«Сольвейг»

Сольвейг (fb2) - Сольвейг 87K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Германович Васильев («Василид-2»)

Владимир Германович Васильев (Василид 2) СОЛЬВЕЙГ

маленькая драма

Вообще-то, по узкой, нет, лучше — по тонкой специализации я — театральный критик. Однако ничто зрелищное мне не чуждо, хотя и приходится оберегать образ или, как сейчас коряво говорят, имидж утонченного ценителя высокого искусства. Поэтому в цирке я бываю редко, разве что на шоу, где театральные звезды пыжатся сравняться с цирковыми. Жалкое, честно говоря, зрелище, но чего только ради рекламы не сделаешь?

На этот раз в цирк меня занесло слухами, которыми бомонд полнился. О Зеленом Человеке говорили все — кто с восторгом, кто с брезгливостью. Не иметь о нем мнения стало просто неприличным. Пришлось пообещать продюсерам (эх, как раньше утонченно звучало — импресарио!) сего циркового дива статейку в глянцевых театральных журналах — без этого попасть на зрелище оказалось затруднительно даже для меня. Разумеется, попасть бесплатно. Тратить на низкое зрелище свои кровные, трепетом души заработанные конвертируемые эквиваленты вдохновения мне совершенно не хотелось.

Арена была оформлена в «скандинавском стиле»: серые, сырые камни, ползучий, промозглый туман… Странным образом ощущалось, что он именно промозглый. Я даже грешным делом подумал, что кондиционирование на максимум включили. В центре арены в позе роденовского Мыслителя сидел человек, не показавшийся мне зеленым — скорее, серым, как камни, включая волосы. При нынешнем техническом оснащении цветорежиссуры — пара пустяков, но чисто скульптурно впечатляло.

Музыку, не мудрствуя лукаво, взяли из «Пер Гюнта» Грига с периодическими наплывами «Песни варяжского гостя». Правда, состав инструментов слышался необычный: какие-то кондово народные (возможно, норвежские?) дудящие, скрипящие, да синтезатор, работающий под орган.

Не люблю «этно», но цепляло и карябало. Задремать не позволяло.

И тут «взошло солнце».

Он, в самом деле, оказался зеленым. Хуже того — зеленым кожей и шерстью, густо покрывавшей его тело так, что срамные подробности были спрятаны. Только волосы на голове были каменного серо-черного цвета. Густые, спадающие на плечи. Глаза… Цвета глаз разобрать было невозможно. Но казалось, что они красно-угольно светятся, когда он вел ими по рядам, встречаясь взглядом с каждым зрителем. Одновременно туман с арены медленно поднимался по амфитеатру. Когда он миновал меня, я понял, что все вокруг меня изменилось: я был уже не в цирке, а среди скал, возвышающихся над зеленым ущельицем, наполненным птичьими песнями и шорохом листвы. Зеленый человек мрачно посмотрел на меня и скрылся в этой самой листве. Вскоре оттуда послышались вполне выразительные характерные двуполые звуки, непроизвольно вызывающие волнение в интимных местах. Потом наступила тишина. Зашевелились и раздвинулись кусты, и на солнышко, потягиваясь и расчесывая раскрытыми пятернями зеленую шерсть на теле, появилась Зеленая женщина. Хоть и волосата была зело, а видно, что женщина — такое под любой маскировкой чувствуется. Да и блаженство у нее на мило-страхолюдной рожице исконно женское разливалось. Следом, покряхтывая, на полусогнутых нижних конечностях выковылял натуральный человек в живописно рваных штанах, которые он непонятно зачем застегивал и ремнем закреплял — все равно большая часть укрытого наружу пёрла.

— Э, красотка! — завершив возню со штанами, воскликнул он, обратив, наконец, на нее внимание. — Ладно — зеленая, это мне сразу приглянулось — дева лесная, дева болотная, но ты же была гладкая и голая, как лягушка! Уж это я помню! Шерсть откуда, я спрашиваю?!

— Ах, милый, — томно улыбнулась она. — Ты штаны надел да куртку дырявую, хоть они мало что из твоих достоинств прячут… А я свою одежку натягиваю.

— Ну, Ёргирмунд тебя проглоти, первый раз такую одежку вижу.

— Мировой Змей нас любит и поэтому глотать не станет… Разве тебе не нравится такой наряд?

— Да, ничего, пожалуй, удобно — дыры зашивать не надо… С другой стороны, мыться придется каждый день, а то так провоняешь, хоть святых выноси.

— Никаких проблем, милый, давай искупаемся, — она легко заходит под маленький водопадик, стекающий с камня над головой в паре метров рядом, и блаженно принимает водные процедуры.

— Эй! — кричит парень. — Это ж прямо изо льда течет, сам видел! Застудишь себе все на свете.

— Иди ко мне милый, — манит она с улыбкой.

— Нет уж, ни одежды мне такой не надо, ни мытья! — отскочил подальше парень. — Странная ты какая-то. Вроде в кустах была девка, как девка, а тут фортели всякие. Ты мне казалась совсем другой.

— Быть и казаться легко в нашем царстве, — ответила она, выходя из-под водопада и отряхивая с себя воду, как собака. Брызги полетели во все стороны, и парень отскочил еще дальше.

— Фу на тебя! — крикнул он, смеясь. — Что ты говорила о царстве?

— Да, здесь наше горное царство, — подтвердила она.

— А ты кто?

— А я принцесса. Мой отец, Босе, владыка горных высот.

— А моя мать, Осе, хозяйка долин! — хвастливо объявил парень.

— Так ты тоже принц?

— А разве не видно?

— Судя по дырам на твоих штанах — настоящий принц, — хихикнула Зеленая Женщина.

— Ну, судя по тому, что тебе кроме шерсти и надеть нечего, ты и вовсе владычица мира, — засмеялся он.

— Так оно и есть, — серьезно согласилась она. — И Ёргирмунд тому опора.

— Ну, ежели Ёргирмунд, тада — да, — весело согласился он и пропел, пританцовывая:

Принц и принцесса на мшистой лужайке Любили друг друга, и было им жарко… Не видел никто за густыми кустами, Что делали принц и принцесса устами… Зачем-то штаны принц напялил поспешно — Лужайка нас ждет! Ты согласна, конечно?.. — Э, нет, мой милый принц, пришла пора расплаты: Соединим навек: я — шкурку, ты — заплаты… —

Ответила в тон ему Зеленая Женщина.

— О чем это ты? — насторожился парень.

— Принцесса гор и принц долин… Отныне будет мир един… Сыграем свадьбу всем на зависть!

— Я — честный принц, а не мерзавец, — с воодушевлением воскликнул он. — Принцесса больше не девица, и принц на ней должон жениться.

— Эй, свадебные кони, вмиг ко мне! — свистнула и гикнула она.

Ломая кусты, в ущельице выскочил громадный кабан черной масти в белых яблоках и загарцевал возле жениха и невесты.

— Эх, была не была, раз такие дела, будем пить да гулять и народ потешать!

Он схватил Зеленую Невесту на руки и сел верхом на кабана. Тот взвизгнул, как умеют только свиньи, и резко рванул с места. Наступила кромешная темнота…

Критик во мне ехидно заметил:

— Понятненько… Сейчас окажутся во дворце Доврского старца среди двух- трех- и одноголовых троллей, злобных троллят и уродливых троллих и троллиц. Классику мы знаем. Оригинальная постановка. Непонятно только — почему в цирке? Вполне можно было и в нормальном театре показать. Разве что техника цирковая используется?..

От размышлений меня отвлекли уколы в зад. Неужто кресло с иголками? Ничего себе шуточки!..

И тут я ощутил, что сижу вовсе не на кресле, а на чем-то округлом, причем ноги свешиваются с двух сторон, будто… будто я верхом на кабане, и тиранят мой нежный зад не иголки, а жесткая кабанья шерсть. И перед собой я обнаружил нечто мохнатое, коее я крепко сжимаю руками, прижимая к себе. Пахло от этого лохматого, кстати, приятно — чистой шерстью и цветами.

— Эй, милый, — заговорила лохмуша приятным женским голосом. — Ты что это замолчал? Испугался?..

— Чего мне бояться? — неуверенно ответил я. — Я же в цирке, на представлении.

— Ах, мой милый, я не понимаю, о чем ты, но вынуждена лишить тебя иллюзий, хоть мы этого очень не любим — ты во дворце моего отца, владыки Доврских гор.

— Не вижу ни дворца и ни владыки, — честно ответил я.

— Эх, человек, — вздохнула она. — Как ты убог и слаб… Я вижу все до еле зримой точки… Вот родинка под глазом… Прыщ на лбу…

У меня мороз по коже пробежал. Это была не театральная реплика! У меня, действительно, была маленькая черненькая родинка под глазом, которую сам я практически не замечал. А сегодня утром выскочил на лбу противный прыщ. Я его и прижигал, и мазью мазал, но за один день разве с прыщом справишься?.. Получается, что диалог идет не с классическим героем, а со мной! Теперь понятно, почему цирк, а не театр…

Я вгляделся в темень, она пялилась на меня десятками (или сотнями?) пар светящихся красным глаз (или огоньков?). И я уже не знал — зрители цирка на меня смотрят или тролли в пещере? Как я-то на арене оказался?..

Кабан подпихнул меня снизу, мол, приехали, слезайте, и аргумент его звучал очень остро. Я поспешил слезть с него, а лохмушка освобождаться из моих объятий не спешила. Уютно пристроилась. Держать же ее на весу без опоры на кабана было тяжеловато. Это всякие норвежские охотники привыкли оленей да медведей на себе таскать, а театральные критики — существа, к ношению тяжестей не приученные. Попытался я ее на пол опустить, но она вцепилась в мою шею обеими руками. Пришлось напрячься и держать.

— С чем пришел, человек? — раздался из темноты гулкий голос.

— Батюшка, — шепнула мне на ухо незримая обуза.

— Если видишь, ибо я ничего не вижу, — с дочкой твоей.

— И кто тебе позволил дочку мою лапать? — грозно спросил незримый папенька.

Зная первоисточник, я старался не представлять его зримый образ, заранее впадая в ужас зубодробительный, поэтому пытался сунуться в жанр детской сказки для младшего возраста и вообразить Горного Владыку в имидже безобидного царя-дурачка, коего Иван-дурак завсегда в дураках оставит, лаптем то есть. Лысый, бородатый, всегда поддатый… В это верилось с трудом, но позволяло хоть какие-то слова произносить.

— Она и позволила, — сообщил я родителю. — В жены ко мне захотела. Уж не знаю, что нашла во мне. А женщинам я в жизни не отказывал и отказывать не собираюсь. Грех это…

— Ишь, праведник какой сыскался! — проворчал отеческий глас из тьмы.

Кажется, по направлению звука я уже определил, к каким глазам-уголькам относится этот голос, потому что они сильно изменяли свечение по мере высказываний. Эмоции в батюшке разогревались. Ох, не к добру… За этими «окнами души», то бишь источниками неконтролируемой информации я и старался следить.

— Обнаглел человечишка! — послышался другой, весьма мерзкий голос. — Это чтоб наш цветочек, наша звездочка на такое страшилище позарилась?!

Это я, что ли, страшилище? Совсем тролли сбрендили, на себя бы посмотрели!..

— Так она в человечьем воплощении позарилась, — оправдал принцессу третий голос. — От воплощения эстетические ориентиры меняются.

— Стал быть, — опять заговорил папенька, — взаимностью моей дочке решил ответить?

— Решил! — одурев от страха, выкрикнул я.

— И ты считаешь, что это так просто?

— Там, где мы встретились, никаких сложностей не заметил, а если еще и царство подкинешь, совсем без проблем, — решил я разбудить его жабу — авось, задушит. На кой ему царство мне отдавать? Даже если половину.

— Как же ты им управлять собираешься, если ничего не видишь? — ехидно поинтересовался Доврский монарх.

— Да не век же в этой пещере торчать! — воскликнул я. — Выйду на свет божий и стану управлять.

— Да не божий там свет, а человечий, — осадил мою прыть троллий владыка. — А ты нашим царством управлять собрался.

— Ну, ежели ты возражаешь, — попробовал я ухватить кабана за хвост (оный, кстати, растворился в темноте), — то я и не претендую. Не вышел рылом, пойду мимо…

— И от дочки откажешься?

— А на фиг я ей без царства? Принцесса должна царицей становиться, — уверенно ответил я.

— Как же так, милый?! — возмущенно соскочила с моих рук мохнатенькая принцесса. — А любовь?

Ух, принцесса с рук — на крыльях дух!..

— Ну, коли я вам не подхожу… — вздохнул я, внутренне радуясь, что дело движется к развязке.

— И человека с человеком любовь соединяет, а уж троллицу с человеком без нее никак не соединить, — продолжила свою лирику моя незримая зелененькая. — Потому что любовь — это готовность к взаимному сближению, готовность чем-то пожертвовать.

— Да, пожалуйста, — осмелел я, помня первоисточник (почему бы не сыграть пьеску?) — Что вам надо? Одежду снять? Так любуйтесь, — я скинул с себя рванье (как оно на мне оказалось?). Все равно ж темно. И только после этого сообразил, что темно только для меня. Вот стою я перед вами, словно голенький… Почему «словно» — голый и есть.

— Фу, до чего же он уродлив, — поспешил подтвердить мою догадку чей-то брезгливый голосок. — Голый, как лягушка! Бр-р-р…

А меня понесло! Наверное, потому, что страх во мне постепенно переползал в ужас. Не тьма меня пугала, не страхолюдные мои представления троллей — это все было понятно, объяснимо, даже привычно. Ужас возникал где-то между пупком и копчиком, и ледяной сосулькой пронизывал нутро. Я и пытался его переговорить.

— Хвост мне хотите приделать? Так вот вам зад мой — приделывайте, только с парадным желтым бантиком! Дерьма коровьего пожевать, лакомства вашего — тащите! Сожру, только не обижайтесь, если блевать начну, а то и мочой кабаньей — вином вашим запью и обойдется, глядишь…

— М-да, правильно ваши мудрецы человеческие говорят: многия знания — многия печали… — тяжко вздохнул Владыка не то горный, не то подземный — я уже запутался, ибо если ты горный, так и возвышайся на горных вершинах под чистым небом, а они у черта, похоже, в заднице пристроились с комфортом.

— Особенно, когда знания — ложные, — закончил мысль владыка.

— Что значит ложные? — удивился я. — Я пьесу хорошо знаю.

— А жизнь? — усмехнулся голосом главный тролль.

— Жизнь разная, — заметил я философски, — ее знать невозможно… Так чего ж вам от меня надо?

— А скажи, чем различаются человек и тролль? — проигнорировал мой вопрос папенька.

О! Это уже по тексту… А притворяется, что не спектакль… Меня не проведешь.

— А ничем, как показала проверка на мшистой лужайке, — хмыкнул я, внутренне холодея от подступающего к горлу ужаса. Язык еле ворочался, но я знал, что пока я могу говорить, я еще не сошел с ума. — Что дочка твоя, что мои прежние подружки — невелика разница. Наверное, твоя поголодней, так насытиться недолго.

— Не охальничай, поганец! — прикрикнул оскорбленный отец бывшей девицы. — Ты в общем плане отвечай!

— А в общем — один черт! Или тролль… Кто сильней, тот и прав… Кто богаче, тот умней… Щиплет малюсенький, крупный грызет, как сказал классик.

— Сравнил, зятек, ты день и ночь… Хоть сделал женщиной ты дочь… Я с ней еще поговорю… Но не заметит лишь слепой, сколь мы различны: людь и тролль.

— Ну, волосата, зелена, страшна немножечко она… Но очень ласкова, страстна — была б отличная жена. Хотя я здесь у вас — слепец… Что было там, наверно, морок… Куда ты гнешь, скажи, отец?

— Всяк человек стремится стать, всяк тролль стремится быть вовеки. Мы — ваша цель, мы те, к кому идти вам надо по уму… Да только ум ваш слеп и глух и даже не спасает нюх, поскольку он на ложь настроен… Мы зрячи там, где вы слепы, мы там сильны, где вы бессильны. Для нас не существует тьмы, а вы, как светлячки во мраке… Ты избран дочерью моей… И долгий путь в тысячелетья ты мог бы враз преодолеть, но… должен сам того хотеть…

— О, как ты складно можешь петь! — выдавил я из себя вместе с комьями ужаса. — Зачем меня ты держишь в страхе? Я еле жив, почти безумен, а ты мудришь… Садист ты? Дурень?

— О чем ты? — удивился он. — Ах, понял… Это — чтобы вы от троллей вдалеке держались… Ведь человек, увидев палец, готов и руку откусить… Сейчас ослабим мы защиту…

И, правда, полегчало. Меня уже не выворачивало от ужаса, а только потряхивало от страха.

— А ты силен! — оценил папенька. — Недаром избран был дочуркой… Другой давно уж стал бы чуркой, а ты изволил и шутить… Но все ж решай… Не зря вам сказку рассказали, про то, как Вечный Ёргирмунд, Змей Мировой, поглотит и богов всесильных, и ваш, богам подвластный мир… Намек… И светоч путеводный…

— Мне стать мохнатым и трехглавым?! Иль змеем с той же красотой? Людей пугать мне не по нраву.

— Трехглав твой страх… А страх от темноты незнанья.

— Так просветите, Тор вас разрази! — потребовал я истерическим тоном, сорвавшись в визг.

— Понять нас может лишь один из нас. Не в скрытности проблема, а в глубине мышления и чувств. Тролль чует мироздание, а человек — себя. У человечества понятий нет для пониманья сути мирозданья, — продолжал самопиар Главный Местный Тролль.

— Врешь ты, небось, зачем-то я вам нужен… Коль впрямь вы совершенны столь — смешно в соблазн вводить ничтожество такое, — насторожился я.

— Ты нужен мне! — воскликнула принцесса. Ее голос был по-прежнему мне приятен. — У нас ведь будет сын!

— Откуда знаешь ты? И часу не прошло, как мы его под крик любви зачали… Иль не зачали, а могли зачать. На истине пока богов печать…

— Лишь для людей, — ответила она. — У троллей все иначе. Процесс пошел, и финиш однозначен.

— А вот и врешь! — обрадовался я тому, что смог поймать этих хитрых тварей. — У разных видов быть детей не может!.. Сколь кобылицу пастушок не трахай, кентавр не получится никак!..

— Я женщиной с тобой была, — напомнила она тихо. — Ты разве не заметил?

— И что с того? Запудрила мозги!.. — не сдавался я, будучи уверен, что крепко ухватил этих змейских гадов за хвост. Я ведь где-то читал, что тролли могут превращаться в змеев. Потому Ёргирмунду и поклоняются, змею, якобы мир опоясывающему.

— Нет, милый, когда мы воплощаемся, то не иллюзии наводим, а именно воплощаемся, — обиделась невеста. — Неужто ты не почувствовал бы обмана?

— Да, вроде бы все было натурально, — вспомнил я и задумался: — Так что же это получается — если ты в корову воплотишься, то и бык тебя покрыть может?

— Может, если я позволю, — хмыкнула невидимая принцесса.

— Уж не с тобой ли развлекался Зевс? — съехидничал я, хотя страх опять начал переползать в ужас. Видимо, кто-то забыл про ослабление защиты. Или специально пакостил. Но сходить с ума не входило в мои планы, поэтому я сопротивлялся, дерзя.

— Не со мной, но принцип тот же, — соблаговолила ответить принцесса.

— А какая же ты настоящая, невестушка? — поставил я вопрос ребром.

— Я всякая настоящая, — ответила она с нажимом на «всякая», — А с тобой буду такой, какой захочешь меня видеть и любить.

— Надо же, какие перспективы! — воскликнул я с демонстративной издевкой. — Это ж как можно разнообразить удовольствие… Сегодня ты белая женщина, завтра — черная, послезавтра — зеленая, а уж на четвертый день извольте мне обезьянку предоставить, а на пятый — русалку, а на шестой — гарпию, а на седьмой — олениху… Не женщина — неделька… Очень соблазнительно.

— А ты извращенец, милый, — ласково сказала невестушка. — Только что-то быстро у тебя фантазия иссякла. Можно и год не повторяться, можно и век… В мироздании великое разнообразие живых существ…

— Я, возможно, и извращенец, но не настолько же, — отверг я фантастическую возможность.

— Так что же с сыном делать будем? — вернулась к теме принцесса.

— А кто он будет — тролль иль человек?

— Он будет тролль, но близкий к человеку… По крайней мере, сможет жить с людьми.

— Несчастный! — мне было искренне жаль будущего сына. — Чужаков не любят люди… Как и тролли, впрочем… Тут мы заодно.

— Так защити! Стань батюшкой ему! Отцом, способным уберечь от горя! — призвала будущая мамаша.

— Я сам изгой и у людей, и здесь, — честно известил я. — Плохая сыну от меня защита. Скорей, отцовством навлеку беду. Задразнят — точно, будут бить исправно за то лишь, что он сын мой… Фантазеров не любят те, чей ум — большая ложка…

— О чем ты? Будь отцом ему средь нас! — воскликнула удивленная принцесса.

— Средь вас?.. Похоже, горы здесь златые… Да я ко злату в жизни не привык… Все будет невпопад…

— Не будет, если… ты будешь троллем.

— Я же человек!

— Стать троллем человеку не проблема, — вмешался вдруг папаня.

Зря он это. Мне женщине труднее отказать. Дочурка бы могла уговорить. Теперь я начеку.

— Стать не проблема, тяжело остаться, — ответил я. — Возможно ли вернуться мне назад?

— Сам не захочешь…

— Это мне решать!

— Решай, но не надейся на возврат. Лишь воплотиться сможешь, но не быть.

— Тогда вам лучше про меня забыть! Где выход здесь? Знакомству был я рад, но вас прошу меня вернуть назад! Есть в мире те, кто ждет меня и любит… Их обмануть душа мне не велит…

И, на самом деле, сквозь тьму кромешную проступили передо мной образы старушки матери и той, что свечечке подобна… Она меня отвергла, но ее держал в объятьях я, ласкаючи принцессу…

— Жаль-жаль, — вздохнул несостоявшийся мой тесть. — Ты вечность потерял… Ни царства не обрел ты, ни семьи… Печален путь твой из ничто в никчемность…

— Зато я человеком смог остаться! — гордо, превозмогая безотчетный ужас, выкрикнул я.

Похоже, учитывая мою строптивость, они завязали с ограничением своей защиты. Боюсь, что решили лишить меня разума, чтоб не проболтался.

— Невелика заслуга, — презрительно и уже равнодушно отозвался Главный Тролль, — рабу сберечь раба… Ты — трус, струхнувший превозмочь себя…

Я ожидал, что они сейчас набросятся и растерзают меня, как это было в пьесе. Я встал в боевую стойку, хотя и угрожающе наносил удары в пустоту, ужас скручивал меня.

— Только подойдите! — кричал я. — Вот вам!.. Вот вам!..

Но к тьме добавилась тишина, нарушаемая только моими собственными криками и шумным дыханием.

— Ну, где ты?! Где ты, колокол церковный?! — Взывал я в практическом безумии, краешком сознания припоминая, что в пьесе именно колокол принес герою избавление.

Я замолчал и слушал тишину, выдавливающую мне барабанные перепонки. Исчезли красные огоньки. Я был один во тьме. И Ужас рядом…

— Эй, колокол!..

И вдруг тишину пробил пронзительный рингтон:

— Тили-тили, трали-вали, Это мы не проходили, это нам не задавали… Парам-пам-пам, парам-пам-пам…

Я со всех ног ринулся на звук и врезался во что-то очень твердое типа скалы.

Искры… Свет… Тьма… Свет… Аплодисменты.

Я на своем месте — в двадцатом ряду амфитеатра. Впрочем, в цирке все — амфитеатр. Кроме лож. Но критиков в них не пускают.

Пощупал лоб — шишки нет, но больно. Стало быть, не так сильно и долбанулся.

Долбанулся?..

На сцене сиротливо серели мокрые камни, и тихо звучала музыка Грига.

Я спустился на арену и вошел за кулисы. Меня удивила пустота — ни единого служителя музы. Может, потому что у цирка и музы нет? Вернее, все они в нем левачат понемногу. А у семи нянек, как известно, семь пятниц на неделе…

Но я почему-то знал, куда мне надо.

Дверь его уборной была открыта.

— Входите! — послышался оттуда громкий, хорошо поставленный голос без малейшего акцента.

Я и вошел, не без робости, надо признаться, хотя вхож был к самым знаменитым режиссерам и актерам. Но до сих пор саднящий лоб выводил этого из общего ряда.

— Рад приветствовать вас, Пьер Генрикович! — двинулся навстречу мне высокий, по виду сильный и ловкий мужчина зрелого возраста, не юных лет то есть. На нем очень ладно сидел дорогой стального цвета костюм. Я не сразу сообразил, что вижу нормального человека, настроившись на встречу с троллем зеленого цвета, каким он предстал пред зрителями на арене. Значит, грим, костюм, освещение… Слегка разочаровывало. Только пышная грива волос на голове и «шкиперская» борода цвета сырого камня были нестандартны. Не седые, а именно каменные, словно их высек скульптор из скалы.

Удивительно, что произнес без искажений — не «Генрихович», как каждый первый, кроме ближайших, которые отчества не употребляли, а именно «Генрикович», как дед отца назвал, будучи искренним поклонником Ибсена. Сам ставил, и сам играл в его пьесах. Бог, видать, все запасы актерско-режиссерского гения на деда и отца истратил, а мне только на критика крохи остались. Впрочем, не жалуюсь: мы, критики, делаем и режиссеров и актеров.

— А вас как величать позволите, херр Скальд (так значился он на Афишах)? — На «херре» я, разумеется, споткнулся — слишком уж двусмысленно звучало это на русском.

Он явно это уловил и усмехнулся:

— Фенрир, сын Локи я… Зовите просто Фен…

— Удобно ли?

— Вполне! Функционально…

— Тогда я — Пьер для вас, — кивнул я.

— Иль лучше сразу Пер? Норвежцу это более привычно.

— Почту за честь, но только лишь для вас.

— Вам «Хенесси» иль «Скотч», иль вашу водку? — гостеприимно повел рукой в строну встроенного бара.

— Не пью, — решительно отказался я.

— Что так?

— Примеры есть…

— И я не пью, — улыбнулся он довольно. — Ни смысла нет, ни жажды. Но держу, чтоб жажду приходящих утолять. Несть им числа, когда спектакль закончен.

— Черт! Вы опять на ритмику зовете!..

— Я предлагаю лишь… Размер всегда за вами… Но к делу — вы хотели интервью?

— Попробую, сумятица в душе.

— Не торопитесь, — улыбнулся Фен. Дурацкое, однако, сокращенье.

— Но почему «Пер Гюнт»? — выстрелил я вопросом, давно меня мучившим. — Кто знает нынче Ибсена, хоть слабо?!

— Единственным вы были, добрый Пер, сегодня и последнюю неделю.

— Вот именно! Почему тогда?

— Да потому что для вас это пьеса, а для меня жизнь… Эпизод жизни, имеющий глубокий смысл, до которого невозможно докопаться, потому что затуманили его и замусорили.

— Кто? — удивился я.

— Сначала я рассказал все Асбьёрнсену, а он засунул мои рассказы в «Норвежские волшебные сказки и предания». Кто же это всерьез примет? И не приняли. Позже я поведал все Генрику Ибсену — очень разумным человечком он мне показался. Так оно и есть, но и у его разума оказались пределы. В результате история воспринимается как угодно, только не так, как надо.

— Кому надо? — быстро спросил я.

— Мне, — так же быстро ответил он.

— А кто вы?

— Я же представился — Фенрир, сын Локи.

— Не слишком информативно.

— Для вас должно быть достаточно информативно, — усмехнулся он. — Если не лениться думать.

Я воззрился на него. Сначала меня бьют по лбу, потом требуют мыслить. Логика большого начальства.

— Я думаю, что вам стоит потрудиться сообщить мне свою историю, чтобы мы могли понять друг друга. Уж будьте снисходительны к моему тугодумию.

— Ну, если вы не спешите, — пожал он плечами.

— Теперь уж не спешу, — заверил я. — Кстати, сколько же вам лет? Или разговоры об Асбьёрнсену и Ибсене — фигура речи?

— Я видел их, как вас, херр Пер, — ехидно усмехнулся Фен.

— Вы продолжаете спектакль? — хмыкнул я.

— Нисколько, — ответил он серьезно. — Мы — бессмертны… Каждое перевоплощение — регенерация на квантовом уровне, а мы перевоплощаемся постоянно. Жизнь заставляет.

— Да, жизнь — театр, и мы в ней все актеры, — кивнул я понимающе.

— Скорее, цирк, в котором мы — зверушки, — улыбнулся он.

— Еще б понять, кто вы?.. — вопросительно посмотрел я на него.

— Мы — тролли, — ответил он без тени улыбки, как нечто само собой разумеющееся.

— Нет, все-таки начните все сначала, — помотал я головой, отказывающейся впускать такую дикую информацию. Одно дело — цирковое представление, совсем другое — интервью с актером.

— Сначала — нам не хватит вашей жизни, — иронически глянув на меня, заметил он. — Ну, что ж, смотрите эту жизнь… пунктиром… Все так почти, как мне Она когда-то показала…

В комнате суета. Три женщины — мать и две дочери — заняты примеркой.

— Ох, не лежит у меня душа к этому походу, — вздыхает мать. — Дитя ты еще, Сольвейг, хоть и конфирмацию прошла. Тебе и шестнадцати нет. А на свадьбах взрослые забавы.

— Ну, вы же и Хельгу берете, а она совсем ребенок, — возразила девушка, любуясь собой в зеркале. То так повернется, то этак. — Ах, хороша! Не правда ли, мама?

— Слишком! — ворчливо подтвердила мать. На такую олениху охотников немало найдется… Да и волков тоже… А Хельга именно ребенок.

— Ну, хочешь, я останусь дома, — потупила взгляд Сольвейг.

— Ох, не к добру ты так покорна… В пещере тихой тролли троллят…

— Мама!.. сверкнула взглядом Сольвейг.

— Да ладно-ладно, я знаю — ты у меня добрая дочь, но тревожно что-то. А не пойти нельзя. Мы здесь переселенцы, чужие, надо осваиваться, врастать в жизнь. Да и, как ни боязно, а пора тебя родителям женихов показывать…

— Вот еще! — фыркнула девушка, моментально покраснев. На ее снежно-белом лице это было сразу заметно даже при тусклом освещении из маленького окна с двойными рамами, притененного заоконной елью.

— Если покраснела, стало быть, поспела… Если покраснела, стало быть, поспела, — запрыгала на одной ножке, хлопая в ладошки, Хельга, распевая дразнилку, привезенную с собой из покинутого Хекса. — Ягодка из леса спелая невеста!

— Это ты родную сестру так дразнишь? — сразу побелела от обиды Сольвейг.

— Так это ж радостная дразнилка, как же ты не понимаешь? — отскочила от нее на всякий случай сестренка. — Ты у нас самая красивая! Вот пойдем на свадьбу, и все увидят, что я правду говорю!

Эй, женщины! — послышался с улицы голос отца семейства. — Вы скоро там? Народ уже мимо пошел. И нам бы хорошо пристроиться, а то не найдем этого хутора, гномы да лешие любят тропы путать, особливо у чужаков под ногами.

— Идем-идем, — откликнулась мать. — Пошли, дочки. Сольвейг, молитвенник не забудь, чтоб все видели, сколь ты богопослушна, ангел мой.

— Главное, чтоб Бог знал, — пробормотала под нос девушка.

— Ты мне? — оглянулась шагнувшая за порог мать.

— Нет-нет, молитву я читаю на дорогу.

— Да, молодец ты, — кивнула мать. — Помощь бога не бывает лишней. Хельгу за руку возьми.

— Вон глянь — как молодой олень промчался мимо! — показал рукой отец на пробежавшего чуть ниже их тропы высокого парня в драной куртке. — Видать, на свадьбу навострил копыта и держит нос по ветру.

— Таких не подпускай! — строго напутствовала мать. — Зачем нам голодранцы, когда своих заплат не перечесть.

— Не видела его, — соврала Сольвейг, сама не зная по какой нужде. Сказалось так, как будто так и было, хотя с красавца не спускала глаз, но рваной куртки и не углядела. Исчез он вмиг. И, правда, как олень.

— А вон еще с подарками идут, — обрадовался отец. — Степенные, они не убегут. К ним и пристроимся.

Каменистая тропа вихляла по склону меж невысоких скал и редких перелесков, большей часть еловых, но и листва весело перешептывалась яркими зелеными язычками над головами прохожих, видимо, обсуждая их достоинства и недостатки. Хотя какие могут быть достоинства у тварей без корней?.. Отсюда хорошо видны некоторые вершины Довре, покрытые льдом и снегом, так похожие на инеистых великанов, что Сольвейг временами становилось не по себе. С моря, у которого они жили прежде, их не было видно, и потому великаны казались чужими и злобными. Да и в «Эдде» говорится, что весь их род был очень злой. С этих вершин слегка дул холодный ветер, даром, что стояло лето, но девушка прохлады не ощущала, пылая ожиданием.

Наконец, все тропинки сбежали вниз к небольшому холму, поросшему кустами и вереском, и уперлись в плетень. Впрочем, в плетне имелся проход-проезд, с которого начиналась хорошо уезженная каменистая дорога к хутору Хэгстед. По ней семья и направилась на уже слышные звуки свадьбы. Так и вошли по двор: впереди Сольвейг и Хельга, держась за руки, следом родители.

Сердечко забилось, как весенняя капель — тюк-дзинль, тюк-дзинль…

— Эй, Солли! — пискнула сестренка. — Ты мне пальцы сломаешь! Не жми так!..

— Ой, прости!

— О, переселенцы, пожаловали, — услышала она тихий говор двух мужчин.

— Откель?

— Из Хекса, вроде.

— А, стало быть, из западных земель.

Переселенцы шествовали, притворяясь, что ничего не слышат. Родители тоже робели, хоть вида не показывали, но со стороны по напряженной поступи и неестественно выпрямленным спинам и устремленным строго вперед взглядам это было хорошо видно.

Вдруг из-за мужиков, как черт из табакерки, выскочил давешний парень-олень. Глаза горят, волосы всклокочены, будто в них и, впрямь, рога ветвистые спрятаны. Он проскочил мимо девочек и загородил дорогу родителям.

Отец вопросительно на него посмотрел.

— С ней можно поплясать мне? — напористо спросил он, показывая на Сольвейг.

— Отчего же нет? — ответил отец, оценивающе оглядев парня с ног до головы. — Если она сама захочет… Но сначала хозяев надо почтить, поклониться, дочек представить.

И они прошли мимо шагнувшего в сторону парня в дом. Сольвейг лопатками ощущала его взгляд, ласкающий ей спину, как ветер с моря. Как же далеко оно теперь!..

А парень бормотал себе под нос:

— Как свечечка она: душа пылает, тело ровно светит теплом и нежностью, и не взглянула на меня ни разу… Молитвенник в руках… Таких здесь нет. У наших козочек в глазах всегда призыв горячий к сеновалу… И точно — видел я вчера ее во сне: Она по радуге сошла на белый снег…

— Эй, Пер! — окликнул парня распорядитель свадьбы, подходя с бокалами в руках. — Возьми-ка — за здоровье молодых. Уж вижу — рот открыл, сушняк замучил. Давно пора нам горло промочить.

— Нет, не хочу. Вино бьет в голову, а ноги не идут. Чем больше пьешь, тем хуже пляшешь.

— Ну, и дела — Пер не желает пить! Пойду, и посмеемся с мужиками.

— Я с ней плясать хочу! — шептал парень, не отрывая взгляда от двери, где скрылась Сольвейг. — И чтоб она смотрела на меня.

Попав в дом, Сольвейг совсем засмущалась, увидев за столом толпу возбужденных событием и выпитым взрослых. Опередившие их гости уже сложили свои подарки на специальный стол, для этого отведенный, и занимали место за ломящимся от яств столом. А места там было припасено еще изрядно. Видимо, ожидался еще немалый наплыв гостей, хутора которых разбросаны по горам в соответствии с плодородными участками, и обеспечить их одновременное прибытие самому Одину не по силам. Да умные асы и не берутся за бессмысленные занятия.

Хозяин хутора, выдающий дочку замуж, вышел из-за стола, радушно улыбаясь дорогим гостям:

— Рад! Очень рад, спасибо, что почтили! Иных краев нам мудрость принесли, сказанья ваши будут интересны, особенно, когда поднимем тост.

— Вот и дары из тех краев, примите, — протянул отец семейства свадебный подарок в кожаном мешке.

— Благодарю, кладите вот сюда, — показал хозяин на стол для подарков. — Все молодым в прибыток хорошо… А это кто ж? — с улыбкой оборотился хозяин к женщинам.

Отец семейства, освободившись от подарка, представил:

— Жена моя мудрейшая, фру Альвиг.

Женщина сделала книксен.

— А это доченьки: Сольвейг — постарше, маленькая — Хильда.

— Красавица! — восторженно оценил Хозяин юную Сольвейг. — Отыщем жениха из самых лучших.

Сольвейг покраснела и потупилась.

— Скромна, прелестна, ангел во плоти! — продолжал смущать девушку подвыпивший хозяин, явно развлекаясь ее смущением. — Сын у меня, пожалуй, уж жених… Нам надо познакомить их двоих…

— Родитель спешит, а бог вершит, — неопределенно откликнулся отец Сольвейг. — Почему бы и нет, если бог их сведет.

— Да тут у нас много отличных женихов, — заверил хозяин дома. — Ты, ангелочек, только будь осторожна. Есть у нас здесь опасный для девушек тип. Моей дочери долго голову морочил, теперь, слава Богу, в хорошую семью отдаем… Где семья? А на улице семья — веселится уже… Пер Гюнт его зовут! Берегись его, девочка! Рвань и пьянь, а гонору на принца заморского с лихвой! Болтун и враль и… и… тридцать три несчастья, бог Локи-Лофт живьем, причина всех невзгод. Если в праздник что не так пойдет, знай — Пер Гюнт постарался!.. Беда от него для девок и их родителей: сладко поет, да горечью потом отдает.

— Не бойся, хозяин, мы ему укорот сделаем! — громко пообещал вошедший молодой кузнец. — Намнем бока и голову на место поставим!

— Да вы садитесь за стол, садитесь, — пригласил хозяин переселенцев, показывая им их места.

— Пойдем во двор, — зашептала Хильда, потянув Сольвейг за руку. — Там веселей.

— Мы, батюшка, пойдем? — спросила позволения у отца старшая сестра.

— Идите, девочки, — дозволил отец, уже устремившийся душой к пиршеству.

— Да осторожней там, испачкаться легко, отмыться трудно, — напутствовала мать.

Сестры ушли во двор, застолье потекло своим чередом.

Сольвейг осмотрелась и сразу углядела у крыльца парня, который звал ее на танцы. Он пытался подняться на крыльцо и войти в дом. Но ему дорогу перегородила тройка смеющихся парней.

Она спустилась по ступенькам и спросила, глядя на Пера:

— Не ты ли приглашал меня на танцы?

— Хо!.. Ха! Ху-ху! — проржали парни и убежали на лужайку, откуда доносилась музыка.

— Я вижу, ты запомнила меня, — улыбнулся он, взяв ее за руку. — Пойдем, попляшем!

— Так сразу? — смутилась Сольвейг. — Сестренка вот, вдруг мама позовет…

— Сестренка нас с тобой плясать научит! — засмеялся Пер. — Они сейчас с пеленок плясуны… Она и позовет, коль мать окликнет. Да и с чего ей звать, тебе который год? Детей зовут…

— Шутить изволишь?

— Как можно?! Мне ведь показалось — ты взрослая.

— Весной конфирмовалась.

— Что ж, прав я, кто для бога взросл, тот взросл и для людей тем паче… Как звать тебя? Приятней говорить, когда по имени друг друга называешь, — спросил он вежливо, приятно улыбаясь, пока они потихоньку продвигались к месту танцев. За одну руку Сольвейг вел Пер, за другую держалась Хильда, прислушиваясь к разговору. Это было так интересно, так по-взрослому…

— Меня звать Сольвейг, — представилась девушка. — А как тебя зовут?

— Путь солнечный! Красиво, нету слов… Как я хотел бы по нему пройти… — мечтательно вздохнул он. — Пер Гюнт я… Просто, Пер…

— Пер Гюнт? Ах, господи! — воскликнула девушка, вырвав руку.

— Да что с тобой? — опешил он.

Сольвейг растерянно смотрит то на Пера, то на Хильду.

— Я к маме сбегаю подвязку подколоть, — наконец нашлась она и убежала. Хильда следом. Они прячутся за углом дома и прислушиваются, иногда выглядывая.

Возле Пера появляются запыхавшиеся после пляски родители жениха. К ним подбегает и сам жених, сильно озабоченный и изрядно пьяный.

— Мать, отец! — повизгивает он обиженно. — Она не хочет!

— Ф-фух, — отфыркивается мать, не понимая. — Чего и кто не хочет?

— Ну, этого… того, — бормочет растерянный парень. — Открыть задвижку…

— Тьфу на тебя, тюфяк! — приглушив голос, дабы не опозориться перед народом, рычит отец жениха. — Вот выпороть тебя!

— Оставь его, — успокаивает отца мать. — Припрет нужда — сорвет засовы.

— Да ну его… тюфяк!.. — в сердцах плюется отец и уходит в дом, видимо, залить пожар добрым вином. Жена уходит следом.

— А чего это его жена к себе не пускает? — шепотом спросила Хильда у старшей сестры.

— Не любит, — объяснила Сольвейг. — Великий грех быть с мужем без любви.

— А что такое грех? — спросила девочка.

— Это то, от чего Богу больно, если мы это делаем.

— Бедный боженька, — пожалела девочка.

В это время с танцевальной лужайки к дому с шумом ввалилась ватага молодежи.

— О, Пер! — закричали они дружно. — Давай выпьем, Пер!

— Отстаньте, — отмахнулся он.

— Надо его напоить, тогда развлечемся, — услышала Сольвейг шепот из толпы.

— Да что с тобой, Пер?! Водочки, а? — настойчиво уговаривал один из парней.

— Нет!

— Ну, чуть-чуть, для поднятия настроения, — соблазнял его другой. — Ну, совсем чуть-чуть, а то своим угрюмым видом праздник портишь. Давай с нами!

— Ну, ежели чуть-чуть… — заколебался Пер. — А есть у вас?

— Есть для тебя всегда! На — пей! — протянул бутылку первый соблазнитель.

Пер взял бутылку, поглядел на нее с сомнением, вздохнул и приложился, откинув голову.

— Х-хух! — выдохнул он, отдавая бутылку и вытирая рот рукавом.

— Теперь со мной! — протянул свою бутылку второй соблазнитель. — А то обидишь!

— Нет, хватит! — отмахнулся рукой Пер.

— Ну, для приличия, один глоток!.. Пей, не робей! Неужто ты слабак?

— Кто, я?.. Давай пригублю малость…

— Ну, хорошо пошла?

— Как льдина в море… Во — пошла волна!..

— Не смоет нас? — хихикнул кто-то.

— А ежели и смоет, я спасу!.. Мне стать волной и берегом по силам. Неужто мой не знаете размах!..

— Ну, вот — Пер снова стал собой, — ехидно прошептал первый соблазнитель.

— Потеха началась, — подхихикнул второй.

— Ты, часом, не колдун? — хохотнув, спросила одна из девушек в толпе. — А может, даже ас?

— Не часом — жизнью всей! — оглянулся на нее Пер. — Хоть колдовство, хоть чудо!.. Вам черта не позвать, друзья мы с ним покуда?.. В орех его загнал, он там сидит не пикнет.

— Неужто впрямь сидит? — ужаснулась девушка.

— Да черта с два! На то и черт есть черт, что от любого дурня удерет… Орех я кузнецу принес и попросил — разбей. Он жахнул сдуру, что есть сил, черт с искрами ушел. Кузнец наш обгорел. С тех пор и злится на меня… Зачем же было молотом лупить, где пальцем в самый раз?.. Но если нужен черт, то свистну я сейчас…

— Не надо! — отскочила девушка, увидев, что Пер готовится свистеть.

— Ну, нет, так нет… Но молотом не бей того, что можно раскусить зубами, — усмехнулся Пер.

— Ну, и болтун! Горазд присочинить! Еще глоток — и в небе запорхает.

— Кто сочинить?! Я сочинить? Спросите кузнеца — все так и было!

— Да в сказках бабкиных в орехе черт сидел! — вспомнил кто-то.

— Сидел и в сказке, и в моем кармане… А что касаемо полетов, то пару дней тому летал я на олене. У матери спросите — подтвердит! Да и с лошадкою моей над хутором парили… Было дело…

— Ну, враль!.. Ну, балабол!.. Язык болтается, как по ветру портянка… Пер, полетай!.. — рассмеялся народ, а некоторые даже озлились: — Тьфу на тебя!

— Не верите? Могу! Сейчас вам покажу!.. Ну, где обрыв повыше? Я встану на краю, раскину руки и… Взметнусь, как ураган, вас не удержат ноги — падете предо мной!..

Он подбежал к краю ближайшего обрыва, которых было в округе предостаточно, раскинул руки, как крылья, и приготовился лететь, пошатываясь не то от ветра, не то от хмеля.

Сольвейг так сильно сжала ладошку Хильды, что та пискнула и выдернула руку.

— Совсем сдурел! — сплюнул в досаде один из мужиков. — Да ну его к чертям, мать прибежит, всем надерет нам уши, проклятия нашлет, нет, я пошел подальше…

— Да, с таким лучше не связываться, — поддержал другой. — Пойду опять плясать.

— А может, дать под глаз? — предложил кто-то из молодых.

— Что с пьяного возьмешь, когда его лавиной понесло? Уйти с дороги — лучшее решенье. Пошли плясать.

Толпа расходится. Старшие — в дом, горло промочить, а молодые обратно на танцы.

Пер оборачивается, открыв глаза.

— Вот так всегда — не я ступил назад…

Вдруг, обогнув Сольвейг с Хильдой, выскочил жених. Оказалось, он тоже слышал выступление Пера.

— Неужто, Пер, и впрямь, летаешь ты, как птица? — выкрикнул он.

— Летаю, Мас! Ты хочешь убедиться? — раздраженно ответил Пер.

— А невидимкой можешь стать на время? — с явным умыслом продолжил жених.

— Да хоть и навсегда! Тебе-то что с того? — ничуть не смутившись, подтвердил Пер и отвернулся от жениха, оглядываясь по сторонам.

Сольвейг почувствовала, что пора появиться, пока парень не натворил глупостей, и вышла из-за угла.

Мрачное выражение тут же слетело с его физиономии, и он бросился ей навстречу.

— Ах, Сольвейг! Наконец-то!.. Пойдем же танцевать, — сгибает руку в локте, предлагая себя в кавалеры.

Она уворачивается, не желая брать его под руку. Пер сам хватает ее:

— Пусти! — вырывается она.

— Да почему? — искренне недоумевает он.

— Ты дикий. Пер!

— Дичает и олень, и всякий зверь, когда весна зовет!..

— Ты — человек!

— Отчасти… временами, — усмехнулся Пер. — Ну, почему со мной ты не идешь?!

— Боюсь!

— Чего?

— Ты пьян! Я пьяных не люблю! — отскочила Сольвейг.

— Эх! Сволочи — споили дурака! Я ж не хотел… Держался, сколько мог… Убить бы всех! А первого — себя…

Жених, которому надоело слушать их непонятную перепалку, толкнул его локтем в бок:

— Пер, ты б мне помог…

— Да чем и в чем?

— Войти к невесте, — громким шепотом сообщил жених.

— А где невеста?

— В амбаре… Невидимкой стань, залезь в амбар и мне открой задвижку, — с надеждой рисовал вожделенную картинку обиженный жених.

— Ты помощи себе в другом искал бы месте… — рассеянно посоветовал Пер. Потом подумал несколько мгновений и догадался: — В амбаре Ингрид!..

И ринулся к Сольвейг. Она испугалась порыва, но не ушла.

— Не передумала? — спросил он с мрачной надеждой. — Нрав твой не смягчился?

Сольвейг молча обходит его и пытается уйти, чувствуя взвинченность парня. Но он встает поперек дороги, преграждая путь.

— Стыдишься бедняка? Да, я тебе не пара… Вахлак и есть вахлак…

— Нет, все не потому! Все понял ты не так! — возмутилась она.

— Все так! Я знаю сам… И хмель мне враг давнишний. Я зол был на тебя, вот он и победил… Пойдем же, танец ждет, — тихо попросил он в конце фразы.

— Не смею я… Хотя бы и хотела… — смутилась она.

— Мешает кто?

— Родители… Они мне запретили…

— Ах, запретили… Ну, а ты сама?

— Пойду я, мне сестру нельзя оставить…

Пер Гюнт меняется в лице.

— Ну, нет!.. — голос его резко садится, звуча угрожающе: — Не нравится олень?.. Могу я троллем стать… И ровно в полночь я к тебе явлюсь… Кровь высосу из жил, коль для любви она не пригодилась… Сестру ж твою, малявку, и вовсе заглочу, чтоб взрослым не мешала.

На этой месте Хильда взвизгнула и умчалась в дом. А Пер продолжал живописать:

— Я оборотнем буду до рассвета и стану бледный труп без устали терзать, чтоб не узнал потом никто красотку, — и вдруг, круто изменив тон, взмолился: — Ну, потанцуй со мной!

Сольвейг, содрогаясь от омерзения, не приняв его черной шутки:

— Ну, нет! Ужасен ты!.. Мне было показалось… — она в отчаянье махнула рукой и убежала в дом.

— Отдам вола за помощь! — опять напомнил о себе жених.

Пер несколько мгновений мрачно смотрел на него, потом решился:

— Там Ингрид?.. Ну, пойдем.

Скрываются за домом.

— Папа! Мама! — не сразу добившись внимания, со слезами жаловалась девочка. — Он грозился съесть меня, проглотить, а у Сольвейг кровь высосать до капельки!

Тут и Сольвейг вошла.

— Да кто? Говори толком! — потребовал отец громко.

Общее внимание застолья было уже приковано к ним.

— Да тролль! Пер Гюнт!.. — выкрикнула Хильда.

— А! Пер! — поднялся хозяин. — А что я говорил!

— Ну, все, терпенье лопнуло! — вскочил и кузнец Аслак, давний враг и соперник Пера. — Я его убью! Детей пугать — совсем с ума свихнулся! Язык поганый выдерну, швырну собакам — брехать им будет веселей с такой-то пищей!

— Он пошутил, — испугавшись, попыталась возразить Сольвейг, но ее никто не услышал. Пьяная компания уже с криком и грохотом отодвигаемых сидений рвалась на улицу, вытолкнув туда и стоящую в дверях девушку. Встречная толпа с танцев шла к дому, возбужденно крича от избытка чувств. Они хотели зазвать в свои ряды жениха с невестой.

— Что случилось? — спросили из толпы молодежи, увидев сильно возбужденных старших.

— Пер Гюнт пугал ребенка и к девице приставал со своими вечными глупостями! — прорычал кузнец. — Их вусмерть напугал.

— Да нет, не вусмерть вовсе, — сказала Сольвейг, но ее опять никто не услышал.

— И я его прибью! Достал уже дерьмец!

— Да ладно, ерунда, — испугался уже отец Хильды и Сольвейг. — Приструним и хорош…

— Он не поймет, — зло усмехнулся кузнец. — Струнили так и этак- все струны оборвали. Нет, с корнем надо рвать!

— Да, проучи его! — раздались крики из толпы. — А мы тебе поможем!

— Уймитесь все! — крикнул распорядитель свадьбы. — Не хватало нам здесь драку устраивать! Выгоню драчунов!

— А точно — гнать его со свадьбы! — заорали в толпе.

— Нет, я его убью! — вгонял себя в раж кузнец, похоже, решивший стать берсерком.

— Папа, он его убьет? — испуганно спросила Хильда, уже не зная, чего хочет сама — от всего страшно было.

— Все может быть, Фенрир их задери! — в сердцах ответил отец. — Снаружи — люди, кто ж они внутри?

Сольвейг трясло от страха и отчаянья — ведь это из-за нее все произошло! Она всему виной. Неправильно себя повела с парнем — и вот… А кто их знает, как правильно себя вести с парнями? И так, и эдак — наперекосяк. Ей вдруг стало очень жалко Пера — ведь на самом деле он ничего ей плохого не сделал. А слова?.. Откуда ж ему знать, что они с сестренкой шуток не понимают.

— Эх, дочка-дочка, — посетовала мать Сольвейг. — Совсем нельзя оставить без присмотра. Нашла себе дружка: дыряв камзол, дырява и башка. Смотри сама, в каком он здесь почете…

— Сынок мой здесь? — вдруг перекрыл шум звонкий женский голос. — Схлопочет он сейчас по заду палкой, кулаком меж глаз! Шутить посмел он с матерью своей… Ну, где мой Пер?

Сольвейг повернулась на голос. Маленькая, сухонькая седая женщина грозно размахивала палкой и рыскала по толпе сверкающим взглядом.

— Такая палка для него легка, — мрачно усмехнулся кузнец, закатывая рукава. — Я за тебя намну ему бока…

— Уж больно зол он, может, и прибьет, — задумчиво, но отчетливо произнес кто-то в толпе. — Ты, Осе, бы не кликала сынка…

— Убью, как вошь, чтоб людям не вредил! — заверил кузнец.

— Заткнись, Аслак! — ничуть не испугалась старушка. — Попробовать посмей — узнаешь остроту моих ногтей… Сгодится для тебя моя клюка — не Перу так тебе намну бока!.. Да где же он?!.. Эй, Пе-ер! — оглушительно звонко закричала она. У Сольвейг даже в ушах щекотно стало от ее крика.

Но вместо Пера к людям выскочил растерянный жених. Увидев старушку, буркнул:

— Ну, Осе, родила же ты сынка!.. — и закричал: — Отец и мать, беда!.. Эх, чертова судьбина!..

— Да что случилось?! — всполошился отец жениха.

— Пер Гюнт… — только и смог выговорить жених.

— Они убили Пера?! — перепугалась Осе.

— Когда бы так, вполне б я счастлив был, — огрызнулся жених и взвизгнул: — На скалы посмотри!

Сольвейг глянула в направлении, указанном женихом, и обомлела: Пер резво — ну, точно, как олень, — скакал по практически отвесному склону, непонятно как находя опору для ног, потому что под ноги-то и не смотрел, держа на руках невесту, которая обхватила его за шею и прижалась к груди.

— С невестой… — ахнула толпа.

— Ну, идиот! — воскликнул Аслак. — Ведь пьян же, как свинья!..

— Вервольф он, тролль! — крикнул жених. — Ее, как поросеночка, несет… в зубах.

— Да, чтоб ты сверзился! — послала Осе пожелание сынку.

Он, будто ее услышал и оступился.

— О-о-о-х, — пронеслось по толпе.

— Да осторожней, дурень! — в ужасе закричала Осе.

Но Пер уже, не глядя под ноги, нашел другую точку опоры и легко карабкался вверх. Не зря он в первый момент, еще около дома, привиделся Сольвейг оленем.

— Пожалуй, что и, правда, он летит, — сказал кто-то в толпе. — Без крыльев никому не удержаться на крутизне такой…..

В этот момент из дома с ружьем в руках выскочил взъерошенный хозяин Хэгстеда, отец Ингрид, и возопил:

— За похищение невесты он умрет!

— Не по зубам вам Пер мой, жалкий сброд, — усмехнулась старуха.

Сольвейг ее хорошо слышала, но в этот момент с девушкой что-то случилось. Она не поняла, что именно — сознание то ли помутилось, то ли переместилось, но Сольвейг вдруг услышала мощное дыхание Пера над своей головой. И ощутила его руки, крепко прижимающие ее к себе. И увидела небо над ним и над собой. Его лицо оставалось в тени, но все равно было видно, что ему весело. А ей показалось, что он летит над пропастью, и она вместе с ним, а снизу доносятся ослабевающие крики толпы. Было совсем не страшно. Ничуточки. Потому что она ему верила.

Через какое-то время наваждение рассеялось. Она разглядела, что пьяная толпа полезла в гору в жажде растерзать похитителя. Ее семья и Осе в одиночестве остались во дворе.

— Вы новые люди, — вздохнула Осе, — у вас еще не накопилось зла к моему непутевому сыну. Помогите старухе уберечь его. Найдем и спрячем дурака… Он же не со зла все это затеял.

— Ну, как же не со зла — украл невесту со свадьбы, — удивился отец.

— Добрая женщина права, — заступилась Сольвейг. — Я сама слышала, как жених просил Пера помочь ему войти к невесте. Она его не пускала.

— Потому что не любит, — объяснила Хильда. — А без любви пускать — грех!

— Ох, и глупы же дочери мои, — вздохнула мать. — Чем можем мы помочь, не зная здешних мест?

— Их знаю я, да сил уж не осталось… Вам надо только рядом быть со мной, чтоб поддержать, когда оставят силы.

— Бог помогать велит, — кивнул отец семейства. — Показывай нам путь…

Осе двинулась совсем в другую сторону от толпы.

— У всякого своя тропа в горах, — объяснила она. — Хотя к одной они ведут вершине. Немного мне известны тропы Пера. Охотник он — двуногий зверь среди четвероногих. Его так просто не поймать…

Несколько часов они карабкались по горным тропам. Сольвейг с трудом поспевала за старушкой, которая оказалась не такой уж и старой, а родители с Хельгой и вовсе отстали. Небо потемнело. Где-то вдали уже рокотал гром. Того и гляди, под ливень угодишь. Они выбрались к горному озеру, окруженному болотами и мрачным лесом.

— Пер!.. — кричала без устали Осе. — Сыночек! Откликнись!.. Пер!.. — Волосы ее растрепались, она время от времени хватала себя за лохмы и словно бы тянула вверх. Похоже, это помогало. — Я же чувствую, что ты где-то здесь!..

У Сольвейг такого чувства не было, наоборот — она была уверена, что Пер далеко отсюда, и она сама с ним рядом. Она понимала, что это глупости, но никак не могла отделаться от странного ощущения.

— Весь мир против меня, — причитала Осе. — И небо грозится, ругаясь, как пьяный, и скалы мне путь преграждают, болота готовы меня проглотить, и люди сыночка прикончить хотят… Храни его господи! Он же хороший!..

«Пожалуй, что так, — согласилась вдруг Сольвейг про себя. — Только мало быть хорошим, надо и окружающим казаться хорошим… Отчего же все его убить готовы?»

— Ты скажешь: как же хорош, когда никто не любит, — будто услышала ее Осе. — А за что его людям любить, когда они руками и ногами работают, а он только языком мелет. Бегает по горам и лесам, стреляет слегка зверя, чтобы на пропитание хватало, а живет совсем в другом мире, который сам и придумывает, или который ему придумали… Муж мой был пьянчуга из пьянчуг, все пропивал, нас сторонились, а Пера отцом дразнили. Мы и проводили все время с ним вдвоем, забываясь в сказках, в собственных шутках и фантазиях. Хорошо нам там было, не то, что в реальной жизни. Телом-то он вырос, а душой — все тот же фантазер, живущий в сказках. Он твердо усвоил: принцессы прекрасны, отважны герои и злобны драконы, а дев похищают… Ингрид бы не похитилась, если бы не хотела. Она сама, кого захочет, похитит. Родители настояли на свадьбе. Она же Пера любила, а он… А он — свои сказки… Ой, кто это?! — вдруг испугалась она. — Леший, водяной?.. Пер! Пер! Выходи!.. Это я — мама твоя…

— Никого нет. Осе, — успокоила Сольвейг бедную мать. — Это ветер и тени.

— Мой бедный сыночек!..

Тут и родители девушки с сестренкой подоспели.

— Нигде его нет, — тяжело дыша, сообщил отец семейства. — Погиб, видно, грешник, и деву сгубил… Безумец! Навряд ли дано ему грех замолить.

— Нет! Бог милосерден! — воскликнула Осе. — И жив мой сынок!

— Да если и так — боюсь ненадолго, разгневан народ. Это надо ж удумать…

— Зато он летает верхом на олене! — крикнула Осе.

— Что мать, что сынок, — махнул рукой мужчина. — О! Гляньте — тропа, а на ней четкий след.

— Скорей же по следу! — вскрикнула Осе. — Сыночка найдем.

— Пожалуй, на хутор пойдем мы. Позовем на подмогу. Всем миром скорее разыщем пропажу, — сказал мужчина.

— Я с Осе останусь, — сказала Сольвейг.

— Как хочешь, — пожал плечами отец.

— Промокнешь до нитки, — шепнула недовольно мать.

— Нельзя ж ее бросить, — шепотом ответила девушка, мотнув головой в сторону Осе.

— Ну, что ж, оставайся, — разрешила мать. — Береги себя. Мы скоро людей пришлем.

Они повернулись и быстро пошли обратно.

Сольвейг проводила родителей взглядом и попросила Осе:

— Расскажи мне еще о нем.

— О Пере? — обрадовалась старушка.

— О Пере, — подтвердила девушка. — Но только сначала давай следы сотрем ногами.

— Сотрем следы? — удивилась Осе.

— Конечно, чтобы Пера не нашли! — объяснила Сольвейг. — Найдут — убьют… Пусть бродит дикий зверь, куда ведет его инстинкт свободы.

— Я думала, ты добрая дуреха, — усмехнулась Осе. — А ты умна, как Божья благодать.

— Нет, Осе, — тяжко вздохнула девушка. — Просто, я всему виной: он звал меня плясать — я отказала… Велели мне его остерегаться. А я привыкла подчиняться старшим. Я их люблю, они души во мне не чают.

— Он грубым был?

— Грозился выпить кровь, пугал, что тролль… И было так похоже…

— Видать, с расстройства в сказку провалился, — усмехнулась Осе. — Когда он там, сам черт ему не брат… Стирай следы — ты более глазаста, а там и ливень смоет их совсем.

Сольвейг принялась растирать следы ногами. Осе топталась рядом без особого толка, но все подчищая за девушкой. И говорила без умолку, обрадовавшись благодарной слушательнице. О сыне она могла говорить сутками.

— А вы найти его и не хотели? — вдруг спросила Сольвейг.

— Найти б хотела, — хитро улыбнулась женщина. — Обнаружить — нет.

— Он далеко, — сказала Сольвейг. — Здесь можно не стараться. Следы же эти вовсе не его.

— Как ты догадалась?

— Они гораздо меньше, чем его…

— Ты молодец — глазаста и умна, но не о том я… Как догадалась, что он далеко?

— Я рядом с ним, — потупила глаза Сольвейг, слегка покраснев.

Осе остановилась и внимательно присмотрелась к девушке.

— Я думала у нас вершины на ветру, — покачала она головой. — Однако и в твоей головке он гуляет… Ты с ним или со мной?

— С обоими, — прошептала Сольвейг, прекрасно понимая, что этого не может быть.

Весна скользнула. Лето пролетело. Осенним воем ветер заболел. И солнце покидало душу Сольвейг, блуждал холодной моросью туман…

Услышав это лирическое отступление, я как бы очнулся, то есть снова увидел перед собой циркача-рассказчика, ничуть не похожего на тролля (можно подумать, что я когда-то видел настоящих троллей!) и понял, что предполагается авторская ремарка.

Заметив мой вопросительный взгляд, он напомнил:

— Я о пунктире вас предупредил… Хотя пунктир — основа всякой драмы, и вам не привыкать скакать сознаньем по картинам пьесы… Вы помните, что Пера не нашли?

— Еще бы! Помню… — подтвердил я без сомненья. — И время он неплохо проводил, прогнавши Ингрид, в коллективном сексе с пастушками тремя… Порхал, как шмель с цветочка на цветок. Себе в усладу и цветам на радость… Пас с ними скот и хищников гонял, потом сдирая с них привычно шкуры. Подружкам на одежды отдавал.

— Все так, — кивнул согласно мне Фенрир. — Все так… Забыться он хотел, поскольку в свете солнца видел Сольвейг. Да и Луна частенько рисовала ее то в профиль, то анфас на глади озера и ветром оживляла… От трепета его сжимало дух… И, грех приняв на душу, мечтал о Сольвейг, а ласкал пастушек.

— Да, верю, — согласился я. — Это так похоже на людей: душой — с одними, но с другими — телом. Душа — в мечтах, в нужде все время плоть.

— Но это правды часть… Не главная притом, — вздохнул Фен.

— Что ж главное?

— Она была с ним рядом…

— Душою?

— Да… Но что душа без тела? Без крыльев птица? Иль полет без птицы?

— Не верю! Набожна, чиста, совсем невинна… За то ее и полюбил Пер Гюнт, что на других нисколько не похожа, — возмутился я.

— Фантазия не грязь, а орган чувства, которое, увы, не всем доступно, — поморщился он моей бестолковости. — Кто треплет плоть о камни низкой страсти, кто в солнце душу щедро превратил да издали тепло и свет дарует.

— Она к нему стремилась! — кивнул я. — Мне понятно.

— А я твержу — она была с ним рядом! — талдычил Фен. — Она сама о том мне говорила.

— Откуда ж с нею ты знаком? — удивился я.

— Что ж, далее внимай, — кивнул он, прикрыв глаза и откинувшись в кресле.

Из церкви вышла толпа и принялась рассасываться в разных направлениях — каждый метил на свою тропу.

— Мама, я догоню, — сказала Сольвейг. — Хочу с Ингрид поговорить.

— Подруга, что ли? — откликнулась мать.

— Может ею стать, — ответила девушка.

— Но ты недолго, дома много дел, — проворчав, разрешила мать.

Сольвейг дождалась, пока родители отойдут, а Ингрид приблизится, и окликнула:

— Ингрид.

— Что тебе? — недовольно буркнула та, но от семьи отстала.

— Поговорить хотела, — тихо ответила Сольвейг.

— Ты со мной? — удивилась Ингрид. — О чем нам говорить?

— О нем… — еле слышно прошептала Сольвейг.

— О нё-ом?! — дикой кошкой зашипела Ингрид, моментально поняв, о ком речь. — Чтоб Тор его Молниром поразил!.. А Один чтоб на дереве повесил!.. Чтоб жарил черт его на вертеле! Чтоб тролли его в тьму навек упёрли!..

— Уперли… — тихо сообщила Сольвейг.

— Что?! — осеклась Ингрид. — Ты о чем?

— Уперли тролли Пера в тьму…

— Он умер? — испугавшись, спросила сдавленным шепотом Ингрид.

— Нет еще… Пока во тьме душа его блуждает. И змей Ёргирмунд путь ей искривляет.

— А тело?!

— Во тьме пещеры стонет на камнях.

— Откуда знаешь? — больно схватила ее за руку Ингрид.

— Я чувствую…

— Ты?.. Чувствуешь?.. — Ингрид разочарованно оттолкнула Сольвейг. — Мне голову морочишь! Да ты, как Пер, на голову больна!.. Что это я?.. С тобой сойдешь с ума… Мои проклятья Бог, видать, услышал — воздал ему!.. И я была готова… с обрыва вниз дурною головой: была б умна — не верила б ему.

— Нет, Бог не мстит, он милостив и добр… Не головой ты верила — надеждой, — тихо возразила Сольвейг. — Ведь он не крал тебя — помог бежать…

— Помог, — прохрипела зло Ингрид. — Я не звала его. Он сам пришел.

— Его послал жених твой, дуралей, упрашивал, сулил вола за помощь, — рассказала Сольвейг. — Я слышала.

— Безмозглый идиот, нашел кого просить… Уж лучше б волка в пастухи позвал… — еще пуще озлилась Ингрид.

— Но он пришел, и родилась надежда… — напомнила Сольвейг.

— Да, родилась! — угрюмо подтвердила бывшая невеста. — Я думала — за мной пришел он, как из сказки избавитель. Ведь жил он в сказках, пил лишь наяву да кулаки чесал о ребра пьяниц, таких как он.

— И я бы так могла… наверное, — откликнулась Сольвейг.

— Ты? Не смеши! — зло усмехнулась Ингрид. — Молитвенник тебе заместо сердца! И катехизис вместо вольных чувств!.. Будь проклята! Ведь ты его сгубила…

— Сгубила я, — вздохнув, согласилась Сольвейг, — но он спасал тебя! Хоть я была тобой…

— Да замолчи ты, дура! На мне теперь позор, а ты, как божий свет, чиста для всех, светла, и даже тени нет! Я позже поняла, что он украл тебя… Был очень огорчен, ошибку обнаружив… Ночь выветрила хмель, похмелье было горьким…

— Ты — телом с ним была, а я — душой, — вздохнула Сольвейг.

— И кто из нас грешней?!

— Пред Богом — я, — потупила взор Сольвейг. — А ты — пред прочим миром. Мы — сестры по любви…

— Мы — сестры во грехе! — хмыкнула Ингрид. — Ты мрак не осветляй!

— Любовь не грех, а в нас дыханье божье… Она не тьма, а свет, поскольку Бог — любовь, — возразила Сольвейг, посмотрев в глаза Ингрид.

— Блаженная… Твоя любовь во лжи, моя была для взоров всех открытой… Стыдишься ты любви, я за любовь убита, — горько ответила ей Ингрид.

— А ты права, сестра моя, прости. Я до конца должна твой путь пройти…

Сольвейг повернулась и быстро пошла за родителями и Хильдой.

Сделав несколько шагов, обернулась и сказала Ингрид:

— Молиться мы должны, чтоб он вернулся в свет. Когда в нас нет любви, и нас, по сути, нет…

Сольвейг в теплом меховом костюме поднимается на лыжах по заснеженному склону в гору. Из снега торчат верхушки елей и голые ветви лиственных деревьев. Солнечно. Изо рта девушки вырываются облачка горячего дыхания.

— Замерзну иль найду, — бормочет она под нос. — Назад дороги нет. Я проклята отцом. И мать ушла в обиде. Сестренка только вслед махнула мне рукой и плакала навзрыд, как будто хоронила… Да так оно и есть — я умерла для них… Но Бог меня простит, и мать его поймет. Кто в жизни знал любовь, влюбленных не осудит. А кто любви не знал, тот с радостью казнит… Ух… Но как же высоко забрался мой жених! Кто звал меня и днем, и ночью беспрерывно. Я слышала твой зов, он жил в мечтах моих… Я знаю путь к тебе — во снах его видала. Замерзну иль найду… С тобой теперь мой дом. Я знаю — ты для нас его с надеждой строил.

Она огибает очередную вершину, потому что по скалам на лыжах не забраться, и видит на следующем склоне деревянную избушку, крепко стоящую на каменном фундаменте. Над входом прибиты оленьи рога. Пер, стоя спиной к ней, прибивает к дверям засов.

— Нашла, — выдыхает Сольвейг и тихонько радостно взвизгивает. — Й-их!.. И только разогрелась, добры ко мне и ветер, и мороз… Но сумерки уже, я вовремя успела…

Отталкивается и быстро съезжает со своего склона, взлетая на склон, где пристроилась избушка.

— Бог в помощь, Пер, тебе! — крикнула она в возбуждении полета. — Беглянку не прогонишь?.. Ты звал меня, твой зов услышав, я пришла.

— Наверно, это сон! — уронил он топор из рук. — Не заблудилась часом давнишняя мечта средь этих снежных гор? Ты ль это, Сольвейг, иль тролли шутки шутят?

— Нет, это я, мой Пер, — ответила она. — Мне вовсе не до шуток. Теперь твоя навек.

— А как же твой отец?

— Теперь ты мне опора и защита, нет у меня уже ни дома, ни семьи, я отреклась от них, чтоб вечно быть с тобой, — потупив глаза, призналась Сольвейг.

— Ужель мечта сбылась? — сделал он неуверенный шаг к ней. — Меня ты не боишься?

— Все знаю о тебе, исчез совсем мой страх, — улыбнулась она слабо. — Я глупая была… Теперь глупа стократно. Я здесь, перед тобой — мне нет пути обратно…

— Услышал молитвы, наверное, Бог… Неужто всю жизнь провести здесь готова? Мой дом отобрали, я сам — вне закона: как выйду из леса, прикончат тотчас.

— Я выбрала жизнь, и иной мне не надо, — решительно ответила Сольвейг.

— Входи же в наш дом! Будь хозяйкой отныне, — пригласил девушку Пер. — Хотя королевских палат ты достойна.

— С тобой и в избушке мне будет привольно!

Она сняла лыжи и поднялась на крыльцо, стряхивая с ног снег. Прислонила лыжи к стене.

— О, как ты прекрасна, ожившая сказка, — прошептал, залюбовавшись ею Пер Гюнт. — Ужель для тебя моя грубая ласка? Неужто коснуться посмею тебя? Любовь вдохновенна, страсть тела — груба… Неужто посмею тебя уподобить всем прежним остывшим любовным надгробьям?..

— О чем ты там шепчешь? — спросила она.

— Любуюсь тобой, ты с мороза свежа, как утренний свет над вершинами Довре… — восторженно ответил Пер. — Иди же в наш дом и согрейся с дороги. Я дров принесу, чтобы ты не продрогла.

— Но я не замерзла!

— Нет, ночью мороз морозит на этих вершинах всерьез, — поднял топор Пер. — Уж я постараюсь, чтоб мы не замерзли.

— Ты только недолго, — попросила Сольвейг.

— На крыльях лечу! — ответил он и углубился в лес.

Сольвейг вошла в избушку, притворив за собой двери. Вечернее солнце светило прямо в маленькое оконце, освещая скромное внутреннее убранство: грубая, сколоченная из жердей мебель — стол, скамья, деревянная лежанка, покрытая звериными шкурами, выложенная из камней печь, в которой теплились угли, рядом высилась небольшая поленница.

«Хватило бы на ночь», — подумала она. Впрочем, откуда ей знать?

В комнате было несколько дверей, она заглянула во все. Одна вела в хлев. Пустой. Пока. Только по стенам были развешаны замороженные туши зверей. Еды надолго хватит. Другая — в кладовую, увешанную меховой одеждой и просто шкурами. В стене хлева угадывалась дверь в отхожее место.

С улицы послышался стук топора. Сольвейг улыбнулась, осознав, что, наконец, дома. Села на лежанку, та приятно пружинила жердями и была мягка — шкур охотник не жалел. Кажется, даже задремала в тепле. Через некоторое время послышался шум сбрасываемых на крыльцо дров. Сольвейг выскочила.

— Ты пришел?

— Нет, принесу остальное и все, — пообещал он.

— Позволь я помогу! — попросила она. — Теперь на двоих мы поделим заботы…

— Дровишки таскать — это дело мое, — покачал головой Пер. — Я сейчас… Иди, ты замерзнешь.

И Сольвейг вернулась в дом. Опять на лежанку с улыбкой присела и в сладкую дрему легко улетела.

Открыла глаза. В доме стало темно. Сольвейг испуганно вскочила. Где же Пер?!

Выскочила на крыльцо. Не прибавилось дров. Конечно, она бы тогда не проспала.

На улице было светлее, чем в доме, но тени были совсем длинны, а свет иссякал.

— Пер! — закричала она с крыльца. — Пе-ер!

Никто не отозвался.

Она заскочила в дом, натянула на себя обратно теплую куртку и обувку, схватила ружье, висевшее на стене, надела патронташ. Вышла, взяла лыжи и, спустившись с крыльца, закрепила лыжи на ногах. Пошла по следу. Поваленный неподалеку ствол, был очищен от веток и разрублен на поленья. Хватило бы не только на ночь, а на неделю. Пера рядом не было.

— Пер! — закричала она опять.

Медведь? Медведи спят зимой… Шатун голодный?.. Или волки?.. Иль снова тролли?.. Боже сохрани!..

— Пер!..

На ее крик из глубины леса вышло зеленое мохнатое существо, похожее на женщину, рядом с ней прыгал столь же зеленый живой комочек. Ребенок. Когда-то в детстве Сольвейг видела обезьянку, моряки показывали, но эти существа не были похожи на обезьян. Ни взрослое, ни ребенок. Они ловко и даже грациозно перепрыгивали с камня на камень, минуя снег, и быстро приближались к Сольвейг.

«И за мной пришли…» — подумала она.

— Ну, здравствуй, светлый сон его души, — певуче произнесла Зеленая Женщина.

— Здорова будь, Зеленая Сестра, — ответила Сольвейг, узнав женщину. — И сыну твоему расти здоровым… Не думала, что встретимся мы въявь. Ты Пера увела?

— Ушел он сам, — усмехнулась Зеленая женщина. — И сына не признал… Я голый, говорил, и не зеленый. Совсем он не похож… Я вне закона, на меня охота, поймают — и убьют… Отец я никакой… Ты как-нибудь сама…

— Ты Пера сын? — присела на корточки перед ребенком Сольвейг.

— Меня он не признал, но чую — он отец, — по-взрослому ответил мальчик.

Сольвейг погладила его по голове и, вздохнув, поднялась.

— Насчет охоты он тебе не врал, — сказала она Зеленой Женщине. — Тем более что я к нему сбежала. Теперь народ озлобится вдвойне… Хоть на вершины эти не ходок тот, кто в долине к земледелью склонен. Но злоба крылья даст.

— Да знаю я, — махнула мохнатой рукой Женщина. — И отвела б беду, когда б он человеком оставался, а не скрывался в сказке, словно ёж за иглами фантазий и отмазок.

— А ты сама не сказка? — спросила Сольвейг.

— Нет, я тролль, — ответила Зеленая Женщина.

— Да, знаю — ты троллина принцесса, — кивнула Сольвейг. — И я тобой была, когда с тобой был Пер.

Зеленая женщина внимательно на нее посмотрела и пришла к выводу:

— Похоже, Солнышко, что троллям ты родня… Так чувствовать не могут человечки.

— Мы — дети Бога, вы — исчадья ада! — неуверенно воскликнула Сольвейг.

— Вот только этих глупостей не надо! — уверенно пресекла ее троллица. — Пред богом все равны, а он один на всех, кто верует в него. А прочим он не нужен… Неужто, мною став, ты опускалась в ад?

— Нет, — тихо ответила Сольвейг, — он меня любил, а это так прекрасно…

— Вот и меня не суй в свой ад напрасно!

— Не буду, ты прости.

— Меж нами что за счеты! — усмехнулась Зеленая Женщина.

— Но, все же, где мой Пер? — вернулась к главной теме Сольвейг.

— Увы, не твой, а наш, — вздохнула троллица. — Да и не наш, а свой… Принадлежат себе вовек такие Перы… Лишь ветерок подул — поднялся, улетел… Теперь ищи-свищи — навряд ли досвистишься.

— Но я ж к нему пришла!..

— И я явилась тоже… Страшна ты чистотой, а я не вышла рожей… Ты — женщина-мечта, мечте нельзя сбываться… Он, убежав, тебя от смерти уберег. И будет вновь мечтать безудержно о встрече.

— Ну, что ж, я подожду, зажгу в окошке свечи, чтоб отыскал он путь, когда пойдет домой, — кивнула Сольвейг. — Так, значит, ты его себе вернуть хотела?

— Да нет, отдать сынка, чтоб повзрослел немного… Не сын, а Пер. Но дура, как и ты — не для него дорога.

— Неужто с сыном ты легко бы так рассталась? — удивилась Сольвейг.

— Не знают тролли истинной разлуки: нас связывают чувства, а не руки, — таинственно улыбнувшись, ответила троллица. — Мы рядом с ним всегда, как с Пером ты бываешь временами.

Сольвейг опять присела перед ребенком.

— И, правда, Пера сын… Его глаза, улыбка… И взгляд из-под бровей, мечтательный и зыбкий… Над озером туман, и свет луны в тумане… Оставь сыночка мне! Мы будем вместе ждать…

— А ты в своем уме?

— Наверное, а в чьем же? — пожала плечами Сольвейг, захваченная, как ей показалось, спасительной идеей. — Ведь Пер любил меня, тебя лаская в страсти. Я в духе тоже мать ребеночку отчасти…

— Что ж, в этом что-то есть, — задумалась троллица. — Зачат от человека, он должен от людей в душе дождаться света… Свет троллей негасим, его мы не оставим… А ты ему открой свои людские тайны. Он нас соединит… А может быть погубит, поскольку он Фенрир…

— Волчонок крепкозубый, — ласково улыбнулась Сольвейг.

— Останешься ты с ней? — спросила троллица сына.

— А почему бы нет? — пожал он плечиками. — Жизнь новая забавна. Тем более, с тобой мы рядом непрестанно.

— По силам ли тебе воспитывать ребенка? — поинтересовалась деловым тоном троллица.

— Я думаю — смогу, ведь подняла сестренку, — ответила Сольвейг, понимая, что поднимать вместе с родителями и одной — разные вещи. Но надо было жить чем-то, кроме надежды.

— Ну, что ж, бери его, — решилась мать-троллица. — А я вас не оставлю, за сыном прослежу и сохраню от бед. Пока, сыночек, мой!

— Привет дедуле, мама! — легкомысленно расстался с матерью тролленок и ухватился за руку Сольвейг. — Ну, пошли! Папашу не догонишь… Вполне он жив-здоров, мечтает Крёзом стать и нас озолотить…

Сольвейг взяла ребенка на руки и заскользила по снегу к избушке. Уже почти совсем стемнело и изрядно похолодало. Действительно, пора было скрываться в тепле дома…

— Фенрир, сын Локи, — наконец-то дошло до меня.

Он улыбнулся, увидев, что до меня дошло.

— И вы пытаетесь донести эту правду до людей? — скептически спросил я.

— Правду, но не эту, — отрицательно покрутил он каменной гривой, и я только сейчас подумал, что она сильно напоминает волчью шерсть. Хотя специалистом по волчьей шерсти я тоже не был. Я считался специалистом только в театральных постановках и то сегодня я в этом начал сомневаться — в чем я сейчас участвую? В спектакле, в цирковом фокусе-покусе или в контакте с «зелеными человечками». Хотя уменьшительный суффикс здесь явно неуместен — Фенрир был, по крайней мере, на голову выше меня.

— А какую же тогда?

— Пожалуй, ее нельзя произносить вслух, — серьезно сказал он. — Она может стать правдой, только если вдруг сама обнаружится в душе, в душах ваших… Да и в наших тоже.

— И вы ждете, когда она сама обнаружится? — усмехнулся я. — Тогда конец света раньше наступит.

— Не раньше, а именно в этот момент, — поправил меня якобы тролль. — Но я, смею заметить, не просто жду, а работаю, приближая…

— Этими инсценировками?

— Это не инсценировки, а весьма адекватные демонстрации, — поморщился он.

— Ну, предположим, — кивнул я, ничего не поняв. — Но чем вас Ибсен не устроил? Очень даже талантливо представил ситуацию, символически, поэтически, драматически…

— Вот именно! — хмыкнул Фенрир. — Отсебятины через край. Поэт — что с него взять! Что слышит, то и пишет, а слышит только то, что сам придумал. Самое главное — он нас монстрами сделал, хотя я сидел перед ним, как пред вами, и ничего троллиного во мне не было, кроме способности дать возможность пережить демонстрируемое. Он решил, что эта способность от Сатаны и соответственно нас нарисовал. Не тролли, а черт знает что!.. Тем более что чертей не существует.

— Вы вместо них, — хихикнул я.

— А Сольвейг?! — возмущенно воскликнул он. — Разве это живой человек? Схематичный набросок, отдаленно напоминающий настоящую Сольвейг.

— Ну, — заметил я профессионально, — он написал пьесу, а в пьесах героев жизнью наполняют актеры и режиссеры. Ты же и сам отчасти копируешь его драму…

— Я?! Копирую?! — опешил он.

— Ах, да, — сообразил я. — Я забыл, кто первоисточник информации… Извиняюсь… Ну, и какая Сольвейг была в жизни?

— Замечательная! — расплылся он в восхищенной улыбке.

— Очень информативно, — кивнул я.

— Ну, во всяком случае, не сидела у окошка и не пела тоскливых песен.

— А чем же она занималась? — пожалел я знаменитую песню Сольвейг.

— Да представляете ли вы, уважаемый театральный критик, сколько дел по выживанию у отшельницы, живущей высоко в горах и воспитывающей малого ребенка?!

— С трудом, — честно признался я. — Но, думаю, что немало — пропитание, а значит, охота, сбор плодов, возможно, некоторые культурные посадки и выращивание урожая…

— Еще нам три пастушки, папашины подружки стадо коз подкинули, — добавил Фенрир. — Сказали: он с нами был хорош, и мы в долгу не останемся. Сестры как-никак…

— Да, — кивнул я, — а это пастбища, заготовка кормов на зиму, дойка, стрижка, прядение, вязка, чистка… Охо-хо…

— Вот именно, что ой-ё-ёй, — хмыкнул он. — Пас коз, правда, я и многое другое делал, но прикинь, много ли сил у тебя останется после всех этих трудов праведных и неправедных?

— У меня-то ни фига не останется, но то я — городской житель, — пожал я плечами. — Но полагаю, что немного.

— То-то и оно, — вдохновился он. — Не до песен… Она их только мне пела перед сном — колыбельные. Так сладко было под них засыпать… У троллей такого нет. То есть музыка есть, а песен колыбельных нет, потому что тролли сразу засыпают. Это даже сном нельзя назвать, а приблизительно можно поименовать переработкой информации в другом режиме. Для жизни вроде бы колыбельные и не нужны, но до чего же приятно!.. Когда я поделился удовольствием с сородичами, они тоже пристрастились к ее колыбельным. Даже взрослые.

Но я знаю, что ночами она отыскивала Пера. Я не лез в их жизнь. У нас это не принято, хотя мы умеем. Однако иногда мы с ней вдвоем следили за его приключениями, и не раз вытаскивали из передряг, хотя он сам об этом не догадывался. Но непременно имел видение Сольвейг. Осе с Пером развлекались сказками, а мы с Сольвейг — жизнью Пера.

Еще помню в самом начале — на следующий день или через пару дней после исчезновения Пера она вдруг сказала:

— Осе умерла, жалко… Она теперь во мне спряталась… Пусть, ладно? — вроде бы спросила она у меня разрешения.

— Пусть, нам не жалко.

— Да, — кивнула она. — Теперь мы будем вдвоем его защищать.

— И так всю жизнь? — уточнил я у Фенрира. Очень мне такая жизнь показалась убогой. Ждать любимого, конечно, красиво, но, выбиваясь из сил, отшельничать…

— Нет, конечно, — улыбнулся снисходительно Фенрир. — Она оказалась не такой упертой, как Пер, и сблизилась с нами через меня. Она с самого начала была похожа на нас, поэтому, когда я предложил ей стать такой, как я, она согласилась.

— Ты мой сын, — сказала Сольвейг. — И я рада стать такой, как ты.

— Сольвейг стала троллицей?! — ужаснулся я.

— Вот и Ибсен пришел в ужас и не поверил, — усмехнулся он. — Теперь мне самому приходится работать.

— Чтоб все человечество превратилось в троллей?

— Это неизбежно, потому что записано в генетической программе вида, но запуск этой программы осуществляется искренним желанием человека… Однако человечество научилось избегать неизбежного.

— Кто же вам будет петь колыбельные? — предостерег я.

— Сами будем, вы уже научили нас… Сольвейг научила, — утешил он меня. — А мы научили ее действительно быть рядом с Пером. Она не ждала его, как дура, а, когда было на то время, жила с ним, хотя он и думать о ней забыл.

— Вы за мной пришли? — поставил я вопрос ребром, потому что почувствовал его особый интерес ко мне. И меня стали раздражать туманные намеки и экивоки.

— Я за всеми прихожу, — серьезно ответил Фенрир. — Отклик слышу редко. Сегодня откликнулись только вы.

— Странно.

— Закономерно, резонанс…

— Какой еще к черту резонанс? — опять он темнил, и меня это раздражало. — Так, значит, Ибсен и с возвращением Пера все придумал?

— Да нет, — усмехнулся тролль. — Приполз наш Пер… Когда почувствовал, что жизнь прошла, и больше ничего не будет. Не в переплавку — так червям на корм, а то и рыбам, ежели утонет. Призвали мы его, чтоб шанс последний для бессмертья дать. Не он был ценен нам, а чувства Сольвейг.

— И что?

— Он долго так о будущем мечтал, что был на все готов, узнав, что будущего нет, что прожита впустую жизнь, бездарно.

— Да, Ибсен хорошо придумал с переплавкой, — кивнул я. Мне, действительно, нравился этот образ в пьесе.

— Неплохо, ибо гений, — согласился Фенрир. — Второго Ибсена в драматургии нет.

— Но дальше что?!

— От ужаса он очень захотел, и путь прошел, что прежде предлагали…

— Пер Гюнт стал троллем?! Бедный Генрик Ибсен! Наверное, вращается в гробу, — не удержался я.

— Да нет, он с нами, — улыбнулся тролль. — Слишком любопытен, чтоб упустить возможность все узнать.

— И что, теперь они соединились? Пер Гюнт и Сольвейг? — очень мне хотелось убедиться в мелодраматичном и слезовышибательном финале. Голливудщина, конечно, беспардонная, но на полчаса душу очищает и возвышает. Когда старушка, божий одуванчик, уже по-матерински (вечные невесты в любовницы не годятся) кладет трясущуюся всепрощающую ладошку на склоненную к ней на колени повинную голову старого дурака, какой браток не прослезится?!

— А вы как думаете, херр театральный критик? — иронически посмотрел на меня тролль.

Пришлось тяжко вздохнуть и посмотреть правде образа в глаза.

— На олене улетел? — спросил я неуверенно. — Или в трехглавого змея превратился и — за синее море?

— Это было бы слишком просто, — отрицательно покрутил головой Фенрир.

— А что ж тогда? — Не мог я найти альтернативного варианта.

— Х-ха, воплотился в человека и затерялся в толпе, — невесело хохотнул мой собеседник с некоторой ноткой невольной гордости за своего изобретательного отца.

— А Сольвейг?

— Сольвейг живет и ждет, когда вечный трус станет мужчиной. Впрочем, у нее и других интересов в жизни достаточно.

— Где живет и ждет?!

— Тот, кто захочет ее найти, непременно найдет, — усмехнулся тролль, иронически глядя на меня.

— В прозе ваша речь противоестественно звучит, — заметил я. — И сам с трудом уже общаюсь прозой.

— У всякой жизни ритмика своя.

— Что ж написать мне в нашем интервью?

— Надеюсь — правду…

— Правд на свете много, — посетовал я искренне. — Своя — у троллей, у людей — своя, своя — у зайца и своя — у волка…

— Системной правдой оперируй, критик, которая от Бога вам дана.

— Хотел бы я и с Сольвейг пообщаться, — выпалил я неожиданно для себя, вырвалось. — Без правды Сольвейг не смогу писать!

— Уверен? — изучающее глянул на меня тролль.

— Абсолютно!

— Тогда иди!

— Куда?!

— Да, к Сольвейг же, конечно!

— Тролль!.. Куда?!

— Душа подскажет.

Я уже вскочил и барражировал взглядом по округе в поисках направления. Может, свет божественный забрезжит? Или музыка подскажет резонанс?

Вокруг был цирк. Воняло конским потом и чьим-то препоганейшим дерьмом. Не Сфинкса ли?.. И тролль смотрел, как будто издеваясь…

Озлился я и выскочил за дверь. Во тьму кулисную?.. Нет, вроде в темный лес. Вон звезды надо мной. Иль троллевы глаза?.. Иль в потолке дырища? Вон силуэты скал носами в небо тычут… И еле видный свет… Свеча в окошке?..

— Смелее, Пер! — мне донеслось вослед.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg