«Право на одиночество»

Право на одиночество (fb2) - Право на одиночество [СИ] 1808K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анна Шнайдер (Эви Эрос)

Ника Соболева Право на одиночество

Каждое утро я ловлю рассвет. Я ставлю будильник на то время, когда встаёт солнце. Просыпаюсь, беру фотоаппарат и фотографирую вид за окном.

Я делаю так уже три года — с тех пор, как умерли мои родители. То ноябрьское утро — первое моё утро без них — было необычайно ярким. Я больше не припомню ни одного такого же яркого ноябрьского утра. Они все были, как на подбор, серыми.

В то утро я встала, пустая. Раздвинула шторы — а там всё было кроваво-красным. С фиолетовым отливом к земле. Я взяла фотоаппарат со стола и щелкнула.

И с тех пор это стало традицией. Я коллекционирую каждый рассвет.

Каждый день, в пять утра, собака моих соседей начинает громко гавкать. Ей абсолютно безразлично, какой сегодня день — понедельник там, или воскресенье. Её пытались отучить от этой привычки, но так и не смогли.

Потом Павел Семёнович со своим Бобиком (так я мысленно называю этого пса, хотя на самом деле его зовут Бонифаций, коротко — Бони) оглушительно хлопают входной дверью, топают по лестнице и идут гулять. В это время я обычно ещё валяюсь в постели. Мне на грудь вспрыгивает Алиса — моя кошка — и начинает тереться мордочкой о мою щеку. Потом убегает на кухню, оглядываясь на меня.

Гавканье Бобика служит Алисе сигналом, что пора завтракать. И от этого я тоже не могу её отучить. Впрочем, я и не пыталась.

В то утро всё начиналось точно так же. Гавканье Бобика, потом когти Алисы. Я сфотографировала рассвет — ничего особенного, обычный мартовский рассвет — и вновь легла спать.

Сплю я плохо. Я пробовала пить успокоительное, но от него только в туалет начала бегать, а сон лучше не стал.

Когда мне начинают сниться цветы, я понимаю, что пора вставать. Уж лучше видеть во сне какого-нибудь гигантского спрута, чем цветы — так я считаю. Все эти розы, красные гвоздики, лилии…

Так уж получилось, что мне никогда не дарили цветов. Никогда — до смерти моих родителей.

Итак, я встала и отправилась на кухню.

Многие из моих знакомых любят повторять «Я — человек самостоятельный». Я тоже так говорила когда-то. А потом вдруг обнаружила, что холодильник у нас не самонаполняющийся, и в него надо покупать продукты. Которые портятся, если их вовремя не съешь. А ещё можно купить колбасу, но забыть купить хлеб… И такое тоже бывало. В самом начале моей одинокой жизни я никак не могла понять, сколько мне нужно колбасы, сколько — хлеба, молока и так далее.

Раньше можно было бросить: «Ой, я на работу опаздываю, ты помой за меня посуду», — и убежать. Или: «Свари мне, пожалуйста, кофе, пока я моюсь».

Но это всё ерунда… По сравнению с тишиной, которая иногда воцаряется в моей квартире.

Я терпеть не могла папиного пения в ванной. Ему от рождения медведь на ухо наступил и на этом ухе потоптался. Сейчас я бы всё отдала, чтобы ещё хоть раз услышать это устрашающее безголосое пение.

Впрочем, это всё пустое.

Завтраки у меня бывают трех видов. Завтрак первый — «совсем хреново». Состоит из чая (или кофе — это когда уж совсе-е-е-ем хреново). Завтрак второй — «жить можно». Состоит из чая и бутерброда. И завтрак третий — «нормально», самый редкий из всех. Состоит из чая, бутерброда и йогурта.

Понятия «хорошо» в моем лексиконе не существует.

А вообще, я завидую Алисе — для неё все завтраки совершенно одинаковые. Конечно, за исключением тех дней, когда я забывала купить кошачий корм, и Алисе приходилось довольствоваться сметаной. Её недовольное мяуканье преследовало меня потом в мыслях весь день.

Сегодня я, пожалуй, могла сказать «нормально». Мне не снились цветы, и на душе не лежал камень.

Я подошла к календарю и оторвала очередной листок. На календаре была дата: 8 марта.

Я улыбнулась. Самый нелюбимый праздник моего отца. Каждый год он ворчал, что в праздник должно быть, что праздновать — например, День Победы или день рождения. А тут — непонятно что, какой-то международный женский день! А мама смеялась:

— Ну должен быть хоть один день в году, когда женщина имеет законное право не заниматься готовкой!

И тем не менее, она всегда готовила в этот день.

В принципе, восьмого марта никто не работает. Но этот год был исключением для нашей конторы. Две недели назад умер главный редактор, и издательство «Радуга» будто осиротело.

Есть люди, работу которых как-то не замечаешь. Кажется, есть этот человек, и ладно, а если его не будет, то ничего не изменится. А оказалось, не тут-то было — система катастрофически разваливалась, никто не работал, все только пили чай и вспоминали Михаила Юрьевича.

Я, как никто другой, понимала, что так и будет — ведь я была его помощником. И все эти годы видела, как много держится именно на нём.

Две недели вышестоящее руководство решало, что делать с освободившейся должностью. Кого назначить на место человека, руководившего редакцией, одним из самых важных отделов в структуре издательства, пятнадцать лет?

Сегодня должен был прийти новый главный редактор. И я искренне надеялась на то, что сработаюсь с этим человеком, потому что менять работу — это было последнее, чего я хотела.

Мне было девятнадцать, когда я пришла в «Радугу». Помню, лето было очень жарким, и с самого его начала я тщетно искала работу. Меня никуда не хотели брать, мотивируя это отсутствием всяческого опыта.

Но я не отчаивалась и продолжала искать. Деньги были очень нужны, и поэтому я устроилась подработать в одну косметическую фирму, принимала заказы и развозила клиентам косметику. Денег такая работа приносила немного, но это было лучше, чем совсем ничего.

Я очень хорошо помню день, когда мне позвонила Вика, прежний помощник Михаила Юрьевича, и предложила работу. Она уходила в декрет и искала себе замену.

Третий день шел дождь, пахло сырой землёй, размокшими листьями, осенью. Была середина августа. Я примчалась домой с огромными сумками, полными духов, шампуней, гелей для душа, помад и теней, поставила эти сумки на пол, вздохнула и зло подумала: «Нет, больше я никогда не поеду за этой гребаной косметикой! Всё, хватит с меня!»

Я с раздражением откинула прядь мокрых волос с лица, и тут зазвонил телефон.

— Наталья Владимировна? — прозвучал в трубке прохладный женский голос.

Я хотела сказать «Вы ошиблись номером», как вдруг вспомнила, что Наталья Владимировна — это я.

Меня впервые назвали по отчеству.

— Да?

— Здравствуйте, меня зовут Виктория, я работаю в издательстве «Радуга» помощником главного редактора. Так уж случилось, что в настоящее время я вынуждена уйти и ищу себе замену. Я наткнулась на ваше резюме в нашей почте. Скажите, вам всё ещё нужна работа?

От удивления я села на пол. Мне звонят с предложением работы! Боже.

— Да-да, очень! — вырвалось у меня.

— Замечательно. Вы когда сможете прийти на собеседование?

— В любое время дня и ночи!

Мой пыл позабавил Вику, и она рассмеялась:

— В любое не нужно, мы до шести работаем. Можете завтра? Скажем, в два часа дня.

Я сказала, что могу, и спросила, что нужно взять с собой. Мне представлялось, будто собеседование похоже на экзамен в институте. Вика ответила, что ничего не нужно брать, кроме себя самой, и попрощалась.

Я смутно помню день, предшествующий собеседованию. Сначала я очень обрадовалась, я просто ликовала, я крепко обнимала пришедшую с работы маму… А потом пришла паника. Я смотрела на себя в зеркало и думала: ну разве могут взять на работу такую маленькую девятнадцатилетнюю девочку? Без опыта работы, не по знакомству… Что за глупости?

Утром следующего дня меня по-настоящему трясло. Я напихала в сумку каких-то тетрадок — по редактированию, библиографии, издательскому делу… Моя сумка распухла так, что зонт пришлось нести в руке. Всё это было очень глупо, и теперь я улыбаюсь, когда вспоминаю ту свою панику.

На улице был ливень. Я сразу же наступила в лужу и всю дорогу хлюпала правой босоножкой. Ветер вывернул зонт, и мои волосы промокли, спутались и стали очень кудрявыми — они всегда завивались, когда намокали. Я волновалась и сердилась — мне казалось, что я похожа на легкомысленную мокрую курицу.

Вика встретила меня на проходной. Увидев её, я ещё больше расстроилась — у Вики был вид по-настоящему стильной и умной девушки. Чёрные блестящие волосы чуть пониже плеч, очки, неяркий макияж, элегантное чёрное платье — если бы я была мужчиной, то я бы впечатлилась.

— Привет, Наташа, — кивнула она мне. — Можно на ты?

— Да, конечно.

Мы пошли вверх по лестнице, и всё это время Вика объясняла, что мне предстоит.

— Михаил Юрьевич сам поговорит с тобой. Я просмотрела твоё резюме, там всё хорошо, поэтому не волнуйся. Просто будь собой.

«Будь собой» — самый сложный совет из всех, который только можно дать. Не так уж просто определить, кто такой этот «ты» и кем именно из этих людей нужно быть.

Я вошла в светлую просторную комнату. Там было много шкафов — нет, я не так сказала — очень-очень много шкафов. Безумно много. И всего два стола. Один из них был в полном порядке, а на другом царил такой бардак, которого я раньше никогда не видела. За этим столом сидела миленькая девочка примерно моего возраста со светлыми волосами.

— Познакомься, — сказала Вика, — это Светочка, секретарь Михаила Юрьевича.

Вид этой Светочки меня немного успокоил. Она представляла собой полную противоположность Вике, такой стильной и умной. Светочка выглядела типичной дурочкой-блондинкой, «секретуткой», как говорила моя мама. Но очень скоро после того, как я начала работать, я поняла, что всё совсем не так, как кажется на первый взгляд. Светочка не обладала особым умом, это правда, но я думаю, что больше не встречу такой хорошей секретарши. Поначалу меня удивила её феноменальная память — она действительно ничего не забывала, помнила расположение документов во всех папках и кто что сказал по телефону. Бардак на её столе вовсе не был бардаком, как мне поначалу показалось, — он менялся каждый день, потому что у секретаря очень много текущей работы. А ещё у Светочки были прекрасные нервы, замечательное терпение и способность не лезть не в своё дело, когда не просят.

Вика постучалась в смежную комнату.

— Михаил Юрьевич, — сказала она, заглянув внутрь, — Наташа пришла.

За столом сидел человек, которого я так боялась. Я боялась настолько, что не смела взглянуть на него. Я боялась настолько, что даже не помню своего первого впечатления о Михаиле Юрьевиче.

Хотя теперь-то я знаю, что бояться мне было нечего.

— Михаил Юрьевич Ломов, — представился он, встав с кресла, и подал мне руку. Я пожала её. И тогда я впервые посмотрела на этого человека.

У него были совершенно седые волосы, но лицо не было старым. В сочетании с седыми волосами большие тёмно-карие глаза смотрелись удивительно.

— Здравствуйте, — мой голос вдруг окреп, — меня зовут Наташа.

Как только мы сели, Михаил Юрьевич вдруг сказал:

— Перед вашим приходом, Наташа, я посмотрел трёх претенденток на эту должность, которых предложил мне отдел кадров. Они все не годились совершенно. Я хочу, чтобы вы поняли — это не потому, что я зверь, а потому, что мне нужен определённый человек. И я сейчас задам вам несколько вопросов, а вы просто постарайтесь ответить честно, не задумываясь. Сколько вам лет?

— Девятнадцать. Осенью будет двадцать.

Чем больше он говорил, тем больше мне нравился — сам тон голоса, спокойная манера речи, мимика лица и тёплые глаза.

— Почему вы пошли учиться на редактора? Вы ведь учитесь на редактора, верно?

— Верно. Как вам объяснить… — я рассмеялась. — Вся моя жизнь была связана с книгами, я очень любила — и люблю — читать, и родители всегда дарили мне книги… Никогда — что-то другое, только книги. Сначала я хотела стать писателем…

— Так-так, — Михаил Юрьевич рассмеялся.

— Ну вот, а потом я решила, что нужно опыта поднабраться, чтобы стать писателем, но делать книги мне всё равно хотелось… — я смущённо улыбнулась, чувствуя себя глупо — я ответила скорее сердцем, нежели мозгами, и мне казалось, что Михаил Юрьевич сейчас скажет: «Деточка, идите-ка в детский сад, вам пока рано на работу».

— Хорошо, я понял, Наташа. Тогда скажите мне, что вы считаете самым важным качеством для редактора?

Это уже было похоже на экзаменационный вопрос. Я даже помнила правильный ответ на него. Но ответила так, как считала сама:

— Воображение.

— Так-так, — Михаил Юрьевич с интересом посмотрел на меня. — Это почему же — воображение?

— Потому что человек без воображения не сможет работать с текстом. Текст не просто нужно читать, его нужно видеть, даже если это сухой учебник — о, с учебником это тем более! — видеть, что нужно сделать, чтобы текст «ожил» на странице, какие добавить иллюстрации, какой добавить справочный аппарат, как это всё ляжет на развороте… Человек без воображения не сможет общаться с автором, потому что хороший редактор должен понимать автора и часто даже — быть им… И не так просто понять, что должно получиться из этого текста, ведь в начале это просто текст…

— Не всегда. Иногда просто мысль, задумка, идея, — кивнул Михаил Юрьевич. — Хорошо, спасибо тебе за ответ. А как тебя учили в институте отвечать на этот вопрос?

Я немного испугалась, но ответила:

— Логика. И эрудиция. Но я не согласна. Конечно, это важно, — да много чего важного в нашей профессии, терпение, например, — но на первое место я бы поставила воображение.

— А тебе не кажется, что человек, обладающий воображением, не всегда может быть логичен?

Я задумалась.

— Я ведь говорила о воображении, а не о легкомысленности, верно? Точно также можно сказать: «Тебе не кажется, что чересчур логичный человек может быть скучным и зашоренным?»

Михаил Юрьевич рассмеялся. Он взял телефонную трубку и набрал несколько цифр.

— Вика, можешь сходить в отдел кадров и сказать им, что мы нашли мне нового помощника.

В тот миг мне показалось, что у меня над головой кто-то запустил фейерверк.

От воспоминаний о Михаиле Юрьевиче меня отвлекла Светочка. Она громко поставила чашку из-под чая на стол и сказала:

— Господи, выгнали нас восьмого марта на работу только для того, чтобы до двенадцати ждать какого-то нового начальника. Могли бы и завтра на него полюбоваться.

Я кивнула только для того, чтобы поддержать её. В сущности, мне было безразлично, потому что этот праздник был для меня не «женским днём», а «днём мамы», а мамы у меня больше не было.

Первое время на работе мне было чертовски сложно. Когда я узнала, что мне предстоит делать, то изумилась — почему Михаил Юрьевич взял на работу именно меня? Меня, девочку без малейшего опыта работы.

Когда на третий день я высказала эту мысль Вике, она рассмеялась:

— Неужели ты ещё не поняла? Он взял тебя за твою любовь ко всему этому делу, к книгам. Михаил Юрьевич сам — фанат издательского дела, и ему нужны такие же фанаты. Кроме того, ты очень искренняя, а ему не хватает искреннего человека в этом змеюшнике.

Что Вика подразумевала под словом «змеюшник», я поняла через пару дней, когда присутствовала на совещании руководящего состава. Несколько человек показались мне вполне нормальными, но в основном все персонажи были крайне неприятными. А главное, они так нападали на Михаила Юрьевича в частности и на редакцию в целом, что я испугалась.

После совещания он вызвал меня к себе. Когда я вошла, то сразу заметила, как Михаил Юрьевич устал и как ему тяжело.

— Знаешь, когда я начал работать, мне только-только исполнился двадцать один год. Немногим больше, чем тебе сейчас, — сказал он, как только я села. — Меня взяли выпускающим редактором, хотя я только что закончил институт и ни дня не проработал по специальности. Больше всего на свете я боялся показать всем, насколько неопытен, боялся, что мой начальник поймёт, как он во мне ошибся. Я осознавал, что на мне — огромная ответственность, и так старался не подвести, что однажды услышал, как мой начальник с гордостью говорит кому-то: «Это сделал Михаил, мой лучший редактор».

Я улыбнулась. Михаил Юрьевич серьёзно посмотрел на меня и продолжил:

— Ты понимаешь, что я хочу сказать, Наташа? Весьма продолжительное время ты будешь слышать колкие замечания по поводу твоей неопытности. Я тоже сталкивался с недоброжелателями, когда начинал работать. Я просто хочу сказать тебе — не обращай на эту ерунду внимания и просто старайся. Я взял тебя на работу. А я всё-таки не уборщица, правильно? Уверяю тебя, я знаю о том, что представляет из себя издательское дело и какие здесь нужны люди, больше, чем весь наш отдел кадров, да и многие из редакторов.

Этот разговор я запомнила на всю жизнь. И потом, когда мне было трудно, а зачастую даже — невыносимо, я говорила себе: «Тебя выбрал Михаил Юрьевич. А он знал, что делает».

Теперь, пять лет спустя, никто не позволял себе оскорбить Наталью Владимировну, личного помощника Михаила Юрьевича. Но до этого времени я прошла долгий путь.

— Смотри, Наташ! — вдруг сказала Светочка. — Приехал этот новый гусь! Ого, какая у него красивая машина… Отсюда не вижу, какой марки…

Я выглянула в окно, тут же представив себе, что в соседних комнатах добрые сотни три человек — начиная от уборщиц, кончая секретарём генерального — тоже так прилипли к окну, и улыбнулась…

Когда погибли мои родители, я неделю была на больничном. Я почти ничего не ела и не пила. Я даже не знаю, насколько похудела, но когда я через неделю надела свои джинсы, они свалились с меня даже после того, как я их застегнула.

На работе на меня смотрели, словно на призрака. Я была благодарна только Светочке — за то, что она не лезла ко мне в душу и вела себя, как обычно, — и Михаилу Юрьевичу.

На второй день он застал меня в слезах на рабочем месте. Было уже восемь часов вечера, и я думала, что он ушёл. Так и было, но Михаилу Юрьевичу пришлось вернуться за какими-то документами.

В тот день я впервые заплакала. Я смотрела на экран своего компьютера, а слезы катились из глаз.

И вдруг вошёл Михаил Юрьевич. Я попыталась незаметно стереть слёзы, выпрямить спину и улыбнуться, но он сразу всё заметил.

— Ох, Наташа. Быстро собирайся, я тебя домой отвезу.

Михаил Юрьевич ничего не говорил мне, пока мы не сели в машину. И только когда я очутилась в тёплом салоне автомобиля, и закрылась стенка, отделяющая нас от шофера, я совершенно неожиданно для себя опять расплакалась.

— Ну-ну, — Михаил Юрьевич обнял меня и привлёк к себе, как это делал мой отец. — Я понимаю, как тебе плохо, девочка моя. Моя мама умерла, когда мне было четырнадцать, и иногда мне кажется, что эта боль жива во мне до сих пор. Я рос с отцом и бабушкой, и каждый раз, когда кто-то из близких людей умирал, мне казалось, что боль умножается.

Я подняла голову и взглянула ему в глаза. Они были такими тёплыми и ласковыми…

— Я не знаю, как буду без них, — сказала я тихо.

В тот момент Михаил Юрьевич сделал очень странную вещь. Он поднял руку и вытер слёзы с моих щёк, а потом наклонился и стал целовать меня. Нежно и легко — в щёки, глаза, лоб… А потом обнял меня крепко-крепко и сказал, глядя в глаза:

— Ты знаешь, как будешь без них. Ты будешь скучать, девочка моя. Но ты будешь жить дальше, и будешь учиться быть мужественной, потому что они по-прежнему рядом с тобой, хоть ты их и не видишь. Зато они видят тебя. И ты будешь стараться — в начале ради них, чтобы они тобой гордились, а потом ради себя самой…

Я помню тот момент так, как будто это было вчера — несколько секунд после сказанного Михаил Юрьевич продолжал смотреть на меня, а потом наклонился и поцеловал меня в губы.

В поцелуях я была неопытна, как только что родившийся младенец — я не целовалась даже в пионерском лагере. И поэтому когда Михаил Юрьевич, такой взрослый мужчина, поцеловал меня, я в начале очень удивилась, и только потом начала чувствовать. Губы у него были мягкие и немного мятные. Поцелуй был очень ласковым, но постепенно я, отвечая на него, почувствовала силу в руках Михаила Юрьевича — он обнимал меня и прижимал к сиденью машины…

И вдруг он перестал меня целовать. Я открыла глаза.

— Прости, — сказал Михаил Юрьевич мягко, — я не должен был этого делать. Глупая мужская слабость.

Я смотрела на него во все глаза.

— Я никогда не целовалась…

— Я знаю, девочка моя. Это видно по твоему взгляду, по твоим губам. За этот год я полюбил тебя, как родную дочь. У меня ведь была дочь, и её тоже звали Наташей. Она умерла через пару недель после своего восемнадцатилетия.

— От чего? — вырвалось у меня.

— От лейкемии. Если бы у меня не было ещё сына, которому тогда только исполнилось пятнадцать, я бы сошёл с ума, наверное.

Я хотела сказать Михаилу Юрьевичу что-то ободряющее, но не могла — не было слов. А он поднял руку и прикоснулся к моим губам.

— Я буду искренним с тобой. Ничего я не желаю больше, чем сделать тебя своей. Но я всё-таки человек, а не свинья, и я слишком люблю тебя для этого.

Михаил Юрьевич взял меня за руку и спросил:

— Простишь?

— Мне не за что прощать, — я улыбнулась. — Вы мне сегодня очень помогли.

В тот момент шофёр объявил, что мы приехали к моему дому. Михаил Юрьевич ещё раз обнял меня и сказал:

— А теперь иди, отдыхай. Воспитывай в себе умение думать о хорошем. Спокойной ночи, девочка моя.

Когда я вошла в тот вечер домой, на меня вновь навалилась боль от потери родителей, но тем не менее я почувствовала, что мне стало чуточку легче.

После случившегося наши отношения с Михаилом Юрьевичем изменились, но в лучшую сторону — он стал для меня вторым отцом. Я ни капли не сердилась на него за то, что произошло в машине. Как говорила моя мама: «Все люди ошибаются в меру своих способностей». И Михаил Юрьевич удержал себя от главной ошибки.

Через какое-то время по издательству пошёл слух, что я — любовница главного редактора. Кто-то услышал, как он ласково назвал меня «моя девочка». Но мне было всё равно — те, чьим мнением я дорожила, в это не верили. Светочка сама при мне сказала одной редакторше, что «за грязные намёки можно и уши оторвать».

Итак, новое начальство поднималось по лестнице. Всё издательство срочно согнали в наш большой конференц-зал. Там было душно и тесно, и все желающие стоять на двух ногах, а не на одной, наступали друг другу на пятки.

— Где Наталья Владимировна? — услышала я вдруг громогласный голос Ивана Фёдоровича, нашего технического директора. Иван Фёдорович — начальник над всеми техническими службами издательства — то есть, над редакцией, вёрсткой, художниками, дизайнерами, корректорами и производственным отделом, и один из немногих приличных людей среди нашего руководства.

— Я здесь, Иван Фёдорович! — я даже подпрыгнула — мой маленький рост не позволял ему разглядеть меня в этой дикой толпе.

— Идите сюда, — махнул мне Иван Фёдорович. Когда я подошла, он сказал:

— Должен же кто-то помочь мне в общении с этим новым главным редактором… Я только знаю, что его зовут Максим Петрович.

— А откуда он?

— Его наш генеральный перетащил из издательства «Ямб».

Я подняла брови. «Ямб» — издательский монстр, выпускающий сорок процентов всей литературы в нашей стране. Издание книг, книжечек и брошюрок поставлено там на широкую ногу — то есть, на конвейер. Наша «Радуга» хоть и входила в пятёрку крупнейших издательств России, но всё-таки по выпуску книг с «Ямбом» даже рядом не стояла.

— Тише, тише! — вдруг закричал кто-то. Народ постепенно замолкал. И вот, наконец, вошёл генеральный вместе с незнакомым мужчиной.

— Прошу любить и жаловать, — сказал генеральный. — Максим Петрович Громов, наш новый главный редактор.

— Здравствуйте, — грянули несколько сотен голосов. Я посмотрела на Громова. Лицо у него было довольно приятное, короткие тёмно-русые волосы, глаза светлые — то ли серые, то ли голубые. Он улыбнулся, и на одной его щеке появилась ямочка.

Дальше начался какой-то хаос. Говорил сначала генеральный — какой-то бред о наших целях и задачах, — потом заставили выступить Ивана Фёдоровича, затем болтала Марина Ивановна, директор по маркетингу, и наконец предоставили слово Громову.

К тому времени вид у него был уже немного уставший.

— Не буду вас томить долгими речами, — сказал он, — и надеюсь, что оправдаю все ожидания.

После небольшой паузы — наверное, все думали, что он тоже будет говорить длинную речь, — Иван Фёдорович вдруг воскликнул:

— Позвольте представить вам, Максим Петрович, Наталью Владимировну Зотову, вашего личного помощника! — Иван Фёдорович так толкнул меня в спину, что я чуть не упала. — Наталья Владимировна, скажите и вы что-нибудь!

Все рассмеялись. Я посмотрела на Громова. Он с интересом глядел на меня.

— Ну что ж, я только хотела бы пожелать Максиму Петровичу успехов на новом месте. А ещё поздравить всех женщин с восьмым марта и выразить надежду, что пока они на работе, их мужья приготовят замечательный ужин и вымоют всю посуду, — закончила я вкрадчивым голосом.

Раздался взрыв хохота, а потом аплодисменты женской половины нашего коллектива. Краем глаза я увидела, как скривилась Марина Ивановна — с самого начала она меня терпеть не могла.

— Да, прошу прощения! — засмеялся Громов. — Сегодня всё-таки праздник, поэтому, я думаю, после этого приветствия мы можем отпустить всех домой, верно ведь?

— Да, верно, — кивнул генеральный, и ликующая толпа помчалась к выходу. Я направилась вместе со всеми, но вдруг почувствовала, что кто-то взял меня под локоть.

— Простите, Наталья Владимировна, — обернувшись, я увидела лицо Громова. — Я вас ненадолго задержу…

— Сколько угодно, — улыбнулась я.

В начале Громов попросил показать его рабочее место. Когда мы спустились вниз и вошли в кабинет, Светочка как раз убегала.

— Ты идёшь, Наташ? — спросила она.

— Нет, я чуть-чуть задержусь, ты беги, — сказала я.

Как только Светочка ушла, Громов повернулся ко мне. В его глазах я вдруг заметила сталь.

— Простите меня, Наталья Владимировна, но я бы хотел сразу расставить все точки над «и». Не успел я зайти в это здание, как на меня обрушились слухи о вашей связи с Михаилом Юрьевичем.

Меньше всего я ожидала таких слов. Я подняла на него удивлённые глаза.

— И я хотел спросить вас о достоверности этих слухов. Дело в том, что я не терплю никаких связей на работе…

Я почувствовала, как во мне вспыхивает ярость. Давно уже я так не злилась.

— Максим Петрович, — как только я заговорила, то сама почувствовала, сколько злости в моём голосе, — даже если бы я спала с Михаилом Юрьевичем, вы могли бы сначала оценить качество моей работы, а не поспешно прислушиваться к глупым сплетням Марины Ивановны. Я не желаю отвечать на этот вопрос. Вы можете увольнять меня хоть сейчас.

— Я не собираюсь вас увольнять. Я просто подумал…

— Честно говоря, мне безразлично, что вы подумали. Всего хорошего.

Я схватила свою сумку и пальто и вышла из комнаты. Я уже успела решить, что это наверняка будет мой последний рабочий день — всё-таки хамить начальству нельзя ни при каких условиях — но через несколько мгновений меня догнал Громов.

— Наталья Владимировна, вы меня не так поняли… На прошлой работе меня просто осаждали секретарши, а я этого очень не люблю — работа должна оставаться работой… Я не хотел вас обидеть…

Я остановилась и посмотрела Громову в лицо.

— Я любила его, — сказала я громко. Максим Петрович вздрогнул. — Я любила его, как отца. Я могу прокричать это на всё издательство, но боюсь, что часть нашего коллектива уже поставила на меня совсем другое клеймо. А теперь, пожалуйста, я бы хотела пойти домой.

— Да-да, конечно… Извините…

— Ничего страшного.

«Ох, Михаил Юрьевич, — подумала я, выходя из здания издательства, — что же теперь будет с вашей девочкой?..»

Когда я открыла входную дверь своей квартиры, Алиса встретила меня громким мяуканьем.

— Да-а-а, Алис, — вздохнула я, разуваясь и проходя на кухню. — Всё это напоминает мне какой-то паршивый любовный роман.

Алиса громко мяукнула, требуя еду. И только я положила ей полную миску корма, в дверь позвонили.

На пороге стоял молодой человек с огромным букетом белых роз. Меня сразу замутило — точно такой же букет был на похоронах моих родителей.

— Наталья Зотова? Это для вас, — он улыбнулся и протянул мне букет.

— А от кого?

— Там в карточке должно быть написано!

Я захлопнула дверь и заглянула в карточку.

«Наталья Владимировна!

Ещё раз прошу прощения. Я совершил большую ошибку. И мне бы не хотелось, чтобы этот случай отразился на наших рабочих отношениях.

С 8 марта Вас!

Максим Громов

P.S. Ваш адрес я узнал в отделе кадров».

Я вздохнула. Этот человек меня плохо знал. Я совершенно на него не сердилась, меня гораздо больше заботили эти дурацкие слухи и то, что последует теперь за ними. Кроме того, я не любила цветы. Эта фобия пришла ко мне три года назад, и с тех пор я никак не могла от неё отделаться.

Именно поэтому я выставила розы на лестничную площадку, прикрепив к ним листок из блокнота с надписью «Берите, кто хотите». Потом убралась, приняла ванну, поела и легла спать.

Ничего особенного, правда ведь? 8 марта теряет смысл, когда нет мамы, которой можно сказать, как ты её любишь.

Я проснулась от звонка мобильного телефона. На часах было четыре утра. Даже Бобик с Алисой ещё спали.

Звонок был от Антона.

— Послушай, — сказала я, сняв трубку, — ты совсем с ума сошел? Сейчас ведь четыре утра.

— Ох, прости меня, Наташ! — его голос звучал так, словно он находился в соседней комнате. — Я сейчас не в Москве и немного запутался, сколько у вас там должно быть времени…

— Понятно. Способностью к математике ты никогда не отличался.

— Ну ладно тебе, ладно, — засмеялся Антон. — Я приезжаю завтра. По вашему времени — в двенадцать. Примешь меня в гости на неделю?

— Ты не шутишь? Конечно.

Положив трубку, я рухнула на подушку. Как приятно было услышать его голос. На самом деле, после родителей и Михаила Юрьевича у меня было только два родных человека. Антон и Аня. Два «А», как я звала их.

Аню я знала всегда, мы выросли вместе, ходили в одну школу, сидели за одной партой. После школы наши дороги разошлись — она переехала в другой район Москвы, поступила в совсем другой институт, у неё появились интересы, которые совершенно не привлекали меня — ролевые игры по Толкиену, страйкбол… Она стала ходить по клубам и «кутить» (это её выражение) с другими компаниями. Один раз я ходила с ней. Как раз после смерти родителей. Ничего хорошего из этого не получилось, но я была благодарна Ане хотя бы за попытку вытащить меня из той пучины отчаяния, которая накрыла меня после смерти мамы с папой.

И несмотря на то, что мы с Аней теперь во многом были совсем не похожи, она была моей единственной подругой. Это забавно слышать в современном обществе, когда большинство людей уже вообще не понимают значения слова «дружба», но… я очень многое поняла три года назад. Вокруг меня всегда были люди, многих из них я считала хорошими друзьями, с которыми хоть в разведку. Но после смерти родителей всё изменилось. Некоторые из этих «друзей» не знали, как смотреть мне в глаза и как вообще со мной нужно теперь разговаривать. Другие вначале поддерживали, а потом пропали — видимо, им стало скучно со мной. И я их прекрасно понимаю. Я никогда не была компанейским человеком, а уж после смерти мамы и папы и вовсе не желала вставать с кровати.

Третьи держались долго, но сломались, потому что не могли — или не хотели — меня понять. Они не понимали, почему я говорю, что у меня нет денег, чтобы ходить с ними в пивнушку каждую пятницу или в кафе по выходным. И на все мои объяснения, что жить самостоятельно в полном смысле этого слова гораздо труднее, чем им кажется, они фыркали: «Да ла-а-адно, мы же тоже самостоятельные!»

Вы не понимаете — хотелось крикнуть мне тогда. Не понимаете, в чём разница. Никто не постирает вам носки и трусы, если вы этого не сделаете сами, никто не сходит в магазин, не уберёт оставленную неубранной постель, никто не помоет посуду, и никто не добавит «пару тысяч» на покупку очередного не нужного айфона или айпада. «Храни Боже ваших родителей», — повторяла я мысленно, понимая, насколько бесполезна эта моя идея — объяснить, что они ещё дети, которые не представляют, что это такое — жить без родителей, потому что даже не замечают, насколько те им помогают. Невозможно доказать молодым и самоуверенным юношам и девушкам, что они, в сущности, пока просто паразиты, которые «высасывают» из своих мам и пап нехилые деньги.

И в одно прекрасное утро я поняла, что осталась одна. Я выросла. У меня теперь не было общего с моими сверстниками, хвастающимися друг перед другом приобретением нового супермодного планшета или клёвой кофточки. У меня осталась только Аня. Она была отнюдь не идеальна — вспыльчивая и горячая, как перец чили, она часто выносила мне мозг настолько, что хотелось кричать и бить посуду. И при этом она была невероятной. Я знала, что она приедет ко мне в любой день и час, если мне будет плохо, и пусть она не всегда понимала все мои мысли и мечты — тем не менее, она их уважала. И в тот день, когда хоронили моих родителей, я очень хорошо поняла, насколько сильно Аня меня любит. После того как я бросила на гроб с мамой первую горсть земли, Аня взяла мою руку в свою и тихо сказала:

— Я с тобой, держись за меня.

И это «держись за меня» стало для меня путеводной звездой, моим наркотиком до конца того дня.

С Антоном всё было иначе. Его я увидела 1 сентября, в первый же день и первый час наших занятий в институте. Мне было шестнадцать, я никогда не влюблялась, и вот — вот он, герой моих снов, мой принц без белого коня, мой прекрасный халявщик. О да, он был потрясающим раздолбаем. И бабником, каких ещё поискать. Но сердцу не прикажешь — Наташа Зотова влюбилась.

Антон меня совсем не замечал. Вернее, замечал, но только когда надо было что-то списать или спросить, как зовут преподавателя. Попав в такой цветник, какой была наша студенческая группа (20 девочек и 5 мальчиков), конечно, он не обращал на меня внимания. Меня ведь не назовёшь красавицей, да и просто симпатичной я себя не считала. Ростом я не вышла, чуть выше 160 сантиметров, полноватая, я всегда немного сутулилась и страшно смущалась, если меня вызывали к доске или что-либо спрашивали. Теперь, когда я скинула с себя почти все лишние килограммы — поспособствовала смерть родителей — на меня в зеркало смотрела совершенно обыкновенная девушка, чуть пухленькая, с вьющимися от природы тёмными волосами, большими голубыми глазами и упрямой ямочкой на подбородке. «Вот он, твой характер!» — всегда говорила мне мама, когда я упрямилась, и нажимала указательным пальцем на эту ямочку.

В институте я была прекрасным утёнком среди гадких лебедей. «Гадкими лебедями» я всегда называла своих однокурсниц — стервозность некоторых из них просто поражала. А вот я была беззлобной и беспомощной перед ними. Я молча смотрела, как Антон встречается то с одной, то с другой, понимая, что у меня нет ни малейшего шанса.

Но однажды наши отношения с ним изменились. Мы учились тогда на третьем курсе. В тот день я случайно пришла к первой паре, когда нам надо было ко второй. Поняла свою ошибку и, усевшись на широкий подоконник на третьем этаже нашего института, погрузилась в книжку, которую тогда читала — это были «Братья Карамазовы» Достоевского. И погрузилась я в неё настолько, что совершенно не заметила, как рядом со мной кто-то громко плюхнулся и не менее громко сказал:

— Вот сучка, блин.

Медленно, как во сне, я подняла голову, ещё находясь в словах из романа Достоевского. Рядом со мной сидел Антон — мой любимый голубоглазый и кучерявый блондин.

— Привет, Наташ, — он улыбнулся. — А ты чего так рано? У нас ведь нет первой пары.

— Да так, — я пожала плечами и опустила глаза в книгу, — перепутала просто.

— А-а-а.

— А ты тоже перепутал?

— Если бы. Ты же, наверное, знаешь, что я встречаюсь… то есть встречался — с Катей Артемьевой?

«Да?» — подумала я. Но ведь всего месяц назад была Марина Белкина. Ну что ж, Катя так Катя, мне-то какая разница?

— Да я как-то не слежу за чужими отношениями, — я подняла голову и улыбнулась Антону. У меня всегда была странная особенность — если мне нравился человек, я совершенно не стеснялась с ним разговаривать, не тушевалась, не опускала глаза и не краснела. И вот теперь я прямо смотрела в глаза Антону и улыбалась. И он… обалдел.

— Ух ты, — он тоже вдруг улыбнулся, — я тебя впервые так близко вижу. У тебя такие красивые глаза, Наташ, как море на юге где-нибудь.

Теперь уже обалдела я.

— Ну спасибо… А что с Катей-то? Она заболела?

— Да нет, всё с ней в порядке, — отмахнулся он. — Просто я так мчался, цветочек ей купил по дороге, а она меня бросила. Говорит, я не в её вкусе.

Я озадаченно посмотрела на Антона. Он не во вкусе Кати? Да они просто идеально смотрелись вместе — оба такие голубоглазые блондины с идеальными фигурами, ну просто загляденье.

— Ой, да забудь, — сказала я, вновь опустив глаза в книгу. — Другую найдёшь, какие твои годы.

К моему удивлению, он подсел ближе и положил руку на книгу, чтобы я не могла её читать.

Я подняла глаза. Антон смотрел на меня и улыбался.

— Слушай, а давай сегодня учёбу прогуляем?

— Зачем?

Он удивился.

— Ну ёлы-палы, ты первый человек, который задаёт мне такой вопрос…

Он выглядел таким озадаченным, что я расхохоталась. Я хохотала так, что слёзы выступили на глазах. Я остановилась только, когда Антон сказал:

— Ты такая прикольная, когда смеёшься.

Никто и никогда не называл меня прикольной. Я вообще не была уверена, что во мне есть хоть что-то прикольное. Забавное, нелепое, дурацкое — да, но не прикольное.

— Хорошо, — я повернулась к нему. — Давай прогуляем учёбу. Правда, я всё ещё не понимаю зачем, но давай.

Антон ликующе вскинул кулак. О, сколько же ещё всего я буду совершать под его влиянием и после этого дня, не понимая, зачем это нужно…

— Отлично, просто отлично! А теперь давай, собирайся и пошли.

«Антон Грачёв обратил на меня внимание! — внутри меня в этот момент будто что-то взорвалось. — О божечки мои!!»

Спустя несколько лет я пыталась выпытать у Антона, зачем всё-таки я ему понадобилась в тот день. Но он и сам этого до сих пор не знает. Он не влюбился, он не был даже чуточку очарован. Просто почему-то захотел провести тот день со мной.

И он был прекрасен — о да, это был один из самых нелепых дней в моей жизни — но я никогда его не забуду. Мы гуляли дотемна — а в мае светает поздно! — разговаривали, лопали мороженое, гуляли в парках, ездили в автобусах и трамваях зайцами, один раз даже убегали от контролёра…

Когда мы прощались, Антон — сам! — обнял меня и сказал:

— Слушай, это было просто суперски. Ты круче всех моих друзей.

— Да ладно, — отмахнулась я, не поверив ему.

— Да серьёзно! — грозно подняв палец, он добавил: — И вообще, Антон Грачёв никогда не врёт!

Я хихикнула.

— Ну да, ну да, я и не сомневалась.

В тот вечер я летала, а мама и папа всё дивились на меня. А на следующий день в институте Антон сел со мной за одну парту и, улыбнувшись, сказал:

— Всё, попала ты, Зотова. Теперь я буду твоим соседом.

— Да я и не против, — улыбнулась я.

Сквозь сон и свои воспоминания я услышала тявканье Бобика. Алиса тут же с громким мяуканьем вскочила на кровать, требуя еды. Я потянулась, погладила её по голове и встала. Наполнив миску кормом, я сполоснула лицо водой и вернулась в кровать. Но уснуть никак не могла.

Звонок Антона всколыхнул во мне столько воспоминаний…

С того дня, как он сел рядом со мной на третьем этаже, мы стали близкими друзьями. Но — всего лишь друзьями. Ни разу он не дал мне повода почувствовать, что хочет чего-то большего. Да Антон и не хотел, у него и девушки были. Все как на подбор — из журнала мод.

Только однажды между нами кое-что произошло. Три года назад. Ни разу с тех пор я не напоминала о том случае Антону, как будто его не было. Да и он явно не желал об этом разговаривать…

Смерть моих родителей была страшной. Они разбились в жуткой автокатастрофе, погибнув мгновенно. По крайней мере мне так сказали…

После их смерти организацию похорон взяла на себя моя тётя, двоюродная сестра мамы. Я была раздавлена, разбита, уничтожена. Три дня я валялась на диване, ничего не ела и почти не пила. Я не чувствовала, я не жила.

На третий день раздался пронзительный звонок в дверь. Я продолжала лежать. Ещё один, и ещё, и ещё… Антон звонил непрерывно целых полчаса, пока я не сползла с кровати и не открыла ему дверь.

Я до сих пор боюсь себе представить, каким была чудовищем — нечёсаные грязные волосы, синяки под глазами, сухие губы. Я даже говорить не могла.

— О господи, Наташа! — прошептал Антон, перешагнул через порог и обнял меня. Меня, такую немытую и нечёсаную. — Я только что узнал… Пойдём, пойдём…

Он закрыл дверь и увёл меня в комнату, где я вновь упала на диван. Я не слишком осознавала, что рядом со мной кто-то есть, и этот кто-то — Антон.

Несколько секунд он просто смотрел на меня, а затем спросил:

— Ты давно ела?

Я не ответила. Я не могла разжать губы — настолько они пересохли и слиплись, будто смазанные клеем.

— Так, понятно. Ну-ка, давай, хорошая моя, выпей…

Он поднес к моим губам стакан с водой и заставил выпить почти половину. Больше в меня просто не влезло бы. Я медленно разлепила губы и прошептала:

— Антон…

— Молчи, молчи. Ну-ка…

Не представляю, как — но он поднял меня на руки и понёс в ванную.

Там Антон посадил меня на унитаз, нашёл расчёску и начал чесать мои волосы.

— Запутала все свои кудряшки… Ну нельзя же так… Надеюсь, я не слишком больно тебя расчёсываю…

Больно? Да я вообще не чувствовала ничего, кроме куска раскалённого железа, которым стало моё сердце после гибели родителей.

Антон трудился над моими волосами с полчаса. Грязные и сальные, они всё же были расчёсаны.

— Наташа! Наташа! Да ответь мне уже!

Я медленно подняла на него глаза.

— Ты сможешь сама помыться? Ты меня понимаешь? Помыться? Сама?

Я помолчала, осмысливая вопрос, а затем спросила:

— Зачем?

Застонав, Антон закатал рукава рубашки, включил воду и… начал меня раздевать.

Будь это в другое время и в другом месте, я бы удивилась. А так я мирно позволила ему снять с меня мой домашний костюм и бельё. А затем он поднял меня и бережно положил в воду. Явно стараясь не разглядывать моё неглиже, он намочил мои волосы и стал намыливать их тем единственным куском мыла, который он нашёл в ванной.

Помыв мои волосы, Антон намылил губку и стал растирать ею мою спину, ноги, грудь…

До сих пор не понимаю, как я могла всего этого не осознавать? В каких таких дальних странствиях я была…

И наконец, смыв всё мыло, Антон вытащил меня из ванной, укутал в полотенце и всё тем же способом — на руках — утащил в комнату и положил на кровать.

Думаю, он до сих пор считает, что я не помню всего этого, в том числе и того, что случилось дальше. Я не собираюсь лишать его этой иллюзии. Ведь, положив меня на кровать, Антон стал нежно гладить всё моё тело — сначала поверх полотенца, а затем, когда оно распахнулось, и просто… он повторял своими руками все изгибы и контуры моего тела, казалось, что он стремится запомнить его. Смотря в его глаза, я видела, но не осознавала — страсть, огромную и великую, которая накрывала его, как лавина, сошедшая с гор.

Антон прижался ко мне всем телом, руки его продолжали ласкать меня. А сам он наклонился к моему уху, поцеловал в шею и прошептал:

— Если бы ты знала, как сильно я тебя хочу. Но я знаю, что если сейчас сделаю это, ты никогда мне не простишь, потому что сейчас ты ничего не понимаешь и не осознаёшь…

Антон вдруг резко отстранился, прерывисто вздохнул и тщательно завернул меня во все полотенца. Затем лег рядом, притянул к себе и сказал:

— Тебе надо поспать, Наташ. Давай, закрывай глазки. Я с тобой, не бойся, я буду рядом, буду охранять твой сон.

Еле разлепив губы, я прошептала:

— Спасибо…

Прошло три года и, как я уже сказала, ни разу мы не заговаривали о том дне — или вечере — я-то не помнила, какое было время суток. И я слишком хорошо понимала, почему Антон не желает напоминать мне об этом. Во-первых, произошедшее было неразрывно связано с гибелью моих родителей, а говорить об этом я не желала категорически. Ни с кем, даже с Антоном.

Во-вторых, я была уверена, что Антон думал, будто я ничего не помню. А если и помню, то, возможно, считаю, что это мне приснилось. Но он ошибался. Я достаточно быстро всё вспомнила и осознала…

И в-третьих — и, пожалуй, в-главных, — секс и дружбу Антон всегда считал несовместимыми понятиями. Всё произошедшее в тот день было для него не больше, чем сильное физическое влечение, и потерять хорошего друга по этой банальной причине, я уверена, Антон совсем не хотел.

Ну а я не напоминала ему о случившемся только по одной-единственной причине. Просто я больше не любила Антона. Вместе с родителями во мне будто умерли все прежние чувства и желания. Я ценила его как друга, но на большее была не способна. И я совершенно не желала, чтобы его страсть утонула в моём глубоком ледяном колодце. Антон этого не заслуживал.

Наконец я перестала предаваться воспоминаниям и окончательно встала с постели. Алиса сидела на полу и по очереди вылизывала все свои лапки. Я улыбнулась. В конце концов, сегодня приедет Антон — и значит, впереди у меня будет не такое уж и унылое 8 марта, как я думала.

Антон работал фотокорреспондентом в одном известном журнале, поэтому он постоянно разъезжал по разным городам и странам, привозя мне оттуда кучу всяких сувениров. И всегда останавливался у меня, потому что больше идти Антону было некуда — его младшая сестра вышла замуж и подселила в двухкомнатную квартиру, где жили ещё и родители, своего мужа, а через год родила. Так что для Антона там совсем не было места.

Возможно, это выглядит странно в глазах других людей, что на протяжении нескольких лет молодой человек останавливается у девушки на неделю, и при этом они остаются друзьями. Но тем не менее, так оно и было. Те недели, когда у меня гостил Антон, были особенными для меня — я почти забывала обо всех горестях, вместе с ним гуляла по городу, смотрела фильмы, болтала допоздна. Он всегда спал на широком диване в большой комнате, а я — на своей кровати, в маленькой комнате. И всем было хорошо.

Ожидая Антона, я убрала каждый уголок в квартире, протёрла пыль, сварила сырный суп, пожарила картошки и котлет. Ровно в двенадцать раздался звонок в дверь.

На пороге стоял Антон — как всегда, загорелый и улыбающийся широкой счастливой улыбкой. Не успела я ничего сказать, как он подхватил меня на руки, приподнял над собой и воскликнул:

— А вот и ты, моя пчёлка-труженица! Как же я соскучился!

Я рассмеялась. Он всегда легко поднимал меня, даже когда я весила на десять килограмм больше. И всегда называл пчёлкой-труженицей, с самого первого дня, когда мы сбежали с учёбы.

— И я по тебе, Антош! Ну давай, поставь меня на землю.

Продолжая счастливо улыбаться, Антон поставил меня на пол и закрыл входную дверь.

— Кушать будешь? — спросила я его тут же.

— Да погоди ты! — отмахнулся он. — Я только с самолёта, а ты мне сразу про покушать. Там же кормят!

— Ну, там всякой байдой, а у меня…

Мы вошли в квартиру, Антон положил свой чемодан на пол, открыл его и начал в нём рыться.

— Так-так, куда я засунул это… А ну-ка, закрывай глаза, сейчас буду поздравлять тебя с восьмой мартой!

Я смущённо улыбнулась.

— Закрывай глаза, кому говорят!

Я послушалась. В течение нескольких секунд Антон шуршал ворохом невидимых пакетов, а затем я почувствовала прикосновение к своей шее. Антон приподнял мои волосы и застегнул сзади что-то, очень похожее на цепочку с кулоном.

— Открывай глаза!

Да, это и был кулон — маленький изящный серебряный цветок с небольшими синими камнями. Он был немного похож на незабудку.

— Спасибо большое, Антон. Очень красиво.

— Это авторская работа, между прочим! — он с важностью поднял вверх указательный палец, как в тот день, когда подсел ко мне на третьем этаже нашего института. — Серебро с сапфирами!

У меня округлились глаза.

— Слушай, это ведь бешеных денег стоит…

— Ерунда. Ты заслуживаешь таких подарков, Наташ, ты самая замечательная пчёлка-труженица на свете.

Антон, улыбаясь, наклонился и чмокнул меня в щёку, а потом, выпрямившись, сказал:

— А на диване пакеты со всяким шмотьём, я там на распродаже накупил. Посмотри, потому что не факт, что это шмотьё тебе подходит. В прошлый раз ты была чуточку полней, чем сейчас…

Я подошла к дивану. На нём лежали три полных пакета с какими-то кофточками, брючками, костюмами…

— Слушай, мне же целый день это придётся на себя мерить…

— Ну развлечёмся как-нибудь вечерком, — Антон ухмыльнулся. — Когда погода плохая будет. А ты вообще заканчивай тут худеть-то, а? Уже кожа и кости остались, ухватить прям не за что.

Сказав это, Антон почему-то слегка покраснел. А я нарочно схватила себя за обе груди и сказала:

— Да ладно тебе, полно ещё добра!

— Пока да, но ты смотри у меня! Я всё боюсь, что приеду и увижу, что у тебя грудь к спине прилипла.

— Ну раз боишься, пошли, я тебя супом покормлю. И сама поем, обещаю.

Я схватила Антона за руку и потащила на кухню. Краем глаза я успела заметить, что Алиса уже заприметила его пакеты с одеждой и устраивалась на них поудобнее. Она с детства обожала спать на пакетах.

Этот день стал для меня первым в году, пролетевшим незаметно. Я только и успевала слушать рассказы Антона про то, что он делал в разных городах Америки последние несколько месяцев, про его нескольких новых подружек, с которыми он уже успел расстаться, про новые проекты на работе…

Проговорив подряд часа четыре, Антон вдруг спросил:

— А как у тебя-то дела? А то я всё о себе да о себе. Как работа, пчёлка-труженица?

— Да, кстати, я тебе ещё не успела рассказать. Про смерть Михаила Юрьевича я тебе писала, наши там с ума посходили, думая, кого бы на его место назначить. Так что теперь у меня новый начальник.

— Ого! И как он, не тиранит тебя?

— Пока не тиранил, но он только вчера впервые пришёл к нам на работу. Так что всё ещё впереди, — я встала со стула и потянулась за чайником. — Будешь чай?

— Конечно, буду. Только вот никаких печенек в меня уже не влезет…

— Да у меня их и нет.

— Отлично. А как у тебя на личном фронте, встречаешься с кем-нибудь?

Что-то в тоне Антона показалось мне странным. Он произнёс эту фразу нарочито небрежно, чтобы я не подумала, что его этот вопрос волнует больше, чем нужно.

— Нет, — с моей точки зрения, эта тема себя исчерпала, но Антон считал иначе.

— Что, совсем?

— Слушай, — я рассмеялась, — как можно ни с кем не встречаться, но «не совсем»? Что за глупый вопрос, Антош?

— Я просто не так выразился, — он улыбнулся. — За тобой кто-нибудь ухаживает?

Я задумалась.

— Ну… как сказать… Не считая двух электриков-пьянчужек и одного курьера из нашего издательства, ну и ещё всяких мужиков в метро, автобусах и электричках, — никто.

— Прям даже не верится… — пробормотал Антон.

— Почему?

— Ну, ты ведь очень интересная девушка. И уже очень давно одна.

Я пожала плечами.

— Зато ты у нас всегда с кем-то. Каждому своё.

Антон молчал некоторое время, размешивая свой чай. Я всё удивлялась, чего он его размешивает, чай-то без сахара.

— Слушай, Наташ, — сказал Антон вдруг и посмотрел на меня как-то хитро, но немного смущённо. — А сколько у тебя было мужчин?

Я чуть чаем не поперхнулась. Мы с ним крайне редко говорили на такие темы, а если и говорили, то не про отношения кого-либо из нас, а так, шутили про просмотренные фильмы или прочитанные книги.

Интересно, и что я теперь должна ему ответить? Что я в своей жизни только один раз целовалась, и то — с Михаилом Юрьевичем, так что это можно не считать?

Да Антон меня на смех поднимет. Мне ведь уже 24 года, я помощник главного редактора в престижном издательстве, и тут вдруг такое.

— Что ты имеешь в виду под мужчинами? Со сколькими я встречалась?

— Нет, я имею в виду более… интимные отношения.

Я со стуком поставила чашку с чаем на стол.

— А зачем это тебе?

— Ну вот опять, — Антон развёл руками. — Этот твой любимый вопрос: «зачем?». Ну мне просто интересно, и всё, чего тут такого.

— Хорошо, — я посмотрела ему прямо в глаза. — Восемь. Восемь мужчин.

О, мне так хотелось увидеть выражение его лица! И Антон меня не разочаровал. Его лицо вытянулось так, как будто я сказала, что лесбиянка.

Кстати, хорошая мысль. Жаль, что пришла в голову только после того, как я уже поведала про восьмерых мужчин.

— Восемь? — Антон вдруг рассмеялся. — Да ты меня обманываешь, Наташ, я никогда в жизни не поверю, что у тебя было восемь мужиков…

— Это ещё почему? — с интересом спросила я.

— Да потому что девушки, у которых количество сексуальных партнеров зашкаливает, по-другому выглядят. Они какие-то более потрёпанные, да и ведут себя по-другому. Ты же… выглядишь просто прекрасно. Такая невинная пчёлка-труженица.

Слово «невинная» меня немного напрягло.

— Ну ладно, раскусил, не было у меня восьми мужчин. Но в конце концов, я не обязана отвечать на такой вопрос, да я и не хочу на него отвечать. Вот ты мне лучше скажи, у тебя-то сколько женщин было?

Антон скрестил руки на груди и лукаво посмотрел на меня.

— А вот этого я тебе не скажу, пчёлка. Во-первых, я не помню. Это надо считать. А если я сейчас скажу тебе какую-нибудь цифру навскидку, то она вряд ли тебе понравится.

— Думаю, она намного больше, чем восемь? — рассмеялась я.

— Да уж, намного, — подмигнул мне Антон.

Выходные прошли просто чудесно, лучше не бывает. Половину воскресенья, пока шёл дождь, я примеряла на себя все наряды, которые привёз Антон. Мне подошло почти всё, так что теперь я не человек, а ходячий шкаф с одеждой.

После обеда Антон поехал к родителям, поздравлять маму и сестру с восьмым марта, а я отправилась в магазин за продуктами. Когда он вернулся, мы ещё долго смотрели какой-то новый боевик, но поскольку было воскресенье, я отправилась к себе уже в 9 вечера.

Порывшись в шкафу, я обнаружила, что у меня не осталось ни одной чистой ночной рубашки, все лежали в стирке. Обычно я всегда стирала в выходные, но из-за приезда Антона совсем об этом забыла.

Зарывшись в шкаф, я наконец нашла ночнушку — это была рубашка из полупрозрачной ткани телесного цвета, с кружавчиками и рюшечками, на тонких бретельках, я такие всегда не любила. Откуда у меня эта ночнушка, я уже и не помнила, возможно, она вообще принадлежала маме.

Рубашка была мне впору. Выглядела я в ней, по-моему, весьма нелепо — открытая полностью спина, из-под тонких кружев выглядывает голая грудь, да и ниже пояса тоже не обошлось без намёков. Но какая разница, в чём спать?

Тут я вспомнила, что не захватила книжку из большой комнаты, а я привыкла читать перед сном, чтобы избавиться от лишних мыслей. Я осторожно приоткрыла дверь и выглянула — Антона не было видно. Наверное, ушёл мыться.

Проскользнув к книжному шкафу, я открыла створки и начала изучать его содержимое. И вдруг услышала голос Антона из-за спины:

— Наташ, может, ты не будешь забывать о том, что у тебя в гостях всё-таки взрослый мужчина, а не девочка-подружка?

Я обернулась. Антон по-прежнему сидел на диване, и как это я его не заметила?

Он уже забыл про свой боевик и просто пожирал меня глазами — всю, с ног до головы. Где-то в глубине моего подсознания мелькнула мысль, что он уже мысленно снял с меня эту нелепую рубашку, но в реальности я отвернулась к книжному шкафу и сказала:

— Да ну тебя. Ты только что вернулся из очередных объятий очередной красавицы, чего ты мне тут сказки рассказываешь… Нужна я тебе больно, по сравнению с твоими подружками я совершенно не сексуальна.

Я потянулась за нужной книжкой (она стояла на второй полке сверху), когда вдруг услышала:

— Слушай, Наташ, хочешь, я докажу, что ты очень даже сексуальна?

— Ну давай, — рассеянно произнесла я, схватив наконец книжку.

Я услышала шаги. В следующую секунду Антон резким движением развернул меня лицом к себе и прижал мои бёдра к своим.

— Чувствуешь? — сказал он тихо.

О да, я чувствовала. Как такое вообще можно не почувствовать?

Я подняла глаза и поразилась, насколько Антон переменился — глаза будто немного потемнели, а губы скривились в какой-то странной усмешке.

Мне показалось, что в моей голове что-то тикает, перекатывается, щёлкает — я лихорадочно пыталась придумать, как выпутаться из этой ситуации.

— Чувствую. Ну же, отпусти меня, Антон.

Но он меня, кажется, не слышал.

— Я же говорил, что ты очень сексуальна, и становишься ещё более соблазнительной потому, что ты этого совершенно не осознаёшь…

— Антон, отпусти!

Меня уже очень давно ничего не пугало, но в тот момент я почти испугалась. Антон смотрел на меня, как в ночь после смерти моих родителей, странным безумно-страстным взглядом. И эта жутковатая ухмылка…

— Зачем? — спросил он, начиная наклонять свою голову к моей.

И тут я вспомнила, что в руках у меня по-прежнему прекрасный толстый книжный том. «Словом можно ранить, словарём — убить», — мелькнула мимолётная мысль. Я размахнулась и обрушила книжку на лоб Антона.

Слава богу, это был не словарь, и обошлось без трупов. Но я добилась своего, Антон разжал руки, и я смогла убежать прочь, в свою комнату.

Несколько минут в квартире была совершенная тишина. Я сидела на постели, боясь пошевелиться, прислушиваясь к тому, что творится в большой комнате. Там тоже было тихо.

У меня на двери нет никаких замков, но тем не менее, через пять минут Антон в неё постучался, а не просто открыл. А я боялась, что в таком состоянии он проигнорирует такую мелочь, как стук в дверь перед тем, как войти.

— Наташ… ты не спишь? — услышала я его тихий голос. — Я… могу войти?

— Если ты не будешь доказывать мне мою сексуальность, то можешь.

Он медленно зашёл в комнату. Вспомнив, что по-прежнему в прекрасной полупрозрачной рубашке, я накрылась одеялом. Вид у Антона был очень виноватый.

— Прости меня, а? Я, наверное, тебя напугал… Меня просто очень бесит, когда ты с таким пренебрежением говоришь о своей внешности. Ты очень красивая, правда.

— Угу, — буркнула я, натягивая одеяло до шеи. — Я поняла. Ты мне объяснил… наглядно.

Друг рассмеялся. Ну наконец-то, передо мной стоял прежний Антон.

— Извини, пожалуйста. Но ты не забывай, что я всего лишь мужчина, а ты очень… красивая. Не расхаживай передо мной в таком нижнем белье, там же всё просвечивает и… — он сглотнул.

— Ладно, ладно! Прости и ты, я дурочка. Мне просто показалось, что тебя нет в комнате, вот я и вошла.

— Меня и не было, я под стол залез, пульт уронил. А когда встал и увидел тебя…

— Вот не надо о том, что потом с тобой было, а? — я опять начала натягивать одеяло.

— Слушай, ну я же насильник какой-нибудь, — он рассмеялся. — Не трону я тебя, пожалуйста, не бойся.

— Ну хорошо.

Наверное, я сумасшедшая, но мне вдруг стало любопытно, что Антон будет делать. И я откинула одеяло и встала прямо перед ним.

Прерывистый вздох — и в глазах Антона снова появилось то дьявольское выражение. Он опустил глаза, разглядывая меня с ног до головы. Я почти физически ощущала его взгляд на каждом миллиметре своего тела.

— Ну что, не тронешь? — я усмехнулась.

Антон со стоном закрыл глаза.

— Да ты просто пчёлка-искусительница! Но не волнуйся, я пока ещё способен себя контролировать… Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — рассмеялась я, глядя, как Антон по-прежнему с закрытыми глазами пытается найти выход из моей комнаты.

Через некоторое время я легла спать и, прислушиваясь к звукам работающего в соседней комнате телевизора, анализировала произошедшее.

Так и не придя к окончательному выводу, я уснула.

Утром, когда я убегала на работу, Антон ещё спал. Друг собирался встретиться с какими-то друзьями и прийти домой практически одновременно со мной.

Я оставила ему записку на кухне:

«Дорогой повстанец! (Намёк тебе на вчерашнее. Когда-то ты утверждал, что я не умею быть пошлой. Это ли не пошлость?)

Хлеб в хлебнице, колбаса и сыр в холодильнике. Если хочешь, возьми с собой что-нибудь пожевать. Только не ешь мясо из зелёного контейнера — оно для Алисы.

Вернусь в семь.

Твоя пчёлка».

Я всегда прихожу на работу первой. Мне нравится идти по пустым коридорам, где каждый мой шаг отдаётся от стен и потолка, мне нравится открывать нашу со Светочкой душную комнату и кабинет Михаила Юрьевича. Хотя теперь это уже кабинет Максима Петровича.

Каждое утро у меня ритуал — я сажусь перед окном и замазываю свой возраст. В обычной жизни я не крашусь, но здесь… Когда я только начала работать в «Радуге», то не раз слышала от других людей, что слишком молода для этой должности. И поэтому я начала краситься. Косметика ведь не только исправляет недостатки и подчёркивает достоинства, она ещё и прибавляет возраста.

Чуть коснуться тенями век, затем тушью — ресниц… Припудрить щёки… И последний штрих — помада. Только я занесла тюбик над своими губами, как открылась дверь и вошёл Громов.

Он явно удивился, узрев меня на месте за полчаса до начала рабочего дня.

— Наталья Владимировна, доброе утро, — Максим Петрович улыбнулся. — Никак не ожидал, что здесь уже кто-то есть. Обычно я всегда прихожу первым.

— Доброе утро. Это в «Ямбе» вы первым приходили, а здесь будете приходить вторым, — улыбнулась ему я, откладывая помаду. Красить губы при постороннем человеке я не умею.

— Настоящий джентльмен всегда пропускает женщину вперёд, — сказал Громов и прошёл к себе в кабинет.

Почему-то от этих слов мне стало очень хорошо. И даже немного смешно.

Через пару минут на моём телефоне замигала громкая связь.

— Наталья Владимировна, зайдите ко мне, если вас не затруднит.

Только заглянув в кабинет к Громову, я поняла, что теперь всё — здесь не осталось ни следа Михаила Юрьевича. Стол был передвинут ближе к окну, папки в шкафу переставлены, новый принтер в углу и монитор на столе… Вместо обычной кучи бумаг перед нынешним главным редактором лежала лишь тоненькая папочка. И ещё краем глаза я рассмотрела две фотографии в рамочках — кто на них изображён, разглядеть я не могла.

Максим Петрович сидел за своим столом и приветливо мне улыбался.

— Садитесь, Наталья Владимировна, — кивнул он на один из двух стульев, стоящих перед его столом.

Я села. Теперь я могла рассмотреть фотографии, стоящие на столе. На одной был сам Максим Петрович, только более молодой, он держал на руках девочку лет пяти. Вторая девочка, лет десяти, стояла рядом и держалась за его руку. Все трое радостно смеялись. На другой фотографии были те же девочки, только немного постарше, обе с букетиками — снимок был сделан явно 1 сентября.

Максим Петрович заметил, что я смотрю на фотографии, и сказал:

— Это мои дочки. Старшей сейчас шестнадцать, а младшей одиннадцать.

— Младшая очень на вас похожа. Просто одно лицо.

— Спасибо, — судя по его гордой и радостной улыбке, наш новый главный редактор очень любил своих дочерей.

Но вот странность. Целых две фотографии, и ни на одной не было жены Громова. Может, он разведён? Или она умерла?

Это удивительно, но мне стало даже немного любопытно, женат он или нет, и если женат, то почему не поставил фотографию жены наряду с фотографиями дочерей?

— Наталья Владимировна, я бы хотел… я хотел спросить насчёт той неприятной ситуации в пятницу… Я надеюсь, вы на меня не в обиде? Поверьте, я очень сожалею о своих поспешных выводах.

Так, о чём это он?

— Максим Петрович, извините, но я сейчас не очень понимаю, о чём вы говорите. В выходные произошло столько событий… Вы за что извиняетесь?

И только он открыл рот, чтобы ответить, я вдруг вспомнила. И, хлопнув себя по лбу, сказала:

— Ах, да! Максим Петрович, вообще забудьте об этой дурацкой ситуации, видите, я сама уже успела забыть. Ничего страшного.

Он радостно улыбнулся и кивнул.

— Очень хорошо. Ну, тогда перейдём к нашим насущным делам… В первую очередь я хотел бы сказать, что Михаил Юрьевич оставил вам просто великолепные рекомендации. С такими рекомендациями вам бы на должность повыше претендовать. «Острый ум, проницательность и деликатность, умение общаться с коллективом, эрудированность и компетентность…»

На этом я прервала Громова:

— Максим Петрович, спасибо большое, не нужно зачитывать весь список!

— Хорошо, — он захлопнул свою папочку. — Сколько вы уже работаете здесь?

— Пять лет.

На лице у главного редактора появилось удивлённое выражение.

— Пять лет? Но… простите, а сколько вам вообще самой лет?

— В этом году будет двадцать пять.

Громов оглядел меня с ног до головы. Мне казалось, что он пытается сопоставить то, что видит, с заявленным возрастом. Да, я знала, что выгляжу моложе. Но если бы я успела накрасить губы, мне можно было бы дать все двадцать семь.

— У меня будет к вам большая просьба, Наталья Владимировна. Поскольку я здесь человек новый, я совершенно не знаю здешней схемы работы, правил, принципов, законов, если так можно выразиться. В «Ямбе» была другая система, это я уже понял. И я бы хотел, чтобы вы рассказали мне, как что устроено в вашем издательстве — от самого верха до самого низа. Это первое. Сможете это сделать?

— Запросто.

— Прекрасно. И второе. Я бы хотел, чтобы вы, прямо сейчас, дали мне краткую характеристику всего руководящего состава и всех заведующих. Короче говоря, всех главных.

— Характеристика какого плана вам нужна? Если дата рождения и опыт работы по специальности, то с этим лучше в отдел кадров.

— Нет, мне нужно не это. Вы прямо сейчас, в устной форме, дадите мне краткие сведения обо всём нашем руководящем составе по трём пунктам: рабочие качества (например, хороший специалист или плохой), личные качества и ваше собственное мнение об этом сотруднике.

Это была крайне необычная просьба. Я даже на миг подумала, а не хочет ли он с её помощью меня проверить? Впрочем, размышлять об этом мне было некогда.

— С чего начать? С рассказа о нашей системе или с характеристик?

— Давайте начнём с характеристик. В процессе и система выстроится.

— Хорошо. Про генерального рассказывать?

— А вы можете? — удивился Громов.

— Могу.

— Ну… тогда расскажите. Хотя я неплохо его знаю.

Я пожала плечами. Для меня это не имело значения. Михаил Юрьевич всегда учил, что трудностей не стоит бояться, и тем более — не нужно бояться говорить правду. Но если ложь принесёт спокойствие тем, ради кого она говорится, лучше солгать.

Сейчас лгать я не собиралась.

— Наш генеральный директор. Королёв Сергей Борисович. Он в издательском бизнесе уже давно, поэтому специалист хороший. Но самодур. Может уволить человека только потому, что тот ему не нравится, даже если это прекрасный работник. Моё мнение — с ним вполне можно работать, если не забывать о постоянной лести, которую на него нужно выливать, чтобы он пребывал в хорошем настроении.

Громов рассмеялся.

— Прекрасно. Я знаю Королёва уже лет десять, и точнее характеристики для него придумать сложно.

— У нас три директора, которые по своей важности идут сразу после Королёва. Это Марина Ивановна Крутова, директор по маркетингу — она заведует не только отделом маркетинга, но и отделом продвижения и рекламы. Иван Фёдорович Дубинин — технический директор, наш с вами непосредственный начальник, заведует всеми техническими службами в издательстве. Коммерческий директор — Дмитрий Иванович Васильев, он отвечает за отдел продаж. Начну с Марины Ивановны. К сожалению, как о работнике я не могу сказать о ней ничего положительного — она решительно ничего не знает и не умеет, а должность эту занимает только из-за связи с генеральным. Держит целый отдел из пяти человек, который называет отделом инноваций — вот они и делают за неё всю работу. Личные качества Марины Ивановны так же плохи, как и её знания о процессе книгоиздания. Дальше, Иван Фёдорович…

— Стойте, Наталья Владимировна, — Громов поднял глаза от своего блокнота, где он делал какие-то пометки, пока я говорила. — А как же ваше личное мнение о Марине Ивановне?

— У меня о ней нет мнения. Как специалист она себя не проявила ни разу, раскрылась только как завистница и сплетница, но это не имеет отношения к работе, поэтому вряд ли будет вам интересно.

— Ну хорошо, давайте дальше.

Почти час я давала всем характеристики, вплоть до заведующих редакциями. В процессе я ещё и объяснила Громову всю нашу иерархию.

— Ну вот, кажется, всё, — наконец-то, а то я уже устала давать характеристики настолько разным людям.

— Не совсем. Вы одного человека забыли, — Максим Петрович улыбнулся. — Себя. Вы ведь тоже, можно сказать, руководящий состав.

— Себя? Я ещё должна дать характеристику на себя?

— Да, думаю, это будет честно.

— Хорошо. Наталья Владимировна Зотова, 24 года, больна редким для наших дней заболеванием — любит свою работу. Хороший работник, но слишком молодой. Этот недостаток со временем пройдет. Личные качества — занудство, строгость и дотошность. Я думаю, что она не столь великолепна, как о ней отзывался Михаил Юрьевич.

Громов кивнул.

— И вот ещё о чём я совсем забыл… В некоторых издательствах у главного редактора исключительно представительские функции, он только бумажки подписывает. А здесь как? Как строил свою работу Михаил Юрьевич? И вы?

Вот чего я не могла понять — почему Громову никто раньше не объяснил, чего он будет делать, если согласится на должность главного редактора? Но я отогнала от себя эти мысли — мало ли, как именно его сюда переманили, я ведь ничего толком не знаю.

— Мы с вами, Максим Петрович, не просто бумажки подписываем. Через каждые две недели проходит совещание по новым проектам, где мы — перед смертью Михаил Юрьевич передал эти функции мне — должны рассказывать нашему отделу маркетинга и всем директорам о новых проектах из всех редакций. Если на совещании проект утверждён, на него оформляют приказ и запускают в базу издательства. Это значит, что работа над книгой начата и она со временем будет выпущена… Хотя бывают в жизни исключения. Чтобы мы с вами не ударили в грязь лицом, все редакции за неделю до совещания должны сдать мне описания своих новых проектов, я их изучаю, затем рассказываю вам суть и мы выносим вердикт — быть или не быть. Иногда проект заворачиваем ещё мы и даже не несём его на совещание. Кроме этого, каждую неделю по четвергам проходит летучка. Летучкой называется совещание заведующих с главным редактором, где они получают всякие ц.у. или нагоняи.

— А вы на ней присутствуете?

— Если вы хотите, могу присутствовать, это не принципиально. Я ещё по средам встречаюсь с младшими редакторами и…

— А это зачем?

— Затем, что младшие редакторы зачастую толковей заведующих, им проще объяснить простые истины… В принципе, вот основное, что мы с вами делаем, если не считать ещё кучу всяких бумажных дел. Служебных записок вам предстоит подписывать много, очень много… Да, совсем забыла — перед сдачей издания в печать требуется как моя, так и ваша подпись. Соответственно, если после выхода тиража обнаружится проблема, то виноват будет не только ведущий редактор проекта, но и мы тоже.

Максим Петрович постукивал ручкой по столу, будто переваривая информацию. Я его понимала — есть от чего сойти с ума. И ведь это только на словах просто звучало, а на деле там был такой прекрасный объём работы, что порой я начинала сходить с ума.

— Спасибо большое ещё раз, Наталья Владимировна… Последний вопрос… Мой секретарь, Света — она хороший работник? Я предъявляю большие требования к секретарям, поэтому мне хотелось бы знать, что вы о ней думаете.

— Не волнуйтесь, Максим Петрович, Света прекрасный секретарь, вы в этом скоро убедитесь. Я бы могла сказать о ней не меньше хороших слов, чем написал обо мне Ломов в своей рекомендации.

— Тогда больше не буду вас мучить. Идите, работайте, только через пару часов вы мне опять понадобитесь.

Когда я вышла от Громова, мне показалось, что я — лимон, из которого выжали весь сок. Удивительно, но я так устала только оттого, что давала всем характеристики.

Светочка бегала вокруг стола и лихорадочно пыталась прибрать свой перманентный бардак. Руки у неё дрожали — она явно нервничала.

— Привет, Наташ, — сказала она мне, судорожно хватая какую-то стопку бумаг — издалека мне показалось, что это куча заявлений на отпуск.

— Привет. Что с тобой?

Света плюхнулась на стул и выпалила:

— Он меня уволит. Он точно меня уволит!

— С чего это ты так решила? — спокойно спросила я, открывая свою электронную почту. Восемьдесят шесть писем. Какой кошмар! У авторов началось весеннее обострение…

— Вот, — Светочка показала рукой на свой стол. — Мне сказали, что Громов страсть как не любит беспорядок… А у меня тут такой… хаос! И я ни за что не смогу его убрать, я по-другому работать не умею…

— Света, слушай, — я посмотрела на неё с укоризной, — откуда столько паники? Он хоть раз наезжал на тебя?

— Нет, но…

— После того, что я ему сказала про тебя сейчас, вряд ли он тебя уволит, — я ободряюще улыбнулась Свете. — Если только заодно со мной.

Несколько секунд Светочка продолжала смотреть на меня, а затем вскинула руки вверх.

— Спасибо, Наталья Владимировна, большое спасибо!

В этом была вся Светочка — она почему-то всегда переключалась на «Наталью Владимировну» и «вы», если хотела сообщить мне что-то серьёзное.

— Да не за что. Мне и самой не хочется подыскивать тебе замену…

За полчаса я раскидала письма по редакциям. Хотя на сайте были чётко даны электронные адреса всех структур издательства, большинство авторов почему-то упрямо писали именно на общую редакционную почту, которая принадлежала мне.

Весь этот день Громов дёргал меня примерно каждые пятнадцать минут. «А это что?», «а это как понимать?», «а с этим что делать?» — сыпал он вопросами. Особенно мне досталось, когда Светочка пошла к Максиму Петровичу со всеми своими документами — служебными записками, больничными, приказами, входящими письмами, заявлениями сотрудников, авторскими договорами, — Громов заставил меня просмотреть все эти документы вместе с ним, чтобы понять принципы нашей работы.

Мне нравилась его дотошность. Максим Петрович был похож на меня, у него тоже заноза в мягком месте. И поэтому я терпеливо объясняла каждый пункт в служебной записке, показывала, в каком углу расписаться и рассказывала, зачем это вообще всё нужно.

К двум часам дня в моей голове начала пульсировать невыносимая боль. А самое главное — я за весь день не сделала ровным счётом ничего! Ни-че-го! А всё только из-за того, что Громов постоянно дергал меня и отвлекал от основной работы.

Но гораздо, гораздо больше, чем он, меня бесили заведующие редакциями. Всем прям безумно понадобилось увидеть главного редактора именно сегодня! И я была вынуждена отмахиваться от них, как от мух, говоря, что сегодня он не принимает.

— Почему? — удивлялись они все по очереди.

Как же я мечтала — хоть один раз! — ответить на подобный вопрос: «По кочану!» Я представляла, каким было бы выражение лица… Но я вежливо улыбалась и говорила:

— Максим Петрович сегодня занят, вникает в дела. По всем вопросам будет принимать, начиная со среды.

Мы с ним так договорились — пускать первых мегер-посетительниц со среды. Громов надеялся, что к этому времени он разберётся, что к чему.

Забегая вперёд, скажу, что он действительно во всём разобрался.

Уже в этот, самый первый, день, я поняла, что мы с Громовым сработаемся. Два книжных червя должны понимать друг друга.

В понедельник, среду и пятницу, в четыре часа дня, я ношу в приёмную генерального директора все важные документы и служебные записки. Так было и сегодня — я поднялась на четвёртый этаж, прошла весь длинный коридор и вошла в приёмную.

Катя, секретарь Королёва, приветливо улыбнулась мне. У нас с ней всегда были очень хорошие отношения, и благодаря этому мне удавалось узнавать очень многие вещи раньше всех остальных.

— Привет, — я положила папку со служебками в специальную ячейку с надписью «РЕДАКЦИЯ». — Как дела, что слышно?

К моему удивлению, она вздохнула и покосилась на дверь в кабинет генерального.

— Эта… мегера… Марина Ивановна… короче говоря, я кое-что подслушала. И мне даже удалось это записать для тебя… Вот, послушай.

Катя достала свой маленький плеер и сунула мне в руки наушники. Я надела их, и она нажала на кнопочку «play».

Шуршание, треск, какой-то непонятный скрип. И вдруг — голос Марины Ивановны:

— Я сказала — я хочу, чтобы она у нас больше не работала!

— Марин, — голос Королёва звучал устало, — я уже тебе тысячу раз говорил, что не могу просто так взять и уволить Зотову.

— Как это так — не можешь? Пригласи её к себе, пусть заявление напишет сама, по собственному желанию!

— Она не напишет.

— Уволишь её по статье!

— По какой статье, Марина?! — если судить по звуку, генеральный грохнул кулаком по столу. — За эти пять лет она ни разу не опаздывала, брала больничный только после смерти своих родителей, у неё даже серьёзных проколов никаких не было! И я не уверен, что мы сможем найти такого хорошего помощника главному редактору, как Зотова. Мне только что звонил Громов — он от неё просто в восторге, говорит, что она очень компетентна и умна. В чём я и сам не сомневаюсь…

— Вот видишь! — от визга Марина Ивановны в ухе я подскочила. — Уже и ты, и Громов пали жертвой её… распущенности!

— Ну не смеши меня, а? Хоть раз — не смеши! Какой, к чёрту, распущенности? Ты просто злишься, что она молода и привлекательна, к её мнению прислушиваются, а над тобой многие подхихикивают!

Марина Ивановна разразилась такой грубой и визгливой тирадой, что я невольно поморщилась. Да, удивительно, как же сильно можно ненавидеть человека, даже если он тебе ничего не сделал.

— Ну хорошо, — я услышала вздох Королёва. — Если Зотова тебе так мешает — попытайся её скомпрометировать, чтобы я мог её уволить, потому что сейчас таких причин нет.

— А… что нужно сделать?

— Откуда я знаю?! Это она тебе мешает, ты и придумывай! И если ты действительно хочешь, чтобы эта твоя попытка принесла результат, то думай основательно, потому что Зотову ты так просто за хвост не поймаешь. Она слишком хорошо соображает.

Опять треск, шум, грохот — и Катя вынула из моих ушей наушники.

— Как тебе удалось это записать? — поинтересовалась я.

— Случайно. Во время их разговора нажала громкую связь, чтобы кое-что сказать Королёву, а когда поняла, что они обсуждают, достала плеер и нажала «запись»… специально, чтобы ты послушала… Наташ, умоляю, быть осторожнее! Крутова такая мегера, как бы она какую-нибудь гадость не придумала…

Я рассмеялась.

— Да ладно тебе, Катюш! Крутова вообще не отличается способностью к генерации гениальных идей, если только она свой отдел инноваций подключит… А то ему ж заняться больше нечем…

— Держи, — Катя протянула мне флешку. — На крайний случай я эту запись скопировала сюда, если что, сможешь предъявить доказательства, что они против тебя чего-то замышляли… И умоляю — будь осторожней!

— Хорошо, буду. Ты только не переживай!

Взяв флешку, я вышла из кабинета.

При Кате я нарочито бодрилась, а теперь, спускаясь вниз по лестнице, всерьёз задумалась. Как Марина Ивановна вообще собирается мне навредить? Наши отделы почти не пересекаются, поэтому как-то подставить меня по работе вряд ли получится… Мысленно я прокручивала варианты — у меня получалось, что единственный выход для неё — это просто убить меня. Элементарно и не требует гениальных мыслей.

Но я искренне сомневалась, что Крутова способна на убийство. Подлость, сплетни, зависть, ругань — но вряд ли убийство.

На душе было мерзко. Вот сдалась я ей, а? Как будто у неё жениха увела или взяла взаймы тысячу долларов и до сих пор не отдала. Впрочем, ладно. Вряд ли эта мегера придумает что-то оригинальное, но на всякий случай я решила последовать совету Кати и быть осторожной.

Как только я вошла в наш кабинет, Громов тут же позвонил по телефону и в очередной раз позвал меня к себе.

Солнце потихоньку клонилось к закату и небо было уже ярко-оранжевым. Когда я вошла к Максиму Петровичу, солнечный луч на миг ослепил меня. Громов сидел за столом — теперь его стол уже напоминал стол Светочки — весь завален бумагами, папками, книжками.

— Присядьте, Наталья Владимировна, я вас не слишком задержу.

Я опустилась на стул. Солнце, заглядывая в окно, освещало Громова сбоку, и я вдруг заметила седину в его волосах. Как странно, ведь ему всего тридцать восемь — теперь я это знала точно, полтора часа назад Светочка внесла Громова в нашу базу дней рождений.

— Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие, — Максим Петрович улыбнулся. — Вы едете в Болонью, Наталья Владимировна.

Я вытаращила глаза. Сколько себя помню, на выставки в Болонью и Франкфурт — две крупнейшие книжные международные выставки — всегда ездили только заведующие редакциями и отдел маркетинга в полном составе. Михаил Юрьевич считал, что нам с ним там нечего делать — мы-то одни, а заведующих много, сами разберутся. В Болонью, правда, ездили только заведующие редакцией детской литературы, так как выставка на этом специализировалась, ещё к ним присоединялся наш главный дизайнер. И тут вдруг — бах! — я еду в Болонью. Только вот зачем?

— А… эээ… — я никак не могла собраться с мыслями, — вы уверены, Максим Петрович? Меня никто никогда не брал в Болонью. Михаил Юрьевич и сам не ездил, отпускали только заведующих, иногда — ведущих редакторов, а…

— Наталья Владимировна, — Громов смотрел на меня и улыбался, — я понимаю, вы удивлены, поэтому я объясню своё решение. Вы работаете здесь уже пять лет, и думаю, Болонья будет полезна для вашего профессионального роста. Кроме того, я вынужден лететь туда по делам, и вы мне будете нужны на нескольких встречах с иностранными издательствами.

— Хорошо, — я кивнула. — А когда выставка? То есть… когда я туда лечу?

— Выставка начнётся 24-го марта, — Громов положил передо мной на стол буклет и приглашение. — Накануне вы должны прилететь в Болонью, чтобы успеть выспаться и отдохнуть. Передайте эти документы Свете, пусть оформляет командировку на нас с вами.

Только выйдя из кабинета, я наконец осознала эту новость и обрадовалась. Я увижу крупнейшую в мире выставку детской литературы! Мне захотелось вернуться в кабинет к Громову и обнять его на радостях. Ведь единственным, от чего я получала удовлетворение после смерти родителей, была работа. А Громов сейчас взял и подарил мне поездку в Болонью — и это означало новые впечатления от того, что я любила больше всего в жизни — от книг.

Домой я вернулась в непонятном настроении. С одной стороны, я уже предвкушала Болонью — книжки, книжки, книжки! — а с другой, эта дурацкая история с Мариной Ивановной меня беспокоила. Чтобы успокоиться, я сразу же начала готовить — процесс резания овощей всегда меня умиротворял. Особенно если представлять, что вот этот конкретный огурец и есть Марина Ивановна Крутова.

Антон пришёл через полчаса после меня. От него слегка пахло пивом и солёной рыбой.

— Ну, как поживают твои друзья? — спросила я, вываливая картошку на сковородку.

— Отлично. Завтра договорились встретиться вечерком. Ты не против, если меня завтра вечером не будет?

— Не против. Главное — пьяный в стельку не приходи, на порог не пущу.

— А если не в стельку, а чуть-чуть? — подмигнул Антон, доставая из пакета четыре бутылки с пивом.

— Это что? — я удивилась.

— Догадайся!

— Это кому… нам?

— Нет, Алисе. Как думаешь, она пиво будет? — Антон по-прежнему лукаво улыбался.

— Антош, я столько не выпью…

— Две бутылки не выпьешь? Да ладно тебе.

— Я серьёзно!

— Хорошо, я тебе помогу.

Следом за пивом Антон достал из пакета воблу, сушеных кальмаров и шпроты.

— А для чего я тогда картошку жарю?..

— От картошки я тоже не откажусь, я чертовски голоден. Да и вечер длинный, успеем всё и съесть, и выпить… Тебе вообще давно пора начинать нормально питаться, а то скоро костями греметь начнёшь.

— Да ну тебя! У меня наконец талия появилась, а ты…

— Она у тебя всегда была! У тебя всегда была талия, ты просто была пухляшкой, но почему-то считала себя бегемотом.

Рассмеявшись, я повернулась к Антону. Он уже сидел за столом и разливал по бокалам пиво.

— Слушай, ну рядом с твоими девушками я и была похожа на бегемота, они же у тебя все… костями гремели.

— Таких проще подцепить. А мне тогда не хотелось заморачиваться, хотелось девушку… и желательно побыстрее. Думаешь, когда человеку очень кушать хочется, он будет в еде привередничать? Что быстрее и проще, то и скушает.

— Антош, но девушки-то всё-таки не еда.

— Ага, ты права. Еда хоть мозг не выносит.

Я сделала вид, что рассердилась.

— Так, я сейчас обижусь! — поставив руки в боки, я гневно уставилась на Антона.

Вместо того чтобы извиняться, этот нахал подмигнул мне!

— Ты никогда не выносила мне мозг, Наташ. Ни разу в жизни! И думаю, вряд ли когда-нибудь вынесешь. У тебя другой характер. Ты не ревнива, очень деликатна и абсолютно не истерична. Одна из моих девушек устроила скандал, когда я отказался есть то, что она приготовила на ужин, потому что мы на работе отмечали день рождения одного сотрудника, и я был сыт. А она так рассердилась, что выбросила всю еду в унитаз.

— Зачем? — я поразилась.

— Как же я люблю это твоё вечное «зачем», пчёлка, — Антон рассмеялся. — Откуда же я знаю, зачем, Наташ? Может, ей хотелось скандала или страсти… Хотя я вроде страстный…

Так, опасная тема.

— Ну что, картошки? Ещё рыба и салат, — сказала я, взяв в руки тарелки.

— Давай!

Давно я так не объедалась, как в тот вечер. А от пива у меня ужасно закружилась голова, так что сразу после окончания трапезы мы с Антоном переместились на его диван и продолжили болтать уже там.

Я рассказывала о кознях Крутовой, о том, что поеду в Болонью, о наших новых проектах в издательстве… Постепенно меня уносило куда-то будто на большом облаке, я поддалась этому чувству — и уснула.

Через несколько часов я резко проснулась от неприятного ощущения, что на меня смотрят.

Это был Антон. Мы по-прежнему находились на его диване, только оба лежали, и он смотрел на меня с напряжением во взгляде.

— Антош, — прошептала я. — Ты чего?

Его глаза в темноте казались мне чёрными ямами. И я уже знала, чувствовала, понимала, о чём он хочет поговорить.

— Наташ, — сказал Антон, — ты хорошо помнишь тот день, когда я приехал к тебе после смерти твоих родителей?

Точно. Но зачем, Антон, зачем? Зачем тебе понадобилось вообще вспоминать это — именно сейчас?

Я не хотела врать.

— Хорошо, — ответила я, не отводя взгляд.

— А… что ты помнишь?

Я вздохнула.

— Я помню всё.

Молчание. И затем:

— Всё? Ты уверена?

— Да.

— А… ты помнишь, как я… как я мыл тебя?

— Помню.

Антон вздохнул и придвинулся ближе.

— А ты помнишь, что случилось потом? Потом, когда я вынес тебя из ванной?

Как же не хотелось отвечать! Но что бы это решило? Враньё ведь никогда ничего не решает, оно только откладывает неприятные разговоры на какое-то время.

— Да, я помню.

Антон протянул руку и прикоснулся к моим губам.

— И что… что ты думаешь? — слова давались ему с трудом.

Его рука переместилась к моей щеке. Что я могла сказать? Что я должна была сказать?

— Антош, я… Я ничего не думаю… Это было очень давно. Давай забудем?

— Забудем?

Мгновение — и его лицо оказалось совсем рядом, в миллиметре от моего.

Антон взял меня за руку и сказал:

— Я не могу этого забыть.

Я не успела ответить — его губы накрыли мои, а руки сжали моё тело в порыве какого-то безумия. Я не могла оттолкнуть его — это было бы слишком жестоко, а я не умею быть жестокой.

Меня никогда не целовали так страстно, так исступленно и отчаянно. Так утопающий хватается за соломинку, так прощаются влюблённые перед долгой разлукой.

Наконец Антон оторвался от моих губ и прошептал:

— Прости… Я не могу этого забыть, Наташ. Если ты думаешь, что я уже остыл и не испытываю ничего подобного, то ты ошибаешься. Я по-прежнему, всё также, хочу тебя.

Он наклонился и начал целовать мою шею и плечи, по-прежнему держа меня в объятиях. Я остановила его, сказав:

— Антон! Пожалуйста, подожди…

Он поднял голову. В глазах Антона бушевал огонь — нет, даже не огонь, это было какое-то адское пламя, которое пожирало его изнутри. Мне некогда было думать, что делать, как вырваться — в моей голове была только одна мысль: я могу обидеть своего друга.

Как объяснить ему, что я не хочу всего этого, и при этом не задеть и не ранить? Как объяснить, что дело не в нём, а во мне, что это я — чёрствая и бессердечная, снежная королева, железная леди, и в груди у меня нет ничего, кроме ледышки. И я не хочу, чтобы он, такой горячий и такой хороший, сам заледенел от моего холодного сердца.

— Пожалуйста… — я подняла руку и погладила его по щеке, — выслушай меня, я тебя очень прошу…

— Пчёлка, хорошая моя, любимая моя пчёлка, — шептал Антон, целуя на этот раз мою руку, — конечно, я тебя выслушаю…

— Я понимаю тебя, я очень хорошо понимаю то, что ты чувствуешь. Но прости, я не могу… ты — мой самый хороший, самый лучший друг. Не ты ли говорил, что секс портит дружбу? Я не хочу тебя терять, Антош!

— Не волнуйся, ты меня не потеряешь…

Я почувствовала его руку между своих ног — на миг меня захлестнуло отчаяние.

— Антон, пожалуйста, не надо…

Он наклонился и посмотрел мне прямо в глаза.

— Наташ, я ничего не сделаю тебе, пока ты не дашь своё согласие. Я же не насильник. Поверь мне, твои опасения напрасны — ты никогда не потеряешь меня, мы будем всё теми же хорошими друзьями, просто проведём ночь вместе. Пожалуйста, соглашайся… пожалуйста…

Снова поцелуй, лишающий меня дыхания. Он, правда, беспокоил меня меньше, чем одна из рук Антона между моих ног — она вытворяла там такое, что я была рада тому, что на мне пока ещё есть старые домашние джинсы.

Угораздило же меня уснуть на этом диване!

Я чувствовала, что начинаю сдаваться. В конце концов, получит Антон сейчас свою игрушку и потерзает меня ночку… может, хоть успокоится.

Если бы дело было только в самопожертвовании, ему бы удалось осуществить то, о чём он так мечтал. Но где-то в глубине моего сознания билась отчаянная мысль: Антон не успокоится, он захочет от меня такой же страсти и такого же огня, в котором горит сам, и когда он поймёт, что я не испытываю тех же чувств, это будет удар. Удар и по его самолюбию — как же, он, такой прекрасный, не может возбудить женщину, — удар и по нашей дружбе — ведь фактически получится, что он меня изнасиловал.

Мои мысли резко оборвались, когда я услышала звук расстегиваемой молнии на джинсах.

— Антош, остановись! — от испуга я села.

Только в тот момент я осознала, что уже без кофточки, с абсолютно голой грудью, да и джинсы тоже приспущены. И когда он только успел.

Антон виновато посмотрел на меня и сел рядом.

— Прости, я… не удержался. Так что, ты согласна?

Он так откровенно меня разглядывал, что возникло желание прикрыться. Но я понимала, как это будет смешно и глупо выглядеть.

— Ты можешь оторваться от лицезрения моей груди и посмотреть мне в глаза, а? Вот, спасибо. Прости меня, Антон, я не могу.

Он, кажется, не понял.

— Что?

— Я не могу. Не надо нам этого делать.

— Пчёлка… — он потянулся ко мне, но я резко отодвинулась.

— Пожалуйста, не нужно! Не уговаривай меня. Я хочу сохранить нашу дружбу.

Антон смотрел на меня очень долго. А потом наконец усмехнулся и сказал:

— Я понял. Ты просто меня не хочешь.

Чёрт! А ведь я так старалась, чтобы он не догадался.

— Нет, я…

— Да, Наташ, — он вздохнул, — ты просто меня не хочешь. Пока я тут… целовал тебя, ты лихорадочно придумывала, как бы так мне отказать, чтобы не задеть моё мужское самолюбие. Надо же, ты первая женщина, которая мне отказала.

— Правда? — я удивилась. — Как же так…

— Вот так… нет, конечно, мне отказывали, но не в постели же! В постели ни одна женщина не способна отказать мужчине, если она его хочет.

Антон выглядел таким несчастным, что у меня просто сердце разрывалось.

— Ты же сам говорил, что я необычная девушка, — прошептала я. То, что я собиралась сделать, не укладывалось в моей голове, но было жизненно необходимо, чтобы не пошатнуть его веру в себя.

Я потянулась к Антону, обвила его шею руками и поцеловала. Я постаралась вложить в этот поцелуй всю страсть, на которую была способна — я прижималась к нему крепче, выгибалась, даже застонала, когда он переключился с моих губ на шею.

— Ты не прав, я отказала не потому, что не хочу тебя, — прошептала я Антону на ухо. — Но пожалуйста, дай мне время. Я должна подумать. Мне очень трудно, ведь ты мой друг…

Я позволила ему ещё несколько секунд себя обцеловывать, а потом отстранилась.

— Обещаю тебе, Антон, что в следующий раз, если ты не найдёшь себе какую-нибудь красотку, в которую влюбишься, и я не найду себе парня, то исполню твою мечту.

Он застыл, не веря своим ушам. Потом улыбнулся:

— Обещаешь?

— Да.

— Пчёлка…

Антон опять потянулся ко мне, но я вскочила с дивана, теряя на ходу свои джинсы и, закрыв голую грудь руками, сказала:

— Всё, хватит с тебя на сегодня. Я пойду к себе. Спокойной ночи, Антош.

— Спокойной, пчёлка…

В своей комнате я села на пол и заплакала.

Слезы текли тихо, беззвучно. Я ни разу не всхлипнула, чтобы Антон не услышал.

Я мысленно называла себя самыми грязными словами. Что я за человек такой? В моих объятиях сегодня находился парень, в которого я была влюблена целых пять лет, а я… дура, бесчувственная ледышка. Я даже не возбудилась! Ни разу за всё это время, что он целовал меня… Разве меня можно назвать женщиной…

В тот момент я по-настоящему ненавидела саму себя.

А в следующий раз… Что ж, остаётся надеяться, что Антон найдёт себе знойную красавицу и забудет о своих мечтах обо мне. Во всяком случае, вероятность этого весьма велика.

Я вытерла слёзы. После поцелуев Антона у меня болели губы. Но это будет хорошим уроком для меня — никогда нельзя терять бдительность и засыпать рядом с мужчиной, даже если он твой лучший друг.

— Ох, Антон, — прошептала я, закрывая глаза. — Ты-то мужчина, но не знаешь, что я — не настоящая женщина… Поэтому я и не нужна тебе.

Первое, что заметила Светочка, когда пришла на работу — мои припухшие губы и синяки под глазами, которые я не смогла толком запудрить.

— Ого, — улыбнувшись, она села напротив и подперла щёку рукой, — ну, рассказывай, Наташ.

— Ты сейчас о чём? — спросила я, борясь со сном и неутихающей головной болью.

— О том, — Светочка лукаво улыбнулась. — Ты точно с кем-то была этой ночью. Давай, рассказывай, кто это смог соблазнить нашу снежную королеву?!

В этот момент в комнату вошёл Громов. Мне захотелось убить Светочку — я была уверена, что Максим Петрович всё слышал.

— Доброе утро, — сказал он, кивнув нам. — Наталья Владимировна, когда закончите беседовать со Светой, зайдите ко мне, пожалуйста.

Мы дождались, пока он скроется в кабинете.

— Свет, — я вздохнула. — Ни с кем я не… в общем, не была этой ночью. Просто у меня остановился один мой друг и… попытался меня соблазнить.

— И ты его отшила, — это был даже не вопрос, по тону Светочки сразу стало понятно, что она в этом не сомневается.

— Ну да.

— Наталья Владимировна, — голос Светочки неожиданно стал колючим, — я давно хотела вам сказать — вы дурында!

— Почему ты так считаешь? — я улыбнулась.

— Да потому что… он симпатичный?

— Очень. Могу показать фотографию.

Я нашла в одной из социальных сетей фотографию Антона и перекинула её Свете через скайп. Несколько секунд после этого она молчала, а затем изрекла:

— Я передумала. Вы не дурында, вы просто дура…

Наверное, мне бы стоило обидеться, но вместо этого я рассмеялась.

— Ну а если я не хочу, Свет?

— Хочешь-не хочешь… Наташ, какая же ты… глупая! Во-первых, как вообще можно не хотеть такого мужчину?! Это же просто секс на ножках!

«Секс на ножках»… Надо будет передать Антону это прелестное прозвище.

— А во-вторых, тебе сейчас это очень нужно. Просто секс, без обязательств, без любви и страданий.

Я вздохнула и задала свой любимый вопрос:

— Зачем?

— Это самый лучший антидепрессант, — тихо сказала Светочка, уставившись на меня с очень серьёзным выражением на лице. — Поверь мне, я знаю. А ты уже три года как… находишься в непрекращающейся депрессии.

— Это не депрессия, это…

— Да неважно! Вот твой Антон мог бы помочь тебе.

Меня аж передёрнуло. Нет ничего отвратительнее, чем секс без любви — в этом я была абсолютно уверена, и никакая цель не оправдывала средств. Пусть он хоть тысячу раз исцелит меня от ледяного состояния — я не готова была пойти на такое. Это безнравственно, пошло и нечестно по отношению к Антону.

— Светочка, давай договоримся, — я сама ужаснулась, насколько вдруг мой голос стал холодным и колючим, — моя личная жизнь — это моё дело. Я уважаю твоё мнение, но не надо мне указывать, что мне делать и с кем спать.

— Я и не указываю, — кажется, Света не обратила внимания на мой голос. Впрочем, оно и понятно — привыкла. — Просто говорю — тебе нужен секс. Причём очень много, чтобы сил не оставалось на плохие мысли.

Тьфу ты.

На этом я решила, что разговор исчерпал себя, и направилась к Громову.

Я так и не поняла, слышал ли он слова Светочки о том, что я провела с кем-то ночь — так или иначе, он ничего не сказал.

— Наталья Владимировна, сегодня ведь у нас с вами совещание по новым проектам? — спросил Громов меня, как только я вошла к нему.

— Да, сегодня, Максим Петрович. Я могу провести его.

— Думаю, так будет лучше, мы ведь не успели с вами ничего обсудить. Во сколько совещание?

— В одиннадцать. Ещё целый час, я могу рассказать вам хотя бы половину…

— Хорошо, давайте, тащите материалы.

Как же мне нравилось с ним работать. Внимательный взгляд, вопросы только по существу, максимальная концентрация. За час мы с ним разобрали почти все проекты, но Громов всё равно решил, что совещание сегодня буду проводить я.

Я очень хорошо помнила, как проводила это совещание по новинкам в первый раз. У меня дрожали руки и голос, а щеки заливались краской каждую минуту. Мне всё время казалось, что ещё немного — и я хлопнусь в обморок.

Теперь я была совсем другой. Меня вообще было невозможно смутить, заставить нервничать, и я никогда и ничего не забывала.

Мы с Громовым направились в конференц-зал, захватив с собой кучу бумаг. Это были книги — точнее, идеи новых книг, — о которых было пока известно только нам, сотрудникам издательства.

Любая заявка на новинку состояла из двух частей. Первую заполняла редакция. Там была краткая аннотация — о чем эта книжка, кто её будет читать и чем она отличается от уже выпущенных. Технические характеристики, такие, как формат и плотность бумаги, количество иллюстраций… Вторую часть заполнял производственный отдел — они просчитывали себестоимость печати издания. Когда обе части попадали ко мне, я считала стоимость редакционной подготовки и писала краткое резюме.

На совещаниях по вторникам выносились несколько вердиктов. Вердикт первый: «утвердить» — запускал работу над книгой, она вносилась в базу и просчитывалась уже основательнее, чтобы можно было понять её отпускную цену. Вердикт второй — «отклонить», принимался, если новый проект чем-то не устраивал. И, наконец, вердикт третий — «доработать», принимался, если сама идея была хороша, но требовала, например, другого полиграфического исполнения. На такие проекты я обычно писала замечания ещё в ходе совещания, которые затем передавала редакции.

Когда мы вошли, остальные уже были в сборе. Все три наших директора, начальник отдела продвижения и рекламы, несколько человек из отдела маркетинга и главный дизайнер. Генерального не было, и я вздохнула с облегчением. С ним любое совещание становилось длиннее в два раза, он слишком любил углубляться в прошлое авторов и их проекты с другими издательствами. Хотя, не скрою, порой это было полезно.

— Добрый день, — я вежливо поздоровалась со всеми, даже кивнула Марине Ивановне. Та сделала вид, что не заметила меня. Вот Медуза Горгона…

Мы с Громовым сели в центре стола и разложили перед собой бумаги. Подняв глаза, я наткнулась на плотоядный взгляд одного из менеджеров отдела маркетинга. Мысленно пустив ему пулю в лоб, я начала:

— Сегодня совещание по новинкам буду проводить я, таково решение Максима Петровича. Первым предлагаю разобрать проект новой серии отдела остросюжетной литературы…

«Радуга» выпускала всё, хотя начинали мы почти пятнадцать лет назад только с детской литературы. Теперь в издательстве имелась также редакция художественной литературы (она делилась на отделы фантастики и фэнтези, остросюжетной литературы, сентиментальной литературы и т. д.), редакция литературы для досуга (вышивание, комнатные растения и прочее), редакция научно-популярной литературы (туда скидывали почти всё, что не влезало в рамки тематик других редакций), ну и наконец — редакция детской литературы, самая многочисленная и самая проблемная.

Звучит это всё, конечно, жутко путано, но на самом деле у нас была прекрасная чёткая система работы, да и новые проекты, по которым совещание проводилось по вторникам через каждые две недели, сваливались на голову не в таких уж жутких количествах.

Раньше совещание проводили заведующие редакциями, но ни к чему хорошему это не привело. Они были слишком пристрастны, и если им не нравился проект кого-либо из своих коллег (или сам этот коллега), безжалостно мочили его в сортире. Поэтому Михаил Юрьевич решил, что на совещание будем ходить мы с ним, как люди, не имеющие никаких спортивных интересов и личных симпатий к многочисленным авторам.

Я всегда проводила совещание спокойно, без лишних эмоций и строго по плану. Сначала краткое описание проекта, потом технические характеристики, примерная себестоимость печати и редакционной подготовки, затем мои комментарии, сравнение с уже существующими изданиями — нашими или конкурентов…

Помню, как дрожал мой голос в самый первый раз, когда заболел Михаил Юрьевич… «Змеюшник, змеюшник, змеюшник…» — стучало в мозгу, и не было ни одного родного человека рядом, который бы поддержал меня.

И только потом, когда я вышла из конференц-зала, на ватных ногах дошла до своего кабинета и плюхнулась на стул, у меня зазвонил мобильный телефон.

— Моя девочка, — я услышала голос Михаила Юрьевича совсем рядом, — мне только что позвонил Королёв. Он сказал, что ты прекрасно провела совещание. Я горжусь тобой.

А я сидела на своём месте и плакала — от страха, который я испытывала там, в конференц-зале, но там я не могла плакать…

Дрожащими пальцами я тёрла глаза и щёки и, всхлипывая, слушала спокойный голос своего учителя и наставника.

Боже, как давно это было. Тогда я была совсем другой… я была живой. И не только я, мама с папой тоже.

Стряхнув с себя паутину воспоминаний, я продолжила говорить:

— Далее… редакция детской литературы хочет пополнить серию «Говорящие магниты» двумя наименованиями. Ранее в серии уже выходили четыре наименования. Технические параметры те же самые, стоимость печати составляет 57 рублей 46 копеек по нынешнему курсу доллара. Насколько я знаю, серия пользуется большим успехом у потребителей. Что скажут представители отдела маркетинга?

Я с вежливой улыбкой обернулась к маркетологам. На миг мой взгляд встретился со взглядом Громова, сидевшего напротив — в его глазах я увидела восхищение.

Улыбнувшись ему уголками губ, я вежливо уставилась на Марину Ивановну и её подопечных. Вспомнив, что она мне какую-то подлянку готовит, подумала, что, возможно, это сейчас и произойдёт.

Но произошло кое-что другое.

— Какая серия? — спросил тот самый маркетолог, который пускал на меня слюни в начале совещания.

— Марина Ивановна, — вместо ответа я взглянула на Крутову, — кажется, ваш подопечный страдает заболеваниями органов слуха. Может, вы напомните ему, о какой серии шла речь?

Клянусь всеми маркетологами на свете, я совершенно не ожидала того, что произойдёт дальше. Кто бы мог подумать, что Марина Ивановна всё же настолько дура…

Она сначала покраснела, затем побледнела и гаркнула:

— Не перекладывайте на меня своих обязанностей!

Оч-чень интересно!

— То есть, вы намекаете на то, что анализ успехов данной серии у потребителей — это мои обязанности? — даже я почувствовала, что мой голос холоден, как лёд. Краем глаза я заметила, что у второго менеджера отдела маркетинга — это была девушка — руки покрылись мурашками.

— Нет, — кажется, Крутова уже реально нервничала, — я намекаю, что не обязана раскрывать название серии, это ваша обязанность!

Мне вдруг резко захотелось хихикнуть, но я сдержалась.

— Прошу прощения, — я откинулась на спинку стула и улыбнулась Марине Ивановне. От этой улыбки вздрогнула и она, и её «подопечные», — но я уже, как вы выразились, «раскрыла» название серии. Обязанность представителей отдела маркетинга — поведать мне, как дела с данной серией на книжном рынке. Кто-нибудь из вас может справиться с этой задачей?

Крутову трясло от ярости, молодой маркетолог на этот раз упёрся глазами в стол, но хоть девушка меня порадовала — она подняла руку, как первоклассница на уроке. Её зрачки были расширены от страха. Вот интересно, на кой чёрт Крутова вообще взяла с собой этот детский сад?

— Хорошо, — я кивнула. — Прошу вас, Мария.

Моим козырем всегда было то, что я очень легко запоминала имена. А уж имена менеджеров отдела маркетинга я помнила наизусть — героев надо знать в лицо, чтобы потом можно было сказать точно, кто из этих дураков напортачил в очередной раз.

Хотя было там несколько вполне достойных личностей, но Крутова их редко брала с собой на совещания. Видимо, из-за того, что я слишком явно проявляла к ним свою благосклонность. Таким образом выяснилось ещё одно непрофессиональное качество Марины Ивановны — свои интересы она всегда ставила выше интересов издательства, за что и заслужила моё презрение.

Мария — младший менеджер отдела маркетинга — неплохая девочка, но пока ещё слишком юная и с небольшим опытом работы.

Когда я назвала её по имени, Мария дернулась и с удивлением взглянула на меня. Я улыбнулась ей как можно дружелюбнее. Послышался прерывистый вздох — с этим вздохом из неё ушла добрая половина страха, и девочка сказала:

— Серия… «Говорящие магниты»… Тираж всех четырёх наименований разошёлся за полгода, что очень хорошо для подобных… подобных…

— Подобных проектов, — подсказала я ей, кивнув головой в знак согласия.

— Да, — она опять вздохнула, и продолжила уже смелее: — Но мне непонятно, какие ещё наименования планирует редакция, там ведь вроде больше нечего…

— А вот это уже по существу, — я раскрыла описание проекта. — Вот, поглядите, у нас были домашние животные, дикие животные, азбука и счёт. Следующие наименования: транспорт, формы и цвета. Формы и цвета от меня однозначно — да, это вечная тема, а вот с транспортом есть вопросы. Мария, что вы думаете?

Бедняжка. Ничего, тяжело в учении, легко в бою.

— Транспорт… это… машины?

— Да, — я опять кивнула. И тут Марии на помощь пришёл начальник отдела продвижения, Людмила Ивановна (тётка мировая, кстати).

— Транспорт — это неплохо. Многие хотят купить книжку именно мальчишескую, особенно на 23 февраля. Моя рекомендация — придумать не два, а три наименования, третьим должно быть что-то для девочек. А то получается, для мальчиков есть, а для девочек нету. Непорядок, — она усмехнулась.

— Хорошо, все согласны с этим? — я старательно писала замечание для редакции. Все, кроме Крутовой, кивнули. Она же, похоже, решила испепелить меня взглядом заживо.

И в тот момент я поняла, что она обязательно что-нибудь придумает. Пусть тупое, пусть заведомо проигрышное, но что-нибудь она непременно учудит.

Главное, чтобы в стремлении унизить меня Крутова не унизила кого-нибудь другого… так, случайно. И этого я боялась даже больше…

От мстительных дураков никогда не надо ждать гениальных планов. Я и не ждала. Просто Крутова вполне может промахнуться и попасть своей стрелой мести в другой огород, подставив даже целый отдел.

И я пока не представляла, насколько окажусь права в своих мыслях…

Когда мы вышли из конференц-зала, Громов подошёл ко мне и, улыбнувшись, подал руку. Я тоже улыбнулась и протянула ему свою ладонь.

Его рука была тёплой, сухой и большой. И от этого рукопожатия у меня даже чуточку улучшилось настроение.

— Я восхищен, Наталья Владимировна. В вашем возрасте я не смог бы так… а вы очень смелый человек.

Помолчав, он добавил:

— Для меня будет настоящей честью с вами работать.

Ого! Вот это уже круто.

— А для меня — с вами, — вернула я комплимент. Максим Петрович взял все мои бумаги, и мы вместе спустились вниз, в редакцию, обсуждая прошедшее совещание.

Когда мы отошли уже достаточно далеко от конференц-зала, Громов наклонился и прошептал:

— Крутова, похоже, вас не просто недолюбливает — она вас ненавидит. Поосторожнее бы вы с ней, она всё-таки… связана с генеральным.

Я вздохнула.

— Максим Петрович… что вы мне прикажете делать? Единственное место, где мы с ней видимся — это совещания. Я и так практически никогда к ней не обращаюсь, а сегодня я и подумать не могла, что она тоже не слушала ничего из того, что я говорила! Я просто хотела поставить на место этого сопливого мальчишку — маркетолога. Он всё время пялился на меня вместо того, чтобы работать.

— О да, — Громов рассмеялся, — я заметил. Я только не понял, зачем она вообще взяла с собой именно этих двоих, они же ещё…

— Зелёные, как огурцы, — заключила я, кивнув.

— Можно и так сказать. Так зачем?

Надо же, а ведь Максим Петрович тоже любит задавать этот прекрасный и бессмысленный вопрос — «зачем?».

— Затем, что на их фоне она не выглядит прям уж такой… тупой. Знаете, фильм такой есть — «Тупой и ещё тупее». Вот это про них. Хотя, каюсь, про Марию я пока не могу сказать ничего плохого — для своего возраста и опыта она очень даже неплохо справилась. Я вообще удивилась, что она при мне раскрыла рот.

— А что, — Громов весело улыбался, — при вас обычно боятся открывать рот?

— Угу. Вы должны были слышать, как меня называют в коллективе.

— Честно говоря, нет, пока не слышал. Ну, кроме слов Светочки… что-то насчёт снежной королевы.

Ну вот. Где-то внутри неприятно кольнуло — он слышал её фразу о том, что меня кто-то соблазнил.

— Снежная королева, железная леди, фурия, Медуза Горгона, — отчеканила я. — Последнее особенно подходит — под моим взглядом собеседники часто каменеют, да и волосы у меня вьющиеся, как змеи.

— И совсем не как змеи.

Я взглянула на Громова. Он тоже смотрел на меня и по-прежнему улыбался.

— Рад, что вас не задевают такие глупости.

— На правду не обижаются, — я пожала плечами.

— А вы это правдой считаете?

В этот момент мы как раз зашли в наш со Светочкой кабинет. Я опять пожала плечами, подошла к своему столу, села и взглянула на Громова. Он уже стоял рядом с дверью в свой кабинет и улыбался. Я не могла понять, как — то ли весело, то ли… нежно?

— А по-моему, вам больше подходит прозвище спящая красавица, — и, сказав это, Максим Петрович скрылся за дверью.

Почти тут же раздался оглушительный грохот и не менее оглушительный мат. Обернувшись, я увидела, что Светочка уронила свою чашку с чаем прямо на стопку важных бумаг.

— Полундра! — завопила я, хватая тряпки.

Один раз у нас уже такое было, и пока я бегала за тряпками, чай успел залиться даже туда, куда он заливаться совсем не должен был.

Светочка обошлась не только «полундрой», она вспомнила, кажется, весь словарь русского мата. И только вытерев тщательно весь стол и посчитав ущерб — всего две испорченных служебных записки, которые легко восстановить — она посмотрела на меня и возопила:

— Это вообще что сейчас такое было?!

— Э-э… Ты про что? Ты разлила чай вроде как…

— Я не про это! Я про «спящую красавицу»! Это что за… какого дьявола?!

Я удивлённо смотрела на Светочку. Разъярённая, руки в боки, глаза сверкают… Вот уж действительно — какого дьявола…

— Свет, ты меня извини, конечно. Но я решительно не понимаю, чего ты от меня сейчас хочешь. Тебе нового чаю налить?

Тут она словно сдулась. Вздохнула, хитро усмехнулась и сказала:

— Я совсем забыла… Ты, наверное, ничего не заметила?

— Не заметила когда? Когда ты чай разлила? Ты права, я не заметила, я на Громова смотрела.

Улыбка стала ещё шире и хитрее.

— Ага… Смотрела она… Спящая красавица ты наша…

Вот иногда я себя чувствую совершенно тупой. И это бывает только со Светой. В очередной раз пожав плечами, я направилась к кулеру — за новой порцией чая для себя и Светы.

В остальном этот день прошёл спокойно. Больше Светочка не вела себя странно, более того, когда я решила ещё раз спросить, что же это было за «какого дьявола», она спокойно сказала:

— Забудь. Пройдёт время — сама поймёшь. А если не поймёшь, значит, к лучшему.

И я решила не ломать себе голову. Проблем и так хватает, если ещё рассуждать о странном поведении Светы… так и с ума сойти недолго.

Антона этим вечером не было — и я почувствовала облегчение. После вчерашнего мне совсем не хотелось с ним общаться. Я не обижалась и не сердилась, просто… мне было очень тяжело.

Я долго сидела на том самом диване, где ночью Антон чуть не сделал из меня женщину, и вспоминала, думала…

Я не знаю, зачем — вдруг я просто встала, подошла к большому зеркалу на противоположной стене и медленно начала раздеваться, следя за своими движениями.

Волосы упали на обнажённые плечи. Я стояла перед зеркалом, абсолютно голая, и смотрела на себя… внимательно. Я уже три года не смотрела на себя настолько внимательно. Руками я медленно обвела контуры своего тела — боже мой, как я похудела! Но всё равно… немного пухлости осталось…

Грудь, талия, бёдра… чего во мне такого особенного нашёл Антон? Я повернулась боком и пошевелила бёдрами. Краем глаза заметила, что Алиса, до этого мирно спящая на диване, приподняла голову и уставилась на меня. В её глазах явно читалось: «Хозяйка, ты с ума сошла, что ли?»

Я усмехнулась. Я и сама не понимала, зачем стою тут, обнажённая. Возможно, хочу доказать сама себе, что я всё-таки женщина… По крайне мере в физическом плане… Но почему тогда я ничего не чувствовала вчера?

Я обняла себя за плечи, пытаясь возродить в памяти прикосновения Антона. Но вместо этого вдруг вспомнила… рукопожатие Громова.

Вздрогнув, я отвернулась от зеркала. Мне было стыдно признаться даже самой себе, что это короткое рукопожатие вызвало у меня больше эмоций, чем все вчерашние поцелуи Антона… как будто сотни маленьких иголочек пронзили мою ладонь изнутри… и было очень тепло…

Я тряхнула волосами, возвращаясь к реальности. Я всё сделала правильно. Любой нормальный мужчина должен быть с нормальной женщиной, а не с бездушной куклой, снежной королевой, Медузой Горгоной… спящей красавицей…

Рассмеявшись, я оделась и плюхнулась рядом с Алисой. Кошка посмотрела на меня своими умными зелёными глазами и мяукнула.

— Не волнуйся, — сказала я, погладив её за ухом. — Я не сошла с ума. По крайней мере пока…

Оставшиеся дни недели прошли спокойно. А в субботу Антон уехал. Мне было чуточку грустно от осознания того, что в следующий раз я увижу его только месяца через четыре.

Ни разу за прошедшие дни он не напоминал мне о случившемся на диване. И всё было идеально — разговоры, просмотр кино, прогулки…

И только перед отъездом Антон серьёзно посмотрел на меня, взял моё лицо в ладони и спросил:

— Пчёлка… ты помнишь своё обещание?

— Какое? — секунду я не могла понять, о чём он.

— Обещание… стать моей, когда я приеду в следующий раз.

Я улыбнулась, накрыла его руки своими и чмокнула в нос.

— Помню. Я всё помню, правда. Если ты никого не найдёшь и не влюбишься — ну, и я тоже — то всё исполнится.

Молча Антон обнял меня за талию и прижал к себе.

— Прости, если я обидел тебя.

— Ты не обижал меня, — я зарылась носом в рубашку Антона, вдыхая его запах: я знала, что теперь ещё долго его не почувствую… — Ты никогда не обижал меня. Ты мой самый лучший друг.

— Пчёлка… — Антон вдруг напрягся. — Ты чего там делаешь… своим носом?

— Нюхаю, — я рассмеялась.

— И чем пахнет?

— Тобой.

Тогда и он зарылся носом в мои космы, шепча:

— Надеюсь, ты будешь помнить мой запах, как я помню твой. Он преследует меня уже очень долго… где бы я ни был и с кем бы я ни был…

— Он идёт за тобой по тёмным улицам и пытается тебя убить? — дрожащим от смеха голосом спросила я.

Одной рукой Антон поднял моё лицо, заглянул в смеющиеся глаза и тоже улыбнулся.

— Наташ… ты невозможна! Только ты способна быть такой… умной и глупой одновременно!

— Это чего это я глупая-то? — я надула губки.

— Потом поймёшь, — он щёлкнул меня по носу, затем чмокнул в щёку и сказал:

— Ну… до встречи. Я буду тебе писать и звонить.

— Только попробуй этого не делать! — я погрозила ему пальцем. — Найду и убью!

В последний раз посмотрел на меня, подмигнул и пошёл к зоне регистрации на рейс.

И не успел он скрыться с моих глаз, как я уже начала скучать по нему. Я буду скучать, пока Антон не вернётся и не скажет своё: «Привет, пчёлка-труженица!»

После отъезда Антона квартира опустела, и я с нетерпением ждала понедельника, когда смогу наконец пойти на работу и избавиться от этой давящей тишины и от его запаха, который преследовал меня в каждом углу… даже Алиса чуточку пахла Антоном, что вообще было предательством с её стороны.

В воскресенье я позвонила Ане и проболтала с ней три часа, наслаждаясь звуком её голоса. Она рассказывала то, что было мне совсем не близко — тусовки, вечеринки, куча разных молодых людей, — но это было неважно. Главное, что она просто говорила, и её голос успокаивал. Так Аня действовала на меня с тех пор, как сказала своё волшебное: «Держись за меня». Вот я и держалась…

Понедельник — день тяжёлый, это знают все. Но у нас он начался с мега-аврала: перед выставкой в Болонье все редакции как будто с цепи сорвались и прислали мне столько новых проектов, что я готова была завыть. Хором вместе с производственным отделом, которым предстояло к завтрашнему дню всё это просчитать. Обычно заявки на совещания я принимала за неделю, но на этот раз пришлось сделать исключение из-за грозно надвигающейся выставки — совещание перенесли со следующего вторника на этот.

Громов опять попросил меня провести совещание, и я с головой погрузилась в несуществующие пока книжки, рассматривая, обдумывая, считая…

В шесть вечера Светочка убежала домой, а я всё оставалась на своём рабочем месте. Семь, восемь, девять… полдесятого из кабинета вышел Громов.

Сказать, что я удивилась — значит, ничего не сказать. За всё это время, что я сидела, скрючившись, над бумагами, я умудрилась забыть, что он не ушёл домой.

— Э-э… Максим Петрович, — пробормотала я.

— Наталья Владимировна? — Громов был удивлён не менее. Взглянув на часы, поднял брови. — Зачем вы тут так долго торчите?

Ну вот. Опять это «зачем»!

— Дел много.

— Дел… — сняв свою куртку с вешалки, Громов внимательно посмотрел на меня. — Дел… И всё равно я не понимаю, зачем такой молодой и привлекательной девушке торчать на работе допоздна, пусть у неё там даже куча дел…

— Две кучи, — конкретизировала я. — Нет, даже три.

— Хоть десять, — Максим Петрович покачал головой. — Всё равно. Пошли бы лучше, встретились с кем-нибудь… или просто домой, отдохнуть. Вы так себя угробите!

— Хоть бы и так, — пробормотала я, вновь зарываясь в бумаги с головой, — кому я нужна…

— Ну мне, например.

Я подняла голову и с удивлением воззрилась на Громова. Улыбнувшись, он протянул мне руку и сказал:

— Пойдёмте, я отвезу вас домой. Нечего тут ночевать.

Я взялась за его руку и поднялась из-за стола. Теперь я стояла так близко к Громову, что могла рассмотреть его глаза — они были вовсе не голубые, и не серые, а серо-жёлтые — необычный жёлтый ободок вокруг зрачка словно наделял его взгляд каким-то удивительным тёплым светом.

Максим Петрович подал мне куртку и шарф, помог одеться и мы вышли из кабинета.

— Постарайтесь больше не засиживаться на работе так долго, — сказал Громов, закрывая кабинет. — Это вредно. Можно лишиться личной жизни.

Я хотела добавить: «Мне нечего лишаться», но почему-то промолчала.

Я так устала в тот день, что уснула ещё в машине Громова. Точнее, это была прежняя машина Михаила Юрьевича, даже шофёр не поменялся…

А на следующий день случилось такое, о чём в нашем издательстве ещё долго будут слагать легенды.

Совещание было перенесено на час дня из-за того, что производственный отдел не успевал просчитать все проекты. Я же пол-утра бегала по редакциям, записывая на бумажке пожелания и замечания по новинкам. Вернулась в свой кабинет я только полпервого, взмыленная, как лошадь Пржевальского…

— Принесли просчёты, — с порога сказала Светочка, помахав стопкой бумаг.

— А я уж думала, они не успеют…

— Да ладно тебе, просчитать проще, чем во всём этом разобраться.

Оставшиеся полчаса до совещания я просматривала бумаги. Просчёты производственного отдела показались мне какими-то странными, но я никак не могла понять, что же в них не так.

В час дня мы с Громовым поднялись в конференц-зал, нагруженные огромным количеством бумаг. Увидев Королёва, сидящего во главе стола, я обречённо вздохнула — теперь совещание будет длиться до ночи. Но я ошиблась.

В конференц-зале уже находились Марина Ивановна со своими двумя упырями (оба парня ничего не понимали ни в маркетинге, ни в книгоиздании, но зато с удовольствием заглядывали в вырез всем присутствующим молодым женщинам), технический и коммерческий директоры, главный дизайнер, начальник отдела продвижения и рекламы — короче говоря, обычная компания. Если не считать Королёва и маркетологов, меня она полностью устраивала.

— Добрый день, — поздоровалась я, усаживаясь. Громов сел рядом и разложил перед нами все папки с бумагами. — Сегодня на повестке дня очень много новинок. Предлагаю начать с редакции детской литературы…

Подняв глаза, я поймала взгляд Крутовой. Она смотрела на меня, довольно ухмыляясь, а в глазах её светилось торжество идиотизма. Это показалось мне странным. Но рассуждать было некогда — и я продолжила вести совещание.

Два с половиной часа мы разбирались со всеми проектами. Что-то было утверждено, что-то отклонено, что-то отправлено на доработку. Ещё в середине совещания я наконец поняла, что не так с просчётами производственного отдела — себестоимость печати где-то была слишком низкой, где-то слишком высокой — короче говоря, лишённой всякой логики. Дорогие проекты стоили дешёво, дешёвые — дорого. Кроме меня, это заметили ещё Громов и Иван Фёдорович — несколько раз они недоверчиво брали из моих рук просчёты и изучали цифры. Я даже стала подозревать, что Светлана Сергеевна Мушакова — начальник производственного отдела — что-то напутала или поручила это дело какой-нибудь дилетантке…

Но всё оказалось намного проще и прозаичней.

Когда я думала, что мы закончили, потому что все проекты были разобраны и решения вынесены, Крутова вдруг впервые за совещание подала голос:

— Наталья Владимировна, уважаемая, — «уважаемая» в её устах мне слышалось как «мерзопакостная», — я всё сидела, смотрела на вас и думала: как же вам не стыдно, деточка!

Меня покоробило. Но ответить я не успела — Марина Ивановна достала из своей сумки кипу бумаг и бросила на стол.

— Вот, смотрите! Это настоящие просчёты производственного отдела, а не те липовые, которые нам сегодня подсунула Зотова. Я уж не знаю, какие цели она преследовала — вытянуть одни проекты и погубить другие из-за своих личных симпатий, ну или просто разорить издательство. Здесь совсем другие цифры!

Только взглянув на бумаги, я сразу всё поняла. Как же я сразу не догадалась…

Редакции заводили на все свои новые проекты специальные электронные карточки, которые лежали в общей сетевой папке. Чисто теоретически, их мог распечатать любой человек. Но эти карточки интересовали только производственный отдел — они распечатывали их и вручную вносили туда сведения о себестоимости печати (там для этого были специальные графы). Пару цифр и простая подпись Светланы Сергеевны — подделать элементарно!

Осталось только понять, как Крутова подменила настоящие документы на поддельные. Вряд ли это возможно было сделать после того, как их уже принесли Свете, она бы обязательно что-нибудь заподозрила. Значит, кто-то перехватил «курьера» по пути в наш кабинет.

— Позвольте полюбопытствовать, Марина Ивановна, — я повернулась к Крутовой и посмотрела ей прямо в глаза. — Где вы нашли оригиналы?

— В вашем мусорном ведре! — произнесла она торжествующим голосом.

— Вы там лично рылись или подослали кого-нибудь? — я не могла сдержать усмешки.

Крутова набрала воздуха в грудь, чтобы ответить, но её перебил Королёв:

— Наталья Владимировна, вы, что, официально признаётесь в подмене документов?

Я обвела взглядом всех присутствующих. У большинства был совершенно обалдевший вид, только у Крутовой — торжествующий, а у генерального — строгий. Повернувшись, я посмотрела в глаза Громову, который стоял рядом со мной.

Я не могла понять, что он думает в данный момент. Но взгляд у Максима Петровича был очень серьёзным.

Обернувшись к Королёву, я ответила:

— Прежде чем говорить об этом, я хотела бы получить доказательства того, что документы, предоставленные Мариной Ивановной, действительно настоящие. Разрешите пригласить сюда Светлану Сергеевну?

Крутова просто расцвела. Ещё бы, ведь Светлана Сергеевна точно сумеет определить, где подделка. Да уж, Марина Ивановна явно не гений сыска…

— Приглашайте, — кивнул мне Королёв.

Я придвинула к себе телефон и набрала внутренний номер начальницы производственного отдела, нажав громкую связь.

— Алло, — слава небесам, она была на месте.

— Светлана Сергеевна, это Зотова. Вы не могли бы сейчас подняться в конференц-зал?

— Да, конечно, — я чувствовала, что женщина слегка удивилась.

— И ещё… Скажите, кто сегодня относил просчёты по новым проектам в мой кабинет?

— Я передала их Миле, нашему младшему менеджеру.

— Тогда и её с собой возьмите, пожалуйста.

Когда я положила трубку, в комнате повисло напряжённое молчание. Я посмотрела на Крутову — кажется, впервые за всё время работы я видела её до такой степени счастливой.

Неожиданно я почувствовала, как кто-то под столом сжал мою руку. Повернувшись, я встретилась с ободряющим взглядом Громова. Мне стало чуточку теплее от этого взгляда, и я улыбнулась Максиму Петровичу.

Вошли Светлана Сергеевна и Мила — молодая девочка с толстой русой косой. Я много раз видела её и разговаривала с ней, поэтому заранее сделала вывод о том, что вряд ли Марина Ивановна могла подкупить это существо.

— Светлана Сергеевна, вы не могли бы определить, который из комплектов документов — настоящий? — сказала я, пододвигая к ней бумаги.

Мушакова явно удивилась. Вглядевшись в документы, она ткнула пальцем в комплект Марины Ивановны (в чём я и не сомневалась):

— Этот.

— Вот видите! — торжествующе возопила Крутова.

— Вы уверены? — переспросила я Светлану Сергеевну.

— Абсолютно.

— Вы сами заполняли все эти документы?

— Да, я и наш старший менеджер.

— Затем вы передали бумаги Миле, чтобы она отнесла их в мой кабинет?

— Да.

— Что и требовалось доказать! — опять возопила Крутова. — Это вопиющее нарушение должно быть наказано…

— Стойте, Марина Ивановна, — повернувшись, я смерила Крутову ледяным взглядом. — Помолчите минутку, пожалуйста. Я ещё не закончила со свидетелями защиты.

Отвернувшись от Крутовой, я спросила у Милы:

— Скажи, ты взяла документы у Светланы Сергеевны и понесла их в мой кабинет?

— Да, — кивнула Мила.

— И ты донесла их до него? Ты донесла документы до моего кабинета и отдала их Свете? Или положила на стол?

Мила секунду поколебалась, а затем ответила:

— Нет. Я… в коридоре я встретила Вику из отдела инноваций. Она спросила, куда я иду, я сказала, что к вам. Вика предложила взять мои документы, потому что она тоже шла к вам, Наталья Владимировна.

Я кивнула. Похоже, все присутствующие уже поняли, к чему идёт дело, но я на всякий случай всё-таки набрала внутренний номер Светочки.

— Света, — сказала я, услышав её голос, — скажи, пожалуйста, кто принёс сегодня документы производственного отдела?

— Вика из отдела инноваций. А что?

— Ничего, спасибо, Свет.

Я положила трубку и обвела взглядом всех присутствующих. Королёв был в бешенстве, Крутова наконец-то утратила торжествующий вид и побледнела, её упыри были равнодушны ко всему, а вот остальные улыбались.

— Сергей Борисович, — я обратилась к генеральному, — вот ответ на ваш вопрос, признаю ли я, что подменила документы производственного отдела. Нет, не признаю. Вот эти бумаги, — я постучала по подделке, — принесла Свете Вика из отдела инноваций. Если вам нужно подтверждение Светы, что это именно они, я могу пригласить её сюда.

— Не нужно, — рявкнул Королёв.

— Хорошо, — я повернулась к Крутовой. — А вы, Марина Ивановна, деточка, как вы вообще додумались до такой глупости? Мало того, что вы опустились до интриг, вы ещё и подставили под удар целый отдел! Ведь с тем же успехом вы можете объявить, что это Светлана Сергеевна с Милой занимаются подлогом документов.

Крутова уже позеленела. Конечно, я немного утрировала — обвинить производственников было сложно, но Марина Ивановна вряд ли до этого додумается.

— Я… — начала она, но тут Королёв вышел из себя и заорал:

— Так, все вышли отсюда! Все, кроме Марины Ивановны! Совещание по тем же проектам переносится на пятницу.

Только выйдя из конференц-зала, я почувствовала, что у меня дрожат руки. Да и на ногах я еле держалась… Странно, что поняла я это только сейчас, когда всё уже было позади.

— Наталья Владимировна! — меня окликнул Громов.

Я обернулась. Максим Петрович подошёл ближе, положил свои руки мне на плечи и сказал, заглянув в глаза:

— Идите к себе. И отдохните. Выпейте чаю, съешьте что-нибудь. Я пока останусь, мне нужно поговорить с Королёвым.

Я кивнула и потопала в свой кабинет.

Когда спустя пару минут Светочка увидела меня, она воскликнула:

— Наташ! Что случилось? Только что звонил Громов и попросил напоить тебя чаем и дать что-нибудь покушать! Тебе плохо?

Я села за свой стол и устало потёрла глаза.

— Нет… Просто… Ладно, слушай.

Пока я рассказывала, Света заварила мне чай и сделала пару бутербродов с сыром. Сказать, что она была возмущена — значит, ничего не сказать. В конце моего монолога Светочка ударила кулаком по столу и так выругалась, что я поперхнулась чаем.

— Ой, извини! — она вздохнула. — Ну какая же… мразь, ей-богу! Ладно, сиди тут, а я сбегаю к секретарю генерального, Катя наверняка уже в курсе последних новостей…

— Что ты надеешься там услышать?

— Что-что… может, он её уволит наконец?!

— Вряд ли. Кто же увольняет своих постоянных любовниц…

Это было правдой — Марина Ивановна уже много лет была постоянной спутницей Королёва, об их связи знали все. И только благодаря этому факту она и занимала должность директора по маркетингу.

Когда Света умчалась, я откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Я старалась ни о чём не думать, но… мысли всё равно лезли в голову.

— Мамочка, — шептала я одними губами, еле слышно, — как же мне тебя не хватает. Как же я хочу прижаться к тебе, как в детстве, и рассказать всё-всё, что беспокоит меня… Я так скучаю… мама…

Одинокая слезинка скатилась по моей щеке. За дверью послышался шум, и я тут же выпрямилась и вытерла щёку.

Вошёл Громов. Он был явно чем-то очень доволен.

— Наталья Владимировна, — Максим Петрович подошёл ближе и улыбнулся, — как вы? Всё хорошо?

— Да, — я попыталась улыбнуться. Видимо, вышло криво, потому что улыбка исчезла с лица Громова.

— Точно? — обеспокоенно спросил он.

— Всё в порядке, правда.

— У меня для вас хорошие новости. Я поговорил с Королёвым и Мариной Ивановной. Больше она не будет пытаться вас скомпрометировать, можете не волноваться. Всё, война окончена, — Громов опять улыбнулся.

Да? Странно. С чего бы это?

— Максим Петрович, вы… уверены?

— Абсолютно. А теперь давайте, приходите в себя.

Секунду поколебавшись, Громов взял мою руку и поцеловал её. Я посмотрела на него немного удивлённо.

— Отдыхайте и не волнуйтесь. Если хотите, можете пойти домой. Я отпускаю вас.

Громов кивнул и скрылся в своём кабинете. И не успела я прийти в себя ото всех этих странностей, как в комнату ввалилась Светочка.

— Наталья Владимировна… — она еле дышала, — я сейчас такое… такое… такое услышала! Вы не представляете…

— Свет, за сегодняшний день я слышала уже столько всего, что меня больше ничем не удивишь. Давай, колись, что ты там услышала.

Светочка села на своё место, отдышалась, глотнула чаю и ответила:

— Я была у Кати. Я пришла очень вовремя, Королёв был у себя в кабинете вместе с Мариной Ивановной. И Максим Петрович тоже там был, — Света понизила голос. — Ты даже не представляешь, как вопил генеральный! Я думала, у него пупок развяжется. Ну или на худой конец он себе голос сорвёт…

— Вы с Катей, что, подслушивали?

— Да там сложно было не подслушать, он так орал! И Марина Ивановна тоже вышла из себя и кричала. А потом Громов… он… — Светочка глубоко вздохнула. — Короче говоря, он сказал, что если Крутова ещё раз попытается тебя скомпрометировать, ну или вообще если ты из-за них с Королёвым решишь уволиться, он уйдёт вместе с тобой.

— ЧТО?

— Да-да! Так и сказал: «Уйду вместе с Зотовой. Так что если вам, Сергей Борисович, я хоть немного дорог как специалист, я бы воздержался от гадостей в её адрес. И Марину Ивановну, я надеюсь, вы образумите».

— И что Королёв? — я смотрела на Светочку во все глаза, забыв про свой бутерброд.

— Обещал Максиму Петровичу, что подобное больше не повторится. Сказал, что он дорожит и тобой, и Громовым.

Я озадаченно почесала голову. Нет, сегодня воистину странный день.

— Наташ, по-моему, тебе надо поблагодарить Громова. Сомневаюсь, что Марина Ивановна так легко бы от тебя отвязалась… Если бы не Максим Петрович…

— Знаю, — я нажала на своём телефоне кнопочку «громкая связь» и спросила:

— Максим Петрович, я могу войти?

— Да, конечно.

Когда я вошла, Громов разбирал на своём столе какие-то бумаги. Увидев меня, он сказал:

— Вам бы домой, Наталья Владимировна. Всё-таки то, что случилось сегодня, довольно неприятный инцидент. Идите, отдохните, отвлекитесь.

Я подошла к столу и села на стул прямо перед Громовым. Выражение его лица по-прежнему было очень довольным.

— Максим Петрович, я только что узнала о том, что вы сказали генеральному про меня, про то, что вы уйдёте вместе со мной. И… я хотела сказать вам… большое спасибо. Если бы не ваше вмешательство, Крутова бы от меня в жизни не отвязалась. Да и Королёв был бы вынужден исполнить эту её заветную мечту и рано или поздно уволил бы меня.

— Да, я знаю, — кивнул Громов. — И ещё я поражен, насколько быстро вы обо всём узнали…

— Слухами земля полнится, — я усмехнулась. — Я только не могу понять одну вещь…

— Какую?

— Зачем вы это сделали?

Я посмотрела Максиму Петровичу прямо в глаза. Он не отвёл взгляд, и, улыбнувшись, ответил:

— Потому что вы мне нравитесь. И как человек, и как мой помощник. Мне бы не хотелось искать вам замену. Я всегда очень дорожу каждым членом коллектива, особенно если речь идёт о таком прекрасном и компетентном работнике, как вы. А вы прекрасны во всех отношениях.

Господи, как же давно мне не было так приятно от чьих-то слов! Я чувствовала себя так, как бывает, когда после холодного зимнего дня выпиваешь чашку горячего чая с мёдом…

Громов смотрел на меня, по-прежнему улыбаясь. А я… я даже не знала, что нужно сказать! Какими словами выразить моё состояние, мою благодарность?..

Но он, кажется, и не ждал никаких слов, потому что просто взял мою руку, пожал её и сказал:

— Идите домой, Наталья Владимировна, в который раз вам говорю. Идите и отдыхайте!

Я кивнула, поднялась, подошла к двери… и только у порога нашла наконец нужные слова.

— Максим Петрович, — сказала я, обернувшись, — ещё раз спасибо. Для меня это очень ценно. Никто и никогда не делал ради меня ничего подобного, кроме Ломова, но он знал меня много лет, а не неделю. Я ваша должница.

Громов махнул рукой, рассмеявшись.

— Идите, Наталья Владимировна! Идите, пока я не передумал и не загрузил вас очередной бумажной волокитой. Хорошего вам вечера!

— Спасибо. Вам тоже.

В тот вечер мне впервые было хорошо. Я пыталась проанализировать свои ощущения и понять, что же изменилось.

Мне было тепло. Точнее, теплее, чем обычно. Теплее от этих его слов, особенно от «вы прекрасны во всех отношениях». Эти слова были просты и немного двусмысленны. Раньше я не обратила бы на это внимание или рассердилась… А теперь мне было приятно от этой двусмысленности.

И впервые за последние три года я уснула с улыбкой на лице.

На следующий день я узнала, что все обсуждают вчерашнее совещание. Не знаю уж, откуда, но всем отделам были известны подробности этого случая. Только об одном было неизвестно — о том, какой ультиматум Максим Петрович выдвинул Королёву с Крутовой. Света с Катей держали язык за зубами. И я была им благодарна — иначе меня бы в очередной раз сделали любовницей… только теперь уже Громова.

Редакции гудели, а уж производственный отдел вообще был в бешенстве. Светлана Сергеевна решила ставить на просчеты печать самолично, а саму печать положила в сейф, куда код доступа знала только она.

— Чтобы больше ни у кого не было соблазнов подделывать документы нашего отдела, — сообщила она мне это известие.

— Не волнуйтесь, Светлана Сергеевна, — я засмеялась. — Вряд ли кто-то ещё додумается до такой глупости… Ведь план был идиотским. Марине Ивановне достаточно было подкупить Милу, чтобы обман никогда не обнаружился — если бы Мила сказала, что принесла мне оригиналы, я уж не знаю, что бы от меня осталось… Королёв бы в воспитательных целях мне голову снёс. Но Крутова даже не предложила Миле денег.

— Она бы не взяла, — ответила Светлана Сергеевна, качая головой.

— Но попробовать-то можно было, верно?

План по устранению меня действительно был тупым до безобразия. Но благодаря этому я осталась на своём месте, а вот на Марину Ивановну стали посматривать с ещё большим презрением, чем до этого случая.

И не смотря на слова Громова о том, что она больше не будет меня трогать, я в этом очень сильно сомневалась.

И, как оказалось, не зря.

В среду пришло первое письмо от Антона. На этот раз судьба забросила его в Канаду, и за чтением описаний местного колорита я провела целый вечер.

«Ты, наверное, всё ждёшь, когда я наконец начну описывать очередную красавицу, которую я здесь встретил, — я ухмыльнулась, читая эти строки, — но я тебя разочарую: пока я занимаюсь только работой. И вспоминаю тебя. Напиши, как у тебя дела, пчёлка, что ты сейчас делаешь? Мне не хватает даже звука твоего голоса».

И я начала строчить письмо, во всех красках живописуя Антону всё, что произошло за последние дни. Когда я закончила рассказ о кознях Марины Ивановны, было уже далеко за полночь, и я, зевнув, отправилась спать.

Громов рано радовался. С самого раннего утра в четверг я чувствовала, что в воздухе висит что-то тревожное. Это давило на меня, заставляло нервничать… и я не могла понять, в чём дело.

Ровно в двенадцать, когда я разбирала настоящие просчёты производственного отдела для совещания в пятницу, зазвонил телефон Светочки.

— Редакция. Да, конечно, сейчас она придёт.

Положив трубку, Светочка сказала:

— Это тебя. Начальник АХО вызывает.

В подобном звонке не было ничего подозрительного — начальник административно-хозяйственного отдела вызывал меня примерно раз в три недели, выдавая на руки все заказанные мной ручки, карандаши и прочую канцелярку для главного редактора и нас со Светой.

Кабинет Петра Алексеевича — начальника АХО — находился в самом низу, на -1 этаже, в конце длинного коридора. Там всегда было тихо и почти никто не ходил. Все кабинеты были со звукоизоляцией, чтобы никому не мешал шум разгружаемой машины.

Я прошла в конец коридора, набрала код от кабинета (так как там хранилась куча всего ценного, код от кабинета знали немногие, да и Пётр Алексеевич его постоянно менял) и вошла внутрь.

Пип-пип-пип — дверь закрылась.

— Пётр Алексеевич! — закричала я, входя в просторный и светлый кабинет, в котором всегда царил потрясающий воображение хаос. — Это Зотова, вы меня вызывали?

Я не успела даже вскрикнуть. На меня налетело что-то большое и тёмное и, зажав мне рот, грубо оттеснило к одной из стен.

Это был мужчина. Во всем чёрном, с восточными чертами лица — я никогда не видела его у нас. Он так приложил меня головой о стену, что на миг у меня перед глазами всё почернело.

Я пыталась оттолкнуть этого мужчину, но он был сильнее. Намного сильнее. Одной рукой держа мои руки, второй он шарил по всему телу. Это было безумно неприятно.

«Соберись, Зотова! Давай же, соберись!»

И, зажав в кулак всю свою волю, я вывернула руки — о боги, как же это было больно! — и с размаха ударила мужика в челюсть, а затем — между ног, и когда он, скрючившись, осел на пол, подскочила к телефону.

Телефон стоял совсем рядом. Это было чистым везением — ведь обычно у Петра Алексеевича его днём с огнём не сыщешь…

Сорвав трубку, я набрала внутренний номер Громова.

— Алло? — слава небесам, он снял трубку сразу!

— Максим Петрович, — я завопила что есть мочи, — я в АХО, помогите! Помогите! Я… А-А-А!

Потенциальный насильник, кажется, оправился от ударов и, схватив меня за волосы, вновь впечатал в стену, да так сильно, что у меня искры из глаз посыпались. Резким движением он разорвал мою рубашку пополам. Я попыталась остановить его, за что и поплатилась — кулак мужчины попал мне в челюсть.

Я упала на пол, чуть не ударившись головой об угол стола. Это был конец, я понимала. Потому что он уже разорвал мне брюки и трусы, зафиксировав меня на полу так, что я не могла двинуть ни ногой, ни рукой. И, судя по треску, та же участь постигла мой лифчик.

Его руки обхватили мою грудь, и я даже не могла кричать, так было больно… А он развёл мне ноги в стороны, прижав их к полу, и…

Оглушительный грохот! Мат, звук удара — и меня отпустили…

Это был Громов. Ворвавшись в комнату, он снёс с меня этого мужика всего одним ударом, а вторым отправил его в глубокий нокаут.

В этот момент Громов полностью оправдывал свою фамилию — его глаза метали громы и молнии, да и дверь он, кажется, не открыл, а просто выбил…

Опять выругавшись, Максим Петрович снял с себя пиджак и накрыл им меня. И только потом выпрямил мои ноги, которые я продолжала держать буквой «зю», запахнул рваную рубашку на груди и прорычал:

— Что он успел сделать? Наташа, ответь! Что он успел тебе сделать?!

Я сглотнула. Во рту был неприятный привкус железа. Кажется, у меня разбита губа.

— Ничего… Вы очень вовремя… Ещё пара секунд — и всё… Он только порвал всю одежду…

— Он ударил тебя?

Я задумалась.

— Да, кажется, пару раз… И затылком — об стену…

Громов опять издал какой-то странный рык. В этот момент в комнату вломились наши охранники.

— Вызовите полицию, пожалуйста, — попросил их Максим Петрович, обернувшись. Двое охранников оглядели меня, укрытую его пиджаком, затем перевели взгляд на насильника и… всё поняли. Мне показалось, что они его убьют ещё до приезда полиции.

— Не трогайте его! — рявкнул Громов. — Вызовите полицию, они с ним сами разберутся. А я отнесу Наталью Владимировну наверх. Пусть поднимутся, если им нужны будут её показания.

Максим Петрович поплотнее завернул меня в пиджак и, наклонившись, взял на руки.

— Держись за меня, — прошептал он. Какие… знакомые слова. Я послушно обвила его шею руками. — И ни на что не обращай внимания.

Как только мы вышли из кабинета начальника АХО, я наконец потеряла сознание.

Очнулась я, когда Громов уже вносил меня в наш со Светочкой кабинет.

— Максим Петрович! — услышала я её истошный крик. — Что с Наташей?

— Я отнесу её к себе. Вызови, пожалуйста, скорую.

Несколько мгновений — и меня положили на удобный, мягкий диван. После жёсткого пола, на котором меня чуть не изнасиловали, это было просто чудесно.

Я почувствовала у себя под носом резкий запах спирта и открыла глаза. Громов подсовывал мне под нос вату, смоченную водкой.

— Как вы? — спросил он с тревогой в голосе.

— Десять минут назад вы называли меня на «ты», — я попыталась улыбнуться, но моим губам стало невыносимо больно.

— Тихо-тихо, не делайте резких движений. Я был в шоковом состоянии, извините, — кажется, Громов смутился.

— Ничего. Называйте меня Наташей. В конце концов, вы мне спасли жизнь… ну, или честь… Господи, как у меня всё болит…

— Это не удивительно, — Максим Петрович поднёс вату к моим губам и, наверное, прикоснулся к ранке — резко защипало. — У вас разбита губа, несколько синяков на груди и… на бёдрах… в форме мужских ладоней…

Я приподнялась, и пиджак Максима Петровича упал вниз. То, что я увидела, поразило моё воображение — на груди, плечах и животе было огромное количество красно-чёрных синяков…

— Жуть, — пробормотала я, совсем забыв, что сижу почти голая перед своим начальником.

Громов поднял пиджак, опять накрыл им меня и сказал:

— До свадьбы заживёт. Главное, что он вас изнасиловать не успел. Полиция скоро приедет, врачей мы тоже вызвали. Сейчас попрошу Свету сходить в ближайший магазин за какой-нибудь одеждой, а то от вашей одни лохмотья остались.

Максим Петрович на пару минут вышел из кабинета. Я же в это время откинула пиджак и оглядела себя с ног до головы. Да… лохмотья — это слабо сказано. Я даже не думала, что возможно так разорвать одежду… выборочно… огромная дырка между моих ног доказывала обратное.

Как мне повезло, что Максим Петрович успел… кстати, а как он умудрился? От нашего кабинета до АХО идти минут десять, он же был на месте минуты через полторы.

Этот вопрос я и задала Громову, когда он вернулся. Предварительно завернувшись в его пиджак. Хотя я понимала, что от него-то скрывать мне уж точно больше нечего…

— Да вы себя не слышали, Наташа! — впервые за это время Максим Петрович слабо улыбнулся. — У вас такой голос был… я сразу понял — что-то случилось… ну и побежал что есть мочи. Я вообще бегаю очень хорошо и быстро, хотя таких забегов у меня давно не было. Я даже не помню, открыл я дверь или плечом вышиб. Судя по тому, что плечо болит — кажется, вышиб…

Минут через пять приехала скорая. Врач — седой мужчина лет шестидесяти — осмотрев меня, сказал, что ничего страшного, жить буду.

— Синяки мажьте вот этой мазью, — он протянул мне листочек с неразборчивой надписью, — растирайте, до лета уж точно исчезнут. И временно воздержитесь от половой жизни, пока синяки на ногах не пройдут. Головой вы не сильно ударились, тоже пройдёт, только отдыхайте больше. Спите не меньше восьми часов в сутки.

Закончив со мной, врач осмотрел плечо Громова, при этом что-то тихо говоря ему. С плечом Максима Петровича тоже всё было в порядке, но ему рекомендовали в ближайшие несколько дней не таскать тяжести.

— Что он вам говорил так тихо-тихо? — спросила я у Громова, когда врач ушёл. — Не про меня?

— Про вас. Говорил, что у вас шок и за вами нужно ухаживать, — Максим Петрович улыбнулся. — И не загружать работой.

— А-а-а, — я опять попыталась улыбнуться, но снова сморщилась, схватившись руками за челюсть.

— Осторожнее! Подождите пока с улыбками. Вот чего я никак не могу понять… Как этот мужик оказался в кабинете начальника АХО?

Я пожала плечами. В этот момент в дверь постучали, а следом вошла Светочка в сопровождении двух полицейских.

— Вот она, — сказала Света, кивнув на меня. Мужчины представились, пожали руку Громову и затем обратились ко мне.

— Ну-с, рассказывайте всё с начала до конца. Постарайтесь вспомнить как можно больше, пожалуйста.

Я вздохнула и, обхватив себя руками, начала рассказывать. Как зазвонил телефон Светочки, как я пошла кабинет АХО и как он на меня напал… Когда я дошла до момента звонка Громову, один из полицейских сказал:

— Вам повезло. Если бы телефон не стоял рядом или он не снял трубку сразу…

— Я это уже поняла…

Закончив свой рассказ, я спросила:

— Скажите, а где сейчас этот… насильник? И что с ним теперь будет?

— Ничего с ним хорошего не будет, сядет за попытку изнасилования. Он сейчас в кабинете вашего генерального, его допрашивают.

— Он успел вам что-нибудь рассказать? — спросил Громов. — А то мы с Натальей Владимировной никак не можем понять, как он вообще попал в здание…

— Успел, а как же. Ему какая-то тётка дала ключ от задней двери этого кабинета, где он на вас напал. И телефон так близко стоял, потому что это он вам и звонил, попросил спуститься. Эта тётка заплатила ему денег, чтобы он вас изнасиловал.

Я вытаращилась на полицейского. Теперь пазл сложился! И, судя по бешеному взгляду Громова, он тоже понял, что это была за «тётка».

— Скажите, а я могу посмотреть на… этого человека? — спросила я, переводя взгляд с одного полицейского на другого.

— Это зачем же? — удивились оба.

— Мне нужно. Пожалуйста. И… я хотела бы услышать, что он говорит.

Один из полицейских пожал плечами, а затем кивнул.

— Хорошо, пойдёмте с нами. Вы оденьтесь, а мы подождём снаружи.

Когда они вышли из комнаты, ко мне подскочил Громов.

— Куда вы собрались? И зачем? И в чём вы собираетесь идти? Мой пиджак толком и не прикрывает ничего…

— Я его сейчас застегну на все пуговицы — будет почти платье. Если вы, конечно, не против.

— Ладно, — вздохнул Максим Петрович. — Только я пойду с вами. На всякий случай.

По пути в кабинет генерального мы никого не встретили, и это было странно. Зная наших любопытных представительниц прекрасного пола, я была уверена, что хотя бы одна из них высунется из кабинета… Видимо, генеральный приказал не выходить из комнат под угрозой увольнения.

Когда я увидела этого человека опять, у меня подкосились ноги. Но упасть я не успела — заметив моё состояние, Максим Петрович крепко обнял меня за талию.

Кроме несостоявшегося насильника, в кабинете сидел ещё один полицейский, сам Королёв и — я даже удивилась — Пётр Алексеевич, начальник АХО. Из всех четверых он был самый бледно-зелёный и, кажется, я догадывалась, почему — видимо, его уже почти сделали сообщником этого хмыря.

— Наталья Владимировна! Максим! — а вот Королёв был в бешенстве. — Вы зачем сюда?..

— В интересах следствия, — отрезал один из полицейских.

И тут заговорил мой насильник. Выглядел он теперь похуже меня — помятый, с подбитым глазом и разбитой губой.

— Дэвушка, дэвушка, — он пытался поймать мой взгляд, — извини, пожалуйста! Я не хотел, понимаешь, я… У меня дочка болеет, шесть лет всего… Денег нет, врачи не принимают без прописки, а тут этот жэнщина денег предлагает… Прости меня, дэвушка…

Наверное, я всё-таки сумасшедшая. Так или иначе, а я высвободилась из объятий Максима Петровича и подошла немного ближе к этому мужчине. Что-то такое было в его голосе и взгляде, что… я ему поверила.

— Я уже простила, — сказала я, смотря ему в глаза. — Только скажи: что это была за женщина, как она выглядела?

«Насильник» сглотнул.

— Ну, такая… лет сорок пять… Тёмный волос, губы красные… и пальто тоже красное. И на груди брошка такая — стрекоза. А ты… точно прощаешь?

Кажется, мой насильник только что подписал Крутовой смертный приговор. Красное пальто и стрекоза — сомнений быть не могло. Я закусила губу — и тут же чуть не вскрикнула от боли — она по-прежнему саднила.

— Прощаю, — сказала я ему и, подняв голову на остальных, спросила, обращаясь к полицейским:

— Можно что-то сделать, чтобы не заводить уголовное дело? Ни на этого человека, ни на его… заказчицу?

Громов, кажется, потерял дар речи. Пётр Алексеевич просто обалдел. Полицейские удивлённо переглянулись. А вот Королёв… он сначала побледнел, затем покраснел и, подойдя ко мне, взял меня за руку.

— Вы уверены, Наталья Владимировна? — спросил он, сжимая мои пальцы.

— На все сто, — ответила я, поморщившись. В любой другой день я не обратила бы внимание на это рукопожатие, но сегодня оно причинило мне боль.

— Сергей! — сказал Громов, подходя ближе к нам. — Осторожнее, ей же больно.

— Извините, — Королёв кивнул и обернулся к полицейским. — Вы слышали предложение Натальи Владимировны. Что мы можем сделать? Прошу вас, любые суммы, только давайте обойдёмся без уголовного дела.

Один из полицейских — только сейчас я поняла, что он был у них главным — пожал плечами:

— Ну, давайте обойдёмся.

— Сергей Борисович! — воскликнула я. Королёв обернулся. Я посмотрела на своего «насильника».

— Учитывая обстоятельства… я считаю, мы должны помочь этому человеку вылечить дочку. Полагаю, Марина Ивановна… — от упоминания этого имени почти все присутствующие вздрогнули, — … пожертвует свою зарплату на пользу бедным. Как вы думаете?

Генеральный просто кивнул. Кажется, у него кончились цензурные слова. И у «насильника» они тоже кончились — он просто смотрел на меня с изумлением и восхищением.

А я отвернулась к Громову и тихо сказала:

— Максим Петрович… пожалуйста, отведите меня обратно… к нам… Я еле на ногах держусь.

У меня перед глазами плыл туман. Я почувствовала, как Громов взял мои руки, потом обнял и, извинившись, вывел из кабинета генерального.

Как мы шли к себе — не помню. Опомнилась я уже на диване, когда Светочка положила мне на лоб мокрое полотенце.

— Я купила тебе одежду, Наташ, — шепнула она. — Максим Петрович вышел из кабинета, давай мы тебя переоденем?

Я кивнула и хотела встать, но Света засмеялась.

— Да лежи, лежи, я сама. У меня бабушка десять лет болела, я очень хорошо умею переодевать лежачих…

Сняв пиджак Громова, Света громко вздохнула и выругалась.

— Вот… ты ж… — на пол полетела рваная рубашка. — А где твой лифчик?

— Видимо, остался там, в АХО. Он же его порвал.

Судьбу рубашки разделили брюки и трусы. Я почувствовала, как Света натягивает на меня новое бельё.

— Уж извини, если слегка будет жать… или наоборот. Я ведь особо не выбирала, схватила первое попавшееся. Господи, Наташ, какая же ты красивая! Даже с этими синяками. Будь я на месте Максима Петровича, сама бы тебя изнасиловала…

— Что ты такое говоришь, Свет! — я перепугалась.

— Да я шучу. Просто… мне всегда хотелось иметь фигуру, как у тебя. Я вон — плоская, как доска. А у тебя всё на месте и такой красивой формы…

— Ещё немного, и я решу, что ты «розовая», — я усмехнулась. Туман перед глазами постепенно рассеивался.

— Да ладно тебе, уж нельзя повосхищаться красивым женским телом! Ну вот, всё, я тебя одела. Можешь встать с дивана?

Я попыталась, но ноги меня всё ещё не слушались.

— Максим Петрович! — крикнула Света.

И не успела я пискнуть, как сильные руки Громова подняли меня и аккуратно поставили на пол. Я впервые смогла сфокусироваться на его взгляде — он смотрел на меня с такой заботой, что я почувствовала себя немного неловко.

— Теперь вы одеты, Наталья Владимировна, — Максим Петрович улыбнулся. — Я отвезу вас домой.

Я не сразу поняла, что именно он сказал. Потому что наслаждалась своими ощущениями — только теперь я почувствовала, какие у Громова сильные руки, и от его прикосновений мою кожу кольнули сотни маленьких иголочек. Сквозь рубашку я чувствовала, как бьётся его сердце. Мне показалось, что в тот миг, когда я посмотрела Максиму Петровичу прямо в глаза, оно забилось чуточку чаще.

— Я отвезу вас домой, — повторил он. И до меня наконец дошло.

— Нет, — выдохнула я. — Только не домой, пожалуйста! Только не туда!

Светочка и Максим Петрович удивлённо переглянулись.

— Ната-аш, — протянула Света, — ты чего это? Почему домой не хочешь?

Я не хотела объяснять, что дома на меня опять навалится эта безысходность, тоска, от которой я никак не могу отделаться уже столько лет. И сегодня… это изнасилование…

Больше всего мне хотелось прижаться к маме. Рассказать ей обо всём… чтобы она меня пожалела…

Но рассказывать мне некому. Мамы у меня давно уже нет. И какой смысл ехать домой? Чтобы на меня опять свалилось это стылое одиночество?

— Не хочу… я не хочу быть одна…

Я даже не подумала о том, что делаю, в тот момент: я крепче обняла Громова и прижалась щекой к его груди. Мне просто было нужно к кому-нибудь прижаться.

— Дома ко мне всегда лезут мысли… Я не хочу оставаться одна!

Я почувствовала, что по моей щеке сползла одинокая слезинка. Громов обнял меня крепче и гладил по голове, успокаивая. И тут Светочка подала голос:

— Давай я сегодня у тебя переночую?

Я оторвалась от Максима Петровича и уставилась на Свету.

— Мне… послышалось?

— Что именно? — она ухмыльнулась. — Ты вроде не страдала раньше слуховыми галлюцинациями! Да, я спросила, можно ли мне переночевать у тебя сегодня.

— Спасибо! — я обняла на этот раз Светочку. — Спасибо тебе!

— Ну вот и отлично! — услышала я весёлый голос Громова. — Собирайтесь, я отвезу вас. Завтра можете прийти на работу на час позже.

Когда мы спускались вниз, обитатели комнат уже бродили по коридорам и, завидев нас с Громовым, бросались грудью на амбразуру. Светочка и Максим Петрович защищали меня, как могли.

— Наталья Владимировна не отвечает на вопросы, — твердили оба. — Завтра, всё завтра.

Когда мы наконец сели в машину, я тихо спросила Громова:

— Максим Петрович… как думаете, что будет с Крутовой?

Несколько секунд он молчал. А затем повернулся ко мне и ответил, глядя прямо в глаза:

— Я не знаю. Одно могу сказать точно — я знаю Сергея уже пятнадцать лет и ещё ни разу в жизни не видел его в подобном состоянии. Меня немного удивил ваш поступок, решение не заводить уголовное дело…

— Мне стало жаль этого мужчину. Я не знаю, на что бы согласилась, если бы у меня была больная дочь. Да и Марина Ивановна… она, конечно, стерва, но… Пусть с ней разбирается кто-нибудь другой. И я уверена, жизнь её накажет лучше, чем наше правосудие…

Громов улыбнулся.

— Я горжусь вами, Наталья Владимировна.

— Зовите меня Наташей, второй раз говорю…

— Да! — встряла Светочка. — Вы же её всё-таки спасли, как благородный рыцарь прекрасную даму…

— … прекрасную даму в разорванных штанах, — хихикнула я.

Штаны, кстати, было немного жалко. Их мне Антон подарил.

У меня дома Светочка с порога начала активные боевые действия. Усадив меня на диван, она бросилась на кухню заваривать чай и готовить нам ужин. Алиса уселась рядом со мной и с удивлением рассматривала эту незнакомую тётю, носившуюся по квартире со скоростью шальной пули.

— Ты уж извини, — крикнула мне Света из кухни, — повариха из меня никакая, честно говоря, максимум, на что я способна — это яичница. Будешь?

— Давай лучше по бутерброду. У меня там ещё сыр есть вкусный. И вино.

— Алкоголичка!

Я усмехнулась. Если бы не присутствие Светы, то я, скорее всего, тут же завалилась бы спать. И уж точно ничего бы не ела.

Она впихнула в меня целых три бутерброда с сыром и шоколадку. К концу ужина мы распили на двоих почти целую бутылку вина. Голова у меня начала кружиться, да и на «хи-хи» пробивало.

Размахивая фужером с вином, Светочка завалилась на диванные подушки, обвела взглядом комнату и произнесла:

— Вообще, у тебя ничего так, миленько. Ты на этом диване развратом занималась?

— Света!

— Да ну тебя! — она надула губки. — Нет, чтобы рассказать, как всё было, интересно же! Мне твой Антон вообще понравился. Познакомишь, когда он приедет в следующий раз?

— Обязательно, — я улыбнулась. — Вообще, Свет, это прекрасная мысль. Может, ты ему понравишься и он перестанет заморачиваться мной.

— Зотова, ты прикалываешься?

— Нет, почему?

— Да потому что ни один парень в трезвом уме и здравой памяти… — я хихикнула, — то есть, в здравом уме и трезвой памяти…

— Нетрезвая ты наша!

— Не перебивай. Ни один парень не предпочтёт меня тебе! Я же проигрываю тебе во всех отношениях.

— Это ещё почему?

— Наташ, какая же ты всё-таки дурында, — Света приподнялась с диванных подушек и покачала головой. — Потому, что у меня внешность самая обычная — я просто худенькая блондинка, таких пруд пруди. Готовить не умею, да и характер не сахар. Ты же…

Я захихикала.

— Ты прям такой замечательной меня считаешь… Влюбилась, да?

— Дурында. Я просто пытаюсь глаза тебе открыть. Ты совершенно не замечаешь очевидных вещей. Ты даже не представляешь, Наташ, насколько ты для мужиков привлекательна. Да если бы ты хоть раз кому-то из наших хотя бы один намек сделала, как-то дала понять, что интересуешься… любой из них твоим бы стал! Любой. Даже Громов.

Я с недоверием и удивлением уставилась на Светочку. Она смотрела на меня очень серьёзно.

— Свет, ты чего мелешь? Это же глупости…

— Это не глупости. Ты просто себя со стороны не видишь. Если бы ты видела, как волосами встряхиваешь, когда сердишься! И как двигаешься — плавно, с достоинством. Да у любого нормального мужика при виде тебя слюнки текут. А самое главное, что ты всего этого сама не осознаёшь. И твоя непринуждённость, твоя искренность, и даже твоя холодность, Наташ — сексуальны в триллионной степени.

Я засопела.

— Свет, ты меня уже достала разговорами о сексе…

— О сексе мы ещё и не начинали говорить, — она улыбнулась, допила вино и, поставив пустой фужер на стол, продолжила:

— Давай-ка я тебе расскажу про свою старшую сестру, Олю.

— У тебя есть сестра? Не знала…

— Про неё никто не знает, потому что она поссорилась пару лет назад и с родителями, и со мной. У Оли пять лет назад погиб жених, за три дня до свадьбы, разбился на мотоцикле. Сестра Олега любила ужасно, я думала, она свихнётся. Два года Олька на мужиков других даже не смотрела, я её всё старалась вытащить из этой депрессии, а потом… Потом она неожиданно решила, что раз она такая ледышка, то значит, она лесбиянка.

— Чего? — вырвалось у меня.

— Того. Она решила, что с мужчинами у неё всё. У Оли после Олега был только один мужчина, и она говорила, что с ним вообще ничего не почувствовала… Вот Олька и решила, что лесбиянка. Отец с матерью на неё тогда так ругались, я тоже пыталась как-то повлиять на её решение… Но она ни в какую. Ушла из дома. Сейчас звонит очень редко… Живёт с какой-то тёткой, которая старше Ольки на десять лет, а домой и носа не кажет.

Голос Светы задрожал. Я взяла её руку и тихонько сжала пальцы. Она слабо улыбнулась.

— Спасибо. К чему я это всё… Я не хотела бы, Наташ, чтобы то же самое с тобой случилось. Понимаешь, то, что ты ничего не чувствуешь с одним конкретным мужчиной — например, с Антоном, — не значит, что ты ничего не почувствуешь с другим. И когда я говорила, что тебе нужен секс… Тебе не только он нужен, конечно. Тебе просто нужен человек, который бы заботился о тебе. А ты… ты замыкаешься в себе, в своих чувствах, ты вокруг себя стену выстроила, баррикаду, сквозь которую никто никогда не прорвётся… И я боюсь, что ты однажды тоже, как Оля, решишь, что с мужчинами тебе больше ничего не светит.

Я молчала. Просто не знала, что сказать.

А потом я обняла Свету и постаралась вложить в свои слова всю теплоту, на которую была способна.

— Светочка, спасибо, что беспокоишься за меня. И с одной стороны, ты права. А с другой… Понимаешь, у меня перед глазами всю жизнь были мои родители, которые очень любили друг друга. Моя мама считала, что секс без любви — это очень плохо, это грязно и нечестно. И я всегда была с ней солидарна. Понимаешь, я… просто не могу. Даже не из-за того, что я такая холодная и бесчувственная, просто… я не могу без любви. Я тебе обещаю, как только встречу человека, который мне будет хотя бы немного нравиться, то сдамся ему с потрохами.

Света засмеялась и погладила меня по спине.

— Ну надеюсь, что ты его скоро встретишь. А твой Антон… он тебе не нравится?

Я вздохнула.

— Нравится…

— Но?

— Но я не люблю его. Раньше любила, теперь нет.

Светочка помолчала, потом отстранилась и, посмотрев мне в глаза, спросила:

— А Громов?

Я почувствовала, как сильно забилось сердце в моей груди.

— Что — Громов?

— Что ты думаешь о Максиме Петровиче? — судя по хитрому блеску глаз Светочки, вопрос был задан не просто так.

— А что я могу о нём думать? Он хороший человек и прекрасный начальник.

— Включи чайник, — добавила Света.

— Можно и так сказать, — я хихикнула. — А почему ты спросила?

Светочка вдруг как-то стушевалась, опять взяла вино, налила себе в фужер и только после этого ответила:

— Да так. Нравится он мне, красивый такой. Хоть и староват немножко.

— Ему же всего тридцать восемь!

— Не всего, а уже. Я предпочитаю мальчиков помоложе, — подмигнула мне Светочка.

— Хорошо, что не девочек…

— Та-а-ак…

— Ну а что? Кто тут полвечера распинается о том, какая я распрекрасная, и вообще?

— Ну хорошо, ты — страшный урод, довольна?

— Не-а. Страшный урод — звучит примерно как «прекрасная красавица»!

… Я не помню, сколько мы так болтали, но уснули поздно. Причем на том же диване, в обнимку с Алисой. Благодаря Свете из моей головы полностью исчезли грустные мысли.

Единственным, что меня тревожило, были её слова о Громове. Почему-то мне очень не хотелось, чтобы Светочка пыталась его соблазнить. Но, зная её характер, я понимала, что она непременно попытается это сделать, если он, конечно, действительно ей нравится.

Будильник поставить мы, естественно, забыли. Но у меня один и тот же ритуал каждое утро — хлопок входной двери, лай Бобика, потом Алиса просит покормить её…

Еле разлепив глаза, я взяла фотоаппарат и щёлкнула рассвет за окном.

— Слышь, Зотова, — раздался Светочкин стон с дивана, — ложись давай. Чего ты встала в такую рань, а?

— Нам уже почти пора вставать…

— Нетушки! — Света привстала с кровати с закрытыми глазами и сграбастала меня широкими объятиями. Потом повалилась обратно на диван вместе со мной. — Спать, спать, спать, и ещё раз спать… — и тут же засопела.

Я ухмыльнулась (это уже почти не причиняло мне боли), потом аккуратно высвободилась и направилась в ванную. Там я разделась и внимательно рассмотрела следы вчерашнего «побоища».

В принципе, по лицу уже почти ничего не было заметно. Царапина в левом уголке губ, там же — небольшая припухлость, а так всё. Но зато на груди и бёдрах…

— Н-да… Жертва сексуальных извращений… — пробормотала я, залезая под душ.

Прохладная вода принесла облегчение, сняла боль и жар в местах, где были синяки, успокоила мои мысли. Теперь я могла подумать, проанализировать…

Громов ошибся — Марина Ивановна предприняла ещё одну попытку убрать меня из издательства. И вновь — эта попытка не удалась. Но кто знает, чего она придумает в следующий раз и останусь ли я жива после следующей её задумки.

Я вспомнила вчерашний треск разрываемой рубашки, разъярённого Максима Петровича, допрос полицейских… Мне всё это не нужно. В моей жизни уже и так полно проблем.

Таким образом, я пришла к выводу, что если после этого «случая» Крутова останется в издательстве — уйду я. Вспомнив ультиматум Громова, подумала, что смогу его уговорить — в конце концов, я с ним работаю только две недели, найдёт другую помощницу.

Вспомнив, как он вчера заворачивал меня в свой пиджак, я смутилась. Да, мне было стыдно — стыдно, что я предстала в таком виде перед своим начальником, пусть я была тысячу раз не виновата… Но тем не менее — всё это было настолько мне неприятно, что я даже немного обрадовалась этому своему решению уволиться.

Я почему-то была уверена, что Королёв в жизни не прогонит Марину Ивановну. Вспомнив Михаила Юрьевича, я подумала, что тот наверняка бы сказал:

— Не позволяй какой-то некомпетентной шлюхе влиять на твои решения. Борись с ней, победи её, ты же сильнее! Не давай ей манипулировать тобой!

Да, Михаил Юрьевич, вы правы, как всегда… Но… я устала. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое — я не желаю никаких страстей, интриг, заговоров… Спокойно работать — это всё, о чём я мечтаю.

Приняв окончательное решение, я вылезла из ванной, натёрла все свои синяки мазью и вышла будить Светочку.

Это оказалось нелёгким делом. Она пиналась, брыкалась, материлась — короче говоря, делала всё, только бы не открывать глаза. Пришлось полить её из чайника, но даже после этого она только изрекла:

— Ну что вы меня поливаете? Я вам не клумба! — и перевернулась на другой бок.

— Свет, ты издеваешься? — тут я взорвалась. — Ты как вообще на работу встаёшь и вовремя приходишь?! Что мне нужно сделать, чтобы ты встала?

Подумав, она заявила:

— Ещё двадцать минуток посплю — и встану, чес-сло.

— Если ты не встанешь через двадцать минуток, я тебя горячей водой полью. Нет, кипятком! — видимо, мой голос произвёл на Свету впечатление, потому что она встала уже через десять минут.

На работу мы почти не опоздали. Половина редакции уже была на месте. И я сразу же, как только увидела лица своих коллег, поняла, что о вчерашнем инциденте знают все. Осталось только узнать, что именно…

Это было несложно. Посадив меня в кабинете, Светочка ушла на разведку.

Вернувшись через пятнадцать минут, она так потрясла меня своим рассказом, что я чуть не уронила чашку с чаем себе на блузку.

Народ знал всё. Как, когда, откуда — непонятно. Причём знали все отделы. Знали, что Марина Ивановна подкупила мужика с соседней стройки, дала ему ключ от задней двери АХО и внутренний номер Светы, в назначенный час вызвала Петра Алексеевича к себе наверх и удерживала его там, задавая всякие глупые вопросы, около часа. Все знали, что я почти не пострадала, и что меня спас Громов. Но больше всего меня поразило не это…

— Короче, — рявкнула Светочка, грохнув кулаком по столу, — все отделы готовы писать коллективное заявление об уходе, если Крутову не уволят сегодня же.

— Чего? — у меня, кажется, от удивления пропал голос.

— Того! Сегодня ты, а завтра кто? Если этой… этой… если ей приходят в голову такие «радикальные» способы борьбы с коллегами, кто знает, кого она в следующий раз наймёт! Может, киллера, который тут половину издательства перестреляет.

Ну да, вполне может быть. Мне такая мысль тоже в голову приходила… Но то, что все отделы готовы написать коллективную заяву об уходе, как-то в голове не укладывалось…

Меня беспокоило отсутствие Громова. Судя по всему, он ещё не появлялся, между тем как с начала рабочего дня прошёл целый час…

Я уже просто считала минуты. На двадцатой спросила у Светочки:

— Слушай, у тебя телефона Максима Петровича нет? Мобильного.

— Нет, — она покачала головой. — А нафиг? Он же у генерального. Сидит там с утра, мне Катя передала.

— Блин, — я вздохнула с облегчением. — Ну ты раньше сказать не могла? Я тут с ума уже начала сходить… Думала, вдруг ему вчерашний бег по лестницам со мной наперевес на пользу не пошёл… Или Марина Ивановна кого-нибудь наняла, чтобы его прибить…

В этот момент открылась дверь, и вошёл Громов. На его лице застыло… такое непонятное выражение… Мне оно совершенно не понравилось.

— Доброе утро, — кивнул он нам, — Наталья Вла… то есть, Наташа, пойдёмте ко мне, есть новости.

Я послушно пошла за Максимом Петровичем в его кабинет. Я ожидала, что он сядет за стол, а я — напротив, но Громов подошёл к дивану, сел с одной стороны и, похлопав рядом, сказал:

— Садитесь.

Я послушалась, но мне стало неловко. Хотя это глупо — мы просто сидели рядом, да и между нами, в принципе, мог бы ещё один человек поместиться… а вчера я тут лежала, причём с разорванной одеждой. Но тогда я была невменяемая, а сейчас…

В общем, начало этого разговора мне пришлось совсем не по душе.

Видимо, по моей зажатой позе — спина прямая, руки на коленях — Максим Петрович всё понял.

— Не удивляйтесь, что я предлагаю поговорить здесь. Просто беседа с Сергеем Борисовичем меня несколько утомила. У меня для вас… — он вздохнул, — … несколько хороших новостей.

Я подняла удивлённые глаза.

— Хороших? Для меня?

— Да, — Громов улыбнулся, но как-то грустно. — Во-первых, Крутову увольняют. Сегодня она уже не придёт на работу. Сейчас это узнают в её отделе, я представляю, чего там будет… Они этот день потом праздником объявят, помяните моё слово… Вчера Сергей Борисович заплатил огромную сумму — я не преувеличиваю, просто огромную — чтобы не заводили уголовное дело. Всё списали на ложный вызов. Плюс этому насильнику Королёв дал денег и контакты врача, у которого он может полечить свою дочь.

— Правда? Я даже не думала, что он выполнит мою просьбу.

— Между нами говоря, он и не хотел. Просто я… немного надавил, — в глазах Максима Петровича мелькнула лукавая искорка. — Так что могу вас поздравить с официальным избавлением от Крутовой.

— Спасибо, — я кивнула и тоже улыбнулась Максиму Петровичу. — Что-то ещё?

— О да, — опять этот грустная улыбка и взгляд! — Сейчас вы поднимитесь к Королёву и… я должен вам сообщить… В общем, он собирается предложить вам должность директора по маркетингу.

В этот момент в моей голове случился атомный взрыв. Такого потрясения я не испытывала ни разу в жизни. Сотни мыслей — и в то же время ни одной более-менее оформившейся в слова.

В результате я смогла только промычать:

— Э-м-м?!

Громова, кажется, моя реакция позабавила.

— Да, Наташ, он хочет, чтобы вы были директором по маркетингу. Королёв просил у меня согласия… Хотя он не обязан этого делать, да и вы не обязаны спрашивать моё мнение. Но так или иначе — я это согласие дал. Я считаю, что вы вполне компетентны и можете занять эту должность, несмотря на свой юный возраст.

Я смотрела на Максима Петровича во все глаза. Мне казалось, что у меня сейчас этих глаз больше, чем два, и они все скоро выпадут из своих орбит и поскачут по полу, как резиновые мячики-попрыгунчики.

— Максим Петрович, — я откашлялась, — вы… вы… всё это — серьёзно? Вы не шутите?

— Да уж какие тут шутки!

Громов подвинулся ко мне ближе и взял за руку. Ох, лучше бы он этого не делал. Сотни маленьких иголочек опять пронзили мои тело, в груди стало очень тепло, а глаза почему-то увлажнились.

— Я скажу вам откровенно. Конечно, мне не хотелось бы отпускать такого прекрасного и компетентного работника. Из всех моих помощниц, с которыми я когда-либо работал, вы — самая лучшая. Но… понимаете, Наташа, вам нужно расти. Вы заслуживаете большего. Вы — прирождённый руководитель. И должность директора по маркетингу — прекрасная возможность для вашего профессионального роста. Я уверен, что вы прекрасно справитесь. Да и зарплата у вас будет в пять раз выше.

Громов замолчал, не отпуская мою руку. Я же обдумывала всё то, что он сказал.

— Максим Петрович… — я посмотрела ему прямо в глаза.

— Да?

— Вы правда хотите, чтобы я приняла это предложение?

— Конечно, — он кивнул.

— И… вы правда считаете, что я справлюсь со своими обязанностями?

— Безусловно. Вот в этом я не сомневаюсь ни минуты.

Я вздохнула.

— Наташа, — Громов сжал мои пальцы чуть сильнее. Я замерла.

— Вы станете директором по маркетингу, вторым человеком после Королёва. И вы приведёте в порядок этот отдел, найдёте хороших менеджеров. Я уверен в этом. Вы заслуживаете эту должность, Наташа, не то, что Крутова, поэтому не сомневайтесь, принимайте предложение.

Максим Петрович отпустил мою руку, и, вздохнув, сказал:

— Идите к Сергею Борисовичу. Он ждёт.

Я кивнула, встала с дивана и направилась к двери. Обернувшись на пороге, я посмотрела на Громова. Он… выглядел таким потерянным. Это было очень странно…

Когда я вышла от Максима Петровича, на меня налетела Светочка. По её радостному визгу я поняла, что об увольнении Марины Ивановны стало известно коллективу.

Но известно стало не только об увольнении. Задыхаясь от эмоций, Света воскликнула:

— И знаешь, о чём ещё говорят?! Что ты будешь вместо неё! Директором по маркетингу! Это правда?!

— Королёв собирается мне предложить, — я кивнула. — Но я ещё не дала своё согласие.

— Наташка, это шикарно! Ты — директор по маркетингу! Крутя-я-як! — похоже, Светочка не допускала мысли, что я могу отказаться.

Ну да… От таких предложений не отказываются, ведь так?

По дороге к кабинету Королёва меня чуть не снесли менеджеры отдела маркетинга. Те, которые нормальные. Они уже были в полупьяном — в прямом смысле — состоянии, и радостно завизжали, завидев меня:

— Наталья Владимировна!! Вы теперь наш новый начальник, да?! Не серчайте, это мы… так… радуемся, что мегеры больше не будет!

— Будет другая мегера, — пообещала я с очень строгим видом.

— По сравнению с Крутовой вы — зайка! — объявили мне пьяненькие менеджеры и направились в свой отдел, запивать дальше своё счастье. Оттуда слышались крики, громкий смех и звон бокалов.

В приёмной у Королёва было прохладно — кондиционер работал вовсю. Катя улыбнулась и махнула рукой в сторону кабинета генерального.

— Заходи, он тебя давно ждёт.

Я вздохнула, сделала несколько шагов и толкнула дверь.

Королёв стоял у окна и наблюдал за падающим снегом. Его крупное тело и даже седая шевелюра сейчас выражали какую-то непонятную тревожность.

— Сергей Борисович, — тихо сказала я.

Королёв обернулся. Улыбнувшись, он показал рукой на окно и сказал:

— Пришёл марток — надевай семь порток, да, Наталья Владимировна? Садитесь, я давно вас жду. Хотите кофе или чай?

Я покачала головой и опустилась на стул. Сидеть за этим большим столом мне раньше никогда не доводилось — не того поля ягода я была…

— Максим Петрович уже рассказал вам о моём предложении? — спросил генеральный, садясь напротив. Его голубые глаза, казалось, хотели прожечь меня насквозь.

— Да, — я кивнула.

— Прекрасно. Тогда вот приказ о вашем назначении, ставьте подпись, и я отдам его Кате. С завтрашнего дня приступите к своим новым обязанностям.

Королёв передал мне приказ. Опустив глаза, я прочитала о назначении себя на должность директора по маркетингу… Мне по-прежнему казалось, что это сон.

Лучше бы это действительно был сон.

Мысленно извинившись перед Михаилом Юрьевичем — я понимала, что разочаровываю его этим поступком — я тихо сказала:

— Простите меня, Сергей Борисович, но я вынуждена отказаться от вашего предложения.

В кабинете повисло напряжённое молчание. А затем генеральный пророкотал:

— ЧТО?!

Я повторила:

— Я отказываюсь от должности директора по маркетингу.

Королёв, казалось, сейчас взорвётся, так он покраснел.

— Зотова, вы… вы… больная? Как вы можете отказываться от этой должности?! Сейчас вы — помощник главного редактора, что, между нами говоря, немногим лучше, чем секретарь. Зарплата соответственная. Конечно, и Ломов, и Максим — все придавали вам большое значение, они уважали вас, но… тем не менее, между помощником главного редактора и директором по маркетингу такая же разница, как между Россией и Ватиканом. Если вы ставите подпись под этим приказом, вы становитесь на следующую ступеньку после меня. Вы… вы вообще понимаете, что от таких предложений не отказываются?!!

Я вздохнула и терпеливо повторила:

— И тем не менее… Я отказываюсь.

Королёв откинулся на спинку стула и посмотрел вверх. Так прошло несколько минут. Генеральный, кажется, спускал пар, глядя в потолок, я же не решалась прерывать это молчание.

— Наталья Владимировна, — наконец Сергей Борисович опять сел прямо, посмотрел на меня и продолжил: — Я наблюдал за вашей работой пять лет. Когда вы только пришли к Ломову, каюсь, я не воспринимал вас серьёзно, в отличие от него. Миша всегда в вас верил. А я видел только симпатичную девчонку, очень молодую и неопытную. Но постепенно… вы преображались. Становились всё уверенней, всё компетентней. У вас настоящий талант руководителя. И вы знаете весь наш ассортимент, да и вообще — вы знаете наш рынок… Если вы думаете, что эта должность вам не по зубам, то вы ошибаетесь. Я уверен, что вы заслуженно её получаете.

Я опять вздохнула. Ну конечно, а что он мог ещё подумать? Что я не уверена в себе.

— Сергей Борисович, я не думаю, что должность директора по маркетингу мне не по зубам. Я, конечно, справилась бы с ней. Но тем не менее, повторю — я отказываюсь.

Королёв больше не сердился. Он просто смотрел на меня… как смотрят на редкий музейный экспонат.

— Могу я вас попросить хотя бы объяснить мне, почему вы отказываетесь? В моей голове это просто не укладывается. Я даже мысли не допускал об этом… Вы всё-таки очень странный человек, Наталья Владимировна.

Я усмехнулась. О да, я была уверена, что услышу ещё много нелицеприятных слов, особенно от Светочки, но мне, честно говоря, это было безразлично.

— Хорошо, я объясню. Понимаете, несмотря на то, что вы сейчас сказали о должности помощника главного редактора, мне нравится своя работа. Мне нравится коллектив, даже невзирая на склочность характеров некоторых заведующих и редакторов. И мне очень комфортно работать с Максимом Петровичем. И вторая, самая главная, причина… Помните, что он сделал, когда Марина Ивановна попыталась меня подставить на совещании?

Королёв непонимающе посмотрел на меня.

— Максим Петрович сказал, что уйдёт вместе со мной, если вы меня уволите или я сама уйду из-за каких-нибудь интриг. И этот его поступок… он меня поразил, Сергей Борисович. Никто и никогда не делал такого ради меня, кроме Ломова. Но он знал меня пять лет и относился, как к дочери. А вчера Максим Петрович спас мне жизнь, и я не преувеличиваю, потому что уверена — я не перенесла бы изнасилования. И сегодня я должна вприпрыжку побежать вперёд, на новую должность, от человека, которому я обязана по крайней мере своим спокойствием, а вообще-то — жизнью? Вам не кажется, что это как-то…

Я замялась. Королёв рассмеялся и продолжил:

— Подло, вы хотите сказать? Дорогая моя, вы на работе, а не в рыцарском замке. Поблагодарите Максима Петровича — и вперёд, как вы выразились. Тем более, что он всё прекрасно понимает. Поверьте мне, Максим совершит ради вас ещё кучу всего, а вот должность директора я вряд ли буду предлагать дважды.

Я опустила голову и посмотрела на приказ, лежащий между моих ладоней.

— Подписывайте, Наталья Владимировна, подписывайте. Не морочьте голову себе и мне всякими глупостями.

— Сергей Борисович, — я взяла ручку и сняла с неё колпачок, — вы понимаете, для меня есть кое-что поважнее карьерного роста. Важнее, чем карьера, зарплата, подчинение коллег, в какой-то мере даже слава. Это ведь по-настоящему круто, верно? Стать директором по маркетингу в 24 года.

— О да, — кажется, он решил, что победил. — Очень круто.

— И тем не менее, есть вещи важнее, чем всё это. Честь, достоинство, преданность, дружба, честность, благодарность. Я просто не могу переступить через… через моих родителей. Вы вряд ли сумеете меня понять, но… то, чему они меня научили — неприкосновенно.

И я зачеркнула заявление двумя чертами. От резкого звука генеральный дёрнулся.

— Я всё понял, Наталья Владимировна. Идите. Возвращайтесь к своим обязанностям.

Странно… Сергей Борисович почему-то улыбался.

И когда я уже почти вышла из кабинета генерального, то услышала его тихий смех и слова:

— Максим будет счастлив.

На подкашивающихся ногах я спустилась в нашу со Светочкой комнату. Что бы я ни говорила там Королёву, а отказ от должности директора по маркетингу отнял у меня много сил. Но где-то в глубине души я понимала, что поступила правильно, и это меня утешало.

— Ну что, ну что? — Светочка набросилась на меня, как только я вошла. — Тебя можно поздравить?!

— Потише, пожалуйста, Свет… Погоди, мне нужно поговорить с Громовым.

Я постучалась к нему в кабинет и, дождавшись тихого «войдите», толкнула дверь.

Максим Петрович сидел за своим столом перед кипой бумаг.

— А, Наташа, — он грустно улыбнулся, увидев меня, — ну что, поздравляю вас… Пойдёте сейчас обживать новый кабинет?

Я села напротив него. Боже, как же мне хотелось обнять его крепко-крепко… Но я отогнала от себя эти безумные мысли.

— С чем вы меня поздравляете, Максим Петрович?

— С новой должностью.

Я улыбнулась и тихо сказала, следя за его реакцией:

— Я отказалась.

Громов меня не разочаровал. У него отвисла челюсть.

— Вы… шутите?

— Нет. Я отказалась от должности директора по маркетингу. И завтра, и послезавтра, и послепослезавтра я — остаюсь вашей помощницей.

Я с улыбкой смотрела, как Максим Петрович переваривает эту мысль.

А потом он взорвался, как Королёв.

— Вы с ума сошли! Это такой шанс! Это же… директор по маркетингу!! Боже! Возвращайтесь назад, к Сергею Борисовичу, и подписывайте этот чёртов приказ о назначении! Марш, бегом!!!

Я покачала головой.

— Не трудитесь, не подпишу.

Мне показалось, что у Громова сейчас дым из ушей пойдёт.

— Ты сумасшедшая, — вздохнул он и закрыл лицо ладонями. — Ты абсолютно… ненормальная… Зарплата в пять раз больше, отдельный кабинет, шофёр с машиной… Наташа!!!

Вскочив, Максим Петрович подбежал ко мне, легко поставил на ноги, обхватив руками за талию, и возопил:

— Скажи, что ты шутишь!

Его ладони на моей талии обжигали. И глаза, глаза были так близко…

Первый раз в своей жизни я теряла нить разговора.

Хорошо, что Громов был слишком зол, чтобы это заметить.

— Я не шучу, — я постаралась взять себя в руки. — И повторяю — я отказалась от должности.

— Почему?

И я повторила всё то, что десять минут назад втолковывала Королёву. Может быть, не столь связно и горячо — отвлекали глаза и руки Громова — но я повторила.

Несколько секунд Максим Петрович молчал. А затем:

— Ну да, я спас вас, — судя по тому, что он опять перешёл на «вы», злость исчезла, — но это сделал бы любой нормальный мужчина… И тот «ультиматум»… я ничем не рисковал, Наташа, вы же отказались от перспективной, высокооплачиваемой должности…

Я не успела ответить — Громов прижал мою голову к груди и обнял изо всех сил.

— И в чём весь ужас, Наташа, знаете? Я очень рад… очень рад, что вы отказались и остаётесь здесь. Я просто эгоист, понимаете? Я пытаюсь вас отговорить, а сам от радости с ума схожу. И после этих слов вы не думаете, что я не заслуживаю таких жертв, Наташа?

— Не думаю, — я тихо рассмеялась. — Я ведь и сама рада, Максим Петрович. Очень рада. И я для этого к вам и пришла — радостью поделиться.

Грудь и плечи Громова затряслись. Подняв голову, я увидела, что он смеётся. Теперь он больше не был грустным и потерянным, он глядел на меня, и глаза его светились.

И я тоже улыбнулась ему. Так мы и стояли некоторое время, как дураки, и улыбались друг другу. А потом Максим Петрович отпустил меня, и я даже почти расстроилась.

— Вы всё-таки необыкновенный человек, Наташа, — сказал Громов, опять садясь за стол. Я села напротив и ответила:

— Стараюсь. Скажите, я правильно помню, что мы с вами в воскресенье вылетаем в Болонью?

— Правильно. Встретимся с вами в аэропорту. Кстати, сегодня не будет совещания по новинкам, всё обсудим после выставки.

Я застонала.

— Представляю, какая куча накопится…

— Разгребём, — махнул рукой Громов.

Он был такой счастливый и сияющий, что я в который раз уверилась — я поступила правильно.

— Я пойду, Максим Петрович?

— Да, конечно, идите.

Когда я была уже у порога, Громов окликнул меня:

— Наташа?

— Да?

Он, видимо, искал слова, как тогда искала их я, когда он поставил «ультиматум» Королёву и Крутовой.

— Спасибо, — наконец кивнул мне Максим Петрович. — За всё.

В его глазах промелькнуло ещё много слов, но они все остались невысказанными. Улыбнувшись, я вышла из кабинета.

Светочка опять налетела на меня, но теперь уже с гневным вопросом:

— Ты, что, отказалась от должности?!

Слухами земля полнится — и я узнала, что отдел маркетинга в полном составе погрузился в пьяный траур, а вот вся редакция пляшет от радости. Оказывается, они не хотели, чтобы я уходила, кто бы мог подумать!

— Зотова, ты дура, идиотка, кретинка! Амёба! Коза! Ты… — Светочка обрушила на меня такое количество оскорблений, что под их тяжестью я чуть не рухнула. — Как ты могла отказаться?!

— Вот так! И оставь меня уже в покое, в конце концов.

Я плюхнулась на своё место и принялась разбирать накопившиеся дела. Через десять минут остывшая Светочка вдруг громко изрекла:

— Ну ты, конечно, дура, но я безумно рада, что ты останешься здесь.

И я оглушительно расхохоталась.

Больше в тот день ничего необычного не случилось. По очереди приходили сотрудники редакции и спрашивали меня, правда ли то, что я остаюсь. Узнавая, что это действительно так, они приходили в дикий восторг и шли делиться со всеми радостной новостью в очередной раз. Когда ко мне пришёл десятый по счёту человек, я взорвалась, и заявила, что если они не перестанут шастать, то я передумаю и уйду в маркетинг.

Удивительно, но угроза сработала.

Максим Петрович весь день летал, как на крыльях. Да и Светочка тоже не скрывала своей радости.

— Слышь, Наташ? — сказала она мне перед уходом. — Привезёшь мне какой-нибудь сувенир из Италии?

— М-м-м… Пиццу? — я ухмыльнулась.

— С пиццей тебя в самолёт не пустят. Привези мне кожаный кошелёк. Обычный, чёрный, длинный, чтобы деньги не складывались внутри. Хорошо?

Я кивнула. Пару часов назад Светочка сбегала в отдел кадров и принесла нам с Громовым загранпаспорта с шенгенской визой (удивительно — как они умудрились так быстро сделать нам визы?), билеты на самолёт и сведения о забронированной гостинице. Пятизвёздочной! Я в своей жизни только в трёхзвёздочных и была…

Домой я решила пойти практически вовремя — всего через пятнадцать минут после окончания рабочего дня. Светочка к тому времени уже ушла — у неё было запланировано свидание с каким-то сногсшибательным красавцем, о чём она мне сообщила перед выходом, закатывая глаза.

— Береги голову, — рассеянно ответила я, не отрываясь от монитора.

— Почему голову? — удивилась Света.

— Ну, ты же сама говоришь — сногсшибательный… Упадёшь, головой ударишься, и всё — кирдык Свете…

— Да ну тебя! — рассмеялась она и, махнув рукой, вышла из кабинета.

По возможности доделав все текущие дела, я поставила на стол табличку с надписью «Буду 30 марта» и начала одеваться. Когда я уже натягивала пальто, из своего кабинета вышел Громов.

— Подвести вас? — спросил он, подходя к вешалке с одеждой.

— Нет, спасибо, сегодня я сама, — мне хотелось скорее уйти ото всех и сесть в метро. Там мне всегда хорошо думалось, а сейчас есть, о чём подумать…

— Уверены? — уточнил Громов, одеваясь. — Ваш дом всё равно по пути, мне не сложно попросить шофёра доехать.

Я вновь покачала головой.

— Ладно, я пойду… — я уже развернулась к выходу, когда Максим Петрович вдруг схватил меня за руку:

— Наташа, подождите!

Я обернулась. Громов отпустил мою руку — какая жалость! — и подошёл на шаг ближе.

— Я думал, сейчас вам сказать или позже… Наверное, лучше сейчас. Час назад звонил Сергей Борисович — своим приказом он в два раза поднял вам зарплату.

— Ничего себе! — я поперхнулась.

— Мало того, — Громов улыбался. — Теперь вы официально будете называться не «помощник главного редактора», а «заместитель». И в моё отсутствие вы имеете право заменять меня, получая часть моей зарплаты. Как я понимаю, в отсутствие Ломова функции главного редактора переходили техническому директору?

— О да, — я усмехнулась, — Иван Фёдорович по этому поводу всё время выражал своё недовольство.

Несколько секунд я просто стояла, растерянно глядя на Громова. Я не знала, что нужно сказать… Радоваться? Но делать это я была не в состоянии. Поблагодарить? Да, пожалуй…

— Спасибо, Максим Петрович. Надеюсь, я вас не подведу.

И всё-таки — стоять так близко к Громову вредно для моего психического здоровья. Когда я смотрю в его глаза, у меня отключается мозг, и единственное, что я чувствую — это тепло, разливающееся в груди, как будто я перед этим выпила стопку коньяка.

— До свидания, Наташа. Встретимся в аэропорту в воскресенье утром. Хорошего вечера, — попрощался со мной Максим Петрович.

Я просто кивнула и вышла из кабинета. Пошла по коридору, глотая ртом воздух.

Наваждение какое-то…

Только дома, увидев Алису, я запаниковала: кто же будет её кормить? Как же я могла забыть об этом… Впрочем, в связи с событиями сегодняшнего дня это не удивительно…

Позвонив Ане, я договорилась, что она будет приезжать раз в день и оставлять ей сухого корма и воды на сутки.

— Бедная моя девочка, — жалела я Алису, поглаживая её. — Как же ты будешь скучать, наверное… Не грусти, меня только пять дней не будет…

Алиса печально уткнулась мордочкой мне в ладонь. Я чуть не расплакалась. Бросаю здесь единственное родное существо, оставшееся у меня после смерти родителей…

В этот момент мне по скайпу позвонил Антон. Я встала с дивана и ответила на звонок. На экране появилось его довольное лицо, которое тут же помрачнело, когда он увидел меня.

— Ты чего такая расстроенная, пчёлка?!

— Да так, — я всхлипнула. — Еду в командировку, Алиса останется без меня, одна… Жалко оставлять её. Родней у меня никого нет.

— Пчёлка, — Антон надулся, — а я?

Ну вот, если и он сейчас обидится, я этого не переживу.

— Ты — само собой, но от тебя-то мне не надо никуда уезжать. Тебя нет тут, рядом, ты не сопишь на моём диване…

— Ого! Да я бы с удовольствием посопел, только вместе с тобой, Наташ! — он рассмеялся. — Ну не грусти там, ты же не навсегда уезжаешь. А разлука чувства только укрепляет, это я по себе знаю.

— Да, ты прав, — я вздохнула.

— Лучше расскажи, как у тебя дела.

О-о-о, как у меня дела… В общем, рассказ о них занял около полутора часов. Когда Антон узнал про попытку изнасилования, мне показалось, что он сейчас разнесёт монитор своего ноутбука.

— Да успокойся ты! — заорала я на него. — Всё со мной хорошо, Максим Петрович вовремя прибежал. И хотя синяки проходить будут месяца два, это лучше, чем изнасилование…

— Синяки? У тебя остались синяки? Он ударил тебя?! — Антон грохнул кулаком по столу так, что его изображение на моём мониторе закачалось.

А когда я рассказала про то, что отказалась от должности директора по маркетингу, друг просто взвыл.

— Пчёлка… ну ты с ума сошла, это же такой шанс…

И в очередной раз я объясняла, почему так поступила, только теперь уже Антону. В начале мне показалось, что он понял, но потом…

— Этот Максим Петрович, — тихо сказал Антон. — Он… тебе нравится?

— Э-э-э… — протянула я. — С чего вдруг такой вопрос?

— Просто я не уверен, что ты бы отказалась от должности так легко, если бы относилась к нему всего лишь как к начальнику.

— А как же я к нему отношусь? — я почувствовала, что начинаю злиться.

— Вот ты мне и скажи, как, — Антон сложил руки на груди и, по-видимому, приготовился слушать.

И тут я взорвалась. Я так разозлилась, что даже в глазах помутилось.

— Ты, — я ткнула пальцем в монитор, — если ты в своей жизни ни разу не совершал честных, благородных, великодушных поступков, если ты никогда в своей жизни не был никому благодарен настолько, чтобы ради него отказаться от чего-либо… Даже если это что-то сулит тебе славу и деньги — то при чём здесь я? Почему ты меня в чём-то обвиняешь? Ты считаешь, что я отказалась от должности только потому, что мне нравится Громов? Но какой в этом смысл?! Я не вижу связи!

— Пчёлка, не сердись, — Антон пошёл на попятную.

— Нет, я буду сердиться! Антон, я знаю тебя с института, и ни разу — ни разу за эти пять лет! — я не видела, чтобы ты просто и бескорыстно помог кому-то. Ты всегда только берёшь, но никогда не отдаёшь. Ты сам говорил мне, что у тебя нет друзей. Ты не догадываешься, почему? Невозможно всё время что-то брать у других людей и при этом никогда ничего не давать им взамен! Игры в одни ворота не бывает, Антош!

Он смотрел на меня сверкающими от гнева глазами. Кажется, если бы нас не разделяли тысячи километров, я бы сейчас схлопотала по полной.

— Мы поэтому с тобой и подружились.

— Почему? — спросил Антон сквозь зубы.

— Потому что я всегда только отдаю, но никогда не беру. А ты только берёшь, но никогда не отдаёшь.

Молчание. Такое страшное, такое… господи, что же я сделала?..

— Тогда почему ты не отдалась мне, Наташ? — спросил Антон, как-то странно ухмыляясь. — Почему?

Боль разлилась по всему моему телу, проникла в каждую клеточку, в каждый атом. Господи, как больно…

— Потому что я ещё не окончательно потеряла саму себя, — прошептала я, отключая скайп. Бросилась на диван, к Алисе… и разрыдалась.

Слёзы текли и текли, обжигая мои щёки. Я даже не могла понять, почему плачу… Сквозь рыдания я слышала, что звонил скайп, потом мобильный телефон, потом городской… Примерно через час всё смолкло.

Медленно, как во сне, я подошла к мобильному телефону. 88 вызовов — боже… И только одно смс-сообщение.

«Пожалуйста, не плачь, пчёлка. Я этого не заслуживаю».

Слёзы потекли вновь, на этот раз принося облегчение.

— Прости меня, Антон, — прошептала я. Теперь я понимала, почему плачу… Всё, что я сказала другу, было правдой, и я отлично понимала это. Но она причиняла ему боль. Боль настолько сильную, что он едва мог говорить.

Я чувствовала его боль. И сгорала от стыда, потому что если бы не вопрос про Громова, я бы никогда не сказала Антону этой правды…

Я действительно считала его эгоистом — всегда.

Но это не мешало мне любить его…

В субботу Антон не звонил и не писал. Сама я боялась что-либо ему написать… Но в вечером я всё-таки не выдержала, и перед тем, как лечь спать, открыла электронную почту и набрала:

«Антош!

Пожалуйста, прости меня. Я не собираюсь говорить тебе неправду и уверять, что я не думаю всего того, что сказала.

Просто хочу сказать, что люблю тебя таким, какой ты есть.

Ты — мой самый лучший друг, не считая Ани. И я люблю тебя вместе со всеми достоинствами и недостатками.

Твоя пчёлка».

Теперь писать «люблю тебя» мне было совсем просто. Раньше я бы в жизни не написала это словосочетание Антону… но когда речь идёт о дружбе, слова «люблю тебя» принимают другой смысл и другую ценность.

Будильник прозвенел в четыре утра. Уже в пять я садилась в такси, чтобы полшестого быть во Внуково. Наш самолёт улетал в семь тридцать.

На входе в терминал столкнулась с Громовым. Он нёс с собой только небольшую сумку в качестве ручной клади. Увидев, что у меня только рюкзак за спиной, Максим Петрович явно удивился.

— Доброе утро. А это весь ваш багаж?

— Ну да. А что?

— Просто у женщин обычно больше вещей… — Громов даже немного смутился. — У меня жена и дочки вечно с собой берут каждая по целому чемодану.

Я пожала плечами и направилась к стойкам регистрации.

Дальнейшие события я помню довольно смутно — очень хотелось спать. Мы с Громовым зарегистрировались на рейс, прошли досмотр… оказалось, что на этом самолёте едут все наши — в очереди я заметила нескольких заведующих редакциями и менеджеров отдела маркетинга.

Примерно в семь утра мы наконец вошли в самолёт. Последние полчаса я изнывала от скуки, рассматривая элитный алкоголь и духи в «duty free».

— Вы ничего не купили? — спросил Максим Петрович, когда мы с ним встретились перед посадкой на рейс. Я покачала головой.

— Нет, духами я не пользуюсь, а пью настолько редко и мало, что не вижу смысла тащить с собой в Италию, а потом и обратно, алкоголь… Одежда и аксессуары меня и подавно не интересуют.

— Вы всё-таки удивительная женщина, — рассмеялся Громов.

Мне досталось место у окошка. Это было замечательно — я всегда любила смотреть в иллюминатор на далёкую землю, маленькие дома, дороги, крошечные машинки…

Пока я предавалась мыслями о красоте во время полёта, у Максима Петровича зазвонил телефон.

— Алло. Да, цветочек?

Меня покоробило. Терпеть не могу, когда мужчина разговаривает со своей женой при посторонних и называет её «киса», «солнышко», «цветочек»… Так что авторитет Громова в тот момент в моих глазах сильно упал.

— Нет, я ещё не взлетел, если бы взлетел, ты бы не смогла до меня дозвониться, — странно, неужели его жена такая глупая… — А ты чего не спишь, цветочек? Давай, ложись, а то ведь тебе завтра в школу топать. Я позвоню, когда прилечу в Болонью.

Оп-па! Я поторопилась. Кажется, это его дочка.

— Извините, — Громов улыбнулся и убрал телефон, выключив его перед этим. — Моя младшая звонила…

— Как зовут ваших дочек? — с интересом спросила я.

— Старшую Анжеликой, — вздохнул Максим Петрович. Я удивлённо на него посмотрела. — Да, я знаю, имя то ещё… Но жена настояла, ей оно почему-то нравится. А младшую дочь зовут Алисой. У нас странно получилось — старшая дочка больше похоже на жену, и внешне, и по характеру. А вот младшая — просто вылитый я. Она от меня не отлипает, когда я дома, — Громов так нежно улыбнулся, что мои губы тоже начали растягиваться в улыбке. — Так и ходит хвостиком. Книжки любит — жуть! Как и я, собственно… Вот, смотрите.

Максим Петрович достал из сумки бумажник и вынул из него фотографию. На снимке девочка лет семи сидела на кровати, заваленной книгами, и с увлечением читала одну из них.

— Это седьмой день рождения Алисы, — с ласковой улыбкой Громов протянул мне фотографию. — Я тогда ей двадцать пять книг подарил…

— Ух! — только и могла сказать я, рассматривая фотографию. Девочка на ней действительно была похожа на моего начальника как две капли воды. Думаю, с возрастом это сходство будет только увеличиваться.

— Да, она была очень рада. Лика, моя старшая дочь, не любит читать, как и жена. Алису же от книг за уши не оттащишь. Я тоже был таким в её возрасте, радовался только, когда мне книжки дарили.

Я отдала фотографию Громову и, улыбнувшись, сказала, посмотрев ему в глаза:

— У вас прекрасная семья, Максим Петрович. Я вам даже немного завидую.

— Завидуете? — он удивился. — Чему же?

— Это замечательно, когда есть дети. И заботливые родители… — добавила я еле слышно.

Несколько секунд Громов молчал, разглядывая меня. А затем спросил:

— Наташа, вы на самом деле не жалеете, что отказались от должности?

— Нет, Максим Петрович, — я покачала головой. — И, в конце концов, это не должность красит человека, а человек — должность.

— Хорошо сказано…

— А то. Так говорил мой отец.

Громов, кажется, хотел что-то спросить, но мы начали взлетать. И меня, и его припечатало к креслу. Гудел двигатель, мы набирали скорость, уши закладывало… И наконец я заметила, что земля отдаляется от нас. Всё мельче и мельче становились деревья, дороги, дома…

— Сколько нам лететь? — спросила я.

— Чуть больше трёх часов.

— Тогда я немного посплю, если вы не возражаете.

— Нет, конечно, — улыбнулся мне Громов. Я опустила своё кресло и, откинув голову, закрыла глаза.

Сон не шёл. Пришла лишь полудрёма — странное состояние, когда ты и не спишь, и не бодрствуешь… В таком состоянии я всегда вижу много картин — то из недавно просмотренных фильмов или прочитанных книг, то из прошлого…

В этот раз меня посетило моё далёкое прошлое. Я увидела свою маму и себя.

Мы сидим на одуванчиковой поляне, залитой солнцем. Мама плетёт мне венок и, одев его мне на голову, смеётся.

Мою маму звали Лизой. И чем старше я становлюсь, тем больше делаюсь похожей на неё. Особенно с тех пор, как похудела… Я стараюсь меньше смотреться в зеркало, чтобы не видеть там своё отражение с её лицом. Те же кудрявые тёмные волосы до середины спины, те же пухлые губы, тонкий нос, большие голубые глаза… Только мои — печальные, а у мамы они были весёлыми.

Её серебристый смех, не утихая, звучит у меня в ушах. Я почувствовала, как сжалось сердце. Мама, милая моя, как же я по тебе соскучилась…

Следующая картина. Я, заплаканная, сижу у неё на коленях. Мне пять лет, пару недель назад я начала ходить в детский сад. Мама берёт моё лицо в ладони и, смотря в глаза, спрашивает:

— Что случилось, цветочек?

И я, с разрывающимся от обиды сердцем, рассказываю, как меня обижают в детском саду. Как мальчики называют толстой коровой и дёргают за косички, а я плачу и прячусь от них в туалете…

Все эти детские проблемы некоторым взрослым кажутся нелепыми и смешными. Мои проблемы никогда не казались ерундой моей маме. И она права — может быть, они и маленькие, если взглянуть на них с высоты взрослого человека, но любому ребёнку эти проблемы причиняют невыносимую боль. Они разрывают душу на части.

— Цветочек, — говорит мама, смотря мне в глаза, — почему ты не ответишь своим обидчикам тем же? Если я, скажи, толстая, то ты — очкарик, рыжий или глупый…

— Я не могу, — я мотаю головой, — им же будет больно!

Я даже тогда наглядно следовала заповеди и подставляла вторую щёку. Мысль о том, что я могу кого-то обидеть, причиняла мне не меньшую боль, чем насмешки сверстников.

— Тогда послушай, — мама очень серьёзна, — они обижают тебя, потому что ждут твоей реакции — твоей обиды и слёз. Если ты будешь показывать им, что тебе безразличны их слова, они отстанут. Просто улыбайся, Наташа. И никогда, никогда не плачь при чужих людях! Твои слёзы могут видеть родные, но чужие — никогда. Запомни это, держи голову прямо и улыбайся. Помни, у некоторых людей оружие — это колкие слова, а у тебя этим оружием будет улыбка.

Я слушаю и запоминаю. И с тех пор всегда следую совету мамы…

Постепенно меня перестали дразнить в детском саду, а затем и в школе. Я научилась улыбаться и держать голову прямо, даже когда в груди бушует пламя обиды, а в глазах закипают слёзы.

— Эти слова отскакивают от тебя и ударяют в твоих обидчиков, доченька. Они не приносят вреда тебе, но ложатся камнем на души тех, кто пытается тебя обидеть. Помни об этом и пожалей их — они не ведают, что творят.

Только благодаря маме я поняла всю глубину бескорыстной жертвенности — когда я, улыбаясь, не отвечала на злые слова, мне казалось, что на мою душу в этот момент проливается чудодейственный бальзам. И когда позже я не отказывала в помощи своим обидчикам, то понимала, что поступаю правильно, и чувствовала себя… чистой.

Но всё это было сложно. Сложно в пять лет научиться прятать слёзы и улыбаться, когда тебе хочется убежать и забиться в угол.

— Ты должна быть сильной, девочка моя, — твердит мне мама, прижимая к себе. Я повторяла это позже миллионы раз, как заповедь…

Быть сильной, быть сильной… Что мне ещё оставалось?

Теперь я вижу себя в шестнадцать лет. Я, в шикарном синем платье, которое мама сшила сама, получаю школьный аттестат. И среди моря лиц я различаю только два — лица моих родителей. Их широкие, радостные улыбки, полные гордости глаза…

Получив аттестат, я бросаюсь к ним и, подбежав, обнимаю обоих широким жестом. От мамы пахнет персиками, её кудрявые волосы щекочут мне нос, а отец, как всегда, надушился своим любимым одеколоном, который я так ненавидела тогда и по которому так скучала теперь.

— Мы так гордимся тобой, дочка, — слышу я его голос у меня над ухом. Радость искрится во мне, как хорошее шампанское. Подобных чувств я не испытывала очень давно…

Мне двадцать, мы с родителями отдыхаем на море. Отец быстро-быстро плывёт вперёд, к буйкам, а мы с мамой, раскинув руки, качаемся на волнах… Ласковое солнышко греет моё лицо и плечи, и кажется, что этот покой никогда не кончится.

Если бы я знала тогда, что спустя несколько месяцев у меня не будет больше родителей…

— Наташа, — услышала я тихий голос Громова, — что с вами?

Открыв глаза, я осознала, что одновременно улыбаюсь и плачу. Маленькая слезинка прочертила влажную линию на моей щеке и, спустившись к шее, затерялась в кудрявых волосах.

— Ничего, — я улыбнулась и смахнула остатки влаги с ресниц, — дурной сон.

Максим Петрович обеспокоенно смотрел на меня. Но, к моему удивлению, он не стал расспрашивать.

— К нам приближаются стюардессы с тележками. Вы будете что-нибудь пить?

— Да, — я откинула столик, — и есть тоже.

Кормили в этом самолёте вполне сносно. А уж по сравнению с моим обычным завтраком всё было вообще почти как в ресторане.

— Может, вина? — предложил Громов.

— Нет, спасибо. Иначе я усну и не смогу выйти из самолёта в Болонье. Кстати, вы мне так и не рассказали, с кем мы будем встречаться на выставке. Должна же я подготовиться!

— А-а-а, — махнул рукой Максим Петрович, — на месте расскажу, не хочу сейчас забивать голову себе и вам. Всё равно от этого ничего не изменится. Вы, кстати, взяли с собой мазь от синяков?

— Ой… — я хлопнула ладонью по лбу. Н-да, это называется: а слона-то я и не приметил! Как можно было забыть такую важную вещь…

— Не волнуйтесь, — Громов ухмыльнулся. — Я взял на всякий случай. Подумал — вдруг вы забудете…

От удивления я раскрыла рот. Вот теперь я позавидовала его жене и дочкам…

— Максим Петрович, спасибо огромное. Я ваша должница.

— Посмотрим после выставки, кто чей должник, — пробормотал Громов. Что-то в тоне его голоса мне совсем не понравилось…

Ещё через полтора часа мы наконец приземлились. Включив телефон, я обнаружила на нём 10 пропущенных вызовов от Антона. Да-а-а… И как мне ему перезванивать? Так все деньги улетят к чертям… Разговор вряд ли будет коротким.

— Максим Петрович, а в гостинице есть бесплатный вай-фай?

Я ничуть не удивилась, когда Громов кивнул — всё-таки пять звёзд, не сарай какой-нибудь.

— Может, они ещё и компьютеры напрокат дают… — размечталась я.

— Зачем? — с удивлением в голосе спросил мой начальник.

— Мне позвонить нужно… С телефона дорого, я хотела через скайп.

— Приедем в гостиницу, возьмёте мой планшет.

Нет, мне положительно нравилось «путешествовать» с Громовым. Какой предусмотрительный мужчина! И мазь от синяков, и планшет…

— Максим Петрович… А у вас, случайно, нет с собой зелёнки? — я решила проверить Громова на степень предусмотрительности.

— Есть, конечно.

Всё. Я покорена!

Наша гостиница располагалась в самом центре Болоньи, около вокзала. Она была поистине шикарной. Светлый холл, лаконичный дизайн, бесплатный бассейн, платный бильярд и боулинг, ресторан и пиццерия… А уж когда я увидела номер!

Светлый ковёр с мягким ворсом на полу, лампы в стиле Тиффани, огромная кровать, большой гардероб, картины на стенах, зеркало в полстены, душ и ванная с джакузи!

Я хочу здесь жить.

Только я начала распаковывать свои вещи, как в дверь постучали. Это оказался Громов.

— Держите мой планшет. А это пароль от бесплатного вай-фая, — он протянул мне планшет и бумажку с каракулями. — Если вдруг не разберётесь с настройками, приходите, я покажу. Только через полчасика, сейчас я в душ.

Я кивнула, поблагодарила Максима Петровича, закрыла за ним дверь и, сев с ногами на кровать, включила планшет. Пару минут — и я вошла в свой скайп. Слава небесам, мой любимый блондинистый охламон был в сети. И тут же стал мне названивать.

На экране планшета появилось его усталое лицо с синяками под глазами, как будто он не спал уже несколько дней.

— Антош, — я вздрогнула, увидев его, — ты… почему ты такой помятый?

Несколько секунд он молчал, разглядывая меня. Потом усмехнулся:

— Пил.

— Сильно? — я нахмурилась.

— Достаточно.

Я вздохнула.

— Ты сердишься?

— Нет, пчёлка, — тихо ответил Антон. Его «пчёлка» порадовала меня — значит, не всё ещё потеряно.

— Обижаешься?

— На правду не обижаются.

— Антош… — как жаль, что я не могу сейчас его обнять… — прости меня. Давай забудем всё это, а? Ты же знаешь, что я тебя очень люблю, со всеми твоими недостатками. Ты не был бы собой без них…

— Я всё понимаю, пчёлка. Тебе не нужно извиняться. Ты права во всём. Да, я эгоист, я потребитель, я ни разу в жизни не совершал бескорыстных поступков. И… прости, что я в этот раз так бессовестно тебя домогался. Признаю, я действительно просто надеялся, что ты отдашься мне по причине своей доброты и безотказности… Ну и, само собой, я всегда считал себя неотразимым, — друг усмехнулся.

— Ты такой и есть, Антош.

— Для всех, кроме тебя. Ты всегда — была и будешь — исключением. Ты не такая, как остальные, Наташ. И я, наверное, никогда не смогу постичь всей глубины твоей души.

— Послушай, — я вздохнула, — перестань. Ты так говоришь, будто произошла какая-то трагедия, и я спасла чью-то жизнь. Пойми же — у всех есть недостатки, и их наличие совершенно не значит, что ты не заслуживаешь любви и уважения. Я люблю тебя, ты мой лучший друг, я всегда радуюсь, когда ты приезжаешь — разве этого мало?

Антон смотрел на меня с какой-то непонятной горечью. Я никогда не видела такого выражения в его глазах.

— Это очень много, пчёлка. Но я хочу большего.

— Не поняла? — я нахмурилась.

— Я объясню. За прошедшие годы, Наташ, я начал считать тебя своей. Ты права, я эгоист и собственник, я всегда только беру… а ты отдаёшь. Ты для меня — неиссякаемый источник сил. И в этот раз я… переступил некую черту. Я вдруг увидел тебя в другом свете. Увидел силу твоей души и твоих убеждений, понял, что ты не хочешь меня. А я ведь считал, что это невозможно, Наташ. Я заранее называл тебя своей — во всех отношениях, для меня это был просто вопрос времени… И вдруг — ты отказываешь. А потом этот твой Громов… подожди, не перебивай меня. Я знаю, что у вас ничего нет, ты для этого слишком… порядочная. Но я заревновал! Ты говорила о нём с таким уважением и восхищением… Пчёлка, у меня от ревности даже в глазах помутилось.

Я засмеялась.

— Не смейся, Наташ, это плохо. И после того, как ты на меня накричала, я понял… Я отношусь к тебе, как к своей собственности, к своей вещи. И это неправильно, так не должно быть… Ты… не презираешь меня после всего сказанного?

— Нет, — я покачала головой и улыбнулась. — Я люблю тебя, в который раз повторяю.

К моему удивлению, Антон закрыл лицо ладонями и застонал.

— Пчёлка, ты невозможна… Любая другая женщина оскорбилась бы после всего этого, а ты… говоришь, что любишь!

— Почему я должна оскорбляться, Антош? «Каждый ошибается в меру своих способностей», как говорила моя мама. Ты считаешь меня своей собственностью — ничего, это со временем пройдёт. Кстати, в каком-то смысле я действительно твоя. Люди ведь принадлежат друг другу, особенно близкие люди.

Улыбаясь, я смотрела, как Антон поднял глаза. Он изучал моё лицо и улыбку несколько секунд, а затем выдохнул:

— Как же я соскучился.

— Я тоже соскучилась. Слушай, прекращай пить и заниматься самобичеванием, хорошо? Ничего страшного не случилось, я по-прежнему жду тебя в гости любой день в году.

Антон вздохнул. Кажется, ему стало легче.

— Ты уже в Италии?

— Да, в гостинице. Хочешь, я буду тебе каждый день писать, как у меня здесь дела?

— Конечно, хочу.

Мы распрощались. Антон пообещал, что прекратит свой запой и будет больше спать. Я же, выключив скайп, вздохнула с облегчением. Этот разговор был трудным… Я всегда чувствую состояние близких людей, особенно их боль, и в этот раз боль Антона чуть было не выбила меня из колеи…

Он хочет большего… Может быть, стоило объяснить, что я бы дала ему больше, если бы у меня было, что дать?

Ведь когда ничего нет — нечего и давать…

Приняв душ и разобрав вещи, я постучалась в номер к Громову. Он открыл мне, одетый в белый гостиничный халат. Я смутилась.

— Извините, Максим Петрович, я просто хотела отдать планшет…

— А-а, вы уже поговорили? Я тогда тоже сейчас своим позвоню… — сказал он, забирая планшет.

— Максим Петрович, а вы не хотите пообедать и погулять по городу? Я немного проголодалась, да и Болонью хотела бы посмотреть…

— Конечно, — Громов кивнул. — Я буду готов через пятнадцать минут. Одну я вас не отпущу, мало ли что.

— Здесь вроде нет агентов Марины Ивановны, — я рассмеялась.

— Ну, придурков везде хватает. Идите пока к себе, я зайду за вами, хорошо?

Я согласно кивнула и вернулась в свой номер.

Ровно через пятнадцать минут мы с Максимом Петровичем выходили из гостиницы, вооружённые картой города и достаточным чувством голода.

— Куда пойдём? — спросила я, рассматривая карту.

— Я бы сначала поел. На той стороне улицы я вижу симпатичный ресторан… или можем вернуться в гостиницу, там тоже можно покушать.

Мы решили, что в гостинице поесть всегда успеем, перешли дорогу и зашли в ресторан. Цены там были не маленькие, но чувство голода пересилило желание сэкономить. Тем более, что весь этот банкет всё равно оплачивает издательство.

Громов настоял на бутылке красного итальянского вина и сырной тарелке. Мы оба заказали лазанью, а на десерт я соблазнила Максима Петровича своим любимым тирамису.

— Сравню его с московским, — улыбнулась я, отдавая меню официанту.

Откинувшись в кресле, я осознала, как устала. Дорога не была длинной, но почему-то очень утомила меня. Да и эта ссора с Антоном… такие вещи всегда выбивали меня из колеи.

— Наташа… могу я спросить?.. — услышала я тихий голос Громова.

— Да, Максим Петрович, конечно. Вы так говорите, как будто собираетесь вызнать у меня страшный секрет.

Он рассмеялся.

— Нет, просто… Это касается последних событий. Я всё забываю спросить… Когда вы набрали мой номер из кабинета начальника АХО… Почему именно мой? Почему вы не позвонили на охрану? Они же на два этажа ближе сидят.

Ого! Да, действительно…

— Максим Петрович, — я посмотрела Громову в глаза, — я понимаю, это было бы логичнее, но… в такой ситуации сложно рассуждать здраво. Я набрала ваш номер, потому что он первым всплыл в моей голове. Ну и… я доверяю вам. И я искренне сомневаюсь, что наши охранники примчались бы быстрее вас. Вы были на месте через полторы минуты, они бы пришли минут через десять, он бы успел меня раза два изнасиловать.

— Тут вы правы, — Громов вздохнул. — Охранники не побежали бы к вам со всех ног, а пошли степенно и спокойно… Ещё бы кофе по пути выпили. Или покурили…

Я рассмеялась.

В этот момент принесли наше вино. Громов разлил его по бокалам, я сделала один глоток и… сама решилась кое о чём заговорить.

— Максим Петрович… мне, честно говоря, до сих пор стыдно, что я предстала перед вами в таком неподобающем виде, с разорванной одеждой…

— Стыдно? — кажется, Громов поперхнулся. — Господи, Наташа, неужели вы думаете, что я виню вас в случившемся?

— Нет, я так не думаю, просто… мне неловко.

Вот и зачем я всё это говорю? Я сделала ещё глоток, чтобы не смущаться так сильно.

— Не переживайте, — Максим Петрович улыбался. — Я был слишком возмущён и не особо вас рассматривал. Но то, что я помню, — он рассмеялся, — заслуживает всяких похвал.

Я почувствовала, что моё лицо заливает краска. Щёки просто горели, захотелось приложить к ним что-то холодное.

— Как вы очаровательно покраснели, Наташа. Ну да, вы очень красивая девушка, это было бы глупо отрицать. И стыдиться в данных обстоятельствах вам нечего, можете мне поверить, — Громов по-прежнему смеялся, но смех этот не был злым или ехидным. Он смеялся очень весело и непринуждённо… и я рассмеялась в ответ.

— Спасибо, Максим Петрович. И за поддержку, и за… комплимент.

— Всегда пожалуйста. Могу добавить — вы самая красивая девушка из всех, кого я когда-либо знал.

Если до этого я просто покраснела, то сейчас мне показалось, что я взорвусь от смущения.

— Максим Петрович…

Ответить я не успела — нам наконец принесли заказ. Отдуваясь, я принялась поглощать лазанью, но после комплиментов Громова кусок в горло не лез.

Однако… мне приятны его слова. Я слышала комплименты из уст разных мужчин, но ещё никогда мне не было так приятно, как в этот раз. Наверное, потому, что никого из тех людей я не уважала настолько сильно…

— Максим Петрович, я хотела вас спросить, — я решила сменить тему, чтобы наконец избавиться от своего смущения. — Почему вы ушли из «Ямба»? Если это, конечно, не тайна.

— Нет, это не тайна, — ответил он, пригубив вино. — Меня оттуда еле отпустили. Но, честно говоря, с тех пор, как там поменялся генеральный — как и у нас, в «Ямбе» генеральный не является владельцем издательства, он такой же наёмный работник, как и все остальные, — так вот, с тех пор всё изменилось. Юрий Павлович начал увольнять весь руководящий состав… заменяя его на своих родственников и друзей. Я против семейственности на работе, Наташа. И предпочёл уйти сам. Предложение Сергея Борисовича было очень кстати.

— Вы давно знаете Королёва? — уточнила я.

— Да, пятнадцать лет. Мы раньше работали вместе, в том же «Ямбе», но он ушёл в «Радугу» раньше. Сами понимаете — обычно люди не отказываются от руководящих должностей, — Громов усмехнулся. — В «Ямбе» он был коммерческим директором, а здесь стал генеральным. Пару лет назад Сергею, кстати, предлагали вернуться, но уже на должность генерального директора. Он отказался.

— Почему?

— Знаете, каким бы террариумом вам не казался коллектив «Радуги», поверьте мне, в «Ямбе» он намного хуже. И с каждым годом положение только усугубляется. Кроме того, Сергей не хотел бросать здесь Крутову, без него она бы не продержалась на должности и двух дней.

— Он её так любит? — спросила я с удивлением.

— Любит-не любит, но живёт с ней уже больше десяти лет, с тех пор, как умерла его жена. Сергей сказал мне, что раньше Марина не была такой, это у неё в последнее время слегка… снесло крышу.

— У неё не крышу, у неё весь дом снесло… вместе с фундаментом, — фыркнула я. Громов ухмыльнулся.

— Возможно. Во всяком случае, я сейчас звонил Королёву… И он просил передать вам, Наташа, искренние извинения от Марины Ивановны. Сказал, что она позже и лично извинится.

— Ничего себе, — протянула я. — Неужели совесть проснулась?

— Почему бы и нет, — Громов отодвинул от себя тарелку с доеденной лазаньей и пробормотал:

— Всё-таки у них очень большие порции, я не уверен, что в меня ещё и десерт влезет…

— Впихнём! — я салютовала ему бокалом и, отправив в рот очередную порцию лазаньи, вдруг услышала:

— Наташа, а вы замужем?

Да, неожиданно…

— Нет, — ответила я коротко.

— А не собираетесь?

Я подняла глаза на Громова. По его лицу было сложно что-либо понять… Просто вежливо-заинтересованная улыбка.

— Нет, — я покачала головой. — А почему вы спрашиваете?

— По двум причинам. Во-первых, если бы вы были замужем, то скорее всего, ушли бы в ближайшее время в декрет, а мне очень не хочется вас терять. По крайней мере в ближайшие два года. А во-вторых… я не очень понимаю, как такая… замечательная во всех отношениях девушка может быть не замужем.

Ох. Если бы это сказал кто-нибудь другой, я бы рассердилась, но от Громова я была рада слышать подобные слова… Удивительно, вроде ничего особенного, да и нечто похожее он уже пару раз говорил, но почему-то стало тепло и радостно.

— Вы же меня совсем не знаете, Максим Петрович, — я смущённо улыбнулась.

— Я знаю вас вполне достаточно, чтобы сделать определённые выводы. Впрочем, чему я удивляюсь… современные молодые люди совершенно не разбираются в женщинах.

Наконец я справилась со своей лазаньей. Да, если бы Антон видел, сколько я сегодня съела… он бы порадовался, а то вечно ноет, как я похудела. А ведь ещё десерт! И сыр мы не доели…

— Современные девушки тоже не разбираются в мужчинах, — я улыбнулась, придвинув к себе тирамису. — По крайней мере мои ближайшие подруги полностью оправдывают это утверждение. Да и наша Светочка тоже… я уже и не пытаюсь запомнить имена всех её парней, они всё равно постоянно меняются.

Громов рассмеялся. И тут я вспомнила одну вещь…

— Максим Петрович, а вам нравится Светочка?

Он пожал плечами.

— Она хороший секретарь, да и человек тоже. И она очень любит вас, Наташа. Я бы даже сказал — она любит вас, как сестру.

Мне такое в голову не приходило…

Но, вспоминая наш разговор со Светой, историю про её настоящую сестру, то, как она заботилась обо мне… Да, пожалуй, Громов прав. Странно, я никогда в душе не называла Свету своей подругой, только коллегой по работе…

А ведь она поддерживала меня всегда. И не меньше, чем Антон или Аня…

Я всё-таки очень глупый человек.

Я почувствовала, что мои глаза увлажнились. Как всё-таки хорошо, что я отказалась от должности директора по маркетингу…

— Что с вами, Наташа? — спросил Громов обеспокоенно. Кажется, мои смятенные мысли отразились у меня на лице.

— Ничего, ничего, — я улыбнулась. — Давайте заканчивать нашу трапезу. Хочу побродить по городу.

Максим Петрович кивнул, улыбаясь мне, и придвинул к себе десерт.

Болонья — город колонн и арок. Именно такой я её и запомнила. В то воскресенье мы с Громовым исходили полгорода, разговаривая о чём угодно, кроме издательского дела и книжного бизнеса.

Мне легко рядом с ним. Так легко мне было только рядом с мамой…

Интересная аналогия, верно? Но Максим Петрович не слишком похож на мою маму, да и её прикосновения никогда не вызывали во мне бурю эмоций. Именно такая буря меня и захлестнула, когда Громов предложил взять его под руку.

— Вам так будет проще идти, — сказал он, непринуждённо улыбаясь. — День кончится ещё не скоро, держитесь за меня, а то устанете быстрее.

И я благодарно зацепилась за его локоть.

— Вы никогда не были в Италии? — спросил Максим Петрович, когда мы вышли на одну из центральных улиц Болоньи — Улицу Независимости.

— Нет, — я покачала головой.

— А мы с женой целый месяц путешествовали по Европе после того, как поженились семнадцать лет назад. Европейский медовый месяц провели, — Громов улыбнулся. — Были в том числе и в Италии. Больше всего меня впечатлили Рим с Венецией. Жаль, что у нас с вами совсем не останется свободного времени, а то можно было бы съездить…

Уже в шесть вечера я начала клевать носом. Видимо, сказывалась практически бессонная ночь и волнительные события последних дней.

Максим Петрович сразу заметил моё состояние и немедленно предложил вернуться в гостиницу.

— Сейчас шесть только, — ответила я, зевая, — чего я там делать буду, в гостинице?

— Отдыхать, конечно. Ляжете пораньше, завтра ведь выставка. Поверьте мне, вы за завтрашний день так ухандыкаетесь…

— Ладно, согласна, возвращаемся!

В гостинице мы расстались перед дверью в мой номер.

— Вам больше не нужен планшет? — спросил Максим Петрович.

— Думаю, нет, — я покачала головой. — На сегодня хватит разговоров.

— Хорошо. Но, если что, стучите, я могу одолжить.

Громов замолчал. Я продолжала стоять, глядя ему прямо в глаза. Странное выражение было там…

Мне почему-то безумно хотелось, чтобы он вошёл в номер вместе со мной.

— Спокойной ночи, Наташа, — Максим Петрович поднял мою руку, поцеловал кончики пальцев, кивнул и отправился к себе.

Войдя в свой номер, я прижалась спиной к двери, откинув голову. Из груди вырвался разочарованный вздох.

— Зотова, не смей, — прошептала я едва слышно, — не смей! Он женат!

Я вспомнила, что не забрала у Громова мазь от синяков, но стучаться к нему в номер не решилась. Зачем искушать судьбу?

Встав перед зеркалом, я посмотрела себе в глаза и изрекла:

— Стоп-сигнал, Наташ. Только работа должна быть у тебя на уме. Прекрати придумывать себе всякие глупости.

С другой стороны — 24 года я была абсолютно благоразумна, настало время и мне впасть в идиотизм. Кроме того, я была уверена, что Максим Петрович не замечает моего состояния — что я всегда умела, так это скрывать свои чувства…

На следующий день в 9 утра мы уже подъезжали к выставке. Состояние радостной эйфории переполняло меня, накатывая, как волны во время прибоя.

— Вы напоминаете меня самого лет десять назад, — сказал Громов с улыбкой. — Когда я впервые приехал на выставку в Болонью. Я тоже был рад до такой степени, что чуть из штанов не выпрыгивал.

Я хихикнула. Из штанов выпрыгивать я, конечно, не собиралась… но всё-таки — меня ждали книги! Столько книг…

Книг действительно было много, целых четыре с половиной павильона. Английские, американские, французские, итальянские, китайские, русские… И все — для детей. Я ходила между стендов, по красной ковровой дорожке, с восхищением всё рассматривая. Прижимая к себе блокнот и ручку, я чувствовала себя ребёнком, которого привели в магазин игрушек…

Обернувшись, я увидела, что Громов, в отличие от меня, смотрит не по сторонам, а на меня, и улыбается. Я смутилась.

— Максим Петрович, — я решила вернуть себя с небес на землю, — у нас сейчас встреча с кем-то?

Громов посмотрел на часы.

— Через полчаса, в этом павильоне, на линии В. Пока ничего важного, просто для разминки… Всё важное будет после обеда, — он вздохнул.

— Что именно? — насторожилась я.

Несколько секунд мой начальник молчал. Казалось, он раздумывает, говорить мне правду или нет.

— Вы, несомненно, слышали об американском издательском холдинге «Briar Publishing»? — я кивнула. — Я имею честь быть знакомым с его основателем, Томасом Бриаром. Именно с ним нам сегодня и предстоит встретиться.

— Хорошо. А по какому поводу?

— Около года назад Томас Бриар запустил новый проект для дошкольников. Называется он «Плюшевый мир». Все главные герои там — плюшевые игрушки. Мишки, зайки, котята и так далее… Так вот, в Америке просто бум начался, они уже мультик хотят снимать.

— Вы хотите купить права на этот проект? — поняла я.

— Именно. Но есть одна проблема. Две недели назад Томас Бриар достиг предварительной договорённости с издательством «Ямб». Договор ещё не подписан, так что у нас есть шанс… правда, весьма призрачный.

— Максим Петрович, — я посмотрела на Громова с беспокойством, — я не могу сказать, что обладаю прекрасными дипломатическими качествами… Я не думаю, что смогу вам чем-то помочь на переговорах.

— В любом случае, лишним ваше присутствие точно не будет, — Громов улыбнулся.

— А вы знаете хотя бы примерные условия этой предварительной договорённости с «Ямбом»?

— О да. И они для нас весьма неутешительные. Первые семь наименований «Ямб» обязуется издать тиражом в десять тысяч экземпляров каждое, — я застонала, и Максим Петрович хмыкнул. — Да, наши 3 тысячи их, конечно, не устроят.

— Тогда на что вы надеетесь? — спросила я с искренним изумлением. — Этот Бриар рассмеётся нам в лицо!

— Я надеюсь на его благоразумие. Как вы думаете, лучше подписать договор на десять тысяч для первых семи наименований или на минимальный семитысячный тираж для каждого издания серии?

— Второе, конечно. А Королёв подпишет договор с такими условиями? Ведь если проект не пойдёт в России…

— Подпишет. И ещё один козырь — масштабная рекламная компания, которую «Ямб» проводить не предполагает.

Я задумалась.

— Ну, если бы я была этим Томасом Бриаром, то согласилась бы на наше с вами предложение… Остаётся надеяться, что его с «Ямбом» не связывает дружба или нежная любовь.

И так, беседуя о делах насущных, мы подошли к месту первой встречи. Проходя мимо большого зеркала в одном из стендов, я невольно обратила внимание на то, как смотримся мы вместе с Максимом Петровичем — он, такой представительный в сером костюме с белой рубашкой и галстуком, и я, небольшая девочка с копной кудрявых волос, в красном шерстяном платье с широким поясом на талии. Если бы я была такой пять лет назад, то я бы умерла от восторга — какая фигура, осанка, походка! Но теперь я только подумала, что вид у нас с Громовым очень деловой… и пошла за ним к месту первой встречи.

Минут через пять я смекнула, что ловить здесь нечего. Как и сказал Максим Петрович в самом начале, это была просто разминка. Зато я поняла, что далеко не так хорошо говорю по-английски, как надеялась. Сказывалось долгое отсутствие какой-либо практики.

— Не переживайте, Наташа, — рассмеялся Громов, когда я сообщила ему эту новость после того, как мы ушли со встречи. — К концу первого дня вы по-английски думать начнёте, а не то, что говорить…

Время до обеда пролетело быстро. Три встречи, между которыми мы прогуливались по павильонам, высматривая интересные издания. Пообедав парой бутербродов и запив их добрым литром минеральной воды, мы направились к стенду «Briar Publishing».

Эту огромную салатово-зелёную конструкцию я заметила издалека. Она практически бросала вызов всем окружающим своей зеленоватостью.

— Почему это они такие зелёные? — спросила я Громова.

— Фирменный цвет издательства — салатовый, — Максим Петрович улыбнулся. — Они на каждой выставке экспериментируют с оформлением стенда, в прошлом году он весь был в листочках.

— Настоящих? — я изумилась.

— Нет, ну что вы. Картонных.

Я с удивлением заметила, что Громов волнуется. Это вряд ли было видно кому-то, кроме меня, но поскольку я с детства училась скрывать собственные чувства, то чувства других людей обычно понимала с полувзгляда.

Мы зашли и почти сразу столкнулись с высоким пожилым мужчиной. Волосы его были белыми, как мел, и спускались до плеч. А глаза напоминали две маленькие ледышки — светлые и холодные, они переметнулись с Максима Петровича на меня, и мне сразу захотелось во что-нибудь завернуться… такое, потеплее.

— Здравствуйте, Томас, — вежливо поздоровался Громов.

Так это и есть Бриар?.. Да, нам вряд ли предстоит лёгкий разговор.

— Очень рад вас видеть, Максим, — ледяной мужчина кивнул. — Представьте мне вашу очаровательную спутницу.

— Меня зовут Натали, — я решила подать голос сама — мне почему-то казалось, что так будет лучше. Последнюю букву в своём имени я убрала — иностранцам всегда сложно разобрать имя Наталья, а уж тем более — произнести. — Я помощник Максима.

— Заместитель, — уточнил Громов.

Бриар кивнул и попросил нас пройти за ним.

Мы двинулись вглубь стенда. Он был расчерчен на зоны с помощью стеллажей с книгами, в центре стояли столы и стулья. Я заметила, какие взгляды бросают на Бриара сидящие за столами менеджеры, и поняла — вот он, тиран и деспот, которого ненавидят и боятся, но уважают.

Где-то в глубине души я почувствовала азарт. Есть выражение «нашла коса на камень», а я бы сейчас употребила — «нашла ледышка на ледышку». Хотя я, конечно, выглядела не такой ледяной, но ведь важна не внешность, а суть.

Мы уселись за стол. Сложив руки перед собой, Бриар поинтересовался:

— Чем обязан, Максим? Вы так и не сообщили, зачем хотите со мной встретиться.

— Мне показалось, что это не телефонный разговор. К тому же, я предполагал, что вы откажитесь, потому что речь пойдёт о проекте «Плюшевый мир».

— О-о-о, — ледяной мужчина гаденько улыбнулся. — Понимаю. Но боюсь вас разочаровать, Максим. По этому проекту мы достигли предварительной договорённости с издательством «Ямб». Более того, мои менеджеры уже подготовили договор, и после возвращения с выставки мы его подпишем, — Бриар, улыбаясь, откинулся на спинку стула.

Заметив, что Громову никак не удаётся собраться с мыслями (думаю, в этом была виновата энергетика Бриара — при нём все люди наверняка цепенеют), я решила взять бразды правления в свои руки.

— Мистер Бриар…

— Томас, — вежливо поправил он, с любопытством глядя на меня.

— Томас. Несмотря на вашу предварительную договорённость с «Ямбом», я думаю, было бы благоразумно выслушать и наши условия. Договорённости — это хорошо, но ведь речь идёт о больших деньгах… Было бы логично удостовериться, что вы не продешевили. И в конце концов, обещать — не значит жениться, — я ласково улыбнулась и наклонила голову, глядя на иностранного издателя.

— Хорошо, — Бриар прищурился. — Ваши предложения, Натали?

Он словно забыл о присутствии Громова. Впрочем, я тоже о нём забыла.

— «Ямб» предлагает вам тираж в десять тысяч экземпляров для первых семи наименований, верно? А в дальнейшем они сами будут устанавливать тиражи, при минимальном в 3 тысячи? И никакой рекламной компании? — дождавшись кивка, я продолжила: — Мы предлагаем вам минимальный тираж в семь тысяч экземпляров, но для каждого наименования серии. И масштабную рекламную кампанию с бюджетом в… — я взглянула на Громова, и тот озвучил сумму. Бриар удивлённо приподнял брови.

— Сами понимаете, Томас. Рынок перенасыщен, и отсутствие рекламы вряд ли положительно скажется на продажах. В результате все книги серии «Плюшевый мир» в будущем «Ямб» будет выпускать минимальным тиражом.

— «Радуга» — издательство не такое крупное, как «Ямб», — задумчиво произнёс Бриар. — Потянете ли вы столь большой рекламный бюджет?

— Вы не очень хорошо осведомлены о наших возможностях, Томас, — я улыбнулась. — Кроме того, проект «Плюшевый мир» обещает быть успешным на нашем рынке… Так что вливание средств полностью оправдано.

Некоторое время Бриар молчал, изучая меня своим ледяным взглядом. Вероятно, он ждал, что я засмущаюсь и отведу взгляд, но я продолжала смотреть на него с вежливой улыбкой. «Нашла ледышка на ледышку»…

— Максим, — вдруг произнёс он, переводя взгляд на Громова, — у вас талантливый заместитель. Она меня убедила. Я продам вам исключительные права на проект «Плюшевый мир», — Бриар ухмыльнулся.

— Мы можем подписать договор сейчас? — спросил Максим Петрович. Я подняла на него удивлённые глаза. Договор? На выставке? Это что-то новенькое…

Бриар, по-видимому, тоже не понял юмора.

— Что? — он с изумлением уставился на Громова. — Договор? Как вы себе это представляете? У вас есть с собой принтер?

— Принтера нет, но есть сам договор, — и Максим Петрович достал из своего дипломата распечатанный договор… даже с визой Королёва и с нашей печатью. — Осталось только вписать необходимые цифры вручную. Здесь, здесь и здесь — тиражи и рекламный бюджет.

Я почувствовала, что теряю челюсть. Ну и Громов! Вроде бы был не уверен в нашей победе… и всё равно подготовил договор! Обалдеть можно!

И ведь Бриару не отвертеться…

С круглыми глазами я наблюдала, как он подписывает договор со своей стороны, ставит печать и заполняет графы с недостающими цифрами.

Победа!

Когда мы уходили, Громов просто сиял. А Бриар, кивнув ему, вдруг взял мою руку, поднёс к губам и поцеловал.

— Сегодня вечером в ресторане… — название я не разобрала, — состоится празднование дня рождения издательства. Нам двадцать пять лет. Я буду очень ждать вас, Натали, — он перевёл ледяной взгляд на Громова, — и вас, Максим.

Затем Бриар дал нам два приглашения и ещё раз повторил, что будет очень (даже повторил дважды — очень-очень) разочарован, если мы не придём.

Мы заверили его, что придём, и вывалились со стенда.

В полном молчании мы шли вдоль по линии A несколько минут, а затем Максим Петрович вдруг рассмеялся, повернулся и обнял меня.

— Наташа, мы победили! Вы были просто великолепны, спасибо! Без вас я вряд ли бы справился!

Удивительно, как он рад тому, что мы подписали договор, который принесёт деньги отнюдь не нам, а совершенно чужому дядьке (которого я, кстати, видела лишь однажды).

Впрочем, я была рада не меньше. Просто потому, что в очередной раз доказала самой себе — Ломов во мне не ошибся.

— Но как вы устояли? Перед его взглядом все обычно робеют…

Я улыбнулась.

— Бриар тоже человек, Максим Петрович. Две руки, две ноги, голова…

Громов ухмыльнулся, но почти тут же вновь стал серьёзным.

— Насчёт этого приёма… в честь дня рождения издательства. Я хочу предупредить вас, Наташа. Там лучше не отходите от меня ни на шаг.

— Почему? — удивилась я.

— Очень просто, — Максим Петрович вздохнул. — Томас Бриар… очень любит женщин. И только что он… скажем так, положил на вас глаз. Я уверен, что вы сумеете его отшить, да и насильничать Бриар точно не будет, но мне бы не хотелось, чтобы ваш отказ отразился на нашем с ним сотрудничестве…

— Отказ? — я сделала вид, что задумалась. — А зачем мне ему отказывать… Бриар очень привлекательный мужчина, пусть и немолодой. Я, пожалуй, соглашусь.

Увидев выражение ужаса на лице Громова, я расхохоталась.

— Наташа! — он возмутился. — А я ведь почти поверил… Вы умеете убеждать.

— А то, — я усмехнулась.

Меня, как ни странно, эта ситуация даже забавляла. А вот Громова, наоборот, беспокоила, поэтому после того, как мы вошли в ресторан, он с меня глаз не спускал.

И в начале мне показалось, что он зря беспокоится — Бриар с нами только поздоровался, как и со всеми остальными гостями. Я же решительно направилась к столикам с едой — всё-таки за весь день два бутерброда — это чересчур.

Вкусного тут было много, и мы с Максимом Петровичем, не стесняясь, принялась уничтожать запасы. Минут через тридцать к моему начальнику подрулил какой-то иностранный знакомый, а я, воспользовавшись моментом, решила наведаться в туалет.

Лавируя между гостями, я достигла заветной двери. Пробыв там минуты три, я вышла и сразу наткнулась на Бриара. Можно было бы подумать, что он очутился тут случайно, но я не была столь наивной.

— Добрый вечер ещё раз, Томас, — я попыталась пройти мимо, но он взял меня под руку и куда-то повёл, сказав только:

— Мне нужно с вами поговорить.

Я оглянулась. Громова не было видно, так что звать на помощь мне было некого. К сожалению, мысли читать Максим Петрович тоже не умел, поэтому я послушно пошла за Бриаром. Оставалось надеяться только на саму себя.

Толкнув одну из дверей без всяких опознавательных знаков, Бриар вошёл внутрь и потащил меня за собой. Мы оказались, к моему удивлению, на небольшом балкончике, увитом плющом. Здесь уже стоял небольшой столик, два плетёных кресла, два бокала и бутылка шампанского.

— Садитесь, Натали, — Бриар указал мне на кресло. Я послушно села и посмотрела на него, ожидая продолжения разговора. Но Томас молчал, разливая шампанское по бокалам. Закончив с напитками, он подал мне бокал и сам опустился в кресло.

Начинать разговор Бриар почему-то не спешил. Ну и шут с ним — решила я. Не мне надо, не мне и начинать.

— Вы, наверное, понимаете, зачем я позвал вас сюда, Натали, — наконец произнёс Бриар, повернувшись ко мне лицом. Взгляд его ледяных глаз просто обжигал.

Но я не собиралась облегчать ему задачу.

— Честно говоря, теряюсь в догадках, — ответила я как можно вежливее.

— Неужели? — он усмехнулся. — Не разочаровывайте меня, Натали. Увидев вас, я сразу понял, что передо мной чрезвычайно проницательная женщина. И очень, очень красивая.

В его холодных глазах мелькнуло нечто вроде восхищения. Я смилостивилась.

— Хорошо, я примерно представляю себе, зачем я вам понадобилась. Но очень примерно.

Бриар кивнул и продолжил:

— Тогда просто ответьте мне на один вопрос… Вы хотите вернуться в Россию?

Такого я не ожидала. Это он, вообще, о чём?

— Я немного не понимаю… — протянула я. — При чём здесь Россия?

— Всё просто, — Бриар глотнул шампанского и улыбнулся мне. — Я куплю вам дом в Америке и буду полностью вас содержать. Наряды, драгоценности — всё, что пожелаете.

— Взамен на сексуальные услуги? — уточнила я. Бриар кивнул.

Нет, ну каков наглец! Вот так, просто, без зазрения совести, предлагает стать любовницей в общем-то незнакомой женщине.

— Почему именно я? — я решила полюбопытствовать. — Там, в зале, ещё полно народу. И молодых девушек достаточно.

— Вы — необычная девушка, Натали, — Бриар по-прежнему улыбался. — Сколько вам лет?

— Двадцать четыре года.

— Вы чертовски молоды… Девушки вашего возраста обычно передо мной бледнеют и смущаются. Вы же, Натали… Скажите, вы меня совсем не боитесь?

— Конечно, не боюсь, — я вздохнула.

— Вот видите. И вы ещё спрашиваете, почему именно вы… Вы, Натали, очень необычная девушка. И я хочу, чтобы вы были моей.

Такая безапелляционность меня даже восхищала. Почему-то вспомнился известный Интернет-мем: «А жареных гвоздей не хочешь, нет?!»

Но карьера элитной проститутки мне была не нужна. Хотя даже немного жаль — у таких людей в жизни меньше проблем, потому что у них меньше моральных качеств.

— Прошу прощения, Томас, но я вынуждена отказаться.

Некоторое время Бриар просто молча рассматривал меня. А затем, вздохнув, сказал:

— Жаль. Впервые в жизни по-настоящему жаль, что мне отказала женщина. Самая прекрасная женщина из всех, что я встречал.

Так, на сегодня комплиментов достаточно…

— Прошу прощения, Томас, — я поднялась, — но мне нужно возвращаться к Максиму. И, да… он думает, что мой отказ может повлиять на наши с вами деловые отношения.

Бриар поднялся вслед за мной и, встав рядом, улыбнулся, глядя в глаза. Странно, но сейчас он уже не выглядел таким ледяным, как раньше.

— А что вы сами думаете, Натали?

— Я думаю, что вы слишком благоразумны, чтобы позволять эмоциям брать верх над разумом.

Он кивнул и, взяв мою руку, поцеловал кончики пальцев.

— Я был прав, Натали, вы действительно очень догадливы.

Когда я вернулась в зал вместе с Бриаром, у Громова был уже изрядно бледный вид. И я поспешила к нему, пока он не выплеснул свою энергию на спокойного Томаса.

— Максим Петрович, — я подошла к Громову и положила руки ему на грудь, — успокойтесь, всё хорошо, я цела, и нашему издательству тоже ничего не угрожает.

Он глубоко вздохнул и закрыл глаза, чтобы успокоиться. Открыв их, спросил:

— Вы уверены?

— На все сто.

— Тогда… — Максим Петрович вновь начал прерывисто дышать, — что эта скотина вам предлагала?

Я улыбнулась, взяла со стола бокал с шампанским и протянула его Громову.

— Успокойтесь, пожалуйста. Давайте, сначала успокойтесь, а потом я всё расскажу.

Минут пять Максим Петрович сосредоточенно пил шампанское и пытался восстановить дыхание. Я стояла рядом и улыбалась ему.

— Ну так, — кажется, он наконец успокоился, — что Бриар вам сказал?

— Ничего особенного, — моя улыбка стала более лукавой. — Он просто предложил мне стать его любовницей.

Так-так, кто-то, кажется, сейчас взорвётся…

— Максим Петрович, волноваться не о чем, — я рассмеялась. — Я отказалась, а Бриар не держит ни на кого зла. На отношения с «Радугой» это не повлияет.

— Вы уверены? — спросил Громов, тревожно глядя на меня.

— Абсолютно. А теперь, пожалуйста, давайте уйдём отсюда, у меня уже голова болит от всех этих людей…

Уже у выхода меня поймал один из официантов и вложил в руку небольшой бархатный футляр.

— Мадам от мистера Бриара, — сказал он с изрядным акцентом и растворился в толпе — я даже не успела ничего спросить.

Громов этого инцидента не заметил. А я, спрятав футляр в сумочку, открыла его только в гостинице.

Внутри лежали прекрасные серьги с кулоном. В том, что это очень дорогие украшения, я почему-то не сомневалась.

Налюбовавшись на это неожиданное великолепие, я заметила записку, написанную витиеватым почерком.

«Прекраснейшей из женщин».

И всё. Лаконично. Хотя, нет, на обороте тоже что-то есть…

«P.S. Не вздумайте возвращать мой подарок — иначе действительно обижусь».

Смайлик, стоящий в конце этого послания, заставил меня улыбнуться. Надо же… а этот человек, похоже, не такой ледяной, каким кажется.

Впрочем, я ведь тоже не такая…

Я не рассказала об этом подарке ни Максиму Петровичу, ни Антону. Впрочем, Антону я вообще про Бриара не рассказала. А то ещё скажет, что я и ему симпатизирую… Тогда я его точно удушу при ближайшей встрече.

Громов оказался прав — уже во вторник я поняла, что начала думать по-английски. Это меня удручало. Хотелось домой. Тем более что Аня прислала мне смс со словами: «Кажется, когда ты вернёшься, Алиса тебя разорвёт».

Хотя когда я ходила по выставке и рассматривала книги, когда я обсуждала их с Максимом Петровичем… мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Я была почти счастлива… если это, конечно, можно назвать счастьем.

В любом случае, рядом с Громовым мне было спокойно. И уж он-то точно никогда не станет делать мне никаких неприличных предложений. В этом я была уверена на все сто процентов, как и в том, что никогда не признаюсь ему в том, что он значит для меня немного больше, чем просто начальник.

К вечеру вторника мы так умотались, что я почти не стояла на ногах. Мы полностью посмотрели два павильона из четырёх, и мне казалось, что подошвы моих туфель горят.

— Я хочу сесть, — простонала я, когда мы вышли с выставки. — И есть…

— Сейчас возьмём такси и что-нибудь придумаем.

Таксистов здесь было много. Мы попросили отвести нас в центр города и доковыляли до ближайшего ресторана. Место было шикарное — в зале полумрак, свечи, нежная музыка из колонок… Мы сели за дальний столик и попросили меню, и пока не принесли еду, не разговаривали — каждый унёсся в свои собственные мысли… а ещё, возможно, мы просто слишком устали, чтобы разговаривать.

Только после того как нам принесли салаты и вино, Максим Петрович нарушил молчание:

— Наташа, я всё забываю вас спросить… Наша Света замуж собирается?

— Что? — я удивилась. — Нет вроде… А почему вы спрашиваете?

— Видел, как она рассматривала неделю назад журнал со свадебными платьями, — кажется, Громов немного смутился. — Подумал, вдруг собирается, сам спросить постеснялся. А то надо было бы нам с вами ей подарок какой-нибудь приготовить.

— И в голову не берите, Максим Петрович, — я хмыкнула. — Света и «замуж» — это, по-моему, вещи несовместимые… Просто ей тогда один хахаль предложение сделал, она мне рассказывала, ну вот Света и задумалась на эту тему. В итоге она ему отказала, но это и понятно, Светочка всё-таки девочка неглупая. Этого парня она не любит, зачем же за него замуж выходить?

Да, слышал бы Максим Петрович её тогдашние рассуждения… Как она смотрелась в зеркало, рассуждала о том, что ей «двадцать четыре года, уже старая», «он красивый и богатый», «может, выйти замуж чисто в качестве эксперимента…» Но в итоге Светочка, слава небесам, решила, что не хочет выходить замуж без любви.

— Наташа, — взгляд Громова был серьёзным, — а вы вообще верите в любовь?

Ого, какую тему он завёл. Но на этот вопрос я нашла ответ ещё в раннем детстве. И он, по-моему, удивил Максима Петровича.

— Я не могу не верить.

Молчание. Я поймала на себе озадаченный взгляд Громова и улыбнулась.

— Я немного не понял…

— Максим Петрович… Я не могу не верить, потому что я видела любовь, я с ней выросла. Мои родители… искренне любили друг друга всю жизнь. Их путь друг к другу был долог и тернист, но в итоге они получили то, чего заслуживали — нежность, доверие, уважение. Я с рождения, каждый день, видела доказательства того, что любовь есть на свете, — я вздохнула. — Поэтому я не могу в неё не верить.

Некоторое время Громов молчал, задумчиво жуя салат. А я… погрузилась в воспоминания.

Мне семь лет. У мамы проблемы на работе, и она сидит, грустная, на диване в комнате. Папа садится с ней рядом, и молча, очень нежно, гладит её волосы и плечи.

«Лизхен, милая, — он всегда звал маму „Лизхен“, и в этом было что-то, восхищавшее меня. Это прозвище всегда казалось мне похожим на сахар… — Всё образуется…»

Четыре года спустя. Мама отравилась на корпоративной вечеринке, её тошнило до трёх ночи, а потом всё-таки вырвало. Я помню выражение лица папы, когда он помогал ей придерживать тазик. Ему не было противно, а в глазах было сочувствие…

Мне четырнадцать. Я случайно вошла в комнату и застала родителей за нежным поцелуем. Руки мамы лежали у папы на талии, а он держал её лицо в ладонях… И мне на один краткий миг показалось, что они всего на пару лет старше меня самой…

— Наташа? — голос Громова вторгся в мои воспоминания. Я посмотрела на него, пытаясь вытеснить образы мамы с папой.

— Ваши родители… они живы?

Горько усмехнувшись, я покачала головой.

— Нет, Максим Петрович, — мой голос был хриплым. — Они умерли три года назад. Погибли в автокатастрофе.

Громов отложил вилку и нож и потянулся к моей руке. Его рукопожатие было крепким, но нежным.

— Мне жаль, — тихо сказал он, сочувственно глядя на меня. — Теперь я понимаю, почему вы такая.

— Какая? — спросила я тихо, боясь пошевелиться. Только бы руку не отпустил…

— Спящая красавица, — Громов улыбнулся. — Вы… слишком взрослая для своего возраста. Слишком спокойная… самостоятельная. И очень, очень грустная.

В этот момент моё ледяное сердце обливалось кровавыми слезами. Никто и никогда, кроме Ломова, не говорил со мной с таким сочувствием в голосе. Никто и никогда не гладил так мои пальцы — в этом не было ничего пошлого, просто лёгкие касания. Но через мою руку как будто что-то вливали… что-то очень хорошее, тёплое, любящее. Как будто ты упал, разбил колёнку, и вдруг пришла мама и крепко обняла…

— Я хочу рассказать вам одну историю, чтобы вы понимали… — продолжил Громов, не отпуская моей руки, и я была ему за это очень благодарна. — Чтобы вы понимали, как же вам повезло. Такие родители, как у вас, даны далеко не каждому человеку. Многие дети растут в семье без папы или мамы, или их родители постоянно друг с другом ссорятся.

— А ваши родители? — я рискнула задать вопрос. Максим Петрович сразу погрустнел, но ответил:

— Мои родители… Они сильно отличались от ваших. Мама была очень хорошей женщиной, но слишком мягкой и доброй. А отец, наоборот, был жестоким человеком. И он держал её в ежовых рукавицах. У мамы не было друзей или подруг, она не работала, всегда сидела дома, потому что отец никуда её не отпускал. Он даже, — Громов вздохнул, — бил её.

— За что? — возмутилась я.

— Из ревности. Мама была очень красивой женщиной, на неё заглядывались. Мы-то с вами прекрасно понимаем, что никто не может быть застрахован от страстных взглядов и приставаний. Вы же не виноваты в том, что вас попытались изнасиловать… Но отец этого не понимал. А может, и понимал, просто ему нравилось причинять маме боль. Впервые на моих глазах он ударил её, когда мне было всего семь. Я кинулся на отца, но он отшвырнул меня, и в тот день я поклялся, что когда-нибудь смогу побить его, — на лице у Громова промелькнула горькая усмешка. — Мама записала меня на занятия по восточным единоборствам. Вы всё удивлялись, почему я так легко и быстро отправил в нокаут вашего насильника… А я просто этим занимаюсь с семи лет, Наташа.

— И вы… — я сглотнула, — вы побили своего отца?

Несколько секунд Громов молчал. Я видела, как он сжал вторую руку — так, что побелели костяшки пальцев.

— Мне было восемнадцать, я учился на первом курсе… Пришёл домой после института, а тут отец орёт на маму. И когда он ударил её, я кинулся на него, всего несколькими ударами я отправил его отдыхать у стеночки… Мы с мамой собрали вещи и ушли из дома. Почти год жили у её брата, а потом он помог нам купить квартиру… Отец пытался вернуть нас поначалу, но после разговора со мной передумал. И ещё через год он умер.

Схватив бокал с вином, Громов выпил залпом и закашлялся.

— А ваша мама? Она… больше не вышла замуж?

— Какое там, — Максим Петрович хмыкнул, — она до конца жизни от мужиков шарахалась, как от бубонной чумы. Не желала ни с кем разговаривать, кроме меня и брата, даже слесарей и электриков посылала на три буквы. Мама очень помогла нам с женой, когда родилась Анжелика, да и к воспитанию Алисы руку приложила…

С женой… я вздрогнула и отняла у Громова свою руку. Он немного удивлённо посмотрел на меня.

— Наташа, что с вами?

— Просто… немного жутко, — я даже почти не соврала. — Ваша мама уже умерла?

— Да, три года назад.

Громов смотрел на меня как-то странно. Словно понял, почему я отняла свою руку… но нет, этого просто не может быть.

— Видите, Наташа… не каждому в жизни так повезло с родителями. А ваши были прекрасными. Я понимаю, вы скучаете по ним. Но нужно жить дальше.

— Я и живу, — огрызнулась я, отодвигая пустую тарелку.

— Живёте, — и Громов, воспользовавшись случаем, снова взял мою руку. — Но вы ничего не чувствуете, Наташа. Ваше сердце продолжает биться, но вы закрыли его от любых привязанностей, потому что больше не хотите испытывать боль от потери любимых. Вы как спящая красавица — да, вы живы, но… вы спите.

— И что? — я не понимала, к чему он клонит.

— Вам нужно проснуться.

Проснуться… если бы я ещё знала, как. Но вслух сказала иное…

— Зачем? — тихо спросила я. Громов, кажется, слегка удивился. — Зачем мне просыпаться? Родители — это единственные люди, которые никогда бы меня не предали. Но они ушли навсегда. Зачем мне просыпаться и открывать своё сердце кому-то ещё, постоянно ожидая, что он либо уйдёт, либо предаст? Я не выдержу больше… лучше не привязываться, не чувствовать, не любить…

Он смотрел на меня с такой нежностью и таким сочувствием… И меня внезапно начало это бесить. Да и вообще, почему я тут рассуждаю о своей жизни со своим же начальником?

— Максим Петрович, — я попыталась улыбнулась, кажется, получилось кривовато. — Пожалуйста, оставьте эту тему. Это моя жизнь, и я проживу её так, как мне хочется.

В последний раз сжав мои пальцы, Громов убрал руку. Жаль…

— Простите… я вас не обидела?

— Нет, Наташа, — он покачал головой. — Мне не на что обижаться.

Я вздохнула с облегчением.

— Есть только одна вещь, которую я хотел бы вам сказать. Вы… всегда можете довериться мне. Я никогда вас не предам, обещаю.

Я посмотрела в серые глаза Громова и поняла, что верю ему.

Ночью мне снились родители. Мы вместе собирали землянику. Мне было всего десять, впереди ещё половина школьных каникул, а дома меня ждала интересная книжка…

— Лизхен, Наташик, бегите сюда скорее! — кричал папа. — Здесь целая поляна!..

И мама, наклоняясь, срывала для меня землянику горстями. И я ела эти кисло-сладкие ягоды, прижимаясь губами к её ладони.

Я проснулась со слезами на глазах… И в который раз пожалела, что не смогла остаться в своём сне навсегда.

Среда и четверг пролетели быстро. Вечер среды мы с Максимом Петровичем посвятили покупкам сувениров. Было очень забавно смотреть, как он выбирает подарки для жены и дочерей. И я сразу поняла, что Громов очень хорошо знает характеры своих близких. Судя по подаркам, старшая дочь и жена действительно похожи друг на друга, а вот младшая… Не представляю, как такие разные люди уживаются под одной крышей.

— А как Анжелика и Алиса общаются между собой? — спросила я у Громова, когда он ходил из угла в угол в магазине с товарами из кожи.

— Никак, — хмыкнул мой начальник. — Они и не дружат, и не ссорятся. Слишком разные.

Странное чувство согрело меня изнутри… Если Анжелика похожа на жену, а Алиса — на Максима Петровича… Получается, он со своей женой тоже — слишком разные?

Хоть это чувство и грело меня, я понимала, что оно нехорошее, и поэтому постаралась отбросить ненужные мысли.

Вечером в четверг мы уже должны были улететь в Москву. Ушли с выставки в два часа, поели, вернулись в отель, собрали вещи и отправились в аэропорт. Вылет был в шесть вечера.

— Не жаль возвращаться? — улыбнулся мне Громов, когда мы входили в самолёт.

Что я могла сказать… С одной стороны, было немного жаль… Особенно когда я понимала, что теперь не смогу столько времени проводить наедине с Максимом Петровичем, болтая о пустяках. После возвращения в Москву почти все наши разговоры будут о делах.

А с другой стороны — я хотела домой. Я соскучилась по Алисе, по своему дивану, по Светочке…

— Немного, — в конце концов ответила я.

Через полчаса мы взлетели. А ещё через три часа я сошла с трапа и, вдохнув полной грудью весенний московский воздух, поняла — я дома.

Но домой в полном смысле этого слова я приехала уже за полночь. Мы с Громовым решили ехать в разных такси — он тоже торопился, и как не хотелось мне с ним расставаться, всё-таки пришлось позволить погрузить себя в отдельное такси.

— Спасибо, Максим Петрович, — улыбнулась я ему на прощание, а потом, подумав, добавила:

— Мне было очень хорошо с вами.

Он улыбнулся и, наклонившись, легко коснулся губами моей щеки.

— Мне с вами тоже, Наташа.

Пожал мою руку и закрыл дверь машины. Ничего лишнего…

Квартира встретила меня оглушающей тишиной. А затем…

— МЯЯ-УУУ!

И на меня откуда-то прыгнуло нечто серое и стремительное, чуть не сбив с ног. Я почувствовала, как острые когти впиваются в плечо.

— Алиса, девочка моя хорошая!..

«Хорошая девочка», кажется, и вправду решила меня разорвать. В любом случае, оторвать кошку от себя я не смогла — когти Алиса запустила очень глубоко… кажется, куртку придётся выбрасывать. Ну и ладно.

И я, стянув сапоги, шагнула в комнату и повалилась на диван вместе с Алисой. «Фыр-фыр-фыр», — урчала она мне на ухо.

— Я тоже очень скучала, Алис.

Я чуть не заплакала. Чёрт побери, в последнее время я стала чересчур сентиментальной…

И у меня было странное ощущение, что это происходит из-за таяния моих внутренних льдов.

А на кухне меня ждала коробка конфет и красивая открытка, подписанная корявым Аниным почерком:

«С возвращением, лягушка-путешественница!

Хотела купить тебе цветочек, то потом вспомнила, что ты у нас баба ненормальная и цветы не любишь. Так что кушай конфетки, кушай и толстей, а то совсем отощала, позор! Схватить не за что!

P.S. Позвони мне в пятницу — хочу увидеть тебя вечером в субботу. Отказы не принимаются!»

Громко рассмеявшись, я открыла коробку с конфетами. Алиса сидела рядом, на стуле, и смотрела на меня совершенно очумевшими от счастья зелёными глазами.

Тринькнул телефон. Дважды. Первая смс была от Антона.

«С возвращением, пчёлка! Завтра жди от меня письмо с красивыми фотками!»

А вторая… от Громова.

«За эти дни я привык желать вам спокойной ночи, Наташа. Так что добрых вам снов и до понедельника!»

Несколько секунд я стояла, словно оцепенев, а затем, прижав телефон к груди, тихо сказала:

— Господи, спасибо тебе за них.

Вечером в субботу Аня потащила меня в бар. Слава богу, её «друзей» там не было, зато к нам примотались два парня, которые, кажется, очень хотели секса вчетвером. Аня очень ловко их отбрила, но неприятные ощущения у меня остались — уж очень навязчиво один из них трогал меня за место пониже спины.

— Не парься, слышь, — размахивая стаканом с коктейлем, успокоила меня подруга. — Если париться о каждом придурке, который тебя лапает по причине своей озабоченности, никаких нервов не хватит.

Но в целом вечер был хороший. Хотя такие вот вечера я могу терпеть только ради Ани… всё-таки не очень я люблю кучу пьяных людей и громкую музыку. А, да, ещё и табачный дым…

В понедельник я мчалась на работу с радостью. И я даже не могла понять, чему рада больше — тому, что увижу Светочку? Или Громова? Или я просто по работе соскучилась?

Света, кстати, меня чуть не задушила в объятиях, громко вопя на весь кабинет:

— Зотова, вернулась!! Вот счастье-то!!

— Тише ты, фурия, — я тщетно пыталась её отпихнуть. — Ты мне сейчас все рёбра переломаешь, и останется на рабочем месте только мой трупик…

Ухмыляясь, Светочка отпустила меня.

— Ну, как съездили? Как тебе Максим Петрович в более интимной обстановке? — и она лукаво подмигнула.

— Интимной? — я подняла брови. — Ты имеешь в виду выставку?

Несколько секунд Светочка просто смотрела на меня, а затем вздохнула.

— То есть, ты хочешь сказать, что у вас с ним ничего не было? — кажется, она была разочарована.

— Нет, — я рассмеялась. — Ты чего, Свет, он ведь женат!

— Как будто это хоть кому-то мешает…

— Мне мешает…

— Ладно, с тобой всё ясно, — она опять вздохнула. — А у нас тут, между прочим, новый директор по маркетингу! В пятницу заявился на работу.

— М-м, — я загрузила электронную почту и чуть не заплакала от количества присланных за неделю писем. — Ну и как он, хоть лучше, чем Крутова?

— Да кто его там разберёт, я его только в коридоре видела. Но отдел инноваций он уже расформировал. Такой красавчик, Наташ!

— Кто?

— Да директор по маркетингу этот! Блондин, а глаза большие, карие… И тело такое… Просто конфетка!

Я иронично посмотрела на Светочку.

— Намечаешь себе очередную жертву? Ты смотри, интрижка с директором по маркетингу может стоить тебе рабочего места.

Она отмахнулась.

— Не переживай, я пока другого охмуряю.

Я с подозрением посмотрела на подругу.

— Не переживай, это не Громов, — и Светочка подмигнула мне. Я, слегка обалдев, собиралась что-то ответить, но тут из своего кабинета выскочил сам Максим Петрович.

— Доброе утро, — он кивнул мне и Свете. — Наташа, только что звонил Королёв, он вызывает нас с вами к себе прямо сейчас.

Я поднялась с места и поспешила к генеральному. Интересно, зачем мы ему понадобились в понедельник, с утра пораньше?..

— Как пришлись подарки вашим дочкам? — спросила я у Громова, пока мы топали к Королёву.

— Отлично, — он улыбнулся. — Правда, Лика придиралась, но она всегда так. Алиса же прыгала от радости. Особенно ей, конечно, книжки понравились, хоть они и на английском.

Мы вошли в приёмную генерального. Катя радостно улыбнулась, кивнула нам обоим и сказала:

— Входите, Сергей Борисович ждёт.

Но в кабинете нас ждал не только Королёв. Рядом с ним стоял ещё один мужчина. Довольно молодой, лет 27–28, высокий и мускулистый, светлые волосы, большие карие глаза… И тут я его узнала!

Сегодня утром, когда я уже подходила к проходной издательства, этот человек перегородил мне путь и, улыбаясь (он, видимо, считал эту улыбку сексуальной), сказал:

— Девушка, какие у вас планы на сегодняшний вечер? Вы просто покорили меня своей красотой, и я хотел бы пригласить вас в ресторан.

Я удивлённо посмотрела на него и ответила:

— Нет, спасибо, я обойдусь.

Попыталась пройти мимо, но этот нахал схватил меня за руку.

— Ну пожалуйста!.. Вы так прекрасны! Я не отпущу вас, пока вы не ответите мне согласием!..

От пафосности его речей меня покоробило.

— Если вы меня не отпустите, — холодно ответила я, выворачивая руку, — я громко закричу. Тут рядом сплошные офисы, охранников много, и по вашу душу найдутся.

После этого он меня всё-таки отпустил, но выглядел при этом так, как будто больше всего на свете мечтает меня задушить. И вот — теперь этот бабник стоит рядом с Королёвым и мило улыбается!

Впрочем, улыбка его померкла, когда он увидел меня.

— Максим Петрович, — услышала я голос генерального, — Наталья Владимировна, знакомьтесь, это Алексей Михайлович Молотов, наш новый директор по маркетингу.

Капец! Почему же мне так не везёт…

— Я с Алексеем знаком, — сказал Громов, пожимая руку нашему новому директору. — Некоторое время назад работали вместе в «Ямбе».

Молотов кивнул и протянул мне руку. Ладно, сделаю вид, что я его не узнала.

— Очень приятно, — сказала я, вежливо улыбнувшись.

И второй раз — капец! Он мою руку не просто пожал — он её поцеловал! И при этом так смотрел на меня своими глубокими карими глазами, что впору было ложиться и бить ногами об пол от восторга.

Но никакого восторга я не испытывала. Осторожно высвободив свои пальцы, я с трудом удержалась, чтобы не вытереть их о юбку.

— Максим Петрович — наш главный редактор, а Наталья Владимировна — его заместитель, — продолжал Королёв. Я была не уверена, что Молотов его слышит — он просто сверлил меня взглядом. И я была уверена, что Громов это заметил — он переводил удивлённый взгляд с него на меня.

— Алексей Михайлович, — не снимая с лица вежливой улыбки, сказала я, — вы во мне дыру протрёте.

Кажется, это его встряхнуло.

— Прошу прощения. Вы похожи на одну мою знакомую…

— Сергей Борисович, — мне это надоело, и я повернулась к Королёву, — прошу прощения, я сегодня первый день после выставки… Мы с Максимом Петровичем хотели бы узнать, когда и кому мы должны доложить о результатах переговоров.

— Есть несколько принципиальных моментов, — перехватил инициативу Громов. — И чем скорее мы это обсудим, тем лучше.

— Хорошо, — Королёв немного раздражённо кивнул. — Тогда самое важное давайте обсудим прямо сейчас, а по остальному пройдёмся на совещаниях. В том числе завтра, на новинках.

Я еле сдержала горестный стон. Чувствую, завтра совещание продлится до ночи…

Мы сели за стол и Громов принялся рассказывать генеральному о наших успехах. Особенно Королёва впечатлил договор с Бриаром.

— Да ты что! — воскликнул генеральный. — Я даже как-то не ожидал… Обычно Томас никогда не изменяет своим принципам и не отказывается от предварительных договорённостей. Я думал, это безнадёжное дело…

— Подписание договора — полностью заслуга Натальи Владимировны, — сказал Громов с гордостью в голосе, безумно напоминая мне в этот момент Михаила Юрьевича.

— И как вы это сделали? — поинтересовался Королёв.

— Ловкость рук и никакого мошенничества, — я пожала плечами. — Просто он показался мне типичным дельцом, вот я и рассказала о преимуществах договора с нами. Принципы принципами, но кто же отказывается от таких условий?

Примерно час мы сидели у Королёва, и за это время новоиспечённый директор по маркетингу меня удивил. В том, что он бабник, я ни капли не сомневалась, но и специалистом Молотов был прекрасным — в этом я убедилась. Великолепное знание рынка, ни одного лишнего слова, полная концентрация во время совещания. За это я простила ему утренний инцидент. И даже была готова простить его плотоядные взгляды на мою грудь, когда мы выходили из кабинета.

— Наташа, я предупреждаю вас, — тихо сказал Громов, когда мы уже шли по коридору редакции. — Я неплохо знаю Алексея, он не пропускает ни одной юбки.

— Не волнуйтесь, Максим Петрович, — я ухмыльнулась. — Моей юбки ему не видать, как своих ушей. И потом, он по крайней мере хороший специалист.

— Да, этого у Молотова не отнять. Но тем не менее…

— Максим Петрович, если я буду переживать из-за всех бабников на свете, никаких нервов не хватит. И вы тоже — не переживайте, — я посмотрела на Громова и, улыбнувшись, добавила: — Вашей спящей красавице не нужны принцы.

Под его взглядом я почувствовала, что начинаю таять, как мороженое. А уж когда он посмотрел на мои губы… Я с трудом осознавала тот факт, что мы стоим сейчас в коридоре перед дверью в наш со Светочкой кабинет, и нас может увидеть кто угодно…

И вдруг Громов начал наклоняться к моим губам. Я была не в силах сказать что-либо, только продолжала смотреть в его ласковые серые глаза, которые всё приближались…

Но вместо того, чтобы поцеловать меня, Максим Петрович поднёс свои губы к моему уху и прошептал:

— А Молотов и не принц. Он кобель.

Я засмеялась. И над словами Громова, и над своей глупостью. Ну как я могла подумать, что он собирается меня поцеловать?

Иногда я солидарна со Светочкой — я всё-таки страшная дура.

Это был жуткий день. Я не разгребла даже половины дел к концу дня и поэтому задержалась на работе допоздна. Светочка убежала ровно в шесть на очередное свидание, Громов простился со мной полседьмого, а я всё сидела за компьютером…

Мне не хотелось домой. Почему-то не хотелось читать очередное послание Антона, не хотелось сверлить глазами потолок, лежа на диване… Мне хотелось просто моргнуть — и переместиться в следующий день, оказавшись сразу на рабочем месте. Только здесь я чувствовала себя важной и нужной, только здесь моё существование, в котором я искренне сомневалась после смерти родителей, приобретало некоторый смысл… И я разгребала дела с остервенением, с отчаянной безнадёжностью. Никто и никогда, наверное, не поймёт этого моего чувства…

После гибели родителей я боялась одиночества. А оно неизменно приходило… каждый день, даже не стучась, приходило и захватывало всё моё существо. И я принимала это чувство и отдавалась ему полностью, зная, что заслужила это наказание.

Глупы те люди, что мечтают об одиночестве и называют его свободой. Одиночество — это наказание для тех, кто не ценит любовь.

И сколько бы я не притворялась теперь любящей дочерью, я никогда не ценила свет любви, исходящий от моих родителей.

Размышляя о них, я встала и подошла к шкафу с документами, открыла створки и принялась искать нужную папку… Я и не заметила, как открылась дверь и вошёл человек, которого я меньше всего хотела сейчас видеть.

— Не ожидал, что вы всё ещё здесь, Наталья Владимировна, — я вздрогнула от неожиданности, услышав его голос. — Ведь уже почти полдевятого.

Я обернулась к говорящему. Это был Молотов. Он стоял в дверях, скрестив руки на груди, и смотрел на меня со странной насмешливой улыбкой.

— Я тоже не ожидала, что здесь есть ещё кто-то, кроме меня и охранников, — я постаралась вежливо улыбнуться и вернулась на своё рабочее место.

— Почему же? — Молотов продолжал стоять на месте и смотреть на меня.

— У нас не оплачиваются сверхурочные.

— Что же вы тогда здесь делаете? — несколько шагов вперёд, и Молотов вновь остановился.

— Работаю, — и я перевела взгляд на документы, этим давая понять, что он мне мешает. Но Алексей Михайлович то ли не понимал намёков, то ли ему было откровенно плевать на то, что я не желаю его ни видеть, ни слышать.

— За сегодняшний день, — он заговорил так громко, что я была вынуждена поднять глаза, — я столько всего интересного о вас узнал, Наталья Владимировна.

— Прошу вас, Алексей Михайлович, покиньте мой кабинет, — я вздохнула. — Я ещё раз повторяю — я работаю. Мне не до разговоров сейчас. И мне совершенно не интересно, что вам обо мне наговорили.

Когда Молотов опять заговорил, я почему-то подумала, что этот мужчина — полная противоположность Максиму Петровичу. И если Громов вызывал моё восхищение, то этот… раздражал.

— Наталья Владимировна, я понимаю ваше желание выставить меня отсюда, но это не в моих интересах, — он усмехнулся.

— Ну и что тогда в ваших интересах? — я уже не скрывала своё раздражение.

— Чтобы мы ушли отсюда вместе и направились в ресторан.

Несколько секунд я молчала, смотря на Молотова. Как он меня бесил этой своей самодовольной ухмылкой, скрещенными на груди руками, насмешливым взглядом… Вздохнув, я постаралась успокоиться, и тихо, но твёрдо ответила:

— Катитесь колбаской!

Он, кажется, удивился. Я продолжила:

— Да, прямо сейчас! Разворачивайтесь к двери и катитесь отсюда колбаской! Считаю до трёх, и если вы этого не сделайте, я брошу в вас её, — я взяла со стола тяжёлую статуэтку, которую Ломову подарили четыре года назад, а он её сплавил нам со Светочкой за ненадобностью. Вот и пригодилась!

И тут Молотов меня удивил. Он поднял руки и, рассмеявшись, сказал:

— Стойте, Наталья Владимировна! Пощадите меня! Позвольте объяснить…

— У вас тридцать секунд! — я старательно целилась ему в голову.

— Я хотел извиниться за то, что случилось утром! Мне очень жаль! И… вы мне правда нравитесь! Ну что я такого сделал-то? Вы тут сидите, во всём издательстве никого не осталось, кроме нас… Я тоже весь день дела разгребал, полчаса назад решил домой пойти, и когда уже проходил пост охранников, один из них сказал: «Опять наша снежная королева допоздна сидит». А я уже знаю, что вас тут так называют! Вот я и решил… Ну простите, а?

Всё это Молотов не просто сказал, он это выстрелил пулемётной очередью, я еле поспевала за ходом его мыслей. Но статуэтку всё же решила опустить.

— Хорошо, прощаю. Только выйдите из моего кабинета и закройте дверь… снаружи. По-хорошему прошу.

Молотов выглядел расстроенным.

— В ресторан сегодня не пойдём?

— Нет.

— А завтра?

Я вздохнула.

— Хорошо, если я обещаю, что пойду с вами в ресторан на этой неделе, вы покинете мой кабинет?!

На лице Молотова появилась счастливая торжествующая улыбка, которая меня немного взбесила. Но я не успела ничего сказать — он кивнул и, сказав: «До свидания!», поспешил скрыться за дверью.

Вот гад, а? Всё-таки добился того, за чем приходил! Но думать о Молотове мне было некогда — я опять погрузилась в увлекательный мир издательского дела…

Ушла я почти в десять. Охранники на посту уже вовсю клевали носом.

Утром, минуя проходную, я услышала насмешливый голос Петра, начальника охраны:

— Ну вы даёте, Наталья Владимировна! Последняя ушли вчера, почти первая пришли сегодня!

— Что значит — почти? — я улыбнулась.

— Да появился тут у вас конкурент, — Пётр хмыкнул. — Алексей Молотов, знаете такого?

Я вздохнула. Ещё бы мне не знать…

На рабочем месте меня ждал сюрприз. На столе лежала алая роза, к ней лентой была прикручена записка. Уняв подступившую тошноту, я быстрым движением оборвала ленту и развернула записку.

«Сегодня вечером жду Вас ровно в шесть возле проходной. А. М.»

Вздохнув, я разорвала записку и бросила клочки в мусорное ведро. Затем, взяв розу, я сломала её пополам и отправила туда же. Винить Молотова в испорченном настроении я не могла — он ведь не знал, что я «ненормальная баба» и цветы не люблю.

Этот вторник… он был испытанием для моих нервов. Да и не только нервов. Совещание, длившееся почти пять часов, под конец которого я с трудом держалась на ногах… В этот раз Громов помогал мне его проводить, но всё равно, так как он работал пока меньше месяца, я была вынуждена постоянно вмешиваться в его монологи и контролировать всё совещание. И к концу этого ада я подумала, что уж лучше бы я сама его проводила… может, так было бы быстрее.

А Молотов удивлял своей компетентностью. Впрочем, он сам, кажется, был под впечатлением от меня. А больше всего меня поразил Королёв, который смотрел на меня с некоторой долей… гордости. И такого взгляда я у него никогда не видела раньше.

Про предстоящее «свидание» с Молотовым я никому не сказала, даже Светочке. О боже, упаси! Не нужно давать нашим змеям повод в очередной раз почесать языки. И хотя я была уверена, что подруга никому ничего не скажет, я понимала, что она в любом случае засыплет меня вопросами. И отвечать на них у меня не было никакого желания.

Я дождалась, пока Света убежит домой ровно в шесть, нацепила свое пальто и, попрощавшись по телефону с Громовым, спустилась вниз.

Увидев меня, Молотов просиял.

— Я уж думал, мне придётся выковыривать вас с рабочего места…

— Умоляю, — я говорила еле слышно, — никто не должен догадаться, что мы уходим вместе. Иначе завтра такое начнётся… кто, с кем, когда и в каком углу…

— А что, я не против, — он ухмыльнулся.

— Зато я — против, — отрезала я и, пройдя мимо, миновала проходную, вышла наружу и поспешила прочь от издательства.

— Стойте, — услышала я сзади тихий голос Молотова. — Поворачивайте направо… теперь налево… Вот и моя машина. Никого нет рядом, садитесь, никто не увидит.

Я быстро юркнула на переднее сиденье и слегка пригнулась.

Он сел рядом, как-то странно улыбаясь, завёл мотор и выехал со стоянки. Когда мы уже находились в потоке машин, двигающихся к центру Москвы, я расслабилась и выпрямилась в кресле.

— Какая ты смешная, — услышала я тихий голос Молотова и посмотрела на него. Он продолжал как-то странно улыбаться.

— Не припомню, чтобы мы переходили на «ты».

— Да ладно тебе! — он рассмеялся. — Я всего на четыре года старше тебя, да и мы сейчас не на работе. Так что можешь звать меня Алексеем, ну или Лёшей, как больше нравится.

— Хорошо, — буркнула я.

— Ты меня сегодня на совещании просто поразила.

— Чем же?

— Ну… ты сильная женщина, Наташа. Такие совещания, да ещё и в присутствии всех директоров и генерального — это очень сложно. А ты… так легко говоришь, не напрягаясь, не смущаясь… В общем, я восхищен, — он бросил на меня мимолётный взгляд. Как ни странно, но было приятно.

— Спасибо большое. И ещё… я хотела попросить… — я выдохнула, — тебя. Пожалуйста, никогда не дари мне цветов.

Молотов явно удивился.

— Почему?

— Я не люблю цветы. Не вникай, просто не дари, и всё.

Он помолчал, а затем резко спросил:

— У тебя кто-то есть? Мужчина?

Интересный вывод из просьбы не дарить цветы. И ещё мне почему-то очень хотелось ответить: «Нет, блин, женщина!»

— Мне кажется, мы с тобой недостаточно близки для того, чтобы ты задавал мне подобные вопросы, — ответила я ледяным голосом.

Некоторое время мы молчали, а затем Молотов вдруг сказал:

— Тогда расскажи о себе, пожалуйста.

Я улыбнулась.

— Сначала ты расскажи, что тебе там наговорили про меня в коллективе.

— О, — он тоже улыбнулся, — значит, тебе всё-таки это интересно?

— Немного, — я кивнула. — Должна же я знать, что обо мне болтают. Хотя… я представляю, о чём шла речь.

— Ну… тебя уважают, Наташа. Даже очень. А ещё говорят, что ты просто фурия, когда злишься, — он усмехнулся. — Хотел бы я на это посмотреть! Ещё рассказывали, что тебе предлагали должность директора по маркетингу, но ты отказалась. И про попытку изнасилования тоже поведали… Гадина эта Марина Ивановна, вот что.

— Кто ж спорит.

— Называли тебя снежной королевой и Медузой Горгоной. Хотя на последнюю ты не очень похожа… Разве что волосы…

Заметив его восхищённый взгляд, я с трудом удержалась от насмешки типа: «Не смотри, а то в камень обращу».

— А ещё говорят, что ты была любовницей прошлого главного редактора, — восхищённый взгляд поменялся на оценивающий. Я вздохнула.

— Да уж, старые сплетни всё так же цветут и пахнут, когда новых не дают…

— Поэтому ты так старалась, чтобы никто не понял, что мы уехали вместе?

Я кивнула.

— Ну а… Это просто слухи или… дыма без огня не бывает?

— Потом расскажу, — я улыбнулась. Тут Молотов затормозил возле небольшого здания с массивной дверью, вышел, подошёл с моей стороны и помог мне выбраться из машины.

В ресторане его явно знали. Нам тут же выделили столик в отдельной маленькой комнатке и сразу же, даже до подачи меню, поставили на стол бутылку холодного шампанского.

— Ты, видимо, сюда часто девушек водишь, — усмехнулась я, когда нам принесли меню. Взглянув на цены, я с трудом удержалась от желания присвистнуть.

— Это ресторан моего отца, — Алексей откинулся на диванные подушки, окружавшие нас в большом изобилии. — Так что ответ на твой вопрос — да, я сюда часто вожу девушек.

В этом я не сомневалась. Только не понимала, почему он так странно меня разглядывает, словно пытается что-то отыскать в моём лице.

— Тогда посоветуй, что здесь самое вкусное, — я попыталась переключить его внимание на меню.

Но Молотов не желал переключаться. Он наклонился и прошептал:

— Самое вкусное здесь — это ты.

Я прищурилась, отложила меню и холодно сказала:

— Ещё один подобный намёк — и я уйду.

К моему удивлению, он расхохотался.

— Да уж, теперь я вижу, что тебя справедливо называют снежной королевой. Ни упоминания о других девушках, ни страстный комплимент — ничем тебя из себя не выведешь!

— Ты меня вчера из себя вывел, — я улыбнулась и вернулась к изучению меню. — Когда я почти в тебя зашвырнула эту бедную статуэтку.

Как ни странно, но вечер прошёл очень хорошо. Больше Алексей не пытался вывести меня из себя своими дурацкими «комплиментами», мы просто разговаривали — о книгах, о его детстве, которое оказалось очень насыщенным, о любимых фильмах и музыке.

У Молотова было такое детство, которое многие родители желают своим детям. Я сразу поняла, что он вырос в обеспеченной семье, но не представляла, что настолько. Учёба за границей, собственный дом на побережье Италии… Да уж, завидный жених. Почти принц.

И почему-то вспомнились слова Громова: «Он не принц. Он кобель».

Но я была вынуждена признать — мне было с этим кобелём интересно. И я практически не заметила, как пролетел вечер и Молотов, расплатившись по счёту (я боялась представить сумму в чеке), повёз меня домой.

Прохладный воздух врывался в полуоткрытое окно машины, я смотрела на мелькавшие улицы, дома, деревья, людей… Почему-то мне было очень хорошо. Я не ожидала от похода в ресторан с Молотовым ничего подобного, но тем не менее… Всё оказалось не так уж и страшно. Быть может, прав Громов, и мне пора наконец проснуться? И не отталкивать всех, кто тянется ко мне?

Я и не заметила, как машина притормозила рядом с моим домом. Алексей, улыбаясь, спросил, глядя на меня:

— Ты как, сама поднимешься? Нет в твоём подъезде опасных маньяков, которые подстерегают тебя в тёмном углу?

Я рассмеялась.

— Надеюсь, что нет, так что доберусь сама. Спасибо за вечер, Лёша, было очень хорошо.

Это был первый раз, когда я назвала его Лёшей, и Молотов явно обрадовался. Кивнув, он тихо сказал:

— Мне тоже, — а затем придвинулся ко мне ближе, привлёк к себе и поцеловал.

Поцелуй длился всего несколько секунд, а затем он сам — сам! — отстранился и, по-прежнему улыбаясь, прошептал:

— До завтра.

Но идти к себе я не торопилась. Я чувствовала… любопытство.

— Почему ты так быстро отпустил меня?

Молотов удивился.

— А ты против? Могу продолжить… — он потянулся ко мне.

— Нет! — я чуть ли не подпрыгнула в кресле. Алексей рассмеялся.

— Вот именно поэтому и отпустил. Не мог не поцеловать, уж слишком ты мне нравишься, Наташ. А отпустил, потому что понимал, что у меня есть всего пара секунд до превращения тебя в разъярённую фурию.

Я кивнула. Надо же, какой умный. Но я хотела проверить кое-что ещё…

Я потянулась к Молотову сама. И прежде, чем закрыть глаза, прикоснувшись к его губам, я успела увидеть полный удивления взгляд.

А потом я почувствовала его руки на своей талии, потом они гладили спину, потом щёки… На секунду оторвавшись от меня, Молотов прошептал:

— Что же ты делаешь, дурында… — а потом продолжил меня целовать. А я закрыла глаза, пытаясь почувствовать… хоть что-то! Хоть малейшее тепло в груди, хоть капельку…

Но единственное, что я чувствовала и осознавала — это последовательность действий Молотова. Вот он зажал меня между собой и сиденьем машины, руками лихорадочно хватаясь за все выступающие части моего тела, а затем переметнулся с моих губ на шею, покрывая её лихорадочными поцелуями.

— Лёша, — тихо позвала я, — остановись, пожалуйста.

К моему удивлению, он послушался сразу, отодвинулся, тяжело дыша и глядя на меня помутневшими глазами.

— Ты… это… зачем сделала?

Я грустно улыбнулась.

— Прости, если обидела.

— О нет, обидой это не назовёшь, — он усмехнулся. — Но я всё равно не понимаю — зачем?

Что же ответить…

— Тебе не понравилось? — я попыталась тянуть время.

— Издеваешься? Конечно, понравилось, я бы с удовольствием этим всю ночь с тобой занимался, но ты ведь не хочешь, да?

— Да, — призналась я.

— Тогда зачем?

— Мне… — я нашла наконец нужный ответ, — хочется захотеть. Хочется перестать быть снежной королевой.

Удивлённый взгляд, затем торжествующая улыбка. Интересно, чему это он так обрадовался?

— Ладно, — Молотов улыбнулся и взял меня за руку. — Я понял.

— Ты никому не расскажешь? — спросила я с беспокойством.

— Нет, не расскажу, — однако, странное у него выражение лица. — Обещаю. А ты завтра пойдёшь со мной гулять после работы? Хорошая погода вроде будет.

Я кивнула и, простившись, вышла наконец из машины.

Я сказала Лёше неправду, и это немного мучило меня. Я вовсе не собиралась ничего и никого хотеть… Мне просто было интересно, будет ли это так же, как с Антоном. То есть — никак.

Видимо, это «никак» стало моим проклятьем. Потому что я действительно ничего не чувствовала. Просто я решила последовать совету Громова и… попробовать проснуться. И мне казалось, что Молотов для этого дела — идеальный вариант. По крайней мере после сегодняшнего похода в ресторан я была в этом совершенно уверена. Так интересно мне было только с Громовым. Ну и с Антоном. Но Громов — мой начальник, а Антон… слишком далеко сейчас.

Главное — не допустить, чтобы в издательстве стало известно о моих встречах с директором по маркетингу. Впрочем, даже если станет… Моей репутации уже ничего не может повредить.

На следующий день, когда я стала собираться домой в шесть вечера, Светочка посмотрела на меня оценивающим взглядом и заметила:

— Слушай, Зотова, у тебя кто-то появился?

— Может быть, — я рассмеялась.

— Так-так, — она положила свою очаровательную головку на кулачок. — Я чего-то не знаю?

— Это утверждение не лишено смысла, — я усмехнулась. — Никто не может знать всё, в том числе и ты.

— Ну, Наташ! Мне же любопытно!

— Мне тоже, — я уже еле сдерживалась, чтобы не заржать в голос.

— Не, ну я так не играю, — Светочка надулась. И тогда я подошла к ней и, взяв за руку, сказала:

— Я тебе расскажу, но чуть позже, хорошо? Не сердись.

— Ладно уж, — она смерила меня подозрительным взглядом. — Беги к своему хахалю.

С «хахалем» мы договорились встретиться за воротами автостоянки издательства, на всякий случай, чтобы никто не заметил. И, вскочив в подъезжающую машину, я спросила:

— Куда мы сегодня направимся?

— Давно не гулял по центру, — лениво ответил Молотов. — Сейчас поставлю где-нибудь свою машину, и отправимся в путь.

Я удовлетворённо хмыкнула. Я тоже очень давно не гуляла по центру. Хотя не могу сказать, что люблю такие прогулки — мне больше нравится лес или парк, но иногда нужно вносить кое-какое разнообразие…

В воздухе уже пахло весной. Немного, едва ощутимо, но тем не менее… Я с наслаждением вздохнула, выбираясь из машины. Алексей удивлённо на меня посмотрел.

— Ты чего?

— Весной пахнет, — ответила я, улыбнувшись. — Чувствуешь?

Он тоже улыбнулся и, приобняв меня за талию, чмокнул в нос.

— Ты такая смешная.

Я мягко высвободилась из его объятий и поинтересовалась:

— Куда пойдём?

Эта встреча понравилась мне даже больше предыдущей. Кроме самого первого объятия Алексей больше не позволил себе ничего лишнего — мы просто гуляли, болтая о разных вещах и разглядывая витрины магазинов. К моему удивлению, Молотов ничего не предпринял и в машине, хотя я была готова к обороне. И мне это очень понравилось.

Мы встречались каждый вечер после работы. Я осторожно подходила к его машине, садилась внутрь, и мы мчались в центр города, где либо шли в кафе или ресторан, либо гуляли, либо ходили в кино. Алексей действительно больше не предпринимал попыток сближения, но комплименты расточал на раз-два. Видимо, надеялся, что я растаю. Но не на ту напал — снежные королевы от комплиментов не тают!

В субботу и воскресенье я с Молотовым встречаться отказалась. Он названивал все выходные, но я отвечала односложно — занята. Причина была банальна — в субботу я весь день убиралась и ходила в магазин, а в воскресенье встречалась с Аней и строчила письмо Антону. Я чувствовала себя виноватой, ведь почти всю неделю я не написала толком ни строчки — после встреч с Молотовым возвращалась очень поздно.

Я не ждала от этих «отношений» ровным счётом ничего. Мне просто хотелось попробовать повстречаться с кем-то, ответить на ухаживания (в разумных пределах), отвлечься от самой себя и своих мыслей. И с Молотовым у меня это получалось.

В понедельник он ждал меня у проходной. Увидев, радостно улыбнулся, подбежал и, взяв за руку, страстно поцеловал в губы.

Я задохнулась от возмущения. Перед проходной! Да наверняка кто-нибудь заметит!

Почувствовав, что я уже бьюсь раненой птицей о его грудь, Алексей наконец отпустил меня.

— Прости, — судя по его ухмылке, стыдно ему не было. — Просто соскучился ужасно за выходные.

А я, холодея, осознала, что боковым зрением вижу застывшую немым изваянием Светочку. Видимо, она всеми силами пыталась переварить только что увиденную сцену, потому что такого глупого выражения лица я у неё не видела никогда.

— Сделаешь так ещё раз — четвертую, — мрачно произнесла я, косясь на Свету.

— Да ладно тебе, — Молотов ухмыльнулся ещё шире. — Никто же не видит.

— Если ты никого не видишь, то это ещё не значит, что никто не видит тебя! — глубокомысленно изрекла я, отвернулась от Алексея и решительным шагом направилась к Светочке.

— Пойдём, — ласково произнесла я, беря её за руку. — Пошли, Свет.

Мы втроём миновали проходную и сонных охранников, после этого Молотов ретировался. А Светочка, когда он исчез, с надеждой в голосе вопросила:

— Мне привиделось? Наташ, скажи честно, это был глюк? Мираж, так сказать?

— Если бы, — я усмехнулась.

Несколько секунд подруга молчала, уставившись на меня растерянным взглядом.

— Слушай, ну я же не в жисть не поверю, что ты стала крутить шашни с директором по маркетингу…

— Сама в шоке!

Я усмехнулась ещё шире. Мы дошли до нашего кабинета, открыли дверь и ввалились внутрь. Светочка моментально села за стол и, закрыв руками голову, простонала:

— У меня сейчас мозг взорвётся.

Я сжалилась над ней. Подошла, взяла за ладошку, заставила поднять подбородок и посмотреть мне в глаза.

— Светочка, милая, ничего страшного не случилось, так ведь? Никто не умер и гром не грянул. Просто Молотов так настойчиво за мной ухаживал, я поначалу сопротивлялась, а потом подумала — какого черта? Почему бы и нет, а? Почему другим можно, а мне нельзя?

— Ну, — Светочка вымученно улыбнулась, — потому что ты не такая, как остальные. Ты… благородная и честная. И я не могу себе представить, что ты с этим кобелем… в постели! По доброй воле!

Я даже обиделась.

— Н-да. Свет, ты извини, конечно, но я с ним не сплю и спать не собираюсь. Как поймёт это — сам бросит. А пока… Он интересный человек, подруга, хоть и бабник.

— А ты уверена, что сможешь устоять? — кажется, Светочке полегчало от моего признания. И теперь в её глазах я увидела огонёк любопытства.

— Абсолютно. Если не устою, обещаю тебе, что приду на работу в балетной пачке. Договорились?

Света расхохоталась и кивнула. В том, что мне никогда не придётся приходить на работу в балетной пачке, я была уверена — всё-таки Молотов не Антон, ему я уступать не намерена.

На этой неделе Алексей меня удивил. Во время встреч он себе ничего не позволял, но вот в машине перед моим домом его действия становились всё менее двусмысленными. Из-за него я перестала надевать юбки — незачем облегчать противнику жизнь.

В пятницу от его напора я чуть не задохнулась. Нет, не так — я чуть не превратилась в лепёшку между ним и сиденьем машины. Я не могла даже отвернуть голову и сказать несколько слов, чтобы прекратить эту пытку. Наверное, если бы я была обычной девушкой, то уже бы превратилась в кисель от его поцелуев и ласк, но… увы! У меня не было никаких желаний, кроме желания отдышаться.

— Ну перестань упрямиться, милая, — видимо, расценив мою неподвижность как «доход до кондиции», наконец оторвался от моих губ Молотов.

Набрав воздуха в лёгкие, я рявкнула:

— Слазь с меня!

Его физиономия меня рассмешила своей озадаченной вытянутостью.

— Чего это? — спросил Алексей очень обиженно. — Зачем?

Ну вот, кто со мной ведётся, все начинают страдать чрезмерным задаванием вопроса «зачем».

— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — угрожающим тоном произнесла я, сузив глаза.

Кажется, понял наконец. Отодвинулся. И смотрит ещё так обиженно, как будто я только что из-под носа у него тарелку с борщом вырвала!

Я спокойно выпрямилась, поправила прическу, выровняла дыхание. Так, теперь главное — не убить Молотова. От его напора у меня даже заболели ещё не до конца прошедшие синяки.

— Наташ, — он не выдержал первым. — Ну чего ты так, а? Ты мне нравишься, я тебе нравлюсь… Зачем ты так со мной?

— А ты слова «нет» не понимаешь, да? — я сложила руки на груди и холодно посмотрела на Алексея. — Может, мне на каком другом языке повторить, кроме русского? Я тебе ещё в понедельник сказала, что не буду с тобой спать!

— Но почему?!

О боги, скажите мне, отчего, когда девушка спит со всеми, вопросов не возникает, зато появляется мнение о её распущенности. Но вот когда девушка отказывает… начинаются бесконечные «почему» и «я что, тебе не нравлюсь?»

— Скажи-ка мне, Молотов, — Алексей понял, что я в ярости, потому что начала называть его по фамилии, — ты спишь со всеми девушками, которые тебе нравятся?

— Э-э-э, — протянул он и настороженно на меня посмотрел. — Ну, вообще да… Но только с теми, кто нравится больше всего!

Я хмыкнула. Ну да, второй Антон. Какой ещё ответ он мог дать на мой вопрос?

— Так вот, Молотов, — я тряхнула волосами и с изумлением заметила, как он проследил за моим жестом с нескрываемым восхищением, — я — другой человек. Мне нравятся многие, многим нравлюсь я. Если я буду спать с каждым, то через месяц превращусь в обыкновенную шлюху. Понимаешь?

— Да, — Алексей кивнул, переведя взгляд с моих волос на вырез кофточки. Легче разговаривать со стеной, толку больше будет.

— Ну и чего ты тогда талдычишь свои «почему?» — фыркнула я. — Разве непонятно, что я буду спать только с тем, кто будет мне больше, чем нравиться!

О! Кажется, допёрло. Взгляд более осмысленный стал. Но какой-то… странный, что ли. Как будто я только что разгадала сложную задачку, над которой он бился больше месяца.

— Наташ, — сказал Алексей тихо и, придвинувшись ближе, взял меня за руку. — А если я скажу, что ты мне больше, чем нравишься? Если я скажу, что я… тебя люблю?

От таких слов я оторопела, пытаясь разглядеть выражение его глаз в темноте. Вторая рука Молотова метнулась к моим губам, легонько обвела их и спустилась ниже, к вырезу кофточки.

— Ты… позволишь мне… получить больше?

Голос его был тихим и вкрадчивым. Я задумалась, чувствуя, как он осторожно расстегивает пуговицы на кофточке. Одна, вторая, третья…

Что-то было не так. Но что? Я никак не могла понять, что же меня настораживает. Думай, Зотова, думай! Что-то во всей этой ситуации заставляло меня внутренне сжиматься. Как там говорил Бриар? «Вы, Натали, очень проницательная женщина». И где же моя хвалёная проницательность?

Я сознательно позволила Молотову расстегнуть и снять с меня кофту. Мне отчаянно хотелось понять загадку этой ситуации. Почему же я так странно себя чувствую? И в чём именно эта странность? Как будто… как будто…

Думай, Зотова!

— Какая же ты красивая, — Молотов явно любовался результатами своих трудов. В его голосе мне послышалось торжество. Особенно когда он потянулся к застежке лифчика, при этом еле слышно шепнув: — Кожа такая молочная, белая, вся светится… А давай посмотрим, что у тебя там…

Нет, ну это уже чересчур. Даже разгадка тайны этой ситуации не стоит того, чтобы он сейчас начал мне грудь обцеловывать. Дома подумаю!

— Не здесь же, — сказала я, останавливая его. — Тут неудобно и не романтично совсем… И потом, у меня сейчас не очень удачные дни…

Алексей, кажется, очень расстроился.

— Давай подождём до понедельника, хорошо? — я постаралась изобразить сексуальный мурлыкающий голос. Шут его знает, как его правильно изображать, ни разу не пробовала. Но, видимо, это у каждой женщины в крови, потому что Молотов внезапно расслабился и, легко поцеловав меня, сказал, рассмеявшись:

— Хорошо. Буду с нетерпением ждать понедельника.

Ну и жди — мстительно подумала я. Ничего ты от меня не дождёшься.

Дома, перед сном, я вновь прокручивала у себя в голове всю эту ситуацию в машине. Что же не так, что…

И тут меня осенило. Я поняла. Молотов играл! Я словно не жила сама, а видела плохой спектакль с посредственным актёром.

Итак… Осталось только понять, зачем ему понадобилась разыгрывать эту сцену. Неужели ему настолько хочется секса со мной? Ерунда какая-то…

А вообще, забавно. Надо их с Антоном столкнуть, пусть посоревнуются за мою постель. А ещё лучше — вдвоём её поделят, только уж как-нибудь… без меня.

Я хихикнула, представив эту сцену, а потом повернулась на другой бок и уснула. В конце концов, Молотов — не Крутова, насильничать не будет, так что разберёмся.

В понедельник я с успехом смылась с работы без пятнадцати шесть на машине Громова — ему нужно было забрать дочь с каких-то занятий. Во вторник назначила визит к стоматологу и ушла в три часа дня. Но в среду, когда я уже успела проигнорировать целую кучу звонков Молотова, мне не удалось избежать кары. Его секретарша позвонила мне по внутреннему телефону и сообщила, что Алексей Михайлович ждёт меня у себя.

Дошло наконец! А я думала, он никогда не догадается просто вызвать меня в свой кабинет — и я не смогу это проигнорировать — вместо того, чтобы ошиваться у женского туалета, привлекая к себе недоуменные взгляды всех сотрудниц издательства.

Когда я вошла к Алексею, он встретил меня холодной яростью. Заперев дверь (а вот это зачем, интересно?), он зашипел, потащив меня к стулу за руку:

— Ну и что ты скажешь в своё оправдание?!

Посадил меня на стул, чуть не вырвав руку. Поморщившись, я потерла запястье. Заметив этот мой жест, Молотов смутился.

— Извини, если сделал тебе больно. Я просто…

— В ярости, — я кивнула. — Я заметила.

Несколько секунд мы молчали, а затем Алексей произнес более осторожным тоном:

— Так что ты скажешь по поводу своего поведения вчера и позавчера? Почему ты не отвечала на звонки? Избегала встречаться со мной в коридорах? Почему, Наташа?!

Молотов почти перешёл на крик, и я, привстав, легонько ударила его по щеке.

— Цыц. Не ори, мы на работе, а не в борделе.

Он молчал, глядя на меня уже спокойнее, но всё равно весьма хмуро.

— Опять твои «почему», — я ухмыльнулась. — А ты ведь не понял ничего из того, что я говорила тогда в машине. Признался мне в любви и ждал, что я брошусь на шею. Извини, Лёш, но ничего не получится — я же сказала, что должна чувствовать к тебе то же самое.

— А ты не чувствуешь? — вздохнул он. В этом горестном вздохе мне опять почудились отголоски той игры, что была вчера.

— Нет, извини.

— А что мне сделать, чтобы почувствовала?

— Перестать напирать на меня! — я нахмурилась. — А то ты меня вчера чуть по своей машине не размазал. Ещё бы чуть-чуть — и пришлось бы тебе прятать мой труп в какой-нибудь пакетик и скидывать в Москва-реку.

— Извини, — пробормотал Молотов и, смущённо пригладив волосы, улыбнулся. — А сегодня ты пойдёшь со мной на свидание? Обещаю, что не буду больше себя так вести.

— Если не будешь — пойду.

Он радостно улыбнулся. И почему-то я поняла, что на этот раз он искренне рад моему ответу. Осталось только понять, почему у меня в душе осталось ощущение того, что половина из сказанного Лёшей — всего лишь игра.

Но… на какую публику?

Он не обманул. Не приставал, даже за руку не брал. Правда, взгляд иногда строил такой жалобный — мол, посмотри, какой я несчастный, отвергли меня… Но я делала вид, что в упор не замечаю этот взгляд.

Только перед моим домом Молотов вдруг взял меня за руку, заставив напрячься.

— Стой, Наташ, не сердись, — он улыбнулся. — Всё хорошо, я просто… Хотел попросить у тебя кое-что. И обещаю, больше никогда не приближусь, не трону.

— Ты вроде уже обещал, — фыркнула я.

— Да, но… это сложно. Можно мне небольшой аванс? Чш-ш, не сердись. Просто поцелуй меня, пожалуйста. Хоть легонько. И всё — больше я ничего не прошу!

Я возвела глаза к потолку.

— Тебе мало вчерашних поцелуев?

— Мало, — Молотов развёл руками. Я вздохнула, осторожно подалась вперёд и слегка чмокнула его в подставленные губы. Алексей огорчённо вздохнул, но всё же выпустил меня из машины.

Мне показалось, что он действительно очень расстроился. Странно…

А на следующий день случилось то, что перевернуло мою жизнь на несколько суток. После обеда примчалась Светочка, и в таком странном возбуждении я её никогда не видела — она как будто пробежала несколько километров на занятиях физкультурой в школе и теперь тщетно пыталась отдышаться.

— Зотова… Наталья Владимировна… вы… вы…

— Светочка, — я помогла ей сесть и подала стакан с водой. — Ну, чего случилось?

— Вы, — всхлипнула она, глотнув воды, — спали с… Молотовым?

Я ждала чего угодно, только не этого вопроса.

— Чего? — чувствуя, что теряю способность соображать, выдавила из себя я. — Нет, конечно… А почему ты спрашиваешь?

Ещё один судорожный вздох, глоток воды, а потом Светочка продолжила уже более отчётливым голосом:

— Сегодня Юля вышла из отпуска. Ну, вы знаете, такая маленькая блондинка из отдела продаж, она у них ещё в комнате единственная женщина… Юля меня сейчас отловила в коридоре и сказала, что своими ушами слышала, как все её соседи обсуждали с Молотовым некий спор… И она поняла, что предмет этого спора — вы! И если он не переспит с вами до вечера пятницы, то проиграет!

Под гулкие, огорчённые удары моего сердца, мозаика наконец сложилась. Бриар был прав. О споре я как-то не подумала, но тончайшие вибрации лжи, которые витали в воздухе в тот вечер, видимо, задели меня…

Я отвернулась от Светы и посмотрела в окно. Опять снег, такой белый, такой чистый… Ну почему люди не могут быть такими же? Почему обязательно, стоит только чуточку довериться, и вот — тебе обязательно воткнут нож в спину.

— Светочка, милая, спасибо тебе, — сказала я еле слышно и набрала внутренний номер Громова.

Максим Петрович, конечно, немного удивился, когда я попросила у него отгул до понедельника. Сказала, что мне нездоровится.

Мне действительно было очень плохо. Выскочив из кабинета Громова, я быстро схватила сумку и одежду (Светы в комнате не было) и поспешила к выходу.

По дороге мне не попался никто, кто мог бы меня остановить. Миновав стоянку издательства, я достала свой мобильный телефон и выключила его.

Хватит играть со мной.

Весь четверг я проспала, уткнувшись в подушку. Не ела и толком ничего не пила. Больно мне не было. Только странная опустошённость на месте, где раньше жила душа.

Единственные люди, которые никогда не предали бы меня, умерли. И глупо было ожидать честности от мужчины, которого знаешь две недели…

Но почему-то было очень пусто и противно. Я сама не считала себя человеком, но… мне казалось, что хотя бы другие люди не должны мне об этом напоминать. Мол, вот тебе, Зотова, нож в спину, ты же всё равно ничего не чувствуешь. Так, статуя.

Искривив губы в подобие улыбки, я с самого утра в пятницу отправилась гулять. Весна всё больше заполняла воздух, пьянила его собой, растекалась по моим лёгким… И если раньше я радовалась её приходу, то теперь… безразлично.

Я бродила по городу, заходила в парки, скверы, сидела на стылых лавочках, кормила голубей несъедобными пирожками. В моей голове не было ни одной чёткой мысли. Есть не хотелось. Во рту была горечь, как будто я только что проглотила ложку горчицы. А вот слёз не наблюдалось… Хотя они должны были облегчить мои страдания.

В парке начало темнеть. Я поёжилась от внезапно нахлынувшего холода. Снежная королева замерзла… кто бы мог подумать!

Сунула руку в карман, включила мобильный телефон, чтобы узнать время. Шесть… Рабочий день кончился…

И тут телефон взорвался. Мне пришли оповещения о двадцати пяти вызовах от Молотова, семи — от Светочки, двух — от Антона и… почему-то три вызова были от Громова. Кстати, именно он перезвонил мне первым, как только я включила телефон.

Странно, но если ни Молотова, ни Антона, ни даже Светочку я слышать не желала, то голос моего начальника, наоборот, хотелось…

И я сняла трубку.

— Алло.

— Наташа? — в его голосе слышалась тревога. — Скажите мне, где вы сейчас?

— Я?.. — мне слабо соображалось. — Где-то. Где-то я точно есть…

— Наташа, посмотрите адрес на ближайшем доме, если вы на улице. Спросите адрес, если вы в квартире. Слышите? И скажите мне этот адрес! Мигом, марш!

Почему-то его командный тон меня не обидел, наоборот — я тут же поднялась со своей заледенелой скамейки и пошла к выходу из сквера. Вышла, поглядела на табличку дома напротив и продиктовала адрес Громову.

— Так, — он напряжённо думал, — сейчас пойдёте вправо. Буквально через пять минут увидите по левую сторону улицы кафе с розовой вывеской. Войдёте туда и будете меня ждать. Поняли? И только попробуйте ослушаться!

Мне было всё равно. Я положила телефон в сумку, не обращая внимания на его отчаянное трепыхание — кто-то ещё решил потревожить моё одиночество — и медленно побрела к этому кафе.

Нашла. Вошла, села, заказала чай. И только мне его принесли, и я сделала первый глоток, как увидела, что в кафе входит Громов. Чёрный, как туча.

Подошёл, сел со мной за один столик.

— Наташа? — я подняла глаза, услышав своё имя. Некоторое время он молчал, изучая моё лицо, а затем взял меня за руку и спросил:

— Вы давно ели?

И я даже не почувствовала иголочек, которые обычно пронзали мою руку, когда он прикасался к ней…

— Недавно. Вчера утром.

Максим Петрович сжал мои пальцы. И внезапно я почувствовала…

Иголочки вернулись, пронзив мою безжизненную руку. И я поняла, что Громов едва сдерживает холодную ярость. Только вот на кого он злится?

— Максим Петрович, — я облизнула губы, — вы на меня злитесь? Но что я сделала? Я вроде отпросилась на сегодня…

— Ты вообще представляешь… — я даже немного испугалась, когда Громов пересел на диван рядом со мной. Теперь я сидела так близко, что наши бёдра соприкасались. Но ему точно был безразличен этот факт. — …Ты вообще представляешь, как мы со Светой волновались?! Когда ты ушла в четверг, я ещё ничего не знал. А минут через пятнадцать, когда Света вернулась из канцелярии и всё мне рассказала, я понял, какую ошибку совершил, отпустив тебя. Ты телефон зачем отключила?!

Он схватил меня за плечи, заставляя смотреть в глаза и не отворачиваться. Да я при всём желании не могла бы отвернуться. Просто потому, что не хотела.

— Максим Петрович, — прошептала я (на больший децибел меня не хватило), — пожалуйста, простите…

Внезапно Громов как-то обмяк. Отпустил меня, но лишь для того, чтобы секундой позже крепко обнять и прижать к груди.

— Я вот чего не понимаю, Наташа, — заговорил он уже спокойнее. — Чего ты так переживаешь? Ты ведь не любишь Молотова. Ну поспорил, но это ведь к тебе не относится, только его ставит в невыгодном свете. Зачем же ты так?

Громов аккуратно поднял моё лицо и посмотрел в глаза, ожидая ответа. Я облизнула губы, пытаясь собраться с мыслями.

— Помните наш разговор в Болонье, Максим Петрович? Вы тогда сказали, что мне нужно проснуться… Попробовать жить, дышать, чувствовать… И когда Молотов начал за мной ухаживать, я подумала… Быть может, стоит поверить? Хоть раз в жизни довериться другому человеку, ответить на его ухаживания… И я решилась. А когда узнала об этом пари, то поняла, что всё напрасно. И во мне, внутри, будто что-то разбилось…

Я говорила всё тише и тише. А Громов становился всё мрачнее и мрачнее.

— Я доверяла ему, Максим Петрович, — я усмехнулась. — Глупо, правда? Но я подумала — всю жизнь была умной, хоть раз глупой побуду… И что? К чему это привело? Лучше бы уж… как раньше…

Я отвернулась, чтобы не видеть его серых глаз, которые сейчас будто почернели. Но Громов очень осторожно опять повернул к себе мою голову и аккуратно стёр с щеки следы слёз. Надо же, а я даже не заметила, что начала плакать.

— Это я виноват, — тихо сказал он. — Это из-за меня ты решила поверить Молотову. Прости, я… просто не думал, что ты воспримешь мои слова настолько серьёзно.

Удивлённо поглядев на Громова, я ответила:

— Максим Петрович, я всегда воспринимаю вас серьёзно… Все ваши слова…

Я почувствовала, что его объятие стало чуточку сильнее. Надо же… Сижу здесь, в обнимку с собственным начальником…

И тут меня обдало жаром. Возвращалось прежнее состояние. Каждая клеточка моего тела вдруг ощутила присутствие единственного человека, чья близость вгоняла меня в трепет, и будто застонала в предчувствии чего-то хорошего. Иголочки… такие родные иголочки, но теперь они пронзали не только мою руку. Я чувствовала, как затуманивается зрение, как слабеют ноги, но при этом почему-то продолжала очень чётко видеть перед собой лицо Громова, его глаза, вдруг как-то непонятно вспыхнувшие.

— Вам надо поесть, — услышала я его голос будто издалека. — Вы совсем на ногах не держитесь.

Я кивнула. Но выпускать меня из объятий Максим Петрович почему-то не спешил. А я с горечью заметила, что он опять перешёл на «вы». Чёрт! А мне так нравилось, когда он мне «ты» говорил.

— Наташа, я хочу, чтобы вы поняли… — я так горестно вздохнула, что он удивлённо вскинул брови. — Что такое?

— Называйте меня на «ты», — осмелилась я. — Пожалуйста.

— Хорошо, — всего на миг Максим Петрович улыбнулся. — Я хочу, чтобы ты поняла — тот мой совет… насчёт пробуждения… и доверия… Понимаешь, доверять надо тому, кого ты знаешь, в ком не сомневаешься, кто тебя никогда не предаст. Как говорят — доверяй, но проверяй. Не бросайся на всех подряд. Молотов, конечно, не самый худший вариант, но поверь мне, он бабник, каких поискать. А ты… такая молодая, милая, такая нежная…

Ой, я теряю ход его мыслей. Да и сам Максим Петрович, кажется, тоже слегка потерялся. Он замолчал, смотря мне в глаза, а потом поднял руку и прикоснулся к моим губам.

Это было похоже на… обжигающий горячий чай в зимний вечер. Я прикрыла глаза, наслаждаясь этими прикосновениями.

— Такой прекрасный цветок, который каждый мерзавец готов сорвать и втоптать в грязь только за то, что этот цветок смеет быть прекрасен телом и душой… — пальцы переметнулись на щёку, затем на шею, затем… ой!

Я распахнула глаза, не понимая, как такое может быть. Увидела странную улыбку Громова, его глаза, которые опять потемнели, но только уже не от гнева.

— Да, Наташа, — сказал он с какой-то странной грустью, — даже для меня ты — искушение, которое очень трудно преодолеть. Хотя я раньше думал, что это невозможно…

Его рука только на миг перешла границы дозволенного, а затем Громов убрал её, осторожно обхватив мою шею.

— Ты не боишься меня? — интересно, почему же у него такой грустный голос.

— Нет, — я попыталась улыбнуться, и, кажется, у меня это получилось, хотя я почти не могла соображать из-за этих его прикосновений. — Максим Петрович, вы не тот человек, которого мне следовало бы опасаться… Я о вас очень хорошего мнения. Вы… честный человек.

А вот дальнейшее меня очень удивило. Громов тихо рассмеялся, при этом его глаза опять почти почернели, а затем наклонился и поцеловал меня в шею. Лучше бы он меня ударил, право слово! После этого поцелуя я совершенно расклеилась. А он выпрямился, как ни в чём не бывало, и отодвинулся от меня чуть дальше, выпустив из объятий.

— Давай переключим наше внимание на меню, Наташа. Тебе надо поесть, — и Громов почти силой вложил в мою руку меню.

Когда я подняла глаза, оставив на столе только чистую тарелку, то увидела, что Громов смотрит на меня и улыбается.

— Что-то случилось? — спросила я.

— Нет, просто ты действительно проголодалась. И кушала с большим аппетитом.

— А-а-а! Ну да, я в процессе поняла, что и вправду хотела есть… Всё-таки у меня во рту маковой росинки не было со вчерашнего утра.

Я немного помялась, подбирая слова.

— Максим Петрович, я… хотела бы извиниться. За своё поведение и телефонные звонки, на которые не отвечала.

— Ты ещё очень молода, Наташа, — по глазам Громова я видела, что он больше не сердится, — поэтому постарайся запомнить одну вещь. Когда ты на кого-то обижаешься, помни, что другие люди, которые тебя любят, не имеют к этой обиде никакого отношения. А ты сейчас поступила так, как будто мы со Светой тоже участвовали в том споре.

Я чувствовала себя паршиво, что и говорить. Но…

— Я даже не думала, что вы за меня так беспокоиться будете…

Максим Петрович вздохнул, покачав головой.

— Ладно, давай оставим эту тему.

— Да, хорошо, только у меня последний вопрос… Вы, случайно, не знаете, какую сумму проиграл Молотов?

Неожиданно Громов весело заулыбался. Я даже слегка удивилась этой его реакции на мой вопрос.

— Триста тысяч.

От озвученной суммы я подавилась чаем.

— Сколько?!

— Повторяю — триста тысяч, — Максим Петрович хмыкнул. — Понимаю твоё удивление, тем более, что в споре участвовали примерно двадцать человек. Причём заметь — никто из этих людей не верил, что Молотову удастся тебя соблазнить, поэтому он заранее готовился забрать крупный куш.

— Бедняга, — на один краткий миг я даже ему посочувствовала.

— Не переживай, Алексей Молотов не бедный человек.

— Максим Петрович… — я слегка смутилась, решив задать этот вопрос. — А… вы ему ничего не сделали? Ну, за спор на меня?

Казалось, что лицо Громова окаменело. Он, видимо, вспомнил какой-то неприятный разговор, потому что на миг отвёл глаза, вздохнул, и только затем продолжил:

— Признаюсь честно — я его ударил. Не сильно, не волнуйся. Но достаточно, чтобы он больше к тебе не приставал. Да, и ещё… в издательстве о споре известно немногим. Но Королёв как-то умудрился всё выведать.

Я тихо застонала.

— Не волнуйся, Наташ. О тебе Сергей уж точно ничего дурного не думает, а вот с Алексеем имел долгую и неприятную беседу. Как и с менеджерами отдела продаж. В ближайшие полгода все, кто участвовал в споре, будут получать зарплату, как у уборщицы, ну или на худой конец, у младшего редактора.

— Они же уволятся!

— Вряд ли. В любом случае — это проблема Королёва, не наша с тобой.

Я кивнула, размышляя о случившемся. И ещё мне было интересно, будет ли Алексей пытаться встретиться со мной и просить прощения. Хотя… вряд ли такой человек, как Молотов, снизойдёт до извинений.

— Наташа, — вырвал меня из раздумий голос Громова. Я улыбнулась, увидев его ласковую улыбку и внимательный взгляд, — я бы хотел кое-куда пригласить тебя. Мне кажется, что сейчас это будет самым правильным… Заранее предупреждаю, что спать сегодня ночью тебе не придётся.

Ого! А вот это уже интересно.

— Куда вы хотите меня пригласить?

— Сюрприз, — Громов положил деньги в только что принесённый счёт. — Но я хочу тебя попросить — просто верь мне.

Максим Петрович встал и протянул мне руку, помогая подняться. И когда я встала перед ним, почувствовав кожей его близость, с моих губ сорвался едва слышный вздох. Сомневаюсь, что Громов мог его услышать. Но, так или иначе, он вдруг очень тихо сказал:

— Ты действительно необычная девушка, Наташа. После всего, что я сегодня наговорил о том, что ты искушение даже для меня, у тебя должна быть одна из двух возможных реакций. Но ты в эти рамки не вписываешься…

— Почему? — мне даже любопытно стало.

— Любая девушка после таких слов либо поспешила прочь из этого кафе, а в дальнейшем и с работы уволилась, либо решила активно меня соблазнять. А ты ведёшь себя так, будто ничего особенного не случилось.

— Максим Петрович, — я ободряюще улыбнулась Громову, — но ведь ничего особенного действительно не случилось. Поверьте, я не сомневаюсь в ваших моральных качествах даже на сотую долю процента.

Громов ничего не ответил, только улыбнулся, а затем мы вышли из кафе.

Максим Петрович привёл меня в ночной клуб. Не могу сказать, что я была очень счастлива по этому поводу. В ночных клубах я была только несколько раз, когда Аня почти силой меня туда затаскивала. Честно говоря, никогда не понимала смысла подобных сборищ. Дрыгаться под ритмичное нечто, которое у меня язык не поворачивается называть музыкой, я всегда не любила, пить полночи и наутро просыпаться с диким похмельем — тоже. А больше всего меня смущал тот факт, что в таких заведениях большинство людей отправлялось лишь с одной целью — найти себе партнера на ночь, плюс комплект венерических болезней, как бесплатное приложение.

Обо всём этом я и доложила Громову, как только стало понятно, куда он меня ведёт.

— Наташа, — он ухмыльнулся, созерцая мою недовольную мордашку, — я же просил — просто верь мне. Хорошо? Давай ты на сегодня оставишь все свои рассуждения и проведёшь эту ночь со мной.

Я вздрогнула от двусмысленности фразы, но, взглянув в лукавые глаза своего начальника, поняла, что он просто подтрунивает надо мной.

— Договорились, — я кивнула.

— Тогда пошли.

Для начала Громов заказал мне коктейль. Какой — не знаю. Я в этих вопросах не слишком искушённая, потому что, находясь рядом с Аней во время таких вот попоек, обычно либо не пила, либо употребляла исключительно мохито.

Оглушительно звенела музыка, отдаваясь в моих ушах болью. Где-то в груди пульсировал ритм, и мне всё время хотелось сглотнуть, чтобы прогнать наваждение. В клубе было немного накурено, и от этого подташнивало.

Несколько раз ко мне пытались подвалить незнакомые парни, но Громов тут же с видом собственника клал руку мне на плечо, и почему-то никто не рискнул с ним связаться.

Когда я допила второй коктейль, почувствовала странную лёгкость. Перестало тошнить, боль в ушах унялась, захотелось тоже начать дрыгаться под это подобие музыки. И каким-то шестым чувством Максим Петрович понял моё состояние.

Он взял мою руку и спросил:

— Потанцуем?

— Я не умею, — призналась я, усмехнувшись. — Я всегда двигалась как корова, которой кто-то по ошибке нацепил на ноги коньки и выпустил на лёд.

— Посмотри вокруг, — шепнул Громов, наклонившись над самым моим ухом. — Здесь больше половины присутствующих не умеют танцевать в принципе, просто дрыгаются. Ты думаешь, это кого-то волнует? Мы пришли сюда расслабиться, поэтому перестань смущаться. Я ведь не заставляю тебя вальсировать.

— При всём моём желании, — я хихикнула, — я бы никогда в жизни не смогла протанцевать вальс дольше пяти секунд.

Громов понимающе хмыкнул и за руку потащил меня на танцпол.

Я не помню, какая была музыка. Помню только, как Максим Петрович начал смешно дрыгаться, и я согнулась пополам от неудержимого хохота. Но, увидев его взгляд, выпрямилась и сама начала танцевать. И через несколько секунд с некоторой обидой заметила, что мой начальник смеётся, закрывая рот ладонью.

Заметив моё возмущение, Громов подошёл ближе и, положив свои руки мне на талию, сказал:

— Не обижайся, пожалуйста. Не скрою, весьма необычно видеть столь необычные телодвижения своего заместителя, но и ты ведь смеялась над старым начальником, — его глаза лукаво блеснули.

— Вы не старый, — я ответила Громову улыбкой. — И я не обижаюсь. Давайте дрыгаться дальше.

Больше никто не смеялся. Наоборот — через пару минут я и думать забыла о стеснении и просто двигалась. Мне казалось, вместе с этим подобием танца из моих конечностей вытекает боль, которую я старательно пыталась заглушить вот уже несколько дней. Мне стало легче дышать, когда на лбу выступила испарина, когда в глазах закружились непонятные мушки, когда уже ничего не осталось, кроме меня, музыки и танца. Только, быть может, руки Громова, которые он иногда клал мне на талию или плечи, с улыбкой заглядывая в глаза.

Я не знаю, сколько это продлилось. Потом мой начальник предложил сделать перерыв, и мы вернулись к барной стойке, где мне опять подали тот же коктейль. Я с наслаждением выпила, почувствовав, как моментально закружилась голова.

— Ты быстро пьянеешь, — покачал головой Громов, наблюдая за моей реакцией. — Тут алкоголя-то всего ничего, а у тебя уже слегка глазки в кучку.

— Да, это правда, — кивнула я. — Моя мама тоже пьянела очень быстро, она не могла пить больше одной рюмки водки или двух бокалов вина.

— Тогда тебе больше не наливать, — ласково сказал Громов и, взяв меня за руку, предложил: — Опять танцевать?

— Не уверена, что устою на ногах.

— Я тебя поддержу.

Вторая часть «Марлезонского балета» длилась дольше первой. Именно из-за того, что Максим Петрович старательно помогал мне, не выпуская как минимум мою руку из своей, а как максимум — талии, и я совершенно не желала прерывать этот танец, наслаждаясь его прикосновениями. Самое забавное — я отлично понимала, что Громов знает — я никуда не свалюсь, отпусти он меня, но… кажется, Максиму Петровичу самому нравилось ко мне прикасаться.

Я танцевала, вспоминая его слова об искушении. Почему-то эта ситуация напоминала мне ту давнюю историю с Михаилом Юрьевичем в машине. Разница была только в моей реакции. Тогда я не чувствовала почти ничего, тогда как прикосновения — и пока ведь ничего, кроме них! — Громова вызывали у меня отчаянное желание сделать так, как делают некоторые собачки, чтобы им почесали пузо — рухнуть на спину и расставить лапки. Я даже представила себе такую картину и хихикнула — это весьма забавно выглядело бы со стороны.

Вопреки словам Громова, он заказывал мне тот же самый коктейль ещё дважды. Каждый раз у меня кружилась голова, но потом приходила эйфория. Я балансировала на какой-то опасной грани между трезвостью и опьянением, и лишь волей Максима Петровича не переходила её. Каким образом он угадывал, когда мне опять можно выпить, и сколько именно — было для меня загадкой. Сам же он выпил примерно раза в три больше, при этом не запьянев даже на сотую долю процента. Удивительный человек…

Мы уходили из клуба на рассвете. Точнее, я почти выползала. Ноги ныли от беспрерывных танцев, в ушах слегка шумело от громкой музыки. Хотелось тишины и покоя.

Громов опять понял моё желание. Мы направились в сквер неподалёку и разместились на небольшой лавочке. За ночь ощутимо потеплело — а может, я не чувствовала холода из-за приличной дозы алкоголя в крови — и я спокойно опустилась на стылую скамейку, вытягивая ноги. Я почти не удивилась, почувствовав, как Громов обнял меня одной рукой и позволил положить голову себе на грудь.

Сколько минут мы так сидели — не знаю. Я наслаждалась тишиной, нарушаемой только биением сердца своего начальника. Закрыв глаза, я вдыхала воздух, немного пахнущий талым снегом и ночью, и чувствовала себя путником, который после очень долгой дороги наконец попал домой.

Через некоторое время Громов нарушил молчание, осторожно приподняв мой подбородок. Заглянул в глаза и спросил:

— Устала?

Про себя я подивилась выражению его глаз — я увидела там неподдельную нежность и заботу.

— Немного, — я улыбнулась уголками губ. — Я никогда столько не танцевала.

— Я тоже, — признался Громов. — Я и не думал, что мы задержимся до закрытия клуба.

Я смотрела в его глаза, наслаждаясь этими мгновениями — ведь когда ещё я смогу вот так, просто, сидеть с ним на лавочке, не думая об условностях.

Словно прочитав эти мысли, Максим Петрович погладил меня по щеке, а затем положил руку на талию и привлёк к себе. Я была уже на такой опасной близости к нему, что почти перестала дышать.

— Тебе хоть немного легче? — спросил Громов тихо. — Ты больше не будешь переживать насчёт Молотова?

Насчёт… кого? Мысли путались. Я с трудом подавила желание самой сократить эти оставшиеся сантиметры между нами.

— Молотова? — пробормотала я. — Честно говоря, Максим Петрович, я сейчас с трудом могу вспомнить, кто это такой.

Кажется, Громов слегка удивился. Но уже через мгновение он весело улыбнулся.

— Это почему же?

Я готова была поклясться — особенно если судить по лукавым искоркам в глазах Громова — что он прекрасно понимает, почему. Но, тем не менее, ответила немного насмешливым тоном:

— Скажите мне, Максим Петрович, а вы сейчас сами можете нормально думать о Молотове?

Громов расхохотался, услышав эти слова. А потом сделал то, о чём я так мечтала — сократил расстояние между нами, обняв меня изо всех сил.

— Я вообще ни о чём не могу думать сейчас. И ни о ком. Ни о ком, кроме тебя.

Иголочки, такие родные иголочки, бегали по всему телу. И я вдруг вспомнила…

«Ты совершенно не замечаешь очевидных вещей, — раздался в моей голове голос Светочки. — Ты даже не представляешь, Наташ, насколько ты для мужиков привлекательна. Да если бы ты хоть раз кому-то из наших хотя бы один намек сделала, как-то дала понять, что интересуешься… любой из них твоим бы стал! Любой. Даже Громов».

Тогда я не поверила подруге. Слишком невероятным казалось это предположение. Но теперь я осознала, что Светочка в чём-то была права. И сейчас, стоит мне сделать один неверный шаг, хоть как-то дать понять, что я хочу большего… И Громов не устоит перед искушением. Да, теперь я понимала, что означала та его улыбка, когда мы выходили из кафе вчера вечером — он словно говорил: «Я такой до тех пор, пока ты сама не захочешь иного».

Но я боялась признаться самой себе в том, чего хочу, а чего нет.

По крайней мере, не сейчас…

Максим Петрович застыл, поглаживая меня по спине. Я в который раз поразилась, как ловко он это проделывает — ничего лишнего или пошлого, но тем не менее настолько чувственно, что я почти превратилась в кисель из-за этих прикосновений.

— Я хочу вам кое-что рассказать, — я осторожно отодвинулась. Ненамного, всего на несколько сантиметров. Теперь моё лицо было прямо перед лицом Громова. И это стало настоящим испытанием… Но не было пока испытания для меня, которого бы я не выдержала.

— Конечно, — Максим Петрович кивнул. Глаза его были серьёзными.

Я вздохнула, набирая воздуха в грудь. То, что я собиралась сказать, знали только мои родители. Это не было великой тайной, просто очень больной темой.

— Я всегда, всю свою жизнь, стеснялась своего тела, — я говорила очень тихо, но Громов ловил каждое слово. — С самого детства, когда меня начали дразнить в детском саду, а потом в школе. Я осознавала, что не такая, как все. Теперь, когда я смотрю на свои фотографии, то понимаю, что была обычным пухленьким ребёнком, — я ухмыльнулась, — но считала себя настоящим чудовищем. Я стеснялась всего и всегда, и со временем это чувство только усиливалось. Потому что я росла, продолжая оставаться всё такой же кругленькой, и за мной никто и никогда не ухаживал, как за другими сверстницами.

Я вздохнула, припоминая те времена, когда училась в школе. Как же доставалось моим родителям! Я, как многие подростки, была безжалостна к чувствам своих родных.

— В моей душе жила ненависть, — продолжала я ещё тише. — Да что там — до сих пор живёт. Я ненавидела всех и каждого. Когда я выходила из дома и видела на улице какую-нибудь девочку с точёной фигуркой, я ненавидела её. Понимала, что никто не виноват, но не могла справиться со своими чувствами. И больше всего я презирала людей, которые пытались научить меня какой-нибудь новомодной диете. Многие искренне считали, что я такая, потому что много ем. Святая наивность! Да у нас дома конфеты и печенье были только по великим праздникам. Я не говорю про то, что мама тщательно следила, чтобы я не ела ничего лишнего. Только благодаря ей я в бегемота не превратилась. И самое смешное, что мне никто — никто! — не верил. Все считали — раз толстенькая, значит, ешь много. И это самое страшное, Максим Петрович, когда тебя заранее называют лгуньей, и ничуть в этом не сомневаются. А доказать обратное ты не можешь в принципе.

Слова лились из меня, и я почти чувствовала змеиное шипение, которое было готово вырваться из моей груди. Но, нет… это всего лишь моё воображение. Не более того.

— Поэтому я не любила танцевать. Танцующий бегемот — что может быть отвратительней? Я несколько раз ходила в ночные клубы со своей лучшей подругой, и все эти разы тихо ненавидела окружающих. За их красоту, отсутствие комплексов, за их беспечность… Сама себе я всегда казалась похожей на клубок ниток, только вместо ниток — мои страхи и комплексы. А знаете, чего я боялась больше всего, Максим Петрович?

Всё это время начальник внимательно смотрел мне в глаза. Я не могла понять, о чём он думает.

— Догадываюсь, — тихо сказал он. — Но разреши мои сомнения.

— Я боялась показать свою слабость, — судя по удивлению, мелькнувшему во взгляде Громова, он подумал о чём-то другом. — Я нарочито надевала на себя маску равнодушия, и лишь небо знает, чего мне это стоило и какие демоны в это время бушевали в моей душе. Я боялась, что кто-то хоть на миг поймёт, что за личиной снежной королевы — нежная и хрупкая девочка, которая плачет от каждого нанесённого ей оскорбления. Не спрашивайте меня, почему я так боялась именно этого — я не знаю. Но каждый день, встречая на своём пути трудности, насмешки, жестокость, я говорила себе, что не имею права быть слабой. А после смерти родителей…

Я закрыла глаза, вновь переживая тот ноябрьский день.

— После смерти родителей я действительно стала снежной королевой. Я больше не притворялась. Меня ничто не могло больше напугать или унизить — мне было всё равно. И, знаете… Я всю жизнь стремилась к подобным ощущениям, я всегда хотела быть сильной. Но, конечно, не такой ценой. Однако, достигнув этого, я поняла, что умерла.

Первые ласковые солнечные лучи нежно прикасались к стволам деревьев, к остаткам снега, уже покрытого грязью, и к нашим лицам. Я не могла понять, о чём думает Громов, да и не пыталась…

— Каждый человек мечтает о доле другого, — продолжила я. — Мечтает стать красивее, лучше, выше, смелее. Но мало кто понимает, какая это непозволительная роскошь — отказ от самого себя. Ломая свою личность, ничего, кроме пустоты, не чувствуешь. И мне жаль, по-настоящему жаль, что место той искренней и нежной девочки заняла снежная королева, украв её душу и заключив в глыбу льда. Но… — я глубоко вздохнула, — я признаюсь вам в своей слабости. Пожалуй, единственной на данной момент. И слабость эта в том, что мне так проще жить. Я пошла по самой короткой и пустой дороге, выбрав путь одиночества. И это моё право.

Я почти дословно повторила эту фразу… «Право на одиночество»… Она уже давно стала моим проклятьем. Но никому, даже Громову, я не собиралась рассказывать всей правды о себе и своём проклятье.

Помолчав немного, Максим Петрович тихо сказал:

— Это самая печальная сказка о снежной королеве, которую я когда-либо слышал.

— Это ещё не конец, — я улыбнулась. — Ведь сегодня вам удалось немного растопить её лёд. И я даже ненадолго вспомнила ту девочку, которой была раньше. Я всегда ненавидела ночные клубы за громкую музыку и огромное количество неискренних людей. Но сегодня, танцуя, я почувствовала, как во мне подняла голову прежняя Наташа.

— Это хорошо или плохо? — настороженно спросил Громов. Я рассмеялась.

— Максим Петрович, уже три года я не испытывала таких эмоций, как сегодня. И вы спрашиваете, хорошо это или плохо?

— Но ты же сама только что упомянула, — он тоже заулыбался, — какую именно дорогу выбрала.

Я покачала головой.

— Это не имеет никакого отношения к моему пути. Это касается только жизни моей души. Я признаюсь вам, Максим Петрович, я была уверена, что та девочка во мне умерла окончательно и бесповоротно. Но сегодня я убедилась, что это не так. И… я рада. Я скучаю по самой себе.

Я опустила голову, чтобы скрыть слёзы. Да уж, я слишком много плачу в последнее время. Но это нисколько меня не огорчает.

Я почувствовала руку Громова на своём подбородке. Подняла глаза. Максим Петрович улыбался, а из-за выражения его глаз по моему телу прокатилась волна маленьких иголочек. Нежность… господи, какая нежность!

— Милая моя Наташа, — его голос будто обволакивал меня заботой. — И я повторю то же, что уже говорил тебе не раз: ты необыкновенная девушка. Так чувствовать способен далеко не каждый человек на этой планете. И спасибо, что поделилась со мной частичкой своих воспоминаний. Ты даже не представляешь, как это важно для меня.

Последнюю фразу Максим Петрович почти прошептал. А затем наклонился и нежно поцеловал меня в шею. Я вздрогнула и прерывисто вздохнула, собираясь с мыслями, чтобы сказать… что?

Ещё один поцелуй, немного ниже, а затем ещё один. Мысли растворились в воздухе. Осталась только одна: неужели я зря рассказывала ему всё это? Неужели он не понял, что я НЕ ХОЧУ?!

Ага, вот только моё тело, кажется, считало иначе. Потому что как объяснить то, что руки сами обняли Громова, сами привлекли его ближе, а голова запрокинулась, позволяя ему дальше исследовать мою шею. Всё это оказалось настолько не похоже на то, что я чувствовала с другими, когда в моей голове не было ничего, кроме мыслей, а тело было натянутым, как струна. И попробуй сказать хоть слово, когда всё тело растекается по лавочке. Теперь я понимала Антона с его утверждением, что ему никогда не отказывали в постели. Откажешь тут! Мысли разбегались со скоростью зайцев.

Но Громов остановился сам.

— Извини, — тихо сказал Максим Петрович, чуть отстраняясь и помогая мне сесть прямо. — Я слишком долго находился рядом с тобой. Этому искушению сложно противостоять. Но обещаю, больше не повторится.

Да? А жаль.

Но вслух я сказала:

— Ничего страшного. Я всё понимаю. Но теперь я хочу домой. Там моя кошка уже, поди, весь диван обглодала с голодухи.

Громов улыбнулся, достал мобильный телефон и вызвал такси.

Уже перед своим домом я вспомнила одну вещь.

— Максим Петрович, а вас жена не убьёт за то, что вы этой ночью неизвестно с кем время проводили? — тихо спросила я, с тревогой глядя на начальника.

Он как-то странно улыбнулся.

— Не убьёт. Не волнуйся. А вот Алиса точно будет задавать вопросы.

— И что вы ей скажете? — я с подозрением на него покосилась.

— Правду, — Громов ухмыльнулся. — Я не обманываю свою дочь. Кстати, если ты не возражаешь, я тебя как-нибудь с ней познакомлю.

Я от изумления раскрыла рот.

— Серьёзно?

— Конечно. Только вот не знаю, когда это случится, но мы непременно это устроим, — и, подмигнув, Максим Петрович помог мне выбраться из такси.

Только дома я осознала, в каком разгроме оставила квартиру. Алиса дулась на меня полдня, но в конце концов сменила гнев на милость. Убравшись и постирав всю свою одежду, я включила компьютер.

Письма от Антона. Целых два! Первое было обычным, с фотографиями и описаниями трудовых будней, а второе — тревожным, с вопросами о том, почему я не отвечаю на звонки. Я улыбнулась, подумав о том, какие, должно быть, ужасы нафантазировал себе друг.

Из-за Молотова я больше не терзалась. Громов был прав — этим спором он только показал гниль собственной души, а меня она не коснулась. Теперь-то понятно, зачем он так напирал и склонял меня к постели. Как хорошо, что мне хватило благоразумия устоять. Впрочем… если судить по тому, как я реагирую на ласки мужчин, в ближайшем будущем стать женщиной мне не светит.

И как бы сильно мне не нравился Громов, но пойти против его жены и дочерей я просто не могла. Это означало бы одно: предать моих родителей. Причём дважды. В первом случае я предам их, когда лягу в постель с тем, кого не люблю. А до любви мне ещё точно далеко, как до Китая. А во-вторых, связь с женатым мужчиной, боль и ревность жены и дочерей… Да я лучше уволюсь из «Радуги».

Вздохнув, я принялась писать ответ Антону. Скрывать отношения с Молотовым я не собиралась, впрочем, пощадила воображение друга и не стала описывать лишние подробности его ухаживаний.

А о ночи, проведённой с Громовым в ночном клубе, и особенно об утре на лавочке, я не упомянула вообще.

Молотов продолжал трезвонить мне все выходные. Телефон я не выключала хотя бы потому, что на звонки остальных отвечала. Дважды я говорила со Светочкой, которая долго орала на меня по поводу позорного бегства с работы. Но потом, успокоившись, сказала, что если Алексей Михайлович посмеет ещё раз ко мне подчалить, она ему лично якорь оторвёт.

Забавная аналогия.

Невозможно даже представить, как я обрадовалась в воскресенье вечером звонку Громова. Мне было немного жаль, что разговор продлился всего пару минут и состоял в основном из моих ответов на вопросы, как я себя чувствую.

В понедельник я готовилась к маленькой мести. Глупо, конечно, но я ничего не могла с собой поделать.

Чёрная длинная юбка с длинным разрезом, тёмно-синяя кружевная блузка, под которой намёком было видно изящное бельё. Туфли на маленьком каблуке, тонкие чулки, край которых при желании можно было показать, выставив ногу. Волосы я аккуратно уложила и немного убрала, обнажив шею. Лёгкий макияж, который я нанесла ещё дома, заставил меня с удовольствием разглядывать себя в зеркале. Теперь я начинала понимать Громова с его искушениями. И всех остальных тоже.

Да, мама, я действительно стала похожа на тебя как две капли воды. В то время, когда ты была жива, это было не так заметно из-за моего лишнего веса. Теперь же, когда я стала просто чуть пухленькой, как мама и многие кинозвёзды прошлого… Хм, от скромности я не умру.

Подмигнув своему отражению, я отправилась на работу. Держись, Молотов.

Когда я совершенно спокойно сняла свой весенний плащ в нашем со Светой кабинете, подруга присвистнула.

— Ну вы даёте, Наталья Владимировна. Кого соблазнять собираетесь?

— Тебя, — я усмехнулась, вешая плащ. — Ты мне больше всех нравишься в этом издательстве.

— А я? — услышала я насмешливый голос. Обернулась. На пороге своего кабинета стоял Громов и рассматривал меня с удивлением во взгляде.

— Доброе утро, Максим Петрович, — я кивнула, проходя мимо и усаживаясь за свой стол. — Вы, конечно, можете достойно соперничать со Светочкой, но помните, что джентльмены всегда пропускают дам вперёд!

Громов ничего не ответил, только ухмыльнулся, а затем скрылся в своём кабинете.

— Наташ, — прошептала Света еле слышно, — он ведь тоже мужчина, пожалела бы.

— Не переживай, это только на один день. Потом я опять вернусь к своим простым блузкам, юбкам и брюкам.

— Да ты и в них лакомый кусок, а тут такой наряд…

— Неужели я похожа на проститутку? — спросила я, с беспокойством оглядывая себя.

— Нет, — Светочка расхохоталась. — Ты похоже на девушку, которая хочет соблазнить мужчину. Ну… хотя нет, ты похожа на очень дорогую шлю…

— Света! — осадила я подругу под её оглушительный хохот.

Мои ожидания полностью оправдались. Когда я встретилась с Молотовым в коридоре, то его чуть удар не хватил. По крайней мере я бы не удивилась, заметив спускающуюся с подбородка слюну.

Вот и вся моя месть. Смешно, правда? А на большее я и не способна. Покрутиться перед носом у этого озабоченного мужчины — вот, смотри, какая я, а тебе не достанусь — это казалось мне более чем достаточным.

Алексей не подошёл ко мне. Видимо, помнил предостережение Громова. И ещё я была почему-то уверена, что без Королёва здесь не обошлось.

Но… Молотов не был бы сам собой, если бы не предпринял ещё одну попытку. Я до самого конца надеялась, что этого не произойдёт… Но…

— Наташа! — услышала я тихий голос, когда вечером подходила к подъезду своего дома. Я так задумалась, что почти прошла мимо Молотова, даже не заметив его.

— А, — я ухмыльнулась, встретившись с ним взглядом, — это ты. Зачем пришёл?

Он стоял в двух метрах от меня, почему-то не предпринимая попытки подойти поближе. И смотрел мне в глаза. Странно…

— Извиниться, — услышала я тихий голос Алексея. Я подняла брови. Несколько секунд он молчал, видимо, ожидая от меня каких-то слов, но мне совершенно не хотелось разговаривать.

— Прости меня, Наташ, — наконец выдохнул Молотов. — И… выслушай, пожалуйста. Я не отниму у тебя много времени.

Я милостиво кивнула, продолжая смотреть ему в глаза. Посмотрим, что Алексей будет с ними делать. Когда искренне жалеют о своём поступке, не отворачиваются.

— Помнишь нашу первую встречу? Ну, когда я попытался с тобой на улице познакомиться. Ты мне понравилась… очень. Сразу, как только увидел. А потом, когда ты пришла на совещание, у меня даже немного крыша съехала, — он смущённо улыбнулся, но глаз не отводил. — Я принялся о тебе расспрашивать коллег, чтобы узнать, что ты за человек и как…

— Как меня охомутать, — пришла я на помощь Молотову, понимающе кивнув.

— Ну… да, ты права. И в первый же день мне заявили, что ты — орешек, который мне совершенно не по зубам. Рассказали, что за тобой в своё время все пытались приударить и получали от ворот поворот. Сказали, что ты та женщина, которая если говорит «нет», то это действительно значит то, что она говорит, и никак иначе. И я разозлился от этих откровенных насмешек. Да, я знаю, что вёл себя как малолетний мальчишка, но у меня словно голова закружилась… Захотелось доказать, что я мастер в соблазнении женщин, а они все…

— Лузеры, — я опять понимающе кивнула. Молотов вздохнул и виновато на меня посмотрел.

— Да. И я заключил это чёртово пари из-за собственного эгоизма, желания показать свою крутизну и неотразимость. Знаешь, что самое забавное… Никто не поставил на то, что ты сдашься под моим напором, и с каждым днём ставки всё росли.

— Дурак ты, Молотов, — я вздохнула, покачав головой. — Ведь эти менеджеры со мной уже пять лет общаются. Мог бы сообразить, что тебя тупо на бабло разводят.

— А я и сообразил. Почти сразу, после нескольких наших встреч… И я хочу, чтобы ты поняла — после этого я уже не мог остановиться. Во мне боролись сразу три противоречивых желания, и я всё не мог понять, чего же я хочу больше. С одной стороны, мне безумно хотелось проучить наших с тобой коллег, с другой — мне страшно нравилась ты… Очень нравилась, я тобой просто бредил. И мне нужно было выиграть это пари не столько ради денег, сколько ради того, чтобы получить тебя.

Молотов замолчал, ожидая от меня какой-то реакции. Но что я должна была сказать? Что я и так всё это знала и понимала? И что это его ни капельки не оправдывает?

Не дождавшись от меня ни слова, Алексей вздохнул и продолжил:

— Но было ещё кое-что. Мне всё это время было горько от своего обмана. Хотелось быть честным с тобой, Наташ. Какая злая ирония — впервые за всю свою жизнь я встретил девушку, которая настолько мне понравилась, и упустил её по собственной глупости.

В глазах Молотова промелькнула боль. Мне стало его чуточку жаль — действительно, по собственной глупости…

— Наташ, — Алексей внезапно сделал несколько шагов вперёд и взял мои руки в свои, — пожалуйста, поверь мне: я действительно не хотел причинять тебе боль. Я просто… дурак, ты всё правильно сказала. Прости меня.

Молотов уставился на меня с такой мольбой в глазах, что я решила не мучить его препирательствами.

— Я тебя уже простила.

Несколько секунд он молчал, словно не веря, а затем воскликнул:

— Правда?! — и попытался меня обнять. Я мягко отстранилась, но своих рук у него не отняла.

— Чистая правда, Лёш. Я простила тебя. А теперь… я могу пойти домой? Честно, мне очень хочется есть и спать.

Молотов проигнорировал мой последний вопрос. Он продолжал стоять на месте, держа мои ладони в своих, и смотрел на меня как-то странно.

— Наташ, — Алексей положил мои руки себе на грудь, — прошу тебе, дай мне ещё один шанс.

Я слегка удивилась.

— Какой шанс?

— Ты мне действительно очень нравишься, — прошептал он, не отрывая от меня взгляда. — Очень! Пожалуйста, дай мне шанс всё исправить. Теперь я не буду принуждать тебя к чему-либо, обещаю.

Я молчала. Я не очень понимала, о каком шансе он говорит…

— Лёша, — осторожно начала я, пытаясь мягко высвободить руки из его стального захвата, — о каком шансе ты говоришь? Что хочешь от меня услышать?

— Я хочу услышать «да», — прошептал он с каким-то отчаянием в голосе. — Пожалуйста, Наташ!

— Отпусти мои руки.

Как бы я хотела, чтобы мой голос не был настолько холодным. Но…

Алексей послушался. Я скрестила вновь обретённые конечности на груди и тихо сказала:

— Прости. У тебя был шанс. Но ты его упустил. Я не хочу тратить своё время на иллюзии.

Слово — лучшее оружие. И сейчас Молотов отшатнулся так, как будто я его ударила. И я почувствовала его боль и разочарование. Но… решение я уже приняла.

— Пожалуйста, — прошептал он.

Я покачала головой.

— Извини. Я не хочу сейчас с тобой встречаться нигде, кроме работы. Возможно, позже я изменю своё решение, но пока оно таково.

Чужая боль захлестнула всё моё существо. Как в детстве, когда на моих глазах обижали других людей или животных. Я прикрыла глаза, пытаясь справиться с нахлынувшими эмоциями.

— Лёша, — я сделала шаг вперёд и положила ладони ему на плечи, — не огорчайся. Я ведь простила тебя. Пойми, я не хочу сейчас отношений. Ни с кем. И повторюсь — возможно, когда-нибудь я передумаю. Но не тешь себя ложными надеждами, пожалуйста.

Лицо Молотова как-то странно искривилось. Он вновь взял мои руки в свои и, наклонившись ближе, прошептал:

— Позволь задать тебе только один вопрос.

Я кивнула и улыбнулась.

— Ты… спишь с Громовым?

Если бы я была кошкой, то, клянусь, в тот миг зашипела бы. Или глаза ему выцарапала. А так я просто отшатнулась, резко выдернув свои руки, и с отвращением посмотрела на Молотова.

Больше всего меня поразило то, что я прочла в его глазах. Он не сомневался! Он твёрдо верил в то, что сам себе придумал.

— А как ты думаешь? — на миг мне показалось, что от тона моего голоса заледенел воздух вокруг нас.

Молотов ухмыльнулся.

— Думаю, да.

— Тогда не буду тебя разочаровывать.

И я, развернувшись, спокойно пошла к своему подъезду. Кажется, он ещё что-то крикнул… Но я больше не хотела разговаривать.

Дома злая я решила принять холодный душ. Чуть не залезла под него вместе с одеждой, но вовремя опомнилась. А потом, нацепив на себя халат, включила компьютер и загрузила скайп.

Антон. Он был там. Я улыбнулась. А ты ведь так похож на Молотова. И даже в этом предположении насчёт моих отношений с начальником. И тем более — в этой странной уверенности, что я являюсь твоей собственностью.

Но Антон уже так не считал. И ему я была готова простить гораздо больше, чем Молотову… во много раз больше.

— Пчёлка! — его счастливая улыбка расползлась по экрану компьютера. — Как же я рад тебя видеть!

— А я — тебя. Как ты?

— Ничего, вот, фотографии обрабатываю. Не успеваю с этим заказом, а не за горами выполнение следующего…

— Я тебя отвлекаю? — я немного огорчилась.

— Ты меня никогда не отвлекаешь! — с пафосом заключил друг, и я не смогла удержаться от улыбки.

Мы болтали примерно полчаса. Я чувствовала, как постепенно начинаю оттаивать благодаря весёлым историям Антона. Но как только я попрощалась с другом и отключила скайп, почувствовала, что скверное настроение возвращается. И противно мне было не столько оттого, что вновь могут начаться дурацкие слухи, сколько…

Я вздохнула. Конечно, я не спала с Громовым, но я не могла бы сказать, что не хочу этого.

В тот вечер я долго не могла заснуть. И чтобы не думать о том, что происходит со мной в настоящем, погрузилась в прошлое.

Я вспоминала Антона и свои прежние чувства к нему. Он ведь был моей первой любовью. Хм… и пока последней. С тех самых пор я больше ни к кому ничего подобного не чувствовала.

Захлёбывающееся от восторга сердце — каждый раз при встрече. Состояние искрящегося счастья, когда он был рядом. А стоило Антону улыбнуться — и мне казалось, что в мире становится чуточку светлее.

И в какую бездну отчаяния я погружалась, когда видела его с очередной подружкой…

Именно во время таких погружений и состоялся один мой разговор с мамой, который я до сих пор не могу забыть. Да что там — я никогда не смогу его забыть…

Я перевернулась на другой бок и закрыла глаза, пытаясь воскресить в памяти тот день…

В комнате царил полумрак. Я лежала на кровати, вытянувшись в струнку, и отчаяние захлёстывало меня с головой, как морские волны во время бури. Не думать, не чувствовать… Но за что, за что, за что?! — кричала я мысленно в никуда, надеясь, что меня услышат и снимут эту пытку безответной любовью.

Тихие шаги сзади. Прохладная рука на лбу. Кажется, мама пришла с работы.

— Доченька, — голос у мамы был очень уставшим, — пожалуйста, сядь. Я хочу с тобой поговорить.

— Не хочу я ни с кем говорить, — огрызнулась я. — Отстань.

Мама вздохнула. Несколько секунд она молчала, а затем я услышала её тихий голос.

— С того самого дня, когда я впервые посмотрела в твои глаза, я ждала и боялась этого…

— Чего? — буркнула я.

— Того, что ты влюбишься.

От неожиданности и испуга я действительно села.

— Как ты узнала?!

Даже в темноте мне были видны глаза мамы — глубокого синего цвета, «как море на юге где-нибудь», как сказал мне однажды Антон. Она смотрела на меня с такой нежностью и лаской… теперь этот взгляд остался только в моих воспоминаниях.

— Родная моя, — мама протянула руку и погладила меня по волосам. Я дёрнулась в сторону, и её рука сразу безвольно повисла. — Я ведь тоже любила…

— Да что ты знаешь! — я сжала кулаки. На глазах выступили слёзы. Что она может знать о моих страданиях, она ведь всегда была красивой, а я… гадкий утёнок!

— Я могу тебе кое-что рассказать? — тихо спросила мама. — Это не займёт много времени. Но, возможно, поможет тебе.

Сейчас, вспоминая, я морщилась от боли — как я ужасно тогда себя вела… Жаль, что нельзя вернуться в прошлое и надавать самой себе оплеух.

— Ладно, — буркнула я, скрещивая руки на груди. Мама улыбнулась, в её глазах мелькнуло что-то озорное, и тут же начала рассказывать:

— Ты не знаешь, что мы с твоим отцом познакомились, когда мне было всего восемнадцать, а ему двадцать четыре. Я училась на втором курсе, а Володя уже работал. Он показался мне таким взрослым и серьёзным при первой встрече… И я почти сразу поняла, что влюбилась окончательно и бесповоротно.

— Подожди, — я поморщилась. — Восемнадцать? Как это возможно? Ведь вы поженились, когда тебе было уже двадцать три года.

— Сейчас ты всё поймёшь, — мама кивнула. — Мы с Володей сразу подружились. Ничего большего — просто вместе гуляли, разговаривали, обсуждали прочитанные книги. Я-то поняла, что люблю его, а вот он… У твоего отца тогда была девушка. И он безумно любил отнюдь не меня, а её.

Я почувствовала, что начинаю совершенно глупо открывать рот. Отец? Мне даже сложно представить, чтобы он любил кого-то другого…

— Да, доченька. Я не могла отказаться от этой дружбы, да и как это объяснить ему? Володя ведь сам мне звонил, приглашал на встречи. И я страдала молча. Но настал день, когда он познакомил меня со своей девушкой. Её звали Ирой и, доченька, это было исчадие ада. Я таких людей вижу сразу — ангельская внешность, за которой скрывается подлая и безжалостная душа… Ну, если она там вообще есть, конечно. И вот тогда началась настоящая мука. Я знала, что за человек Ира, но как объяснить это Володе?

Мама замолчала. Затаив дыхание, я ждала продолжения истории.

— Я жила словно в ожившем кошмаре, — тихо сказала мама. — С одной стороны — друг, которого я при этом безумно любила. И если я открою ему глаза на Иру… Сможет ли он выдержать это? И главное — захочет ли потом общаться с той, которая открыла глаза на его горячо любимую девушку?

— И что же ты сделала? — вырвалось у меня.

— Знаешь, — мама улыбнулась, — с тех пор уже столько лет прошло, а я до сих пор считаю это самым плохим поступком за всю свою жизнь. Я с помощью простой слежки узнала, что Ира изменяет Володе, да не с одним парнем, а с двумя. Понимаешь? Она встречалась сразу с тремя парнями.

— Зачем?!

— Наивное моё дитя, — мама рассмеялась. — Есть такие девушки, Наташа, для них парни — как вещи. Один в дорогие рестораны водит, другой подарки дарит, а у третьего она, может, математику списывает. Пока ты можешь ей что-то дать — ты с ней, но рано или поздно тайное становится явным… И когда я узнала всё про Иру, мне стало ещё хуже, доченька.

— Почему?

— До этого я была не уверена. Я думала: может, я просто ревную? Может, она на самом деле золото и прелесть? А когда оказалось, что Ира крутит Володей, но рассказать ему… — мама покачала головой. — Три месяца я места себе не находила. Я жила с постоянно повышенной температурой, периодически начинала плакать без причины — в общем, говоря современным языком, у меня была депрессия. А потом я взяла и написала письмо Володе. Где поведала и о том, что за человек его Ира, и о том, что я его люблю.

Я охнула. Никогда в жизни не решилась бы на такой поступок!

— И что?!

Мама грустно улыбнулась.

— Ничего хорошего, доченька, ничего. Володя был в ярости. Он встретился со мной, отдал мне письмо и… книги, которые брал у меня почитать. Сказал, что больше не хочет меня видеть. И удалился.

Я слушала маму и не могла поверить своим ушам. Мой отец? Она точно о нём сейчас говорит?!

— Мама…

— Я заболела, Наташа, очень сильно заболела тогда. А страшнее всего было то, что я не выздоравливала. Целыми днями лежала дома с температурой и смотрела в потолок. Это продолжалось… примерно недели две. А потом пришёл Володя. Он извинился за своё поведение, сказал, что я была права насчёт Иры.

— И он полюбил тебя? — я подскочила от радости. Мама тихо рассмеялась.

— Наивная моя! Нет, Володя сказал, что не любит меня и никогда не полюбит. Но он не хотел, чтобы прекратилась наша дружба. И решил расставить всё по своим местам сразу. Так и сказал: «Ты хорошая девушка, но меня абсолютно не интересуешь, поэтому не надейся понапрасну».

— Мама, — взмолилась я, — ты точно о папе сейчас рассказываешь?! Я не могу поверить, что он так тебя… обидел и унизил!

И больше всего в этой ситуации меня поражал тот факт, что мама смеялась. Она рассказывала эту историю с лёгкостью, как будто видела её в кино, а не переживала сама!

— Погоди, дочка, это ещё только начало. После того разговора всё вернулось на круги своя. Мы продолжали просто дружить, точнее — это Володя продолжал, а я… любила его.

— Тебе было… очень тяжело?

Мама задумалась. Вздохнула. А потом вдруг улыбнулась — так, как умела улыбаться только она одна — легко, как полёт бабочки, и с затаённым светом в глазах…

— Я была одним сплошным комком боли, — удивительные слова в сочетании с её улыбкой произвели на меня большое впечатление. — Как ты думаешь, отчего, Наташа?

— А чего тут думать. От того, что папа тебя не любил.

Улыбка мамы стала чуть шире.

— Не угадала.

Я удивлённо посмотрела на неё.

— А тогда отчего же?

— Если бы я действительно страдала только оттого, что Володя не любил меня… что ж, думаю, моя так называемая любовь прошла бы гораздо раньше. Знаешь, почему? Когда ты любишь человека, то думаешь о нём — о нём, а не о себе. Безусловно, от отсутствия взаимности я тоже страдала, но… это не было главным. Я видела, как мучается Володя. Он переживал из-за предательства Иры — он ведь всё-таки любил её, доченька. И очень сильно любил. Володя мучился и из-за меня. Он не хотел терять друга и разрывать со мной отношения, но и обнадёживать тоже не мог.

Мама села чуть ближе и взяла меня за руку. На этот раз я не отстранилась. Вспоминая тот момент, я закусила губу — как хорошо, что я тогда не оттолкнула её… А ведь в те годы (мне было семнадцать) я отталкивала родных с каждым днём всё чаще и чаще.

— Ты даже не представляешь, чего мне это стоило, — теперь мама больше не улыбалась, она была очень серьёзной. — Когда вокруг все, даже собственные родители, твердили — бросай Володю, перестань с ним встречаться, ты себя губишь, посмотри, сколько вокруг достойных людей. Но я не могла. Когда я встречалась с ним, я чувствовала себя живой. Да и Володя тоже радовался каждой нашей встрече. Он ведь действительно любил меня, но только как друга. И в конце концов я начала игнорировать все настойчивые советы держаться от него подальше. Я видела, что Володе становится легче рядом со мной, он словно забывает о проблемах. И задвинула все мысли о себе и своих чувствах на задний план. Я думала только о том, как сделать так, чтобы он пережил предательство Иры и не замкнулся в себе, не стал ненавидеть всех девушек подряд. И спустя полгода я поняла, что добилась цели — Володя действительно полностью оправился и забыл Иру.

Мама замолчала. Опять улыбнулась мне своей ласковой улыбкой. А я… я всё ещё не понимала, как после всего сказанного она вышла замуж за этого человека.

Но дальше было хуже.

— Мама… что случилось потом?

— Потом много всего случилось, — сказала она мягко. — Например, у него появилась другая.

— Как?! А… а ты?

— Я была другом, доченька. Правда, один раз я сорвалась — когда спустя полгода Володя начал встречаться с девушкой, я… В общем, он не стал от меня ничего скрывать, сразу рассказал, что ходил на свидание. И я не сдержала горьких слов. Я спросила: «Неужели я тебе совсем не нравлюсь?»

— И… что?

— Володя очень разозлился. Вспылил, сказал, что мы уже это обсуждали, но если я такая глупая, он может повторить ещё раз — я не интересна ему как женщина, и вообще — не нужно навязываться и давить на него.

Тут я взорвалась.

— Мама!.. Да как… да как он!..

— Наташ! — мама прикоснулась рукой к моей щеке и покачала головой. Я с удивлением поняла, что не вижу в её глазах даже отголоска той боли, которую она тогда испытывала. — Я чуть не умерла в тот день. Я была на грани. После тех слов Володи я убежала домой, завернулась в одеяло и не отвечала никому. У меня вновь поднялась температура, я лежала и тряслась от обиды. Я-то думала, мы друзья, а он всё это время считал, что я рядом просто потому, что хочу его добиться. Я почти не спала в ту ночь, лежала и думала… А утром встала совершенно другим человеком.

— Каким?

— Мне показалось, что в ту ночь умерла моя любовь. Я больше ничего не чувствовала. Совсем ничего, понимаешь? Ничего, кроме презрения. Так я и сказала Володе, когда он пришёл на следующий день извиняться: «Уйди. Я тебя больше не люблю. Я тебя презираю».

— А он?

Мама молчала. Я смотрела на её лёгкую улыбку, на смешинку, которая пряталась в глубине её глаз, и не понимала — как? Каким образом я вообще умудрилась появиться на свет?!

— Несколько лет спустя твой отец признался, что тот день был худшим в его жизни. Ему не было так плохо даже после предательства Иры. И он решил вернуть моё к нему уважение. Володя упорно добивался моего прощения, но я лишь кривила губы в усмешке, когда он звонил и приглашал на встречи. Я твёрдо решила поставить точку в этих отношениях, начала обращать внимание на других молодых людей, встречаться с ними… Я выдержала пять свиданий, Наташ, во время которых сравнивала своих спутников с Володей и постоянно мечтала, чтобы рядом оказался он. В конце концов я поняла — бесполезно. Моя любовь к нему не смогла умереть даже после той обиды. И я решила возобновить нашу дружбу, сказав Володе, что больше не чувствую к нему любви, а те злые слова прощаю. Он был очень рад. И мы продолжили общение. Я спрятала все чувства к нему в глубине души, боясь хоть словом выдать себя. А Володя был просто счастлив, что к нему вернулся его лучший друг, а он к тому времени именно таким другом меня и считал.

Так пролетели четыре года, доченька. И знаешь, чем я занималась каждый день всё это время? Тем же, чем и ты только что — я спрашивала у Бога, за что мне это. За что мне дана эта безответная любовь, которая только и делает, что рвёт мне душу? За какие такие грехи?

Я вздрогнула. Да, именно об этом я и думала с тех пор, как увидела Антона… За что, почему я, почему? Чем я заслужила это — смотреть на человека, любить его, зная, что никогда в жизни он не будет моим? Но я даже боялась представить, каково было маме все эти годы, пока отец не любил её — ведь они были близкими друзьями, постоянно встречались, да и он знал о её чувствах… Меня утешало хотя бы то, что Антон не догадывается о моих.

— За эти четыре года мои слёзы высохли. Да, я чувствовала постоянную ноющую боль в груди, я мучалась, но уже не плакала. Я смирилась, я научилась жить со своим чувством, с пониманием того, что никогда не буду счастлива с любимым человеком. Я боялась только одного… Что однажды Володя всё-таки встретит достойную девушку. Мне оставалось только надеяться, что я справлюсь с этим испытанием.

А потом… кое-что случилось. Точнее, это что-то случилось только в моей душе, поэтому я даже не знаю, как правильно тебе рассказать… Но после всё пошло совсем по-другому.

— Что случилось? — я подалась вперёд, предчувствуя конец истории.

В тот момент улыбка мамы стала необыкновенной. Такой улыбки я не видела ни до, ни после… Мне показалось, что из глаз её полился свет, который я могу не просто увидеть, но даже ощутить — прикоснуться рукой, прижать к щеке, поцеловать…

— Я поняла, Наташенька. Я поняла очень многое. Почему именно в тот момент — не знаю. Возможно, просто созрела наконец… Я шла рядом с Володей, он что-то рассказывал, и вдруг… Представь себе, доченька, что ты готовишь мне подарок на день рождения. Стараешься, выбираешь, упаковываешь… А когда даришь мне его, я вдруг начинаю плакать и говорить: «За что? За что ты так со мной? Забери свой подарок, он мне не нужен!»

— К чему ты это? — глядя в её смеющиеся глаза, спросила я.

— К тому, что именно так все мы поступаем с любовью, которую нам преподносят, как величайший дар. Мы клянём Бога за этот дар, спрашиваем, за что он наказывает нас… А ведь любовь, Наташа, не может быть наказанием. Это благодать, дар, милость.

— Но… — я попыталась возразить, но мама лишь покачала головой.

— И безответность здесь ни при чём, девочка моя. Любовь — это не двусторонний договор между двумя юридическими лицами. И она не появляется просто так. Если тебе дарят любовь, пока ты не научишься жить с этим чувством и каждый день благодарить небеса за него, не будет тебе счастья. Знаешь, почему, доченька? Потому что счастье надо выстрадать. Только человек, знающий, что такое страдание, ценит своё счастье и благодарит за него Бога. А я… я была неблагодарной, глупой девчонкой, не понимающей, какой уникальный подарок от него получила. Ведь многие проживают свои жизни, не ведая, что такое настоящая любовь.

Я молчала. Такие мысли никогда не приходили мне в голову… Но как, как совладать со своим отчаянием, со своими желаниями?.. Ведь так хочется обнять любимого человека, а он…

Мама смотрела на меня, улыбаясь. И я понимала — она знает, о чём я думаю.

— Я не говорю, что это просто, девочка моя. Я училась смирению четыре года, сколько понадобится тебе — не знаю. Но клянусь тебе, в тот вечер, когда я поняла всё это, я впервые была по-настоящему счастлива. Я уснула спокойно, уверенная, что теперь всё будет хорошо. Я поняла… Наташа, девочка моя, в тот вечер я поверила Богу — просто так, без всякой причины, поверила в то, что он знает, как будет лучше для меня, и если он подарил мне эту любовь, значит, так нужно.

И знаешь, что самое забавное, милая? В тот вечер Володя понял, что любит меня.

— Как?! — я поперхнулась. Мама рассмеялась своим тихим хрустальным смехом, её глаза лучились.

— Вот так. Я узнала об этом спустя полгода, но тем не менее — именно в тот день, когда я поверила в то, что всё будет хорошо, Володя наконец понял, что всё это время валял дурака. Как я уже сказала, прошло полгода, прежде чем мы стали полноценной парой, поразив этим всех своих знакомых, знающих нашу непростую судьбу.

— Мама… — выдохнула я, — скажи… а что ты почувствовала, когда папа тебе в любви признался? Ты, наверное, была очень счастлива?

— Ты удивишься, — она рассмеялась, — но я бы не сказала, что захлёбывалась в счастье. Безусловно, я была рада, но не более, чем в тот день, когда поняла, что всё будет хорошо. Я просто стала спокойнее. Исчезли страхи. И потом — невозможно было любить Володю ещё сильнее, поэтому… поэтому, в сущности, ничего не изменилось. Пойми, доченька, сила твоей любви не зависит от того, есть ли на неё ответ или нет.

Тогда я не поверила маме. Потому что мне казалось — если когда-нибудь Антон признается мне в своих чувствах, я упаду в обморок от радости.

— Но, мама… Как ты могла простить папе всё то, что он тебе говорил? Всё, что он сделал? Четыре года ты была рядом, а он тобой не интересовался! Неужели тебя не унижало такое положение? Как ты смогла простить папу?!

— Девочка моя, все мы ошибаемся. Если ты надеешься, что встретишь в жизни мужчину, который никогда не скажет или не сделает тебе нечто, из-за чего ты обидишься, то ты заблуждаешься. Нет ничего проще, чем расстроить другого человека. В тот день, когда мы с твоим отцом… В общем, когда мы наконец объяснились, все прошлые обиды уже не имели значения. По сравнению с тем, что дала нам эта любовь, то, что он когда-то мне говорил — просто пыль под ногами. Простить было легко, доченька.

Мама ненадолго замолчала. А затем сказала очень тихо:

— Я знаю, что ты влюбилась, Наташа. Поэтому решила рассказать тебе нашу историю. Пожалуйста, помни об этом. Никакое чувство не даётся просто так. Значит, оно тебе нужно, даже если потом это пройдёт. Поверь мне, доченька.

Я усмехнулась. Тогда я многого не понимала…

Мама встала с кровати, поцеловала меня в щёку и направилась к двери. Уже стоя на пороге, она вдруг обернулась и сказала:

— Любовь способна вылечить любую рану, цветочек мой. И если в твоей жизни когда-нибудь случится что-то такое, от чего ты долго не сможешь оправиться, тебе поможет только любовь.

Я лежала в темноте, вспоминая тот вечер, и прислушивалась к биению собственного сердца. Почти не слышно… Может, его у меня вовсе нет?

Мама. Я бы отдала всё, что угодно, лишь бы увидеть её, обнять и попросить прощения. Сказать, как сильно я любила их с папой и как я жалею… Жалею о том своём поведении…

С тех пор всё потеряло ценность. Особенно — моя жизнь.

Только после смерти родителей я поняла, зачем мне было нужно то чувство, которое я испытывала к Антону. Во-первых, именно он помог мне выбраться из того болота, в котором я тонула три года назад. А во-вторых… видимо, то была моя первая и последняя любовь.

Впрочем, оно и к лучшему. Слишком это больно — терять близких. Особенно если при этом ты осознаёшь, что виноват в их гибели больше, чем кто-либо другой.

Я беззвучно роняла слёзы на подушку. Нет, мама, ты ошибалась — любовь не может вылечить любую рану… Есть раны, от которых не поможет ничего. И ваша с папой смерть вырвала моё сердце со всеми венами и артериями, заменив его на большую ледышку. Эту рану уже не вылечить…

Плача, я не заметила, как уснула. Во сне я видела маму. Она сидела рядом, на моей кровати, и гладила меня по волосам. Я чувствовала её запах — запах персиков и весенней листвы… И видела её улыбку — ту самую, по которой я так скучала каждый миг своей никчёмной жизни.

— Любовь способна вылечить любую рану, — прошептала мама, целуя меня в щёку.

А потом всё исчезло.

После нашего объяснения Молотов не прекратил меня добиваться, просто теперь он действовал втихаря. Примерно через день я находила на своём столе какие-нибудь подарки — конфеты, шоколадки, открытки со стихами, один раз даже обнаружила плюшевого мишку. Светочка бросала на меня косые взгляды, но ничего не говорила. Некоторые подарки я принимала (конфеты и шоколадки, например), другие возвращала. Вернула и плюшевого мишку.

А в остальном жизнь в издательстве текла своим чередом. Приближались майские праздники, народ предвкушал поездки на дачу и долгожданные шашлыки. И только я унывала, понимая, что все мои друзья будут в отъезде — Антон завис в Париже, снимая каких-то моделей, Аня рванула со своим очередным хахалем за границу, а Светочку родители решили припахать на даче.

— Прости, Наташ, — развела она руками, когда я спросила, не хочет ли она встретиться на майских. — Я буду гнуть спину на грядках.

Я вздохнула. Да, безрадостное будущее. Что ж, стоит наведаться в книжный и прикупить себе какой-нибудь литературы на выходные.

Накануне первого мая мы заканчивали в пять часов вечера, но многие уходили и раньше, пользуясь благосклонностью начальства. Я, как всегда, засиживалась. Даже не из-за огромного количества работы… Просто в праздники я чувствовала себя особенно одинокой.

Ровно в пять из своего кабинета вышел Громов. Простился с убегающей Светочкой и перевёл удивлённый взгляд на меня.

— Наташа, — сказал он укоризненно, — твой трудоголизм из достоинства превращается в недостаток. Меру тоже надо знать! Рабочий день закончен, давай я отвезу тебя домой.

Я вздохнула.

— Честно говоря, Максим Петрович, я не слишком радуюсь предстоящим выходным…

— Почему? — спросил он, надевая куртку.

Сначала я хотела ответить, но потом… пожалуй, в последнее время я слишком откровенна со своим начальником.

— Да так, — я пожала плечами, уставившись в монитор.

— Наташа?

Громов подошёл ко мне, с улыбкой подал руку. Я приняла её и встала со своего места, гадая, что же он хочет сказать, так загадочно улыбаясь.

— Завтра мы с Алисой планируем большую прогулку, — наконец произнёс Максим Петрович. — Может, присоединишься?

Нет, я, наверное, ослышалась.

— Что? — видимо, изумление отразилась у меня на лице, потому что Громов рассмеялся.

— Присоединяйся к нам. У тебя ведь нет планов на завтра? Обещаю, мы проведём хороший день.

Я смотрела на него, не веря своим ушам.

— Максим Петрович, вы уверены? Ваша дочь не будет против?

— Почему Алиса должна быть против? Наоборот, она будет очень рада с тобой познакомиться.

— Хорошо, — кивнула я, подумав. — Я согласна. А где и когда встречаемся?

— В двенадцать на станции «Царицыно». А теперь пойдём, я отвезу тебя домой.

Но отойти далеко от проходной мы не успели — меня кто-то окликнул.

— Наталья Владимировна!

Я обернулась. У проходной мялась какая-то женщина. Сначала я её не узнала, а затем…

— Марина Ивановна?!

Ничего себе! Надеюсь, она не убивать меня пришла?

Я почувствовала, как рука Громова крепче обхватила мой локоть — видимо, он подумал о том же самом. Хотя, признаюсь, это была довольно глупая мысль.

Крутова изменилась. Если раньше на её лице было застывшее презрение ко всему свету, то теперь я видела там что-то другое. Я не смогла бы назвать это одним словом, но больше всего Марина Ивановна сейчас напоминала ребёнка, который очень жалеет о своём плохом поступке.

— Здравствуйте, — она подошла ближе. Мы с Максимом Петровичем кивнули, ожидая продолжения. Но Крутова молчала, кусая губы.

— Марина Ивановна, — наконец не выдержала я, — вы чего-то хотели?

— Да… — она замялась. — Я хотела попросить прощения за всё. Это было очень глупо и подло по отношению к вам, Наталья Владимировна, вы ведь ничего мне не сделали…

— Я рада, что вы всё-таки это поняли, — я сделала шаг вперёд и протянула ей руку. Несколько секунд Марина Ивановна переводила взгляд с моей ладони на лицо, а потом вдруг улыбнулась. Такой улыбки я не видела у неё ни разу — лёгкая и немного робкая, так не похожая на прежнюю ехидную усмешку.

— Вы… прощаете меня? — выдохнула Крутова. И, протянув свою руку, пожала мою ладонь. Я кивнула и улыбнулась.

— Конечно. Я не держу на вас зла. А теперь извините, нам пора, — и мы с Громовым, попрощавшись, направились к его машине. И когда он усаживал меня на заднее сиденье, я случайно заметила Молотова возле проходной. Он стоял, скрестив руки на груди, и с неприятной улыбкой следил за мной и Громовым. И я понимала, о чём он думает.

Усевшись рядом, Максим Петрович сказал:

— Пожалуй, мы с тобой в последний раз едем на этой машине.

— Что? — я перевела на него удивлённый взгляд. — Почему?

— Я решил отказаться от служебной машины и шофёра. Хочу водить сам, а то стал уже забывать, каково это — баранку крутить.

Сделав паузу, Максим Петрович сказал:

— Не каждый человек способен на то, что сейчас сделала ты, Наташа. Так легко простить… А ведь эта женщина чуть не сломала тебе жизнь своей выходкой.

Я улыбнулась и рассмеялась, тряхнув волосами.

— Почему ты смеёшься?

— Это было легко, Максим Петрович, — я посмотрела в глаза своему начальнику. — Она ведь жалеет о своём поступке. И я знаю, что моё прощение принесло ей облегчение. Прощение человека, перед которым ты виноват, освобождает душу от оков вины. Следующий этап, и намного более сложный — простить самого себя. И тут уже я, к сожалению, ничем не смогу ей помочь. Да и никто не сможет.

Помолчав, я добавила:

— У меня были хорошие учителя, научившие меня прощать.

— Твои родители? — сразу понял Громов. Я кивнула.

Некоторое время мы ехали в полном молчании. Я смотрела в окно, на меняющиеся дома и улицы, и думала… Думала о том, как узнать у Громова то, что меня очень интересует. И наконец решилась…

— Максим Петрович… Я хотела кое-что у вас спросить.

— Да? — он поднял глаза и улыбнулся.

— Когда вы… в общем, когда вы поссорились с Молотовым из-за его спора… Что вы ему сказали?

Громов озадаченно смотрел на меня.

— Что я ему сказал? Хороший вопрос. Я не помню. А почему ты спрашиваешь?

Я вздохнула. Господи, неловко-то как!

— Понимаете… Некоторое время назад Молотов приходил просить прощения. И когда мы уже прощались, он задал вопрос… — я запнулась.

— Так? — кажется, Громов насторожился.

— В общем, он спросил, не сплю ли я с вами, — выпалила я, поморщившись. — И я подумала — откуда он взял такую мысль? Может, вы ему что-то не так сказали… случайно?

Я ожидала, что Максим Петрович рассердится, но вместо этого он улыбнулся.

— Наташа… Что ж, если тебя это волнует, могу успокоить — я совершенно точно помню, что не говорил ничего такого, из чего Молотов сделал подобный вывод. Точных своих слов, конечно, я не воспроизведу, но общий смысл был в том, что я его не считаю мужчиной после таких вот споров, и если он будет продолжать преследовать тебя, придётся принять меры.

Вот оно как… Что ж, мои предположения оказались верны — у Молотова действительно разыгралось воображение.

— Наташа, — Громов, по-прежнему улыбаясь, взял меня за руку и тихонько её сжал, — не сердись на Алексея. На его месте я подумал бы то же самое.

— Почему? — вскинулась я, стараясь не обращать внимания на сладкую волну, поднимающуюся от руки к сердцу.

— Причин много, — мягко сказал Громов. — Я даже не уверен, что смогу перечислить их все. Во-первых, ты действительно очень красивая девушка, на которую любой мужчина обратит внимание. И Молотов логично предположил, что и я не стал исключением. Во-вторых, посуди сама — я прибежал к нему в кабинет и, не особенно стесняясь, ударил его в челюсть, наговорил кучу гневных слов и ушёл. С чего так будет делать простой начальник? И Молотов решил, что ты моя любовница. Что логично, учитывая его мировоззрение и образ жизни. Он же не понимает, что девушку можно просто уважать.

Я молчала, кусая губы. Да, Зотова, попала ты. Я чувствовала, что пройдёт немного времени — и очередной слух обо мне поползёт по издательству. Как надоела эта грязь!

— Наташа, — Максим Петрович, протянув руку, погладил меня по голове, словно утешая, — ты зря переживаешь. Сейчас все обсуждают романы самого Молотова. Да и не поверит ему никто, если он вздумает о тебе такие слухи распускать.

— Думаете? — обрадовалась я.

— Конечно. Все решат, что он тебе отомстить хочет за отказ. Поэтому перестань переживать из-за пустяков.

В этот момент шофёр Максима Петровича притормозил возле моего дома. И я, попрощавшись со своим начальником, направилась домой.

И почему-то я была очень рада, что завтра увижу его вновь.

Утром первого мая я проснулась, когда солнечный лучик заглянул ко мне в окошко и начал щекотать нос. Открыв глаза, я впервые за последние годы улыбнулась и с удовольствием потянулась. С удивлением осознала, что не слышала тявканье Бобика, не ходила кормить Алису ночью и не фотографировала рассвет. Неужели соседи куда-то уехали?

Собираясь, я насвистывала песенку. Алиса сидела на диване и с удивлением смотрела на меня своими мудрыми зелёными глазами.

— Сегодня я встречусь с твоей тёзкой, — хмыкнула я, легонько щёлкнув кошку по лбу. — Только она девочка. Почти как я, только поменьше.

Я хотела почувствовать себя прежней. Надела своё старое льняное платье оттенка летнего неба, сверху — вязаный жакет. День выдался тёплый, так что на ноги — чёрные туфельки на низком каблуке. Платье немного висело на мне — ещё бы, ведь я носила его ещё до смерти родителей. Но ничего, не страшно.

Заплела две косички. Закрепила хвостики голубыми резинками, которые еле нашла — эти резинки я в последний раз брала в руку за день до автокатастрофы. Выпустила изящную кудряшку на лоб — «завлекалочку», как говорила мама.

Я вздрогнула, увидев себя в зеркале. Передо мной стояла девочка лет восемнадцати, не больше. Именно такой я была когда-то. Только вот глаза… Теперь они совсем не светятся, а раньше лучились, почти как у мамы.

Но в целом я осталась довольна своим отражением. Оставив Алисе еды на весь день, я потопала на встречу с Максимом Петровичем и его дочерью.

Подъезжая к Царицыно, я начала нервничать. Надеюсь, Громов не обманывал, и его Алиса действительно не будет возражать против моего общества…

Двери вагона открылись, и я шагнула на станцию.

Они уже были тут — Максим Петрович и худенькая девочка небольшого роста. Громов заметил меня в последний момент, когда я уже подошла к ним почти вплотную.

— Наташа! — воскликнул он и смерил меня удивлённым взглядом. — А я тебя не узнал!

— Богатой буду, — я посмотрела на Алису. — Привет. Меня зовут Наташа.

Я протянула девочке руку. Вблизи сходство между Максимом Петровичем и Алисой было более, чем очевидно — такие же тёмно-каштановые волосы, серо-жёлтые глаза, черты лица… А уж когда она улыбнулась и пожала мою руку, я чуть не упала — улыбка Алисы была маленькой копией улыбки Громова.

Девочка находилась сейчас в том пограничном состоянии, когда ребёнок становится подростком. Фигура её уже немного вытянулась, появилась угловатость, но при этом в Алисе пока было больше от маленькой девочки, нежели от подростка.

— Сколько тебе лет? — с интересом спросила она, глядя на мои косички.

— Уже шесть годков как восемнадцать, — засмеялась я. Громов хмыкнул.

— Ладно, пойдёмте, девочки мои, — и мы направились к выходу.

Я уже давно не была в Царицыно. И с изумлением оглядывалась, не узнавая и половины пейзажей после реконструкции.

Максим Петрович остановился возле первой же палатки, чтобы купить всем мороженое. Я с улыбкой смотрела на него, вспоминая, как в похожий майский день мой отец остановился почти на том же месте, покупая мороженое маленькой Наташе. А потом я, уплетая рожок, вприпрыжку побежала дальше под мамин хрустальный смех.

Странно, но воспоминания о родителях не причинили мне привычной боли.

— Ты работаешь с моим папой, да? — услышала я голос Алисы. — Он о тебе рассказывал. Но я не ожидала, что ты настолько красивая.

Я посмотрела на девочку. Алиса рассматривала меня с непосредственным восхищением во взгляде.

— Разве я красивая? — улыбнулась я.

— Очень! Жаль, что я не вырасту такой же.

— Поверь мне, ты вырастешь ещё лучше. Смотри, какой у тебя папа, хоть сейчас на конкурс красоты. А ты вся в него!

Алиса зарделась.

— О чём болтаете, девочки? — спросил Громов, вручая нам стаканчики с мороженым.

— О красоте, — тут же доложила Алиса. — Наташа считает, что тебя хоть сейчас на конкурс красоты можно отправлять.

Я чуть не поперхнулась мороженым. Сдала как стеклотару! Максим Петрович бросил на меня ироничный взгляд, но, слава Богу, ничего не сказал.

В этот день я почти вспомнила, что значит — быть счастливой. Алиса заражала своим оптимизмом и непосредственностью, бьющей через край энергией. Счастливый ребёнок — это было видно сразу. И я даже немного завидовала ей…

Рядом с Алисой я становилась моложе. Словно возвращалась в прошлое, когда у меня не было никаких забот, кроме подготовки домашнего задания по нелюбимым школьным предметам. А когда она встала между мной и Максимом Петровичем и взяла наши руки в свои, я почувствовала что-то странное…

На миг мне показалось, что мы — семья. И я иду рядом со своей дочерью и мужем.

Это было так восхитительно нелепо, что я чуть не расхохоталась. Но к этому смеху можно было прибавить толику сожаления. Потому что они мне действительно очень нравились…

Весь день прошёл под весёлый щебет Алисы, и когда я вернулась домой, то всё ещё слышала её голос.

— Твоя тёзка оказалась удивительной, — прошептала я, обнимая свою кошку. — И это ужасно. Потому что теперь, каждый раз, когда Максим Петрович будет брать меня за руку, я буду чувствовать себя виноватой.

А ещё, кажется, эта девочка навсегда расположилась в моём сердце, свив там надёжное гнездо.

За майские праздники я встречалась с Алисой и Громовым ещё дважды. И когда мы возвращались после грандиозных народных гуляний на девятое мая, Максим Петрович сказал мне:

— Знаешь, Наташа, кажется, моя дочь тебя очень полюбила.

Я посмотрела на спящую Алису. Девочка уснула, как только мы сели в машину. Ещё бы! Всё-таки гулять весь день — дело нелёгкое.

— А я — её, — тихо ответила я, сжимая ладошку девочки, которую она так и не отняла у меня даже после того, как уснула. — У вас прекрасная дочь, Максим Петрович.

Помолчав, я добавила:

— Интересно было бы посмотреть на её мать.

Выражение лица Громова меня поразило. Глаза из ласковых вдруг стали колючими, на губах появилась насмешливая улыбка.

— Когда-нибудь ты непременно её увидишь. В ноябре будет корпоративная вечеринка, посвящённая 15-летию издательства, Лена наверняка захочет туда прийти.

Я промолчала. Да, я хотела бы увидеть его жену… но не уверена, что это мне будет очень приятно.

— Наташ, — Алиса вдруг подняла голову и посмотрела на меня сонными глазами.

— Что?

— Мне в июле будет двенадцать. Придёшь на день рождения?

Я от изумления раскрыла рот.

— Конечно, Лисёнок! — в конце концов выдавила из себя я, улыбнувшись девочке. — Обязательно приду.

Успокоившись, Алиса опять закрыла глаза. А я смотрела на этого темноволосого лисёнка и думала, размышляла, анализировала…

Я ведь могу к ней привязаться. И как тогда будет больно, когда она забудет обо мне. А она забудет — дети всё забывают со временем.

Ну и пусть. Хотя бы ненадолго вновь почувствую себя той живой девочкой, которой я когда-то была.

Майские праздники пролетели, будто их и не было. А потом я заболела.

Болезнь, как это всегда бывает со мной, подкралась неожиданно. Вечером я ложилась в постель совершенно здоровой и бодрой, только пару раз чихнула. А утром…

Я еле открыла глаза. Мне было жарко и холодно одновременно. В горле будто кто-то лезвием ножа водил по нёбу, нестерпимо хотелось пить. А ещё — в туалет. Но встать я была не в силах. Как только я приподнялась, началось сильное головокружение, в глазах замелькали белые и чёрные искры. И я легла обратно, слыша, как с хрипом входит воздух в лёгкие.

Как просто и легко болеть, когда рядом родные и близкие люди! Которые могут сказать тебе: «Лежи, я сейчас тебе чай сделаю и лекарства принесу». Которые могут поправить сбившееся одеяло, помочь дойти до туалета, да и просто пожалеть.

Но я потеряла этих людей. У меня не было надежды ни на кого, кроме себя. Я понимала, что нужно предупредить Максима Петровича, что я не приду на работу, но… я не могла толком встать, не говоря уже о том, чтобы искать мобильный телефон. Я совершенно не помнила, где он может быть… Зря я вчера звонок выключила…

Собрав в кулак остатки сил, я всё-таки поднялась. Под оглушительное мяуканье Алисы по стеночке добрела до туалета, где долго сидела, просто набираясь сил. И отправилась в путь на кухню.

Лекарства? Где они? Что мне выпить, чтобы сбить температуру? Алиса, не мешайся под ногами, я же могу упасть… Ах, я ведь не кормила тебя. Где твоя еда, девочка моя?

Не в силах искать контейнер с нарезанной курицей, я сыпанула Алисе большую горсть сухого корма. До вечера должно хватить…

Всё плыло перед глазами. В аптечке я нашла аспирин и таблетки от горла. Согрела себе чай, выпила его и отправилась в очередное путешествие. Только теперь я должна была дойти до кровати.

Я не помню, как шла и укладывалась. Помню только сильнейшую слабость, охватившую всё тело, огонь, который жёг меня, боль в груди, сильную и тупую, а ещё — искры, кружащиеся перед глазами. Они не давали мне уснуть и провалиться в спасительную черноту.

А потом я тонула. Мне было мокро, очень мокро, и почему-то ужасно жарко. Глаза заливало водой, которая, как мне казалось, лилась прямо изо лба.

И вдруг… Кто-то нежно поцеловал меня в макушку, и я почувствовала родной запах персиков и весенней зелени совсем рядом…

— Тише, доченька моя, — звук этого голоса принёс мне больше боли, чем все простуды, которые я когда-либо перенесла.

Я открыла глаза.

— Мама! — вырвался из моей груди хриплый крик.

Она была здесь. Улыбаясь, сидела рядом. В своём домашнем платье, таком родном и почти забытом. И осторожно вытирала влажным полотенцем пот с моего лба.

— Мама! — воскликнула я и, откинув одеяло, подалась вперёд и обняла её.

Это было так… реально. Я действительно обнимала маму, я чувствовала её руки, запах её волос, её дыхание щекотало мне шею. Господи!

— Тише, доченька. Ты очень больна, — мягко сказала мама и уложила меня назад на подушки. Такими знакомыми, заботливыми прикосновениями она продолжила протирать моё тело, стирая лихорадочный пот. А я… я просто тонула в глубине её лучистых синих глаз. Таких близких, таких реальных.

— Мама, — прошептала я, — мне приснился кошмар…

— Я знаю, — в её глазах промелькнуло что-то очень печальное.

— Мне снилось, что вы с папой… что вы… ушли, оставили меня одну…

Несколько секунд мама молчала. А затем подняла руку и дотронулась до моей щеки. Я, почувствовав её пальцы, прижалась к ним изо всех сил и перехватила её руку своей. Только бы не убрала… не исчезла…

— Цветочек мой, никто и ничто не заставит нас с папой оставить тебя. Мы всегда будем рядом. Помни об этом.

Мама улыбалась и поглаживала мою щёку, кажется, не собираясь отнимать свою руку. Я немного успокоилась.

— А как же… мой сон?

— Жизнь вообще похожа на сон, доченька моя.

Мамины глаза лучились таким знакомым тёплым светом, но всё-таки я видела в них что-то, чего не было раньше.

— Прости меня, — эти слова вырвались у меня вместе со слезами. Я схватила её руку и принялась целовать каждый пальчик. Никогда, ни разу я не делала так при её жизни…

— Прости меня, мама. Я так подвела вас с папой. Пожалуйста, прости.

Мама тоже плакала. Но в её глазах не было ни обиды, ни осуждения…

— Ты никогда не подводила нас, Наташа. Ни разу в жизни. Я знаю, сейчас ты не поверишь мне, но придёт день, когда ты сможешь отпустить своё прошлое.

Я покачала головой.

— Как я могу? Я ведь виновата…

— Ты ни в чём не виновата, цветочек мой.

— Тогда… зачем? Зачем, мама?

Она наклонилась и обняла меня, прижавшись губами к моему лбу.

— Всё, что случается, имеет причину и следствие, — услышала я тихий голос мамы. — Я знаю, ты никак не можешь понять и принять это… Так было нужно, девочка моя. Я знаю, это жестоко. Знаю, как тебе больно… до сих пор. Но всё пройдёт, цветочек, как только ты поймёшь, что полюбила.

Я почувствовала, что проваливаюсь в сон. Крепче обняв маму, вдохнув запах персиков и зелени, я прошептала:

— Я люблю вас с папой.

— Мы тоже тебя любим, доченька. И всегда будем рядом.

Реальность возвращалась ко мне ярким солнечным светом, бьющим в глаза, мокрым одеялом и простынями, слабостью, разлитой во всём теле. Температуры больше не было.

Несколько секунд я лежала, хлопая глазами. А потом вспомнила…

— Мама! — воскликнула я, вскочив с кровати. Один краткий миг я надеялась, что мой сон был явью, а вот всё остальное действительно приснилось… Их смерть, моя боль, и следующие три с половиной года — бесполезные, больные, жалкое подобие жизни…

— Нет… — прошептала я, опускаясь на пол. Всё по-прежнему. Я поняла это, как только взглянула на свой книжный шкаф. Там, за стеклом, стояла фотография родителей с «вечной свечой» — так я называла небольшую свечку, работающую на батарейках, которую я никогда не выключала в знак моей вечной любви и скорби…

— За что?!

Целый год после того дня, когда я узнала о том, что у меня больше нет родителей, каждый день я просила небо позволить мне увидеть их во сне. Ложилась спать с надеждой, но… ни разу они не пришли ко мне. И теперь, спустя три с половиной года… Сразу несколько снов! Но этот был самым реальным…

Мне стало так больно, как будто я потеряла их ещё раз.

Слёзы текли по щекам, а я сидела на холодном полу и выла в полный голос, как раненый волчонок. «Так было нужно, девочка моя». Кому нужно, мама?! Кому было нужно, чтобы я так долго мучилась, плакала, проклинала саму себя? Я не понимаю, зачем, за что… И как с этим вообще жить? А ты ещё хочешь, чтобы я кого-то любила…

Словно в ответ на свои мысли я услышала какой-то неясный перезвон. Несколько секунд не могла понять, что за странные глюки меня посещают, и только затем сообразила — городской телефон звонит! Резко вскочив на ноги и чуть не свалившись от накатившей слабости, я отправилась на поиски навязчивой трубки.

— Алло? — прохрипела я, найдя телефон на кухне.

— Наташа?

От звука этого голоса потеплело в груди.

— Максим Петрович?

— Что с тобой? Я звонил целый день по всем телефонам, весь извёлся! Почему ты не пришла на работу?

— Я… — попытавшись оправдаться, я закашлялась.

Трубка вздохнула таким знакомым вздохом моего начальника.

— Ясно, ты заболела. А почему не позвонила?

— У меня был сильный жар. И я… ничего не помню, Максим Петрович, простите. Кажется, я весь день проспала.

Несколько секунд напряжённого молчания, а затем:

— Ты одна?

— Да.

— Тогда я сейчас приеду.

— Вы с ума сошли! — я чуть не подпрыгнула. — Я тут… болею вообще-то!

— Вот именно! Наташа, если ты даже ничего не помнишь, значит, дело серьезное. Я сейчас приеду вместе с врачом.

— Нет! — от отчаяния я начала заламывать руки. — Пожалуйста, Максим Петрович, не надо! Я обещаю, что вызову врача завтра же сама, только… только не приезжайте!

— Но почему? — кажется, Громов очень удивился.

Я вздохнула. Нет, ну почему мужчины такие глупые?

— Если вы увидите меня в таком состоянии, я вынуждена буду сделать себе харакири, клянусь.

— В каком состоянии, Наташа?! — кажется, он решил, что я на смертном одре лежу.

— Да я сейчас страшна, как смертный грех!

Трубка удивлённо замолчала, а потом я услышала тихий смех Громова. Даже обидно стало! Ну что он смеётся?! Да для любой женщины показаться на глаза такой — потной, в мешковатой ночнушке, со слипшимися волосами и красным носом — позор до самой смерти! А Громов ещё и мой начальник…

— Дурочка, — наконец тихо сказал он. — Какая ты всё-таки ещё дурочка. Я ведь волнуюсь за тебя. Ты там совсем одна, если что-то случится, помочь тебе будет некому. Пока я сегодня пытался до тебя дозвониться, чуть весь не поседел от волнения. А ты… Да меня не волнует, в каком ты там виде, Наташа.

Почему-то эти слова меня задели.

— Совсем не волнует? — спросила я обиженным голосом. На том конце провода вздохнули.

— Пожалуйста, обещай, что вызовешь завтра врача. Если ты этого не сделаешь, я приеду и буду тебя лечить сам.

В голосе Громова я услышала угрозу. Поэтому, открыв рот, собиралась заверить его, что непременно вызову врача. И вдруг в дверь позвонили.

— Секундочку, — бросила я в трубку и пошла смотреть в глазок. Увидев, кто стоит на лестничной площадке, я хмыкнула и открыла замок.

Короткие светлые волосы мелькнули перед глазами молнией, а в следующий миг изящные тонкие пальцы сомкнулись на моей шее.

— Наташа?! Ты решила меня до инфаркта довести?! Почти сутки не отвечала по телефону, я уже успела тебя похоронить! Убью!! — серые глаза сверкали от гнева.

Усмехнувшись, я подняла трубку.

— Максим Петрович, можете не волноваться, теперь я буду в надёжных руках.

И, нажав кнопку отбоя, я улыбнулась.

— Я тоже очень рада тебя видеть, Анюта.

У Ани всегда было это свойство — появляться в моей жизни как раз в тот момент, когда она была нужна мне. Подруга называла это «чуйкой», а я… я просто верила в нашу невидимую связь с ней. Эта связь образовалась задолго до того, как она произнесла те слова на похоронах моих родителей.

Увидев, в каком я состоянии, Аня развела кипучую деятельность. Сбегала в аптеку, накупила лекарств, поменяла насквозь промокшее постельное бельё и, уложив меня в постель, приготовила ужин. Поев и выпив горячего молока с мёдом, я с наслаждением уснула.

— Я завтра не пойду на работу, — услышала я перед тем, как провалиться в сон. — Останусь с тобой. А то ты, чего доброго, копыта отбросишь, возись потом с твоими похоронами.

В этом вся Аня — сначала позаботится, а потом обругает. Но я уже привыкла.

Утром следующего дня я проснулась с прекрасным самочувствием. Нет, конечно, насморк меня не отпускал, да и горло болело, но слабость почти ушла. Про температуру и говорить нечего. Даже не понимаю, как так получилось… Никогда раньше мне не удавалось так быстро выздороветь.

Но когда я поделилась своими размышлениями с Аней, подруга погрозила мне кулаком.

— Иди ты, Зотова! В смысле, лежи. А то осложнение какое-нибудь заработаешь. Мой дед так сына похоронил — тот тоже через два дня вроде как себя лучше почувствовал, да и решил пойти прогуляться в мороз. Прогулялся, а потом ночью помер.

Ужаснувшись, я решила не перечить подруге и послушно продолжила болеть. Насчёт врача я с Громовым договорилась, уверив его, что Аня с моим лечением справится лучше любого доктора. И клятвенно обещала ему выйти на следующей неделе.

— У твоего начальника приятный голос, — заявила мне подруга, как только я положила трубку. Я смущённо улыбнулась. Но Аня не стала развивать эту тему, а направилась на кухню — готовить мне очередную порцию молока с мёдом.

Вечером, после сытного ужина, мы хотели включить фоном какой-нибудь хорошо знакомый фильм, но до этого дело не дошло, потому что подруга завела один разговор, который интересовал меня больше всех фильмов, вместе взятых.

— Слушай, Наташ, а что у тебя с Антоном-то? — спросила Аня, развалившись на другом конце моей постели. — Помню, ты в него раньше влюблена была.

— Была, — я кивнула.

— Ну и?

Я вздохнула. Вот как объяснить?.. Впрочем, кому мне объяснять, если не Ане. Уж она хоть понять попробует, это я знала точно. Не факт, что поймёт, но попробует.

— Когда Антон приезжал последний раз, в марте, он очень активно приставал ко мне, — вздохнув, я решилась рассказать. — Он меня чуть по дивану не размазал, Ань. А я… ты, наверное, не поверишь, но я ничего не почувствовала. Совсем ничего! Пять лет его любила, а теперь, когда он был готов на большее, я…

Мой голос сорвался. Аня задумчиво уставилась на меня.

— Как ни странно, это меня не удивляет, подруга, — протянула она. — У тебя вечно всё через… одно место.

Я улыбнулась.

— Но это ещё не всё, Ань.

— Да ладно? Мне уже страшно.

— А мне-то как страшно! Короче говоря, некоторое время назад за мной ухаживал один товарищ, очень симпатичный, кстати. И он тоже приставал ко мне, целовал, один раз я ему даже позволила кофту снять, чтобы понять, что я всё-таки чувствую.

— Ну и как? — фыркнула Аня. — Поняла?

— Да. Ничего я не чувствовала! И что это значит, как думаешь? Может, я… не женщина? В смысле, женщина, но… короче говоря, ты поняла. Ладно, Молотов, хотя он очень красивый, но Антон… Тебе не кажется это ненормальным?

Аня смотрела на меня и улыбалась. А потом вздохнула и покачала головой.

— Знаешь, меня так и подмывало что-нибудь ехидное сказать. Но… пожалуй, сейчас не время и не место. Нет, мне не кажется это ненормальным. Понимаешь, все люди разные. Кому-то, чтобы загореться от желания, достаточно нескольких откровенных прикосновений малознакомого человека. Кто-то, любя одного, способен изменять ему с кем-то другим. Многие люди разделяют любовь и секс. И правильно делают, в сущности. Но ты, Наташ… Я уже давно поняла, что ты не сможешь разделить постель с тем, кого не любишь. Именно потому, что ты просто не способна почувствовать физическое влечение к нелюбимому человеку. Такое сейчас редко встречается, подруга. Да и что говорить, я тебе даже завидую. Поэтому и не вижу ничего особенного в том, что ты мне рассказала. Антона ты уже разлюбила, а этого Молотова полюбить не успела. Вот и всё.

Я вздохнула. Да, пожалуй, всё так, как говорит Аня. Но… кое-что не сходится.

— А если… если есть человек, от одного рукопожатия которого я словно таю? Причём это началось почти сразу после нашего знакомства. И я не могу сказать, что люблю его, Ань. Мне он, безусловно, нравится, но… не более. Однако когда он прикасается ко мне, словно сотни маленьких иголочек начинают своё путешествие по моему телу. И я… теряю способность мыслить.

Я сглотнула, вспоминая это странное чувство, которое мне так нравилось.

— Кто он? — Аня подалась вперёд и заглянула мне в глаза.

— Какая разница?

Несколько секунд подруга молчала. А затем тихо сказала:

— Тогда у тебя есть два выхода. Либо добиваться большего, чтобы понять природу этого чувства, либо попытаться забыть.

— Я не могу добиваться, Анют. Он женат. И у него двое детей, две девочки…

Вспомнив серо-жёлтые глаза Лисёнка, так похожие на глаза Громова, я почувствовала себя виноватой. Если бы ты только знала, девочка, какие чувства я испытываю к твоему отцу. Наверное, тогда ты бы возненавидела меня.

— Наташ? Хочешь совет?

Я кивнула, отгоняя от себя образ дочери Громова.

— Просто живи дальше. Что должно случиться — то произойдёт. В такой ситуации, когда ты не можешь ни сделать первый шаг, ни отступить, это наилучший выход.

Я почему-то вспомнила своих родителей. Маму, которая столько времени была рядом с отцом, а он не любил её. Папу, который полюбил, когда она уже смирилась. «Что должно случиться — то произойдёт». Неужели вы так долго шли друг к другу, чтобы просто так — взять и погибнуть в автокатастрофе спустя двадцать лет?!

— Я так и собираюсь сделать, Анют. Что ещё остаётся?

Через неделю я действительно выздоровела и вышла на работу. Но ничего хорошего меня там не ждало. Громов сообщил мне такую неожиданную и не очень радостную новость, от которой моё сердце болезненно сжалось.

Светочка попала в аварию. Нет, она выжила, но в больнице придётся провести с месяц, а потом ещё пару недель — на домашнем лечении.

Услышав это, я бессильно опустилась на стул. Авария… опять машины. Что же такое?

— Наташа, — сказал Громов, положив руку мне на плечо, — не переживай, через полтора месяца Света опять будет с нами.

Я подняла бледное лицо.

— Максим Петрович… как вы без секретаря? — я решила сменить тему: слишком много боли я испытывала, говоря об автокатастрофах. — Полтора месяца… срок приличный.

— Уже попросил отдел кадров подобрать мне временного. Может, найдётся какая-нибудь студентка, которая захочет немного подзаработать летом.

— Сейчас у студентов как раз сессия начнётся…

— Да не переживай ты так, найдём. Уж секретаря-то найти — ерунда! Это ведь не главный редактор, — и Громов подмигнул мне.

Однако он зря относился так оптимистично к этой ситуации. Впрочем… я прекрасно понимала, что Максим Петрович просто нарочито бодрится, чтобы я лишний раз не унывала, но… в общем, с секретарями у нас началась настоящая чехарда.

В первый же день отдел кадров прислал целых три кандидатуры, которые выскакивали из кабинета Громова после пятиминутного собеседования, как пробки из бутылки. Он при мне позвонил кадровикам и ругался с ними по поводу этих претенденток. Ведь мы отправили им чёткие требования — причём они были вполне реальными — а кадровики нас засыпали какими-то непонятными личностями, которые даже не умеют толком компьютером пользоваться.

— Знания офисных программ — обязательно! — от крика Громова у меня звенело в ушах. — И это даже не обсуждается! Если ещё хоть один кандидат скажет, что он не умеет делать таблички в экселе, я поставлю перед генеральным вопрос о вашей профессиональной компетенции.

Да уж, страшен в гневе мой начальник. В общем, кадровики впечатлились. В результате утром во вторник к Громову на собеседование пришёл прекрасный секретарь — компетентная, с хорошим опытом работы и рекомендациями. А ещё она была потрясающе красивой. Уже за одно это я бы не взяла её на работу. Но… Максим Петрович взял.

Вика действительно была образцом красоты и сексуальности с моей точки зрения. Высокая, фигуристая, с длинными блестящими чёрными волосами и тёмно-карими глазами, она, казалось, сошла со страниц «Плейбоя». По крайней мере размер груди впечатлял, особенно в сочетании с тонкой талией. А уж пухлые губы… Да-а-а, внешность хоть куда.

Я утешала свою ревнующую сущность тем, что Громов взял её только из-за профессионального интереса, но… Слишком уж часто Вика стреляла в него глазками. Даже в моём присутствии. Максим Петрович, правда, не реагировал, но откуда мне знать, как он вёл себя с ней наедине?

Да и характер Вики мне не нравился. Нет, она не делала ничего особенного, никого не обижала, наоборот — была со всеми вежливой до приторности. Я просто чувствую таких людей — лживых до мозга костей. Пока ты не встал на её пути, ты для неё лапочка и пупсик, а вот если встал — по стеночке размажет.

И каждый раз, когда Вику вызывал к себе Громов, моё сердце сжималось от дурного предчувствия. И оно уже не имело никакого отношения к проклятой ревности, которую я загнала так глубоко, что она даже почти не высовывалась.

Так Вика проработала три недели. С обязанностями она справлялась, людям не хамила — в общем, лапочка, а не секретарь. Но я болезненно скучала по Свете. И почему-то боялась, что Вика очарует Громова, и он решит не принимать мою подругу после болезни.

Шла четвёртая неделя работы Вики в должности секретаря Максима Петровича. Время было обеденное, и я предложила ей вместе сходить в столовую.

— Нет, спасибо, Наташ, — она вежливо улыбнулась. — Я сегодня на разгрузке.

Пожав плечами, я вышла в коридор. И уже почти дошла до лестницы, как вдруг вспомнила, что забыла кошелёк.

Вернувшись, я сразу услышала грохот и крики в кабинете Громова. Даже не успев подумать, я бросилась к двери, распахнула её и…

— Максим Петрович, что тут…

В жизни так не удивлялась, как в тот момент. Представшая моему взору картина просто потрясала: половина бумаг со стола валялись на полу, даже фотографии дочерей постигла та же участь, стулья перевёрнуты, и посреди этого безобразия — восседающая на столе Вика с размазанной помадой и наполовину расстёгнутой блузкой. Обернувшийся на мой крик Громов тоже выглядел не лучше — Викина помада была у него на всём лице и на вороте рубашки, волосы всклокочены, физиономия красная.

В тот момент в моей душе что-то рухнуло. Я даже была не в силах что-либо сказать. Неужели Максим Петрович, которого я так уважала, опустился до банальной интрижки с секретаршей? Да ещё и в своём кабинете!

— Я пойду, — наконец выдавила из себя я. Отвернулась. И вдруг сзади раздался грозный рык:

— Стоять!!

Громов схватил меня за руку — видимо, чтобы не убежала. А после его крика я очень даже хотела смыться, и как можно скорее…

— Наташа, пожалуйста, подожди меня здесь, — сказал он уже спокойнее. — Вика, а с вами мы выйдем.

И они действительно вышли. А я осталась стоять посреди этого разгрома, недоумевая и нервничая.

Через пару минут Громов вернулся. Один, без помады на лице и с приглаженными волосами.

Он закрыл дверь и уставился на меня. В его взгляде было что-то очень странное. А я просто не знала, что сказать.

— Наташа, — Максим Петрович сделал шаг вперёд. Я даже не знаю, как так получилось, но я вздрогнула и отшатнулась.

Второй шаг в сторону я сделать не успела. Громов сорвался с места и, подбежав ко мне, обнял изо всех сил.

Я отбивалась. Даже не понимая, зачем. Просто мне хотелось вырваться и уйти, чтобы не видеть этого жуткого разгрома, не видеть своего начальника, который оказался таким же похотливым, как остальные мужчины. Я билась раненой птицей в его объятиях, а Максим Петрович всё сильнее прижимал меня к себе. Но прикосновения его не были нежными — наоборот, они больше походили на металлические тиски.

— Пожалуйста, — наконец прошептал Громов мне на ухо, пока я тщетно пыталась оттолкнуть его, — пожалуйста, не думай так обо мне. Только не ты. Кто угодно, только не ты.

Эти слова меня отрезвили. Я перестала сопротивляться и подняла голову.

В глазах Максима Петровича я увидела смущение, обиду и боль.

— Как… не думать? — прошептала я.

Громов ослабил хватку. Теперь я почувствовала нежность его рук, одна из которых гладила меня по щеке.

— Ты ведь решила, что мы с Викой тут… — он запнулся.

Я вздохнула.

— Максим Петрович, но я же видела, какой в комнате разгром, видела помаду на вашем лице…

Теперь уже вздохнул он.

— Наташа, разве мы с Викой целовались, когда ты вошла?

— Нет…

— Вот именно. Она пыталась меня соблазнить, а я… я слишком много ей позволил, не хотел быть грубым. Вика оказалась девицей напористой. И если бы ты слышала чуть больше, чем видела, то поняла бы, что я перед твоим приходом орал на неё нехорошими словами. Я уволил Вику, Наташа. Честно говоря, я и так слишком долго её терпел, — он поморщился. — Но она правда хороший секретарь, думал, дотерплю до возвращения Светы. Но это…

Я уже почти не слушала.

— Так значит, вы не?.. — прошептала я, глядя на Громова с надеждой. Он вздохнул и покачал головой.

— Мне невыносимо думать, что ты так всё про меня решила.

— Почему? — тихо спросила я, глядя в его огорчённые глаза.

Несколько секунд Громов молчал. И почему-то мне стало очень больно… и стыдно.

— Я очень дорожу твоим мнением. И твоим уважением. И когда ты ворвалась сюда… я по глазам понял, что ты подумала. Пусть кто угодно так думает, только не ты. Наташа! Ты веришь мне?

Его глаза были так близко. Странно, что я вообще подумала такую глупость. А кое-кто ещё проницательной меня называл! Ха. А я просто дура ревнивая.

— Верю.

Радостный вздох вырвался из груди Максима Петровича. Он улыбнулся. А потом прижал меня к себе изо всех сил, тихо приговаривая:

— Девочка моя, хорошая моя. Как же я рад.

— Максим Петрович, — буркнула я где-то из его подмышки, — я сейчас задохнусь. И… зачем так крепко обнимать? Вы мне рёбра переломаете…

Нет, частое общение с Аней не идёт мне на пользу. Вон как начальство перепугала! Тут же отпустил, в глазах — тревога.

— Извини меня, пожалуйста.

— Ничего, — я повела плечами. — Вы ещё когда меня держали, а я отбрыкивалась, так сжимали… Думала, живой я из этого кабинета не выйду.

Вообще-то я пошутила, но у Громова был такой виноватый вид, что пришлось срочно его утешать и уверять, что я цела. Хотя пару синяков он мне всё же оставил. Вот только знать ему об этом не обязательно.

После ухода Вики проблем у нас прибавилось. Эта дура даже дела не стала завершать, просто смылась и всё. Пришлось заниматься работой ещё и секретаря, в итоге я опять задержалась после шести.

В семь из кабинета вышел Громов и виновато посмотрел на меня.

— Ты здесь из-за Вики, да?

— Она много бумаг оставила, — кивнула я, разбираясь на столе. — Многие до завтра не подождут. Точнее, подождали бы, если бы завтра пришёл секретарь. Но…

— Наташа, — Громов подошёл ближе и заставил посмотреть ему в глаза, — я не знаю, что делать. До возвращения Светы примерно три недели… Срок не такой уж большой, но и не малый. Искать нового секретаря?

От его виноватого взгляда мне стало не по себе. Я прекрасно понимала, что он сейчас чувствует. С одной стороны, у меня и так забот по горло, а с другой — пока найдём нового секретаря, пока обучим… Тут и Света вернётся. Смысл?

— Не нужно, — я покачала головой. — Эти три недели вместо Светочки буду я. Мне не привыкать к авралам.

Громов сел на стоящий рядом стул и аккуратно взял меня за руку. Мне сразу захотелось замурлыкать.

— Прости меня. Надо было оставить Вику, а не увольнять сразу. Я… погорячился.

— Да что вы! — возмутилась я. — Оставлять эту похотливую… Фу! Нет уж, лучше я помучаюсь, чем она будет к вам приставать.

Меня аж передёрнуло.

— Скажи, — взгляд Громова почему-то был ироничным, — почему это тебя так волнует? Ну и побегала бы за мной эта Вика, я же взрослый человек, отбился бы. Почему ты так реагируешь?

— Потому что неприятно, — буркнула я и попыталась отобрать руку. Но Громов её не отдал. Вместо этого он перевернул мою ладонь и начал выводить пальцем по тыльной стороне какие-то странные круги. И моё предательское тело тут же стало тяжёлым, от руки к сердцу пошла знакомая сладкая волна. Она осталась во мне жаром в самом низу живота.

— Мне тоже было неприятно узнать про тебя с Молотовым, — тихо сказал Громов. Надо что-то ответить, но я была не в силах придумать, что именно. А потом Максим Петрович, вздохнув, поднялся на ноги сам и потянул меня за собой.

Так мы стояли несколько минут. Громов изучал моё лицо, причём не только с помощью глаз. Сначала он перебирал мои локоны, потом провёл пальцами по лбу, щекам, а когда добрался до губ, мне показалось, что я сейчас с ума сойду. Вот что за странный человек! С Антоном и Молотовым было понятней. Сразу целоваться полезли. А этот стоит, изучает меня, как музейный экспонат, и хоть бы слово сказал.

Но прекращать эти прикосновения своими вопросами мне не хотелось. Слишком уж было приятно. Да, это я правильно сказала — слишком.

Я закрыла глаза, думая, что так будет легче, потому что пережить этот изучающий взгляд я уже могла с трудом. И почувствовала, как Громов аккуратно обхватил мою шею, чуть наклонил голову назад, а затем…

Я распахнула глаза, когда поняла, что он почти касается моей шеи губами, но… именно, что почти! Он… нюхал меня!

— Максим Петрович, — выдохнула я, — что вы делаете?

— Ты очень вкусно пахнешь, Наташа, — подтвердил он мои опасения. — Здесь, на шее, особенно чувствуется.

— И чем же я… пахну? — дрожащий голос удивил даже меня саму.

Дыхание Громова на моей шее обжигало.

— Ты… это персики, Наташа.

И он наконец сделал то, чего я так хотела — крепко обхватив двумя руками мою талию, Максим Петрович поцеловал меня в шею. Что держал, спасибо большое, а то я бы свалилась ему под ноги, как мешок с картошкой.

— А ещё… что-то весеннее.

Неужели я пахну, как мама? Никогда бы не подумала.

Мама. Её лицо вспыхнуло в моей памяти. Она бы не одобрила… Нет, она бы не одобрила того, что я тут делаю. Или не делаю? В общем, неважно. Стою здесь с женатым мужчиной и наслаждаюсь тем, что чувствую его дыхание на своей шее.

А Громов, между тем, зарылся носом в мои локоны. От этой ласки стало немного щекотно, и я улыбнулась.

— Максим Петрович, — позвала я его тихо, — мне пора домой. Пожалуйста, отпустите.

И он тут же послушался. Отодвинулся и с улыбкой посмотрел мне в глаза.

— Простишь?

— Очередное искушение? — ответила я, улыбнувшись.

— Нет, — Громов покачал головой. — Не очередное. Единственное.

После того странного дня мой начальник больше не подходил ко мне ближе, чем на полметра. И я не могла понять, радует меня это или огорчает. В любом случае, думать о его прикосновениях у меня не было времени — двойная работа отнимала столько сил, что дома оставалось время только на сон. Даже Антону я писала непозволительно короткие письма.

Света вернулась на неделю раньше. Я никогда не думала, что буду так счастлива её видеть. Повисла на ней, почти как она на мне после Болоньи, и завопила:

— Светочка-а-а! Как я скучала-то!

— Да я уж вижу, — погрозила мне пальцем подруга. — Вон, весь стол в бумагах, жуть.

— А бумаги тоже по тебе скучали!

— А вот я по ним не очень, — вздохнула Света.

— С возвращением, — услышали мы и, обернувшись, увидели улыбающегося с порога своего кабинета Громова. — Без тебя нам было очень сложно, Света.

Подруга, зардевшись и задрав нос, кивнула и прошествовала к своему рабочему месту. А после ухода Максима Петровича я полушёпотом поведала Светочке о том, что тут произошло в её отсутствие.

— Гы, — усмехнулась подруга, услышав про Вику. — Ты ей глаза-то не выцарапала?

— Я? Почему я?

— Ой, да ладно притворяться-то.

Я предпочла сделать вид, что не понимаю, о чём она говорит. Но почему-то подумала о том, что теряю квалификацию. Ещё пару месяцев назад я была уверена, что никто не поймёт моих чувств, а тут получается, что Света догадывается. Интересно, кто ещё…

— Свет, — я решила спросить у подруги прямо, — скажи, вот ты откуда-то знаешь о том, что мне Громов нравится…

— А ты — ему.

— Возможно. А… кто ещё догадывается?

Светочка посмотрела на меня очень серьёзно. Щелкнула степлером по куче служебок и тихо сказала:

— Думаю, что никто. Я тебя хорошо знаю, Наташ, да и работаю рядом с вами обоими по восемь часов в сутки. Кому заметить, как не мне?

Развивать эту тему я не стала. Хотя мне очень хотелось спросить, что же теперь делать-то? Но… я догадывалась, каким будет ответ Светочки. И не хотела его слышать.

Лето вступало в свои права изо всех сил. И впервые за последние несколько лет я встречала его с какой-то смутной надеждой в душе. Я не очень понимала природу этой надежды, да и не хотела анализировать своё поведение.

Я просто ходила на работу, наслаждаясь обществом Громова и Светочки, а по вечерам — гуляла в парке, вдыхая вечернюю прохладу и слушая щебетание птиц. С улыбкой смотрела на собак и их хозяев, думая о том, как жаль, что пока не могу тоже завести себе щенка.

Ветер пел в распустившейся листве, когда я садилась на лавочку и вспоминала своё прошлое. Я всё чаще ловила себя на мысли, что, думая о родителях, уже не чувствую такой невыносимой боли и обжигающей вины, что тревожили меня с того ноябрьского дня.

Несколько раз со мной пытались познакомиться молодые люди, даже весьма симпатичные. Но я была не настроена на какие-либо отношения. Мне было хорошо в одиночестве… Никогда не думала, что доживу до момента, когда мне будет хорошо в обществе самой себя. Но этим летом что-то изменилось. И я примирилась с собой.

По вечерам я писала письма Антону. Или разговаривала с ним через скайп. Друг был очень расстроен с того дня, как узнал, что до осени выбраться в Москву у него не получится. Да и я тоже не смогла сдержать грустного вздоха, когда услышала это известие. Всё-таки за прошедшие три месяца я по Антону очень соскучилась.

Так пролетел июнь. Он был идеальным — впрочем, таким, каким обычно и бывает июнь. В меру тёплым, немного дождливым, и очень «пушистым». Тополиного пуха было очень много.

В первый понедельник июля Громов, придя на работу, первым делом вручил мне небольшой фиолетовый конверт.

— Что это? — поинтересовалась я, с любопытством рассматривая его.

— Приглашение, — Максим Петрович подмигнул мне.

Я открыла конверт. Там лежала маленькая открыточка со следующим текстом:

«Дорогая Наташа!

Приглашаю тебя в эту субботу на празднование моего дня рождения. Приходи к 13.00.

Адрес скажет папа.

Жду!

Лисёнок».

Я посмотрела на Громова с изумлением.

— Невероятно! Она не забыла…

— Почему ты думала, что Алиса забудет о своём приглашении? — спросил он серьёзно, садясь рядом.

— Она ребёнок, — сказала я тихо, рассматривая открытку, не веря, что в эту субботу я вновь увижу Алису. — Все дети забывают. Они непостоянны…

— Только не моя дочь, — засмеялся Максим Петрович. — Так ты придёшь?

— Конечно. А… что мне ей подарить? Может, подскажете?

Громов засмеялся ещё громче.

— Думаю, что ты знаешь не хуже меня, что именно моя дочь предпочтёт получить в подарок на день рождения.

— Книги? — я ухмыльнулась. — Но я же не знаю, какие у неё есть, а каких нет.

— Тут ты права. Может, сегодня после работы заглянем с тобой в книжный магазин? Я помогу тебе выбрать для Алисы хороший подарок.

Я с радостью согласилась. Смотреть книги с Громовым я любила ещё со времён Болоньи.

Узнав, что мы с Максимом Петровичем вечером вместе отчаливаем в книжный, Светочка наклонилась и прошептала:

— Не упустите свой шанс, Наталья Владимировна!

Я вздохнула.

— Какой такой шанс, Свет?

— Ну… возьмите кота за хвост!

— Именно за хвост? — мне почему-то стало очень весело. — Или за какой другой орган?

Несколько секунд подруга смотрела на меня с искренним изумлением.

— Наташа! — воскликнула она наконец. — Я и не думала, что ты способна сказать такую пошлость.

Я развеселилась ещё больше.

— Ну а ты, Свет, какую-то глупость говоришь. Мы идём выбирать подарок Алисе, дочери Громова. А ты хочешь, чтобы я его прямо в книжном соблазнила? И что дальше, залезть на книжную полку и там предаваться разврату?

Видимо, представив себе эту картину, Светочка хихикнула.

— Ну ладно тебе, можно и после куда-нибудь поехать…

Я вздохнула.

— Он женат, если ты не забыла.

— Ну и что! — махнула рукой подруга. — Если его так тянет к другой женщине, этот брак уже ничего не спасёт.

— Однако я не хочу быть той женщиной, из-за которой распадётся чей-либо брак. И я тебя умоляю, хватит об этом. Кстати, ты же говорила, что Громов тебе самой нравится?

— А, это, — Светочка весело улыбнулась, — просто хотела посмотреть, как ты отреагируешь.

— Экспериментировала на мне, что ли?

— Ага!

— Ну и каким был результат?

Светочка ничего не ответила, только хитро прищурилась. Но мне и не был нужен её ответ. Я ведь прекрасно знала, что ещё ни один мужчина не вызывал во мне подобных эмоций.

В книжном магазине мы с Громовым провели около полутора часов. В итоге Максим Петрович купил Алисе семь книг, а я — две. Из всех возможных вариантов я выбрала красиво иллюстрированную книжку со сказками Андерсена и подарочное издание «Хроник Нарнии».

— Насколько я помню, их Алиса ещё не читала, — уверил меня Максим Петрович.

Но на книгах я решила не останавливаться. Впрочем, об этом я своему начальнику не сказала. Я купила его дочери ещё симпатичный кожаный кошелёк и маленький серебряный кулон — сову, символ мудрости.

В субботу я начала нервничать уже с утра. Упаковала подарки, подписала открытку и стала выбирать, в каком «наряде» мне идти на празднование дня рождения двенадцатилетней девочки. За неделю я так и не решилась спросить у Громова, будет ли на празднике его жена. Впрочем, было довольно глупо думать, что эта женщина пропустит день рождения собственной дочери, верно? И я с ужасом представляла, что она может подумать, увидев столь великовозрастную «подружку», которая по совместительству является коллегой мужа.

От подобных мыслей у меня на голове шевелились волосы. И я искренне надеялась, что жена Громова не решит убить меня на месте, когда узнает, с кем Максим Петрович и Алиса проводили время в майские праздники.

Я перемерила полшкафа, пока наконец не выбрала подходящий наряд — белую воздушную юбку до колен, голубую блузку без всякого декольте, на ноги — белые босоножки. Волосы заплела в две косички, как тогда, в мае, только концы закрепила не резинками, а голубыми ленточками в цвет блузки.

В зеркале отражалась девочка лет семнадцати с огромными испуганными глазами. Да уж, если бы я была мужчиной, то не смогла бы испытать к существу в подобном наряде никакого физического влечения. Ну, если только ты педофил…

Громов жил в центре города, в элитной высотке. И когда я сообщила охраннику, к кому пришла, то уже не испытывала страха. В конце концов, я иду в гости к Алисе, а не соблазнять чужих мужей.

Найдя на девятом этаже нужную квартиру, я позвонила в дверь.

Открыла мне девушка лет шестнадцати на вид. Она была мне смутно знакома. Густые светлые волосы волнами струились по плечам, а большие зелёные глаза смотрели на меня немного неприязненно. Она была чудо, как хороша. Стройная фигурка, ровный загар, очень миловидное лицо. Только, пожалуй, выражение этого лица было слишком высокомерным.

Именно такой я всегда представляла Анжелику из романов Анны и Сержа Голон.

Стоп! Анжелика! Вот где я видела эту девушку. На фотографиях Громова.

— Здравствуйте, — сказала она, откидывая волосы назад изящным движением руки. — Вы Наташа? Папа рассказывал о вас.

И она пропустила меня в квартиру.

Оглядевшись, я поняла, что в таких «хоромах» ещё не была. Куда там моей «двушке» в старом доме эпохи Хрущёва, с низкими потолками и дурацкой планировкой. В этом доме потолки были высокие, а уж обстановка в квартире Громова говорила о том, что люди, живущие здесь, в деньгах не нуждаются.

— Наташа! — раздался вдруг дикий крик, и на меня из комнаты выбежала Алиса, одетая в изящное белое платье. Она была похожа на подружку невесты. Или на саму невесту.

Я радостно улыбнулась, обнимая девочку.

— Привет, Лисёнок. А где твой папа?

— Пошёл за тортом! — сообщил мне радостный ребёнок. — А ты не стой в дверях, проходи!

И Алиса, взяв меня за руку, потащила за собой в комнату. Я вертела головой, рассматривая шикарную обстановку. Да-а-а, никогда бы не подумала, что сдержанный и интеллигентный Громов живёт в такой роскоши. Вокруг было столько золота! Люстра с золотыми «висюльками», белый шкаф для одежды с золотой отделкой, зеркало в золотой раме. Кажется, если бы я жила в подобной обстановке, то страдала бы хронической желтухой.

— Сколько сегодня гостей будет? — спросила я Алису, как только она усадила меня — о, боги! — в светлое кресло с золотыми ручками.

— Ещё четыре девочки. Ты первая пришла! — сообщила мне Лисёнок, плюхаясь на стул.

Я удивилась. Всего четыре девочки? А вот еды на столе было столько, как будто Громовы ожидали к обеду целую роту солдат.

Я посмотрела на Анжелику, стоящую в дверях гостиной (по крайней мере я мысленно именно так обозвала эту комнату). Девушка скрестила руки на груди и глядела на меня с явным презрением во взгляде. Вот интересно, почему она так странно смотрит?

Раздался звонок в дверь, и Лисёнок с криком: «Наверное, это папа!», побежала к двери. Воспользовавшись этим, Анжелика подошла ко мне вплотную. В её движениях ощущалась агрессивная кошачья грация. И я в который раз за последние пару минут поразилась, насколько она не похожа на Максима Петровича.

— Держись подальше от моего отца, — прошептала Анжелика, тыкая в меня пальцем, — ты, офисная шлюха.

Оп-па! Шлюхой меня ещё никто не называл, по крайней мере серьёзно. Я с изумлением посмотрела на девушку. Любопытно, с чего ей пришла в голову такая мысль?..

— А вот и я! — послышалось от двери. Я перевела изумлённый взгляд на вошедшего Громова. В одной руке мой начальник нёс большой торт, а за другую его держала Лисёнок. Девочка что-то радостно говорила.

Увидев Анжелику, которая не успела стереть со своего лица презрительную гримасу, и очень удивлённую меня, Максим Петрович перестал улыбаться. Поставив торт на стол, он усадил Алису и тихо сказал:

— Девочки, посидите пока здесь, а мы с Наташей пойдём на кухню.

— Ну-ну, — усмехнувшись, буркнула Анжелика.

— Лика, — произнёс Громов с укоризной в голосе, — очень прошу тебя, хотя бы сегодня не порть всем праздник.

И, не дождавшись ответа, Максим Петрович поманил меня за собой.

Кухня была огромной. Я с трудом удержала завистливый вздох, рассматривая резные деревянные шкафы (слегка позолоченные, конечно), симпатичные табуретки, а главное — большую плиту, столешницу из искусственного камня, огромный холодильник… Хорошо, что белый, а не золотой.

— Что она тебе сказала, Наташа? — отвлёк меня от разглядывания кухни Максим Петрович.

— Ничего, — ответила я, улыбнувшись. — Просто поздоровалась.

Громов недоверчиво посмотрел на меня, вздохнул и, взяв за руку, привлёк к себе. Я задержала дыхание, когда он осторожно провёл ладонью по моей щеке и, улыбнувшись, сказал:

— Ты сегодня очень хорошо выглядишь. Почти как тогда, в мае. Только тогда ты выглядела на восемнадцать, а сейчас на шестнадцать.

— На работе я не могу позволить себе так выглядеть, так хоть в гостях оторвусь.

Я чуть не упала, когда Громов стал одной рукой гладить меня по спине, а второй осторожно приподнял подбородок и стал медленно наклоняться к моим губам…

Остановившись в паре сантиметров от цели, Максим Петрович выдохнул:

— Что сказала тебе Лика, Наташа?

Его дыхание обожгло мои губы. Это явно было нечестной игрой — в такие моменты я почти переставала соображать. И на то и был расчёт, видимо, потому что я ответила:

— Она назвала меня офисной шлюхой и посоветовала держаться от вас подальше.

Громов отпустил меня в тот же миг. Я с удивлением посмотрела на него. Максим Петрович явно разозлился: он сжал кулаки, губы превратились в тоненькую ниточку, а глаза потемнели.

— Всё в порядке, — я уже обрела способность соображать, — я не сержусь на вашу старшую дочь. Лика просто пришла к неверным выводам, это бывает. А где ваша жена, кстати?

Кажется, Громову стало чуточку легче, потому что кулаки он разжал.

— Лена сейчас в отъезде. Пойдём, вернёмся в гостиную, я уже слышу, что к Алисе пожаловали очередные гости.

Когда мы вошли в комнату, оказалось, что все остальные уже пришли. Четыре девочки одного возраста с Лисёнком уселись за стол и явно глотали слюнки, глядя на многочисленные вкусности.

Анжелика сидела в том самом кресле, где раньше сидела я. И я невольно залюбовалась ею. Эта девочка вырастет настоящей красавицей. Если уже в таком юном возрасте она настолько хороша собой…

Внезапно я поймала себя на мысли, что пытаюсь представить жену Громова. Алиса похожа на него, Анжелика — на мать. Получается, она не менее красивая.

— Приступим к трапезе и открыванию подарков? — весело поинтересовался Максим Петрович, когда мы все перезнакомились. Алиса взвизгнула от радости и схватила первую коробку. Пока все были заняты разглядыванием подарков, я краем глаза следила за Громовым. Он подошёл к своей старшей дочери и, склонившись над Анжеликой, что-то сказал. От этих слов на её щеках вспыхнули два красных пятна.

Я отвела взгляд. Алиса распаковывала очередной свёрток, который оказался моим.

— О, Наташа, спасибо огромное! — рассматривая совершенно счастливыми глазами подарки, воскликнула девочка. Я улыбнулась, думая о Громове и его старшей дочери. Интересно, что он ей сказал, от чего Анжелика покраснела? Эта девушка не производила впечатление человека, которого легко вогнать в краску.

Но наконец Алиса закончила с подарками и пригласила всех к столу. Кажется, её подружки только этого и ждали — они начали с такой скоростью поглощать салаты, закуски и пирожки, что я только диву давалась. Я ела очень мало, украдкой поглядывая на Громова. Он ухаживал за всеми юными барышнями, накладывая им еду в тарелки и разливая напитки. И делал он это с таким удовольствием, что я невольно восхитилась — всё-таки не всякому взрослому человеку будет в радость общение с малолетками.

Хотя я его понимала. Мне всегда нравилось общество детей. А уж Громов, с его двумя дочками, должен хорошо понимать, как нужно обращаться с девочками.

После сытного обеда начались всякие конкурсы. Сначала Максим Петрович зачитывал вслух всякие логические загадки, а присутствующие отгадывали. Я милостиво не влезала в мозговой штурм, иначе у девочек не получилось бы насладиться соперничеством — в разгадывании загадок и логических задачек мне всегда не было равных.

Когда еда в желудке уляглась у всех, Громов предложил перейти к более подвижным играм. Ух, что началось! Срезание конфет с верёвочек с закрытыми глазами (кто больше всех срежет — тот и победил), бегание за стульями под музыку, заматывание друг друга скотчем на манер «мумии»… Я давно так не смеялась. На несколько мгновений показалось, что мне самой вновь двенадцать… и впереди — что-то очень хорошее и радостное, мир, в котором не будет больше боли и слёз.

Даже Анжелика развеселилась.

Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается, и гости стали потихоньку разъезжаться. Я уходила почти последней. Оставалась только лучшая подруга Алисы, маленькая рыжеволосая Маша, которую пригласили с ночёвкой. Анжелика убирала со стола, а Громов вызвался меня проводить до метро.

Некоторое время мы шагали в полном молчании. Я не знаю, почему молчал Максим Петрович, а мне просто не хотелось говорить. Хотелось удержать в себе то чувство, которое я сегодня испытала, когда девочки звонко смеялись и бегали по комнате…

— Наташа…

Он произнёс моё имя очень тихо и как-то робко. Я повернулась.

— Да?

Выражение глаз Громова сбило меня с мысли. Максим Петрович смотрел на меня с какой-то странной грустью и нежностью.

— Спасибо, что пришла к Алисе сегодня. Для неё это было очень важно.

— Для меня тоже.

Затаив дыхание, я почувствовала, как Громов взял мою руку и подошёл ближе. Мы остановились посреди дороги, скрытые под ветвями низко наклонившегося дерева, и просто смотрели друг на друга.

— Я хотел извиниться за Лику. Она была груба с тобой.

Я улыбнулась. Господи, вот бы стоять так подольше! В вечернем сумраке, под неясной тенью, очень близко друг к другу, и смотреть в его глаза.

— Ничего страшного, — прошептала я. — Я ведь уже говорила… Лика просто беспокоится за вас. И я… не… сержусь… не…

Последняя фраза захлебнулась, потому что Громов вдруг взял моё лицо в ладони.

Так делала только мама, когда хотела утешить меня, приласкать, объяснить что-то важное… Но разница была очевидна: никто и никогда так долго не находился рядом с моими губами, не обжигал их своим дыханием, словно не решаясь… на что?

— Максим Петрович…

Наши губы почти встретились. И это «почти» сводило меня с ума — с одной стороны, он был так близко, а с другой — никак не мог преодолеть эти последние пару сантиметров. От этого такие знакомые иголочки переметнулись к губам, покалывая их и дразня. Я никогда ещё так остро не чувствовала собственное тело, вплоть до малейшей клеточки. И каждая клеточка хотела только одного: лишиться памяти и здравого смысла, и отдаться этому человеку.

Отдаться?!

— Максим Петрович…

Я собрала в кулак всю свою волю.

— Мы… мы не можем… вы же знаете…

Я никогда не забуду, как он смотрел на меня в тот миг, когда я это сказала. Сколько отчаяния было в этих серых глазах.

— Я знаю, — тихо ответил Громов. В последний раз я почувствовала его дыхание на своих губах, а затем всё исчезло.

Он отпустил меня. Хотелось заплакать. Ну что, что со мной происходит? Почему я веду себя, как настоящая дура? Ведь я сама хотела, чтобы он меня отпустил…

Хотя… кого я обманываю? Себя саму если только. Хотела я совсем другого. И от этого было больно.

Ну почему, почему всё так? Почему он женат? Почему у него уже две дочери, одну из которых я люблю, почти как сестру? Я ведь не могу не думать об этом…

Видимо, все эти мысли отразились в моих глазах.

— Прости меня, — с горечью в голосе сказал Громов. — Я не хотел тебя расстраивать.

— А я… не хотела вас искушать, — тихо ответила я и, закрыв лицо руками, побежала прочь.

Он не стал меня догонять.

Всё воскресенье я думала о том, что случилось после дня рождения Алисы между мной и Громовым. Нервничала, переживала, анализировала, пыталась представить, как теперь мне вести себя с ним…

Ждала понедельника. И когда пришла на работу, оказалось, что Максим Петрович взял отпуск до конца июля.

Я сама не поняла, почему это известие причинило мне такую боль. Ушёл в отпуск почти на три недели, не предупредив никого, даже меня. Это было очень похоже на побег. Но отчего? Или… от кого?

Я так рассердилась, что дала себе слово — все эти три недели не думать о Максиме Петровиче. И поэтому каждый раз, когда я начинала его вспоминать, била саму себя по рукам. Нужно ли говорить, что уже к концу первого дня обе руки были все в синяках? Но и количество запретных мыслей стремилось к нулю.

В отсутствие Громова я была вынуждена исполнять обязанности главного редактора. А так как настроение все эти недели у меня скакало где-то между «очень плохим» и «ниже плинтуса», доставалось всем, начиная со Светочки и заканчивая уборщицей.

За всеми своими переживаниями я как-то не заметила, что Молотов больше не присылает мне никаких подарков. И вспомнила об этом, когда Светочка спросила, с каких пор «этот навязчивый бабник больше не закидывает тебя сладостями и прочим».

Все мои мысли вертелись вокруг рабочих вопросов, а в те редкие мгновения, когда я позволяла себе думать о чём-то другом, из мужчин они предпочитали Громова. Про Молотова я уже успела забыть. Даже удивительно, что когда-то я ходила на встречи с ним, и эти встречи мне нравились. Впрочем, не более, чем встречи с Аней или Антоном.

Антон… Наверное, если бы не его поддержка, я бы впала в полное уныние. Я ничего не рассказала ему, но этого и не требовалось — друг безошибочно понял, что с его пчёлкой что-то творится. Поэтому письма, которые и так обычно были очень нежными, теперь поражали меня своей лаской и заботой, а разговоры по скайпу становились всё длиннее с каждым днём.

Я была обижена на Громова. Обида — единственное слово, которым я могла бы назвать своё состояние. Почему он уехал, не сказав не слова? Хоть бы предупредил! И к чему была эта вечерняя сцена?

Я не так глупа, чтобы отрицать очевидное — если бы Громов проявил настойчивость, то я вряд ли устояла бы перед искушением… Несмотря на всю свою мораль и убеждения…

Эта мысль пришла ко мне не сразу, а спустя две недели после отъезда Максима Петровича. В тот день я непозволительно много раз хлопала себя по руке, возвращаясь в мыслях ко дню рождения Алисы.

Понимание пришло тупой и резкой болью в затылке, словно меня ударили большим камнем по голове. Я вдруг осознала, что мне уже почти плевать на Алису, на жену Громова, мне плевать на всё — я просто хочу, чтобы этот мужчина вернулся в мою жизнь. И… я хочу быть его женщиной.

Эта мысль меня настолько ужаснула, что решение пришло внезапно. И за несколько дней до возвращения Громова я тоже написала заявление на отпуск. На весь август. Королёв, увидев его, вопил долго и громко, но в конце концов, устало махнув рукой, изрёк:

— Ладно, ты три года в отпуске не была, сходи уж. Только отдохни нормально, чтобы вернуться к работе свежей и бодрой.

Вот так я, без ведома своего непосредственного начальника, ушла в отпуск до самого сентября. И моей целью был вовсе не отдых. Я хотела вытравить из своего сознания — и заодно из подсознания — мысли о капитуляции перед Громовым. Мне нужно было убедить саму себя в том, что не стоит ради мимолётной связи поступаться своими принципами, да и рушить чужую семью тоже…

Рассуждая таким образом, я передала все свои дела Светочке и, попрощавшись с коллективом до осени, шагнула за порог издательства.

Куда пойти? Что делать в ближайший месяц?

И — как всегда, в самый нужный момент, — мне позвонила Аня.

— Слушай, — начала я, только взяв трубку, — ты очень вовремя. Можно мне пожить у тебя? Вместе с Алисой. Пожалуйста!

Я знала, что она согласится. Иначе просто не могло быть.

Это был месяц безделья. Аня, узнав, что я в отпуске, тоже решила написать заявление и составить мне компанию в ничего-не-деланье. Точнее, мы делали, но только то, что доставляло удовольствие.

Просыпались рано утром и шли в парк, кататься на велосипедах. Потом возвращались и завтракали, смотрели кино, болтали, опять шли гулять, обедали в местных кафешках, а вечером…

За этот месяц я так находилась в ночные клубы, что возненавидела их лютой ненавистью. Но отказать Ане просто не могла. Поэтому приходилось терпеть и громкую музыку, выбивающую похоронный марш на моих ушах, и табачный дым, и её странных друзей. Эти друзья громко гоготали и обсуждали футбольные матчи, компьютерные игры и ролевые игры. Я вежливо улыбалась и терпеливо ждала, когда очередная экзекуция подойдёт к концу.

Я прекрасно понимала, что Аня в первую очередь хочет меня кому-нибудь сосватать, но… в общем, успехов подруга не достигла. Зато она сама пару раз притаскивала на ночь своего нового дружка и запиралась с ним в комнате. И я, слушая, как тихо скрипит под ними многострадальная кровать, понимала, что не хочу так жить. Аня знала своего хахаля всего пару недель — и вот, он уже спит (если бы только спит!) в её постели. Мне нужно сделать лоботомию — или просто вынуть весь мозг — чтобы я решилась на такое.

Но я не высказывала эти мысли подруге, справедливо полагая, что каждый человек волен сам делать выбор. И поступать так, как ему хочется. Особенно если речь идёт о твоей собственной судьбе… Никто ведь никого не насиловал.

Что же касается Громова… Я о нём просто не думала. Сначала, безусловно, я изредка вспоминала его, особенно перед сном. Но потом… Аня и её выходки выселили из моего сознания все посторонние мысли. Единственное, на что я была ещё способна — это письма Антону, даже разговаривать с ним дольше пары минут не получалось. Кое-кто начинал нетерпеливо приплясывать и вопрошать: «Ну ты долго ещё будешь лясы точить?» В такие моменты мне хотелось обзавестись чугунной сковородкой. Ну или на худой конец взять в руки большой половник или скалку…

Однако на последней неделе отпуска ко мне вернулся страх. Я с ужасом думала о том, как вернусь в «Радугу», как вновь увижу своего начальника, как… Только бы он не брал меня больше за руку! Только бы не подходил близко! Только бы…

Видя моё состояние, Аня хмурилась и пыталась меня растормошить с помощью вечерних возлияний и поездок за город, по грибы. Как ни странно — помогало. И моё решение — не изменять себе ради мимолётной интрижки — становилось всё твёрже день ото дня.

Август пролетел так, как будто он был не месяцем, а днём. И в последний день лета, переехав от Ани в свою квартиру, я обновила батарейки в «вечной свече», прошептав:

— С днём рождения, отец.

Он улыбался мне со снимка такой знакомой улыбкой, которая при жизни была ещё ярче. Если бы не… если бы не я, в этот день ему исполнилось бы 55 лет.

И я закрыла глаза, погружаясь в самое главное воспоминание о папе — такое же яркое, как глаза и улыбка мамы, и такое же тёплое, как южное море в летний день.

Я стояла посреди залитой солнцем лесной полянки. Мне девятнадцать, лето выдалось удивительно урожайным на грибы, и папа взял меня с собой за город.

За прошедшие два часа мы с ним набрали почти по полной корзинке белых. И сейчас я стояла, подставив лицо под летнее солнышко, наслаждаясь его ласковыми лучами.

— Смотри, какой белый, Наташа! — позвал отец, приближаясь ко мне с грибом в правой руке. Это был большой боровик со светлой шляпкой и толстой ножкой, настоящий красавец.

— Ух! — выдохнула я, забирая гриб у папы и с восхищением его рассматривая. Сбоку налип прошлогодний дубовый листочек, и я осторожно счистила его.

— Пойдём, покажу, где я его нашёл, там наверняка ещё осталось и на твою долю, — засмеялся отец.

Я кивнула и радостно зашагала следом за ним, аккуратно положив боровик в корзинку.

В лесу дивно пахло травой, мокрой землёй, а ещё — грибами. Этот грибной дух не спутать ни с чем тому, кто, как я, с самого детства всюду ходил за папой-грибником. Свой первый боровик я нашла в полтора года, когда мама повела меня в кустики справить естественную надобность.

Вокруг стояла тишина, нарушаемая только шелестом листвы и пением птиц. Для жителей города это удивительное ощущение — ведь в любом парке слышно шум автотрассы. А сейчас я не слышала ничего, кроме наших шагов, ветра в кронах деревьев и чириканья какой-то невидимой птички.

— Папа, — позвала я.

— Да, доченька?

— Скажи, а почему ты так долго не любил маму?

От неожиданности отец оступился и чуть не выронил корзину с грибами. Я улыбнулась, глядя, как он собирает выскочивших из неё боровиков.

— Э-э-э… В связи с чем вопрос?

— Ну просто интересно стало. Глядя на вас сейчас, трудно поверить, что мамина история любви… точнее, ваша история любви — правда. Не понимаю, как ты мог не любить её.

Как я ни старалась смягчить свой голос, в нём слышалось осуждение.

Папа вздохнул, остановился и сел на поваленное дерево, лежавшее неподалёку. Недолго думая, я устроилась рядом, приготовившись слушать.

Такими уж были мои родители — они никогда не отлынивали от важных для меня разговоров. Вот я — да, отлынивала, а папа с мамой всегда отвечали на мои архиважные вопросы. И только после того, как их не стало, я поняла, насколько это было удивительно… и ценно для меня.

— Понимаешь, дочка, все люди меняются с течением времени. То, что тебе кажется правильным решением сейчас, через год будет казаться невыносимой глупостью, и наоборот. Вот так и я… Ты ведь слышала нашу историю со стороны мамы, и восприняла её тоже со стороны мамы. А теперь попробуй представить себя на моём месте. Представь, что ты встречаешься с девушкой, которую любишь, а потом оказывается, что эта девушка тебе изменяет. А другая девушка, которую ты считаешь своим другом, любит тебя совсем не как друга. Тут есть, от чего свихнуться, тебе так не кажется?

Подумав, я согласно кивнула.

— Вот и я… С одной стороны, я понимал, что общение со мной приносит Лизхен только боль, а с другой — не мог от неё отказаться. Каждый раз, когда я решал — всё, больше я ей не звоню, пора это прекращать — мне через пару дней становилось невыносимо. Твоя мама, Наташа, обладает удивительным даром — дарить тем, кто её окружает, своё тепло и свет, спокойствие и радость. Ты знаешь это не хуже меня. И рядом с ней я действительно оживал. И каждый бы ожил, зная, что его любит такая прекрасная девушка!

Я хотела возмутиться, но отец опередил меня:

— Я знаю, Наташа — я эгоист. И если бы на моём месте была Лизхен, она бы смогла отказаться от общения со своим несчастным и влюблённым другом. А я вот не смог. Но в конечном счёте, дочка, разве не привёл этот мой эгоизм к нашему совместному счастью? А вот что было бы, будь я так же благороден, как твоя мама — ещё неизвестно… Скорее всего, мы жили бы, как многие люди — с нелюбимыми под боком, страдая от того, что расстались друг с другом.

Я вздохнула. Сказать на это мне было нечего. Действительно, если бы на месте отца была мама… я точно не появилась бы на свет.

— Мне нравилась Лизхен, всегда нравилась. И если бы она не призналась мне в любви столь поспешно, возможно, я бы сам стал за ней ухаживать. Но то письмо с признанием страшно напугало меня. И я стал бояться своих чувств, дочка. Ты сейчас вряд ли сможешь понять это, но, поверь, такое поведение свойственно многим молодым мужчинам. Особенно свободолюбивым. Я понимал, что Лиза может ограничить мою свободу. Есть такие девушки, с которыми возможны только серьёзные отношения, и никак иначе. Твоя мама как раз из таких. И поэтому я сам отталкивал её, когда начинал бояться, что Лизхен опять становится мне немного больше, чем друг. Мне до сих пор стыдно, когда я вспоминаю, как я тогда себя вёл и что говорил ей.

Отец поморщился. Да уж, «стыдно»… Я была готова убить его за то, что он так обидел мою маму.

— До сих пор не понимаю, как она смогла тебя простить, — буркнула я. — Я бы точно не смогла. Никогда в жизни!

Вскинувшись, я вдруг увидела, что отец смотрит на меня и улыбается.

— Ты — наша дочь, Наташа. И поэтому я искренне сомневаюсь, что ты в будущем будешь столь же принципиальна, как сейчас. Понимаешь, когда мы слышим чужие истории, читаем книги или смотрим фильмы, мы воспринимаем это… отвлечённо, что ли. А когда ты говоришь о собственной жизни… Здесь всё видится несколько с другой стороны, дочка. Когда ты смотришь в глаза человеку, которого любишь, и знаешь, что он любит тебя и жалеет о своём поступке… Простить легко, дочка.

Почти то же самое мне сказала мама несколько лет назад, когда я плакала из-за Антона. Насколько похожими всегда были мысли и чувства моих родителей… Словно они — не два разных человека, а один, просто родившийся почему-то в двух телах.

Впрочем, возможно, так оно и было.

Я смотрела на отца, чьи голубые глаза смеялись, на его искреннюю улыбку, и поневоле тоже начинала улыбаться…

И в тот момент я почувствовала, что тяжесть наконец спала с моего сердца. Эта тяжесть поселилась там, когда мама рассказала их с папой историю любви. И отец, такой идеальный, вдруг увиделся мне совершенно в другом свете. Эгоистичного и холодного человека, который, не смущаясь, унижал любившую его девушку.

Но теперь, после всех этих слов, смотря на его улыбку, я поняла, что больше не злюсь. Наверное, так же было с мамой…

«Все люди ошибаются, дочка… Простить было легко».

— Я очень люблю твою маму, — тихо сказал отец. И пусть он улыбался, глаза его были серьёзными.

— Я знаю, — кивнула я. — А я люблю вас.

Прислонившись к холодному стеклу дверцы книжного шкафа, я повторяла эту фразу, как молитву:

— Я люблю вас… Люблю… Больше, чем я могла тогда себе представить.

Воспоминание об отце прогнало последний страх из моей души. Я больше не думала о предстоящей встрече с Громовым… Всё равно её не избежать, так какой смысл трястись?

Да и разве она имеет значение? Ничто больше не имеет значение. Ничто, кроме моих воспоминаний.

Вся жизнь — воспоминание… Наверное, так и становятся снежными королевами. Когда понимаешь, что потерял самое важное, что было в твоей жизни, в душе поселяется холод.

Утро первого сентября встретило меня запахом цветов. Он навязчиво лез мне в ноздри, когда я спускалась по лестнице, и когда шла к метро, а в вагоне многочисленные школьники и их родители пихали свои букеты всем окружающим в лицо, и я закрывала глаза, лишь бы не видеть…

Два гроба и море цветов. Сладкий, тошнотворный запах бутонов роз, лилий, нарциссов, гвоздик. Каких только цветов там не было!

Ненавижу.

Настроение и так было не аховое, а после всех этих букетов испортилось окончательно. Поэтому в издательство вошла уже не снежная королева. Медуза Горгона, однозначно.

На работе ещё никого не было, кроме охранников, разумеется, которые поперхнулись своими приветствиями, наткнувшись на мой хмурый взгляд.

Я поднялась на наш этаж и, уже достав ключ от кабинета из сумочки, обнаружила, что он открыт. Это означало, что кто-то уже пришёл…

В нашем со Светочкой кабинете никого не было. Только количество сваленных на мой стол документов, книжек и папок с рукописями говорило о том, что ждёт меня сегодня настоящий трындец. И не только сегодня, судя по всему.

Я тихо прошла на своё место. Села, включила компьютер, прислушиваясь к звукам из кабинета Громова. Мой начальник там явно был — я слышала его тихие шаги.

Писем на почте было не очень много — значит, Света её всё же чистила, за что я ей при случае обязательно скажу спасибо. Теперь нужно разобраться в том, что вообще здесь без меня происходило… Ага… вот и отчёт по совещаниям…

Я так погрузилась в служебные документы, что не заметила, как открылась дверь кабинета Громова, и он собственной персоной оттуда вышел. Очнулась я, услышав его тихий голос.

— Наташа.

Я вздрогнула. Зачем-то вскочила с места, изо всех сил сжимая пальцами верхнюю книжку в стопочке с сигнальными экземплярами.

— Доброе утро, Максим Петрович.

Мой голос прозвучал спокойно, что не могло не радовать. Но когда я посмотрела на Громова…

Клянусь, я ни разу не видела у него такого выражения лица. Он сейчас был похож на человека, который очень долго не ел, и вот — ему наконец принесли на блюдечке вкусный тортик… или курочку…

Мне захотелось залезть под стол. Причём желание было таким сильным, что я изо всех сил сжала эту несчастную книжку.

Некоторое время он молчал, просто пожирая меня своими сверкающими глазами. Как я выдержала этот взгляд — не знаю, но я не отвернулась.

Прошло несколько долгих минут, прежде, чем Громов наконец тихо сказал:

— Как отдохнула?

— Хорошо, — ответила я тем же бесстрастным, ровным голосом, который ещё ни разу меня не подводил. — А вы?

И тут — о чудо! — Максим Петрович наконец отвёл глаза.

— Тоже неплохо. Будь добра, разберись сегодня во всех накопившихся делах, завтра у нас совещание по новинкам, — сказал он, глядя куда-то вбок. — И… там на столе несколько рукописей, по которым ты должна написать заключение. Это просьба отдела маркетинга.

И, развернувшись, Громов скрылся в своём кабинете.

Только после этого я наконец смогла вдохнуть полной грудью. Надо же… Я так боялась этой встречи, боялась выяснения отношений, а ничего не последовало. Он даже не попытался ко мне приблизиться!

Я опустилась на стул, чувствуя себя очень странно. С одной стороны, я была рада этому… А с другой…

Мне самой до боли хотелось к нему прикоснуться.

Через полчаса в кабинет ворвалась Светочка. Порывисто обняв меня, подруга заявила:

— Так, Зотова, пока я не забыла — с тебя двести рублей Громову на день рождения.

У меня отпала челюсть.

— Э-э? А когда у него день рождения?

— Послезавтра. Тридцать девять лет исполнится. Большой мальчик, — и, хихикнув, Светочка скрылась под столом в поисках своих туфель, которые она вечно раскидывала по всему свободному пространству.

Я закусила губу. И чего теперь делать? Дарить ему что-нибудь от себя или нет? А если дарить — то что?

— Свет?

— Ась?

— А от коллектива мы что дарить будем?

— Чего-чего. Будто ты сама не знаешь? Премию в конвертике. Если учесть, что послезавтра по поводу его дня рождения намечается большой банкет, она ему более, чем пригодится. Такую прорву народу прокормить — это ж куча денег нужна.

— И пропоить, — вздохнула я.

— Это само собой!

До конца этого дня Громов меня не потревожил. Я видела его ещё пару раз, но Максим Петрович меня игнорировал. Уходил по своим делам, принимал у себя других людей, а меня для него словно не существовало. Как будто я до сих пор в отпуске была.

Ну и ладно. Можно подумать, мне очень нужно его общество!

Почти то же самое повторилось на следующий день. И, хотя на совещании мы сидели рядом и даже выступали единой силой — я чувствовала между нами стену отчуждения. Впрочем, никто, кроме нас самих, этого не замечал. Но мы были бы плохими работниками, если бы наш «конфликт» был виден коллегам по работе.

Хотя я была уверена, что Светочка всё замечает. Она ведь всегда всё замечала. Но, тем не менее — подруга молчала. Она всегда чувствовала, когда лучше промолчать.

Я почти не заметила, как наступила среда, день рождения Громова. В этот день мы работали до двух, а потом, как выражалась Светочка, наступало время «официальной пьянки». И на эту пьянку Максим Петрович привёз кучу алкоголя и продуктов, часть из которых свалил у себя в комнате, а вторую часть запихал в холодильник. На количество спиртного и съестного мне было страшно смотреть.

Накрывать длинные столы в переговорных — трёх смежных комнатах для встреч редакторов с авторами — поручили младшим редакторам. Я, смеясь, наблюдала за их хмурыми мордашками — что ж, я прекрасно понимала этих девочек. Почему они должны всё резать и раскладывать по тарелкам? Чувствуешь себя какой-то служанкой, последним человеком в организации.

Но я даже не попыталась их утешить. Уж от чего, а от излишней самонадеянности нарезка колбасы на всё издательство — лучшее лекарство. Чем раньше эти девочки избавятся от иллюзий в отношении самих себя — тем лучше.

На продукты и выпивку Громов не поскупился. Столы просто ломились. На моей памяти такое было лишь однажды — когда справляли 60-летие Королёва.

И ровно в два часа дня началось то, ради чего многие пришли на работу — «официальная пьянка». Тосты, поздравления, целования-обнимания… Я никак не могла осилить даже один бокал шампанского, глядя, как странно похудевший и осунувшийся Громов стоически выдерживает этот поток лести, льющийся со всех сторон.

— Наталья Владимировна, а что же вы! — воскликнул вдруг кто-то. — Что же вы не поздравите своего начальника?!

Я посмотрела на того, кто так настойчиво просил меня высказаться. Молотов. И в глазах у него — колючки. Что ж, этого следовало ожидать.

Все замолчали. Я вздохнула. Так было всегда, ещё со школы. Когда я начинала говорить, все непроизвольно замолкали. И я до сих пор не могла понять, в чём причина такого внимания.

Но я не видела никого, кроме Громова. Он смотрел на меня совершенно… равнодушно, лишь с лёгкой улыбкой на губах. Я до боли в костяшках пальцев сжала бокал с шампанским.

— С удовольствием. Хотя я не очень хорошо умею произносить тосты, поэтому буду краткой. Максим Петрович, здоровья вам и всем вашим близким. Терпения и спокойствия на нашей нервной работе.

Послышались осторожные смешки.

— И успехов во всех начинаниях, — я салютовала бокалом, показывая этим, что закончила. Со всех сторон раздались радостные крики, Громов, кажется, поблагодарил меня, но я уже ничего не слышала. Подождав несколько минут, я осторожно поставила бокал на стол и вышла из переговорной.

В нашем со Светочкой кабинете было на удивление тихо. Звуки «официальной пьянки» сюда не долетали. Я подошла к окну и открыла его.

Шёл дождь. Листья на деревьях ещё были зелёными, но на улице уже пахло осенью. Это был лёгкий, пряно-сладкий запах, «запах старения», как говорила моя мама. Я вдохнула полной грудью, чувствуя, как уходят дурные мысли, тревоги, боль. Там, на этом празднике жизни, мне не было места.

Да и видеть равнодушного Максима Петровича с некоторых пор стало выше моих сил.

— Наташа.

Я вздрогнула, услышав этот голос. Как я умудрилась не заметить, что он зашёл в кабинет?

Я обернулась. Громов стоял недалеко от двери. И он больше не выглядел равнодушным или отрешённым. В его глазах я увидела беспокойство. Но… что за странности?

— Почему ты ушла?

Я вздохнула. Неужели он пришёл только затем, чтобы узнать, почему я ушла из-за праздничного стола?

— Вы сердитесь? — выдохнула я, почти не подумав, что говорю.

Максим Петрович непонимающе посмотрел на меня.

— Нет. Я просто хотел узнать, что случилось, почему ты не хочешь быть вместе со всеми?

— Я не об этом. Я… я хотела узнать… Вы сердитесь, что я взяла отпуск на весь август?

Несколько секунд Громов просто смотрел на меня. Его глаза ничего не выражали. А потом он отвёл взгляд.

— Если я и сержусь, то только на себя, — чуть слышно ответил он.

— Но… В тот день, когда я вернулась… Вы так смотрели на меня! И потом, все эти дни… Почему вы меня игнорировали?

Я с удивлением услышала в своём голосе всё, что испытала за это время — обиду, непонимание, горечь, разочарование. На последнем слове мой голос задрожал.

И тогда Максим Петрович поднял голову. Он смотрел на меня со странным удивлением, смешанным с недоверием и страхом.

А потом мы одновременно сделали несколько шагов навстречу друг другу. И я оказалась в его объятиях. В тот момент я почувствовала такое облегчение, словно только что по меньшей мере излечилась от очень тяжёлой болезни. Слёзы брызнули из глаз.

Громов прижимал меня к себе очень нежно и бережно. Я чувствовала, как он целует меня в макушку, зарывается носом в волосы…

— Прости, я смотрел на тебя так, потому что очень хотел обнять, но не смел. Всё это время я себе места не находил. Я ведь понимал, что ты очень обиделась на меня. Верно?

Он приподнял моё лицо и посмотрел в глаза. Я кивнула.

— Почему вы даже не попрощались? — еле слышно спросила я.

Максим Петрович вздохнул.

— Потому что дурак, — резко сказал он. — Дурнее меня ещё поискать. Мне пришлось уехать срочно, у Лены возникли проблемы во время отпуска. И я решил, что так будет лучше для всех. Подумал — ты обидишься, а я потом буду обращаться с тобой холодно и отстранённо… А ты возьми и исчезни из моей жизни на месяц! И когда ты вернулась, я решил придерживаться своего плана. Но, как видишь, выдержал только три дня. Прости.

Я видела по его глазам, что он жалеет. И вспомнила маму с папой… «Простить было легко, доченька». Легко? Нет. Очень, очень легко! Я простила Громова ещё до того, как он попросил прощения.

— Я не сержусь, — ответила я и улыбнулась.

И как только я это сделала, всё изменилось. Руки Максима Петровича, лежавшие на моей талии, вдруг как-то странно потяжелели. Одна направилась вверх по позвоночнику, а вторую он поднёс к моему лицу, чтобы лёгким движением пальцев дотронуться до моей щеки.

— Не плачь, — прошептал он.

Я уже и не плакала. Опять я очень остро чувствовала каждую клеточку своего тела.

— Вас не будут искать, Максим Петрович? — шепнула я. — Всё-таки вы именинник, а куда-то ушли…

— Не волнуйся, — ответил он тихо, опять опустив руку мне на талию. — Они и без меня прекрасно справляются.

И в тот момент, смотря Громову глаза, я поняла, что могу подарить ему на день рождения.

Один раз, только как подарок…

— С днём рождения, — шепнула я и потянулась к Максиму Петровичу. Обхватила руками его шею, прижалась к нему всем телом и поцеловала.

В тот момент, когда наши губы соприкоснулись, меня пронзило молнией. В буквальном смысле. Другого сравнения я подобрать не смогу. За свою жизнь я целовалась ещё с двумя мужчинами (поцелуй с Ломовым я не считаю), но никогда не ощущала ничего подобного.

Мысли кончились. А может, они и не начинались. Я чувствовала, с какой нежностью Громов отвечает на мой поцелуй, перехватывая инициативу, чувствовала его сильные объятия, его руки на своей талии. Но это не было неприятно. И самое главное — я чувствовала! Каждая клеточка моего тела наливалась сладостью, наслаждением, предвкушением… Ноги подкашивались.

Я с трудом, но всё же нашла в себе силы отстраниться от Максима Петровича.

Он смотрел на меня, сверкая глазами. В которых теперь уж точно не было равнодушия и отчуждённости.

— Это вам подарок на день рождения, — сказала я хриплым голосом.

И с облегчением увидела, как Громов улыбнулся.

— Самый лучший подарок за сегодняшний день, — рассмеялся он, не спеша выпускать меня из объятий. А потом вдруг вновь стал серьёзным.

— Но это ведь всё, на что я могу рассчитывать, верно?

Я кивнула. Он вздохнул.

— Я уважаю твоё решение. А теперь давай пойдём к нашим пьяницам, а то как-то невежливо получается, — и, вздохнув, Громов выпустил меня из объятий.

Уже на пороге я осторожно прикоснулась к его руке и спросила:

— Но вы ведь не будете больше таким… таким равнодушным и холодным? Мне это не слишком понравилось.

Улыбнувшись, Максим Петрович легонько сжал мои пальцы.

— Конечно, не буду. Я не очень хороший актёр.

Я рассмеялась. И мы вместе вернулись к праздничному столу, половина участников которого уже напрочь забыла о том, в честь кого — или чего — был организован этот банкет.

Следующие две недели моей жизни были наполнены удивительным умиротворением и спокойствием. Каждое утро я вставала с нормальным настроением, на работе совершенно не нервничала и, естественно, с лёгким нетерпением ждала встреч с Громовым.

Нет, он не позволял себе ничего, что выходило бы за рамки приличий. Мы больше не обнимались, даже моей руки он касался всего пару раз за эти две недели. Но… мне просто хотелось быть рядом, разговаривать о работе (или о чём-нибудь ещё), слышать его голос, видеть глаза. И я была очень рада, что Максим Петрович больше не строит из себя ледяную глыбу…

Именно в таком состоянии меня и застала Катя, секретарь Королёва, спустившись к нам в один прекрасный понедельник. Это уже было нечто из ряда вон — где это видано, чтобы секретарь генерального отходила от своего рабочего места и спускалась к простым смертным? Поэтому я и уставилась на неё с лёгким недоумением, даже перестав изучать лежавшие передо мной просчёты производственного отдела. А Светочка вообще чаем поперхнулась.

За всё время, что мы здесь проработали, Катя в нашем кабинете не появлялась ни разу. Я была удивлена тем фактом, что она умудрилась найти дорогу сюда.

— Э-э-э… привет, — протянула я, с усилием улыбнувшись. — Ты к Громову?

— Нет, я пока к тебе, — улыбнулась Катя и протянула мне несколько листков бумаги. — Вот, держи. Приказ генерального — в срочном порядке подписать всем службам. Другие уже расписались, остались только вы с Громовым.

Я вздохнула. Это была идея Максима Петровича — теперь почти все документы проходили через меня. И если раньше для запуска какого-либо проекта нужна была только виза главного редактора, то теперь без моей росписи было никак не обойтись. Это добавляло мне лишних проблем, но Громов был непреклонен — он заявил, что благодаря этому я фактически приравниваюсь к главному редактору.

В принципе, я понимала, откуда ноги растут — Максим Петрович всё ещё переживал, что я отказалась от должности директора по маркетингу. И всячески пытался это компенсировать.

Ещё раз вздохнув, я взяла документы, которая протягивала Катя, и начала их изучать.

Сказать, что они были необычные… Хм… Да я за пять лет работы не видела ничего подобного! На первый взгляд, простые документы для запуска проекта. Такие у нас проходили по всем инстанциям, когда на совещании по новинкам утверждалось какое-либо будущее издание. Заполнялись эти документы всеми отделами, начиная непосредственно с редакции, потом к ним постепенно «подкалывали» просчёты всех остальных отделов, итоговый листочек — примерную себестоимость и отпускную цену — присоединял отдел маркетинга. После этого документы подписывались генеральным, возвращались к младшим редакторам, которые забивали утверждённый проект в базу издательства, присваивая ему УНИ — уникальный номер издания. Именно с помощью этого номера можно было быстро найти информацию о проекте в любой базе. Не будь этих номерочков, мы бы уже давно погрязли в огромном количестве авторов и названий. В общем, УНИ — практически как номер паспорта для гражданина нашей страны…

А документы, которые мне протягивала Катя… Во-первых, они были заполнены от руки, что само по себе поразительно. Нет, редакция, бывало, заполняла свои бумажки от руки, но производственники?! Вёрстка, художники, маркетинг?!

Мои брови медленно поползли вверх. Дальше — больше. Подписали эти странные документы ВСЕ! И — та-да-да-дам! — даже генеральный! Тогда как ни одна бумажка подобного толка не должна была проходить мимо меня и добираться до генерального раньше, чем мы с Громовым поставим на ней свои закорючки, то есть подписи.

Или я сошла с ума, или…

Я посмотрела на первую страницу. Размашистая подпись заведующей редакцией детской литературы красовалась в нижнем правом углу, как памятник абсурду. Потом я посмотрела на автора. На название. На «аннотацию», состоящую из одного слова: «ЗАКАЗ».

И всё, мне снесло крышу…

— Какого демона?!!!

Так ругался мой отец в самые критические моменты своей жизни. Уж очень он фантастику любил. Поэтому в нашем доме никто никогда не слышал обычного русского мата. Зато… «Какого демона», «горгульи вас раздери», «идите в бездну», «вонючий гоблин», «темно, как у орка в заду»… В общем, иногда я тоже пользовалась папиными выражениями. Но очень редко. Всё-таки обычный мат действует на людей лучше. Он, так сказать, несёт в себе чистую эмоцию и очень понятный, прямой посыл… Для того чтобы его расшифровать, много ума не нужно. А вот папины «горгульи», «гоблины» и прочая нечисть иногда сбивали собеседников с толку.

Катю, судя по всему, тоже от моего крика слегка перекорёжило.

— Э-э-э…

— Что ЭТО?! — опять завопила я, потрясая документами перед носом у секретарши. — Как эта хре… х… ох ты ж… Как подобную ЧУШЬ подписали все отделы?! Ты сама носила документы?!

Наверное, выглядела я в тот момент страшно. Потому что Катя резко побледнела и сделала пару шагов назад.

— Ну… да… сама…

Я закрыла глаза и пару раз глубоко вздохнула. Та-а-ак, Зотова, давай, угомонись. А то у тебя дым из носа сейчас пойдёт, как у дракона.

Но всё-таки — что это за бредятина? Ведь Крутова в нашем издательстве больше не работает.

— Катя, — я открыла глаза и заговорила уже спокойно, — скажи мне, почему все отделы подписали эти документы? Что ты такого им сообщила?

Секретарша посмотрела на меня с лёгким недоумением.

— То же, что и тебе. Что это приказ генерального. Он ведь первым визу поставил.

Я почувствовала, как из глубин моей души поднимается холодная ярость. Теперь я начинала понимать, что происходит.

— Это Сергей Борисович заполнил документы за редакцию детской литературы? — дождавшись кивка Кати, я продолжила: — А потом дал их тебе и попросил в течение нескольких часов быстро подписать по всем инстанциям, верно? И, конечно, Зотову и Громова нужно было оставить напоследок?

Катя вновь кивнула.

— Значит, так, — я сунула документы в её руку, — передай Сергею Борисовичу, что я ничего подписывать не буду. Так как Максим Петрович ставит свою визу только после моей, он тоже ничего не подпишет. Всё.

Только я хотела сесть, как Катя вдруг выдала шедевральную мысль:

— Но, Наташа! Это ведь приказ!

Краем глаза я увидела, как ухмыльнулась Светочка — она, несомненно, уже обо всём догадалась. А ещё она наверняка поняла, что зря Катя сказала это волшебное слово…

— ПРИКАЗ?! — зашипела я. — С каких это пор «Радуга» стала личной резиденцией Сергея Борисовича?! Я не знаю, кто этот автор и с чего вдруг наш генеральный решил издать какой-то сборник стихов с эпичным названием «Магия любви», но ты вообще представляешь, что с нами сделает Рашидов, если это когда-нибудь выйдет в свет?! А срок выхода Королёв поставил — через два месяца книга должна быть в книжных магазинах! Два месяца! Это значит, что через три недели оригинал-макет должен отправиться в типографию. За чей счёт этот банкет?!

Я отвернулась и вздохнула. Катя и Светочка молчали. Как ни странно, но Громов на мои крики не явился. Только сейчас я вспомнила, что он ушёл на обед…

— Я, конечно, могу и подписать бумаги, — усмехнулась я своим невесёлым мыслям. — Это ведь не моё издательство, я с него прибыли не получаю. Но… ты понимаешь, что будет, Катя? Нет? Я расскажу. Как только мы выполним приказ Королёва и это чудо выйдет в свет, сюда явится Рашидов. Ты хоть раз видела его в гневе? Знаешь, что он с нами сделает? О, нет, он не будет разбираться, по чьей вине вышел сей опус. Рашидов просто… — я вздохнула. Один раз в своей жизни я присутствовала на разборках нашего непосредственного владельца — Эльмира Рашидова — и Ломова… Тот день до сих пор мне иногда в кошмарах снится. Я ведь тогда реально испугалась, что он нас просто убьёт. Не убил. Но… морально изнасиловал. — Рашидов просто РАЗМАЖЕТ всех по стеночке. Королёва он, конечно, не тронет, их слишком многое связывает, да и Сергей Борисович всегда отмажется, если что. А вот всех остальных, кто подписал эти документы, ждёт страшная и мучительная смерть.

Я обернулась и посмотрела на Катю, застывшую посреди нашего кабинета, как памятник самой себе.

— Так что передай, пожалуйста, Сергею Борисовичу, что я ничего не подпишу. Пусть он лучше меня уволит. Один раз я уже встречалась с Рашидовым лицом к лицу — больше не хочу. Если у Королёва получится уговорить Громова подписать документы… тогда пожалуйста — пусть запускают проект. Но я не буду за это отвечать!!!

После моего последнего рявка (иными словами я его не могу назвать) Катю из комнаты как ветром сдуло.

Светочка задумчиво посмотрела на меня, поставила на стол чашку с недопитым чаем и произнесла:

— Слушай, Зотова… А ты ведь никогда не рассказывала, что у вас там с Рашидовым случилось.

Я криво ухмыльнулась.

— И не расскажу. Я после того дня месяц в себя приходила. Так что извини — эту тайну я унесу с собой в могилу.

— Ну ладно, — Светочка пожала плечами. — Есть темы и поинтереснее, чем Эльмир Рашидов.

Поморщившись, я опять погрузилась в работу. Но навязчивые воспоминания всё лезли в голову, не давая сосредоточиться…

В тот день исполнилось четыре месяца с начала моей работы в «Радуге». Я была в прекрасном настроении, сдав в институте важную промежуточную контрольную на «отлично». Ломов вызвал меня к себе для обсуждения какого-то проекта, и я побежала к нему с улыбкой на лице. Светочки в тот день не было, она отпросилась для похода к врачу.

Минут через пятнадцать после начала нашего с Ломовым маленького совещания в комнату вдруг вошёл человек. Просто вошёл, не постучавшись. Открыл дверь — и вот, он здесь. Я ожидала, что Михаил Юрьевич сейчас что-нибудь скажет этому нахалу, однако главный редактор не сделал ничего подобного. Он вдруг подскочил, слегка побледнел и протянул руку вошедшему.

— Эльмир, очень рад тебя видеть…

Я сразу догадалась, кто вошёл в кабинет. Эльмир Рашидов, наш непосредственный владелец, человек, из чьего кармана я получала свою зарплату. И, взглянув на него один раз, я внутренне похолодела.

Это был не человек — ходячая сталь. Или автомат Калашникова. Или… не знаю! Но при одном взгляде на него я поняла: смертельно опасен, рекомендуется вести себя очень осторожно, потому что он ничего не прощает. Никогда!

Высокий рост, плавные движения, мускулистое, но немного худощавое телосложение, темные волосы с лёгкой проседью и огромные тёмно-карие, почти чёрные, глаза — вот что я увидела, взглянув на Рашидова впервые…

— Не могу ответить тебе тем же, Миша, — насмешливый голос. Но очень красивый, бархатный такой. Этим голосом только женщин совращать. Интересно, как Рашидов их совращает, если при одном взгляде на него единственное моё желание — это залезть под стол и завыть от ужаса?

Даже теперь, спустя пять лет, я понимала, что Рашидов был единственным человеком в моей жизни, кого я по-настоящему испугалась. Я испугалась его даже больше, чем того насильника, которого наняла Крутова.

— Ты протащил этот проект? — спросил Рашидов, бросив на стол Ломова какую-то папку.

Михаил Юрьевич внимательно изучил содержание папки. Со своего места я совершенно не могла рассмотреть, что там лежало, но по дальнейшему содержанию разговора догадалась, о каком проекте шла речь. Серия «Творю своими руками» не оправдала ожиданий Ломова, да и не только его — возможно, причина была в слишком высокой цене, ведь качество картинок и полиграфии там было на уровне.

— Да, — Ломов кивнул. Я в это время смотрела на Рашидова и, узрев выражение его лица, чуть не завизжала от ужаса. Михаил Юрьевич слегка побледнел.

— А теперь ты мне всё подробно объяснишь. Кто тебя надоумил утвердить этот проект, ну или зачем ты это сделал… Давай, рассказывай.

И, обернувшись, Рашидов вдруг заметил меня. Я сидела на стульчике в углу, обложенная со всех сторон различными бумажками и книгами. Страх захлестнул меня с головой, когда я увидела, с каким выражением на лице он смотрит на меня. Так смотрят на таракана, которого собираются прихлопнуть тапком.

— О, — губы изогнулись в издевательской усмешке, — какая цыпочка. Твоя?

Я не видела Ломова в тот момент — не могла отвернуться от тёмно-карих глаз Рашидова, которые просто пригвоздили меня к месту.

— Можно сказать и так, — тихий ответ Михаила Юрьевича меня удивил. И что сиё означает?

А ещё я с ужасом заметила, что Рашидов что-то для себя понял, потому что он как-то странно улыбнулся. А потом, отвернувшись наконец от меня, сказал:

— Жаль. Итак, я тебя слушаю.

И сел рядом со мной, грубо скинув все бумаги на пол. К моему ужасу — впрочем, этот ужас не прекращался с того момента, как Рашидов вошёл в кабинет — он ещё и небрежно обнял меня за плечи! Я дёрнулась, но он так грубо сжал мне плечо, что желание сопротивляться тут же пропало.

Следующие полчаса были самыми кошмарными в моей жизни. Исключение составляют, пожалуй, только вечер того же дня и день смерти родителей…

Ломов рассказывал о причинах провала нового проекта, о том, почему он думал иначе, о своих ошибках. А я, сидя рядом с Рашидовым, чувствовала его реакцию на каждое слово своего начальника. Главным образом по руке, лежавшей на моём плече. Когда Михаил Юрьевич говорил что-то неприятное, рука Рашидова сжималась сильнее, а если наоборот — расслаблялась и начинала легко меня поглаживать. Я даже не знала, что хуже.

Я толком не помню, чем закончилась эта встреча. Кажется, наш «биг босс» решил всех простить. В любом случае, когда он наконец вышел за дверь, попрощавшись с Ломовым, я уже была на грани обморока.

— Наташа, — бросился ко мне Михаил Юрьевич, — ну давай, приходи в себя. Я знаю, Рашидов страшный человек, но уже всё, он ушёл. Поверь, я всегда сумею с ним договориться. Прости, что не попросил его отсесть от тебя подальше, но так было бы только хуже.

— На коленки бы меня посадил, наверное, — попыталась пошутить я. К моему удивлению, Ломов даже не улыбнулся.

— Я тебя заранее предупреждаю, — тихо сказал Михаил Юрьевич. — Чем меньше ты будешь общаться с Рашидовым — тем лучше. Он появляется здесь только в том случае, если возникают большие проблемы. Поэтому лучше держись от него во время таких визитов подальше.

Можно было бы и не предупреждать. Я скорее согласилась бы войти в вольер к тиграм, чем ещё раз по доброй воле встретиться с этим человеком.

Но, к сожалению, я увидела его ещё один раз. И вся ситуация в кабинете Ломова показалась мне цветочками по сравнению с тем, что случилось вечером в тот же день…

Я шла домой. Уже стемнело, холодный ветер пробирал до костей. Рядом затормозила машина. И я даже не успела опомниться, как открылась задняя дверь и меня просто силой втащили внутрь, зажав ладонью рот.

Я почувствовала, как машина резко стартовала, набирая скорость. Тот, кто был на заднем сиденье, легко зафиксировал меня под собой и методично расстёгивал пальто, не обращая внимания на мои руки, которыми я пыталась от него отбиться. Его не смущало даже то, что я с самого начала кусала зажавшую рот руку.

Внезапно загорелся неяркий свет, и я наконец увидела, кто так настойчиво меня раздевает — Рашидов!

Вот тогда я по-настоящему испугалась. Липкий пот выступил на лбу, я с ужасом уставилась на своего мучителя и что-то промычала.

Рашидов откровенно заржал. Он уже расстегнул пальто и с явным удовольствием принялся за пуговицы на блузке.

— Ты симпатичная цыпочка. Я сразу понял, что ты не его любовница, — он хмыкнул.

Я вновь замычала. Нахмурившись, он почему-то убрал свою руку с моего рта.

— З-з-зачем? — только и смогла выдавить я, дрожа от липкого ужаса, из-за которого всё моё тело свело судорогой.

Выражение лица Рашидова изменилось. Всего на миг я увидела в его глазах нечто более человеческое, чем раньше. Но только на миг. Потом он наконец добрался до последней пуговки на моей блузке и резко её распахнул.

— Я ошибся, — сказал он мягко. От тона его голоса волосы на моей голове (готова поспорить, что не только на голове) встали дыбом. — Ты не симпатичная. Ты — красивая. Даже слишком.

Я старалась не обращать внимания на его руки, которыми он прикасался к моей обнажённой коже, пытаясь не сойти с ума от страха.

— Ты спросила, зачем? Мне просто скучно, куколка. А ты так забавно боишься.

Я задрожала ещё больше, осознав, что он сказал.

— Ты так сильно меня боишься? — судя по голосу, Рашидову было действительно очень весело.

И тут я разозлилась. Вся эта ситуация… я с голой грудью в чужой машине, на мне сидит мужик, пошевелиться толком не могу, куда едем — непонятно. Да доживу ли я вообще до завтра?! Сказал же — скучно! И боюсь я забавно. Значит, прибьёт. Изнасилует, прибьёт и прикопает где-нибудь в лесочке.

— А вы на моём месте не боялись бы?! — наконец я смогла справиться со своим голосом! Пусть он немного дрожал, но это было лучше, чем позорное мычание. — Я шла себе, никого не трогала, починяла примус, и вдруг меня хвать — и в машину! А тут вы… и я понимаю, что вы сейчас можете мне шею свернуть при желании!

Смех.

— Могу.

— Ну вот видите! Будь вы девушкой, неужели не боялись бы?

Странно. Его руки, до этого так откровенно изучавшие моё тело, остановились. Вот интересно — это хорошо или плохо?

Я внимательно посмотрела Рашидову в лицо. Каменное и злое. Боже, как я его боюсь…

Я вздрогнула, чувствуя, как от страха на лбу выступает испарина. А мой мучитель снова засмеялся.

— Ты даже не представляешь, девочка, как это пьянит — когда кто-то другой находится в твоей власти, и ты волен сделать с ним, что хочешь. Вот я сейчас могу отвезти тебя к себе и не выпускать, пока ты не надоешь мне. И, поверь, никто даже не почешется, никто не будет тебя искать.

Злая усмешка. Я вздохнула, пытаясь справиться с охватившим меня с ног до головы ужасом.

— И вы это сделаете? — тихо и осторожно спросила я.

И тут — о чудо! — Рашидов отпустил меня! Я удивлённо выпрямилась. Быстро натянула на себя, пока он не передумал, лифчик, застегнула блузку и пальто. И только после того, как я это сделала, Рашидов наконец ответил:

— Нет, я этого не сделаю. Ты, куколка, относишься к таким женщинам, которых нельзя брать силой. Просто потому, что после этого перестанешь ощущать себя мужчиной.

— А что, есть женщины, которых можно брать силой? — ужаснулась я.

Он расхохотался.

— Некоторые просто делают вид, что им неприятно или они боятся. А ты на самом деле боишься меня. Жаль, конечно. Поэтому мы сейчас возвращаемся к тому месту, где я тебя затащил в машину, и всё. На этом твои злоключения закончатся.

Я с удивлением смотрела на ухмыляющегося Рашидова. Я по-прежнему боялась его, но к этому страху добавилось теперь… любопытство.

Машина затормозила. Рашидов вопросительно взглянул на меня, а потом взялся рукой за дверцу…

— У меня один вопрос, — выпалила я. Он обернулся.

Я не успела его задать. Он придвинулся ко мне ближе, взял за руку и прошептал на ухо:

— Я знаю, что ты хочешь спросить. Почему я тебя отпускаю, ведь можно было бы просто дождаться, пока страх перейдёт в другие чувства? Не уверен, что знаю точный ответ на этот вопрос… Но, может, мне хочется для разнообразия побыть… м-м-м… добреньким?

Подумав, он добавил:

— Кстати… раз уж ты так меня боишься. Скажу честно — я никогда никого не убивал, — и Рашидов, отодвинувшись, посмотрел мне в глаза. Почему-то я сразу поняла, что он говорит правду. — Я ведь вижу, что ты меня убийцей считаешь. Но тут ты ошибаешься. А вот других грехов предостаточно. Просто все мы носим маски. Моя — такая.

И Рашидов, ухмыльнувшись, почти вытолкнул меня из машины. А потом его шофёр резко стартовал, обдав меня грязью с ног до головы, но мне уже было всё равно.

Отпустил!

От облегчения я села прямо в лужу и громко разревелась.

Я вздрогнула, выныривая из своих воспоминаний. Столько лет прошло, а я до сих пор при мыслях о Рашидове готова прыгать в окно.

Впрочем, было бы забавно теперь его увидеть. Неужели сейчас я не смогу справиться со своим страхом? Сомневаюсь. Я больше не та маленькая Наташа, которую он так откровенно лапал на заднем сиденье своей машины.

А ведь тот день мог стать моим последним рабочим днём в «Радуге»… Мама тогда сразу поняла — с её дочерью случилось что-то кошмарное, и долго уговаривала меня уволиться. Я не знаю, как она поняла, что моя истерика связана именно с работой… С другой стороны, с чем ещё она могла быть связана? Но я не поддалась на уговоры мамы и решила всё-таки остаться в «Радуге»… Просто избегать встреч с Рашидовым. И мне уже целых пять лет это удавалось…

Зазвонил внутренний телефон. Это была Катя. Замогильным голосом она попросила меня подняться к Королёву.

— Ну что, Свет, — сказала я, вставая и потягиваясь, — заказывай-ка мне гробик. Да смотри, чтобы внутри помягче было!

— Угу, — хмыкнула подруга. — Посмотрим после этого разговора, кому из вас понадобится гробик заказывать. Что-то мне подсказывает, что не тебе…

Ухмыльнувшись, я направилась в кабинет генерального.

Коридоры были полупустыми — обед ещё не кончился, основная масса сотрудников отлучилась в столовую или местные кафе. Невысокие каблуки моих туфелек тихо цокали по лестнице, пока я преодолевала два пролёта до четвёртого этажа, где находился кабинет Королёва.

По лицу Кати было невозможно что-либо понять. Она просто махнула рукой, указав мне на дверь, и тихо сказала:

— Заходи, он ждёт.

Я молча вошла в кабинет Королёва. Поёжилась, натолкнувшись на струю воздуха, бьющую из кондиционера.

Сергей Борисович сидел во главе своего любимого круглого стола.

— Здравствуйте.

Он указал мне на стул рядом с собой.

— Садитесь, Наталья Владимировна.

Я подошла и молча села. Сложив руки перед собой, как школьница, спокойно посмотрела на генерального.

Королёв был в ярости. Я поняла это по его сжатым губам, чуть красноватой коже лица, а главное — по выражению глаз. Они метали молнии.

— Объяснитесь, Наталья Владимировна, — Сергей Борисович говорил спокойно, но в его голосе я ощутила скрытую угрозу. — Почему вы не стали подписывать документы? Я ведь дал понять всем сотрудникам, что это моё решение, мой приказ. И все послушались. Кроме вас!

На последнем слове Королёв всё же не сдержался и немного повысил голос. Возможно, я бы рассердилась, но всю негативную энергию я скинула ещё во время визита Кати, поэтому сейчас заговорила спокойно.

— Я не подписала эти документы, Сергей Борисович, потому что, как я думаю, вы не совсем понимаете сложившуюся ситуацию.

— Что это значит?! — грохнул он кулаком по столу. Ого! Может, мне всё-таки нужен гробик? — Объяснитесь!

— Допустим, я подпишу эти документы, — я откинулась назад и сложила руки на груди, продолжая смотреть Королёву прямо в глаза. С каждым моим словом генеральный всё больше походил на большую варёную свёклу. — И эта книжка… как её там… «Магия любви» — выйдет в свет. В тот же день в издательство на всех парах прилетит Рашидов. Неужели вы думаете, я не понимаю, что он не в курсе этого вашего «решения» и «приказа»?

— Я скажу ему!

— Когда?! — я усмехнулась. — Когда вы собираетесь это сделать? Если книжка выйдет, это будет означать, что деньги на её производство уже потрачены. И даже если вы скажете Рашидову, что это было ваше решение… Я не уверена, что начальники отделов, так неосмотрительно подписавшие эти сомнительные документы, избегут справедливого наказания. Надо ведь думать головой прежде, чем подписывать бумажки! Даже если это «приказ» генерального, вы ведь не владелец издательства, Сергей Борисович. Неужели вы не понимаете очевидного? Я — просто — не хочу — связываться — с Рашидовым, — отчеканила я. — Если вы не дорожите собой, пожалуйста, запускайте этот проект. Но не вмешивайте меня!

Некоторое время Королёв просто сидел, в задумчивости постукивая по столу костяшками пальцев. Я терпеливо ждала, хотя меня жутко раздражал этот звук. Я вообще не люблю ритмичные стуки.

— Черт побери, ты, конечно, права, — наконец выдавил из себя Сергей Борисович. — Но что мне делать? Я просто не вижу выхода из этой ситуации.

— Из какой ситуации?

Он вздохнул. А потом посмотрел на меня, как нашкодивший ребёнок. От удивления я вытаращила глаза.

— Понимаешь…

Только в этот момент я заметила, что Королёв начал называть меня на «ты». Но мне было всё равно. Он и так пять лет держался, такая пигалица — и вдруг «Наталья Владимировна»!

— Понимаешь, у меня есть один… м-м-м… знакомый. Весьма специфический. Из криминальных авторитетов. Он однажды оказал мне большую услугу, практически спас жизнь. И я тогда обещал, что выполню любую его просьбу… Это было пару месяцев назад. И вот, он позвонил мне и попросил издать сборник стихов на день рождения дочери, ей через два месяца исполнится пятнадцать.

Пятнадцать! Я обомлела. Всё ещё хуже, чем я могла себе представить… Нет, пожалуй, такого позора Рашидов Королёву не простит. Издание сборника стихов такого уровня… для авторитета издательства это смерть. Вечный позор.

Если эта книжка выйдет… уверена, что лично для меня это кончится сексуальным рабством под угрозой срыва карьеры. Чем это кончится для остальных… Нет, лучше об этом не думать.

— Я не могу ему отказать, — тихо сказал Королёв, повесив голову и не глядя на меня. — Во-первых, я обещал, а во-вторых… Он меня тогда просто прибьёт. Прихлопнет, как муху, и мой труп никто и никогда не найдёт. Что мне теперь делать?

Я вздохнула.

— А почему этот ваш авторитет просто не может издать книжку своей дочери самиздатом? Нанял бы художника и верстальщика, договорился с типографией…

— Он хочет, чтобы её книга продавалась в книжных магазинах… И была издана не самиздатом, а в нормальном, престижном издательстве…

Да уж, от нашего престижа камня на камне не останется после такой книжки. Сборник стихов пятнадцатилетней девочки. «Магия любви». М-да.

— Он нас поимеет, — вздохнула я.

— Кто? — глупо спросил Королёв.

— Рашидов! Вы понимаете это, Сергей Борисович? Сначала он лишит нас всех зарплаты месяца эдак на три, затем объявит выговор, а потом уже поимеет.

Генеральный меня поразил. Он схватился руками за волосы и почти взвыл:

— Что же делать-то?!

Я закрыла глаза, стараясь сосредоточиться и придумать выход из этой ситуации. Что ж, говоря откровенно, лично у меня выход был — срочно уволиться, пока это возможно, и перейти в другое издательство, где Рашидов до меня не доберётся. Но… честно говоря, не очень хотелось менять работу.

— Может, вы расскажете ему всё, объясните ситуацию? — протянула я, открыв глаза. Королёв испуганно замотал головой.

— Рашидов меня скорее сам уроет после таких признаний. Я ведь ему обещал… — он запнулся.

— Обещали что?

Несколько секунд Сергей Борисович молчал, словно сомневаясь, стоит ли говорить. А затем махнул рукой.

— Обещал не играть в карты с криминальными авторитетами. Видишь ли, у меня страсть к картам… уже давно. И в тот раз я проиграл очень крупную сумму. Я отказался её выплачивать сразу, и на меня наехали. Тот мой… знакомый… заступился за меня, причём это стоило ему жизни двоих лучших охранников.

Я вытаращилась на Королёва. Ничего себе, поиграли в картишки!

— И если Рашидов узнает, что я не держу своё слово… Что это всё — из-за моего проигрыша в карты…

— Он вам что-нибудь оторвёт, — кивнув, подсказала добрая я. Вот влип наш генеральный.

Я опять закрыла глаза. Честно говоря, выхода из этой ситуации я не видела… Если только…

— Могу я поговорить с ним?

— С кем? — Королёв удивлённо уставился на меня. — С Рашидовым?

Меня передёрнуло.

— Нет. С этим вашим криминальным знакомым. Я могу попробовать отговорить его. Обещаю приложить все усилия…

Тут Королёв почему-то заржал. Именно заржал, а не засмеялся. Громко так, видимо, на нервной почве…

— Ну и почему вы смеётесь?

— Да ты хоть поняла, что только что сказала? «Приложить все усилия»… Он, как только тебя увидит, сразу в постель потащит. Молодая девушка, не замужем… Ты все свои усилия будешь в горизонтальном положении прилагать! Хотя… черт его знает, какие у него сексуальные пристрастия… Может, и не в горизонтальном…

— Который раз в жизни жалею, что я не мужчина, — пробурчала я, хмурясь. Да уж, жить было бы проще… И отбиваться от навязчивых поклонников тоже.

— А ведь это идея! — вдруг воскликнул Королёв. — Ты и Максим! Вдвоём! Судя по тому, что вы смогли провернуть в Болонье, вы вполне можете его отговорить… По крайней мере попытаетесь. Если же не получится, будем обращаться к Рашидову. Как бы мне этого не хотелось… но не убьёт же он меня, в конце концов?

В голосе Сергея Борисовича слышалось сомнение. Я хихикнула. Ну да, если судить по поведению нашего «биг босса», он вполне может пришибить парочку неудачливых сотрудников, причём даже не заметит этого. Но я хорошо помнила слова Рашидова насчёт того, что он никого не убивал. Правда, с тех пор прошло пять лет. Хм…

— Можешь сбегать за Максимом? Я поговорю с ним сам. А ты иди, я и так слишком долго отвлекал тебя от работы…

Я вздохнула, поднялась со стула и направилась к выходу. Уже у двери Королёв вдруг окликнул меня:

— Наташа!

— Да?

— Я давно хотел тебя спросить… Ты когда-нибудь встречалась с Рашидовым?

Я посмотрела на Сергея Борисовича с недоумением.

— В смысле? Я видела его один раз, когда он приезжал к Михаилу Юрьевичу. Он меня очень… впечатлил. Настолько впечатлил, что я до сих пор стараюсь избегать встреч с ним. А почему вы спрашиваете?

Королёв вздохнул.

— Ты, наверное, всегда задавалась вопросом — почему тебя так ненавидит Марина Ивановна?

Ого! Сергей Борисович меня удивил. Я кивнула, ожидая продолжения.

— Так вот, ведь вы с ней пришли сюда почти одновременно. И когда однажды Рашидов приехал на совещание… В общем, Марина попыталась его очаровать. Она всегда питала слабость к подобному типу мужчин. А он её игнорировал.

— Ну и при чём тут я? — протянула я, недоумевая.

— В тот раз я заговорил о тебе на совещании. Я не помню уже, по какому точно поводу, но точно ничего плохого… И когда Рашидов услышал твоё имя, он вдруг улыбнулся, причём очень… ласково… и сказал: «А, Наташа! Милая очаровательная помощница Ломова». Марина тогда от злости чуть не задохнулась. Ведь Рашидов говорил так, будто ты ему нравишься. А ей так и не удалось завоевать его расположение.

Я молчала. Нравлюсь? Обычно девушек, которые нравятся, не пугают до потери пульса.

— Понятно. Значит, Марина Ивановна меня ненавидела из-за Рашидова…

— Не только. Он был отправной точкой. Потом она уже сама взращивала в себе эту неприязнь, придумывала несуществующие причины. Эта ненависть стала для неё навязчивой идеей. Я делал всё возможное, но…

— Я всё понимаю, Сергей Борисович. Можно, я пойду?

Королёв кивнул, и я вышла из кабинета. Катя облегчённо вздохнула, увидев меня живой и невредимой, и улыбнулась.

— Ну как? Всё хорошо? — спросила она.

— Пока не особо, но надеюсь, что проблема решится, — я улыбнулась в ответ.

Максим Петрович сидел у Королёва около часа. За это время я вся извелась. Что они там обсуждают так долго? Договариваются о встрече с этим криминальным знакомым? И когда, интересно, она состоится? Ведь нужно как можно скорее решать вопрос с изданием этого сборника стихотворных опусов юной поэтессы…

Вернувшийся Громов был чернее тучи. Кивнул мне, пригласив следовать за ним в кабинет. Встав, я поймала на себе встревоженный взгляд Светочки. Она, по своему обыкновению, ни во что не лезла, но не замечать того, что Громов и я находимся в состоянии нервного напряжения, просто не могла.

В кабинете Максим Петрович усадил меня на стул, сел напротив, за свой стол, и почти сразу выпалил:

— Ну и за каким хреном ты полезла в это дело?

Я вскинулась. Раньше Громов не позволял себе ругаться матом… если не считать того дня, когда меня попытались изнасиловать… Значит, всё очень серьёзно.

— Максим Петрович! Я не очень понимаю, что вы имеете в виду…

— Не понимаешь? — он прищурился, перебив меня. — Знаешь, что сделал бы любой здравомыслящий человек на твоём месте? Сказал бы — извините, Сергей Борисович, ваши проблемы меня не касаются, решайте их сами! Не стала бы подписывать эти документы — и всё. Королёв бы всё равно протащил эту рукопись в печать, но твоей вины в этом не было бы. А ты объясняешь ему всю глупость такого поступка — видимо, по доброте душевной? А потом ещё и предлагаешь встретиться самой с криминальным авторитетом! Наташа, я считал тебя умной девушкой.

Громов был зол, очень зол. Мне, видимо, полагалось чувствовать себя виноватой, но… разве можно чувствовать вину за правильный поступок, за хороший поступок? Наверное, можно, но я не умею.

— Максим Петрович, я вас понимаю, но разве я могла поступить иначе? Королёв вызвал меня к себе и потребовал объяснить, почему я не подписываю документы. Я объяснила, в том числе сказала, что не хочу связываться с Рашидовым, и если Сергею Борисовичу так надо — пусть печатает эту книжку, но чтобы меня не впутывал. А он разоткровенничался. Ну и… мне жалко его стало, Максим Петрович. Да и издательство, честно говоря, не должно пострадать из-за глупости генерального директора. Вот я и предложила…

— Неужели ты не понимаешь, во что вляпалась? Как ты надеешься уговаривать передумать мужика, которому начхать на всё на свете, кроме себя самого? И который сравняет тебя с землёй при желании? Королёв — не самый бедный человек, но он не может справиться с этим товарищем самостоятельно, неужели ты думаешь, что это удастся сделать тебе? Или ты надеешься подороже продать своё тело?

Вот тут я обиделась. За кого он меня принимает? Раздвигать ноги ради благополучия Королёва? Что он мне, родной папа?

Я так возмутилась, что даже встала со стула, решив уйти, пока могу бороться с соблазном наговорить Громову кучу гадостей.

Но он не дал мне уйти, вскочив с места и заключив в железные объятия, как в тиски.

— Не обижайся, — шепнул Максим Петрович, пока я тщетно пыталась вырваться. Силён, ничего не скажешь! Но хоть рот не зажал, поэтому я возмущённо зашипела:

— Я вам не элитная проститутка! То, что я предложила Королёву встретиться с этим криминальным авторитетом, не даёт вам повода думать, что я собираюсь ложиться под него! Вот так всегда — захочешь помочь человеку, а в итоге тебя саму подозревают в какой-то гадости!

— Прости. Во всём виновата ревность.

Я застыла, перестав вырываться. Какая, к демонам, ревность? Он сейчас о чём вообще?

Вместо ответа Громов наклонился и зарылся носом в мои волосы.

— Максим Петрович? — протянула я. — Какая ревность? Вам не кажется, что мы отклонились от темы нашего разговора?

Он выдохнул мне прямо в ухо. Я старалась сосредоточиться на мыслях о деле, а не о том, как на всё это реагирует моё тело. И мне это пока удавалось.

— Прости, — Максим Петрович поднял голову и посмотрел мне в глаза. — Я не хотел тебя обидеть. Я ничего плохого о тебе не думаю, честное слово. Просто я немного знаю этого криминального знакомого Сергея, не лично, но тем не менее… У него большая слабость к девушкам, поэтому то, чем закончится ваша с ним встреча, весьма предсказуемо. У меня даже в глазах мутнеет, когда я об этом думаю. И ты не сможешь сказать ему «нет», поверь.

Я озадаченно посмотрела на Громова.

— Получается, моя встреча с ним отменяется?

Максим Петрович не спешил выпускать меня из объятий. Одной рукой обнимая меня за талию, второй гладил волосы, теребил локоны, накручивал их на пальцы… Надо скорее заканчивать с этим, а то через некоторое время я потеряю способность мыслить здраво.

— Есть один способ. Только хорошенько подумай, надо ли тебе это. Я могу отправиться на встречу и в одиночестве. Я обещал Королёву, что сделаю всё возможное, хотя, если честно, шансов мало. Если ты отправишься со мной, то только в качестве моей жены.

— Эм? — только и выдавила я, пытаясь понять, что Громов имеет в виду.

Максим Петрович улыбнулся, увидев моё озадаченное лицо.

— Господин Моисеев — так зовут этого человека — никогда не связывается с замужними женщинами. Я точно не знаю, почему, но это так. И мы можем надеяться, что он не решит поступиться своими принципами ради тебя. Если я представлю тебя, как свою жену, ты, скорее всего, избежишь участи постельной грелки… Главное — не провоцируй его.

— Каким образом? — поинтересовалась я.

— Не кокетничай уж слишком явно, не выставляй напоказ декольте, не…

— Декольте? — я с недоумением уставилась на своё закрытое платье, наглухо застёгнутое до самого горла. Где он тут декольте узрел?

— Именно. Если ты всё-таки пойдёшь со мной, следует сменить платье. Встреча состоится сегодня вечером, время ещё есть, после работы купим тебе более подходящий наряд. Ну и макияж придётся сделать. Ты умеешь?

— Конечно. Я не совсем безнадёжна, — я ухмыльнулась. — Я иду с вами, Максим Петрович.

Несколько секунд Громов просто смотрел на меня. Я не могла понять, о чём он думает, на его лице отражалось такое количество эмоций, что было трудно поймать конкретную…

— Если ты так хочешь пойти со мной, запомни самое главное правило…

Я охнула, когда Громов вдруг опустил руку ниже талии и немного сжал пальцы. Одновременно он наклонился почти к самым моим губам и прошептал:

— Перед Моисеевым ты должна играть любящую жену. Поняла меня? Если он заподозрит, что всё это — маскарад, тебя ничего не спасёт. Поэтому помни — сегодня ты моя жена, и что бы я не делал, ты не должна показывать своего удивления или неприязни. Запомнила?

Я, конечно, всё понимала, но не собирается же он при этом Моисееве меня так щупать? Надеюсь, что нет.

— Конечно. Не волнуйтесь, меня трудно испугать или удивить. Так что сегодня я буду примерной женой.

Громов как-то странно ухмыльнулся.

— Трудно, говоришь… А так?

Не успела я вздохнуть, как он подхватил меня руками под… да-да, именно под тем самым местом, на котором сидят, и прислонил к стене. При этом юбка задралась до неприличия, а ноги сами собой сомкнулись где-то на уровне талии Громова.

Чего я абсолютно не ожидала, так это вспышки огромного животного возбуждения, возникшего внизу живота. И вот это испугало и удивило меня намного больше его действий. Нельзя так реагировать, нельзя!

— Что скажешь, моя примерная жена?

Лицо Громова было в нескольких миллиметрах от моего. Я боялась, что ещё несколько мгновений, и я сделаю то, чего не делала ни разу в жизни — потеряю голову.

Максим Петрович легко прикоснулся своими губами к моим — это был ещё не поцелуй, но его преддверие. И я выдохнула ему в лицо внезапно пришедший на ум вопрос:

— А как же кольца?

Я почувствовала, как Громов напрягся. Ну да, неожиданный вопрос, а что он хотел?

— Моисеев может что-нибудь заподозрить, если у нас с вами не будет колец, — продолжала я свои разглагольствования таким тоном, словно не была «пришпилена» в данный момент к стене с разведёнными в разные стороны ногами. — Где будем их брать?

И тут Максим Петрович меня отпустил. Я, еле удержавшись от вздоха облегчения, поправила юбку и уставилась на своего начальника, ожидая дальнейших указаний.

И увидела его ласковую улыбку.

— Тебя действительно очень трудно испугать или удивить, Наташа. Ты очень странная девушка. Я сам тут только что потерял голову, напрочь забыв, зачем мы здесь вообще и что нам предстоит вечером. А ты… клянусь, тон, каким ты сейчас со мной разговаривала, может обидеть любого мужчину.

— Вы обиделись? — спросила я, лихорадочно стараясь придумать оправдание своим действиям. Но оно не понадобилось.

— Нет, конечно. Я очень хорошо понимаю, что ты за человек. С точки зрения другого мужчины это выглядело бы весьма прозаично — он прижимает девушку к себе, и эта девушка явно чувствует его возбуждение, и вдруг она вспоминает о делах. Вывод — он ей не интересен со своими желаниями, — Максим Петрович улыбнулся ещё шире. — Но в тот день, когда тебя чуть не изнасиловали, я понял о тебе одну вещь, и с тех пор ты только подтверждаешь мои догадки. Какие бы чувства не охватывали тело, мозги у тебя работают всегда. Когда тот нанятый псевдо-насильник зажал тебя в кабинете АХО, ты смогла проанализировать ситуацию и, добравшись до телефона, вызвала меня. Когда Крутова наезжала на тебя на совещании, ты в пять минут разобралась, что случилось на самом деле. И, наконец, каждый раз, когда я приближаюсь к тебе слишком близко, ты находишь в себе силы отстраниться и уйти.

— Максим Петрович, вы это к чему?

Я недоумевала. Зачем он завёл этот разговор? Всё, что сейчас сказал Громов, я знала и так. Ведь я с самого детства тренировалась сохранять здравый смысл в любой ситуации и держать свои чувства под контролем. Иначе мне бы не удавалось вводить в заблуждение своих одноклассников, что ничьи насмешки меня не задевают.

— К тому, что я бы очень хотел стать тем человеком, из-за которого ты однажды потеряешь голову.

Я вытаращилась на Громова и непроизвольно сделала шаг назад. Ведь он только что практически признался… впрочем, чего я испугалась-то? Это естественно — он хотел бы, чтобы я забыла о своём благоразумии и отдалась ему безо всяких лишних мыслей и терзаний собственной совести.

— Наташа, — Максим Петрович шагнул вперёд и взял меня за руку, — не бойся, пожалуйста. Всё, я больше не подниму эту тему… Но помни, пожалуйста, о том, что я тебе сказал насчёт Моисеева. На сегодняшний вечер ты моя жена, и никто не должен догадаться, что это всего лишь маскарад.

Я кивнула. В том, что эта роль мне удастся, я не сомневалась. Осталось только нацепить кольцо на палец.

Хоть бы всё получилось. Если наш «план» провалится, и в издательство явится Рашидов… пожалуй, тогда я действительно могу потерять голову.

С работы мы ушли на полчаса раньше. У нас были два часа, чтобы купить кольца — в том числе Громову, потому что своё он не носил — и платье для меня. Не мешкая, Максим Петрович доехал до ближайшего торгового центра.

Кольца мы взяли первые попавшиеся, самые обычные. Мне, конечно, было трудно понять, как можно ради этого дела потратить около двадцати тысяч только на кольца… Но, видимо, Королёв уж очень боялся за свою… х-м-м… за своё мягкое место, раз выделил Максиму Петровичу приличную сумму на покупку «реквизита», как выразился мой начальник.

А потом мы направились в магазин с платьями, где Громов начал свою экзекуцию. Он заставил меня перемерить несколько десятков платьев. Уже после первого десятка я почувствовала, что начинаю звереть.

— Спокойней, дорогая жена, — хмыкнул Максим Петрович. — Сегодня ты должна выглядеть потрясающе, но… не слишком соблазнительно, иначе кое у кого может снести крышу…

Когда я уже была готова убиться о зеркало примерочной, Громов наконец нашёл то, что искал — красное платье с небольшим декольте, юбкой чуть ниже колен и узким поясом на талии. Потом Максим Петрович потащил меня в салон красоты, где мне по-быстрому сделали макияж (видимо, он всё-таки не доверял моим словам о том, что я это умею) и причёску, чтобы я не была похожа на девушку, которая упала с самосвала и тормозила головой.

Практически бегом мы выбрали ещё и туфли к платью. Точнее, я схватила первые попавшиеся — чёрные, на высоком каблуке. Лучше бы, конечно, красные, но времени выбирать уже не было. А чёрные — они и в Африке чёрные.

Когда мы сели в машину и направились к месту встречи, я украдкой посмотрела на себя в зеркало. Сейчас мне можно было дать все двадцать восемь. Хотя… нет, в зеркале отражалась не я. Я никогда не замечала у себя такой прекрасной, нежной шеи, таких чувственных губ, такого взгляда…

Словно угадав, о чём я думала пару минут назад, Максим Петрович привлёк меня к себе, когда мы остановились перед нужным рестораном в центре Москвы, и тихо сказал:

— Ты прекрасна.

А потом он поцеловал меня. И я, не сопротивляясь, ответила на этот поцелуй. Сейчас можно. Сейчас я его жена.

— Пойдём, жена, — усмехнувшись, сказал Громов, выпустив меня наконец из объятий.

Мы под руку вошли в ресторан. Я не боялась. Если позже меня спросят, что я чувствовала в этот момент, правильным ответом будет «ничего».

Мы медленно шли к столику в центре зала, где уже сидел мужчина в строгом чёрном костюме. На вид ему было лет сорок пять, невысокий и худощавый, красавцем он не был. Волосы русые, глаза светлые, губы тонкие, лицо гладко выбритое и не запоминающееся абсолютно.

Я почувствовала укол неприязни, когда прочла в его взгляде восхищение. Он разглядывал меня откровенно, не пряча своего интереса. Да, я действительно не понимала, что предлагаю Королёву, когда говорила о встрече с этим человеком.

— Добрый вечер, Игорь, — сказал Максим Петрович, когда мы подошли к столику. — Познакомьтесь с моей женой Наташей.

Я вежливо улыбнулась. Да, вот так, никакого кокетства. Просто тёплая вежливость — мол, я рада вас видеть, но у меня муж есть.

— Очень приятно. Игорь Моисеев. Для вас просто Игорь, — и, повернувшись к Громову, сказал: — У вас очаровательная жена, Максим.

— Спасибо, — ответил тот с явной гордостью в голосе.

Мы сели за стол, и Моисеев подозвал официанта.

Есть мне не хотелось. Но что-то заказать придётся, иначе будет как-то невежливо.

— Милый, — сказала я, повернувшись к Громову, — возьми мне что-нибудь на свой вкус.

И я обворожительно улыбнулась начальнику. Как раз так, как нельзя было улыбаться Моисееву — ласково, с намёком. Мы ещё в машине обговорили, что на этой встрече я буду называть Громова на «ты» и использовать разные сахарные эпитеты. И больше всего я боялась именно того, что забудусь и назову своего «мужа» на «вы».

Однако сейчас я улыбалась, смотря в лицо Максима Петровича, наслаждаясь своей ролью любящей жены. Лишь через несколько секунд я почувствовала неладное — Громов застыл, не сводя с меня взгляда, а затем вдруг поднял мою руку и поцеловал каждый пальчик.

— Вы, я смотрю, женаты недавно, — услышала я смешок Моисеева и немедленно повернулась к нему. — Судя по тому, как вы, Максим, реагируете на улыбку своей жены…

Ну вот! Читал мне нотации, а сам чуть не спалил всю контору.

Однако Громов ничуть не смутился, а спокойно сказал:

— О да, нашему браку чуть больше трёх месяцев, а я до сих пор не могу насытиться своей замечательной женой, — и усмешка такая… порочная. Я сама чуть не поверила, что у нас действительно уже всё было!

— Понима-аю, — протянул Моисеев.

Разговор прервался — мужчины делали заказ. Громов заказал мне бокал белого вина, салат и какое-то блюдо со сложным названием. Заглянув в меню, я успокоилась, поняв, что это нечто состоит из запечённой курицы с грибами и картофелем.

— Макси-им, — протянула я капризным голосом, — возьми мне сок. Одного бокала вина мне мало, а ведь больше пить нельзя. Или ты забыл, что у нас будет маленький? — и я положила руку на свой живот.

Судя по лицу, забыл. Хорошо, что Моисеев смотрел в этот момент на меня, иначе бы наш маскарад кончился в ту же минуту. Но у меня была причина вести себя так — во-первых, за беременной женщиной Моисеев вряд ли будет ухлёстывать, а во-вторых — пить больше одного бокала мне противопоказано, а в такой компании тем более. В этот вечер мне нужен мой мозг. А если всякие собеседники будут постоянно подливать вино, я просто усну в этом ресторане.

— Да, конечно, сладкая моя, — наконец справился со своими чувствами Громов и, натянуто улыбнувшись, попросил принести «любимой жене» большой кувшин с персиковым соком и бокал.

Счастливо улыбаясь, я слушала разговор Громова и Моисеева, откинувшись на спинку стула. К истинной цели нашего визита Максим Петрович пока не приближался, поэтому я в беседу не вмешивалась. И вообще, лучше пока построить из себя капризную дурочку — буду козырем для Громова и высунусь в нужный момент.

И вот, когда наш заказ наконец принесли, Моисеев сказал:

— Я так понимаю, вы позвали меня на эту встречу не для того, чтобы болтать о пустяках? О чём вы хотите поговорить, Максим? Если учесть, что связались вы со мной через Королёва, значит, он как-то связан с темой этой встречи?

Громов кивнул и отпил вина из бокала.

— Думаю, вы догадываетесь, Игорь, о чём я хочу поговорить. Я ведь работаю главным редактором у Королёва. И я хотел обсудить книгу вашей дочери, которую вы хотите издать в «Радуге».

Только в этот момент я осознала, насколько опасен человек, сидящий перед нами.

Выражение его глаз изменилось, в них появился холод и жёсткость. Я невольно вспомнила Рашидова. И только теперь поняла разницу между ним и Моисеевым. У владельца нашего издательства жестокость была маской, у этого человека маской было всё остальное.

Но страха я не чувствовала.

— Что тут обсуждать? — процедил Моисеев. — Это наше с Королёвым личное дело. Он обещал издать книгу Полины.

— Это не может быть вашим личным делом, Игорь. Пожалуйста, выслушайте меня, — попросил Максим Петрович, когда увидел, что Моисеев хочет уйти. Именно попросил. — А потом уже примете решение. Ведь отказаться вы всегда успеете.

— Пожалуйста, — вступила я и посмотрела на нашего собеседника умоляющим взглядом. Таким взглядом дети у родителей конфеты выпрашивают.

Моисеев колебался пару секунд. Потом всё-таки опустился обратно на стул и буркнул:

— Ладно. Выкладывайте, что вы хотите сказать, Максим.

Я с тревогой посмотрела на Громова. Вот сейчас главное — не оплошать. То, что он скажет, решит нашу судьбу. И не только нашу!

— Это не может быть только вашим с Королёвым делом, потому что касается целого издательства, которое, к тому же, не принадлежит Сергею. Насколько я знаю, у вас, Игорь, нет своих интересов в сфере издательского бизнеса?

— Абсолютно.

— Поэтому вы не знаете, что сейчас происходит на книжном рынке. Для любого издательства его лицо — это ассортимент, и никто уже не издаёт сборники стихов. Известные авторы уже давно поделены между собой крупнейшими издательскими домами, а новые никому не нужны, потому что стихов сейчас люди не читают. И издать в нашей ситуации такой сборник — значит, пошатнуть авторитет издательства, показать конкурентам, что наши сотрудники не знают, что сейчас представляет из себя книжный рынок. Понимаете, почему я пришёл на встречу с вами?

— Понимаю, — Моисеев скривился. — Но неужели вы думаете, что меня это всё волнует? Я был лучшего мнения о Королёве. Если он так не хотел выполнять мою просьбу, отказался бы сразу, за язык его никто не тянул. А он согласился, дал мне слово. И что теперь? Не приходит ко мне сам, а посылает главного редактора. Червяк!

«Они называли тебя рыбой. И ещё червяком, земляным червяком!» — вспомнилось мне. Плохо дело. А главное, что я поняла, какую мы ошибку совершили. Королёву надо было идти на эту встречу с нами! Или вообще одному…

— Я понимаю ваше рвение, Максим, как профессионала в своём деле. Но не вижу смысла мне забирать назад слово Сергея. Пусть издаёт книжку дочери, раз обещал.

И Моисеев опять начал вставать с места. Вот чудак, к еде толком не притронулся.

— Игорь, — я протянула руку и накрыла его ладонь своей. Максим Петрович вздрогнул. — Скажите, вы любите свою дочь?

Удивились и Моисеев, и Громов.

— Конечно, — ответил наш новый знакомый, опускаясь обратно на стул. — К чему вы это, Наташа?

Я улыбнулась. Теперь больше нет нужды притворяться глупой простушкой.

— Если вы любите её, то должны понять, что я сейчас вам расскажу. Полине исполнится пятнадцать, верно? И вы искренне считаете, что она обрадуется вашему подарку?

Моисеев смотрел на меня удивлённо, Максим Петрович — рассерженно. Кажется, он не очень понимал, к чему я это всё говорю.

— Конечно, обрадуется.

— Посудите сами, Игорь. Полина — дочь богатого человека, ей всё преподносят с самого детства на блюдечке с голубой каёмочкой. Ведь она наверняка пишет стихи, мечтая самовыразиться. Возможно, даже лелеет надежду когда-нибудь издаться. В будущем, набравшись опыта, выпустить в свет своё произведение. И я более чем уверена, что Полина очень мучается из-за того, что никак не может показать себя. У девочки есть всё, рядом богатый и сильный папа, а она — всего лишь ребёнок, и всё, чем она может похвастаться — это свои стихи. Знаете, что она почувствует, если вы издадите их? Горечь. Вашей дочери будет горько оттого, что она опять не смогла ничего сделать сама. Опять папа вмешался, а сама она ничего не стоит. Не лишайте Полину этого удовольствия, пусть вырастет, разовьёт свой талант, а потом пришлёт рукопись в издательство. И когда её издадут, она с гордостью покажет вам свою книжку и скажет: «Видишь, папа, меня издали, хоть я никому и не говорила, что я твоя дочь».

Моисеев смотрел на меня с ужасом. Кажется, только что я перевернула его представление о психологии подростков.

Он сглотнул.

— Вы… Наташа, вы думаете, что Полину не обрадует этот подарок? Но… она ведь так мечтает стать писательницей…

— Вот именно! Полина мечтает стать писательницей, а не чтобы её издали по папиному приказу. Она хочет издаться сама, это будет значить, что у неё всё-таки есть талант, а не только богатые родители.

Я победила. Я поняла это, когда заметила, как опустились плечи моего собеседника. Да, судьба всего издательства — ничто по сравнению с собственной дочерью. Хоть одно достоинство у этого чудовища есть — он хороший отец.

— Вы правы, — кивнул Моисеев. — Вы тысячу раз правы. Какой я идиот.

— Ну зачем же так строго, — я улыбнулась. — Хотите, я скажу, что на самом деле её обрадует?

— Да? — в его взгляде мелькнуло удивление.

— Найдите хорошего художника. Если хотите, я могу посоветовать парочку, выберете на свой вкус. И пусть нарисует несколько иллюстраций к стихам Полины. Потом найдите верстальщика, пусть сделает вам макет. Договоритесь с типографией, они за пару недель напечатают несколько десятков экземпляров книжки — как раз хватит всем ближайшим друзьям. И Полине приятно будет увидеть свои стихи в книжке, и в то же время вы не омрачите ничем мечту стать писательницей, ведь это будет самиздат.

К концу моей речи Моисеев улыбался. Только тогда я вздохнула с облегчением.

Кажется, Рашидова я всё-таки не увижу.

Оставшаяся часть вечера прошла спокойно. Мы больше не говорили о делах. Я с удовольствием съела заказанный Громовым ужин и почти не участвовала в разговоре, мечтая только об одном — поскорей вернуться домой и рухнуть в постель.

Я уснула ещё в машине Громова, поэтому ему пришлось провожать меня до квартиры. По пути у меня мелькала мысль, что сейчас идеальный момент для соблазнения полусонной девушки, но Максим Петрович им не воспользовался.

Он только чмокнул меня в щёку, погладил по волосам и сказал:

— Спасибо. Если бы не ты, у меня ничего бы не получилось.

Я даже нашла в себе силы улыбнуться.

Ночью мне снилось продолжение сцены в кабинете Громова. Во сне я всё-таки потеряла голову. И не только голову.

Проснулась я от настойчивого звонка мобильного телефона. Взяв его в руки, поразилась: четыре часа утра! Кто же у нас такой безмозглый?

Конечно, это был Антон. Алиса недовольно промурчала что-то из-под кровати, когда я взяла трубку.

— Алло.

— Пчёлка! Извини… ты спишь?

— Конечно, нет. Сижу, жду твоего звонка.

— Э-э…

— Да шучу я, шучу. Сплю, причём вижу сон. Эротический.

— Да-а-а? А кто в главной роли?

— Брэд Питт, конечно.

— Да ладно, он же тебе никогда не нравился.

— А во сне вот понравился!

Алиса вспрыгнула мне на ноги, и я окончательно проснулась. Вот тебе и Брэд Питт! Да и зачем он нужен посреди ночи, когда через два с половиной часа вставать на работу?

— Слушай, пчёлка… У меня не очень хорошие новости… В общем, я, скорее всего, до Нового года не смогу приехать в Москву.

Сердце от огорчения укатилось куда-то в пятку. Пару недель назад Антон уже расстроил меня, сообщив, что приедет только в октябре. И теперь вот это…

— Пчёлка?

— Да, Антош.

— Почему ты молчишь?

Я усмехнулась.

— А ты как думаешь?

— Ну… сон досматриваешь?..

— Нет. Просто расстроилась. Я тебя с марта не видела, а уже сентябрь, и тут ты говоришь, что до Нового года не вырвешься. Я соскучилась.

Молчание.

— Правда?

— Что за глупый вопрос? Конечно, правда.

— Прости, пчёлка… — в голосе Антона я услышала огорчение. — Я ничего не могу сделать. Работа, мать её за ногу. Но после Нового года я обязательно… Пчёлка! А давай ты на это время отпуск возьмёшь? И я тебя увезу из Москвы сам. Давай? Ты же тысячу лет никуда не ездила.

— Ну так уж прям и тысячу…

— Так что, согласна?

Я вздохнула.

— Дожить надо, Антош. Но в целом предложение заманчивое. А теперь… можно мне поспать, а? Завтра же на работу…

— Да, конечно… — он запнулся. — Только один вопрос, Наташ… Ты… ни с кем не встречаешься?

Почему-то я так и думала, что именно это Антон и спросит.

— Встречаюсь. С Брэдом Питтом!

И, фыркнув, я положила трубку. Опустившись обратно на подушку, я почти видела перед собой довольное лицо Антона. Улыбнулась.

Охламон ты мой блондинистый, ты даже не представляешь, как я соскучилась.

Утром нас с Громовым вызвал к себе Королёв. Долго распинался в благодарностях, обещал премии и прочие почести. Я слушала его, борясь с желанием зевнуть. В конце концов Максим Петрович взял с генерального обещание не играть большие в азартные игры с криминальными авторитетами, а лучше вообще не играть, и мы ушли к себе. Рабочие будни продолжались.

Франкфуртская книжная выставка для меня обломалась. Руководство опасалось оставлять редакцию без присмотра на целую неделю, поэтому в Германию Максиму Петровичу было суждено отправиться без меня.

— Октябрь — месяц горячий, — объяснил мне Громов извиняющимся тоном, — и Королёв боится, что за неделю тут накопится столько дел, что мы с тобой потом месяц не разгребёмся.

Я кивнула. Справедливо. Не могу сказать, что огорчилась — всё-таки я немного опасалась оставаться с Максимом Петровичем наедине так надолго, жить в одной гостинице, вместе обедать и ужинать… Так что всё к лучшему.

Время до выставки пролетело быстро. Работы было столько, что вечером я падала в кровать и засыпала мгновенно. А после отъезда Громова её стало ещё больше, потому что теперь мне приходилось быть ещё и главным редактором. Ничего сложного, но очень утомительно.

Во вторник, на второй день после отъезда Громова, я сильно задержалась. Пара рукописей, предоставленных отделом маркетинга, терпеливо ждали рецензий, на столе высилась огромная стопка сигнальных экземпляров — на них я должна была поставить свою подпись. Процедура уже давно просто формальная, но, тем не менее, это действие «открыл книжку — поставил подпись — закрыл книжку и положил её в специальный „ящик“ для проверенных сигналов» — требовало времени. Я оставила всю эту ерунду на вечер, днём занимаясь более важными делами.

Я стояла спиной к двери, когда услышала, как она открылась. Кто-то вошёл в комнату. И я шестым чувством поняла, кто именно — иначе просто не могло быть, слишком уж часто в последнее время я думала об этом человеке.

Я обернулась. Он застыл в паре метров от двери, словно не решаясь пройти дальше.

В волосах его теперь было ещё больше седины. А в остальном ничего не изменилось… тот же строгий костюм, надменно-холодный взгляд тёмных глаз, снисходительная полуулыбка.

Но изменилась я. И я сама шагнула ему навстречу, вглядываясь в это лицо… Вот он, стоит передо мной — человек, которого я так боялась, снившийся мне в самых страшных снах. Но я больше не чувствовала в себе того липкого ужаса, который охватывал меня тогда, пять лет назад.

Я чувствовала… любопытство. И, подойдя почти вплотную к своему вечернему гостю, застыла, разглядывая его.

— Ты изменилась, — тихо сказал Рашидов, слегка наклонив голову.

Я улыбнулась. Да, теперь я понимала, как этим голосом можно соблазнять женщин… Всех, кроме меня.

— Ты стала совсем взрослой. Тогда, пять лет назад, передо мной была сопливая девчонка, трясущаяся от страха. А теперь… ты больше не боишься?

Я посмотрела в его тёмные, почти чёрные, глаза. Было ли в них что-то, чего я могла бы испугаться?.. Сила, властность, холод… а ещё — одиночество и боль.

Словно в зеркало заглянула…

— Нет. Не боюсь. Зачем вы пришли?

В полумраке нашего кабинета я вдруг заметила промелькнувшее в глазах Рашидова… смущение? Нет, наверное, показалось.

— Поговорить. Может, присядем?

Я покачала головой.

— Мне некогда, извините. Я хотела доделать работу и пойти домой. Прошу, не отнимайте у меня драгоценное время, говорите, зачем вы пришли.

— Тебе не кажется, что ты зарываешься? — усмехнулся Рашидов. Пять лет назад от этой усмешки я бы захотела спрятаться под стол, а вот теперь… ничего не чувствовала. — К тебе пришёл владелец издательства, а ты…

— Я ведь не хамлю вам. Просто намекаю, что у меня мало времени, — ответила я осторожно.

Рашидов смерил меня оценивающим взглядом.

— Ты действительно очень сильно изменилась. Словно другой человек. Хотя… нет, тот же. Но что так сильно подействовало на тебя, что ты так выросла? Смерть Ломова? А ещё, наверное, гибель родителей?

Я вздрогнула. Ну ладно, он знает о смерти главного редактора… Но откуда Рашидову известно о моих родителях?

— Я не желаю обсуждать это.

— Ого, — он рассмеялся, — как ты рассердилась! Однако. Не волнуйся, о твоих родителях я не буду говорить… по крайней мере сегодня.

Не в силах больше выносить этот насмешливый голос, я отвернулась к окну. Плечи мои тряслись от злости. Так хотелось врезать этому надменному, равнодушному человеку… Ведь то, что он знает о моём горе, может значить только одно — Рашидов собирал информацию обо мне. Но зачем? И почему он пришёл только сейчас?

— Прекратите, — сказала я тихо. — Просто скажите, что вам от меня нужно, и уходите.

— Ничего особенного, просто поговорить.

— О чём? — я вновь повернулась лицом к Рашидову. — О чём мы вообще можем с вами разговаривать? В прошлый раз такой «разговор» закончился тем, что я неделю не могла прийти в себя! Вы напугали меня тогда до такой степени, что я ревела, сидя в грязной луже, вы это хотите обсудить?

Рашидов вытаращился на меня, как баран на новые ворота, будто я сказала что-то удивительное.

— Правда? — выдохнул он.

— Нет, кривда, — буркнула я, сложив руки на груди.

Помолчав, он тихо сказал:

— Извини. Я не думал, что до такой степени тебя напугал…

— Что?! Может, вы вообще думать не умеете? Мне было девятнадцать лет! Да я в то время даже не целовалась ни разу! И тут меня сажает в машину малознакомый мужик, которого я, к тому же, жутко испугалась ещё в издательстве, и начинает раздевать! Да я от страха чуть на месте не скончалась, как вы могли этого не понимать?!

В конце этой пламенной речи я чуть не перешла на ультразвук. Но, наткнувшись на виноватый взгляд Рашидова, замолчала. В самом деле, чего я… Ведь это всё случилось пять лет назад. Какая разница… теперь-то…

— Уходите, — сказала я, успокоившись.

Он покачал головой.

— Я не могу. Наташа, я только теперь понял, прости. Чуть позже я расскажу тебе, в чём было дело… Возможно, ты поймёшь. Но сейчас это неважно. Я пришёл к тебе совершенно по другому поводу. Меня попросил поговорить с тобой один человек.

— Кто?

Видимо, быстро отделаться от Рашидова не получится…

— Ломов.

Услышав ответ, я закашлялась.

— Кто-кто?

Интересно, а он вообще в курсе, что наш бывший главный редактор умер в конце февраля?..

— Михаил Юрьевич Ломов попросил меня поговорить с тобой. Да не удивляйся ты так. Дело в том, что ты кое-чего не знаешь… Точнее, ты не знаешь очень, очень многого. И он попросил меня рассказать тебе.

— Вас? Рассказать? Мне? О чём?

Кажется, шарики в моей голове окончательно заехали за ролики…

Рашидов улыбнулся. Да, я действительно начинаю сходить с ума… В жизни бы не подумала, что этот человек способен так ласково улыбаться.

— Давай сядем.

Я покорно опустилась на стул рядом с Рашидовым. По иронии судьбы именно на этих стульях мы сидели пять лет назад. Только теперь я смотрела своему собеседнику в лицо, и он держал меня за руку. Я даже не заметила, как он взял её, так была удивлена началом разговора…

— Дело в том, Наташа, что мы с Михаилом Юрьевичем… с Мишей… были лучшими друзьями.

Я почувствовала себя так, будто он вылил мне на голову целое корыто ледяной воды.

— Я понимаю, как это удивительно для тебя… Но я не вру. Мы жили в соседних квартирах и сидели за одной партой в течение десяти лет. В институтах учились разных, но продолжали общаться. Я был свидетелем на Мишиной свадьбе, он — на моей. Вот так…

Немного помолчав, словно ожидая от меня какой-то реакции, Рашидов продолжил:

— Пять с половиной лет назад Миша узнал, что умирает. Эта новость просто вышибла его из колеи, но оно и понятно… А потом появилась ты. Наташа, ты, наверное, так до сих пор и не догадываешься, что он любил тебя?

Я покачала головой.

— Почему, я знаю… Я тоже любила Михаила Юрьевича…

Рашидов рассмеялся.

— Нет, милая. Ты любила Мишу как старшего товарища, как своего учителя, как отца, в конце концов. А он… он был одержим тобой. Если бы не ты, я думаю, Миша умер бы гораздо раньше. Но ты ворвалась в его жизнь, как свежий ветер, и он часто повторял, что должен жить, потому что хочет передать тебе свои знания, научить своему делу. Миша ничего не говорил тебе, потому что знал, как ты к нему относишься, да и к чему было открывать эту тайну, когда жизнь его подходила к концу. Но он попросил меня прийти к тебе через полгода после его смерти и рассказать всё.

Я отвела глаза. Почему-то мне было неприятно это слышать… Я всегда относилась к Михаилу Юрьевичу, как к отцу, другу и наставнику, и узнать, что он любил меня больше, чем всё вышеперечисленное, было не слишком весело.

— Зачем? — горько спросила я. — Зачем мне это знать? Что это изменит…

Рашидов поднял руку и прикоснулся к моей щеке, заставив посмотреть себе в глаза.

— Миша хотел быть честным с тобой. Он полагал, что полугода тебе хватит, чтобы смириться с его смертью. Он хотел, чтобы ты знала о его чувствах и научилась жить с этим знанием. Если ты сейчас думаешь, что его любовь была бреднями пожилого человека, то я очень в тебе разочаруюсь…

— Я ничего подобного не думаю! — возразила я гневно.

— Хорошо, потому что Миша действительно очень сильно тебя любил. Я… Наташа, я знаю о тебе всё. Он рассказывал. Ты была его любимой темой для разговоров со мной. Извини.

Я опустила голову. Так вот откуда ему известно о моих родителях… И, надо полагать, не только о них.

— Не грусти, — тихо сказал Рашидов, сжимая мои пальцы. — Эти пять лет он был очень счастлив.

— Если бы Михаил Юрьевич рассказал мне… — я вздохнула, — я бы ответила на его чувства… Чтобы скрасить последние годы его жизни…

— Именно поэтому он и не рассказывал.

Я подняла глаза на улыбающегося Рашидова. Сейчас он был совсем не похож на того холодного человека, каким я его помнила все эти годы… Так же, как образ Ломова, моего учителя, никак не вязался с чувствами, которые он ко мне, как оказалось, испытывал.

Как странно меняются люди со временем. Пять лет назад я была наивным глупым ребёнком, девчонкой, которая ещё ничего не видела в жизни. Кроме, пожалуй, искренней и настоящей любви своих родителей, что тоже, конечно, стоит немало. И, встретив тогда Рашидова, я столкнулась в нём с тем, что было мне непонятно — с силой, жёсткостью, властностью, холодностью… И испугалась до дрожи в коленках. А теперь, сидя перед ним спустя эти страшные для меня годы, я видела совсем другого человека. Да и сама была совсем другой.

Та маленькая Наташа испугалась бы не только самого Рашидова, но и рассказа о чувствах Михаила Юрьевича. Сегодняшняя Наташа… смирилась. Теперь уже нечего исправлять, не к кому идти и просить прощения за свою недогадливость. Да и нужно ли это было Ломову? Думаю, что нет, иначе он не смог бы так долго держать в себе свою тайну. А я прекрасно знала, какую силу может давать любовь. Даже безответная.

И особенно я могла себе представить, какую силу умирающему Михаилу Юрьевичу давала любовь к юной девушке, разделяющей его мысли, интересы, стремления… Я ведь понимала его так же хорошо, как саму себя. Я ловила тогда каждое его слово, да и до сих пор часто вспоминала советы Ломова, представляла себе, что он мог бы подумать, сделать или сказать.

Но теперь… какой смысл думать что-то плохое о человеке, который сделал для меня всё, и даже больше? Какой смысл анализировать прежние поступки Михаила Юрьевича через призму новых знаний о его чувствах? Это нечестно и недостойно по отношению к нему.

В моих воспоминаниях Михаил Юрьевич навсегда останется тем, кем он был для меня — другом и наставником.

— Мне жаль, что я не могу с ним поговорить, — сказала я тихо. — Мне бы очень этого хотелось…

— Ты можешь поговорить со мной, — ответил Рашидов так же тихо. Что-то странное было в его глазах… Какое-то ожидание и надежда, безумная надежда, словно он… чего-то ждёт.

— Зачем? — вдруг выдохнула я, не успев даже осмыслить то, что собираюсь спросить. — Зачем вы тогда так… со мной? Зачем вы меня так напугали? И когда вы ворвались к Михаилу Юрьевичу… я бы в жизни не догадалась, что вы его лучший друг, таким жестоким и холодным вы были! Как такое возможно? Я не понимаю…

Рашидов вздохнул.

— Ты и не сможешь понять, ты ведь ничего не знаешь. Если у тебя есть ещё немного времени… я мог бы объяснить.

Я просто кивнула. Что-то в этой истории показалось мне странным… Не вёл себя Рашидов при первой нашей встрече как лучший друг Ломова, мне вообще тогда показалось, что он главному редактору пришёл шею свернуть.

— Ты, наверное, помнишь, как всполошился Миша, когда я вошёл в кабинет? Наверное, ты до сих пор думаешь, что он испугался меня? Всё было несколько иначе, Наташа… Дело в том, что в то лето, пять лет назад, умерла моя жена. Не делай такие удивлённые глаза… Ты очень похожа на неё. Нет, конечно, не копия, но что-то делает тебя настолько похожей на мою Машу, что это практически невероятно. И в тот момент, когда я ворвался в кабинет, Миша беспокоился прежде всего обо мне и моём рассудке. В то лето я чуть не свихнулся. Понимаешь, я очень любил Машу, — Рашидов улыбнулся, и мне на миг показалось, что передо мной сейчас сидит мой ровесник. — Она была удивительной. Я могу рассказывать о Маше бесконечно, но не буду утомлять тебя…

— Вы меня не утомляете, — быстро сказала я. — Расскажите мне о вашей жене.

— В другой раз, — ответил он мягко. — Время уже позднее, а я так и не объяснил тебе всего… Увидев тебя, Наташа, я чуть не свихнулся на месте. Я не знаю, как описать тебе то, что тогда почувствовал. Я ведь был в отчаянии, мне жить не хотелось, и тут вдруг — молодая девушка, похожая на Машу, сидит рядом… И отчаянно меня боится. Это было очень забавно. Прости, я тогда был не способен анализировать чувства других людей, меня никто не интересовал, кроме себя самого. И в тот вечер я подъехал к твоему дому, чтобы увидеть тебя ещё раз. И вдруг как обезумел. Твоя походка, профиль, даже то, как ты придерживала правой рукой сумку при ходьбе — настолько сильно напомнили мне Машу, что я перестал себя контролировать. Никто, даже самый хороший психолог, никогда не сможет предсказать, как поведёт себя человек в стрессовой ситуации, оказавшись один на один со своими мрачными мыслями, со своим отчаянием и одиночеством. Если бы я знал, что отреагирую именно так…

Он замолчал, закрыл глаза и вдруг выпалил:

— Как бы ты не думала обо мне, я хочу, чтобы ты знала правду. Если бы не тот твой вопрос «зачем?», я бы изнасиловал тебя. Возможно, потом я бы пожалел, но… В тот момент желание обладать женщиной, так похожей на Машу, было очень сильным.

Рашидов замолчал. Он отвернулся, и по его позе и сведённым скулам я поняла, насколько ему плохо и стыдно.

Способность жалеть о поступке, которого ты так и не совершил, дана не каждому человеку.

— А сейчас? — тихо спросила я. — Что вы чувствуете ко мне сейчас?

В глубине души я боялась его ответа. Боялась, что сейчас Рашидов скажет, как Антон, что по-прежнему хочет меня, и мне придётся срочно что-то придумывать…

— Прошло пять лет, Наташа, — ответил он, подняв глаза. — Конечно, ты очень красивая девушка, но, глядя на тебя, я больше не вижу Машу. Нет, это не значит, что ты перестала быть похожей на неё… Просто… как это объяснить… Ты — это в первую очередь ты, и я очень хорошо знаю тебя по рассказам Миши. И теперь вижу твою личность, а не сходство с моей женой.

Я улыбнулась и вздохнула с облегчением. Но не успела я порадоваться осознанию того, что никто не собирается меня сегодня пугать и раздевать, как Рашидов вдруг придвинулся чуть ближе и, прикоснувшись ладонью к моей щеке, спросил:

— Ты сможешь простить меня? За тот вечер, за страх, который пережила по моей вине? Я понимаю, что виноват, и мне очень важно, чтобы ты простила меня.

Было удивительно видеть Рашидова таким, как сейчас — виноватым, с блестящими тревожными глазами. А ладонь у него была слегка шершавой, но неприятным это прикосновение мне не казалось. Наоборот… его ладонь почему-то пахла чем-то, напоминавшим мне аромат скошенной травы и летнего солнца.

— Я прощаю вас, — сказала я. Рашидов ответил мне радостной улыбкой.

— Он знал… Миша знал, что ты простишь. Я в тот же день рассказал ему о том, что случилось в машине. Он меня чуть не прибил. И под шумок содрал с меня обещание, что я к тебе не приближусь до самой его смерти. А уж перед смертью Миша накинул ещё полгода, чтобы ты успела свыкнуться и пережить… Знаешь, Наташа, ты очень похожа на него. Сейчас, когда я разговариваю с тобой, меня не оставляет чувство, будто это я с ним говорю.

Улыбнувшись, я встала со стула. Нашу с Михаилом Юрьевичем похожесть объяснить было легко — так же, как дети похожи на своих родителей, ученики похожи на своих наставников, копируя их манеру поведения, перенимая жесты и некоторые выражения.

— Мне пора домой, Эльмир… э-э-э…

— Пытаешься вспомнить моё отчество? — ухмыльнулся он. — Напрасно. Оно практически нигде не фигурирует. Уж очень я его не люблю.

— Да? А почему?

— А тебе нравилось бы отчество Абдурахманович?

Я хихикнула.

— Вот именно поэтому, Наташа… Я же грозный и страшный мужик, зачем мне хихикающие подчинённые и всякие язвительные прозвища типа «Хоттабыч» или «Трах-тибидох»…

Он взялся проводить меня до дома. Отпустил шофёра с машиной и поехал со мной на метро. По дороге рассказывал разные забавные истории про их с Михаилом Юрьевичем детство и молодость. Истории были настолько смешные, что я хохотала на весь общественный транспорт, и никак не могла остановиться.

Уже перед самым моим домом мы попали под дождь. Рашидов раскрыл зонтик, и я, взяв его под руку, зашагала рядом, пытаясь приноровиться под его широкий шаг. Понимающе хмыкнув, он замедлил ход и попытался опустить руку пониже, но только настучал себе зонтиком по голове.

Бывают такие моменты в жизни, когда совершаешь что-то, не задумываясь, просто понимая, что так правильно. А почему правильно, и что будет дальше, да и вообще зачем это нужно — не думаешь, не анализируешь. Наверное, это просто приходит свыше. Словно божественное дыхание, которое вдруг коснулось двоих очень одиноких людей, бредущих под чёрным зонтиком…

Мы остановились перед моим подъездом одновременно. Я смотрела вниз, не в силах поднять глаза, улыбнуться и сказать «прощай», зная, что этот человек, перевернувший сегодня мой мир, уйдёт навсегда. Уйдёт, выполнив своё обещание перед лучшим другом, понимая, что ему нет места в жизни молодой девушки, которая целых пять лет так сильно его боялась.

И сердце моё почему-то колотилось, как бешеное. Наташа, которая теперь больше не ощущала страха, не смела даже поднять глаза…

— Я хотел попросить тебя… — услышала я вдруг тихий голос Рашидова, почти не слышный за шумом дождя. — Пожалуйста, не уходи из моей жизни.

Внутри что-то оборвалось, как будто лопнула натянутая струна.

Я подняла голову, и, наверное, моё радостное лицо всё сказало Рашидову, потому что в его глазах промелькнули за несколько секунд: страх, надежда, недоверие и бешеная, стремительная радость.

А потом зонтик был отброшен куда-то в сторону, и меня сжали в объятиях.

Дождевые капли, стекавшие по моему лицу, мешались со слезами, но я ничего не чувствовала, потому что слушала тихие, осторожные слова, которые Рашидов шептал где-то на уровне моей макушки:

— Ты нужна мне. Ты даже не представляешь, как сильно ты мне нужна. И я никогда не сделаю тебе ничего плохого, ни к чему не буду принуждать, обещаю. Я очень хочу быть твоим другом. Пожалуйста, не уходи из моей жизни…

Я немного отстранилась, а потом взяла его лицо в ладони и сказала:

— Я никогда не уйду из твоей жизни, обещаю.

Когда радость, вновь вспыхнувшая в глазах Рашидова, схлынула, он опомнился:

— Ты же простудишься под таким дождём… Беги домой… Я… могу заехать за тобой завтра после работы?

Я кивнула и, тихонько пожав его руку, поспешила домой.

Я никому не рассказала о том, что случилось между мной и Рашидовым. Кто бы смог понять меня? Пожалуй, никто. Антон стал бы ревновать, как бешеный, Аня заявила бы, что Рашидову, как и всем мужикам, нужно от меня только одно, и Светочка присоединилась бы к этому мнению. Так что рассказывать мне, в сущности, было некому.

Но я очень хорошо понимала всё, что случилось. Нас с Рашидовым связал в первую очередь Михаил Юрьевич, по которому мы оба безмерно скучали. Общаясь, мы видели друг в друге часть нашего общего знакомого. И он, и я понимали, что Ломов хотел бы, чтобы мы подружились.

На следующий день Рашидов заехал за мной, как обещал, и предложил мне на выбор ресторан, кино («Как бы абсурдно это не звучало в моём возрасте» — сказал он) или свою квартиру. Я выбрала последнее, почему-то понимая, что ничего страшного мне всё равно не грозит, а побывать дома у этого «железного человека» очень хотелось.

И пока мы ехали к Рашидову, я ещё кое-что для себя поняла. Когда я увидела нашего «биг босса» вчера, то первым делом заметила мелькнувшее в его глазах одиночество. Это была ещё одна причина, почему мы потянулись друг к другу — после смерти жены и друга у Рашидова не осталось больше родных людей, кроме давно выросших «оболтусов-сыновей», как он сам мне признался, а я отчаянно нуждалась в друге и наставнике — в общем, во взрослом человеке, который не стремился бы попасть в мою постель. И хотя я была уверена, что Рашидов от такого предложения не отказался бы, но в том, что он не будет на это намекать или соблазнять меня, я почему-то не сомневалась.

— Послушай, — сказала вдруг я, когда мы уже подъезжали к его дому, — а могу я называть тебя Миром?

— Э-эм… — протянул он. — А почему именно так?

— Ну, причин много… Ты мой мир вчера перевернул, например.

Рашидов хмыкнул.

— Ну хорошо, зови. Просто я не ожидал, что ты так сразу догадаешься…

— Догадаюсь?..

— Да. Меня так Миша звал. Детское прозвище, знаешь ли… Даже жена Эльмиром называла, а вот Мишка только Миром, и никак иначе.

Тут уже хмыкнула я. Как-то не вязался у меня пока строгий Михаил Юрьевич с «Мишкой», как его постоянно называл Рашидов…

Когда двери квартиры Мира распахнулись, я тихо охнула.

— Ты чего? — спросил он, улыбаясь.

— Королева в восхищении! Я в восхищении! — ответила я, показывая широким жестом, чем же именно восхищаюсь. Мир засмеялся.

— Мы с Машей долго обустраивали эту квартиру. Ну, разувайся, вон тапочки стоят, бери, какие подходят, и проходи.

Именно в такой квартире я хотела бы жить. И, нацепив тапочки, я в полном восторге поспешила исследовать её дальше, увидеть все уголки…

Всё было выдержано в едином стиле, который я бы назвала классическим. Паркет мягкого орехового цвета, деревянная мебель безо всякого золота, в коридоре — зеркало в тяжёлой медной раме, видимо, антиквариат… В гостиной — большой угловой диван, старинные часы с боем, изящный деревянный журнальный столик на колёсиках и — кто бы мог подумать!..

— Камин! — воскликнула я, увидев свою вечную мечту. Ещё бы, разве может хоть одна девушка, начитавшаяся в своё время английских (и не только) романов, не мечтать о камине!

— Электрический, — сказал Рашидов, словно извиняясь. — Сама понимаешь, соорудить в современной квартире настоящий камин сложновато, а вот электрический — пожалуйста. Так что это просто имитация.

— А, — отмахнулась я, — неважно. Главное — ками-и-ин!..

— Ну ты как маленькая, — рассмеялся Мир. Я улыбнулась и кивнула.

— Хочешь, я покажу то, что понравится тебе больше камина?

Судя по лукавой улыбке Рашидова, он что-то задумал. И я в полной мере ощутила великолепие его замыслов, когда он за руку ввёл меня в следующую комнату.

Это была библиотека. Здесь пахло деревом и тем безумно знакомым запахом бумаги и переплёта, который я так хорошо знала. Посередине стояли несколько глубоких кресел тёмно-коричневого цвета и небольшой диван, на журнальном столике были разложены книги и журналы, а ещё забыта одинокая чашка с давно остывшим кофе. Но на этом всё обычное заканчивалось, начинались чудеса…

Здесь было столько книг, сколько я не видела никогда. Комната площадью около 40 метров, с очень высокими потолками, была вся уставлена книжными шкафами, причём для того, чтобы дотянуться до верхних полок, хозяин квартиры спроектировал второй ярус — поднявшись по лестнице, можно было пройти по узенькой «тропинке» по всему периметру комнаты. И, смотря на всё это книжное великолепие, я чувствовала, как меня охватывает знакомый восторг — тот самый, который я ощутила впервые, когда мама взяла меня с собой на развал в «Олимпийский».

— Господи, — только и выдохнула я, боясь даже моргнуть — а вдруг это великолепие исчезнет?

Мир рассмеялся.

— Какая знакомая реакция! Когда я привёл сюда Мишку в первый раз, он точно так же раскрыл рот и сказал: «Господи».

— Я его очень хорошо понимаю. И я ещё считала, что у меня дома много книг! Святая наивность…

— Будешь исследовать? — хитро прищурился Рашидов. Я восторженно кивнула. — Тогда осматривайся, а я принесу нам чего-нибудь пожевать.

Эльмир отсутствовал около получаса. Не будь я занята разглядыванием книжных полок, то непременно бы задумалась о том, где он так долго прохлаждается, но, как обычно, зарывшись носом в свои обожаемые книжки, я совершенно забыла о времени и месте действия.

Рашидов вернулся с бутылкой вина, салатом, сырной тарелкой и чем-то очень аппетитно дымящимся.

— Ого! — я оторвалась от своего увлекательного занятия. — Это ты всё сам приготовил?

— Ну да. А что особенного? Я вообще себе сам готовлю, у меня только уборщица есть. Сама понимаешь, мыть полы — сомнительное удовольствие, а вот готовить я люблю. Это — салат с креветками, а тут — спагетти с томатным соусом.

— Слово-то какое — спагетти, — я рассмеялась. — Я вот всегда говорю — макароны…

— Какая разница. Главное, чтобы вкусно было!

Мир сдвинул вплотную наши кресла, придвинул журнальный столик, с которого он перед этим унёс чашку с остывшим кофе и убрал все ненужные книги и журналы, и принялся накрывать на стол.

Я смотрела на всё это со смешанными чувствами… Для меня ещё никогда не накрывал на стол мужчина, отца я не считаю, именно посторонний мужчина. К тому же, приготовленное своими же руками. И это было… приятно. Причём настолько, что я сама удивилась глубине этого чувства. Оказывается, когда за тобой вот так ухаживают, причём без задней мысли, что стоит только напоить девушку — и она сама под тебя ляжет, это так приятно…

Между тем Мир накрыл на стол, разлил по бокалам вино, разложил салфетки и, улыбнувшись, позвал меня:

— Ну иди, садись рядом, будем ужинать.

И я, нисколько не смущаясь, опустилась в кресло и принялась поглощать свой ужин, не забывая нахваливать повара. К моему удивлению, Рашидов немного покраснел после первой же похвалы.

— Так что тебе приглянулось из моей библиотеки? — спросил он, видимо, чтобы отвлечь меня от комплиментов.

— О-о! Тут ещё рассматривать и рассматривать! Но если говорить откровенно, пока ты кашеварил, я рылась вот в этом шкафу, — я указала на ближайший к нам книжный шкаф. — Ничего особенного, просто там у тебя фэнтези стоит.

— Ты любишь фэнтези?

— Да я всё люблю, кроме женских романов. Но дело не в этом. Просто мой отец очень увлекался именно этим жанром, и у нас дома полшкафа забито фантастикой и фэнтези. Вот я и рассматривала твои запасы. Почти весь шкаф у меня есть.

Почему-то перед глазами встал отец, сидящий в кресле с очередной книжкой, и мама, высовывающаяся из кухни с шутливо-гневным выражением на лице.

«Володя! Бросай своих гоблинов и иди обедать!»

«Что?.. А, да, иду… И вообще, тут не гоблины, а драконы!»

«Да хоть Змей Горыныч, у меня котлеты стынут!»

Я невольно улыбнулась. Оторвать папу от очередной его книжки иногда было безумно сложно, даже соблазняя любимой жареной картошкой с грибной подливкой.

— Вспомнила что-то приятное? — вернул меня с небес на землю голос Мира.

— Да, — я кивнула и поскорей сменила тему, чтобы он ни о чём больше не спросил. — А ты обещал мне рассказать о своей жене. Если сейчас подходящее время, конечно…

— Почему нет, — он улыбнулся и глотнул вина из бокала. — Пять лет назад я, конечно, послал бы тебя куда подальше, мне невыносимо было говорить о ней, а теперь… Маша была удивительной девушкой. И очень, очень забавной. Когда я встретил её в институте, она была ходячим комплексом неполноценности. Маша страшно стеснялась самой себя, ей постоянно казалось, что она самая некрасивая, нелепая, и над ней все смеются. Мне показалось это очень смешным, почти… почти как твой страх тогда, в кабинете Ломова и в машине. Я веселился, общаясь с ней, наблюдая, как она тушуется, стесняется, сутулится и краснеет.

— Гад, — хмыкнула я. Рашидов усмехнулся.

— Кто же спорит? В девятнадцать лет все мы гады.

— Ну не скажи. Маша ведь не была такой?

— Нет, конечно, но из любого правила бывают исключения. Я имею в виду то, что в таком возрасте обычно не думают о чувствах другого человека, не анализируют свои поступки. Особенно юноши. И я намеренно издевался над Машей, наблюдая за её реакцией и веселясь, пока она меня не возненавидела.

— Серьёзно?

— Абсолютно. Я не делал ей ничего дурного, просто обращался крайне насмешливо и пару раз ставил в неловкое положение, но этого было достаточно. Однажды, когда я перешёл всяческие границы, Маша вдруг разозлилась и заявила, что я — просто слизняк, и она не желает больше со мной разговаривать.

В этот момент я смотрела на Мира и дивилась его реакции — взгляд был грустным, а улыбка словно говорила: «Какой я был идиот».

— И что же ты сделал?

— Ничего. Поначалу — оскорбился. А потом понял, что мне её не хватает. Мне хотелось поговорить с Машей, спросить, что она думает о том или о сём, и уж совершенно точно мне больше не хотелось над ней издеваться. Наоборот — когда она проходила в институте мимо меня, старательно делая вид, что я — стеночка, мне ужасно хотелось схватить её в охапку и расцеловать. И однажды, набравшись смелости, я признался Маше в своих чувствах. Сказал, что люблю её и очень жалею о своих глупых поступках.

Я хихикнула.

— Дай угадаю: она тебя чем-нибудь по голове огрела?

— Конечно. У неё в руках была папка с какими-то чертежами, вот ей я в лоб и получил. А потом Маша мне заявила, что у меня нет ни стыда, ни совести, и гордо удалилась. Она ведь искренне считала себя уродом, каких поискать надо. В таких не влюбляются.

— Во всяких влюбляются, — я покачала головой. — Впрочем, я тоже когда-то думала подобным образом о себе. Что было дальше, Мир?

— А дальше я начал свою диверсию, — он улыбнулся уже радостнее. — Писал ей анонимные записочки со стихами, присылал букеты… Это продолжалось полтора года. Иногда я начинал сердиться и думал — не проще ли найти другую девушку? Но почему-то не мог ни с кем сойтись дольше, чем на один вечер. И чем больше проходило времени, тем больше я уверялся в том, что хочу только Машу. Однажды мне это надоело, и я пришёл к ней домой, наплевав на всё. Добился того, что она сама вышла ко мне в комнату, молча сел перед ней на колени и протянул коробочку с кольцом.

— Ого! — я чуть не откусила кусок от бокала.

— Вот и Маша тоже была в шоке. Сначала она всё допытывалась, зачем я так жестоко над ней шучу, а потом, когда я уже начал драть на себе волосы и вопить, что я уже полтора года как не шучу, Маша вдруг тоже плюхнулась передо мной на колени и спросила, что же в таком случае я нахожу в ней привлекательного. Можешь представить себе такую картинку? Юноша и девушка стоят на коленях, и он рассказывает ей о том, какая она красивая, добрая, самая лучшая.

— Поверила?

— Ну… С одной стороны, Маша поняла, что я действительно не шучу, а с другой — поверить ей мешала собственная уверенность в своей уродливости.

— Кстати, откуда росли ноги у этой уверенности? Такое ведь просто так не возникает.

— Мама ей с детства это внушала. Очень расстраивалась, что дочка растёт пухленькой, ну и каждый день говорила Маше, какой она страшненький ребёнок. А потом дразнили в детском саду и в школе, да и парни за Машей никогда не увивались, вот она и уверилась в своей непривлекательности. Тем не менее, кольцо моё она взяла и сказала, что если за два года не передумаю — выйдет за меня замуж. Как ты понимаешь, я не передумал… Более того, я всячески пытался доказать Маше, что она ничем не хуже других, а во многом даже лучше. Комплексов у неё действительно стало поменьше, но, как это не смешно, всю жизнь она продолжала ненавидеть свою внешность и стесняться своего тела. Не любила загорать и купаться, потому что стеснялась, и даже переодеваться при мне не могла, хотя в моём взгляде уж точно никогда не было насмешки…

Я вздохнула. Да, и эти мысли были мне знакомы. Я тоже стеснялась и ненавидела своё тело… до тех пор, пока это не перестало быть важным. После смерти родителей такие вещи больше не волновали меня. С тех пор я никак не относилась к своей внешности — ну волосы, ну глаза, ну грудь… а красивое, или нет — какая разница? Разве может красивая грудь сделать меня счастливой?

— Там, на полке, есть фотография Маши. Если хочешь, посмотри.

Подойдя к снимку, я взяла его в руки и вгляделась в счастливые молодые лица. Рашидова я узнала сразу — худой и длинный, он властным жестом приобнимал стоящую рядом девушку. В его лице я увидела ту же силу и твёрдость, что и сейчас.

А вот девушка… Маша… Она робко улыбалась, смотря в камеру, и, глядя на неё, мне почему-то тоже хотелось улыбнуться. Кудрявые тёмные волосы до лопаток, светлые глаза — на чёрно-белом снимке непонятно, какого цвета, — нос картошкой, круглое личико с пухлыми щёчками… Я бы не сказала, что так сильно на неё похожа, но всё-таки какое-то сходство просматривалось. Едва уловимое, но тем не менее… А ведь это всего лишь снимок, а если мы похожи в жестах, голосе, движениях…

Поставив фотографию на полку, я вернулась к своему креслу. Но, проходя мимо столика, вдруг зацепилась носком за ножку и очень удачно шлёпнулась прямо на колени Рашидову.

От неожиданности мы оба оторопели. Я положила свои руки ему на плечи, готовясь встать, как вдруг поняла, что делать этого почему-то совсем не хочется.

— Да ты не ёрзай, — Мир рассмеялся, и мне вдруг показалось, что передо мной не этот взрослый, уже даже почти пожилой, мужчина, а тот молодой человек, которого я только что увидела на фотографии. — Чем тебе не нравятся мои коленки?

— Вообще-то нравятся, — честно призналась я. — Но…

— Наташ, — Рашидов вдруг стал серьёзным, — ну забудь ты об условностях. Нравится — сиди. И не думай ни о чём. Делай хоть иногда то, чего тебе хочется. Я понимаю, если бы это кому-то вредило, а так…

— Значит, делать то, чего хочется? И ты прям вот всё-всё мне разрешишь делать?

— Ну, ты покажи, чего хочешь сделать, и я расскажу, разрешаю или нет.

И тут я, вздохнув, отпустила все лишние мысли. Обняла Мира и прижалась щекой к его груди, устроившись на коленках поудобнее. В ближайшее время не слезу, пусть даже не просит!

Но вместо того, чтобы протестовать, Мир рассмеялся и тоже аккуратно обнял меня за плечи.

— Хочешь, я расскажу тебе какую-нибудь весёлую историю из нашего с Мишкой детства?

— Конечно, — ответила я, закрывая глаза.

Я так и не вспомнила, в какой момент уснула, сидя на коленках у ещё вчера чужого мужчины. Очнулась уже, когда меня клали в мягкую постель, причём явно не мою.

— А у меня там кошка, — пробормотала я, борясь со сном.

— Т-с-с. Спи, я завтра перед работой отвезу тебя домой, покормишь свою кошку.

Последним, что я почувствовала, был лёгкий поцелуй в щёку, а потом я уже провалилась в сон.

Проснувшись утром, я несколько секунд не понимала, где нахожусь. Пялилась на широкую постель, на огромный плазменный телевизор напротив, на комод, на незнакомый потолок… И на мужчину, сидящего рядом.

Быстро восстановив в памяти события вчерашнего вечера, я поняла, что, во-первых, осталась на ночь у Рашидова, во-вторых, он положил меня в постель не совсем голую, только платье снял, а в-третьих — ничего у нас ночью не было. Кажется, он тут и не спал, хотя на кровати явно можно было поместить ещё человек эдак пять…

Я приподнялась, пытаясь рассмотреть хоть что-то, по чему можно будет понять, сколько сейчас времени. Но не успела даже приглядеться, как услышала тихий голос Мира:

— Ты не сердишься?

От неожиданности я вздрогнула.

— На что?

Немного сонный, со взъерошенными волосами, Рашидов выглядел крайне забавно. Он уже был одет и сидел на краю кровати, с беспокойством всматриваясь в моё лицо.

— Что не разбудил и домой не отвёз. Просто ты так крепко уснула… Я не хотел тебя будить и почти час потом ещё добираться до твоего дома…

— Не сержусь. Особенно я тебе благодарна за то, что ты не стал меня полностью раздевать, а то я подумала бы чего-нибудь не то…

— Например? — Мир улыбнулся.

— Например, что напилась вчера до чёртиков, разнесла тебе библиотеку, а потом полночи с тобой кувыркалась.

В глазах Рашидова промелькнуло что-то странное. А потом он улыбнулся ещё шире и ответил:

— Насчёт первого и второго я искренне сомневаюсь, ты на такое не способна. А вот насчёт третьего я бы не возражал… Только вот на это ты тоже не способна.

И Мир подмигнул мне. Я тоже улыбнулась, хотя мне было немного неловко — в основном из-за того, что я не привыкла просыпаться в чужой постели. Даже зная, что ничего не было…

— Верно, такая уж я благоразумная. А… кстати, где ты сам спал?

— В другой комнате, — Мир махнул рукой. — Мало у меня тут комнат с диванами, что ли? А теперь пойдём, позавтракаем, и я отвезу тебя домой. Кошкам ведь тоже надо кушать.

Если бы не Мир, эту неделю, пока не было Громова, я бы пережила с большим трудом. Я и так очень сильно скучала, но рядом с Рашидовым мне становилось немного легче. Даже когда мы разговаривали о работе — а это происходило достаточно часто — мысли о Максиме Петровиче не приносили мне такого мучительного дискомфорта, как было, когда я оставалась одна.

Далеко не всегда можно объяснить себе свои же поступки. И я не смогла бы чётко объяснить, зачем мне нужно общение с Миром… просто знала, что это правильно. И в кои-то веки я не рассуждала на всякие философские темы, отпустив себя, как и просил Мир.

Постепенно я, как из кусочков пазла, складывала его жизнь, узнавая с каждым днём всё больше. Не только о Ломове и Маше, а обо всех дорогих ему людях, о сыновьях, об учёбе в университете и несбывшихся мечтах, о бизнесе… И об одиночестве взрослого мужчины, у которого в жизни есть всё — и в то же время нет ничего, чего нельзя было бы отдать без сожаления. Кроме сыновей, которым он уже давно не очень-то нужен — у них свои семьи и маленькие дети.

И я стала видеть одновременно двух Эльмиров — первый, мудрый и печальный, немного мечтательный — именно таким становился Мир при мне. А второй — властный и безжалостный, холодный, как сталь — таким он был с подчинёнными. Я оценила его «вторую ипостась» в полной мере, когда Мир пару раз говорил при мне по телефону и кого-то отчитывал.

И ни одного из этих двух Рашидовых я не боялась. Даже того, властного и холодного. Ведь когда Мир смотрел на меня, в глубине его тёмных глаз загорался ласковый тёплый огонёк. И этот огонёк нельзя было скрыть ни за одной из его масок.

В понедельник я шла на работу, сгорая от предвкушения. Я уже так соскучилась по Громову, что готова была броситься ему на шею прямо с порога. И даже не удержалась от вопроса на проходной.

— Не подскажете, Максим Громов уже здесь? — спросила я начальника охраны.

— Да, здесь, — мне понимающе ухмыльнулись.

Я побежала по лестнице наверх, стараясь утихомирить разбушевавшееся от радости сердце. Путаясь в юбке, достигла нашего этажа, промчалась по пустому коридору и рывком распахнула дверь в кабинет.

Он стоял возле моего стола, рассматривая какие-то бумаги, и обернулся, как только я вошла внутрь.

— Наташа, — лицо Громова осветила ласковая улыбка.

— Максим Петрович, — выдохнула я, сорвавшись с места. Но и он не стоял на месте, а побежал мне навстречу, и где-то в середине кабинета мы и столкнулись…

Громов сжал меня в объятиях и впился в губы таким страстным, требовательным поцелуем, что я чуть не задохнулась. Отчаянно пытаясь захватить хоть немного воздуха, я чувствовала, как где-то внизу разгорается что-то очень сладкое и пряное, как слабеют ноги, а из головы исчезают все мысли. Остаются только эмоции, чистые, как ключевая вода, и такие новые для меня.

— Теперь ты понимаешь, почему я так смотрел на тебя, когда ты вернулась из отпуска? — прошептал Громов в мои губы, оторвавшись от них всего на секунду. — Хотел сделать то же самое…

Наверное, он думал, что я сейчас что-нибудь скажу, как всегда, поэтому поспешил заткнуть меня с помощью поцелуя. Но в этот раз я была совершенно не способна говорить.

И надо же было так случиться, что именно когда рука Максима Петровича медленно поползла вниз по моей спине, заставляя последнюю покрываться мурашками, где-то рядом хлопнула дверь…

И я отпрыгнула от него, как испуганная кошка, озираясь по сторонам. Рядом больше никого не было, но… дверь в кабинет так и оставалась открытой. Я действительно не закрыла её, когда входила.

— О, боже мой, — выдохнула я, прижимая руки к губам. — Дверь!..

Громов совершенно спокойно посмотрел на причину моего беспокойства, потом подошёл и захлопнул её. Вернувшись ко мне, он взял меня за руку и повёл в свой кабинет.

Как я и думала, когда за нами закрылась ещё и эта дверь, Максим Петрович хотел вернуться к прежним занятиям, но…

— Стойте! — прошептала я, останавливая его на полпути к моим губам. — Пожалуйста, не нужно больше.

Громов улыбнулся, но из объятий не выпустил.

— Не понравилось? — спросил он, хитро прищурив глаза.

— Понравилось, — ответила я так же тихо, как и раньше. — Просто не нужно, и всё.

Максим Петрович вздохнул.

— Тебе не нужно было целовать меня на мой день рождения. Это была твоя ошибка. Если до того поцелуя я ещё мог как-то держаться… То теперь уже нет. И прошедшая неделя полностью убедила меня в своём решении…

Вот тут я испугалась. Громов смотрел на меня очень странно. Я никогда не видела такого взгляда у него — мрачного и упрямого.

— В каком решении? — спросила я осторожно.

— Я расскажу тебе о нём чуть позже. Хорошо?

И, не дожидаясь ответа, Максим Петрович вновь поцеловал меня. Так же властно, как и до этого, но теперь он ещё и совершенно нахально поглаживал мою грудь. Этот факт меня просто поразил! Громов, который раньше не позволял себе ничего больше осторожных прикосновений, и вдруг…

Что же с ним случилось?!

— Иди, — наконец сказал Максим Петрович, выпуская меня из объятий. — Я слышу, там Светочка уже пришла. Через час я тебя вызову, обсудим выставку.

Кивнув, я поспешила ретироваться, забыв даже о том, что могу выглядеть после всех этих поцелуев, мягко говоря, странновато.

И Светочка этот факт сразу заметила.

— Зотова, — ухмыльнулась она, доставая из шкафа пакетик с чаем, — ты что, целовалась?

Я вздохнула, опустилась на стул и жалобно вопросила:

— Неужели так видно?

— Не волнуйся, — она опять хмыкнула, — это ненадолго. Просто поправь волосы, чуть припудрись и подкрась губы. Хотя… с губами можешь ничего не делать, они сейчас и так красные.

Кивнув, я встала и подошла к зеркалу. Выглядела я действительно знатно… Ну и Громов! И чего он так на меня накинулся…

— Наташ, — Светочка вместе со своей кружкой подошла почти вплотную и тихо сказала:

— Громов хороший мужик. И вы давно друг другу нравитесь. Я заметила это ещё в тот день, когда он тебя спящей красавицей назвал. Вы тогда флиртовали, знаешь об этом? Хотя, откуда ты можешь знать… Отпусти уже наконец все свои мысли и сделай наконец то, чего тебе самой хочется.

Я только вздохнула. Ну вот как таким людям объяснять, что если в жизни делать исключительно то, что хочется, всё полетит в тартарары?

Особенно моя совесть. Она этого не переживёт точно.

Когда Громов позвал меня к себе через час, я успела собраться с мыслями. Но он, похоже, этого ожидал, потому что ничего, кроме рабочих моментов, я от него не услышала. Почти полтора часа мы разбирали выставку, я выслушивала комментарии по итогам всех встреч, записывала инструкции для заведующих, и к концу нашего совещания успела окончательно забыть про утренний «инцидент».

И только я отложила ручку и начала приподниматься со стула, чтобы уйти к себе, как Громов вдруг взял меня за руку и спросил:

— Я не напугал тебя утром?

В его глазах действительно было беспокойство, поэтому я ответила:

— Немного, Максим Петрович. Вы были не очень похожи на себя… ну, на то, как вы обычно себя ведёте…

Он хмыкнул, но через мгновение серьёзно посмотрел на меня.

— Обещаю, что не обижу тебя.

— Я знаю, — я кивнула. — Но я немного не поняла насчёт того, что вы сказали про своё решение.

— Забудь, — Максим Петрович ласково улыбнулся. — Это не имеет значения, поверь. А теперь я хотел бы знать, что ты хочешь в подарок на день рождения.

Э-э-э… Что? Ах, да…

— Я и забыла, — я хмыкнула, вспомнив о том, что через полторы недели мне стукнет четверть века. — Максим Петрович, честное слово, я не знаю. Можно просто, как обычно, деньги в конвертике.

— Это от коллектива. А что могу подарить тебе я?

Еле сдержав удивлённый вздох, я ответила:

— Не знаю. Я… уже давно не думаю о таких вещах.

— Тогда просто скажи мне, что ты любишь. Кроме книг, конечно, — он усмехнулся. — К примеру, как ты относишься к украшениям?

Я забеспокоилась. Не хватает ещё, чтобы мой начальник мне дорогие подарки делал! А с Громова станется, он же просто побрякушку не купит, обязательно чего-нибудь придумает…

— Лучше не надо, Максим Петрович. Я нормально отношусь к украшениям, просто… не нужно.

В его глазах мелькнуло что-то, очень похожее на обиду. Я вздохнула. Ох, лучше бы он вообще меня не спрашивал про этот день рождения, будь он неладен…

— Хорошо, Наташа, я понял. Я что-нибудь придумаю. А теперь можешь идти.

Громов говорил ровным, спокойным голосом, но я по-прежнему понимала — обиделся… И что я могла сделать? Помедлив пару секунд, я вздохнула, покорно встала и вышла из кабинета, признавая своё поражение — я так и не придумала, чем могу утешить Максима Петровича.

По правде говоря, мне вообще не хотелось думать о своём дне рождения. Это был мой четвертый день рождения без родителей, и если до их смерти я просто всегда ждала в эти дни всяческих неприятностей, то теперь… Какой мукой для меня были последние три дня рождения… Лучше бы их вообще не было!

Может, мне отпроситься? Или больничный взять?.. Нет, как малодушно… И потом, бесконечно прятаться всё равно невозможно, рано или поздно меня поймают и хорошенько поздравят. Хоть бы без цветов обошлось!

Размышляя об этом, я не сразу услышала звонок своего мобильного телефона. Это оказался Рашидов.

— Привет, — раздался в трубке радостный голос Мира. — Ты не будешь против, если я сегодня заберу тебя после окончания рабочего дня?

— Смеёшься? — я фыркнула. — С какой стати я могу быть против?

— Ну, мало ли… — в его голосе мне послышалась ласковая усмешка. — Ты же мне говорила, что сегодня Громов возвращается. Мало ли, вдруг он тебя на вечер ангажирует.

— Ну что ты, — я рассмеялась. — Такого ещё ни разу не было, если мне память не изменяет.

— Значит, мне подъезжать?

— Ага.

— Тогда подходи к воротам сразу после шести часов.

Положив трубку, я задумалась. Пожалуй, стоит попросить у Рашидова совета… Да, именно так. Он уже взрослый мужик, должен понять…

Мы с Миром сидели в библиотеке. Если бы в тот момент к нам вошёл кто-то посторонний, он бы, вероятно, подумал что-то фривольное. Потому что выглядели мы, мягко говоря, странновато: Рашидов в своём домашнем костюме (спортивные брюки и чёрная рубашка) курил трубку, удобно расположившись в кресле, а я сидела на диване, рядом с ближайшим книжным шкафом, облачённая в короткий шёлковый халат. Ещё в начале ужина я умудрилась опрокинуть на себя бокал красного вина, и теперь мои брюки с блузкой вертелись в стиральной машине.

Мир очень долго искал, во что я могла бы переодеться. Вариантов была целая куча — от его рубашек (которые были мне немного тесны в груди) до халатов, но поскольку Рашидов был выше меня на целых полторы головы, вид меня, облачённой в его халат, вызвал у Мира приступ гомерического хохота. С грехом пополам Рашидов вспомнил, что где-то в шкафу завалялось некое недоразумение, которое его невестка купила в подарок Маше, но последняя надеть это недоразумение так и не успела.

Все остальные вещи Маши Рашидов выбросил, а вот этот «халатик» почему-то пожалел — наверное, потому что он всё-таки был совсем новый и с женой не ассоциировался.

— Итак, — произнёс Мир, пыхнув трубкой, — ты хочешь понять, почему Громов вдруг изменил линию своего поведения?

— Ну да, — я смущённо кивнула. До этого момента я почти полчаса рассказывала Рашидову о своих отношениях с начальником, чувствуя себя при этом полной идиоткой. Он был первым человеком, с кем я поделилась абсолютно всеми своими мыслями по поводу Максима Петровича… и теперь с ужасом ждала, что он тоже изречёт нечто, подобное советам Светочки.

— По-моему, ты просто плохо подумала. Ну, или ты просто боишься подумать хорошо, — Мир усмехнулся. — Не верю, что ты не понимаешь столь очевидных вещей, ты ведь очень догадливая девочка.

— Я не девочка, — буркнула я.

— Да ты что? — он откровенно расхохотался. — А кто, мальчик?

Увидев, что я надулась, Мир перестал смеяться и покачал головой.

— Не обижайся, Наташ. Миша ведь называл тебя «девочка моя», и ты не обижалась. Неужели мне нельзя?

Я подняла на него удивлённые глаза.

— Можно, просто… — я запнулась. — Просто в данном контексте это прозвучало немного насмешливо…

Рашидов наклонил голову, задумчиво глядя на меня. А потом вздохнул и распахнул объятия:

— Иди сюда.

Я улыбнулась, встала с дивана и плюхнулась к нему на коленки. Это было нашим обычным времяпрепровождением — я сидела на коленках у Мира, а он мне что-нибудь рассказывал. Или наоборот. Наверное, если бы кто-нибудь сказал мне полгода назад, что я буду коротать вечера на коленках у Рашидова, я бы покрутила пальцем у виска. Но теперь… В общем, это было здорово. И я каждый раз отчаянно не хотела слезать с этих коленок.

Мир тоже улыбнулся, легко коснулся ладонью моей щеки, заправил за ухо локон, который лез мне в глаза, и тихо сказал:

— Девочка моя.

В его тёмных глазах я увидела ласковый огонёк.

— Ну, так лучше? — спросил он, по-прежнему улыбаясь. Я кивнула.

— Рядом с тобой я именно маленькой девочкой и чувствую себя, — призналась я. — Это очень необычно, но… мне нравится. Я уже давно не чувствовала себя девочкой.

— Вот и прекрасно, — Мир рассмеялся и обнял меня, прижав к груди, а потом чмокнул в макушку. — А теперь подумай и сама ответь на свой вопрос. Я уверен, у тебя всё получится, если ты немного подумаешь… девочка моя.

Улыбнувшись, уловив в его голосе ласковую усмешку, я принялась мысленно рассуждать. И минут через пять…

— Я поняла, — вздохнула я. — Но думать об этом я боюсь.

— Чего же ты боишься?

Помолчав, я ответила:

— Ты знаешь. Должен знать.

— Почему ты так думаешь? — голос у Мира был очень серьёзным.

— Потому что ты понимаешь меня.

Он осторожно приподнял пальцами мой подбородок и тихо сказал:

— Мне нужно озвучить то, о чём ты боишься думать? Или ты предпочтёшь оставить это в себе?

Я закрыла глаза и резко выдохнула всего лишь одно слово:

— Озвучь.

— Хорошо… Громов хочет тебя, Наташа. Он говорил, что уважает твоё решение — это правда, но от себя не убежишь. И поэтому он будет добиваться тебя. Именно об этом решении он и говорил. И ты отчаянно боишься как и его настойчивых действий, так и своей на них реакции. Ты боишься сдаться, уступить, забыть о своих рассуждениях и отдаться человеку, который тебе нравится. Женатому человеку с двумя дочерьми.

От каждого слова я вздрагивала, как от удара. Но мне было нужно, чтобы Мир сказал всё это… Слушая его, я словно слушала саму себя. Так у меня всегда было с Михаилом Юрьевичем.

Мир замолчал, а я всё не решалась открыть глаза. Он не торопил меня, только легко поглаживал мои волосы.

— Наташа.

Я осторожно приоткрыла один глаз. Рашидов смотрел на меня, сочувственно улыбаясь.

— Ты можешь открыть второй глаз и выслушать то, что я тебе скажу?

Кивнув, я улыбнулась и сделала то, что он попросил.

— Девочка моя, ты зря так боишься. Максима тебе бояться не нужно, потому что он никогда не обидит тебя и ни к чему не будет принуждать. А бояться самой себя весьма глупо, а ты человек неглупый, девочка моя. Я бы мог дать тебе совет… Но ты не сможешь его принять, потому что сама загнала себя в клетку условностей и не видишь того, что видят другие люди.

— Неужели ты тоже думаешь, что я должна ему отдаться? — вздохнула я.

— Ты никому ничего не должна, кроме самой себя. Но ты не хочешь делать то, о чём так настойчиво кричит твоё сердце и тело, ты слушаешь только свой разум. Но подумай, девочка моя, далеко бы ушли твои родители в своих отношениях, если бы руководствовались одним разумом? Родилась бы ты на свет, если бы на месте твоего отца была мама?

Да, в этом Рашидов был прав. Папа поступил как эгоист, но, в конечном счёте, если бы он не сделал этого, мои родители вряд ли поженились бы в будущем.

— Тут другое, Мир. Мой отец не был женатым мужчиной с двумя дочерьми. И мама любила его по-настоящему, а Громов…

— Громов тебе просто нравится, — усмехнулся Мир. — Хотя я бы сказал, не «просто нравится», а «больше, чем нравится», ведь только на него ты так реагируешь. Но это неважно. А важно другое. Во-первых, дочери Максима. Одной шестнадцать, другой двенадцать. Это уже взрослые девочки, которым вполне по силам будет понять отношения отца с другой женщиной. А во-вторых, Лена. Понимаешь, я знаю её. Не очень хорошо, но тем не менее… Жена Громова когда-то произвела на меня впечатление человека, который не любит никого. Вообще. Я убеждён, что ей глубоко безразличны все интрижки мужа с кем бы то ни было.

Я вздохнула. Об этом я уже думала тысячу раз… Прокручивала в голове, уговаривала саму себя… И не могла перешагнуть через невидимую черту, которую сама себе нарисовала.

— Я не могу, Мир, — прошептала я, опустив голову.

— Я знаю. Ты не была бы собой, если бы могла. А теперь давай-ка перестанем думать обо всём этом. Давай я тебе лучше расскажу пару случаев из жизни двоих моих оболтусов.

Я благодарно кивнула и прижалась к груди Мира, слушая его спокойный, бархатный голос.

Ну почему, почему всё так сложно?..

В день своего рождения я проснулась от дикой головной боли. Так и знала, что обязательно случится какая-нибудь пакость. Впрочем, это была не последняя пакость на мою голову, случившаяся в этот день.

Я напялила на себя первое попавшееся платье, выпила кофе, наложила Алисе побольше корма и отправилась на работу.

Небо было серым, как грязное постельное бельё. Деревья радовали всех прохожих своей унылой безлиственностью, под ногами хлюпало и чавкало, как будто земля жаловалась на то, что по ней ходят. И каждый мой шаг отдавался в голове, отбойным молотком колотя по черепушке со стороны мозга. Почти азбуку Морзе выстукивал.

Наверное, также чувствовала себя Русалочка. Каждый шаг — боль… Может быть, действительно нужно было взять больничный или отпроситься. А ведь сейчас ещё поздравлять начнут…

Я вошла в здание издательства мрачнее самой чёрной тучи. Прошла мимо охранников, даже не поздоровавшись. Поднялась по лестнице в свой кабинет и сразу же начала разбирать текущие дела.

Каждая бумажка вызывала во мне раздражение, а от компьютера голова словно взрывалась. Хотелось встать и прислониться лбом к оконному стеклу — может, от его прохлады боль станет меньше…

Светочка и Громов опаздывали. Я чувствовала глухое недовольство — видимо, покупают мне подарок.

И вот, среди многочисленных бумажек, я наткнулась на очередной шедевр человеческой глупости. Наверное, если бы не моя головная боль и не день рождения, я бы ограничилась возвратом этого, с позволения сказать, документа, в редакцию, но…

Я поднялась со своего места и, захватив заявку для совещания по новинкам, направилась в редакцию детской литературы.

Заведующая редакцией, незабвенная Мария Михайловна, была женщиной потрясающей. Во всех смыслах. Она потрясала своим профессионализмом, когда дело касалось общения с авторами, художниками и верстальщиками, потрясала, когда нужно было срочно придумать интересное решение для какого-нибудь проекта, потрясала, когда представляла на совещании нечто совершенно новое, и оказывалось, что это её личная разработка. Высокая, рыжеволосая и зеленоглазая, она и внешностью своей тоже потрясала. Но главное, чем она потрясала лично меня — это своей безалаберностью и безответственностью по отношению к служебным документам.

Сколько раз я просила Марию Михайловну быть внимательнее, и уж ни в коем случае не сажать за заполнение заявок младших редакторов, особенно если они новенькие. И тем не менее я продолжала получать подобные шедевры творческой мысли с завидной регулярностью. Отчаявшись бороться с рыжеволосой заведующей, я обычно возвращала такие опусы с гневной пометкой «переделать ВСЁ!».

Ворвавшись в редакцию, я застала всех её членов за столом мирно жующими свои завтраки. Увидев меня, они дружно поперхнулись.

— Э-э… добрый… э-э… утро доброе… — понеслись со всех сторон невнятные приветствия.

— Доброе, — ответила я, стараясь совладать с желанием немедленно перейти на крик. Насколько я знала из личного опыта, криком тупости не поможешь. — Скажите, кто это составлял?

И я подняла листок с заявкой за краешек, повыше, чтобы было видно всем. Мгновение спустя мне уже не требовался ответ на свой вопрос — судя по резко побледневшей, а затем покрасневшей девочке лет восемнадцати на вид, это она согрешила.

— Всё понятно, — резко сказала я, увидев, что Мария Михайловна открыла рот, чтобы высказаться. Знаю я её — сейчас начнёт мне на уши такой елей лить, что я потом вообще зарекусь к ним в комнату заходить. — Пойдёмте.

Махнув рукой девочке, я поспешила выйти из редакции. Я помнила эту девочку — она была новым младшим редактором, проработала у нас всего три дня, и на последнем совещании с младшими, которое я проводила накануне, выглядела малость пришибленной.

Я пошла с ней в переговорную, села за стол, положила перед собой заявку, и уже тогда как следует рассмотрела эту девочку. Маленького роста, худенькая, жиденькие волосы до плеч, глаза тёмные и испуганные — я сразу же мысленно прозвала её Мышонком.

— Тебя как зовут? — спросила я как можно дружелюбнее.

— Э-э-э… ля.

— Чего? — я нахмурилась.

— Эля.

— Хорошо, Эля. Скажи мне, ты собираешься у нас оставаться? Нравится тебе здесь?

Девочка замялась.

— Ясно. Ирина Матвеевна мучает?

Эля покраснела, и я вздохнула. Ирина Матвеевна, ведущий редактор отдела, меня тоже потрясала. С тех пор, как три года назад младший редактор редакции детской литературы Ольга уволилась и уехала в другой город, к родственникам, Ирина Матвеевна умудрилась довести до белого каления пятнадцать девочек и двух мальчиков. Мальчики были экспериментами несчастных кадровиков, которые уже отчаялись наконец найти в редакцию детской литературы постоянного младшего. Ирина Матвеевна настолько любила Ольгу, что в роли младшего редактора больше никого не видела, поэтому над всеми, кто имел неосторожность устроиться на эту должность, вредная тётка нещадно издевалась. Именно поэтому эта редакция была всеобщей головной болью. В первую очередь, конечно, моей, потому что именно я считалась «куратором» всех младших редакторов.

— А теперь послушай меня, Эля. Я дам тебе несколько советов. Захочешь — выполняй, не захочешь — увольняйся. Запоминай, дважды повторять не буду. Во-первых, ни в коем случае не огрызайся на язвительные комментарии Ирины Матвеевны, что бы она не говорила. Всегда будь идеально вежливой и тактичной. Во-вторых, ни одного опоздания. В-третьих, Ирина Матвеевна больше всего на свете любит яблочный зефир, мармелад и козинаки.

В этот момент девочка испуганно заёрзала.

— Записать хочешь? — уточнила я. Она кивнула. Я сложила пополам листок с заявкой, достала из кармана ручку и протянула Эле.

— Держи. Всё равно этой бумажкой только в туалете подтираться. Итак, пиши — яблочный зефир, мармелад и козинаки. Если расколешься, что это я тебе сказала — вылетишь отсюда со свистом. Дальше. Вот та бумажка, на которой ты сейчас строчишь, вообще-то типа важный документ. Скажи-ка мне, Эля, ты где учишься?

— В полиграфическом… — прошептала девочка.

— На каком курсе?

— На втором.

— Та-ак… Я уж и не помню, на каком курсе должны быть основы производственных процессов…

— Они сейчас есть, — Эля виновато опустила голову. — Но я там ничего не понимаю. А Мария Михайловна сказала, что у неё нет времени на какие-то заявки, и чтобы я сама составила. И пробубнила мне технические характеристики, но так быстро и невпопад, что я ничего не запомнила, а потом спросить постеснялась. На меня ещё Ирина Матвеевна так смотрела…

Бедный ребёнок, попал в бочку с крокодилами…

— Послушай, Эля. Во-первых, то, что тебя попросила сделать Мария Михайловна, должны делать только редакторы. Не младшие! Поняла? Поэтому в следующий раз так и скажи — Наталья Владимировна запрещает. Не нравится — пусть идут к Громову обсуждать этот момент. Во-вторых, тебя попросили заполнить заявку на пополнение серии. Когда речь идёт о пополнении, ты можешь найти в базе технические характеристики и списать их оттуда почти все. И в-третьих, сегодня же пойдёшь к техредам, там есть такая замечательная девочка, зовут Полина, попросишь её объяснить тебе разницу между обычным и интегральным переплётом. Ну и пусть образцы бумаги и картона покажет. И лак обязательно. В общем, что сочтёт нужным, пусть покажет и расскажет. Всё записывай! И если будут вопросы, тоже подходи к Полине и спрашивай, не стесняйся, она тебя никому не сдаст. Тем более Ирине Матвеевне.

Эля смотрела на меня с немым восторгом в глазах. Я же говорила на последнем издыхании, сопротивляясь боли, пульсирующей в висках.

«Бедная Полина, — подумалось мне, когда Эля отправилась восвояси, и я, тяжело поднявшись, направилась к себе, — опять ей лекцию читать придётся».

Впрочем, если эта девочка сможет-таки удержаться в редакции детской литературы, Полина сама же её первой расцелует, ведь именно её зачастую просили разобраться в том хаосе, что царил в базе этой редакции. Меня всегда особенно умиляло то, что только у них почему-то бесследно исчезали некоторые технические параметры и аннотации. Бац — и нету! Я так и представляла, как в свободное от работы время Ирина Матвеевна включает базу изданий и с глупым хихиканьем стирает значения из некоторых полей…

Добравшись наконец до своего кабинета, я застала там Светочку, которая уже мирно пила чай, заедая его большой плюшкой с сахаром.

— О, привет, — она помахала мне чашкой, чуть не расплескав при этом всё её содержимое. — А мне уже доложили, что ты сегодня фурия. Приходила в детский сад и перепугала там всех.

— Да ничего я им не сделала, — я, поморщившись от боли, села на своё место. — Хотя следовало бы.

— Опять Мария Михайловна шалить изволит?

— Это называется не «шалить», а «гадить»… — буркнула я.

Светочка хихикнула. В этот момент из кабинета вышел Максим Петрович, поздоровался со мной и, сделав большие глаза, кивнул Свете. Последняя, ещё раз хихикнув, поставила на стол чашку и вышла вслед за Громовым.

Всё ясно. Сейчас будут поздравлять.

Я потерла виски кончиками пальцев. Боль разгоралась в них, как большой и жаркий костёр. Начинало тошнить. Когда меня начинало тошнить от головной боли, это означало, что я дошла до грани. Ещё чуть-чуть — и я не смогу работать.

Я встала, решив сделать себе чаю.

В этот момент отворилась дверь, и в кабинет вошёл Громов. Огромный букет ослепительно белых роз выделялся на фоне его чёрного костюма, как выделяется снег на голой земле.

Боль в моей голове взорвалась миллионами колюще-режущих предметов, к горлу подступила тошнота. Я с ужасом смотрела на белые розы, а перед глазами стоял совсем другой букет.

Почти четыре года назад. Два гроба, кладбище, море цветов, сдерживаемые всхлипы со всех сторон, и мерзкий дождик, умывающий моё лицо…

Темнота, пришедшая следом за этим воспоминанием, стала для меня настоящим спасением.

Медленно, очень медленно, ко мне возвращались чувства. Первым вернулся слух.

— Отойдите! — кричал кто-то. — Не мешайтесь!

Потом я почувствовала, как мне приподнимают голову. Моментально затошнило.

Я распахнула глаза. И первым, что я увидела, был злополучный букет, который валялся неподалёку.

Захрипев, я отодвинулась от человека, сидящего на полу рядом со мной, отвернулась и склонилась над полом, сотрясаясь в сухом рвотном спазме.

— Наташа!!

— Я вызвала скорую, Максим Петрович, — этот голос я узнала. Светочка. А рядом со мной Громов.

Спазм прошёл, и я, облокотившись на пол, прохрипела:

— Букет… уберите его из комнаты…

Топот ног, грохот открываемой двери, чей-то громкий крик…

— Наташа… — Максим Петрович дотронулся до моей руки. — Пожалуйста, позволь мне отнести тебя на диван в мой кабинет. Не нужно сидеть на полу.

Я кивнула, не в силах говорить. Боль по-прежнему пульсировала в висках, но уже не такая режущая, как раньше.

Громов осторожно подхватил меня и легко, как будто я ничего не весила, отнёс на диван. Перед глазами всё расплывалось, лица Максима Петровича разглядеть я не могла. И я отвернулась лицом к стене, прячась ото всех, в том числе и от Громова.

Больше мне никто ничего не говорил до самого приезда скорой помощи. Врачи меня ощупали, послушали, посмотрели, и вынесли вердикт.

— Нервное перенапряжение. А головная боль из-за очень низкого давления усугубила общее состояние. Впрочем, если вы хотите, можем госпитализировать и проверить…

— Нет-нет, — поторопилась уверить я врачей, — я в порядке.

Светочка, стоящая рядом с дверью, скептически хмыкнула. Насупленный Громов недовольно сложил руки на груди, но ничего не сказал.

Мне выписали каких-то таблеток, витаминов, наказали больше отдыхать и гулять на свежем воздухе, и наконец оставили в покое.

Вместе с врачами ушла и Светочка. Я осталась с Максимом Петровичем наедине. Осознав то, что лежу перед ним на диване, я попыталась встать, но потерпела сокрушительное поражение — голова кружилась так, как будто я только что слезла с карусели.

— Куда ты… — Громов моментально подскочил ко мне и помог улечься обратно. — Ты чего, дурочка? Лежи.

— А…

— Без «а». Попробуй поспать.

Погладив меня по волосам, Громов ушёл к своему рабочему столу. Я же послушно закрыла глаза и почти сразу провалилась в тяжёлый, будто свинцовый, сон.

Проснулась я от холода. Открыв глаза, я обнаружила, что в кабинете темно, как в склепе, и только на фоне открытого окна — чья-то тёмная фигура. Приглядевшись, я узнала Громова.

— Максим Петрович, — позвала я его. — Сколько уже времени?

Он обернулся и быстро подошёл к дивану. Сел рядом и положил руку мне на лоб.

— Тебе не холодно?

Я повела плечами.

— Немного. Но вы не ответили на вопрос…

— Ты хочешь знать, сколько ты проспала? — Громов снял с себя пиджак и накрыл им меня. — Сейчас полседьмого. Я боялся тебя будить.

— Почему?

Несколько секунд Максим Петрович молчал.

— Просто хотел, чтобы ты отдохнула подольше. Ты очень напугала меня сегодня.

Громов встал с дивана, подошёл к своему столу и включил маленькую лампу. Я поморщилась, но зато теперь я видела его лицо. Пусть он сидел спиной к свету, всё же глаза разглядеть я могла.

— Я сама себя напугала, — сказала я, когда он, вернувшись, вновь сел рядом со мной. — Я ни разу в жизни не падала в обморок. Ну, если не считать того дня, когда меня чуть не изнасиловали. Но тогда был какой-то другой обморок…

— Всё бывает впервые, — Максим Петрович улыбнулся. — Даже обмороки.

Он немного помолчал, а затем, взяв меня за руку, тихо спросил:

— Тебе стало лучше?

Я прислушалась к себе.

— Да, намного.

— Хорошо. Я хотел тебя спросить… Тот доктор, который тебя смотрел, сказал, что-то спровоцировало обморок. Ты бы не потеряла сознание, если бы не сильнейшее потрясение. И я хотел бы знать, из-за чего так получилось.

Я вздрогнула всем телом. И от Максима Петровича это не укрылось — он сильнее сжал мою руку.

— Пожалуйста, Наташа, скажи мне. Ты ведь знаешь, что я никогда тебя не обижу. Просто я должен знать, чтобы это больше не повторилось.

Я прикрыла глаза. Признание почему-то далось очень тяжело…

— Я боюсь цветов, — сказала я тихо. — С тех пор, как умерли родители. Вы несли в руках букет, очень похожий на тот, что был на похоронах.

Тут меня вновь затошнило, и я, вырвав руку из ладони Громова, зажала себе рот. Но спазмов больше не было.

Секунду спустя Максим Петрович обнял меня. Просто обнял, очень осторожно, как хрустальную. И тошнота ушла, руки безвольно опустились, не в силах дотронуться до этого человека…

Громов приподнялся и, посмотрев мне в глаза, погладил по щеке.

— Расскажи мне всё, Наташа. Всё, что тебя беспокоит. Расскажи мне всё, как тогда, после ночного клуба. Ты ведь доверяешь мне?

Я кивнула. Но всё, что меня беспокоит, я не рассказывала никому и никогда.

— Я не могу, Максим Петрович, — шепнула я, пытаясь удержать рвущиеся наружу слёзы. Ну зачем он спросил, зачем? Я так старалась не думать…

— Ты сильная девочка, Наташа, — сказал Громов спокойно и вновь взял меня за руку. — Ты сможешь.

И тут меня прорвало, как плотину. Я закрыла глаза и мелко затряслась, чувствуя, как слёзы, хлынувшие из глаз, обжигают мои щёки.

— В тот день, когда погибли мои родители, мы должны были ехать с утра в магазин. А я уже проснулась в отвратительном настроении и портила его всем окружающим. Огрызалась, грубила. Из-за меня родители задержались дома, мама пыталась со мной поговорить. Я уже и не помню, почему тогда была такой, наверное, какая-нибудь глупость по поводу моей первой любви. Мама уговаривала меня не сидеть дома и поехать с ними в магазин, а я… я…

Я задохнулась, всхлипнула и горестно завыла. Громов молча сжал меня в объятиях, и через несколько секунд я продолжила:

— Я сказала маме: «Отстань, никуда я не поеду. Отвяжись от меня. Я хочу быть одна. Каждый человек имеет право на одиночество». Я навсегда запомнила обиду, промелькнувшую у неё в глазах. Мама просто развернулась и ушла, за ней и папа ушёл… Молча. И больше я их не видела!..

Я забилась в объятиях Громова, но он, сжав зубы, схватил мои руки, прижал к дивану и навалился на меня всем корпусом, не давая вырваться. Всё, что я могла — сучить ногами по дивану и вертеть головой…

Столько слёз из меня уже давно не выливалось.

— Понимаете? — я задыхалась, но уже не могла остановиться. — Я сказала, что имею право на одиночество, и я получила это право! Я заслужила его…

— Наташа, — нарочито громко сказал Максим Петрович, — неужели ты думаешь, что твои родители на тебя сердятся за те слова?

— Дело не в этом! — всхлипнула я. — Мне было не четырнадцать лет, Максим Петрович… Пару недель назад мне исполнился двадцать один год! А я вела себя, как капризный подросток. Я была плохой дочерью, я никогда не ценила их, и получила то, что хотела… Своё право на одиночество. А больше я ничего не заслуживаю.

Некоторое время мы молчали. Я продолжала плакать, но теперь уже едва слышно, без воя, а Максим Петрович просто смотрел на меня. А потом он сказал:

— Значит, вот почему ты такая.

— Какая?

— Такая. Я всё думал, как же это возможно — столько лет прошло, а ты всё никак не смиришься с гибелью родителей. Теперь я понимаю, почему. Ты винишь себя в том, что произошло. Ты считаешь, что убила их.

Я вздрогнула и вновь затряслась, как лист на ветру.

— Но ты же понимаешь, что это не так…

— Нет! — закричала я. — Максим Петрович, если бы в тот день я не капризничала, как малолетний ребёнок, мы бы поехали в магазин раньше и не попали бы под гребаную фуру с пьяным водителем… Или если бы я поехала с ними, то тоже бы погибла, и мне бы не пришлось все эти годы так мучаться!..

Мне наконец удалось вырвать руки из цепкой хватки Громова, и я принялась вытирать щёки, не прекращая говорить.

— А они уехали, обиженные на меня, Максим Петрович. Уехали в никуда и встретили там свою смерть. И у меня даже нет возможности поговорить и извиниться за свою глупость, которая стоила им жизни. Маму с папой хоронили в закрытых гробах, так что я даже на похоронах не видела их лиц… Там ведь толком ничего не осталось, Максим Петрович, удар и взрыв был такой силы, что…

Перед глазами промелькнули воображаемые кадры той аварии — столкновение с фурой, отлетевшая на встречную полосу машина, взрыв, который забрал навсегда тех, кого я так любила…

— А у неё были такие глаза, Максим Петрович. Волшебные глаза. Они светились, представляете? — прошептала я, глотая слёзы. — Удивительным тёплым светом, мне всегда казалось, что я его могу поймать… прикоснуться… А у папы были волшебные руки. Он и рисовал хорошо, и из дерева умел вырезать всякие смешные фигурки… Однажды мне куклу сделал, а мама всё жалела, что сшить платье не сумеет… И тогда папа сам сшил! Представляете?..

И я, закрыв лицо руками, со стоном отвернулась от Максима Петровича. Сквозь пальцы текли слёзы, и было их по-прежнему так много, будто внутри меня растаял айсберг и теперь вытекает наружу…

А Громов обнял меня, не пытаясь развернуть к себе лицом, и прошептал на ухо:

— Если бы я мог забрать твою боль себе…

— Что? — я так удивилась, что даже перестала плакать.

— Я понимаю, что все слова бесполезны, Наташа. Просто чувствую. Всё, что можно, ты уже сама себе давно сказала. Если бы я мог помочь, забрав твою боль себе, я бы сделал это.

— Невозможно. И потом, тогда было бы больно вам.

— Это лучше, чем видеть тебя в таком состоянии и чувствовать, как больно тебе.

И только тогда я вдруг осознала, что лежу на диване вместе с Громовым, он обнимает меня и прижимается ко мне. Словно прочитав эти мысли, Максим Петрович легко поцеловал меня сзади в шею и, осторожно обхватив руками за талию, развернул к себе лицом.

Между нами как будто молния сверкнула. И я, забыв обо всём, уже целовала его, запустив свои руки ему в волосы и дрожа всем телом, но уже совсем от другого чувства.

Следующие несколько минут мы целовались, как безумные, а потом Громов отстранился, глядя на меня мутными глазами, и прошептал:

— Наташа, ещё пару минут, и я за себя не ручаюсь. Поэтому, если ты не хочешь остаться на ночь на этом диване, вставай, я отвезу тебя домой.

Я улыбнулась. Всё-таки способность не терять голову даже в подобных ситуациях есть не только у меня.

По дороге ко мне домой мы не разговаривали. Громов высадил меня у подъезда и попросил написать ему смс, как дойду до квартиры.

— Не напишешь через пять минут — вернусь, — пригрозил он мне.

Я пообещала отчитаться о доставлении собственного тела домой, потом, поколебавшись, чмокнула Максима Петровича в щёку, от чего он, кажется, слегка прибалдел, и побежала к себе.

Квартира встретила меня привычной тишиной, нарушаемой только мяуканьем Алисы, и одиночеством. Тем самым, право на которое я выбивала у родителей, и тем самым, которое уже четыре года было моим проклятьем.

Вот так бездарно прошёл мой двадцать пятый день рождения. Я грустно улыбнулась. Пожалуй, по гадостности этот день рождения за милую душу переплюнет все предыдущие.

Но, как ни странно, мне стало немного легче. Именно из-за того, что рассказала Максиму Петровичу обо всём этом. Удивительно — ведь больше никто ничего не знал, даже Антон и Аня…

Но как всё-таки хорошо, что он не стал ничего говорить. Я действительно сказала самой себе всё, что могла придумать… Но слова эти не шли дальше ушей, в моём сердце поселилась боль, а в голове — вина за произошедшее.

Если бы можно было повернуть время вспять. Тогда, возможно, в свой двадцать пятый день рождения я бы смогла увидеть мамины глаза и почувствовать крепкие папины объятия.

Но не надо мечтать о несбыточном.

В ту ночь я необыкновенно плохо и мало спала. Сначала долго не могла уснуть, а потом, проснувшись, лежала и пялилась в потолок.

Я вспоминала.

До того проклятого ноябрьского дня я была обычной девчонкой. Может быть, немного отличающейся от своих сверстников, но в целом — такая же безответственная, местами грубая. Родители казались мне чем-то незыблемым и вечным, как памятник Ленину. Мысли о том, что родители могут хлоп — и умереть, вообще не приходят в голову многим людям, особенно в подростковом возрасте, да и в более зрелом тоже… Уйти не прощаясь, оставив тебя в одиночестве. Живи на собственные деньги, не забывай платить за квартиру каждый месяц, а просыпаясь по ночам, постарайся не свихнуться от тишины, царящей в квартире.

Я тоже была такой. И, огрызаясь тогда на маму, я не представляла, что через пару часов лишусь родителей. И это не розыгрыш, не шутка… Если только очень жестокая.

Я испытала тогда сильнейшее потрясение. Всё смешалось в моей голове — чувство вины, неверие, мысли о невозможности такого конца, отчаяние, страх, нахлынувшее одиночество, к которому я стремилась в то утро.

Мне всё время казалось, что сейчас откроется дверь, и они вернутся. Войдут в квартиру, улыбнутся, как всегда, поставят на пол сумки, мама откинет с лица прядь своих вьющихся волос и скажет что-нибудь весёлое…

Прошло четыре года, а они так и не вернулись.

А я, чем больше проходило времени со дня смерти родителей, всё сильней менялась и замыкалась в себе. Если раньше я чего-то боялась, то вдруг разом исчезли абсолютно все страхи. Если раньше я стеснялась и смущалась, то теперь чувствовала только усталость и пофигизм. Мне всё казалось совершенно не важным — все мои прежние страхи, стеснения и опасения. Глупо думать о таких вещах, когда, в сущности, самое страшное в моей жизни уже произошло.

Порой мне хотелось стать прежней беззаботной девочкой, которая всегда пряталась за спинами родителей, если случалось что-то, пугающее её. Но эта девочка забилась в самый дальний уголок моей души, страдая от сильнейшего чувства вины.

Я действительно не могла отпустить и простить саму себя, как ни пыталась. И превратила себя в ходячую ледышку, чтобы больше не чувствовать, не думать, и даже почти не вспоминать…

Но в ту ночь я вспоминала. Все свои дни рождения — до самого последнего, двадцать первого. Как я, придя из школы на своё семилетие, промчалась мимо подарка, лежащего на моей кровати, хотя он был очень большим, и родители смеялись над моей невнимательностью. Как на десятилетие мама испекла мой любимый торт, и я так им обожралась, что потом полдня ходила, прижав ладошки к пузу, и блаженно улыбалась. Как родители подарили мне на 16-летие первое золотое колечко, и я с восхищением рассматривала изящный листик, украшенный россыпью фианитов.

А когда я, дождавшись рассвета, наконец встала с кровати, на моей подушке красовались два огромных мокрых пятна.

В издательство я пришла на час раньше положенного. Но, к моему удивлению, Громов уже был в своём кабинете. И об этом говорили не только его тихие шаги, но и тот факт, что на столе лежал маленький букет цветов.

Увидев его, я почувствовала волну благодарности по отношению к своему начальнику. Потому что этот букет полностью состоял из полевых цветов — ромашки, васильки, незабудки, даже, кажется, одуванчики… И он совершенно не ассоциировался ни с какими похоронами.

Подойдя к столу, я взяла букет в руки и зарылась носом в цветы. Господи, как же это приятно! Цветы, которых я не боюсь… Как ему это в голову пришло?..

— Доброе утро, — раздался позади голос Громова. Я обернулась. Он стоял в дверях своего кабинета и смущённо улыбался, протягивая мне небольшой подарочный пакетик.

— Вчера я не успел поздравить тебя. Вот, стараюсь наверстать упущенное.

Я взяла пакет и заглянула внутрь. Еле сдержав вздох облегчения, выудила на свет божий две книжки — одна называлась «Тайная жизнь пчёл», а вторая — «Цветы для Элджернона».

— Я очень люблю эти романы. Сначала я не хотел дарить тебе книги, но потом подумал, что именно им ты будешь рада больше всего.

Я благодарно кивнула и улыбнулась, положив книги и букет на свой письменный стол. Мгновением позже Максим Петрович уже стоял рядом и сжимал моё лицо в ладонях.

— Как ты? — спросил он тихо, заглядывая в глаза.

— Лучше, — ответила я честно. — Спасибо за всё.

Он улыбнулся и, наклонившись, стал целовать мои щёки — только щёки — лёгко и дразняще, поминутно отрываясь и заглядывая мне в глаза, словно спрашивая разрешения на свои действия. И с каждым этим поцелуем у меня как будто сваливался с души очередной камень.

— Больше не пугай меня так, как вчера. Никаких обмороков, хорошо?

— Я постараюсь, — ответила я, улыбаясь.

Несколько мгновений Максим Петрович молчал. А затем вздохнул и, погладив меня по щеке, сказал тихо и как-то виновато:

— Прости меня за это… Но я просто не могу иначе. Наташа, у меня есть свободная квартира. Если я предложу тебе поехать туда со мной… что ты ответишь?

Я вздрогнула, как от удара. Я не ожидала от Громова таких предложений… Но в его глазах я увидела такую горечь и боль, а ещё — отчаяние, надежду и чувство вины, что просто не смогла ответить грубостью или колкостью.

— Вы же знаете, Максим Петрович…

Он грустно кивнул.

— Знаю. Но надежда умирает последней.

Я только вздохнула.

Через пару дней после моего дня рождения пришла огромная посылка от Антона. Друг решил компенсировать своё отсутствие присутствием подарков, поэтому я потратила почти целый день, разгребая всё это великолепие. Кофточки, брюки, платья, юбки, даже нижнее бельё, шкатулочки и статуэтки, а главный сюрприз — большой планшетный компьютер — были рассованы по разным углам комнаты. Только планшет я положила на стол в маленькой комнате, искренне недоумевая, зачем он мне нужен, если есть компьютер и ноутбук.

Кстати, официального поздравления от издательства так и не последовало. Видимо, Громов похлопотал. Но по отдельности ко мне очень многие сотрудники подошли и поздравили. Я была только рада такому исходу дела — всё-таки отсутствие цветов положительно сказывалось на моём здоровье и душевном благополучии.

Приезжала даже Лисёнок. Подарила мне собственноручно нарисованную открытку и шарфик, который она тоже связала сама. Сказать, что мне было приятно, значит, ничего не сказать. А Громов только радостно улыбался, глядя, как его младшая дочь кулем повисла на мне, шепча на ухо поздравления.

В начале ноября, как раз, когда я по-тихому справила четвёртую годовщину смерти родителей — съездила на кладбище в компании Мира — наша организация стала готовиться к грандиозному событию — корпоративной вечеринке в честь дня рождения издательства. Это обсуждалось во всех туалетах и коридорах — когда и где состоится сабантуй, будут ли выдавать премии… Особенно всех интересовали, конечно, премии. А вот мне было интересно, нельзя ли куда-нибудь смыться и не присутствовать на этом мероприятии.

Причины таких мрачных мыслей были следующие. Во-первых, на это безобразие вознамерился прийти Мир, и я больше всего боялась, что кто-то заметит наши с ним странные отношения.

— Да не волнуйся ты, — только отмахнулся Рашидов, когда я заикнулась об этом, — ты же не собираешься у меня на коленках сидеть прямо в ресторане.

Я хихикнула, представив себе такую сцену. Да уж, все присутствующие от такой вольности точно будут в глубоком шоке, переходящем в анабиоз.

Но была и вторая причина. Жена Громова. Она должна была явиться на праздник, и мне что-то совсем не хотелось с ней встречаться…

Однако, когда я и об этом рассказала Миру, он меня чуть не сожрал.

— Слушай, Наташа, ты в последние дни головой ни обо что не ударялась? Нет? А очень похоже.

— Это ещё почему? — надулась я.

— Да потому что это совершенно не в твоём характере — бояться какую-то женщину и прятаться от неё по тёмным углам! Что она тебе сделает-то?

— Да не в этом дело…

— Я понимаю, неприятно. Но не лучше ли взглянуть в глаза своим страхам? Ты же сама признавалась, что тебе интересно было бы посмотреть на жену Громова. Вот и посмотришь. Это официальное мероприятие, так что выдирать волосы она тебе точно не будет. Да и не за что пока, — усмехнулся Мир.

Я вздохнула, признавая его правоту. И в итоге даже не успела опомниться, как была вовлечена Светочкой в постыдное для меня занятие, а именно — шоппинг с целью покупки платья для корпоратива. Этих платьев, правда, от Антона пришёл целый шкаф, но подруга почему-то вбила себе в голову, что у меня нет ничего подходящего, и нужно срочно купить что-нибудь потрясающее. Кого именно я должна потрясать своим платьем, Светочка не уточняла.

Но в конце концов, оказалось, что шоппинг со Светой — дело не такое уж неприятное. Нужное платье она нашла за десять минут, и село оно действительно потрясающе — тёмно-синее, до пола, с элегантными разрезами по бокам и глубоким декольте, я в нём выглядела каким-то неземным существом.

— Блин, Зотова, — закатывая глаза, заявила Светочка, — как я тебе завидую! Ты такая красивая, сил нет.

Почему-то вспомнился Мир с его «слишком красивая», и я начала глупо улыбаться, представляя, что он скажет, увидев меня в этом платье. Главное, чтобы остальные не заметили, что мы знакомы гораздо ближе, чем хотим казаться.

День рождения издательства приходился на середину ноября. Руководство объявило официальный выходной, а вечером все должны были съехаться к ресторану в центре города. Мир предлагал отвезти меня, но я, закатив глаза, отказалась, заявив, что тогда всей конспирации придёт конец. Пришлось вызывать такси, чтобы не тащиться в метро в таком потрясающем платье на зависть остальным пассажирам.

Когда я вошла в зал ресторана, половина издательства уже ходила из угла в угол, точнее, от одного шоколадного фонтана к другому. Я ухмыльнулась — зрелище было забавное. Чтобы до начала официальной части никто не заскучал, в качестве аперитива были предложены три фонтана — из белого, молочного и чёрного шоколада. И сотрудники с лицами пятилетних детей, первый раз попавших в кондитерский магазин, бегали от одного фонтана к другому.

Я, чуть приподняв подол, прошла в глубь зала, оглядываясь по сторонам. Кивнула Ивану Фёдоровичу, который о чём-то разговаривал с начальницей производственного отдела, поздоровалась с Молотовым (он смерил меня с ног до головы раздевающим взглядом) и достигла наконец стола с фонтаном из молочного шоколада.

Раздумывая, какой фрукт погрузить под струю первым — персик или яблоко — я вдруг почувствовала лёгкое прикосновение к обнажённой спине.

— Ты прекрасна, — прошептали мне на ухо. Обернувшись, я наткнулась на Мира, выглядевшего в светлом костюме очень необычно. Он смотрел на меня с таким восхищением, что я смутилась.

— Что ты делаешь, — прошептала я. — Заметят же.

— Кто и что? Неужели я не могу сказать пару слов своей сотруднице? Я, между прочим, тут уже с половиной дам пококетничал, неужели ты думаешь, что они тоже сидят у меня на коленках? — улыбнулся Мир, лукаво прищурив один глаз.

— Думаю, тебе меня хватает, — я тоже попыталась прищурить один глаз, но потерпела сокрушительное поражение под тихое хихиканье Рашидова. — Ну перестань! Мы с тобой не похожи на людей, которые разговаривают о погоде и вообще второй раз в жизни видят друг друга.

Рассмеявшись, Мир взял кусочек персика, обмакнул в шоколад, а потом ловко закинул его мне в рот. И, не дав опомниться, легко поцеловал в губы, прошептав:

— Меньше беспокойся о том, что подумают другие.

Подмигнув напоследок, он ретировался, а я затравленно огляделась по сторонам. Кажется, никто не заметил! Невероятно. Но каков нахал! Впрочем, Мир, как всегда, прав. Я действительно слишком часто думаю о том, что обо мне могут сказать другие люди. А ведь я никогда не делала ничего предосудительного. Зачем же беспокоиться?..

Рашидов, отойдя от меня в противоположный угол, как ни в чём не бывало влился в компанию менеджеров отдела продаж, среди которых были одни женщины, а я с улыбкой следила за тем, как они пытаются его очаровать. Заметив мой взгляд, Мир опять хитро прищурил один глаз, и я расхохоталась.

Почти в тот же миг я захлебнулась собственным смехом. Потому что чуть левее от этой компании охотниц за вниманием «биг босса» находился вход в зал ресторана, и в этот момент на пороге как раз стоял Громов… со своей женой.

Она была ослепительна. Изящное золотое платье из тонкой ткани облегало стройную фигуру без намёка на лишний вес, распущенные пшеничные волосы мягкими локонами спускались по плечам и спине. Осанка у женщины была королевская, ярко-зелёные глаза смотрели по сторонам с выражением достоинства и гордости за свою персону. Глядя на такое совершенство, я резко почувствовала комплекс неполноценности.

Действительно, Анжелика была похожа на мать так же, как Лисёнок — на Громова.

Пока я разглядывала жену Максима Петровича, он и его спутница прошли в зал, поминутно со всеми здороваясь и кивая головами, как китайские болванчики. В мою сторону они не смотрели, и хорошо, потому что я резко начала оглядываться в поисках официантов с шампанским. Нужно срочно выпить.

— Красава, — услышала я вдруг голос слева от себя. Подпрыгнув, я обернулась и увидела ухмыляющуюся во весь рот Светочку.

— Кто? — спросила я сердито.

— Вообще я про жену Громова. Красава, да? Ей, походу, около сорока, а смотри, какая фигура! А грудь! М-м-м…

— Света-а-а…

— Ну что? Хотя… знаешь, что, Зотова?

— Что? — я прищурилась в предчувствии очередного Светочкиного откровения.

— Ты лучше! Ну серьёзно, чего ты хмыкаешь? У тебя красота более… живая, что ли. И фигура лучше. Аппетитней.

— О господи, Света, ну сколько можно?! Я тебя скоро задушу!

— Не задушишь, — она хмыкнула. — Ты без меня загнёшься среди всей нашей бумажной волокиты. Ладно, пошли за стол лучше сядем.

— И подальше от Громова, — уточнила я.

— Размечталась! Там уже таблички с именами стоят. Так что топай давай, вон наш столик.

Столик оказался крайним, прямо возле импровизированной сцены, и я порадовалась тому, что Громов с женой всё-таки оказались за соседним. Не знаю, кто мне так удружил, но я была готова расцеловать этого человека.

Между тем сотрудники издательства рассаживались по своим местам, с неохотой отлипая от шоколадных фонтанов. Я увидела, как Мир с Королёвым, оба в светлых костюмах, о чём-то тихо переговариваются, стоя возле ступенек, ведущих на сцену. В конце концов Рашидов кивнул и сел во главе нашего стола, даже не взглянув на меня.

— Это и есть Эльмир Рашидов? — наклонившись, шепнула Светочка мне на ухо.

— Угу, — я кивнула.

— Красивый. Особенно глаза. Жаль, что немолодой уже.

Почему-то после этого комментария Светы я покосилась на Мира и стала рассматривать седину в его волосах. А ведь он ровесник Михаила Юрьевича. Я почему-то ни разу не задумывалась о возрасте Рашидова, просто воспринимала его таким, какой он есть.

— Почему «жаль»? Неужели будь он помоложе, попыталась бы охмурить? — я улыбнулась, лукаво глядя на Светочку.

Подруга прищурилась.

— Может быть, Наташ, может быть. В любом случае, я очень сомневаюсь, что у него есть недостаток в женщинах. Наверняка целый гарем.

Я вздрогнула. Гарем? Чёрт, а я ведь и о женщинах Мира ни разу не спрашивала. Сидела на коленках, откровенничала, а ведь у него уже пять лет как жена умерла. И что, где этот гарем обитает? Не в офисе же он их содержит…

Пока я размышляла о Мире и его гареме, в зале воцарилась полная тишина. Подняв глаза, я увидела, что на сцену вышел улыбающийся Королёв с микрофоном в руках. Ох! Зная многословность Сергея Борисовича, я заранее приготовилась к мучительной смерти.

— Добрый вечер, — раздались нестройные аплодисменты и даже — кто бы мог подумать! — несколько уже изрядно пьяных голосов, кричащих разнообразные приветствия. И когда только успели, вечер же только начался… — Сегодня, как вы все знаете, нашему издательству исполняется пятнадцать лет. Давайте немного вспомним, какими мы были в самом начале…

Как я и думала, Королёв был в своём репертуаре — начал рассказывать о истории создания «Радуги», её эволюции и росте, первых успехах, планах на развитие… Вся речь заняла минут двадцать, и к концу я искренне боролась с желанием упасть на стол и громко захрапеть. Судя по остекленевшему взгляду Рашидова, его преследовало то же желание.

— А теперь, прежде, чем мы приступим к праздничному ужину, наш непосредственный начальник и владелец Эльмир Рашидов хочет поблагодарить некоторых сотрудников и… м-м-м… в общем, он лучше сам вам об этом скажет, — как-то неловко закончил Королёв, и Мир, внезапно выпрямившийся во весь свой немалый рост, вскочил на сцену.

Привыкнув видеть его в домашнем костюме, который был тёмным, сейчас я невольно залюбовалась Рашидовым — всё-таки белый цвет его необыкновенно красил, а уж почти чёрные глаза на контрасте смотрелись очень необычно.

— Благодарю вас, Сергей Борисович, за столь захватывающую преамбулу… — я хмыкнула, уловив в голосе Мира еле уловимую иронию. Судя по всему, эту иронию поймала я одна. — Все эти пятнадцать лет мы работали в хорошем, дружном коллективе. И есть люди, которые немало сделали для становления и развития издательства. Этих людей я хотел бы выделить отдельно. Они отличаются талантом и любовью к своему делу, и я не буду откладывать, а начну с первого человека… Иван Фёдорович Дубинин!

Следующие двадцать минут Мир зачитывал имена из своего списка, пожимал руки подошедшим людям и вручал им яркие грамоты в комплекте с небольшим конвертиком, который замечали только те, кто сидел, как я, близко к сцене.

И я, конечно же, не ожидала, что Мир назовёт моё имя.

— Наталья Владимировна Зотова!

Когда Рашидов произнёс это, я поначалу не поняла, что это он не обращается ко мне, а зовёт на сцену, чтобы грамоту вручить. Посмотрела на него обалдевшими глазами, думая, что мне, видимо, прислышалось…

— Чего сидишь, — ткнула меня Светочка локтём под ребро. — Дуй на сцену.

Осознав, что слуховых галлюцинаций нет, я покорно встала и поплелась по направлению к Рашидову. Причина моего удивления была прежде всего в том, что грамоты Мир вручал в основном тем, кто проработал в издательстве больше десяти лет. И тут вдруг… я!

Как в замедленной съёмке, я подошла к Рашидову, выслушала несколько благодарственных слов, натянув на губы радостную улыбку. А Мир, вручая мне грамоту и конверт, осторожно погладил мои пальцы, словно извиняясь за то, что вытащил на сцену перед всем честным народом.

После меня наградили ещё нескольких человек, а потом был объявлен торжественный ужин. И я вздохнула с облегчением, когда все разом начали говорить, а спиртное полилось рекой.

На алкоголь я не налягала. Да и ела мало — кусок в горло не лез, потому что прямо перед моими глазами сидели Громов со своей женой. Правда, Максим Петрович в основном беседовал с окружающими, а вот его жена явно заигрывала с Молотовым. Судя по лицу Алексея, тот был немного удивлён этим фактом, но не против.

Внезапно заиграла мягкая, нежная музыка, и импровизированная сцена была объявлена танцполом. И только я подумала, что пора бы мне сматываться — а что, грамоту и конвертик получила, речи руководства выслушала, пару глотков шампанского выпила, пора бы и честь знать — как вдруг на плечи легли чьи-то большие ласковые руки, и знакомый голос произнёс:

— Позволите пригласить вас на танец?

Сзади, вежливо улыбаясь, стоял Мир. И не успела я кивнуть, как он уже подхватил меня под руки и вывел на «танцпол». Краем глаза я заметила Светочку, смотревшую нам вслед со слегка приоткрытым ртом.

— Извини, — прошептал он, кладя руки мне на талию. — Просто я хотел поговорить с тобой. И сделать это иначе, кроме как пригласив на танец, здесь невозможно. Если только вместе в туалет удалиться… но боюсь, такой финт ушами твоя подружка заметит точно.

— Да уж, — я улыбнулась, довольно щурясь — ласковые прикосновения горячих рук Мира к моей обнажённой спине были мне очень приятны. — Света наблюдательная. Я, кстати, тоже хотела с тобой поговорить.

— Да? — он прищурился. — И о чём же?

— А ты о чём?

Мир рассмеялся.

— Что ж, давай так — сначала я спрашиваю, потом ты. Идёт?

— Ага, — я кивнула.

— Ну, во-первых, выглядишь ты просто потрясающе, тебе это кто-нибудь говорил?

— Ты. Где-то с час назад, — я улыбнулась.

— Хорошо… А ты в курсе, что на тебя ползала пялится?

Я непроизвольно начала озираться, и действительно — насчитала около пяти человек, которые весьма откровенно меня разглядывали.

— Судя по твоему лицу, не в курсе, — хмыкнул Мир. — Ты пользуешься популярностью, девочка моя.

— Да ну их, — я хмыкнула. — Ты, кстати, тоже классно выглядишь. Тебе белый цвет идёт.

— Спасибо. А теперь скажи… Мне сегодня поведали какую-то адскую историю с тобой и Молотовым, якобы он на тебя спорил и крупную сумму проиграл. Это правда?

— А-а… Ты об этом хотел спросить? — я хихикнула. — Правда, было дело.

— Так-так. Расскажешь подробности?

— Сейчас? Нет уж… Давай потом как-нибудь? Тем более, что там не особенно интересно.

— Ладно уж. Теперь твоя очередь спрашивать.

— Скажи, Мир, а… — я запнулась, потому что даже не представляла, в каких выражениях нужно задавать подобные вопросы. — В общем… э-э-э…

— Что-то ты темнишь, Наташ, — Рашидов прищурился. — Чего ты такого особенного собираешься у меня спросить, что даже немного покраснела?

— Ну-у… просто, понимаешь, Светочка тут сказала, и я вот задумалась… В общем, она сказала, что у тебя наверняка отбоя от женщин нет, и вообще, их у тебя должен быть целый гарем.

Я замолчала, подбирая дальнейшие слова. Судя по лицу, Рашидов о-о-очень удивился.

— Эм… Наташ… Ты хочешь спросить, нет ли у меня гарема? — Мир ухмыльнулся и иронично приподнял брови. — Уверяю — нет.

— Да про гарем я догадываюсь, просто, понимаешь, жена твоя умерла пять лет назад, ну и… должна же у тебя быть женщина?

Улыбка вмиг исчезла с лица Рашидова.

— Ты имеешь в виду — любовница? — уточнил он.

— Ну можно и так сказать. Я… извини за вопрос. Просто я только сегодня подумала, что… ну… когда ты успеваешь с ней встречаться? Работа, потом я ещё…

В этот момент Мир расхохотался. Хорошо, что из-за громкой музыки его никто не услышал, кроме нескольких пар, которые изумлённо покосились на нас. А Рашидов наклонился к моему уху и прошептал:

— Девочка моя, какая же ты наивная. У меня ведь нет ни с кем серьёзных отношений. А на секс времени много не требуется.

Я почувствовала, что заливаюсь краской. Мир осторожно поцеловал меня в щёку и, выпрямившись, спокойно сказал:

— У меня нет ни гаремов, ни любовницы. Я один уже довольно долгое время. Так что ты, можно сказать, моя единственная женщина, — и он довольно улыбнулся.

— Но я ведь…

— Не забивай себе голову, Наташ. Хорошо?

Закусив губу, я смотрела на Рашидова. Я боялась, что он может захотеть больше, чем я смогу дать. Как Антон… А ведь я так похожа на жену Мира. Почему-то только сегодня я вдруг задумалась о его отношениях с другими женщинами… и, услышав, что я единственная, немного испугалась. Не поступаю ли я жестоко, общаясь так тесно с человеком, который… который…

— Девочка моя, — наклонившись, Мир вновь зашептал мне на ухо, — выбрось из головы мысли, что я сейчас на твоём лбу читаю… Помнишь, я просил тебя не уходить из моей жизни?

— Да, — я кивнула.

— Моя просьба по-прежнему в силе. И она останется в силе, что бы не происходило у нас с тобой. И перестань думать обо мне все эти глупости. Просто расслабься и делай, что хочется, я ведь просил.

— Если честно, — я вздохнула, — больше всего на свете мне сейчас хочется уйти отсюда и… провести хороший вечер на твоих коленках.

Мир тихо рассмеялся и под затихающую мелодию произнёс:

— Так и сделаем. Если ты, конечно, не предпочтёшь мне общество кого-нибудь… другого.

Спускаясь по ступенькам к нашему столику, я недоумевала. Что имел в виду Рашидов, говоря о другом? Не у Светочки же на коленках мне сидеть, право слово…

Кстати о Светочке.

— Наташ, — подруга схватила меня за руку, как только я плюхнулась на стул, — что у тебя с ним?!

— С кем?

— С Рашидовым.

— Ничего, — я пожала плечами.

— Ой, не на-адо! — Света хмыкнула и посмотрела на меня с таким диким любопытством во взгляде, что мне захотелось сбежать куда-нибудь подальше. — Я не вчера родилась. Я же видела, как он на тебя смотрел. И как вы разговаривали. Это был разговор людей, которые знакомы очень-очень близко.

— Не придумывай. Я вижу Рашидова второй раз в жизни. Подумаешь, пригласил на танец…

— На танец? — Светочка хихикнула. — Зотова, вы протанцевали три танца подряд! Даже когда музыка смолкала, вы продолжали танцевать и разговаривать. И после этого ты мне ещё смеешь говорить, что у тебя с ним ничего нет?

Я устало прикрыла глаза.

— Но это правда, Свет. Ничего у меня нет с Рашидовым. Хотя мы действительно знакомы очень хорошо, у нас ничего нет и никогда не было. Веришь?

— Верю, — разочарованно вздохнула подруга.

В этот момент мне на плечо вновь опустилась чья-то рука, только теперь уже небольшая и довольно прохладная.

— Прошу прощения… Наташа? Могу я поговорить с вами?

Я обернулась и почти тут же попыталась ладонью поймать отвисшую челюсть. Прямо за моим плечом, вежливо улыбаясь, стояла жена Громова!

Интересное кино… И что же ей надо? Я невольно покосилась на стол, за которым сидел мой начальник. Максима Петровича там не было!

— Хорошо, — кивнула я, поднимаясь с места. Жена Громова тут же взяла меня за руку и повела за собой куда-то в глубь зала.

Семеня за ней, я невольно залюбовалась её прекрасной фигурой. Ну вот зачем Громову я, если у него есть такая красавица есть?

Меня подвели к самому дальнему столику и усадили в угол. Потом жена Максима Петровича села сама и, улыбнувшись, протянула мне ладонь.

— Меня зовут Лена.

Я пожала руку и представилась. Если судить по лицу и голосу, Лена явилась сюда не убивать меня… и даже не бить. Интересно, тогда зачем?..

— Как только я увидела вас, Наташа, то сразу поняла, почему Максим так на вас запал, — выдав эту фразу, женщина рассмеялась, узрев моё вытянувшееся лицо. — Ага, вы думали, что я пришла драть вам волосы? И за что же, позвольте спросить? За то, что отказали ему?

Странно, как только Лена рассмеялась, она перестала выглядеть такой уж гордой и надменной. И я в тот же миг попыталась осознать, что именно с этой женщиной Громов живёт в браке уже около двадцати лет. Пожалуй, теперь я могла себе это представить… но только пока она улыбается.

— Я пришла поговорить с вами, — Лена перестала смеяться и серьёзно посмотрела на меня. — Мне нужно кое-что вам объяснить. Позволите?

Я кивнула.

— Вы кое-чего не знаете о моём муже. Максим, конечно, слишком горд, чтобы позволить себе обсуждать нашу с ним совместную жизнь. А вы, естественно, не хотите связываться с женатым мужчиной. И я вас прекрасно понимаю. Но, Наташа, не всё так просто.

Лена вздохнула, взяла со стола пустой бокал, плеснула туда вина, сделала несколько глотков, а потом продолжила:

— Нам было по двадцать лет, когда мы познакомились. Мы были молодыми и горячими. Быстрый, страстный роман, потом свадьба… Максим был очень счастлив, он называл меня своей единственной, носил на руках, обожал. И я тоже любила его, но… понимаете, Наташа, Максим по натуре — однолюб, ему достаточно одной женщины. И он будет окружать свою любимую лаской и заботой, не обращая внимания на остальных. Я не такая, мне нужны другие мужчины, нужны их внимание и ласки… Не презирайте меня, Наташа, я так устроена. Я очень люблю Максима, но мне мало его одного. Я призналась мужу в этом спустя полгода после свадьбы, когда встретила человека, который мне понравился.

Лена замолчала, потом, как-то нехорошо ухмыльнувшись, сказала:

— Максим запил. Первый и последний раз в жизни у него был настоящий запой. Он ушёл из дома и пропадал где-то несколько недель, а потом вернулся. С тех пор у него иммунитет к алкоголю, сколько бы не пил — не пьянеет, уж не знаю, почему так получилось. Максим потребовал развода, и тогда я призналась, что жду ребёнка. Он побледнел, хлопнул дверью, но больше о разводе не говорил. Ни разу. Хотя мы с ним тогда договорились, что живём вместе, но оба имеем права на связи на стороне.

В этот момент мне захотелось встать и уйти. Было больно. Максим Петрович не заслужил такого… он заслужил нормальную, любящую женщину! Видимо, он её искал… и ошибся в своём выборе.

— У меня их было много, Наташа. Много мужчин. Мы с Максимом уже давно не спим вместе, но у нас хорошие отношения и я не хочу с ним разводиться. Лика и Алиса его обожают. Да и я понимаю, что из всех моих мужчин он действительно самый лучший, и если бы я могла остаться с кем-то одним, то выбрала бы Максима.

Поэтому, если в своём отказе вы руководствуетесь только нашим с ним браком, то зря. Я не буду ревновать. Кстати, у Максима, в отличие от меня, было совсем мало связей на стороне. Ему это не нравится, — Лена хмыкнула. — Но вы… я вижу, что вы ему, мягко говоря, небезразличны. То, что он о вас рассказывал, заставляет меня надеяться, что и вы тоже что-то испытываете к моему мужу. Это так?

Отпираться было глупо, поэтому я просто кивнула. Лена довольно улыбнулась.

— Хорошо. Тогда я вас покину. А вы подумайте, Наташа, стоит ли наш с Максимом брак того, чтобы отказываться от ваших с ним отношений. Я буду не против, даже за, а то он в последнее время что-то совсем зачах. Плохо ваш отказ подействовал на Максима, плохо, — и, улыбнувшись мне на прощание, Лена удалилась.

Как только она ушла, я плеснула себе вина в бокал и залпом выпила. Ну и история!

А Максим Петрович… Бедный мужик. По молодости женился на таком циничном существе, и до сих пор мается. Неужели из-за дочек? Хотя… судя по всему, Лена всё равно ему развода не даст. Удобно устроилась — и кормилец есть, и отец хороший, и она может со своими любовниками по заграницам разъезжать…

В этот момент в груди созрело решение. И я, встав из-за стола, пошла на поиски Громова.

Он обнаружился возле одного из шоколадных фонтанов. В гордом одиночестве мой начальник ковырялся в блюде с персиками, не спеша окунать их под струю шоколада.

— Максим Петрович, — позвала я его, подойдя почти вплотную.

Обернувшись, Громов радостно улыбнулся.

— Наташа? Рад тебя видеть. Я уж думал, что ты решила сегодня мне бойкот объявить.

Я покачала головой, подошла ещё ближе и тихо сказала:

— Помните своё предложение? То, насчёт квартиры? Я передумала. Я поеду с вами. Хоть сегодня.

Почему-то эта сцена напомнила мне незабвенный «Титаник», когда героиня Кейт Уинслет говорит своему незадачливому художнику: «Я передумала. Я поеду с тобой, когда мы причалим к берегу».

Наверное, она испытывала похожие чувства…

Только вот я не смогу их описать…

Я только увидела глаза Максима Петровича, вспыхнувшие надеждой и радостью, а потом он взял меня за руку и повёл за собой, прочь из зала…

Я шла, как во сне. И, кажется, из всех присутствующих людей только трое поняли, что происходит.

Лена, довольно улыбнувшаяся мне из-за плеча Молотова, с которым она активно кокетничала…

Мир, проводивший нас ласковым взглядом, в котором я прочла искреннюю заботу и немного неподдельной грусти…

И Светочка, радостно салютовавшая мне бокалом с шампанским.

На улице шёл снег, первый снег в этом году. Я остановилась, с восхищением наблюдая, как маленькие снежинки превратили грязные улицы в сверкающее белое покрывало…

В машине мы не разговаривали. Громов сосредоточенно пересекал заснеженные улицы, а я даже не спросила, как доберётся до дома его жена… Впрочем, глупо было спрашивать — уж Лена всегда найдёт, кого подцепить…

Мы приехали в совсем другую квартиру, хотя и недалеко от той, в которой сейчас, наверное, ждала папу Лисёнок. И как только я пересекла порог и сняла пальто, Громов обнял меня и осторожно поцеловал.

— Я всё боялся, что ты передумаешь, — прошептал он, вглядываясь мне в глаза. Я улыбнулась.

— Не передумаю.

— Это из-за Лены, да? Я так и подумал, что она непременно попытается с тобой поговорить.

— Не совсем из-за Лены, она просто подтолкнула меня. Странная женщина. Как вас угораздило на ней жениться?

Максим Петрович рассмеялся.

— Она не такая уж плохая, поверь.

— Да я верю. Просто не близка мне эта философия с диким количеством мужчин…

— Это не философия, Лена просто такой человек. И со временем я это принял и смирился. Мы вполне могли бы быть счастливы, если бы не моё нежелание с кем-то делить свою жену.

— Вот уж не смейте себя винить! — воскликнула я, скрестив руки на груди. Громов засмеялся, а потом, обняв и приподняв над полом, практически внёс в комнату.

Я только успела заметить тёмную мебель, светлые обои без рисунка и мягкий диван цвета весенней листвы, как меня вновь поцеловали. И я даже не успела толком почувствовать свои любимые иголочки, как Громов отпустил меня и спросил:

— Хочешь… чаю?

— С конфетами? — я улыбнулась.

— Э-эм… — Максим Петрович так забавно почесал затылок, что я заулыбалась ещё шире. — Вот с конфетами напряжёнка. Садись, сейчас попробую что-нибудь придумать.

Я опустилась на диван, а Громов направился на кухню. Только тогда я сумела осмотреться и понять, что мне очень нравится в этой комнате. Гораздо больше, чем в «золотой» квартире. Видимо, эту обставлял Максим Петрович, без участия своей жены.

Откинувшись на спинку дивана, я задумалась, пытаясь понять, когда всё началось. В какой момент я поняла, что меня тянет к этому человеку? В Болонье? Или позже?.. А для самого Громова в какой момент времени я стала искушением?

Он вернулся уже с двумя чашками, заварочным чайником и пакетиком с конфетами, который прижимал подбородком к туловищу, чтобы не упал. Я улыбнулась и помогла Максиму Петровичу расставить всё на журнальном столике. Потом он налил чай в обе чашки и сел рядом, открыл пакетик с конфетами и немедленно засунул одну себе в рот. Вид при этом у него был очень довольный.

— Максим Петрович, — я рассмеялась, — я начинаю думать, что следовало согласиться раньше хотя бы для того, чтобы увидеть ваше выражение лица.

— Да? А что с ним такое? — Громов лукаво прищурился.

— Ну… примерно так выглядит ребёнок-сладкоежка, которому дарят огромный пакет с конфетами.

Вместо ответа Максим Петрович снял фантик со следующей конфеты и вложил её мне в рот. От неожиданности я чуть не поперхнулась.

— Когда я вошёл в комнату, у тебя, наоборот, на лице застыла озабоченность. О чём ты думала, Наташа?

Проглотив наконец конфету, я запила чаем липкий шоколад и честно ответила:

— Пыталась понять, когда это началось.

— Что именно?

— Ну… в какой момент я стала для вас искушением, Максим Петрович?

В тот миг, поймав взгляд Громова, я увидела, что его глаза смеются.

— Неужели ты ещё не догадалась?

— Эм… если честно, нет.

— Рассказать? — он улыбнулся.

— Если вам не трудно…

— Отчего же? Я давно хотел тебе рассказать. Помнишь тот день, когда я впервые явился в издательство? Утром я разговаривал с Крутовой, и она мне все уши прожужжала о моей помощнице, которая якобы соблазнила прошлого главного редактора. В «Ямбе» я сталкивался с подобными карьеристками, поэтому сразу решил к тебе присмотреться. И когда ты вышла перед всей редакцией поприветствовать меня, я был… скажем так, слегка удивлён. Потому что меньше всего на свете ты напоминала мне ту особу, о которой так вдохновенно вещала Марина Ивановна. Более того — я вдруг понял, что как-то даже не против, чтобы ты меня соблазняла… Потому что под взглядом твоих пронзительно-голубых глаз я чувствовал себя… как желе, которое поставили на солнце.

Я смутилась.

— Серьёзно? Но я ведь… я же…

— Да знаю, что ты со мной ни минуты не кокетничала. Но это ничего не меняет. А в тот день, почувствовав, что меня тянет к тебе, я страшно разозлился, именно поэтому и решил сразу поставить тебя на место. Ну и ты помнишь, чем дело кончилось.

Я кивнула. Ещё бы мне не помнить! Было чертовски обидно слушать всю эту грязь из уст нового главного редактора. А он, оказывается, просто сердился, что его ко мне тянет! Обалдеть можно!

— Я работал с разными женщинами, — продолжал между тем Громов. — И ни одна не вызывала во мне подобных чувств. Я честно боролся с собой, понимая, что это неправильно, да и роман с собственной помощницей — последнее, чего я хочу.

— У вас получалось, — сказала я честно, — я ни о чём не догадывалась. Ну, до того вечера в кафе…

— Ага, — Максим Петрович кивнул и как-то хитро ухмыльнулся. — А знаешь, почему?

— Что — почему?

— Почему именно в тот вечер я позволил себе больше? — я покачала головой, и Громов продолжил: — До этого я искренне считал, что ты ко мне равнодушна. Нет, конечно, я понимал, что нравлюсь тебе как человек, но был уверен, что не больше. И когда я обнимал тебя тогда, в кафе, то вдруг почувствовал реакцию твоего тела на меня. В тот вечер ты была измучена и расстроена, ты была не в силах притворяться. Я чуть с ума не сошёл в тот момент, когда понял, что тебя тянет ко мне. Именно поэтому я тогда и сказал про искушение. Именно поэтому я позволил себе утром, когда мы сидели на лавочке, гораздо больше, чем всегда. Да и твоё присутствие столь долгое время рядом со мной уже начинало действовать — мозги отключались.

Громов улыбнулся и смешно взъерошил волосы одной рукой. Во второй он сжимал кружку с чаем. Уже очень давно сжимал, видимо, забыл, что собирался выпить…

— Мне понравилось.

— Что? — он повернулся и уставился на меня с радостным изумлением.

— Мне понравилось, — повторила я смущённо. — Мне впервые в жизни понравилось… всё это. Объятия, поцелуи.

— Погоди… Что значит — впервые в жизни? До этого не нравилось?

— Да, — я кивнула. — Точнее, я просто ничего не чувствовала. А с вами… я чувствовала.

Максим Петрович замолчал, переваривая информацию. Потом опять взъерошил волосы и спросил:

— Ну а у тебя… когда началось? Про себя я рассказал, теперь твоя очередь.

Я вздохнула.

— А я не знаю, Максим Петрович. Честно. Как-то постепенно… просто с самого начала ваши прикосновения были мне очень приятны, — я почувствовала, что краснею, и замолчала. Громов смотрел на меня с ласковой улыбкой на губах.

Я нервно стиснула кружку с чаем и тихо спросила:

— Что теперь будет? Я имею в виду… ваши дочки… Вы расскажете Лисёнку? Или Лике? Они вообще знают о ваших отношениях с женой?

— Лика знает. Получилось очень забавно — если бы не маниакальное стремление Лены познакомить Лику со своими любовниками, возможно, девочка выросла бы похожей на мать. А теперь ей так же противна вся эта полигамия, как и мне. А вот Лисёнок… она пока не знает. Но скоро, я думаю, начнёт догадываться. Она сообразительная малышка, до сих пор её сдерживала только детская уверенность в наших с Леной чувствах друг к другу.

— А вы… вы её сильно любили? — брякнула я и почти тут же пожалела об этом. Глупый вопрос! Очень глупый вопрос…

— Лену? Любил, конечно, иначе бы не женился. Но теперь я отлично понимаю, что любил не её. Я совсем не знал Лену и создал в своей голове её образ, его и полюбил. А когда узнал, что на самом деле моя жена совсем другая… Сначала я злился на неё, а потом понял, что сам виноват. Я был молод и не разглядел за маской наивной доброй девочки взрослую циничную женщину, которая знала, чего хочет от жизни. Лена не может любить одного мужчину, она обожает развлекаться и совершенно не желает работать. Не смотри на меня с таким сочувствием, Наташа, я уже давно привык к особенностям своей супруги. Повторю, она неплохой человек, просто не нужно ожидать от неё больше, чем она может дать.

Громов внезапно поднялся с дивана, подошёл к музыкальному центру, щёлкнул переключателем, и по комнате полилась нежная, лёгкая музыка, похожая на оркестр Поля Мориа.

— Давай потанцуем, — предложил Максим Петрович, протягивая мне руку. — А то на сегодняшнем вечере я так и не успел пригласить тебя на танец.

— А вы хотели? — спросила я, принимая его руку.

— Конечно. Мне нравится тебя обнимать.

Вспыхнув, я рассмеялась. Громов, улыбаясь, положил руки мне на талию, и больше мы не разговаривали.

Слушая музыку, льющуюся из динамиков сплошным потоком ласковых, ненавязчивых мелодий, я думала.

Думала о том, что мне хорошо. Здесь и сейчас.

Думала о том, что мама бы не одобрила… А потом я поняла, что ошибаюсь. Мама одобрила бы, если бы знала, что мне уже четыре года не было так хорошо и спокойно, как сейчас, в объятиях этого мужчины, который никогда не будет принадлежать мне.

Думала о том, что постараюсь, чтобы Лисёнок не возненавидела меня на всю жизнь…

Думала о том, как мне нравятся прикосновения этих рук…

В какой-то момент мир перестал существовать. Он замер, словно затаил дыхание, совсем как я в далёком детстве, когда случалось что-нибудь, казавшееся мне волшебством.

Замерли мои мысли. И по всему телу волной прокатились знакомые иголочки, оставаясь чем-то горячим внизу живота и в районе солнечного сплетения.

Под затихающую музыку я потянулась к губам Громова и, услышав тихий вздох, поняла, что меня куда-то несут.

Там было темно. Только в окно виднелись несколько ярких звёздочек и почти полная луна. Максим Петрович осторожно поставил меня на пол, а в следующий миг уже крепко обнимал.

С тихим шелестом к моим ногам упало платье. Спустя мгновение я почувствовала спиной прохладные простыни…

Его губы были везде. Никто не целовал меня так. И никогда мне не было так хорошо от чьих-то горячих поцелуев, от нежных и откровенных прикосновений. И я не думала, что так вообще бывает… а если бывает, то точно не со мной…

Мне не было страшно. А больно было только несколько мгновений, но эта боль сорвалась с моих губ тихим стоном, так и не успев разгореться.

А в следующий миг я почувствовала, что внутри меня возникает что-то ласковое, сладкое, настоящее, от чего хочется заплакать… и застонать… очень громко, так, чтобы отпустить саму себя, чтобы внутри больше не было холодно и пусто, а только так — сладко и горячо.

И я делала это. А он губами ловил мои стоны и стирал дорожки от слёз поцелуями, шепча что-то нежное… что-то такое, чего мне никто и никогда не говорил.

А потом, когда всё закончилось, он осторожно обнимал меня и прижимал к себе, спрашивая, почему я плачу.

— Я просто не думала, что это может быть так хорошо, — ответила я еле слышно.

— Я не сделал тебе больно? — с заботой в голосе спросил Максим Петрович, поглаживая меня по волосам.

— Нет. Мне… было замечательно.

— Я рад, — тихо ответил он, целуя меня. И я вновь погрузилась в тепло его рук, забыв обо всём.

Возможно, когда-нибудь я пожалею. Но сейчас я просто счастлива, что эта ночь была в моей жизни.

Я проснулась от какого-то резкого звука. И, сев на постели, несколько секунд не могла понять, где нахожусь.

Вспомнив, посмотрела на часы. Улыбнулась, поняв, что как раз в этот момент меня должна будить Алиса…

Я встала с постели и подошла к окну, с удивлением почувствовав саднящую боль между ног. Значит, последствия всё-таки есть. «Плата за страсть», — подумала я, улыбнувшись.

Благодаря небольшой минусовой температуре снег ещё не растаял, и я с удовольствием разглядывала облепленные снегом, как сахарной пудрой, деревья, машины, ставшие все вдруг свадебными кортежами, белые дорожки… И мне вдруг захотелось сделать глупость.

Дыхнув на стекло, я пальцем нарисовала на запотевшей поверхности сердечко. Так я делала в детстве. Улыбнулась, глядя на то, как мой рисунок медленно исчезает. Теперь про мою глупость никто не узнает.

Стоять на холодном полу было неуютно, и я перепрыгнула на мягкий ковёр. Почему-то от резкого движения между ног стало влажно, но я не обратила внимания на это ощущение.

— Какая чудесная картина — обнажённая женщина на фоне окна, — Громов, взъерошенный после сна, приподнялся с постели. — Ты чего так рано вскочила?

И я, не удержавшись, запрыгнула обратно и крепко обняла его.

— Просто проснулась. А ты… что ты хочешь на завтрак, Максим?

И отстранилась, чтобы посмотреть на его лицо. Оно того стоило!

— Ничего себе! Ты ещё вчера, засыпая, сказала «спокойной ночи, Максим Петрович», я даже расстроился. После того, что было, обращаться на «вы» как-то… неприлично.

— Ну почему же? — я рассмеялась. — По-моему, как раз то, что было — неприлично, а вот обращение на «вы»…

— Ах так…

Меня повалили на постель и поцеловали. Я ничуть не возражала, обняв Громова за шею. Но он вдруг перестал меня целовать, сел на постели и посмотрел на свою руку, которой только что поглаживал внутреннюю поверхность моего бедра.

— Чёрт… А я вчера думал, что мне показалось…

В этот момент я поняла, почему мне так мокро.

— Ой…

— Вот именно — ой… Я не буду спрашивать, почему ты не сказала и как вообще умудрилась сохранить девственность до такого почтенного возраста в наше время… Ты просто дуй в ванну. Быстро!

Чуть позже я оценила масштабы катастрофы. Можно было подумать, что меня кто-то резал. Громову пришлось поменять простынь.

— Извини, пожалуйста, — отчаянно краснея и глядя в пол, сказала я. — Я не думала, что будет так много крови… Надеюсь, она отстирается…

Максим только вздохнул, а потом обнял и прижал меня к себе.

— Дурочка. Тебе правда не было больно?

— Нет…

Больше он ничего не сказал. И я была ему за это благодарна, потому что немного стыдилась своего поступка. Я действительно специально ничего не говорила Максиму. Просто подумала, что это может что-то изменить в его отношении ко мне. Да и вообще, я не знаю, какими словами нужно о таких вещах рассказывать.

— Если я пожарю яичницу на помидорах, ты будешь?

— Буду, — Максим развеселился. — А почему именно на помидорах?

Я вздохнула.

— Я последний раз готовила такую в день смерти родителей. Потом, позже, много раз хотела приготовить… но чувствовала, что не могу. А сегодня понимаю, что могу.

Максим несколько секунд просто смотрел на меня, а потом взял за руку и тихонько сжал пальцы.

— Я очень надеюсь, что когда-нибудь ты и цветов перестанешь бояться.

Я тоже очень на это надеялась.

После завтрака я попросила Громова отвезти меня домой. Нужно было покормить Алису и взять кое-какие вещи — не ходить же мне по его квартире в праздничном платье с открытой спиной. Хотя Максим уверял меня, что не будет возражать, если я буду ходить по квартире в неглиже, но на такое я пока не способна.

И только мы вышли из подъезда и направились к его машине, как нас ждал сюрприз.

— Папа! — послышался звонкий девичий голос. Я вздрогнула и, подняв глаза, увидела Анжелику с Алисой. Обе девочки стояли рядом с машиной и, очевидно, ждали нас. Вид у Лисёнка был озадаченный, Лика же смотрела на меня с откровенной ненавистью во взгляде.

Я сглотнула. Конечно, я представляла, что когда-нибудь мне придётся встретиться с дочками Громова… но не думала, что это произойдёт настолько скоро.

— Вы с матерью совсем офонарели, — зло процедила Анжелика. — Со вчерашнего дня на звонки не отвечаете. Ну я понимаю, мама, ей на всех вокруг пофигу, но ты-то, пап? От тебя я такого не ожидала.

Лисёнок нерешительно переминалась с ноги на ногу, косясь то на меня, то на Максима. Видимо, она уже всё поняла, но никак не могла до конца осознать. Что ж, она не одинока, я тоже пока не успела осознать случившееся…

— Лика, я тебя прошу… — начал Громов, но не успел больше ничего сказать.

— Просишь? — фыркнула девушка. — О чём, интересно? Вы с матерью хоть бы предупредили, что я должна врать Лисёнку.

В воцарившемся молчании не было слышно ничего, кроме тяжёлого дыхания Анжелики.

И мне вдруг стало очень её жаль. Сначала я даже не поняла, откуда взялось это чувство, а потом…

Передо мной стояла даже не девушка — девочка, которая была никому не нужна. Я смотрела на Лику и видела в её зелёных глазах под презрением и ненавистью настоящую болотную тоску.

— Лисёнок, я могу поговорить с тобой наедине? — спросил Максим у своей младшей дочери и, дождавшись кивка, взял младшую дочь за руку. — Мы на минутку. Лика, очень тебя прошу, не хами Наташе.

Губы девочки скривились, а я проводила Громова с Лисёнком удивлённым взглядом. Почему он не захотел говорить при нас? Чем ему помешала Лика? Я чувствовала, что девочку это недоверие очень задевает и обижает, но, по-видимому, она привыкла к такому отношению.

— Шлюха ты, — тут же процедила Лика, как только Максим с Алисой отошли подальше, — всё-таки добралась до папы.

Я вздохнула.

— Тебе обязательно оскорблять всех окружающих?

— Не всех. Только тех, кто того заслуживает.

— А почему ты думаешь, что я этого заслуживаю?

Девочка усмехнулась. В её глазах светилось такое откровенное презрение, которого я никогда не встречала раньше.

— А как ещё можно назвать женщину, которая трахается с женатым мужчиной?

Меня кольнуло чужой болью. И я, поддавшись порыву, подошла ближе и положила руки на плечи Лики. Девочка дёрнулась, на секунду опешив от моей наглости, но я лишь крепче сжала её плечи.

— Ты ведь знаешь, что между твоими родителями давно нет любви, — тихо сказала я, смотря Лике в глаза. — Его измена не причинит боли твоей маме. Так почему ты так меня ненавидишь, Лика?

Взгляд девочки заметался, словно я посадила её в клетку.

— Ты ничего не знаешь, — наконец буркнула она. Презрение в её глазах уменьшалось, уступая место смятению. — За последние пять лет у папы были три женщины, и они все бросали его первыми, поняв, что он никогда не разведётся с мамой. Это причиняет ему боль, каждый раз он очень переживает. Уже полтора года у папы не было ни с кем отношений, и тут ты… — глаза Лики вновь вспыхнули ненавистью, а я глубоко вздохнула.

Девочка переживает за отца. Как всё просто! И как же она не похожа на мать, которая сама толкала меня в объятия Максима, не думая о последствиях.

Теперь я, смотря на Лику, больше не видела в ней молодую Лену.

— Ты красивее их всех, вместе взятых, и моложе, намного моложе. И папа… он очень увлечён тобой. И когда ты его бросишь, ему будет очень больно. Я не хочу, чтобы ему было больно!

Её голос, сорвавшийся к концу речи на визг, окончательно уверил меня в принятом решении.

— Лика, — я опустила свои руки вниз и сжала ладони девочки, — никто на свете не застрахован от боли и переживаний, но я обещаю, что постараюсь не делать больно твоему папе. Клянусь.

Она смотрела на меня, чуть приоткрыв рот, а в глазах больше не было ненависти. Только удивление.

— Другие, — Лика сглотнула, — все другие папины женщины никогда не говорили так со мной. Они называли меня маленькой стервой и хамлом.

Последние два слова девочка почти прошептала, опуская взгляд.

— Я никогда не буду называть тебя так, обещаю.

Она хотела что-то ответить, но в этот момент совсем рядом послышались шаги Максима и Алисы, и мы резко развернулись к ним лицом. Громов явно был доволен, он улыбался, глядя на нас с Ликой, а Лисёнок смотрела на меня спокойно и без малейшего осуждения.

— Дочка, — сказал Максим, как только подошёл поближе, — я не успел тебя спросить — как вы с Алисой узнали, где я?

— Я просто догадалась, — пожала плечами Лика, уже вернувшая себе прежнее хмуро-презрительное выражение лица. — Где ты ещё мог быть? Это мама по чужим квартирам шастает, а ты только в своей торчишь.

— Понятно. Ну, садитесь в машину. Мне нужно отвезти Наташу домой.

— Домой? — удивилась Лика. — Но впереди ведь выходные…

— Мне нужно покормить кошку, — объяснила я, ободряюще улыбнувшись девочке. — Её, кстати, зовут Алисой.

Лисёнок рассмеялась, услышав об этом забавном совпадении, и мы забрались в машину. Громов явно думал, что я сяду на переднее сиденье, но мне хотелось быть поближе к девочкам и кое-что спросить у Алисы.

— Лисёнок, — тихо сказала я, пока Максим заводил машину и выруливал со стоянки на дорогу, — ты не сердишься на меня?

— Нет, — она покачала головой, — папа всё хорошо объяснил. Да и я уже начала догадываться… давно. Просто мне хотелось, чтобы это оказалось неправдой. Хотелось, чтобы у меня были любящие родители.

— Они такие и есть, — сказала я серьёзно. — Они оба тебя любят. Просто, так уж получилось, что у них не сложились отношения между собой.

Лика прислушивалась к разговору и косилась на меня с каким-то странным выражением на лице. Заметив мой взгляд, девочка помрачнела, отвернулась и нарочито громко спросила:

— Папа, а Наташа теперь будет жить в твоей квартире?

Я чуть не подпрыгнула, услышав подобное предположение.

— Вообще-то мы ещё об этом не думали, — ответил Максим спокойно. — Но можем узнать мнение друг друга прямо сейчас. Что скажешь, Наташа?

Я покосилась на Лисёнка. Девочка улыбнулась и прошептала:

— Переезжай к папе.

Лика же поджала губы, но в её глазах не было ни ненависти, ни презрения. Девочка смотрела на меня со странной надеждой во взгляде.

— Максим… я не очень понимаю… разве ты живёшь отдельно от жены и дочек?

— Нет. Я не живу отдельно, просто это моя квартира.

— Тогда я не понимаю, как ты будешь видеться с Ликой и Лисёнком…

Глаза Максима, отражавшиеся в зеркале заднего вида, иронично вспыхнули.

— Ну, Лисёнок может и с нами пожить какое-то время, если хочет. А Лика уже большая девочка.

Второе предложение в этом комментарии мне совсем не понравилось, потому что я сразу додумала продолжение: «… большая девочка, которая справится и в одиночестве».

Лике оно тоже не понравилось — в её прозрачных зелёных глазах вновь мелькнула болотная тоска.

— Нет, Максим, — я покачала головой. — Я так не могу. Я лучше останусь у себя.

— Почему? Ведь… — начал было Максим, но тут раздался негромкий голос Лики:

— Живи с папой, Наташа. Пожалуйста.

В машине стало очень тихо. Громов переваривал сказанное дочерью, видимо, обалдев от того, что она сказала волшебное слово «пожалуйста». Лисёнок просто улыбалась, переводя взгляд с меня на сестру. А я смотрела на Лику, пытаясь понять мысли и чувства этого ребёнка. Я понимала — она что-то задумала, но вот что именно…

— Хорошо, — наконец сказала я, — но с одним условием. Когда у нас будет гостить Лисёнок, ты, Лика, тоже будешь нашей гостьей.

Глаза девочки расширились от удивления.

— Ты… хочешь… чтобы… я приходила? — прошептала она.

— Да, — я кивнула. И в тот же миг лицо Лики преобразилось, осветившись такой радостной улыбкой, что мне показалось, будто в машине стало немного светлее.

Добравшись до моего дома, Громов оставил дочек в машине, а сам пошёл со мной наверх, чтобы помочь собрать вещи и «упаковать» Алису.

Впуская его в свою квартиру, я немного волновалась. Ещё никто из мужчин не заходил сюда, кроме Антона. И теперь, открывая дверь перед Максимом, я чувствовала себя так, словно принимала какое-то судьбоносное решение.

Алиса бросилась ко мне под ноги, оглушительно мурча. Я подняла её на руки и зарылась носом в тёплую серую шерсть, чувствуя, как спину царапают когти моей кошки — она всегда выпускала их, встречая меня после долгого отсутствия.

Отпустив Алису, я насыпала ей в миску вареной курицы и налила воды. И только затем обратила внимание на Максима, который стоял посреди коридора и заглядывал в большую комнату, улыбаясь немного смущённо.

— Почему-то я так и представлял себе твою квартиру, — в следующую секунду он заключил меня в объятия и поцеловал. Нахлынувшие в тот же миг эмоции чуть не сбили меня с ног, и в комнату мы не вошли, а ввалились, страстно целуясь. Наткнувшись на диван, рухнули на подушки и зашлись в оглушительном хохоте, не выпуская друг друга из объятий.

— Ты, кажется, поладила с Ликой, — сказал Максим, поудобнее устраиваясь на моём диване.

— Пока это нельзя так называть, — я покачала головой. — Но всё же лучше, чем та ненависть, с которой она смотрела на меня в самом начале.

Максим, лукаво улыбаясь, начал поглаживать мою грудь. Я перехватила его руку, переплела пальцы и сказала:

— Не сейчас и не здесь.

— Почему? — он поднял вторую руку и погладил меня по щеке.

— Потому что нас ждут. Или ты забыл? Мне нужно собраться. Это не займёт больше двадцати минут. Так что давай лучше встанем, а пока я буду складывать вещи, ты расскажешь мне о Лике.

С явной неохотой Громов позволил мне встать с дивана и поднялся сам. Я сочувственно улыбнулась и, чмокнув его в щёку, отскочила к шкафу, уже начиная раздумывать о том, что мне понадобится из вещей.

— Почему именно о Лике?

Роясь в огромном количестве платьев, брюк, кофточек и костюмов (большинство из этой одежды было подарено мне когда-то Антоном), я ответила:

— Максим, ты не замечал, что твоя старшая дочь несчастна?

Несколько секунд Громов молчал.

— Почему ты так думаешь?

— Я не думаю, я это вижу. Почему она такая злая, угрюмая и хамоватая? Что случилось с Ликой?

— Если честно — не знаю. До двенадцати лет это был совершенно нормальный ребёнок. Весёлый, искренний, немного избалованный, но в целом — в пределах нормы… Лика изменилась в одночасье. Стала грубой, несдержанной, она постоянно хамит окружающим. Даже учителям зачастую грубо отвечает. Я много раз пробовал с ней поговорить, но всё время натыкался на пуленепробиваемую стену. Лика почему-то больше не хочет раскрывать свою душу даже передо мной.

Я задумалась.

— А у тебя есть предположения, отчего она вдруг такой стала?

— Нет. Абсолютно. Единственный человек, с которым Лика оставалась немного напоминающей себя прежнюю — это её бабушка, моя мама. Но и она не смогла достучаться до девочки. Лена постоянно возит Лику с собой по курортам и пытается растормошить, думает, что перемена обстановки пойдёт ей на пользу, но никаких результатов это пока не принесло.

Задумавшись, я пихала в сумку джинсы. С девочкой явно что-то случилось в двенадцать лет. Но что это могло быть?

Поняв, что я не найду ответа на этот вопрос, пока не пообщаюсь с Ликой ещё, я направилась в ванную. Быстро забрала с полки зубную щётку, шампунь и пенку для умывания, вернулась в комнату и застала Громова за рассмотрением моего книжного шкафа.

— Шикарно, — выдохнул Максим, кивая на мою коллекцию. — Впрочем, у меня больше.

Я улыбнулась, вспомнив библиотеку Мира. После этого зрелища меня уже ничем нельзя было удивить. Если только в хранилище Ленинской библиотеки завести.

Последним я запихнула в сумку ноутбук и засунула сопротивляющуюся Алису в переноску. Максим с удивлением рассматривал мою небольшую спортивную сумку, которую я попросила вынести в коридор, пока я буду переодеваться из платья в джинсы и свитер.

— Неужели это всё?

— На первое время хватит. Не смотри на меня так, я не барахольщица.

— Да? А я думал, что ты любишь одежду. У тебя её полный шкаф.

— И не один. В маленькой комнате ещё шкаф есть, он тоже забит. Но это почти всё покупала не я, а… э-э… в общем, это подарки.

Почувствовав, что краснею, я отвернулась и нервным движением сняла с себя платье. Послышался вздох, а потом руки Громова легли на мои обнажённые плечи.

— Наташа, — он развернул меня лицом к себе и заглянул в глаза, — хочешь сказать, что у тебя есть поклонник, который дарит тебе одежду… и ты её принимаешь? Да ещё и в таком количестве…

Я улыбнулась и, подняв руку, провела ладонью по лбу Максима, словно желая разгладить морщинки, которые появились там из-за того, что он нахмурился.

— Ты ревнуешь, — сказала я и рассмеялась.

Он вздохнул.

— Да. Честно говоря, впервые в жизни.

Максим обнял меня и, зарывшись лицом в волосы, прошептал:

— Пожалуйста, если захочешь уйти, скажи сразу. Не обманывай.

Я отодвинулась и, взяв его лицо в ладони, прошептала:

— Обещаю.

С того дня моя жизнь изменилась. Потихоньку я перетаскивала к Максиму всё больше вещей, а Алиса облюбовала новое место жительства так же сильно, как и прежнее. Только вот она перестала будить меня по утрам. А я больше не вскакивала ни свет ни заря, чтобы сфотографировать рассвет. Мне теперь нравилось другое — просыпаясь, обнимать мужчину, лежавшего рядом, прижиматься щекой к его груди и слушать стук его сердца.

Лисёнок и Лика не гостили у нас — они жили с нами. После того памятного вечера Лена нашла себе нового любовника и укатила с ним в Париж, сказав, что вернётся к Новому году. Оставлять в большой «золотой» квартире Лику в одиночестве я не позволила и заявила Максиму, что девочки будут жить с нами — благо в квартире место есть, всё же три комнаты, пусть одна и гостиная.

Поначалу было очень необычно вставать по утрам и вместо того, чтобы завтракать пустым чаем или бутербродом, готовить полноценные завтраки на «семью» из четырёх человек. Но мне нравилось. Особенно мне нравилось следить за тем, как постепенно оттаивает Лика, начиная улыбаться мне всё чаще. Я не навязывала девочке своё общество и не лезла в душу, понимая, что сначала ей нужно ко мне привыкнуть. Лика, конечно, пока не доверяла мне, она по-прежнему была хмурой и грубоватой, но я видела, что лёд тронулся. И запаслась терпением, чтобы не спугнуть девочку.

Зато Лисёнок искренне радовалась всему, что случилось. Уплетая по утрам за обе щёки завтрак, который я готовила, она болтала ногами и честно докладывала мне, что мама так вкусно готовить не умеет. В ответ на это Лика вздыхала и пряталась за чашкой с чаем, но я успевала заметить тоску, мелькавшую в её зелёных глазах. И мне казалось, что я вплотную приблизилась к тайне этой грустной девочки.

После завтрака мы выходили из дома и садились в машину. Доезжая до ближайшего метро, Максим высаживал дочерей, Лисёнок при этом каждый раз кидалась нам обоим на шею, а Лика смущённо перетаптывалась на улице, ожидая, когда младшая сестра со всеми нацелуется. Каждый раз я ободряюще улыбалась Анжелике и желала ей удачи, от чего щёки девочки немного розовели, а из глаз на несколько секунд почти совсем исчезала тоска.

Я не могла поверить, что то, чего я так опасалась, оказалось настолько не страшно. Максим, Лисёнок, и даже Лика — были довольны происходящим (хоть последняя и не могла в этом признаться даже самой себе), и единственное, чего я по-прежнему боялась — того, что я когда-нибудь захочу уйти к другому мужчине. Но я старалась не думать об этом.

С Миром я теперь не могла видеться так же часто, как раньше, но всё же раз в неделю у меня получалось вырваться под предлогом встреч с подругой. Почему-то я опасалась сказать Максиму правду, помня о внезапной вспышке ревности у меня в квартире. Меньше всего на свете я хотела, чтобы поссорились эти двое дорогих мне мужчин.

Мир был очень рад за меня. Он, правда, подшучивал теперь над моим «семейным положением», а на самой первой нашей встрече, распахнув объятия, воскликнул:

— Девочка моя!

А потом, прищурившись, добавил:

— Или уже не девочка? — и тут же, заметив, что я надулась, рассмеялся. — Ну ладно, ладно, шучу, не обижайся.

Но я была слишком рада его видеть, чтобы обижаться.

Антону я ничего не рассказала. Понимала, что это глупо и нечестно по отношению к другу, но была не в силах выяснять с ним отношения. Приедет — расскажу. В подробностях. А пока пусть друг пребывает в спокойной уверенности, что я по-прежнему одна.

Светочка с Аней оказались поразительно единодушны. Обе светились от радости, узнав, что я уступила наконец Громову, и клещами вытаскивали из меня подробности нашей первой ночи. Чуть не убила сначала одну, потом вторую. Причём если Светочка замолчала уже после моего вопроса, не собирается ли она дарить Громову на 23 февраля трусы, то Аня допрашивала меня до тех пор, пока я не взвыла в голос.

— Ну что тебе, жалко, что ли? — в который раз надулась подруга. — Давай я тебе расскажу, какой у моего Витьки…

— Нет! — взмолилась я. — Аня, миленькая, пожалуйста, я этого не вынесу! Если хочешь, я в следующий раз линейкой померяю, только избавь меня от подробностей своей постельной жизни!

Почему-то это предложение с линейкой Аню впечатлило настолько, что подруга, расхохотавшись, обещала у меня больше ничего подобного не спрашивать.

Удивительное дело — теперь, когда сотрудникам нашего издательства точно было, о чём сплетничать, никто даже не думал этого делать. Хотя мы с Максимом приезжали на работу в одной машине, и уезжали тоже. Почему-то весь коллектив дружно нашёл нам оправдание («он просто подвозит коллегу»), чем окончательно меня поразил. Максим же просто хохотал, уверяя, что мы слишком хорошо притворяемся и поэтому никто ни о чём не догадался.

Но я бы так не сказала. И это, пожалуй, был единственный минус…

С той самой ночи я изменилась, и эти изменения мне не нравились. Мне становилось всё сложнее контролировать собственные желания. Когда Максим на совещании под столом начинал поглаживать мою коленку, у меня перехватывало дыхание. Когда он подходил ко мне близко и смотрел в глаза, я чувствовала, как слабеют ноги, а желудок совершает сальто-мортале вместе со всеми остальными внутренними органами. И услужливое воображение немедленно подбрасывало мне какую-нибудь из картинок, которые имели место быть прошлой или предыдущей ночью, и я нервно облизывала губы, пытаясь справиться с собственным сердцебиением и желанием немедленно запереться где-нибудь вместе с Громовым. А он, гад, прекрасно видел, как мне трудно, и только сильнее дразнил.

Всё закончилось предсказуемо — мы сорвались.

В тот день я пол-утра провела с Максимом в кабинете, обсуждая несколько проектов редакции детской литературы, о которых нам предстояло рассказывать на ближайшем совещании. Мы пересматривали просчёты и выкладки отдела маркетинга по популярности подобных проектов среди покупателей и никак не могли прийти к единому решению.

В конце концов я, устав, заявила, что хочу есть, и встала со стула, прихватив со стола огромную папку с бумагами. Громов немедленно вскочил с места, подхватил папку и, нагнувшись, легко поцеловал меня в губы.

— Я тоже… хочу.

У меня немедленно перехватило дыхание, когда я заметила выражение его глаз.

— Только не есть.

И папка с грохотом полетела на пол. Максим целовал меня с жадностью, как будто не видел по крайней мере несколько недель, а я отвечала, непроизвольно подаваясь навстречу и закидывая на него одну ногу…

Опомнилась я, лёжа на диване с расстёгнутой блузкой и задранной юбкой. Сверкая на весь кабинет голой грудью, я смотрела, как тяжело дышащий Громов застёгивает штаны.

— О господи, — пробормотала я, закрывая глаза руками. Желание отхлынуло — и меня настиг стыд.

Я! Только что! Занималась… О-о-о!… На работе! Со своим начальником!

Да ещё и вот так, полуодетыми…

— Ой бли-ин, — всхлипнула я. Вопреки здравому смыслу, я продолжала держаться за голову, вместо того, чтобы пытаться прикрыть грудь или опустить юбку.

— Наташа, — Максим сел рядом и оторвал мои руки от головы, — объясни, пожалуйста, что с тобой происходит?

Мне стало ещё хуже, как только я заметила, с каким удовольствием он пялится на мой стриптиз. Поэтому я села, оправила юбку, застегнула блузку и только тогда, шмыгнув носом, ответила:

— Стыдно.

— Почему? — он снова взял меня за руку. — Пожалуйста, расскажи мне, я хочу понять.

Я посмотрела на него со страданием.

— Что ты со мной сделал, Максим? Я никогда не была такой. И никогда не думала, что вообще могу быть. Я всегда была благоразумной и спокойной, могла управлять своими чувствами. Кажется, исполнилось твоё желание, потому что я абсолютно потеряла голову.

Он рассмеялся.

— Всё равно не понимаю, что тебя не устраивает.

— Не понимаешь? — я вздохнула. — Каждый раз, когда ты ко мне прикасаешься, у меня в голове вспыхивают неприличные картинки.

Смех Громова перешёл в откровенный хохот, и я надулась.

— Не обижайся, Наташ, просто если бы ты знала, какие у меня там бывают картинки! Мы же с тобой оба обладаем слишком хорошим воображением. Поэтому ты так и реагируешь — начинаешь представлять то, чего хочешь. Ты ведь так делаешь и в других случаях, например, когда голодна, представляешь еду. Просто тогда ты этого не замечаешь.

— Возможно, ты прав, но… Пожалуй, то, что было сегодня, это чересчур… Я не могу так. На работе, полуодетые, как какие-то животные… Мне стыдно…

Несколько секунд Максим просто смотрел на меня. А потом обнял и погладил по волосам, успокаивая.

— Не нужно стыдиться своих чувств, родная.

Я вздрогнула, услышав это обращение — до сих пор Громов называл меня только Наташей.

— Не нужно стыдиться чувств. Ими нужно наслаждаться. Они касаются только нас с тобой, здесь больше никого нет, и поверь мне, я никогда в жизни не стану смеяться над тобой из-за твоих чувств или желаний.

— Дело не в тебе. Дело во мне.

Он приподнял моё лицо и легко поцеловал в губы, а потом ласково улыбнулся.

— Не нужно стыдиться самой себя, родная. Но, так уж и быть, обещаю, что больше не буду провоцировать тебя на работе.

— Честно-честно? — я обрадовалась.

— Клянусь своей треуголкой! — рассмеялся мой барон Мюнхгаузен.

Мы даже не заметили, как пришла зима. Настоящая, с огромными сугробами и колючим, как ёлка, морозом. Узорами раскрасила окна, засыпала дорожки, захрустела под ногами, заставила одеваться теплее. Я сама съездила с Лисёнком и Ликой в торговый центр за пуховиками, шапками и шарфами — Алиса из всего выросла, а Анжелику мне просто хотелось порадовать.

Дело потихоньку двигалось к Новому году, и девочки со страхом ожидали приезда мамы. Они ничего не говорили мне, но я ловила отголоски их настроения, понимая, что они не хотят встречать Новый год без меня или папы. И невозможно описать, как мне было это приятно.

В середине декабря неожиданно заболела Лика. Девочка долго гуляла в субботу вечером с подругой, а в воскресенье утром проснулась с температурой, головной болью, жутким кашлем и ознобом.

Мы не знали, что делать с Лисёнком — ей нельзя было оставаться в одной комнате с сестрой. Я сама предложила Максиму на время поехать в «золотую» квартиру, пока я буду ждать врача. А потом мы договорились, что на неделе Алиса будет оставаться несколько дней подряд у своей лучшей подруги.

Лика не жаловалась. Она просто молча позволила переодеть себя в чистое бельё и протереть мокрым полотенцем, а потом приняла чай с мёдом из моих рук и также молча всё выпила.

Глаза девочки лихорадочно блестели. На градуснике было 38,5 градусов, и я уже начинала волноваться, потому что доктор задерживался.

— Он придёт, — вдруг сказала Лика хриплым голосом. — Врачи всегда опаздывают.

Я улыбнулась.

— Хочешь, я сделаю тебе молока с мёдом? От горла хорошо помогает.

— Хочу, — ответила девочка, помолчав несколько секунд. — Только можно без пенок? У папы всегда получается с пенками. Так противно.

Я захихикала. У моего папы была точно такая же проблема — никак не получалось сделать мне молоко без пенок, когда я болела. А с пенками я пить категорически отказывалась.

Когда я принесла Анжелике горячего молока с мёдом и сливочным маслом, она выпила всю чашку с таким наслаждением, будто я принесла ей нектар жизни.

— Без пенок? — уточнила я.

Она кивнула и поставила чашку на стол.

— Да.

Помолчав, Лика вдруг сказала:

— Мама всегда уходила, когда в доме кто-нибудь заболевал. Чтобы не заразиться. За нами всегда ухаживал папа или бабушка. Последние три года, с тех пор, как она умерла, я старалась не болеть, чтобы не оставаться одной. Почему ты не ушла? Ты не боишься заразиться?

Я покачала головой. Подошла к кровати, села рядом с Ликой и осторожно погладила её по голове. Она не дернулась, не отшатнулась, только продолжала смотреть на меня своими лихорадочными глазами.

— Я не ушла, потому что очень хорошо знаю, каково это — быть одной.

Больше Лика ничего не сказала. А когда пришёл доктор и выписал ей кучу лекарств, спокойно всё выпила, чтобы чуть позже провалиться в тяжёлый сон.

Я сидела рядом и держала её за руку.

Лика болела целую неделю. Максим разрешил мне быть с ней дома, договорившись с Королёвым, чтобы обойтись без больничного. Лисёнок скучала, но мы решили не возвращать её домой, пока зараза не выветрится полностью.

Лика со мной почти не разговаривала. В первые дни и не могла — всё время спала. А потом просто лежала и смотрела в потолок, словно думая о чём-то очень важном, известном только ей одной. Или следила за тем, как я убираюсь в комнате. Лекарства она принимала по-прежнему безо всяких капризов.

Порой я ловила на себе внимательный и сосредоточенный Ликин взгляд — она рассматривала меня так, будто старалась запомнить. Так, будто я вот-вот исчезну. Мне казалось это странным, но я ничего не говорила девочке.

На пятый день, когда температура уже спала, Лика вдруг вошла на кухню. Я в это время увлечённо месила тесто.

Она застыла, увидев, чем я занимаюсь.

— Что ты делаешь? — спросила девочка немного смущённо.

— Пироги. С капустой. Максим сказал, что это твои любимые.

— Да.

Лика нерешительно переминалась с ноги на ногу, не решаясь пройти дальше.

— Ты чего-нибудь хочешь? — решила я прервать молчание. — Чаю? Или суп?

— Нет, — она помотала головой, слегка покраснев. — Я… просто… мне просто скучно.

— О! Ну тогда проходи, садись. Только недолго. А то вдруг опять температура поднимется. С меня тогда Максим три шкуры снимет, что прошляпила твоё выздоровление.

Лика, усаживаясь за стол, лукаво улыбнулась.

— А я иногда слышу, как ты стонешь.

Тут уже покраснела я.

— Э-э… Ну мы вроде стараемся тихо…

— Ага, — девочка заулыбалась ещё шире, — когда здесь была Лисёнок, совсем ничего не было слышно. А сейчас вы, видимо, расслабились.

Я, почувствовав, как горят щёки, потерла одну рукой, забыв, что ладонь у меня вся в муке. Лика весело расхохоталась, увидев, что у меня из этого получилось.

— Извини, — я тоже заулыбалась, — я постараюсь потише.

— Когда Лисёнок вернётся, не забудь об этом обещании. Ей ещё рано всё это слышать.

— А тебе не рано?

Она вдруг погрустнела.

— Мне уже поздно.

— Почему?

Лика пожала плечами.

— Ты забываешь, какая у меня мама. Когда мне было двенадцать, она поведала мне всё о своих отношениях с мужчинами. И стала с ними знакомить. Один из них попытался однажды меня изнасиловать.

От изумления я села на стул.

— Я никому об этом раньше не рассказывала, — тихо сказала Лика. — Знает только мама. Она меня тогда из-под него и вытащила. И не особенно впечатлилась, сказала, что это бывает и не нужно переживать. Мама у нас такая — ей всё пофигу. Ничем не прошибёшь. Знаешь, я думаю, если бы у него получилось-таки меня изнасиловать, она бы тоже сказала, что это бывает и не нужно переживать.

Я встала и вновь стала месить тесто, чтобы успокоить злость на Лену, разгоревшуюся у меня внутри.

Громов уверял, что она неплохой человек. Да, возможно, но равнодушие иногда убивает быстрее ненависти.

— Ты поэтому стала такой грубой? Максим говорил, что в двенадцать лет ты начала всем хамить.

— Возможно, поэтому, — Лика пожала плечами. — Я не задумывалась. Мне просто было плохо. Из-за всего сразу. Я ведь считала, что мама с папой друг друга любят, а оно вон как оказалось. И эти мамины любовники, один другого краше… Я поэтому так Лисёнка опекала — боялась, что с ней будет то же самое, когда она правду узнает. Старалась её потихоньку подготовить.

Я поделила тесто пополам и отдала девочке половину. Поймав её непонимающий взгляд, сказала:

— Учись. Вечером папе скажешь, что помогла мне пироги готовить.

И Лика, поднявшись со стула, нахмурилась и стала мять тесто. Я, улыбаясь, наблюдала за её действиями.

Когда я была подростком, мама объяснила мне, что тесто — живое. И готовить лучше с хорошими мыслями, потому что оно забирает в себя энергию. На плохих мыслях тесто плохое получится. Но сейчас я была готова пожертвовать вкусом пирогов ради того, чтобы Лике стало легче. Ведь, вымешивая тесто руками, она отдавала ему свою негативную энергию, обиду маленькой девочки, которую, как котёнка, в двенадцать лет бросили в воду и оставили выплывать из реки совсем одну.

— Мама никогда не стеснялась проявлять свои чувства, — говорила Лика, с силой сжимая тесто. — Она брала меня с собой в путешествия, знакомила со своими мужиками, селила в соседней комнате, а по ночам я слушала их громкую возню. Поэтому то, что происходит между вами с папой, не может меня смутить. Я уже такого наслушалась, что, боюсь, когда меня саму начнёт кто-нибудь соблазнять, убегу из-за собственных воспоминаний.

— Не нужно никуда убегать. Просто подожди человека, которого полюбишь, и тогда всё получится.

Лика выпрямилась, вытерла вспотевший лоб ладонью, запачкав его мукой, но абсолютно не обратила на это внимания.

— А ты… ты любишь папу?

И теперь, смотря в её прозрачно-зелёные глаза, полные робкой надежды, я всё поняла.

Передо мной стоял ребёнок, который очень желал папе счастья и был готов поступиться собственными чувствами. Когда Лика просила меня переехать к Максиму, она надеялась, что я буду той женщиной, которая наконец даст её отцу то, чего он заслуживает — любовь, верность, семью.

Но то, что я испытывала к Максиму, было совсем не похоже на мою любовь к Антону. Однако сказать это Лике я просто не могла.

Впервые в жизни мне настолько трудно далась ложь…

— Да, — ответила я, смотря девочке в глаза. Они вспыхнули радостью, а в следующую секунду Лика уже обнимала меня и, уткнувшись мне в плечо, плакала от облегчения.

— Не плачь, — сказала я тихо, чувствуя такой дикий стыд, что впору было провалиться сквозь землю, — а то опять разболеешься. Пойдём, умоемся, а потом я тебя в постель уложу.

Лика закивала. Я отвела её в ванную, аккуратно смыла всю муку с неё и себя, а потом отправила спать.

Пироги, кстати, получились нормальные. Не самые лучшие, но и не ужасные. А с учётом того, что доделывала их я, сгорая от стыда и уговаривая саму себя, что просто не могла сказать бедному ребёнку «нет, не люблю», их вообще можно считать кулинарным шедевром.

А ночью я поразила Максима, отдаваясь ему с такой страстью, будто просила прощения за свою ложь…

Впрочем, так оно и было.

Неумолимо приближался Новый год. А после того как Лика наконец выздоровела и Лисёнок вернулась домой, атмосфера праздника чувствовалась особенно остро.

Впервые за последние несколько лет я ощущала приближение Нового года. Смотрела в окно на снегопад и вспоминала своё детство: запах пластиковой новогодней ёлки и мандаринов, салата «Оливье» и солёных огурцов, радостное ожидание подарков, вкус шоколадных конфет с самого утра — вместо завтрака — и внутренний трепет от осуществившейся сказки…

Мне вдруг захотелось почувствовать всё это ещё раз. И подарить девочкам эти ощущения — ведь они обе ни разу не праздновали Новый год так, чтобы казалось, будто к тебе в окошко заглянула сказка. Лика вообще не любила все праздники, потому что Лена вечно таскала её с собой во всякие путешествия, где развлекалась со своими любовниками, а девочка была предоставлена самой себе. А Лисёнок настолько привыкла к маминому неумению готовить и новогодним походам в ресторан, что почти удивилась, когда узнала, что в этот раз всё будет иначе.

За неделю до праздника мы с Максимом вертелись по магазинам, как белки в колесе, выбирая девочкам подарки. С Лисёнком всё было просто — несколько книжек, огромная коробка с конфетами и музыкальная шкатулка с изящными фигурками на крышке (уж очень девочка мечтала именно о ней) — и дело сделано. Но вот что подарить Лике, мы с Максимом думали очень долго. И в конце концов я нашла всё, что хотела.

— Она слишком резко повзрослела, — объяснила я Максиму свой выбор, — понимаешь? Это надо делать постепенно, а Лика сразу прыгнула во взрослую жизнь. Поэтому ей нужно подарить, с одной стороны, капельку детства, а с другой — она всё-таки уже почти девушка, и об этом тоже не стоит забывать.

Именно поэтому мы купили Лике большого плюшевого медведя. Мягкий и бархатный, он был очень тёплым, а на мордашке застыло такое умильное выражение, что я сразу представила, как девочка будет его обнимать.

Вторую мою задумку осуществить было сложнее, но всё-таки мы справились.

Ломать голову над подарком Максиму тоже пришлось долго. В итоге я купила ему кожаный ежедневник и обложку для книг. А Миру — хороший дорогой табак для его любимой трубки.

Последний рабочий день в этом году ознаменовался крупной пьянкой. Корпоратива не было, все отделы праздновали в тесном «семейном кругу», но и этого хватило, чтобы к четырём часам дня половина сотрудников, пьяно похрюкивая, бродила по коридорам издательства и поздравляла всех подряд. Если учесть, что предусмотрительное руководство вместо воды загрузило в кулеры вино, совсем трезвыми остались немногие.

И я с лёгким чувством удовлетворения заметила, как захмелевшая Ирина Матвеевна, редактор редакции детской литературы, что-то пьяно, но вполне дружелюбно растолковывает хихикающей Эле. Кажется, окончательное примирение этих двух персонажей состоялось именно в последний рабочий день года. И я подмигнула Эле, про себя радуясь, что больше не придётся каждые три месяца спускать в отдел кадров запрос насчёт в очередной раз освободившейся должности младшего редактора.

Мы с Громовым, поздравив, наверное, в издательстве каждую собаку, ушли с работы в первых рядах.

И началось, закрутилось… Нас сразу захватили предновогодние хлопоты — на следующий день с утра мы первым делом поставили ёлку. Потом я схватила Лисёнка с Ликой в охапку и, усадив на диван, заявила, что они никуда не уйдут, пока мы не составим меню на новогодний вечер.

Поскольку девочек домашней едой никто не баловал, пришлось предоставить им кучу вариантов различных блюд. И они очень расстроились, когда поняли, что готовить десять салатов и пять видов горячего я не буду. И даже не потому, что не хочу, а потому, что мы это просто не съедим.

Потом мы помчались в торговый центр, где царил предновогодний хаос. И если мы с Максимом воспринимали всё происходящее достаточно спокойно, то в глазах девочек я видела настоящий фанатизм — так им хотелось купить всё и сразу. Анжелику с Алисой мама часто таскала с собой в различные бутики с одеждой, а вот в продуктовых магазинах девочки бывали нечасто. Поэтому и воспринимали происходящее как увлекательную игру «кто утащит с полок побольше всего ненужного».

Вечером 30 декабря я занималась заготовками для салатов — варила картошку, морковь, яйца и так далее. В это время Максим, запершись в нашей спальне, сосредоточенно упаковывал подарки — у него это получалось лучше, чем у меня. А девочки сидели со мной на кухне и с круглыми глазами следили за моими действиями.

— А мы тоже будем готовить? — уточнила Лика, глядя, как я намываю картошку.

— Естественно.

— А что? — встрепенулась Лисёнок.

— Вот что дам — то и будете.

— А что ты дашь?

— Что-нибудь точно дам. Пока не знаю, посмотрим.

Они замолчали. Лисёнок выводила какие-то узоры пальчиком на столе, а Лика смотрела на меня, не отрываясь ни на секунду.

— Кто тебя научил этому? — спросила она, когда я домыла картошку и выключила воду.

— Ты имеешь в виду — готовке? Мама. Хотя не всему. Чему-то я училась уже после её смерти.

— А меня… научишь?

Я улыбнулась.

— Непременно. Начнём с завтрашнего дня. И кажется, я уже знаю, каким будет наш первый урок.

Я всегда любила 31 декабря. За его длину (лично для меня это был всегда самый длинный день в году), за фильмы, которые идут по телевизору, за запахи, витающие на кухне, за радостное предвкушение…

Но ничему я не радовалась так, как удивительной детской непосредственности, с которой этот день встретили мои девочки. С самого утра пребывая в восторженном возбуждении, они носились по квартире, поминутно что-нибудь сваливая и пугая бедную Алису.

— Фурии, — только и сказал Максим, лукаво посматривая на дочерей, — угомонитесь, а? Если будете себя плохо вести, к вам Дед Мороз не придёт.

Услышав эти слова, девочки оглушительно расхохотались. И я, поняв, что успокоить разбушевавшихся фантомасов невозможно, посадила их на кухне — чистить картошку. Варёную, конечно, с сырой они бы не справились.

Сосредоточенно пыхтя и двигая маленькими ножами, девочки начали свою работу. Хмыкнув, я оставила их и поспешила к Максиму, который уже начинал собирать пылесос. Совместная уборка у нас с ним заняла не больше сорока минут, и когда я наконец вернулась на кухню, девочки как раз заканчивали чистить картошку.

— Ну что, совместный труд объединяет? — спросила я, улыбаясь и потирая руки.

Салаты, второе, закуски и пироги — всё это делали мы вместе, втроём, и девочки с удовольствием принимали участие почти во всём, а на то, что не могли делать, смотрели с таким искренним восторгом, что я поневоле улыбалась.

И мне, когда я нарезала салат под «Иронию судьбы», казалось, будто я вернулась в детство. Я уже давно не чувствовала приближение сказки — и вот, это ощущение наконец пришло ко мне опять.

Думая об этом, я месила тесто для пирогов. И, забегая вперёд, скажу, что вкуснее тех моих пирогов я ничего не ела.

За стол мы сели в девять часов вечера, когда девочки уже начали ходить кругами вокруг ёлки и петь «Ёлочка-ёлочка, гори!».

Максим страдальчески морщился и шепотом просил меня поторопиться с готовкой, потому что ещё немного — и он умрёт от голодной смерти и увядания ушей (обеим девочкам медведь на ухо наступил).

— А когда будут подарки? — подпрыгивая на стуле от возбуждения, вопросила Лисёнок. Судя по глазам Лики, её интересовал тот же вопрос, но вот прыгать она уже считала несолидным для своего возраста.

— После двенадцати, — ответил Максим, строго посмотрев на дочку. Однако в его глазах плясали весёлые искорки. Я фыркнула.

— Вы сначала поешьте. А потом будем с подарками разбираться.

— Да уж, еда — это очень хорошо, — сглотнул Громов, косясь на «Оливье» голодными глазами. И я, улыбаясь, принялась раскладывать наш праздничный ужин по тарелкам.

Две маленькие троглодитки в тот вечер смели со стола почти всё. Хотя Максим им помогал, конечно, но количество съеденного им меркло по сравнению с количеством проглоченного его голодными дочерьми.

Думаю, Лика с Лисёнком не были бы столь счастливыми, если бы неделю назад не узнали, что мама вернётся из своей поездки только пятого января. С тех пор они вздохнули с облегчением.

Время неумолимо приближалось к двенадцати, и мы зажгли ёлку. Лисёнок откинулась на спинку стула и завороженно уставилась на мигающие лампочки, Лика смотрела в пустую тарелку и как-то странно улыбалась, а Максим щёлкал каналами, пытаясь найти что-нибудь смотрибельное.

— Сплошные «голубые огоньки», — вздохнул он разочарованно, останавливаясь наконец на одном из центральных каналов.

— Какая разница, — я засмеялась. — Мы с родителями в новогоднюю ночь всегда не обращали внимания на телевизор. Пищит что-то — и ладно. Главное, не пропустить куранты, — и я, убрав грязные тарелки со стола, плюхнулась на диван рядом с Ликой.

Когда она подняла на меня свои глаза цвета весенней листвы, я вдруг увидела в них то, чего не было раньше.

Маленький тёплый огонёк.

— Наташа, — сказала Лика очень тихо, — а почему умерли твои родители?

— Погибли в автокатастрофе, — ответила я спокойно. — Столкнулись с фурой. За рулём был пьяный водитель.

— Наверное, они были такими же замечательными, как ты, — эти слова Лика произнесла настолько тихо, что я их не услышала, а почти угадала.

И не смогла придумать ответ.

Во время боя курантов я всегда загадывала желание. Каждый год, кроме последних четырёх. Потому что это желание уже не имело смысла, ведь у меня больше не было родителей, которым я могла загадать долгой жизни, здоровья и счастья.

Но теперь я знала, какое желание загадать. И, глядя на Максима, Лику и Лисёнка, сосредоточенно сжимающих в руке бокалы, пожелала изо всех своих сил:

«Господи, дай им счастья. Дай им любви, которую они заслуживают. Пусть у них всё будет хорошо. Отныне и навсегда».

В этот момент я встретилась взглядом с Громовым. Его серо-жёлтые глаза светились радостью, и на последнем ударе курантов я добавила:

«Пусть он встретит женщину, которая полюбит его так же, как мама любила папу».

И как только зазвучал гимн России, Лисёнок вскинулась и громко спросила:

— Ну так что насчёт подарков-то?

Лика захихикала, Максим улыбнулся, а я вопросительно на него посмотрела.

— Что думаешь?

— Ладно, девочки, — Громов хлопнул в ладоши. — Идите-ка на секунду в свою комнату, хорошо? А сюда Дед Мороз наведается.

— Красный нос который?

— Нет, фиолетовый. Идите, если хотите подарки получить!

Пара минут — и мы с Максимом выгрузили все свёртки под ёлку. Заметив, что он добавил и свёрток для меня, я последовала его примеру.

Девочки не вышли из комнаты — они из неё вывалились, как только Максим прокричал: «Можно!». И тут же ринулись к ёлке, чуть не сметя по дороге собственного отца.

Следующие несколько минут я только и слышала, что восторженные охи и вздохи Лисёнка. А вот Лика…

Лика молча распаковала плюшевого медведя и с минуту на него смотрела. Потом подняла на нас с Максимом глаза, и я с удивлением заметила в них слёзы.

— Спасибо, — сказала она негромко, — я о таком давно мечтала.

— Правда? — удивилась я. Девочка кивнула.

Когда Лика разворачивала следующий маленький свёрток, я придвинулась поближе, чтобы лучше видеть её лицо. Всё-таки это был подарок, который я придумала сама и выбирала очень долго…

В коробочке лежал золотой медальон — две целующиеся птички. Две цепочки, два замка.

— Это медальон, — объяснила я Лике, как только она открыла коробку. — Он состоит из двух частей. Одну часть оставишь себе, а вторую подаришь человеку, которого полюбишь. Близкому человеку, другу или возлюбленному — как тебе самой захочется.

Девочка рассматривала птичек, поглаживая их подушечками пальцев, и молчала.

— Не нравится? — я начала беспокоиться.

— Нравится, — она наконец посмотрела на меня и улыбнулась. А потом добавила, словно не решаясь на что-то:

— Можно… я тебе тоже кое-что подарю? Только это… в нашей с Лисёнком комнате…

— Да, конечно, — я кивнула и направилась за Ликой, так и не посмотрев, что мне приготовил Громов. Впрочем, я знала, что Максим не обидится на меня за это промедление.

В комнате девочка залезла в комод и вынула большую и толстую тетрадку-альбом с плотной бумагой. Несколько секунд Лика держала её в руках, а потом отдала мне, при этом погладив тетрадку по обложке ладонью очень нежно, как живую.

Я открыла её. И еле сдержала изумлённый вздох.

Со всех страниц тетрадки на меня смотрела… я сама. Я сижу в кресле и читаю книжку, я готовлю что-то у плиты, я смеюсь, я грущу, я улыбаюсь… Сотни маленьких зарисовок меня — в полный рост, в профиль и анфас, в разной одежде и обстановке… Я переворачивала листок за листком, поражаясь технике исполнения этих портретов, чёткости линий и точности образа — я даже понимала, какие именно моменты нашей жизни Лика рисовала по памяти…

На одном из последних листов акварелью было нарисовано только моё лицо. Я смеялась, глаза радостно светились.

— Этот портрет — мой любимый, — сказала Лика тихо.

Я подняла глаза. Девочка стояла, повесив голову, и робко смотрела на меня. Как будто ждала, что я буду её ругать.

Громов говорил, что Лика ходит в художественный кружок с пяти лет, но я не предполагала, насколько хорошо она рисует.

— Очень красиво, — я ободряюще улыбнулась Лике. — Ты настоящий художник. У тебя талант.

— Спасибо, — на её щеках выступили два красных пятна. — Я… хотела подарить тебе какой-нибудь из моих рисунков. У меня их ещё много, я могу показать, если ты не захочешь брать свой портрет… Только вот… в последнее время я рисую… только тебя.

Эту фразу Лика прошептала очень тихо, склонив голову так низко, что я уже не видела её глаз. И я, положив альбом на стол, осторожно приподняла пальцами подбородок девочки.

— Почему? — спросила я как можно мягче. — Почему ты рисуешь только меня?

Неяркий свет комнаты пульсировал в глазах Лики. При таком освещении они казались не зелёными, а золотыми.

— Никто не относился ко мне так, как ты, — ответила девочка. — Ты говоришь со мной, как с равной. Ты заботилась обо мне, когда я заболела. Ты не такая, как другие люди… ты необыкновенная. И когда я рисую тебя, то успокаиваюсь. Мне хочется рисовать тебя, мне нравятся черты твоего лица, то, как ты улыбаешься…

Голос Лики сорвался. Она попыталась отвести взгляд, но я не дала ей этого сделать, взяв её лицо в ладони.

— Лика, — сказала я серьёзно, — ты очень хороший человек. И прекрасно рисуешь. Если тебе нравится рисовать меня — делай это.

— Ты не сердишься? — выдохнула она с радостью.

— Нет, — я покачала головой. — Наоборот. Смотри, сколько моих портретов ты сделала! Да любой обзавидуется. Другие люди деньги за портреты платят, а ты меня бесплатно увековечила.

Лика улыбнулась. Потом шмыгнула носом — глаза явно были на мокром месте.

— Пойдём. Я завтра рассмотрю все твои рисунки и выберу какой-нибудь себе, хорошо? Не хочу сейчас торопиться.

Она кивнула. Но как только я повернулась к двери, воскликнула:

— Подожди! — схватила мою руку и что-то туда вложила.

Подняв ладонь повыше и увидев, что это, я охнула.

— Лика!..

— Пожалуйста, возьми! — горячо зашептала девочка, зажав мою ладонь опять, чтобы не вздумала отдавать. — Ты… пожалуйста! Это для меня очень важно… Ты… ты для меня очень важна…

И тогда я впервые обняла её — крепко, изо всех прижимая к груди и зарываясь носом в пшеничные волосы, пахнущие липовым мёдом и молоком.

А в кулаке я сжимала вторую часть медальона с птичкой.

И этот поступок Лики значил для меня намного больше всех слов. Она могла ничего не объяснять и не говорить — под взглядом её зелёных глаз, из которых наконец потекли прозрачные слёзы, я поняла, что девочка впервые в жизни полюбила — полюбила не за родственные узы, как бабушку, отца и Лисёнка, а просто так.

Воистину — в новогоднюю ночь случаются настоящие чудеса…

— О чём вы говорили с Ликой? — спросил Максим, когда мы ложились спать. Я стояла у окна и сжимала в руке его подарок, не решаясь сорвать яркую обёртку — боялась, что сюрпризы для меня на сегодня не кончились.

— Она хотела сделать мне подарок, — ответила я и отвернулась от окна. Максим сидел на постели и задумчиво смотрел на меня.

— Я просто поражаюсь. Как ты умудрилась подружиться с Ликой за полтора месяца? Лене это не удалось и за шестнадцать лет, — Громов покачал головой и улыбнулся. — А с тех пор, как ты общаешься с Ликой, она изменилась. Моя дочь больше не грубит, гораздо чаще улыбается, а иногда у неё такой взгляд, будто в данный момент она витает где-то в параллельных мирах. Скажи мне, ты приворожила Лику?

Я засмеялась.

— Чем, интересно? Просто… Максим, ты извини меня, но я… Я на тебя даже немного зла.

— Это почему? — Громов с интересом посмотрел на меня. Я укоризненно покачала головой и села рядом. Он тут же взял меня за руки.

— Странно, что ты этого не понимаешь. Когда Лике было двенадцать, она узнала, что вся её жизнь была ложью. Любящие родители — это притворство, фантазия. А на самом деле у мамы куча любовников, и папа живёт с ней только из-за общих детей. Девочка переживала, замкнулась в себе, начала грубить — это поведение типично для подростков, когда у них происходит нечто подобное. Почему Лена так ничего и не добилась от своей дочери, я прекрасно понимаю — она вообще не способна на какие-либо переживания, поэтому Лика и не открылась ей. Но ты, Максим… Ты просто переключил своё внимание на Лисёнка, потому что она была младше и больше на тебя похожа. И оставил несчастного подростка разбираться в своих комплексах самостоятельно.

Максим чуть сжал мои пальцы. В его глазах я увидела искреннее сожаление о тех временах.

— Ты права, родная. Я понимаю, что все мои оправдания глупы, но всё же… Когда перед тобой растёт точная внешняя копия жены, поневоле начинаешь думать, что и характером Лика пойдёт в Лену.

— Она совершенно не похожа на Лену.

— Теперь я это понимаю. Но когда в двенадцать лет Лика начала грубить и капризничать, я решил, что природа берёт своё… И переключился на Лисёнка. Ей было семь, она только-только пошла в школу. Что и говорить, общаться с ней было куда приятнее, чем с Ликой.

Максим замолчал. Я понимала, что в этой ситуации говорить больше нечего — что было, то было, не исправить и не изменить… Главное, что он действительно понимает, в чём была его ошибка.

Я отогнула ворот платья и показала Максиму медальон. Его глаза вспыхнули удивлением.

— Она отдала его тебе?!

— Как видишь.

— Надо же…

— Я сама не ожидала. Лика сказала, что никто не относился к ней так, как я.

— Так оно и есть, — тихо сказал Максим, горько усмехнувшись. А потом, поддавшись внезапному порыву, крепко обнял меня. Я прижалась щекой к его груди, чувствуя, как бьётся сердце под тонкой рубашкой.

— Ты необыкновенная, — прошептал Громов. Я улыбнулась и вздохнула, наслаждаясь терпким запахом его тела.

— Лика прекрасно рисует. Кстати, ты знал, что последний месяц она рисует только меня?

— Что? Нет… не знал. С ума сойти можно…

— Зачем? — я рассмеялась. Максим приподнял мой подбородок, наклонился и прошептал, легко касаясь своими губами моих:

— Не зачем, а от чего, дурочка. От тебя с ума сойти можно. От твоего присутствия, от запаха твоих волос, изгибов тела…

— Погоди сходить с ума, — улыбнулась я, чмокнув его в нос. — Я ещё твой подарок не открыла.

— Тогда открывай скорее!

Зашуршала обёртка. Под ней оказалась небольшая красная коробочка. Сняв крышку, я с изумлением уставилась на тонкий серебряный браслет с маленькими синими камнями.

— На этот раз я решил обойтись без книг, — прошептал Максим мне на ухо. — Тебе нравится?

— Очень.

Я сказала правду. Несмотря на то, что раньше мне не хотелось получать от Громова дорогих подарков, это оказалось очень приятно… неожиданно.

— Вот теперь можно сходить с ума, — сказала я, поворачиваясь к Максиму лицом. И в следующую секунду нам стало не до разговоров.

А за окном кружился снег. По-новогоднему волшебный снег. Он тихо стучал в окно, ложился на подоконник, залетал в открытую форточку и тут же таял.

Я давно уже перестала быть снежной королевой. Но поняла это только в ту новогоднюю ночь, когда под поцелуями Максима во мне растаяла самая последняя льдинка.

Следующие несколько дней прошли в тепле и спокойствии. Мы гуляли, катались с горки в парке, смотрели разные фильмы. Девочки так объедались конфетами, что я всерьёз стала опасаться, не слипнется ли у них чего-нибудь. Но обошлось.

Лика подарила-таки мне один из своих рисунков. Выбрать она мне не дала, просто первого января вручила мне листок бумаги, сказав, что именно этот портрет должен быть у меня, и всё тут. А если мне ещё-то что-нибудь нравится, то она мне тоже это подарит.

На портрете были изображены мы с Максимом. Он стоял боком и улыбался, глядя на меня. А я смотрела на него, чуть запрокинув голову, и на моих губах расцветала чудесная улыбка, а глаза светились, почти как у мамы. Не знаю, как Лике удалось создать настолько «живой» портрет… Очень талантливая девочка всё-таки.

Пятого января возвращалась Лена. С самого утра девочки и Максим уехали в аэропорт, встречать её, а я, обрадовавшись, решила повидать Мира. Тем более что он сам уже звонил дважды и предлагал встретиться, но каждый раз я отказывалась, чтобы не расстраивать Лику, Лисёнка и Максима. А тут такая прекрасная возможность — пока они там повидают Лену, пока Громов отвезёт Лисёнка в гости к подружке, а Лику — в художественный кружок (на пятое января почему-то назначили первое занятие в этом году), потом пока он до дома доберётся… Мы с Миром как раз успеем наговориться.

Чтобы не терять время на дорогу, мы встретились в кафе неподалёку от моего нынешнего дома. Рашидов, в джинсах и чёрной рубашке, в таком виде немного напоминал мне Стива Джобса.

— Привет, — я тут же кинулась к Миру и крепко обняла его. — С Новым годом!

— Здравствуй-здравствуй, — он радостно улыбнулся и чмокнул меня в макушку. — И тебя с прошедшим. Рассказывай, как дела. Как отметили?

Минут пятнадцать я рассказывала про новогоднюю ночь. Мир удивлённо приподнял брови, когда услышал про подарок Лики.

— Впрочем, чему я удивляюсь. Ты любого способна покорить, девочка моя, — тут же рассмеялся он.

— Ладно тебе, — я смутилась. — Я ведь не ставлю себе такой цели…

— Вот именно поэтому. Если бы ты ставила себе такую цель, это было бы неестественно. А так девочка почувствовала, что ты искренна с ней на самом деле, и прониклась. И я её прекрасно понимаю. Будь у меня такая мамаша, я бы уже давно из дома ушёл. Не повезло Максиму с женой.

— Да уж, — я вздохнула.

— Зато ему повезло с тобой, — Мир ободряюще улыбнулся и пожал мою руку.

— Ну а ты как встретил Новый год?

— О, замечательно. Со своим младшим сыном и его семьёй. Жена Артура, Лида, нравится мне гораздо больше, чем жена Сергея, она как-то мягче и спокойней. Так что я наелся от пуза, вдоволь наигрался со своим внуком и лёг спать в три часа ночи.

Внуков у Мира трое. И он уже несколько раз жаловался мне, что давно мечтает о внучке — всё-таки у самого два сына, и у тех тоже сыновья… «Настоящая футбольная команда», — качал головой Рашидов, рассказывая мне о них.

Мы обменялись подарками, и я ещё минут пять восторгалась большой коробкой со швейцарским шоколадом и огромной пачкой китайского чая, на котором не было ни слова по-русски.

— Это чёрный чай с мёдом, — пояснил Мир. — Попросил друга привезти из командировки. Настоящий китайский чай — это что-то потрясающее.

Нам как раз принесли кофе и пирожные, когда, случайно посмотрев на входную дверь, я увидела Громова.

Максим входил в кафе, мрачный, как предгрозовая туча. И что-то мне подсказывало, что здесь он не просто так… Да и вообще, как он может быть здесь?! По моим подсчётам, у нас с Миром ещё около двух с половиной часов…

Увидев моё изменившееся лицо, Рашидов обернулся. И окаменел, заметив Максима. Последний подошёл к нашему столику и просто встал рядом, сложив руки на груди. Его серо-жёлтые глаза сейчас казались мне просто серыми, а губы превратились в тонкую ниточку.

Громов злился. И я прекрасно понимала, на что…

— Как ты здесь оказался? — ляпнула я, решив прервать молчание. Право слово, лучше бы я ничего не говорила… Потому что после этого моего вопроса Максим, помрачнев ещё больше, прошипел:

— Я? Как я здесь оказался? А ты, Наташа? Как ты здесь оказалась в компании этого человека?

— Максим… — только и успела сказать я, как вмешался Рашидов:

— Прошу вас, Максим, не нужно нервничать. Поверьте, у вас нет причин для ревности.

Но Громов не слышал его. Он сверлил взглядом моё виноватое лицо.

— Ты врала мне! — наконец бросил он и, развернувшись, вышел из кафе.

Я чуть не плакала. Мир сочувственно посмотрел на меня и, взяв за руку, тихо сказал:

— Иди. Вам нужно поговорить. Прямо сейчас. Не жди, потому что чем дольше он будет об этом думать, тем больше придумает сам себе всяких глупостей.

— Спасибо, — я благодарно пожала его пальцы и вымученно улыбнулась. — Извини, что так получилось. Я так хотела увидеться с тобой.

— Ничего страшного, — Мир поднялся сам и помог мне встать, а потом поцеловал в щёку и погладил по волосам. — Мы увиделись. Позже, когда вы с Максимом разберётесь с этой ситуацией, мы с тобой ещё встретимся.

— Мир, — я уткнулась лицом в его рубашку, — я не знаю, что ему сказать…

— Девочка моя, — он взял моё лицо в ладони и посмотрел в глаза, — просто слушай своё сердце.

Максим был дома, когда я пришла. Один, без девочек. Сидел на кухне и гипнотизировал взглядом окружающую обстановку.

Я села рядом и взяла его за руку. Он тут же дёрнулся и отобрал свою руку.

— Максим, пожалуйста, — я вздохнула, — выслушай меня.

— Наташа, — в его голосе была горечь, — я ведь просил не обманывать меня.

— Я и не обманывала.

— А это как называется?

— Это называется дружба. Максим, у нас с Миром…

— Как ты его называешь?! — воскликнул Громов и посмотрел на меня с изумлением.

— Миром. Рашидова зовут Эльмир. Но это неважно…

— Ещё как важно!

— Максим! У нас с ним ничего нет! Мы просто друзья!

Он смотрел на меня, прищурившись.

— И давно вы друзья?

Я вздохнула.

— С октября.

Громов хмыкнул.

— Неужели ты думаешь, я поверю, что вы с ним, как ты говоришь, просто подружились? Ты очень красивая девушка, и то, как Рашидов на тебя смотрел… Я ведь видел, ещё на корпоративе в честь дня рождения издательства. Наташа, я ни за что не поверю, что у вас с ним ничего не было.

— А почему нет?! — я взорвалась. — Вообще-то я тебе досталась «свеженькой»! Или ты забыл?!

— А позже?

— Что — позже?!

— Позже, когда ты уже не была «свеженькой»…

У меня перед глазами поплыл туман. Я встала со стула и, уставившись Громову в лицо, гневно произнесла:

— Ты думаешь, что я спала с вами обоими?!

— А что тут такого? Рашидов привлекательный мужчина, пусть и не очень молодой…

Тут я, не выдержав, со всего размаху влепила Максиму пощёчину. И, развернувшись, побежала прочь из кухни.

Он догнал меня уже на пороге нашей спальни. Сжал в железных объятиях так, что я не могла и шагу ступить.

— Пусти!

— Не пущу.

— Пусти! Чёрт бы тебя побрал! Отпусти меня!

— А куда ты собралась? — Максим развернул меня лицом к себе и посмотрел в глаза. — Ты к нему пойдёшь, да? К Рашидову?

— Идиот! — я попыталась вывернуться, но только причинила себе боль этими лихорадочными движениями. — Ты меня достал со своей ревностью!! Как ты вообще мог подумать, что я спала сразу с двумя мужиками?!

Максим молчал, упрямо сжав губы.

— Не было у меня ничего с Рашидовым. Клянусь. А не говорила я тебе о нём просто потому, что боялась твоей реакции. Вот и не зря боялась!

В этот момент Максим немного ослабил хватку, и я сразу обмякла в его руках, устав сопротивляться.

— Ты говоришь правду?

Я взяла его лицо в ладони и, глядя в глаза, повторила:

— Я не изменяла тебе, Максим.

Он вымученно улыбнулся.

— Прости. Когда я увидел вас вместе, у меня в глазах помутилось от ревности. Ты ведь ничего не говорила про Рашидова. И я сложил два и два — твою скрытность и то, что ты утром так обрадовалась, когда сказала, что раз мы с девочками сегодня уезжаем, то ты пойдёшь на встречу с подругой… Это он твоя «подруга»?

— Да, — я кивнула. — А… Максим, а как ты вообще нас нашёл?

Громов смутился.

— Понимаешь… У меня есть друг, он занимается частным сыском и слежкой. Я утром позвонил ему и…

— Попросил следить за мной? — чувствуя, как внутри закипает ярость, зашипела я. — Да как ты мог!

Я всё-таки вырвалась из его рук, подбежала к шкафу и схватила свою спортивную сумку, с которой я когда-то пришла в эту квартиру.

Больше ничего я сделать не успела. Максим оттащил меня от шкафа, бросил на постель и, прижав своим телом, прошептал:

— Я тебя никуда не отпущу. Никогда, слышишь?

На этот раз его губы были жестокими, они не просили, а требовали. Я пыталась увернуться, мотала головой, но всё было бесполезно.

Максим будто обезумел. Он целовал меня, шепча только одно слово — «моя» — и не слышал того, что я ему говорила.

Я просила отпустить меня. Шептала, что не хочу, умоляла перестать…

До этого дня Максим ни разу не был настолько груб со мной. Я пыталась отпихнуть его, уворачивалась от его губ, но он, с помутившимися от ревности глазами, ничего не слышал и не чувствовал…

Впервые физическая близость принесла мне столько боли. Боль была в каждом уголке тела, включая мою душу. И когда Максим, наконец, отпустил меня, я отползла в сторону и встала с постели, чувствуя, как огненным кольцом охватывает всё внутри, как подкашиваются ноги.

Я молча оделась. Дрожащими руками натянула бельё, штаны и блузку, и только собиралась выйти из комнаты, как Максим остановил меня.

— Наташа? — он вскочил с постели и попытался обнять меня. Я увернулась. — Что с тобой?

— Животное, — ответила я, не глядя на него. — Ты настоящее животное. Ты вообще слышал, что я тебе говорила? Я ведь просила тебя перестать. Зачем ты со мной так… грубо? Или тебе именно так и нравится, а всё, что было раньше — это разминка?

— Наташа…

— Я ухожу. Ухожу, слышишь? И только попробуй меня задержать!

Максим и не пытался. Он просто отошёл в сторону. Я не смотрела не него, поэтому не знаю, какое у него было лицо.

Я молча собрала самое необходимое и ушла, бросив ключи в коридоре.

Только на лестнице я вспомнила, что забыла Алису. Но возвращаться не стала. С Лисёнком и Ликой моя девочка не пропадёт.

Мне казалось, что-то внутри меня остановилось и умерло. Я шла, не разбирая дороги, мечтая разучиться думать и чувствовать, или вообще перестать существовать.

Было больно и обидно. Обидно, что Максим не верил мне и попросил проследить за мной. Обидно, что он подумал, будто я сплю ещё и с Миром. Обидно, что сегодня он меня практически изнасиловал, не слушая ничего из того, что я говорила.

Я вернулась к себе, в свою пыльную одинокую квартиру. Я понимала, что в «Радугу» теперь мне дороги нет, и сразу после каникул придётся писать заявление об уходе.

Но мне было всё равно. Я ничего не чувствовала. Просто сидела на кухне и смотрела в потолок.

Никто и никогда не обижал меня настолько сильно.

Успокоившись, я прошлась по квартире, протирая пыль. Наткнувшись взглядом на книжный шкаф, заметила, что моя «вечная свеча» давно потухла. Батарейки я хранила на верхней полке одного гардероба — там были свалены в кучу какие-то старые документы, мои детские пазлы, несколько фотоальбомов с фотографиями, папины шахматы и нарды…

Я встала на стул и полезла наверх. Встав на цыпочки, я засунула руку вглубь полки… и вдруг наткнулась на что-то деревянное и резное.

Я нахмурилась. Мне казалось, в этом месте должен лежать пакет с батарейками. Но, судя по всему, это какая-то шкатулка.

Минут десять я потратила, вынимая всё с полки. И вот, наконец, моему взору предстала небольшая резная шкатулка, заваленная хламом настолько, что если бы не эта случайность, я бы не обнаружила её, пока не выгребла из шкафа всё подчистую.

Взяв шкатулку, я села на диван. Дрожащими руками откинула крышку, шестым чувством понимая — в ней что-то очень важное.

Сверху лежало письмо. Я сразу поняла, что это именно письмо — простой листочек, сложенный несколько раз, немного желтоватый, видимо, от старости.

Развернув его, я охнула — это был мамин почерк!

Мне жаль, что я не могу ничего сделать… Мне жаль, что ты так и не понял — любовь всегда начинается с дружбы, и то, как я тебя ценила, как слушала все твои мысли, как поддерживала в трудную минуту — это дружба… А ты, видимо, всегда считал, что я просто жду, пока ты полюбишь меня. Как же это унизительно.

Я никогда не делала чего-то, ожидая, что вот, я сделаю это — и ты меня полюбишь. Я делала это, потому что была твоим другом… Наверное, все же, была… Потому что уместить в своём сердце все твои вчерашние слова я не могу.

Утром было такое чувство, будто я превратилась в кусок мяса. Будто с меня живьем содрали кожу. Я бежала на работу, потому что я хотела к ним, к ним… к тем людям, которые спасли меня в прошлом году. И, увидев Елену Петровну, услышав этот родной голос, когда она говорила по телефону со своей сестрой — я чуть не расплакалась. Я почувствовала, как меня переполняет любовь. Я чувствовала, как в глазах вскипают слезы — то ли обиды от того, что ты вчера наговорил мне, то ли от того, что я ещё могу любить.

А потом, когда Елена Петровна шла мимо, я посмотрела на нее и улыбнулась. Она спросила: «Что ты смотришь?». У меня с губ сорвалось: «Люблю!». И я была так рада услышать: «И я тебя тоже люблю».

Это есть у меня… а у тебя нет. И мне очень жаль тебя… Жаль, и только… И больше не будет слёз. Хватит. Отмучалась.

И мне уже все равно, что ты ответишь на это письмо… Ты причинил мне столько боли, что во мне уже ничего не осталось. Кроме жалости к людям, которые не умеют любить…

P.S. Совсем недавно во сне я говорила с одним человеком. Я не знаю, кто это был. Он спросил меня, что бы я выбрала, если бы передо мной были две дороги — одна очень ровная, и даже, возможно, счастливая, но — с человеком, которого я не люблю. А вторая — вся каменистая, полная рытвин и ям, и — в одиночестве… Но зато — честная!

Я ответила, что всегда стараюсь быть честной. И выбрала бы вторую. Тогда он улыбнулся, погладил меня по голове и сказал, что всё будет хорошо.

Я читала это письмо, и передо мной, как наяву, вставало мамино лицо. Её спокойные, сияющие глаза. Она простила, смогла простить. А ведь если бы не простила, меня бы не существовало на свете.

Вытерев глаза рукавом, я взяла в руки старую зелёную тетрадку. Она была похожа на дневник — неровные строчки, пляшущий почерк, где-то на полях кляксы, на некоторых страницах — следы слёз.

Ты даже не представляешь, каково это — просить, чтобы тебя оставили одну хотя бы на десять минут… чтобы просто поплакать. Ничего не делать, а только сжать глаза изо всех сил, и чувствовать, как по горячим от температуры щекам текут холодные слезы. Такое странное ощущение.

Откуда берётся эта печаль? Она берётся от того, что сердце — большое и любящее, бьющееся… но — не нужное… Ничего этого не нужно, это всё — зря…

Знаешь, каково это? Это так, будто ты кричишь во весь голос в пустоту. И вдруг — не слышишь эха…

В этом мире что-то не так, если в ответ на громкий крик ты ничего не слышишь… Пусто.

Завтра я проснусь, и всё будет хорошо. Вот увидишь. Я и написала это только для того, чтобы наконец заплакать.

Прости, прости меня… прости меня за слабость… Я всегда хотела быть сильной и независимой, а получилась какая-то размазня, которая никак не может понять чего-то важного.

Завтра я проснусь, и всё будет хорошо. Может, температура станет ещё больше — но потом она пройдет…

И всё будет хорошо. Может быть, только пусто и холодно… Но главное, чтобы было тепло внутри.

И я буду держать сама себя за руку… Не зря у меня две руки…

Я хочу быть сильной, и я буду ей. Обязательно… это не так уж и сложно… наверное…

К концу этой записи я почувствовала мамину боль, как свою. Мне казалось, что она обращается ко мне. «Знаешь, каково это? Это так, будто ты кричишь во весь голос в пустоту. И вдруг — не слышишь эха…»

Да, мама, именно так. Я очень хорошо понимаю тебя теперь.

Я читала записи, полные боли, страданий и одиночества, и плакала. Странно — ведь в этот день столько всего произошло, а заплакала я только после того, как нашла шкатулку. Словно кто-то специально подложил её мне в шкаф в самый подходящий момент… В момент, когда родители были нужны мне, как никогда раньше.

Мне было немного стыдно за то, что я вот так заглядываю в чужую жизнь. Но я быстро утешила себя. Ведь они уже умерли…

А мне, когда я читала этот дневник, казалось, будто я прикасаюсь к такой маме, которую я никогда не знала.

К концу тетради записи изменились. И на предпоследней странице…

На любую ситуацию можно смотреть с разных сторон. Искусство жить в том, чтобы смотреть на эту ситуацию сразу с нескольких сторон, и уметь сравнивать свои мысли и ощущения… только это умение — большая редкость, пожалуй.

Когда-то давно один человек сказал мне: «Какая ты счастливая… и несчастная… очень-очень несчастная»…

Я до сих пор не знаю, чего же всё-таки больше — счастья или несчастья?

Счастье — в возможности так чувствовать, так любить, погружаться в человека по самую макушку, чувствовать мысли и настроение. Иногда хочется кричать — особенно когда пытаешься что-то сделать, чтобы отвлечься, и увлечься кем-то ещё. Как глупо всё время получается, и разве можно так обманывать себя и других людей? Если нужен только один человек — ну да, можно это отрицать, можно не верить, улыбаться и говорить: «Ерунда, ещё кого-нибудь встретишь».

А я вот не верю в это. Это не глупое упрямство маленькой девочки — разве в таких вещах можно упрямиться? Разве не хочет каждый человек взаимности? Просто я знаю, когда у меня замирает сердце, а когда нет. Когда мне интересны мысли, и я запоминаю их, как настоящее, бесценное сокровище — а когда нет. Когда обнимаю, и мне хорошо, а когда просто иду рядом и думаю — ох, скорей бы это всё закончилось. Глупо и нечестно — по отношению ко всем. Лучше уж быть одной — всегда. Чем обманывать свою собственную душу, да это и не получается у меня.

А несчастье… есть ли смысл перечислять? Все всё прекрасно понимают, правда?

Но люди — не вещи. И если ты хочешь «взаимности», и только в этом видишь смысл своего существования — значит, относишься к своему «любимому» не как к человеку, а как… к кукле. «Разве можно любить того, кто не любит тебя?» — этот вопрос я услышала однажды. И честно — не смогла ответить. Потому что такое отношение к любви уже заранее — не любовь.

Когда любишь — просто желаешь счастья. Это не договор о купле-продаже чувств и эмоций… Я хочу, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты делал то, что тебе нравится, что тебе нужно для счастья — вот, пожалуй, и вся формула… И никакого «ты — мне, я — тебе», потому что любовь можно отдавать только добровольно.

А я? А что я… Счастье не купишь — даже за чувства. И если так получилось, что человек, который тебе нужен для этого счастья, который самый родной, самый лучший, относится к тебе просто как к хорошему другу — тут просто надо брать в кулак всю свою волю и находить радость и счастье в чём-то другом.

А я и не говорю, что это просто. И я тоже иногда срываюсь, особенно если голова болит или простуда какая-нибудь. Просто на любую ситуацию можно посмотреть с разных сторон. Главное — уметь это делать… и понимать, что счастье — не в обладании кем-то…

Счастье — внутри тебя самого, и в возможности подарить другому человеку свободу.

Улыбаясь сквозь слёзы, я перевернула страницу. Эта запись была последней. А в самом конце тетради расцвела маленькая ромашка, нарисованная маминой рукой… Словно символ той надежды, которая всегда жила в её сердце.

Когда у тебя что-то (или кто-то) есть, то ты совершенно не замечаешь, любишь ли ты это или нет. Просто — есть оно, и есть. А когда теряешь… это будто встать над пропастью. Какие, оказывается, сильные, глубокие чувства! И как, оказывается, сложно… Без этого чего-то или кого-то.

Почему осознать это в полной мере можно только тогда, когда теряешь… или уже потерял. Когда уже поздно. И по-моему, любовь — это просто когда я, конечно, без тебя могу, но — не хочу. И вся загвоздка в этом «не хочу»…

Так у меня и получилось, мама. Когда вы с папой были рядом, я совершенно не замечала, насколько сильно я вас люблю.

А потом было уже некому признаваться в этом.

Отложив тетрадку, я вновь сунулась в шкатулку. Теперь на дне оставались только небольшие листочки — видимо, просто записки… И я вспомнила, улыбнувшись — как я вообще могла об этом забыть! Ведь мои родители всегда оставляли друг другу записки…

Хочется увидеть, поговорить, взять за руку… Почему? Начинаешь анализировать — почему? Ведь в этом нет никакого смысла, никакой пользы…

Нет, есть. Конечно, есть. Я отдаю своё тепло тебе, а ты отдаешь мне своё. И вместе разгорается костёр. Костёр, о который можно погреть душу и сердце.

И просто забыть о том, что было. Мне нужно это… Забыть о том, что было…

Ниже, рукой отца, было написано всего одно слово:

«Прости».

И под ним маминым почерком:

«Уже».

Я прикоснулась указательным пальцем к буквам, которые когда-то вывел на этом листке бумаги мой отец. Неровный, немного угловатый почерк со смешными завитушками… Я обводила каждую букву, вспоминая, как папа, сосредоточенно хмурясь, выводил в специальной тетрадке свои любимые стихи. На самом деле у него таких тетрадок было много… Он вёл их всю свою жизнь. А после его смерти я заперла их в шкафу, боясь даже заглянуть туда… Потому что все эти стихи он когда-то читал мне вслух. И я слишком хорошо помнила папин голос… И слишком сильно скучала по нему.

Вздохнув, я достала следующую записку. Это было сердечко, аккуратно раскрашенное красным карандашом.

Я тебя очень люблю! Очень.

P.S. И вообще, «люблю» — самое большое слово в мире. Оно вмещает в себя столько чувств и эмоций… и как оно до сих пор не разорвалось?

Глаза опять защипало, и я наугад выловила из шкатулки ещё один листочек. Остальные прочитаю потом…

Он явно был вырван из какого-то блокнота. Наверху я рассмотрела чей-то отпечаток пальца… Судя по размеру, папин. Но записка была написана маминой рукой.

Мечта даёт человеку крылья. Но когда мечты больше нет, а ты всё равно можешь закрыть глаза и чувствовать, это окрыляет ещё больше.

Люблю тебя. От пяток до макушки.

Вечно? Ну да. Ведь я умру прежде, чем смогу закончить.

Я читала эти строки снова и снова, вслух и про себя… И мне казалось, что мама здесь, рядом со мной, что это не я, а она читает сейчас свои записи.

И слёзы вновь начали свой бег по моим щекам. Я вытирала их рукавом, удивляясь — откуда столько?

«Я умру прежде, чем смогу закончить…»

Так и получилось.

В тот момент, когда я собирала в шкатулку всё прочитанное, раздался звонок в дверь. Сердце дёрнулось и зашлось в лихорадочном стуке.

Я открыла дверь, даже не спросив, кто там. И тут же была схвачена в объятия и приподнята над полом. Совершенно счастливые голубые глаза смотрели на меня. Я запустила обе руки в густые светлые волосы на макушке и прошептала:

— Антошка…

— Пчёлка-труженица!

Восторг в голубых глазах тут же сменился тревогой.

— Наташ? Ты плачешь? Что случилось?

Я только молча покачала головой. Антон поставил меня на пол и обнял, прижав к груди и осторожно поглаживая по волосам.

— Я так соскучился, пчёлка. Пойдём, пойдём в комнату. Господи, как давно я тебя не видел. Пойдём, и ты мне всё расскажешь… Кто тебя обидел и почему ты плачешь…

Я только кивала и шла за ним, глотая слёзы. В комнате Антон усадил меня на диван, сел рядом и вновь обнял.

И я действительно рассказала ему всё — с самого начала. Про мои отношения с Громовым, про девочек, про Мира, про ревность Максима и про нашу с ним последнюю ссору.

Антон молча слушал, зарывшись носом в мои волосы. Одной рукой он обнимал меня за плечи, а другой накручивал мои локоны себе на пальцы.

— Пчёлка, — сказал друг, когда я замолчала, — почему ты ничего не рассказывала мне раньше? В письмах, в скайпе… Почему?

Я не могла придумать ответ, поэтому молчала.

Антон вздохнул.

— Понятно…

— Что тебе понятно? — спросила я тихо, поднимая голову. Антон смотрел на меня, ласково и грустно улыбаясь.

— В первую очередь, что я дурак. Надо было плюнуть на всё и приехать ещё осенью… До того, как ты связалась с этим Максимом. Я ведь… — он запнулся, — я так хотел тебе сказать…

— Сказать что?

Антон, вздохнув, наклонился и, прислонив свой лоб к моему, закрыл глаза.

— Я тебя люблю, пчёлка. Уже очень давно. Наверное, я влюбился в тебя ещё тогда, в институте. Но я слишком боялся серьёзных отношений и не хотел потерять хорошего друга, поэтому не ухаживал за тобой. А потом, когда ты потеряла родителей, я не знал, как к тебе подступиться. Ты изменилась с того дня, пчёлка. И я всё ждал, набирался смелости… Ну вот и проворонил тебя. А у меня, Наташ, последний год никого и не было. Потому что как начинаю с девушками встречаться, перед глазами всё время — ты. Твои глаза, тело, запах. Никто мне не нужен, кроме тебя.

Я молчала. Где-то внутри что-то переворачивалось. Если бы Антон сказал всё это раньше…

Я положила руки ему на плечи, посмотрела в глаза и ответила:

— Ты, наверное, даже не знаешь, что я влюбилась в тебя в первый же день нашей учёбы? Да-да, не смотри на меня с таким удивлением. Я влюбилась, и потом, общаясь с тобой, всё ждала взаимности. Страдала, смотря на твоих девушек. А после смерти родителей… прости, Антон, я, кажется, разучилась любить.

Он схватил мои руки и начал целовать запястья.

— Наташа… Родная моя, любимая, единственная…

Я уже не могла плакать.

— Дай мне шанс, пожалуйста, — прошептал Антон. — Ты ведь любила меня когда-то. Быть может, всё вернётся… Я обещаю, что не буду торопить тебя. Пчёлка, ты нужна мне. Как воздух, как солнце, как небо…

В глазах Антона я видела надежду и отчаяние. Я осторожно прикоснулась пальцами к его щеке…

Почему бы и нет? Возвращаться к Максиму я не хочу. Хватит жить иллюзиями… Ему нужна женщина, которая будет его любить, а не я, постельная грелка. Девочек жалко… особенно Лику… Но ничего не поделаешь.

Пусть я не люблю Антона. Но это сейчас. А ведь раньше любила. И он был единственным человеком, которого я любила — за всю свою 25-летнюю жизнь. Почему бы не дать шанс этой любви вернуться? Я ведь когда-то так мечтала об этом. О взаимности.

— Хорошо, — сказала я. Антон резко выдохнул — видимо, он задерживал дыхание на то время, что я раздумывала, — и его глаза засветились радостью.

— Пчёлка… можно мне поцеловать тебя?

Я кивнула.

Губы Антона были мягкими и почему-то немного солёными, как фисташки. Он целовал меня осторожно, будто боялся, что я исчезну.

И я чувствовала… нежность. Не пустоту, а нежность. Она расцветала во мне, как сирень, наполняла своим ароматом каждый уголок моей души. Словно вернулось прошлое, когда я училась в институте и каждый день смотрела на Антона с затаённой любовью в сердце.

А потом мы сидели в полумраке, и он шептал что-то ласковое, обнимая меня. И не хотелось думать о том, что будет дальше. Я и не думала. Просто прижималась к Антону, слушала его голос и наслаждалась временным спокойствием, воцарившимся в моей душе.

— Ты поедешь со мной?

Антон задавал этот вопрос уже в третий раз, но я всё никак не могла сосредоточиться.

— Куда?

— В Венецию. У меня там серия съёмок на открытом воздухе. Поедешь? Ты ведь никогда не была в Венеции. Там очень красиво, пчёлка.

Я задумалась. А почему бы и нет? Из «Радуги» я всё равно собираюсь уволиться… Устрою себе каникулы. Да, именно так, венецианские каникулы.

— Хорошо, — ответила я и улыбнулась, увидев реакцию Антона.

— Самолёт через шесть дней, я попрошу своего знакомого быстренько сделать тебе визу. Спасибо, что согласилась… Ты даже не представляешь, насколько это важно для меня.

— Я и не представляю, — сказала я, погладив его по щеке. — Я просто вижу.

Следующие шесть дней пролетели быстрее ветра. Несколько раз звонил Максим, но я не брала трубку. Съездила в издательство и оставила на охране заявление об уходе, попросив передать Громову в первый же рабочий день. Хотела ещё и браслет вернуть, но почему-то не решилась.

Антон всё это время спал на диване и ни разу не пытался соблазнить меня. Я была ему за это очень благодарна, потому что чувствовала — к интимным отношениям я пока не готова.

За два дня до отъезда я увиделась с Миром. Рассказала ему обо всём, что произошло. Он долго молчал, раскуривая свою трубку. Потом выдохнул кучу дыма и спросил:

— Ты уверена, что хочешь уехать вот так — даже не простившись с Громовым и девочками?

Я пожала плечами.

— Мир, я понимаю, что это нехорошо, но… Сам посуди. Как мне смотреть в глаза Лике и Алисе? Особенно Лике. Она ведь даже вторую часть медальона мне отдала, — я дернула себя за цепочку, висящую на шее. — Может, чуть позже, когда первые страсти поулягутся и они поймут, что так будет лучше.

— Думаешь, поймут? — Мир задумчиво наклонил голову.

— Поймут. Они умные девочки. Должны осознать, что отцу нужна любящая женщина, а не девушка для удовлетворения сексуальных потребностей.

— Я не думаю, что ты была для Громова всего лишь такой девушкой, — спокойно сказал Мир. — Но в любом случае — это твоё решение. Только скажи мне, пожалуйста, во сколько вы улетаете через два дня?

Я продиктовала Рашидову номер рейса и время отлёта. Не знаю, зачем ему это понадобилось, но вопросов решила не задавать.

Я всё поняла, когда два дня спустя мы с Антоном приехали в аэропорт. Мир уже ждал нас. И я, извинившись перед Антоном, подбежала к нему.

— Что ты здесь делаешь?

— Решил тебе кое-что подарить, — ответил он, ухмыльнувшись. — Держи.

И Мир протянул мне продолговатый белый конверт. Я нахмурилась.

— Что это?

— Это? Так, безделица. Смотри, девочка моя, сегодня среда. Если вдруг ты решишь вернуться, открой конверт. Но только до следующей пятницы. Потом будет уже поздно.

— Он самовоспламенится? — я улыбнулась.

— Нет, просто потеряет ценность. Если поймёшь, что поступила правильно, можешь сжечь его.

И Мир, вздохнув, крепко меня обнял.

— До свидания, девочка моя. Будь счастлива.

— Ты тоже, Мир. Спасибо тебе за всё.

В последний раз я посмотрела в его тёплые глаза, а потом, развернувшись, поспешила к Антону. Когда через пару минут я обернулась, Мир уже ушёл.

Слушая шум двигателя во время взлёта, я вдруг осознала, что сегодня переступила через какую-то черту, и теперь мне нет возврата.

Почему-то стало очень грустно. Так грустно, будто позади я оставила что-то очень важное. Хотя на самом деле там не было ничего, кроме двух замечательных девочек и кошки. Но у них всё будет хорошо. Я уверена.

— О чём думаешь? — спросил меня Антон с улыбкой, как только самолёт перестало трясти. Под нами и над нами проплывало спокойное и безмятежное небо.

— Ни о чём особенном. Что мы будем делать в Венеции?

Антон приобнял меня за плечи и ответил:

— Мне придётся немного поработать, ну а ты уж точно должна только отдыхать. Ты, пчёлка, слишком много трудилась в последние годы. Совсем не расслаблялась!

Я прижалась щекой к плечу Антона и вздохнула.

— Я так рада, что ты приехал. Ты меня спас от самой себя, как в прошлый раз, когда умерли родители.

— А что увёз тебя — рада?

Где-то в глубине души что-то жалобно заныло, но я быстро отогнала прочь это ощущение. И просто кивнула.

Примерно через четыре часа мы были в Венеции. Завезли свои вещи в отель и отправились обедать. Антон предложил небольшой ресторан на берегу Гранд-канала.

Город был поддернут туманной дымкой, ветер, холодный и солёный, трепал мои волосы. Больше всего меня поразила вода — она была бирюзовой. Я никогда не видела такого странного оттенка. А потом вспомнила, что она и должна быть такой, ведь это не река, а море.

— Красиво, — сказала я, устраиваясь у окошка. Антон ухмыльнулся.

— Я знал, что тебе понравится. Это твой город.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, — он вздохнул, — это трудно объяснить. Когда я впервые побывал в Венеции, то сразу заметил необычайную обречённость этого города. Она здесь в каждом здании, даже в воде. Словно всё вокруг знает, что когда-нибудь исчезнет. В тебе есть эта обречённость. А ещё — сочетание тепла и холода. С одной стороны — тёплые цвета, особенно летом, яркое солнышко, а с другой — холодный ветер, туман, безрадостные дожди, обшарпанные здания. В тебе тоже сочетаются тепло и холод.

Я улыбнулась, задумчиво рассматривая вид из окна. Возможно, Антон прав. Значит, стоит познакомиться с городом поближе.

— Ты не обиделась, пчёлка?

— На что? Ты всё правильно сказал.

— Хорошо… А когда ты была в Болонье в марте, никуда так больше и не вырвалась?

— Нет. Выставка отняла очень много сил, да и времени у нас с Максимом не…

Я запнулась на этом имени. По коже побежали мурашки, а где-то внутри меня словно открылась кровоточащая рана. Я зябко повела плечами. Антон это заметил.

— Не думай о нём, Наташ, — сказал он очень серьёзно. — Этот человек остался там, в другом городе и другой стране. И в прошлой жизни.

Я кивнула и углубилась в меню.

Что такое время и расстояние для мыслей и воспоминаний? Ничто, пыль под ногами. Мои родители так далеко, что никаким самолётом не долететь. Но они в моих мыслях, чувствах, ощущениях и мечтах — навсегда.

Целый день мы бродили по городу. К вечеру ноги у меня уже выли. Антон старался показать мне как можно больше. Он очень интересно рассказывал об истории города, я даже пошутила, что он мог бы стать экскурсоводом.

В отель я не просилась. И не потому, что не хотела. Я просто отчаянно боялась надвигающейся ночи… боялась, что, когда Антон останется со мной на одной кровати, друг не выдержит. И самое главное — я осознавала, что теперь уже не имею права его оттолкнуть. Хотя, нет, имею, но не осмелюсь так обидеть того, кто меня по-настоящему любит.

Я долго стояла под душем, обхватив себя руками, греясь в горячей воде после зябкого венецианского вечера, и думала.

Как же я запутала свою жизнь. Если бы я тогда не пошла с Максимом после корпоративной вечеринки… Если бы дождалась приезда Антона, всё было бы намного проще. И у меня не ныло бы сердце от осознания того, что я не сдержала ни одного из своих слов. Обещала не обманывать — обманула. Обещала не причинять боли — причинила. И уехала, даже не простившись.

Золотая птичка на моей шее была немым укором. Снять её я так и не решилась.

Когда я, накинув халат на голое тело, вышла из душа, Антон сидел на расстеленной кровати в одних трусах. Я застыла в дверях, а он, встав, скользнул мне навстречу. Развязал пояс халата и снял его, а потом подхватил меня на руки и отнёс в постель.

Укрыв меня тёплым одеялом и пледом, Антон выключил свет, лёг рядом, осторожно обнял и, чмокнув в щёку, прошептал:

— Спи, пчёлка.

Услышав мой облегчённый вздох, друг рассмеялся.

— Я ждал очень долго, Наташ. И буду ждать ещё, столько, сколько потребуется.

— Спасибо, — только смогла прошептать я.

На следующий день Антон был вынужден уйти на работу. Я, предоставленная самой себе, бродила по городу, каталась на речном трамвае, заходила в магазины и музеи, кормила голубей и здоровенных толстых чаек (если это, конечно, вообще чайки, а не какие-нибудь другие птицы) на площади Сан-Марко.

Без Антона было скучно. В его присутствии меня почти не посещали мрачные мысли, но стоило другу покинуть меня надолго, как я начинала хандрить. Нет, я старалась не думать о Громове и его дочерях, гнала от себя все мысли о них, но тоска посещала меня независимо от того, думала я о них или нет. Она просто приходила, как приходило ко мне одиночество после смерти родителей, не спрашивая разрешения.

И поэтому, когда Антон возвращался с работы, я искренне вешалась ему на шею и радостно дрыгала ногами. А он смеялся и целовал меня, и его губы пахли морем и фисташками.

В кровати мы по-прежнему просто спали. Хотя несколько раз Антон позволял себе немного больше простых поцелуев, но в нужный момент всё равно останавливался и желал мне спокойной ночи. Я знала, чего он ждёт, но пока не могла осуществить его мечту.

Так прошло четыре дня. Во вторник Антон обещал вернуться сразу после обеда. Для съемок ему оставался ещё один день, а потом мы сможем наконец побыть вдвоём и несколько недель просто путешествовать по Европе. Визит в Рим я уже предвкушала.

Теперь каждое утро, вместо того, чтобы фотографировать рассвет, я запускала руку в мамину шкатулку, которую взяла с собой в Венецию, и доставала одну из записочек. Они все были похожими друг на друга — ласковые слова и признания в любви необыкновенно повышали моё настроение. Словно мама на один краткий миг возвращалась к жизни и обнимала меня за плечи.

Но в тот вторник мне попалась совсем другая записка…

Прости, что пишу это, а не говорю в глаза. Я малодушная и слабая… Просто не хочу видеть твоё лицо, когда ты узнаешь.

Мне осталось жить не больше года. Так сказал врач час назад. Всё бесполезно, ничего не поможет. Через год вы с Наташей останетесь вдвоём.

Я всегда мечтала умереть молодой. Не зря говорят, что с мечтами нужно быть осторожнее, они могут и сбыться…

Сейчас мне нужно выплакаться. А потом я смирюсь. Ты ведь знаешь меня.

Я всегда боялась, что первой останусь без тебя. Но теперь… я бы отдала всё, лишь бы не покидать тебя. Я не хочу причинять тебе боль… Если бы я могла хоть что-то исправить!

В любом случае — мы встретимся там. Я верю.

Я буду ждать тебя.

Мир перевернулся. Я опустилась на постель, глотая ртом воздух. Никогда в жизни я не чувствовала так остро собственное сердце — оно билось в груди, выталкивая кровь, оно стучало на всю комнату…

Наверху записки была дата. Они погибли ровно через полгода. И я вспомнила, вспомнила наконец, как мама ходила по больницам, уверяя меня, что ничего страшного не происходит. И я верила — просто потому, что мама никогда не врала мне. А ведь она так похудела за эти полгода, а папа вдруг начинал без причины как-то грустно улыбаться…

Я выскочила из отеля, забыв тёплый платок. Бродила по узким улочкам, мерила шагами мостовые, украдкой вытирая заслезившиеся от ветра глаза.

То, что стало трагедией для меня, было благословением для них. Они должны были умереть вместе. Просто потому, что всё равно не смогли бы жить друг без друга.

Теперь я это понимала. Но понимание далось мне так тяжело и больно, что казалось, будто кто-то насильно вырывает что-то у меня из груди.

И когда по щекам наконец заструились тёплые, солёные и злые слёзы, я смогла глубоко вдохнуть холодный морской воздух и успокоиться.

Они погибли мгновенно, не успев почувствовать даже малейшей боли. Маме не пришлось лежать в больнице, страдая от медленно надвигающейся смерти, а папе — оплакивать её.

Так было правильно. Так было нужно… им.

А что нужно мне?!

Спустя час я, проголодавшись, зашла в то самое кафе на берегу Гранд-канала, которое облюбовали мы с Антоном. Сделала заказ и полезла в сумочку за зеркальцем, чтобы посмотреть, во что превратилось моё лицо после слёз на холодном ветру.

Вместо зеркальца я нащупала какой-то листочек. Сложенный вчетверо, он сиротливо лежал в центральном отделении сумки, рядом со всеми документами. Я нахмурилась и, зацепив листочек пальцами, вытащила на свет божий. И, развернув, с изумлением уставилась на тот самый портрет, который мне подарила Лика…

Сердце зашлось в лихорадочном стуке, когда я увидела Максима. Этот его взгляд, изображённый на портрете, был мне знаком очень хорошо… слишком хорошо. Я с жадностью впитывала в себя черты любимого лица, по которому так соскучилась. И сама дописывала недостающее в портрете — тонкую паутинку седины в волосах, ямочку на второй щеке, лукавые морщинки в уголках глаз.

Протянув руку, я водила пальцами поверх портрета, как будто действительно могла дотронуться до Максима. И вспоминала, вспоминала…

Вспоминала своё первое впечатление о нём, когда он вошёл в конференц-зал 8-го марта — серьёзный человек с удивительной ямочкой на щеке, который обидел меня, поверив Марине Ивановне.

Вспоминала наше первое совместное совещание и его слова: «Для меня будет настоящей честью с вами работать», а ещё — тёплую и большую руку, крепко пожавшую мою. Именно с этого рукопожатия всё и началось. Именно с него! И как я раньше не понимала…

Вспоминала поездку в Болонью и наши долгие разговоры в ресторане, когда я почему-то открылась почти незнакомому человеку, и слова Максима: «Вы живы, но вы спите».

Вспоминала его глаза, светящиеся тревогой и болью за меня после истории с Молотовым. Утро на лавочке и лихорадочные поцелуи в шею, мой рассказ и его: «Это самая печальная сказка о снежной королеве».

Вспоминала майские праздники и знакомство с Лисёнком. Потом — её день рождения и свою обиду на сбежавшего от собственных чувств Максима. Его день рождения и мой подарок — наш первый поцелуй.

Вспоминала нашу первую ночь, его руки и губы, радостное снежное утро, когда я нарисовала на стекле сердечко, совсем как в детстве…

Я смотрела на портрет и улыбалась. И этим воспоминаниям, и собственной глупости.

Ведь я люблю его. Именно на это и намекал мне Мир, когда говорил, что Максим мне «больше, чем нравится». Он-то, конечно, всё давно понял.

Именно поэтому моё тело всегда так реагировало на Громова. Оно осознало это гораздо раньше своей хозяйки и зашвыривало меня своеобразными сигналами, но я оказалась непробиваемой дурой. Я боялась своих чувств и не хотела признаваться в них, принимая реакцию собственного тела за примитивные желания.

И только теперь, взглянув на портрет, я увидела там двух влюблённых друг в друга людей. В чувствах самого Максима я не сомневалась.

И когда только Лика успела запихнуть мне в сумку свой подарок? В любом случае, при встрече скажу ей «спасибо», ведь, если бы не она…

Стоп. При встрече?!

Так, и что мне теперь делать?

Стало стыдно. За то, что не рассказала Максиму про Рашидова, за то, что уехала не прощаясь. Да, он тоже натворил много всего нехорошего, но…

Я слишком хорошо помнила слова мамы. «Если ты надеешься, что встретишь в жизни мужчину, который никогда не скажет или не сделает тебе нечто, из-за чего ты обидишься, то ты заблуждаешься. Нет ничего проще, чем обидеть другого человека».

Смогу ли я простить, как мама? Глупый вопрос.

Я всё-таки её дочь.

Сложнее всего мне пришлось, когда вернулся Антон. С признаниями я решила подождать до завтрашнего дня… И не только потому, что мне было необходимо придумать нужные слова, но и потому, что мне просто банально было очень стыдно перед ним.

Ночью я долго не могла уснуть, прислушиваясь к его дыханию. Антон ведь мог настоять на большем, чем просто спокойный сон вместе, но не стал этого делать. Он ждал, надеялся, верил… И мне так не хотелось разрушать в нём всё это. Я слишком многим обязана своему лучшему другу…

Но я люблю Максима. Мои чувства к нему совсем не похожи на то, что я когда-то испытывала к Антону, но так и должно быть. Я ведь изменилась.

Про конверт Мира я вспомнила утром. Долго искала его среди документов, и в конце концов, открыв, замерла в изумлении. Внутри лежал обратный билет на ночной рейс Венеция-Москва в пятницу. На моё имя.

Мир… умница. Он всё понял гораздо раньше, чем я. Но оставил мне возможность решать самой.

В среду Антон завершил съёмку совсем поздно и прибежал ко мне в отель в седьмом часу, когда я уже исходила Венецию вдоль и поперёк. Подхватил на руки и закружил по номеру, как будто я была лёгкой, словно пушинка.

— Вот и всё, пчёлка! Больше никаких съёмок!

И осёкся, увидев моё лицо. Весь день я раздумывала о том, как буду говорить вечером с Антоном насчёт своего отъезда, и просто не успела убрать с лица выражение глубокой задумчивости.

Друг молча поставил меня на пол и тихо, как-то обречённо, сказал:

— Ты хочешь вернуться?

— Откуда ты знаешь? — удивлённо вздохнула я.

Антон грустно усмехнулся. На дне его голубых глаз плескалось отчаяние. В этот момент он почему-то очень напомнил мне Лику.

— Ты думаешь, я слепой? Если бы я разобрался сразу, ещё в Москве, но я понял это только здесь…

— Понял что?

— То, что ты любишь своего Максима. Ты зла и обижена на него — да, но ты его любишь. Каждый раз, когда ты случайно упоминаешь его имя, у тебя перехватывает дыхание. Когда я обнимаю тебя, ты напрягаешься. И я вообще молчу о том, какая тоска иногда мелькает в твоих глазах. Если бы я знал, пчёлка! Я бы никогда не увёз тебя из Москвы.

Антон говорил с такой горечью в голосе, что я не выдержала и обняла его. Прижалась к груди, погладила по волосам.

— Забавно всё получилось, — друг прерывисто вздохнул. — Когда мы учились в институте, ты была влюблена в меня, а я не замечал этого. Потом, когда у меня появились чувства к тебе, я старательно гнал их прочь, твердя, что этого не может быть, что мне не нужны серьёзные отношения, что я не хочу потерять друга… И каждый раз, когда я приезжал к тебе в гости, всё ждал чего-то, какого-то знака для себя, что я могу попытаться… И вот, дождался — ты меня разлюбила. Ой, дурак…

— Антош, — я подняла голову и посмотрела ему в глаза, — я не разлюбила тебя. Ты неправильно говоришь. Разве не я писала тебе письма почти каждый день? Разве не я скучала по тебе? Ты — мой самый лучший, самый дорогой друг. Просто я изменилась, Антош, я больше не та девочка, что училась с тобой в институте. Изменилась и моя любовь к тебе — она не исчезла, не растаяла, не ушла, она просто изменилась. Понимаешь? Она изменилась, потому что изменилась я.

Он вздохнул.

— Что мне теперь делать, пчёлка?

— Жить. Я очень хорошо понимаю, каково это, когда любимый человек не отвечает тебе взаимностью, но теперь я понимаю ещё кое-что. Мечта даёт человеку крылья. Но когда мечты больше нет, а ты всё равно можешь закрыть глаза и чувствовать, это окрыляет ещё больше.

Антон посмотрел на меня с изумлением.

— Какие странные слова.

— Это слова моей мамы. А ей уж точно можно верить. Она знала, о чём говорит.

Друг улыбнулся, вымученно и грустно, и прошептал:

— Это будет непросто.

— Я знаю, Антош. Но ты выдержишь. И когда-нибудь встретишь девушку, которую полюбишь сам, и которая полюбит тебя.

— Сейчас мне сложно это представить.

Я обняла Антона ещё крепче, одной рукой взъерошив его волосы, а другой провела по груди, остановившись в районе сердца.

— Прости меня.

— Тебе не за что просить прощения, пчёлка.

— Есть за что. Своей ошибкой я причинила боль дорогим мне людям. В том числе, тебе. Я подарила тебе ложную надежду…

— Что ты, Наташ. Всю эту неделю мне казалось, будто у меня выросли крылья. Я никогда не был так счастлив. Пусть счастье оказалось призрачным… но оно в любом случае было.

Смотря в его грустные глаза, я вспомнила свои мысли после нашей с Максимом первой ночи. Я тогда думала похожим образом…

Но прощение Антона ничуть не уменьшало моё чувство вины. Простить саму себя всегда сложнее, чем другого человека.

— Если хочешь, — прошептала я, потянувшись к его губам, — я подарю тебе эту ночь. Сегодня я буду твоей… если хочешь.

Я почувствовала, как Антон вздрогнул. Заглянул в мои глаза с недоверием, словно думал, что ему послышалось… Не знаю, что он там увидел, но в следующую секунду Антон целовал меня с отчаянной нежностью.

Я помогла ему стянуть с себя свитер и джинсы. Сама справилась с его рубашкой и брюками, пока он дрожащими руками расстегивал застёжку на лифчике. И, почувствовав, что на мне больше ничего нет, упала на постель, утянув за собой Антона.

Это было прощание. Он лихорадочно целовал каждый уголок моего тела, каждому сантиметру дарил ласку горячих рук, а я подавалась навстречу, позволяя Антону всё, чего он так хотел.

— Я люблю тебя, пчёлка, — прошептал он, аккуратно прикасаясь пальцами там, где до этого не было никого, кроме Максима.

— Я знаю, — ответила я, раскрываясь под его пальцами, как цветок. А потом замерла, вдруг заметив, с каким выражением Антон смотрит на меня.

Лёгкая, грустная улыбка, а в глазах — нежность и сожаление.

— Почему ты остановился? — прошептала я.

— Помнишь нашу ссору перед твоей командировкой в Болонью? — он дождался моего кивка и продолжил: — Помнишь, ты тогда сказала, что я только беру и никогда не отдаю? Эти слова запали мне в душу.

— Антон, я…

— Тш-ш-ш. Дай мне сказать, пчёлка. Я действительно никогда не совершал бескорыстных поступков, даже с тобой общался преимущественно из-за того, что ты помогала мне с учёбой, да и совместное время мы проводили классно. Просто я никого по-настоящему не любил. Но теперь я знаю, что это такое — когда сердце замирает рядом с дорогим человеком, когда радуешься только потому, что он существует. Я знаю, что это такое, пчёлка, только благодаря тебе. И поэтому сегодня ночью мы будем просто спать.

— Антон?! — выдохнула я с изумлением. Он засмеялся.

— Ты даже не представляешь, как трудно мне далось это решение. Но должен же я хоть раз в жизни совершить бескорыстный поступок ради другого человека? Я ведь знаю, что ты меня не любишь — нет, любишь, конечно, но не как Максима. И я не хочу, чтобы в моих объятиях ты думала о нём. А больше всего я не хочу, чтобы эта совместная ночь когда-нибудь встала между нами стеной.

Я подалась вперёд и обняла его, чувствуя, как по щекам бегут горячие слёзы.

— Спасибо.

Я чувствовала, что Антон улыбается.

— Пчёлка… помнишь, когда мы были на пятом курсе, я пришёл к тебе в гости, и ты спросила, смотрел ли я твой любимый фильм? Я ответил, что нет, и тогда ты сказала, что я должен это увидеть. Тот вечер был одним из самых лучших в моей жизни. И я навсегда запомнил одну фразу…

— Какую?

— Помнишь, что сказал Медведь Волшебнику в ответ на эти слова: «Нищие, безоружные люди сбрасывают королей с престола из-за любви к ближнему. Из-за любви к Родине солдаты попирают смерть ногами, и та бежит без оглядки. Мудрецы поднимаются в небо и бросаются в самый ад из-за любви к истине. А что сделал ты из-за любви к девушке?»

Я молчала. И тихо плакала, уткнувшись Антону в плечо. Плакала из-за того, что всё получилось так странно и глупо. Плакала из-за того, что причинила ему боль. Плакала из-за того, что не могла найти нужных слов…

«Твоя последняя сказка оказалась забавной»…

Антон взял моё лицо в ладони, стёр дорожки от слёз с моих щёк и прошептал, улыбнувшись нежно и светло:

— Я отказался от неё.

Следующий день я запомню навсегда. Целые сутки мы прощались друг с другом, гуляя по печальному городу, глядевшему на нас со стылой обречённостью. Моё сердце наполняла светлая грусть, когда я смотрела на своего лучшего друга. Я никогда не видела Антона таким раньше. Эта любовь изменила его, сделала мягче, душевнее, спокойнее… И пусть ему было сложно отказаться от меня и принять свою судьбу, от осознания того, что это правильно, Антону становилось легче.

Я больше не считала его эгоистом.

Мой самолёт был в пятницу, в два часа ночи. И мы долго стояли в зоне ожидания, взявшись за руки, и просто смотрели друг на друга.

— Пожалуйста, не пропадай, — сказала я. — Пиши мне, звони, приезжай… Я не хочу терять тебя.

— Я обязательно приеду. Только чуть позже, мне нужно время, пчёлка.

— Я понимаю.

— И ты меня непременно познакомишь и с Максимом, и со своими девочками. Мне очень интересно будет посмотреть на человека, которого ты полюбила.

— Думаешь, он простит меня?

— Не сомневаюсь. И ты тоже не сомневайся, пчёлка.

Мы обнялись, и Антон в последний раз поцеловал меня в губы.

— Будь счастлива.

— Антон… — прошептала я. — Я хочу, чтобы ты помнил — ты занимаешь в моём сердце одно из самых главных мест. Я люблю тебя, и я принадлежу тебе, и всегда буду принадлежать, потому что ты мой самый близкий друг.

Антон ласково провёл ладонью по моей щеке и сказал:

— Я знаю, пчёлка. А теперь иди. Иначе я просто не смогу тебя отпустить.

Последнее порывистое объятие, лихорадочные слова любви, которые он шептал мне на ухо…

А потом я ушла. Не оборачиваясь, чтобы не видеть его лица и обжигающих голубых глаз, которые сейчас смотрели на меня с мукой и отчаянием.

Я знала, как это больно и трудно. Но чем хуже тебе сейчас, Антон, тем лучше и легче будет потом…

Я верю. Я знаю.

В самолёте я пыталась уснуть, но так и не смогла. Меня трясло, когда я думала о предстоящей встрече с Максимом… Что, если он не сможет простить? Если он выгонит меня?

А ещё я думала о том, что мне говорить Лике… Если с Максимом всё было понятно, то как разговаривать с девочкой? Я не знала. И от ужаса и отчаяния у меня темнело в глазах.

Сможет ли она простить меня?

Когда я, получив свой багаж, выходила из терминала, то чуть не уронила сумку, увидев прямо перед собой лицо Мира.

Он был здесь, в белом спортивном костюме, и смотрел на меня с такой шальной радостью в глазах, что я поневоле улыбнулась.

И побежала вперёд. А в следующую секунду уже повисла на его шее, с удовольствием вдыхая аромат скошенной травы и весеннего солнца, которым всегда пахла его кожа.

— Я знал, что ты вернёшься, — сказал Мир с улыбкой в голосе.

— Спасибо тебе за всё.

Он поставил меня на землю, в одну руку взял сумку, а в другую — мою ладонь, и повёл прочь из аэропорта.

Мир сразу повёз меня в издательство. И я не сопротивлялась, понимая, что чем скорее поговорю с Максимом, тем лучше. Тем более, что рабочий день вот-вот начнётся.

В машине я нагло уселась Миру на коленки, от чего он слегка опешил, а потом расслабился и ухмыльнулся, ласково глядя на меня.

— Ты злостный оккупант!

— Ага, — кивнула я. — Соскучилась.

— Прежде чем ты пойдёшь разбираться с Громовым, я хотел тебе кое-что рассказать, — Рашидов чмокнул меня в висок и лукаво прищурился. — Знаешь ли ты, девочка моя, почему именно Максиму предложили должность главного редактора?

— Нет… А это имеет значение?

— Имеет. Понимаешь, Наташа, его позвали по просьбе Ломова. Я это знаю точно, потому что после единственной встречи с Максимом Мишка пришёл ко мне и сказал, что я должен добиться, чтобы именно Громов стал главным редактором. Когда я спросил, почему, он ответил, что вы подходите друг другу. И если он ещё хоть что-то понимает в жизни, то вы будете вместе.

Я смотрела на Мира с изумлением.

— Да, Наташ, я тоже очень удивился. И, чего греха таить, не поверил. Теперь понял, насколько Миша хорошо знал тебя и разбирался в людях.

Я застыла на коленях Рашидова, не в силах осознать… То есть, Максим появился в моей жизни благодаря воле Михаила Юрьевича? Какие причудливые узоры ты плетёшь, судьба…

— А теперь иди, девочка моя. Рабочий день уже начался. Удачи тебе. Позвони мне вечером, пожалуйста.

— Если останусь жива, — кивнула я. Мир рассмеялся.

— Куда ты денешься…

Заходя в издательство, почему-то вспомнилось, как я пришла сюда в первый раз. Как тряслась от страха, поднимаясь по лестнице, как недоумевала, что я вообще здесь делаю — такая маленькая и неопытная.

И теперь я, мудрая и взрослая, чувствовала себя похожим образом. Последние несколько лет меня ни разу не посещало подобное ощущение страха и беспомощности. Отчаяния и надежды. И, конечно же, стыда.

Охранники ничего не сказали, только поздоровались. Хотя, если учесть, что с начала рабочего времени в этом году прошло полторы недели, приказ о моём увольнении должен быть уже подписан, и всем отделам известно, что снежная королева в «Радуге» больше не работает.

Может, Королёв ещё не успел подписать приказ? Подумав так, я поспешила наверх, к кабинету генерального, надеясь перехватить эту бумажку, надеясь, что не придётся потом всем отделам объяснять своё неожиданное воскресение из уволенных.

Судя по реакции Кати, моё появление её ничуть не удивило.

— Привет, Наташ, — она приветливо улыбнулась. — Ты к Сергею Борисовичу?

— Да, — я кивнула.

— Секундочку.

Катя набрала внутренний номер генерального.

— Сергей Борисович, к вам Зотова. Да, конечно, — она положила трубку. — Проходи.

Я кивнула и толкнула дверь в кабинет Королёва.

Сергей Борисович сидел за своим столом и улыбался. И прямо перед ним лежало моё заявление… на котором не было ни единой подписи, кроме подписи Громова.

— Я знал, что ты вернёшься, — повторил Королёв слова Мира, — поэтому и не подписывал твоё заявление.

— Почему вы так думали, Сергей Борисович? — поинтересовалась я, подходя ближе. Королёв хмыкнул.

— Потому что ты не совершаешь настолько глупых поступков, — ответил он, протягивая мне заявление. — За эти пять с половиной лет я успел убедиться в том, насколько ты умная девочка. Поэтому я знал, что ты передумаешь.

Я взяла в руки доказательство собственной глупости. Неровная, нервная подпись Громова красовалась в нижнем правом углу… Бедный Максим.

— Он принёс мне эту бумажку сразу, не сходив к Ивану Фёдоровичу. Я не говорил Громову, что до сих пор не подписал её. Поэтому иди, объясняйся сама. Надеюсь, вы уладите это недоразумение.

Я кивнула и направилась к выходу из кабинета. Уже на пороге меня догнали тихие слова Сергея Борисовича:

— Никогда не видел Максима в таком состоянии…

Я так быстро бежала вниз, в редакцию, что чуть не подвернула ногу. Не видя лиц, не слыша голосов здоровающихся со мной людей…

На пороге нашего со Светочкой кабинета я остановилась, переводя дыхание. Глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь в коленках… И вошла внутрь.

Увидев меня, Светочка на миг окаменела. А в следующую секунду сорвалась с места, подбежала ко мне и, сжав своими руками мои плечи, завопила:

— Зотова!! Ты что творишь?!

Я захлопнула дверь и неуверенно спросила:

— В смысле?

— В прямом! — подруга зло сощурилась. — Ты что с мужиком творишь, а?! За эти полторы недели Максим Петрович превратился в свою бледную тень! Разговаривает так, как будто завтра помрёт, на обед не ходит, задерживается допоздна, похудел, в глазах — тоска. Ты обалдела? Нафига ты от него ушла? А уволилась зачем? И самое главное — зачем ты сейчас сюда припёрлась, после всего того, что натворила?

Слышать такие слова от Светочки почему-то было невыносимо.

— Я пришла для того, чтобы попросить прощения. И сказать Максиму, что я люблю его.

В этот момент подруга будто сдулась, как проколотый воздушный шарик. Плечи опустились, из глаз исчезли обида и злоба, и она, вздохнув, произнесла:

— Наконец-то допёрло.

— А что, — я смущённо улыбнулась, — до тебя допёрло раньше?

— Гораздо! У меня тут под боком такой роман происходил, закачаешься! Да вы друг другу с первого взгляда понравились, просто головы сами себе заморочили глупостями всякими. Наташ, Максим Петрович по тебе с ума сходит! Мужик, видимо, впервые в жизни влюбился по-настоящему, а тут вдруг такая подлянка — любимая женщина сваливает непонятно куда, даже не простившись!

— Откуда ты знаешь, что я не простилась? — виновато прошептала я.

— Максим Петрович как-то сказал себе под нос, наверное, думал, что я не слышу. С горечью такой, я чуть не завыла. У тебя что-то с мозгами случилось, Наташ? Зачем ты это всё, а?

Я вздохнула. Светочка, глядя в мои виноватые глаза, усмехнулась и махнула рукой.

— Ладно, не моё это дело. Громова сейчас нет, на какую-то встречу с утра поехал, но приедет где-то через полчаса. Иди, подожди в его кабинете. Как только он придёт, я уйду и дверь запру, чтобы вас никто не беспокоил. Ругайтесь, сколько влезет. Только чтобы помирились! А то убью нафиг.

— Кого? — я улыбнулась.

— Обоих! — фыркнула Светочка, заталкивая меня в кабинет Максима.

Я ждала Громова, сидя на диване, рассматривая окружающую обстановку. Она неуловимо изменилась. А ещё я с ужасом учуяла в воздухе тонкий аромат коньяка. И вспомнила рассказ Лены о том, как Максим ушёл в запой после её признания…

А ещё я вспоминала, как однажды в Болонье Громов рассказывал мне о своих родителях. Почему я не подумала об этом раньше? Ревнивый отец, который испортил жизнь матери… Теперь я понимала, откуда в Максима взялась эта ревность. А ещё я понимала, что он всё-таки не похож на своего отца и справится с ней очень быстро.

Услышав шаги и голос Громова, я вскочила с дивана, нервно разглаживая пальцами несуществующие складки на ткани кофточки. Сердце лихорадочно стучало, слепым котёнком тыкаясь в рёбра.

Дверь открылась, и вошёл Максим. Он замер на пороге, заметив меня, а я с жадностью смотрела на любимое лицо, впитывая каждую чёрточку… С горечью увидела седую прядь на виске, которой не было раньше, синяки под глазами, скорбные морщинки в уголках губ…

— Я люблю тебя, — выдохнула я, делая первый шаг навстречу. Максим вздрогнул, как от удара.

— Я пришла, чтобы сказать тебе об этом. И о том, что жалею о своём отъезде. И о том, что не простилась. Не выслушала тебя. Прости меня, Максим.

Он медленно подошёл ко мне и схватил за руки.

— Это не сон? — выдохнул Громов, прижимая мои ладони к губам. — Пожалуйста, скажи мне, что это не сон!

— Нет, — я покачала головой и улыбнулась. — Совершенно точно — это не сон. И я могу повторить — я тебя люблю. И теперь я даже знаю, когда это началось… С твоего самого первого рукопожатия и слов: «Для меня будет настоящей честью с вами работать».

Ни разу за всё время я не видела у Максима такого выражения лица. Полубезумного-полусчастливого. Его глаза светились надеждой и верой в чудо. Так светятся глаза у детей в предвкушении новогодних подарков.

А потом он обнял меня. Уткнулся носом в макушку и прошептал:

— И ты меня прости. За недоверие и за… за грубость. Я так жалею, родная моя. Всё, что было со мной в этой жизни, оказалось ненастоящим… И когда я столкнулся с тобой, такой искренней, чистой, умеющей любить, верить, жить и не отчаиваться вопреки всему, я понял, что это такое — любовь. Не к детям, заслужившим её по праву рождения, а к чужому человеку, к женщине. Я никогда не чувствовал ничего подобного, Наташа… И я никогда не ревновал… раньше. Прости меня за это безумие, за то, что был груб. Каждый день после того, как ты ушла, я ругал и проклинал сам себя. Я никогда раньше не думал, что способен на такое, и мне было противно осознавать это, ведь своим поступком я напомнил себе отца в его безумной ревности к матери. Прости меня, родная… просто я отчаянно боюсь тебя потерять.

— И ты меня прости за то, что забыла, с кем ты общался в течение двадцати лет. Лена ведь живёт ненастоящим, она научила тебя не доверять людям.

Максим посмотрел мне в глаза. Я ободряюще улыбнулась. Взгляд его был виноватым.

— Я больше никогда не буду так груб с тобой, обещаю.

— Я знаю, что не будешь. И не ревнуй. Ты — мой единственный.

Когда он, шепнув «я люблю тебя», поцеловал меня, в душе что-то запело. Тихонько так, но очень радостно. Уже больше четырёх лет я не слышала песен в своей душе… И вот, благодаря Максиму, они вернулись.

Счастье наполняло меня, бурлило в крови, как пузырьки шампанского.

Мама! Ты видишь? Я смогла!

Я полюбила.

Мы сбежали с работы под радостный смех Светочки. Максим, улыбаясь, тащил меня за собой за руку к машине, и, усадив наконец на сиденье рядом, сказал:

— Я ведь совсем забыл кое о чём. Ты, наверное, не поверишь.

— Не поверю во что? — я улыбалась.

— Лена согласилась на развод.

От радостного удивления перехватило дыхание.

— Да-да. Я ведь говорил тебе, что Лена не такой уж плохой человек. Она поняла, что я хочу быть с тобой. И девочки тоже останутся с нами. Они уже достаточно взрослые, чтобы самостоятельно сделать свой выбор.

Максим взял меня за руку, привлёк к себе и проникновенно прошептал:

— Ну так что, Наталья Владимировна Зотова, вы согласны стать моей женой?

Я смогла только кивнуть, потому что мой язык от счастья совсем онемел и повиноваться отказывался. На губах Максима расцвела счастливая улыбка.

— Тогда поедем, встретим девочек. У них как раз скоро занятия в школе закончатся.

Громов выпустил меня из объятий и повернул ключ зажигания. Я закусила губу.

— Максим… Я хотела спросить… Как там Лисёнок… и Лика…

Он посмотрел на меня уже без улыбки. Вздохнул.

— Лисёнок… ей я сказал, что ты уехала в командировку. Решил, что она постепенно свыкнется и что-то поймёт сама. А Лика… У неё была истерика. Она плакала целых три дня, кидалась на меня, кричала, что это я во всём виноват, не хотела ничего слушать, запиралась в комнате и ревела в подушку. Я никогда не видел свою дочь в таком состоянии. В конце концов Лика просто вновь замкнулась в себе… Стала прежней, в общем.

— Думаешь, она простит меня? — спросила я, замирая от тревожного предчувствия.

— Я не знаю, Наташ… Надеюсь…

В этот яркий зимний день светило солнце, прорываясь сквозь редкие облака на голубом небе. Мы ехали за девочками, я наблюдала, как солнечные лучи мелькают в окнах, превращая их на миг в сверкающие зеркала, и наслаждалась жизнью.

Впервые за последние годы я была рада, что жива. Что не погибла в автокатастрофе вместе с родителями. Что встретила Максима и девочек… И полюбила их. Только эта любовь смогла спасти меня, вытащить из бездны, в которую я постепенно проваливалась, как в сугроб.

И как радостно было осознавать, что я нужна и им тоже. Я — не просто бесплотная тень самой себя, не никчёмное существо, я — человек, которого любят. Я нужна!

И улыбалась, вспоминая о том, что это такое — быть счастливой.

Только одно омрачало моё настроение. Я думала о Лике, и сердце тревожно сжималось. Я предала её… а ведь я была первым человеком, которому доверилась эта одинокая девочка.

Именно так — одинокая. И одинока она была намного больше, чем я. Одиночество при живых родителях… Меня после смерти мамы с папой поддерживали Михаил Юрьевич, Аня и Антон, Светочка… У меня была любимая работа. А у Лики не было никого, кроме маленькой сестры, которую нужно было беречь от причуд собственной матери. Максим видел в ней копию Лены и не хотел вникать в проблемы трудного подростка…

Если я сама посадила себя в золотую клетку одиночества, то Лику туда засунули насильно, в одночасье лишив детства.

И тут появилась я. Я подарила ей детство, и Лика полюбила меня, научилась доверять, открыла мне свою израненную душу. А потом я уехала, даже не простившись, и этим отняла у Лики всё — во второй раз в жизни. И я ненавидела саму себя за этот поступок.

Я сжимала кулаки и, закрывая глаза, молилась только об одном — хоть бы она смогла простить… Потому что теперь я была уверена, что больше никогда не предам Лику. И сделаю всё, чтобы стать для неё хорошей матерью… Матерью, которой у Лики никогда не было, но которая была у меня.

Мы подъехали к школе, и я сразу заметила красную куртку Лисёнка, и бирюзовую — Лики. Они стояли рядом, и рука Лики лежала на плече у Алисы.

Когда мы с Громовым вышли из машины, Лисёнок кинулась вперёд и немедленно повисла у меня на шее.

— Наташа! — воскликнула она. — Я знала, что ты вернёшься.

Я улыбнулась. Уже третий человек знал, что я вернусь… А был ли другой вариант развития событий? Наверное, нет.

Я перевела взгляд на Лику. Она стояла в двух шагах от меня, бледная, и кусала губы. В зелёных глазах плескалась целая буря эмоций.

Я сама подошла к ней.

— Прости меня, Лика. Если можешь, прости. Я натворила столько всего глупого и плохого… Если бы ты знала, как я жалею. Я очень хочу всё исправить. Прости меня, Лика.

Она молчала. Просто смотрела.

А потом подняла руку и прикоснулась холодными пальцами к моей щеке, потрогала волосы…

— Это ты, — наконец выдохнула Лика. — Я боялась, что ты мне только кажешься. Каждый день я видела тебя во сне.

— Правда? — я изумилась. Девочка кивнула.

— Лика… — я осторожно обняла её, надеясь, что она не оттолкнёт меня. Не оттолкнула. Уткнулась носом мне в ухо. — Ты простишь меня?

— Да, — она кивнула. — Я простила тебя в тот миг, когда увидела… Потому что все дни я мечтала только об этом — чтобы ты вернулась. Только больше не уходи. Никогда не уходи от нас. Нам с папой было очень больно.

— Обещаю, — я улыбнулась, прижимая к себе Лику. Максим с Лисёнком, стоявшие рядом, тоже улыбались. — Я люблю тебя, — добавила я еле слышно, но Лика всё равно услышала, и я почувствовала, как потеплели её пальцы.

А потом она сказала:

— Я тоже тебя люблю.

В тот миг ветер донёс до меня тихие слова: «Вечно? Ну да. Ведь я умру прежде, чем смогу закончить».

Сидя на заднем сиденье машины и прижимая к себе своих — теперь уже своих — девочек, я задремала. Всё-таки бессонная ночь и огромное количество волнений давали о себе знать.

Во сне я шла по деревянным мосткам, присыпанным светло-жёлтым песком, навстречу обжигающему ветру. Вокруг меня, повинуясь его сильным порывам, качались деревья и колыхалась трава, а я всё шла и шла вперёд… не зная, зачем, путаясь в белой, как снег, юбке, щурясь от солнца и жмуря глаза, когда в них попадал песок.

Спустя несколько минут, взойдя на маленькую деревянную площадку, я узнала это место. Мы были здесь с родителями в наше самое последнее лето — берег Балтийского моря, столь любимого мамой, Куршская коса… Море волновалось, как в тот самый день, бурлило прямо передо мной, серебристо-серое, отражая в себе солнце, стоящее в зените.

Они шли по берегу — медленно и неторопливо. Я никогда не видела их такими раньше. Молодые и счастливые, они держались за руки, двигаясь по кромке воды, босые. Мамины волосы развевались у неё за спиной, отчаянно кудрявые, а папина рубашка была расстегнута на груди, и сквозь слёзы, застилающие глаза, я поняла, что наконец отпустила.

Отпустила их и саму себя, освободилась от чувства вины. И больше не буду вспоминать то утро и свои слова о праве на одиночество.

Они остановились прямо передо мной. Теперь им было немного за двадцать, как и мне сейчас. Они держались за руки и смотрели друг на друга — спокойно и радостно. Так, как смотрели при жизни…

А потом поцеловались. И я закрыла глаза, в последний раз почувствовав лёгкое прикосновение маминой руки к своей щеке, прилетевшее ко мне с ветром, и крепкое папино объятие.

— Наташа!

Лика и Лисёнок теребили меня, и я с неохотой открыла глаза.

— Что?

— Ты смеялась, — объяснил Максим. Его счастливые глаза отражались в зеркале заднего вида. — Девочкам стало очень интересно, почему ты смеёшься во сне.

Я посмотрела на Лисёнка. Она глядела на меня с искренним, непосредственным любопытством. А Лика — с восторженным счастьем. Кажется, она только что заметила, что её птичку я так и не сняла.

Я обняла их обеих, прижала к себе и поцеловала в макушки.

— Я смеялась над собственной глупостью, Максим. Только теперь я поняла, что мы не можем быть одинокими, пока существуют те, кого мы любим.

Эпилог

10 лет спустя

— Ну где же они? Где? Они должны были спуститься ещё пять минут назад!

Так говорил светловолосый мужчина, нервно заламывая руки и вглядываясь в окна дома напротив.

— Успокойся, Антош. Ничего с ними не случилось. Потерпи ещё немного. В конце концов, ты девять месяцев ждал, можно подождать и ещё пять минут!

Антон посмотрел на стоявшую с ним рядом женщину. Она мягко и спокойно улыбалась, положив одну руку на свой большой живот. Он вздохнул.

— Пчёлка, я понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Это ведь мой сын!

— Ага, — «пчёлка» улыбнулась ещё шире. — А вот и они!

Антон немедленно обернулся и с облегчением увидел спускающуюся по лестнице молодую девушку с толстой светло-русой косой. В руках она держала небольшой свёрток. Рядом, поддерживая юную мать за талию, шли мужчина с серебристыми нитями седины в волосах и девушка лет двадцати с длинными тёмно-русыми волосами. Все трое улыбались.

— Вот я и стала бабушкой! — засмеялась женщина-пчёлка, протягивая руки к ребёнку. — Ты решила, как назовёшь его, Лика?

Молодая мама зарделась и смущённо сказала:

— Александр Антонович…

— Санька, значит, — женщина кивнула, заглядывая в свёрток. — Смотри, Антошка! На тебя похож.

Молодой отец встал рядом и впервые посмотрел в лицо своего маленького сына.

— Обалдеть можно…

Все засмеялись. Мужчина с полуседыми волосами распахнул дверцы машины и, ухмыляясь, сказал:

— Давайте, садитесь. Там уже Лизхен с Маришкой и дедушкой Миром заждались всех.

— Терпения им явно не хватает, — вздохнула женщина-пчёлка.

— Нашим близнецам всего семь, Наташ, откуда терпение? — засмеялся мужчина, помогая Лике залезть в машину.

Наташа улыбнулась и перевела задумчивый взгляд на серый роддом. Пройдёт два с половиной месяца, и она вновь вернётся в эти стены, чтобы подарить своему мужу долгожданного сына.

И она точно знала, как его назовёт.

Оглавление

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg