«Кровь первая. Арья. Они»

Кровь первая. Арья. Они (fb2) - Кровь первая. Арья. Они (Степь - 3) 1693K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Саша Бер

Саша Бер Кровь первая. Арии. Они

Буйный ветер резво гонит по степи ковыль волнами

Колыхая разнотравье разноцветье разрывая.

Тучи темной кучей в небе гнались ветром словно стадо,

Те, насупившись, толкались. Зрела буря — гнев стихии.

По степным волнам бескрайним, словно чёлн по водной глади

Разрезал траву и ветер чёрный зверь — рожденье Вала…

День у Данухи не задался аж с самого пробуждения. Да и какое это к маньякам ссаным было пробуждение. Не свет не заря разоралась Воровайка — ну та, что ручной сорокой при большухе проживала, которую за беспредельность, боялся весь баймак пуще самой большухи. Она была как злобная маленькая сучка, в отличии от последней не кусала, а больно щипалась и клевалась, абсолютно не зная границ в своих бесчинствах. Большуха её выходки прилюдно не одобряла, уговорами укоряла, но и решительно не пресекала, мотивируя это тем, что она тварь природы и без повода не клюнет, не обсерит, а раз случилось что, от неё непотребное, то поделом да за дело. Так вот эта засеря пернатая, ещё до рассвета, бойко прыгая по полу землянки, шурша сеном, лаяла, как собака на входную шкуру. Вековуха цыкнула на неё спросонок, потом даже чем-то швырнула, что под руку попало, но чем не помнит, но промазала, а та всё равно не угомонилась. Вековуха кряхтя попыталась встать с лежака, но приставленная к лежанке клюка качнулась и рухнула прямо на опущенные на пол ноги, больно ударив по пальцам. Большуха в ярости громко выругалась и лишь заслышав забористый мат хозяйки, сорока быстрыми скачками допрыгав до входной шкуры, юркнула наружу во двор. В жилище было почти темно, только огни очага тускло мерцали малиновым свечением. Вековуха всё же встала. До топала в раскоряку до очага, подбросила в него несколько сухих чурок, раздула. Довольно просторная нора осветилась блеклым светом прыгающих из стороны в сторону язычков небольшого костерка под большим, плоским камнем. Осмотрелась, не понимая, что это крылатое отродье могло так потревожить. Ничего. Вернулась к лежаку, кряхтя подобрала клюку и тяжело, с трудом переставляя больные и не в меру толстые ноги, поковыляла вслед за «сорочьим наказанием». Время было предрассветное. Тихое. Весь баймак был погружен в пелену лёгкого тумана, который медленно плыл вдоль реки, от чего казалось, что всё окружающее находится в равномерном, плавном движении. Дануха огляделась. Идиллия была полной и безмятежной. Она закрыла глаза и медленно начала поворачивать голову. Сначала справа на лево, затем слева на право. Открыла глаза, в прищуре всматриваясь в туман на реке. Опять закрыла и резкими, короткими вдохами носа, она как бы пронюхала окружение. И, наконец, открыв глаза, пробурчала себе под нос:

— Убью, дрянь пархату, — и стала шарить глазами по земле, в поисках Воровайки, но её уже и след простыл.

Сорока объявилась лишь к полудню. Скача где-то на площади, что в центре баймака меж бабьих жилищ и стрекоча во всю сорочью глотку, она поднимала тревогу. Дануха услышала её расхаживая по краешку прибрежной воды босыми ногами и шепча заговоры на излечение отёкших ног. Услышав истеричный ор Воровайки, баба встрепенулась, с силой закрыла глаза, как бы переключаясь на какой-то другой режим восприятия окружающего мира. Дёрнулась назад, как от удара, повертела головой в поисках клюки, что была воткнута в песок и схватив её торопливыми шашками поспешила на пригорок, что отделял реку от площади. Подъём был в общем-то не так и крут, но для неё сейчас он казался чуть ли не вертикальной стеной. Обычно спускалась и поднималась она дальше по берегу, где подъём был более пологим, но сейчас из-за спешки ринулась на прямую. Чувство опасности, притом смертельной опасности, гнало её наверх по кротчайшему пути. Подниматься пришлось чуть ли не на карачках, одной рукой опираясь на клюку, другой опираясь на землю, поэтому даже заслышав непонятный грохот и резкий девичий визг, Дануха ничего разглядеть из того, что там творилось не могла. Лишь вскарабкавшись наверх, запыхавшись, она смогла распрямиться и первое, что увидела, заставило её вообще перестать дышать. На неё неслась огромное чёрное мохнатое страшилище, издающее тяжёлый грохот, от которого даже земля дрожала, как в испуге. Оно в одно мгновение поглотило её в безмерную и абсолютно пустую черноту, в которой баба повисла в чёрной, липкой паутине. Почему именно в паутине, Дануха таким вопросом не задавалась. Она просто поняла, что попала в чёрную липкую паутину, потому что помнила, как во что бы то не стало пыталась отклеиться от этой дряни, но та держала её крепко, да так, что баба даже пошевелиться не могла…

Паутина, паутинка, кружевное полотно. Большуха стояла в чёрной пустоте, но от чего-то точно знала, что стоит на пороге своего дома, а перед ней, склонив голову в той же пустоте стоит Тихая Вода, одна из тех двух прошлогодних невесток, купленных его сыном, родовым атаманом Нахушей в каком-то дальнем баймаке. Особых нареканий на неё не было. Нормально забеременела, нормально выносила, родила, как не первородка вовсе, вот уж годик кормила поскрёбыша. Хорошенький ребёночек рос, ничего не скажешь, здоровенький. Хорошей бабой будет, послушной, подумала тогда Дануха, принимая из её рук ярко красное яичко и тут же на ощупь ощутила какую-то странность, не правильность. Пригляделась. Ба! Дануха хоть и вековухой числилась, но на глаза не жаловалась. Зубов было мало, а глаза были на месте, и остры, и зорки. Поэтому много труда не составило разглядеть на подарочном яичке тонкую, ажурную сеточку. А как покрутила в пальцах, да рассмотрела, поняла, что на яйцо искусно приклеена паучья паутина. Да так ладно, что не разрыва не видать, не стыков.

— Лепо, — похвалила её Дануха, продолжая разглядывать неведомую поделку, — кто ет тябя науськал?

— Сама, — елейным, мягко стелящим голоском ответила невеста, — правда не с первого раза, но я упорная.

— Глянь-ка, сама. Ну, чё ж, упорна, приходь на Моргоски[1], - при этом Дануха слегка кивнула головой, намекая на подобие поклона.

— Благодарствую тебе Матерь рода, — тоже кланяясь, но уже низко в пояс, поблагодарила молодуха.

«Ну, чё ж. Подмазала, как подлизала», подумала про неё тогда Дануха расплываясь в хищной улыбке и опять лишь изображая поклон. Невестка испарилась.

Вот Дануха уже сидит во главе стола, накрытом прямо на поляне и всё ещё вертит в пальцах подарочное яйцо в паутинке, а вокруг в безмолвии весь бабняк её в полном составе. Справа увидела Сладкую, которая без зазрения совести всё ела и ела, жрала и жрала. «Скоро лопнет», — подумала Дануха, — «И куды тольк лезет? Всё в жопу прямиком складыват, чё ли?» Она глянула на свою подругу со стороны и у Данухи от чего-то мурашки по всему телу побежали. Ей вдруг стало холодно. Большуха оглядела поляну и на краю увидела стоящих на коленях трёх просительниц в бабняк. Подозвала Цветущую Сирень. Эта молодуха была из своих и ей, как и двум невестам из других баймаков предстояло пройти последнюю проверку для посвящения в бабы. Пройти это испытание на «бабье право» было с одной стороны проще простого, а с другой стороны порой и невозможно. Большуха бабняка по очереди вручала каждой деревянную, почерневшую от времени глубокую миску и отправляла просительницу принести ей водицы из родника. Та шла на родник, черпала в миску воду и приносила большухе. Вот и всё. Но если бы это было так просто, то молодухи бы не топились после этого, а такое бывало, хоть и редко. Во-первых, родник был не совсем обычный. Это был, как знавали — ведали, змеиный источник. Родник, в котором жила и который охраняла старая змея. По какому принципу эта гадюка отбирала людей, точно было неизвестно, но местные знали все, что плохого человека она к роднику не пустит. Либо пугнёт на подходе, либо укусит, когда тот пьёт. Во-вторых, родник для кого-то хоть и был обыкновенный с виду, но только не для Нахушинского бабняка и тем более для его большухи. С этой водой, что приносили ей молодухи Дануха делала три, довольно странные вещи. Поначалу нюхала. Хотя вода эта ничем не пахла. Обычная, чистая, родниковая. Потом щупала своими толстыми, короткими пальчиками, растирая её между большим и указательным, как будто выискивая в ней попавшие на пальцы песчинки. И в конце пробовала на вкус, притом не из миски, а облизывая все те же мокрые пальцы. Итог этих трёх простых действий звучал только в двух видах приговора. Первый: «тебя водица приняла», после чего брала молодуху, стоящую перед ней на коленях за косу девичью и кремниевой острой пластиной, выполняющей роль ритуального ножа, без зазрения совести буквально отпиливала её по плечи[2]. Всё. Косы нет. Вставай с колен, новоиспечённая баба, садилась за общий стол и со всеми бабами начинай пропивать собственные волосы. Второй вариант большухинского приговора, для любой невесты был, как серпом… ну, не знаю почему там девкам можно серпом, чтоб побольнее было. Большуха говорила те слова ласково, беззлобно, как дитя малому: «Иди ка ты деточка погуляй ещё годок, а через год, аккурат, подарочки неси. Глядишь и пригласим». Такое, зачастую, молодуха могла слышать и год и два, и три и детей не одного нарожать, а всё в бесправных невестах, да молодухах хаживать, а право бабье так и не получить. Хотя, как говорилось, такое бывало крайне редко, чтоб родовой змеиный источник девку наотрез принимать отказывался. Вот по этой причине кой у кого нервишки и не выдерживали. Именно поэтому молодухи все как одна, невестясь при баймаке, к этому роднику, как на работу хаживали чуть ли не каждый день. И кормили то они его яствами, и поили то они его кто во что горазд, а какие беседы у него вели, да сколько слёз солёных в нём утопили, вообще не счесть.

Потом сознание перескочило и Дануха уже на пьянке себя видела. Она вроде как опьянела даже, но странные дела творились, чем больше она пила, тем больше мёрзла…

Очухалась она в первый раз плавая в холодной реке кверху пузом, уткнувшись в прибрежные камыши головой, колыхаясь всем телом на мелководье. Озноб колотил. Последние зубы друг дружку добивали. И вдруг светлая, радостная мысль мелькнула в голове: «Хорошо, что во мне говна много, а то б утопла хуям». Но это была единственная незатуманенная мысль, а все остальные представляли из себя непонятный кошмарный мусор или мусорный кошмар. С разбега и не понять было. Как будто спишь и сны один на другой налезают, наскакивают, а какая-то сволочь тебя постоянно будит, да не добудится, и уснуть не можешь толком, потому что тормошат и проснуться не можешь, потому что эта сволочь тебя не дотормашивает. Она хотела было отмахнуться от этой дряни, что будит еле-еле, врезать ей промеж разлёта бровей, чтоб те, наконец, вообще разлетелись в разные стороны. Дёрнула рукой и… проснулась. Резануло от локтя до кисти так, что аж искры с того света увидала. Разлепила глаза, а в них всё плывёт, качается. Хорошо так укачивает, аж рвать потянуло. Поняла, что плавает и что надо бы на берег, но до дна ногами достать не может. Нужно жопу утопить, а та не тонет хоть ты тресни, хоть пополам переламывайся. И так она топила этот «спасательный шар» и сяк, куда там, не тонет это говнохранилище и всё тут. Потом, толи она сообразила, толи туловище без неё справилось, толи случайно всё получилось, но нащупала она дно не двумя ногами, как пыталась поначалу, а одной и только зацепившись за водоросли, смогла, наконец, притопить жопу и почувствовать под ногами опору. Встать не удалось, да она и не старалась. Просто перебирая ногами, цепляясь за донную траву, отталкиваясь от дна, она проталкивала своё туловище через камыш к берегу. Но как только спина выползла на песок, жопа опять запротестовала. Она застряла и Данухе, как она не старалась, вытолкать её на сушу не удалось. Ноги буксовали в речном песке, а эта хрень упёрлась и из воды вылезать отказывалась на отрез, хоть отрезай да выбрасывай. Тут Дануха поняла, что устала, притомилась. Только глаза закрыла и почувствовала тепло песка всей площадью широченной во всех местах, особенно по бокам, спины, тут же опять провалилась сознанием в темноту…

И вот она вновь на Моргосках за накрытой поляной сидит и опять девок на родник отправляет, только на этот раз пихает Сладкую, что всё жрёт без перерыва.

— Хвать жрать, жопа безразмерна, айда-ка разомнися, глянь за девкой, да смотри мяне не пяряусердствуй!

— Да ты ж мяне знашь, подруг, — обиженная на неправомерный наезд пробурчала баба с полным ртом непонятно чего-то не пережёванного.

— Да я т тябе знам, подруг, — ехидно передразнила её Дануха, — коль Сладка в лес по грябы пшла, так пяздец и зайцам, и охотничкам.

Бабы за столом пьяно загоготали. Сладкая поначалу хотела выплюнуть прямо на стол, то что жевала, но на мгновение что-то прикинула в уме и просто проглотила не жуя. Кряхтя и поминая не ласково зайцев с охотниками, сначала встала на карачки, отдышалась и рывком встала на колени. Пол дела сделано. Потянулась, поочерёдно, обеими руками, поправила мешки с грудями. Вот одна нога упёрлась в землю. Рывок со взмахом рук и вот она во всей красе. Красиво встала, легко, даже поляна не дрогнула. И пошла, разбрасывая тумбы ног в стороны и залихватски почёсывая себе по тому месту, где должна была быть шея.

Сладкая дело своё знала. Не одну зассыху на этом испытании подкосила. Как девка бежит да скачет до родника, ей было наплевать. Как и о чём она там с ним разговоры разговаривает, ей было тоже тем же концом в то же место, а вот на обратном пути с полной миской воды, девка не имела права ни на один звук, ни из какого места. Вода должна была быть принесена «тихая». Бабы, посланные большухой для присмотра, вместо того чтоб просто следить за тихостью приношения, изгалялись над девками, как последние сучки, прости Святая Троица. А под кожу залезть да насрать туда, да в придачу ей в душу харкнуть смачно, при этом всю дорогу поклёвывая мозг, это ж умела каждая баба с рождения. Самой Матерью Сырой Землёй в неё это вложено, а тут такой случай, ну ведь грех не воспользоваться. Единственный «недочёт» в этом правиле был. Всё можно, но без рукоприкладства. Сладкую этот запрет всегда выводил из себя до нервного почёсывания всех мест докуда доставала ручищами. При том не только бить, касаться девки нельзя было, да вообще, наотмашь руки подступаться ближе запрещалось. Тфу! Как это бесило Сладкую! Хотя и одним языком, да словесным нахрапом, она тоже могла ухайдакать, мало не покажется.

Вот молодуха до источника добежала, на коленках лбом оземь побилась, водички зачерпнула и тихонько засеменила обратно, стараясь воду не пролить. Сладкая вышагивала к ней не спеша. А куда торопиться? До куда дойдёт, оттуда и начнёт. Не ушла она далеко от поляны ещё и по той причине, что для представления ей был нужен зритель. Без зрителя шут[3] — рукоблудный баламут, а Сладкая таким пороком не страдала. Нет, пороков в ней было хоть отбавляй, больше чем живого веса, но только таким, точно не страдала.

— Дай сюды! — рявкнула она во всю глотку семенящей к ней молодухе, — дура рукожопа. Ты на хуя столь воды то напиздякала, мокрощелка ты зловона!

Девка от неожиданности вздрогнула, пролила немножко воды на руки, округлила глазёнки и хотела было уже рот открыть, но вовремя спохватилась, насупилась, уткнувшись взглядом в миску, и прошла мимо этой разъярённой глыбы жира.

— Стоять! — взревела та из-за спины оглушающим, истеричным воплем, — ты чё ж сучка драна, не вишь кто пред тобой речи мечет?

Молодуха опять только вздрогнула, но услышав впереди заливистый смех всего бабняка, потопталась на месте, состроила на губах злостную ухмылку и зашагала быстрее.

— Да я тябя двух дырчату пальцем порву, как колом берёзовым, — продолжала визжать Сладкая, уже не успевая за быстрым шагом молодухи, — я тябя вичконогу сиськой заябу, замучу! Как смешь ты об ближницу самой большухи мохнатку вонючу вытирать! Стоять, пиздятиныкусок, куды съёбываешь?!

И тут Сладкая не выдержала собственного таланта, и сама подключилась к общему шквалу хохота со слезами падая на четвереньки, визжа при этом и хрюкая, как свинья. У молодухи у самой чуть «хым» через нос не выскочил, и она просто чудом удержалась, чтоб не издать этого мерзкого звука. Она тут же до боли закусила губу. Боль не дала ей заразиться этим идиотским весельем и буквально бегом уже донесла миску до покатывающейся большухи. Та, как и все, на испытуемую не смотрела, а хохотала над Сладкой, которая уже сама так заливалась, что даже стоя на четвереньках, ползти была не в состоянии…

Дануха опять очнулась, но уже с улыбкой на губах, а только что звучащий в ушах заливистый, заразный бабий хохот, сам по себе перетёк в сорочье воркование, где-то совсем рядом у правого уха. Она повернула голову и всё также улыбаясь, скрипуче выдавила из себя:

— Воровайка.

Сорока встрепенулась, запрыгала по песку, закудахтала, затрещала, безостановочно меняя звуки. Она радовалась, как дитя.

Дануха, опираясь на локоть, превозмогая боль в руке, села. Опять расцвела в улыбке, вспоминая только что приснившуюся Сладкую, и стала корячиться, как и та. Сначала переворачиваясь на колени, а затем с колен на ноги. Сперва у неё ничего не получалось. Голова заболела, как кольнул кто, а после закружилась и её рвать давай. Утереться не смогла, руки не слушались, но стало как-то легче и на следующем рывке, ей удалось встать на ноги. Расставив их широко в стороны и качаясь, как поплавок на волнах, она, стиснув зубы, прорычала сама себе:

— Стоять!

Помотылявшись так какое-то время, Дануха сделала первый шаг. Затем ещё, ещё. Каждый такой шажок отзывался колющим ударом по голове. Одна единственная мысль сверлила болезненное сознание «Надо идти». Она, не думала куда идёт, зачем идёт, только знала, что надо. Прошагала вдоль бугра, на который взбиралась давеча, когда услышала сорочью тревогу, дальше, до пологого подъёма, скорее по старой привычке, чем осознано. Вскарабкалась на верх и замерла при виде баймака. Так замерев, она стояла долго. Стояла и плакала. Дануха до этого дня думала, что уже совсем разучилась это делать. Оказывается, нет. Баймака больше не было. Мёртвые, чёрные головёшки, чадили в небо белёсый дым на месте каждого жилища. Все до одной землянки были сожжены. Воровайка и та заткнулась, сидя у неё на плече, лишь время от времени вертела своей бестолковой головой, наклоняя её то вправо, то влево. Как будто не веря в то, что увидела одним глазом, и перепроверяла другим.

Наконец, вековуха глубоко вздохнула, выпрямилась и резко перестала лить слёзы.

— Чё эт я? — спросила она и повернувшись к сороке, добавила, — слышь, пархата, мяне вродя как родничок кличет. Чуяш?

Сорока глубокомысленно наклонилась, заглядывая хозяйке в лицо, с видом, «чё эт ты хозяйка, сбрендила чё ли?» и звонко щёлкнув клювом, чуть Данухе нос не прищемив. Та отдёрнула голову, вновь ощутив боль где-то в области лба и сплюнула:

— Тфу, тупа, чё с табою балакать? Айда.

Она развернулась и тяжело передвигая ноги, пошла к змеиному источнику.

Шагала так она очень долго, или ей показалось, толи время уже было к вечеру, она ведь понятия не имела сколько времени проплавала в реке, да провалялась на песочке. Но выгоревшие дома, говорили ей, что долго. Толи она действительно плелась, как обожравшаяся улитка, но до родника она добралась, когда начало смеркаться. Упав на колени перед прозрачной лужей, из которой утекал ручеёк, она вымерила взглядом примерное расстояние, а затем повалилась на огромные, мягкие груди, больно ударившись больными и бесполезными культяпками рук о землю, нырнув в воду родника, чуть ли не всей головой целиком. Откинула голову назад, хватая воздух, а затем медленно опустив в ледяную воду пылающее лицо, принялась жадно пить, до ломоты в зубах. Опять вынырнула, не открывая глаз отдышалась и опять нырнула, упиваясь чистой и вкусной влагой.

Наконец, ломота в зубах стала нестерпимой и Дануха вынырнула окончательно. Одна из её седых кос расплелась и волосы разбросались по воде. Положение было хуже не придумаешь. Встать она из него не могла, а перевернуться не давал страх за переломанные руки, что лежали плетьми вдоль туловища. Баба повернула голову на бок, так удерживать её на весу было легче и в таком положении замерла, успокаивая саму себя:

— Чуток, пярядохну, собяруся и пярявернуся.

Но только она прикрыла веки, собираясь передохнуть, как совсем рядом почувствовала огромную силу, которой могла обладать только природная нежить, не меньше. Она резко распахнула глаза и даже перестала дышать, прислушиваясь. Дануха собралась и стараясь не подмять под себя сломанную руку, для чего изгибаясь, как только могла, крутанулась, но избежать боли не получилось. Она вскрикнула. В глазах опять потемнело, но на этот раз не на долго. Матерно подвывая, она медленно открыла глаза. Прямо над ней, чуть наклоняясь, показалась Водная Дева. Не молодая, но и не вековуха. Дануха аж дух перевела, поняв, что это не матёрая Чертовка за ней пришла. Тёмно-зелёные волосы, цвета спелой травы, шевелились и спутывались между собой. Лик ей был серьёзным и спокойным.

— Я думала ты не придёшь, Дануха, — начала Дева приятным грудным голосом и когда она говорила, то по всему телу пробегала рябь в такт её голосу.

— Будя здрава Дева, водь хозяйка, — приветствовала её Дануха, валяясь на спине и задирая ко лбу глаза, что делать было до ломоты больно.

Наконец, она перестала пытаться разглядеть собеседницу и закрыв глаза, расслабилась.

— Прихворала я маненька, Свята Водяница. Ручки сломаны, не упярёшься, ножки больны, не побегашь, башка дырява, то и дело спать просится.

— Это не проблема, Дануха. Это поправимо.

— Да будь уж добра, Дева дивна, — устало и еле шевеля губами начала Дануха попрошайничать, но Водяница уже и без её просьб начала действовать.

Одной рукой она коснулась лба и вековухе почудилось, будто ледяная сосулька проросла от её прикосновения куда-то прямо внутрь головы и замерла там, заморозив все её мозги и обездвижив полностью всё тело, сделав его как не своим, совсем, и ни чему не чувствительным. Затем она погладила её по голове другой рукой, ото лба к затылку. Дануха почувствовала на этот раз, как тёплая, подогретая вода сквозь кожу и кость черепа просачивается внутрь головы, растекаясь внутри и растапливая сосульку. В мозгах прояснилось, стало легко и безмятежно спокойно. Потом эти процедуры Дева проделала с переломанными культяпками. Так же сначала одной рукой, от чего Дануха как-то сразу перестала их чувствовать, а затем другой, оживляя, оттаивая и приводя к привычному состоянию. Большуха, всё ещё лёжа на спине, подняла обе руки к глазам, сжала пальцы в кулаки, разжала и так как с ней больше ничего Воляница не делала, то поблагодарила:

— Благодарствую тябе Свята Водна Дева.

Дануха перевернулась уже без боли и встала перед родником на колени. Прямо перед ней по центру родниковой ванночки, сидела, как бы вытекая вверх, сделанная из воды, улыбающаяся Водяница.

— А с ножками как же, Хозяюшка Водь Святых? Замучалася я с ними, — начала канючить вековуха, — никако слада с ними нет. Ня слушаться окаянны.

— А что с ножками? — игриво спросила Дева, чуть наклоняя голову, — ножки как ножки. Не сломаны, не переломаны.

— Так, Святость ты моя, ходить то они ня могуть.

— Они не ходить не могут, таскать твою тушу замучились. Ничего. Скоро жирок съешь и забегаешь, как козочка.

Но при этом она живой рукой всё же намочила ноги Данухи, и та с облегчением почувствовала и силу в ляжках и напряг в ягодицах.

— Благодарствую. Век в долгу буду ня забуду милость твою Водяница.

Дева перестала улыбаться, чесанула пальцами волосы с одной стороны, затем с другой и уже серьёзно, и даже как-то с упрёком грозно, по крайней мере так Данухе показалось, проговорила:

— На век не рассчитывай. Тебе не дано. А то, что знаешь о долге своём, любо. Только должок за тобой был ещё до того, как поправила тебя сегодня, а значит теперь в двойне спрошу.

Дануха удивлённо округлила глаза, прикидываясь полной дурой. Вот эта часть беседы ей уже начинала не нравиться, а Дева тем временем прикрыв очи и подняв подбородок, продолжала:

— Река течёт, вода меняется, а за тобой Дануха, долги водятся. У речной, старой жизни русло высохло. Степь пожаром горит. Человеческими жизнями пылает. Ты должна своим семенем степь возродит. Но не тем семенем, что было. Тому, что было, больше не бывать. Соберёшь и засеешь новое. Всё что к тебе — станет твоим. Забудешь всё, что знала о жизни прошлой. Но не забудешь, что тебе дано, как бабе от Троицы. Породишь три закона, простых и понятных, но нарушившие их, жить не будут. На них и сама стоять будешь и семя по ним строить. Нет больше родства крови, есть родство принявших законы твои. Они не коснуться веры, не древних устоев, не заветов Дедов. Отречёшься от всего. По человечьи жить откажешься, станешь матёрой лютовать по-звериному. Накормишь жизнями злыдней, то что сроднит вас. Очищая землю, засевай её новой жизнью. Отсюда уйдёшь. Но из своих земель тебе хода нет, а разносить новое будут сёстры твои. Ты же столбом сборным станешь. А теперь иди и про долг свой не забывай.

Дева рухнула вниз, рассыпаясь брызгами и расплываясь волнами. Вот она была и нету. Крепко призадумалась Дануха. Уж больно заковыристо любят Девы излагаться. Толи в пень тебя имела, толь в колоду сунула. Как хошь, на того и похож. Зачерпнула в ладонь живительной влаги, прополоскала во рту, проглотила. Встала, утёрлась, крутя головой и размышляя в слух:

— Куды пойтить, куды податься, кого прибить, кому отдаться?

На Святки[4] мужики уж замучились дороги торить, вешки откапывать, да поправлять чуть ли каждый день. Всю седмицу валил снег, то с ветром да метелью, то тихим сапом, но с нахрапом. То большими хлопьями, то мелкой, колючей крупой. Баймак, с бабьими жилищами и шатровый с кибитками городок артельных мужиков, пристроившейся тут же за огородами, уже давно слились в один бугристый снежный настил. Если бы не дымки очагов, повсюду струящиеся в хмурое и беспросветно-мутное небо, можно было подумать, что эта бескрайняя идиллия зимнего пейзажа девственно чиста и не обитаема. В единую белизну плавных очертаний природной картинки влился даже некогда чёрный хвойный лес, что стоял чуть поодаль, и теперь кажущийся огромным пористым сугробом.

В каждом бабьем куте с утра происходят одни и те же рутинные, в общем то житейские события. Хозяйка, как всегда продирает зенки первой. Подбрасывает дров в очаг, который совсем погаснуть не должен. Коль огонь в очаге погаснет и не раздуть, то это верная беда для кута. Тут весь бабняк на уши встаёт. Чрезвычайная ситуация. О таких делах Дануха знала, конечно, но на её памяти такого не разу не случалось. Она своих баб за содержание огня шибко гоняла и каждый очаг, как родной знала, во всём баймаке. К этому её ещё мама приучила с детства. Поэтому очаг был первым кого будила и кормила каждая хозяйка, а уж потом бралась за себя. Умывалась в ушате с водой, что стоял тут же у очага, прибирала волосы в две косы, тут же между делом сварганя[5] травяной отвар для детворы, да молочную кашу болтушку[6] на меду, наполняя её кто чем. В каждом куте были свои вкусы, свои предпочтения, свои секреты, что от мамы к дочерям уходили. Кто орехами толчёными да семенами, кто толчёным сухим листом, кто хвоей для аромата и пользы. В этом отношении Дануха единых правил не устанавливала. Носа длинного в бабьи котлы не совала. Матери знают, что делают и влезать ещё в эту шелуху, большуха никогда себе не позволяла, хотя нет-нет да проверяла, кто чем детей пичкает. Но это так, для других целей. Надо же было повод иметь и за волосёнки кого потаскать и по мордасам нахлестать. Быть доброй Дануха не имела право. Большуху должны все бабы как одна уважать, а значит, как огня бояться. От этого зависела спайка бабняка, его единство, а значит и управляемость. Бабам ведь только дай слабины, каждая из себя большуху начнёт корчить и тут уж на шею да наголову сядут, ещё и меж собой все пере цапаются. А уж коли бабы сцепятся, то даже нежить с полужитью топиться кинуться. Так что пусть лучше дружат против неё, чем дерутся меж собой. Особо большуха придиралась к внешнему виду баб и их детей. Имела такую слабость. Сама чистоплюйкой пожизненно была и бабняк к этому приучила, поэтому каждая баба по утру прибирала себя так, что хоть сейчас гостей дорогих принимай да на смотрины выставляй. Сама себя в красоте приучалась держать и за детей своих в этом вопросе перед бабаняком ответ держать. Что-что, а лени и непотребства в убранстве Дануха терпеть не могла и это все бабы знали. Любая неопрятность, не аккуратность, замызганность[7] или не дай Троица грязь, большуху бесила до белого каления, а доводить её до этого состояния, было себе дороже. Поэтому каждая баба придавала утреннему убранству особое значение, а с годами так привыкала к этому, что и не понимала, как можно по-другому. Лишь закончив с собой и утренним столом, начинала поднимать ребятишек. Те, как всегда вылезали из-под нагретых, тёплых шкур неохотно, еле-еле, толком не проснувшись, кто, протирая сонные глазки, кто вовсе их не открывая. Пацанва вставала первыми. Кто сам вылезал, кого девченята выпихивали. И вот они уже пошатываясь кружком стояли у помойной лохани и задрав до пупа рубахи, выуживали из-под них свои пиписьки. Покачиваясь, досыпая последний сон, они поливали кто куда. Кто-то точно, кто-то мимо, у кого-то вообще струя вверх. Мама конечно помогала им целиться путём затрещин, дёргая за уши, да крепким словцом, где «кривоссыха» было самым ласковым. Ну а за ними шумно щебеча, дружно, но в очередь, вставали девченята. Кучей, как пацаны, им было не сподручно, поэтому начиная с самой малой посикухи, устраиваясь на лохани, они смешно подрожали маме в обругивании намочивших вокруг напольную солому «кривоссых». Пока девки демонстрировали свой голый зад помойной лохани, пацаны подвергались настоящему утреннему наказанию. Они умывались. Вернее, кого мама умыла, тот умылся, кого не достала, тот не очень, а кое-кто там у кадки, пригревшись у очага, вновь засыпал. Но в конце концов всё это утреннее безобразие заканчивалось и наступало завтра, то есть завтрак на столе, малышня на скамье. Здесь уже никого уговаривать было не нужно. Правила были простыми, но жёсткими. Не успел, не захотел, до следующего стола никто подкармливать не будет. Куска перехватить будет негде. Никто не даст, никто не сжалится, хоть ложись у мамы в ногах и с голоду помирай. Всё равно не даст, ещё и по шее схлопочешь. Затем начинались сборы да собирания тех ватажных пацанов, что были постарше, им работать в первую очередь. Надо было откопать вход от навалившего за ночь снега, очистить проход, который за зиму уже превратился в высоченные снежные стены высотой больше роста взрослого мужика. Очистив проход, пацаны делились на группы, но делились уже собравшись всей ватагой на площади. Ватажный атаман Девятка определял кому воду по домам да баням с проруби таскать, кому в лес за дровами идти. Лично атаман ходил в лес, притом через артельных мужиков. Там кто-нибудь из ближников самого родового атамана, а иногда и он лично отряжал охотников в помощь. Без них пацанам в лес ходу не было. В любое другое время пацаны бы сами не спросили, но только не сейчас. К Святкам волк доходил в своём зверстве до самых страшных беспределов. В это время он лютовал. Волчьи семьи, совсем оголодавшие, а значит и обнаглевшие, не только вплотную подходили к зимнему лагерю артельного стада, прижавшемуся к мужицкому стойбищу, но бывало и на сам лагерь нападали, а то и вовсе на баймак, где лишь бабы да дети малые. Мужики знали, что это последний и самый важный бой с волками за зиму. Сейчас было не до хитростей, не до откупов с подачками. Сейчас их надо было бить и истреблять, убивать и калечить, как можно больше, нещадно. Зверь ополоумел, бояться вообще перестал, к тому же чем больше его убудет, тем меньше народится в будущем. Буквально после Святок волчьи атаки пойдут на убыль. У волчиц, что в семьях заправляют, гон начнётся и стаи, да и сами их семьи развалятся. Но сейчас пацанов надо прикрыть, да и серых, что близко подобрались, погонять, пострелять, да подальше в лес отодвинуть.

Отправив пацанов на работы, хозяйки начинают собирать посикух с кутырками — девченятами. Этих надо было отправить гулять, чтоб под ногами не мешались. Вся эта шантрапа, кучей вываливаясь на общую площадь, рыла норы в сугробах, играла в куклы, шумно носилась, затевая какие-то совместные не хитрые игры. Дануха всегда в это время выбиралась из своего логова подышать воздухом. Так как детей у неё на воспитании не было, то откапывалась она сама. И кут, и двор содержала своими руками. На огород, правда, девок нагоняла иногда, да ватажный атаман пацанский следил за наличием дров и воды в хозяйстве большухи, но двор с кутом никому не доверяла. Мела и чистила лично. Эта работа, что называется, для души была. Большуха расхаживала по площади среди мелюзги, ласково улыбаясь и разглядывая каждого ребятёнка. Для них она была добрая вековушка, ласково говорила, не дралась, не ругалась, играть не мешала. Хотя кутырки, что по старше при виде её затихали, игры свои бросали и делали вид, что только и делают то, что во все глаза за посикухами следят, да присматривают, а то что куклы плохо прячутся за тулупами, так это не страшно. Дануха не видит. Ничего ж не говорит, значит не видит. Дануха не любила Святки и чем старше становилась, тем больше не любила и всё вот из-за этих посикух. С каждым годом, в это время, всю эту мелюзгу она всё больше и больше жалела. Вот к бабам с каждым годом становилась всё злее и привередливее, а к этим наоборот. Да, вот что значит векование[8]. К Святкам начинали забивать достаточное количество скота, поэтому праздничные столы ломились от мяса. Начинался мясоед. Кормились все от пуза, кроме этих маленьких человеческих созданий! Для них начиналась седмица голодухи, но так было надо. Через это надо было их пропустить и как можно жёстче, хотя у самой большухи это не очень получалось. Что-что, а с ними лютовать она была не сподручна, сердце они смягчали быстро, паршивцы. Ни она эту традицию завела, не ей менять. Да, умом то вроде понимала всё, а вот сердцем… Надо было обучить их выживать. Посикухи сбивались в кучки и ходили от дома к дому, от стола к столу и должны были выпрашивать еду, становясь попрошайками, да шутами — веселушками. Никто не имел право кормить посикух просто так. Маме так вообще на этой седмице своих кормить запрещалось, совсем. На ней лежала обязанность учить, как лучше, да сподручней выпрашивать у других. В этом жестоком, на вид со стороны, обычае было своё зерно разумности и рациональности. В любой момент эти милые комочки жизни могли остаться одни. Совсем одни. Без мамы, а иногда и без рода, и единственный, порой, способ выжить для них — было попрошайничество, где угодно и у кого угодно. И чем лучше, «профессиональней» они это делали, тем больше шансов выжить у них было. Что бы там не говорили, обеляя и разрисовывая в идиллию старину, в лихие годы чужие дети были не кому не нужны. Своих бы поднять, да прокормить. Сердобольные и жалостливые были не только не в почёте, но и сродни полоумным считались.

Ходила Дануха по площади, расхаживала, деток разглядывала. По домам в это время большуха обычно не заглядывала, ну уж если только какую непотребность или явное упущение в убранстве детей усмотрит, но это редко бывало, тем более зимой. Недогляда в одеянии детей перед выпуском на мороз мамы не допускали. А в самих кутах Дануха и так знала, что творится. Кутырки на подросте, да на выдане с ярицами свою красоту наводят, по дому работают. Помойную лохань надо вынести, опорожнить в нужном месте да отчистить. Солому под ней поменять. Посуду опорожнить, отдраить, убрать, да и за готовку приниматься. К обеденному столу орава нагуляется, пацаны натрудятся, соберутся голодные, их кормить надо, а у посикух стол сегодня особенный, праздничный, последний на этой седмице. В общем все при деле, как обычно, каждый день зимой.

К вечеру Дануха собрала общий бабий сбор у себя в куте. Жилище у неё было просторным, как раз весь бабняк по лавкам рассаживался. Рассаживались строго по ранжиру. Каждая знала своё место. Никаких ссор, передряг и перебранок, идиллия прям. Приходили к ней в кут, несмотря на то, что самой большухи в землянке не было. Так было заведено. Прежде чем собраться бабняку, Дануха из кута уходила. То на реку уйдёт, то по огороду шастает, то в бане отсиживается, давая возможность бабёнкам рассесться, да словом обмолвиться. Нельзя сказать, что бабы целыми днями друг друга в глаза не видели. Хотя в доме у каждой дел невпроворот и у каждой, как не спроси, по горло, но и друг к дружке бегали и просто по-соседски балакали, новостями да сплетнями делились, а как же бабам без этого то? Но вместе, вот так, собирались редко. Тут и толки были другими и разговоры более приличные что ли. Бляцких, да не потребных здесь не вели. Большуху побаивались как одна, за такие вещи и ближниц своих не щадила, языки быстро укорачивала. Хоть и вековухой считалась их большуха, но матёра была не дать не взять, хоть сама себя за матёрую не считала. Одним взглядом могла любую в хворь уложить не по тужившись. Дануха была в собственной бане и всё что говорилось в куте через шкуру — загородку слышала. Тогда-то и пошёл среди баб впервые пустозвон о некой нежити чёрной степной. Только тогда это в виде сплетен от кого-то прилетело, а сплетня она ж хуже сказки, так размалюет естество, что не только до не узнаваемости, но порой и переворачивая всё с ног на голову. Большуха послушала, послушала, да и решила пресечь это блядство[9] на корню, выползая из укрытия. Все говоруньи замолкли, как по команде. Вышла она на средину, опираясь на клюку, каким-то мутным взглядом полуприкрытых глаз осмотрела каждую бабу снизу доверху, почесала свою седелку и еле слышно, чтоб все прислушивались, начала:

— Хвать воду в реку лить, девичьи пугалки пяряжовывать. Делом надоть заняться.

Бабы замерли, даже теребить подолы перестали. Большуха продолжила:

— Вота чё бабаньки я вам скажу. Эт ночь снег стихнеть, небушко проясниться и к нам на несколь дяньков Вал Морозный заявится. Сразу предупреждаю злой, аки волчара лютый. Знам, Мороз не мужик, за жопу схватит бабью душу не согрет, а за чё хватит то и отвалится. В аккурат на Святки явился. Надо ж как. Встретить надобно, как положено. Закормить, задобрить. Злым он нам, ой как не нужён.

Бабы дружно закивали, забубнили, создав гул, как в дубле с пчёлами. Дануха брякнула клюкой об пол. Замолчали, только на этот раз тихий шелест одежды с мерным потрескиванием поленьев в очаге создавал некую нервозность, висящую воздухе. Они помнили разнос большухи на прошлогодние Святки, да тут ещё Дануха напомнила:

— Да, вы, сучки не скупитесь как-то было в прошлу зиму, принесли как обосрали.

Злобный взгляд её блеснул по потупившим глазки бабам.

— Чуят жопны мои кости, — продолжила она уже тихо, по-старчески скрипуче, — эт зима люта буть, да долга.

Затем ещё раз обвела весь бабняк взглядом и уже привычным твёрдым тоном, словно подзатыльники раздавая, закончила:

— Дров запасти боле обычнова. Пацанов отрядить всех. Атаману скажу, мужички подмогнут. Брат Данава будеть в аккурат к половине дня. Дятей всех и самим тож, жиром мазаться. Мяне ящё обморозков завтра не хватало.

И на следующий же день всё, что предсказала Дануха с погодой, оправдалось полностью. Небо за раз прояснилось, даже тучки не видать. Воздух с самого утра точно зазвенел от мороза. Размазанное в дымке низкое солнце на краю неба, светило тускло. Ветер стих, а снег под ногами заскрипел до противного мерзко и громко. Пацаны, в отличии от обычного, сделали в лес по две ходки, натаскав дров и для бабьих кутов, и для бань, и для общего костра в центре площади.

К полудню со стороны змеиного источника, пробираясь сквозь заносы пожаловал родовой колдун, родной брат Данухи Данава. По летам он был не молод, чуть по моложе Данухи. Хоть и шёл он не очень из далека, по местным меркам, но такая путь-дорога далась бедняге тяжело. По крайней мере выглядел он уставшим и измученным. На нём была шкура бера-зверя, мехом внутрь, шапка волчья с волчьей же башкой поверх шапки, от чего издали казалось, что у Данавы две головы. Ноги укутаны в бобровый мех с деревянной вязанной решёткой снизу, эдакие укороченные снегоступы, руки в варежках-мешках с когтями непонятной зверюги. Во всём этом одеянии колдун казался большим и грозным, хотя без одежды был худосочен, как дрищ[10], за что Дануха вечно поддевала братца, но тот на неё, как водится, по его мягкости характера, никакой обиды не держал, внимания не обращал. Привык. Хотя, когда был весел, что бывало редко, нет-нет да огрызался, пройдясь мельком по её свинячим телесам, заплывшим жиром. Ко всему прочему колдун тащил за спиной огромный по размерам мешок самотканый из травяной нити, а в руках тягал увесистый длинный посох, с белым как снег черепом какого-то небольшого зверя в виде набалдашника.

Весь род вывалил на встречу, даже атаман Нахуша с мужиками пожаловал. Пацаны помогли колдуну забраться на пригорок, протаптывая тропку и освобождая его от поклажи. Тот тяжело вскарабкался, смачно плюнул на левое плечо, обнял сестру, обнял атамана, поздоровался с присутствующими, покивав всем обоими головами и никого не спрашивая, и ни с кем не говоря, прямиком прошлёпал на своих вязанках в кут большухи. Там по скидывал шкуры на пол и нырнул в натопленную баню, проблеяв тонким вибрирующим голоском, даже не оборачиваясь:

— Данух, дай чё горячего внутри согреться.

Большуха зачерпнув в ковш парящего варева, стоящего в широкой миске у самого очага, подала знак бабам, заполнявшим её жилище, мол готовьтесь и нырнула вслед за ним за полог.

— Есть чё бушь, братец? — спросила она, протягивая ему ковш с травяным отваром.

— Не-е. Я не голоден, — ответил он, протягивая ноги к банному камню и шумно прихлёбывая из поданного ему ковша, — как тут у вас? Всё спокойно?

Судя по выражению всего исчерченного, да изрисованного татуировками и ритуальными шрамами лица колдуна и по напряжённости заданного вопроса, что-то случилось. И большуха почуяв это, насторожилась.

— Тихо всё, — ответила она, вопросительно уставившись на брата, — ты б не явился, таки ваще благодать была, волки и то сильно не достають, а чё случилася, Данав?

Колдун, как и не услышал её будто или сделал вид, что не услышал. Он, не меняя позы и продолжая прихлёбывать отвар, опять, как бы между прочим, поинтересовался:

— Чужие не забредали?

Дануха подумала, прежде чем отвечать. К чему это он клонит? Потом прошуршала в своей памяти и ответила:

— На Гостявой сядмице народ был из трёх соседних баймаков, а от Грабовских атяман, лично гостил. Волк яво изрядно эт зиму потряпал, вота и призжал по скоту торговаться. Три ара были, тож торг вяли. В общем как обычно. Да чё случилася то?

Но ответить он не успел, потому что входная шкура распахнулась и в баню ввалился артельный атаман, грузно плюхнувшийся на полог, распахивая тулуп.

— Чё смурной такой, колдун? — встрял он в разговор скидывая остроконечную беличью шапку и разбрасывая ноги в стороны.

Данава опять никак не отреагировал на вопрос, продолжая хлебать из ковша. Пауза затягивалась. Наконец он оторвался от горячего отвара, поставил ковш рядом и пристально взглянув на атамана спросил:

— Атаман. Тебе охотнички ничего подозрительного не сказывали?

— Ты о чём? — спокойно переспросил Нахуша, откидываясь спиной на стену.

— Чужие тут по твоим землям ни где не шастали? Я не имею ввиду гостей. Может где по лесам попадались, нечаянно заблудившиеся, аль где на дальних подступах натоптали, кто такие непонятно?

Атаман оторвался от стены, всем телом подавшись в сторону колдуна.

— Какой дурак в это время по лесам шастать будет, да ещё так далеко от жилья? Не мути Данава. Говори, чё не так.

— Чёрная степная нежить в наших краях завелась, — выдал колдун полушёпотом, показывая всем своим видом и испуг, и волнующую заинтересованность.

— Тфу ты, отрыжка, — сплюнула Дануха, — и этот малахольный туда ж. Толь давяча бабам языки укорачивала. Братец, ты эт с каких пор в девкины страшилки играться начал?

— С тех пор, Данушка, как по нашему берегу четыре баймака поубивали под чистую.

Дануха переглянулась с сыном и оба уставились на колдуна. Тот продолжал:

— Хаживал я давеча тоже по гостям. Заглянул к своему давешнему приятелю, что на два с гаком перехода назад от нас проживает. Колдун он там родовой… был. Так вот он один от всего рода и остался. Мужики побиты, пацаны потоптаны, дети малые мужицкого пола по домам сожжены. Большуху с ближнецами тоже, кстати, — сделал он ударение на слове «кстати», обращаясь к сестре, — побили и сожгли, а что по моложе, да детей всех бабьего полу утащили в степь.

Наступило молчание. Каждый переваривал что-то своё. Атаман с большухой услышанное, колдун не до сказанное.

— Ну говори, — не удержался атаман, — чё тянешь за яйца.

— Пацанёнка он нашёл недобитого, хотя тот чуть погодя всё равно помер, но успел про эту нежить кое-что рассказать. Чёрная, большая, страшная, да не одна, а стая целая.

— Ох, ё. Чё за напасть? — всполошилась на этот раз уже встревоженная Дануха.

— Так вот приятель мой тоже в сказку не поверил и следы почитал. А натоптали они там изрядно, не скрываясь. Следы эта нежить оставила конские. Каждая такая нежить имеет пару коней, притом, как будто привязанных чем-то друг к другу. Таскает эта пара за собой шкуру. Шкуры разные, большие, сшитые, в основном туровы, да лосинные. На этих шкурах ездят по два человека. Следы чёткие, мужицкие, голов больше чем двадцать раз по три. Налетели, всех побили, баб с детьми на шкуры загрузили и как на волокушах утащили.

— Ары, — злобно сквозь зубы прошипел Нахуша.

— Приятель мой так не думает, — поставил тут же в недоумение его колдун, — ары на такое не пойдут, они так мараться не будут. Это больше похоже на гоев.

— Гои то здесь откуда? — опешил атаман, — они ж селятся в лесах с другой стороны аровых земель. Как они могли сюда то попасть?

— Эх, — прокряхтел колдун, заёрзав на пологе, как бы устраиваясь по удобнее, — ещё летом до меня дошли слухи о некой банде пацанов переростков из гоев аровых, беглых, — упаднически продолжил Данава, — устроивших себе логово прямо под городом, что Манла зовут. Укрылись в небольшом лесу. Сам лес запечатали ловушками, да завалами законопатили, не войдёшь не перелезешь. Живут там по волчьи. Городских и пригородных не трогают, а безобразничают поодаль. Обозы у народа отбивают, да так по мелочи, — затем он помолчал немного, как бы обдумывая рассказывать дальше или нет, но решился и продолжил, — приятель два дня по их следу шёл, пока степь снегом не завалило. Туда следы ведут, чуть левее города. Ватага это паршивая лютует. Ни богов у них нет, ни святостей никаких. Обделённые, да злые. Бугаи выросли силы немереной. Кровь кипяток, а ума с корешок.

— Ну к нам то они не полезут, — самонадеянно заявил атаман, — а полезут, мои мужики им рога то по обломают, кровушку остудят.

— Данав, а ты чё про чужих то спрашивал? — встряла в разговор большуха.

— Так судя по тому, как и когда напали и как ловко всех перебили, они точно знали, когда и как ударить. Слишком всё было хорошо слажено. Что артельные мужики, что ватажные пацаны перемолоты были так, что похоже и понять ничего не успели. А значит заранее всё знали, соглядатай вперёд пускали.

— Думаешь и к нам нагрянут? — задумавшись спросил атаман.

— Не знаю, Нахуша, но ты уж мужиков-то настропали, — ответил колдун, вставая, — а по поводу облома им рогов, не думаю. Сам помнишь Масаку, он атаманом не хилым был, да и мужики у него не хуже нашинских, а их как пацанов сопливых. Они и не пикнули. Ладно, идти надо народ готовить. Время уходит.

— Ох, ё, — прокряхтела Дануха тоже поднимаясь.

Атаман же не тронулся из своего угла. Сидел отвалившись на стену и о чём-то крепко призадумался.

Вот так впервые по-настоящему узнала Дануха про эту «чёрную нежить». И сейчас, валяясь на траве у своего догорающего кута, почему-то корила себя, на чём свет стоит, в том, что произошло. Не доглядела, не до чувствовала она смертельную беду. И чего после этого она стоит… А ведь ещё тогда на обряде кормления Мороза её кольнуло, что нежить вызванная так лютовала и бесновалась, да отмахнулась она, как от мухи назойливой, увидав в них лишь собственные страхи. И тут она попыталась припомнить всё, что там тогда происходило.

Она, тогда как из бани то вышла, да баб своих увидала, так из головы вся тревога улетучилась, а пугалки братца забылись. И было от чего. Бабняк время даром не терял и подготовился к действу на славу. Так как маски бабам на лица напяливать строго воспрещалось, то они вместо них устраивали себе роспись витиеватую. Распустили волосы, да намазали белой краской, что на тёртом меле с маслом замешана. От корней до кончиков. Этой же краской друг дружке рожи расписали, что иней заковыристо узорчатый. Ресницы убелили с бровями, губы. Видок был такой, что сам Вал бы залюбовался, какой уж с Данухи спрос. Все бабы подобрались, спины выпрямили. Красота на загляденье. Данава, тем временем, пацанов ватажных наряжал. Правда только атамана да ближников его, что по старше. В том мешке большом, что он приволок, маски деревянные сложены были, в страшилок расписанные. Накидки из волчьих шкур, да так всякая мелочь для действа нужная. Дубины они себе сами наломали, по заковыристей. Неупадюха, паразит эдакий, на свою палку кусок говна тогда наколол[11], чтоб девок пугать да пачкать, только ведь пока до этого дошло, какашка та замёрзла, об такую не измажешься.

Мелочь вся пузатая во главе с девками кутырками, ярицами да молодухами вокруг площади собралась, по краям вокруг сложенного шалашом сушняка по сугробам расселась. Данава для них целое представление устроил. Сначала попрыгал, как козлик вокруг дров, стуча и потрясывая своим огромным посохом с черепушкой — набалдашником, в котором что-то брякало, а затем присел, поделал что-то, пошептал на дрова и заструился тоненький дымок от самого края дровяного шалаша, хотя пламени видно не было. Затем отошёл на несколько шагов назад и бросил в этот дымок какой-то небольшой камушек. И бах, как по волшебству весь сушняк вспыхнул, взорвался ярко-голубым пламенем, да таким огромным и ярким, что шалаша дров из-за него не стало видно. Ребятишки, что сидели на сугробах, чуть ли не через одного от неожиданности завалились на спины. Визг, ор, ликование. Тогда колдуну удалось произвести впечатление на посикух малолетних, ничего не скажешь. Когда голубое пламя опало и костёр занялся пламенем обычным, большуха вывела с песнями да танцами своих побеленных баб. Вид у малышни был такой, что большуха даже по началу растянулась в улыбке шире чем от уха до уха. Дети мамок не признали. Она в вприпрыжку, грузно пританцовывая сама скакала впереди, бабы по ранжиру змейкой следом. Пели бабаньки кто в лес, кто по дрова. Дануха, тогда ещё чуть со-смеху не подавилась от этого позорища, а Сладкая за спиной, скотина жирная, почему-то не пела, а лишь тихо курлыкала. Курлы, курлы. Большуха и так еле сдерживалась чтоб не завалиться, надрывая живот от хохота, а эта тварь толстая, так и подначивала. У неё все слова в песне «курлы» были. Эта сучка с самого начала действа паясничать да шутовать начала и сбила с Данухи весь серьёзный настрой. Да, Сладкая, подруга, где-то ты сейчас?

Заведя баб вокруг костра, сцепила их в карагод, а сама внутри круга из кожаного мешка, что в рукаве спрятан был, стала бабанек опаивать зельем заговорённым. Набирала себе в рот, а потом в поцелуе сцеживала в рот каждой бабе, как птичка птенцов кормит. Когда Сладкой сцедила, прошипела:

— Я те курлы жирна вячарком устрою.

Та лишь блаженно растянулась в улыбке, мол стращай, стращай, боялись мы тебя.

А за тем зелье подействовало и карагод, что кроме смеха ничего до этого не вызывавший, резко изменился. Бабы, и так размалёванные до неузнаваемости, вообще перестали на себя быть похожи. Лица их застыли в расслабленном умиротворении, раскраснелись, от чего рисованные белые узоры резко проявились, как бы даже засветились морозным светом, превращая их человеческие лица в нечто не земное. Блики огня заблистали на их намазанных жиром лицах колдовскими всполохами. Цепь задвигалась, как нечто единое целое. Чёткий ритм поступи, след в след, раскачиваний и колебаний, как будто одна другой тень, аль отражение. Всё это завораживало, приковывало к себе восхищённые взгляды. Изменились голоса. Вместо «леса по дрова» зазвучал стройный хор, только пели они почему-то все высоким тонким голосом, как комары пищали, от чего слов было не разобрать, но песнь мотивом выводили без помарки.

Маленькие зрители, находившиеся в дурмане от зрелища, взорвались отчаянным девичьим визгом вперемежку с детским рёвом, когда как из-под земли, аль снега, непонятно от куда, прямо перед ними выскочила целая стая серой мохнатой «нежити» со страшными мордами масок и паками в лапах. Посикухи со страху по зарывались в сугробы, молотя снег ручками и ножками и пропахивая в них колею носами. Девки, что постарше от визжав и наоравшись на пацанов — дураков, принялись посикух из сугробов вылавливать, отряхивать да успокаивать. А ряженные продолжали носиться вдоль них, кривляясь и пугая малышню, издавая устрашающие, как им казалось, звуки. Но тут на помощь малышне пришёл родовой колдун. Он лихо отлавливал «беснующуюся нежить» по одному, опаивал чем-то из длинного, узкого сосуда и заталкивал под широко расставленными руками бабьего карагода к костру, в руки ожидающих их там большухи. Те поначалу попрыгав для вида, неожиданно останавливались, качаясь как пьяные, а затем, как один попадали на карачки и застыли. Переловив всех ряженных и затолкав внутрь карагода, Данава туда и сам пронырнул следом и здесь началось главное, ради чего всё это затевалось. Ряженные пацаны постепенно, по одному начали оживать. Стоя на четвереньках они сначала зашатались, как пьяные, сталкиваясь друг с дружкой, от чего кто-то резко, пугающе взвизгивал, кто-то рыкал в злобном оскале, как будто каждое такое прикосновение доставляло им боль или по крайней мере чем-то обижало. Постепенно шутовство переросло в естество. Их движения стали резкими, хищными, голоса в раз огрубели и они, забивая бабий хор леденящим души воем и звериным рыком, начали бесноваться по-настоящему. Ещё чуть-чуть и они бы вцепились друг другу в глотки. Дануха, которая казалось уж всего навидавшаяся в своей жизни, и то по началу опешила, но Данава быстро взял ситуацию под контроль, хотя сделал это скорее со страху, который обескуражил его изуродованное татуировками и шрамами лицо. Дануха давно не видела своего братца в таком испуге. Он начал орать на них, переходя почти на визг и лупить взбесившихся своим посохом, вернее черепом, что был на его конце. Получив этим черепом по башке, озверевшие замирали, впадая в некое оцепенение. Лишь после того как огрел каждого, а некоторых и не по разу, с перепугу, вокруг костра восстановился порядок. Только бабий карагод никак не отреагировал, продолжая всё так же мерно шествовать с отречёнными от всего мира лицами и так же распевать свою странную и никому не понятную песню. Брат с сестрой посмотрели друг на друга. Дануха с выражением тупого не понимания происходящего, Данава с выражением обессилившего после Кокуя мужика, умоляюще смотрящего на бабу в надежде сбежать от неё проклятущей побыстрее.

— Чё эт с ыми? — тихо спросила большуха.

— Я бы знал, — так же тихо ответил колдун, — только кажется мне ничего хорошего, Данух. Как думаешь, круг удержит если кинутся? Как бы не разбежалась нежить по баймаку.

— Ты мяня спрашивашь? Кто у нас тута колдун?

— А-а, — отмахнулся Данава.

Они стояли и молча смотрели на медленно качающуюся нежить, которая прибывала в некой дрёме. Полагалось по очереди поговорить с каждой. Сначала узнать кто вселился в данную живую куклу. Потом, в зависимости от содержимого, как следует по расспрашивать нежить в той области, в которой они всё знают. Например, если в кукле волколак, то можно спрашивать всё о волках, притом, он ответит на любой вопрос и не ответить, как бы не захотел, не сможет. Если это маньяк полевой, то его можно спрашивать о погоде на лето и об урожаях на что угодно и так далее.

— С кого начнём? — поинтересовался колдун.

— Да пох, братец, — всё так же встревожено ответила большуха, — давай чё ли с этого.

Она указала на ближнего к себе. Колдун, набрав в рот пойла из своего узкого сосуда, пополоскал его и выплюнул. Затем встал перед указанным на колени и с шумом дыхнул ему в маску, тут же отскочил назад, взяв посох на изготовку. Нежить дёрнулась. Медленно поднялась на ноги. Осмотрелась. Не успела Дануха задать вопрос «Кто ты?», как та оскалилась на бабий круг и резко рванула от большухи, но налетев на стоящих и мерно покачивающихся своих собратьев, рухнула на снег. Завизжала, барахтаясь и протискиваясь через стоящих на четвереньках, рванула дальше. Лишь выползя из стада себе подобных ряженных и упёршись в бабий круг, остановилась, продолжая оставаться на четвереньках, жадно разглядывая меж мелькающими телами баб малышню на сугробах и низким, каким-то внутренним голосом буквально возликовало:

— Кровь! Корм! Много корма!

У Данухи от этого рёва аж внутри что-то ёкнуло и ужас разлился по всему телу сверху вниз, вязким варевом. Но большего прорычать ему не дал колдун, который уже подскочил к нему и со всего маха врезал набалдашником посоха нежити по башке. Она обмякла и повалилась на бок, почему-то громко хрюкнув.

Данное поведение нежити не укладывалась в головах ни большухи, ни родового колдуна. Те, кого Данава вынимал из небытия и садил в куклы, должны были быть сонными. В это время года почти вся эта нежить спит. Поэтому всегда общение было подобно тому, как говоришь с поднятым, но не разбуженным. Нежить могла кукситься, отвечая на вопросы, хныкать от того что тревожат и спать не дают, мямлить или еле воротить сонным языком. Проснуться она не могла, потому что это противоречило природе. Все движения их были вялые, еле обозначаемые. Что происходило сейчас Дануха ну никак объяснить не могла. Непонятная тревога буквально грызла её изнутри. Сердце заухало в ушах громко и противно. Но тогда Данава разрядил непонятку, как-то легко и сразу признав свою вину, убедив большуху, что это просто его промашка, мол что-то напортачил с пойлом. Неправильно сварил — заговорил. И Дануха с радостью, дура, поверила в это, потому что это было самое простое. Потому что в это хотелось верить. А во что-то страшное верить тогда не хотелось.

— Ну, чё? — через некоторое время спросил Данава, до смерти перепуганный, с трясущимися руками, — будем ещё кого слушать?

— Да ну тя на хуй, — злобно рявкнула Дануха, — ты и так уж накуролесил. Того и гляди самим в глотки вцепятся. Отправляй их в пизду обратно. Ебанутоты создане.

Колдун как будто только этого и ждал. Он с нескрываемой радостью, торопясь, чтоб сестра не передумала, подтаскивал их по одному к костру. На этот раз он не вдувал, а высасывал что-то из маски и резко выдувал это на костёр, как сплёвывая. После чего срывал маску, и пацан валился на снег, не то в обморок, не то крепко заснув…

Дым драл горло и спину от горячей земли припекло. Она села, всматриваясь в кромешную темноту и тут же поняла, что задыхается. Ветра не было и дым от горящих жилищ, едкий, с каким-то противным привкусом палёного мяса и горелых костей, заполнял всё вокруг. Нестерпимо защипало в глазах. В голове вспыхнула единственная паническая мысль «надо съёбывать отсюда, а то задохнусь к ебене матери». Дануха встала и на ощупь, ориентируясь по памяти, обошла кадящий баймак огородами и полезла на холм, что был у них Красной Горкой. Только продравшись через травяной бурьян наверх и задышав полной грудью бездымным воздухом, она позволила себе остановиться. Обернулась, стараясь рассмотреть что-нибудь в этой дымной черноте внизу и опять заплакала не понятно от чего на этот раз. Толи от дыма глаза разъело, толи от обиды за то, что произошло, толи от того и от другого вместе. Только текущие по щекам слёзы сначала действительно были порождены обидой. Вновь вспомнилась малышня посикушная, что мамок, почти бесчувственных после карагода разволакивала по родным кутам, по баням. Пацанов ватажных, так и не пришедших в себя и от того их на руках разносили мужики артельные. Баб своих вспомнила, всех до одной. Как тогда на Святках после кормления Мороза разводила бабью цепочку по очереди, так по очереди и вспомнила. Никто тогда из баб по выходу из дурмана на ногах не устоял. Первые, что по моложе, так вообще срубленным деревом в сугроб рушились. Те, кто постарше, лишь на жопы садились, теряя равновесие. А как дошла в своих воспоминаниях до Сладкой, своей подруги с девства, с которой прошла вся её жизнь, разревелась в голос. Та, выйдя из дурмана лишь покачнулась, растянула свою харю в беззубой улыбке, хрюкнула громко, как порося и со всего маха рухнула в снег на спину, раскинув руки в сторону. И опять тогда её выходка растворила всю серьёзность происходящего в Данухином сознании. Она Сладкую тогда обматерила, не со зла и не серьёзно, а та в ответ начала дурачиться ещё больше, смешно пытаясь встать в рыхлом и глубоком снегу, что у неё естественно не получалось. От чего она издавала различные непотребные звуки и громко хохотала до слёз, размазывая краску по харе…

Ох далеко далёко в небе зорька разгоралась. А Дануха всё сидела на траве, на склоне Красной Горки, чуток не докарабкавшись до верхотуры. Сидела сиднем поджав и разведя в стороны коленки пухлые, уронив обе руки меж ними. Как только в сознании её блудившим где-то по завалам памяти, наконец, созрело понимание того, что она видит перед собой, то тут же вспомнила Зорьку. Эту в общем-то обычную молодуху, живую, непосредственную, которую все бабы то и дело обзывали «оторвой». Да какая она оторва? Нормальная девка. Только зря, наверное, Нахуша не послушал её и оставил при родном баймаке. Глядишь цела б осталась. Дануха знала проклятье этой бабьей породы. С Хавкой-то они хоть подругами и не были, но видались регулярно. Их сводили бабняцкие интересы, в первую очередь больше, чем чисто бабские. Встретившись вместе, они вечно подтрунивали одна над другой, обчёсывая друг дружку языками, но обиды никогда не таили, но и любви меж ними особой не было. Так, хорошие знакомые, притом очень хорошие и очень давнишние. Так получилось, что они почти одновременно стали большухами в своих бабняках, с разницей в один год. Притом на год раньше стала Хавка, ведьма старая. Поэтому в первое же знакомство она, надув важно щёки, учила разуму «зассыху малолетнюю». По началу Дануха даже купилась[12], но быстро раскусила эту самозванку. Вот так они всю жизнь и общались, обнимались да зубоскалили. Хавка надменно, эдак с высока, больше придуриваясь, чем по-настоящему, а Дануха «ложила на её авторитет большой и толстый». Но надо отметить, что общение между ними всегда проходило легко и весело, хотя, разойдясь в стороны, каждая поносила друг дружку на чём свет стоит, но также беззлобно. Обе стали большухами будучи по бабняковским меркам молодыми, по крайней мере и та, и другая имели детей на воспитании. Ещё когда Хавка, сплавила свою дочь к Данухе, она по секрету сказывала ей об этом проклятии своей бабьей крови. Дануха, как полагалось, не поверила в эти сказки, но тем не менее в голову отложила. И когда Зорька заярилась, совет дала атаману продать её, но тот упёрся как бычок и не в какую. Старый козёл глаз на дитё положил. Да, Дануха по правде сказать и не очень-то настаивала. Уж больно ей самой хотелось посмотреть, как мать с дочерью грызться начнут и насколько права была старая вонючка Хавка, что оговаривала девку, «аль заливала уши по самы коленки». Вспомнила Дануха и последнюю Зорькину выходку, которых эта маленькая срань в своей короткой жизни целую кучу на выделывала. Припахала она её как-то по весне на своём огороде. Так эта дрянь, подговорила пацанов ей дохлых сусликов, да кротов натаскать. А она их по грядкам растолкала, чтоб тухли да воняли. Но Воровайка, как собака — ищейка всех нашла, вырыла и к дверям дома стаскала. Вот ещё одна дрянь, из всех дряней самая дрянная. Дануха встрепенулась. А где, кстати, Воровайка? Её нигде не было ни видно, ни слышно. И тут, как по заказу, раздался дикий Воровайкин треск тревоги. Большуха задёргалась, заметалась, сидя на месте, зашарила руками по земле в поисках клюки, но тут же вспомнила, что где-то уж её потеряла и поднималась в гору то без неё. Тут рука нащупала камень, наполовину в земле прикопанный, который она с силой выцарапала да в ладонь примерила. Камень был с репу размером, неровный, но увесистый. Такой далеко не кидануть, а в руке им махать, тяжеловато, но выбора то больше не было. Больше ничего не было кроме травы. Она, торопясь торопыгою поднялась на ноженьки и развернулась в ту сторону, откуда доносилось стрекотание перепуганной сороки. Вглядываясь в сторону сорочьего ора, она, наконец, её заприметила. Та шустро вихляла в воздухе, кружилась у самой земли, но совсем не опускалась. Она не нападала. Она кого-то запугивала, а не нападала, потому что сама боялась. Дануха ведь её, как саму себя знала, все её выкрутасы ведала во всех случаях жизни. Кого так не приветливо сопровождала Воровайка, Дануха не видела. Мешал бугор впереди и трава, но тот, кого сорока гнобила, шёл прямиком к ней. Первое что в голову скакнуло — испуг, перед не пойми чем. Она лишь переложила камень в руке, схватив его по удобней. Бежать она по любому не собиралась. Стоя уже на ногах, ещё раз осмотрела место, где только что сидела, всматриваясь в траву и пытаясь найти, ну хоть что-нибудь. Палку, какую-нибудь или что-нибудь в этом роде. Ничего. Тогда резко наклонилась и вырвала из земли пучок травы, с комком земли на корневище. Только от этого оружия в драке пользы мало, но коли в рожу кинуть, то землёй глаза запорошить можно, а там и каменюкой приложить.

Она ожидала увидеть кого угодно, но только не того, кто появился. Раздвинув траву, на холм, прямо перед ней, всего, примерно, в шагах десяти, вышел здоровенный волк. Он был огромен, по крайней мере так Данухе показалось. Зверь скалился, вертел мордой, то и дело клацая зубищами, в попытках поймать приставучую сороку. У бабы сердце рухнуло в пятки, гулко шмякнувшись и замирая. Волк, увидев её, тоже замер. Перестав обращать внимание на птицу и в упор уставившись на бабу, низко зарычал, оголяя огромные жёлтые клыки и прижимая уши.

Что сделалось с Данухой тогда, она и сама позже объяснить не смогла, даже самой себе. Первый испуг, при виде зверя, сначала вогнал её в ступор панического страха, а за тем, как-то резко накатил на неё волной обиды, за всю эту грёбанную жизнь, а последняя быстро вырастая, захлестнула кипятком злобной ярости. Всё её тело напряглось, даже челюсти сжались с такой силой, что мышцы на лице сузили глаза до щёлок. Она замычала носом, как турица и шагнула вверх к зверю на встречу. Волк оказался какой-то неправильный. В подобном случае правильный волк, нападать на эту бабу не стал бы. Правильный волк просто бы пугал, стараясь заставить её бежать. Каждый волк нюхом чует два вида страха у добычи. Когда добыча удирает и тогда её надо поймать и сожрать, и когда добыча кидается сдуру защищаться, набрасывается на охотника, полностью ополоумев. Такую неправильную добычу лучше не трогать первому, а коль один, так не трогать вообще. Волк, даже самый голодный не накинется на жертву, если та своими ополоумевшими маханиями руками или тем что в них есть, может нанести ему хоть какую-нибудь рану. Он не трус, он зверь умный. Зверюга знает, что раненный или покалеченный он тут же станет добычей своих же собратьев. Таков волчий закон. Раненный значить слабый, а слабый должен умереть. Поэтому каждый нормальный волк, очень рьяно следит за целостностью своей шкуры, лап и зубов. Этот волк оказался совсем неправильным. Он оказался обнаглевшим и без башки на шее. Он не задумываясь кинулся с распахнутой пастью на бабу одним прыжком. От неожиданности Дануха вытянула вперёд руку с пучком травы, прямо перед собой, как бы заслоняясь, даже глаза закрыла, и он со всего маха заглотил кусок корней с землёй в открытую пасть «по самые внутренности». Но зверь был тяжёлый, а прыжок его был столь быстрым, что толстую и грузную бабу он снёс, как пушинку. И покатились они по склону кучей малой. Дальше Дануха плохо помнила, что было. Помнила, что орала во всю свою глотку почти в самое его ухо, то и дело срываясь на визг и молотила камнюкой ему по морде. Умудрилась даже куснуть его за это ухо, но малозубый рот никаких заметных увечий этим нанести зверю не смог. Сколько они так катились вниз, или просто катались на месте, она не знала. Помнила, что поначалу он сильно брыкался лапами и извивался, как живая рыба на раскалённом камне. Но хорошо запомнила самый конец, когда уже сидела верхом на его боку и схватив камень двумя руками, плющила его башку. Помнила, что Воровайка, дура пернатая, постоянно мешала, подлетая под горячую руку, клюя его и щипая. Потом перестала летать, а лишь прыгая по земле, в перерывах между прикладыванием каменюки на волчью морду, стремилась во что бы то ни стало клюнуть серого в месиво, в которое была уже превращена вся его башка. Наконец, Дануха остановилась. Устала, притомилась. И только тут поняла, что зверь давно уж мёртв. Тяжело дыша, обалдевшими от азарта схватки глазами, посмотрела на Воровайку, которая скакала вокруг, подтаскивая одно крыло, но также переставшая кидаться на убитого. Видимо от Данухи ей всё-таки прилетело. Долеталась под горячей рукой. Баба, продолжая сидеть на туше, резко обернулась, как будто её кто-то неожиданно окликнул и увидела на вершине холма второго волка, и тут же как есть поняла, что тот второй — волчица. Вот почему-то прям по морде признала. Она так же, как и её кобель стояла на том же самом месте, откуда прыгал первый и также скалилась, каждый раз издавая на выдохе сиплое рычание, но вниз не кидалась. Дануха, всё ещё не отойдя от горячки скоротечной схватки, медленно по-ухарски поднялась, поудобней перехватила окровавленный камень в правую руку и зачем-то ухватив за хвост дохлого волка левой, стала грозно наступать, медленно поднимаясь по склону и волоча тушу по траве за хвост. Дело это было не лёгким, но она упорно, почему-то, дохлятину отпускать не хотела. Спроси зачем, сама не знает. Тащила, да волокла. Сделав несколько шагов, Дануха каким-то внутренним чутьём поняла, что волчица правильная и нападать на неё не собирается. Она перестала рычать, лишь изредка оскаливая клыки. Опустила морду к земле, как будто ей так было лучше видно и поджала между ног к животу хвост. Баба тоже столбом встала, чуть наклонившись вперёд, набычилась, злобно зыркая на соперницу из-под бровей и только тут, наконец-то, бросила хвост убитого.

— Ну, чё, сучка, — глухо, прорычала Дануха осипшим от ора голосом, при этом поигрывая каменюкой в руке, — съела? Теперяча, тварина, я вами закусывать буду, а не вы мной. Я вам блядям покажу, у кого подол ширши.

Волчица перестала скалиться, подняла морду, прислушиваясь, принюхалась, затем дёрнула головой вверх и сторону и тут же исчезла. И только тут Дануха с концами поняла, что всё для неё закончилось. Она победила. Азарт схватки отпустил, но внутренняя злость осталась всё на том же месте.

— Так молвите дикой надо стать? — совсем уж осипшим голосом спросила она у кого-то, смотря при этом себе под ноги, но ничего там на рассматривая, — ну так, я вам, покажу, чё значить дика баба. Вы у мяня все, уёбища, кровятиной ссаться будятя.

Кому это она всё говорила, кого стращала да запугивала, знала лишь она сама.

Стало совсем светло. Дануха оглянулась на бесконечно далёкий горизонт за рекой. Там, шевелясь и дёргаясь, будто живое, вылезало из-под земли солнце. На бабу как-то резко навалилась усталость и апатия. Бесчувственное до этого тело, неожиданно заныло, заболело в разных местах. На левой груди рубаха была разодрана волчьими когтями и сильно пропитана кровью. Она аккуратно отлепила рубаху за разрез ворота от тела и заглянула внутрь. Рваные следы когтей чётко прослеживались в мазне запекающейся крови. Похоже сильно зацепил, глубоко, пока тут лапами размахивал.

— Плоха рана, — грустно проговорила она, обращаясь к притихшей Воровайке, — когти грязны. Можеть и гнить начать.

Наконец, она выпустила окровавленный камень и осмотрела руки. Они были тоже все исполосованы ссадинами, но то были мелкие, плёвые. Спина ныла, но туда не заглянешь. Осмотрела рубаху. Грязная, изодранная, вся в крови только не понятно в чьей. Хотя похоже и в своей, и в волчьей. Подобрала на руки смирно сидевшую сороку и двинулась, как и положено бабе по утру, приводить себя в порядок, но пошла не на реку, а дальше на змеиный источник. Она не думала, что непременно встретит там Водяницу в лыве, которая тут же излечит всё это безобразие, но где-то в глубине души все же надеялась на это.

Девы не было на источнике, поэтому лечиться пришлось самой. Осмотрела сороку внутренним взором, пронюхала. Пришла к выводу, что крыло не сломано, а просто отбито. Дануха не знала бывают ли у птиц синяки, но заморачиваться с ней не стала. Это не рана. Само образуется. Поэтому поставив на травку Воровайку, принялась за себя. Разделась до гола, бросила рубахи в родник, отмокать. Занялась сбором трав, главной из которых был подорожник. Затем стоя на коленях, осторожно смыла запёкшуюся кровь с рук и груди. После чего разжевав горькие травы с родниковой водой, аккуратно запечатала все ранки, до которых дотянулась. Пурхаясь[13] в ледяной воде, она основательно замёрзла, поэтому вновь заграбастав сороку и выловив из лывы плавающие там рубахи, двинулась на берег реки, на солнышко греться. Там и постиралась кое как, сидя голой на мелководье, развесив постирушку по прибрежным кустам.

К полудню она уже шагала вдоль берега в рваных, влажных рубахах, с клюкой в руке, найденной на том месте где спала, в направлении берлоги своего братца Данавы. Воровайку оставила там же на берегу, как ни странно легко уговорив её с ней не ходить. Сорока и не пошла. До логова колдуна, в общем-то, было не далеко. Вернулась обратно, когда солнце всё ещё было в прямо над головой. Данавы на месте не оказалось. Опять ушёл куда-то бродить. Следов чужаков видно не было. Значит до него не добрались, но и его судя по жилищу не было уже несколько дней. Надежда на то, что он остался жив, была высока, но, когда этот непутёвый изволит вернуться, непонятно. Хотя с дня на день должен появиться обязательно. На носу ведь Купальная седмица, а к ней он заявится обязательно.

Следующие живые души, о которых вспомнила Дануха — это её еби-бабы родовые, что по лесам посажены, но к ним идти не хотелось по понятным причинам. Все эти бабы большуху ненавидят. Это ж она их сослала — наказала. И таких по местным урочищам аж пять штук сидело. Вспомнила каждую. Последнюю уволокла и луны не прошло. У этой ненависть совсем свежая должна была быть. Да, любить им всем её было не за что. Особенно последней, Сакеве. Детей отобрала, правда уж большеньких, оба пацаны на подросте в ватаге бегали. Да и другие вряд ли забыли её «благоденствия». Дануха мучительно думала, что делать с ними. Пойти предупредить, прибрать к себе или пусть пропадают пропадом? Ведь коль сказать, то та же Сакева может и драться кинуться. Притом ведь драться на смерть будет тварь, а Дануха изранена, может и не сдюжить.

Она сидела на горячей земле у своего тлеющего кута с подветренной стороны и мучительно думала, что делать. Вдруг как гром среди ясного неба из-за бабьих огородов, со склона раздался душераздирающий бабий вопль. Дануха соскочила, всматриваясь сквозь дым, но разглядеть, кто там так орёт, не смогла, лишь поняв, что это кто-то из своих. Неужто кто сбежал? Она, схватив клюку, ринулась огородами вокруг пожарища чуть ли не бегом на вопли. Но не добежав несколько шагов, вдруг резко остановилась и прислушалась. Баба уже не вопила, а причитала и Дануха сразу узнала её. Это была Сакева. И то, о чём она голосила, где-то впереди в бурьяне, большуху просто подкосило и вместо того, чтобы бежать к ней, она рухнула в траву на задницу.

— Родненькие мои, — захлёбываясь слезами ныла Сакева, — что ж я наделала то?! Они же обещали вас не трогать. Меня обещали большухой сделать. Я б одного из вас атаманом поставила. Что же я наделала? Я же им всё сказала. Они же обещали только атамана с ближниками, да Дануху со Сладкой убить. Троица Святая, что же я сотворила!?

— Ах ты ебанушка, — прошипела в ярости Дануха себе под нос.

Злость кровью брызнула в глаза. Тело мгновенно перестало чувствовать что-либо и налилось силой, напряглось. Рука так сжала клюку, что готова была переломить крепкое дерево. Она медленно встала и так же медленно двинулась сквозь травяные заросли к изменнице. Она совсем недавно думала, что Сакева узнав о произошедшем будет с ней драться на смерть, а сейчас была уверена, что драки никакой не будет, потому что Дануха просто убьёт эту мразь. Она тихо вышла на большую прогалину утоптанной травы. По всюду были разбросаны, как переломанные куклы, пацаны ватаги. У одного из них она увидела виновницу всего, что здесь произошло. Сакева валялась на земле и рыдала. Дануха подошла к ней почти в плотную и злобно, уже пылая от ярости, прорычала:

— Встань, срань, ебуче отродье и посмотри мяне в глаза.

Сакева вздрогнула и резко прекратила рыдать, как будто подавилась. Встать она не встала, а лишь медленно и боязливо подняла и повернула на Дануху глаза. Растрёпанная, грязная, страшная и до смерти напуганная, она с ужасом посмотрела на большуху, как будто Смерть узрела в её виде. И тут резко вдохнув полной грудью, как завизжит. Дануха будто только этого и ждала. Она резко подскочила и со всего маха, на сколько только было силы, врезала клюкой ей по башке. Та, издав какой-то тявкающий звук, обмякла. Дануха слабо соображая, что делает, стянула через голову с её рубахи, с трупа пацана, над которым она рыдала, сняла пояс и связала голой Сакеве руки за спиной. Сняв такой же пояс с рядом лежащего, связала ей и ноги. Дануха была уверена, что не убила гадину, а лишь оглушила и что это мразь скоро придёт в себя. Так и вышло. Как только та зашевелилась, приходя в сознание, большуха схватила её за волосы и сильно дёрнула, усаживая её на жопу. Сакева взвизгнула, но уже от боли, скрючилась, поджав колени и попыталась опять упасть на бок, но Данава не дала. Намотав на руку уже вымазанные кровью волосы, она вновь усадила падлу и задрав её лицо кверху, чтоб видела, зарычала:

— Сказывай, сука! Кто они таки? Откуд пришли?

Но Сакева молчала. На её лице застыла паника и ужас. Дануха поняла, что в таком состоянии она даже если захочет, ничего сказать не сможет и плюнув на землю, отпустила волосы. Та моментально рухнула на бок и свернулась калачиком. Дануха сделала глубокий вдох, снимая с себя напряжение и села на траву рядом. Сменив тон на спокойный и даже безразличный, вековуха начала обрисовывать изменнице всю тягостную картину происшедшего, то и дело тыкая её носом в переломанных пацанов, валяющихся вокруг и давя на жалость, поняв, что это более действенный способ, что-либо узнать от одуревшей еби-бабы. Опыт всё же дело великое. Он не подвёл Дануху и на этот раз. Сакева, поначалу лежавшая лицом уткнувшись в собственные груди, со временем начала всхлипывать, потом просто реветь и наконец, её прорвало, и она заговорила. Правда много Данухе узнать не удалось. Пару седмиц назад, почти сразу после того, как Дануха спровадила её в еби-бабы, появился сначала один. Сказал, что заплутал. Молодой красивый ар. Отбился от обоза, а по открытому месту в чужих землях идти побоялся, вот и пробирался лесом. Добрый был, обходительный. А у Сакевы говно кипело за несправедливость с нею сотворённую. Всю обиду свою на всех выложила, а он возьми, да пообещай помочь. Седмицу назад он опять появился, но уже с другом. Тот всё расспросил, кого надо убивать, кого не надо. Кто, где, когда бывает. Пожалел её, пообещал большухой сделать, потому что за ними силы немерено, согнут в бараний рог любую артель, а взамен просили по дешевле рыбу, да мясо продавать. Кроме того, из её рассказа Дануха поняла, что в продаже их рода участие принимали все пять еби-баб рода.

Большуха развязала её и велела придать воде всех лежащих в округе пацанов, решив отложить пока вопрос, что с ней делать на потом. Сама же пошла разбирать завалы и хоронить найденных под ними. Она видела, как Сакева несколько раз проносила мимо убитых, а потом пропала. Дануха не сразу кинулась, а когда кинулась, то искать её уже было поздно. Обойдя склон с побитыми пацанами, большуха поняла, что эта тварь похоронила только двух своих детей, а других бросила. И куда она делась, было не понятно. Толи сбежала, но куда дуре бежать? Толи сама в реку бросилась, что вероятней. Дануха плюнула на неё и даже как-то легче на душе стало. Оставлять эту сволочь в живых не хотелось, а убивать рука не поднималась. Трупов и без неё хватало. Хотя прибить всё же нужно было. Заслужила, мразь.

Ещё по боле седмицы Дануха возилась в баймаке. Вместе с подраненной Воровайкой, которая только через два дня начала летать понемногу, они делали дела прощальные. Баба залила, да затушила тлеющие останки жилищ. Разгребла, да раскопала, где нашла, обгоревшие трупики детей малых, кото прибили и сожгли прямо в землянках. Ближницу свою Сладкую, тоже нашла. Вернее, то, что от неё осталось. Сильно сгорела баба, до костей. Дануха даже не знала она ли это. Но обгоревший костяк был в её куте, поэтому гадать не приходилось. Да и как сказывал Данава, таких как она и Сладкая не брали бандиты ряженные. Таких как они прибивали на месте. Других взрослых баб по ямам не нашла. Только детки маленькие — мужицкого полу. Сносила всех к реке. Схоронила, по обычаю. Ватагу пацанскую, перемолотую, сначала в кучу сносила. Все разбросаны были на том же склоне, где она волка мутузила, лишь чуть ниже и в стороне. Из утвари мало что нашлось, из продуктов тоже. Что упёрли, что погорело. Нашла большой котёл медный. Видать тяжёлый для них оказался, не потащили, да припасы соли нашла. Такие припасы, что долго не портятся в кутах в земляных приямках прятали, а вороги видать про эти маленькие бабьи хитрости слыхом не слышали. Нигде приямки не тронули.

Вечером, первое, что она сделала, это развела костёр, прямо на площади, под установленным на камни котлом. Разделала и сварила в крапиве, да с вонючими травками, перебивающими всякий мерзкий запах, две задних ляхи от убитого волка. Разделка волка само по себе дело не благодарное и не для слабых желудком, а разделка старого волка, каким был этот урод неправильный, вообще на изуверскую пытку тянула. Мясо серого воняло так, что казалось он сдох ещё при жизни и давно уж протух потрохами, а на Дануху кинулся, лишь решив покончить с этой сраной, полуразложившейся жизнью. Ей казалось, что она сунула свой нос в чей-то гнилой рот, который вместо того чтобы проветриться со временем, издавал запах ещё крепче и устойчивей. Несколько раз разделку останавливали рвотные позывы, но она почему-то как за должное восприняла свою пугалку для волчицы и стиснув оставшиеся зубы и стараясь не дышать носом, упорно продолжала его резать. Раз сказала, что волками будет питаться, значит и слово пора держать. Именно тогда, после очередного порыва вывернуться наизнанку, а до самого полоскания дело не доходило, ибо было нечем, желудок был девственно чист, в голове её сверкнула догадка на Девину загадку, да так, что первый раз в жизни дух, как-то по-особенному, перехватило. «Вот он!» — озарилась она мыслью истины. Так родила Дануха для себя первый простой и понятный закон: «не блядить». Раз сказала, то делай. Не можешь сделать, что обещала, не живи.

Мясо хоть и варилось долго, но не по зубам её пришлось. Отвара похлебала, как воды горячей попила, а мясо, отпиливала каменным ножом, в виде широкой кремниевой пластины, маленькими кусочками, дожаривая их на углях. Только так и съела. Морщилась, но ела.

Хороня всю седмицу, кого нашла, она не проронила боле ни одной слезинки. После драки с волком, как обрезало. Злость осталась. Раздражало всё, даже хорошая погода. Воровайка, чуя плохой настрой хозяйки, держалась поодаль и молчала. Обычно усевшись где-нибудь на верхотуре, ветке дерева иль куста, вертела головой на полный круг, изображая из себя эдакого сторожа на стрёме.

Дануха, только как закончив все дела в баймаке, пошла по прибитому травяному следу в степь, в поисках артели. Место нашла почти сразу, вот из мужиков уже никого. Только обглоданные кости, да разбросанные огрызки голов. Лагерь их был временный, кибиток не было, только шалаши разваленные да шкуры с жердями от них разбросанные. Сложила жерди, что нашла в одно место. Сносила, на эту кучу дров, все останки, что нашла. Пересчитала по головам. Все были здесь. Никто не спасся. Запалила. Поныла песнь похоронную. Вот и всё, что смогла. Прощай сынок, атаман. Прощайте мужики артельные.

Вернувшись напоследок в баймак. Подрыла Столбы Чуровы и верхний, и нижний, уронила в реку и пустила плыть к Дедам, навсегда расставаясь со старой, привычной жизнью.

Волка она доела, всё-таки. Шкуру выскоблила, солью изнутри натёрла, выдержала, а потом, как накидку на плечи пристроила. Было не холодно, даже жарковато, а накидку сделала просто от того, что захотелось. Да. Хвост от него отрезала и приделала себе на клюку. Этот хвост обладал для неё странным колдовством каким-то. Как только она брала его в руки, в раз вскипала от непонятно откуда берущейся злобы и ненависти. Так злыдней и ходила все дни, нет-нет да затеребит в руке серый огрызок. Воровайка, так вообще к хозяйке близко подлетать на отрез отказывалась, куда там на плечо усаживаться, как бывало. Как Дануха накидку набросила, так эту дрянь, молчавшую все эти дни, прорвало на говорливый понос. Как уж она бедная только не причитала, как только не драла свою сорочью глотку и не возмущалась. Прыгала, скакала, выкрутасами в небе психовала, даже пучок травы в припадке ярости весь исклевала и выщипала. Бедная Воровайка. После истерики, за которой Дануха с интересом наблюдала, ехидно улыбаясь, сорока улетела на берёзу и там, сев на ветку, нахохлилась, затаив обиду смертную, отвернулась от хозяйки и замерла. Дануха позубоскалила ещё улыбочкой маленько на выплеск птичьих чувств, собрала пожитки, что нашла в мешок заплечный, который смастерила из найденной уцелевшей шкуры. Взяла клюку, которую вечно таскала с собой, хоть теперь она была как бы и не к чему, но от привычки иметь её под рукой просто не смогла избавиться. За долгие годы эта деревяшка стала чем-то, как часть её тела. К тому же Дануха не бросила её и потому, что чувствовала себя с ней как при оружии. И отмахаться можно, и врезать как следует. Так что посчитала её вещью нужной и полезной. И вот только после того как полностью собралась, подошла к той берёзе, где дулась сорока и впервые за все эти дни с ней заговорила:

— Слышь, Воровайк. Ухожу я отсюд, далёко и навсегда. Нету у нас с тобой боле ни баймака, ни кута рòдного, да и жизни старой тож боле нету. Хошь айда со мной. Тольк, птица ты моя дорога, я теперяча друга. Вижу те не по нраву пришлася. А коли нет, ты сорока взросла, свободна. Эти края, аки облуплены знашь, не пропадёшь. Так, чё сама ряшай. Не подёшь, я не в обиде остануся. Пому, как никак. На кой пень те привыкать к новой то хозяйке. Хотя к другой жизни привыкать всё одно придёться. Хоть со мной, хоть без мяня, — Дануха замолчала, как бы ожидая, что ответит сорока, но та моча сидела всё так же на ветке и отвечать не собиралась, — ну, как знашь. Спасиб те за всё Вороваюшка, и прощавай.

С этими словами, она перехватила лямку на плече по удобнее и пошла в сторону леса вдоль реки не оглядываясь. Сорока, как сидела, так и осталась сидеть.

Через дневной переход, к концу второго дня, Дануха вышла к бывшему баймаку Хавки. Ребятишки встретили её с восторгом, особенно восхищала их серая накидка и хвост на палке, а вот новая большуха, что вышла на радостный ор малышни на встречу гостье, встретила настороженно и с не скрываемой неприязнью. Мол явилась не запылилась, дура вековая, учить припёрлась уму разуму. Но как только Дануха коротко и как-то запросто, по-будничному, без каких-либо всплесков эмоций, но с жуткими уточнениями и подробностями выложила свою историю последних дней, ну, конечно, только то, что следовало знать посторонней, с новой большухи соседского бабняка спесь как рукой сняло. Стушевалась, залебезила, в гости позвала. Дануха поблагодарила её, но отказалась, сославшись на то, что идти ей ой как далече, а сюда заглянула, лишь так, с кем знакома была, так попрощаться, но мимоходом испросила дать ей какого-нибудь пацана, чтоб до Хавки проводил, коль жива ещё. Попросила вежливо, стараясь не обидеть, а даже наоборот выражая почёт и уважение. Новая большуха тут же отрядила ей проводника, да на том и расстались, расцеловались. А уж к вечеру добралась до лесной избушки Хавки, отослав пацана, лишь завидев в глуши её лесные «хоромы».

Хавка встретила Дануху, как ждала. Она стояла у самой избушки, маленькая, щупленькая, руки в боки, с чуть наклонённой головой на бок и ехидной улыбкой. Всем своим видом говоря «на те, припёрлась». Дануха за ответным жестом за пазуху не полезла и как всегда бывало при их встречах, самым хамским образом игнорировала. Спокойно, ничего не выражая на лице, прошла мимо хозяйки, как мимо пустого места, в упор её не видя, и усаживаясь на бревно с другой стороны избы, служащее здесь чем-то вроде лавки. Ни одна из вековух при столь «тёплой» встрече, не издала ни звука. Хавка, правда, обернулась, следуя взглядом за гостьей, пристально разглядывая её странную одёжу. Дануха же разбросав по сторонам уставшие ноги и положив возле себя свою клюку и мешок, пристально посмотрела на волчий хвост, подумав, наверное, не потрепать ли его, но решив, что пока не надо, тяжело вздохнула и уставила свой взгляд куда-то прямо перед собой в глубину леса, сделав такой вид, что сидит уже так целую вечность, аж устала, ожидаючи. Птички пели, ветерок листвой шуршал. Покой и благодать вокруг. Немая сцена длилась не долго. Разрушила её Хавка на правах хозяйки. Она медленно ушла в избушку, тут же вышла с двумя деревянным мисками в руках. Проходя мимо рассевшейся бабы, начала нудно ворчать себе под нос, но достаточно громко, чтоб гостья слышала:

— Э-хи-хи. Чё за жизнь попёрла? Никакогу покою. Худют тута всяки засранки-оборванки. Зверьё, да комариков пугають, викову иби-бабу объидають.

С этими словами она подошла к широкому, низкому пню, поверхность которого была ровно стёсана, что наталкивало на предположение, что это не просто так, а что-то вроде стола. Он стоял чуть подальше от того места, где уселась Дануха, но там же у бревна. Всем своим видом и поведением хозяйка давала понять, что гостье следует подвинуться к столу. Чуть ли, не бросив миски на пень, она пошла обратно и проходя мимо сидевшей, продолжила ворчать дальше:

— Ладноть мужик бы заглинул. Таво т хоть отодрати от грязи, да отмыти от вони можно, да глидишь к сибе на лижак затащити, всласть натешитьси. А с этих вона сраных попрошак безхуевых, чё взять то? О-хи-хи. Одни убытки с объедками.

— Я тож рада тябя видеть, червячина ты жопна, — томно ответила гостья, по-прежнему смотря куда-то в глубь леса и ничего не выражая ни лицом, ни голосом, — тябя объесть, тольк пользу принесть. Ведьму дохлу кормить лишь еду пяряводить. Ты ж в сябе ничё не оставляшь. Титьки и те вона внутрь растуть, ишь как спину то выгнуло, а в жопе отродясь ничё не задерживалася, насквозь пролятат, да ящё небось со свистом. Всё, чё ешь в говно уходить. А на счёт мужичков залётных эт ты зря мячтами тешишься. На тябя ж мужика палкой не загнать. Много их к тябе наведывалось то, к гнилушке трухлявой? А без пригляда то ты ж совсем плесенью покрошься. Тута где-нибудь под деревцем и протухнешь. Вота думаю схожу, навящу, пяздищу злобну, кусачу, может быстре подохнет от завести, да собственова яду.

Только тут Дануха повернула голову и узрела расплывшуюся в довольной улыбке рожу, всю изрезанную морщинами — бороздами времени, но вместе с тем сволочно — хитрую. Гостья тоже улыбнулась в ответ, встала. Они обнялись, прижавшись щеками, как две закадычные подруги, но тут же расцепившись, скривили лица от наигранной противности.

— А я б тибе ишо век ни видывала, рвань полстожопу, — ответила Хавка на приветственную речь, — ну вота и поздоровкалиси. А ты чё эт Дануха таки богаты телеса в таком замухрыжном виде выгуливашь? Никак и тибе под жопу из бабника пинанули?

При этих словах она слегка присела, разведя руки в стороны и распахнув свой беззубый рот в широченной улыбке.

— А чё я тябе не приглянулась то? — поинтересовалась наигранно Дануха, ощупывая и разглядывая своё одеяние, — не знам, мужикам нравиться. Каждый встречный поперечный приставал, да наравил в кусты затащить.

Хавка закаркала, смеясь и указала рукой опять на бревно. Они присели.

— Тык эт они с испугу. В кусты тащили с глаз долой. Прибити тибе тама, да спрятати, чёб народ то ни пугала.

Она и дальше пыталась развить эту тему, но Дануха перебила:

— А вота с бабняком угадала, почти. Тольк не он мяня под жопу, а сам веся в жопу канул.

Хавка выгнулась в спине, изображая всем видом и особенно выражением на лице недоумение и вопрос.

И начала Дануха опять свой рассказ. Всё, как и её сменщице в бабняке, только на этот раз с переборным матом от души и с «картинками». Хавка помрачнела сразу и не задала ни одного вопроса, пока баба рассказывала. И после того, как та закончила, какое-то время сидела молча, переваривала. Затем тяжело вздохнула и сказала:

— Данавка-то твой был у мине, поди как пару сидмиц назад. К мому полудурку Ладу хаживал, — и она указала куда-то себе за спину большим пальцем, — со мной посидел. Потрищали. В аккурат про эту чёрну нежить был у ниво интирес и потому же интиресу куды-то дальше убёг. Но слыхала, он уж должён вот-вота виртатьси.

Она замолчала, задумчиво смотря куда-то в глубь леса. Туда же куда смотрела Дануха. Обе сидели, обе смотрели в одно место и обе не смотрели никуда. Тут Хавка встрепенулась, как будто вспомнила что-то и толкнув локтем гостью и смотря ей в лицо, сказала:

— Так эт слышь? Поначалу то он сюды должён притопать, к Ладу. Так туты и встретитись. Идти тибе всё равно некуды. Со мной покуды поживёшь.

— Мяня в яби-бабы не саживали. Да и некогда мяне Хавка у тябя рассиживать. Хотя, раз Данава, говоришь, сюда явится, то, пожалуй, дождуся, если покормишь, — и Дануха улыбнулась, посмотрев на прибитую вестями хозяйку.

— Ой, да чё эт я, — всплеснула руками Хавка, вскакивая с бревна, — а ну давай за стол.

Дануха перешла к столу и не спеша, с достоинством, держа себя в руках, не смотря на зверский голод, приступила к трапезе. Хавка металась от стола в избу, из избы в баню, из бани куда-то за избу. Натаскала на стол, похоже, всё, что у неё было. Мельтешила, пока Дануха не пресекла её:

— Да хватит тябе мельтешить, аки муха над говном. Сядь, посяди. Я не спешу никуды. Успешь ты свою баню стопить.

— И чё ж ни побегать-то. Без тибе совсем заскучала, засиделаси, а ты припёрлась, вот типереча бегаю, радуюсь, — но ходить всё же перестала и села рядом, — слышь, Данух? Вот бегаю я, бегаю, да думу думаю. Как эт ты опосли нежити, котора тибе как следуит приложила, чё ели из реки выкарабкалась, ишо и с волком драласи? Чё т у мине в башке ни складыватси. А где врёшь, ни пому.

— Ну чё ж ты за гнида вязде пролазна. Вота до всяго дороеться. Всё ей скажи, да выложи, — она сделала паузу, что-то обдумывая, а затем тихо пробурчала себе под нос, тоном сознающегося нашкодившего пацана, — Водяница мяня залячила. Понятно? А о чём с ней речи держала, расслабься и подотрися. Не твово ума дело.

— Вот, — радостно оживилась Хавка, задирая свой кривой пальчик к небу, — типереча друго дело. Типереча вижу, чё ни врёшь, а лишь ни договаривашь. От лучшей подруги утаивашь. Я тибе тут пою, кормлю. Баню вона затопила.

— Хавка, — назидательно погрозила ей пальцем Дануха, — отстань. Не дура ведь. Любопытна ты больна, не погодам.

— Дык тем и живу, Данушка, — состроив обиженное детское выражение на лице, выпятив нижнюю губу, прогнусавила Хавка, — боле знам, мене сплю. Мене сплю, боле дел успиваю пириделати. А без этова я б давно б сдохла, — тут она резко стала серьёзной и продолжила уже как бы говоря сама с собой, — а то чё эт ты ниспроста живой осталаси, я ишо при сказе поняла. Я видь тож кое-чё об этих кровопийцах знам. Да, иби-баб они не трогают. Колдунов наших, ни рыба, ни мясо, тож по лисам ни ловять, а остальных, ково продать арам ни смогуть, прибивают всех и никово ишо в живых ни оставляли. Ты вроди как перва бушь. А я тольк слыхала уж об осьми пирибитых бабниках. Значит ваш будит дивятый. И ты идинствена, кому посчистливилоси живёхонькой остатьси, да после этого с Водиницей погуторить. Нет, эт ни счастье, и ни случай. Эт знат колёсико судьбы твоей покатилоси по особой тропочки. И чуит моя ведьмина задница, чё и ко мне ты пришла ни за просто так. Помочь я тибе чем-то должна, да пока ни пому, чем. Давай, подруг, колись, орех ты двух половинчатый. Одна голова хорошо, две всяко лучши. Я ж знам, как эти мокры Девы воду водой разводят. О чём сказала? Хуй проссышь, два просеришь и с разбегу ни помёшь и в припрыжку ни проглотишь.

Хозяйка замолчала, давая время гостье обдумать.

— Да, уж, — начала Дануха в глубокой задумчивости, — Дева узлов наябенила до ябени ебени. Ебать эту ябатьню, не переябать, да ящё останеться. А помощь, пожалуй, не помешат.

И Дануха решилась всё рассказать. Она стала рассказывать ещё потому, что слова Девы всплыли в её памяти, мол не отталкивай никого, кто «к тебе придёт». Хоть не Хавка к ней пришла, а она к Хавке, но Дануха разницы не видела. К тому же держать язык за зубами на эту тему Дева запрета не давала. На этот раз Хавка слушала по-другому. Постоянно её по мере изложения, одёргивала вопросами вплоть до того, «как посмотрела», «как улыбнулась», «чё руками делала». При этом всякий раз получив ответ, издавала «Ага!» и кивала головой с чем-то соглашаясь. Как будто только теперь ей стало всё понятно. Хотя о том, что один закон Дануха уже родила, всё же умолчала. Почему? Сама не скажет. Она пока вообще не знала, что будет делать. Как сёстрами обзаводиться? Она вообще слабо себе представляла, как это будет выглядеть, не думала об этом. По сути только сейчас впервые задумалась и то наскоком, а тут Хавка ошарашила, как мыслей её наслушавшись:

— Молодняк тибе вокруг сибе собирать надобно, — вдруг выдала она, — супротив этим мразям. Наших немощных колдунков по рукам вязати. Пусть то ж помогають.

Хавка сидела с закрытыми глазами, раскачиваясь вперёд, назад, как будто в дрёме какой. Голос её был тихий, на распев, ровный.

— Ладноть, — неожиданно резко закончила она, вставая, — пока остановимси. Подумать надобно. Давай-ка сымай свою шкуру с рубахами тута, а сама в баньку ступай, отмокать, а я потом личебки кой каки занесу. Рубах на твоё пузо у мине нет, конечно, так чё придётси эти латать. Давай, давай отрывай свою жопу от бривна, ишь пригрела, тово и гляди зацвитёт, коряга да лист пустить.

Дануха с радостью приняла приглашение и долго себя уговаривать не заставила. Скинула все одёжки на бревно. Они тут же на пару рассмотрели Данухину распоротую когтями грудь, борозды на которой покраснели вокруг и заметно стали болезненней, на что Хавка потыкав своим скрюченным пальчиком в больную титьку, сморщилась, как от противности и пошла в избу, видно мази, да примочки готовить. Дануха, тем временем, пошла в баню, где распласталась на пологе, растеклась телесами и мыслями по горячему дереву и не заметила, как от усталости, недосыпа и сытного ужина, вырубилась…

И видела Дануха сон будто Дедова седмица[14] на дворе. Сон странный, до сели небывалый, но не в том смысле что снилось, а как это делалось. Было всё как наяву, как по-настоящему. Вместе с тем, Дануха во сне, точно знала, что это сон. С нею такого раньше никогда не бывало.

Она была у себя в куте и накрывала стол для душ Дедов своих. Что будто настала Дедова седмица и к ней вот-вот заявятся её предки: мама, её мама, должна была ещё большуха прежняя заглянуть, с которой пирог рыбный[15] пекла, бабы её прежнего бабняка, в котором сама в молодухах хаживала и кого уже нет на этом свете. Откуда знала кто придёт? Это вы у себя во сне спросите. Откуда такие вещи знаете. Просто знаешь и всё.

Реалистичность всей виденной картинке придавала Воровайка. Эта дрянь скакала по столу и чуть не в каждое блюдо свой клюв совала, а в грибочки солёные хвост свой длинный сунула, а лапами, как собака зарывать стала. Не выдержала такого непотребства хозяйка и веником её со стола смела, да так смачно сороке прилетело, что аж перья по вылетали из бедной. Та в поленницу припечаталась, соскочила, ощетинилась, да как заорёт человеческим голосом:

— Я всё твоей маме скажу, как ты со мной обходишься!

На что Дануха нисколько этому не удивляясь, и недолго думая, отправила и веник следом за горланящей птицей, тоже заорав на неё:

— Эт я твоей маме нажалуюсь, дрянь. Всё скажу в каку гадку, да постылу птицу ты выросла.

Тут сорока пропала куда-то, а вместо неё в куте Сладкая нарисовалась. Худая как жердь, с лицом чёрным, не то грязным, не то закопчённым. Дануха и не удивилась ей, наперёд зная, что подруга у неё сегодня вроде как за плакальщиц[16]у. Тут как по команде Сладкая и зарыдала, да запричитала, да вся слезами залилась. Всех помянула, каждого. Начиная с поскрёбышей с посикухами сожжёнными, пацанов всех ватажных, да мужиков артельных и кончила всеми бабами её рода кровного, кого Дануха помнила. А все бабы, что из Дедов, уж за столом сидят и все как одна на Дануху глядят. Тут мама молодая и красивая тихонько так говорит, как дитя малое убаюкивает:

— Данушенька, девченюшенька. Ты Сладкую-то послушай. Она от нас всех тебе в помощь будет. Она ж нам родная по крови в третьем колене — поколени. Вот баба Кубушка общая ваша, — и она показала на какую-то не знакомую для Данухи бабу, одинаковых размеров, что она, что Сладкая при жизни.

— Будь здрава, Кубушка, — поздоровалась с ней Дануха.

— Да как же мне здравствовать, коль я своё давно отжила? — весело спросила Дедова баба.

Данухе вдруг стало стыдно, за свой ляп. Она лихорадочно вспоминала, как же можно ещё поздороваться в этом случае, но Кубушка, родня третьего колена, прервала её мытарства.

— Да ты не тужься. Выгляни-ка лучше на двор. Глянь, что там творится.

Дануха зачем-то вытерла руки о подол, будто они мокрые, а на Дедовой седмице воды касаться то нельзя. Вспомнила об этом, опять стушевалась, как девка молодуха и открыв входную шкуру, поднялась из землянки на площадь и остолбенела. Вокруг было лето вместо зимы. И повсюду, куда глаз дотягивался, стояли Деды: мужики, бабы, дети малые, колдуны белые с посохами. Вся площадь, огороды, весь склон Красной Горки и на самой верхотуре. И весь берег реки был забит Дедами. И на том берегу не сметное количество. Дануха даже представить себе не могла такого множества. Все они стояли молча, смотря Данухе прямо в душу. У бабы аж мурашки по спине побежали. Глаза её заполнились слезами, и она низко поклонилась им всем в пояс на все четыре стороны. А тут, пока кланялась, услышала, в полной тишине, вроде как кто плещется в реке, но удивиться тому, что кто-то в эти дни касается воды не успела. Глянув на реку, она опять остолбенела. По реке скакали кони. Прямо по спокойной глади воды. Да кони не простые, а водяные. А вместо конских голов у них были тела Речных Дев по пояс. А у Дев тех ещё и руки были и них они держали луки натянутые. Подскакали эти кони-девы к берегу и тоже встали как влитые, и так же Данухе в душу заглядывают.

— Вы тож мои Деды? — настороженно и неуверенно спросила их Дануха.

— Конечно, — ответила та, что стояла к бабе самой ближней, — откуда же нам взяться, коль не от тебя?

И тут вдруг всё пропало, а она уже оказалась у себя в бане. Лежит на пологе, а по бане туда-сюда, переваливаясь, как бочка, вышагивает голая Сладкая в своих прежних телесах. Дануха улыбнулась, глядя на жопастую подругу и тут Воровайка, дрянь, вскочила на раненную грудь и давай её лапами царапать, да клювом щипать. Дануха обложила её матом, но почему-то не согнала. Орёт, матерится, даже плюнула в неё пару раз, а рукой прогнать не может. Вроде машет ими, но где-то внизу. Она хотела было попросить об этом Сладкую, голову-то к ней обернула, да так и замерла. У самого входа стояла большая кукла, похожая на глиняную, в виде Сладкой слепленная, ну то есть по её телесам. Только вид у неё был необычный. Ноги плотно сомкнуты вместе, Сладкая так бы ни в жизнь не свела, они у неё в другую сторону вывернуты были. И ступней у этих ног не было. Вся она как бы висела в воздухе. Руки спрятаны на животе под груди-мешки. И волос на голове, толи не было, толи так туго были в косу утянуты, а лицом одно в одно Сладкая.

— Ну, — проговорило это странное создание, — тяперь поняла, как девок сестрить бушь?

И тут Дануха как прозрела и у неё опять, как и в тот раз, когда волка разделывала, по-особому перехватило дыхание.

— Матёра Ку[17], - расплываясь в улыбке озарения, прошептала Дануха.

— Правильно, Данушка, — похвалила её Сладкая, принимая уже свои обычные формы и в раскорячку, разбрасывая ноги в разные стороны, подошла к лежащей Данухе, — наступают «люты времена». Чай не рожать собираетеся, а на охоту в походы ходить. Как поход объявишь, так и мяня в кукле породишь, а как поход окончишь, обратно отпустишь. И будь осторожна. Я не проста, родова. Буду питаться тольк самым вкусным и дорогим — жизнями. Коль жизнями супостатов не прокормишь, за вас возьмусь, но и никому, с моей помощью на этой зямле вас не одолеть.

Лицо её искривилось в яростной злобе, и она со всего маха врезала Данухе пощёчину, от которой баба резко проснулась. Перед ней колыхалось щуплое тельце Хавки с занесённой для удара рукой. Дануха с перепуга, а больше с непонимания, забрыкалась ногами, замахала руками и даже дико заорала «А-а-а!»

— Тфу, ты срань. Замолкни, — завизжала перепуганная Хавка, стараясь переорать Дануху.

Та соскочила с лежака, бешено озираясь по сторонам и ничего не понимая. Где она? Что с ней? Почему темно?

— Заткниси и замри, — рявкнула хозяйка, принимающая воинственную позу, она сгорбилась, ощетинилась, как будто вот-вот прыгнет, руки крыльями пустила в стороны, того и гляди в волосёхи вцепится, — сядь, говорю, и воды хлебни. Отдышиси.

Только тут Дануха пришла в себя и сразу вернулось понимание происходящего. Сердце колотилось как сумасшедшее, по лицу лил пот. Она утёрлась ладонью и грузно опустила свой зад на полог, тяжело дыша, как после долгого бега.

— Вот так-то лучши, — уже спокойно проговорила Хавка, но подходить к бешеной гостье не спешила, — чё пугашь, ибанута, чуть ни усёрласи тута под старость то лет.

— Чё случилася то? — недоумённо спросила Дануха, — чё руки распустила?

— Да я тибе дуру воще б прибила, уж две лучины бужу и разбудить ни могу. И по мордасам хлистала и водой обливала, уж думала подохла ты с дуру. А как пливатьси начала, так я чуть ляжки ни обмочила. Первый раз вижу, чёб чиловек во сне плевалси. Ну всё думаю — нежить тибе прибрала, всилиласи. Думала мине пиздец подпрыгал мелким скоком.

Дануха прикрыла глаза и как-то сама собой перешла в изменённое состояние, просто, чтоб успокоиться, но тут же почувствовала в углу нежить и вместо того, чтоб успокоиться, опять встрепенулась, но глаз не отрыла, а лишь принюхалась. Это оказалась не нежить, а две перепуганные полужити, притом мелкие. В одной она учуяла банника, а в другой Девку Банную[18] — Хыню. Только тут Дануха успокоилась и улыбнулась, открыв глаза и посмотрев хитрым прищуром на замершую Хавку.

— Хавка, — спросила она, ухмыляясь, — ты ж вродя помирать собралася?

— Ну, — опешила та от неожиданного вопроса.

— Ты чё эт под старость лет Хыню-то сябе завяла?

— Де? — прикидываясь дурочкой округлила глазки Хавка.

— Да вона в углу сядит. Чё тут тако страшного было, чё она если б могла, бедна, то полный бы угол навалила.

— И чё? — тут же взбрыкнула Хавка, переходя в лучшую оборону — нападение, — может я хочу помиреть красивой да здоровой. Тибе то чё?

— Ох, ё, — весело подытожила Дануха, утирая льющийся пот с лица, — бабы, они и в еби-бабах бабы.

С этими словами она встала и быстро, не давая опомниться хозяйке, прошагала мимо Хавки на выход. Страшно захотелось на свежий воздух. Выскочила она из бани весёлая, распаренная, да так и замерла. В лесу стемнело и у бревна-сидушки, горел костёр, а у костра на этом самом бревне, сидели два мужика. Она сначала опешила от такой неожиданности. Пригляделась. Скривилась, состроив на лице криволыбочку. Это были не мужики. Это были «мужицкое недоразумение», «колдунки», как их Хавка обзывала. Лад, да Данава, собственными мордами. Оба тощие, как две жерди от забора. Сидят, как два гуся шеи вытянули, да на Дануху парализовано смотрят. Наглая баба, не снимая с лица ухмылки, расставила ноги, сунула руку под отвисшее пузо и зазывно почесала свой волосатый пучок. Лад, что был самый старший из всех, старше даже Хавки, с длинными космами волос и бородой до пупа, седой как снег, да ещё и весь в белом, не вынес такого непотребства и отвернулся. Данава же заёрзал на бревне и блеющим, запинающимся голосом, принялся поучать свою старшую сестру:

— Ну… ты эт… вот чё, кончай… баба. Мерзость свою тут…

— Ох ё, — пропела Дануха, хлопая себя ладошками по ляжкам и обрывая его пламенную речь, — никак мужска половинка взыграла? Отросток чем поссать ходишь зашевялися?

— Кончай придурковаться, Данушка, не хорошо это.

— А я чё? — всё так же нагло и вызывающе продолжала баба, подходя к сидящим, — вышла с бани, вас тута не ждавши, да ты к тому ж на моей одёжке расселся.

С этими словами она с силой дёрнула волчью шкуру, на которой действительно расселся Данава. От резкого рывка, он, бедный, чуть в костёр с бревна не улетел и если бы не Лад, его перехвативший в полёте, то точно бы ему жариться.

— Ну, хватит, — недовольно пробурчал уже Лад, продолжая воротить глаза.

Дануха прикрыв свои телеса шкурой, искала глазами рубахи, но нигде не находила.

— А куды рубахи мои дели, ебанутыя? — рявкнула Дануха.

— Да ни пужай ты их малахольных, — встряла в разборки со спины Хавка, вышедшая наконец из бани, но в отличии от Данухи, одетая, — я твои рубахи в бане замочила.

— А мне чё? — недоумевала Дануха, оборачиваясь на свою новую жертву, — гостям глаза мазолить, да пытаться соблазнить этих чё ли? Иль ты ряшила мною свою стаю камаров всю ночь кормить?

— И то дело, — весело отбила её нападки хозяйка, направляясь в избушку и продолжая уже кричать из неё, — глядишь обожрутиси да пиридохнуть. Мине легчи жити станить, хоть кровушку не кому будит пити.

Хавка вынырнула из избы с большим двухсторонним меховым одеялом и бросая его гостье, язвительно буркнула:

— На-каси, прикрой срамоту то, распутна.

— Ох ё, — только и пропела Дануха, ловя одеяло и заворачиваясь в него.

Затем подошла к сидящим колдунам и командным тонов рявкнула:

— Ну ка двигай, — и устелив шкуру обратно на то место откуда сдёрнула, плюхнулась к костру.

Наконец наступило перемирие.

— Здорово, подруженьки, — обращаясь к двум колдунам, начала приветственную речь хозяйка избушки, единственная оставшаяся стоять, притом с другой стороны костра от сидящих, — чё припёрлиси? Сразу говорю, жрать неча. Гостья всё смитала, подчисту.

Тут встрепенулся Данава.

— Так мы ж не с пустыми руками, вон мясо принесли, — и он указал куда-то в сторону.

Хавка сделала несколько шагов в указанном направлении и горестно вздохнула:

— Так и знала, дармоеды. Им лень уж сибе пожрати сготовить. Помали кузнечика и тащат виковушки, чё уж присмирти. Бабанька приготовь, бабанька покорми, — подражая посикухам с юродничала Хавка.

Настроение у всей четвёрки было на подъёме. Круг был узкий, все свои. У баб настрой вдоволь по изгаляться, да на горе-колдунков с языков пену сдуть. Представителям веры тоже ничто человеческое было не чуждо. Они выправились. Растянули морды в улыбках, приготовившись огрызаться. Но неожиданно всё это весёлое и безмятежное рухнуло в один момент. Где-то со спины сидящих послышался приглушённый волчий рык. Народ резко оглянулись, а Дануху как под зад кто пнул. Она соскочила, сбросив с себя накинутое одеяло и лихорадочно заметалась в поисках клюки. Её оружие лежало там же где и было оставлено, рядом с мешком. Она схватила свою родную палку и со злорадным удовлетворением прижала рукой к древку волчий колдовской хвост. Тут же тело налилось силой и злостью. Она даже лучше стала видеть в темноте, но рассматривать особо было и не надо. Две пары глаз светились в лесу так, что не увидел бы их только слепой. До первого волка, а это были действительно волки, было шагов три по десять, не больше, но самих тел их было всё равно не видно. Дануха прикрыла глаза, принюхалась. Впереди стояла волчица. Кабель был моложе и стоял чуть поодаль, за ней. Дануха отрыла глаза, уставившись на суку, понимая, что из этой парочки она главная и перехватив клюку двумя руками, переступила бревно, сделав пару шагов в направлении нежданных гостей.

— Ты чё припёрлася, мразь? — грозно зарычала Дануха на волчицу, — я чё звала?

Пара волков продолжала оставаться на месте, только рычать перестали и сложилось впечатление, что они присели к траве, но не перестала рычать Дануха:

— Я волчатиной обожралася, покудава. Как оголодаю, кликну. Пошли вон!

Выкрикнув последнюю фразу, она подняла клюку перед собой. Первая пара светящихся звёздочек моментально потухла. Следом погасла и вторая. Дануха не видела их в темноте, но отчётливо чувствовала, как они не спешной рысью удалялись в глубь леса. Она перехватила клюку обратно в одну руку, выпуская хвост свободно болтаться и не спешно вернулась к бревну, положив клюку рядом с собой и вновь накинув на плечи одеяло. Почему-то замёрзли руки, и она протянула их к огню греть. Только тут она огляделась и в недоумении уставилась на троицу, которая в полном составе стояла с противоположной стороны костра и все как один с выпученными глазами.

— Чё? — убирая руки от костра и запахиваясь, недовольно спросила Дануха.

Ни один из троицы не шелохнулся и не изменился в лице. Как стояли пришибленными, так и остались.

— Расслабьтяся, — продолжала Дануха вяло, делая вид, что ничего не произошло, — я человечину не ем, тем боле стару, а кусаться не могу, по малости зубов во рту.

Первой от шока отошла Хавка.

— Ну, баб, ты дала, как подмахнула, — выдавила она из себя, как будто сдулась после перенапряжения, — если б я ни знам, то уж наверно в баню бижала жопу мыти. Но всё равно ни ожидала. Крут ты их.

Постепенно обмякли и колдуны, но возвращаться на свои прежние места не спешили. Дануха глянула на них жалостливо и пояснила:

— Большухой я у них теперяча, не ссыте.

— С каких это пор, Данушка, — не доверчиво и не смело пробубнил Данава.

— Да с тех пор, братец, как драку за волчий круг выдрала, да волчатиной питаться стала. А с каких пор? Так в аккурат уж с пол луны большухую.

Хавка тем временем подтащила к костру то, что они назвали мясом. Это оказалась молодая косуля. Похоже волки, как раз на запах её крови и пожаловали. Прям по следу пришли. Парочка колдунов принялась с энтузиазмом резать и обдирать косулю, Хавка же куда-то скрылась, но тут же вернулась, таща котёл для варки.

Работая над мясом, решил осмелеть и Лад. Он как бы само собой разумеющиеся, как бы невзначай, поинтересовался:

— Это он тебе на груди ритуалы начертал?

— Он, родимый, — и Дануха похлопала по серой шкуре, на которой сидела.

— Ах, да, — встрепенулась хозяйка, — я мигом, — и она опять юркнула в темноту.

— А в каких лесах ты с ним схлестнулась? — продолжал интересоваться, делая вид, что вообще-то это его не очень интересует.

— Да в каких лесах?! У нас на Красной Горке за огородами.

Оба бросили косулю и выпрямились, встав столбиками. Тут к Данухе вернулась Хавка с деревянной миской в руке, бултыхая в ней тонкой шкуркой.

— Накась, промокни примочку, — сказала Хавка, подовая ей миску, — пощиплит маненько, ну ничё потерпишь, чай ни целка[19].

Дануха расправила мокрую шкурку на ранах и тут же скривилась, стискивая последние зубы. Примочка сразу обожгла раны, как кипятком. Она сжалась, замерла и зажмурилась, тут же улетев в изменённое состояние. Боль притупилась и стала постепенно отступать. Она открыла глаза. Жгло, но уже терпимо. Только тут она сообразила, что её кто-то о чём-то спрашивает, только не поняла кто и о чём.

— Слышь? — недовольно спросил её Данава, но тут осекла его Хавка.

— Да отвяньте вы от иё, убоги. У бедной искры с глаз да дым с ушей. Она вас ни видить, ни слышить. А я б вас воще ни видела, и ни слыхала целу жизнь. Режьти мясо. Ночь уж на дворе. До утра чё ль собираитись разделывати?

Те оставили Дануху в покое и вновь принялись за работу.

Только после того, как котёл был заправлен, все вчетвером расселись на бревне и тут уж Данава не стерпел.

— Данух. Так с чего это волки по середь лета в баймак-то захаживали?

— Как с чяво? — без эмоционально и устало переспросила баба, — так за свежей человечиной молоденькой. Веся же склон пацанвой пяряломанной усеян был. Крови нанюхались и пришли.

— Ты брось, Данух, таки шутки шутить, — заканючил колдун с дрожью в голосе, от обиды, что его не воспринимают серьёзно, и даже чуть не заплакал.

— А чё с тобой шутить, братец? Теперь уж поздно, не до шуток. Нет больше баймака. Нет нашего рода. Сироты мы с тобой Данава. Как есть сироты.

Колдун скуксился и по его щекам потекли слёзы. Он всё понял.

— Когда это произошло? — сочувственно вступил в разговор тоже поникший Лад.

— Я ж говорю, скоро уж пол луны будет.

— Как же так? — почти шёпотом задал риторический вопрос Лад, тоже собираясь заплакать.

— Жопой об сосняк. Налятели, перябили, девок забрали, чё не забрали то сожгли.

— Значит скоро и к нам пожалуют, — грустно заключил седой колдун.

— Нет, — пропищал Данава, уже ревя на полную и размазывая слёзы по щекам, но вместе с тем и прекращая это безобразие, утираясь рукавом, — им теперь долго не до кого дела не будет. У них там другие забавы нашлись.

Давана утёр подолом рубахи лицо. Попросил у хозяйки воды. Он прекрасно понимал, что три пары глаз, уставившиеся на него, ждали объяснения, понимая, что он что-то знает о враге, но колдун демонстративно оттягивал выдачу своих знаний, набивая себе цену. Он почему-то ожидал, что на него накинуться с расспросами, уговорами, жадно глотая всё, что он скажет. Но вместо этого услышал лишь ёмкое и злобное Хавкино рычание:

— Уибу.

Данава по ребячьи надулся, обиделся, что его недооценили, даже нижнюю губу поджал, но говорить начал:

— Был я у них в логове. Ну не в самом, конечно, по близости. Мы туда свою бабу пристроили, лекаркой.

— Кто эт мы? — тут же начала давить на него Хавка агрессивно настроенной бестией.

— Не важно, — встрял старый Лад, делая недовольную харю и отмахиваясь от неё как от назойливой мухи.

— Ладноть, — резко подытожила Хавка, — дале ври, завирай, коль другим ни могёшь, так хоть языком по ласкай.

— Гои они. Все как один молодняк. Молодые да здоровые. И их много. У ихнего атамана только один ближний круг три по десять, да ещё три. К ним в придачу столько же конями управляют. Коней они к таким тележкам двухколёсным подвязывают, по паре на каждую и на них катаются. Быстро, как ветер по степи летают. Два больших отряда лучников, да отряд охотников. Пацанвы в логове вообще немерено. В придачу целая орава лазутчиков. Следопыты толковые, да и не только следы читать могут, но и людские души читают, как следы на песке. Как коней привораживают, она не знает. Да она пока мало чего знает. Только ведь пристроилась.

— Ну, и, — нетерпеливо подгоняла его Хавка, — почиму ж они к нам то ни прилитят на своих тележках?

— Да, погодить, ты, — одёрнула её Дануха и обращаясь уже к Данаве, ласково, как детей упрашивают, попросила, — да ты сказывай, братик, сказывай.

— Ну так я же рассказываю. В аккурат на следующих день, как наша баба к ним прижилась, эти гои вертались с очередного налёта и в логове закатили свадьбу.

— Свадьбу? — переспросила Хавка удивлённо.

— Да, — не с того не с чего обрадованно подтвердил колдун, — их атаман женился на Утренней Заре.

— Зорьке?! — в один голос и одновременно вскрикнули Дануха и Хавка.

— Какой Зорьке, на богине своей Утренней Заре… — обескураженно пролепетал, ничего не понимая Данава, но осёкся не договорив.

— Нашей Зорьке, припизднутый, — припечатала его Дануха, — эт ж как раз они верталися опосля налёта на наш баймак.

Данава бедный сначала выпучил глаза и рот открыл, пытаясь возразить, а затем, как бы сдулся и поник головой.

— Точно. Зорька и Тихая.

— Кака Тихая?

— Тихая Вода.

— И эта тама?

Дануха почему-то закипела от негодования, лицо её стало красным и на скулах заиграли желваки.

— Да, похоже, — ответил колдун, понурив голову и говоря еле слышно, — свадьба двойная была. Атаман на Утренней Заре, а его правая рука на Тихой Воде. Наша баба Зорьку собирала. Там у них ещё одна баба есть в знахарках, так вот та другая, Тихую.

— Вот сучки мелкожопые, — вдруг взорвался ни с того, ни с сего Лад.

— Э! Сучёк-дристачёк. Ты на Зорьку-то ни рычи. Ни знам как дело то было. Чай ни бигом бёгла, волоком тащили, — заступилась за свою кровушку Хавка.

— Да эти вертихвостки только и думают, как из родных баймаков к арам сбежать. Мёдом им видать там намазано?

— А я-т все мозги сломала про Зорькину загадку, — не обращая внимания на их перебранку и уходя в глубокую задумчивость, но от этого, не становясь меньше наливаться кровью, проговорила Дануха.

— Каку загадку? — по-змеиному зашипела на неё Хавка, тут же переключаясь, — почиму я ни знам, Данух, ты ж знашь я за Зорьку глазки то по выцарапаю и волоски на пиздёнке у любой по одному по выдергаю.

— Не шипи, — столь же злобно шикнула на неё Дануха, — на Семик эт было, а потома тябя пнули. Мы и не виделись ящё. Кода ты у мяня в последний раз была?

— Давненько, — остывая сказала Хавка и сделала вид, что успокоилась.

— Да бабе, чё девок куманиться водила, помярещилось. Хотя уж если всё так вышло, то может и не помярещилось. Ладноть, потом поговорим, — заговорила она примиряюще и вновь перевела стрелки на Данаву, — ну, чё дале-то?

— А чё дале? — переспросил он с видом мол, а что вам ещё надо от меня, — праздник у них. Загулы. Пьянка.

— А остальны? — как на допросе пытала Хавка.

— А чё остальные? — не понимая пожал плечами колдун.

— Ну, двое об жинилиси, а ты блядишь их там цела тьма. Кто ишо из наших девок тама?

— Да я почём знаю. Никого там больше нет. Только эти две молодухи, да две бабы на всё логово.

— Значит скоро надо ждать в гости, — грустно констатировал не с того ни с сего Лад.

— Не, врят ли, — тут же на автомате ответил ему Данава.

— Долбаё… ты в задне место, — обречённо выдохнула Хавка и как дитю непонятливому начала вдалбливать всем понятные истины, — они наоборот кинутси по примеру итимана мокрощёлок сибе искати и тута им одного баймака мало будить. Им с дивяток и то можит ни хватити.

— Пока атаман Зорькой не наиграется, они никуда не двинутся, — набычившись упрямо стоял на своём Данава, — а это дело молодое, может и растянуться на долго.

— И у трёх по десять ближников яйцы дымитьси будут? Он видь навирняка ни туп, как залуп, и значит понимат, чёо можит и доигратиси. В раз скинут.

— Не-ет, — самодовольно протянул колдун, — в том-то и дело, что там у них всё не так, как у нас. Он у них с детства не сменяемый. Там на нём всё держится. Он у них какой-то особенный. Они все как один не только боятся его и уважают, они на него молятся, как на бога своего. Не один даже подумать о таком не смеет, не то что всерьёз голову поднять. Я думаю, что до осени они из своего логова не вылезут.

— А осенью степь дождями напитается, как они на колёсах по ней ездить будут? — встрял в разговор Лад.

— Значит и осенью не полезут.

— Они раньше полезут, — задумчиво проговорила Дануха, отлепляя примочку от груди и намачивая шкурку в миске для новой пытки, — а помнишь на Святках чё творилася, Данава?

Колдун враз погрузнел.

— Помню.

— Пиздюк ты братец, — беззлобно ругнулась Дануха и гротескно передразнивая, добавила, — отвар попутал. Так бы и дала в лобешник то. Надо было тогда всю нежить послушать, глядишь отвели б бяду.

— Так, — опять влезла наглая хозяйка, — а тама чё было?

— Да вона пускай колдун недоучка покается, а я поду рубахи простирну.

И утопив шкурку в миске, Дануха направилась в тёмную баню.

Дануха и Данава покинули гостеприимную Хавку к полудню следующего дня. На этот раз две непримиримые подруги чуть ли слезу не пустили, прощаясь, даже глумились друг над другом ласково и порой с любовью. Данава с Ладом всё время их прощания о чём-то бурно шептались, размахивая руками и посохами. Со стороны могло показаться, что они ругались на грани драки, но делали это почему-то приглушёнными голосами или даже шёпотом. Когда же пришло время уходить, то резко успокоились, обнялись и долго молча стояли. Пока Хавка не рявкнула на них, обозвав «недоделанным бабами сзади», обматерив их, и чуть ли, не вытолкав Данаву в шею.

Добравшись до лесной норы в которой обитал колдун, они бросили мешки с поклажей, что сами таскали и то, что Хавка наложила и по настоянию Данавы пошли на место бывшего баймака. Интерес пойти туда, как не странно, оказался обоюдным. С Данавой было всё понятно, лучше один раз увидеть, чем кучу раз слушать, а вот интерес Данухи поначалу был не очень понятен и только добравшись до развалин, стало всё на свои места. Ещё на подходе к бывшему баймаку, только пройдя змеиный источник, их встретила настоящая истерия взбесившейся птицы. Воровайка от радости, похоже голову потеряла. Она выписывала такие замысловатые завихрения вокруг людей, что уследить глазами за её выкрутасами было попросту невозможно. При этом то, что она выдавала голосом, вообще описанию не поддавалось и на все увещевания Данухи замолчать и успокоиться, никак не реагировала. Только после того как Дануха обложила её со всех сторон матюгами и замахнулась клюкой, сорока заткнулась и отлетев к ближайшей берёзе, уселась на ветку, всё равно, при этом нетерпеливо скача по толстому суку туда-сюда и бурча что-то себе под клюв.

— Воровайка, — устало начала Дануха, — я тож рада тябя видеть, дрянь ты эдака. Вота вишь даже волчью шкуру скинула, чёб тябя не злить.

Она развела руками, как бы говоря вот посмотри на меня. Потом похлопала себя по правому плечу и ласково позвала:

— Подь сюды. Я тябя потреплю, мярзавка ты маленька.

Сорока замерла. По наклоняла голову из стороны в сторону. Затем вспорхнула и буквально шлёпнулась с размаха на плечо хозяйки. Та погладила её по голове и спине, прошла рукой по длинному хвосту, от чего тот резко вздёрнулся вверх. Птица заурчала довольная, забулькала и в сочетании с её блестящими масляными глазками сложилось впечатление, что сорока тихо плачет. Перемирие состоялось. Данава стоял рядом и радовался от чего-то как дитя малое, по крайней мере не меньше сороки.

Они медленно вышли на площадь и остановились, как оказалось каждый по своей причине. Данава хмуро и медленно оглядывал руины, а Дануха настороженно вперилась взглядом в небольшой шалаш, что был сооружён с противоположной стороны площади. Этот шалаш был явно чужой. Когда она несколько дней назад уходила от сюда, этого чуда рук человеческих здесь не было. По началу её посетила мысль, что кто-то, бежав из плена, вернулся, но присмотревшись повнимательней, она поняла, что таким образом на их землях шалаши не ставят. Это-то и заставило её насторожиться и замереть. Где-то рядом был чужак. Она спешно закрыла глаза, но от волнения ей не сразу удалось войти в нужное состояние, а когда всё же вошла, то быстро начала принюхиваться. В шалаше никого не было. Она сразу поняла, что он пуст, а вот пронюхав чуть в стороне, в прибрежных камышах, учуяла человека, притом молодую девку, но пахнущую совсем незнакомо, даже не по речному. Запах её был абсолютно новый, непонятный. Она открыла глаза. Данава стоял к ней спиной с смотрел куда-то в сторону. Баба хлёстко шлёпнула его клюкой по мягкому месту, от чего тот чуть ли не подпрыгнул от неожиданности и резко обернулся в полном недоумении. Дануха медленно подняла клюку и указала ей на шалаш.

— Ты вядал таки шалаши? — спросила она в полголоса.

Данава повернул голову в направлении указывающей клюки и его лицо приняло гримасу раздражения и недовольства.

— Видел, — прошипел он, перехватывая свой посох, готовясь к драке, — это охотничий шалаш аров. Быстро они наши земли прибрали.

— Эт не охотник, — тут же остудила его пыл баба, — эт девка, притом совсем молода. И сядит она не в шалаше, а прячеться в воде. Вона в тех камышах.

Дануха перевела в сторону реки поднятый конец клюки, указывая направление. Тут с плеча, сильно оттолкнувшись и красиво распахнув крылья, Воровайка на бреющем полёте лихо про скользила через всю площадь и усевшись на инородный шалаш, завертелась по сторонам, коротко цокая, как бы потеряв кого-то. Наконец она вновь взмыла в воздух и закружив над прибрежными камышами, застрекотала.

— Вона она де, — уверенно сказала Дануха и пошла в том направлении.

Тут сорока чуть ли не взвизгнув, круто спикировала к земле и сделав уже несколько крутых дуг у самой травы, запрыгала по ней, прячась за куст. Дануха увидев это мгновенно остановилась и пригнулась, насторожившись и рукой показывая Данаве сделать тоже самое. Дануха знала Воровайку, как себя и эти вихляния у земли, говорили о том, что кто-то в неё целится и для сороки была реальная угроза.

— Эй, девк, а ну не балуй, — громко выкрикнула Дануха в сторону камышей и смягчив голос, понижая его до нормально-спокойного, добавила, — не нать мою Воровайку стрелять, она ж сорока не дика все ж, а ручна. Чай с птенца со мной выросла. Жалко будеть вековушке яё хоронить то.

После небольшой паузы камыш с треском и шмяканьем воды расступился и на берег, буквально выбежало совсем юное создание, вот только по виду пацан это был, а не девка. Короткая кожаная курточка на завязках, выделанная и сшитая очень умело и такие же кожаные, облегающие тонкие ноги штаны. Обуто оно было в короткие сапожки с узорами. На голове ничего не было, даже волос. Вернее, они были, но очень короткие. В руках у этого чуда был добротный и явно недетский лук с наложенной стрелой.

— Так это пацан, — удивился Данава, нисколько не испугавшись оружия в руках гостя.

— Ох и дурачина же ты братец, — весело подтрунила его Дануха, — она не боле пацан, чем некоторы. Ты ж у нас тож с виду вродя, аки мужик.

— Да ладно тебе, Данух, что ты в самом деле, — замялся сконфуженный и обиженный колдун.

Этот непосредственный диалог двух старых людей одновременно успокоил гостью и порадовал. Дануха громко и насмешливо крикнула:

— Воровайк, ляти сюды, — и уже обращаясь к девке спросила, — ты ж не бушь её стрелять?

Охотница ничего не ответила, но стрелу из лука вынула и убрала за спину в кожаную коробку. Сорока не полетела, а смешно полу боком проскакала мимо гостьи из-за спины, сделав для надёжности полукруг подальше от неё и только доскакав до хозяйки, вспорхнула и уселась ей на плечо, вытянув шею вперёд и разглядывая молодую охотницу. Та вполне доброжелательно улыбнулась. Сорока её явно веселила.

— Ну здравствуй, гостья дорога, — поздоровалась Дануха, — как тябя звать величать и чё эт ты в наших краях делашь?

Девочка стала серьёзной и о чём-то задумалась. Медленно, как бы оттягивая время, перекинула лук через голову, одела его за спину наискосок и неожиданно вместо ответа спросила:

— А это точно ваша сорока?

Дануха весело посмотрела на сидящую на плече птицу и ответила:

— А ты думашь она к любому на плячо сядеть? — и обращаясь к колдуну, спросила, — Данав, ты хошь Воровайку на пляче поносить?

Тот аж отпрыгнул от них, как от змей шипящих.

— Да ну её зверюгу. Мне мои уши дороги и на спину обязательно на серит, знаю я её.

Дануха и девчонка засмеялись.

— А почяму тябя эт так занимат? — спросила Дануха, скрывая за весёлостью до сих пор не пропадающее напряжение и тревогу.

— Я её уже второй день пытаюсь поймать. Она скачет вокруг, смешно так разговаривает, а в руки не даётся.

Пока девочка это говорила, Дануха шла к шалашу, по дороге внимательно осматривая окрестности. Только сейчас она с ужасом поняла, что не прощупала округу раньше, а ведь девка-то может быть не одна. Она остановилась, закрыла глаза и медленно повертелась по сторонам. Девочка тем временем ни обращая внимания на странное поведение старушки, продолжила безмятежно щебетать:

— Мне сказали прийти сюда и найти старушку с сорокой. Я почему-то сразу поняла, что эта та самая сорока, вот только старушки всё не было и не было.

Дануха услышав ответ и ничего не обнаружив вокруг, заволновалась ещё больше, но волнение это было другое, какое-то доброе, предчувствие чего-то важного. Она дошла до шалаша. Осмотрела залитый костёр с двумя разделанными лапами какой-то птицы, которую, похоже, пытались приготовить, но они были совсем сырые, даже не опалённые. Из чего Дануха заключила, что их варили в какой-то посудине и этим отваром, как раз и залили костёр, притом только, что. Рассматривая мокрые головёшки, она тихо спросила:

— Кто сказал?

Девчонка молчала. Дануха удивлённо или вопросительно посмотрела на неё. Та потупила глазки и жёстко ответила:

— Не важно.

Дануха подошла к ней в плотную и смотря ей в лицо, по сути своей ещё совсем детское, вновь спросила:

— Так как тябя звать то?

Девочка напряглась, покусывая нижнюю губу и вновь выдавила из себя всё тоже:

— Не важно.

— Ладноть, — усмехнулась Дануха, — бум звать тябя Неважна. А мяня кличут Дануха, а эт, — указала она на колдуна, — мой брат Данава.

— Он колдун? — спросила девочка почему-то шёпотом и в глазах её блеснул не поддельный интерес.

— Колдун, — в полголоса ответила Дануха.

— Настоящий?

— А вот эт вряд ли, — ответила, смеясь баба, уже в полный голос, — если б был настоящ…

— Настоящий, — встрял обиженный Данава, прекрасно слышавший все их перешёптывания и пытаясь произвести соответствующий эффект, стукнул своих посохом о землю, принимая гордый и заносчивый вид.

— Ох ё, — только и пропела издевательски Дануха и обнимая хрупкие плечи гостьи, обратилась уже к ней, — я смотрю ты без обеда осталася, деточка, так собирайся, пойдём к нам, накормим.

Реакция охотницы удивила и вместе с тем порадовала Дануху. Девчонка засуетилась, забегала, собирая нехитрые пожитки в такой же кожаный, как и вся её одежда, мешок. Порыскала в траве, выдернув оттуда небольшой медный котелок и сложив в него недоваренные лапки, что валялись в мокрых головёшках, последовала за Данухой.

— Выбрось, — сказала ей шагающая Дануха, даже не оборачиваясь.

— Что выбрось? — переспросила охотница, явно не понимая о чём разговор.

— Лапы эти грязны выбрось, а котелок, свой роскошнай, вона в ряке сполосни, — указывая рукой в сторону, разъяснила Дануха, — у нас мяса валом, накормим.

Девочка задумчиво посмотрела в котелок, что несла в руке, подумала, скорей всего жалея выбрасывать добро, но затем всё же перевернула его, высыпая на землю содержимое и быстро метнулась к берегу, ополаскивать испачканный котелок. Затем так же быстро догнала неспешно идущую парочку её новых знакомых. В первые за всё время своего одиночества и прятанья по лесам от людей, она боялась отстать от них и потеряться.

Они шли по узкой, но хорошо протоптанной тропе среди высокой, почти по пояс траве. Впереди шла Дануха, за ней колдун и замыкала вереницу молодая охотница. Воровайка летала большими кругами, как орлица, осматривая округу и охраняя этот маленький отряд. Наконец Дануха вышла к роднику и остановилась. Рядом встал колдун. Вышла на полянку и девочка. Увидев родник и замерших перед ним людей, тоже остановилась, став внимательно рассматривать окружение, ища то, что так могло заинтересовать её попутчиков.

— Неважна, — загадочно спросила Дануха, — котялок сполоснула?

Молодая охотница встрепенулась, только сейчас поняв, что это обращаются к ней.

— Сполоснула, — ответила она, разглядывая свой повидавший время котелок со всех сторон.

— Зачерпни в него воды и дай мяне.

Девочка изобразила недоумение на своём личике, не понимая с чего бы это она сама не может подойти к роднику и напиться. Дануха посмотрела ей прямо в глаза, улыбнулась и ласково добавила:

— Так надоть, деточка.

Охотница пожала плечиками, как бы говоря «надо так надо» и зачерпнув из лужи почти полный котелок, подала его бабе. Та аккуратно взяла его обоими руками, закрыла глаза и принюхалась к воде, резко фыркая носом. Затем обняла его левой рукой, прижала к раненной груди и запустила в воду пальцы. Намочив, принялась растирать воду между пальцами, поднеся их прямо к глазам, как будто что-то там высматривая. Наконец, сунув мокрые пальцы в рот и облизав, причмокивая губами, закрыла глаза, всем видом выражая удовольствие. Выплеснула из котелка воду на траву, вернула его девочке и притянув её к себе, неожиданно поцеловала её в лоб.

— Вот и перва ласточка, — произнесла она торжественно, — ну, здравствуй, сястра моя Неважна.

Девочка зарделась от такого проявления чувств, засуетилась. Ей вдруг стало как-то неудобно перед этими старыми и добрыми людьми, и она стыдливо попыталась сказать:

— Меня зовут…

— Неважна, — быстро прервала её Дануха, — знам, как вы трясётися со своими имянами. Не хочу, чёб ты чуяла сябя уязвимой. Потому от ныне все мы будем звать тябя сястрой Неважна. Так будеть лучше. Ты не против?

— Угу, — кивнула девочка облегчённо, её такое вполне устраивало.

Шагая дальше от родника к берлоге Данавы, Неважна шла по серёдке между Данухой и Данавой, безостановочно треща, как сорока. Сказывалось долгое воздержание от общения и казалось она теперь навёрстывала упущенное. Рассказывала она свою историю жизни, не всю, конечно, но последних пару лет, как минимум. Рассказывала эмоционально, размахивая руками и котелком, который несла в руке за край, да так, что шедший за ней Данава, чуть приотстал, чтоб ненароком не схлопотать этой медной штуковиной в лоб. Была она, что называется, из простого народа аров, не из знатных кровей. Росла в семье свободного охотника и была единственным ребёнком. Почему? Не знала. Никогда не спрашивала. И проживала она на землях города Аркозы, что довольно далеко отсюда. Дануха о таком городе даже на слышала. Жили они хорошо, в достатке. Отец её был один из лучших охотников. Только примерно две осени назад, всё резко поменялось.

— Есть у нас там один лес, зачарованный, он от города далеко на полночь. Его чёрным называют, хотя никакой он не чёрный, обыкновенный, только не хоженый и совсем дикий, безлюдный. Никто в него не ходит, боятся. Все говорили, что он проклят богами. Все, кто туда уходил, никогда назад не возвращались. Отец мой тоже туда не ходил, но в тот год, что-то совсем плохо со зверьём стало. Как он говорил, и зверь не уродился и охотников прибавилось. В лесах легче стало с человеком повстречаться, чем с кабаном или косулей. Вот и решили они с Апаном, другом отца и нашим соседом, в этот чёрный лес наведаться. Мама тогда сильно переживала, но он сказал, что они лезть в сам лес не будут, а лишь по краю походят. Но на самом деле они в глубь и пошли. Мой отец хоть и кормил жрецов местных и одаривал, но в богов не верил. Он верил в Дух Леса, потому что в этих лесах он проводил большую часть своей жизни и очень много о лесе знал. До того времени я вообще его редко видела.

— А сколь тябе лет, Неважначка? — спросила впереди идущая Дануха не оборачиваясь.

— Что значит лет? — непонимающе спросила охотница.

— Ну, осеней, по-вашему.

— А, — протянула Неважна, — пятнадцать будет.

Девочка помолчала ожидая, что на это скажет Дануха и видя, что та идёт дальше, как ни в чём не бывало и ничего больше не спрашивает, продолжила свой рассказ:

— Ну, вот. Я тогда не знала, что они задумали. Маме по началу отец ничего не говорил. Оказывается, прослышал он от кого-то, что охотиться в тех местах можно, но для этого надо заключить какой-то договор с хозяйкой этого леса.

Дануха резко остановилась и Неважна с размаха уткнулась в её широкую спину носом. Баба повернулась и с тревогой посмотрела в глаза девочки.

— Мама жива? — неожиданно спросила вековуха.

Девочка опустила печальные глаза и ответила:

— Нет. Она умерла в прошлом году. Заболела и умерла.

— Ё…, кто б сомнявался, — с какой-то злостью выпалила Дануха, разворачиваясь и продолжая идти дальше.

— Ну, вот, — опять продолжила Неважна свой рассказ, пускаясь вдогонку уходящей бабе, — пошли они в этот лес, нашли Хозяйку. Она с отцом договор то и заключила, а с Апанов нет.

— А чё с ним стала? — вновь не оборачиваясь спросила Дануха.

— Никто не знает. Не вернулся он больше из леса. Отец говорит, что они потеряли друг друга, как только в чащу забрели, а как только он Апана потерял, так на Хозяйку и вышел. С тех пор зверя он был немерено. Сколько надо было, столько и брал. Какого надо было, такого и добывал. Жизнь у нас совсем наладилась, а тут мама померла. Меня одну в доме он побоялся оставлять. Соседи наши его удачи завидовали, все не добро поглядывали. Я знаю, что на него жрецам даже жаловались, но отец всегда перед жрецами хорошо откупался, поэтому они его не трогали, даже защищали. Говорили, что он ведёт угодную богам жизнь. С тех пор, как остались мы одни, он стал меня с собой на охоту забирать, учить всему. Про жизнь, про лес много рассказывал. Мы почти всё время в лесах жили, выходили в поселение к дому лишь добычу обменять, да за золото продать. Он хотел много золота для меня собрать, чтоб завидной женой стала и в городе жила, а я не хотела. Мне в лесу больше навилось. А этой весной он решил сам в город ехать, все зимние шкурки, что мы добыли и выделали, без торговцев на базаре на золото обменять и жениха мне подыскать. Я же на это время в лесу заповедном в шатре сидела. Ждала его. Но он так больше и не пришёл.

Она затихла, и какое-то время шла молча.

— Ты знаешь, что с ним стало? — не выдержал любопытный Данава шедший сзади.

— Знаю. Не доехал он до города. Убили его люди лихие, разбойные. Лук-то он свой в шалаше оставил, а из оружия один нож охотничий, за сапожный, а их всех стрелами перетыкали. Весь обоз. Обоз с добром угнали, а убитых всех там на дороге оставили.

— Откуда ты это узнала? — не успокаивался колдун.

— Хозяйка леса сказала. Да я потом тайком в поселение ходила перепроверяла. У меня там подруги оставались, которые и поведали, что всех их нашли. Привезли в поселение и похоронили, по обычаю. Много тогда народа погибло. Меня жрецы очень искали. Я представляю зачем, но я недолго думая опять сбежала к себе в лес и больше в селение не ходила.

Теперь и Данава замолчал. Как колдуну не знать было, кого она звала Хозяйкой Леса. Это была не кто иная как Лесная Дева.

— А как ты с ней увиделася? — теперь спросила уже Дануха.

— С кем?

— С Лясной Девой.

— С какой Девой?

— С той, котору ты называшь Хозяйкой Леса. Мы их называм Лясны Девы или Души Леса.

— Так их много?

— Почитай в каждом лясу есть, да не каждому честь.

— Ну, — продолжила Неважна, — как отец уехал, дня через два она ко мне пришла и рассказала, что случилось.

— А как она выглядела? — не утерпел Данава от любопытного для него вопроса, — Красивая?

На что Дануха только крякнула, а Неважна расплылась в блаженной улыбке и упиваясь воспоминаниями, восхищённо произнесла:

— Очень. Я такой красоты в жизни не видывала. Как я хочу быть не неё похожей. А ты Данава видел её?

— Ну, — замялся колдун, не зная, толь соврать, толь, признаться.

— Не видел, — ответила за него Дануха, — он у нас воще ничё не видел, не слышал. Колдун самоучка недоделанный.

И Дануха смачно сплюнула в траву. Данава потупил глазки, поджал губки и шёл ничего не отвечая.

— Наказал же Вал таким колдуном, — завелась баба, не забыв свои замашки большухи, но потом толи вспомнила, что уже не большуха, толи просто потеряла смысл кости брату мыть, от чего махнула рукой в пустоту и обречённо произнесла, — А!

Пошли опять молча. Каждый думая о своём. Паузу в разговорах прервала Дануха, притом неожиданно:

— Неважна, так эт она тябя ко мне отправила?

— Да, — зашугано ответила девочка, как будто Дануха непонятно как проникла и раскрыла её сокровенную тайну, которую кроме неё никто не мог знать.

— Да ты не боися, девка. Лясна Дева, или Хозяйка, как ты яё называшь, к ворогам, да к плохим людям не отправит. Она чё наказывала?

— Наказывала, — тихо пробубнила охотница, явно не желая об этом говорить.

Дануха остановилась, развернулась и сурово взглянула на девку, ожидая подробностей.

— Она велела найти старушку с сорокой и передать ей знания и умения, которым она меня наградила.

— Каки таки знания?

Неважна потупила глаза. Ей очень не хотелось делиться этим подарком. Она мысленно перебирала варианты, как бы утаить награду, но и при них остаться. Она почему-то решила, что обязательно расскажет, но потом. Пауза затягивалась.

— Неважна, — тихо и вкрадчиво заговорила Дануха прямо в лицо девки, уловив её заминку и не желание рассказывать самого главного, — ты хоть понимашь с каким огнём играшь? Ты ж уже больша девка, к том ж, как я вижу, сообразительна. Дайка я перескажу твой сказ в коротке, без картинок и завихрений, а ты поправь мяня ежели де ошибуся. И так. Ты живёшь в сямье ядинственным ребёнком. Ни братьев, ни сястёр. Как только вырасташь, жизнь толкат твого отца в заветный лес. Опосля того, аки он заключат договор с Лясной Девой, умират твоя мать и он вынужден тябя вести в тот лес. Как только ты попадашь туды, умират и отец, а Дева приходит к тябе лично и награждат даром с условием, чёб ты отнясла его мяне. Я ничё не перепутала?

Молодая охотница была в шоке. Глаза её распахнулись до невиданных размеров, рот может быть тоже был распахнут, но она прикрыла его обоими ладонями, уронив при этом котелок.

— Ты решила поиграться в прятки с силами, которы решают всё в людской жизни?

Девочка стояла молча и по её щекам текли две одинокие слезы. Дануха сжалилась над ней, смягчила выражение на лице и тон в голосе, обняла, прижав к больной груди и проговорила:

— У каждого своя судьба, своё назначение. У твоей мамы судьба была родить тябя и вырастить. Она выполнила всё с честью и ушла. Судьба твово отца научить тому, чему он тябя научил и свясти с Лясной Девой. Он с честью выполнил свою начертание и тож ушёл. Твоя судьба не заканчиваеться тем, чё тябе надо было принести мяне каки-то сякреты, она на том не канчаться, а толь начинаться. У тябя впяряди долга жизнь и яё цели мяне не известны.

Девчонка уже рыдала навзрыд, лишь только через рёв отчаянно вопросив:

— За что?

Излияние слёз и утешения продолжались довольно долго. Дануха даже усадила её на травку под берёзкой и села сама рядом, долго ещё рассказывая всякую муть в качестве утешения и успокоения. Данава подсуетился и побегав по лесу, насобирал целую пригоршню лесной ягоды, а когда девочка перестала плакать и даже улыбнулась, при виде протянутой к ней ладони с ягодами, Данава тут же похвастал, какой он хороший знаток леса и что с ним не пропадёшь, на что Дануха его опять «языком причесала» и Неважна совсем по веселела.

— Ладноть, айда, — скомандовала Дануха, поднимаясь с травы, — а то мы с этим лясным знатоком можем и с голоду помяреть.

Но идти дальше у Данухи не получилось, так как её остановила охотница.

— Стойте, — сказала она уверенно и твёрдо, — я должна рассказать, что велела передать Хозяйка.

Дануха обернулась, Данава приготовился тоже, но не понятно к чему.

— Я должна научить вас делать луки, делать стрелки и стрелять ими.

— И всё? — удивился колдун, недоумённо переглядываясь с Данухой.

— Странные вы, — удивлённо проговорила охотница, округляя глаза, — такое ощущение, что вы вообще луков не знаете здесь?

— Говна така здеся завалися, — отмахнулась баба, как от чего-то несерьёзного, она явно ждала чего-то особенного, — у нас каждый пацан бесштанный бегат с гнутой палкой и пулят куды не попадя.

— А я-то думаю, почему вы на мой лук никакого внимания не обратили? — загадочно улыбнулась Неважна.

— Ну почяму не обратили? Обратили, — не переставала ехидничать Дануха, — отцов лук. Ну и чё?

— Это мой лук, — огрызнулась девочка, кривясь в улыбке, — отцов я похоронила вместе с тулой и стрелами. У него был обыкновенный охотничий. Да, очень хороший, но не такой. Этот лук не охотничий. Хозяйка сказала, что он какой-то боевой, только я пока не знаю, что это значит. Но охоться с ним в разы легче. Таких больше нет. Он единственный.

Дануха недоверчиво покосилась на неё, чуть наклонив голову, всем видом, как бы спрашивая «а не врёшь?». Охотница торопливо скинула лук со спины и протянула его бабе.

— Посмотри на него внимательней, разве ты раньше такой видела?

Дануха брать лук не стала, но присмотрелась. Даже глаза закрыла и иным взором глянула, но ничего не обнаружила. Данава тоже стоял рядом и тупо разглядывал странную загогулину.

— Я в них не разбираюся, — спокойно сказала Дануха, с интонацией, «на кой оно мене нужно», — ну красивый, сложней чем наши, явно мастером своего дела сделан, ишь сколько загогулин разных. Наверное, каждая для чего-нибудь нужна.

— Данава, а ты? — уже упрашивая спросила она колдуна.

Тот почесал затылок, поморщился и ответил:

— Да я тож по этим тыколкам не мастак.

— А как же ты зверя бьёшь? — удивилась охотница.

— А он яго смехом валит, — съехидничала баба, — рожу скорчит, тот и давиться со смеху.

Девочка звонко засмеялась и сквозь смех проговорила:

— Вот те на. Да меня если бы с этим луком знающие люди поймали, то на огне был пытали, горы золота сулили, лишь бы секрет его узнать. Вы посмотрите на меня, разве во мне сила есть, чтоб из лука охотиться, да ещё из такого большого? А я с него с пятидесяти шагов лося навылет пробиваю через сердце. А стрелки? — она тут же накинула лук на свободное плечо и достала две стрелы из коробки, — смотри.

Неважна протянула их колдуну, но тот убрал от них руки подальше, зато Дануха их взяла и каждую рассмотрела.

— Хороши стрелы, а чё в них не так? — недоумённо спросила баба.

— Да вы что, — вдруг не на шутку рассердилась охотница, — вы колдуны или врёте?

Дануха почуяв подвох, взяла по стреле в каждую руку и закрыла глаза, решив проверить подарок по-своему и как только перешла в иное состояние, резко распахнула глаза и оставив перед собой только одну стрелу, удивлённо выдохнула:

— Ох, ё. Эт чё эт? Эта ж кака полужить в ней сядит?

— Вот это и есть стрелка. А эта, — она забрала вторую и показывая её наконечником вверх, — обычная стрела.

С этими словами она ловко сунула её в коробку за спину.

— А это, — она забрала у Данухи оставшуюся стрелу, — стрелка. Хозяйка говорит, что у любой обычной бабы сил хватит на такую стрелку. У некоторых даже на две, а у особенных, таких как я на три. А когда я вырасту, то и четвёртую смогу. Смотрите.

Охотница вдруг поняла, что лучше один раз показать этим бездарям от охоты, чем до вечера объяснять то, что всё равно не поймут. Она подняла с земли маленький зелёный листочек и послюнявив его, приклеила к молодой берёзке. Затем отошла шагов на пять, вставила стрелку в лук и отвернувшись от той берёзки в противоположную сторону, выпустила её в просвет между кронами деревьев в небо. После чего медленно повернулась и замерла. На её лице играла странная мимика. Она, то как будто тужилась по большому, то перекашивала челюсть, с силой отводя в сторону, глаза полузакрыты и вверх под веки закатились. Дануха с Данавой с любопытством смотрели на эту корчащую рожи девку, ничего не понимая и с интересом ждали, что же она хочет им показать. Вдруг раздался лёгкий, нарастающий шелест и тут же глухой шлепок, на который даже не желая того, они оба обернулись и от увиденного у обоих округлились глаза и распахнулись беззубые рты. В листочек, что Неважна приклеила к берёзке, точно в его середину была воткнута стрела. Данава аж дар речи потерял, издавая нечленораздельные звуки, то и дело тыкая рукой, то в небо, куда была пущена стрела, то в саму стрелу, что была воткнута в дерево. Гордая молодая охотница, прошествовала между ними с важный видом, выдернула стрелку из ствола, поцеловала и аккуратно засунула в коробку.

— Теперь понятно? — с явной бравадой и осознавая своё превосходство, спросила она.

Первый встрял любопытный колдун.

— Эт как же ты?

— Что? — переспросила Неважна, не понимая многословную риторику Данавы.

— Как ты это? — и он изобразил корчащиеся потуги на лице с отворотом челюсти в сторону, — управляешь чё ли ей. И точно ведь так. Откуда знаешь куда летит?

— Весь секрет в том, что на кончике стрелки у меня сидят вторые глаза. Я, когда её пускаю, то от своих глаз, — и она указала обоими указательными пальцами себе на глаза, — отказываюсь, а начинаю смотреть теми, что на стрелке. Я как будто лечу вместе с ней. Хорошо, аж дух захватывает. Я не только вижу, но и могу её в полёте двигать, правда не очень много, сил пока не хватает, но по началу и этого не могла, а теперь сами видели. Я её в другую сторону пустила, в небе развернула и точно в цель.

— Ох, ё, — только и смогла выдать Дануха, постепенно переходя из ступора в состояние ликования и эйфории, — ты даж не представляшь сябе деточка, насколь поняла. Ай да Дева Лясна, ай да благодарствую за подарочек.

С этими словами она повернулась в сторону и поклонилась в пояс не видимой Душе Леса.

Они весело шагали по лесной тропе и почти уже дошли до норы, которую Данава гордо называл своим жилищем, как шедшая за Данухой Неважна неожиданно спросила:

— Дануха, я вот что не пойму. Я конечно тебя всему научу, но вы же старые. Зачем вам всё это.

Дануха в ответ только хмыкнула весело.

— Каки твои лета, сястра, помёшь. А учить ты мяня не бушь. Я без эт жила и уж как-нибудь без эт и помру. Учить ты бушь других, таких же аки ты молодых да дерзких.

— А где они?

— Они? — переспросила Дануха и сделала паузу, обдумывая что-то, — они, сястра, идут все сюды. Со всех концов зямли. Скоро нас будет много.

Она ещё что-то хотела сказать возвышенного и торжественного, но её перебил братец:

— А я хочу. Научишь?

— Конечно, — ответила охотница.

— Ох, ё, — взревела Дануха со смехом, — непутёвый. Тябе то в како место эт упёрлось?

— А чё? Полезная вещь, — не сдавался колдун.

— Люба полезна вещь в дурных руках — бяда.

Так весело и легко добрался маленьких отряд до своего нового поселения, на Чуровом столбе которого их дожидалась нетерпеливая Воровайка, мотая длинным хвостом вверх — вниз и без устали стрекоча какую-то свою, наверное, тоже радостную песню.

Маленькое поселение в лесной глуши в скором времени обжилось и потекла неторопливая, размеренная жизнь. Дануха и Неважна сразу и на отрез отказались жить в земляной норе Данавы и тем более рыть новые норы для себя. Молодая охотница, отыскав недалеко свободное от деревьев и кустарника местечко, устроила там свой походный шатёр. Девка всем и во всей красе расписала его простоту и удобность. Шкуры, из которых он был сшит, были тонкие и мягкие. Стенки, сшитые в небольшой круглый конус с остроконечным верхом, мехом внутрь. Только на полу шкура была цельной и толстой — беровой, а на стены были использованы шкурки различных мелких зверьков, в основном белка и зимний заяц, притом это было сделано сознательно для получения некого узора. В одном месте стены, шкуры были не сшиты, а образовывали нечто вроде входной двери, открываясь вверх. Весь шатёр собирался обычно на трёх палках, которые упирались в края пола с трёх сторон и соединялись вверху, хотя при желании можно было установить его и на одной, просто надев острый конус изнутри на шест и упереть в центр пола. Кроме того, используя ещё две палки, можно было входную, откидывающеюся часть, растянуть так, что вся эта конструкция превращалась в летний домик с навесом у входа. Но самое интересное, что понравилось всем то, что можно было использовать его для сна, даже не раскладывая и не ища для этого подходящих палок. Стоило просто разложить его на земле и залезть туда, как в мешок, прикрываясь откидной дверью, что Неважна тут же продемонстрировала.

Дануха внимательно изучив его снаружи и изнутри, в собранном и разобранном виде, изъявила желание иметь такой же, только побольше и так как она никуда не собиралась с ним ходить, сделать его весь из толстых шкур, притом однородных, а по центру в крыше обязательно дыру, так как Дануха во что бы то не стало хотела иметь в доме очаг.

В конечном итоге что-то подобное они и соорудили. Шатёр получился просто огромный. Пришлось рубить деревья, делая целую поляну, ровнять землю и делать его не острым конусом, как у Неважны, а сначала устанавливать круглые стены, выше роста человека, только потом сводить их крышу в тупом конусе, где отдельно делать дыру, которая получилась не круглой, а скорее квадратной. Местные леса являлись лосинными угодьями, поэтому основном шкурным материалом, естественно, был лось. Девочка охотилась, как в игрушки игралась, с такой лёгкостью добывала зверя, что повидавшие виды Дануха с Данавой, только дивились, не успевая за ней бегать по лесу и сдирать с убитых шкуры. А мясо как жалко было, но куда его было столько девать? Дануха вся изворчалась, из раза в раз бросая горы мяса в лесу, но лося, как не странно, в лесу меньше от этого не становилось.

Кстати, тогда вскрылась ещё одна странная особенность девочки. Во-первых, она не могла заблудиться даже в незнакомом лесу и даже непонимающе удивлялась, как это можно сделать, ведь в лесу нет двух одинаковых деревьев. Во-вторых, что ещё больше удивило, она всегда знала в каком направлении нужно идти, чтобы попасть в нужное место. Она даже похвасталась, что может прийти куда угодно хоть с закрытыми глазами, на что Данава, по мальчишечьи азартно побился с ней об заклад, не веря, но завязывать глаза ей не стал, а просто надел на голову мешок и даже раскрутил, чтоб та не смогла запомнить направление. Неважна сделала несколько мелких шажков, по дуге, как бы выбирая направление, а затем вытянув перед собой руки, уверенно пошла к роднику за водой, что и потребовал от неё Данава.

Как выяснилось, именно так она и пришла сюда, добираясь по незнакомым лесам, перелескам и через открытые степные участки, прячась в высокой траве. Ей, оказывается, даже не надо было бывать и знать те места, куда она шла. Достаточно было подумать о том, куда надо и какое-то внутреннее чутьё, безошибочно направляло её в нужном направлении. Например, чтобы забить лося на шкуру и мясо, она просто представляла его себе, думала о нём и тут же внутренним чутьём отыскивала направление, в котором тот находился, шла, находила, заставляла выйти его под выстрел и убивала одним выстрелом через сердце на вылет. Девочка самым естественным образом удивлялась, что её не понимают и ей не верят. Она, почему-то, была уверенна, что так делают все люди, ведь это так легко и просто. Что здесь могло быть сложного? Да, до того, как отец взял её с собой в лес, девочка по лесам никогда не шастала, но и не боялась их никогда. А став охотиться с отцом, она всегда так делала, и отец несколько этому не удивлялся, наоборот хвалил. А может просто делал вид, что не удивлялся…

Неважна добывала из леса всё, что требовалось. Дануха готовила, мыла, прибиралась, драла крапиву на волокно, которой по краю леса были целые заросли. Данава наловчился работать со шкурами. Он выделывал их и сшивал. Притом не только обшивал шатёр для Данухи, но и стал шить одежду и делал это с таким азартом и удовольствием, что Дануха даже как-то похвалила его, выразив сожаление, что такое умение мастера оказывается раньше пропадало в лесу. Он сшил для Данухи рубаху, так как от распашной курточки, как у Неважны она отказалась. Ну и естественно подол к рубахе, штаны даже не стал предлагать. Себе хотел было, но не положено по статусу. Кроме этих обязанностей, Дануха регулярно наведывалась на развалины старого баймака, проверяя не появился ли ещё кто-нибудь. Ну и наконец четвёртый член поселения Воровайка, а как же без неё, взяла на себя самые важные обязанности. Она регулярно снимала пробы с кухонных шедевров хозяйки и зорко следила за окружающей обстановкой, охраняя покой и безмятежность маленького лагеря. Сорока, наверное, сильно переживала, что не может никак отличиться на этом поприще. Ей так хотелось подать хоть маленькую тревогу, чтоб всем показать, какая она замечательная охранница, но никто не покушался на их границы и безмятежную жизнь. Но птица не унывала и зоркости не убавляла.

Так продолжалось почти до бабьего лета. К тому времени селение обжилось окончательно. Шатёр Данухи был полностью достроен, погреба для хранения запасов выкопаны и сами запасы в них опущены, притом с большим запасом. Данава, достроив дом Данухе, загорелся и для себя такой же выстроить и тут же приступил к созданию второго шедевра. Дануха каждый день, уходя к старому баймаку, надеялась, что вот сегодня, точно кто-нибудь придёт, но день шёл за днём, а в отряд пополнение всё не прибывало.

И в тот тёплый, солнечный и тихий день, ничего особенного не предвещало. Дануха сготовила обед. Поели. Она осталась убирать. Остальные разбрелись по своим делам. И тут, как гром среди ясного неба, прогремело яростное стрекотание сороки. Тревога!

Все всё побросав, собрались у шатра большухи. И настороженно стали следить за птицей, но та не кидалась на невидимого врага, а металась от леса к шатру, от шатра к лесу. Дануха первая поняла, что она орёт:

— Она нас кличет куды-то, — сказала баба уверенно и громко. Определив, что Воровайка зовёт, указывая направление на старый баймак, радостно добавила, — никак пришёл кто?!

Дануха тут же кинулась собираться, хотя все сборы заключались лишь в отыскании свой клюки и быстро, почти бегом, направилась за постоянно мельтешащей среди деревьев Воровайкой. Все последовали за ней. Данава вооружился своим посохом, Неважна, соответственно луком.

Всю дорогу до баймака, Дануху грызла какая-то тревога и решив прислушаться к этому чувству, она повела отряд не на прямую, через змеиный источник, а в обход, выходя на баймак со стороны Красной Горки. Решив сначала издали глянуть на гостей и в случае чего, сбежать обратно в лес. Данава поддержал её осторожность, Неважне было всё равно, только Воровайка была против. Она отчаянно орала, таща хозяйку по прямой, но получив порцию задиристого мата с показательными помахиваниями волчьего хвоста на клюке, заткнулась и стала лишь сопровождать отряд, летая в стороне. Выскочив из леса на вершине холма, Дануха пригнулась к земле и рассекая высокую траву, стала пробираться на край, чтоб оттуда рассмотреть, что делается внизу, в сожжённом баймаке. На всякий случай прижала серую шкурку рукой к древку и как следует её по жулькала пальцами, от чего по всему телу прокатилась горячая волна ненависти ко всему вокруг и внутренней злости ко всему живому, а также появилось безоговорочное чувство наличие врага. Она всегда в этом состоянии видела врагов, даже если их не было, но это были мелкие издержки дара с которыми можно было смириться. Ещё по пути к раю, она прикрыла глаза и принюхалась, но ничего не поняла. Там внизу было что-то непонятное, необъяснимое. Какая-то помесь чего-то с чем-то не соединимого. Дойдя крадучись до спуска, она приподняла голову над травой… и тут же выронила клюку из рук, вставая в полный рост. То, что она увидела удивило её на столько, что она дышать забыла. По пощади в сторону реки шёл конь, а вместо головы, отчётливо различалась девичья спина и голова с длинной косой. Ведения сна проявились наяву. Но тут всю эту сказочную картинку, как всегда испортила Воровайка. Пока Дануха, как заворожённая смотрела на удаляющуюся фигуру, эта дрянь шустро слетела вниз и закружилась над конём-девой, при этом даже не думая скрывать свою бурную радость. В ответ, это непонятное создание повернулось боком и Дануха разглядела и целого коня с головой и сидевшую на его спине девку-наездницу.

— Воровайка, — радостно прокричала гостья, протягивая к ней руки и конь под ней при этом закружился, заплясал, как будто тоже несказанно обрадовался. Тут наездница лихо соскочила с четырёх ножного зверя и поднимая руки к кружащейся над ней птице, звонко засмеялась. Только тут Дануха вышли из ступора. Она узнала молодуху. Это была её Елейка, маленькая, щупленькая Елейка. Она, забыв о потерянной клюке, сломя голову пустилась бежать по склону вниз, не обращая внимания на высокую траву и оря во всю глотку:

— Елейка!

Молодуха услышала её, увидела и кинулась навстречу. Встретились они на бывших огородах, за обгорелыми кутами. Обхватили друг дружку. Дануха прижала её к себе одной рукой, второй безостановочно гладя её по голове, а та рыдала, уткнувшись в её грудь. Рыдала в голос, при этом, что-то пытаясь говорить, но ничего связного не получалось. С боку Елейку обнял и Данава, наконец, догнавший прыткую непогодам Дануху. Она, узнав колдуна, кинулась обниматься и с ним. Это, наверное, могло продолжиться долго, если бы не конь. Эта зверюга вдруг подскочил к обнимающимся и грозно заржал, оголяя ряд зубов и вставая на дыбы, всем своим видом показывая, что сейчас кого-то треснет копытом по башке, а остальных закусает. Елейка тут же вырвалась из объятий, что-то громко шикнула с присвистом, и конь буквально отпрыгнул в сторону, но и там продолжал нервно крутиться и бить копытом, явно недовольно фыркая. Елейка быстро утёрла слёзы и сказав только «Подождите», подбежала к разъярённому жеребцу и обхватив его за шею, которую он по началу всё же пытался вырвать, но не очень настойчиво, что-то зашептала ему на ухо. Конь успокоился. Почти. И Елейка, как человеку, представила всех собравшихся:

— Это Дануха, — матерь нашего рода. Она большуха. Старшая. Дануха хорошая и мне ничего плохого не сделает. Мы просто давно не виделись и радуемся встрече.

Конь недоверчиво покосился на растерянную бабу своими большими глазами и как бы говоря, что понимает, мотнул головой и фыркнул. Елейка продолжила:

— Это, — указала она коню на колдуна, — наш родовой колдун Данава. Он тоже хороший и тоже ни тебе, ни мне плохого не сделает.

Конь повторил процедуру принятия. Тут Елейка наконец заметила Неважну и замялась, увидев в ней не только не знакомого, но и чужеродного пацана, явно раньше такого не видавшая. Дануха заметила её замешательство и тут же представила:

— А эт Неважна, тож девка хороша. Я думаю вы даж подружитесь.

— Она девка?! — изумилась Елейка, недоверчиво рассматривая подходящую к ним незнакомку, — да она же в штанах? И косы у неё нет.

— Да эт ничё, — успокоила её Дануха, — она с дальних краёв, чужачка. Наших обычаев и нравов не знает. Но девка, чё надоть.

Дануха сознательно не стала раскрывать арова происхождения Неважны, так как была уверена во вполне предсказуемой реакции Елейки на эту новость и чтоб как-то разрядить обстановку, она постаралась сменить тему:

— Ты, деточка, с дороги-то, наверное, оголодалася. Мы т тольк по обедали, но и тябя надём чем подкрепить.

— Хорошо бы, — ответила на приглашение Елейка, но напряжение в голосе никуда не делось.

У неё в голове не укладывалось, как девка посмела одеться в мужскую одёжу и что это случилось с большухой. Раньше она за такое до смерти бы забила и не спросила бы как звать. Разрядила обстановку вездесущая Воровайка. Она лихо, с широкого маха плюхнулась на спину коня, да так и застыла, присев. Конь шарахнулся, округлив глаза от такой наглости. Сорока вспорхнула и зацокала. Но далеко не улетела, а сделав небольшой вираж, попыталась снова оседлать скакуна, но конь зорко следил за её выкрутасами и в момент подлёта, резко отскочил в сторону, пытаясь схватить птицу зубами, как собачонка.

— Ох, ё, — пропела, веселясь Дануха, — никак у Воровайки в жопе детство разыгралася. Смотри, подруга, до балуешь. Он тябе хвост то твой красивый ощиплет.

Елейка тоже расцвела в расслабляющей улыбку и крикнула коню:

— Злюка! Это она с тобой играет, — и тут же обернувшись к людям, добавила, — это его я так кличу.

Но конь и без неё сообразил, что сорока не противник, а игрушка и с лёгкостью бесшабашного ребёнка, принялся с ней играть. Он прыгал, скакал, изворачивался и вскакивал на задние ноги, стараясь поймать назойливую птицу, а та, ликуя и наслаждаясь своей неуязвимостью, порхала, как молодая. Уже через несколько мгновений они с шумом носились по площади туда-сюда, вызывая в зрителях неподдельную радость. Как эти два, абсолютно разных создания природы, так быстро, почти мгновенно нашли в друг друге родственные души, непонятно. Только отогнав с помощью Воровайки от Елейки эту охранную зверюгу, Дануха смогла спокойно подойти к молодухе и приобнять за плечо:

— Подём, моя хороша. У нас теперяча новый кут и у тябя тож.

Но повела она всех не через Красную Горку, как пришли, а по прямой, через змеиный источник. Конь с сорокой практически мгновенно догнали людей, как только они вышли из разорённого поселения. Жеребец похоже за игрой вовсе забыл про хозяйку, но Воровайка себе этого позволить не могла. Она хоть и бесилась как дитя, но опыт и прожитые невзгоды не проиграешь. Они стрелой пролетели рядом, мимо вереницы людей, в высокую траву заливного лига и там пропали где-то. Когда Дануха дошагала до родника, то увидела такую картину. Конь, набегавшись, жадно пил воду из лужи, которую образовывал родник, прежде чем потеряться в траве маленьким ручейком. Сорока скакала рядом.

— Какой молодец, — похвалила коня Дануха, — вот и ты к нам приобщился.

Злюка услышал позади голос, брыкнулся и бросив пить, скакнул в траву, дальше бегать. Дануха подошла к роднику и задумчиво остановилась перед ним. Тут к роднику вышли все. Дануха загадочно посмотрела на Елейку. Та сразу поняла, что от неё хотела большуха, но почему-то неуверенно за озиралась.

— Подняси мяне девица водицы напиться, — проговорила большуха обращаясь к Елейке и ласково при этом улыбаясь.

— А где чаша? — неуверенно и испуганно спросила молодуха.

— Нету, — не меняя выражения на лице ответила ей Дануха.

— А как же? — хотела Елейка возразить, но тут же осеклась, подумала, хмыкнула, улыбнулась и уверенным шагом подошла к роднику, опускаясь перед ним на колени. Зачерпнула в ладони воды и не поднимаясь с колен, повернулась в сторону Данухи. Та, сделав два шага, наклонилась к поднесённым ладоням, принюхалась, закрыв глаза, помочила пальцы, потёрла воду и облизав, наконец, вынесла решение стоящей перед ней на коленях с опущенной головой Елейки:

— Не, — сказала Дануха, на что Елейка вдруг вся сжалась и зажмурилась, но не успев даже испугаться по-настоящему, услышала, — не буду я те косу резать, пусть болтатся.

С этими словами она взяла Елейку за обе руки и подняла с колен, выливая остатки воды на землю.

— Нету и не будет у нас боле бабняка, девонька. Нынче мы не бабы, а сёстры, — тут она обняла, молодуху и трижды на крест приложилась щека к щеке, — ну, здравствуй, сястра моя Елейка.

Молодуха непонимающе улыбалась, но тихо ответила:

— Здравствуй, сестра Дануха.

— Вот и умница. Только чур я старша, — шутливо пробурчала Дануха, поднимая в воздух указательный палец, — поздоровайся и с сястрой Неважной.

Девчонка в кожаном одеянии тут же подскочила, и они повторили ритуал прикладывания щёк.

— А Данава? — радостно спросила Елейка.

— А Данава облезет, — с шутливой напыщенностью отрезала большуха, махнув на него рукой и направляясь по тропе дальше, — у яго титьки для сястры не выросли.

Елейка зачем-то посмотрела на свои, вздохнула и к никому не обращаясь проговорила:

— У меня тоже не растут.

— И у меня, — подхватила таким же вздыхающим тонов её Неважна.

— Отрастут ящё, замучитесь за плечи закидывать, — успокоила их Дануха, продолжая шагать, но вдруг резко встала, как вкопанная.

Когда она обернулась к догнавшим её спутникам, на лице её была не шуточная тревога. Все напряглись, а Данава в панике выпалил, озираясь по сторонам:

— Чё?

Дануха посмотрела на Неважну и состроила жалостливую физиономию и столь же жалостливо заговорила:

— Клюку то я свою потяряла. Неважночка, сястричка, ты б сбегала. Я яё на Красной Горке обронила, откуды вниз бяжала. А?

— Хорошо, — ответила охотница с готовностью и побежала назад.

— Мы тябя здеся подождём, — прокричала в след убегающей Дануха.

— Не надо, — крикнула та в ответ, уже скрывшись в траве, — я оттуда домой добегу.

— Ну, ладноть, — сказала уже спокойно Дануха и обратилась уже к Елейке, — как тябе ары, сястра? Нагостилася?

— Ненавижу, — злобно, сквозь зубы прорычала молодуха.

— Я так и знала. Потому хочу сразу предупредить, чёб до драки не дошло. Неважна чистокровна арья.

— Что?! — ощетинилась Елейка, сжимая кулачки.

— А то, — рявкнула не неё Дануха, выпуская из себя спрятанную до поры до времени большуху, что моментально остудило молодой пыл, — теперяча она наша сястра. Сирота она. Яё отца, с которым жила после смерти матери, убили те же самы аровы скоты, которы перябили наш род и выжгли наш баймак. Потому она с нами. Поняла?

— Да, — сухо ответила Елейка, — только то зверьё не ары. Они гои. Хотя даже и гои их бы не приняли. Они сами по себе. Ары их не принимают, но толи боятся, толи нарочно до поры до времени не трогают. Я про них в коровнике уже успела столько наслушаться. Бабы все говорят, что ары их держат, чтоб речников повывести, земли прибрать, баб по коровникам рассадить.

— Не знам, не знам. Может быть, — задумчиво проговорила Дануха, — ладноть, пошли, а по дороге расскажешь свои злоключения.

— Да рассказывать-то в общем неча, — ответила молодуха, скривившись, но они пошли дальше, а Елейка всё же начала рассказ.

Начала вяло. Как напали, как хватали, повязали да на шкуры-волокуши закинули. Потом тащили по степным ухабам, а когда привезли куда-то, к леску какому-то, то на теле уж живого места не было. Вся побита, перебита, синяк на синяке. И сбежать не сбежишь. Их не только по рукам и ногам связали, но всех между собой, какой-то странной петлёй за шеи. Из неё не выскользнешь. Верёвка не ослаблялась, но, правда, и не затягивалась на горле. Как обруч, только с из толстой травяной плетёнки. Их расставили по поляне. Тут пришли ары. Дородные такие, важные. Походили, посмотрели и разделили всех на несколько кучек. Елейка попала вместе с бабой Ухтиной, мамой Зорьки, ещё бабой Разавой и тремя кутырками: Лебяжкой, Красавой и Невеличкой. Дальше ар опять их сцепил верёвкой за шею, ноги развязал и погнал пешком к городу. Но до города они не дошли, а где-то свернули с дороги и пришли в какое-то огороженное высокими, заострёнными кольями селение. Как позже выяснилось это был коровник жреца Агнидха, главного в городе по священному огню.

— Важная такая, сволочь, — описала его Елейка, — перед ним все спины гнули, а бабы, то есть коровы его, как он пришёл, так все на колени упали и мордой в землю уткнулись и стояли так пока не ушёл. Нас он всех осмотрел, ощупал и велел по клетям рассадить, как зверей. Сидели мы там пять дней. Кормили плохо, а бабу Ухтину, так вообще не кормили, только воду давали. Как я потом узнала, нравились этому старому пердуну маленькие девочки, да худые. Баб в теле не признавал. Урод. Потом Ухтину связали и куда-то увели. А на следующий день весь коровник повязали и гуськом повели в город. Я единственный раз видела его изнутри. Век бы не видеть эту мерзость.

Тут она замолчала. Дануха спиной почувствовала, что Елейка плачет, но ни останавливаться, ни успокаивать её не стала. Через некоторое время молодуха продолжила уже заливаясь слезами:

— Нас всех согнали на площади, среди больших и нарядных домов вокруг большого костра и в этот костёр связанную Ухтину бросили. А потом нас всех заставили на это смотреть и запоминать. Ар, что над нами надсматривал, орал, что их богам, видите ли, требуются жертвы и если мы не хотим ими стать, то надо слушаться повелителя нашего беспрекословно. Если ему что не понравится, то мигом окажемся на костре. Потом рассадили обратно в клети. Я так и прожила всё время в этой деревянной решётке. Только после этого нас не запирали. Но там на ночь во двор собак голодных выпускали, так что мы сами запирались. Собаки эти какие-то ненормальные. Злые, как мелкие голодные нежити. На клеть прыгают, рычат, лают, морды меж жердин просунуть норовят. Сами эти жерди грызут, рвутся до тебя достать. Ох и натерпелась я страху первые ночи. Глаз сомкнуть не могла. Только после того как не выдержала и уснула, они перестали прыгать на мою клеть и со следующей ночи вообще не обращали на меня внимание. А потом приехала из города большуха коровника, первая жена этого жреца. Ни чё так баба, не злая, хоть девки тамошние, а в коровнике у него почти все одни молодухи да кутырки были, предупреждали, что б с ней поосторожней. Мол мягко стелет, да жёстко жмёт и лучше всего прикидываться при ней дурочкой несмышлёной. Я так и сделала. Нас, новеньких, всех обмыли, какой-то странной водой, цветами пахнущей, переодели, а после началось. Там в коровнике дом большой стоял из стволов деревьев сложенный. Девки его ебальней называли. Жили в нём постоянно три семьи аров, из простых, не родовитых, но к нам тоже относились, как к скоту. Они коровник содержали. Работа у них такая. Мужики ихние за нами пригляд вели, да так чё починить, собак держали да натаскивали, они только их слушались. Жёны их нас кормили, мыли да одевали. Самим нам ничего на позволяли. Какую бурду сварят, то и жрали. Какие тряпки кинут, то и одевали. Баб, у которых детки были, на молоко доили и это молоко куда-то отвозили. Ну и дом содержали. Владыка то шибко брезгливый был до грязи. Чистоплюй сраный. Так вот в этот дом нас и стали таскать по очереди, а когда и в не очереди. Этот старый хрыч чуть ли не каждую ночь из города наведывался. По началу мрак, как больно было, а потом ни чё притерпелась. А как обжились немножко, нас днём стали на работы выводить, как они завывали это «в поле». Ну это как наши огороды, только огромные. Со временем этот старый уд ездить перестал, видать насытился иль уехал из города куда, не знаю. Где-то седмицу назад я на поле корень дёргала и в самый разгар дня иду я по гряде к верху жопой и вдруг чую впереди кто-то стоит на пути. Я спину то разогнула и тут же ляжки со страху и обмочила. Всякого казалось, видела, но такое. Стоит эдак боком ко мне жмур[20], уж почти разложившийся. На костях белых куски мяса тухлого. Фу. Высоченный такой, в два моих роста. Я дышать не могу, орать хочу, но тоже не могу. Бежать, ноги, руки, как не мои, не слушаются. А он стоит и куда-то в сторону смотрит. И тут у меня мысль скользнула: «а может не заметит?». Я даже тогда не смогла сообразить, что не стою, а сижу на жопе прямо на грядке. Но помню, что только собралась на четвереньки тихонько встать, да дёру дать, а оно вдруг возьми да спроси: «Как аукнется, так откликнется. Что это?». Тут меня вообще бабай[21] обнял. Чую, что уж вся мокрая, не только между ног. Пот так и льёт, аж холодно стало, трясучка началась и живот со страха так скрутило, что, если б голодной не была, вся бы обделалась. И понять-то ничего на могу. Где это «что»? Причём тут эта загадка? И тут меня как по морде кто съездил. Загадка! Поняла кто стоит передо мной. Только Степная Дева[22], напугав до усёру, может загадки загадывать. Ты знаешь, Дануха, я прямо пред этим, когда коренья — то дёргала, одними мыслями была занята. Искала путь к побегу. Я знала, что поле соглядатаями с собаками отцеплено, но почему-то была уверенна, что только от сюда путь есть. Куда бежать и что потом делать буду не думала. Но вырваться из проклятого места желала всей душой и знала, что вырваться мне поможет только чудо. И до меня тогда дошло про загадку-то. Я поняла, что вот оно чудо. Не знаю откуда, не спрашивай, но уверовала я, что этот жмур — Степная Дева и она мне поможет. Тут и живот отпустило. Бояться то я не перестала, волосы дыбом стояли, аж больно становилось. А она стоит, молчит, ждёт. Ну я возьми да ответь, мол эхо это. В горле всё пересохло, ни капли слюны, а она раз, и повернулась ко мне лицом. Мама, роди меня обратно. Лучше б она этого не делала. Она, оказывается, из двух половинок склеена. Одна живая, как баба обычная, а вторая — скелет дохлый. Половина черепа голая, вместо глаза дыра огромная, на теле рёбра с кусками тухлого мяса, а вторая часть девичье стройное тело в облако одетое, ну или как туман в виде рубахи. Она меня опять спрашивает:

— Все её топчут, а она от этого только лучше. Что это?

А говорит она странно, как будто ей всё равно, всё равно и рот закрыт, губы не шевелятся. И тут совсем осмелела я и даже встала на ноги, только колени задрожали и на всё тело Колотун колотил. Только я зубы стиснула, кулаки сжала, а себе думаю «Должна! Другого шанса не будет». Отвечаю, мол «тропинка». А она раз, и уж стоит ко мне правым боком, что нормальный. Как повернулась, даже не заметила, хотя я не отворачивалась и даже не мигала. Смотрит куда-то в даль и задаёт мне третью загадку. «Скачет по степи красиво, разметалась ветром грива», — говорит, — «кто это?». «Конь», — отвечаю. И тут она вновь поворачивается ко мне лицом, а мёртвой то половину у неё уж и нет. Вся, как нормальная, только светится, лица не разобрать. «Здравствуй, Елейка», — говорит, рта не открывая, а сама, как не живая, только в глазах, солнечные зайчики прыгают. «Здравствуй, Дева Степная, сестра Облачная[23]», — отвечаю я ей, а у самой аж в зобе всё спёрло, как же с ней говорить то трудно, я почему-то тогда очень зареветь захотела от обиды, но удержалась, а она протягивает мне это.

Елейка вытянула из-за пазухи каменный круглый-блинчик на верёвочке, изумрудно зелёного цвета, размером чуть побольше перепелиного яйца. По средине дырка, в которую и продета была плетёнка, притом плетёнка та была свита из конского волоса, а не из травы.

— Какой красивый, — восхищённо проговорила Неважна, касаясь камня пальчиком.

Елейка и не заметила, как та их нагнала и пристроилась рядом. Каждый потрогал странный гладкий камень. Он был настолько гладко вылизан, что в него можно было смотреться как в зеркальце. Дануха даже взяла его в руку и пронюхала своим чутьём и произнеся лишь «вот оно как», тут же отпрянула от него.

— Ну ладно, хватит, — пробурчала Елейка, упрятывая подарок Степной Девы поглубже себе за пазуху.

— А что дальше? — полюбопытствовала захваченная рассказом Неважна.

— Что было, то было, — огрызнулась молодуха.

— Елейка, — проговорила на распев Дануха интонацией в голосе, как бы грозя пальчиком.

Девка шумно сглотнула. Они стояли на тропе по среди леса, окружив Елейку и ожидая продолжения.

— Ну вот, — сдалась она, — подаёт она мне этот камень и говорит: «С этим змеиным камнем пойдёшь по тропинке к роднику», а думаю про себя, как же я пойду, коль вокруг охрана, сама то оглянулась и обмерла. Все вокруг на земле валяются и девки, и надсмотрщики и даже собаки, словно дохлые. А она продолжает: «Найдёшь там коня. Напоишь его через этот камень и сделаешь всё, что он тебе скажет».

— Это как? — не удержалась молодая охотница.

— Жопой об косяк, — съехидничала Елейка, — ты слушай, не перебивай. Хотя я тоже по началу ничего не поняла. Хотела было её спросить, а та повернулась ко мне задом и поплыла, даже не двигая и одной частью тела. А спины то у неё и вовсе нет. Вся спина от не догнившего жмура. И смрад такой от неё пошёл. Брр.

— Ты за ней пошла? — не успокаивалась Неважна в охватившем её азарте, подобно девки кутырки, что друг другу страшилки рассказывают ночью под одеялом.

— Растворилась она, — ответила Елейка на это раз спокойно, — отплыла на несколько шагов и как туман развеялась. И хорошо, а то пока я смотрела как она плывёт, у меня самой всё в глазах поплыло. Голова закружилась, чуть не потерялась там. А как пропала, так и очухалась да бегом к роднику. Он там за леском, недалёко. К тому же пить хотелось аж невтерпёж. Прибегаю, а там действительно конь стоит.

— Злыдень? — опять влезла Неважна.

— Нет. Старый такой. Спина вся седая. Голову понурил, стоит. Я подбежала, воды похлебала, камень в руках верчу и только тогда задумалась, а как же через него этого коня напоить-то.

И тут, на самом интересном месте, рассказ прервался. От куда-то из леса, через бурелом, с жутким треском, на них вылетел, вернее, выскочил Злыдень, а сверху, широко раскинув крылья, брякнулась на плечо Данухи усталая, но довольная Воровайка.

— О, срань пархата, заявилася не запылилася, — пробурчала хозяйка, тем не менее поглаживая птицу по голове.

Елейка подбежала к коню и тоже погладила его по морде, что-то нашёптывая как змея. Злыдень довольно пофыркивал, переступая с ноги на ногу.

— Ну, Елейка, — чуть не плача взмолилась Неважна, — ну что дальше? Как ты его напоила?

Елейка в ответ тяжело и звонко выдохнула, всем видом показывая, как ей уже надоела эта назойливая чужачка.

— Да с ладошек она яго напоила, так же, как и мяне воду подала, — раскрыла секрет Дануха и махнув клюкой, которая оказывается была уже у неё, скомандовала, — айда домой, а то сястру со всем с голоду заморим.

— Правильно, — хлопая Злыдня по боку, отправляя гулять, подтвердила Елейка, — вложила камень в ладони, зачерпнула воды и подала. Тот шустро так, я даже не ожидала, зачерпнул губами всю воду вместе с камнем, но не успела я напугаться, как он камень обратно в ладони выплюнул и мордой так машет мне мол надень себе на шею. Ну я и надела. А как надела так по-ихнему и запела. Я, когда к роднику то бежала, думала, что с каким-то колдовским конём говорить буду, который по человечьи гуторит, а оказалось наоборот. Нет, я конечно, по конскому ржать не стала, но сразу поняла, что по конскому понимаю. Я на каком-то странном зверином языке начинаю разговаривать, ни на одного зверя не похоже, а когда он говорит, то будто у меня в башке сидит, внутри и там говорит.

Дальше рассказала она, что поведал ей этот старый конь секрет из секретов, как с помощью таких змеиных камней с конями куманиться — лошадиться. Потом кликнул он Злыдня и назначил его Елейке вроде как половинкой быть, если сумеет сделать то, что сказывал. Она тут же провела ритуал и всё у неё получилось, лучше, чем сама Елейка ожидала. Снимет с шеи камушек, она как была Елейка, так ей и остаётся и конь как конь, а стоит камушек одеть, толи она наполовину конём становится, толи конь наполовину ею.

— Так я не поняла? — спросила её Дануха, шагающая впереди отряда, — кто из вас кем повелеват-то?

— Я им — недоумённо высказалась молодуха, — он же вообще не говорит. Это я, когда с ним разговариваю сама собой на этот язык перехожу. Притом про себя в голове говорю то нормальными словами, а звуки получаются какие-то странные. Стоит мне прислушаться к себе ушами, всё тут же пропадает. Поэтому, когда я с ним говорю, себя не слушаю. А его просто чувствую, как руку вот, ногу. Ну, понимаете.

— Я лично ничего не понимаю, — встряла Неважна с тоном ребёнка, который раскусил что его водят за нос, рассказывая сказки, — колдовство какое-то. Так не бывает.

— Ох, ё, — пропела своё любимое, идущая впереди Дануха, — кто б пел, да ты б не плясала.

Тут она остановилась. Развернулась, уперев руки в боки и ехидненько так скомандовала:

— Ну к Неважна, закажи-ка сястре своё, которо «так не быват».

Молодая охотница растянулась в улыбке, понимая, что про неё тоже можно сказать тоже самое, что она про Елейку. Сразу обмякла, но противиться не стала. Сняла из-за спины лук, наслюнявила и приклеила листик к берёзе… Ну, а дальше всё как в первом показательном выступлении. После чего выпучивать глаза и поднимать уроненную челюсть пришлось Елейке.

— Вот, — удовлетворённо произнесла Дануха, — теперяча вам есть о чём меж собой потолковать. Пошли, а то мы так до вечера не доберёмся.

С этого момента для Елейки и Неважны вообще все перестали существовать, кроме их двоих. Дануха только поражалась, как они, стрекоча одновременно, умудрялись при этом понимать друг друга. Она слушала их со стороны, слушала, ничего разобрать о чём трещат не могла, сплошной перезвон из междометий. Эта парочка не заметила, как пришли в поселение, как Дануха обеих усадила за стол, как обеих и накормила, а затем, чуть ли не взашей выгнала из-за стола, потому что сами они, треща без умолку, уходить не собирались. Ну, толкать она, конечно, не стала не в шею, ни в какое другое место, просто ненавязчиво предложила Неважне показать сестре свой походный шатёр и девок, как ветром сдуло.

Они трещали весь день. Даже Злыдень, отиравшийся возле хозяйки, поначалу ревниво, затем удивлённо и в конечном итоге принимая, как должное, смирился с тем, что чужачка и хозяйка не обращают на него внимание, даже когда вместе его гладили и чесали. Неважна попросила её научить конскому колдовству и тут неожиданно выяснилось, что такое можно проделать лишь раз в году, в особый день, в самом конце лета на полнолуние, но разрешила прокатиться на Злыдне, долго совместно уговаривая коня, который не выдержав напора, похоже согласился.

Елейка валялась по траве, держать за живот и хохоча до одури, смотря как её новая подруга с диким «А-а-а» колотится задницей о круп коня. Затем перейдя в лежачее положение и стараясь обхватить жеребца за шею, начала биться о его спину уже другим местом и в конце концом под звонкий истеричный хохот Елейки, наездница мешком свалилась в траву. Злыдень же, как ни в чём не бывало, продолжал, скотина, гарцевать по поляне, победно задрав хвост. Но вскоре они поменялись местами. От смеха, в припадке, и вся в слезах, уже каталась Неважна, а Елейка тужась и старательно сопя, пыталась выстрелить из лука. Хотя первый раз она вообще выстрелила не из лука, а луком себе по лбу. Ну, в общем у неё с луком получалось не лучше, чем у Неважны с конём.

Вечером они завалились спать в походный шатёр охотницы и ещё долго не могли угомониться, про хихикав, чуть ли дна самого утра. Дануха тоже не могла долго уснуть, но вовсе не от того, что ей мешали девки. Она думала о их общем будущем. Она в первые за много-много лет мечтала.

Почти сразу после появления Елейки в лесном поселении Данава покинул девичий лагерь, выпросив у Неважны её походный шатёр, предложив взамен пожить пока в его, почти достроенном большом. Неважне не очень хотелось расставаться с привычным жильём, но подумав, решила, что пока с ним ходить не куда и вообще, пора бы себе новый делать, ещё лучше, поэтому отдала его колдуну без особых уговоров. Тот направился к Ладу, от него должен был пройти ещё к одному своему знакомому, а после наведаться в логово врага. Очень уж ему хотелось набраться новостей, тем более зная, что девки его рода там прижились в качестве жён, притом самых значимых нелюдей логова. Прикинув свой путь, колдун собирался вернуться к первому снегу, до того, как волки встанут на походную тропу. Но он не вернулся ни к первому снегу, ни ко второму и ни к третьему. Появился он спустя почти луну. Вообще без каких-либо вестей, но привёл с собой двух коровьих беглянок. Бабу двадцати восьми лет и бабу девятнадцати с восьмимесячной девочкой на руках.

Воровайка подняла тревогу загодя. Оставив Злюку на привязи, девки под руководством Данухи осторожно двинулись за сорокой, которая вела их чуть ли не в обратную сторону от старого баймака, куда-то в глубь леса. Пробирались медленно, осторожно, то и дело всматриваясь в голый лес и когда у Воровайки кончилось терпение и она, бросив их всех «к удам собачим», ринулась вперёд, Дануха остановилась, показывая девкам, что шли по бокам, тоже замереть. Она прикрыла глаза, шумно понюхала воздух в направлении улетевшей птицы.

— Далеко и ветер поперёк, — сделала она не радостное заключение, — не могу учуять.

— Дайка я, — вышла вперёд Неважна и выстрелив высоко в небо стрелкой, замерла.

Постепенно на её лице расцвела улыбка. Она резко кивнула и все поняли, что стрелка воткнулась в цель. После чего радостно завизжала, указывая рукой в глубь леса.

— Там Данава идёт и с ним две бабы. Они почему-то тащат по снегу мой шатёр, как мешок.

И тут же все втроём сорвались с места на бег.

Худые, голодные, замёрзшие, особенно бабы в своих травяных рубахах, вдрызг изорванными узкими подолами, правда в шкурных накидках без рукавов, но длинных, закрывающих задницы и кожаных сапожках на ногах. Ребёнка, чтоб не замёрз, тащили по снегу в походном шатре, как в мешке.

Дануха нагрела свой шатёр, превратив его внутри, чуть ли не в баню. Всех отогрели, обсушили, накормили. Новенькие хоть и старались не показывать виду, но вели себя настороженно, внимательно разглядывая каждую поселенку. Молодая, которую кликали Хохотушка, вовсе не оправдывала своей клички. Сидела напряжённая, постоянно прижимая к себе малютку. Старшую звали Голубава. Она выглядела намного старше своих двадцати восьми и лицом, и телом, особенно головой. Она была совсем седая. Сидела молча, насупившись, уйдя в какие-то свои мысли и никак не желая от них отвлекаться. Да и спрашивать по началу их никто не спрашивал, так как постоянно говорил только Данава.

А рассказал он следующее. Поначалу было всё хорошо и шло, как и было задумано. Навестил кого хотел, переговорили о чём хотел, а затем двинулся к логову. Дойдя до него, правда, чуть с опоздание. По пути два раза на нелюдей нарывался. Как уяснил для себя Данава, это были лазутчики логова. Ходили парами. Молодые, но не сказать, что шибко здоровые. Они шли лесом, никого не боясь, и не от кого не таясь. Знали, что земли пустые и опасаться некого. Данаву всякий раз проносило от беды, так как оба раза замечал их раньше и шли они в сторону. Но от этого он шёл медленней, всякий раз озираясь и опасаясь. Добрался к условленному месту на реке у логова. И тут его ждала первая неприятность. Он не обнаружил никаких следов засланной бабы. Как будто с их последней встречи она тут вообще не бывала. Он расставил условные знаки и стал ждать. Прождал он её долго, почти седмицу, но она не приходила. Тут его застала вторая неприятность. Не зная, что и подумать, он в одно хмурое утро, даже сам попытался в их лес сунуться, но чуть не напоролся на хитроумную петлю-ловушку. Только чудом не попался, хорошо посохом впереди тыкал. Вернулся обратно. Ещё день подождал, а на следующее утро, как назло снег выпал. И ругал то себя Данава, упрекал, как ему теперь по чистому снегу уходить. Наследит так, что любой дурак след возьмёт и без собаки. Пока он горевал, да волосики из бороды щипал, солнышко вышло и снег растаял. Тут уж он недолго думая рванул обратно. Сначала вдоль реки, прикрываясь высоким берегом, а там, как стемнело, через открытую степь в ближайший лес. Пока бегал, совсем стемнело. Уже еле различая, набрёл на огромный дуб и только решил под ним на ночлег расположиться, скатку походного шатра ещё не успел с плеча скинуть, как услышал волки где-то рядом завыли, да так близко.

— Не поверишь, Данух, — войдя в кураж повествования, размахивал руками колдун, — я на это дуб со страха быстрее белки вскарабкался, стрелой прям залетел. Не успел опомниться, а они уж тут как тут, под деревом. Хорошо сук толстый был. Я на нём разлёгся, вниз гляжу, а они чёрными тенями так и шастают, так и шастают.

— Ну ты там прям на суку то и обосрался, — поддела его Дануха, понимая с сожалением, что ничего уже про логово ей не узнать. Ни про Зорьку, ни про Тихую, да и про нелюдей этих ничего.

— Да, ну тебя, — обиделся Данава, — у тебя на языке одно говно мотыляется. Ничего я не обосрался. Я ж на верху сидел, а волки по деревьям не лазают.

— А зря, — не унималась баба, — ежели б ты на них сверху навалил, то волков бы в этом лясу точно уж никто боле не вядал. Кто б не сдох, сбяжал бы без оглядки от вони то.

— Ты будешь слушать? — недовольно спросил её Данава, вызывающе наклоняясь в её сторону.

— Буду, — придурковато ответила сестра, тоже подаваясь всем телом к брату.

— Ну, так вот, — сделал вид колдун, что не обратил внимание на выходку своей дрянной сестры и переключил внимание на молодух, которые хоть и лыбились, но слушали участливо, — ощупался я там. Место оказалось удобное. Рядом с толстым суком, чуть по дальше ещё один поменьше, да мелких веток целые заросли. Решил, что лучше мне на дереве заночевать. Стал мешок Неважен раскладывать. Расстелил дно, да так удобно получилось.

— Да, — вставила Неважна, — вот только на дереве я в нём ещё не спала.

— Да ты слушай дальше, — суетливо перебил её Данава, — только я всё честь по чести разложил и уж собрался внутрь залезать, как слышу откуда-то из далека хруст веток. Чую кто-то ломится сквозь лес напропалую и по звуку, прямо на меня. А ещё дальше целая свора собак залаяла и по звуку тоже ко мне приближаются.

— Я гляну, братка, ты в том лясу личность знаменита, — не удержавшись вставила свой «репей» Дануха, убирая со стола, — прям и птица, и зверь к тябе на поклон бягут сломя головы и ноги.

Данава никак не отреагировал на её колкости.

— По шуму слышу, люди бегут, запыхались так, что аж в голос хрипят. И тут вдруг понимаю, что они к дереву моему подбегают и уткнувшись в него, остановились. Стоят свистят горлами. А по хрипу то слышно, что это толи бабы, толи дети. Ну, я их и спрашиваю: «Вы кто?».

Тут Дануха не выдержала и закатилась таким заливистым хохотом, ломаясь пополам и хватаясь за живот, что никто спокойно этого заразного смеха перенести не смог.

— Ты чего? — обиженно, чуть ли не крикнул Данава.

Дануха выпрямилась и сквозь смех и слёзы ответила:

— А… я… представила. Вот бягу я эт значит по ночному лесу, от собак дёру даю. Уткнулася в дерево. Ну думаю пиздец мяне подкрался, а сверху дерево и спрашиват: «Вы кто?», — последние слова она прокричала на сколько смогла, выпячивая глаза из орбит.

Теперь грохнули все хором. Даже Данава, представив всё это со стороны, замялся и растянулся в глупой улыбке.

— Ну тогда-то мне не до смеха было.

Гостьи тоже натужно улыбались, но в отличие от хозяев не смеялись.

— А они, дуры, ещё как завизжат, — продолжал рассказ Данава, — я на них как рявкну, мол чё орёте, дуры, я на дереве сижу.

Дануха упала на пол. Елейка уже ползла на корячках вдоль скамьи. Неважна сложилась, но удерживалась в сидячем положении. Но Данава уже не обижался, он тоже развеселился и продолжил уже сам похохатывая:

— А с низу волки подбежали. Бабы опять в визг. Я хотел было крикнуть им чтоб заткнулись, а они уже не только на сук взобрались, но и на меня верхом сели. А тут ребёнок заплакал.

С этими словами смех притих.

— А в низу такое началось. Собаки добежали, с волками сцепились, а за собаками мужики с факелами. Бегут, орут. Мешок то мой уж готов был, и я их по одной внутрь затолкал, да и сам залез. Накрылся, чтоб ребёнка то не так было слышно. А внизу грызня стоит. Визг, рык. А мужики видать, как увидали, так в миг затихли. Ну мы лежим не живые не мёртвые. Я сказывал им кто я да откуда. Они вроде как ожили. Разговорились. Беглые они оказались из коровника, что это их собаками травили, да за ними гнались надсмотрщики. Собак штук шесть, мужиков двое. А потом всё стихло. Я тихонько выглянул, света факелов нет. Значит мужики либо сбежали, либо их сожрали, так как собак не слышно, а тени волчьи под деревом гуляют. Так на дереве пригревшись и уснули.

— Ты уснул, — поправила его хмурая Голубава.

— А ты будто не спала? — сделав ехидное выражение на лице колдун.

— В ту ночь только ты спал. Мы ещё подумали, вот нервы у колдуна всё не почём. Даже позавидовали.

Говорила она отрешённо и даже с каким-то безразличием. Похоже ей всё вокруг было «ниже подола».

— Ну, в общем, — продолжил Данава, пропуская слова Голубавы, — утром вылезаю смотрю. Шесть волков внизу ходят, не уходят, а собаки все в клочья и людей не видать. Так ещё день просидели и только на следующую ночь эти гады серые ушли. Дануха, — обратился он к сестре с неким вызовом, — чё ж ты волчья большуха, свою братву не держишь?

Но Дануха на его гримасы никакого внимания не обращая, в раз стала серьёзной и подойдя в плотную к новеньким, спокойно ответила Данаве, но почему-то глядя Голубаве прямо в глаза:

— Дурак, ты, братец, — принялась наставлять она колдуна, понятный, похоже, только ей скрытый смысл всего рассказанного, — они ж тябе и им защитой стали. Кабы не они их бы сначала, а потома и тябя, собаки бы порвали, а люди добавили.

Данава и молодая гостья вопросительно поглядели на Дануху. Голубава осталась с каменным лицом.

— А ты думашь сам к дубу прибяжал и туды залез? И эти бабаньки то ж случаем ночью во всём лясу именно на этот дуб наткнулися и сами по сябе к тябе залезли? Да ты их заставь теперяча эт дуб средь бело дня найтить и тем боле залезть,хуёв они туды закарабкаются.

— Эт точно, — согласился озадаченный Данава, — как слезали, так там целая канитель была.

— А ушли не сразу, — продолжала Дануха не обращая внимания на мямли брата, — ведомо, подмогу людску ждали, но те оказались трусы и баб, похож, на корм волкам списали. Неважн, — обратилась она к охотнице, — надо б гостей приодеть по сезону и в перву очередь посыкушку.

— Сделаем, — с охотой откликнулась Неважна, поднимая упавшую на пол шапку и накидывая лук за спину.

Как только девка покинула шатёр. Голубава с неприкрытой злостью спросила, непонятно кого:

— Что делает здесь эта ара?

— Залепи ебальник, — рявкнула Дануха, да так, что все вздрогнули, а дитя испуганно захныкала.

Дануха казалось не только предугадала реакцию Голубавы, но и ждала от неё что-то подобное. Её глаза налились яростью, рот искривился, и вся она стала вдруг страшная и жутко пугающая. Не обращая никакого внимания на плачущего ребёнка, она продолжила рычать:

— У нас нету тута ни аров, ни речников, ни гоев. Мы сами по сябе. Мы — новы люди. Не нравится, уёбывай. Тябя никто не держит. А коль, сука, сядишь за одним столом с нами, будь добра уважать хозяев тябя кормящих да тяплом обогревших.

Гостьи перепугались не на шутку. Голубава потупила глаза, но злоба с её лица никуда не делась. Но тут на защиту новеньких кинулся Данава. Он заискивающим голосом залепетал, стараясь втиснуться между разъярённой сестрой и злобно оскалившейся гостьей.

— Данушка, ну чё ты? Не серчай, горе у неё великое. Она четырёх сыновей потеряла.

— А я, веся род вот этимя руками перехоронила, — не успокаивалась большуха суя свои руки, в одной из которых был прижат волчий хвост к клюке, под нос Голубаве, — целый род!

Только тут Данава увидел клюку с зажатым хвостом и жалобно запричитал, падая перед сестрой на колени:

— Дануша, ты хвостик-то отпусти, не доводи до греха. Отпусти, а?

Увидав эту картину, Голубава вдруг вздрогнула, видимо до неё дошло, что сейчас может произойти что-то страшное и это страшное произойдёт с ней. Только тут до неё дошло, что перед ней ведьма, а не простая баба. Она перепугалась по-настоящему и от этого её лицо изменилось на нечто жалкое. Дануха скрежетнула зубом об верхних два, посмотрела себе на руку и раскрыла пальцы. Хвост встрепенулся и закачался на клюке. И Голубава и Хохотушка с ужасом и одновременно сглотнули, видимо поняв, что сказанное про волков, не было вымыслом и эта вековуха и впрямь с волками дело имеет. Дануха выпрямилась, вроде как успокаиваясь и отошла обратно на своё место. Данава продолжил:

— Ты ведь сама сказала, мол они здесь не случайно, что их твои волки привели.

— Данава, — перебила она его, — хватит хуйню нести. Де эт ты видел моих волков? Я их просто жру.

Вот тут не только гостьи в осадок выпали, но и Елейка к ним в придачу. Один Данава не сдавался.

— Ну ты ведь сама говорила, что просто так к тебе никто не приходит?

— Они не сами пришли, а ты привёл. И эт мяне не нравится, — твёрдо сказала Дануха, брякнув миской об стол, чуть не расколов её, но тут же обмякла и уже спокойно продолжила, — ладноть, успокоилася. Всё равно не мяне решать. Я приму любу, кто со мной. И кака б не была, — при этом она вновь зыркнула на прибитую Голубаву, — за любу в глотку вцеплюсь.

Тут она перевела взгляд на белую, как снег Хохотушку, прижавшую к себе всхлипывающего ребёнка. Движением головы, она указала на свою лежанку, заваленную шкурами и скомандовала тоном, не терпящим возражения:

— Рябёнка в мои шкуры затолкай, пусть спит.

Та по началу хотела, что-то вякнуть, но тут же передумала и под тяжёлым ведьменным взглядом, а в этом она уже не сомневалась, отнесла поскрёбыша на лежанку и укрыла мехами. Не успела чмокнуть в лобик, как тот заснул. Хохотушка стояла над спящим и лихорадочно думала, куда же она попала?

— Ну, чё, спит? — спросила её вековуха.

— Да, — удивлённо ответила баба, оборачиваясь.

— Не ссы. Моя домашня кикиморка[24] своё дело знат. Пока ходим, будеть спать.

Хохотушка встрепенулась, хотела было открыть рот, но Данава спросил быстрее:

— Куда это?

— Ты никуды, — опять перейдя на издевательский тон, уточнила Дануха, — Неважна зверя таскать начнёт, помошь ей со шкурами. А мы сходим погулять тута не далеча, — и не давая брату даже слово вставить о его возражении, резко добавила, — я хочу сразу знать кого привёл. Родных аль ворогов? Я думаю эт справедливо желание. Коль родны окажутся, приживутся, а коль вороги, не боись, грызть не буду, просто отпущу на все четыре стороны.

Она посмотрела поочерёдно на каждую из гостей. Голубава решительно поднялась, изображая готовность идти. Хохотушка такой уверенности не излучала.

— Да как же в таком виде? — не унимался Данава.

— Елей, сястрёнка, — попросила она уже ласково, прижавшуюся у дальней стенки молодуху, — ты не дашь им ваши одеяла, сбегать туды обратно.

— Конечно, — проговорила Елейка, натягивая на голову остроконечную лисью шапку и быстро продвигаясь к выходу.

Дануха взяла со стола ту самую деревянную миску, что швыряла на стол и вышла из шатра первой, сразу окрикнув Воровайку, но ту кричать и не надо было. Она сидела прямо на верхушке дерева у самого шатра, с которого тут же спикировала на плечо хозяйки.

— Да тише, ты, дрянь, — пробурчала Дануха, — руку так кода-нибудь от сушишь.

Тут прибежала Елейка, гости завернулись в меховые одеяла и последовали за злобной ведьмой в неизвестность.

Поход на змеиный источник для обоих завершился удачно. Первой, вода приняла Хохотушку, а вот когда воду подала Голубава, Дануха впервые в жизни отошла от привычного ритуала. Начала она как обычно. Закрыла глаза, принюхалась. Затем открыла и с каким-то хитрым прищуром покосилась на стоявшую на коленях бабу. Опять закрыла, второй раз, шмыгнула носом. Удовлетворённо хмыкнула. Потёрла воду пальцами. Совсем повеселела. А когда попробовала на вкус и выплеснула содержимое, подняла Голубаву за плечи и обняла, расцеловав.

— Ну, чё, — проговорила она ласково, как-то по-старчески, — в нашей сямье прибавленице. Вы уж простите мяня вяковуху за несдержанность.

И при этих словах Дануха низко поклонилась бабам в пояс. Это растрогало обоих и они, что-то защебетали смущённо.

— Отныня, — продолжала Дануха, — вы мои сёстры и моим сёстрам, сёстры. Но всё ж помните, я здеся сястра старша, — съехидничала под конец вековуха, поднимая вверх указательный палец, отправляясь в обратный путь.

Вернулись они обратно, не проронив не слова. Вновь все собрались в Данухином шатре. Неважна добыла целую гору белок, лис и зайцев. Данава по локти в крови всё это хозяйство потрошил. Елейка помогала шкуры скрести и в рассоле замачивать. Дануха принялась за готовку. Только новенькие сидели без дела. На все их порывы помочь, им отказывали, пока Дануха не предложила им лучше рассказать о себе. Вот на пару они этим и занялись. В прочем ничего особенного не прозвучало в их рассказе. Они были такими же жертвами, как и все. Только Голубаве досталось по боле. Её как в куте поймали да повязали, прямо на глазах детей поубивали. Подробности она рассказывать отказалась на отрез. Нет в всё. Притом, самое интересное, на что все бабы обратили внимание, она, рассказывая всё это, даже слезинки не проронила, даже глаза не намокли. После чего вообще замолчала, вновь озлобившись и тут Дануха вдруг неожиданно спросила:

— Голубав, а ты эт куманилась?

Та замялась, пряча глаза от Данухи, видимо соображая врать или признаваться, вместе с тем понимая, что большуха этот вопрос не просто так задала, к тому же она, как будто её мысли прочла:

— Толь за раз давай по-честному. Пиздеть мяне тута не надобно.

Глубава прикусила губу, ещё поразмыслив о чём-то и решительно призналась, видимо понимая, что перед этой ведьмой таиться не стоит.

— Куманилась, а как же.

— Ну и как? — спросила Дануха напирая, выделяя каждое слово отдельно.

— Никак, — выдала Голубава и поникла.

— Я так и думала, — спокойно подытожила вековуха, говоря уже как бы сама с собой, — вот тольк не пому никак, зачем тябя таку ко мне прислали. Не спорь, — тут же остановила она Голубаву, которая уже хотела было огрызнуться, — прислали, притом сознательно.

На что в итоге Голубава просто пожала плечами, но на словах ничего не сказала.

— А что не так? — неожиданно подал голос любопытный Данава.

Дануха обернулась и только сейчас заметила, что все дружно прекратили работать и уставились на неё, ожидая раскрытия страшной тайны.

— Понимашь, непутёвый, ты мой колдунок, — начала она, — вот ты с виду мужик мужиком, а по мозгам-то чистой воды баба.

— Ну, началось опять.

— Так вота она как раз наобороть, — прервала его недовольное ворчание Дануха, — она с виду баба, а мозгами-то мужик.

Наступила полная тишина, притом затянулась она на долго. Каждый что-то про себя соображал, уставившись всем скопом на Голубаву, что-то переваривал. Похоже, что с подобным чудачеством природы все сталкивались впервые и не знали, что делать и как себя вести. Голубава тоже чувствовала себя как не в своей шкуре. Она всю жизнь всячески скрывала от всех свой бабий дефект, а тут вдруг взяла и призналась. Она мысленно проклинала себя, обзывая самыми последними словами, из которых «дура», было самым ласковым. Ситуация складывалась безвыходная, но её с лёгкостью разрядил самый неразумный:

— А что, — промямлил Данава, — мужицкий ум разве плохо? Если голова варит, то всяко полезна будет. Нам же мужиков бить, а кто как не мужик мужика поймёт да заранее предвидит?

У Данухи словно солнечный зайчик в голове промелькнул.

— А скажи-ка нам Голубав, как ты побег сотворила? Ведь эт ты всё сделала?

Голубава встрепенулась. Внимательно посмотрела на Дануху, перевела взгляд на Данаву, расправила плечи, как мужик, выпрямилась, лицо её приняло некою задумчивость. Она вдруг и сама поняла, что этот проклятый её недостаток, который всю жизнь поперёк горла стоял, вдруг действительно мог сослужить на её благо, притом, наконец-то, можно не прятать саму себя, наоборот, освободиться и просто, быть такой, какая есть. Она вдруг поняла, что здесь была не изгоем, а особенной, ведь Данава и трепался по пути сюда, что здесь собираются все особенные и она поняла, что не урод, а такая же, как и все «особенная».

— Я, — ответила она уже уверенно и даже впервые улыбнулась свободно, — это было не сложно, просто потребовало какое-то время на подготовку. Для начала я нашла слабину каждого, кто меня окружал, в том числе надсмотрщиков и их жён. Они тоже люди и тоже не без греха. На кого наехала, к кому подъехала, кого лестью подсластила, кому секретом его пригрозила. В общем я сними договорилась. Собак подпоила. Ну в общем, если б не она, — Голубава указала на Хохотушку, — ушла бы без шума. И не понятно, когда б хватились.

Теперь глазки потупила Хохотушка.

— Я должна была уплыть по реке, там у меня и плотик был припрятан, но Хохотушка догнала меня, когда я уже грузилась. Она оказывается за мной сразу пошла, а я дура даже не подумала, что какая-то безголовая решится на такое. Плотик маленький был и двоих бы не выдержал. Пришлось менять планы. Коль одна бы ушла, охрана бы тревогу не подняла. Они собак спустили именно за ней. Они ж не знали, что она за мной увяжется. Видимо посчитали, что просто воспользовалась, что собаки спали. Правда пока собак раскачали, мы уж до лесов добрались. Ну, а дальше вы знаете.

— Ладноть, — подытожила Дануха, — поживём увидим. А ты чё побежала? — обратилась она уже к Хохотушке. — ведь как я понимаю у тя ж рябёнок то ара.

Молодая баба как-то разом раскраснелась, глазками стрельнула и гордо насупилась.

— Это мой сын, а не ара.

— Ну так чё бежать-то. Растила бы сябе на здоровье, у тябя кто отбирал чё ли? А настигли бы собаки и тябя б порвали и сына с тобой вместе.

Хохотушка, как-то сразу поникла, обвисла в плечах и только и выдавила из себя:

— Не знаю. Просто увидела, случайно, как Голубава уходит и будто кто под зад пнул. Бежать и всё. Даже не думала куда, зачем… Не знаю.

После небольшой паузы все опять принялись за работу.

— А я? — неожиданно для всех спросила Хохотушка, — я ведь тоже, получается, не случайно сюда попала? А во мне какая особенность?

Она смотрела на Дануху буквально выпрашивая ответ. Вековуха тоже была удивлена, что в первые за всё время сбора, к ней прибилась абсолютно обычная, ничем не примечательная баба, ничего с собой не принеся, кроме ребёнка, ничем себя не проявив, но чтоб не обижать, ласково успокоила:

— А тябя пока не знам. Вот как откроется твоя особенность, так и поговорим. Она у тябя скрыта до поры до времени. Не спяши.

Поселение увеличилось и стало их жить семеро, считая младенца, ну ещё конечно надо посчитать Злыдня с Воровайкой, а куда же без этой парочки.

Перед Гостевой седмицей[25], что наступила спустя чуть более двух лун, с момента появления новеньких, Данава вновь покинул поселение. У колдунов, ведунов и ведуний наступал некий «профессиональный» праздник, как его обзывала Дануха — «молчальник». Колдуны ходили друг другу в гости или как в этот раз, собирались где-нибудь в определённом месте на общею сходку. Дануха всегда дивилась этим сборищам, не понимая их. Она прекрасно знала, чем они там занимаются. Собирались, обнимались, рассаживались вокруг костра и молчали. Они специально собирались вместе с разных уголков земли, чтобы помолчать! В свой праздник колдуны не произносили ни слова, только слушали. Как предупредил Данава, на этот раз, вся эта братия собиралась в какой-то священной роще у озера, до которой ему четыре дня пути. Там они собирались именно для того, чтоб послушать это озеро. Дануха, конечно, и сама была баба не совсем обычная и кое-что умела и знала из ведьменского дела, но этих горе «колдунков» понимать отказывалась. Хотя, справедливости ради надо отметить, что каждый раз, возвращаясь с таких прослушиваний, Данава довольно точно предсказывал многие вещи насчёт погоды и природного приплода, в смысле урожая. На что в следующий сезон надо было обратить внимание, что лучше сажать по весне на огородах, что собирать для заготовок. Даже всегда угадывал сколько грибных слоёв пройдёт за лето. Расписывал он тёплый сезон всегда точно, а вот откуда он всё это знал, Дануха никогда не заморачивалась. Толь воистину от Святых Вод наслушался, во что она слабо верила, толь там среди «колдунков» приличный колдун прижился.

Данава на этот раз брать походный шатёр не стал и без него тяжести на себя нагрузил прилично. Он набил полный мешок различного мяса, которого в их лагере было завались. Мясо было замочено в разных разносолах и плотно замотано, каждое в свой мешочек. Столы, по рассказам Данавы, у них там ломились от яств. Они накрывались за счёт того, что несли родовым колдунам беременные, а несли те много. Старались ублажить как следует, ибо просительницами они выступали не только за себя, но и будущего ребёнка, а колдуны ту еду отрабатывали, по крайней мере, так утверждал Данава. В эти дни мужик к беременной бабе на ночь приходил, всё внизу теребил, как бы ребёночку не навредил. В этом подношении бабы несли весь свой пай на несколько дней, так как после, садились на пост, единственный за всю беременность и всю седмицу при этом бездельничали. Им запрещалось к огню близко подходить и приниматься за какую-либо работу, чтоб не навредить ребёнку. Категорически запрещалось ругаться, поэтому они так же, как и колдуны, предпочитали в эти дни играть в «молчанку». Единственное, что им дозволялось — это получать удовольствие от мужика и то в «позе бревна», если он конечно соизволит появиться, да на ночь завалиться.

Уходя Данава нахлобучил на себя обычные для этого дела, свои маскарадные шкуры с прибамбасами и попрощавшись с каждой жительницей селения, тронулся в путь.

Лагерь — поселение за эти две луны сильно изменился. В первую очередь появилась шатровая баня, правда одна для всех. С наступлением холодов сразу всем стало понятно преимущество Данухинского шатра с обогревом. Поэтому в срочном порядке принялись шить себе подобные, только не такие большие, а раза в два поменьше, но с такой же дыркой в крыше и очагом под ней. Неважна с Елейкой даже для Злыдня шатёр соорудили и тот, как людь какая-нибудь ходил ночевать в собственное укрытие.

Неважна почти каждый день уходила в лес охотиться, только теперь она ходила на пару с Елейкой. Та долго приноравливалась, наверное, раза с пятого только, испортив и переломав кучу хорошего дерева, наконец, смастерила себе личный лук, такой, какой её заставляла сделать придирчивая Неважна. Поначалу всё, что делала Елейка было почему-то «не то» и «сделано руками из жопы». Но постепенно ученица поняла, что и как от неё требовалось и всё же изготовила оружие, за которое впервые получила лесную оценку опытной охотницы:

— Не ахти что, но на первый раз сойдёт.

Со стрелами Елейка тоже повозилась с полна. Не сразу получилось. Даже когда приноровилась, нет-нет, да испортит. Но Елейка, девка, упёртая оказалась, до безобразия. Все этому её качеству в поселении просто дивились. Что в башку вобьёт, даже казалось не выполнимое, эту башку себе расколотит, но сделает. Стрелы они с Неважной мастерили без наконечников. Нет, Неважна конечно знала, что такое наконечник и какие они бывают из чего делаются, но сама их делать не умела. А зачем? Она же охотница, а в охоте эта хрень была не нужна. Она ж стреляла то в глаз, то навылет через сердце, а наконечник при таких делах был не только не нужен, но и вреден. Застрянет в туше такой вот и мучайся потом, выковыривай. Поэтому стрелы делали они гладкие, без извращений. А вот когда пришла пора Елейке стрелку себе рожать, то Неважна удивилась и восхитилась ею одновременно. С первого раза, да так легко и просто у неё это получилось, что аж позавидовала, но по белому. Как только стрелка получилась, Елейка тут же, по настоянию Неважны, опробовала её и чуть не описалась от восторга. Поворачивать она ей ещё не могла, не получалось, но пуская стрелку прямо в небо над собой, где поднимаясь ввысь, она там сама переворачиваясь, летела вниз, втыкаясь в землю. Ни с чем не сравнимое ощущение свободного полёта, когда твои вторые глаза не острие стрелы. Захватывало дух до табуна мурашек по всему телу, вызывая невообразимый восторг. Елейка безостановочно игралась, визжа от экстаза, пока не надоело, но не ей, а Неважне. Тут же попробовали ещё одну родить, но на этом халява закончилась. Сколько Елейка не старалась, сколько не тужилась, ни в какую. Приняв объяснение Неважны о том, что для второй стрелки нужно там в себе что-то накопить, она со спокойной душой оставила эти потуги и с не меньшим упорством взялась за учёбу в стрельбе. Она мучила свой лук с утра до вечера каждый день. Даже когда сначала от этих занятий всё тело болело так, что руки было не поднять. Сжимала зубы и превозмогая боль стреляла, стреляла, стреляла. Она так увлеклась, что на какое-то время забыла про своего Злыдня, хотя ей в этом отлично помогла Неважна, тем, что именно в эти первые дни она как раз больше времени проводила с Елейкиным конём. Злыдень её принял, как безысходность. Сначала было брыкался, ну, в смысле выражал не очень тёплое расположение, относительно подруги хозяйки, но со временем привык, тем более хозяйка его занималась непонятно чем, только не им, а после того, как Неважна смастерила ему шкурную одёжу на спину, которая крепилась широким поясом на груди и под брюхом, даже зауважал и без всяких, позволил ей на себе покататься.

Частенько возле этой парочки крутилась Голубава. Так, ходила, смотрела, делала не навязчивые комплименты, хвалила и как бы само собой разумеющееся, не навязчиво давала советы. Эти советы казались настолько дельными, что девки их с охотой принимали. Именно Голубава придумала повесить на сук травяной мешок и раскачав его на верёвке, предложила Елейке пострелять лучше в него, чем кору на деревьях дырявить, логично предположив, что зверь не будет стоять, облокотившись на берёзу и скрестив лапы, дожидаться, пока та прицелится и выстрелит. Елейка это новшество приняла сразу и поначалу никак в этот сраный мешок попасть не могла, даже стрелкой. Хотя зачем? Всё равно управлять не умела. А прибежавшая на эту новую забаву Неважна, воткнула в качающейся мешок пять из пяти, чем сильно разозлила Елейку. Злилась она, естественно, на саму себя и приложила всю свою упёртость до самого упора. Набегалась за стрелами, собирая их по всему лесу при неудачных выстрелах, по самое ни хочу, но уже через два дня явно удивила Голубаву, всадив в качающийся и вертящийся мешок четыре стрелы из пяти. Тогда Голубава тут же предложила ещё усложнить учёбу. Стрелять по тому же мешку, но двигаясь самой и стрелять на скорость. Задержать, например, дыхание и пока терпишь не дыша, весь запас стрел в туле израсходовать. В скором времени Елейка уже сама придумывала для себя трудности и уже стреляла стоя, лёжа, с колена, в прыжке, с кувырком и набегу и в конце концов уселась на Злыдня и стала стрелять с его спины на полном скаку: вперёд, с боков, с разворотов. В общем уже седмицу вполне уверенно ходила с Неважной на настоящую охоту, правда пешком, без Злыдня и у неё не плохо получалось. Ни так, конечно, как у Неважны, но тоже с голоду бы в лесу не умерла бы.

К этой троице пристроилась и Хохотушка, которая наконец-то стала оправдывать свою кличку. Когда увлекалась и забывала о своей грёбанной жизни, то действительно хохотала по любому поводу, даже заливалась просто показанному пальцу. Говорила она быстро и постоянно очень эмоционально. Она изъявила желание тоже научиться стрелковому делу. Неважна не возражала и тут же начала готовить вторую ученицу. Только Голубава почему-то отказалась от этого дела на отрез, заявив, что это не её.

В первые Елейка пошла охотиться самостоятельно и поэтому позволила себе не идти пешком, а поехать на Злыдне. Особой надобности ни в мясе, ни в шкурах не было, поэтому, так сказать, она выехала просто для собственного удовольствия. Ну и за одно коня прогулять и ещё одно дело сделать в придачу. Для начала направилась она в сторону баймака, вернее к змеиному источнику, который к этому времени уже замёрз и был заметён снегом, но регулярный поход в бывший баймак, стал что-то вроде традиции у сестёр. Только если по началу обязанность проверять старый баймак лежала на Данухе, то позже она перешла Елейке со Злыднем, им то сподручней было туда-сюда сбегать. Воровайка хоть на посту дежурила постоянно и Дануха была уверена, что если что она знак подаст, но раз уж завелась такая традиция, то пусть будет. Тем более какая разница где девке коня гулять, а так хоть с пользой.

Снег был ещё не глубокий, поэтому особой сложности для коня не представлял. По лесу петляли по уже изученной наизусть тропе шагом, а как вышли из леса к источнику, Елейка пустила коня рысью до площади, где по ровной площадке и галопом поскакать можно было. Подъезжая к бывшему баймаку вдоль реки, Елейка вдруг замерла, остановив коня одним прикосновение руки. На льду реки, за камышами, стояли большие сани с ввязанной в них лошадью, а на санях стоял с копьём в руке в полный рост ар и что-то по верх камыша рассматривал на площадке. Елейка шустро, но бесшумно стекла с коня, прошипев ему, чтоб тот стоял и прятался. Сама же, выудив из тулы стрелку, наложила её на тетиву и крадучись, пошла к зарослям камыша. В ней моментально всё внутри закипело. В голове заныл один и тот же вопрос: «Какого х… этот урод тут делает?». Она, согнувшись, прижав к себе лук со стрелкой, прошла бывший сад-огород большухи и уже пройдя высаженный на краю вишняк, собиралась осторожно спуститься к реке, как жгучая боль резанула по внутренней стороне ляжки, в аккурат посредине между коленом и задницей. Елейка даже понять ничего не успела, как рухнула на колени, взвыв от боли, роняя лук и стрелку, инстинктивно стараясь схватиться руками за взорвавшееся болью место. И тут же боковым зрением заметила, что со стороны бабских развалин, через площадь к ней со всех ног бежит здоровенный мужик. Паника, страх, всё как в тумане вязком и тягучем. Она потом не могла объяснить, что с ней произошло, но даже не задумываясь, как будто это делал кто-то за неё, схватила со снега лук, притом уверяла, что не искала и не нащупывала, он сам под руку попал. Вскочила на ноги, совсем забыв про боль. Она и про стрелку забыла, что выронила в снег, просто отработанным движением вынула из тулы новую стрелу и с какой-то неописуемой яростью, на одном движении выстрелила, в подбегающего, почти в упор. Стрела прошила шею на вылет. Мужик резко перестал бежать, переходя в полёт, раскидывая при этом руки в стороны и безжизненным мешком нырнул мордой в снег, не до бороздив до неё всего два, три шага. Зато струя алой крови, вырвавшаяся из его шеи ещё в полёте, как плетью хлестнула Елейку по всему телу, даже лицо забрызгало. Елейка стояла молча, опустив лук и тупо смотрела на распластавшегося перед ней ара. В ушах стоял такой гул с перезвоном, что напрочь заглушал всякие попытки мыслить. Но тут же со стороны реки послышались крики, выводящие её из оцепенения. Погоняя лошадь по накатанной речной дороге, убегал на санях второй ар. Это почему-то Елейку так взбесило и обидело, что у неё аж слёзы из глаз брызнули и жутко захотелось кого-нибудь укусить, ну или на худой конец впиться во что-нибудь зубами. Осмотрела снег. Нашла стрелку. Повернулась, чтоб шикнуть Злыдня, но тот уже, как статуя стоял за её спиной. И только когда кинулась к нему, боль вновь дала о себе знать, но заодно и отрезвила от пьяной ярости. Наконец-то она осмотрела то, что причиняло столько боли. Сзади, пробив кожаный подол, торчало древко стрелы с чужим, незнакомым оперением. Задрав подол и заглянув себе между ног, они матерно выругалась. Стрела была с белым костяным наконечником, половинка которого торчала из обливающейся кровью раны. Елейка шикнула-взвизгнула на Злыдня, тот послушно лёг на снег. Она, цепляясь за шкуру-накидку на его спине, скрежеща зубами от боли, вскарабкалась на него и вновь закипая от злости, дала коню короткую команду: «Догнать». Злыдень резко поднялся на ноги и с места рванул по спуску к реке. Елейка взвыла от боли, да ещё при этом прикусила язык, как назло. Но прижав с силой ноги к его бокам и схватив торчавшую сзади стрелу за древко, чтоб не мотылялась при скачке, она, стиснув зубы и зажмурив глаза, терпела.

Догнали они убегающего быстро. Когда впереди отчётливо услышала погоняющие окрики ара, она открыла глаза и схватилась за лук. Как только Елейка увидела испуганно озирающегося врага, трусливо улепётывающего и голосящего, как баба с перепуга, её вновь охватил азарт и боль притупилась. Такая злость откуда-то взялась, такая ненависть к этим природным уродам, считавшим себя пупами земли и позволяющим себе всё, что они желали, что захотелось поймать эту тварь и порвать её голыми руками, но она этого делать не стала. До саней оставалось менее пятидесяти шагов. Она вставила стрелку и что было силы выстрелила в спину мужику. На этот раз полёт в стрелке сильно отличался от всех предыдущих, что в небо, что в мишень. Он был… горячим. Она чётко почувствовала это. Её взгляд приближался стремительно, но вместе с тем в заторможено-тягучем, вязком полёте. Всё, что было вокруг расплывалось, словно в слезе искривлялось, но мужик по центру виден был чётко. Он махал рукой тоже медленно и плавно, будто в толще воды. Тут он вдруг стал так же медленно поворачивать голову, стараясь оглянуться и Елейка перевела свой взгляд со спины на его лицо, стараясь заглянуть ему в глаза и тут же влетела ему в левый глаз. Всё вокруг взорвалось ярко красным, как будто в лужу крови мордой плюхнулась и это, поначалу яркая пелена, моментально потемнела до черноты. Она пришла в себя и уже обгоняя сани увидела раскинувшегося на них врага. Стрелка торчала у него из левого глаза. Буря эмоций пронеслась у неё в голове. Не было сожаления о сделанном, не было жалости и раскаяния, было ликования победы, восторг от собственной силы, азарт охоты и просто счастья. Она наконец не только поняла, что такое стрелка, но и поняла, как ей нужно управлять. Елейка обогнала лошадь и смотря загнанной скотине в глаза, несущейся уже без управления, громко на конском выкрикнула: «Стой!». Та дёрнулась, будто её по морде плетью хлестнули, перешла на шаг, отворачивая в сторону с дороги и наконец, остановилась. Елейка тоже перешла на шаг и направилась к саням, чтоб забрать стрелку, но тут же встала, как вкопанная, ошарашенно уставившись на содержимое саней. Там, связанные по рукам и ногам, с заткнутыми ртами, лежали три молодухи, примерно Елейкиного возраста, только были они страшно худые и почему-то белые. Кожа да кости, впалые щёки. Когда шок от увиденного прошёл, Елейка со стоном сползла со Злыдня и хромая подошла к саням, осматривая ара. Тот был молодой и даже может быть красивым при жизни. По крайней мере был богато одет и ухожен. Елейка выдернула из его глаза стрелку, обтёрла о его одеяние и не спеша убрала в тулу, переводя взгляд на пленниц. У всех троих глаза была настолько бешеными, что, подумав, она решила их пока не развязывать, а то, кто его знает, что от них ожидать. Развернулась и до хромав обратно до Злюки, положила ему на спину руку, только лишь подумав о том, чтобы он лёг, и он тут же сложился на снег, давая возможность хозяйке вскарабкаться на себя и как только она примостилась, тут же обратно поднялся на ноги. Она медленно подъехала к морде привязанной к саням кобылке, а сомневаться в том, что это была кобыла Елейка не могла, она ещё на скаку по морде определила. Та стояла смирно, но с крыльями пены у рта. Наездница наклонилась к ней, утёрла пену рукой, что-то нашёптывая с присвистом и наконец, погладив между глаз, сказала на всё том же конском языке, чтобы она шла за ней. После чего спокойным шагом отправилась обратно к баймаку. Лошадь развернула сани и безропотно зашагала следом.

Добредя до бывшего баймака, ещё издали, Елейка увидела всех своих сестёр в полном сборе и при оружии. У Неважны в руках лук со вставленной стрелой. Дануха с клюкой на перевес. У Голубавы дрын какой-то в руках, а у Хохотушки собственный ребёнок. Не успела Елейка удивиться этому отряду, как всё поняла, увидев летящую к ней, как угорелую, Воровайку. Это она и тревогу подняла и их за собой привела. Отряд тем временем уже спустился на лёд и в разнобой, кто быстрей, кто, запаздывая, но все со всех ног бежали на встречу.

Дануха ещё издали начала выпускать пар, оря на всю реку:

— Ты кака хуя творишь, мать твою? С какой пизды на рожон полезла?

Но видать на этом пар весь вышел, и она орать перестала, а может просто запыхалась, пока бежала и чтоб продолжить, ей следовала немножко отдышаться.

Наконец они встретились и остановились. Дануха тяжело дыша и наклонившись, всё же между вздохами не упускала возможности высказаться, но уже более спокойно:

— Сколь раз тябе, сучка малолетня, орать в ухо, чёб ты свою жопу не святила. Узнат про нас, пиздец всем придёт. Вы ж ящё щенки слепы. Не кусить не пёрнуть по-настоящему.

Но она тут же подавилась резким ответом Елейки и от того что язык припух и еле ворочался, получилось огрызнуться как-то по-звериному:

— Да не ори ты, Матерь. Глаза то разуй. Это я их как щенков порвала. Жаль мало было. Был бы десяток и десяток бы порвала.

— Ох, ё, рвалка — пиздорвалка. А эт чё? — тут же отреагировала Дануха, тыкая клюкой в раненную ногу, — а ежели б точней попал? Пизда ты с ушами.

— Да хуйня это, — буркнула Елейка, — вот язык прикусила это да.

На что Дануха тут же надулась и рявкнула на неё, замахиваясь клюкой:

— Я те по матькаюсь, по мордасам то.

Елейка инстинктивно сжалась, хотя и знала, что не ударит.

— Да точнее некуда, — встряла в их разборку, подошедшая Голубава, задирая Елейкин подол и осматривая рану, — попал точно, куда целил. Он её не убить хотел, а лишь подранить. И рана плёвая и не убежишь.

Дануха тут же зашипела на Голубаву, как гусыня над гусятами:

— Не тронь. До места доберёмся, там вынем, а то по дороге на кровищу изойдёт.

— Да там и исходить то нечему. Крови совсем маленько вытекло. Больше вымазалась. Ну как свинья.

Елейка утёрла лицо, посмотрела на измазанную кровью руку, оглядела забрызганную шкурную накидку.

— Да это ж не моя, Данух. Это того урода, что там валяется, — и она мотнула головой в направлении бабняка.

— А это ещё кто?

Удивлённый вопль Неважны, моментально переключил всеобщее внимание с Елейки на сани, где лежали три брёвнышка, белых, как снег и похожих на трёх замороженных и оголодавших мелких нежити. Голубава оставив раненную наездницу в покое, быстро подошла к саням и недолго думая, освободила рты пленницам. Те неспешно пошамкали затёкшими челюстями, но не произнесли ни звука. Они просто тихо заплакали. Голубава накинулась на узлы верёвок крайней к ней молодухи, Неважна, забежав с другой стороны, принялась освобождать другую. Дануха тоже подойдя, с какой-то тревогой, просто их рассматривала. Только Хохотушка стояла поодаль, не подходя к саням и боязливо озиралась.

— Бабаньки, — вдруг жалобным голосом затараторила молодая мама, — может скроемся отсюда? А вдруг тут ещё кто есть? А то стоим тут все, как невесты на смотринах.

Дануха тут же встрепенулась и быстро огляделась вокруг, пронюхивая окружение. Голубава продолжая развязывать узлы тихо спросила пленницу:

— Сколько их было?

— Двое, — прошептала одними губами девка.

— Хохотушка права, — твёрдо скомандовала Дануха, — уходим в лес. Неважна, конём правлять сможешь?

— Не надо, — тут же остановила её Елейка, — это не конь, а кобыла и она сама за мной пойдёт, без правил.

Елейка пустила Злыдня вперёд и лошадь действительно тут же пошла за ней следом. Голубава с Неважной запрыгнули в сани, а Дануха с Хохотушкой, от греха по дальше, сразу пустились к берегу, через камыш.

Сани в лес далеко завести не смогли, лес больно густой был, но спрятать за раскидистым кустом, что рос на краю, спрятали. Тут же сбросили с саней и прикопали снегом труп. Первого, как узнала Елейка, ещё раньше в баймаке в яму оттащили. Неважна вывязала из саней кобылку, и та послушно потопала за Злыднем и Елейкой. А вот развязанные девки, самостоятельно идти не смогли. Толи так ноги затекли, толи обессилили совсем оголодав. Каждая из сестёр, ну кроме Данухи, которая решила лучше пацана мелкого понести, а полудохлую девку на Хохотушку сбагрить, схватили под руки по молодухе и двинулись в селение.

Придя в лагерь, все занялись делами, притом разделились даже не сговариваясь. Дануха, уложив дитя на свою лежанку и поручив мальчонку Домашней Деве, тут же занялась при хромавшей Елейкой. Голубава затащив пленниц в баню, начала суетиться с её растопкой. Неважна отвела коня и новую лошадь к Злыдню в дом, где принялась снимать испачканную кровью накидку и за одно обоих почистила, охапкой травы. С Елейкой, Дануха справилась быстро. Протолкнула стрелу дальше по ране, чтоб наконечник вылез из ноги полностью, применяя при этом успокоитель боли типа «заткнись срань безмозглая, а то клюкой по ебальнику заебеню». Сломала и выдернула стрелу. Наложила трав заваренных и до каши столчённых и туго перевязала, выдав в заключении, чтоб та «уёбывала к себе в нору», неча, мол, тут у неё пол меховой пачкать. Это, до сладостной боли, знакомое ворчание вековухи, было лучшим лекарством для раненной и она, повеселев, похромала к себе в шатёр, услышав вдогонку:

— Залезь на ляжанку под шкуры. Ногой не дрыгай. Я мигом сварю кой чё, принесу, похлебашь.

Елейка ничего не ответила, лишь улыбнулась, как будто ей что-то очень весёлое сказали. Откуда-то навалилась усталость и действительно захотелось зарыться в шкуры и уснуть. Придя в шатёр, она скинула уделанную в крови одежду прямо на пол. Сил на неё у Елейки никаких не было и залезла под одеяло, замерев и нагревая место. Вскоре пришла Дануха и принесла горячий отвар, сунув миску раненной и усевшись на край лежанки, начала допрос:

— Ну, давай, сказывай.

И Елейка рассказала. Как вышла из леса, как увидела ара с копьём за камышами, как чуть ли не ползком по Данухиному огороду ползла, чтоб камыш обогнуть да хоть одним глазком взглянуть, что он там делает. Потом как её подстрелили и как она начала их убивать. Особенно долго и в подробностях она, захлёбываясь от восторга, рассказывала Данухе полёт стрелки в глаз. Этот красочный рассказ во всех деталях, занял у неё столько же времени, как всё остальное вместе взятое. Наконец она выдохлась и обмякла с выражением счастья на лице. Дануха погладила её по голове, сказала «спать» и ушла. Елейка уснула ещё до того, как вековуха успела покинуть её шатёр.

С освобождёнными пленницами всё оказалось намного хуже. Пока Голубава растапливала банный камень и освобождала их от жалких остатков одежды, Хохотушка носилась из бани на общую кухню, что была в шатре Данухи и обратно. Варила травяные с ягодами отвары, и чуть остудив, отпаивала каждую. Кроме того, что девки были до нельзя истощены, а ещё оказались обмороженными. Тут забегала и Голубава. Принесла из кладовой жир звериный и принялась их всех мазать. Обмороженными были лица и руки, особенно носы и уши, а остальные части тела лишь слегка прихватило. Пришлось баню тушить, а то от жара они бы совсем загнулись. Пришла Дануха, подключилась к оживлению полудохликов. Отвары, мази, примочки, отвар из птицы, для подкрепления. А как оттаивать начали, так и вовсе в горячку бредовую пали. Их по одной в шкуры закатали, шапки на головы нахлобучили, а они в бреду мечутся, стонут, воют, а в себя не приходят. Вот когда Дануха пожалела, что Данавы под рукой нет. Он хоть и «колдунок» недоделанный, а в лекарских делах, да в отраве всякой, по более их всех вместе взятых понимал, но Данавы не было и приходилось крутиться самим.

Только к вечеру Дануха вспомнила о ребёнке, что оставила у себя, но бегающая туда-сюда мамаша, успокоила её, сказав, что с ним давно уже сидит Неважна. Они мило играют во что-то. Дануха по началу даже оторопела. Неважна и маленький ребёнок, почему-то в её голове вместе не складывались, но сделав заключение, что, какая бы девка не девчачья была, а природа своё возьмёт, успокоилась, но вместе с тем поймала себя на какой-то вредной мыслишке, что как жучок кору дерева грызущий, куснула её сознание, испоганила настроение и исчезла. Не успела Дануха её за хвост поймать, но для себя решила потом ещё раз подумать над Неважной и ребёнком в спокойной обстановке. Глядишь мыслишка ещё раз скользнёт. Не ассоциировалась у неё эта особь с женским полом. Не было в ней абсолютно ничего женственного. Пацан пацаном. Даже голая перед ней в бане сидела, сухая и без намёка на груди, воспринималась Данухой именно как пацан. Вековуха и забыла, что она девка. И тут такое проявление материнства. «Стоп», — тут же сказала себе Дануха. Она всё же поймала эту гадкую мыслишку за хвост, — «Природа. Девки молоды, а мужиков уж пробовавши. Ведь природа потянет их на сторону, как пить дать потянет. Вот так из ничего появилась беда. Это беда в будущем, но думать над ней нужно сегодня, сейчас. Коль любовью головы забьют, то всё пропало. Об этом надо думать и эту проблему как-то надо решать».

Три дня они по очереди сидели с этими тремя доходягами. Были моменты, когда думали всё, не выкарабкаются, но Дануха пресекла панику простым выводом:

— Тута место особо. Сюды запросто так не попадают. Коль суждено, то переборют и оклемаются, коль не наши… ну, чё ж судьба у них видно така была.

На утро третьего дня они проснулись мокрые, но живые. Все три. Голубава осмотрела их и потрогав лбы, растопила баню. Теперь было можно, даже нужно. Вскоре стало тепло, даже жарко и их вытащили из шкур, обмыли и усадили сохнуть, сунув в руки каждой по миске с мясным отваром. Собрались все, даже Елейка приковыляла. Разделись до гола, а что было делать, раз в баню пришли, как не греться. Дануха сыпанула на камень семян конопли и в благоухающем аромате, все принялись слушать их рассказ.

Начали они скромно, даже не охотно. Вернее, говорила только одна. Оказывается, беда их постигла ещё весной. Их баймак разорили как раз перед Данухиным и который располагался, как раз от них в низ по течению через Масаковские земли, разорённые ещё зимой.

— Так вы Лесановски? — догадалась Дануха.

— Да, да, — наперебой оживились сразу все три девки, как будто родственников нашли, — нас в тот день большуха обеда лишила, — заговорила одна из них, видать заводила в этой троице, — ну мы вообще из баймака сбежали в одно укромное местечко. Был у нас на реке свой секрет заветный.

— За чё лишила? — поинтересовалась Дануха, как будто просто из любопытства.

Девки глазки потупили, друг на дружку поглядывают, мол признаваться или нет. Молчали. Эту заминку к их облегчению сняла Неважна, своим любимым «Ладно, не важно. Что дальше?». Дануха злобно зыркнула на Неважну, но та на неё не смотрела и недовольства не заметила. Девки же встрепенулись, поняв, что секрет можно не открывать и заводила продолжила:

— Ну, сидим мы там, дуемся, а потом видим по реке дым понесло, да чёрный такой. Сразу поняли, что пожар. Кинулись в баймак, а там…

Она замолчала, видно вспомнила весь ужас той картины, что вновь встал перед глазами.

— Все куты пылают. Дым валит. И никого, — дальше заговорила девка, — мы побежали, кричали, пока на большуху мёртвую не наткнулись. Сначала с перепугу просто обратно сбежали и спрятались. К вечеру опять к баймаку вышли, но заходить не стали. Только из дали посмотрели. Никого. Куты сгорели, только тлели ещё долго. Несколько дней ещё дымились. Мы решили атамана найти. Ничего ж понять не могли. Пошли в летний лагерь к мужикам, а там…

Она тихо заплакала. Даже не заплакала, а как-то так. Дальше говорила, как и говорила, только слёзы потекли по намазанным жиром щекам.

— Все перебиты. Никого живого. Только тут мы поняли, что остались одни и сильно напугались. Куда идти не знаем, что делать не знаем. Вернулись в свой секрет и ревели всю ночь. Первые дни так и ходили, как поленом по башке прибитые, а потом, есть-то охота. Стали думать. Припасы-то все сгорели в кутах. Охотиться не умеем, рыбу ловить тоже. Выпросить еду не у кого. Хотели было к соседям податься, но побоялись, а вдруг нас по пути тоже кто сожрёт, да и волки, почуяв, что охраны нет, прямо в наглую, парами по баймаку разгуливали. Потом на пожарище нашли котёл. Стали траву варить. Крапива молодая вкусная, но не сытная. Белянка, — она кивнула на одну из подруг, — потом суслика камнем прибила. У нас пир был. Так и перебивались, пока грибы не пошли, ягоды. В общем прижились мы. А потом кончилось лето, слякоть началась, холодно стало. Что по огородам нашли, съели, а как морозы первые стукнули, вообще мрачно стало. Мы ещё летом в баймак перебрались. Одну яму кутову от головёшек очистили, перекрыли ветками, да там стали жить. Грибов натаскали с леса, орехов, ягод. На зиму бы хватило. Соль нашли, ещё кое-что по секретам в кутах. В общем решили жить втроём.

— Эт ты так решила? — вновь поинтересовалась Дануха, с нескрываемой озлобленностью и так зная ответ.

— Все решили, — тут же ответила рассказчица, не давая слова подругам и не обращая внимание на изменение в настроении вековухи, — мы просто прикинули каково нам в чужом бабняке будет, а тут сами себе хозяйки. С голода бы не померли, никто нас не искал, не трогал. Спокойная жизнь была. Решили жить так, а потом видно будет.

— Ладноть, — подытожила Дануха, — поэтому и не искали никого, а наобороть пряталися?

— Да, — сдавленно выдавила из себя девка.

Наступила пауза, которую опять прервала Неважна:

— А что дальше? Эти то, как вас поймали?

— Да очень просто, — продолжила другая, которую назвали Белянкой, — наше жилище с реки не видно было, а как морозы ударили, мы ж топить стали. По началу то аккуратно топили, с опаской. Со временем осмелели. Лень было за рекой следить. А тут по льду дорогу топтали. Мы их как увидели, огонь затушили, сами спрятались. Они заходили в баймак. Но так осмотрелись, да дальше пошли. Мы тогда ещё решили уйти от реки подальше, но думали потом, чуть позже и не успели. Эти двое прямо на санях с реки на нас налетели и давай хватать. Мы отбивались, но разве от таких кабанов отобьёшься. Избили они нас, связали, рты заткнули, чтоб не орали, да в сани закинули. По их разговору, они просто мимо ехали в другой бабняк, гостить, да поторговаться, а тут дым увидели ну и…

— Они и в этом-то баймаке, сгоревшем, искали, вдруг кто спрятался, — продолжила опять первая девка.

Дануха осмотрела сестёр и спросила, как будто и впрямь от них совета хотела:

— Ну. Чё мы с ними делать то бум?

После долгой паузы, первой откликнулась раненая:

— Источник замёрз, — сказала она тихо и задумчиво.

Все посмотрели на неё как на дуру, мол что за хрень несёт, только Дануха покачав головой в знак согласия, тоже тихо и задумчиво проговорила:

— Вот и я о том же.

Неважна, Голубава и Хохотушка решили промолчать, абсолютно не понимая о чём это они.

— Можно нам хоть до тепла у вас перезимовать? — жалобно поклянчила какая-то из выживших.

— Да вас пока никто не гонит, — не выходя из задумчивости ответила Дануха даже не оборачиваясь к девкам, — к тому ж нынче сядмица Гостева, грех нарушать законы гостеприимства.

Она потыкала клюкой чурку, что лежала у огня и приняв наконец решение, громко проговорила:

— Значит так. Пока Данава празднует, поселим их в его шатёр. Неважна, Елейка вы у нас самы худы. У вас чё-нибудь в запасе из одёжи есть? Не голышом же им ходить, а то мяня от одного их вида, тощего, уж мутит.

— Да, найдём, наверное, — ответила Неважна, вопросительно поглядывая на Елейку.

— Найдём, — подтвердила та.

Дануха повернулась к троице и жёстко, показывая кто тут главный, спросила:

— Кличут-то вас как?

— Это Белянка, — опять за всех ответила заводила, — это Звонкий Ручей, ну или просто Звонкая, а я Снежная Буря.

— Ох, ё, — пропела свою любимую присказку Дануха, смеясь, — значит так. Пока вы живёте у мяня, я буду звать вас так как порешу, — и она начала указывать клюкой, обзывая каждую, — ты, останешься Белянкой, похожа. Ты, — указала она на постоянно молчащую молодуху, — будешь Молчанкой, а ты, — указала она наконец на говорливую, — будешь у меня Заводилкой, — на что последняя было открыла ров в возмущении и Дануха тут же рявкнула, выпуская из себя спрятанную большуху и пресекая всякие возражения, — и ебальники прикрыли.

Молодухи разом глазки опустили, губки прижали и в свои пустые миски уставились.

— Да ладно тебе Дануха, — неожиданно за девок вступилась Неважна, они и так перепуганы, считай с того света выкарабкались, а ты…

— А я, — заорала на неё большуха, задетая за живое глупой и неуместной репликой, — будет воля отправлю их туды обратно. Ты куды свой нос суёшь, мокрощелка?

Неважна, не ожидавшая такого поворота, от испуга на четвереньках спряталась за спину Елейки. Она же не знала старых обычаев речного бабняка и хоть считала, что знает Дануху, но никогда не сталкивалась с ней как с большухой. А Данухе «репей под жопу попал» и она разошлась уже не на шутку:

— Ты наших обычав не знашь, дрянь, так я тябе подскажу. Их большуха обеда ляшила. Ты хоть представляшь, чё эт значит? — орала она на Неважну, которой уже не видела, но это не имело теперь никакого значения, поскольку касалось всех, — «не важно», — передразнила она девчонку ехидным голосом, — важно. И очень. Чёб сама большуха бабняка каких-то сраных кутырок еды ляшила, надо было натворить очень серьёзно и творили не эти три, а вот та, — и она указала клюкой на Заводилку, — а эть две просто за ней хвостиком бегают да в жопу заглядывают. Вот Елейка, Пизда хрома. Ещё по весне не грознее вот этой Молчанки была при Зорьке. Тиши воды ниже травы. И ещё там две губошлёпки с ыми. Ты знашь сколь они мяне крови попортили и говна наделали, — и Дануха уставилась на Елейку, которая тоже, как и новенькие потупила глазки, но при этом не сдерживая растянувшейся улыбки, — сколь раз я их наказывала, но никода дело не доходило до отбора еды. Ибо баловство было безобидно. Хотя за одних дохлых кротов на грядке, поубивать надо было всех четверых. А заводилой у них была Зорька, сучка мерзкая, така же дрянь, как и эта, — она опять ткнула клюкой на Заводилку, — и знашь во чё та тварь выросла? — спросила она уже обращаясь к Елейке.

Елейка удивлённо уставилась на Дануху, перестав улыбаться, думая мельком, с чего это она старое вспомнила да на Зорьку кидается. Взяла и тут же ответила, как будто кто-то ждал от неё ответа:

— Её с нами не было. Краснушку видела, Малхушку видела, а Зорьку не видела.

— Ещё б, — вообще взбесилась Дануха вскакивая на ноги, — твоя ёбана подружка, котору ты не видела, нынче в жёнах у самого атамана нелюдей ходить. Первой женой и ядинственной. В логове яво живёт. Она спит и любится со зверем, который весь наш род под корень пустил. И насрать ей на вас всех.

От этой новости у Елейки челюсть отпала и глаза вывалились. После этого она похоже уже ничего не слышала и тем более не соображала.

— И ты хошь у мяня на груди ящё одну таку сучку пригреть, — вновь тыкая клюкой в направлении выбранной жертвы, орала Дануха.

Елейка выпала из реальности, она потерялась, она не верила в то, что услышала. Не хотела в это верить.

— А ты, девка, — навалилась вековуха уже на Заводилку, которая похоже уже намочила со страху шкуру под собой, — запомни. Иля я тябя сломаю душевно, и ты станешь одной из нас и равной каждой, или я тябя сломаю по-настоящему. Просто хрябет свярну и выкину. Мне твои заводны закидоны ни в Хуй не упёрлися. Я Зорьку в родах принямала, всю жизнь на моих глазах росла и то, как доберуся, зубами глотку вырву, а тябя дрянь просто прихлопну, как муху говённу.

Она остановила разнос, отдышалась и продолжила, чуть спокойнее, но видно было, что всё ещё кипя внутри:

— Поживётя несколько дней одни, пока братец мой колдун не явится. Мяшать не бу. Меж собой судите, но коль эт будет вас подбивать бяжать, — она уже обращалась к двум подругам Заводилки, — шлите яё на Хуй мелкими шагами, пусть бяжит, — и перехватывая клюку другим концом и показывая волчий хвост, покачивая им у них перед носом, — моим волкам ужин будет.

Наконец Дануха резко выдохнула и спокойно, как будто даже не орала ни разу, проговорила:

— Всё. Злы вы, ако звери. Поду я от вас, обед готовить.

Но никуда не пошла, оставшись на месте и впав в глубокую задумчивость. Стало тихо. Потом заговорила незнакомым голосом одна из молодух. Дануха не видела кто. Она стояла к ним спиной, но почему-то сразу подумала, что это Молчалка, так как до этого времени голоса её не слышала.

— Кусок говна сушёного мы большухе в котёл закинули, за это и без обеда остались. И вовсе не Буря идею подала, а я. Правда закидывала она. И не просто так из баловства, а за дело.

И тут Дануха почему-то пожалела девок. Подумала, что зря, наверное, наорала. Сорвалась. И Елейки не надо было рассказывать про Зорьку. Ох, не надо было. Потом заговорила Неважна, притом почти шёпотом:

— Елей, а Зорька твоя подруга была?

— Лучшая, Неважна, — ответила грустно Елейка, — лучше не бывает.

— А как же она… может силой?

— Не знаю сестра. Пока сама не увижу, не поверю.

— Проститя мяня сястрёнки, — проговорила неожиданно устало и как-то по-старчески Дануха, — чё т накопилося. Сорвалася. И вы не бабняк, и я уж не большуха. Ты прости мяня Неважночка. Не знашь ты рячных нравов и не нать тябе знать. И ты Елейка прости. Не нать было тябе говорить про Зорьку. Сама верить не хочу. Не така наша Зорька. Не могла она. И вы девки простите, — обратилась она уже к новеньким оборачиваясь. — будьте как дома. Да почему как? Дома мы вам выстроим, да сястрёнки?

— Конечно, — еле слышно поддержала её чуть не плачущая, растроганная Неважна, выглядывая из-за плечика Елейки.

— К нам просто так никто не попадат. Значит и вас к нам Троица послала. Не будет у нас больше бабняцкой жизни. Надо новую строить без баб и большух. Надо.

Она помолчала, продолжая одна стоять из всех. Потом так же молча оделась и ушла.

Молодух поселили в Данавенском шатре. Одели, хоть и не по размеру, а чуть просторней, но за то тепло и добротно. Кормили сытно, даже закармливали. Дануха, всех троих пристроила к себе на кухню в помощницы. Принеси, отнеси, помой, почисти и так далее. Все постепенно начали к ним привыкать, как не с того ни с сего, где-то за два дня до появления в лагере Данавы, они сбежали. Все трое. Притом, прихватив с собой изрядное количество продуктов из кладовой. Голубава с Елейкой хотели было по следам догнать, на что Дануха только облегчённо улыбнулась и сказала:

— Да, Хуй сыми, дурами, сами под Чярту подлезли. Как припёрлись, так упёрлись. С них всё равно ни хуя б толку не было. В башках ветер любы здравы мыслишки напрочь выдуват.

— А если поймают их, и они на нас наведут? — не успокаивалась Голубава.

— Ну и чё? — тут же возразила Дануха, — поймашь ты их, чё дале? Убьёшь? Вона к тому дереву привяжешь? Или уговорами уговаривать будешь остаться?

На что Голубава призадумалась и отказалась от своей идеи. Действительно. Сёстрами ихними они так и не стали, пленницами не были. Они просто жили у них на правах гостей. Ну, погостили и дальше подались. Да, и действительно, маньяк с ними, пусть бегут.

Через пару дней заявился Данава, да опять не один, а со своим «братом», таким же «колдунком», как и он, по кличке Батра. Откуда «колдунки» себе такие заковыристые клички брали и что они значили, Троица их знает. Он оказался тем самым Масаковским родовым колдуном, о котором Данава рассказывал ещё прошлой зимой. Делать ему одному в лесу стало нечего. Лесановский его сосед, с кем он последнее время жил, помер, а сами леса Лесановские арья вырубать стали под корень. Только не понятно, что задумали. Толи просто лес заготавливают, толи решили что-то строить, на заброшенных землях. Дануха всё это выслушала и вдруг смачно сплюнула:

— Тфу, дуры.

Колдуны непонимающе переглянулись, но Дануха ничего им объяснять не стала. Объяснила Елейка:

— Мы тут давеча трёх девок Лесановских нашли. С того света выковыряли. Вылечили, одели, обогрели, жить с нами разрешили, а они сбежали. И похоже опять в свои Лесановские леса, откуда их уже вылавливали.

В рассказах — пересказах наступила тишина, которую как всегда прервала Неважна:

— Спасать их надо опять, — проговорила она, сидя с напряжённым лицом, с закрытыми глазами.

— Да пропади они пропадом, эт три дуры малолетни, — как-то обеспокоенно и тихо затараторила Дануха, чувствуя в интонации Неважны определённую уверенность к решительным действиям.

— Какие бы не были, но мне за них больно, — проговорила Неважна, открывая глаза, полные слёз.

Тут Неважна резко соскочила, утёрла слёзы и настойчиво заявила Данухе, не спрашивая разрешения, а ставя её перед фактом:

— Я пойду выручать. Я знаю где они.

Дануха хотела было что-то возразить и уже рот раскрыла, но её опередила Голубава:

— Я пойду с ней, — сказала она так же твёрдо, поднимаясь со скамьи.

— И я с вами, — тут же соскочила Елейка.

Вот тут Дануху прорвало:

— А ты куды? Пизда хрома. Сядь. Жопу прижми. Ты уже наскакалася и набегалася. Пока ногу не залечишь, носу с поселения не сунешь.

После недолгой, но яростной склоки, тем не менее не переросшей в драку, Неважна, вооружённая луком и походным шатром и Голубава, вооружённая мешком с продуктами, ушли в лес в том направлении, которое указала Неважна. Елейка, рыдая от обиды у себя в шатре, осталась смачивать меховой валик подушки слезами и соплями. Два колдуна с перепугу, тихо-тихо, незаметно сбежали к Данаве в шатёр и там спрятались, чтоб не попасть под горячую руку разбушевавшейся Данухи.

Она бесилась не оттого, что баба с девкой полезли, не зная куда и не зная зачем, не предполагая, чем всё это кончится, а потому что не могла удержать. Не было у неё на это ни сил, ни прав. Порядок в баймаке, в своё время, держался ею за счёт собственного авторитета и силы ближнего круга, которую она могла применить по своему усмотрению. Хотя в её ближнем круге была одна Сладкая, но ей этого было достаточно. Ведь кроме этого за ней стоял её сын, родовой атаман со всеми мужиками, а против этой силы даже весь бабняк, если б взбунтовался, ничего сделать бы не смог. А сейчас поддерживать порядок среди девок было не чем. Бабняка нет. Устоев нет. Почему они должны были её слушаться? Здесь за ней силы не было. Она была лишь старшая из равных. И вот эта беда больше всего её задевала. Как же она будет держать их в подчинении и повиновении, если нечем? Это-то беспомощность и бесила больше всего. Она вбила себе в голову, что должна собрать вокруг себя особенных молодух, в противовес стае нелюдей и этим отрядом девок, вывести всех кровожадных гоев с земель речников под корень. И девок, в конечном итоге, вокруг неё должно было собраться много, должно быть что-то, что сплотит их и заставит делать каждую то, что требуется для дела, а не то, что каждая для себя решит. Отрядом нелюдей безоговорочно командует непререкаемый атаман. А у них? Нет у них ни атамана, ни атаманши. Сама же Дануха себя в этой роли не видела. Собрать — да, а вести в поход на выкорчёвывание этих тварей — нет. Идеи, которая бы объединила и сплотила, тоже нет. И если лидера надо искать, то вот подумать над идеей, надлежит именно Данухе. Ведь именно ей Водная Дева поручила составить законы, простые и понятные, которые будут скреплять всех в одну семью. А из трёх, она родила только один и то, девок под него не загнала, а уж давным-давно нужно было это сделать. Глядишь сейчас бы смогла остановить самоуправство.

Неважна с Голубавой шли скоро, но не быстро. Снег в лесу хоть ещё и не был глубокий, но тем не менее скорость продвижение значительно уменьшал. К концу дня поднялся ветер, что ещё больше замедлило их продвижение. Первую ночь ночевали в лесу. Шатёр разбирать не стали. Так залезли в мешок, не раздеваясь, что-то там перекусили холодное и вырубились.

Неважна вела по прямой, искривляя свой путь лишь когда приходилось огибать буреломы и завалы. Весь второй день дул порывистый холодный ветер, а идти пришлось большую часть пути по открытой местности. Порывы ветра были такими, что порой валили с ног. Несколько раз останавливались, залезая в мешок, чтоб передохнуть и обогреться за одно. Ночевали тоже в степи, в какой-то ложбине. На третий день ветер стих и к полудню они вошли в очередной лес.

— Уже не далеко, — сказала, запыхавшись Неважна, которая в этот лес чуть ли не бегом забежала, потому что только в лесу она чувствовала себя защищённой, как дома.

Но углубившись не так далеко, её догнала и схватив за локоть, остановила Голубава.

— Что? — озираясь по сторонам и снимая лук со спины настороженно спросила Неважна.

— Слышишь? — шёпотом спросила баба, смотря куда-то вперёд.

Неважна придержала дыхание, прислушалась. Где-то впереди действительно брякали отдалённые удары топоров. Там впереди рубили лес. Неважна остановилась, поводила головой из стороны в сторону с закрытыми глазами.

— Они разделились, — тихо проговорила она, — одна прямо перед нами в доме каком-то, а вторая вон там, — и она указала в сторону, — она похоже в яме прячется, — и немного помолчав, с каким-то ужасом, прошептала, — а третьей нет. Я её не чувствую.

Охотница, тут же пригибаясь, пошла в сторону спрятавшейся, то и дело останавливаясь и вглядываясь в пустоту зимнего леса. Вскоре они вышли на край вырубки. Вырубленная от леса огромная поляна была пуста. Людей видно не было. Стуки топоров и мужские окрики раздавались где-то в стороне и видно их не было.

— Где она? — спросила Голубава, всматриваясь в пни и остатки кустарника на вырубке.

Неважна помедлила, после чего протянула руку в сторону виднеющейся вдалеке края поляны, за которым видно был спуск или просто понижение, сказала:

— Там.

И они, низко пригибаясь, перебежками среди пней, пустились в направлении, указанном Неважной.

Когда они добрались до ямы, в которой по предположению молодой охотницы пряталась девка, то обе остолбенели в шоке, выпрямившись в полный рост, забыв про осторожность.

— Это же помойка, — обескураженно произнесла Голубава, оглядывая большой овраг, заваленный мусором жизнедеятельности человека. Там были свалены содранные шкуры животных, их скелеты, с не до конца обрезанным мясом, валялись тут и там целые головы различных животных, замёрзшие и свежие кучи говна и жёлтые дыры проталин от мочи. Было такое ощущение, что сюда ходил гадить целый табун мужиков в несколько десятков человек. Голубава недоумённо посмотрела на Неважну. Та, поморщившись, неуверенно спросила:

— Она что, лучшего места спрятаться не нашла?

— Ну, а чем не схрон? — ответила ей баба с какой-то брезгливостью.

— Она там, — со вздохом проговорила Неважна, указывая на отдалённую кучу и стала спускаться в овраг.

Внимательно смотря под ноги и пробираясь по краю, всё равно то и дело натыкаясь ногами на кости, припорошённые снегом, они добрались до нужной кучи. Девку нашли сразу и тут же поняли, хотя сначала не поверили, что она не пряталась, а её просто выбросили на помойку. Куча, в которой она лежала, была сооружена из кабаньих костей, а внизу их вмёрзла турова шкура, плохо ободранная с жиром и кусками замёрзшего мяса, которая подвернувшись образовала под двумя примороженными головами хряков, что-то вроде небольшой норы, в которой свернувшись калачиком лежала Белянка, а это была именно она. Девка была ещё живой, но ни на что не реагировала. Голубава вытащила её и взяв на руки, понесла из оврага наверх. Девка была подобна травяной кукле, безвольной и абсолютно расслабленной. Баба намеревалась отнести её куда-нибудь подальше от этой мерзости, где запихать в походный мешок, осмотреть и расспросить, если получится, но не успела.

— Эй, а ну стоять! — проревел мужской бас и в овраг с другой стороны спрыгнул здоровенный мужик с копьём в руке.

В голове у Неважны с момента обнаружения ямы, вид которой вверг её в недоумение и до этого момента, выведшего её из этого недоумения, пролетел целый рой эмоций. От непонимания и неверия в увиденное, до осознания того, что живого человека, девушку, можно прямо так взять и выбросить на помойку как… Она долго подбирала слово, но так и не смогла. Когда Голубава вынимала Белянку из норы, то осознание переросло в обиду до слёз, и она тихо заплакала, обзывая по-своему этих нелюдей, как умела. А когда этот воин рявкнул и прыгнул вниз, она уже негодовала в ненависти, злобе и ярости. Именно за мгновение до этого, ей вдруг захотелось поубивать всех этих сволочей, а тут как по заказу, на те. Она, даже не раздумывая, хладнокровно, но быстро, в одном монолитном движении сняла лук, вынула и вставила стрелу, натянула тетиву и выстрелила. Чем-то до безобразия довольный мужик, в тот момент шустро перелезавший через гору костей, словил стрелу прямо в глаз, ничего не успев понять. Даже самодовольное выражение на лице так и осталось без изменения. Он резко выпрямился, выгнулся назад и рухнул куда-то за кучу спиной вперёд, выронив при этом копьё. Неважна замерла со звериным оскалом на лице, как заворожённая смотря на пустое место, где только что был воин. Голубава, застигнутая врасплох его появлением, тут же заметалась, с девкой на руках, наконец набегавшись, положила её на снег и кинулась к воину.

— Иди сюда, — проорала она сдавленным голосом, обращаясь к замершей на месте Неважне, — быстрей.

Неважна никак не отреагировала на её сдавленные вопли, оставаясь стоять на месте, а вместо этого, сухо, но громко спросила, даже не стараясь скрываться:

— Зачем?

— Как зачем? — в панике, суетливо перелезая через кучу хлама, переспросила Голубава, — увидят труп, кинутся искать.

— Голубава, — неожиданно спокойно проговорила охотница, — не суетись. Ты бы лучше посмотрела за Белянкой. Это не они нас будут искать, а я их. Я их всех поубиваю.

Голубава хотела было накинуться на несмышлёную девку даже рот распахнула и воздуха в грудь набрала, но увидев её лицо, тут же осеклась, чуть не брякнувшись задницей на кучу. У неё вдруг что-то лопнуло внутри и растеклось обжигающим теплом. Она даже почувствовала, как лицо запылало от прилива крови. Голубава опустила руки, глаза. С лица сползла суетливая растерянность, которая плавно перетекла в выражение злобы и ненависти. Она медленно поднялась на кучу, подхватила копьё, прикинула его в руке на вес.

— Я тоже, — неожиданно громко твёрдым и уверенным голосом проговорила Голубава, — хватит бегать, пора платить по долгам. Я за этим сюда и пошла.

— Ты бы всё же посмотрела для начала Белянку, сестра, вдруг ещё можно чем помочь.

Спокойствие и рассудительность девчонки, как пощёчина привело Голубаву в чувство. Стало почему-то стыдно и вместе с тем отрезвляюще спокойно. Эта девчонка оказалась куда прочнее, чем казалась и, тем более крепче чем она, паникёрша. Баба пошла с Неважной, думая, что сможет поддержать её своим жизненным опытом и здравым рассудком, а оказалось всё наоборот. Это осознание собственной мало значимости и неспособности в критический момент собраться и принять правильное решение, задело бабу, но и только. Она тут же «проглотила» свои эмоции и включила рассудок.

— Хорошо, — так же чётко ответила она и забрав у охотницы скатку с шатром, пошла смотреть девку.

Через некоторое время Голубава вернулась к Неважне, продолжающей стоять на одном месте.

— Плохо дело, — проговорила она зло и грустно, — она вся избита до полусмерти. Сложно сказать сломано что или нет, но волосатую щель ей порвали вдрызг. Такое ощущение, что целая артель мужиков насиловала и не по разу. Крови много потеряла. Но теперь уже не кровит. Запеклось всё. Я отнесу её за овраг на спуск. Попытаюсь в чувство привести отварами, если получится.

Неважна ничего не сказала, лишь кивнув головой в знак одобрения, продолжая своими, ничего не выражающими глазами, внимательно следила за краем оврага. Голубава вернулась к молодухе и схватив мешок шатра с полумёртвой — полуживой Белянкой, понесла её наверх из оврага и дальше по пологому склону вниз, устроившись там в кустах и разведя небольшой костерок. В походном котелке Неважны она натопила снег, засыпала толчёной сухой смеси из трав и кореньев. Когда сунула отвар в снег остужаться, сверху услышала окрик мужика, но не на спуске, а где-то там на помойке. Она вздрогнула, вскочила, вновь охваченная беспокойством, но никого видно не было, а там на горе было всё тихо. Белянка лежала в мешке, накрытая шкурой. Глаза её были открыты, но на все обращения к ней, тряску за плечо, за вымазанное лицо, никаких ответных реакций не производила. Голубава с силой посадила её и стала вливать в рот зелье, но та не глотала и всё, что вливалось в рот, выливалось из расслабленных губ обратно. Это Голубаву взбесило. «Ах ты дрянь!» — выругалась она злобно и с силой запрокинув голову, влила порцию отвара. Та захлебнулась, закашляла и глубоко задышала с присвистом. Постаралась опять улечься на бочок и тихонько захныкала, как маленький ребёнок, но Голубава не дала ей это сделать.

— Белянка, сучка мелкая, ну ка пей, — она ухватила её за волосы и поднесла котелок ко рту.

Та продолжая хныкать, всё же сделала несколько глотков и отстранилась. Закрыла глаза и подняла руку к груди, как бы прослеживая путь тёплой волны по пищеводу в желудок. Потом открыла глаза, и сама потянулась к котелку. Голубава споив ей почти половину посудины, повернула её голову к себе, чтоб глаза видели бабу и тихо спросила:

— Белянка, ты узнаёшь меня?

— Да, — прошептала одними губами девка.

Глаза её посоловели и начали закрываться. Она засыпала.

— Много их? — спросила Голубава.

Но Белянка уже ничего не отвечала. Она уснула.

— Ладно, — подытожила столь короткий допрос Голубава, укладывая молодуху и накрывая шкурой, — поспи. Это для тебя теперь лучший лекарь.

Баба выпрямилась с чувством выполненного долга и решила, что теперь её очередь долги взымать. Ей вдруг стало всё равно, что с ней произойдёт в следующий момент. Даже если её окружит сейчас куча мужиков, она со спокойной совестью сдохнет, но до последнего будет их убивать, ну или хотя бы постарается, хоть одного, хоть покалечить. Зубами кусать будет. В этом была её теперешняя цель в жизни. Именно этого ей хотелось всё время своего плена. Именно за этим она бежала. Найти тех ублюдков и так же обыденно, мимоходом поубивать. Всех, и в первую очередь того, морду которого она запомнила на всю жизнь. Голубава подняла копьё, валяющееся тут же и пошла обратно в помойную яму. Не раздумывая зачем. Она почему-то была уверенна, что её бой будет именно там.

Неважну она нашла всё на том же месте, только стрела была наложена на тетиву, и стояла она на изготовке. Голубава подошла к ней сзади, но охотница даже не обернулась.

— Уснула, — сказала она тихо, — будем надеяться не помрёт. Тут был ещё кто?

— Был, — сухо ответила девчонка, — двое. Там валяются.

Голубава замялась, поборолась сама с собой с каким-то внутренним противоречивым чувством, а затем неожиданно попросила:

— Дай мне кого-нибудь убить.

— Ты же не умеешь стрелять, — всё так же монотонно без эмоций ответила Неважна.

— А я вот этим, — буркнула Голубава, выставляя перед собой увесистое древко копья с широким лепестковым медным наконечником.

Не успела Неважна, что-либо сказать, как с края ямы, на скорости сиганула фигура мужика. Он, быстро, не обращая внимания по сторонам, второпях развязывал штаны и повернувшись к ним спиной, резко присел, скрывшись за кучей мусора. Голубава перехватила копьё и кинулась к обосравшемуся мужику, а тот за шумом естественного процесса и из-за собственного голосового сопровождения, не услышал набегающей сзади собственной смерти. Голубава обогнув кучу со всей силы и с каким-то утробным рычанием, вогнала копьё ему в спину. Полная ярости и праведного негодования, рыча и матерясь, она какое-то время пыталась выдернуть оружие из тела обосранца, валяя его по снегу и в собственных экскрементах. Тело дёргалось от каждого рывка, но наконечник не отдавало. Только когда она вообще озверела и начала дёргать копьё туда-сюда, ей удалось вырвать из трупа своё оружие, разворотив ему пол спины и перемолов, наверное, все внутренности. После чего запыхавшись со взъерошенными волосами, выбившимися из-под шапки и прилипшими к вспотевшему лицу, вернулась к Неважне, на лице которой, наконец-то, появилось хоть какое-то выражение. Охотница была удивлена.

— Всё, — бросила запыхавшаяся и радостная Голубава, подойдя вплотную, — кажись полегчало. Пойду обратно. Посмотрю, что ещё можно сделать с Белянкой.

И ушла к пострадавшей. То, что только что произошло, не только принесло «облегчение» Голубаве, но и вывело из какого-то странного ступора Неважну. Она встрепенулась, оглянулась, поморщилась и также стала вылезать из этой вонючей ямы. Охотница поднялась наверх. Огляделась. Вокруг одни пни и редкий кустарник. Она закрыла глаза. «Это не зверь», — сказала она сама себе тихо, — «это хуже зверя. Они твой лес вырубили. Они моих подруг убивают. Они моего отца убили. Я дитя леса. Я твоё дитя Лесная Дева. Ты единственная, кто у меня осталась, и я хочу начать охоту на этих нелюдей. Дозволь». И так же как раньше лося или белку, зайца, или какого-нибудь другого зверя, она отчётливо почувствовала людей. Самцов. Даже на расстоянии она почуяла их вонь, мерзкую, резкую и отвратительно противную. Их было много, и они были повсюду. Она повернула голову по направлению к тем, кто был ближе всех и как любого другого зверя, на которого охотилась раньше, повела их на себя, под выстрел. Их было двое. Она явно представила себе, как они идут вон к тем кустам. И они пошли. Два хлёстких хлопка, один за другим с протяжным шелестом оперившегося ветерка, и оба рухнули со стрелой в глазу. Неважна спокойно, бесшумно, как ходила всегда, подошла к добыче, вынула стрелы, вытерла их и принялась за следующих.

С начала ей казалось их было так много, а не успела она оглянуться, как они кончились. Неважна, даже сразу не поняла, куда это они делись, но оглядев последнее место расстрела, где валялись убитые мужики, устало присела на пень, поняв вдруг, что не так их много, оказывается и было. На неё напало унынье. Ни жалость, ни угрызение совести, ни усталость, которая обычно наваливается после перенапряжения, а самая обыкновенная унылость. Она пошла обратно, искать Голубаву и почти уже дойдя до ямы, неожиданно вспомнила, что пришла выручать знакомых девочек и вторая была где-то там, откуда она только что ушла. Пришлось вернуться обратно. Бурю она нашла в странном деревянном доме. Она раньше не видела таких. Большой, сложенный из брёвен, с острой крышей из ёлочных веток, уложенных охапками в несколько слоёв. На входе висела шкура тура. Она хотела сорвать её, но на это у неё ни сил, ни веса не хватило. Отодвинув её в сторону, увидела внутри другую. Заглянула за вторую. Внутри дома было темно и со света вообще ничего разглядеть было невозможно. Тогда недолго думая охотница достала из-за голенища сапожка свой охотничий нож и срезала обе шкуры, впуская себя и дневной свет вовнутрь этого мрачного дома.

Снежная Буря лежала в самом углу, свернувшись калачиком и отвернувшись к стенке. Неважна подошла к ней и долго стояла, чего-то ожидая, но та не подавала никаких признаков жизни.

— Буря, ты жива? — спросила она негромко.

Сначала ничего не произошло, но некоторое время спустя, лежавшая дёрнулась, как будто до неё только что дошёл вопрос и опасливо обернулась на Неважну, бегая по её контурам испуганными глазками.

— Жива, — уже громко проговорила охотница, — сама идти сможешь?

Та опять дёрнулась всем телом, как будто её хлестнули плетью и поднявшись на локтях, в панике за озиралась, но тут же убедившись, что больше никого нет, быстро перевернувшись и вскочив на колени, ухватила Неважну за ноги и жалобно заскулила:

— Вытащи меня отсюда, пожалуйста. Я тебя умоляю. Всё что хочешь для тебя сделаю, только вытащи.

— Хватит, — пытаясь освободиться от её захвата, недовольно проговорила Неважна, — вставай и пошли. Я и так за тобой пришла, что тебе ещё надо.

Но та упорно не желала от неё отцепляться. Попытавшись какое-то время отцепить девочку по-хорошему, Неважна, наконец, рявкнула на неё по весь голос и та в испуге, закрывая голову обоими руками, само собой была вынуждена от неё отцепилась. Неважна быстро развернулась и пошла на выход, скомандовав не оборачиваясь:

— Пошли.

Выйдя наружу она остановилась и опять осмотрелась. Новой добычи не объявилось. Тишь и благодать. Обернулась. Буря из дома так и не показалась.

— Снежная Буря, ты идёшь или решила тут остаться? — громко выкрикнула Неважна, теряя терпение.

И только тут в проёме показалась перепуганное, чумазое лицо, вымазанное непонятно чем.

— Да выходи. Нет тут больше никого.

— А они что ушли? — шёпотом, недоверчиво прошипела Буря, бешеными глазами осматривая то, что могла разглядеть, высовываясь из проёма.

— Ушли… На тот свет, — проговорила охотница, разворачиваясь и лёгкой скользящей походкой, не спеша, пошла искать Голубаву. Пройдя уже пол пути до мусорной ямы, она услышала жалобный писк за спиной.

— Подожди меня.

Неважна оглянулась. Девочка почти на корячках, из-за того, что слишком низко пригибалась к земле, мелко семенила за ней меж пнями.

— Да что ты ползёшь? Я же сказала, что никого здесь больше нет. Вставай и иди нормально. Я не собираюсь тебя тащить на себе, коль у тебя ноги ходят. Нам ещё Белянку тащить. Вот та вряд ли сама пойдёт.

— Белянку? — переспросила Буря, подползая к Неважне, — Белянку и Звонкую они забили до смерти. Вернее, поначалу Звонкую, а вчера и Белянку.

— Жива твоя Белянка, пока, если конечно до своих до тащим.

Неважна продолжила путь уже не останавливаясь больше и не оборачиваясь назад. Она дальше шла молча, слыша за спиной торопливые шаги и запыхавшееся испуганное дыхание.

Нашла она Голубаву сразу, как только перешла овраг на другую сторону и взглянула вниз по спуску. Дымок костра вился внизу из-за кустов. Когда же встретились две жертвы мужицкого беспредела, у обоих началась истерика. Притом Буря, которая вроде бы казалась не так пострадала, как её подруга Белянка, вдруг размякла, упала на шкуры шатра и ревя как белуга, потеряла всякую способность самостоятельно передвигаться. Зато умирающая Белянка, тоже включившаяся в парную истерику, наоборот ожила и задвигалась. Поэтому сразу они в обратный путь не пошли. Неважна даже предложила пожить какое-то время в том деревянном большом доме, где нашла Бурю, но та, как только услышала об этом, завизжала, как сумасшедшая истеричка на всю округу и вцепилась в шатёр с такой силой, что и Неважна, и Голубава поняли, что оторвать её даже обессиленную от шкур не удастся. Тогда решили остаться здесь. Костёр развели побольше и Неважна занялась готовкой. Еда, правда, у неё получалась не важной, но Голубава ушла потрошить убитых и была занята исключительно тем, что постоянно таскала к их костру какие-то вещи, а потом совсем пропала. Неважна раза три пускала в небо стрелку, выглядывая её с высоты птичьего полёта и всякий раз заставала Голубаву за процессом волочения куда-то трупов. Как выяснилось позже, она не поленилась и стаскала их всех до одного в помойную яму. Не лень же было. Наконец, когда мелко нарезанное мясо уже сварилось, охотница, не выдержав, что было силы покричала бабу. Та пришла и притащила ещё кучу барахла. И того у костра скопилось: семь копий, двенадцать медных топоров, ценность которых даже у неё в голове не укладывалась, потому что это было очень много, три мешка продуктов разных, четыре лука со стрелами, которые Неважна осмотрев, тут же бросила в костёр, как будто Голубава только для этого их и припёрла, для растопки.

— Там ещё посуда глиняная и огромный медный котёл. Нам бы очень пригодился, — заискивающе проинформировала Голубава.

— А тащить всё это добро кто будет. Нам бы этих дотащить.

— А чё их тащить, — встрепенулась баба, — день, два попоим, покормим, подлечим и сами пойдут. Примочки я им сделаю. Потихоньку дойдут. Нам куда торопиться?

Для подъёма на ноги обеих, Голубаве потребовалось три дня, хотя они уже и на второй готовы были идти, но Белянка ещё ходила с трудом. Больно было. А вот на третий день обезболивающие примочки с травами своё дело сделали и отряд, погрузивший всё собранное Голубавой добро, отправился в обратный путь, который занял у них целых шесть дней. Тащили шатёр они все вчетвером. Шли, естественно, медленно, то и дело останавливаясь, но шли. Что стоило это двум хлебнувшим излишнего мужского внимания девкам, никто кроме них не знает. Обе шли молча, стиснув зубы, стараясь не говорить, а все силы собирали только для того, чтоб тупо и уже ничего не соображая двигаться вперёд, подальше от проклятых мест.

Их встречали ещё при подходе к поселению, далеко в лесу. Отряд по встрече, как и положено возглавляла Воровайка. Данава с Батрой подхватили уже ничего не соображавших болезных молодух под руки. Дануха, Хохотушка и Елейка тут же впряглись к Голубаве с Неважной, думая, что там в шатре полуживая Звонкая. И как же материлась Дануха и хохотали Хохотушка с Елейкой, когда в лагере узнали, что пёрли барахло арово.

И вот, вся компания уже нагишом развалилась в бане, кроме «колдунков», конечно, которых тут же выгнали, так как своим мужским видом, они нервировали замученных девок, да и Неважну с Голубавой тоже. Началось настоящее восстановление жизненных сил и зализывание ран, в переносном смысле конечно. Старожилы внимательно слушали, а девки в очередной раз плакались им в груди. Только на этот раз говорила только Белянка, а Буря вообще молчала, не произнеся ни слова.

В отличие от первого рассказа, на этот раз Белянка скрывать уже ничего не стала и рассказывала всё как есть со всеми подноготными. Бежать их уговорила, естественно, Звонкая. Она весь мозг проела, рассуждая как им хорошо жилось одним и как хреново теперь, никакой свободы, и что теперь они будут умнее. Надо просто подальше от реки в лес спрятаться. Вырыть там себе большие землянки и заживут они себе свободно и весело, как и раньше. С себя вины за побег Белянка не снимала. Она с самого начала поддержала Звонкую, а так долго собирались потому, что Буря отказывалась бежать. Именно её пришлось долго уговаривать, но потом всё же согласилась, когда её подружки уже собрались бежать вдвоём.

До своих лесов добрались без приключений, а там сначала услышали топорные работы. Нет, чтоб «ноги делать оттуда», как Буря настаивала, Звонкая решила всё же посмотреть, что там. А когда вернулась в захлёб начала рассказывать, что там арья. Все молодые и все без баб. Одни мужики. Воины с копьями в красивых одеяниях, лесорубы вольные, красавец к красавцу. Одно загляденье. И вот размечтавшись девки, как замуж за аров пойдут, как в роскоши да в достатке в городе жить будут, на диких баб поплёвывая с высока. Все загорелись, побежали хоть одним глазком взглянуть. Один из лесорубов, красивый такой, молодой, здоровый, увидел да позвал. «Эй, девчонки. Идите сюда, что там прячетесь. Познакомимся». Ну они дуры и пошли знакомиться.

Данухе не были интересны похождения этих мокрощёлок. Она заранее догадывалось, как и что там было, но вдруг баба поймала себя на том, что в голове скользнула какая-то очень важная мысль, как тогда с Неважной. Она ведь хотела потом ещё раз обдумать, попытаться поймать эту скользкую мыслишку за хвост, да забыла. А сейчас вновь промелькнуло что-то подобное. Дануха не была уверена в том, что это одна и та же мысль, но по ощущениям они были очень похожи. Баба уже не слышала рассказчицу, она полностью ушла в себя и тут вдруг… она её поймала: «слаба девка передком!». Эта вечно сальная мужицкая шуточка, выдаваемая ими за истину, слышанная ею сотни раз и столько же раз со смехом отвергаемая, как некая мужицкая дурость, неожиданно раскрылась перед ней с непредвиденной стороны. Она поняла смысл этой присказки и ужаснулась. И тут у неё перехватило дыхание по-особенному, как тогда при разделывании волка. Дануха почувствовала, как волосы на её голове встали дыбом, а в самой голове гулко застучала кровь, от чего лицу стало жарко, и она покрылась капельками пота. Девка слаба на передок образно. Она поняла, что любая девка, да что там девка, любая баба, падка на мужиков, но не на прямую, а в своей ебанутой башке безмозглой. Если мужик хоть каким-то боком начинает вести себя как мужик, то есть смотрит на неё, как на противоположный пол, но не напролом, не нахрапом, а лишь проявляя некую заинтересованность. Это для любой бабы самое страшное. Получив намёк на внимание к ней любимой, она, не смотря в его суть, а лишь мельком охватывая образ целиком, всё остальное себе додумывает, придумывает, безоговорочно в этом себя убеждает и становится заложницей собственных фантазий, самостоятельно. Вот она главная слабость, вон он её «слабый передок». Любая девка, баба, вековуха желает быть женщиной. Она, до обоссанных ляжек хочет нравиться, вызывать к себе интерес, быть желанной. Большую часть своей жизни баба в этом отношении сидит на голодном пайке, поэтому она просто вынуждена жить собственными придумками. Откуда ей взять внимание к себе со стороны мужчин, если его нет, да из себя самой, а коль забрезжит хоть самая слабая искорка интереса со стороны мужика, пусть он будет хоть самая последняя сволочь, эту искорку голодная баба в себе разожжёт до величины Ярова костра, если ей в этом не помешать. Вот она «бабья слабость на передок». Вновь и вновь повторяла себе Дануха. А слабыми им быть никак нельзя, не имеют они на это право. А как поступить? Как заставить их не жить этими лишающими их силы придумками? Просто запретить? Ничего не получится. К ним в мозги не залезть, прядок там не навести. И вспомнила тут Дануха слова Девины. Законы должны быть простые и понятные, но нарушившие их, жить не будут. И тут в её голове родился второй закон: «не еть» под страхом смерти. Запретить девке думать над этим она не сможет, но сдерживать в раздувании «передкового пожара» страхом смерти, вполне возможно и даже нужно.

Довольная своим открытием, Дануха в состоянии внутренней эйфории вышла из состояния раздумий и вернулась в круг слушающих. А там как раз Белянка рассказывала, чем их «знакомство» закончилось, прибывая уже вся в слезах и соплях. Буря тоже, хоть ни слова не проронила, но ревела на пару с ней, не останавливаясь, а потом вообще упала на шкуры и уткнувшись лицом и вцепившись руками в ворс, рыдала, выставив кверху синюшную жопу, на которой, казалось, живого места не было, в прочем, как и на всём теле.

Как выяснялось, Звонкую прибили у них на глазах на второй день мучений. Здоровенный воин, что был у них главный, напившись какой-то дряни, врезал ей со всей дури и убил с одного удара. Он её мёртвую, как он, еле ворочая языком прохрюкал, веселясь: «пока тёплую», отымел во всё куда смог засунуть свой вонючий отросток. Потом труп за волосы куда-то уволок. Сколько прошло дней и ночей, сколько через них прошло мужиков по кругу, Белянка не знала и знать не хотела. По началу было больно, очень больно, а когда у неё низом кровь изошла и даже двигаться уже больше не могла, её также за волосы оттащили и выбросили на помойку. Она там недолго валялась. Как только поняла, что её больше не трогают, ползти стала, ища какого-нибудь укрытия. Белянка уже тогда мало что соображала. Помнила только, нашла нору, шкурой отделанную, забилась туда и уж собралась помирать, а тут её Голубава вытащила. На этом она рассказ закончила и замолчала, а Буря всё так и валялась, ревя, вернее уже только всхлипывая.

Дануха, хоть и делала вид, что слушает, не перебивая, но почему-то совсем не испытывали ни капли жалости к этим дурам малолетним, но вот что её действительно заинтересовало, она спросила у них сразу, как только Белянка закончила.

— А чё тама делали ары?

— Они говорили, что строят новый большой город.

— Вота как, — пробурчала Дануха задумавшись и оборачиваясь к Голубаве и Неважне поинтересовалась уже у них, — и как же вы их вытащили?

— Неважна их всех поубивала, — тут же ответила хмурая Голубава, — правда и я на одном душу отвела, за своего младшенького, — при этих словах она тяжело, но облегчённо вздохнула, — даже полегчало.

Дануха вопросительно посмотрела на Неважну. Та сидела у самого банного камня и тупо, ничего не выражая на своём лице, смотрела на огонь.

— Расскажи, как ты их, — опередила Дануху Елейка.

— Да нечего рассказывать, — недовольно пробурчала молодая охотница, — на людей, оказывается, можно охотится так же, как на любого другого зверя. Как только я поняла это и приняла этих самцов за добычу, так и понеслась… Поверь, сестра, белок куда сложнее бить чем этих…

Все замолчали. Но Дануха не успокаивалась:

— И они не пытались тебя убить? Там же воины были. Целых семь, Голубава сказывала, да и лесорубы мужики крепкие.

— Да мне какая разница, — отмахнулась Неважна, — как только я почувствовала их как добычу, то смогла делать с ними всё что хочу. Приказала кому и куда идти ко мне под выстрел, и они, как бараны пошли, как любой другой зверь, не осознано, как будто сами хотели туда идти. Мне про это ещё Лесная Хозяйка объясняла. Не знаю, как это получается, не спрашивайте. Я их по одному выводила и парами, а на последнюю пятёрку сама вышла без всякой наводки и по глазу у них по выклевала. Они даже «ой» пискнуть не успели.

Говорила она с таким равнодушием и так обыденно, что Дануха испугалась, как бы у девочки чего не случилось с головой, но тут на них напали с расспросами Елейка с Хохотушкой, в бешеном припадке бабьего любопытства, и Дануха, пользуясь случаем, тихонько прибрав рубаху, незаметно выскользнула из бани. Когда вернулась обратно с большим кожаным мешком и вновь раздевшись уселась на своё место, никто даже не отреагировал на это. Все были так заняты расспросами, что похоже даже не заметили, что она уходила.

А бегала она к Данаве и отобрала у «колдунков» «пьяную воду», настойку мухоморную и сейчас разливая её из кожаного мешка в миску, давала выпить каждой, как бы между прочим, со словами, мол, «пей, бабе пьянство не помеха, а приволье и утеха». Молодые девки, сообразив, что сама большуха спаивает их, как больших и настоящих баб, отказываться не стали. Никто. И уже через короткий промежуток времени в бане начало твориться не вообразимое. Дануха, которая единственная, кто не хлебнул из миски с пойлом, лишь делая вид, поднося чашу к губам, внимательно следила за всеми и диву давалась всему этому безобразию. Баба прекрасно знала, что понять кто из себя что представляет довольно легко, надо просто опоить их в обыденной, непринуждённой обстановке, чтоб они даже не задумывались над контролем за собой. Тут порой и змеиный источник не нужен. Девки снимают с себя все личины, всё налепленное и показное, становясь такими, какие они и есть на самом деле внутри. Каждая стала, как на ладони. Неважна, отойдя от внутреннего оцепенения, вцепилась в тяжёлую, пухлую Данухину грудь и поначалу рыдала, как дитя малое. Потом проревелась, хлебнула ещё, повеселела и начала прыскать себе в ладошки, похохатывая над Хохотушкой, которая так заразно заливалась, катаясь по полу, что даже Дануха не удержалась и тоже растянулась в широкой улыбке, обозвав её «вот-дурой». После чего Неважна упала на спину, раскинула в стороны руки и ноги и начала голосить странные, незнакомые песни. Исходя из того, что у неё, как оказалось не было ни слуха, ни голоса, это действо явилось для Хохотушки роковым. Она от приступа истеричного смеха чуть не подавилась и не померла. Хорошо Дануха вовремя подскочила, по спине похлопала, да ещё налила, после чего та вскоре уже смеяться была не в состоянии и просто упав на пол, сладко уснула. Две пострадавшие молодухи, как не странно перестали реветь и ползали возле Неважны, упрашивая научить их так же стрелять из лука, как и она, и после того, как последняя согласилась заняться их образованием в мужеубийстве, начали исходить желчью на всех мужиков, на всём белом свете, обсасывая на перебой подробности, как они с ними будут расправляться и рассчитываться за всю боль и унижения, что он них поимели. Дануха по белому позавидовала буйной и молодой фантазии этих маленьких извращенок, даже под старость лет узнала для себя много нового и любопытного. До некоторых казней у неё бы точно ума не хватило. Голубава, по виду которой вообще ничего нельзя было сказать. Вроде пила, а не пьяная. Она о чём-то с задумчивым выражением общалась с Елейкой, которой оказалось вообще пить нельзя. С первой же миски наездницу развезло так, что она уже просто не одного органа своего не контролировала. Руки махались сами по себе, голова моталась сама по себе, ноги, похоже вообще не дрыгались. Язык её заплетался до такой степени, что понять Елейку порой было невозможно. Она толи о чём-то спорила с молчаливо кивающей ей Голубавой, толи что-то доказывала, то и дело пытаясь неуклюже разорвать на своём голом теле, воображаемую рубаху. В общем смотреть на всё это было необычайно весело, но вскоре Данухе всё это надоело. Она получила, что хотела и поэтому под конец взяла и сама напилась до поросячьего визга. Притом, то что она ползала по шкурам и хрюкала, это она помнила точно.

Почти всю зиму никаких из рук вон выходящих событий в лагере не происходило. Поселение зажило обычным бытовым затишьем. Елейка на своём Злыдне стала основным добытчиком, приспособив кобылку, которую обозвали Скромницей, под перевозку охотничьих трофеев, так как Неважна была занята обучением девок и на охоту ходила редко. Так иногда, когда была хорошая погода уходила в лес, что называется «просто для души погулять». Белянка с Бурей, надо признать, учились прилежно и упорно и у них уже хорошо получалось, по мнению Данухи, но Неважна постоянно почему-то была не довольна и придиралась к ним, то и дело обзывая их рукожопыми. Хохотушка же порядком всех удивила. Она уже заканчивала своё обучение и как не странно успехи её были впечатляющими. У неё даже получилось родить себе вторую стрелку, что приятно изумило абсолютно всех. От кого, от кого, но от неё такого никто не ожидал, да и вообще она сильно изменилась. Именно тогда Дануха обратила на неё пристальное внимание, неожиданно поняв для себя, что эта молодуха не так проста, как старалась казаться окружающим. Жизнерадостная, вечно весёлая и не унывающая, она иногда могла растормошить всю частную компанию, а на банных посиделках в один из обычных, скучных вечеров, закатила целый частушечный концерт с плясками и озорным шутовством. Это произошло довольно спонтанно. В баню к девкам как-то Данава заглянул, что-то Дануху хотел срочно спросить, а так как баба уже чуть-чуть приняла на обе груди, то по старой привычке взяла, да затащила его внутрь. Девки, конечно, знали, что он как мужик вообще никакой, но подначенная Данухой, Хохотушка вдруг в такой оборот его взяла, что Кузькина Мать[26] просто бы отдыхала, узрев такое. И так у неё всё просто и естественно, увлекательно и интересно получалось, что даже сам Данава увлёкся, войдя в роль и через какое-то время веселился голышом среди скачущих вокруг него девок, как пацан малолетний, напрочь забыв зачем пришёл изначально. Банные посиделки по вечерам были единственным развлечением у девок и Дануха просто диву давалась, как Хохотушка умудрялась каждый раз придумывать всё новые и новые развлечения. Она казалось была просто не иссекаемой. Уже в скором времени, поначалу ничем не привлекательная молодуха стала настоящей душой компании, способная поднять настроение даже в самом запущенном унылом состоянии. А вот как мать она была не очень. Дануху это сначала бесило. Не по бабье это как-то и ей постоянно приходилось себя одёргивать и бить себе по рукам, заставляя забыть своих большухинские замашки и каждый раз убеждать свою матёрую сущность в том, что это не бабняк и нравы бабняковские надо из себя выживать и выкорчёвывать. К тому же поскрёбышем её в плотную занялась Голубава. Сама. Никто её об этом не просил, никто не заставлял. Просто взяла и занялась, как своим собственным, как будто, так и должно было быть. Может и это ещё сыграло свою роль в том, что Хохотушка стала меньше уделять внимание своему ребёнку. Хотя в той или иной степени внимание ребёнку уделяли практически все, и Дануха в том числе. Один он был у них на всех. К концу зимы не только со стороны могло показаться, что мать малыша Голубава, но и внутри поселения к этому все привыкли и принимали, как должное. Колдунам на месте не сиделось. Они постоянно куда-то шастали, возвращаясь то вместе, то по раздельности, причём Батра освоился как дома, но на личный шатёр не соглашался, продолжая жить у Данавы. Слухов приносили мало, пополнение вообще никакого. Они практически совсем не принимали участия в жизни логова, отстраняясь и от быта девичьего и от их развлечений. Лезть к девкам со своими нравоучениями им Дануха категорическим запретила, но всё же несколько раз бывшая большуха устраивала посиделки девок у колдунов, позволив им порассказать «сказки седых времён». Правда сказочники из них были никудышные. С языком, а тем более с балабольством «колдунки» не дружили, но тем не менее для разнообразия послушать, надутых от важности «текущего момента» маразматиков, было иногда интересно.

Сама же Дануха всю зиму промучилась над идеей сестричества. Она никак не могла придумать, как им всё это преподнести. Как заставить их покуманиться и принять законы, за нарушение которых любую из этих молодух, к которым она привязалась как к родным, идти на смерь. Ну, примут они её законы. Они ж дуры пока малолетние, что им стоит их принять. Кровь бурлит, мозги сварились. Кто-то пообещает что-нибудь и не сделает. Ну и что она будет делать? Сама убивать? Кого-то заставит это сделать? Подобное у неё в башке не укладывалось. Она и Данаву с Батрой замучила с этим делом, выложив колдункам все свои секреты по поводу рока Водной Девы. Те вообще, как узнали про это в ступор впали. Ни то что совета, вообще кроме «не знаю» все слова забыли. Всё это настолько вымотало морально бабу, что она пошла на беспрецедентный поступок. В один из вечеров, собрала всех у себя, после ужина и выложила абсолютно всё им на головы, рассуждая, что почему только у неё голова должна болеть, пусть все подумают, может кто что и предложит дельное. Для всех это оказалось довольно неприятной неожиданностью. С одной стороны, Данухины законы казалось были просты, понятны и вполне исполнимы, но согласиться самолично на собственную смерть за какую-то хрень, как-то «не в какую дырку не лезло». И во-вторых, они не прочь были покуманиться, хотя знала, что это такое только, пожалуй, Елейка, и то в общем-то знала не по-настоящему. Но порождать Ку, которая бы кормилась не радостью рождения новых детей, а смертью, пусть даже заклятых врагов, от этого категорически отказались все, тем более, когда Дануха разжевала им всю подноготную с этой полужитью. Все резонно опасались, что это полужить не закормленная, их всех самих положит и не поморщится. На что Дануха с ними согласилась. В общем этим общим собранием Дануха крепко озадачила всех. Девки были настолько обескуражены всем этим, что надолго замолчали, и каждая ушла в себя, оценивая и взвешивая услышанное и так, как наступила тишина, то по старой традиции, самым естественным образом её нарушила Неважна.

— А можно как-нибудь без этого?

На что Дануха печально покачала головой и жёстко пресекла подобные попытки упадничества.

— Нельзя. Водна Дева сказывала, чё без этова у нас победы не будет. Без этова не одолеть нас супостата, а с этим у них не будет возможности выжить. К тому же тольк едины и под законами мы не понесём потерь, я так думаю.

— И это нам всем надо будет сделать обязательно? — испуганно продолжала Неважна.

— Да нет, — спохватилась Дануха, спеша успокоить девку, — никто никого заставлять не будет и выгонять тябя никто не будеть, коль в сёстры не пойдёшь. Живи как живёшь. Тольк те, кто войдёт в сястринство пойдёт в поход, те ж кто не примет, останутся здеся. Живи, охоться. Тябя никто не заставлят, — она подумала немного, осмотрела всех вокруг и добавила, — я вообще никого не буду заставлять. Мало того, всех подряд брать тоже не буду, а тольк тех, кто заслужит и докажет свою внутренню силу. Мяне вас хоронить ящё тяжельше будет, чем вам помирать.

Вновь наступило молчание.

— Я не знаю, что значит покуманиться, — вновь разорвала тишину Неважна, — можно это просто как-нибудь попробовать, ну как бы не по-настоящему, в качестве обучения? Ну, вон как Елейка, например.

Дануха сначала хотела было сказать ей «нет», но тут же расцвела в улыбке. Ей пришла в голову идея.

— А почему бы и нет? — воспрянула она радостно, — обязательно попробум. Девки, — обратилась она к остальным, — у нас же на носу Скотий Дух, а в стойбище из скотины целых две головы живут. Для этого нам Матёру Ку рожать без надобности, а просто, почему бы не покуманиться, да не погонять Скотий Дух по округе?

Молодухи все оживились, кроме Неважны, которая всё ещё ничего не понимала. Но больше всего засуетились «колдунки». Они заохали, заахали и из их диалога было понятно лишь одно, надо сваливать отсюда срочно и подальше.

Дануха понимая, что из девок, в общем-то, никто понятия не имеет о чём речь, стала обстоятельно рассказывать Неважне, а в её лице всем остальным про древний обряд очертания селений. Неважна, как сама непосредственность, задавала кучу вопросов, по любому поводу, не очень веря в то, что она сможет, но в конце концов убедившись, что это не так страшно и совсем не больно, на что, получив утвердительное заверение, согласилась.

Данаву с Батрой Дануха всё же уговорила остаться, так как требовались мужики для ритуального избиения. Хоть мужики они в общем-то «недоделанные» были, а других просто не было. Они всё же, скрепя сердцем, роли свои сыграть, согласились. А куда деваться, коль надо было ради образовательного процесса. Но пошли на уступку Данухе всё же не просто так. Шельмы. Что уж они у неё выпросили, неизвестно, но «колдунки» остались очень довольные, в отличие от Данухи.

В общем-то на Сретенье[27] бабы никогда не куманились, не принято было, а опаивались, как на Святки, но Дануха в большухах не год хаживала и не два. Знала много хитростей и секретов своего ремесла. Она решила лишь легонько закуманить девок, породив полужить на обжорство, а на обход ещё и опоить их до кучи. Пусть молодняк прочувствует всю «прелесть» бабьей сущности, пусть вкусят силу единения, а накормить полужить чувством насыщения, это проще всего. Стол сделает таким, что все не только обожрутся и перепьются, а и лопнут. Места, к тому же, у них глухие были, поэтому жертв при обходе не предвиделось, откуда им здесь взяться. Конечно, такая Ку — полужить слабая, силу единения по-настоящему не прочувствуешь, но этого и не требовалось. На первый раз, как раз, то что нужно. Поэтому на все вопросы Неважны к чему и как готовиться отвечала шутками да прибаутками, но делая при этом очень серьёзный вид. Девки речные, в отличии от Неважны, с улыбочками переглядывались меж собой, чуя Данухин развод, но никто не встревал и делал вид, что так и надо было.

В назначенный Данухой день все с самого утра ходили, сами не свои. Елейка даже на охоту не поехала и вообще лошадей из стойла не выпустила, решив, что на сегодня пусть постоят, хотя уже во второй половине дня, мучаясь от безделья, сильно об этом пожалела. У девок на стрельбище тоже всё из рук валилось. Чувствовалась какая-то нервозность и даже потаённый страх. До вечера еле дотянули. Одна Дануха спозаранку целый день носилась как угорелая. Готовила, таскала с ледника припасы, при этом отказывалась от помощи на отрез, отгоняя от своего шатра всех подальше. Девки от безделья этот день еле пережили.

Наконец, Данава собрал всех на полянке у Данухиного шатра и забрав у Голубавы посикуху, одетую в смешную заячью шубку с шапкой с настоящими заячьими ушами, скрылся в своём шатре, оставив девок стоять и волноваться дальше. Голубава, хоть и не поддавалась кумлению, по её словам, но всё же решила попробовать, к тому же опаиванию она поддавалась с лёгкостью, а это тоже предусматривалось. Вышла Дануха. Осмотрела стоящих перед ней девок. И позвала только Голубаву. Та вошла и долгое время ничего не происходило. Дануха выглянула вновь и позвала Хохотушку. Только тут девки поняли, что будут вызывать по одной и по старшинству. Так оно и произошло. Последняя была вызвана Неважна, как самая молодая. Стола и скамей в шатре не было. Их ещё утром «колдунки» к себе перетаскали. Еда была накрыта прямо на полу, образуя круг различных разносолов и выпивки вокруг очага. Но за импровизированным столом никто не сидел. Даже лежака Данухиного не было, его тоже вынесли к Данаве в шатёр, поэтому все стены были пустые и вдоль них мерно пританцовывали, двигаясь друг за другом все Неважнены подруги.

У накрытого на полу стола стояла Дануха с небольшой куклой в руках. За основу куклы баба взяла пучок крапивного волокна, заготовленного ещё с лета, а в качестве привязки, просто повыдергала волосы с девичьих голов, предварительно заставив их опростоволоситься. Пока они распускали косы, она, набрав в рот какого-то пойла, из спрятанного в рукаве кожаного мешочка, целовала в засос каждую девку, вливая ей отвар, та глотала. Дануха, как бы помогая распускать косу, расчёсывая волосы, пропуская их через свои пальцы, нет-нет, да выдернет волосёнки, если сами не вылезали. Ловко и шустро вплетая их в заготовку, она, что-то при этом постоянно завывала фальцетом, таким противным и не вменяемым, что разобрать слов её песни никому не удавалось, да этого и не требовалось. К тому моменту, когда последний волос вплетался в своё место, девка уже «уплывала» в непонятные ей дали. Глаза её стекленели, тело становилось безвольно обмякшим, руки повисали плетьми, только ноги начинали сначала мелко подёргиваться, а затем девка начинала сучить ими изображая, что-то похожее на бег на месте. Когда Дануха заканчивала с ней, то отводила к стене, где по кругу мелкими шашками бегали друг за дружкой те, кто уже прошёл ритуал. После того, как последняя из девок, Неважна, встала в общий круг, Дануха вплела в куклу собственные волосы и хлебнула пойло.

Выйдя в состояние закумлённости, Дануха в первую очередь внимательнейшим образом рассмотрела каждую девку. Начала с Голубавы, но, как и предположила, она её не почувствовала. Не было её в их круге. «Жаль», проговорила она сама себе и переключилась дальше на Хохотушку. Та ликовала, чуть ли не в беспамятстве. Радости в ней от ощущений были полные подолы. Дануха внимательно присмотрелась к её сущности. Яркая, радужная, вся в цветочках. Баба разглядела в ней неспособность воспринимать жизнь, как нечто сложное и тяжёлое. Даже когда жизнь ей подбрасывала пакости и невзгоды, боль и разочарования, она просто отказывалась их принимать, умудряясь найти в них что-то светлое и лёгкое, а когда у неё это не получалось, то просто впадала в самообман, который и позволял ей выкручиваться из любой убойной для психики ситуации, не впадая в черноту реальной жизни. «Светлая девка», — подумала Дануха. Но самое привлекательное в ней было то, что светлость и жизнерадостность была у неё крайне заразна.

Следующую она принялась рассматривать Елейку и тут без удивления не обошлось. Эту девку ведь она знала с детства, что говориться на глазах выросла и, казалось бы, ничем она её удивить не могла, но как только взглянула, так и охнула. Елейка оказалась совсем не та, что она себе представляла и о которой у неё уже давно сложилось устойчивое мнение. Спокойная, сильная, уверенная в себе, как повидавшая жизнь баба, но самое ценное оказалось в ней упорство, граничащая с упёртостью барана. Эта девка по любому добивалась того, что задумала и при этом готова была проламывать своим дубовым лбом любые преграды. Как это хрупкое и не погодам мелкое создание была в состоянии взрастить в себе такие силы? Не понятно. Как же Дануха просмотрела в ней это? Несмотря на то, что она была среди всех чуть ли не самой хрупкой и мелкой, девка была настоящим волевым тараном по жизни, тем пробивным тараном, за тощей спиной которой мог удержаться весь её отряд.

Затем она перевела свой взгляд на Белянку. Девка находилась в состоянии эйфории от впервые испробованного эффекта кумления. Она мысленно кидалась то к одной, то к другой сущности, радуясь, как дитя малое. Дануха пригляделась. Ничего сверх естественного. Обычная девка. С обычными недостатками, не больше, чем у других, но вот что зацепило Дануху, так это её надёжность, как человека верного и порядочного. Она тяжело сходилась с чужими, но для своих была верна и надёжна как камень. Дануха с удовлетворением отметила, что Белянка не только приняла их всех за своих, но и безоговорочно выбросила всё прошлое из своей головы. Дануха отчётливо прочувствовала её желание всё забыть и начать заново. «Молодец, девка, мне бы так», — похвалила она Белянку про себя и закончив копаться в ней, обратила внимание на Снежную Бурю. Вот тут было интересно. В отличие от Белянки у Бури она не заметила восторга, всё захватывающей радости от единения. Буря была… удивлена. Её охватывало любопытство познания чего-то нового, до этого запретного. Дануха даже почувствовала её мурашки на своей спине. Девка она оказалась яркая, самобытная, но что самое интересное — очень умная. Не по годам умная и рассудительная. Даже сейчас она не просто металась от одной сестры к другой, а внимательно их рассматривала, изучала, стараясь осознать, понять и усвоить увиденное. Когда их внутренние взгляды встретились, Буря аж дышать перестала, осматривая сущность Данухи взглядом голодного до знаний человека. Буря была поражена увиденным и не могла скрыть этого. Её любопытство и интерес превалировали над всем остальным. Дануха ласково улыбнулась, давая ей возможность рассмотреть себя, всю её накопленную годами мудрость, знания и умения, неординарную бабью силу, позволившую ей забраться на непререкаемые высоты в этой жизни. У Бури открылся рот от удивления. Она и подумать не могла, что сущность человека можно увидеть вот так, всю сразу, а увидеть перед собой то, что увидела в Данухе её просто повергло в шок. Дануха отчётливо прочитала её мысль: «И я хочу быть такой». Баба улыбнулась ещё шире и перевела свой взгляд на последнюю из участников ритуала, на Неважну. Она предполагала, что эта девка будет, пожалуй, самая интересная из всех. Дануха, почему-то была заранее уверена в этом и она не ошиблась. Только то, что она увидела повергло её в ступор непонимания. Она некоторое время смотрела на «это» и не как не могла сообразить, что это? Только потом, чуть успокоившись, она с трудом осознала, что перед ней эмоциональный взрыв, но не тот, что «бух» и всё, а «бух» длящийся и длящийся по времени до бесконечности. Радуга её души была огромна и чиста как слеза. Она взорвалась всеми эмоциями одновременно и по очереди, даже сразу не объяснить, как это. Поначалу Дануха даже испугалась за неё, но тут же увидела нечто непостижимое. Она узрела её огромную внутреннюю силу, которая не только держала эти эмоции в узде, но именно с помощью её девка и устраивала этот фейерверк сознательно. Специально! Она ни на кого не смотрела, никого не видела. Неважна впервые увидела свою собственную сущность и просто играла с ней в полном восторге, наслаждаясь собственной красотой. Только когда поймала себя на мысли, что её кто-то разглядывает по мимо её, резко захлопнулась, как будто стыдливо придержала подол, распахнутый ветром и сделав при этом милую, виноватую мордочку. «Вот это сила!» — мысленно проговорила удивлённая Дануха и Неважна, похоже услышав её, застеснялась, потупив глазки. Тут Дануха хлопнула в ладоши и представление закончилось. Бег по кругу остановился.

Дануха закинула себе на шею длинную, узкую тряпицу, взяла приготовленную посудину с водой и начала подходить к каждой, предлагая омыть руки и утереть их о тряпку. Когда она обошла всех и выплеснула остатки воды на камень очага, произведя этим паровой взрыв, все зомбированные девки из спокойного, затормòженного состояния, стали постепенно переходить в звериное.

Разобрав по команде Данухи оружие, сложенное у входа и взяв по приготовленному факелу, они зажгли их от очага и возбуждённо стали расхаживать по шатру туда-сюда, приобретая какое-то внутреннее неистовство. В руках, в качестве оружия, у каждой появился у кого кол, у кого дубина. Голубава, как самая здоровая, схватила огромный дрын, такой тяжёлый, что ей пришлось таскать его на плече. Дануха прихватила метлу с длинной ручкой и что-то проорав матерное, кинулась на двор. Вся девичья орава, заголосив кто во что горазд, но всё из репертуара ругательств, ринулась за ней. Так не прекращая орать, визжать и материться, обзывая на разные лады ненавистного Скотьего Духа, они быстрым шагом углубились в лес. Там, ведущая их Дануха, воткнула метлу ручкой в снег и торопливыми, резкими движениями, начала раздеваться. Все бессознательно стали делать тоже самое. Наконец, когда все оголились, они пустились в ритуальный путь очерчивания. Впереди процессии голая Дануха, верхом на перевёрнутой метле чертила древком по снегу глубокую черту. За ней вся остальная орава с факелами и дубинами. Их лица удивительно были похожи на испуганных, но не перестающих лаять собак. Девки непрестанно орали куда-то в темноту, пугали, оскорбляли, унижали. Кто-то из них просто визжал, кто-то орал «а-а-а», уже осипшим голосом.

Был лёгкий морозец, но группе голых девок это казалось было нипочём. От них так и валил пар и по всему виду, им было жарко. Дануха, пыхтя и обливаясь потом, ехала верхом на метле, вглядываясь в темноту зимнего леса и занята была лишь тем, что выбирала дорогу для себя между деревьями, где снег был не так глубок, но тем не менее местами умудрялась проваливаться по пояс, чуть ли не на корячках выползая из ям. Она не следила за девками, зная, что и так не потеряются, а наведённый морок остервенения ими поддерживался взаимно и не было необходимости следить за его воздействием. Девки ею были проверены, сильные. Слабых, не способных это пережить, среди них не было. И тут, как гром среди ясного неба, она отчётливо услышала восторженный возглас Неважны.

— Щенок! Посмотрите какой миленький!

Дануху как по башке бревном огрело. Она некоторое время была деморализована и её мозг отказывался что-либо делать. Баба судорожно крутила головой по сторонам, абсолютно не понимая зачем и только когда взгляд упёрся в маленький чёрный комочек в шагах десяти от неё, в голове яростно и панически заревело: «Тревога!».

— Скоти Дух! — проревела она во всю глотку, указывая на бедного щенка, — бей его, — чуть не плача от обиды и бессилия, охватившего бабу, продолжила она орать.

Обида и бессилие навалились на неё оттого, что почувствовала замешательство девок. Их ярость и остервенение при виде щенка резко угасли и по закуманенному кругу поплыла волна жалости, но тут выручила Голубава, не закуманенная, но опоенная Голубава. Рыча и матерясь, она ринулась на беззащитного щенка и тот почуяв опасность мигом преобразился. В одно мгновение он вырос до размеров огромного волка и встал на задние лапы, как человек. Передние лапы превратились в мужицкие мускулистые руки. Он открыл пасть и по лесу разнёсся низкий, до усрачки страшный рык. Данухе, от этого рыка, показалось что волосы на голове встали дыбом в полный рост. Она испугалась, по-настоящему испугалась. Не за себя, а за этих, не видевших ещё жизни молодух, которых она так безответственно толкнула на столь опасное дело. Глаза Скотьей Смерти сверкнули красными огоньками, и он двинулся на пробирающуюся к нему по сугробам Голубаву. Дануха закрыла от отчаянья глаза и что было силы завопила, вливая в круг неистовство, стараясь во что бы то не стало вывести девок из замешательства и это помогло. Тут же ей ответил стройный девичий хор ощетинившегося зверства и как одна, они кинулись вслед за Голубавой. Боя, которого так боялась Дануха, не получилось. Как потом выяснилось их спасла простая случайность. Голубава, подходя и замахиваясь своим бревном для удара, в самый последний момент провалилась ногой в яму и вместо морды, куда метилась, врезала Скотьему Духу по лапе в районе колена. Это её и спасло. Впрочем, спасло всех. Так как Дух в этот же самый момент, целясь ей в голову, от её резкого проваливания вниз, промахнулся и его огромный смертоносный кулак, просвистел в воздухе над самой головой Голубавы. Махнувший кулачищем по пустоте и получив увесистый удар бревном по колену, Скотий Дух как мешок с навозом рухнул на бок в сугроб, зарывшись мордой в снег и звонко лязгнув зубами, видать обо что-то там приложившись. А тут подоспели остальные и в буквальном смысле забили его, не дав даже возможности, что-либо сделать. Уже через несколько мгновений яростной атаки, Скотий Дух исчез. Резко и бесследно. Все побегали ещё какое-то время вокруг, по озирались, но того и след простыл. Только когда Дануха, не веря в то что произошло и понямая, что беда их миновала, скомандовала им идти за ней, объясняя тем, что необходимо быстро закончить круг, иначе дело будет плохо.

Они закончили полный круг. Скотий Дух больше не появился. Не выходя из состояния озверелости, но уже все без голосов, сорванных на морозе, они дошли до того места, где разделись. Дануха воткнула метлу в снег и стала одеваться, сиплым шёпотом объявив:

— Всё, бабаньки, закруглилися.

Она достала откуда-то из-под одежды кожаный мешочек и развязав горловину, дала хлебнуть каждой какую-то до ужаса горькую отраву, от которой каждая передёрнулась и пришла в себя из наведённого морока. Холод провалявшейся всё это время на снегу одежды, моментально дал о себе знать их разгорячённым и потным телам. Кое у кого застучали зубы.

— За мной. В баню, — просипела Дануха и кинулась по протоптанной в сугробе дорожке бежать первой.

Никто не удивился тому, что баня была протоплена. Собравшись там все вместе раздеваться не стали, а лишь распахнули меховые накидки и скинули шапки. Стояли вокруг банного камня молча. Грелись, сушились. Дануха мысленно осмотрела девок и удовлетворённо хмыкнула. Главным, а у не которых единственным чувством, был восторг, неописуемое чувство азарта победы. Дануха медленно обвела взглядом ликующие мордашки молодух.

— Девки, — просипела она, хитро улыбаясь, — айда колдунков пугнём.

Те заговорщицки переглянулись, расплываясь в хищных улыбках и предвкушая продолжение праздника души, как одна кинулись раздеваться до гола.

Дануха разнагишалась, но вместо того, чтобы куда-то идти, достала из туеска у стены горсть конопляного семени и высыпала его на банный камень.

— По париться надоть для начала, — прошептала она, — надо прогреться как следует, чтоб зубами не стучать по дороге.

Все пристроились вокруг камня и начали греться. Через какое-то время, уже обливаясь потом, Дануха кратко проинструктировала:

— Колдунков не бить, в голос не орать, а то дитя разбудите.

Послышались сиплые смешки. Голоса не было ни у кого. Дануха подняла метлу, взяв её как посох прутьями вверх. Сгорбилась вся, скукожилась, состроив на лице уродливую гримасу и медленно зашагала на выход, передвигаясь как нежить полудохлая, тем самым показывая пример, в каком виде им надлежит заявиться в гости. Все подхватили свои дубины и изображая из себя кто во что горазд, двинулись за Данухой. Зрелище было не для слабонервных: ужасающим и смехотворным. Кто-то ковылял, еле передвигая ноги, кто-то хромал, то и дело забывая на какую ногу, Неважна почему-то вообще скакала как коза, наверное, решив, что это очень страшно и должно насмерть напугать любого, только идущая за ей Хохотушка, то и дело валилась в беззвучном хохоте в снег, корчась в мучительных судорогах, охватывающих её бедный живот. К шатру Данавы она уже подползала на карачках лишь тихонько всхрюкивая и утираясь снегом.

Данава прожил со своей сеструхой всю свою сознательную жизнь. Казалось бы, знал её как облупленную, но почему-то ей каждый раз удавалось его застать врасплох. Этот раз исключением не был. Ещё когда они пошли Скотьего Духа гонять, а затем в лесу слышалась какая-то заварушка, колдуны знатно перепугались. Им то не знать, коль кто под этих опоенных баб попадёт, то исход один — смерть. А потом всё затихло и на долго. Эта тишина и спокойствие вокруг ещё больше нагнетало нервозности. И он сам и Батра, который вовсе мало что знал о Данухиных выходках, были на пределе нервного срыва, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Для взрыва не хватало искры, и она прилетела вместе с распахнувшейся входной шкурой и кучей голых девичьих тел, шипящих как змеи, с бешенными глазами и с колами в руках, неудержимо прущих в узкий проход шатра.

— Скоти Дух, — прошипела изуродованное гримасой лицо Данухи.

И толпа мокрых девок, ворвавшихся в шатёр, стала кривляясь, расползаться вдоль стен.

На этом и закончился предел Данавиного терпения. Он вскочил, как будто ему в задницу стрелу воткнули, взвизгнул не своим голосом и кинулся на стену шатра. Он во что бы то не стало старался запрыгнуть на неё, цепляясь ногтями за потолочные шкуры и всякий раз не удачно. Падая на пол, он вновь вскакивал и вновь прыгал, колотясь в натуральной истерике. Батра, в отличии от Данавы воспринял приход отряда «голая смерть» очень спокойно, даже через чур. Он просто закатил глазки и повалился на спину, раскидывая руки в разные стороны. В одно мгновение шатёр наполнился зловоньем. Дануха выпрямилась, зажимая нос пальцами и обидчиво просипела:

— Фу, обосралися, засранцы. Вот и шуткуй с вами опосля этого.

Отовсюду послышался шелест безголосого смеха и девки демонстративно зажимая носы, побежали за предводительницей обратно в баню.

На пир «колдунки» не пришли и обещанное ритуальное избиение мужиков не состоялось, а на следующее утро они, обидевшись «на всегда», а Данава «как всегда», не с кем не прощаясь, покинули лагерь этих «дур невменяемых» и отбыли в неизвестном направлении.

Поминальную Масленицу[28] Дануха решила не игнорировать, ибо прямая помощь Дедов в её делах не помешала бы. Готовилась она к этому действу как следует. Перебрала в памяти всех, кого вспомнила, определилась кому печь блины, кого звать в непосредственные помощники. Долго думала, как быть со Сладкой, ведь Деды ещё на Дедовой седмице признали их родство в третьем колене, но взвесив все за и против, решила её пока не приглашать, коль та тем более обещалась ужиться в Матёрой Ку, то есть её можно будет призвать на землю в любое время, вернее в то время, как понадобиться. Свой очаг разбирать и перетаскивать на поляну она не стала, а общими усилиями вынесли на поляну очаг Данавы, шатёр которого пустовал до сих пор, вернее с тех пор, как он с Батрой пустился в бега. Девкам тоже всем было предложено поучаствовать, но кроме Хохотушки и Голубавы, никто не изъявил желания. Неважна не знала и не умела, к тому же мотивируя отказ тем, что находится под покровительством Хозяйки Леса и ей более никого не надо, Елейка сослалась в том же ключе на Степную Деву, а Буря с Белянкой просто промолчали, не вмешиваясь в дискуссию по поводу предстоящих действий, но тем не менее от поедания блинов не отказались, обещая на Разбитной Масленице[29] наверстать упущенное, но главным действующим лицом в поедании всё же являлась Воровайка. Блины эта крылатая бестия обожала до умопомрачения. Как только выставили очаг на поляне и раскалили камень, смазав его кабаньим жиром, Воровайка забыла про все свои обязанности и как приклеенная уселась на плече Данухи, постоянно нагло оря, чтоб ей давали в первую очередь, да и тормошила она их с завидной скоростью, порой выдёргивая их прямо из рук хозяйки, что-то высматривающей в узорах пропалены на его сторонах[30]. Казалось эта ненасытная прорва не заполнится никогда, но вдруг Воровайка выронила из клюва кусок блина на снег и замерла, уставившись на лес. Тяжело оттолкнувшись от плеча Данухи, отлетела на ветку, попрыгав немного на ней толи прислушиваясь к чему-то, толи принюхиваясь, а толи приглядываясь. Дануха ощутив увесистый толчок в плечо, при её старте, внимательно следила за своей питомицей. Чувство «что-то случилось», уже держало её в напряжении и предвкушении. Она не обманулась. Сорока не долго находилась в раздумье и резко встрепенувшись, как будто в неё кто из пращи попал, застрекотала тревогу, однозначно указывая в сторону бывшего баймака. Девки кинулись по своим шатрам срочно вооружаясь.

Выскочив с клюкой из своего шатра и уже прижав волчий колдовской хвост к древку, Дануха обратила внимание, что поведение Воровайки изменилось. Теперь с поведения «Тревога!», она просто указывала, что кто-то пришёл и отчаянно звала за собой. Дануха остановилась и задумалась. Все так же замерли, ожидая команды и не совсем понимая, чего это она впала в стояк.

— Голубава, останься с мальцом, — распорядилась она, — Елейка, Злыдня оставь, айда ножками, хотя нет. Ты скочи к на Злыдне через источник, а мы с Красной Горки, но в баймак не суйся, пока с горы знака не подам. Поняла?

— Поняла, — утвердительно ответила Елейка и завернула коня.

— Да, не спяши, — тут же выкрикнула ей Данава, — иди шагом и медлянно. Мы то доберёмся не скоро. Да гляди по сторонам.

— Поняла, — вновь проговорила наездница и придержала Злыдня.

Всё поселение уже давно переоделось во всё белое, заячье, притом белыми были все с ног до головы, даже на луки заячьи помпоны навешали для украшения. Хорошая маскировка, но хороша она была на свежем снеге, а на том, что уже был, не очень, но всё равно не так бросалось в глаза. Дануха забравшись наверх Красной Горки, с которой весь бывший баймак просматривался как на ладони, никого там не приметила, вернее даже не обратила внимания, так как её интерес сразу захватила река, на льду которой стояли двое саней, с явно просматривающимися человеческими фигурами в них, но без каких-либо движений. Лошади, привязанные к саням, двигали головами, то и дело, тряся ими вверх, вниз, а вот люди в санях, замерли в сидячих положениях, как статуи. Зрелище было странное и не понятное, поэтому настораживало. Дануха долго стояла, пригнувшись и смотрела на сани, чего-то выжидая, но ничего не происходило. Она прикрыла глаза и принюхалась, как обычно резкими вдохами. Впереди было что-то до боли знакомое и до ужаса непонятное. Она поднялась в полный рост и посмотрела в сторону Елейки, которая зачем-то тихонько двинулась в направлении баймака вдоль высокой травы в низине у самого источника и тут же со злостью замахав ей клюкой, чтоб не дёргалась, но та дура поняла это махание как знак и пустила своего Злыдня во весь апорт, на что Дануха крепко выругалась про себя, мол совсем с головой не дружит и шея похоже лишняя, но до зубоскалить ей не получилось, так как прямо на её глазах, Елейка, выскочившая на площадь совершила что-то не вообразимое. Она резко остановила коня, а сама стрелой полетела вперёд, на лету выпуская лук из рук.

Елейка сама ничего не поняла. Она вдруг резко потеряла под собой Злыдня и полетела, инстинктивно расщеперивая[31] пальцы рук, вытягивая их перед собой и тем самым выпуская из рук свой лук. Летела долго. Ей захотелось заорать от внезапности происходящего, но она не смогла. Она даже дышать не могла, не вздохнуть, не выдохнуть. Всё её тело, каждую мышцу, схватила мёртвой хваткой судорога и поэтому она как бревно брякнулась об плотный, слежавшийся снег, больно ободрав выставленные руки и пробороздив приличную колею. И в таком скукоженном, напряжённом состоянии замерла, не в силах что-либо сделать. Тут вдруг кто-то ткнул её в бок, и она из положения стоя на руках, как деревянная, плюхнулась на спину, продолжая удерживать руки всё в том же положении перед собой. Боль в мышцах была нестерпимая. Перед глазами что-то быстро мелькнуло, и судорога разом исчезла, заставив всё тело заныть, а грудь судорожно рывками задышать. Елейка дышала тяжело и быстро, закрыв глаза от дикой слабости, но тут она почувствовала Злыдня. Ему было ещё больней, и он задыхался, держась уже из последних сил.

— Он задыхается, — жалобно простонала Елейка и слёзы бессилия брызнули из уголков глаз.

Но через мгновение почувствовала, как колдовские оковы с него спали и конь, бешено заржав, начал лягаться и по брыкавшись немного, кинулся подальше от этого ужаса обратно к источнику, ломая кусты Данухинского сада и даже шаркнув боком об старую берёзу, что кстати, несколько привело его в чувство реальности. Елейка всё ещё не открывая глаз мысленно заорала «Не бросай меня!» и тут же почувствовала, как Злыдень остановился, приходя в себя и заплакал. Это было выше её сил. Она сцепила зубы и медленно открыла глаза полные слёз. Над ней стояла белая нежить. Стояла и чему-то веселилась. Её улыбка растягивалась от уха до уха, отрывая обычные человеческие зубы.

— Сука, — процедила сквозь сомкнутые зубы Елейка, давясь комком обиды в горле.

— Елейка, — радостно проговорила нежить, — как я тебя рада видеть, подруга.

Елейка дёрнулась всем телом, как будто её плетью протянули вдоль хребта и вскочила на ноги, уставившись на белую нежить. Голос её оказался до ужаса знакомым.

— Воровайка! — ещё радостней прокричала незнакомка, обращаясь в сторону скачущей по ледяному насту сороки, которая что-то ворчала себе под клюв, но тем не менее близко не подходила, предпочитая держаться на безопасном расстоянии.

Елейка, вытаращив глаза и распахнув рот, лихорадочно оглядывала улыбающуюся незнакомку. Лицо было чужое, но глаза…голос…

— Малхушка? — в недоумении спросила Елейка.

— Была Малхушка, а теперь Малха!

С этими словами бывшая подруга, всем своим видом похожая на не понятную белую нежить, кинулась на шею Елейки обниматься. Елейка же стояла как бревном по голове ударенная, никак не реагируя.

Узнать в гостье жирную Малхушку-пердушку, было невозможно. Бледное, худое лицо с седыми, бесцветными бровями и ресницами. По всему лицу морозным узором белели всполохи не то тонюсеньких шрамов, не то татуировки. От прежней Малхушки остались только глаза. Елейка с трудом вывернулась из объятий и ещё раз внимательно осмотрела подругу.

— Малхушка. Это действительно ты? — спросила она всё ещё не веря.

— Я же тебе сказала, — ответила та, перестав улыбаться, — Малхушки больше нет. Меня зовут Малха. Привыкай.

— Понятно, — пробормотала Елейка, тем не менее ничего не понимая.

Тут со стороны послышался шум, лезущих через сугробы, основной группы встречающих. Обе девки обернулись.

— Это Дануха и мои сёстры, — поторопилась донести до Малхи упреждающую информацию Елейка, почему-то уверенная, что её бывшая подруга стала не совсем подругой, вернее, не совсем человеком и обладала чудовищной силой, которую она на себе уже испробовала.

Дануха не добежав нескольких шагов до них остановилась, тяжело дыша и внимательно и с каким-то зверским выражением на лице, осматривала новую гостью.

— Данух, — прервала дуэль взглядами Елейка, — это наша Малхушка, только теперь она Малха.

Дануха отпустила волчий хвост. Зверство на лице сменилось непониманием вперемешку с неверием. Она закрыла глаза и шумно принюхалась через сбивчивое дыхание.

— Ох, ё, — выдавила она из себя и бухнулась на колени, — как же тябя угораздило то?

Малха собралась уже было что-то рассказывать, но Дануха тут же поднявшись с колен, прервала её:

— Подожди.

Она подошла к белой разрисованной девке, обхватила её лицо ладонями, внимательно всматриваясь в девку. Затем нежно её обняла и ласково сказала:

— Успешь. Подём к нам в селенье, там и скажешься, — но тут же выпустив её из своих объятий, спросила, кивая головой на реку, — А тама чё?

— Жмуры замёрзшие, — ответила Малха, — но это не я, а он, — тут же как бы оправдываясь добавила, уверенная в том, что Дануха точно понимает о ком она говорит.

— Елей, — обратилась Дануха к Елейке, — веди этих коней сюды.

— Это не кони, а лошади, — обидчиво проворчала Елейка, раздражённо, в искреннем негодовании не понимая, как можно лошадь с конём спутать, попутно при этом разглядывая свои содранные руки.

— Я отсюд пиздень их не вижу, не така глазаста. Веди к источнику, там и разглядим, чё у них под хвостами.

Её выходка как всегда сразу разрядила обстановку, вернув всех к бытовой обыденности. Елейка обернулась. Злыдень прятался за кустами бывшего Данухинского сада, выглядывая из-за них ошарашенными и перепуганными глазищами. Хозяйка прошипела на него, дав команду привести сюда обоих кобылок. Тот фыркнул, дёрнулся и бочком, бочком, в обход, то и дело озираясь, двинулся в сторону реки.

Сёстры подошли поближе и Дануха стала каждую представлять. Все знакомились в весёлой непринуждённой обстановке, разговаривая ни о чём в ожидании саней, но тут от реки раздалось жалобное или обиженное ржание Злыдня, не понятно на что оно было больше похоже. Все как одна обернулись на реку. Злыдень стоял перед первыми санями, повернув в сторону хозяйки голову и роя копытом снег, заржал.

— Ох, ё, — передразнивая Дануху, пропела Елейка, — они обосрались и никуда идти не хотят.

Она сложила ободранные ладони рупором и что есть мочи зашипела, с повизгиванием в сторону саней. Лошади дёрнулись назад, попятились чуть-чуть, видно приходя в себя и медленно повернувшись, потопали к берегу одна за другой. Злыдень, фыркая, сделал круг почёта с высоко задранным хвостом и пристроился в голове колонны.

Елейка, показав раскрытые ладони подошедшему к ней коню, что-то шикнула и тот покорно лёг на снег, позволяя хозяйке оседлать его не используя рук, и тут же поднявшись обратно на ноги, мерно двинулся в сторону змеиного источника.

— А как это она? — услышала Елейка за своей спиной обалдевший почти до визга голос Малхи.

— Тьфу, рисовка, — сплюнула тут же Дануха, — не расстраивайся Малхуш, всё скажем, всё покажем, и ты всё скажешь, толь айда до кута.

Елейка обернулась, расплываясь в ехидной улыбочке.

— А я и не поняла сразу, — продолжала Малха суетно и сбивчиво, как и всегда бывало раньше и только теперь стала совсем похожая на саму себя, — эта зверина, когда выскочила на меня… я ж со страху… Только сейчас сообразила, что она на его спине ехала.

Лошадей от саней отвязали, трупы снегом прикопали, обобрав предварительно, изъяв всё, что посчитали ценным. Сани оставили у источника, закатив их в высокую старую траву, лошадей отвели в лагерь к Злыдню в шатёр, который стал явно мал для всех и Елейка уже начала чесать затылок в раздумье: толи этот расширять, толи ещё один стоить. Все собрались у Данухи за столом, который хозяйка по-быстрому накрыла, что под рукой было да в леднике. Малха, которая по мимо бровей и ресниц оказалась вся седая, метала выставленную еду, как настоящая Малхушка.

— Тебя чё весь год не кормили? — поинтересовалась Елейка, продолжая рассматривать белые прожилки на её лице.

— Ну не год, но тоже много. С прошлого лета, — ответила та, продолжая процесс безостановочного приёма пищи.

Никто кроме неё не ел. Не время было, но Дануха всё же всем налила по миске горячего отвара с мёдом. Все расселись вокруг и с нетерпением ждали рассказ. Любопытство мучило, как враг на допросе.

— Ну ни чё, — опять ставила Елейка, — тебе полезно для фигуры.

— Так-то оно так, — задумчиво оглядывая свой аровый наряд, в которой она была одета, но вместе с тем работая челюстями в ускоренном режиме, — но от этой красоты жрать меньше не хочется.

— Слушай, — не выдержала Неважна, — если ты с набитым ртом можешь разговаривать, тогда можешь начнёшь?

— Цыц, — цыкнула Дануха, — пусть поест, а то ящё подавится.

— Не-е, — протянула Малха, — мне сподручно.

И тут же начала свой рассказ, так как у самой уже ляжки жгло от недержания. Начала она, как и положено, с проклятущего набега. Елейка хотела было попросить её это пропустить, но тут взъелись Буря с Белянкой и всем пришлось слушать, как хватали, как вязали, как тащили и делили, а вот потом пошло всё по-другому. В отличие от других, Малху не завели в коровник, а увели в город. Притом купили её одну. Закрыли в большом деревянном доме на женской половине и всё это время она света дневного не видела. Никуда не выпускали, никуда не водили. Всю одежду отобрали сразу и всё время заточения она жила голышом. У неё была отдельная коморка, маленькая, в которой только лежак был да помойная бадья, которую постоянно меняли. Такое ощущение сложилось, что за входной шкурой, наглухо приделанной к проёму, постоянно кто-то караулил. Как только она ходила по большому или маленькому, тут же развязывалась входная шкура и бадью меняли. Кто был хозяин дома, она не знала и ни разу не видела. К ней заходила лишь его жена, только какая по счёту, тоже не знала. Она с Малхой не очень-то разговаривала. Встань, сядь, ложись, повернись, вот и все слова, что она слышала от неё. Приходила, осматривала, ощупывала и уходила. Мыли её чуть ли не каждый день перед приходом хозяйки бабы без языков, притом без языков в прямом смысле этого слова. Они у них были отрезаны, поэтому говорить ничего не могли и делали всё молча, объясняя, если что надо, жестами. Вода приятно пахнущая, цветочная. Кормили плохо, если вообще это можно назвать кормёжкой. Голодная оставалась даже после еды. Пить, правда, давали много, притом вполне разнообразно, даже соки давленные. Поэтому рассказывать то по большому счёту о своём заключении было ничего. Тоска и однообразие. Света не было вообще. Сидела, лежала, стояла всегда в полной темноте. Факела заносили лишь те, кто к ней приходил. Притом, когда приходила хозяйка, то мужик, её сопровождающий, входил с факелом внутрь, а когда безъязыкие, то мужик с факелом оставался за распахнутой шкурой. В конечном итоге она потеряла счёт времени и понятия не имела, что творится за пределами её конуры.

А потом наступил день, когда её оттуда вывели. Провели по узким проходам и завели в большую светлую комнату, как выяснилось, комнату хозяйки. Та ещё раз её осмотрела, покрутила на свету и приказала одеть. Безъязычные надели на неё то в чём она и сидела. Сверху нахлобучили белое заячье одеяние, от сапожек до шапки. Вывели на двор, усадили в сани, и куда-то повезли. В санях кроме неё было ещё трое мужиков, вооружённых медным оружием, как она поняла — охрана. За ними поехали ещё одни сани. Кто те четверо в других санях, не знала. Лишь на стоянках мельком отметила, что один шибко важный, а трое, похоже, его охрана. Так и ехали три дня, останавливаясь на ночёвки в каких-то специальных домах, пока не съехали на реку. По торённой речной дороге поехали быстрее, чем по степи, но ехали не долго. Когда она увидала родные, знакомые места, сердце, прямо как птичка затрепыхалось. А когда баймак увидала, слёзы полились и не заметила откуда «она» взялась. Лошади остановились прямо пред ней. Все замерли, как вкопанные или замороженные, как тогда ей показалось. Но она на своих спутников не смотрела, а смотрела на «неё». Перед санями, чуть в стороне от дороги, стояла самая настоящая Снежная Дева красоты неописанной. На голове не шапка, что-то из тонких ажурных льдинок уложено. Волос белый и как будто инеем весь покрыт, сверкая и переливаясь на солнце, и глаза, такие же белые как снег, будто одни белки без зрачков и так же сверкают, как солнечные зайчики. Коса толстая, ниже пояса. Рубаха девичья, тонюсенькая аж прозрачная, колыхается и вся переливается, как марево. На ногах сапожки меховой, вроде как из зимнего зайца, но только, как и волос сверкают инеем. В руках у неё был посох ледяной. Малха пока разглядывала, аж дышать перестала. Та тихонько так подплыла к саням, будто по воздуху, даже ногами не шевеля при этом.

— Подплыла она с сбоку к саням, — продолжала она, выпучив глаза и жестикулируя руками, как будто страшилку какую рассказывает, — и смотрит на меня так, а меня аж в жар бросило. Мокрая стала. Смотрю в её блестючие глазёнки и оторваться не могу. И тут она вдруг говорит: «Здравствуй, Малха.», а я говорю мол не Малха я, а Малхушка. А она: «Нет больше Малхушки. Теперь ты Малха». А голосок у неё тонкий и звонкий, притом лёгкий звон, как будто после её слов остаётся, такое лёгкое эхо. И как вдарит мне своей сосулиной по башке, да так, что у меня толи искры из глаз брызнули, толи льдинки посыпались. И мурашки так по всему телу забегали, как муравьи по дорожкам.

Тут она протянула руки перед собой, показывая белые узоры на коже.

— Я, когда «отмурашилась», глядь, а она уже шагах в десяти от саней стоит и зовёт, чтоб я к ней подошла. Тут глянула я на своих охранников и обалдела. Они уж жмуры замороженные. Что слева, что справа. Я даже потрогала их. У них даже одёжа замёрзла и стала как камень. Ну, вылезла я из саней, подошла. Тут передо мной лёд из реки с хрустом вывернулся и дыбом встал, я аж присела со страху. А лёд такой гладкий, что зеркало. Погляди, мол на себя, говорит. Глянула я на себя да так в обморок и рухнула. А она такая в мой обморок пролезла и ехидно так спрашивает: «Чем тебе мой подарок не понравился?». А я ж обосралась с перепугу даже в обмороке, нет, говорю, всё красиво, только не привычно. Я мол девка то ещё молодая, а в раз седая уж вся, нельзя как-нибудь это дело поправить? А она как давай хохотать, аж до слёз, прямо льдинками слёзки из глаз скатывались. Чё смеялась? Что я такого смешного попросила? Но я за своё. Вижу, вроде как Дева по-доброму, не со злом. Ты ж Снежная Дева, говорю, тебе ж это раз плюнуть. А она ещё пуще смеяться. А как просмеялась и говорит мне: «В первый раз такую дурацкую просьбу слышу», — и она тут же изобразила меня в перепуге, да такую морду скрючила, я и сама в лыбе растянулась, — я, говорит, всего лишь Облачная Дева, а не Вал Всемогущий. И погладила меня при этом по голове. Меня морозом аж до самых пяток пробрало. Эка нежить меня дотронулась. Ну, думаю, всё, заморозила. Тут Дева вдруг такой серьёзной стала и начала речи мне сказывать, чё по чём. Теперь, говорит, ты Малха, награждённая мною даром морозного взгляда, только твой взгляд не замораживать будет, как я это делаю, а обездвиживать всё живое, что бегает, прыгает, летает. Предупредила сразу, что те, кто дышит, дышать при этом не смогут, так чтобы осторожней, долго не держала, коли убить не намерена, а то задохнутся и подохнут.

— Твою ж мать, — тут же выругалась Елейка злобно.

— Чё? — тут же отреагировала Малха, — я тебя долго не держала.

— А Злыдня, — разъярилась наездница, — бедный чуть копыта не отбросил.

— Ну, — замялась Малха, — про коня я забыла. А чё ты так выскочила? Я ж со страху колдонула.

— Правильно и сделала, — тут уже вмешалась Дануха и залепив затрещину Елейке, продолжила, — сколь я тябе пиздёнка необволосенна вбивать в дурну твою башку буду, чёб не лезла на рожон. Куды сломя голову попёрлася?

— Чё эт необволосенная? — огрызнулась, насупившись Елейка.

На что Неважна, сидевшая напротив предательски прыснула, прикрывая, как обычно, рот ладошками.

— А сама то, — тут же набросилась на неё Елейка, тут же найдя на кого обиду сбросить.

Та тоже насупилась. У Неважны с Елейкой половая недоразвитость у обоих была самой больной темой. Ничего нигде не росло. Хотя Неважна и была на год младше Елейки, но всё равно задержка в развитии грызла обоих. Титьки не растут, волосики еле-еле. Беда в общем.

— Да плюнь на них, — влезла Буря, обращаясь к Малхе, — дальше давай.

— Ну, а чё дальше то. Объяснила, как этим пользоваться, сказала, чтоб Дануху дожидалась, что помочь ей должна, только не сказал в чём, — и тут она вопросительно уставилась на бывшую большуху.

— Эт я тябе потом объясню, — парировала её вопрос Дануха, — даром своим обучить других смошь?

— Нет, — тут же ответила Малха не задумываясь, — Я так понимаю, чтоб этим взглядом обладать, надо по башке её посохом получить. Дева сказывала, что отныне я буду оружием в руках сестёр. Я поначалу не поняла о каких сёстрах она говорит, но теперь поняла.

— Ладноть, — подытожила недовольно Дануха.

Наступила молчание, которое органически не переносила Неважна:

— Ну, а дальше что? — взвилась она, как будто ребёнку сказку не досказали.

— Да ничего, — повернулась к ней Малха, — поднялась в баймак. Осмотрелась. Хожу, думаю, где Дануху искать. Туда-сюда, а тут эта дура как выскочит, как выпрыгнет, но я и врезала со страху.

— Ой, да всё, — обиженно отмахнулась намазанными лечебным зельем руками Елейка, — хватит уже, — и показывая зелёные культяпки кистей рук, добавила со смехом, — я тебе ещё это припомню, жирняга.

Малха не обиделась, а лишь растянулась в улыбке.

— Посмотри на меня стройняшку, худосочная, где ты жир тут увидала.

— Да я посмотрела, как ты жрала, порося. Тебе телеса прежние набрать, как рубаху обоссать. К лету уже в проём входить не сможешь.

— Так и скажи, что завидуешь.

После чего они вдруг неожиданно обнялись.

— Ох, ё, — пропела своё привычное Дануха и поматывая в воздухе клюкой, с развивающимся на ней волчьим хвостом, добавила, — ну и свора под моим хвостом собираться. Да, скучать явно не придётся.

Тут она встала. Поклонилась куда-то в сторону стены в пояс и торжественно проговорила:

— Благодарствую, тябе Вяликий Вал за подарочек. За заботу о нас, смертных. Благодарствую.

Она ещё раз поклонилась и обернувшись к сёстрам, скомандовала:

— Ну кась дуйте отсюды по норам. Мяне готовить пора начинать. Валите куды-нибудь, — махнула она рукой в неопределённом направлении, — Малху к Данаве в шатёр покась опрядялите.

Девки загалдели и быстренько похватав одежду, кучей вывалили из Данухиного шатра, плавно перебравшись всей оравой в шатёр колдуна, где продолжили никем не контролируемые расспросы…

С одной стороны, Дануха беременностью не страдала, да и прощаться с новой жизнью, что говорится «не дождётесь», но с другой, памятуя о древних устоях, попыталась получить хоть какую-нибудь Благую Весть[32] от предков, которые, как она была уверена, благоволили ей. Поэтому с самого утра впала в полную бездеятельность и единственное что сделала — это разожгла очаг и завалившись рядом на меховой пол на бок, тупо смотрела на огонь. Зашедшей к ней чуть позже Голубаве заявила, чтобы сегодня на неё не рассчитывали и готовили себе сами, а у неё видите ли что-то вроде праздника и по этому радостному поводу вообще весь день собирается прореветь, ну или делать вид что ревёт, так чтоб не паниковали и её не трогали. Из девок её никто и не трогал, вот только на Воровайку это не распространилось. Эта пархатая дрянь залезла в шатёр почти сразу, как Дануха начала выдавливать из себя жалкие потуги плача по себе любимой. Сорока принялась скакать у входа туда-сюда, то и дело пригибаясь к полу и постоянно что-то ворча. Сначала Дануха не обратила на неё никакого внимания, она вообще её просто не заметила, наверное, потому что ворчала Воровайка тихо, а Дануха рыдала громко. Отвлёк бабу от рёва резкий порыв ветра, что прошёлся по стенам шатра, да так, что последний жалобно заскрипел на растяжках, а сорока при этом резко взвизгнула, выдав тем самым своё присутствие, лихо проскакав за спину хозяйки. Дануха внимательно присмотрелась к своей питомице и не мало удивилась, увидев в её поведении панический страх. Давненько она её такой не видела, даже забыла, когда. Осмотрелась. Шатёр ходил ходуном. Нехотя встала и направилась к выходу, чтоб глянуть наружу, но стоило ей завернуть тяжёлую входную шкуру в сторону, как резкий порыв ветра подхватил эту импровизированную дверь и закинул на крышу, ударив холодным воздушным натиском по вылезшей в проём бабе. Дануха еле на ногах устояла, хватаясь за края прохода и взглянув на происходящий в лесу «конец света», только и пропела своё «Ох, ё». Небо было чёрным от туч, но ни дождя, ни снега не было. Бедные деревья колыхались как травинки. С них срывались обломанные сухие сучья и с бешеной скоростью неслись между стволами, ударяясь об них, разламываясь на более мелкие и несясь дальше. Дануха попыталась достать задранную входную шкуру, но та не поддалась. Тут откуда-то, пригибаясь к земле, прибежала Голубава и в одном прыжке стянула шкуру на место, буквально влетев вместе с Данухой внутрь.

— Эт чё делатся то? — риторически спросила Дануха, теребя свои волосы разом спутанные на голове.

— А мы думали это ты устроила, — изумлённо вторила ей Голубава.

— Я тябе чё, Валова колдовка, чё ли, погодой вертеть, — продолжая отряхиваться и приводить себя в порядок, пробурчала недовольная Дануха.

— Странно, — задумчиво протянула Голубава.

— Чё странного то? — переспросила хозяйка шатра, бросив «прихорашиваться» и уставившись на гостью.

— Странная какая-то туча, — начала в задумчивости Голубава, — пришла к нам на край леса и стоит, никуда не уходит. Везде вокруг светло, а у нас вон чё делается.

— На какой край? — не понимая, будто слышит бред какой-то, переспросила Старшая.

— Она остановилась примерно в районе вашего старого баймака, — ответила ей Голубава, указывая рукой направление.

Дануха дёрнулась, взмахнув зачем-то руками, закрутилась лихорадочно, как будто, что-то искала. Наконец найдя, что искала, кинулась одеваться и схватив клюку, выскочила на поляну, даже не успев завязать полы тулупа. Выскочила и завертелась, оглядывая небо по сторонам. Действительно. Везде вокруг даже облачка на небе не было, а в стороне баймака, воронкой вертелась огромная чёрная туча, и никуда не улетала.

— Твою ж мать! — проорала Дануха, стараясь перекричать закладывающий уши шум ветра, — Голуба, айда кась за мной.

Скрючившись в три погибели, цепляясь за стволы деревьев, преодолевая сильный встречный ветер, который дул как в трубу, они на пару двинулись по тропе, ну или примерно в её направлении. В этом кошмаре и в трёх соснах заблудиться было не мудрено, а тут по лесу пришлось прилично прорываться. Дануха не знала, что происходит, не понимала ни природы этого явления, ни сути, но какое-то странное предчувствие, внутренняя сила буквально плетью гнала её в это безумие стихии.

Добравшись до края леса и вцепившись в стволы раскачивающихся берёзок, обе встали, как вкопанные, смотря через заливной луг источника в сторону баймака. Дануха даже не заметила, как у неё рот распахнулся от удивления, но, когда в него что-то прилетело, закашлялась, сплюнула и громко выругалась. А картина действительно предстала эпической. Вокруг площади баймака, в районе бывших землянок, крутилась с бешеной скоростью высоченная стена, до самого неба, непонятно из чего состоящая. В ней была пыль, грязь, снег, куски льда, ветки, какой-то непонятный мусор. Там даже обгорелые огрызки брёвен от сожжённых жилищ летали. Да ладно бы только это. В стене шла нескончаемая гроза! Молнии то и дело сверкали вдоль и поперёк, освещая всполохами вихревую стену, но даже их ярчайший свет не давал возможности разглядеть пелену мрака насквозь. Зрелище было не для слабонервных.

Дануха упала на землю к комлю берёзы и замахала Голубаве рукой, подзывая к себе. Та на карачках подползла и пристроилась рядом тут же за стволом, спросив не на шутку перепуганным голосом:

— Что это?

— Да Троица его знат, — ответила та, — всяка повидала, но таку сказку в первый раз.

Дануха ещё раз оглядела мусорную стену, выглядывая из-за ствола и задирая глаза кверху, стараясь оценить её высоту.

— Слышь, Голуба, — оторвавшись от просмотра и обращаясь к лежащей рядом бабе, — нам как-т надоть попасть туды.

— Куда? — недоумению и испугу Голубавы не было придела.

— Туды. Внутрь.

— Зачем?

— Да, хуило его знат зачем. Ни он не знат, ни я не ведаю. Просто чую, чё надоть, а зачем? — и она неопределённо повела рукой, выпятив губы уточкой.

— Там же гроза! — не сдавалась Голубава.

— Ну и чё? Прибьёт разок, второй уж не больно будеть. Ладноть. Оставайся тута, а я ползком поползаю.

Но ползком она не поползла, а низко пригнувшись к земле и выставив перед собой руку с распахнутой ладонью, пустилась бежать по протоптанной дорожке, прижимая другой рукой волчий хвост к клюке. Только добежав почти до своего сада, плюхнулась на пузо и поползла, так как на подъёме ветер буквально срывал с ног. Прячась под кустами смородины, что были чуть ли не прижаты к земле, замерла. Отдышалась, всматриваясь вперёд. Тщетно. Ничего не видать. Обернулась. И сзади уже ничего не видать. Тут прямо по ней приложилось что-то тяжёлое, видно обгорелое бревно, но смородиновые кусты с амортизировали и удара, как такового, не получилось. Она от неожиданности уткнулась лицом в снег и тут же совсем рядом перед ней шарахнуло так, что она оглохла до дикого звона в ушах и даже умудрилась лёжа подпрыгнуть. Её отшвырнуло на несколько шагов назад, сорвав и утащив куда-то шапку с головы. Прямо перед ней в трёх шагах образовалась чёрная плешь от удара молнии. Дануха выматерилась, психанув с чего-то на саму себя и заорав благим матом, что было мочи, рванула вперёд, превозмогая грёбанный ветер всеми своими бабьими силами… И тут же от неожиданности её резко бросило в сторону, да так, что она со всего маха грохнулась на бок, пробороздив несколько шагов по снежной наледи. Внутри, куда она проскочила, свозь стену, ветра не было! Полный штиль. Дануха быстро вскочила на ноги и лихорадочно за озиралась по сторонам. Стена бешеного ветра, замешанного не пойми на чём, была всего в шагах трёх, но совершенно не ощущалась, даже дуновения не чувствовалось. Тогда она быстро закрыла глаза и начала пронюхивать внутреннюю территорию и тут же, как и ожидала, учуяла кого-то родного, но непонятного. Открыв глаза Дануха увидела её. Хотя если б сразу внимательно осмотрелась, то и пронюхивать бы не пришлось. Девка лежала на снегу в самом центре этого светопреставления. Она была раздета, ну не совсем голая, а в одной травяной рубахе, без шапки и босиком. Признаков жизни не подавала. Но Дануха не кинулась к ней сломя голову, а пошла осторожно, при этом сообразив выпустить из руки колдовской хвост, приводя себя в адекватное состояние и успокаиваясь. Ещё на подходе, баба пыталась рассмотреть девку издали, определить кто это, но сколько не всматривалась глазами и внутренним своим даром, всё равно понять не могла. Не узнавала и всё. Вроде как своя, хорошо знакомая, а непонятно кто. Даже подойдя вплотную и заглянув в лицо не признала, лишь тихо пропев «Ох, ё». Лицо девки всё было покрыто ярко розовыми узорами, напоминающие разросшиеся водоросли со своими стволами и мелкой сетью веточек. Молодуха лежала так, как будто спала. Устроилась на бочок, ножки подогнула, ручки под щёчку и спит. Дануха осторожно потрогала её лоб, почему-то сперва подумав, что девка уже околела, но лоб оказался таким горячим, что она тут же поменяла своё предположение — у девки жар. Баба тут же принялась скидывать с себя тулуп и укутывать бедняжку. Когда начала перекатывать её, чтоб запаковать в шкуру, девка зашевелилась. Она оказывается действительно просто спала, почти нагишом на снегу.

Только когда девичье лицо повернулось в Данухе и раскрылись сонные глаза, быстро моргающие и прищуренные, она узнала её:

— Краснушка, — с тяжёлым выдохом проговорила баба, опускаясь перед ней на колени.

— Дануха, — жалобно протянула девка, сразу срываясь на слёзы и обхватывая бывшую большуху за шею, — я вернулась.

— Вернулась, миленька, вернулась, — начала успокаивать её баба, сама уже пуская слезу, — теперяча всё будет хорошо.

Дануха не помнила сколько они так просидели. Краснушка проревелась и начала успокаиваться. Всё, что она за это время сказала, так это то, что кучу раз повторила, «наконец то вернулась». Баба утешала, гладила по голове, кутала в тулуп. Тут Дануха встрепенулась, поймав себя на том, что у девки жар, такой что аж через рубахи чувствуется, как она горит, а она тут рассиживает. Она тихонько расцепила её объятия на своей шее и стала закутывать Краснушку в тулуп.

— Погоди, маненько, — попросила она молодуху, утирая ей щёки, — мигом придумам, как отсюды выбраться.

Она поднялась на ноги, чтоб осмотреться и замерла. Никакой стены уже не было. Туча развеялась, превратившись в белое облако. Ветерок дул, но слабый. А со стороны своего бывшего кута к ним бежала Голубава.

— Во как, — только и сказала Дануха.

Тропа в лесу превратилась в бурелом из сорванных и переломанных сухих веток, но Голубава, нёсшая Краснушку на руках, казалось этого не замечала. Пёрла, как лось, напролом. Где-то на середине пути им навстречу подоспела подмога в составе всей девичьей шайки, возглавляемой Воровайкой, которая орала так, что Дануха даже испугалась за её голосовые связки, почему-то отметив для себя, «что эта дура, теперь каркать дня три не сможет».

Лечебку организовали как всегда в бане, где собрались абсолютно все, даже посикуху прихватили. Дануха тут же кинулась к себе, отвары варить, а в её шатре хозяйку поджидал ещё один сюрприз. Там у очага сидел пропавший Данава.

— Здрав будь братец, — суматошно, набегу проговорила Дануха, мечась по шатру, выщипывая травины, развешенные пучками по стенам, которые тут же какие ломала, какие растирала, ссыпая в медный Неважнен котелок, уже давно прописавшийся на Данухиной кухне, — Краснушку нашли, еле живу. Айда ка Данавка подмогни с того свету вытащить.

Братец, сидевший в каком-то напряжении, по виду как «не в своей тарелке», тут же соскочил.

— Где? — спросил он быстро, приготовившись бежать.

— В бане, — коротко и резко ответила баба, продолжая свой замысловатый сбор.

Данава тут же кинулся прочь. Он вернулся домой в лагерь с тяжёлым сердцем, с грузом обиды. И по началу вообще больше приходить сюда не хотел, но время как-то притупило остроту психической боли, нанесённой ему, раны на душе затянулись. Да и соскучился он по всем им. Просто тоска заела. Они ведь все как одна для него самые родные стали. И теперь, когда Дануха встретила его как ни в чём не было, естественно и обыденно, с его души как камень сняли. Он вбежал в свой шатёр, даже не замечая, происшедших в нём изменений и принялся было колдовать свои лекарские пойла, но тут же спохватился, что даже не удосужился спросить, а что с Краснушкой то. Бросив свои потаённые мешочки, тут же кинулся в баню. Девки, завидев его, завизжали от радости, и кинулись к нему на шею, что растрогало его ещё больше, до слёз, и обидные слова, что копились у него всё время скитаний, в один момент превратились в «какой дурак, что сразу не вернулся». Еле на ногах устоял, от такого радушного натиска. Краснушка не лежала, как он предположил, а сидела у банного камня улыбаясь во весь рот. Она хотела было тоже подняться, но Голубава рявкнула на неё, мол не скачи, ложись давай, и та не стала подниматься.

Только когда Данава подошёл к ней поближе, присел и пригляделся, то его всего аж передёрнуло. Краснушка сидела голая и по всему телу цвели ярко розовые разводы-водоросли.

— Молния? — тихо спросил он.

— Она родимая, — всё ещё улыбаясь ответила девка.

— Что болит? — продолжал он опрос, оглядывая и осторожно прикасаясь пальцами к разводам на теле.

— Да ничего не болит, — ответила она, пожав плечиками, — пить только хочется.

— Уже, уже, — тут же протараторила Хохотушка, помешивая что-то в глиняной чашке, стоящей тут же на банном камне, — в миг остудим и тогда напьёшься.

С этими словами, девка обхватила чашку двумя кожаными прихватками и быстро засеменила наружу. Данава вновь принялся за осмотр. Осмотрел глаза, заставил открыть рот, заглядывая туда и что-то там ища и наконец встал, осматривая окружающих.

— Так, девоньки…

И осёкся, увидев Малху.

— Малхушка. И ты здесь.

— Да, Данава, только я теперь не Малхушка, а Малха, — рисуясь, с вызовом проговорила она, выступая к огню и давая колдуну разглядеть её морозный узор, который именно в бане на раскрасневшемся теле, проступал особенно ярко.

Данава было радостно улыбаясь протянул к её лицу руку, намереваясь размазать белую краску, да так и замер. Рука задрожала, а улыбка сморщилась разом во что-то непонятное. Улыбка вроде как осталась, но только протухла, что ли. Малха ехидно так, кривенько улыбнулась, состроив наглую рожицу, но тут же со стороны раздался твёрдый и злой голос Елейки:

— Не смей.

Малха продолжая ехидно улыбаться, тем не менее обмякла, показывая всем своим видом, мол жаль, что нельзя, а то б я показала. Данава засуетился, не зная, что ему делать, напрочь забыв, что хотел.

— Что делать то, Данава? — вновь вмешалась Елейка.

— А? — переспросил он и тут же вспомнил, — да. Не надо Краснушке никакого зелья. Она здорова. Обессилила просто. Надо бы к Данухе сбегать да сказать, чтоб вместо отвара лечебного, мясной варила, да по жирней.

— Я сбегаю, — тут же отозвалась Неважна и кинулась из бани.

Наступила натянутое молчание и ввиду отсутствия Неважны, прерывать его было не кому. Данава пребывал в недоумении и явно был напуган. Он очень хорошо знал то, что увидел на лице Малхи. Этот Валов знак Морозной нежити оказывается был ему знаком. Малха нагло и с высока разглядывала колдуна всем своим видом показывая «во я кака страшная». Елейка, влезшая меж ними, тоже со страху чуть не обделалась. Малха хоть и была вроде как прежняя подруга, но она сильно изменилась за последнее время, чувствуя беспредельную силу и безнаказанность за её применение, притом изменилась не в лучшую сторону. Остальные девки, тоже испробовавшие на себе, в качестве показательных выступлений Малхи ночью, в тайне от Данухи, боялись её не меньше. Но тут вернулась Хохотушка с миской в руках и прервала неловкое молчание.

— Несу, несу, несу, — тихонько тараторила она на ходу.

Все вновь окружили Краснушку.

Через какое-то время в баню подошли Дануха с Неважной. Все были в сборе. Хохотушка стоя у камня варила очередную порцию отвара, на этот раз для всех, остальные расселись кружочком и начались длинные рассказы, закончившиеся далеко затемно.

Первой рассказ начала естественно Краснушка. Всем опять пришлось выслушать уже известное: как вязали, как тащили, как делили. Отличия от предыдущих рассказов было в мелочах личного восприятия и не более. А вот дальше уже было интересно всем. Краснушку забрали вместе с бабой Кнохой, мамой Малхушки и двумя мелкими девченятами. Малха, как услышала о маме, сразу стала прежней Малхушкой. Засуетилась, задёргалась невпопад и начала заваливать глупыми вопросами, но Дануха тут же пресекла:

— Цыц. Пусть сказыват всё по порядку. Остальным молчок.

Малха насупилась, но перечить не стала. Краснушка продолжила. Привели их в коровник и сразу расселили по землянкам. Краснушке выделили отдельную, а девченят определили с Кнохой. Землянки были обычные, только помимо шкур входных, со стороны двора проход закрывался толстой деревянной решёткой. Первые несколько дней мазали какой-то дрянью каждый синяк, каждую царапину. Мазь эта была липкая, как мёд, но пахла говном почему-то. Каждый вечер выводили во двор, обнесённый высоким забором из кольев и мыли цветочным отваром. Каждый раз как выводили, во дворе кроме неё и аровых смотрительниц никого не было. Дня через три-четыре после такой обмывки её нарядили в красивые аровы наряды и навешали дорогие украшения. То, что украшения были дорогими Краснушка сразу поняла, так как толк в них знала. Тогда сверкнула радостная мысль, что её готовят замуж за ара и она тогда размечталась до такого состояния от будущего счастья, что аж дух захватило. Вечером пришёл он. Молодой, красивый, статный. Краснушка в самом начале чуть сознание не потеряла, а потом сразу влюбилась не раздумывая. Разговоры вёл красивые, обходительные, умные. В общем в первую же ночь сама ему отдалась по желанию, чуть ли не собственноручно затащив его на себя, находясь на небе от счастья. Он приходил ещё и ещё. А затем раз, и перестал ходить. Краснушка извелась вся, места себе не находила. Хотела уж к реке бежать топиться. А потом узнала, что беременна и успокоилась, а тут и он вновь появился, но уже совсем другой. Холодный, чужой, напыщенный. Смотрел и говорил с Краснушкой, как со свиноматкой дородной, не более. Тогда-то она всё и поняла, хотя в душе оставалась надежда, связанная с их будущим ребёнком, но она понимала, что надежда призрачна. Её опять закрыли решёткой. Он больше не приходил. Так и сидела она, пузо отращивала. Сроков не знала, не следила. А луну с половиной назад у неё вдруг роды преждевременные начались. Как всё было не помнит. Почти всё время без чувств была. Помнит только, что очень больно было. Помнит, что Кноха помогала, ещё какие-то бабы. Родила мальца, но он почти тут же умер. И вот тогда-то и началось страшное. Она ещё в себя не пришла и помнила всё лишь урывками, то и дело проваливаясь в сон. А какое-то время вообще не понимала где сон, а где явь. Он толи во сне приходил, толи наяву, но следы от плетей, которыми он её хлестал, на теле остались по-настоящему. Он постоянно орал, обзывал по-всякому, а в конце крикнул кому-то, чтоб закрыли и ни воды, ни еды не давали, он видите ли хочет, чтоб она подохла. И подохла бы, если бы не баба Кноха. Только она тайком к решётке пробиралась. Воду носила. С голоду помереть не дала. То и дело пропихивая под шкурой какой-нибудь кусок. Дрова кончились и очаг потух. Так она и жила всё последнее время. Тут Краснушка начала Малхе за маму её благодарить, коль если б не она, не жить бы ей. Малха разрыдалась. Они начали обниматься и рыдать вместе. Но выждав положенное время на нежности, народ возмутился, требуя продолжения. Молодухи расцепились, заняли исходные места и Краснушка продолжила. Дня три назад её открыли. Видать труп хотели выбросить. Глянули, а она жива. Потом пришли странные мужики какие-то, чужие, таких она раньше не видела. Одежду верхнюю отобрали, сапожки стянули. Так в одной рубахе, босиком, за волосы вытащили и поволокли. По пути от слабости то и дело падала. Руки все ободрала, подошвы о лёд порезала, колени с локтями сшибла. И она тут же всё это продемонстрировала, продолжая рассказ не останавливаясь. Долго тащили и приволокли к кому-то холму, будто как специально насыпанному, а на вершине дерево сухое. Только когда на верх затащили, Краснушка поняла, что это не дерево, а ствол засохший в землю вкопан. К нему и привязали. Тут пришли ещё более странные мужики в белых длинных одеждах и давай по кругу с песнями ходить, ну и доходились. Нагнали тучу чёрную, подняли ветер лютый и тут давай гроза сверкать. Её прошибло сразу. Очухалась она уже на земле под столбом и без верёвок. Поднялась на ноги, глядь, а перед ней Облачная Дева стоит красоты невиданной и улыбается. А вокруг мрак, что творится. Колдуны, что по кругу с песнями ходили угольками так по кругу и валяются.

— Ощупала я себя, — продолжала Краснушка, — вроде всё цело, даже ничего не болит. Подолы задрала, глянуть на колени, а как узоры то на ногах углядела аж в зобе перехватило. Ноги разрисованы, руки размалёваны. За пазуху на титьки глянула и поняла, что у меня теперь всё тело писано этой красотой. Ну я на Деву то глянула, а та довольна стоит, как мёду объелась. Здравствуй Дева Облачна, говорю, Громница Небесная. Я как на том уже свете аль ещё на этом? А та крылья свои за спиной расправила, да как захохочет, да звонко так, аж по ушам резануло. Я к ней внимательно то присмотрелась, а она точно такой же узор имеет, как и мой. Красивая она, да ладная такая. Стан гибкий, грудь высокая. А когда смеялась из глазок искорки такие голубенькие сыпались. Вот век бы на эту красоту любовалась, не налюбовалась бы. А она посмеялась и говорит, у тебя, мол, и на этом свете ещё дел делать не переделать. С этим мол справься для начала, а уж потом о том свете думать будешь. Ну и рассказала, что я должна к тебе прийти, — обратилась она к Данухе, — помочь в делах твоих и твоих сестёр. Я возразила, мол у Данухи брат есть, а о сёстрах я не слышала, так она опять в смехе залилась, да крыльями замахала на меня, мол не смеши, а то надорвусь. Потом подошла ко мне, обняла за плечи и сказала пойдём, по дороге расскажу. Ну мы и пошли. Только не по земле, а прямо с этого холма по воздуху, да не пошли, а полетели, хотя я ногами то чувствовала, что иду, только не поняла по чему ступала. Так и пришли мы сюда. По пути о вас рассказала, — Краснушка обсела всех сидящих девок, — о том какой дар я получила, да как им пользоваться. Потом мы с ней распрощались, она поцеловала меня и сказала, чтоб я поспала. Ну я тут же уснула, а когда проснулась Девы уже не было, а вместо её Дануха меня зачем-то в шкуры крутит.

Она замолчала, давая понять, что рассказ её закончен. Тут же подсуетилась Белянка, принеся с кухни мясной отвар и сунув миску в руки Краснушки.

— А какой дар то она тебе дала? — первой прервала молчание Неважна.

— Как какой? — удивилась Краснушка, — грозовую тучу творить, стену из ветра делать. Вы что не видели, что ли?

— А ты только вокруг себя это можешь сделать? — тут же полюбопытствовала Голубава, которая в отличие от других видела эту стену воочию.

— Нет, — ответила девка самодовольно улыбнувшись, — где угодно далеко от себя. Так далеко, докуда глаз дотянется.

— Здорово, — восхищённо проговорила Буря, — а ты молнией пришибить кого-нибудь можешь?

— Наверное, — как-то не уверенно сказала Краснушка, — коли под тучу попадёт, то наверняка хоть одна достанется.

— Нет, — не успокаивалась Буря, — ты можешь вот так, вжик, — и она изобразила рукой бросок, — и бабах молнией кого-нибудь.

— Нет, — протянула, улыбаясь Краснушка, — швырять просто молнией не могу. Я только тучу родить могу, а там уж как кому на роду писано.

Тут посыпались вопросы со всех сторон. Молчала только Малха, которая сидела сама, как чёрная туча и что-то явно замышляла. Молчала и Дануха с Данавой, сверля девку глазами и явно понимая, что Малха задумала, что-то не хорошее. Первой решилась на разговор Дануха:

— Чё призадумалася, Малха? О чём башку мучишь?

Та хмуро зыркнула на Дануху и пробурчала в ответ:

— Думаю сходить мне надо кой куда.

— Куды? Ты чё забыла кто тябя ко мне послал и зачем? — начала баба, постепенно включая в себе большуху.

— Да мне насрать, — злобно парировала Малха, сверля глазами бывшую большуху, — мне маму из полона вынимать надо.

Только тут все поняли, что в бане стоит полная тишина. Замолчали все, тревожно смотря на Малху и Дануху. Но тут неожиданно встрял Данава:

— Малха, а ты знаешь на каком удалении твой дар действует?

Молодуха перевела злобный взгляд на колдуна, но злость сбавила, призадумавшись, к чему это он? Колдун же сидел, ковыряясь пальцами в шерсти у самых ног и на Малху не смотрел.

— Далеко, — буркнула Малха и по аналогии с Краснушкой, добавила, — докуда глаз дотянется.

— Ошибаешься, — спокойно и хитро улыбаясь парировал Данава, — у меня знакомый колдун есть, он тем же даром обладает, что и ты. Поэтому чё завирать то. Заморозить ты можешь только в глаза и не как по-другому, а значит и расстояние — это не велико, а лишь то, с которого глаза чётко различить сможешь. К тому же даже если человек рядом с тобой, но он тебе в глаза смотреть не будет, то ты и сделать с ним ничего не сможешь, — тут колдун оторвался от ковыряния шести, поднял голову, но закрыл глаза, — вот, попробуй на мне.

Малха пробовать не стала, а лишь потупила глаза. Она прекрасно всё это знала с самого начала, но от всех утаила. Ей хотелось было быть всесильной, всемогущей, а слабости свои и ограничения дара раскрывать перед всеми подряд, изначально не собиралась. Кто они для неё. Да никто. Она уже давно сама по себе. А тут ещё Дануха масла в огонь подлила:

— Ты девка видно сябя уж пупом зямли почуяла? Так я тябя опущу на землю то. Мы все тут сёстры и роднее у нас никого нет. И если ты кого шагов на девять сможешь приморозить, то тябя сястрёнки из луков дырчату сделают раз в девять подале. Тольк попробуй на кого хвост поднять, дрянь и мяне насрать на все твои дары, подарки. Хоть кого обидишь в моём окружении, я тябе лично глотку перегрызу своими последними тремя зубами.

Говорила она это тихо и жёстко, включив в себе забытую большуху, не поднимая глаз от пола, давая понять, что прекрасно сможет уйти от смертоносного взгляда девки. Опять наступила выматывающая тишина, которую не вынесла Неважна.

— Девочки. Ну чего вы? Нельзя же так. Это же можно решить просто и для всех.

Все как одна вопросительно уставились на Неважну, особенно Малха, как будто почувствовала для себя выход и спасение.

— Чё ты опять задумала, дрянь мелка? — ехидно спросила Дануха.

— То и задумала, — ответила Неважна неуверенно и тупя глазки в пол, понимая, что старшая сестра, как всегда сразу догадалась, что она хотела предложить.

— Правильно подумала она, Дануха, — влезла со своим словом Елейка, показывая, что тоже не глупая и всё поняла — ты что нас собираешься до вековух тут своей титькой кормить. Мы здесь, даже каждая сама по себе сила немереная, всей сворой и город порвём. И вообще не залезая в реку, плавать не научишься. Сколько их там в охране? — тут же обратилась она к Краснушке.

— Три семьи, по-моему. По крайней мере я видела только троих мужиков и их жён.

— И всё? — усмехнулась Елейка, — да мне одной там пукнуть, да запах разогнать.

— Ещё шесть собак, — тут же добавила Краснушка.

— А собак вон пусть Малха морозит. Собаки глазки не отведут.

Малха тут же оживилась и даже впервые за посиделки улыбнулась.

— Цыц, — оборвала всех Дануха, шлёпнув себя рукой по ляжке.

Вновь наступила тишина. На этот раз все смотрели на Дануху. Та сидела в глубокой задумчивости смотря себе под ноги на пол. Неважна не могла долго переносить подобные ситуации и хотела было открыть рот, как старшая резко подняла указательный палец вверх, как бы говоря «помолчи, я думаю». Думала она о чём-то долго. Неважне показалось целую вечность, она даже успела известитесь вся, как на иголках. Наконец Дануха вышла из ступора и проговорила:

— Хорошо. Сделам так. Голубава, — обратилась она к бабе серьёзно, — ну к достань мозги. Так как повелевать этим сбродом пока не кому, а мне не когда, то разложи-кась ты нам все «за» и «супротив», а мы послушам.

Голубава, сидевшая рядом и теребившая свои подолы задумалась, но в отличие от других, глаз в пол упирать не стала, а наоборот задрала их к потолку. Посидела так какое-то время и начала:

— Значится так. Во-первых, надо знать куда идти. Краснушка, ты сможешь отсюда дорогу найти?

Краснушка растерялась от такого вопроса.

— Нет, конечно. Меня и рядом где оставь, я этого коровника не найду. Я ж никуда не выходила, ничего там вокруг не видела, а когда за волосы тащили, так было не до этого.

— Неважна, а ты сможешь учуять это место? — обратилась она уже к охотнице.

— Как? — тут же переспросила девка, — я там не была, никого из тех людей не знаю. Кого я буду искать?

— А если через Краснушки или Малху? Если Дануха вас закуманит, и ты с ними связь получишь, тогда сможешь?

— Не знаю, — неуверенно проговорила Неважна, задумавшись, — надо попробовать.

— Это первое и главное. Только после того, как будем знать куда идти и будем ли знать вообще, будет дальнейший разговор. Потом уже встанет вопрос, что делать с коровником. Путей несколько. Первый. Тихо и бесшумно выкрасть, не оставляя следов. Исчезла и всё. Второй. Перебить всю охрану, благо там и бить то некого, полторы калеки. И так же следы все замести, либо наоборот наследить так, чтоб навести на других. В этом случае встанет вопрос: что делать совсем остальным коровником. Их придётся тащить сюда. Свидетелей нашего нашествия там остаться не должно. Готовы ли мы всех к себе принять? Ну, там ещё будет куча вопросов, но они возникнут лишь при решении первых.

Голубава замолчала, давая понять, что на этом пока всё.

— Ладноть, — подытожила Дануха, — значит всё будет зависеть от того, сможет ли Неважна почуять эт коровник, а коль нет, то и разговоров не будеть.

Все согласились, кто-то с пониманием, кто-то так и не желая признавать очевидное.

— Ладноть, об этом завтра, — продолжила собрание старшая, — а теперяча послушам Данаву, братца мово непутёвого. Чую, чё не так просто он к нам вертался.

Девки почему-то радостно загудели и обратили всё своё внимание на колдуна. Тот пожал плечами, мол, что вы от меня хотите, не знаю ничего, но говорить начал:

— Ничего хорошего сказать не могу. С чем пришёл, пожалуй, только Дануху касается, но в этом и секрета нет, поэтому могу рассказать всем.

С этими словами он повернулся к сестре, как бы спрашивая разрешения.

— Да ладноть, чё уж там. Ври давай.

— Врать не придётся, — грустно продолжил колдун, — своими глазами видел, — тут он помолчал, выдерживая театральную паузу и выложил, — Хавку увезли в логово нелюдей.

Дануха состроила такое изумлённое лицо, что казалось даже подавилась этой новостью.

— Хавка то им зачем?

— Притом не силой забрали, а она сама вприпрыжку собралась и с ними укатила, бросив всё в своей избушке.

— Как эт?

— Вот так это. Гостил я у Лада, давеча, ну пошли мы к Хавке, потрапезничать. Мясца приготовили, идём. Только на бугор взобрались, видим, у Хавкиной избы пара коней стоит, связанных меж собой, хитро так. К коням деревянными дрынами салазки приделаны. Сами сани низкие, а по верх целый забор выгорожен. Там, значит, человечек стоит и коней за верёвки держит. Я так понимаю он с помощью этих верёвок конями правит. Перед избой стоит Хавка, а перед ней два нелюдя из логова. Притом один явно из ближников Ардни, кстати именно так зовут ихнего атамана, мужа Зорьки. Он в странном таком одеянии был…

— Зорьки!? — почти в один голос выкрикнули Малха с Краснушкой, которые с задержкой отреагировали на знакомую кличку.

— Зорьки, Зорьки, — тут же осекла их Дануха, — не мешайте. Вона Елейка опосля вам всё расскажет. Давай Данава.

— Ну в общем здоровый такой боров, три меня, наверное, будет и весь в кожу обтянут с головы до ног и кожа та похоже толстенная, не для ваших стрелочек, — уточнил он, оборачиваясь к Неважне, — и в упор не пробьёте, так что имейте ввиду. А второй высокий, но не такой здоровый, но тоже важно так держался. Кстати именно он и говорил о чём-то с Хавкой. Мы далеко засели не слышно было, но судя по лицам разговор у них был серьёзный. Хавка боком стояла и было видно, даже издали, что крепко призадумалась, а тот длинный вроде как уговаривал. Здоровяк вообще молчал, видать так, только для силы был приставлен. Потом Хавка кивнула, вроде как соглашаясь и бегом в избу. Выскочила оттуда уже с узелком, залезла к ним на салазки с забором, и они шустро так уехали. Во как.

Наступило молчание.

— А Хавка это кто? — голос Неважны прозвучал ожидаемо.

— Да так, — ответила задумчиво Дануха, — вяковушка древня одна. В соседнем баймаке за яби-бабу сядела. Даром никому нужна не была, а тута смотри-кась. Уговаривали, говоришь?

— Странно это, — неожиданно подала голос Хохотушка, — я сколько баб, да девок видела, все одно говорили, что от нелюдей никто слова не слыхивал, будто немые они и говорить не умеют.

— Ну, и чё думашь, Данава? — спросила брата Дануха.

— А чё тут думать, — ответил он обречённо, — видать в повитухи они её звали, как пить дать. А раз Хавка согласилась, значит знама к кому.

— Правду говоришь, — согласилась баба, — я тож так думаю. Ну ящё чё? Чё про логово узнал?

— Ничего, — буркнул колдун, — наша лекарка так на нас и не вышла. Видно нет уж её и давно. Что атамана Ардни зовут, так это узнали в городе, кроме того ходят там слухи, что в логово много девок нагнали. Пацаны выросли. А судя по тем двоим что у Хавки были, то даже переросли уж давно.

Опять наступила тишина. Все задумались, каждый о своём.

— Ладноть. Поздно уже, — закончила сбор старшая, — давайте по норам. Да, новеньку оденьте. Елейка, Малху с Краснушкой к себе пока возьмёшь. Всё. Разбежались.

Следующее утро ранним было не назвать. Похоже в эту ночь вообще никто не спал, решив выспаться днём. Ну с Елейкиным шатром было всё понятно. Собрались подруги детства и хоть жизнь их ненадолго раскидала по разным углам, внеся серьёзные коррективы в их человеческую сущность, тем не менее, дружеский трёп к утру вернул отношения почти в прежнее русло. К тому же раскрытый секрет Малхи со своим даром, значительно сбил с неё спесь, и она гонору поубавила. Данава в свой шатёр спать пошёл от Данухи тоже только под утро. У них было о чём поговорить без свидетелей. Голубава не спала, лихорадочно просчитывая различные варианты предстоящего похода и обустройства быта. На почему-то сразу решила, что ответственна за все эти дела и от того сильно волновалась. Ей очень хотелось во чтобы то не стало блеснуть перед всеми своим умом и умением логически мыслить, и она убедила себя в том, что предстоящий день станет экзаменом на «нужность» её в этом хороводе особенный девок. Хохотушка была с сыном. Тот мучился с животиком всю ночь и молодая мама про прыгала вокруг, не решившись пойти за помощью к Данухе из принципа. Буря с Белянкой тоже ночевали в одном шатре и тоже не спали. У этих проблема была сродни Голубавиной. Они чувствовали себя белыми воронами, то есть несколько ущербно среди всего этого чуда и подруг со сверх способностями, так как не обладали ничем, а так хотелось, аж зубы сводило. Неважна тоже не появилась с утра, а значить тоже не спала, только не понятно почему. В общем уснул лагерь лишь под утро и к полудню ещё крепко спал, когда Воровайка подняла всех на уши.

Как и положено главной охраннице, о тревоге в первую очередь она доложила Данухе, как старшей. Та, ничего не соображая спросонок, накинула тулуп на плечи, не одевая верхнюю рубаху, обулась и с не прикрытой головой, но схватив заветную клюку, выскочила наружу. Сорока металась по кругу поляны и трещала во всю свою сорочью глотку. Дануха задрав голову, напряжённо следила за её виражами, стараясь определить направление угрозы, но та как с ума сошла и единственное, что поняла из её выкрутасов Дануха, так это то, что сорока была в полной панике. Тут выскочили из своего шатра Буря с Белянкой, полностью одетые и вооружённые с уже наложенными стрелками, готовые к бою. Тут же выскочил перепуганный Данава вообще в одной нижней рубахе, босиком, но с посохом в руках. Следом из своего шатра показалась Голубава с медным топором. Остальные даже носа не высунули. Продрыхли всё на свете. Дануха, бросив следить за Воровайкой осмотрела мельком поляну. Белянка с Бурей стояли вдалеке, абсолютно спокойные, опустив свои луки и смотрели на неё как-то странно, настороженно. Голубава тоже опустила топор, но смотрела куда-то мимо Данухи, ей за спину. Старшая уже хотела обернуться, но по пути увидела Данаву, который что-то взвизгнув, кинулся обратно в свой шатёр. Только тут Дануха наконец обернулась и обмерла. Всего в шагах два раза по девять стояли три белых колдуна с посохами и с ними молодая баба, так же, как и колдуны одетая во всё белое. Из всех она признала только Лада, бывшего Хавкиного «колдунка», остальных видела впервые. Те стояли как вкопанные, важные из себя, особенно впереди стоящий и надменно осматривая поселение, всем видом выказывая недовольство отсутствием должной встречи таких их великих, грозных и уважаемых. Дануха наконец одела тулуп в рукава, запахнулась и медленно двинулась к гостям. Костеря их про себя, мол припёрлись тут. Сбоку выскочил уже одетый Данава и пристроился к ней. Гости продолжали стоять и навстречу не двинулись. Дануха вдруг тоже остановилась, пропуская вперёд братца. Её голову посетила здравая мысль: «Эт ж колдуны! Вот пускай колдун их и встречат. Она т тут причём». Данава, дойдя до гостей, низко поклонился в пояс и залебезил:

— Приветствую тебя брат Колон.

Один из седых бородачей, тот что стоял первым, небрежно кивнул в ответ.

— Приветствую тебя брат Ворон, — продолжил заискивающи кланяться Данава, обращаясь к следующему.

Второй незнакомец тоже кивнул, но не так небрежно, как первый.

— Приветствую тебя брат Лад, — сделал Данава третий поклон.

Лад в отличии от остальных поклонился полностью, с почтением.

— Приветствую и тебя сестра, — поклонился Данава молодой бабе, но из того, что «колдунок» не назвал её, Дануха сделала вывод, что он её тоже не знает.

— И мы приветствуем тебя брат Данава, — ответил с высока за всех тот, что был похоже за главного и стоял впереди.

Пока они расшаркивались друг перед другом, неся какую-то ритуальную и для одних их понятную бредятину, Дануха прикрыла глаза и стараясь быть незамеченной, тихонечко пронюхала гостей и тут же отметила про себя, что ни один из трёх, ничего из себя не представляет. Всего на всего такие же «колдунки» бестолковые, как и её Данава. Даже тот, что напустил на себя надутую важность, был обыкновенной посредственностью, не обладающий ни даром, ни способностями, а судя по морде был ещё и глуп, но тщеславен. Она хитро улыбнулась и открыв глаза, тут же испугалась. Только сейчас она поняла свою ошибку. Колдунов то она проверила. А бабу? А баба, что была с ними, пропала, как сквозь землю провалилась. Дануха за озиралась по сторонам в поисках пропажи, затем сообразив, вновь включила особое чутьё и уже не скрываясь, начала пронюхивать всё вокруг. Но тут из-за спины раздался спокойный голос незнакомки:

— Не надо, ведьма. Я боюсь щекотки.

Дануха была вынуждена признать своё поражение и открыв глаза, медленно обернулась. Перед ней стояла какая-то невзрачная молодая бабёнка лет двадцати пяти, а может тридцати, хотя и двадцать дать можно. В общем не определишь на глаз. Худая, со светлыми тусклыми, неопределённого цвета глазами. Лицо какое-то настолько невзрачное, что отвернись Дануха сейчас, попробуй её себе представить и ведь не вспомнит, как выглядит. Вот даже глазом на лице зацепиться не за что. И голос. Она же только что его слышала, а уже забыла. «Надо ж было такой уродиться», — подумала про себя Дануха, а в слух сказала:

— Мяня кличут Дануха. Я здеся старша. А ты кто?

— Никто.

Дануха сначала хотела было заартачиться, от такого неуважения к хозяйке, представившейся гостье, но почему-то тут же вспомнила Неважну при их первой встрече и как-то само собой отреагировала на это просто:

— Ну, Никто, так Никто. Мяне насрать как материться, но ты, гостенька, переступашь порог мово кута, и я должна знать кого принимаю, а другого способа узнать, как ведьминным взором пощупать, у мяня нет.

Гостья стояла абсолютно ничего не выражая, как будто даже и не слышала, что ей говорили, но затем пожала плечиками и спокойно согласилась:

— Хорошо. Потерплю. Если что увидишь, скажешь. Мне тоже интересно.

Дануха ухмыльнулась и так с ухмылкой прикрыв глаза, принюхалась. Тут же распахнула их обратно и бегло осмотрела гостью с ног до головы. Ухмылка с её лица уже пропала. Она вновь закрыла глаза, но на этот раз нюхала долго, тщательно. Открыла глаза неохотно и с какой-то непонятной неприязнью.

— Ты така по сути, аль чё делашь?

— Я такая по сути, — всё так же спокойно ответила гостья, — я ж Никто.

— Ладноть, — протянула Дануха, — подём в кут, аль ты с «колдунками»?

— С «колдунками»? — переспросила гостья, растягиваясь в улыбке.

Судя по первой за всё время знакомства подобии реакции на её лице, бабёнке явно понравилось это слово.

— Нет, — продолжая улыбаться, ответила она, — это они со мной. Меня прислал к тебе Великий Ур.

— Вяликий, — шутовски передразнила её Дануха, а затем запросто, как с закадычной подругой заговорила, — кто такой, почаму не знам.

— Не знаю, почему не знаешь. Ур настоящий колдун, в отличие от этих «колдунков», — проговорила она, делая ударение на последнем слове и вновь улыбнувшись.

— Ну я догадывалася, чё среди этих, — она кивнула головой в сторону всё ещё расшаркивающихся «недоделанных», — де-то сядит нормальный, но не разу не вядала.

— Я тоже только одного знаю, — спокойно и так же по-свойски ответила гостья.

Дануха развернулась и бесцеремонно обратилась к братцу:

— Данава, ты куды свою свору повядёшь к сябе аль к нам за общей стол?

— Да как ты… — взревел было главный «колдунок» поднимая свой посох, но тут же заткнулся на полуслове, замерев с посохом на полу движении, смотря куда-то на поляну за Данухой.

Старшая медленно и степенно оглянулась. Белянка и Буря стояли там же, где и стояли, но обе натянули луки, целясь в «колдунков». Дануха улыбнулась и про себя похвалила «ай, молодцы девки, любо подыграли». Она небрежно подняла руку вверх, как бы давая отбой и скомандовала:

— Поднимайте всех.

Но никого поднимать не пришлось. Все оказывается были наготове, лишь чего-то ждали, видать подглядывая в щёлок входных шкур. Тут же после этих слов вышла Хохотушка, вооружённая до зубов: и ножами за голенищами сапожек, и зачем-то топор сунула за пояс, ну и с луком в руках со вставленной в него стрелой. А из шатра Елейки по одной вышли четверо девок и стало понятно почему Неважна так же не спала, как и все остальные. Просто она оказалась в этой компании была и трещала всю ночь с ними за одно. Все двинулись к Данухе. По мере подхода, старшая представляла каждую.

— Эт Голубава, — указала она клюкой на бабу с топором, — нужный и ядинственно нормальный мужик, наши мозги и расчёты. Эт, — указала она на подошедшую Хохотушку, — ваще не баба, а перявоплощение Водной Шутовки.

Хохотушка тут же залилась своим заразным смехом, видимо не ожидая такого представления, но оно ей явно понравилось.

— Вот уж во истину, — поддакнул тихо Данава, расплываясь в улыбке, как пить дать вспомнил банные посиделки.

— Эт… — и тут Дануха сама запнулась, увидав Неважну, всё лицо которой было изрисовано ярко зелёными тонкими веточками, на подобии узора Краснушки, — Неважна, дитя Лясной Девы.

Следующей подошла тоже вся изрисованная Елейка, только узор был больше похожий на Данавинские завитушки, только чёрные. Подошедшая Елейка демонстративно вынула из-за пазухи змеиный камень и опустила его по верх рубахи. Дануха про себя лишь пропела: «Ох, ё, посыкухи голопузы», но вслух представила.

— Эт Елейка, дитя Стяпной Девы.

Далее показывая на Малху продолжила представление.

— Эт Малха, дитя Снежной Девы, а эт, — указала она на Краснушку, — дитя Облочной Девы Громовницы.

Только Белянка с Бурей не подошли, скромно оставшись стоять чуть поодаль, понимая, что их с такой помпой не представишь, но они акарали[33].

— А вона от тех двух я бы ваще вам советовала держаться подале. Эт Белянка и Буря — мужеубийцы. Хоть вы и не мужики по своей сути, но уж больно похожи внешне. Ежели встретите их без моей защиты, я вам не завидую.

И только после всего этого Дануха начала наконец оборачиваться к колдунам, вцепившись пальцами в свой волчий хвост и желая представить себя, но похоже это уже было лишним. Старшой «колдунок» валялся на снегу, да ровно так лежал, как специально. Вытянулся во весь рост и руки в стороны раскидал. Второй, тот что звался Ворон, видать какое-то время пятился назад, пока не упёрся в ствол дерева, да так там и замер. Самым хитрым оказался Лад, который спрятался за Данаву. Последний стоял, понурив голову с обречённостью на лице. Так как единственный оставшийся зритель был придавлен к дереву, поэтому Дануха обратилась именно к нему:

— А я Дануха — волчья большуха, сястра Водной Девы и старша сястра эт несущяй смерть стаи. Понял!? — последнее слово она буквально прорычала.

«Колдунок» вместо того, чтобы ответить на заданный хозяйкой вопрос, что мол всё понял, осознал, почему-то бросил свой посох и со всех ног кинулся бежать в лес, откуда пришёл, притом так быстро, что догнать его могла, пожалуй, только Елейка на своём Злыдне, но догонять его ни у кого желания не было.

— Дануха, — пропищал, чуть ли не плача Данава, — ну, что ж ты делаешь?

Старшая подошла к нему, выпустив хвост на свободу и ласково, по-доброму ответила:

— Братец. Неушто ты ящё не понял? Из-за таких как вы, горя-«колдунков» недоделанных, погибла жизнь наша. Ты думашь эт нелюди виноваты? Не-а, малахольный ты мой, эт всё вы, «колдунки». Средь вас ваще уж нет настоящих то колдунов, одна отрыжка с пердушкой. Немочны вы, ни защитить, ни направить. Вы пусто место, братец, пылинок с ног этих девок не стоите и надуваться тута, как жабы, пред нами не стоит, — тут Дануха посмотрела на Лада, который стоял уже не напуганный, а понурый, потупив глазки в землю, как нашкодивший пацан и продолжила уже для обоих, — бросайте вы эту кодлу[34] бестолкову. Нам в аккурат ваша дельна помощь нужна, а не дута через жопу соломинкой. Данав, у тябя ж руки чудеса делают, ты ж, работая при нас, куды боле пользы приносишь Троице, чем шастая с ЭТИМИ.

Она осмотрелась. Девки восторженно и внимательно слушали пламенную речь своей предводительницы.

— Лад, — обратилась она к соседскому «колдунку», — будь добр, тащи ЭТИХ отсель от беды по дале и заходи просто без выебонов в гости, тода и встретим, и приветим.

Дануха развернулась и пошла к своим девкам. Осмотрела всех с видом, будто кого-то ищет, но не найдя кого искала, громко выкрикнула по верх девичьих голов:

— Никто, ты де? Идить, знакомиться будем.

Гостья тут же, как тень, выскользнула из Данухиного шатра, притом так ловко, что Старшой показалось будто входная шкура даже не шевельнулась.

— Ты чё эт там ныкалась[35]? — спросила хозяйка подозрительным тоном.

Но та лишь вздёрнула щуплыми плечиками и спокойно ответила:

— Ты же сама велела, чтоб я шла к тебе в кут.

Дануха посмотрела на новенькую с каким-то хитрым прищуром и объявила:

— Нашей стае прибыло. Знакомьтеся - Никто.

Её тут же обступили все девки и начали буквально терзать вопросами со всех сторон. Дануха стояла в сторонке и диву давалась, как легко и непринуждённо, новенькая уходя от прямых вопросов, как бы само собой переключала девок с себя на них самих и уже через некоторое время, девки галдели между собой, потеряв всякий интерес к новенькой, при этом так и не получив, по сути, ни одного ответа. Дануха подошла к улыбающейся Никто и тихо, в полголоса похвалила:

— Ай, молодец, баба, ничё не скашь. Я тако, во-первых, вижу. Приставать не буду, не бойся, но ты и меня пойми, касатка, коль ко мне в помочь пришла, так я хоть должна знать чё от тябя ждать то, на чё ты способна и кака в тябе сила? — но тут же, давая возможность обдумать, прежде чем отвечать, переключилась на остальных, выкрикнув, — так, девки, а ну кыш по мястам. И так пол дня проспали, сопелками про сопели. Елейка, забирай рисованных к себе и готовитесь, чуть попозжа приду, куманиться бум, — и опять обращаясь к Никто, закончила, — а мы с тобой, голуба, пойдём ко мне, я тябя хоть покормлю, попою с дороги.

Вечером, выполнив всё задуманное в полном объёме, все без исключения собрались в бане на общий сбор. Кумление Неважны с Малхой и Краснушкой всё-таки дало результат. Неважна почувствовала бабу Кноху и даже, как будто пролетев мысленно весь маршрут, определилась с путём-дорогой, чтоб сподручней туда добраться. В поход рвались все, но Дануха пресекла их рвения на корню. Сначала долго говорила Голубава, в мельчайших подробностях перебирая все мыслимые и немыслимые ситуации и возможные действия при них. Она явно намеревалась возглавить поход, но Дануха её обломала, заявив, что она, как самая здоровая и освоившая топор, останется в поселении, готовить площадки под будущие жилища. Оставила в поселении и Елейку, поручив ей срочную заготовку шкур и мяса, мотивируя это тем, что со своим «зверьём четвероногим» она сделает это быстрее всех и главное больше. Краснушка была оставлена, во-первых, из-за того, что хоть и была там внутри, но толку от этого было мало, а во-вторых была слаба для такого перехода. Дануха определила её вместе с Хохотушкой и Белянкой в помощницы Данаве, на которого возложила выделку шкур, пошив и установку шатров. В поход определила четверых. Ну если участие Неважны с Малхой было всем понятно и предрешено, то вот Буря с новенькой Никто вызвали всеобщее недоумение. Притом старшей назначила именно Снежную Бурю. Та аж поперхнулась, хлебая отвар, растерялась и на какое-то время дар речи потеряла. Дануха объяснила, что Неважна всех ведёт и она же основная ударная сила на расстоянии, ей за сёстрами следить и «руками водить» будет некогда. Малха будет зачищать накоротке в стеснённых условиях коровника. Ей и без девок будет куда своё внимание приложить. Никто, Дануха бы при других обстоятельствах, никогда бы не послала. Во-первых, она новенькая, необжитая. Во-вторых, непонятная, чужая, пока, но уж больно дар у неё подходящий для этого дела был. Дануха сознательно держала её весь день при себе, ненавязчиво прощупывая и выпытывая у бабёнки её способности. Никто оказалась дитя Ночи с удивительным даром «отводить глаза», как людей, так и птиц, и зверей. Именно она, ведя «колдунков» наводила морок на окружающую живность и в том числе отвела глаза и их сторожевой Воровайки, которая прозевала неожиданных гостей, а когда пришли и Никто морок сняла, сорока чуть в обморок не свалилась с ветки, запаниковав. Кроме этого Никто тут же в бане призналась, что обладает ещё одним умением — «заметать следы» и на тут же возникший вопрос «Как это?», ответила мол очень просто. Коль траву замнут, она поднимется, коль след в пыли останется, то ветерок след раздует, даже коль в грязи след отпечатается, то грязью же и затянется, правда, посетовала она, на это время побольше надо. Она оказалась идеальным лазутчиком и следопытом, поэтому упускать возможность её использовать Дануха не могла, к тому ж решила вот так в походе её и проверить на вшивость. Никто тоже не могла возглавлять отряд, так как ей Дануха попросту не доверяла, да и всё время она так же будет при своём деле. А вот Буря, как раз за атаманшу и сойдёт. К тому ж девка она умная не погодам и Дануха в этом деле ей доверяет. Недоумения, возникшие в начале, после объяснений Данухи разом развеялись и все согласились с тем, что Старшая у них действительно баба умная.

Было принято решение, разыграть нападение на коровник, как дело рук пацанов Ардни. Для этого изготовили две волокуши и приспособили под это двух лошадей. Охрану вместе с собаками утыкать стрелами всех, а не в глаз, к чему были приучены Неважна и Буря. Следы дотянуть до ближайшей дороги, а там скрыть и потеряться, уйдя в леса уже незамеченными. На этом и разошлись.

Дануха опять не спала почти пол ночи, но на этот раз её мучил только один вопрос, конкретный, болезненный. Девок для похода надо было закуманить, но куманить на Матёру Ку, Дануха боялась. С одной стороны, защита предков и уверенность в неуязвимости, с другой — страх за то, что полужити мало покажется, а ну кинется своих пожирать? Так промучившись и не придя к решению, не заметила, как уснула.

И видит Дануха сон. Будто сидит она у себя в старом своём куте, что в баймаке, солому на полу перебирает. Обернулась на свою лежанку, а там Сладкая, туша жирная, на боку разлеглась, на руку голову опёрла и жуёт что-то. И будто давно уж они с ней об этой Ку разговоры вели, и вроде как Сладкая не просто лежала, а думала.

— Ну, так чё делать то? — спросила её Дануха в нетерпении.

— Как чё? — удивилась Сладкая, — мяня ляпить. Я ж тябе объясняла, дурёха. В поход пошла — сляпила, из походу верталась — схоронила. Чё тут сложного то?

— А коль мало кого набьют? Ты ж нас жрать начнёшь.

— Тьфу, — сплюнула Сладкая, — я ж тябе в башку вдалбливаю. Вертаются девки ты ж мяня схорони и всё. Мяне чёб разум потерять да на своих кинуться это ж сколько голодать то надобно?

— Так бы сразу и гуторила, дрянь, — психанула Дануха, — а то из пусто в порожне толчёт, толком ни чё не понять. Под нежить косишь чё ли, дрянь толстожопа?

Села Дануха на пол, вроде как задумалась, а тут раз и проснулась, а на дворе уже утро.

Елейка ещё с самого утра, чуть забрезжил свет, унеслась на Злыдне на охоту, прихватив с собой Скромницу. Ей было обидно, что не послали в поход и больно было смотреть на сборы подруг и она решила быть от этого всего как можно дальше, к тому же Голубава убедила её в том, что от её охоты будет зависеть вся работа по обустройству новых поселений. Конечно, она не Неважна, которая и зверя чует и добычу ведёт на себя, но Елейка решила эту охоту провести кардинально по-другому. Она не стала вылавливать лося с кабаном по лесу, а сразу пустилась в степь, отыскивать одичавшие туровы стада. Да, это было не безопасно и можно было нарваться на кого-нибудь, но ей как раз этого и хотелось. Она даже надеялась на это, чтоб показать всем свою значимость и превосходство. Она одна могла запросто слетать на полном скаку до проклятого коровника, перебить там всех на одном выдохе, забрать Малхушкину маму, усадить её вон на ту же Скромницу и вывести, а её даже в походный какагод не взяли. Целые планы там настроили, а дело то выеденного яйца не стоит. Обида конечно грызла, но не более. Умом то она понимала, что так нельзя и то что дело, ей порученное, тоже не менее важное и его надо делать. А как нашла полусонное стадо, так все эти угрызения и обида разом уступили место азарту охоты. Заготовка началась.

Голубава тоже особо не раскачивалась. Взяв топор начала шастать по округе, что-то прикидывая, примеряясь и по началу делая зарубки на деревьях. Она заранее хотела спланировать всё будущее поселение, чтоб с одной стороны оно было компактно, с другой функционально и максимально могло быть защищено, как от дикого зверя, так и от людей. Последнее появление незваных гостей, которых даже Воровайка проспала, почему-то Голубаве не давало покоя. Она уже не первый раз задумывалась над тем, как можно обезопасить поселение совсем от постороннего проникновения или хотя бы узнавать о приближении чужаков заранее и успевать к их приходу приготовиться. Сорока, конечно, дело хорошее, но вот и она может ошибиться, а ведь такая ошибка может всем стоить жизни. С этими мыслями она расхаживала по прилегающему лесу, определяя полянки на вырубку и пытаясь представить в голове, как это будет выглядеть в конечном варианте. Наконец, поплевав на руки, принялась валить деревья.

Данава тоже чуть свет принялся за дело. Для начала он снял свои бабьи рубахи и облачился в кожаные штаны, как у Неважны, и кожаную куртку, сделанную по той же технологии, как и Неважнена, но абсолютно другого покроя. Сам придумал, сам пошил. Девки, увидевшие его, оценили по достоинству, даже Дануха одобрительно хмыкнула, в очередной раз пожалев, какой талант в лесу всё это время пропадал. Данава отобрал у Данухи большой медный котёл, тот что девки с аровой вырубки приволокли и принялся готовить рассол для обработки шкур. Хохотушка с Краснушкой подключились помогать. Хохотушка, выспавшись наконец, прибывала в прекрасном настроении и зацепившись с Данавой языками, устроили там целое представление, от которого бедная Краснушка, к их выходкам не привычная, чуть живот себе не надорвала, а потом и сама подключилась к этому безобразию. А когда Елейка привезла первые шкуры, то девки с Данавой уже разошлись не на шутку. В шатре у Данавы стоял бедлам, но и работа кипела споро. Елейка по-хорошему позавидовала их весёлости и тут же ускакала на следующий заход.

Дануха, встав по утру, тут же направилась к баймаку в свою старую землянку за глиной. Почему именно туда? Да кто её знает. Глину то могла и в лесу найти, а не ходить за тридевять земель, но вот ей что-то в голову втемяшилось, что глину надо брать там. Вот и пошла. Глина, отколупанная от стены старого кута, была так себе. В ней было много лишнего. Мелкие камушки, корешки, но баба старательно наковыряла целый мешочек, а потом у себя в новом шатре ещё долго её перебирала, тщательно очищая и перемешивая до однородности. После взялась за готовку. Надо было всех накормить, да ещё в дорогу дать еды минимум на седмицу. В общем работы у неё было тоже невпроворот. У каждой поселенки в шатре тоже очаг был и девки готовили для себя. Завтрак — обязательно. Вечернюю трапезу каждая по-разному. Когда у кого-то из девок собирались кучками, когда вообще без вечерней еды лишь на питье сидели, а когда и не по разу ужинали. Но обед всегда был общий у Данухи за общим столом. Это была традиция сама собой заведённая. После обеда все разошлись по своим делам, а походные девки остались куманиться. Глину Дануха замешивала на их крови, порезав всем левую руку, опаивая зельем и ставя в маленький какагор, который вместе с ней насчитывал пять куманок. Первой, кого рассмотрела большуха конечно же была Никто. Уж очень ей хотелось залезть под кожу этой бабёнке. А посмотреть было на что. Дануха такое увидела в первые. Никто представляла из себя не одну, а несколько сущностей под одной кожей. Она даже не смогла сосчитать сколько. Никто то двоилась, то троилась, то ещё больше накладывалась сама на себя. И каждая была разная. Она была не постоянна и это не постоянство, как определила Дануха, было связанно с бурей эмоций, что бурлили в молодой бабе. Дануха сделала для себя только один вывод. Эта баба к своим годам похоже не разу ещё не куманилась! И проделывает это впервые, от этого и эмоции захлёстывают. Чувство, оставшееся после осмотра, опять оказалось не однозначным. Зла Дануха в ней не нашла, хотя честно искала, но и понимания этой бабы у неё не сложилось, а то что было не понятно, настораживало. Затем посмотрела Малху и успокоилась. Побаивалась она эту девку с её закидонами. Уж больно не хорошим от неё веяло в последнее время, но оказалось зря. Чистая была девка, но глупая. Именно это её качество и чернило. Умишка у неё не хватало ни на пакости осознанные, ни в рамках дозволенного себя держать. Дануха поняла, что её довольно легко в узде держать, коль с умом. Ну и ладно. Неважна, как всегда, резвилась со своим радужным фейерверком, переливаясь разными цветами. Буря была собрана, рассудительна и явно побаивалась ответственности, но Дануха была уверенна — справится. На этом вывела из морока и все перецеловавшись отправились собираться и после недолгих сборов, так как к этому времени по сути были уже все готовы, под взглядами абсолютно всех оставшихся в лагере, выступили в дорогу.

Поход прошёл гладко, как по маслу и вместо седмицы они потратили только пять дней. И вот в средине пятого дня, Воровайка оповестила всех о их приходе. Дануха, закуманенная с карагодом почувствовала их радость ещё раньше сороки и даже вышла на поляну в ожидании, поэтому для неё это не было неожиданностью, а тут ещё сгонявшая им навстречу Елейка на Злыдне, вернулась с радостной вестью, что «наши идут» и «кучу баб ведут». Все мол довольные и всё говорят прошло лучше не придумаешь. Остальные поселенцы на встречу не побежали, раз Дануха не дёрнулась, а ждали их на поляне у шатров, которая за эти пять дней преобразилась до неузнаваемости. Всех запланированных шатров, конечно, за этот короткий срок сшить и поставить не удалось, но большинство уже стояло на своих местах и готово было принять переселенцев. Первой шла Буря, таща на плече какой-то мешок. Следом шли лошади с волокушами. Одну вела Неважна, вторую Малха. На шкурах сидела малышня, те кто быстро по снегу идти не мог. Следом шли бабы, девки. Было их на удивление много. Дануха даже удивилась такой ораве. Тут же увидела Кноху, с девченятами. Обнялись, прослезились. Малха тут же подскочила, спросив какой из шатров теперь её. Старшая отправила всех к Голубаве, мол её спрашивайте, она распределяет. Последней, замыкающей это шествие пришла Никто. Серая, уставшая, но при виде Данухе улыбнулась. Дануха оставив галдящую толпу на попечение Голубавы, подошла к Никто, обняла её и ласково проговорила:

— Умница, девонька, а теперяча топай ко мне на ляжак и баиньки. Всё потом.

Дануха сразу почувствовала, что бабёнка глаз не сомкнула все эти пять дней и сейчас едва держалась на ногах. Она долго думала о ней, все эти пять дней. Что она о ней знала. Выросла без мамы у колдуна. Материнской ласки не знала. Бабьей жизни тоже. Она вообще, похоже, человеческой жизни не знала. Зачем колдун её такой вырастил и почему к ней направил из огня, да полынье? За весь поход Дануха именно с ней держала наилучшую связь. Притом не она это делала, а сама Никто. Дануха чувствовала, как та тянется к ней, но вместе с тем боится. Тянется по-человечески, как дитя к матери. У неё, по её соображениям, появилась возможность получить от жизни то, чего она была лишена — материнскую, бабью ласку. И Дануха пошла ей на встречу. Ей стало жалко девку. Да девку. Никакая она не баба, а просто девка переросток. Да ещё и девственница, уж что, что, а в этих делах бывшую большуху не обмануть.

Галдёж над поляной стоял ещё долго, пока все не расселились и им не разнесли по кутам сырое мясо и запасы разносолов. Приготовить заранее, естественно, не успели, поэтому готовить бабам предстояло самим, тем более всю посуду из коровника забрали подчистую. Пока население питалось и в лагере установилось относительное затишье, Дануха собрала всех своих в бане. Походный карагод держал отчёт. Речь вела Буря на правах атаманши.

Туда шли быстро два дня и днём, и ночью. На ночлег не вставали, да и перекус делали на ходу. Только когда увидели забор коровника из леска, встали лагерем. Дело было к вечеру и как планировали с наскока в коровник не рванули. Никто пошла выведывать. Неважна и Малхой завалились в мешок спать. Так распорядилась Буря, объясним это тем, что им предстоит основная работа, а значит должны быть полны сил. Никто вернулась, когда уже темнело. Они с ней посовещались и решили, что лучше всего очистить коровник под утро, когда все будут спать и с рассветом уйти до леса, а так как все выспятся, то можно будет первые сутки пройти обратно так же без сна. Так решив Буря тоже завалилась спать. Никто сторожила. Пред рассветом она всех разбудила и тут началось. Все пожитки и лошадей оставили в лесочке, привязав лошадей к деревьям, а сами подошли к забору. Никто на собак морок навела ещё из далека. Они и не гавкнули. Забор высокий оказался и лезть через него было не сподручно. Ворота закрыты изнутри. Никто тогда прошла к большому дому, где по дереву залезла на крышу, а с неё спрыгнула во двор и открыла ворота. Они тяжёлые оказались, но дружно навалившись щель проделали, чтоб пролезть. Когда вошли, то столкнулись с первой проблемой. Все шесть собак были во дворе, но все спали. Малха развела руками, мол что я сними спящими делаю то буду. Тогда Неважна недолго думая взяла и всех перестреляла сонными. Даже не вякнула ни одна. Малха даже обиделась, что ей не досталось. Просила хоть одну разбудить, чтоб придушить заморозкой.

— Потом встали и стоим как четыре дуры, — продолжала Буря, — что делать не знаем. Резать охрану сонными, или же разбудить предварительно, чтоб забегали. Кого не спрошу все плечами жмут, мол ты главная тебе и решать. Ну я спрашиваю Неважну, мол ты можешь определить в какой землянке мама Малхи. Та указала. Ну говорю чё тут тогда думать, будите, да выводите, а там видно будет. Малха кинулась, да там решётка на входе тяжёлая оказалась, пошли все помогать, только Неважна осталась в центре стоять. Пока мы эту решётку снимали да оттаскивали, естественно шум подняли. Мама Малхи проснулась и изнутри тоже помогла. Еле справились. Малха с мамой обнимаются, ревут, мы стоим рядом тоже ревём, а тут Неважна подходит и так спокойно спрашивает, мол чё с жёнами охраны то делать. Я глянула, а мужики то все трое у дверей валяются со стрелами в телесах. Оказывается, они спросонок на шум тоже выбежали ну и Неважна их тут же уложила опять спать, только навсегда. Ну мы все на двор выбежали, а Неважна и говорит, мол женщин убивать не будет, рука, видите ли, не поднимется. Ну я у Кнохи спрашиваю мол чё за бабы то у охранников, а она их матом, мол суки ещё те, Тут Малха недолго думая влетела в дом и тишина. Потом вышла. Всё, говорит, нету больше надсмотрщиц. Только там ещё четверо детей малых, чё с ними делать тоже не знает, а убивать их не будет. Ну и ладно, говорю, давай всех выпускайте, а мы с Неважной за лошадьми и мешками. Ну в общем загрузили всё что можно, уж светать стало, а эти коровы такой ор устроили, что, наверное, по всей степи слышно было. Галдели на радостях, пока не заорала на них. Потом в путь тронулись, чуть ли не бегом, так как совсем светло стало и на дороге могли нарваться на кого-нибудь, но всё обошлось, а когда до лесов добрались, аж вздохнули с облегчением и пошли уже медленнее. Вот и весь поход.

Из коровника лагерь пополнился двумя девятками баб разновозрастных, восемью молодухами не рожавшими, из который пятеро беременных на разных сроках, девченят четырнадцать штук и посикух, почти аж тридцать. Из них грудных половина. Вот такой довесок притащили к бабе Кнохе и Дануха тут призадумалась. Одно дело девок особенных вокруг себя собирать, а другое вообще всех баб со всех округ. А тут ещё Елейка с Краснухой заерепенились, мол их мам тоже выручать надо, на что Дануха обещала подумать, но только после того, как с этим бедламом образуется, и они решат, что с этой оравой дальше делать без мужиков то. Были бы мужики, можно было баймак возродить и пусть бы себе жили, как обычно. А что сейчас делать, не понятно. В сёстры их не взять, хотя прощупать всех надо, может кто и подойдёт, а остальных, что, гнать что ли? Куда? В общем Данухе прибавилась ещё одна головная боль…

Заканчивалось первое лето лесного сидения. На дворе стояла седмица Осених Помочей[36]. Событий произошло за это время огромное количество, все они разного рода, но для Данухи не являлись чем-то из рук вон выходящих и неожиданных. Ожидаемо стали искать мам Краснушки и Елейки и если маму Краснушки нашли сразу, то вот Елейке не повезло. Неважна не смогла нащупать её среди живых, а среди мёртвых она не умела. Елейка ревела долго и чем больше её утешали, тем пуще она принималась это делать. Дело дошло до откровенной истерики, после чего её оставили в покое. Дануха сказала, мол отстаньте от девки, сама проревётся. Вывела её из этого «мокрого» состояния через несколько дней Хохотушка, которая просто скорчила лживо-обидчивую мордашку, выпятив губки и напомнила ей, что та, как тепло станет, ей «коняшку» обещала подыскать. Тут сразу все сделали обидчивые и просящие физиономии, что заставило Елейку, с уже опухшими глазами, улыбнуться, хотя ещё долго было заметно по её виду, что на душе у девки тяжелее тяжёлого. Москуху, маму Краснушки, просто выкрали, не заморачиваясь ни с охраной, ни с остальным коровником. Прямо с поля, на котором она спала после работы, ночью, когда все почему-то неожиданно уснули, даже сторожевые собаки. Ходили опять вчетвером, только вместо Малхи пошла Краснушка. Чуть позже Дануха пожалела, что коровник оставили, так как довольно скоро Голубава развила в их лесном селении, среди новеньких, бурную деятельность, и всех поселянок, так ладно пристроила к делам, что Дануха даже по белому позавидовала её организаторским талантам. Голубава никого не спрашивая заняла какое-то странное, непонятное в этом бабьем царстве место, просто взяв и возглавив его. Она не исполняла роль большухи при бабняке, она не брала на себя обязанности родового атамана, а просто построила всех баб и стала ими командовать и все стали её слушаться, как должное. А как жизнь закрутилась своим чередом, так пришла к Данухе и посетовала, что бабёнок мол мало, надо бы ещё какой коровник растормошить, а то туда не хватает, сюда не хватает и вообще на будущее замахнулась чуть ли не город в лесу ставить, вместо временного, шатрового. Теперь и припасами она командовала, начиная со сбора, заготовки, местами хранения и кончая выдачей их Данухе. Кутырок и молодух, что посмышлёней, организовала в девичью ватагу, диверсионно-сыскного профиля, подключив к этому Никто, которую молодняк почему-то стал звать сокращённо — Ник. Той понравилось, все приняли, посчитав это более благозвучным. Притом тут же принялись все её «особые» сокращать свои клички, нахрапом требуя от Данухи на то разрешения. Старшая махнула рукой, мол обзывайтесь как хотите, только не делайте это часто, чтоб не забыть, на кого как материться. Краснушка стала Красна, Неважна стала Нева, Белянка — Беля, а Хохотушка почему-то Уша. Почему она выбрала такую странную кличку, она и сама толком объяснить не смогла, вот захотела и всё. Буря, Елейка и Голубава ничего менять не стали.

Ник совсем расцвела за это время, ожила, что ли, радуясь обыденным для других вещам. Ей нравилось возиться с молодухами, что были значительно младше её по возрасту, но знанием обычной жизни, она ушла от них недалеко, поэтому практически не выделялась в их среде. А в некоторых вопросах, особенно полового содержания, девки даже знали куда больше, чем она, ибо таким вещам её по жизни вообще никто не учил. Голубава поставила перед Ник задачу, научить молодух, из числа способных, скрытному дозору за подступами к поселению, чтоб чужаки не сумели застать врасплох. Уж больно эта проблема Голубаву тревожила. Ник и научила, притом не только способных, а всех, кто захотел. Самой Ник уметь прятаться нужды не было, но играла в прятки с девками, как дитя малое, учась сама, попутно, этому хитрому делу и уча этому молодух. Они целыми днями мастерили на подходах к лагерю засидки[37] на деревьях, в корнях под пнями, в зарослях кустов, даже норы для этого скрытные рыли. Данава для этой «лесной банды» даже одежду специальную сшил, в которой на них в упор наткнёшься и не заметишь. Дануху раза два чуть до усрачки не напугали, выскакивая перед самым носом, когда она хаживала к источнику, да в старый баймак. В общем кутырки с молодухами освоили дозорное дело легко, играючи и главное с пользой. Ник их и следопытству обучила, даже попыталась научить умению «заметать следы», но тщетно. Следы, конечно, заметали, только не с помощью дара или колдовства какого, а вручную, но тоже не плохо получалось. Они уже и дальние подходы прощупывали, искали чужие следы. Старались девки из всех сил, но напрасно. Мирно как-то жилось, без каких-либо поползновений чужаков со стороны. Единственные чужие, на ком они «вдоволь» потренировались, были дружки колдуна, наведавшие его с завидной регулярностью. Сам Данава больше никуда не уходил, свои бабьи колдовские наряды не одевал. Дружки ходили к нему, но по одному, стараясь быть, как можно проще и скромнее, побаиваясь и девок и Дануху. Последняя приваживала их, как гостей, но не более. Приходили, приносили сплетни. День, два жили и уходили восвояси.

Осунувшаяся и даже почерневшая от горя Елейка, наконец занялась делом, которое быстро вывело её из состояния подавленности и вернуло к нормальной жизни. Со всех степей, притом иногда издалека, судя по тому, что по три, четыре дня отсутствовала, собирала она для всех сестёр коней трёхлеток. Почему именно трёхлеток, а не моложе или старше сама не ведала, но точно знала, что так надо. Притом выбирала в табунах лучших из лучших под характер каждой сестры. Эта «охота за жеребчиками» придала её жизни смысл. Дело оказалось для девки крайне увлекательным, интересным и азартным до чесотки по всему телу. Для каждого «дикаря» поставили отдельный шатёр с деревом внутри и специальными привязями. Каждая из девок, начала своего коня к себе приваживать. Процесс этот был небыстрым и изнурительно нудным. Поначалу помогала Елейка своим шиканьем, но постепенно девки стали обходиться и без неё, лишь изредка обращаясь за помощью. К этому времени уже у каждой был свой конь, но ещё не кумлёный, не «привязанный». Каждая дала своей будущей половине кличку, что для некоторых девок оказалось самым трудным во всём процессе и мучительным. Только Неважна справилась с этим сразу, потому что заранее знала, как назовёт. Не даром же готовилась к этому с самого момента появления Елейки. Остальные же сами извелись и Дануху извели. Чуть ли не каждая по нескольку раз приходили к ней поныть с этим мучившем их вопросом. Наконец все определились и Дануха даже с облегчением вздохнула, провозгласив, взымая руки к небу «слава тебе яйца».

Нева, кроме обычной охоты, занималась обучением, как своих новых сестёр Малхи и Красны, так и новеньких «коровьих» молодух, изъявивших желание научиться искусству изготавливать оружие и стрелять. Она неожиданно для всех пошла в рост и вымахала уже выше Елейки и самое для неё радостное — у неё наконец-то начала расти грудь! Это было её особой гордостью и всякий раз в бане она буквально выпячивала её на показ, как бы говоря: «Во я кака!».

В связи с тем, что Голубава дни на пролёт была занята своими новыми обязанностями, Уше пришлось вернуться к своим, материнским. Халява окончилась. Сын подрастал и сильно сковывал её свободу и в передвижении, и занятиях. Поэтому её особо и видно не было.

Малха изменилась в очередной раз, но на этот раз, в лучшую сторону. Зажив опять со своей мамой в одном шатре, девка откатилась в своё безоблачное детство, став прежней Малхушкой-пердушкой. Даже перестала поправлять и обижаться, если подружки по привычке называли её прежней кличкой. Мама её с удовольствием включилась в жизнь нового для неё и странного по обычаям поселения. Кноха практически полностью забрала на себя заботы о прокорме «коренного» населения, отобрав это дело у Данухи. Та особо и не сопротивлялась. Москуха, мама Красной, сначала тоже принялась за помощь в готовке, но довольно скоро обе бабы бывшего бабняка разругались вдрызг в вопросе технологии приготовления пищи, да так, что Данухе пришлось по старой памяти вмешаться и включив в себе большуху, обоих отлупить клюкой по седалищам и разогнать по разным углам, чтоб успокоились. В конце концов Москуха была определена в помощь Данаве, взяв на себя неблагодарное дело выделки шкур, но осталась довольна, захватив в этом деле полную монополию.

Беля тоже нашла себе занятие по душе. Она оказалась модницей ещё похлеще Красной, притом если последняя вешала на себя всё подряд без разбору, исходя из принципа чем больше, тем красивши, то Беля имела очень утончённый вкус, и все девки, как одна, признали за ней лидерство в этом вопросе, а в их возрасте это было весомо. Если поначалу Беля с Бурей были практически неразлучны, то со временем, как-то отделились друг от друга. Интересы стали разными. Беля сдружилась со старым Данавой, притом именно сдружилась. Они общались между собой, как две закадычные подружки. Сошлись как раз на общих интересах, вернее на одном интересе — шмотки. Беля бурлила фантазией по поводу новых фасонов и украшательств, объясняя ему свои замыслы на пальцах, а Данава притворял всё это в жизнь. При этом общались они, если посмотреть со стороны, как глухой со слепым, притом оба друг друга, при этом, понимали с полуслова, не договаривая, зато никто вокруг их больше не понимал, как ни старался. Благодаря этому к концу лета каждая из сестёр, даже Дануха с Голубавой, были одеты в «дизайнерские» вещи «аля Беля-Данава» и все при этом остались довольны, как работой, так и собой. И ещё один «писк» раскрутила Беля среди сестёр. Изрисованные тела. Нет, она не была первой, но она довела их невзрачную, «топорную мазню» до состояния искусства, а последнее, в свою очередь, до совершенства. Руки для этого дела у неё оказались действительно волшебные. Рисовала Беля удивительно красиво и изящно. Даже Малхе с Красной их «природные» узоры подправила и украсила. Тут опять сработал тандем Беля-Данава, только на оборот. Данава изгалялся в изобретении и изготовлении красок, которые даже в бане не смывались, а Беля уже ими творила. Поэтому все сёстры, кроме Данухи, естественно, наотрез и наотмашь пославшей Белю далеко и на долго, изрисовались каждая по своей принадлежности к статусу выбранной нежити. Даже Голубава позволила себе сделать небольшие, но очень выразительные завитушки на лице, что только подчеркнуло её избранность и высокое положение с завышенным статусом среди обычного населения. Теперь «особые» девки резко отличались от всех остальных, притом они коллегиально решили, что эту привилегию дозволено будет иметь только сёстрам и никому больше. Молодухи и кутырки бывшего коровника аж ляжки обмочили, выстраиваясь в очередь на приём их в стаю сестёр. Никому Дануха не отказала, но и никого не взяла, мотивируя это тем, что это требуется заслужить или по крайней мере доказать свою особенность и нужность. И бедные девки рвали себе жилы и волосы, стараясь вовсю.

Буря, отделившись от Бели, ни с кем особо не сблизилась. Со всеми поддерживала ровные отношения, никого не выделяя, и никого не отталкивая. Она держалась подчёркнуто независимо. Два проведённых похода, в которых ей подфартило командовать, давало ей надежду на то, что так и дальше будет продолжаться и она в конечном итоге станет старшей среди них и уже в мечтах и мыслях видела себя на месте Данухи. Присматривалась к ней, перенимала её манеры, анализировала её поступки и решения. Дануха обратила на это внимание, но виду не подала, решив посмотреть, что из этого выйдет. Лидер в походах действительно был нужен, и Буря, пока, как никто подходила для этого, но одно дело назначить атаманшу, а другое стать атаманшей среди этих ненормальных по праву, как на пример Голубава среди баб бывшего коровника. А вот последнего у Бури, как раз и не было. Единственно чем девка превосходила сестёр, так это разумностью, но не настолько уж сильно она их превосходила, чтоб безоговорочно главенствовать над всеми. Елейка вон тоже девка не глупая, да и Нева не дура, а как подрастёт, так нисколько не будет уступать той же Буре, а глядишь и переплюнет. Дануха несколько раз порывалась заняться с этой девкой, но всякий раз останавливала себя, не зная почему. Просто что-то говорило, что это неправильно, что этого делать не надо. И всякий раз опять решала не спешить, пуская на самотёк, продолжая внимательно приглядываться к каждой девке.

Праздник Осенины Помощи Дануха решила провести в полном объёме. Решение это она приняла вовсе не для восстановления традиций и устоев, а по меркантильным соображениям. Притом задействовать решила в этом всех жителей, а не только сестёр. Здесь она преследовала две цели: во-первых, на зиму требовался приличный запас даров природы, во-вторых, выделения из общей массы «стаи особенных» конечно хорошо, но и совсем отрываться не следовало, а общая пьянка, и общий стол целую седмицу, должны были способствовать сплочению их разросшегося коллектива. Дануха не забывала слова Водяницы на счёт того, что ей предстояло не только собрать вокруг себя силу, но и родить новую жизнь и не только для себя и своих девок, но и вообще для всех вокруг. Как и по каким устоям потечёт эта жизнь она пока не знала и даже не задумывалась над этим. Поэтому просто решила пустить эту жизнь по течению, но жёстко присматривая за всеми и присматриваясь ко всем. Она старалась чисто интуитивно угадать куда и как эта новая жизнь потечёт. Пример возвышения Глубавы сочла благом, решив, что именно так в дальнейшем должно осуществляться главенство в поселениях. Этот опыт показался ей значительно эффективнее привычных родовых устоев. Роды рушатся, перемешиваются, люди уживаются друг с другом несвязанные кровными узами, а вынужденные жить вместе по обстоятельствам. Отсутствуют родовые устои ближников, родовая обязательная подчинённость и тут Голубава, как нельзя кстати вышла на первый план. Волевая, сильная, авторитетная. Народ сам безоговорочно принял её главенство над собой и подчинился. Дануха, чтоб не подорвать авторитет Глубавы, не стала лично объявлять о своих намерениях, а поговорила об этом с ней лично, с глазу на глаз. Та давно уже без всяких Помочей занималась массовой заготовкой, но общий стол приветствовала, притом категорически отказавшись от главенства за столом, отдав это право Данухе. Вековуха подумала немного, взвесила её доводы и согласилась.

К полудню перед общим сбором на обед, Дануха пошла в старый баймак. В этот день положено было чествовать Мать Сыру Землю, а она с самого детства делала это на своём огороде. Даже когда стала большухой в бабняке, она не перебралась в кут бывшей большухи, а осталось в своём родовом, лишь сделав его просторней. Поэтому баба каждый год в это время каталась на одной и той же земле, на одних и тех же грядках. И хотя огороды сожжённого баймака были все заброшены, но за своим садом она продолжала следить. Грядки не садила, но плодовые деревья и кусты вишняка, малины и смородины были ухожены. Дануха пошла одна. Даже Воровайка, обычно следовавшая за ней попятам, на этот раз не полетела. Баба даже не нашла её, когда собиралась. Эта дрянь вообще от рук отбилась. Под старость лет сорока перестала задираться на других. Для детворы она вообще стала любимицей и всё чаще именно с мелюзгой и проводила своё время. Те с ней играли и постоянно подкармливали. Одаривали всевозможными «блястяшками», от которых Воровайка была без ума. Раньше всю эту дрянь сорока тащила в кут Данухи, но после того, как баба её отсчихвостила и выгнала с «этим мусором», стала таскать куда-то, в только ей известные схроны. Куда? Данухе было не интересно, главное не в кут.

На краю леса с ней поздоровался детский голосок. Дануха поздоровалась в ответ, но сколько не озиралась по сторонам, так и не смогла найти кто это был и откуда эта деваха вякнула. Улыбнулась, памятуя о прежних выскочках из-под земли и пошла к источнику. Прибралась там, поговорила сама с собой и пошла к себе на огород. День был великолепен. Тепло. Тихо. Даже ласково, как-то, уютно.

Сад был уже убран. Яблоки и груши сняты. Кусты почти все обобраны. Постояла, осмотрелась вокруг. Нахлынули воспоминания. Так стояла, смотря на мерно текущую гладь реки и почему-то вспоминая именно своё детство, а не что-нибудь ещё. Прослезилась даже. Глубоко вздохнула полной грудью. Крякнула, мол пора заканчивать с этими соплями и начала раздеваться. Выбрала травку погуще, почистила от веточек, да камушков и со вздохом, напоминающим оргазм, завалилась телесами на землю. Каталась, стонала, впитывая в себя через щекочущую травку силушку Матери Сырой Земли. Долго валялась с закрытыми глазами и блаженствуя, пока неожиданно не почуяла рядом какую-то непонятную смесь, целый клубок чего-то живого и не живого одновременно. Её как плетью стеганули. Вскочила на ноги, будто молодая. Хотела была оглядеться в поисках клюки, но тут же прямо перед собой, на заросшей старой грядке увидела молодуху с грудным ребёнком на руках, сосущем грудь. Почти одновременно с тем, как Дануха соскочила, ребёнок оторвался от груди, приподнялся и пристально уставился на Дануху. Молодуха сидела боком с распущенными длинными волосами и лица её Дануха различить не могла. Но тут девка подняла наклонённую голову и забросила волос с лица на спину. Тут Дануху уже не кнутом, а целым дрыном вдоль хребта протянули.

— Зорька! — выдохнула она, впадая в полную прострацию, ничего не соображая и не осознавая даже того, что стоит абсолютно голая посреди чуть ли не чиста поля.

Зорька повернула голову в пол оборота, стараясь не показывать изуродованной половины лица, улыбнулась, рассматривая Дануху снизу до верху и тихо проговорила:

— Ну, здравствуй, чё ли, Дануха.

Первое чувство, которое овладело бабой, после опознания девки, был почему-то животный страх. Она испугалась, очень сильно испугалась, сама, не понимая, чего. Дануха тут же закрыла глаза и принялась обнюхивать окружение. Ей померещились целые полчища нежити, прячущиеся где-то рядом.

— Да нету тута никто, — спокойно прервала её изыскания Зорька.

Страх стал успокаиваться, не найдя воображаемого, но сразу покинуть Дануху не спешил. Дитё на руках вдруг за гукало возмущённо и стала тыкать пальчиком в сторону Данухи, на что Зорька засюсюкала, как бы поддерживая с ней разговор в шуточной форме:

— У, баба страшна колдуить. Бабайка. Ух мы иё…

И только тут Дануху наконец отпустило. Она тут же поняла, что раздета и принялась искать свой кожаный наряд от Беля-Данавы. Оделась. Подняла клюку, но хвост трогать не стала. Зорька всё так же сидела к ней боком и сюсюкалась с дитём. Наконец Дануха оправилась, ещё раз огляделась и тоже не смотря на собеседницу, а куда-то в сторону Красной Горки, поздоровалась, но своеобразно:

— Гляньте не яё, припёрлася, не стыда не совести.

Девка опять в пол оборота скосила на Дануху глаза, продолжая улыбаться.

— И ни говори, Данух, ходють тута всяки засранки-оборванки, траву мнут — ответила Зорька, копируя Хавку.

Дануху эта речь взбесила. Почему? Она потом и сама объяснить этого не могла. Толь её содержание, толь интонация, напоминающая ей Хавку, но она машинально схватилась за волчий хвост, да ещё и большуху в себе включила, чтоб уж прибить вражину, так сразу. Только ей тут же в ответ прилетело такое, что она со всего маха на задницу плюхнулась и клюку выронила, распахнув глаза и рот от удивления. Зорька стояла в полный рост и на этот раз смотря бывшей большухе прямо в глаза, представляя на её обозрение обе свои половины лица. Глаза девки метали молнии, лицо и так изуродованное, перекосилось от ярости. Дануху прибило так, что она ни подняться, ни пошевелится не могла, единственно что сделала, так это отвела глаза.

— Вот не хуя се, — прошептала ошарашенная баба, всё ещё не в состоянии прийти в себя.

Наступила пауза в выяснении отношений. Дануха лихорадочно соображала, что произошло, пытаясь собрать ко частям развалившиеся мозги. Зорька в это же время пыталась успокоиться. Она сама не поняла, как это у неё вышло. Обычно Хавкиным даром она просто давила, как прессом, а тут, как удар получился, даже сама почувствовала. Схватка двух ведьм была молниеносной, но по силе просто убийственной. Дануха тогда ещё подумала, если б не Водяница, что её подлечила, да омолодила, она б такого колдовского удара не перенесла бы. Наконец молодуха, чуть успокоившись, усталым, каким-то скрипуче-старческим голосом проговорила:

— Я тож рада тибе видить, Данух.

Баба, сидя на земле, тяжело дыша и упираясь одной рукой на траву, а другой вытирая моментально взмокшее лицо, настороженно повернула голову на молодуху и её глаза вновь распахнулись от очередного удивления. Пред ней стояла не Зорька, а Степная Дева! Точь-в-точь, как описывала её Елейка. Половина девка прекрасная, а вторая — мертвечина дохлая. Тут на неё накатила паника, по-другому это состояние и не назовёшь.

— Прости Дева Степна, — запричитала Дануха чуть не плача, переваливаясь на колени и тыкаясь головой в землю, — не признала, родна, прости дуру неразумну.

— Да расслабьси, ты. Ни кака я ни Дева. Зорька, я, Зорька. А это, — и она указала рукой на изуродованную половину лица, практически без кожи, с напрочь выдранной бровью, разорванным ртом и ухом, изборождёнными ровными и глубокими полосами шрамов, — мине мужинёк разукрасил при расставании, чёб помнила его ласку нимерину на всю оставшуси жизнь.

Дануха слушала всё ещё стоя на коленях, но уже с поднятой головой, всё ещё с опаской, но внимательно рассматривая изуродованную половину лица.

— Ох ё, — пропела своё Дануха чуть слышно и медленно поднялась с колен.

Теперь они стояли лицом к лицу и опять молчали, но уже спокойно рассматривая друг друга. Дануха Зорькино лицо, а молодуха необычное одеяние. Наконец баба огляделась, подняла клюку. Зорька тут же напряглась, а Дануха тут же растерялась, боковым зрением заметив резкое напряжение и собранность молодухи. Не желая получить ещё одного удара, скорей последнего в её жизни, она медленно положило клюку обратно на землю и села рядом на траву, но уже расслаблено, как бы приглашая собеседницу сделать тоже самое. Зорьку долго упрашивать не пришлось. Она опустилась на заросшую грядку, только села теперь лицом к бабе. Воздух аж звенел от напряжения или это в головах обои звенело, скорее второе. Наконец Дануха начала:

— Чем эт ты мяня приложила? — спросила она тихо и даже по интонации заискивающе примирительно, — чуток мозги не вылятели.

— А, — отмахнулась Зорька, принимая предложенный тон, — так. Ни бири в голову, бири в руки, глядишь и мозги цилее будуть. Я чё зашла-то, — тут же перешла она на панибратский тон, продолжая, как бы между прочим, будто ничего не было, — Хавка просила тибе навистити. Уж больно пириживала за тибе.

— Как она тама? — спросила Дануха сухо, скорее машинально, чем сознательно.

— Померла, — ответила Зорька равнодушно спокойно, как будто констатировала то, что наконец-то произошло, нечто долгожданное и всеми ожидаемое.

Тут Дануху вновь передёрнуло, и она злобно зыркнула на Зорьку, всем видом давая понять, что и смерть своей подруги, хотя Хавка никогда в подругах не числилась, тоже решила повесить на девку. Но молодуха вида не подала, что заметила её агрессивную реакцию и продолжила спокойно с ноткой скорби и уже без маски Хавки:

— После родового сидения представилась. Как Звёздочка очеловечилась, она её обмыла, наказала, что сделать надо, легла на лежак и померла. Я поначалу не поверила даже. Говорю с ней, а она молчит. Думала уснула, чё ли? Давай тормошить, а она уж жмур. Похоронила по обычаям, как положено. А вот одним из её желаний было как раз тебя навестить. Вот и навестила.

Наступило очередное мучительное молчание. Говорить этим двум, некогда, чуть ли не родным людям, было невыносимо трудно. Дануха понимала, что наступила её очередь что-нибудь сказать, но в голове такой кавардак творился, что собрать мысли в кучу никак не удавалось. Там шла не шуточная борьба двух противоположностей. С одной стороны, ждала она Зорьку, очень ждала, по крайней мере надеялась, что придёт. Ведь неспроста ж на прошлогодний Семик Дева Речная её отметила. С другой, сама себе «хвост накрутила» на девку, как на вражину лютую, обвиняя её чуть ли не во всех грехах. Зорька конечно же чувствовала враждебность к себе, не зря ж баба кинулась на неё с колдовской силой без всяких разговоров, даже не соизволив узнать кто перед ней, а она ведь теперь не та оторва, что раньше. Не только сдачи может дать, но и саму Дануху с её волчьим хвостом в бараний рог свернуть, а то что колдовская сила в нём, она даже не сомневалась, видела чуть ли не обычным глазом. Конечно обидно, что так встретили, но и набиваться в родню не собиралась. Жрать конечно хотелось до ужаса, но и гордость никуда не денешь.

— Ладно, — печально подытожила разговор после долгого молчания Зорька, вставая и вновь переходя на говор Хавки, — повидала и будя. Ты тута посиди, говном покипи, по округи повоняй, а мине некода на твои заибоны тута глаза пялить. Попиздохала-ка я дале. Погостила называтси…

С этими словами она развернулась и медленно пошла прочь. С одной стороны, она надеялась, что баба её остановит, но с другой, она жутко обиделась на бывшую большуху, которая даже не выслушав, не предложив ни крова, ни еды, вот так взяла и выперла с голодным ребёнком на руках. Она уже начала обдумывать, что же ей делать дальше, куда податься. А тут Дануха опять учудила. Её видите ли зацепили матерные слова Зорьки и в мозгах переклинило.

— Ты ебальник то прихлопни, молода больно матькатся, — не желая того, включила она большуху, пожалуй, автоматически, реагируя на мат от молодухи, хотя тут же и осеклась, но поздно.

— А ты мине в рот то ни ибла, чёб затыкати, — тут же нагло и беспардонно врезала её Зорька, остановившись, сжав кулаки, но не оборачиваясь, приготовившись уже размазать эту выжившую из ума вековуху, как говно по травке — я право на мат ни из-под твово подола вылизала. Я хоть и молода, да матёра ни мене твово.

Тут Зорька резко обернулась, злобно сверкнув глазами. Дануха же заткнулась, потупилась и очень пожалела о сказанном. Она как-то сразу поняла, что её бесило, как прозрела. Бесило её собственное бессилие перед этой с детства знакомой девкой. Она чувствовала Зорькину силу, но не могла поверить, что эта лютая ведьма её вчерашняя оторва. Да и не Зорька это. Другая какая-то. Совсем другая. Она по дурости попыталась большухой на неё наехать, да колдовством припугнуть, а оно вон как вышло. Девка то не только выросла, да и переросла её. И она тут же спохватилась, признав в борьбе бабьих сил своё полное поражение, хотя бы для самой себя, интуитивно начала стелить мягко, даже не отдавая себе отчёт, что именно этим бьёт в точку, да ещё ниже пояса:

— Ты, эт, прости мяня, Зорька — покаянно, заикаясь и по-старчески ласково запричитала она, теребя кожаный подол, — чё т я не то творю. Ты ж небось голодна, а я дура припизднута тута мериться кинулася у кого подол ширше.

Зорька разом обмякла и тоже опустила глаза. Слова про еду тут же её сломили. Живот охватил позвоночник и заныл от отчаянья. Молоко кончалось. Звёздочка недоедает, голодная. Она ведь когда шла даже не сомневалась, что Дануха жива и что обязательно накормит, не бросит. Она чуть ли не бегом сюда бежала, не задумываясь по дороге о еде. Лишь бы дойти побыстрей, а тут, ей казалось, сразу всё наладится. Да, не ожидала она такой встречи, хотя была ведь к этому готова. Хавка рассказывала, что Дануха о ней думает, поэтому тоже чувствовала свою вину за произошедшее, что вместо того, чтоб в ноги кинуться, быром[38] попёрла, рисонуться[39] захотела.

— И ты прости меня Данух, — так же покаянно проговорила Зорька, опуская голову, — Хавка же мне всё про тебя рассказала. И чё ты думаешь обо мне, тоже. Я просто не ожидала, что ты сразу накинешься. Думала поговорим для начала…

Тут Дануха соскочила, подбежала к Зорьке и буквально кинулась ей на шею, чуть дитя не придавили. Дануха всё просила прощение, размазывая слёзы по щекам, Зорька просто откровенно ревела в голос. Сколько бы это продолжалось не понятно, но ребёнок не стерпел и тоже заревел, но уже так, что бабы реветь тут же перестали.

— Ой, дитятю-то придавили, — утирая слёзы засюсюкала Дануха.

— Она есть хочет, а у меня молоко кончилось, — тут же сквозь слёзы ответила Зорька, тоже утираясь, — забыла, когда ела в последний раз.

— Ой, да чё ж мы стоймя стоим-то, — заметалась сразу баба и схватив клюку с земли заторопила, — айда скорей, там уж стол накрыт.

Обе опустошённые морально и не имеющие больше сил на словесную драку, они двинулись в поселение, остановившись лишь у источника, попить воды да умыться. Но тут у успокоившейся Данухи взыграл «профессиональный» интерес и под благовидным предлогом, мол традиция такая, сама понимаешь, попросила Зорьку подать водицы напиться. Зорька, прекрасно знала устои бабняка и обязалоку при приёме в бабняк и не чувствуя подвоха, зачерпнула воду в ладонь, протягивая с улыбкой руку большухе. Да, обычаи она знала, только не знала, что бабняка то уж нет и устои эти здесь не действуют. Дануха приступила к процессу опознания с милой ласковой улыбочкой и только лишь принюхавшись, улыбочку её, как ветром сдуло.

— Да-ну-ха, — укоризненно проговорила молодуха на распев, ну только ещё пальчиком не погрозила, поняв, что та делает.

— А я чё? Я ничё, — тут же залепетала баба извиняющимся тоном, и макая пальцами в ладонь.

Долго растирала воду между пальцами, при этом лихорадочно пытаясь осознать только что увиденное. А увидала она своим ведьминным взором нечто до сели даже не вообразимое для неё. И ведьму сильную, и руку Дедову с Неба держащую и объятия Речной Девы, притом свежие совсем и что-то ещё огромное, и мощное, что застилало всё остальное. Это было что-то чужое и не понятное. Облизав пальцы и пряча свою растерянность, Дануха тут же объявила:

— Ну я ж и не сомневалася даже. Водичка своё дело знат, тябя приняла, как родну. Да ты уж прости вяковушку за привычки стары. Эт ты молода, раз и поменялася, а мяня уж тольк вона речка поменят, когда отсель понесёт.

Дануха натянуто улыбнулась и зачем-то сгорбившись, посеменила по тропе в лес.

— Ох и пройдоха ты Дануха, — улыбаясь беззлобно Зорька, идя следом, — давай так договоримся, коль надо будет — сама расскажу, а коль нет, то уж прости с собой унесу. Тебе ж тут в глуши легче жить будет.

— Ладноть, ладноть — тут же скороговоркой согласилась баба, но скорей так, чтоб та не заостряла на этом внимание, мол говори-говори, я потом всё равно это всё с кишками выну, дай только время.

— Кстати, — вдруг встрепенулась Зорька, — а куда это ты меня ведёшь?

— Как куды, — обернулась, не останавливаясь Дануха, — в нашенское поселение.

Зорька тут же встала, как вкопанная.

— Стой, — остановила она бабу, — что значит «вашенское поселение»? Кто там ещё?

Дануха тоже остановилась и вопросительно посмотрела на молодуху, мол чё эт ты.

— Т к много нас тама прибилася, — не понимая вопроса проговорила баба, — а чё эт ты спугалася чё ли с твоей-то силушкой.

Зорька не отвечала, но стала мрачна, как туча.

— Да чё случилася то? — непонимающе вскинула руки Дануха, — тама все свои. Проверяны. Мужиков нету. Данаву за мужика не считаю, он так, недоделанный.

— Нельзя мне туда, — вдруг жёстко прервала её Зорька и обречённо уронив голову на грудь.

— Почему? — недоумению Данухи казалось не было придела.

— Я для всего света дохлая, — так же жёстко, даже озлобленно начала Зорька, — убили меня. Понимаешь? Труп мой в реке нашли изуродованный. Сам муженёк опознал, потому и не ищут, а коль хоть маленький слушок пройдёт обо мне, что где-то видели, пиздец всему будет, притом полный и мохнатый. Они ж костьми лягут, землю рыть будут, но попытаются до меня дотянуться.

— Да не боись ты, Зорьк, — с загадочной улыбкой проговорила Дануха, — ты уж мяне то поверь, тута есть кому за тябя встать, ты ящё просто всего не знашь.

— Это ты Дануха не знаешь. Вообще ничего — с такой же загадочностью парировала Зорька, — это не я их боюсь, а они меня, притом аж до усрачки. Потому и искать кинуться, ибо я их смерть будущая, а коль узнают, что где-то смерть их до сих пор расхаживает, всех порвут, но хоть издали попытаются достать. Как угодно, через кого угодно и чем угодно. Ты даже не представляешь, как они меня боятся. И правильно делают. А не передавила я их волчью свору только потому, что оправиться мне надо маленько, да дочь где пристроить, чтоб руки развязать. Хотя понимаю, что Ардни, муженёк мой, раз труп нашёл, живую искать не будет, даже дочь искать не будет. Понадеется, что со мной утопла, но Тихий, сука паршивая, пока Звёздочку не найдёт живой или мёртвой, не успокоится, а у него ищейки, по хлеще собак будут. К тому ж и речники на меня поголовно охоту открыли. Мне нигде теперь показаться нельзя, хоть в землю зарывайся.

Дануха, до этого скрючившаяся зачем-то, после этих слов выпрямилась, приняв видную осанку, лицо её стало спокойно и задумчиво. Подошла к Зорьке и твёрдо сказала:

— Ты тож не знаш куды притопала. Тама, — она указала за спину клюкой, — ТВОЯ волчья стая. Твои девки-припевки, на которых опереться не зазорно и поверь вяковушке, кажда из них в ОДИНОЧКУ любой город аров разорит к маньякам собачим, а не то шта шайку пацанов-переростков. Они даром дарены, самой Троицей. Дары те не виданы, силушкой немеряны.

Дануха помолчала, смотря Зорьке в глаза и обняв её за плечи добавила:

— Ты боле не одна, девонька. Тябе теперяче целу стаю вести за собой в походы. Ты чё думала, тябя просто так сюды прислали? И Хавка, дрянь стара, и Дева Речна? Так чё давай свои заебоны нычь, да принимай девок. Уж все тута, тябя тольк дожидалися. Ты в аккурат девята буш, для Валова числа ровного. Айда. Сама глянешь.

И выпустив плечи Зорьки, уже уверенно, а не семеня, двинулась дальше. Зорька, поколебавшись немного, что-то обдумывая и взвешивая, пошла догонять.

Весь народ собрался на общей поляне перед Данухиным шатром. Столы накрыли по кругу на земле. Шкуры разложили, чтоб сидеть, но никто не садился. Все ждали Дануху. Увидев, что та идёт не одна, особые девки все как одна вышли навстречу, сообразив, что Дануха с бывшего баймака водит только особенных, таких как они, но издали признать кого ведёт, не получилось, так как Зорька сознательно подняла повыше Звёздочку, прикрывая ей своё лицо. Только когда подошли почти в плотную, она опустила ребёнка и остановилась, натужно улыбаясь обезображенным лицом. Зорька тоже издали не признала ни одну из своих подруг, пожалуй, только в Елейке ей показалось что-то знакомое, но ярко зелёная роспись лица, не дала ей уверенности в опознании девки. Как только Зорька остановилась, разразилась немая сцена. Между новенькой и встречающими было шагов пару раз по девять, не больше, и похоже никто никого не узнавал. Девки в первую очередь смотрели на изуродованную половину лица, а Зорька на их художественные росписи. Елейка вообще похоже была в шоке, подумав сразу на Степную Деву и не желая того, сразу брякнуться на колени. Изумление, испуг, распахнутые глаза и рот с узорной зеленью лица, делал её даже в привычной ситуации неузнаваемой. Малха и Красна исхудали, со времени их последней встречи и вот так быстро узнать их было ещё сложнее. Других Зорька вообще видела впервые. Дануха подойдя вплотную к девкам громко рявкнула:

— Стоять! — обратилась она почему-то персонально к Елейке, — наперёд кормить, затема дать выспаться, а потома уж балакать будетя.

Только после этих слов раздался первый девичий визг, от которого Дануха аж уши ладонями прикрыла. Это как раз завизжала Елейка, кинувшаяся на Зорьку, не обращая никакого внимания на попытки Данухи её поймать за подол и только после того, как девка повисла на подруге с воплем «Зорька!», завизжали и кинулись Малха с Красной, чуть вообще не уронив Дануху на землю. Старшая опять заорала, матерясь и размахивая клюкой кинулась следом за обезумевшими девками, с силой отдирая их от Зорьки. Елейка продолжала визжать и прыгала вокруг, как коза, хлопая в ладоши, повторяя одно и тоже «я знала, я знала». Красна с выпученными глазами тараторила что-то скороговоркой, что она говорила было абсолютно не разобрать, а Малха просто стояла рядом и ревела в голос, размазывая слёзы и сопли по лицу. Тут ещё и тяжеловесы в виде Кнохи и Москухи подбежали и в два голоса запричитали. Ладно хоть тоже не кинулись обниматься, а то б Дануха со всеми не справилась.

— Зорьк! — орала Дануха, — да ебани ты их чем, чёб упокоилися, препизднутые. Отвалите от ей, она ж еле на ноженьках стоит!

И тут закончилось беспорядочное мельтешение и началось осознанное движение. Зорьку подхватили и буквально понесли под руки, но не к столу, а к Данухе в шатёр, так Старшая распорядилась. Затем она долго и безрезультатно выпихивала девок наружу. И вопли её не действовали и маты мимо летели, и клюка не помогала, всё как горохом об камень. Наконец Дануха сменила тактику. Одну послала за едой, другую за питьём, третью за Ушей, чтоб дитё покормила. Только после того, как те заметались по поручениям, ситуацию удалось взять под контроль.

Уша покормила девочку. Молока у девки ещё на двоих таких бы хватило. Звёздочка, наевшись, тут же стала засыпать и её пристроили на Данухин лежак к стеночке. Зорьке натаскали разнообразной еды, питья и тоже оставили в покое, даже Дануха покинула шатёр выйдя на поляну. Наконец все расселись за стол. Данухи девки естественно расселись около Старшей. Она окинула их уставшим взором с лева, справа и остановив внимание на через чур довольной троице грозно проговорила:

— Э, ебануты на всю башку, чёб не трогали Зорьку пока не проспится. Поняли?

Три девки с растянутыми до ушей улыбками кивнули головами.

— Вот и ладненько, — в ответ покивала Дануха и уже обращаясь к Голубаве, добавила, — давай Голуба, начинай чё ли.

Застолье началось. Сначала всё было скромно, пристойно, но уже чрез пару, тройку кругов большой хмельной чаши, которую постоянно подливали и от этого она казалось бездонной, над поляной гудел гвалт разноголосой попойки. И если поначалу старались не шуметь, чтоб Зорьку с ребёнком не разбудить, то потом об этом забыли. Настроение у Данухи было приподнятое, праздничное, но его испортила Голубава, подошедшая со спины и сказавшая на ухо, что Ник сбежала.

— Куды сбёгла? — не поняла уже захмелевшая Дануха.

— А кто его знает? — так же вопросом на вопрос ответила Голубава.

— А кто знат? — упёрто прошамкала Дануха, глядя на Голубаву мутным взором.

— Молодухи её прибежали и говорят, что Ник, как Зорька появилась, в лес дёрнула и её найти теперь никто не может.

Ну почему первыми в голову непременно приходят самые дурные мысли. Дануха в раз протрезвела и соскочила на ноги. Такого поворота она никак не ожидала. По мыслям Данухи выходило, что Ник, похоже, знала Зорьку, а коль кинулась бежать, то и Зорька могла её узнать? Это что же получалось? А получалось у Данухи в мыслях, ох, как мрачно. Пока это всё она обдумывала, пока собиралась с мыслями по поводу «что делать?» и «куда бежать?», на краю поляны показалась неприметная дозорная молодуха и призывно замахала руками, стараясь обратить на себя внимание. Голубава и Дануха сорвались с места одновременно, только Голубава добежала до молодухи раньше. Когда подбежала Дануха та уже тараторила, докладывая Голубаве. В общем Ник, если б действительно захотела исчезнуть, то её и с собаками не нашли. Это Дануха понимала прекрасно, но та, оказывается своё умение не применила, а просто спряталась на одном из дальних схронах и как утверждала молодуха, она чем-то сильно напугана. Дануха тут же вернула Голубаву к столу, а сама пошла разбираться.

Ник нашли в норе и на все уговоры Данухи она категорически отказывалась вылезать оттуда. Сама Дануха в эту дыру пролезть не могла, слишком узкая она была для её комплекции, поэтому все переговоры пришлось вести снаружи. С одной стороны подозрения Данухи о их связи не подтвердились, и баба даже облегчённо вздохнула, но с другой, она вообще ничего из обрывочных реплик Ник понять не могла. Всё, что доносилось из-под земли, можно было суммировать одним словом «боюсь» и всё. Притом Ник трясло самой настоящей трясучкой, от чего всё что она говорила, так же трепетало, как и её тело. Дануха билась долго. Никакие уговоры не помогали. Наконец она решилась на кардинальный метод. Баба отослала молодуху обратно к столу и наказала попросить у Голубавы, ёмкость чего-нибудь «заборного», да покрепче. Дануха, перестав пытать и уговаривать, устроилась на краю земляной щели и начала нести всякую чушь. Говорила лишь бы говорить. Бабёнка под землёй вроде бы как начала успокаиваться. Долго она её развлекала, пока из леса не показалась молодуха в сопровождении всех её девок. Старшая продолжая говорить всё в том же ключе, поднялась на ноги и ещё издалека, начала грозно махать всей этой ораве кулаком, чтоб не лезли. А потом со словами «а вот и зелье целебно принесли» вышла им на встречу и жутко зашипев, мол чё все припёрлись, отобрала у Голубавы кожаный мешок с завязанным горлышком. Вернулась к норе, опять заговаривая зубы и развязывая при этом пережатую горловину. Принюхалась. Хлебнула для пробы и сунула его в щель.

— На-ка, Ник, полечися-ка от страху-то, — та видать не сразу взяла, поэтому Дануха настойчиво потребовала, — бяри, бяри, хуже не будеть, наоборот полегчат.

Ник видимо мешок взяла и Дануха, вынув пустую руку из щели, уселась поудобнее и спокойно, обыденно как будто рядом сидят, разговаривают, попросила бабёнку:

— Ты эт Ник, тольк всё не пей, мяне оставь, маненько. Я тож с тобой на пару приму.

Потом она ещё что-то болтала, пока из щели не показалась рука с мешком и послышался голос Ник:

— На.

Дануха не взяла, а предложила:

— Да, вылазь уж, хватить. Тута всяко веселей пить то.

Ник вылезла и села рядом с Данухой. Она уже была пьяненькая, много ли этой худосочной надо было. Девки, стоявшие поодаль, осторожно стали подкрадываться и вскоре уже все сидели в кружок, пуская ёмкость из рук в руки. К Ник никто не преставал, ни о чём не спрашивали и про Зорьку пытались не упоминать, в общем шёл разговор ни о чём. Бабёнка сидела осоловевшая и глупо улыбалась чему-то. Тут Дануха наконец решилась, хлопнув себя обеими руками по ляжкам:

— Ладноть, — начала она, — давай ври, чё стряслося.

Ник перестала улыбаться и скуксилась, так как будто собралась зареветь.

— Не ряви, — протянула Дануха пьяным голосом, — я рядышком, обидеть не дам.

С этими словами Старшая взяла Ник за руку. Та потупилась и выдавила из себя, притом икнув при этом:

— Я боюсь.

— Кого? — тут же резко спросила Дануха, мол только покажи кого тут же порву.

— Её, — невнятно ответила Ник.

— Кого яё? — продолжала всё с той же интонацией допрос Дануха.

— Зорьку вашу, — ответила молодая баба, поднимая на Дануху глаза.

— Ну и чё, — не успокаивалась Дануха не меняя интонации, — я тож боюся, так мяне чё, тож в землю теперяча зарываться? Она ж тябе ничего не сделала, а мяня давеча так размазала, я ж заябалася мозги с грядок собирать и то не побёгла.

— Она меня видит, — обидчиво, но уже громко пояснила Ник, шатаясь даже сидя.

— Твою ж мать, — выругалась с усмешкой Дануха, — она всех видит, чай не слепа.

— Она видит даже когда я исчезаю, — ещё громче доказывала Ник, — я не могу ей глаз отвести. Страшная она. Ур всегда учил, что такие, как она для меня смерть. Коль увидишь такую, он говорил, беги без оглядки куда глаза глядят, лишь бы подальше. А я от вас убегать не хочу и теперь не знаю, что делать.

— И всё? — аж до злости возмутилась Дануха, — ты тольк из-за эта убёгла?

— Да, — твёрдо ответила Ник, уставившись на Дануху и пытаясь сфокусировать глаза на её лице.

— Ох и дур, — закачалась Дануха усмехаясь, — надж такой дурой быть. Я дура, но ты ящё дурней. Эт ж Матерь твоя явилася. Самой Рячной Девой послана. Ей ваще никто ничё сделать не могёт, ну и чё?

Тут откуда не возьмись, чуть ли не из-под земли выросла молодуха дозорного отряда и испуганно затараторила:

— Баба Дануха, баба Ник, там в поселении что-то стряслось.

Все как одна вскочили и чуть ли не хором издали «Чё?».

— Не знаю. Только там сначала криком бабы кричали, потом визг стоял на весь лес, а потом раз и тишина. Я побоялась туда идти. Сразу к вам.

— Твою ж мать, — выругалась Дануха уже рванув в сторону шатрового селения.

Пока бежали каждая перебрала в голове всевозможные беды, но главной из всех это то, что в их отсутствии напали враги. Почему-то в этом никто не сомневался. Когда запыхавшаяся куча воинствующих, но безоружных и к тому же не трезвых баб и девок добежали до накрытой поляны, то увидели странную и поначалу пугающую картину. Все бабы, молодухи, кутырки с девченятами и посикухами в полном составе сидели за вдрызг разрушенным праздничным столом. Молча, не шевелясь с низко опущенными головами, а по середине, в центре поляны, в круге столов, стояла Зорька со Звёздочкой на руках. Стояла и медленно вращалась, как бы осматривая вокруг сидящих и судя по её лицу, она была в ярости. На шум подбегающих Зорька обернулась и не довольно рявкнула:

— Вот те, явилиси, пиздёнки обмочилиси. Чё тута у вас творитиси? Куды вы все сбёгли то?

— А чё стяслося то? — встряла изрядно запыхавшаяся Дануха, прибежавшая последней.

— Тфу! — сплюнула вместо ответа Зорька и демонстративно, не разговаривая с ними, пошла обратно в шатёр.

Когда она проходила прямо по разбросанным остаткам праздничной трапезы через стол, все сидевшие у противоположной стороны, как зайцы сиганули от неё в разные стороны, притом сиганули на четырёх конечностях и вприпрыжку.

— Так девки, — всё ещё не отдышавшись мрачно проговорила, согнувшаяся в три погибели Дануха, опираясь на клюку, — вы тута с этими разбирайтеся, а я до Зорьки. Попробу утихомирить. Вядать пришибла она их тут малёк.

После разбирательств уже все сидя у Данухи в шатре и продолжая попойку, хохотали до истерики. А произошло следующее. Когда прибежала дозорная и Дануха ушла с ней в лес, все бабы отметили про себя, что кто-то пришёл и Старшая пошла на встречу, а раз охрану не взяла, то значит кто-то не опасный и все продолжили пьянствовать дальше. Но когда молодуха прибежала второй раз и что-то с бешеными глазами зашушукала Голубаве с «особыми» девками, а те все разом рванули в лес, бабаньки за столом почуяли не ладное. Все замерли как пришибленные, а тут кто-то возьми да заной «ой, беда, беда». И началось. Кто конкретно начал панику, так установить и не удалось. Всех опросили и выяснили, что никто. Все разом соскочили и одновременно принялись орать и бегать по поляне из стороны в сторону, тут же сталкивались, падая, катаясь и ползая по земле вереща. Две дуры лбы разбили об друг дружку и нет, чтоб лечь полежать, пуще прежнего забегали. До того, как бабы с разбитыми в кровь мордами забегали была просто паника, а уж с этого момента, вообще не пойми, что началось. Все мечутся, визжат, орут благим матом, никто ничего понять не может. Детей давят, друг дружку давят, глаза у всех бешеные ничего не видят, ничего не слышат… и вдруг у шатра Данухиного Степная Дева с младенцем на руках из ничего появилась и такой свет от неё неземной пошёл, что бабы, как увидали на колени попадали. Дыхание перехватило, мурашки по коже. В один раз тишина наступила, аж шум травы слышен стал. Дева та прошла прямо через растоптанный стол, вышла в средину и медленно начала вращаться, как будто в воздухе висит и крутится. Красота небесная, к земле клонит, завораживает. Каждая баба на опросе описывала это действо по-разному, каждая в меру своих эмоциональных фантазий и предпочтений, но общее было у всех. Восхищение. Дышать боялись, шевельнуться боялись, только б не спугнуть красоту эдаку. Все без исключения были переполнены счастьем. Кто-то плакал, кто-то подолы обмочил от восторга. Дева осмотрелась и приказала всем рассесться за стол. Все тут же подчинились, ползя на карачках каждая на своё место. Потом Дева, так ласково улыбаясь начала спрашивать, что случилось, кто на кого напал, куда девки побежали. Долго пытала и много ещё что спрашивала, но бабы ничего не знали, ничего не понимали, ничего не видели, ничего не слышали. В общем дуры дурами. Тогда Степная Дева рассердилась и превратилась в свою вторую, злобную половину. И тут бабаньки поняли, что такое страх. Настоящий страх. Дева не кричала, а тихо шипела, как змея, чуть ли не к каждой подойдя по кругу. От этого шипения кровь так и стыла в жилах. Руки ноги отнимались. Волосы на всём теле вылезали и выпадали клочками и пачками, так им по крайней мере казалось. Свет её не земной угас, и чернота из неё попёрла. Мраком всех накрыло, как мороком. Матом стелила так, что Дануха рядом не стояла. Многие, особенно молодые, рассудка лишались, попадав без памяти. Кто из баб от восторга подолы не обмочил, обмочил со страха, а кое кто не только обмочил, судя по запахам. В общем всем она дала просраться. И если б «особые» девки не подоспели вовремя, многие бы, наверное, померли. Поэтому слов благодарности сёстры наслушались от них вдоволь. Зорька всё это слушая с подробностями, чуть живот не надорвала и в конце не выдержав упала на пол и заголосила, катаясь на шкурах чтоб прекратили или она сейчас сдохнет. От её истерики проснулась Звёздочка и громко заплакала, чем прекратила безумное веселье и вернула всех к нормальной серьёзной жизни с простыми заботами. Зорька дочку взяла на руки и вытирая слёзы и всё ещё вздрагивая от судорог смеха, держась за живот, вернулась к столу.

— Да, — сказала она пытаясь успокоиться и для этого хлебнула пущенную по кругу миску с пойлом, — давненько я так не смеялась. Нет, то чё бабы дуры я конечно знала, сама така, но чёб настольк?

— Ну так ты нам сама расскажи, что произошло на самом деле, — тут же осторожно и ненавязчиво попросила Буря.

— Да, Зорьк, колись, как это ты их, а мы тоже про себя расскажем, — бесхитростно и по-простому поддержала её Малха.

Зорька хитро улыбнулась, обдумывая что-то и ответила:

— А чё сказывать-то. Всё в общем-то так и было.

— Ладноть, — вмешалась Дануха, протягивая миску опять Зорьке, — не хочешь сказывать не нать. На пей давай.

— Да ты Дануха сколь не пои, я если решу молчать, то никако пойло не поможет, — тут же отреагировала Зорька на грубую и беззастенчивую попытку большухи её споить.

— Да упаси Троица, — вскинулась баба, утягивая миску обратно, — не хошь не пей.

Она тут же припала к посудине и предала её в обратный круг. Наступило молчание. Не долгое. Потому что Нева долго такое безобразие терпеть не могла.

— Какие вы все-таки злые, девочки, — неожиданно, по-детски наивно, выдала она заплетающимся языком, — так же нельзя.

— Льзя, — буркнула Елейка, упала на спину и вырубилась, ибо слаба была для пьянок, но падкая, то есть падучая.

— Она ведь про нас ничего не знает, — продолжала упорствовать Нева, — вы бы могли доверять, будь вы на её месте?

Все задумались, пьяно переглядываясь между собой.

— Ладноть, — вдруг проговорила хмурая Дануха, которая вдруг стала трезвой, а может трезвой и была, и лишь притворялась пьяной для вида, — ты как всегда права Нева, ты моя.

Дануха грузно поднялась, осмотрела притихших девок, а потом подойдя к Зорьке, предложила протягивая к ней руки:

— Давай-ка, Зоренька, отдадим твою Звёздочку знающим своё дело, а ты посиди, послушай.

Она забрала ребёнка и отнесла на свой лежак, что-то там нашёптывая, но не успела вернуться назад, как Звёздочка вдруг громко за гукала, да с такой интонацией, будто ругается с кем-то. Все посмотрели в её сторону и замерли. Ребёнок действительно на кого-то интенсивно ругался, размахивая ручками и этот кто-то явно был перед ней. Потом она замолчала, внимательно слушая невидимого собеседника и всплеснув ручками, звонко засмеялась.

— Данух, — настороженно спросила Зорька, — эт с кем эт она?

— Дык, — буркнула Дануха, стоящая, как бревно на пол пути от лежака к накрытому столу, — с кикиморкой моей, видать.

Она тут же прикрыла глаза и зафыркала носом.

— Точно! — почему-то шёпотом подтвердила баба, — Зорьк, эт ты кого народила-то?

— Она что её видит? — изумилась от куда-то из-за Зорькиной спины Беля.

— Ну, вишь, разговариват, — неуверенно ответила Дануха, отступая назад тихими шагами.

— Но ведь люди не могут, вот так видеть полужить? — не успокаивалась Беля.

— Могут, — тихо и с каким-то восторгом проговорила Дануха, уже быстро подходя к столу и усаживаясь так, чтоб видеть лежак с ребёнком.

Все молча смотрели на Звёздочку, которая то ругалась с кикиморой, то смеялась над ней, то что-то внимательно слушала.

— Надо бы Данаву позвать, девоньки, — проговорила Дануха, но никто не дёрнулся исполнять её просьбу, и тогда она, оглядев всех мотнула головой в сторону сидящей с краю Ушке.

Та нехотя поднялась и быстро скрылась за входной шкурой. Вернулась она быстро, но без «колдунка». На немой вопрос Данухи, только проговорила скороговоркой:

— Бежит уже, только оденется.

Данава действительно чуть ли не вбежал в шатёр и сразу направился к лежаку, издали уже приглядываясь к происходящему там действию. Давненько он не одевал свой колдовской бабий наряд и тем более не брал в руки посох. Девки уж забыли, что он так раньше всегда выглядел. Подошёл он Звёздочке со спины, чтоб та не обращала не него внимания, долго стоял, теребя посох, а потом подойдя к Зорьке и с улыбкой полного идиота попросил:

— Зорь, можно я расскажу своим на совете?

— Да чё тута стрислоси-то? — недоумевая, но шёпотом спросила Зорька.

— Да ты чё, Зорь? — переполошился Данава, — такие дети рождаются раз в тысячу лет. Ты понимаешь?

— Нет, — всё ещё шёпотом продолжала настаивать молодуха.

— Это дети Святой Троицы, они святы от рождения, — волнуясь, нервничая и от того взахлёб начал свою напыщенную речь «колдунок», — из них вырастают великие всезнающие провидцы! Они сродни Святым Девам, только люди, понимаешь?

— Понимаю, — сказала вдруг громко Зорька, — но ты пока об этом помолчишь.

— Но… — хотел было запротестовать Данава.

— Никаких «но». Садись, лучше и послушай.

Тут Зорька обернулась к девкам с очень серьёзным лицом и чуть ли не в приказном порядка, потребовала:

— Значит решим так. Сначала вы все по очереди рассказываете мне свои истории, а потом, если будете откровенны и я сочту вас не опасными для нас со Звёздочкой, расскажу свою.

Девки замялись, послышались недовольное бурчание, мол не круто ли ты берёшь, но Зорька тут же пресекла:

— По-другому не будет. Я всё сказала.

— Цыц, — цыкнула на девок Дануха, — я тож за так. Посему начну первой. И слушать молча. Вопросы суньте сябе в жопы. Кто посмет перябить охуярю клюкой без жалости и состраданья. Сама боюся сказывать тако, но знамо, чё надо б так.

И Дануха начала.

Такого вечера и ночи до самого утра, ни у кого больше никогда не было. Единственная, кто всё это пропустил и корил потом себя всю свою жизнь, была Елейка, которая благополучно проспала до самого утра. Кстати с тех пор она наотрез перестала пить спиртное, любое. Ну, хоть в этом пользу вынесла.

Дануха рассказывала всё не спеша, обстоятельно, действительно ничего не скрывая и хоть историю про Водную Деву большинство слышало, но прошлый раз показался каким-то не настоящим, а теперь, даже Данава выпал в осадок, хотя он то родную сестру казалось знал, как облупленную. Притом закончила она сегодняшним днём, откровенно объяснив Зорьке свой настрой, чувства и своё поведение. Затем рассказывали остальные. Их рассказы были интересны, пожалуй, только Зорьке, ибо особо нового другие не услышали, а некоторые слушали их уже по нескольку раз. Историю Елейки вкратце рассказала всё та же Дануха. Но кроме удивления Данухиной откровенностью, всех ожидал ещё один сюрприз. В эту ночь откровений включился Данава. Вот уж от кого не ожидали. А рассказал он такое, что у всех рты по открывались, все то и дело порывались влезть с расспросами, но Дануха их тут же затыкала, мол договорились слушать молча, сиди и не мычи, хотя саму её тоже то и дело подмывало. Ай да братец, ай да сучье вымя. Но на этом сюрпризы не закончились. Следующий их ожидал от Ник. Она хоть и прижилась в девичьей стае, но для всех оставалась полной загадкой. Дануха не ожидала от неё рассказа и изначально даже в расчёт не брала, но та вдруг обречённо проговорила мол теперь моя очередь и начала своё повествование не долгой и как ей казалось скучной жизни. От описания ей скучной жизни Данаву чуть «кондратий» не обнял. Ещё бы узнать такое про великого колдуна Ура, это было нечто. Он даже хотел было наброситься на девок и затребовать клятвы на молчание об услышанном, но получив затрещину от Данухи, притом клюкой да по башке, насупился и заткнулся, долго почёсывая ушибленное место. А Дануха лишь лишний раз ему предложила завязывать с этими уродами. Наконец очередь дошла до Зорьки. Было уже утро. Она молча о чём-то мучительно думала, все молча просто мучились. Наконец она подняла от пола голову и начала свой рассказ. Сказать, что все были в шоке от того что узнали, значит ничего не сказать. Зорька тоже рассказала всю правду о себе, абсолютно всю. И о своей любви к извергу и о своём не долгом счастье и обо всех, кого знала и видела. О своих дарах и умениях и о своих глупых мечтаниях. Закончила она тоже днём сегодняшним, рассказав, как баб коровьих прибивала, да плющила. И замолчала, окончив.

Наступившую паузу не смогла просто физически перенести Нева:

— Данух, а когда спрашивать то можно будет?

Старшая сидела растрёпанная и с виду пришибленная на всю голову. Она даже не сразу, а с каким-то запозданием отреагировала на вопрос Невы.

— Нева, девонька, давай эт мы ныне все спатеньки падём, переварим, перекрутим чё слышано было, а вечеря в баньке соберёмся и учиним пытку друг другу. Лады?

Все нехотя, но согласились. На этом и разошлись…

Вышла Дануха на двор своего нового кута. Огляделась. Не узнать стало поселение. Два лета пролетело, чай. А на дворе весна красна, Лялькина седмица[40]. С одной стороны, вроде как вчера было, а с другой всё вокруг изменилось до неузнаваемости. Лес повырубили, кусты повыдергали, траву потоптали. Лес перестал лесом пахнуть, а стал вонять конским навозом. Городок превратился в огромную поляну, огороженную остатками леса со всех сторон. Всё вокруг по-новому стало, вон даже её кут и то обновили, старый то сгнил с полу. Селение действительно стало целым городом, ну или скорее небольшим лесным городком, но всё же. Поселением его уже просто не назовёшь. Ишь как разросся. По краям землянок нарыли, капитальных, не то что эти шкурные, временные. Бабий город теперь больше сотни кутов и это только взрослых баб столько стало. Мужички завелись беглые, стада появились загонные. «Колдунки» со всех земель люд собирали, да к Данухе вели. Из пацанвы беспризорной, Голубава сколотила артель рыболовную. Благо рыбы в реке хоть руками лови, а когда сети вязать наладили, так промысел пошёл, жаль на сторону не продать, не поторговать. Рыбы было столько, что девать было некуда. Всем этим великим хозяйством командовала, как и прежде Голубава. Правда уже не одна, как в начале, а с помощниками. Важная баба стала куда там. Пара мужиков из скитальцев[41], не старых ещё в общем-то по годам, много что умеющих, да и с руками дружные, стали её правой и левой рукой. Сначала советами помогали, а потом и вовсе втянулись, как в должное. Так как устои речные Дануха пресекала, в первую очередь бабняцкие, то и мужички пришлые вести себя стали по-другому. Ни кодлой своей в отрыве, а при кутах с бабами, прям как ары. Притом ни Голубава, ни Дануха не насильничали, они сами выбрали с кем жить и не просто куты стали ставить, а дома целые, бревенчатые. Правда поначалу бабаньки, которым мужичков не хватило покочевряжились малость, но Голубава быстро их порывы любвеобильные приструнила, да по кутам разогнала, пообещав матёрую позвать, мол эта и отымеет, и ублажит мало не покажется. Были по началу среди баб и ещё трения да пересуды, по поводу устоев предков, заветов дедов, но этим страдали лишь вновь прибывающие. Голубава поступала с ними просто. Хотите живите по устоям, никто не мешает, не хотите, живите, как хотите. Только если пришли к нам, то будьте добры подчиняться нашим законам, устоев ваших не касающихся. Все подчиняются либо непосредственно ей, либо её помощникам. В первую очередь делают то, что надо, а уж потом, что хотят. А когда новенькие поближе знакомились с обитателями лесного селения и тем более узнавали «особых» девок, то свои старые привычки жить по бабьему расписанию, отодвигали далеко на задний план.

Вообще с главенством всего этого царства многие бабы, из числа новеньких, да и мужички по началу, ничего понять не могли. В их головах творилась полная неразбериха. Никак в толк не могли взять, кто здесь кого главней. Поначалу все прибывающие долго думали, что самая главная здесь Голубава, но послушав народ вокруг, пожив малёк, понимали, что это не так. Девки «особые» даже вроде выше по положению Голубавы, но они в дела селения никогда не лезли и по некоторым делам той же Голубаве подчинялись, а были дела, когда она им. Девичьей стаи вообще сторонились и в их отдельно стоящий лагерь по собственной воле нос не совали. Как никак они Девами Троицы целованные, а уж что одним взглядом жизнь отобрать могут, старожилы новичкам сразу в уши жужжали. А вот кто главней Дануха или Зорька, тут даже старожилы спорили. Одни бабы доказывали, что Дануха главней, а другие, что Зорька самая главная во всей округе. Хотя все как одна соглашались, что матёрая девичьей стаи, всяко страшней и сильней Данухи, хотя ни первая, ни вторая никогда бабами селения ни командовали, ничего не указывали, вели себя, как обычные и равные, но те, кто под Зорькиным гневом побывал, не то что байки, целые сказания складывали и каждая по-своему, со своими страхами и истериками. Но так лишь казалось со стороны. На самом деле было всё ещё сложнее. Зорька, конечно, по праву сильной, с самого начала могла Дануху под себя подмять, но делать этого не стала. Коль Данухе Водная Дева поручила вокруг себя людей собирать, да законы для всех ставить, то пусть она и будет главной и в честь этого утвердила за ней титул Матерь, как по старинке. Большухой она не была, Старшей с приходом Зорьки быть перестала, а вот Матерь стаи, так сказать, Матерь народа местного — это как раз то, что нужно. Почётно, уважительно, величаво. Дануха согласилась сразу и без разговоров. Все решения принимались сообща, но довольно сложно. Сначала каждая из девок голос подавала, но кто бы там что не говорил, последнее слово, обязательное для всей стаи, оставалось за Зорькой. Поэтому выходило так, что девки, в первую очередь, скорее не голос имели, а каждая имела возможность высказаться и постараться убедить именно матёрую Зорьку, понимая, что будет делать так, как решит она. Зорька, в свою очередь, оглашая своё решение, как бы доводила его на утверждение Данухи, которая ставила точку, давая «добро». За эти два года Дануха не разу не сказала «нет», с одной стороны понимая, что Зорька не ослушается, раз сама предоставила ей такое право, с другой, до этого просто не доходило, ибо прежде чем выносить на общее обсуждение какой-либо вопрос, Зорька с Данухой решали его с глазу на глаз. И Данухе любо было, что молодуха к ней прислушивается, как к старшей и опытной, но и на своём всегда настоять могла и при этом самодурством не занималась. Но если что-то было необходимо решать быстро и оперативно, то Зорька просто командовала без всякого совета никого не спрашивая. Но и с другой стороны если Дануха решала, что необходимо что-то сделать в глобальной перспективе, то Зорька подчинялась беспрекословно. В общем сам Вал не разберёт всех хитросплетений принципов управления всем этим бабьим царством.

Боевая стая девок жила от всех отдельно и тоже сильно изменилась. Во-первых, она стала в два раза больше. Нет девок с особыми дарами больше к Данухе не пожаловало, но Зорька вторую девятку набрала из толковых молодух поселения. А чем не сила? С луком управились, стрелки родили, с конями закуманились. Ну как же такому добру пропадать? Прибрала их Зорька и костяк новой девятки сформировала на трёх «особых»: Ник, Нева и старшей поставила Бурю. Шесть остальных девок были из сыскного отряда Ник, поэтому и специфика девятки была соответствующая. В походе шли первыми. Вынюхивая, высматривая. Возвращались наоборот последними, заметая следы и сбивая столку. Во-вторых, просто выросли девоньки. За эти два лета они сильно подросли, даже девками то их теперь назвать было всю равно что обидеть, хотя по внешнему виду бабами их назвать нельзя было тоже. Одеяние, к которому они общими усилиями пришли после долгих проб и переделок, остальных баб шокировал, немногочисленных мужиков и пацанов, провоцировал на состояние мужицкого озверения, а Дануху доводил до матюков по поводу срамоты и непотребства. Сколько она земли исплевала вокруг себя, пока со временем не свыклась с этой мерзостью, но долгий спор Зорьке проиграла. Молодуха, как коза упёртая, стояла на том, что мужик в первую очередь глазами бабу поедает, а значить одеяние для девичьей стаи тоже оружие и оно с одного вида их косить должно. Спорить Данухе с этим не приходилось. Хотя нет-нет, да вспоминала про «непотребность» и вкручивала язвительным словцом под то, во что они были одеты. А одеты они были действительно вызывающе. Кожаная коротенькая курточка безрукавка с одной завязкой на поясе с запашными отворотами на груди, через которые то и дело титьки вылезали. Такой же кожаный широкий подол, но очень короткий, аж выше колена. Такой короткий, что сидя на коне, ноги в раскорячку, то и дело своими мохнатками сверкали. Вот это то как раз и бесило Дануху, особенно когда они перед мужичками, да пацанами рисовались. Как не старалась баба старые устои забыть, руки и язык чесались от этого непотребства у неё постоянно. Руки девок по локоть замотаны такой же кожей, но это ладно, от ран при стрельбе из лука спасало. Ну и сапожки такие же кожаные коротким чулком. Зимой ездили в том же самом, только поверх длинный, до самой земли, балахон из зимнего зайца одевали с рукавами. Сапоги тоже заячьи, высокие и шапка заячья длинным острым конусом, куда косы складывали. Кони их тоже все в зайца одеты были. В общем зайца на себя перевели видимо не видимо. Как всего в округе не повывели, непонятно. С малеваньем на телесах, как изгалялись, так изгаляться и продолжали. Дануха ко всей этой мазне по мордам привыкла, кроме Зорькиной росписи. Вроде бы столько прошла девка, через смерть переступила, дочь нарожала, а всё как дитя малое. Хоть и выросла и силой Дануху переплюнула, а всё как была оторвой, так оторвой и осталась. Эта дура учудила расписаться двумя половинками под Степную Деву. Одну Беля расписала розовым тонким инеем с изящными росчерками, будто облака перистые на лике зори, а другую под чёрную смертушку размалевали, да такую страшную сделала, что Дануха если неожиданно натыкалась на неё с той стороны, то её аж в дрожь кидало со страха и сердце заходилось, того и гляди помирашкой скрючиться можно было. Баба на матюки зайдётся, а девки ржут, как лошади и Зорька, сучка, громче всех заливается.

Звёздочка Зорькина и посикуха Ушина большую часть времени жили у Данухи, либо у Данавы, которого под старость лет пристрастился нянькаться с детками малыми, хотя Дануха понимала, конечно, что этот «жук» свой интерес там имел, понимая в кого вырастит Звёздочка. Малышня беспризорной обитала потому, что девичьи стаи редко бывали в лагере. Зорька их постоянно гоняла куда-нибудь и бывало далеко, на несколько дней. К тому же она вечно была не довольна их походами. То то не так, то это не эдак и снова и снова гнала их в вылазки, да на тренировки. Бывало даже на псих срывалась и тогда девки получали от неё по полной. Прибивала всех без разбора, не разбирая кто прав, кто виноват, а ручка у неё оказалась тяжёлая. Она требовала единения и понимания без всякого кумления. Дануха наконец после очередного разноса не выдержала и даже наорала на матёрую, мол чё жопу рвёшь, когда закумиться можно, за что и ей прилетело под горячую руку, но потом Зорька отошла, прощения просила. После чего Дануха настояла, чтоб девки куманились по лёгкой, хотя бы на обжорство или на жажду, без разницы. Зорька сдалась и попробовала. Получилось, понравилось. Зорька стаи на части никогда не разбивала. Любое задание, пусть даже плёвое, всегда выполняла полная стая. Обычно стая Зорьки занималась охотой и загоном животных для пополнения общего стада, а стая Бури — дальними дозорами, выслеживая ходоков, скитальцев и лазутчиков. После того, как Ардни с ближниками вырезали последний в их краях баймак, весь берег реки на несколько дней в ту и другую сторону превратился в дикие необжитые места. Люди Тихого сюда не совались, делать им было здесь нечего. Они сейчас были заняты городами, а вот ары совались то и дело. На том месте, где Белю с Бурей мучили, они трижды пытались порубки восстановить, трижды, неугомонные, снаряжали отряды, один другого больше и трижды девичьи стаи куманились на матёру Ку и с лёгкостью изводили их с первого же наскока. Нева, при последнем истреблении довольно крупного, хорошо вооружённого отряда, обиделась, мол даже не интересно совсем. За зайцем по степи и то веселей гоняться, там хоть азарт есть. После третьего раза народ из арова города приходить перестал, похоже посчитав, что эти места прокляты, иль просто лесорубы закончились. Стаи были готовы вести схватку с Ардни, но было одно «но». Никто и Зорька в том числе не знала, что творится там, за их землями у аров сейчас. Они зачистили степь на несколько дней пути, чтоб себя и поселение обезопасить, но при этом лишились информации о том, что там за этими пределами делается. Такой сети лазутчиков как у Тихого, у Зорьки не было и взять её было не откуда. «Колдунки» себя не оправдали, да и с последними событиями у арья, им туда ходу больше не было. Оставалось только делать это самим. Зорька долго колебалась, но всё-таки решилась на длинный поход в аровы земли. Притом решили идти в земли Аркозы, так как Нева их знала, по крайней мере, те места где жила. Сложность была в том, что Зорька куманить не умела. Этим занималась только Дануха. Учится у неё этому делу было некогда, поэтому пришлось порождать матёру Ку здесь и держать её на голодном пайке длительное время. Зорька решила, что коли Ку прижмёт, то налетит на первых встречных, которым не повезёт стать кормом для полужити. Было решено, что пора открывать охоту на мужицкого зверя. Надо было учиться воевать, а как это делать не знал никто. Поэтому всё это действо называли охотой, только зверь промысловый был особенный — вооружённый и очень опасный. Все сверх способности девок хороши были напоказ, а вот в реальной скоротечной схватке толку от них было мало. Малха, чтоб заморозить, должна была глаза поймать и при этом сама становилась беззащитной для других, а с наскока на коне это было сделать ещё труднее. Красна, со своей тучей, вообще в бойне пустое место. Она пока эту тучу раскачает, так выспаться можно, а коль заранее сотворит, так проблема с конями собственными начинались. Сколько Зорька не пыталась коней к этому ветру приручить, ничего не помогало. Зорька постоянно Красную гоняла, чтоб осваивала свой дар, чуть ли не каждый день. Тучу девка стала собирать значительно быстрей, чем сначала, но всё равно делала это долго и медленно. Сама же матёрая разом прибить могла только баб, на мужиков её бабий пришиб не действовал, а Славой давить, так мужик должен быть по крайней мере предрасположен для этого, а перепуганного, да озверелого, в драку кинувшегося, Славой не очаровать, послушным, да безвольным не сделать. Самый ценный дар на охоте был у Невы. Вот та свои способности проявляла на полную. Правда опять же цеплять и вести под стрелку могла максимум двоих, троих, больше не получалось, да и то если разбрелись, а коли кучей большой собираются, то выцепить кого-нибудь, да вывести, уже не получалось. Не отрывались они от коллектива. И чуяла она лишь агрессивных мужиков, но довольно далеко. Правда и тут не без гадости. Чем дальше «мужицкий зверь», тем дольше ей требовалось спокойствия и концентрации. Наскоку? Этим не позанимаешься. Ник и та оказалась не без изъяна. Отвести глаза от себя, пожалуйста, а вот отвести от отряда, могла только в том случае, если держит за руки, а руки у неё только две, а в стае кроме неё — восемь. Так что главное оружие их стала скорость коня, да меткость стрелки. Радовало только то, что этим владели все без исключения. Нева родила, наконец, себе четвёртую стрелку, упёртая Елейка вторую. Уше чуть-чуть до третьей не хватает. Беля тоже вторую смастерила. А Зорька с первого же подхода три умудрилась породить, хотела и на четвёртую зарядиться, но почему-то передумала. У остальных девок было только по одной стрелке, но и это была сила. Вот из этой силы Зорька и исходила. Помогут особые умения, хорошо, но ставку на них не делала никогда. Главная слабость всех их была в том, что они были такие же смертные, как и враг, к тому ж как цель для стрельбы были значительно крупнее, ибо на конях. Толь в девку стрела или копьё, или с пращи камнем, толь в коня, всё одно. Защиты ни на коне, ни на себе у них не было. Дануха уверяла, что матёра Ку защиту колдовскую даёт, но проверить это пока не удавалось.

Стаи вышли на зоре в полном походном снаряжении. Каждая на своём коне-половинке и одну лошадь каждая вела за собой под грузом, припасы еды, походная посуда и малые походные палатки. Пока шли по наизусть знакомым балкам, ехали кучно, но после полевой ночёвки, дальше пошли боевым строем. Стая Бури, оставив грузовых лошадей, ускакали вперёд, Зорькина стая, прибрав ещё по одной гружёной лошади, шли, отставая, по их следам. Шли так три дня, даже не встретив ни одного человека! Нева даже вдалеке не чуяла. На четвёртый день вышли на пограничную заставу аркозинских земель. Пограничные заставы были некими перевалочными базами, как между городами, так и пустынными землями. Каждая такая застава говорила о том, что до города один день пешего пути. Для их коней город был совсем рядом. Закуманенная Зорька сразу почувствовала эмоциональное оживление передовой стаи. Страха не было, тревоги не было, их состояние можно было охарактеризовать, как интерес, любопытство, азарт. Вскоре из отряда Бури прискакала Сосна, девка из новеньких. Вообще-то она звалась Стройная Сосна и все её подруги кликали как Стройная, но «злые» девки Зорькиной стаи, демонстративно звали её Сосна и никак по-другому. Именно Сосна и принесла Зорьке весть, что сразу за леском на бугре пограничная застава Аркозы и там очень много мужиков. Нева их засекла отчётливо.

— Передай Буре, — отвечала Сосне Зорька, — чтоб Ник одну пустила там осмотреться, а сама со стаей отходила вон в тот лесок.

Зорька указала на небольшой лесок в стороне, который издали насквозь не просматривался. Через какое-то время там все и собрались. Дело было к вечеру и решили сделать перекус, пока Ник новостей не принесла. На грузовых лошадей надели путы и запетляли их за деревья. Даже если будет решение идти в бойню, то они всяко останутся здесь, не с собой же их тащить.

Матёрая увидела возвращающуюся Ник ещё издалека. Та пустила своего Урушку не спешным шагом и тихонечко, вразвалочку пересекала открытое пространство. Зорька вся на говно изошла, пока та подъехала и ещё издали заорала на неё:

— Ты чё, дрянь, издивашси, чё ли?

Тут все девки по вскакивали, за озирались и смотря в том направлении, куда смотрела матёрая, непонимающе залепетали:

— Ты чё Зорь? Ты на кого это?

Только тут Зорька поняла, что Ник идёт под мороком, а потому и медленно. Её видела только Зорька, а остальные то не видели. И только когда та подошла вплотную и сняла морок, Зорька тут же извинилась:

— Ты прости меня Ник. Не сразу поняла, чё под мороком идёшь. Всё никак не привыкну, чё тебя никто не видит.

— Ничё, — спокойно ответила лазутчица, как вода, стекая со спины коня.

Все окружили и молча уставились на Ник в ожидании новостей. Та долго мучить не стала.

— Там большой дом из брёвен сложенный, вокруг кольями огороженный. В нём вот столько, — и она показала шесть пальцев, — грозных мужиков в красивых красных одеждах и все при длинных пиках.

— Клановы воины, — тут же пояснила Зорька, — застава из городских.

— А вокруг много больших повозок на колёсах. Они до верху наложены всяким разным. Мешки видела большие, маленькие, колоды разные, корзины. Да много там всего. И главное в каждой повозке по две кутырки, молоденьких совсем, сопливых, за шеи верёвками связанных лежат.

— Сколь повозок? — тут же спросила Зорька.

— Вот столько, — расшеперила Ник все пальцы рук, — и ещё вот столько, — закончила она подсчёт, показав ещё семь, — вокруг одни мужики, все разные. Видела луки, но не у всех. Я, когда подъехала, то у телег один большой и важный, ругался с красным, который был ещё больше и по виду ещё важнее. Тот, что был в красном, а с ним ходили двое таких же с пиками, обходил повозки и что-то с них забирал, а тот который в белом на него ругался шибко, что мол жаловаться будет. Говорит, это всё принадлежит какому-то царю марутскому и он будто им покажет в какое место кол растёт.

— А как того царя марутского зовут? — перебила её Зорька, — не называл он его.

— Нет. Звалки не называл, — спокойно и равнодушно ответила Ник, — но постоянно называл его Щедрым.

— Щедрым? — оживилась Зорька, услышав знакомое имя и растягиваясь в хищной улыбке, — Ох, ё! — тут же подражая Данухе пропела матёрая, — Ник, Щедрый и есть его звалка. Во как высоко уж летат. Царь Аркозы! Смотри ка, поганец, девченят наших полонит, сволочь.

И тут же сплюнув, проговорила уже всем:

— Так. Похож они на ночёвку здесь встали и до утра никуда не пойдут. Вот и хорошо. И у нас будет время подумать и приготовиться. Всем отдыхать и отсыпаться. Шатры не ставить. Спать в мешках по две.

Все разошлись, разбиваясь по парам и прячась по мешкам походных шатров. Зорька залезла в мешок к Буре. Им не только спать, но и думать, да решать было нужно. Вернее, думала и решала Зорька, а Буре просто необходимо было знать, что её стае завтра делать предстояло.

Зорька долго молчала, думала. Буря наконец, не выдержала и спросила:

— Зорь? А чё мы их засветло то не перебили? Так же как в прошлый раз вышла бы Славой их в кучку бы согнала, обезволила, а мы бы их кругом скача всех перетыкали.

— Нельзя, — только и ответила матёрая.

— Почему? — удивилась Буря.

— А ты себя на место Щедрого поставь и подумай. Какие вопросы он себе начнёт задавать, когда узнает, что его обоз на пограничной заставе перебит вместе с воинами?

Буря задумалась.

— Ну, наверное, кто такие и откуда?

— Правильно, — согласилась Зорька и тут же продолжила, — а застава эта, с кем граничит?

— Ни с кем, — недоумевала старшая второй стаи, — там пустынные места.

— А вот тут аккарала. Во-первых, там места, «проклятые» для них, из которых никто не возвращается. Во-вторых, там наши места. И даже если мы все следы за собой приберём, он поймёт, что смерть приходила именно оттуда. И что он в этом случае сделает?

— Нагонит народ и будет искать.

— Соображаешь, — согласилась Зорька, — только не просто народ, а охотников и следопытов в первую очередь, а затем своими войнами пойдёт нас убивать. А у него их столько, что на каждую из нас не по одной девятке будет, а не хватит, так за Ардни пошлёт и соберёт тот такую силу, что в ряд выстроит и все эти пустынные земли, как гребешком прочешет. Поэтому заставу эту нам трогать нельзя. Пусть живут. Волчий закон — не гадь где живёшь. А обоз разорим где-нибудь посредине между заставой и городом, притом следы оставить нужно будет с какой-нибудь другой стороны, чтоб искать кинулся подальше от этих мест. Только вот как надо наследить, чтоб за хвост не поймали?

— А что, если из речки какой выйти и обратно вернуться. Мол речная мы нежить.

Зорька встрепенулась, но сразу не ответила, раздумывая.

— А ведь это то что нужно, — наконец торжествующе проговорила она, — и цепь следов короткую оставим, чтоб самим с этим не заморачиваться и тумана в их мозги напустим. Пусть погадают, да поищут. Они конечно по берегу следопытов пустят, искать где мы из реки вышли, а следов то не будет, этим уж Ник займётся. Вот тут-то вся их мужицкая разумность и поплывёт. И пока они не поймут кто и откуда, мы их будет потихоньку прибивать да прореживать.

Она опять помолчала и быстро спросила:

— Кто в карауле стоит?

— Стройная.

Зорька высунула голову из мешка и тихо позвала, переделывая кличку дозорной на свой лад:

— Сосна, — та вынырнула от куда-то с боку, — передай по смене, чтоб нас будили, как только светать начнёт.

— Передам, — тихо ответила девка и опять пропала.

В предрассветном мареве встали не только старшие, но и обе стаи в полном составе, притом поднимать никого не пришлось. Собравшись в круг, Зорька тут же поставила задачу Буре и её стая, недолго мешкая, налегке ускакала искать подходящее место для встречи обоза. Зорькины девки с грузовыми лошадями двинулись следом.

Ещё далеко до полудня место бойни было определено. Лагерем встали в глухой балке, вперёд выслали дозор. Стали ждать. Речка рядом была вполне подходящая в центре с течением и глубиной, что кони на плавь переходили. Тут другая опасность возникла, неожиданная — лодки на реке. Пока стояли в балке, прячась в прибрежных зарослях кустов, по течению прошли две гребных лодки с людьми и это настораживало. А что если появятся в самый неподходящий момент? Хорошо если близко, то перебить можно будет, а коль издали их заметят? Что потом за ними по всей реке гоняться? У них на это времени не будет, да и следы потом замучишься за собой убирать. Но делать было нечего. Решение принято, оставалось уповать только на удачу, и она от них не отвернулась.

Когда дозорная подала знак, Зорька, оглядев ещё раз реку в обе стороны, повела стаи в воду. Проскакав по мелководью чуть выше по течению, они выскочили из воды и направились на подъём. Дорога проходила поверху, на значительном расстоянии от реки. Подъём был не ровный, изрезанный оврагами стекающих сверху весенних потоков, которые уже начали покрываться травой и зарастать помаленьку. Поднявшись наверх, обе стаи прижались к спинам коней, прикрываясь от дороги холмом, а Зорька в одиночку направилась к растянувшемуся обозу.

Она остановила своего огненно-рыжего коня, которого ласково кликала Солнышко поперёк дороги, повернув к подъезжающему обозу свою прекрасную сторону лица и стала ждать, расцветая в колдовской улыбке и накрывая всё вокруг себя Славой. Передовой воз, подкатив почти в плотную, остановился и с него попрыгали мужики, распахнув рты и выпучив глаза. Они все как один замерли в парализующем восхищении. Следом подтягивались остальные. Тоже останавливались, тоже спрыгивали и подбегали к общей куче. Вскоре весь обоз в полном составе столпился возле излучающей колдовской свет Зорьки. Поднята вверх рука и откуда-то цепью вылетели всадницы, проскакивая за Зорькиной спиной и закручиваясь, замкнулись в кольцо. Засвистели стрелы. Заворожённый народ, так и не успев ничего понять и не выходя из состояния эйфории, весь простился с жизнью. Даже не пискнув. Всё закончилось, по сути, даже не успев начаться. Девкам хватило одного проскока, выпустив по три стрелы за раз и сделав полный круг, приготовившись ко второму подскоку, их ждало разочарование. Зверь закончился. Всё. Первым делом пленных кутырок кинулись освобождать, потом вынимать стрелки со стрелами, распотрошили ножами все мешки, разбросав и рассыпав по земле содержимое. Сушёная рыба, орехи, сушёные грибы, семена, солёное нарезанное мясо и много ещё чего. Мёд было жалко, но Зорька строго на строго запретила, тяжёлое не брать. Надо было всё испоганить и выбросить. Взяли только то, что кутырки сами для себя набрали и сами унесли. Они оказались голодными. Затем Зорькина стая рванула тем же путём обратно, увозя детей, которые вцепились в каждую девку и висели на них гроздями, Буря со своими принялась колдовать над следовым узором.

Зорьке очень хотелось посмотреть на реакцию Щедрого, аж до зуда, как хотелось, но понимала, что надо уходить, неожиданно появившийся груз уносить, притом как можно быстрее и дальше. Освобождённых кутырок разместили на грузовых лошадях, перекинув походные шатры поперёк спины и усадив их в образовавшиеся мешки по обоим сторонам. Они не пошли обратно тем же путём, что и пришли. Зорька повела их широким обходом, чтоб уйти в пустошь вообще из земель другого города, на всякий случай подстраховываясь. И на третий день глубокого рейда по аровым землям и уйдя достаточно далеко от Аркозы, они чуть лоб в лоб не столкнулись с бедой.

Шли походным, обычным построением, вдруг Зорька почувствовала массовую тревогу передовой стаи, а затем и сама стая показалась, несясь к ним галопом. Зорька остановилась и занервничала. Первой подскакала Буря и затараторила:

— Там, прямо на нас очень большой отряд идёт.

— Нас ловят? — забеспокоилась Зорька, наверное, от неожиданности и растерявшись, чем здраво соображая.

— Нет, — тут же встряла Нева, — просто идут по дороге, — и она указала в сторону, где проходила дорога, — ровным строем по четыре человека, пешим ходом, но быстро. Их так много, что конца я даже увидеть не смогла.

— Вы их видели хоть издали? Кто таки?

— Нет, — ответила Буря, — Нева почуяла и решили вернуться, от греха, только Ник под морок ушла и осталась.

— Так, — за озиралась Зорька, ища в бескрайней степи место, где можно было бы укрыться, но ничего на первый взгляд на глаза не попадалось, и решив, что самое лучшее убраться подальше от дороги, скомандовала, — за мной.

Стаи во всю прыть рванули в степь и вскоре спустились в удобную ложбину, где остановились и замерли. Спешились. Нева уселась на землю, закрыла глаза и стала прощупывать зверя. Две девки Буреной стаи, накинули скрытные накидки, под траву и поднялись наверх в дозор. Зорька тоже уселась на землю и закрыв глаза, прислушалась к Ник. Она чувствовала её волнение, но страха и угрозы не было.

— Идут мимо, — проговорила Нева, всё ещё не открывая глаз и почему-то плавно раскачиваясь взад, вперёд.

Наконец, когда Нева объявила, что всё, прошли. Девки расслабились и даже кутырки до этого сидевшие как мышки, дружно защебетали. Зорька дала команду готовить перекус, а сама, отойдя в сторону, о чём-то призадумалась. Пока готовили, пока собирались, появилась Ник и рассказала, не отрываясь от общего перекуса, следующее. Отряд действительно был большим и сосчитать она всех не смогла. Впереди на сверкающей повозке на двух колёсах, ехали два мужика, тоже, как и повозка, сверкающие с головы до ног. За ними ещё три по семь таких же двухколёсных, только обычных, не сверкающих. В каждой из них так же стояли двое. Дальше шли мужики в красном с пиками, такие же каких она видела на заставе. За ними много мужиков в кожаных, толстых одеждах и все при луках. Дальше ехали обычные повозки. Их было много. Ник сначала принялась считать, но потом сбилась, но на её взгляд примерно четыре или пять раз по девять. На каждой повозке было по одному человеку, и они были все чем-то гружёные, скорее всего продуктами.

Ник замолчала, давая понять, что всё рассказала, молчали и девки, то и дело украдкой поглядывая на матёрую, которая продолжала о чём-то напряжённо думать. И вдруг, неожиданно скомандовала общий походный сбор. Как только все оказались готовы двигаться дальше, гадая, куда их поведёт Зорька, та удивила всех своим решением:

— Нева, веди-ка нас за ними.

Шли всю вторую половину дня без остановки, но рывками. Нева то замедляла шаг, то переходила на рысцу, то вовсе останавливалась, медленно крутя головой в разные стороны. Ближе к вечеру она остановилась в очередной раз, но постояв какое-то время, развернулась и подскакала к основной стае:

— Они остановились и начали собираться в кучу, похоже, что становятся на ночлег, — высказала она предположение Зорьке.

— Пора бы уж, — недовольно подтвердила матёрая, зачем-то оглядывая небо вокруг, — Сосна, — позвала она девку из Буреной стаи, и когда та подъехала, тихо проговорила, — вот, что Стройная, забирай всех лошадей с детьми и найди где-нибудь схрон. Затаишься там и носа не высовывай до тех пор, пока мы вас не заберём. Понятно?

— Понятно, — ответила девка и пошла шикать лошадям, уводя их за собой в степь.

— Мы что, нападём на эту армию? — недоумённо поинтересовалась Малха, выпучивая глаза из орбит.

— А мы чё сюда прискакали, обозы разорять чё ли? — с ехидством ответила ей Зорька, — да ни ссы девка, поедим просто глянем на их. Уж больно чешется у меня на них своими глазами поглядеть.

Дождавшись, когда грузовой табун скроется, развернулась к притихшим девкам.

— Нева, далеко до них?

Нева посмотрела в сторону врага и пожав плечами неуверенно сказала:

— Три, четыре полёта стрелы.

— Ник, — тут же скомандовала Зорька, — прокатись вперёд. Глянь, откуда на них сподручней будет посмотреть.

Ник кивнула и погладила своего Урушку по гриве, от чего конь дёрнул башкой и пошёл.

Пока лазутчица промышляла, Нева сообщила новую информацию:

— Они разделились на три отдельных кучи.

— На кой? — не понимая спросила её матёрая.

На что Нева только пожала плечами, но тут же уточнила:

— Причём все кони собрались возле той кучи, что ближе к нам. Вторая чуть поодаль влево, а третья совсем отделилась и собралась правее.

Своё уточнение Нева, с закрытыми глазами, сопровождала махая руками, указывая точное направление каждой кучи людей.

Наконец, явилась Ник и подтвердила сказанное Невой.

— На всех сразу поглядеть не получится, Зорь. Они разделились и разошлись по разным сторонам. Прямо перед нами все те, кто на двухколёсных телегах и чуть с боку поставили четырёх колёсные. Коней от телег на отвязывают. Сами сели кружком. Трапезничать собираются, но похоже ещё не скоро. Варево только поставили. Вторая куча — все красные. Они левее отошли и там встают лагерем. Шатры лёгкие натягивают и тоже котлы ставят. Третья, самая большая куча — лучники. Те вообще ушли за холм. Там ложбина большая, вот там и устраиваются. Котлов не видно, но костров разожгли много.

— Блестящие в первой куче? — уточнила Зорька.

— Да.

— Откуда на них можно глянуть?

— Сложно. Место ровное. Трава низкая. Если только тебя за руку поведу.

— Ну, что ж, давай. Всем стоять здесь. Ждать.

Ник и Зорька взялись за руки и неспешно пустили коней шагом.

Когда стало совсем темно, то все девки в полном составе собрались в глубоком овраге, где Сосна спрятала лошадей и кутырок. Вечерок удался на славу. Обе стаи были без сил. Красну вообще привезли на руках без чувств и уложили на траву спать. Рядом упала Елейка, тоже на последнем издыхании. Осипшим голосом отказавшись от еды, но потребовавшая пить. Малха вообще не понятно, как стояла на ногах, но четыре глубоких пореза на её коне Морозке, не давали ей расслабиться и упасть вместе с подругами. Да и сама она текла кровью получив порез на ноге и плече. Она ревела как белуга, в срочном порядке накладывая лечебные мази на раны коня и сквозь слёзы уговаривая его потерпеть. Буря поймала стрелу в бок и над ней колдовала сейчас Сосна. Рана была несерьёзная, так кожу с боку проткнуло навылет, хотя кровищи натекло порядочно. Ещё две девки Буреной стаи словили стрелы. Обе в левое плечо, притом почти одинаково. Вот их раны были серьёзны. Медные наконечники воткнулись в плечевой сустав и Зорьке пришлось их резать, чтоб достать. Стрелы вынимали и из коней. Шесть штук. В общем дальнейшие активные действия девичьих стай откладывались, но и оставаться здесь было никак нельзя, поэтому, как только закончили с перевязками и мазаньем заживляющими мазями, Зорька скомандовала подъём и спешно стала уводить стаи в стрекочущую, звёздную, ночную степь, в сторону реки, оставив Ник и ещё четырёх девок из её команды работать со следами. Вот такие были итоги просмотра Зорькой мужицкого войска.

А произошло следующее. Ник и Зорька благополучно добрались до первого круга воинов. Она сразу узнала в главаре, запечатанном с ног до головы в золото, одного из ближников Ардни по имени Звонкий. Вторым золотым оказался его возничий. Из тех, кто сидел с ним за одним кругом, промелькнули ещё знакомые лица. Зорька сначала не могла вспомнить где она их видела, но потом друг вспомнила одного. Он был из отряда лучников Ардни. А когда вспомнила одного, то и вспомнила других, кого признала и сделала для себя вывод, что Звонкий, видимо, теперь тоже царь какого-то города, а его ближний круг составляют бывшие лучники Ардни, которые тоже теперь владеют колесницами, то есть поднялись в ранге. Плохо было то, что практически все они знали её. Даже если она их не всех узнаёт, то они её — точно знают. Кучка сильных мира сего была небольшая и расположилась очень удобно для атаки на них, но фокус со Славой здесь мог не пройти. А жаль. Вторая кучка тех, кто был в красных накидках, видимо воинских городских кланов, расположилась на приличном удалении и если тихо, то можно было бы вырезать всю эту свору царька с ближниками, даже не подняв шума среди городских воинов. Лучников, про которые Ник говорила, вообще не было видно. Кроме ближников Звонкого вокруг крутилось довольно много народа, похоже тех, кто приехал на больших повозках, но это, как увидела Зорька, скорее всего была прислуга, притом абсолютно без какого-либо оружия. Затем Ник и Зорька, обойдя повозки вокруг, сходили к лагерю лучников. Те действительно откололись от царя на приличное расстояние, кучно собравшись в глубокой, большой яме, почти идеально круглой, со всех сторон окружённой эдаким круглым валом, на котором был выставлен дозор в четыре человека на все стороны света. Это действительно была грозная сила. Мало того, что все были хорошо вооружены и защищены кожаными панцирями с ног до головы, но их ещё было много. Около сотни, если не больше. Смотреть воинские городские кланы они не пошли, а вернулись к стаям.

Упускать такой случай Зорька позволить себе не могла. Ведь перед ней была одна из целей жизни. Она поклялась перебить Ардни с его ближниками в полном составе и не важно сразу всей кучей или по одному. Вот так по одному даже сподручней. А тут все обстоятельства складываются в её пользу. Отряд со Звонким во главе небольшой и нападения не ждёт. Их перебить не составит труда с первого же наскока и в принципе после этого легко унести ноги. Ловить их будет не кому, но с другой стороны всем арам станет известно кто они такие. Пусть даже прислугу тоже перебью без труда, но клановые воины и дозоры лучников пусть даже издали, но обязательно заметят и разнесут по всей степи про отряд девок на конях и весь туман непонятного развеется и тогда жди в гости ищеек, а то и самого Ардни со всеми арами ему подвластными. Значит надо сделать так, чтоб никто, ничего не увидел. И на обратном пути к стаям у неё созрел план.

— Красна, — обратилась она к подруге, когда они с Ник добрались до ждущего их отряда, — у тебя как с силами.

— Нормально, — удивилась вопросу Красна.

— Тогда слушай меня внимательно, — начала Зорька любимой присказкой своего бывшего мужа, — Ник тебя отведёт поближе к яме с лучниками. Там спрячешься и сотворишь прямо над ямой тучу помощней. Так чтоб ни одна сволочь из этой ямы не вылезла. Просто будешь держать их там. Уша, поедешь с Красной, прикроешь, пока она колдует. Так Ник, давай веди их.

Ник пожав плечами, мол тебе виднее, взяла за руки Красну и Ушу и отправилась куда сказали. Зорька продолжила:

— Так, Малха, Нева, — обратилась она к другим своим подругам, — вы скачите большим кругом с обратной стороны, так, чтоб зайти к красным войнам с противоположной стороны от нас. У них луков нет. Издали вас не достанут. Вы должны отвлечь их внимание на себя. Ещё лучше, если они за вами побегут от нас подальше. Сами в драку не ввязывайтесь, только отвлекайте и отводите. Вперёд.

Малха с Невой развернули коней и галопом рванули по степи. «Как хорошо, — подумала тогда Зорька, — что приучены, не задавая вопросов исполнять порученное».

— Остальные приготовились к резкому наскоку, без кручения кольца, одним проходом. Поэтому стрелять быстро, но метко. В первую очередь выбивать ближников, которые одеты в бронь. Только потом тех, кто в простой одежде. Это их прислуга и она не вооружена. Их бить потом, когда с первыми закончим. Хотя скорей всего те побегут в рассыпную, а упускать никого нельзя. Мы должны сделать всё быстро и для тех отрядов, которые будут держать на себе Красна и Малха, мы должны остаться не замеченные. Понятно.

— Понятно, — ответил ей не дружный хор оставшихся девок.

Но они никуда не рванули, а остались ждать, смотря на небо, где в стороне начинала сгущаться чёрная туча и когда там сверкнула первая молния, Зорька скомандовала:

— Вперёд.

Всё получилось, как Зорька и планировала, ну или почти получилось. Их сводная стая сделала всё быстро и качественно. Наскочили, перебили. Даже прислуге далеко разбежаться не дали. Положили всех. Красна тоже молодец, устроила лучникам конец света. Такое мощное кольцо ветром закрутила, что даже Зорька, находившаяся достаточно далеко, чувствовала сильный ветер, а вот у Малхи с Невой не заладилось, вернее заладилось, но не так как Зорька планировала и наказывала. Всё Малха, дура, виновата. Решила видите ли одна с целым войском справиться, да силёнок не рассчитала. Если Нева держалась на расстоянии выстрела лука и как могла прикрывала подругу, которая то и дело лезла на рожон, подскакивая вплотную и вылавливая глаза врага, морозила, морозила, морозила. За первый наскок, прямо вдоль рядов прошлась и пару десятков прибила. Но когда мужики опомнились, так уже не получалось, хотя за один последующий наскок по три четыре человека всё равно отправляла в паралич. Но и воины, как поняли, что ведьма это глумится над ними, чем оповестили всю степь воплями, тоже кинулись нападать. Не учла Малка, что воины не только тыкать пиками могут, но кидаться ими. Вот тут её чуть и не прибили. Куча пик полетела, и она увернутся уже не смогла. Одно чудо. Все пики прошли по касательной и лишь порезали её в двух местах, да её Морозку в четырёх. На этом её геройство закончилось, и она отскочила к Неве, откуда на пару стали выбивать бегущих за ними воинов стрелами.

Зорька, когда со Звонким закончила, огляделась и заметила, что от лагеря красных воинов ор идёт и вроде как целый бой разыгрался, а когда почувствовала Малхуну боль, аж взревела от отчаяния, но у неё тут же родилась идея.

— Елейка, — крикнула она подруге, — давай поднимай всех коней и лошадей с повозками и колесницами и гони на красных сплошной волной. А как направишь, доводи их до бешенства, да вложи в них всю силу. Малху с Невой бьют, суки.

И ту началось представление. Елейка выскочив в перёд, заверещала на зверином и все колесницы, и повозки дёрнулись и покатились за ней, с каждым шагом разгоняясь всё быстрее и быстрее. Елейка верещала так, как не делала никогда в жизни. Голос у бедной пропал быстро, но бешеная волна животных уже раскрутила свой маховик на полную. Они не останавливая прокатились по лагерю клановых воинов и не останавливаясь ускакали в пустую степь. Остановить их уже было не кому. Елейка в самый последний момент резко ушла в сторону, чтоб табун колесниц не затоптал и могла только безголосо шипеть. Малха с Невой увидев перемалывающий всё на своём пути звериный каток, тоже еле успели кинуться сначала от них в степь, а как поняли, что те несутся в каком-то определённом направлении, отвернули и ускакали в сторону. Поток повозок, разваливающихся по пути, поднимая стену пыли, вскоре скрылся где-то вдали. Только после этого они осторожно вернулись к лагерю красных, а там Зорькины стаи уже всех живых добили.

Остались лучники. В принципе, Зорька понимала, что можно было просто снять тучу и спокойно уйти. Пускай потом они с выпученными глазами бегают и соображают, что тут произошло, но мысль о том, что кто-то из дозорных мог их видеть, не давала покоя. Собравшись вместе Зорька повела их к Красной, которая сидя на земле, колдовала. Ник сидела рядом и жевала травину. Только Уша беспокойно нахаживала туда-сюда, туда-сюда. Ей не терпелось действовать, а приложить силу было не куда. Зорька спрыгнула с Солнышка и подсела рядом с Красной.

— Красна, это Зорька, — обратилась она к девке, — ты тучу с пустотой держишь внутри или с вихрем.

— С вихрем, — ответила Красна, не отрывая глаз и не разжимая зубов.

— Тогда давай сжимай их там и молнией лупи всех по полной. Заканчивать будем.

Тут же запрыгнув на коня, скомандовала:

— Моя стая слева полукольцо, Буря, твоя стая справа. Окружаем и бьём всех, кто выскакивает. Ник, Уша, присоединяйтесь.

Стена пыли, травы, мусора и не пойми, чего, стала медленно сужаться, опускаясь в глубь круглой впадины. Лучники оттуда не выскакивали, как предположила Зорька, а вылетали с воплями либо покалеченные, либо вообще уже помирашками. Стрелять при таком ветре было бесполезно, да и кони плохо слушались, и тогда матёрая вернулась к Красной и дала команду кончать с тучей, и девка тут же расслабилась и повалилась на спину от бессилия. Оказывается, она уже была на приделе.

Зорька со стаями, как только ветер по утих, заскочили на вал. Перед ними открылась картина ужаса. Людей там не было. Были лишь кучи земли и пыли. Ветер, всё ещё до конца не стихший, гонял по яме небольшие завитушки пылевых смерчей. Девки замерли и тут вдруг кучки начали шевелиться, и кто-то диким голосом заорал: «Бой!». Зорька, как и все девки даже растерялась и это стоило им четырёх раненных. Но как только пылевые маньяки начали стрелять, Зорька, приходя в себя, тоже заорала: «Убить всех!».

Она потом ещё долго вспоминала эти мгновения замешательства, коря себя за то, что никогда нельзя расслабляться, никогда нельзя удивляться пока бой не окончен. В бою надо быть готовой всегда, даже когда это кажется невозможным. Какое-то время потратили на то, что Нева самым тщательным образом просматривала поле боя на предмет живых и последующую зачистку по её указаниям. Наконец, было всё кончено.

Вот такой вечерок выпал девкам, а теперь быстрым шагом в ночи, они уходили в сторону дома по прямой. Зорька посчитала, что достаточно они на петляли и дала задание Неве вести всех домой. И та повела.

Дорога домой была долгой. Как только ушли в необжитые земли, Зорька то и дело устраивала привалы, давая отдохнуть детям и раненным. Охотились, варили настоящую еду, а не перекус в сухомятку. Несмотря на невообразимую по меркам того мира победу, настроение было у всех хмурым. Сказывалась усталость, а Зорьку, к тому же, не давали покоя угрызения совести. Она поняла, лишь обдумывая произошедшее по дороге домой, что поступила неправильно. Нельзя было так рисковать подругами, даже для достижения цели. Двумя неполными девятками вот так сломя голову нападать на в несколько раз превосходящего противника, это просто сумасбродство. Да, дерзко. Да, используя эффект неожиданности и просто неимоверное везение. Но постоянно ведь так везти не может. Ардни никогда не водил своих в неизвестность. Он сорок раз всё просчитывал, взвешивал и непонятным для неё образом предвидел даже самую малость. Ближники частенько шутили, что атаман даже знает, «когда и кто пёрнит и чем вонять будет». Маньяк его знает каким образом, но именно в умении предвидеть действия противника, делали его незаменимым атаманом. Они на него молились и старались как можно точнее выполнять все его указания, потому что знали — от этого зависит и успех похода, и отсутствие царапин на своём любимом теле. Она так не умеет и если судьба столкнёт их лоб в лоб, он Зорьку и всех её девок даже с дарами и способностями порвёт, как собака тряпку, потому что, он будет знать о ней всё и предвидеть все её шаги, а она так не сможет. А то что они столкнуться, Зорька даже не сомневалась. Тревожил её ещё один момент, непонятный. Поведение Звонкого с ближниками было понятно. Хотя какое там поведение, они и сообразить ничего не успели. Поведение клановых городских воинов тоже можно было предсказать, а вот поведение горстки оставшихся лучников, после урагана, устроенного Красной, не укладывалось в Зорькиной голове. После того, что там происходило: бешеный ветер, срывавший с земли всё, что мог сорвать, вплоть до самих лучников, разящие молнии с небес, должны были любого лишить рассудка, до суеверного трепета, паники, а вместо этого они зарылись в землю и ждали первого удобного случая, чтоб ринуться в бой с непонятно кем, хоть со всеми стихиями сразу, хоть с богами всемогущими. Она видела их земляные лица, перекошенные яростью. Она тогда прочитала на них страшную речь. Лучники кинулись умирать! Но умирать достойно, стараясь захватить с собой, как можно больше врага, даже не понимая кто он. Если б они знали, что против них всего лишь сопливые девки с «тыкалками»… А вот интересно, если б они это знали, повели бы они себя также.

Когда наконец добрались до дома, то настроение ещё больше подпортили встречающие. Истерика Данухи с визгом и матами длилась дня три. Выслушала Зорька не только то, что та о ней думает, но и не думавши баба ещё наговорила в три короба. Но это то, было понятно и предсказуемо, но вот речь Голубавы, после того, как окончили рассказ о походе, Зорьке в аккурат шлепком по морде прилетела. Голубава, по сути, сказала всё то, что и грызло Зорькину совесть, только кратко, точно и обидно.

— Нельзя так охотиться. Охота должна быть подготовлена. И место, и время, и силки с ловушками. Для того, чтоб зверя охотить, надо знать о нём всё. Привычки, повадки, как он ведёт себя в том или ином случае. Что от него ждать?

— А ты чё ли много знашь? — взбесилась Зорька, вскакивая и сверкая глазами.

— И я о том же, — пробурчала Голубава испуганно, пряча глаза, — надо сначала узнать, а потом в драку кидаться.

— Умныи все, пиздец, — не успокаиваясь нервно заметалась матёрая по бане от одной стенки к другой.

Все моментально замолкли и прижались к полу, понимая, что если сейчас Зорька врежет, то мало не покажется, но та пометалась, пометалась и плюхнувшись обратно на своё место, хмуро проговорила себе поднос:

— Сама знам, чё дура и не *уй лишний раз тыкать мине мордою в говно. А коли така умна, то научи как зверя просчитать.

Наступила тишина, которую так не любила Нева, но что сказать по этому поводу, не знала и поэтому предложила первое, что пришло в голову:

— А может кого пленить, да расспросить?

Девки сделали умные лица, будто обдумывая предложение, а Зорька разом отошла от гнева и закатилась истеричным смехом. Ещё толком не просмеявшись, она сквозь смех поинтересовалась:

— Нева. Каво ты хошь пленить, атамана ихнева чё ли?

Но затем успокоившись, разъяснила, выключив в себе ведьму:

— У них за всех думает и решает Ардни. Этот сукин сын имеет непонятно откуда и кем данное чувство предвидения. Вот Малху, одарили заморозкой, Красну — грозовой тучей, Елейку — звериным языком, а этот урод — предвидит. Понимаешь? Он, сволочь, заранее всё знает, всё ведает и ведёт своих пиздюков так, как будто то, что произойдёт, ему заранее известно, а вот что будет делать он, никто не знает. Какой тут смысл кого-то полонить, если у всей этой оравы лишь одна голова, которая думает и решает за них. Вот как его обмануть?

Зорька вновь задумалась. Но тут вновь прорезалась Голубава:

— Значит надо вести себя непредсказуемо и стараться всегда быть на шаг впереди, чтоб ему всегда приходилось только догонять, а не ставить перед тобой вопросы, заставляя делать то, что ему нужно.

Зорька с изумлением уставилась на Голубаву, и только тут вновь вспомнила, что в башке у Голубавы мужик сидит, а то уж в последнее время совсем об этом забыла. Голубава же продолжала:

— Нельзя предсказать только непредсказуемое, даже если это непредсказуемое заранее придумано. К тому же надо учитывать, что он не знает с кем имеет дело, а ты его знаешь и наверняка что-то знаешь о их манерах, повадках и предпочтениях. Он не сможет, не зная врага, просчитать тебя, а ты сможешь попробовать угадать его действия в том или ином случае, если оставишь малый выбор.

Вновь наступило молчание, но на этот раз молчание — ожидание Зорькиной реакции. Даже Нева не встряла.

— Ладно, — подытожила разговор Зорька, значительно повеселев, — подумать надо, — и забубнила себе под нос, — на шаг впереди, на шаг впереди…

В былые времена в это полнолуние на солнцестоянии в артелях происходило событие, чрезвычайной важности, которое затрагивало не только саму артель, но весь род в целом. Производились выборы атамана. Хотя, по правде сказать, как правило, перевыборы старого. Смена атамана — вообще вещь была крайне редкая и носила чрезвычайный характер. Зачастую только смерть старого атамана приводила к выбору нового, хотя бывали случаи и драки с поножовщиной, но это бывало крайне редко. И перевыборы старого, и выборы нового проходили одинаково и вполне мирным путём — посредством общей рыбной ловли сетями. Вытянув улов, каждый брал по рыбине и нёс к ногам будущего атамана, после чего вставал за его спиной. Социальная структура артели была устроена таким образом, что конкуренция для авторитета атамана отсутствовала. Он в первую очередь опирался сколько не на себя, свои знания и умения, а на силу «ближнего круга», а в нём «чужаков» не держали. Там были только «в доску» свои мужики, на которых можно было положиться «от и до». При перевыборах старого атамана жизнь рода текла дальше, как и прежде, без изменений, а вот если атамана избирали нового, изменения происходили серьёзные, порой кардинальные. Если в артели претендент был явный, то всё проходило без эксцессов. Если же претендовало несколько равных, то всё значительно усложнялось. Выборы атамана проходили под эгидой родового ведуна. Ведун жил особняком и крайне редко касался дел артели, но в эту седмицу от него зависело многое, если не всё. Шла седмица Знаменье[42] и по знаменьям ведун иногда напрямую диктовал условия. По его указке претенденты могли просто посоревноваться, например, в охоте или выполняя только одному ему понятное задание. Странно, но в те времена не практиковались единоборства между претендентами. Артели не были военизированы, хотя физическая сила была в цене и уважении, но не была для атамана главным атрибутом. Внутри мужицкого сообщества — да, но для жизни всего рода — нет. Иногда, когда претенденты стоили друг друга, принималось решение о разделе баймака. Такое же решение принимал старый атаман при разросшемся населении рода. Он сам выдвигал нового атамана, определял для него артель и делил бабняк и тот, собрав своих подопечных в кучу, уходил на новое место, образуя новый баймак-сателлит.

При смене главы рода, коренные изменения происходили и бабняке, ибо в этом случае менялась и большуха. Новой большухой бабняка становилась мама вновь избранного атамана, если её уже не было в живых, то атаман выбирал себе Мать из имеющихся, при этом вполне мог оставить и старую. Передача полномочий в бабняке так же производилась при участии рыбы. Новый атаман, после выборов, приносил свежую рыбу в бабняк и вручал её новой большухе. Этим подношением большуха и определялась. Старая и новая совместно пекли из этой рыбы, что-то напоминающее пирог. И на общем бабьем сборе этот пирог совместно поедали, но не все. Куски раздавала новая большуха по очереди, в зависимости оттого, кого она к себе приближает. Таким образом, она определяла свой ближний круг. Кому куска не давала вовсе, вынуждена была покинуть баймак, перейдя в разряд еби-баб. Эта раздача производилась под присмотром нового атамана и его ближнего круга и любые недовольства со стороны баб, тут же пресекались. Как правило, старой большухе куска точно не доставалось. Любопытно, но при перевыборах старого атамана, та же старая большуха, так же пекла рыбный пирог, но уже в одиночку, и так же раздавала куски своим бабам. Очерёдностью раздачи она могла поменять ранг каждой, а также кого-нибудь могла определить в еби-бабы. Зачастую это было просто необходимо, так как еби-бабы играли огромную роль не только в мужском сообществе, к кому они хаживали, как на работу для удовлетворения своих сексуальных потребностей, но и для инициации подросших пацанов, которую было необходимо провести уже совсем скоро на Купальную седмицу. И если количество еби-баб было недостаточно, то его пополняли без разговоров. Перевод в еби-бабы зачастую воспринимался как благо, как «выход на пенсию с полным социальным обеспечением». Несмотря на то, что бабы отрывались от родного бабняка и привычной жизни, для многих это было радостным облегчением. Они снимали с себя ярмо большухи и различных, не очень приятных, обязаловок. Они становились сами по себе, т. е. свободными. Но свобода эта была относительной. Еби-бабы селились в глухом лесу, в специально построенных для них домах на больших пнях, как на сваях и не имели право надолго покидать это жилище. Они соединялись с дикой природой леса воедино. Кормились его дарами, лечились сами и лечили приходящих к ним, тем же лесом. Приходившие к ним мужики на постой, несли различную еду и в первую очередь мясо. Еби-бабы, как правило, не были вековухами, а в некоторых случаях, например, бесплодие, врождённые и приобретённые уродства или увечья, вообще были молоденькими. В их обязанности входило только одно: забредшего к ней гостя она обязана была принять по строго заведённому ритуалу гостеприимства. Накормить, напоить, попарить в бане, «спать уложить», т. е. оказать сексуальные услуги и помочь. Поговорить по душам, хворь отогнать, поворожить, помочь советом и т. д., главное помочь, не важно чем. Отказать ни в одном из пунктов гостеприимства она не могла, мало того, что она была связаны обетом, но ещё была принуждена к этому обряду страшным заклятьем, которое накладывал на неё родовой колдун. Не сделай она хоть что-нибудь из выше перечисленного и её ждала неминуемая жуткая и мучительная смерть. Да, никто, в общем-то, и не противился исполнению «предписанного». Для многих жизнь в еби-бабах была «курортом», после бабняка. Единственные к кому приходилось применять жёсткие санкции принуждения, при переводе, так это те, у кого в баймаке оставались малые дети. Большуха и таких могла заслать. У сирот этих была судьба не завидная. Для начала их передавали на попечение другим бабам. И если с пацанами было попроще, то судьба девченят, как повелось, заканчивалась невестованием в чужих бабняках или, что ещё вероятней, они продавались арья.

Дануха, сидя на пенёчке у своего кута и греясь на солнышке, вспоминала об этом всём не то с досадой, не то с грустью. Ностальгия мучила. С годами почему-то плохое в памяти стиралось, постепенно блёкло, а хорошее и доброе наоборот выпячивалось. Вот и казалось, что раньше лучше было, правильнее, что ли. Зачем надо было всё рушить? Зачем Троица решила всё сломать и начать какую-то непонятную новую жизнь? Кому это всё надо? Одному Валу известно. Тут мимо, задрав горделиво голову и всем видом показывая в себе конченую стерву, прошлёпала Зорька со Звёздочкой на руках, направляясь в сторону бани. Поскрёбушка жалостливо хныкала, обхватив маму ручками и то и дело тыкаясь заплаканный личиком ей в шею.

— Эт ты куды нашу Звездюлину то попёрла? — лениво, еле шевеля губами про гундосила Дануха, как бы между прочим, не переставая нежиться на солнышке и щурясь от удовольствия.

— В баню, — буркнула недовольная Зорька, — захворала Звёздочка с такими мамками, как вы с Данавой.

— Ох, ё, — растянувшись в широкой улыбке, пропела баба, вообще закрывая глаза, — смотри к бывала кака нашлася. Чё стряслося то?

Зорька резко остановилась. Крутанулась, оборачиваясь к Данухе, сверля её красными, воспалёнными глазами. По виду хотела было что-то сначала ругательного выдать, собрать всю злость за недосып да вылить на вредителя, как ушат с помоями, но увидев довольную рожу Данухи, почему-то тут же передумала, поняв, наверное, что вековуха всяко побольше её знает и уж что-что, а вреда дитя сделать бы не посмела, как бы Зорька себя на это не стропалила. И скорее от безысходности и усталости выдавила из себя жалобу:

— Да вот, Данух, чё т лихоманка кака привязалась. Всю ночь жар трепал, под утро тольк уснула. Не знашь чё?

— А чё за раз то ко мне не прибёгла? — ехидно поинтересовалась баба, отнимая своё лицо от солнца и хитро уставившись на молодуху, растягиваясь у широченной улыбке, но только одними губами.

Зорька замялась.

— Ну, дать, — выдохнула Дануха, резко перестав улыбаться, — сама, всё сама. Вредность то из жопы так и прёть. А куды ж теперяча рванула?

— Тык в баню, — уже совсем сконфуженно ответила Зорька, — хочу материнску защиту[43] намыть. Мож поможет.

— Ну, тык. Эт дело хороше, вряда не будь.

Зорька ещё помялась с ноги на ногу и переступая через себя и свою гордость, попросила:

— Так, Данух, может чем поможешь?

— А как же «сама, сама», — продолжила язвить баба, но видя, что молодуха потупила глазки, добавила, — ладноть, иди лей. Подойду попозжа.

Зорька развернулась и понесла дочь в баню. На душе стало спокойней. Не хотела она Матерь просить, стыдно ей было перед бабой. Звёздочка так прижилась у Данухи, что и про маму начала забывать. Как-то заело это матёрую, даже сама не поняла на какую мозоль ей этим баба наступила. Забрала дочь от неё, как от титьки оторвала, да ещё причём чуть ли не с руганью, всячески показывая вековухе, кто есть «настоящая мама», но вот не долго сама нянчилась. Уж на второй день Звёздочка приболела. А в Данухе за помощью было обращаться уже стыдно. Хотела Данаву дождаться, что убежал куда-то с утра пораньше, не то собирать травы какие, не то ещё чего, но в шатре, как проснулась, она его не застала. И сбегав туда ещё несколько раз, попозже, тоже не застала. Вот и решилась сама, хоть материнской защитой «пролить». Её мама всегда так с ней в детстве делала. А тут Дануха подвернулась на пути, как назло, хотя может это и к лучшему.

Когда Зорька уже заканчивала, сливая с себя последний ковш воды, в баню наконец пожаловала Матерь.

— Ути Звездюлину нашу мама намочила, — засюсюкала она, обращаясь к Звёздочке.

Та сидела между ног Зорьки довольная, фыркая каплями воды, то и дело утирая личико своими крохотными ладошками, что получалось у неё очень смешно.

— Накась, — протянула Дануха Зорьке какую-то безделушку на верёвочке, — то ж с сябя сплясни, да на дочу одень.

Зорька сначала хотела было спросить, что это, но тут же поняла — это материнский оберег[44].

— Благодарствую, Данух, — принимая отполированный кусочек дерева с дыркой от сучка, поблагодарила Зорька и тут же с надеждой спросила, — а зелье какое-нибудь?

Дануха крякнула, присаживаясь рядом, сплюнула с ехидной улыбкой и проговорила:

— Ох и дура ж ты Зорь. Нет тако зелья, чёб зубы не лезли. Я про тако не слыхала.

— Каки зубы? — недоумевала молодуха.

— Ну не твои ж. Тябе уж поздно растить, пора дёргать, притом по живому, а вот Звездюлине в самый раз.

— Так чё у неё зубки режутся, чё ли?

— А то, — со смехом сказала баба, — пиздюлина ты бестолкова.

Зорька посмотрела на дочь. Та, ухватив обоими ручками деревянный оберег, повешенный на шею, озверело его грызла.

— Тфу, — сымитировала Зорька плевок в сторону и у неё, как камень с души свалился, она ж с дуру, чего только не передумала.

Тут в шкурном проёме показалась изрисованная голова потерянного с утра Данавы.

— Здравы будьте бабаньки, — проговорил он, продолжая торчать из-за шкуры только одной головой, — эт я вас везде ищу, ищу, — продолжил он как-то заискивающе неуверенно.

— Нуть, нашёл, — буркнула Дануха, — чё стоишь то, сиротинушка недоделанная? Заваливай, разнагишайся. А то ведь мы с Зорькой забыли чай, чемо мужики от нас баб отличны, хоть одним глазком глянем.

— Да ну тебя, — обидчиво отмахнулся «колдунок» и не думая обижаться на сеструху свою языкастую, но зашёл и сев перед ними, развязал и распахнул курточку, хотя снимать не стал.

— Ты де эт был, Данав, — спросила его Зорька, беря Звёздочку на руки, — с утра шатёр пуст.

— Так Знаменье ж нынче, — удивился Данава, — ходил к воде… — тут он замялся, опуская глазки, — … я Речную Деву видел.

— Ты?! — округлила глаза Дануха и так по-настоящему удивилась, будто услышало что-то такое, чего быть никак не могло.

— Ну да, — подтвердил «колдунок», — как тебя. Она меня за Зорькой послала.

Наступила пауза. Бабы в упор смотрели на Данаву, ожидая продолжения, Данава на них, притом поочерёдно перескакивая с одной на другую и зачем-то часто мигая.

— Чё говорила, то, приёбышь ты припиздякнутый? — взбеленилась Дануха, бесясь, что приходиться с братца всё силой вытягивать, — чё т мяня за сиську то тянешь, всю душу вымотал?

— Я же сказал, за Зорькой послала, — Данава тоже в ответ повысил голос, начиная раздражаться, заражаясь настроем на беседу от своей сестрёнки, — сказала: «Данава, ступай, пусть ко мне Утренняя Зоря придёт».

Зорька тут же соскочила, завертелась, как уж на раскалённом камне, тут же сунула Звёздочку в руки Данухи и кинулась одеваться.

— Де хоть видел то? — уже спокойно уточнила Дануха, утирая рукой мокрого ребёнка.

— На реке, где родник наш в русло впадает, — живо проговорил Данава обращаясь уже не к Данухе, а к одевающейся на бегу Зорьке.

— Понятно, — бросила та, не оборачиваясь и стрелой выскочила из бани.

Зорька неслась по лесу со всех ног, даже не завязав безрукавку и не прибрав после бани длинные, мокрые волосы. Так и вылетела к источнику титьки наружу, волосы комками спутались и за дыбились. Отдышалась, хлебнула студёной воды из источника и уже шагом, но быстро, двинулась вдоль ручейка. Здесь тропы не было, никто тут не хаживал, поэтому трава к берегу стояла густая, выше пояса, да стебель толстый, как у куста хорошего. Зорька не стала ломиться через заросли, а просто пошла по ручью, раздвигая разросшуюся над ним траву, шлёпая короткими сапожками по мелкой воде, то и дело всматриваясь в прибрежный камыш. Наконец, она шагнула в заросли камыша, раздвигая его руками и тут же проваливаясь по колено. От внезапности провала, чуть не потеряла равновесия, но удержалась, схватившись за стебли камыша. Не успела опомниться, как оказалась в мокрых объятиях Речной Девы, выросшей из ничего, прямо сквозь камыш. Утонув лицом в тёплой воде её тела, она вздёрнула голову вверх от неожиданности, распарывая носом Девины груди и утерев лицо ладонью, замерла. Дева улыбалась, продолжая касаться речными руками Зорькиных плеч.

— Здравствуй, Зоренька, — ласково про журчала Речная Дева, продолжая при этом мило улыбаться.

— Здравствуй, Дева Речная, — ответствовала ей молодуха, тоже растягиваясь в улыбке, но в отличии от Девиной — улыбке восхищения.

— Давно не была у меня, — продолжала полужить, — видно забывать обо мне стала.

— Да как же, душа моя? — перепугалась Зорька и тут же начала оправдываться, — я ж на Семик в аккурат к омуту бегала, дары носила. Тебя звала, но ты не откликнулась.

— Знаю, — переливающимся голосом успокоила её Дева, убирая свои водные руки с её плеч, постепенно переставая улыбаться и сделавшись, наконец, серьёзной, продолжила заговорщицки в пол голоса:

— Пора, Утренняя Звезда. Твоё время пришло. Нынче Знаменье и мне дано право пророчить тебе. Веди свою стаю на зверя. Его время кончилось. В логове их всех найдёшь. Выманишь. В степи воронам на корм положишь. Только не смей вожака убивать, мужа своего венчаного. Он должен остаться. Один из всех. Ему предстоит ещё одно дело сделать, которое кроме него никто сделать не сможет, а как сотворит, я знак дам. Тогда и заберёшь его, но знай, что убить его сможешь навсегда, лишь не прикасаясь к нему ни рукой, ни оружием. И помни — нынче не смей.

— Да как же? — взмолилась молодуха, — как же это можно не прикасаясь?

На что Дева лишь приложила палец к губам, показывая, что большего она сказать не может, но в её пальце отразилось солнце, переливаясь огненным всполохами.

— Поняла, — закивала радостная Зорька, озарённая догадкой, — только как же мне стаю его положить и самой в живых остаться? Силы то, ой, как не равные.

— На себя надейся, да головой не плошай, — с этими словами она указали глазами вниз на воду.

Зорька поглядела и тут же выловила из воды деревянный кол, величиной с локоть, как в длину, так и толщиной с руку и опять закивала, вновь растягиваясь в улыбке, сразу поняв намёк.

— Когда? — коротко спросила Зорька.

— Поспеши, но не торопись, — ответила Дева, вновь улыбнувшись, — выходи сегодня же, но начинай, только, когда будешь готова. Удачи тебе, Зоренька.

С этими словами Речная Дева прикоснулась водой своих губ к Зорькиному лицу и водопадом рухнула в реку, оставив Зорьку мокрой с головы до ног. У молодухи сложилось полное впечатление, что встречу Дева провела явно, секретничая от кого-то, тайно прячась от чьих-то всевидящих глаз и не договаривая, а лишь намекая и то не словами, стараясь обмануть слух кого-то все слышащего. Да наплевать. Матёрой было не до дел Троицких. Главное та сказала, что смогла, а Зорька поняла, что сумела. Она постояла ещё какое-то время, смотря в голубизну высокого неба, не обращая внимания, что вся вымокла и обдумывая только что услышанное, крутя в руках заточенную деревяшку и наконец, спохватившись, кинулась в селение поднимать тревогу.

Тревога в лагере поднялась и без Зорьки. Это сделала самая главная по тревогам — Воровайка. И когда матёрая буквально влетела на поляну лагеря, все уже были в полном вооружении и в готовности кинуться на врага. Как только Зорька выскочила на поляну, сорока тут же успокоилась и как ни в чём не бывало, со всего маха плюхнулась Данухе на плечо, делая вид, мол она тут не причём.

Все стояли и в недоумении смотрели на мокрую, растрёпанную и запыхавшуюся Зорьку. Та хмуро оглядела собравшихся и всё ещё тяжело дыша скомандовала:

— Всем в поход. Выходим, как готовы будете. Дануха куклу готовь. Голубава. Где Голубава?

— Я здесь, — тут же откликнулась баба, выходя из-за спины девок.

— Голубава, — проговорила Зорька и вместо продолжения протянула ей кол, — помнишь наши разговоры про «щучью пасть»? Поднимай весь народ. Таких надо много. Очень много. Сколько у нас возов готовых?

— Шесть, — ответила Голубава.

— Все грузи кольями доверху. Собери всех мужиков, пацанов, баб, девок, всех, кто копать сможет. Нам понадобятся любые руки.

— Мне можно будет с вами? — неуверенно поросилась Голубава.

— Нужно, — резко ответила Зорька, — чё как *уй заторчала, беги резво, от тебя зависит, когда выйдем, но выйти надобно сегодня, — и уже вдогонку убегающей добавила, — во, двигай жопой.

Голубава тут же пустилась бежать, задрав подолы и голося во всю мочь чьи-то клички, собирая вокруг себя названых.

— А мы? — жалобно проскулила одна из раненных, но уже поправляющихся.

— Стаи идут полные, — тут же утешила её матёрая, — если всё пойдёт как задумано, то стрелять не придётся, а вот вид у всех должен быть как никогда, чтоб мужиков с ног сшибало, поэтому Беля, отвечаешь за каждую. Чтоб красивы были, глаз не отвести. Елейка. Ты готовь грузовых. Шатры походные мешками на спины повесишь и тоже загрузить кольями. Ник. Готовься. Возьмёшь двух девок на свой выбор. Уйдёте раньше всех. Потом скажу, по каким делам. Малха. Узнаешь у Голубавы сколь народу та наберёт и с мамой запас еды соберёте. Так, всё, девки, разбежались.

Все сиганули в рассыпную. Осталась только Дануха да Данава.

— Данава, — обратилась Зорька к «колдунку».

— Я с вами? — обрадовался Данава.

— Нет, Данава, для тебя будет дело особое и не на этот поход, а чуть попозжа, но оно очень важное. Поэтому ты не торопись и сделай всё толком. Мне нужен будет такой огонь, которым ты малышню на Святках перепугал и такого огня нужно будет много.

— Такой в большую посуду не собрать, — задумчиво произнёс Данава, почёсывая затылок.

— Не надо в большую, надо такой, какой у тебя был, чтоб с одного кут изнутри подпалить можно было. Просто там этих кутов много, а спались надобно все.

— Ты эт кого палить то собралася, Зоренька? — встряла Дануха, встревоженная нахрапом молодухи, — хоть вразуми, чё стряслося то.

— Кончать зверя будем, Дануха. Дева велела. Время наше пришло. А огонь нужен будет потом. Логово их палить, к отросткам собачим-собачачим, вместе с лесом их проклятым. Но потом, не сейчас, так что Данава начинай делать, чтоб к тому времени, как понадобится, было готово.

Данава ничего не сказал, лишь молча кивнув головой. Дануха стояла рядом уже набычившись и явно собралась обидеться.

— Ты эт про Деву то чё скашь? — не унималась вековуха, изводясь от непреодолимого желания знать про разговор с полужитью, хоть что-нибудь.

— Айда, — улыбнулась Зорька, обнимая Матерь за плечо, — а то видь изойдёшь вся на зелень, да притом на жидку…

Не успела Зорька ещё с Данавой переговорить, как Голубава развила уже бурную деятельность во всём поселении. Лесной городок превратился в настоящий муравейник. Бегали все, но без паники и целеустремлённо, даже мелюзга что-то натужно таскала и перетаскивала с места на место. Голубава сразу поняла, что хотела Матёрая. Они с ней на пару уже не одну седмицу, чуть ли не каждый вечер в одну и туже «игрушку» играли. Странная была та игрушка, но увлекательная. Они просчитывали поход против Ардни, до мелочей и несуразиц. Сначала Голубава за Зорьку «ходы делала», а Зорька за Ардни отвечала, потом менялись местами. В конечном итоге у них у обоих сложилось представление, как и что нужно делать, чтоб с одной стороны сбить его с толку и не дать сосредоточиться, а с другой постоянно опережать его и заставлять делать то, что им нужно, а не то что он считает. И ловушку они продумали до мелочей, даже общей кучей ходили в степь и попытались на практике соорудить нечто подобное. Таким образом, опытным путём пришли к единому мнению, что если в такую ловушку попадёт колесница на полном ходу, то ни лошадям, ни ездокам не уцелеть. Эти вечерние «игры в загонялки» для Зорьки оказались очень полезны. Она начала, наконец-то, думать наперёд. Ей даже показалось, что она стала понимать «зверя», чувствовать его, то находясь в его шкуре, то на противоположной стороне, но так и эдак чувствовала. Это давало некую уверенность в своих действиях. Конечно, она не могла предвидеть исход того или иного шага с абсолютной точностью, но начав думать, она точно поняла, как и что делать не надо, а это тоже многого стоило.

После обеда стаи закуманились и Ник с напарницами ускакали в указанном Зорькой направлении, получив задание, найти в степи, не очень далеко от логова, подходящее для ловушки место. Тут своим словом помог и Данава, который лучше всех знал те места, ибо хаживал туда не раз. К вечеру и Голубава закончила с заданием, но у неё возникла непредвиденное осложнение. Желание идти изъявили практически все, поэтому пришлось выбирать и выбор этот закончился руганью среди бабьего населения. Могло и дракой с волосовыдёргиванием закончиться, не вмешайся Матёрая. Наконец все собрались, погрузились, расселись и тронулись в дальний путь.

Сразу, как только вышли, Буря, со своей укороченной стаей, унеслась вперёд и занялась привычным для себя делом, а вот Зорька со своими, отяжелённые грузовыми лошадьми и повозками, плелись медленно. Всю ночь и следующий день хоть и плелись, но не останавливались не разу, делая всё необходимое на ходу, не стесняясь ни мужиков, ни тем более пацанов на повозках. И только к вечеру следующего дня, догнав стаю Бури, что остановилась у назначенного места сбора, дружно углубились в лес и встали на ночлег, дав наконец отдых коням и людям. По среди ночи вернулась и Ник с сёстрами и разбудив Старшую доложилась, что нужное место нашли, даже со слов Ник, лучше чем Зорька хотела. Матёрая распустила всех отдыхать, и сама со спокойной совестью улеглась спать дальше.

До найденного места добрались, когда солнце уже было над самой головой. Выставив круговой дозор на дальних подступах, сразу принялись за работу. Место, что нашла Ник, действительно отвечало всем требованиям Зорьки, даже больше. Матёрая просила найти длинный земляной вал, притом желательно по круче, но не очень высокий, а Ник нашла два вала, межу которыми протянулась впадина. Поэтому заведя врага на один вал, можно было дразнить и выводить его из себя с другого, на вершине которого и строилась ловушка. Расстояние между двумя валами было чуть больше полёта стрелы. А лучше это место было потому, что с одного на другой можно было попасть, только предварительно спустившись в ложбину, то есть, как следует разогнавшись на спуске и тут же, не теряя скорости подняться на другой. Вот именно это и надо было Зорьке. Чтоб колесницы Ардни буквально влетели на их засадный холм своими излюбленными крыльями и гарантированно попали в ловушку.

На подскоке к вершине рыли глубокие ямы, устраивая их часто, в разброс и тут же маскировали их травой. Попав ногой в одну из таких ям лошади колесниц гарантировано ломали ноги, если налетали на скорости. Дальше на вершине вся земля усеивалась вкопанными кольями, «щучьей пастью», посаженными с уклоном в сторону налетающего на них врага. Колья маскировать не стали. С противоположной стороны их видно не было. Зорька проверила, а на подскоке при подъёме, тем более. В завершении всего Красна между двумя валами устроила грозовую тучу, согнав со всей округи пыль, которая после ухода всего отряда обратно в лес, уложилась следом ровным слоем, вообще скрыв пребывание тут человека. В лесу заночевали и по утру две стаи сестёр, в облегчённом виде, без грузовых лошадей, выступили в боевой поход, оставив остальных томиться в неведении и ожидании.

Они двинулись к логову Ардни без какого-либо понимания конкретики. Необходимо было просто как-то обозначить себя, при том нет, не себя конкретно, а той водяной нежити, роль которой они так тщательно старались навязать всеми предыдущими вылазками. Впереди шла парочка: Нева и Ник. Чуть отставая вся ударная стая Зорьки. Девки Бури расположились по бокам и сзади, отдалившись от Зорьки, но находясь постоянно в прямой видимости.

Поднимаясь на очередной холм вдруг Ник резко встрепенулась и схватила Неву за руку. Они остановились.

— Стой! — скомандовала матёрая и пригляделась к их паре поводырей.

Те замерли на холме, но не предпринимали никаких действий. Просто стояли и смотрели куда-то вперёд. Куда, Зорька из-за холма не видела. Было понятно, что Ник навела морок и всплеснувшееся, мгновение назад тревога Ник, постепенно успокаивалась. Все замерли в ожидании, во все глаза рассматривая парочку на верху. Те, наконец, медленно, держась за ручки, развернулись и стали спускаться обратно. Но даже когда расцепились, то не поскакали быстрее, а также медленно, шагом, приблизились к основному отряду.

— Ну, чё там? — изводясь в нетерпении зашипела на них Зорька ещё издали.

— Там обоз в логово идёт, — ответила Нева обычным голосом, не пытаясь от кого-либо скрываться, — но не конный, а волами тащенный и правят ими пацаны малолетние. По десять — двенадцать лет, не больше. Никого взрослых не видела.

— Далёко? — уточнила Зорька.

— Да, нет, — пожала плечами Нева, — прямо за холмом, но идут медленно. Пешком догнать можно. В округе, насколько смогла просмотреть, никого нет.

Зорька задумалась. Бить пацанву мелкую в её планы не входило, да и девок не заставишь. Вернее, перебить то может и перебьют, не ослушаются, но как потом самой им в глаза глядеть. Да и что в самом деле, она с детьми воюет что ли? С другой стороны, разбить обоз, оставив следы, как обычно, было бы лучшим решением в привлечении к себе внимание, а за одно и однозначно вынуждало бы Ардни пуститься сломя голову их ловить. Если только…

— Елейка, — обратилась она к подруге, — лети стрелой к Голубаве и гоните сюда пустые повозки.

Она недоумённо посмотрела на Елейку, которая не тронулась с места, а продолжала внимательно слушать, ожидая видимо продолжения.

— Скачи, я сказала. Ты чё *уями ухи по затыкала чё ли? — буквально прорычала Матёрая в бешенстве.

Елейка будто опомнившись, шикнула, взвизгнула и чуть не столкнувшись с Малхой, резко развернулась и во всю прыть пустилась в степь. От её взвизга все кони до одного шарахнулись в стороны, и Зорька от неожиданности чуть с Солнышка не слетела, который брыкнувшись, тоже скакнул в сторону.

— Твою мать, ебанута на всю сиделку - выругалась Матёрая себе под нос, — всем стоять здесь. Ник наверх. Готовьте верёвки. Как знак подам, скачите ко мне, вязать пацанов и таскать их сюда.

Но верёвки не понадобились и вязать никого не пришлось. Зорька, просто подъехав к обозу, накрыла пацанов Славой и как утка утят гуськом привела к стаям. Их было всего то пятнадцать, и все были примерно одного возраста — лет десяти. Шли они за Зорькой, как на привязи, по-идиотски растягиваясь в улыбках, с горящими от восхищения глазами и почему-то все с приоткрытыми ртами. Она сначала усадила их кучкой на траву, а потом вообще приказала лечь и сделать баиньки. Те легли и уснули. После чего Зорька обернулась к улыбающимся девкам и развела руки в стороны, мол извините девоньки, что работы лишила, так уж получилось.

Когда вернулась Елейка с повозками, Голубава забегала, то и дело озираясь вокруг с обезумевшими глазами, держа зачем-то большой медный топор обеими руками, явно не понимая, что случилось. Но когда Зорька указала на спящих и приказала: «Грузи», Голубава замешкалась, а потом вообще спала в ступор.

— Эт вы их? — спросила она с ужасом, подозревая, что девки детей перебили.

— Эт я их, — грозно рявкнула Зорька, — спят они, дура. Поэтому грузи осторожно и вяжи за одно, чтоб проснувшись не убёгли, а ещё лучше вяжи руки за спиной прямо приматывая к повозке.

Голубава опустила топор, подошла к спящим. Нагнулась, проверяя не врёт ли Матёрая, а затем сунув топор за пояс, принялась аккуратно таскать пацанов по одному в повозки. С ней приехали ещё пара мужиков и здоровая баба из поселянок, которые занялись тем же, чем и Голубава.

— Елейка, — позвала Зорька.

Девка подъехала и встала рядом.

— Там за бугром обоз стоит беспризорный, волами таскаемый. Надо бы, чтоб он сам домой пошёл. Сможешь?

— Волами? — переспросила девка, — не знаю. Попробую.

— Давай, попробуй, — Зорька звонко шлёпнула ладонью по крупу Злыдня, от чего тот фыркнул, злобно глянул на Старшую, заворотив голову. По виду хотел было укусить, но передумал, к тому же Зорька тут же его остановила, — стой. Нет. Не надо всех. Попробуй только одного послать, а остальные пусть тут травку пощиплют, а то, как же атаман узнает где нас искать, а мы тут сейчас следы подметём, а там нарисуем. Давай.

И Елейка вскоре скрылась за холмом, на котором одиноко дежурила Ник.

Когда пацанву погрузили, привязали и повозки тронулись в обратный путь, Зорька громко выдохнула с некой облегчённостью, будто сама грузила и кликнула Бурю.

— Так, Буря, — начала она, — бери своих и все следы здесь заметайте и за повозками, как можно дальше. Затем уйдёте к реке, — и она указала направление, — и оттуда рисуйте следы к сиротскому обозу. Будто мы все оттуда пришли.

Буря понимающе кивнула головой и принялась собирать своих девок. Зорькина стая направилась к обозу их ждать.

Елейке оказывается ничего не стоило уговорить ведущего вола идти самостоятельно домой, но трудности возникли с остальными. Они, как упёртые бараны, набычившись пёрлись следом за первым. Она кидалась на них, останавливала, запугивая и пытаясь вернуть обратно, то не временно вставали как вкопанные, а затем отворачивали в сторону и не мытьём, так катаньем, пытались обойти препятствие и следовать за головным дальше. В конце концов волы расползлись по степи и Елейка металась от одного к другому, пытаясь сделать невозможное. За этим занятием и застала её Зорька, поднявшись на холм. Только после того, как стая кинулась на помощь, волов удалось вернуть в точку сбора. Они успокоились и медленно разбредаясь, принялись мерно уничтожать зелёную травку. Зорька собрала девок в кучу и позвала Ник, которая так и стояла на верху. Поставив ей задачу подчистить следы за Елейкой, чтоб у прибывших следопытов не возникло никаких вопросов, кроме тех, какие должны были у них возникнуть по плану.

Вскоре отправленный гонцом вол скрылся за следующим холмом, и Зорька прикинула, что он уже мог попасть в поле зрения сторожевого дозора на краю проклятого леса, а поэтому у них очень мало времени.

— Нева, — обратилась она к сестре, — далеко там ещё Буря?

— Да, нет, — ответила та, — идут сюда. Скоро будут.

— Быстрей бы, — пробурчала матёрая себе под нос, изводясь уже вся от нетерпения и готовая кипятком писать.

Нева хмыкнула.

— Как услышали, прямо. Поехали быстрее.

И тут Зорька как будто опомнилась. Она поймала себя на том, что через чур сильно волнуется и суетится, вместо того чтобы спокойно и хладнокровно думать, а ей как раз именно сейчас надо в первую очередь думать и решать всё только на холодную голову. Иначе проиграет. Сама погибнет подруг погубит. Она глубоко вздохнула, закрыла глаза и начала разливать перед собой утреннюю зарю, накрывая всё вокруг Славой. Этот процесс всегда её приводил в состояние удивительного спокойствия, умиротворения. Побыв какое-то время в этом колдовском чуде, она уже абсолютно безмятежная открыла глаза и скривилась в улыбке ехидного непонимания. Все девки по открывали рты и молча, с диким восхищением и восторгом, смотрели на Зорьку немигающими глазами.

— Чё? — как будто обиженно спросила она у них.

За всех ответила Нева:

— Какая ты красивая, Зорь, когда колдуешь. Прямо глаз не отвести. Такой свет от тебя идёт, аж плакать от счастья хочется. Вот мне бы так.

— Тык вона у девок поспрошай, как Славу поднять, они научат, сама потом не рада бушь.

— Чур я первая на себя ушат выливаю на Купалу, — скороговоркой буквально проорала с визгом Малха, чуть не свалившись со своего коня в порыве эмоционального возбуждения.

Дружный смех в конец разрядил напряжённую обстановку, а тут из-за холма и Буря со своими показалась. Пока всё шло по задуманному.

Зорька, собрав стаи, во всю прыть пустилась к ловушке, не заботясь больше о заметании следов. Пролетев первый вал и спустившись в низину, перешли на шаг, выстроившись цепью и аккуратно по одной поднялись на вторую гряду по узкому и хитро-ломанному проходу, обозначенному вешками и оставленному специально для этого в изрытом ямами холме. Наконец добрались до верхней точки, разбрелись по холму и стали ждать. Теперь всё зависело от противника, клюнет или не клюнет на приманку.

Ждали долго, по крайней мере так показалось. Коней пустили в степь пастись, сами собрались в кучку. Кто-то молча смотрел в сторону противоположного холма, кто-то тихо между собой разговаривал. Напряжение чувствовалось абсолютно во всём. В движениях, во взглядах, голосах. Только Нева с Зорькой, сидя на земле с закрытыми глазами, «работали». Для большей уверенности они взялись за руки и Нева, слившись с Зорькиным сознанием, следила за далеко, пока, находящимся врагом, сконцентрировав своё внимание на Ардни.

Ничего не происходило. Атамана Нева видела в логове, за общим столом. Он был радостный и похоже накачивался Сомой. Время шло, и Зорька уже начала сомневаться в успехе задуманного, как вдруг Нева встрепенулась:

— В логове поднялась тревога, — тихо сказала она Зорьке.

Та промолчала, лишь слегка сжав руку сестре сильнее, показывая, что услышала.

— Они поехали, — неуверенно проговорила Нева, — эх, далеко. Не успеваю следить.

Помолчав немного, она продолжила:

— Нет. Опять стоят, но это похоже уже на краю леса. Стоят. Передумали что ли?

— Всё-таки чует, мразь, — тихо, как бы самой себе, но злобно с каким-то утробным рычанием проговорила Матёрая, и тут же уже громче, с наигранно утешающим тоном добавила — не бойся, муженёк, тебя сегодня убивать не будут. Тебе лично ничё не грозит. Вперёд, залупа ты конска. Я ж поняла, почему тебя трогать пока нельзя.

— Поехали, — тут же подтвердила Нева, — но не быстро. Я даже успеваю отслеживать.

— Давай, давай, — как бы подгоняя, сквозь стиснутые зубы выдавливала из себя Зорька.

Наступило молчание. Зорька вновь обратила внимание на то, что начинает заводиться и решила успокоиться, плюнув пока на действия врага. Нет смысла его подгонять по дороге. Надо лишь фиксировать узловые точки принятия им решения. Она открыла глаза и заставила себя спокойно любоваться открывающимися просторами родной степи, глубоко вдыхая аромат степных трав и слушая надрывное щебетание захлёбывавшихся от экстаза жаворонков…

— Похоже подъехали к обозу, — проговорила Нева, возвращая Зорьку к реальности.

— Рыщут? — спросила Старшая равнодушным тоном.

— Он стоит, — ответила Нева.

— Ну, да. Там есть и без него кому порыскать, — так же равнодушно продолжила Зорька и вновь принялась за обзор окружающих достопримечательностей.

Прошло ещё какое-то время, и Нева встрепенувшись чуть ли не заорала радостно:

— Они рванули по нашему следу.

— Вот и опаньки, — проговорила Зорька, отпуская руку Невы и вставая, — по коням, девоньки. Кажись начинается.

Все забегали, зашикали. Запрыгнули на своих любимчиков, в том числе и Нева и выстроились в ряд, приготовившись к приёму «гостей».

— Стаи. Слушать меня, — начала инструктаж Матёрая, — если я молчу, то каждая делает то, что ей велено. Если что-то пойдёт не так, я скажу, что делать. Всё. Прихорашиваемся. Как ни как аров молодых да красивых встречаем, вдруг кому приглянемся.

По стаям прошелестел нервный смешок. Девки были и без этого готовы, а Зорька просто чувствовала их нервозность и всячески пыталась передать им частичку своего спокойствия. Теперь она почему-то была уверена в том, что всё пройдёт, как надо. Нева, стоящая радом, продолжала следить за приближающимся врагом.

Ожидание было томительным и выматывало хуже оголтелой скачки.

— Они подъехали и остановились, — с нервной ноткой в голосе уведомила Нева.

— Где? — резко спросила Зорька.

— Прямо там за валом. Он стоит и на меня смотрит, — прошептала почему-то Елейка, — жуть. Насквозь смотрит. У меня аж мурашки по коже.

— Отцепись ты от него, Нева. Хватит его бесить. Теперь он никуда не денется.

Нева тяжело вздохнула и утёрла лицо рукой, расслабляясь.

В скором времени на противоположном холме появилась первая колесница. Это был сам Ардни. Тут же слева и справа показались ещё две. Лошади в золотых нагрудниках. Колесницы все из золота. И сами наездники в золоте с головы до ног. Поднялись на верх и остановились, рассматривая девичий отряд.

— Опаньки! — заорала весело Уша, отыгрывая свою роль заводилы, — смотри к, мужички аровы пожаловали. Чур мой вон тот поздоровей который, — продолжала заливаться девка, приподнявшись и указывая пальцем в направлении выехавших колесниц.

Слева и справа поднялись наверх ещё по паре колесниц и используя отражающуюся поверхность своих золотых доспехов, принялись слепить девок солнечными зайчиками. В ответ, как по команде, все девки рванули завязки своих курточек и распахнули их, представляя на обозрение свои девичьи груди, при этом пристав, чтоб лучше было видно и потрясывая ими из стороны в сторону.

— У нас слепилки похлеще будут! — продолжала голосить Уша, разматывая из стороны в сторону, как раз не совсем девичьими грудями, а полновесными и очень аппетитно колыхающимися.

Тут Беля, вскочив на спину коня ногами, повернулась к врагу спиной и чуть наклонившись, задрала подол, показывая противоположной стороне свой голый зад, проорав при этом:

— И таки есть!

Девки дружно заржали, сознательно громко и звонко.

— Эй голожопая, иди сюда! — выкрикнул кто-то из ближников Ардни.

— Бягу, спотыкаюся! — прокричала в ответ Беля, вновь усаживаясь на коня верхом, — ты догони сначала, на своём корыте.

Слева и справа поднялись ещё по паре колесниц и тоже пристроились в ряд.

— Ох! Да сколько ж вас там! — продолжала голосить Уша, — боитесь по одному не справитесь, так не чё. Кто не справится мы их на Кузкину Мать переведём.

Девки вновь разразились смехом.

Зорька напряжённо следила за атаманом. Она бы всё отдала за то, чтобы знать о чём он сейчас думает. Но он стоял и не предпринимал никаких действий. Это настораживало. Матёрая понимала, что нельзя давать ему время сообразить, нельзя было давать время на обдумывание. Эта сволочь ведь наверняка чувствует подвох. Надо было действовать и действовать быстро, и она решилась на самую не желательную провокацию, которую придерживала лишь на крайний случай. Она развернулась к его войску своей красивой стороной и прокричала:

— Ну, здравствуй, муженёк! Никак соскучился!

Она заметила, что Ардни дёрнулся, но похоже ничего не понял. Она понимала, что должна была постоянно его ошарашивать, не давая возможности оценить её действия и принять какие-либо контрмеры. И поняв, что он на неё не так отреагировал, как она хотела, решила добить последним, что могла. Она закрыла глаза и срочно начала зажигать в себе зарю. Она знала, что на опоенных Сомой это не подействует, но ей то как раз и нужно было, чтобы эти твари перешли в глубокое наркотическое опьянение и желательно зверское. Когда она открыла глаза и расцветая в улыбке Славы, посмотря на уже весь заполненный противоположный вал, по которому неслась лавина конских колесниц, довольная проговорила:

— Пугаемся в панике и уходим.

Стаи в притворном страхе заметались, крутясь в разные стороны и не уверенно, толкаясь друг с другом, пустились наутёк, но не далеко.

Скрывшись, чтоб их не было видно с другого холма, тут же развернулись, привели своё одеяние в должный порядок, вынули луки и вложив стрелки, приготовились к бою.

Со стороны впадины послышался тяжёлый мерный грохот. Колесницы пошли в бой. Она добилась своего.

— Елейка! — прокричала Зорька, — беси их лошадей!

Елейка заранее знала, что ей делать, только ждала команды. Сложив ладони рупором и пристав на Злыдне, она во всю мочь завизжала по-звериному. Сразу же тройка девок слева и тройка справа пустили своих скакунов на края ловушки, на тот случай, если кому-нибудь удастся прорваться по краям. Остальные разъехались друг от друга подальше, чтоб можно было охватить как можно больше и нацелились. И тут началось. Треск, грохот, душераздирающее ржание лошадей и в воздух взлетели десятки золотых комков плоти, беспорядочно вертящихся в воздухе. Настоящий золотой фейерверк. Золотые всадники, выброшенные из колесниц с грохотом и жутким треском, бухались на землю, усеянную колами. Гулкие удары тяжёлых тел, треск выломанных кольев и хруст костей. Вопли. И вдруг всё стихло. Только стоны, то тут, то там, поползли по притихшей степи.

— Всех добить, — кровожадно проревела Матёрая, — кроме вожака.

Она рванула вперёд Солнышко и в первую очередь принялась искать Ардни. Нашла сразу, впереди, почти прямо перед собой. Тот лежал без признаков жизни, уткнувшись лицом в травяной куст. Зорька остановила Солнышко и держа лук наготове, так и простояла всё время, пока её стаи резвились, кормя ненасытную Матёрую Ку. Ардни так ни разу и не дёрнулся. С виду он был цел. Мимо кольев проскочил. Руки, ноги не вывернуты. Крови не видно, только на голове, видно собственным шлемом саданул. Она ослабила натянутую тетиву и задумалась. Вот лежит перед ней мордой в землю самый лютый зверь здешних краёв. Знала ли она его по-настоящему. Наверно. По крайней мере она знала его лучше, чем все остальные. Она знала то, что другим не суждено было знать. Она знала в нём человека. Перед ней лежал мужчина, единственный мужчина которого она когда-то любила. Любила незабвенно, отдавая ему себя без остатка. Любила в первый и, пожалуй, в последний раз. Знала ли она, что её муж лютый зверь по натуре? Конечно знала, но ей казалось, что она своей любовью приручила его и он стал совсем ручным. Она была единственным человеком, который мог его не бояться. Наивная. Но ведь он тоже любил её, она точно это знала. Что же произошло? Почему его любовь к ней иссякла? Почему он опять стал прежним? Что она сделала не так? Ведь всё же могло быть по-другому. А может сейчас, оставшись один, без своих ближников и без этой сволочи Тихого он вновь станет её? Может они смогут вернуть их радужные отношения? Почему же жизнь такая не справедливая? Люди влюбляются, сливаются воедино, доверяют друг другу самое сокровенное, при этом скидывают с себя панцири толстой кожи и становятся беззащитно нежные, уязвимые, очень чувствительные и когда один из них в этот момент наносит удар, он почти всегда становится смертельным. Больнее всего бьют те, кого ближе всех подпускаешь. Перед кем снимаешь все защиты. Это хуже предательства. Это хуже вообще всего на свете. Сможет ли она его простить? Стоя над поверженным и беспомощным, она засомневалась. Ей почему-то стало его жалко. Но тут подъехала Буря и ей по неволе пришлось подобрать свои розовые сопли.

— Зорь, тут всё, — доложилась она, — можно нам золота отколупать немного.

— Забирайте всё, что сможете и позови ко мне Неву, — проговорила Старшая всё ещё находясь в состоянии меланхолии.

— Я тут, — ответила девка, вырастая как из-под земли.

— Глянь вокруг, нет ли живых.

— Я уже всех посмотрела. Кроме этого, — и она кивнула головой в сторону лежащего атамана, — больше никого.

— А этот что, притворяется? — вкрадчиво поинтересовалась Зорька, ибо была у неё такая мысль.

— Да нет вроде. Он живой, но еле-еле. Видать башкой хорошо об землю приложился.

— Понятно, — пробормотала Зорька и убирая стрелку и лук за спину, громко крикнула, — забирайте всё что сможете и быстро.

Золото, что с колесниц, что с трупов, снимать оказалось на удивление легко. Оно оказывается просто было раскатано в тонкий лист и обматывалось, либо прилеплялось на то, на что было нужно. На кожаный доспех, на деревянные борта, даже нагрудники у лошадей были такие же тонкие, как лист дерева, не толще. К тому же многие листы с бывших ближников, скрюченными валялись отдельно от своих хозяев, видимо, как шкура снялись, когда они бороздили своими телами землю.

— Ну вот и всё, — тихо сама себе сказала Зорька, направляя Солнышко вдоль усеянной трупами полосы земли.

Солнышко шёл медленно. Зорька давала время на мародёрство, впервые за всё время. В конце концов, а почему бы и нет? Но тут её привлёк шум и гам ругани. Уша сцепилась с Бурей до драки, из-за куска блестящего металла. Всё её умиротворение, как ветром сдуло.

— А ну заткнули оби свои дырки вонючи, — рявкнула Матёрая и тут же на автомате прибивая девок Хавкиным даром.

Те от неожиданности даже на ногах устоять не смогли и обе тут же оказались на задницах.

— Эт мне ишо ни хватало. Ну к все сюды, ебанатки недоёбаны, — проревела она на всю степь.

Бабья «прибивалка» бурлила в ней, как кипяток в котелке. Девки тут же собрались, многие ничего не понимая, но на всякий случай глазки попрятали. Мало ли что?

— Вы чё сучки творите? — продолжила она орать на двух сидящих девок.

— Я первая нашла, — пробурчала обиженно Буря себе поднос.

— Заткнись, пиздятины шматок, — рявкнула Матёрая, вплотную подступая к Буре, которая от Зорькиного ора аж вздрогнула всем телом и тут же прижалась к земле.

— Слушать всем, — продолжила Старшая ледяным тонов, но обращаясь уже ко всем, — всё чё набрали, в лесу на повозку сложите в общую кучу. Всё! Ежели кто занычет, заебашу к *уям маньячным!

Зорька лютовала по-взрослому. Она и так была на взводе из-за размышлений над поверженным мужем, искорёженной жизни и не хватало лишь искры, чтоб она взорвалась. И вот эта искра чиркнула. Драчка девок, по сути мелкий пустяк, её настолько взбесила, что она даже не могла взять себя в руки. Её трясло от злости и негодования. Мало того, что на неё накатила обида за себя любимую, так ещё испортить торжество победы, испоганить чувство выполненного долга. И из-за чего? Из-за сраного куска блестяшки. Суки.

— По коням, дырки вонючи, морковками задрючены! Нева, рукоблудка не ёбана, де тя носит! Веди по прямой. Я вам всем, суходрочки, колы по дырам назаталкиваю. Вы у меня все нараскаряку ссатся будите.

Стаи судорожно сбились сначала в кучу, а затем, чуть отдалившись от Невы с Зорькой, растянулись в ряд.

Не так себе представляла Зорька победу. Не так. Она ещё долго бурлила и не думая снимать с себя «матёрую прибивалку». Закуманенные девки, все как одна, чувствовали это нутром и гусиной кожей. Никогда Зорька не позволяла при налётах брать добычу и в первый раз так обосраться. Злость, ненависть к мелочности этих «недобаб», обида за обосранное настроение, обида за неудавшиеся мечты о красивой и счастливой жизни, обида на всех и за всё обхватила её костлявыми руками и давила, давила, давила. Ведь она только хотела подумать о чём-то важном и возвышенном, а тут эти ебанашки драку затеяли и где, на месте их боевой славы, на месте первой великой победы. «Поубивала бы, дур ебанутых», — не успокаиваясь кипятилась Зорька.

Несколько угомонилась, выпустив из себя пар и спрятала в себе Хавку, она, лишь увидев вдалеке лесок, где расположился их временный лагерь. Но дойдя до него и всю дорогу дальше до дома, Зорька ехала мрачнее грозовой тучи, ни с кем не разговаривая, ни на кого не реагируя. Даже когда Голубава, пару раз подбегала, что-то спросить, она её одаривала таким испепеляющим взглядом, что та сразу забывала о чём хотела поговорить и скрывалась с глаз долой. Девки тоже ехали всю дорогу хмурые и на все расспросы Голубавы, у которой любопытство зашкаливало, отвечали односложно и нехотя. Вскоре Голубава поняв, что там что-то произошло, притом уже после бойни, но так и не поняв, что, отстала от них и поехала на повозке с пленёнными пацанами. Вот в таком мрачном виде и добрался походный отряд до встречающих их Данухи с Воровайкой и Данавы, со всём оставшимся населением. Дануха, как увидела Зорькину морду, не то что спрашивать ничего не стала, а даже по-быстрому спряталась за толпу баб, от греха подальше, но Матёрая её нашла, но только для того, чтоб даже не слезая с Солнышка, забрать с рук Данухи Звёздочку и не проронив ни слова, уехать дальше. Зорька, спрыгнув у своего кута с коня, с психом, чуть не вырвав, откинула входную шкуру и скрылась в шатре и не выходила из него целых два дня. Все эти два дня девки так и ходили, как тени не раскуманенные.

Дануха, закуманенная вместе с девками, весь поход только и делала, что издали следила за чувствами и переживаниями сестёр, а что ей ещё оставалось делать. И в первую очередь, конечно, следила за Зорькой. То, что что-то произошло в самом конце похода, Дануха конечно поняла. Да и как не почувствовать, когда говно в Старшей кипело аж через край плескаясь. Девки по приезду забились в свои шатры, пряча глаза от вековухи, а та, понимая, что рано или поздно всё равно допытается до сути, решила их пока не тормошить. Но тут к ней подошла Голубава, со строем пленных пацанов, которые несли на руках скатанное в рулоны золото аров, сложенные, как чурки.

— Зрав будь Данух, — поздоровалась усталая с дороги баба, — куда это богатство складывать.

— Эт чё? — спросила Дануха, делая вид, что не сообразила.

— Девки золото с аров поснимали и судя по тому, с каким видом они его мне сдавали, у них там чего-то не хорошее из-за него произошло.

— Чё?

— Да не знаю я Данух. Молчали всю дорогу, как воды в рот набрали. Ни у кого ничего не дозналась. Сама видела, какие они приехали.

— Похож перецапалися, — выдвинула предположение вековуха и в этот момент, что-то кольнуло внутри, так, что Дануха даже замерла, ожидая чего-то не хорошего от своего организма.

— Мне тоже так показалось, — высказала в ответ своё Голубава.

— А эт чё за молодцы? — после некоторой паузы, так и не поняв, что с ней произошло, перевела тему разговора Дануха, осматривая чумазых пацанов.

— Так принимай пополнение, Матерь, — усмехнулась Голубава, — Зорька, обоз отбирая, их Славой прибила по самые уши в землю, так они теперь за ней, как утята за уткой бегают. Она, вон чернея ночи, молнии мечет, а им хоть ссы в глаза, всё утренняя роса.

— Эхехе, — старчески прохекала Дануха, — эт дрянь блестящу покеда ко мне в кут, а мальцов сама куды хошь пристраивай. Ты тама царица, — мотнула головой она в сторону лесного городка, — тябе вядней.

Голубава с отрядом пацанов прошла дальше, а Дануха, присев на пенёк, призадумалась. Опять у неё с этим уколом промелькнуло что-то очень важное в мозгу, но она не успела это что-то ухватить. Как в прошлый раз, когда второй закон родился и на этот раз она решила это что-то ускользнувшее не упускать и поймать по горячим следам. Уйдя в себя она раз за разом прокручивала в голове всё только что услышанное, пытаясь нащупать, но каждый раз это что-то ускользало. Вот ведь крутится совсем рядом, зараза, а в руки не даётся. Она со злости ухватила волчий хвост своей клюки и с остервенением начала его теребить и… её осенило. И тут наконец по-особому дух перехватило и в глазах вдруг все краски мира стали настолько яркими, что аж голова закружилась. «Вот он», — сказала она себе. «Вот он третий закон. Не татить. Вся добыча в общую кучу. Кто не вложил, утаил, иль не своё взял — не жилец. Только так с этим можно бороться. Иначе любое сестричество пойдёт коню под хвост. Жадность да алчность родства не признаёт, любые связи рвёт, любые чувства топчет». Вот так, наконец, родился у ней третий закон.

Сначала, она подумывала собрать девок вечером в бане и там всё выяснить, разобраться и там же прибить их новым законом, но потом решила сделать по-другому. Не даром же она столько лет в большухах хаживала. Спец по бабам, а тем более по девкам из неё был отменный. Она просто пришла в кут Невы, этой чистой и не замутнённой девки, уселась у изголовья её лежака, на котором та валялась, отвернувшись лицом к стене, даже не раздевшись и просто спросила её в лоб:

— Кто эт тама подрался?

— Уша с Бурей, — ответила та сразу, уставшим безразличным тоном.

— А ты чё?

Нева тут же встрепенулась, поднимаясь на локти и поворачивая чумазое, заплаканное лицо, недоумённо уставилась на Матерь.

— А я-то что могла?

— А чё тады урёвана вся? — продолжала сбивать с толку девку многоопытная вековуха.

Нева села на лежанку и обидчиво проговорила:

— Да ну их. Всё так хорошо прошло, без сучка, без задоринки, а эти дуры всё испортили. Я ведь зарок исполнила, за папу им всем отомстила, радоваться должна, а тут настроение такое, что хоть топись.

— Ну, ну, девонька, — вставая принялась утешать её Дануха, и разом состроив хитрые глазки, заговорщицки предложила, — а знашь чё? Подём ка мы в баньку. Грязуку с пылюкой твою смоем, да мядку на грудки примем, отпразднуем твою победу, папу твово на небе порадуем и пошли они все в жопу обосрану.

— А пошли, — с радостью согласилась Нева, разом отмахиваясь от всех невзгод, мол пропади они все пропадом.

И они пошли.

Баня была затоплена заранее. Дануха же чуяла их скорое возвращение. И воды натаскали и для стола там всё было приготовлено, в том числе и мёд хмельной. Так что загуляли Дануха с Невой на полную. Девка выложила весь поход как на духу, особенно долго, несколько раз возвращаясь к одному и тому же, она рассказывала про сквозной взгляд Ардни. И как жуть её пробрала, и как мурашки по спине бегали, бегали, а потом со страху тоже сбежали. Она к этому времени уже изрядно опьянела, но тут вдруг неожиданно трезво выдала:

— Я представляю, чтобы было если бы эта парочка не разбежалась…

— Эт ты про кого? — делая вид, что пьяная, хотя не пила мёда вовсе, а лишь вид делала, спросила Дануха.

— Да про Зорьку с Ардни, — проговорила Нева опять заплетающимся языком и падая на спину с раскинутыми в стороны руками, охнув при этом — ты представляешь, если б эти два голубка спелись, чтобы тут тогда творилось?

И тут какое-то нехорошее предчувствие кольнуло Дануху, и она задумавшись поинтересовалась:

— Нев, девонька, а чё Зорька делала пред тем, как драчку разымать?

— На своего мужа пялилась, — уже совсем пьяно ответила развалившаяся на полу Нева, — они как все порушились, и мы кинулись их добивать, она сразу к нему поскакала, да так всё время над ним и простояла. Караулила. Кстати. Я всё хотела на его лицо посмотреть. Думала вот Зорька только отъедет, так сразу подскачу да гляну на него, жутко интересно, какой он, но она его так и караулила, а перед отъездом, прямо перед дракой, заставила меня ещё посмотреть, жив ли, не претворяется ли. Не знаю выживет он или нет, но что жизнь в нём еле теплилась, это точно.

И тут Дануха всё поняла и как итог своим мыслям вслух проговорила:

— Значит пожалела она его.

Нева с большим трудом, прикладывая неимоверные усилия вновь села, наклонившись к Данухе всем корпусов и страдальческим голосом, чуть ли, не выдавливая из себя слезу, проговорила:

— Так она ж его любила, понимаешь? — и тут же спохватившись и выпучив глаза, издавая «а» на вздохе, добавила, — а может и до сих пор, а что? Как увидела снова, так опять всё вернулось.

— Тфу на тябя, — отмахнулась Дануха не желая верить, но при этом пряча глаза и закусывая губу, ведь Нева только что высказала то, что вековуха сама надумала.

Дануха не успела ничего предпринять, чтобы сменить тему, так как в этот самый момент к ним в баню ввалились Малха с Красной и как ни странно Уша с Бурей. Как оказалось, девки по приезду сами разборки устроили и выяснили, что ничего не выяснили. И драки то оказалось никакой не было и девки меж собой даже не грызлись по-настоящему, а галдели и придуривались, будто отбирали друг у друга, в шутку, ибо настроение было на такой высоте, хоть песни пой и радость от победы у всех зашкаливала. Дурачились в общем, а тут Зорька, как всех прибила… Буря даже проревелась, правда только после второй миски мёда. Она даже пожаловалась, что, когда Матёрая её второй раз стуканула, она бедолага почувствовала, как сердце остановилось и в голове такой звон пошёл, что слышать перестала. Думала всё, конец. К этому времени на пьяный гам, в бане собрались девки обоих стай в полном составе. Кроме Зорьки, которая так и не появилась. Все как одна недоумевали и гадали, что же случилось. Никто не верил, что из-за шутовства Уши могло произойти такое. Никто ничего понять не мог. Дануха молчала, лишь успевая подливать, Нева уже молчала, потому что спала, опять завалившись на том же месте, но только на этот раз свернувшись клубочком на бочок. А потом начались песни, танцы и глубокой ночью уже все поняли — праздник удался.

Дануха весь следующий день проходила по поляне туда-сюда, карауля Зорьку, но та так носа из кута и не показала. Тогда под вечер она не выдержала и зашла к ней в шатёр сама.

Зорька сидела у очага с кислой, ничего не выражающей миной и кормила грудью Звёздочку. Лицо её было серым не то от пыли и грязи, не то от мрачных мыслей, но то что Старшая ночь не спала, Дануха определила сразу. Матерь изначально приняла решение, вести себя будет с Зорькой так же, как вела всегда себя с Хавкой. Наглость второе счастье. Она бесцеремонно прошлёпала к очагу и не обращая внимание на хозяйку, преспокойненько устроилась рядом у очага, положив свою вечную клюку на пол рядом. Посмотрела на огонь, наклоняя голову вправо, влево. Затем оглядела весь кут, в упор, не замечая сидящую рядом Зорьку. В общем вела себя так, будто она одна здесь и пришла, как к себе домой. Зорька всё это время, продолжая давать дочери грудь, чуть улыбаясь без отрывочно наблюдала за Данухой. Даже когда та осмотревшись уткнулась взглядом в очаг, Зорька продолжала смотреть ей в лицо. Молчание длилось довольно долго, пока Звёздочка, не насосавшись, отпрянула от мамкиной титьки, поднялась и увидев Дануху тут же потянула к ней ручки. Зорька молча передала дочь вековухе. Та молча взяла и растянулась Звёздочке улыбкой, та, ловко ухватив Данухину седую косу, начала её теребить, что-то бурча под нос.

— Ни как отошла? — равнодушно спросила Дануха, непонятно к кому обращаясь не то к Зорьке, не то к Звёздочке.

— Тык я ни куды и ни ходила, — так же вяло и монотонно ответила ей Зорька, понимая, что баба обращалась к ней.

— А чё ж звярела тады?

— А с чего ж ты взяла, чё я подобрела, — злобно и вызывающе ответила Зорька.

Дануха вскинула на неё встревоженный взгляд, проверяя не ошиблась ли она.

— Да ни ссы, Данух, звереть ни буду, но и отойти ни получатся, — тут же успокоила её молодуха, разводя руками, мол извини.

— Чё так? — Матерь продолжала сверлить Зорьку бегающими глазками, — так запал, аж не как не выпадет?

— Да дристала я на него. Коль ни Троицыны дела, голыми б руками придушила.

— Чё т я ни чё не пому, Зорь, — переведя взгляд на Звёздочку и явно стушевавшись, продолжила диалог Дануха заводясь, — Чё стряслося то? Кака пиздюлина тебя кусила то?

— Да ни кака, — то же сменила тон Зорька на раздражённый, — просто заёбло эт всё. Жить хочу по нормальному.

— Эт как? — недоумённо произнесла баба, — по рячному чё ли, аль по арову? Коли по рячному, так не получится уж. Троица нашу прежню жизню то пиздятиной накрыла…

— Заёбли они уж со своими делами под шкурными. Ты вот мне чё скажи, Данух. Ты сама то хоть понимаешь, чё Свята Троица задумала? В какую игрушку они с нами играют? С кем они там грызутся и какой жопой эт для нас закончиться?

— Ох, ё — пропела свою любимую песню Дануха, — эка тябя понесло то. Дык откуды ж мяне знати их помыслы то? Я так высоко не залётываю. Не того крыла птица.

— Правильно. Ты своё отжила. Жизни хлебнула, да и ни постна она у тебя была. Есть чё вспомнить, есть чё забыть. А мы? Ну перебили мы всего зверя, как Дева наказала, а дале чё? Дале будем скок да скок, да таскать всё говно в лесок? И с чего ты взяла, чё когда всё выполним нас самих следом за зверем Девы ни отправят за ненадобностью?

— Эка ты загибашь круто, — насупилась Дануха, но призадумалась.

— Они ж нами правят, как мы дарёными конями. У них какая-то своя грызня идёт. Тольк я в толк ни возьму кто с кем. С одной стороны, мне как-то похуй на их дела, но с другой, знай мы эти дела, так хоть соломку могли постелить в то место куды мордой тыкать бут.

Дануха молчала, смотря на огонь и автоматически поглаживая по голове засыпающую Звёздочку.

— Страшно мне стало Данух, — в пол голоса выдохнула Зорька, — я ни знам, чё будить дале. И будить ли чё-нибудь у нас дале…

— Эт ты девка брось, — тихо, но твёрдо осекла её Дануха, — незнам каки у Дев разборки и с кем, но я им верю. Мяне велено не тольк зверя известь, но и нову жизню наладить, тольк не с рячными устоями, по нову. Эт должок за мной.

— Ну и… — принялась ехидно напирать на неё Зорька.

— Да ся пальцами заяби, — огрызнулась баба, — незнам с како хуя начинать. Куды оттащить и где отъябать. Ты вот знашь чё хошь? Каку жизню?

— В том то и дело, ни вижу для себя я жизни. Чё хочу ни будеть, а чё будеть, ни хочу.

Под резвую ругать двух баб, Звёздочка преспокойненько заснула, как под колыбельную, смешно почмокивая пухлыми губками. Наступила пауза в ругани. Обе смотрела на дитё.

— Слышь, Зорь, — вдруг встрепенулась Дануха, — а чё эт тольк у мяня должна жопа болеть. Давай-ка начинай тож свою рвать. Эко ты правильно заметила то, я т своё отжила уж, эт вам надоть, так чё эт я за вас ряшать то бу? Сбирай девок, судачьте тама чё да как, да кто чё хошь. А как порешите, так и устой поставим. Вот ты как хошь?

— Я? — удивилась такой постановке вопроса Зорька, — даж ни знам.

— Э, врёшь, девка, — хитро скривилась баба, грозя пальчиком, — по глазищам твоим бесстыжим вижу, чё знашь, тольк дуру тута корчишь, девкой неёбаной прикидывашся. Я ж за раз поняла чё тябе за вошь под хвост кусила, о жизни прежней пожалела. Ах я бедна, ах несчастна. Таку жизню просрала.

Зорька потупилась, покраснела и закусила губу.

— Ох, ё — растянулась в улыбке Дануха, — гляньте на Матёру, в краску бросило. Ты чё ж думашь я слепа чё ли? Я уж давненько поняла твои хотелки, ящё кода ты Голубе совет дала мужиков при бабах пристроить. Прибить их к кутам. А я ведь то ж тябя пред Голубой поддержала. Самой интярес клюнул, чё получится. А получилось то ладно. Бабы от счастья мухами над мужами аки над говном, так и кружат, так и жужжат. Пылинки сдуват, живут не нарадуются. И мужики довольны, как кабаны обожравшиеся да тут же обосравшиеся. Знам баба теперяча вроде как своя, дети, коли будут, тоже свои, кровиночки. Ты знашь, Зорь, мне даж под сраку лет завидно стало. И я так хочу. Ни одна ты тута дура така хотюниста.

— Да кому я така нужна, — махнув на Дануху рукой с досадой в голосе проговорила Зорька, затеребив свой кожаный подольчик, даже забыв о скрытности своих вожделений.

— А за мяня прям мужики в очереди подралися, смотри к, — тут же отреагировала баба, переходя на громкий шёпот и смешно выпучивая при этом глаза.

— Да, ты права, — сдалась Зорька, успокаиваясь и каясь, — запала мне в душу счастливое времечко семейной жизни, когда всё по любовно было, да ладно. Не долго, но есть, что вспомнить и есть о чём пожалеть. Может я чего не так сделала, может просто было не суждено.

— Да плюнь ты на говнюка. Кривохуего тольк кол в жопе исправит и то ежели на всю длину, да штанами прикроють. Ну, а ежели нормальный мужик попадётся?

— Да где их нормальных взять то? У нас один молодняк, хотя подрастут, конечно, только пока они подрастут, мы ту все вековухами вымрем.

— Да поискать то еся де, — хитро прищурилась баба, — ты ж всего не знашь. А я про всё не болтаю. Тут по лясам два отряда мужичков молодых да здоровых рыщут, тольк к нам прибиться не пожелали. Видите ли, под девкин присмотр стыдоба им идтить. А коль узнают про то, чё эт девки со зверьём сотворили, да как всех их под корень к хуям собачим повывели, в раз зауважают и уж на смотрины, как пить заявятся. Их, хуеносных, любопыт замучит. К тому ж про тябя в землях аровых уж сказки сказывают, про твой выход на Трикадруке. Ты чё ж думашь, коль умолчала, так мы тута дрямучи и знать не знам? Эт ты, дур припизднута всего не знашь. Не знашь что в округе о тябе брешут. А из тех мужичков лессовых, даж кое кто клянётся, мол лично видел тябя как чудо. Тольк мы с Данавой до поры до времени о тябе помалкивали. Никто из «колдунков», а знать и все в округе, о том, чё за девка тута верховодит, никто знать не знат, слыхать не слыхат. А вот теперяча Данаву запущу по всем, да и тябя прятать перестанем. Эдак жди целый табун мужицкий у свого шатра, да ковыряйся в них, как в навозе.

— Да ну тебя Данух, придумаешь тож.

— Я серьёзно, Зорь. Мяне перед Водяницей слово держать. Вот я из вас и начну нову жизню то рожать. А от кель мене других то взять?

— Ладно, размечталась, — проговорила Зорька, нарочито выпячивая последнее слово, передразнивая Дануху, — Данух, ты со Звездюлей посиди, а я пойду сполоснусь, да постираюсь хоть.

— И то, — не собираясь останавливать свой разнос, в который сама же себя разогнала бабьими мечтами Дануха, — теперяча тябе красоту надобно держать, чай пред мужиками хвостом крутить.

— Данух, — рассмеялась Зорька уже выходя, — а ты не думала, что стоит мне их Славой прибить, как они все тут у меня в очереди на коленках ползать будут и сопли на кулак наматывать.

С этими словами Зорька вышла. А Дануха услышав их, аж поперхнулась. Об этом то она совсем забыла. А она то дура здесь распиналась, забыв, что этой оторве, с её то даром, всё это просто не нужно. Но тут же успокоилась, покрыв свой конфуз тем обстоятельством, что она то думала не только о Зорьке, но и обо всех девках и бабах поселения. Во как. На чём и успокоилась.

Баня как всегда оказалась прогретой и воды Зорьке хватило. Вот только постираться она не успела. Вылив на голову последний ковш воды, ополоснувшись и с блаженной улыбкой утерев ползущие по лицу струйки воды ладонью, тут же узрела, как из пара прямо пред ней собралась и воплотилась фигура хмурой на вид Речной Девы. Можно было даже сказать — злой. Зорька тут же вспомнила разговор с Данухой и свои нелесные высказывания о Святых Девах и ей как-то стало не по себе. Она низко опустила голову и прикусила губу, смотря на Деву исподлобья, как загнанный зверёк, но не смерившийся с поимкой и готовый напоследок укусить. Дева, не говоря ни слова медленно проплыла по густому пару, устилающему напольные шкуры, казалось, не касаясь ворса шкур и Зорька впервые в жизни увидела её со спины. Огромная, толстенная коса до самого пола, как магнит приковала её взгляд. Дева, дойдя до входной шкуры остановилась и развернулась к ней лицом, всё с тем же суровым взглядом. У Зорьки тут же в голове сложилось понимание, что Дева перекрыла путь для побега. «Значит будут убивать», — пришла ей в голову мысль. И поняв, что убивать её будет кто-то другой, настороженно огляделась. И тут у неё глаза полезли на лоб. Прямо за очагом, на противоположной от неё стороне, стояла хмурая Дануха. Но тут же боковое зрение уловило какое-то движение. Зорька зыркнула в сторону тёмной стены. Оттуда шла Голубава. Она медленно подошла к Данухе и буквально влилась в неё! В результате получилась незнакомая баба, что-то среднее между Данухой и Голубавой, которая удивительным образом сочетала в себе черты обоих баб. Тут с другой стороны, но уже быстрей к этой бабе подошла Кноха и не успев слиться с этой непонятно кем, как с другой стороны ещё быстрее поплыла Москуха. Потом бабы появлялись всё быстрей и быстрей. Проскочил силуэт Данавы, а потом опять бабы и мужики вперемешку. Зорька уже не успевала отслеживать и узнавать их. Они буквально ветром влетали во вновь образующуюся бабу, которая с каждым вливание мгновенно усреднялась с вновь влившейся. Вскоре процесс стал настолько быстр, что Зорька видела лишь мельтешение прямо перед глазами и какой-то тяжёлый, нарастающий гул в ушах. Гул становился всё выше и сильнее. Перед глазами уже просто колыхалось размытое пятно с полосами, уходящими влево и вправо. Наконец ушераздирающий звук резко улетел куда-то в диапазон визга и стал нестерпим, от чего Зорька закрыла уши руками и с силой зажмурила глаза. И вдруг, раз и наступила тишина. В голове стоял звон огромной тучи комаров на фоне оглушительного стука сердца. Зорька, не отнимая рук от ушей, осторожно приоткрыла глаза и украдкой, боясь выдать себя, что ещё жива, взглянула за очаг. Руки тут упали от ушей вниз сами, а с ними и челюсть. Глаза распахнулись и из горла вылетело лишь «ах». Перед ней стояла абсолютно незнакомая баба, среднего возраста, точнее сказать Зорька не могла. Она её видела в первый раз, но при этом чувствовала в ней, что-то родное, неуловимо знакомое и близкое. От неё исходил тонкий, ажурный свет в виде струящейся во все стороны, живой дымке и эта светящаяся баба улыбалась Зорьке, притом, как показалось молодухе, где-то даже ехидно. Она стояла и молчала. В длинной, белоснежной бабьей рубахе с таким же белоснежным подолом до самого пола. Голова её была покрыта светящимся, сотканным из звёзд покрывале, концы которого спадали на плечи и ниже, накрывая груди. Она так и не сказала ни слова, но Зорька сразу поняла, кто перед ней стоит. Это была общность всех людей Земли Рек — Мать Сыра Земля! Зорька с благоговеньем и трепетом взирала на неё и слёзы ручьями лились по её щекам, но она даже не думала их утирать. Это были слёзы счастья, обыкновенного бабьего счастья. Сколько это продолжалось Зорька не помнила, она просто потеряла время и пространство. Она и себя потеряла, вообще перестав что-либо соображать. Затем Матерь стала удаляться, как бы отплывая к задней стенке и наконец, где-то далеко-далеко исчезла, растворившись в светящейся точке. Зорька продолжала ошарашенно всматриваться куда-то в темноту, где и точка уже погасла, пока на её целенаправленный взгляд не наплыла светлая фигура Речной Девы, которая встала прямо перед ней. Она уже была не зла, но печальна.

— Ты хотела знать о наших делах? — начала она тихо, — я скажу тебе. Мы схватились в борьбе не на жизнь, а насмерть за наш народ, за наши земли, леса, реки, за НАШУ степь. Враги очень сильны и коварны. Арья называют их богами. Мы не пользуем тебя Утренняя Заря, мы лишь просим тебя о помощи. Защити нас, защити себя и своё будущее и будущее твоего будущего. Он сотворил своё мерзкое дело. Закончи начатое.

Дева приблизилась к Зорьке и как будто вошла в неё, обдав жаром тело, от чего у Зорьки дух перехватило.

В то же самое время в лагере особых девок творилось что-то невообразимое. Благодаря тому, что девки не раскуманились до сих пор, их всех одновременно накрыло странным, необъяснимым чувством чего-то большого, непонятного, а значит тревожного. Они все как одна повыскакивали из своих шатров и недоумённо, как бы спрашивая друг друга, мол что случилось, непонимающе пересматривались. Наконец, кто-то выкрикнул: «Зорька!» и все не сговариваясь побежали к шатру Старшей. Не задумываясь о последствиях, они тут же кучей ввалились в шатёр и замерли на входе, растекаясь по бокам вдоль стен. Сказать, что они были ошарашены увиденным, значит ничего не сказать. Прямо у очага девки увидели до смерти перепуганную Дануху, скулящую как побитый щенок и прикрывающую своим массивным телом Звёздочку, голосящую в истеричном оре. Девки впали в оцепенение. Они ничего не могли понять, что происходит. Дануха скулила и ни как на них не реагировала. Перепуганное дитё похоже тоже их не видела и продолжала заливаться, лёжа на полу. Но тут входная шкура за их спинами распахнулась и в кут буквально вплыла абсолютно голая Зорька, мокрая, с полными глазами слёз и при этом с идиотской, блуждающей улыбкой на губах. Шла она медленно, короткими шашками, как заворожённая, так же, как и Дануха не обращая на них никакого внимания. Прошла через их строй как через пустое место, подошла к истерично заливающейся Звёздочке, спокойно села рядом, взяла её на руки и отлаженным движением сунула её в орущий рот сосок груди. Та вякнула пару раз, захлебнулась, не то молоком, не то своими слезами и принялась сосать титьку, то и дело всхлипывая. Зорька при этом сидела как под мороком, тупо глядя в огонь и чему-то счастливо улыбаясь. Тут в себя начала приходить и Дануха, она перестала скулить и как мешок с рыбой рухнула без чувств на пол, престав подавать признаки жизни. Воцарилась немая картина, которая могла сохраняться, казалось бесконечность, если бы невозможность терпеть это безобразии у маленькой Невы.

— Зорь, ты жива? — глотая слёзы, дрожащим голосом спросила она.

Зорька медленно повернула в их сторону голову, абсолютно не меняя идиотского выражения лица. При этом она ничего не ответила, зато пришла в себя Дануха. Она шумно кряхтя поднялась с пола, как ванька-встанька, перекатившись на устойчивую попу и громко вереща, выругалась:

— Да разъябить вас всех хуилами чурбанными, — тут у неё кончался воздух в лёгких, она громко и глубоко вздохнула, шумно выдохнула, вновь вздохнула и закончила, — пиздец.

Тут она принялась охлопывать себя руками, как бы проверяя все ли части её тела целы, потом принялась испуганно озираться. Сначала увидела перепуганных девок у входа, которые плотно прижались друг к другу и вытаращенными от ужаса глазами смотрели на Матерь. Только потом увидела голую и похоже не в себе Зорьку, которая до сих пор отойти не могла.

— Зорьк, сучка недоёбана, — вдруг грозно ругнулась она на Старшую, — ты эт… мяне тута… пиздятиныкусок, кончай.

Не способность связать двух слов, ещё больше взбесило Дануху, и она не с того ни с чего схватила клюку и замахнувшись на Зорьку выдала:

— У, так бы и уёбла бы хуюшкой по пиздятушке чё б мозги малафьёй по выбрызгали.

Тут она обмякла, видать пар вышел. Клюка с обессиленной рукой упала на пол и Дануха шумно и тяжело дыша, будто бегом бегала, потупила глаза в пол и закончила:

— Дрянь.

На Зорьку это не произвело абсолютно никакого впечатления. Она как сидела дура дурой, так дурой и осталась. Только когда Звёздочка насосалась и выпустила титьку, тут же кряхтя принимая вертикальное положение и шумно удивляясь собравшимся, у Зорьки в голове что-то наконец включилось. Она осмотрела собравшихся, с трудом соображая зачем они здесь все.

— И чё стоим то? — неожиданно спросила она девок, — в поход я за вас готовитьси буду?

— Какой в пязду поход? — тут же встряла Дануха, — Зорь, у тябя с башкой то чё, совсем плох? Вы ж тольк вертались.

— Мы не закончили, Данух, — спокойно и твёрдо ответила ей Старшая, — там одного мудака отпустили, чтоб сползал кой куда, а тепереча и его кончить велено. Знак мне был.

— Вот не хуясе знак, — хмыкнула Дануха, — я чуть со страху весь подол не уделала. Ну к выкладай, чё творила? Прибивалка твоих рук дело?

— Мне самой в бане только что такой пропиздон выдали за слова не по делу высказанные, рада бы кого прибить, да саму так приложили, что не скоро отойду.

— Эт кто ж тябя так, Дева твоя чё ли?

— Да нет, повыше.

— Кака ж нежить к тябе захаживала?

— Ещё выше Данух.

Удивление на лице бабы надо было видеть. Если б не момент величественности, можно было обоссаться со смеху. Такое дурацкое лицо специально не получается.

— Общность ко мне наведывалась, девоньки, сама Мать Сыра Земля.

— Блядишь, — выдохнула Дануха сделав такой жалостливый вид, будто упрашивая, всё что угодно, только не это.

— Ни говори, сама охуела.

— Чё сказала?

— Ни чё ни сказала. Просто душу вынула, встрихнула и обратно засунула, и стало всё ясно и понятно. Без слов.

Зорька передала ошарашенной Данухе дочь, встала и только тут обнаружила, что абсолютно голая, вспомнив, что собиралась одежду постирать, но никак не могла вспомнить, как из бани сюда пришла. Что это выходит, она по всему лагерю так разгуливала? Да и наплевать.

— Ну чё стоим, как *уилы деревяны, — рявкнула она на девок, — выход по готовности.

Девки затолпились на выходе и вскоре рассосались по своим шатрам, собираясь. Зорька направилась за ними.

— Эт ты куды? — услышала она из-за спины голос Данухи.

— Поду Данаву наведаю. Спрошу за заказ, — тут же ответила Зорька даже не оборачиваясь.

— Да жопу хотя прикрой, оторва бесстыжа, — взъелась баба.

Зорька ничего ей на это не ответила, но вместо шатра Данавы, быстро прошла в банный шатёр и натянула на себя грязную и мокрую уже одёжу. Данава не подвёл. Сделал всё как просила Зорька, даже лучше. Для каждой девки он сделал кожаный пояс с кармашками, в которые вложил маленькие глиняные сосудики, полностью той же глиной запечатанные. Тут же предупредил, что сосудики хрупкие и как только раздавятся, тут же вытекут, а коль огонь будет рядом, так неминуемо та, кто раздавила, сгорит заживо. Поэтому от греха подальше до поры до времени, пояса одевать не стали, а сложили их аккуратно на грузовых лошадей.

Покинули лагерь уже когда совсем стемнело. По крайней мере в лесу. Хотя, когда вышли в степь, было достаточно светло. Ехали прямым ходом в логово. Нигде не останавливаясь, не отворачивали и на утро второго дня достигли проклятого леса. Скакали довольно резво, даже не разворачиваясь в боевое построение. Зорька впереди. Её стая за ней. Буря со своими позади всех. Заскочив на последний холм, с которого открылся вид на лес логова, Зорька даже не подумала сбавлять темп. Прямо на ходу, прикинув расстояние, она прикрыла глаза и начала разжигать в себе утреннюю зарю, а когда открыла и засветилась лучезарной улыбкой, до входа в лес оставалось уже совсем чуть - чуть.

Дальний дозор сидел в засаде и выскакивать на встречу скачущим всадницам не спешил. Зорька, прекрасно зная их засадные места, подъехала почти в плотную и остановилась, накрывая всё вокруг Славой. Вскоре из зарослей выползли замороченные четыре дозорных и упали перед Зорькой на колени. Она осмотрела их, что-то взвесила в голове, видно вспоминая кто это такие и спокойно скомандовала девкам:

— Этих кончаем.

И тут же, не обращая больше внимание на молодых лучников, проехала мимо них в лес.

Достигнув первых ворот в деревянном частоколе, она опять остановилась, озирая ворота и прилегающий к ним частокол своей лучезарной, хищной улыбкой. Подняла руку и кому-то ласково велела:

— Откройте ворота.

Тут же послышалась беготня, шум, грохот и ворота распахнулись. Здесь её встречали восемь лучников. С ними она велела сделать тоже самое и поскакала дальше, минуя внешний город, где по дороге никто не встретился. Наконец подъехала к воротам внутреннего круга. Опять внимательно и хищно осмотрела их и так же велела кому-то их открыть. И последние ворота распахнулись, но тут вместо лучников, их встретили пацаны, притом абсолютно разного возраста, от мала до велика, но старшему было не более лет четырнадцати. Зорька осмотрела их внимательным взглядом, с кем-то персонально поздоровалась, потом подъехала к одному, видимо самому старшему и спокойным голосом позвала из-за спины Малху.

— Малхуш, — проговорила она с тоном, будто сейчас познакомит девку с завидным претендентом на её сердце, — вот этого змеёныша придуши по-тихому.

Малхе дважды повторять не пришлось. Затем Зорька обратилась к другому:

— Капенька, ты ль это?

— Я моя богиня, — пролепетал щупленький пацанчик, расплываясь в улыбке раболепия.

— Атаман где?

— Так у себя. Хвор он и Хабарка при нём. Из города приехала лечить.

— Во как! — удивилась не сказанной удаче Зорька, возможности расправиться сразу с двумя ненавистными, и обращаясь ко всем сказала, — стоять меня ждать.

Но никуда не поскакала, а наоборот спрыгнула с Солнышка, достала со Спокойной пояс с огнём и пошла пешком по укатанной дорожке. Подошла к кибитке не со входа, а с боку, к открытому окошку. Тихонько так подошла, будто чувствовала, что услышит нужный ей разговор. Она сразу узнала лебезящий голос Хабарки и глухой, болезненный голос своего мужа. Ещё подходя она издали услышала его требовательный голос:

— Позови жену!

«Опаньки! Эт он меня зовёт, иль скорей всего другой обзавёлся», — тут же подумала Зорька, тем более ответа от Хабарки она не услышала, та говорила тихо.

— Как нет! — вновь рявкнул Ардни, — А где же они? — и после небольшой паузы, во время которой Зорька уже подошла в кибитке вплотную, тише добавил, — я их тоже убил? Всех?

— Да, — ответила спокойно Хабарка, и тут же заискивающи и наигранно лживо запричитала, — одни мы с тобой остались атаман. Видно судьба нас связала. Давай я тебе тело протру прохладной водой, горишь весь.

«Хабарка, — подумала про себя Зорька, — ты не исправимая сучка».

С этой мыслью она тихонько, насколько смогла приоткрыла входную шкуру. На его лежаке, спиной ко входу сидела Хабарка, закрывая собой и его от Зорьки и Зорьку от него. Матёрая пронырнула ужом в кибитку и вынув сосудик с огнём, выпрямилась в полный рост. И тут не удержавшись, решила оторваться напоследок:

— Хабарк, подруг, — спокойно и как бы между прочим проговорила Зорька, упираясь спиной на входной косяк.

Бабу как плетью стегнули. Она крутанулась сначала, потом соскочила на ноги и попятилась, сделав несколько шагов и тут же в чём-то запутавшись, остановилась. А Зорька продолжала всё тем же тоном:

— Опосля Шумного то в твоей пиздище его огрызок, как стрела в ушате болтаться будить. Тебе эт нать?

Славу она никуда не девала, а муженёк её был сухой, без Сомы и это не могло не подействовать. Она посмотрела на него ласковой улыбкой и тот застонал, выпуская по слезинке из каждого глаза.

— А ты заткнись! — рявкнула Зорька на автомате включив бабью прибивалку, от которой атаману было ни тепло, ни холодно, а вот Хабарке прилетело опять и на этот раз по полной.

Её тряхнуло, она взвизгнула и сорвав занавеску с бабьей половины, вообще запутавшись, рухнув на пол у второй лежанки. Глазки атамана блестели полные раскаяния и любви. Зорька посмотрела на него и вдруг весело проговорила:

— А не буду я вам речи тут красивые толкать. Идите вы все в жопу не мытую.

И с этими словами со всего маха запустила сосудик в каменный очаг, тут же выпрыгивая из кибитки, как учил Данава. Но даже её прыти не хватило. Содержимое разбившегося сосудика ухнуло так, что Зорьку просто выбросило и она похоже своей головой входную шкуру сорвала. Ещё в полёте она услышала душераздирающий визг Хабарки и как только он стих, рухнула на землю. Хорошо трава была густая, а то б все руки раскарябала, пока тормозила.

Через какое-то время к ней подскакали Елейка с Невой и перепуганными глазами уставились на лежащую на траве Зорьку, расплывшуюся в улыбке полного блаженства.

— Всё девки, кончено, — тихо сказала она, похоже и не думая подниматься.

— А что с пацанами делать? — тут же спросила Нева.

— Берите в полон. Вяжите их хоть за яйца и тащите к нам в лагерь на расплод.

Девки тут же рванули обратно, и Зорька услышала, как удаляющаяся Елейка орала во всю глотку своим подругам:

— Матёрая велела их за яйца вязать и тащить в лагерь плодиться.

— Вот дуры, — растягиваясь в улыбке и закрывая глаза, пробубнила себе под нос Зорька и схватив себя обоими руками за окаменевшие груди, с грустью продолжила, — вот же сволота, опять доиться пора…

Эпилог

Удушье. Мерзкое дыхание болот, дыханье смерти. Огрызки трупов молодых берёз, торчащие из мутных вод и кочки мха, лишайной бляшкой, как нарывы разбросаны на грязной, зелено-ржавой жиже. Зловонье тухлое, смердящей тишины покоя, закутанный сплошною паутиною удушья. Здесь умирает всё, что дышит воздухом небесным. Мы, обречённые дышать, чем попадя дышать не можем. Так было есть и будет. Начало воздуха вдыхая мы живём.

О, жажда. Болотная вода, насквозь пропитанная гнилью вода убийца, мертвечины жидкость бурлит, киша холодным, тухлым газом. Урочище заразы, яда и отравы. Здесь умирает всё, кому знакомо чувство жажды. Обречены мы пить, но что попало пить, не можем. Так было есть и будет. Начало водное мы пьём и тем живём.

Как странно видеть на краю болота еле приметный проблеск чистых вод. Там из земли бьёт ключ, родник всего живого и чистая вода, младым, игривым змеем бежит в густую тень лесов в себя вбирая ароматы леса. Как странно: гиблое болото и душит жизнь, но жизнь и порождает. И этот лес, который водный змей украдкой проползает, кореньями пьёт воду из него. И сам живёт и воздух чистый порождает, даёт возможность жить всему другому.

Вот где-то далеко, из дальних из лесов, всплывая в мареве благоуханном, огонь небесный диском золотым все заливая светом лучезарным и пробуждая краски ото сна и черно-белый мир ночи меняя, вдруг заиграл, как радуга, искрясь осеннею листвой деревьев величавых. Огонь небес пронизывая теплотой и светом, залил собою всё вокруг. Сошлись в единый мир начала три, что порождают жизнь любую: земля и воздух, окроплённые водой. Их воедино замешал огонь небес. Звезда, что управляет хором разновидной жизни. В пространстве космоса холодном. Она как дирижёр по партитуре слагает разное в единый хор и порождает область жизни. Притом любой, не только нашей. А композитор — Абсолют в извечном поиске творит, стирает, вновь творит…

Над лесом солнце поднималось и начинался новый день. Биологическая жизнь земли всегда в движении активном и вечный двигатель её обыкновенный голод. И обитатели лесные пробуждаясь друг друга начинают пожирать… О, голод, заставляющий нас плыть, ползти, бежать, летать и прыгать. Кого-то убегать, других их догонять, кому-то прятаться, кому-то их искать и все это с единой целью: наестся самому ну, и не дать себя сожрать. Живое все обречено питаться. Едят то все они, но каждый ест своё. Что одному дано, другому может стать отравой. В природе все уравновешено по жизни. Для тех, кто есть, найдётся тот, кто ест его…

Змеёныш водный весело журчит средь леса, сливаясь по пути с такими же как он бегущими из той же чащи, становится все больше, шире, полноводней и поит всё вокруг, что здесь растёт, летает, ползёт, бежит и прыгает живое. Вобрав в себя с десяток водных змеев, оставив затенённый лес, катится в поле, окутав пеленой тумана утреннюю степь. Степь — уникальное творение природы убогим разумом людским никак не соразмерно с пониманьем. Она как космос пола и пуста до бесконечности во взоре — чисто поле. И вместе с тем она вселенная с бесчисленным количеством всего, что мысленно представить себе можно. Она пуста и вместе с тем забита до придела, где места нет и капле пустоты. Ты одинок? И в ней найдёшь все тоже, что и сам. Степь сдавит одиночеством тебя, своим простором беспредельным, бегущим прочь за горизонт подальше от тебя, давая осознать никчёмность всю твою в её бескрайнем мире. Приди к ней с чувством одиночества своим, она ответит холодом вселенной. Ты счастлив? И степь взорвётся фейерверком счастья, везде и всюду из-под ног твоих, волнами закружив в огромном океане трав, цветов, в водовороте запахов и красок, ослепляя, оглушая. Ты видишь, степь — есть счастье в чистом виде. Ты зол, взбешён? И степь взревёт на оголённых нервах молний, раскатывая гром и сотрясая твердь. В лохмотья разрывая полотно лугов, вскипая пылью до небес. Ветра психованные взвоют, дождём хлеща и градом добивая, и гром, как вопли ярости витают. Степь зло и бешенство, и ярость в чистом виде. Но коли на душе своей покой и радость, степь превратится в радости слезу и умиленья. К тебе лишь ласково прильнёт, обнимет, вдохнёт в тебя дурманом разнотравья и звуков певчих птиц, расслабленным шуршанием вокруг и нежным, лёгким ветерком погладит. Она само добро и ласка, не иссекаемый источник неги и покоя и радости существованья. Степь невозможно осознать она в себя вобрала чувства. Природа замесила их в одном котле и разом выплеснула варево нерукотворное на землю и расплылась субстанция эмоций океаном, где берега не обозримый горизонт. Она и зло и благо, и печаль, и радость, и тоска, и счастье, и все переживания души притом одновременно. Она есть то, что порождает всё: и воздух сам и то, что воздуху присуще и воду порождает, порождает жизнь во всем её многообразии. То Мать Сыра Земля — начало всех начал. Понять её умом нельзя, но можно прикоснувшись сердцем, смешаться с нею кровью, прильнуть к её груди, почувствовав себя её дитём и задышать с ней в такт, сливаясь в мир единый, став неотъемлемой её частичкой.

А водный змей бежит, себе играя в её изгибах плавно величавых и твердь её, что огрубела в камень ласкает он прикосновеньем безмятежным. И вот плеяда ручейков впадает в большую реку, полноводную, живую. Река как водный змей между холмов скользит, виляя, облизывая берега пологие, крутые и наполняет влагой жизни огромные просторы травяного океана. Он поит все, и воздух клубами тумана и землю — мать и все что обитает, рождается, живёт и умирает. На берегу реки живут и люди. Живут они на ней с времён каких не знают. Давно живут, считая, что всегда…

Конец первой книги.

Примечания

1

Новолуние. Средина мая. «Моргоски». «Моргасье». Бабья пьянка на берегу реки без каких-либо ограничений в одежде и головных уборах. Приглашались только бабы, а также устраивались специальные свободные места для Речных Дев. Подводили итоги Родам. Принимали в бабняк новеньких, родивших в прошлом году и прошедших все установленные местными законами экзамены на «бабье право». По поводу претендентки каждая баба высказывала своё мнение. Приёмы и отказы заканчивались безобразной пьянкой, начиналась которая, с общей цельной яичницы — моргоски, делившаяся между бабами ритуалом «пополам». Гулянка затягивалась до утра.

(обратно)

2

Коса — ритуальная причёска, характерная принадлежность к возрастной и социальной группе. Девичью косу затягивали тонким плетёным шнурком. С появлением месячных девке вплетали в косу яркую красную ленту. Волосы зачёсывали гладко. Сначала гребнем, затем смачивали водой, квасом, пивом с солью. Заплетали в одну косу и выпускали на спину. При исполнении всех ритуальных действий косу расплетали. Для связи собственного разума с разумом природы требовалось естество не только умственное, но и телесное. Девки заплетали одну косу, бабы две. Девка плела косу в три пряди одна прядь над другой, бабы плели прядь под прядь. На праздники и на показуху косы плели многопрядные, притом было отличие: иногда плели косы с чётным количеством прядей, иногда не чётным. Для украшения в косы вплетали всё, что угодно, вплоть до золотых нитей. Волосы были показателем жизненной силы и здоровья. Коса — это символ продуцирующей силы, поэтому волосы часто использовались в магических актах. Считалось, что даже потерянный волос не теряет связи с хозяином, поэтому через него можно было влиять на человека. Волосы, выпавшие при расчёсывании, собирали и прятали. Длинная девичья коса олицетворяла зрелость. При переходе девки в бабы косу отрезали (потеря девичьей красы).

(обратно)

3

Шутить, представлять из себя Шутовку.

(обратно)

4

Полнолуние. +22 седмицы от зачатия. Прибавка в весе, головные боли и боли в области мочевого пузыря, общее утомление. Пик опасности преждевременных родов. Святки — страшные вечера. Атаманские, т. е. главные морозы. Производилось ритуальное кормление воздушной нежитей Снежной Девы и Отца её Вала Морозного. Единственный раз в году, когда проводилось ритуальное ряженье. Рядились и одевали маски только мужчины. Женщины, так же рядились, но масок не одевали. Табу. В место этого они разукрашивали руки, лица и волосы различными красками, наводя своеобразный ритуальный макияж. Ряженные ритуалы святок были очень серьёзные, пугающие и опасные. Не до веселья было. Главными действующими лицами были родовой колдун и большуха. Каждый ряженный не только облачался в какой-либо образ нежити, но и вводя его в определённое психическое состояние, вселяли в него нежить. Человек превращался в живую куклу, в которой бесновалась нежить. Вся нежить, кроме Валовой, с приходом зимы скрывалась с земли, а вот таким способом её можно было из небытия достать, не опасаясь, что она расползётся, но для человека, играющего роль куклы, это было очень опасное занятие. Кое у кого «крыша ехала». После окончания обряда никто из ряженных, которых выводили из этого состояния строго определённым способом и только в бане, абсолютно ничего не мог вспомнить. Основная задача этих ритуалов — дать возможность социуму непосредственное общение с миром Троицы, либо с какой-либо нежитью персонально. Контакту с этими материализовавшимися нежитями подвергался весь молодняк: и девки, и парни. Большуха и ведун чётко следили за этим. Уклониться и избежать контакта было невозможно. Молодняк сдавал некий экзамен на психическую и психологическую зрелость. Процесс этот сопровождался для каждого страхом, до «наложения под себя» и прилюдном унижении, лишний раз показывая подрастающему поколению его сегодняшнее низкое социальное положение. Убывающая луна +23 седмицы от зачатия, начало января. Изжога. Тем не менее, самочувствие в большинстве случаев продолжает оставаться хорошим.

(обратно)

5

Варганить (разг.) — готовить.

(обратно)

6

Каша болтушка могла иметь любой наполнитель, но основой было молоко со взбитыми яйцами (омлет).

(обратно)

7

Замызганность (разг.) — заношенность до неприемлемого состояния.

(обратно)

8

Векование — старость.

(обратно)

9

Блядить (др. русс.) — Не подкреплять слова делом, пустословить. Пообещать и не сделать.

(обратно)

10

Дрищ (разг.) — тощий.

(обратно)

11

Вообще-то данный здесь атрибут был не уместен по другой причине. Подобными делами пацаны промышляли чуть позже, на Девичьи гадальные вечера, что проходили в тепле чьего-нибудь кута. В жилище вбегал парень с палкой, обмазанной говном и заговаривая всем зубы, неожиданно совал испачканный конец какой-нибудь девке под нос. Коль та испугается иль побрезгует и замашет руками, обязательно извозюкается. Коли справится с собой, останется чистой. Как страх, так и брезгливость вытравливалась из людей с младых ногтей, ибо считались за страшный порок.

(обратно)

12

Купиться (разг.) — попасться на обман, обмануться.

(обратно)

13

Пурхаться (разг.) — возиться.

(обратно)

14

Новолуние +16 седмиц от зачатия. Средина ноября. Дедова седмица. Начинает шевелиться в утробе ребёнок. Продолжается прибавка в весе. Расширяются бёдра, увеличивается живот. Сон и отдых лёжа доставляет неудобства. Деды — изначально предки по женской линии. На Дедовой седмице справляли помин по усопшим. Устраивались ритуальные плачи. Для душ предков накрывали стол. Пищу не жгли, так как души были не на небе, а ходили по земле среди живущих. Это была последняя седмица, когда они были рядом. После поднимались на небо и до весны на землю не спускались. В эти дни было принято давать обеты — обещания, выполнить что-либо или сделать что-лило нужное и имеющее значение. За выполнение обета осуществлялось любое заветное желание. Данный зарок необходимо было выполнять в полном молчании. Для Дедов топили баню, но сами не мылись. Нельзя было не только купаться, мыть голову, но и умываться и вообще касаться воды.

(обратно)

15

Переход власти в бабняке осуществлялся путём совместного приготовления рыбного пирога прежней большухой, уступающей свои права и вновь назначенной.

(обратно)

16

Плакальщица — специально приглашённая баба, которая «профессионально» исполняла ритуальные плачи и причитания.

(обратно)

17

Матёрая Ку — полужить порождаемая в кукле для единения бабняка, но в отличии от обычной Ку, рождаемой на Сороки для вспоможения родам, эта порождалась в момент необходимости и на более длительное время. Порождали её на так называемые «лютые времена» — всеобщий мор людской и скотный, погодные аномалии способные оставить род без средств пропитания и т. д.

(обратно)

18

Банная Дева (Хыня) — полужить. В отношении с людьми биполярна. К породившей хозяйке — безусловно положительна. Питалась положительными эмоциями хозяйки, связанными с её хорошим самочувствием. Всеми силами поддерживала баланс её систем жизнеобеспечения, позволяя противостоять заболеваниям извне и радоваться здоровью. При потере хозяйки «портилась», питаясь эмоциями, связанными с болезнями других. Гоняя «чужаков», она частенько ошпаривала, царапала, втыкала занозы, по силе своих возможностей разбалансировала их системы жизнеобеспечения и те болели, болели и болели.

(обратно)

19

Целка (разг.) — девственница.

(обратно)

20

Жмур (разг.) — покойник.

(обратно)

21

Бабай, бакайка, бука — мелкая нежить Матери Сырой Земли, связанный с золой, сажей. К человеку нейтральна. Абсолютно безвредна и безобидна. Рацион питания — различные виды страхов. Пугали только детей. Назначение — развитие и эволюция пятой системы жизнеобеспечения (работа древних участков мозга), отвечающей за оперантное поведение самосохранения «Страх».

(обратно)

22

Степная Дева — нежить Вала, одна из Облачных Дев. Главная функция взаимодействия с человеком — тренинг систем жизнеобеспечения. Специализируется на балансировании пятой. Рацион питания — страх, испуг, паника и им подобное. Притом её мишенями были как мужская, так и женская половины человечества. Степные Девы были главными пугалами полей и огородов. Притом пугали не только психологически, но и могли вполне реально врезать по башке, своим коронным «бабьим ударом», которым она могла и насмерть зашибить. (В медицине этот «удар» называют солнечным или тепловым ударом.) Психооборотни. Принимают для каждого человека персональный образ, основанный на его страхах и фобиях. Её внешний облик всегда имеет странную особенность. Она состоит их двух разных половинок, одна из которых живая, а другая мёртвая. Но основная пугалка у неё не снаружи, а внутри. Человек боится даже не внешнего образа, а то, что за этим образом скрывается, прячется. Она парализует у человека всё и надо быть сильным духом, чтобы перебороть в себе этот страх. Именно из-за парализующей внутренней составляющей, внешняя как правило смазывается и не запоминается. Запоминается лишь очень высокий рост, русые волосы, убранные в женские двойные косы или убранные под головной убор. Властное, не выражающее никаких эмоций лицо, деталей которого никогда не помнят. Пугающе быстрые перемещения в пространстве, вообще без какой-либо моторики. Летящей, парящей, скользящей по траве «походкой» в мареве полуденного пекла и пьянящего аромата трав, она хватает свои жертвы в оцепенение и подобно паучихи, начинает высасывать из жертв эмоции страха и ужаса, при этом извращённо издеваясь, постоянно задавая вопросы — обычные и порой примитивно простые загадки. И это не случайно. Для того чтобы разгадать загадку требуется логически проанализировать предложенную понятийную комбинацию, перейти в область абстрактного мышления, синтезируя единственно верное и как правило, простое понятие, которое и является отгадкой. Но сделать это надо в состоянии панического страха и ужаса, парализующих не только двигательную функцию, но и мыслительные процессы. В этом то и «соль» абсурдной на первый взгляд экзекуции. Только успокоившись, подавив в себе панику, только сосредоточившись на понимании, отвлекаясь от навязчивого страха, человек через этот страх переступает. Как только он перебарывает в себе страх и ликвидирует панику, он вдруг понимает, что загадки элементарно простые и знакомые ему с детства. Если человек не смог мобилизоваться в нужный момент, то он не способен вообще понять, что ему говорят. Он забывает все на свете, впадает в ступор и это для него приговор. После нескольких не отгаданных загадок, не способный справиться со своими собственными страхами, получает по голове «бабий удар». Со Степными Девами заключался ритуальный договор. Делалось это при «разбитии» нового поселения. Люди приходили в новое место, и место это было на степном берегу реки. И у степи надо было выпросить разрешение, впрочем, как у реки и неба. Но если у реки разрешение выпрашивалось у Водяной Большухи, у земли непосредственно у Матери Сырой Земли, а у неба разрешение просили именно у Степных Дев. Отличие этого ритуала от заключения договоров с Водными и Лесными Девами заключалось в том, что мужчина, не совершал договорной половой акт со Облачной Девой, не обременялся «обязательством верности» и мог спокойно заниматься сексом с другими женщинами. Раз в год артель «командировала» мужчину, как правило, в расцвете сил для подкрепления договора к Степным Девам, где он, пройдя полный ритуал с загадками, благополучно отпускался. На следующий год отправляли другого, новенького. Каждый мужик знал, что влюбиться в любую Облачную Деву — это самоубийство, поэтому старались в половых отношениях держаться от них подальше. Хотя дурней во все времена хватало.

(обратно)

23

Облачные Девы — нежити Вала, Отца Неба. Их было много и точное количество не знал никто. Говорили о тридевяти, т. е. о 27 сёстрах, обладающих разными функциями. Все до одной они были в отношении человека биполярны, поэтому можно было, как и получить что-нибудь, так и последнее потерять. Несмотря на то, что все они были равны меж собой и друг другу приходились сёстрами, они были абсолютно не похожи друг на друга, в первую очередь функционально. Кто-то был многофункционален и воздействовал не только на человека и биологическую жизнь, но и на явления природного характера. Кто-то мог оказывать влияние только на животных и человека, например, такая Облачная Дева как Лихорадка природных явлений не задевала, а Облачная Дева Громовница занималась исключительно природой и человека касалась лишь посредственно. Несмотря на грозящую опасность от этих всемогущих Дев, люди жадно тянулись к ним, во чтобы то не стало желая заполучить то, чем они были способны одарить. А это были такие вещи, как исполнение желаний, удача, талант, защита по жизни от всяких напастей (охранение) и наконец счастье, обычное человеческое счастье. Но тем не менее каждый понимал, что вместо счастья может получить и полное несчастье на всю оставшуюся жизнь. Поэтому лезли, пищали, но побаивались.

(обратно)

24

Домовая Дева, Кикимора — домашняя полужить. В отношении людей имеет двойную полярность. К хозяйке, её породившей, беспрекословно положительную. В этот период своего существования рацион питания — положительные эмоции хозяйки. Каждая баба, имеющая детей, непременно заводила себе Домовую Деву. Главное её предназначение — это убаюкивание детей. Эта полужить умудрялась усыпить ораву разрезвившейся малышни в считанные секунды. Кроме того, Домовые Девы могли помогать хозяйке по куту, например, перемыть ночью посуду, убраться. Каждая Домовая Дева была накрепко привязана к своей хозяйке, которую в течении своей жизни, а это почти 400 лет, не меняла. Если Дева теряла хозяйку, а это рано или поздно происходило, то превращалась в сущий ужас для тех, кто на её территории обосновывался. При потере хозяйки она перевоплощалась. Рацион питания менялся на отрицательные эмоции новых владельцев дома. Она не просто пыталась изгнать «чужачку» запугиванием и провоцированием ссор. Она наводила разорение, пожары, болезни, гибель домашней скотины и т. д. Зная эту особенность Домовой Девы, некоторые не совсем порядочные бабы порождали эту полужить и подбрасывали соседям, которым хотели напакостить. Не имея возможности покинуть чужой дом и не чувствую в нём своей единственной хозяйки, Домовая Дева начинала беситься

(обратно)

25

Новолуние +20 седмиц от зачатия, средина декабря. Санница (Гостевая седмица). Самочувствие хорошее. Нарастает сексуальность. Усиливается либидо. Увеличивается приток крови в организме. Наблюдается увеличение секреции во влагалище, повышается чувствительность эрогенных зон. Возрастает способность к получению оргазма. Растущая луна +21 седмица, вторая половина декабря. На этом этапе могут начаться схватки. Они проявляются в виде неожиданных ощущений боли и лёгкий спазм в матке. Это всего лишь мышцы матки, пробующие свои силы. В дальнейшем эти схватки постепенно будут усиливаться. Но это не родовые схватки.

(обратно)

26

Седьмой день Купальной седмицы. Кузькина Мать. Завершение Купалы. Артельные мужики и ватажные пацаны сбегали в лагеря на загоны. Посикух оставляли на девок. Бабы с молодухами собирались на пиры, варили кашу-сыпчину или сборную кашу (в котёл попадало все, что каждая принесла). Пили пьяные мёды, пиво. Застолье на берегу реки сопровождалось песнями. После пьяного застолья, всем скопом вязали из соломы Кузьку — мужика импотента. Приделывали к чучелу внушительных размеров член, мягкий на ощупь и свободно болтающийся, одевали его как мужика, но называли его почему-то Матушка Кузька, то Кузькина Мать. Причём тут Матушка, причём тут Мать? После чего начинали изгаляться. В шутовской форме его кормили, поили, мыли в импровизированной бане, и во что бы то ни стало, пытались его соблазнить и с ним совокупиться. Всё это делалось хором под общий смех до слёз, но Кузька оставался холоден к их ласкам и как мужчина ничего не мог. В конечном счёте, его буквально растаскивали на соломинки, катаясь и танцуя голышом на разодранном в мелкие кусочки Кузьке, оставленной от него соломе и обрывках одежды. Даже отдельные соломинки рвали на кусочки. Считалось чем меньше кусочки, тем лучше.

(обратно)

27

Новолуние. +28 седмиц от зачатия. Средина февраля. Сретенье. Скотий Дух. Для беременных Нужны физические нагрузки. Обязательны пешие прогулки. Бабья ритуальная пьянка. Бабы пили, мужиков били. Пили крепкий мёд, а затем ритуально колотили мужиков домашней утварью. Кто чем. Кого легонько, лишь по необходимости, а кому и перепадало. Новолуние начиналось с обязательного обряда ритуального очерчивания (опахивания) селения для защиты и отгона Скотьего Духа (Скотьей Смерти). Большуха исполняла роль Повещалки. Пьяная и одурманенная, она по очереди обходила каждый кут — повещала. Растущая луна +29 седмиц вторая половина февраля В третьем триместре боли в спине, изжога. Надо есть меньше, но чаще.

(обратно)

28

Поминальная масленица проходила ровно седмицу на убывающую луну до полнолуния. Проводился ритуал поминания-призыва Дедов, но не всех, а лишь тех, помощь которых планировалось использовать в предстоящем сезоне.

(обратно)

29

Новолуние +32 седмиц от зачатия, средина марта. Середина Масленицы. Маточные сокращения начинают отличаться от тех, которые бывали ранее. Схватки становятся более регулярными. Растущая луна +33 седмиц вторая половина марта. Появляются сложности со сном, хождение в туалет каждые 45–60 минут, постоянные болевые ощущения в спине. Таким образом Природа готовит к будущим бессонным ночам. Если подул южный ветер — к грозовому лету. Разбитная Масленица начиналась в новолуние и по времени продолжалась по-разному. Заканчивалась она на Сороки, которые являлись фактом фенологического порядка. Это было празднование спуска на землю Дедов и каждый был обязан выражать радость, притом очень шумно, потому что по мимо Дедов было ещё одно событие, важное для жизни леса — пробуждение бера. Люди верили, что, если бы не их шумные гуляния, бер бы не проснулся и всё на свете проспал.

(обратно)

30

По форме блина и узорам зажарки гадали.

(обратно)

31

Расщеперить (рус.) — растянуть пальцы рук в разные стороны

(обратно)

32

Полнолуние +34 седмицы от зачатия, конец марта. Благая Весть. Дышать становится тяжело, ребёнок колотит ножками под сердцем. Проявляется синхронное оволосение кожного покрова. В обычном состоянии часть волос вырастает, а другая — выпадает. У беременных — все растёт. Благая весть. Птица гнезда не вьёт, девка косы не плетёт. Ритуальные плачи. Каждая, кто собирался рожать прощались с жизнью, с родными и близкими, прося у всех прощения. Просили прощение у всех нежитей и Святой Троицы. Но главное просили прощения и Благую Весть у душ предков, ибо только им решать оставить её с ребёнком живой при родах или нет. Специально для этого они готовили особый пирог — кулебяку (рыба в тесте). Браться за какое-либо дело, даже самое малое, запрещалось. В полнолуние сжигали свои соломенные постели, скакали через дым, окуривались. Всё это делалось, чтобы истребить болезни и уберечь себя от колдовства. На этой седмице вся домашняя полужить, в том числе и Чур, «бесятся» и никого не узнают, а потому могут причинить вред. Просыпались от зимней спячки Водные и Речные Девы. Роженицы ходили к реке, кормили её, приносили на берег подарки для Речных Дев, прося в гости заглянуть к ним в баню после родов. Кормили ключи и родники. Убывающая луна +35 седмиц начало апреля Если не первородка, то возможно появление предвестников родов. Чувствуется облегчение. Есть и дышать становится легче. Потребность в частом мочеиспускании сохраняется. Беременность вплотную подобралась к определению «доношенная».

(обратно)

33

Акарали (разг.) — обманулись, не угадали.

(обратно)

34

Кодла (разг.) — разношёрстное, плохо организованное сборище.

(обратно)

35

Ныкаться (разг.) — прятаться

(обратно)

36

Новолуние +4 седмицы от зачатия. Вторая половина августа. Осенины Помочи (Успенье). Ухудшение самочувствия (токсикоз, головные боли, сонливость и пр.) Появляются непереносимость запахов, повышенное слюноотделение, в молочных железах «покалывания». Растущая луна +5 седмица. Конец августа ареолы молочных желёз темнеют. Мать Сыра Земля — именинница. Начало молодого бабьего лета. Обидеть в эти дни, а что ещё страшней рассердить Землю — это все равно, что заведомо отправиться к предкам. По земле нельзя было ходить босиком, прыгать, скакать, а также втыкать в неё любые острые предметы. Бабы выходили в огороды и голышом катались по земле, со вздохами, стонами и охами, выпрашивая у неё силы жить. Мать Сыру Землю кормили и поили: молоком, маслом конопляным и т. д. После устраивали складчины. Перед пьянкой в обязательном порядке ходили чистить источники, пить подземную воду. Там и пьянствовали. Пьянка была не сильно обильной, притом разрешалось не пить вообще. Беременным даже не предлагали. Но всю седмицу ели за общим столом. Проходили «помочи». Было принято помогать многодетным и всем обездоленным сделать заготовки на зиму. Самой обездоленной, т. е. не имеющая детей на воспитании, которые бы таскали с леса его дары, была большуха. Поэтому «помочи» были в первую очередь для неё, а она же как раз и была той, кто по поводу этого дела и напивалась. При бабьих помочах особенно придирчиво относились к работе молодух. Для них это была не только общая работа, но и мучительное наказание.

(обратно)

37

Потайные, хорошо замаскированные места для скрытного наблюдения.

(обратно)

38

Быром (разг.) — необдуманно быстро, мигом, сломя голову.

(обратно)

39

Рисонуться (разг.) — выставляясь на показ.

(обратно)

40

Полнолуние +38 седмиц от зачатия, конец апреля. Ляльки. Роды. Лялькина седмица — период мистических игр и танцев. Девки водили голые хороводы, распевая песни. В Лялькины дни хороводы водили не только девицы, но и нежить с полужитью. Обязательным был, так называемый, холстовый танок или «беременный хоровод». На траву расстилали белые хосты и нагишом водили «круги». От правильности проведения обряда, зависело в будущем способность забеременеть. В эти дни нежить тоже плела свои таноки. Невесты и молодухи ходили к ним, если возникали проблемы с зачатием. Они должны были раздеться и незаметно встать в их круг. Однако многие боялись. Нежить могла как одарить, так и наказать полной бездетностью, а тогда считай пропала молодуха. Помимо этого, у девок была в эти дни ещё одна миссия. На трёх зорях подряд они вымачивали в реке семена будущих посадок. Делать это нужно было непременно скрытно от других, иначе урожай будет худой. Посадочное семя боялось завистливый глаз. А если девка сама съест хоть одно зёрнышко из приготовленных к посадке — все выросшие овощи пожрёт червь. Кроме того, они обхаживали грядки. Обегали каждую грядку и своей мохнатой щёлкой садились на каждую проговаривая заговоры. Кроме того, именно девки, под руководством старшей бабы, выделенной большухой, а не бабняк, накрывали обильные столы, насколько могли себе позволить, для приплывающих по реке предков, которые обязательно прибывали на Ляльки вершить суд. Именно предки определяли жить или не жить роженице с новорождённым, которые сидели, в это время, в сорокадневном банном карантине между этим и тем миром. На убывающую луну роды кончались. Бабняк продолжал жить общим домом. Кто-то был занят роженицами, кто-то готовил еду на всех, кто-то ходил на родник за водой для всех. Все были заняты на общее дело. Даже дети были заняты общим делом — пацаны уходили в артель, где помогали мужикам, учась и познавая мужицкий мир, а девки начинали засаживать все огороды, на которых трудились молодухи, кутырки, девченята и посикухи в полном составе.

(обратно)

41

На шестой день Купальной седмицы («Скит»), мужики, которые были не способны к исполнению «мужицких» обязанностей, а некоторые, по каким-то соображениям не ходивших на «бабий выбор», прощались и собирая свои не хитрые пожитки, покидали род, уходя в дикую степь в скитания.

(обратно)

42

Полнолуние. Вторая половина июня. Знаменье. В эту седмицу случались разного рода знамения. Они не предвещали ничего хорошего, в основном плохое — но тем важнее были для людей, которые получали возможность подготовиться к неприятным событиям. Любой пустяк, на который в другой день никто бы не обратил внимания, в этот день приобретал пророческое значение. Бабы и девки в полдень шли в лес «ломать ветки». Начиналась заготовка банных веников на весь год. Веники делались из различных пород деревьев и растений. Иногда в каждый веник входило по ветке: от берёзы, ольхи, черёмухи, ивы, липы, смородины, калины, рябины и других растений. Это были ритуальные веники. Обязательно мылись и парились в банях, используя при этом для исцеления от болезней различные лечебные травы. Парились вениками из трав папоротника, иван-да-марьи и ромашки, из лютика и полыни, мяты пахучей. Варилась общая обетная каша.

(обратно)

43

Материнская защита. Лучшая знахарка для дитя была собственная мать. Для того, чтобы лечить ребёнка, знахарка должна была совпадать с ним по крови. Если не совпадала, лечение насмарку. Мать по крови совпадала всегда. Самым верным средством считались выделения матери: слюна, слеза, моча, вода, смытая с её лица или тела. Обряд перерождения: в бане мать садила ребёнка между ног, так называемое «под роды» и обливала себя водой. Вода, стекая с её тела, попадала на ребёнка. Тем самым он защищался, очищался.

(обратно)

44

Материнские обереги — как правило, символы имеющие отношения к родам: высушенные фрагменты около плодового пузыря, последа, тканей плода — выкидыша. Кроме этого применяли предметы с отверстиями: щепка с отверстием от сучка, камень с дыркой, игла, свёрнутая в кольцо и т. д. Обращение к материнской защите, служило средствам магической защиты не только от природных и потусторонних сил, но и от социальных.

(обратно)

Оглавление

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg