«Сентиментальное путешествие на пиратском бриге»

Сентиментальное путешествие на пиратском бриге

Глава 1

В наш просвещёный век мало кто уже путешествует на лошадях. Ни подрессоренные кареты, ни земские дрожки, ни тряские крестьянские арбы не вызывают восторга у изнеженного плодами науки обывателя. И поэтому, посоветовавшись с нашим семейным доктором, я решила отправиться в путешествие в Святые горы на корабле.

Ранее мне неоднократно приходилось плыть по матушке-Волге на шикарном пароходе, доверху наполненном чистой публикой, вышколенными матросами и сытыми ливрейными лакеями, улавливающими флюиды любого желания пассажира, и потому услужливо подплывающими воздушной походкой с вечным "чегоизволитес" и серебряным подносом с серебряной чаркой, наполненной ледяной водкой.

Приятные сии воспоминания утвердили меня в решении непременно отправиться в путешествие именно речным путём. Но привычка к осторожности и немалое знание подводных камней, подстерегающих российского путешественника в его тернистом пути, сподвигли меня на просьбу к моему доктору найти знатока, совершавшего подобное путешествие не по раздольной купеческой Волге, а по малохоженному и совсем ещё недавно такому дикому Дону.

Доктор мой, хоть из латинян и по слухам в молодости испытавший множество невзгод и опасных приключений, вплоть до службы на пиратском бриге, был человеком честным и предприимчивым. Мешая в речи русские, немецкие и бог весть какого языка слова, он рассказал, что в Калаче, где мы остановились на короткий отдых и в ожидании поступления денег от моего управляющего, проживает бывший его соратник по пиратским приключениям, немец, но человек приличный. Хотя и не без странностей.

Так тому и быть. Послушаем немца. Хоть и врут они о жизни своей в России складно, но питаю себя надеждой, что односуму своему (по-ихнему буршу) врать сильно не станет.

Проживавший в пансионе майорской вдовы Кагальницкой немец явился по первому зову, долго обнимал да ощупывал моего доктора, потом передо мной раскланялся, как-то мелко засучил ногами и представился запросто Евгеном. Мол, у них в Саксонии отеческое имя не поминают, а фамилия его в Европе настолько известна, что лучше мне её не слышать, ибо упоминание о знакомстве с ним способно навлечь на меня неисчислимые беды.

Выпив подряд два лафитника анисовой и с аппетитом закусив простыми дарами гостиничного трактира, отдав должное и жареному гусю, и нежнейшему с прослойками салу, и гордости местных садоводов - ранним огурчикам, не говоря уже об икре, осетрине, пирогах с вязигой и дрожащем от предвкушения студне из осетровых голов, доктор Евген почувствовал готовность к нашему просвещению.

Выслушав наши жадные и полные любопытства вопросы, он сыто рыгнул, что у немцев является признаком благовоспитанности, перекинул обтянутые штанами со штрипками ноги друг за друга и приступил к повествованию, исполненному ужасных подробностей.

Начал он с того, что приличные пароходы по Дону не ходят. Бывое на Дону пароходное товарищество "Фрост, сын и компания" разорилось два года тому, и теперь подряд на доставку пассажиров выкупил капитан когда-то пиратского брига, на котором он, доктор Евген, учил азам и задам медицины моего доктора, почтенного Пруденса.

Доктор мой на слова сии напыжился, побурел и стал щупать себе правое бедро, то ли при воспоминаниях о годах учёбы, то ли в поисках холодного оружия. Я успокаивающе коснулась его руки и попросила доктора Евгена продолжать.

Тот, опрокинув прямо в гордо чарку аквавиты, выставленной моим доктором в память о пиратском прошлом, продолжил свой рассказ, повествующий о том, что бриг, не приспособленный к перевозке пассажиров, представляет собой ужасное зрелище. Всюду грязь, духота, крысы. Матросы и лакеи оборваны и голодны.

Бриг, не рождённый для плавания по речным водам, часто садится на мели.И тогда капитан грубым голосом, исполненным ярости берсерка, приказывает пассажирам первого и второго классов сойти на берег, где те должны дожидаться возвращения брига на фарватер, сидя на чахлой травке и вкушая, чтобы скоротать время, что Бог послал, то есть довольно-таки чёрствые пироги и местную водку из виноградных выжимок.

Пассажирам же третьего класса приказывалось прыгать в воду и выталкивать корабль с мели, что иногда занимало несколько томительных часов.

Потом же, по возвращении на палубу, им подносили по чарке водки с неизменными вечными пирогами и отправляли в трюм до следующей мели. Ежели же кто-то из третьего класса осмеливался перечить, то боцман, звероподобный детина, гнал такого в воду ужасной плёткой, купленной им у местных ногайцев. Вопли несчастного развлекали пирата, напоминая о годах юности и битв...

Таким образом, два дня путешествия из Калача в Ростов превращались в пять-шесть бесконечных, исполненных скуки и неудовольствия дней. Потому Евген настоятельно рекомендовал на бриг не являться, а отправиться в Святые Горы поездом, по железной (совсем ещё недавно - чугунной) дороге, акционером коей он является и высокое качество обслуживания он гарантирует всей своей честью (тут доктор мой Пруденс неясно замычал) и своим авторитетом калачеевского доктора (на этом месте Пруденс, дабы не умереть от удушья, налил в чарки аквавиты и воскликнул "Прозт", по привычке глотая гласную).

Глава 2

На рассвете мы были на пристани, центральном сооружении речного вокзала, стоящего на берегу широкого плёса.

Доктор мой, оплачивавший в кассе заказанные нами билеты, сообщил, что ужасные россказни калачеевского обывателя в чём-то видимо правдивы, так как билеты оказались в два раза дороже, чем в волжских пароходствах. Обшарпанный бок брига, плавно возносящийся и опускающийся над нашими головами, также не внушал оптимизма: видно было, что команда давно уже сдалась в неравной борьбе со стихией, слизавшей краску с деревянных бортов и замутнившей когда-то ярко сиявшие медные части, не видевшие мозолистой руки матроса, в прошлом драившего медяшки до солнечного сияния.

Поднявшись на борт по штормтрапу, мы получили из рук вахтенного матроса наши чемоданы и кофры, шляпные коробки и чехлы с платьем, однако на наши призывы лакеи и не появились, и мы, пыхтя и потея, повлекли ворох необходимых нам вещей в каюты.

Точнее, как оказалось, одну каюту: капитан, увидев поднимавшихся на борт даму со спутником, решил, что явно супружеской паре ни к чему спать в разных помещениях, возбуждая любопытство и желания его безудержной команды.

Делить ложе с доктором я отказалась наотрез, и ему пришлось выложить себе подобие орлиного гнезда на каютном рундуке, привязав к нему под ноги колченогий табурет.

Обрадовало нас лишь то, что половина россказней доктора Евгена оказались пустыми выдумками: в продолжение всего путешествия никого не заставляли прыгать за борт и стаскивать бриг с мелей, да и лакеи приносили самовар строго по склянкам, а не после ритуального мордобития. Даже сапоги, оставленные за дверью каюты доктором Пруденсом по европейской привычке, были не украдены и не использованы в качестве ночной вазы, а тщательно вычищены ваксой до зеркального блеска, в голенище же одного из них был вставлен букет бессмертников...

Запыхтела и забулькала паровая машина - дань прогрессу века двадцатого, ухнул ревун, звякнул корабельный колокол, с мостика раздалась команда, утверждённая глухой боцманской божбой, и бриг двинулся по глади Дона, плавно разворачиваясь и выходя на стрежень. Мимо стрельчатого окна каюты проплыло здание вокзала, уехала назад пристань с платочками, тальянкой, пляшущими купчиками без гильдии, девками в сарафанах и парнями в смазных сапогах и красных рубахах, остались позади уже знакомые и привычные жлобы (жлоб - коренной житель воронежской губернии), впереди были донские казаки и казачки, прославленные синематографом, графом Львом Николаевичем и моими предками, не раз напоминавшими мне о корнях, из коих произрастает наша многочисленная фамилия.

Правда, рождённая вовсе не в казачьих землях, а в местах не столь отдалённых, где по указу Его Императорского Величества Леонида Первого нёс службу государеву мой батюшка, я о донских казаках знала лишь в теории, а вспоминала лишь тогда, когда меня, расшалившуюся и не желающую признавать над собой никакой власти, ставили в угол коленками на горох.

Тогда я громко вопила о сатрапах, кои лучше пусть сабелькой вострой мне голову с плеч снесут, но не унизят честь казацкую!

Батюшка, впадавший в пароксизм хохота, тут же вынимал растрёпанное и зарёванное чадо из угла, и, шлёпнув для порядку, давал мне добрый кус шоколада, после чего передавал меня бонне, швейцарке мадемуазель Годо...

В дверь, низко согнувшись, вошёл бедно одетый бледный слуга со следами явного и постоянного недоедания на измождённом лице и тем прервал мои сладостные детские воспоминания, заставившие уронить на батистовый платочек с фамильным вензелем сладкую чистую слезинку. Поставив на столик пышущий жаром самовар и сняв с левой руки снизку больших и свежих калачеевских баранок, он молча замер у двери с вечным "чегоизволитес" на лице в ожидании момента, когда мой спутник, добрейший доктор Пруденс, отвернувшись от его взгляда, нащупает в поясе пару мелких монеток "на чай". Получив с доктора, он, чуя в Пруденсе иностранца, представился на заграничный манер, склонив голову с покрытым перхотью пробором: "Vitalik-ssss". И растворился в воздухе...

Путешествие началось. Мы с доктором прихлёбывали ароматный индийский чай чаеразвесочной фабрики купца первой гильдии Бронштейна с эмансипированным названием "Работница", жевали баранки, а доктор, в перерывах между шумными глотками, читал вслух месячной давности газету социалистов-межрабпомовцев "Русская Правда", сообщавшую о мерах партийного свойства по внедрению в среду рабочих ткацких мануфактур трезвого образа мысли и повседневной жизни. Читал он, как обычно, с ужасным акцентом, и под мерное покачивание брига и мерное покачивание же докторских речевых периодов, я заснула, даже не сняв ботинки и не расстегнув крючки лифа.

Оттого мне снились мускулистые рыбы в папахах и бурках, грозно разевающие беззубые рты и пучащие синие-синие глаза, взглядами же указующие на кумачовый транспарант с надписью: "Пьянству - бой! Бог - с тобой!"

Глава 3

Проснулась я от звука корабельного колокола. Заботливый спутник мой приготовил необходимое для утренних процедур: таз с холодной водой и патентованную мятную палочку для освежения зубов и дёсен (как написано было славянской вязью на целлулоидной её упаковке).

Умывание, немного массажа, и вот уже я, как гоголевская красотка, улыбаюсь себе в зеркало с выражением: "Ну разве я не хороша?" Поддразнив себя высунутым языком, напускаю на лицо солидность и лень, чтобы пристойно выйти на палубу, где под тентом накрыт завтрак.

Доктор, не дожидаясь меня, уже приступил к трапезе, и теперь уже промокал губы батистовым платочком после немалого глотка желудочного бальзама, постоянно при нём находившегося, дабы приступить ко второй перемене.

Аппетит мой в сей ещё ранний час дремал, и потому, отщипнув от пышного калачеевского калача малую крошку, я рассеянным взглядом окинула корабль и его окрестности.

Дон в этом месте больше напоминал не мощную русскую реку, а волжскую протоку, по краям поросшую камышом с орущими к дождю толстыми лягушками.

По берегам росли виноградники, яркая весенняя зелень которых вызывала желание, вертя хвостом, протявкать: "Виноград-то зелен!". И потому взор свой я перевела на палубу, на которой заметила несколько прелюбопытнейших персонажей, достойных кисти Сурикова или Репина.

Центром этой группы был, несомненно невысокий еврей неопределённого возраста с лотком офени на широком брезентовом ремне, несколько утягивающем его горбатую спину. Лицо этого персонажа неуловимо напоминало мне ослика, которого о прошлом годе пытался подарить мне на Нижегородской ярмарке татарский мурза с плоским лицом Чингис-хана, кривоватыми зубами и натёртыми поводьями до мозолей грубыми руками.

Мурза этот, господин изрядно начитанный, вёл атаку на мою невинность, используя стихи, которые выдавал за собственные сочинения. Не помню подробностей, но несколько строк его врезались мне в память:

На закате ходит парень

Возле дома твоего!

Поморгает он глазами,

Да не скажет ничего!

И кто его знает,

Чего он моргает?

Чего он моргает?

На что намекает?

При чтении он самодовольно отставлял ногу и дирижировал правой рукой, левую же засунув за отворот английского сукна сюртука. Глазами же он усиленно моргал, то прикрывая, от открывая данные ему природой щёлочки, напоминая при этом атакующий бронеход, осыпаемый градом пуль из митральезы.

Ослика он представлял как британского мула, каковой в еде неприхотлив, вынослив и верен хозяевам. Ну откуда ему было знать, что с британскими мулами мне пришлось тесно пообщаться в сирийской пустыне, где они действительно заслужили самых высоких рекомендаций...

Так вот: еврей на палубе напоминал того, не принятого мной, ослика общим унынием, написанным на его измождённом лике, покорностью судьбе и чертами когда-то, похоже, привлекательного лица, которые жизнь изменила до неузнаваемости.

В лотке его навалены были гончарные изделия, обращающее на себя взгляды своей асимметрией, несуразностью и практической неприменимостью. Фигурки женщин, мужчин, животных и даже, что для евреев нехарактерно - свиней, были изуродованы рукой скульптора так же сильно, как жизнь изуродовала душу и тело их продавца.

Шальная мысль мелькнула у меня, что фигурки сии нужно бы выставить по периметру дома Его Императорского Величества, дабы вор или тать, наткнувшись на них впотьмах, испытал ужас и выдал себя невольным вскриком.

Также некоторые из них можно было бы начинить взрывчатой смесью, поскольку всё-таки встречаются тати не из пугливых, а осколок прочной керамики разит не хуже чугунного...

Вторая фигура отвлекла моё внимание от бедняги-торговца, так как показалась мне достаточно живописной и даже символической. На бухте каната, подогнув под себя кривые ноги в шароварах, сидел малоросс в вышитой узором косоворотке и соломенном брыле. Длинные усы малоросса бурно шевелились в такт движениям его нижней челюсти, перемалывающей подобно камнедробилке нехитрую снедь, предусмотрительно разложенную на рушнике, укрывавшем его колена.

На груди его, видной сквозь прореху расстёгнутого ворота, синели буквы затёртой татуировки, что для этого милого и беззлобного населения, живущего в бассейне Донца, было нехарактерно.

Судя по сохранившимся начальным буквам, надпись была выбита не русским человеком, так как отчётливо были видны буквы "P..., K... и N...". Скорее всего, татуировка являлась неприятной памятью о пребывании в одной из тюрем Соединённого Королевства Британии, Шотландии и Северной Америки", откуда мода на татуировки и телесный содомский разврат медленно расползается на прочие страны, поражая как преступников, так и лиц, их охраняющих.

И вот, когда торговец керамическими уродцами приблизился к жующему малороссу, тот неожиданно выпростал из-под себя ногу, ткнув ею, не меняя положения тела и не переставая жевать, в тощий зад бедняги. И без того уже перегруженный лотком, несчастный утратил равновесие и с грохотом рухнул на палубу.

Лёжа на животе, он пытался сгрести с палубы уцелевшие фигурки, а по длинному носу его сбегали мутные слёзы обиды и унижения. Однако он не издал ни звука, лишь тощее тело его тряслось, как в лихорадке.

Не успела я грозно окрикнуть распоясавшегося наследника британской семьи Хулиген, как рядом неожиданно возник гибкий, с осиной талией и пышным чубом, выбивающимся из-под фуражки, затянутый ремнями портупеи стройный казачий есаул.

Вытянув вдоль спины нагайкой нашего "хулигана", он сквозь сцепленные зубы по-змеиному прошипел: "Не смей жида замать! Жид - он подданный Его Императорского Величества, и под его рукой стоит!"

Для порядка махнув нагайкой перед носом застывшего с перьями лука во рту, и оттого похожего на снулого сома, малоросса, есаул повернулся на высоких каблуках и, откозыряв, с лёгкой усмешкой, прячущейся под пышными усами, оправился за свой столик.

Пассажиры, переполошённые инцидентом, матросы и лакеи, возбуждённые зрелищем, даже сам торговец-еврей, собравший свои фигурки и с благодарностью принимавший уже от меня серебряную монетку, - все они являлись как бы участниками сцены из грандиозного спектакля.

И лишь одна фигура, замершая на баке, привлекла моё внимание своей несообразностью с событиями, разыгравшимися на этой сцене. Некто, в вытертом на отдельных местах до блеска жёлтом замшевом костюме, одноногий, водрузивший себе на нос круглые большие очки, сотворённые, по-видимому, самим Левенгуком, не обращал внимания ни на шум, ни на движение: он читал...

Глава 4

Вообще-то, с виду гадкий и отравляющий атмосферу смолистым дымом сгорающего в котлах паровой машины антрацита, наш корабль демонстрировал странные для его внешности резвость и способности.

По какому-то неизвестному мне обычаю пассажиры, желавшие из станиц отправиться в Ростов на бриге, появлялись на борту не как в исполненных цивилизацией местах, а в местах совершенно неожиданных. Бывало, вахтенный, заприметив на крутом донском берегу машущую руками фигуру, тут же сообщал с посыльным о том капитану. И через малое мгновение капитан, будто и не спал или не справлял какую иную нужду, оказывался, весь затянутый в пиратский мундир и при шляпе, на своём законном месте - на мостике.

Рулевому летела команда, перемежаемая божбой на восьми европейских и трёх африканских языках, и довольно плавно совершив манёвр (знаток морских терминов доктор Пруденс называл его, по-моему, "поворот оверкиль"), бриг тыкался носом в отмель, наползая на неё до трети своей длины.

Будущие же пассажиры, споро спустившись кто по лестнице, кто по шесту, а кто и по вервию простому на борт, покупали билет у вахтенного и отправлялись к своему классу согласно чина и состояния. Мне, не поднаторевшей в подобных диких речных путешествиях, казалось, что уж теперь-то придётся извлекать на белый свет трюмную команду из пассажиров третьего класса, но не тут-то было!

Взревев громовым голосом "Полный назад!", капитан как бы одною волею своей снимал корабль с отмели, так как после команды его бриг, подобравшись подобно рыси (знакомство с коею свела я в диких лесах Забайкалья), вдруг с места прыгал весь на чистую воду, а услышав команду "Полный вперёд!", нёсся по глади донской воды как летят зимой по глади замёрзших каналов голландские конькобежцы.

В очередной раз мы причалили напротив часовни, расположенной на значительном удалении от ближайшей станицы, прямо на лугу. Казачий есаул, играя темляком и демонстрируя дамам безупречные белые зубы, взялся просветить нас о причине столь странного ея расположения.

- Тут, дамы и господа, на другом берегу татары стояли. Крепко в землю вцепились, не выковырять (две петербурженки, сморщили носики при столь грубом определении).

А там, где часовня, да за ней ещё версты одна-две, станица стояла. Пойдут станишники рыбу бредешком потаскать, а назад их то с пулей, то со стрелой несут.

Дошло до того, что бабы бельё полоскать только с оружными казаками ходили. Пока те перестреливаются с татарами, бабы бельё полощут. Татары в баб не стреляли, они поганым для другого нужны были... И вот собрал атаман круг, и порешили казаки ту занозу вынуть. Позвали побратимов да односумов с иных станиц, да и вдарили по татарской крепостце. Одного не знали: мурза их хитёр был, да про планы те и прознал. Большую часть своих из крепости вывел и в камыше спрятал. А баб своих и скот далеко в степь отогнал.

Побили казаки тех татар, что в крепости остались, пожгли там всё, да домой пошли.

Да как же без того, чтобы победу отпраздновать, казакам было домой-то возвращаться!

Вот стали в версте от станицы лагерем. Прикатили бочки с вином, быка зажарили, пили, пели да воспоминаниям с односумами предавались.

А потом уснули. И даже посты не выставили: чего их ставить, коли родную станицу видать да баб, что развесёлых муженьков поминают недобро, слыхать. А под утро татары то войско и вырезали. Вот в память о тех убиенных и поставили часовенку.

Есаул крякнул, отвернулся и махнул у лица рукой. Все молчали.

А потом чей-то оробевший голос спросил о судьбе татар. Есаул неохотно сообщил, что ушли они со всем скарбом и семьями. А куда ушли - Бог ведает. Их особо и не искали. Война. Да-с, война...

Я смотрела на обильно политые кровью берега Дона и думала с благодарностью о том, что ведь только волей и непреклонностью нашего Государя ушли в прошлое войны между подданными Империи, и не льют ныне они своей и чужой крови ради призрачных идеалов, а стоят вместе честно и грозно на защите Империи и её Государя...

Глава 5

Ветер заметно посвежел. Слушатели стали расходиться по каютам, а я некоторое время глядела вслед есаулу, неожиданно поражённая следующей мыслью.

Вот нет больше у казаков злого и хитрого противника. Но ведь дух казачий воспитывался веками в противостоянии, вечном риске и неустроенности быта.

Ушли противники, и через пару поколений казаки превратятся из лихих рубак в сытых обывателей, коим луга их, виноградники да тучный скот будут милее битв и побед.

Подобно немецким бауэрам будут восседать они с люльками на берегу закатного Дона, и лишь неспешно будут они обмениваться нехитрыми дневными впечатлениями да слухами из дальних земель. Чинные розовые отмытые и отчищенные от цыпок казачата, вместо того, чтобы скакать на лозине или тузить друг друга, валяясь в пыли, со скрипочками да мольбертами побредут в вечерние школы живописи и музыки, а набольшим авторитетом для них станут Борух Израилевич да Моисей Менделевич, в давней жизни своей смешивавшие краски Репину и Айвазовскому.

Рассмеявшись этой неожиданной, но яркой картине, я поплотнее завернулась в шаль, ища глазами огни Ростова.

***

Огни Ростова. Вечер захватил нас в пути. Попутный ветер нагонял высокую волну, ускоряя и без того спешный ход брига. Вместо обещанной недели добрались мы до его благословенной набережной всего за один день, что указывало на чудесную власть капитана над пространством и временем.

Оттого мы, пассажиры и пассажирки, встретили небрежный прощальный его кивок бурными овациями.

Доктор мой, по италийскому обычаю, засвистел в четыре пальца, что пиратами (а они, при всей своей внешней цивилизованности, ими и оставались) было встречено благосклонно, то есть ответным свистом, немилосердной божбой и швырянием в доктора банановой кожуры.

Доктор на это сентиментально прослезился и шёпотом сообщил мне тайну, которая была мне известна давным-давно: именно на этом бриге и с этой командой совершил он немало морских и океанских походов, храбрых набегов и последующих подуваниваний награбленного.

А вот вторая тайна, им сообщённая, была для меня в новинку и потому повергла меня в размышления.

Оказывается, спутник мой тайком переговорил с командой, узнав, что рейс этот для брига в качестве круизера последний.

Поставив корабль в сухой док, капитан намеревался удалить с брига судовую машину, восстановить такелаж и, после короткого отдыха в ростовских кабаках и тавернах, выйти в море-океан для реализации полученной от Его Императорского Величества лицензии на каперство.

В Ростове к корабельному борту был подан трап, спускаясь по которому, я наблюдала постепенно растворявшуюся в сумерках жёлтую фигуру с книгой, застывшую на полубаке.

Чтец нёс свою вахту. Пока корабль на плаву, Чтец должен читать. И даже когда уходит он в пучину, Чтец покидает корабль лишь предпоследним, перед капитаном. Таков закон.

***

От Ростова до Святых Гор мы отправились по железной дороге, и путешествие это не оставило ярких впечатлений, кроме, разве, новинки дорожных услуг - кубических кусочков пиленого сахара, подаваемого к чаю.

Сахар этот полагалось по железнодорожным обычаям потреблять внакладку, а чай непременно должен был быть с лимоном. Так, прихлёбывая эту новинку, я и проскучала у окна, разглядывая мелькавшие мимо на бешеной скорости в тридцать пять вёрст в час деревушки и отражавшие сначала месяц, а поутру - свет солнца, речушки и пруды, местными называемые ставками.

От станции нам предстояло преодолеть ещё около сорока пяти вёрст на лошадях. Степь вокруг нас была унылой и скорбной, похожей на дряхлую старуху, мечтающую оставить навсегда сию юдоль слёз, но не могущую дождаться своего часа. Седой ковыль колыхался под ветерком и со скрипом вдавливался в землю каучуковыми колёсами.

Путешествие, казалось, превратилось в Вечность, и что-то во мне подсказывало, что снова и снова взойдёт и закатится солнце, снова и снова возница будет гнать по степи заморенных лошадок, окружённых роем слепней.

И так будет продолжаться, пока тела наши не сморщатся под палящим солнцем, и мы будем улыбаться этой бесконечной степи мёртвым белым оскалом, а возница-скелет так же неустанно будет взмахивать плетью, погоняя мумии высосанных слепнями до донышка лошадей...

Морок прервался неожиданным появлением леса, с каждой минутой густевшего и становившегося выше.

Дорога пошла в гору, затем вдруг обрушилась вниз; лошадь понеслись вскачь, и вот мы уже поднимаем облака пыли на улице долгожданного села.

Доктор, будто сбросив с себя тяжесть лет, ран и забот, юношей выпрыгнул из брички, и не пригласил даже, а за руку потащил меня наружу. Сойдя на землю и ещё не успев ощутить под собой твердь, а не колебания рессор, была я им увлечена на обрывистый берег Донца.

С левого, низинного берега в Донец заглядывали густые тёмные дубравы, а с правого, нашего, встречь им выдвигались вековые меловые сосны. Оттого вода в Донце приобрела чудный зеленоватый цвет, и в этом малахитовом зеркале, достойном матушки Екатерины Великой, отражались стоявшие поодаль белые церквушки и храмы. Гора в реке была не видна, и мнилось, что божьи обители парят в воздухе без всякой опоры.

- Вот они, Святые Горы! - вскричал экзальтированно доктор, забывая , поражённый картиной, приличия.- Смотри, смотри, какие там свет и красота!

Глава 6

Необмятый мундир немного жал, а шитый золотом высокий воротник-стойка слегка царапал кожу подбородка. Скосив глаз на доктора, я от души полюбовалась многоцветьем орденов, украшавших его мужественную в мундире грудь. Полный Георгиевский Бант подавлял два моих Георгия, усилиями моими не лежавшими на груди почти параллельно земле, а пристойно склонявшимися к ней под углом градусов в тридцать.

Яркие юные глаза Патриарха отследили мои наблюдения, и в них промелькнула смешливая искорка.

Опираясь на посох лишь обычая ради, этот восьмидесятидвухлетний атлет возвышался над нами, как Медведь-гора над побережьем Крыма. Голос Патриарха, исполненный бархатными полутонами, таил в себе сталь и медь, подобно тому, как в ветвях лиственницы скрывается напрягшаяся перед прыжком рысь.

Ассоциативная цепочка "патриарх-рысь-Георгий" заставили меня внутренне подобраться и внимательнее прислушаться к диалогу доктора и Его Святейшества.

А диалог этот был прелюбопытнейшим. Двое старых воинов предавались воспоминаниям о первом своём знакомстве, при котором молодой пират Пруденс вступил в бой один на один с не менее молодым поручиком Патриаршей Дружины Особого Назначения. И потерпел поражение, так как слишком полагался на силу и твёрдость руки, спасовавшими перед твёрдостью духа его противника.

Глаза обоих сияли счастливыми воспоминаниями молодости. Доктор, расстегнув ворот, демонстрировал бугорок сросшейся ключицы со словами: "Да коли ты, Ваше Святейшество, тогда б меня Силой не ударил, так ещё бабушка надвое сказала, кому верх держать!"

Улыбнувшись ласково, Патриарх ответил глубоким своим голосом: "Сила, брат мой, в Правде Христовой. Оттого Правду ведающего победить неможно!"

Разошедшийся Пруденс углубился в воспоминания о школе Патриашей Дружины, о множестве древлих спецопераций, в которых он геройствовал вместе с будущим Патриархом.

У меня копилка была не столь глубокой, поэтому я молча вспомнила ночной полёт на "цеппелине", безумный прыжок во тьму с тросом на поясе, хлещущие по лицу лапы кедров, костёр, на котором на вертеле жарилось человеческое тело, бешеная рубка в призрачных отсветах костра, погоня за посланцем Тьмы, двадцать две версты, которые я на волокуше из лапника тащила к точке сбора спеленатого пленника.

И чёрный вихри сирийской пустыни, из которых на мгновение появлялись оскаленные рожи, плюющиеся струйками яда, разъедавшего прямо на глазах броненагрудник...

С усилием погасив картины прошлого, вновь я вникла в разговор двух мэтров Осназа, как мы запросто именовали Патриаршию Дружину.

На этот раз говорил только Патриарх, предавшийся воспоминаниям о том, как в шестнадцать лет он без благословения бежал из семинарии на фронт, где уже через неделю получал первый орден из рук самого Государя Иосифа Первого. Было это восьмого августа тысяча девятьсот пятьдесят первого, а орден он заслужил, остановив на линии обороны два германских бронехода, одному набросив на смотровую щель ватник, а затем голыми руками оглоушив германских бронеходчиков, а у второго, прорвавшись в машинное отделение, выдрал змеевик паровой машины. Ожоги он, кстати, тогда получил страшные: в Музее Второй Мировой войны есть светографии ран на его мальчишеском теле.

Наконец разговор приобрёл деловую окраску. Начался инструктаж.

Патриарх напомнил, что в Иной России, которая, в отличие от России Подлинной, ужалась до размеров Руси при Грозном, идёт война. Огромные выбросы энергии зла всё чаще пробивают невидимую границу между нашими реальностями, и к нам обрушиваются люди, кои чаще всего явились вольными или невольными жертвами той войны.

Среди них немало честных и служащих Богу, а не Искусителю. Но есть подозрение, даже уверенность, что англичане, прознав о существовании таких перебросов, стали призывать к себе в империю служителей Зла. Да и на нашу территорию немало их попадает. Чего только стоят последние происшествия в дрезденской губернии и варшавском каганате.

В связи с этими событиями по прогнозам резко возросла вероятность бунтов, акций неповиновения, пограничных инцидентов и прочих событий, не добавляющих спокойствия России и авторитета её правителям.

Потому нам поставлена боевая задача. Пройти в реальность Иной России в точке перехода "Святые горы", пользуясь совокупной Силой намоленных мест и Святых Отцов... Получив духовную поддержку и защиту тамошних насельников монастыря, натурализоваться.

Полковнику Пруденсу проникнуть на территорию Британской империи, которая там называется США и Евросоюз, выявить слуг сатаны, влияющих негативно на мировые политические и экономические процессы, обеспечивая плацдармы для слуг нечистого как там, так и у нас, заняться в дальнейшем их физическим устранением, используя как боевые навыки, так и познания медикуса.

- Тебе же, девонька, иную задачу решать предстоит. Ты, кстати выбрала имя, коим себя Там называть будешь?

- Да, ваше святейшество! Там меня звать будут Алиною! - вытянулась в струнку я.

- Ну что ты... Не на плацу ведь… Тебе иная задача. Есть в той России государь, несущий и защищающий свет. Ты должна к нему приблизиться, всячески ему способствовать, защищать от Тьмы незримо, копить Силу, а коли нужда возникнет, так и жизнь за него отдать. Такая вот задача.

Я молча проглотила слова, рвавшиеся наружу. Это боевая задача. Это приказ. А выше приказа может быть только самопожертвование.

Не обязательный эпилог

- Скажи, отче, у них есть шансы на возвращение?

- Мизерные, сын мой. Никакие, проще говоря. Но приказ они исполнят. И Врагу ущерб нанесут. Даже если погибнут.

Государь-император Всея Руси, Великая, Белыя, Малыя, Балтийская, Германская, Гишпанская, Французская, Южнославянская, Корейская и прочая, смотрел, как тает силуэт той, что была подругой его детских игр, которая подарила ему первый невинный поцелуй, которую он сам выбрал из восьми тысяч кандидаток на это задание.

Государь Император плакал, не стесняясь Патриарха...