочке ушибиться головой или вывалиться из повозки.

Оказывается, этот великан закидывает свои мысли так высоко, что орлы и соколы остаются далеко внизу. И роняет их в такую глубокую пропасть, что, прислушавшись, не услышишь, как достигнут они дна. Никто из больших людей при ней, Еве, не позволял себе отпускать гулять мысли дальше полей и собственных домов и произвола господина, который раз в полгода наведывался со своими слугами проверить, как идёт сев и сколько урожая на этот раз принесли поля. А у великана фантазии обретают собственные тела, они рычат, шипят, скалятся друг на друга, помахивают хвостами и выпускают когти. Воистину, чудесное существо этот великан, с каких бы дальних краёв он ни был! Если в том крае каждый обладает столь широким размахом мысли, Ева не отказалась бы там поселиться. Даже если там сплошь только горы и пропасти, и шаткие мосты, и нет совсем полей с душистой вкусной пшеницей, а только горные козлы. Даже если придётся растить волосы до земли, чтобы укрываться от метели. Она бы каталась на плечах великанов, чистила бы им зубы, забираясь с острой веткой в рот, и уши…

«Поля!» – чуть не вскричала Ева. Вот, наверное, в чём дело. В горах негде растить хлеб, и репа там тоже не растёт… да растёт ли что-нибудь на камне, кроме чахлых, закрученных спиралью ёлок? В полях водится много маленького народца, таинственных существ, не злобливых, как говорят, но своенравных и ревнивых. Их привлекают стройные ряды посадок, вкусные крупные семена в колосьях. В конце жатвы последний сноп, в тайне, конечно же, от священника, оставляют не сжатым на поле за каким-нибудь холмом или бугром, чтобы маленькому народцу было где переночевать.

Многие уходят на поля ночевать и спят там, не подозревая, что из их головы юркое рыжее или камышового окраса существо прямо сейчас вынимает все до единой мысли, кроме жажды работать до седьмого пота. Другие приходят домой, не отряхивая с одежды и из-за воротника полевой сор, и с ним тоже приносят себе в постель это хитрое существо. Она, Ева, сохранила живой разум потому, что была внимательной и осторожной, а на полях всегда держала глаза открытыми и не забывала оглядываться по сторонам. И, конечно, соблюдала все те правила, которым научила её бабушка.

Тем временем качка поутихла. Тропа вывела их на новую дорогу, гораздо более пригодную для езды, чем предыдущая. Встречались таблички с обозначениями, но Ева не понимала их смысла, а Эдгар хранил молчание. Появились путники – их, в большинстве, было заметно издалека, когда к белесому воздуху начинала примешиваться серая пыль – если, конечно, путник был верхом. Когда расстояние сокращалось, то встречные незнакомцы в первую очередь видели глаза Евы, сверкающие, как два болотных огонька, любопытные и яркие. Эдгар снова натянул свою шляпу, которую во время дождя убирал глубже в повозку, и был, кажется, очень доволен, что львиную часть внимания отвлекает на себя круглое лицо девочки, её чёрные волосы, которые каким-то образом умудрились не сваляться колтунами за несколько дней путешествия.

К вечеру туман осел, и они одновременно увидели на горизонте то, что могло быть только городом.

– Башни! – воскликнул Эдгар. – Что это там, впереди, за город?

– Вы едете по Ульмскому тракту и не знаете, что это за город? – неприязненно спросил обгоняющий их всадник.

– Тракт! – воскликнул, поёжившись, Эдгар. Может, потому, что дорога под ними, вполне милая на вид, вдруг оказалась активно использующимся трактом, а может, оттого, что с ним заговорил незнакомец. А может, от всего сразу.

– Имя ему – Ульм, – произнёс всадник. Копыта затихли впереди, за поворотом дороги, где чахлые берёзы с обломанными, пожёванными скотиной ветками говорили о том, что дорогой и вправду часто пользуются. Ослик невозмутимо отряхнулся – лошадь напоследок обдала его водой со своего хвоста.

– Может, стоит повернуть обратно? – спросил Эдгар, обернувшись к Еве.

– Я хочу посмотреть поближе!

Ева пребывала в неописуемом возбуждении. Это первый город, который она увидела, пусть даже издалека. Она выбралась из-за пожиток и устроилась на корточках рядом с Эдгаром, придерживаясь за борта, чтобы не вылететь из повозки.

Костоправ не трогал поводья и умоляюще смотрел на круп осла, словно надеясь одним лишь этим взглядом развернуть его в обратную сторону. Господь, однако, ни о чём таком не помышлял. Помахивая хвостом, он весело бежал прямо туда, где уже начинали маячить городские ворота, и, кажется, намеривался преодолеть их, не сбавляя шага.

Местность оживала. Пастух прогнал прямо перед ними отару овец. Коровы бродили по встречным полянам, такие маленькие издалека, будто мухи. Кажется, каждая поляна принадлежала здесь какому-нибудь стаду. После начались вырубки – большой быстрорастущий город всегда нуждается в древесине. В молотильных домах мололи муку, чтобы нагрузить её на телеги и отправить в город, в хлебопекарню. Несколько раз их обгоняли крестьяне, везущие на запряжённых лошадьми подводах свой товар. Они кричали Эдгару, чтобы он прижался к обочине, и с грохотом проносились мимо. Крестьяне, которым повезло (или не повезло) жить далеко от города, спешили, чтобы заночевать за стенами, может быть, прямо на базаре, на мешках со своим добром, а с утра пораньше приступить к торговле. Обратно ехали только местные пастухи, посвистывая, грызя тыквенные семечки и надвинув на глаза насквозь мокрые соломенные шляпы – путники не рисковали выехать в дорогу к ночи.

– Это как большое брюхо из камня и дерева, – подал голос Эдгар. – Искусственное брюхо. Там столько людей, что всех не пересчитаешь. Там могут жить несколько сотен человек, а то и больше!

– Там нет полей?

– Нету…

– Что же они тогда там делают, все эти люди?

Ева была готова пуститься в пляс при первом звуке слова «мечтают» или «сочиняют», которое Эдгар непременно должен произнести.

– Блуждают туда-сюда… там, знаешь, очень узко. Так узко, что приходится ходить боком. Выливают на улицы помои. Торгуют. Там всегда как будто праздник, но никто не веселится. Все только исполняют функцию. Сама увидишь. Я бы с удовольствием туда не ездил.

Девочка разочарованно выпятила губы. Никаких тебе сказок!.. Но такое загадочное явление как «город», каким бы он ни был большим, всё-таки, стоило попробовать поместить себе в голову.

– Расскажи мне ещё, – попросила Ева.

– Ох… – Эдгар повращал глазами. – Там много разных загадочных машин. И трубы, как вены, по которым вместо воды жизни течёт отторгнутое телом. И фундаменты зданий, как тазовые кости…

– Римляне тоже любили машины, – сказала Ева, припомнив деревянную лошадь.

– Сейчас их мало, – сказал Эдгар. Нос его, глубоко посаженные глаза, белые губы – всё казалось выточенным из мрамора. Видно, упомянутая Евой лошадь не вызвала никаких возмущений в голове. Вчерашний день он как будто бы завернул в одну из своих многочисленных тряпиц и оставил где-то неподалёку от мёртвого енота. Наверняка, если свёрток этот будет извлечён на божий свет и хорошенько изучен, Эдгар припомнит все детали той ночи, но сейчас от них остался только контур, ничего не значащая оболочка, а значение имел только день сегодняшний. – Есть в этих машинах какое-то подражательство, какая-то насмешка над деяниями Всевышнего… Видал однажды огромную штуку, которая сражалась с ветром. Натурально! У неё были в одной руке сразу четыре меча, которыми она рубила ветер на куски. Не представляю, зачем она нужна, но это очень плохая, дьявольская машина. Лучшая машина, которую создал господь – это человек со всеми его механизмами, рычагами и канатами.

Эдгар задумчиво похлопал себя по ляжке.

– И созданию не пристало повторять за создателем.

– Но ты же хочешь сделать кентавра и других сказочных существ?

– Это другое дело, – объяснил Эдгар. – Я буду использовать ткани и части тел из того материала, что оставил нам Господь. И душа, он будет управляться душой! Один греческий философ, именем Гален, говорил, что если бы человек мог по своей воле отрастить себе третью руку, это стоило бы сделать. Потому что трёхрукий человек всяко лучше двурукого.

Они не стали въезжать в город в темноте, а заночевали неподалёку от рва: слишком поздно было искать лучшее пристанище. Здесь был постоялый двор для тех, кто не успел добраться до места назначения перед наступлением темноты, но Эдгар гордо проехал мимо, даже не обернувшись на крики зазывалы. Он попросил Еву выбросить деньги, которые они заработали в Лошадиной Голове, и знал, что она не послушалась, но тратить их не собирался.

Запах со стороны рва шёл прескверный: там копились нечистоты, наслаиваясь друг на друга и застывая на зиму пластом. Эдгар сказал, что вместе с уличной грязью в ров иногда попадают тела людей, и ночью они могут услышать вой непогребённых.

– Непогребённые – скверное дело, – сказал он и перекрестился. – Навряд ли они сумеют выбраться из этой своей могилы, иначе давно бы уже разгуливали по всей округе, да постоялого двора бы тут не было.

Ещё он сказал, что город изнутри смердит во много раз хуже.

– Как любые внутренности. Естественный запах человека сам по себе не сильно хорош, – неодобрительно заметил великан, – но когда люди собираются вместе в таком количестве и долго живут рядом, становится ещё хуже.

Ночь выдалась беспокойной. Эдгар растянулся под повозкой, его дыхание шумело внизу как вода. Половину ночи Ева гадала: слышны ли ему те странные звуки, что не дают покоя ей?..

Она пыталась уйти ушами в ночь, как учил её Эдгар, но это оказалось не так легко. Здешняя ночь не ступала вкрадчивым шагом – она разъезжала по округе на скрипучих колёсах, бубнила что-то на придуманном ей же самой языке, словно деревенская дурочка. То и дело со стороны города доносились неясные отголоски: звон колоколов, крики стражей, похожие на голоса ворон; эти птицы врывались в сон девочки, клевали его прямо у неё на глазах. Пару раз ветер приносил звуки пения, звучащие так, будто песню пели задом наперёд. Ева пыталась понять, что из этого может принадлежать мертвецам, что хоронятся в канаве.

В эту ночь она плакала во второй раз с того дня, когда покинула родную деревню. Старалась делать это бесшумно и утирала слёзы рукавом – они могли просочиться через изобилующий щелями пол и разбудить Эдгара. Только Господь её утешал. Он был рядом и тоже не спал – Ева слышала, как переступали по дёрну копытца, как чесал он морду о камень, как иногда вздыхал и шлёпал губами, будто пытаясь поймать пролетающего мимо мотылька. Меланхолично хрустела на зубах трава. Осла Эдгар не привязывал никогда – по его словам, с утра вероятнее было обнаружить, что небо украли язычники, чем, что Господь стоит не там, где ты его оставил накануне.

Когда наступил рассвет и Эдгар заворочался, сопя через заложенные ноздри, девочка уже крепко спала – провалилась в звуковых своих блужданиях в яму, да там и оставшись.

Выпавшая росой свежесть заглушила вонь, загоняла её обратно в ров. Утро вышло замечательным, даже рядом с мрачной громадиной, которая только и мечтала, что окрикнуть тебя хриплым, пропитым голосом часового.

Через ров вёл перекидной мост, цепи которого лоснились от ржавчины. Его не поднимали уже очень давно, следы последних врагов погребены под более чем сорока добротными листопадами, и, тем не менее, Ева перегнулась через борт повозки в надежде рассмотреть детали механизма. Она дала себе зарок при первой же возможности сбежать из-под присмотра великана и поглазеть подольше, возможно, с одной из тех башен, если, конечно, туда можно пробраться.

Поднимать мост не было нужды – теперь все войны велись на востоке. «Нельзя оставлять гроб Господень в руках неверных» – было у всех на устах, «грех оставлять неверным такие богатства» – было в сердце. Копыта и колёса гремели по мосту, и эхо от этого грохотамногократно распространялось по округе. На лице Эдгара была напряжённая, будто бы вынужденная задумчивость – «что, если эхо звучит в голове?» – вслух думал он, видимо, просто чтобы немного себя отвлечь от грядущего пугающего путешествия по внутренностям большого города. – «Как там всё устроено? Вот бы посмотреть! Если звук проникает через уши, то почему бы ему не звучать снова и снова, отражаясь во внутренних изгибах черепа?» Ева слушала вполуха – всё больше глазела по сторонам. Стража проводила осмотр, лениво роясь в чужих повозках, разглядывая содержимое ящиков. Девочке эти смешные люди с блестящими от жира щеками и подбородком напоминали кур, а точнее, самые толстые и самодовольные их экземпляры.

На телегу Эдгара стражники бросили лишь мимолётный взгляд. Сам цирюльник их даже не заметил; пробив лёд подступающей паники, он погрузился в водоём размышлений.

Итак, вокруг большой город, и Еве казалось, что они бредут среди рядов почерневших зубов, какие обычно бывают у стариков, что их пережевывает огромный рот. «Этот великан даже больше моего», – с трепетом думала она, вышагивая по мостовой и держась за гриву ослика. Из домов выходили и заходили люди, мутные стёкла сверкали в восходящем солнце, таблички над входными дверьми скрипели, когда путники проходили мимо. В выложенных белым с серыми прожилками камнем канавах текла коричневая вода, кое-где возникали естественные запруды с крупными пузырями, похожими на болотных жаб. Там плескались совсем маленькие дети. Ева чувствовала себя так, будто её взяли за шкирку и упрятали внутрь огромного сундука. В таких сундуках всегда есть жизнь: Ева, поднимая крышку, видела, что там душно и пыльно, в складках старых вещей таится густая тишина, но с пылью через ноздри проникало понимание, что здесь только сейчас кто-то был. Спрятался, но основательно перед этим наследил, оставив это неуловимое ощущение.

И вот теперь она сама пребывала под крышкой, пробираясь складками и прорехами, с шелков на мешковину. И, пока ни одна девочка не подняла крышку, маленькие человечки, сохраняя деловой вид, спешили по своим делам, словно моль или иные какие букашки.

Едва они въехали в Ульм, Господь, проводник, которому Эдгар доверял выбор пути, потерял к этому занятию всякий интерес. Мол, пойдём теперь, куда хотите вы. Великан с радостью вернулся бы к любимым гнилым пням и затерянным в лесах озёрам, но даже чтобы развернуться, нужно было добраться до какой-нибудь площади.

– Если ты боишься, поедем отсюда, – шёпотом сказала Ева, хотя на самом деле в ней разгоралось желание заглянуть ещё во-он за тот угол… – Я уже насмотрелась этого города.

– Нельзя, – сказал Эдгар – Этот день будет плохим, страшным, но страшные дни тоже нужны.

– Зачем же?

– В конце всего Господь посмотрит на мою жизнь и спросит: «зачем ты бежал всю жизнь, как кролик?» А что я отвечу? Я отвечу – «да, я кролик», и тогда он скажет: – «Зачем же ты не попытался сделаться человеком?» Этого я боюсь больше всего.

Эдгар выбрал направление на шпили собора. С одной улицы их прогнал страж, куда более бдительный, чем те, что были на въезде в город. Дорога на ней пролегала между домами, которые, если продолжать сравнение с великанской челюстью, были не в пример выше и здоровее остальных. «Должно быть, то передние зубы», – решила для себя Ева. Они свернули в нижний район, где твёрдая поверхность под ногами истончилась и, в конце концов, проступила земля, древняя, как кости римлян, серая, лишь слегка присыпанная соломой. Детей здесь было больше, взгляды тяжелее, походка менее твёрдой. Из переулков несло плесенью и рвотой, из питейных заведений – кислой выпивкой. Ева разглядывала людей: пьянчужки, шатаясь, разбредались по домам, деловито сновали по своим делам женщины и откормленные крысы, шли на работу, сгибаясь от проблем и запланированных на день дел, мужчины, борода каждого их которых могла рассказать о роде его занятий. К примеру, борода пекаря была коротка и черна внизу, хотя волосы его и усы были песочного цвета. Щёки запеклись коркой жара. У подмастерьев ещё не было бороды, и они смотрелись все одинаково, со сбитыми руками, изодранными коленями, сгорбленной от натужного труда спиной и синяками на лице. Методами вколачивания своего искусства мастера не отличались.

Мимо проследовала группа суровых мужчин, одежда которых топорщилась опилками, как шкура ежа.

– Эти – мастера коры и рубанка, – зашептал Эдгар. – Делают из живого искусства искусство мёртвое. Посмотри на них. Разве есть на свете что-то более мерзкое и величественное?

– А у тебя есть какой-нибудь цех? – спросила Ева, провожая глазами мужчин.

– Лекари и отворители крови состоят в цехе, – сказал он. – Это очень влиятельный цех. Обо мне же никто не знает, и даже те, кого я лечил, стараются поскорее забыть. А у брадобреев цеха не было отродясь. Они – то есть мы – разбрелись по земле, словно блохи по собаке, и просто делаем своё дело.

Потом колёса повозки снова натужно заскрипели, и ослик начал взбираться в гору. Один раз они едва не застряли, но Эдгар, уперевшись спиной, практически вынес повозку на плечах.

Вот он, собор. Ева никогда не видела таких огромных сооружений; когда она встала возле одной стены и запрокинула голову, казалось, будто он качается, вот-вот рухнет и накроет собой всё на свете. Возведён, будто из соли или снега, однако, подойдя вплотную и пощупав, Ева поняла, что это камень. Но как искусно он обработан! Каким чудесным нужно быть мастером, чтобы высечь, там, на высоте, все эти библейские сюжеты! Девочка-карлик, что (как иногда представляла себе Ева) сидит у неё в голове и отвечает за фантазию, напомнила о странной сказке, услышанной когда-то из уст бабушки: на один город – говорилось в ней – упала прямо с неба гигантская рыбина, и в том городе не осталось никого живого.

Люди входили и выходили из собора самые разные: в рванине или в шелках, как римские принципы, с оживлённой речью на устах, оглядывающие друг друга, толкающиеся плечами, звенящие связками ключей, считающие монеты, опирающиеся на палку и несущие корзины со всякой снедью, либо же вовсе с непонятными и никак не соотносящимися с храмом предметами. Казалось, будто там, внутри, располагается вселенский базар, либо же ещё один город, в который вход есть через огромную арку с высеченными в составляющем её камне библейскими сценами, Град Небесный, куда так просто заходят одной толпой и нищие, и богачи.

Некоторые простёрлись ниц перед огромной двустворчатой дверью, словно их сразила внезапная сонливость; жители Ульма равнодушно обходили таких людей с двух сторон, а иногда и просто переступали.

Ева думала, что великан сейчас по своему обыкновению пойдёт искать местного настоятеля, и к нему непременно выйдет важный толстый человек с крыльями и нимбом, который (дабы тот не нависал над просторной лысой головой и не бросал тень на глаза) надел временно на сгиб локтя; а с ним добрая сотня горбатых бойцов в стоптанных сапогах и со спитыми глазами. Но Эдгар опустился на мостовую рядом со входом в собор. Это излюбленное место местных нищих, и по тому, какие злобные взгляды доставались Эдгару, было понятно, что задница великана сейчас покоилось на чьём-то, можно сказать, пригретом камне. Но никто, видя размер великаньих рук, не решился возразить.

– Я отдохну, – сказал Эдгар.

– А я – сказала Ева по хозяйски оглядываясь, – пойду добуду нам еды.

Девочка рассматривала расположенный рядом лоток с фруктами и овощами так пристально, будто хотела понадкусывать все лежащие на нём плоды.

– Вон из того проулка пахнет едой сильнее – там наверняка рынок, – сказал Эдгар.

Направив босые стопы в указанную сторону, Ева буквально видела, что воздух там дрожал от ароматов. Сандалии она берегла – мало ли где ещё пригодятся? – А по такой гладкой, подогретой солнцем и смоченной коротким утренним дождиком поверхности ходить босиком одно удовольствие. Сбоку от собора действительно пристроился рынок. Он топорщил загривок полотняными тентами над головой торговцев. Везде были люди. Они торговались, бранились, отбирали лучшие куски, а собор взирал на это с надменным высокомерием. Ева миновала ряд, где продавали ткани. Голод гнал её дальше, мимо лотков с сырой рыбой (возле копчёной сельди она всё же на несколько секунд задержалась), к румяным пирогам, лежащим стопкой один на другом. Ева выбрала те, что поменьше – каждым из них можно утолить голод на добрую половину дня.

– Можно четыре? – Ева протянула на ладони все четыре монеты, что у неё были. Торговка проворно сгребла деньги, после выпрямилась, поглядывая то себе на ладонь, то на оборванную, грязную девочку, чья макушка едва торчала из-за прилавка.

– Ларс! – крикнула она.

Появился, вытирая о фартук тыльные стороны ладоней, дородный мужчина, чья голова была похожа на обглоданный козами куст орешника. Немногие мужчины знают, что такое гребень, но этому господину не помешала бы расчёска. Ева порадовалась про себя, что у Эдгара нет волос вовсе. Руки у незнакомца чистые (разве что, мокрые), фартук тоже, так что род его занятий остался для Евы загадкой. Хотя она предположила, что он может заниматься отскребанием с денег грязи, глины и навоза.

Торговка представила на осмотр монеты, и он, щурясь и поворачивая ладонь под разными углами, внимательно их изучил.

– Это же унции, – наконец, сказал он.

– Что? – спросила Ева.

Глубоко запрятанные в складках жира глаза нашли девочку.

– Римские унции. Я видел такую единственный раз, в детстве. Один мальчишка хвастался, что нашёл под пирсом в воде. Откуда у тебя их столько?

– Это моего друга. Мы заработали их в деревне под названием «Конская голова», когда лечили там одному господину зубы, а другому стригли баки.

– Ах, баки, – покачал головой мужчина. – Ах, «Конская голова»… в любом случае, больше они не в ходу.

Кулак сжался, и монеты звякнули в его недрах. Ева с трудом удержалась от того, чтобы не попытаться разжать мужчине пальцы.

– Значит, мне нельзя купить пирог? – спросила она.

– Приходи с нормальными деньгами. Тогда будет тебе пирог.

Вернувшись, Ева поведала Эдгару о неудаче. Жалобное урчание в животе она старалась заглушить, сжимая кулаки и пуская в ход самые резкие слова, которые слышала некогда от братьев и от мужчин в родном селе.

– От твоих денег никакого толку, – хмуро сказал великан. – Только и годны, что в зубах ковыряться.

Живот Эдгара молчал, однако молчал очень красноречиво.

– Это были какие-то плохие деньги, – пробормотала Ева. – У меня остались ещё, другие. Вот увидишь, скоро ты будешь накормлен. – Соврала она и опять ушла на базар.

Когда девочка вернулась, Эдгар пристраивал на коленях деревянную табличку, на которой было довольно топорно вырезаны незнакомые символы.

– А я не знаю алфавита, – поведала она, складывая у ног цирюльника добычу. Ею оказались: несколько побитых слив, хлебные корки, да маринованная луковица. Всё, кроме луковицы, не очень хорошее, зато за этим не очень-то хорошо следили. Но луковица добротная. Ева утащила её, пока хозяйка прилавка любезничала с соседкой. Рука сама тянулась ещё к огурцам в бочонке, но Ева вовремя себя одёрнула – ей и так слишком везло.

Девочка мудро не стала просвещать великана, каким образом добыла завтрак, да он и не спрашивал.

– Какого алфавита? Я тоже его не знаю, – простодушно сказал Эдгар. – Это не алфавит. Это просто знаки. Особые знаки. Я вырезал их однажды ножом, во времена, когда дорога стала слишком похожа на ту, другую дорогу, что была днём до этого. Вырезал ножом. Перед нами с Господом ехал какой-то пастух. Он спал всю дорогу, но хвост его лошадки отгонял всех мух прямо нам в морды. А как раз перед этим я сращивал одному человеку кость. Называю их моими особыми знаками.

И действительно – на картинке были изображены кинжал, клок волос, похожий на конский хвост, и берцовая кость, сломанная под прямым углом. Вместе, расположенные один над другим, они составляли слово, высказывание, которое заставляло прохожих на мгновение замирать перед этим заявлением и громадным человеком, сидящим за ним.

– Почему ты раньше их не показывал? – спросила Ева.

– Потому что в сёлах нет толку. Там нужна глотка, чтобы тебя услышали. Тогда уж или примут, или выгонят, если, как истинные слуги Господа, полагаются всецело на него, а не на мои руки, которые прикреплены к телу, к которому прикреплена также грешная голова. А здесь нужна тишина. Нужно быть безмолвным среди охрипших от крика. Если будет на то воля Всевышнего, нужный человек сам к тебе подойдёт.

– И сколько ты так собрался сидеть? – спросила девочка. Она устроилась возле ног Эдгара, пододвинув к себе подстилку, которой в холодные дни цирюльник укрывал своего осла, и закинула себе в рот первую сливу.

– Сколько потребуется, – ответил Эдгар. – Бывает, я сижу четыре часа, бывает, пять. Чаще всего прямо на месте и ночую. А на следующее утро Иисус ко мне, обыкновенно, благосклонен. На следующее утро находится тот, кому нужны мои услуги.

– Нет, так не годится. Целый день сидеть, ожидая, пока кто-то снизойдёт до тебя и наберётся смелости подойти к такому уроду, чтобы спросить, что значат те закорючки?

Ева и сама понимала, что собирается сделать неправильную вещь. Но досада, как волна от рухнувшего в озеро камня, уже перехлёстывала через берег и катилась к устам. Эдгар уставился на неё острыми, как иголки, глазами. Девочка не стала ждать, когда машина в плоской голове произведёт какие-то слова, а вскочила и, выплюнув под ноги сливовую косточку, заорала:

– Только сегодня! В вашем городе странствующий ци-рюль-ник-ко-сто-прав! Подстрижёт волосы! Вправит кости за бесценок и возьмёт за это только немного еды… если можно, немного еды. А если вы вдруг потеряли свою косточку, он выправит вам новую, из дорожного посоха, из детской игрушки, из черенка лопаты…

Здесь Эдгар дотянулся до девочки и схватил её за голень. Притянул к себе, перехватил другой рукой за горло, заставив замолчать.

– Не нужно.

Ева почувствовала, что он весь трясётся.

– Почему? – девочка дёрнулась, пытаясь вырваться, но это было равносильно тому, как если бы из Эдгарова кулака попыталась освободиться муха. – Многие торговцы расхваливают свой товар. Женщины вон там, на углу, не знаю, что они продают, но у них тоже рот всё время открыт. Всё время! Так почему ты молчишь?

– Помнишь, что я тебе говорил? Мы должны быть незаметными, как тени. Так, чтобы только нужный человек меня увидел и подошёл. Если во всём городе отыщется один-единственный человек, нужный человек, этого будет достаточно.

На первый взгляд потуги Евы не смогли сколь-нибудь поколебать человеческий поток, что тёк перед ними разом в обе стороны. Однако теперь они заметили, что в постоянно движущемся, меняющем очертания человеческом мире появилась одна неподвижная фигура. Тени, которые солнце рисовало с прохожих, все вместе были похожи на копошащихся в муравейнике муравьёв, а от этого человека тень напоминала врытый в землю позорный столб. Увидев, что добился внимания, он подошёл, нагнулся, обдав странным сочетанием запахов мёда и чеснока:

– Я знаю одного господина, которому понадобятся ваши услуги.

Выглядел незнакомец как обыкновенный вассал, но вассал высокого сюзерена. Цепкие глаза девочки сразу заметили блестящую, отполированную многочисленными прикосновениями рукоятку кинжала на поясе в деревянных ножнах. Рядом потёртый кошель, а ещё блестящая, очень красивая пряжка в виде бараньих рогов. И блестящие носки сапог. Кожа на голенищах потрескавшаяся, кое-где уже залатанная, но эти носки… ах, эти носки! И камзол…

Эдгар не обращал внимания на такие мелочи. Он видел перед собой среднего возраста господина с забранными в хвост волосами, с короткой, но достаточно неопрятной бородой. Внимание сразу и надолго приковывал чуть крючковатый, большой нос – его обладатель мог бы быть злодеем, но в общем и целом этот человек выглядел достаточно миролюбивым… настолько, насколько миролюбивым может выглядеть высокородный. Нос был поистине выдающимся, как жест, как символ, его можно было сравнить с гербом, разве что, исполненным по живому материалу самым искусным в мире скульптором. На щеках отслаивалась кожа – следствие какой-то болезни. Лоб тёмный от пота – день сегодня выдался необычайно душным. Вокруг ноздрей следы раздражения. Может, его господин не такой уж и богатый, но за выправкой слуг следит строго. Или же этот человек сам горд быть слугой. Такое встречается нечасто. Истинное ли это достоинство, или воспитанное с малых лет поркой и наказаниями? Скоро станет видно.

На ножнах выгравирован герб, но подробностей Эдгар не разглядел. Это и ни к чему – в гербах знатных семейств он всё равно не разбирался.

– Идёмте за мной, – сказал незнакомец в свою очередь внимательно изучив цирюльника.

– Собирайся, – шепнул Еве Эдгар, но она была уже готова – свернула накидку с едой в куль и судорожно запихивала в себя половину луковицы.

Мужчина терпеливо ждал, пока Господь соизволит тронуться с места, а после провёл их небольшой караван на улицу, где селились зажиточные. На этот раз их пропустили, и «улица малахитовых домов», как прозвала её про себя Ева, развернулась во всей красе. Красивый зелёный мрамор, несомненно, очень дорогой, здесь был заметен на фасаде каждого дома; владельцы как будто пытались перещеголять друг друга количеством и тщательностью отделки. Это была непостижимая для Евы игра, соревнование, сути и правил которого она не понимала. Встречался мрамор и под ногами, будто поросшие травой полянки с разным количеством углов, а иногда и вовсе почти круглые. Дома справа и слева все разной формы, разных, точно грибы, размеров, но во всех, в каждом фасаде, виделось достоинство и роскошь, показанные или скрытые. Кое-где Ева и Эдгар видели трепещущие на ветру флаги с гербами. Полоски, цветы, даже камни, звери, о доброй половине из которых Ева не слышала. Но фантазии ей хватило с лихвой, поэтому почти все звери к тому времени, когда они дошли до нужного дома, обрели свои фантастические названия.

– Смотри вперёд, – велел Эдгар, когда Ева едва не влетела в его лодыжку. Голос великана снова стал самой тонкой струной на арфе.

Дом, возле которого они остановились, не уступал статью соседям, разве что выглядел чуть более потрёпанным. Круглые газоны перед крыльцом, раньше хвастающиеся кустовыми розами, заросли сорняками. Кажется, там, в центре этого противоестественного союза благородных растений с мелкими жёлтыми соцветиями спрятана какая-то тайна. Теперь Эдгару ничего не мешало разглядеть герб, который был выложен камушками на одной из стен прямо под окнами. На чёрном полотне белый крест, каждый из четырёх концов которого заканчивался орлиной лапой с растопыренными когтями. Ева почувствовала, что в животе у неё завелось нехорошее предчувствие – будто съела сегодня на завтрак слизняка. Когти выглядели так, будто рвать и терзать плоть – единственное занятие, которого они достойны, а крест, вступающий в какое-то эпическое противостояние с чудесными зверьми и затейливыми рисунками на соседних гербах, казалось, одним лишь своим видом перечёркивал всю патетику и чувственность тех изящных рисунков.

Он просто был, и от этого факта вся эта крылатая, зубастая, рогатая масса с яркими глазами и хвостами отступала во тьму, из которой когда-то вышла.

В длинной тёмной прихожей сидел единственный привратник, который с натугой стал подниматься, когда дверь начала открываться, и закончил свой манёвр, когда оставшийся неназванным провожатый, Эдгар и девочка были внутри. Широкоплечий, с длинными седыми усами, напоминающими о вождях кочевых племён, что, по слухам, бесчинствуют на востоке, глаза, покрытые сеточкой вен. Эдгар нашёл, что они похожи на глаза старого больного быка, почти сошедшего с ума и готового наброситься на любого, кто приблизится к стаду. Дырявая в нескольких местах кольчуга звякнула, когда он потянулся за топором на длинном древке, прислоненном к стене.

– Это Бернард, наш капитан стражи, – небрежно представил воина их провожатый. – Бернард, не нужно хвататься за топор. Это всего лишь новый лекарь для господина.

– Костоправ и цирюльник, – поправил Эдгар, и Бернард вздрогнул, едва не уронив топор себе на ногу. – А всё-таки, кто вы?

– Меня зовут Валдо. Пойдёмте, пойдёмте, не нужно заставлять господина ждать.

Господа с телегой они оставили снаружи, ослик с энтузиазмом принялся восстанавливать справедливость на газоне, уничтожая сорную траву, которая была не в пример вкуснее чахлых роз. Инструменты Эдгару сказали пока оставить в телеге, и он с неохотой повиновался.

Ева никогда не была в доме богача. Холодом камня, шорохами и стуками, которые как будто бы раздавались где-то в недрах, он пытался донести: «мы разговариваем с тобой на разных языках, маленькая чёрная лягушка. Да, посмотри, я обнищал, вся позолота осыпалась, пурпур выцвел, но я – это ладонь, а ты – насекомое на этой ладони».

Витая лестница привела на второй этаж, где за счёт большого количества окон было значительно светлее. На шум со всех концов дома сбежалось множество собак. Цоканье когтей сопровождало гостей даже на лестнице. Ева никогда так пристально не рассматривала животных: сложно было определить, какие породы послужили источником для этой странной крови. Но самым удивительным было то, что у всех были отрезаны уши, а вместо ушных отверстий – кое-как затянувшиеся раны, уродливые шрамы, зачастую хорошо видимые за счёт того, что шерсть на этом месте не росла. Девочка поглядывала на Эдгара, ожидая, что он задаст волнующий её вопрос, но великан хранил молчание и, кажется, пытался сжаться в одну большую точку.

Поднятый кулак хозяина оборвал рык, поднявшийся было из собачьих глоток. Ева заметила, что каждую шею, вне зависимости от толщины её и шерстистости, обхватывал коричневый ремешок с теснённым гербом.

Господин Валдо оставил их в приёмной, где кроме нескольких псов (остальные, сопроводив их до дверей, разбежались по своим делам) не было ни единой живой души, а сам скрылся за дверью. Изнутри дом как будто вымер. Гуляющий на правах хозяина сквозняк поднимал с подоконников пыль. Мягкий пурпурный когда-то ковёр, который подобно огромному коровьему языку расстилался по всему этажу, выцвел до равномерно-серого цвета.

Когда они уселись на одной из длинных скамей, Ева потянула великана за рукав.

– Как думаешь, хороший это человек?

Эдгар впал в оцепенение. Краска отлила от лица так, что стало видно, как сереют губы и рассасываются багровые пятна на лбу. Может, эти надменные стены тоже что-то ему сказали? На мгновение Ева испугалась – вдруг камни, из которых сложен дом, древние и мёртвые, заслонкой встали у него в ноздрях, заложили всё пространство во рту и препятствуют обращению воздуха в лёгких?

Она ущипнула великана за руку и быстро взобралась с ногами на лавку, когда голова, точно, часть тела деревянной марионетки, куклы на верёвочках, дёрнулась в её сторону. Нижние зубы стукнулась о верхние, но ничего угрожающего в этом звуке не было. Было понятно, что у Эдгара это вышло непреднамеренно.

Однако напряжённая поза, и пронзительно-белые белки, и нитка слюны, свешивающаяся из уголка рта – всё это складывалось в послание: «ты одна здесь, девочка-улитка, одна-одинёшенька среди двигающихся кукол, и пыльных гобеленов, и мха под лавками, и люстры, свечи на которой так давно не зажигали и не меняли, что они стали похожи на грибы. Тебе не на кого рассчитывать». На мгновение Ева почувствовала себя такой одинокой, что захотелось дать волю слезам – в третий раз с того момента, как она покинула родную деревню. Непозволительная роскошь.

– Рабо… – проскрипел внезапно Эдгар. Сделал вторую попытку, которая завершилась более удачно: – рабо…тать на зажиточных – дурная примета. Чуешь, какой она источает запах?

Ева ничего не чувствовала, но на всякий случай кивнула. Только после этого Эдгар продолжил:

– Они могут отплатить целой грудой медяков, а могут вздёрнуть тебя у ворот. В любом случае, ты уже не будешь плыть, как лист по течению. Ты станешь зависеть от мальчишек, которые будут тыкать в тебя палкой. Как тебе такое понравится?

Девочка пожала плечами и, допустив на минуту, что к Эдгару вернулся обычный для него набор чувств, опустилась на скамейку.

– Не люблю мальчишек.

– Теперь поздно прятаться. Мы теперь как мышки в клетке.

– Почему все богатые живут в таких огромных домах? – спросила девочка немного погодя. – Мы ютились в нашем домике впятером, а у них здесь можно совершать путешествия из одной части дома в другую на телеге! Может, все богатые любят путешествовать, но не любят дождь и не любят выходить из дома?

Дверь приоткрылась, к ногам гостей вывалилась сначала длинная тень, похожая на огромную змею, а потом появился господин Валдо. Игра света и тени, что испокон веку велась в этих залах, превратила его в глубокого старика, словно надеясь, что мужчина тоже скоро присоединится к молчаливому бдению теней. Он поманил их внутрь. Эдгару пришлось завернуть в себя плечи, чтобы протиснуться через дверь, а их недавний провожатый отступил к одной из стен, жеманно придерживая себя за локти, как будто опасаясь, что сейчас развалится.

Первым делом Ева огляделась в поисках важного старика в короне, окружённого слугами и бойцовскими петухами, но в зале кроме них не было больше никого. Это была длинная и узкая комната с просторным камином, в котором, как глаза полчищ кошек во тьме, светились угли. Слегка успокоившись (никому не придётся демонстрировать хорошие манеры, о существовании которых Ева, разве что, наслышана), девочка тут же вытянула ладошки, чтобы ощутить этого трескучего красного кота, и двинулась вперёд. Взгляд скользнул по деревянной мебели, на мгновение прилёг на подушках, набитых пухом. Замер возле гобеленов на стенах, таких старых, что в их ворсе, кажется, можно заблудиться, как в дремучем лесу. Всё, на чём останавливался взгляд, рассказывало истории о лучших временах, от которых сейчас осталась разве что пыль. Хотя девочке достаточно было настоящего, живого камина, чтобы почувствовать себя в земном раю.

– Это мой господин, – сказал человек, и девочка, глядя на камин и продолжая двигаться, врезалась в ногу застывшего Эдгара. – Барон фон Кониг.

Вместо того, чтобы ответить, Эдгар прежде всего икнул, вызвав на себя быстро тяжелеющий взгляд господина Валдо.

– Что здесь творится? – послышался деревянный голос Эдгара. – Какой-то ритуал?

Рука его поднялась, чтобы осенить крёстным знамением – сначала себя, потом Валдо, который, поморщившись, неохотно перекрестился следом, и, наконец, принялась бесконтрольно крестить всё вокруг, так, будто зала на глазах Эдгара быстро заполнялась бесами.

– Никакого ритуала, – сдержанно ответил провожатый. – Он перед тобой целиком. Точнее, всё, что от него осталось.

Сначала Ева заметила только вазу с печеньем на столе, и рядом ещё одну – с орехами. Высокие спинки стульев свет из камина превращал в руки, тянущиеся за яствами. Внизу валялись обглоданные дочиста кости – кажется, на время пиршества сюда запускали собак. Ева бы не отказалась побыть собакой у богатеев. Только, чур, какой-нибудь чистокровной, чтобы брали с собой охотиться на кроликов и фазанов, чтобы быстро бегать и уметь дышать, вываливая язык.

По другую сторону стола, словно одинокая сосна посреди луга, высился стул, отличающийся от соседей немалым ростом, узким сиденьем с подлокотниками и даже подставкой для ног. «Стул для детей», – подумала Ева, попутно жалея, что у неё никогда не было такого стула. Хотя, в хибарке её родителей такой предмет мебели был бы сочтен лишним: появись он вдруг, скажем, от какого проезжего маленького лорда, который задумал бы подарить его понравившейся девочке, отец тут же пустил бы его на дрова.

Но не это главное. А то, что на детском стульчике, в облаке пышной седой шевелюры, которая, как будто бы, сама являлась источником рассеянного света в зале, восседала голова. Ева, осознав, наконец, всё неправдоподобие открывшейся ей картины, хотела вскрикнуть, как любая порядочная девчонка, но язык провалился в глотку.

Валдо наклонился к голове, сказал:

– Господин барон, ваша светлость! Это есть цирюльник, который недавно прибыл в город. Возможно, он сможет помочь в вашем положении.

Ева растерянно улыбалась – она уловила знакомые нотки. Нет, при ней ещё никто никогда не разговаривал с отрубленной головой, но таким голосом могут разговаривать, например, с детьми, когда хотят внушить им что-то важное. Так мамы разговаривают с детьми, а бабушки – с внуками, которые слишком уж много шалят и заслуживают, чтобы задницу их пересекла пара-тройка алых полос.

Эдгар, открывая и закрывая рот, как рыба, провёл последние секунды, пытаясь вспомнить, в каком порядке нужно складывать слова. Наконец, он сказал, заикаясь и хрипя:

– Спрашиваю я, не результат ли это некоего ритуала? А может, богомерзкого фокуса? Я видел, как один фокусник распиливал мальчика, бывшего у него в услужении, пополам, а потом ещё заставлял ухо вырасти у него на пятке.

– Ты говоришь о какой-то чёрной магии, цирюльник, – поморщился господин Валдо, – не хочу ничего об этом слышать. Нет, ему просто отрубили голову. За слишком истовую веру в Господа, представьте себе.

Мужчины одновременно осенили себя крестным знамением.

Голова выглядела не настолько пугающей, как могла бы. Страха, который нагнала бы себе Ева, скажи ей кто, что несколько минут спустя она предстанет перед отрубленной головой, оказалось бы куда больше, чем девочка обнаружила в себе сейчас. Ну, голова. Ну и что? Крови нет, под обрубок шеи подложена пурпурная подушка. Тонкий обруч прихватывает волосы, прижимает их к вискам. Разве что это выражение… распахнутый рот, глаза, похожие на два чёрных озера. Вздёрнутые, как будто на ниточках, брови. Впалые щёки. Когда кто-то кричит – от всей души, исторгая из себя крик всем существом, как младенец, который не умеет ничего, кроме как кричать, – на лице появляется такое выражение. Ева повидала в своей жизни достаточно младенцев – у соседей постоянно кто-то рождался, – но первый раз она находила между лицом взрослого и маленького ребёнка столько сходств.

Чего здесь не хватало, так это самого крика. Не удивительно, голова была мертва.

– Он как будто бы кричит, – прочистив горло, сказал Эдгар.

– Именно, – сказал Валдо. Выдающийся его нос опустился, будто клюв коршуна, нацелившегося на добычу. Казалось, мужчина избегает бросать прямые взгляды на своего господина. – Всё время, с того момента, как буйную голову моего барона отделили от тела.

– Так зачем ты с ней разговариваешь, богохульник? Душа этого человека, его, если угодно, светлости, принадлежит теперь Господу, и никому больше. Так же и слух, и речь его, и разум.

Голос Эдгара тоже стал похож на крик, и Ева шарахнулась от цирюльника, как от милой лохматой собаки, обнажившей вдруг зубы. Всё вокруг как будто ждало этого крика, пусть даже исторгнутого из совершенно других уст: столовое серебро звякнуло на столе, где-то среди мебели беспокойно завозилась крыса. Огонь, казалось, добавил в трескотню толику насмешки, и Ева не рискнула бы предположить, к кому та была обращена.

Господин Валдо скорчил мину. Нарочито медленно, будто насмехаясь над речами Эдгара, уничтожая их, стирая факт их произнесения с полотна бытия, он повернулся к голове, склонился в полупоклоне и сказал:

– Если вы не возражаете, господин барон, мы с лекарем отойдём и обсудим подробности вашего выздоровления. Впрочем, вы не можете возразить. Поэтому просто доверьтесь мне, как своему старейшему и единственному не выжившему из ума, как Бернард, слуге. Я пекусь о вашей седой голове… и о вашей душе, до которой, как утверждает этот неразумный, никак нельзя докричаться. Скоро он поймёт, что ошибается.

Словно клещами взяв Эдгара за локоть, Валдо отвёл его в противоположный конец зала, где усадил на один из обитых чем-то мягким, резных стульев. На Еву никто не обращал внимания, поэтому она спряталась в тени стола, сосредоточив внимание на лишённой тела голове. Казалось, что с ней что-то не так: каждую секунду ожидаешь, что чёрные зрачки шевельнутся, и пляска огня в них изменит своё положение.

– Слушай, господин лекарь…

Валдо, при всей его внешней выдержке, явно был немного не в себе. Находясь там, среди теней, он казался Еве огромным комаром с крыльями, сквозь которые, как сквозь густую паутину, проглядывают стены, с ногами, тонкими, как прутики, с длинным хоботком, по которому вот-вот потечёт густая кровь из самого сердца великана.

– Первому встречному я бы не стал такое рассказывать… но ты – особенный, костоправ. Ты многому в мире был свидетелем. Слушай же очередную безумную историю. Может, воды? Вина?

Костоправ покачал головой, и Валдо, расхаживая вокруг гостя и, видно, пребывая в некотором волнении, спросил:

– Слышал что-нибудь о первом походе против неверных, имевшем место девять лет назад? Подозреваю, что ввиду оторванности от больших городов и странного образа жизни (что вижу по твоей одежде), эти новости, облетев три раза в своё время весь христианский мир из конца в конец, могли не встретить на пути твоего уха. Так что? Не слышал?

– Правое моё ухо открыто для всяких вестей, а левое открыто для того, чтобы освободить место для новых, – с видимым затруднением сказал Эдгар. – Может, и слышал.

– Раз так, слушай ещё раз. Мой барон участвовал в первом походе против неверных, который, как тебе прекрасно известно, организовал Клемент второй, да поют ему ангелы на небесах осанну… Мой господин дошёл до самого Иерусалима, разбил головы немалому количеству мусульман, и Бернард был с ним, и с ним почти семь десятков верных людей. Они были в сердце земель, где солнце никогда не заходит, а пустыни могут слизать с твоих пяток кожу в мгновение ока. Где пища есть только верблюдам…. Там, в битве при Солермо, он и лишился своей головы. Точнее, – Валдо скупо жестикулировал, – правильнее будет сказать, лишился тела, а голова осталась. В момент смерти господин мой вопил во всю глотку, и с тех пор этот крик клокочет в его горле. Иногда его можно даже услышать. Если ты потрогаешь щёку или висок, то найдёшь их тёплыми и вроде бы живыми… хотя если ты это сделаешь, мне придётся отрубить тебе руку, как безродному, проявившему неуважение к особе, состоящей в родстве с королевской фамилией. Мышцы лица ты найдёшь напряжёнными, и это отнюдь не мертвенное напряжение. Смахивает на ересь века, верно?

– Слышит ли нас твой господин? – спросил Эдгар.

Недоверие и даже ужас в его взгляде постепенно уступали место неподдельному, живому интересу. Великан сидел, свесив руки между ног, похожий на огромную белую лягушку.

– Я не знаю, – буркнул Валдо. – Но при всём остальном, думаю, не стоит исключать такой возможности.

– А разве… твой лорд, – Эдгар отвесил заискивающий кивок в сторону стола и только потом продолжил: – не гниёт и не разлагается? У любой божьей твари есть жизненные процессы – воистину загадочная штука… но они требовательны, так сказать, к организму целиком. Разве что голова вдруг отрастила себе сердце, и печень, и всё остальное…

– Как видишь. В таком состоянии он уже седьмой год. Только немного усох без пищи.

Девочка подумала, что сейчас этому седоволосому старику в тиаре просто проблематично дотянуться до еды. Ему бы, возможно, не помешал длинный язык, как у лягушки.

У Эдгара в голове было что-то большое и загадочное. Но уж точно не щёчки господина барона. Он смотрел на Валдо свиным взглядом, тем самым, который его маленькой спутнице никак не удавалось разгадать.

– Тогда что я могу совершить для его светлости? – спросил цирюльник.

– Ты сможешь пришить эту голову к другому телу?

Девочка всё ещё пряталась за спинкой стула – для двух человек в зале (трёх, если считать голову) она, кажется, была так же незначительна, как испорченный воздух, и нельзя сказать, чтобы она спешила обратить на себя внимание. Эдгар с минуту задумчиво разглядывал его светлость, потом спросил:

– Почему именно я?

– Почему?

Валдо приподнял бровь. Ева готова была стоя аплодировать театральности, небрежной отточенности этого движения. Если бы, скажем, Валдо был беден – он мог бы работать в уличном театре поднимателем брови, а потом и поднимателем брови на бис.

– Мы долго следили за тобой, – провозгласил он. – Твоё имя на слуху, костоправ, твои умения известны… Я знаю, что вы проезжали Хефен, и…

– Какое?

– Что?

– Какое имя?

Валдо замешкался, и девочка поняла, что он не знает имени Эдгара. И лишь секунду спустя, когда Эдгар вновь заговорил, она поняла, что он вообще ничего не знает.

– Упоминая рекомый Хефен – миновали мы три-четыре дома в полудне пути от города – если это он, то здесь только одна дорога. Ты, слуга своего господина, не знаешь кто я. В первый раз ты увидел меня только сейчас, на улице, среди нищих.

Валдо дёрнул кадыком, отрывисто и совсем не по-благородному. Руки его покоились на поясе, одна – в непосредственной близости от кинжала. Ева готова была уже замерять это расстояние количеством своих пальцев и, если то окажется угрожающе небольшим, постараться стать самым маленьким живым существом на свете, затеряться среди лоскутов пыли и осыпающегося с кочерги, которой помешивали в камине угли, жирного пепла, а потом постараться найти выход наружу, к тёплому носу Господа. В таких страх домах просто обязаны быть потайные ходы!

Эдгар, похоже, ничего не замечал. Он всего лишь хотел знать, каким клином летят журавли. То есть – всё, что Валдо мог рассказать.

Хозяин стоял спиной к Еве, но девочка буквально почувствовала, как поползли вниз его брови.

– Так и есть. Ты снова спросишь, почему я пригласил именно тебя? Тогда я отвечу. Вы только прибыли, вы стараетесь быть незаметными, целиком полагаясь на судьбу. Что ж, судьба вас нашла. Трепещите.

Девочка действительно затрепетала, потому что все это мужчина сказал совершенно не меняя голоса. Дешёвые трюки с голосом и мимикой не произвели бы никакого эффекта – братья частенько пытались напугать её своими крикливыми эмоциональными голосами, разыгрывая перед маленькой сестрёнкой настоящие спектакли. Эдгар же только покачал головой.

– То есть, живыми мы отсюда не выйдем?

– В любом случае, нет. После того, что было сказано и было, несмотря на дивное отличие между правым и левым твоими ушами, услышано.

– К епископу не лежит наша дорога, так же и к городскому смотрителю за порядком. Доноса не будет.

Жесты Валдо оставались мягкими, голос, как в сумраке мерещилось Еве, шёлковой ниткой свисал изо рта.

– Даже если пойдёте – никто не поверит клевете на один из самых уважаемых домов города. И от кого! От бродяги, который вряд ли помнит даже, где родился. В хорошем случае тебе выдадут в качестве награды энное количество ударов палкой. В плохом – что-нибудь отрубят, – он помолчал, разглядывая лицо Эдгара и пытаясь расколоть скорлупу его эмоций. Это было непросто – даже Ева, которая могла претендовать на то, что неплохо знает великана, дивилась, отчего щёки не блестят от слёз, а перед языком вновь не встала непреодолимая заслонка, мешающая словам появляться на свет. – Но, конечно, я не могу позволить, чтобы честь семьи подверглась сомнению. Так что вероятнее всего, вы даже не дойдёте до управителя, церковного совета, или куда вы там собирались. Я прикажу страже вас зарубить, и наш неусыпный Бернард с радостью это сделает. Ну, что скажете?

Эдгар лишь кивнул. Валдо вежливо ждал, наблюдая смену задумчивых гримас на лице цирюльника.

Наконец, великан сказал:

– В таком случае я жду чистосердечного рассказа о любых тайнах касательно твоего господина и права задавать любые вопросы.

– Вот это разумное решение… постой-ка! О тайнах?

– Мечтаешь ты о том, чтобы твой господин вновь ездил верхом, не так ли?

Лицо Валдо изменилось. Теперь была его очередь сделать выбор, а Эдгар спокойно ждал. Ева, которая всё это время пробиралась к великану от одного укрытия до другого, словно паломники, идущие по полной стервятниками и тиграми пустыне к горе Синай, наконец проползла под нужным стулом и подёргала Эдгара за ногу. Спросила:

– Ты на самом деле хочешь, чтобы тот старик убил тебя топором?

– Маленькая сойка, загадка! Загадка не мерещится тебе в том, что голова некого господина восседает себе на стуле и выглядит так, как будто готовится откушать застолья? Бред чёрного козла!

– Он был ревностным слугой Господа, – вставил Валдо. – Вы должны были бы о нём слышать, если бы немножко больше следили за новостями и слухами. Сейчас уже мало что осталось, но когда-то о бароне фон Кониге ходили тысячи разных историй! Его боялись даже крысы в казематах принадлежащих язычникам крепостей.

Эдгар как ни в чём не бывало продолжал, выставив перед собой палец и словно загородив таким образом враждебность на лице Валдо:

– Тем более такого, который был ревностным слугой небес и чтил заповеди Иисуса. В нём до сих пор держится божья искра, искра души. Значится, неправда была моя, когда – помнишь, Ева? – говорил, будто животворящий свет исходит из печени. Значит, нужно понять, в каком месте я ошибался. А кстати, где его тело?

Ева выглянула из-под стула, и увидела, что мышца на левом лице её великана зашлась в безумном танце, а рот кривится в ухмылке, словно его натягивала невидимая тетива.

– Его не смогли сюда доставить, – покачал головой Валдо. Нижняя губа выдвинулась вперёд, показывая лёгкую растерянность – не такой реакции он ожидал от пленника. – А теперь всё уже кончено. Сгнило, как и полагается любой бренной плоти. А голова, вот, целёхонька.

– Я возьмусь помочь твоему господину, – Эдгар поднялся. Ева слышала, как натягиваются и ослабляются в его теле, судя по звуку, настоящие канаты, и в очередной раз сравнила Эдгара с римской машиной. – И постараюсь докопаться до первопричины. Ты же, в ответ, тоже возьми на себя обязательство не перечить мне и делать всё, как я скажу. Прикажи принести инструменты. Они в повозке. Начну прямо сейчас… если, конечно, твой господин уже отужинал.

– У нас здесь больше нет слуг, – поморщился Валдо, – Я же имею за собой должность домоправителя и оруженосца. Так что придётся тебе самому за ними сходить. Это единственное, в чём я не смогу тебе посодействовать.

Эдгар поковырял в ухе.

– Значит, нам можно покидать дом?

– Можно, – Валдо кивнул. – Но учтите, если сбежите, то безнаказанным это не останется.

Эдгар поднялся. Ему не терпелось приступить к исследованию, резать, зашивать, нюхать и смотреть. Никогда ещё девочка не видела на живом лице цирюльника такого интереса.

Поэтому Ева вылезла из-под стула и тоже решила дать волю вопросам, что не находили себе покоя. Она добавила во взгляд немного строгости, привлекла к себе внимание господина, деликатно, но настойчиво почмокав губами. Сказала:

– А вы нам дадите денег. И ещё еды. Столько еды, сколько съедим.

Лицо Валдо выражало любопытство пополам с лёгкой брезгливостью, глаза, при разговоре с Эдгаром остававшиеся тёмными и скучными, казалось, просветлели. Странно, но Ева, не умея читать, могла разгадать этого человека, как магистр над знаками разгадывает арабские или греческие символы. У Валдо не было привычки замечать на улицах этих маленьких, подгоревших на солнце, кажется, до хруста, оборванцев. И детскую речь, обращённую к нему, никогда не слышал.

– Кто это, господин цирюльник? – спросил он громко, впрочем, наверное, уже не надеясь, что его услышат.

– Слушайте её, слушайте, – донёсся со стороны лестницы голос Эдгара. – Это моя тень. Она заботится обо всём, что вылетело из моей головы. Ниспосланная Иисусом ли, дьяволом ли, но она ребёнок, поэтому я не могу просто так её прогнать. Сказано – дети унаследуют Царствие Небесное. Это, если хотите, моя частица этого царствия.

Ева, внезапно смутившись, юркнула следом за цирюльником, отвесив в дверях торопливый поклон.

– Вы получите, что хотите. Конечно, в разумных пределах, – сказал управитель, но на площадке уже никого не было.

Валдо был столь великодушен, что дал им время передохнуть и отвёл комнату на первом этаже, в дальнем, холодном крыле, сообщающимся с основной частью дома открытой эстакадой. Её, как будто одеялом, укутывал розовыми лозами вьюнок. Огромные жёлтые подсолнухи вставали вдоль одной из стен молчаливым парадом. Там, отгороженный от дорог могучими спинами домов, был крохотный ботанический сад с сокрытой в ивовой листве беседкой. Теперь за садом никто не следил. Стена из растительности скрадывала любые шаги. В этом крыле когда-то размещались слуги, теперь же витал дух запустения. Свет, просачивающийся через мутные витражи, создавал ощущение, будто находишься на дне глубокого озера, и ледяной пол вторил ему, с ухмылкой шепча тебе, будто всплыть мешает привязанный к ноге камень. У фамилии дела шли явно не лучшим образом. Легко понять, почему после возвращения из похода влиятельного барона вся здешняя челядь разбежалась. Только полоумный Бернард остался бродить по коридорам, разевая рот и пуча глаза, как языческий идол.

Еву же беспокоило другое: в её мозгу роились зловещие сцены. Мог старший управляющий самолично казнить всех, кто не был, по его мнению, надёжным, дабы предотвратить разглашение тайны своего господина? Девочка думала о кинжале в ножнах, а потом о длинных, обманчиво-тонких пальцах, которые так удобно смыкать на чужих шеях…

«У кого остались в памяти все здешние повороты и тайные ходы, кроме господина Валдо?» – подумала Ева, разглядывая в одном из коридоров корабельный румпель, для чего-то прибитый на стену. Когда-то, наверное, он имел практическое значение. Детишки играли в речных капитанов, в рыболовов или пиратов, или датчан-завоевателей, что исходили под парусами весь белый свет.

Эдгар не походил на человека, который нуждался в отдыхе – он рыскал по комнате, будто угодивший в клетку грызун. Казалось, помещение уменьшается с каждым его шагом, становясь всё теснее. Кроме того, Эдгару приходилось всё время пригибать голову. Впрочем, похоже, он не испытывал по этому поводу никаких неудобств.

– Ты волнуешься, что этот граф умрёт, пока ты спишь?

– Его светлость барон. Барон! Какие грехи я совершил и за что мне такое наказание? О, Господи!

Ева испугалась, что великан сейчас потонет в своих молитвах, но тот всего лишь остановился и уставился отсутствующим взглядом на Еву.

– Он жил в таком состоянии семь лет. Дышит ли он? Течёт ли кровь по его венам? Столько всего надо проверить, столько вопросов нужно разрешить. Нет, я положительно не могу спать.

– Мне казалось, ты даже не испугался.

– Я не испугался.

– Этот господин Валдо угрожал тебя убить, – Ева взобралась на подоконник, передав шатающемуся без дела Эдгару стоящий здесь же кувшин с водой (вода ощутимо пахла плесенью – кто-то жил в этой комнате до них), воскликнула: – а вон и наш Господь! Давай убежим? Наверное, через сад есть другой выход. А я пролезу в окно.

– Я не уйду, – покачал головой Эдгар. – Нам выпала загадка века. Голова может кричать, как живой человек. Это не натужно-мудрёные чудеса, которые тебе покажут в дороге фокусники. Это – наглядное воплощение промысла Божия.

– Мы ещё не слышали, чтоб она кричала, – сказала Ева. Она свесила ноги на ту сторону и позвала: «Эй, Господь! Как ты там?»

– Я слышал.

– Слышал?

– Ну конечно. И Валдо слышал… – Эдгар задумчиво поскрёб укушенный насекомым локоть. – Наверное, не в этот раз, но раньше – точно. Это было, будто его светлости всё время закрывали ладонью рот, потом открыли (тогда-то я и услышал этот крик), и закрыли снова. Он очень сильно хрипел. Очень. Не удивительно, ведь ему перерубили горло.

– А где я была?

– Где-то под стулом. Хватала меня за ноги. Ты ничего не слышала – это я уже понял. И Валдо ничего не слышал – я понял это, когда он как раз вот с таким лицом начал растолковывать мне о громком имени своего сюзерена. Тогда он вскрикнул, а я услышал.

Ева улыбнулась – скучная гримаса Валдо в исполнении Эдгара показалась ей донельзя забавной, – но сразу после этого вновь стала серьёзной.

– Я тоже должна была это слышать!

– Услышишь в другой раз, – великан повернулся спиной, чтобы ещё раз разложить и проверить инструменты. – Кричит он постоянно. Ему больно… или страшно. Или и то и другое. Просто не каждое ухо готово ловить звуки, которые произносят застрявшие между жизнью и смертью. А то, что готово, может вынести разве что несколько мгновений. Звери и птицы, может быть, слышат. Ты видела здесь хоть одну крысу? Кошку? Может, какую-то птичку, свившую гнездо в саду?

– Только глухих собак, – сказала Ева. – И больше никого. А ведь когда-то здесь проводились балы и богатые приёмы, представь себе!

Девочка спрыгнула с подоконника и закружилась по комнате, в последний момент избегая встреч с предметами мебели и ногами цирюльника. Когда к горлу подступила тошнота, она остановилась, держась за шашечку кровати, и, задыхаясь, сказала, подражая манере великана говорить:

– Те времена прошли и много, много лет эти стены не слышали смеха. Они не умеют говорить, но зато умеют танцевать. Здесь столько занятных углов и странных форм, и – ты посмотри, как изгибаются оконные проёмы! – они вспоминают торжества и скучают…

– Зверей не ведомо здесь, – подвёл итог Эдгар. – Не глухих псов, прочих зверей. Животные более чувствительны, чем люди. Они слышат крик убитого когда-то человека, который умирает и всё не может умереть, и страшатся приближаться к этому дому ближе, чем на бросок камня. Я останусь. Останусь до тех пор, пока не пойму – божественная ли здесь замешана воля или, как сказали бы многие, дьяволовы козни.

Интерес Эдгара казался странным, даже болезненным, будто его скручивали какие-то ещё более сильные руки. Ева чувствовала, как внутри напрягаются невидимые члены, которые не дают великану так просто, как раньше, дышать и мыслить загадочными образами, материями, которые так легко подчас воспринимались детским сознанием. Будто бы когда она, Ева, отворачивалась, кто-то открутил валун, по недоразумению называющийся у великана головой, и прикрутил другой, с другим составом пород и, может, с чуть меньшим количеством пустот, в которых так вольготно чувствовали себя некоторые непосредственные, возникающие из неоткуда и пропадающие в никуда, мысли.

Еве очень хотелось посмотреть, куда заведёт цирюльника история с одновременно живой и мёртвой головой. Девочка немного, самую чуточку, за него беспокоилась.

– Тогда я останусь тоже, – сказала она.

Собрав свои растрепавшиеся волосы двумя руками в пучок, Ева попыталась привести их в какой-то минимальный порядок, но лапища великана, точно огромная птица, вылетевшая спросонья из гнезда совсем без оперения, опустилась ей на голову и всё испортила.

– Тебе лучше было бы продолжить путь до монастыря, – сказал, постукивая пальцем по макушке девочки и игнорируя её попытки отбиться, Эдгар. – На западе, на правом берегу Рейна есть обитель в честь святой мученицы Софьи. Пешком туда четыре дня пути, но ты можешь попросить кого-то из рыбаков, кого-то, что плывёт вниз по течению, тебя отвезти.

– Я никуда не пойду! – сказала Ева, подняв подбородок и заглянув в глаза Эдгару. – Не сдвинусь с места, пока мы с тобой не разгадаем эту тайну.

Эдгар хмыкнул и сказал только:

– Наверное, мне стоит называть тебя маленьким клещом.

– А мне тебя – гигантским упрямцем. Да ещё и глупым, как пень.

Белесое лицо обезобразилось ухмылкой.

– Вряд ли найдётся человек, столь же ничего в этом мире не понимающий, как я. И я готов с радостью принимать бремя этого понимания, сквозь молитвы и слёзы, обращённые к Христу, я готов постигать любую корку, что отломит он от своего каравая и бросит в пыль, мне, смиренному. А теперь пошли.

Валдо сказал – «отдохните до утра, восстановите силы», но Эдгар и Ева слышали в его голосе раздражение. Хозяином он был сомнительным, и радушие излучал такое, каким могла бы капать со своих клыков змея. Поэтому цирюльник и его маленькая помощница решили, что их нетерпение хорошо согласуется с желанием Валдо поскорее занять их делом. После того, как колокола на соборе позвали на вечернюю службу, после того, как Эдгар отбил положенные поклоны, елозя ногами по холодному камню и царапая локти, Ева стучалась в дверь покоев главного домоправителя, готовясь в любой момент спрятаться за спину великана.

Она чувствовала, что главное приключение в её жизни только начинается.

Глава 5

Валдо был облачён в длинную домашнюю одежду, напоминающую римские хитоны, но пояс с кинжалом был по-прежнему затянут до предела, будто домоправитель переодевался, не расслабляя пряжки. Ева засунула голову в его комнату, а потом при каждом удобном случае нашёптывала Эдгару: «У него там огромная карта, нарисованная на сыромятной коже… и табакерка с табаком… и оружие на стене, а ещё – остатки еды на полу и на столе, целые горы костей и два борзых щенка».

– Значит, вы готовы, – сказал Валдо, оглядев с ног до головы Эдгара, затем Еву.

Он махнул рукой и, шаркая домашней кожаной обувью, напоминающей руины, повёл их сквозь недра пустого дома.

– Сообщали ли вы что-нибудь святым отцам? – спросил Эдгар с интересом.

Валдо дёрнул кадыком, так, будто ему жал воротник.

– Конечно, наша благодатная матерь всё знает. Иначе в этом доме давно бы уже квартировались дальние родственники кого-то из королевских прихвостней. У барона, знаете ли, нет наследников.

– И как же кардиналы отнеслись к такому проявлению божественной милости?

– Как-как… – пробурчал Валдо. – Моему господину, знаете, очень трудно повторно отрубить голову за еретические настроения.

– Это очень необычно для церкви, – сказал Эдгар. Кажется, его что-то обрадовало: на лице появилась одна из самых благодушных гримас.

Валдо разглядывал лицо цирюльника с превеликим сомнением и, наконец, признал:

– Ну, правда не вся церковь. Отец Рудольф, личный исповедник барона, знает. Он наведывается к нам дважды в месяц. Если к нему кто-нибудь обратится, отец скажет, что барон тяжело болен и не может показываться на публике. Среди остальных ходят смутные слухи. После того, правда, как кое-кому вырезали язык за клевету, разговоров стало меньше, но вы же знаете, такая вещь, как слухи, никогда не исчезает совсем. Но, поскольку барон пользовался у отца нынешнего короля уважением, нас не пока трогают. Я надеюсь, вы понимаете, что так не может продолжаться вечно. Рано или поздно барону придётся принять кого-то из просителей. Семь долгих лет он не показывался никому на глаза.

Слуга перевёл дух и нарочито вежливо осведомился:

– Я надеюсь, господин цирюльник, это не повлияет на ваше согласие?

Ева прыснула в кулачок: этот мужчина напомнил ей сварливую женщину из их деревни, жену одного крестьянина, что пилила мужа, даже когда он в поте лица обрабатывал свой клочок земли.

– Я очень грешен перед нашей матерью Церковью, – сказал Эдгар. – Я действовал методами, которыми никогда не стала действовать бы она.

Валдо кивнул. Он ждал продолжения.

– Многие годы, путешествуя по земле, один человек («это он про себя», – шепнула управителю Ева) пытался найти средства, которые лечат тело, но не ранят душу. Незнамо, каким образом то, что делается с телом бренным, отражается на бессмертных сущностях, и не имеется возможности узнать. Смею надеяться, что служение вашему барону хоть что-то вложит в эту уродливую голову.

Эдгар бросил короткий взгляд на Еву, которая пыталась подружиться с одной из встречных собак, дав ей обнюхать тыльную сторону своей руки.

– Детям нужно иногда совершать шалости за спиной строгой и благодетельной матушки.

– Даже если этих детей потом ждёт наказание?

– Каждый ребёнок надеется избежать наказания.

Валдо, похоже, немного оттаял. Он сказал:

– Именно поэтому я и не обратился к прославленным лекарям, а предпочёл найти кого-то… кто ближе к народу, и уж точно не задержится в городе после того, как кончит дело. Что же, если надежда твоя столь сильна – я слушаю повеления, мастер.

Их провели не в гостиную, как того ожидала Ева, а вглубь дома, мимо каменной фигуры рыцаря и неработающего фонтана, в котором спали сразу две собаки, к массивной двери из морёного дуба, сейчас приоткрытой. Валдо постучал два раза, заглянул, словно исполняя какой-то древний ритуал с наполовину утерянным смыслом. Эдгар и Ева прошли следом, повинуясь жесту слуги, и оказались в просторном кабинете.

Голова отобедала и теперь покоилась на кресле с огромными подлокотниками, на высокой подушке, вплотную пододвинутая к письменному столу, так, что глаза оказались чуть выше столешницы, а высокого лба почти касались корчащиеся в вазе цветы. Выражение лица не изменилось, уши казались вылепленными из гипса. Несколько свечей в огромном медном подсвечнике, собирающим на своих гранях капельки света, разгоняли полумрак.

Темнота здесь поселилась настолько прочно, что во время паломничества по длинным залам и коридорам дома Эдгар, привыкший встречать ночь опущенными наглухо веками, открытыми ушами и заячьей настороженностью, пребывал в граничащей с паникой тревоге. И сейчас лицо в ореоле света сияло ему, как луна, и, казалось, ничего не могло изменить направление его взгляда.

– После обеда господин предпочитает работать, – шёпотом сказал Валдо; он указал на стоящую на специальной подставке книгу. – Штудирует военные науки, доставшиеся от римских полководцев, и читает о деяниях Божьих. Я захожу иногда, переворачиваю ему страницы.

– Мы можем его побеспокоить? – деликатно спросил Эдгар.

Кажется, он готов был приближаться к голове хоть на цыпочках, хоть на коленях, словно к только что выпущенной из земляного плена святыне, плащанице с ликом Христа, давно утерянной, и всплывшей из глубин столетий.

– Куда деваться, – пожал плечами Валдо, прокашлялся и сказал: – Смею отвлечь, ваша светлость, но опять пришёл тот лекарь. Думает, что сможет помочь вашей небольшой беде.

Ева притихла: она силилась услышать крик. Морщилась, закрывала глаза, и в то же время держала ладоши наготове – на случай, если понадобится вдруг быстро заткнуть уши.

Валдо бережно взял барона, придерживая его двумя пальцами за подбородок и затылок, положил на стол, на заранее расстеленную на одной его половине тряпицу. После чего вздохнул и отступил в тень.

За дверью, ругаясь и гремя сапогами, прошёл Бернард. Судя по стуку когтей и поскуливанию, за ним следовала целая собачья делегация. Старый воин, похоже, окончательно спятил на службе у бестелесного барона и общения с тенями, однако обход совершал ответственно. Он без стука заглянул в кабинет и добрых две минуты сверлил злобным собачьим взглядом спину Эдгара, пока Валдо не прогнал его прочь.

В кабинете пахло луком, травами, какой-то настойкой. Ещё, кажется, серой и ладаном. Видно, что здесь его светлость проводил гораздо больше времени, чем в каминной зале. Ева, изнывая от любопытства, ни на что конкретно не направленного, но которое, тем не менее, трудно было заглушить, забралась на второй стул, деревянный и жёсткий, предназначенный для посетителей, и понюхала бокал барона. Вино, тёмное, как кровь, и, наверное, очень хорошее. Во встроенном в стену шкафу – несколько толстых книг, которые тоже по-своему пахли. Они были аккуратно расставлены по каким-то одному хозяину ведомым принципам. Ева никогда не видела настоящей бумаги. Она слышала, что в монастырях веками ведутся записи на тонком, как паутина, пергаменте, но чтобы увидеть его своими глазами… Запах был для Евы незнаком, но показался достаточно приятным. Он чем-то напоминал орехи. На специальной стойке – оружие в ножнах и чехлах, рукояти выглядели холодными и мёртвыми. Их не касались уже очень долго. За узким окном видно частичку улицы, под каким углом в него не загляни, эта частичка всегда останется одной и той же. Время там застыло, наверное, ещё с тех давних врёмён, когда барон мог расхаживать по кабинету своими ногами.

Трогать книги никто не разрешал, и вряд ли этот мрачный человек с волчьим загривком пойдёт навстречу, не говоря уж о его светлости, который может на неё, Еву, только накричать. Поэтому девочка, заложив за спину руки, стала наблюдать за Эдгаром, дав себе зарок при первой возможности ощутить книжное волшебство на подушечках собственных пальцев.

– Приступайте, – скомандовал Валдо, так, будто давал начало некому судебному процессу.

Эдгар начал осмотр с того, что неловко споткнулся о ножку стола, едва не уронил со стены какую-то железяку. Огоньки свечи, до этого копейными остриями уставившись в потолок, беспокойно закачались. Руки его дрожали, глаза вылезали из орбит, словно таким нелепым образом цирюльник пытался подражать его светлости. Однако, как только пальцы коснулись тряпицы, что закрывала шейный обрубок и была намотана почти до подбородка, дрожь унялась, а лицо великана превратилась в сдержанную, пусть и слегка гротескную маску. Внимательно осмотрел он шею, причмокивая и щёлкая пальцами. Рана была рваной, оставленной каким-то тяжёлым оружием. И, конечно, недостаточно острым. Говорят, на востоке есть клинки, которые режут ткань, как воду, а кости разрезают, как влажную землю, но так далеко на восток бедный барон не зашёл.

Позвонок белел, точно распахнувший крылья тукан, реющий над морским побережьем. Мышцы высохли и стянулись, стали похожи на потемневшие яблочные огрызки. Чернели перерубленные артерии – выглядели они так, будто их прижгли угольками. Кожа к краю пожелтела и сморщилась.

– Открыть бы великую тайну – каким образом он может кричать, – пробормотал Эдгар.

– С языком у его светлости всё в порядке, – с оттенком недовольства сказал Валдо.

– Дело не в языке. Вот здесь – голосовые трубки. Видел такие у свиней, у коз и у птиц – у птиц они прочные, как бычьи жилы. У человека, видимо, тоже, ведь он может издавать разнообразные звуки. В том числе петь, реветь рычать… и прочая, и прочая. И, как видите, эти трубки тоже перерублены. Чтобы человек, или иная тварь, мог издавать звуки, их надо связать с лёгочными мешками. Так как же он кричит?

– Я не знаю, – признал Валдо. – Вы мне скажите.

– Я тоже не знаю, – покачал головой Эдгар. Обезьянье его лицо выражало глубокую задумчивость.

Он внимательно исследовал уши, рот, бесцеремонно влезая туда пальцами (Валдо дёрнулся, но понял, что мешать цирюльнику уже поздно), заглянул в глаза, где расширившееся, необычайно влажные зрачки приглашали окунуть в них палец. Надавил на слёзные мешки и внимательно изучил реакцию. С минуту сжимал его светлости нос, наблюдая, не проявится ли как-нибудь дыхание. Мышцы затвердевшие, будто дерево, кость очень хорошо прощупывается – кажется, между ней и кожей нет ничего. Эдгар попытался ощутить подушечками пальцев серое вещество, но не смог. Не смог он услышать и как оно плещется. Это серое вещество – единственное, что осталось у барона, и оно каким-то образом сумело взять на себя функции остальных органов.

Ева не отрывала взгляда от костоправа, поражаясь внутренне происходящим с великаном переменам. Когда тот берётся за работу, из взгляда исчезает кроличье выражение, руки теряют свою почти всегдашнюю дрожь.

Пальцы оттянули веки, сначала вверх, потом вниз, Эдгар внимательно осмотрел глазное яблоко и зачем-то на него подул. Проверил пульсацию крови на висках.

Когда Эдгар вновь повернулся к Валдо, тот был сам не свой от беспокойства.

– Его светлость действительно жив, если это можно назвать жизнью. Но, по меньшей мере, какие-то процессы в его голове имеют место быть. И отнюдь не процессы гниения. Кровоток в венах присутствует, хотя они далеко не полноводны. Как реки в годы засухи, что превращаются в ручьи. Зрачки не реагируют, дыхания, вроде бы, тоже нет… но мне кажется, что он дышит. Он много времени проводил за книгами, когда был… жив в полном смысле слова.

– Да, я вам уже говорил, – ответил Валдо.

Эдгар не обратил внимания на язвительный тон хозяина. Задумчиво он отодвинул пальцем прядь волос его светлости.

– Он начал терять близкое зрение, хотя далёкое оставалось отличным. Любил сладкое, и ещё подслащенное вино, но таился этой привычки. Старался создать образ не ведающего сомнений, иногда жестокого в деле карания еретиков, воина Господня, но часто изнурял себя вопросами, которые не находили ответа. Привык быть всегда впереди, умел мастерить из лица маску, чтобы одной ей внушать ужас врагам и трепет соратникам. Говорил мало, но держащий оружие, которое отделило голову его светлости от тела, слышал его последние слова.

Ева смотрела на своего спутника, распахнув рот: Эдгар говорил как ведун, что может, заглянув в глаза человека или мертвеца, а в данном случае – и то и другое одновременно, рассказать его историю и даже то, что не предназначено было для ушей первых попавшихся.

– С чего вы взяли, что его светлость будет болтать со своим убийцей?

Большая часть этих невероятных вещей не произвели на Валдо никакого впечатления. Зато последний факт заставил его наклониться вперёд. Пальцы на правой руке дёрнулись от недовольства.

Эдгар коснулся нижних зубов его светлости.

– Язык свело судорогой мышц, он остался в том положении, в каком бывает при произнесении речей. Для крика язык не нужен вовсе. Значит, барон с кем-то говорил перед тем, как перейти из той жизни в эту.

– Предположим, – тяжело сказал Валдо. Скулы его выпучились, отражая внутреннее колебание. – Ты описал барона так, будто знал его ранее, притом очень хорошо. Не знаю, как тебе это удалось, не знаю, да и не буду спрашивать. Наверное, это ведовство, которым владеют бродяги. Но один вопрос у меня остался. Что это нам показывает?

– Связь очень многих элементов дала то, что мы видим сейчас перед собой. Я хочу в ней разобраться. Что-то из этого, может, не имеет значения, но что-то просто не может не иметь. Мне хватило куцего ума описать твоего господина, но как же мало его, чтобы сделать выводы! Но я разберусь, пусть даже положу на это всю жизнь.

– Божественное вмешательство теперь уже, по-твоему, здесь не при чём?

Эдгар посмотрел прямо в глаза Валдо.

– Божественное вмешательство всегда при чём. Всё, что ни делается, делается для одного его промысла. Но кто мы такие, чтобы знать лодку, на которой рыбачит со своими учениками Господь? Множество людей умирают без всякой вины. Взять хотя бы младенцев, из которых выживает хорошо если треть. Почему же Господь оставил на земле именно твоего барона?

– Он был благостным бароном, – сказал Валдо, скрестив руки на груди. Он нервно расхаживал взад-вперёд по помещению. – Везде, где попирались божии заповеди, был его огненный меч. Язычники в страхе валились на колени при одном лишь сочетании звуков, которые складывались в его имя. Наш герб… герб барона виделся им в самих чёрных кошмарах.

– Благостный, но не благостнее детей, – мягко возразил Эдгар. Было видно, что он хочет ещё что-то прибавить, но никак не может решиться. В конце концов, он задал другой вопрос: – Ты не участвовал в том походе?

На лицо Валдо набежала туча.

– Я провинился перед сюзереном. Он оставил меня в его отсутствие управлять делами.

– Сидеть дома очень скучно, – авторитетно сказала Ева.

– Что, простите, маленькая госпожа?

Ухо Валдо нависло над ней, точно хотело накрыть малявку с головой, и Ева почувствовала тяжёлый аромат духов, скрывающий обычный для любого горожанина, да и деревенского жителя, запах тела. Этот аромат её поразил, хотя Ева и не подала виду, но крепко задумалась: насколько скрытным должен быть человек, чтобы маскировать свой запах под запах цветов и фруктов? Во всяком случае, Валдо не прикладывал к носу кулёк с благовониями и не морщился, как многие господа и дамы из тех, что она видела на рынке.

– Сидеть дома очень скучно! – прокричала девочка. – Я просидела дома семь вёсен – сколько же, сколько ты!

Ева не купилась на «маленькую госпожу». Она знала, что никакая не госпожа, а просто деревенская девчонка, теперь уже без дома и без приданного, и Валдо хватит подушечки одного пальца, чтобы её раздавить. Если, конечно, позволит Эдгар. Костоправ, может, думает, что сделай он неверный шаг, появится десяток воинов с мечами и изрубит его, как капусту, но она-то знала, что кроме Валдо, старого Бернарда у ворот, собак, да, может, нескольких рабов, шныряющих по дому, как мыши, здесь больше никого нет.

– Ай! Тихо, тихо, зачем же так кричать, – поморщился Валдо, ковыряя указательным пальцем пострадавшее ухо. – Да, я бы предпочёл быть с господином бароном. Я был ему там нужен, ах, чёрт!

Эдгар, судя по выражению лица, был солидарен с Евой. Они в этом тёмном доме не значительнее пыльных штор, закрывающих окна. Не значительнее любой из тарелок с фамильным гербом барона.

– Как он погиб? – задал новый вопрос цирюльник.

– Я вам уже сказал. Его зарубил сарацин. Верно, это был сам дьявол, которому надоели богоугодные дела барона. Первый удар был, как рассказывают, в живот. Он был не смертельным. Но после этот шакал стащил с господина шлем, положил его, слабо сопротивляющегося или не сопротивляющегося вовсе, на этот шлем, и перерубил шею.

– А лошадь убили раньше?

Вадло помолчал. По лицу слуги Ева поняла, что великан задал правильный вопрос. Слуга сказал, медленно выбирая слова, будто семечки из дынной дольки.

– Лошадь осталась жива, вместе с ней доставили голову барона. Он зачем-то спешился. Спешился, хотя все – и его люди, и сарацины, сражались конными. Никто не знает мотивов поступка, но говаривают, будто он спешился потому, что увидел среди павших кого-то знакомого. Как по мне, это бред прокажённого. Барон не отличался излишней щепетильностью к собственным людям. Дьявол, да он проехал бы верхом по любому из них, лишь бы догнать удирающего неверного!

– А ты его любишь, – вставила Ева, пиная от нечего делать стену. И Эдгар, и Валдо воззрились на неё с нескрываемым изумлением.

– Он мой господин, – ответил Валдо, высокомерно накинув на локоть плащ. – Конечно, я его люблю. Я бы отдал за него жизнь, если бы мог.

– Я знаю точно – плохих королей никогда не любят. Вокруг них собираются завистники и бастарды, и все ждут удобного момента, чтобы завладеть короной…

– Мой барон был не королём.

– Тем более, – сказала девочка и привстала на цыпочки, чтобы мысль вернее достигла понимания Валдо. – Когда погибает король, случается большой скандал. Когда погибает плохой барон, все только жмут плечами. Даже если его светлость (Ева смешно растягивала слова – «Иивосве-етлость», получалось у неё) ни с того ни с сего задрал медведь или загрызли собаки из собственной псарни. Мне рассказывали множество сказок и историй, где с баронами так и поступали. Сама я их не очень любила – всё больше про далёкие земли и разных существ, которые не водятся даже там, куда можно доскакать на лошади за четыре дня, а водятся только на краю света. Но про графьёв, да королей, да баронов сказки любили даже взрослые. Они всегда очень смешные.

Валдо будто стал выше ростом, нос загнулся ещё больше и стал напоминать клюв грифа. Перехваченные железной заколкой волосы напоминали драконий хвост.

– Твоя девчонка слишком много болтает, – сказал он цирюльнику.

– Твоя забота об этой бессловесной голове и впрямь очень велика, – промямлил Эдгар. От его голоска угли в камине трещали и возмущённо плевались в потолок искрами. – Это достойно многих похвал. Сам Иисус делал бы так же, будь у него господин на земле, а не на небе.

В уголках губ Валдо появились глубокие складки – будто пытался удержать рвущиеся наружу ругательства.

– Идите-ка, занимайтесь делом, – сказал он, сделав жест, которым больше пристало отправлять в атаку конницу. – Что же ты намерен делать дальше, пыльный врачеватель?

Эдгар выпрямился и произнёс:

– Больше, чем увидеть святой лик Христа или любую из его реликвий, я бы хотел вскрыть твоему господину череп.

Валдо дёрнулся, врезавшись затылком в книжную полку. Оружие звякнуло на своих стойках, не то переживая за барона, не то насмехаясь над его слугой.

– Прежде я вскрою череп тебе! – воскликнул он, потирая ушибленный затылок.

– Я бы хотел этого, но этого делать нельзя, – спокойно пояснил Эдгар. – Если Господь захотел оставить ему жизнь, так и должно быть. Нельзя вскрыть кошку, чтобы посмотреть, как она устроена, если кошка эта имеет долгом уничтожать по округе мышей.

Он доверил Валдо вернуть его светлость на прежнее место, где тот устало облокотился затылком на спинку стула. Уголки рта барона печально стремились вниз, волевой подбородок, плотно обтягивающая который кожа подчёркивала это свойство, как будто даже размяк.

– Так что же? – ядовито сказал Валдо. – Есть у тебя в голове хоть зернышко идеи о том, как нам увидеть этот промысел? Или, может, мне взять плётку и подстегнуть полёт твоей мысли?

Ева нашла глазами кубок на столе (судя по отливу, из настоящей, хоть и коричневой от времени бронзы) и прикинула, сможет ли до него дотянуться. Если Валдо сейчас озвереет совсем, а великан превратится в ледяную статую, нужно будет его спасать. При одной мысли об этом у девочки затряслись поджилки.

Но Эдгар был на удивление спокоен. Он ткнул пальцем в барона, а потом, спохватившись, быстро и смущённо поклонился, не переставая при этом говорить:

– Что-то случилось там, где голова его светлости рассталась с телом. Ты рёк, будто произошло это в сарацинских землях?

– Да, под некой горой под названием Намида. Барон очень уверенно шёл в авангарде войска короля, он предал огню несколько окрестных селений…

– Умеешь ли ты делать некоторые чудесные вещи, как-то: рисовать карты?

– Хочешь туда ехать? – лицо Валдо потемнело. – Мы с бароном никуда тебя не отпустим.

– Он поедет вместе с нами, – спокойно возразил Эдгар. – Ты, если желаешь, тоже.

Великан подвигал ногой сумку с инструментами.

– То есть единственный выход. Я могу взять нитки и иголки, пришить эту голову к другому телу, если божья глина необходимой формы и достоинств, уже расставшаяся с прежней жизнью, найдётся у тебя в закромах. Это будет иметь великий интерес, так как всё, что до этого я делал с материалом Господа – это шлифовал небольшие шероховатости, исправлял вмятинки, которые оставила на человеке Его воля. Но не должно что-то делать от незнания. Что-то делать должно только от великого знания, а его у нас сейчас нехватка. Значит, мы должны отправиться на поиски.

Когда Эдгар замолчал, Ева ещё некоторое время крутила головой, пытаясь поймать под каменными сводами хвосты его значительных речей. Эдгар показался ей ещё выше, складки кожи на его шее ещё глубже, и девочка подумала: не превратятся ли они прямо сейчас в стаю грачей, гордых и хмурых птиц, которые разлетятся по округе и наполнят криками, похожими на голос костоправа, всю округу. На лице Валдо отразилась вся глубина думы, глаза пошли ко дну водоёма его зрачков, как два камня.

– Мне нужно разрешить с собой кое-какие вопросы, – сказал он, сопровождая слова очередным жестом, исполненным скучно и заученно. – Поговорим завтра утром, господин цирюльник. Ты устал с дороги, так что лучше поспи, подкрепи силы. Еду, должно быть, уже доставили вам в комнату. Возможно, завтра мы тронемся в далёкий путь.

Они выбрались из покоев барона (втайне надеясь на ласковый дневной свет из высоких окон, но погрузившись в ещё более непроницаемый сумрак, поскольку день уже успел смениться глубоким вечером, а высокие стрельчатые окна упрямо преграждали путь тем крохам света, что оставались снаружи) и отправились извилистыми коридорами в крыло дома, где им выделили комнату.

Ева была полна вопросов.

– Откуда ты так много знаешь про старого барона? Он на самом деле был таким страшным?

– На самом деле он вовсе не страшный, маленькое ночное приведение. Он был себе на уме, как и все люди, умел показать себя таким, каким не являлся. Я описал слабости и болезни его светлости, так как сумел прочитать их у него на лице, по напряжению мышц и родовым пятнам. На самом деле это не так сложно…

– Для цирюльника тоже?

Эдгар оттянул двумя пальцами веки.

– Люди вроде меня, люди многих моих дел обязаны уметь читать зашифрованные письмена и тайные знаки. Я прочёл их, о делах и поступках барона же мы узнаем во время нашего путешествия на юг.

Ева была особенного мнения о мыслительных способностях великана. Некоторые его измышления приводили девочку в восторг, но вместе с тем она была изумлена, что этот строгий человек с огромным носом, который также символизировал его серьёзность, выслушал Эдгара с открытыми ушами.

Шаги шумом водопада отдавались в коридорах и залах. На самом деле дом был не таким уж большим, но с наступлением сумерек он казался настоящим замком. Вмонтированные в стены держатели для ламп так и оставались холодными – если там и были лампы, никто так и не сподобился наполнить их маслом и зажечь. Те, на которых ламп не было совсем, смотрелись, как некоторые самые страшные кутьи обитателей Конской головы.

– Быстрее, быстрее, – бормотал Эдгар и буквально тащил за собой Еву, которая уцепилась за рукав его одежды. – У нас же нет света! Пока солнце здесь, хотя бы краешком, мы должны успеть до нашей с тобой комнаты.

Глаза великана вращались в глазницах, и казалось, будто то копошатся в могилах мертвецы. Ева старалась не смотреть на него, решив, что ещё немного, и она сама испугается, и тогда придётся полагаться на погруженного в пучины мыслей великана. А это всё равно, что спасаться от шторма в севшем давным-давно на мель, пропахшем водорослями судёнышке, в котором опасаются селиться даже ящерицы. Её занимали некоторые мысли, и девочка хотела поскорее получить ответы.

– Ты смог бы копаться в человеческом теле столько, сколько захочешь. Делать людей, как плотник строит дома! Почему ты отказался?

Эдгар помолчал, уставившись в пустоту. Кажется, сознание на минуту перестало фиксировать сумрак, который он всегда так боялся.

– Это сложный вопрос, маленький крылатый сверчок, и ты верно угадала. Я многое воображал здесь, в своей голове, – палец, который был чуть тоньше, чем запястье Евы, ткнулся в прошитый венами висок. – Но воображать не значит – действовать.

– Ты просто боишься, – сказала Ева, в её голосе мелькнули издевательские нотки. – Боишься того, чего не можешь понять.

– Я не могу понять почти ничего, – Эдгар улыбнулся беззащитной улыбкой, какая могла бы быть, наверное, у травоядных животных, если бы они умели улыбаться. – Я очень глупый, пусть и большой. Мироустройство такое тонкое, такое ловкое, что кажется, будто сделаешь неловкое движение – и оно развалится прямо на глазах. Но если начнёшь думать о некоторых вещах, понимаешь, что не можешь их объяснить. Тогда говорят, что это Божий промысел или происки дьявола. Но если попытаешься изменить порядок вещей – скажем, посадишь дерево кверху ногами – будет ли это шагом наперекор воле Божией? Будет ли это плохо или хорошо? Греческие философы говорили, что человек совершенен в той оболочке, в какой его создал Всевышний. Наши земные властители с ними соглашаются, но, по-моему, они даже не задумываются. Если бы у меня кто-то спросил, что бы ответил я? Я же не знаю. Я всё время в сомнениях. Спроси кто-нибудь, лучше ли, если у человека будет больше пальцев на руке, или хуже – Эдгар печально покачал головой, – не отвечу.

– Глупый и трусливый, – безжалостно сказала Ева, пытаясь таким образом спрятаться от собственного страха. – Но хотя бы ты умеешь воображать. Мои родители никогда в жизни ничего не воображали.

Эдгар помолчал. Кажется, он хотел сказать «я до смерти боюсь, что Бог прихлопнет меня на месте, точно муху», и девочка почти слышала, как его голос звучит у неё в голове. Но чуточку позже она поняла, что он на самом деле говорит, только немного другое: «я до смерти боюсь, что Господь мой отправит меня так далеко от себя, что я больше никогда не смогу сказать ему ни слова».

Пахло собачьей мочой. Коридоры и лестницы отодвигались и прятались от двух людей. Расстояние, которое, казалось, можно было преодолеть за несколько Евиных шагов, требовало их с добрый десяток, а то и вовсе оказывалось не тем, чем сначала. Один раз они наткнулись на огромное бронзовое зеркало, самое большое, которое Ева видела в своей жизни. Чуть попозже она поняла, что зеркал, вообще-то, не видела наяву никогда.

Поверхность его, точно ряска гладь заросшего пруда, покрывала пыль и паутина. «Нам нужно в тот проход» – бурчал Эдгар, щуря правый глаз (днём он видел, как сокол, зато темнота застигала врасплох все его органы чувств, кроме слуха), а Ева чуть не перепугалась насмерть, когда из дверного проёма им на встречу устремились две смутные тени.

Эдгар коротко всхлипнул и свернул в смежный коридор, примыкающий к внешней стене здания. Сюда проникало немного света снаружи, и у каждого светлого пятна они грелись, словно кошки возле горящей лампы.

– Значит, мы теперь двинемся на восток? – спросила Ева. В пыльных залах её голос звучал как комариный писк, но тишина была ещё страшнее.

– Если будет на то воля Господа… и этого господина, Валдо.

– Я приготовлю к путешествию ослика! Ему не помешает чистка. А ещё я могу сшить для него новую попону. Здесь много пыльных тряпок, которые никому не нужны. Как думаешь, Валдо не заметит их пропажи?

В голове Евы уже зародились и начали расползаться пустыни востока. Словно огромный слизень, подгребать под себя безлюдный Рим, просыпаться песчаными ручейками сквозь окна и дыры в стенах. Эдгар мог различить в голосе девочки характерный скрип.

– Стоит только отпороть все эти гербы. Если кто-то увидит на осле покрывало с гербом знатного дома, наши с тобой сердца попробует на вкус железо какого-нибудь стражника.

– Эти глупые гербы недостойны Господа, – высокомерно сказала Ева.

– Конечно, недостойны. Но земные законы таковы, что наш Господь для всех остальных всего лишь грязный ослик.

Ева выпятила нижнюю губу.

– Именно поэтому я его завтра же отмою.

Солнце, уже вроде бы отправившееся на покой, хитрым образом продевало свои лучи-нитки сквозь игольные ушка декоративных башенок и верхних этажей самых высоких зданий. На улице догуливали какие-то молодые повесы – приставали к торговке сладким пшеном, которая стояла прямо напротив их дома.

– Почему они ещё на улице? – спросила Ева, когда они замерли, буквально дыша светом, у очередного окошка. – Неужели не видят, что близится ночь?

– Это город, – сказал Эдгар. – Здесь тьма не имеет такой власти. Здесь по улицам задолго до заутрени ходят стражники с огнём. И у загулявшего не может быть страхов, кроме как расстаться с кошельком в переулке. Ну, и с жизнью, если будет сильно неосторожен. Но это, согласись, сущий пустяк. Другое дело – жизнь под городом, в сообщающихся между собой казематах и подвалах. Вот куда ныряет тьма, когда наступает её время. И она там злится, мечется в четырёх стенах, и горе человеческому существу, которому не посчастливится там оказаться.

Глаза костоправа сделались круглыми от нагнанного им же самим ужаса. Там, за окнами, был мир сродни миру грёз, там щипала травку на лужайке перед домом какая-то приблудшая коза, там вышагивали, гремя сапогами, стражи, хмуро обводя глазами вверенную им территорию, там спешили завершить дневные дела люди, ставшие вдруг маленькими, как будто её, Евы, голова вознеслась к небу на гигантических плечах. Она видела то, что в обычной жизни было от неё скрыто: щеголеватое перо в шапке какого-то господина, ярко-красные пятна на лысине бродяги, непонятно как оказавшегося в малахитовом квартале.

– И что с ними тогда происходит? – еле слышно спросила девочка.

– Никто доподлинно не знает. Но они теряют человеческий облик. Превращаются в оборванных, неряшливых существ. Ты их ещё увидишь – днём они, обыкновенно, выползают наружу, словно улитки или слизни.

– Для чего?

– Чтобы взглянуть на солнце. Даже улитки любят солнце.

В комнате их ждала единственная свеча на столе, сгоревшая уже на добрую треть, да поостывший ужин. Ржаной хлеб высился руинами замков древних королей. На огромных металлических тарелках в окружении кружков кабачков лежали рёбра какого-то животного. Ева предположила, что это останки водящихся в подземельях зверей, безглазых, покрытых чешуёй, с жабрами и с усами, как у кошек, но Эдгар сказал, что это оленина. Ева в первый и, наверное, в последний раз пробовала оленя – такое мясо считалось пищей благородных. Когда графья и всяческие корольки выезжали на охоту, они охотились именно на этого рогатого императора леса. Судя по жёсткости мяса, олень был достаточно старым. Эдгар ел, похоже, без всяких задних мыслей, Ева же всерьёз призадумалась – что значит олень в их тарелках? Выказанное им уважение, как важным гостям, или нечто другое?

Принимаясь за еду, Ева бросала настороженные взгляды по сторонам – комната оставалась такой же, какой была, когда они её покидали. Кто принёс всю эту еду? Кажется, хозяин упоминал о слугах… во всяком случае, девочка была уверена, что упоминал, хотя в каком контексте, доподлинно не помнила.

Ночь прошла примерно так, как воображала себе Ева. Дом раскачивался, будто ему приделали две птичьих лапы, и девочка, расположившаяся на перинах прямо на полу, откатывалась то к одной, то к другой стенке, замечая это сквозь дрёму, мимоходом. По коридорам кто-то бродил – может, это был Бернард, может, псы или загадочные рабы-слуги – неясное эхо, будто заблудившаяся летучая мышь, прилетало из неведомых пространств и заставляло цирюльника на кровати приподнимать голову и, сонно моргая, вслушиваться в ночь. Дверь Эдгар запер на засов, и Еву это немного огорчило: этим он, будто своим скальпелем, отрезал их и от этой реальности, и от той, превратил огромный тёмный загадочный мир, в котором Ева уже привыкла засыпать, в щепку, влекомую потоком Времени от заката к рассвету.

Несколько раз за ночь она просыпалась, думая, что слышит крик барона, но всякий раз это оказывалось не в меру разыгравшееся воображение. Эдгар покоился на своей постели как камень.

На улице не прекращалась жизнь. Где-то всё время что-то делалось, как будто там, по улицам, бродит огромное существо о девяноста ртах и семнадцати огромных, как у великана, руках, которое смеялось на разные голоса, кашляло, дралось само с собой, буянило и распивало брагу. Ева думала, что темнота, которая должна быть там, нашла лазейку из катакомб прямиком сюда, в старый дом семейства Кониг, от которого осталась одна только голова.

Господа на ночь отвели в заброшенный сад, где ослик остался бродить среди кустов акации, меланхолично срывая влажные соцветия.

– Тебя не пугают эти крики? – спросила Ева, когда, выкроив минутку перед ужином, забегала его проведать: – Крики его баронной светлости?

Похоже, ослика ничего не беспокоило. Девочка же, когда шла в дом, нашла тельце воробья, который, видно, чересчур разогнался, да врезался в арку эстакады.

Телега так и осталась стоять под окнами, по ней барабанил под утро дождь. Валдо пообещал, что на пожитки цирюльника никто не покусится.

– У этого дома дурная слава, – сказал он, отчего-то разглядывая свои костяшки. – Герб моего барона всё ещё чёток, и из памяти людской он сотрётся не скоро. Можете мне поверить. Барон заботился о том, чтобы помнили его долго. Нам до сих пор привозят с рынка продукты через раз, а посылки оставляют на углу улицы.

– Он был такой уродливый? – с сомнением спросила Ева. Если судить по одной голове, ничего особенного в бароне не было. Обычный старик с противными, похожими на пучки повядшей травы, волосами.

Валдо взглянул на неё с таким выражением, будто никак не мог решить, прихлопнуть девочку, как надоедливое насекомое, или проигнорировать вопрос. Но, скривив губы и подвигав нижней челюстью, всё же ответил:

– Конечно нет.

– Красивый? – ещё больше удивилась Ева.

– Сиятельный.

Но Ева хотела, коль уж его светлость так заинтересовал её великана, знать всё.

– Значит, он светился?

– После того, как его светлость учинил очередную расправу над еретиками в какой-то деревушке, вряд ли я сейчас припомню её название, моего господина прозвали «гуляющий с косой барон», – ответил управляющий, пытаясь ухватить глазами взгляд Эдгара и, как все прочие, терпя в этом неудачу. Иногда Еве казалось, что поймать взгляд большого человека можно, только притворившись чем-то до ужаса интересным: кустом неизвестного растения или мёртвым зверьком. Валдо не отвечал этим требованиям. Больше всего он походил на убийцу со скучными глазами, а таких Эдгар всячески избегал. – Он заслужил это прозвище.

Мышца на лице великана дёрнулась, губы раздвинулись в улыбке, которая, однако, не содержала никакой радости.

– Уверен, будь барон в целости, он бы не преминул совершить расправу и над нами.

– Без сомнения, – кивнул Валдо.

С раннего утра Ева оставила хандрящего Эдгара в покоях и отправилась в одиночку смотреть город. Кажется, великану не хватало холодной земли, в которую он мог погрузить ладони и с которой мог подняться, точно настоящее её дитя, обладающее ветвями, листьями, глазками и концентрическими кольцами в своём животе.

Дом с наступлением утра почти не изменился. Кажется, даже если вдруг кто-то неосторожно упустит из своей печки огонь или разольёт масло из горящего фонаря и город охватит пожар, даже тогда эти ковры сохранят за собой тусклый цвет свернувшейся крови, а стены будут проводить лишь только холод. Тогда, наверное, все городские тени, о которых вчера говорил Эдгар, найдут здесь убежище… Бернарда на часах не было, Валдо с головой не встретился тоже, и Ева, очень счастливая по этому поводу, беспрепятственно выбралась наружу через одно из окон на первом этаже (отодвинуть огромный засов на входной двери ей оказалось не под силу).

Вернувшись, она, как и обещала, вычистила Господа щёткой, что обнаружилась в местной конюшне. Там стояло всего две лошади – видимо, одна служила седалищем для тощей задницы Валдо, а другая привезла домой больного, – как бы странно это ни звучало в его положении, но это так, – барона. Ева не слишком задумывалась о длительности жизни лошадей. Здесь же, в огромной бочке, к которой вели несколько ступенек (Еве, чтобы дотянуться до её края, пришлось ещё и встать на цыпочки), нашлась вода. Только тогда косматые уши ослика стали меньше напоминать еловые лапы.

Эдгара девочка нашла во внутреннем дворе, в самом центре запущенного сада. Господь выел с одного конца изрядную плешь, обглодав кусты, а великан сидел гораздо глубже, в компании двух статуй, почти потерявших человеческий облик. Легко вообразить, что когда-то изваяния были одни-одинёшеньки на этой земле. Не было ни домов, ни собора, ни брусчатки. Кого они изображали? Греческих ли богов и богинь? Адама ли и Еву, самых первых людей, которые сошли на землю с небес, может быть, в этом самом месте?

Эдгар, похоже, не подозревал о соседстве. Статуи он принимал за каменные глыбы… да они и были каменными глыбами, волшебными валунами, что несколькими изгибами сумели взбудоражить воображение Евы.

– Здесь растёт чудесная волчья лапа, – сказал Эдгар, как обычно, глядя не на девочку, а чуть в сторону, – Смотри, вот этот корешок. У съевшего закрывается правый глаз, левым тот человек видит у всех существ, людей ли, животных ли, по одной безволосой ноге с огромной ступнёй. Это мне рассказывал рыбак в одной далёкой земле…

Великан сидел, раскинув ноги, в своём всегдашнем неряшливом наряде, весь измазавшийся в земле, и Ева вскарабкалась по его ляжке и руке к самому уху. Сказала:

– Я болтала с местными мальчишками, представляешь? Хотели отобрать у меня еду, но я поколотила их большой морковью, а потом с некоторыми даже подружилась… никто не верит, что я тут живу. Говорят, в этом доме обитают призраки, а все слуги, которые здесь когда-то работали, умерли.

Лицо Эдгара исказилось. По его представлению, разговор с кем-то без особой необходимости сродни уродству, пусть и временному. Люди вообще должны двигать этим уродливым отростком, что у них во рту, только чтобы перемещать пищу от больных зубов к здоровым. А звуки, которые изливаются изо рта… как же они ужасны, неужели люди не чувствуют этого и не понимают, что они не звери лесные и даже не птицы с их торжественным многоголосьем!

Наверное, великан вспомнил, что и сам он, вопреки правилам, в последнее время не раз открывал рот для праздной болтовни. С тех пор как появилась Ева, в скорлупе яйца, за которой он прятался, появилась трещина. Собрав над глазами складки, Эдгар проронил:

– Там был поднос с завтраком, у дверей. Не видел, кто его принёс.

– Я не голодная.

На самом деле в желудке Евы покоилась кое-какая снедь, которую не составило труда заиметь на рынке. Взрослые всегда смотрят поверх твоей головы, и в высшей степени удивительно, что Эдгар, такой большой, смотрит только вниз, тем самым замечая её, которая в обхвате не больше большого пальца на его ноге. Правда, сразу после удачного налёта на овощную лавку Ева попала под пристальное внимание местной чумазой ребятни.

– Это очень странно, – продолжила, после недолгого раздумья, Ева. – Там, где я жила, все только и делали, что жили впроголодь и говорили: «вот соберём хороший урожай». А потом хорошего урожая не было, и всё вновь жили впроголодь. Воду из колодцев воровали подземельники, и даже камни, которые мы кидали вниз, не могли их напугать. Папа уходил ночами на дорогу там искал еду, а потом приносил какое-то мясо, и мы его ели по вечерам, затушив свет… здесь же еда как будто была всегда, и всегда будет.

– Я видел множество голодных бесприютных людей, когда путешествовал по Саксонии. В том ли году это было? Или в другом?.. – глаза великана бешено двигались, будто пытаясь отыскать какую-то деталь из прошлого, чтобы за неё вытащить на свет воспоминание. – Вдоль границ с одной из марок живые мертвяки заполняли все дороги. Их ноги двигались, но они сами не знали куда шли. Как я, но только по-другому. Если они падали, то не имели силы встать.

Еву заворожила эта картина. Она слышала треск – пальцы сжали ветхую одежду Эдгара и потянули на себя – и представляла, как лопается кожа и высохшие мышцы, когда живые мертвецы, высохшие от голода люди, пытались переставлять ноги.

– Пойдём, – сказал Эдгар. Он стряхнул с себя девочку, словно семена растения. – Я дожидаюсь тебя, чтобы пойти к Валдо и взглянуть ещё раз на голову благородного господина.

– Ты что-нибудь придумал?

– Нет. Просто хочу ещё раз взглянуть. Голова моя не настолько полна безрассудством, чтобы идти одному. Ты – моё безрассудство, маленькая лазурная стрекоза. Не забывай об этом.

– А какие у тебя догадки?

Ева скакала вокруг, заглядывая в глаза. Эдгар ничего не отвечал. Казалось, костоправом движет исключительно желание ещё раз посмотреть на чудо из той области, изучению свойств которой он посвятил жизнь.

Валдо повстречался им при входе. Ничего не говоря, он взял Эдгара под руку и отвёл в свои покои. Еву никто не замечал. Она пользовалась этим, то отставая, чтобы изучить шрамы на голове у очередной встречной собаки (на этот раз никто на них рычать не решался) или простучать подозрительную стену в поисках потаённого хода, то забегала вперёд, заглядывая за очередной поворот. Где-то здесь должен бродить полоумный Бернард, волоча за собой топор, и увидеть его первой было для Евой делом чести.

– Я принял решение, – сказал управляющий сразу, как закрылась дверь. – Хочу узнать сначала, настолько ли сильно вы, господин цирюльник, увлечены этой загадкой. Путь в сарацинские земли долог и опасен. Хотя, если его и начинать, то в это время года, в начале лета… успеете пройти до начала плохой погоды болгарские земли.

Эдгар, будто бы, потерял дар речи. Он силился что-то сказать, но чтобы из в бессилии распахнутого его рта действительно изверглись слова, Еве пришлось наступить великану на мизинец на ноге.

– Я не достоин таких тайн.

Во взгляде Валдо смешались недоумение и ярость.

– То есть ты смеешь отказываться, оборванный докторишка? Отказываться от того, что сам предложил мне?

– Я бы с удовольствием согласился, – покаялся Эдгар. – Тайны, связанные с человеческим телом и душой – величайшие тайны на свете. Но разве смеет рыбёшка утверждать, что знает, каково летается орлу под небесами? Утверждать что ему лучше, а что хуже?

Ева посмотрела на Валдо. Казалось, он занят поисками того единственного слова, что повернёт вспять размышления Эдгара и заставит его вернуться к принятому вчера решению. Возможно, это могла бы сделать стая слов, звучи они достаточно убедительно и громко для великанских ушей, но Валдо походил на человека, который привык обходиться в каждом случае всего одним-двумя.

Но Эдгар, похоже, сам искал какое-то решение. Кожа на его щеках нездорово блестела, складки в уголках рта казались глубокими как никогда, и казалось, будто кровь и слюна его, и желчь, и прочие составляющие тело жидкости стали в один миг горькими, такими, что сам Эдгар с трудом способен их выносить. И теперь он пристально, орган за органом, изучает в собственной голове своё тело, ища способ отвести эту горечь от душевной мышцы и вернуть себе ясность мысли и здравость решений.

Наконец, он сказал всё с тем же затруднением:

– Для чего живём мы в таком случае, если не для познания? Я поеду в это путешествие, и буду размышлять над своими делами и молиться за свою душу. К трудностям путешествия я привычен. А что до направления… Не всё ли равно в какую сторону ехать?

– Очень хорошо, – сказал Валдо. Причмокнул губами, будто бы на что-то решаясь, а потом, подавшись вперёд, заглянул через глазницы, кажется, в самый череп Эдгара. – Я доверю тебе его светлость господина барона, но сам останусь здесь. Слишком многие косятся на наш прославленный герб с подозрением и злостью. «Гуляющий с косой барон слишком уж засиделся в своей норе», – говорят они. Я должен удерживать дом и честь барона до вашего возвращения. А теперь пойдёмте обедать. Детали обсудим позже.

Слуги и повара вновь скрылись от любопытного взгляда Евы, а на кухне она обнаружила бардак, пару подвешенных освежеванных свиных туш и заляпанную кровью столешницу. Мысль, что Валдо делал всё сам (прибегая к рукам и топору верного своего дворецкого, когда требовалось разделать особенно большую тушу), казалась ей до ужаса смешной. Как можно готовить еду и раскладывать её по тарелкам с таким вот, полным презрения к миру и осознания собственной значимости, лицом? А особенно с таким подбородком. Люди с такими подбородками годны только на то, чтобы произносить громкие внушительные речи, совершать геройства и действовать во имя какой-то высокой цели, но никак не готовить еду и заправлять постели.

Здесь был салат из капусты, огромные ломти хлеба и множество небольших жареных рыбок, которых можно было есть сколько угодно, а при желании глотать целиком. Эдгар клал их в рот вместе с головой и хвостом и жевал, складки возле носа при этом сосредоточенно шевелились. Ева тщательно откусывала головы, но, в конце концов, съедала и их. Дома их семейный рацион зависел от урожайности минувшего года, и оттого редко бывали сезоны, когда ели до отвала, кто сколько желает. Ева была самым бесполезным членом семьи, поэтому до отвала не ела практически никогда.

Господина барона за стол не позвали – как сказал, отвечая на вопрос девочки, Валдо, его светлость не обедает совсем, а завтракает всегда очень рано. Кроме того, ему нужно подготовиться к поездке.

Валдо сегодня был необычайно мрачен и сосредоточен. Тыча в Эдгара черенком ложки, он говорил:

– Выбирай восточный маршрут, господин костоправ. Дороги там не так опасны, хотя и более глухи. Чащобы, предгорья румынских гор… подозреваю, что большую часть пути придётся проделать в одиночестве, но всё же постарайся прибиться к какому-нибудь каравану. После того, однако, как минуешь Константинополь, я тебе не советчик. В тех землях очень часто меняется положение дел, новости идут долго, и к тому времени, когда вы туда доберётесь, ты будешь знать куда больше моего и сам проложишь маршрут. Говорят, что затевается новый поход в святую землю. Папе не повезло сказать пару неосторожно резких слов перед чернью в Кёльне, а у них… у вас, как водится, сразу нашлись полоумные проповедники, которые начали будоражить толпу.

Уголки губ мужчины дёрнулись, демонстрируя негодование.

– Говорят, первые так называемые «рыцари света» уже нашили кресты себе на лохмотья. Может, ты с ними встретишься, и тогда будь осторожен! Если таковое случиться, я ничего не могу советовать, потому что города будут браться, сдаваться, армии будут сталкиваться друг с другом и бежать – в том, что начнётся, не разберётся и сам дьявол. Одно скажу – барон рад бы был оказаться остриём нового похода. Но не стоит потакать его желаниям. Если что, прибегнешь к своему авторитету, как доктора-костоправа, и скажешь, что в положении его светлости нужен покой, а не битвы… ну, ты найдёшь, что сказать. И ни за что не разворачивай знамя с крестом и орлиными когтями, знамя гуляющего с косой… впрочем, я тебе его и не дам. Дам перстень с фамильным знаком, как милость барона, но не стоит его демонстрировать направо и налево. И среди тех, кто носит в сердце крест Бога истинного, найдутся недоброжелатели.

– Если мы, милостью Божьей, доберёмся до той горы…

Валдо приблизил лицо к лицу Эдгара. Столешница заскрипела под его руками.

– К тому времени, костоправ, ты точно должен будешь знать, что делать.

– Я не возьму ни денег, ни повозки с лошадью, – сказал, заикаясь, Эдгар, – У нас уже есть повозка и отличный осёл. Лучшего и пожелать нельзя.

– Ваша повозка никуда не годится, – с брезгливой миной Валдо опустился обратно на стул. – Кроме того, понадобится прикрытие, на случай, если церковь, не дай Бог, прознает об этой маленькой миссии. Я хочу отправить тебя, как официального делегата его светлости, опытного путешественника и лекаря, на поле той бойни с целью найти кости непогребёных христиан, которые, по слухам, всё ещё лежат на сарацинской земле и мучаются еженошно, не имея возможности достичь даже чистилища, опознать их и предать их земле. Привлечь для того священника из Константинополя или любого монаха-отшельника, который способен отслужить мессу. Это не вызовет каких-то особенных подозрений.

Эдгар улыбнулся левой половинкой рта. Правая подёргивалась, как будто великан готов вот-вот разрыдаться.

– Лучшее моё прикрытие – это простота и молитвы господу Богу и святым-покровителям странников. Я езжу по свету и предлагаю свои услуги тем, кто готов их принять и найдёт в себе для этого достаточно душевных сил.

Валдо вперил взгляд в цирюльника. Лицо его медленно мрачнело, как небо, наполняемое грозовыми тучами.

– Барон согласен путешествовать инкогнито, но не до такой степени, чтобы трястись в разваливающейся повозке в каком-нибудь вонючем сундуке. Прояви немного уважения к его светлости, так же, как он проявил к тебе внимание, когда, поддавшись моим уговорам, согласился тронуться в путь.

Ева подумала: перед её глазами разыгрывается какая-то игра, сродни играм со скатанным из остатков сжатого сена мячом в чёрных осенних полях. Там тоже на лицах юношей и мальчишек светился неподдельный азарт, а иногда и целый сонм эмоций, будто бы вышедший из крови – не молодой, а древней её части, той, что побывала в прошлом в других венах и успела вскипеть азартом настоящей битвы.

– Здесь найдётся отличный сундук, достойный его светлости, – вежливо сказал Эдгар, однако челюсти его отказывались работать, и слова появлялись на свет напополам с зубовным лязгом. – А солому мы постелем наисвежайшую…

Когда Валдо сплюнул себе под ноги (плевок, казалось, мог бы прожечь ковёр насквозь), великан сказал с какой-то новой интонацией в голосе, которую Ева раньше от него не слышала.

– Не хотите же вы, чтобы господин барон… точнее, голова господина барона, ехала в роскошной пассажирской карете и глазела из окон?

Было похоже, что Эдгар, несмотря на свой страх, мягко подтрунивает над Валдо.

– Да, это будет чересчур, – признал спустя некоторое время хозяин. Он залил своё возмущение вином, ноздри, мало-помалу, перестали походить на ноздри огнедышащего дракона. – Но приемлемую повозку вам придётся от меня принять. Свои обязанности, как цирюльника, ты сможешь исполнять и так. Более того, официальная миссия и перстень барона придаст твоему делу и словам вес. Сможешь зарабатывать вдесятеро против того, что зарабатывал ранее.

Ева, тщательно жуя последнюю рыбину, сказала:

– Он лечил людей, не требуя ничего взамен.

– Ничего? – переспросил Валдо.

– Совсем. Довольствовался всяким мусором, который хозяева сочтут нужным отдать. Посмотрите нашу повозку – этого хлама там столько, что можно открыть лавку на базаре!

– Всё пойдёт в дело, – пробормотал Эдгар. Заалевший лоб выдал его смущение.

Лоб Валдо тоже поменял цвет, но по-другому – он побагровел, как спеющий виноград.

– Ну, хватит! Весь этот цыганский балаган оставьте здесь. Вы теперь на службе высокопоставленной персоны! Будьте добры выполнять мои приказания. Вы возьмёте эту повозку, и лошадь, и деньги, и перстень, и поедете не как бродяги, которые где-то украли два колеса и разобрали крышу заброшенной халупы, а так, как полагается в присутствии его светлости барона!

Он вперился в Эдгара, ожидая возражений, и, казалось, готовый взорваться от одного только звука. Борода его топорщилась, будто налипшие на ноги плотника опилки. Когда время, отмеренное для Эдгара на новые попытки бунта, истекло, Валдо успокоился. Откинулся на спинку кресла, потёр переносицу, рассеянно глядя в потолок.

– Больше всего на свете я хотел бы отправиться с вами.

Он почти не притронулся к еде, на тарелке перед ним лежала разрезанная на две половинки рыбина.

Ева была полна хороших предчувствий. Скоро они уедут из этого мрачного места, прочь из города, который успел уже порядком поднадоесть своей вонью, бездонными лужами и угрозой погибнуть под копытами лошади. Она поглядывала на смущённого, будто бы изломанного и выброшенного на берег, как кусок корабля после крушения, великана с некоторым пренебрежением. Будущее виделось в самых светлых тонах. И тем не менее девочка нашла мгновение, чтобы вспомнить родительский дом и с жгучей обидой на нёбе пообещать себе думать об оставшихся в его стенах людях как можно меньше. Теперь всё, о чём она грезила с раннего сознательного возраста, стало правдой. История забрала её в себя, вопреки упрямо сжатым губам родителей, вопреки насмешкам братьев. Всё идёт к тому, что эта история, история её жизни, будет интересной.

Эдгар же пока не видел будущего вовсе – мир, к которому он привык, рушился, подражая и превосходя последствиями падение всех башен в истории человечества.

Глава 6

Утром четвёртого дня после прибытия в город, Эдгар и Ева готовы были его покинуть. Собор, вокруг которого, словно корни вокруг древесного ствола, раскинулся Ульм, оставил у девочки неизгладимые впечатления: вытесанная из цельного куска камня дева Мария со строгими, рублёными чертами, сонмы ангелов, похожих на пикирующих гарпий. Гомон людей, собирающихся на полуденную службу, казалось, исходил прямиком из её груди, из ложбинки между двумя целомудренными округлыми выступами.

– Доводилось мне поклониться богородице, рождённой ещё в Риме, – сказал Эдгар, тем не менее, имевший донельзя умиротворённый вид. – Умение местных зодчих не годится им даже в подмётки. Там было настоящее искусство.

Казалось, все свои заботы он оставил на каменной ладошке богородицы.

Валдо показал им базар, где можно продать осла, но Эдгар сделал всё по-своему – он привязал животное к повозке, и Господь, меланхолично жуя травяной ком, следовал за ними. Было непривычно слышать «цок-цок-цок» его маленьких копытец не впереди, а за собой. Валдо вывел из конюшен толстоногую мускулистую кобылу, шерсть её хвастала благородным вороным отливом.

– Когда-то, в молодости, она ходила под седлом и участвовала в боях. Она была в тех краях, где голова моего сюзерена рассталась с плечами, и с тех пор плохо слышит. Местный коневод сказал, что в ушах у неё пробки из песка, поэтому бесполезно кричать и понукать – используйте хлыст. Теперь Мгла уже много лет ездит только в упряжи. Но она не подведёт.

Копыта были, как кулаки Эдгара в сравнении с кулаками любого другого человека. Твёрдые, как гранит, они даже звучали по-особенному. Их не хотелось сравнивать с перезвоном бубенцов или с кошачьим шагом – только с ударами молота где-то в недрах каменоломни. На Эдгара и Еву кобыла смотрела с пренебрежением и размахивала хвостом, надеясь заехать девочке, которая осматривала крепкие, как колонны, лошадиные ноги, по лицу.

Под пристальным взглядом Валдо Эдгар перетаскал содержимое старой своей повозки в новую: несколько мешков, два небольших сундука и просто какие-то бесформенные, безликие вещи, потерявшие всякое предназначение. Отвязал соломенную лошадку и нашёл ей новую добротную перекладину. Почти всё (смердящую тушку енота Валдо приказал выкинуть), что так или иначе занимало место в старой повозке, перекочевало в более просторный угол в новой, но всё равно на лице Эдгара одна за другой сменялись недовольные гримасы. Ева же озаботилась тем, чтобы кукла со странным прозвищем «госпожа Женщина» нашла себе уютное местечко.

У этой куклы была своя работа. Если вдруг у Эдгара каким-то чудом случался пациент женского пола (хотя обычно мужья и отцы предпочитали держать своих подопечных подальше от неизвестно откуда взявшегося бродяги, тем более, с такой пугающей внешностью), она демонстрировала больные места на госпоже Женщине.

Её Ева, откопав среди пожитков великана, приняла за ещё одну девочку, только очень маленькую, чуть ли не младенца, и сначала, стоя на четвереньках в четырёх локтях от неподвижной, раскинувшей в стороны конечности фигурки, долго и затаив дыхание ждала, пока та пошевелит хотя бы ножкой.

Сделана она была из доброго десятка разных тряпок. Они переплетались в броский наряд, в котором нельзя было разобрать, где он кончается, и где, по замыслу мастера, начинается, собственно, кукла. Изумлённая Ева обнаружила там даже лоскут малахитовой расцветки, – такой она не видела никогда в жизни. Впрочем, сам материал ей тоже был незнаком. Белый животик куклы под пальцами проминался и был наполнен чем-то мягким и не очень приятным. Лицо вышито белыми нитками, вместо глаз – нарисованные углём пятна, причём одно значительно больше другого. Вряд ли по такому простому, почти доисторическому, изображению человеческих черт можно хоть что-нибудь понять, но Ева подумала, что кукла, должно быть, чем-то изумлена.

Она подняла тогда игрушку и осторожно усадила себе на коленки. В отличие от соломенных игрушек, что рождались среди полей и сразу заселялись в детскую комнату в бывшем доме Евы, эта кукла, казалось, успела повидать весь мир и родилась, по представлениям маленькой спутницы великана, в далёком облачном краю десятки лет назад. Везде, где бы она ни побывала, платье обзаводилось новыми заплатками и цветными лоскутами. Хотя Эдгар и относился к ней с некоторым пренебрежением, зарывал иногда так глубоко в вещи, что потом не мог найти, Ева полюбила госпожу Женщину и старалась перед сном всегда проверить, удобно ли той лежать.

Повозка, которую Валдо пожертвовал путешественникам, стояла, двумя правыми колёсами утопнув в канаве, чуть дальше по малахитовой улице; она показалась Эдгару и Еве настоящим домом, из тех волшебных строений, что встречают каждый рассвет на новом месте. Внутри, судя по всему, не раз ночевали нищие: непонятно какими тайными переулками пробирались они на охраняемую днём и ночью улицу.

Следуя указаниям Валдо, они натянули на каркас из гнутых веток новый тент из плотной некрашеной кожи, так, что получился округлый купол.

– Эта повозка прошла в составе сопровождения с бароном не одну войну, – сказал Валдо. – Возили пищу, раненых, а так же пленников. Теперь это ваш походный дом, и дух его светлости немного успокоится: пусть думает, что едет на очередную войну.

На бортах остались следы когтистого креста, однако, не имея перед глазами прообраза на стенах родового гнезда семейства Кониг, невозможно было различить, что это за герб. Казалось, это рисунок сродни отпечаткам крыл старинных животных и рыб в скалистых пещерах, поцелуй времени не значительнее капустной кочерыжки; Валдо своим важным видом и отточенными манерами старательно развенчивал этот образ.

Подновлять герб, конечно, не стали.

Где-то неподалёку зародился и начал расти странный звук. То, что слышалось на расстоянии как «уф-уф-уф», по мере приближения его источника превратилось в охи и неразборчивые бормотания. В тот момент, когда Ева готова была уже грохнуться в обморок от страха (удерживало её только любопытство), из-за угла показался полоумный Бернард, который расстался со своим топором. К земле его пригибал огромный сундук. Вместе они были похожи на закованного в красноватый хитин жука, который отчего-то решил прогуляться на двух ногах. У Эдгара были сундуки: прогнившие, с крошащимися петлями и пряным лесным запахом, они больше напоминали болотные кочки или ствол рухнувшего дерева. Такой же сундук Ева видела впервые. Она могла поместиться там целиком, если бы подтянула к животу ноги. Тёмно-красное дерево с искусным орнаментом оковано по углам железом: там рыцари с непропорционально длинными руками заносили мечи, чтобы лишить головы разом пару-тройку чертей, они же хватали за волосы ведьм и топтали какую-то и вовсе бесформенную нечисть. Изобилировали когтистые кресты, которые терзали бесформенные мясные кучи. Были графы и бароны с надменными лицами и полуприкрытыми, как будто в экстазе, глазами. Его светлость со всеми почестями погрузили в сундук, крышка которого была устроена так, чтобы всегда оставалась щель для проникновения воздуха. Эдгар и Ева дали зарок, становясь на ночлег, вынимать голову из её импровизированной темницы и давать ей повидать белого свету. Валдо нехотя признал, что все остальные способы транспортировки небезопасны, хотя поначалу предлагал смастерить для его светлости тело из содержимого баронова гардероба и оружейной комнаты.

– Молитесь, чтобы, когда барон встанет на ноги, он не казнил вас за такое пренебрежение, – мрачно напутствовал он Эдгара и Еву.

Туда же, в сундук, вместе с хозяином отправились: зрительные стёкла, любимая шапка, пара древних фолиантов, кинжал без фамильного герба, зато в кожаных ножнах (хотя, – подумала Ева, – если вдруг в сундук залезет кто-нибудь посторонний, наличие или отсутствие герба не сыграет никакой роли; барона легко опознать по его фирменному носу), сбор ароматных полевых трав – барона, по словам Валдо, «блевать тянуло от изысканных ароматов».

Наконец, городской смрад продвинул их по своему пищеводу в сторону восточных ворот – противоположных тем, в которые они въезжали. Ева напоследок помыла ноги в канаве, Эдгар потратил толику врученных им в дорогу денег на хорошую одежду для себя и для девочки, купил масел и притираний, которые нашли себе место в запасах цирюльника. Задержался у лавки аптекаря, с большой настороженностью принюхиваясь к колбам с маковым молоком.

– Обезболивание плохая штука, – задумчиво поведал он Еве. – Человек способен вытерпеть что угодно. Он должен терпеть. Боль – цена, которую платишь за исцеление. Это диалог между врачевателем и врачуемым. Если не будет ответа на лезвие скальпеля, которое погружается под кожу и вырезает сгнившие ткани, как тогда понять, уяснила душа, что наказание телесное от Господа, или нет? Если не будет боли – все будут ходить к лекарям бездумно.

– Откуда он знает, что мы не выбросим его господина в ближайшую речку? – ковыряя в зубах, спросила Ева. – Сразу же, как только удостоверимся, что Валдо за нами больше не смотрит.

До цирюльника не сразу дошёл смысл вопроса. Он смотрел на спутницу с возрастающим изумлением.

– Кто тебе такое вложил в голову?

– Само как-то пришло… – сказала Ева. – Ведь никто не узнает, если мы поедем своей дорогой.

– Господь узнает, – коротко ответствовал Эдгар, и его уста сомкнулись, будто две каменных плиты. (Склонив голову набок, Ева вслушалась в окружающую среду, ожидая услышать грохот). Однако тут же разомкнулись вновь: – Против него я не пойду.

– Должно быть, Валдо подумал так же, – сказала Ева и принялась смотреть, болтая ногами, как возле швейной мастерской хозяин снимает с клиента-мальчишки мерки. Мальчишка не хочет стоять смирно, а хочет почесать голой ступнёй ссадину на колене. Мама его стоит на углу и судачит с другой женщиной, в руках у неё корзина с крошечными тыквами. – Ты такой простой, Эдгар. Все великаны такие простые? Наверное, простые люди большими созданы для того, чтобы другие боялись играть с ними, как кошка с мышкой. Но тебя, Эдгар, не боятся уже даже рыбы в пруду.

– Зато ты очень маленькая, – без злости ответил цирюльник. Он лениво помахал хлыстом, не имея даже намерения коснуться спины лошади, но та всё равно опасливо вертела ушами.

Дальше ехали молча, молча миновали городские стены. Ева причёсывалась, свесив ноги вниз, в клубы поднимающейся с дороги пыли. В городе она успела избавиться от всех приобретённых за несколько дней в дороге колтунов, и даже рассталась с грязью под носом и на щеках. Серое платье, в котором она уехала из дома, медленно покрывалось пятнами и отметинами, а позади, в кузове, лежало новое, свежее, которое Ева решила приберечь до того момента, пока не настанет время встретиться с другими аристократами. Ведь если ты однажды завёл знакомство с аристократом – то и от остальных уже не отвертишься. За скучными днями путешествия будут и дворцы, и гербы, и замки… хорошо бы их обитатели оказались не такими угрюмыми, как Валдо, и не такими молчаливыми, как его светлость. Эдгар, судя по вдумчивому выражению, пытался осмыслить, что за ним теперь таскается не неказистая скрипучая поделка о двух колёсах, а целый передвижной дом. Его легко тянула одна лошадка, но под этой крышей великан мог уместиться целиком. Ослик просто бежал следом за повозкой, как и прежде, срывал цветы чертополоха и, когда Ева оглядывалась, словно подмигивал девочке. От этого хотелось плакать, и она что есть силы вонзала ногти в ладони.

Стояла прекрасная, правда, ветреная погода. В городских стенах ветер распускал многочисленные свои руки, где-то дул сильнее, но в большинстве своём значительно слабее, а где-то и вовсе два его рукава встречались, перетекая друг в друга и сводя обоюдную силу на нет. Здесь же волю его ничего не стесняло, так что Еве в скором времени пришлось укутаться в одеяло и убрать под импровизированный капюшон волосы, оставив торчать наружу только острый нос. Она достаточно быстро приучилась заботиться о себе, как, заодно, и о цирюльнике. Тот утепляться отказался. Его, как огромную обретшую вдруг страсть к передвижению скалу, ветер предпочитал обтекать.

Больше никто не смел покрикивать на них и требовать прижаться к краю, чтобы пропустить едущих сзади. В дорожном потоке они стали равноправной единицей. Какие-то евреи, меняющие колесо на своей похожей на румяную хлебную буханку повозке, прервали разговор, чтобы хором пожелать доброго дня.

– И вам не хворать, – застенчиво ответил Эдгар.

Великан предложил им помощь, но они отказались.

– Язычники, – пробубнил он, правда, без злости, а, скорее, всё ещё смущаясь. – С чего бы они здороваются с честными христианами?

Свернули на первую попавшуюся просёлочную дорогу, предпочитая оставить многолюдный тракт в стороне. Способностей Эдгара ориентироваться по солнцу хватило, чтобы предположить, что двигаются они в более или менее верном направлении.

По краям дороги росли молодые ёлочки. Когда-то здесь был пожар, и сморщенные, похожие на кутьи прокажённых, пеньки всё ещё высовывались из влажных земляных телес. Торчали ножки грибов – здесь был целый их посёлок, но кто-то не далее как сегодня утром срезал все. Ева принюхивалась – не запахнет ли откуда грибной похлёбкой?

Они отыскали маленькую круглую полянку, обрамлённую ёлками, как будто ожерельем, и Эдгар натянул поводья.

– Я должен отпустить тебя на свободу, – сказал он ослику, снимая с шеи аркан и оглаживая жёсткую, похожую на ковры в доме Валдо, шерсть. – Нам предстоит долгий путь в земли, где чтобы что-то объяснить, нужно прибегнуть к помощи жестов, а обители Христа так редки, что легче нарисовать на песке себе часовню, чем искать её по округе.

Господь мотал головой, влажные ноздри раздувались, выказывая недовольство. Эдгар, должно быть, подумал, что ослик злится, потому что таскается за дилижансом. Нюхать поднимающуюся из-под колёс пыль, вместо того, чтобы самому быть путеводной звёздочкой своим хозяевам – кто здесь не разозлится? Но Ева видела глаза животного, когда оборачивалась, и она была уверена – Господу неприятно слышать слова Эдгара.

Ева спрыгнула с повозки, сомкнула объятья на шее ослика и поцеловала его в левое ухо.

– Мы не хотели продавать тебя, чтобы на тебе работали и возили грузы! Мы хотели, чтобы ты был волен идти, куда захочешь. Здесь прекрасная трава, а вон там начинаются горы. Ты сам будешь решать, поддаться ли тем, кто заметит тебя и попытается поймать, или нет.

Мгла впереди, фыркнув, сдвинулась с места, и девочка прикрикнула на лошадь, явно недовольную тем, что новые хозяева оказались такими мягкосердыми.

Господь, почувствовав, что ничего его больше не держит, подошёл к повозке и уткнулся в неё носом.

– Ты не увезёшь такую тяжесть, – с грустным смехом сказала Ева.

Так, простившись с верным спутником, они покатили дальше. Но верный спутник не желал с ними прощаться. Огромные, цельные колёса оставляли на дороге две линии, и ровно между ними почти всегда можно было, выглянув из-за повозки, увидеть вытянутую, серую с белыми ноздрями и ртом, морду. Иногда Господь отбегал в сторону, увидев завязывающиеся на кусте лещины орехи, но всегда возвращался. Мгла недовольно прядала ушами, мышцы под чёрной шкурой раздувались, наливались кровью, пытаясь тянуть повозку ещё и ещё быстрее, так, что Эдгару или Еве приходилось натягивать поводья.

Прошли сутки, пока Ева и Эдгар поняли, что Господь их не покинет и перестали, перегибаясь через борта, оглядываться назад, чтобы увидеть взмахи куцего, с маленькой кисточкой, хвоста.

– Чей это осёл? – кричали им едущие навстречу люди. – Неужели потерялся?

– Наш осёл, – кричала им Ева. – Слышите? Наш! Он учёный, и поэтому без аркана.

– Продайте нам учёного осла, – обязательно предлагал какой-нибудь бородач с хитрым взглядом, в котором угадывалась закалка бывалого скотовода и фермера. – Такая живность полезна в хозяйстве. Сможет сама таскать воду, топить печь и, может, даже ублажать кое-кого в постели.

Он сам, и едущие с ним вместе сыновья или братья, если такие были, разражались хохотом.

Но у Эдгара и Евы не было намерения менять Господа на деньги, как и на что-либо другое – это то немногое, в чём они не расходились во мнениях.

Повозка с упорством маленького насекомого взбиралась по травинке дороги. Ветер всё так же трепал волосы, пытался вывернуть мягкие, как речной ил, эдгаровские ноздри.

– Сколько ехать до песчаных дюн? – спрашивала, сложив на колени подбородок, Ева.

– До славного Константинополя придётся проехать через многие земли. Там будут разные лица, лица не похожие на человеческие. И, тем не менее, принадлежащие человекам. – Эдгар завёл глаза к небу, будто захотел посчитать проносящиеся над ними облака. – Мадьяры. Цветастые, как райские птицы, румынцы. Есть ещё словаки.

– А они какие?

– Ноздри у них на затылке и скрыты волосами. Глаза цвета туч, клыки среди нижних зубов, а не среди верхних. Я ни разу не видел словаков, как и всех прочих перечисленных. Они не больно-то путешествуют там, где путешествую я. Так вот – всё это будет до тех пор, пока мы не выйдем к средиземноморскому побережью. Или к черноморскому, если отклонимся к славянским землям. Дорога туда займёт всё лето и осень. Может, к зиме мы вдохнём запах моря.

– А там что за люди обитают?

– И снова, я ни разу их не видел, – костоправ облизал нижнюю губу. – Только слышал о них. Знамо, что главное различие тамошних людей между собой и нами пошло со времён вавилонской башни. Говорят, их языки похожи на языки птиц и зверей, но этого мы не узнаем, пока не услышим своими ушами. За Константинополем будут языческие земли. Не знаю, меряют ли они дни в дороге так же, как мы, сменяется ли там день ночью или же ночь днём, а после зимы сразу наступает лето. Те земли плавают в океане невежества… нет, мы плаваем в океане невежества относительно них. Всё, что мы знаем – отголоски страшных, странных учений, от которых Господь на небесах забывает, что он Господь, и разражается молниями, точно дряхлый бородатый Зевс. Ну, и то, что кровь у них тоже красная.

Ева рассматривала Эдгара с великим интересом. Одеяло соскользнуло с головы ей на плечи, и локоны, точно струйки дыма, подхватывал и трепал ветер. К вечеру заметно похолодало, и небо заволокла сплошная, будто раскатанное тесто, пелена.

– Ты хочешь узнать побольше, не так ли? – спросила она.

– Я грешен, – с достоинством сказал Эдгар. – Я любопытен и всегда глуп. Когда ты глуп, ты не потеряешь ни одной возможности учиться и как мотылёк летишь туда, где самый яркий огонь.

Так, за разговорами, читая колёсами и конскими копытами свиток дорог, перекрёстков и поворотов, они чуть не проморгали первую в их новом путешествии ночь. Хотя, для такого опытного скитальца, как Эдгар, здесь, должно быть, нет никакого пафоса. Это не новое начало, это часть прежнего, одного-единственного на всю жизнь странствия, которое началось когда он, будучи юнцом, впервые ступил на дорогу.

Сначала Ева подумала так, но потом вспомнила о памяти великана, которая допускает только один вид путешествий – путешествия от раннего утра к вечеру, к дремучим сумеркам разума.

Когда они остановились, потеряв из-под колёс дорогу (было уже так темно, что даже круп лошади превращался на глазах у Евы в чернильную кляксу), Эдгар, бормоча под нос обыденные свои молитвы, потянулся ногами к земле. Кажется, он готов свернуться на ней клубочком, точно кошка.

– Разжечь бы костёр, – сказала Ева, глядя в сторону, где пофыркивала, грызя удила, Мгла.

Бормотание Эдгара на миг прервалось.

– Что ты, – послышалась его вялая речь. – Тогда мы будем на ладони у каждого негодяя на много миль вокруг.

– Валдо сказал, что мы можем ничего не бояться.

– Он такого не говорил.

– Он сказал, что у нас официальная миссия, – упрямо сказала Ева. – Это значит, что мы можем разжечь костёр и приготовить пищу, где хотим.

Эдгар замолк. Он сопел как хорёк, обдумывая эту мысль, и когда Ева совсем уж решила, что не сможет переубедить великана, родина которого на краю света, в вечных сумерках, где туман на горизонте сливается с бескрайним морем и все днём и ночью бормочут молитвы, торжественно сказал:

– Мы воззажжём костёр в ночи, чтобы все вокруг его видели и каждый мог подойти и погреться!

– Я не говорила ничего такого, – Ева вдруг поняла, что глаза у неё слипаются и не хочется уже никакого света, а хочется только забраться поглубже в фургон и попытаться нагнать сон, который прямо сейчас машет перед носом рыбьим хвостом. – Я лишь предлагала запалить костёр и немного погреться. Приготовить горячей еды. Я обещала тебе сварить похлёбку, как это делала мама. Обещала… как-нибудь…

– Мы чисты перед Господом. Пусть на наш костёр соберутся божьи люди, мы будем пировать и восславлять Творца. Свет всегда лучше, чем кошачья ночь.

Эдгар бормотал и бормотал, как умалишённый. Словно камень из далёкого прошлого, которым ему размозжили голову, преодолел через мистические сумерки десятилетия, чтобы уткнуться тупым боком в старые шрамы и внести сумбур в мысли.

– Я буду спать, – сказала Ева.

Она забралась глубже в повозку и свернулась там клубочком, но когда к ней пробрался треск живого огня, почти не удивилась. Сквозь сон девочка видела спину великана, склонившегося над небольшим костерком. Казалось, он пытается сгрести свет в кучу, бдит неусыпно всю ночь, чтобы не дай Бог, ни одна искра не пропала. Каждый раз, просыпаясь, она ожидала увидеть других людей, но каждый раз видела одного Эдгара, и только всмотревшись в ночь, могла различить силуэт ещё одного живого существа – Господь стоял без движения, низко опустив голову.

С раннего утра путники продолжили движение на восток. Так же, как Еве в своё время мерещился на горизонте Рим, сквозил во всяком встречном ветре и слышался в разговоре встречных путников, так же и сейчас девочка вытягивала вверх нос, чтобы уловить горячий аромат пустыни.

На затухающем костре Ева приготовила кашу, высыпав в нагретую в котелке воду немного крупы и добавив кое-каких специй. Эдгар сидел, уставившись в тлеющие угли, так, будто никак не мог насмотреться. Руки его, сложенные на коленях, сотрясала мелкая дрожь. Кажется, эти ладони не смогли бы сейчас даже прихлопнуть комара, не то, что справиться с чем-то посложнее, так что Еве пришлось носить ложку с едой ко рту великана. Было уже светло, хоть солнце и пряталось за облаками, но кажется, – решила Ева, – от костра свет был чуть ярче.

Эдгар пришёл в себя, только когда Ева спросила – не собирается ли он превратиться прямо здесь в камень и порасти мхом?

– Нет, – сказал он и впервые, кажется, за всю ночь моргнул, – Нам же ещё катиться и катиться. А камни не сдвинешь никаким ветром. Только если выдернуть из-под них землю.

Ева опасливо приподняла крышку сундука и спросила, не хочет ли его светлость откушать: Валдо не дал никаких инструкций относительно диеты барона, но Эдгар сказал, что раз желудок остался где-то в сарацинских землях, в материальной пище он не нуждается.

Ответа, конечно, не последовало.

Когда проезжали маленькие селения в три-четыре дома – а таких к югу Священной римской империи было без счёту – Ева вставала в полный рост и, придерживаясь за поперечный брус, горланила:

– Здесь цирюльник! Кому нужно подровнять бороду, укоротить патлы, навести баки – сделаем в момент! У этого гиганта руки как будто подаренные Господом…

Здесь, обыкновенно, Эдгар одёргивал Еву. Ёжась, он говорил:

– Не нужно поминать Всевышнего. Я всего лишь крошечная серая птаха в покинутом им саду.

Ева упрямо продолжала:

– …вправит кости, вставит зубы, залечит травным заваром раны, излечит бельмо наговором, и прочая, и прочая. Подходите, люди добрые, обращайтесь, пока мы не проехали мимо.

Иногда приходилось останавливаться, чтобы исполнить чью-нибудь просьбу. Награду Ева брала съедобной снедью, сушёными грибами или корешками, в которых она ничего не понимала, но в которых понимал великан: он, не говоря ни слова, пальцем показывал то, что представляет для него интерес, и уходил в повозку. Казалось, сам процесс передачи сколь-нибудь ценных предметов для него отвратителен.

Эдгару представлялась возможность поработать руками куда чаще, чем раньше. Когда телега, огромная, похожая на глыбу чёрного льда или на кусок чёрной же скалы, подплывала к очередному посёлку, жители бросали свои дела, чтобы подивиться контрасту её с белесой кожей великана. Тент, слепо таращащийся заштопанными дырами, словно скрывал в себе какую-то загадку. Подсознательно Ева понимала, что таких правильных форм в природе не встречается, но всё равно транспортное их средство казалось ей творением нерукотворным, словно вышедшим из озера с водой, чёрной как древесный уголь.

Ослик всё так же следовал за ними, подбирая с земли, где придётся, незрелые яблоки, без зазрения совести выедая содержимое оставленных хозяйками на лавках корзин. Не раз и не два его пытались поймать, несмотря даже на крики Евы и протесты Эдгара, но Господь каждый раз с почти кошачьим изяществом выскальзывал из чужих рук до тех пор, пока незадачливый охотник не выдыхался и не путался в своём же аркане.

– Так значит это ваша скотина? – раздуваясь от возмущения, вопрошал один дровосек. Не далее как только что он тоже потерпел неудачу в деле поимки ослика.

– Наша… – шептала Ева, наблюдая, как каждый порыв ветра выбивает из многочисленных складок и отворотов на одежде лесоруба целые облака древесной стружки.

– Тогда платите. Он только что сжевал мою шапку. У меня там лежали овощи на обед. И дьявол бы с ним с обедом, но шапка! Из зелёного велюра, отличная шапка.

– Мы просто путники. У нас нечем платить. Но этот великан может срастить для вас пару костей. Он, видите ли, цирюльник. Или вырезать что-нибудь ненужное – если вдруг колет в груди, когда вы поднимаете свой топор, или тяжело в колене, или крутит живот перед сном. Знаете, там скапливается такой большой чёрный комок, вроде чернозёма, только этот ещё воняет – так вот, мой друг может его для вас вылечить.

Ева не замечала перепуганного взгляда Эдгара, глядя вверх, так, будто ответы спускались ей прямиком с неба, она продолжала свои жуткие перечисления, загибая пальцы.

Мужчина недовольно потёр шею.

– Вообще-то, у меня болят руки.

– Руки я знаю, – поспешно сказал великан. – Каждый сустав, каждый палец… у вас на них по пять пальцев, верно? Да, я знаю. Будем лечить тёплой водой, отваром эдельвейса и крупинками соли…

Когда они пускались в путь вновь, солнце успевало скакнуть по небу на добрый локоть. Валдо был бы очень недоволен скоростью их перемещения. В конце концов, Эдгар начал уводить Мглу стороной от посёлков, туда, где тропа была еле заметна среди всхолмий и потерянных давным-давно полей, где аисты даже не пытались подняться в воздух при их приближении, а только поднимали головы и провожали телегу долгими пронзительными взглядами. Где одичавшие собаки бегали по лесной опушке, поджав хвосты, словно лисы. Пастухи с козами и прочей живностью забредали сюда редко, так что кусты ягеля стояли одетые, все в мелких листочках, и напоминали опустившиеся с неба обрывки позеленевших облаков.

– Мы встретим здесь разбойников? – спросила Ева, глазея по сторонам.

– Сейчас мы в самом центре императорских земель, – ответил Эдгар, кивая восседающим на верхушках сосен воронам, как старым знакомым. – Здесь не грабят ради богатств. Здесь грабят ради какой-нибудь еды, но в прошлом году эта земля дала неплохой урожай. Было приказано даже устроить раздачу еды для бедняков. Я тоже, помнится, получил своё в Кёльне в начале прошлой зимы. Когда мы будем ближе к чужим землям, мы с тобой увидим немало злых людей. Тебе всё же следует остаться в каком-нибудь монастыре. Меня могут убить на дороге. Кто знает, пощадят ли ребёнка?

– Не хочу знать ничего про эти монастыри, – сказала Ева, сделав недовольную гримасу. – Лучше уж доехать с тобой до самого края мира, чем томиться в этой темнице.

Эдгар, скосив глаза, рассматривал упрямо выпяченную нижнюю губу девочки. А потом с улыбкой сказал:

– Ты похожа на моего Господа, когда так делаешь. Может, я расскажу тебе о монастырях побольше.

И он начал свой рассказ, не столько орудуя словами, которые у великана всегда выходили неуклюжие, как поделки из глины у карапуза, который в первый раз испачкал в ней пальцы, сколько донося до Евы свою мысль, как обычно, нечленораздельными возгласами и движением лицевых мышц – а складывались они порой в чарующие картины.

Монашеские обители зарождались буквально из ничего. Испокон веку праведники стремились уйти от беспокойного общества. Они не желали жить в деревнях, тем более в городах, и уходили, как дикие звери, в леса, поднимались хотя бы на несколько сотен шагов к небу, чтобы построить, насколько хватит сил, из валунов себе келью. А то и просто-напросто сооружали себе крышу из открытого, необъятного неба.

Если бы не беспокойный ум, Эдгар, наверное, тоже расстался бы с греховной, беспокойной кочевой жизнью и подался бы в отшельники. Кому он нужен – сломанная игрушка, замирающая на дорожных перекрёстках, чтобы пробормотать короткую молитву? Разве нужен он Творцу – такой, какой есть? Разве не прекрасными сотворил Бог вещи и не совершенными сделал живых существ, чтобы они радовались вместе с ним и жили в мире друг с другом? И разве по Эдгару готовили эти мерки?..

Старцы жили и умирали, окружённые слухами и ореолом святости. В какую бы глушь не заносили их ноги, кто-нибудь всегда находил путеводную нить и следовал за ней на поклон к новоявленному святому. Хотя, вполне возможно, это просто случайность – возможно, самых хитрых и достаточно умных, чтобы уйти незаметно, так и не нашли.

Вокруг пустынников, о местах обитания которых стало известно, росли целые городки, и вот, поощряемый папой и кардиналами, воздвигался из валунов ли, из деревьев, небесный град на земле, строгий и исполненный взывающих к небу голосов. Так, наверное, удобнее и Господу – если вдруг будет воля его забрать молящихся на небеса, он сможет сделать это одной своей дланью, зачерпнув монастырь в горсть и подняв прямиком в рай.

Один такой монастырь путники увидели на горизонте, словно по волшебству, ближе к вечеру, когда пора уже было думать о ночлеге. Там, впереди, река: сияние её видно издалека, особенно в полдень, когда редкие солнечные лучи, словно с самой высокой в мире скалы, ныряли с облаков вниз и бесконечно отражались в водяных брызгах. Здесь был странноприимный дом. И в солнечной дымке плавало сооружение из камня, такое, какое могли бы сложить библейские гиганты доноевых времён. Неаккуратное, немного напоминающее ударяющий в землю кулак, но оттого не менее величественное. Дорога вела туда, и путники решили от неё не отклоняться.

Эдгар при виде древних замшелых камней воспрял духом. Он почти перестал горбиться, будто хотел соответствовать медленно приближающейся громаде, на губах бродила загадочная улыбка.

– Вот тебе и монастырь, – сказал он.

– Ты был здесь раньше? – спросила Ева.

– Никогда. Но в таких монастырях всегда есть, где преклонить голову. Напоят и, если повезёт, дадут поесть. Я чувствую себя здесь как дома. Кажется, знаю каждый камень.

Ворота были распахнуты настежь. Эдгар объяснил, что в неспокойные и голодные годы внутрь можно попасть, переговорив с дежурными монахами на стене. Они дотошно расспросят, кто ты и с какой стороны явился, пригласят лекаря, чтобы оценил на глаз твоё состояние. Если в той стороне, куда ведут твои следы, свирепствует эпидемия, если странноприимный дом полон или запасы еды в монастыре подходят к концу (хотя такое маловероятно – кладовые там всегда забиты, мешки зерна заполняют зернохранилища до самого потолка, мясо вялится и сушится каждый день, а об источнике питьевой воды, который всегда есть за стенами, пекутся как о святыне), тебе откажут.

Сейчас же в воротах никого не было, и Ева с каким-то священным содроганием укутала голову в плат густой тени, что ниспадала с ворот, будто текущая вода. Эдгар сидел на козлах и грыз травинку. Господь остался снаружи. Он заинтересовался крошечными жёлтыми цветами, растущими около плоского валуна лежащего невдалеке, на котором, видимо, присаживались отдохнуть перед дальней дорогой паломники, или – Ева очень живо это себе сейчас представила – ожидали решения относительно своей участи нищие бродяги. Эдгар сказал, что монастыри отчего-то превращали Господа в самого хмурого осла на свете: когда была возможность, он сбегал из-под присмотра монахов и устраивался на ночлег где-нибудь снаружи.

Через двор протекал бурный ручеёк, обдирая загривок о стены храмины. Видно, что дно там каменистое, и находилось оно совсем неглубоко – можно достать рукой.

Молодые послушники приняли у них лошадь, повели на водопой. Повозку разрешили оставить во дворе, между нужником и огородом, на котором наливались соками кочаны капусты. Изнутри обитель оказалась тесной и пахнущей сыростью. Монахи жались к стенам, шли вдоль ручья, едва умудряясь не замочить одеяние. Ева с интересом смотрела, как колышутся вокруг ног их полы. Казалось, это бредут цепочкой, сложив на груди руки, очеловеченные вороны. Очеловеченные вороны! Эдгару бы такое понравилось.

Одна только храмина, величавое четырёхугольное сооружение, не желала тесниться. Видно было, что ей, как королеве, дали волю выбирать свой облик и формы, в то время как прочие постройки, как то: хозяйственные, кельи и предел, умеряли свои потребности сообразно с ней.

Маленькие послушники поднесли чашу с холодной до зубовного скрежета водой, после чего вознамерились отвести их в странноприимный дом, но Эдгар строго сказал:

– Сначала воздадим должную благодарность нашему Господу.

Он приказал вести себя не к ослику, как предположила девочка, а к ступеням храма, где и распластался, дрожащий и стенающий, бьющий себя в грудь.

Ева потешалась про себя, наблюдая, как мальчишки-служки, сильно старше её, косятся на Эдгара чуть ли не с ужасом, а потом подошла и провела пальцем по обрамляющим кратер на макушке краям черепа, там, где, кожа натягивалась и становилась почти белой. Плечи великана дёргались – «уж не всевышний ли до меня снизошёл?» – наверное, вертелось в его голове. У служек упали челюсти. Кажется, они готовы были смотреть на Еву и Эдгара бесконечно, но девочке быстро наскучило это занятие, и она отправилась причесать и почистить животных. Ослик устроился за плоским камнем, подогнув под себя ноги, и был в самом благостном расположении. Кажется, даже паразиты на загривке и животе не причиняли обычных беспокойств. Мгла прогнала девочку прочь, видно, не почитая её даже за человека, не говоря уж о хозяине.

Странноприимный дом оказался длинным помещением с низким потолком, тюфяками, разложенными прямо на полу, и длинными столами, под которые за ненадобностью были задвинуты деревянные лавки. На тюфяках у дальнего конца зала отдыхали двое, а третий, согнувшись в неудобной позе, что-то зарисовывал на дощечке для записей. Ева и Эдгар подобрали себе места по вкусу. Чуть позже дом стал заполняться людьми. Цирюльник обратился к проходящему монаху.

– Послушай-ка, брат. Мне нужно поговорить со знающим человеком. Есть ли здесь библиотека?

Монах замер в дверях. Под мышками у него было по скатанному тюфяку.

– Тебя что-то тяготит? Все вопросы касаемо веры мы постараемся всенепременно разрешить. Библиотека у нас есть, да и настоятель, отец Лоунс, весьма сведущий человек. Перед тем, как получить место в этом монастыре, он двенадцать лет ходил учеником у настоятеля при монастыре в Бёрне. Там, конечно, было несколько суетно, по его же словам, но вкус к делам Господа вбивали накрепко. Когда отец Лоунс прибыл к нам – тому уж больше шести лет – он стал для своих смиренных братьев настоящей светочью, огнём, горящим в темноте.

– Я полон сомнений и помыслы мои греховны, – покаялся Эдгар.

– В твоём сердце пылает жажда к искуплению, – хмыкнул монах. Простирания, которыми Эдгар занимался у лестницы, произвели на него впечатление. Видно, если бы не хорошая повозка, двое животных и девочка, он бы принял Эдгара в его поношенной одежде за паломника.

– Искупление никогда не бывает лишним, – сказал Эдгар, массируя разболевшиеся после земных поклонов колени. – Но, прости меня, брат, я так приземлён – я скитаюсь в поисках знаний. Земных знаний, которые переплетаются с духовными и могут быть даже сочтены опасными и запретными.

– Все земные знания таковы, – был ответ. Матрасы стремились стечь под ноги, и монах всеми силами пытался их удержать. – И везде нужно видеть границы, которые не стоит переступать, дабы не пойти поперёк замысла Божия. О чём конкретно ты говоришь?

– Я костоправ. Лекарь и цирюльник. Езжу по земле и всюду собираю знания о теле человеческом. Я зря, наверное, спросил о библиотеке, ведь сам не умею читать… но может, в этих стенах есть старец, который мог бы меня просветить… и уберечь от тем опасных? Может, сам отец Лоунс?..

Брови монаха поползли вниз, гладко выбритый, даже скользкий на вид подбородок качнулся.

– Человеческое тело не стоит поощрять в его желаниях. Вот и всё, что следует о нём знать. Отдыхай, брат.

– На самом деле ты хотел прочитать про кричащие головы? – тихо спросила Ева.

– Я не умею читать, – прошептал в ответ Эдгар. Если голос Евы не привлёк внимания, то шёпот великана, странный, потусторонний звук, который исходил из его зева, собрал несколько настороженных взглядов и навострённых ушей. – Я знаю одно: кричащих голов не бывает. Я сказал чистую правду этому монаху: много людей пыталось писать о свойствах дарованного Господом тела, но теперь эти записи, наверное, под запретом.

– Почему?

– Потому что они должны находиться под запретом. Большинство таких книг написано язычниками. Если их записи ложь, то мера эта оправдала. Если же несут зёрна истины, то оправданна тем более.

– А что будет, если его светлость вдруг раскричится здесь? – спросила Ева, взяв великана за запястье.

Лицо Эдгара вытянулось. Было видно, что такое даже не приходило ему в голову.

– Он ни разу не кричал с тех пор, как мы выехали из города, – сказал великан.

– Это случилось только вчера.

Эдгар вскочил так резко, что стукнулся головой о поперечную балку потолка. Эхо его голоса бродило среди колонн, гремело под лавками, выло в глиняном кувшине с водой на столе так громко, что весь покой странноприимного помещения клочками пыли разлетелся по углам. Теперь уже все взгляды были направлены на великана, который, потирая голову и прижимая к себе мешок с пожитками, спешил к выходу.

Телега их преспокойно стояла возле ворот. Какой-то монах со следами оспы на лице, приложив руку к подбородку, изучал остатки рисунка на её боку.

– Тебя что-то испугало? – спросила его Ева, подёргав за полы одежд.

– Испугало? – монах не поменял позы, лишь глаза его съехали вбок, чтобы посмотреть на Еву. – Я божий человек, девочка. Знаки, тревожные для бесовских слуг, для меня ничего не значат.

Ева застыла в изумлении, а потом обернулась к цирюльнику, который забросил мешок в повозку и теперь оглядывался в поисках лошади.

– Что это значит?

– Не знаю, – буркнул великан. Увидев монаха, он вежливо, как часто бывало при общении с незнакомыми людьми, обратился к пальцам ног: – Человек хороший, где здесь у вас конюшни?

Глаза монаха, которые с трудом можно было обнаружить под капюшоном, изучали Эдгара. «Наверное, этот господин не любит, когда ему напекает макушку», – подумала Ева. По её мнению, погода была прекрасной, и ходить в такой день, укутавшись с ног до головы – настоящее преступление.

– Знаете ли, чей символ на вашей телеге?

Пальцы его, вынырнувшие из просторных, похожих крылья, рукавов, коснулись следов краски.

– Конечно знаем, – важно ответила Ева. – Барона фон Конига.

Монах оторвался от созерцания великана и повернулся к Еве. В его глазах появилось странное выражение. Что-то непредсказуемое, неуловимое подступило к зрачкам вплотную с внутренней стороны. Казалось, высохшее строгое лицо вот-вот готово прорваться, треснуть под напором этого явления, словно лист пергамента. Еву зачаровало это зрелище, она разглядывала лицо монаха, приподнявшись на цыпочки.

– Господень гончий пёс, – сказал он.

– Барон, гуляющий с косой, – припомнив, как отзывался о своём господине Валдо, сказала Ева.

До Эдгара, наконец, дошло, что этот обмен эпитетами – не шум ветра в его голове, что он происходит на самом деле. Великан встрепенулся, глаза его стали похожи на кроличьи, но было уже поздно. Теперь оставалось просто стоять и ждать, в какую сторону потечёт диалог, и великан, судя по цвету лица, мысленно пытался направить его ток в обратную сторону.

Но ворона в человеческом обличии уже говорила, и речь его звучала отнюдь не как река, вдруг повернувшая вспять.

– Совершенно верно. Есть люди, которые были призваны Творцом, чтобы сохранять. Сохранять знания, сохранять книги, сохранять веру. Предметы искусства в просторных казематах, всё прекрасное, что есть на земле, всё, в чьём составе имеется золото и серебро, при этом обработанное руками мастеров таким образом, что становится настоящей драгоценностью, а не просто металлами. Это мы, носители чёрных и серых одежд. Но тогда, наверное, для какого-то волшебного равновесия должны быть люди, которые пришли на землю разрушать во славу Господа.

Речь его звучала всё тише, пока, наконец, полностью не сошла на нет, не потонула в звуках ручья и в гудении, которое, казалось, источал монастырь. Ева, не выдержав, спросила:

– Что разрушать?

Монах оглянулся так, будто раздражение его вызывало само отсутствие тесных стен и крыши над головой.

– Не знаю, где вы достали этот фургон, но я не буду разглагольствовать здесь о людях, о которых всё равно уже ничего не слышно много лет. Что было в прошлом – принадлежит прошлому. Нам должно хранить знания, а не делиться ими.

– У нас миссия, – сказала Ева и оглянулась на Эдгара, теперь белого, как снежный ком. Слова, которые она собиралась произнести, куда внушительнее звучали бы из уст большого человека. Если, конечно, можно поставить рядом слова «Эдгар» и «внушительность». Но, по крайней мере, он был взрослым. – Это вот стоит костоправ и лекарь. Очень хороший знаток всего, что связано с костями. Он может отличить кости сарацинов от костей христиан! Один барон когда-то сражался возле великой южной горы с неверными и потерял там много друзей.

– Он был там ранен, – просипел Эдгар, как будто из могилы.

– Ага, – кивнула Ева. – Точно. Ранен. Нам нужно собрать кости тех, кто остался в чужой земле, и привезти на родину.

Человек-ворона выслушал Еву с выражением крайней внимательности. Он был очень высоким, почти таким, как Эдгар, и девочка мельком подумала, что, наверное, должно пройти время, прежде чем сказанное пройдёт по всем каналам и трубкам внутри тела человека и дойдёт до его понимания. Он удивился, но удивило его, казалось, не то, что в таком серьёзном походе верховодит маленькая девочка. При слове «друзей» монах дёрнул бровями.

– Понятно, – сказал он невразумительно. – Как же барон сейчас себя чувствует? Я вижу, его мания переросла все разумные пределы.

Ева не знала, что такое «мания», но слово это почти сразу вылетело из её головы. Ева так торопилась задать вертящийся на языке вопрос, что даже не подумала ответить собеседнику.

– А ты был с ним знаком?! – воскликнула она.

Пальцы в складках рукавов недовольно задвигались.

– Мы виделись, буквально пару раз. Не уверен, что кто-то был с ним по-настоящему близко знаком. Разве можно познать человека, который пытается выжечь из своего нутра всякую отличность, даже не от других людей – от всего простого, что есть на земле?

Ева закусила губу. Эти слова звучали очень странно – особенно из уст того, кого легко со спины, и даже с лица, можно спутать с любым другим обитателем монастыря.

– Наверное, это сложно.

– Совершенно верно, девочка. Но я рад, что твой господин жив. И… рад, что до нас больше не доходят о нём вести.

Монах повернулся и пошёл прочь. Эдгар мог сказать то же самое – на лице его, в опустившихся скулах и подрагивающем рте читалось колоссальное облегчение. Если бы вести о бароне дошли до человека-вороны сию же секунду в виде дикого, оголтелого вопля, у великана непременно что-то разорвалось бы в груди.

– Почему он назвал барона моим господином?

Ева, повернувшись к великану, в задумчивости теребила нижнюю губу. Эдгар не мог ответить. Он привёл Мглу и теперь запрягал её в повозку, зубами затягивая подпругу.

После того, как они тронулись в путь, костоправ, казалось, исполнился какой-то страшной, отчаянной решимостью.

– Я должен узнать о человеческом теле всё, что возможно, – сказал он Еве. – Я не умею читать, а если бы и выучился – кто даст мне трактаты древних мудрецов?

– Уж не ты ли говорил, что их опасно читать?

– Я, – лицо великана потемнело от какого-то сильного внутреннего чувства, которое Ева не смогла разгадать. – И я не буду себя оправдывать. Но если бы передо мной сейчас оказалась такая книга… скажем, с рисунками вместо этих хитрых закорючек, я бы открыл её и смотрел!

– Ты можешь попросить какого-нибудь умирающего дать тебе открыть ему грудь и живот. Чтобы хорошенько изучить внутренности…

– О таком нельзя сметь даже думать, – перебил её Эдгар. – Грядёт день суда Божия, и тогда мёртвые восстанут… и как им понравится, если обнаружат, что в их нутре хорошенько покопались? Слышал, даже на мусульманском востоке, куда мы направляемся, под страхом смерти запрещают вскрывать человеческие тела. Это запрет, который должен остаться запретом. Господь говорил, что по своему подобию создавал он человека, и, раскрывая тайну того, что спрятал он от наших глаз, мы вступаем под сень смертельного греха.

Глава 7

Эдгар по-прежнему предпочитал спать под повозкой, и Еве теперь больше чем обычно казалось, что дышит сама земля. В дождливые дни, когда та превращалась в кисель, великан перебирался в повозку, но такое случалось нечасто. Так что Ева могла выбрать себе стенку по вкусу или спать ровно посередине. Обитель пресветлого барона стояла по центру повозки у дальней её стенки и напоминала трон какого-то из древних королевств. Искусная резьба, все эти ангелы, рыцари, лошади о трёх ногах, по мере того, как темнота, перехлёстывая через борта, наполняла повозку, превращались во что-то первобытное. Инстинктивно-пугающее, будто там стоит не сундук вовсе, а шевелится клубок змей. Все чувства девочки теперь были направлены не вовне, а замечали малейшее изменение между стенами, полом и потолком. Вот залетело насекомое, словно лезвие скальпеля великана-костоправа, оно отсекает от пространства кусок за куском… Вот вещи, сложенные в одном из углов, вздохнули и заворочались, будто из тюков и мешков с провиантом случайно составился какой-то зверь – барсук или маленькая копия медведя. Стукнул ли по крыше жёлудь, приземлился ли сухой лист – всё мгновенно возбуждало в голове целый поток ассоциаций.

Только нутро сундука хранило тишину. Это было странно, – думала Ева, – ведь даже Эдгар, пусть он не как обычные взрослые люди и иногда ведёт себя как ребёнок, уверен, что голова этого мужчины жива. Она не подаёт признаков жизни, но также и далека от состояния, когда вещи и живые в прошлом существа превращаются в противную грязь. Как давешний енот, которому Эдгар дал имя.

Голова пугала девочку и вместе с тем пробуждала жгучее любопытство. Казалось, этот взгляд может с лёгкостью рассмотреть заднюю стенку твоего черепа. И Ева в конце концов пришла к довольно неожиданному выводу: она решила подружиться с бароном.

«Если даже за этими слепыми глазами и прячется жизнь, – думала девочка, – господин барон же такой беспомощный. Что он может, сам, без нас с великаном? И мы – его единственная надежда».

Так, качаясь на волнах потока, вызывающих трепет беспорядочных мыслей, Ева каким-то образом попадала в течение, которое уносило её в царство сна. И казалось, что она сама – голова без тела – лежит в сундуке-фургоне не в силах даже расслабить те мышцы, что ещё остались, и ведёт бесконечные беседы с пустотой. Пустоте давно уже надоел такой собеседник, её ответы односложные, либо натурально издевательские, и следуют совсем не за теми вопросами, которые были заданы. «Хотя умеет ли он ещё задавать вопросы?» – спрашивала себя Ева в полусне. Должно быть, всё, что мог спросить у пустоты барон, переплеталось в его голове в тугой комок, в котором с трудом можно было различить отдельные слова.

Во время долгих дневных переходов по пустым, будто бы заброшенным, тропкам, Ева бережно извлекала из сундука голову его светлости и баюкала на коленях, уложив сверху свой подбородок. Иногда в руках её появлялась расчёска – деревянный гребешок, который, кажется, был у Евы всегда. Зубцы его пропускали через себя седые волосы барона, а мысли Евы в этот момент уносились далеко вперёд, или назад, в те земли, которые она покинула.

Барон возражал против подобного обращения точно таким же способом, как возражал против всего, что происходило вокруг – насупленные брови стремились вниз, будто выпавший и летящий к земле снег. Днём он почти не пугал Еву, напротив, она до одури смеялась, когда между волосами проскакивала статическая искра и кусала её руки, болтала с ним, как с любимой игрушкой.

Великан на всё это глубокомысленно замечал:

– Наверное, ты нашла ещё один возможный способ вернуть его светлость к жизни. Валдо пытался разговаривать со своим господином так, будто никогда не существовало оружия, которое отделило голову его от тела, но получалось у него так себе. Может, тепло твоих рук возымеет больший эффект? Я не знаю.

– С вами четырьмя мне не скучно, – говорила в ответ Ева, имея ввиду ещё Мглу и Господа. – Ты будто мой старший, несмышлёный братик. Но всё же иногда я вспоминаю, как жилось дома. Я даже плачу, когда никто не слышит.

– Если трава не имеет возможности пустить корни, она должна хотя бы о них помнить, – замечал на это Эдгар.

Девочка взяла на себя все заботы о костре и пище, в то время как великан всё больше ходил кругами вокруг лагеря и наблюдал за происходящей вокруг жизнью. Ева размышляла – любой другой на наводящие вопросы ответил бы, что вокруг не происходит ровным счётом ничего, но для Эдгара жизнь была везде, даже если это крошечная жизнь, и она именно происходила. Он мог часами наблюдать, как растёт побег вербы, обозначая каждое достижение своего подопечного на этот вечер возгласами и хлопками в ладоши. Было ли это праздное любопытство, или же что-то более глубокое?

Часто Эдгар исчезал в лесу или подлеске, отправлялся бродить по лугу и удалялся до тех пор, пока заслоняющая небо фигура не превращалась в чёрточку на горизонте. Скрипели петли сундука, и на свет появлялась, будто цыплёнок из яйца, голова его светлости. Еваустраивала её на подушке рядом и посвящала во все кулинарные секреты, которые достались от матери или до которых доходила своим умом.

Цирюльник возвращался с охапкой трав и цветов, с грибами или ягодами, а иногда с тушкой дохлого зверька или птицы, которую тут же начинал изучать. Он делал это с таким живым любопытством, что Ева бросала все свои дела и подходила смотреть как соединяются крылья с лёгким, точно нарисованным, скелетом.

– Мёртвые зверьки куда-то попрятались, – однажды сказал Еве костоправ, наблюдая как палочник взбирается по подставленной ему ветке. В котле над костром доваривалась похлёбка. В лодочках листьев скапливался вечер; пока же было ещё светло. – Я уже три дня никого не изучал. Притом, что я умею находить по запаху тушку даже под слоем листвы. Даже под корягой. Знаешь, как это чувствуется? Будто знания уплывают из твоей головы как флот рыбацких корабликов, а ты стоишь на берегу.

Забыв про еду, Ева вскочила, бросилась куда-то в кусты дикого крыжовника, прихватив с собой инструмент, которым они выкапывали для костра ямку. А спустя несколько минут вернулась, сжимая в руках что-то вырывающееся и пищащее. Эдгар склонился над импровизированной клеткой, прутьями которой служили пальцы девочки.

– Что это?

– Это лесная мышь, – довольная, что сумела подсобить великану, сказала Ева. – Я заметила её норку, когда собирала ягоды. Наверное, она не скоро ещё умрёт своей смертью, но ты можешь убить её, скажем, ударив вон о тот камень. И изучать сколько хочешь.

Эдгар отпрянул, заставив костёр забеспокоиться и выдохнуть искры.

– Я не хочу… – он задыхался. Горло его раздувалось и раздувалось, будто у жабы с пересыхающей кожей. – Тушить пальцами господень свет – это не по мне. Пусть уж лучше как-то само…

– Если хочешь, это сделаю я, – сказала девочка, выпятив губу. Ей не очень хотелось умерщвлять бедную мышку, но если этот странный лекарь не хочет марать руки, она поможет. Ева подумала про свет, который излучало развёрстое тельце енота, жалкий, как доживающая последние мгновения свеча, будто птенец, никак не решающийся выпрыгнуть из гнезда и начать свой первый полёт.

– Не хочу, – тонким голосом вскрикнул Эдгар. Голосистая птаха, что развлекала их, восседая на верхушке ближайшей ёлки, вспорхнула и улетела прочь, не-то насмешливо, не-то испуганно подражая крику Эдгара, – чтобы смертоубийство было оружием того, кто хочет спасать жизни, спасать души…

– Это же всего лишь зверёк, – сказала Ева. Отпускать крошечное, копошащееся у неё в руках тельце тоже не хотелось.

Речь великана была невнятной – губы его дрожали.

– Человек тоже часто «всего лишь». Перед явлениями природы он не больше чем букашка. Так что будь добра, выпусти животное на свободу. Я как-нибудь обойдусь без материала. Более того, я кое-что понял! Да, понял, прямо сейчас! Он ниспослал мне тебя и твоё рвение, чтобы проверить и наставить.

Ева отчего-то обиделась.

– Но ты ешь мясо. И папа у меня частенько выходил в поля, чтобы поставить силки на куропаток.

Из уголка рта Эдгара на подбородок скользнула нитка слюны. Он шипел так, что Ева, прижимая к себе пойманное животное, отступила на несколько шагов назад и только чудом не полетела спиной в заросли крапивы.

– Я сам никого никогда не лишал жизни! Потому что… потому что я знаю о ней немного больше, чем другие. А чем больше ты знаешь, тем больше исполняешься отвращением к кровопролитию.

Проигравшись с мышонком, Ева потеряла к нему интерес и позволила ускользнуть. Что-то в словах великана не давало ей покоя. Там, где прожила она первые годы жизни, круговорот жизней везде вокруг стал для девочки обычным делом. Стоило дать кому-то со скотного двора имя, кому-то, кто тычется тебе через ограду в шею мокрым носом, как спустя некоторое время ты видишь, как тушку знакомой расцветки подвешивают за задние ноги и выпускают кровь. Или отрезают голову. Ты смотришь в потухающие глаза и думаешь: «а у неё ведь был такой приятный шершавый язык»…

Соседи отрезают от туши куски мяса и уносят в дом, где уже разогрета печь, и из твоей головы нитками дыма вытекают давешние мысли, в животе начинает урчать, и хочется уже не трогать трепещущие влажные ноздри, а положить кусочек того, что готовится там, за стенкой, себе в рот. Ева видела всё – от начала до конца. Случалось даже чувствовать ладонью толчками вытекающую из перерезанного горла кровь, тёплый ком в животе и смех отца, достигающий её ушей словно откуда-то издалека. Двигать челюстями и не понимать, что то, что хрустит у тебя на зубах когда-то составляло чью-то жизнь? Даже если не твои руки её прервали – чья-то жизнь остаётся чьей-то жизнью, которая была, и которой больше нет. Воистину, за великанским ростом и грубыми чертами лица скрывается ребёнок, малыш, давно забывший своих родителей и выросший только физически. Ева смотрела, как Эдгар расправляет смятый копытом Мглы лист лопуха, и не знала, как рассказать ему свои мысли.

Девочка вновь подумала об этом, когда два дня спустя она отправилась собирать хворост для костра и нашла в овраге человеческие кости. Ева позвала Эдгара, и тот, скользя по влажной траве и придерживаясь за кусты, которые под его весом трещали и показывали голые, светло-коричневые, как лапки крота, корни, спустился в овраг. Босые ноги погрузились в грязь по самые щиколотки.

– Они лежат здесь уже давно, – сказал Эдгар, разгребая вокруг находки гнилые листья. – Видишь? От одежды остались только клочки. Должно быть, здесь когда-то текла река.

– Кто-то выкинул кости в реку?

– Этот овраг пересох, может, сотни лет назад. Видно, дождливой осенью или в лето, когда Творец посылает на землю уж слишком много осадков, здесь всё-таки струится ручеёк, слизывая плесень с камней. Так он обглодал, не в силах сдвинуть с места, и человеческий скелет. Может, сюда пришёл умирать какой-нибудь бедняк… хотя нет, слишком далеко от городов, а в деревнях бедняки всё же предпочитают умирать в собственных халупах на своём клочке земли, трудясь в поте лица… уж я-то знаю. Много таких повидали эти глаза, пока копыта Господа мяли землю. Это или работа разбойников, или кости какого-нибудь старца-отшельника. Впрочем, по ним легко можно установить возраст. Обрати внимание, как всё совершенно в человеческом скелете. Здесь должно быть мягкое, упругое вещество, которое скрепляет кости. Хрящ. Жалко, от мышц ничего не осталось – я слаб к созерцанию мышц.

Опершись руками о локоть великана, Ева разглядывала скелет.

– Это не старик, – сказал Эдгар. – Мужчина, молодой парень. Или средних лет… смотри, какой красивый череп! Какие затылочные доли! Всяко лучше, чем мои… Но он мёртв, а я, греховный и страшный, как плешивый, облезлый пёс, отчего-то всё ещё жив. Так… рёбра не сломаны. Не смотри, что они провалились внутрь, вот эти места, где рёбра соединяются с позвоночником, самые слабые. Время уселось сверху и сломало его грудную клетку.

– Отчего же он умер? – спросила Ева.

– Только деревья знают, да ещё Господь. Возможно, ему всадили в живот нож или перерезали глотку – этого мы не поймём по костям. А может, он заболел какой-нибудь страшной болезнью и ушёл в эти леса умирать.

Налюбовавшись, Эдгар сказал:

– Мы должны взять его с собой, – желтоватый ноготь ковырнул жёлтый покров черепа. – Только нужно ничего не повредить.

Он снял с себя рубаху и завернул в неё скелет. Потом водрузил свёрток с костями себе на плечо и вынес из оврага. Ева едва поспевала следом.

– У нас в деревне мертвецов хоронили на кладбище у церкви, – сказала она, когда они добрались до своего расположения. – Только самоубийцам никогда не ставили кресты на могилы.

– Мы обязательно его похороним… – сказал Эдгар. Свёрток он положил на край повозки. Кости пахли влажной пылью. Нельзя сказать, что запах был неприятен, но и чем-то приятным он тоже не был. – Сомневаюсь, что он был самоубийцей. Не надо допускать, чтобы душа задерживалась в этом мире хотя бы на минуту дольше, чем положено. Зароем так глубоко, как получится. Хотя я сомневаюсь, что они, души, так привязаны к телу. Возможно, в той же мере, что и птенцы к своему гнезду. Его сложно покинуть, и только когда в теле начинают проедать ходы черви, а земля всё сильнее с каждым днём давит на грудь, душа понимает, что здесь делать больше нечего.

– Мы сможем увидеть тот свет? – спросила Ева. – Такой же, как в теле енота?

– Когда смерть так глубока, что даже кости ломаются и крошатся, нет никакого света. Только темнота. Когда этот человек, кем бы он ни был, перестал быть господином над собственным телом, то, наконец, стал смотреть по сторонам.

– И что он увидел? – зачарованная словами великана, спросила девочка.

Одна половина лица Эдгара дёрнулась, он с загадочной улыбкой посмотрел на собеседницу.

– Откуда я знаю? Мы же ещё живы. Когда-то наступит миг, когда мы не сможем смотреть на мир глазами, зато сможем смотреть душой.

Ева вспомнила, что собиралась разжечь костёр, и засуетилась, собирая мелкий хворост вокруг повозки и не пренебрегая даже еловым сушняком и влажной корой, хотя знала, что они дают куда больше дыма, чем огня. От великана и его находки не хотелось далеко уходить. Нечасто удавалось посмотреть, как таинственная машина внутри Эдгара начинает вертеться в другую сторону, и слова с мыслями извергаются из него вместо того, чтобы утекать в раскрытый рот, словно вода в расселину между скалами.

– Ты говорил про ангела с мешком… – сказала она, стараясь не растерять собранный хворост. – Ангела, который забирает души.

– Ангелы тоже не умеют заглядывать на земле под каждую ёлку и в каждую пещеру, пусть даже они крылаты и летают быстрее ветра, и двери с подземельями для них не преграда. Может, этого беднягу просто пропустили во время жатвы. Ведь он вряд ли был праведником, а к тому же был молодым и едва открыл счёт совершённым молитвам и благим делам. Это же кроха, а ангелы – большие, как башни. Немудрено такую не заметить… впрочем, это мой, должно быть, язык создаёт ветер. Я не могу предполагать, что на самом деле он, бывшее содержимое такого красивого черепа, уже не на небесах… смотри, кажется, вон там, между двумя камнями, хорошее место!

– Ты хочешь, чтобы я разложила там костёр?

– Не костёр. Утром мы отдадим этот скелет земле. Если бы эти кости с самого начала оказались в земле, как полагается у добрых христиан, то от них давно бы уже ничего не осталось. Найди две палки, чтобы можно было составить крест.

На ночь они разложили останки бедняги на повозке. Эдгар по одной извлекал кости, и свет костра подчёркивал изгибы, делал снова чёткими грани позвонков, которые смена сезонов сделала почти неузнаваемыми. Великан внимательно присматривался к каждой, вертел её в руках, причмокивая, примерял к себе. Последним он достал череп и долго, придирчиво заглядывал в глазницы, будто собирался прочитать на внутренних стенках черепа жизнь бедняги.

– Значит, у нас внутри всё то же самое?

Эдгар посмотрел на Еву, будто хотел в чём-то удостовериться. Потом сказал:

– Да, должно быть так. Эти же кости у тебя очень маленькие, а у меня очень большие. Но на севере есть люди, чей скелет ниже, а вот эта, похожая на блюдо, кость ровно такая же, как у медведя. Люди там сами как медведи и даже шеи их покрыты шерстью. Где-то живут люди с пёсьей головой, а далеко на юге – люди, у которых ни одна косточка не похожа на нашу. Все эти язычники…

Эдгар внезапно замолк, глаза его совместились на кончике носа, как будто туда приземлилась муха.

– Не слушай меня, ибо я говорю от слабости своей, а знаю не больше тебя, сонная бабочка с покрытыми инеем крыльями. Все твари созданы во славу Божию, и многообразие образов земных само по себе есть Его образ. Так что даже песиглавцы и люди хвостатые, при всей их отвратительности для глаза, не кажутся отвратительными творцу и призваны лишь напоминать о величии небес.

Слова Эдгара были для Евы странными, во многом непонятными, и она сочла за правильное промолчать.

– Ничего не видно, – с лёгким разочарованием сказала она, рассматривая тонущие во мраке кости. Костёр почти погас, и казалось, что сами кости источают некую тёмную жидкость. – Я не вижу даже ниток, про которые ты говорил.

– Да, да, – сказал великан, не глядя на любовно выложенный им рисунок. Косточка к косточке, короткие рядом с короткими, длинные рядом с длинными. Кажется, гораздо больше его занимали собственные недавно высказанные мысли, которые он пытался разложить так же. – Давай спать.

Проснувшись, Ева не обнаружила Эдгара под телегой. Растительность там ещё хранила вес его тела, но уже начала, травинка за травинкой, поднимать голову. Мгла и Господь стояли нос к носу и как будто о чём-то секретничали. Даже хвостами они махали не просто так, а словно с умыслом, оповещая друг друга, например, сколько и каких мух кого прилетело навестить.

Костей тоже не было. Крест, сделанный Евой накануне, лежал сломанный – кажется, великан наступил на него, не заметив.

Она нашла Эдгара в овраге, среди чёрных от смены сезонов листьев, рассеянно собирающим из костей подобие пирамидки. Череп венчал её, как купол городскую церковь, и у Евы эти ассоциации вызвали нехорошие ощущения в животе.

Великан посмотрел на девочку долгим, задумчивым взглядом. Сказал:

– Он здесь.

– Кто?

Ева на всякий случай огляделась, но жёлтый ноготь постучал по макушке черепа.

– Его душа – здесь. Душа этого бедняги не смогла добраться даже до чистилища. Я просчитался – думал, даже если ангел прошёл мимо – трухлявые, пусть и собственные кости – это последнее, чего будет алкать душа. Она… я бы алкал странствий воздушных и подземных, изучал бы движение червей и рост крошечных лягушат…

– Что же?

Приоткрытый рот Эдгара и насупленная левая бровь выражали глубокую задумчивость.

– Бедняга не хочет расставаться с телом. Он сидит там, как паук в паутине. Нужно найти священника. Зарыть кости и освятить могилу.

– Как ты это узнал?

Ева на цыпочках приблизилась к конструкции из костей. Сквозь глазницы можно было увидеть землю и робкую травяную поросль, точно так же она пробивалась сквозь рёбра, наполняя бессмысленные теперь пустоты новой жизнью. Муравьи и многоножки уничтожили на костях остатки мяса, тазовая кость с укромными впадинками, побелевшая от солнечных лучей и напоминающая куда больше камень, чем кость, служила отличным лежбищем для ящерок. Кое-где Ева видела их следы. Куст жимолости в полутора шагах от скелета щеголял пронзительно, до черноты, красными ягодами, такое плодородие на костях казалось Еве почти оскорбительным. Эдгар уделил толику внимания и кусту, исследовав основание, взвесив гроздь ягод и задумчиво кивнув.

– Услышал, как он шевелится. То же самое, что с головой его светлости. У него нету мышц, чтобы ими управлять, но усилия живого разума никогда не пропадают даром. Они, так или иначе, сдвигают мир вокруг себя. А ещё я очень хорошо могу представить, что он жив. Могу поговорить с ним… ты знаешь, девочка, я не очень люблю обыкновенных людей, но беседа с ними течёт сама собой, если, конечно, попадаются такие, кто не старается тебя прогнать или сразу насадить на вилы. А вот с камнями, допустим, разговора никакого не получится.

– Зачем тебе разговаривать с камнями?

– Если бы вдруг мне встретился камень с человеческим лицом, я бы не смог построить с ним беседу. Зато с этим черепом беседа течёт сама собой. И я – представь себе – слышу, как он пытается отвечать. Хочется, чтобы рядом оказался какой-нибудь мудрец. Есть множество вещей, до которых нельзя дойти своей головой.

– Мы пойдём в другой монастырь? – спросила Ева.

Эдгар поднялся. Он будто бы расколол пальцами косточку, которая долгое время сопротивлялась медвежьему давлению мышц великана.

– Уж нет. Может, встретится господень слуга, голова которого не настолько полна мыслями о святости. Хорошо бы, это был какой-нибудь паломник. Странные люди – самые понимающие на свете.

Когда Эдгар пробормотал: «правда, в том, что я затеял, вряд ли они меня поймут», Ева поняла, что в голове костоправа идёт настоящая война мыслей, побоище, в котором под градом стрел-доводов погибают одни и на их место встают другие.

Все кости, кроме черепа, отправились догнивать в землю. Ева сказала, что нужен новый крест, но Эдгар решил, что никакого креста не нужно. Череп он поместил в сундук к его светлости, и Ева от души понадеялась, что барон не взъестся на них за то, что они подселили в богато украшенное его жилище какую-то чернь.

Обычные дела, вроде скрипа оси телеги, врачевания царапин, неразборчивых молитв на устах великана и бульканья воды в мехах, удирали от них со всех ног к горизонту, и путники торопились следом.

Когда Эдгар, занимаясь с растительностью на голове клиента, отсылал девочку прочь, ноги сами вели её по округе, а глаза сверлили каждого проходящего человека и успевали стрелять в сторону прилавков со съестным.

Иногда она оказывалась в окружении тучных, пахнущих луком и домашним хозяйством, тел. Когда попытка проскользнуть между ними оканчивалась неудачей, Ева слышала:

– Бедная бродяжка. Посмотри на неё! Сколько тебе лет?

Ева задирала голову и видела женщин с низкими лбами и волосами, которые, точно улитки, заползали в головные уборы.

Она лепетала:

– Наверное, семь…

– Наверное? – строго сказала одна из женщин. – Говори нам честно, что тогда был за год?

– Мама говорила, что я родилась, когда король двинул войска на подмогу к Филиппу первому, французскому. Скоро должен был начаться поход на неверных. Солдаты мимо нашего дома шли трое суток, что не съели – то вытоптали подчистую. Отец и дед сразу хотели снести меня в лес, чтобы избавиться от лишнего рта, но мама не отдала. Папа говорил, что один из солдат, что ночевали в сарае и на поле, должно быть, подкинул меня в свёртке.

– Из какой ты области? – спросила та, что постарше, и свела абсолютно седые брови: – Тяжёлые были времена. Солдаты на родной земле – бедствие такое же, как если бы саранча вылупилась из твоей пшеницы.

Ева смущённо разглядывала пальцы на своих босых ногах. Женское внимание усыпило в ней ту девочку, что спорила с великаном-костоправом по любому поводу, готовила обед и выбивала из клиентов деньги, а ещё сама становилась великаном, когда Эдгар превращался в огромного испуганного ребёнка.

– Герцогство Швабия, – заученно сказала Ева. – Там есть дорога, если идти по которой долго-долго, попадёшь в Ульм, мы, кстати, только что оттуда. Из Ульма к нам приезжали ремесленники и торговцы.

Женщины переглянулись.

– Тебе, скорее всего, больше, – сказала одна.

– Хотя, войска Генриха четвёртого, да сражаться ему на небесах со всеми подряд, как он любил на земле, действительно шли Дунаем о ту пору, – прибавила другая.

– Вот тогда-то я и родилась, – сказала Ева.

Все четверо (а их было именно столько) женщин одинаковым движением покачали головами. Та, брови которой парили на белом лице как облака над горизонтом, сказала:

– Ты выглядишь старше. Не сказала бы, что тебе семь лет. Моей племяннице десять, а она выглядит, пожалуй, немного помладше.

Ева бросила взгляд в воду, в бадью, что, накренившись, стояла у ног одной из женщин, и принялась рассматривать отражение. Как же давно не смотрела она на себя! Так давно, кажется, что ничего удивительного, что с трудом узнаётся девочка по ту сторону чёрного круга. Волосы необыкновенно короткие – только позавчера Ева подрезала их эдгаровым скальпелем, уже во второй раз с начала путешествия. Лицо вытянулось, на подбородке наметилась ямочка, оставляющая ощущение, что её владелец чем-то сильно озабочен. И ещё взгляд… мечтательность, все те миры, в которых обитала девочка, треснули и разродились необычайной пристальностью взгляда, такого, от которого даже взрослые деревенеют и теряются.

С отражения взгляд проследовал на руки – до чего многому они научились за эти недели! До чего много на них появилось ссадин и болячек от разнообразной работы, а сама кожа огрубела, будто принадлежала не человеку, а какому-нибудь земноводному. Нет, Ева и дома не сидела без дела, но теперь от работы, что она выполняла, зависела, пусть и косвенно, жизнь их небольшого каравана.

Эдгар – тот же самый Эдгар, что наизусть знал все циклы жизни лесных пчёл – молчал насчёт перемен, что произошли с Евой… хотя, скорее всего, даже не заметил. Работая с человеческим телом, он считал черты лица и внешние проявления красоты ли, уродства ли, такими же малозначительными, как смена погодных условий.

– Наверное, мама бы меня теперь не узнала… – задумчиво сказала девочка.

– А где она, кстати? – спросила та, у которой в носу, когда та вдыхала, шевелились волосы. Соседка её тут же перебила:

– Этот человек ведь не твой отец, верно? Ух… страшный, как вепрь.

– Мы вместе путешествуем, – сказала Ева спокойно. – Я ему помогаю.

У женщины с волосами в носу взгляд был такой, что, казалось, она может одним лишь им спустить с тебя кожу не хуже, чем с луковицы. Ева подумала, что ей, должно быть, столько же лет, сколько и маме.

– Наверное, этот гигант тебя похитил, – сказала она в сильнейшем возбуждении. – Мы должны сообщить управителю…

Ева, повинуясь какому-то внутреннему порыву, сделала шаг вперёд. Взяла за женщину за запястье, которое запульсировало, забилось у неё под пальцами, как пойманная птаха.

– Меня прогнали из дома. Не знаю, где был дом у моего Эдгара, но думаю, его тоже прогнали. Не только я – он сам как брошенный ребёнок.

Она не старалась разжалобить этих женщин, она просто хотела донести до них, что великан внутри не такой страшный, как снаружи. Но старшая и, похоже, главная женщина внезапно превратилась в змею. Шея её вытянулась, на спине выпятился горб, ровно такой же, какой появляется, когда гадюка принимает боевую стойку.

– Этот бездомный народ может похищать детей для чёрных месс, которые проводят они для хулы на Христа и во славу тёмного князя. Уж я-то знаю…

– Что мы будем делать? – спросила другая.

– Скажем управителю? – подхватила третья.

– Скажем всем! – отрезала старшая, вырвав, наконец, руку из хватки девочки и потирая места, которых касались подушечки её пальцев, так, будто там остались ожоги. – Этому уроду самое место болтаться на осине, а не калечить людей своими дремучими познаниями.

Ева со всех ног бросилась к Эдгару.

– Нам нечего боятся, – сказал великан, торопливо упаковывая свои пожитки. Скальпель, не отряхнув от щетины последнего клиента, он завернул в тряпицу и запихал в сумку.

– Тогда почему ты так торопишься? – спросила Ева. Казалось, кожа великана сейчас полопается на плечах и ляжках от внутреннего напряжения.

Эдгар не ответил. Не успел последний клиент допить в питейном заведении, рядом с которым они расположились, заказанную им кружку эля, как они уже выезжали на дорогу. Лошадь похрюкивала, слизывая соль с ремешков удил.

– Те женщины казались сначала такими добрыми, – Ева раздувала от возмущения ноздри. Чувство такое, будто ты, юркая рыбка, успела выпутаться из сети прежде, чем она со всем уловом выползла на сушу. Как огромная, доисторическая улитка. – Спрашивали, когда я родилась. А потом… сказали, что тебя стоит вздёрнуть на осине.

– Здесь всё стоит на голове. Едва ли не чаще, чем в бросовых землях, где люди развлекаются тем, что нарочно обращаются к небу срамом и стоят так часами.

– Что значит «стоит на голове»?

Ева попыталась вспомнить, не были ли испачканы землёй головные уборы тех женщин. Но на самом деле она едва доставала им до середины груди и многое разглядеть просто не могла.

– Значит, что солёное может обернуться сладким, чёрное – белым, а холодное – таким, что можно ошпарить руки.

Ева рассмеялась в кулачок.

– У тебя плоская голова. Тебе на ней, должно быть, удобно стоять.

Цирюльник не стал спорить, а только глубже надвинул свою шляпу.

В тот день Господь не захотел продолжить свой упрямый, молчаливый пост возле телеги костоправа. Они только что проехали ещё одно село, уже сбавив ход и никуда не торопясь – Эдгар справедливо рассудил, что если кто-то и захотел за ними поехать, то самый вероятный исход тому – липкая паутина дорог и тропинок. «Мы в неё ни за что не попадём – объяснил он Еве. – У нас есть направление, и нет в округе места, куда мы хотели бы добраться, и человека, которого хотели бы найти. Мы в безопасности».

Ни в одном из этих пяти-шести домиках не слышали о женщинах, которые так напугали Еву. Цирюльник сделал здесь свою работу, Ева, поймав в сторонке старика, которого великан избавил от страшной боли в спине, надавив на нужную точку, собрала с него единственное ценное, что тот мог отдать – прочную пастушью сумку с широкой ручкой.

– Каждый должен заплатить, – сказала ему девочка, вешая сумку на плечо. Та колыхалась у неё где-то на уровне коленей.

Когда они уезжали, ослик остался щипать травку возле крайнего дома. Ева, думая, что Господу просто захотелось набить желудок, не слишком-то смотрела назад. Но вот Мгла перешла на рысь, и серая шерсть ослика превратилась в пятно и готова была уже исчезнуть за поворотом дороги.

Они с великаном слезли с козел и пешком отправились обратно.

– Эй, Господь! – позвал Эдгар. – Иди-ка сюда, не то уедем без тебя.

Ослик даже не повёл ухом. Кисточка на хвосте взлетала и падала, отгоняя насекомых. Сад горе-хозяина весь зарос сорной травой, с которой крупные зубы осла срывали цветы.

– Тебе и правда хочется остаться рядом с этой развалиной? – громко спросила Ева. – Смотри, крыша вот-вот провалится. Думаешь, здесь кто-то ещё живёт? Кто-то будет о тебе заботиться, вычёсывать блох и выгонять из твоих ушей полевых мышат?

Ева выдохлась и замолчала, глупо таращась на круп осла. Цветы волновали его в последнюю очередь. Господь будто врос копытами в землю, словно говоря – «нигде для меня больше нет места, кроме вот этого заросшего сада». Говоря, что останется здесь до скончания веков.

Они так и не удостоились от Господа прощального взгляда.

Весь следующий день Эдгар ничего не ел. Он сник на козлах, будто грязный, начавший уже истаивать сугроб. Ева не стала его донимать, пытаться напомнить, что не далее, как пару дней назад, он сам гнал ослика прочь. Однако странный этот осёл! Будто человек. Великан говорил, что животное было его верным спутником долгие годы и что Эдгар бывал в тех местах, куда направлял перестук своих копыт вот этот, с доброй печальной мордой, его молчаливый друг.

– Как думаешь, даст он себя кому-нибудь поймать? – спросила Ева, и ответ прозвучал расплывчатый, такой же непонятный, как выражение на лице костоправа:

– Только тем, кто его достоин, искра моего костра. Только тем, кто его достоин.

Очередной вечер наступил неожиданно быстро. Только что на западе плавал алый кружок солнца, похожий на яичный желток, и вот уже темно. Ева устала от бесконечного сиденья на козлах и нырнула в повозку, Эдгар же задремал, опустив подбородок к коленям и как будто пробивая своей плоской, как головка молота, головой, дорогу. Когда он проснулся, разбуженный врезавшимся в лоб шмелём, небо уже заволокло сплошной пеленой. Наступала ночь, а они ещё в дороге.

Ход повозки стал другим, возникло ощущение, что они переваливаются через невысокие бугры. Темп шагов Мглы, которая теперь совершенно растворялась в темноте, тоже изменился.

– Что случилось? – спросила Ева из повозки. – Приехали?

– Дорога кончилась, – сказал Эдгар. Он напряжённо вглядывался в темноту. – Остановимся здесь. Дальше ехать нельзя.

Он натянул поводья, и Мгла отозвалась где-то там, далеко, в темноте – насмешливо фыркнула и остановилась. Послышался мягкий шлепок, с которым сбрасывают в воду что-то тяжёлое – то Эдгар спустился с козел и был приятно удивлён растительностью, которая касалась его ног, щекотала впадины под коленными чашечками. Высокие растения с тяжёлыми головами будто бы кланялись и притягательно шуршали, стоило пошевелиться.

Великан сорвал несколько колосьев, пожевал. Еву умиляло его стремление всё пробовать на зуб, обонять запах, слушать, если интересующий предмет имеет свойство звучать.

– Рожь, – с удовольствием сказал Эдгар. – Где-то рядом человеческое поселение. Завтра утром мы обязательно его отыщем. Поле не заброшено – слишком уж много колосьев. Ещё не сезон для спелой ржи, но и такая тоже хороша.

– Значит, сегодня вечером мы без горячего, – заключила Ева, но, упав в душистое море, взвизгнула от восторга.

– Зачем горячее, когда у нас есть рожь? – Эдгар бродил где-то рядом, как огромное, шумное приведение. – Срывай да ешь.

Они наелись ржи до отвала, запили водой из бурдюка, чтобы немного облегчить горечь на языке. Ева ощупью добрела до Мглы, расстегнула у той на подбородке подпругу. В виде исключения лошадь не старалась свалить девочку с ног или укусить, – она тоже была занята поглощением хрустящих, как хлеб, колосьев. К утру здесь будет небольшая полянка, обглоданная до самых костей земля. «Нужно убраться отсюда до рассвета», – пробормотал Эдгар, забираясь под повозку.

В колосьях, наверное, спать просто прекрасно, но Ева не могла доверять обонянию и ощущению от кончиков пальцев и подошв, как Эдгар, и предпочла заползти в повозку, где, свернувшись калачиком, прислушалась к токам жидкостей в своём теле. Обычные ночные звуки.

Ей удалось уснуть, но почти сразу пришлось проснуться: повозка накренилась, заскрипела, прогнулась под весом вползающего в неё. Эдгар больше не дышал. Наверное – подумала с замирающим сердцем Ева – это она: живущая во ржи тварь задушила великана, а теперь полезла исследовать нутро повозки. Нашла её, Еву, спящую и ничего не подозревающую. Склизкое тело, белое брюхо и скребущие по дереву когти… о Боже, Господи, не допусти, чтобы меня съели…

Не сразу Ева поняла, что это великан. Он раздвинул головой пожитки и затих, будто большая рыбина, зарывшаяся головой в ил.

– Идёт дождь? – спросила девочка.

– Там кто-то стоит, – шёпот Эдгара искажён до неузнаваемости. Он словно пытался говорить, вообще не двигая языком.

Повозка тряслась. Эдгар дрожал, как маленький ребёнок.

– Кто стоит? Где? Может, это фермер…

Великан всхлипнул. Кажется, он даже не услышал вопроса.

– Что он делает здесь среди ночи? Ни один господень сын не позволит себе гулять в ночи. Только порождения сатаны…

Он захлебнулся и затих, только плечи, похожие в полутьме на гору, непрерывно вздрагивали. Ева молчала тоже. Эдгар её не на шутку напугал – знала, что когда дело касается плохих людей, толку от него, что от гнилой груши. Но кто, в самом деле, может там стоять? В зрение цирюльника приходилось верить.

– Эдгар, – зашептала девочка, но ответа не дождалась. Великан будто ушёл в себя, огромные ладони обнимали плечи, колени прижимались к животу, словно стал камнем, надеясь таким образом пережить всё – и град бранных, злобных слов, и огонь, которым его, как еретика, непременно попытается сжечь любой уважающий себя человек, только прослышав, что говорит он сам с собой. Света хватало, чтобы разглядеть его ноздри, похожие на две огромных пещеры, и когда Ева поднесла к ним вспотевшую ладошку, то едва ощутила дыхание.

Сама не своя, она подобралась к выходу, прислушалась. Может, тот человек не заметит, как она, маленькая коричневая ящерка, выскользнет из фургона и скроется в траве… получив тем самым шанс как следует рассмотреть того, кто напугал большого ребёнка.

Повозка едва слышно качнулась, когда она спрыгнула вниз и шмыгнула между колёс.

Ночь была тёплой, безветренной, тихой. Колосья стояли прямо, как колья в волчьей яме. В той стороне, куда Эдгар в фургоне боялся даже поворачиваться, никого не видно. Насекомые в отдалении затеяли представление на своих крошечных музыкальных инструментах. Прямо между коленей Евы деловито ползла куда-то личинка светлячка.

Она выбралась из-под повозки с другой стороны, занозила палец о колесо и, пробираясь между колосьями ржи, как между древесных стволов, вдыхая запах почвы, поползла вперёд, чувствуя, как в ладони впиваются комья земли. Весь мир с самого начала путешествия был скользким, как мокрая рыбина, здесь же было сухо, так, что, кажется, земляная кора готова треснуть. Рожь, наверное, настолько жадная до воды, что высасывает всё подчистую, как огромный ребёнок из груди щуплой и маленькой матери. Недаром там, где копьями устремляются к небу коричневые колосья, не растёт больше ничего.

Наконец, Ева остановилась. Она увидела то, что разглядел своими кошачьими глазами Эдгар. Человек стоял не так близко к их повозке, как подумала было сначала девочка, либо же успел отойти. Он и правда, вроде бы, удалялся. Ева поднялась на ноги и побежала, стараясь, тем не менее, производить поменьше шума. А потом внезапно влетела прямо в отвисающий, хрустящий живот незнакомца.

Спустя несколько минут Ева уже карабкалась на край повозки, вопя во весь голос:

– Эдгар! Просыпайся… Ну очнись же! Бояться нечего, это всего лишь чучело!

Гора зашевелилась, треснула там, где у неё должно было быть лицо – на самом деле это всего лишь открылся рот, и голос великана, слабый, будто мышиный писк, всплыл на поверхность его громоздкого тела:

– Встретить чучело среди ночи – плохая примета.

– У тебя всё… всё – плохие приметы.

Ева едва не плакала от облегчения и, отчасти, от злости на великана.

– Ты что, выходила наружу?

Эдгар поднял голову. Он выглядел как медведь, пробудившийся от длительного сна.

– Конечно я выходила! – в сердцах воскликнула девочка. Подняла руки и ударила великана в грудь.

– А зачем? Разве не говорил я тебе, что ночь только для ночных тварей создана, дневные же должны исчезать из неё, будто те самые бабочки, что живут всего один день, а с закатом умирают… я ведь тебе их показывал? Чудо природы, а не бабочки…

Палец Евы обличительно примял рубаху на груди великана.

– Ты ничего не помнишь! Всё забыл! И как приполз ко мне, точно сурок, придушенный кошкой, и как разглагольствовал про страшного человека, которого видел в ночи, и как сам начал притворяться мёртвецом…

Эдгар молчал так долго, что в голове у Евы промелькнула мысль – «а не провалился ли он снова в свой колодец?» В голове что-то шумело, как будто там извергался с большой высоты поток воды, или то, может быть, кровь падала на водяную мельницу его мозга. Но нет, вот снова заскрежетала его челюсть.

– Скоро ли рассвет?

– Не знаю. Наверное, ещё не скоро. Там сейчас всё видно так, будто даже луну занавесили.

– Это всё ночь… ночные демоны пробрались ко мне в голову, – раздумчиво произнёс Эдгар. В его голосе не было страха, он просто размышлял про себя – как же так получилось? – Наверно, они прятались во ржи. Ползали по земле, как будто муравьи, и заползли ко мне в ухо. Их же совсем не видно, а сами они могут забираться по стеблям трав и выглядывать таких, как я…

Еве захотелось сказать что-нибудь обидное, но она вполне могла поверить в демонов, которые прячутся на полях. Могут жить, например, за одним из зубцов плуга или в хлеву, под старой соломой. У деда был добрый десяток ритуалов, позволяющих уберечь себя и скотину. Он мог молиться Христу об изгнании с поля «дьяволовых ноготков», выкладывать первый десяток пожатых снопов в виде креста животворящего перед полем. А маленькая Ева тем временем наблюдала, как пробегали по полю какие-то маленькие существа, раздвигая крошечными ручками пшеницу. Как ни вытягивала она шею, разглядеть их в подробностях не удавалось, только неясное движение да тени, но девочка была точно уверена в их существовании.

Отец относился ко всему с усмешкой, но – Ева была уверена – когда деда не станет, он будет повторять всё в точности, до мельчайших деталей. Пока же бремя общения с высшими силами было возложено на старика. Его место за столом куда ближе к ним, чем у всех остальных.

Движение в темноте – Эдгар принялся раскачиваться, будто пытался выпутаться из невидимой паутины. И тут, как по волшебству, фургон настигли первые лучи рассвета. Великан рассматривал пятна света на полотне стен с таким удовлетворением, будто это он проковырял собственным пальцем в ночных сводах дырку.

– Пойдем, посмотрим на это чучело.

Время постоянно напоминало о себе – становилось всё светлее, роса на траве была пронзительно-холодная, и вскоре Ева настолько бы промокла, что смешно бы хлюпала при каждом движении, если бы Эдгар не поднял её и не посадил себе на шею. Пора было уезжать – домов в округе не было видно, но чувствовалось, что поле отнюдь не заброшено, и хозяева не поторопятся принять и накормить путников, а, скорее, передадут их местному землевладельцу. Поди, объясни тут, что просто сбился с дороги…

Путники, наконец, смогли разглядеть место, где накрыл их непроглядно-чёрный колпак. Рожь, казалось, светилась изнутри. Перепады холмов и растущий на них козий лишайник предлагали вскарабкаться по ним к самым облакам. Воздух прохладный, и – как заметил мимоходом Эдгар, – похож на тот, что бывает в горах. Старый, гнилой насквозь плуг о двух зубьях маячил впереди – если бы они проехали в темноте ещё немного, то вполне могли сломать об него колесо. Мгла стояла такая, будто какой-то рисователь изобразил волшебной кистью её прямо в воздухе. Грива слиплась от росы, ноздри принялись хмуро раздуваться, когда появились люди. «Никакого покоя с них нет», – должно быть, думала лошадь.

Да, чучело никуда не делось. Соломенное тело, чем-то перевязанное в двух местах, обрывки рубахи, которой, будто верёвкой, крепились к телу руки. Единственная нога – костлявая и кривая, будто не нога вовсе, а посох какого-то монаха, который тот по недосмотру оставил посреди поля. И настолько беспечным был тот монах, настолько приземлённым и непостоянным, что разродился посох не деревом, а соломенным истуканом с глазами из узелков верёвки.

Беспечно помахивая держащимися на лоскуте руками, пугало смотрело в их сторону. Кажется, голову его, увенчанную худой деревянной бадьёй, облюбовали под насест голуби.

– Как живое, – зачарованно сказал Эдгар.

Ева бы так не сказала. Она бы, наверное, могла смастерить получше. Уж вороны и голуби, во всяком случае, не использовали бы голову этого хрустящего, душистого добряка в качестве перевалочного пункта.

Потом Ева вспомнила реакцию великана и решила, что от существа, которое могла бы она изобразить, кое у кого остановилось бы сердце.

Она подъехала к пугалу на плечах Эдгара, а через мгновение обнаружила, что сидит уже на костлявой перекладине, к которой у пугала крепились руки.

– Заберём его с собой, – сказал Эдгар. Он обхватил торс соломенного человека и, резко выдохнув, выдернул его из земли. Ева удержалась наверху только потому, что обхватила деревянную голову, вызвав среди живущих внутри многоножек настоящую панику. – Он как Христос. И, да, если ты хочешь это сказать, я боюсь Христа до смерти. Мы его возьмём. Поедет с нами.

Скоро колёса уже вовсю счищали кожуру тайны с убегающей вперёд дороги.

Ева и великан уселись по обе стороны от чучела и стали наблюдать, как неуклюже болтается на плечах деревянная голова, стукаясь о стенку, когда под колёса повозки попадала кочка. Из глубин соломенного живота доносилось урчание – там, должно быть, поселилась мышь.

– Он похож на бедного рыцаря из южных земель, – сказал, наконец, Эдгар.

– Я никогда таких не видела, – отозвалась Ева.

– Видела. Помнишь человека, которому я резал ногу? Жил в таком странном доме, похожем на целый летающий город.

– А как же!

Ева пыталась разыскать сходство между помнившимся ей баском по имени Ян, весёлым и, казалось, готовым ко всему, лишь бы жизнь вокруг не перестала вертеться, и новым их спутником. Если бы соломенный человек обрёл все свойства человека настоящего, он бы тоже был добродушным. И, может, немного глуповатым.

– Назовём его господином Сено-де-Солома. На такой манер кличут баскских лордов.

– А разве он лорд? Ты же говоришь, он бедный.

Ева подумала, что отличить лорда от простого человека на самом деле не так легко. Хотя в его светлости – в нём, например, аристократ узнаётся сразу. У простых людей не может быть вот так брезгливо опущенных уголков рта.

– Повелитель полей и победитель ворон, – сказал Эдгар. – Бравый воин. Конечно, по-своему он лорд. Только, может, сейчас производит впечатление немного напившегося лорда… ох… держи её!

Голова в деревянном шлеме не выдержала неровностей дороги, с которыми приходилось сражаться, и особенно большая кочка, словно молодецкий удар топором, отделила эту голову от шеи. Она покатилась к переднему борту, где были намотаны на перекладину вожжи, потом обратно, где её и поймала, бросившись грудью, Ева.

В ведре оказались: пахучие тряпки, в которых мыши одну или две зимы назад устраивали себе гнездо, ныне покинутое, комки засохшей соломы, а так же прибежище для насекомых самых разных форм и размеров. Бадья не выдержала удара и треснула с одной стороны.

– Погиб наш лорд, – печально сказала девочка. – Наверное, он очень любил то поле и не пережил разлуки с ним. Не удивительно, с таким количеством многоножек и паучков в голове…

Эдгар, до этого недоумённо смотревший то на чучело, то на кадку в руках девочки, словно изумляясь про себя – как соломенный человек мог такое учудить? – внезапно оживился. Кликнул барона и тот появился из своей комнаты, лохматый и, кажется, не выспавшийся. Конечно, появился не сам, а на широких ладонях костоправа.

– Что ты будешь делать? – озадаченно спросила Ева.

– Познакомлю его с нашим господином Сено-де-Солома. У одного гнилая голова, другой давно лишился тела – вдруг они друг другу понравятся?

Глядя на надменные скулы барона, стоило бы сказать, что ему бы больше подошёл для знакомства одетый в кольчугу манекен, пропахший потом и, может быть, ладаном. Но Эдгар не знал колебаний: он расписывал для барона все прелести обладания телом, пусть даже не настоящим, стараясь отворачивать голову от пугала. Нос его светлости, жёлтый, как будто поражённый какой-то кожной болезнью, оскорблено маячил на фоне клубов дорожной пыли; он – Еве хотелось утешить барона – очень подходил по цвету к животу пугала.

В том месте, где к телу крепилась прежняя голова, к шесту, исполняющему роль позвоночного столба, было примотано ржавое, рассыпающееся от старости лезвие, которое Эдгар избавил от пут и выкинул. На его место пристроил драгоценный свой скальпель; лезвие его блестело от масла и напоминало остриё скалы, которую они видели несколько дней назад. Настолько острое, что намертво, занозой вошло в память Евы.

Девочка потянулась к уху сидящего на корточках великана и спросила:

– Думаешь, его светлость сможет двигать соломенными руками?

Локти его подрагивали, на висках выступил пот.

– Если я собираюсь сращивать живое, я должен научиться сначала обеспечивать взаимодействие неживого с живым. А если живое на самом деле не такое уж живое – это, возможно, не нарушит замыслы Божии. Будет больно, ваша светлость.

Голову он возложил на плечи соломенного пугала, точно срастив лезвие стилета с позвоночником барона. Ева выдохнула. Ей показалось, что в широко раскрытых глазах мелькнуло какое-то новое выражение, как будто лёд, которым покрылось окошко твоего дома, по весне дал трещину.

– Попробуйте почувствовать конечности, – сказал Эдгар.

– Мне кажется, ему чего-то не хватает, – сказала Ева. – Ты говоришь, что те связки канатов нужны, чтобы двигать руками, ногами, даже пальцами, и вообще, всем, что движется. Но у пугала нет никаких мышц!

– Это не так, маленькая сойка.

Пальцы Эдгара ловко закатали один из длинных рукавов, и Ева увидела, что руки пугала значительно изменились. Из веток Эдгар собрал подобие костей, скрепил гибкой корой суставы. А вдоль них, изредка перевивая «кости», протянул верёвку.

– Я немного над ним поработал, пока ты готовила завтрак, – сказал Эдгар, и один уголок рта у него приподнялся, что означало какую-то степень смущения. – Я думаю, эти мышцы в человеческом теле связаны с костяным обелиском. Вот здесь, в районе спины, где самое большое их скопление. Сюда сходятся пучки волшебных верёвок со всего тела. Правда, ничем, кроме рук, он шевелить не сможет, но если сможет хотя бы потянуть за путеводные нити, которые я для него оставил, это будет сродни знаку.

– Знаку от Бога?

Эдгар вскрикнул, не то от возмущения, не то от неожиданности. А может, от всего сразу.

– Не задавай мне такие вопросы, а то в моей голове начинают работать машины. Крутиться и раскачиваться, шуметь и завывать грозными голосами, и я от этого становлюсь неуверенным. Я не знаю, куда ведут знаки, которыми я иду. Они могут быть дьяволовым искушением так же, как могут быть от Господа.

Ева вскочила.

– Тебе нужно делать всё так, как будто ты играешь… или сочиняешь сказку.

– Сказку? – Эдгар хлопал глазами. – Играть?

– Сказку наяву. Будто ты – её главный герой. Я иногда так делаю, и это помогает. Неважно, хорошо она окончится или не очень… но лучше, конечно, чтобы хорошо, ты можешь думать, что всё идёт так, как нужно.

Жилка на виске великана дёрнулась.

– Я пытаюсь нащупать свой дальнейший путь. Бреду как в тумане. Не нужно развлекать меня придуманными историями. Это вовсе не придуманная история. Всё серьёзно, как… как господни помыслы.

Их разговор прервал протяжный стон. Он зазвучал прямо нал ухом, страшный и вызывающий боль в ушах, будто не стон вовсе, а падает гнилое дерево. Ева отступила под тень великана, укрылась в ней, как будто в душной земляной норе. Мгла подкинула задние копыта и бешено завертела ушами.

– Слышала? Ты слышала?

Эдгар пришёл в неописуемое волнение. То, без сомнения, был барон – голова выглядела как никогда угловатой и костистой, будто скульптура из камня, которую ученик камнетёса неумением своим испортил, превратив бюст Александра Македонского в страшного старика с орлиным носом и щеками до того натянутыми, что по ним, кажется, вот-вот начнут разбегаться трещины.

Ева и Эдгар приблизились к пугалу, чтобы рассмотреть детали. Эдгар возлагал надежды на свою самодельную систему мышц – он наблюдал за руками неотрывно, но как ни старался, видимых изменений разглядеть не мог. Ева же, встав на цыпочки, всмотрелась в лицо его светлости. Сеточка вен, что опутывала глаза барона, наполнялась кровью – что заметно было даже при отсутствии белков.

– Ну же! – цирюльник шипел и извивался точно змея. – Шевельните этими подделками, ваша светлость. Шевельните, и я соберу для вас такое тело, каким вы будите гордиться.

– Ему больно, – сказала Ева, дёрнув Эдгара за руку.

Искажённое лицо великана повернулось к девочке. Ладони лихорадочно тёрлись друг об друга.

– Хорошо, если у него болит не только голова, но и всё тело.

– Эдгар! Ему больно!

– Боль – это всё, – сказал Эдгар. Черты его лица внезапно разгладились, казалось, ещё мгновение, и он улыбнётся. – Боль есть символ бытия. Если наш барон хочет почувствовать себя живым, он должен терпеть. Как терпели Павел, и Андрей, и Лука, и многие другие…

Ева, забывшись, замолотила по рукам великана, и только тогда Эдгар, вдруг изменившись в лице, подался вперёд и снял голову с лезвия. На пол повозки упали три густых, как смола, капли крови. Девочка сказала уже более спокойно, но всё ещё сердито.

– Может, он хочет отрастить себе из ушей крылья, как у ласточки и порхать над миром, не зная забот. А ты хочешь заставить его чувствовать эти глупые верёвки.

Уши у барона и впрямь были большие, под стать носу. Быть может, укрывшись волосами, они медленно, год за годом увеличивались в размерах – о том, думала Ева, не знает никто, кроме, собственно, его светлости.

Сердце бешено колотилось, и девочка прижала ладони к груди. Эдгар держал между ладонями голову, словно не зная как с ней поступить. Наконец, редкий, но громкий стук кровавых капель привёл его в чувство, и великан перемотал горло барона тряпицей, а затем положил его на крышку сундука. И только после этого повернулся к Еве.

– Ты – скрижали, которые я не умею читать, но которые сами говорят мне, когда я делаю что-то не так, небесная звезда, которой всё видно.

– Я… я – очень глупая. Я бы хотела извиниться перед бароном, – сказала девочка. И после этого обращалась уже к голове. – За то, что хотела скинуть тебя в ров.

Барон, как всегда, ничего не ответил. Из уголка его рта свисала ниточка слюны, казавшаяся сухой, как сосулька. Ева подумала, что если бы Валдо увидел такое недвусмысленное свидетельство того, что его господин всё-таки жив, он бы ни за что не отпустил их одних в такое путешествие.

Когда на дорогах никого не было, а человеческое поселение с ночлегом и тёплой едой могло путешественникам только сниться, голова барона гордо реяла на носу их корабля как символ крестового похода против незнания и невежества. Эдгар укреплял её на плечах чучела, правда, несколько другим образом, нежели в первый раз – просто приматывал к позвоночному столбу верёвкой. В загашнике костоправа нашлась вторая шляпа, ещё более потрёпанная, чем его собственная, и великан стал носить её, презентовав барону шляпу с чёрной лентой. Поля там были получше, они загораживали большую часть лица его светлости от любопытствующих взглядов встречных пастухов.

Эдгар сказал, что приближаются границы империи. Рано или поздно люди, которых они встретят, заговорят на другом языке. Ева задумалась, каким образом Эдгар это понял, если единственными собственными его границами были конец предыдущего и начало следующего дня, и великан признался, что это ему поведала старая женщина в какой-то из череды бессчётных деревушек. Старым женщинам можно доверять – так считал Эдгар.

Но Ева и сама видела перемены. Каждый новый закат наступал всегда чуть позже предыдущего, в воздухе с каждым днём было чуть больше тепла, и девочка, вдыхая новые запахи, думала, что вот он – запах песков. Другая старая женщина, однако, сказала Эдгару, что рано ещё называть окружающие пространства тем, что подразумевает под собой глубокое и таинственное слово «юг», а до песков ещё и вовсе не один месяц пути, но Ева решила этому не верить.

По утрам видно, как от земли поднимался пар, а по вечерам, если удавалось, следуя старинной забаве, разогнать веточкой крапивы облака, можно было попробовать пересчитать все до единой звёзды на небе. Было много деревьев с жёсткими зелёными грушами, а ещё маленьких кудрявых кустиков, которые появились как-то неожиданно и сразу заполонили всё вокруг. Дубовые рощи, под сень которых удавалось заглянуть, если туда поворачивала дорога, встречали частыми и крупными, словно драгоценные камни, полянами и какими-то незнакомыми грибами с маслянистыми шляпками. Эдгар поглощал такие грибы за обе щеки, Ева же относилась к ним настороженно – шляпки скользили у неё по ладони, как будто живые, да и пахло от них не так как от белых грибов, которыми в зажаренном виде у них в деревне угощались даже собаки.

Как-то раз, вечером, Эдгар принёс мёртвую птицу. То была птаха размером с пару великаньих кулаков, с белой грудкой, с длинным, встопорщенным хвостом и жёлтыми лапами, которые беспомощно торчали вверх, как стволы деревьев посреди дремучего болота. По перьям ползали муравьи, и Эдгар бережно собрал всех букашек – они разбежались по его необъятной руке, очевидно, считая мускулы и выступающие вены за горы и полноводные реки.

Голова у птички почти отсутствовала. Она была размозжена так, будто, увлёкшись полётом, пернатая врезалась в дерево или была сбита повозкой какого-то важного человека, которому нет никакого дела до птиц. Клюв свёрнут на бок, мягкий пух у шеи пропитан кровью.

– Ей было больно? – спросила Ева.

– Искры жизни здесь больше нет. Это просто косточки и мясо на них, и всякие хитрые связки, которыми всё соединяется, и перья… нет, это больше не птица. Это вроде как жидкая глина, как кирпичи для церквей, или доски, из которых собирают дома.

– Что ты собрался строить?

Эдгар сказал, быстро перекрестившись:

– Кое-что, о чём многие даже не решаются думать.

– Да брось, – сказала Ева, имея намерением развеселить великана. – Я-то тебя знаю. Ты трусливый, как мышка.

– Я просто стараюсь смотреть сразу во все стороны, – голова Эдгара качнулась, напоминая этим движение головы осла, того единственного, который их оставил.

Окутанный заходящими лучами солнца, он разложил тельце птички на бадье, которая служила головой господину Сено-де-Солома.

Наказал Еве:

– Поглядывай по сторонам, да внимательно.

С тем же успехом великан мог швырять в спящего медведя вишнёвыми косточками – внимание девочки сосредоточилось на пальцах Эдгара. В очередной раз девочка поражаясь их чуткости – мелкие детали становились для этих пальцев такими крупными, как вековечныве дубы, как будто обзавелись собственными гербами и суетящимися вокруг слугами. Пёрышки, все до последнего, улеглись в должном порядке.

– Подай-ка скальпель.

Ева бросилась рыться в сумке, вернулась, неся в руках острый предмет.

– Что ты хочешь делать?

– Помолчи. Поговори лучше с беднягой… нет-нет, не бароном, а тем, от которого остались только черепки. Скажи ему, что скоро он отправится на небеса, но для начала должен отдать один небольшой долг – долг нашедшим его, и спасшим. Скажи ему, что это может быть больно, но во имя Господа, он это вытерпит. Скажи, чтобы повторял молитвы – любые, какие ещё остались в памяти.

Ева растерялась.

– Я не знаю… давай лучше ты.

– Ты говори. Мои руки и моя голова должны работать вместе.

Больше Эдгар не сказал ни слова. Лезвие отделило птичью голову от шеи, хрустнула позвоночная косточка. Кровь уже не текла – Ева слышала от Эдгара, что такое бывает всегда после того, когда с момента смерти пройдёт некоторое время.

Всё, что осталось от птичьей головы, шлёпнулось на деревянное дно, в то время как Ева срывающимся, квакающим, будто у лягушонка, голосом говорила с черепом. Она держала его аккуратно, намокшими от пота ладонями, и всё равно нижняя челюсть, держащаяся на каких-то невразумительных лоскутах, то и дело клацала о верхнюю. От безотчётного страха девочка попыталась отстраниться, разглядывая зубы мертвеца. Каждый как маленький речной камушек, крепкие и твёрдые – уже это могло навести Эдгара на мысль, что бедняга умер не своей смертью. У дедушки зубов почти не было, а многие эпидемии и смертельные болезни – слышала Ева – в первую очередь стремятся заглянуть человеку в рот, накачать его дёсны гнилой кровью и выдернуть зубы.

– Милый человек! Сейчас мой большой друг, доктор, сделает кое-какие процедуры, после которых передаст тебя в руки ангелу, который собирает умерших… а кости, как положено, отдаст земле. Пожалуйста, не бойся. Лучше произнеси молитву. Давай, я научу тебя той, которой меня учили родители…

Читая молитву, девочка думала, что с черепом и вправду необычайно легко разговаривать. В провале носа лежала влажная темнота, казалось, там поселился какой-то зверёк.

Эдгар, не глядя, протянул руку, и Ева вложила в неё череп. Воздух совершенно недвижен, однако на небе одна за другой, начали вдруг возникать тучи. Завтра будет сильный дождь, возможно, он разразится уже ночью. Переносица великана краснела от какого-то непередаваемого внутреннего напряжения, формы его собственного черепа резко проступали сквозь кожу. Казалось, эти формы были вызовом самой природе, и теперь, когда к этому прибавилось ещё и то, чем Эдгар в данный момент занимался, терпение её вдруг иссякло.

Резкий звук, похожий на тот, с которым ломается дерево, вернул Еву к действительности. Нижняя челюсть незнакомца крошевом осыпалась на колени костоправа. Зубы отскакивали от них и падали с гулким стуком. Тушка птички в широких ладонях перевернулась вниз грудью, и Эдгар приставил череп туда, где кончался позвоночник птицы.

Откуда-то Ева знала что подать. Эдгар выхватил у неё из рук среднюю костяную иглу с уже продетой ниткой, послюнявил пальцы, воткнул её в основание шеи птицы. Блестящая на солнце нить протянулась сначала через одну глазницу, потом через другую, не забыв и носовое отверстие, и вернулась к остывшей уже плоти, накрепко соединяя мёртвое с мёртвым. Сквозь зубы цирюльника доносилось мерное, убаюкивающее гудение, вроде того, что может доноситься из пчелиного улья. Казалось, будто между впалыми щеками – целый рой пчёл.

Ева отползла вглубь фургона, безмолвно взгромоздилась на покои барона рядом с его головой. Языческий ритуал, будто яркий сон, разворачивался перед её глазами. Завершающим движением Эдгар перерезал нить, бережно положил иглу на операционный стол рядом с пациентом и под гулкий стук, с которым лоб его соединился с полом, принялся возносить молитвы.

Его трясущаяся от рыданий спина таяла в наступающих сумерках, а уродливый кадавр лежал на операционном столе, похожий на цыплёнка, что умер, пытаясь вытащить голову из скорлупы.

Ева ждала, притянув к животу колени. Очень хотелось подойти и рассмотреть в деталях то, что получилось у великана, но она сдерживалась.

– Что я наделал? – внезапно заголосил Эдгар.

– У тебя что, снова отбило память? – осторожно поинтересовалась Ева.

– Нет. Просто я не знаю, как мне теперь вымаливать прощение у моего Господа.

– За что? Ты же ничего не сделал!

Эдгар поднял лицо к Еве. К изумлению девочки по его щекам катились крупные слёзы.

– Смертоубийство иногда совершается без жертв. Кража может быть такая, что у жертвы ничего не пропадёт. Достаточно сделать всё это в своей голове. А я переступил заветы божии. Не сейчас приступил, но сегодняшний мой поступок доказывает, что любаямалость, в конце концов, может стать камнем преткновения.

Девочка поняла лишь то, что Великан глубоко сожалеет. Но о чём? О том, что тело птички, в котором не осталось никакой жизни, и череп человека, в котором жизнь имеет такой же смысл, какой имеет сухой лист на дереве в разгар февральского снегопада, теперь связаны суровой нитью из сухожилия ещё какого-то животного? Зачем тогда он это делал? Игла не дрожала в пальцах. Это Ева видела совершенно точно. Стемнело, и лишь когда Эдгар почти растворился во мраке (всхлипы его напоминали чваканье распаханной земли по дождливой весне), Ева осознала, что в глазницах черепа, который вместе с птичьим телом теперь напоминал огромного крота, светится слабый синий огонёк.

Она ничего не сказала костоправу. Откровенно говоря, для девочки он тут же стал не существеннее чем вздыхающий за окном в родном посёлке старый пёс. Ева, закрыв ладошками рот, наблюдала за двумя искорками света. Может, там, в недрах черепа, поселились светляки, а они с Эдгаром проморгали?..

Но вот огоньки поменяли положение, и Ева, теряя контроль над своим лицом, над поползшими вверх бровями, увидела, как тускло сияют в отсветах огоньков зубы, как неуклюже трепыхается комок перьев. Неведомое создание училось собой управлять. Как маленький ребёнок, хватательные движения которого так неуклюжи… как птенец, что разевает рот и пробует языком ветерок от крыльев родителей. Каким образом из пустоты черепа бедняга смог переместить себя в тело птицы Ева не задумывалась. Она просто видела, как голова приподнялась, болтаясь на тонкой шее, будто чересчур большая для детских пальчиков пальчиковая кукла. Как засучили лапы и стук коготков звонким «тук-тук-тук» разнёсся по повозке.

Не то глаза привыкли к темноте, не то искорки разгорелись сильнее, но Ева могла с грехом пополам разглядеть, что происходит над упёршимся лбом в пол и затихшим Эдгаром.

Новорожденное существо с громким стуком свалилось с бадьи. Оно пыталось спланировать, распахнув крылья – дети тоже так делают, когда, потеряв равновесие и падая, выставляют вперёд ручки – но попытка оказалась неудачной – одно из крыльев едва шевельнулось, в то время как другое раскрылось резко и судорожно, окончательно лишив существо равновесия.

Великан вздрогнул и поднял голову.

– Зажги лампу, – хрипло, плаксиво приказал он.

Ева вздрогнула. Торопливо перелезла через сундук, опасаясь наступить на героя сегодняшней их ночи, отыскала фонарь и куцую свечу. Через минуту над ней трепетал единственный глаз, который с холодным равнодушием взирал на сидевшего на полу птенца.

Любой священник обозвал бы это создание дьявольским и тут же нашёл бы его в соответствующей классификации. Наверняка на стенах соборов и порталах, где так любят изображать войну святых ангелов с адом, и сбор чертями выброшенных, как плохие плевела, душ, и адскую кухню с кипящим в котлах маслом, можно найти подобное создание, которое является, например, одушевлённой похотливой мыслью, маленькой по сравнению с величием чертей и суккубов, но оттого не менее мерзкой. Но Ева знала, что ничего дьявольского в нём нет. Просто отбившаяся от господней паствы овечка и мёртвая животинка, которой наказано стать пищей для червей, таких же божьих созданий.

Капли воска остывали на пальцах девочки, и она, ковыряя бляшки, смотрела, как покачивается из стороны в сторону череп. Эдгар смотрел на него со своей половины фургона, дырявил неотрывным, тупым, как дубина, взглядом.

– Попробуй его поймать, – сказал он, совершенно не двигая челюстью и, похоже, даже не шевеля языком. – Я так переволновался, что не могу пошевелиться.

Птичье тело собралось в комок, из которого во все стороны торчали перья, и смотрело перед собой пустыми глазницами. Ева сделала шаг вперёд, но серый комок превратился в серую молнию. Стукнувшись напоследок резцами о пол повозки, существо вылетело наружу. Лошадь дёрнулась и повозка опасно покачнулась, но Эдгар, выйдя из своей странной комы, выскочил под дождь, чтобы успокоить Мглу.

Ева выбралась следом, прижимая края воротника к скулам и втягивая голову в плечи. Заглянула под повозку; ветки деревьев вокруг почернели от вечной непогоды и тянулись, точно руки прокажённых, к ним с Эдгаром. Ни на одной из них птицы с головой в виде человеческого черепа не было.

Великан избавил Мглу от пут, накрыл её попоной от непогоды и отвёл на маячившую впереди полянку, привязав там к чахлой берёзе, больше чёрной, чем белой. Эдгар двигался как во сне. Когда он вернулся и, накренив повозку на одну сторону, забрался внутрь, Ева спросила:

– Как думаешь, он нас понимал?

– Скорее всего, нет. Душа, не имея возможности прикрепиться к чему-то вещественному и, что немаловажно, живому, скорее всего, потеряла чувство собственного осознования, – произнёс великан.

Ева прикусила от досады краешек одеяла, которым укрылась от прохлады и от внезапно набежавшего озноба. Она всегда понимала, когда Эдгар прятался за чужими словами, словно за стеной. Эти слова во многом непонятны, и девочка была уверена, что и Эдгар их не понимает. Он просто повторяет за кем-то, словно учёный пёс.

– Ты действительно так думаешь?

По щекам великана будто бы разливалось молоко, а под глазами, словно для контраста, залегли чёрные круги. Ева готовилась к тяжёлому бою, но он внезапно сложил оружие:

– Как думаю я?.. Нужно его во что бы то ни стало поймать. Поймать, раз… разобрать и похоронить, ибо кости должны покоиться в земле, а не порхать по белому свету.

Ева сказала укоризненно:

– Ты как ребёнок, за которым некому следить! Великанский ребёнок с длинными руками, которыми везде достаёшь. Фи! Помнишь, как ты расстраивался, когда с чучелом и головой его светлости ничего не получилось?

– Я не расстраивался.

Эдгар в который уже раз не смог выдержать пристальный взгляд девочки.

– Ты делал вид, что доволен, но на самом деле огонь внутри тебя разгорелся ещё сильнее. Эта жажда – думаешь, я её не вижу? И теперь вот, когда у тебя получилось, ты… плачешь! – Ева тряхнула головой. – Я совсем не понимаю великанов. Или ты на самом деле великанский ребёнок?

– Зачем спорить? – тяжело спросил Эдгар. – Теперь это новое, заново рожденное существо. Может, оно сможет приспособиться к жизни, но, скорее всего, всё равно погибнет. Всё, что слеплено не руками Господа, не должно существовать. Наверное, он на меня очень сердит.

– А как оно может приспособиться? – спросила Ева. Она хотела ещё больше рассердиться на Эдгара, но не сумела побороть своё любопытство.

– Не знаю. Питаться, искать, откуда можно почерпнуть энергию, перестраивать внутренние органы… господи, я создал настоящую горгулью! Мертвечина к мертвечине, своими собственными руками…

Ночь для Евы выдалась беспокойной. Она просыпалась не раз и не два – казалось, что реальность подступает к ней раз уже в пятидесятый, а ночь тянется, словно смола. Хотелось лежать, укрывшись с головой одеялом, и хныкать, но девочка не могла себе этого позволить. Она вслушивалась в ночь – не возникнет ли где неуклюжий хлопот крыльев или стук, с которым череп, вновь перевесив птичье тело, может уткнуться резцами в какое-нибудь дерево. Ева готова была выскочить наружу даже в самую дремучую ночь. Если великан так раскаивается в том, что ему наконец сопутствовала удача, то она, Ева, поймает ему птицу и сама проломит ей череп, разорвав греховную, по мнению Эдгара, связь.

Она слышала, что Эдгар тоже не спит в своём углу – сырость под фургоном загнала его, бродячего пса, на эту ночь внутрь. Он смотрел в потолок и мысли звучали из головы, словно потрескивание далёкого костра. Казалось, стоит ему открыть рот, как оттуда пойдёт дым. Что там были за мысли?

Барон, казалось, бодрствовал с ними заодно. Нет, он молчал, но молчание это было уж слишком гробовое, полное намёков и предположений. Еве мерещилось, будто подними она крышку сундука, его светлость предстанет перед ней с плотно сомкнутыми губами, символом молчания и тайны, и эта картинка не давала покоя. Пару раз сквозь сон она слышала вздохи. Скорее всего, это был Эдгар, но каждый раз, просыпаясь, девочка думала о голове.

Следующий привал они сделали в слякотном городке под названием «Сидячая собака». Он был больше деревень, которые путники проезжали раньше, но никак не мог тягаться с Ульмом – стены походили на земляные насыпи, по которым вместо стражи ползали и игрались дети. Укреплены они были корнями посаженных поверху молодых ивок, да рядом валунов у основания. Дома из добротного кирпича, крыши их венчались огромными трубами с плоскими навесами от дождя. Иные были в два этажа, с круглыми чердачными окнами; казалось, они надменно глядят поверх голов прохожих. Главная улица, проходящая через весь городок, была удивительно и приятно тверда под колёсами – она целиком выложена камнем. В любой, даже самой маленькой впадине ютились клочки тумана. Собаки бегали с мокрыми облезлыми хвостами и лениво облаивали переваливающуюся с боку на бок повозку, но чаще просто лежали под навесами, положив морды на лапы.

Здесь оказалась даже таверна, но в первую очередь по традиции Эдгар направил свои стопы к храму. В городе гостил небольшой караван, так что на площадке перед питейным заведением было не протолкнуться от повозок и ревущей на все голоса скотины. Местные собаки, как голодные церберы, сжимали и сжимали кольцо вокруг новоприбывших, а те беспечно забились в таверну или спали в стогах сена рядом с кормушками, в которые опустили морды лошади и ослы.

– Цирюльник? – спросил у Эдгара щуплый и очень молодой настоятель, – А ну иди, поспрашивай по городу.

– Цирюльник? – переспросил первый же вдрызг пьяный торговец и икнул. – Нужно подравнять бороду. Ну ты и здоровяк. Надеюсь, ты не выдерешь мне её целиком.

– Это погонщик скота, – шепнула Ева Эдгару, заранее довольная своей догадкой.

– Да, – тонким голосом ответил Эдгар, взялся за свою обычную работу.

С края фургона спустили приставную лестницу, и клиенты забирались по ней один за другим, ворча и жалуясь на перебои в работе организма. Кому-то требовалось промывание желудка, и две подавальщицы выглядывали из окна таверны, слушая привычные для них рвотные звуки и отчего-то посмеиваясь между собой. По стенкам фургона стекали капли тумана. Ева работала ногами, добывая для мастера инструменты, громко, по-детски, часто невпопад, но оттого не менее внушительно ругаясь на клиентов Эдгара, собирала деньги, исполняла поручения, принося из таверны для кого-то крепкую брагу с щепотью перца, простую, но как можно более чистую воду, а для кого-то – настой нужных трав в нужных пропорциях. Звонкий голосок девочки раздавался из какого-нибудь крыла таверны, среди кухарок, которые, посмеиваясь, исполняли её приказания.

Неизвестно, откуда в голове у Эдгара брались нужные знания. Наверное, оттуда же, откуда в голове бабушки появились полки с разнообразными сказками, в мир которых Ева так часто заглядывала в детстве. Только вот у великана, скорее всего, не было наставника, которому можно поверить на слово. Выбирал свои знания по кусочкам, по ниточкам вытаскивая из окружающего мира… не зря в конце концов у него такие выразительные, жёсткие уши, которыми улавливался любой звук, такие внимательные глаза, похожие на глаза грызуна. А потом он всё пробовал на себе. Любая смесь проходила через его желудок, все чувства, симптомы, позывы анализировались и записывались в эдгарову книгу знаний одному ему понятными символами.

Для жителей города и, в особенности тех, кто приехал с караваном, появление костоправа превратилось в праздник, мистический ритуал, сопровождаемый гомоном, смехом и проливанием в желудки браги. Эдгару оставалось только багроветь лицом от такой популярности. Более того, кажется, его появление стало подошвой того сапога, что раздавило яблоко неприязни между местными жителями и пришельцами, которые как блохи в чужой кровати чувствовались и слышались с любого конца городка. Теперь все были здесь, и мало-помалу зародилось общение, не связанное с маханием кулаками. Великан терпеливо подправлял сломанные носы, стриг волосы и лечил больные желудки в ожидании чего-то, что враз прекратит посягательства на его руки как на инструмент для стрижки бород. Он жаждал огорошенного молчания, может, даже слёз… о да, он с удовольствием посмотрел бы сейчас на слёзы, понюхал запах боли, приложив ухо к груди послушал бы редкие удары сердца, такие, будто кто-то пытается достучаться до доктора с того света.

Эдгар не уставал поражаться Еве. Точно ли это та маленькая девочка с библейским именем, которую он приютил до ближайшего монастыря (коих они миновали уже с добрый десяток)? Сейчас то была дьяволица, банши, что ютилась в тесном незрелом теле. Шнурок, которым она подвязывала волосы, где-то потерялся, и те развевались, как вороньи крыла… нет, крыла целой стаи ворон. Казалось, эти волосы оставались на виду, даже когда хозяйка их исчезала из поля зрения. Эдгар замечал их в грязи под копытами скотины, видел, как струились они с козырьков крыш, как дымом уплывали к небесам. Видел вплетёнными в хвосты вороных коней и заправленными за пояс торговца с английских островов, щуплого лысого мужчины с коричневыми пятнами на лице и шее, но постоянной, сейчас слегка перекошенной от алкоголя, улыбкой. Голос её заставлял всё внутри переворачиваться, а губы судорожно вспоминать молитвы. Эдгар даже забыл, что его собственный голос производит такое же воздействие на других людей.

Принесли лежачих – троих человек, у двух из которых были переломы и проблемы с суставами. Третьего Эдгар выделил сразу – он был необычен с самого начала и до конца. Принесла его жена, перекинув через плечо, будто мешок с картошкой, и люди шарахались в стороны, как нашкодившие коты. Кто-то из тех, у кого выпивка плескалась уже на уровне горла, и оттого особенно храбрых, бросился помогать, но в ход пошли огромные, как оглобли, локти женщины. Ступени телеги заскрипели под тяжестью (хотя, принимая на себя костоправа, эти же ступени не смели даже ойкнуть). И мужчина, щуплый, костлявый, с неаккуратными усами над тонкой верхней губой и белыми руками в красноватых пятнах, как куль с землёй повалился на один из Эдгаровых сундуков, предназначенных для тяжёлых больных. Он был в сознании. Его глаза переходили от одного лица к другому. Но по дёргающимся векам, по бледной коже было заметно как сильно он ослаб и какую боль испытывал, когда жена транспортировала его к цирюльнику.

– Что случилось? – спросил Эдгар. Робость делала его голос хлюпающим, как подтаявший снег. Размерами женщина сравнялась с великаном, и, заворачивая в себя плечи, Эдгар был вынужден смотреть на неё снизу вверх. Ева догадывалась, как он себя чувствует – как горбатый карлик рядом с обычным человеком.

Голову женщины венчала корона тёмных кудрявых волос, лицо чем-то напоминало морду кролика, однако при взгляде на смуглую, загорелую шею вспоминались лошади. Такова была она вся – будто собранная из частей тел разных животных, и только спохватившись в последний момент, создатель озаботился о соответствии человеческим формам. Точно кадавр, что крутился в голове Эдгара глухими ночами и не давал ему покоя.

Пальцы костоправа бегали по животу больного, а потом женщина и все кто в этот момент находились рядом вздрогнули от треска ткани. Эдгар предпочитал не церемониться с одеждой – всегда легче её разорвать, чем беспокоить больного. Пуговицы, так и вовсе выводили его из себя. В старой повозке – помнила Ева – всегда можно было отыскать пару-тройку пуговиц, что оставались от пациентов. В новой таких будет больше. Было ясно, что источник слабости здесь, вот же он, давит изнутри на чахлую, белую кожу.

– Сначала просто боли в животе. А теперь… теперь вот это, – несмотря на суровый облик, было видно как женщина напугана. Голос у неё оказался грубый, под стать внешности.

– Живот твёрдый. Это какая-то опухоль. Я никогда с такими не сталкивался, – лоб Эдгара пошёл складками, так, как всплывают в отравленном водоёме кверху брюхом рыбины. – Чем он занимается?

– У нас собственная маленькая кожевная мастерская, и работает мой муж как вол. Посмотрите, какие у него руки! Я частенько ему помогаю.

Эдгар качнул головой.

– Ему нужно исповедаться, – с сомнением сказал он.

Женщина икнула и, зажав рот лапищей, которая вполне могла принадлежать медведю, прошептала:

– Что, никакой надежды нет?

– Не знаю. Я езжу по свету, сколько себя помню, сударыня. Я видел множество ужасных и замечательных вещей, но есть великое, бесконечное количество вещей о которых я ничего не знаю. Ясно как день, если так будет продолжаться дальше, будет только смерть.

– Что это такое?

Ева была тут как тут. Эдгар покосился с некоторым подозрением – будто бы выскочила из его собственного кармана. Она как будто с трудом удерживалась от того, чтобы не потрогать опухоль.

Женщина придвинулась ближе, словно хотела отправить мужа в плаванье по своей бездонной тени.

– Это ваша дочь?

– Выпавший из гнезда птенец, – буркнул Эдгар. – Послушайте, я не знаю этой болезни. Не знаю, какие травы могут оказывать на неё воздействие, и если я буду почивать его травами, пробуя один отвар за другим, скорее всего, ничего не поможет. Тем более что тут имеет место быть внутренняя непроходимость пищи.

Собранной в щепоть рукой Эдгар надавил на живот бедняги, и тот вскрикнул, пустив на подбородок слюну.

Эдгар глубоко вдохнул.

– Я могу попробовать сделать надрез в его животе, чтобы взглянуть на нутро, а потом решить, что делать дальше. Но надрез необходим.

– Тогда делайте, – сказала женщина; округлый её подбородок от волнения приобрёл резкие очертания, почти повторяющие формы местной архитектуры.

Позвали молодого священника, – того самого, к которому первоначально обратился Эдгар и который отправил его самостоятельно искать по городку больных. На лице его лежала печать великой ответственности и благородной миссии.

Эдгар, видя как собравшийся вокруг повозки народ расступается перед путающимся в полах одежд юношей, впал почти что в экстатическое оцепенение.

– Тебе принести скальпель и пинцет? – спросила Ева шёпотом.

Священник сбивался и захлёбывался, читая соответствующие строки из библии, русая его чёлка медленно темнела от пота. Запах лука, который и раньше следовал за святым отцом, стал почти невыносимым. Толпа, что почтительно затихла, когда священник взобрался на импровизированный помост (кто-то даже спрятал кружку за спину), теперь стала встречать одобрительными возгласами каждую строфу, которую парень прочитал не сбившись. Некоторые, всё ещё таясь и прикрываясь локтями, достаточно громко чокались кружками. Мужчина на сундуке Эдгара, «кровавом сундуке», как называла его про себя Ева, похоже, не имел сил отвечать, и священник провёл всю процедуру без единого звука со стороны исповедуемого.

– Сам, – буркнул Эдгар, поднимаясь с колен.

Он затерялся в глубинах фургона, как будто ушёл в древний мифический лабиринт на поиски его обитателя. Спустя короткое время Ева не вынесла напряжённого ожидания и запахов, которыми обдавали её все трое столпившихся на помосте – мужчина пах мочой и болезнью, его жена, как гниющее само в себе южное болото, пропитывала воздух вокруг кислыми испарениями, а священник – луком (этот запах казался теперь самым приятным), – отправилась следом.

– Я никогда не занимался врачеванием на публике, – ответил Эдгар на невысказанный вопрос. Он сидел на сундуке его светлости, бессильно свесив кисти рук между коленей. – Я что же, уличный артист, чтобы выступать с подмостков? Или маг, от которого за милю несёт ересью?

– От тебя несёт ересью, – справедливо рассудила Ева. – Иногда такое говоришь…

Она взяла Эдгара за указательный палец, подумала, что именно такой ей казалась ручка топора, с которым, подражая отцу, она когда-то пыталась управляться.

– Я боюсь, что ко мне не придёт это. Я ведь всегда оставался наедине со смертью, сражался с ней под покровом темноты или, по крайней мере, вдали от чужих глаз. Твои не считаются, странствующий кузнечик. Я боюсь…

Сумрак, точно большое, никому не известное животное с густой тёмной шерстью, свернулось вокруг них клубком, но жизнь не утихала. Творения рук человеческих вокруг, эти прямые жёсткие линии, памятники, дающие иллюзию защищённости, в которых, к тому же, можно спрятаться при необходимости, как улитка прячется в свой панцирь, делают людей беспечными. Такими как дети, но при этом храбрыми, как бешеные собаки.

Великан закончил:

– Боюсь, что она не снизойдёт до меня.

Ева схватила его за палец двумя руками.

– Она? Ты говоришь о… ты влюбился? В ту великаншу?

Эдгар скрипнул зубами в процессе перехода от одной из своих невозможных гримас к другой, и Ева поняла.

– Ты говоришь о сумеречной сестрице, – девочка закусила губу. – Она придёт! Если хочешь, я её для тебя найду. Я заглянула здесь в каждый уголок. Может, в чулане таверны, где висят куриные тушки? Или за хлевом?

Ева взобралась на сундук, обхватила голову цирюльника и пригнула её к своему животу, как пригибают, чтобы набросить узду, голову лошади.

– Я всегда боялась, что однажды отец отведёт меня в лес и оставит. Он говорил, что я как сорняк на его огороде. Я… знала, что так будет, и у меня никогда не получались девочки в платьях, которых делала из соломы моя бабушка. Получались не пастушки, а странники.

– Странники? – глухо сказал Эдгар, и Ева почувствовала на крестце его горячее дыхание.

– Странники! На них даже обувь есть, такая же, как у тебя. Я добавляла к соломе разных луговых трав – они смотрелись, почти как настоящие. Не коровы у меня выходили, а лошади в упряжи… я раздумывала, по каким местам буду путешествовать, и оплакала дом заранее. Сразу как тебя увидела, я подумала, что отправлюсь в дорогу именно с тобой. Ты – сказочный великан из легенд. Настоящий!

– Зачем ты мне это рассказываешь?

Эдгар отстранил лицо, глубоко запрятанные в череп глаза его горели как у кошки. На миг Еве показалось, что она держит в руках ещё одну живую голову лишившуюся тела, третью в своей жизни.

– Чтобы ты вышел из дома сам. Сам! Представь, что ты маленький и что тебя лишают крыши, под которой ты жил всю жизнь.

– Я большой, но я самый маленький человек на земле, – с горечью сказал Эдгар.

Снаружи была необыкновенная для такого сборища не совсем трезвого народу тишина. Они поняли, что случилось что-то значительнее больного зуба и «бесовских иголок» под ногтями, и не спешили расходиться. Они готовы были накинуть петли взглядов на запястья лекаря и сопровождать их до победного конца или до поражения. Стало слышно, как кто-то отчаянно зевает на кухне, где в то же время не прекращался грохот посуды, вновь и вновь наполняемой хмельным зельем, не прекращалась раздача фасоли и кислой капусты по медяку за плошку. Тогда будет пир до самого утра, либо за выздоровление бедняги, либо за успокоение его души, а тело готовы были пронести на руках до самого дома. Странные люди!

– Может, сказать им, что это заразная болезнь? Что если они все не пойдут спать, у каждого вздуется в животе такая шишка, и ты не сможешь их спасти?

– Не надо… не нужно пророчествовать, ведь я никогда не сталкивался с такой болезнью. А если не пророчествовать, то будет новая ложь, а я и так сделал много такого, за что Господь, шевельнув перстом, может раздавить меня как букашку.

Ева буквально чувствовала, как великанша шарит взглядом в темноте. Вот она продвинулась на полшага вглубь и увидела чучело, ошибочно приняв его за Эдгара. Замерла, не смея ступить дальше – вместо головы у господина Сено-де-Солома торчал шест позвоночника, похожий на тонкую гусиную шею, и женщина моргала, не в силах поверить своим глазам. Рот её округлился, словно у рыбины, руки дёрнулись к лицу.

– Иди!

Ева ударила цирюльника коленкой по носу, потеряв равновесие, свалилась на пол. Великан вскочил, едва не стукнувшись головой о потолок, схватил сумку с инструментами и с удивительной для его комплекции проворностью выскочил наружу. Когда девочка вынырнула из тени великана, инструменты уже вовсю звякали друг об друга и о дерево, готовясь к работе. Священника и жену бедняги Эдгар согнал с помоста. Там, внизу, о них позаботятся.

– Мне нужен свет, – сказал он Еве и сразу же услышал, как звякает в её руках лампа. Всё готово. С того момента, как ореол света от трёх свечей заключил их в кокон, великан, почти утонувший в буре чувств и мыслей, вдруг обнаружил, что даже потерявший чувствительность нос беспокоит его больше, чем множество людей вокруг. Ничего не пропало. Она сумеет прийти так, что никто не заметит.

Эдгар обработал живот мужчины специальной мазью, ещё раз отметил, какая горячая и твёрдая кожа вокруг непонятного нароста. Крепкий спирт, который Эдгар иногда использовал, чтобы опоить пациента и притупить его болевые ощущения, так и остался стоять в прохладном полумраке под полом повозки – он здесь ничем не поможет. Бедняга всё равно сойдёт с ума от боли. Он и сейчас уже почти сошёл с ума, поэтому то, что собирался сделать Эдгар – просто жест милосердия…

Он исполнил это милосердие, взяв мужчину за лицо и, приподняв, ударил затылком о край сундука, который отозвался низким возмущённым гулом. Глаза мужчины поблекли и закатились, в уголках рта выступила густая слюна. Краем уха Эдгар слышал, как буянит внизу великанша, но неизвестные сочувствующие цепко держали её за локти.

Ева подавала нужные инструменты, суетилась вокруг мужчины с марлей. Эдгар не следил за девочкой. Сейчас он чувствовал потребность доверять Еве во всём. Она была его частью, странным придатком, который ходит, говорит и думает сам по себе, но вместе с тем является чем-то вроде одним из твоих пальцев. Не станешь же проверять, что делают собственные пальцы?

Чтобы проникнуть сквозь чахлые мышцы на животе потребовалось колоссальное усилие. Бедняга зарычал, дёрнулся, но верёвки, которыми предусмотрительно спутали ему руки, держали крепко. Судя по тому, что глаза, как впавшие в спячку животные, не торопились показываться из-под век, мужчина по-прежнему оставался в забытьи.

Эдгар вёл надрез, придерживая одной рукой грудную клетку. Он не стал протыкать опухоль, но резал рядом, так, будто подкапывает дерево и хочет долезть до самых корней. Тряпки и отрезки ткани, которыми обложили живот, быстро намокали от крови. На них пошла собственная же одежда мужчины – он лежал на козлах в одних только подштанниках и походил на какой-то непонятный корнеплод, вывороченный из земли проходящей коровой. Еве его плоть напоминала гриб; она смотрела из-под локтя Эдгара и боялась, как бы всё, что есть там, внутри, в человеке, сейчас не вывалилось, как из худого мешка.

Эдгар работал, иногда наклоняясь так, что кончик носа касался живота мужчины. Он дул на выступающие крупные, как градины, капли крови, и те превращались в длинные полосы.

Ночь полностью вступила в свои права. Молодой священник исчез. Через несколько минут в церкви должна начаться служба. Придёт ли на неё кто-нибудь, если почти весь город и все, кто приехали с караваном, собрались сейчас на закутке, называемом центральной площадью? Те, кто приходил позже, подходили, привлечённые необыкновенной тишиной. Казалось, в воздухе витает запах грозы, и хотя небеса заполнены тучами, настоящей грозы не ожидалось. Ожидалась только та, что разражается в людских душах.

Лекарь резко, судорожно сглотнул. Кадык на его шее болезненно дёрнулся. Надрез уже достаточен, чтобы отогнуть край плоти и заглянуть в нутро живота, и Эдгар сделал это, искусно орудуя кареткой. Тёплый мясной запах налетающий ветерок рвал на части и разносил по окрестностям. Вороны, им привлечённые, рассаживались по заборам и козырькам крыш. Мотыльки бились в стекло лампы; Ева как раз наблюдала за ними, боясь, как бы один случайно не залетел в рану, когда Эдгар, отстранившись от надреза, бросил на неё взгляд.

– Посмотри. Ты тоже это видишь?

По тому, как дёргалось, будто плохо подогнанная маска, лицо цирюльника, Ева поняла, что выдержка вот-вот изменит Эдгару. Она просунула голову между его рук и заглянула в кровоточащую расселину.

– Что это? Рука?

Это и правда была рука, крохотная, как будто детская, ручка. Покрытая красноватой слизью, она начиналась где-то у позвоночника и, изгибаясь в локте, упиралась костяшками пальцев в живот мужчины, создавая то напряжение тканей, которое они видели, когда осматривали живот. Было ещё много чего – кишки, размером и длинной, насколько могла судить Ева, почти как у свиньи, какие-то мешочки, колышущиеся, будто дышащие, свертки и трубки… Но всё не так – всё это смещено, раскидано, повергнуто в хаос неведомо откуда взявшейся конечностью. Девочка увидела желудок в сетке синих вен, и подумала, что он выглядит точь-в-точь как мешок, полный птичьих перьев. Если его сжать, может, они фонтаном взметнутся изо рта мужчины.

– Неисповедимы мысли господни, – бормотал Эдгар без остановки. – Мысли господни… нельзя, чтобы это видел кто-то, кроме нас. Что мне делать?

Ева взглядом спросила разрешения, но Эдгару не было никакого дела – он был занят очередным разговором с самим собой, скорее всего, как и прочие, бесплодным. Тогда девочка дотронулась до конечности. Холодная, скользкая, неживая… или нет? Какое-то внутреннее сопротивление, такое, что сразу не почувствуешь.

– У него родится ребёночек?

– Такого не бывает, – Эдгар бросил на Еву короткий взгляд. – Никогда мужчина не сможет родить ребёнка. Это знак, символ, но вот только – какой?

В толпе возникло движение – то в толпу влились уличные музыканты, артисты, нищие, женщины, расхваливающие себя на все лады; словом, все, кто сопровождает сборища народу везде, где бы этот народ не изволил собраться. Они вылезли откуда-то все разом, словно многоножки после захода солнца, тут же принялись баламутить людскую массу, требуя у всех подряд денег, запевая хриплыми голосами песни, наигрывая продрогшими руками что-то на музыкальных инструментах… первые шарики, пущенные руками жонглёров, взмыли в воздух – в сером мире они тоже казались до странности серыми. Ева дежурно поразилась, откуда бы в столь мрачном месте взялся столь яркий и разношёрстный люд, но потом подумала, что все эти бродяги, наверное, вроде мошек, что сопровождают стада коров – повсюду следует за мастером каравана и его свитой.

Но люди мало реагировали на развлечения. Они все, как один, смотрели в сторону их невзрачной телеги, где Эдгар пытался прекратить бешеную пляску своих рук.

Пар от доброй сотни ртов поднимался к небу, обесцвечивая его на манер города.

Девочка дёрнула великана за рукав.

– Что ты будешь делать?

Эдгар как будто забыл о необходимости что-то делать. Он шевелил губами, не то проговаривая про себя молитву, не то пытаясь успокоиться, и только когда Ева спросила повторно, глаза великана сфокусировались на ней.

– А что мне делать? Скажи, что ты думаешь, приведение несвершившихся моих поступков?

– Ты хочешь оставить его умирать? Ведь если она будет расти, то этот мужчина умрёт, верно? Нужно её отрезать.

Эдгар схватился за голову, измазав себе виски тёмной кровью. Скальпель, отскочив от сундука, упал на пол, и девочка наклонилась, чтобы нашарить возле сундука холодную его ручку.

– Зачем ты задаёшь мне все эти загадки?

Ева выпрямилась, собравшись было уже ответить, и только потом поняла, что Эдгар ждёт ответа вовсе не от неё. Вряд ли он вообще ждёт ответа. Он привык задавать свои вопросы в пустоту.

– Становятся ли объятья тремя руками крепче, или же третья рука тянется к горлу, пока две других тебя обнимают? Я глуп, Господи, как я глуп! Я не знаю, что мне делать.

– Но у нас нет времени, – сказала Ева одними губами. – Они ждут.

Мужчина дёрнулся, колени вздрогнули, будто от щекотки. Под веками стало заметно движение, видимые полоски белков будто порозовели. Эдгар отдёрнул руки, а потом придвинулся к пациенту и вслушался в дыхание.

– Прости меня, Господи! – из груди великана, напугав Еву и стоящую у лестницы женщину, вырвался хриплый рёв. Рука со скальпелем нырнула в живот, будто хищная птица, что сорвалась с небес, растопыривая лапы, за добычей, и Ева увидела, как костоправ, схватив крохотную руку за запястье, отсёк её у самого основания. Брызнула кровь, Ева, поневоле зажмурившись, была уверена, что слышала, как хрустнула косточка.

Эдгар, закусив до крови губу, перетягивал обрубок нитками, превращая в культю. Если мужчина и выживет, в будущем, возможно, она доставит немало неудобств.

– Боже мой, что это?

Великанша с недюжинным проворством взлетела по лестнице, но Ева уже упаковала отрезанную конечность в мешок.

– Опухоль, которая убивала вашего мужа, – ответил Эдгар. Он закончил с культёй и торопливо сшивал теперь брюшную полость. Иголка белела, погружаясь в плоть, и выныривала уже ярко-алой. Одна, та, которую Ева не раз видела в руках у цирюльника, сломалась, и девочке пришлось торопливо рыться в коричневой медицинской сумке в поисках другой, пока Эдгар специальным пинцетом извлекал из плоти обломок.

– Вы отрезали это у него из… изнутри? – женщина со страхом смотрела на окровавленный свёрток. – Он теперь умрёт?

Палец Эдгара взлетел вверх.

– Если будет на то Его воля. Просите, и воздастся вам. Со своей же стороны скажу, что он должен лежать так долго, пока не почувствует, что способен подняться на ноги. Не жалейте браги, ещё можно давать маковое и полынное молоко – не более нескольких капель каждый новый божий день. Прикладывайте к животу речные камни, завёрнутые в марлю, листья папоротника, лучше те, что красные – они отлично вытягивают боль.

– Я ни разу не видела, что у человека что-то вырезали изнутри и он выживал, – сказала женщина. Её трясло, Ева опасалась, что лапищи с обкусанными ногтями сейчас метнуться к горлу костоправа и помешают ему закончить работу.

– Я тоже, – сказал Эдгар. – Просто поверьте, что я сделал для вашего мужа всё, что было в моих силах. Он бы умер, если бы мы не предприняли никаких мер. Где-то здесь – может, у вашего левого плеча, – стоит сейчас ангел, что относит человеческие души в чистилище.

Словно ставя точку в монологе лекаря, затянулся последний стежок. Уродливый рубец был похож на гусеницу, мохнатую от обилия ниток.

Ева видела, как тяжело Эдгару – вряд ли он сам верил в то, что только что сказал. Он не поднимал глаза на собеседницу. Руки, вздрагивая от напряжения, пытались расстегнуть пуговицу на сумке. Девочка бросилась помогать, думая, что в какой-то мере это она повинна в том, что великан стал проще относиться ко лжи. Когда их совместное путешествие только начиналось, фантазии Евы, бывало, заставляли великана затыкать себе уши.

Внизу прослышали, что операция завершилась, и кружки взлетели вверх. Словно нимбы, качались они над головами в руках пьяных и не очень людей, которые поздравляли друг друга и пили за здравие излечённого. Жонглёры принялись жонглировать с новой силой, нищие ещё громче стенали о милостыне. Женщина повернулась, словно получила неожиданный удар в спину, лицо её, до этого бывшее смертельно-бледным, теперь багровело, наливаясь кровью как-то странно, одной половиной.

– Хорошо, – сказала она, кажется, силясь сказать сразу так много вещей, что слова застревали у неё в горле. – Ладно. С Божьей помощью… но если вы… эй! Эй, кто-нибудь! Помогите мне донести мужа до дома.

Вызвалось сразу двое, откуда-то появились переделанные из снятой с петель двери носилки. Им обоим пришлось взяться с одного конца, хотя мужчина был не тяжёлым, если не сказать субтильным. Жена сама ухватилась с другого.

Они ещё не исчезли из виду, а Эдгар уже принялся запрягать Мглу. Кто-то излишне подвыпивший пристал к великану с претензией, что, мол, видел он ровно такую лошадь в караване, и нужно бы выяснить, не перепутал ли чего здоровяк-цирюльник. «Ты же, вроде, сам тащил свою телегу», – сказал он. Но Эдгар просто отодвинул пьянчугу в сторону, предложив ему самому осознавать собственную ошибку.

Ева исчезла, чтобы попрощаться со всеми, с кем успела познакомиться за этот вечер, и Эдгару спустя какое-то время пришлось привести её обратно. Разглядывая лицо великана, Ева с ужасом поняла, что он был готов даже отправиться в путь без неё.

Когда Мгла уже била копытом, требуя немедленно тронуться с места, ещё один человек преградил им путь.

– Эй, погодите-ка!

Перед ними стоял, запыхавшийся, тот молодой тонкорукий священник, у которого великан ещё вечером просил благословения.

– Что же вы не спите, святой отец, – сказал Эдгар, глубоко вздохнув и приведя, насколько это возможно, голос в порядок. – Разве время и место пребывать проводнику господней веры среди таких, как мы?

– Не время, – ответил священник. Он смотрел на Эдгара прямо и пытливо. На ризе расплывалось пятно пота. Видно, что толком не разоблачался после того, как вернулся с вечерней службы, а ходил, наверное, в беспокойстве по комнате, даже не сняв сапог. – Мне нужно с вами поговорить.

– Мы уезжаем, – закричала из повозки Ева.

– Я и не собираюсь вас задерживать, – сказал молодой священник, однако, не сходя с места, и даже придерживая за повод лошадь, как будто для того, чтобы тот не болтался. – Что с кожевником? Что вы сказали его жене? Что-то не давало мне покоя весь вечер, я вышел из дома и пошёл сюда, чтобы по дороге встретить их четверых, возвращающихся от вас. Таких бледных, словно прямиком с аудиенции у Смерти. Про двоих сзади я не говорю – бледные они, должно быть, от выпивки и оттого, что насмотрелись на чудовищную рану на животе бедняги.

Этот священник был единственным на памяти Евы священником, который производил впечатление живого человека, а не ворона, зачем-то принявшего облик человека. Звали его Август (просто Август, не нужно мне никакого подхалимства, – сказал он Эдгару при знакомстве), и служил при этом приходе чуть больше года. Даже запах лука, от которого, если долго стоять рядом, начинало чесаться в носу, не вызывал у девочки рвотных позывов. Сразу становилось понятно – такой любитель лука на завтрак, обед и ужин не горит желанием заниматься сухим пересказом проповедей. Во всяком случае, Еве отчего-то так казалось.

У Августа было нервное лицо, с тонкими как у девушки чертами, длинные светлые волосы и невнятная речь. Отчасти Ева прониклась к нему сочувствием из-за внешности: казалось, этот юноша не сможет и дня прожить без посторонней помощи. «Наверное, в детстве он мог умереть даже от крапивного ожога», – подумала она.

– Я сказал ей, что её муж теперь в ложке у Господа Бога, – ответил Эдгар, хотя для ушей Евы это звучало, как «я теперь в ложке у Господа Бога».

Август уцепился за великана глазами. Выглядело это так, как будто он готов грохнуться на колени и умолять Эдгара добровольно вывернуться наизнанку, и в этом случае Ева готова была бросить цирюльника и остаться жить у священника, чтобы варить ему обед и вынимать занозы из пальцев.

На колени он не грохнулся, однако сказал, старательно отводя глаза:

– Ещё одна вещь не даёт мне покоя: я видел там кровь, но вы ведь не лекарь и не можете резать вены. Ещё видел что-то… что-то похожее на шов, которым сшивают животы смертельно раненым в бою.

– Я просто… просто…

– Просто выпустил гной из опухоли, – закончила за великана Ева, полагая, что разговор этих двух не уверенных в себе существ грозит никогда не закончиться, и Эдгар кивнул, выдавив из себя смущённую улыбку.

– Для этого пришлось делать надрез.

Стоя на козлах, он нависал над священником, словно исчезающая в небесах Вавилонская башня. Еве казалось, что юноша должен видеть разве что его плечи или могучую грудь – она искренне так надеялась, потому как выражение лица гиганта представляло собой жалкое и неубедительное зрелище.

– Это был очень большой шов, – сказал Август словно про себя. Голова его качнулась, так, будто не крепилась к шее позвоночником, а была подвешена на спущенных с небес ниточках. Казалось, он никак не может решиться что-то сказать или спросить у великана. Вот слова уже готовы сорваться с его языка, но в последний момент тормозят и прячутся за зубы. Руки его то складывались на груди, то сцеплялись мизинцами за спиной.

Видя эти колебания, Ева поторопилась перегнуться через низкий борт и закричать, стараясь хоть немного превзойти шум толпы:

– Нам нужно ехать. Чтобы мой Эдгар успел отдохнуть и выспаться перед рассветом. Знаете, куда мы едем? В сторону самых что ни на есть аравийских земель! Нельзя медлить. Если он будет вправлять кости не выспавшись, это может не очень хорошо закончиться для тех, кого мы будем врачевать. Представьте, если ноги у них вдруг превратятся в куриные лапы?

– Что? – Август, казалось, был поражён напором девочки.

– Куриные лапы! – набрав воздуха, закричала Ева. – Как у куриц, такие кривые…

– Ах, лапы… что же, тогда езжайте, – сказал священник, но по тону его было ясно, что отпускает он их отнюдь не с лёгким сердцем.

Отошёл в сторону, но когда Эдгар тронул лошадку кончиком хлыста, вскочил на подножку.

– Если не возражаете, я проеду с вами немного до своего дома.

Он повернулся и с нескрываемым любопытством оглядел заляпанный кровью пятачок. Сундук всё ещё стоял там и походил на алтарь, где только что закололи ягнёнка. Завёрнутую в тряпицу руку Ева успела унести в темноту и положить пока к другой, не менее загадочной части тела, если так, конечно, можно назвать голову барона.

– Давно вы в странствиях? – не поворачиваясь, спросил он у великана.

– Почти всю жизнь, отче, – сказал Эдгар. Из уст великана такое обращение к субтильной внешности юноши звучало так странно, что у Евы закружилась голова. – Хотя на зиму, в холодную пору, иногда задерживаюсь на два-три месяца там, где меня застанет непогода. Однако этой зимой мы будем в таких землях, где не будет нужды останавливаться. Там не бывает снега, а питаться можно сушёными финиками. И молиться в маленьких старинных часовнях на вершинах гор, едва ли не воздвигшихся вместе с этими горами во времена Оно.

– Вижу, вы почитаете Господа.

– Очень! – горячо воскликнул великан. – Без его милости не было бы и моих рук, которые иногда приносят людям облегчение, хотя истинное облегчение приносит только смерть.

Август серьёзно сказал:

– Ваши руки заслужили благодарных поцелуев куда больше, чем руки некоторых королей и благородных господ, которые их удостаиваются.

От такой горячей поддержки Эдгар замолчал. Священник, видно, сообразив, насколько неожиданными для великана стали такие речи, смущённо улыбался.

Они медленно выехали с площади. Запах вьючных животных, жар от их туш и тел человеческих, хриплое пение и гомон преследовали путников по затихшим улицам до самых ворот.

– Удачи вам в дороге, – сказал Август; с губ его никак не могла сбежать улыбка, с которой он, по-видимому, и сам был рад расстаться. – Я зайду завтра утром к кожевнику, посмотрю, как заживает его живот.

Он спрыгнул на землю, приласкал собаку, что, виляя хвостом, подбежала к нему от церкви.

– Господень человек, – произнёс великан. Лицо у него, насколько позволял рассмотреть лунный свет, было пасмурно. – Он не сможет нас выдворить из своей головы так быстро, как того бы хотелось. Очень плохо оставаться у кого-то в голове, когда ты должен быть вэто время далеко. Это всё равно, что запутаться в паутине. Как ни брыкайся, тебя будут помнить всё сильнее, всё крепче, и рано или поздно отправятся догонять.

– Он что-нибудь поймёт, когда зайдёт завтра к этой большой женщине? – Спросила Ева.

Эдгар качнул головой.

– Скорее всего, он пойдёт туда прямо сейчас. Слишком уж беспокоен. Для нас это не больно хорошо, но, с другой стороны, сегодня погоню за нами не отправят. Все ведь на празднике… воистину, возлияния опасны для любых дел. В любом случае мы успеем затеряться в этой пустоши, где всего лишь одна дорога из пяти ведёт туда, куда нужно, а для нас, слава Богу, верная – любая.

– Мне он понравился, – вытянула губы Ева. – Похож на мои соломенные фигурки, только пахнет по-другому. Мне кажется, они так же смешно между собой говорят, когда никто не слышит, в точности, как вы вдвоём. А ещё, я хотела бы познакомить его с нашим осликом. Мне кажется, они бы друг другу понравились. Как ты думаешь, мы могли бы взять его с собой? Рассказать наш секрет?

И Ева мечтательно уставилась в пространство. Эдгар разглядывал девочку, видно, пытаясь понять, всерьёз она говорит или нет.

– Мы ему, наверно, тоже понравились, – сказал он. – Но осёдлому человеку нельзя доверять людям странным, таким как мы.

Глава 8

Ночевали они прямо в поле, откуда при свете дня можно было наблюдать как будто вырезанные из грозовых туч дома, а сейчас – только робкое зарево, которое бередило фантазию и позволяло легко представить, что там, за холмом, рассыпаны сокровища, что искрятся и переливаются, тая в себе энергию зашедшего солнца. Эдгар не захотел оставаться в городе, хотя многочисленные гуляки приглашали врача присоединиться к ним, и вообще, обдавали слишком уж непривычным и, скажем прямо, приятным радушием, пусть и слегка отдающим брагой. Но после того, как чета кожевников исчезла, после того, как они чуть ближе познакомились с Августом, улицы начали казаться Эдгару разверстыми глотками, что грозят поглотить их вместе с лошадью, повозкой, со всеми инструментами и резным сундуком из красного дерева, несмотря даже на всё величие его светлости.

Тряпицу с кровавым трофеем они развернули, только когда удостоверились, что в ночи за ними никто не следует. Ева запалила лампу, наскоро заменив там масло: вечер предстоит долгий.

– За такие штуки в нашем багаже мы можем легко отправиться на костёр, – сказал Эдгар. Он успокоился внешне, но в глазах плескался самый натуральный страх. – Но зарывать этот обрубок нельзя. Я хочу сначала хорошенько всё рассмотреть. Это чудо природы – но господне чудо или диаволово, для нас это загадка.

– Может, это самая обычная вещь, – вынесла своё предположение Ева. Она бодрилась, как могла: после такого насыщенного вечера хотелось только одного – поскорей пристроиться в какое-нибудь тихое место и закрыть глаза. Но пока бодрствовал Эдгар, Ева не могла себе такого позволить – боялась пропустить что-то интересное. – Может, внутри каждого из нас растёт по маленькой руке, просто у кого-то она вырастает чуть-чуть больше, чем надо?

– Хорошая мысль, – признал Эдгар. Но, подумав, сказал: – Наверное, это невозможно. Иначе тогда о руке в животе было бы известно всем. Подумай, скольким беднягам в тюремных застенках вспарывают животы и обрекают таким образом на долгую смерть? А в битвах – сколькие погибают от того, что им выпускают кишки? Наверняка такой необычный предмет обрёл бы какую-нибудь известность. Давай-ка её сюда.

При втором, не таком беглом, взгляде, форма необычного органа не изменилась. Это совершенно точно была рука, покрытая коркой подсыхающей слизи. На пальцах, под тонкой белой кожей, чётко видны были суставы.

– Нет рисунков, – удивлённо произнёс Эдгар.

– Каких ещё рисунков?

– Рисунков на коже. Посмотри на пальцы… ну да ты сама знаешь, что там увидишь. У каждого человека кожа имеет определённую фактуру. А здесь ничего. Гладкая, как будто у червя.

Это, пожалуй, оказалось единственным, что обращало на себя внимание. Во всём остальном это была обыкновенная рука, которых у любого человека две штуки. С той стороны, где она была отрезана, выделялись уродливые синюшные вены и торчал обломок косточки.

Эдгар отстранился, закрыл глаза и сглотнул.

– Мы не будем её зарывать. Я чувствую… предчувствую, что эта рука означает нечто очень важное. Нам нужно её сохранить. Вот что мы сделаем. Мы погрузим её в винный раствор. У меня как раз найдётся подходящая ёмкость. А раствор можно получить, если развести соль небольшим количеством воды и большим – крепкого вина.

– Где мы возьмём столько соли? – спросила Ева.

Великану, судя по всему, нужно было её немало.

Соль всегда была дорогой, и в блюда мать клала её буквально по щепотке. Ева соскучилась по соли: то, что получалось у неё на костре, не всегда можно было есть не посолив. Но Эдгар съедал всё, не моргнув глазом. Он вполне мог питаться в лесу пищей любого дикого зверя, травоядного ли, или, может, даже плотоядного. Ева ни разу не видела, чтобы он ел сырое мясо, но почему-то девочке казалось, что Эдгар не привередлив в еде. То есть совсем не привередлив.

– Может быть, завтра купим на каком-нибудь рынке, – сказал он, всё ещё разглядывая руку и зачем-то пересчитывая на ней пальцы. – У тебя остались ещё эти глупые медные кругляши?

Ева кивнула. Деньги, за которые Эдгар поневоле продавал своё цирюльничье мастерство, она почти не тратила. Другое дело – и оба они это понимали – чтобы найти рынок, они должны для начала найти достаточно большой город, а его в ближайшее время на пути не предвиделось.

Они могли также выйти на тракт и встретить какого-нибудь проезжающего торговца, но когда ты путешествуешь не дорогами, а направлениями – это не так-то легко. В этом, пожалуй, единственный недостаток такой разновидности путешествий. Ну, ещё и в том, что тропа, которой ты пробираешься через лес, может запросто исчезнуть из-под твоих колёс.

– Что ж, есть ещё один способ.

Эдгар по-хозяйски огляделся.

– Кажется, вон там орешник… нарви мне его веточек, тех, что посуше.

Ева исполнила его поручение, но Эдгар, к её удивлению, бросил их в костёр.

– Завтра у нас будет соль, – сказал он. – Это один из небольших лесных секретов, которые узнаешь, если долго соприкасаешься с природой.

Когда ветки прогорели, он собрал золу и сварил её в котелке, залив небольшим количеством воды. Ева, до последнего ожидавшая волшебного действа, к тому времени уже клевала носом. Так и заснула она возле остывающих углей, и великан, подняв девочку на руки, отнёс её в повозку.

С рассветом Эдгар, кажется, немало удивился, что из города за ними никто не пришёл.

– У злоупотребляющих вином от радушия до агрессии всего полшага, – сказал он девочке. – И на этих полшага человека может подвинуть всё что угодно, в том числе и другой человек.

– Какой ещё человек? – спросила, безуспешно пытаясь проковырять в глазах щелочки, Ева.

На это Эдгар ничего не ответил. Он слил солёную воду с пеплом в глиняную склянку с крепким вином, поместил туда вчерашний их трофей и накрепко закрыл пробкой.

– Главное, чтобы туда не поступал воздух, – сказал он. – Тогда рука сохранится такая, какая есть. Не знаю зачем, но есть предчувствие, будто она нам ещё пригодится.

Тронулись в путь. День прошёл без особенных происшествий, а вечером, во время ставшей уже традиционной беседы за приготовлением пищи, Эдгар сказал:

– То, что мы сделали, то, что мы проникли в человеческую брюшину… такое ещё никому не позволялось. Все… даже великие врачи, те, кто сидит в университетах и несёт свет знаний остальным, те, кто пишет великие медицинские труды, все они на самом деле проводят операции лишь в собственном уме. Да ещё над свиными телами, которые считаются подобными человеку… – великан помолчал, растерянно моргая. – Ну, не будем возводить хулу на достойных учителей, если, конечно, среди ныне живущих есть достойные.

– Почему всё так строго? – спросила Ева. – Ведь это человеческое тело. Мы ходим в нём, как… как в платье! Что плохого, если кто-то захочет взглянуть на изнанку платья? Хотя бы для того, чтобы посмотреть, где требуется её починить?

– «Да не разъединит кто-то тела человеческого, и да не отъемлет его части, ибо грядёт великое воскрешение, и не только души воссияют на земле, но и тела дедов и прадедов, и прочих предков, живые, восстанут из могил», – нараспев произнёс Эдгар. – Справедливости ради, эти слова хорошо бы зачитать любому из великих завоевателей древности и современности… любому из великих убийц. То, что мы выбрались оттуда живыми – наверное, недосмотр одного из ангелов. Вот так – даже небесные так увлекаются созерцанием человечьих пороков, что не замечают происходящего у них перед носом преступления.

Он неодобрительно покачал головой, как будто осуждая самого Всевышнего, которому с такой неистовостью молился при первом удобном случае, свободном от созерцаний, собирания трав и экспериментов над живой природой. А потом вскричал:

– Но всё же! Как дивно всё там устроено, как странно, и… необычно. Древние были неправы, не существует животных, подобных человеку, и это, если подумать, очень правильно. Человек подобен Господу, так что я имел возможность одним глазком созерцать божественное устройство. Остаётся только сожалеть о том, что так мало успел разглядеть…

Он задумался, провожая взглядом птичий клин. Шляпа была сдвинута на затылок и из-за формы головы завалилась на бок, пояс расстёгнут, позволяя одежде свободно ниспадать до земли. Эдгар походил на древнюю греческую статую, наполовину погребённую под землёй.

– А что мёртвые? Разве не всё равно будет, если кто-то заглянет к ним внутрь и всё хорошо изучит?

Иногда мир взрослых представлялся Еве наполненным странными и дикими правилами, которые те сами себе устанавливают, чтобы помешать нормально жить.

– Тела почивших – великое искушение, – покачал головой цирюльник. Прибавил кратко: – Но они принадлежат Господу. Уж куда больше, чем живые, которые, словно обломанная ветка, мотаются туда и сюда, покорные порывам ветра и собственным желаниям.

– Если хочешь, я могу тебе нарисовать, что было в животе у того человека, – в порыве великодушия сказала Ева.

Эдгар отмахнулся.

– Кому под силу такое изобразить? Разве что человеку, который помнит каждый свой день, начиная с рождения.

– Мне под силу, – упрямо сказала Ева. Костоправ с изумлением посмотрел на неё – почувствовал, что она злится. – Я всё запомнила! Бывало раньше, я запоминала, где мать сажала те или иные овощи, помнила каждую грядку и куда упало каждое семечко! Честное слово, я не хвастаюсь. Сейчас покажу…

Она огляделась в поисках ровного участка земли, на котором можно было бы рисовать.

– У меня есть дощечка для письма, – Эдгар хлопнул в ладоши, и с ближайшей ёлки сорвалась стая ворон. Он не на шутку разволновался.

Ступни великана гулко загрохотали по дощатому настилу повозки, и Ева навострила уши: неужели она что-то пропустила?

В груде Эдгаровых пожитков было очень интересно рыться, и девочка занималась этим в долгие часы переездов с места на место, когда глазеть по сторонам надоедало. Великану, казалось, было всё равно, что его вещи перетряхиваются снизу доверху и внимательно изучаются юными и жадными глазами: вряд ли он сам помнил, что где лежит. Но всё заносилось в голове костоправа в специальный перечень – что и как выглядит, как пахнет и звучит, для чего пригодно… Ева была уверена – он может потеряться в развалах собственного же барахла, но зато всегда может вспомнить и долго искать какую-нибудь вещь, которая была похищена в одном из городов местными нищими, или вывалилась за борт в те времена, когда под весом Эдгара скрипела и грохотала телега в разы меньшего размера. Особенности его памяти приводили девочку в восторг, особенно когда Эдгар рассказывал о случившихся на днях событиях как о чём-то давнишнем, или же вовсе не мог их припомнить.

Вскоре послышался голос великана:

– Она достаточно старая и, к тому же, пользованная с сотню раз… я получил её у одного монаха, когда помог ему вправить вывихнутый и загноившийся палец. Знаешь, что он мне тогда сказал? «Сим Господь подсказывает мне, что надлежит более полагаться на глаза свои и разум, принимать происходящее непосредственно, как оно есть, а не пускать кружным путём через разум и руки». Наверное, с тех пор и я стал прислушиваться к знакам свыше. А табличку ту ни разу не использовал – я ведь не умею писать…

Наконец, он выпал из своего волшебного ящика, и из протянутых рук Ева взяла небольшую деревянную дощечку.

Немудрено, что девочка её проглядела – ничего примечательного в дощечке не было. Однако, здесь скрывался небольшой секрет: она раскрывалась, как настоящая книга, а в центре, на обеих половинках, было небольшое углубление, заполненное тёмным старым воском. Здесь же был и стилус, наполовину сточенный и погрызенный с другого конца. Поверхность воска почти потеряла прозрачность; она была испещрена многочисленными следами от стилуса, где-то остались обрывки слов, которые Ева не смогла бы прочитать, даже если бы они наличествовали целиком. Видно, до чего часто сюда заносились и стирались записи.

Ева разложила табличку на коленях, задумалась, и сделала первую осторожную отметину. Потом ещё одну. Рука двигалась всё смелее, и Эдгар, не в силах сдержать трепета, склонился над девочкой, почти касаясь подбородком её макушки. Он узнал брюшину, которую вдоль пересекал разрез, расходящийся потом в разные стороны, чтобы ограничить рабочую область. Там, внутри, многочисленные органы сплетались в самых чудных сочетаниях, и, не смотря на то, что Ева не знала, что конкретно рисует, она изображала каждый со скрупулёзной точностью.

Язык девочки двигался, словно пытался поспеть за рукой:

– Вот эта штука длинная, как удав, такая же есть и у свиньи. Ты говорил, что она называется кишечной трубой. Только вот здесь как будто большая личинка мотыля, такой у свиньи нет совершенно точно. Здесь – два зелёных бугорка, похожие на болотные кочки. Здесь…

– Такая большая штука, называемая печенью! – подхватил Эдгар. – Да, я помню. У хряков она заметно больше человеческой.

В возбуждении он шумно дышал через нос.

– В древности все жители земли на голову превосходили нас в росте… да, девочка, даже меня. Мудрые говорили, что человечество идёт к закату, и что с каждым днём близится день страшного суда. Ещё они говорили – и это подтверждается даже божиим писанием, – что люди от поколения к поколению мельчают и опускаются в своих стремлениях, а страсти будут править на земле. Воистину, однажды люди откроют, как ларец, других людей, чтобы постичь божественное мироустройство, но вместо этого ещё более от него отдалятся.

Ева хлопала глазами, пытаясь понять, что хотел сказать великан этой громкой, слишком громкой для его робкого языка, речью.

– Значит, ты не хочешь быть этим человеком?

– Я говорил тебе про страсти, – с обидой сказал Эдгар. – Они снедают и меня. О, как они меня снедают! Конечно я хочу быть тем, кто проникнет в божественные тайны, но поэтому и не могу приступить один из величайших на земле запретов. Спасибо тебе за то, что немного охладила мою жажду.

Он бережно забрал у Евы таблички, деревянная книжица спряталась среди необъятного количества его вещей. С тех пор Ева не раз видела, как Эдгар по вечерам разворачивал свой карманный атлас человеческого тела и замирал, уставив взгляд в одну точку. Кажется, он надеялся увидеть, как на потемневшем воске расцветают складывающиеся в созвездия огоньки. Возможно, он их видел – Ева не слишком внимательно следила за выражением лица цирюльника. Она знала одно – если долго и не моргая на что-то смотреть – на что, в сущности, не важно – перед глазами начинают прыгать искры.

Они по-прежнему путешествовали от поселения к поселению, медленно двигаясь к югу, дрейфуя по поверхности дней, будто лодка по реке вслед за течением.

Эдгар начал подолгу засматриваться на больных, которых лечил. Очередной пациент корчился от боли, и маленькая ассистентка видела, как живо бегали в глазницах глаза Эдгара, так, словно следили за насекомыми, которых она, Ева, увидеть не могла. Иногда руки его замирали в самый ответственный момент, когда нужно было приложить силу или резко дёрнуть, чтобы кость встала на место, и на губах медленно выступала улыбка человека, наевшегося дурманной травы или, скажем, бутонов полыни. Иногда костоправ самозабвенно пускал слюни, в то время как распластанный на сундуке человек с ужасом разглядывал его лицо. «Как я мог попасть в руки этого сумасшедшего?»

– Когда ты так смотришь, все нервничают, – сказала Ева однажды, когда они уселись возле вечернего костра. Взяв великанскую голову за уши, она развернула её к себе. – Я слышала, как люди говорят друг другу, что твои глаза похожи на змеиные. Одна из женщин сказала, что не мешало бы позвать священника с градоправителем, чтобы они хорошенько на тебя поглядели, а другая сказала ей, что у священника ты уже был и истово молился. Тогда первая сказала, что ты замаливал грехи, и там более тебя нужно передать в руки градоправителя, а он уж чего-нибудь откопает. Хорошо, что у той, другой, в голове, похоже, не только солома.

– Молитвы – одна из немногих оставшихся у нас связей с творцом, – авторитетно заметил Эдгар. – Эти женщины такие беспокойные.

– Да, но что с тобой происходит? Раньше ты просто делал своё дело. Ты был… старался быть, словно – знаешь? – незаметным. Ты старался исчезнуть. Сейчас нет.

– Сейчас, наверное, нет, – подтвердил Эдгар. Вытянув губы трубочкой, он задумчиво сдул с носа Евы приземлившуюся туда пушинку. Девочка в ответ чихнула. – Дело в том, маленький чёртик, что я начинаю видеть. Ты сейчас спросишь: «что видеть?» Но я не смогу ответить так понятно. Начинаю видеть красоту. Раньше это было просто свечение души создания Господнего, что сочилось сквозь глаза – его можно рассмотреть в полнейшей темноте или когда тело лежит перед тобой, разверстое, разрезанное.

Эдгар отстранил девочку, показал рукой, как будто режет, как скальпелем, ей живот.

– Ну, да ты всё видела сама. Сейчас становится по-другому. Сейчас я словно присмотрелся, и вижу ниточки. Которые опутывают всё, всё в теле животного или человека. Словно ты засунул голову в пруд. Я мальчишкой так делал, да и сейчас, бывает, становится интересно – как там, на дне, жизнь? И видишь, как водоросли пронизывают воду. Замечаешь, что устроено там всё сообразно божьему замыслу и единственно правильным образом.

Ева подпрыгнула на месте – настолько ярким оказалось для неё ведение того, что только что описал Эдгар.

– А как они выглядят, эти нити?

– Как лучи солнца. Очень красивые. А свет души – будто тело этого самого солнца, только не такое яркое.

– Значит, вот что отвлекает тебя от дела, – задумчиво проговорила девочка.

Мгла влажно засопела в сгущающемся сумраке, из её ноздрей будто бы по одному вылетали и устраивались на небе созвездия. Тополя стояли вокруг чёрными недвижными громадами, завороженные этим зрелищем.

– Всё это прекрасно глазу. Но у камня есть и другая сторона, – великан повёл челюстью, как будто то, что он собирался сказать, упиралось и не желало выходить изо рта. – До того скользкая, что я опасаюсь на него вступать. Мои руки прикасаются к человеческому телу, мои пальцы знают дело, которое им следует сделать… Но я вижу эти благословенные нити, и вижу, как мой скальпель рассекает их вместе со всем остальным. Сшивая плоть, я оставляю эти нити лохмотьями висеть там, внутри. Это ранит меня так, что даже когда работа для стороннего глаза сделана хорошо, я печалюсь, – здесь голос великана опустился до шёпота. – А ведь я верю, что мог бы чинить и их тоже. Но Господь! Его работа! Наша, земная работа! Когда-то я думал, что чинить кости и поднимать людей на ноги – греховно, ибо Господь предусмотрел, что всё, что должно сращиваться и заживляться – сращивается и заживляется само по себе. Для нашего погрязшего во грехе века не должно быть жизни более, чем сорок-пятьдесят лет. Теперь я зашёл так далеко, как не мог даже представить несколько вёсен назад. Для меня, наверное, подготовлены в аду самые изощрённые пытки.

Эдгар сокрушённо покачал головой. Он намерено пытался загнать себя в бездну плохого настроения, но это не удавалось – девочка была почти уверена, что если сейчас присмотрится, то увидит в лучащихся его глазах то же самое маленькое солнце.

– Ты слишком много думаешь, – заявила Ева. – Ты очень странный. Иногда – часто, очень часто, – я думаю, что ты мог бы быть ребёнком… великанским ребёнком, конечно. Если великаны больше обычных людей, то и живут они, должно быть, долго. И долго взрослеют. Но потом ты начинаешь говорить такие вещи, какие ни за что не заведутся в голове ни одного ребёнка.

– Так что мне делать, маленькая, выпавшая из гнезда, птичка? Что ты посоветуешь?

Эдгар, похоже, готов был плакать от отчаяния, и Ева подумала, что её объяснения, наверное, даже частью не уложились в плоской голове. Оттуда, из-за этой толстой белой кожи, снова выглядывал малыш.

Ева сказала, протянув руки ладонями вниз и грея их над костром, сказала с таким бережным отношением к словам, которого никогда за собой не замечала. Да что там, – всё, что было сказано ей до этого, было просто бессмысленным ветром, и сейчас, подбирая по одному слова, боясь извратить и нарушить хрупкое чувство в глазах Эдгара, Ева это понимала.

– Если бы я видела всё, что видишь ты, и умела бы столько же, и обладала твоей силой, я бы научилась делать людей лучше! И не думала бы о… – девочка сделала большие глаза, бросила быстрый взгляд вверх, – о нём. Если ему будет неугодно всё происходящее, он сам тебя остановит.

– Ты очень мудрая, – как обычно, с затруднением подбирая слова, сказал Эдгар. – Мудрая не как греческие мудрецы, нет, ты мудрая как ребёнок. Дети ближе к земле и иногда слышат, о чём твердит Господь. За что нас, больших людей, он ругает, за что проклинает, а что готов поощрить своей милостью. Вы всё слышите, и поэтому к тебе, маленькая сойка, я должен прислушаться.

Что до Евы – она считала, Эдгар тоже не слишком далеко ушёл от детства, того истинного детства, единственное определение которому – ты не ведёшь себя как взрослый, и больше верных определений нет.

– Я не слышу никаких голосов, – сказала Ева. Слова Эдгара отчего-то вывели её из себя, захотелось взять и сломать домик, который они вдвоём так тщательно, по кирпичику, выстраивали. – Скорее уж, слышу, как ты подвываешь во время молитвы. Я думала, что ты спрашиваешь меня потому, что хочешь знать мнения… ну, как своей спутницы. А не как ребёнка. И вообще, я могла бы быть гораздо старше тебя, если бы родилась позже.

С этим трудно было спорить, и великан вместо ответа опасливо поджал под себя толстые, как тело удава, ляжки. Он ничего не говорил, а только смотрел на девочку, словно пытаясь превратить её в одного из многочисленных зверьков, чьими именами называл.

– Ну что? Что ты будешь делать дальше? – спросила Ева, уперев руки в бока.

– Просто идти вперёд, – сразу ответил Эдгар. Эти слова дались легко, они лежали на языке, как камень в праще. – У нас есть направление. Будем же ему следовать.

Следующие два больших города они обошли стороной, издалека полюбовавшись на стены и выглядывающие из-за них башни. Иногда меняющийся ветер доносил вонь с той стороны. Никто не мог сказать, в границах ли путники ещё империи или уже, к примеру, в восточной марке. Местные жители сами о том не знали, среди них встречались и верные подданные императорской короны, и те, кто с пеной у рта говорил, что не признаёт её власти. «Мы живём на краю света, – говорили они. – Неужели власть вашего Конрада бесконечна? Здесь, на краю земли, она всё равно, что ветер из задницы!»

Еве приходилось проводить огромную работу в голове, разбивая чужой говор на составляющие и собирая вновь, в более понятном для себя варианте. Это по-прежнему был германский язык, но настолько отличный от того, который привыкла слышать Ева, что иногда ей казалось, будто она начала понимать латынь. Эдгар ни в чём подобном не нуждался – он с самого начала использовал для обмена информацией с миром этакое варево, расставляя ударения и акценты подчас самым неожиданным способом. Там, как щуки в стае карасей, проскакивали неожиданные словечки, чужаки из чужой земли, происхождение которых великан не смог бы вспомнить сам. Значение их было понятно Еве только из контекста.

Удивляла и манера местных людей встречать гостей. Долгие разговоры здесь могли вестись за кружечкой горячительного хоть всю ночь, в то время как с чужаками едва могли перемолвиться словом. Каждый встречный носил на поясе по огромному ножу. Женщины были смуглее, чем Ева привыкла видеть, с плоскими лицами и живым взглядом. Они о чём-то постоянно шептались между собой и не торопились подходить, чтобы поговорить с Евой или потрепать её по голове. Мужчины носили окладистую бородку, а страстью своей к молчаливому наблюдательству могли сравниться только с совами.

– Моргана покинула нас всего седмицу назад, – сказал в очередной деревне один старик, к которому они приблизились, чтобы, как обычно, спросить дорогу к церкви. – Меня зовут Моромар Высохший. Присаживайтесь, прямо сюда, на землю. Поговорим.

Он сидел на крыльце своего дома, а в каждом окне можно было увидеть детские лица, словно любопытные беличьи мордашки.

– Кто такая была эта Моргана? – спросил озадаченный Эдгар. Ева сидела у его ног и спокойно, тихо, чтобы не помешать беседе взрослых, мычала себе под нос песенку. Руки будто по привычке плели из двух колосков луговой травы подобие венка. От старика никакой угрозы она не ощущала.

– Наша повитуха, – отвечал старик. – К сожалению, я тебя не вижу… кхе-кхе, я не увидел бы тебя, даже если б мы встретились пять лет назад – давно уж ослеп. Мне донесли, что ты ездишь по деревням и предлагаешь свои услуги. Донесли, что твои одежды и твоя повозка испачканы кровью. У нас нет церкви, но нам необходим лекарь. Любой лекарь, кто имеет хотя бы отдалённое представление о строении человеческого тела. Как я уже сказал – а я говорил, уж на что, а на память не жалуюсь – Моргана умерла, а одна из дочерей Перепёла, моего хорошего приятеля, должна вот-вот родить. Несомненно, Господня воля, что ты проходил нынче этой дорогою. А теперь отвечай – имел ты какое-нибудь дело с роженицами?

– Я цирюльник, старик, – сказал Эдгар, и Ева изумлённо подняла голову. Робость в нём поразительным образом могла смениться энтузиазмом. – Но я уверен, что справлюсь. С Господней помощью, она произведёт на свет отличного малыша.

Старик слушал великана, склонив на бок голову, будто голубь, который разглядывает что-то на земле.

– Что же, выбирать им не приходится, – сказал он. – С Господней, с твоей, или никак… наши женщины ни на что не годны в таких деликатных делах. Ох, вечно от них проблемы. Слушай: утром у неё отошли воды.

– Значит, нужно торопиться.

– Торопись, но послушай напоследок: это очень хорошая семья. Они участвуют во всех городских делах, помогают немощным, жертвуют на то, чтобы здесь, наконец, появился господень алтарь, они хорошо заплатят тебе за услугу. Мы бы, конечно, предпочли, чтобы дитя появилось под надзором кого-то своего, более опытного, и… знакомого, нежели ты. Или чтобы оно вовсе не появлялось, но речь идёт о здоровье матери, так что выбирать не приходится. Просто запомни, что я говорил и вспоминай каждый раз, когда что-нибудь в их доме или в хозяевах покажется тебе… необычным. Теперь иди.

Старик щёлкнул пальцами, и в дверях появился одноглазый парень, которого старик представил, как своего сына.

– Проводи их к дому Деборы, – сказал он. – И оставайся там. Наблюдай, помогай, чем можешь.

Деревенька эта располагалась на холме, и дом, куда их отвели, находился прямо в центре городка, там, где земля как будто слегка выпячивала вверх одну из своих ладоней. Он единственный стоял прямо, соседские же изба, словно улитки, вползающие по травинке, клонились в ту или иную сторону, следуя за наклоном земли. К крыльцу вели вырезанные прямо в земле и укреплённые каменным крошевом ступени.

– Дебора! – позвал оставшийся неназванным парень. – Здесь пришли разрешить тебя от бремени.

Спустя короткое время, за которое они преодолели последние ступени, из дома послышался голос:

– Ох уж это бремя. Ох, и намучалась я с ним.

Дверь отворилась, и на крыльцо вышла женщина, поддерживаемая под руки испуганными детьми обоих полов. Живот был похож на пузырь воздуха в толще воды, он плавал перед женщиной и как будто никак не мог понять, куда ему стремиться – к земле ли, или в небеса. Сама женщина невысока, дородна, с кудрявыми волосами, что покрывали плечи как морская пена, и такими тёмными глазами, что даже белки казались чёрными. Ева вспомнила глаза господина барона и нашла здесь некоторую похожесть.

Оглядев пришедших, она сказала:

– Это моё восьмое дитя. Вот, рядом, ещё четверо. Трое умерло в разном возрасте, от болезней ли, или в голодный год – от недоедания. Вовек бы их больше не видеть, да вот откуда-то снова берутся внутри меня – снова и снова и снова.

Эдгар поставил свою сумку у ног, сказал строго:

– Тебе нельзя выходить. Тем более, когда организм отторг жидкость. Только лежать.

Тонкий его голосок произвёл на Дебору впечатление – она приподняла брови, оглядывая цирюльника с каким-то новым выражением. Как будто не могла для себя решить – действительно ли это произнёс Эдгар, или, может, его маленькая спутница?

Наконец, она сказала:

– Належалась уже. Нет, спасибо, господин хороший. Я буду рожать здесь, на свежем воздухе. Прямо на земле.

– На земле? – переспросил Эдгар, как будто не расслышав.

– Точно. Земелька прекрасно впитывает влагу, она же должна первой получать все наши плоды. Я лягу вон там.

И она царственно двинулась во главе своей паствы к северному углу дома, где был небольшой пустырь с голой землёй и похожими на собачьи уши лопухами. Судя по следам и засохшим лепёшкам, туда иногда забредала скотина.

Из-за сарая вышел заросший бородой мужчина, муж и хозяин дома. В руках его Ева увидела топор, в бороде запутались щепки. Рабочая одежда пропиталась потом. Прислонив орудие к дому, он облокотился на перила крыльца и стал молча наблюдать за происходящим. В контраст со спокойными глазами Деборы, его глаза жгли как угольки.

Дебора улеглась на землю, раскинула ноги, пухлые руки принялись задирать юбки. В ней не было и толики стыдливости, которую Ева привыкла видеть в женщинах своего селения. Никто из них не показывал даже колена незнакомому мужчине. Эта же раздевалась среди бела дня, на улице, и белые ляжки, рыхлые, как чернозём после дождя, выглядели настоящим алтарём плодородия.

– Ты часто такое делал? – спросила она Эдгара.

– Ни разу, – сказал великан, засучивая рукава и распаковывая свою сумку. В каждом его движении чувствовалось нетерпение.

Ева попыталась найти в великане обычную стыдливость, она ожидала, что он отвернётся, пока роженица раздевается, а потом, должно быть, будет работать с закрытыми глазами, но ошиблась. Глаза его были похожи на глаза мыши, которая, сидя в своей норке, следит за ростом подземного корешка и пытается угадать момент, когда он созреет. Великан хотел видеть как можно больше и как можно больше сделать, просто чтобы добавить к совокупности своих знаний знания о строении женского тела. Видимо, эти двое нашли друг друга: идеальный пациент и идеальный доктор. Только бы теперь всё прошло как нужно.

– А откуда ты тогда знаешь, что нужно делать?

– Знания носятся в воздухе, маленькая шкатулка для вопросов, их нужно всего лишь уметь подхватывать на лету. Есть некие труды, которые писал некий человек. Этот человек давно умер, труды давно сгинули в библиотеках монастырей, но то, что он рассказал, до сих пор гуляет по миру, передаваемое из уст в уста. Я слышал, как посылает на землю Господь сынов и дочерей своих, и слышал, какие процедуры должны этому способствовать. Не было только возможности проверить всё самому.

Ева прибилась к ораве ребятишек, которые испуганно сгрудились возле крыльца, и наблюдала во все глаза за приготовлениями великана, стараясь запомнить как можно больше, чтобы, если понадобится, потом пересказать цирюльнику. Женщина вдруг побагровела лицом, от низа живота её шёл такой жар, что великан, склонившись было над роженицей, отстранился.

– Нужен кусок железа, – сказал он, нервно потирая руки. Поднял глаза: – Принесите кусок железа, такой большой, какой только сможете найти, а ещё деревянную ложку, только без заноз, такую, чтобы… – он окинул взглядом испуганных детей, хватающего ртом воздух одноглазого паренька, мужчину, который не сдвинулся с места, а только смотрел, положив одну руку на другую. – А, наверное, лучше я поищу сам.

Он вскочил и прошёл через настежь раскрытую дверь в дом. Ева последовала за ним, затылком чувствуя, что глаза-угольки жалят их в спины.

Внутри бродил обычный для человеческого обиталища затхлый запах: среди прочего девочка разобрала полынь, какую-то безымянную травку, которая растёт везде, где есть немного тени, и помогает против лихорадки; кроме того, пахло речной рыбой, повсюду светилась в солнечных лучах её чешуя. К обмазанным глиной стенам прислонены орудия для ухода за скотом – видно, в примыкающий к дому сарай они не уместились – в стороне сложены козьи шкуры, подготовленные то ли к продаже, то ли для какого-то дела. Эдгар уже гремел чем-то на кухне, совмещённой, как оказалось, с комнатой, и когда девочка вошла, тут же вручил ей деревянную лопатку, тёмную от долгого использования и отполированную многочисленными касаниями.

– Это подойдёт, – сказал он.

За кусок железа сгодился бы топор – вряд ли они найдут что-то больше – но Эдгар не торопился уходить. Он оглядывался, как будто что-то ища, и лицо его с каждой секундой темнело всё больше.

– Ты видишь распятие? – спросил он.

– Нет, ни одного… – сказала Ева, а потом внимание её привлекло нечто необычное: – а это что?

Посреди дома, разделяя жилое помещение и место, где готовили еду, возле одной из стен (как сказал позже Эдгар – возле северной) пол неожиданно обрывался полукругом, выложенным белыми камнями, в котором чернела первозданная земля, такая рыхлая и ароматная, что её хотелось взять в рот и пожевать. Окон рядом не было, так что, чтобы разглядеть подробности, Еве пришлось подойти поближе. На земле были разбросаны крупные белые семечки, не тыквенные, но от какого-то родственного плода. Среди них высился каменный же столб, доходивший девочке до середины живота. Этот столб был жёлтым и, кажется, очень старым, покрытым буквами и непонятными, не похожими на обычное письмо, символами. Наверху столба Ева заметила углубление, по размеру и форме сопоставимое с отпечатком пальца великана. Туда, должно быть, тонкой струйкой лили воду – на камне виднелись подтёки, а в углублении сверкала влага, вроде той, что Ева привыкла видеть на листьях после утренней росы. Наверное, когда-то столбик был выше, да и углубления, может, не было, но десятилетия повторяемого день за днём ритуала сделали своё дело.

– Домашнее капище, – проговорил Эдгар. Лицо его подёргивалось, как будто кто-то сзади ухватил великана за щёки и хочет стащить с него, как маску, кожу.

В остальном дом не отличался от того, в котором родилась Ева, и от тех, в которых они с Эдгаром успели побывать, когда он врачевал пациентов. Здесь имелись принадлежности для еды, лавки для сна, печь, сейчас, по случаю тёплого времени года, закрытая специальной заглушкой, бадьи для воды. На одной из лавок лежала чья-то недоделанная обувь. Несколько стульев, для компактности стоящих друг на друге и образующих этакую шаткую пирамиду, и детская одежда, раскиданная здесь и там. Но теперь, после того, как открылась главная тайна этого дома, Еве всё казалось каким-то мистическим.

– Они что, молятся не Богу? А кому же тогда?

– Проклятые язычники! – видно, как Эдгару хотелось сплюнуть. Он резко повернулся (отчего плечи с неприятным звуком шваркнули о стену) и вышел вон. Ева, прижимая к груди лопатку и непрестанно оглядываясь, последовала за ним.

Хозяйке, впрочем, было не до теологических бесед. Она корчилась от боли, с мокрых уст срывались странные воззвания, имена, имена, имена, которые Ева не смогла бы дословно повторить при всём желании. Девочка подумала, что она зовёт мужа или детей, но те оставались на своих местах. Мужчина почёсывал босой левой ногой правую лодыжку. Казалось, ему куда больше интересен костоправ, чем собственная жена.

Эдгар с проклятиями бросился к женщине, а Ева, по широкой дуге обойдя страшного мужчину, забрала прислоненный к стене топор.

– Положи ей на живот, только так, чтобы она не поранилась, – сказал Эдгар, заметив в руках у Евы орудие. – Железо поможет выйти младенцу. Эй вы, вы все! Поторопите соседок, мне скоро понадобится тёплая вода.

Но это было уже не нужно. Хлопали двери, женщины спешили к ним с различными ёмкостями, пар, смешиваясь над их головами, казалось, вот-вот превратится в грозовую тучу, из которой пойдёт натурально горячий дождь.

Великан каким-то образом смог уложить голову малыша на лопатку, немного введя её женщине во влагалище, а дальше, помогая руками и говоря Деборе, в какую сторону ей лучше отклониться, принял ребёнка целиком, и тот, будто, наконец, осознав, как обжигает кожу воздух, закричал.

– Вот и новый человек, – сказал Эдгар, на лице его разглаживались напряжённые складки – Омойте малыша, ну что вы стоите! Обрежьте пуповину… найдётся тут кто-нибудь, кто сможет её зашить?

– Я могу, – пискнула Ева, и Эдгар махнул рукой, мол, давай.

Он не сводил взгляда с роженицы. Оставшийся неназванным муж, лениво почёсывая подбородок, наконец, сошёл с места (Еве уже начало казаться, что он врос пальцами на ногах в землю) и, сделав несколько шагов, оказался возле супруги. На Эдгара он смотрел загадочным взглядом, в котором, помимо целой гаммы неопознанных чувств, читалась враждебность.

– Ты уже сделал своё дело, лекарь, – проговорил он глубоким, похожим на медвежье ворчание, голосом. – Теперь иди. Моромар передаст тебе плату – мои детишки принесут её к его дому, когда солнце опустится вон до тех ёлок.

Эдгар вздрогнул, попытался втянуть голову в плечи, словно большая черепаха, но ничего не сказал и не сдвинулся с места. Когда Дебора наконец отдышалась и оказалась в силах ответить на его взгляд, сказал:

– Там, в доме…

– Вы всё видели, – с достоинством ответила Дебора. Перенесённые муки всё ещё трепетали в её голосе. – Мы – слуги своего собственного бога и никто нас от него не отвратит. Даже вы.

– А как же Христос?

– Гелиос – древнее божество. Гораздо древнее Христа. И… в своё время он был могущественнее. Гелиос – это сама земля. Греки истребляли его приспешников с большим остервенением, но, как видите, он жив и до сего дня. Прадед моего мужа нашёл этот алтарь, отыскал знатоков древнего церемониала и смог перенести его в дом. С тех пор он здесь обитает. Даже пустил корешки к кое-каким нашим соседям.

Она огляделась, и женщины одна за другой отводили взгляд. Тогда Дебора снова посмотрела в глаза костоправу.

– Я вижу, как те, кто возносит молитвы этому молодому богу, который почему-то называет себя Богом-отцом, голодают и умирают вокруг. На них сваливаются несчастья, они готовы схватиться за любую ветку, которую протянут им с берега, и мы протягиваем, все боги свидетели. Правда, те, кто знает, какому богу мы молимся, предпочитают тонуть, одаривая тебя презрением, но… Смысл в том, что они идут ко дну и страдают, а мы живём, как жили.

Эдгар схватился за голову. Ещё никогда Ева не видела его таким потрясённым. Она оглядывалась, готовая к тому, что Эдгару может понадобиться её помощь, но игла в руках ныряла, поддевая острым своим концом кожу перерезанной пуповины, неспешно и тщательно. Красный, как помидор, малыш орал и помахивал ручками, одна из совсем молоденьких женщин, опустившись перед Евой на корточки, его держала.

– Но это не есть правильно. Страдание – это необходимая мера, выпавшая многим, но они после смерти будут взяты на небо, чтобы наслаждаться, вечно пребывая рядом с Ним…

– Да, если страдали достойно, – спокойно перебила Дебора. Ева как раз закончила свою работу, и малыш (это был мальчик) оказался, наконец, в руках у матери. Девушка, что его подносила, едва не потеряла по дороге сознание, но это заметила, кажется, только Ева. – Я всё знаю. Я знаю множество притч из заветов, многие даже повторяю для своих детей, делая, конечно, оговорку, что Иисус был всего лишь человеком. Уж дай, пожалуйста, нашей семье самой право выбирать.

– Значит, этого ребёнка не будут крестить?

– Это будет ритуал, проведённый по нашим обычаям.

Эдгар развернулся и молча начал спускаться с холма, сопровождаемый (на некотором расстоянии) молчаливым как тень, сыном Моромара. Еве пришлось взять его саквояж, и только когда девочка споткнулась и чуть не полетела по ступенькам кубарем, великан обернулся и забрал у неё ношу.

Моромара они нашли там же, где оставили. Кажется, он даже не поменял позы, пальцы на деревянном посохе находились ровно на тех же местах. Склонив голову набок, он слушал приближающиеся шаги великана.

– Ты хорошо сделал своё дело, цирюльник, – упреждая слова, что готовы были уже вылететь из раскрытого рта Эдгара, сказал он. – Подумать только, насколько разноплановы нынче твои таланты, подстригатель бород!

Он и не думал насмехаться – просто удивлялся и констатировал факт.

– Лучше бы мои ноги проросли к корням подземным прямо здесь, – сказал Эдгар. Он злился, и Ева впервые, наверное, видела, как он злится. Выглядело это, по меньшей мере, нелепо – всё равно, как если бы болотная жаба с всегдашним своим выражением на морде вдруг на тебя оскалилась. – Лучше бы мы проехали мимо… Почему ты не сказал мне?

– Я сам – добрый христианин, но я не вправе их судить, – степенно сказал Моромар. – Это отличная семья, много хорошего они делают для общины. И их вера никому не мешает жить.

– Они совращают других жителей деревни!

– Если другие жители деревни готовы быть совращёнными – это их право. Мы не хотели бы открывать тайну такой важности человеку, который увезёт её за пределы посёлка, но коль уж такое случилось, у нас есть два выхода. Тем или иным путём уговорить тебя остаться здесь, даже если это выразится в ударе ножом в спину, или просто отпустить, допустив, что из власть имущих тебя никто не станет слушать. Я думаю, мы оба предпочтём второе.

Эдгар молчал, и старик с неожиданной, непонятно откуда взявшейся весёлостью, растолковал:

– Ты странник, мараешь руки весьма специфическим мастерством. Кроме того, как мне донесла на хвосте птичка, весьма необычной внешности. За одну только внешность любой меченосец может упечь тебя в темницу или отрубить голову. Так просто присядь на траву или сюда, ко мне на ступени, забудь всё плохое, о чём думаешь, и жди. Сейчас начнёт пребывать твоя плата.

– Я ничего от них не возьму. Я не знаю, как отдать то, что у меня, поневоле, уже есть.

Эдгар, забыв, что старик не видит, стянул шляпу и яростно принялся теребить розоватую кожу на макушке.

– Где они, недавние воспоминания? Здесь? Или здесь? Как мне от них избавиться?

– Эдгар… – шепнула Ева.

Старик больше не проявлял к ним интереса. Он сосредоточенно постукивал пальцами по зубам, словно надеясь таким образом заглушить вопли великана.

Цирюльник развернулся, шумно выдохнул и пошёл прочь.

Когда они отъехали от села на порядочное расстояние, Ева спросила:

– Они же попадут в ад?

– Не знаю, – великан всё ещё злился. – Моя голова не настолько высоко возносится над землёй, чтобы заглянуть за облака и подсмотреть планы Господа.

Мгла, которую так и не распрягли, отправилась на запах воды, и телега теперь торчала из камышей на берегу реки, в то время как лошадь утоляла жажду и весело плескалась, стуча копытом по воде. Вместо того чтобы спасать повозку и вещи, которые непременно намокли бы, вздумай Мгла искупаться, цирюльник и девочка застыли на берегу, думая каждый о своём.

– Тогда почему ты злишься? – спросила, наконец, Ева. – Они же всё равно сгорят в адском огне.

Девочке было бы жалко того красного новорожденного малыша, которому она зашивала пуповину, тихую стайку дебориных детей, похожих на лупоглазых совят, да и саму Дебору – полную, душную, строгую, но отнюдь не злую. Она бы с удовольствием сожгла дебориного мужа, но, возможно, у него был такой злой взгляд потому, что он боялся Эдгара.

– Я злюсь оттого, что они никого не обманывают, – признался великан. – Они живут в своей ереси, не выпячивая её, но и не пытаясь скрыть. А я, притом, что хожу под Господом, петляю как заяц, пытаясь придумать для себя оправдание, когда наступаю на ясно описанные и сотню раз высказанные вслух заповеди. Я злюсь на свою злость.

– Вот оно что, – сказала Ева и полезла вызволять лошадь из камышового плена.

Всё-таки очень это сложная штука – быть кому-то верным. Особенно если этот кто-то никак не даёт знать, что он от тебя хочет.

Эдгар ходил печальный и торжественный, как будто достал головой до облаков, и даже восседая на козлах мог изучать небесный купол с таким видом, будто за каждой малой и простой вещью он видел чуть ли не работу мысли всех древних мудрецов, которых так уважал. Всё это не давало Еве покоя.

А к вечеру у девочки созрел план. Она не очень понимала, что ей движет, но если бы попробовала разобраться, то нашла бы: гнев на великана за его нерешительность и паранойю. Взрослые не ведут себя так, как он. Взрослые либо пытаются пустить корни, окапываясь на одном месте, разводя вокруг себя хозяйство, которое тоже требует внимания, и тем ещё больше углубляют и ветвят свою корневую систему. Либо тянутся ветвями к небесам, учатся читать и писать в монастыре и возносят молитвы. Можно было бы подумать, что Эдгар принадлежит ко второму типу, но Ева обила на нём всю скорлупу и знала доподлинно: – нет! Он ведёт себя крайне беспечно, и словно ради забавы иногда обращается к кладези разума.

Ещё – горячее желание помочь. Это детское любопытство Эдгара очень нравилось Еве, но слишком резко по её мнению на его пути вставали эти громады измышлений и колебаний, так, что горные тропки оказывались непроходимы для такого великана, пусть даже детская внутренность, безрассудная храбрость побуждали на них ступать. И это последнее желание побудило девочку действовать.

Они остановились возле заброшенного, покосившегося забора, когда-то основательного, но ныне давно уже не знавшего рук хорошего хозяина. За забором виднелись поросшие быльём руины. По всей видимости, дом принадлежал зажиточным людям, и кто знает, что заставило крышу, в конце концов, сравняться с полом первого этажа? Может, все ушли на войну и не вернулись. Рядом лохматые, как нестриженные овцы, одичалые яблоневые деревья, да земля, когда-то забороненная, причём так основательно, что даже время не смогло полностью разгладить эти складки, но рожала она теперь только чахлую сорную траву.

Эдгар не захотел приближаться к руинам. Он сказал: «в таких местах могут бродить неупокоенные души», и сел у колеса повозки, скрестив руки. В то время как Ева, напевая и кружась, унеслась собирать яблоки и исследовать останки строения.

– И к этим яблокам я не притронусь, так и знай! – крикнул он ей вслед.

Сегодня дождя не было, а к вечеру даже выползла огромная, круглая, как яблоко, луна, на которую Эдгар посматривал с суеверным страхом.

– Восславим Господа за величие ночи, и будем молиться о скором приходе утра, – пробормотал он и заполз под телегу, чтобы предаться там своему оцепенелому сну.

Ева знала, что в этот раз его сон будет сродни зимней медвежьей спячке. Запасы великанских травок, а именно – сон-травы и ещё одной травки, которые вместе, при заваривании в одном чане, по Эдгару, дают крепкий сон без сновидений, – немного похудели. Сама Ева не стала пропускать традиционный ритуал распития трав – это было бы странно, – но вместо отвара налила себе простой воды.

И тут же начала действовать. Госпожа Женщина охотно, доверчиво подалась ей в объятья. «Сейчас мы сделаем из тебя настоящего человечка», – сказала девочка кукле так тихо, что даже если бы костоправ не пребывал сейчас в джунглях сон-травы, вымахавшей выше облаков, он бы не проснулся.

Света хватало. Ева готова была делать всё на ощупь, но луна оказалась неожиданно кстати. В конце концов, это она, будто большой, висящий в воздухе кусок сыра, выманила Еву из-под навеса и усадила на козлы. Казалось, свет лишился всех и всяческих границ – любая неровность почвы, любой её капризный перепад обозначался глубокими и вместе с тем прозрачными, как вода в озере, тенями. Дубовая роща, которой они так и не достигли, сейчас будто бы состояла из молоденьких хрустальных берёз – настолько там всё было прозрачно. Девочка поглядывала в сторону руин в робкой надежде увидеть призраков и готовясь испытать приятный, сладостный испуг, но те оставались безмолвны.

Руки исполняли задуманное. Для этой операции Ева достала один из эдгаровых скальпелей, стараясь, чтобы инструмент ненароком не звякнул. Нужно было разрезать пару швов, затем умножить и усложнить устройство игрушки, а после этого наложить новые, дабы внешне всё казалось по-прежнему. Для начала от тела отделилась голова, и через получившееся отверстие в мягкий полумрак извлеклись неопрятные комки. Не поймёшь сразу, из чего они состояли, то ли из ткани, а то ли из древесной стружки. Закусив губу, Ева резала и распарывала, вытаскивала и складывала содержимое кукольного тельца рядом с собой. Любой, увидев её со стороны, мог бы, наверное, сказать, что малышка просто играет, пусть и таким странным образом. А если вспомнить об её компаньоне и покровителе, становится понятно, кому она подражает.

Но Ева осознавала серьёзность своего занятия. Тряслась и сжимала руки при мысли о том, как изменит то, что она готовит, буквально всё.

Она трудилась почти до зари. Скрупулёзно и тщательно подбирала каждый элемент, заботясь в первую очередь о его похожести. На длинный, похожий на располневшего червя, орган полностью пошёл обрывок шнура из запасов костоправа, на то, что Эдгар называл почками – подходящие по размеру комки земли. Желудком стал жёлудь. Нижнюю часть человеческих внутренностей Ева воссоздала в точности, а всё что выше, подумав, решила не заполнять ничем. Взяв куклу в руки, Эдгар должен это почувствовать.

Критически оглядев работу, Ева выбралась наружу, где уже зачинался рассвет. Кажется, вот-вот небесный желток выскочит из-за горизонта, но девочка знала, что это только иллюзия, и до настоящего рассвета солнца можно ещё успеть выспаться. На небе – впервые за целую вереницу дней, казалось, уходящую в бесконечность – ни облачка! Воздух гладок и как будто отполирован рукой какого-нибудь мастера. Ева представила какая, к примеру, у него могла бы быть вывеска – с щёткой и мочалом, и с кадкой воды; попыталась сама себя насмешить, но смогла почувствовать только усталость. Казалось, за одну ночь она стала старше на целый год.

Кукла нашла приют на одном из кольев покосившегося забора. Вскоре её немного замочит роса, а потом… потом душная влага, превращающаяся под солнцем в россыпь алмазов, разбудит великана.

Передвижения Эдгара всегда были направлены на восток.

Сейчас все устремления и порывы великана наглым образом перечёркивал косой забор, жалкий перед Господним взглядом и, к слову сказать, не такой уж самоуверенный – в составляющих его кольях наблюдался великий разброд. Видно, глядит иногда на землю Господь, слышит даже самых недостойных из своих подданных, раз не позволил встать между собой в лице чистого, как слеза, рассвета и цирюльником даже такой материальной и, в сущности, вовсе незначительной штуке.

Проснувшись и выглянув из повозки, Ева увидела великана и подумала было что он находится в молитвенном трансе, но, понаблюдав пару минут, поняла, что это не транс. Должно быть, только закончив молиться, он посмел поднять взгляд на небо и, конечно, увидел её.

Когда Ева приблизилась, стараясь дышать и шуметь погромче, чтобы Эдгар её заметил, девочка поняла, что он напуган до безумия.

– Это кукла, маленькая птичка?

– Кукла…

– Госпожа Женщина. Зачем она туда забралась? Слышала ты что-нибудь ночью, маленькая сойка? Какой-нибудь шум? Может, видела свет? Я спал, как убитый. Мне теперь кажется, даже сон был особенным. Никогда ещё я так крепко не спал.

Ева заверила, что ничего не слышала и спала, как будто дома над очагом.

– Это неспроста, – Эдгар пришёл в сильнейшее возбуждение, видно было, как его колотит и трясёт: члены вздрагивали, а с лицом и вовсе творилось что-то невообразимое. – Это знак, который мы с тобой, маленькая капля росы, долго ждали… Поди, принеси. Я… я не смею касаться её, если это создание Господне, и боюсь, если вдруг она окажется знаком Сатаны… Никого нет? (он быстро огляделся). Никто не видит… поди же, принеси её скорее!

И Ева проделала обратную процедуру: залезла на деревянную колоду, встала на цыпочки, сняла куклу, влажную на ощупь, внутренне обмирая – что теперь будет? Она сама, своими силами, столкнула колесо под откос, и теперь оно, подпрыгивая на кочках, стремительно несётся вниз.

Эдгар, видимо, ждал, что её поразит удар молнии или поглотит геенна огненная. Лицо великана вытянулось, когда ничего не произошло.

– Дай сюда.

Он принял у Евы куклу, осторожно взяв за ноги, словно в любой момент та могла превратиться в огромное насекомое. Живот выпирал, грудь, напротив, казалась впалой, как будто вся набивка, потяжелев, утрамбовалась в брюшной полости. Разгладив складки кожи, на которых у любого другого человека имели место быть брови, Эдгар разглядывал шов на животе и прошитое нитками горло.

Он поворачивал руку так и этак, придерживая болтающиеся конечности, а потом, повернувшись к Еве, приказал:

– Неси скальпель.

Когда живот вспороли (Эдгар всё же секунду поколебался – видно, подобие куклы человеку навело его на какие-то мысли), великан и Ева одновременно зажмурились, словно ожидая брызжущей в глаза крови. Великан, конечно, узнал все органы, которые изображала девочка на восковой табличке. Закусив губу, он продолжил разрез и, когда предсказуемо нашёл в груди пустоту, будто бы сам стал одним из колышков забора, слишком уродливым, чтобы стоять рядом с собратьями. А те, заваливаясь вперёд, беззвучно хохотали над его изъянами.

Ева ждала. Она успела уже несколько раз пожалеть, что вообще затеяла эту штуку, но не решалась прерывать такое оцепенение – хоть это и было странно, Эдгар ведь помнил, с какой нетерпимостью относилась она ко всем остальным.

– Она такая потому, что моя голова пуста и никчёмна, – наконец, медленно произнёс великан. – Я не знаю, что там, дальше. Я страшусь нарушать древние запреты – кто меня за это осудит? Но Он не судит. Он подсказывает путь.

– Кто – он? – спросила Ева и услышала, как странно зазвучал её голос. Будто кашель.

– Я всё ещё не знаю. Буду пока называть его просто Он, но мне кажется…

И Эдгар вдруг повернулся, чтобы Ева могла видеть его глаза, до краёв (словно бадьи, что таскают от реки женщины) полные влагой.

– Кажется, имя ему – мой Господь. Сказано – диавол приходит в телах, прелестных взгляду, и задабривает сладкими речами. Личины же Господа уродливы, и потому многие от них отворачиваются. Но я не отвернусь, ибо сам уродлив. Я…

Он как будто онемел. Жестами попросил у Евы иглу с ниткой, и в несколько стежков зашил распоротый живот.

С этого дня великан начал вести себя по-иному. Он был как маленькая зверушка, что внезапно почувствовала в себе медвежью храбрость. Часто Ева видела на бледных губах улыбку; Эдгар улыбался горизонту и словно притягивал его. «Скорее, скорее – словно молил он – Я знаю теперь, что должен действовать. Мой молот занесён, меха готовы, так дай же скорее теперь железо, которое нужно ковать».

К каждому новому пациенту он пристально присматривался, будто ждал от него обещания открыть все на свете тайны. Или хотя бы какие-то маленькие, но из тех, что не давали великану покоя. И каждый раз, слыша «подравняй-ка мне бороду», Эдгар брался за инструменты так, будто убрав лишнюю щетину, он узрит символы, которые с вопиющей ясностью дадут ему представление о следующем шаге. Иногда Еве мерещился на белых губах волчий оскал, и тогда она, бросив все дела, уходила в повозку и тихо плакала, молясь, чтобы то, что она совершила, не превратило Эдгара в чудовище.

Почти всегда он делился успехами с девочкой. По-прежнему всячески избегая смертоубийства, великан бурно радовался, когда удавалось найти ещё не остывшее тельце какого-нибудь животного. Один раз он со всех ног бросился бежать по деревне, услышав, как собаки загоняют пробравшуюся в курятник лисицу. И в итоге оказался в эпицентре противостояния между хозяином одной из собак, что хотел получить себе шкуру, и владельцем подавленных кур, который жаждал мести, угрожал передушить всех лис в округе, но при этом не думал отказываться и от хвоста. Робкие заверения Эдгара в том, что ему нужна только тушка с потрохами, вызвали подозрительные взгляды с обеих сторон и ропот среди сбежавшихся на шум зевак.

– Что-то с тобой неладно, приятель, – говорил один мужчина, и его сосед сплёвывал на землю со словами: «уж не чернокнижник ли ты, мастер бород и волос?»

Словом, пришлось уносить оттуда ноги.

– Я вижу их, – говорил великан девочке в сильнейшем душевном волнении. – Ты видишь? Они мерцают как паутина.

Если удавалось найти подходящее тело, он засиживался в фургоне, приспособив под стол заляпанный кровью сундук, иногда до самого утра. Лампа потрескивала, поглощая масло, пятна на стёклах рисовали на стенах фургона замысловатые рисунки. Казалось, полотно шевелится, будто с другой стороны к нему прикасаются одновременно десятки ладоней. Нос цирюльника плавал над разверстым брюхом очередной куницы или бобра. На стёклах для чтения его светлости, которые Эдгар одалживал из сундука (Еве он говорил, что в них на самом деле лучше видно, хотя когда она пробовала нацепить на нос эту странную конструкцию, мир расплывался, и начинала болеть голова), плясали язычки пламени и появлялись крапинки различных жидкостей.

Ева теперь старалась собирать плату за услуги великана маслом. За ночь, бывало, его уходила целая склянка, которая у торговца стоила отнюдь не маленьких денег. Во время ночных бдений великана она сворачивалась клубочком у его ног или уходила наружу, в ароматную ночь, чтобы завернуться в плед между колёсами повозки.

Мерцающую паутину, о которой с таким восторгом говорил великан, она со временем тоже начала различать. Тончайшие нити оплетали все органы, не упуская, казалось, ни одного выступа, ни одного покрытого слизью нароста, и устремлялись вдоль позвоночника, соединяясь и расходясь вновь, к голове.

– Именно здесь, – вещал Эдгар, осторожно разделяя плоть кончиком ножа. – Именно здесь они должны сходиться… вот, посмотри!

И Ева смотрела. Там, в черепной коробке, среди серого вещества нитки сходились в единой точке, и комочек мозга восседал на ней, словно паук.

– Это приближает нас на шаг к тайне бытия его светлости, – торжественно говорил Эдгар, отложив скальпель. Кивал на крышку сундука, на которой доблестные рыцари лишали голов разномастных чудовищ.

Ева вспоминала череп с ютящейся в нём, как птица в клетке, душой.

– А как же бродяга, скелет которого мы нашли? У него нет этих розовых мягких хрящиков, нет ничего, кроме косточек…

Эдгар поморщился.

– Мы ещё только ступили на тропу познания, моя маленькая. Только учимся открывать раковины. Откуда нам знать, как там растёт жемчуг?

Ева не стала спрашивать, что такое жемчуг. Дрёма ела её заживо, но бормотание Эдгара вкупе с собственным животным любопытством вновь и вновь выбрасывали из сна. Ева думала о том, чтобы пойти наружу, когда в голову ей пришла одна великолепная идея. Откинув крышку сундука, она забралась внутрь, устроив голову его светлости на животе, словно большого кота. И пихнув ногой крышку, Ева очутилась, наконец, в привычной вязкой темноте.

Ещё никогда сон не был так крепок.

Глава 9

Несмотря на то, что Эдгар отлично ориентировался по знакам и отметинам на рыхлом теле окружающего мира, один они умудрились заблудиться. Осень заняла остывающий после лета престол, и всё вокруг внезапно, почти в один день, превратилось в единую хрустящую массу. Дубы роняли клочки одежд; Еве казалось, будто они сворачивались и таяли в полёте, падая к ногам уже высохшими трупиками. Налетевший ветер иногда приносил целый ворох лесного мусора и разбрасывал по всей округе. Тепло лета вернулось, но уже подмоченное дождями и подмороженное дыханием нескольких последних дней, когда вода в шляпках грибов-лисичек по ночам застывала крошечными ледяными озёрами.

Видимо, эта пляска сезонов и сбила Эдгара с толку. Они углублялись в лесную чащу до тех пор, пока деревья не сошлись настолько, что нельзя было проехать, а потом долго мучились, пытаясь высвободить из цепких лап запутавшуюся поводом лошадь, долго мучились, выталкивая повозку на ближайшую поляну, туда, где можно было развернуться (Эдгар делал это сам, упираясь в ось повозки спиной и раздувая мышцы так, что Ева, в конце концов, испугалась, что он просто лопнет), и, наконец, так и заночевали на той поляне.

Ещё два дня они плутали среди взбесившегося леса, наступали на переползающие дорогу корни, успокаивали чего-то испугавшуюся Мглу. В конце концов, сделав крюк по лесу, выбрались на опушку, где Ева уселась прямо на землю, не в силах надышаться солнцем и простором.

– Где же мы? – спросила она, наконец, обретя возможность ориентироваться в пространстве.

Оказалось, что путники вышли к той же деревне, где были два дня назад.

– В возвращении есть что-то притягательное, – задумчиво сказал Эдгар, качая пальцем соломенную лошадку, которая рассохлась и потеряла всяческую форму от дождей и ветра. – Если я куда-то и возвращался, то спустя многие-многие годы, когда всё поменялось, и там, и здесь.

С этими словами великан приподнял свою шляпу.

В этом селении Эдгар вырвал пару зубов (если бы люди не испытывали особенный пиетет перед вырванными зубами и не стремились оставить их себе, он сделал бы себе из них уже несколько ожерелий), помог местному пасечнику со спиной, оставив необходимые травы и посоветовав прикладывать вымоченную в их отваре марлю к больному месту, и срезал какое-то количество волос. Здесь, на берегу медлительной реки, располагалась маленькая парная, из которой по вечерам валил пар и пахло горьким пеплом. Эдгар разделял точку зрения Мглы – вдвоём они боялись горячей воды и предпочитали купаться под ливнем, либо пахнуть собственным запахом, а вот Ева не прочь была счистить с себя грязевую корку.

Они успели уже въехать в деревню, когда увидели, что от близлежащих полей к ним бегут люди. У многих в руках были вилы – самая пора уборки урожая – и Эдгар, дёрнув повод и взмахнув хлыстом, заставил лошадь развернуть повозку. Девочка еле успела уцепиться за край, стало слышно, как позади грохочут вещи. Ева от души понадеялась, что его светлость не получил никаких увечий.

– Лучше бы вам здесь больше не появляться, – сказал один из мужчин. Он достиг их первым и теперь, бросив орудие и уперев в колени руки, пытался отдышаться.

Ева не знала его имени, но отлично помнила лицо и то, с каким живым интересом он расспрашивал Эдгара о мире, что скрывается за горизонтом. Про себя она именовала его Полнолунием за вечно унылый вид, почти идеально круглое лицо и глубокие морщины в уголках рта и глаз. Подбежавшие люди сгрудились за его спиной, ощетинившись всем, что попало под руку. Лица были темны от страха, костяшки пальцев побелели. Они оглядывались друг на друга, словно не зная, что предпринять, потом Полнолуние сказал:

– Вчера здесь проезжали красные братья. Они спрашивали про тебя, чернокнижник.

– Это не чернокнижник! – с обидой крикнула Ева.

– Может быть, да, – он со смешанным чувством глянул на Еву. – А может, и нет. Твой папаня срезал позавчера моему племяннику целую уйму волос. Почём мне знать, что он не сотворил в лесу какую-нибудь чёрную мессу? Может, он заклял его на вечное рабское служение, а теперь вернулся, чтобы забрать нового слугу? Эй, племянник! Иди-ка сюда. Не хочешь поехать с этим человеком и разминать ему по вечерам ступни?

Видно было, что мужчина отчаянно храбрится, но на самом деле возможная чернокнижничья личина Эдгара приводила его в ужас.

– Волосы остались лежать там же, где я их срезал, – сказал Эдгар.

– Что это были за люди? – спросила Ева.

– Красные братья – повторил Полнолуние. Лицо его склонилось вправо и ещё больше стало напоминать небесное светило, которое собралось рухнуть за горизонт. – На своих страшных чёрных лошадях.

– Они искали нас? – спросил великан. Кажется, ему не мешало бы заварить немного успокаивающих травок.

Полнолуние с силой стукнул древком вил о землю, и толпа за его спиной вздрогнула, как будто не знала, бежать ли ей прочь или бросаться на чужаков. Шум, который при этом возник, кажется, был крутящимися в головах мыслями, хлопками, выходящими из ушей.

– Послушай, здоровяк. Я не знаю, что им было нужно, но мы рассказали, что некий цирюльник, похожий на большого слизняка, день тому назад стриг нам бороды и врачевал раны, а его маленькая дочь, или как-тебя-там (он бросил короткий взгляд на Еву), собирала награду. Они спросили, в какую сторону ты уехал, и были таковы. Был совсем небольшой отряд, без вещей, седельных сумок, телег, передвижных гильотин и прочего. Даже оружия, кажется, не было. Только эти страшные чёрные плащи да паломничьи сумки.

Он повёл плечами, и у Евы на языке возник солоноватый вкус, словно напоминающий о страхе, который натерпелись вчера жители деревни.

– У нас тут, знаешь ли, не тракт и такие гости забредают редко.

– Среди них был кто-нибудь, от кого пахло луком? – спросила Ева.

– Не знаю, луком, говяжьей вырезкой ли, или пареным редисом. Уж точно на них не росли цветы. Был один священник в серых одеждах. Не из их, стало быть, ордена… Очень молодой, такой, наверное, годится мне в сыновья… и как он не боялся этих коршунов? – Полнолуние сплюнул. – Когда те, другие, говорили, он только слушал и кивал, и больше ничего. А теперь, когда я всё рассказал, знаете-ка что, разворачивайтесь и катитесь ко всем чертям. Не знаю, чем можно заинтересовать красных братьев, но ничего хорошего их интерес не несёт. Ни для кого.

Путникам пришлось уехать. Наползали сумерки, в каждой взмывающей в воздух и описывающей круги над горизонтом стае птиц Еве мерещились облака пыли конного отряда.

– Это тот священник – сказала она. – Именем Август. Зачем он нас ищет?

Эдгар ничего не ответил. Голова его, похожая на фоне темнеющих небес на голову какого-то большого, печального животного, качнулась.

– Господи, имею ли я ещё право обращаться к тебе с мольбами? – сказал он, и больше не сказал ничего.

Ночь была тревожная. Они не стали разводить костра, Эдгар ворочался под повозкой и, судя по доносившемуся оттуда чавканью, чтобы успокоиться, пытался жевать землю. Ева два раза просыпалась, чудом успевая сжать челюсти и задавить рвущийся крик. Она не сразу понимала, где находится, и, барахтаясь, пыталась слезть с кровати, чтобы пойти разбудить кого-нибудь из братьев и рассказать, что её мучают кошмары. Бесплотные чудовища истаивали в воздухе, оставляя после себя лишь влажный след на роговице глаза. В конце концов, девочка забралась в сундук к его светлости. Грохот крышки разбудил Эдгара. Под его хныканье девочка заснула до утра.

О красных братьях они больше ничего не слышали, однако продвигались с великой осторожностью. Рельеф пошёл вверх, из-под земли кое-где начинали вылезать белые или серые, будто останки древних захоронений, скалы. Ева видела горных козлов, недвижных и похожих на каменные изваяния. Дороги залегали иногда по глубоким ущельям, и великан сторонился их, как будто это были не дороги, а бурные реки. Приходилось идти пешком и тащить на себе вещи, чтобы Мгле было проще тянуть повозку по бездорожью.

Эта местность была абсолютно дикой. Почва сыпалась под ногами, иногда просто и без изысков оборачиваясь песком. Деревья не чувствовали корнями опоры, вырастали чахлыми и больными, а засохшие уже экземпляры Ева, казалось, могла вывернуть из земли, просто повиснув на ветвях. Здесь никогда бы не смогло расти ни одно культурное растение, а жёлтая трава под ногами казалась упрямее самого несносного старикашки.

– Ты бывал здесь раньше? – спрашивала Ева.

Эдгар теперь по большей части молчал. Промолчал он и на этот раз, ответив на вопрос девочки кивком. Ева догадывалась, что за этим скрывается. Эдгар бродил по снежным шапкам многих гор, ел соль с солончаков далёкого севера, мерил ногами глубину доброго десятка морей. Листья самых редких деревьев вызывают у него живой отклик, и девочка иногда видела глубоко в глазах отражения бродящих там диковинных тварей. Но вряд ли он всё это помнил. Во впадине на черепе ютился туман, и туман покрывал почти все воспоминания великана.

Позже они впервые услышали по-настоящему чужую речь. Курлыкающие звуки, странные сочетания которых заставили Еву то хлопать от восторга в ладоши, а то испуганно замирать, ожидая, что произносящий их вот прямо сейчас отрастит себе змеиный язык. Люди, которые здесь жили, выглядели так, будто они сами – пришельцы с далёкой заморской земли. Они строили, выпасали скот, пытались торговаться и готовили пищу, но всё как-то невпопад, не так и не вовремя. Еве начало казаться, что она со своим куцым жизненным опытом могла бы делать многие вещи лучше, чем эти никудышные люди. Жилища их были построены, по мнению Евы, в самых неудобных местах, из материалов, из которых можно построить землянку или загон для скота, но только не человеческое жилище, в тарелках лежало что-то несъедобное, пастух дремал на камне, в то время как грязные овцы разбредались по округе.

– У этих людей есть города? – спросила Ева у великана, пока он обрабатывал плачущему малышу вывихнутую коленку. Плакали они, во всяком случае, ровно как люди.

Путники ночевали сегодня в открытом всем ветрам хлеву, среди пышущих жаром тел каких-то животных, и здесь же принимали пациентов. Животных недавно постригли, и теперь Ева не могла определить их принадлежность. Больше всего они были похожи на гигантских кроликов с дрожащими, тонкими, как прутики, ногами. Мужчины в странных шапках, беспрестанно улыбаясь, принесли молодого вина в четырёх кувшинах, тёмного, как кровь и похожего на вкус на перебродившие ягоды.

– Конечно есть, – ответил Эдгар не отрываясь от коленки малыша. – Города южнее. Там проживают другие народности, и они постоянно спорят между собой за скот, виноградники, лошадей, воздух. Когда они ругаются между собой, шум стоит как в курятнике, куда забралась куница.

– А как они себя называют? Вот эти, например?

Эдгар сказал, но Ева не смогла бы повторить это слово при всём желании. Язык этих смешных людей со странными круглыми лицами и усыпанными коричневыми пятнами носами имел другое строение, а у великана за годы путешествий он, по-видимому, научился принимать любую форму.

На рассвете двинулись дальше и вскоре набрели на небольшой католический храм, одиноко стоящий на вершине холма. Стены его и единственный четырёхугольный шпиль напоминали по цвету и фактуре мокрый песок. Ева загодя решила, что не будет прикасаться к стенам и вообще к чему бы то ни было, чтобы не дай Бог не разрушить хрупкое строение.

Красных братьев нигде не было видно, но они могли скрываться в храме. Он производил впечатление безопасного убежища. Пока церковь увеличивалась в размерах, Ева раздумывала, могут ли внутри поместиться разом четыре-пять лошадей, но, в конце концов, решила, что прятать в церкви животных – неуважение высшей меры. Хотя, вроде бы, Иисус въехал туда на осле, но всё же…

Заправлял там седенький старичок такой явной германской наружности, что Ева улыбалась ему во весь рот всё время, пока взрослые разговаривали. Эдгар возвышался над священником на целых три головы. И казалось, что, раздвигая плечами стены, поминутно кланяясь и крестясь, бормоча извинения, к алтарю пытается протиснуться сам господь Бог, живое воплощение всех тех качеств, о важности которых он не устаёт напоминать неразумным.

– Как прекрасно снова слышать родную речь, – затараторил священник, тыкая пальцами Эдгару в ляжки, как будто желая удостовериться, что он настоящий.

Серые одежды, обычные для священнослужителей, были украшены широким поясом; такие можно заметить на местном бестолковом люде. Из-под подола одеяния выглядывали туфли с необычайно загнутыми и привязанными к лодыжке верёвкой носками, и это страшно развеселило Еву. На голове – натуральное воронье гнездо, которое птицы покидали в панике: седые волосы торчали во все стороны. Лицо пористое и рыхлое, хочется сгрести ладонями в кучку разъехавшиеся черты; между тем, оно просто лучится оптимизмом. Ева подумала, что точно так же может сверкать в солнечных лучах римский профиль на монете: единственное отличие в том, что здесь самый что ни на есть анфас.

– Меня зовут братец Павле, – представился священник. – Это на местный манер. На самом деле меня зовут Пауль, но этого уже давно никто не помнит. Так что я предпочитаю Пабле. Слушайте, ну как же здорово, что вы, нелепые, беспечные странники, приехали сюда, чтобы на меня посмотреть!

Он продемонстрировал останки зубов и мимоходом потрепал по голове Еву. Она робко сказала:

– Вообще-то, мы направляемся в Константинополь.

– Что ж, тогда вы немного отбились от дороги ползущих, – не дожидаясь реакции гостей, он засмеялся. – Так я называю путь, которым пользуются паломники. Они, знаете ли, натурально ползут по нему на карачках – ну не дурость ли? Завтра до обеда доберётесь, если будете держать направление на восток. Дорога построена солдатами Марка Юлия Филипа и уже основательно разбита. Третий век, как-никак, немало времени прошло.

Братец Павле жил здесь же, в пристрое, скрытом от посторонних глаз. Больше всего, как и все местные жилища, он напоминал сарай. Нет привычных окон. Нет стола, стульев и каких-то других приспособлений для комфортного житья. Около четверти помещения занимали сложенные друг на друга поленья. Всего одна комната, в которой на полу хрустела свежая солома, под настилом чувствовался камень. В центре обмазанная глиной круглая печь, чёрная от копоти и остатков пригоревшей пищи – Пабле был не лучшим поваром. Когда холод проникал в нехитрое жилище, ногами и какой-то палкой священник сгребал солому к стенам, и в печку одно за другим прыгали поленья. Две из четырёх стен оказались просто козлиными шкурами, растянутыми на шестах, а в потолке была дыра, исполняющая роль дымохода.

– Мы здесь довольствуемся малым, – заявил с улыбкой священник. – У меня три собаки – старые и ни на что не годные псины, не могущие даже уследить за овцами. Но они греют меня в холодную погоду.

Потом старичок повернулся к Еве; девочка подумала, что он сейчас снова потянется к её голове тощими, как у курицы, руками. Но он всего лишь ей подмигнул.

– А когда дует слишком сильный ветер, я закрываю глаза и представляю, что поворачиваю церковь так, чтобы нормальная стена оказалась на пути ветра. Обычно помогает.

В знак гостеприимства, столь удивительного для Эдгара, Пабле разрешил им отдохнуть с дороги в своей скромной обители, сформировав из соломы несколько небольших стогов, где можно было улечься, и предложил в качестве ужина жареных кабачков с какой-то пахучей травкой вприкуску, подливку из баранины и слабого пива.

Эдгар всё время был начеку. Как большой филин поворачивал голову то вправо, то влево, сидя на своём стогу. Наступала ночь, но в этих краях сумерки, казалось, могли длиться бесконечно, солнце то погружалось за горизонт, то выглядывало вновь, как будто кто-то гнал его с той, изнаночной стороны земли, и оно никак не могло решиться, остаться всё-таки здесь или уйти туда. Каждый, даже самый маленький кустик, захотел почувствовать себя деревом и отрастил ветвистую тень, которая тут же взялась за руки с соседними тенями. Когда Ева выглядывала наружу, ей казалось, что они водят вокруг церкви хороводы.

Не мудрено сбиться с дороги, когда вокруг ничего нет. Бесконечные пески остались где-то в стороне, а до края земли подать рукой, вот же он, видно, как под воздействием неких загадочных сил земля там расщепляется и поднимается в небо облаками.

Всё это было так неожиданно, так чудно, что девочка вернулась в дом с головой его светлости. Она набросила на лицо покрывало и тихо, под неспешный говор отца Пабле, который рассказывал про свой быт в диком краю, заползла в свой стог.

Священник прервал свой рассказ, чтобы спросить:

– Что это у тебя такое, малышка?

– Его светлость барон фон Кониг – объявила Ева. – Наш друг.

Эдгар, задремавший, казалось, с открытыми глазами (он пялился в одну точку, куда-то в район переносицы священника) встрепенулся.

– О! – воскликнул Пабле, щурясь на свёрток в руках Евы, который она держала, как ребёнка. Глаза подводили старика, и сумрак играл с ним злую шутку, подсовывая вместо одних предметов другие. – Я не слышал о нём ничего с момента, как он отправился догонять короля. Генрих ушёл с войском отвоёвывать гроб Господень. Ну да ты, господин цирюльник, наверняка помнишь те времена. Жив ли достославный барон по сию пору?

Ева задумалась. Ей показалось, что брат Пабле прекрасно разглядел, что находится под покрывалом, и даже, может, что-то слышал о состоянии, когда твоя голова отделена от тела, но при этом продолжает жить.

– Конечно жив! – сказала она и приподняла краешек пледа, так, чтобы священник увидел нос барона и его напряжённое горло. – Он такой уже почти семь лет, во рту его несколько раз могли вывестись птенцы.

Но Пабле не выразил никаких особенных эмоций. Лицо его затуманилась воспоминаниями.

– Как тяжело он болен?

Ева рассмеялась, думая, до чего же странный человек этот отшельник. Наверняка у него бывает не так много прихожан и после повечерии, когда братец Пабле закрывает алтарь и идёт прочь между рядами тесных скамеек по пустому приходу. В церковь ему навстречу входят пришельцы с края мира, таинственные гости разных форм и размеров, имеющие на устах диковинные свои речи. И тогда Пабле присаживается на ближайшую к выходу скамейку, чтобы вести долгие беседы, иногда завершающиеся под утро.

– Настолько, что не может владеть ни руками, ни ногами. Он только кричит, и… и молчит. Может, вы имеете что-то рассказать о его светлости бароне? – Ева хитро прищурилась. – Мой глупыш-великан на самом деле летописец и опытный путешественник. Мы странствуем по земле, чтобы собрать все истории о его светлости и записать в книгу.

Эдгар громко икнул, не то подтверждая, не то опровергая слова девочки. Священник всё меньше напоминал набегавшегося, наигравшегося до помрачения рассудка щенка. Он вытащил из-за пояса кулёк с какой-то сушёной травкой, закинул комок в рот и принялся сосредоточенно жевать. Эдгар, которого травки интересовали подчас больше, чем перипетия чьей-то судьбы, скосил глаза, хоть и оставался похожим на оплавленную свечку; ноздри его задвигались.

– Это получится очень… тяжёлая книга, – сказал священник. Когда он открыл рот, стало слышно, как вязко дёсны стукаются друг об друга. – Если хотите, я поведаю вам всё, что знаю.

Не дожидаясь ответа, он начал:

– Случилось мне однажды, лет семь тому назад, гостить в одном бенедиктинском аббатстве близ Модены… как же он назывался… вот, бедовая голова!

– Это не важно, – подал голос Эдгар, кажется, впервые с того момента, как они вошли под сени сделанной из песка церкви. Звук его голоса оказался неожиданным для всех: ни Ева, ни, как ни странно, Пабле, не обратили внимания, что Эдгар за всё время раскрыл рот, только чтобы сопроводить туда еду с тарелки и пиво. Кажется, священнику, для того, чтобы вести беседу, было довольно мимики, а то и вовсе иметь перед собой лицо собеседника, что бы оно не выражало. – Я и так всё… это… напишу.

– Точно? – поинтересовался священник. Простоватый говор великана явно навёл его на какие-то мысли. – Так вот, не сказать, чтобы для барона это была судьбоносная встреча, но для меня она стала встречей, которую я буду помнить и на смертном одре.

Братец Пабле с кряхтением привстал и подбросил ещё дров в огонь. Ещё раз попытался рассмотреть свёрток на коленях девочки, несколько раз кивнул с удовлетворённым видом, после чего продолжил:

– Он – язык Господа, что не просто язык, а карающий меч. Он – пята Господа, что топчет грешников. Апостол Павел наших дней. Он говорил… сейчас я воспроизведу точные его слова, за то могу поручиться, на громкие речи у меня отличная память… он говорил – «святые угодники, я слаб умом, но руки мои сильны. Укажите на того, кто нарушил Божьи заповеди, и если его вина тяжка, то он познает всю земную боль. Но если, – здесь старый священник сделал страшное лицо, подражая возникшему в его голове образу, – если никого из вас не будет рядом, я оставлю за собой право решать, кто есть грешник и кто какой заслуживает кары».

Пабле перевёл дух, наблюдая, какой эффект произвела на Эдгара и Еву его речь, и, заметив как нервно подёргивается у великана щека (на самом деле тому причиной была близость бароньей головы), решил его закрепить. Он подполз, загребая солому, вперёд, привстал на цыпочки, чтоб хотя бы приблизительно достичь своими устами ушей цирюльника. Сказал:

– От его взгляда у тамошних монахов и служек – да что там, у меня тоже – буквально переворачивалось всё внутри. С войском в шесть сотен человек он прибыл в обитель одним прекрасным утром, до заката его люди разбивали шатры, а на следующее утро монахи ходили по коридорам, как пришибленные, боясь каждой тени.

Пабло уставился в глаза великану, а потом состроил страшную рожицу для Евы (она радостно взвизгнула), после чего продолжил низким голосом, от которого, по замыслу, должна стыть в жилах кровь.

– Этот взгляд из тех, что пронизывают насквозь. Взгляд, что может искать ересь даже в стенах, воздвигнутых во славу Господню. Конечно, никто не пострадал от меча, никого не сожгли, но когда барон уезжал, каждый из нас чувствовал, что в чём-то провинился. Перебирал в уме, как чётки, собственные маленькие прегрешения. Вот он какой, барон Кониг. Запиши всё это слово-в-слово, господин цирюльник, и обязательно упомяни о нашей славной обители… кстати, почему вы, коль являетесь его слугами, путешествуете без знамён? Или, может, имеется какой-то документ от барона?

Священник задал вопрос из чистого любопытства или же для порядка – Ева достаточно хорошо понимала людей, чтобы откуда-то знать это наверняка. Никакие, или почти никакие подозрения не ютились в этой растрёпанной голове. Ледяная корка на лице Эдгара тоже начала трескаться. Великан бережно вынул из кармана куль с бароновым гербовым кольцом, откинул край тряпицы. Пока братец Пабле осматривал драгоценность («вот, что ты имела ввиду, когда говорила, что господин барон едет с вами» – пробормотал он), Эдгар спросил:

– Куда же он поехал дальше, после того как покинул то аббатство?

Монах махнул рукой.

– Дальше, на восток. Где он мог остановиться? Как-то я был с визитом у аббата Световидческой церкви, что в Бриксене – да, представьте себе, до того, как обрести вкус к уединённому образу жизни, я достаточно много поездил по Господнему свету – и как только в нашем разговоре (как-то совершенно случайно, ей-богу) появилась его светлость, сей аббат преобразился – вытянулся по струнке и застыл с таким, знаете, собачьим выражением. Как, впрочем, и я. Так два брата по несчастью друг друга узнали. Говорю тебе, есть в нём что-то мистическое… но, – поспешил убедить Эдгара Пабле, – конечно, мистическое от Господа. Он как небесная гниль, ржавчина, уничтожающая мечи, сеющие хаос и раздор.

Уехали Ева и Эдгар на рассвете, в первый раз за много дней переночевав под крышей, пусть даже крыша эта зияла дырой-дымоходом, над которым завывал ветер. Всё это время голова барона пролежала рядом с девочкой. Отчего-то вспомнив, с какой чопорностью и невозмутимостью Валдо накрывал каждый раз для барона стол («в состоянии его светлости остаётся только питаться запахом», – помнится, говорил он), она, дождавшись пока угли в камине окончательно прогорят и со стороны, где устроился на ночлег священник, и пока оттуда не начнёт доноситься сиплый храп, утянула корку хлеба, окунула её в пиво и положила прямиком в распахнутый рот, нащупав предварительно пальцами язык. Ей почудилось слабое дыхание на тыльной стороне ладони, между костяшками среднего и указательного пальца, потом показалось, будто барон сглотнул. Девочка напряжённо ожидала, что корка вывалится откуда-то из перерубленной шеи, однако этого не произошло.

А потом она уснула до утра.

– Похоже, барон вовсе не был добрым человеком, – сказал великан, когда они тепло распрощались с отцом Пабле. Тот по-прежнему не видел под мышкой Евы голову, укутанную тканью на арабский манер. Кажется, в эти добрые глаза набилось уже столько необычного, что такая немаленькая вещь, как человеческая голова, просто там не умещалась.

Собаки, которых, по случаю прибытия гостей, Пабле отправил ночевать на улице, куда-то подевались. Возможно, они просто убежали добывать себе завтрак и разрывать мышиные норы, но Еве тогда впервые пришло на ум, что возможно, в массе тех маленьких лесных смертей, которые Эдгар использовал, чтобы подтянуть своё мастерство, повинен барон.

– Я могла бы сказать тебе это сразу, как только увидела это лицо, – сказала Ева. – Наверное, я тебе уже говорила.

Эдгар принял у девочки голову, чтобы водрузить на плечи другого уважаемого человека, господина Сено-де-Солома. Но прежде долго разглядывал её, держа на вытянутых руках.

– Какую тайну ты скрываешь? – спросил он будто бы сам себя.

– Я определённо не говорила о том, что тебе всюду мерещатся тайны, – сказала Ева.

– Что поделать, – не отводя взгляда от тронутых сединой прядей, сказал Эдгар. – Если я вижу их даже в самых простых вещах. Что говорить о сложных?

И Ева решила, что абсолютно солидарна.

Госпожа Женщина стала своеобразным фетишем великана. Он старался иметь тряпичное тельце теперь всегда на виду или же ощущать шершавость её плоти собственной плотью. В тот момент, когда Ева обнимала голову его светлости и массировала ему мочки ушей, надеясь немного расслабить напряжённые мышцы, Эдгар бережно хранил за пазухой куклу и, по крайней мере, несколько раз за ночь испуганно хватался за неё, как за больное место – не раздавил ли ничего важного, не превратил ли переплетения хитрых органов в кашицу?

В выемке в черепе теперь постоянно плавала крошечная рыбёшка мысли. Эдгару, наверное, она казалась чуть ли не отвратительной, Ева же находила её занятной. Как она заметила, это освободило великана от некоторых сомнений, из тех, что медленно, но верно углубляли свои ходы в глубины его черепа.

– Я начну сначала, – сказал он вечером того дня, когда они уехали от одинокой церквушки из песка. Ева залезла на крышу повозки и смотрела, как низко проплывающие облака заключают в себя хрупкое здание, размывают, будто струи воды, льющиеся на песчаную постройку с неба, и беспокоилась про себя за Пабле – не останется ли дружелюбный священник без крыши над головой? Помогут ли ему мистические существа, что вели с ним по ночам разговоры? – Я соединял живое с неживым в разных комбинациях, но боялся, как огня, единственного решения – соединить то, что создано творцом для жизни. Я и сейчас его боюсь.

– Не бойся, – сказала Ева. – Я как-то уже говорила, что буду поддерживать тебя во всём.

Когда над бесконечной холмистой, безлесой местностью, по которой пробегали быстрые, как газели, тени от облаков, далеко впереди замаячили крыши, великан сказал с глубоким вдохом:

– Тогда сегодня ночью я буду сидеть под фонарём.

Что-то в груди у него стучало и колотилось – разболтанная или плохо пригнанная часть механизма, как будто принадлежащего дряхлому старичку-мосту при Ульме, которого держат на службе только по выслуге лет. Да ещё из-за того, что работа его уже не представляет ни для кого особенной ценности.

– Кормить рыбку? – спросила девочка.

Но великан не понял.

Миновав крошечную деревушку с ровно двенадцатью жителями, которые развлекались тем, что активно торговали между собой на базаре (Эдгар и Ева были для этого странного народа приятной неожиданностью и желанными гостями), они встали на ночлег где-то совсем рядом с закатом.

Девочка слушала возню зверей. Кролика, за неимением лучшего места, посадили в сундук к его светлости, где сейчас он как раз дожевывал маковые листья. Скоро он уснёт, а проснётся или нет – никто не знает. Жабы давно уже не было слышно в одном из пустых мехов, в котором Эдгар когда-то хранил яблочный сидр. Никто не знал, как воздействуют алкогольные пары на жаб, но, посовещавшись, Эдгар и Ева решили, что земноводное должно вести себя ровно как в стельку пьяный человек. Даром, что между ними есть какое-то внешнее сходство.

Кролика они купили, когда выезжали из деревни, а жабу Ева поймала возле близлежащего озёра, при всём своём проворстве потратив на это порядочно времени.

– Это самое ответственное из всего, что я делал, – сказал Эдгар.

Привычная его неуверенность была тут как тут. Он бродил кругами вокруг фургона, не выискивая нечто, как можно было бы подумать, а чтобы успокоить бешеное сердцебиение, кузнечный молот, что грохотал в груди. Ева сидела на краю повозки, свесив ноги вниз, и слышала этот грохот, когда Эдгар проходил мимо.

Девочка спросила:

– Даже ответственнее, чем когда ты врачевал смещённый позвоночник тому мужчине, который свалился с крыши? Ты же сам говорил, что стоит надавить чуть сильнее и он больше никогда не сможет пошевелиться?

Эдгар взял себя за локти, как будто хотел таким образом удержаться на ногах.

– Помнишь детскую руку в брюхе того бедняги-плотника? Это – просто сорняк в поле в сравнении с тем, что задумал я сегодня ночью. Ведь стоит ошибиться с одной душой, как вторая погибнет. Ты можешь сказать: то души зверей, завещанных Господом человеку на поживу, но это иллюзия: на самом деле паства дана пастуху для того, чтобы он вёл её безопасными тропами. Не должно ради удовлетворения собственного любопытства причинять тварям боль или тем более уничтожать.

Ева хотела спросить что-то вроде: «Тогда для чего же ты пробуешь?», однако, не стала. Она прекрасно знала, для чего он пробует и кто, в конце концов, толкнул под гору этот воз. Иногда ей до чесотки хотелось рассказать великану всё о кукле, и тогда девочка прикусывала нижнюю губу, чтобы, не дай Бог, не проболтаться.

– И какую же душу ты хочешь оставить?

– Обе, – ответил великан.

Дорога (а точнее, вполне проходимое бездорожье – ни на что другое в этих краях не приходилось рассчитывать) завела их в скопление озёр с общим непроизносимым названием на местном наречии. Когда Ева в деревне пыталась из чистого любопытства выяснить, сколько же их тут, кто-то показывал восемь пальцев, кто-то уверял, что целый десяток, но наверняка среди невысокой, а местами вовсе карликовой хвойной поросли, затерялось одно-два неучтённых озерца. Роились комары, лягушки из соседних водоёмов старались перекричать друг друга, и всё вместе это напоминало советы и общие сборища в посёлке, откуда родом Ева, если они проходили при преимущественно женском собрании. Земля была твёрдой, хотя кое-где и встречался песок. Повозку то и дело встряхивало, когда колесо попадало в чей-нибудь след. Камыши по берегам шелестели, повторяя их имена: «Эдгар… Ева…». Задолго до заката показались светлячки, Еве такая дерзость показалась едва ли не откровением.

– Это их земля, – сказала она не то сама себе, не то цирюльнику. – Звери и насекомые обитают тут.

– Именно, – с необыкновенной живостью отозвался Эдгар. Уголки его рта и складки на лбу дёргались и сгибались то в одну, то в другую сторону, будто камыши под порывами ветра.

Может, таким странным образом он оставил за собой право на ошибку? Оставил для Творца, на случай, если неправильно истолковал его знаки, возможность натравить на него тварей земных, и тогда львы выйдут из камышей, чтобы разорвать людей в клочья.

Ева поёжилась. Такая судьба уже начала казаться ей предопределённой, когда Эдгар сказал:

– Посмотри, как там наши зверушки?

– Спят.

– Боже, сделай сон их крепким и безболезненным. Тогда, девочка, зажигай лампу, но не смей выносить её из фургона.

Он вскарабкался на борт, и, потряхивая от волнения кистями, принялся готовиться к ритуалу. Так назвала его про себя Ева. Ритуал! Что-то древнее и ужасное крылось за этим понятием, что-то, что бродило, почти забытое, по словам и выражениям из сказок, которые рассказывала ей бабушка, и которые до сих пор – многие дословно – помнила Ева.

Первым под нож пошёл кролик. Девочка достала обмякшее тельце из сундука, дежурно поразившись, как белеет в темноте кожа их нанимателя, и разложила его животом вверх на расстеленную на полу посреди фургона тряпицу.

– Это просто, как резать его на еду, – сказала она, больше для того, чтобы утихомирить свои безотчётные грёзы. То ли ещё будет, когда Эдгар попросит достать жабу… жаб ради еды не режут.

– Совсем не то же самое, – возразил великан. – Воины и мясники испытывают гораздо меньше колебаний, чем лекари, и… и кто-то ещё, – Эдгар наверняка имел ввиду того, кем собирался стать он сам, экспериментатора над живой плотью, но не нашёл для этого ни слов, ни названия. – Их дело сводится к ясной конечной цели и некоторым простым действиям.

Он начал резать, быстро, уже без колебаний, и вроде бы даже с некоторой весёлостью на лице. Ева помогала – останавливала кровь, вытирала инструменты, отодвигала светильник дальше или подносила ближе, повинуясь приказам, которые великан отдавал движением кисти. Язык его, как и раньше, когда он работал над исправлением пороков человеческого тела, наливался каменной тяжестью и прилипал к нёбу. Нож двинулся снизу вверх, разрезая плоть, зайчишка подёргивал левой нижней лапой и иногда ушами, но в сознание не приходил.

Сейчас, наблюдая, как движутся под кожей суставы, видя собранное как будто в комок лицо, Ева как никогда ясно видела отличие между тем Эдгаром и этим. Голова ничем не прикрыта, и высокие надбровные дуги как будто едва сдерживали волнующуюся в котловане его головы субстанцию.

Капельки крови, слизь, тёмно-багровое нутро, разных форм и размеров органы… всё это Ева видела уже десятки раз. В новинку было только то, что сердечко зверька пульсировало, надувая вены и оживляя пейзаж, который девочка привыкла видеть мёртвым. Пальцы великана замерли над тельцем, и Ева, спустя какое-то время, поняла, чего он ждёт: дрожащего золотистого мерцания, кажется, просто по воздуху тянущегося от одного органа к другому. Девочка не знала, что делает великан и откуда в его голове всплыло знание о том, что нужно делать: может, кто-то нашептал на ухо, а может, такие знания всплывают подобно обломкам потерпевших крушение морских судёнышек. Он разрезал, пережимал, промокал, с особенной осторожностью обращаясь с нитями, достаточно эластичными для того, чтобы не порваться, но такими тонкими, что сама возможность потерять их на мгновение из виду представляло немалую опасность. Для удобства Эдгар собирал их в пучок и накручивал на мизинец, далеко отставляя его от остальных пальцев.

Когда он закончил с кроликом, Ева достала из меха зелёное тельце, превратившееся как будто бы в комок студня. У Эдгара из глаз лились слёзы, и Ева на миг испугалась, как бы из-за случайно попавшей на тело лягушки капли, столь близкой к родной её среде, та не начала квакать. Тогда великан, и без того белый как мел, мог бы всё бросить и без чувств свалиться на землю.

Но всё прошло относительно гладко. Нутро лягушки оказалось не таким, как у кролика, кровь выглядела густой, будто шарики застывшего воска, но и там обитал тот же паучок, что раскидывал всюду свои серебристые сети.

Ева приноровилась промокать своим рукавом слёзы великана и пот на его шее. Отставила фонарь подальше, потому что на пальцах Эдгара появились волдыри от его жара. Сырая духота озёр заглядывала великану через плечо, оставив на его спине грязные мокрые следы, громко возмущалась над ухом голосами неведомых тварей: «что-то ты делаешь с моими детьми?». Эдгар соединил попарно нити двух существ, связав в тугие узелки. Сшил несколько артерий.

В минуты, когда цирюльнику ничего не было нужно, Ева садилась, раскинув ноги, на сундук и дремала, привалившись к стенке. Огромные комары, кружащиеся возле лица, почти её не беспокоили. Веки тяжелели, наполняясь липкой массой, но сквозь щёлочки Ева видела, как пальцы великана, без сомнения, слишком толстые, чтобы выполнять такую тонкую работу, превращались в веточки сгубленной болотами клюквы. Они будто бы прорастали в нутро зверюшек.

В конце концов, брюхо кролика, следуя указаниям костяной иглы, срослось с брюхом лягушки, но к тому времени Ева уже крепко спала. Результат она увидела наутро, когда рассвет осколками цветных витражей заиграл в прудах. Великан спал прямо на полу, откинувшись на спину. Живот его мерно вздымался, кажется, качая на себе ползущего куда-то жука.

Девочка по широкой дуге обошла то, что лежало на ящике рядом с потухшей лампой. Потом вернулась к сундуку, извлекла оттуда голову барона и уселась на пол, прижимаясь животом к его затылку. Эдгара, кажется, не заботило, как получившийся кадавр будет жить и передвигаться. Ему хватило бы, чтобы он просто был, шевеля удвоенным количеством конечностей и моргая четырьмя глазами. И, возможно, издавая какие-то звуки.

Но кадавр был мёртв. Совершенно точно, грязный, безжизненный мех и лягушачья шкура, покрытая подсохшей корочкой слизи, были тому свидетелями. Лапки земноводного уродливо торчали в разные стороны, кролик уткнулся носом в заднюю свою лапу.

– Это наш папа старается ради тебя, – прошептала Ева, поглаживая голову по волосам. Безотчётно она назвала Эдгара папой, подражая встреченным ранее людям, согласиться с которыми было проще, чем объяснять, что к чему. – Когда-нибудь у него получится сделать такое тело, которым ты будешь доволен.

Когда Ева заканчивала фразу, жук дополз до лица Эдгара и попытался укрыться в его ноздре. Великан чихнул под колыхание потолка, сел, потирая искусанную комарами шею.

– Они умерли, Эдгар, – пискнула Ева, наблюдая как багровеют мешки у него под глазами и опасаясь, что они прорвутся, извергнув водопады дурной крови. – Ничего не получилось.

Не вставая, великан притянул к себе тушку. Послушал, нет ли дыхания, коснулся багрового шва, словно пытаясь что-то для себя уяснить. Покрытые трещинами губы приоткрылись.

– Что ж, вот я и убил божью тварь. Всё равно, что загасил звезды на небосводе.

Девочка ожидала, что он сейчас снова будет вытирать колени в своей заунывной, долгой молитве, но Эдгар не стал. Он сидел и смотрел на торчащую клочками во все стороны шерсть, будто вместо зрачков в его глазах каким-то образом оказались свинцовые шарики.

День Евы крутился вокруг Эдгара, точно назойливый комар. Он словно забыл, как произносятся слова. Любимая шляпа, накануне вечером повешенная на куст снаружи, чуть было не осталась там, но даже когда Ева, попросив Мглу немного обождать, сбегала за головным убором, Эдгар не захотел его надевать. Бугристая кожа на макушке сморщилась и пошла алыми пятнами, точно русло реки во время засухи. В голове Евы крутились страшные картины: вот ломается колесо и она остаётся навечно ухаживать в какой-нибудь пещере за великаном, пока тело его грубеет, покрывается корой и превращается в ствол огромного дуба. Вот девочка, спотыкаясь, бредёт за помощью по чужой земле, и местные жители встречают её топорами и вилами. После полудня, когда внезапно разразившийся проливной дождь вынудил их остановиться, Эдгар внезапно сказал:

– Это твари разных порядков.

Ева очнулась от своих мрачных мыслей и внезапно услышала, как бьются три сердца – её собственное колотилось, как пойманная птаха. Сердце великана стучало редко и размеренно: «бах… бах… бах…». А ещё где-то там, за завесой ливня, мерно колотится, отмеривая литры крови, сердце в груди лошади. Тогда в её голову, на которой не то от волнения, не то от зелёной озёрной воды, в которой Ева последний раз мыла волосы, пришло понимание: Эдгар никуда не делся. Просто блуждал по глубинам искорёженной свой головы в поисках выхода, и вот теперь его нашёл. Просто у него это занимает чуть больше времени, чем у других людей.

– Разных порядков, – продолжал цирюльник. – Один обитает в воде и на влажной земле, другой – в полях. Один покрыт шерстью, другой гол. И нити у них разные. Как их можно связать? Нужно было соединять половину одного кролика с половиной кролика другого.

– Ты хочешь, чтобы я купила тебе ещё кроликов? – спросила Ева, чувствуя как с сердца, разваливаясь по частям, падает огромный камень.

Эдгар прочистил горло.

– Мне кое-что стало ясно прошлой ночью. Это…, – он потянулся за своей шляпой, потом вновь отложил её и показал на свою макушку, – как будто мне вернулось что-то недостающее. Щёлкнул замок на шкатулке, и крышка откинулась, чтобы показать настоящие сокровища. Нет уж, с кроликами покончено.

Он достал откуда-то куклу и, сжав её грудь двумя пальцами, показал Еве.

– Скоро мы найдём, чем её заполнить.

На следы его светлости они теперь натыкались постоянно. Барон, с косой ли, или без, всласть погулял в своё время по этим местам. Упоминания о нём будто сами хотели найти благодарных слушателей; они слетались к Еве и Эдгару, как мотыльки на свет. Из пыльных шкафов появлялись свидетельства прошлого, ведь семь лет – немалый срок. Кто-то преподносил свои охотно, как Пабле, кто-то – всё больше мрачнея и поглядывая на великана, который слушал так внимательно, что не было никакой возможности прервать рассказ и пойти заниматься своими делами. Внешность и голос Эдгара творили с людьми чудовищные вещи.

– Эта история обязана быть предана забвению, – говорил им один паломник, пешком направляющийся в Иерусалим. В пути он был уже без малого полгода и приобрёл себе жёсткую бороду, да заплаты на платьях. Макушка его была источена дождями, дорожная шапка, пусть и добротная, потеряла всякий цвет. Постукивая посохом, неудержимо, будто ветер в поле, он шёл своей дорогой, позволив Эдгару шагать рядом, ведя под уздцы Мглу. Хотя, похоже, находил такое соседство обременяющим. – А тут появляетесь вы, чтобы вновь ворошите старое.

– Вы были знакомы с бароном! Какая радость! – воскликнула Ева. Она ехала в повозке, но, поскольку незнакомец обладал мощным голосом, всё прекрасно слышала и позволяла себе иногда вставлять замечания.

– Да, можно сказать, и был. Дьявол, да я, вспахивая свой клочок земли, видел его по нескольку раз в год, когда он объезжал свои владения! Да, да, этот чёрт владел той землёй, и мы, слышите, мы у него её арендовали. Барон оставил по себе память с такой толстой скорлупой, что её не разгрызёшь ни растопчешь. Я по сей день храню этот орех вот здесь, в голове, в собственной памяти. И каждый человек из моего села хранит. Это не такая вещь, которую можно легко забыть.

– Что же он сделал? – закричала Ева.

Мгла споткнулась, и паломник внезапно захохотал, шлёпая себя по ляжкам. Он был куда ниже Эдгара, но почти такой же широкий. Волосы на его кистях напоминали медвежью шерсть.

– По существу, ничего плохого. Всего лишь отправил на костёр ведьму, вину которой практически для себя доказал.

От Эдгара не укрылась эта маленькая ремарка.

– Ты сказал – «для себя»?

– Точно, здоровяк. Видишь ли, он считал, что не может ошибаться. Что дар заглядывать человекам в души позволяет ему судить.

Он надолго замолчал, словно раздумал рассказывать Еве с Эдгаром эту историю. Великан просто шагал рядом. Каждый его шаг поднимал целую тучу пыли. Ева, положив подбородок на руки, имела возможность лицезреть затылок незнакомца между ушей лошади. Позади, в повозке, скрипело деревянными суставами безголовое чучело.

– То была одинокая женщина, – сказал наконец паломник голосом, похожим на собачий лай, очень недовольный великанской головой, что плыла в воздухе и загораживала своей широкополой шляпой жидкое сентябрьское солнце, а также лошадью, что пыталась слизать с его плеча корку натёкшего туда и застывшего пота. Шерстяной жилет там топорщился жёсткими складками. – Дом её вы и по сию пору сможете найти в деревеньке «Сухие мхи», что под Регенсбургом, на востоке. Если вдруг будете там, то у подножия холма нужно будет перейти навесной мост, а потом сразу налево. Увидите пепелище. Хорошее место, но никто больше не желает там селиться. Господин барон, – он произнёс благородный титул, так, будто готовился прочистить горло и схаркнуть, – ехал по улице и вдруг увидел её. Она была красавицей, тут уж нечего прибавить. Если я говорю, что женщина была красавицей, нет смысла что-то ещё говорить – отдельно описывают уродства, нелепости, а если всё так, как задумывал Творец, когда хотел создать идеальных людей, можно больше ничего не говорить. А сказать стоит о её характере, покладистом, как у овечки, о доброте, и при этом своенравии… эх, да что там! – паломник махнул рукой. – Так вот. Жила одна, без мужа – отец и мать умерли от лихорадки двумя годами ранее, а мужика не было, потому что мечтательная сильно была, да очень несговорчивая. Никто ей не подходил, хотя подходили к ней многие – всех гнала прочь. Звали её Елена, как ту троянскую принцессу, и, можете мне поверить, она могла померяться статью с любой принцессой древности.

Так вот, Елена в тот день руководила доставкой к себе в дом угля – помочь ей никогда от желающих не было отбоя. Барон глядел на неё и не мог оторвать взгляда. Тому множество свидетелей. Кто-то уж начал шептаться, мол, «вот она, большая рыба, которую ждала наша рыбачка».

А в этот же день, на собрании по случаю большого гостя в особняке у управителя, барон обвинил нашу Елену в колдовстве, а когда ему пытались возразить, сказал, что добудет доказательства. Он с двумя стражами вошёл к ней в дом и вышел, спустя минуты, держа в руках чумной оберег. «Вот оно! Вот оно!» – кричал этот ублюдок… уж простите мне мой язык, но здесь, в чужом краю, посреди пустынной дороги, я могу называть вещи своими именами. Господь свидетель. Так вот, после он приказал завалить двери, забрал у управителя факел и поджёг дом.

– Что такое чумной оберег? – спросила Ева.

Мужчина тряхнул головой и отогнал в который раз от своей шеи лошадиную морду.

– Бедняжка страшно боялась лихорадки. Родители умерли у неё на руках, сама она не заболела только чудом. Болезнь делает из людей изгоев, ближайшие соседи каждодневно грозились поджечь её дом. Когда Елена, тогда будучи ещё подростком, свежим, как оленёнок, выходила на улицу, гуляющих детей загоняли домой. Прошло время, прежде чем мы приняли её в свои сердца обратно, но она нас, похоже, в своё так и не приняла…

Он помолчал, пиная валявшийся на дороге каштан и сердито смотря себе под ноги. Ева решилась напомнить:

– Оберег…

– Да, да. Ничего более, кроме как веточка масличного дерева, к которой привязаны вороньи перья. Одна из тех вещей, что зародились в человеческом разуме ещё до того, как туда проник свет Господень. Не думаю, что эта штука действительно помогала от лихорадки, хотя аромат масличного дерева повышает стойкость человека ко множеству болезней. Так или иначе, но барон с лёгкой душой назвал её ведьмой. Красота – она как бельмо на глазу. Видите ли, некоторые склонны считать, что даже Христос с его пророками были уродливы и убоги. Истории, подобные моей, есть в каждом посёлке, находящемся под крылом барона. Не знаю, что теперь случилось с бароном, но я скажу вам – лучше бы он оставался там, где находится сейчас, подольше. У каждого человека есть маленькая тайна, подобная той, что была у Елены, а барон славится умением выводить такие тайны на чистую воду.

Паломник не спросил, зачем странным попутчикам понадобилось знать о бароне. Когда Ева и Эдгар остановились на ночлег, он просто, не оглядываясь и опустив голову, проследовал дальше. Посчитал их за дорожных призраков, которые, поднимая с земли облака пыли, пробуждали у тебя в голове таким же образом воспоминания.

– Ну и делов ты натворил, барон, – сказала Ева, откинув крышку сундука.

Вытаскивать голову она не стала – мало ли кто увидит? – вместо этого запалила лампу и поставила рядом, чтобы видеть белое, будто выбитое из камня, лицо. Ева долго рассматривала голову, размышляя, какое выражение было у барона на лице, когда он увидел красивую, свежую («как оленёнок» – так, кажется, говорил их недавний собеседник) Елену и посчитал её созданием дьявола. Должно быть, крайняя брезгливость. Такие мысли настроили девочку на решительный лад.

– Но ничего. Я хорошенько отхлестаю тебя по щекам перед тем, как Эдгар решит наконец приделать тебе какое-нибудь тело. – Еве показалось, что в очертаниях лица барона что-то изменилось. Неслышный крик его как будто стал более выразительным.

– Никакие оправдания не принимаются, – вымолвила она и захлопнула крышку, оставив его светлость на сегодня пребывать в абсолютной темноте.

Глава 10

Девочка не сомневалась, что плоская голова Эдгара сумела зачать и выносить простую мысль – там, где он лечит людей, лучше не заглядывать в чужие животы, даже если снова будет возможность поглядеть на торчащую из живота руку. Лучше не делать ничего такого, в чём могли бы заподозрить именно их, и навести на след невзрачной чёрной повозки красных братьев. Путники стали осторожнее. По-прежнему путешествовали узкими заброшенными тропами, но теперь подолгу разглядывали, прячась в каком-нибудь укромном месте или забираясь на холм, деревню. Считали дома, наблюдали за бегающими ребятишками, а потом пытались жестами объясниться с пасущим поблизости овец пастухом или хмурым фермером на отдалённом поле, не нужна ли кому срочная врачебная помощь и много ли народу нуждается в услугах цирюльника. После этого спускались вниз и занимались привычным делом, подправляя усы и вправляя сломанные кости (в этом Эдгар оставался верен себе: врачевал кости с былым усердием). Он скромно вопрошал, молился у всех на виду, и тихо радовался, если кто соглашался доверить его рукам своё тело. Свои мысли он теперь предпочитал хранить при себе, с риском растерять во время особенно тряского похода на холм или купания в озере, и по большей части молчал, когда девочка пыталась расспрашивать.

Если же никто особенно не нуждался в помощи, они обходили деревню стороной. Так было каждый раз, пока однажды, после врачевания в одной деревне, Эдгар не сказал: «останемся на ночь здесь». И показал туда, где в загустевшем к вечеру воздухе маячили косо сколоченные кресты. Погребальный холм.

Богатые и влиятельности в этих краях не брезговали лежать рядом с бедняками: с одинаковой снисходительной улыбкой относились они к смерти. Да и как, скажите, отличить богатого от бедного, когда все они грязные, ходят пешком, беспокоятся о погоде и носят почти одинаковую одежду, и, наконец, с одинаковой живостью обсуждают друг с другом чужаков. Разве что сосчитать принадлежащих каждому овец… но считать Ева по-прежнему умела только до одиннадцати. Как бы то ни было, девочка, с того момента как воздух империи сменился воздухом хохочущим, бесшабашно носящимся над пустошью и катающимся на верхних ветках елей, не видела ни одного склепа. На погребальном холме все лежали рядышком и будто бы гудели между собой на своём птичьем наречии под землёй.

Нельзя сказать, чтобы истинная вера цвела в этих землях буйным цветом. Неизвестно даже, можно ли назвать её истинной: это вера от Нового Рима, чуждая, незнакомая сынам и дочерям католической земли, она сглаживала верхушки храмов и так густо мешалась в этих краях с местными суевериями, что получался напиток, которому сложно было найти описание. Он пах травами и дремучими обрядами, напевами, терпким суслом оседающим на языке. У Евы кружилась голова.

Эдгар относился к здешнему взгляду на веру со сдержанным недоверием. Храм из песка был последним встреченным ими католическим храмом, и вместо того чтобы кланяться иконам в константинопольских церквях, он рисовал палочкой в пыли рядом с ними привычные острые шпили и с готовностью плюхался на колени, чувствуя себя почти как дома.

– Мы откопаем человеческое тело и посмотрим что у него внутри, – сказал великан, разуваясь и с удовольствием вставая на траву голыми ногами.

Ева поперхнулась орехом, который старательно пыталась разгрызть. Откашлявшись, попробовала поймать взгляд великана, но тот падал строго вниз, упираясь в землю.

– Нельзя больше ждать, – прибавил Эдгар, по-прежнему не смотря на девочку. – Ко мне наконец обратились… мне загадали загадку, и молчание небес теперь гроше стебля подорожника. Я должен отгадать её как можно скорее. Время истекает, страшный суд всё ближе.

Еве вспомнилось, как пальцы великана сжимали грудь кукле.

– Где-нибудь тебе снова доведётся резать живого человека.

– Это может случиться через десяток месяцев, а может, не случится никогда. Люди очень ревностно относятся к тому, что кто-то проникает в их тело. Я сам таков. Но видишь, где я оказался! Если бы ещё вчера ко мне явился кадавр из грядущего дня и сказал, что я буду сидеть на свежих могилах, в ожидании темноты, чтобы откопать труп – я бы плюнул ему в рожу. А теперь… теперь даже в рожу плюнуть некому, – Ева смотрела на великана со всё возрастающим изумлением. Он продолжал: – Разве что, вылепить собственное лицо на земле и оставить потом, как есть, чтобы добрые люди могли топтать его ногами и посылать на голову громы и молнии. Сегодня я узнал, что на северной стороне холма хоронят преступников. Я видел там днём одну новую могилу.

Когда стемнело, они укрыли повозку в ближайшей рощице и перебрались на склон погребального холма, противоположного посёлку. Традиция местных жителей устраивать кладбища на холмах, уверенность, что таким образом почившие деды чуть ближе к небесам, играла сегодня на их стороне. Здесь мягкая шелковистая трава, напитанная жирами и соками мертвецов, кусты смородины со спелыми вяжуще-красными ягодами. От них на землю ложились причудливые тени, и Ева решила, будто она сама одна из этих теней. Эдгар же был облаком, что ввиду безветрия и крайней усталости решило считать сегодня ночью этот холм скалой.

Они без труда отыскали свежую могилу. Переплетённые в венки травы на ней ещё не успели завять, веточки с мелкими жёлтыми ягодами облепихи мерцали в полумраке, кислый их привкус, сам собой возникший во рту, стекал вместе со слюной в горло.

– Даже если ты скажешь, что человек, который здесь похоронен – нехристь и убийца, даже если их вера странна и похожа больше на сказки, я всё равно буду целую вечность раскаиваться в содеянном, – сердито сказал Эдгар, хотя Ева ничего такого не имела даже в мыслях. – Каждый должен иметь право на искупление. Каждый должен иметь возможность с высоты взглянуть на свои земные поступки. Поэтому держи в своей голове, что мы осквернили могилу не полуязычника и преступника, но человека.

Великан опустился на колени и принялся руками разгребать рыхлую, ещё не успевшую слежаться землю – этот звук перемежался с уханьем филина, со скрипом двух помолвленных древесных стволов ниже по склону, с непонятно откуда берущимся шуршанием травы. Ещё эти сверчки с их ночными песнями, напоминающими головную боль…. Ева видела дурные предзнаменования, взяв себе на сегодня эту роль у великана, и вертела головой, вслушиваясь в каждый звук, до тех пор, пока не заболела шея. Она пыталась помогать раскапывать могилу, но быстро выдохлась и уселась в сторонке, вертя в руках какой-то прутик, пытаясь угадать, о чём сейчас думает его светлость барон, оставшийся один среди лесных звуков. Пахло потом, душной сырой землёй, и ожидание что костяшкипальцев Эдгара вот-вот стукнутся о деревянную колоду назойливо скрипело на зубах пылью и влажным песком. Поэтому когда этот звук наконец-то раздался, мягкий, будто ствол успел уже размокнуть, Ева только с облегчением фыркнула, тут же этого устыдившись.

Утоптав с одной стороны могилы грунт, сделав тем самым пологую стенку, Эдгар спустился в яму. Земля, точно большая рыбина, задумавшая проглотить великана, обхватила его по самые плечи. Он выбирал крупные комья, отбрасывал в сторону, так, будто это неего руки, а хирургический нож, а великан проводил в теле земли какую-то операцию, из тех, которыми бередило в последнее время его сознание.

Эдгар сумел подцепить ногтями колоду с мертвецом и обнял её по-медвежьи, чтобы можно было, пятясь назад, понемногу, шаг за шагом, вытащить наверх. Великан превратился в чёрное пятно на фоне развороченной земли, бесшумно кричащей, точно барон фон Кониг, о помощи, и казалось, что прямо на глазах у Евы происходит невиданная вакханалия, великое попрание господних заповедей – будто один мертвец вытаскивает другого из могилы для мёртвой пляски.

– Эдгар…

Нет ответа. Движения рваные, ломаные такие, будто две подвешенные на ниточках куклы, обнявшись, кружатся и никак не могут решить, что им танцевать – то ли кадриль, а то ли медленный танец.

– Эдгар…

Ева поджала под себя ноги – заяц, готовый в любой момент броситься наутёк. Она звала уже в полный голос.

– Эдгар! Пойдём отсюда!

– Ох, и тяжёлый же этот покойник.

Наконец-то одна тень одолела другую – Эдгар вывернул из земли жилище мертвеца. Чтобы снять крышку, верхнюю половину бревна, потребовалось ещё одно усилие. Цирюльник закинул на плечо тело, и руки покойника бессильно свесились вдоль тела великана.

Пока они не вернулись в фургон, пока не забрезжил свет, Ева находилась как будто в другом мире. Она боялась приближаться к великану, но и опасалась слишком уж далеко отходить – тогда он превращался в многорукое существо, ползущее по ночной долине в полном соответствии с собственными представлениями о том, как меняются знакомые вещи после заката солнца.

И полностью вернулась, только когда почувствовала знакомые запахи – те, которые можно назвать запахами дома. Правда, чересчур часто этот её дом менял свои свойства, наполнялся одним, лишался другого, трясся по ухабам или находился в покое прямо посреди поля, полного ароматной рожью, так, что в гостях за один вечер умудрялась побывать целая уйма пчёл. Сейчас, например, здесь лежал покойник. Ева аккуратно обошла его, взяла из личных запасов половину овсяной лепёшки – от переживаний разыгрался аппетит – и, усевшись возле головы, принялась разглядывать тело.

Покойник лежал прямо посередь повозки, сложив костлявые руки вдоль тела. Одет в засаленное платье, так богато расшитое цветными нитями, будто его владелец готовился к самому торжественному событию в своей жизни. Одежда хороша, но очень грязна, именно поэтому, должно быть, на неё никто не позарился. А может, разглядели в этих несуразных пятнах на рукавах следы преступлений или касания дьявола, который по-дружески обнимал мужчину за плечи и подталкивал, призывая творить дела против христовых людей. Тощий, как жердь, он казался Еве глубоким стариком, хотя, должно быть, был одного возраста с её великаном. Как сказал однажды Эдгар, не бывает красивых мертвецов. Даже к тем, кого хоронят в кругу семьи, кого провожают песнями, которые покойник любил при жизни, лучше не присматриваться. Не увидишь человека – увидишь карикатуру, уродливое насекомое, обезьяну, которую никто не видел, но все знают и говорят, что животное сие похоже на проклятого Господом человека, покрытого шерстью и беспрестанно гримасничающего.

Лицо залито запёкшейся кровью, веки, будто надкрылья жука, до середины наползли на выпученные глаза. Рот приоткрыт, на бело-зелёном языке, похожем на мясистый лист какого-то растения, заметны крупицы земли. Щёки такие, словно покойника тащили к месту казни и потом прочь, на кладбище, исключительно за них.

– Страшно, – качал головой Эдгар. Лицо его растягивалось, оплывало, приобретая сходство не то с упомянутой обезьяной, не то с покойником. – Страшно. Сохрани, Господь…

Он сотворил оберегающий знак, потом посмотрел на Еву.

– Прости, что заставляю тебя смотреть на такое. Чуется мне, что здесь мы ничего не найдём и всё это было зря. Богохульство в любом случае не стоит никаких целей и не может довольствоваться никакими причинами, и то будет мне урок.

– Почему ты говоришь, что зря? Ты даже не открывал его… – Ева неожиданно заметила в своём голосе слёзы. – Можешь заглянуть в живот, можешь – в грудь, где ещё ни разу не был.

– Всё пустое. Он же мертвец. Из него ушло самое главное, что делало его человеком.

Ева подумала, что сорвётся на крик, но вместо этого голос её зазвучал как шёпот:

– Ты достал его из преисподней. Клянусь, я видела там адский свет… нет, темноту, которая не снилась даже залам без окон. В аду темно, Эдгар, мой маленький, так темно, что если выколоть глаза, будет светлее. Смотри, как вытаращены у него глаза – он тоже пытался что-то разглядеть… давай выколем ему, хотя бы ради милосердия, глаза. За милосердие он покажет тебе всё, что скрывает это тело. И тогда мы вернём его, откуда взяли.

– К чему все старания? – уныло произнёс великан. – Всё равно это уже не человек. Так же как прокажённый, на голову которого упали первые комки земли и которому сказали «ты – мертвец».

– Папа всегда говорил – «сей, даже если земля плоха». Думаю, он имел ввиду, что всё равно получишь какие-то всходы и сможешь хотя бы засеять поле на следующий год, на новом месте, которое не так бесплодно. И, может, всего лишь на толику, но наесться.

Ева обнаружила, что уже извлекла из сумки всё необходимое. Пальцы её холодило лезвие стилета.

– Что за дьявольщину ты несёшь, – пробурчал великан. – Не собираюсь я его есть.

– Так засей хотя бы себя знаниями, посмотри, каким будет изнутри мертвец… – всё ещё сжимая кулачки, сказала Ева.

…Ткани одеревенели, нож мог проникнуть сквозь них, только если приложить к рукоятке значительное усилие. Мышцы на руках Эдгара бугрились, пот выступал на его предплечьях и грязными, громкими, как боевые барабаны, каплями стекал вниз. С каждым «тук!» Ева вздрагивала, вздрагивал, кажется, сам Эдгар, отчего пот тёк сильнее, и начал капать, кажется, даже с подбородка.

Крови не было («сворачиваемость – то её свойство, описанное ещё Аристотелем, из греков», – поучительно сказал Эдгар; как ни не любила Ева этот тон, сейчас она встретила его улыбкой облегчения), зато запах оказался куда хуже. Такой, будто все преступления, которые мертвец держал в голове и ещё намеривался совершить, с исхождением души также вышли наружу, но остались возле тела.

– Также один учёный муж говорил, что в теле человеческом важен баланс жидкостей. Это кровь, слизь, чёрная и жёлтая желчь. Смерть ведь, как ни странно, – при этих словах Эдгар посмотрел на Еву, – нарушение нормального состояния тела, поэтому какие-то из этих жидкостей иссыхают, а какие-то, напротив, множатся. Вот, например, слизь… смотри! Всё то же самое, что и в животе того усатого тощего кожевника, только нет конечности. Что, всё-таки, это такое было? Ужели парадокс?

Еве было любопытно, кроме того, она искренне радовалась, что Эдгар выбрался из ловушки собственного безумия (или же из ловушки, которые совместными усилиями соорудили для него разум, совесть, опыт и какое-то божественное предчувствие, которое отвечает за множество тайных вещей, например, экстаз во время молитвы). Она подсаживалась ближе и разглядывала пейзаж человеческих внутренностей. Он сер, будто тяжёлые, недвижные, низкие тучи в небесах, где всё замерло и затихло в ожидании града и великого потопа. Но Ева-то знала, что на самом деле за ними больше нет солнца. Эдгар прав: полости мертвеца совсем не то же самое, что полости человека живого и дышащего. Мир внутри него жил, хотелось зачарованно внимать историям, которые он рассказывает.

Великан тем временем сменил нож на небольшую пилу, которую не так уж часто использовал в работе, и скрежет её напугал лошадь. Эдагр был так увлечён работой, что даже не услышал, как она дёрнулась, как стряхнула несколько яблок с дикой яблони, куда накануне накинула узду девочка. Ева слезла с повозки посмотреть и замерла, врезавшись, как в стог сена, в стену разнообразных предчувствий.

Что такое? Она вновь почувствовала, что мир кишит живыми существами, которые, как водомерки к барахтающейся на поверхности воды мошке, слетались, сползались к их телеге. Может, их привлекал слабый свет, но Еве почему-то казалось, что свет здесь ни при чём. Разве повинен свет в том звуке, с которым летучие мыши, пролетая, задевают крыльями ивовые ветки? Виноват свет в крике кукушки, таком громком, что девочка боролась с желанием ощупать собственную макушку – не там ли она сидит? В чём он действительно повинен, так это в крупных белых мотыльках, что вились вокруг масляной лампы, а один, видно, разглядев что-то в глазах девочки, бился и танцевал перед её лицом, заставив выставить руки.

Здесь же было – Ева заметила их лишь спустя мгновения, когда зрачки расширились, вновь вместив в себя все оттенки черноты – великое множество созданий со сморщенными рожицами, которые исчезали под землёй и появлялись вновь, тащили куда-то листья и веточки, лазали по деревьям с проворством птичек-поползней. Сверкание их красноватых глаз Ева видела всюду, но только самым краешком зрения.

Девочка подумала, что они похожи на муравьев, а потом решила, что то и есть муравьи – преображённые какой-то силой, не то в голове Евы, не то вне её, занимались они, в сущности, самыми обычными для муравьёв делами.

Под повозкой кто-то копошился в листьях, и Ева, разглядев в темноте силуэт низко пригнувшей голову лошади (должно быть, она уже успокоилась и выискивала теперь свалившиеся с дерева яблоки), не стала опускаться на землю и заглядывать под повозку. Подумала, не рассказать ли Эдгару о красноглазых существах, но, послушав как сосредоточенно он причмокивает, прикидывая как лучше довести лезвие пилы до конца грудины, не повредив органы, не стала отвлекать костоправа от работы.

Чье-то тело будто бы само обернулось землёю, причём обильно смоченной водой: контуры его расползались из-под телеги, разваливались, точно кожура с гнилой капусты. Противный запах перебивался запахом гари: какой-то мотылёк всё-таки добрался до открытого огня и, проявив смекалку, обхитрил закопченные стёкла лампы. Бескрылое тельце его корчилось в масле.

…Нос Эдгара нависал в каких-то трёх пальцах от развёрстой грудины. Не оборачиваясь на Еву, он сказал:

– Видишь? Запоминай. А лучше где-нибудь нарисуй. Можешь прямо на полу – у меня где-то был кусок угля.

Девочка подошла поближе, отчасти из-за того, что не могла рассмотреть всё детально, отчасти чтобы уловить интонацию Эдгара. Света хватало только чтобы разобрать формы – казалось удивительным, как в простом и понятном человеческом теле могло поместиться такое многообразие форм. Текстура и цвет таяли в скудном свете, подменялись другими. Сказала с разочарованием:

– Всё мертво. Нет даже капельки жизни.

– Конечно, мертво. Нити… нити высохли, – великан не скрывал своего разочарования. Отложив пилу, он рассеянно потирал ладонью шею. – Всё-таки, он умер не так уж и недавно. Но взгляни сюда. Как я и предполагал, сходство с внутренностями свиньи достаточно незначительно. И откуда эти олухи брали привычку сравнивать человеческое строение со строением животного? Должно быть, кто-то имел в мыслях уравнять человека со зверем для какой-то одному ему понятной цели. Но я вижу теперь, что он ошибался. Человек – нечто особенное, сродни ангелам Господним. А болезни и бедствия обрушились на нас потому, что мы – как испорченная игрушка, мы отвернулись от Творца и барахтаемся теперь в грязи, как свиньи. Поэтому нас можно сравнивать со свиньями. Поэтому и сравнивают, и запретили заглядывать внутрь, чтобы, не попусти Господь, чего не вышло. Но ничего не может быть спрятано вечно. Плохо только одно, что это знание достаётся не праведникам, а грязным, плотоядным гиенам, вроде нас с тобой.

Отыскав уголь, девочка при помощи великана основательно зарисовала всё, что видела, особенно помечая те органы, на которые показывал Эдгар, и зарисовывая их чуть поодаль отдельно, с другого ракурса.

Широкими стяжками Эдгар зашил тело, чтобы подготовить его к воскрешению.

– Не стоит усугублять его муки. Сделаем всё, как было, оставим на том же месте.

– Столько грязи… – поморщилась девочка.

– Мертвечина есть грязь, – подтвердил Эдгар неожиданно ослабшим голосом. – Видеть её так часто, как видим мы, не посоветовал бы никому. Пожалуй, в ближайшую седмицу я буду питаться только растительностью. Никакого мяса. Учти это, пожалуйста, завтра, и постарайся не забыть за ночь.

– У меня из головы, в отличие от некоторых, ничего не вываливается, – огрызнулась Ева, но Эдгар не стал спорить. Он склонился над растерзанным убийцей в позе, приставшей не врачу, но скорбящему. Плечи опустились, горб выпячивался как никогда резко, отчего великан казался уродливой рыбой, по недоразумению отрастившей ноги.

Ева отступила к выходу, оглядев творение своих рук. Свеженарисованные углём человеческие внутренности казались фантасмагорическими символами, при взгляде на которые стекленели глаза и молитва замерзала на устах, и великан, от греха подальше, приказал закрыть их, набросав на пол тряпок и одежды.

– Хорошо бы ещё раздобыть тех восковых табличек, – сказал он, – да в монастыре их так просто не выменяешь. Запомнят ведь, узнают… На что оборванным странникам письменные принадлежности?

То, что это попахивает ересью, мог сказать даже Эдгар.

К утру покойник, путаясь костлявыми руками в шиповнике, доковылял на плечах Эдгара до могилы и безмолвно укрылся земляным одеялом. В небе плыл однотонно-яркий круг луны. Всё, казалось, готово было рассыпаться от любого громкого звука.

В такт капризам дороги покачивалась шляпа на голове барона и сама голова тоже покачивалась на костлявых плечах в поддерживающих своих путах. Самодельный скелет ходил ходуном, как будто неведомая болезнь поселилась в деревянных его костях. Наблюдая за этой пляской с единственной неподвижной осью – шестом, за который сошёл, похоже, цельный берёзовый ствол, Ева посасывала палец. Эдгар снова впал в апатию. Задумчивость его, словно снег с горного склона, медленно сползала в отчаяние. Потом наступал всплеск активности, во время которого брови Эдгара набухали и дёргались, словно две грозовых тучи, нос шёл складками, а верхняя губа приподнималась, обнажая крупные жёлтые зубы. И в момент, когда лицо великана больше всего напоминало маску для языческого ритуала с распитием крови и плясками по углям, апатия снова настигала его, и всё возвращалось на круги своя.

– У меня есть маленькая живая зверушка, – сказала девочка, и тут же больно прикусила себе губу, пытаясь поймать удирающую фразу. Она крутилась на языке, но чтобы так вот, неожиданно сбежать во внешний мир… нет прощения таким внезапностям!

Эдгар обернулся, окинул взглядом повозку. Поля от шляпы лежали на его скулах, как оставшиеся от пурги снежные откосы.

Деваться было некуда, и Ева для убедительности решила придать своему зверьку индивидуальность:

– Знаешь, такая длинная, с пятью лапами, зелёным хвостом и круглым носом. С ушами, как у маленьких детей, и глазами которые смотрят всё время назад. А ещё в ней много-много органов, и к каждому тянется по нити.

– Таких не бывает, – сказал Эдгар, отворачиваясь.

– А что, если забрать эту паутину? – Ева сделала выпад вперёд за воображаемой своей зверюшкой и дёрнула протянутую у господина Сено-де-Солома под самой лодыжкой (если, конечно, есть у соломенных чучел такое понятие, как «лодыжка») верёвку, из тех, на которые Эдгар в своё время возлагал надежды. Верёвка натянулась, заставив чучело дёрнуть плечами, а голову барона повернуться под неестественным углом и посмотреть прямо на девочку. В этот момент Еве показалось, что из разверстого рта сейчас выпадет мягкий и противно-влажный язык, такой длинный, что упадёт, будто древесная змея, прямо ей на макушку. Но этого не произошло. – Животинка погибнет?

– Почём знаю? – промямлил Эдгар. – Если забрать все, то, наверное, издохнет. Если несколько, то отрастит новые. Так же, как отрастает хвост у ящерки. Я был когда-то мясником, который, вправляя кости и исправляя позвоночники, вырезая опухоли, сам того не зная, рвал множество нитей. Но рука спустя время начинала действовать. Значит, тот неведомый паук, который за всё в ответе, умеет плести новые.

Зверушка сидела теперь на полу, посреди угольного круга, который обозначал тот постоянно стучащий и беспокойный орган, который Эдгар называл сердцем. Не отрывая от неё взгляда, Ева сказала:

– Тогда ты можешь попробовать поймать её, вспороть брюхо и забрать несколько нитей себе. Только не забудь сшить потом мою зверюшку обратно.

На этот раз Ева созерцала лицо Эдгара более продолжительное время и впервые подумала, что из его головы получился бы прекрасный цветочный горшок. Да и смотрелся бы он тогда лучше. Может, люди меньше будут пугаться, если над узким лбом вместо этой расползающейся на глазах шляпы зацветут ромашки.

– Для человеческого тела они будут, что детская рубаха на взрослого.

– Я хочу сказать, что ты же усыпил тех зверюшек, над которыми ставил эксперимент…, может, получится усыпить и человека?

– Как это? – спросил Эдгар.

– Что там было? Алкогольные пары? Сонные травы?

– Кто-то снова вкладывает тебе в голову мысли, над которыми нужно будет поломать голову мне? – спросил великан.

– Не хочешь – не ломай, – сердито ответила Ева и моргнула, заставив своего диковинного зверя раствориться в воздухе.

– Твой язык иногда становится языком пророков, – сказал Эдгар.

Ева смотрела, как багровеет его шея, а потом подползла и дёрнула за локоть.

– Ты не сможешь похищать нити из живота своих пациентов так, чтобы этого никто не заметил.

Эдгар прикрыл на несколько мгновений глаза.

– Ты многое можешь, маленький приставучий клещ. Можешь собирать дань, как собирали её дикие племена с захваченных народов. Заставь их не смотреть на мои руки. Заставь поверить, что все, что я делаю, я делаю как должно.

Потом из его горла вырвался звук, похожий на утиное кряканье.

– Если не сможешь, я просто закрою глаза. Я могу резать и зашивать, не открывая их, мои пальцы видят всё. Кто-то из древних говорил – «нет того, чего я не вижу. Когда я закрываю глаза, мир пропадает». И знаешь, что? Он действительно наполняется призраками. Может, призраки будут более благосклонны к моим делам, чем люди?..

Это привело Еву в сильный гнев.

– Призраки, говоришь? Благосклонны? Я к тебе благосклонна! И я сделаю всё, что нужно. Я буду забираться ночью в дома и похищать нити, чтобы ты мог потом сделать для господина барона новое тело и разрешить все эти твои проблемы с небесами.

Эдгар произнёс очень уверенно:

– Мой удел – просто и смиренно ждать. Откроется дверь, и я должен её увидеть.

– Я твоя дверь. Так почему ты её не видишь? Не издевайся надо мной, Эдгар!

Великан с изумлением смотрел, как в голове Евы пробивался родник: из глаз сначала заструились, а потом брызнули слёзы.

– Не заставляй меня делать то, что я не могу, но позволь то, что могу, – сказала она. – Я могу забраться в чужой дом и вынести оттуда все сокровища, которые тебе могут там приглянуться. В конце концов, я не чужой тебе человек. Отчего ты не разрешаешь помочь?

Тело великана как будто одеревенело. Даже сердце в груди билось с деревянным звуком.

– Молодые тела подходят лучше всего, – сказал он после долгой паузы и, кажется, с трудом удержался, чтобы не попытаться запихать ладонями обратно вылетевшие наружу слова. – Они должны отращивать нити быстрее, чем все другие. Кроме того, с ними тебе будет легче.

Ева подняла мокрое лицо. Великан уродлив, как полинялый от болезни бобёр. У него нет даже одинаковых ушей, и они больше похожи на куски теста различной формы, чем на органы человеческого слуха. Зато язык хлестал по нёбу, как будто в нетерпении, и в этом звуке Еве слышалось откровение: впервые этот мифический зверь, этот единорог в человеческом обличии готов приклонить перед ней голову. Не по принуждению, не из-за того, что она, Ева, на него кричала, а по собственной воле.

И это чувство было для девочки самой яркой звездой в млечном пути её жизни.

Сейчас Константинополь был уже где-то недалеко – Ева чувствовала его приближение, как собаки чуют приближение каравана, как птицы, отряхивая с ветвей свежевыпавший снег, чувствуют, тем не менее, что весна на подходе. А за ним – и ноздри девочки раздувались в предвкушении – жар песков, где дожди выпадают хорошо, если два раза за год.

Они по-прежнему избегали попадать в вены, по которым с севера на юг и с востока на запад катятся клубы пыли. Пустоши, на которых люди скакали по холмам и пили из озёр, ровно звери, постепенно сходили на нет. Когда путникам приходилось пересекатьочередной тракт, они замечали, что тот в хорошем состоянии: вывороченные камни заменяли новыми, бордюры пусть и обшарпаны, но целы. По обочинам во множестве виднелись следы жизнедеятельности человека. Вишнёвые кусты вдоль дороги стояли без единой ягодки – их оборвали еще, когда те только начали розоветь. Вновь появились посёлки, машущие в холодном утреннем воздухе, словно знамёнами, дымными столбами. Говорили там уже на другом языке, медлительном, плавном; казалось, каждый из местных людей надеется возвести над своей головой замок из слов. Сами они шире в плечах, чем германцы, с выдающимися, бесформенными носами, похожими на отростки на корнях моркови, и круглыми лицами. Волосы срезали почти под корень, пользуясь при этом длинными ножами, которые носили на поясе, так что Эдгар не стал в этих землях представляться цирюльником.

«Костоправ звучит лучше», – сказал он Еве.

Не было ни одного дождливого дня, однако ночи сочились влагой, а днём она хлюпала в горле каждого встречного мирного жителя. Со временем Ева тоже начала замечать у себя в гортани клокотание. Моря не было видно (Эдгар не раз и не два рассказывал о нём девочке, и Ева думала о бесконечной воде с почти суеверным страхом), но ветер частенько приносил солёный воздух и гулкие, раскатистые звуки, в которых опытное ухо великана угадывало шум прибоя.

– Сколько летел он над землёй, прежде чем мы его услышали, никто не знает, – говорил он.

В одну из таких ночей новорожденный хищный зверёк вышел на свою первую охоту: уже несколько часов Ева и госпожа Женщина таились в тени, почти заперев в груди дыхание. Что будет, если их, шныряющих во тьме, будто двух койотов, всё-таки поймают? В Еве опознают чужачку, спутницу костоправа, и тогда милому великану придётся несладко. Человеческий ум изощрён и жесток, он может придумать сотни разных обвинений, и Эдгар, по простоте душевной и тяге к самобичеванию, легко со всеми согласится. А как он боится пыток!.. Одно только упоминание каких-нибудь застенках развяжет ему язык получше всякого вина. Её саму просто-напросто придушат, а тело выбросят в реку.

В доме, конечно же, все спали. Ева долго присматривалась к этому дому. Сон у его обитателей должен быть чутким хотя бы потому, что красная его крыша маячит на фоне кромки леса. Этот лес, раскидывая вокруг жёлуди и летучие семена, стремился с каждой весной отвоевать себе новые владения. Люди отвечали ударами топоров, коих здесь, под навесом, было целых четыре штуки, и ещё один торчал в деревянной колоде.

Собака беспечно дремала, положив на лапы морду. Белые пятна на её черном теле напоминали позднеосенний снег, который выпадал в родных краях девочки обыкновенно в ноябре, и до следующего крупного снегопада, который бывал в январе, полностью истаивал. Какое-то время девочка размышляла отчего эта псина не бросается на неё с лаем, и, в конце концов, пришла к выводу, что стала слишком незаметной для собачьих носов. Они не могут найти среди запаха утренней сырости, запаха Господа, шерсть которого ещё осталась кое-где на рукавах её платья, запаха волос его светлости и запаха Эдгаровой одежды, которая вообще непонятно чем пахнет, запах постороннего человека.

Когда вокруг не осталось никаких звуков, кроме тихой колыбельной леса, Ева решила, что время пришло. Она, словно тень, медленно отделилась от стены и направилась к курятнику. Единственное окошко – крошечное, но вполне пригодное для исполнения её плана – стало её целью. Оттуда доносился запах птицы, неприятный для постороннего носа, но привычный девочке.

Куры заголосили все хором, заметались по своей темнице, когда в окошко залетел ком земли. Ева метнулась под навес, к вытянувшимся по струнке топорищам, а дом тяжело и грузно вздохнул, как пробуждающийся ото сна старик.

Для верности девочка запустила в курятник ещё одним комом земли, но в окошко не попала. Куриный переполох усилился, и это заставит хозяев поторопиться.

Вот и хозяин! Мужчина с короткой бородкой и зло опущенными вниз уголками рта – верхнюю часть лица Ева не разглядела. С фонарём, фитиль в котором не успел ещё разгореться, с кочергой: лесные твари, застигнутые врасплох и загнанные в угол, могут быть опасны. Чем, однако, там занят пёс… Он должен был первым поднять тревогу, отвадить непрошенного гостя от хозяйского добра.

Она прошмыгнула через открытую дверь в дом, едва не наступив на нос псу, кинувшемуся следом за хозяином искупать вину.

Старая женщина спросила что-то визгливым, грубым голосом. Еве подумалось что она, быть может, заблудилась десятки лет назад, а теперь почуяла на морщинистых щеках сквозняк и вопрошает: «Где выход? Где выход?»

Ева не стала ничего говорить. Быстро оглядевшись, она выбрала для временного убежища лаз за печкой, тёмный, как нора животного, и весь заросший паутиной. Никто не стал зажигать в доме свет, но Ева знала, что когда хозяин пройдёт обратно, неся перед собой лампу, она останется незамеченной. Скорчившись в своём углу в три погибели, она боролась с позывами чихнуть.

Было слышно, как хозяин ищет хорька или ласку, вороша кочергой под опорами и лавками, тыча железякой в каждую щель, потом медленно, сбиваясь, пытается посчитать кур – глаза у него оказались, как у старого осла. И, напоследок, громко распекает хвостатого сторожа.

Наконец, хлопнула дверь, мужчина, ругаясь под нос, прошествовал мимо печи к себе на ложе. Снова заголосила старая женщина. Девочке подумалось, что она спрашивает – хорёк это был или куница?

«Я никого не поймал», – буркнул мужчина.

Конечно, Ева не разобрала в подробностях, но её отец сказал бы на месте этого тощего бородача то же самое.

И она знала, что ответила бы мама. Разве что, не таким противным голосом.

«Он вернётся. Ты, наверное, просто не увидел. Если такое ещё раз за эту ночь повторится, клянусь, ты отправишься дежурить в курятник…»

Это было странное чувство. Ева затаилась, как лесной зверёк, пережидая толики ночи, что путались в её волосах непонятно откуда взявшимся сквозняком. Где-то совсем рядом зашуршала мышь, и девочка сочла это лучшей похвалой своей маскировке.

Начав путешествовать с Эдгаром, Ева поменяла хозяйку. Раньше ею распоряжались братья, дед, отец, мама, теперь же хозяйничала в какой-то части детской головы женщина без глаз и с упрямо поджатыми губами. Госпожа Ночь. Великан отчаянно её боялся, прячась под повозкой в странном оцепенелом сне, но, без сомнения, ты будешь бояться топи, увязнув в ней по пояс. В случае с ночью – можно даже не заметить этой обволакивающей хватки, но зрение и прочие чувства твои всё равно изменятся.

Ева никогда бы раньше не подумала, что можно так хорошо видеть в темноте. Бывало, она подолгу лежала в кровати, пялясь в потолок и едва различая его, будто комната превращалась в перевёрнутый кверху ногами колодец. Сейчас заострённые, словно рыбачьи остроги, глаза ловили малейший отблеск света на поверхностях, который прокрадывался тайком через окна. Если же куда-то бусины белого, холодного света не докатывались – начинали работать совсем другие чувства, дремучие и глухие, кажется, они помогли бы Еве избегать столкновения, даже если бы она была абсолютно слепой и лишена осязания.

Девочка сочла, что выждала достаточно, и выбралась из укрытия. Конечности её превратились в конечности большого паука, они гнулись в суставах под самых немыслимыми углами.

Ева видела кошку, которая вышла на охоту за мышью, но проморгала другого интервента, который и сам мог бы быть хищником. Хотелось напугать хвостатую, схватить её, к примеру, под мягкий живот, покружить по помещению, но Ева понимала, что она здесь ради другой игры.

Этот дом привлёк их с Эдгаром не только тем, что находился на окраине обжитого человеком пространства и принимал на себя все удары первозданной природы, но и его обитателями. Их было трое – двое стариков и мальчик, сирота, которого забрали из другого дома. Именно так прослышала краем уха Ева. Мать погибла от какой-то болезни, отец умер гораздо раньше. Мальчик был немного младше Евы, глаза всё время влажные, с другими сверстниками он не гулял, даже, казалось, не имел желания выходить за покосившуюся ограду, а просто бродил там, как исхудалый, больной бычок в вольере.

Сейчас, проникнув в дом, Ева обоняла запах, который так или иначе присущ всем обиталищам человека. Здесь он чувствовался особенно сильно, и девочка была рада, что сама живёт теперь практически под открытым небом.

Мальчик спал отдельно. Скорее всего, приёмные его родители и не заметили бы Еву – Эдгар снабдил её мазями и травами, и то, что могли они сделать с человеком, звучало, как послужной список ведьмы. Великан сказал, противореча сам себе: «Только стариков трогай. Молодые нити – самые крепкие, но я могу позволить себе, перед лицом Неба, шить только старыми». Кажется, Эдгар даже не задумывался, что будет, если девочку поймают. Мыслей в плоской голове умещалось не так уж и много.

Ева думала по-другому. Ей не нравился этот мальчик. Затравленный, похожий на коровий, взгляд. Манера бродить по кругу и вжимать голову в плечи, точно в попытке спрятаться от летящих каменьев, в ответ на взгляды прохожих. Старики взяли его в надежде на то, что за ними, бесплодными и бездетными, через несколько лет будет хороший досмотр, но сейчас начали понимать, что ошиблись. Ни дом, ни хозяйство, пусть слегка пришедшее в запустение, но достаточно крепкое, ни собственный клочок земли не могли зажечь огонь в глазах приёмыша.

У неё, Евы, не было не то что такой малости – с самого начала жизни судьба грозила выкинуть её на улицу. Она выжила, выкарабкалась, а этот росток чахнет даже в благодатной почве.

Рано или поздно он всё равно погибнет, – решила Ева. – Старики ещё пышут жизнью, и он, быть может, переживёт их (если, конечно, хозяин не выгонит мальчика из дома раньше), но ненадолго.

Ева не изводила себя сомнениями. Она просто решила для себя, что мальчик куда как бесполезнее, чем крепкие ещё, жадные до жизни старики. Значит, она вытянет пару нитей из него.

Дом будто сам проталкивал её через своё нутро. Здесь множество скрипучих половиц, стен и предметов, которые кряхтели, стоило немного на них опереться, но Ева каким-то образом умудрялась миновать все ловушки. Она ползла на четвереньках – так надёжнее, так легче поддерживать связь с темнотой, которую впитываешь, будто сухой песок дождевые капли. Легко представить, что у тебя вдруг выросли усы, как у куницы, начинаешь чувствовать покалывание на щеках, когда воображаемые эти усы касались стен или каких-либо предметов.

Ева прокралась мимо комнаты стариков, понаблюдала за выгнувшей спину кошкой, которая, наконец, заметила гостью, и приблизилась к чулану, где спал мальчишка. Двери нет, только будоражащее ощущение, будто кто-то маленький и дрожащий сейчас находится тут, ждёт своей участи, как мышь перед лисой. Рот наполнился слюной. Ева потрогала языком клыки и решила, что те немного удлинились. Может, самую малость, точь-в-точь как у лесного хищника, который, только сжав челюсти, способен перекусить хребет у жертвы.

Вдруг что-то взбрело в голову, и девочка, усевшись по-собачьи прямо на пол, задумалась. А и правда, что если мальчишка не спит? Ждёт, принюхивается, прислушивается, отмечает мелочи, которые Ева в своей убеждённости упустила. Вдруг так? Хорошо бы, если б к их маленькому паломничеству присоединился ещё один человечек…, скажем, её возраста. Если жертва будет бодрствовать, ожидать охотника или, тем паче, сумеет в чём-то его перехитрить, – охотник (окончательно решила для себя Ева) позовёт его с собой. Перед ней проплывали картины замечательных приключений, из тех, что почти не случаются в настоящей жизни – они втроём, и сказочные земли сонной Аравии, где местные жители имеют вместо человеческой головы голову пёсью и разговаривают на языке немых, многозначительными, мудрыми жестами…

Но мальчишка спал. Ева почти обиделась, еле удержавшись от порыва разбудить его и высказать всё, что думает о такой беспечности. Он лежал на постели как камень, и Ева по слабому, трепещущему дыханию понимала, что судьба не будет к нему благосклонна, как не был благосклонен Творец, посылая на землю самую слабую из находящихся в его подчинении душ.

Кстати, мальчишка даже не подал голос, когда она начала шуметь в курятнике. Евины братья, помнится, наперегонки неслись с палками к хозяйственным постройкам, стоило какому-нибудь дикому зверю появиться на их территории.

У ног легла госпожа Женщина, которую девочка несла под мышкой, а где-то неосознанно брала, как кошка берёт котёнка, в зубы. На животе куклы чернела беззубая ухмылка, и Ева запустила туда руку, ощутив обёрнутую кожей ручку инструмента.

То была их с Эдгаром находка. Оборванная девочка с грязной куклой ни у кого не вызовет подозрений, и кто будет проверять, что, кроме клопов, прячется в тряпичном тельце?

Кошка следовала за Евой на порядочном расстоянии, а теперь наблюдала из-за угла, со стороны хозяйской комнаты: глаза её загадочно мерцали.

Из живота куклы появился скальпель, следом – глиняный пузырёк, прочно закупоренный деревянной пробкой. Ева оторвала от платья куклы кусок материи. Откупорила скальпелем глиняную склянку и вылила её содержимое на ткань. Стараясь держать лоскутподальше от своего лица, крепко прижала его ко рту и носу мальчика.

Тот дёрнулся и, всхлипнув, затих.

Быстро, двумя руками, Ева ощупала тощую грудную клетку, нашла нужную точку ниже солнечного сплетения и, крепко сжав обёрнутую кожей рукоятку, приготовилась к операции. Эдгар не зря доверился её чутью. Ева не сомневалась в правильности выбора места надреза, а только беспокоилась, сумеет ли извлечь моток нитей и соединить лоскуты кожи, чтобы свести вред для мальчишки к минимуму. Ева старалась ни о чём не думать. Она представила себе крестообразный надрез, нарисовала его на коже пальцем, запоминая каждую ложбинку, каждую впадину, и повторила лезвием. От ощущения расходящейся под пальцами плоти мутило. Когда зрение исчезает, не так легко спрятаться за какой-нибудь выдумкой, как девочка часто позволяла себе делать – ты будто присутствуешь здесь и сейчас, и это «здесь и сейчас» не оставляет тебе выбора.

По руке побежала горячая струйка, и девочка, собрав с пола пук соломы, промокнула кровь. Ещё чуть-чуть, ещё немного, главное, не погружать скальпель дальше зазубринки на лезвии и не менять заранее установленный угол наклона. А то всё пойдёт прахом.

«Всё и так прах», – сказал бы на это Эдгар.

Потом она зачем-то послюнявила пальцы (мимолётом ощутив вкус крови на языке), после чего они, как стайка мальков, нырнули в рану, чтобы раздвинуть её края.

По Эдгару, в человеческом брюхе имелось несколько годных для жатвы нитей: от сердца до желудка, от лёгочных мешков к сердцу, и ещё к нескольким органам, предназначение которых оставалось загадкой. Яркая, будто пробившийся через пелену облаков луч света, струна тянулась от сердца вдоль позвоночного столба вверх, к голове, но кто бы посмел её перерезать?

Ева принялась за работу. Аккуратно орудуя стилетом, она старалась не задеть вены (они пульсировали, будто там галопом проносились табуны крошечных, меньше муравьишки, лошадей). Кто бы только ответил – оправится ли человек, если лишить его всех нитей?

Каждый раз, делая движение скальпелем, Ева зажмуривалась, инстинктивно ожидая брызжущей в лицо крови, и действительно ощущала на щеках несколько капель. Что такое нити? Принадлежат ли они телу или всё-таки являются отростками, ветвями более сокровенной субстанции? Тогда откуда же кровь?

На эти вопросы не было ответов.

Девочка их и не искала, споро сматывая срезанные нити в клубок. Закончив, она промокнула рану содержимым другого пузырька и, слушая в животе мальчишки булькающие звуки – не задела ли чего лишнего? – быстро стянула нитками края кожи. Солома тихо захрустела, когда Ева опустилась на неё всем весом. В кистях чувствовалось напряжение, плечи болели от усталости, хотя сама операция заняла толику от бесконечного, текущего в никуда ночного времени, которого, если представить ночь в виде песочных часов, из одной ёмкости в другую просыпалась разве что песчинка.

Клубок нитей, на ощупь тёплых и похожих на кошачью шерсть, нашёл себе место в пустой полости куклы. Иголка и скальпель (которые Ева предварительно тщательно вытёрла), вместе с нитками и опустевшими пузырьками, вернулись в мягкий живот куклы, где все любовно воссозданные девочкой внутренние органы перемешались и переплелись между собой. Ни одного кровавого следа не должно остаться на цветастой одежде. Внутри давно уже всё красное, но внутри – другое дело. Срезанные нити не истекают кровью, в них другая сила, и эта сила до последнего поддерживает сама в себе тепло. Еве нравится ощущать его, прижимая к себе куклу. Нравится ощущать наполненность. Она думает – становится ли кукла хоть на мгновение живой, когда исполняет роль сосуда чего-то, превосходящего наполняющие тело потроха?

Эдгар бы сказал категорично – эта полость оставлена Господом наводящим единственно для того, чтобы в неё прятать нити. Ева считала, конечно, по другому, но это на самом деле было удобно.

Она уходила, держа за руку слегка распухшую куклу. Кошка прокралась в коморку и теперь обнюхивала кровавые пятна, приоткрыв рот и покачивая из стороны в сторону головой. Мальчишка не очнётся до утра, когда его опекунам придётся испытать немало страшных минут. Может, что-то наконец-то изменится к лучшему. А может мальчика примут его за жертву инкуба, диавола, и от греха подальше выгонят из дома. Ева с Эдгаром будут уже далеко и, наверное, никогда больше не увидят этот дом.

Ева открыла окно и, так же, как ночной воздух втёк ей в лёгкие, втекла в него. Людской посёлок спал, только брехали, каждый в своём углу, псы. Прямо, через поля, через ограду из камней, что отделяет одно поле от другого, ждёт её Эдгар. Девочка по шею погрузилась в поспевшую пшеницу и, бубня под нос полузабытую песенку, распугивая устроившихся на ночлег птах, двинулась в нужную сторону.

– Думаю, рано или поздно мы поставим на ноги нашего барона, – так начал говорить Эдгар.

Энтузиазм накатывал на него болезненными приступами, которые отдавались в кистях, заставляя их бессмысленно дёргаться. Кажется, грозовое небо будущего перед его взглядом прояснилось и явило нечто, что не оставило у великана ни капли сомнений. И Еве это нравилось. Были минуты, когда она думала: не стоит ли открыть для него тайну госпожи Женщины? Но, глядя на спину Эдгара, необычайно прямую, Ева теряла все сомнения.

Повозка как будто превратилась в каменную крепость на колёсах, такую неприступную, что перед скучающими на какой-нибудь заставе стражами цирюльник проезжал с самым беспечным выражением лица, позволяя даже иногда кому-то забраться на подножку и заглянуть в тёмноё нутро – только для того, чтобы любопытствующий сморщил нос, принюхавшись к пожиткам, да убрался восвояси. Самоуверенный вид великана придавал любому его поступку, любому делу, за которое он брался, внушительность. Один раз они целый день ехали перед группой бенедиктианцев-паломников в одинаковых земляного цвета рясах, что таскались по дорогам из посёлка в посёлок, ведя проповеди, а когда остановились отслужить вечерю, Эдгар напросился молиться вместе с монахами, рядом с походным храмом, который занимал целую повозку.

– Чем ты занимаешься, странник? – спросил его какой-то высокий чин, плотный, мускулистый монах с широкими плечами. Заложив большие пальцы за пояс, он с выражением брезгливости и живого интереса рассматривал великана. – Зачем ездишь по миру, вместо того, чтобы где-нибудь осесть и добывать свой хлеб, как завещано, молясь и возделывая землю?

– Странным и страшным делом я занимаюсь, отче, – потупившись, сказал Эдгар. – Я полон смирения и несу на устах слово Божие, куда бы ни направлялся. Ну, и заодно, врачую раны, а также стригу бороды.

Монах нахмурился.

– То есть ты проповедник?

– В первую очередь, всё-таки, стригу бороды, – скромно ответил Эдгар. – Но не забываю при этом рассказывать о Христе.

Монах удовлетворённо кивнул. Кажется, он даже проникнулся к великану уважением. За сим их разговор завершился бы, если б не Ева, которой начало казаться, что о его светлости наслышаны все, кто хоть немного держал открытыми уши, и только Эдгар с потрясающей виртуозностью избегал всех и всяческих слухов.

– Конечно я знаю его светлость барона фон Конига, – нахмурился монах. – Но откуда знаете о нём вы?

Он заложил руки за спину – любимый жест. Потом недовольно спросил:

– Хотя, о чём это я? Кто не знает его светлость? И всё же – потрудитесь объяснить свой интерес. Не знаю, жив ли он по сию пору или уже отправился на встречу с Господом, уверен, что праздное потрясание языком привело бы его в праведную ярость. Чужие грешки были для него как мухоморы для вепря – за отсутствие снисходительности ко всякой живой твари, в том числе и к себе, его и боялись.

Ему Ева и Эдгар тоже рассказали историю про кости баронских соратников, томящихся в чужой земле, и для убедительности показали перстень. Катая на ладони драгоценность, монах вопросительно посмотрел на великана, потом на Еву.

– Мы собираем истории о бароне, – шёпотом сказала она.

Эдгар прибавил, закатив глаза:

– Свет его славы настолько ярок, что каждый, кто знает барона фон Конига, рассказывает о нём занимательную историю. А знают его во всех концах империи. Даже за её пределами.

– Это правда, – сказал монах. Глаза его затуманились. – Что ж, тогда я тоже кое-что вам поведаю. Барон как будто считал, что человечеству вовсе нечего делать здесь, на земле. Грешники да отправятся без промедления в ад. Те, кто делал всего понемногу – понемногу грешил, понемногу делал добро, да отправятся в чистилище, где будут томиться, как в тёмной сырой темнице, до Страшного суда, где дела их будут взвешиваться судьями, что не знают ни сомнений ни колебаний. И он, он тоже не знал колебаний. Ни единого раза за свою жизнь. Большинство людей не живут – они существуют от момента осознания себя как личности и до смерти, творя мелкие дела, и им действительно, лучше было бы сразу отправляться в то тёмное безлюдное место, где они могут раскаяться и поразмышлять об истинном смысле всего. С другой стороны, до какого же момента должны просыпаться песчинки в этих песочных часах? Ведь если не будет земной жизни, не будет существовать плохого и хорошего, добра и зла, раскаянья и истинной веры… барон об этом не задумывался. Как я уже говорил, он не знал сомнений.

Бенедиктинец промочил горло из фляги и продолжил свой рассказ. Барон изнурял себя постом, а когда позволял себе есть, ел, как птичка. В сущности, ни с кем из тех, кому грозило остриё его копья, он не был настолько жесток, как с собой. Барон подвергал себя каждодневной изнуряющей пытке голодом, усталостью и всяческими воздержаниями. Он даже смотреть на что-то сложное избегал. Убивал же просто и безыскусно. Ева и Эдгар узнали, что всяческое роскошество, а особенно в среде духовенства, вызывало порицание и осуждение, а то, что барон не мог так просто изгладить, стереть из своего окружения, он удостаивал самым строгим для себя приговором – плотной стеной молчания и отчуждения, когда даже взгляд его скользил по тебе, словно по пустому месту.

– Значит, говорите, он был очень худ? – зачем-то переспросил Эдгар.

– Костлявый, ровно как скелет, – затряс головой монах. – Вы никогда, готов спорить, не видели людей, таких же тощих, как эти самоназванные, фанатичные братья. Будь их воля, они бы, наверное, выжимали и выжимали себя, как мокрую тряпку. Как по мне, довольно сомнительный способ получать удовольствие. Будьте уверены, он сам довёл себя до смерти. Просто потерял сознание, когда потребовалось поднять меч, а сарацины своё не упустили. Они никогда не упускают своё.

– Думаете, барон погиб? – спросила Ева.

Монах поморщился. Он сам уже понял, что слишком увлёкся рассказом.

– Что же, если откровенно, то думаю, что да. Слишком долго уже о гуляющем с косой бароне ничего не слышно – такие люди не улитки, они не могут так просто спрятаться в панцирь. Вы же слишком… грязны для аудиенции у барона, при всём уважении к твоим профессиональным качествам, – он кивнул Эдгару, – вы просто бродяги. Наверняка завербовал вас кто-нибудь из его свиты. И, скорее всего, завербовал не вас одних.

Монаха смущал перстень, тот был весомым грузом на весах его мнения, но, видимо, всё-таки недостаточным.

– Расскажите ещё, – попросила Ева.

– Хватит сплетен, – сказал монах, перебирая за спиной чётки. – Нам пора отправляться.

Но чёрная повозка Евы и Эдгара преследовала караван бенедиктинцев ещё некоторое время, достаточное, чтобы узнать у монахов ещё подробности о жизни его светлости.

Барон готов был бесконечно укрощать плоть. Он интересовался любыми способами, которые могли отказать ему святые отцы, и рьяно претворял их в жизнь. Сон его редко был продолжительнее двух-трёх часов в день, после пробуждения его светлость почти всегда ходил хмурый, как грозовая туча. Во сне к нему приходили мутные грёзы, природу которых по-своему растолковывал каждый святой отец, и барон не знал как вымыть это единственное оставшееся в его жизни тёмное пятно.

Много свободного времени его жизни, особенно сразу после пробуждения, было посвящено молитве. Один из монахов, кузнец по профессии, сказал, что барон читал всё время с одной интонацией, добиваясь и в этом, по мнению многих, требующем горячести сердца, деле, такой же чистоты и отсутствия зазубрин и заусенцев, как и во всём остальном.

«Он как будто хотел походить на кусок льда. Прозрачный и холодный на ощупь. Что творит с нами Господь, что творит, – качал головой монах. – Почему не могут люди установить единый идеал служения? Из-за того люди с двумя разными идеалами – но, при этом, сидеалами, – не могут так просто друг друга понять. Он, наверное, хотел видеть мир вокруг себя пустым, мечтал стереть всякую память о шестом дне, когда Господь создал человека. Иначе никак не понять этих странных мотивов».

После этого Эдгар серьёзно задумался. Он сидел на козлах, надвинув на глаза шляпу, и казалось, дремал, но Ева со своего положения видела, что глаза его открыты и устремлены вперёд. Кажется, даже встречный ветер не может заставить великана моргать. И правда – что для настоящего великана такая мелочь, как ветер?..

– Я знаю, о чём ты думаешь, – сказала она. – Ты думаешь, на самом ли деле его светлость был хорошим человеком? На самом ли деле нам стоит делать то, что сказал Валдо?

– Валдо в него верил, он предан ему до конца.

Девочка надула щёки.

– Мы же не Валдо. Мы не служили ему почти полсотни лет.

– Если ты не помнишь, мы многим обязаны этому человеку. Вряд ли он и в самом деле надеется увидеть своего господина на ногах и способным снова протыкать людей взглядом, но сделать всё, что возможно – вот его обязанность. Он положился на нас с тобой. Я никогда не хотел быть опорой для чьих-то надежд, но если уж так случилось, должно довести дело до конца.

Кроме того, – хотел сказать Эдгар, но не сказал. Мысли эти выудила цепким взглядом Ева. – Если мы откажемся от этой миссии, исчезнет смысл во всём, что мы, скрипя сердце, начали. И Эдгар просто не хотел расставаться с целью их путешествия, он опирался на неё, как белый в своём гипсовом совершенстве греческий бог или мифический фавн, что опирается на изукрашенную лепниной колонну. Без одного исчезает смысл другого. А Эдгар, уже загоревшийся, уже полыхающий белым пламенем, не хотел бы прежней спокойной жизни – если, конечно, ту его жизнь можно было назвать спокойной.

Когда Ева уже начала гордится, что знает про мотивы своего спутника всё, он внезапно прибавил:

– Мы по-прежнему не знаем, почему его душа всё ещё там, внутри. Спряталась в черепе, как напуганная мышка… Это, знаешь ли, загадка куда значительнее, чем загадка нитей. Это один из тех символов, что Господь оставляет на пути человечества, надеясь, что когда-нибудь его разгадают. Или же не разгадают никогда.

– Какую же тайну ты хранишь, мой добрый друг? – говорил, бывало, костоправ голове, вознесённой на высоту тела чучела. Склонив набок голову, пытался уловить ответ.

Ева, подобравшись поближе к великану, спрашивала:

– Может, он просто не желает отвечать? Может, он отправил бы нас на костёр или зарубил палашом, если бы мог?

У Эдгара дёрнулась щека.

– Что ж, нам встречается множество достойных людей. Гораздо более достойных, чем мы с тобой. Может, стоит привести кого-нибудь из них сюда, дать поговорить с его светлостью?

В воображении Евы для барона нашлось множество подвигов, которые он совершал все одновременно, куда больше изнуряя себя нескончаемым постом во славу Господню, чем битвами. Он продвигался через дебри её разума, то на коне во главе сияющей армии, то пешком, в одиночестве, по пояс утопая в гнилой воде. Истреблял чудовищ, вытаскивал из чёрных замков и башен некромантов, уничтожая нечисть. Его светлость стал вторым её героем, гораздо выше и могущественнее Эдгара, который почти потерял было свою корону героя сказок и полотен, что разворачивались в голове девочки, и начал обретать снова только теперь. Когда он каждый вечер зажигал в лампе огонь и сидел до глубокой ночи, пока руки не покрывались кровью до самых локтей, пока рубаха на груди не оказывалась заляпана пятнами разного цвета и происхождения. Ева в таки моменты обыкновенно следила за походной печью, как со временем они стали называть костёр – костоправу мог понадобиться раскалённый нож или какое-нибудь из варев, что бурлили в специальных пробирках и ждали своего часа. Каждый день, когда требовалось кого-то врачевать, передвижной их лагерь окутывало облако густого дыма, и Ева, кашляя и чихая, говорила себе, что очень счастлива между двумя такими по-своему могущественными и странными людьми.

И ещё она очень хорошо чувствовала, что её роль перед ними сыграна ещё не до конца.

Более того, уличный театр ещё только-только начал выставлять свои декорации.

Глава 11

В день, когда под колёсами повозки загрохотал настоящий тракт, они увидели в пути столько людей, сколько не видели ещё никогда. Даже Эдгар – Ева могла наблюдать это на его изумлённом лице. «В дороге» – это очень странное состояние. Чаще всего оно означало, что у тебя нет ни дома, ни семьи, ни клочка земли или хотя бы какого-нибудь дела. Реже – что ты торговец или воин. Или, на худой конец, сборщик податей.

Тракт был запружен народом. По изодранным ступням и грязной, иногда до черноты, одежде было видно, что путь этих людей начался отнюдь не за поворотом дороги. Ева слышала германскую речь, чуть поодаль, подсказал ей Эдгар, говорили по-французски; это было в высшей степени удивительно. Всё равно, что найти в разгар жаркого лета под шляпками лесных грибов снег.

– Что случилось? – громко спросила девочка. – Где-то пожар? Сгорел город?

Никто даже не повернул головы, но позади, куда поднявшийся ветер, может, донёс вопрос Евы (а может его задал кто-то другой), раздался вопль:

– Идёт воинство Господне! Расступитесь, дремучие леса, прячьтесь, языческие боги и их земные прихвостни! Наше оружие не знает пощады (Ева завертела головой в поисках оружия, но всё, что обнаружила – ржавые вилы в руках одного хмурого, заросшего детины), наши дротики разят, как молнии небесные!

Голос оборвался на высшей точке своего расцвета, оборвался кашлем и превратился в хриплое, слабо различимое, но достаточно громкое бормотание. Эдгар смог разобрать там латынь, о чём и сказал Еве.

На повозку Эдгара косились с плохо скрываемой злобой, иные специально ускоряли шаги, чтобы взглянуть на того, кто сидит на козлах, но, увидев, разочарованно опускали головы или тихо бормотали под нос ругательства. У большинства здесь были только собственные карманы, ну и, может, худой холщёвый мешок с одеждой. Но если у тебя было чуть больше, чем на тебе надето, ты уже попадал под лавину неприязненных взглядов.

– Эй, вас же вчера здесь не было! – закричали совсем рядом, и, перегнувшись через борт, Ева увидела маленького человека, почти карлика. У него массивная квадратная голова, и говорил он, запрокинув вверх лицо и щурясь от солнца. – Не видать вам оттудова Иерусалима? Он должен быть где-то поблизости, клянусь семью рыбёшками, что плавают у меня в желудке.

– До Иерусалима ещё далеко. Впереди Константинополь, – сказал Эдгар, и карлик несколько раз подпрыгнул, пытаясь, видимо, выяснить для себя, не девица ли это говорит. Разглядывая голову Эдгара, который временно снял свою шляпу, незнакомец выразил недоумение, выпятив нижнюю губу.

– Замечательная у вас повозка, и кобыла тоже ничего. Крепкая. Не желаете ли подвести нескольких калечных и одного коротконогого?

– У нас там кости, – ответил великан, кажется, первое, что пришло на ум. Карлик от изумления едва не споткнулся о придорожный камень и не полетел кубарем под копыта лошади.

– Что?

– Кости! – закричала Ева, приставив ко рту ладони. – Полная телега костей, снизу доверху.

– А зачем вам кости? – спросили с другой стороны (голос был такой, как будто у говорившего отсутствовала половина языка). Этого человека Ева не видела, потому что ползти до другого конца повозки было слишком далеко. Она вновь закричала:

– Это святые мощи!

Голова карлика затряслась в живейшем энтузиазме. Второй говоривший нечленораздельно завопил. По толпе прокатился благоговейный ропот, Ева видела поворачивающиеся к ним лица. «Мощи… кости…» – звучало со всех сторон. Мгла, отвыкшая от такого количества народу, теперь, когда поток начал замедляться и к ней потянулись грязные руки (конечно, с лучшими побуждениями, но лошади-то откуда знать!), готова была пустить в ход зубы и бросится наутёк. По глазам Эдгара было видно, что он с удовольствием спрятал бы свою голову между колен.

Зазвучал тот же голос, обещавший молнии с неба для каждого язычника. На этот раз где-то слева:

– Мощи! С нами мощи святых покойников и благопристойников, самоистязателей и святомучеников! Луки, Амброзия, Павла, Варфаломея, Елены, Лаврентина из Ареццо, Греческих безымянных числом в двадцать три головы, и прочих, и прочих. Знаете, что это значит, братья? Победа идёт за нами по пятам.

Теперь Эдгар и Ева были сердцем потока, и не было никакой возможности из него выбраться. Если бы у них сейчас сломалось колесо, эти бедняки взяли бы повозку на плечи. Они называли себя воинством господним, но у многих не было даже обуви.

– Куда все идут? – спросила девочка у карлика. Лицо его и руки были обезображены потницей, над верхней губой блестели капельки влаги. – Откуда вы все взялись? Как тебя зовут?

– Отовсюду, – дружелюбно ответил карлик. По лицу Эдгара было видно, что он думает о таком дружелюбии. Ева не вполне понимала, что с ним не так, однако новый знакомый казался ей похожим на больного бешенством пса, который сейчас лезет облизывать твои руки, виляя хвостом, а спустя какие-то мгновения может оскалиться и тяпнуть за палец. – Называют меня Бахусом, как винного бога. Мы собрались со всего христианского мира для того, чтобы вырвать из рук иноверцев гроб господень. Ты, малышка, вряд ли слышала, что говорил наш папа Урбан, куда тебе, когда вокруг зверьки и кузнечики, но поверь, он говорил замечательные вещи! Там, впереди – страна неслыханных богатств. И когда эти медлительные крестоносцы наконец соберутся в дорогу, мы уже будем всем этим владеть.

Он подмигнул и повернулся к Еве спиной, чтобы она могла видеть нашитый на рванину крест; на полосы для него пошла чья-то тёмно-зелёного цвета одежда. На одной руке у Бахуса было четыре пальца, на другой – три.

Ева видела грязных женщин и детишек, которые с упорством тягловых лошадей тащили на спинах пожитки. Те, кого природа оделила ростом, поднимали вверх лица и жадно вдыхали воздух, в то время как под их подбородками клубилась густая пыль. Многие вслух молили небеса о дождике, но небо оставалось неумолимым и жалело даже ветра, который мог разогнать вонь.

Эдгар подавленно молчал. В Константинополь вела всего одна дорога, но, кажется, теперь он был готов ехать даже по бездорожью. В фургон больше никто не просился, разве что толпились у входа полные почтительности, жадные взгляды, зато то и дело приходилось брать на козлы детей, которые, устав, садились прямо посреди дороги, грозя угодить кому-нибудь под ноги, а то и под копыта Мглы.

Вокруг все говорили о войне. Предвкушали её на разные лады, Ева слушала, а потом повернулась к Эдгару.

– По-ихнему выходит, будто война – это когда приходишь, чтобы поесть и попить вдоволь. И забрать себе коней и женщин.

– Я тоже не знаю, что такое война, – вздохнул Эдгар. – Я знаю, что они не такие воины, рядом с которыми хочешь сражаться.

Подумав, он прибавил.

– Я вообще не хочу сражаться, если честно. Захочет ли гроб Господень оставаться в руках таких людей?

– Ты говоришь так, будто он может уползти, как большая ящерица.

– Если бы мог, – вздохнул Эдгар ещё раз. Настроение у него было такое, какое бывает у старика, который задумал посвятить вечер хорошим воспоминаниям за бутылкой сидра. – Но, с другой стороны, каких только чудес на свете не случается…

Армия господня принялась устраиваться на ночлег задолго до заката. Слева замаячили крыши какой-то деревеньки, и часть воинства, из тех, кто сохранил ещё немного сил, с улюлюканьем бросились в ту сторону. Остальные ковыляли следом.

– Уж не надеются ли они там встретить сарацинов, – пробормотал Эдгар, и лицо его вытянулось.

– Только евреев, мой друг, – сказал карлик. Из одного угла его рта в другой кочевала травинка. – Это бельмо на глазу добрых людей. У меня ноги слишком коротки, чтобы бегать за ними, но другие – пускай бегают. Я не возражаю.

– Мы поедем дальше, – сказал Эдгар, приставив ладонь козырьком к глазам и глядя на деревушку. Казалось, будто все жители слишком рано отправились ко сну и, приглядевшись, Ева заметила, помимо закрытых наглухо дверей, затворенные ворота. На улицах не было даже собак, не говоря уж о прочей скотине.

Лицо Бахуса приобрело озабоченное выражение.

– Лучше бы вам остаться с нами. Впереди шли прокажённые. Именно поэтому мы не слишком торопимся, – он сплюнул. – Шваль. Отрепье. Не понимаю, как они собираются не развалиться до того, как доберутся до святого города. И на что они надеются? На исцеление? Ха! Знаешь, нам иногда встречаются части их тел. То ещё зрелище.

Тем не менее, Эдгар и Ева поехали дальше и встали на ночлег между прокажёнными, которые издалека напоминали один большой ком грязи, и прочим воинством. Ева не знала, нашивали ли больные на свои одежды кресты, да и не хотела это знать. Когда они с Эдгаром смотрели назад, то видели, как над крышами деревеньки поднимается облако дыма.

Нескольких больных они всё-таки догнали. Калеки, потерявшие человеческий облик, они с упорством колченого пса, которому кинули кость, ковыляли вперёд. Однако, заслышав грохот повозки, обернулись и хором завопили что-то нечленораздельное, протягиваяруки. Еве захотелось ослепнуть; но даже стоило ей закрыть глаза, как перед внутренним взором начинали мелькать провалившиеся носы, ушные раковины, держащиеся на лоскутах кожи, кожа, слезающая целыми пластами, будто яблочная кожура, которую счищали ножом.

Лошадь, испуганно взвизгнув, понесла. Грохот стоял такой, будто упала большая башня, вроде колокольни собора в Ульме, но сквозь него были ясно различимы издаваемые больными лепрой звуки. И ещё звуки, клокотавшие у Эдгара в горле: или он пытался говорить по-ослиному, или сдерживал тошноту.

Проехав ещё немного, Эдгар и Ева решили остановиться в дубовой роще, которая ютилась в небольшом ущелье, вползая на его стенки корнями и утопая в листьях папоротника. Когда в ущелье попадал ветерок, даже самый небольшой, ветки наклонившихся под разными углами стволов начинали стучать друг об друга, точно призывая станцевать с ними быстрый танец. Тем не менее, здесь было спокойно.

– Переждём, пока они все пройдут, – сказал Эдгар. – О, Господи! Тысячи раз заклинаю: прости мне мою трусость.

Он уныло посмотрел на Еву.

– Знаешь, мне стоило остаться там и посвятить столько времени, сколько нужно, чтобы вылечить больных. Можешь себе это представить, маленькая летняя стрекоза, я путешествовал по миру, чтобы руки мои имели для людей какую-то пользу. Но теперь я стал труслив и жалок, а сердце моё и разум заняты другим.

Ева принюхивалась к содержимому сумок, стараясь угадать, на дне какой из них схоронены остатки еды. Она не знала, что ответить великану, но точно знала, что обратно ей не хотелось. Зато было, что сказать его светлости. Девочка откинула крышку сундука.

– Нам пришлось сказать, что ты – это святые мощи, – сказала она с упрёком. – Увидь ты глаза всех этих людей, ты бы сам не захотел бы показываться из сундука.

Когда скромный ужин переместился в животы, и Ева лежала на спине, наблюдая, как заваривается в просветах между листвой темнота, настало время для приёма гостей. Гость пришёл к ним с той стороны, где встали на ночлег прокажённые, остановился в двух десятках шагов, вытянув шею и хлопая глазами.

Это был человек, который ещё не совсем потерял вид человека. В отличие от прочих, он не пытался сунуть руки под колёса или хватать за копыта Мглу, которая испытывала к прокажённым достаточно однозначные чувства – она их боялась. Он оставался на порядочном расстоянии, понимая, что пришельцы не будут чувствовать себя комфортно рядом с ним. Цепкие глаза оглядели Эдгара с ног до головы, метнулись к Еве и вернулись к великану.

– Ходят слухи, будто с христовым воинством ехал лекарь на большой чёрной телеге.

Ева слышала, что у многих проказа даёт о себе знать, превращая язык в неподвижную гниющую массу во рту. Здесь с речью было всё в порядке, более того, она была разборчива, а тон – вежлив и лишён надрывных ноток. О проказе говорило частичное отсутствие пальцев на руках (вместо них торчали небольшие бугорки, кое-где отмеченные мокнущими ранами), а так же язвы, которые незнакомец, как мог, пытался скрыть одеждой. Даже ноги его были обуты в высокие охотничьи сапоги, хотя среди такого народа обувь – такая же редкость, как покой во взгляде. Одет в рубаху, размером немного больше чем нужно, в коричневые штаны, изрядно засаленные и покрытые сомнительного вида пятнами. Поверх рубахи, скрадывая излишек размера, был тёмно-синий тёплый сюртук о двух деревянных пуговицах. Вниманием Евы сразу и надолго завладел головной убор: высокий неуклюжий колпак делал голову на достаточно тонкой шее похожей на голову этакого неловкого карапуза. Такие могут носить уличные артисты, либо короли каких-то далёких и маленьких стран, которых эти артисты с переменным успехом пародируют.

– Странствующий цирюльник, – сказал Эдгар, для чего-то облизнув пальцы и разгладив складки возле рта. От внимательных глаз это движение не укрылось; прокажённый уцепился за руки взглядом, так, будто хотел позаимствовать себе пару пальцев. – Я не умею лечить проказу.

– Никто не умеет. Они только строят эти бестолковые больницы, руководствуясь единственно – вместить всех окрестных больных, чтобы они… простите, я ещё не слишком привык к переменам в жизни – чтобы мы не бродили вокруг и не беспокоили честных людей. Меня, кстати, зовут Мириам, в прошлом Беньямин. Сейчас просто мертвец, попавший под удар божия бича.

Ева вспомнила рассказ Эдгара о прокажённых. Мол, при первых признаках болезни родственники заказывают для заболевшего гроб, относят на кладбище и погружают в только что вырытую могилу, бросая руками землю, плачут и причитают, говоря при этом: «Ты теперь мертвец для нас». Никого не волнует, что «мертвец» после этого выберется из могилы и пойдёт, куда глядят глаза, прочь из города, от прежних соседей и друзей в новую жизнь, заключающую в себя долгую, томительную подготовку к смерти. Свой старый дом такие люди предпочитают забыть – да и, скорее всего, при следующей встрече, если таковая случится, его, живого мертвеца, никто не узнает.

В голове девочки крутилась назойливая мысль – от неё, хоть она и не прокажённая, тоже все отказались.

– Меня Эдгаром звать, – представился, после недолгого колебания, великан. Разговор с прокажённым был ему неприятен. Эдгар не мог решить, куда деть руки, уродливые придатки, один из которых к тому же короче другого, но больше этого беспокоила другая вещь – никак нельзя понять намерений этого господина, который производил бы приятное впечатление, если б не внешние признаки ужасной болезни. – А эту малышку звать Евой. Она помогает мне в моём ремесле.

– Очень хорошо, – мужчина почти не удостоил Еву вниманием. Он рассматривал Эдгара так, будто хотел разобрать великана по частям и приделать эти части к своему разваливающемуся телу, причём сделать это так ловко и хитро, чтобы не причинить никому беспокойства, в том числе и самому разбираемому. Глаза Эдгара в свою очередь изучали пришельца с назойливостью кружащихся вокруг комаров. Вот они вроде как ни при чём и охотно отлетают, когда машешь руками, но при всём при этом точно знаешь, что эти кровососы здесь по твою душу. Девочка подумала, что великана заинтересовала необычная одежда, но ошиблась – тот изучал проявления болезни.

Мириам продолжал:

– Прости мне излишнее любопытство… просто любопытство – довольно редкое качество у людей в моём положении, и коль уж оно у меня сохранилось, позволь его потешить…. Да, да, ты прав, с одной стороны кажется, будто любопытство присуще каждой живой твари, даже пчела летит к самому яркому цветку, но мои теперешние родичи и братья по несчастью превращаются в комья грязи, древних големов, движимых только одним инстинктом. Если их бьют, они бегут (или ползут – тут кто уж как может), если видят еду – едят, если видят божественное проявление в своём агонизирующем разуме – повторяют молитвы. А в остальное время просто сидят, уставившись в одну точку, пока их желудочные соки переваривают самих себя.

Ева оглянулась на Эдгара. Он просто плавал в обилии слов, в которое окунул его Мириам. Рот приоткрылся, зрачки менялись, будто Эдгар пытался попеременно то рассмотреть погоду над горизонтом, а то оценить изгиб травинки перед носом. Мириам замолчал, только сейчас заметив произведённый его речью эффект, потянулся к козырьку шляпы, будто собирался снять её и почесать лысину, но в последний момент раздумал. Потом он спросил, гораздо тише, и даже наклонившись вперёд, словно пытаясь таким образом стать поближе к самому уху Эдгара:

– Я расслышал, у вас есть некоторые надобности, которые не так просто удовлетворить. Я собирал съедобные грибы поблизости, и вдруг как гром посреди ясного неба меня застало одно слово, которое вы произнесли за ужином: вскрытие! О! Вскрытие тела мертвеца и вскрытие тела живого человека – величайшие запреты.

– Он слышал нас, – шепнула Ева, потом, видя, что Эдгар в своих бесконечных колебаниях не торопится отвечать, сказала: – Вы хотите на нас донести?

– Нет, что вы, маленькая леди, – поспешил заверить Мириам, с некоторым, впрочем, сожалением: – Что вы… приблизиться к любому официальному лицу я могу разве что до тех пор, пока меня не заметят. Только стоит учитывать, что это будет, скорее всего, ещё и дальность полёта стрелы. И разговаривать со мной, конечно, тоже никто не будет. Люди думают, что удар бича Божия можно схлопотать просто ведя разговоры, хотя бич Божий – есть бич Божий, он опускается на головы тех, кто стал господним избранником. Я пришёл с небольшим предложением. Прямо скажем, не самым обычным. Я пришёл предложить вам себя. Я буду вашим за кусок хлеба и похлёбку.

Он посмотрел сначала на Еву, потом на Эдгара, и, видя, что они не знают что ответить, воскликнул, заламывая локти:

– Ну, что же? Вам же нужно кого-то резать? Вам же нужен подопытный, который согласится участвовать в этой вашей бесовской науке на добрых началах? Скажу сразу – к естествоведению я отношусь с превеликим уважением, если оно не попирает заповеди Христовы. И на кое-что, что попирает, могу сейчас, в своём нынешнем положении, закрыть глаза.

– За кусок хлеба… – выдавил Эдгар, теребя пальцами одной руки пальцы другой, как телёнок теребит вымя матери.

– Лучше, если это будет большой кусок хлеба и огромная миска, – уточнил Мириам и улыбнулся одними губами. Было видно, какие страдания ему доставляет даже такое простое действие. – Это ошибка, считать, что прокажённые не хотят жить. Ещё как хотят. Как и все люди. Но есть кое-что, что нас отличает. Что делает нас особенными. Мы понимаем, что скоро должны умереть – от сапога ли какого-нибудь стражника или задохнувшись в яме с себе подобными, подохнув, как помойная крыса… в любом случае, это будет не лучшая смерть.

– Смерть не бывает хорошей или плохой, – глухо сказал Эдгар.

Мириам развёл руками.

– Так или иначе, но каждый, у кого ещё не сгнили мозги, предпочитает искать способы прожить оставшееся время как можно лучше.

– Лучшее, что можно сделать – молиться Господу.

– О, конечно! – горячо воскликнул мужчина, и Еве почудилась в его голосе некоторая вроде бы даже издёвка. – Конечно Господу! Но ещё туда входит комфортный сон и вкусная еда. Или хотя бы просто еда. Видите ли, у людей в моём положении в голове кое-что меняется. И если вы, господин лекарь, жаждете заглянуть, проведать, как там поживают мои почки, что ж, пожалуйста, за кусок хлеба и похлёбку.

Ева разглядывала заросли за спиной Мириама с таким выражением, будто ожидала, что из кустов сейчас полезут другие прокажённые, разрывая на себе одежду и теребя хилыми пальцами впалые животы.

– Ты кому-то ещё о нас рассказывал?

– Конечно, нет. Я здесь один. Так что, вы согласны? Вы – знаток трав и отваров, много путешествовали и, я уверен, знаете, как надёжно обезопасить себя от проказы.

– Самый надёжный способ – не приближаться, – сказал на это Эдгар, но по интонации Ева поняла, что он борется с желанием поднять голову и начать высматривать в небесах дырку, через которую Господь наблюдает за ним.

– Я заразился, не общаясь и не контактируя ни с кем из этой братии, – очень спокойно ответил прокажённый. – Думаете, оно мне было надо? Думаете, я настолько не любил свою ту, свою прежнюю жизнь, что хотел примерить одёжку с чужого плеча? Как бы не так. Я ей упивался! Я был отличным ремесленником, знал тонкости ажурного литья, мог возводить целые арки из металла, роскошные арки, такие, что вы не отличили бы их от небесных, облачных построек, прекрасных в минуты рассвета и заката… я мог сделать так, чтобы закат освещал мои творения круглые сутки. Мог отлить хоть ангела, хоть чёрта, хоть дракона о двух главах и двенадцати хвостах. Имел собственную мастерскую в маленьком, тенистом тупичке Вязовой улицы, что, – если вы вдруг надумаете проверить – в Нюрнберге. Теперь пальцы меня не слушаются, форм нет, печи нет, да и кому нужны поделки от прокажённого? Что же, теперь задача – быть сытью, опытным материалом для мастеров другого толка.

– Встретимся на этой поляне после захода солнца, – хрипло, негромко сказал Эдгар. Он покачивался с носка на пятку и, как будто, целиком проникся речью Мириама.

Мириам подобрался, несколько раз кивнул, оглядываясь так, будто сам слабо представлял, как здесь оказался.

– Есть что-то ещё, что мне нужно знать? К чему готовиться?

– Придётся запомнить некоторые вещи, – печально сказал Эдгар. – Я дам тебе специальный отвар, который погружает в глубокий сон, так что, скорее всего, сквозь пелену видений, которые они вызывают, ты ничего не почувствуешь.

– Совсем ничего?

Губы Мириама снова растянулись в улыбке, и Ева отметила, что на этот раз ему стало немного неуютно.

– Скорее всего. Это сильный отвар, – сказал Эдгар и задумчиво пожевал губами, видимо, вспомнив, с каким недоверием он относился к усыпляющим зельям раньше. Теперь же Ева частенько бродила по полям в поисках дурман-травы и коробочек мака. – Когда очнёшься, нас уже не будет. Будет светать, а может, уже светло, но здесь в такую рань тебя никто не найдёт. Еду мы оставим рядом, в плотном мешке или в ящике, одном из тех, которые вы видите в повозке – чтобы не нашли дикие звери. Но не набрасывайся на неё сразу, потерпи хотя бы до вечера. Постарайся, пока не подживёт рана, поменьше двигаться («буду жить, как король» – тут же заверил их Мириам), и ещё одно – швы придётся снимать самому. Оставим также и воду, а как только она закончится – вон там есть ручей. К тому времени ты сможешь доковылять туда самостоятельно. И ещё – чуть не забыл – разные зелья и мази, которыми нужно будет смазывать рану (их я положу по левую руку) или принимать внутрь (эти – по правую). За этим всё. Захвати с собой фонарь – мне понадобится много света.

Эдгар, кажется, ожидал, что гость ещё о чём-то будет просить, но тот только кивнул, приподнял котелок, как будто ставя точку в диалоге, и растворился в листве. Они остались одни.

– Это всё очень кстати, – сказал Эдгар, потирая руки. Глаза его блестели нездоровым блеском. Ева подумала, что это слёзы, но, подойдя ближе, слёз не увидела.

– Что ты будешь делать? Вшивать нити ему в утробу?

– Вшивать нити… то, что мы называем нитями, маленькая речная ракушка, на самом деле подводные течения, которые несут искорку божьего света к различным берегам, то есть к различным человеческим органам. Достань руку, которую мы вырезали из живота мужчины в том городке… как он назывался? Омой её и приготовь. Я пришью её на то же место, а потом проведу к ней нить. Посмотрим, приживётся ли она.

Ева заволновалась.

– Что, если она будет болеть у него в животе?

Эдгар ничего не сказал, и Ева дёрнула костоправа за рукав:

– Что ты думаешь?

– Что думаю? – переспросил Эдгар. – Сейчас особенно некогда думать. Нужно подготовиться. О господи, я как будто бедный путешественник на плоту, утлом судёнышке, который в шторм снесло в невиданные моря, к неизведанным землям, не описанным ни одним путешественником. И здесь аборигены являются ко мне, предлагая принять их Бога, яростного, могущественного, такого, что он может брать своих последователей за шкирки, как кутят, и таскать их с места на место, унося от всякой опасности, опекая их зримо и ревностно, и будто плюя тем самым в лицо богу-Творцу. И я, соблазнённый такой мощью, смею сомневаться. Я говорю – приходи сюда ночью, и я приму твоего Бога…

Он закрыл лицо руками и сидел так, пока Ева ушла прочь, чтобы дать ему побыть с самим собой наедине.

Сейчас было время, чтобы почистить и привести в порядок Мглу, насладиться запахом конского пота и избавить роскошный хвост от многочисленных репьёв. Потом, весь вечер, девочка исполняла наказы воскресшего к жизни цирюльника. Он отправил её собирать траву, только для того, чтобы Ева смотрела, как великан, подпрыгивая, горбясь, как обезьян, и изрыгая непонятные возгласы, разбросал всё это вокруг повозки, между колёсами. После этого отправил её снова, и по властности жеста Ева поняла, что на этот раз нужно дойти туда, где извергается с края земли небесный океан, и успеть вернуться обратно:

– Найди след древнего животного, македонского слона. Там ты найдёшь по-настоящему близкие к сердцу земли травки, даже если они будут чахлыми и невзрачными – срывай с почтительностью, помня о древних царях и понтификах, которые, ввиду своего положения в тёмных и дремучих веках, более ранних, чем те, в которых живём мы, находятся ближе к Христу. Это великая жертва, и она достойна самых больших регалий. Папоротниковый венец, и диадема из шиповника, и смоковницы! О, Господи, всемогущий Творец и повелитель всея земли, не остави без внимания моё богохульство! Накажи, Господи! Если ты меня оставишь, если небо надо мной опустеет – то будет худшее для меня наказательство!..

Таким Ева и оставила великана – причитающим над своими безумными идеями, ползающим на коленях. Ему это нужно – понимала она, – нужно, чтобы голова потом была холодная и не знающая сомнений, а руки не дрожали. В этих каяниях и ритуальных расшибаниях головы о мягкую землю он как будто изливал себя всего, всю горечь и всю сладость, все эмоции, чтобы осталась пустая оболочка с холодными и твёрдыми, как лопасти деревянной машины, руками.

– На этот раз я останусь с тобой, – сделала Ева упреждающий удар, не сомневаясь, что сопротивление будет, и ещё какое сопротивление – судя по холодным, симметричным складкам на лице костоправа, он всё уже для себя решил.

– А когда ты не оставалась? – удивился великан.

Темнота была почти оглушительной. Ева зажгла лампу и сложила на полянке неподалёку небольшой костёр.

– Когда?.. А вот когда ты меня ещё не нашёл. Не согнал, как будто пчелу с завядшего цветка – вот когда! И теперь я только с тобой.

– Конечно, – сказал Эдгар. – Только на порядочном расстоянии. Ты будешь выполнять тысячи разных поручений. Угодных поручений. Нужно будет поддерживать костёр…

– К дьяволу костёр!

Эдгар расстроился.

– Что до дьявола – мы и так все катимся под гору к нему в яму. О девочка, которая ведёт себя иногда как взрослая, а иногда как неразумный детёныш осла, костёр, в который вовремя подбрасывают нужные травы (я никогда не имел дела с прокажёнными и знаю о них только понаслышке), и дым, что он будет выделять, спасёт нас от печальной участи. Ведь болезнь внутри человека, как в клетке, может лишь совать через прутья свои длинные пальцы… а сегодня ночью вырвется, как петух, будет плясать по поляне и искать свежей наживы. Как думаешь, ты сумеешь от него убежать?

Ева замотала головой. Эдгар удовлетворённо кивнул:

– Конечно не сумеешь. Но дым трав сделает для его клюва наше тело каменным и помешает найти тебя на поляне. А значит, для того, чтобы мы опомнились и обратились на путь исправления, бдений, каяний и молитв, – Эдгар противно захихикал, – не останется шансов. Воистину, костёр – то столб дьяволов. И ты останешься его поддерживать.

На этот раз Ева кивнула, по привычке теребя нижнюю губу. Следить за костром, от которого зависят их жизни! Столь важной миссии ей ещё не доверяли.

– Я подслушал рецепт этого дымного сбора у одного схимника, у которого однажды гостил целую неделю. Лечил его больную спину. Нужно брать одну часть лебеды, три части сушёных мятных листьев, две части сосновых иголок. Лепестки ромашек и толчёный степной колюч-цветок, который так любят лошади. Вон же он, у тебя в корзине. Бросать в костёр мерами твоей ладони, и дальше каждый раз, когда дым будет ослабевать.

– А можно, я буду смотреть, как ты работаешь?

– Ты будешь смотреть за костром.

– Так я прям отсюда…

– Отсюда ты, скорее всего, ничего не увидишь, – сказал Эдгар. – Настолько плотным будет дым. Ты сможешь развлекаться, разве что, тем, что ковырять в нём дыры и смотреть, как они зарастают.

С этими словами он отошёл, чтобы облачиться в самые странные одежды, которые Ева видела в своей жизни. Руки спрятались в плотные красивые перчатки, суставы и сгибы которых выполнены из тончайшей кожи – лучшей кожи, которую можно выменять на что-то на базаре. Перчатки эти доходили почти до локтей, где терялись в складках другой странной одежды – холщёвого мешка, который костоправ выпотрошил прямо в повозке и накинул на плечи, проделав дырку для головы. К лицу – вот чудеса из чудес! – привязал плотный кожаный мешочек, сшитый в виде клюва, с огромными ноздрями, ну точь-в-точь как у голубей. Разве что, голуби вряд ли пользовались скальпелем, прорезая эти дыры. Мешочек, судя по торчащим из ноздрей веткам, листьям, смазанным какой-то смолой росткам и мятым сушёным цветам, призван был фильтровать неприятный запах и ограничить доступ заразы ко рту и носу цирюльника. Оставшаяся часть лица была защищена собранным из полосок кожи колпаком, вроде тех, что можно увидеть в некоторых городах на палачах. Открытыми оставались только глаза – они смотрели из неправильной формы отверстий так, будто Эдгар не вполне понимал, как собирается двигаться, работать скальпелем и шить в этой одежде.

– Где ты всё это взял? – спросила Ева.

– Сделал только сейчас, пока ты собирала травки, – голос великана звучал так, будто это говорил не он, а кто-то, забравшийся в его чрево. Например, тот карлик по имени Бахус, – На самом деле всё это – в том или ином виде – у меня уже имелось. На клюв, например, пошёл один из лучших наших мехов.

– Ты сделал из хорошего меха вот это?

Ева превратилась из девочки напуганной в девочку рассерженную. Теперь существо, которое невольно олицетворял Эдгар, казалось ей жалким и потерянным, будто его, пролетающего над этим миром чудаковатого ангела, сбил с неба камнем из пращи какой-то пастушок.

– Это был наш самый хороший мех!

– Ну, прости…

– Надеюсь, ты станешь за сегодняшнюю ночь гораздо умнее. Только попробуй не узнать ничего нового!

– Да, да! – испуг великана был так явен, даже за всеми этими несуразными тряпками, что Ева отступила на несколько шагов. – Прости меня, маленькая сойка, я буду стараться, сделаю свою голову такой, как самая сухая земля. Как земля всей Аравии, куда мы рано или поздно придём…

Всё было готово, осталось только дождаться Мириама. Конечность Ева извлекла из колбы, положила на лоскут ткани рядом с иглой и нитками Эдгара. Выглядела она будто необычная разновидность речного рака. Было странно думать, что к утру это станет чьей-то новой частью тела.

Древесные грибы пахли так, будто хотели докричаться до всех и каждого в лесу. Ева обошла те, что росли на стволах деревьев по краям полянки, рассеянно говорила в эти огромные лесные уши какую-то чушь. Подобрала с земли и сунула в подготовленные для Мириама мешки несколько птичьих перьев – может, они хоть немного его порадуют? Не разоблачаясь, Эдгар шатался по поляне, вокруг повозки, бормоча молитвы и завывая иногда, точь-в-точь как призрак. Он смотрел на небо, и по мере того, как оно становилось из лилового непроглядно-чёрным, помешательство великана всё больше выплывало наружу. Эдгар сопел, хлопал руками, отчего одеяние плескалось, точно мантия. Клюв мотался вверх и вниз, великан походил на голубя, который пытается пропихнуть особенно большой комок пищи через зев.

Ева, предвидя момент, когда им придётся тронуться в путь, занялась делами. Она запрягла Мглу, проверила, как держатся подковы. Потом из заготовленного хвороста в заранее вырытой Эдгаром яме развела костёр, плеснув туда немного масла из лампы, чтобы быстрее загорелся. Раньше Эдгар пожурил бы её за расточительность, но сейчас ему было не до масла. Кроме того, денег и всяких менных вещей у них было достаточно, чтобы получить столько масла, сколько нужно. Проверила ещё раз мешки для Мириама, которая сама же чуть раньше собирала. Кусок копчёного свиного окорока будил в животе маленьких голодных зверьков. Несколько краюх хлеба, сытные плотные лепёшки, которые долго не портятся. Кочаны капусты. Небольшой мешок, набитый пшеницей. Девочка полагала, что Мириам будет доволен. С таким запасом в одиночку он продержится в лесу больше месяца. Она стащила всё это на центр поляны, отнесла лампу, под завязку заполненную маслом. Девочка могла быть собой довольна – всё, что нужно, она предусмотрела.

Наконец, среди руин показался огонёк, замелькал, прикрываемый рукой, пока его хозяин перебирался через останки стены. Ночные птицы смолкли на миг, а потом запели все разом, ещё сильнее, чем раньше, будто хотели замаскировать, скрыть присутствие троих человек в покинутом солнцем мире. Как только огонёк, точно большой светляк, выполз на поляну и стало возможно разглядеть фигуру Мириама в несуразном колпаке, на этот раз сдвинутом на лоб (тень от него была точно от тучи), Ева кинула в костёр первый пучок травы.

Мириам, кажется, с трудом удерживался от того, чтобы не броситься наутёк. Еве вспомнились его слова – «прокажённые тоже боятся». Но их самих, этих ходячих мертвецов, предназначенных для медленного исчезновения из мира живых и такого же постепенного появления в лимбе, в чистилище, так сказать, выцветания, боялись до колик. И всё-таки, до чего странно было видеть калечные пальцы свободной правой руки, которая, трясясь, то и дело осеняла владельца её крёстным знамением. Девочка хотела кликнуть Эдгара, но тот сам уже заметил фонарь и, тяжело ступая, двинулся в ту сторону. Ева, вытащив из костра лучину, чтобы поджечь лампу, присоединилась к Эдгару. Пока ещё возможно что-то разглядеть на расстоянии в несколько шагов, нужно поприветствовать гостя. Но он не двигался с места – как будто замёрз, увидев в свете костра спешащие к нему фигуры.

Позже Ева смогла себе в красках вообразить, что видел Мириам (конечно, ничего такого не ожидавший). Лоскуты эдгарова одеяния в полутьме вполне могли сойти за местами оборванные, местами встопорщенные перья, одетое в них существо о двух человеческих ногах и без передних конечностей отклонялось то вперед, то назад под весом могучего клюва. Ещё он увидел маленькую девочку, уцепившуюся за пучок перьев (или же демоническую карлицу?). Он завизжал, грохнулся на колени, выронил фонарь (слава Богу, тотприземлился на ножки и не прибавил к болячкам Мириама ещё и боль от ожога), причитая и пытаясь отползти, сдирая свои язвы о колючую траву и размазывая по щекам слёзы.

Эдгар и Ева остановились – великан был изумлён до крайности, он не мог соотнести свой внешний вид с реакцией Мириама, – переглянулись, не представляя, что делать дальше.

– Дорогой Мириам! – Ева сделала шаг вперёд и собиралась сделать ещё один, но поняла, что не может – Эдгар крепко держал её за воротник. Поэтому она продолжила с безопасного расстояния: – Милый Мириам! Это же мы!

Первый приступ испуга уже прошёл. Прокажённый сидел на земле и всхлипывал, не отрывая глаз от Евы. Ева видела, как двигался в его рту, будто червь в яблоке, язык, но до них не доносилось ни звука. Когда Мириам вновь сумел заговорить, в его горле поселилась жестокая икота.

– Я понял… простите… простите… просто мне вдруг привиделся бес, сатана в перьях и с головой дохлой вороны. Я знал, что странный народ может изобретать странные методы защиты от зла… не поверите, знал, с са-амого детства, но вы всё равно сумели застать меня врасплох. Но теперь-то я сам такой. Что же, буду знать.

Он отдышался, выпрямив ноги и облокотив своё туловище на дрожащие, выпрямленные руки.

– Впрочем, я уже снова владею собой и вижу что вы – это вы, и птичьей головой здесь и не пахнет, а только странного покроя платьем… будьте добры, что у вас там за тень на плече? Ага, вижу, ничего такого, что вообразила себе моя больная голова.

Голос его говорил об обратном. Еве мерещилось, что в глотке засела целая уйма сверчков, все они поют и скрипят своими крылышками. Она всерьёз ждала, уставившись на полуоткрытый рот прокаженного, что оттуда сейчас вылетит несколько насекомых.

Так прошло некоторое время, мелькнуло выстрелившим в небо искрами костром, стряхнуло с ели шишку. Какое-то очень короткое, но того хватило, чтобы все участники действа поняли что-то своё: Эдгар понял, что запретные тайны так и останутся для него сегодня под печатями. Он просто не сможет протянуть руку, чтобы сорвать их. Мириам, безуспешно боровшийся с икотой, подумал, что сейчас, когда свет лампы освещает несуразную фигуру великана, когда «клюв» смещён на подбородок и мешается с густо намазанными тенями, она напоминает не то неуклюжего ангела, ударившегося головой о землю и забывшего откуда он родом, не то кого-то из библейских гигантов в их странном и просторном одеянии и с украшением из пальмовых ветвей на плечах. Ева, оторвавшись от созерцания рта Мириама, поняла, что всё закончилось вовсе не так, как должно было. Этот обмен мгновенными образами, который произошёл между ними, нарушил что-то в обговорённом днём плане.

Эдгар повернулся и тяжело потопал к повозке, где лошадь уже вроде бы привыкшая к новому облачению костоправа, настороженно повернула голову. Ева бросилась забрасывать костёр землёй, потом приблизилась к середине поляны, чтобы забрать инструменты. Мириам уже маячил на краю поляны – кажется, он восседал на осколке стены. Фонарь исчез из виду, однако его трепещущий, рассеянный свет разливался там, будто отсвет солнца из-за края земли, подсвечивая древесные корни и листья красного вьюнка.

Ева приложила ко рту руки и крикнула:

– Мы оставляем вам еду! Всю эту еду. Кушайте и не забывайте благодарить Господа.

С этим они отбыли восвояси, впервые отправившись в путь по проложенной госпожой Ночью тропе.

– Я чуть было не стал для этого бедного существа одушевлённым, вещественным дьяволом, – сказал Эдгар, стянув свой ужасный клюв и бросив назад, в повозку. – Бедное-бедное существо, как оно тряслось при виде ножа в моей руке!

– Его зовут Мириам, – напомнила Ева.

– Какая разница, как его теперь зовут? Мы его никогда больше не увидим. Проказа съест его заживо, переварит и выплюнет в какую-нибудь канаву, как и всех прочих.

– И ножа у тебя в руке не было… он лежал там, на траве, вот в этой сумке. Я-то знаю, я проверила.

– Я был для него воплощённым сатаной, – сказал Эдгар. – А ведь я наивно полагал, что молитвы искупят чудовищное злодеяние, которое готовился совершить. Слава всему, святые не допустили тому случиться. Теперь, покуда меня не сверзли на месте в яму адскую, а отпустили, поджавшего хвост, снова в дорогу, настало время для долгих мыслей. Долгих мыслей, скрипа колёс и простого выбора. Ах, был бы где рядом Господь, мой ослик, уж он-то подсказал бы путь…

– Я подскажу тебе путь, – сказала Ева.

Но он как будто не слышал. Повозка, покачиваясь, утекала в ночь, а великан бормотал себе под нос обычные для него заговоры и присказки. Причмокивал и позволял какому-то жуку ползать по своей нижней губе, даже того не замечая.

– Я ведь так уже делала, – сказала Ева. – Подсказывала тебе дорогу. Ты просто не замечал.

– Если бы я мог, я бы проводил эти страшные, богохульные операции на себе. Но я не выдержу такой боли. Я боюсь боли! И погрузить себя в сон не могу… Говорят, где-то на востоке языческие мудрецы знают травы, которые могут лишить чувствительности твоё тело, но оставить голову холодной, а руки – точными, как укус комара. Говорят, их использовали, чтобы человек мог пройти всю пустыню, не почувствовав ожогов ни от солнца, ни от песка, также для создания настоящих убийц, нечувствительных к укусам стрел и к приступам страха.

– А разве бывают ожоги от песка? – спросила Ева.

– В арабской земле бывает всё, – с суеверным страхом сказал Эдгар. – То земля нехристей. Воздух там ядовит, люди ходят задом наперёд и черны как уголь, солнце встаёт из кипящей воды на краю мира.

Ева недоверчиво задрала подбородок.

– С высоты твоего роста не видно, что там происходит?

– Залезь на крышу и сама посмотри. Земля неверных ещё далеко, хотя тёплые ветра уже две недели овевают нас и тащат за собой. Чуешь, как тепло спать по ночам? Даром, что приближается день святого Михаила, что скоро наступят зимние холода и твои родные земли занесёт снегом.

– Снег – чудеса, – сказала Ева. – Он прилетает из далёких горных пиков, где камни высотой с самый высокий городской собор, но целиком изо льда. Волки там о копытах, как горные козлы, и с длинной шерстью. Колдуны, бороды которых достают своими кончиками до пальцев ног, насылают друг на друга вьюги и метели… В зимние месяцы, когда падает снег и дует ветер, если долго смотреть на небо, можно увидеть кончик этой бороды. Я видела сама. Там, откуда ты родом, снег должен идти каждый день. Каждый день!

И Ева хлопнула ладошами от переизбытка чувств. Эдгар поскрёб затылок.

– Моё детство скрыто туманом. Иногда кажется, будто я всегда был таким большим, всегда бродяжничал на пару с моим дорогим Господом и своим умением.

– Ты мне сам рассказывал. Про травму, про камни в своей голове, про речку…

– Да, рассказывал, наверное, – ковыряя в носу, сказал Эдгар. – Но со временем туман завладевает всем. Я пытаюсь вспомнить, но в голове бродят разве что заблудившиеся идеи и какие-то странные, далёкие друг от друга мысли. Я не знаю, откуда они взялись. Я подвожу их одну к другой, но они не знакомы. И не желают друг друга знать. Как родственники, находящиеся в давней ссоре, как это заведено у высокородных – ссоре, уходящей корнями в глубину веков.

Эдгар вращал глазами, ни на чём не фокусируясь.

– Мнится мне, что там, откуда я родом, не было снега. Мнится мне, что там даже не разговаривали на ломбардском и на северных наречиях, таких, – здесь он сделал паузу, набрал в лёгкие воздуха, как будто собирался сдуть белые шапки разом с целого поляодуванчиков, прижал язык к нёбу и раскатисто, долго произнёс: – будто растут горы и плывут по морю галеры. Будто дышат в спячке медведи. О чём это я?.. Ах, да, такого языка на моей родине не было. Там росли кипарисы, было тепло и всё время светло, а когда выпадали дожди, они ливнями могли извергаться на землю целыми неделями, от дня святого Дмитрия до дня святого Михаила.

– Странные вещи ты рассказываешь. Разве там водятся великаны?

– Получается, водятся, – Эдгар выглядел до крайности удивлённым. Он рассматривал свои ладони, словно надеялся обнаружить застрявший в линиях песок.

– Ты забываешь меня, да? – с сожалением сказала Ева. Что-то дёрнуло её сказать. – Забываешь, зачем я здесь?

Эдгар смотрел на неё сверху вниз, словно спрашивая, «о чём ты?» Ева подумала, что он, наверное, уже не помнит, как так получилось, что они начали путешествовать вместе.

Теребя на коленках платье и глядя в сторону, она продолжила, стараясь чтобы голос ступал медленно и вязко, подбираясь к великану на кошачьих лапах.

– Ты видишь, но не замечаешь человека, который готов сделаться твоей куклой. Наше путешествие вместе уже очень, очень долго тянется. Даже Мгла уже не различает, где кончаешься ты и начинаюсь я. Я твои дополнительные руки, твои вторые ноги и голова. Но ты… ты больше обращаешь внимания на свою тень, чем на меня.

– Тень… – сказал Эдгар и замолчал. Медленно-медленно его желваки шевелились, будто принадлежали не человеку, а большому жуку. – Их будет царствие небесное. Твоё есть царствие небесное. Зачем тебе я, с моими греховными поползновениями?

Ева положила руку ему на колено, толстое, как колода.

– Я выдержу. Что ты хотел услышать больше всего, как не добровольное согласие?

– Хотел услышать, что Бог меня простит. Хотел больше не знать сомнений, – Эдгар имел намерением сказать это твёрдо, но голос его плыл и плавился, точно масло на огне. – Нет, я не могу.

Девочка решила идти до конца.

– Я как второе твоё лицо. Если ты хочешь испытать на себе свои безумные идеи – используй меня. Я полностью могу тебе довериться. Как если бы ты был Иисусом.

Эдгар вздрогнул, как от удара. Темнота была – выколи глаз, но это движение не укрылось от Евы. Великан бросил повод и зажал уши руками.

– Не богохульствуй! Искорка, от которой вспыхнет кровля дома, я не стану тебя слушать!

Он кричал, и девочка почувствовала как все заготовленные, бережно вынашиваемые речи смываются потоком слёз.

– Не кричи! – сказала она. – Не кричи, пожалуйста…

Но великан не слышал. Он раскачивался из стороны в сторону, прижав ладони к ушным раковинам. Лошадь, почувствовавшая, что повод больше не сжимают ничьи руки, с лёгкой рыси перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась.

– Ты забыл уже, зачем меня подобрал, – сказала Ева, когда он опустил руки. Ей показалось, что великанский профиль сейчас покроется трещинами, словно статуя в заброшенном греческом городе. – Меня выгнали из дома, я пришла ночевать в сарай, где уже был ты. Ты сказал, что покажешь мне всю империю, земли, лежащие за её границей, сказочные земли с необычными людьми, которые разговаривают на курином языке. А я за это разверну всё, о чём ты думаешь, в другую сторону. Стану твоей мадам Женщиной. Теперь ты можешь забыть о мёртвых телах, забыть Мириама. Ты всё время ждёшь какого-то знака, а между тем малейшие знаки нарушают твои планы. Что ты всё время ищешь?

– Ищу того, что хочет Господь, – прохрипел Эдгар. В его горле клокотало так сильно, что Ева испугалась, как бы он не рухнул замертво прямо на месте.

Она охотно впускала в своё сердце беспокойство за Эдгара, мысли о грядущих днях (что же будет, когда они войдут в Константинополь и, переправившись через канал, углубятся в пустынные земли?), лицо Мириама, испуганное, жалкое, которое необычайно чётко отпечаталось на подкорке сознания – потому что боялась, что другого рода страх найдёт лазейку в её сознание. Липкий, скользкий страх за свою жизнь – не лезь сюда. «Уйди» – говорила ему Ева, как говорила когда-то крикам родителей и хриплому, птичьему голосу деда, когда они обсуждали судьбу своей младшей дочери и внучки. Задолго до того дня, как дед слёг с болезнью, и в их дом зашёл вместе со свежими весенними сумерками заезжий цирюльник.

Тебе здесь не рады.

Чего хочет Господь?.. Ева сочла этот вопрос слишком сложным для маленькой девочки, но великан не отрывал от неё взгляда. Хотелось немного света – кажется, ещё немного и начнёшь задыхаться. Всё вокруг как тухлая вода. Девочка испугалась, что забыла фонарь в дубовой роще, но, обернувшись и пошарив вокруг себя, нашла его прохладную медную ручку. Он лежал на боку (дерево было влажным и скользким), но немного масла внутри ещё оставалось.

– Скажи мне, – попросил Эдгар. – Ты всё ещё ступаешь по следам Господа? Я их уже не вижу. Сказано было: «Будьте как дети, ибо они наследуют царствие небесное». У кого мне вопрошать ответа, как не у тебя?

Он довольно неуклюже сполз с сиденья и грохнулся на колени, так, что Ева едва не полетела кубарем вниз. Мгла, подняв голову, посмотрела на них одним глазом. Укромное его мерцание, казалось, отдаляло и отдаляло до бесконечности утро.

Девочка гнала от себя страх.

– Я не хочу, чтобы твои мысли растворились в голове так, как растворилось твоё прошлое. Не хочу, чтобы они потерялись по дороге – новая идея сверкнула в её голове, точно вспышка молнии далеко над горизонтом. – Я… его светлость должен обрести новое тело. Что, если им стану я?

И, не давая Эдгару даже секунды для сомнения, опережая процессы в разбитой его голове, скрипучие расшатанные валы и колена, которыми высказанная мысль доставлялась ему в сознание, выпалила:

– Им стану я!

Эдгар не стал спрашивать что-то вроде «ты точно этого хочешь?», или говорить категорично «этому не бывать», хотя Ева ждала, пока он откроет рот, сжав кулачки. Её пугало не то, что великан может отказать, а то, что под грузом его колебаний может зашататься клык её решимости.

Но Эдгар ничего не сказал. Он взгромоздился на седалище, отворачивая от девочки лицо, подобрал повод, и телега покатила дальше, поскрипывая задней осью.

А утром, проснувшись, Ева обнаружила, что не может пошевелиться.

Ночью великан больше не проронил ни слова, и девочка, устроив сложенные ладони под щёку, уснула. Сон был тяжёлым, как могильная плита, на язык как будто насыпали с горкой каменной пыли. Еве снилось, будто в области живота становится очень тепло, практически горячо, тяжёлые хищные коты лежат на груди, и она боится шелохнуться, чтобы не разбудить этих котов и не побудить каким-нибудь неловким движением пустить в ход когти. Горло открыто и беззащитно, сонная артерия бьется, и уши зверей беспокойно дёргаются.

С этим ощущением девочка пробудилась, обнаружив себя в кузове повозки. Снаружи, насколько можно разглядеть, скосив глаза, белый день. Веки поднимались и опускались, как будто к ним привесили по небольшому грузу, а тело растворялось в окружающем пространстве. Даже сосредоточившись, девочка не могла понять, где у неё руки, где ноги, в каком конкретно месте лужи, в которую она превратилась, стучит сердце.

Она хотела позвать: «Эдгар»! Но не смогла даже разлепить губ.

Впрочем, великан был здесь. Большое светлое пятно меркло, когда его загораживала громадная фигура, и начинало сиять вновь.

– Ты проснулась, маленькая путеводная звезда, – ласково сказал Эдгар.

Он навис над Евой, точно дерево, уходящее корнями глубоко в землю и раскинувшее шляпу-крону. – Я… я не спал всю ночь. Я рад, что ты поспала, потому что тебе понадобится много сил. Все силы, которые у тебя есть.

Кажется, Эдгар волновался за неё. Он пытался улыбаться, но, по обычаю, правый уголок рта дёргался, точно червяк в руках мальчишки.

«Для чего?» – хотела спросить Ева, но не смогла. Губы превратились в мясные обрезки.

Но великан понял. Он опустился на корточки, взявшись обеими руками за затылок, аккуратно приподнял голову Евы, и она увидела нечто, в чём с трудом опознала собственный живот.

Одежды не было. Она сложена между спиной и полом, ни складок, ни перепадов этих рукотворных холмов девочка не ощущала. Грудная клетка резко выпирала вперёд и походила на клетку для птиц. А всё, что ниже, расцвело красным цветком, самой прекрасной лилией, что девочка видела в своей жизни.

«Господи, Эдгар», – хотела бы сказать она.

Инструменты горкой лежали на сундуке господина барона, и Ева могла поклясться, что каждый из них цирюльник уже успел пустить в ход. Даже зубчики пилы для костей выглядели, как зубы хищника, только что задравшего олениху. Дерево успело впитать кровь, все эти рыцари и драконы, и циклопы, и странные пятиногие существа сполна ей насладились.

Все они были довольны. Эдгар, помимо беспокойства и живого участия, излучал почти щенячью радость.

– Я только начал, – тараторил он откуда-то сверху. – Но работы много, а маковое молоко, увы, не такое сильнодействующее средство. Вот, ты уже почти в сознании, через несколько мгновений начнёшь чувствовать боль. Но я успею, я дам тебе ещё… ты проспишь до самого конца, каким бы он ни оказался. Взгляни-ка напоследок на его светлость. Он весь в ожидании. Ты хоть раз видела на его лице такое выражение?

Его светлость таял буквально на глазах. За месяцы, проведённые вместе, Ева стала считать его цельным, совершенным в своей округлой форме с уродливым отростком шеи. И вот теперь он вновь уменьшался – пилу Эдгар пустил в ход для того, чтобы вскрыть толстую кость черепа в затылочной области. Лицевые мышцы барона обмякли; создавалось впечатление, будто рот кривится теперь не в крике, а в широкой улыбке. В белках глаз набрякли вены. Жёлтые зубы влажно поблёскивали.

Ева захотела закрыть глаза, но не смогла. Это сделал за неё Эдгар.

– Спи теперь, – услышала она его голос. – Ради нас троих – я буду стараться.

Ева была в этом уверена. Ещё никто и никогда так не старался ради неё, как этот великан.

Всякий, кто когда-либо где-либо просыпался, способен осознать себя единым целым. Кляксой на чистом пергаменте, ткнув в которую, он может сказать: «вот – я». Ева, если бы ей задали такой же вопрос, показала бы на пустое место. Она оказалась разбросана по своему телу, точно взбитая ветром масса осыпавшихся с дуба листьев. Она была слухом, который ловил тревожные звуки, что медленно обретали в голове осмысленность: крики и резкая, гавкающая речь. Была пучком нервов, которые мало-помалу начинали корчиться от боли. Была ополоумевшим осязанием, которое вновь и вновь пыталось – и не могло разобраться, что же у него где, и где, собственно, у этого организма границы. Была привкусом крови на языке и позывами тошноты где-то глубоко, в горле.

Была, наконец, зрением, которое вернулось резко, рывком, несмотря на то, что глаза разъезжались и всё двоилось, троилось… множилось. Внутрь сознания, которое больше не было самим собой, потекла целая вереница образов.

Повозка. Колышущиеся, как от ветра, стены. Ворох вещей на полу. Кровавые разводы. Куски кости. Люди, которые лезут внутрь, их обезображенные, искажённые лица, все кричат. Огромная фигура, которая, казалось, может загородить целый свет, стоит лицом к пришельцам, опустив руки. Лица его не видно, только бугристый затылок. Как холм, в котором проложили свои ходы стони кротов.

– Вот, значит, каковы твои святые мощи, сатана!

– Это же гомункул! Химера, творение рук человеческих. Как ты, алхимик, сумел на такое покуситься! Смотри, руки у тебя в крови, и эта кровь – господня! Ты своими руками совершил расправу над Господом нашим. Он истекает кровью. Он закрыл глаза, чтобы не видеть нашего племени, гримас его и грязных воплей.

Завывания, заламывания рук. Великан стоит без движения, толпа, как волны, накатывающие на камень, угрожает поглотить его. В повозку забирается всё больше людей. Сначала они видят Эдгара, и на лицах отражается робость, потом, вступив под сень полога – видят Еву. Многие тут же сгибаются пополам и выплёскивают на пол скудное содержимое желудка.

А потом дрожь узнавания прошла по телу, которое по-прежнему никак не могло собраться вместе. Этот человек… карлик с бурундучьим лицом, с холодными карими глазами, ртом, который и прежде, и сейчас кривится в ухмылке. Только руки у него раньше были пусты, а теперь в них нож. Кто-то размахнулся, отпуская припасённый снаряд, великан охнул, когда в имеющую форму валуна голову врезался камень настоящий.

И скалы, бывает, обрушиваются в море. Нож вошёл великану прямо в грудину, карлик отпрыгнул, широко расставляя руки и пытаясь заполучить себе немного пространства. На миг наступила тишина, а потом тишина взорвалась криками, и праведным рёвом, и причитаниями, которые постепенно переместились наружу, когда тушу великана выволокли пред господни очи.

– Смотри, – кричал кто-то, – вот источник всех бед! Источник скверны в твоей стране!

То, что было в прошлом Евой, вновь попыталось пошевелиться, но не смогло. Странные, безумные образы заполоняли сознание, они множились в нём, будто сорная трава на заброшенном поле. Много людей – гораздо больше, чем можно узнать за одну жизнь. Жилистые, тонкие руки, умение держаться, скрюченные, жалкие люди, которые вызывают только отвращение, отчаянное желание смыть их уродство кровью, потому что она, кровь – одинакова везде. Когда ты вскрываешь кому-то брюхо, королю ли, епископу, или распоследнему грешнику, воняющему ложью и дерьмом, ты видишь одно и то же.

Смыть кровью – или же утопить в огне.

Огонь уравнивает всех.

Эти же люди сейчас смотрят на тебя сверху вниз. Ты видишь фурункулы под их подбородками, содранные, синюшные костяшки пальцев. Впалые животы со следами чесотки под рубахами. Лица сливаются, вливаются в вереницу сотен тысяч таких же лиц, виденных ранее.

– Смотри, – со страхом сказал один, – какой гомункул.

Его товарищ избегал смотреть вниз. Он нервно вертел головой.

– Тот цирюльник говорил, что везёт мощи. Я не вижу ни одной.

– Мощи – не всегда кости, дурья твоя башка. Смотри вниз. Смотри… только постарайся не захлебнуться рвотой. Знаешь, кто это? Чьё это лицо? Это барон, гуляющий с косой.

– Да неужто?

Подошли ещё люди. Повозка покачивалась, будто опиралась не на колёсные пары, а на водную гладь.

– Барон, гуляющий с косой! – подбородок говорившего трясся от возбуждения. – Тот, от которого неверные бегут в страхе, побросав свои ятаганы. Это знак, братья. Символ нашей будущей победы. Вы что, не понимаете?

– Он сейчас не в состоянии держать в руках оружие, – осторожно сказал кто-то, и тот, кто говорил про символ победы, обернулся к нему и в ярости вцепился в воротник.

– Святые мощи, неверующий! Ужели ты думаешь, что святой Лука лично стоит на страже монастыря, в котором захоронен его прах? Сила гуляющего с косой будет в наших руках – этого достаточно, чтобы пройти всю аравийскую пустыню от края до края. Во имя гроба Господнего!

Крик десятка глоток заставил полог повозки надуться. Он, будто бесценное сокровище, будто лоскут Христовой плащаницы, передавался от человека к человеку, из уст в уста, не одна глотка подхватила его и вознесла в совокупном хриплом призыве, до края земли, до подземных сводов и корней вековечных сосен.

Ощущение чужих горячих ладоней под ключицами… если, конечно, остались они, ключицы, голова опустилась на грудь и сместившееся вновь зрение отозвалось вспышкой боли и недоумения – каково это теперь будет, жить с четырьмя глазами? Как осознать изменившуюся картину мира, когда ты, оказывается, помимо двух глаз обзавёлся ещё двумя – на животе, глаза под высоким лбом и над распахнутым, обвешанным нитками слюны, ртом?

И когда мир рывком устремился вниз – подняли и понесли, скандируя безумные, растерявшие всякое значение гимны, под бездушный солнечный свет, выжигающий обрывки мыслей – откуда-то из области живота исторгся безумный вопль, растерявший всякое сходство с человеческим голосом.

– И всё же, что за изощрённый ум мог такое сотворить, – услышало то, что когда-то было Евой, чей-то изумлённый, испуганный шёпот.

В жизни другой, новой, Евы это останется единственной на все времена загадкой – такой, с которой не смогут сравниться даже бесконечные вопросы Эдгара.

Эпилог

Когда человеческая лавина сошла дальше по тракту, где на горизонте вставал город с точёными башенками, повозка, про которую все позабыли, распахнула рот для одинокого путника. Свою лошадь он привязал к кусту жимолости, с полминуты смотрел, как мягкие губы срывают с веток жёлтые листья. Потом вздохнул и пошёл вперёд.

Ещё можно было расслышать крики: «Иерусалим! Вот он, благословенный город». Самозванное господне воинство называло так любое мало-мальски крупное поселение, которое встречалось на пути. Они взяли уже дюжину иерусалимов.

Путник – совсем молодой человек с подрезанными у шеи светлыми волосами и почти детскими чертами лица. На поясе не было ни меча, ни даже обычного ножа, только небольшой кошель да сумка из лосиной кожи. На груди – простой деревянный крест, говоривший о принадлежности к церковной братии.

У цирюльника была лошадь, но её, видимо, увели. Самого Эдгара хотели разорвать на части, но сумели отделить разве что голову от шеи. Пытались отпилить руку и оторвать ногу, но не довели до конца ни одно из этих кровавых дел. Обломок пилы из инструментария цирюльника торчал из его плеча; топор, которым, видимо, пытались отрубить ему ногу, забрали. Хороший инструмент всегда будет в цене.

Голова лежала здесь же, рядом – глаза закрыты, лицо, вечно дёргающееся, будто в лихорадке, впервые за долгое время (может, впервые в жизни) находилось в покое и даже выглядело умиротворённым. Август взглянул на изломанные пальцы на правой руке, перекрестил тело, неуверенно пробормотав короткую молитву. Кто знает, подвинет ли она хоть что-то в небесной его судьбе?

Девочка, конечно же, исчезла. Забравшись на один из окружающих тракт холмов, Август видел, как её уносили на плечах, передавая друг другу на вытянутых руках, так, что голова болталась из стороны в сторону… и каким-то образом понял, что это уже не та Ева, что говорила со смешным и немного озабоченным выражением на лице: «Представьте, если ноги у них вдруг превратятся в куриные лапы?»

Крик, хриплый, надрывный, на одной высокой ноте, как будто тревожное гудение в глубине осиного гнезда, превращался в голоса холмов, что перекрикивались, точно стая гусей, за спиной Августа.

Священник забрался в повозку, вдохнул застоявшийся воздух. Значит, здесь эти странные путешественники отбывали в ночь, чтобы достичь дня, и в день – чтобы добраться до ночи. Точно подводные, заросшие илом валуны, маячили на расстоянии нескольких шагов тюки с одеждой. От сундуков пахло болотом, ото всех, кроме одного. Насколько Август мог разглядеть, красное его дерево, только чуть потемневшее от времени, было богато изукрашено резьбой. Если той саранчой в человеческом обличие двигала жажда наживы, они могли бы начать своё обогащение отсюда.

Священник заметил на полу лампу; масло там ещё оставалось. Из сумки появились трут и огниво, и скоро на грязном, оплывшем стекле плясали пятна живого огня. Опустив фонарь между ног, так, что по стенам протянулись две огромных тени, Август принялся завязывать на верёвке-памяти узелки, за которые позже можно было уцепиться.

Безголовое чучело, привалившись к одной из стен, напоминало растерявшего всякий человеческий облик выпивоху. Жирные грифельные линии на полу изображали какую-то дикую, сюрреалистическую картину. Что-то вроде траектории движения небесных сфер: Августу довелось какое-то время послушничать в монастыре, где такие вещи изучались более чем пристально. Посередине мокла груда каких-то тряпок – дерево жадно поглощало кровь и другие выделения из человеческого тела, но переварить всё ему было не под силу.

Откуда они приехали, два странных человека? Куда направлялись? Девочка говорила – в аравийские земли, и – хоть Господа в свидетели призывай – не хватило совсем чуть-чуть, чтобы до них добраться.

Ещё никогда Август не видел столь вопиющей ереси. Но так же решительно он мог сказать, что эти двое стали для него самым впечатляющим знакомством за последнее десятилетие, с тех пор, как он юношей совал нос в дела старых, седых монахов. Было что-то, отчего нутро, напряжённое при виде незнакомцев, в одном из которых больше двух метров росту, а у другой – глазища натуральной ведьмы, расслаблялось, а тревога таяла. И в Эдгаре, и в девочке, по разному, но в каждом.

Именно поэтому они его так заинтересовали. Именно поэтому через два дня после того, как телега укатила в ночь, а кожевник пошёл на поправку, Август, следуя безотчётному порыву, оседлал лошадь и поехал в монастырь Святого Креста, что возле венского леса, в пристанище красных монахов.

По случаю, именно в это время из Святого Креста отправлялся на восток небольшой отряд с чёрным крестом на красном поле – сочетание цветов, от которого у многих начинали трястись поджилки. Ничего хорошего ни в какие времена оно не несло.

Настоятель монастыря очень подробно расспрашивал у Августа об Эдгаре.

«Чернокнижников много в наши дни, – сказал он. – Отправлялись бы вы домой. Мои люди едут по важному поручению в ту же сторону. Они присмотрят за вашим цирюльником. Уродливый гигант с маленькой девочкой – думаю, они его не пропустят, если только он не отрастит себе крылья, как у стрекозы, и не улетит прочь».

Но священник проявил недюжинное упрямство. Он оставил в своём приходе паренька-служку – не лучшая замена, но Август намеревался ещё раз увидеть Эдгара.

«Если позволите, я поеду с ними», – сказал он настоятелю.

«Война на пороге – слышалось отовсюду, звучали призывы – Выдвигаться на восток!» Империя превращалась в бурлящий муравейник, обитатели которого пронюхали о муравейнике по соседству. Если у неверных и был господень гроб, то, услышав, какой здесь поднялся шум, они, наверное, сами бы с удовольствием с ним расстались.

И, конечно, распахнули бы ворота Иерусалима.

То, что он, Август, видел сегодня, было причиной медлительности государственной машины. Всем этим большим шишкам, важным птицам, лишь бы посидеть за столом и поговорить, в то время как головастики в иле у их ног всегда скоры на решения и остры на язык.

Неизвестно, что слышали они насчёт иудеев, насчёт свирепых иранцев и так далее, но слухи о сокровищах и несметных богатствах святой земли всегда находят жадные уши.

Позже Август отделился от святых братьев и продолжил путешествие самостоятельно, сказав, что планирует вернуться домой. Он видел, как красные братья действуют в отношении еретиков, было совершенно ясно – если Эдгар попадётся, ему будет уже не до разговоров.

Везде, где Эдгар и Ева оставляли более или менее заметный след, было ещё одно имя: барон фон Кониг. Конечно, Август слышал о бароне. Ревностный католик, он чтил заповеди, не позволял себе лишнего ни в еде, ни в чём ином. Может, кое-где перегибал палку, может, его и побаивались, но исключительно ввиду строгости и принципиальности. Добродетель всегда строга, твердокаменность и неотступность от принципов может вызвать уважение, но никогда не вызывает излишнего сочувствия.

Была ли какая-то связь между этими тремя? И – случайность ли, что на крышке сундука из красного дерева гербы барона? Вряд ли. Не имея никаких существенных подтверждений, Август ловил себя на мысли, что думает о великане, маленькой Еве и влиятельном бароне, от чьего имени до сих пор веет холодом, как об одном человеке.

Барон мёртв, Август знал это точно. Брат-экзекутор красных братьев шепнул ему по секрету, что голову фон Конига, оставшегося благодаря своим принципам и нежеланию заводить семью последним представителем рода, семь лет назад привезли с побоища при той горе… как она там называлась? Ходили слухи, будто барон спасся, но подтверждения тому нет. Зато голову его видели некоторые люди, честность которых не подвергается сомнению.

«Как же он умер?» – не удержался от вопроса Август.

Брат приблизил лицо к его уху.

«Это и есть самое странное и, одновременно, самое печальное в этой истории. Дети».

«Дети?»

«Маленькие ублюдки, воспитанные таким образом, чтобы сражаться и умереть в битве, – лицо красного брата тускло, как далёкая гроза, озарила гримаса возмущения. – Сердце сжимается, правда? Они напали пешими на конных воинов, и знаешь, что сделал барон? Он приказал спешиться. Да, да, именно. Говаривали, будто последние секунды жизни он потратил не на то, чтобы вытащить оружие, а чтобы обратить к своим будущим убийцам мольбу. Мольбу о том, чтобы сложить обоим сторонам оружие».

Красный брат покачал головой, словно от возмущения растерял все до единого слова.

Август знал – отношение барона к детям было особенным. Он никогда не позволял ни себе, ни своим людям обречь на смерть ребёнка. Детям его светлость мог простить любые провинности, взрослых же не умел прощать совсем.

И что теперь? Его тело отделено от головы руками десятков сарацинских детей, малышей, которых можно было крестить и спасти от гиены огненной…

Август тёр виски. Всё прах, всё зазря. Что бы ты ни делал, к чему бы ни стремился, всё будет разрушено. Воистину, что есть воля человеческая против воли небес?

Прах.

Ему стало странно среди этих вещей, что смотрели со всех сторон, будто мыши, пауки и призраки из углов дома, безмолвные его обитатели, терпеливо ожидающие, пока вернётся хозяин. Святой отец вскочил, пинком отшвырнул с дороги кадку, служившую когда-то пугалу головой, и вышел прочь. Ноги его больше здесь не будет. Он похоронит великана и отправится в обратный путь, постарается забыть девочку, передаваемую на вытянутых руках, будто святыню, постарается забыть пятно крови посреди фургона, разбросанные инструменты, наконец, куски чьей-то кости.

Но Август уже предчувствовал на языке солёный вкус кошмаров, что будут мучить его по ночам все последующие годы. Потому что такие вещи, даже будучи разгаданными, не оставляют тебя в покое. Потому что стоит коснуться их – и ты уже там, по другую сторону. Ты уже часть мозаики.

Конец

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg