«Галактика обетованная»

Галактика обетованная (fb2) - Галактика обетованная 854K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Михайлович Коняев

Николай Михайлович Коняев

ГАЛАКТИКА ОБЕТОВАННАЯ роман

«Вопреки Канту, пространство и время нужно возвысить до категорий знания и действия. Делая пространство и время категориями разума, мы и само знание превращаем из отвлеченного в конкретное, не ограничиваемся раскрытием отношений, законов, а хотим видеть их во внешнем выражении…»

Н. Ф. Федоров

ПРЕДИСЛОВИЕ ПУБЛИКАТОРА

В конце восьмидесятых годов прошлого столетия я работал в литературном журнале и достаточно близко наблюдал восхождение зари новой жизни, помогая воспевать ее, а отчасти и раздувать…

1

В силу служебных обязанностей я часто сталкивался тогда с людьми, завязавшимися в дальнейшем, так сказать, в бутон нашей демократии.

Уже тогда отличала их напряженная забота о человеке, об этой, как говорили они, стране, об этом народе… Бывало, только войдешь в редакцию, и сразу тряхнет от здешнего напряжения мысли.

— Нет-нет! — слышишь стремительные и отчасти визгливые голоса. — Вот смотрите… Если Василия Петровича назначили на место Ивана Гавриловича, значит, Василием Петровичем будет теперь Игорь Абрамович. Значит, Ольга Иосифовна Кучкина заменит Игоря Абрамовича, а Кучкиной станет Ложкин. Ложкиным — Поварёхина, жена Игоря Абрамовича, а я стану ею. Нет, не женой Игоря Абрамовича, а просто — Поварёхиной. Ну, в общем, понимаете меня. Место Поварехиной займу. Ну, а мною-то кто станет? Иголкин? Не знаю. Трое сторожей под его началом будет. Мелковат он пока для такой работы. Сериков? Нет. Но тогда кто? Кто мною будет?

Признаюсь, мне тогда и в голову не приходило, что именно эти люди составят цвет российской демократии, авангард реформаторов отсталой российской жизни.

Честно скажу, признание это даётся мне нелегко.

Мне невыразимо стыдно, что я не сумел разглядеть будущую осанливость столпов демократии, проглядел за будничными заботами их непревзойденное умение окружать себя изъятыми у этого народа дворцами, пароходами и нефтяными вышками.

Признаюсь, хотя мне и стыдно, но далеко не всегда я понимал высокий ход мыслей этих выдающихся деятелей. У меня даже папка была, в которую я складывал их послания, не зная, куда употребить.

2

Много, много чего было в этой папке.

Помню, хранились здесь послания шурина одного писателя, который требовал, чтобы немедленно приняли к публикации произведения писателя, поскольку тогда он (шурин) сможет воздействовать на него (писателя) в смысле улучшения отношений писателя с супругой и снижения потребления писателем спиртных напитков. Шурин сообщал, что оказывать воздействие на писателя он намерен угрозами остановить печатание его произведений.

Немало было в папке и посланий, принадлежащих перу будущего депутата Векшина.

Помню, что уже тогда Векшин все время чего-то требовал.

Одно из требований касалось набата, в который должен ударить наш журнал, требуя закрытия фабрики, отравляющей своими промышленными отходами экологическую среду на дачном участке, принадлежащем сестре Векшина. Фабрику необходимо было закрыть в ближайшее время, поскольку Векшин планировал провести на даче сестры все лето.

Среди прочих хранились в папке и письма большого ценителя и знатока философии Н. Ф. Федорова, поэта Федора Шадрункова.

До сих пор не могу понять, почему попали они ко мне. Ведь адресованы они были Советскому правительству.

3

«Чтобы увереннее идти вперед, нужно разобраться в относительности величины нашей планеты ко всей Вселенной…

Также необходимо выяснить: чувствуют ли женщины и девушки половое сношение на расстоянии.

Еще необходимо уточнить: жив ли мой отец или по-прежнему находится на секретной работе…

Если отец жив, дайте ему знать обо мне, а если мертв, исправьте дату рождения. Он с 1932 года, хотя числится с 1937…

Когда удастся ответить на эти вопросы, можно будет договориться через меня, чтобы наши вооруженные силы были зачислены (пока, правда, неофициально) как гвардейская единица из состава армий всей Земли в состав Объединенных Вооруженных сил нашей Вселенной. Этим силам предстоит охранять мир и на нашей Земле, и на планетах, которые будут нам доверены, чтобы наши и будущие поколения могли увереннее строить всепланетное демократическое государство и размножаться в прямом смысле этого слова.

Кроме этого, мы получим первую эскадрилью летающих тарелок, на которой сможем отправить экипаж для переговоров с парламентом нашей Вселенной.

В состав его войдут:

1. Векшин Рудольф Николаевич,

2. Полякова Екатерина Ивановна,

3. Я, Шадрунков Федор Михайлович.

Четвертого выбирайте сами, но он должен быть подготовлен как командир корабля, а по совместительству — врач.

На этом корабле мы доставим на Землю препараты бессмертия для таких видных деятелей Коммунистической партии и Советского государства, какМ. С. Горбачев, Э. А. Шеварднадзе и Б. Н. Ельцин. Еще этим же рейсом будут доставлены специальные электронные устройства для проверки благонадежности космических экипажей, а также всего населения нашей страны…

Герой Вселенского Союза еще с 1988 года, поэт Федор Шадрунков.

4

Я доложил об этом письме редактору, но заря демократии набухла тогда уже до такой степени, что редактор — он баллотировался в депутаты! — не стал отвлекаться на подобные пустяки.

— Это который? — спросил редактор, выслушав меня. — Это тот придурок, который в Рамбове живет?

— Нет, — сказал я. — Если вы имеете в виду того прозаика, который перед дверями вашего кабинета пьяный заснул, то его фамилия Шадрунов. А я про Шадрункова говорю. Того самого поэта, который хорошо знает Николая Федоровича Федорова.

— Это который из обкома, Федоров?

— Не совсем, — сказал я. — Скорее, этот Федоров из библиотеки.

— Тем более. Хотя сейчас и это не важно! Сейчас, даже если он и из обкома, мне наплевать. Хватит! Покомандовали, понимаешь ли!

И он склонился над бумагами, показывая, что разговор завершен.

Однако я не ушел сразу.

— А письмо-то куда переслать?

— Чье письмо? Инопланетянина этого? Ну, так им, инопланетянам, и надо переслать! Скажите Тане, чтобы на инопланетян письмо разметила.

5

Таня послушно зарегистрировала письмо поэта Федора Шадрункова, как приказал редактор, а потом положила на мой стол. Я убрал его в папку, сверху легли письма других деятелей демократического движения, и я позабыл об этом странном послании, но скоро пришло второе письмо…

«Милостивые государи! Товарищи! Господа!

Неделю назад мною было сделано заявление государственной важности.

В дополнение к нему убедительно прошу не сообщать о моих предложениях Векшину Рудольфу Николаевичу, а также исключить его из списка экипажа для переговоров с Парламентом нашей Вселенной.

Дело в том, что вчера, на приеме в нашем диспансере, Векшин назвал меня посредником …

Он не договорил, но я сказал, что он может и не говорить дальше, я и так все понял. Похоже, что Векшин метит на мое место.

Еще полгода назад, как раз накануне выборов в Ленсовет, Векшин выудил из меня все, что ему было нужно, и попытался скрыться.

Как же так можно?

Я тринадцать лет создавал свою науку побеждать время и расстояние, а Векшину она досталась даром. Это ведь я объяснил ему, что нужно было побеждать не Германию, а Канта…

Но Векшин не знает, что сбежать от своей совести нельзя. И не потому, что наша совесть контролируется и управляется с летающих тарелок, но еще и потому, что наши соседи по Вселенной взяли всех нас на поруки, чтобы перевоспитать, как трудных ребят и девчат.

Тем не менее поступок, совершенный Векшиным, не дает ему права быть членом нашего экипажа.

Если вас не убеждают мои доводы, спросите у Векшина сами: где он был 11 ноября минувшего года. В этот день он отсутствовал не только в пикете у горсовета, но и у Екатерины Ивановны Поляковой. Векшин, конечно, не ответит, где он был, но я знаю — он находился в этот день на орбите Луны, потому что я взял его на поруки перед Богом и перед русским народом.

Между прочим, именно в этот день было любопытное явление.

Моя бывшая жена, а ныне — соседка, Екатерина Ивановна Полякова, тоже наблюдала его, когда, ожидая Векшина, вышла на балкон. На безоблачном небе, а именно вокруг Луны, возник правильный круг, наподобие такого, который оставляет реактивный самолет.

Когда я вышел на балкон следом за Екатериной Ивановной, Полякова сама указала мне на круг и спросила:

— Что это?

Я ответил, что знаю, но не скажу, так как вы, Екатерина Ивановна, все равно мне не поверите.

Еще я спросил у нее тогда, чувствует ли она половое сношение на расстоянии. Полякова смутилась и ушла в комнату ждать Векшина, который летал в это время вокруг Луны, оставляя за собой след — правильный круг. Так что еще раз прошу вас исключить Векшина из состава экипажа. Может быть, он и исправится, но пусть вначале пройдет такой же тернистый путь, как я и все остальные Святые.

В дополнение могу сообщить о себе следующие сведения… Теперь я способен ответить на вопрос, который моя мать еще при жизни задавала старому священнику: «Я соблюдаю все посты и молюсь за себя и за своих близких, а все живу хуже остальных и, возможно, не попаду в рай за свои роптания на Бога…» Мать спрашивала, как же надо понимать это учение Иисуса Христа о неверном пути для достижения рая Небесного.

Я отвечаю — так и надо понимать…

Возьмите хотя бы наших миролюбивых чекистов и выдающихся партийных работников (М. С. Горбачева, Э. А. Шеварднадзе и Б. Н. Ельцина) как в годы Отечественной войны, так и в годы перестройки. Ясно, что только благодаря их благородному «неверному» пути на невидимом фронте мы выстояли и учили других быть такими же твердыми духом до конца, хотя зачастую для этого приходилось жертвовать и интересами других, и своими собственными.

Также могу сообщить, что Небесные Силы присвоили мне звание Героя Вселенского Союза еще в 1988 году, когда я сказал умершей матери в присутствии соседей, Лупилина Абрама Григорьевича и Федорчукова Петра Созонтовича, что я восстал против Бога идейно.

А до этого мне снились кошмарные сны, я боролся во сне с дьяволом, но не так, как учила меня верующая мать, а как учил неверующий отец, находящийся сейчас на секретной работе. Отчетливо помню: дьявол душит меня и перебивает молитву «Живый в помощи Вышняго». Я не мог ни разу дочитать этой молитвы до конца. Но она была у меня на устах, когда я, как и отец, работник секретной службы, сражался с дьяволом.

Мать учила меня, что страшные сны Бог посылает нам, чтобы мы вспоминали о дне желанном, от века чаемом, когда наступит необъятного неба ликование…

Вот четвертая молитва, употребляемая мной на сон грядущий: «Ангел Божий, хранитель мой, ложись со мной, а враг сатана отойди от меня, от окон, от дверей, от постели моей».

Три молитвы для спасения своей души и всего человечества, которые я передал Векшину в письменной форме, надо читать ежедневно…

Герой Вселенского Союза, поэт Федор Шадрунков.»

6

И хотя ясно было, что письмо это необходимо вложить в заветную папку, я не сразу сделал это.

Когда в коридоре зазвучал голос Векшина, я воспользовался случаем и спросил, знаком ли Векшин с поэтом Федором Шадрунковым.

— Знаком! — ответил Векшин. — Я с ним младенцев в кочегарке рамбовского роддома жег. Он поллитру шила, зажилил, гад, которую нам главврач выдал!

— Вы, наверное, про прозаика Колю Шадрунова говорите, — сказал я. — Это он в кочегарке работает, а я про Федора Шадрункова спрашиваю.

— А я и Шадрункова знаю! — сказал Векшин. — Очень редкостный идиот. Но жена очень даже ничего у него. А в чем дело?

— Он письмо прислал.

— Покажите!

— Я не думаю, что Шадрункову это понравилось бы.

— А какое нам дело до того, понравится ему это или нет! — сказал Векшин. — Имейте в виду, что Федька, хотя и дурак, но при этом — стукач!

— Стукач?! — удивился я. — Вы уверены?

— Уверен, — отрезал Векшин. — Я сам его у майора видел.

— У какого майора?!

— Ну, в КГБ. В Управе.

— А вы-то, Рудольф Николаевич, что там делали?

— Не то, не то, что вы думаете.

— Я ничего не думаю по этому поводу.

— Нет, думаете!

— Не думаю!

— Думаете!

Чтобы прекратить перепалку, я демонстративно убрал папку в ящик письменного стола и закрыл ящик на ключ, а ключ положил в карман.

Это остудило Векшина.

Он встал и, бормоча угрозы, пошел в сторону редакторского кабинета. Редактор вызвал меня буквально через минуту.

— Вы говорили, что Шадрунков письмо какое-то прислал? — спросил он.

— Да. Я вам докладывал уже.

— Принесите это письмо мне.

— Не могу, — сказал я.

— Почему? — воскликнул Векшин, вылезая откуда-то из-под стола. — Я, Борис Николаевич, как сотрудник органов, требую, чтобы вы немедленно передали это письмо мне!

— В самом деле, Николай Михайлович, — сказал редактор. — Что случилось? Почему вы не можете принести мне письмо?

Он сделал ударение на слове «мне».

— Ничего не случилось, — сказал я. — А письмо я не могу принести, потому что исполнил ваше указание.

— Какое?

— Инопланетянам переслал, как вы и посоветовали.

— Как?! — воскликнул Векшин. — Как вы это сделали?!

— У нас в редакции есть такие возможности.

7

Вскоре после этого разговора редактор был избран депутатом, а я уволился из журнала.

Покидая редакцию, где мы встречали зарю новой жизни и помогали воспевать ее, а отчасти, по мере сил, и раздувать, я захватил папку с «заветными» письмами. Больше в редакции брать было нечего. Похоже было, что очень немногое из прежнего могло понадобиться в наступающей жизни.

«Заветные» письма, хотя авторы их от выборов к выборам и занимали все более важные позиции в обществе, тоже были не нужны в будущей жизни, но я взял их.

Отчасти я сделал это из любви к историческим документам, отчасти руководило мною какое-то смутное предчувствие, что письма эти будут иметь какое-то продолжение.

И вот тут я не ошибся.

Отшумели затяжные, как наши весны, выборы, отгремели парламентские грозы, наступили реформы. Глухая ночь опустилась над нашей Родиной, и казалось, что так грязно, темно и серо будет теперь всегда и везде.

Вот тогда-то, не то на втором году Ельцина, не то на третьем, и получил я увесистый пакет с рукописью, которую переслал мне Герой Вселенского Союза, поэт Федор Шадрунков.

Я начал читать ее только потому, что хотел узнать, как сложились судьбы хорошо знакомых мне людей, в том числе и судьба загадочно исчезнувшего вместе с Союзом Советских Социалистических Республик депутатом Векшиным, но постепенно повествование захватило меня.

И хотя в рукописи отыскалась разгадка исчезновения депутата Векшина, это оказалось уже не существенным, потому что в повествовании Федора Шадрункова так же ясно и определенно раскрывались многие другие, гораздо более существенные загадки нашей истории.

Должен сказать, что рукопись поступала ко мне отдельными кусками и по разным каналам. Часть ее, например, я получил от своего приятеля, работающего врачом в закрытой клинике. Связано это было, как увидит читатель, с теми роковыми событиями, что происходили в жизни автора и главного героя повествования.

Однако я не знал этого и опрометчиво показал рукопись знакомым издателям. Вскоре первая часть дневников Федора Шадрункова была опубликована, но тут пришла вторая часть, я начал было публиковать и ее, но поступившая по почте третья часть заставила меня прервать публикацию до полного художественного завершения рукописи.

Концовки же долгое время не было.

Даже когда приятель из спецклиники передал мне рукопись, которая была найдена при раскопках концлагеря «Недотепино», мне было ясно, что и она не является завершением повествования столь отважно начатого письмами Героя Вселенского Союза, поэта Федора Шадрункова еще на заре той жизни, которая сейчас пышно расцвела вокруг нас.

Я терпеливо ждал, и вот однажды утром сел, как обычно, за свой компьютер и вдруг обнаружил в почтовом ящике неизвестно как попавшее туда долгожданное завершение.

Предлагаю этот труд благосклонному вниманию читателя и прошу помнить, что мое участие в ней ограничивается лишь примечаниями публикатора.

ПОЛЕТ НА ЮПИТЕР (записки Федора Михайловича Шадрункова)

Я выздоровел!

Ясно понял это, перечитав копии своих Писем правительству.

Написаны они в прошлой жизни, когда все мы задыхались под тяжким игом тоталитаризма. Моя болезнь тоже началась из-за этого невыносимого гнёта.

Теперь мы живем в другой стране, гнёта нет, и я выздоровел.

Если не верите, могу рассказать вам свою биографию, как советовали мне врачи, когда я лежал в стационаре.

Пожалуйста…

Я родился в 1961 году, когда полетел в космос Юрий Гагарин.

Закончил среднюю школу в городе, носившем тогда имя Ленина, здесь же поступил в университет, носивший не менее позорное имя гонителя Зощенко и Ахматовой.

После четвертого курса прервал учебу, так как был призван в армию, где получил умственную инвалидность. Более двух лет восстанавливал утраченный интеллект в стационаре.

Между прочим, там я завязал знакомства со многими будущими видными общественными и государственными деятелями Санкт-Петербурга. После двух лет заточения был выпущен на свободу. Как солдату-герою, получившему инвалидность на умственном фронте, мне была назначена пенсия.

Отец мой к тому времени уже находился на секретной работе, а мать умерла, оставив мне две комнаты в коммунальной квартире, в одной из которых я и проживаю сейчас, а в другой — живет моя бывшая жена Екатерина Ивановна Полякова.

Наша коммунальная квартира раньше была весьма многолюдной, и чтобы попасть в туалет, приходилось стоять в очереди. Но еще в прошлой жизни, в мрачную эпоху тоталитаризма, нашу квартиру начали расселять, и сейчас здесь проживает всего четыре семьи.

Моя семья — 1 (один) человек;

семья Екатерины Ивановны Поляковой — 1 (один) человек;

семья Абрама Григорьевича Лупилина — 1 (один) человек;

семья Петра Созонтовича Федорчукова — 2 (два) человека и кот Боцман.

Остальные комнаты в нашей квартире пустуют, и, очевидно, поэтому и была избрана наша квартира гостиницей для командировочных представителей Небесных сфер. Благодаря этому обстоятельству мне удалось завязать с ними дружеские и деловые контакты.

Как вы видите по изложению моей биографии, я совершенно здоров, более того, как мне кажется, теперь я здоровее, чем был раньше, до начала болезни.

Когда произошло выздоровление, я знаю точно.

Это случилось в ночь с 19-го на 20-е августа 1991 года. Отчетливо помню, что пришел на площадь защищать демократию еще сумасшедшим, а ушел, когда демократия, наконец, победила, совершенно здоровым.

И сейчас, перечитывая свое не отправленное правительству Письмо, я благодарю Бога, что Письмо не было отправлено. Страшно даже подумать, в чьи руки могло попасть оно, какое страшное оружие вложил бы я в руки гекачэпистов! (Надо, кстати, не забыть забрать копию письма в журнале, куда я переслал его для публикации).

И Рудольфа Векшина я напрасно обидел.

Конечно, все факты, изложенные в моем Письме, имели место, но руководило мною не только стремление к истине, но и обида.

Еще во время своей избирательной компании, встретившись со мною в диспансере, Векшин занял у меня 100 (сто) рублей, а я, полагая, что Рудольф баллотируется в депутаты от нашего коллектива умственных инвалидов, дал ему эту сумму. Но оказалось, что Векшин не только не употребил моих денег на защиту прав умственных инвалидов (он пропил эти деньги с Екатериной Ивановной Поляковой), но и баллотировался-то, оказывается, скрывая свою умственную инвалидность.

Естественно, я обиделся и под влиянием обиды и сделал добавление в своем Письме в правительство. Однако теперь, когда два дня подряд мы провели на баррикадах, защищая демократию, — мы сидели там бок о бок и пили, — я простил ему отступничество. И поскольку в ту ночь Векшин тоже излечился от умственной инвалидности, я ответственно заявляю теперь, что Векшин, как и намечалось ранее, может быть включен в экипаж для переговоров с правительством Вселенной. Он — депутат, лицо, облеченное доверием граждан.

.Заходил сегодня в редакцию журнала, где иногда печатают мои стихи. Все сотрудники журнала — демократы, со многими из них я свел знакомство, когда еще лечился в стационаре, а затем укрепил его — на баррикадах.

Сегодня, когда демократия победила окончательно и когда в Москве форосский узник Горбачев отчитывается перед Б. Н. Ельциным и депутатами внеочередного Съезда, в редакции приподнятая, праздничная обстановка.

Все пьют, как и тогда на баррикадах, водку.

Правда, на баррикадах она была по десять рублей, а здесь приходится покупать по тридцать пять. Но все равно — настроение приподнятое, все вспоминают ночи, проведенные на защите демократии.

Я тоже выпил немного и сказал, что ночь с 19-го на 20-е августа замечательна еще и тем, что я вылечился. Одновременно с гнётом тоталитаризма, спавшим со страны, спал и с меня гнёт болезни.

Редактор внимательно выслушал меня и сказал:

— Не только ты, Федор, излечился в ту ночь, но и все.

Это очень глубокая мысль.

Как же она раньше не пришла мне в голову?!

Я не смог скрыть своего восхищения и сказал об этом редактору.

Он — видимо, похвала моя не понравилась ему — нахмурился и ушел в свой кабинет. Однако, когда я уже уходил из редакции, он вышел проститься и сказал, что мои стихи будут напечатаны в № 9 журнала.

Интересно, почему он ошибся? Ведь господин Лурькин говорил мне, что стихи пойдут в № 12. Или редактор не ошибся, а ошибся господин Лурькин, говоривший про двенадцатый номер?

После редакции, чтобы проверить мысль редактора, зашел к Ш-С. Он живет как раз недалеко от редакции…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Отлично! — ответил Ш-С. — Но скажи мне, что произошло девятнадцатого августа?

И, схватив меня за рукав, начал рассказывать, что проснулся в ту ночь от кошмарного сна. В три часа ночи вдруг встало перед его глазами испуганное лицо русского мужчины, и Ш-С. больше не смог заснуть.

Утром же двадцатого августа, когда Ш-С. вышел на улицу, вслед ему раздалось зловещее слово: «По шее надо за это!». Другой, женский, голос подтвердил: «Да. Надо по затылку дать!», третий голос сказал, что Ш-С. враг и что он очень много знает и его нужно убирать…

Еще Ш-С. рассказал, что накануне событий, 18 августа, он виделся с Векшиным в кабинете зам. главного врача психоневрологического диспансера.

Ш-С. ждал там своей очереди, а Векшин монотонно, как заклинатель змей, диктовал заместителю главного врача свое решение.

У Ш-С. тогда как-то непроизвольно произошла мысленная команда, и он раздвинул средний и указательный пальцы.

Векшин обернулся и внимательно посмотрел на Ш-С.

После этого Ш-С. боится появляться на люди.

Все эти дни сидит в комнате и мысленно ругает себя за измену русскому народу, за которую ему не будет теперь прощения.

— Объясни, — взяв меня за руку, попросил Ш-С. — Что же все-таки случилось девятнадцатого августа?

— Мы выздоровели все! — сказал я, и Ш-С. сразу облегченно улыбнулся.

Он сказал, что и сам почувствовал это, но боялся поверить.

Удивительно, как точно сформулировал это редактор.

Может быть, его тоже следует включить в экипаж для переговоров с Парламентом Вселенной? Жаль только, что мест в этом экипаже уже нет. Может быть, он займет место командира? Нужно подсказать, чтобы правительство на нем и остановило выбор, хотя он и не врач.

Сегодня долго сидел в туалете и читал обрывки старых газет. Внимание мое привлекла заметка, опубликованная в газете «Аргументы и факты».

«Как нам удалось выяснить, медвежонок Миша, талисман Московской Олимпиады, был выполнен по универсальной технологии из прорезиненного материала в единственном экземпляре. Был он накачан легким инертным газом — гелием. После того как он был отпущен «на волю» с арены Лужников, он полетел «в свой сказочный лес». За ним установлено наблюдение, и патрульная милицейская группа следовала за ним. После мягкой посадки Мишка был отвезен (смято и неразборчиво). где и хранился в свернутом состоянии. Несколько лет тому назад он был перевезен на ВДНХ, где планировалось его снова надуть и разместить в одном из павильонов. Однако намеченное так и не воплотилось в жизнь. Свернутый талисман пролежал еще несколько лет на складе. Его хотела купить одна иностранная фирма, за хорошие деньги, но торги не удались. В результате он был списан и сожжен, якобы за ненадобностью».

Прочитав эту заметку, я задумался.

Удивительно, как судьба олимпийского Миши напоминает судьбу Михаила Сергеевича Горбачева. Или, может, это он — раздутый до немыслимого размера — и взлетел тогда над Москвой? Но тогда где же он хранился «в свернутом состоянии»?

Как жаль, что газета надорвана в этом месте и невозможно узнать где…

Очень интересная заметка…

Непонятно только, что означали слова о сожжении Михаила Сергеевича за ненадобностью?

Неужели Борис Николаевич отпустит его на пенсию, а потом сожжет?

Дальше не мог думать.

В дверь туалета постучал Абрам Григорьевич Лупилин. У него несварение желудка и его всегда, даже когда перед туалетом выстраивалась очередь, пропускали — у Абрама Григорьевича была такая справка — без очереди.

Сегодня пенсионный день.

Пошел на почту получать деньги, но не получил. Объяснили, что пенсии задерживаются.

Странно. Неужели наше выздоровление 19 августа уже признано официально? Но почему тогда не было сообщения?

Денег, однако, нет, и я снова вспомнил о ста рублях, которые занял у меня депутат Векшин. Пошел в Смольный, где Векшин сейчас работает, однако самого Векшина не нашел.

И все же день не прошел даром.

Посмотрел на Смольный.

Там сейчас тревожно.

Все бродят по коридорам и воруют друг у друга столы из кабинетов. Воровство связано с тем, что столов для нового штата мэрии не хватает.

Очень много знакомых.

Ночью приснился сон.

Видел Феликса Эдмундовича Дзержинского. Он сидел расстроенный и очень грустный.

— Как же не огорчаться? — ответил он на мой вопрос. — Зачем вы Прибалтику отделили? У меня же на главных должностях в ЧК столько латышей! Кто теперь народ расстреливать будет? Евреи?!

К счастью, присутствовавший Ельцин заверил Дзержинского, что все латыши в ЧК останутся на прежних должностях, и Дзержинский успокоился.

— Ну, ладно тогда, — сказал он. — А то ведь мне работать не с кем будет… Не очень-то я надеюсь на наших.

Я проснулся и задумался: зачем Феликс Эдмундович так о евреях говорил?

Неужели и он антисемит?!

Это, конечно, объясняет, почему его памятник сняли с Лубянской площади.

Антисемитам теперь там не место. Времена товарища Ежова больше не вернутся!

Вечером пил чай у Абрама Григорьевича Лупилина.

Абрам Григорьевич очень жалел Горбачева.

— Я понимаю, — говорил он. — Я понимаю, Михаил Сергеевич — демократ и вообще великий человек. Но, скажите, почему он такой похожий на героев Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина?

Я на это ответил в том смысле, что Горбачев не был на баррикадах в августе и поэтому не излечился. Судьба его предсказана газетой «Аргументы и факты», которую я читал в туалете, но Михаил Сергеевич не хочет смириться и не замечает, что в результате становится похожим на героя Салтыкова-Щедрина. Но главное, он не был на баррикадах.

— Но ведь я тоже не был на баррикадах! — жалобно воскликнул Лупилин.

— Но вы и сидите на кухне, Абрам Григорьевич! — сказал я. — А в большую политику не лезете.

Сегодня, когда шел на выставку авангардистов, где должны были вручаться премии за концептуализм, встретил на Невском проспекте нашего редактора.

Он шел с господином Луковым.

Иван Иванович Луков — удивительный человек. После того как закрылся обком КПСС, он возглавил городской комитет демократических реформ, и наш редактор, как депутат, снова помогает ему в этом комитете. Вот уж воистину — неисповедимы пути. К тому же выяснилось, что редактор и Луков тоже идут на выставку.

Я не удержался и заметил, чтобы оживить общий разговор, как это все-таки замечательно, когда близкие по духу люди держатся вместе. И в тоталитарные времена, и во времена победившей демократии. Это обнадеживает в том смысле, что демократические реформы будут продвигаться и далее.

Редактор хмыкнул, а г. Луков насупился, и я поспешил перевести разговор на свои стихи в № 9. Редактор сухо ответил, что, возможно, № 9 вообще не выйдет и стихи поместят в № 11 или № 12.

Мне показалось, что редактор чем-то расстроен.

Я тоже расстроился, узнав, что № 9, возможно, не выйдет. Впечатления от выставки сильные…

Долго все ходили какие-то нервные, кого-то ждали.

Но вот.

— Господа! — взволнованно воскликнул господин Луков. — К нам приехал друг демократии — Собчак!

— Господа! — закричал, взбегая на сцену, человек, в котором я с трудом узнал до боли знакомого жителя телеэкрана. — Сегодня мы собрались на праздник концептуализма. Поэтому и я буду говорить о концепции. Да, у нас нет мяса, но, поймите, командно-административная система еще жива, и возможно, что скоро у нас — ха-ха! — не будет и хлеба. Но вы все знаете, как я люблю богатых людей, потому что у них есть все. Кроме того, не надо замыкаться в своем душном националистическом мирке. События в Грузии, а затем и у нас, всколыхнули мир. Интересы Америки и стран Запада требуют, чтобы мы затянули пояса! И если мы все будем терпеть, меня снова пригласят в Америку!

Собчаку бешено зааплодировали, а стоящий рядом со мной кооператор зачем-то даже вытащил свой отечный, как опухшее от пьянки лицо, бумажник и замахал им, словно собираясь бросить на сцену.

Потом Собчаку показывали выставку.

— Вот, Анатолий Александрович, — поясняли ему. — Это пейзаж. Тоже неплохая работа.

— Неплохая? — переспрашивал Собчак. — Н-да. Ну, что ж? Солидно. Не правда ли, Иван Иванович?

— Весьма-весьма, — соглашался с ним господин Луков. — Можно сказать, почти двуспально.

— Н-да. Хороший художник.

Не знаю почему, но меня Собчак разочаровал. Конечно, он большой демократ и интеллигент, но ведь кооператор так и не швырнул ему на сцену свой отечный бумажник.

Приходил Векшин.

Вообще-то он приходил к Поляковой Екатерине Ивановне, но не застал ее и долго сидел в моей комнате и ругал бывших коммунистов, которые суют палки в колеса реформы.

— Они пугают народ капитализмом! — говорил Векшин. — А я вот не знаю, надо ли бояться капитализма. Ну да, первые несколько десятков лет будет трудно. Но ведь потом-то все наладится. Если народ будет хорошо работать на предпринимателей, то, может быть, уже через пятьдесят лет наступит облегчение. Ты посмотри, уже сейчас наши предприниматели подкармливают и демократические партии, и прессу. И ведь неплохо, уверяю тебя, кормят. А в будущем кое-что, может быть, перепадет и народу, если он будет так же верно служить предпринимателям, как и наша пресса. Я слушал Векшина, кивал ему и думал, вспомнит или не вспомнит Рудольф, что должен мне сто рублей.

Не вспомнил.

Выпив кофе, он спросил, нет ли у меня водки, и когда я сказал, что и водки нет, и денег на водку нет, потому что мне теперь не платят пенсию, обиделся и ушел.

А я снова задумался, надо ли включать его в экипаж для переговоров с Парламентом Вселенной. Достоин ли он этой чести?

Порадовало другое…

Минут через пять после Векшина вернулась домой Полякова.

Я взял бутылку водки (водка у меня была, я обманул Векшина) и пошел к Поляковой, и мы просидели весь вечер вместе. Уже выпив, я прочитал Поляковой стихи, которые должны были выйти в № 9, а теперь появятся в № 11 или № 12. Стихи такие:

Умирал на Марсе звездолетчик,

Красной пылью заволакивало след.

И в глазах, темнеющих, как ночи,

Догорал далекий звездный свет…

Гасли друг за другом поколенья

В красной марсианской тишине…

И рассыпались в последнее мгновенье

Звезды, как росинки на стерне…

Улыбнулся звездолетчик и затих

Вдалеке от Родины-Планеты.

И стояла рядом, словно обелиск,

Голубая, как Земля, ракета…

Поляковой стихи понравились.

— Страшно, наверное, умирать вдалеке, — сказала она и заплакала.

Я попытался ее успокоить.

Обнимая Полякову за плечи, я гладил ее красивую коленку и шептал, что не надо так волноваться — в нашем полете безопасность гарантирована. Мы победим пространство и время и свергнем иго Канта.

— Правда? — спрашивала Полякова.

— Правда, Полякова, правда! — отвечал я.

Тревожное время.

Все вокруг говорят о рынке и приватизации жилья.

Сегодня на кухне у нас было общее собрание.

Возникло оно стихийно.

Абрам Григорьевич Лупилин и Петр Созонтович Федорчуков подсчитали, что нам, чтобы приватизировать квартиру, надо внести от каждой семьи по восемьдесят тысяч рублей.

— Это сколько же водки можно выпить! — возмущался Петр Созонтович. — Если даже у спекулянтов брать, все равно двадцать тысяч поллитров выходит. Откуда у рабочего человека такие деньги?

— Вам еще больше надо, — заметил Абрам Григорьевич. — За супругу-то вашу кто — папа римский платить будет?

— А при чем тут супруга?! — возмутился Петр Созонтович. — Она не прописана здесь.

— Ну и что же? — сказал Абрам Григорьевич. — Супруга у вас — не Боцман, не кот какой-нибудь, а гражданка таки. Со всеми вытекающими последствиями. Значит, господин номенклатурный работник, хоть прописана она, хоть не прописана, а надо платить и за нее. Хватит уже, посидели на нашей шее. С каждой семьи по восемьдесят тысяч выходит, а с вашей — сто шестьдесят.

Цифра эта показалась Петру Созонтовичу немыслимо большой, и хотя я и объяснил ему, что это только сейчас такой большой она кажется, а после Нового года, когда отпустят цены, она как бы и уменьшится раз в десять, но на Петра Созонтовича мои увещевания не подействовали.

Он замкнулся и, усевшись возле своего стола в углу кухни, с грозным номенклатурным шумом начал пить чай.

Я опасался, что он, как бывший партаппаратчик, позволит сейчас себе какую-нибудь антисемитскую выходку, но Полякова разрядила обстановку.

Она сказала, что все это пока только разговоры. Надо точно узнать о приватизации. Поэтому необходимо создать квартирный приватизационный комитет, в который она предлагает включить Абрама Григорьевича и Петра Созонтовича, а также ее, Полякову, поскольку у нее есть знакомые — она хорошо знакома с депутатом Векшиным.

Предложение Екатерины Ивановны было принято.

И только тогда — все это время мне приходилось следить, чтобы Петр Созонтович не допустил какой-нибудь антисемитской выходки! — я понял, что произошло неладное и беда подкралась с другой стороны.

— Позвольте! — сказал я. — Получается, что только меня и не включили в приватизационный комитет?

— Нет-таки, молодой человек! — ехидно улыбаясь, возразил Абрам Григорьевич Лупилин. — Кот Боцман тоже-таки без должности оказался.

— И Екатерина Тихоновна Федорчукова… — улыбнувшись, добавила Полякова.

— Но она же и не прописана здесь.

— Ну и что? Какое тебе дело, любезный супруг, до того, кто здесь прописан, а кто нет.

Меня эти возражения не убедили.

Я начал говорить о статусе ответственности квартиросъемщика, которым обладаю, а также о дружеских связях не только с депутатским корпусом и демократической прессой, но и с миром пришельцев — гостей из космоса, а также с господином Федоровым.

Однако меня никто не стал слушать. При одном воздержавшемся состав приватизационного комитета был утвержден.

Абрам Григорьевич тут же составил протокол собрания, который заставили подписать и меня. После этого, уже на заседании комитета, был избран председатель — Петр Созонтович и сопредседатель — сам Абрам Григорьевич.

Полякова, как я понял, тоже метила в сопредседатели, но ее кинули, как несколько минут назад пробросили и меня.

Странно, но это меня снова примирило с Екатериной Ивановной. Возникшая было антипатия рассеялась, и я снова готов был, обнимая ее за плечи и поглаживая по красивой коленке, утешать свою супругу.

И дело даже не в том, что Полякова молода, привлекательна и зеленоглаза.

Нет…

Тут налицо конфликт, и конфликт глобальный.

Старшее поколение, а у нас в квартире это и Петр Созонтович, и в каком-то смысле Абрам Григорьевич, занимают места, которые должны были бы занять молодые. И хотя сам я тоже еще не так стар, как Федорчуков и в каком-то смысле Лупилин, но молодость Поляковой всегда вызывает во мне желание защитить Екатерину Ивановну.

Все-таки интересно — никак не могу понять — чувствуют ли женщины половые сношения на расстоянии?

Последние дни 1991 года.

На улицах сыро и как-то серо. Вышел № 9 журнала, но моих стихов там нет. Ходил в редакцию узнать, когда выйдут № 11 и № 12, но мне сказали, что, возможно, они не выйдут вообще.

На Невском оживление, в магазинах толпы людей.

Покупают абсолютно всё.

Хотел купить конфет, чтобы вечером попить чаю с Поляковой, но пока стоял в очереди — конфеты кончились.

Вечером приходил Векшин.

К счастью, Екатерины Ивановны он не застал — я дал ей мысленную команду уйти в кино — и сидел весь вечер у меня.

Я ему рассказал о приватизационном комитете, а потом добавил, что очень странная штука эта демократия. Еще летом все ненавидели болтунов-демократов, а сейчас, когда появились президенты, мэры и председатели приватизационных комитетов, депутаты стали как-то роднее и ближе, теперь вместе с депутатами население ненавидит президентов, мэров и председателей приватизационных комитетов. Я сказал это, имея в виду наш приватизационный комитет и судьбу в нем Поляковой, но Векшин сказал, что это верно и в масштабе всей страны. Депутаты сейчас ненавидят президента за то, что он ночной пьяница, и мэра, который вор. В жизни всегда есть место празднику.

Среди беспросветности последних дней — радостное, как луч солнца, известие из Беловежской пущи.

Да.

Вот и сбылась мечта нашей интеллигенции. Вот и случилось то, о чем тосковали мы, встречаясь в «Сайгоне» — кафетерии на углу Невского и Владимирского.

Мы теперь открыты для заграницы, да так открыты, что половина нас сама оказалась иностранцами.

Поразительно, как быстро мы достигли этого успеха!

Даже у нас в квартире почти все жильцы — иностранцы.

Не верите?! Считайте сами.

Абрам Григорьевич — белорус. (Он родился в Витебске).

Екатерина Ивановна Полякова, до замужества со мною, проживала в Прибалтике.

Жена Петра Созонтовича — украинка. Три года назад она приехала поступать к нам в институт культуры, но не поступила и, встретив Петра Созонтовича, вышла за него замуж. У них было такое большое чувство, что Петр Созонтович ушел от прежней супруги и, оставив ей дачу и квартиру, поселился с молодой женой у нас.

Сам Петр Созонтович работал до переезда в Петербург председателем исполкома в Рельсовске.

Где этот город находится, я пока не сумел установить. Федорчуков говорит, что на Рильсовщине.

Но это не важно.

Важно то, что только я да еще кот Федорчуковых — русские и родились в Санкт-Петербурге…

И странно, что именно мы не попали в высший орган нашей квартиры — приватизационный комитет.

Я, разумеется, сказал об этом, заострил, так сказать, внимание, но опять не был услышан.

— Не порть праздник! — сказал мне Петр Созонтович.

— Н-да, молодой человек! — поддержал его Абрам Григорьевич. — Вы ведь — не красно-коричневый?

Я так и не понял, с вопросительной или утвердительной интонацией произнес он это, и хотел спросить, как поворачивается язык говорить такое мне — человеку, защищавшему на августовских баррикадах демократию и права евреев всего мира, но мои собеседники уже исчезли за дверями комнат, принадлежавших раньше Рыжковым.

Сейчас на двери здесь висит написанное на тетрадном листке объявление — «ПРИВАТИЗАЦИОННЫЙ КОМИТЕТ».

А если войти в дверь, в небольшой темный тамбур, то можно прочитать на двери направо — «ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ГОСПОДИН ФЕДОРЧУКОВ», на двери налево — «СОПРЕДСЕДАТЕЛЬ ГОСПОДИН ЛУПИЛИН».

Праздник Беловежской пущи отмечали вместе с Екатериной Ивановной Поляковой, когда, уже после двенадцати, она вернулась из кино. Снова читал Поляковой стихи из № 11 или № 12, если все эти номера, конечно, выйдут.

Ну, вот и все. Окончился сезон.

Ракеты с предосенней тишиной,

Пронзая истончившийся озон,

Летят над остывающей Землей…

На космодромах тихо и светло,

А мы торопимся назад…

Там наши предки за столом

Давно уж ожидают нас.

Приватизационный комитет налаживает работу.

Появились первые жильцы…

А сегодня у нас в квартире снял комнату коммерсант Давид Эдуардович Выжигайло-Никитин.

По паспорту он грузинский еврей, двадцати восьми лет от роду, но раньше, как он объяснил на кухне Екатерине Тихоновне Федорчуковой, был Афанасием Никитичем Туликовым и работал в колхозе, пока его не послали за запчастями в Рельсовск.

— Так вы з Рильсовщины! — радостно воскликнула Екатерина Тихоновна. — А мой там предриком працевал. Не чули? Федорчуки прозвище!

— Кто ж в Рельсовске Федорчуков не чул! — ответил Давид Эдуардович, с интересом глядя на Екатерину Тихоновну. — Очень это известная фамилия в Рельсовске.

Замечу попутно, что я вполне понимаю интерес, проявленный Давидом Эдуардовичем к Екатерине Тихоновне.

Екатерина Тихоновна Федорчукова и в самом деле весьма интересная особа. Не такая, разумеется, как Екатерина Ивановна Полякова, но тоже ничего. Очень симпатичные у нее на верхней губе черные усики.

— Ну, а в жиды-то? — спросила Екатерина Тихоновна. — В жиды-то вас, Давид Эдуардович, как угораздило?

В ответ она (и я вместе с нею) услышала поразительную историю.

Когда закончились командировочные, Туликову пришлось устроиться в Рельсовске в кооперативный ларек торговать огурцами. Однако уже к вечеру второго дня выяснилось, что гири в ларьке подпиленные, огурцы краденые, а кооператива, в который Афанасий Никитич устроился, вообще не существует.

Из тюрьмы Туликова освободил начальник рельсовской милиции Петр Николаевич Исправников. Они условились, что Туликов оформит на свой несуществующий кооператив ссуду в банке на два миллиона рублей, один из которых и передаст Исправникову.

Туликов согласился, на оставшийся миллион приобрел себе новый паспорт и, превратившись в грузинского еврея Выжигайло, а заодно сделавшись на двенадцать лет моложе, занялся бизнесом.

Сейчас дела коммерции привели его в наш славный город.

— Отчаянный вы человек, Давид Эдуардович! — сказала Екатерина Тихоновна, выслушав эту исповедь. — Разве можно говорить такое? Я не донесу, но люди разные есть, могут и сообщить куда следует.

И она почему-то посмотрела на меня.

— Екатерина Тихоновна! — сказал я. — Не скрою, что история Давида Эдуардовича поразила меня, но я считаю, что она порождена тоталитарным прошлым нашей Родины. Я знаю это лучше других, потому что и сам являюсь жертвой тоталитаризма! Между прочим, с этим тоталитарным прошлым я боролся на баррикадах.

Как ни странно, Давид Эдуардович не придал никакого значения моим словам.

— Никакого риска в том нет, уважаемая Екатерина Тихоновна, — хладнокровно сказал он. — Дело в том, что страна, где произошло упомянутое мною событие, страна, подданным которой я являюсь, и страна, в которой я проживаю, чрезвычайно враждебно настроены по отношению друг к другу, и даже если бы я захотел понести наказание, мне всё равно не удалось бы сделать это. И это, должен заметить, уважаемая Екатерина Тихоновна, отравляет мою настоящую жизнь, поскольку я ощущаю себя как супруг, которого покинула любимая им супруга.

— Бедный вы, бедный, — сказала Екатерина Тихоновна и заплакала. — Какой же вы бедный, Давид Эдуардович! Сколько же времени вы так бедуете?

Давид Эдуардович, целуя руку Екатерины Тихоновны, сказал, что все годы перестройки пролетели для него так же незаметно, как раньше пролетали пятнадцать суток.

Я же, наблюдая за этой сценой, подумал о том, какая все-таки интересная и по-гусарски красивая жизнь у этих грузинских евреев.

Еще я подумал, а что, если Давид Эдуардович — незаконнорожденный сын Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе?

Похоже, что это так.

Красно-коричневые.

Все чаще слышу эти слова и уже во второй раз применительно к себе. Сегодня красно-коричневым меня назвал редактор журнала, куда я заходил узнать про стихи в № 11 или № 12.

Редактора долго не было, его вызвали в комитет демократических реформ, и, ожидая его, я сидел с секретаршей Таней. Я попросил ее отыскать копии моих писем в Правительство, которые я переслал в журнал для публикации, но Таня сказала, что эти письма были расписаны на господина Коняева и он, согласно указанию редактора, переслал их инопланетянам.

Я успокоился, и мы с Таней стали вспоминать незабываемые августовские дни, проведенные на баррикадах. А какую замечательную водку привозили нам! А какие вкусные были бутерброды!

Мы даже не заметили — так увлеклись! — как появился редактор. Он пригласил меня к себе в кабинет и сказал:

— Вы кончайте эти разговоры про водку! Вы, простите за выражение, как красно-коричневый говорите!

— Но ведь это правда! — сказал я.

— Ну и что?! — рассердился редактор. — Правда тоже может быть краснокоричневой! А посмотрите, что вы в своих стихах пишете! Красной пылью. в красной марсианской тишине. Как это понимать прикажете? Откуда в вас такая ностальгия по красному?!

— Но, простите! — возразил я. — Это же Марс. А там все красное.

— Откуда вы это знаете? Вы что, были на этом Марсе?

— Конечно, был… И не раз. И на Венере был, и на Сатурне, и на Плутоне…

— Что?! — закричал было редактор, но, взглянув на меня, осекся. — А, да. Ну, конечно… Я просто забыл. Ладно. Идите. Я еще подумаю над вашими стихами. Но прошу вас, больше не затевайте в редакции своих красно-коричневых разговоров. Хорошо?

Я сказал, что если это угодно господину редактору, я не буду более говорить об августовских событиях, сохраню в тайне все подробности тех незабвенных дней и ночей.

На этом мы и расстались.

Но уже дома я неожиданно вспомнил, как осекся редактор, посмотрев на меня, и задумался. Почему он не удивился, что я был на Венере, Сатурне и Плутоне? Откуда ему известно об этом? Ведь я ничего не говорил ему о своих полетах…

Но он определенно знает.

И это ведь именно он дал указание господину Коняеву переслать мои письма инопланетянам.

Все это очень странно.

Задумавшись, я машинально нарисовал человека без глаз и долго смотрел на рисунок, пытался вспомнить: кто это? Потом не выдержал — нарисовал и глаза.

Получилось, что человек смотрит на меня в упор, и недобро так смотрит.

Видно, что знает меня…

А я его так и не смог вспомнить.

Приходил Ш-С.

Долго стоял в коридоре перед дверью с вывеской «Приватизационный комитет».

Кстати сказать, она сейчас на металле выгравирована. Это Петр Созонтович Федорчуков у себя на заводе — он там председатель профсоюзного комитета — заказывал, а мы все скинулись по десять рублей.

Потом Ш-С. спросил: «Что это за приватизационный комитет такой?»

Я объяснил.

Ш-С. пожал плечами и сразу прошел в мою комнату. Запер за собой дверь и, усевшись напротив меня, сказал тихо и жалобно:

— Я снова заболел!

— Почему ты решил, что заболел? — спросил я.

— Я ничего не понимаю! — горячо заговорил Ш-С. — Окружающим все кажется совершенно естественным, а я не понимаю! Не понимаю, почему я должен радоваться, если где-то запрещают говорить на русском языке! Не понимаю, как Горбачев и Ельцин сумели так устроить нашу экономику, что за доллар США, за который там только и можно проехать в метро, у нас можно полстраны купить! Не понимаю, почему Шеварднадзе, получая жалованье министра иностранных дел СССР, только тем и занимался, что защищал от СССР другие страны. Я ничего не понимаю.

Я не сразу сумел сформулировать свой ответ.

— Видишь ли, — сказал я. — Вообще-то надо вносить порядок в самые явления, а не в одни лишь понятия. Тебе станет легче, если ты поймешь, что содержанием аналитики является астрономия, в которой история составляет лишь незначительную величину.

Еще мне хотелось сказать о «непрямом пути», о котором я так долго думал, но я побоялся, что Ш-С. не поймет меня, и поэтому начал издалека.

— Ты слышал о красно-коричневых? — спросил я, как-то непроизвольно подражая интонациям господина Редактора.

— Слышал! — сказал Ш-С. — А что?

— Понимаешь, — проговорил я, больше думая уже не о том, как разъяснить свою мысль о «непрямом пути» в астрономии, а пытаясь понять, откуда в моем голосе появились явственно узнаваемые интонации Редактора. — Раньше все большевики были евреями. Или немножко евреями… А теперь что? Теперь каждый интеллигент тоже, по-своему, еврей. А если нет, то значит, что он красно-коричневый. Понимаешь?

— Нет, — сказал Ш-С. — Разве ты тоже еврей? Или ты красно-коричневый?

— Откуда я знаю, — сказал я. — Тебе ведь известно, что моя мать умерла, а отец находится на секретной работе.

— Тем более, — сказал Ш-С. — И вообще, откуда у тебя эти мысли про астрономию? Ты забыл, что доктор запретил тебе читать Федорова?

Мне не хотелось отвечать на этот вопрос.

К счастью, тут мой взгляд упал на рисунок, который я сделал, задумавшись, откуда известно редактору мое галактическое прошлое. Я показал рисунок Ш-С.

— Кто это? — спросил я. — Знаешь?

Ш-С. побледнел и, как-то торопливо попрощавшись, ушел.

Сбывается предсказание статьи из «Аргументов и фактов» об олимпийском Мишке.

Ушел на пенсию М. С. Горбачев.

Короток век политических деятелей в нашей стране. Нелегка их судьба. Едва только придет человек к власти, а уже и народ ему не нравится, которым он должен управлять, уже стремится он запретить то, благодаря чему сам пришел к власти.

Для демократов народ — тоже самое страшное. И в этом мне видится внутреннее противоречие, которое трудно будет преодолеть. Снова разговаривал с Векшиным и еще раз убедился, что идеалы демократии он путает с ненавистью к этой, как он любит говорить, стране.

Векшин не скрывает от меня, что своей властью он пользуется в личных целях. Работу в мэрии и Совете городских депутатов он совмещает с деятельностью консультанта в шести инофирмах, где, как говорит, получает зарплату в СКВ.

Когда я услышал об этом, я подумал, что, может быть, поэтому Векшин и не возвращает мне долг. Рублей у него нет, одни доллары… Хотя я бы, конечно, согласился взять долг и в долларах.

Мне, однако, неловко требовать долг в долларах, и, чтобы отвлечься от этой мысли, я сказал, цитируя Ш-С., что не понимаю, почему я должен радоваться, когда моя страна становится колонией.

— А никого и не интересует, радуешься ты или нет! — ответил Векшин. — У власти сейчас мы, которые всегда мечтали уехать в США. Пускай Соединенными Штатами мы никогда не станем, но нам приятнее жить хотя бы в колонии США. Понял, идиот?

Какой он грубый.

Потом Векшин ушел на кухню и долго разговаривал там с Давидом Эдуардовичем Выжигайло.

Давид Эдуардович выставил бутылку шотландского виски, и Векшин объяснял ему, что так можно просрать всю перестройку.

— А нам что перестройка, что кукуруза — один хрен! — отвечал на это Давид Эдуардович.

Векшин горячился, спорил.

Потом на кухню вышла Екатерина Тихоновна Федорчукова.

— Полно врать про перестройку свою, — сказала она. — Идите спать!

Снова читал в туалете газеты.

Мысль, что национализм еще никого не доводил до добра, внушается нашей демократической прессой так же усиленно, как раньше коммунистической. Мысль интересная, но не бесспорная. Ведь при всем желании мы не найдем ни одной страны, для которой бы был благотворным интернационализм. Кстати, бывший СССР — лучший тому пример.

Векшин так и не отдал сто рублей, а пенсию по-прежнему не платят, и на Новый год я остался без денег.

Конечно, можно было улететь на Плутон, у меня давно висит в шкафу хороший аппарат для полета, но надо подождать. Уж очень интересно посмотреть на рынок, который начинается в будущем году.

Новый год провел дома. Лежал на диване и читал книжку, которую, убегая от меня, забыл Ш-С.

Это М. А. Орлов. «История отношений человека с дьяволом».

Книга интересная, но еще интереснее пометки Ш-С. на полях.

Я внимательно изучал эти пометки, пытаясь определить характер болезни Ш-С.

«Первейшей статьей считалась мертвая рука, — пишет М. А. Орлов. — Вот как она добывалась и изготовлялась. Надо было сторожить, пока человека повесят, и тайно отрезать у повешенного кисть руки».

И тут же пометка Ш-С.: «Удивительно актуально!».

Честно говоря, я не сразу и разобрал смысл этой записи, пока не вспомнил, что Ш-С. болен. Но постепенно, вчитываясь в его пометки, я понял, что Ш-С. имеет в виду. С маниакальной последовательностью он проводил мысль, что рецепт изготовления колдовского подсвечника не следует понимать в прямом смысле…

Ш-С. убежден, что мертвая рука — это не обязательно рука человека, отправившегося в полет к Плутону (удавление — вернейший способ достичь этой планеты). Ш-С. предполагает, что речь здесь у Орлова идет о конкретной организации, а именно о КПСС. Значит, он считает, что партию коммунистов отправили на Плутон, а руки ее — секретари обкомов КПСС, члены Политбюро — могут использоваться как подсвечники.

«Отрезанная (от КПСС — пометил Ш-С.) кисть прежде всего плотно обертывалась в саван и крепко откручивалась, чтобы отжать из нее кровь (идеологию — прим. Ш-С.). После того изготовлялась смесь из мелко истолченных порошков соли, селитры, перца и разных других зелий (демократическая идеология — прим. Ш-С.), кисть погружали в эту смесь и оставляли в ней на две недели».

«Какие же это две недели, если речь здесь идет о самом Борисе Николаевиче?» — написал на полях Ш-С., и я, прочитав это замечание, задумался.

Мне и самому было бы интересно выяснить, а не хранился ли Борис Николаевич Ельцин точно так же, как и М. С. Горбачев, в свернутом состоянии, как утверждают «Аргументы и факты» в номере, который я читал в туалете?

Вздохнув, я продолжил чтение.

«Потом, — пишет Орлов, — вешали на солнечном припеке, чтобы она совсем высохла, в зимнее время (неужели это случилось с Б. Н. еще тогда, зимой? — прим. Ш-С.) сушили ее в печи, но только печь для этого приходилось топить папоротником и вербеною. Эта рука служила подсвечником для колдуновой свечи, сама же свеча отливалась из сала, вытопленного из тела удавленника».

И снова на полях примечания Ш-С., суть которых сводилась к тому, что, видимо, и здесь речь идет о КПСС, которая сама себя удавила.

У Орлова: «Куда бы ни вошел человек, вооруженный такой свечой в таком подсвечнике, все люди, которые в том месте находятся, мгновенно впадают в полное оцепенение».

И следом обширное, мелкими-мелкими буковками, насилу и разобрал, примечание Ш-С.: «И тут все сходится. Вспомним, как за один день развалилась страна. Оцепенение, полное оцепенение сковало всех людей. Кто же тогда колдун или тот человек, который вынес в подсвечнике, имя коего нам хорошо известно (Ельцин), свечу, вытопленную из сала удавленника (КПСС). Кто он? Отвечу — не знаю, боюсь и знать, боюсь и думать. Может быть, это — князь тьмы, антихрист, уже появившийся, по мнению многих, на земле… Но боюсь, боюсь, боюсь и ужасаюсь».

Грустные мысли вызвало во мне чтение пометок Ш-С.

Без сомнения, человек болен.

Такую простую и обыкновенную мысль, как полет на Плутон, — я летал на Плутон, правда, всего один раз, в армии, куда был призван на срочную службу после четвертого курса, — он обставил нелепыми, свидетельствующими о полнейшем незнании предмета, аналогиями.

Сколько раз я объяснял ему, что человек не умирает, а отправляется в полет. И хотя тело при этом распадается на молекулы и атомы, но душа человека собирает их в той точке пространства, которую человек выбрал для себя, и как бы одевается в прежнее тело…

Мысль немудреная, но тем не менее Ш-С. из-за прогрессирующей болезни никак не может усвоить ее и по-прежнему отказывается от полетов, которые я предлагаю ему совершить.

Ни полет на Марс (разрезание вен), ни полет на Венеру (приятное и, я бы даже сказал, несколько фривольное отравление газом) не интересовали его, не говоря уже о более сложных перелетах на тот же Плутон и тем более на Юпитер…

Жаль, по-человечески жаль Ш-С.

Это очень душевный человек, и, если бы не его боязнь открытого космоса, я бы не сомневался, что это он, а не Векшин, который так и не отдал мне сто рублей, должен быть третьим членом экипажа.

Первый день после праздников.

С удивлением обнаружил, что в комнате нет ни крошки съестного, а я голоден.

Оделся и пошел в магазин.

Пенсию так и не дали, и в кармане только мелочь, а в магазине хлеб… О, Господи! Даже голова закружилась от таких цен.

Вышел на улицу, стою и даже не понимаю — куда идти, в какую сторону. Всего я ждал от Бориса Николаевича, но такого… Нет, такого не ждал.

Он же, сука, на рельсы обещал лечь, если цены повысятся!

Какое-то злое, беспощадное бешенство голодного человека, которому не на что купить хлеба, поднялось во мне…

Забывая о плюрализме мнений, я ненавидел сейчас и Ельцина, вздувшего цены, и Векшина, который до сих пор не вернул сто рублей. Более того, я готов был усомниться сейчас в самых основополагающих принципах демократии, хотя и стараюсь всегда сдерживать свои эмоции по этому поводу.

К счастью, мимо проходил Иван Иванович Луков — глава комитета демократических реформ, в прошлом сотрудник обкома партии. То ли он вспомнил, как нас знакомил Редактор, то ли вид у меня был такой, но, выбравшись из своей машины, он не шарахнулся в сторону, не попытался — это у него бы и не получилось — укрыться в лимузине, а широко и дружески улыбнулся мне.

— Как дела? — спросил он. — Какими новыми стихами собираетесь нас порадовать? Читал в журнале, читал. Очень солидно. Весьма-весьма. Почти двуспально.

В другой раз я бы обязательно спросил его, как он мог прочитать стихи, если они еще не опубликованы, но сейчас было не до этого. Я сказал, что голоден и что у меня — задерживают пенсию, а долг не возвращает депутат Ленсовета! — нет денег на хлеб. Не мог ли бы поэтому Иван Иванович одолжить мне на буханку?

— А-а! — обрадовался Луков. — Ну конечно. О чем говорить.

И он вытащил из кармана рубль.

— Вы что, Иван Иванович? — спросил я. — Не знаете, сколько теперь стоит хлеб?

— А что? — удивился было Луков, но тут же хлопнул себя ладонью по лбу и сказал: — Совсем запамятовал, что у нас отпущены цены с сегодняшнего числа. Нет, это же просто двуспально!

И он протянул мне червонец.

Я хотел сказать ему, что обязательно верну долг, но не успел. Луков скрылся за неприметной дверью.

На всякий случай, уже купив хлеба, я подошел к этой двери и открыл ее. Однако тут же передо мною вырос черно-петуховый казак в фуражке с красным околышем и поинтересовался, есть ли у меня билет.

— Какой у него билет? — сказал из глубины фойе другой, такой же накачанный молодой человек. — Ты посмотри на него, Гриша, у него не только билета, но и ста тысяч за душой, небось, нет.

Тут он, хотя тон его и был издевательским, оказался совершенно прав — ста тысяч у меня действительно не было.

— А что? — спросил я. — Одной тысячи не хватит?

— Гриша, — сказал молодой человек. — Он смеется с нас… Иди и на Московском вокзале поищи шлюху со своей тыщей.

— Но у меня и тысячи нет! — хотел воскликнуть я, но черно-петуховый амбал сделал неуловимое движение, после которого я очутился на улице, недоумевая, почему мы с Иваном Ивановичем Луковым не можем посещать один и тот же клуб. Ведь демократию мы защищали с ним на одной баррикаде!

Очень неприятное ощущение.

Стало как-то одновременно больно и в теле, и на душе.

Все время пытаюсь вспомнить, кто этот человек, которого я нарисовал.

Сегодня повесил портрет на стену и долго смотрел на него. Потом обратил внимание, что мужчина на портрете показывает глазами на шкаф. Не все знают, — эта тайна известна только мне, инопланетянам и Екатерине Ивановне Поляковой! — что задней стенки в шкафу нет. Шкаф стоит возле двери в соседнюю комнату, и, таким образом, через мой шкаф можно попасть туда.

В эту необитаемую комнату есть еще один ход через помещения, которые арендует сейчас Давид Эдуардович Выжигайло, но ключ от той двери давно потерян, и я пользуюсь тайной комнатой один, исключительно для получения инструкций от инопланетян и встреч с философом Н. Ф. Федоровым.

Поэтому-то меня и насторожило, что мужчина с портрета смотрит прямо на шкаф.

Встревожившись, я забрался туда, и каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что там меня ожидает посылка. Конечно, я знал, что мне, как человеку, носящему звание Героя Вселенского Союза, положены льготы, но, право же, эти братья по разуму явно хватили лишку. Вся комната была уставлена ящиками с шотландским виски и коробками с бундесверовскими пайками.

Один паек я тут же съел и сразу почувствовал резь в животе. К счастью, догадался запить шотландским виски — и боли прекратились.

Взял две бутылки шотландского виски и пошел к Ш-С. отнести книгу Орлова.

У Ш-С. застал компанию. Все обрадовались виски, и прервавшийся разговор снова закипел.

Незнакомый мне парень долго доказывал, что телевидение, радио и газеты захвачены кучкой людей, стремящихся одурачить народ. От этого все наши беды.

— Нет! — возразил ему Ш-С. — Во-первых, не все газеты захвачены, есть и не захваченные, но и не это главное. Зачем вообще нужны газеты и телевидение, если сама реальная жизнь с этими бешеными ценами в магазинах должна была бы открыть, не могла не открыть глаза народу. Так ведь нет, так и не увидел народ, кто управляет им. И эту замороченность невозможно объяснить никаким захватом средств массовой информации.

— А чем же тогда объяснить?

— Это ведьмачество, — спокойно и уверенно сказал Ш-С. — Тот феномен, что Ельцин, Шеварднадзе и присные после стольких лет целеустремленного разрушения государства снова оказались у власти, можно объяснить только тем, что они оборотни. Не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова. Ведь все как будто и позабыли, что они бывшие секретари обкомов, члены Политбюро? Но лично я их называю подсвечниками.

Сказав это, Ш-С. посмотрел на меня.

Я кивнул, показывая, что знаком с его заметками.

Однако Ш-С. расценил этот кивок как согласие с его выводами. Поэтому я вынужден был сказать, что не разделяю мнения Ш-С. о сале, из которого отливают свечу.

— Когда человек улетает на какую-нибудь планету, — заметил я, — совершенно не важно, что остается здесь. Остающаяся оболочка важна только, если человек с помощью земной медицины умрет на той планете, на которую он прилетел, и тогда душа его не сможет одеться там в прежнее тело, и, таким образом, человек и будет возвращен сюда, для здешней жизни.

Никто меня не понял, но Ш-С., которому я не раз рассказывал о технологии космических перелетов, сказал, что он понимает меня и, пожалуй, еще раз подумает о сале для свечи.

Мы еще выпили виски, и я почувствовал себя примерно так же, как будто летел на Венеру.

Зачем-то я напомнил Ш-С. о портрете и сказал, что отчасти благодаря портрету получил вчера посылку.

Смотрел у Петра Созонтовича Федорчукова Рождественскую елку в Кремле.

Телевизор у Петра Созонтовича цветной, и все там такие нарядные, красивые, один только Ельцин какой-то синий. И костюм на нем синий, и лицо синее, и руки синие. И странно, что никто вокруг не замечает этого или делает вид, что не замечает.

И только я подумал так, как гостившая у Петра Созонтовича сестра, прибывшая к нам из Рельсовска, сказала:

— Упырь! Ну зусим як упырь есть.

Я почувствовал волнение.

Ну, ладно я… Я наслушался Ш-С. и поэтому так и подумал.

Но откуда может знать об измышлениях Ш-С. женщина, прибывшая к нам из ближнего зарубежья?

Или. Нет! В это невозможно поверить!

В сильном волнении я встал и пошел в «Приватизационный комитет», куда недавно перенесли телефон из коридора.

Позвонил Векшину.

— Чепуха! — сказал депутат Векшин. — После пьянки, небось, твой Ельцин, вот и синий.

Позвонил Тане.

— Включи, — говорю, — телевизор, там упыря показывают.

— Кого?!

— Ельцина! — говорю.

А Таня:

— Сволочь твой Ельцин, а не упырь!

Странно.

А вот Ш-С. я дозвониться не смог.

Или к телефону не подходит, или дома нет.

Из «Приватизационного комитета» пошел на кухню, чтобы приготовить на ужин кипятка. А там сестра Петра Созонтовича сало жарит. Спрашивает: «Хочешь попробовать?»

Я не отказался.

Удивительно вкусное сало. Сразу чувствуется, что из-за границы привезли.

Поблагодарив Веру Созонтовну за вкусное импортное сало, я спросил, почему она решила, что Ельцин — упырь, может быть, он просто, как утверждает Векшин, после пьянки?

— Утопленник пить не просит! — ответила Вера Созонтовна и, забрав сковородку, ушла кормить брата.

А я завистливо вздохнул: все-таки хорошо иметь родственников в Рельсовске, за границей, и отправился к себе в комнату запивать кипятком шотландское виски и бундесверовский паек. Вера Созонтовна уехала, и ее брат запил, должно быть, тоскуя по родине. Уже третий день он пьет в «Приватизационном комитете» и, невзирая на уговоры супруги, не идет домой.

Абрам Григорьевич Лупилин очень волнуется.

Сегодня он сказал мне на кухне:

— Молодой человек! Мы живем в такое тревожное время! Вас ничего не беспокоит? Вы не боитесь, что нам всем сделают маленький харакири?

— Я думаю, Абрам Григорьевич, что красота спасет мир…

— Да?! Вы так думаете? И когда же это случится, по-вашему?

— Это случится, Абрам Григорьевич, когда время, состоящее из ряда поколений, станет доступно ощущению одновременно во всех мирах. Когда оно явится, так сказать, осязательно…

К сожалению, Абрам Григорьевич не сумел понять моей простой мысли.

— Молодой человек! — жалобно закричал он. — Прошу вас, не морочьте мне голову вашими сумасшедшими философиями. Мы и так живем как на вулкане! Вокруг такое тревожное время, а глава администрации нашей квартиры все время нетрезв! Неужели, молодой человек, в нашей квартире не найти более достойной кандидатуры на этот пост? А ведь мы могли бы иметь и непьющего председателя.

Я так и не понял, на что намекает Абрам Григорьевич.

Может быть, он считает, что председателем «Приватизационного комитета» следует избрать меня?

Не знаю, не знаю…

В последнее время у меня какое-то неопределенное отношение к выборным должностям.

Между прочим, присутствовавший при этом разговоре Д. Э. Выжигайло рассказал, к слову, как его выбрали в одном колхозе евреем, когда он был еще русским, Афанасием Никитичем Туликовым.

— Меня председатель уговорил… — рассказывал Давид Эдуардович. — Говорит, работа хорошая. Выбрали меня, и что же вы думаете? В первый же вечер приходят ко мне мужики и говорят: «Ты, Афанасий Никитич, извини. Мы, конечное дело, понимаем, что за один день ты немного наворовать успел, но пойми и нас, очень уж выпить хочется. Так что, извини, конечно, но мы тебе маленький погром сейчас делать будем.»

Не понимаю, зачем рассказал Выжигайло эту историю?

Чтобы уйти от скользкой темы, я сказал Абраму Григорьевичу Лупилину, что категорически отказываюсь от его предложения.

— Вряд ли я приму ваше предложение, Абрам Григорьевич, и в дальнейшем, — сказал я. — Видите ли… Я очень занят… Хотя красота и спасет мир, но ведь надо мир подготовить к этому.

Лупилин, грустно помаргивая ресничками, посмотрел на меня, но что еще я мог сказать? У меня такое предчувствие, что приказ об отлете может поступить со дня на день, а у меня до сих пор экипаж не доукомплектован — вакантна должность командира.

И Полякова куда-то пропала. После Нового года я не видел ее. Неужели она уехала к родителям за границу?

Странно.

Водка дорожает, а пьяных с каждым днем на улицах все больше и больше. И трудно здесь не согласиться с Ш-С., который утверждал, что водка — новая религия в нашей стране.

Действительно, раньше перед концом света молились, а теперь после вступления в рынок пытаются успеть пропить всё, что можно.

Всё вокруг становится каким-то невыносимо красно-коричневым.

Идешь по улице, а навстречу тебе одни только красно-коричневые. И даже если и еврей, все равно нет уверенности, что не красно-коричневый. Чего же тогда пешком ходит, а не на «Мерседесе» ездит?

А сам-то я кто?

Не знаю.

Уже не знаю.

Плюнул сегодня на пол, а плевок какой-то красно-коричневый.

Страшно. Может, это болезнь такая, может, эпидемия?

Ужасно, если сорвется наш полет.

Надо будет спросить у Векшина, что он думает по этому поводу. И еще нужно спросить про долг. Так прямо и сказать: Рудольф, когда ты вернешь мне сто рублей?

Хотя почему сто?

Когда Векшин одолжил деньги, булка стоила тринадцать копеек, а очень вкусная — восемнадцать. Значит, сейчас Векшин должен отдать пять тысяч рублей.

Интересно, понимает ли он это?

Хлеб дорогой, но все равно его не хватает.

Сегодня долго стоял в очереди в булочной и услышал много неизвестных мне пословиц и примет:

«Волк — пастухом, а свинья — огородником не бывают». Эта пословица прозвучала применительно к депутатам.

«Утоня (утопленник) — к стуже либо к ненастью».

Это было сказано, когда обсуждали, к чему бы показывали вчера по телевизору Бориса Николаевича, и одна женщина предположила, что, видно, будут морозы или вьюга…

Еще очень интересное: «Труп становится упырем, если через него перепрыгнет кошка. Труп тогда открывает левый глаз и лежит так, ожидая, пока не появится вблизи человек».

Весь вечер размышлял над этими приметами. Не понимаю, как это может совмещаться с принципом космических перелетов, установленным еще Циолковским?

Или же нужно согласиться с тем, что есть умершие, а есть улетевшие?

Может быть, в этом и скрыта разгадка противоречий нашей цивилизации?

Вернулась Полякова.

Вместе с ней приехал и Векшин.

Они выпили у Поляковой, а потом пошли в «Приватизационный комитет».

Я пришел туда, когда там уже шла драка.

Векшин, забившись под стол, кричал:

— Не бейте меня! Я депутат! Вы не имеете права!

Петр Созонтович, однако, не слушал его и пытался достать Векшина ногой под столом.

Я поинтересовался у Абрама Григорьевича, что здесь происходит.

— Молодой человек! — горестно воскликнул Лупилин. — Вы помните, я вам говорил, что, пока мы пьем, люди занимаются делом. И вот, пожалуйста! Пришел этот гражданин и говорит, что он уже приватизировал нашу квартиру и нам всем следует отсюда выехать.

— Фёдор! — скомандовал мне Петр Созонтович. — Прими на себя стол, чтобы я ногу не ушиб.

Я взялся за один край стола, а Петр Созонтович за другой, и мы передвинули в сторону это убежище Векшина.

Векшин, воспользовавшись тем, что руки Петра Созонтовича были заняты, вскочил на ноги и, оттолкнув Абрама Григорьевича, бросился к двери.

Однако Федорчуков оказался проворнее.

Успел схватить Векшина за шиворот.

— Эт-то куда, а? Нет, ты постой, поговори с избирателями!

И коротко ударил Векшина кулаком в живот.

Векшин согнулся пополам.

Последний раз я видел, как избивали Векшина санитары в стационаре. Но они тогда совершали скучную, хотя и необходимую лечебную процедуру, а Петр Созонтович вкладывал в удары всю свою раскрепощенную перестройкой душу. Лицо его раскраснелось, он входил в раж не сумбурно, как в уличной драке, а неторопливо и основательно.

— Ну ладно, — сказал он, когда Векшин снова заполз под стол. — Отдохни маленько. Я тоже пиджак сниму, а то взмок весь.

Засучивая рукава, он так нежно смотрел на Векшина, что тот не выдержал.

— Это не я! — закричал он из-под стола. — Это она! Полякова!

— Что Полякова? — заинтересованно спросил Петр Созонтович.

— Это она меня подговорила приватизировать вашу квартиру!

— Т-так, — сказал Петр Созонтович и внимательно посмотрел на Полякову.

— Он врет! — закричала Полякова слишком громко и торопливо, чтобы ее восклицание могло быть правдой.

— Я вру? — закричал Векшин. — А кто Выжигайлу охмурял, чтобы он денег дал? А в мэрии ты сказала, что здесь еще люди живут?!

— Трус! — заорала в ответ Полякова. — Слизняк!

Не хочу далее описывать эту тягостную сцену, из которой со всей очевидностью явствовало, что Полякова не теряла времени в этом году.

Получив ссуду от господина Выжигайло, она через Векшина заплатила взятку в мэрии, и там оформили на ее имя приватизированную квартиру. Взамен Полякова должна была, нарушив долг супружества, выйти замуж за Векшина, а Выжигайле сдать в аренду пять комнат сроком на сорок лет под офис и склад.

Допрос, из которого всё выяснилось, длился долго, но Векшина больше не били, и он, вытер с лица кровь, приосанился и вновь приобрел, хотя и побитый, но все-таки депутатский вид.

— Сейчас уже поздно что-либо менять, — сказал он. — Вам, мужики, придется подыскать другое жилье.

И снова Петр Созонтович так посмотрел на него, что я уже испугался, состоится ли наш совместный полет на Юпитер.

Однако Петр Созонтович сдержался.

Он накинул на плечи пиджак и объявил, что последние события вынуждают его, как главу администрации, ввести во вверенной квартире чрезвычайное положение.

Векшина и Полякову он арестовывает.

— Не имеете права! — взволнованно закричал Векшин, и нос его вспотел от испуга. — Я депутат, я — лицо неприкосновенное!

Испугавшись, что Петр Созонтович вновь начнет избивать его, я решил разрядить обстановку и сказал, что, как человек, защищавший демократию на баррикадах в августе минувшего года, считаю возможным нарушение депутатского иммунитета в особых случаях.

— Вопрос в том, — сказал я, — является ли этот случай особым?

— Разумеется, случай особый! — вскричал Абрам Григорьевич Лупилин. — Чего вы говорите, молодой человек?! Какой же это еще случай, если по воле этой парочки мне негде будет жить?!

Петр Созонтович беспристрастно слушал наш разговор, а потом взял Векшина за шиворот.

— Пошли, — сказал он. — С этой стервой мы и без тебя разберемся. А таких депутатов, как ты, я, когда председателем исполкома работал, не только во множественном числе, но и разных падежах видел.

И он вывел Векшина в коридор.

Однако пока он запирал чулан, Полякова воспользовалась ситуацией и ускользнула в свою комнату, где и закрылась.

И напрасно Петр Созонтович уговаривал ее отдаться в руки властям добровольно, а иначе хуже будет.

Полякова дерзко отвечала ему:

— Очень надо тебе отдаваться, ты и денег таких не держал в руках, за которые я отдамся тебе!

Видя, что подобные высказывания Поляковой подрывают его авторитет, Петр Созонтович отступился.

Отдав мне указание нести охрану камеры Поляковой, он удалился в «Приватизационный комитет», чтобы провести там заседание с Абрамом Григорьевичем.

— Смотрите в оба, молодой человек! — скрываясь за дверью комитета, сказал Лупилин.

— Ладно! — сказал я. — Посмотрю.

И тут же услышал голос Поляковой:

— Это ты, Феденька, охраняешь меня?

— Вообще-то, я, — подумав, ответил я.

— Хочешь зайти ко мне? — спросила Полякова. — Я открою тебе.

И я услышал, как она отодвигает щеколду.

— Нет! — ответил я. — Я не имею права открывать дверь. Идет заседание комитета, оно и решит вашу, Екатерина Ивановна, судьбу.

— Но мне скучно тут одной без тебя, Феденька! — жалобно проговорила Полякова. — А потом ты что, позабыл разве, что я твоя жена? Ты собираешься исполнять свои супружеские обязанности?

— Не сейчас! — сказал я. — Всему свое время. Время исполнять супружеские обязанности и время сидеть в тюрьме.

— Но я хочу сейчас! Как ты не понимаешь этого?!

— А ты, Полякова, тоже не понимаешь и никогда не хотела понять, что если бы философия Духа стала бы философией не только Знания, но и Дела, тогда через разумное познание мы смогли бы управлять физиологическими процессами.

— Ты жуткий дурак, Федька! — сказала Полякова.

— Если и дурак, то не я, а Н. Ф. Федоров, — ответил я. — Это он открыл, что внутреннее сближение начинается в мысли.

— Это тот Н. Ф. Федоров, который из восьмой квартиры?

Я не стал отвечать на этот вопрос, потому что никогда не надо отвечать, когда над тобою насмехаются. Полякова прекрасно знала, что я говорю о Н. Ф. Федорове не из восьмой квартиры, а о Н. Ф. Федорове из секретной комнаты, в которой инопланетяне оставляют мне гуманитарную помощь.

Полякова, видимо, тоже поняла, что была не права, и с присущим ей тактом поспешила сменить тему разговора.

— Как ты думаешь, Феденька, — жалобно спросила она. — Что эти звери сделают со мной? Будут пытать? Заморят голодом?

Я ответил, что не знаю, но Полякова может ничего не бояться. Все равно скоро мы улетим с нею на Юпитер.

— Куда? — спросила Полякова.

— На Юпитер… — ответил я и неожиданно осознал, что название этой планеты совершенно ясно и четко возникло в моем сознании.

Это могло значить только одно — поступил приказ из галактического центра.

И, как всегда, когда я получал такие приказы, стало чуть зябко, но не от страха, а, как это бывает даже и с опытными пилотами, от особой сосредоточенности. Ведь прежде чем взлететь, нужно до малейших деталей продумать весь маршрут — потом будет уже поздно.

Захваченный этой зябкой сосредоточенностью, я отвлекся и не услышал того, что говорила из-за двери Полякова. Сознание включилось, только когда она принялась трясти дверь.

— Федька! — кричала она. — Сволочь безмозглая! Я же в туалет хочу!

Делать было нечего, и я вынужден был вытащить ножку стула из дверной ручки.

Дверь распахнулась. Полякова стояла на пороге в шубке.

— Спасибо, Феденька! — сказала она и, чмокнув меня в щеку, направилась не в туалет, а к входной двери.

Я попытался ее задержать.

— Полякова! — сказал я. — Ты ведь жена мне, Полякова! Иди, Полякова, в туалет и дожидайся решения комитета! Я говорю тебе это как муж!

— А этого ты не хочешь? — спросила Полякова, и я увидел прямо перед своим носом торчащий из кукиша покрытый перламутровым лаком ноготок большого пальчика Поляковой.

Что я мог сказать еще?

— Ты в кино? — спросил я.

— Да! На ночной сеанс, Федя, — ответила Полякова.

Ну, что ж.

Пусть сходит в кино.

Кто знает, когда нам придется вылететь, может быть, это ее последнее кино…

Вечером звонил Ш-С.

Он сказал, что свои способности нечистой силы люди обычно начинают ощущать в четырнадцать лет.

— Интересно, — сказал он. — Что чувствовал в четырнадцатилетнем возрасте Горбачев? А Ельцин? А Гайдар?

Потом мы поговорили об иге Канта, которое мы должны сбросить с себя, и я сказал, что вроде бы уже все определилось и нам предстоит лететь на Юпитер.

Но вот с составом экипажа пока определенности нет.

Вакансия командира так и не заполнена.

Ш-С. никак не прореагировал на это предложение, сказал совершенно не к месту, что он сбрил усы.

— Да? — вежливо удивился я. — Надо будет встретиться. Я совершенно не представляю, как ты выглядишь без усов.

— Представляешь, — сказал Ш-С. и повесил трубку.

Очень мешал говорить по телефону своими криками из чулана Векшин.

Видимо, эти крики мешали и заседанию комитета.

Петр Созонтович зашел в чуланчик, и скоро крики там смолкли. Петр Созонтович вышел вспотевший, раскрасневшийся, но довольный.

— А ты, случаем, не депутат? — спросил он у меня и тут же захохотал. — А то смотри… Ты чего Катьку выпустил?

Я пожал плечами.

Полякова вернулась из кино через два дня. Какие теперь невозможно длинные сеансы! Сколько же, интересно, стоит билет в такое кино?

Вернулась Полякова не одна.

Ее провожал черно-петуховый, амбалистый парень, с которым я познакомился, когда заглянул следом за господином Луковым в клуб, куда меня не пустили.

Черно-петуховый амбал сел в коридоре на табуретку, а Полякова, даже не сняв шубку, направилась в «Приватизационный комитет».

Скоро туда же провели господина Давида Эдуардовича Выжигайло-Никитина.

Только через час вышла Полякова. Вышла вместе с Абрамом Григорьевичем.

— Рад, очень рад, молодой человек! — сказал он, пожимая руку черно-петуховому парню. — Катя сказала, что вы казак. Всегда мечтал познакомиться с казаком!

Снова звонил Ш-С.

Рассказывал, что у России свой путь…

Семьдесят пять лет она служила испытательным полигоном, на котором определялся уровень идиотизма, ниже которого уже нельзя управлять страной. Но сейчас, хотя все и говорят, что произошла революция, ничего не изменилось. Умственный уровень Егора Гайдара, путающего спекуляцию с предпринимательством, кажется, еще ниже, чем Черненко.

— Ну и что? — спросил я, выслушав эту тираду.

— Ничего, — ответил Ш-С. и снова заговорил, но теперь уже про сбритые им усы.

Зачем он рассказывает мне это уже второй раз?

Вернувшись к себе, начал читать книгу «Рассуждения о знаках одержимости». Как это ни странно, — вот, небось, Ш-С. удивится! — но не все члены нынешнего правительства подходят под данные в книге описания.

Что же творится?

Снова думал об усах, которые сбрил Ш-С.

Сегодня было общее собрание жильцов нашей квартиры.

Петр Созонтович объявил, что в связи с бесчинствами коррумпированной демократии, один из представителей которой арестован им, наша квартира переходит на особое положение.

Для охраны ее наняты казаки.

Жалованье казакам, а также членам Особого комитета в составе Петра Созонтовича (председатель), Поляковой Екатерины Ивановны (товарищ председателя), Лупилина Абрама Григорьевича (военный комендант) будет выплачиваться за счет средств, полученных с командировочных, которым мы будем сдавать пустые комнаты.

Также, чтобы покрыть возникающие расходы, вводится должность еврея-спонсора, на которую единогласно назначен господин Выжигайло-Никитин. В случае крайней надобности будет производиться погром, решение о котором Особый комитет будет принимать совместно с господином Выжигайло-Никитиным.

В связи с вышеизложенным, а также предстоящим наплывом жильцов в квартире вводится пропускная система.

Все лица, прописанные здесь, а также господин Выжигайло-Никитин получат постоянные пропуска, а лица, поселяемые в номера, — временные.

По всем вопросам, возникающим по пропускной системе, нужно обращаться к военному коменданту Абраму Григорьевичу Лупилину.

Я думал, что мы обсудим это предложение Петра Созонтовича. И даже приготовился выступить, поскольку у меня богатый опыт защиты демократических ценностей, приобретенный на баррикадах еще в августе прошлого года, но прений не было.

Не было даже и голосования.

Петр Созонтович попросил принять к сведению его информацию и, скомкав бумажку, направился в туалет. Когда же я указал на нарушение процедуры, Петр Созонтович не услышал меня. Сосредоточенно мял он скомканную бумажку и, казалось, уже ничего не слышал, кроме этого интимного шороха.

Лицо его при этом было таким светлым и одухотворенным, что я не решился настаивать на соблюдении процедуры.

Рядом с туалетом у нас чулан, в котором уже вторую неделю томится член нашего экипажа, депутат горсовета Векшин.

Чтобы хоть как-то облегчить участь узника, я, когда сижу в туалете, читаю вслух обрывки газет.

Сегодня читал отрывок из статьи, автор которой доказывает, что М. С. Горбачев и Б. Н. Ельцин завербованы спецслужбами США и ФРГ. По мнению автора, поэтому и ругались между собой эти руководители, что сами спецслужбы, завербовавшие их, не всегда ладят друг с другом.

Здесь я прервал чтение — все равно конец статьи был оторван — и спросил у Векшина, согласен ли он с этим мнением?

Векшин промолчал, и я сказал, что если следовать логике Ш-С., эта статья не выглядит убедительной. Ведь известно, что все агенты спецслужб, я знаю это по примеру собственного отца, должны проходить тщательный медосмотр.

А как могли пройти медосмотр Ельцин и Горбачев, если они оборотни?

— Нет, — сказал я, — тут какая-то неясность. И никакого света на этот аспект проблемы статья не проливает. Скорее всего, опять утка.

Векшин угрюмо молчал, но мне хотелось вызвать его на доверительный разговор, чтобы таким образом снять с него психическое напряжение, вызванное побоями, и я прочитал ему еще одну заметку, которая полностью сохранилась на обрывке газеты.

Заметка называлась: «Где чучело?».

Оказывается, рассказывал автор, чучела играют всё большую роль в современной политической жизни страны. Недавно во дворе Союза писателей сожгли чучело Евтушенко.

А вот чучело Ельцина сжечь не успели.

Это чучело забрали в милицию на Пушкинской площади.

Между прочим, сокрушался автор заметки, чучело потом исчезло неведомо куда, и хотя начальник отделения милиции и утверждает, что его отправили в вытрезвитель, но что-то мешает поверить этому.

— Еще бы, — прокомментировал я вслух. — Странно было бы, если бы поверили. Ведь из медвытрезвителя положено выпускать задержанных на следующий день, но, как утверждает автор заметки, на Пушкинскую площадь чучело так и не вернулось!

И хотя я и говорил это для того, чтобы расшевелить Векшина, но судьба чучела Ельцина меня всерьез обеспокоила.

Что, если чучело выдающегося государственного деятеля, в страхе задал я себе (а не Векшину!) вопрос, до сих пор томится за решеткой?

Что, если стражи правопорядка, презрев не только правосудие и законность, но и самые права человека, до сих пор содержат это чучело под арестом?

— Ты понимаешь, Векшин! — взволнованно сказал я. — Ведь если этому чучелу, как и тебе, не предъявлено никаких обвинений, то и защитить его, опровергнув обвинения, мы не имеем возможности. И дело, Рудольф, не в чучеле, которое безвинно страдает… И не в тебе, Рудольф. Дело в принципах демократии, в правах человека, поступиться которыми мы, защищавшие демократию на баррикадах, не имеем права!

— Сволочи! — сказал вдруг Векшин. — Скоро вас всех посадят!

Я не прореагировал на оскорбление. Для меня важно было вывести из гибельного оцепенения члена своего экипажа, мне очень хотелось приободрить его, дать ему высказаться, облегчить душу.

— Посадят? — переспросил я. — А что ты имеешь в виду, Рудольф?

К сожалению, на этом месте в туалет постучал Абрам Григорьевич Лупилин, и я вынужден был прервать беседу с Векшиным.

Однако, вернувшись к себе, я задумался.

Вообще-то Векшин — все-таки перед арестом он работал в Смольном — очень осведомленный человек.

Странно. Неужели уже начали сажать всех необоротней?

Нужно будет спросить об этом Ш-С.

Кстати, зачем он сбрил усы? Хочет скрыться? У нас в квартире появились казаки.

Сегодня Полякова водила меня смотреть их.

Казаков двое. Один — я его знаю — тот самый черно-петуховый амбал. Пришел с саблей, в вохровской фуражке, на плечах капитанские погоны, вид устрашающий.

Зовут Гришей, а фамилия — Орлов.

Другой казак раньше работал в райкоме КПСС. Пришел в джинсах с красными лампасами, но вид все равно не казацкий. Сильно портит пиджак и галстук. Зовут Витя.

Когда мы пришли с Поляковой, казаки сидели в «станице», так теперь называется большая комната у входа, и закусывали водку бутербродами с красной рыбой.

Между прочим, Витя-райкомовец рассказал, как он стал казаком.

Однажды пришел на работу, а там вывеска: «Райком закрыт, все ушли делать приватизацию!».

— А меня-то забыли с собой взять! — говорил Витя. — Вот я и подался в казаки…

— Ничего! — наполняя стопки, успокоил его черно-петуховый Гриша. — Это, паря, такая судьба казацкая. Сделаем из тебя казака.

Посмотрев на закуску, я подумал, что тоже, пожалуй, подался бы в казаки, если бы не нужно было улетать…

А казаки очень долго говорили о России, о вздутых ценах, пили, снова говорили, пока не выяснилось, что Витя-райкомовец почему-то родился в Лондоне.

— Почему? — трезвея, строго спросил черно-петуховый Гриша. — Почему в Лондоне?

— Не знаю-с, — виновато опустил голову Витя. — Так получилось.

Черно-петуховый казак похлопал его по плечу.

— Вот что коммуняки с нами, казаками, делают! — сказал он и зачем-то посмотрел на меня. — Что? Попили кровушки нашей казацкой.

Я хотел объяснить господам казакам, что хотя я и состою в партии общего дела, но с коммунистами напрямую никак не связан.

Но черно-петуховый казак Гриша не стал слушать меня.

Опустив голову, он затянул хрипловатым, но красивым голосом:

Ты взойди, ты взойди, красное солнышко,

Над горою взойди над высокою,

Над ущельями взойди над глубокими,

Над лесами взойди над дремучими,

Над долинами взойди над широкими,

Над лугами взойди над зелеными,

Над родимой взойди над сторонушкой!..

Сторона ль моя, ты сторонушка,

Сторона ль моя незнакомая,

Незнакомая, невеселая! — подхватил Витя-райкомовец. И вместе дружно и слаженно, как будто в казацком дозоре, допели песню:

Как не сам-то, не сам я, добрый молодец,

Как не сам-то, не сам я зашел-заехал, —

Занесла-то меня служба царская…

— Между прочим, — похвалился я сегодня перед Поляковой. — Я Гришу знал еще задолго до его появления в нашей квартире. У меня, Екатерина Ивановна, весьма обширные знакомства и среди депутатов, и среди казаков, и среди инопланетян.

Полякова как-то особенно посмотрела на меня, и я снова хотел спросить, чувствует ли она половое сношение на расстоянии, но постеснялся. Поинтересовался только, навещает ли она Векшина?

— Ты что, думаешь, я у себя в комнате в туалет хожу? — спросила Полякова и ушла.

Как естественно и просто входят в нашу жизнь ругательства. Теперь уже и в присутствии женщины, — я обычно смотрю телевизор вместе с женой Петра Созонтовича, — посмотрев очередной выпуск «Вестей», хочется сказать в адрес дикторши: «Сука!». Даже тяжесть какая-то на душе остается, если не скажешь… Сегодня постеснялся Екатерины Тихоновны и, пожалуйста, всю ночь не мог заснуть.

В три часа ночи встал, пошел в туалет и разговаривал там с заключенным Векшиным, хотя это теперь и запрещено Комитетом.

Векшин снова говорил, что меня посадят, а я перебирал обрывки газет в надежде найти какое-нибудь известие о судьбе чучела Бориса Николаевича.

Нет, ничего не сообщается…

Похоже, что Векшин прав. Сажают всех необоротней. Чучело посадили, Векшина посадили, теперь меня посадят…

Впрочем, я не боюсь.

Улететь можно и из тюремной камеры. Правда, на Юпитер тогда придется добираться с пересадками.

Сегодня видел Векшина.

Казаки выводили его на работы — убирать пустующие комнаты.

Векшин сильно осунулся, зарос бородой, костюм грязный, измятый — вид совсем не депутатский.

Тем не менее я обрадовался, когда увидел его.

Кинулся, чтобы пожать руку, но Векшин, не узнавая меня, заматерился.

— Не разговаривать! — прикрикнул на него казак Витя, а мне пояснил: — Не положено — с арестованными говорить.

— Но это же член нашего экипажа! — запротестовал я.

— Все равно не положено, — строго повторил казак Витя, но, заметив отчаяние на моем лице, смягчился. — Вы у Петра Созонтовича разрешение попросите.

Поскольку меня сильно беспокоило состояние Векшина, я немедленно направился к Федорчукову. В комнате Петра Созонтовича не было, и я пошел в Комитет.

Однако и там не сразу попал на прием.

Черно-петуховый казак долго проверял — мне пришлось сходить за ним в свою комнату — пропуск, выданный мне Абрамом Григорьевичем, а потом спросил: назначено ли мне?

Я сказал, что не назначено, просто меня очень беспокоит состояние моего друга, заключенного Векшина.

— Подождите… — сказал казак. — Я доложу.

Ждать мне пришлось примерно столько же, сколько в приёмной зам. главврача психоневрологического диспансера, — чуть больше часа. Когда казак разрешил мне войти в кабинет Петра Созонтовича, я с трудом вспомнил о цели своего посещения.

Петр Созонтович сидел за столом в мундире подполковника!

Поразительно!

Я и не знал, что он, будучи подполковником, возглавлял профсоюз на заводе. Вот ведь как, оказывается, мало знаем мы о людях.

Тем не менее я не оробел и высказал Петру Созонтовичу свой категорический протест против условий содержания заключенного Векшина.

— Вы посмотрите на него! — сказал я. — Вы видели, как он выглядит?! А ему ведь лететь скоро. Как он сможет полететь, если находится в столь угнетенном состоянии?!

— Куда еще вы лететь собрались? — спросил Федорчуков.

И хотя в мои планы не входило информировать его о готовящемся полете на Юпитер, но я рассказал всё.

Петр Созонтович внимательно выслушал меня, расспросил о составе экипажа, о сроке отлёта, о степени готовности космического корабля, а также о том, как атомы и молекулы будут соединяться в месте назначения в прежнее тело, чтобы душа могла одеться в него. Раньше он никогда так внимательно и участливо не беседовал со мной. Вероятно, оттого, что раньше мы беседовали с ним неофициально, а сейчас наша беседа была беседою Пилота с Подполковником и все детали — мне это очень понравилось! — обговаривались по-военному четко, с вниманием к самым пустяковым мелочам.

Мне так понравилось это, что я даже выразил вслух своё сожаление по поводу отсутствия в экипаже такого человека, как подполковник Федорчуков.

— Может быть, вы тоже полетите с нами? — спросил я. — Вообще-то я мог бы похлопотать. А вдруг удастся получить разрешение?

— Да я-то полетел бы, — вздохнул Федорчуков. — Но это, — он обвел рукой помещение Комитета. — На кого бросишь это? Да и не отпустят ведь меня.

— Жалко, — посочувствовал я.

— Ладно… Чего об этом говорить, — снова вздохнул Петр Созонтович. — Для людей живешь, так некогда о себе думать. А о Векшине. Я учту ваши пожелания. Питание Векшину будет усилено, сейчас от гостей много объедков остается.

— Еще бы хорошо, если бы ему дали помыться, — сказал я, по своему опыту зная, как это важно для заключенного.

— Я подумаю, — сказал подполковник Федорчуков.

На этом мы расстались.

Хотел сообщить Векшину о тех льготах, которые я для него выхлопотал, но — увы! — в квартире у нас появилось столько временных жильцов, что в туалет теперь не так просто попасть.

Об этом я как-то не думал раньше.

Где же теперь я буду читать газеты? Ведь я могу отстать из-за этого от многих новых демократических начинаний!

Петр Созонтович сдержал свое слово: своими глазами видел, как Екатерина Тихоновна отнесла в камеру Векшина тарелку с вкусно пахнущим, толстым, совсем немного надкушенными куском колбасы, картошинами и хлебом с маслом.

Еще, в шесть часов утра, видел, как Векшина водили в ванную. Он помылся там и постирал белье. Я это точно знаю, потому что мокрое белье Векшин нёс потом назад в свою камеру.

Ну, слава Богу!

Все-таки теперь условия содержания Векшина в заключении улучшились. Как отрадно, что пенитенциарная система в нашей квартире развивается в духе, характерном для общего демократического развития всей страны.

Еще одна поразительная новость. Оказывается, Абрам Григорьевич Лупилин — майор!

Вот бы уж никогда не поверил в это, если бы сам не видел. Но своим глазам я не могу не верить — Абрам Григорьевич ходит теперь в майорских погонах.

Ночью, презрев запрещение Комитета, отправился беседовать к Векшину.

Как ни странно, он нисколько не приободрился от тех послаблений, которые я ему выхлопотал.

По-прежнему несдержан, ведет себя нервно.

— Сволочь! — сказал он, пока я бегло просматривал куски газет, сложенные в старый портфельчик на двери туалета. — Сходи, заяви в милицию, что здесь творится. Скажи, что незаконно арестовали депутата. Сходи, сволочь, если ты мне друг!

— Я тебе друг, Рудольф! — заверил его я. — Ты должен лететь со мной на Юпитер, куда нам приказано явиться. Как же я могу быть врагом тебе? Я уже добился для тебя многого. Тебя замечательно кормят, разрешают пользоваться по ночам ванной комнатой… Может быть, в дальнейшем, мне удастся выхлопотать для тебя даже тюфяк. Но то, что ты просишь меня сделать, просто невозможно.

Ты представь себе, я приду в милицию и скажу: «Товарищи! У нас в квартире, в чулане возле туалета, уже второй месяц заточен народный депутат! Спасите его!» Как ты думаешь, Рудольф, что со мной сделают милиционеры? Они немедленно отправят меня в стационар, как бывало уже не раз, когда я пытался говорить правду. Неужели ты не понимаешь этого? Но ты совершенно напрасно волнуешься. Я не оставлю тебя в заключении. Мы вместе улетим отсюда, из этой, как ты любишь говорить, страны, с этой, как я говорю, подражая тебе, планеты. Но нужно чуть-чуть потерпеть. В нашем экипаже не хватает одного человека. И еще не было знака, указывающего, кто должен быть им. Потерпи. Я сам терплю, хотя мне тоже трудно. Два месяца я ем бундесверовские пайки и пью шотландское виски, и на хлеб у меня далеко не каждый день находятся деньги. Ты ведь знаешь, что пенсию мне теперь не платят, а сто рублей, которые ты мне должен, ты так и не вернул.

— Я тебе не вернул сто рублей? — перебил меня Векшин. — Извини, Федор! Я тебе верну тысячу, если ты вызволишь меня отсюда.

— Рудольф! — сказал я. — Хотя за это время инфляция увеличила твой долг значительно сильнее, чем ты думаешь, но не в деньгах счастье. Сейчас, когда у нас снова в квартире столько народа, вопрос о питании решен. Я ем хлеб теперь каждый день. Не беспокойся за меня, Рудольф. Мне совершенно не важно, вернешь ты долг или нет, потому что на Юпитере земные деньги нам не понадобятся. Так что не в этом дело, но ты просишь невозможное.

Я не видел лица Векшина, но понял, что оно исказилось, потому что из-за стены я услышал какой-то звериный вой. И хотя я окликал Векшина, он так и не отозвался.

Сложив в портфельчик обрывки газет, я ушел к себе в комнату в странной печали.

Почему-то в этот вечер мне было очень грустно.

Перед сном, попив кипятку, я просматривал свои бумаги и случайно наткнулся на портрет незнакомого мужчины, которого нарисовал после разговора с Редактором.

Лицо мужчины было совершенно незнакомо мне, хотя мужчина и смотрел на меня так, как будто мы с ним были знакомы.

Машинально я подрисовал ему усы и, снова взглянув на рисунок, вдруг вскочил.

Знак! Конечно же, это был знак, которого я так долго ожидал!

Сегодня Абрам Григорьевич Лупилин долго расспрашивал меня: имею ли я воинское звание.

— Как же так, молодой человек?! — удивился он. — Петр Созонтович — подполковник. Я — майор. Казаки, само собою, люди военные, а вы — штатский? Хотите, я выхлопочу для вас звание сержанта?

Я не знал, что ответить на это предложение, и, чтобы окончательно убедить меня в бесспорной — я и не отрицал этого! — привлекательности сержантского звания, Абрам Григорьевич увлек меня в свою комнату и показал шинель и мундир, которые я буду носить, если соглашусь стать сержантом.

Шинель мне очень понравилась.

— Это все выдадут мне? — спросил я.

— Разумеется! — обрадовался Абрам Григорьевич. — Вам только надо, молодой человек, внести две тысячи рублей, и вы будете иметь полный комплект сержантского обмундирования.

— Нет, — вынужден был отказаться я от военной карьеры. — К сожалению, у меня нет таких денег.

— Зачем вы говорите так, молодой человек! — закричал Абрам Григорьевич. — Вы вначале пощупайте материю! Пощупайте и вы увидите сами, что я отдаю вам эти вещи за полцены…

Через полчаса, когда я сидел у себя в комнате, погруженный в размышления — неужели командиром решено назначить Ш-С.? — Абрам Григорьевич снова постучал ко мне и сказал, что ради нашей дружбы он готов отдать комплект сержантской одежды за тысячу. Он сморщился, как будто его ударили, когда я снова был вынужден отказаться.

Опять видел Векшина.

Под наблюдением черно-петухового казака Гриши и Поляковой Векшин мыл пол в коридоре.

Коридор у нас длинный, и Векшин с тряпкой и ведром, стоя на коленях, медленно передвигался вперед, а Полякова курила какую-то черную сигаретку и, слушая черно-петухового Гришу, внимательно следила, чтобы Векшин мыл пол аккуратно.

— Вернись назад! — сказала она. — У тебя здесь не вытерто.

— Да мыл я там… — обернувшись, угрюмо сказал Векшин.

— А я говорю, что сухо! — сказала Полякова и притопнула высоким сапогом, плотно облегавшим ее красивую ногу.

— Мыл я там! — упрямо повторил Векшин.

Полякова посмотрела на черно-петухового казака своими зелеными глазами, и тот расплылся в улыбке, а потом нахмурился.

— А ну, вертайся назад! — сказал он, переложив из руки в руку плеть. — Не слышишь, что дама говорит?

Векшин повернулся и, не вставая с коленей, переполз к тому месту, на которое носком сапога указывала Полякова.

Ползая возле ее ног, тщательно протер тряпкой пол.

— Теперь чисто? — спросил он, поднимая голову.

— Теперь ничего, — сверху улыбнулась ему Полякова. — Чего ты спорил, не понимаю. Когда ты стараешься, Векшин, у тебя хорошо получается. Тебе надо было сразу с тряпкой подружиться, а ты в депутаты пошел.

Черно-петуховый казак захохотал, а Полякова, стряхнув пепел на пол, покачивая бедрами, направилась в свою комнату.

Стоя на коленях с тряпкой в руках, Векшин как-то странно смотрел ей вслед.

— Пепел-то подбери! — сказал ему казак. — Ты чего? Не знаешь, что порядок должен быть? А ну работать…

И как-то очень ловко, будто играючи, он вытянул Векшина плетью по спине.

Рудольф дернулся весь, но не вскрикнул, быстро-быстро начал тереть тряпкой пол.

На меня эта сцена произвела двойственное впечатление.

С одной стороны, я не знаю, не является ли нарушением прав человека подобное обращение с заключенным, а с другой — радостно, что Векшина привлекают к общественно-полезному труду.

Во-первых, время заключения пройдет для него быстрее, а во-вторых, Векшин, безусловно, физически окрепнет в результате, и к вылету будет находиться в хорошем состоянии (физически).

И все-таки меня очень беспокоит Векшин. Он вообще в последнее время стал каким-то молчаливым и даже отчасти запуганным.

Не понимаю, почему он сердится на меня? Ведь я же не требую, чтобы он вернул мне долг.

Смотрел сегодня с Екатериной Тихоновной Федорчуковой телевизор, выпуск «600 секунд».

Снова видел жену Собчака, госпожу Нарусову.

Невзоров, наверное, влюбился в нее и показывает ее теперь в каждом выпуске. Только называет почему-то дамой в тюрбане.

Вообще-то все это очень странно. Ш-С. говорил, что Собчак тоже оборотень.

Собирался поехать к Ш-С., но события, разворачивающиеся у нас в квартире, не позволили мне осуществить поездку.

Поразительная новость…

Оказывается, сегодня ночью майор Лупилин пытался совершить переворот.

Для этого он вступил в преступный сговор с заключенным Векшиным и открыл дверь его камеры, а главное, невзирая на строжайшее запрещение Комитета, выпустил Рудольфа из квартиры.

Побег не удался только благодаря мудрой предусмотрительности полковника — сегодня его повысили в воинском звании! — Федорчукова. Оказывается, казаки уже давно отбирают у Векшина одежду после завершения им общественно-полезных работ. Голый Векшин, выбежав на лестничную площадку, принялся звонить во все квартиры, выкрикивая, что он — депутат, и требуя предоставить ему политическое убежище.

Шум разбудил казака Гришу, дежурившего по квартире, тот доложил полковнику Федорчукову об инциденте, и Федорчуков затолкал Векшина обратно в чулан.

Соседям он объяснил, что это его племянник, бежавший из Кишинева и повредившийся в уме… Он считает себя иногда депутатом, а иногда президентом.

Соседи, сочувствуя Петру Созонтовичу, повздыхали и отправились спать, а Федорчуков принялся за расследование. Недолго пробыв в чулане наедине с Векшиным, он выяснил, кто помогал ему нарушить режим. Этим человеком оказался майор Лупилин.

Не могу понять, что толкнуло Абрама Григорьевича на такой опрометчивый шаг.

Уже третий день не вижу Абрама Григорьевича.

Что с ним?

Спрашивал у Поляковой, но она только пожала плечами и сказала, что еще не хватало ей разными старыми козлами интересоваться.

Что ж…

Как говорили французы: а manger, a boire et a etre libre.

Это девиз зеленоглазой Поляковой.

А я нарисовал плакат «Свободу майору Лупилину!» и повесил у себя в комнате. На душе стало как-то спокойнее.

Разговаривал с казаками.

Черно-петуховый Гриша раньше ремонтировал телевизоры, потом работал в артели, которая грабила троллейбусы на улицах.

Казак Витя тоже вспоминал о своем прошлом, рассказывал, как тяжело ему было работать в райкоме КПСС. Однажды ему поручили отвезти на митинг «Демократической России» целую упаковку партбилетов, чтобы демонстранты могли разорвать их, но он по ошибке отвез билеты на другой митинг и там его сильно побили, а, кроме того, начальство в райкоме объявило ему выговор.

— Не поверите-с, — всхлипывая, рассказывал Витя. — Последний год каждый день в синяках-с ходил.

— Эт-та точно! — сказал казак Гриша. — Помордовали они нас, казаков.

Так они говорили, а я смотрел, как они закусывают водку маринованными грибочками, и думал, что вот уж действительно, когда два казака сойдутся вместе, ни о чем кроме казачества и не говорят они.

У меня же к казакам был свой разговор: нужно было принести кое-какое оборудование, необходимое для полета на Юпитер.

— Не знаю… — сказал казак Витя, когда я поделился своей заботой. — Сейчас очень сложно с полетами. Вся страна к чертовой матери летит. Нужно разрешение получить у полковника.

— Или бутылку ставь! — захохотал черно-петуховый Гриша. — А то мы на погром собираемся идти.

Подумав, я принес им бутылку шотландского виски, а сам отправился предупредить Федорчукова о готовящемся погроме, хотя после ареста майора Лупилина и избегаю встречаться с ним.

Федорчукова, к сожалению, я не застал.

Екатерина Тихоновна сказала, что он еще вчера ушел с Поляковой по квартирным делам.

Смотрели с Екатериной Тихоновной телевизор.

Очень тревожные сообщения. Говорили, что Егору Тимуровичу Гайдару ничего не дали в Международном валютном фонде и теперь все реформы провалятся, а это очень плохо.

Екатерина Тихоновна зевнула и начала стелить постель, а я ушел омраченный.

Видел, как моют коридор.

Мыли его под присмотром черно-петухового Гриши майор Лупилин и депутат Векшин.

Улучив момент, когда казак отвернулся, я сообщил Абраму Григорьевичу о хороших и дурных вестях.

Прежде всего — о готовящихся погромах и происках Международного валютного фонда, а потом перешел к хорошим вестям: рассказал о возмущении, вызванном арестом Лупилина, о том, что множатся акции протеста против его незаконного задержания.

— Ах, молодой человек, молодой человек, — сказал мне в ответ майор Лупилин, нервно теребя тряпку, с которой стекала на пол грязная вода. — Мы ведь с вами интеллигентные люди, а что теперь делать нам, если власть в квартире захватили эти красно-коричневые?

Я кивал ему, а сам думал, как сказать Абраму Григорьевичу, что я тоже краснокоричневый.

Так и не смог…

Почему-то мне очень жаль Лупилина, которого черно-петуховый Гриша хлещет своей плетью еще чаще, чем депутата Векшина.

О Рудольфе я сейчас почти и не думаю. Что думать о нем, если скоро я заберу его на Юпитер.

Я забрал бы и Абрама Григорьевича, забрал бы десятки, сотни, тысячи, миллионы таких же несправедливо обиженных и угнетенных, но что я могу поделать — в экипаже всего четыре места и персональный состав давно уже утвержден в высоких инстанциях.

Сегодня полковник Федорчуков начал кричать на меня, когда я назвал его племянника депутатом Векшиным.

— Сколько раз говорить можно, что это мой племянник Степа! — закричал он. — Понял?!

Я кивнул.

— Повтори!

— Депутат Векшин — ваш племянник, — сказал я. — Зовут Степой.

И тогда Федорчуков ударил меня кулаком по лицу, и я понял, что член экипажа, улетающего на Юпитер, действительно, его племянник Степа.

Просто он очень похож на депутата Векшина.

Не понятно только, зачем из-за этого бить меня по лицу.

Все!

Больше не могу сносить, как попираются в нашей квартире права человека.

Слышал сегодня, как в коридоре казак Витя-райкомовец наказывал майора Лупилина. Наверное, майору было очень больно, потому что он громко кричал.

Когда крики стихли, я выглянул в коридор и увидел, что племянник полковника Стёпа Федорчуков старательно вытирает тряпкой кровь с пола, со стен.

О, Господи!

Что здесь происходило?!

Что стало с майором?!!

Меня это чрезвычайно огорчило и возмутило.

Взял бутылку шотландского виски из посылки инопланетян и поехал на прием к Лукову.

Однако на прием я не попал. Как мне сказала секретарша Лукова, его вызвали в Вашингтон.

Кому теперь рассказать о попрании прав человека?

Вернувшись домой, взял плакат «Свободу майору Лупилину!» и долго носил его по своей комнате, пока немного не успокоился.

Ездил сегодня к Ш-С.

Ехал в автобусе без билета. Обстановка в автобусе была напряженная, все почему-то ругались.

— Ты чего толкаешься, а? — напустилась на гражданина в каракулевой шапке женщина с сумкой. — Ты думаешь, если ты мафия, то и толкаться имеешь право?

— С чего ты взяла, мать, что я — мафия? — удивился мужчина. — Я — наш, я на заводе работаю.

— У наших таких толстых морд не бывает! — усомнилась женщина. — Без мафии теперь не больно ряшку отъешь. Вон только у Гайдара да Ельцина и остались ряхи, а остальные тощие ходят.

Поскольку я ехал без билета, то отодвинулся от этой красно-коричневой экстремистки. Ведь если начнут разбираться, живо выявят, что я тоже краснокоричневый, и к тому же без билета.

Ш-С. дома не застал и пошел — уже пешком — в редакцию, чтобы хоть там рассказать о нарушении прав человека.

Но и в редакции все изменилось.

В кабинете редактора — офис брокерской фирмы, и Таня теперь работает секретарем не в редакции, а в этой фирме.

— А где редакция-то? — спросил я у нее.

Таня объяснила, что временно редакция закрыта. Все помещения сданы под офисы, а сотрудники временно работают дилерами — продают пиво, водку и мороженое.

— А как № 12? — спросил я.

Таня ответила, что № 12 находится в производстве и в этом номере — она сама их вставила — публикуются и мои стихи.

Я ее поблагодарил и поехал домой, хотя и обрадованный, но встревоженный.

В городе очень неспокойно.

Лучше уж сидеть в квартире.

Слава Богу, майор Лупилин оправился.

Я сам видел, как он работал сегодня на кухне под надзором Екатерины Тихоновны.

Казак Витя говорит, что майор попал в профилакторий.

Он имеет в виду, что на кухне, во-первых, можно что-нибудь съесть из объедков, а во-вторых, Екатерина Тихоновна если и бьет Лупилина, то только по щекам, и не плеткой, а рукой или тряпкой. А это — я знаю — все-таки не так больно, как плеть.

Майор очень доволен, а я радуюсь за него.

Жизнь в нашей квартире теперь чрезвычайно насыщенная.

Очень много незнакомых людей.

Много иностранцев.

Есть и из Эстонии, есть и из Азербайджана, из Грузии, из Армении.

У «приватизаторов» — так называют в нашей квартире окончательно выздоровевшего майора Лупилина и племянника Стёпу — работы прибавилось.

То и дело они таскают тяжелые ящики с фруктами, листы меди. Еще разливают по бутылкам с водочными этикетками спирт, который привез полковник Федорчуков. Также на них лежит уборка «номеров», в которых останавливаются приезжие, и еще — каждые полчаса — они моют отхожее место.

Кроме того, они несут наряды на кухне.

Не представляю, как полковник Федорчуков и Полякова справляются с организационной работой?

Им помогают казаки и жена Петра Созонтовича Екатерина Тихоновна, которая с утра до вечера готовит на кухне еду, — кстати, меня это радует, потому что я уже забыл, когда последний раз был голоден! — но и Петру Созонтовичу с Поляковой остается очень много работы.

Им нужно следить, чтобы «приватизаторы» не манкировали своими обязанностями, присматривать, чтобы казаки не очень быстро напивались.

Нужно также собирать деньги с жильцов и еще самим ходить закупать продукты. К этой работе, между прочим, они привлекают и меня, но обычно я только ношу сумки, а главное делают они.

Они очень устают. Сегодня, например, они перепутали комнаты и устроились у меня.

Когда я вошел к себе, то застал Полякову в объятиях полковника. Увидев меня, Полякова смутилась и крикнула, чтобы я стучал, когда захожу к себе.

Но полковник Федорчуков ругать меня не стал.

— Ты иди пока, Федя, погуляй! — сказал он. — Посмотри телевизор, там сегодня интересная передача.

Интересно, что имел в виду полковник — ведь был уже второй час ночи и его супруга Екатерина Тихоновна давно легла спать.

Часа полтора я сидел на кухне, размышляя над этим.

Потом на кухню вышел полковник и сказал, чтобы я много-то не болтал. Я подумал, что Петр Созонтович имеет в виду плакат «Свободу майору Лупилину!», что стоит у меня в комнате, и начал объяснять свое отношение к вопросу о правах человека, но оказалось, что полковник говорит о Екатерине Тихоновне.

Признаться, эта логика оказалась недоступной для моего понимания, и я долго думал: при чем тут Екатерина Тихоновна?

Но вообще-то Петр Созонтович понравился мне.

Он опять расспрашивал о подготовке полета на Юпитер. Я сообщил, что уже определился четвертый участник полета: Ш-С.

— К сожалению, — признался я, — существуют некоторые материальные затруднения. Все оборудование сейчас сильно вздорожало.

— Материальные трудности не должны волновать вас… — сказал Петр Созонтович и, вытащив из кармана пачку денег, отсчитал мне триста рублей. — Бери! На науку нам денег не жалко! А если надо будет ещё — дам!

Потом — я в это время вспоминал слова депутата Векшина, сказанные им Ш-С., о том, что не нужно бояться капитализма, — Федорчуков спросил, нельзя ли заменить в экипаже Полякову майором Лупилиным?

Я ответил, что и сам очень переживаю за судьбу Абрама Григорьевича, но — увы! — ничего не могу поделать. Список экипажа утвержден на галактическом совете.

— Слава Богу, — сказал я, — что последнее время Абрама Григорьевича наказывает только Екатерина Тихоновна. Все-таки ее пощечины не так разрушительно действуют на его организм, как нагайка казака Вити.

— Ну и хрен с ним! — сказал полковник. — Нельзя, так нельзя. Летите, как запланировано. Здесь тоже кому-то надо работать.

Он попил со мной остывшего кипятка и ушел спать.

Вернулся из командировки — он где-то пропадал две недели — Давид Эдуардович Выжигайло-Никитин.

Казаки обрадовались, увидев его.

Оказывается, Особый комитет уже давно выдал им разрешение на погром, и казаки ждали только возвращения Давида Эдуардовича.

Погром происходил мирно и деловито.

Племянник Стёпа и заключенный Лупилин сноровисто таскали ящики с шотландским виски в Приватизационный комитет и «станицу». Казаки стояли рядом с Давидом Эдуардовичем и Петром Созонтовичем и мирно беседовали.

Успокоившись, я отправился к себе, и только там, в своей комнате, обратил внимание на странные звуки, доносившиеся из моего шкафа. Подумав, что это прилетели инопланетяне или пришел Н. Ф. Федоров, я отправился туда, через шкаф, и что же вы думаете — кого я увидел в секретной комнате?

Какой кошмар! Да-да! Настоящий кошмар!

В моей тайной комнате хозяйничали племянник Стёпа и заключенный Лупилин!

В первую минуту я страшно возмутился — ведь был назначен погром Давида Эдуардовича Выжигайло-Никитина, а эти бездельники-антисемиты громили ту посылку, что братья по разуму выделили мне в качестве гуманитарной помощи, но потом я успокоился. В конце концов, все равно с этой посылкой я бы не управился за время, оставшееся до отлета, а так спас от погрома нашего еврея-спонсора.

Жалко только, что сам Давид Эдуардович не понимает этого.

Он даже не сказал мне спасибо, хотя мы уже увиделись, когда он разговаривал по телефону.

— Отец! — кричал он. — Зачем вы эту войну устроили? Ты же знаешь, я пять самолетов арендовал, а вы — я по телевизору видел — опять пиф-паф делаете. Ты знаешь, отец, сколько это нам будет стоить?

— Не беспокойся, дарагой! — услышал я в ответ, хотя и приглушенный трубкой, но все-таки достаточно громкий, так хорошо знакомый мне по телепередачам голос. — Когда абрыкос поспеет, мы уже закончим все. Ты только гранатометы пришли.

— Ты деньги приготовил, отец?!

— А как же, дарагой, разве я обманывал тебя? Занимайся спокойно своим делом и не смотри этот ящик.

Я специально задержался возле телефона, чтобы Давид Эдуардович мог поблагодарить меня за спасение от погрома. Однако, закончив разговор с Шеварднадзе, Выжигайло-Никитин повесил трубку и, даже не кивнув мне, ушел.

Да. Он действительно незаконнорожденный.

И еврей он тоже какой-то все-таки ненастоящий.

Абрам Григорьевич Лупилин, томящийся сейчас в заключении, конечно же, не поступил бы так.

Сегодня на кухне многие квартиранты жаловались на казачью «станицу».

Оказывается, вчера вечером они до двух часов ночи горланили песни, а потом затеяли уборку. Привели «приватизаторов» и заставили мыть полы.

Видимо, спросонок те работали недостаточно сноровисто, и казаки решили немножко поучить их. А те принялись кричать, вот и перебудили квартирантов.

— Кто ж знал, что это нелюди такие? — разглядывая разбитый кулак, говорил на кухне черно-петуховый Гриша. — Они ж даже того не понимают, что ночь уже и люди отдыхать легли!

— Да уж, — сочувственно вздыхала Екатерина Тихоновна. — Это такой народ. Один — еврей, а у другого лыжи в депутаты налажены, чего у них о народе думано? А все равно, Гришенька, уж ты поаккуратнее. Не ломай их. Работы-то столько теперь.

И почему-то она посмотрела на меня.

Полякова, которая, закинув ногу на ногу, сидела тут же на кухне, захохотала, перехватив этот взгляд.

— Ты, Катя, не смотри на моего, — сказала она. — Не у одной у тебя работа.

Очень интересные беседы происходят теперь у нас на кухне.

Сегодня беседовал с гостем из Туркменистана о принципах организации свободного, не тоталитарного общества.

Мой собеседник, наблюдая, как в закутке у шкафа чистит племянник Стёпа сапоги черно-петухового Гриши, заметил, что общество только для того и существует, чтобы индивидуальности, объединяясь в него, могли подавлять сами себя.

Я категорически не согласился с этим положением.

Я сказал, что общество для того и освобождалось от оков тоталитаризма, чтобы личность могла раскрыться в полной мере.

В свидетели этому я призвал племянника Стёпу, но он ничего не ответил. Еще быстрее замахал щеткой.

— Я считаю, Федя, что ты прав, — сказала Полякова. — И Рудольфа ты правильно призвал в свидетели. Я внимательно наблюдаю за ним и вижу, как глубоко и всесторонне раскрывается в нашей квартире его личность. Он был никчемным депутатом, а смотри, как ловко сейчас моет он пол и чистит сапоги.

— Вы не правы Екатерина Ивановна, — сказал я. — Это не Векшин. Это племянник полковника Федорчукова — Степа.

— Я не племянник! — сказал Степа. — Я — депутат Векшин.

— Нет, Степа, — мягко сказал я. — Ты не депутат. Ты хотел стать депутатом или президентом, но полковник перевез тебя сюда, чтобы вылечить.

— Я депутат! Депутат! — закричал Степа, яростно сверкая глазами и стуча сапожной щеткой по полу. — Я — депутат!

— Ну, ты. Депутат, — черно-петуховый Гриша легонько пнул Степу сапогом. — Сапоги чистить будем или кворум пойдем считать?

Я не понял, какую мысль хотел сформулировать Гриша, но Степа, видимо, понял, потому что сразу прекратил истерику и энергично — смотреть любо-дорого! — замахал сапожной щеткой.

А разговор на кухне незаметно переменился.

Пожилой гость из Туркменистана задумчиво сказал, что вообще-то раньше очень хорошо было. Поработаешь, а вечером и отдохнуть можно: кружечку пива выпить или там сто граммов, если захочется.

— Не заливай, батя! — сказал, сверкая до блеска начищенными сапогами, черно-петуховый казак Гриша. — Разве бывает такое? Уж если есть что выпить, то сразу и надо пить. А то будешь ждать — без тебя все выпьют, пока ты собираешься.

Пожилой гость из Туркменистана не стал спорить с ним.

Вздохнул тяжело.

Я тоже вздохнул, но не от того, что я такой старый и прекрасно помню время, когда все так и было, а осознавая в этом некое проявление ностальгии по застою.

— Точно! — сказал гость. — Раньше как было? Закажешь в ресторане пельменей с лосятиной, выпьешь граммов триста и уходишь сибирским мужиком… А теперь? Выпьешь и жди, пока торкнет.

Сегодня приобрел в магазине химических реактивов необходимое для полетов на Юпитер снаряжение. Когда проносил это в квартиру, волновался. Впрочем, сегодня казаки не обыскивали меня, и я все пронес благополучно.

Взял шприц и приготовил бутылку шотландского виски, которая, к счастью, стояла у меня в комнате и не пропала при погроме.

Теперь все готово.

Можно лететь.

Начал обдумывать Письмо, которое мы оставим Правительству.

Надо не забыть упомянуть, что происки Международного валютного фонда не должны сорвать поступательное развитие демократии.

Не нужно отчаиваться. Деньги есть.

Очень много зарытого золота и разных драгоценностей находится в Пензенской области между станциями Соседка и Башмаково в степи под одним курганом. Я это знаю наверняка от отца, который долгое время находился в Пензенской области на секретной работе и после рассказывал мне.

Бутылку с приготовленным виски спрятал в портфель, который один мой знакомый подарил мне еще лет пять назад.

Портфель вроде бы ничего, портфель как портфель, пока его носишь. А поставишь на пол, особенно когда он открыт — хуже нету.

Сидит под столом, точно жаба: пасть разинута и глаза, хоть и нету их, а все равно вытаращены. Все из дому унесешь, лишь бы ему угодить, пучеглазому.

Из-за жабы этой, прежний хозяин рассказывал, от него и жена ушла. Сказала, что не может в пустой квартире жить.

Тогда он мне и подарил портфель.

Неприятный, конечно, портфель.

Посидел, посмотрел на него, и как-то не по себе стало.

Встал, спрятал портфель за диван, а все равно нехорошо, неуютно. Как это сегодня выразился вице-президент Руцкой?

Мы, сказал он, стали вампирами в последнее время.

Услышав это признание, я снова поразился необыкновенной проницательности Ш-С.

Какой светлый ум! А я, хотя мне и были предъявлены очевидные доказательства, все-таки сомневался, не мог поверить в это.

Но где же Ш-С.? Его длительное отсутствие начинает тревожить меня.

И что значит это признание Руцкого? Может быть, это открытое провозглашение доктрины вампиризма?

Наконец-то появился Ш-С.

Казаки не пропустили его в квартиру, и я вынужден был выйти на лестничную площадку.

Ш-С. снова начал отращивать усы, и я сказал ему, что всё знаю и всё понял. Но уже всё готово к отлету и я жду только приказа.

— А ты. Ты утвержден командиром. Поздравляю тебя.

И я с чувством гордости за своего друга пожал ему руку.

— Спасибо, — смутившись, сказал Ш-С. — Но что же мы стоим здесь? Пойдем, поговорим где-нибудь.

Я объяснил, что, к сожалению, в нашей квартире введена пропускная система, а выхлопотать пропуск сейчас невозможно, поскольку Петр Созонтович и Полякова заняты на совещании, которое они проводят в моей комнате с самого утра, а без пропуска Ш-С. никто не впустит в квартиру.

Еще, чего доброго, в казачью станицу попадем.

— Зачем ты все это терпишь? — спросил у меня Ш-С.

— А что я терплю? — удивился я. — Вот депутат Векшин терпел. Вот майор Лупилин и племянник Степа, действительно, терпят. А я что? Я всё равно улетаю. Все уже готово. Я жду только, когда ты сообщишь дату вылета. Весь экипаж в сборе. Нет Векшина, но я думаю, что его заменит племянник полковника Федорчукова — Степа.

— Заменит, говоришь? — спросил Ш-С. — Ну, не знаю. Может быть, мы и не полетим вообще.

— Почему? — встревоженно спросил я.

— По кочану! — ответил Ш-С. — Ну, ладно. Я тебе позвоню вечером.

И он начал спускаться по лестнице, а я вернулся, опечаленный, в квартиру.

Неужели нерешительность Ш-С. связана с последним выступлением вицепрезидента Руцкого, на котором он, как рассказывают, открыто провозгласил доктрину вампиризма?

Но какое дело нам до здешних оборотней, если мы должны лететь на Юпитер?

Сидел в туалете и вслух читал племяннику Степе и майору Лупилину отрывки из «Философии общего дела», с которыми узников попросил меня познакомить — он специально отчеркнул их карандашом! — сам Н. Ф. Федоров.

«Рабство и господство есть несомненное зло, но и свобода (взятая сама по себе, без дальнейшего определения и осуществления своего назначения) не есть благо, она просто — ничто».

Я не прочитал то, что заключено в скобки, поскольку Н. Ф. Федоров сам заключил в скобки эти слова. Вероятно, он считает, что пока племянник Степа и майор Лупилин не должны знать все. Возможно, Н. Ф. Федоров прав. Я тоже считаю, что нашим несчастным узникам пока достаточно запомнить, что свобода — ничто. В полете я, может быть, объясню им и то, что заключено у Н. Ф. Федорова в скобках.

КАТАСТРОФА…

Случившееся не укладывается в моей голове.

Гибель Атлантиды — детская неприятность по сравнению с разразившейся в моей комнате катастрофой человечества.

Когда, размышляя над решением Ш-С., я постучал в свою комнату, дверь приоткрылась и я увидел, что Полякова, нелепо изогнувшись, сидит на моей кровати, а полковник Федорчуков лежит на полу возле плаката «Свободу майору Лупилину!».

На столе же — пустая! — стояла бутылка приготовленного мною шотландского виски, а на полу, разинув пасть, стоял портфель и как-то нагловато подмигивал выпученными глазами, которых у него не было.

Я не стал беспокоить ни Полякову, ни Федорчукова.

Я знал, что они уже долетели до цели и никакая медицина не способна вернуть их назад.

Федорчуков!

Петр Созонтович!!

Товарищ полковник!!!

Я вам все докладывал, как старшему по возрасту и по званию, а вы — человек военный — вы презрели установленный порядок и отправились в полет, даже не согласовав этот вопрос со мною!

А ты, любовь моя, Полякова!!!

Я так любил твои мягкие губы, твои красивые коленки, твои зеленоватые, как у кошки, глаза!

Полякова! Ты и так была членом экипажа, и разве я не предупреждал тебя, что мы должны лететь вместе?

Нет, не вняла голосу разума, отправилась на Юпитер без меня!

О, это женское легкомыслие, про которое столько уже написано и которое теперь привело к беде, каких еще не было в истории человечества.

Сейчас вас встречают представители Галактического Совета, и что вы скажете им в ответ на вопросы, вы, не прошедшие даже соответствующего инструктажа? Не отвернется ли от нас Галактика? Не окажется ли бессмысленной в результате не только моя жизнь, но и всего человечества? Возрадуются ли теперь многочисленные хоры звезд? Станет ли истиною иллюзия поэтов, олицетворявшая и отцетворявшая миры? Сей день, как говорил Н. Ф. Федоров, его же Господь через нас сотворит, будет ли произведен совокупным действием демократических чекистов, возлюбивших Бога отцов и исполнившихся глубокого сострадания ко всем переселенным ими (нашими демократическими чекистами) на Луну? Станет ли теперь Земля первою звездою на небе, движимою не слепою силою падения, а разумом, восстановляющим и предупреждающим падение и смерть?

Занятый этими мыслями, я не следил за событиями, разворачивающимися в нашей квартире. Не все ли равно, что происходит тут, если человечество обречено теперь, может быть, навсегда, влачить оковы своей земной несвободы? Не все ли равно, если теперь, может быть, уже никогда не исполнится замысел наших великих Учиителей, если теперь никогда не откроется для всех нас, готовящихся стать чекистами нашей демократии, ширь, высь и глубь необъятная, но не подавляющая, не ужасающая, а способная удовлетворить безграничное желание, жизнь беспредельную.

Помню смутно казаков — их почему-то было уже не два, а человек десять.

Помню Екатерину Тихоновну, мы сидели с ней в одной комнате, и я писал пейзажи Юпитера масляными красками, пытаясь вставить в полюбившиеся мне ширь, высь и глубь ландшафтов Полякову и Федорчукова.

Полякова вставлялась.

О, как печальна была ее фигурка, затерянная в суровом пейзаже Юпитера!

А Федорчуков не вставлялся никак…

И это было знаком, что экспедиция не принята Галактическим центром… Сердце мое наполнялось неизбывной печалью. День желанный, день, от века чаемый, который должен был стать Божьим велением и человеческим исполнением, опять отдалялся от нас…

Не об этом ли и пела Екатерина Тихоновна в своих печальных песнях:

Без ветра шумела осина,

И горькая пахла кора…

Нет матери счастья без сына,

Забрали его мусора…

И плакала.

И казачий черно-петуховый генерал Гриша Орлов, обнимая ноги Екатерины Тихоновны, кричал:

— Матушка! Пожалей себя, матушка наша, не терзай душу! — и снова плакал, роняя слезы на колени Екатерины Тихоновны и на свой генеральский мундир.

И я тоже плакал, а Екатерина Тихоновна гладила меня по голове, и заключенный Лупилин подносил нам откуда-то блюдо с рюмками, наполненными шотландским виски, и тоже плакал. Странно, но жизнь продолжается и после разразившейся в нашей квартире катастрофы.

Сегодня позвонил Ш-С. и спросил, все ли в порядке.

Я ему ответил, что он все знает сам.

Ведь еще тогда на лестничной площадке он сказал, что, может быть, мы и не полетим вообще…

— Ты смотрел рукопись? — спросил Ш-С.

— Какую?

— Которую я тебе в портфель сунул. «Пока не запел петух» называется.

— Я должен огорчить тебя, Ш-С… — сказал я. — Полковник Федорчуков, улетая с Екатериной Ивановной на Юпитер, захватил твой портфель… Так что там, на Юпитере, твой петух будет петь…

Ш-С. хмыкнул и спросил, знаю ли я, что водяной, когда желает показаться людям, всплывает обычно в виде колеса или бороны?

На этом разговор прервался, черно-петуховый генерал Гриша доложил мне, что ужин подан, и я пошел ужинать.

За столом, накрытым в комнате Поляковой, кроме меня сидели Екатерина Тихоновна, которой теперь фамилия почему-то была Полякова, а также черно-петуховый генерал.

Подавал на стол кушанья депутат Векшин, облаченный в колготки и зеленую женскую кофточку с короткими рукавами. На руках у него были белые перчатки.

Депутат Векшин, как мне объяснили, заменил племянника Степу, который, как объяснили мне, уехал назад в Рельсовск.

Я спросил Векшина, очень ли огорчило его, что наш полет сорвался, и как он себя чувствует теперь? Все ли благополучно у него?

Векшин недоуменно посмотрел на меня, но когда черно-петуховый генерал нахмурился, вытянулся в струнку и отрапортовал:

— Премного благодарны-с…

Тем не менее от меня не укрылось, что он не вполне искренен.

Ах, Рудольф…

Ну в чем же я виноват перед тобой?

Если бы ты, Векшин, был упырем или хотя бы евреем, соседи по лестничной площадке, может, и поверили бы тебе, что ты депутат, но ты не упырь и даже не еврей. Кроме того, у тебя и штанов нет, а в рваных колготках и женской кофте с короткими рукавами далеко не уйдешь. И разве я виноват в этом? Разве это я так устроил мир?

Ах, Векшин, Векшин!!

Тебе безразлично сейчас, что в результате твоего (да, да, и твоего тоже!) недосмотра абсолютный дух не смог опять возвыситься до тождества субстанции и субъекта. Ты уже не осознаешь, Векшин, гнета неразумной силы! Ты изменил общему делу ради сладости рабства. Ты окончательно отказываешься от реального дела существ, бывших доселе лишь внешне сближенными.

Я виноват перед тобой, Векшин, но виноват нисколько не больше, чем перед Екатериной Тихоновной, пардон, Екатериной Ивановной, чем перед всем человечеством, заветные надежды которого я не смог оправдать.

Аппетита у меня не было.

Поговорив с Екатериной Тихоновной и черно-петуховым генералом Гришей, я выяснил, что они тоже знают многое.

Хотя они ничего и не слышали о планах Н. Ф. Федорова, но многое понимают, как и надо понимать.

На мой вопрос об относительной величине нашей планеты ко всей Вселенной Екатерина Тихоновна ответила, что величина эта подходящая.

А когда я спросил, чувствуют ли женщины и девушки половое сношение на расстоянии, казачий генерал Гриша захохотал и сказал, что еще как чувствуют!

Кроме этого Екатерина Тихоновна и черно-петуховый генерал сообщили мне кое-что, чего я не знал.

Оказывается, пока я рисовал пейзажи Юпитера с одинокой фигуркой Поляковой, — кстати, иностранный гость из Туркменистана, как сообщил мне любезно генерал, купил шесть моих полотен, — так вот, пока я занимался живописью, пытаясь уйти от мысли о катастрофе всего человечества, я успел жениться на Екатерине Тихоновне. Мне даже показали мой паспорт, где была сделана отметка об этом.

Кроме того, мне сообщили, что я являюсь теперь владельцем всей этой квартиры.

Я поблагодарил и спросил черно-петухового генерала, могу ли вернуться в свою комнату.

— Иди-иди, — улыбаясь, сказал генерал. — Только по коридору не очень шастай, а то уборка скоро.

Он был прав. Когда я шел в свою комнату, казаки уже выводили в коридор узников приватизации. Теперь одеты они были попроще, но штанов ни на одном из них по-прежнему не было.

Надо не забыть попросить господина генерала, чтобы он разрешил повесить в чулане изречение Н. Ф. Федорова: «Рабство и господство есть несомненное зло, но и свобода (взятая сама по себе, без дальнейшего определения и осуществления своего назначения) не есть благо, она просто — ничто».

Только не надо приводить того, что заключено в скобках.

Можно просто написать: «Рабство и господство есть несомненное зло, но и свобода не есть благо, она просто — ничто».

Вернувшись в свою комнату, я снова взялся за работу, намереваясь нарисовать нашу высадившуюся на Юпитере делегацию.

Полякова — первая! — получилась хорошо, но когда я взялся рисовать сидящего Федорчукова — получился портфель.

Вот такая картина: посреди пустынного ландшафта Юпитера сидит испуганная Екатерина Ивановна, а возле ее красивых ног — раскрытый, похожий на жабу портфель, который мне подарил один приятель лет пять назад. И смотрит портфель вытаращенными глазами, которых у него нет, прямо на Екатерину Ивановну. А Екатерина Ивановна на него смотрит, и на лице ее смятение и ужас.

А я смотрел на Екатерину Ивановну и думал, что вот так и начал дьявол свою жизнедеятельность двойственного лица.

Сначала призывал к единству, а потом, когда понял, что ему доверяют многие, начал разделять и властвовать.

Вот этот урок прошлого мы должны запомнить раз и навсегда сами и передать своим детям и внукам, чтобы никогда в будущем это не могло повториться в мировом масштабе.

Ведь, в конечном счете, мы все стремимся к одной цели, к демократии, а кому не нравится это выражение, то пусть он называет это раем Земным…

Решил записать сегодня три молитвы, которые я передавал в свое время Векшину.

Вот они:

1. Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй Ты нас грешных и не дай Ты нам погибнуть в этом грешном мире.

2. Ангел Божий, хранитель мой, святой, на соблюдение мне от Бога данный с небес, усердно молю Тя, Ты меня днесь просвети, от всякого зла сохрани и не введи Ты нас во искушение, но избави нас от лукавого.

3. Пресвятая Богородица, благослови ты мой день грядущий и помоги ты нам грешным.

Эти молитвы надо размножать на двух языках для спасения своей души и всего человечества и передать нашим демократическим чекистам и казакам. На русском — для себя, и на языке — той стране, в которой наши чекисты и казаки работают.

Эти молитвы пусть читают про себя все, кто стремится взять на поруки не одного только человека, но совместно с другими «болеть» за весь мир.

Да, не помню, сообщал ли я, что еще очень много зарытого золота и разных драгоценностей находится в Пензенской области между станциями Соседка и Башмаково в степи под одним курганом. Этот курган я нарисовал на одной из картин, увезённых в зарубежную страну Туркменистан.

Екатерина Полякова II и черно-петуховый генерал Гриша удивительно добры ко мне. Они разрешают мне вместе с ними смотреть телевизор.

Показывали Бориса Николаевича в гостях у Патриарха на празднике Троицы.

Мне кажется, что Ельцин тоже, как и Ш-С., всё уже знает.

Вообще, мне нравится, как он улыбается. Косовато, куда-то на сторону, раздвигаются тяжелые губы, а глаза смотрят цепко и настороженно, словно из темноты обкомовского коридора.

— Потерпите, — говорит он. — Надо потерпеть еще полгода. Потом будет легче.

И снова улыбается хитровато-косо, как человек, не только счастливо избежавший опасности, но и знающий теперь, что в мире для него смертоносно…

Я думаю, что в наше время, когда все так зыбко в мире, только эти остающиеся неизменными ухмылки и освещают нашу беспросветную жизнь.

И все то, что говорит Борис Николаевич, очень правильно и глубоко верно. Я знаю, что Ш-С. возмущает несколько туповатая уверенность Бориса Николаевича, что народу теперь никогда не избавиться от него…

Вот и сегодня Ельцин сказал: «Освободить меня от президентских обязанностей может только Господь Бог!».

Сказал и снова косовато усмехнулся.

Ну и что ж, что Ш-С. это не нравится.

А мне, напротив, приятно сознавать, глядя на усмехающегося президента, дыхание неотвратимой судьбы.

И бессмысленно — это я обращаюсь к Ш-С. и таким же, как он, — спорить: заслужили мы эту судьбу или нет.

Судьба — это и есть судьба.

Мы ведь с вами не в магазине, где можно, подороже заплатив, выбрать себе что-то поприличнее.

Нет, это судьба, и другой судьбы у нас не будет, и я думаю, что даже и легкомыслие Екатерины Ивановны Поляковой I не столько определило эту Судьбу, сколько само было определено ею.

Не надо было размножением увековечивать пожирания.

Совершенно правильно говорит Борис Николаевич с балкона Патриаршего дома: «Смирение нужно проявить…»

Очень нам не хватает смирения.

И Векшину, который, прислуживая, порою очень злобно смотрит на меня.

И Екатерине Тихоновне Поляковой II, которая хлестала сегодня пожилого майора Лупилина тряпкой по лицу …

И мне, который, заметив сегодня в казачьей станице горку с винтовками, начал мечтать о полете на Луну.

Что мне делать на Луне, если Екатерина Ивановна I сейчас на Юпитере, и я не знаю, сможет ли она почувствовать половое сношение на таком расстоянии?

Но я смотрю на пистолет, позаимствованный у генерала Гриши Орлова, и мне трудно противиться желанию улететь.

И портфель, как-то вернувшийся с Юпитера, где он стоял возле стройных ног Екатерины Ивановны I, сидит под столом и смотрит на меня своими выпученными глазами, которых у него нет.

Портфель смотрит на меня, я смотрю на него.

Портфель. весть.

Лететь или не лететь на Луну?..

Портфель смотрит на меня выпученными глазами, которых у него нет.

КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРА № 1

Отрывок рукописи Героя Вселенского Союза, поэта Федора Шадрункова, озаглавленный «Полет на Юпитер» (Записки сумасшедшего), был получен мною по почте — в голубом конверте с припиской красным карандашом «Немедленно переслать в ближайшее представительство внеземной цивилизации».

Хотя последние слова и показались мне не вполне ясными, я не стал ломать голову над их разгадкой, а поспешил передать дневники издателям.

Поспешность мою объясняет тот общественный интерес, который вызывали содержащиеся в послании сведения.

Вспомните, сколько было толков по поводу исчезновения депутата Векшина.

Одни утверждали, что Векшин уворовал у господина Собчака книгу из шести статей городского бюджета и теперь скрывается, поскольку Собчак заявил о противоправном поступке Векшина не в правоохранительные органы, а в мафию. Предполагалось, что Векшин укрылся за границей в одной из стран-изгоев, куда длинные руки мафии не могут пока дотянуться.

Высказывалось и другое мнение.

Сообщали, что Векшин укрылся в Израиле, и поскольку он принял тамошнее гражданство, Израиль отказался выдать Собчаку и его самого, и украденные им шесть статей городского бюджета. А чтобы никто не беспокоил Векшина, Собчаку и нанятому им Кобзону отказали во въездных визах в Израиль…

Появлялись и другие публикации.

Исчезновение Векшина связывалось, например, с происками красно-коричневых элементов, для которых деятельность Векшина якобы представляла серьезную опасность… Статья, посвященная этой версии, так и называлась — «Рудольф — незаживающая рана демократии».

Любопытно, что нашлись журналисты, связавшие исчезновение депутата Векшина с действиями чеченских бандформирований, требующими немедленного прекращения контртеррористической операции в Чечне.

Нет никакой нужды перечислять все версии, которые выдвигались по поводу исчезновения Векшина. Эта трагедия долгое время занимала умы прогрессивной общественности.

Повторю, что именно этот широкий общественный интерес к исчезновению депутата Рудольфа Николаевича Векшина и заставил меня поспешить с преданием гласности дневников Героя Вселенского Союза, поэта Федора Шадрункова.

Мне казалось тогда, что если будет раскрыто это страшное преступление, сдвинутся с мертвой точки и расследования других ужасающих преступлений нашего времени.

Вот так я думал, так полагал, так рассчитывал.

В спешке, связанной с подготовкой рукописи к печати, я вычеркнул из нее и последний абзац, не вдумываясь в глубинный смысл его…

А зря.

Как выяснилось в дальнейшем, в портфеле находилась рукопись, которую Герой Вселенского Союза, поэт Федор Шадрунков, пересылая мне свои дневники, еще не читал и которую, прочитав, он прислал мне с пометкой «Немедленно передать в ближайший корпункт инопланетных средств массовой информации» через моего приятеля доктора, работающего в закрытой спецклинике…

Рукопись эта существенно обогащала и изменяла смысл всех дневников Героя Вселенского Союза, поэта Федора Шадрункова…

ПОКА НЕ ЗАПЕЛ ПЕТУХ (записки Ш-С. из портфеля Героя Вселенского Союза Федора Шадрункова)

Жизнь Бориса Николаевича Ельцина началась, как известно, с того, что он утонул…

Этот неоспоримый факт его биографии ставит меня, скромного исследователя, в крайне затруднительное положение. Создать жизнеописание партийного и государственного деятеля, который, оказывается, еще в младенчестве утонул, — дело, что и говорить, трудное.

Нет образцов, подражая которым, можно уверенно приниматься за работу.

Разнороден и материал исследования… Телепередачи и сказания об оживающих мертвецах, «Демонология» Бодена и «Исповедь на заданную тему» самого Б. Н. Ельцина, страшные легенды и свидетельства периодики. Да и круг будущих героев книги — упыри и депутаты, партаппаратчики и оборотни, вурдалаки и демократы…

Помню, еще в детстве слышал рассказ про мужика.

Возвращаясь домой ночью, он проходил мимо кладбища, и вдруг навстречу приятель.

— Привет! — говорит. — Пошли ко мне.

А мужик сильно выпивший был, не сообразил, что давно уже умер приятель. Пошел за ним…

Пришли в какую-то избу, и одну рюмку ему налили, и другую. И еще бы выпил мужик, да посмотрел вокруг и вдруг заметил, что окон в избе нет…

И опомнился сразу.

— Ну, прощевай, — говорит. — Пойду до дому.

А приятель не пускает, еще наливает рюмку.

— Нет! — говорит мужик. — Пойду.

— Ну, тогда хоть коня у меня возьми, быстрее доедешь.

Видит мужик, что не отвязаться ему, вскочил на коня и помчался — дух захватывает от ужаса. То ли по земле несется конь, то ли по небу, а только вокруг могилы открытые и из могил мертвецы встают и руками к мужику тянутся… А главное, конца-краю этому кладбищу не видать…

Семьдесят с лишком лет мужик скакал, и уже и сил не осталось, и сам не знает-не ведает, куда заехал, но тут петух пропел.

Смотрит мужик, действительно, могилы вокруг, да и сам он на надгробном камне верхом сидит…

Вот об этом заблудившемся в непроглядной ночи человеке и вспоминаю я, когда возникает в зыбкой мертви телеэкрана то синеватое, то смертельно белое лицо Бориса Николаевича.

И тогда странное волнение охватывает меня, снова вспоминаю я сказку и мне, как тому мужику, хочется вскочить на подведенного коня и пуститься — только скорее, скорее отсюда! — в неведомый путь. И дай Бог, чтобы, как в сказке, петух успел пропеть вовремя…

Глава первая

О важнейшем событии своей биографии Борис Николаевич Ельцин пишет так:

«Крещение проводилось самым примитивным образом — существовала бадья с некоей святой жидкостью, то есть с водой и какими-то приправами, туда опускали ребенка с головой, потом визжащего его поднимали, нарекали именем и записывали в церковную книгу. Ну и, как принято в деревнях, священнику родители подносили стакан бражки, самогона, водки — кто что мог…»

Сделанное нами выделение несколько нарушает сказовую интонацию прозы Ельцина, ту особую атмосферу доверительности и бесстрашия, коей пронизаны страницы его «Исповеди», но — куда же денешься? — мы вынуждены жертвовать художественностью, дабы помочь читателю почувствовать всю глубину истины, скрытой в этих незамысловатых словах. Впрочем, к этому мы еще вернемся, а сейчас продолжим прерванную цитату:

«Учитывая, что очередь до меня дошла только во второй половине дня, священник уже с трудом держался на ногах. Мама, Клавдия Васильевна, и отец, Николай Игнатьевич, подали ему меня, священник опустил в эту бадью, а вынуть забыл, давай о чем-то с публикой рассуждать и спорить…»

Вот все так и было…

Не правда ли, сцена достойная пера Шекспира или хотя бы Толстого? Словно воочию видишь, как священник хлещет стаканами самогон, а вокруг визжат дети, и священник, понюхав рукав рясы, протягивает руки к младенцу-Ельцину, а затем… швыряет его в бадью. И когда поворачивается к мужикам, уже и не деревенские избы вокруг, а нижегородское торжище, взволнованные, дышащие умом и отвагой лица… Женщины срывают с себя серьги и ожерелья, а на помосте, над гудящей толпой — не пьяный сельский священник, а сам гражданин Минин.

— Не пощадите себя, и жен, и детей своих! — гремит его голос. — Спасем, братия, Святую Русь!

Глава вторая

Расписывая эту сцену, мой знакомый, поэт Федя Шадрунков, заметно взволновался, голос его дрожал, глаза блестели.

А я слушал его и думал, что нет, нет-нет, господа патриоты, не правы те из вас, которые полагают, будто бы сельский священник, прозрев гибельное для России предназначение младенца-Ельцина, сознательно решил утопить его в бадье…

Не правы…

Я говорю это вам не с торжеством, но с сочувствием. Ибо я тоже русский и, как и вы, тоже жду, что в трудную для Отчизны годину — мне самому и пальцем не приходится шевельнуть! — явится откуда-нибудь гражданин Минин и отведёт напасть от моей бесконечно любимой Родины!

О, как понятно, как близко и дорого душе любого русского человека это ожидание!

Но странно, странно устроены мы, россияне…

Едва я подумал о дорогом и близком, и сразу оборвал Федора, сказал, что, во-первых, священник ведь только пытался утопить младенца-Ельцина, но не утопил, а это, что ни говори, не одно и то же. Гражданин Минин, вынувший кошелек и тут же спрятавший в карман, тот ли Минин, которого мы видим на Красной площади?

Ну, а во-вторых, совместим ли такой, пусть и патриотический, поступок со священническим служением? Разве у Господа Бога, позволю спросить вас, господа патриоты, не нашлось бы другого способа избавиться от притаившейся в младенце-Ельцине погибели русской земли, если бы Бог действительно хотел спасти нас?

Но еще более неверной представляется мне другая версия, авторы которой утверждают, будто там, в деревне Бутка, и не было никакого крещения. И священник был не священником, а пособником Сатаны. И не крещение он творил, а некий зловещий сатанинский обряд.

— Как совершается таинство крещения? — рассуждают эти люди. — Настоящий священник должен был троекратно окунуть младенца-Ельцина в освященной воде, говоря при этом: «Крещается раб Божий Борис во имя Отца, Аминь, и Сына, Аминь, и Святаго Духа, Аминь!» Но лже-священник не только не произносит этих канонических слов, а и освященной воды, как написано в книге Ельцина, не имеет. Перед ним вода, приправленная какими-то травами. А дальше? Вы читайте, читайте дальше! Борис Николаевич пишет, что когда его извлекли из бадьи, этот лже-священник объявил: дескать, младенец-Ельцин выдержал испытание! Какие еще нужны доказательства?!

— Не знаю… — нерешительно возражаю на это я. — Хотя из литературы о сношениях человека с дьяволом и известно, что прислужники Сатаны могут прикидываться священнослужителями, но…

— Никаких но! Только: да! Да-да, молодой человек! Этот священник был наш человек! — и мой оппонент, потирая руки, заливается мелким счастливым смехом. — Да, молодой человек, да! И этот наш человек нашел нужного младенца, произвел испытание над ним, испытание удалось, и мы вырастили младенца, и сейчас он послушно исполняет нашу волю!

— Что вы этим хотите сказать? — спрашиваю я тогда. — Вы желаете назвать демократически выбранного президента игрушкой в чьих-то руках? Послушной куклой, которую дергают за ниточки опытные кукловоды? Вы хоть понимаете, что вы оскорбляете всех демократически настроенных людей в нашей стране? Это вы-то, которые даже исповедь Бориса Николаевича не желаете прочесть до конца… Ведь словно заранее предвидя ваши злобные инсинуации, Борис Николаевич сам пишет: «Церквушка со священником была одна на всю округу»… Теперь вы понимаете, что все прихожане знали священника, и если бы он проводил некие сатанинские обряды, неужто они не заметили бы? Значит, мы должны или обвинить нашего президента во лжи, хотя для этого, господа, позвольте заметить, у нас нет никаких оснований, или мы обязаны предположить, что все окрестности деревни Бутка были сплошь заселены сатанистами, а это еще более нелепо!

Все эти разговоры и споры я привожу не потому, что они, хотя бы в малой степени, приближают нас к постижению неосознаваемого еще нами масштаба личности Бориса Николаевича Ельцина.

Отнюдь нет…

Ничего эти пустословия не проясняют, а лишь демонстрируют, насколько все перепуталось в обывательском сознании.

Вспомните, сколько было злословия, когда Борису Николаевичу вручали почетный масонский орден!

Вот-вот!

Вот так мы и живем, так и воспитаны…

Как говорил классик, увы, господа, мы просто ленивы и не любопытны. Подобно букашкам, слетающимся на мед, набрасываемся на статьи о масонстве, а о своих родных, отечественных упырях знать ничего не желаем…

Мой приятель социолог провел недавно социологический опрос. Сто раз в очередях и в трамваях, на концертах симфонической музыки и у пивных ларьков задавал он вопрос: «Считаете ли вы Бориса Николаевича Ельцина упырем? Да или нет?»…

И что же выяснилось?

Оказалось: тридцать три человека вообще не знают, что это такое! Пятьдесят пять ответили «да», двенадцать — «нет»…

Интересна уже сама раскладка мнений, но сейчас — вдумайтесь сами! — тридцать три процента населения не знает, что такое упырь!

В какой, господа, все-таки отсталой стране мы живем!

И, видимо, этой многовековой отсталостью и порождены наши не стихающие вокруг Бориса Николаевича Ельцина споры…

Глава третья

Так что же на самом деле случилось в селе Бутка, когда в феврале 1931 года туда приехал сельский священник?

Вот вопрос, который вправе задать читатель…

Что ж, если такой вопрос задан, я отвечу на него ясно и определенно, но вначале позвольте мне выразить свое искреннее возмущение… Какой стыд, какой позор для всех ученых людей нашей страны, долг коих состоит в бесстрашном изучении природы, как не совестно им, что — увы! увы! — до сих пор не составлено ни одной научной биографии упыря!

Конечно, — понимаю-понимаю — сам предмет исследования, так сказать, неуловим и опасен. Но разве ученые мужи, именами которых по праву гордятся прогрессивные народы, останавливались когда-либо, устрашенные опасностью?

Разве грозные и враждебные силы, что открывались за распахнутой дверью в неведомое, страшили Джордано Бруно и Агриппу, Коперника и Сведенборга, Галилея и госпожу Блаватскую?

Нет!

Бесстрашно шли они навстречу свету Истины… Так чего же боимся мы? Ведь и путеводная нить уже заботливо вложена в наши руки! Бесстрашный Борис Николаевич, не дожидаясь, пока очнется от спячки ученая братия, сам написал автобиографию — замечательную «Исповедь на заданную тему»…

Признаться, несколько лет назад, когда в программе «Время» сообщили, что Борис Николаевич с двумя букетами упал с моста и не потонул в зимней реке, я чуть не застонал от досады. Мне показалось вдруг, что та истина, счастливым обладателем коей я предполагал только себя, теперь станет общим достоянием и ее захватают на телевидении, растащат по бесчисленным диссертациям и вся моя долгая, кропотливая работа окажется не нужной.

Но в то же мгновение — странно, господа, устроен русский человек! — я ощутил и невероятное облегчение.

«Наконец-то, — подумал я, — мои тайные и робкие размышления об упыриной сущности Ельцина сделаются всеобщим достоянием, и теперь, наконец-то, демократические преобразования сдвинутся с мертвой точки».

Ах, как я был не прав тогда…

Потребовались долгие годы, необходим оказался величайший подвиг Бориса Николаевича, отважно распахнувшегося перед нами, чтобы робко и все еще пока нерешительно начали уразумевать мы потаенную цель перестройки…

Но мы отвлеклись, отвлеклись…

Я весь горю от нетерпения, стремясь перенестись туда, где так просто совершалось одно из важнейших событий всей мировой истории.

Итак: февраль, тридцать первый год, завьюженное село Бутка…

В набросанной Борисом Николаевичем картине не менее, нежели яркие мазки, значимы и сгущения теней, в неразличимых сумерках которых совершается главное.

Борис Николаевич воспроизводит этот эпизод со слов Клавдии Васильевны Ельциной и стремится — это ведь еще и настоящий, крупный художник! — сохранить строй мысли простой крестьянской женщины, ее объяснение не вполне понятного ей события.

Как известно, младенец-Ельцин уже был упырем, когда родители понесли его крестить…

Эта простая и очевидная истина сейчас ни у кого не вызывает сомнения, но совсем недавно мой товарищ, поэт Федор Ш., изучающий демократическую разновидность оборотней, немедленно подверг ее критике.

— В «Демонологии» Бодена, — пыжась от начитанности, заявил он, — черным по белому сказано, что упырь рождается от соития оборотня с ведьмой. А разве родители младенца-Ельцина могли быть ими? Разве в деревне Бутка они смогли бы скрывать от односельчан такие свойства своей натуры?

Что я мог ответить на это наивное возражение, свидетельствующее, что изучать подвид оборотней-демократов неизмеримо проще, нежели стремиться постигнуть сокровенные тайны упыризма.

— А кто вам сказал, Федор Михайлович, — спросил я, — что Клавдия Васильевна и Николай Игнатьевич — настоящие родители Бориса Николаевича? Переверни несколько страниц в упомянутой тобою «Демонологии» Бодена, и ты найдешь сведения об обычае ведьм подменять детей… Ты можешь прочитать там, что для того чтобы этого не случилось, необходимо принять специальные меры… А были ли они приняты Клавдией Васильевной и Николаем Игнатьевичем? В том-то и дело, что нет…

Вот так я ответил своему приятелю и так отвечаю и тебе, любезный мой читатель…

Дабы пощадить ваши нервы, я не буду рассказывать о леденящем кровь ужасе той ночи, когда среди воя уральской метели совершалась подмена…

Скажу только, что ни Клавдия Ивановна, ни Николай Игнатьевич о подмене не подозревали. Они понесли крестить младенца, не догадываясь, что несут крестить упыря…

Первые робкие подозрения возникли у них, когда младенец-Ельцин вдруг потонул в купели с освященной водой. Ведь даже простому, необразованному крестьянину известно, что именно так и отличают упыря, — он не тонет в обычной воде, но в освященной — сразу идет на дно.

И по обыкновению никто не спасает детей, ежели случилось такое, а, выждав, несут — все-таки сильны еще в народе пещерные предрассудки — на кладбище, чтобы забить в могилу младенца-упыря осиновый кол.

Разумеется, младенец-упырь, предоставленный сам себе в купели, никак не мог спастись…

Известен случай, произошедший в 1857 году в деревне Шумское. Опустившись на дно, младенец-упырь решил выпить всю воду, и это ему удалось, но его тут же — какая ужасная картина! — разорвало…

К счастью, младенцу-Ельцину не пришлось прибегать к крайним мерам.

Все-таки уже наступил тридцать первый год, в деревне Бутка была изба-читальня, и просвещение уже проникло своими робкими лучиками в эту окутанную мраком невежества местность.

Родственники бросились к бадье и с трудом (как установил французский исследователь Огюст Карне, удельный вес тела упыря возрастает прямо пропорционально времени нахождения его в освященной воде) вытащили свое приемное чадо…

Что подвигло их к этому? Что заставило их переступить через вековые предрассудки?

Я полагаю, что немалую роль сыграло тут поведение батюшки.

Когда младенец-Ельцин камнем выскользнул из его рук, священник — вполне возможно, что он не только ничего не знал о законе, открытом великим Огюстом Карне, но и живого-то упыря впервые видел, — растерялся…

В его уже затуманенном алкоголем сознании произошел сдвиг.

Ему показалось, что он как будто и не брал никакого младенца, а просто так — сполоснул руки в купели…

— Ну, чего, православные… — вытирая их о рясу, спросил он. — Крестить-то еще кого надо или что, больше никого не настругали?

— Да ведь ты, батюшка… — задумчиво сказал, ковыряясь в носу, один из буткинских мужиков, — вроде бы этого… Вроде как ты ребятенка-то потопил уже, а?

— Чтой-то ты мелешь, православный, и сам не знаешь… — неуверенно возразил священник. — Выдь-ка ты лучше с шального места…

Но еще более растерялся священник, когда младенца-Ельцина все-таки отыскали на дне купели. И, возможно, кое-кто из мужиков сообразил, что тут дело не чисто, но, распаленные спором и чисто русским желанием во что бы то ни стало, немедленно посрамить своего духовного пастыря, они предпочли не заметить столь явного знака, дружно принялись упрекать батюшку в пагубной наклонности к пьянству.

Это обстоятельство и спасло младенца-упыря.

Как сообщает сам Борис Николаевич, священник, стремясь загладить свой конфуз, подошел к нему и сказал:

— Ну, раз выдержал такое испытание, значит, крепкий будет…

И, как бы завершая крещение, быстро добавил:

— Нарекается у нас Борисом…

Мы говорили, что когда младенец-Ельцин потонул в купели, приемные родители его начали кое о чем догадываться…

Но теперь, когда священник как будто «докрестил» его, они снова успокоились. Они так и «не поняли, в чем дело», как отмечает Борис Николаевич.

Замечание очень верное.

Тогда Клавдия Васильевна и Николай Игнатьевич действительно не поняли, да и не могли понять, что случилось…

Глава четвертая

Кто жил в сельской местности, тот знает, как трудно жить упырю в русской деревне…

Многовековая отсталость от цивилизации, рабская психология, пронизывающая каждую клеточку деревенского бытия, мешают нормально развиваться всему, хоть сколько-нибудь отличному от убогого ординара.

Вспоминаешь многочисленные предания о горестной судьбе деревенских упырей, и становится жутковато — ведь такая судьба ждала и Бориса Николаевича. Всеобщее отчуждение, ожесточенная травля, самое грубое попрание всех прав и свобод личности…

Вся глубина российской отсталости в этом вопросе отражена в толковом словаре Владимира Даля.

«Упырь, — написано там, — перекидыш, перевертыш, оборотень, бродящий по ночам ведьмаком, волком или пугачем и засасывающий людей и скотину; кровосос (вампир?); злые знахари по смерти бродят упырями, и, чтобы угомонить их, раскапывают могилу и пробивают труп осиновым колом».

Вот, эта лавина многовековых предрассудков должна была неминуемо обрушиться на маленького Борю…

«Детство было тяжелое… — мужественно признается он в своей «Исповеди». — Еды не было».

И хотя из дальнейшего повествования становится ясно, что вначале маленький Боря до смерти засосал отцовскую лошадь, а потом и коровёнку, но жалоба Бориса Николаевича на недостаток питания не кажется нам преувеличением. Еще в восемнадцатом веке выдающийся немецкий исследователь Томас Щютц установил, что одной только животной крови недостаточно для нормального развития организма подрастающего упыря. Отсутствие в его рационе человеческой крови может привести к необратимым изменениям в психике и даже физиологии.

Поэтому-то Клавдия Ивановна и Николай Игнатьевич, всерьез обеспокоенные здоровьем ребенка, и решили уехать из деревни.

«В 35-м году, — пишет Б. Н. Ельцин, — когда уже и корова сдохла», родители переехали в Пермскую область на строительство Березниковского калийного завода. Поселили их в бараке, где был «общий коридор и двадцать комнатушек».

Я не хочу идеализировать стройку…

Та же пещерная мораль царила здесь, а в бараках отсутствовали самые элементарные для цивилизованного общества удобства…

Но с едой для маленького Бори стало получше. С утра взрослые уходили на работу и четырехлетний Боря получал возможность во время детских игр пить кровь своих сверстников. Высокая детская смертность тогда ни у кого не вызывала подозрений.

Очень скоро Боря окреп и сделался признанным заводилой у местной детворы. Каждый день он придумывал что-нибудь веселое и необычное…

Это Боря научил ребят перебираться на другой берег Зырянки, прыгая по плывущим бревнам.

«Ловкость нужна для этого неимоверная, — с удовольствием вспоминает Борис Николаевич сейчас. — Наступишь на бревно, оно норовит крутануться, а чуть замедлил секунду — уходит вниз под воду, и нужно, быстро прыгая с одного бревна на другое, балансируя, передвигаться к берегу. А чуть не рассчитал — бултых в ледяную воду, а сверху бревна, они не позволяют голову над водой поднять».

Сам маленький Боря чувствовал себя под водою неплохо, он уже знал, что в такой воде никогда не потонет, но его приятелям приходилось несладко. Только к весне выносили воды Зырянки детские трупики…

В веселых детских играх, невольно сравнивая себя с остальными сверстниками, и открывал Боря все новые и новые способности, заложенные в нем от природы.

Этот процесс почти интуитивного познания самого себя был сладостным и упоительным…

И вот тогда-то едва не совершилось непоправимое.

Возможно, Боря, увлекшись, забыл про осторожность, возможно, классная руководительница почувствовала что-то необычное, но она застала Борю, когда тот высасывал кровь у очередного приятеля.

До сих пор Борис Николаевич с ужасом вспоминает об этом моменте своей биографии:

«Учительница была кошмарная. Она могла ударить тяжелой линейкой… могла унизить…».

Подобного посягательства на свою свободу, на свое право вырасти упырем Борис не мог вынести.

«Я стал ходить всюду: в районо, гороно… Кажется, тогда первый раз узнал, что такое горком партии. Я добился создания комиссии, которая проверила работу классного руководителя и отстранила ее от работы в школе».

Как полагают некоторые исследователи, учительницу вскоре посадили.

Поражает скромность Бориса Николаевича.

Сухо, почти протокольно излагает он факты биографии. Дескать, пошел, написал куда следует, злую учительницу убрали…

Но это ведь только на словах легко, а в реальной жизни?

Сколько тут скрытого драматизма!

Мы знаем сейчас, что в те годы тиран Сталин развернул неслыханные гонения на упырей, еще недавно бывших его товарищами по партии. Он убирал их — какая неслыханная жестокость! — райкомами, обкомами, целыми упыриными съездами.

Страшно и подумать, что стало бы с Борисом Николаевичем, если бы волна тиранических чисток докатилась к тому времени до Березников…

К счастью, этого не произошло.

Даже напротив.

Беседы с местными упырями из горкома и районного управления НКВД оказались чрезвычайно полезными для Бори. Взрослые товарищи узнали мальчика и с тех пор уже не спускали с него глаз, заботливо следя за успехами своего юного собрата.

В восьмой класс осенью Боря пошел уже в другую школу.

Глава пятая

Момент осознания своего предназначения, важный в любой биографии, в биографии Бориса Николаевича Ельцина особенно важен.

Еще вчера, кажется, ты вынужден был скрывать свое естество, еще вчера таился со своими необыкновенными потребностями, а сегодня взрослые дяди, занимающие ответственные посты, ведут с тобой задушевные разговоры и ты вдруг узнаешь, что упырями были Лев Давидович Троцкий и творец нашей Конституции Николай Иванович Бухарин…

— Лев Давидович?! Николай Иванович?!

— Да, да! Когда они были маленькими, тайком высасывали кровь у приятелей!

— А маршал Тухачевский? — охваченный волнением спрашивал Боря.

— Да, Боря, да! Маршал Тухачевский тоже был упырем, пока его не расстреляли. Упырь и Лаврентий Павлович Берия… Сейчас ты заучиваешь, Боря, биографии выдающихся деятелей партии и даже не догадываешься, что ты, выросший в простой русской семье, тоже можешь стать вровень с ними… Но это не просто, Боря, ох не просто. Тебе очень многому нужно научиться.

Юноша Ельцин слушал эти слова и боялся поверить им.

То, что казалось ему слабостью, то, что еще вчера он осознавал как некий тайный порок, оказывалось вовсе не пороком, а совсем наоборот — делом, достойным любого великого революционера, преобразователя этой погрязшей в отсталости страны.

Смышленый юноша быстро сообразил, что уже сама упыриная сущность возносит его из массы Васек и Петек на новую, недостижимую высоту!

Нет-нет.

Пока еще нельзя было выйти и гордо объявить всем: смотрите, завидуйте, я — упырь Советского Союза! Но зато об этом уже знают те, кому положено знать. Ответственные партийные дяди, сидящие в кабинетах за дубовыми дверями, знают, что восьмиклассник Боря Ельцин такой же, как товарищ Троцкий, как Бухарин, такой же, как маршал Тухачевский! Осознание этого факта наполняло юношу ликующим торжеством.

И еще, наверное, выходя из здания горкома партии, юноша Ельцин честолюбиво думал, что будет учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин, чтобы стать достойным продолжателем великого дела, чтобы — а кто знает! — может быть, и сделать то, что не удалось сделать им.

Но юноша Боря никогда не стал бы президентом Ельциным, если бы думал только об этом.

Заслоняя тщеславие и честолюбивые мечтания, теплой, как только что высосанная кровь, волной широко растекалось в груди осознание, что он такой не один…

И еще вчера серая, будничная, безысходная жизнь озарялась прекрасным и ясным светом.

Глава шестая

Страницы «Исповеди» Бориса Николаевича, посвященные школьным и студенческим годам, особенно хороши. Они волнуют читателя, заставляют сопереживать герою. Писательский талант Бориса Николаевича раскрылся на этих страницах особенно ярко.

Конечно, немало написано книг, посвященных проблемам развития молодых упырей, но — скажите! — где вы найдете столь красочные описания редких минут отдыха юного упыря? Где еще сможете познакомиться с миром его увлечений?

А с каким искромётным, но при этом тонким и ненавязчивым юморком написаны эти страницы…

Вот, например, описание старой церкви, в которой находился склад оружия…

Юноша Боря залез туда, взял несколько гранат РГД-33 и принялся колотить по ним молотком, пока они не взорвались. Отбежавшие в сторону ребята с ужасом смотрели на товарища. Они ведь — как это остроумно и мило написано! — не знали, что самому Боре ничего не будет (кстати, один раз ему все-таки срезало осколком два пальца на руке), а их, их-то — вот он искромётный ельцинский юмор! — осколки все равно забьют насмерть.

Еще очень любил юноша Ельцин путешествовать по тайге. Засунет в карман фляжку с кровью и айда в путь! Совсем как в стихах того времени:

А в походной сумке фляга да табак,

Тихонов, Сельвинский, Пастернак…

По-моему, только совершенно необразованный, начисто лишенный чувства юмора человек может не улыбнуться, перечитывая описание путешествия к истоку Яйвы…

«Запасы еды у нас скоро кончились, питались тем, что находили в тайге»…

Читаешь это и словно бы видишь чуть косоватую, но такую знакомую и любимую миллионами телезрителей улыбку Бориса Николаевича…

В самом деле, кого можно встретить в тайге?

Ну, сбежавшего из лагеря заключенного, ну, охотника-промысловика… Едва ли это легко могло быть употреблено в пищу.

Но мы-то знаем, что о пище Боре, действительно, не нужно было думать, потому что пища эта — какой тончайший юмор! — покачиваясь от голода, сама шла рядом с ним и в нужную минуту всегда можно было подозвать ее.

«Прожить там… — с неподражаемым юморком замечает Борис Николаевич в своей «Исповеди», — конечно, можно было какое-то время».

А путешествие юноши Ельцина с уголовниками на крыше вагона?

Уголовники принялись играть с юношей-упырем на его жизнь!

— Если ты сейчас проигрываешь… — пригрозили они, — мы тебя на ходу скидываем с крыши вагона — все, и привет, найдем такое место, чтоб ты уже основательно приземлился…

Словно бы пряча в строчки свою косоватую улыбку, Борис Николаевич пишет: «Что дальше произошло, сейчас мне сложно понять»… — и тут же добавляет, что все-таки «что-то человеческое проснулось в них» и «после той игры они меня… даже зауважали».

Или эпизод с полковником из Запорожья, которому Борис Николаевич поставил условие «кормить. Причем кормить хорошо». Что там Джером К. Джером или М. Е. Салтыков-Щедрин!

Правда, как я знаю по некоторым отзывам, кое-кого коробит слишком явно выраженное превосходство Бориса Николаевича над рядовыми людьми.

Что тут скажешь?

Не знаю, господа… По-моему, нам уже давно пора отбросить ханжескую и лживую мораль, что была порождена идеями о всеобщем равенстве. Давно пора похоронить эту мораль под обломками тоталитарного государства.

Поймите, господа, упырь по природе своей выше любого, даже самого талантливого человека. Вы можете быть бесконечно умнее господина Чубайса, можете высмеивать его тупость и жадность, но вы никогда не сможете стать таким же, как Чубайс, потому что упырем надо родиться.

Вот, например, смогли бы вы отключить электричество в роддоме у новорожденных? Нет? Что ж вы тогда рассуждаете о равенстве, если даже и такого пустяка не можете сделать!

И тем не менее с прискорбием должен отметить, что до сих пор отношения живых людей с упырями чрезвычайно запутаны.

На пути обыкновенного человека к своему упырю стоят многовековые баррикады предрассудков, возведенные недобросовестными учеными. Многие века эти, с позволения сказать, исследователи, распространяли самые нелепые поверья.

Они утверждали, например, что в упыря якобы превращается труп человека, если через него перепрыгнет черная кошка… Надо ли объяснять всю вздорность этих слухов? Еще в шестнадцатом веке выдающийся английский исследователь лорд Гаррисон провел восемь тысяч шестьсот тридцать девять опытов с трупами и кошками. Случаев «оживания» трупов было зарегистрировано всего пять, да и эти пятеро так же мало походили на настоящих упырей, как, например, молодая, цветущая девушка — на манекен, на котором портниха наметывает будущее платье.

И тем не менее эти глупые суеверия оказались чрезвычайно живучими. Как объяснил один из учеников Фрейда, именно в этом поверье и скрыт механизм того ущербного комплекса, который мешает человеку — он постоянно ощущает при этом запах могилы — радостно и самозабвенно отдавать свою кровь избранному им упырю.

Как это ни парадоксально, но в каком-то смысле даже и хорошо, что наш добрый русский народ так дремуч и невежествен. Наш старый добрый русак был огражден от знаний цивилизованного мира, но вместе с ними и от тех суеверий, что были распространены там.

Вспомните светлые мартовские дни 1989 года, когда тысячи москвичей в каком-то упоительном единении голосовали за Бориса Николаевича.

«Мне сообщили уточненные итоги выборов… — пишет в «Исповеди» Б. Н. Ельцин. — За меня проголосовало 89,6 процентов избирателей. Конечно, это не совсем нормальные цифры, при цивилизованных, так сказать, человеческих выборах число должно быть меньше».

Это очень верно!

Как верно и то, что именно крайняя степень невежества нашего народа помогла многим — явно не столь значительным, как Борис Николаевич! — упырям одержать блистательные победы на тех мартовских выборах.

Заметьте при этом, что когда «процесс пошел» и М. С. Горбачеву с его ближайшими соратниками Э. А. Шеварднадзе и А. Н. Яковлевым удалось-таки сокрушить ненавистную всему цивилизованному миру империю зла, когда с запада вместе с чарующими мелодиями рок-ансамблей и картинками тамошних прилавков хлынула к нам и высокая западная культура, проникли оттуда — увы! — и некоторые предрассудки.

На президентских выборах за Бориса Николаевича голосовало уже только 55 процентов избирателей. Как показывают социологические опросы, именно эти пятьдесят пять процентов твердо отвечают «да» на вопрос «Является ли Б. Н. Ельцин упырем?».

С одной стороны, хорошо, что соотношение не изменилось и народ, избравший себе президентом Б. Н. Ельцина, по-прежнему сохранил кредит доверия к упыриным реформам своего президента…

Но с другой стороны, как справедливо заметил как-то Э. А. Шеварднадзе, почивать на лаврах пока рановато.

Сорок пять процентов народа все еще не может распроститься с пещерной тоской об идеалах всеобщего равенства!

Это многовато для подлинно цивилизованной страны.

Хотя у нас сейчас, благодаря нашей передовой прессе, и делается кое-что для просвещения в нужном русле, но процесс этот — вновь воспользуемся выражением нашего экс-президента — далеко не завершен.

Конечно, нас уже не шокирует, когда кто-либо с экрана телевизора признается, что вот он, дескать, к примеру, гомосексуалист. Мы понимаем уже, — наконец-то и в нашей стране появляются зачатки цивилизованных отношений! — что это естественно и каждый человек вправе выбирать: быть ему гомосексуалистом или придерживаться устарелой сексуальной ориентации…

Но скажите честно, а если бы ваш собеседник заявил вам, что он упырь?

Сумели бы вы сдержать идущее еще с пещерных времен первобытного коммунизма чувство страха и отвращения?

Не знаете?!

Вот то-то и оно…

Вы сами видите, как еще далеко нам до подлинно цивилизованного мира…

А ведь упыри, это прекрасно известно из мировой литературы, чрезвычайно ранимы. Для их тонкой — не в пример нашей — организованной натуры болезненно любое проявление страха или брезгливости в избранном ими для дружеского общения субъекте.

Разумеется, мне могут возразить…

Могут сказать, что сейчас, когда голод и нищета стучатся в любую — если хозяин ее не работает банкиром или охранником — дверь, время ли сейчас, среди кризиса и отчаяния, говорить о необходимости борьбы с пещерными инстинктами первобытного коммунизма?!

Ах, господа.

Как вы не понимаете, что именно сейчас-то и необходимо удержать люмпенизированные массы от соскальзывания во тьму многовековых предрассудков, в пучину первобытных инстинктов!

Ведь именно сейчас любое самое невинное и естественное проявление упыриной натуры может быть катастрофически неадекватно воспринято люмпенизированной публикой.

Известно ли вам, господа, что в Москве, в этом городе, освященном именем неутомимого борца за демократию и права личности, друга самого Лаврентия Павловича Берии, испытателя водородной бомбы Андрея Дмитриевича Сахарова, недавно произошла безобразнейшая история?

Молодая, полная юных сил упырёшечка в скверике возле памятника Пушкину на Тверской улице немножко перекусила горло никому не нужному малышу. Так вот, сидевшая рядом на скамейке мамаша учинила скандал. На ее крик немедленно начал собираться народ и никто — представьте себе, никто! — не заступился за упырёшечку. К счастью, в это время проезжал мимо на своем «мерседесе» ответственный работник «Союза правых сил». Его охранники и спасли юную упырёшечку от расправы толпы, оградили от оскорблений.

Все закончилось благополучно, но судите сами, господа, на каком тонком волоске висят те демократические преобразования, что с таким трудом внедряются в нашу пропитанную ядом тоталитаризма косную действительность…

Глава седьмая

Но мы отвлеклись от непосредственного повествования о юности Бориса Ельцина. Впрочем, отвлеклись, как вы сейчас поймете, отнюдь не случайно.

Сейчас вследствие разгула свободы слова в обществе начало складываться мнение, будто тридцатые и сороковые годы в нашей стране окутаны непроницаемым мраком.

Как это могло произойти, не возможно понять.

Ведь еще в начале перестройки были даны образцы, как следует писать об этих десятилетиях. Пусть последние романы А. Рыбакова и А. Солженицына и не отличаются особой художественностью, но политически это очень выверенные произведения.

Да, в тридцатые и сороковые годы было много негативного. Судьбы Льва Давидовича Троцкого, Николая Ивановича Бухарина и маршала Тухачевского — яркие примеры тому.

Но одновременно — вы же не будете отрицать этого, господа? — именно в тридцатые годы был, наконец-то, сокрушен оплот российской отсталости — ее деревня. Именно тогда, под непосредственным руководством «главного командира» уранового проекта Лаврентия Павловича Берии, начинает формироваться мировоззрение выдающегося борца за права личности — Андрея Дмитриевича Сахарова.

Нет нужды перечислять все великие свершения тех лет… И в те мрачные десятилетия упыри и вампиры прочно удерживали верховную власть в стране и, хотя и не афишировали себя, но жили полнокровной (в прямом значении этого слова) жизнью.

И когда мы размышляем о юности Бори Ельцина, мы должны помнить, что тотемизм, почти обрядовая метафоричность накладывали в те годы строгий запрет называть явления, связанные с упыриной жизнью, своими именами.

Каждый простой человек в те годы был готов отдать свою кровь за товарища Кагановича или Лаврентия Павловича Берию. Но заявить, что он должен отдать свою кровь упырю, запрещалось и товарищу Кагановичу и самому Лаврентию Павловичу Берии. Недостатка в крови упыри не испытывали, но вся эта кровь отдавалась как бы и не упырям, а тем должностям, которые эти упыри занимали, — секретарям ЦК, обкомов или райкомов партии, представителям органов НКВД.

Конечно, это далеко, бесконечно далеко от свободного, так сказать, кровоизлияния народа, о котором мечтают все демократы.

Конечно, каждый прогрессивно настроенный человек мечтает о том времени, когда и у нас, как во всем цивилизованном мире, каждый упырь свободно сможет предложить вам, не опасаясь нарваться на грубость или оскорбление, отдать свою кровь. И вы самозабвенно — вы ведь тоже свободный человек! — сможете сделать это. И только тогда вы станете подлинно свободным, когда это станет для вас не тягостной повинностью, а потребностью, когда процесс этот будет вызывать у вас не отвращение, а головокружительную радость служения другой, более достойной, чем вы, сущности…

И хочется надеяться и верить, что в новой, составленной под руководством Ельцина Конституции прозвучит:

«Каждый гражданин России имеет право быть съеденным.

Каждый гражданин имеет право отдать свою кровь избранному им упырю».

Но все же, должен сразу сказать, господа, этот счастливый для народов всего мира день еще не близок. И безобразная сцена в скверике возле памятника Пушкину, о которой я рассказал, доказательство этому…

Так вот, именно под этим углом зрения и надобно, господа, взглянуть на юность Бориса Ельцина.

Да, тотемизм и почти обрядовая метафоричность накладывали определенные ограничения на свободу его личности. Но вместе с тем этот тотемизм и ограждал юного Борю от оскорблений, подобных тем, которые обрушились на юную упырешечку на площади Пушкина.

И что важнее для психики подрастающего упыря?

Право, господа, я не знаю…

И говорю это только для того, чтобы вы не судили о тридцатых и сороковых годах слишком уж однозначно…

Вернемся, однако, от нынешних тревог в безмятежные годы юности Бори Ельцина.

Много было тогда несправедливости.

Тот тотемизм, про который мы говорили, трансформировавшись в почти обрядовую метафоричность, проникает в его жизнеописание. Многие страницы воспоминаний Ельцина содержат упоминания об игре в волейбол. О мячах, которыми играли они в свой волейбол.

Удивительно проникновенные страницы!

Под руководством старших товарищей настойчиво и целеустремленно овладевал юноша-Ельцин теми знаниями, которые и позволили ему продолжить дело Троцкого — Бухарина — Берии, а также последующих генеральных секретарей ЦК КПСС… Напряженной учебой и тренировками были заполнены эти годы. И те минуты отдыха, о которых так подробно говорили мы, были редкими в напряженной, до краев заполненной работой над собою жизни подающего надежды юноши.

«Засыпал… — напишет в своей исповеди Борис Николаевич, — а рука все равно оставалась на…».

Глава восьмая

Нет нужды утомлять читателя описанием ступенек партийной власти, по которым уверенно всходил Борис Николаевич Ельцин.

2 ноября 1976 года он стал первым секретарем Свердловского обкома партии. Об энергии Бориса Николаевича на этом посту говорит хотя бы тот факт, что «очень скоро без волейбола жизнь Свердловского обкома партии было трудно представить».

Казалось бы, факт не слишком значительный…

Но это как сказать…

Борис Николаевич Ельцин специально обращает внимание читателей на безграничность власти первого секретаря. «Первый секретарь обкома партии, — пишет он, — это Бог, царь. Хозяин области»…

О необходимости поддерживать трепет перед этой властью Ельцин не пишет, но это и так понятно из контекста. И в таком контексте и нужно рассматривать главную заслугу Бориса Николаевича — массовое, поголовное волейболизирование всей свердловской жизни.

Как вспоминают свердловчане, скоро в волейбол играли все — студенты и инвалиды войны, домохозяйки и работники исполкома… И везде, куда ни зайдешь, в сталепрокатных цехах и спальнях детских садов, в отделениях милиции и в трамвайных парках — повсюду висели волейбольные сетки, запутавшись в которых весело бились свердловчане в радостном ожидании своего упыря.

Это радовало Бориса Николаевича и это было главным — ведь в том и заключается долг каждого жителя области, чтобы радовать своего бога, своего царя, своего первого секретаря обкома партии…

Но надо сказать, что при этом Борис Николаевич отличался удивительной скромностью. В дни своего рождения он всегда уезжал в районы, где заранее готовились к встрече, и там, в глубинке, «сам делал себе подарок». Пустели после дней рождения Бориса Николаевича свердловские деревни и села.

Скромность и организационные способности Бориса Николаевича вскоре оказались замеченными, и его перевели в аппарат ЦК КПСС, в Москву.

Но это будет позже, а пока хотелось бы все-таки остановиться на годах секретарства Бориса Николаевича в городе, носившем гордое имя одного из основоположников и практиков государственного упыризма — Якова Михайловича Свердлова…

Именно в годы, проведенные на посту первого секретаря обкома партии, завязывается дружба Бориса Николаевича с секретарем Ставропольского крайкома М. С. Горбачевым, дружба, сыгравшая такую выдающуюся роль в истории нашей страны. Уже тогда Михаил Сергеевич, хотя и «сверх фондов обычно ничего не давал» Борису Николаевичу, «но по структуре «птица-мясо» помогал».

«Когда его избрали секретарем Центрального Комитета партии, — пишет Б. Н. Ельцин в «Исповеди», — я подошел и от души пожал руку, поздравил. Не один раз затем был у него… Когда я заходил в его кабинет, мы тепло обнимались. Хорошие были отношения. И мне кажется, он был другим, когда только приехал работать в ЦК, более открытым, искренним, откровенным…»

Какое верное, какое точное суждение!

Чтобы вскрыть всю глубину его, вспомните, господа, какое время было тогда…

Недавно, перелистывая семейный альбом, я наткнулся на фотографию жены, сделанную в те годы. Жена стояла возле прилавка, заваленного самыми разнообразными товарами, и что-то скучающе выбирала.

— Послушай! — сказал я. — А ты мне и не рассказывала, что ездила за границу.

— Да нет же… — взглянув на снимок, ответила жена. — Это не за границей, это мы на практику, в Белоруссии, в деревню ездили.

Да, господа…

Вот такое это было страшное время…

И хотя формально власть в стране все еще принадлежала Политбюро, в состав которого по доброй, установленной еще Львом Давидовичем Троцким, традиции могли входить только упыри и вампиры, но все они, стоящие тогда наверху, уже одряхлели и не справлялись со своими прямыми обязанностями. А в результате, от переизбыточной, невостребованной верховными упырями крови, в организмах наших сограждан начинался застой.

Застой происходил и во всей общественной жизни.

Еще немного и на свалку истории оказались бы выброшенными все идеалы, служению которым отдали свои жизни Л. Д. Троцкий, Н. И. Бухарин, Н. С. Хрущев, маршалы Тухачевский и Берия.

Конечно, молодые, полные сил секретари обкомов, такие как М. С. Горбачев и Б. Н. Ельцин, делали в своих областях все, чтобы противостоять надвигающемуся застою, но сам расклад сил был — увы — не в их пользу.

Глава девятая

Вампиризм и упыризм…

Вот мы и подошли вплотную к этому принципиально важному для судеб отечественного демократического движения реформ вопросу. За долгие десятилетия тоталитаризма, в удушающей атмосфере имперского мышления различия между этими понятиями как бы стерлись, и сегодня далеко не каждый человек может объяснить разницу между вампиром и упырем. Те крохи информации, которые можно найти на страницах учебников по истории партии или стенограмм съездов демократических движений, не проясняют, а скорее запутывают и без того непростой вопрос.

До сих пор многим не понятны причины разногласий, возникавших между Львом Давидовичем Троцким и Николаем Ивановичем Бухариным. Очень многим не понятно, почему были расстреляны маршалы Тухачевский и Берия и за какие прегрешения изгнали Никиту Сергеевича Хрущева, не ясно, что вызвало вражду между Михаилом Сергеевичем Горбачевым и Борисом Николаевичем Ельциным…

Не слишком-то обремененному образованием обывателю кажется, что все они ревностно и исправно служили одной цели — поскорее уничтожить эту страну, задушить нищетой русский народ.

И хотя соображение это, безусловно, верное, но разница между упырями и вампирами все-таки есть, более того — разница огромная.

Утвердившись в должности первого секретаря Свердловского обкома, Борис Николаевич Ельцин с интересом начал наблюдать за перипетиями борьбы упырей и вампиров в Политбюро, но и для него, человека посвященного, многие решения, принятые там, часто оказывались неожиданными.

Так случилось и с решением Политбюро по Ипатьевскому дому.

Вы знаете, господа, что в Свердловске бережно сохранялся этот бесценный памятник.

Со всех концов мира ехали и шли сюда упыри, чтобы поклониться памяти выдающихся упырей своего времени — Якова Михайловича Свердлова, Шаи Голощекина, товарища Белобородова… Здесь, в этом доме, планировал Борис Николаевич разместить рабочий штаб упырей…

И вот — «секретный пакет из Москвы. Читаю и глазам своим не верю: закрытое постановление Политбюро о сносе дома Ипатьевых в Свердловске. А поскольку постановление секретное, значит, обком партии должен взять на себя всю ответственность за это бессмысленное решение.

Уже на первом бюро я столкнулся с резкой реакцией людей на команду из Москвы. Не подчиниться секретному постановлению Политбюро было невозможно. И через несколько дней, ночью, к дому Ипатьевых подъехала техника, к утру от здания ничего не осталось. Затем это место заасфальтировали».

Драматичная сцена…

Ночь, рев бульдозеров, рушатся стены Ипатьевского дома…

Что думал, что чувствовал в эти минуты сам Борис Николаевич? Ведь это был уже не тот юный и настороженный упырь, что пришел в горком настучать на свою учительницу… Нет, это был зрелый, уже осознавший свое предназначение мастер, один из крупнейших кровососов страны…

Читая «Исповедь», мы ясно видим, как неизмеримо вырос его опыт, как качественно изменилось само мироощущение. Уверенно выходил он на тот уровень сверхупырского сознания, когда предметом деятельности становится не какой-то отдельный человек, даже не деревенька или село, а гигантская, населенная миллионами людей территория, вся страна.

«Территория области имеет контур как бы перевернутого сердца»… — пишет Борис Николаевич в своих мемуарах.

И это не просто образное сравнение, это мироощущение.

Этой фразой Борис Николаевич как бы вводит нас в напряженный и сложный мир чувств сверхупыря.

Если перечитать главные труды Льва Троцкого (его приказы о расстрелах), увидим, что у основоположника упыризма-вампиризма понятие органов ограничивается лишь констатацией: «органы управления», «органы пресечения», «контрольные органы».

Благодаря практической деятельности Николая Бухарина, академика Сахарова и Лаврентия Берии, само слово «органы» наполнилось не только глубоким смыслом, но и материализовалось. Наполняясь единой волей возглавлявших страну упырей, эти органы и образовывали в целом единый живой организм сверхупыря.

Но, как это ни странно, совершенный, отлаженный сверхорганизм выполнял сугубо частные функции, то есть то, что под силу и отдельно взятому упырю или достаточно большой группе упырей.

Да, конечно, когда читаешь «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына, видишь весь размах деятельности этого организма. Да, с помощью этого органа удалось высосать кровь у весьма значительной массы населения.

Но если смотреть правде в глаза, то, скажите, господа, чем принципиально отличалась деятельность этого органа, от работы, например, средневековых упырей в каком-либо селении?

Объемом высосанной крови?

Увы… Никакого другого отличия я не вижу.

Да, один из основных законов упыризма-вампиризма гласит, что количественные изменения рано или поздно переходят в качественные… Но для того чтобы этот переход все-таки случился, и нужен гений, подобный гению Бориса Николаевича Ельцина.

К сожалению, мы не располагаем данными, как произошло это гениальное озарение…

Быть может, это случилось в раздевалке секретаря Свердловского обкома партии, когда Борис Николаевич, отдыхая после волейбольного сражения, задумчиво смотрел на карту страны…

Быть может, он листал школьный атлас своей любимой дочери Тани.

Но внезапно его осенило.

Он увидел, что очертания областей и краев удивительно напоминают органы человеческого тела — сердце, поджелудочную железу, печень…

Ошибки не могло быть! Уж в чем-в чем, а в анатомии прекрасно разбирается любой упырь…

И тогда-то (наверное, это случилось мгновенно) гениальная догадка, как яркий неземной свет, пронзила все существо Бориса Николаевича.

Он понял, как можно использовать всю совокупность созданных теоретиками и практиками упыризма-вампиризма органов, понял высшее предназначение сверхупыриного организма!

Не для высасывания крови из каждого отдельно взятого организма можно использовать его, а для высасывания крови сразу из всей страны!

Казалось бы, просто…

Но просто, как все гениальное.

В озарении Бориса Николаевича сошлись мечтания самых выдающихся, подобных Льву Давидовичу Троцкому упырей и рядовых работников упыриного фронта — всех этих бесчисленных, измотанных от бесконечных допросов следователей НКВД, районных оперуполномоченных…

С присущей ему энергией — говорят, что на время он даже забросил волейбол — Борис Николаевич принялся разрабатывать в самых малейших деталях план реализации задуманного.

Мучительно долго искал он место для штаб-квартиры, из которой должно было осуществляться управление процессом, и остановился на Ипатьевском доме.

Да, именно здесь, где отважные упыри-первопроходцы нанесли первый удар по империи зла, здесь и должен был прозвучать приказ, после которого окончательно восторжествует на здешних просторах демократия и цивилизация…

И вот — постановление Политбюро, эта страшная ночь. Борис Николаевич смотрел на ревущие бульдозеры и не мог понять, что это…

Неведение, непроходимая глупость впавшего в маразм генерального упыря или… или предательство, измена светлым идеалам упыризма-вампиризма, делу Троцкого, Бухарина и маршала Тухачевского?

Только одному секретарю обкома рассказывал Борис Николаевич о своем плане…

И жил этот секретарь в Ставрополе…

Говорят в ту ночь, глядя, как под ровным слоем асфальта вместе с развалинами Ипатьевского дома исчезает, кажется, и память о выдающихся борцах за будущую демократию: Шае Голощекине, Якове Свердлове и Юровском, — и начал седеть Борис Николаевич…

Глава десятая

Как из простого деревенского упыря, из рядового секретаря обкома, которого и не знал-то никто в стране, вырастает величественная, словно пером Николая Васильевича Гоголя очерченная фигура Бориса Николаевича Ельцина — вот вопрос, который волнует весь русский народ…

В меру своих сил я пытался показать, как живительная атмосфера тридцатых годов с их концлагерями, разбросанными по тайге, с их тройками НКВД, питала растущий организм юноши Ельцина.

Я пытался показать и послевоенные десятилетия, и годы застоя, которые пробудили в Борисе Николаевиче ощущения и царя, и Бога и наполнили его осознанием своей неизбежности для России.

Но все же главными, определяющими, как любил говорить М. С. Горбачев, были годы, проведенные Ельциным в Москве…

В ту страшную ночь у Ипатьевского дома Борис Николаевич еще даже и не подозревал, насколько велика нависшая над упырями нашей страны опасность. И только работая в аппарате ЦК КПСС, а затем вступив на должность первого секретаря МГК КПСС, ужасаясь, увидел он, что весь действующий ЦК, все ведущие первые упыри на местах не только одряхлели и прекратили заниматься непосредственной упырской работой, но еще и погрязли в коррупции. Дело дошло до того, что за взятки на высшие посты начали проникать — в это сейчас уже трудно поверить! — не упыри! Глубина развала была так велика, что опускались руки…

Вот что пишет Борис Николаевич о своем предшественнике на посту первого секретаря МГК КПСС:

«Его пытались обвинить в различных махинациях, но никаких компрометирующих материалов против него работники правоохранительных органов не обнаружили. Мне сказали, что, по-видимому, они уничтожены. Я не исключаю такую возможность, потому что мы не обнаружили даже материалов по его вступлению в партию (Борис Николаевич, очевидно, имеет в виду документы, подтверждающие право Гришина занимать должность, положенную упырям. — Н. К.), а уж они-то точно должны существовать. В общем, имеется масса слухов о Гришине, но они ничем не подтверждены».

Приводя эту цитату из воспоминаний Б. Н. Ельцина, я отнюдь не дерзаю обвинять товарища Гришина в сангинофобии. Я хочу только подчеркнуть, насколько глубоко проникла коррупция в высшие эшелоны партии, если даже документы о принадлежности к клану упырей хранились столь возмутительно небрежно.

В этой атмосфере бесконтрольности к власти рвались люди, не имеющие к упырям никакого отношения. Как показали проверки, проведенные Глебом Якуниным и Сергеем Степашиным, тревога Бориса Николаевича была обоснованной. Действительно, и в Центральном Комитете КПСС, и в так называемой Российской Компартии окопались сангинофобы.

Их было настолько много, что Борис Николаевич Ельцин и Михаил Сергеевич Горбачев достигли единственного, кажется, в их взаимоотношениях, так сказать, консенсуса и распустили партию.

Хотя они уже и были непримиримыми противниками (Михаил Сергеевич всегда стоял на принципах общеевропейского вампиризма, а позиции Бориса Николаевича — патриотический упыризм), но в вопросе о КПСС они снова объединились. Партия в ее тогдашнем виде представляла серьезную опасность как для упыризма, так и для вампиризма. Забыв о священных принципах основоположников вампиризма-упыризма, партаппаратчики начали защищать бастионы тоталитаризма.

Я думаю, читателю уже стало ясно, что взаимоотношения в высших эшелонах власти во второй половине восьмидесятых определялись борьбой между вампирами и упырями. Вампиры считали, что историческая миссия сверхорганизма, возникшего из совокупности упыревидных органов, заключается в высасывании крови сразу из всего мира. Упыри полагали, что нужно ограничиться, по крайней мере, на начальном этапе, лишь Россией и, может быть, сопредельными странами.

И борьба эта не в восьмидесятые годы началась.

Она шла уже много лет.

Вспомните очень непростые взаимоотношения Льва Троцкого, Николая Бухарина, академика Сахарова и Лаврентия Берии, вспомните судьбу маршала Тухачевского… В разные годы успех клонился то на одну, то на другую сторону.

Например, в послевоенные десятилетия, казалось бы, восторжествовали упыри, они даже попытались оградиться от мирового вампиризма «железным занавесом».

Но уже Никите Сергеевичу Хрущеву, примыкавшему к вампирам, удалось поднять «занавес», и контакты с вампирами цивилизованного мира возобновились.

И хотя линия Хрущева на пленуме 1964 года была осуждена, влияние вампиров в высшем эшелоне власти неуклонно росло. Очень скоро все посты в партийном руководстве заняли исключительно вампиры. И только дряхлость и старческая расслабленность — есть все-таки положительные моменты и в этом! — помешали им реализовать свои амбициозные замыслы…

Горбачев, которого Борис Николаевич считал своим сторонником, перейдя в аппарат ЦК, из конъюнктурных соображений примкнул к вампирам, одновременно с необыкновенной ловкостью продолжая сохранять добрые отношения с патриотически настроенными упырями — молодыми секретарями обкомов.

Маневр удался. Горбачева избрали генеральным секретарем ЦК КПСС. И вот тогда-то и выяснилось, что вампиризм окончательно засосал его. Вместо того чтобы сосредоточить силы органов на решении поставленной Борисом Николаевичем задачи, он занялся строительством общеевропейского дома для вампиров.

Борис Николаевич тогда решительно осудил Горбачева и на пленуме ЦК КПСС подверг его политику резкой критике. Горбачев, пользуясь своей властью, начал ограничивать кровяное питание Ельцина на заседаниях Политбюро.

«Постепенно, — пишет Борис Николаевич в воспоминаниях, — я стал ощущать напряженность на заседаниях Политбюро по отношению не только ко мне, но и к тем вопросам, которые я поднимал. Чувствовалась какая-то отчужденность»…

Положение Бориса Николаевича стало критическим.

Его сняли с должности первого секретаря МГК КПСС, вывели из состава Политбюро. Ситуация осложнялась и тем, что все демократическое движение тех лет возглавлялось преимущественно сторонниками вампиризма. Именно в их руках было сосредоточено управление органами телевидения и прессы.

И когда Бориса Николаевича порою упрекают в непоследовательности, как-то забывают эти «пуритане» от политики, какое тогда было время и на чьей стороне выступали они сами. Я же ничего предосудительного в компромиссах Бориса Николаевича того времени не вижу. Более того, я утверждаю, что эти компромиссы были необходимы в борьбе с засильем вампиров, рядившихся в демократические одежды.

«Это было время тяжелой схватки, схватки с самим собой. Я знал, что если проиграю в этой борьбе, то значит, проиграю всю жизнь. Поэтому и напряжение было такое, поэтому сил осталось так мало».

И все равно, учитывая принципиальность и несгибаемость Бориса Николаевича, можно уверенно утверждать, что он бы и не пошел на компромиссы, если бы его не загнали в угол.

Вы помните, как подкупленные международным вампиризмом спецслужбы США засняли на пленку выступление пьяного Ельцина, а потом передали пленку нашему центральному телевидению?

А историю с двумя букетами вы не забыли?

Но и тогда не пошел Борис Николаевич на компромисс.

«На падение своего рейтинга… — пишет он в «Исповеди», — я отреагировал достаточно спокойно. По-прежнему уверен: все встанет на свои места, не может эта нелепая и бессмысленная история надолго подорвать доверие ко мне людей, вдруг в чем-то засомневавшихся».

И лишь когда клика Горбачева, апеллируя к самым низменным, пещерным инстинктам избирателей, принялась раздувать историю детского садика под Москвой, который купила семья Ельциных за четыре тысячи рублей, чтобы в достатке иметь свежую детскую кровь, только тогда Борис Николаевич и решился пойти на компромисс.

Во-первых, он сразу отказался от детского садика, а во-вторых, провел отчаянно-смелый и до безумия гениальный маневр с покупкой одноразовых шприцов.

Признаться, этот ход сбил тогда с толку и меня, скромного исследователя его жизни. Мне показалось, что под давлением обстоятельств Борис Николаевич капитулировал, сдался на милость клики Горбачева…

Что тогда смутило меня?

Меня смутило то, что смущало всех людей, которым известно, что СПИД, этот страшный бич вампиров всего мира, для упырей, сосущих кровь только у русского, еще не зараженного населения, особой опасности тогда не представлял. Кроме того, как ясно из программы действий президента Ельцина, он, этот СПИД, не грозит и населению, вся кровь из которого будет высосана прежде, чем болезнь успеет распространиться.

Вот поэтому, когда Борис Николаевич отдал свои трудовые доллары на приобретение одноразовых шприцов, я и воспринял этот жест как измену патриотическим убеждениям, решение перенести свою деятельность в общеевропейский дом Горбачева. Мне даже показалось тогда, что теперь Ельцин будет сосать кровь и у армян, и у латышей, и у молдаван…

Обманулся не только я…

Горбачев тоже купился на этот маневр Ельцина, утратил бдительность, на мгновение ослабил контроль, и тут-то и нанес Борис Николаевич серию сокрушительных ударов, навсегда отшвырнувших горбачевскую клику от власти в стране.

Вместе с миллионами людей, затаив дыхание, следил я за предвыборной стометровкой Ельцина…

И снова великое чувство гордости за русский народ, который так любит своих упырей, охватывало меня.

«Скажите, господа! — спрашиваю я сейчас. — Где еще вы найдете народ, с такой самозабвенной радостью готовый отдать свою кровь начальствующим упырям? Нет, нигде, господа, не найдете вы такого народа!»

Кстати, к вопросу об истории с детским садиком.

Еще за неделю до выборов — как все-таки ошиблись эти ненавистные вампиры в русском народе! — я сам слышал, как одна старушка в троллейбусе говорила:

— Хватит уже Мишам пить кровь. Пускай теперь нашему Борюшке хорошее питание будет!

И ведь таких, как эта старушка, оказалось 55 процентов избирателей!

А так называемый «августовский путч»?

Как уверенно сокрушил Борис Николаевич остатки вампирских цитаделей, а заодно и эту, утратившую последние связи с вампиризмом-упыризмом, партию!

Глава одиннадцатая

Вот мы и прошли с Борисом Николаевичем весь его долгий и трудный путь восхождения к верховной власти…

Недавно мне показали обращение, адресованное Борису Николаевичу Ельцину:

«Борис Николаевич!

Скажите, когда вы начали работать на ЦРУ?

Вы один сделали для США и стран НАТО значительно больше, чем все их армии за три последних столетия. Вы совершили то, что не удалось ни Наполеону, ни Гитлеру. Казалось, это невозможно, но вам удалось. Вы сокрушили нашу державу. Вы сумели поставить Россию на колени.

Когда я вижу на экране телевизора ваше искривившееся от вранья лицо, ваши заплывшие от лжи глаза, я думаю, что вы не человек…

Я знаю, немало для разрушения страны сделал и Горбачев.

Но ведь он — Нобелевский лауреат. В конце концов, он — почетный немец… Вы же действовали совершенно бескорыстно, хотя по сравнению с вами Горбачев выглядит почти другом России.

Откуда в вас, Борис Николаевич, такая исступленная ненависть к России, к русским?

Мы знаем, что Бог хранит Россию…

В декабре сорок первого немецким танкам была открыта дорога на Москву, но ее заслонили всего двадцать шесть солдат. Всего несколько метров не удалось дойти немцам до Волги в сорок втором.

Бог пытался спасти Россию и сейчас…

Вы, Борис Николаевич, падали с моста в реку, но не потонули. Вы попадали в автомобильные и авиакатастрофы, но вы не погибли. Высшие силы не могли совладать с вами, и значит, вы не человек… Со всей ответственностью я определенно утверждаю это!».

Это письмо принес ко мне поэт Федор Шадрунков.

Сам он воспитанник Н. Ф. Федорова и в текущей политике борьбы вампиров и упырей за власть в нашей стране совершенно не разбирается. Письмо ему, как он сказал, дал социолог С.

Шадрунков спросил у меня, что ему делать с этим письмом. Послать в Кремль по почте или воспользоваться спецканалами, предназначенными для чекистов демократии.

Прочитав письмо, я сказал Шадрункову, что отвечу на него сам, незачем беспокоить Бориса Николаевича такими пустяками.

Приступив к составлению ответа, я сравнительно легко отмел утверждение, что Борис Николаевич — агент ЦРУ. Борис Николаевич — упырь, а это значит. Как вы думаете, что это значит, Федор Михайлович?

— А что это значит? — спросил Шадрунков.

— Это значит, уважаемый Федор Николаевич, что нашего любимого Бориса Николаевича, как Олега Пеньковского, не купишь.

Поэт вынужден был признать мою правоту.

Столь же решительно я согласился с тем, что Борис Николаевич — не человек.

— Да, — согласился со мною поэт. — Если Борис Николаевич упырь, то он — не человек. Это несомненно. Упырь не может быть человеком.

Эта часть ответа далась нам без труда, но вот вопрос: «Откуда в вас, Борис Николаевич, такая исступленная ненависть к России, к русским?» — заставил задуматься.

— Действительно, откуда? — спросил я.

— И ведь ненависть к России поразила не только Ельцина, не только его семью, но и верного слугу семьи — господина Чубайса, — сказал поэт Шадрунков. — Откуда, из каких миров занесена эта ненависть? И на благо общему делу занесена она или во вред?

И сколько мы ни думали, так и не смогли найти ответа на этот вопрос. Вы не поверите, но я, посвятивший, можно сказать, всю свою жизнь изучению биографии этого выдающегося деятеля коммунистического и демократического движения, честное слово, не понимаю, зачем он так страдал, так боролся, чтобы уничтожить именно Россию…

— Ну, уничтожил… — снова и снова повторял я. — Это у него хорошо получилось… Но зачем? Ему-то что это даст? Какой в этом смысл? В чем заключена сокровенная идея?

— Да-да! — говорил Шадрунков. — В чем идея? Ведь нелепо же выдающегося деятеля коммунистического и демократического движения Бориса Николаевича Ельцина представлять в образе испорченного ребенка, который знает только игру и ничего выше игры себе представить не может. Тогда он был бы, как говорил Н. Ф. Федоров, не отцом демократических чекистов, а каким-то, простите за выражение, Ницше.

У меня всегда вызывало досаду, что поэт Федор Михайлович Шадрунков так мало читает книг, а если и читает, то не те, которые читать нужнее всего.

Слушая его примитивные рассуждения, дескать, нося в себе задаток мира, человек, или — так точнее будет! — смертный, не гарантирован от падения, от забвения своей смертности и от обращения своей деятельности в разрушительную, я не сумел сдержать досаду.

— О, нет-нет! — воскликнул я. — Все во мне восстает против этой убогой, суженной до пространства галактики мысли!

Шадрунков обиделся и за галактику, и за своего учителя Н. Ф. Федорова и сказал, что вычеркивает меня из списка экипажа.

Но мне было не до этих детских обид.

— Вычеркивай! — сказал я. — Все равно я не могу покинуть эту скорбную юдоль, пока не найду ответа на поставленные вопросы.

Поэт ушел, а я продолжал идти по тернистому и темному пути размышлений о странности природы упырей.

Я мучился, терзался невозможностью проникнуть в упыриную суть, морщины бороздили мой лоб, пока…

— А почему? — задал я себе вопрос. — Почему ты должен понимать смысл? Кто ты такой, чтобы понимать его, если этот смысл не понимает, быть может, и сам Борис Николаевич?

И тогда мне сразу стало легко.

Действительно…

Ведь все мы согласны, что идея приспособить упыревидные структуры и органы для уничтожения всей России сразу — идея гениальная!

Ну, так что же еще вам надо?

Вам мало того, что идея гениальна, вам еще и смысл подавай?

Как не совестно, господа!

Нельзя же требовать всего сразу…

И поймите, что не ненависть к России движет Борисом Николаевичем, а любовь к ней… Потому, что он патриот, потому, что любит Россию, он и уничтожает ее…

Вот такой ответ дал я после долгих раздумий автору письма и так же отвечаю и вам…

Я считаю, господа, что более правильного ответа вы не получите и от самого Бориса Николаевича…

А людей, что ж…

Людей, как говорит Борис Николаевич, конечно, жалко…

Эпилог

С тех пор как Борис Николаевич прогнал Горбачева, по ночам подолгу не гаснет свет в Кремле. Борис Николаевич спит всего три часа в сутки, а остальное время работает. Дел невпроворот — такая страна огромная все-таки…

Хоть и Украины нет, и Прибалтики, и Кавказа, и целины, а все равно еще много всего осталось. Вот и поломаешь тут голову, как лучше управиться…

Да, подолгу теперь не гаснут окошки в Кремле.

Сидит Борис Николаевич, думает.

И все о нас с вами, которые его выбирали.

Но порою словно слышится что-то — и тревожным становится выражение его лица. Подходит Борис Николаевич к окну и долго смотрит в мутноватые сумерки, где голодные люди спешат на работу…

Вздыхает Борис Николаевич облегченно.

Вроде бы послышалось, вроде бы не пропели еще петухи, вроде бы еще есть время доделать задуманное…

А петухи действительно долго чего-то нынче не поют.

Не знаю…

К добру ли это…

КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРА № 2

Исследование, озаглавленное «Пока не запел петух», было завершено его автором Ш-С., видимо, в конце 1991 — начале 1992 годов…

Ко мне оно, как я уже сообщал, попало вскоре после дневника Героя Вселенского Союза, поэта Федора Шадрункова, который под заголовком «Полет на Юпитер» был опубликован в №З «Кубани» за 1992 год.

К сожалению, кроме тех сведений, которые Федор Михайлович сообщил о своем друге Ш-С. в дневнике, об авторе исследования «Пока не запел петух» мне ничего не известно.

Зачем же, спрашивается, я сообщаю об этом, если ничего не могу добавить к облику вдумчивого исследователя, которого и так уже полюбил читатель?

Да только по той причине, что случилась крайне досадная накладка. Вначале в московской газете «День», а потом и в других изданиях были опубликованы отрывки из этого сочинения, но почему-то под моей фамилией.

Это породило массу недоуменных вопросов, и я был вынужден каждый раз разъяснять: я послал в редакцию исследование Ш-С., но сам к сему высокому научному шедевру непосредственного отношения не имею. Поэтому я и вынужден отвергать все предложения, которые делают мне как частные лица, так и общественные организации, приглашая в качестве эксперта для определения: упырем или вампиром является тот или иной общественный деятель.

— Нет-нет! — решительно отвечал я на эти предложения. — Я не располагаю тем объемом специальных знаний, которые позволяют безошибочно отличить вампира от упыря. Хотя я, по редакционному поручению, и посещал некоторые заседания Конгресса защиты прав Людоедов, Упырей и Некрофилов, но полученных там сведений явно не достаточно для работы, которую вы мне предлагаете. Для этого требуется иной, более высокий и ясный ум. Такой как, например, у господина Ш-С. — автора замечательного научно-популярного очерка «Пока не запел петух». Поймите, что классификация упырей и вампиров дело тонкое. Тем более сейчас, когда всё так зыбко в политической жизни нашей страны, когда вампиры легко принимают обличие упырей, а упыри зачастую вынуждены притворяться вампирами.

К сожалению, ошибка, совершенная газетой «День», была повторена другими изданиями. Совсем недавно журнал «Проза» снабдил зачем-то публикацию очерка Ш-С. не только моей фамилией, но еще и моим портретом, впрочем, не очень похожим на меня.

Какую цель преследовал господин Крымский, являющийся редактором и издателем этого отнюдь не научного журнала? Не исполнял ли г. Крымский заказ какой-то тайной организации, поставившей своей целью свести научное значение трудов Ш-С., так сказать, на уровень юмористического произведения.

Напрасны Ваши старания, господин Крымский! Вы не только не скомпрометировали труда Ш-С., но напротив — популяризировали. Предложения выступить экспертом по проблемам, связанным с упыризмом-вампиризмом (дело холдинга «Медиа-мост» и т. д.), которые начали поступать сразу же после публикации в Вашем журнале, подтверждают это.

Что еще можно добавить к сказанному?

Как мы видим, исследование господина Ш-С. создавалось в начале девяностых годов. В те годы движение упырей приобрело воистину всенародный размах.

Недавно мне попало в руки исследование Сергея Носова «Член общества, или голодное время», автор которого открывает поразительную тайну.

Оказывается, в Санкт-Петербургском Доме писателей, под бильярдной, было сделано помещение, в котором собирались на свои праздничные трапезы сангвинофилы[1].

Добавлю от себя, что теперь мне становится понятно, почему торжественная встреча Бориса Николаевича Ельцина с передовой петербургской интеллигенцией была проведена именно в этом Шереметевском дворце.

Понятно и другое…

Конечно, за минувшие годы произошло немало событий, как в жизни нашей страны, так и в жизни героя научно-популярного очерка Ш-С. И, я не сомневаюсь, если бы Ш-С. завершил свой труд позднее, его исследование пополнилось бы новыми главами, глубже раскрывающими многогранную, воистину подвижническую деятельность Бориса Николаевича по сокращению численности населения России.

Уверен, ни один критик нашего Первого Президента, не осмелится отрицать этого успеха. Факты, господа, как говорится, упрямая вещь.

Разумеется, Борису Николаевичу помогали.

Не надо отрицать заслуги его помощников, но несомненно, что главная заслуга в этом — самого Бориса Николаевича.

И ведь народ видит это! И он (народ) всецело, как справедливо утверждали дикторы Киселев и Сорокина, поддерживал своего Всенародно Избранного Президента.

Не случайно так высоко оценила деятельность господина Ельцина наша Государственная Дума, предоставившая ему все необходимое для продолжения его деятельности.

Но было бы странно, господа, если бы было иначе.

Когда Сергей Носов напечатал свой труд и раскрыл роковую тайну Дома, Писательский клуб немедленно сожгли. Уничтожили точно так, как уничтожили в свое время дом Ипатьева в Свердловске…

Ведь Борис Николаевич, как прозорливо заметил Ш-С., угадал самые затаенные мечты наших сограждан. Как прискорбно, что на референдум 25 апреля 1993 года, из-за происков депутатов, не вынесли наряду с вопросом о доверии Ему, Всенародно Избранному Президенту, главного, основополагающего принципа Конституции, принятия которой добивается все демократически настроенное население нашей страны: «КАЖДЫЙ ГРАЖДАНИН РОССИИ ИМЕЕТ ПРАВО БЫТЬ СЪЕДЕННЫМ!»

Теперь — увы! — время для этого упущено, и самое основополагающее право только косвенно закреплено в нашей Конституции.

Как это печально, однако…

ПОЛЕТНОЕ ВРЕМЯ (ВРЕМЯ «В») (продолжение дневников дважды Героя Вселенского Союза, поэта Федора Шадрункова)

Что заставило меня возобновить составление дневника?

Время.

Да-да, наше время, которое так быстро меняется в полете, что уже не знаешь, кто месяц назад жил в твоей комнате, кто ходил с твоим паспортом, кто пользовался твоей зубной щеткой — ты или какой-то другой человек, про которого только в книжке читал или по телевизору видел.

Я не знаю, кто раньше жил в моей комнате…

Отец, который был послан на секретную масонскую работу в Пензенскую область?

Екатерина I Полякова, которая улетела на Юпитер с полковником Федорчуковым?

Или там жил со своим учителем Н. Ф. Федоровым поэт, нетерпеливо дожидающийся публикации стихов в № 12 и так же нетерпеливо подготавливавший перелет на Юпитер?

И где этот человек сейчас?

Улетел на Луну или летит с нами.

Я не знаю.

Я не уверен, что имею отношение к нему, потому что тот отважный поэт-астронавт был женат на зеленоглазой красавице Екатерине I Поляковой, а у меня, хотя я и проживаю в его комнате, совсем другая супруга. Это Екатерина II Полякова.

Она тоже очень красива, но совсем по-другому, не так как Екатерина I Полякова. Екатерина Ивановна I Полякова была юной и стройной. Екатерина Тихоновна II Полякова юная, но весьма в теле…

Впрочем, может быть, это результат течения полетного времени.

Так кто же я настоящий?

Тот, который жил тогда, или тот, который живет сейчас?

Не знаю.

Более того, я не знаю, кем бы я хотел жить: тем собою или нынешним.

Странный сегодня приснился сон.

Будто сижу я с депутатом Векшиным еще в те времена, когда он был свободен, и говорю:

— Сейчас время такое…

— Какое время? — спросил Векшин.

— Время «В», — ответил я.

Векшин странно на меня посмотрел и медленно, как во сне бывает, начал отходить куда-то в сторону.

А я проснулся и сам подумал, что это такое — время «В»?

Вчера думал, сегодня думал, но нет, так и не отгадал.

Не знаю.

У нас в квартире перемены…

Давид Эдуардович Выжигайло-Никитин сказал, что жильцов мы больше не будем брать и так уже заработали достаточно денег. Теперь надо пожить в свое удовольствие, как в Грузии живут.

Он купил красивый телевизор с большим экраном и поставил на кухне.

По вечерам, а иногда и с самого утра, все четверо (Екатерина II Полякова, генерал Григорий Орлов, Давид Эдуардович и я), сидим возле этого телевизора и смотрим передачи.

Слушают передачи вместе с нами депутат Векшин и майор Лупилин, если у них есть в это время работа на кухне. Приятно, что они тоже не отстают от жизни и тех демократических преобразований, которые совершаются в ней.

Сегодня Давид Эдуардович говорил с генералом Орловым, дескать, Л. И. Брежневу, чтобы стать маразматиком, потребовалось больше десяти лет.

У Михаила Сергеевича Горбачева на это ушло всего три года.

Интересно, удастся ли побить этот рекорд Борису Николаевичу Ельцину?

Давид Эдуардович побился об заклад с генералом Орловым, что рекорд Борис Ельцин побьет. Удивительно, как безоговорочно верит нашему президенту этот незаконнорожденный сын Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе…

Еще Давид Эдуардович сказал, что нам не нужно столько казаков для охраны узников приватизации. Он сам слышал, как казаки рассуждают, не устроить ли им переворот. Депутата Векшина они собираются провозгласить генералом, а самого генерала Орлова объявить узником.

— Я им объявлю! — вспыхнул генерал Гриша.

Оказывается, он тоже уже слышал разговоры казаков, но не мог выяснить, что же они замышляют.

— А вы справитесь без помощников?..

— Справлюсь, — сказал Гриша и посмотрел на свой заросший волосами кулак.

Цены у нас не только растут.

Сегодня прочитал в туалете, что петербургские чиновники — самые дешевые в мире. Достаточно дать пару сотен долларов — и любой вопрос будет решен в желательном для вас смысле.

— Правда ли это, Рудольф? — навел я справку.

Обычно Векшин не вступает в разговоры, но тут ответ дал.

— Вранье, — услышал я из-за стены.

— Ты слишком категоричен, Рудольф, — сказал я. — Ведь я же не сам придумал это, а в газете прочитал.

— Ну, не знаю, — сказал Векшин. — При мне больше брали.

Меня это порадовало…

Цены на взятки снижаются, и это очень обнадеживает. Значит, рынок таки начинает работать.

Казаков отправили, как сказали, в командировку в Рельсовск, и в нашей квартире сразу стало пустовато, как на космодроме после запуска ракеты.

Любопытно, что охрану сокращают не только у нас, но и у М. С. Горбачева — до десяти человек.

Всех нас, и особенно майора Лупилина, огорчило это.

Очень тревожит мысль, а что будет, если народ захочет поблагодарить Михаила Сергеевича за всё. К счастью, сейчас, когда реформы пошли, народная любовь постепенно переключается на Бориса Николаевича Ельцина и Егора Тимуровича Гайдара.

А у них охраны — слава Богу! — достаточно.

Сегодня читал в туалете газеты и вдруг увидел заголовок: «Политбюро встречается в Минске!»

Вся остальная статья была оторвана, и сколько я ни рылся в фанерной коробочке для бумаг, так ничего и не нашел.

Моя тревога возросла до необыкновенных размеров, когда я вспомнил, что под видом командировки уехал за границу на неопределенный срок незаконнорожденный сын Э. А. Шеварднадзе Давид Эдуардович Выжигайло-Никитин, проживавший в нашей квартире.

Хотя была ночь, я пошел звонить знакомым, чтобы узнать, что это значит? Я спрашивал у них, что собираются они делать? Уезжать из этой, как говорил депутат Векшин, страны, улетать с этой, как говорю я, планеты или идти на баррикады?

К счастью, выяснялось, что тревога напрасна. Мне объяснили, что в сообщении корреспондента речь шла не о заседании Политбюро запрещенной Б. Н. Ельциным КПСС, а о встрече в Минске глав республик СНГ, бывших членов Политбюро КПСС.

Тревога улеглась, но я подумал, что корреспондентам нужно аккуратнее играть со словами.

Снова видел сон.

Депутат Векшин объясняет казакам, которых рассчитал Давид Эдуардович, что время «В» уже наступило.

— Что такое, Рудольф, время «В»? — спросил я.

— А ты не знаешь, зараза, да? — невежливо ответил Векшин.

Я не знал, но во сне мне почему-то нужно было скрыть свое незнание.

— Мы летим. Идет полетное время, — сказал я. — Оно называется «В», ибо засчитывается в стаж как один к трем. И тебе тоже, Рудольф, хотя ты и выполняешь не самую ответственную работу.

Векшин посмотрел на меня и как-то нехорошо засмеялся.

— А ты? — спросил он.

— А что я? Ты меня, Векшин, с собою не равняй. Я последовательный борец за права человека, а кроме того, поэт.

— Ты — поэт?! Тогда я — писатель!

— Векшин! — укоризненно сказал я. — Я вынужден развенчать твое самомнение. Ты же знаешь, что одна из моих теток — я сообщаю об этом во всех анкетах! — довольно длительное время находилась замужем за евреем. А ты, Векшин, чего собираешься в литературе делать?

От досады Векшин хотел меня укусить, и я на всякий случай проснулся. Сон оказался в руку.

Пошел в туалет, а из чулана — голоса. Я прислушался.

Депутат Векшин уговаривал майора Лупилина сломать замок на двери чулана и бежать.

— Куда бежать? — плакал майор. — Это же моя квартира. Я всегда жил тут. И замок тебе не сломать, услышат.

— Ну и хрен с тобой! — разозлился Векшин. — Тогда я один пойду.

— Ну куда, куда ты в переднике и колготках этих убежишь… Тебя же в психушку отвезут.

— Я у этого сраного грузина штаны стащил, в ванной в грязном белье зарыл!

— А я?! Григорий Иванович ведь до смерти забьет меня, если ты убежишь…

— Не забьет! — сказал Векшин. — Если и поколотит, то не до смерти. Кому-то ведь у них работать надо! Они уже не могут без этого!

— Но мне же одному не справиться! Вы же сами знаете, Рудольф Николаевич, что мне нельзя поднимать тяжелого!

— Знаешь что, Абрам Григорьевич…

— Что?!

— Мне насрать, чего тебе можно, а чего нельзя! Желаешь ишачить — оставайся. Мне наплевать, что с тобой будет!

Вы знаете, что я — очень уравновешенный, как и положено астронавту, человек.

Но сейчас я разозлился.

Меня раздосадовало, что Векшин сквернословит, а главное — как легко нарушает он клятвы дружбы, как легко разрывает узы товарищества.

— Не плачьте, Абрам Григорьевич! — громко сказал я из туалета. — Вы не погибнете от непосильной работы. Я не позволю Рудольфу предать вас. Сейчас я доложу генералу Орлову, что Векшин собирается бежать… А вы задержите его, не давайте ему ломать замок.

— Федька! — закричал из чулана Векшин. — Ты следишь за мною, стукач поганый! Не смей, сука позорная, Гришку будить! Ты что? Ссучился, падла?!

— Векшин! — сказал я мягко. — Ты не прав, Рудольф. Ты называешь меня сукой и стукачом, но какой же я стукач, какая же я сука, если хочу спасти тебя. Подобно господину Канту, ты, Рудольф, обладаешь чудовищным неведением того, что известно всем людям. И не только на нашей Земле, но и на других планетах. Вспомни, какой трагедией для Абрама Григорьевича, да и для тебя самого, обернулся прошлый побег, еще при покойном председателе Федорчукове.

— А сейчас я убегу, Федор! — горячо заговорил Векшин. — Ты откроешь чулан, и я проберусь в ванную. Там, в корзине с грязным бельем, у меня брюки зарыты! Выпусти меня, Федя!

— Нет, Рудольф! — сказал я. — По-моему, ты все-таки меня не понял. Хотя общее свойство всех категорий знания есть смертность, а общее свойство всех категорий действия — бессмертие, но, как говорит генерал Орлов, у них в партшколе всегда различали действие и действие, знание и знание. Я уверен, чтогенерал все равно поймает тебя и мне можно и не беспокоиться, но меня, Рудольф, тревожит другое. Предавая сегодня своего друга, ты завтра предашь демократию и все наше общее дело…

— Да пошел ты! — перебил меня Векшин и выматерился.

— Рудольф! — сказал я. — Неужели ты все позабыл?! Вспомни Герцена и Огарева. Вспомни Воробьевы горы… Вспомни клятву, которую они дали в виду Москвы. А ты. Извини, Рудольф. Я вижу, как старость в тебе переходит в младенчество, но совершается это совсем не так, как нужно для общего дела! Поэтому я просто обязан сообщить о твоем безумном намерении генералу Орлову. Я обещаю тебе, что буду лично ходатайствовать, чтобы тебя не очень сильно наказывали за этот проступок.

Разбудив генерала Орлова, я рассказал ему о готовящемся побеге.

— Бежать, говоришь, надумал? — почесываясь, переспросил генерал. — Ну-ну. Видно, кворум ему давно не считали. Катя! Слышала?

— Слышала, — Екатерина Тихоновна откинула одеяло и села в постели. — Чего с него взять, если в депутатах блытался. Пакостник такой.

Она зевнула, потом посмотрела на меня.

— Ну, чего уставился, Федя? Голой, что ли, своей супруги не видел? Подай халатик — вон там лежит.

Стараясь не смотреть на такую прекрасно-розовую Екатерину Тихоновну, я исполнил ее просьбу. Хотя халатик был из яркого желтого шелка с крупными красными цветами, но в комнате сразу стало как-то серее, как будто убавили свет, когда Екатерина Тихоновна накинула его на свои плечи.

Запахнув халатик, Екатерина Тихоновна встала.

Григорий Иванович тем временем натянул шаровары с лампасами, офицерские сапоги, засунул за голенище плеть и пошел открывать чулан.

Мне он поручил отыскать спрятанные депутатом брюки.

Я нашел эти брюки не сразу. В корзине с грязным бельем их не было, хотя я перебрал все вещи. Оказалось, Векшин и тут обманул меня — он засунул грязные брюки Давида Эдуардовича Выжигайло-Никитина под ванну…

Когда я вышел с брюками на кухню, Екатерина Тихоновна уже сидела в кресле и курила сигарету, наблюдая за разговором генерала Орлова с узниками.

Голые, в одних только передниках, они стояли возле стены, а генерал Орлов, похлестывая плетью по голенищу сапога, неторопливо прохаживался вдоль этого не очень-то героического строя.

— Нашел? — спросил он у меня.

— Да, — сказал я. — Векшин их под ванну засунул.

— Одни брюки были?

— Одни.

— Ну ладно… — генерал Орлов повернулся генерал к майору Лупилину. — Значит, говоришь, депутат тебя бежать уговаривал?

— Так точно!

— И почему же ты не побежал, а?

Майор замешкался с ответом, и генерал несильно ударил его волосатым кулаком по лицу.

Что-то хрустнуло в майоре, он качнулся назад, но тут же выпрямился, застыл, как прежде, вытянув руки по швам.

— Как можно-с, господин генерал! — не обращая внимания на текущую из носа кровь, ответил он. — Я не имею права покидать территорию этой квартиры без вашего разрешения-c!

— Прости его, Гриша, — мягко проговорила Екатерина Тихоновна. — Он не хотел тебя огорчать. Это депутатова работа!

— Слышал? — сказал генерал Орлов майору. — Пойди, принеси тряпку. Подтирать будешь.

И он повернулся к депутату Векшину.

Почему-то, хотя во сне Векшин и пытался укусить меня, мне стало жалко его.

— Извините, Григорий Иванович, — сказал я. — Рудольф, конечно, виноват. Но я обещал, что вы не будете его чрезмерно наказывать.

— Да, Гриша, — поддержала меня Екатерина Тихоновна. — Высечь высеки, но поаккуратнее. Чтобы работать мог. А ты, Федя, возьми там, в шкафчике, бутылку. Налей, а то сердце чего-то защемило.

— Как скажешь, Катенька! — сказал генерал и скомандовал майору, чтобы тот принес из коридора скамью.

Сам же подошел к столу, на котором, исполняя просьбу Екатерины Тихоновны, я уже поставил два стакана — один для своей супруги, другой для себя, и осушил мой стакан.

Я хотел сделать ему замечание, но увидел, как затягиваются дымкой черно-петуховые глаза, и промолчал. Поставил на стол еще один стакан для себя.

— Николай Федорович Федоров, — сказал я, наполняя стаканы, — считал, что первоначальный быт человечества отличался решительным перевесом причин к единению над поводами к разъединению. Мне хотелось бы выпить за то, что в нашей стране в целом и квартире в частности мы продолжаем при этом сохранять этот душеполезный баланс.

— Какой у меня супруг умный! — сказала генералу Орлову Екатерина Тихоновна. — Ничего понять невозможно. Не то что у тебя. Тебя, Гриша, право же, иногда даже и слушать неинтересно.

— Мы Федоровых в партшколе не проходили, — закусывая, сказал генерал. — Там все про равенство и братство да про общность советских людей толковали. Вот мы и общаемся, понимаешь ли.

Майор Лупилин тем временем — это ли не живая иллюстрация перевеса причин к единению над поводами к разъединению! — привязал депутата Векшина к скамье, и генерал Орлов встал.

Вытер о штаны руки и взял плеть.

— Ты, Гриша, не увлекайся! — глядя на широкую спину генерала, попросила такая прекрасная, такая нежная и заботливая сегодня Екатерина Тихоновна. — Депутатов беречь велят, я по телевизору слышала.

— Ага! — сказал генерал и взмахнул плетью.

Раздался удар, а потом крик депутата Векшина.

Я на порку смотреть не стал.

Все-таки, несмотря на проступок Векшина, я по-прежнему считаю его своим другом.

— Ты видишь, Рудольф, — уходя из кухни, сказал я. — Я сделал для тебя все, что обещал. Терпи, друг. А потом я навещу тебя, чтобы почитать газеты и Н. Ф. Федорова.

Я собирался лечь спать, но мешали крики Векшина, мешал портфель, который Екатерине I Поляковой удалось переправить с Юпитера.

Портфель стоял под столом и смотрел, как я лежу в постели и слушаю крики Рудольфа.

Зачем он так кричит? Ведь он же знает, что кроме него в квартире живут и другие масоны.

Я встал и открыл портфель.

Я так и знал — там послание…

Это была рукопись Ш-С.

Оказывается, Ш-С., не спросив разрешения и даже не посоветовавшись со мною, переправил ее инопланетянам с экспедицией полковника Федорчукова и Екатерины I Поляковой, но руководство Юпитера вернуло рукопись мне, как Герою Вселенского Союза, для рецензии.

Не понимаю, почему Ш-С. не передал свой отчет о проделанной работе мне лично… Читается он легко.

Когда я завершил чтение, экзекуция на кухне тоже закончилась.

Влажно темнел вымытый майором пол, на диване, поджав под себя ноги, спала Екатерина Тихоновна, а на столе стояла пустая бутылка емкостью в 0,75 литра и рядом — в 0,5 литра, но тоже пустая.

А когда я доставал 0,75 литра, бутылка была полной.

Я полюбовался своей спящей супругой и подумал, что правильно отмечал Н. Ф. Федоров, когда говорил, что протрезвление — не только нравственная, но и физическая необходимость.

— Этот телефон не подлежал никакому притрагиванию… — сказала сегодня Раиса Максимовна Горбачева. Она рассказывала нам с экрана телевизора об августовском отдыхе в позапрошлом году в Фаросе.

Какой все-таки замечательный у нее язык!

Не зря Раиса Максимовна так долго работала вместе с академиком Лихачевым в Фонде культуры!

Я решил не терять времени.

— Вы должны это запомнить, господин Орлов! — строго сказал я, повернувшись к черно-петуховому казачьему генералу. — Моя супруга Екатерина Тихоновна не подлежит никакому притрагиванию.

Генерал Гриша даже поперхнулся от неожиданности.

— Чего-о? — спросил он. — Чего-о ты сказал?

И глаза его начало затягивать дымкой, как вчера, когда он готовился наказать провинившегося депутата Векшина.

— Федя хотел показать, каким культурным языком разговаривает Раиса Максимовна, — объяснила Екатерина Тихоновна.

— Нам всем надо учиться этому языку! — подтвердил я и очень твердо посмотрел в глаза Орлову.

Тот вынужден был признать мою правоту.

— Это да, — сказал он и с сожалением посмотрел на свой волосатый кулак. — Культурёшки всем не хватает. Только партшкола закончена, так чего понимаем.

Ходил сегодня к Ш-С.

Хотел рассказать, что рукопись, переданную мне на рецензию, я прочитал. Но самого Ш-С. не увидел, хотя и долго ждал его.

Зато увидел, как живет сестра Ш-С..

Жить, конечно, всем сейчас становится немножко труднее.

Вот и в семье сестры Ш-С. раньше любили вареную колбасу, белый хлеб с маслом, чай с сахаром и пирожными, а теперь все любят мэра Собчака, правительство Гайдара и президента Ельцина.

Меня немножко удивляет это, но, как говорится, о вкусах не спорят. У каждого своя жизнь, и каждый понимает ее смысл по-своему. И депутат Векшин, и я, и сам генерал Орлов.

А Ш-С., в принципе, прав.

Хотя некоторым и кажется странным любить упырей, как своих близких, как жен, как мужей, но ведь мы же знаем, что царство человека не от мира животных. Почему же тогда человеку не быть способному и на такую высокую любовь, о которой пишет Ш-С.

Прочитал сегодня в газете, что снимается новый художественный фильм «Егор и его команда» по мотивам известной повести Гайдара.

Главный герой фильма собирает компанию демократически настроенных реформаторов, разыскивает с ними одиноких подпольных миллиардеров и помогает им приобретать фабрики, заводы, земли, города и даже отдельные республики.

В газете написано, что это будет нужный для воспитания молодежи фильм, и я решил, что неплохо бы написать текст песни для него со словами из философии общего дела.

Хотел посоветоваться со своим другом Векшиным, но он был занят, в чуланчик к нему заглянул в гости пьяный Гриша Орлов…

Странно, но порою мне становится неприятной добросовестность, с которой генерал Гриша относится к порученному ему воспитанию узников приватизации.

Покинув туалет, я долго стоял у окна на кухне, смотрел на грязный снег во дворе, на косую тень водосточной трубы и все бормотал, бормотал поэтические строки, пытаясь составить текст песни для фильма.

Жил один мешок на свете…

И другой мешок искал…

А еще мешок — в ракете

К дальним звездам улетал…

Не знаю.

По-моему, это вряд ли подойдет, хотя Егора Тимуровича на наших масонских сходках и называют мешком.

Вернулся из командировки в Израиль Давид Эдуардович, и у нас наступила оттепель…

Снег за ларьками у метро растаял, проступили обломки ящиков, пустые бутылки, чьи-то кости.

Меня это трогает и вдохновляет.

Сегодня долго сидел за ларьками, пил пиво и сочинял стихи.

Стихи такие…

В затылке сирены примолкли,

Чело не туманит печаль.

На всех космодромах промокших

Сгущается мертвая даль…

Прочитал эти стихи бомжу, лежащему рядом, и бомж заплакал.

Это хорошо.

Это значит, что высокое искусство по-прежнему нужно простому народу. Хотя, конечно, в отличие от сыновнего дела, искусство — только подобие воскрешения.

Приехал погостить брат моей супруги Екатерины II.

Человек он военный и, выпив на кухне, заспорил с генералом Орловым насчет Бориса Николаевича.

— Это выдающийся стратег! — говорил он. — Уж на что талантливые полководцы Наполеон и Гитлер были, а и они об эту Россию зубы обломали. А Борис Николаевич — нет. Он сумел-таки сокрушить заразу. Ему, если разобраться, чин генералиссимуса присвоить можно.

— У нас, казаков, генералиссимусов не бывает, — с сожалением сказал Гриша. — Только генералы, как я.

— Так Борис Николаевич разве казак? — удивился шурин. — Он навроде Петлюры нашего умом. А Петлюра генералиссимус был.

Генерал Гриша скептически хмыкнул, но шурин не обратил внимания на его иронию.

Настроение у него в этот приезд было отличное.

Он только что сумел выгодно продать на Рильсовщину через Давида Эдуардовича партию боеприпасов со складов Украинской армии.

Если и другие украинские офицеры настроены так же демократично, как мой новый шурин, то почему в печати высказываются опасения насчет Черноморского флота?

А как мой шурин любит Бориса Николаевича!

Из-за этой любви он ведь даже подрался с генералом Орловым.

Драка же началась так.

— Какой он стратег! — сказал вдруг про Бориса Николаевича генерал Орлов. — Ну, СССР развалили, ладно. Но это ведь Горбачева заслуга! А этот алкаш, скажи мне, чего этот конкретно сделал для сокращения территории России?! Ведь он пока даже и Курилы японцам не сумел отдать!

— Японцы твои и подождать могут несколько месяцев! — сказал пораженный таким поворотом мысли шурин.

— Сам ты японская морда, коммерсант сраный! — сказал Орлов. — Когда это японцы стали моими?

— Не ссорьтесь! — попросил я. — Японцы — наши! И, разумеется, эти наши японцы еще несколько месяцев могут подождать. Тут прав ты, мой дорогой шурин. Но, с другой стороны, так хочется поскорее избавиться от надоевших всем Курильских островов и, засучив рукава, взяться за подготовку перелета в Обетованную Галактику! И тут, несомненно, прав генерал Орлов.

Но меня не послушали и начали драться.

Сегодня у генерала распухшее ухо, а у шурина — большой (такой же, как у депутата Векшина) синяк под глазом.

Борис Николаевич в телевизоре на кухне очень расстраивается из-за Егора Тимуровича.

— Ведь Гайдар меня и рынку-то научил, — снова и снова повторяет он.

Это точно. Это главная заслуга Егора Тимуровича перед чекистами демократии в нашей стране и во всем цивилизованном мире.

Ну а если наглядное пособие, на котором учили Ельцина, малость пострадало во время урока, так ведь что же? На то, как говорил депутат Векшин, Россия и есть наглядное пособие для большевиков и демократов всего мира.

Между прочим, майор Лупилин тоже плохо переносит роль наглядного пособия. Сегодня генерал Григорий Орлов показывал на нем Давиду Эдуардовичу удар, который генерал не сумел произвести на шурине, и майор свалился на пол и уже не смог встать. Пришлось позвать депутата Векшина, чтобы он отволок майора в чулан.

Снова перечитывал рукопись Ш-С.

По второму кругу читаю с трудом, преодолевая внутреннее сопротивление…

Совершенно очевидно, что Ш-С. болен. Вместо того чтобы заниматься подготовкой космических перелетов, он с головой погрузился в мрачный мир своей болезни.

Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, я пошел в туалет и долго беседовал там со своим другом Векшиным.

Я сказал, что стремление разойтись, и в брачных, и в государственных союзах, становится теперь основой строящегося общества.

— Ну и что? — сказал Векшин.

— Ну как что? — удивился я. — Разве ты забыл, что с этой свободой активно боролись советские чекисты. Ведь это значит, что мы строим теперь неродственное общество.

— Не все ли равно?

— Не все, Рудольф! Неужели ты не понимаешь, что поскольку у нас полный развод невозможен, то борьба и преступления становятся необходимыми принадлежностями общества, в коем, как говорил Н. Ф. Федоров, жить вместе невыносимо, а жить врозь невозможно…

— Ты имеешь в виду эту квартиру? — спросил Векшин.

— Нет, Рудольф! — сказал я. — Я имею в виду эту страну, эту планету. Я хочу сказать, Рудольф, что упыри и вампиры, о нашествии которых извещает нас Ш-С. в своей работе, быть может, и являются подсознательным выплеском человеческой природы, стремящейся преодолеть неродственность… Что ты думаешь, Рудольф, по этому поводу?

К сожалению, Векшина вызвали на работу и наш симпозиум был прерван.

Векшин ушел, а я еще посидел в туалете, знакомясь с прессой.

Оказывается, Михаил Сергеевич Горбачев по-прежнему много ездит и по этому неродственному миру. Недавно он был в Израиле, смотрел на картошку, которую в его честь создали тамошние ученые.

— И вкус отличный, Михаил Сергеевич! — заверили они бывшего президента. — И если самогонку гнать, тоже годится.

Когда я прочитал это, у меня даже слезы навернулись на глаза от умиления.

Какая все-таки у него удивительная судьба! Простой ставропольский комбайнер, потом генеральный секретарь этой проклятой КПСС и вот, наконец-то, стал самой настоящей еврейской картошкой.

Это тоже — преодоление неродственности.

Один из путей.

Смотрю телевизор и каждый раз удивляюсь, какая тяжелая работа у дикторов нашего телевидения, этих отважных чекистов демократии.

Когда они рассказывают о новостях, лица у них перекашиваются от ненависти. Рот съезжает куда-то на сторону, и даже носы искривляются. А ведь в начале передачи это, как правило, красивые женские лица.

Слава Богу, теперь, как я слышал, нашим дикторам будет легче. По указанию Бориса Николаевича в Останкино открывается специальная косметическая клиника, в которой после каждого выпуска «Вестей» дикторам будет оказываться экстренная черепно-лицевая помощь и реабилитация.

Сказал об этом майору Лупилину.

Он так и не встает с подстилки в чулане после того удара, который продемонстрировал на нем генерал Григорий Орлов.

— Абрам Григорьевич! — сказал я. — Я хочу поставить перед Екатериной II Поляковой вопрос ребром. Я хочу потребовать, чтобы подобная клиника была создана и в нашей квартире, если генерал Орлов намерен продолжать отрабатывать на вас свои удары! Я не хочу, чтобы нас обвинили в антисемитизме!

Майор Лупилин замычал в ответ что-то, но я не разобрал.

Наверное, он хотел поблагодарить меня.

Даже если надежды Абрама Григорьевича на клинику напрасны, все равно это пусть и маленькая, но победа на историческом пути реставрации родственности.

Оказывается, в Израиле не только картошку в честь Михаила Сергеевича назвали, еще и денег ему на карман дали.

Картошка эта, говорят, на вид продолговатая, богатая протеином, а денег — целых тридцать пять тысяч долларов.

Давид Эдуардович Выжигайло-Никитин, правда, заметил по этому поводу, что не так уж и много евреи Горбачеву за развал СССР отвалили, но лично мне шуточки на эту тему представляются неуместными.

— Давид Эдуардович! — сказал я. — Неужели вы не помните, какой бережливый народ живет в Израиле. Ведь и Иуде, как мы знаем из Нового Завета, заплатили там за предательство всего тридцать сребреников. А Иуда самого Христа выдал.

Давид Эдуардович подумал и вынужден был признать, что сравнительно небольшая сумма денег свидетельствует не о каком-то неуважении евреев к Горбачеву, а только о бережливости и экономности их.

— А вы, Федор, неглупый человек! — сказал он.

Снова думал о рукописи Ш-С.

По-прежнему очень многое меня беспокоит в этой работе…

Даже если допустить, что все в этом исследовании правильно, нужно ли говорить об этом сейчас, когда наша страна вступает — это уже ясно всем! — во время «В».

Я с большим уважением отношусь к взглядам Ш-С., но сразу видно, что этот человек никогда не был занят на секретной масонской работе.

Давид Эдуардович рассказывал сегодня Екатерине Тихоновне о жизни в Грузии.

Оказывается, его приемный отец, Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе очень любил Гамсахурдиа в тюрьму сажать.

— Как генерал Орлов депутата Векшина? — хихикнула Екатерина II Полякова.

— Хуже, — сказал Давид Эдуардович. — Шеварднадзе первый раз Гамсахурдиа посадил, ещё когда в тамошнем КГБ работал. Гамсахурдиа в стукачах у него бегал и в чем-то провинился, видать.

Из рассказа Давида Эдуардовича мне многое стало понятно в грузинских характерах.

Так и сидеть бы Гамсахурдиа в тюрьме, но Эдуарда Амвросиевича перебросили в Москву, чтобы помочь спасти от России цивилизованный мир.

И Гамсахурдиа, конечно, тотчас же воспользовался этим — сделался президентом Грузии. Этого Эдуард Амвросиевич никак стерпеть не мог. Он специально вернулся в Тбилиси, чтобы назад в тюрьму Гамсахурдиа посадить. Только, вот беда, не повезло Эдуарду Амвросиевичу, сбежал уже Гамсахурдиа.

— Такой ведь — вай-вай! — нэхарошый человек, — по-грузински сказал Давид Эдуардович, завершая свой рассказ. — Савсэм не хочет в тюрьма сыдэть.

— А тоже ведь — грузин, — осуждающе сказала Екатерина II Полякова и поджала свои пухленькие, с симпатичными черными усиками губки.

Наконец, сформулировал для себя то, что мне решительно не нравится в труде Ш. С.

Если допустить, что все в этом исследовании правильно, то:

1. Нужно ли говорить об этом сейчас, когда наша страна вступает — это уже ясно всем! — во время «В».

2. Неясно, как переносят упыри и вурдалаки космическую невесомость, а также распыление на молекулы и атомы. Не утратят ли они свою прежнюю сущность, когда будут восстанавливать телесную оболочку после перелета?

3. И самое главное… В утвержденном для перелета составе экипажа не предусмотрено мест ни для вампиров, ни для вурдалаков.

Повторяю, я с большим уважением отношусь к взглядам Ш-С., но сразу видно — этот человек никогда не был занят на секретной масонской работе.

Сегодня ходил с Екатериной Тихоновной закупать продукты и, пока она расплачивалась в кассе, разговорился с подвыпившим мужчиной о «Философии общего дела».

Мужчина спросил, как ему пройти к шести часам на улицу Тамбасова, чтобы успеть вернуться домой.

Я рассказал, как пройти на улицу Тамбасова к шести часам, а потом заметил, что пространство и время — это категории разума и Кант, который отделил пространство и время от разума, отделил ученых от народа.

— Как ты говоришь? — заинтересовался мужик. — Кант? Вот сука, а? Еврей, что ли? Из Израиля, небось?

— Нет, — сказал я. — Он вообще-то в русском городе Калининграде жил.

— Все равно далеко… — вздохнул мужик. — Был бы тут, я бы ему по морде за такие дела дал или послал бы, понимаешь ли, на ваучер!

Он ушел, а меня вдруг осенило.

Я так ясно увидел то, что Ш-С., в силу своей боязни открытого космоса, не сумел понять в сделанном им открытии, что бросил сумку и, не слушая криков своей супруги, пошел в ближайшую рюмочную.

Поразительно!

Если справедливы рассуждения Ш-С. насчет сущности Бориса Николаевича Ельцина, — а эти рассуждения, безусловно, справедливы! — то, возможно, это и есть путь, на который указывал нам еще Николай Федоров в «Философии общего дела».

Тот путь, посредством которого все россияне смогут переместиться не на какую-то Луну или Юпитер, а сразу в другую, Обетованную Галактику.

Когда я думаю об этом, мне становится понятно, почему Борис Николаевич не отдает японцам Курилы…

Зачем? Мы все, вся наша страна, с хрупкими еще демократическими институтами, с так и не отданными японцам Курилами, имеет возможность сейчас улететь в Галактику, столь удаленную от этой ненужной нам Земли, что у меня кружится голова.

О, это был пир разума!

Не помню, сколько граммов — пятьсот или шестьсот? — выпил я в рюмочной, но даже и не почувствовал никакого опьянения.

Вернувшись из рюмочной, я не удержался и пошел в туалет, чтобы рассказать депутату Векшину и заключенному Лупилину о перспективах, открывшихся перед всей нашей страной. К тому же меня почему-то тошнило. Наверное, от волнения.

Мой рассказ поразил узников.

Они были так потрясены, что не проронили ни слова, пока я рассказывал им об открытии, сделанном Ш-С., и потом, когда меня снова стало тошнить.

Как я понимаю их.

Мой рассказ наполнил светом их не слишком-то — надо смотреть правде в глаза! — радостную жизнь в нашей квартире.

Между прочим, такое же выражение: «Соси ваучер!» — можно прочитать и в нашем туалете, если отодвинуть в сторону фанерный ящичек с газетами.

Это я записал его после того, когда генерал Орлов хулигански избил меня за то, что я бросил в магазине сумку с продуктами, которые были оплачены Екатериной Тихоновной.

Конечно, все это немножко некультурно звучит, но ведь именно так и задумывался ваучер — как детородный орган экономики, которую строят руководители новой России.

Замечательно, что народ сразу понял это, несмотря на все потоки лжи и клеветы. И народ радуется, что с помощью ваучеров народится класс богатых людей, в руки которых и будет передана эта страна, чтобы можно было улететь в Обетованную Галактику. Какой все-таки понятливый русский народ.

Как легко будет нам построить новую космическую цивилизацию в Обетованной Галактике.

Сегодня опять спорили на кухне: кто такой Горбачев?

Генерал Гриша утверждал, что Горбачев — американский шпион.

Давид Эдуардович не соглашался с ним.

Он аргументировал это тем, что почетный немец не может служить в ЦРУ. Это и обычным немцам запрещают, а почетным тем более.

Кто же все-таки Горбачев — американский шпион или почетный немец?! Генерал Григорий Орлов стоял на своём, а Давид Эдуардович не отступал.

Спор разрешила Екатерина II Полякова.

Она сказала, что Горбачев не немец, не шпион американский, а просто обыкновенная еврейская картошка, на вид продолговатая и богатая протеином, как в «Вестях» говорили.

— Да, — подтвердил я. — Вы правы, Екатерина Тихоновна!

Еще я попросил обратить внимание, какая это все-таки удивительная судьба! Комбайнер со Ставропольщины, ставший еврейской картошкой!

Это покруче, чем судьба некоторых казаков, выбившихся в генералы. Хотя генерал и звучит гордо, но все-таки не так, как еврейская картошка, богатая протеином.

О том, что Ш-С. считает Михаила Сергеевича видным вампиром современности, я умолчал. В отличие от некоторых, я понимаю, что такое секретная работа.

Я не просто дважды Герой Вселенского Союза, но и потомственный масон-секретчик.

Не похож, ну совсем не похож Егор Тимурович на госсекретаря Геннадия Эдуардовича! И лицо у него пошире, и в шее жирка побольше накоплено, и глазами Гайдар не так, как Бурбулис косит, а все равно — похожи.

Нет-нет, да и спутаешь их.

Это оттого, наверное, что они не только одинаковые задачи решают, но и образование тоже одинаковое, марксистско-ленинское, получено ими.

Недаром покойный полковник Федорчуков называл их «наши Марксы Ленычи». Я же про себя называю их мешками. Один мешок надутый, а другой — почти пустой.

Екатерина Тихоновна водила меня сегодня производить приватизацию квартиры…

Такие деловые, культурные люди. Они вручили мне красивую бумажку, в которой написано, что я являюсь владельцем квартиры.

Когда мы вышли из конторы, я сказал жене:

— Катя! Может быть, мы выгоним всех из квартиры и останемся жить вдвоем?

— Глупый! — ответила Екатерина Тихоновна. — Нам же даже на квартплату теперь не заработать.

Отчасти она права. Квартира очень большая. Как написано в ордере, почти шестьсот квадратных метров.

А ведь эти метры надо еще и убирать.

— Довольно лицемерить!

Так говорил сегодня, выступая по телевизору, господин Луков.

Пора честно и открыто, советовал он, признать, что жизнь многими из нас прожита напрасно.

Особенно, подчеркнул Иван Иванович Луков, это касается людей пожилого возраста. Долгие годы они болтались по фабрикам и заводам вместо того, чтобы овладеть приличной профессией.

Пустая и никчемная жизнь!

— А ведь я уже не говорю о том, что в позорном для нашей страны сорок пятом году, — говорил Луков, — эти красно-коричневые толпы, обувшись в кирзовые сапоги, чуть не затоптали нежные цветки культуры в цивилизованных, заграничных странах.

Удивительно смелое выступление.

Конечно, трудно и больно осознавать, что напрасной была неродственно прожитая жизнь…

Но что же делать?

Я, например, понимаю и разделяю искреннее возмущение дикторш «Вестей», когда они рассказывают о красно-коричневых стариках, что, захлебываясь своими убогими политическими амбициями, шляются по улицам нашей столицы, пытаются прорваться к памятнику Неизвестному солдату и побить там Бориса Николаевича Ельцина. Дай им волю, они ворвутся и в мою квартиру.

Иван Иванович Луков сказал сегодня об этом честно и прямо.

Он заявил, что именно эти озверелые толпы стариков и стоят на пути реформ нашего правительства народного доверия.

А кто противостоит им?

Всего несколько сотен тысяч омоновцев да горстка людей с не отягощенной предрассудками эпохи тоталитаризма, юной совестью.

Много ли их успели воспитать наши наставники в демократии?

Но именно с этих людей, как подчеркнул Иван Иванович Луков, мы и должны брать пример, чтобы стать достойными правительства, которое сейчас имеем.

Кое-кто называет наше телевидение, которое работает на кухне, империей лжи.

Сам слышал сегодня, как депутат Векшин сказал в чулане майору Лупилину, будто там нет свободно думающих личностей.

Какая это чудовищная ложь!

А дикторы «Вестей»? А Хрюша из программы «Спокойной ночи малыши!»?

Какие еще депутату Векшину личности нужны?!

И все-таки боюсь, что Борис Николаевич Ельцин разочаровывает меня.

Конечно, он много сделал. Теперь — и это чувствуется даже по нашей квартире! — как-то свободнее стало дышать здесь.

Но все же еще очень мало делается для дальнейшей демократизации нашего общества, рыночных реформ и борьбы за права человека.

И так думаю не только я. Майор Лупилин даже застонал, когда я спросил о его мнении на этот счет.

Вот так и обстоят дела.

Многие видные реформаторы уходят сейчас в конструктивную оппозицию.

У меня же просто опускаются руки.

Больше не могу!

Решил плюнуть на все и лететь в Обетованную Галактику с пересадкой на Луне.

Достал для этого пистолет, который позаимствовал на время у генерала Гриши Орлова.

Смешно, но Орлов думает, что этот пистолет украл уехавший в командировку в Рельсовск казак Витя Райкомовец. Вот будет ему подарок, когда он обнаружит пропажу в моей руке…

Но только я приготовился к полету, как в комнату вошла Екатерина II Полякова.

Увидела в моей руке пистолет и громко-громко завизжала.

На этот крик прибежал Давид Эдуардович Выжигайло-Никитин.

— Что, что вы собираетесь делать?! — закричал он.

— Если желаете, можете лететь со мною, — сказал я и достал обойму, чтобы пересчитать патроны. — Места на всех хватит.

Давид Эдуардович и Екатерина Тихоновна сообща навалились на меня и отобрали пистолет. Потом Екатерина Тихоновна начала плакать, а Давид Эдуардович спросил, что мне не нравится, если я решил застрелиться.

Я объяснил, что хотел улететь хотя бы на Луну, поскольку по вине полковника Федорчукова и моей первой жены Екатерины I Поляковой сорвался полет на Юпитер.

— А мы? — спросил Давид Эдуардович. — А она? — он указал на плачущую Екатерину Тихоновну. — Вы о ней подумали? Вы знаете, с каким чудовищем вы оставляете ее?!

Я не понял, кого он называет чудовищем — генерала Орлова или депутата Векшина? — но помотал головой и сказал, что никого я не бросаю. Я пересчитал патроны. Их хватит, чтобы нам всем улететь на Луну. Можно даже взять с собой майора Лупилина и депутата Векшина. И даже вас, глубокоуважаемый Давид Эдуардович.

— Но зачем?! — воскликнул Давид Эдуардович. — Зачем нам лететь на Луну?

— Я устал ждать, когда мы все отправимся в Обетованную Галактику, — сказал я. — Я разочаровался в президенте и в основополагающих ценностях демократии, за которую боролся на баррикадах. Если вы хотите помочь, возьмите мое письмо и передайте господину Коняеву, он знает, как и куда переслать его, чтобы нам подготовили достойную встречу. Все-таки — вы не знаете этого? — да, я — дважды Герой Вселенского Союза.

Давид Эдуардович быстро прочитал письмо, а потом сказал, что непростительно дважды Герою Вселенского Союза вести себя, как мальчишке.

— Не надо отчаиваться, чтобы не наделать глупостей! — сказал он. — По сведениям из весьма информированных кругов, Луна сразу после полета туда американцев превратилась в глухую дыру и центр космической жизни сместился в Рельсовск.

— Это где полковник Федорчуков председателем исполкома работал? — спросил я.

— Вы знаете?! — удивился Давид Эдуардович.

— Я знаю не только это, — ответил я. — То, что вы сказали сейчас, для меня давно не новость. В нашем масонском правительстве давно уже решено, что именно через Рельсовск будет налажено перемещение Российской Федерации в Галактику Обетованную.

У Давида Эдуардовича даже рот открылся от удивления.

Нет!

Что бы ни говорил депутат Векшин, телевидение у нас замечательное…

— Сейчас происходит вытеснение русского населения из мест его постоянной дислокации, — процитировала сегодня диктор Сорокина слова нашего вицепремьера.

И даже если она и ошиблась в цитате, то все равно в очень правильную сторону. Какое точное слово найдено! Не проживание, не Родина, а именно «дислокация».

Как будто о войсковой части сказано.

Очень верно! Очень важно массово овладевать такой терминологией в преддверии переброски всей страны в Обетованную Галактику.

И еще одна приятная новость…

Несмотря на все злобные происки красно-коричневых, ваучеры и тампоны «Тампекс» становятся реалиями нашей экономики, идущей под руководством Егора Тимуровича по пути реформ.

Но об этом нужно открыто говорить, это нужно объяснять населению. Ведь пока еще далеко не все знают, как следует пользоваться ваучерами.

Некоторые сдают их в различные фонды…

Начал переписывать Письмо Правительству…

«Чтобы увереннее идти вперед, нужно срочно разобраться в относительности величины нашей планеты ко всей Вселенной…

Также необходимо выяснить окончательно и бесповоротно: все ли женщины и девушки чувствуют половое сношение на расстоянии.

Еще необходимо уточнить: жив ли мой отец или по-прежнему находится на секретной масонской работе…

Если отец жив, дайте ему знать о награждении меня второй Звездой Героя Вселенского Союза, а если мертв, исправьте дату рождения. Он с 1932 года, хотя числится с 1937…

Убедительно прошу уточнить, не является ли Э. А. Шеварднадзе моим приемным отцом.

Когда удастся ответить на эти вопросы, можно будет договориться через меня, чтобы наши вооруженные силы были зачислены (теперь уже вполне официально) как гвардейская единица из состава армий всей Земли в состав Объединенных Масонских сил (ОМС) нашей Вселенной.

Этим Силам предстоит охранять мир и на нашей Земле, и на планетах, которые будут нам доверены, чтобы наше и будущие поколения могли увереннее строить Всепланетную Демократическую Республику Россия и размножаться в прямом смысле этого слова.

Кроме этого, мы получим первую эскадрилью летающих тарелок, на которой сможем отправить экипаж для переговоров с руководством ОМС нашей Вселенной.

В состав его войдут:

1. Город Рельсовск,

2. Российская Федерация,

3. Я, Шадрунков Федор Михайлович.

Четвертого выбирайте сами, но он должен быть подготовлен как командир корабля, а по совместительству — врач.

На этом корабле мы доставим на Землю препараты бессмертия для таких видных деятелей масонского движения, как Б. Н. Ельцин, Е. Т. Гайдар, А. Б. Чубайс, Г. Э. Бурбулис, Г. В. Старовойтова, если они удержатся на своей чекистской работе до нашего возвращения.

Еще этим же рейсом будут доставлены так необходимые сейчас специальные электронные устройства для проверки благонадежности космических экипажей, а также всего населения нашей страны…

Дважды Герой Вселенского Союза, поэт Федор Шадрунков.»

***

Включил сегодня телевизор и сразу — нечаянная радость: правительству удалось раздобыть еще один заем у европейского сообщества.

Целых двенадцать миллиардов долларов! Значит, еще на двенадцать миллиардов вырастут у семьи Ельцина счета за границей!!!

А это дополнительно к тем тридцати пяти тысячам, которые дали Горбачеву на карман в Израиле…

Когда город Рельсовск и Российская Федерация полетят в Обетованную Галактику, им будет на что жить первое время.

Сразу же пошел в туалет, чтобы сообщить радостное известие депутату Векшину и майору Лупилину.

Векшин по-прежнему угрюмо молчит, а Лупилин жалобно стонет. Надо потребовать завтра, чтобы ему выдали какое-нибудь лекарство. Может быть, Абрам Григорьевич простыл?

Как известно, Борис Николаевич запретил КПСС.

Еще он, как я прочитал в газете, запретил Фронт национального спасения. Возможно, завтра запретит и всю Россию, которую сегодня запрещает спасать…

Ну и что? В конце-то концов, он начальник или кто?

Давид Эдуардович Выжигайло (Шеварднадзе) утверждает, что тягу Бориса Николаевича к запрещениям еще в Свердловске заметили.

Можно или нельзя — Борису Николаевичу все равно… Он обязательно запретит, если только заметит что.

Такой уж характер у него, настоящий, свердловский.

Как у генерала Григория Орлова, который запретил сообщать Екатерине II Поляковой о состоянии здоровья наглядного пособия, как он называет майора Лупилина.

Это меня поставило в чрезвычайно трудное положение.

Беда в том, что в отличие от Екатерины I Поляковой Екатерина Тихоновна общим туалетом не пользуется.

Как она узнает о болезни наглядного пособия, если я не сообщу ей?

Хотя, конечно, мы знаем, что болезнь уважаемого Абрама Григорьевича — это болезнь испорченного наглядного пособия.

Утешает, что ни Борис Николаевич, ни генерал Орлов не может запретить нам подготовку к перелету в Обетованную Галактику.

А коммунистическая оппозиция между тем наглеет всё сильнее.

Как говорили сегодня на кухне диктор Киселев и Екатерина Тихоновна, оппозиционеры торопятся, пока не упущено время, прервать плодотворную деятельность президента Ельцина и генерала Орлова.

И это действительно так. Нельзя проводить никаких ревизий и проверок, пока не завершена реформа.

Я так и сказал:

— Ошибки Гитлера, Троцкого и хана Батыя должны быть в полной мере учтены отважными чекистами нашей демократии. Не позволим темным силам сорвать перелет в Обетованную Галактику.

Благодаря телевизору жизнь в нашей квартире стала как-то насыщенней и многолюдней. Такое ощущение, что помимо меня, моей супруги Екатерины Тихоновны Поляковой, генерала Орлова и незаконнорожденного сына Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе (узников приватизации — депутата Векшина и наглядное пособие — майора Лупилина — я не считаю за жильцов), у нас в квартире поселились обаятельные, зеленовато-голубые люди.

Сегодня зашел на кухню, а там Борис Николаевич переживает из-за конфуза с черным ящиком, который он передал корейцам.

— Что же ты, Генка-подлец, спьяну, что ли, пустой ящик взял?

— Так другого не нашли, Борис Николаевич! — ответил ему советник. — Какой был, такой и отдали. Кто же знал, что кореяки хай поднимут. Мы ведь от чистого сердца им.

— Да уж, — вынужден был согласиться с этим доводом Борис Николаевич. — Не знаю, Генка. Если бы у меня в области какой секретарь райкома такую бузу затеял, я бы его сразу в бараний рог скрутил. Куды Клинтон смотрит.

— Куда-куда?! — раздраженно проговорил генерал Орлов, прерывая эту беседу. — Самим надо за порядком следить!

— А что с кореяков взять? — подал голос Давид Эдуардович. — Какой они порядок могут знать, если у них в Южной Корее и райкомов не было!

Между прочим, я заметил, что Давид Эдуардович теперь в присутствии Екатерины Тихоновны постоянно возражает генералу Орлову.

Неужели он тоже влюбился в мою жену?

Но тогда почему он ревнует ее к постороннему, в сущности, человеку?

— Да ты что, Давид Эдуардович?! — всплеснула руками Екатерина II Полякова. — Как же тогда Борис Николаевич отношения с ими налаживать будет?! Это же совсем конфуз получается.

— Это и непонятно, Екатерина Тихоновна! — вздохнул Давид Эдуардович и, взмахнув руками, показал мне масонский знак.

Поразительно! Похоже, что Давид Эдуардович и в самом деле знает все из очень информированных источников?

Много волнений в нашей квартире вызвала неожиданная отставка начальника телевидения — Егора Яковлева.

Я тоже волновался, но Давид Эдуардович разъяснил причину.

Дело в том, что как раз накануне Съезда красно-коричневых депутатов завершился сериал «Богатые тоже плачут». И это именно сейчас, когда наступает время «В», господин Яковлев хочет, чтобы население следило за президентом и депутатами?!

За эту грубую политическую ошибку на Объединенном масонском Пленуме Егор Яковлев и был отстранен от работы.

Это разъяснение успокоило меня.

Я тоже считаю завершение сериала «Богатые тоже плачут» в разгар ваучерной приватизации грубой политической ошибкой.

***

Когда слушаешь дикторшу Сорокину — просто душа радуется.

Во-первых, почти такая же красивая, как Екатерина I Полякова, и даже красивее, чем Екатерина II Полякова.

А во-вторых, как она клеймит эту рвань!

Когда Сорокина начинает говорить о противниках Ельцина, у нее удивительно одухотворенным в такие мгновения становится лицо, а глаза заволакивает такой же дымкой, как у генерала Гриши Орлова, когда депутат Векшин забудет почистить ему сапоги.

***

Сегодня весь день думал о том, что русская водка, советский балет и демократические чекисты — вот тот мощный багаж, с которым мы вступим в ХХ! век, который, безусловно, станет веком общего делания.

Мы уже почти готовы к общему деланию.

А Запад?

Запад пока не готов. Не зря Н. Ф. Федоров называл протестантизм религией дошкольников.

***

А депутаты опять имели сердце огорчить нашего Бориса Николаевича.

И того не понимают они, что водка в русской литературе, как опиум в китайской философии. Это же относится и к русской истории. Новейшая история — это история попоек в Кремле.

Так всегда было, но скрывалось.

Борис же Николаевич скрывать это не желает.

И посмотрите, как сразу хорошо и правильно для нас пошла история!

***

Приезжал шурин. Он ушел из армии и попытался держать кооперативный туалет, но предприятие прогорело.

— Нет! Ты посмотри, отец! — рассказывал он на кухне Давиду Эдуардовичу Шеварднадзе (Выжигайло). — Я на вокзале туалет, понимаешь ли, кооперативный открыл, так эта скотобаза не поняла даже, что это такое… Прут, как к себе, понимаешь, и денег не платят. Нет, батя! С таким народом никакой Ельцин капитализма путевого не построит!

Я так и не понял, неужели шурин мой против реформ? Надо будет сказать Екатерине Тихоновне, чтобы она поговорила с братом.

Зачем нам, когда вся наша страна вступила в битву за проведение ваучерной приватизации, нужна такая родня?

Сегодня рассказывали по телевизору, что Борис Николаевич, когда обиделся на Съезд народных депутатов, поехал на завод Ленинского комсомола.

Сказал там речь и, успокоившись, вернулся назад в Кремль.

— Толку у него не вышло, — прокомментировал это генерал Гриша, — а все равно — душой отдохнул.

— Ага! — согласился с ним незаконнорожденный сын Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе. — Будто на собрании партячейки побывал у отца еще в обкомовские времена.

Популярность Бориса Николаевича сейчас так велика, что куда ни придешь, с кем ни заговоришь, обязательно разговор на Бориса Николаевича перейдет.

Вот и я сегодня, пошел в редакцию, а там Лурькин, широко известный тем, что в эпоху тоталитаризма он не раз получал по морде за демократические убеждения.

Сейчас эпоха другая, а у Лурькина все равно фингал под глазом.

— За что? — спросил я. — И что это, награда или взыскание?

— Поноси и сам поймешь… — сказал Лурькин. — А за что? За Ельцина.

— А! — сказал я, пожимая ему руку. — Понимаю. Ты защищал Бориса Николаевича.

— Не угадал! Я его ругал!

— Ругал? — я отдернул еще не запачканную рукопожатием с этим человеком руку. — Как же так, Лурькин? За выдающийся вклад в демократическое движение господин редактор не вышвырнул тебя на улицу, как других сотрудников редакции, а оставил работать в своей фирме, а ты? И ты, Лурькин, тоже отказался от своих демократических убеждений и выступил против Б. Н. Ельцина? Ut tu Lurkin! Но почему? Неужели из-за того, что Борис Николаевич уничтожил СССР?

— Если бы только СССР, — ловко расфасовывая по пакетам сахарный песок, ответил Лурькин. — Он же всю нашу литературу может уничтожить. Боюсь, что после его правления чернуха, абсурдизм, пародии окончательно перекочуют из литературы в реальную жизнь. Чем мы будем заниматься? Так всю жизнь и будем расфасовывать песок?!

Слова Лурькина озадачили меня, но не огорчили.

Сейчас много говорят о тяжелом положении, в котором оказалась у нас культура и образование. Говорят, что деньги, отпущенные на культуру, целиком ушли на заполнение Мешка-Гайдара…

Я был против, но теперь не знаю, может быть, это и правильное решение. Ведь, в конечном-то счете, все равно, когда мы улетим в Обетованную Галактику, Мешок-Гайдар должен заменить здесь всё: и культуру, и образование, и саму Россию.

Это и будет тот адекватный ответ, который начал готовить Михаил Сергеевич еще до того, как стал еврейской картошкой.

Пусть попробуют к этому мешку сунуться!

Прочитал в газете, будто у нас не заботятся об инвалидах.

Спросил сразу у Лупилина, согласен ли он с этим?

Из-за неосторожности генерала Гриши Абрам Григорьевич тоже стал-таки немножко инвалидом, но разве он может сказать, что его выбросили на улицу и перестали заботиться о нем.

А если не ограничиваться нашей квартирой?! Посмотрите телевизор! Перестройка открыла нашим инвалидам зеленую улицу! Хромые, сухорукие, увечные заполняют залы заседаний демократических собраний.

А сколько здесь умственных инвалидов?

Ведь очевидно же, что даже сам Егор Тимурович — олигофрен.

Давид Исаакович считает, что открыто говорить об этом пока нельзя, но я не согласен. По-моему, это еще одно подтверждение правильности избранного курса. Троцкий считал, что и кухарка может управлять государством, а мы должны пойти дальше.

Не только кухарка, но и олигофрен!

История не стоит на месте! Особенно, если это история богатых «мешков».

***

Заходил сегодня Ш-С. Я спросил, над чем он работает сейчас.

— Мемуары про Гайдара пишу… — сказал Ш-С.

— А ты разве знаком с ним? — спросил я.

— Откуда?! — сказал Ш-С., а потом добавил, что после того как Гайдар всю его семью обокрал, он, можно сказать, роднее тещи стал.

Странная фразеология абсолютно непосвященного человека.

Но тогда откуда же Ш-С. знает то, о чем рассказал в исследовании о происхождении Бориса Николаевича «Пока не запел петух»?

И откуда известно ему, что история, как воскрешение, обнимает и ученых, и простой народ, и даже дикарей, которые пишут историю татуировками, сделанными в поминанье усопших. Видимо, тяжело теперь стало работать в Кремле.

Сегодня смотрел по телевизору: у Бориса Николаевича даже зеленоватое лицо от работы опухло, а у министра иностранных дел, как у сотрудника Лурькина, фингал под глазам.

Да, не просто проводить нужную политику.

Неужели он тоже, как Лурькин, Бориса Николаевича ругал?

***

Вот о чем я сейчас думаю…

У Л. Д. Троцкого был Интернационал.

У Б. Н. Ельцина — только Международный валютный фонд.

Вроде бы это разные организации, но посмотрите, как одинаково, во благо развития космических сообщений использовали их в России Л. Д. Троцкий и Б. Н. Ельцин!

Ш. С. начал писать продолжение своей работы.

Сегодня он читал главу, посвященную расшатыванию сознания, которое совершается сейчас.

По мысли Ш. С., маски, которые упыри и вурдалаки срывали друг с друга в междусобойных драках, надлежало поправить.

Палачи и кровопийцы — все эти Бухарины, Троцкие, Тухачевские, Якиры, Рыковы, которые уже и осознавались простым народом как кровопийцы, специально окружались в конце восьмидесятых годов трагическим ореолом страдальцев. В ореолах страдальцев и рванулись они накануне августовской революции на страницы периодики, как некогда они шли на штурм Кремля, и предстали перед изумленными народом чуть ли не заступниками народными. Эта атака мертвецов определила многое. Потом из клубов друзей Бухарина, из людей с нравственностью, размытой на стыке жизни и мертви, и началось формирование штурмовых отрядов новой демократии, новых кровопийц. Эти оборотни, по мысли Ш. С., и помогли другим оборотням, всем этим Горбачевым, Ельциным, Яковлевым, Бурбулисам, удержаться у власти…

Далее Ш. С. подробно разъясняет разницу между волколаками, вилколаками, вовкунами, врикадлаками.

Поразительно, сколько труда потрачено впустую.

Как тут не вспомнить Н. Ф. Федорова, говорившего, что «история же как памфлет, т. е. когда вызывают умерших для того только, чтобы свидетельствовать в пользу какой-либо частной мысли, политической или экономической, как, например, в пользу мысли, что конституция, федерация или т. п. суть благо, — такая история есть профанация и может быть произведением только людей, искусственною жизнью живущих, утративших естественный смысл или цель жизни, это уже история не сынов, а если и сынов, то забывших отцов, т. е. сынов блудных».

Ш-С. — увы! — блудный сын.

Я говорил ему это, еще когда он отказался от полета на Юпитер.

Впрочем, и весь народ наш — разве не блудный народ?

И еще раз о народе.

Хотя кое-кто и заходится в истерике, но сам народ все-таки очень переменился. Народ стал намного благодарней, чем раньше…

Я уже писал, какой эгоистичный был до начала ваучерной приватизации депутат Векшин. Однажды он занял у меня сто рублей и не хотел отдавать, хотя я неоднократно намекал ему на это.

Зато теперь Векшин, если сделаешь ему замечание, всегда благодарит и низко кланяется.

Особенно если поблизости находится генерал Орлов.

И это отрадно, это значит, что народ окончательно поверил в перемены.

Я так и сказал об этом Векшину.

— Рудольф! — сказал я ему. — Ты находишься сейчас, Рудольф, в согнутом состоянии. Но поверь мне, все, что ты узнаешь сейчас, потребуется тебе, когда вертикальное положение расширит твой кругозор.

***

Еще одно радостное событие.

Приезжал сегодня шурин, он теперь уже не торгует оружием и не живет на Украине. Он поступил в московский ОМОН, и Лужков скоро даст ему квартиру в Москве.

Давид Эдуардович долго сидел с шурином на кухне и рассказывал о своих впечатлениях от поездки в Израиль. Оказывается, там евреи любят свою страну, а евреи в России любят США… Вот так удивительно разнообразно проявляется сейчас еврейская культура!

— А я говорю тебе, — сказал шурин, — что тот не еврей, кто Ельцина не любит!

И я, и Давид Эдуардович были поражены этой мысли.

Судя по шурину, очень сильно вырос моральный, политический и умственный уровень в армии и ОМОНе.

— С такими, как вы, — сказал Давид Эдуардович шурину, — можно не только оружием торговать, но и другие дела вести.

— А чего? — спросил шурин, — есть дела?

— Если не будет дел, — сказал Давид Эдуардович. — Мы сами найдем их.

И зачем-то подмигнул мне.

Еще вспомнил.

Вчера шурин полез в карман, чтобы достать носовой платок, а вытащил женский чулок.

Я пошутил насчет его тайной возлюбленной, а шурин недоумевающе посмотрел на меня и сказал, что никакого отношения к женщинам этот чулок не имеет, это — спецодежда.

— И куда вы это надеваете? — спросил я. — Под штаны?

— Нет… — ответил шурин. — На лицо натягиваем, чтобы сыновья по телевизору не узнали, когда мы убиваем этих русских фашистов.

— А жены? — спросил я.

— А что жены? — ответил шурин. — Жены понимают, что мы без этого не можем.

Что он хотел сказать?

Может быть, он имел в виду, что царство человека не от животных? Тогда это не так глупо. Он знает, что размножение — это только увековечивание пожирания.

Святой Августин в книге «Град Господень», которую оставил мне Ш-С., говорит, что в Альпийской области встречались колдуны, которые давали людям какой-то особенный сыр. Кто ел этот сыр, тот превращался в осла. На него грузили поклажу и везли, куда надо было им.

«Не это ли, — записал на полях Ш-С., — произошло и в нашей стране?»

Тут же листок с отрывком, написанным также рукою Ш-С.

«На второй день Рождества по Ливонии ходил хромой мальчик и созывал всех оборотней. По дороге в лес они превращались в волков. И Горбачев там был, и Ельцин, и господин Гайдар.

А демократы выходили на берег со свечой из зеленого воска, горевшей бледносиним огнем, потом натирались и тоже превращались в волков».

Вероятно, это набросок главы из книги, которую Ш-С. сейчас пишет.

***

Очень тревожное время.

Весь день мучила мысль: где начинается демократия, а где кончается Борис Николаевич? Где идет приватизация, а где подготовка к перелету в Обетованную Галактику?

Смущает нерешительность президента.

Мужественные люди в женских чулках на лицах обороняют его, а он не может решиться на смелые действия.

Долго разговаривал сегодня с Давидом Эдуардовичем.

Незаконнорожденный сын Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе спросил меня, как я отношусь к Рельсовску.

А как я отношусь? Это административный центр Рильсовщины, как рассказывал покойный полковник Федорчуков. Если Рильсовщина, как сообщил Давид Эдуардович, уже вступила в Галактический Союз, то почему я, дважды Герой Вселенского Союза, еще не в Рельсовске. Что я делаю тут, в этой, как говорит депутат Векшин, стране, в этом городе?!

Я сказал Давиду Эдуардовичу, что хочу попасть в Рельсовск.

К сожалению, наш разговор был прерван появлением Ш-С.

— Вы поможете нам, Давид Эдуардович? — тем не менее повторил я вопрос, пока депутат Векшин проворно накрывал на стол.

— Обязательно, — заверил меня Выжигайло (Шеварднадзе). — А вы пока выпейте как следует. Без этого в Рельсовск никому дороги нет. Ну, все. Мне пора ехать.

Такое тревожное время, а он уезжает по делам.

Он ушел, а я отослал депутата Векшина и сел с Ш-С. за стол.

Интересно, что имел в виду Давид Эдуардович, когда говорил о трудной дороге в Рельсовск. Может быть, он хочет сказать, что надо выпить столько водки, чтобы сгореть, если хочешь попасть туда?

Такой вопрос, когда мы выпили, задал я Ш-С.

— Ты не думал, что скоро вся Россия на твоей Рильсовщине соберется? — закусывая, спросил Ш-С.

Об этом я, разумеется, думал.

— Более того, — сказал я. — Вообще-то, любезный друг мой Ш-С., я собираюсь поехать в Рельсовск и заблаговременно подготовить город для встречи России.

— У тебя и на этот раз все продумано! — хмыкнул Ш-С. и сам наполнил рюмки.

— Продумано, но не все, — сказал я. — Если Давид Эдуардович ничего не преувеличивает, то дорога в Рельсовск тяжелее, чем до Марса.

Мы выпили с Ш-С., и он рассказал, что приехал Ростропович. Дает со своим оркестром концерт на Красной площади.

— Видимо, что-то будет! — сказал я. — Помнишь тогда, в девяносто первом, на баррикадах. Он ведь тогда тоже приезжал.

— Сейчас он на конгресс ЛУН приехал.

— Каких ЛУН?!

— Газеты надо читать! — засмеялся Ш-С., наполнил только свою рюмку и выпил один.

Меня покоробило это.

Я хотел сказать, что газеты я читаю, но поскольку знакомлюсь с прессой в туалете, проходит несколько дней, прежде чем обрывки газет попадут в мои руки.

Я не стал объяснять это Ш-С.

В конце концов, я — дважды Герой Вселенского Союза, видный деятель масонства, а кто такой Ш-С.? Автор, хотя и весьма любопытного, но малоизвестного исследования об упырях и вампирах?

Чтобы Ш-С. почувствовал дистанцию, разделяющую нас, я налил водки только себе и, не приглашая Ш-С. присоединиться, выпил.

***

Наконец-то.

Сегодня нашел в туалете газету, про которую говорил Ш-С.

Хотя материал о Конгрессе ЛУН и оказался разорванным, но почти все куски сохранились, и я прочитал материал дважды. Один раз для себя, а другой раз — вслух, чтобы его могли услышать депутат Векшин и майор Лупилин.

Итак.

Вот материал, который советовал мне прочитать Ш-С.

Привожу целиком, без купюр, весь тот текст, что сохранился в туалете на обрывках газеты.

«КОНГРЕСС ЛУН

«Каждый гражданин России имеет право быть съеденным»

Из предложений в Проект Конституции России.

Что такое — общество ЛУН? Конгресс ЛУН?

Странно, что вы еще не знаете об этом.

Общество ЛУН — это общество Людоедов, Упырей и Некрофилов, образованное правозащитниками на Конгрессе ЛУН в столице нашей демократической Родины.

Нет сомнения, что дата начала Конгресса ЛУН будет золотыми буквами вписана в историю как отечественной, так и мировой демократии. Событие это не менее эпохально, нежели создание Михаилом Сергеевичем Горбачевым нового мышления, оборона «Белого дома» в августе 1991 года, подвиг разведчика Бакатина, отважно выдавшего все секреты КГБ Соединенным Штатам Америки, создание правительства народного доверия г-на Гайдара.

А может, как свидетельствуют многие ученики правозащитников Сергея Ковалева и Галины Старовойтовой, это еще и более значительный шаг в раскрепощении нашего общества от имперских амбиций, от идеологии тоталитаризма и казарменного социализма. Но скажем честно, этот великий шаг не мог быть совершен, если бы не предшествовала ему самоотверженная деятельность наших пионеров демократии.

Да-да! Вспомните, как мы шли к этому великому дню.

Вначале, в авангарде перестройки, двинулись инвалютные проститутки, эти светлые звезды на небе нарождающейся демократии.

И как мучительно трудно постигали мы, что именно у них, наших длинноногих красавиц, предстоит нам учиться морали и нравственности.

А следом за ними стройными рядами пошли спекулянты-кооператоры.

Стыдно вспоминать, как злобно шипело им вслед население нашей страны…

Увы.

Всю свою жизнь проболтавшиеся по заводам и фабрикам, прослонявшиеся по колхозным полям, многие наши соотечественники даже и спекулировать не смогли научиться, а так, тускло и без пользы, прожили всю свою жизнь.

И к гомосексуалистам у нас тоже привыкли не сразу, долго не могли смириться с очевидным превосходством этих далеко вперед продвинувшихся особей.

Зато со шпионами было уже легче. Многие очень быстро сумели осознать, что продавать свою Родину — не просто выгодный бизнес, но и достойное любого мужчины дело. Незаметно, но очень быстро Олег Пеньковский, Вадим Бакатин, Олег Городиевский стали непременными персонажами игр нашей детворы.

И вот, наконец-то, конгресс ЛУН.

Как долго мы шли к этому дню!

Но — свершилось!

Из катакомб, в которые загнал их тоталитарный режим, дружески улыбаясь навстречу нам, их друзьям и правозащитникам, вышли антропофаги, сангвинофилы, некрофилы.

Друзья! Если вы подлинные демократы, если светлые идеалы Андрея Дмитриевича Сахарова не пустой звук для вас, отбросьте пещерные инстинкты, протяните этим обездоленным и оскорбленным руку дружбы, вступайте в ряды правозащитников, даже если вы и не имеете никакой склонности ни к людоедству, ни к сангвинофилии.

Помните наш девиз, который — мы так надеемся на это! — в скором времени станет статьей Конституции: «КАЖДЫЙ ГРАЖДАНИН РОССИИ ИМЕЕТ ПРАВО БЫТЬ СЪЕДЕННЫМ».

Аплодисментами встретили присутствующие правозащитника Сергея Носова из Санкт-Петербурга. Сергей Носов выступил на конгрессе с основным докладом — «ГУМАНИСТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ АНТРОПОФАГИИ».

Глубоко и психологически точно проанализировал докладчик те зачастую очень непростые отношения, которые складываются у людоеда с его окружением. И тем не менее Сергей Носов с оптимизмом смотрит в будущее, весь его доклад был пронизан убежденностью, что теперь, когда антропофаги оказались под защитой истинных борцов за демократические реформы, отношения людоедов с их партнерами станут открытыми, более того — дружественными, а сам акт съедения станет актом взаимной любви и дружбы.

В заключение докладчик предостерег некоторых чересчур ретивых администраторов (он назвал здесь мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака) от использования антропофагии в решении проблемы снабжения населения продуктами питания.

— Антропофагия, — сказал Сергей Носов, — явление духовное. Меркантилизм глубоко чужд подлинному антропофагу!

После обсуждения этого доклада (текст его полностью опубликован в газете «Литератор») правозащитник Александр Сегень (Москва) взволнованно предложил присвоить Конгрессу ЛУН имя величайшего борца за права личности АНДРЕЯ ДМИТРИЕВИЧА САХАРОВА. Предложение это было встречено бурными аплодисментами.

С содокладом «АНТРОПОФАГИЯ И САНГВИНОФИЛИЯ В БОРЬБЕ С АНТИСЕМИТИЗМОМ И ШОВИНИЗМОМ» выступил Николай Коняев, правозащитник из Санкт-Петербурга.

— Увы, господа! — сказал он. — Вы сами видите, что традиционные политические решения ничего не дают для решения межнациональных проблем.

Нет-нет, и армия, и правоохранительные органы не помощники нам тут. Никакое силовое давление не сможет решить эти проблемы.

Но есть, господа, другие пути.

Упыризм и людоедство могут стать надежным заслоном на пути нарождающейся шовинистской истерии!

Скажите, можно ли говорить о национальной принадлежности упыря? Допустим, сейчас в нем течет кровь, выпитая у русского человека. Но разве упырь станет эстонцем, если он выпьет кровь эстонца? (аплодисменты)

Некоторые прокравшиеся и затаившиеся в демократических структурах власти представители командно-административной системы твердят, дескать, между сангвинофилами и антропофагами тоже могут возникнуть конфликты, подобные межнациональным. Это, господа, полнейший вздор.

Упырь людоеду не помеха! Мирное сосуществование их обусловлено физиологической специализацией, так сказать, самой их профессией.

Точно так же, как совершенно справедливо отметил уважаемый господин Носов, нет антагонистических противоречий между антропофагом и объектом его внимания.

Нет их и между упырем и упыряемым.

Заметьте, что одни и те же заботы объединяют сангвинофилов и людей всех национальностей, кровь которых они согласились выпить.

Одни и те же беды соединяют их.

Возьмите хотя бы СПИД.

Все ведущие вампиры нашей страны, невзирая на свою национальность, дружно принялись за создание АНТИСПИДОВСКОГО фонда, и если и не победили еще эту страшную болезнь, то, по крайней мере, сумели объединиться в борьбе с нею и шутя сумели выиграть на всех выборах.

Но, конечно, не всё, не всё безоблачно, господа.

Существуют и некоторые негативные тенденции в процессе утверждения сангвинофилии и антропофагии как государственных институтов.

И, прежде всего, мой упрек относится к глубокоуважаемым антропофагам.

Ведь до сих пор еще некоторые людоеды отдают предпочтение строго определенным частям человеческого тела! Одни выедают только мозг, другим больше по душе печень, третьи предпочитают мясо. И хотя они и утверждают, что «печеночники» прекрасно уживаются с «мозговиками», но мы-то не можем не замечать, господа, что отсюда всего один шаг до пропасти межнационального предубеждения, до скатывания в позорный антисемитизм.

Нет, господа! Антропофагия, гуманистический идеал коей так глубоко, так полно, так, я бы сказал, одухотворенно, — сформулировал наш докладчик, — предполагает любовь антропофага не к какой-то определенной части человеческого тела, а ко всему человеку в целом!

И, разумеется, — это тоже надо учитывать, господа! — это накладывает определенные обязанности и на самого человека. Как говорил великий русский писатель — в человеке всё должно быть прекрасно.

Да-да, всё… И кровь, и мясо, и внутренние органы.

Да и как же можно иначе? Ведь коли мы декларируем право каждого гражданина быть съеденным, то и он в свою очередь должен исполнять определенные обязанности. Как метко заметила наш куратор и идеолог — Галина Старовойтова, прав без обязанностей не бывает…

Позвольте также остановиться мне и на проблеме сангвинофило-антропофагии и интеллигенции.

Вы, наверное, и сами уже почувствовали, господа, что антропофаги и сангвинофилы всегда более интеллигентны, нежели интеллигенты других специализаций.

Они — интеллигенты именно в том смысле, который вкладывают в это слово отцы нашей демократии Михаил Сергеевич Горбачев, Лаврентий Павлович Берия, Андрей Дмитриевич Сахаров…

Им глубоко чужды антисемитизм и любые другие проявления расовой дискриминации.

Клянусь, господа, но я еще не встречал ни одного антропофага, который бы отдал русскому предпочтение перед евреем и наоборот. Для сангвинофилов и антропофагов все люди одинаково съедобны, независимо от национальности и политических убеждений.

Никакие языковые барьеры, господа, не препятствуют их деятельности на благо демократии и политики реформ правительства Гайдара-Ельцина.

В ходе прений правозащитник Юрий Доброскокин из Калача сказал, что мысли, высказанные докладчиком и содокладчиком, настолько соответствуют самому духу и идеологии реформ правительства Гайдара-Ельцина, что он считает необходимым избрать ПОЧЕТНЫМИ УПЫРЯМИ ПРАВИТЕЛЬСТВО ГАЙДАРА-ЕЛЬЦИНА, МОСКОВСКУЮ И САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКУЮ МЭРИИ, А ТАКЖЕ ГАЛИНУ СТАРОВОЙТОВУ И СЕРГЕЯ КОВАЛЕВА.

— Ибо, — сказал правозащитник из Калача, — без них собрание упырей не полно. Кого защищать, если не их?!

Правозащитник Николай Шадрунов (Переделкино) предложил дополнить список почетных членов Конгресса ЛУН главным певцом упыризма и вампиризма — Евгением Евтушенко, с чучелом которого он (Шадрунов) успел закорешиться, пока это чучело не сожгли.

Главный докладчик Сергей Носов предложил дополнить список руководства кандидатурами Лаврентия Павловича Берии, Андрея Дмитриевича Сахарова и маршала Тухачевского — ПОСМЕРТНО.

После голосования эти предложения были приняты.

Был избран в руководство также и почетный немец Михаил Сергеевич Горбачев, как САМОВЫДВИЖЕНЕЦ.

В ходе последнего голосования возникли проблемы, связанные с процедурными вопросами.

Правозащитник Геннадий Муриков (Санкт-Петербург) внес предложение, чтобы антропофаг, съевший в ходе заседания кого-либо из делегатов, вместе с телом съеденного приобретал и его голос. Предложение это вызвало замешательство у одних и бурное осуждение у других. С решительным протестом выступил правозащитник Николай Федоров (председатель санкт-петербургской секции защиты некрофилов).

Подводя итоги дискуссии, председательствующий Сергей Носов предложил считать голоса съеденных делегатов ПОЧЕТНО ВОЗДЕРЖАВШИМИСЯ. И хотя правозащитник Геннадий Муриков (неясно, кого именно представлял он на конгрессе) пытался сорвать голосование, поскольку, дескать, так никогда нам не удастся набрать кворума, предложение председательствующего было принято. Двадцать два голоса — за, один — против, два — воздержались, три — ПОЧЕТНО ВОЗДЕРЖАЛИСЬ…

После решения этих процедурных вопросов был объявлен перерыв на обед, а после обеда единогласно, при восьми ПОЧЕТНО ВОЗДЕРЖАВШИХСЯ, была принята резолюция, всецело одобряющая деятельность правительства народного доверия Гайдара-Ельцина».

Конец цитаты.

Чтение материала поразило меня.

Как стремительно совершаются в Полетное время перемены.

Помню, на Высших курсах масонов-звездолетчиков, которые я проходил, когда мое тело находилось в психиатрической больнице № 3 им. И. И. Скворцова-Степанова, нам рассказывали, что всегда в межгалактических перелетах наступает момент перехода через порог времени. Проходишь через него — и время теряет свою твердость и легко трансформируется в любые комбинации. Далекое будущее может восприниматься как прошлое, а прошлое — как будущее.

Что, впрочем, когда мы достигнем Обетованной Галактики, окажется абсолютно безразличным.

Надо будет в письме к правительству напомнить мысль Н. Ф. Федорова, говорившего, что объективное историческое повествование есть вызов умерших ради праздного любопытства; история же как памфлет есть профанация и может быть произведением только людей, живущих искусственною жизнью, утративших естественный смысл жизни. Это уже история не сынов, а если и сынов, то забывших отцов, то есть сынов блудных. Если имя Божие не следует употреблять всуе, то и имен умерших не следует призывать всуе, а история как памфлет и есть нарушение этой заповеди; но нужно отказаться не от истории, а от суеты…

***

Сегодня прочитал в газете об итогах референдума и поразился еще раз, как глубоко прав был Н. Ф. Федоров и как трагично, что его труды не изучаются в школах и детских садах.

Ведь Н. Ф. Федоров ясно писал, когда вызывают умерших для того только, чтобы свидетельствовать в пользу какой-либо частной мысли, политической или экономической, все обращается в полнейшую профанацию.

Результаты референдума — лишнее свидетельство этому.

Результаты референдума разочаровали все прогрессивное человечество. Даже генерал Гриша Орлов, хотя он и относится к политике совершенно безразлично, уже третий день пьет. Сегодня, пьяный, он заснул в коридоре…

Между прочим, это очень не понравилось Давиду Эдуардовичу.

— Посмотрите, дорогая Катя, с каким чудовищем вы живёте! — говорил сегодня Давид Эдуардович Екатерине Тихоновне на кухне, где я отдыхал на диване после дружеских возлияний с генералом Орловым.

— Нет-нет, — запротестовала Екатерина Тихоновна. — Федя спокойный, культурный мужчина. Выпьет и стихи читает. Всегда про космонавтов, и ни одного слова матерного не скажет.

— Я не про Федора Михайловича говорю, — сказал Давид Эдуардович. — Я говорю, что вы не можете чувствовать себя спокойной с таким человеком, как Гриша Орлов. Тем более, что вместе с вами проживают в квартире двое озлобившихся людей, которых это чудовище избивает каждый день. А если они увидят его в таком состоянии? Думаете, они не воспользуются случаем?

— Да мы уже третий день не выпускаем их из чулана, — вздохнув, призналась Екатерина Тихоновна. — Надеемся, что если поголодают, не столько депутатских мыслей в головы лезть будет. Но вы правы, Давид Эдуардович. Так невозможно жить. Сегодня даже посуду пришлось самой мыть. А в туалете посмотрите что делается. А в Приватизационном комитете, где Гришка наблевал? Кто убирать будет, если мы депутата в чулане держим?

— Если вы не возражаете, я охранников своих поселю в угловой комнате, они будут присматривать за порядком.

— Поселите, Давид Эдуардович! — сказала Екатерина Тихоновна. — И правда ведь. Спать иногда страшно бывает, когда депутат этот у себя в чулане завоет.

И хотя Екатерина Тихоновна безусловно права, я все-таки не склонен винить в случившемся Григория Орлова.

Мне кажется, совершенно правильно говорил наш президент, что вина за такие итоги референдума ложится, прежде всего, на журналистов. Это они не сумели ясно и доходчиво разъяснить населению цель референдума.

Между тем, сделать это, конечно же, можно было.

Нужно было объяснить, что все происходящее является подготовкой к предстоящему свершению. Не признавая нравственной солидарности и общего дела с чекистами нашей демократии, мы неизбежно впадем в трансцендентность или же примитивный зооморфизм.

Между прочим, я разработал тест, который может позволить избирателю достаточно просто определиться на будущих выборах.

Тест очень простой.

Вопрос: «Можете ли вы съесть сникерс, когда на вас смотрит голодный ребенок?»

Можно выбрать один из трех вариантов ответа:

1. Могу, если мне дадут сникерс.

2. Могу, но боюсь, что ребенок накинется на меня.

3. Не могу.

В соответствии с ответами легко определить, за кого надо голосовать.

Первый вариант ответа предполагает, что вы должны проголосовать за президента Ельцина.

Второй вариант подсказывает, что избиратель должен проголосовать за партии, примыкающие к президенту.

Если же избиратель предпочитает третий вариант, то это значит, что ему вообще нельзя принимать участия в голосовании, потому что такими людьми должны заниматься сослуживцы моего шурина — люди в чулках на головах.

Думается, что если такое тестирование будет проведено своевременно, результаты выборов окажутся иными, нежели референдума, и не огорчат генерала Орлова. Тогда, возможно, он не уйдет в запой.

Голубовато-зеленый Чубайс, выступая на кухне по телевизору, объявил, что первый этап приватизации уже пройден.

Дальше приватизация будет идти уже за деньги.

Не утерпел и, не дожидаясь ночного времени, пошел в туалет и рассказал майору Лупилину и заключенному Векшину об этих грандиозных переменах.

— Чубайс говорит, что все получили, что им положено, — сказал я. — Не знаю, как ты, Рудольф, но мы с Абрамом Григорьевичем состоим в той же партии, что и Анатолий Борисович, и полностью согласны — каждый получил то, что ему полагается. Скажите мне, я прав?

— Так точно! — раздался голос майора Лупилина.

— Никак нет-с, — тут же возразил заключенный Векшин.

Потом из чулана послышались странные звуки. Похоже, что во время запоя генерала Орлова насельники нашего чулана научились обходиться без его помощи, и перешли на самообслуживание, избивая себя сами. Голубовато-зеленый Чубайс говорит одно, а зеленоватый Егор Тимурович другое. Он говорит, что главное сейчас — согласие.

И я, между прочим, полностью согласен с ним.

Не надо завидовать тому, кто успел что-то приобрести, пусть и не совсем честным путем.

Ведь не завидую же я богатству и происхождению Давида Эдуардовича. Не завидую и генералу Орлову, который не вылезает из постели моей супруги Екатерины Тихоновны, в то время как я вынужден осуществлять половое сношение с нею на расстоянии.

И мне не хотелось бы, чтобы кто-то завидовал тому, что я владею всей этой квартирой. Мне эту квартиру, между прочим, отдали не за красивые глаза, а как дважды Герою Вселенского Союза. Поэтому, прошу вас, не завидуйте моей квартире. Жить — живите, но не завидуйте.

Нехорошо завидовать.

Просто надо понять, что теперь, если человек оказался умнее тебя (это я тебе говорю, Рудольф!), он и жить будет лучше тебя. Надо жить, мой друг Рудольф, а не завидовать… Нужно примириться, что все богатства этой, как ты говоришь, страны оказались в руках лучших людей. И не просто примириться, а возрадоваться!

Только на этом пути можно достичь общественного согласия.

Ну, а если тебя и это не убеждает, Рудольф, то вспомни печальный опыт полета, в который отправились полковник Федорчуков и Екатерина I Полякова.

Нет! Тут есть с чего посмеяться, как говорил майор Лупилин.

Когда я вспоминаю, как упрекал Бориса Николаевича Ельцина за нерешительность, я сознаю, что был глубоко не прав.

Господин Ельцин был, есть и будет защитник демократических свобод и прав человека во всем мире и особенно в этой, как любил говорить депутат Векшин, стране.

Весь Белый дом уже опутан колючей проволокой, а люди в женских чулках на лицах перекрыли все входы и выходы.

И какие замечательные мысли высказывает в эти трудные дни наш президент!

Записал кое-какие цитаты для памяти:

«Они демократически вели себя, их надо социально защитить».

«Совесть — это противовес».

«Кто-то ведет меня сверху».

Сразу выписываю сюда и из Н. Ф. Федорова:

«Смысла в истории человеческого рода не будет, пока история, как это очевидно, не есть наше действие, не есть произведение нашего совокупного разума и воли, пока она явление бессознательное и невольное.»

Хотел порадовать своими наблюдениями Давида Эдуардовича Шеварднадзе, но когда подошел к его двери, понял, что в комнате Давид Эдуардович не один. Прислушавшись, я узнал голос Екатерины Тихоновны.

Она обсуждала с Давидом Эдуардовичем новый запой генерала Орлова. Между прочим, говорили они и обо мне.

— А этого куда? — спросила Екатерина Тихоновна.

— Найдем место…

— Но я не хочу, чтобы он, как те.

— Ну что вы, Екатерина Тихоновна. Мы же интеллигентные люди. А, кроме того, у нас есть общее дело.

Я так и не понял, что они имели в виду, но забота, которую они проявляют обо мне, тронула меня чрезвычайно.

Ведь я сирота.

Отец мой, резидент масонской разведки, погиб, когда я был еще грудным ребенком.

На всякий случай вечером, воспользовавшись тем, что и депутат Векшин, и майор Лупилин работали на кухне под руководством Екатерины II Поляковой, я зачитал мысли нашего президента и Н. Ф. Федорова и предложил жить далее, руководствуясь именно ими.

— Это чего ты предлагаешь? — спросил генерал Орлов и как-то нехорошо усмехнулся. — Может, ты тоже переворот замышляешь?

— Извините, господин генерал! — сказал я. — Но, право же, иногда вы, Григорий Иванович, рассуждаете как рядовой обыватель, а не генерал. Во-первых, это не я предлагаю, а наш президент, из рук которого, как я понимаю, вы и получили, в фигуральном смысле, свои красивые лампасы. А во-вторых, если эти мысли реализовать в повседневной практике нашего бытия, то это только укрепит существующий демократический порядок в квартире, а не разрушит его. Вдумайтесь в слова Бориса Николаевича, и вы увидите, что они применимы к каждому из присутствующих здесь! Если человек, к примеру, тот же депутат Векшин, будет вести себя демократически, мы будем социально защищать его. Пользуясь случаем, вношу предложение ограничить рабочий день майору Лупилину и депутату Векшину и вообще всем настоящим и будущим узникам двенадцатью часами. Нужно, чтобы у них оставалось время для чтения демократической прессы и бесед о положении демократии в стране.

— Ну, ты, Феденька, хватил с двенадцатью часами, — покачала головой Екатерина II Полякова. — Они и сейчас-то, если не присматривать, едва поспевают с работой справиться, а если двенадцать часов рабочий день положить, чего тогда будет. У нас новые жильцы теперь появились — охрана Давида Эдуардовича. В грязи утонем.

— Ну хорошо, — сказал я. — Пусть не двенадцать часов, пусть четырнадцать, но все равно — для отдыха и для чтения прессы обязательно нужно оставить время.

— Глупости! — сказал генерал Орлов. — У них в номере и лампочки нет, чтобы газету читать. В темноте живут.

— Это не важно, — сказал я. — Главное, чтобы у них было свободное время. Я им вслух читать буду. Я все равно в туалете газеты читаю.

В результате мои попытки смягчить положение узников приватизации увенчались полной победой.

Екатерина Тихоновна объявила депутату Векшину и майору Лупилину, что отныне их рабочий день будет ограничен шестнадцатью часами в сутки. Пять часов отводится на отдых. Два часа на обед и мероприятия по индивидуальной гигиене и час на слушание газет и беседы с Феденькой, то есть со мной.

— Не понял, Екатерина Тихоновна! — сказал генерал Орлов. — А экзекуции когда производить?

— Ну чего ты такой поперечный, Гриша, — пожала плечиками Екатерина Тихоновна. — Я-то, если чего не так сделают или настроение, например, у меня плохое, тоже ведь по щекам хлещу. Чего тут на часы смотреть?

— Мне кажется, — сказал я, — вы, Екатерина Тихоновна, не поняли вопроса генерала. Господин Орлов спрашивает о штатных экзекуциях, которые он проводит с майором Лупилиным и депутатом Векшиным для профилактики.

— А! — сказала Екатерина II Полякова. — Ну, если для профилактики, я думаю, можно проводить в то время, которое для личной гигиены отводится.

Так и порешили.

Нужно было видеть, как горячо благодарили Екатерину Тихоновну узники приватизации.

Я же, подражая господину Гайдару, сказал, обращаясь к ним:

— Господа узники! Вы видите, как много делается для вас в нашей квартире. Вы демократически вели себя, и мы вас социально защитили. Но помните и об ответственности, которую накладывает на вас это. Отныне совесть должна быть противовесом для всех дурных мыслей, что появятся в вас. Учтите, что это говорим вам мы — я и ваш всенародно избранный вами президент Борис Николаевич. Вы ведь знаете, что кто-то ведет нас сверху.

Моя речь поразила даже генерала Гришу Орлова.

— Не пойму, — сказал он Екатерине II Поляковой, кивая на меня. — Кто он?

— Это Феденька наш! — сказала Екатерина Тихоновна и поцеловала меня в щеку.

Я же подумал, что она не обманывает, когда говорит, что чувствует половое сношение на расстоянии.

Многое сейчас смущает меня в действиях правительства.

Министр Козырев очень умный, но, по-моему, слишком добрый и слишком какой-то голубоватый человек. Сейчас он так ведет себя, что кажется, будто он и русских хочет чуть-чуть евреями сделать, добиваясь для них двойного гражданства.

Но зачем, зачем это?

Соединяться надо, разумеется, но ведь совсем не так!

Русские все равно все поймут неправильно и обязательно по-своему.

А главное: зачем?

Ведь Борис Николаевич уже велел Чубайсу дать каждому русскому по ваучеру, на который можно купить три кило колбасы на дорогу до Обетованной Галактики.

Зачем русским еще и двойное гражданство давать? Между прочим, у нас в квартире уже есть два еврея — Абрам Григорьевич Лупилин и Давид Эдуардович Выжигайло.

Я всегда смотрю на них: на одного — с уважением, а на другого — с восторгом и надеждой. Меня восхищает то, что он незаконнорожденный сын Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе.

Радостно на душе, когда думаешь об этом, — все-таки сумел человек в жизни устроиться.

И все-таки, несмотря на все трудности, кажется, кончается это полетное время — время «В».

Кажется, уже скоро мы сможем по-своему распорядиться своей собственностью, добытой в трудной борьбе.

Сегодня долго говорил с Давидом Эдуардовичем. Он сказал, что готов переправить меня в Рельсовск. Он уже приготовил там трехкомнатную квартиру, и если мы обменяем с ним наши квартиры, он даст мне на карман и денег, как в нашей, так и в грузинской валюте.

— Зачем мне деньги, Давид Эдуардович? — спросил я. — Мы ведь спешим в Галактику Обетованную…

— Валюта не помешает, — сказал Давид Эдуардович. — Потребуется на расходы, чтобы как следует приготовиться к перелету.

Какие все-таки умные и добрые эти грузинские евреи, особенно если они из Рельсовска.

До слез было больно огорчать Давида Эдуардовича и самого себя, но я вынужден был отказаться от сделанного мне предложения.

— К сожалению, — сказал я, — к своему глубокому прискорбию, я не смогу принять ваше предложение, уважаемый Давид Эдуардович! Вы ведь знаете, что хотя квартира и принадлежит мне, но в ней проживает моя вторая супруга Екатерина Тихоновна Полякова. Она не хочет ехать со мною в Рельсовск. Кроме этого, в чулане моей квартиры живут заключенные — майор Лупилин и бывший депутат Векшин, который никакого отношения к квартире не имеет, но выгнать на улицу которого невозможно, потому что вряд ли он во второй раз сможет устроиться на депутатскую работу. Наконец, как вам должно быть известно, в квартире проживает и генерал Орлов, которого хотя и хотелось бы выгнать из квартиры, но вряд ли удастся сделать это, потому что генерал может побить вас. Я говорю все это, глубокоуважаемый Давид Эдуардович, чтобы не водить вас за нос. Как бы ни желали мы с вами достичь консенсуса, но эти обстоятельства, о которых вы, вероятно, не знали, не дадут нам осуществить наш план.

— Но сами-то вы согласны?! — спросил Давид Эдуардович.

— Сам я согласен, — ответил я. — Если, конечно, может иметь какое-то значение согласие человека, обремененного друзьями-зэками, женой и еще генералом, который спит с его женой.

— Ну, а это мы посмотрим, — сказал Давид Эдуардович.

— Посмотрите, Давид Эдуардович, — грустно сказал я. — Обязательно посмотрите.

Здоровье голубовато-зеленого Бориса Ельцина портится, но — слава Богу! — пока все тихо на улицах. В Москве — спасибо за это мэру Лужкову, а у нас — мэру Собчаку.

По вечерам, когда мэр Лужков собственноручно купает своих дочек, его бейтары, натянув на лица женские чулки, проходят Красной Пресней, охраняют покой господина Лужкова и дочерей, которых он купает, как написано в газете, в корыте.

У нас покой охраняют омоны Собчака.

Слава Богу, скоро уже кончается это время «В».

Скоро мы все заживем в Обетованной Галактике.

Как страшно и тревожно бывает порою в полетном времени.

Еще вечером мы пили вместе с генералом Орловым и моим шурином в кухонной рубке, а сегодня выяснилось, что Орлов вынашивал планы государственного переворота и готовил казачью сотню для уничтожения многих видных чекистов нашей демократии.

Об этом рассказал мне шурин.

Оказывается, когда я заснул на диване, генерал Орлов решил начать переворот, и когда шурин воспрепятствовал этому, Орлов, боясь разоблачения, разбил себе голову о батарею парового отопления.

Шурин мне чем-то очень симпатичен.

Есть в нем что-то очень надежное.

Во-первых, он очень похож на свою сестру Екатерину Тихоновну. Во-вторых, он отчаянно смелый человек. Настоящий мужчина в женском чулке.

— Где генерал сейчас? — спросил я.

— Далеко, — ответил шурин и усмехнулся.

— Мужайтесь, Федор Михайлович! — сказал Давид Эдуардович.

Я предложил почтить память генерала минутой молчания, а потом, когда шурин ушел на службу, хотел пойти к Екатерине Тихоновне, но Екатерина Тихоновна сказала, что не нужно менять наших супружеских отношений.

— Но ведь генерала Орлова больше нет! — воскликнул я.

— Зато есть Давид Эдуардович! — мягко сказала Екатерина Тихоновна.

— Вы не переживайте, Федор Михайлович! — утешил меня Давид Эдуардович. — Разве это важно теперь? Посмотрите, что по телевизору происходит!

События, произошедшие в нашей квартире, не прошли бесследно для Москвы.

На экране телевизора творилось нечто невообразимое.

Тяжелые грузовики врезаются в стеклянные стены телецентра «Останкино». Стучат автоматные очереди. Падают улетающие на Луну люди.

Хотел поговорить с депутатом Векшиным, обсудить с ним создавшуюся политическую ситуацию, но Векшина не было.

Абрам Григорьевич рассказал мне, что Векшин ушел.

— В колготках? — спросил я. — Нет! Ему брюки выдали. Отпустили его.

Это тоже новость.

Даже и не знаю, как отнестись к ней.

У Н. Ф. Федорова по этому поводу не смог найти ничего подходящего.

***

Раньше я недооценивал талант артистки Ахеджаковой, но эта ночь переменила мое мнение.

— А где же наша армия?! — повизгивая, кричала она прямо в нашу кухню с экрана телевизора. — Почему она не защищает меня от этой конституции?

Уже тогда я понял, что, услышав этот визг, офицеры, натягивая на лица женские чулки, побегут к своим танкам и примутся палить по Белому дому.

Вот что значит слово такой замечательной артистки!

Отважные чекисты демократии — наши офицеры-танкисты защитили всех нас от этой злобной Конституции — и Ахеджакову, и Бориса Николаевича, и Егора Тимуровича, и депутата Векшина, и майора Лупилина.

Надо было бы наградить их.

И наиболее отличившимся из них — выдать по ахеджаковскому чулку. Пускай носят на офицерских мундирах как свой главный орден.

— Смотри, как интересно получается, — рассуждал сегодня пьяный мужик в магазине. — Когда Ростропович первый раз приезжал, августовская заваруха случилась. А нынче Ростропович концерт на Красной площади дал и, пожалуйста, парламент расстреляли из танков. Что это, Ельцин специально к приезду Ростроповича такие штуки устраивает? Кто он такой, этот Ростропович?!

— Артист! — ответил ему другой мужик.

Я не стал вмешиваться в этот разговор. Но все равно было досадно. Вроде бы и не глупые люди, а в природе таланта Ахеджаковой и Ростроповича совершенно не разбираются.

Неужели они газет не читают?

Неужели ничего не слышали про Конгресс ЛУН?

Неужели не знают о событиях в нашей квартире, которые едва не потрясли основы Галактики?

Но все, все возвращается на круги своя.

Сегодня вернулся депутат Векшин.

Осунувшийся, голодный, сильно избитый.

Он рассказал, что его не пропустили ни в Смольный, ни в Законодательное собрание, а когда он попробовал проникнуть в свою квартиру, которая, оказывается, уже принадлежит какому-то бизнесмену, его забрали в милицию и там сильно избили.

Снова весь вечер листал том Н. Ф. Федорова, но и на этот раз не нашел ничего подходящего.

Мысль моя оказалась правильной.

Сегодня объявлено о создании «Выбора России».

Решил создать ячейку в своей квартире и предложил вступить в «Выбор России» заключенному Векшину, но тот злобно отверг мое предложение. Он сказал, что он депутат и во всякие «выбросы» вступать не намерен.

— Нет, — грустно сказал я. — Теперь ты не депутат, Векшин. Уже не депутат.

— Я депутат! — сказал Векшин. — И ты прекрасно знаешь об этом!

— Нет, Векшин, — мягко повторил я. — Не спорь со мною, пожалуйста. Согласно последнему Указу Бориса Николаевича, Совет народных депутатов, в котором ты состоял, распущен. Спасибо Борису Николаевичу, что он смыл с нашей квартиры это позорное пятно. Отныне уже никто не сможет сказать, что в нашей квартире попираются права народных избранников. Я не знаю, Рудольф, как тебе, но у меня сразу стало легче на душе, когда я узнал об этом.

— Мне тоже! — сказал майор Лупилин.

Между прочим, он вступил в ячейку «Выбора России», хотя раньше генерал Орлов избил бы его за это.

Увы.

Григорий Орлов, как выяснилось недавно, был совсем не демократ и даже отчасти антисемит, как и все казаки.

***

Приезжал шурин и рассказывал о партийном (все они вступили в «Выбор России») собрании в батальоне спецназа «Богатырь».

Когда выпили за октябрьскую победу и начали делить ахеджаковские чулки, между офицерами возник спор.

— Почему? — спросил капитан Н. — Почему С. трехкомнатную квартиру дали, а мне двухкомнатную?! Нечестно! У меня семья больше.

— А ты сколько демонстрантов прикончил в октябре? — спросил С.

— Двоих!

— Ну вот! Ты и получил двухкомнатную! А я троих гадов уложил — и мне трехкомнатную дали!

— Не ссорьтесь, не ссорьтесь, господа офицеры! — сказал тогда шурин (между прочим, он уже выдвинулся в «Выборе России»). — Стоит ли спорить из-за пустяков? Если наши «выбросы» проскочат, еще и не такие демонстрации будут. Скоро вы все заживете как настоящие люди.

Господа офицеры прислушались к этому совету и сразу успокоились.

— Спокойнее как-то жить, когда перспектива есть, — завершая свой рассказ, сказал шурин.

Сразу после октябрьской победы новые заботы.

Я рассказывал депутату Векшину, когда он стирал белье, что сейчас очень удачно найден подлинно русский вариант развития демократии… И сейчас нужно самим создать конструктивную оппозицию. А чтобы не было эксцессов, в дальнейшем лучше ее назначать. Главой этой конструктивной оппозиции Борис Николаевич может назначить, например, своего вице-премьера.

— И вот вопрос, — сказал я. — Скажи, Рудольф, как ты считаешь, нужно ли вице-премьеру для этого уходить из правительства? Ведь тогда возникнут проблемы с бюджетным финансированием! Может быть, пусть он будет главой оппозиции, оставаясь вице-премьером? А другой вице-премьер будет возглавлять другую оппозицию, тоже оставаясь вице-премьером?

— А зачем? — не прерывая стирки, спросил Векшин.

— Ну как ты не понимаешь, Рудольф. Вся оппозиция тогда сосредоточится в правительстве и администрации. Тогда вообще можно добиться, чтобы вся Дума и все Федеральное собрание состояли исключительно из членов аппарата и администрации президента. И тогда мы добьемся полного единства законодательной и исполнительной властей.

— А зачем? — не поднимая головы от корыта, упрямо повторил депутат Векшин.

— Затем! — сказал я, теряя самообладание. — Неужели не понимаешь, Рудольф, что только тогда сможем мы добраться до Обетованной Галактики, когда научимся сохранять полное единство законодательной и исполнительной властей? Ты совершенно не следишь за политической жизнью. Векшин! Что с тобой сделали в милиции?!

Наконец-то эта страна сможет идти к демократии своим исконным путем. Наконец-то уже никто не будет грозиться посадить демократов в тюрьму. И не посадит, как посадили бывшего депутата Векшина.

Но, хотя и смыто с нашей квартиры позорное пятно, заботы не уходят.

Сегодня на собрании ячейки (я вытребовал майора Лупилина под предлогом уборки моей комнаты) мы обсуждали, что вице-премьера хорошо было бы продвинуть в президенты, если бы не было Лужкова. Но Лужков есть. И сразу видно, что это очень сильный претендент. Конечно, и вице-премьера никто не избирал, но ведь Лужкова не избирали больше! И выгнать Лужкова старались сильнее! А вице-премьера, хотя он тоже не ушел, гнали слабее. А Лужкова и Моссовет выгонял, и Верховный совет, а он удержался. Просто сказал, что не будет выборов и точка. А коли и будут — только за Лужкова голосовать извольте. И день, и другой, и третий, и неделю, и месяц, и год голосуйте, пока не выберете. Вот такой он, Лужков. Его, конечно, тоже хорошо в президенты, если бы не было Собчака.

Не знаю, просто голова пухнет от этих забот.

Когда Лупилин закончил с уборкой, велел идти в чулан — отдыхать. Сейчас приближаются такие события, когда всем нам потребуется много сил.

Мне не нравится в майоре эйфорийный восторг, дескать, теперь, пусть и не сразу, жизнь таки начнет налаживаться. Боюсь, что эта неумеренная мечтательность приведет к крушению всех идеалов демократии.

Катастрофа!

Результаты выборов ошеломили всех. «Выбор России», хотя в него и входит столько отважных офицеров, натянувших на свои лица чулки Ахеджаковой, не победил на выборах. Это невероятно! Ведь они же победили тогда, у Белого дома!

Какой ужас!

И в правительстве происходит что-то непонятное — Черномырдин с каждым днем все сильнее становится похожим на Горбачева. Если так дело и дальше пойдет, то скоро у него и пятно на голове проявится.

Что тогда будет?!

Куда идет наша история?

Увы.

Далеко не все понимают, что различие в понимании истории, как учил Н. Ф. Федоров, есть следствие сословного разъединения, то есть распадения на отдельные сословия; точно так же как истории местные, народные, западные или восточные суть результат распадения рода человеческого на отдельные народы.

Сегодня я объяснял эту мысль Рудольфу Векшину, но он не воспринял ее, поскольку упорно твердит теперь о том, что он — патриот и всегда был патриотом, а не демократом.

— Векшин! — сказал я. — Ты бы вначале спросил у меня, что такое патриотизм? Что такое народ? Спроси, и я отвечу тебе, что народ, как обособившаяся часть распавшейся семьи человеческой, есть выражение не общей славы этой части в прошлом, а общего тщеславия и общей воли, то есть желания оставаться и в настоящем при этом тщеславии. Как же можно гордиться тщеславием?

— Но ведь вы на собрании нашей партячейки, Федор Михайлович, говорили о своей гордости за русскую водку, за советский балет, за чекистов нашей демократии! — сказал майор Лупилин, внимательно слушавший наш разговор.

— Да, — сказал я. — Я говорил. Но обратите внимание, Абрам Григорьевич, что я говорю о гордости за то, что соединяет нас с единой семьей человечества. Русская водка. Советский балет.

— И особенно чекисты, — ехидно вставил Векшин.

— Да, Рудольф! — ответил я ему. — Именно чекисты нашей демократии особенно крепко связывают нас с общечеловеческими ценностями и общечеловеческой семьей. Ибо, как говорил Н. Ф. Федоров, истинный культ предков не в славе, а в деле.

Векшин не нашелся, чем возразить мне.

Да и кто бы мог возразить? Если понятие нации, а тем более народа, так трудно поддается определению, то это только подтверждает, что для народов необходимо соединение, а не разъединение.

Странный сегодня приснился сон.

Видел зеленовато-голубого Жириновского.

И с кем бы, вы думаете, он разговаривал? С таким же голубовато-зеленым Борисом Николаевичем.

Пыталась заползти в комнату, где происходил разговор, Ахеджакова, но Борис Николаевич швырнул в нее пустую бутылку и Ахеджакова, взвизгнув: «Защитите меня от Конституции!» — уползла.

А Борис Николаевич и Жириновский продолжили разговор, чего теперь с Россией делать. Говорили, что не от Конституции надо защищаться, а от народа, но как именно — я не понял.

По-турецки разговаривал Владимир Вольфович.

А Борис Николаевич сидел и важно кивал головой, хотя ведь он тоже, как и я, турецкого языка не знает.

И от этого почему-то очень тревожно.

Вот такой: непонятный, весь как будто на турецком языке, голубовато-зеленый сон приснился.

***

Признаться, я не понимал смысла демарша Егора Тимуровича Гайдара против строительства нового парламентского центра.

Но сегодня приходил шурин и все объяснил.

Оказывается, на площади, где было намечено выстроить этот центр, нет даже подходящего подъезда для танков.

Нет, какое, оказывается, это коварство!!!

Это же, можно сказать, готовился выстрел из-за угла по самому Борису Николаевичу, по всем реформам!

И какой мудрый все-таки Егор Тимурович — сразу увидел всю хитроумную интригу и пресек ее.

***

Цена ваучера на бирже поднялась до 35 000 рублей.

Это целых семь килограммов колбасы.

Не слишком ли много наш Чубайс хочет отдать? Не жирно ли нам всем будет?

Объясняя инцидент, произошедший с экс-президентом США Никсоном, наш голубоватый министр Козырев рассказал телезрителям, что вот он сам, когда идет в туалет, всегда объявляет, дескать, пошел позвонить по телефону близкому другу.

Вот ведь какие удивительно-тонкие, в отличие от Никсона, манеры у нашего министра.

Кроме того, меня поразило, как мы похожи с министром Козыревым. Я ведь тоже, как и Козырев, совмещаю отправление естественных потребностей в туалете с задушевными беседами с моим другом Рудольфом Векшиным, с товарищем по партии майором Лупилиным.

Некоторые тележурналисты называют нас с Козыревым настоящими чеховскими интеллигентами, но я протестую — это неправда. Чеховским персонажам далеко до министра Козырева и до меня тоже.

И, конечно, тяжело с такими культурными манерами нам приходится. Вот на днях буквально министр Козырев рассказывал, как натовские самолеты сербов бомбят, а у самого взгляд задумчивый, такой чеховский-чеховский, а к концу интервью так даже и огорченный сделался, словно он до близкого друга дозвониться не успел.

Это неприятно, конечно, но зато какие манеры!

Но Борису Николаевичу сейчас тоже нелегко.

Вначале его Никсон огорчил, а сейчас и сам Клинтон.

Ну и в самом деле! Ведь Борис Николаевич, перед тем как парламент расстрелять, звонил Клинтону, советовался с ним, разрешения спрашивал, а Клинтон даже и звякнуть не пожелал, перед тем как начать бомбить сербов.

И я понимаю, конечно, что Клинтон — это Клинтон, а Ельцин только Ельцин и есть, но все равно нехорошо как-то получилось, если мы общим делом заниматься собираемся. Нужно было бы большую деликатность к Борису Николаевичу проявить.

Все-таки вон у него какое лицо опухшее…

Надо написать чекистам нашей демократии, что у Н. Ф. Федорова содержатся прямые предостережения на этот счет.

Да-да, это там, где про тысячелетнюю работу, которая подходит уже к концу, про обезоружение исламизма и обращение его к земледелию. Это там, где Н. Ф. Федоров спрашивает, ужели вся наша работа будет уничтожена нравственной близорукостью Запада. Там, где он задается вопросом, если эта катастрофа действительно постигнет Европу, то как отнесется к ней Америка? Останется ли она тогда, не признавая нравственной солидарности и общего дела человечества, равнодушною зрительницею катастрофы старого, отцовского света?

Нет, не ладится у Бориса Николаевича внешняя политика. Те же вопросы, что и Н. Ф. Федорова, мучат его.

От раздумий у него сильно опухло лицо и уже не вмещается в телевизионный экран.

И видно, что настроение неважное…

— Полчаса в сутки у Бориса Николаевича бывает прекрасное настроение… — сказал на это пришедший в гости Ш-С.

— Полчаса?!

— Да. Когда кровь сменят.

— Удивительная судьба, — сказал я. — Он как Брежнев. Давид Эдуардович спорил: сумеет ли Ельцин рекорд Горбачева побить и быстрее, чем Горбачев, маразматиком стать. Как ты думаешь, выиграл Давид Эдуардович пари?

— Не знаю. С упырями этими ничего не понятно. Просто страшно и все.

— Страшно? Чего страшно?

— Когда упырь издыхает, катаклизмы разные происходят. Боюсь, чтобы после Ельцина чего не началось у нас. Вон телевизор включишь, ни одного русского лица не увидишь. Одни евреи сидят.

Еще Ш-С. говорил о том, что мысли Н. Ф. Федорова не так уж абсурдны и с точки зрения теоретиков антропофагии и сангвинофилии.

Некрофилия в высших проявлениях своих, например, в древнеиндийском паскудстве, явила собою чисто религиозное действо. Древнеиндийский некрофил-паскудник в момент полового акта становится как бы мостом, соединяющим землю смертных с горними высями.

— Не так ли смутно и непонятно ощущает себя и наш глубокоуважаемый Борис Николаевич? — задал вопрос Ш-С.

В качестве ответа я прочитал ему свои новые стихи:

Когда парламент, источая зло,

Чадит, дымы пуская,

Скажи, что хочется давно

Сказать: «Я улетаю!»

Тем не менее беседа с Ш-С. и спирт «Royal», который мы пили, оставили неблагоприятное впечатление.

Проснулся с тяжелой головой и долго думал, что многие сейчас, подобно Ш-С., ругают евреев.

И это глупо и нелепо!

Ведь евреи столько всего сделали для России!

Ну, во-первых, — Февральскую революцию. Помогли сбросить ненавистную монархию. А когда русским не понравились министры-капиталисты — Октябрьскую революцию сделали.

Когда же и при социализме русским жить не понравилось, евреи для них перестройку организовали — живите, пожалуйста, назад, при капитализме.

Демократия не понравилась — снова октябрьский переворот, расстреляли, к чертям, этот парламент.

И после всего этого русские еще осмеливаются ругать евреев?!

Какого же еще рожна нам надо?

Опять приходил сегодня Ш-С. Мы сидели на кухне, слушали видных политических деятелей и пили спирт «Royal».

— Помнишь… — глядя на прислуживающего нам моего товарища по ячейке «Выбора России», майора Абрама Григорьевича Лупилина, сказал Ш-С. — Иосиф Виссарионович Сталин когда-то сказал: «Выпьем за русский народ!», имея в виду его неиссякаемое терпение.

— Помню, — сказал я.

— Я не восхищаюсь этим народом, но полагаю, что нашему Борису Николаевичу и Егору Тимуровичу тоже, возможно, понравится терпение русского народа, — сказал Ш-С. — Если русские дотерпят эту реформу до конца, Борис Николаевич и Егор Тимурович, возможно, и полюбят этот народ. Как ты считаешь?

— Возможно, — пожал я плечами. — И что же из этого следует?

— Ничего, в общем-то. Просто тогда снова, как после войны, возникнет реальная опасность для нашей демократии. Понимаешь мою мысль.

Мысль Ш-С. я уловил сразу.

Не зря же столько времени я провел над изучением труда «Пока не запел петух», а также над анализом болезни Ш-С.

Мысль, признаться, поразила меня.

Действительно, если русский народ дотерпит Ельцина до конца, возможно, Ельцин и полюбит, подобно Сталину, этот народ и отменит в награду ему демократические преобразования.

Говорят, что сейчас, пока не кончилось время «В», об этой реальной опасности, которая может подстерегать российскую демократию в будущем, еще рано думать.

Не знаю-не знаю.

Лучше-таки подумать обо всем заранее.

Ну, вот и решилось все!

Давид Эдуардович сказал, что теперь я могу подписать все необходимые бумаги и со спокойной совестью ехать в Рельсовск.

Давид Эдуардович торжественно вручил мне сегодня верительную грамоту Генерального представителя НАТО в Рельсовске, Удостоверение незаконнорожденного сына президента Эдуарда Шеварднадзе, документы на право владения трехкомнатной квартирой в Рельсовске, а также различные финансовые документы.

Все это, то и дело утирая слезы, проверяла Екатерина Тихоновна.

— А можно мне взять в Обетованную Галактику кого-нибудь из заключенных? — спросил я.

— Конечно, — сказала Екатерина Тихоновна. — Мне бы хотелось, чтобы ты меня взял, но если это трудно, не надо. Приезжай только почаще.

И заплакала.

Тем временем охранники Давида Эдуардовича привели заключенных, и я объявил им, что еду в Рельсовск готовить перелет всей Российской Федерации в Обетованную Галактику.

— Я так привязан к вам, мои друзья! — сказал я. — Желаете ли вы поехать со мною? Нам предстоит в Рельсовске воистину грандиозное дело.

— Я не могу, у меня снова штанов нет, — угрюмо сказал Векшин.

Я вздохнул, молчаливо, но искренне сочувствуя своему соратнику по августовским баррикадам.

— А ты, мой верный товарищ по ячейке «Выбора России»? — спросил я, обращаясь к майору Лупилину. — Ты, Абрам Григорьевич, поедешь со мной? Твои штаны ведь сохранились!

Абрам Григорьевич заплакал, закрывая лицо передником.

— Простите меня, ваше превосходительство! — попросил он. — Мне ли, старику, пускаться в путь неведомый и чудный. Я уж тут. Екатерина Тихоновна разрешают мне остаться жить в чулане, чтобы им прислуживать.

— Ну что ж, мой соратник по партячейке! Что ж, мой друг по августовским баррикадам! — сказал я и тоже прослезился. — Живите, как говорится, мирно. Слушайтесь Екатерину Тихоновну! Следите за мною по сообщениям газет, которых так много приносят в туалет! С Богом, друзья! Встретимся в ячейках и на баррикадах Обетованной Галактики!

Екатерина Тихоновна со слезами бросилась мне на шею и лишилась чувств.

Майор Лупилин и заключенный Векшин бережно подхватили ее на руки и, как величайшую драгоценность, понесли в комнату.

Я протянул руку новому супругу Екатерины Тихоновны.

— Прощайте, Федор Михайлович! — сказал я.

— Прощай, Давид Эдуардович… — ответил мне мой преемник.

В глазах у него стояли слезы…

Вот Письмо, которое перед вылетом я передал НАШЕМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ.

Я указал в нем Борису Николаевичу Ельцину, что происки Международного валютного фонда не должны сорвать поступательного развития демократии.

Пусть не отчаивается и господин Чубайс. Ваучеры еще есть.

Очень много ваучеров зарыто в Пензенской области между станциями Соседка и Башмаково в степи под одним курганом. Не тем, который я изобразил на картине, купленной туркменским гостем, а другим, который рядом…

КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРА № 3

На этом, дорогой читатель, и завершается дневник дважды Героя Вселенского Союза, поэта Федора Михайловича Шадрункова.

Высокий, героический характер встает с его страниц.

Пытливый ум. Горячее сердце.

Как мы полагаем, первая часть дневника охватывает события с августа 1991 года по первую половину 1992 года, а вторая часть — события 1992, 1993, начала 1994 годов.

К сожалению, попытка датировать события дневника, опираясь на известные политические события, о которых упоминает Федор Михайлович, только на первый взгляд кажется легко осуществимой, а на практике оборачивается полнейшей нелепостью.

Дело в том, что о большинстве упоминаемых в дневнике политических событий Федор Михайлович узнавал из обрывков газет, которые находил в фанерном ящичке в туалете, и по этой причине размышлял о них далеко не всегда в той последовательности, в которой эти события совершались.

Более перспективной представляется попытка датировать записи в дневнике, опираясь на даты телепередач, которые смотрели тогда на кухне в квартире Федора Михайловича, но и тут, как в глухую стену, исследователь упирается в закрытость архивов телекомпаний.

Разумеется, все понимают, что без засекречивания архивов телекомпаний невозможно построение правового общества в нашей стране.

О каком, спрашивается, авторитете политика или общественного деятеля демократического толка можно было бы говорить, если каждый обыватель получит возможность посмотреть, что этот политик или общественный деятель говорил пять или десять лет назад?

Да они и сами бы себя не узнали, сами бы себе ужаснулись до невозможности. Так что засекречивание архивов телекомпаний дело объяснимое и отчасти даже гуманное.

Но, с другой стороны, надо признать, что эта необходимая в целях построения гражданского общества секретность для исследователей представляет определенные неудобства.

В дневнике Федора Михайловича мы можем твердо датировать только события октября 199З года, поскольку с уверенностью предполагаем, что они стали известны Федору Михайловичу именно в октябре 1993 года.

Основываясь на этой дате, мы и последние записи дневника относим к первой половине 1994 года.

Итак, в первой половине 1994 года обрываются имеющиеся в нашем распоряжении сведения о судьбе выдающегося деятеля современного межпланетного масонства..

Как сложилась она далее?

Удалось ли Федору Михайловичу Шадрункову подготовить все для передислокации Российской Федерации в Галактику Обетованную или эта работа оказалась сорванной темными силами?

И главное, как сложилась судьба самого Федора Михайловича?

Может быть, он пал в борьбе с темными силами, а может быть, героически и тайно продолжает заниматься ответственной масонской работой невидимо для нас?

Неведомо.

Но, безусловно, что судьба эта не может не волновать.

И понятно, с каким волнением взялись мы за чтение рукописи, разысканной недавно при раскопках концлагеря «Недотёпино».

Ведь в этой рукописи речь идет о событиях, имевших место в городе Рельсовске — городе, куда и уехал в середине 1994 года дважды Герой Вселенского Союза Федор Михайлович Шадрунков.

Увы.

Никаких упоминаний о самом Федоре Михайловиче в рукописи не содержится.

И все же мы решили привести ее в книге, посвященной жизни и судьбе известного деятеля межгалактического масонства. Побудило нас к этому то, что в этой рукописи упоминаются многие сыгравшие немалую роль в судьбе Федора Михайловича Шадрункова люди.

Это и Петр Созонтович Федорчуков, и полевой командир Витя-райкомовец, и, наконец, Давид Эдуардович Выжигайло (Шеварднадзе), перу которого, как это видно из текста, и принадлежат эти записки.

ИСТОРИЯ ГОРОДА РЕЛЬСОВСКА (рукопись, обнаруженная при раскопках концлагеря «Недотёпино»)

ВВЕДЕНИЕ

Тот, кто бывал в Рельсовске, запомнил этот город, поражающий не столько своеобычной архитектурой, а самой, так сказать, русской природой.

Чудесные, глубокие овраги там и сям перерезают городские магистрали, по склонам кипят густые сады, теснятся строения, принадлежащие частному сектору.

По утрам в этом секторе в былые времена кричали петухи, а по вечерам звучали протяжные песни отдыхающих рельсовцев.

И глядя на эту сосредоточенную, деятельную жизнь, кто мог сказать, что еще два десятка лет назад овраги — сие главнейшее украшение города! — угрожали самому его существованию?!

А между тем, так и было…

И съеденный оврагами микрорайон Недотёпино — вернейшее свидетельство тому.

Чтобы удостовериться, достаточно было сесть на велосипед, и через полчаса открывался вашим глазам покрытый руинами ландшафт, затянутые сероватой темнотой кратеры…

Но нет.

Это не Луна, это Недотёпино, это то, во что мог превратиться задолго до назначенного срока и весь Рельсовск, если бы в свое время председателя горисполкома Федорчукова, замученного стремительно растущей очередью на жилье, не осенила счастливая мысльы и он не начал раздавать очередникам вместо квартир склоны городских оврагов.

Сей славный муж, отважно устремившийся в космическую даль, чтобы бесследно исчезнуть в окрестностях Юпитера, по праву считается спасителем Рельсовска и сотворцом идеи переселения.

В Рельсовске не знали тогда философии Н. Ф. Федорова, но тоску по общему делу, смутную и неясную, ощущали и тогда, и товарищ П. С. Федорчуков был, так сказать, местоблюстителем этого животворного учения.

И хотя уже давно он сгинул в пенсионной безвестности на бескрайних юпитерианских просторах, имя его бережно сохраняется в названиях районов частной застройки Рельсовска.

Большое Федорчуковище.

Крутое Федорчуковище…

Восьмые Федорчуковища.

Однако нужно отметить, что овраги не только украшали Рельсовск, формируя неповторимый облик города, но и, ввиду недостатка мостов, разъединяли его жителей.

И так получалось, что Петя Исправников, выросший в Большом Федорчуковище, ничего не знал о своем сверстнике — Феде Любимове, живущем на другой стороне оврага. А Федя не знал ни о Пете, ни о Жене Иудкине из Крутого Федорчуковища.

И так они и росли, ничего не зная о ближайших соседях, так и вырастали ничего не желая знать друг о друге, и, может быть, не узнали бы никогда, если бы сама история не свела их вместе.

ПЕРВОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Прервусь здесь, чтобы рассказать о том огромном волнении, с которым я взялся за труд составления истории города Рельсовска. Волнение усиливается во мне от того, что исполнение этого грандиозного труда поручил мне сам президент Пятьсот двадцати трехлитрового Банка, Главный Предиктор Восточных Территорий Иван Гаврилович Громыхалов.

— Так это ты Додик Выжигайло и будешь? — спросил он, когда меня представили ему. — Значит историю теперь писать решил? Ну-ну. Пиши. Может, явреем будешь!

Я ответил ему на это, что, разумеется, я чрезвычайно благодарен ему за ту заботу и благотворение, которые он проявляет ко мне, но позволю себе заметить, что вообще-то я уже и так являюсь грузинским евреем Давидом Эдуардовичем Выжигайло и любой может удостовериться в этом факте, открыв мой паспорт или же связавшись с Эдуардом Амвросиевичем Шеварднадзе (Тбилиси) или Петром Николаевичем Исправниковым (Рельсовск). Петр Николаевич Исправников помог мне в свое время получить кредит, половину которого я ему и отдал…

— Экий ты нахальный, однако! — сказал Иван Гаврилович. — Ты, братец, язычок-то не распускай, а то мы быстро тебя в сознание приведем. Иди лучше и пиши!

До сих пор не могу понять, что имел в виду господин Главный Предиктор Восточных Территорий? Почему он советовал мне соблюдать режим секретности?

Может быть, он, как и я, является масоном?

Но, если так, достаточно ли высок градус его посвящения, чтобы говорить со мной таким не достаточно почтительным образом?

ГЛАВА ПЕРВАЯ, или НАЧАЛЬНЫЕ ИЗВЕСТИЯ О ГОРОДЕ РЕЛЬСОВСКЕ

Надо сказать, что сам город Рельсовск был не велик и жители его никогда и не осознавали себя чем-то единым, способным хоть в малой степени повлиять на собственную судьбу.

Личные беседы с господином Федорчуковым, которые мы нередко вели в городе на Неве еще до отлета Петра Созонтовича на Юпитер, а также задушевные разговоры с Федором Михайловичем Любимовым в Рельсовске способствовали тому, что я сделал поразительное открытие, касающееся особенностей здешнего национального характера.

Из века в век крепло в рельсовцах убеждение, что если и произойдут перемены, то случится это, когда вспомнят в Москве о безрадостной и несытой здешней жизни.

Рельсовцы надеялись, что тогда в столице нашей Родины устыдятся и немедленно снимут с работы Якова Абрамовича Макаронкина, заведующего городской торговой базой, а также Ивана Гавриловича Громыхалова, директора ликероводочного завода. Ну, а Петру Николаевичу Исправникову — начальнику милиции — такой втык сделают, что навсегда позабудет он, как руки распускать и взятки брать…

И еще очень надеялись рельсовцы, что потом и продукты завезут, и фонды на строительство мостов и новых квартир выделят.

Вот тогда, считали в Рельсовске, и дети будут расти здоровыми и дружными, и жизнь сама собою наладится и станет совершаться во взаимной любви на общее благо…

И чтобы это произошло побыстрее, писали они заявления хану Батыю, наркому Лаврентию Павловичу Берии и физику Андрею Дмитриевичу Сахарову.

А пока, в ожидании необходимых резолюций и санкций, рассуждали.

И более всего рассуждали о грядущих переменах.

О! Об этих переменах рельсовцы говорили и у пивных ларьков, и в очередях за маргарином, и на кухнях малогабаритных квартир, и в домах частного сектора во всех городских Федорчуковищах.

И была, была в этих неспешных разговорах, как и в пыльных, плохо заасфальтированных улочках, как и в бесчисленных оврагах, тонущих по весне в белой пене садов, своя прелесть и задушевность.

И так проходили годы, десятилетия.

Шумели над Рельсовском летние грозы.

Бурлили ручьи в Больших и Малых Федорчуковищах.

Вырастали дети, и уже сами рассуждали в очередях, как переменится жизнь, когда победят в Москве прогрессивные силы объединенного блока хана Батыя, наркома Берии и физика Сахарова, как переустроят они для взаимной любви и всеобщего блага отсталую русскую жизнь.

Пожилые рельсовцы поругивали молодежь за эти разговоры, но не очень строго, ибо, как мы видели, вольнодумство и свободомыслие исконно было присуще всем жителям этого великого города.

За этими разговорами не сразу и заметили жители, что уже началась перестройка, не сразу поняли, что это такое.

Сутками напролет сидели они теперь возле телевизоров, наблюдая, как сражаются голубоватые депутаты за счастливую рельсовскую жизнь.

— Ну, а вы что говорили? — спрашивали теперь в очередях. — Слышали, чего Галя говорит?

— При чем тут Галя? — возражали им. — Это Глеб говорит про перемены!

— Нет, это Галя сказала!

— Глеб!

— Галя!

— Уверяю вас, что все так и будет, как Галя сказала. Наступят перемены!

— Да вы, я не знаю, каким местом Галину Васильевну слушали! Это же Глеб говорил! Уже наступили! Наступили перемены! Слава Богу, теперь и в Москве об этом говорят! Теперь-то уже заживем!

— Великая это штука — гласность, — сказал тогда у пивного ларька видный рельсовский мыслитель Федор Любимов. — Сейчас у нас все из газет. Мысли, которые мы думаем, — из газет; чувства, которые чувствовать должны, — тоже оттуда. Даже баба у Женьки Иудкина нашего — из газеты вырезанная.

— Как это из газеты? — изумились слушатели.

— Ну, может, не из газеты. Может, из журнала. Я видел — в туалете у него висит, грудастая такая, задастая. Никакой одежды на ней нет, голодная, наверное, как наши бабы, а все равно улыбается.. Опять же закусывать не надо. Занюхать газетой можно. Такая вонь от гласности, что любую сивуху перешибает.

Вот такие разговоры вели рельсовцы..

Вот так они на бабу поэта Евгения Иудкина, из журнала вырезанную, в туалет ходили смотреть..

Вот так они водку газетами занюхивали.

А события, которыми они водку занюхивали, косяком пошли.

И, хотя туманной и неотчетливой была связь, все в городе понимали, что это ради рельсовского счастья приходят и уходят политики, принимаются законы, провозглашаются суверенитеты. Все чувствовали, что это ради Рельсовска наступил в Москве август, когда сел в Кремле Борис Николаевич Президент.

А потом и рынок наступил, и рельсовцы замерли, даже как бы обмерли в предощущении долгожданной счастливой жизни.

Культурная жизнь кипела в те годы в Рельсовске.

То в Большом драматическом театре появится судебный исполнитель, то в Малом оперном режиссера изобьют.

Премьеры и представления сменяли друг друга.

Ну, а после очередного повышения цен в Рельсовск приехал сам Президент.

ВТОРОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

После разговора с Иваном Гавриловичем Громыхаловым мне принесли из канцелярии Главного Предиктора Восточных Территорий материалы, касающиеся истории Рельсовска.

Теперь, обладая необходимой фактурой, я бы легко мог исполнить порученное дело, но — увы! — до сих пор не получено из УГМОТПТ (Управления Главного Масона по Охране Тайн в Печати и на Телевидении) разрешения на использование закрытой информации, которой я располагаю как почетный масон современности.

В результате мне постоянно приходится ограничивать себя, следить, чтобы случайно не проговориться о тайном смысле, который пока не может быть открыт для широких читающих масс.

Это, пожалуй, и является главным препятствием в работе.

Но, как говорится, на войне, как на войне.

Нам, масонам, особенно которые из грузинских евреев, не пристало бояться трудностей.

Двинемся далее.

ГЛАВА ВТОРАЯ, или ПЕРВЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

Борис Николаевич Президент славился тем, что после его приезда, куда бы ни заносила этого великого человека судьба, всё сразу менялось — жизнь шла кувырком, заводы закрывались, колхозы разбегались, даже поезда останавливались.

Это свойство Президента восхищало западных и отечественных экстрасенсов, потому что хотя они и наблюдали за Борисом Николаевичем во все глаза, но секрета разгадать не могли. Никто не мог понять, как это происходит, но все знали, что иначе не бывает.

Рельсовск, столь славный тем, что не раз в ходе своей истории разделял судьбу Отечества, добросовестно разделил ее и на этот раз.

Было светлое и радостное утро, когда, покачиваясь, слегка зеленоватый господин Президент сошел с трапа.

— А Гоха где? — спросил он.

— За водкой побежал в буфет, — хмуро ответил голубоватый Геннадий, и Президент даже не кивнул, только засопел по-пьяному обидчиво, как сопел всегда, когда премьер-министры и вице-премьеры похмелялись без него. Не обращая внимания на делегацию лучших людей Рельсовска, вышедших встретить его, господин Президент обошел самолет и помочился на колесо шасси.

Потом, застегивая ширинку и косовато улыбаясь при этом, направился к народу, толпящемуся за заграждением.

Тогда народ еще любил господина Президента, а господин Президент думал, что любит этот народ.

Оглядев осунувшиеся от голода лица рельсовцев, Борис Николаевич заявил вдруг, что, конечно, потерпеть надо, но никаких безобразий с ценами он не допустит.

И он тут же подписал указ об увольнении заведующего городской базой Якова Абрамовича Макаронкина и директора ликеро-водочного завода Ивана Гавриловича Громыхалова.

— А зачем они цены вздули? — сказал Борис Николаевич Президент похмелившемуся премьеру Гохе, который надумал было выступить на защиту Якова Абрамовича и Ивана Гавриловича. — Что они думают? Если рынок, то теперь и не выпить? Не закусить? Нет. Конечно, теперь у нас рынок, теперь буржуи у нас, как и у них, понимаешь ли. Но наши буржуи — это, я скажу вам, наши буржуи. Если не хотят цивилизованными, понимаешь ли, буржуями быть, партбилет на стол и иди гуляй, понимаешь ли. Нынче не прежние времена! Нынче перестройка и суверенитет! Нынче, понимаешь ли, застоя мы не допустим.

Услышав такое, многие рельсовцы даже прослезились от умиления — еще никто из государственных мужей не говорил с ними вот так, по-рельсовски задушевно.

Свидетели утверждают, что и у самого Президента от сердечного умиления выступили на глазах слезы.

— Знаете, чего скажу я вам, — проговорил он. — Ежели жизнь у этого, понимаешь ли, народа ухудшится, то я сам, честное президентское, лягу, понимаешь ли, на эту рельсу!

Взрывом ликования было встречено заявление Президента.

— На рель-су! — скандировали они. — На рель-су!!!

И слезы радости сверкали на глазах.

Господин Президент вскоре уехал вместе с делегацией лучших людей на совещание, замаскированное в духе новых времен под банкет, а весть о его обещании распространилась по всему городу.

— Ну, как, бабушка? — спросил у прохожей старушки бабы Васи корреспондент главной рельсовской газеты Евгений Иудкин. — Хочется теперь, небось, тебе, карга старая, жить?

— А как же, сынок? — отвечала старушка. — Хочется, очень хочется. Очень уж охота посмотреть, как их с Михаилом Сергеевичем на рельсе задавят.

Повсюду в городе стихийно образовывались многочисленные Комитеты Охраны Рельсы, которые сокращенно назывались КОРами, а члены их — членкорами.

Это стихийное движение приобрело столь массовый характер, что не попавшие на совещание-банкет представители городской администрации не только не чинили препятствий, но и сами включались в дело охраны Рельсы.

И к тому времени, когда совещание господина Президента с лучшими людьми города через неделю все-таки завершилось, движение оформилось и организационно.

На аэродроме председатель Объединенного Общегородского Комитета Охраны Рельсы Иван Гаврилович Громыхалов поднес Президенту адрес.

Там было сказано, пускай, дескать, Борис Николаевич Президент реформу бережет родную, а рельсу город сохранит.

Отцвели и яблони, и груши,

Расцветал июльский иван-чай.

Выходи скорей, моя Катюша,

И у рельсы друга повстречай…

— помахивая длинными ногами, задушевно запели девочки из хора молодежной секции общегородского КОРа.

Сильно уставший за эту неделю господин Президент качнулся на Ивана Гавриловича и, обняв его, задремал, и хор затянул уже другую песню:

Но вернувшись из рейса,

С заграничных бесед,

На знакомую рельсу-у

Ты придешь посидеть…

Так вот и простился Рельсовск с зеленоватым господином Президентом. Он уехал куда-то в телевизорную даль продолжать реформы, а Рельсовск остался беречь историческую рельсу.

Вскоре после отъезда Бориса Николаевича Президента глава местной администрации господин Чижов разработал проект.

ЮНЕСКО, по мысли господина Чижова, должно было внести Рельсу в список памятников мировой истории, наравне с гробницами фараонов, а город Рельсовск объявить объектом мировой культуры.

И — кто знает? — может быть, этот смелый проект и оказался бы реализованным. Ведь тогда, развивая добрососедские отношения с бывшей империей зла, многие политики Запада старались поощрить становящуюся на ноги демократию. Отчего же было не поощрить смелое начинание рельсовчан по созданию собственных пирамид?..

Но помешали дилеры.

Надо сказать, что деятельность Комитетов Охраны Рельсы с самого начала встретила серьезное сопротивление в лице местных брокеров.

Дело в том, что у них уже были заключены контракты о продаже рельс в страны ближнего и дальнего зарубежья, и вот теперь все пути для этого вида частного предпринимательства оказывались перекрытыми.

«Голос дилера» в передовой статье «Они тормозят прогресс» обвинил членкоров в реакционности, а сами Комитеты Охраны Рельсы назвал подпольными райкомами давно уже запрещенной КПСС.

И хотя газета «На рельсу !» опубликовала опровержение, статья «Они тормозят прогресс» получила большой резонанс.

Господина Чижова сняли с должности, и на его место заступил господин Макаронкин, который — во исполнение Указа Президента городская торговая база была приватизирована — уже второй месяц сидел без государственной службы.

ТРЕТЬЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Некоторые историки предполагают, что дискуссия, развернувшаяся тогда на страницах рельсовских газет, явилась своеобразным эхом дискуссий, проходивших в ту пору в Москве…

Не знаю-не знаю.

Лично я разделяю мнение специалистов по прогнозам и маркетингу канцелярии Главного Предиктора Восточных Территорий.

Как справедливо отмечают эти аналитики, взаимосвязь рельсовских дискуссий с московскими не столь очевидна, хотя бы уже потому, что центр духовной жизни страны к тому времени уже сместился в Рельсовск.

Не рискну утверждать это наверняка, но бесспорно, что в Рельсовске, заглушаемые газетной шумихой, и произошли тогда события, в корне переменившие всю здешнюю жизнь.

И случилось это, когда большинство горожан уже успокоилось, полагая, что теперь всегда будут дискутировать членкоры, размышляя, на какую именно рельсу ляжет президент, всегда будут дилеры плести хитроумные интриги, стремясь выкрасть и продать в зарубежье рельсы.

Да-да!

Именно когда все успокоились и даже начали входить во вкус новой жизни, и произошли в городе странные, пугающие даже рельсовцев своей необъяснимостью события.

Когда начались они?

Перелистывая подшивки пожелтевших газет, я снова и снова пытаюсь определить тот момент, ту точку, от которой и начался, собственно отсчет Нового Времени Рельсовска.

Увы.

Я не могу сделать этого.

Так откуда же отсчитывать нам Новое Рельсовское Время?

Может быть, с того дня, когда в школе брокеров бывшие партийные деятели сели за парты рядом с уголовниками, тоже бывшими?

Или когда Рельсовский Совет народных депутатов принял решение перекрыть газопровод на Москву?

Или когда пенсионер Лимонов из Второго Федочуковища отбил атаку дилеров на памятник Ленину?

А может быть, с того момента, когда необъяснимо и резко упал урожай водки?

Не знаю.

Не убежден.

Я перелистываю пожелтевшую газету и чувствую, как, нарастая, поднимается во мне тревога.

Но какую же тревогу ощущали сами рельсовцы в предчувствии надвигающихся Перемен. А ведь эта тревога усиливалась еще и оттого, что события приближались незаметно, исподволь, и только тогда становились объектом общественного внимания, когда поправлять что-либо было поздно.

Но не будем, однако, нарушать порядок скорбной хроники.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, или ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПЕРВОЕ

Рельсовск с незапамятных времен населялся представителями различных национальностей, среди коих не последнее место занимали евреи.

Относились к ним в городе по-разному.

Пропащие рельсовцы, подобно А. И. Солженицину, склонны были винить евреев во всех несчастьях, происходивших с ними в последние столетия.

Но другие горожане — а их было большинство! — подобного мировоззрения не разделяли. Даже напротив, встречаясь с евреями, они почему-то всегда краснели, опускали глаза, старались побыстрее прошмыгнуть, словом, вели себя, будто заняли трешницу, а отдать позабыли.

И очень любили в Рельсовске порассуждать на тему неведомо откуда взявшейся, но такой неизбывной вины перед евреями.

— А как же иначе?! — отвечал на это Федор Михайлович Любимов, прозванный в Рельсовске мыслителем. — Какой же это яврей, ежели ты себя перед ним виноватым не чувствуешь? Это фикция одна, а не яврей!

— Но вина-то, вина-то откуда? А, Федя? Чего мы худого этим явреям сделали, чтобы виноватыми себя чувствовать?

— А хорошего чего? Ничего? Ну вот, отсюда и виноватость! Им же, явреям, если разобраться, тоже нелегко. Мучаются, бедные, что таким народом бестолковым управлять должны. А вы еще и не цените, оттого и сами мучаетесь, виноватость ощущаете…

Так просто и ясно разъяснял мыслитель самые загадочные явления природы, и восхищенные земляки не уставали дивиться его уму. Поспорив для приличия, они всегда потом хвалили Федю.

— А умной ты черт, однако… — говорили они. — Тебе бы в депутаты куда податься, а ты у ларьков спиваешься.

— Кто это сказал, что я спиваюсь? — удивлялся Федор Михайлович. — Вот дед у меня, да. Дед алкоголиком был. Отец тоже пил, но уже не так. А я совсем, можно сказать, против них слабо пью. И сын. Нет. Сын вообще не пьет, ему еще потерпеть надо пару лет. Вот когда три года исполнится, пускай догоняет нас, если сумеет. А что? Такая нация, понимаешь ли. Генсек пил, президент пьет. Что? Михаил Сергеевич мало пил? Ну, правильно.. У него и пятно на лбу от этого выросло, и с президентов его выгнали. А в президенты назначили другого достойного алкаша. Наш теперь человек в президентах.

— Депутат! Ну, чистый депутат! Прямо как Галка, чешет! — восхищались собутыльники.

— В депутаты он могёт, это да… Только чего мы-то без него делать будем? Мало ли еще чего спросить придется…

— Да. Депутатов и так хватает. А нам Федя и самим нужен!

Но мы отвлеклись…

Неизбывная рельсовская виноватость перед евреями, если и не украшала город, то, как справедливо отмечали наблюдатели, заметно смягчала местные нравы.

— Вот сука, а?! Подвинься, говорит! — возбужденно кричал у пивного ларька начальник местной милиции Петр Николаевич Исправников. — Мне, говорит, выходить надо! Ну, хотел я этому козлу в морду врезать, а потом думаю: вдруг еврей. Нехорошо тогда получится, решат, что антисемит я, из милиции выгонят.

— Да какой это еврей, Петр Николаевич? Я ж его знаю… Самый обычный инженер, в Восьмых Федорчуковищах живет. Вполне можно было по морде дать.

— Так откуда ж знать, — тяжело вздыхал Петр Николаевич. — Сомнение, понимаешь, взяло… А он, сука, понимаешь, воспользовался этим, сошел на остановке. Вот ведь гад! Пусть теперь только попадется мне!

Случай этот, а о нем даже в газетах писали, не единственный пример благотворного влияния городских евреев на местные нравы.

Или вот другой пример, также почерпнутый нами из газет.

Собирает, бывало, Петр Николаевич Исправников народ.

— Ты, — говорит, — на демонстрацию пойдешь. А ты чего встал? В морду давно не получал? Ты кем сейчас?! Ты вообще за демократию или совсем дурак, а?!

— Ну, кем-кем? — отвечают ему. — Пару раз демократом был. Пару раз коммунистом. Одно время в Районном Комитете Охраны Рельсы работал. Сейчас шабесгоем у Якова Абрамовича служу.

— А. В люди выбился, — говорит Исправников, и все вокруг вздыхают завистливо и вместе с тем по-рельсовски сочувственно.

Поэтому, когда замечено было, что евреи вдруг исчезли из города, событие это неприятно поразило как членкоров, так и дилеров. Достоверно известно, что даже самого Ивана Гавриловича Громыхалова это известие застало врасплох.

— Полно врать-то, — сказал он за обедом, услышав об этом исчезновении. — Я только что сам с Макаронкиным разговаривал.

— Так ведь Яков Абрамович не еврей, оказывается, — почтительно возразил Громыхалову его заместитель по политическим вопросам поэт Евгений Иудкин. — Поговаривали, правда, будто в детстве он евреем был, но нет, выдумки. Это теперь точно известно.

— Кто же он? Турок? Якут?

— Ничего точно не известно, Иван Петрович. Сам видел у него в паспорте «фаундрайзер» записано.

— А у тебя что записано? — оторвавшись от борща, спросил Громыхалов. — Может, ты тоже не еврей?!

— Какой же я еврей, Иван Гаврилович? — обиженно сказал поэт. — Если хотите, сами посмотрите…

И он, действительно, вытащил паспорт, где — Иван Гаврилович даже глазам своим не поверил! — было написано: «имиджмейкер».

— Что это за национальность такая? — удивился Громыхалов, разглядывая со всех сторон новенький паспорт. — Я думал, это самое, что такой национальности и на свете нет. И вообще.

— Не могу знать, — ответил Иудкин, бережно пряча документ в карман. — Мне паспорт менять надо было, вот и выдали такой. Господин Макаронкин говорит, что так теперь моя нация называется по уточненным данным.

Иван Гаврилович Громыхалов громко засопел и хотел смазать Иудкина по роже, но сдержался.

«Берите себе столько суверенитету, сколько сможете проглотить!» — вспомнил он мудрую мысль господина Президента, и даже в носу у него засвербело. Откуда знать было, сколько энти имиджмейкеры могли суверенитета проглотить.

Хлюпнув носом, он снова склонился над тарелкой с борщом.

Нос у него даже вспотел от испуга.

Да.

Всего ждал Громыхалов от Иудкина, ко всякому готов был, но чтобы вот так, сразу, имиджмейкером, понимаешь ли…

Защемило сердце от нехороших предчувствий. Да и вообще, нехорошо как-то сделалось, словно смысл из жизни вынули и живи теперь неизвестно как и зачем.

— П-простите, Иван Г-гаврилович, — отвлек его голос Иудкина. — Вы борщом капнули. А вам надо на правлении банка сейчас выступать.

— Ты чего, совсем охренел, Иудкин? — рассердился Громыхалов и запустил тарелкой в своего имиджмейкера. — Ты весь город опозорить хочешь?!

Ловкий Иудкин сумел уклониться от летящей тарелки, но возражать не стал. Он знал, что любой непорядок в своей одежде Иван Гаврилович воспринимал, как позор всего столь любимого им Рельсовска.

Оговорюсь сразу, что в нашей реконструкции исторических разговоров и ситуаций мы опираемся на достоверные свидетельства и источники.

Похоже, что так и было на самом деле.

Так и чувствовали себя рядовые рельсовцы.

Что-то этакое — не то хмарь, не то сумерки — нависло над городом, мучительное недоумение застыло в глазах, поползло по склонам, затопило многочисленные Федорчуковища.

И снова мысли рельсовцев привычно устремились к столице нашей Родины, но — увы! — напрасно вглядывались они в экраны телевизоров, напрасно льнули к приемникам. Ни по телевизору, ни по заграничным «голосам» ничего не говорили о Рельсовске, словно евреи никуда и не исчезали из города.

И это совсем уж сбивало с толку, от этого не хмарь даже, а едкий дым расползался по умам, выедая последние островки покоя…

— Да, — подтвердил на сходке у пивного ларька Федор Любимов. — Энто, уважаемые земляки, самое страшное и есть.

— Что, Федя? — заволновались рельсовцы. — Что энто?

— Ну, что молчат, — сказал мыслитель. — Значит, энто серьезно.

— Да ну, — нерешительно запротестовал Витя-райкомовец, недавно появившийся в Рельсовске, но уже сделавшийся известным своими антисемитскими взглядами. — Ну, пропали евреи, и хрен с ними! У нас и продукты пропадали, а жили… А тут… Глупое дело…

— Странно ты рассуждаешь, Виктор… — сказал в ответ Федя. — Порою даже и глупо. Ни за что не подумаешь, что в райкоме работал. Насчет продуктов у нас, по-моему, и из стариков никто не помнит, чтобы они в достатке были. А про евреев этого не окажешь. Они всегда имелись. Поэтому и на душе, Витя, спокойно было. Знали мы, если они рядом, то значит, и мы не пропадем. Хоть какого-нибудь продукта да завезут, чтобы с рядовыми обывателями и они не вымерли. А теперь что? Теперь, спрашивается, на кого надеяться?

Вот так, как всегда доходчиво, разъяснил Федор Любимов возможную альтернативу, но тревогу его слова не рассеяли.

Напротив, совсем неспокойно сделалось на душе обывателей.

Грустно было и жалко себя до невозможности.

— Что же теперь делать? Неужто и электричество отключат, Федя?

— Может, и отключат… — отвечал мыслитель. — С какой стати освещать, если даже евреев нет!

— И что же будет-то тогда с нами?

— А то и будет… — хладнокровно, как и подобает мыслителю, ответил Федор. — Видно, гражданы, скоро мы все исчезнем.

Томительная тревога, усиливаемая разными антисемитскими слухами, помешала рельсовцам с должной серьезностью отнестись к предсказанию мыслителя.

О словах Федора рельсовцы вспомнили, когда было уже слишком поздно…

ЧЕТВЕРТОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Прежде чем приступить к рассказу о Втором исчезновении, расскажу о том незабываемом впечатлении, которое произвели на меня Рельсовск и его замечательные обыватели, когда я впервые приехал в этот чудесный город хана Батыя, Петра Созонтовича и Бориса Николаевича.

Поразительно, но как только я появился в здешних оврагах, все сразу поняли, что я командировочный.

— Верно, — не стал спорить я. — Но объясните, как вы это определили? Мне это очень важно знать. Дело в том, что я работаю на секретной работе и должен сохранять инкогнито.

— А у нас такие, как ты, толстомордые, пешком не ходят.

Видит Бог, что я никогда не страдал полнотой, и поэтому слова эти показались мне необоснованной лестью.

Однако приглядевшись, я увидел, что на лицах окружающих членкоров и дилеров лежит печать того аскетического одухотворения, которая вырабатывается напряженной, непрерывной работой мысли. Остро и ясно светилось в глазах окружающих меня рельсовчан стремление побыстрее осуществить радикальное преобразование мира для его подлинного, действительного познания.

Особенно очевидно это стало, когда я попросил рельсовцев рассказать историю их славного града.

Свою историю рельсовцы любили, и дважды повторять просьбу мне не пришлось. Не прошло и нескольких минут, а я уже знал, что раньше на Рильсовщине жили-были графины.

Но потом пришел Ленин с ведром и графинов не стало, а в честь Ленина назвали Ленинград, а в честь ведра — Свердловск.

При Сталине по всей Рильсовщине цены снижали для народу.

При Брежневе деньги платили ни за что.

Потом Горбачев был, при нем социальную справедливость завели.

Теперь еще лучше.

Теперь можно, например, последние ботинки продать у вокзала, и никто у тебя документов не спросит.

Меня поразило тогда, насколько выстраданы знания в Рельсовске.

В каком-то другом месте человек пойдет в библиотеку, прочитает книгу и узнает все, что хочется, а в Рельсовске иначе. В Рельсовске любое знание через нутро, через почки, через печенку пропускают, и уже не искоренить потом это знание никогда, как не вывести никаким шампунем печеночную желтизну с лица.

И тогда, восхищенный духовной красотой жителей Рельсовска, я объявил возле пивного ларька, что присваиваю от имени Межгалактической комиссии статус масонского центра этому чудесному городу хана Батыя, Петра Созонтовича Федорчукова и Бориса Николаевича Президента.

Как ни странно, рельсовцы отнеслись к этому сообщению без особенного воодушевления.

— Это тебе с самим Ельциным надо поговорить! — сказали мне.

— С Ельциным?! А где я поговорю с ним?!

— Да вон же стоит он.

И мне показали на мужика с пульсирующей на виске синей жилкой. Он мычал и косо ухмылялся при этом.

— А кто это такой?! — удивился я.

— Этот-то? Так это и есть наш Борис!

— Ельцин?

— Ну да. Неужто сами не видите? Он уже только и может улыбаться. Метастазы пошли в мозг. Даже откуда он и то не помнит. Вот мы и зовем его Борей Ельциным.

Присмотревшись внимательней, я понял, чем была вызвана ошибка рельсовцев. Да. Ухмылка человека была такой же косоватой, как у Бориса Николаевича Ельцина, весьма схожим было и мычание, однако имелись и отличия, которые перечеркивали все сходства. Человек, стоящий возле рельсовского ларька, был трезвым и по-рельсовски тощим, и именно это и дало мне возможность сразу же опровергнуть ошибочное предположение…

Но это отступление.

Вернемся к нашему повествованию.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, или ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВТОРОЕ

Между прочим, именно в те дни, как явствует из документов, проблемы оголодания народов серьезно заинтересовали господина Громыхалова.

— Иудкин, ты чего, а?! — возмущенно закричал он, как явствует из воспоминаний. — Ну, я понимаю, что имиджмейкер ты, а не хрен моржовый. Но зачем старух голодом морить, а? Чего тебе, Иудкин, старухи худого сделали?

— Инфляция такая, — отвечал на это мечтательный поэт. — Дефолт. Это у нас только пятилитровый банк восьмилитровым стал. А у фаундрайзера этого, у Якова Абрамовича, слышали, целую литру слили. Теперь двухлитровый у него банк называется. Менаджмент, в общем.

— Менаджмент? — задумчиво переспросил Громыхалов. — А-а. Ну, тогда ладно. Чего же ты молчал про инфляцию? Я думал, ты просто так старух голод моришь, а раз дефолт, тогда все культурно, понимаешь ли.

Вот так, за делами, и проглядели все, — Иван Гаврилович Громыхалов не исключение! — что из города исчезают русские.

Исчезновение это совершалось хоть и не так стремительно, как исчезновение евреев, но тоже быстро, а результат оказался еще страшнее.

Вначале, как водится, исчезли с городских улиц русские буквы, магазины превратились вдруг в шопы, а дворцы культуры и клубы — в дансинги, казино и дискотеки.

И в разговорах рельсовцев все реже попадались прежние, старорусские слова.

— Эксклюзивный дистрибьютер фирмы «Яков Макаронкин», — представлялся рассерженным покупателям директор какого-нибудь «шопа».

— Отрубей бы пачечку, — оробев, просил клиент. — Или очистков картофельных пару килограммов.

— У нас теперь бартер, — снисходительно улыбался эксклюзивный дистрибьютер. — Рельсы, медь. Все конкретно. Хошь очистков купить, конвертируемую валюту неси. Мани-мани, валенок! Баксы, одним словом!

В комитетах охраны рельсы разговоры, разумеется, велись другие, но тоже для постороннего человека не вполне понятные.

— Консенсус… Импичмент. Спикер, — мелькали тут слова.

Человеку, никогда не бывавшему в Рельсовске, невозможно поверить, что, не взирая на столь явные приметы грядущего исчезновения, сами рельсовцы ничего не замечали.

Увы, это так.

И дело тут не только во всеобщей удрученности по поводу исчезновения евреев, не только в умственной хмари, мешающей замечать иностранные буквы на вывесках и непонятные слова в разговорах.

Странно, конечно, но главную роль в равнодушном привыкании горожан к новизне сыграл человек по имени Марк Кузьмич Калужников.

О! Он был истинный русский патриот.

Марк Кузьмич ходил в хромовых сапогах, рубашке-косоворотке, играл на гармони, и его знал весь Рельсовск.

К тесному знакомству с Калужниковым, опасаясь прослыть антисемитами, просвещенные горожане не стремились, но истинным патриотом признавали безоговорочно и втайне надеялись на него, как надеялись жители древнерусских городов на своих богатырей, отправленных в степь, на заставу.

Хотя и позволяли себе рельсовцы подшучивать над хромовыми сапогами Марка Кузьмича, над его косовороткой, но втайне были уверены, что пока есть Калужников, до тех пор ничего плохого с русскими не случится, а если и возникнет опасность, Марк Кузьмич в своей косоворотке, в своих хромовых сапогах встанет и посечет злодеев богатырским мечом.

Вот и в то утро, когда врасплох застигло рельсовцев страшное известие об исчезновении всех русских (об этом объявил по местному радио глава администрации Яков Абрамович Макаронкин), горожане двинулись со всех концов города к дому богатыря-патриота.

Они шли сюда, не таясь…

Во-первых, час мужества пробил на рельсовских часах, а во-вторых, коли евреев нет, значит, и антисемитов быть не может, — так рассуждали рельсовцы и безбоязненно стекались к избе народного заступника.

А здесь.

Здесь, как выстрел из-за угла, ждало их страшное известие. На стене избы русского богатыря Марка Кузьмича красовалась вывеска: «Офис Полулитрового банка Брокер Марк Калужников и К°».

Трудно, а может, и невозможно описать смятение, охватившее рельсовцев в то туманное утро.

Старожилы говорили, что такое наблюдалось в Рельсовске лишь во времена нашествия Батыя, когда к стенам города подступили орды свирепого хана.

Нестройные крики и вопли раздавались на площадях и плохо заасфальтированных улицах. Женщины уходили прятаться в сумрачную глубину оврагов, в домах плакали брошенные дети. Горе и скорбь воцарились в городе.

В многочисленных брокерских конторах и Комитетах охраны рельсы шли в те дни беспрерывные заседания. Брокеры и членкоры яростно обвиняли друг друга в разразившейся катастрофе.

— Ни одна сволочь не исчезла бы из города, если бы мы успели продать рельсы в ближнее зарубежье! — кричали они. — Пешком-то далеко не уйдешь!

— Нет! — еще яростнее возражали членкоры. — Это не есть правда. Если бы удалось достигнуть общественного консенсуса, рэкетиры сумели бы отловить всех дезертиров, невзирая на их национальность и средство транспорта. Никто не исчез бы из нашего города, столь знаменитого нашествием Батыя и приездом Бориса Николаевича Президента.

В промежутках между дискуссиями и дилеры, и членкоры сочиняли возмущенные телеграммы в столицу нашей Родины — город НАТО.

Телеграммы — увы — так и не удалось отправить, поскольку выяснилось, что телеграф уже шесть месяцев назад был приватизирован, и в его залах разместилась центральная биржа Рельсовска.

— Если бы я знал! — рвал на себе волосы бывший глава администрации, а сейчас президент Двухлитрового банка Яков Абрамович Макаронкин. — Если бы я знал такое, разве стали бы мы приватизировать телеграф? У нас еще больница не приватизирована! Ведь и в школе можно было биржу разместить. Что там, в школе, делает Пятилитровый банк господина Громыхалова?

— А что в детском саду делает ваш двухлитровый банк, господин Макаронкин? — кричал в ответ уполномоченный Пятилитрового Банка господина Громыхалова. — Вы хотите сказать, для Центральной биржи не хватило бы места в детском саду?!

Да.

Такого взлета патриотизма не помнили площади древнего Рельсовска со славной поры двенадцатого года, когда собирали здесь ополчение для армии фельдмаршала Кутузова.

Яростные споры не стихали на площадях дотемна.

— Рельсовск есть русский город! — торжественно объявили на своем заседании членкоры.

— Нет! — решительно опровергли их брокеры. — Рельсовск не есть не русский город!

— Брокер есть набитый дурак! Рельсовск всегда будет русским городом.

— Это членкор не есть умный меншен! — отвечали дилеры. — А Рельсовск не есть иностранный штадт.

После чего дискуссия неотвратимо перерастала в драку.

Дрались в тот день повсюду.

Дрались на городских стритах, дрались в оврагах и даже на крышах офисов тоже дрались.

— Есть!

— Не есть! — гремело в облетевших садах и брокерских конторах, на пригородных перронах и в Комитетах Охраны Рельсы.

Особенно отличился в те дни Петр Николаевич Исправников, недавно назначенный директором НИИ Человека и Трупа.

Не опасаясь уже прослыть антисемитом, он носился по Рельсовску и, не разбирая, работал кулаками, едва только замечал недостаток патриотизма.

— Ах ты, сука! — говорил он и с разворота лупил прямо по зубам.

Особенно сильно в тот день досталось от него известному своими антисемитскими настроениями Вите-райкомовцу, а также поэту Евгению Иудкину, который трудолюбиво, как бурундук, стремился запечатлеть в стихах Второе исчезновение, поскольку за поэму о Первом исчезновении он получил Большую литературную премию «Пэн-дилер».

Забегая вперед, скажем, что цикл стихов Евгения Иудкина о Втором исчезновении, который он завершал, залечивая полученные увечья, был отмечен литературной премией «Золотая рельса».

Побили, между прочим, и надежу — богатыря Марка Кузьмича.

Но это случилось еще утром, когда громили «Полулитровый банк Брокер Марк Калужников и К°».

ПЯТОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Прерываю повествование, предвидя ваши удивленные возгласы по поводу дивного устроения города Рельсовска и его жителей.

Дивно? Конечно же, дивно.

Но — увы-увы! — я не могу дать вам необходимых разъяснений, поскольку хотя и запрашивал свои масонские инстанции, однако разрешения на публикацию секретных сведений пока не получил.

Намекну только, что многие события здешней истории происходили и происходят в рамках программы подготовки передислокации в другую Галактику. А техника межзвездных перелетов не допускает различия между членами экипажей по национальному, половому и даже возрастному признаку. В межзвездных перелетах, как и в алкоголизме, нет ни эллина, ни иудея — одни только земляне.

Как говорил Н. Ф. Федоров, «перед лицом космической силы умолкают все интересы, личные, сословные, народные, один только интерес не забывается, интерес, общий всем людям, т. е. всем смертным».

Но всё-всё.

Умолкаю, чтобы не нарушать режим секретности и не подвергать вас опасности, которое несет в себе несанкционированное вышестоящими инстанциями знание, о котором и говорится, что многие знания умножают великие печали.

Вы можете пытать меня, пригласив директора Института Человека и Трупа Петра Николаевича Исправникова или полевого командира Витю-райкомовца.

Но что вы выведаете, я и сам не знаю.

Признаюсь, что я тоже, как и вы, пока еще не до конца посвящен в Замысел, то есть сам Замысел известен мне, но детали — нет.

Но, главное, я не могу разглашать ни под какими пытками, какими силами организовывались эти исчезновения и какая преследовалась цель.

Скажу только, что силы эти могучие, а цель — светлая.

Тем не менее приступая к изложению обстоятельств и существа Третьего исчезновения, должен предостеречь вас от скороспелых суждений и осуждений.

Прошу, прошу вас поверить мне на слово, что ни о какой альтернативной половой ориентации речи тут не идет.

Уверяю, что в основной массе рельсовцы почитали институты семьи и брака. Женщин здесь любили, дарили им цветы на восьмое марта, а если и били, то не всех и не каждый день…

Другое дело, что, как утверждает мой друг, философ Федор Михайлович Любимов, еще в давние, застойные времена рельсовцы, уже предчувствуя предстоящие метаморфозы и предуготовляясь к ним, независимо от пола, возраста и национальности, перестали воспринимать любовь и достаток в отрыве от социума.

Глубокую мысль эту простыми и ясными словами разъяснял рельсовский мыслитель Федор Михайлович Любимов, когда я купил ему бутылку водки.

— Рельсовец неприхотлив… — рассказал он. — Наш человек довольствуется самым малым, если этого малого у него все-таки чуть-чуть больше, чем у соседа по оврагу… Это свойство и объединяет нас. Здесь истина. Тут бутылка зарыта.

— Какая бутылка? — спросил я.

— Бутылка истины! — сказал Федор Михайлович.

Ошеломительно глубокая мысль!

Мне представляется, что объединение, независящее от национальных, половых и возрастных различий, важно не только для Рельсовска, но и для всей истории нашего Отечества, так смело вставшего на путь демократических преобразований…

Федор Михайлович Любимов согласился с моей оценкой его суждения и добавил, что накануне перестройки любой рельсовец охотно соглашался жить еще хуже, если его сосед будет жить совсем плохо.

Именно это феноменальное дружелюбие и обусловило в городе столь высокий рейтинг Петра Созонтовича Федорчукова, зеленоватого господина Президента и хана Батыя.

— Чем хорош Президент? — спросил Федор Михайлович. — Раньше соседка Калужникова, бывало, новые сапоги купит, и моей дуре, Люське, такие же подавай. На водку, можно сказать, ничего и не оставалось. Пили гадость всякую. А теперь нет. Что теперь соседка купит, если у ее Калужникова полулитровый банк накрылся и он ни хрена не получает? Вот и выходит, что мне облегчение от этого — Люське нечем теперь попрекнуть меня! Правильно?

Я ответил, что хотя я и являюсь незаконнорожденным сыном Э. А. Шеварднадзе, но мне понятны заботы простых рельсовцев.

— Кроме этого, — отметил я. — И в Канцелярии Главного Предиктора Рельсовских Восточных Территорий, в принципе, согласны с подобной постановкой вопроса.

Федор Михайлович Любимов согласился со мной.

Он сказал, что Иван Гаврилович головастый мужик, хотя и не хочет пропить с ним свой Семилитровый Банк.

Еще Федор Михайлович сказал, что не любит немецкой философии.

— А зачем любить немецкую философию? — спросил я. — Задача землян ощутить себя землянами или хотя бы рельсовцами. А для этого необходимо, прежде всего, освободиться от ига Канта.

— Правильно, — сказал Федор Михайлович. — Ленин говорил, дескать, немец так глубоко роет, что если заглянуть в яму, уже ничего не увидеть там, кроме самого немца. Никакой бутылки там не увидишь. А у тебя, Додик, ничего не осталось?

У меня — увы! — ничего не оставалось, и поэтому приходится возвращаться к истории города Рельсовска.

ГЛАВА ПЯТАЯ, или ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ТРЕТЬЕ

В патриотическом угаре, охватившем Рельсовск, как-то и не заметил никто, что вслед за русскими начали исчезать из города мужчины, женщины, старики, дети…

Самое удивительное, что рельсовцы как бы и не заметили это исчезновение. Не сопровождалось оно никакими общественными катаклизмами…

Не было даже хмари в умах, как после исчезновения евреев.

Не было даже и многочисленных мордобоев, которыми отметил Рельсовск исчезновение русских.

И даже струны лиры рельсовского певца Евгения Иудкина не зазвенели в печали, когда исчезли из города мужчины, женщины, старики, дети…

— Как же так?! — удивится читатель, не знакомый с рельсовской жизнью. — Мужчины и женщины! Дети и старики! Отношения полов! Что же за население проживает в сем славном граде, коли и такие изъятия из их жизни могут проходить незамеченными!

Что тут скажешь в ответ?

Не об этом ли и говорил в своем знаменитом выступлении Главный Предиктор Рельсовских Восточных Территорий президент Семилитрового банка Иван Гаврилович Громыхалов.

— Мы не должны переть против народного волеизъявления, — сказал он тогда, обращаясь к населению. — Не надо думать, будто мы не любим нашего Бориса Николаевича Президента. Как мы можем не любить его, если столько сил тратим, чтобы сберечь рельсу от зараз-дилеров, устраивающих Двухлитровые Банки в детских садиках, а Биржи — в узлах связи. Президент — такое явление народного духа, что его и сравнить не с кем! В единственном на весь мир экземпляре существует! И линию ведет очень правильную. Хуже, конечно, живем, но хуже — обратите внимание! — всем сразу стало. И все сразу мы одинаковыми стали в том смысле, который вкладываю в это слово я, Борис Николаевич Президент и другие выдающиеся мыслители. Конечно, полезли наверх разные пустяковые люди, но Борис Николаевич Президент их быстро привел в сознание. И за это, конечно, спасибо ему. За капитализм с социалистическим, так сказать, лицом. И рельсу для него мы непременно должны сберечь. Тем паче, что теперь у народа огороды там.

Разумеется, необыкновенное дружелюбие рельсовцев создавало предпосылки, чтобы процесс, как говорится, пошел, но сами исчезновения, и Первое, и Второе, а особенно Третье, это, по справедливому замечанию Федора Михайловича Любимова, тайна велика есть…

И совершились они потому, что должны были совершиться.

Если в автобусе теперь просили уступить место, можно было услышать в ответ:

— Это ты есть пожилой человек? Граждане! Я смеюсь с нее! Эта дилерша за старушку себя выдает! А сама пивом на вокзале торгует! По тридцать рублей за бутылку дерет и еще старушкой себя называет!

Вот так, трудно и непостижимо, изменилась жизнь в Рельсовске, и скоро даже самые упрямые скептики вынуждены были признать сей факт, как в свое время признали всенародного избранного Бориса Николаевича Президента.

А следом за политиками свыклись с исчезновением и рядовые рельсовцы.

Однако было бы большим упрощением считать, что в опустевшем Рельсовске не осталось никого, кроме членкоров и дилеров.

Существовали здесь и другие значительные группы населения.

И прежде всего тут нужно упомянуть о сникерсах.

Тщедушные и накачанные, умные и недоразвитые, плохо одетые и «упакованные», они отличались необыкновенной любовью к шоколадкам, сделанным из сои и завернутым в яркие заграничные бумажки на местной оптовой фирме Якова Макаронкина.

«Каждый малолетний рельсовец должен быть сникерсом! — призывал «Голос дилера». — ХРАНИТЕ ДЕНЬГИ В ТРЕХЛИТРОВОМ БАНКЕ ЯКОВА МАКАРОНКИНА!»

«Наши дети превратились в сникерсы! — била тревогу газета объединенной оппозиции «На рельсу». — ЛУЧШЕЕ МЕСТО ДЛЯ ВАШИХ СБЕРЕЖЕНИЙ — ДЕВЯТИЛИТРОВЫЙ БАНК ПЕТРА ГРОМЫХАЛОВА!»

В школах, меценируемых Центральной биржей, учебные программы состояли из просмотра рекламных роликов, а в конце занятий учителя диктовали домашнее задание:

«Съесть один «марс» и два «баунти» кондитерской фабрики Петра Громыхалова, три «сникерса» фирмы Якова Макаронкина».

Сникерсов легко было узнать среди остальных рельсовцев.

На одежде у них и на ранцах, как ордена, красовались красивые заграничные обертки «сникерсов», «баунти», «марсов».

Немало было в Рельсовске и рэкетиров.

Возглавлял их уже знакомый нам директор Научно-исследовательского института Человека и Трупа Петр Николаевич Исправников, и его рэкетиры пользовались в городе всеобщей любовью и уважением, в отличие от отморозков полевого командира Вити-райкомовца, которых в Рельсовске только уважали, но не любили.

Рэкетиры Петра Николаевича Исправникова, по общему мнению, были ниспосланы самим небом в несчастный, покинутый русскими и евреями, мужчинами и женщинами, стариками и подростками город. Именно рэкетиры, как утверждал мыслитель Федор Михайлович Любимов, поддерживали и в нынешних рыночных условиях главный рельсовский принцип, по которому твой сосед должен жить хуже тебя.

Кроме того, рэкетиры вели большую созидательную работу… Это благодаря им работал в Рельсовске завод «Рэкетир», выпускавший необходимое для занятий рэкетом снаряжение и оборудование, это благодаря им функционировал спортклуб «Юный качок», который активно посещали все сникерсы. На заводе трудились многие членкоры, а местные дилеры поставляли продукцию завода в ближнее и дальнее зарубежье.

Об успехах завода с гордостью писал «Голос дилера», когда нужно было показать, что нарастает выпуск товаров народного потребления, а газета «На рельсу!» регулярно освещала все соревнования сникерсов.

Правда, каждое утро в оврагах обнаруживались обезображенные трупы, но рельсовцы склонны были относить их к последствиям эпидемии, уже давно бушевавшей в городе…

Как утверждала газета «На рельсу!», эпидемию вызвало обилие киосков, однако между строчек можно было прочесть, что трупы — это дело полевого командира Вити-райкомовца.

Ну а «Голос дилера» от комментариев воздерживался и только из номера в номер печатал некрологи на пострадавших от эпидемии брокеров, ибо некрологи и составляли основную статью доходов «Голоса».

Злые языки утверждали, что это сам «Голос» и спонсирует гражданские войны и отморозков полевого командира Вити-райкомовца, чтобы не потерять рынок некрологов …

Однако не многочисленные исчезновения, не дилеры, не членкоры, не сникерсы и даже не санитары общества — рэкетиры определяли духовный климат предуготовленого к великому преображению города.

Определяла этот климат необыкновенная любовь к Борису Николаевичу Президенту.

ШЕСТОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

НАЧАЛО

Прерву здесь повествование, чтобы засвидетельствовать своими личными впечатлениями факт почитания Бориса Николаевича Президента в Рельсовске.

Помню, я спросил однажды, как мне пройти на такую-то улицу, а в ответ услышал, что Президент на 1/3 состоит из партийного чванства; на 1/3 из диссидентского предательства, а на 1/3 из алкоголя.

— А еще на 1/10 из чего? — позабыв про улицу, на которую мне надо попасть, заинтересовался я.

— Из Бурбулиса! — отвечали мне охотно и незамедлительно.

Точно так же и в гостиничном номере, где я проживал, пока меня не ввели в права владения недвижимостью, оставленной мною в Рельсовске. Мне довелось здесь встрять в разговор двух дилеров. Долго и нудно рассуждали они, что папиросы «Беломор» дилеру не подходят, надо типа «Мальборо», иначе никто из серьезных пацанов не будет и разговаривать с тобой.

— Но я же не накуриваюсь «Мальборо».

— А никого не колышет, чем ты накуриваешься! Это когда будешь иметь хотя бы двухлитровый банк, можешь типа махры палить. А пока делай, как я говорю: без «Мальборо» и ствола на дела не ходи!

— Понял. Это как, типа, в Америке?..

Должен признаться, что, являясь грузинским евреем, я очень ревниво отношусь к восхвалению негрузинских обычаев. Вот и теперь я не удержался и заметил, что в Америке престиж поддерживается маркой машины, домом бизнесмена, а не сигаретами, которые он курит.

— Не догоняю, — сказал своему другу молодой дилер. — Этот чехол типа американца, да?

— Нет, — сказал я. — Я — грузинский еврей и меня зовут Давид Эдуардович Выжигайло. Многие мои друзья бывали в Америке. Например, господин Луков. А главное — мой приемный отец, Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе долгие годы работал на американское правительство. И уверяю, я вас не обманываю.

— Ну и что? — сказал бывалый дилер. — С машинами и особняками у нас пока напряжёнка, но все остальное — не хуже Америки. И рэкетиры, и президент. И ты, шеварнутый, зацени, что нашего Президента в Америке гораздо больше любят, чем своего.

— Это точно, — вздохнул я. — Эдуард Амвросиевич говорит, что свой дурак грех, а чужой — смех. Он, между прочим, поэтому и уехал из этой страны.

И, отвернувшись к стене, я заснул. Мне удалось сделать это, потому что мои соседи-дилеры озадаченно смолкли после моей реплики.

Однако часа в три ночи меня разбудили.

— Чего случилось? — спросил я.

— Ничего, — ответил бывалый дилер. — Просто я тут типа мысли надумал.

— Какой?

— Ну, это. Борис Николаевич умный все-таки.

— Почему?! — досадуя, спросил я.

— Потому что он типа Кремля — сидит и конкретно командует всеми! И твой папашка в шестерках у него козлит! Сечешь?

Изложив мучившую его мысль, дилер торжествующе улыбнулся и, улегшись в свою постель, облегченно захрапел.

Разумеется, если бы я был простым грузином, я бы не стерпел, и кто знает, может быть, в Рельсовске вспыхнула бы большая Кавказская война, но поскольку в жилах моих течет немало еврейской крови, я поступил более мудро — этого не очень умного дилера я поставил на место на страницах своей истории Рельсовска.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, или ГРАЖДАНСКИЕ ВОЙНЫ В РЕЛЬСОВСКЕ.

НАЧАЛО

Да-да.

Невзирая на необыкновенное дружелюбие рельсовцев, несмотря на подвижническую работу рэкетиров, возглавляемых Петром Николаевичем Исправниковым, гражданские войны не миновали Рельсовск.

Войн таких было в Рельсовске двести пятьдесят шесть.

И если самые первые гражданские войны велись между дилерами и членкорами, то в дальнейшем, когда счет войнам перевалил на второй десяток, вопрос, кто и с кем воюет, утратил изначальную ясность.

Еще более непонятными были причины войн.

Порою, чтобы вспыхнула кровопролитная бойня, хватало одного неосторожно или неграмотно сказанного слова.

Двадцать шестая гражданская война в Рельсовске началась, например, из-за знаков препинания в стихотворении Евгения Иудкина.

— Как так?! — спросите вы. — Мы знаем, что Евгений Иудкин выдающийся мастер поэтического слова, но воевать из-за его стихов!..

— Не стихов! — говорю я. — Из-за знаков препинания в стихах!

— Тем более, если не из-за стихов! Тем более, если из-за каких-то знаков препинания! Это же нелепость! Как могло получиться такое?!

— А вот так! — отвечаю. — Как было, так и было! Но если вам интересно, расскажу подробнее.

Впервые стихотворение Евгения Иудкина «На смерть тещи президента» появилось в газете «На рельсу!».

Ведь надо же так изолгаться, что теща твоя со стыда померла!

За Отчизну не стыдно!

Великого братства народная сила крепка!

А в «Голосе дилера» изменили знаки препинания, и получилось иначе:

Ведь надо же так изолгаться…

Что? Теща твоя со стыда померла за Отчизну?!

Не стыдно?

Великого братства Народная сила крепка?!

В публикации «Рельсы» многие усмотрели выпады против Бориса Николаевича Президента, а в публикации «Голоса» — против самого народа. А поскольку и народ, и Бориса Николаевича Президента в Рельсовске все любили, то гнев, обрушившийся на Евгения Иудкина, не имел границ.

Рельсовцы тогда сошлись во мнении, что Иудкина надо задавить или повесить.

Но за что?

За оскорбление президента или за плевок в лицо народа?

Тут-то и начались разногласия…

Разумеется, этот чисто литературоведческий, текстологический спор мог бы разрешить сам Евгений Иудкин, если бы честно объявил, за что его надо удавить, но — увы? — Иудкин смалодушничал.

Он повел себя недостойно звания лауреата многочисленных премий и трусливо заявил, будто вообще не пользуется знаками препинания, поскольку плохо разбирается в них.

Поэтому-то, за ненадобностью, о Евгении Иудкине позабыли и сразу принялись за хорошую, длившуюся почти две недели двадцать шестую гражданскую войну.

И все-таки это только на первый взгляд кажется, что двадцать шестая гражданская война началась без всякой причины.

Если мы вдумаемся, то увидим, что поводом и смыслом ее стал необыкновенно высокий, голубоватый рейтинг Бориса Николаевича Президента.

ШЕСТОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Уже вселившись на принадлежащую мне жилплощадь, я вызвал самого умного рельсовского обитателя Федора Михайловича Любимова и, проинформировав о разговоре с дилерами, состоявшемся в гостинице, открыто заявил, что фанаберия еще никого не доводила до добра.

Выслушав меня, Федор Михайлович согласился.

— Вот именно! — сказал он. — Я это всегда своей Катьке говорю.

Я не сразу понял, в чем дело, но Федор Михайлович объяснил мне, что именно из-за фанаберии его супруги Катьки в свое время вспыхнула в городе сорок восьмая гражданская война.

Я попросил Федора Михайловича изложить эту волнующую историю поподробнее.

— Уверен, — сказал я, доставая из тайника бутылку и блокнот, в котором вел записи, — что услышу нечто достойное песен Гомера. Как это замечательно! Эллада. Одиссей. Корабли. Троя. Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына. Может быть, я изложу этот эпизод в своей Истории гекзаметром.

— Ну, почти так и было всё, как у Гомера, — скромно сказал Федор Михайлович, откупоривая бутылку. — В том смысле, что гекзаметром. В общем, так.

И он прочитал нараспев:

Катька в тот день на пикник собралась к рэкетирам…

Тяпнула, дура, пару стаканов водки зеленой и рассказала,

будто бы в НАТО шпионкою служит…

ШЕСТАЯ ГЛАВА, или ГРАЖДАНСКИЕ ВОЙНЫ В РЕЛЬСОВСКЕ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Дерзкое самозванство Катьки не обмануло бы многоопытного Петра Николаевича Исправникова. Недаром столько лет проработал он в правоохранительных органах, а теперь взялся за нелегкое дело руководства НИИ Человека и Трупа.

— Полно врать, — сказал он. — Чего у нас НАТЕ делать?

— Ну, не скажите, Петр Николаевич, — запротестовал господин Петров, недавно устроившийся работать бухгалтером к Петру Николаевичу. — Некоторым, конечно, кажется так, а на самом деле, отчего же? У нас завод «Рэкетир» работает и много чего выпускает. НАТА вполне могла бы этим заводом заинтересоваться… Все-таки и в страны ЕЭС оборудование поставляем.

— А! — пренебрежительно сказал Исправников. — Врёт всё Катька. Если бы она шпионом НАТЫ была, я бы давно уже ей руки и ноги пообломал. А она кто? Что я не знаю, что она с Федькой возле ларьков околачивается.

— Ну откуда вы можете все знать, Петр Николаевич? — не унимался бухгалтер Петров. — Вы ведь, извините, Петр Николаевич, вы все-таки пока не НАТА.

— Я не НАТА? — рассердился вдруг Петр Николаевич. — А что такое эта НАТА против меня?

— Вы, Петр Николаевич, НАТА, конечно, но так сказать, в масштабе нашего города, — примирительно сказал Петров.

И, может быть, этим и закончился бы инцидент, но Катька Любимова, обидевшись, что ее не хотят признать шпионкой НАТЫ, вдруг насмешливо и очень конкретно для Петра Николаевича захохотала.

Засмеялся и бухгалтер Петров.

Метнув на Катьку обиженный взгляд, Петр Николаевич встал и занес кулак, чтобы покарать обнаглевшего насмешника.

— Не трогай меня! — заверещал бухгалтер Петров. — Я есть приезжая морда! Я еврей. Меня бить нельзя! Кто тебе наводку делать будет?

— Что? — изумился Петр Николаевич. — Что ты сказал, козел вонючий? Евреи у нас еще до татаро-монгольского ига исчезли. С тех пор маемся с козлами всякими!

И он погрузил в трепещущего Петрова увесистый кулак.

И опять появился шанс, что все закончится миром, и Петр Николаевич просто забьет этого козла Петрова, и наутро в овраге найдут его труп, но сорок восьмая гражданская война все-таки не начнется, а если и начнется, то не так и не в этот вечер.

И вот тут, когда вроде бы всё так мирно и хорошо устроилось, Катька вскочила вдруг, опрокинув в костер котелок с варевом, и с криком: «Наших мочат!» — побежала вдоль насыпи.

Очень не хотелось Петру Николаевичу идти в этот вечер на гражданскую войну, хотелось просто оттянуться с друзьями, отдохнуть маленько от забот, и вот надо же.

От расстройства он даже Петрова добивать не стал.

Вытащил из кармана поллитру и, отпив половину из горлышка, протянул бутылку поверженному бухгалтеру.

— Вот ведь дура! — сказал он. — Отдохнуть по-человечески не даст.

— Я же говорю, что шпионка она… — глотнув водки, сказал Петров. — Не сердитесь, Петр Николаевич, а ведь и в самом деле: не НАТА ли ее заслала к нам?

Петр Николаевич задумчиво посмотрел на свой кулак, но бить Петрова не стал.

— А хрен ее знает… — сказал он. — Может, и правда шпионка.

Подумал немного и добавил:

— А ты, Петров, тоже много на себя берешь. Как тебя угораздило нелепость такую сказать? Ну, что еврей ты… Ты что своим умом думаешь? В антисемиты меня записать хочешь? А я ведь и по понятиям могу разобраться с тобой.

— Что вы, что вы, Петр Николаевич! — Петров от испуга поперхнулся водкой, и бороденка его задрожала от страха. — Ну, как вы такое думать можете? Разве бы посмел я! Так, по глупости своей козлиной ляпнул! Что вы! У меня и в паспорте так национальность обозначена, дескать, Петров — козел вонючий. Убили бы меня, с вас бы только за козла и спросили, а больше не за что спрашивать. Никаких бы последствий для вас не было.

— Ну, то-то, — смягчаясь, сказал Петр Николаевич, который ничему в жизни не удивлялся и ничего не боялся, кроме как прослыть антисемитом. — Так-то лучше. Ну, пошли что ли? Кажись, уже стреляют там…

Петров торопливо допил водку и вскочил.

— Пойдемте, Петр Николаевич! — радостно сказал он.

— Запевай тогда! — скомандовал Исправников.

— Дан приказ ему на запад.

Ей в другую сторону…

— запел Петров.

— Уходили рэкетиры

На гражданскую войну!

— подхватил Петр Николаевич песню о тревожной рекитерской юности.

ШЕСТОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

ОКОНЧАНИЕ

Некоторые читатели, без сомнения, удивятся, почему я так подробно рассказываю о начале сорок восьмой гражданской войны.

Мне уже досаждали этими вопросами.

— Чем, — спрашивали, — Давид Эдуардович, заурядная сорок восьмая гражданская война привлекла внимание такого крупного деятеля Всепланетного масонства, как вы? Ведь во время сорок девятой гражданской войны, когда брокер Нужников выкатил из своего киоска гаубицу и начал обстреливать здание вокзала, где заседал Городской Комитет Охраны Рельсы, события разворачивались гораздо драматичней.

Ну, что тут сказать.

Я мог бы сослаться на инструкцию Центра Всепланетного Масонства, предусматривающую, что при передислокации в другую Галактику населения предпочтительнее использовать как раз такие вот неприметные, как сорок восьмая гражданская война, приемы. Но вы понимаете, что разглашать инструкцию я не имею права.

Хотя и опирается эта инструкция на вполне открытые источники, многие из которых вы можете найти в книге Н. Ф. Федорова.

Помните про неродственность, которая в ее причинах обнимает и всю природу, как слепую силу, не управляемую разумом?

Подумав так, я достал из ящика стола милицейскую фуражку с красным околышем и задал вопрос Федору Михайловичу Любимову, правда ли, что его супруга Екатерина Ивановна Любимова является шпионкой НАТО.

— Какая Ната? — удивился господин Любимов, не сводя глаз с моей фуражки. — Я не знаю, гражданин начальник, никакой Наты. Катьку знаю. Розу знаю. Помнишь, гражданин начальник, у Тургенева. Как хороша, как свежа была Роза!

Но я не позволил ему уйти от ответа.

— А Сара? — спросил я, показывая ему масонский знак.

— Да, Додик, — сказал Федор Михайлович. — Сара тоже была тогда свежа!

— Но тогда не лукавь, Федя, и расскажи и про Нату. Неужели ты мог забыть Нату?

— Как же я мог забыть Нату, Хавьера Салана и Мадлен Олбрайт? — сдался Федор. — Зачем ты говоришь такое, начальник?! Еще Иван Сергеевич Тургенев писал, как хороши, как свежи были Роза, Сара и Ната.

— А Сербия?

— А что Сербия, Додик? Сербия — не Роза, не Сара, не Ната и даже не Черномырдин.

— Но Роза.

— Но Сара. Но Хавьер Салана!

— Но Ната. Но Мадлен Олбрайт!

Мы долго беседовали так с Федором Михайловичем Любимовым, пока он не превратился в мое отражение в зеркале. О! Я многое понял в тот вечер.

Мне стало ясно, почему так трудно, но всегда правильно, всегда в верном направлении вершится история и самого Рельсовска, и войн, которые прокатываются по его улицам. И только одного так и не смог понять я, почему Главный Предиктор Восточных Территорий, господин Иван Гаврилович Громыхалов поручил заниматься составлением истории города Рельсовска именно мне.

Я легкомысленно взялся за эту работу, но я ведь даже и не подозревал, как все запутано в рельсовской истории. Забегая вперед, скажу, что и об опасности изучения ее, я тоже тогда не подозревал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, или ГРАЖДАНСКИЕ ВОЙНЫ В РЕЛЬСОВСКЕ.

ОКОНЧАНИЕ

А сто сорок вторая гражданская война?

Немыслимо понять, почему вдруг все заговорили о Чечне, хотя она по-прежнему оставалась вдалеке от Рельсовска.

Некоторые исследователи полагают, что тогда чеченцы в лице полевого командира Вити-райкомовца объявили газават всем рельсовским банкам. По фальшивым авизо они получили столько денег, что это встревожило Ивана Гавриловича Громыхалова и Якова Абрамовича Макаронкина.

— Однако, — пожаловались они Петру Исправникову. — Если они и дальше газаватить будут, чего нам-то воровать останется? Литра по два уже выгребли.

— Не берите в голову! — ответил Исправников. — Мы их прикроем.

— А сумеешь, Петя?

— Да я с ними одним полком управлюсь. Что вы, не помните, как я в прошлом годе Трехлитровый банк слил?

Увы.

Петр Николаевич Исправников не сдержал своего слова.

Откуда-то из-за Дальних Оврагов пришли в Рельсовск отважные воины, которые были обучены захватывать роддома и, выставив впереди себя беременных баб, диктовать свои ультиматумы.

Но отважные джигиты — гордость Дальних Оврагов — сами с позором вынуждены были отступить от Рельсовска, ибо, с ужасом обнаружили, что все женщины, как, впрочем, и мужчины давно покинули сей славный город.

О двухстах пятидесяти шести гражданских войнах в Рельсовске создана — это видно по отчетам Канцелярии Главного Предиктора Восточных Территорий — серьезная литература, и не будем утомлять читателя повторением общеизвестных сведений, тем более, что в Рельсовске происходили и другие события.

Все три Исчезновения, а также сопровождавшие их гражданские войны не прошли бесследно для рельсовцев.

Стремительно менялся менталитет, прежние лидеры один за другим сходили с политической арены. На смену им выдвигались общественные деятели новой формации.

И, безусловно, самым ярким стал Федор Михайлович Любимов, доселе известный в Рельсовске как Федя-мыслитель.

СЕДЬМОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Я говорю так, потому что и сам не раз, достав фуражку с красным околышем, пытался посредством допроса восполнить пробелы в биографии Федора Михайловича.

Увы.

На все мои дружеские вопросы он отвечал уклончиво и двусмысленно.

И это сердило меня.

— Федя! — говорил я ему, сидя перед зеркалом и постукивая по столу ручкой аппарата, предназначенного для перелетов на Луну. — Каждый человек где-то родился. У каждого человека кто-то был мамой, а кто-то папой. Вот возьми, например, меня. Я — простой грузинский еврей. Звать меня Давид. Отчество — Эдуардович. Фамилия — Выжигайлошвили-Шеварднадзе. Из этого можно заключить, что отца моего звали Эдуардом. Видишь, как все просто. Даже когда отец у тебя на секретной, масонской работе, ты и тогда кое-что можешь рассказать о нем своему биографу. И профессия. У каждого человека, Федя, есть профессия. Вот, к примеру, я.

— Да-да, — сказал Федор Михайлович. — Расскажи, кто ты.

— Я, Федя, масон. Более того. Могу сказать, хотя разглашение таких сведений и не поощряется у нас, что я — весьма видный масон современности! А теперь ответь мне, кто ты такой? Когда ты родился, где, в какой семье? Поведай о своих прежних занятиях? Давал ли ты клятву на Воробьевых горах? Закончил ли МГУ? Сидел ли в тюрьме? Путешествовал ли ты за границей?

— Брось, Додик, — сказал на это Федор. — Сними с себя фуражку, убери пистолет и запомни, что никто ничего не может знать о самом себе. Пойми, что тебе только кажется, будто ты грузинский еврей. Готов поспорить с тобой на бутылку, что тебя подкинули в семью грузинских евреев.

— Как?! — пораженно спросил я. — Откуда тебе стало известно, Федя, что по заданию масонского центра Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе темной ночью принес меня в корзинке в дом грузинских евреев Выжигайлошвили?! Ведь это совершенно закрытая информация?!

— Откуда я знаю, чего у вас закрыто, а чего открыто, — сказал Федя. — Раньше, бывало, крепкие спиртные напитки до одиннадцати часов были закрыты. А потом было время, когда водочные магазины вообще сократили. Без очереди не попасть было. Три часа, понимаешь ли, стоишь там. За три часа до многого додуматься можно было. Это ведь три часа жизни.

— Но позвольте, Федор Михайлович, — делая милицейской фуражкой необходимые в таких случаях масонские знаки, сказал я. — Насколько я знаю, изучив историю Рельсовска, очереди за водкой отменили сразу после двенадцатой гражданской войны.

По-видимому, Любимов не ожидал, что я так ловко сумею подловить его.

Он занервничал.

Как-то неуверенно улыбнулся.

— Это, дорогой мой Додик, — сказал он, — тебе лучше помнить. Помнишь, что за три часа Лермонтов, например, про парус написал, который, понимаешь ли, белеет. Вот-вот. Он и про тучку, которая мчится куда-то, написал за три часа… Чехов опять же, рассказ мог написать за это время. А ты, Додик, говоришь…

— Это неважно, Федя, что я говорю, — перебил я Федора Михайловича. — Здесь я биограф, и хотелось бы, чтобы говорил ты. К чему весь твой уклончивый рассказ?

— Ну как же неважно? — искренне удивился Федор Михайлович. — Да если тремя часами распорядиться с толком, это вообще весь ход мировой истории переменить может. Сколько не хватило времени Юлию Цезарю, а? Вот-вот. Трех часов и не хватило. За три часа великое открытие можно сделать. Поколения будущие облагодетельствовать… Вот что такое три часа! Сколько в нашей стране стихов не написано было из-за этого, сколько открытий не сделано, сколько исторических событий не произошло? Ну, а теперь что? Теперь открыто все, насквозь. Сверху вниз и справа налево. Снизу вверх и слева направо. Если ты будешь бутылку ставить, я, может быть, расскажу тебе, Додик Выжигайло, как мы с тобою в этих очередях стояли и сколько мы разных открытий сделали. И тогда ты поймешь, Додик, что ты меня так же, как я тебя, должен знать — справа налево и слева направо. Ты понимаешь меня теперь?

Как я мог не понимать его, если коряво и неумело, но при этом очень верно Федор Михайлович излагал любимую мною мысль Н. Ф. Федорова о том, что сознание человека было необходимостью для земли, для целого мира, как необходим разум для природы.

Я поставил Феде бутылку, а вам, любезные мои читатели, повторю, что не стал бы спешить с упреками биографам Федора Любимова.

Возможно, как и я, Давид Эдуардович Выжигайлошвили-Шеварднадзе, древние летописцы знали интересующие вас подробности, но пренебрегли ими, посчитали несущественными, а запечатлели Федора Михайловича в вершинные минуты его жизни.

У пивного ларька.

В зале заседаний 106-го Внеочередного съезда рельсовских депутатов…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, или СВЕТ В КОНЦЕ ТУННЕЛЯ.

НАЧАЛО

Политическая карьера Ф. М. Любимова началась на 106-ом Внеочередном съезде рельсовских депутатов, куда Федор Михайлович зашел вместе со своим соседом, депутатом Калужниковым.

Обсуждался Закон, по которому, каждый гражданин Израиля мог бы автоматически стать министром Рельсовска.

И как всегда, вместо того, чтобы проголосовать этот насущно необходимый закон, без которого тормозились все реформы в Рельсовске, начались прения.

Депутаты пустились в рассуждения, дескать, права человека нельзя сводить к праву получать заработанную плату. Известно ведь, что права человека — дело тонкое.

— В конце концов, — говорили депутаты, — Рельсовск в чем-то должен идти по своему пути.

Ожидая товарища, Федор Михайлович внимательно слушал прения, а потом вдруг попросил слова.

Слова Любимову не дали.

Все здесь помнили сказанные им накануне Эпохи Исчезновений слова, дескать, депутат и русский — это несовместимо.

И тогда Федя сказал, обращаясь к президиуму, прямо из зала.

— Вы, мужики, уже пёрнули все. Хорошо или плохо — другой вопрос. Но вы пёрнули. И значит, ждать от вас больше нечего. А я, — Федор Михайлович многозначительно умолк.

— Что ты, что ты, Федор Михайлович?! — заволновался спикер Яков Абрамович Макаронкин.

— Я — нет, — выдержав паузу, сказал Федор Михайлович.

— Что нет, Федор? — еще сильнее занервничал Яков Абрамович Макаронкин. — Мы не поняли, в президиуме, ты за Закон или против? Что ты говоришь?

— Ничего. Я говорю, что еще не пёрнул пока.

Надо сказать, что 106-й Внеочередной съезд рельсовских депутатов проходил в разгар сто тридцать третьей гражданской войны, начавшейся, как вы помните, из-за жарких дискуссий об основах датировки событий московской истории.

Многие депутаты выступление Федора Михайловича Любимова восприняли именно в контексте международной политики.

— Ну, и что же из этого следует, господин Любимов? — нервно спросил Яков Абрамович Макаронкин.

— Как что? — удивился Федор Михайлович. — То и значит, что я еще пёрну!

Речь Федора Михайловича произвела неизгладимое впечатление на всех жителей Рельсовска.

— Действительно, — рассуждали они. — Каждый, кто хотел, уже сказал все, что хотел сказать. Каждый, кто хотел что-то сделать, уже сделал. Один Федор Михайлович, кажется, пока держался в стороне. Он один пока еще не пёрнул. А ведь это его, Фединым, умом дошли мы до смысла реформ? И вот теперь Федор готов действовать солидарно с московскими директивами. Конечно, неизвестно, что будет, когда он пёрнет, но всё равно надеяться больше не на что… А так все-таки хоть какой-то свет в конце тоннеля.

Вот так рассуждали рельсовцы, и даже те, что никаких иллюзий на перемены не питали, вздыхали и задумчиво роняли:

— Погодите… Еще Федя у нас не пёрнул…

И тогда как будто зыбкий свет возникал среди темноты, и редел, редел надвигающийся мрак сто тридцать четвертой, самой кровопролитной и страшной, рельсовской войны.

К сожалению, биография Федора Михайловича Любимова изучена очень слабо.

Исследователям не удалось установить, когда он родился, где, в какой семье. Ничего не известно нам и о его прежних занятиях.

Закончил ли МГУ?

Путешествовал ли за границей?

В документах, переданных из канцелярии Главного Предиктора Восточных Территорий, Федор Михайлович возникает сразу в Большом Федорчуковище у пивного ларька, словно здесь, у ларька, родился, здесь вырос, здесь получил образование.

И, конечно, можно было бы упрекнуть древних летописцев, возмутиться, дескать, почему не потрудились они заглянуть в паспорт гражданина Любимова и не сообщили нам этих сведений! Известно ведь, что Федор Михайлович не единожды попадал в вытрезвитель, и заглянуть в его паспорт не составляло труда!

Это так.

Однако я не спешил бы с упреками.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, или СВЕТ В КОНЦЕ ТУННЕЛЯ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Плоть от плоти города, этот мыслитель словно бы и возникает из бряканья кружек, из неторопливых разговоров, что ведутся в очереди за пивом.

Это не преувеличение.

Ведь Федор Михайлович не просто аккумулировал в себе надежды и чаяния рельсовцев, он сам был их надеждой и чаянием.

Сколько раз во время изнурительных боев сто тридцать четвертой гражданской войны в блиндажах и траншеях по обе линии фронта вспоминалось Федино имя.

— Эй, Васька, — скажет, бывало, полевой командир Витя-райкомовец, заправляя в пулемет новую ленту. — Сгоняй-ка к Феде, спроси!

— Чего спросить-то? — шмыгнув носом, вскакивает отважный сорванец.

— Ну, этого. Не видно ли света в конце тоннеля.

— Чего-чего?

— Как чего?. Узнай. Не пёрнул ли он.

И вот Васька-Гаврош, пригибаясь под трассирующими очередями, уворачиваясь от бомб и снарядов, бежит, бывало, в Большое Федорчуковище к Фединой избе, где пьет мыслитель с супругой своей Екатериной Ивановной водку.

Стукнет в окно юный герой, и, если Федор Михайлович уже тяжел, выйдет на крылечко Екатерина Ивановна.

— Что, тетя? — отважный мальчишка спросит. — Не видать еще света в конце тоннеля?

— Нет, — ответит Екатерина Ивановна. — Не пёрнуто еще у него. Опять нажравшись лежит!

И вернется такой Васька в свою часть, а там и Витьки-райкомовца уже нет, и дот разворочен прямым попаданием снаряда, и только из воронки, из земли, густо пропитанной кровью, поднимется голова и спросит:

— Ну что?

— Нет… — ответил Васька, горестно вздыхая. — Не видать еще света в конце тоннеля. Опять, говорят, пьяный заснул.

И уронит израненный боец голову, и закроет карие очи.

А Васька утрет рукавом слезы и побредет по развороченному снарядами городу, прибьется к какой-нибудь боевой части с той или другой стороны фронта…

И когда вчитываешься в скупые строки рельсовских хроник, когда перебираешь описания сражений сто тридцать четвертой гражданской войны, когда видишь, сколь высока была в насмерть сцепившихся армиях вера в Федора Михайловича, тогда понимаешь, что Любимова просто не могло не быть.

Кто-то — не Вольтер ли? — сказал однажды, что даже если бы не было такого человека, как Федор Михайлович Любимов, его нужно было придумать, и его обязательно придумали бы, потому что надеяться людям кроме как на него было не на кого.

Но — увы — Федор Михайлович и тогда не пёрнул.

Потому что такой человек, как он, в отличие от политиков-скороспелок, ничего не делает только ради того, чтобы сделать.

Нет.

Не такого ведь света в конце тоннеля и ждали от Федора Михайловича рельсовцы, не за это гибли на фронтах гражданских войн.

И Федор Михайлович не обманул их надежд.

Он пёрнул так, что все сразу поняли — вот он, этот свет в конце тоннеля. И принес Федор Михайлович этот свет новой жизни не тогда, когда ждали, а когда этот свет стал необходим народу.

ВОСЬМОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

НАЧАЛО

Кажется, я уже упоминал, что изучение истории Рельсовска требует не только проницательного ума, глубоких знаний, но и отваги.

Да-да.

Той самой отваги, которой зачастую не хватает нам, чтобы самостоятельно отправиться в полет на какую-либо планету или хотя бы Луну.

У меня, как у масона высокого градуса, имелись и проницательный ум, и глубокие знания, и переходящая порою в полное безумство отвага. И что же, куда же меня завели мой проницательный ум, глубокие знания и безумная отвага?

Вы не поверите, но бесстрашно пробираясь по лабиринтам Рельсовской истории, я оказался в лабораториях института Человека и Трупа, где творил историю сам Петр Николаевич Исправников…

Сразу, как только меня ввели туда, я почувствовал творческую энергию и необыкновенное напряжение мысли, которыми была пропитана вся атмосфера НИИ глубокоуважаемого Петра Николаевича. Из-за одной двери слышались истошные крики, из-за другой никто не кричал, но зато сильно тянуло паленым мясом.

В комнате, куда привели меня, рэкетиры в белых халатах, слегка испачканных кровью, налаживая какое-то странное сооружение, отчасти напоминающее дыбу, беседовали о погоде и видах на урожай…

— Вот он — вспоминальник наш! — одобрительно сказал один из рэкетиров, похлопывая рукою по сооружению. — Правильно говорят, что рэкет — оружие народа.

И он зачем-то внимательно оглядел меня.

Не знаю.

Может быть, они хотели каким-то образом соединить меня с этим странным сооружением, но тут в помещение вошел сам Петр Николаевич Исправников.

— Земеля! — закричал он. — Это ты, что ли?! Ты где такую пластическую операцию, Афоня, сделал?! А?

Покосившись на рэкетиров в белых халатах, я сделал рукою масонский знак.

Исправников никак не отреагировал на него, и я объяснил, что, по-видимому, глубокоуважаемый Петр Николаевич ошибся. Меня зовут Давидом, я грузинский еврей. Фамилия — Выжигайлошвили.

— Ага! — кивнул Исправников и посмотрел на подручных. — Ну, что, пацаны, наладили машину?

— Наладили, Петр Николаевич! — как-то нехорошо ухмыляясь, ответил рэкетир в белом, слегка испачканном кровью халате. — Можно включать. Сразу заценит.

— Сразу не надо, пускай по порядку вспоминает, — Петр Николаевич повернулся ко мне. — Ты-то, Афоня, готов?!

Где-то в газете я читал, что бывают минуты, когда человек может вспомнить язык, разговор на котором он слышал много лет назад.

Теперь я сам знаю, что такое бывает.

Нечто подобное случилось со мною, когда я услышал, как заскрежетали шестерни сооружения, налаженного помощниками Петра Николаевича Исправникова.

Словно молния, пронзило меня давно забытое воспоминание.

О, как же я мог забыть, что однажды, выполняя секретное задание Межпланетного Масонского Центра, я уже посещал Рельсовск и тогда меня звали Туликовым Афанасием Никитичем.

Помню, когда закончились командировочные, мне пришлось устроиться здесь в кооперативный ларек торговать огурцами.

Да-да, огурцами.

Однако уже к вечеру второго дня выяснилось, что и гири в ларьке подпиленные, и огурцы краденые, и вообще кооператива, в который я устроился, не существует.

Как я мог позабыть, что из тюрьмы меня освободил тогда начальник рельсовской милиции, нынешний директор НИИ Человека и Трупа Петр Николаевич Исправников. Он условился, что я оформлю на свой несуществующий кооператив ссуду в банке на два миллиона рублей, один из которых и передам Исправникову.

Да, я согласился тогда, и на оставшийся миллион приобрел себе новый паспорт и занялся бизнесом.

— Ну вот! — одобрительно сказал Петр Николаевич. — А ты говоришь, что я ошибся. Так где ты сказал, Афоня, пластическую операцию сделал?

Я ответил, что мой приемный отец, Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе, устраивал меня для этого в закрытую клинику, где лечатся наиболее значительные министры, депутаты и дикторы телевидения, когда у них от вранья искривляются лица.

— Отчаянный ты человек, земеля! — сказал Петр Николаевич. — Разве можно деньгами раскидываться. С пластикой твоей и у нас могли поработать. Причем совершенно бесплатно. А денег ты ведь помнишь, сколько должен мне?

— Помню, — опустив голову, соврал я, поскольку огорчать Петра Николаевича мне не хотелось.

— Это хорошо! — похвалил меня этот выдающийся деятель рельсовской истории. — Ну, пойдем, ребята, делов-то столько еще.

— Петр Николаевич! — воскликнул я. — Вы забыли меня вынуть отсюда.

— Куда ты торопишься, земеля, — сказал Петр Николаевич. — Повиси еще маленько, повспоминай.

— Но я ведь вспомнил уже все! — закричал я вслед Петру Николаевичу. — Что вы хотите, чтобы я еще вспомнил?

— Человеку, земеля, всегда есть, что вспомнить о себе, даже когда и кажется, что он уже все вспомнил, — засмеявшись, сказал Петр Николаевич. — Это такая поговорка у нас, рэкетиров.

Тот визит в лабораторию Петра Николаевича Исправникова — а к описанию его придется еще вернуться! — помог мне ярче представить события рельсовской истории, которые предстоит описать, а отчасти и сделаться участником их.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, или НА ПОРОГЕ ЧЕТВЕРТОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ.

НАЧАЛО

Так совпало, но именно тогда, в ходе двести тридцать четвертой гражданской войны, когда я посетил чудодейственную лабораторию Петра Николаевича Исправникова, местные сникерсы — следопыты разыскали неизвестного рельсовского жителя.

И хотя из стихотворения Евгения Иудкина — это стихотворение теперь изучали и на уроках Родной Рельсовской Речи, и на уроках Родной Рельсовской Истории — юные следопыты доподлинно знали, что теща Бориса Николаевича Президента, обещавшего лечь на рельсу, умерла, снова в городе началось брожение умов.

Одни утверждали, будто найденный следопытами неизвестный житель — самозванка, другие говорили, что никакая это не самозванка, а самая настоящая баба Вася, самая настоящая Теща, самого настоящего Бориса Николаевича Президента…

Отчасти эти разногласия обуславливались тем, что с тещей у Бориса Николаевича Президента всегда были проблемы.

В своих речах он иногда называл бабу Васю русской, иногда еврейкой, но чаще татаркой.

Население считало, что господин Президент делал это ради дружбы народов, не желая даже и самые малые нации обойти своей тещей, но пресс-секретарь объяснял, что делает это господин Президент в силу привязанности и любви — не хочет, чтобы кто-нибудь разыскал и обидел тещу.

Надо отметить, что взятые меры предосторожности и в самом деле были весьма действенными, и без сомнения, бабу Васю никогда бы не обнаружили, если бы она жила не в Рельсовске, а в каком-то другом городе.

Но в Рельсовске, из которого исчезли русские и евреи, женщины и мужчины, старики и дети, укрыться теще было невозможно.

Когда юные следопыты разыскали бабу Васю, они сразу поняли: перед ними скрывающийся житель. То, что это не рэкетир и не сникерс, следопыты поняли сразу.

— Вы дилер? — согласно утвержденному Петром Николаевичем Исправниковым опроснику, начали они. — В скольки-литровом банке храните вы свои сбережения?

— Нет-нет! — ответила баба Вася.

— Значит, вы — членкор? — продолжали допрос юные следопыты.

— Что вы, детушки! — ужаснулась теща.

— Тогда кто же вы?

— Не знаю…

Тогда бабу Васю отвели в спортзал, где под пытками она призналась, что является Тещей.

ВОСЬМОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Прерву здесь повествование, поскольку мне довелось быть свидетелем исторического допроса бабы Васи.

Кажется, я уже упоминал, что был помещен тогда Петром Николаевичем Исправниковым в прибор, способствующий усилению воспоминаний, и когда юные следопыты привели в спортзал бабу Васю, я успел многое вспомнить…

Я вспомнил, например, что незаконно оформил на себя квартиру, которая принадлежит Петру Николаевичу, что я зарыл принадлежащие Петру Николаевичу ваучеры в Пензенской области между станциями Соседка и Башмаково в степи под одним курганом.

Еще я вспомнил, что Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе является не моим, а Петра Николаевича Исправникова приемным отцом.

И когда юные следопыты спросили меня, все ли я вспомнил, я ответил, что у человека всегда есть то, что он еще не вспомнил, но чем больше человек вспоминает сам о себе, тем менее является он человеком.

Любознательные юные следопыты поняли, что я не обманываю их, и, высвободив меня, на мое место вставили бабу Васю.

— Признавайся, кто ты? — кричали они. — В какой банке хранишь украденные у Петра Николаевича сбережения? Фамилия! Имя! Признавайся, где ты зарыла драгоценности, принадлежащие Петру Николаевичу! Где сбережения? Номер банки! Имя! Фамилия!

Видимо, бабка Вася, когда ее начали жечь раскаленными утюгами, потеряла сознание, и юным следопытам пришлось сделать перерыв. Они ушли в соседнее помещение играть красивыми бумажками «марсов» и «сникерсов», а баба Вася очнулась вдруг, увидела меня, привязанного к столбу, и начала плакать.

— Мил человек! — попросила она, с трудом ворочая обожженным языком. — Хоть ты скажи мне, кто я такая?

— Видите ли, — отвечал я. — Вы даже не представляете, уважаемая, в каком странном и быстро меняющемся мире живем мы. Хотя я и являюсь масоном высокого градуса, но мне не известно, кто я сам. Еще утром я был убежден, что я незаконнорожденный сын Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе — грузинский еврей и подданный Давид Эдуардович Выжигайлошвили. А сейчас? Нет, сейчас я не знаю, кто я. Но я уже твердо знаю, что я не грузинский еврей и не подданный.

— Что же мне делать? — заплакала бабка Вася. — Никаких сил нет терпеть это мучение.

— Признайтесь, — посоветовал я.

— В чем?!

— В чем угодно. Главное — признаться. Признайтесь, например, что вы теща.

— Чья?

— Не все ли равно, — сказал я. — Главное — признаться. Ведь вы же знаете, что неродственность в ее причинах обнимает и всю природу, как слепую силу, не управляемую разумом. Зачем вам нужно это? Признайтесь, что вы теща господина Президента.

— А можно?

— Вас же просят вспомнить, вот вы и вспоминайте. Вспомнили?

— Вспомнила, сыночек. Ой, вспомнила!

Как раз в этот момент забежал в спортзал поэт Евгений Иудкин, чтобы узнать последние новости.

— Борис Николаевич Президент — ваш зять? — взволнованно воскликнул он.

— Не знаю… — тяжело вздохнула баба Вася. — Я про зятя давно не слышала ничего. Жив ли или уже задавили?.. Давно посылков не слал с продуктами.

— Ну, что вы! — успокоил ее Евгений Иудкин. — Если ваш зять — Борис Николаевич Президент, то он жив. Мы все ждем, когда его задавят на рельсе.

И, подумав, добавил:

— В нашем городе все очень гордятся им! И любят его почти так же сильно, как Петра Николаевича Исправникова.

— Нет! — возразил ему я. — Петра Николаевича у нас, конечно, любят сильнее… Даже сильнее, чем хана Батыя.

Евгений Иудкин взглянул меня и, увидев, что я привязан к столбу, спорить не стал.

— Пойду! — сказал он. — Надо стихи написать, что Теща нашлась. И вас тоже не буду отвлекать от дела. Кстати, должен сказать вам, что меня вместо вас главным историком Рельсовска назначили.

От неожиданности я потерял тогда, кажется, сознание, а когда очнулся, обнаружил, что теща умерла.

Не знаю, то ли от неожиданной радости случилось это, то ли из-за неосторожного обращения недостаточно опытных в таких делах юных следопытов, но факт смерти был налицо…

И надо было видеть, как огорчились любознательные сникерсы, когда, вернувшись, застали вместо тещи только ее бездыханное тело.

— Она призналась? — спросили они у меня.

— Да, — сказал я. — Вы даже не представляете себе, юные следопыты, чьей тещей было еще несколько минут назад это бездыханное тело.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, или НА ПОРОГЕ ЧЕТВЕРТОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Появление в газете «На рельсу!» поэмы Евгения Иудкина «Теща Президента» было тепло встречено общественностью Рельсовска, но вскоре начались споры.

Дело в том, что в поэме Иудкина теща баба Вася была изображена живой.

Особенно удалось Иудкину, по общему мнению, описание сцены, когда баба Вася, чтобы приветить юных следопытов, пытается испечь в печи сникерсы и баунти.

Но когда проводили читательскую конференцию по поэме, выяснилось, что бабы Васи нет в живых, и среди рельсовцев возникли разногласия.

Одни утверждали, что баба Вася, будучи умершей тещей, необъяснимым образом воскресла на время и теперь снова померла. Другие утверждали, что она и не думала воскресать, а была насильно оживлена в НИИ Человека и Трупа, которым руководил Петр Гаврилович Исправников.

В результате повоевали, конечно, а потом дали знать о находке в город НАТО, но по самому Рельсовску поползли странные слухи, будто теща и теперь не живая и не мертвая, а главное, что так теперь будет со всеми, потому что началось Четвертое Исчезновение и теперь вслед за русскими и евреями, женщинами и мужчинами, стариками и детьми должны исчезнуть живые и мертвые.

Тревожные времена наступили в Рельсовске.

Дилер Петров, например, дегустируя импортный спирт, во всеуслышание заявил, что готов сам оплатить перевозку в Кремль паровоза и рельс, чтобы Борис Николаевич Президент мог задавиться там в любое удобное для него время.

Заодно он готов переправить в Кремль и свою тещу, неважно живую или мертвую.

Я пытался отговорить дилера Петрова от его безумного предприятия.

Как бывший историк Рельсовска, я объяснил, насколько опасен этот путь, и в качестве подтверждения рассказал, что вынужден был зарыть имевшиеся у меня ваучеры в Пензенской области между станциями Соседка и Башмаково, в степи под одним курганом.

— А что если и тебе, Петров, придется поступить так с тещей в минуту опасности? — спросил я. — Что ты тогда скажешь в Кремле? Как посмотришь в глаза Борису Николаевичу Президенту?

Кроме того, я предложил обсудить идею регуляции правящего разума природы, но — увы! — не был услышан.

Между тем, эти выливающиеся в длительные публичные дискуссии настроения и привели к тому, что противостояние дилеров и членкоров начало слабеть и, наконец, совершенно исчезло…

— Кто я есть? — спрашивал сын у отца. — Может быть, есть хорошо перейти в членкоры?

— Не знаю, сынок… — расстроенно отвечал отец. — Никто не знай, что есть лучше. Теперь у нас есть консенсус, но смыслу жизни нет.

Смысл жизни был потерян, ясное и понятное всем деление рельсовцев на дилеров и членкоров оборачивалось фикцией, а порожденная новыми политическими и общественными реалиями смута разрасталась, клубилась на улицах и в местах общественного пользования.

Рельсовцы ходили подавленные, растерянные.

Гигантские толпы их собирались в те дни возле Фединой избы.

Рельсовцы били в кастрюли, размахивали пустыми бутылками и знаменами и круглосуточно скандировали:

— Пёр-ни-и! Пер-ни-и! Пёр-ни, Фед-я-я!

И вот тогда-то и пёрнул Федор Михайлович Любимов.

ВОСЬМОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

ОКОНЧАНИЕ

Не могу забыть тот волнующий день, когда перед тем как передать свой труд новому главному историку Рельсовска, я решил вынести его на суд общественности.

— Ну, как?.. — глядя в зеркало, волнуясь, спросил я у Федора Михайловича Любимова, который взял себя на труд прочесть мое сочинение, пока я бегал за виски в шоп «Ближний овраг».

— Глубоко, — сказал Федор Михайлович. — И поучительно. Ты ведь знаешь, Додик, я всегда говорил, что тебе писать надо.

— Спасибо, Федя, — сказал я. — Но, извини, разве ты не дочитал мою рукопись до конца? По-моему, у тебя было достаточно времени. Я по дороге в «Ближний овраг» попал в триста тридцать девятую гражданскую войну, и только одно утешало меня среди тягот ее, что у тебя будет время дочитать рукопись до конца.

— Я дочитал ее, Додик, до конца! — сказал Федор Михайлович. — И если ты, несмотря на выпавшие тебе тяготы триста тридцать девятой гражданской войны, все-таки сумел принести виски, выставляй бутылку на стол и мы будем, Додик, говорить о твоей работе так же глубоко и поучительно, как она написана.

— Нет, Федя! — выставляя на стол бутылки, сказал я. — Хотя и принес тебе виски, но ты не дочитал мою рукопись до конца. Если бы ты дочитал, ты бы знал, что я обманывал всех, выдавая себя за незаконнорожденного сына Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе — грузинского еврея Давида Эдуардовича Выжигайлошвили. На самом деле, Федор Михайлович, я являюсь рядовым колхозником Афанасием Никитичем Туликовым.

— Ну и что? — откупоривая бутылку виски, спросил Федор Михайлович Любимов. — Выпьем, Додик, за твой выдающийся труд. Дочь Зевса и Мнемосины явно не равнодушна к тебе. И только одно это имеет значение, а все остальное — чепуха.

— Ты прав, Федя! — вынужден был согласиться я. — Разумеется, все это чепуха. Хотя признаюсь, что мне было обидно, когда меня, выдающегося масона современности, подвергли аресту, грубо поправ все основополагающие принципы демократии и прав человека.

— Да, Додик, да, — сказал Федор Михайлович, осушая свой стакан. — Я тоже говорю, что наплевать нам на человека, но его права и основополагающие ценности демократии мы будем защищать до конца.

— А еще мне жалко, Федя, своей квартиры, — признался я. — Хотя мы, масоны, и не придаем значения обладанию недвижимостью, но мне жалко своего приемного отца, Эдуарда Амвросиевича. Где он будет жить, когда отправится в изгнание? Сможет ли Петр Николаевич Исправников заменить ему меня?

— Не надо жалеть ничего, кроме дружбы и виски! — сказал Федор Михайлович. — С чувством жалости невозможно жить в исчезающем городе. Ты, Додик, исчез давно. Тогда еще и гражданских войн не было. Теперь ты появился, но только для того, чтобы снова исчезнуть. Зачем тебе жалеть еще о чем-то? Мы все исчезнем!

И наполнив стаканы, Федор Михайлович рассказал мне, что он отлично знал меня, еще по школе, где мы занимались фарцовкой, а потом, когда появились очереди за водкой, мы торговали с ним местами в очередях.

— Знаешь, сколько часов мы в этих очередях провели?! — сказал сегодня Федор Михайлович. — Ты даже и не представляешь. Неужели можно забыть такое.

— Поразительно, — сказал я. — Ты такой умный, Федор Михайлович, а простого пустяка сообразить не можешь. Если я — рядовой колхозник Афанасий Никитич Туликов, то я не могу быть Давидом Эдуардовичем Выжигайло и не могу помнить то, о чем говоришь ты. Если бы я даже и вспомнил, я бы обязан был, никому не говоря ни слова, позабыть это. Иначе мне надо будет снова идти в НИИ Человека и Трупа и сказать, что я обманул самого Петра Николаевича Исправникова, вспомнив то, чего не было. Ты хочешь, чтобы я обманул Петра Николаевича? И это советуешь мне ты, величайший мыслитель современности.

— О нет-нет, любимец дочери Зевса и Мнемосины. Я не советую тебе идти по пути обмана. Зачем. Наш путь означен и так. Выпьем, Додик, за тебя, исчезнувшего в ментовке восемь лет назад… Мне говорили, что тебя менты Петра Николаевича удавили.

— Я тогда на Плутон улетел! — сказал я.

— Ну и как там? Ты все восемь лет там провел?

— Это по-нашему восемь лет. А на Плутоне это чуть больше дня. Там тяжело, Федор Михайлович. На Плутоне очень велика сила притяжения. Там тяжело.

Федор Михайлович кивнул.

— Царство мертвых, — сказал он. — Но я не понял, Додик, из твоей рукописи, зачем вернулась в наш город теща Бориса Николаевича Президента.

— А как ты думаешь, Федя? — сказал я. — Неужели ты, со свойственной тебе проницательностью, не видишь, что наступило время «В» и началось свободное перемещение живых и мертвых.

— Ты уверен, что оно началось?

— Уверен, Федор! — сказал я. — Нам надо спешить, Федя. И так уже американские космонавты весь ближний космос загадили. Это альтернатива Федя. но для нас, масонов, такой альтернативы нет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, или НА ПОРОГЕ ЧЕТВЕРТОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ.

ОКОНЧАНИЕ

— Я пойду! — взволнованно сказал Федор Михайлович. — Я отважно брошу в лицо Борису Николаевичу Президенту. Я скажу: мы ждем от вас, мы надеялись, что вы — упырь, а вы. вы предали идеалы.

— Ну, вот видишь! — сказал я. — Теперь ты, Федор Михайлович, даже в принципе не понимаешь, какая у масонов сложная работа. Внезапно исчезаешь и так же внезапно появляешься там, куда тебя направляют. Ты, говоришь, Федор, что мы с тобою занимались фарцовкой, а потом торговали местами в очереди за водкой. И что? Почему ты думаешь, что я не помню этого? Я очень хорошо помню, как в городе на Неве, где мы жили с тобою, мы пили шотландское виски, которое ты так любишь. Я могу напомнить тебе, как мы сидели на кухне, смотрели телевизор, а заключенные — депутат Векшин и майор Лупилин телевизор не смотрели и виски не пили, потому что у них было много работы по квартире.

Я наполнил виски наши опустевшие стаканы и объяснил Федору Михайловичу, что, оказывается, Борис Ельцин был подменен.

— Но страшно не это, Федя, — сказал я. — Двойник Ельцина оказался спившимся и больным, и никто не мог отличить их. И до сих пор не может. Но дело не в этом, дело в том, что он перестал быть упырем.

Во-вторых, я открыл Федору Михайловичу, что он сам был раньше поэтом, дважды героем Вселенского Союза Ф. М. Шадрунковым, но потом у него была потеря памяти и он позабыл об этом.

— С поэзией мы потом разберемся! — сказал Федя. — Ты про исчезновения объясни со своей, с масонской точки зрения.

— А что тут объяснять? — удивился я. — Мне еще Давид Эдуардович Выжигайло говорил, что столь напугавшее рельсовцев начало Четвертого Исчезновения — это продукт и итог их рельсовского мировосприятия. Есть же у вас поговорка: говно дело! — говорил мне Д. Э. Выжигайло. — А наша жизнь, это что — золото? И вообще. Я не понимаю, Федор Михайлович, как можно так пренебрежительно относиться к поэзии. Я понимаю, что Иудкин — поэт большой лирической силы. Допустим. Но какой из него историк? А его назначили вместо меня историком. Значит, говно дело.

— При чем тут история?

— При том, — сказал я. — Хотя это утверждение и противоречит пункту № 3, из Межгалактического Центра уже доставлена в Рельсовск аппаратура для организации перемещения первых партий россиян в Галактику Обетованную. Если я не вспоминал этого раньше, то отнюдь не потому, что не помню, и, разумеется, не потому, что я не Додик Выжигайло. Почему ты не подумал, Федор, что я не вспоминаю об этих подробностях только потому, что мне, выдающемуся масону современности, западло вспоминать, как грубо нарушались права человека. Но ты-то, ты-то, Федор Михайлович, как ты мог позабыть о незабываемых днях, проведенных на берегах Невы. И это ты! Величайший мыслитель, на которого, наполненные надеждой, направлены взоры миллионов жителей Рельсовска и всей Российской Федерации, собравшейся в дальний полет! Ты понимаешь меня, Федор?!

И я наполнил виски его стакан.

Федор взял стакан и кивнул.

— Да, — сказал он. — Я понимаю.

— Это меня очень радует, Федор. Подойди, Федя, и обними своего старого друга! Теперь ты узнал меня?

— Не важно, узнал я тебя или нет, — сказал Федор Михайлович. — Не важно, кто ты. Важно, кем тебя назначили. Важно только то, назначение кем ты сам принял.

Я вспомнил про Воробьевы горы.

Вспомнил про клятву, которая была дана в виду Кремля.

Это была волнующая минута.

— Федя! — сказал я. — По-моему, ты пёрнул, Федя.

— Ты думаешь? — спросил этот великий мыслитель современности.

— Да, Федор! — сказал я. — Да.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, или ПРЕОБРАЖЕНИЕ.

НАЧАЛО

В больших городах теперь какие зимы?

Словно в конце света, ни тепла, ни мороза — одна только слякоть, стылость и мерзость вокруг.

Тем более, что еще после тринадцатой гражданской войны в городе перестало работать паровое отопление, и с тех пор зябкая сырость поселилась в квартирах. Здесь, в синеватых пластах едкого дыма, среди заросших копотью стен, рельсовцы каждый день встречали готовыми, что этот день и будет для них последним.

И так встретили они и тот достопамятный, великий день.

С утра еще ничего не предвещало, что дню этому суждено повернуть историю города. Было, как всегда, тускло и слякотно, но перед обедом пронесся слух, что Федор Михайлович задумался.

— И что, давно он уже думает?! — раздраженно спросил главный предиктор города, президент Сто сорока литрового банка Иван Гаврилович Громыхалов у Евгения Иудкина, доложившего ему эту весть.

— Верочка! — переадресовал Иудкин вопрос секретарше. — Срочно выясните… Когда он задумался?

— Н-не заметили, — заикаясь от страха, через минуту доложила секретарша. — Вроде, говорят, порядочно уже сидит.

— Вро-о-де! — раздраженно сказал Громыхалов. — У вас всегда: вроде! Никакой серьезности!

— Ну, Иван Гаврилович! — в отчаянии воскликнула секретарша. — Ну, миленький! Ну, понимаем, что не бережем вас.

Она зарыдала и, уронив на пол бумаги, выбежала из кабинета, а главный предиктор набрал номер председателя городского комитета по охране рельсы.

— Ты знаешь, что он думает?! — прямо в лоб спросил он.

— Знаю, — ответил Чижов. — Что делать, Иван Гаврилович?

— Макаронкин где?!

— Заседает уже. Нам членкоров тоже собирать?

— Собирай! — Иван Гаврилович бросил трубку, а потом приказал Иудкину закладывать для выезда броневик.

Потом Громыхалов позвонил директору НИИ Человека и Трупа.

— Поедем что ли, Петро?

— Надо, Ванек, ехать. Никуда не денемся. Ребяты готовы уже. А еще и НАТО тоже обещало пособить.

— Ну, тогда, Петро, с Богом. Поехали.

Но доехать до Большого Федорчуковища они не успели. Броневик Ивана Гавриловича застрял в ликующей толпе, несущей транспарант «МЫ СДЕЛАЛИ СВОЙ ВЫБОР — ТЕПЕРЬ ФЕДЯ СДЕЛАЕТ СВОЙ!».

— Иудкин, — сказал Громыхалов. — Погляди там. Чего шумят-то?

Евгений Иудкин послушно выбрался из броневика. Бронетранспортеры рэкетиров застряли в толпе, запрудившей улицу.

— Пёр-нул! Пёр-нул! — скандировали обезумевшие от радости рельсовцы. — Пёр-нул! Фе-дя пёр-ну-ул!

Иван Гаврилович чуть подал броневик в сторону, чтобы не закрывать бронетранспортерам сектор обстрела, но там творилось что-то непонятное.

Рэкетиры, побросав пулеметы, спрыгивали с бронетранспортеров и братались с дилерами и членкорами.

— Ванька! — захрипел в рации голос Исправникова. — Ты понимаешь, Ванька, что делается?

— Не психуй, Петро! — сказал Иван Гаврилович. — Будем митинг открывать.

— Какой митинг! Какой митинг?! — заволновался Петр Николаевич. — У меня стрелять некому!

Но Иван Гаврилович уже не слушал его.

— Ну, основоположник! — сказал он Иудкину. — Давай! Рвани что-нибудь в духе текущего момента!

Иудкин понимающе кивнул и — не зря его держал при себе Иван Гаврилович! — тут же полез на броневик.

Укрепился на нем и взмахнул рукою с зажатым в ней беретиком.

Вначале Иудкина было плохо слышно, но постепенно голос рос, а толпа стихала, и последние строки прозвучали в полной тишине, проникая в самые отдаленные уголки площади:

Рыданьем сжато горло —

Слова застряли!!

Федор пёрнул!

Мы восстали!!!

И еще мгновение длилась глубокая тишина, а потом она — о, сила поэзии! — взорвалась криками восторга и ликования.

Митинг, посвященный великому событию в истории Рельсовска, начался.

На броневике сменялись ораторы.

Народ ликовал.

Где-то посреди этого ликования вдруг стало известно, что региональная конференция дилеров приняла резолюцию, осуждающую направленные на дестабилизацию положения действия Федора Михайловича Любимова, и призвала рельсовцев к гражданскому миру. А городской комитет охраны рельсы тоже, хотя и осудил резолюцию конференции дилеров, призвал Федора Михайловича остановиться.

Депутатов, сообщивших это, на митинге встретили неприветливо.

— Вы есть нехорошие люди! — прямо заявили им рельсовцы. — Мы слушали вас, пока Федя не пёрнул, а теперь не желаем слушать никого, потому что наш Федя пёрнул и вся жизнь в Рельсовске пойдет по-другому.

Агенты членкоров и дилеров пытались посеять зерна сомнений в душах рельсовцев, но таких агентов на митинге немедленно изобличали и били, хотя и сильно, но без ожесточения и не до смерти.

— Пускай живут, — добродушно говорили рельсовцы. — Все-таки праздник сегодня.

И, тем не менее, зерна сомнений дали свою поросль.

— Ну, ладно, — наутро рассуждали некоторые малодушные рельсовцы. — Федя, конечно, пёрнул. Это, что и говорить, здорово. Столько ждали этого праздника… Но что теперь все-таки будет у нас? И будет ли что-нибудь? Ведь евреев у нас нет, русских тоже, мужики с бабами отсутствуют, одни дилеры, членкоры да сникерсы… Как с таким народом жить наладишься?

Так рассуждали скептики, собирая депутацию к Федору Михайловичу Любимову.

Возглавили ее лучшие люди Рельсовска: главный предиктор, президент Сто двадцатилитрового банка Иван Гаврилович Громыхалов и директор НИИ Человека и Трупа, президент Восьмидесятилитрового банка Петр Николаевич Исправников.

Фаундрайзера Макаронкина они не взяли, поскольку не знали, нравятся ли Феде все эти фаундрайзеры, а кроме того, Макаронкин был занят. Его Двенадцатилитровый банк переживал в эти дни очередные потрясения, и Макаронкин проводил консультации с полевым командиром Витей-райкомовцем.

— Ну что, Федя… — усаживаясь за стол, заставленный пустыми бутылками, спросил Иван Гаврилович. — Что теперь делать-то будем? Ведь ты вчера, братец, понимаешь ли, пёрнул.

— Я?! — удивился Федор Михайлович.

— Ты! — подтвердил Петр Николаевич. — Весь город знает.

— Ну, значит, пёрнул, — согласился Федор Михайлович и снова уронил голову на залитый пивом, засыпанный окурками стол.

— А что теперь делать будем? — настойчиво потряс его за плечо Иван Гаврилович Громыхалов. — Решай, Федя. Народ сильно волнуется.

— Жалко, — сказал Федор Михайлович. — Жалко, выпить ничего не осталось, но решить, чего же? Можно решить. В общем, так. Я думаю, что первым делом надо отменить исчезновения.

— Как это?! — в один голос воскликнули лучшие люди.

— А так… Отменить и точка.

— Феденька, — ласково проговорил Иван Гаврилович. — Что ты говоришь, подумай сам? Все ведь исчезло. Ведь ты же знаешь, мы опасаться стали, что теперь живые и мертвые тоже исчезнуть могут!

— Отменить! — повторил Федор Михайлович, и Ивану Гавриловичу, хотя и был он президентом Сто двадцатилитрового банка, почему-то захотелось вскочить и вытянуться по стойке смирно.

— Отменить! — Федор Михайлович стукнул кулаком по столу. — Отныне всех сникерсов я назначаю детьми. Дети должны почитать взрослых и в особенности новое руководство. Если будут проявлять непослушание — сечь! Если будут выражать недовольство — сечь!

Мысль была столь необычной и при этом столь ясной, что у Петра Николаевича Исправникова даже закружилась голова, когда он уразумел смысл ее.

— Сечь, — повторил он, блаженно улыбаясь. — Замечательно, Феденька. А что еще?

— Дилерши и членкорши также не есть дилеры и членкоры! — воодушевляясь, сказал Федор Михайлович. — Они должны варить суп, воспитывать детей и любить новое руководство. Если будут проявлять непослушание — будут биты. Если будут выражать недовольство — будут наказаны.

— Верно! — поражаясь несокрушимой логике и ясности программы Федора Михайловича, воскликнул Иван Гаврилович. — Верно излагает, чертяка!

Федя же, взъерошив, как всегда делал в минуты озарений, волосы, продолжал излагать свою программу.

Членкоры и дилеры тоже отменялись. Их должны были заменить мужчины. Мужчинам положено было много работать, воспитывать детей и поколачивать своих жен. Но главное — они должны были всячески оберегать городское начальство.

Пораженные Фединой мудростью рельсовцы — каким-то образом слова Федора Михайловича сразу становились известными всему городу! — смеялись, плакали и обнимались на площадях, в оврагах, на крышах полуразрушенных домов.

Они ликовали.

Они стали мужчинами и женщинами, детьми и стариками. Одновременно с этим они громили киоски дилеров и комитеты охраны рельсы.

Несознательных рельсовцев, упорствующих в заблуждениях, снова били, но опять — нравы в городе смягчались день ото дня! — не до смерти. Некоторые из побитых отделались лишь незначительными увечьями. Переговоры, между тем, продолжались.

— Значит, только два исчезновения и оставим? — сказал Иван Гаврилович Громыхалов. — Это очень разумно и прогрессивно.

— Отчего же, — сказал Федя. — Я ведь сказал, что исчезновения отменяются все!

— Ты что? — Иван Гаврилович даже поперхнулся от неожиданности. — Где мы возьмем русских и евреев? Завозить, что ли, будем?

— И на хрена, спрашивается, — поддержал Громыхалова Исправников. — Чтобы я снова антисемитом прослыть боялся? Чтобы ходил и голову ломал: кому можно в морду, а кому нет? На хрена нужно это?

— Зато это не будет противоречить исторической правде, — сказал Федор, и хотя Исправников не понял к чему это, но ему показалось, что будто бы Федя отдал ему пять рублей, про которые сам Исправников и позабыл уже…

— Н-да… — сказал Иван Гаврилович. — Может, и так. Только ведь дороговато завозить-то народ. Я в одной книге читал, что императрица Екатерина немчуру завозила, так и то по миру пошла. А она ведь всего по пятачку за немца платила! Не-е… Боюсь, справится ли твой, Петр Николаевич, банк, осилит ли это предприятие…

— Без участия вашего Сто двадцатилитрового банка, Иван Гаврилович, и думать нечего… Но все равно не осилить… Разве только из Африки русский народ завозить. Как ты, Федор Михайлович, полагаешь.

— Мы не будем никого завозить! — сказал Федор Михайлович. — Зачем деньги тратить?

— Но где же мы их возьмём? — вскричал Иван Гаврилович. — Ты представляешь, только одних евреев несколько тысяч потребуется! А русских? Ты сосчитал, сколько русских нужно? Где ты найдешь столько беженцев, если не завозить?

— Мы их назначать будем! — подумав, сказал Федя.

— Кого?! Русских?

— Нет, евреев. Евреев меньше требуется — их и назначим. А кто останется, тех русскими объявим.

Весь этот разговор Петру Николаевичу Исправникову очень не понравился. Он подавил в себе желание встать и вытянуться по стойке «смирно» и наклонился к Громыхалову.

— Слушай, Ванек… — богобоязненно спросил он. — Может, его задавить лучше, чтобы в грех не вводил?

— Не гони, Петро, — остановил его Иван Гаврилович, задумавшись. — Не гони. Мне кажется, Федя, я догоняю тебя. Есть в этом зерно, ей-Богу, есть. Ай да Федька! Ай да сукин сын! Ты ведь и в самом деле пернул, зараза!

Тут же он потребовал, чтобы Евгений Иудкин взял лист бумаги и записал, кого можно назначить евреем.

Первым в этот список Иван Гаврилович велел записать самого Федора Михайловича.

— Ты умный, Федя! — сказал он. — Такого ни один природный еврей придумать не смог бы. Потом, Иудкин, меня пиши. Я богатый сильно. Русские такими богатыми не бывают.

— И меня тоже пиши в евреи! — потребовал Исправников. — Я антисемитов с детства переносить не мог.

— Пиши и Петруху, — согласился еврей Громыхалов.

Список быстро рос, а когда слух о составлении его распространился по городу, то от желающих записаться в евреи вообще не стало отбоя.

Пришел дилер Носов и попросил, чтобы поменяли ему фамилию на Шнобелев.

— Я же всегда Шнобелевым и был! — признался он.

И тогда Иван Гаврилович Громыхалов предложил подвести черту.

— Этак и в русские записывать некого будет, — сказал он. — Ишь, сколько нас, расплодилось, пока переписи не было. Кто, интересно, работать будет, если все в явреи запишутся?

— А как же я? — обиженно вскричал Евгений Иудкин. — У меня и фамилия подходящая, и поэт я к тому же, основоположник!

— Мало ли у кого из этих русских фамилии подходящие, — сказал Петр Григорьевич Исправников. — Все равно, товарищ поэт, все в евреи не поместятся. Русским тоже свои поэты нужны.

Но главный предиктор заступился за своего имиджмейкера.

— Иудкин, конечно, дефективный еврей, но, с другой стороны, как же я без него? Знаешь, Иудкин, мы шабесгоем тебя запишем.

— А что это такое? — удивился Иудкин.

— Ну, понимаешь, — сказал главный предиктор задумчиво. — У нас, у евреев, такой обычай есть. Нам по субботам не положено делами заниматься. А на руководящей работе бывают неотложные дела. Вот и приходится нанимать какого-нибудь шабесгоя, чтобы он их делал.

На этом и завершилась историческая ликвидация Первого и Второго исчезновения.

И напрасно бушевал Яков Абрамович Макаронкин, требуя, чтобы его тоже записали в евреи.

— Человече, — вздохнув, сказал ему мыслитель Федя. — На хрена беспокоишься ты? На хрена тебе в евреи лезть? Неужели вечно жить собираешься? Не хлопочи напрасно. Жизнь — коротка. Смирись и о душе думай, как и положено вам, русским…

ДЕВЯТОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Список рельсовских евреев был вывешен во всех общественных местах, дабы знали рельсовцы, кто теперь есть кто, и не смели по незнанию своему нарушить только что принятый закон об особом иммунитете лиц еврейской национальности.

Но — увы! — хотя большинство рельсовцев с пониманием отнеслось к реформе и окружило вновь назначенных евреев горячей любовью и почитанием, нашлись и такие, которым не по нраву пришлись перемены.

Но что можно сказать на это?

Разве только задать вопрос, а возможно ли вообще такое общественное устроение, которое нравилось бы всем. Человечество имеет тут колоссальный опыт, оно перепробовало, как мы знаем, первобытный коммунизм и рабовладение, феодализм и капитализм, социализм и перестройку, но всегда находились недовольные, всегда появлялись критики и оппозиционеры.

Я знаю это и по своему опыту.

В квартире, где я проживал, в городе на Неве, на моих глазах сменилось несколько общественных формаций.

Особенно запомнился мне проживавший в квартире депутат Векшин. Он умудрился побывать в законодательной власти во время перехода от социализма к рабовладению и чуть было не стал главным владельцем квартиры, но был, в результате, обращен в бесправное состояние, когда наступила эпоха рабовладения. Любопытно то, что ни в одну из эпох, ни будучи депутатом, ни будучи рабом, господин Векшин не ощущал себя достаточно счастливым и успокоенным.

Я помню, как тяжело переживал за депутата Векшина Дважды герой Вселенского Союза, поэт Федор Михайлович Шадрунков. Он писал в Комитеты защиты прав домашних рабов и животных, он устраивал демонстрации у себя в комнате, он подавал петиции с требованием улучшить содержание депутата Векшина, и многое, очень многое делалось в этом направлении, но депутат и этим был недоволен.

Так что надо ли удивляться, что нашлись критики и у реформы, произведенной Федором Михайловичем Любимовым.

Но повторим, странно, если бы было иначе.

Тогда бы нам и Галактика Обетованная не потребовалась. Здесь, в этом грязном и тесном мире, и провели бы мы всю вечность.

Но разговор этот выходит за пределы той истории города Рельсовска, которую поручил мне составить Главный предиктор Восточных территорий, Президент Четырехсотлитрового Банка, Главный почетный еврей Рельсовска Иван Гаврилович Громыхалов.

Заставляет меня спешить с завершением труда и то обстоятельство, что необходимо срочно освободить захваченную мною у Большого еврея Рельсовска, Президента Столитрового Банка и директора НИИ Человека и Трупа Петра Михайловича Исправникова квартиру.

Завершая свой труд, мне хотелось бы обратиться с письмом в канцелярию Штаб квартиры НАТО.

«Чтобы увереннее идти вперед, нужно разобраться в относительной величине нашей планеты ко всей Вселенной…

Также необходимо выяснить: чувствуют ли женщины и девушки половое сношение на расстоянии.

Еще необходимо уточнить: жив ли — я давно уже не смотрел телевизор — мой приемный отец или по-прежнему находится на секретной работе.

Если Эдуард Амвросиевич жив, дайте ему знать, что господин Гамсахурдия задержан по его просьбе на Сатурне и будет находиться там до прибытия на Сатурн Эдуарда Амвросиевича с вверенной ему республикой, которая вся уже принята во Всепланетный Союз Масонов всех Галактик.

Когда удастся ответить на эти вопросы, можно будет договориться через меня, чтобы наши вооруженные силы были зачислены (пока, правда, неофициально) как гвардейская единица из состава армий всей Земли в состав Объединенных Вооруженных сил нашей Вселенной. Этим силам предстоит охранять мир и на нашей Земле, и на планетах, которые будут нам доверены, чтобы наши и будущие поколения могли увереннее строить всепланетное демократическое государство и размножаться в прямом смысле этого слова.

Кроме этого мы получим еще одну эскадрилью летающих тарелок, на которой сможем отправить экипаж для переговоров с парламентом нашей Вселенной.

В состав его войдут:

1. Город Рельсовск.

2. Российская Федерация.

3. Я, масон-колхозник Туликов Афанасий Никитич.

Четвертого выбирайте сами, но он должен быть подготовлен как командир корабля. Думаю, было бы справедливо и демократично остановить ваш выбор на трижды Герое Всепланетного Союза Федоре Михайловиче Шадрункове (Любимове).

На этом корабле мы доставим на Землю препараты бессмертия для таких видных чекистов и деятелей Рельсовска, как Иван Гаврилович Громыхалов, Анатолий Борисович Чубайс, Петр Николаевич Исправников, Егор Тимурович Гайдар. Еще этим же рейсом будут доставлены специальные электронные устройства для проверки благонадежности космических экипажей, а также всего населения нашей страны.

Заслуженный колхозник-масон Афанасий Туликов.

В дополнение могу сообщить о себе следующие сведения.

Теперь я способен ответить на вопрос, который моя мать еще при жизни задавала старому священнику: «Я соблюдаю все посты и молюсь за себя и за своих близких, а все живу хуже остальных и, возможно, не попаду в рай за свои роптания на Бога.». Мать спрашивала, как же надо понимать это учение Иисуса Христа о неверном пути для достижения рая Небесного.

Я отвечаю — так и надо понимать.

Возьмите хотя бы наших миролюбивых рэкетиров и выдающихся банковских работников (П. Н. Исправникова и И. Г. Громыхалова) как в годы гражданских войн, так и после реформы исчезновений. Ясно, что только благодаря их благородному «неверному» пути на невидимом фронте мы выстояли и учили других быть такими же твердыми духом до конца, хотя зачастую для этого приходилось жертвовать и интересами других, и своими собственными.

Как писал господин Н. Ф. Федоров, чем утонченнее будут способы познания, тем больше будет открываться признаков наследственности, тем ярче будут восставать образы наших родителей-масонов.

Масон-колхозник Туликов».

КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРА № 4

На этом обрывается рукопись видного масона современности, незаконнорожденного сына Э. А. Шеварднадзе Давида Эдуардовича Выжигайло.

Быть может, конец записок о городе Рельсовске потерян, быть может, Давид Эдуардович просто не успел завершить свой труд, поскольку, как полагают некоторые исследователи, вместе с другими рельсовскими евреями был уничтожен в концентрационном лагере «Недотепино».

Увы, оба предположения равновероятны.

К сожалению, судьба автора «Рельсовска» до сих пор не установлена окончательно.

Некоторые исследователи полагают, что он был арестован и расстрелян по приказу самого фюрера Якова Абрамовича Макаронкина.

Версия эта строится на свидетельстве случайно уцелевшего узника концлагеря «Недотепино» поэта и историка Евгения Иудкина.

Да.

Действительно, в воспоминаниях Евгения Иудкина описан эпизод, когда поздней осенью бросили в их барак избитого масона, которого никто из новых рельсовских евреев не знал.

Всю ночь масон бредил, рассказывал про Обетованную Галактику, а утром за ним пришли и увели на расстрел.

Страшная по своему трагедийному наполнению сцена.

Человек собирается в Обетованную Галактику, а его отправляют на Луну.

Эта сцена потрясает исследователей, но можно ли отождествлять неизвестного нам героя антифашистского сопротивления с автором «Города Рельсовска»?

Если был расстрелян видный масон современности, незаконнорожденный сын Э. А. Шеварднадзе Давид Эдуардович Выжигайло, то непонятно, как и кому он мог передать свои записки.

Ведь, как утверждает в своих воспоминаниях Евгений Иудкин, он не приходил всю ночь в сознание…

Ну и самое главное…

Мог ли такой видный масон не исполнить того, что ему было поручено исполнить.

Еще более нелепыми представляются нам предположения некоторых исследователей, будто автором записок о городе Рельсовске является Федор Михайлович Любимов.

Да, Давид Эдуардович Выжигайло (Шеварднадзе) утверждал, что Федор Михайлович Любимов являлся Федором Михайловичем Шадрунковым. Да, есть некоторое сходство в стилистике дневников дважды героя Вселенского Союза Федора Михайловича Шадрункова и записок.

Но не знаю-не знаю.

Столько страниц в записках посвящено описанию Федора Михайловича Любимова. Не мог же он писать о себе в третьем лице.

Ведь это же, простите меня, очевидное раздвоение личности.

И хотя именно на этом настаивает врач-психиатр, передавший мне эти записки, я согласиться с ним не могу.

Ведь несомненно, что автор записок был активным и видным деятелем рельсовской истории! Что же, неужели вся она и протекала в учреждении, где работает мой знакомый врач-психиатр?

Подобно автору «Слова о полку Игореве» (кстати сказать, врач психиатр сам признался мне, что в последнее время ему приходится читать немало работ, отождествляющих автора «Слова о полку Игореве» с автором «Истории города Рельсовска»!), этот неизвестный нам человек был вхож в самые высшие круги города Рельсовска, являлся свидетелем самых важных разговоров. И поэтому ценность его записок — в этом сходятся все исследователи! — неоспорима.

Теперь о концлагере «Недотепино».

Трагедия «Недотепино» — самая мрачная страница мировой истории.

Многочисленные источники отмечают, что первые вспышки антисемитизма были отмечены в Рельсовске буквально через несколько часов после опубликации списка городских евреев.

Яков Абрамович Макаронкин, который пару раз был патриотом, пару раз демократом, а сейчас является фаундрайзером и, как всякий уважающий себя фаундрайзер, просто не выносил, если что-то делалось без его согласия, очень огорчился, тем более, что тогда начались трудности в его Семилитровом банке.

— Ну, жидяры! — бушевал он у себя в кабинете. — Нет, вы видели, что они выдумали? Вы понимаете, что они устроили!

Это было, когда он только что познакомился с указом Еврейской Думы Рельсовска, по которому на руководящие должности в городе могли назначаться только евреи, как представители самой угнетенной группы населения.

Сам Яков Абрамович Макаронкин был записан в русское сословие города и поэтому автоматически лишался должности главы администрации.

И хотя никакого нарушения прав человека в этом не было, как всякий русский, Яков Абрамович не желал примириться с потерей поста и сразу же обвинил во всех своих бедах новых рельсовских евреев.

Антисемитизм его носил прямо-таки зоологический характер.

И, конечно, вокруг этого фашиста начал сбиваться кружок оголтелых молодчиков, уже зараженных вирусом антисемитизма.

Ситуация усугубилась еще и тем, что прогрессивная общественность вынуждена была одновременно бороться и с красно-коричневыми экстремистами. Движение это возглавлял известный и по застойным временам своими антисемитскими высказываниями полевой командир Витя-райкомовец.

Против самого назначения наиболее достойных рельсовцев новыми евреями он ничего не имел, но не согласен был с процедурой назначения. Витя-райкомовец считал, что происходить это должно в результате свободных выборов и обязательно на альтернативной основе.

Разумеется, по сравнению с зоологическим антисемитизмом Якова Абрамовича, красно-коричневые выглядели вполне цивильно, но в их умеренности и заключалась угроза. Они маскировали свой антисемитизм и поэтому-то и заражали своими идеями даже и записанных в шабесгои сотрудников Петра Николаевича Исправникова.

Среди бывших рэкетиров идея новых досрочных выборов приобретала многочисленных сторонников.

На борьбу с красно-коричневой опасностью были мобилизованы основные силы прогрессивной общественности, а фашистами Якова Абрамовича Макаронкина практически никто не занимался, и это и было той роковой ошибкой, которой фашисты немедленно воспользовались…

В один день здесь были уничтожены тысячи рельсовских евреев и в их числе такие светлые умы, как Иван Григорьевич Громыхалов и Петр Николаевич Исправников. Озверевшие фашистские молодчики Якова Макаронкина не пощадили даже самого Федора Михайловича Любимова.

Возможно, в тот день, заставивший содрогнуться от ужаса весь мир, погиб и сам автор «Города Рельсовска».

Но книга его осталась.

Осталось, осталось свидетельство о невиданной трагедии, над которой до сих пор в задумчивости склоняют головы все прогрессивные люди мира.

Осталась и светлая мечта о Галактике Обетованной. Она продолжает жить в сердцах.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА. ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ПУБЛИКАТОРА

Недавно знакомый доктор рассказал мне о кончине в их учреждении одного загадочного пациента.

Когда его готовили к погребению, в кармане пижамы была обнаружена дискета, на которой был записан текстовой файл.

Руководству клиники так и не удалось установить, каким образом эта дискета попала в карман пижамы больного, покончившего с собою за неделю до этого, не удалось выяснить и того, кем же все-таки сделана эта запись.

Зная мой интерес к судьбе загадочного больного, психиатр позволил мне переписать эту дискету.

И что же вы думаете?

Текстовой файл, записанный на дискете, оказался страницами из дневника, явно принадлежащего автору «Истории города Рельсовска».

Дивным, неземным светом прохвачены эти страницы…

Как живые, встают с них исполинские фигуры героев рельсовской истории. Словно бы рядом с нами начинают звучать их голоса, но при этом мы чувствуем, что нас разделяют с ними не километры пути, а световые годы.

Такое ощущение, что это разговаривает с нами Галактика Обетованная, куда так смело и самоотверженно стремились они.

ПОСМЕРТНЫЕ ЗАПИСКИ Ф. М. ШАДРУНКОВА (Д. Э. Выжигайло)

Не самый удачный в моей биографии день.

Сегодня меня разбудили люди в белых халатах с автоматами, погрузили в машину и повезли в Недотепино.

— Зачем вы везете меня туда? — спросил я. — Ведь Научно-исследовательский институт Человека и Трупа находится в Седьмых Федорчуковищах, а это в другую сторону.

— Сегодня не будем ничего вспоминать, — добродушно сказал мне человек, поглаживая лежащий на коленях автомат. — Отправим тебя куда следует, и все. Пиво пойдем пить.

Но — увы! — попить пива не суждено было моим конвоирам.

Так получилось, что в Недотепино мы столкнулись с джигитами Вити-райкомовца и началась небольшая гражданская война, в результате которой отправленным на Луну оказался не только я, но и мои спутники, и несколько райкомовских ребят.

Я лежал на земле с простреленной грудью и смотрел, как плещутся в пыли пули, а те пули, что входят в тела так и не попивших пива ребят, никакой пыли не поднимали — вся их энергия уходила, чтобы разогнать тела до необходимой космической скорости.

Когда я очнулся, на Луне уже темнело.

Живописно раскинувшись по склону кратера, лежали любители пива, внизу темнели тела астронавтов из экипажа полевого командира Вити-райкомовца. Дымилась зачем-то переправленная на Луну вместе с астронавтами развороченная машина, на которой мы ехали в Недотепино.

Как все-таки отвратительно поставлена работа навигационных служб у новой администрации Рельсовска. Надо не забыть отметить это, когда буду докладывать о проделанной работе на совете Всепланетного Союза. И так уже весь ближний к земле космос загажен, не хватало еще на Луне устроить свалку машин.

***

Я не большой любитель лунных пейзажей.

Побродив возле любителей пива, я собрал летательные аппараты и побрел по знакомой дороге назад.

Удивительно, как близко сейчас все в космосе.

И так неуютно, когда приближаешься к Земле.

В жаркие летние дни небо сильно воняет. Некоторые объясняют это приближением смерчей и возникновением цунами, но это все чепуха. Просто космонавты долго летали вокруг земли и, в конце концов, загадили весь ближний космос.

Когда начало рассветать, я добрался наконец до избы еврея Федки Любимова из Вторых Федорчуковищ в Новом Рельсовске…

***

Интересная жизнь у этих новых рельсовских евреев.

С утра Федкина жена Катька долго ругает своего супруга за пьянство, а потом идет в магазин и приносит поллитру, чтобы мы могли втроем, по-старинному, как утверждает Федка, еврейскому обычаю опохмелиться.

После обеда к Федке приходят другие рельсовские евреи и начинают петь песни.

Песни они поют разные.

Заслуженный Президент Пятисотлитрового Банка, Главный предиктор Восточных территорий, Главнейший еврей Рельсовска Иван Гаврилович Громыхалов очень любит песню про колосок.

Выпьет немного, подопрет кулаком щеку и затянет:

— Поле, русское поле, я — твой тонкий колосок.

Иногда он плачет при этом, утирая кулаком глаза.

Он говорит, что у него слишком много забот. И Пятисотлитровый Банк, а теперь и эта Обетованная Галлактика.

— Да! — говорит сидящая рядом с Иваном Гавриловичем Катька. — У него столько забот. А он — колосок. Он такой тонкий!

И они вместе плачут и сквозь слезы выводят:

— Поле! Русское поле! Я — твой тонкий колосок.

Еще Катька очень похожа на «даму в тюрбане», в которую был влюблен Невзоров.

Здесь все, как в прежнем Рельсовске. Только все это как-то теплее, удобнее, душевнее.

Телевизоров здесь нет, как и там, зато в каждом овраге установлены громкоговорители на столбах и это очень удобно. Всегда, не выходя из дома, можно узнать, какая по счёту сегодня идет гражданская война и когда, предположительно, она может закончиться.

Когда новостей нет, из репродукторов звучит под гитарный перебор чуть хрипловатый голос Евгения Иудкина. Чаще всего по заявкам слушателей передают романс «Рельса».

«Ах, Боря-Боря! Ах, шели-шели!

С далекой матушки Земли

Три депутата в пыльных шлемах

Тебя на рельсу принесли…»

— разносится по всем Федорчуковищам до боли знакомый голос.

Многие не переносят песен Евгения Иудкина.

Заслуженный хлебороб России, Президент Шестисотлитрового Банка, Главный предиктор Восточных территорий, Главнейший еврей Рельсовска Иван Гаврилович Громыхалов, который так любит песню про колосок, когда начинают петь Иудкина, всегда сердится.

— Мне кажется, — говорит он, — что это такие, как ты, Родину продать хотели.

А подумав, добавляет: «Или того хуже. Рельсу.»

Не знаю.

Я не могу согласиться с подобной оценкой творчества выдающегося поэта и музыканта.

Ну, ладно — Родина.

Но с продажей рельсы Иван Гаврилович явно перехватил через край. Если продать и ее, что еще останется там, в Рельсовске? Жители этого славного города потеряют тогда последнюю точку опоры, погрузятся в первобытный хаос и будут окончательно потеряны для Галактики Обетованной.

Кроме того, лично мне поэзия Иудкина нравится. Она рождает отзвук в уставшей душе и истерзанной груди.

Хотя, возможно, это происходит вследствие нашего духовного родства. Ведь Иудкин, как и я отчасти, грузинский еврей из чекистов.

А Иван Гаврилович, что ж.

Иногда я смотрю на него и на Катьку и мне кажется, что они и не подозревают, где находятся сейчас.

Ночами часто смотрю на небо.

Здесь совершенно другие звезды.

Я лежу в траве и пытаюсь найти в световой дали звезду, вокруг которой вращается наша Земля. Но отсюда, из этой Галактики, не видно земного Солнца. Слишком много столетий света и печали разделяет нас.

Я смотрю в незнакомое звездное небо и думаю о том, что теперь я выяснил все, что хотел выяснить, но здесь это уже не имеет никакого значения, потому что и эта Галактика, в которой я оказался, не та Обетованная Галактика, к которой стремились мы.

— Спаси, Господи, люди Твоя, — повторяю я, глядя в незнакомое звездное небо. — Спаси, Господи, планеты Твоя! Спаси, Господи, звезды Твоя.

1993—2006 гг.

1

Сангвинофилия (от лат. Sanguis — кровь) — употребление в пищу человеческой крови; кровопийство.

(обратно)

Оглавление

Николай Михайлович Коняев

ГАЛАКТИКА ОБЕТОВАННАЯ роман

  ПРЕДИСЛОВИЕ ПУБЛИКАТОРА

  ПОЛЕТ НА ЮПИТЕР (записки Федора Михайловича Шадрункова)

  КАТАСТРОФА…

  КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРА № 1

  ПОКА НЕ ЗАПЕЛ ПЕТУХ (записки Ш-С. из портфеля Героя Вселенского Союза Федора Шадрункова)

  КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРА № 2

  ПОЛЕТНОЕ ВРЕМЯ (ВРЕМЯ «В») (продолжение дневников дважды Героя Вселенского Союза, поэта Федора Шадрункова)

  КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРА № 3

  ИСТОРИЯ ГОРОДА РЕЛЬСОВСКА (рукопись, обнаруженная при раскопках концлагеря «Недотёпино»)

  КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРА № 4

  ВМЕСТО ЭПИЛОГА. ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ПУБЛИКАТОРА

  ПОСМЕРТНЫЕ ЗАПИСКИ Ф. М. ШАДРУНКОВА (Д. Э. Выжигайло) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg