«Книга жизни города Мудоева»

Михаил Сажаевъ

Книга жизни города Мудоева

Сочинение

Посвящается СССP

КРАТКАЯ АВТОБИОГРАФИЯ

Самым захватывающим явлением в моей жизни был (и остается) процесс проживания. Что может быть лучше занятия любимым делом с утра до вечера? К тому же если за него тебе еще и платят? Хотя бы иногда. Мир вокруг состоит из восхитительных неопределенностей, иногда все же чреватых весьма тяжелой конкретикой в виде неразделенной любви, навалившегося денежного долга (который сам ты и сотворил), непризнания твоих достоинств, ненависти друзей, врагов и прочего... Ничего определенного — вот суть и смысл личного творческого поиска от длинноволосых юных лет до классического покроя пиджаков пятидесятилетия. Биография художника в датах, цифрах и метрических извлечениях ничем не отличается от миллионов других биографий, но ее также можно представить в виде догадок, легенд, порочащих слухов, благих намерений и самооценок, нередко взаимоисключающих друг друга. Парадоксальным образом и то, и другое, и третье оказывается чистейшей правдой (включая самое невероятное вранье) в тот самый день, когда зрителю открывается стена картин. Здесь, как правило, все сходится. Здесь слияние и итог. И здесь невозможно выглядеть “не тем” или “не таким”. В картинах ты всегда тот и такой. Написав в жизни огромное количество автобиографий для различных изданий, каталогов и проч., с годами я в значительной мере утратил интерес к этому виду литературы, но однажды, роясь в своих архивах, обнаружил целую папку этого добра и позабавился чтением своих собственных “житий” с семидесятых по девяностые годы. Если бы я читал чужие, а не свои автобиографии, я подумал бы, что речь в них идет об абсолютно разных людях, совершенно различного темперамента, способа мышления, влюбленности в мир и материального достатка. Да, пожалуй, так оно и было. Сейчас, не испытывая к этому жанру особого расположения, тем не менее не буду прерывать традицию; о себе — только сам. К тому же с тех юных лет, когда я начал смутно подозревать, что любая критика разделена на более-менее устойчивые шоблы “искусствоведов”, обслуживающих своих и только своих клиентов, мало что изменилось.

Конечно, и официальные хвалилки брежневской “эпохи” изредка роняли пару слов в мой адрес, но сейчас я благодарен им за то, что они не злоупотребляли моей фамилией среди десятка-другого персон корпоративного творчества, выдутых этой “эпохой” и исчезнувших вместе с нею. Итак: для этого журнала с большой долей достоверности я могу сообщить только то, что действительно появился на свет 26 мая 1948 года в деревне Глухово, Богдановичского района, Свердловской области. На Урале, в России. Все точное на этом, к сожалению, заканчивается, исключая разве что год призыва в армию — 1967-й, и брак с Алефтиной Орловой в 1974-м (разумеется, и рождения детей имеют свои точные даты). Детство и юность были шикарно прожиты в государстве строящегося социализма, сделавшего впоследствии неудачную попытку приобрести человеческое лицо. Метафизический аспект моей юной жизни навсегда определил строй и образ мыслей в дальнейшем. Однажды ощутив и поняв, что многообразие и многоплановость художественных приемов, столь порицаемые унылыми адептами советского официоза, в дальнейшем способны дать мне не только средства к существованию, но и нечто неизмеримо большее — радость жизни, например (которая, впрочем, била ключом даже в мрачноватой атмосфере полудеревни-полуколхоза или на заиндевелых плацах советской армии, куда я был призван после окончания школы рабочей молодежи и совершенствования трудового мастерства. В роли грузчика на небольшой мебельной фабрике в Глухово. В ту пору она называлась “Промкомбинат”). От армии у меня осталось несколько самых верных друзей, отмороженные в карауле пальцы рук и ног (чудом спасенные этими же друзьями и хирургом — лейтенантом из санчасти) и неизгладимое по сию пору впечатление многолюдного, дорогостоящего и опасного бардака, неспособного в критические моменты выполнить ни единой боевой задачи тактического или оборонного уровня. Ввод войск в Чехословакию в год моего призыва, ранее в Будапешт, и в Кабул — в восьмидесятых, да еще сбивание корейских гражданских “Боингов” и сейчас еще вызывают гордость у отставных политруков, зам. по тылу, зав. складами и у прочей вороватой шушеры, коей была до верху набита тогдашняя советская армия. После освобождения из армии было пятнадцать долгих лет сидения в двух подвалах; сначала в манеже УПИ, затем в ДК “Урал”. Эти годы дали мне пищу для творчества и богатый материал для философских обобщений.

Лозунги, объявления, афиши и прочая поденщина, которую ныне гораздо лучше и быстрее выполняет средненький компьютер, занимали большую часть плодотворного времени. Картины — только ночью. Ночь была зоной подлинной свободы. Первые самодеятельные выставки были встречены с такой злобой, что было принято решение никогда не показывать работы публично, благо и в нашем городке прописалось нерусское слово “андеграунд”. Вскоре нашлись и первые посредники между мной и западной аудиторией. Приличные, вежливые ребята из Москвы, изредка присутствовавшие на квартирных тайных вернисажах. Как выяснилось через много лет, я получал примерно пятую часть любой проданной в Москве картины, но это было спасение и совершенно определенный намек на признание. Если ребятки живы, спасибо им и сегодня. Отсутствие собственного угла, хороших материалов и прочего, что необходимо любому творцу для нормального развития, подвигало к мысли о вступлении в Союз художников. В чрезвычайно амбициозную, клановую организацию при КПСС, монополизировавшую в то время почти все средства производства и пути продвижения произведений от художника к зрителю. Еще и сейчас вступление в СХ я считаю необъясненным чудом, в котором, правда, сыграла роль многолетняя дружба с Виктором Астафьевым, но это отдельная история... Попользовался благами СХ я недолго. Собственно, это было краткой передышкой. После многочисленных выездов на Запад, особенно после приглашения правительства Германии, недостатка в предложениях различной степени привлекательности уже не ощущалось. В 1992 году я сдал мастерскую Союза и купил собственную студию за наличный расчет. Вместе с ней за наличный расчет я приобрел творческое время, свободу выбора предложений и независимость от любых опекающих художника организаций, а вместе со всем этим и независимость от любых оценок на свой счет. В этой части вторая половина жизни представляется мне наиболее удачной в смысле внутреннего состояния. Я стал очень хорошо относиться к собратьям по цеху. То есть никак. Сегодня я глубоко равнодушен к творчеству коллег ближнего и дальнего окружения. Во мне нет зависти или злобы, как давно уже нет просьб, предложений и пожеланий. Я простил крупные и мелкие укусы художественной “элиты” предыдущих лет. Моя ошибка состояла в том, что я считал их элитой. Долгом же своим перед самим собой считаю подавление агрессивности в себе и по отношению к себе. Возможно, это одна из самых трудных задач, господа. Отсутствие друзей, конечно, иногда опресняет существование, но ненадолго. Здесь живет только один друг. Армейский. Он директор крупного банка. Остальные два далеко. Один в Красноярске, это Астафьев. Другой в Америке — это Юз Алешковский. Был еще дивный писатель — Юра Коваль в Москве, да помер. А вот персон вдохновения много. Прежде всего Леонардо, Гольбейн, Эндрю Уайет, Альма Тадема, Барн Джонс, Миллес, Форд Мэдокс Браун, Хант и множество других творцов Викторианской эпохи. А также Репин, Левитан, Поленов, Маковские и много других русских. Вернер Тюбке, Шагал, Кандинский, Поль Дельво, Магритт и многие другие представители так называемого нового искусства, безусловно имеющего помимо миллионов эпигонов и своих неоспоримых гениев. Работая в Америке, я открыл для себя огромный пласт культуры Нового Света, и это тоже было фактором влияния. Многолетнее присутствие на Западе и на его коммерческих площадях развеяло множество мифов и домыслов о зарубежье, в частности миф о “бедном, но честном” художнике, не продающем свою гениальность капиталу. Миф этот мог родиться только в русском национальном сознании, в его фольклорно-мифологическом дискурсе. Я до сих пор не знаю ответа на чисто “капиталистический” вопрос: “почему ты бедный, если ты такой гениальный?” Бедным быть плохо, богатым — трудно, сверхбогатым в этой стране — стыдно. Но есть золотая середина. Я всегда считал и считаю, что нищета для художника (особенно для художника), есть матерь многих душевных и духовных пороков, первым из которых является зависть. Вот, собственно, и вся биография. Для полноты картинки можно еще добавить, что я не имею никакой политической ориентации, специального образования и продюсеров в России. Абсолютно глух к политическим партиям, шествиям и демонстрациям, куплетам Окуджавы или Высоцкого, футболу, хоккею, теннису и прочим прибыльным видам спорта. Единственное настоящее сожаление — о том, что не получил музыкального образования и не умею играть на рояле или хотя бы на губной гармонике. Счастливейшими людьми на земле считаю музыкантов. Подлинных. Классических. А отнюдь не промысловых ребяток, дергающихся под стук драм-машинок. Это все, господа. Закончившийся век еще продолжается в нас. Еще какое-то время мы будем носителями всего того, что присуще прошлому веку и что невозможно объяснить в категориях Добра и Смысла. Любопытно, как будет выглядеть эта же биография еще через пятьдесят лет.

Однажды, поздним мартовским вечером, возвращаясь из ниоткуда — в никуда в последнем, абсолютно пустом троллейбусе, от скуки, неожиданно для себя самого, я спросил незнакомую полусонную кондукторшу (миловидную даму тридцати девяти лет, разведенную, сын Аркадий), знает ли она Пырина Глеба Мстиславовича, и она с радостью ответила, что не только знает его самого, но очень много знает о нем: например, то, что полтора года назад Глеб Мстиславович собрал в своем курятнике из различных частей старого “Москвича”, мотоцикла “ИЖ” и двух бочек из-под солярки первую ступень стратегической ракеты класса “Земля—Космос—Земля” и нацелил ее на весь блок НАТО, а его сосед по гаражу Кудевин Борис Измайлович поехал в Париж на конгресс кинологов, но там его никто не встретил, и он устроился спать на скамейке у вокзала Сен-Лазар, а в два часа ночи к нему подвалил негр и сказал, что если ему как ученому и человеку все равно, то он может за небольшие деньги пристроить его к конгрессу ревматологов, который проходит тут неподалеку. Кудевин подумал и согласился. А вот генерал-лейтенант милиции Куртаков Алексей Васильевич в сауне для силовых структур, когда все анекдоты были рассказаны, сказал присутствующим, что во взятках все-таки есть что-то нехорошее и даже немного унижающее честь и достоинство человека в мундире, и это он, лично, все чаще чувствует на себе, чем надолго рассмешил всех сидящих за столом и лежащих на девушках гостей вечеринки. А Вальская Ирина Спартаковна, знакомая Куртакова, однажды увидела во сне скалу, похожую на мужской орган, которая медленно падала на нее и никак не могла упасть. Ирина Спартаковна проснулась в холодном поту и обнаружила рядом мужа по имени Кирилл, хотя замужем никогда не была. А Судников Артем Тарасович в 1936 году, будучи молодым атеистом, не уступил место в трамвае старушке, приехавшей из деревни, а в 1998 году, будучи уже старым и больным пенсионером, захотел сесть в трамвае, полном студентов педагогического института, но место ему никто не уступил, а наоборот: иди в жопу — ему сказали. А Отверткова Екатерина Максимовна украла в универмаге две зубные щетки и на предварительном следствии сказала, что они ей на хер не нужны, т.к. зубы она не чистит уже лет сорок, да и раньше не чистила. А студентка Маша Захарова влюбилась в киноартиста Алена Делона и написала ему письмо, но не знала, на какой адрес послать, и попросила знакомого отвезти письмо во французское посольство в Москве, и через два месяца ей пришел вызов во Францию, но не от Делона, а от какого-то Помпиду. А Иннокентий Аристархович Грач придумал такую систему, при которой не будет голодных на Земле. В основе ее лежало изъятие излишков продовольствия в богатых странах и передача этих излишков в бедные, а также развивающиеся страны, в том числе и в Россию. А Глотов Павел Константинович, освободившись из колонии общего режима, в первый же свободный вечер пошел в кино и с удивлением обнаружил, что смотрит тот самый фильм порнографического содержания, за просмотр которого в компании на дому он и угодил на шесть лет в неволю. А Дуркова Анфиса Николаевна назло соседям по коммуналке не смывала унитаз в общем туалете, за что они регулярно подсыпали ей в суп пурген на общей кухне. А Кадников Георгий Абрамович выдвинул себя в президенты, но когда в своей котельной начал раздавать “портфели” будущим министрам (на случай успеха на выборах), “министры” передрались и изломали будущему президенту две последних табуретки. А Леденева Агапия Борисовна в пьяном виде стукнула молотком по сыну Витальке, когда тот хищно допивал портвейн, принесенный деверем Пашкой на них двоих, и Виталька тут же почти скончался, но сразу же выжил и стукнул этим же молотком свою мамку — Агапию Борисовну, но она изловчилась, вырвала молоток и стукнула им сына Витальку, а тот, увернувшись, опять стукнул ее, и так они стучали молотком друг по другу почти до самого вечера, пока деверь Пашка не принес еще одну бутылку портвейна и не помирил их. А в тот же вечер Симанович Андрей Леонидович — бессменный председатель Мудоевского отделения Союза художников РСФСР, посреди гулянки, устроенной в кафе Дома металлургов по случаю его семидесятилетнего юбилея, вышел на улицу охолонуть и покурить в одиночестве, а заодно и отлить под звездами на терпком осеннем воздухе. И когда он завернул за угол Дома металлургов, то оказался на его заднем дворе, заставленном разными щитами и деревяшками, кои Андрей Леонидович тут же обоссал, но когда фары проезжающей машины осветили его, Андрей Леонидович с ужасом обнаружил, что обоссал свою собственную, одну из лучших, картину “Бригада Коммунистического труда В.И. Землякова пробивает сверхплановую лётку в честь праздника Октября”, о которой в то время много и шумно писали, публиковали в журналах и которую он очень прибыльно пристроил в этот самый Дом металлурга, а вот сейчас она стоит обоссанная им самим, без рамы и прорванная в самом красивом месте — озаренном пламенем лице В.И. Землякова. Ну конечно, Андрей Леонидович тут же свернул торжество, уехал домой и написал в газету злобную статью о том, как нерадиво мы порой распоряжаемся произведениями отечественной и мировой культуры, но через неделю из газеты пришел ответ, что с произведениями мировой культуры все в порядке и еще не зафиксировано ни одного случая обнаружения на заднем дворе Рафаэля, Дюрера, Гольбейна или Рембрандта. А в этой газете как раз и работал Кац Иван Семенович, который когда-то был москвичом и был сотрудником исторического архива. Работал он хорошо и накопал там каких-то документов, из которых следовало, что очень многие, не все, конечно, но многие, русские князья были обыкновенными большими, малыми и средними паханами и часто вели себя совершенно по-лагерному: стучали куму, т.е. ордынскому хану, сдавали друг друга, нещадно дрались за место на нарах и прикармливали различных урок поменьше, и вот когда однажды Кац неосторожно публикнул эти документы в военно-историческом вестнике, через два дня — ночью за ним приехали на красивой лаковой машине и дали ему возможность сравнительного анализа сухого документа и реальностей лагерного быта, а он и там не пропал, т.к. обнаружил у себя талант художника и рисовал к большим праздникам сухой кистью на полотне портреты Ленина, Сталина, Берии и Кагановича. А Смольников Кирилл Авдеич, его сосед по нарам, после освобождения стал работать в бригаде сантехников и однажды чистил трубы в аспирантском общежитии да и невзначай как-то сделал ребенка аспирантке Поклевской Элеоноре Владимировне, потом еще одного, потом еще одного, а потом сразу двоих; в общем, когда они поженились, у них уже было семеро детей. А воспитательницей в их детском саду была такая Прохорова Лидия Эрнестовна, про которую потом писали все мудоевские газеты, т.к. она за целый год предсказала пожар на продбазе девятого райпищеторга, где трудился ее муж, ветеран, полковник в отставке — Прохоров Илья Кузьмич. Тот самый, что надоумил своего друга Стыркина Якова Алексеевича построить вечный двигатель и обещал помочь с материалами, и Яков Алексеевич вечный двигатель начертил, разработал и действительно построил, но запустить его не смог, т.к. не удалось найти подходящего компрессора на 220v и закаленную американскую пружину. Зато Евудин Прокл Максимович не стал заниматься подобными глупостями, а задался целью решить свою маленькую конкретную проблему — не опаздывать по утрам на работу в Мудоевский НИИ Госмолпроекта, где его уже два раза лишали за это премии и прогрессивки, и вот он со своим другом собрал такую кровать на пружинах, которая, будучи соединенной с часовым механизмом, ровно в шесть часов утра становилась вертикально, и сначала это, конечно, было неудобно, потому что Евудин сразу падал на пол и довольно сильно ушибался, но потом он догадался приделать к кровати автомобильные ремни безопасности, и так ему даже удавалось иногда урвать еще пяток минут сна в стоячем положении. А его знакомая по работе Пижук Рената Павловна увлеклась восточной философией и в “Книге мудрых мыслей” прочла, что завтрак рекомендуется съесть самой, обедом поделиться с другом, а ужин полностью отдать врагу, что она и попробовала на следующий день. Позавтракала утром в полном одиночестве кефиром, днем — на работе, взяла в столовой НИИ Госмолпроекта шикарный обед и поделилась им со своим другом Евудиным, который сразу и охотно вошел в эксперимент, т.к. и раньше иногда делил стол, а несколько раз и постель с Ренатой Павловной, и после обеда они даже немного погуляли в сквере, а вечером Рената Павловна позвонила своему злейшему врагу — второму мужу, с которым она развелась год назад, и предложила ему свой скромный, но элегантный ужин, и тот сразу же появился, будто ждал приглашения за дверью. Быстро съел ужин Ренаты Павловны, запил его принесенной бутылкой скверного пива “Патра”, занял у нее пятнадцать рублей и ушел, рыгая и добродушно улыбаясь. Но история на этом не закончилась, т.к. на следующий день он пришел к ней уже не один, а с еще более заклятым врагом Ренаты Павловны — ее первым мужем, с которым он спетушился в очереди на сдачу возвратной тары. Мужья расположились на кухне, достали полбутылки “Солнцедара” и под нее схавали не только ужин Ренаты Павловны, но и кефир, оставленный на утро, затем немного попели песен, легко поссорились и ушли, заняв у нее до завтра пятнадцать рублей. А на следующий день, придя отдавать долг и помочь ей с ужином, заявили, что деньги потеряли по дороге, а в качестве свидетеля привели какого-то Леху Жуева, чтобы он подтвердил, что шли они к ней с деньгами, и Леха это твердо подтвердил. Потом они сели за стол и сметали то, что выставила Рената Павловна, и все, что было в холодильнике, ушли уже под утро, а следующим вечером в ее чистенькую квартирку ввалилась уже толпа бродяг, возглавляемая ее третьим (находившимся в бегах) мужем, который узнал об эксперименте Ренаты Павловны от первых двух, и банда эта уже без приглашения срубала все съестное, какое только нашла в квартире и на балконе, включая стратегические запасы манки, пшена, гороха и макарон, а затем шумно удалилась, силой и угрозами отобрав у бедной женщины весь аванс старшего научного сотрудника НИИ и лишив ее тем самым возможности продолжать эксперимент, т.е. делить обед с другом, до конца месяца. Под вопросом оказалась даже и утренняя фаза эксперимента, не говоря о вечерней. В общем, история завершилась тем, что вызванная милиция устроила на квартире Ренаты Павловны засаду и повязала целый коллектив бродяг, среди которых оказались все три мужа жертвы восточных учений и даже бывший одноклассник, которого она узнала с большим трудом на опознании задержанных, а придя домой с опознания, Рената Павловна собрала все книжки о восточной и любой другой философии, завязала их в рваную скатерть и с наслаждением выбросила с шестнадцатого этажа, предварительно поглядев — нет ли внизу детей, стариков, инвалидов, женщин, собак и их владельцев. Теперь она ест в среднем по восемь раз в день, округлилась, у нее исчезли тени под глазами, в них исчез страх внезапного нашествия, она сделала новую прическу, купила костюм от “Армани”, у нее появился румянец на щеках, и по институту прошел слух, что скоро она выходит замуж за младшего научного сотрудника из “Отдела альбуминов” — Старшевского Эдуарда Сергеевича, который был известен в институте тем, что обладал уникальной способностью спать мертвым сном на профсоюзных собраниях с широко открытыми глазами, иногда даже вставляя реплики вроде: “до каких пор это будет?..”, “давайте не отвлекаться, товарищи” и “судью на мыло”. А открыл эту его способность покойный председатель профкома — Члесников Борис Евстигнеевич, когда, однажды вернувшись в конференцзал за оставленной на столе бумагой, через двадцать минут после окончания собрания, обнаружил в пустом зале сидящего Эдуарда Сергеевича, который смотрел прямо и не мигая, а потом внятно произнес: “давайте ближе к делу…” Борис Евстигнеевич сразу подумал, что Старшевский хочет предложить ему взятку за бесплатную поездку в Париж в составе группы профсоюзных работников, но когда тот замолчал на десять минут, Борис Евстигнеевич приблизился к нему и потрогал его рукой. Старшевский никак не реагировал, а когда Борис Евстигнеевич потряс его за плечо, то он проснулся и бодрым голосом заявил, что немного задумался над последними словами оратора и что в его предложениях есть какое-то рациональное зерно. А когда они вместе вышли из конференцзала, то Члесников не обнаружил на улице своей машины. А в ней в это время катил Субилов Алексей Петрович, 48-го года рождения, трижды судимый по одной и той же статье за угон автомобиля. И в жизни его в общем-то не было ничего примечательного, кроме одного — Первой и Последней Любви к своей однокласснице Верочке Голушко, которая сначала была даже вполне Взаимной. Они ели вместе мороженое на сэкономленные от школьных завтраков и проезда копейки, ходили в кино, и настал такой дивный зимний вечер, когда, забежав погреться у батареи в подъезде, они вдруг очутились в совершенно маленьком волшебном пространстве, где губам и рукам не было никакой возможности разминуться, а жар двух юных тел, поднимающийся снизу, едва не расплавил батарею центрального отопления и затмил совершенно разум, отключив все внешнее восприятие действительности, так что даже пенсионер бывшего персонального значения, бывший лейтенант заградотряда и бывший учитель истории Курин Иван Еремеевич, проходя мимо с болонкой Жульеткой, не решился высказать вслух свои соображения по поводу современной половой морали подростковых кругов. Да они бы его все равно не услышали, а слышали только громкие и частые толчки сердец друг друга да какие-то несвязные слова про верность до гроба, про невозможность прожить друг без друга хотя бы вот эту ночь, про будущих детей и прочий любовный бред. Однако расстаться на ночь все же пришлось, т.к. приближались экзамены, а Верочку педагогический коллектив и родители гнали на верную золотую медаль, как круглую отличницу

с первого класса, и не было никакой возможности уклониться от поставленной ими цели. А Лехе Субилову было все равно — ему в будущем, после экзаменов, кроме места ученика в авторемонтной мастерской, ничего не корячилось, и он относился к жизни вольно и без обязательств, но когда осторожные родители Верочки деликатно разузнали про Лехиных родителей и жилищные условия, а также социальный статус Лехиного окружения, включая друзей детства из шпалопропиточного поселка, где Леха жил, то неназойливо стали внушать дочери мысль о несовместимости и бесперспективности соединения ее и Лехиной судеб, приводя примеры из жизни родных и близких, из жизни цветов, растений и непарного шелкопряда, отчего зачумленная подготовкой к экзаменам и домашней промывкой мозгов Верунька стала понемногу изменять стиль отношений с Лехой, ссылаясь на занятость, частые головные боли, страх забеременеть и прочее, а потом и по-настоящему изменила с юным племянником председателя горисполкома — Эдиком, которого смекалистые родители попросили позаниматься с дочерью по английскому языку, пошлифовать произношение альвиолярных звуков в разговорной речи и синтаксис, т.к. Эдик Щербатов был студентом первого курса института иностранных языков в Москве и приехал в Мудоев отдохнуть у сановного дяди перед весенней сессией. Через три занятия английским языком все и случилось в Верочкиной комнате, а когда Леха не узнал, а догадался об этом сердцем, то сначала хотел жестоко, по-мудоевски, ногами отмудохать наглого москвича, потом их обоих, но старшие опытные товарищи из поселка, не понаслышке знавшие, чем заканчиваются конфликты с властью в любой ее форме, отговорили Леху от возмездия и посоветовали вернуть возлюбленную чем-нибудь другим: каким-нибудь мужественным и красивым поступком вроде спасения девушки от хулиганов или собак, и согласились принять в его судьбе посильное участие, взяв на себя роль этих самых хулиганов. Но тщательно продуманная инсценировка сорвалась по самой банальной причине — Леха поскользнулся на сроду не чищенном ото льда тротуаре и на несколько секунд опоздал к месту событий. Когда компания Лехиных друзей выследила сладкую парочку и догнала ее возле городского парка, Леха крался за ними по неосвещенной стороне улицы, с тем чтобы в ответственный момент выскочить из тьмы и красиво раскидать банду лжехулиганов, обратив ее в бегство, сунув в рыло пару раз (якобы в толчее) и московскому гостю. Но когда компания окружила Верочку и московского гостя, сделав ряд непристойных замечаний относительно Верочкиной груди и прочего, москвич вдруг жутко заорал от страха, призывая милицию, и она действительно, как из-под земли, появилась, хотя ее никогда не бывало, если что-нибудь действительно происходило с рядовыми мудоевцами. Завертелись мигалки, завыли сирены, а Леха, выскочивший уже на тротуар, где стояла окруженная Верка с хахалем, поскользнулся и упал. Толпа стала разбегаться. Впереди всех бежал москвич, которому кто-то все-таки успел сунуть в рыло. Бросив Верку и не переставая орать, он скрылся в аллеях парка, а подъезжающие менты увидели на тротуаре дрожащую школьницу и ее невезучего одноклассника, распластанного на грязном тротуарном льду. Леха, впрочем, тут же вскочил и дал деру дворами, перемахнув чугунную изгородь парка, вскочил возле какого-то дома в открытую “Победу”, которую на минутку оставил начальник райвоенкомата Глызун Остап Еремеевич, и, ничего не видя перед собой от страха, вырулил на дорогу. Но, проехав метров сто, не справился с управлением и врезался в единственный на этой улице фонарный столб, где и был взят мужественными стражами порядка, а затем доставлен в милицию. На суде Верунька под давлением родителей и общественности показала, что Леха и напавшие на ее благородного спутника хулиганы — одна шайка, и в слезах покинула зал судебных заседаний. Ее дружок-англоман тоже красноречиво описал вечернюю драму, и Лехе по совокупности повесили на рога три года с отбыванием в колонии общего режима, по статье о злостном угоне и разбитии дорогого частного автомобиля должностного лица при исполнении служебных обязанностей (хотя приезжал товарищ Глызун к своей очередной бляди — Недрашевой Софье Валерьевне), не забыв пришить еще одно нераскрытое дело — кражу мотоцикла в 1956 году. И Леха, как говорится, убыл в края, где лето хоть и короткое, но малоснежное, а длинной многомесячной ночью можно наблюдать красивые атмосферные явления. Там он выколол на плече ряд жизненных сентенций, на другом — несколько зрелых замечаний общефилософского характера, а на груди портрет Веры, выполненный лагерным гравером по описанию, и синюю печальную надпись “Веруня — Любовь до гроба”, а когда новым, как шутило лагерное начальство, человеком вернулся в родной Мудоев, то узнал от родителей, что Верочка вышла замуж за того самого москвича и сейчас они живут в Венгрии при дипломатическом корпусе. Леха сильно напился, да и угнал в этот же вечер еще одну машину, и, как назло, опять “Победу”, но уже не начальника райвоенкомата, а председателя колхоза — миллионера Еремеева Кондрата Ильича, приехавшего в город выкупать одиннадцатый том полного собрания сочинений В. И. Ленина. Был, конечно, опять взят и осужден, в этот раз уже по рецидиву. А Закромская Ганна Львовна — директор книжного магазина, вечером этого же дня, глядя от скуки в окно, увидела проходящего мимо Очаровательного Странника и на себе испытала Любовь с первого взгляда. Брак ее с Закромским Павлом Викторовичем — директором мясокомбината, был не очень счастливым, т.к. детей у них не было, а Павел Викторович, что называется, “сгорал на работе”, особенно последнее время. Он готовил к сдаче новый сорт колбасы закрытого типа для Кремля. Сорт очень сложный с условным названием “Ленинская юбилейная”, на разрезе которой должны были обозначиться четыре профиля главных благодетелей человечества — марксаэнгельсаленинасталина, но в последнее время разработка сорта затормозилась, ибо бдительный начальник первого отдела Владимир Захарович Стрельба указал директору на то, что нарезание колбасы этого сорта сильно смахивает на отрезание голов светочам мирового коммунизма и что лично он вынужден сигнализировать об этом выше, чтобы не было потом неприятностей и моментальных кадровых перемещений. Ответа на запрос, посланный в Москву, еще не было, поэтому приемная городская комиссия, состоявшая из партийной элиты, ветеранов революции и гражданской войны, пока приняла только упаковочную коробку, на которой золотом по синему фону было написано: “Дело Ленина—Сталина — конец империализма!” Павел Викторович погрузился в творческую меланхолию, почти перестав общаться со своей супругой Ганной Львовной, а она тоже погрузилась в меланхолию, но не в творческую, а в простую — женскую, и вот за окном проходит Очаровательный Странник в длинном кожаном пальто, в черной мягкой шляпе, красивый, с гладко выбритым лицом и в белоснежной сорочке. И почему-то именно она, эта сорочка, всколыхнула в еще не состарившейся душе Ганны Львовны полузабытые видения ее чудной юности в городе Львов, задолго до оккупации его русскими, немцами, румынами, кем-то еще… И задолго до послевоенных мытарств. Вспышкой напомнила ей молодого человека по имени Феликс, служившего в магазине “Ропс и Шкурко. Москательные товары”. Ганна Львовна сглотнула воздух и тут же влюбилась

в прошедшего за окном, и это был действительно как удар молнии, но, к сожалению, как и все удары такого рода, не имевший благих последствий. Странник прошел, и больше она его никогда не видела. Да и хорошо: в руке Странник держал черную папку, которую Ганна Львовна не могла видеть из-за высокого подоконника, и шел он в местное отделение комитета госбезопасности, будучи командированным в Мудоев из Москвы по делу о раскрытии террористической группы в системе “Молмясоторга”, возглавляемой директором мудоевского мясокомбината № 1. В стране были печальные времена, хотя сейчас, при уголовном режиме, по прошествии длинного времени, кажется уже, что было как-то радостнее и светлее. Да уж это так устроена человеческая природа, не умеющая отделить свою юность от жизни государства, а старость от скорбных утех провонявшей власти. Вот соседка Закромских-Дуваева Полина Васильевна тоже полюбила когда-то москвича. Юного в то время мальчишку из эвакуированной в Мудоев семьи в 1942 году. Приехали они к ним жалкие и растерянные, впрочем, имевшие довольно сытый вид и в добротной одежде модных фасонов, о которых еще и слыхом не слыхивали мудоевские граждане. На маме мальчишки как-то нерадостно, по-военному, поблескивало золото, посверкивали камешки на пальцах и в ушах, печально серебрились меха. Папа у них остался в Москве, т.к. был военным дирижером самого большого в стране оркестра в погонах и был прикреплен с первых дней войны к ведомству Берии, изнурительно разучивая в казармах Кремля торжественные марши к готовящейся Победе над фашистским зверем. Семье же было предложено в мягком вагоне выехать на Урал, чтобы ее не травмировали ужасы бомбардировок столицы и злобные взгляды рядовых москвичей вслед их персональному “паккарду”. По приезду их поселили в отдельную трехкомнатную квартиру в доме, где жила исполкомовская элита. Во дворе этого дома стоял двухэтажный барак с непонятным населением в виде одиноких работниц жиркомбината, испитых сухопутных матросов, ветеранов перехода через Сиваш, спецпереселенцев Поволжья и прочей шушеры, среди которой была и Полина Васильевна — Полька-сикуха, как дразнили ее тогда волчата из многочисленного выводка татарина Фазибулина с первого этажа. Она как увидела в первый день этого Диму — стройного, модного, с усталым выражением на красивом лице, помогавшего маме и исполкомовским шестеркам разгружать машину с вещами, так сразу поняла, что это — Судьба, и она, — Судьба, вскоре сделала первый крутой зигзаг в жизни юной Полины. А случилось это так: промозглым февральским днем Судьба поставила их рядом в очередь на отоварку жирами и мылом возле маленького деревянного магазинчика, под столбом, на котором был закреплен жуткий железный репродуктор с раструбом, беспрерывно передававший то сводки с фронтов, то псевдонародные хоры, певшие про веселую, еще довоенную жизнь в колхозах, то классическую музыку, и вот во время такого концерта, когда кто-то довольно долго и уныло играл на рояле, Дима, стоявший за Полиной, скучным голосом заметил что Софроницкий все-таки суховат в этой трактовке Листа и лично он предпочитает Углова… Бедная Поля не знала ни того, ни другого, она не знала даже, что такое трактовка, и пыталась как-то связать это слово с трактом, проходящим через Мудоев из Москвы аж до самого Пекина, как говорили знающие люди, но спросить об этом красивого Диму не осмелилась, хотя какой-то разговор все-таки завязался и после отоварки он проводил ее до самых дверей барака, и потом они стали встречаться после школы и в воскресные дни, несмотря на то, что фазибулинские ребята обещали зарезать ухажера ножиком, а Сашка Меньшиков по прозвищу Колдырь из соседней комнаты, уже входящий в возраст и поглядывавший на Польку с некоторым интересом, пообещал кое-что оторвать москвичу при личной встрече и заспиртовать это в банке с самогоном. Поля сначала боялась за Диму, а потом поняла, что его никто не тронет, во всяком случае, в их дворе. И однажды он даже пригласил ее домой, и они пили чай со смородиновым вареньем, с большой уже в то время редкостью. Мама Димы показалась только на секунду. Она подозрительно поглядела на Полю и скрылась во тьме зеленых бархатных штор, а Дима успокоил свою новую подругу, объяснив, что мама находится в постоянной депрессии от последних известий по радио и скучает по Москве и Большому театру, а через два дня передал ее просьбу Полине, чтобы та продала на местном базаре два шелковых и одно бархатное платье, и Поля действительно простояла на базаре полдня, но никто этими платьями даже не заинтересовался, т.к. шукали все больше съестное да какой-нибудь инструмент или швейные машинки. Поля поспрашивала еще у себя в бараке, но после того, как тетка Метелиха, ненавидящая по неизвестной причине Полину семью, пригрозила сходить в милицию, чтобы те раскопали воровской притон в комнате Дуваевых, испугалась, отдала Диме платья, и контакт с мамой был окончательно разрушен, еще не начавшись, что, впрочем, не отразилось на развитии любовного чувства юной пары,

и однажды поздним вечером на верхней чердачной площадке исполкомовского дома, где чаще всего происходили их тайные свидания, после жарких и затяжных поцелуев Поля с ужасом и понятным восторгом ощутила Димины пальцы в своем самом потаенном месте, которые, как она на мгновение отметила, не без сноровки расстегнули пуговки на ее самодельных ситцевых трусиках и проникли в самую суть шестнадцатилетней девичьей жизни, а потом уж, конечно, закрутилось-завертелось, так что все превратилось в сплошное, цветастое, пестрое, как лоскутное одеяло, колесо: учеба, Любовь, карточки, трудовая повинность, дежурства в госпиталях, гуляние под звездами, записки в условленных местах и многое другое, что делает жизнь прекрасной и счастливой, несмотря на полуголодный быт, войну, холод и неясные перспективы впереди. К слову сказать, Дима подкармливал любимую из своего семейного пайка, в который, в отличие от других, входил даже шоколад и печенье. Но все закончилось однажды утром, когда по радио передали известие о разгроме немецких войск под Москвой и Дима летел на свидание радостный и какой-то, как показалось Поле, другой. Он сообщил ей, что со дня на день им придет вызов, и они вернутся к папе в Москву, и что он будет писать ей каждые два дня, а потом вызовет ее в столицу и все устроится самым чудесным образом, Поля выслушала все это с тихим, еще не ясным ужасом, начиная понимать приближение катастрофы, но ничего не сказала возлюбленному и даже попыталась порадоваться вместе с ним, а через месяц они действительно уехали, подарив Поле подшивку “Огонька” и старые мамины туфли. Поля стала ждать письма, и вскоре его принесла почтальонка Дуся Обабкова. Оно пахло одеколоном “Красная Москва”, и в нем Дима восторженно описывал, как на Красной площади провели небритых, зачуханых немцев, а за ними проехали поливальные машины и как все-таки здорово жить в самом прекрасном городе мира, когда ни на минутку не гаснет в Кремле одно окно, за которым в простой солдатской шинельке прикорнул на минутку на диване тот, который показал немецким гадам где зимуют раки и который доведет наш народ до полной Победы над извергами человечества. В конце письма была приписка о вечной любви, тоске и надежде на скорую встречу, и больше писем из Москвы она не получала никогда. Хотя Диму увидела однажды еще раз. Но уже по телевизору, когда через одиннадцать лет после Победы, тридцатилетней женщиной, с мужем Петей и двумя дочками-погодками приехала в Москву, чтобы сходить в мавзолей Ленина и на ВДНХ, а заодно прикупить дочкам зимнее пальто, перчатки мужу Пете, фетровую шляпку себе и всем чего-нибудь вкусненького, столичного. Остановились они у дальней родственницы Петра, и на второй вечер Полина оставила семью дома — пить пиво и есть столичные пирожные, а сама под предлогом покупки круп и карамели, которых не было в мудоевских магазинах, отправилась по известному одной ей адресу. Его она никогда не забывала и помнила наизусть, т.к. бессчетное число раз надписывала на конвертах и открытках, и хотя ноги гудели от дневного стояния в чудовищной очереди во всесоюзную могилу открытого типа, она пешком прошла до Фрунзенской набережной и нашла дом, в котором жили именитые люди из Министерства обороны и где безответно канули все ее почтовые отправления. Но когда она подошла к высоким чугунным воротам, из ниши дома вышел сержант и спросил, к кому она идет, и после того, как она назвала фамилию и номер квартиры, ее пропустили, и она прошла к подъезду, но в дверях оказался кнопочный замок, и дверь не открывалась, Поля подождала минут десять, и т.к. никто не входил в этот подъезд и не выходил из него, вернулась к сержанту и сказалась родственницей из Воронежа (почему из Воронежа, и сама не знала). Сержант зашел в будку, встроенную в нише, куда-то позвонил и дал Поле номер телефона генерала Струева — Диминого папы. Поля вышла на улицу и еще погуляла немного, а потом, волнуясь, опустила монетку в автомат и набрала номер. Ей ответил веселый женский голос, который со смехом сообщил, что Дима сейчас подойти к телефону не может и что позвонить нужно завтра или позже. Из трубки доносилась джазовая музыка, женский смех и хмельные голоса, а также звон посуды и лай собаки. Поля повесила трубку, а придя на квартиру родственницы, застала всю семью перед телевизором “Рекорд”, в котором красивый, элегантный Дима, его она мгновенно узнала, давал интервью не менее красивой, элегантной даме в блестящем платье. Оказалось, что Дима уже очень известный популярный поэт-песенник, перу которого принадлежали бессмертные строки “дай мне такое дело, с тем чтоб сердце пело…”, положенные на музыку не менее известным композитором-песенником, и целого ряда других часто исполняемых по радио произведений. Передача посвящалась как раз награждению Димы первым орденом Героя Социалистического Труда за непомерный вклад в советскую музыкальную и поэтическую культуру страны и дело строительства коммунизма. А также за укрепление дружбы между народами. У Димы было такое же усталое выражение на красивом лице, как в день их первой встречи. Он сдержанно поблагодарил собеседницу и рассказал о творческих планах после поездки в Венгрию и Чехословакию, а Поля, не отрываясь и даже не мигая, глядела на маленький экран и вошла в состояние некого транса, а на самом деле вошла в свою безвозвратно ушедшую мудоевскую юность, и вывела ее оттуда только дочка Леночка, запросившаяся в туалет, и вопросительный взгляд уже изрядно поддавшего мужа Пети. Потом хозяева выключили телевизор и все легли спать, и Полина так никогда и не узнала, чем закончилось домашнее, после ресторана, обмывание Диминого ордена на генеральской квартире, в разгар которого раздался ее телефонный звонок. А обмывание закончилось тем, что Диме откусили нос в самом прямом и драматическом смысле, и это стало нашумевшей историей в московских литературных кругах. Случилось это так: после того, как родители Димы свалили на дачу, а гости разъехались, в квартире остались только Дима со своим другом-режисером да две шлюшки из мосфильмовских статисток, еще только ждавших своей очереди в постель к режиссеру с именем, и они устроили сначала “аравийские”, как сказал режиссер, танцы с бокалами вина и без одежды, потом как-то незаметно перешли к свальному греху на шикарном трофейном ковре в огромной столовой, девушки к тому же оказались еще и лесбиянками, что привнесло в развлечения дополнительный пикантный вкус, но одна из них — крашенная пироксилином блондинка с иностранным именем Эдит — оказалась совершенно неуправляемой истеричкой, и когда под душераздирающий Димин крик включили свет, то оцепеневший от ужаса режиссер и его напарница увидели две кровавые морды, словно материализовавшиеся из заграничных фильмов ужасов, и кончик Диминого носа, выплюнутый прямо на пыльный и замусоренный ковер. Произошла драка, потом стали звонить в “скорую”, из которой советовали закусывать после каждого стакана. Дело закончилось тем, что окровавленный Дима, завернув свой нос в носовой платок, выбежал на улицу и неровными зигзагами, совсем как гоголевский майор Ковалев, понесся по проспекту к ближнему травмпункту, где заспанный кудрявый парень — практикант мединститута, прирабатывающий ночными дежурствами, — усадил его в кресло, промыл рану спиртом, меланхолично заметив, что, слава Богу, откушен только нос, а не кое-что еще — бывает частенько и другое, посоветовал сгорбившемуся от боли и ужаса Диме оставить все как есть, потому что пришивать тут в сущности нечего — два-три грамма плоти и все, а красоту хирургическим швом можно поуродовать сильно, а так можно будет потом рассказывать про случай на границе, про романтические традиции воровской малины или еще какую-нибудь херню, на которую клюют молодые провинциалки. Впрочем, если Дима настаивает, то он сейчас принесет иглу и нитки. Таким образом, по понятным причинам Полина видела последнее телевизионное интервью Димы в его и своей жизни. Да все случается к лучшему: после этой поездки душевная рана у Полины стала подсыхать, потом превратилась в ранку, а потом и вовсе зарубцевалась, не раздражаемая более воспоминаниями и призрачными надеждами. Ведь жизнь все равно сложилась хорошо — она вышла за Петю — нормального, доброго, малопьющего парня — путейца мудоевской железной дороги, они получили сначала комнату в бараке, а потом и отдельную двухкомнатную квартиру с балконом и раздельным санузлом, родились девочки, хоть и поздновато — не то что у ее школьной подруги Ирки Исаковской, которая забеременела в первой четверти девятого класса. Потом — зимой стала все чаще пропускать занятия, а незадолго до весенних каникул и вовсе перестала ходить в школу. Педагогический коллектив отнесся к этому совершенно нормально и благожелательно, и даже после совещания у директора решено было выставить ей все оценки за год, а девчонки из девятого “A” однажды, пошушукавшись на перемене, объявили мужской половине класса о том, что завтра идут в больницу, где Ира лежала на сохранении, и что мальчики могут присоединиться, но независимо от этого все должны сдать по два рубля на фрукты для передачи юной будущей маме и потом еще по четыре на белье и пеленки. Ира больше в школе не появилась, хотя один раз оторвала десятый “А” от урока физкультуры на школьном стадионе, когда проходила мимо с розовой красивой коляской, в которой спал совершенно очаровательный малыш, посапывая носиком и подрыгивая веками на ахи и охи обступивших его и Иру одноклассниц. А Ира уже очень отличалась от них — беспечных еще щебетуний и неунывающих еще шалопаев, — и дел у нее было на сегодня много, да и дела уже не были школьные, а взрослые: купить масла в магазине, постирать замоченные пеленки, приготовить ужин мужу Алеше, когда он вернется вечером с работы из шамотного завода, и еще сотни других маленьких дел, которые висят только на матери — главном человеке в семье. Муж у нее был хороший, непьющий совсем парень с дипломом горно-керамического техникума. “Башковитый”, как говорили о нем в кружке заводских рационализаторов, но с одной маленькой странностью, которая сыграла потом в его и Ириной жизни грустную роль. Началось все еще тогда, когда Ира училась в девятом классе. Однажды ночью Алеша каким-то образом залез на крышу мудоевского областного комитета партии и демонтировал из укрепленного на крыше лозунга “Слава партии!” четыре огромных жестяных буквы, а к двум последним приделал две самодельные точки соответствующего размера. Получилось “Слава И.И.!”, т.е. “слава Ирине Исаковской”. Наутро, когда шофер первого секретаря обратил его внимание на новый лозунг, которого тот с похмелья не заметил, в городе разразился скандал, была поднята на ноги милиция, первый отдел и народная дружина. Розыскная овчарка Альма быстро и уверенно привела следственную группу прямо к дверям Алешиной квартиры, но на первый раз дело замяли, ради Алешиных родителей и главным образом ради его отца — израненного на войне и изработанного на заводе мужика, вступившего в партию в первый год войны на Ленинградском фронте и принесшем с войны кроме ранений и жестокого радикулита еще два ордена Красной Звезды и несколько медалей, в том числе и за взятие города Берлин. Но Лешина странность на этом не закончилась; через два года, будучи уже семейным человеком, он повторил свой номер, полностью заменив аббревиатуру КПСС словом “матери”, и все потом удивлялись, как это ему удалось бесшумно и в полной темноте, в одиночку, затащить на крышу буквы, сделанные из фанеры за свой счет и покрашенные серебрянкой. “Слава матери” красовалась целых полдня и стоила Алексею уже очень серьезного разбирательства в парткоме завода и в прокуратуре, но как-то все опять обошлось, а уже через полгода, когда крышу все того же обкома украсили огромные золотые буквы “СЛАВА БОГУ”, то молодого правдолюбца уже без всяких следователей и собак взяли за жопу и водворили на принудлечение в местную клинику для душевнобольных закрытого типа, откуда он вернулся через год тихим, с опущенными в пол глазами, вроде бы даже пожилым человеком, и когда ехал домой в промерзлом автобусе, то исписал все покрытые инеем окна гвоздиком, старательно выводя “слава партии!”, “слава КПСС!”, “слава Ленину!”, “слава доктору Низовцевой!”, “слава третьему отделению седьмой мудоевской психбольницы!” и тому подобный вздор. Кстати, пока он находился в больнице, на злополучной крыше еще один и последний раз произошли изменения; какие-то шутники убрали из лозунга “Слава КПСС!” две буквы — “к” и “п”, но найти виновников уже не удалось даже особой бригаде следователей, командированных из Москвы, и было решено, что действовали профессионалы, а следователи убыли обратно в столицу, оставив рекомендацию подвести к буквам электричество высокого напряжения или заминировать крышу. А еще уволили сторожа Макеева. Макеев-то чем им помешал? Жил-был старичок, курил только “Беломорканал”, верил, что Сталин не умер, а отравили все эти Хрущевы его двойника, а он слышал от людей, которым безгранично доверял, от того же Кости Саламаткина — директора тира при зоопарке, что Сталина надежные люди — друганы его сына Васи, вывезли на спортивном самолете обратно на родину — в Гори, сбрили ему усы, покрасили волосы в желтый цвет, взлохматили их чем-то и для понту устроили сапожником в местную артель инвалидов последней, устроенной им и его корешем берлинским, войны, а чтоб эти гады не пронюхали, где он есть — настоящий-то (он же сапоги шить не умеет), приставили к нему двух таких отморозков, подмастерьев с понтом, что приемом карате валят с ног любого быка и пальцем, без молотка, забивают гвоздики в каблук, и пока там чего да как в Кремле, они его пасти будут в Гори, а за похоронами Лжесталина тоже будут наблюдать верные люди — кто да как плачет, а кто, может, и улыбается исподтишка, и вот потом, когда эти суки бдительность потеряют и загуляют радостно на девятый или сороковой день, настоящему Сталину все доложат, а уж он сам примет решение, когда объявиться — опыт у него в этом деле большой. А Костя Саламаткин слыхал это от двоюродного брата Володи Лепина — тот однажды чинил проводку в КГБ и подслушал чей-то разговор, дверь-то в коридор была приоткрыта, и было это уже давненько, когда еще Костя Саламаткин при крокодиле Коле состоял, а тиром заведовала его баба — Нина Ильинична. Крокодил этот, надо сказать, был странный какой-то; никто толком и не знал — живой он вообще или нет, потому что он не только часами, а месяцами вообще не шевелился и не жрал ничего, лежал в своей ванне в зловонной мутной воде с закрытыми глазами и, сколько ему ни корчили рожи дошкольники и старшеклассники, сколько ни хлопали оглушительно в ладоши отцы семейства прямо над его ухом (или что у него там заместо ушей?), даже пытались щекотить его выдвижной автомобильной антенной — ничего не помогало — лежал абсолютно неподвижно, как вождь мирового пролетариата в своей витрине, и даже когда Костя менял ему воду раз в четыре месяца — не подавал признаков жизни. Костя и обнаглел немножко; cтал в клетку заходить, мясо стал кидать не в воду, а прямо на башку ему (вот куда, кстати, мясо девалось поутру — загадка для всех была, потому что сторожа серпентария никогда никакой возни и всплесков не слышали, а башка у крокодила утром была чистая). Раз Костя до того обнаглел, что при редких утренних посетителях, рисуясь, положил сливной шланг на спину крокодила, а на башку хотел поставить банку с герметиком (корыто начало протекать) и совсем уж было сделал это, но крокодил вдруг приоткрыл правый глаз и так внимательно поглядел на Костю, что у того от страха комбинезон к жопе примерз, и больше после этого он ничего такого себе не позволял, а потом и вовсе в тир перевелся и скоро сменил в нем свою бабу на посту директора, когда ее какой-то распиздяй очкастый подстрелил сослепу. Два часа пульку хирурги из пухлой задницы доставали. Крокодила Костя смотреть больше никогда не ходил, хотя тайно ему сочувствовал. Что-то роднило их судьбы: Костя ведь тоже не по своей воле откатил из родного Мудоева на восемь лет… Это ж надо родиться за границей, в Египте солнечном, нежиться в теплой нильской воде, пирамидами любоваться, за которые сейчас богатые охламоны такие бабки вываливают, а потом загреметь на семьдесят лет строгого, с содержанием в одиночке на холодном неприветливом Урале без права переписки и с поражением в остальных правах, неизвестно за что? Тут и бревну будет обидно, а не то что живому организму. А когда крокодил Коля все-таки помер и областное начальство начало делить его шкуру на ремни и портфели на закрытом заседании, Костя вдруг ощутил такое горькое одиночество, что пошел к знакомому церковному старосте и заказал поминание отмучившегося раба Божия Николая, а потом сильно напился в вокзальном ресторане и учинил маленький, на шестьдесят девять рублей с копейками, дебош. После чего вызванный сержант Задников вывел его из ресторана, обшмонал, да и отпустил с миром домой, потому что добрым, в сущности, человеком был, а вот умер как-то непонятно и загадочно: ни отчего вроде. Был мент как мент. Злого никому не делал, понапрасну никого не бил, шмонал загулявших инженеришек да бомбил проституток и прочую вокзальную шушеру. На рожон тоже понапрасну не лез, и если где видел крутых ребят с квадратными мордами, хлопающих дверками своих джипов или просто идущих пешком, то делал вид незаметный и скромный, старался прошмыгнуть и исчезнуть быстрее, чем они обратят на него внимание. Сам-то он был парень из деревни, закончил семь классов и ишачил до армии в абсолютно запойном колхозе в бригаде механизаторов, а служить попал в город Мудоев, в батальон МВД, и тут ему понравилось. После службы съездил в родной колхоз, полностью уже разворованный с началом горбачевских дел, поглядел на родные, затянутые дурамятью поля, упавшие прясла, на сгоревший клуб, где когда-то даже играл в народном театре матроса Швандю и пел в художественной самодеятельности, немножко попил самогона с друзьями детских игрищ да и вернулся в Мудоев. Командир батальона Трубин Александр Довлатович созвонился с кем-то и устроил его для начала в железнодорожную милицию гонять бичей по электричкам да опоек вылавливать в зале ожидания. Потом Коля Задников Тамарку эту встретил в общежитии трамвайного депо, куда их вызывали на драку с ножом, поженились они — все чин чинарем. Родни на свадьбу из деревни привалило столько, что не знали, где и разместить, и совсем уж невменяемых уложили в милицейской дежурке, а часть отвезли ночевать в железнодорожную пожарку. Коля и Тамара получили комнату в общаге и стали вроде жить, но у Тамарки была маленькая слабость: любила выпить-покурить, а если рядом чего мужское было, то и удовольствие получить незамедлительно. Вскоре и застал Колька в милицейском гараже, куда устроил свою молодую жену, ее и своего напарника по отделению Васю Мырина, как говорится, усталых и довольных, после двух чекушек водки. Колька учинил короткий бой, в котором победил Васька, да и лахудра эта ему подсобила, а вечером собрал Тамаркины манатки в коробку из-под подаренного на свадьбе абажура и выставил их в коридор и стал жить в комнатке один. Одичал, конечно, без бабы быстро и тоже приноровился к стаканчику, хотя раньше как-то это дело не уважал, насмотревшись на собственного папку и всю свою родню. На службе тоже стал злее, и вокзальная нищета прозвала его Клещом. Завидев его, нищие старались исчезнуть быстрее или притвориться пьяными в сосиску, хороня свои убогие рублишки от бескомпромиссного борца с преступностью. На службе еще ничего — хоть какая-то жизнь была, иногда даже интересная, с опасными задержаниями, с редкими половыми утехами в КПЗ, а вот дома вечером хоть вешайся, тоска была каменная. Друзей у него не было, домой ездить — только расстраиваться, общажское население его сторонилось из-за погон, иногда только прося с бутылкой за попавших в беду родных и близких. Одна только бабушка без имени, из комнаты напротив, которую все звали просто Карловна, имела к менту Коле какое-то сочувствие, похмеляла его несколько раз из своих заначек и кормила остатками супчика. Она и подсмотрела Колину кончину в свою замочную скважину. А дело было так: однажды Коля Задников загулял не на шутку, на службе сказался больным и по-черному гужевал у себя в каморке целых четверо суток, выходя из общаги только для того, чтобы сдать бутылки и купить папирос, а на пятый день, утром, в его обшарпанную дверь, с висевшей на гвозде милицейской фуражкой, раздался негромкий стук. Коля проснулся, но встать сразу не мог и опять было повалился на койку, но стук повторился, и пришлось продыбаться окончательно. Он встал, глотнул воды из эмалированного чайника и, превозмогая разбитость, шатаясь, открыл дверь. На пороге стояло что-то такое, что Коля даже и не разобрал сначала в полутьме коридора, что-то маленькое, мохнатое, зеленого вроде бы цвета, шмыгающее соплями, на тонких, будто сделанных из проволочки, ножках и с неприятным, даже для Колиной комнаты, запахом. Ты кто? — оторопело спросил его Николай хриплым голосом. Пиздец, — кратко ответило существо, глядя на него снизу вверх маленькими красными глазками. Чего надо? — машинально спросил мент, еще не вполне веря в реальность происходящего. Существо немного помялось, почесало жуткие мохнатые уши и ответило после небольшой паузы: — Да так… пришел. И все. И не стало мента Николая Задникова по прозвищу Клещ. Хоронили его всем отделением, даже и эта срамота Тамарка прикатила, хотя ее после той истории из гаража вышибли, а вот родителей на похоронах не было — папанька в больнице лежал с инсультом, а у маманьки ото всех бед ноги отказали. На кладбище начальник отделения Трубер Спиридон Никитич сказал фальшивую речь, так сказать, — пустил дезу о том, что все присутствующие будут до конца жизни хранить в сердце образ и память о нем, как о… исключительном… никогда не бросавшем в беде… как об ответственном… и, можно сказать, исключительном… тут он запнулся и дал отмашку произвести прощальный залп, который тут же и прозвучал, но как-то жидко и неубедительно, под стать эпитафии. А потом забросали могилку, поставили сварную пирамидку с фотографией, увеличенной с паспорта, и не без облегчения поехали в четвертый пищекомбинат, что был рядом с отделением, — на поминки. Там съели куриный суп, котлетки, будто один раз уже съеденные, расстегаи с рыбой бельдюгой, компот еще, и обильно запили все это дело сивушной водкой с модным названием “Спецназ”. Тамарка нажралась… впрочем, не будем о грустном. Ее умыли в туалете женщины из паспортного стола, натянули обратно порванные колготки и поручили согласившемуся приютить ее на ночь Рафаилу Саламбекову, т.к. жил он один на частной квартире в поселке кирпичного завода и, по слухам, не был обременен догмами общественной морали. Комнату Коли Задникова пока опечатали, хотя ценного там, кроме разве двухконфорочной электроплитки да подаренной на свадьбе хрустальной салатницы, вроде бы ничего и не было, но пустовала она не очень долго; десять лет назад из города Краснотуземска приехал в Мудоев выпускник аспирантуры. Его звали Аркадий Кульевич Берг. Он был неплохой, а одна женщина с кафедры философии местного университета даже считала, что он очень хороший. Аркадий Кульевич имел ученую степень, но был одинок, т.к. детей у него не было, а жена от него ушла через год после приезда, к какому-то фотографу при свадьбах и похоронах, пожелав на прощание бывшему мужу когда-нибудь совсем провалиться в эту черную дыру, которую молодой ученый однажды открыл на небе и после изучал всю остальную жизнь. Он был робкого, но независимого характера, не умел вызывать к себе жалость, давать взятки или брать на голос должностные лица. По этой причине ему долго не давали квартиру и он жил в студенческом общежитии университета на правах преподавателя и доктора астрономических наук. И вот однажды, по недосмотру властей, ему и выделили освободившуюся комнату покойного мента, и первое, что сделал Аркадий Кульевич, когда пришел с ордером на свою законную жилплощадь, это сходил в магазин, купил форточный вентилятор, вставил его в окно и включил на трое суток, затем вынес на помойку несколько коробок пустых разномастных бутылок, а потом отвинтил и выбросил дверной накладной замок, после чего построил в комнате Храм. Он как-то быстро и душевно познакомился с Карловной и другими старушками — соседками по коридору, все они были старушками-комсомолками 30-х годов, но постепенно у кого-то обучились креститься и даже выучили два псалма, которые пели вместе по воскресеньям маленьким нестройным хором. Иногда они сбивались и заканчивали псалом словами “...иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка”, и тогда Аркадий Кульевич вежливо поправлял их. Он пускал в свой домашний Храм всех: верующих и не верующих, ищущих и оглашенных, но с тремя условиями: не курить, не топтать и не материться. Жизненные раны у него стали потихоньку затягиваться, и сейчас по вечерам, после чая и прослушивания классической музыки, Аркадий Кульевич летает в своей комнатке вокруг своего Храма, чистит тряпочкой позолоченный купол и снова, как стриж, парит и парит в своем крохотном беспредельном пространстве, и вот ему хорошо. Хотя иногда все-таки, конечно, бывает одиноко, и тогда он идет через двор в котельную к своему дворовому приятелю Римантасу Слуцкису, и они играют в индийские шахматы или просто сидят и молча глядят на золотые огни в щелях чугунных топок, вспоминая каждый свою историю обретений и утрат, тем более что Римантасу очень даже было чего вспомнить: свою маленькую роль кочегара в жизненной драме он, в отличие от многих, избрал сам, а не по воле главного режиссера тех времен и народов, хотя, разумеется, все же и не без его участия. Римантас был отпрыском древнего польско-литовского рода из ягеллоновой ветви, и его ближайшие предки вполне комфортабельно смаковали радости жизни в собственном имении под Каунасом до самого раздела Европы двумя главными европейскими урками, за которым последовали известные события, поставившие раком не только древний сухой континент, но и большую часть земного шара. Победив числом, а в конце все-таки и уменьем в этой кровавой драке народов и попутно отпиздив, войдя во вкус, еще пол-Европы, якобы по ее же просьбе, Россия взялась за наведение порядка во внутрилагерной жизни, начав как раз с западных балтийских окраин. Там и выловили не успевших свалить с немцами Римантасовых родителей в маленьком, некогда опрятном городке, известном густым прусским духом да могилой философа Канта, сразу после расчистки военных завалов переименованном в город Козлинин в честь одного из самых непристойных и дурно пахнувших козлов сталинской овчарни, и за двадцать суток пути с крошечным мальчиком на руках отец и мать Римантаса, что называется, воочию убедились в правдивости песни, которую вдохновенно исполняла молодая охрана в соседней теплушке и в которой утверждалось, что лучше нас смеяться и любить пока еще никто не научился. Отец малыша, прильнув к щелке в стене столыпинского вагона, с тоской глядел на проплывавшие леса, поля и реки. Ночью, возле самой линии, серебрились лунные блестки в спящем Байкале, потом выгрузка на станции Жуй, и в конце всех мытарств молодая семья оказалась на острове Ольхон, где в единственной деревне Хужир, населенной улыбчивыми рыбаками — бурятами, был устроен лагерь для прибалтийских народов, немного разбавленных крымскими татарами да западноукраинскими хохлами. Скоро отпрыскам древнего рода, наряду с основной профессией — чисткой омуля на местном рыбзаводе, пришлось освоить ряд смежных — научиться строгать, шить, готовить из ничего обед, заготавливать дрова и даже петь по воскресеньям в смешанном хоре охраны и заключенных про двух соколов, катюшу и легкость на сердце от песни веселой, она скучать не дает никогда. А потом все как-то обжились, научились есть расколотку с солью — расшибленную обушком на колоде мороженую рыбину, подняли детей, у кого они остались, и так дожили под свирепыми байкальскими ветрами до самого указа о возвращении на Родину. Едва дождавшись навигации, оставив на острове довольно обширное неухоженное кладбище, милостиво прощенные, без вины виноватые, вернее — остатки их, погрузились на рыбацкие шаланды и переправились на берег и дальше по Ангаре в Иркутск — получать справки об условно-досрочном освобождении. На Родину, впрочем, вернулось еще меньше, чем с Ольхона; многим почему-то не разрешили посетить родные места, и Слуцкисы осели в Мудоеве, где Римантас как-никак, не без проблем конечно, поступил в университет и успешно его закончил, женившись на последнем курсе на дипломнице биофака Машнянской Ларисе, т.к. тогда прибалты у выпускниц местных вузов котировались уже почти как иностранцы — чехи или венгры, которых к тому времени тоже немало привалило в наши края. Правда, жизнь как-то не сложилась, хотя и сын у них родился, и Римантаса карячили в заведующие кафедры, несмотря на его, в сущности, зэковскую биографию, но, наверное, виной всему была все-таки Лариса с ее повадками мелкой городской хищницы. Убедившись в бесперспективности переселения в прибалтийские края, в которые советская верховная шобла вкачивала изумительные деньги не столько из чувства вины, сколько из страха тотального ухода населения в “лесные братья”, она без лишней пейзажной лирики и понуждения со стороны мужа созналась ему в наличии отсутствия любви и спорадическом сожительстве с неким Вилянским Аркадием Яковлевичем, референтом на ее родной кафедре, и Римантас в тот же вечер ушел ночевать к своему сокурснику Вовке Шаблакову, который и подыскал ему вскоре эту престижную должность в кочегарке. Из университета Римантас тоже ушел, чтобы не будить в себе воспоминания студенческой поры, все-таки Лариску он любил и тосковал по сыну. Он стал жить, как Люцифер, при топках и котлах, редко даже выходя на улицу, ибо в кочегарке, в принципе, всегда было людно и угрозы голода не ощущалось. Бывали в ней и разгульные застолья по случаю чьего-нибудь освобождения или выхода на пенсию по инвалидности, а по вечерам и ночью, уложив деклассированный элемент на старый матрац за угольными кучами, он с наслаждением читал Людвига Фейербаха и скверно перепечатанный на самиздатовской машинке “Закат Европы” Шпенглера. А еще у него было хобби — бесцельно ездить в трамвае или троллейбусе до конца неважно какого маршрута, туда и обратно. В одиноких этих поездках никуда из ниоткуда он как бы забывался и успокаивался, под мягкие покачивания теплого троллейбусного салона, сытое урчание мотора, и даже иногда засыпал ненадолго, а в дреме этой ему неясно грезилась какая-то необычайная, странная и главная встреча в жизни, после которой акт обладания друг другом воспринимается как чувство обладания единственной и основной ценностью земного бытия, и это, в сущности, и является Судьбой или Несудьбой человека. Еще он любил разглядывать лица пассажиров, представляя в воображении детей старичками, а стариков детьми и совершенно логично обнаруживая черты усталой старости у хорошо одетых, перекормленных властных малышей с дорогими и абсолютно бесполезными игрушками в руках, а также мальчишеский нездоровый блеск в красноватых, слезящихся глазках все еще бодрых бывших строителей мирового коммунизма, провожающих длинными ностальгическими взглядами упругие резиновые попки юных, коротко стриженных, совсем как в двадцатые, длинноногих дев, легко и свободно изливающих трехэтажные матюги из милых прокуренных ротиков, трудолюбиво обведенных дешевой арабской помадой. И вот однажды, во время такого рассматривания лиц, Римантас наткнулся на прямой и спокойный взгляд серых усталых глаз, принадлежавших маленькой красивой темноволосой женщине с опущенными крыльями, в небогатой одежде и с двумя кошелками в руках. Объявили конечную остановку, и женщина вышла, а Римантас, переждав смену водителей, вернулся в свою кочегарку, каким-то образом смущенный и встревоженный этим взглядом. Прошла весна, настало лето, спасибо партии за это, и вот холодным октябрьским вечером, совершенно не зная, куда себя деть от чудовищной тоски, ежегодно, словно бетонной плитой, прихлопывающей кандидата котельных наук в беспробудные празднования дней великой пролетарской революции, проходящие всегда в самую мерзейшую, со слякотью и мозглыми ветрами, осеннюю погоду, со среднестатистическим количеством пьяных драк, изнасилований и перевыполнением плановых месячных заданий в вытрезвителях и моргах. На главной площади города, под многопудовым плешивым бронзовым карликом, на трибуне, в качестве визуального аргумента в пользу материальной несокрушимости идеи, выставляли уже второй год находящуюся в летаргическом сне старую большевичку, соратницу Ленина—Сталина, с игривой полублатной фамилией Землячка. Укутанную до высоты барьера в специально сшитое из ватных одеял, с ручками для переноски, вместилище, напоминающее ватную бочку, имеющую сзади специальный клапан для вывода ассенизационного шланга и еще довольно большой карман на молнии для хранения термоса с горячим чаем для революционерки и бутербродов с икрой, и бутылки “Столичной” для обслуживающего революционерку персонала, в задачи которого входило поднятие приветственной руки посредством дюралевой палки, незаметно продетой в большевистский рукав, и прикрепленным скотчем к концу этой палки запястьем по технологии кукольных представлений, а также медленное поворачивание головы при помощи другого столь же несложного устройства, имитирующего слежение взгляда вниз, за проплывающими рабоче-служащими массами с тонкой прослойкой интеллигенции, в свою очередь имитирующих небывалый подъем духа и всенародное сращение масс в беспредельном ликовании Души, наличие которой как раз и отвергалось поклонниками Идеи, стоящими справа и слева от спящей Землячки, на закрытые веки которой, в целях необнаружения подвоха длиннофокусной оптикой, специальным клеем приклеивали мудрые и ласковые глаза, выполненные маслом на тонкой выпуклой резине членом Союза художников Шебуевым Яковом Владимировичем, посвятившим свою творческую биографию облагораживанию целого ряда абсолютно ублюдочных рыл во главе с небезызвестным авантюристом Яковом Свердловым и еще задолго до Горбачева занятым, так сказать, приданием человеческого лица явлению, давно и прочно отнесенному цивилизованным человечеством к зоологической сфере. Работу эту поручали только ему, как поднаторевшему именно на выписывании глаз: от ленинских мудрых и человечных до сталинских — строгих, но справедливых, и с работой этой он всегда справлялся досрочно, что вознаграждалось хвалебными упоминаниями его фамилии в партийной прессе, угоднической воркотней искусствоведческих шавок на официальных вернисажах и прочими большими и малыми приятностями от благодарной власти. В этакие праздничные дни Римантас раньше уезжал с первой электричкой за город, оставив загодя в парткоме кафедры объяснительную о причине отсутствия на демонстрации, которую требовал завкафедрой, чтобы в свою очередь ему не намылили жопу за малочисленность колонны без уважительных причин. Римантас всегда подтверждал объяснительную справкой о нездоровье, которую устраивала симпатизировавшая ему знакомая медсестра Танечка Огуречная из институтской клиники, и со спокойной душой отваливал на станцию Муранит, где разводил на опушке соснового леса костерок, ставил на угли чайник, находил каким-то чудом на маленьком приемнике “Нейва” станцию, передающую классическую музыку, и так постепенно размораживал Душу и согревал свое тридцатипятилетнее тело, ни о чем не думая, ничего не вспоминая, а только следя за сонными, разбуженными теплом костра муравьями, бессмысленно ползающими по верхним согретым былинкам холодного уже муравейника. Потом он немного закусывал хлебом и колбаской, никогда в эти дни не вкушая спиртного, и начинал собирать убогий рюкзачок. Тщательно засыпал подернутые серой сединой угли и шел на последнюю обратную электричку, чтобы вернуться в мертвецки пьяный город уже практически в полном безлюдье, если не считать усиленных отрядов милиции, разбитых для патрулирования засранных в прямом и переносном смысле послепраздничных улиц на пары и тройки. Порядок этот Римантас не нарушал несколько лет, а в этом году, по неизвестной причине, отменили все утренние электрички и усталый романтик оказался в западне. День он провел в кочегарке, как обычно, за чтением любимого Шпенглера, никому не открывая и посылая на хуй в ответ на слезные мольбы дать стакан с угрозами помереть от трезвости прямо на пороге котельной, а вечером, когда за стенами стих рев и нечленораздельные песнопения гуляющей толпы, осторожно вышел из убежища, оставив дежурить тоже непьющего Веньку Морышева, сел в полупустой светлый троллейбус и размягченно отдался движению. Троллейбус оказался со счастливым номером двенадцать, он шел на Веер — дальнюю окраину Мудоева, проплывая мимо баз, гаражей, общежитий, невыразимо страшных городских помоек, дворов, заваленных мятыми пластиковыми бутылками и одноразовыми шприцами, офисов с вычурными названиями на импортных языках, мимо серых, неприветливых школ с чахлыми, искалеченными подрастающим поколением скверами, мимо бесконечно унылых, бесцветных пяти- и девятиэтажек и грязных солдатских казарм. Через сорок минут полностью уже безлюдный троллейбус прибыл на конечную, абсолютно пустую остановку, если не считать одинокой женской фигурки, стоящей прямо в центре желтого пятна от единственного целого на этой улице фонаря. Римантас хотел задремать, пока меняются водитель и кондукторша, но вдруг ощутил вполне безотчетное желание выйти и вышел, чего никогда ранее не делал. Женщина тотчас торопливо засеменила к нему, что-то держа в руках. Когда она подошла, то оказалось, что держит она мягкий пушистый шарф, связанный вручную и что-то вдруг смутно напомнивший Римантасу. Я уже места себе не нахожу, жду тут уже часа два, не знаю, что и думать, — быстро заговорила она милым переливчатым голоском на чистом литовском, полузабытом уже Римантасом языке и, продолжая что-то еще говорить, стала укутывать остолбеневшего Римантаса этим шарфом. Потом взяла его за руку и повела во двор двух зачуханных двухэтажных домов с облупленными балкончиками, на которых мог бы разместиться разве что Буратино, и с окнами, наполовину заткнутыми подушками, фанерками и даже в одном случае огромным грязным игрушечным медведем ввиду отсутствия стекол. Они прошли мимо магазинчика с заляпанными грязью витринами и пересекли огромный замусоренный двор, постоянно проваливаясь в слякотные колдоебины и натыкаясь во влажной темноте то на баки для отбросов, издающие просто смертельную вонь, то на ящики из-под возвратной тары, а то и на что-то шевелящееся и, судя по всему, живое. Женщина ни на секунду не умолкала, то поднимая Римантасу воротник, то подтыкая свой пушистый шарф с волнующим запахом каких-то забытых духов, то завязывая уши пожилой римантасовой шапки — подарка одного из постояльцев котельной. Римантас шел за ней, ощущая тепло ее маленькой ладошки, временами ни слова не понимая из своего родного языка и впав в мистическое состояние, не умея да и не желая отделить конец проклятого дня от начала дивного зыбкого сна, в котором две маленькие, соединенные, мгновенно слитые Души продвигались в потемках к своей неясной и неведомой цели. Он шел за ней, словно шестилетнее дитя за матерью, и в голове его, будто в каком-то дурном калейдоскопе, возникали и тут же разрушались картинки длинной несложившейся жизни, мгновенно меняя узор и окраску от ослепительно красивых — жемчужных с золотом, вроде фантастических байкальских закатов, до грязно-голубоватых — цвета глаз машиниста, высунувшегося из кабины последней ночной электрички и с наслаждением наблюдавшего, как из последних сил чапает по раскисшим сугробам опоздавший к заветной открытой двери вагона несчастный интеллигентишка. Машинист тогда подождал еще несколько секунд, затем со снайперской точностью закрыл двери прямо перед носом запыхавшегося человека, и электричка медленно стала набирать скорость. Гуденье ее через несколько лет тоже вплелось в звуковой ряд, сопровождавший атмосферу происходящего. А между тем они подошли к подъезду с выломанной половинкой дверей и с огромной лужей на улице и внутри. По хлюпающим склизким доскам вошли в него и поднялись на второй этаж. На площадке пахло мочой, валялся разорванный черный мешок с рассыпанными пищевыми отходами, и когда на стену упала полоса света из открытой двери, Римантас успел прочитать две надписи, выполненные широким черным маркером: “Люська — сука” и “Бобан — карявый пидарас”, — а также увидел часть обширной графической композиции, не выходящей за рамки обозначенной темы. Когда дверь за ними закрылась и отсекла страшненький ночной Мудоев от чистой и уютной квартирки, Римантас, к своему удивлению, совершенно лишился сил и вынужден был сесть на пол прямо у порога, вытянув грязные промокшие ноги вдоль маленького, чисто вымытого коридорчика, а дальше началось, пожалуй, самое сказочное: после получасовой ванны с морской солью и скрывшим Римантаса с головой облаком пены с запахом свежих зеленых яблок он побрился своим старым станком “жиллет”, почему-то оказавшимся на полочке в ванной, и, надев широкий махровый халат бледно-лилового цвета, причесанный, вышел в светлую желтую кухоньку, где на столе утомленно вздыхала горячая яичница с чесноком и беконом, зеленел свежий салат в хрустальной вазочке, слезился на блюдце жемантийский сыр и волнующе розовела тонко нарезанная ветчина. Еще на нем стояла черная матовая бутылка коньяка “Реми Мартин” и две небольшие, каждая на стакан, бутылочки баварского темного пива с влажными запотевшими боками. Чопорные, начищенные столовые приборы лежали тут же, подчеркивая и усиливая важность и неповторимость момента. Женщина выключила свет, чиркнула спичкой и зажгла толстую белую свечу в старинном медном шандале, а затем налила коньяк в маленькие хрустальные рюмки. Они выпили, неотрывно глядя в глаза друг другу, и Римантас стал закусывать, начав с маленького хрусткого огурчика. Затем в полном безмолвии перешел к яичнице, а после нее стал метать все подряд, не теряя, впрочем, достоинства голодного, но воспитанного человека, набрасывая на хлеб пластинки сыра, вкусно обгрызая маслиновые косточки и запивая всю эту снедь колким пузырящимся нарзаном из большого тяжелого стакана с монограммой. Монограмма эта что-то смутно напоминала ему, но он не сделал вспоминальных усилий, чтобы не выбиться из хорошего слаженного ритма неправдоподобного ночного застолья. Они ничего не говорили друг другу, Римантас, не переставая, двигал челюстями, а женщина просто сидела напротив, подперев лицо руками, и спокойно смотрела, как он ест. После того, как Римантас наконец выпрямился, положив на салфетку нож и вилку, вытер уголком другой салфетки рот и, к своему смущению, громко икнул, женщина задула свечу, и они стали сидеть в темноте не нарушая молчания. Силуэт женщины был точно вписан в пространство небольшого, едва светлеющего окна, и вот она встала, подошла к Римантасу и коротким движением развязала поясок своего халата, а потом взяла его мгновенно заледеневшие руки и положила себе на теплую обнаженную грудь, тихо ойкнув при этом. Все, что произошло дальше, рассказывать не имеет ни малейшего смысла, т.к. все равно получится пошло. Красивого пересказа, насколько известно, ни у кого не получилось, несмотря на многочисленные попытки отдельных авторов и целых авторских коллективов, не говоря уж о захлестнувшем мир цунами порнографических изданий и фильмов, будто бы призванных обратить человечество в полную и безнадежную импотенцию на все оставшееся время. Все, что произошло дальше, было прекрасно, гармонично, ненасытно и бесконечно долго — до самого утра, правда, случился маленький казус — не выдержала и сломалась деревянная кровать мудоевской фабрики “Авангард”, да они этого не заметили, с некоторым удивлением обнаружив себя утром на полу среди одеял и обломков, словно на палубе разбитого ночным штормом и выкинутого на мель корабля. Женщина встала первой и, не одеваясь, ушла в кухню, из которой вскоре потянулись запахи и звуки, предшествующие крепкому хорошему завтраку: шипенье жарящихся колбасок с луком, звук электрической кофемолки и запах свежего, молотого, только что поджаренного кофе, а также разрезанного грейпфрута. К ним примешивались еще запахи ломтиков хлеба, выкинутых из автоматического тостера и уже смазанных мгновенно расплавившимся сливочным маслом, тонкий шоколадный запах пирожных и шум льющейся из крана воды. Женщина что-то весело напевала, звеня тарелками и столовым серебром, а Римантас бессильно лежал на мягких одеялах, накрывшись мятой простыней, и следил за солнечными пятнами на стене этой сказочной спальни. Медленно переводя взгляд, он уже без удивления обнаруживал свои и родительские вещи, безвозвратно оставленные в далеком переселенческом прошлом: то свои детские ботиночки, аккуратно стоящие на нижней полочке самодельной, сделанной отцом на Ольхоне, этажерки, то его брезентовый плащ и вылинявшую шляпу на стуле в углу, то мамино крепдешиновое платье, наброшенное на плечики в полураскрытом платяном шкафу, или ее фотографию в изящной тонкой рамке из красного дерева. Тут же висели еще несколько фотографий, на одной из которых лучилась счастьем молодая пара с недовольным малышом на руках семи — десяти месяцев. Фотография была снята в солнечный летний день в каком-то саду или парке; на заднем плане видны были шезлонги и белый, плетенный из лозы, столик, покрытый скатертью, на которой стоял сифон и стаканы. Изображение уже порядком выцвело, но Римантас, хоть и с трудом, узнал в счастливой паре своих родителей, а малышом на руках мог быть только он сам. Где-то за окном едва слышно играла музыка, кажется духовой оркестр, а вот пение птиц было громким, и птицы были незнакомые. Пока Римантас соображал откуда, бы это могли залететь в Мудоев такие птицы, пятна на стене с фотографии передвинулись чуть ниже, и из кухни послышалась веселая команда вставать и заправлять постель, женщина добавила еще что-то по-русски, и Римантас не понял забытой за одну ночь речи. Он встал и, убедившись, что заправлять попросту нечего, подошел к окну. Створки его были чуть приоткрыты, и внизу зеленел свежей, умытой ночным дождем травою довольно обширный старый парк с широкими песчаными дорожками и низкими чугунными фонарями. Парк этот был разбит на холме, и из окна было видно часть панорамы красивого зеленого города. Майский ветер шевелил цветущие кусты и белую скатерть на плетеном столике, точно таком же, как на фотографии. Римантас больше ничему не удивлялся, приняв все как есть с философским спокойствием и только чуть сожалея, что когда-то этот сон золотой все равно прервется, и может быть, конец его будет означать и конец его жизни, но сон и не думал прерываться: все было абсолютно по-настоящему и, кажется, даже реальней, чем все, что было до вчерашнего вечера; они пили кофе, женщина почти без умолку щебетала, рассказывая Римантасу городские сплетни и подкладывая ему на тарелку зеленый горошек и зелень. Она хрустела поджаренным хлебом и подливала ему в кофе ликер из черной пузатой бутылки. Одеться они как-то забыли, но к этому времени между ними уже не существовало ничего такого, что могло бы смутить их или обескуражить. В обычной жизни такое состояние бывает, пожалуй, только в раннем детстве да глубокой старости, что, как давно уже было замечено, в сущности — одно и то же. Бывает это и между любящими супругами, но очень недолго. Римантас чувствовал нарастающую тягу к этому с виду беспечному существу. Конечно, он сразу узнал ее, вспомнив их мимолетную встречу в троллейбусе, но ему казалось, что встретились они впервые еще раньше, когда-то очень давно, может быть, детьми, а может быть, и вообще не в этой жизни. Из детских подружек он помнил только смешливую бурятку Айгын, кормившую его с ложки омулевой ухой, да драчливую пятилетнюю эстонку, имя которой он забыл. После завтрака, убрав со стола посуду, женщина попросила его сходить на рынок и выбрать фрукты к обеду, а она сделает за это время небольшую воскресную уборку, пока не пришла домработница. В коридоре Римантас сделал еще одно открытие: квартира была совсем не той, в которую он вошел вчера. Собственно, и коридора-то не было, а был светлый и просторный холл с очень высокими потолками, лепниной и витражными стеклами в дубовых дверях, одна из которых вела в небольшую комнату-гардероб, где Римантас выбрал себе в большом коричневом шкафу легкий серый костюм, с удовольствием повязал шелковый итальянский галстук цвета спелой вишни, вдел серебряные запонки в твердые белоснежные манжеты и, чуть обрызгав волосы зеленоватым одеколоном из пульверизатора, вышел на улицу, держа в руках шляпу и корзинку для фруктов. За воротами он оказался на залитой солнечным светом мощеной улице, абсолютно пустой, если не считать стоявшего возле тротуара старого “фольксвагена” с надписью “kaunas” на эмалевом номере заднего бампера да двух солдат в немецкой форме второй мировой войны с автоматами за спиной, стоящих возле мотоцикла с коляской. Римантас прошел мимо них, и солдаты, занятые беседой, не обратили на него никакого внимания. Когда через два часа прогулки по городу и рынку Римантас вернулся на это место, ни солдат, ни автомобиля уже не было, а по тротуару катила плетенную из лозы, похожую на скорлупку, коляску молодая пара. Обогнав их, Римантас оглянулся, но его отец и мать даже не повернули голов, слишком занятые созерцанием своего маленького спеленутого чуда с резиновой соской во рту. К отсутствию Римантаса на трудовом посту в котельной все отнеслись без какого-либо интереса, как к чему-то совершенно обычному, т.к. люди здесь появлялись и исчезали, как круги на воде сентябрьской лужи, — часто и ненадолго. Аркадий Кульевич, зайдя как-то с коробкой шахмат в котельную, обнаружил там нового обитальца — небритого мужчину с землистым цветом лица и неуловимым взглядом. Неприятная растительность на его голове напоминала запущенную лесную делянку с узкими и широкими просеками шрамов, а правое ухо было разделено на две равных половинки. Кому хер, а мне всю дорогу два, пожаловался он, часто прикладывая грязную, смоченную в чае, тряпку к левому глазу, который оплыл, словно осенняя туча. Обширный синяк свинцово-зеленого цвета украшал и правый глаз. Он тут же предложил Аркадию Кульевичу для продажи книжки, оставшиеся от прежнего кочегара, которые он пробовал читать вечерами, но ничего не понял в этой научной каше. Еще были выставлены какие-то тетрадки, подобранный на свалке школьный глобус и не звонивший, но исправно показывающий время будильник, который аукционеру, по его словам, тоже был ни к чему, вследствие обретения свободы, покоя и полновесного счастья после девяти лет на погрузке дыма в далеких и гиблых краях, о чем свидетельствовали многочисленные иллюстрации на груди и руках с датами и краткими житейскими заметками…

…Жили мы тесным кругом,

Стояли на двух ногах,

То, что хотели сказать друг другу,

Было выколото на руках, —

вспомнил Аркадий Кульевич чьи-то незамысловатые стихи и вышел из котельной, выложив после краткого торга, за книжки и тетрадки, последние пятнадцать рублей. Он пошел вниз по улице имени Аркадия Гайдара, дедушки нынешнего, похожего на хомячка, “перестройщика-демократа”, и вскоре вышел на небольшую грязную площадь, заставленную лотками и павильончиками мелкой розничной торговли, еще не подозревая, что и его личная жизнь круто изменится к лучшему через каких-нибудь пять минут, потому что Маша уже подходила к лотку с бананами. Дело в том, что в Мудоеве жили-были две студентки: одна Маша Кукольникова, а другая Эльвира Подосинская. Маша была талантливая, а зато Эльвира — красивая. Они были подружки, учились на третьем курсе архитектурного института и жили в одном общежитии. Рыжий пацан со второго курса Колька Бобров пристально следил за Эльвирой, но и к Маше относился хорошо, потому что она часто рисовала ему зачетные эскизы и делала другую рутинную работу аэрографом и карандашами на обтянутых бумагой планшетах. Иногда по ночам она представляла его своим мужем: как живут они в далеком северном городе нефтяников, сплошь забитом одной только молодежью, веселой и образованной. Он — главный архитектор, а она его правая рука и председательница городского клуба интересных встреч. Жизнь бурлит, словно весенний ручей, и дел по горло: город возводится свежий и белый, точно такой, какие, рисовали на почтовых открытках в шестидесятых годах. И в клубе тоже все хорошо: то Кобзон приедет, то Пьеха, то бывший советский разведчик с воспоминаниями, отсидевший в шведской тюрьме десять лет и выменянный потом на какого-то ихнего. Наш-то и возвращаться не очень хотел: там, говорит, однокомнатная и тут однокомнатная, только там, говорит, шведская, а тут сами знаете какая… В общем, интересные люди приезжают и даже иностранные, хоть и вышедшие в тираж, поп-звезды, вроде австралийской группы “Голубые скунсы”… Замечталась так один раз Маша, а сама в это время раскрашивала акварельными красками очередной эскиз для этого рыжего, и тут приходит Эльвира, такая вроде бы немножко расстроенная, но не очень. Садится на табуретку, закуривает тонкую американскую сигаретку, кладет ногу на ногу и устало так говорит Маше, что минут десять—пятнадцать назад вроде бы утратила невинность, но еще не уверена… Он кто? — обмерев, спросила Маша. Да так… пацан один… со второго курса, говорит Эльвира, да ты его знаешь… У Маши и кисточка из рук выпала. Она молча оделась и вышла в холодный, неприветливый город. А там толпа сумасшедшая прет, подростки матом ругаются, проститутки снуют, прямо как в Париже каком-нибудь, молодые козлы сигналят из ворованных иномарок, нищета ползет, беспризорники наглые на жалость берут, наркоманы бегут потерянно… В общем, город живет своей смертельной жизнью, и нет ему до Маши, до ее тонкой души никакого дела. Идет Маша бесцельно по улице и думает о том, что делать-то сейчас? Топиться? Вода холодная, осень все-таки; еще простудишься. Под поезд? В поездах тоже люди едут; в командировки, в военные части, кто и на похороны. Еще опоздают, да и в товарняках грузы тоже кто-то ждет с нетерпением… Напиться пойти? Пьяную менты могут забрать, а что они там делают с пьяными девчонками — всем известно. Идет она так и думает, а за ней бредет рассеянно Аркадий Кульевич с книгами под мышкой, с пустой авоськой, пальто “мерседесом” обрызгано, денег — ни гроша, публикация в астрономический журнал зарублена, очередь на отдельную квартиру опять задвинута куда-то в задницу, но настроение в целом хорошее, хоть и немного печальное от отсутствия друга Римантаса. Подошел он к лотку с бананами и попросил взвесить два. Баба взвесила, цену сказала, накинув всего пятерку, а Аркадий Кульевич порылся в карманах и говорит с застенчивой улыбкой — знаете, я, кажется, деньги дома забыл… на рояле. Ты у себя в ширинке посмотри, чучело, говорит баба, и вали давай отсюдова, а то вот брызну гирей по башке, чтоб торговлю не портил, обезьяна очкастая! Не надо! Не надо! — закричала Маша, — я заплачу, а вы поставьте гирьку на место, пожалуйста! Взяла она бананы, еле догнала Аркадия Кульевича, запыхались оба, а потом дала ему один банан и в глаза посмотрела. Глаза оказались хорошие: серые и не наглые. В сквере сели они на скамейку. Точнее — на спинку скамейки, а ноги на сиденье (в Мудоеве все так сидят), и стали есть бананы. Ничего не говорили, но как-то теплее вокруг становилось и спокойнее, а Аркадий Кульевич все больше становился похожим на ребенка, которому после лупцовки дадут мороженку — он сразу и позабудет все житейские беды. Маша доела фрукт, пальцы платочком вытерла и говорит — ну, давайте знакомиться — Эльвира! Это она на всякий случай ему соврала, а может, от смущения. А он взял ее тонкую розовую руку в свои ладони и говорит — зачем вы ошибаетесь? ведь вы Маша…я же это сразу понял, разве Эльвиры кого-нибудь догоняют, да еще с бананами? А меня зовут Аркадий Кульевич. Папу назвали Кулий, в честь языческого чухонского Бога, а меня в честь дедушки Аркадия Елпидифоровича Саммера. А у вас, Маша, я вижу, горе, да и застыли вы, как Снегурочка. Пойдемте ко мне, у меня тут комната собственная есть, только вы не удивляйтесь, как войдете, а чего не поймете — спрашивайте, вам я все расскажу… А через месяц они поженились. Эльвира напилась на свадьбе. И вот уже они живут в Любви и Согласии десять лет, и дети у них спокойные и воспитанные: старший учится в третьем классе

и взял шефство над бабушкой с первого этажа, которая не может ходить и которую все почему-то зовут Бабушка-Стрела. Он покупает ей хлеб и метет комнату, а Бабушка-Стрела рассказывает ему за это разные романтические истории, которых она знает множество, да и собственная ее история не из самых скучных. До того, как появиться в городе Мудоеве, она жила в Сердце Корсара. Самого настоящего Корсара, хотя и с автоматическим оружием в руках, а не с какими-то там ятаганами. Корсар этот промышлял в Малайском проливе с бандой таких же подлецов разных национальностей. Они грабили легкие суда, а бывало, чистили и приличные пассажирские пароходы. На одном из таких пароходов и случилась любовная драма между Корсаром и Девушкой-Стрелой (как ее тогда звали). Драма приключилась, как и полагается, с кровью и насилием, слезами и пальбой, но в конце ее, когда все стихло, Девушка-Стрела поселилась

в сердце Корсара и стала в нем жить. Вместе с Корсаром она носилась по волнам, мерзла в жуткую дождливую погоду, вскакивала на захваченные палубы и делала еще много такого, чего никогда не делают обычные девушки. Однажды она вышла на поверхность сердца и увидела кругом одни ледяные поля. Только холод и томительный серый цвет окружали ее. Прошли годы, и она была уже Старушка-Стрела. Корсар тоже постарел, и когда она вернулась к себе — в его сердце, там тоже было холодно и неуютно. Команда все больше высказывала претензий Корсару, ведь он не мог уже так быстро и безжалостно грабить людей и убивать их, как делал это раньше, когда был молодым и мало задумывался о будущем. Он был абсолютно один в этом мире, если не считать Девушки-Старушки-Стрелы, жившей в его сердце. В молодости он и не помышлял, что доживет когда-то до старости, смеялся над ней и не готовился к ее приходу, но вот бурные и кровавые дни, а затем и годы, каждый из которых мог закончиться его смертью, миновали, и настал такой день, когда команда собралась на толковище решать, что делать с Корсаром, т.к. все чаще он стал увиливать от схваток, забывал выполнять поручения главного Пахана-Корсара, а однажды чуть не сорвал всю операцию по захвату прогулочной яхты, громко и отчетливо пукнув в ночной темноте и разбудив этим вахтенного матроса. Тот заорал, засвистел в дудку, и внезапного нападения не получилось: команда оказала сопротивление. В результате 1-й помощник Пахана — Капитана остался без глаза. А второй вообще без головы. Бабушка-Стрела сидела на второй палубе Корсарова сердца и чувствовала, что наверху происходит что-то зловещее и непонятное, но когда Корсара ударили ножом прямо в сердце, она вылетела в потоке бурлящей крови через открытую рану, и ужасный штормовой ветер подхватил ее легкое, словно сделанное из папиросной бумаги, тельце и перенес его через бушующий океан. Очнулась она в срединной России без документов и вещей, какое-то время ее еще пускали переночевать в дом сердобольные люди, но в сердце уже — никто. Потом она прижилась в сиделках у генерала-инвалида — и унаследовала от него эту квартирку да еще странную коллекцию погон, среди которых были и золотые — дореволюционные. Сейчас она жила совсем одна и плохо ходила, и ей совсем было бы хреново, если бы не сын Аркадия Кульевича и Марии Ивановны — Миша — ее теперешний отрок-хранитель. Жил у нее раньше кот, но куда-то делся. Дворовые ребятишки видели его в последний раз, когда он разговаривал с водителем грузовой машины, перевозившей мебель на квартиры, а потом больше его во дворе никто никогда не встречал. Обитатели дома не догадывались, что кот этот был очень даже не простой, а воздушный. Он умел летать. Это был его главный секрет. Даже из рыбы, которую все коты любят больше всего, он обожал летучую — из южных морей. Да где ее сейчас достанешь? Конечно, летал он не как истребитель или, скажем, дирижабль, больших высот он не брал, но на высоту воздушного змея, которого запускала местная шпана, ему залетать случалось. Хоть и редко — всего два раза. От воздушного змея его отличало то, что летал он низко — над самой землей, и даже не летал, а делал мягкие плавные прыжки с парением до двадцати и более метров, когда мрачные мудоевские собаки обкладывали его где-нибудь в сквере или возле баков с отбросами. Сначала из кота раздавалось тихое шипение, переходящее в громкое, напоминающее разогрев турбин самолета, затем он начинал толчками, будто помпа, вбирать в себя воздух, накачивался уже всерьез, округляясь в большой мохнатый шар, и вдруг — приседание, мощный толчок задними лапами и… Ошалелые собаки безмолвно наблюдали траекторию прыжка-полета, подняв свои тупые, испачканные землей и помоями морды. Когда-то кот готовился как подопытное животное для космического полета. Он был зачислен в отряд космонавтов, имел трогательную кличку Жмурик, получал довольствие и даже небольшое денежное содержание. Ему было присвоено звание сержанта ВВС СА СССР и инвентарный номер А-124819. Одним словом, имел почти все, за исключением формы и табельного оружия, но и тут сучье собакино племя путем сложных интриг помешало плавному ходу его карьеры: в космос тогда полетели Белка и Стрелка — две зряшные собачонки с никакой эрудицией и развратными наклонностями. Воздушный кот пережил это болезненно: престал читать газеты, слушать ликующее радио, пристрастился к пузырьку с валерьянкой и однажды нахамил начальству, в результате чего был зачитан лаконичный приказ перед строем: “Кота в двадцать четыре часа из отряда — под жопу, пропуска и награды сдать!” Кот забичевал. Затем были скитания; поезда, помойки, вокзалы, пароходы, даже перелет в лукошке из Москвы в Хабаровск, и вот — нате вам, пожалуйста, — Мудоев! Довольно скучное житье у Бабушки-Стрелы, с ее ночными вздохами да горшком. Несвобода и нудная обязанность ловить мышей (на чем настаивала старуха), а где они, эти мыши, есть — не показывала. В общем, конечно, жизнь была не голодная, но вот посмотришь за окно, где вальяжно идет по двору гроза всех домашних котов — подвальный боец Шмур, приседая по-блатному и щуря свой единственный янтарный глаз. Посмотришь на него и думаешь — вроде живет один, не в квартире, а морда толще тыквы, и что лучше и хуже в этой жизни: свобода или гарантированный паек — не разобрать. После пяти месяцев такой жизни воздушный кот выпрыгнул из открытой форточки по методике приземления космонавтов и у соседнего подъезда договорился с шофером грузовика, чтобы тот отвез его в какую-нибудь деревню, лучше в развалившийся колхоз — потому что для котов там лафа — кроме крыс и мышей, в амбарах давно уже ничего нет, а зато этой живности навалом. Шофер обещал, но за городом, километрах в ста, его остановила автоинспекция, вымогая свою обычную десятку, и воздушный кот, не дожидаясь развязки инцидента, выпрыгнул из кузова и побежал через поле к большой и хорошей деревне Глухово, что недалеко от города Богданович. Здесь он быстро устроился жить на бывшем конном дворе. Мышей тут тоже хватало. Да еще пристрастился бегать в недалекий березовый лес — выслеживать неосторожных птичек и зорить их гнезда. Первыми в деревне к нему привыкли дети, потом взрослое население,

а потом вообще все — даже коровы и собаки, вот только кошки его к себе не подпускали, несмотря на довольно бравый и благополучный вид. Эти деревенские дуры, дремавшие в теплых избах под унылое заучивание наизусть “Песни о буревестнике” глуховской школьной детворой, вместе с этой песней получили стойкое отвращение ко всему революционному и летающему. Рожденные ползать — они старались избегать наслаждения битвой жизни, исправно рожая и облизывая обыкновенных, а не воздушных котят от обыкновенных деревенских туповатых котов, и глуховский мохнатый аэронавт убегал летними вечерами за деревню и дальше — в лес, через поле, и там одиноко парил над неясными полянами в волнах молочного света такой же одинокой луны. Там на него нисходило такое блаженное состояние покоя, какого он не мог бы иметь ни при каких условиях в безумном Мудоеве. Одиночество это так очищало его мысли и душу от мелких и пакостных дел, коими вынуждены заниматься все коты, не говоря уже о бодячих, что наш кот не оставил эти забавы и осенью, и глубокой осенью, и даже зимой — снежной и пушистой в тот год на изумление. Однажды, кувыркаясь в голубом лунном сугробе, на огромной лесной поляне, он вдруг обнаружил, что его накрыла довольно большая тень. Подняв морду, он увидел в светлом небе пролетающую избушку с трубой и веселым огоньком в окошке. Труба легонько дымила, оставляя за собой легкий, белый след, который тут же истаивал. Судя по скорости, с какой тень перемещалась через поляну, избушка летела довольно быстро и через несколько секунд скрылась из глаз. Ё-моё, — пронеслось в мозгу оцепеневшего кота, — уже и избы сваливают… Конечно, он не мог знать, что является невольным свидетелем драмы, разыгравшейся в эту ночь на крыше одного из домов Мудоева. А произошло вот что… В Мудоеве жил сорокапятилетний сантехник Кеша. Все было плохо у Кеши Моросятина. Жить не хотелось уже с утра, как только продирал он свои опухшие зенки в белесый, цвета истлевших кальсон, рассвет за окном малометражной неуютной и неухоженной квартирки на девятом этаже. Прочная, как автомобильная резина, устоявшаяся вонь его одежды, сваленной в углу, будила в его нечесаной башке одну и туже привычную мысль: закончить профессиональную карьеру вместе с жизнью прямо сейчас, но чайник начинал хулигански посвистывать, радио бодрым тоном сообщало утренние сводки об ограблениях и убийствах, происшедших за ночь, трещал служебный телефон из диспетчерской, и надо было идти на работу. Иной раз жуть как не хотелось, а надо было. Кормился он от этого дела. Был бригадиром маленькой шоблы сантехников и кормился, в общем, неплохо, хоть и отдельно от законной жены Люси, толстой, зычной, провонявшей табаком бабы, и ее двух непутевых сынков от первого брака, с которыми она промышляла челночным бизнесом и мелкой переторговкой. Жили они вроде бы вместе, но вместе с тем совершенно раздельно. В любовных радостях Кешке отказано было уже давно, и редкие половые утехи срывал он на аварийных вызовах в бедных квартирках таких же, как он, горемык-бабенок без мужей и детей. Иногда это и составляло творческий гонорар, а один раз случилось даже полюбовно… Впрочем, и пол-литра тогда сделали свое дело. Выпить он, конечно, любил, но раз в месяц регулярно нырял в классический русский запой и в эти дни был отлучаем от жилплощади, которая, собственно, и составляла понятие “семья” и которой он давным-давно бы лишился, будь на то Люськина воля, да воля была не ее, а ЖЭКа: квартирка была ведомственной и записана на Кешу. Что он был за человек? Плохой был человек. Мелкий. Вымогал за плохо сделанную работу с любого, а хорошо работать не умел и не хотел. Был вспыльчив, некрасив. Имел редкие зубы и дряблую, шершавую кожу серого цвета на широком, азиатского типа лице. Оловянные Кешкины глазенки оживлялись только при булькающем стакане, да еще, пожалуй, при виде стираного дамского белья, почти всегда, ненароком или целенаправленно, развешанного в ванных, где и проводил Кеша лучшие дни своей жизни. Конечно, нехороший был человек, да и как тут быть хорошим, ежедневно имея дело с человеческим дерьмом в прямом и переносном смысле? Придя один раз в театр не на вызов, а на спектакль, он испытал такие моральные муки, что решил никогда в жизни больше не садиться в малиновые бархатные кресла местной оперы. Может, это ему казалось только, но весь спектакль (а давали “Тоску”) он со страхом косил на элегантную седовласую даму в черном шифоне, бросившую на него один-единственный холодный взгляд и закрывшую нос батистовым надушенным платком. Справа, к счастью, никого не было, кресло было боковым. В антракте, в туалете, Кешка удрученно понюхал рукав своего парадного, ни разу не надеванного пиджака, но ничего такого профессионального не учуял и остался на второй акт, а надо было уйти. Через два часа, взмокший от напряжения, опустошенный спектаклем, неумело похлопав в шквале аплодисментов и реве восторженной чуждой толпы, он с огромным облегчением получил в гардеробе свой полушубок, растолкав надушенных девиц с молодыми людьми в очках и белых сорочках и поплелся на трамвай. По дороге захватил в киоске бутылку жуткого зелья с названием “Водка императорская особая”, тут же на остановке, за киоском, выпил ее и поехал домой учинять разбор полетов. Битва сложилась не в его пользу, так как Люсе, тоже изрядно выпившей по случаю удачного завершения коммерческого дня, подсобил старшенький, и утром измудоханный Кеша обнаружил себя опять же в ванной со связанными мокрым полотенцем руками и заклеенным синей изолентой лбом. Вот такая была жизнь. В целом Кеша считал ее нормальной, и от полной уверенности его отделяла только ТАЙНА. Не очень большая, но это была его — Кешки личная тайна, о которой не знали не только семья и члены бригады, но даже и его помощник и заместитель Равиль, которого, при некотором рассмотрении, можно было назвать другом или хотя бы хорошим приятелем. Других Кеша не имел. Равиль повидал всякого: учился в университете, был санитаром в морге (как ни глупо звучит там эта профессия), ремонтировал трамваи, воевал в Приднестровье, причем одновременно на обоих берегах, и даже успел из своих сорока лет три года посвятить изучению основных положений Российского уголовного права на практике. Расскажи Кеша ему свою Тайну — тот все равно не поверил бы, а напросившись посмотреть своими глазами, мог ее, эту тайну, спугнуть. Заключалась она вот в чем: Кеша любил две вещи — рассказ Василия Шукшина “Алеша Бесконвойный” про баню и саму баню. Но не общественную, на улице Валериана Куйбышева, со склизким грязным полом, тусклыми лампочками, матом и бирками на ногах (опять же, как в морге), а свою, деревенскую, из детства. И мылся он в ней вот как. Когда на безбожный зимний город опускалась божественная черная ночь с круглыми, как бриллианты для диктатуры пролетариата, звездами и луной, Кеша говорил семье, что идет на ночную халтуру, за которую в субботу платят втрое, и выходил на лестничную площадку, но не спускался вниз, а наоборот, поднимался еще выше, к лифтовой площадке, и в темноте нашаривал ключ от люка, выходящего прямо на крышу девятиэтажки. Ключ он умело притыривал за трубой отопления, чтобы его не нашли наркоманы, которых он нередко пугал в темноте, если они еще не были в отключке. Все темные места в городских подъездах все чаще и плотнее забивались несчастными ребятишками, благодаря таджикско-цыганско-милицейскому союзу, начавшему основательно жиреть на смертельной героиновой игре в кошки-мышки с так называемым будущим нашей страны, Кешу, впрочем, это беспокоило довольно мало — своих детей он не имел, а не усыновленное потомство жены доставляло ему столько жизненных огорчении — физических и моральных, что их длительные отсутствия в поездках за товаром, а иногда и в КПЗ он воспринимал как сладкий пряник судьбы в нескончаемой чреде ее же весьма ощутимых ударов. Так вот: хрустя в темноте пустыми шприцами, Кеша тихонько открывал люк и выходил на залитую лунным светом крышу. Он опускал за собой крышку люка и шел к старой гудроновой бочке, оставленной строителями лет тридцать назад, в которой хранил специальную скамеечку. Вытащив ее, он аккуратно сметал с нее снег, доставал оттуда же маленькую фанерку, ставил рядом свою сумку, в которой вместо инструмента удобно помещены были банные принадлежности в целлофановых пакетах. Маленький аккуратный веничек из березы и можжевельника, нехитрая закуска и кругленькая, родная, красивая, как выпускница пединститута, маленькая бутылочка русской “Смирновской” водки в белой нарядной шляпке с винтом и золотыми позументами по всему телу. Кеша не спеша раскладывал все это на фанерку, устраивался на скамеечку, подложив под ватные штаны еще и шарф с рукавицами, и закуривал сигаретку из желтой американской пачки с верблюдом. Он никогда не волновался в ожидании своей ТАЙНЫ. Он твердо знал — Она появится. И вот тут, господа, я отвлекусь на крохотное философское наблюдение своей, тоже в общем-то не простой, жизни. С годами я стал замечать даже в самых плохих людях эту Тайну. Видимо, она, как и Ангел-хранитель, присутствует где-то рядом с каждым из нас. Как ни мрачно и безнадежно порою выглядят наши будни, не говоря уже о советских безумных праздниках с мертвой пьяной тоской, присутствующей в нас едва ли не на хромосомном уровне, как ни загоняет нас наша собственная судьба под лавку жизни, как ни учиняем мы сами над своей тщедушной оболочкой адские эксперименты, заканчивающиеся всегда, увы, одинаково, как ни бестолково и необратимо глупо разбрасываем мы семена своего счастья в каменистую и сухую равнину людского поля, как ни стараемся совсем избыть и уничтожить в Душе своей последние, неявные уже, признаки божественного происхождения, ТАЙНА эта всегда с нами, даже если мы и стыдимся ее иногда сами перед собой. Вот и Кешка просто сидел и ждал, глядя в черное алмазное небо. Минут через двадцать, иногда меньше, над горизонтом зажигалась одна крохотная яркая звездочка зеленого цвета. Она быстро увеличивалась в размерах и, приближаясь, принимала знакомые с детства очертания. Еще через минуту-другую на крышу девятиэтажки плавно опускалась деревянная, хорошо протопленная банька с заснеженной крышей и веселым огоньком фонаря в крохотном оконце. Кешка входил в небольшой уютный предбанничек и не спеша начинал раздеваться. Дальнейшее не имеет смысла описывать по двум причинам. Первая: лучше Шукшина

и Астафьева об этом никто не напишет. Вторая: даже и они передали лишь малую часть ощущений усталой Души и замызганного тела на горячем полке жаркой уральской баньки под духовитым, сначала распаренным, а потом трохи подсушенным веничком, да с глотком ледяного кваса, из того же ковшичка, которым поддается мятный кипяточек в черный узкий зев на раскаленные камушки, еще лучше — на битые фарфоровые изоляторы со столбов, да с обливом занявшейся паром башки умеренно теплой водичкой, да со стаканом доброго, настоящего пивка, запущенного на те же камушки, тотчас же ответно выдохнувшего ароматным столбом свежеиспеченого хлеба, да с дурацким выскакиванием в голом виде в сугроб, да с растиркой всего полыхающего тела колким наждачком декабрьского лежалого снега, да с кряхтением, подвывом, поминанием некоторой матери — и опять в полутемный раскаленный мирок, где вроде бы даже тряхнет тебя на пороге от избытка чувства, и вот она, дорогая секундочка, — не чувствуешь кожи своей, а только ангельский жар и аромат райский вокруг, и вроде уже отделяешься ты от мира совсем, как выползает змея из старой ссохшейся кожи, блестя новой, нежной и пахучей. И вот, наконец, облив из ковшичка, а затем и из ведра и широкая, теплая сосновая лавка, принимающая нас во все случаи жизни — от рождения до смерти. И где взять слова, чтоб написать об этом точно и достойно? Пойди поищи их. Разве в древних былинах сыщешь десяток-другой, да в безнадежно-черном юморе российских узилищ. Но драматически мало этих красок для создания пейзажа и портрета русской бани. Оставим попытки и вернемся к Кеше. А он уже сидит в предбанничке за маленьким столиком, чисто выбритый и причесанный, толково, вдумчиво режет луковицу, чтобы посыпать ей прозрачную от жира селедочку, тоненько разделяет розовую ветчину и погуще наваливает ложечкой на бутерброды черную осетровую икру, не забыв украсить горку зеленой веточкой петрушки, отчего бутерброд странным образом напоминает безымянную могилку в поле, наскоро вырытую и оставленную отступающими частями. Здесь и печальное, и прекрасное, все рядом. Вот и четвертинка воцарилась на столе, за упокой той, добанной, жизни и во здравие народившейся. Все переменяется вокруг в этот час, тем более что Рождество Христово и скоро надо предстать пред ликом дня совсем другим: настоящим. Тем самым, каким народили тебя родители, а не тем, что сотворили из тебя годы. Стаканчик запотел, картошечка свежая паром исходит, и петь хочется или молиться, да только не умеет Кеша ни того, ни другого. В Бога он не верит, а для пения нет ни слуха, ни голоса. Часа в два подрагивать начинает банька, и значит это, что все. Шабаш! Закончен праздник, дай Бог не в последний раз, и пора собираться. Раньше Кеша пробовал наводить в ней порядок перед уходом. Но банька дала понять, что ничего этого делать не надо, только вынести окурки и пустую четвертинку — не любит этого банька. Перед ее отлетом Кеша еще сидел несколько минут на скамеечке, и заснеженные крыши унылых девятиэтажек сливались в одно огромное лунное поле, совсем как за околицей его родной деревеньки Малые Хряплы, где народился он на свет сорок пять лет назад и до самой армии смотрел из окна родительской избы на узкую, блистающую под луной дорожку, уходящую в жемчужную мглу неразличимых лесов. Давно уже нет ни родителей, ни деревеньки, сметенной с лица земли глобальными планами переустройства ублюдочного Никиты и осыпанного алмазами орденов, чмокающего Лени, а вот Кешка жив и даже в полном порядке. По крайней мере, сегодня. И хорошо и покойно ему сейчас, как и полагается русскому человеку после парной. Даже неявная хорошая перспектива начинает обозначаться — то ли повышение по работе с трехкратным увеличением ставки, то ли выигрыш какой по трехпроцентному займу, то ли встреча с хорошей, доброй, непьющей и некурящей женщиной в розовом атласном халате с цветами и птичками, с высшим образованием и с бирюзовыми сережками в ушах. И он сейчас недурен. Помолодело лицо, чуть расправились морщинки на лбу и скулах, волосы чистые и блестят, как на рекламе шампуней, взгляд стал осмысленным, исчезла, уползла в самые уголки глаз муть повседневного бытия, и пахнет весь Кеша одеколоном “Перестройка”, который подарила ему на день Советской армии Маша Пузанова из расчетного отдела шесть лет назад. Тоже, надо сказать, ничего еще бабенка... И сидит Кеша на своей скамеечке, оттягивая минуту, когда надо спускаться вниз — в свою лестничную клетку и в зачумленную квартиру с чужой, храпящей на продавленной кровати, женщиной. Но и эта минута проходит. Тихонько открывает он дверь и, не включая света, ставит сумку с бельем и банными штуками в ванную, потом, не раздеваясь, ложится на свою, изодранную противной болонкой Лизкой тахту, накрывается полушубком и плавно уходит на самое дно своих снов, чтобы завтра повторить бег по кругу, гремя газовыми ключами, крышками унитазов и переходными шлангами. Так продолжалось несколько лет. Никто и ничто ни разу не нарушило субботнего Кешкиного праздника, только один раз кровельщики на соседней крыше, продыбавшись после так называемого рабочего дня, увидели, как опускается на крышу что-то похожее на избушку с курьей ножкой, но приняли это видение как последний звонок перед коллективной белой горячкой, и каждый про себя дал клятву завязать с выпивкой не позже конца текущей недели. А у Кешки произошла в жизни интересная встреча. В одной квартире ставил он новый унитаз. Хозяйка, жившая с мамой, была миловидной особой его лет, ходила в атласном халате, имела медицинское образование и работала заведующей областной баклабораторией, к тому же была женщиной хоть и утонченной в смысле музыки, картин и разных книжек, но в то же время и не выламывалась перед Кешей, как иногда делали это дочки и женки новых перестроенных воров, удачно сбагривших за кордон пару эшелонов отечественного сырья, либо вспученных в результате операции “ваучерная приватизация”. Эта была простая. Напоила Кешу чаем, и когда спросила сколько должна сверх гонорара за резиновые шайбы, Кеша покраснел и в первый раз в жизни сказал, что это бесплатно. Он добавил еще что-то о профессиональном долге и готовности стоять на страже интересов клиента. Жест был оценен. Через два дня Кеша менял кран в этой же квартире, еще через неделю ручки смесителя, а еще через день, после оклеивания окон, остался ночевать ввиду позднего часа и возросшей преступности на улицах города. В жизни появились проблески смысла и красоты. И вот однажды он решился посвятить Эльвиру Захаровну в свою святая святых — сводить ее в баньку. Рассказывать он ей ничего не рассказывал и в субботу зазвал на крышу под предлогом рассматривания Сириуса в десятикратный бинокль. И Сириус они действительно посмотрели, но банька не появилась. Эльвира Захаровна замерзла, и Кеша проводил ее до дому. Быстро попрощался с озадаченной женщиной и в нехорошем предчувствии — на такси (чего никогда не делал) вернулся домой. Снова поднялся на крышу и стал ждать. Прошел час, взошла полная луна, но банька так и не появилась. Звездочка вроде была на горизонте. Та самая — зеленая, но потом будто плавно отвернула и растаяла. Тягостное чувство неожиданной и окончательной утраты ледяным кольцом сжало Кешино сердце, но еще какое-то время, не желая верить в реальность случившегося, он сидел на своей скамеечке, оцепенело глядя на восток, откуда обычно появлялась зеленая звездочка. Потом, все окончательно поняв, он достал поллитровку, отвинтил и выбросил пробку, а затем единым махом, большими глотками вылил в себя половину заледенелой бутылки и, не закусывая, закурил сигаретку. Хмель прошел ознобом и взял сантехника быстро, к тому же Кеша не ел целый день в предвкушении банного вечернего застолья, и уже через десять минут взгляд его стал покрываться тонкой серой пленкой, будто осенняя лужица первым ледком. Докурив, он без паузы допил бутылку и, отбросив ногой скамеечку, забыв всю свою банную амуницию, пошатываясь, двинулся по узкой лунной дорожке за околицу, к лесу. Лунные поля без единого огонька блистали холодной чистотой, будто гигантские простыни суперотеля под открытым небом. На горизонте блеснул огонек, и второй. Там же деревня Крестовка, куда бегал он перед армией к Галинке Шыриной, — подумал Кеша и прибавил маленько шагу. Он просто забыл, что Крестовка не у леса, а совсем в другой стороне — за увалами, да и давно уже нет никакой Крестовки. Колхоз в этой деревеньке спился в дугу еще до перестройки; кто поумирал, кто переехал в райцентр, избы завалились, а закончил все грандиозный пожар, занявшийся от ватного тюфяка, на котором беспробудно спал с зажженной самокруткой бригадир механизаторов, пьяный по случаю дня танкиста. По этому же случаю была мертвецки пьяна и вся деревня. А красивая девка Галинка, когда Кеша служил в армии, вышла замуж за курсанта-пожарника, приехавшего погостить к тетке в деревню, да и затерялась где-то в бескрайних просторах отчизны. Кто-то из деревенских вроде даже видел ее в городе лет пятнадцать назад — пьяную и потасканную. Если это Крестовка, то сейчас мостик должен быть, — успел подумать Кеша и нога его провалилась в пустоту. Полет его был краток и некрасив. Но вот что удивительно. Он начал падать на грязный, заваленный собачьим калом и мусором тротуар на улице имени одной из безумных фурий октябрьского переворота — Серафимы Дерябиной, а упал (точнее, не совсем упал, и об этом чуточку позже) на козырек ресторана “Русский самовар” между Бродвеем и 24 авеню, на 52 стрит — в Нью-Йорке, самом центре Манхеттена. Когда он, пролетев с пустой бутылкой в руке немыслимое количество этажей, через какую-то долю секунды должен был удариться о карниз, отскочить на вывеску и козырек входной группы ресторана, а затем уже шмякнуться на крышу пролетавшего мимо желтого такси, вот в эту долю секунды случилось второе удивительное происшествие, которое мгновенно изменило всю печальную логику этого страшного вечера. Конечно, вы не поверите, но Кеша не расшибся, а был подхвачен сильной прозрачной рукой своего Ангела-Хранителя в пяти сантиметрах от края карниза и поднят вверх, затем Ангел-Хранитель забросил потерявшего сознание сантехника к себе на спину, как забрасывает пастух молодую овцу, выпутав ее из колючего кустарника, и они полетели вдоль улицы, набирая высоту. А внизу молодой негр с сотовым телефоном еще долго озирался и задирал голову, пытаясь понять, кто это ударил его по башке бутылкой с непонятной этикеткой, и очень чувствительно, даже через толстую вязаную шапочку, которые так любят тамошние афроамериканцы. Ангел с Кешей тем временем поднялись над небоскребами Манхеттена, наискосок пересекли Ист-ривер в районе Манхеттенского и Бруклинского мостов, сделали плавную дугу над Бруклином и, следуя точно по направлению моста Верразано, живой светящейся ниточкой пересекающего внизу залив, пролетели над Стейтен Айландом и взяли ровный хороший курс на северо-запад в направлении Олбани. Они долго летели, пристроившись к огромной стае серых гусей, и пришедший в себя Кеша тупо наблюдал внизу яркие россыпи огней. Иногда слышался рев авиационных турбин и над ними проносилось темное тело самолета с разноцветными мигающими огнями. Странно, что Кеша не очень замерз, хотя воздушным потоком сдуло и шапку, и шарф, да и хмель еще не весь выветрился из плохо соображающей головы невольного аэронавта. Где-то над Саратогой Ангел плавно отдалился от Кеши и долгое время плыл рядом с ним, пока они не стали спускаться и не опустились наконец в лесистой местности, так похожей на наш Урал. Когда Кеша опустился в какой-то куст на туманной предрассветной поляне — Ангел растаял, и Кеша остался один посреди Америки. Через какое-то время утренние лучи солнца искромсали и съели туман, и Кеша увидел рядом нежилой, но хороший еще дом из дерева. Дом был простого американского склада, без затей, но с верандой. Удивительно было то, что совсем рядом протекал ручей, а через него был переброшен тот самый мосток, по которому мальчик Кешка бегал в Крестовку к Галинке Шыриной. И поле было то самое, и лес вдали, только снегу вроде было маловато для этой поры. Он долго еще сидел, наблюдая, как утренний свет заливает пространство, и прислушивался к звону неведомых птиц, а потом встал и пошел к дому. Рождество Христово было на белом свете, а в это время что только не случается на земле и в небе, ведь и началось все с Чуда около двух тысяч лет назад. Что будет с Иннокентием Степановичем Моросятиным — я не знаю. Скорее всего, когда-нибудь его обнаружат служители национального парка, либо сам он подастся в соседний городок, когда выест огромный склад продуктов в подвале, неизвестно кем и для чего оставленный в доме. Потом после долгой или не очень долгой тягомотины с адвокатами и иммиграционной службой, вероятно, ему дадут грин-карт, медикейт и право работать, хотя бы тут же, в национальном парке. Работать тут любят и умеют, да и работы, в сущности, навалом. А потом Кеша, или Кэш Моро (по новому паспорту), конечно, срубит себе баньку. Конечно, срубит. Выправит документы на заготовку дров, и его праздничные субботы вернутся к нему. Для чего-то же спасал его Ангел-Хранитель, как часто спасает и всех нас, даже когда мы и знать не знаем об этом. Ангел и Душа — вот кто присутствует в нас и с нами всю жизнь. И отступают они, оставляют нас, только если мы сами, следуя голосу некрепкого, сомнительного и вечно неспокойного разума, предаем их, отталкивая охраняющую руку, как неразумное чванливое дитя отталкивает руку отца или матери. Но Ангел отступается последним. Только если Душа уже неживая. Как хороший врач не оставляет больного до того момента, пока есть у него дыхание, а часто даже и долго после того, Ангел наш хранит нас, и нет ему дела до званий, наград, возраста, расы и общественного положения подопечного. Он знать не знает, кого бережет. Дитя ли, шофера, царя, бандита, музыканта, нобелевского лауреата или бродягу. Все равно ему это. Ведь он знает его с первого крика при рождении, и когда Судьба принимает маленького человечка на руки, Ангел находится выше, внизу, сбоку, справа и слева. Он должен быть везде. И есть догадка, что иногда, в исключительных случаях, пробует он договориться и с самой Судьбою, хотя дама эта в большей части загадочная и безучастная. Она-то, в отличие от Ангела, знает Конец и Начало. Она и есть та игра, тот матч, в котором всегда выигрывают оба игрока — Жизнь и Смерть. Такие мысли приходили в пыльную, нечесаную башку бича Владика, когда хмурым осенним утром сканировал он шикарную, вольно раскинувшуюся помойку 103-го дома на пересечении улиц Ленина и Гагарина. Бичевал он довольно давно и в лучшие годы курировал до десяти первоклассных помоек, с огромными ржавыми баками, доверху заваленными различной снедью, одеждой и обувью устаревших моделей, но европейского качества. Ареал обитания был очень даже неплохой — самый центр — богатые дома, фруктовые палатки и несколько овощных магазинов. Интеллигентные жильцы уже не бросали бутылки в баки, а выставляли их рядом в красивых иностранных коробках или в нарядных пакетах, не то что у его приятеля Суева, пасшегося на рабочей окраине Пионерского поселка. Конечно, жаловаться было грех, при неоспоримых удобствах жизни, включающих в себя постоянный ночлег на тихом и теплом чердаке с огромными трубами по периметру, питательный корм и сносные отношения с властью в лице участкового Чекамолкина. Налицо была гармония бытия, но иногда бомжа Владика одолевали какие-то неясные видения в духе немого кино начала века. Были в них и лошади, запряженные цугом, и порочные дамы в атласных кринолинах, жирная, остро пахнущая еда и мускатные вина, нелепые огромные автомобили с лаковыми боками и сиденьями, напоминающими будуарный диван, а главное, было в этих видениях то, что с годами все больше тревожило его. Это были картинки чьей-то (не его, конечно) уютной и обеспеченной старости. Такая старость была нарисована на мятой жестянке из-под чая, которую Владик хранил вместе с фарфоровой посудой без ручек, носиков и крышек. В красивом овале сидел розовый старичок в креслах. Он был одет в полосатый лапсердак, крахмальную сорочку и в галстук-бабочку темно-вишневого цвета, а также в полосатые узкие брюки и черные лаковые туфли на высоком каблуке. Дедушка был франт. От него исходил запах туалетной воды “Клод Дюваль”. Перед ним стоял изящный столик, на котором отцвечивала черным и золотым толстая, оплетенная соломкой бутылка хереса и тяжелый пузатый бокал, а к дедушке приближался упитанный внучонок в короткой бархатной курточке и белом жабо, неся в руках маленький серебряный поднос с чашкой ароматного чая и пирожным. Пальма в кадке за креслом пропускала на скатерть и лица счастливых родственников живые веселые лучики утреннего солнца. Райский покой и довольство источала вся обстановка — от стрельчатых окон и колонн полукруглой залы до стильных гардин и их отражений в натертом до блеска дубовом паркете, а там, за окнами, угадывался еще сад и аллея, заканчивающаяся ажурной беседкой. Всю картинку обрамляла надпись “Twinings Earl Gray tеa established 1706”. Иногда бомжу Владику становилось так тоскливо, что он засыпал с мыслью умереть во сне, но каждое утро крысы и голуби поднимали возню, и темное пространство чердака прорезал иногда серый, иногда золотой луч нового дня, и надо было подниматься на обход. И вот однажды, роясь в баке, среди десятка различных бутылок он заметил одну — очень странную и красивую. Такие не принимали, но он иногда брал их к себе на чердак и ставил в холодильник без дверцы, напоминающий бар. Там, на чердаке, при свете свечи он разглядел в бутылке свернутую бумагу. Острой проволочкой он извлек ее и остолбенел, прочитав первые слова. Это было письмо. Оно было отпечатано на лазерном принтере на хорошей бумаге и на двух языках — русском и английском. В строке “получатель” значилось его имя и фамилия — Владислав Потоцкий, (которые он, признаться, стал уже подзабывать), а обратный адрес был лондонским. Вот что было в письме: “Милый дедушка Владислав! Еще в детстве, скаутами, я и брат Эндрю поклялись нашим родителям отыскать тебя во что бы то ни стало. Запросы в различные архивы Польши ничего не дали, кроме того, что Владислав Потоцкий, поручик, 1922 года рождения, в составе бригады “Червен жолнеш” имени Монюшко под командованием генерала Васнецкого был отправлен на русско-германский фронт и вошел в состав русской западной группировки войск. Из русских архивов мы не получили никакого ответа и совсем отчаялись, если бы однажды не обнаружили в нашем ящике загадочное письмо, в котором кто-то сообщил нам твой последний официальный адрес: СССР, г. Тавда, Лагпункт 24 12 44. Этот адрес мы вышили на рождественской скатерти. Мы писали в город Тавда — Лагпункт, но и оттуда не получили никакого ответа. Наши русские друзья посоветовали нам этот удивительный способ передачи почты, уверяя, что это гораздо надежнее российского министерства связи. Ровно 1101 бутылка распространена ими во всех крупных городах Урала и Сибири, а также в поселках со странно одинаковым названием — Лагпункт. Милый дедушка Владислав, если ты сейчас читаешь эти строки, то мы убедительно просим тебя позвонить по телефонам, указанным на обороте, либо обратиться в ближайшее британское консульство. Мы все любим тебя и надеемся на встречу. Твой Джэймс и Эндрю Потоцки”. Примерно через месяц бомж Владик пригласил к себе бомжа Суева и вместе с правом на проживание подарил ему все свои нехитрые пожитки, включая одеяло, термос, шугалку для крыс из проволоки, а также найденную на помойке генеральскую шинель да галифе с лампасами и пятью дырками от пуль на жопе. Друзья просидели всю ночь, предаваясь воспоминаниям и своей невинной слабости — жидкости для выведения пятен, разбавленной 1 к 3 минеральной водой. А наутро Суев сопроводил кореша до вокзала, и у входа в него они попрощались; дальше Суеву было нельзя — наметанный ментовский глаз мгновенно выудил бы его в довольно респектабельной толпе отъезжающих и провожающих. Бывший же бомж Вадик, а ныне Владислав Юлианович Потоцкий, выглядел почти шикарно: на нем было длинное черное пальто, вынесенное на днях на помойку вдовой бывшего председателя мудоевского исполкома. Оторванный воротник он умело компенсировал длинным белым шарфом, снятым месяц назад с загулявшего студента театрального института, на ногах у него были почти новые (правда, женские) полусапожки не свойственного легкой женской ноге 46-го размера, шляпа, галстук, запонки — все как полагается при торжественных отъездах, и даже ярко-красный бумажный цветок в петлице. Ансамбль дополняли черные водительские перчатки без пальцев и черный же кейс без ручки со сломанными замками, в котором покоились шесть чисто вымытых бутылок из-под пива “Трафальгар” и новые документы Потоцкого, с британской визой и фотографиями вновь обретенной лондонской семьи. Поезд гукнул, раздался марш “Прощание славянки”, и вагоны плавно покатились в сторону Москвы, а вокзальные строения плавно покатились в сторону Сибири, и так они расходились все дальше и дальше, пока город Мудоев весь, без остатка навсегда не скрылся из глаз Потоцкого. Глаза, надо сказать, оставались абсолютно сухими. В них не было ни радости, ни сожаления, ни печали. Бурная речка жизни Потоцкого снова сделала крутой и неожиданный поворот и вопреки всякой логике потекла не вниз, а вверх прямо по склону горы, обещая бедному страдальцу новые горизонты. Через трое суток он, слегка подавленный бурной встречей, ехал в старомодном лондонском такси по набережной Темзы, удивляясь ясной и солнечной погоде, разрушающей все его давние представления о туманном Альбионе, почерпнутые в свое время из журнала “Огонек” и “Вокруг света”. В Королевстве он довольно быстро стал поправляться, набрал некоторый вес и пристрастился к темному элю в небольшом пабе, находящемся в первом этаже дома, где он теперь жил. И еще он полюбил молчание. Конечно, отчасти оно было вынужденным, т.к. английского он не знал, а публика в заведении не знала ни слова по-русски, если не считать владельца паба — грека, некогда работавшего в порту и знавшего одну фразу “майна-вира-хер-моржовый”, которой он, неизменно улыбаясь, встречал каждый день Владислава, да еще, пожалуй, пожилого индийца, с которым иногда играл в шахматы, — тот знал только одно слово — “Сталинград”. Все русское стало уплывать и забываться. Менты, помойки, бутылки, чердак, вонь от жутких солдатских ботинок, которые надыбал ему все тот же кореш Суев, и многое другое, что называлось жизнью бича Владика. Но русские раздумья иногда все-таки посещали его, и что-то близкое к настальгии тонкими прозрачными лентами тихо оплетало его надорванное сердце. Вечерами, сидя в креслах и смакуя марочный херес в толстом пузатом бокале, Потоцкий размышлял о том, что в России, если внимательно исследовать ее историю еще до приглашения в управдомы Рюриков, в сущности, ничего не устоялось, не устаканилось, не получилось в более-менее чистой и завершенной форме. Не получилось княжество. Никакое. Вроде стало наливаться соком государство, единой Русью запахло. Все пало. В этот раз уже по вине бесчисленных косоглазых орд да подленькой и мелкой натуры своих князьков. Долго потом отбрыкивалось зачуханное население от тех и от других. В Новгороде однажды даже республику сгоношили было… Все упало. И колокол упал. Сбросили его и выслали. Да еще и жопу надрали. Это колоколу-то… Правда, при Иване III уже в хорошую кучу собирались русские. С Литвой помирились, от ливонцев отпихивались удачно, да потом опять с соседями повздорили — с той же Литвой, и так до самого Ивана IV. Он же Грозный. Потом уже были царь Федор да Годунов. Да Лжедмитрий. Да Шуйский Вася. И все опять в какой-то осаде всех против всех и всех против самих себя. А самозванцы да воры тушинские и иные всех мастей плодились на Руси исправно. И в смутное время, и в светлое, а особенно — в темное. Вот сильная фамилия появилась — Романовы. Государство совсем обозначилось. Империя стала. А рассыпалась, по историческим меркам, быстро. Постреляли императора с семьей в мудоевском подвале да и бросили полусожженных в яму, за городом. Потом каялись по телевизору. Сильно и сценически убедительно. Книжек понаписали и кина наснимали — пропасть. В общем, не получилось как-то ни с монархией, ни с империей, ни с капитализмом. Прочитали в книжках про интересную штуку — социализм. Без царей и богатых стали строить. У руля рвань да уголовщина. Раньше банды были. Но слово некрасивое — ругательное. Назвались партией. Строили, строили, трупов и крови на это дело ушло столько, что у остального мира от ужаса волосы на лобке дыбом вставали, а… опять ни хера. Не захотел этот падла социализм перерастать в свою органическую завершающую стадию — коммунизм. Это когда уже совсем полная лафа. Жрать сколько и чего захочешь, а работать — только если сильно захочешь. Не получилось, в общем, с коммунизмом. Продуктов не хватило, что ли? Стали уж к этому социализму, какой есть, к полудохлому, приспосабливать человеческое лицо, но тут уж последний облом. Тут уж международные кидалы почуяли вкусные запашки и подкорректировали не шибко умного старца Филофея; не только четвертому Риму не бывать, но и третьему. Рим — он и есть Рим. Там коммунизм не строили, хотя идейкой одно время и в Риме сильно пованивало. Не получилось с человеческим лицом. Ну, как водится, объявили новую фазу развития. У руля — все те же обкомовские подельники. “Перестройкой” назвали фазу. И понеслось… Самый большой перестроечник собрал возле себя такую шоблу, что богатейшую по ресурсам страну разграбили за какие-то десять лет. Этот родом был из Мудоева. Учился тут. Закончил политехнический. Но не поперла профессиональная стезя, и пришлось закончить другую школу, где более всего ценился один-единственный навык — умение вылизать начальственную задницу до блеска. Зато уж когда сам влез в главный кремлевский кабинет — отыгрался на людишках за все унижения молодости. Что ж получилось-то? Опять капитализм? Так уж он был вроде… Этот, правда, не обычный. Советский. То есть абсолютно бандитский. Партия та же. Номер наш в мировом суперотеле, правда, поменялся. Из апартаментов выехали давно, да и жили в них не долго. Не сильно задержались и в недорогих, но приличных номерах. Пожили в скромных и хороших. А сейчас где-то в бейсменте (с первого этажа тоже попросили съехать), в компании веселых чернокожих ребят в драных армейских шортах, с оружием под мышкой и куриными косточками, продетыми в носу. Братва веселая, шумная. Приняли нас хорошо. Посоветовали СПИД лечить наркотиками. Бананами угостили за прежние, розданные Леней, долги. Многие по-русски понимают, у нас учились. Смеются, когда мы, взобравшись друг другу на плечи, кричим в подвальное окно, под ноги пешеходов, о “Великой России”. Смешно, конечно, но и печально. Печально, господа. Столько веков прошло, а у нас опять ничего не получилось. Только царь-казнокрад с вороватой челядью, обирала-чиновник да ушкуйник на большой, скверной и разбитой дороге вечны здесь во все времена. Да еще, пожалуй, грязь. Знаменитая русская грязь. Жирная и липкая. В городах, в деревнях, поселках. Неизбывная в веках. Ушкуйник — и тот малость изменился — сейчас он с автоматами и на “джипе”, а вот дороги, царь, чиновник да грязь все те же. От Гостомысла до Гоголя, от Гоголя до Платонова, от Платонова до автора трилогии “Малая земля”, “Целина”, “Возрождение”… А густой дух приказной избы, видимо, никогда не выветрится из российских присутственных мест. Все в России за взятку. Все — взятка. Она истинная царица этих мест, и без нее ни вздохнуть, ни пукнуть населению бывшей державы, начиная от грязных стафилококовых роддомов и заканчивая местом последнего успокоения — кладбищем. Да на кладбище-то и обдерут еще получше, чем в бурной жизни. Очень доходное место. И переходит кресло директора кладбища только по династической линии или за громадный куш. Сейчас и слово-то “взятка” уже какое-то истертое, неубедительное. Посадили как-то в Мудоеве мэром одного профессоришку Гаврюшу Баритонова. Все его так звали — Гаврюша да Гаврюша… Посадили, и стал он хозяйствовать. Самый тогда сенокос был. Деньги с Запада ломились такие за обыкновенную подпись на бумажке, что некуда стало их прятать. Тогда перестал их Гаврюша прятать и стал паковать. С утра наподписывает бумажек, а вечером забота — деньги в тюки упаковывать. На сне отражаться стало, а тут еще и газетенки начали народ баламутить. Народ же уж давно попривык к этим порядкам: идешь чего подписывать или просить — не забудь пачку резинкой перетянуть, чтоб деньги не рассыпались. Надоело это Гаврюше, болтовня эта газетная. Свистнул он шестерок своих телевизионных и устроил пресс-конференцию. Сел перед камерами. Скромный такой, в свитеришке. Сел и долго жмурился. Производил впечатление. А потом твердо и доходчиво объяснил мудоевцам и всему миру, что слово “взятка” отныне переименовывается в “дополнительную оплату” и не нужно так уж ее — этой оплаты — бояться. Во всем мире так. Он ездил и видел. К тому же это один из самых верных признаков нарождающегося российского капитализма, о котором так долго мечтали (и он тоже) все демократически настроенные мудоевцы. И не стало слова. А взятка осталась. И укоренилась до того, что стала незримым символом говорливого народа — любителя пошуметь на любом перекрестке, где только соглашаются слушать, о своей честности, стойкости, гордости, хлебосольстве и прочих симпатичных вещах. Как голуби, самозабвенно, самовлюбленно воркуем о себе, не замечая, что пал дом, разграблены амбары и даже ветхий забор растащили в свои печи рассудительные соседи. Взятка все растащила. Сожрала эта моль дорогую царскую шубу и докушивает шерстяной сталинский китель. Два вопроса мучают бедную российскую головушку. Кто виноват, да что делать-то теперь? А уж весь остальной мир занят только одним вопросом: что делать? На первый-то ответ уже давно есть. Сами виноваты. Ведь если ты сгоношил хозяйство, завел детей, в закрома чего-то засыпал, а закрома-то ветхие, и испортилось жито под дождем, склевала его птица, источила мышь, да остальное упер ночью приблудный тать, пока хмельной хозяин дрых под лавкой, — так кто виноват? Тать или хозяин? Вон китайцы да и прочие желтые люди не столь озабочены великим прошлым своим (было да сплыло), сколь сегодняшним днем. Вывеску оставили прежнюю и мощи великого кормчего не тронули, а дела стали делать другие. У нас наоборот: вывеску сменили, а кабак и все, что в нем, те же… Оттого у нас и отношение ко всем подозрительное. Все у нас косоглазые, черножопые да пархатые — одни мы голубоглазые и румяные, белокурые бестии… Вроде очнуться уже надо, вымираем… Но, видно, тяжкое, ох тяжкое похмелье после коммунистической гулянки с самогоном, пальбой, драками, битьем стекол под похабные частушки да беспорядочными, неряшливыми случками по кустам и канавам. Всех победили. Всех отпиздили. И живем теперь на займе от побежденных под великий процент. Вот в новый век вкатились. Гонка двадцатого столетия закончилась. Прикандыбала наша черная номенклатурная “Волга” не то сороковой по счету, не то пятидесятой. Далеко позади малазийских “тойот” да южноафриканских “крайслеров”, так вроде и не доехали до финишной черты. А там новый старт — в новое столетие. А нас и к старому-то не шибко допускают разные международные комиссии — говорят, выхлоп не тот и колеса — не колеса, а помесь танковых траков с тележными. Так и жмется наша “Волга”, груженная взрывчаткой да наркотиками, на обочине всемирного старта. Бывший бомж Владик в философии не шибко был силен, но все-таки вывел один философский закон, когда еще работал механиком после освобождения из лагерей. Закон звучал так: государство, производящее такие болты и гайки, должно либо измениться, либо умереть. Вероятность второго оказалась устрашающе близко с началом новой (уж какой по счету) горбачевской оттепели. И не в нем же, в Горбачеве, было дело. Он-то думал — дам вздохнуть народу. Пусть себе трудится, ездит куда ему надо, говорит чего хочет, как там у них — у этих самых… Пусть торгует своим добром по своим ценам, и в Бога пусть верит, если хочется, а то ведь в партию-то уже веры совсем нет, а верить-то человеку русскому и нерусскому во что-то надо, раз в кого-то не получилось. Подумал он так и под заграничные рукоплескания рванул рычаги подъемных механизмов плотины на себя. Чтобы светлые, играющие, бурные воды свободы и демократии оросили истосковавшиеся без хозяина угодья для невиданных буйных урожаев. Но с него что возьмешь? С Горбачева-то? Идеалист. Выпускник все той же ВПШ, откуда и все, в общем-то, вылупились. Когда, как говорится, овации смолкли и воды схлынули, оказалось, что воды сами собой куда-то делись, ни черта не оросив, а в спущенном пруду кое-где обнажилось дно, заваленное битыми бутылками, металлоломом да жутким химическим дерьмом. Еще рыбки какие-то странные шевелились. Мутанты. Наполовину из плоти — наполовину из железа. О них еще будет речь. Полноценная рыба, которая все же тут водилась, уплыла вместе с водами. С ними же поплыли леса, каменные угли, нефть в цистернах, газ в трубах, алмазы в огранке и без, золото, дети, старинная живопись, заводы с технологиями мирового уровня, самолеты, цветные металлы, сокровища “Гохрана”, проститутки, мгновенно сбившие стандартные цены, хлебный квас, всякие там земельные ресурсы, приемлемая человеческая мораль и надежды на обеспеченное будущее. Но самое главное — уплыли мозги. И много. А вот из глубоких темных омутков советского пруда полезли такие кадавры, о которых раньше только читали в страшных книжках да в статьях журнала “Огонек” про дикую западную жизнь. Да и чем еще могла закончиться коммунистическая идея? Самая страшная и кровавая из идей мировой истории. И страшней всего было в ней то, что все, что показывало свою форму, было совершенно противоположным по наполнению. Белое было черным, а черное — белым. Тихо ужаснулся тогда первый и последний президент “нерушимого” союза, поняв чего он сотворил, да поздно уже было. Кореша по партии хотели со свету сжить Мишу вместе со всей семьей (тут, правда, опыта не хватило), да уже на крыльце толпилась другая команда — отбила она Мишу да тут же его под задницу, и прихватить не дав почти ничего. И, откровенно говоря, была эта банда такой хищной, наглой и по-блатному сваренной, что и ближайшие наши соседи стали всерьез задумываться о прочности своих дверей и замков. Главный Пахан, страдающий алкоголизмом еще с обкомовских времен, мгновенно почуял поживу (да какую!) и понял, что вот он, звездный час для него и для всей семейки. Это тебе не обкомовская загородная дача да номенклатурная пайка. Тут пахло таким состоянием, что и дочке Брежнева — Галинке — не снилось… Как прикинешь размеры партийной казны, даже с учетом спрятанного в западных банках, да недвижимости, не считая всяких цацек гохрановских, да возможностей византийских — дух захватывает, и голова кружится, даже с высоты танковой башни. На нее и взгромоздилась вся компания в лучших традициях своего плешивого идола, образ и дух которого носила в сердцах и в билетах до той самой поры, когда назрела острая необходимость поменять в глазах всесоюзной толпы и так называемого цивилизованного мира окраску и запах. Свистнул Пахан в два пальца, и подвалили ребятишки. Говорливые и голодные, которым прежняя власть не шибко много смахивала с барского стола, хоть и числились они в идеологической обслуге, читая лекции по “философии” да заведуя кафедрами в разных институциях, сколь многочисленных, столь и бесполезных с точки зрения общественного благосостояния. И многонько их подвалило. Вот и в книге написано: много званых, да мало избранных… Ребятки хоть и числились раньше в мэнээсах, а сориентировались быстро. Кого на охрану (с этими и руку резал Пахан в бане, чтобы, значит, кровное родство обозначить), кого на военное имущество в стране и за границей (одному народ и кликуху тут же придумал — Паша-мерседес), кого на нефть, золото да валютные ресурсы, а кого и озвучивать царскую волю по телевизору (сам-то часто путался в дефинициях: происхождение подводило). Указы тоже кому-то надо сочинять. Первый указ пообещал Пахан про образование. Поотстала, мол, страна… И все. И рухнуло образование вместе со всякими там фундаментальными науками. Разбежался ученый народишко по всему миру, а образовываться господа-товарищи пожалте за наличный расчет в нерусской валюте, опять же как во всем “цивилизованном мире”… Даже и до школ дошло, начиная с московских. И здорово Пахану в верховной власти понравилось; профессию изобрел. Как на “выборах” выбираться столько, сколько захочешь. Тут все эти марамулисы да чиновничья шобла, распухшая необъятно, придумали такие “технологии”, до которых не доперли в свое время ни “друг Билл”, ни “друг Гельмут”, ни остальные “друзья”… Этим, впрочем, и нужды такой не было; люди приличные и пенсии свои зарабатывали честно. И еще полюбилось бывшему обкомовскому секретарю хлопать своих бывших идеологических врагов по плечу перед камерами и объективами. И как-то не замечалось ему после выпивок да с похмелья, что весело переглядываются меж собою те же репортеришки, снимая на пленку косолапые танцы-шманцы под калинку-малинку и мутно-радостный взгляд Первого поверх голов оркестров да почетных караулов. Эти занозы и не такое еще помнили; то с моста сбросят обкомовца, то визит к королеве английской проспит в самолете по пьянке… Сильно богатая биография складывалась. В борьбе “за это”… И по другой песенке тоже: “до основанья, а затем”…Затем, правда, было сложнее. Бывшие друзья, братушки, комрады, да и просто соседи по бараку, быстро под шумок разбежались, в надежде прибиться к другому какому дядьке, более обеспеченному и сильному. Берлинскую стенку сломали, а построили другую — шенгенскую. Почти под носом у нас. Так им вроде спокойнее. Мишу еще какое-то время приглашали на разные международные гулянки с разговорами про демократию да базовые ценности, а потом перестали, да и сам он уже устал, поняв, что не в царе освободителе дело, а как раз в народе. И не просто в нем, а в самой его вроде бы серой и плотной массе. Чего она, эта масса, хочет, к чему привыкла и на что надеется. Из нее — из массы этой народной, и выползает на свет Божий все уродство российское. Из сапожной мастерской деревеньки Гори, из мещанской квартирки в Симбирске, установившей своеобразный рекорд: почти все дети — уголовные преступники, ставшие впоследствии знаменитейшими личностями России. Из запойной деревеньки Бутка на Урале, из шахтерских поселков, из станиц и заводских окраин, где проходила некогда юность Максима — любимца кинозрителя 30—40-х… То есть все это поднялось из глубин самых, что ни на есть народных масс. Наше оно. Исконное. И не прислали его нам противные американцы, мировой сионизм или пришельцы с быстроходных тарелок, а сами мы вырастили его, воспитали и пригласили на царствование. Оно и раньше, на Руси еще, вылезало по темному, смутному времени, но тогда развитые люди как-то сумели обойтись с ним; где лаской, а чаще таской. Государи тоже видели европейский опыт, да не всегда им пользовались, а уж про дворянство и духовенство и говорить не приходится. При Горбачеве, как только разрешили не стыдиться родословных своих, так пол-Москвы оказались чистыми дворянами. То же в Питере, Самаре, Воронеже. Да и в Мудоеве тоже. Не стало проходу в общественном транспорте от князей, графов и потомственных купцов четвертой гильдии. Странная картинка получалась: кто тогда в расстрельные списки-то вошел? Кого ж большевистские мясники на бойню-то уводили с самого восемнадцатого чуть ли не по наши перестроечные годы? Был в Мудоеве артист один. Очень талантливый. Бабы его безумно любили. Особенно одинокие. И ходили на его фильмы раз по десять (тогда еще бюджеты их позволяли в кино ходить). Потом он и сам стал кино снимать. И неплохое. Особенно про кристально чистыхкрасных комиссаров получалось хорошо. А потом про царей (царей ему и самому играть полюбилось). А потом про всех. И все хорошо получалось, и единственное, чего еще недоставало артисту (а хотелось люто), так это “Оскара”. Маленькую такую статуэтку, которую дают только в Америке и почти всегда только за первоклассное кино. И тут нашла коса на камень: не дают зажиревшие черти “Оскара”, и все тут. Номинируют, суки, будто издеваются, а как дать — не дают. Осерчал артист. Сказал по телевизору, что посылает в жопу весь этот нахальный Голливуд вместе с его статуэтками. Ему же хуже — самого лучшего в мире кина не увидит. Не даст он больше в Америку своих фильмов, даже если на коленях умолять станут. Но время все идет, а на коленях все никто не подползает, кроме местных пригретых ребятишек, да и те не с почтением, а за денежкой. Скучно стало артисту, и вспомнил он вдруг, что, в сущности, страна имеет в его лице потомственного дворянина одной из самых громких фамилий. Только при Сталине ударение пришлось перенести в фамилии. Со второго слога на третий. И все. А то бы гидра эта, в сапогах, не разрешила папаньке артиста гимн для себя написать. И конкурс был страшенный. Но ловко провели усатого таракана наши славные дворяне. И опять при дворе оказались. Двор, правда, уж совсем другой был, но эти ребята цепкие — им в любом дворе хорошо. Папанька потом, когда пора подошла и этим “новым” опять гимна стало не хватать, сел за письменный стол, достал из него свой старый — сталинский, помудрил немножко, переделал там пару строк, еще немножко какой-то кашки “демократической” вплел, да и отослал со знакомыми в Кремль. И правильно. И ладно. Не пропадать же добру. Заготовка-то оказалась дай Бог каждому. На своем веку много чего повидал папанька поэт, и чем черт не шутит, может, через пару-тройку лет еще один гимн закажут. Которые следующие… Да и “Дядю Степу” переиздать не повредило бы в пищевом смысле. Подарочным изданием. Сейчас вон как все красиво складывается. Раньше народ и Партия были едины, а сейчас народ, и Партия, и Православная церковь едины. Артист-то наш стал во главе нового дворянского собрания, и если кому хотелось дворянина получить или там князя какого — так не было проблем. Ты только подойди и попроси по-человечески. Он парень не злой (не то что голливудское жюри) — даст… Как-то и впрямь на душе спокойнее делалось, когда включишь, бывало, телевизор, а на сцене в кремлевском зале “дворяне” скачут. И в зале почти все “дворяне”. На сцене пожилая девушка в рыжем парике визжит вместе с мужчинкой своим, на пуделя похожим. Сзади бляди полуголые изгиляются на подплясе, да и сама еще нет-нет, да заголит ляжку. А на первом ряду Первый гражданин страны

с бабой и Патриархом всея Руси по правую руку. Сплачивается Русь. Вот-вот с колен встанет. Бывший бомж Владик был неверующий. Еще тогда, в России, хотел было однажды покреститься, но, придя в церковь, вдруг неожиданно узнал в батюшке своего знакомого мента — бывшего начальника районного отделения. Знай он чего-нибудь про превращение Савла — в Павла, то, может, и не удивился бы так, да только не знал он ничего про это. Библию не читал никогда. И в этот раз в смятенном состоянии покинул очередь за таинствами. А когда знакомые бомжи с высшим образованием вычитали в газетах о том, что именно Православная церковь закачивает в страну сигареты, водку, да кое-что еще с гнилого Запада, для поправления своих нужд, то и вовсе решил бомж Владик повременить с конфессиональным выбором. Тем более что и своими глазами не раз видел, когда случалось стоять на паперти за подаянием, как заезжают черные огромные “джипы” и “мерседесы” едва не в храм Божий, как лениво разговаривают с батюшками, мгновенно превращавшимися в суетливых лавочных приказчиков, тучные молодые ребята в черной коже и черных же очках, и с каким неудовольствием поглядывают на него, на Владика, церковные люди. С Владика чего возьмешь? Свечку и ту не купит, падла, а церковь — ее отстраивать надо… да и себя забывать грех. В Пскове был как-то случай. Жил там паренек “в законе”. Нормальный был — зря не шумел, но и обид не прощал. Приехал как-то раз на разборку. Дело было пустяковое, да клиент оказался нервный: ни с того, ни с сего выхватил откуда-то (чуть не из ширинки) пушку страшного калибра, да и шмальнул пареньку прямо в лбешник. Да так удачно, что пуля на вылете из башки паренька еще одного братана подкосила. Тот, правда, выжил потом. Из ума. Ну тут паника началась, шмальба беспорядочная… Троих сразу не стало, одному яйца отстрелили — и смех, и грех… в общем, не в этом дело. Когда до похорон дошло, коллектив, который в общем-то паренька любил, уважал и боялся, на художественном совете утвердил проект памятника — мраморный “Шестисотый Мерседес” в натуральную величину, а за опущенным стеклом, как живой, сидит паренек в своей бейсбольной кепке и темных очках. А высунутая из окна рука стряхивает пепел с сигаретки “Мальборо”. Лучших ваятелей нашли в Ленинграде, мрамор достали, работы уже начались, а вдова паренька… или сестра… или хер ее знает, кем она ему приходилась, заявила вдруг, что знает одно место получше, чем унылое кладбище со звездами, серпами да молотами. Поехали к монастырю какому-то. Место, правда, тихое и красивое. Склепы стоят старинные, фигуры там разные, кресты… Выбрали склеп поприличнее — тут и хоронить решили. Пошли в монастырь отпевание заказывать, а священник, которого нашли, говорит — нельзя тут паренька хоронить, склеп это фамильный, родня пушкинская лежит. Святое для русской культуры место. Да ты, че, поп? — говорит председатель худсовета. — Ты нас за некультурных держишь, что ли? Один ты что ли Пушкина читал? А ты знаешь, что у покойного в третьем классе четверку за год вывели по чтению? Он про царя Салтана наизусть знал, про рыбку эту… которая хвостом вильнула, про Каштанку, про кота ученого… а ты нам вьюгу метешь про святые места, про родню… Склеп не общежитие. Чего она — драться с нашими братанами там будет, родня-то? Ты гляди, какой склеп здоровый, и сюда вот погляди. Подскочил боец с кейсом. Открыл, а там деньги лежат в аккуратных пачках. Русские и не русские — всякие. Одним словом, подхоронили паренька к Алексан Сергеича родне. Деньги и впрямь хорошие оказались: и на храм хватило, и на ремонт склепа, и на тачку новую для церковных нужд. А вот чтобы к самому Алексан Сергеичу — не хватило бабок даже у соратников паренька. И после этих-то похорон газетки разные вонять стали о коррупции на всех уровнях, о беспределе (любимое у них сейчас словечко), о сумерках морали и прочих приметах нашего времени. Даже прокурор было вмешался, но как раз в отпуск уходил, и дело как-то завяло. Прокуратура и суд, они две единственные неподкупные твердыни. Там никаких бабок не хватит. Особенно если дело крупное. Хотя и по мелким бывало всякое. Почему судья не берет, никто объяснить не решался, но такое тоже нередко бывало. Не берет, и все. Звонят и снизу и сверху, пугают, обещают завалить, в самые главные кабинеты вызывают, а тот все свое — правосудие потому и правосудие, что суд правый и одинаковый для всех. Со временем, конечно, власть избавлялась от таких ревнителей закона с их чудачествами, но они опять откуда-то брались вновь и вновь… Бывший бомж Владик, уже основательно прижившись на острове под крылом британского закона и королевского суда, старался понять — в чем тут дело? Почему тут хорошо, а там, откуда он прибыл, — плохо? Конечно, и здесь хватало всякого: и местные чикатилы нередко занимали первые полосы газет и телеэкран, и казну подрывали чопорные и гладкие британские чиновники, и своя маленькая Чечня имелась. С террористами и взрывами, как полагается. Но в целом власть и народ, каким-то удивительным для Владика, образом, ладили. Любили друг друга или нет — это уже вопрос лирический, но ладили… И Королева не мешала. А в дни ее рождения и в какие-то другие праздники, когда лондонский народ высыпал с друзьями и детьми на многочисленные лужайки и скверы огромного города, Владику казалось, что вот здесь есть действительно единство власти государственной и всех остальных граждан. На родине, в России, на своем не таком уж долгом веку и на собственной шкуре он твердо убедился лишь в одной мысли: здесь народ и власть всегда люто ненавидели друг друга. Бывали долгие или краткие перемирия, иной раз до взаимного прощения доходило, особенно если отмахаться от кого-то надо было, но затем эта вековая ненависть потихоньку снова разводила и власть, и народ на две противоположные стороны. Владик догадывался, что на родине никогда ни черта не получится по одной-единственной причине: российская власть как бы она ни называлась, никогда не умела и не хотела делиться с народом плодами его же труда. Давным-давно обучив его воровать, что вошло в плоть и кровь русского сознания, власть таким образом поселила в нем извечный комплекс вины раба перед господином. Великая реформа через какое-то время закончилась колхозами, едва ли не более страшным изобретением рябого осетина, чем крепостное право. Давим-давим мы из себя этого раба, а он уперся в нас всем, что есть, и не выходит. Много уже всего хорошего из себя выдавили, совесть, к примеру, и честь, а раб все сидит в нас, трусливый и подлый, как и положено рабу. Сидит и, распустив уши по плечам, слушает, как очередной вор сулит ему безбедную старость. Только потерпеть, мол, надо… ну и накопленное, если есть, сдать на общее дело. Про светлое будущее да про временные невзгоды на Руси ведь всегда кричали первые воры. Под этот шумок — оно сподручнее. Владика всегда, еще с лагерей, удивляла одна песенка, даже не песенка, а куплет: “Раньше думай о Родине, а потом о себе”. И еще в лагерях стали его посещать умные догадки о том, кто она, эта Родина, если о ней все думают, а она ни о ком, кроме себя. А патриотов он и там, на нарах, наслушался. Правда, из разговоров выяснялась странная штука: будто они и Владик жили в каких-то разных странах, хотя и на одной территории. Говорилок этих лагерь приканчивал пачками, но немногие, оказавшись на воле, начинали по новой распевать свои мантры про нетленные идеалы коммунизма да про советское величие. В 50— 60-х советские дурдома были по самые чердаки забиты этой публикой. Вот тут и вставал вопрос о цене всех наших достижений. Это под гитару, в кино красиво получается: “мы за ценой не постоим”, а в жизни другие дела. В нормальных странах нормальные люди всегда за цену стояли, да еще как стояли… особенно за цену жизни, как единственное, реальное достояние человека. Конечно, чисто математически можно вычислить, какое количество жизней, стоили нам и полет Юры Гагарина, и атомоход “Ленин”, и вновь задурневшая пустошью, поднятая целина, и посевы кукурузы на Таймыре, и жуткая штучка, некогда разработанная одним академиком, объявленным сразу после этого, вдруг “гласом народной совести”. Штучку назвали “полтора Ивана”. Испытать правда успели только “пол-Ивана”. На Новой Земле. Академик чего-то залупился там среди своих, его и выслали. Запад долго описывал жуткие муки ссылки академика в трехкомнатную квартиру, не подозревая, что на муки подобного рода, пожалуй, согласились бы в те времена три четверти тогдашнего населения державы. “Полтора Ивана” сделали. Юру запустили да потом еще не одну сотню орлов и чаек, а приличного телевизора, магнитофона, сапог женских, колготок, да просто каких-нибудь очков красивых для усталых глаз так и не смогли сделать. Десятками, если не сотнями, сажали “стиляг” только за то, что, один раз надев какой-нибудь английский пиджак, легкий и удобный, какие-нибудь ботинки из Италии, которых не чувствует нога, они уже никогда не могли напялить на себя бесчеловечные изделия советского ширпотреба и министерства обувной промышленности. За какие-нибудь сраные джинсы, стоившие там десятку баксов, у нас могли запросто лишить человека жизни. И лишали частенько. Верховная шобла, ежедневно учившая нас любить Родину под страхом заключения в психушку (в лучшем случае), всегда пользовалась благами цивилизации только в западном исполнении, потомственно устраивая своих деток, снох, братов, сватов, деверей в свои ебаные “внешторги”, торговые представительства, культурные атташаты и в прочие конторы, открывавшие свободный визовый режим для пересечения вражеских границ. Эти же детки чаще всего и организовывали фарцовку товарами повседневного спроса среди тех же “стиляг” по дурным, совершенно немыслимым ценам. Так вот, количество жизней, отданных в битве, в “борьбе за это”, вроде бы еще можно исчислить, а вот как и чем подсчитать духовную убыль, душевные опустошения? Здесь, в Англии, Владик, как человек наблюдательный, замечал нехитрые способы откупа капитала от толпы. Здесь капитал делиться умел, и отнюдь не в убыток себе, гармонизируя этим умонастроения демоса, в сущности, всегда и везде готового к принятию революционных идей. Здесь эти ребята, давно закончившие накопления первичных капиталов, зорко следили за своей и чужой собственностью посредством строго исполняемых законов и не допуская в народных умах мысли о переделе собственности при помощи пули. У нас же почти каждое новое столетие начиналось с “первичного накопления капитала”. Им же заканчивалось. Куда девалось накопленное — никто потом внятно объяснить не мог. Вроде подкопили чего-то и за этот прошлый век, но опять все разъехалось, разбежалось, раскрошилось, рассыпалось в пыль. Это, может, где-то у них там, за кордонами, история повторяется дважды: в виде трагедии и фарса — а у нас она может повторяться сто раз. Причем в виде трагедии и фарса одновременно. В этом и впрямь здорово мы отличаемся от нормального мира. Да еще, пожалуй, терпением немыслимым. Особенно женским. Бывший бомж Владик никогда не имел семьи, хотя после освобождения из лагеря на целых два года прибился к очень хорошей женщине — путевой обходчице на небольшой станции Дузир Восточно-Сибирской железной дороги. Они прожили эти два года в хороших чувствах, в любви и согласии, кои мог им позволить возраст и жизненный опыт, но однажды женщина сильно простудилась, а потом получила инвалидность, да и уехала к единственной дочери в Крым, в город Саки, где та была замужем за военным летчиком. Служебную квартиру она сдала, и Владик тогда превратился в классического бомжа. Ее звали Елена Васильевна Грибова, и она была красивая, несмотря на полноту и толстые бесформенные ноги, отмотавшие по путям, уж верно, не одну тысячу километров. Здешние английские бабы как-то не нравились Владику, да и английских-то, честно говоря, в лондонской толпе было не так уж много. Арабские, пакистанские, индийские, китайские лица составляли едва ли не большую ее часть. Природные же англичанки, как убедился бывший бомж Владик, были отменно некрасивы. И даже не эротичны. За все время пребывания на британской земле ни одна из них не вызвала у Владика эротического позыва, что, впрочем, было вполне взаимно. Владик иногда с тоской, иногда с веселой грустью вспоминал Елену Васильевну, лагерных баб, других русских страдалиц, безропотно принимавших во все времена на себя все последствия русских экспериментов, и удивлялся тому, как несправедливо рассыпаны в мире женское счастье и благополучие. Некрасивые лондонские бабы (их Владик называл “ледями”) при всей их природной непривлекательности, выраженной в некоторой тяжеловесности нижних челюстей и очень часто нездоровой сутуловатости, умели все-таки так подать себя при помощи нехитрой косметики, хороших причесок, стильной и скромной одежды и еще чего-то такого, чего Владик и объяснить не мог, что, конечно, наши льняные, голубоглазые красавицы с которых бы только и писать Рафаэлевой руке, не шли с ними ни в какое сравнение. Еще отмечал Владик одно существенное отличие английских баб от наших: прямой и волевой взгляд из-под ухоженных ресниц. Когда издалека, вроде такая милашка идет, но вот ближе, ближе, и проходит мимо Владика, будто оживший сфинкс, едва коснувшись его мимолетным взглядом в волнах дорогих духов, гонимых впереди себя маленькой, твердой, словно из дерева, грудью. Хотя, в сущности, Владику это было до фени… Любовный интерес угас давно, и не помогли в свое время даже усилия английских родственников, устраивавших несколько раз что-то вроде домашних смотрин. Бабы были все какие-то деловые, сухие и в целом — неприятные. К тому же Владик пользовался минимальным количеством английских слов: “хай” и “гуд бай”… С любовью не получалось, хотя в результате таких вот смотрин однажды он оказался в тесных рядах лейбористской партии и первый раз в жизни принял участие в голосовании. На бывшей Родине в этом ему было отказано давно. Со стороны он, конечно, выборы наблюдал. Большой интерес вызывали буфеты. Иногда шикарные, и при хорошем расположении звезд можно было собрать жратвы дня на два, на три. Но потом выборы в Стране Советов приобрели характер еженедельного развлечения, и буфеты исчезли. Кого только и куда только не выбирали в веселые девяностые годы. В Мудоеве тоже постоянно происходили выборы, и наивные мудоевцы все шли и шли к избирательным участкам, опуская в них жалкие бумажки и всерьез полагая, что являются избирателями и на что-то влияют. А самым главным избирателем были, конечно, деньги. Некоторые отдавали свои бесценные голоса небескорыстно, хоть и не задорого, за бутылку водки или килограмм сахара. Пайку раздавали из открытых грузовиков за несколько дней до выборов крупные стриженные ребятки в обмен на данные паспорта и роспись. Полного слияния мудоевской власти и высшего криминала еще не было, и нужны были всякие бумажные формальности, а лучшим материалом для этого дела считались старички и старушки, одетые в стиле ретро 70-х годов. Поколеньице это и в те, уже далекие годы, шло на многое за пару банок тушенки к коммунячим праздникам, митингуя, осуждая или, наоборот, горячо одобряя по отмашке партийных боровов. Сейчас злоба этой публики была удесятерена отъемом любых реальных прав, нищенских пенсий и утраты последних сбереженных копеек, которые, по собственной жадности и неискоренимому азарту, они некогда сами отнесли в пирамидальные конторы Мавроди, к “Властилине” и в сотни других жульнических “банков”, мгновенно испарившихся вместе с “президентами”, “директорами” и, ясное дело, — с их сбережениями. Любой новый проходимец, пообещавший вернуть деньги, утроить пенсии и т.д., на волне этой ненависти мог реально рассчитывать на миллионы голосов в свою поддержку. Собственное будущее и уж тем более — будущее страны их интересовало мало, жрать хотелось сегодня и каждый день, а что будет потом — пусть расхлебывают те, кто заварил эту кашку, — так рассуждал этот оборванный “лекторат”. Глядя на злобные, сморщенные лица, неизменные еще с кинохроник 20—30-х годов, можно было с содроганием предположить, что если бы, однажды, совершенно в гоголевском духе, в Мудоеве по телевизору представили бы Вия в качестве кандидата в депутаты по любому району — он был бы избран при помощи этих нечистых, несчастных, большей частью спившихся, старых людей. Впрочем, и без них было множество способов прорваться к общественному корыту с вкусным и полезным кормом в виде квот, лицензий, бессрочных ссуд, жирных окладов, дач, квартир, машин, а главное — депутатской неприкосновенности, получив которую можно было творить практически если не все, то очень многое, будучи уверенным в своей полной безнаказанности. По этой причине во власть ломанулись смелые ребята, парившие яйца на нарах по пять, а то и по десять лет. И многие туда попали. Бывало, конечно, что не помогали ни сахар, ни водка, ни угрозы увольнения с работы, и выборы срывались. В прошлое уже отходили мешки с заполненными бюллетенями, хранящиеся на всякий случай в гаражах, и приходилось изыскивать методы потоньше. Целая профессия появилась. Политтехнологи. Собственно, они давно были, может и всегда, но при сов. власти они назывались политруками и комиссарами, и без них тогдашним уркам оседлать такую огромную патриархальную страну было бы затруднительно. Сейчас эти технологи рыли копытами землю перед новыми заказчиками. Они опять приподнялись и даже были в цене. Особенно старалась журналистская шобла. Вечно голодная и оттого абсолютно беспринципная, стадами шлялась она со своими камерами и магнитофонами от стола к столу различных кандидатов, подъедая крошки и недоеденные куски жирных пиршеств по поводу начала предвыборных кампаний. В Мудоеве эта публика разделилась на два враждебных лагеря, обслуживая двух Главных, сидевших на городе, и разную сошку помельче. Вечером усталый мудоевец мог хоть до утра переключать каналы своего телевизора, но увидеть мог только этих двоих да с десяток еще только прорывающихся к корыту. “Жития” эти подавались вместе с обязательным блоком компромата на противника. Помои лились реками, да ведь и бедных выпускников журфака мудоевского университета можно было понять: жрать-то хотелось, а еду мог дать только тот или этот. Тут выбор был крайне небогатый. Народишко мог, если хотел, хотя бы не участвовать в этих спектаклях, а вот труженики пера — нет. Случались на выборах и забавные казусы. Как вот с Ирой Грызкиной — молодой замужней “реализаторшей” (так звучала ее профессия). В этот год она впервые получила право сказать свое твердое “да” или “нет” любой из представленных в списках персон, и она хотела с наслаждением этим правом воспользоваться. Придя в день выборов на избирательный участок в десять часов утра, она почувствовала легкое сердцебиение от сознания ответственности перед страной и собою, как это было с нею всегда, когда что-то в ее жизни случалось в первый раз. Она отметилась, вошла в кабинку и задумалась… Конечно, Ира Грызкина могла и всех вычеркнуть на хер или, скажем, испортить бюллетень нецензурной надписью, а то и рисунком. Но это случалось тут много раз, а на результатах голосования никак не отражалось — все было, как при Сталине: за кого бы ты ни голосовал — все равно выберешь Пахана. Ира — она была девушка восторженная и верила, что Россия и Мудоев вот-вот встанут с колен и пойдут своим прямым и светлым путем, сметая с него города и народы, если удастся получить новые кредиты от поганого зажравшегося Запада и простить ему свои же прежние долги. Работала она в павильончике на остановке, где, кроме батареи поддельнойводки, дерьмового мудоевского пива да непонятных консервов, давно перескочивших все сроки реализации, больше ничего не было. Хозяином заведения был армянин, но ребенок у Иры все равно получился похожим на мужа Веню, инфантильного молодого человека с длинными белыми патлами, служившего тут же охранником. Муж Веня в день выборов замкнулся в себе и идти в избирательный участок отказался, норовя хоть этим досадить супруге, зажавшей еще вчера обещанную бутылку североосетинского опасного пойла с названием “На троих”. Он замкнулся в себе, а потом и вовсе куда-то делся из однокомнатной квартиры, которую они снимали, и Ира пошла голосовать одна, прикрепив к груди специальным, похожим на рюкзак, переносным устройством спящего сына Витальку. С ним она и вошла в кабину, там сняла его с груди и подвесила на крючок маленького столика у стенки, на котором лежала шариковая ручка и чей-то недоеденный бутерброд. Ира хотела тщательно обдумать свой выбор в тиши и покое кабинки, она не хотела пороть горячку и ненароком выбрать “не того”. Какого-нибудь гада, неспособного днями и ночами думать о том, чтобы ей, Ире, и еще миллионам таких же Ир жилось бы лучше день ото дня и год от года. Она хотела выбрать человека честного, порядочного, не жадного до общественного добра, еще лучше — вовсе бескорыстного, умного и сексуального деятеля лет сорока — сорока двух, к которому можно будет потом запросто прийти на прием или позвонить по телефону. Она читала все предвыборные программы и видела их всех по телевизору. С плохо скрываемым гневом клеймили они пороки нашего общества и друг друга, обещая в случае прихода к власти первым делом уничтожить нищету, выдать долги по пенсиям, вернуть украденные криминальными банками деньги, разобраться и с самим криминалом и сделать еще массу больших и благородных дел в ущерб своему здоровью, карьере и семейному счастью. Характеристики их личных качеств, сообщаемые в миллиардах предвыборных листовок, поражали обилием добродетелей и могли бы служить спецпропусками в Рай, безо всякого Божьего суда и следствия. Ире особенно нравился один — коренастый такой паренек в неудобно сидевшем на нем костюме, который каждый вечер читал по телевизору свои обращения к избирателям, много обещая и через каждую минуту произнося слово “истче” (еще). Он напоминал Ире Альку Барабаса из ее родного поселка, некогда произведшего в кустах сирени акт дефлорации, а потом сгинувшего в камуфляжном армейском аду. Этот, в телевизоре, тоже возник ниоткуда, и в официальной его биографии два периода — в три и четыре года — были отмечены краткой фразой “работал на Севере”. Чем-то он все-таки сильно напоминал того Альку, и иногда Ира думала, уж не он ли это? Всякое бывает: и с фронта вон люди возвращались через двадцать лет после Победы. Во всех этих размышлениях и сомнениях задумчиво опустила Ира в урну свой бюллетень, реализовав самое первое и драгоценное право россиян, да и ушла из избирательного участка, забыв в кабинке ребенка и все еще думая о том мордастом кандидате, за которого отдала свой голос. Вспомнила о своем сынке она только поздним вечером, когда вдрабадан пьяный супруг Венька на секунду поднял мятое рыло с подушки и спросил: Витальку кормила, кукла крашеная? А ребеночек в это время спал на уютном диване, в гнезде, сделанном из пальто и шалей работниц избирательной комиссии, после того, как его обнаружила в кабинке уборщица по завершению выборов. А до нее никто не решился сообщить о забытом ребенке: иные принимали его за часть необычного праздничного оформления, другие не хотели лезть не в свое дело, а третьи и вовсе не заметили спящее дитя в порыве гражданских чувств. Дитя же за все это время, к удивлению комиссии, не издало ни единого писка, будто понимая сакральность творимого в кабинке действа. Уборщица вынесла Витальку из кабинки и положила на стол, заваленный бумагами и испорченными бюллетенями, и только тут он издал свой первый, но поразительно громкий, с хрипцой, звук. Реветь ему долго не дали, т.к. одна из членов комиссии сама была кормящей матерью, и скоро светловолосое, ангелоподобное произведение двух заполошных родителей припало к здоровой, налитой титьке Анфисы Леонидовны Гусельниковой, работницы хлебокомбината, и не отпускало ее до самого прилета своей расхристанной, запыхавшейся мамки. И вот тут-то было настоящее счастье, радость воссоединения семьи, всякие счастливые слова, слезы и смех сквозь них, шутливые угрозы и даже небольшая сумма, собранная счастливой паре на такси. А Анфиса Леонидовна увидела этой ночью сон: будто летит она

с мужем Алешей Гусельниковым и двумя их дочками над хлебными полями, только это не поля, шумящие спелой пшеницей или колосящейся рожью, а бескрайнее желтое пространство, сплошь уложенное, как мостовая булыжником, свежими испеченными булками, издающими такой божественный запах домашнего деревенского утра, что немного кружится голова и снижается скорость полета, но вот поля заканчиваются, и внизу город. Мудоев — не Мудоев, а что-то очень похожее, скопленьице домов, людей, машин и бродячих животных. Вот уже и улицы обозначились, река внизу с красивым прудом. Анфиса Леонидовна с семьей, будто утиная стайка, немного покружились над этим прудом, а потом подлетели к небольшой площади, на которой стоит часовенка новая, почтамт да два памятника: один — отцам-основателям Мудоева, а другой — изобретателю радио Попову. Все семейство и село в небольшом скверике рядом с изобретателем, сидящим в какой-то неловкой и скорбной позе рядом с аппаратом, напоминающим минный взрыватель. С него, с аппарата этого, и началась нелепая история памятника, которую помнили все старожилы Мудоева: когда на его открытии сдернули белую простыню, мудоевцам предстал Александр Степанович Попов, сидящий, как и теперь, молча и нахохлившись, но правая рука его лежала на этом самом аппарате, напоминая руку армейского сапера, готовящегося взорвать мост или фабрику, когда войска давно уже оставили город, а за рекой слышно тарахтенье вражеских танков. Сходство с сапером усиливала и одежда изобретателя, напоминавшая не то шинель, не то плащ-палатку армейского образца. Все это сразу отметили толпящиеся мудоевцы, и бойцы невидимого фронта, внедренные в толпу, отметили потом в своих отчетах едкий и насмешливый характер высказываний рядовых граждан в момент события. Какой-то остряк, задержанный впоследствии, высказал мысль о том, что провода от взрывного аппарата тянутся под землей через дорогу, прямо к обкому комсомола, и великий человек только ждет сигнала, чтобы крутануть ручку, напоминающую ручку автомобильного насоса. И в самом деле, вглядевшись, люди увидели в чертах скорбного каменного лица некую скрытую угрозу и каменный взгляд действительно упирался в безликое серое здание обкома ВЛКСМ, минуя чахлый сквер и шикарный фонтан перед ним. Косноязыкие ораторы еще читали свои речи по бумажкам, а в толпе уже нарастало насмешливое шушуканье, и оперативные сотрудники начали выводить из нее людей с фотоаппаратами, торжество как-то смялось, и вскоре народ рассосался по автобусам и трамваям, оставив в опустевшем сквере только несколько алкоголиков, мирно почивающих под скамьями, да пару старушек — специалисток по возвратной таре. На следующее утро изумленные горожане вновь увидели памятник в белой простыне и рабочих, спешно сооружающих высокий дощатый забор. Рядом валялась большая фанера, на которой аккуратными красивыми буквами было написано: “Памятник закрыт на реставрацию”. Мудоевцы не знали, что ночью по тревоге в обком КПСС была вызвана вся шобла ваятелей-архитекторов и было выражено отношение мудоевской верховной власти к их творению, а также были объяснены возможные последствия, если идеологически не проработанный памятник в течение четырех дней сохранит свой диверсионно-подрывной характер. Теперь, после переделки, Александр Степанович сидел в неловкой позе, с опущенным в пол взглядом, будто провинившийся школьник в кабинете директора или несостоятельный должник. Но главное было сделано: подрывная рука была снята с аппарата и нелепо присобачена на колено, а для верности (мало ли чего от нее ждать?) на нее была положена левая, как бы оберегающая свою напарницу от неверного шага. В общем, в Мудоеве повторилась история с памятником Тимирязеву, которую описали когда-то Ильф и Петров. Севшая отдохнуть семья всего этого не знала, ей памятник всегда нравился, понравился и сейчас, только сидеть было холодно, и ветер скверик продувал, они побыли тут еще минутку, а потом семья Анфисы Леонидовны взмыла в серое небо и улетела домой, а Анфиса Леонидовна пошла хлеба купить в ближайший гастроном, за почтамтом. Купила она хлеба, да еще удалось сыру достать немного. Вроде очередь была небольшая — на час-полтора, да сыр прямо перед ней закончился. Зоя, за сыр не отбивай!!! — жутко заорала из-за прилавка толстогубая неопрятная баба в грязном белом халате, а когда из стеклянной будки кассы ей откликнулась такая же, но с еще более отталкивающей внешностью, толпа заволновалась, загудела, загрозила, стала выбирать депутацию к директору и проч. Электричество над головами сгустилось, разряды стали просверкивать, до антисоветских высказываний почти дошло, да тут бабы сдались — стали опять сыр отпускать, но уже по “полкило на рыло” — как выразилась одна из них, Анфиса Леонидовна и купила полкило, хоть и показывала толпе и продавцам все свои бумаги, помогающие в таких делах: донорскую книжку, справку ликвидатора-чернобыльца и мужнин военный билет, пробитый осколком на афганской войне. Ничего не помогло, да уж и полкило хорошо, тоже на дороге не валяются, а вечером дома можно будет красивое чаепитие устроить с сыром да свежими плюшками. В таких мечтах вышла Анфиса Леонидовна на улицу Толмачева и не узнаёт ее: вроде была улица как улица, а сейчас какая-то очень узкая, похожая на Уолл-стрит из журнала, улочка с огромными, уходящими в мглистый поднебесный туман, домами, да еще посреди стоит какой-то китайский павильон, в котором подают горячую лапшу и пиво, под ногами слякоть, и разноцветные рекламы в грязи отцвечивают; пошла она вниз по улице Колобовской, бывш. Толмачева, и скоро высокие дома стали исчезать и сменяться какими-то избушками с огородиками и баньками, а иногда и с красивыми резными воротами, на которых сидели хрустальные коты и тетерки, а на заборах были процарапаны ножом неприличные слова из трех и пяти букв. Заборы странно вибрировали, и под ними росла трава необычного белого цвета. Улица пошла под уклон, а ноги Анфисы Леонидовны стали скользить. Она прижимала к груди авоську с хлебом и сыром, а потом незаметно обнаружила, что вокруг уже нет ни улицы, ни строений, а она скользит, не передвигая ног, по узкой песчаной дороге, неизвестно кем и для чего проложенной в бескрайней ровной пустыне красного песка. Горизонта не было, и все, что она могла видеть, скрывалось в абсолютно черной, бархатной тьме, не имевшей никаких очертаний. Ей стало страшно, хотя вроде бы она понимала, что это сон, да только сон-то уж больно какой-то настоящий, впрочем, и сон — это такая же реальность, как отражение мира в зеркале или воде. Меж тем она все быстрее скатывалась вниз — во тьму, и вдруг все осветилось вокруг странным неживым светом, и она увидела слева от себя какой-то поселок. Это был именно поселок, иначе его никак и не назовешь, вот только дома в нем были необычные: сделанные из тонкой обоженной глины, которую в гончарном производстве называют “черепок”, они напоминали фантастический архитектурный макет, в котором диковинные балкончики и башенки соединялись ажурными переходами и лестницами со ступенями, перевернутыми вниз. Абсолютно пустые комнатки, часто состоящие из одних лишь углов, были словно приклеены к другим — напоминающим бочку, или пирамиду, или усеченный конус, в них не было ни людей, ни мебели, ни домашних растений, и было похоже на то, что в них никто никогда не жил, хотя в одном небольшом домике возле маленького глиняного мостика через ров с водой, оцепляющий поселок, все-таки светилось оконце. Этот яркий квадратик словно притягивал Анфису Леонидовну, и она медленно, заворожено глядя на него, подошла и заглянула внутрь. То, что она увидела, можно очень точно представить и описать, но какими словами передать запах света, очень необычного света, которым заливала все пространство комнаты

огромная русская печь, никак не соразмерная внешнему, видимому с улицы, объему помещения? Возле нее стоял стол, тоже циклопических размеров, на массивных, сделанных, кажется, из цельных дубовых стволов, ногах, а за ним стоял обыкновенный с виду старик в серой домотканой рубахе и с длинными, белыми, как та трава под забором, бородой и волосами. Он что-то делал, бодро мурлыкая знакомый мотивчик, и когда глаза Анфисы Леонидовны попривыкли к сильному, почти слепящему свету, она увидела, что старик мнет на столе огромное желтоватое тесто. Уже готовые хлебы лежали на ровных дубовых досках, ожидая огненной купели: того неуловимого момента, когда смерть теста означает рождение хлеба. Работал старик сноровисто, и она не сразу обратила внимание на его руки, и когда он на секунду прервал работу, она с легким ужасом увидела, что они состоят из одних только костей цвета белого янтаря, на них совсем не было плоти, а когда старик повернулся к жерлу печи, Анфиса Леонидовна оцепенела, потому что и лицо у него было костяное. Но оно не было мертвым, похожим на обыкновенный череп, а имело, как это ни странно, довольно тонкие, выразительные и даже красивые черты, благодаря живым и подвижным глазам, в которых вспыхивали, как ей показалось, колючие веселые звездочки. Старик снова стал мять тесто, и Анфиса Леонидовна залюбовалась знакомой ей работой — так уж все слаженно было вместе: тепло, звуки и запахи, от печи исходило ровное негромкое гудение, и в волнах печной жары и света тихо плавала над столом золотая пыль или мука. Старик вдруг резко повернулся к оконцу и словно пронзил цепким взглядом застывшую женщину. Анфиса Леонидовна не успела отпрянуть, а он уже снова что-то мурлыкал в длинную светящуюся бороду, посмеиваясь и пощелкивая языком, затем, не оборачиваясь, негромко сказал, словно заканчивая прерванную минуту назад беседу: посмотрела? иди... — и Анфиса Леонидовна, пятясь, отошла от окна, затем повернулась и быстро пошла по мостику, а потом побежала вверх по скользкой песчаной дороге. Ужасная догадка, будто фотографическая вспышка, осветила ее мозг: она поняла, Кто это был и что хлеб, который выпекал этот превосходный Пекарь, называется Время, и еще она поняла, что ее посетила редчайшая, может быть самая главная, удача ее жизни. Карабкаясь вверх в абсолютной тьме, в которой странным образом был освещен только небольшой квадратик песка у нее под ногами, она постепенно снова стала различать по сторонам те же чахлые заборы с надписями, потом развалюшки, потом увидела справа красивый деревянный дом с башенкой и с сиреневым садом, где когда-то, по слухам, жили разные знаменитые люди: писатель, актриса, художник и даже угрюмая, странная личность тридцатых годов — начальник мудоевского ОГПУ. За этим домом стали уже явственно обозначаться и высокие серые этажи. Все в обратном порядке, словно на киноленте, запущенной с конца. Через какое-то время Анфиса Леонидовна снова стояла между почтамтом и гастрономом, в руках у нее оказался спецнабор, выдаваемый ветеранам труда к дню первого мая, великого октября, восьмого марта и дню милиции, в котором был ею же купленный кусок сыра, но помимо него еще две банки сгущенки, одна банка свиной тушенки дабаночка печени трески, а также две шоколадные плитки и большой — килограмма на два — кусок несвежей говядины. Из карманов торчали две бутылки настоящего советского шампанского, и вокруг была, не свойственная этому уголку города, тишина, которая вдруг взорвалась тысячами пробочных хлопков. На Анфису Леонидовну посыпались тучи шампанских и винных пробок. С неба, как из рога изобилия, ей под ноги валилась разная снедь в красивых упаковках, сами собой выстрелили бутылки в ее карманах, залив старенькое пальто ароматной пеной, где-то начали бить куранты, счастливое “ура!” брызнуло из открытых настежь окон, хлопушки и воющие ракеты раскрасили черное небо, из огромных жестяных динамиков, установленных на столбах и крышах, раздался шамкающий голос полумертвого генерального секретаря, он поздравлял мудоевский народ с Новым годом и новыми свершениями, но поздравления приглушал, а потом и вовсе заглушил мягкий музыкальный снег, который стал тихо опускаться на всю нашу безбожную страну, и, совершенно непонятно почему, всем вдруг стало хорошо хотя бы на несколько мгновений, все стали лучше и добрее, и все вдруг ощутили во рту вкус хлеба-Времени, который испек Костяной Старик, сладкий и горький одновременно, к которому подмешивались чудные ароматы детских воспоминаний, у каждого — свои. Иные ощутили во рту вкус горького миндаля, и это означало, что новогоднее веселье — последнее в их земной жизни, иные, напротив, — сладость холодной ключевой воды в жаркий полдень, и это означало краткую передышку в длинном и трудном, но до одури интересном жизненном пути, конец которого еще скрыт за дальними горами на горизонте. Были, правда, и такие, что ничего не ощутили ни у себя во рту, ни под собой, т.к. находились, пожалуй, еще с утра, в блаженном хмельном беспамятстве после фантастического коктейля из дешевого вермута, одеколона и тормозной жидкости, но таких было все-таки мало. Анфиса Леонидовна вздрогнула от взрыва разноцветной петарды и проснулась. Ей показалось, что произошло легкое землетрясение или обвал дома, но это был настоящий, а не увиденный во сне взрыв, который произошел в их подъезде. Это в который уже раз взрывали дверь в квартире Клокотяна Эдуарда Хаковича — человека с исключительно непрозрачной биографией и с таким же смутным родом деятельности. В этот раз Господь оборонил его: убило только кота да ублюдочного ротвейлера, купленного по дешевке у оборотистых собачьих барыг, а сам Эдуард Хакович не пострадал, т.к. лежал в это время в ванне с наговоренной шаманом Шушпировским морской солью, должной излечить немолодому уже бизнесмену его старинные, полученные на многочисленных этапах, болячки. Взрыв дверей был уже третьим или четвертым по счету, и подъезд их был на грани привыкания к таким аттракционам. В сущности, Эдуарду Хаковичу уже взорвали практически все: двери, офис, автомобиль, загородную баню и даже лед под ним во время зимней рыбалки. Хорошо, что за минуту до взрыва он усадил к лунке своего шофера и подельника Семку Костелло. Машину вечером пришлось вести самому да еще через каждые десять минут щупать пульс у бедного Семки. А в загородной бане он вышел из парилки на улицу, чтобы глотнуть пивка из деревянной лохани со льдом и бутылками, а когда обернулся, то увидел улетающие в синее июньское небо банную крышу и полок, с которого он слез десять секунд назад. Последними на землю вернулись ковшик и эвкалиптовый веник. А началось все с того, что Эдуард Хакович решил уйти в легальный бизнес. Раньше-то он щипал, чего пошлет Удача, в тени, если не сказать — во тьме, и пробавлялся всяким: и водочку “АБСОЛЮТ” разливал в подвале, и иномарки перегонял из беспечной Европы, бывало, и травкой приторговывал, да и девчонками не брезговал, а последнее время наладил с другом выдавать обезумевших от перестроечной жизни бабенок “замуж” на Кипр и в Америку за приличные деньги, в результате чего те оказывались в турецких и южноевропейских тайных борделях без документов, знания языка и вообще каких-либо прав в обманчивой заграничной жизни. Две из них, вырвавшись чудом из рабства в Объединенных Эмиратах, и организовали, как предполагал Эдуард Хакович, один из взрывов. Надоело все это ему до ломоты в суставах, и он сказал себе — почему они могут, а я нет, имея в виду холеных людей в белоснежных сорочках, паркующих свои “Мерседесы” возле банков и правительственных домов и выходящих из них не иначе как в центре “коробочки” из четырех, похожих на терминаторов, ребятишек. Эдуард Хакович подумал и реанимировал в памяти свою

давнюю мечту, в целом как-то связанную с его предыдущей деятельностью: он решил в пику одноразовому китайскому шприцу наладить производство многоразовых отечественных презервативов и с этой продукцией сделать свои первые шаги в легальном бизнесе. Идея лежала на поверхности и была проста, как все гениальное: изделие представляло из себя комплект из десяти оболочек, соединенных у основания одним широким и мягким кольцом, после употребления покупатель просто дергал золотую полоску, как при вскрывании сигаретной пачки, вынимал и выбрасывал отработанное изделие, и товар снова был готов к бою. Патентный поиск принес радостный результат: до него ни в одной стране мира до этого никто еще не додумался. Окрыленный Эдуард Хакович съездил в Европу и закупил нужное оборудование для разворачивания производственных мощностей в арендованном на центральной улице Мудоева полуподвале, но тут в его медленно набирающие оборот колеса попала первая палка. Конечно, об алчности мудоевских чиновников он знал не понаслышке и все тщательно просчитал, но тут сумма, написанная женщиной из разрешительного комитета карандашиком на уголке газеты, была столь несуразной, что Эдуард Хакович попросил воды из графина и вышел, сказав чиновнице, что должен посоветоваться с семьей. Через неделю, сторговавшись с государственной женщиной на треть, он получил все-таки лицензию на производственную деятельность и занялся подбором кадров, но как только в полуподвал было завезено оборудование, к нему явились могучей толпой пожарная охрана, санэпидемстанция, ветеринарный контроль на случай приобретения сторожевых собак, местная милиция, мрачные налоговые люди, две крысы из пенсионного фонда, не заплатившего за два года несчастным пенсионерам ни копейки, потом еще люди из комитета по охране воздушной среды, несколько нищих, один безработный философ и наконец представители объединенного профсоюза рабочих гандонных фабрик, но раньше их всех к Эдуарду Хаковичу приехали стриженые мальчишки в спортивной форме и белых кроссовках. Они, не вылезая из своих девяток с мобильной связью, вызвали владельца будущего экономического гиганта и показали ему бойцов, которые будут охранять его дело, хотя сам Эдуард Хакович об этом никого не просил. Оклады у незваных сторожей тоже оказались более чем приличными, и у Эдуарда Хаковича появились тоскливые предчувствия. Он сделал попытку вежливого отказа, но ребятишки со смехом рассказали ему, что недавно один такой тоже говорил — не надо, не надо, я — сам, я — сам, а через неделю, ночью, над неохраняемым предприятием зависло НЛО и вся фабрика сгорела от короткого замыкания. Вечером дома бизнесмен с нанятым опытным бухгалтером, двумя юристами и приглашенным экономистом сели за стол и до четырех утра, с перерывами на сигаретку и чашечку кофею, просчитывали экономическую целесообразность своего нового предприятия с учетом всех налогов, НДС, других мелких и крупных, законных и незаконных поборов и, проверив все расчеты несколько раз, к утру пришли к неутешительному выводу: при любом раскладе светлый и честный бизнес в этом городе оборачивался только одним — полным обнищанием и более того — громадным, не укладывающимся в кудрявой Эдуардовой башке, долгом городу и государству. Эдуард Хакович отоспался, съездил в сауну и к двенадцати дня принял зрелое решение. Теперь он снова вольный пловец в подводных рифах. Два раза в год он выныривает на поверхность, чтобы глотнуть воздуха где-нибудь на Ямайке или на пляжах Сицилии, ни копейки не платит в общественную казну, свято уверовав в то, что эти его копейки все равно окажутся на личных счетах чиновьичей банды, и живет тихо и спокойно, занимаясь распространением чудодейственных таблеток — сжигателей жира, приготовленных лично им и членами его семьи из сушеного конского навоза, перемолотого в пыль на обыкновенной электрической кофемолке с добавлением дробленого гороха и карамельной эссенции для отбивки не свойственного лекарствам запаха и вкуса. Товар идет хорошо, полных людей в городе, как это ни странно, полно, и жизнь в целом можно было бы считать удавшейся, если бы не одно “но”: взрывы все еще продолжаются, неизвестно уже по какой причине, и кроме того, нет у него в этом городе настоящего друга и настоящей любви. Был у него тут друг Арэг, да куда-то делся, и жена Вартук, женщина хорошая и верная, но все она жужжит и жужжит, жужжит и жужжит, жужжит и жужжит, жужжит и жужжит, а любовницы у него нет. Девок, конечно, вокруг навалом, вон все столбы и фасады оклеены объявлениями с телефонным номером и красным сердцем в углу, кладбище даже, да только стесняется этого Эдуард Хакович и к услугам их так не разу и не обратился даже в самые суровые жизненные моменты, когда имел к этому промыслу самое непосредственное отношение. Теперь по ночам ему снятся сказочные лунные горы, поскрипывание на ветру связанной из лозы калитки, запах молодого вина и неясная легкая фигурка девушки в белом платье, бесшумно парящая над горной дорогой. И вот ближе, ближе фигурка… Ай, ласковая… Достает горная козочка из корзины ветку персика… Ай, ласточка-джан… Ай, бросает один персик, зрелый самый, Эдуарду. Лови, Эдуард, персик мой непорочный… Меня лови-догоняй, Эдик… и медленно-медленно, как в замедленном кино, летит персик. Летит, поворачивается, но только хочет поймать его Эдуард Хакович, как замечает, что не персик это вовсе, а граната РГД-1, а девушка-целушка вовсе и не девушка, а бывшая Эдикова компаньонша Алинка Звягинцева, которая едва не сгрузила его на нары в девяносто пятом, мать еб… И не успевает увернуться Эдюлька-Свистулька от Алинкиного персика. Разлетается сон в клочья. Вздрагивает дом. Повалилась этажерка с книгами в квартире режиссера телевидения Эразма Ротердамского, зарычали, завыли доги и ротвейлеры в квартирках торговых людей, грохнул самогонный аппарат в комнатке Славки Сыча, оглушительно перднула со страху старушка Остапова — первая пионерка Мудоева, а в квартирке Самуила и Розы Восковых сам собой включился приемник “Фестиваль” — бывшая гордость советской технической мысли с дистанционным управлением на длинном толстом шнуре. Работает, зараза, лучше цифровых корейских, да только новости, увы, уже совсем не те, что тридцать лет назад. Тогда добрые, поставленные голоса с утра сообщали, что сделан еще один судьбоносный шаг в жизни страны, все выполнено иперевыполнено, американским поджигателям войны дан такой сокрушительный отпор, что Кукрыниксы завалены заказами Политбюро на долгие месяцы тяжкой работы. Молчит и пыхтит сучий бундесвер, втихушку наращивая наступательные вооружения, но на примере менее удачливых германских соседей мы показали, чем может закончиться очередная авантюра боннского правительства. Социалистический лагерь вошел в новую стадию развития, и все эти венгро-чехи просят только об одном — изредка утюжить их города и пажити новейшими танками, чтобы не поднимала голову всякая недобитая в войну буржуазная сволочь, опять бросающая вожделенные взгляды на Запад, где нормальному человеку доброй воли жить так же страшно и неуютно, как зайцу в собачьем вольере. Где свирепствует суицид, сплошнякомбезработица и выброшенные на улицу за неуплату семьи рабочих сидят на грязных тротуарах и, не надеясь уже на свои продажные правительства, ждут хоть какой помощи от могучего и непобедимого Советского Союза, страны развитого социализма, авангарда борьбы за правое дело всех простых и угнетенных людей доброй воли, и мы не можем обмануть надежды голодных французских и итальянских детей, товарищи, дать им шанс на выживание — наша святая интернациональная обязанность, в связи с чем работница мудоевского камвольного комбината Чугаина Василиса Ивановна — мать троих детей — решила передать весь свой дневной заработок, а также квартальную премию в пользу

голодающих детей Нью-Йорка, Сиэтла, Дортмунда и Стокгольма. Конечно, под игом империализма стонут миллионы — всех не накормишь, но если хотя бы один ребенок из негритянского гетто ляжет спать не голодным благодаря ее трудовой копейке, конвертируемой в доллар, то это будет громадным перевесом в пользу идей коммунизма, а советское правительство под руководством мудрой коммунистической партии со своей стороны принимает меры для защиты обездоленных: на днях советскими учеными испытана новейшая водородная бомба с тротиловым эквивалентом в полмиллиарда тонн, что заставит убрать поджигателей войны из Пентагона свои грязные лапы из Северной Кореи и с германо-германских границ, а также заставит задуматься оголтелых аденауэров всех мастей, не выброшены ли деньги простых немцев, которыми кормятся подрывные радиостанции типа “Свобода” и “Немецкая волна”, на ветер в буквальном смысле этого слова. Догоним и перегоним Америку, товарищи, увеличим производство брикетированной золы, дадим на-гора, повысим обороты турбин, наляжем на молоко, поднимем шерсть, ударим по яйцам, сократим расход, убережем от расточительства, вспашем, засеем, сэкономим, выведем на чистую воду, скажем свое гневное нет, не позабудем, отметим еще более продолжительными, не позволим, ударим по рукам, оторвем собачьи головы, восстановим, объединим усилия, засеем Таймыр кукурузой, запустим, сделаем еще один шаг, вырастим и сохраним, достойно отпразднуем, не покладая рук будем трудиться, встанем грудью, запоем многомиллионным хором, развеем домыслы, дадим по рукам, укрепим социалистическую законность, споем и спляшем, до основания разрушим, предупредим, отгрузим, заскирдуем, обвалкуем, вычислим, проборонуем, покараем, всмотримся вдаль, примем все тяготы, проснемся в коммунистической эре, дополним, углубим, выстоим в борьбе, так победим, товарищи! И хочется, до обморока хочется верить приемнику “Фестиваль”, но выключает его Самуил Игнатьевич Восковой и едет с супругой Розой Санитжановной на собственную дачу. За город. Кормить курочку. И не омрачает их вечернее настроение даже быдло за рулем старого, вкрай изношенного желтого автобуса, которое с садистским удовольствием глядит в боковое зеркало и медленно-медленно, не открывая дверей, все едет и едет, наслаждаясь видом серой мешанины из стариков, баб с ребятишками, наглых юнцов и дачников с саженцами, плотно прилипшей к грязному автобусному боку в надежде выиграть битву в узких дверях за сидячее место. Хорошо ему в эти минуты. Краткая возможность проявить власть, пусть и подленькую, крохотную, да все же власть над затурканными людишками. А может, и месть это. За рабскую судьбу, гулящую бабу, вшивый заработок, за унижения в армии, за барачное детство, нелады с гаражным начальством да мало ли еще за что. Не раз замечал Самуил Игнатьевич этот мстительный огонек в глазах мелких ментов, угрюмых девок за прилавком да вот таких водителей. Но вот ворвались, сминая слабых, матерясь и ломая верхушки саженцев, и сегодня еще по-божески — сидят не только молодые и веселые, но и двум старухам уступили место, а ветеран всех войн, полковник в отставке, сам место добыл в рукопашном бою, и шпана прыщавая грозит зарезать его по дороге. Не обращает на все это внимания дачная пара — Самуил и Роза. Курочку едут кормить. И не простую, а золотую. Год назад купили они у соседа по площадке дачу. Совсем недорого и близко. Почти в черте города. В лиричном месте, сразу за поселком Цемзавод, в садово-дачном кооперативе “Советский учитель”. Правда, участочек был совсем маленьким, да и будочку, похожую на те, что стоят у железнодорожных переездов, назвать дачей можно было с большой степенью условности, но уж очень никакие деньги запросил с них пьющий сосед Клыкоев, и они взяли. Было, конечно, и еще одно неудобство: над головой день и ночь жужжали толстые, в слоновью ногу, провода высоковольтной линии на громадных стальных опорах, под которыми находилась дача, но потом попривыкли и к этому, хотя Розу почти год преследовал один и тот же жуткий сон — один провод обрывается, падает на шиферные крыши садовых будочек, и все взрывается к чертям, как в любом американском фильме по телевизору. Сначала они ездили туда только в воскресенье, а как купили курочку — стали ездить каждый вечер: кормить ее и поить. Самуил смастерил ей из ящиков домик с насестом и окошечком, а пол каждый вечер устилал мягкой душистой травой, в которую насыпал рис и зерно, купленные в поселке. Пила курочка из фарфоровой сахарницы с ручной росписью и отломанным боком. Супруги назвали ее Раббе, в честь прадедушки Самуила Игнатьевича, т.к. у прежней хозяйки имени она не имела вовсе, не считая “цыпы” или “заразы”. Хозяйка, пряча в вырез на груди одиннадцать рублей, уверяла супругов, что курочка стельная, т.к. целую неделю встречалась с драчливым соседских петухом, и вскоре надо ожидать сильного и длительного яйценесения. Со дня покупки прошел уже месяц и второй, а курочка Раббе и не думала радовать Розу и Самуила свежими деревенскими яйцами, мирно пощипывая травку и добывая жирных дождевых червей из вскопанных грядок. Клевала она также и мелкие битые стеклышки, камешки и прочие блестящие штучки, иногда небезопасные — вроде кнопок или мелких клочков оберточной фольги. Самуил сделал небольшую, аккуратную вольеру из старых кроватных сеток, и курочка Раббе гуляла в ней все светлое время суток. Противный коршун, будто маленький планер, часами кружил над вольерой на высоте пятидесяти двух метров, но, встретившись глазами с серьезным и решительным Самуилом, повышал высоту полета, а затем и вовсе исчезал за верхушками сосен. У курочки меж тем слегка изменилась походка. Она стала ступать осторожно, слегка оседая при каждом шаге, как делают это все женщины на седьмом месяце беременности, а однажды утром взяла и снесла яичко. Да не простое, а золотое. Оно было теплое, блестящее и тяжелое, но самое удивительное было то, что на яичке стояла 988 проба. Это уж потом выяснилось (после лажи, которую сотворила мышка), что никакое оно, конечно, не золотое, а лишь позолоченное, но в тот момент, когда супруги обнаружили его в ящике-домике, радости их, как говорится, не было предела. Самуил даже слегка напился вечером, что случалось с ним крайне редко. Яйцо они увезли домой, и оно лежало два дня на рабочем столе Самуила, пока тот не задел его мышкой, рисуя на своем стареньком компьютере курсовую работу для богатого и ленивого студента Мудоевского технического, университета. Яичко упало и разбилось. Слезы наворачивались у Розы, да и Самуил как-то осунулся, притих, перестал шутить, а потом и курить, но на третий день скорби курочка Раббе снесла еще яичко. Точно такое же. А потом пошло и поехало… Что ни день — то и яичко, иногда два. Уже лукошко стало заполняться, и начал обозначаться вопрос реализации либо утилизации необычных яиц, но в одно ненастное утро курочка пропала. Сначала думали, что ушла она через дверь, по забывчивости оставленную открытой. Думали, погуляет у леса да вернется, но не вернулась курочка. Никогда. Да и не могла вернуться, т.к. была ночью похищена юными, но уже вконец пропащими шалопаями из соседнего поселка, от лютой скуки и никчемности бытия промышлявшими ночью в окрестных садах и в садовых домиках. Они свернули ей голову, неряшливо наспех ощипали, обмазали глиной и запекли в угольях лесного костра. Затем, выпив двухлитровую банку вонючего самогона, найденную в одном из домиков, они, урча по собачьи, сожрали полусырую курочку Раббе, и… и все. Гармония мира рухнула на домик Розы и Самуила, как те страшные провода в Розиных снах. После этого они еще ездили на свою дачу, но уже как-то устало и без радости. Молодые козлы еще раз или два наведывались в их домик в поисках спиртного и съестного, ломая жиденький замок на дверях, так что Самуил был вынужден оставить на столе записку следующего содержания: “Товарищи воры! Вы убедились, что мы не храним здесь ничего ценного и спиртного. Пожалуйста, не ломайте табуретки и не бросайте спички на пол. Мы не богатые люди, и у нас ничего больше нет, а курочку уже конфисковали”. Последний раз приехав на участок, супруги еще в открытых дверях ощутили оскорбительный запах. Записка по-прежнему лежала на столе, но была придавлена к нему довольно большой зловонной кучкой, а в тарелке дулевского завода в желтой застоявшийся жиже плавал презерватив. Самуил и Роза молча повернули и пошли обратно на автобусную остановку. Этим же вечером они написали двоюродному брату Самуила, который трудился председателем кибуца на земле их далеких предков под городом Хайфа, и изложили ему свою просьбу. Квартиру у них купил Ленин. Но не Владимир Ильич, которого вы знаете, а его брат — Евгений Ильич. Владимир Ильич в это время, как некогда его знаменитый тезка, отбывал пятилетнюю ссылку за то, что отправил в английский журнал “Нейчур” (“Природа”) статью на английском языке, в которой научно доказал, что если в странах оголтелого капитализма человек человеку — волк, то в странах развивающегося социализма человек человеку — хорек, что выгодно отличает его от первого. Другом же, товарищем и братом, человек человеку является только в случае крайней, чаще всего материальной, необходимости, независимо от государственной системы. Статья была перехвачена бдительными органами, благодаря младшему научному сотруднику Павлу Алексеевичу Морозову, и незадачливый ученый после недолгих формальностей и сборов через трое суток пути высадился на станции Мочище Западно-Сибирской железной дороги. В дверях вокзала он столкнулся с Гузиным Геннадием Геннадьевичем, который ждал поезда для возвращения из пятилетней ссылки за перепечатывание на машинке “Архипелага Гулага” и древнеиндийского трактата “Ветка персика”. В городе Мудоеве они были соседями по площадке и скрытыми диссидентами, но виделись крайне редко — Геннадий Геннадьевич убывал на очередной срок, а через какое-то время они менялись местами… Соседи обнялись, похлопали друг друга по спине и по плечам да и разошлись, коротко сообщив друг другу свои незатейливые новости. Вообще, станция Мочище в определенные периоды времени, особенно в тридцатые—сороковые, по плотности интеллектуального потенциала могла бы смело конкурировать с такими европейскими городками, как Кембридж, Оксфорд или, скажем, Иена, что, конечно же, впрямую отражалось на политических настроениях и вкусах местного населения. Почетные должности дворников и работников котельных как-то традиционно уже распределялись между профессурой технических вузов и музыкантами симфонических оркестров, тогда как места на стройках и землекопных работах чаще всего были заняты Союзом писателей и театральными актерами. Места на продскладах и по учету товаров непререкаемо закреплялись за директорами фильмов и бывшими работниками продкооперации. Философы, историки, генетики и кибернетики оживляли пейзаж своим живописным видом на дорожных работах. Город Мудоев исправно поставлял всю эту интеллектуальную мощь в Мочище, чтобы через какое-то время принять обратно практически мощи вместо живых и деятельных людей. Например, Игорь Васильевич Струбин уехал в Мочище озорным, задиристым аспирантом-химиком, вернулся же просто химиком (и то бывшим) через три года, уже тихим, скромным, сереньким человеком. Химией он заниматься перестал, а все больше ездил на пригородной электричке в лес — подбирал там разные сучки и корневища, а затем мастерил из них всякие странные штуковины и посылал их на различные конкурсы вроде “Народные таланты”, “Золотые руки” или “Данила-Мастер”. Однажды он приволок из лесу корягу и два месяца работал над ней, изведя горы наждачной бумаги, литры морилки и мебельного лака. Когда работа была закончена, Игорь Васильевич целый день сидел и смотрел на свое произведение, а потом пошел и повесился. Но до смерти умереть ему не дали назойливые соседи по коммуналке. Они обрезали веревку, прикрепленную в ванной к трубе-сушилке, сняли с самоубийцы петлю и одежду, уложили в ванну и включили холодную воду. Игорь Васильевич скоро пришел в себя и, ко всеобщей радости, попросил водочки. Вечер закончился хорошо. На общей кухне, с аккордеоном, винегретом и похабными частушками. Игоря Васильевича все обнимали, советовали жить, просили никогда так больше не делать и обещали женить его на Доре Францевне из шестой квартиры, но Дора сама осталась у него на ночь, и они прожили вместе, не оформляясь, восемнадцать долгих и счастливых лет, родив шахматного вундеркинда Витю и круглую отличницу Вику, а в начале их девятнадцатого счастливого года Игорь Васильевич опять помер, но на этот раз по-настоящему. Окончательно. В момент смерти над их микрорайоном с небес прозвучало несколько тактов танго Оскара Строка “Ах, эти черные глаза” и произошло еще несколько мелких событий: Розгин Иван Трифонович выиграл в лотерею авторучку, президент издал “Указ о всеобщей честности” и зачитал его по радио, мировая цена на нефть подскочила втрое, у пенсионерки Зыбковой Анастасии Львовны зацвел кактус, который цветет единственный раз в своей не такой уж короткой жизни, у космонавта Павлова Сергея Даниловича, второй месяц висевшего на орбите вместе с тремя другими героями космоса, случился юбилей — ровно тридцать стукнуло, и земля дала добро на сто пятьдесят граммов, если они имеются на борту. Граммы, конечно же, имелись, корабль-то российский… из колонии в пригороде Мудоева освободился почетный зэк Василий Дмитриевич, проведший в неволе в общей сложности пятьдесят один год. Выйти-то он вышел, но, будучи человеком здравого рассудка и практического ума, к вечеру смекнул, что на воле такому, как он, неуютно и страшно. Непосаженное население произвело на него самое негативное впечатление: люди были грубы, необщительны и агрессивны. Василий Дмитриевич по кличке Дед Сидоркин пользовался в зоне всеобщим уважением и различными мелкими и крупными привилегиями, кои нажил за последние пятнадцать лет. С наступлением темноты он подломил станционный ларек с водкой и папиросами, выпил почти две бутылки и тут же уснул в ожидании ментов, утром был взят, а уже через неделю, вечером, в родном отряде, уютно щурясь в табачной пелене в подсобке, делился своими впечатлениями от воли с подрастающим поколением. А Марк Семенович Адекватный, врач “скорой помощи”, вычитал в тетрадке, оставшейся от отца, взятого органами по делу врачей-вредителей, способ для предотвращения храпа, икоты и порчи воздуха на собраниях, спектаклях, торжественных обедах, на церемониях награждения и в поездах дальнего следования. Он запатентовал этот способ и хотел опубликовать в “Медицинском вестнике”, но ему отказали — очень уж способ был смешной и неприличный. А вот дочка его Сима оказалась умницей: когда ей предложили руку и сердце сразу трое — бандит, банкир и юрист, она подумала и вышла за четвертого — студента-медика и продолжила тем самым столетнюю династию по линии отца. А на помойке дома № 103 по ул. Ленина нестарая еще учительница литературы Софья Кондратьевна Брыж, разгребая бак в поисках корма для своей собачки Генриетты (да и для себя тоже — чего греха таить?), опять, как некогда бомж Владик, нашла в нем бутылку с письмом. Оно было из Англии и адресовано бомжу Суеву — корешу Владика, но кореш Суев не мог получить его, т.к. после счастливого отбытия своего друга за границу очень недолго нежился на теплой лежанке возле чердачных труб. В стране начали взрываться дома. Усердно искали подрывников-чеченцев, но не нашли, хотя кавказские бандюги открыто, на весь мир, давали пространные интервью западным станциям и корреспондентам, с усмешками обещая Москве сюрпризы почище работорговли, наркотиков и фальшивых авизо. Вся эта страшненькая, хитрая игра, затеянная вороватой московской шоблой и чеченскими урками, названными затем на Западе “полевыми командирами”, закончилась многими тысячами трупов с обеих сторон, еще большим количеством беженцев и разрушением города, созданного некогда русскими и удачно нареченного Грозным. Уже после смерти местного фюрерка-генерала (тоже созданного Кремлем и привезенного в Чечню на военном самолете из какого-то прибалтийского гарнизона) война в России стала приобретать обыденные черты: бомбежки, последние известия с фронтов, гробы и салюты, заложники и концлагеря… Вот в это время власти отдали приказ о проверке всех чердаков и подвалов, а также нежилых помещений, представляющих потенциальную угрозу во взрывоопасном отношении. И однажды под утро кореш Суев был разбужен некрасивым пинком в ребра, после чего без паузы получил несколько ударов по башке резиновой дубинкой и потерял сознание. Когда его, опять же пинком, вернули на поверхность сознания, лежбище было разгромлено и ему предложили мгновенно исчезнуть, если есть желание пожить еще. Суев был человеком легким, и убедить его в чем-либо не составляло труда. В лучах фонариков он исчез мгновенно, словно старик Хоттабыч в забытом детском фильме, и через какие-то минуты был уже на кладбище, находящемся неподалеку и часто служившем убежищем Суеву и другим бомжам во время различных облав и кампаний по очистке города от деклассированного элемента, устраиваемых ментами чаще всего перед приездом крупных московских паханов или депутатов в законе. На кладбище суеверные менты не совались, хотя иногда пускали туда собак. В серой предутренней мгле, между могилок, покосившихся крестов и пирамидок с ржавыми звездами, он отдышался и успокоился, крупно досадуя лишь на утрату электрической бритвы, позволявшей ему поддерживать человеческий облик и некое достоинство. Менты и раньше отбирали у него бритвы, чтобы сразу узнавать в толпе своего клиента, но каждый раз Суев каким-то образом доставал новую, а эту было особенно жалко: ее подарил ему очень, по слухам, известный мудоевский художник, у которого Суев дважды в неделю забирал пустые бутылки из-под пива и водки. Бритва называлась красиво и вызывающе — “Вестингауз”, имела устройство для срезания волос в носу и ушах, обладала мягким тембром жужжания и хранилась в кожаном футляре с кармашком для одеколона. Шикарная была бритва. Видимо, у художника таких было много или он что-то перепутал однажды в утреннем похмелье, вручив Суеву вместе с пустыми бутылками одну нераспечатанную, а также целую сумку добра, в которой были консервы, одежда, нитки с иголками, шерстяные носки, фонарик и эта вот электрическая радость. Суев потер, как ему показалось, мгновенно заросший подбородок и, постанывая от головной боли, закутался в рваное одеяло, которое успел-таки прихватить в момент изгнания. Так, раскачиваясь, словно буддийский монах, и монотонно подвывая, он просидел между могилками до самого рассвета лучей, где его и обнаружила Лихова Татьяна Максимовна, пенсионерка, пришедшая подмести сор возле могилки отца — бывшего заслуженного сталевара и трижды Героя Социалистического Труда. Она целых десять минут, не двигаясь, смотрела на страдания человека в одеяле, а потом тронула его за плечо и протянула вареное яичко, которое взяла с собой в дорогу. Кореш Суев очнулся и мутно поглядел на бабушку Лихову. В первое мгновение ему показалось, что за ним уже спустился оттуда, сверху, сопровождающий ангел, так как бабушка Лихова была в длинном белом пальто на синтепоне, а у кореша Суева значительно заплыл левый глаз, но тут же, разглядев яичко, принял его как неоспоримый знак продолжения земной комедии, в которой он играл различные роли — почти всегда не по своему выбору. То, что это была пенсионерка, а не ангел, даже вызвало у него некоторую досаду, но, тут же мастерски облупив яичко, он проглотил его, как глотают цирковые клоуны шарики от пинг-понга, и спросил воды или кока-колы. Но воды у пенсионерки не было. Надо сказать, что на риск общения с кладбищенским сидельцем в хмурое ненастное утро она пошла не только из соображений гуманизма. В том самом коллективном саду, где Роза и Самуил радовались своей курочке, у нее тоже был хороший опрятный участочек, посреди которого возвышалась огромная стальная опора с проводами. По весне за небольшие деньги она нанимала двух-трех бичей, варила им котел макарон, выставляла бутылочку какой-нибудь бормотушки, и они за день вскапывали ее квадратик земли вокруг опоры, а потом латали крышу на садовой будочке. С Суевым она сговорилась быстро, и он взялся через неделю сколотить небольшую бригаду коммунистического труда, выторговав у старушки еще и недельное проживание в будочке. И тут жизнь улучшилась: горизонт посветлел, обозначилась перспектива, и вопрос о кончине был перенесен по крайней мере до следующей зимы. В саду, во время батрачества, его приметили, оценив качество вскопки и рвение в труде. Вообще-то некогда он был вполне трудовым человеком, имел семью, квартиру, несколько оправленных в рамки почетных грамот от профкома и полную уверенность в том, что именно он является передовым авангардом советского, а значит, и любого общества в мире. Но трухлявый строй и тут подсунул ему подлянку, “двинул фуфло” — как говаривал его кореш Потоцкий. Руки, однако, работу не забыли и скоро стали снова покрываться давно сошедшими мозолями. К лету его увез в другой сад богатый мужик на “мерседесе”, но не вор, а вполне нормальный и грамотный предприниматель, уже десять лет танцующий свое танго между столиками урок, чиновников и личностей в погонах, исполняющих, так сказать, закон. Он поселил Суева в одной из маленьких комнаток своего огромного дома и возложил на него обязанности сторожа, истопника и дворника, положив при этом приличный, по меркам Суева, оклад, продукты и крепкую одежду. За лето Суев окреп, откормился и изменил цвет лица, причем буквально (выпил как-то ночью найденную бутылку морилки, после страдал два дня, а потом все прошло, но морда от глаз до подбородка и руки стали чернильно-синими, за что дачники тут же прозвали его негром, несмотря на крутой, покатый, как у Ленина, и абсолютно белый лоб). Ему не было скучно. Он смертельно устал от города Мудоева и сейчас, длинными летними вечерами, любил сидеть на крыльце веранды и смотреть на золотые закатные облака, выкуривая пару трубок отличного голландского табака “Флайт Датчмен”, который привозил ему из города хозяин дома. В такие минуты он и впрямь походил на немолодого негра из книг о Томе Сойере и Гекльберри Финне. Пигментация кожи на руках и морде, как объяснили ему позднее в поликлинике, имела характер пожизненного неудобства, но на всем остальном, слава Богу, не отразилась. К осени, в воскресное увольнение в город, он встретил старую знакомую — бичиху Веронику, очень больную, простуженную, с жутким, хриплым и почти безостановочным кашлем, который останавливала только скрученная из газеты и заполненная табаком из окурков цибарка. Вероника кантовалась возле вокзала и несколько лет назад, когда еще имела товарный вид, кормилась проституцией и мелкими кражами, за что бывала нещадно избиваема клиентами и ментами, да и соратницами по профессии тоже. Она была детдомовской и, что это за учреждения в советской России, знала не из статей журнала “Педагогика”, а из собственного жутковатого детского опыта. Совсем еще ребенком лишилась невинности благодаря старшему воспитателю — бывшему летчику-испытателю (как представлялся он сам), и к окончанию восьмилетней школы знала про отношения полов, пожалуй, поболе иных выпускниц отделения сексопатологии. На обувной фабрике города Мудоева, продукцию которой не смог бы носить ни один итальянец, она продержалась целых два года, вырубая автоматическим штампом стельки и другие части сапог и ботинок, а потом как-то раз врезала мастеру готовым сапогом по морде, когда под конец смены, дыша перегаром, он попробовал повалить ее прямо в цеху на кучу кожаных обрезков. Конечно, пришлось уйти. Мастер был гнидой мелкой, но мстительной. Он не привык, чтобы ему отказывали затурканные городом и собачьей работой деревенские девчонки, пополнявшие регулярно кадровый состав фабрики. Житья ей он все равно не дал бы, не говоря уж о зарплате. Уйдя от голенищ и стелек, она автоматически лишилась права на койку в общежитии — довольно грязном и мрачном, но уже ставшем родным клоповнике, чем-то все таки напоминающем детдом. Замаскироваться под отъезжающую и отлетающую на вокзале и в аэропорту не удалось — выдавала бедная одежда и отсутствие багажа. Похотливые скунсы в погонах в первую же ночевку предложили либо исчезнуть, либо пройти с ними в теплое и тихое отделение, где до утра был гарантирован покой и ласковое обращение. Нападать сразу они все-таки не решались — документы у Вероники были в порядке. На третий день бродяжничества, на рынке, где она пыталась поискать место реализатора, Вероника познакомилась с грузной губастой теткой, которую весело приветствовала вся кавказская братва, стоящая за прилавками. Тетка оказалась большим специалистом в квартирном вопросе. Она тут же взялась устроить судьбу Вероники, а пока суть да дело, предложила пожить у нее два-три дня. Обычно на поиск очень хорошего и очень дешевого жилья уходит неделя, сказала тетка, и поскольку она сама когда-то приняла много жизненных мытарств, то не может видеть равнодушно молодых девушек, оставшихся без крова по тем или иным причинам. Причины, впрочем, ее интересовали мало. Она накормила Веронику борщом, гречневой кашей и чаем с лимоном, а потом достала бутылочку с водкой, настоянной на яблочных кожурках. Вероника два раза попыталась завести разговор об оплате, но тетка сурово прервала ее, сказав, что все же она крещеная и не станет наживаться на людской бытовой беде, а даже наоборот — даст ей немного своих вдовьих денег, а Вероника потом, как разбогатеет, — отдаст или как-нибудь отработает. Отработать пришлось сразу на следующий день, вернее — на следующую ночь, когда к тетке ввалились трое то ли пьяных, то ли обкуренных кавказцев и они о чем-то возбужденно говорили с ней на кухне, после чего тетка зашла в комнатку к девушке и сообщила, что джигиты пришли их зарезать, но могут и не зарезать, если Вероника примет их сейчас всех троих. Хаза оказалась обыкновенным домашним борделем, обслуживающим рынок и прилегающие территории. Падение бывшей детдомовки было стремительным, как горный обвал. Она, хоть и не сразу, пристрастилась к стаканчику, чего почти всегда требовали и чернокожие клиенты, а потом и к сигареткам. Без допинга вряд ли возможно было выжить и сохранить нормальную психику. Антонина Николаевна Бабцер — так звали бабищу, словно клещ вцепилась в падшую девушку. Угрозами и необычными посулами, среди которых было обещание прописать ее и сделать наследницей, она выкачивала из нее вместе со здоровьем еще и последнюю веру в какую-то добрую и хорошую перспективу жизни, с мужем и детьми. Ненормальное довольно быстро превратилось в норму. Часть суточной выручки госпожа Бабцер все-таки отдавала Веронике на мелкие женские расходы, забирая себе три четверти за жилье и питание. До пенсии она работала директором дворца культуры, который в конечном счете тоже превратила в бордель. Ее организаторские способности носили заметную профессиональную специализацию и после смерти мужа — капитана при штабах, дело это было поставлено на твердую расчетную основу. К пенсии, сдав в аренду почти все помещения дворца прорастающему мелкому бизнесу и имея с этого солидный навар, она укрепила свои финансовые позиции и получила почетную кличку Мама среди разномастного сброда, заполнившего залы и студии бывшего очага культуры. Вместе со сдачей в аренду дворца она сдала также партийный билет, следуя тогдашней моде. Билеты тогда сдавали хором. Весело и прилюдно. Стараясь подольше задержаться в кадре, как сделал это впервые главный злой клоун государства, ставший затем его главой и символом. А другая, не менее известная по тем временам личность, тоже клоун, но еще и режиссер, сделал все основательно и сценично: пригласил телевидение, достал билет, долго рассказывал про муки совести, предшествующие моменту прозрения, а потом взял и зверски сжег его на хер прямо в пепельнице на столе. Затем крупно дали страдальческие глаза Захара Марковича и несколько минут держали их в кадре, дожидаясь увлажнения. Не дождались. Глаза остались скорбными, но сухими. А вот гражданка Бабцер как раз всплакнула тихонько после акта отречения, закрывшись у себя в кабинете — частично по-женски, а частично от досады, т.к. в партию она вступила недавно, благодаря своему старому секспартнеру из мудоевских верхов, и от партии практически ничего еще ценного не поимела, кроме прямых убытков в виде общественных взносов. Она не понимала, что коммунизм в России не закончился, а лишь перешел в новую фазу. Освободив миллионы идеепоклонников от сбора довольно мелких податей в партийную кассу, истинные коммунисты объявили в стране капитализм и разом взяли банк в виде общественной, как казалось, собственности: недр, воды, лесов, алмазов, золота, валютных ресурсов и вообще всего, что при прежней, контролируемой и направляемой ими же, системе еще как-то худо-бедно шевелилось и хоть что-то производило. Урки при любой системе оставались урками. Сейчас они создали блатняк на более высоком уровне и купили посадочные места на Западе, куда вместе с детишками и близкой родней, не очень-то таясь, перегнали золота столько, что следующему их поколению можно было безбедно жить и развиваться уже в настоящем, поносимом некогда ими, капитализме. Народ с билетиками почуял подлянку, но сделать уже ничего не мог, т.к. вся свора в погонах и лычках, кормящаяся от власти, стала защищать новых-старых хозяев еще злее, вооружившись помимо дубинок автоматами. Разоружив армию, но вооружив организованную преступность, названную частными охранными агентствами. Случай с Чаушеску в Румынии все-таки их чему-то научил. И вот когда все куски большого и вкусного пирога были разобраны без особого шума и огласки, Боря дал отмашку на сдачу билетиков. Впоследствии люди на Западе, исследующие “загадочный русский характер”, встали перед совершенно необъяснимым явлением — ограбленные снова призвали воров во власть, что неоднократно подтверждалось различными выборами, до которых мудоевцы были большие любители. Впрочем, результаты этих выборов от них тоже не зависели ни в коей мере. Места на нарах и возле параш распределялись по прежней советской системе, но только параш в камерах стало почему-то больше, а корм хуже. Товарищ-госпожа Бабцер считала свой промысел все-таки относительно чистым, в сравнении с промыслом ее бывших друзей из партийных верхов. Клиентура была, конечно, самого низшего разряда, из бывших “братских” республик, зато сплошь иностранцы. Платили они, конечно, нашими мызганными десятками, но иногда, в качестве подарка, приносили с рынка чуть подгнившие фрукты, завядшую зелень, а то и печально склонившие темные головки, осыпающиеся розы. Вероника прожила у Бабцер недолго. На третий месяц, к весне, она разбила бутылкой плешивую башку очередному гостю с Кавказа, пожелавшему проделать все в присутствии гражданки Бабцер и с ее личным участием. К тому же он оказался любителем содомических наслаждений. Получив по башке, клиент упал замертво, и Веронике пришлось спасаться бегством, едва набросив пальто на

полуголое тело и схватив осенние сапоги, оказавшиеся впоследствии хозяйскими. Рядом с домом была станция с шершавым названием Шарташ, и Вероника прыгнула в отходящую электричку за секунду до того, как двери захлопнулись. С этого момента начались настоящие скитания, и она быстро начала терять вид и здоровье. Навыки, приобретенные у госпожи-гражданки Бабцер, однако, пригодились. При вокзалах работал довольно обширный контингент проституток, из которых самым младшим было от десяти лет, а самым старшим — за шестьдесят. Помимо сутенеров — таких же несчастных, выброшенных из жизни людей, с них регулярно собирали дань вокзальные блюстители порядка, а часто и прямо пользовались услугами молодых рабынь. Вероника была девушкой заметной, пользовалась спросом и, естественно, чаще других обращалась за помощью в венерологический диспансер. По этой же причине она была жестоко избиваема и лишилась двух передних зубов. С бомжом Суевым она познакомилась не в самую радостную пору своей биографии. Возле мусорных баков, придя на “ништяк” — так на жаргоне бомжей называлось разгребание помойки в поисках съестного. Вначале Суев, почуяв конкурента, хотел удалить Веронику палкой, которой рылся в отбросах, но потом, разглядев в серой полутьме женщину, раздумал бить ее и молча указал на соседний бак. Они подружились и иногда вместе кочевали по людской пустыне Мудоева. Иногда надолго разъезжались, но всегда имели сведения друг о друге через людей своего сословия. К моменту, когда Суев встретил Веронику, они не виделись уже два или три года, и Суев с трудом узнал умирающую подругу, так сильно она сдала. Суев надел на нее свой свитер (премию от хозяина) и отвел к лотку, где купил несколько горячих беляшей и бутылку пива, а потом, после кутежа, отвез ее в свою комнатку в особняке. Хозяин отреагировал на появление бичихи Вероники мрачно, но промолчал, а через неделю предложил Суеву на выбор расставание. Либо с теплым жильем, либо с Вероникой. Соседи уже косятся, подытожил он их вечерний разговор. Конечно, жалко было теплого угла, но Веронику было жальчее. Было ясно, что без него она через несколько дней отдаст концы. Он решил уйти. Хозяин собрал им два чемодана барахла и отвез на своем “мерседесе” в соседнюю деревню, в которой за копейки купил им полуразвалившуюся хатку, владельцем которой был вернувшийся зэк Володя, обретавшийся ныне у незамужних деревенских бабенок. Впрочем, Володя поставил одно условие: иногда ночевать под бывшим отчим кровом. На том и сошлись. Поначалу Володя по несколько раз в неделю пользовался своим правом, но потом, уяснив некомпанейский нрав новых жильцов, отстал, а через месяц и вовсе умер, захлебнувшись рвотной массой в канаве. Вероника же, напротив, стала вроде бы потихоньку оживать. За огородом, на сухой оттаявшей поляне, Суев сколотил ей из березовых жердочек что-то вроде дивана, и днем, закутавшись в шаль и одеяло, Вероника сидела на нем, греясь в весенних потоках солнечного света. Ей было хорошо и спокойно, может быть, впервые за всю ее не такую уж долгую жизнь. Суев кормил ее бульоном из тушенки и картофельным пюре. В деревне наемной работы тоже нашлось немало, но Суев отклонял оплату своего труда чекушками фальшивой водки, требуя наличность. Деревенские понимали и платили Суеву из своих тоже по существу нищенских доходов, а сердобольные не спившиеся бабенки нередко заносили в избушку банку молока, десяток яиц или чашку творога. Суев вскопал огородик и посадил картошку, а для Вероники прикатил автомобильную покрышку и сделал из нее клумбу, в которую Вероника посадила люпин и ярко-оранжевые цветы, нарисованные на пакетике с семенами, названия которых она не знала. Пришло лето. Золотое лето, слегка омрачаемое лишь докучливым комарьем да мухами. Ко двору прибилось дворняжка — такое же одинокое и бездомное существо, как Суев с Вероникой. Она заливисто лаяла при любом приближении деревенских к воротам, честно отрабатывая свой хлеб. Дворняжку назвали Ольгой в честь комендантши общежития, в котором когда-то жила Вероника. Раза два в неделю Суев покупал Веронике бутылку дешевого вермута, без которого она уже не могла, но сам выходил во время распития во двор, боясь сорваться и погубить нежные ростки новой жизни. Выпив и закурив, Вероника крыла его жутким лагерным матом, грозясь все сжечь на хуй и уйти в монастырь, но потом затихала, сотрясаясь в рыданиях и непроходящем кашле на руках у Суева, и он ложился рядом, согревая ее своим теплом. Его болячки, приобретенные в подвалах и на чердаках, тоже давали себя знать, но он отвлекался работой и старался не думать о будущем. Так прожили они целое лето, и за это лето в их жизни выдалось несколько счастливых, необычно спокойных дней. Суев даже сходил несколько раз на рыбалку, и Вероника сидела рядом с ним на теплом бережку, считая поклевки. Раза два они сварили тощую ушицу из окуньков и десятка пескарей, а Вероника в свой день рождения испекла торт. Первый в ее жизни. И они с Суевым медленно съели его в этот праздничный вечер. Весь. Без остатка. Под душистый крепкий чай из смородиновых листьев. А еще Вероника полюбила чтение. И не чтение вообще — а чтение стихов. Этот жанр литературы всегда представлялся ей чем-то неясным и недоступным, вроде симфонической музыки или балета. Она не любила ничего сложного, а стихи всегда несли в себе какую-то недосказанность, какое-то второе дно, которое Веронику настораживало и даже пугало. Книжки она, конечно, читала и раньше, но это были исключительно “романы” про любовь и ревность, заполнявшие уличные книжные лотки с порнухой, “энциклопедиями” оружия, пособиями по обогащению за три дня и прочим хламом. Книжки были мелкого формата, печатались на подтирочной бумаге, их легко было хранить в условиях кочевья. Это были картинки другого мира, чем-то похожего на мир Вероники, но все же другого. Красивая ревность, измены и предательства в этих книжках карались столь же жестоко, как и в реальном мире, но в совершенно другой обстановке: на яхте или на вилле миллиардера-мафиози. Умопомрачительные красавцы, списанные со Сталлоне или с Филиппа Киркорова, с холодной жестокостью резали своих возлюбленных, словно колбасу к утреннему чаю, а их хахалей наказывали вовсе уж немыслимыми способами. Последний “роман”, который читала Вероника, назывался “Крутые Ляли с Беговой”. Автором был Леопольд Рубцов, сменивший девичью фамилию Корыткин, вместе с профессией младшего дознавателя МВД, на более престижную — писательскую. Детективщики, при их сумасшедшем обилии, были в цене. “Роман” этот Вероника нашла на скамейке у вокзала, и в нем вот что гангстеры учудили. Один петух занял у них пол-лимона зелени на раскрутку. Собирался порошок афганский возить. Его таджики прокололи, и он не уложился в сроки. Хотел сделать ноги, но не успел — братва ему паука прислала в пол-литровой банке с намеком, что ты у нас, хер чумазый, под крышкой… Он вроде прикинулся кастрюлей, но и у тех мох в жопе не растет — всю его семью на козла поставили. Бабу, тещу, пахана, братана, деверя. Даже первую школьную любовь (она директором швейцарской фирмы была) выловили. А его взяли прямо у трапа океанского лайнера, когда он под видом американца (ваше-наше не понимайт!) с фальшивым паспортом хотел слинять в цветущую Америку. Братишки его упаковали и повезли в камеру хранения. А там приклеили ему на спину скотчем сибирского кота, которого до этого специально морили голодом целую неделю. А к башке этого мудилы привязали клетку с живыми мышами. Кот начал орать и драл его до тех пор, пока тот не выдал шифры в швейцарском банке, в который он, как оказалось, и положил эти пол-лимона, чтобы жить не тужить на проценты… Ну, а потом уж они его распилили

двуручной пилой на три части, а член замариновали в банке с огурцами,

да и послали банку посылкой на Петровку, 38. Ужас! А в конце и вовсе оказались все девушками — курсантками милицейской школы. Такая вот байда… Вероника прочла с десяток таких шедевров, но потом читать перестала по причине ухудшения зрения. В деревне Суев нашел ей очки, оставшиеся от матери сгинувшего Володи, и она опять начала читать понемногу… Делала это она исключительно в туалете — покосившейся деревянной будочке в зарослях крапивы и лопухов за домом. Суев вбил в туалете гвоздик, и Вероника весила на него очки, а большим гвоздем Суев прибивал к дощатой стенке книжки, найденные на чердаке домика. Чаще всего это были тоненькие школьные учебники без корочек или “Блокнот агитатора”, но однажды он прибил половинку какой-то книжки со стихами, и Вероника по утрам, покуривая цибарки, свернутые из этой же книжонки, углублялась в чтение неясных, но чем-то завораживающих строк:

И что тому костер остылый,

Кому разлука — ремесло!

Одной волною накатило,

Другой волною унесло.

Ужели в раболепном гневе

За милым поползу ползком —

Я, выношенная во чреве

Не материнском, а морском…

У книжки не было ни начала, ни конца, и кто это так сумел растревожить ее остывающее сердце, Вероника так никогда и не узнала, но попросила Суева, и тот принес ей из бесхозной библиотеки сельского клуба два сборника стихов, а потом, через неделю, откуда-то приволок огромный желтый том А.С. Пушкина и с загадочными словами — “это наше все” — положил перед возлюбленной. Чтение стихов и вправду захватило Веронику, но болезнь ее только на время затаилась и, судя по всему, не собиралась отступать. В августе Веронику пришлось отвезти в районную больницу, т.к. у нее случился небывалый еще приступ кашля и Суев перепугался не на шутку. В больницу ее не брали, но Суев пообещал починить крышу над акушерским отделением, и его подругу положили на койку в коридоре. Лечить Веронику было нечем — в больнице давно уже не было никаких лекарств, а те, что все-таки иногда поступали в больницу, главврач продавала на сторону или через родню тем же больным. Больные обязаны были иметь при себе все свое, включая белье и халаты, поэтому Вероника лежала на голом грязном матрасе под серым больничным одеялом без простыни. Суев каждый день приезжал к ней на взятом напрокат велосипеде и привозил разные вкусные вещи, но ела Вероника очень вяло и все меньше. Кашель она научилась смягчать собачьим салом, собственноручно вытопленным Суевым из пойманных беспризорных собак. Через две недели дела вроде бы пошли на поправку, и Суев забрал ее из больницы. Мужик, который подвез их до деревни, был весел и под хмельком — у него родилась вторая внучка. Подступал сентябрь, и на свежих овощах Вероника совсем начала было поправляться, но смутное, неотвязное ощущение беды следовало за несчастной парой. Суев совсем перестал появляться в деревне, подкопив какие-то деньги на колке дров и починке электроприборов. Встретить его можно было только в магазине, куда он выбирался за хлебом, вермутом и папиросами, а Вероника не выходила даже из избушки. Природа за огородом нарядилась в красивые желтые и красные одежды. Лес на опушке отсвечивал по вечерам ветхим золотом. Туда опускалось солнце, и тогда на вершинах елей вспыхивали золотые звезды. Суев и Вероника смотрели на закат в крохотное оконце, обнявшись и сплетя пальцы, которые Вероника никак не могла согреть. Он научил ее особому способу дыхания доктора Бутейко, и кашель отпускал ее до самой ночи, но во сне все начиналось снова. Когда случился второй ужасный приступ кашля и Вероника почернела лицом, Суев опять, плача и матерясь, посадил ее на велосипед, и они впотьмах кое-как дотряслись до районной больницы, упав по дороге два раза. Но им даже не открыли, хотя Суев в бешенстве высадил палкой окно в приемном покое. Дежурного врача не было, а ночная санитарка Клава Сазуева была мертвецки пьяна. Под утро они вернулись домой, и Суев целый день кипятил отвары, хотя организм Вероники уже не принимал их. К ночи она стала дышать ровнее, на мучнисто-белом лице появился румянец, и она заснула. Суев быстро смотался к продавщице Берданкиной, т.к. знал, что у той спиртное по дурной цене можно купить в любом часу ночи. Он разбудил Берданкину, кинул ей деньги за пол-литра дорогой водки, на бегу отвинтил крышечку и хлебнул несколько раз, потом вырвал зачем-то из соседнего палисадника несколько золотых шаров и побежал к избушке. В воротцах он запнулся за доску и упал на отскочившую с визгом собачонку. Матерясь и не выпуская из рук бутылку и цветы, Суев вскочил и в два прыжка оказался в крохотных сенцах. Он пинком распахнул резко вскрикнувшую дверь и оцепенело встал у порога избушки. Вероники уже не было. Жизнь отпустила ее. Суев долго стоял с бутылкой в одной руке и золотыми шарами в другой и смотрел на тихую Веронику. Ему показалось, что она чуть улыбается синим заваленным ртом, и этот намек на улыбку напомнил ему ту далекую и невозвратно красивую Веронику в день их знакомства у мусорных баков. Потом он сел на пол и, не отрываясь, выпил из горлышка всю бутылку. Под утро из-под крыши избушки потянул тонкий синий дымок, а потом она вся разом, словно навильник сухой соломы, вспыхнула и осветила все вокруг оранжевым светом. Баушка Комолиха, жившая наискосок через дорогу, проснулась от просветов с улицы на самодельном ковре над кроватью и стала единственной свидетельницей пожара. Деревня спала, пьяная и уработанная, и ничего не видела. Баушка Комолиха, хотя ей никто, конечно, не верил, рассказывала потом свое виденье: будто когда крыша горящей избушки провалилась внутрь и над ней поднялся высокий столп золотого пламени и искр, из нее вышла молодая пара. Высокий красивый парень в белой шелковой рубашке, какие привозили после войны из Германии демобилизованные солдаты, обнимал за плечи стройную красивую девушку в кремовом крепдешиновом платье и в белых лаковых туфлях на высоком каблуке. Над головой девушки сам собой висел тоненький венчик из восковых цветов, а в сцепленных руках у пары был букет золотых шаров. Они беспечно улыбались, неотрывно глядя в глаза друг другу, затем не спеша вышли через пылающие ворота на улицу, обогнули крохотный огородик и пошли по осенней поляне в розовых всполохах пожара к скамеечке из березовых жердей. Они сели на нее, и до баушки еще какое-то время долетал легкий девичий смех, а потом дым пожарища поволокло к лесу, и они растаяли в нем. Днем баушка Комолиха доковыляла до поляны, по которой все еще стлался едкий дым с пепелища, но не нашла на ней даже и намека на скамейку. Поляна была ровная и чистая, и на ней не было даже дыр от кольев. Баушка перекрестилась, пошептала акафист и поплелась домой. Так закончилась любовь Суева и Вероники, а в обреченной деревеньке Крохотово стало меньше на две живых души. В сущности же, их как бы и не было вовсе. Для сельсовета уж точно. Ни единой бумажкой не отметились они у толсторылой председательницы сельсовета Скотюгиной Клавдии Игнатьевны. Разве, что запись в больничной книге дежурств подтверждала, что, по крайней мере, Вероника была на этой земле, а Суев уже лет пятнадцать нигде не фиксировал свою фамилию и даже начал забывать ее потихоньку. Они были жителями какой-то другой, птичьей страны и плыли на пароходе жизни, словно две озябшие чайки в ненастный вечер, сидя на поручнях напротив ярко освещенных окон ресторана, где пьяненькая, разомлевшая публика творила легкие безобразия под визгливые гитары пароходных лабухов или дикий рев потных, неряшливых цыган. Они только видели вкусный стол и только вдыхали запахи шикарной жратвы, долетавшие в форточки, открытые из-за ресторанной духоты. Публика не видела и не могла видеть их. Да и кому интересен вид двух нахохленных птиц в осеннем мраке? Мясо, водка, ляжки и окорока, летящие волосы, лоснящиеся плечи, банкноты на лбу и в тарелках, пудовые груди, тяжко подпрыгивающие в такт бубнам и барабанам. Лопнувшие бретельки и вонь дорогих сигарет. Жуткая смесь запахов дорогих духов и пота, одеколонов и влажных носков. Хриплые выкрики и слезливое мычание под расстроенную скрипку. Гуляет урочья Россия, и что ей до тех, кто во тьме за окном, и что ей до деревеньки Крохотово на низком замшелом берегу, которой тоже недолго уже мигать десятком своих тщедушных огоньков, как тысячам других разоренных деревенек бывшей державы. Пепелище вскоре самочинно занял какой-то новый русский — не то цыган, не то азербайджан уголовного вида. Он затеял строить тут целый замок из кирпича. Навозил бетонных блоков, труб, горы щебенки, но на этом дело и закончилось. Больше он здесь никогда не появлялся: то ли посадили, то ли застрелили, то ли слинял куда — неизвестно. А в Мудоеве произошла маленькая сенсация. Неугомонные мудоевские власти по культуре совместно с бульварными газетками вычислили в городе трех стариков, которым в этом году исполнялось ровно сто лет, и устроили общегородской праздник с пышным название “Непокоренные временем”. Один из них — Мандалеев Прокл Игнатьевич — сидел сейчас во главе длиннющего стола, окруженный детьми, невестками, внуками и правнуками, не считая администрации, журналистов, фотографов, телеоператоров и прочей шушеры. Родни могло бы быть гораздо больше, если бы Прокл Игнатьевич в 1942 году не отморозил себе яйца в боях под Москвой, находясь в составе заградительного отряда. Он сидел, полузакрыв глаза, и когда камеры взяли крупным планом его покатый высокий лоб и большие морщинистые руки, к нему подскочила развязная девка с микрофоном и задала первый вопрос: что он испытывает в этот радостный и волнительный час? Старик Мандалеев сначала хотел ответить честно, что не испытывает абсолютно ничего и что час этот для него не такой уж радостный (к тому же очень хотелось на горшок), но ответил он стандартно, благодаря многолетней практике выступлений на пионерских сборах и собраниях ветеранов, что он очень рад тому, что дожил до своего столетия, и ужасно благодарен родной партии и родному правительству, а также лично Иосифу Виссарионовичу (тут его шустро поправили, что сейчас вместо Иосифа Виссарионовича — Борис Николаевич), взрастившему его и вдохновляющему на новые трудовые свершения на благо… тут старичка понесло, и пришлось перевести картинку на грудь ветерана, заполненную в основном юбилейными значками ВОХРА (откуда он некогда ушел на пенсию) да алюминиевыми давленками в честь различных юбилеев брежневской поры. Звук в записи убрали, а когда снова перевели картинку на лицо и лоб, голос за кадром стал рассказывать о вековой мудрости Прокла Игнатьевича, заключенной в этом по-ленински чистом и высоком лбу, и о живом, неугомонном характере ветерана, проявленном еще в далеких двадцатых годах, когда юный Проша, одним из первых вступив в сельскую комячейку, повел борьбу на селе с поповским мракобесием и активно выявлял, вместе с продотрядами, заначенные излишки зерна у темных, отсталых односельчан, в штыкы встретивших свежий, обновляющий ветер революции. Прокл Игнатьевич вспомнил, что действительно, будучи молодым, здоровым шалопаем, однажды до смерти напугал сельского отца Акинфия огромным маузером без патронов, который он получил в волостном комитете комсомола для борьбы с явными, а главное, скрытыми врагами молодой советской власти. Потом, через несколько лет, с шоблой нетрудовой деревенской рвани, хоть и малочисленной, но отчаянной, он сорвал колокол с колокольни, когда-то на копейки отстроенной его деревенскими пращурами, и помог погрузить на телегу иконы и церковную утварь хмурым неразговорчивым чекистам, прибывшим из волости. Старухи плакали, крестились и плевали ему вслед, но в волости он был замечен и в тридцатых был послан на курсы командиров РККА, где, впрочем, учился недолго. Был арестован за организацию коллективной пьянки курсантов и направлен на Беломорканал в качестве конвоира. Так уж получилось, что всю “трудовую” жизнь он охранял кого-то или чего-то, и сейчас почувствовал легкую тоску, какую испытывал иногда лунными ночами на сторожевой вышке или в обходах колючки по периметру. Ему давно уже никого не было жалко: старуха померла сорок лет назад, каких-то внуков или правнуков (он уже не помнил) убило не то на афганской, не то на чеченской войне. Кого-то посадили, а кто-то, как непутевый внук Игорешка, сгинул в дебрях БАМа. Единственное философское обобщение, которое он сделал на торжественном вечере, что жизнь — это быстро, и прожить ее вполне можно было по-другому. Голос за кадром все еще напирал на вековую мудрость и жизнелюбие Прокла Игнатьевича. На самом деле старик был удручающе глуп. Он был глуп всегда, только сейчас годы были усугубляющим обстоятельством, хотя и нанесли на рыло старика некий флер и обманчивую просветленность, часто принимаемые людьми за мудрость патриарха. На горшок хотелось все сильнее. Обилие закуски и водки, которые он не мог потребить, хоть и легко, но раздражало. Прокл Игнатьевич попросил вывести его из-за стола, как раз в тот момент когда ему зачитывали почетный адрес от камвольного комбината, где он когда-то был вахтером. Подхватившие под руки внуки медлили, ожидая конца пожеланий дожить до стопятидесятилетнего юбилея. И Прокл Игнатьевич громко и без напряжения наложил в новые, сшитые специально к юбилею галифе. Он постоял немного с равнодушным лицом среди застывших гостей вечера, как бы прислушиваясь к последним булькающим звукам, а затем им вдруг овладел неожиданный приступ давно забытой ярости, и он тонким, петушинным голосом послал все собрание туда, куда посылал всех и всегда, добавив, что стрелял таких говнюков этой вот рукой и еще стрелять будет, а затем грузно повалился на стол, классически угодив лицом прямо в огромную тарелку с чесночным студнем. Таким образом, дед Мандалеев прожил сто лет. Ровно. Свой первый крик он издал когда-то тоже в 16.40 — время, высвеченное на электронных часах ресторана. Из минуты в минуту. Шестерни времен сделали еще один шаг, миллиарды и миллиарды больших и малых зубчиков толкнули друг дружку в непостижимой машине Божьего мира, и в нем что-то произошло. А в Мудоеве произошло сразу многое. Женился закаленный холостяк Аристарх без фамилии. Все его так звали — Аристарх, и все. Он крепился пятьдесят четыре года, но однажды познакомился с врачом-проктологом Эльвирой Захаровной Пятиденской, когда пришел сдавать анализы, и вскоре у них, к обоюдному удивлению, развернулся шикарный, насколько это возможно в их годы, роман. Это было красиво и классично. Розы, шампанское, прибалтийские шпроты, торт “Степка-Растрепка”, испеченный Эльвириной мамой, и наконец первая брачная ночь, прошедшая в целом удачно, если не считать того, что Эльвира Захаровна быстро освободилась из Аристарховых объятий, чмокнула его в плечо, отвернулась и тут же громко захрапела. Аристарх встал, закурил сигарету, посмотрел в окно и подумал, что поторопился со свадьбой. За окном бежала женщина. Ее преследовал какой-то нелепый человек с

кофейником в руке и в одном ботинке. Изредка человек вскрикивал: Галю! Застрелюсь! — но Галю бежала ровным, размеренным, как на тренировке легкоатлетов, шагом. Оба они скрылись за поворотом. А зря. За поворотом шла разборка двух контор с применением почти всех видов стрелкового вооружения, включая тяжелые минометы.Взрывов и стрельбы Аристарху не было слышно — у Эльвиры Захаровны были вставлены тройные немецкие окна фирмы “Арсенал”, и что там произошло за поворотом, он так никогда и не узнал, а бегущая пара вскоре снова показалась в свете уличных фонарей, причем с этой же стороны, но сейчас впереди бежал мужчина с кофейником, а за ним женщина, и были они абсолютно голыми. В небе, ни на кого не обращая внимания, летел тяжело груженный ангел. Несколько минут назад он бесстрастной рукою заклинил тормоза у шикарного сиреневого “ауди”, гнавшего на предельной скорости из аэропорта “Свинцово”, а затем вынул из багажника перевернувшейся машины несколько больших коробок с ампулами инсулина, присланного в Мудоев из Германии в качестве гуманитарной помощи местным клиникам. Забросил их на спину и взмыл вверх, даже не взглянув на водителя машины, прижатого к сиденью защитными подушками. Водителем был депутат местной думы Кириллов Алексей Арменович, ведающий в думе вопросами здравоохранения. Ангел бережно раскладывал упаковки прямо на подоконниках кабинетов главврачей, а затем с удовольствием потянулся так, что хрустнули предкрылья, и растворился в черном небе. Это видела девочка Лена, начавшая два года назад писать стихи и готовящая себя к большой литературной карьере. По небу полуночи, сладко подумала она… ангел… нет не ангел… это Костька Завадский из девятого “Б”… Костька… летит это Костик… завтра… завтра… летит… и уснула. И приснился ей Владимир Ильич Ленин. Простой и доступный, как в книжке Зои Воскресенской, которую подарила ей мама, директор лицея, в день вступления в тайную комсомольскую организацию при ЖЭУ № 11. Владимир Ильич умилительно картавил, весело щуря свои раскосые чувашские глаза, рассказывал старомодные приличные анекдоты и сам же заразительно хохотал над ними. Почему-то речь некстати заходила о Троцком или о Сталине. Вождь мрачнел лицом, начинал нервно постукивать костяшками пальцев по корпусу компьютерного монитора, а потом и вовсе замолкал, вдев в уши черные проводки от “дебильника” на батарейках с негритянским рэпом. Лена застенчиво трогала его за плечо, и Владимир Ильич обидчиво поджимал губы. Но потом смягчался, вынимал из ушей проводки, и мало-помалу беседа принимала прежний характер. Владимир Ильич как-то очень ловко подсел к Лене на диван и предложил поиграть в бутылочку или погадать на картах таро. По его словам, в этом он был большой искусник. От Ленина пахло жареным луком и дешевым пивом, к тому же он как-то очень уж тесно придвинулся к Лене. Лена попыталась мягко отодвинуть Ильича, но он сидел на диване так же твердо, как стоял на постаменте на главной площади Мудоева. Только та революция, Леночка, говорил он, заводя глаза к потолку, чего-то стоит, которая умеет, знаете ли, защищаться, и как бы это вам объяснить доступнее, милое дитя, не нужно страшиться красного террора, как делает это ваша тетя Анжела, а наша задача — вырвать у нее это самое своими руками, конец цитаты. Террор ведь, деточка, особенно красный, только для белых, вот пусть они его и боятся. А мы разве с вами белые, радость моя? Хотя это вопрос философский… В это время Лена почувствовала, как липкие пальцы вождя мирового пролетариата скользнули с ее коленки прямехонько под короткую шерстяную юбочку и далее — под резинку… Лена похолодела и замерла. Она совсем не так представляла себе встречу с мировым гением. Неужели и с Надеждой Константиновной когда-то так же? — пронеслось у нее в мозгу… не может быть! Владимир Ильич, ну подождите, Владимир Ильич, сдавленно заговорила она, отталкивая его руку, но тут же со сладким ужасом обнаружила, что это вовсе не Ленин, а тот самый Костька Завадский из параллельного мира, то есть класса, и рука ее в нерешительности замерла. Она проснулась и лежала, открыв глаза. По стенам и потолку метались красно-синие огни от милицейских мигалок, и слышались противные завывания сирен. Война на улице продолжалась, и кое-кого уже оттаскивали с передовых позиций к машинам скорой помощи. Слышь, кудрявый, ты почини мне бойцов. Почини обязательно. Починишь — вот на такой красной тачке ездить будешь. Не починишь — просто на тачке увезут, торопливо говорил молодому врачу скорой помощи быкообразный человек с автоматом наперевес и с сотовым телефоном, привинченным прямо к голове медными шурупами. Он быстро нагнулся, перепрыгнул через двух алкашей, сидящих как ни в чем не бывало на тротуаре у стены, и скрылся во тьме. Алкаши не обращали на бой ни малейшего внимания. Вот ты, Серый, говорил один алкаш другому, пацан видный, симпотный, а она тебя с говном мешает. Ты же на дембель старшиной вышел. Где же твоя рабочая гордость? Хочешь, я с ней сам поговорю? Может, у нее, Серый, еще какой олень завелся? Ты не трухай, Серый, я знаешь каким мандалаям рога сшибал и через хер перекидывал? Давай сделаем по-умному: я приду с понтом в шахматы поиграть к тебе, да и вякну так проскользом: а шо, Серый, Нинка Шинкаевская замуж не вышла? А ты следи за реакцией. Фуфырик я с собой принесу. Эх, Серый, неправильно мы с тобой живем, убедительно втолковывал он другу, хотя я вот, к примеру, живу правильно. На меня хрен налаешь. Моя только начнет шипеть чего-нибудь про пьянку или там про деньги — я как дам ей в грызло, и вопрос разрешите считать закрытым. Раньше убегала, продолжал он мечтательным голосом, а сейчас нет — запрется в ванной или в кладовке и сидит, да и без нужды меня не дрочит… Ты не молчи, Серый, я с тобой разговариваю, толкал он в плечо собутыльника, остекленело глядящего прямо перед собой в асфальт и не произнесшего ни слова. Дело в том, что Серый вот уже 20 минут был совершенно мертв, будучи пробитым навылет шальной пулей из бандитской перестрелки, хотя этот факт его собеседник Васька Дагамов, бывший токарь шестого разряда, обнаружил лишь через час, когда битва на улице стихла и к ним подъехала милицейская машина. Но вот уже утро. Минула и эта бурная мудоевская ночь. Еще спят все. И младая поэтесса Лена, разметав льняные кудрявые волосы по подушке и приоткрыв совсем еще детский ротик, и Васька Дагамов прикорнул в ногах какого-то изодранного гада в одних носках в битком набитом накопителе 26-го отделения милиции. Друг же его, Серый, спит уже вечным сном. Постанывают на растяжках выходящие из общего наркоза в реанимационном отделении бойцы ночной разборки, и врач скорой помощи уронил кудрявую голову на стол — похрапывает. Спит и Костька Завадский, кому-то улыбаясь во сне. Сон. Золотой предутренний сон тонкой пеленою покрывает Мудоев. Но знаете ли вы мудоевское утро? О, вы не знаете мудоевского утра, когда первые косые рыжие лучи простреливают умытый асфальт сквозь расщелины зданий. Дикие кошки — миниатюрные пантеры — пересекают освещенные улицы с умопомрачительным изяществом, отбрасывая на асфальт чернильные тени. Все готовится ожить для нового ежедневного вавилонского столпотворения, но в эту минуту изумительно тихо. Только редкое шуршание шин и возбужденный базар воробьев, дополняемый теньканьем синиц-московок в дремотных парках и скверах Мудоева. Еще несколько минут, и тротуары меняют жемчужно-розовый цвет на ликующе золотой. Тени домов углубляются, веселые блики всех цветов и оттенков заиграли в окнах, хлопнула форточка, вздрогнул бомж, сидящий в луже собственной мочи, на улице имени Первого Космонавта Земли. Сначала тихо, а потом все громче залязгал трамвай, и вот уже ослепительный край светила вспыхнул над крышей политехнического университета, и над городом грянул торжественный марш во славу нового дня. Потянулся и откинулся от компьютера, скрестив на затылке руки, детективщик по фамилии Мясо, поставив последнюю убийственную точку в конце своего, шестнадцатого по счету, романа. Кукушка в отремонтированных часах пенсионера Грудова вместо традиционного “ку-ку” голосом диктора Левитана сделала хозяину квартиры замечание, чтобы он застегивал ширинку, выходя из туалета, когда в квартире женщина. Одновременно свистнули четыреста шестьдесят семь свистков на закипающих чайниках. Лейтенант милиции Облаков Евгений Викторович откусил свой первый утренний бутерброд с икрой. Алешкин и Максакова — ученики 11-го “Б” — только что уснули в объятиях друг друга, переплыв Реку Главной Тайны с берега детства на берег взрослой жизни. Родители Алешкина уехали на дачу, и юная пара плодотворно использовала время волшебной ночи, фактически став к утру маленькой семьей. На чердаке этого же дома проснулся бомж Веревкин Алексей Игнатьевич. Он проснулся с ощущением небывалого счастья — ему приснилась вся его некогда большая и спившаяся впоследствии семья, и во рту он ощутил вкус огромной глазуньи, которую испекала его мать в праздник Пасхи и 9 Мая. Прямо под ним, отделенный только потолком, в маленькой и затхлой однокомнатной квартирке на минуту закрыл глаза (или лучше — смежил веки) человек по кличке Пирамидон. Он никогда не спал, и никто не знал — болезнь это или нормальное состояние. Спать он перестал в Каченском концлагере — на лесоповале, в который попал из смоленского немецкого лагеря для военнопленных, где видел, как одичавшие от голода красноармейцы ели трупы своих товарищей. Последнее время он работал сторожем на маленькой оптовой базе, а за что его прозвали Пирамидоном — никто уже и не помнил. Был он стар и болен, и в последнее время тянуло его в сон даже днем, но до сна не доходило. Он стал плохо ходить и больше вспоминать свою жизнь, в которой было много всего — и пьянки, и демонстрации, и войны с пленом, каких-то отчаянных баб и трудового подъема на стройках коммунизма, а вот чего-то хорошего припоминалось маловато. Вечером он поел вареной картошки, надел валенки и стал смотреть в морозное черное небо, засыпанное бриллиантами для неимущих слоев населения. Ему стало невыносимо тоскливо, и он понял, что жизнь прожита почти напрасно. Пирамидон не считал себя верующим, так как матерился и не носил креста, но подозревал, что Бог все-таки есть, вопреки научно обоснованному решению ЦК Коммунистической партии. И он попросил у Него немного, но главного. Чего-то очень хорошего на закате жизни. Пирамидон вспомнил, что когда-то один архиерей — сосед по нарам — рассказывал, что Господь подает всем и охраняет всех: и верующих, и оглашенных, но одним дает больше, а другим — меньше. И Господь услышал Пирамидона и послал ему сон. А во сне встречу с чем-то или кем-то неясным и невыразимо хорошим, что сразу согрело и оживило душу одинокого человека. Это было одновременно и вкусом материнского молока, и теплыми ее губами, и цветом волос девушки Фроси Ревякиной, и большим окурком “Герцоговины Флор”, который он однажды нашел за бараком, и теплым песком на пляже санатория “Ударник”, и грустной песней под аккордеон на итальянском языке с давно разбитой пластинки, и запахом сохнущих пеленок сыночка Васи, и куском розовой ветчины на банкете у директора Зленко, и зеленой дурманящей травой с майскими жуками на отцовском сенокосе. Через четыре часа после того, как Артемий Иванович Бродников смежил веки, ему принесли пенсию, но она больше не понадобилась ему, хотя и была увеличена волевым решением президента на один рубль шестнадцать копеек. А в ту самую секунду, когда настоящий и последний сон унес его из квартирки, в роддоме Орджоникидзевского района издал свой первый крик мальчик — красный и голенький, как пасхальное яичко. Он родился у незамужней женщины от любимого, но женатого мужчины именно наутро в Пасху. Был и у нее когда-то муж и ребенок, да оба померли. Сначала муж на операционном столе, а потом и сын от редкой и неизлечимой болезни. Женщина знала, что сын скоро умрет, и будущее представлялось ей куском серой тоскливой фланели с косматыми оборванными краями. Она была верующей и однажды ночью, как и сторож Пирамидон, взмолилась Господу, чтобы он ускорил время и сделал бы все быстрее, навсегда закончив ее родовую линию, т.к. в довершение всех бед чуткие советские врачи поставили и ей черный диагноз — полное бесплодие. Она решила, что, когда умрет сын, — умрет и она, и стала заранее готовить к этому Еремея (так звали мужчину), которого любила, чтобы он не так больно смог все это пережить. Она стала засыхать, как стоя засыхают по неизвестной причине молодые и красивые деревья, хотя кругом вроде бы полно влаги и не обломаны ветви. Она еще ходила на работу, кормиться все-таки было надо, но все это делала уже без малейшего интереса и совсем перестала улыбаться. Сын кашлял уже круглые сутки, выплевывая кусочки легких, и мать женщины, полусумасшедшая от горя старуха, безумно любившая своего единственного внука, впадала то в бешенство, то в полную апатию. У женщины были красивые длинные волосы темно-каштанового цвета, но незадолго до нового года, за одну неделю, она стала абсолютно седой, и это был, как ей казалось, последний небесный знак. Она попросила Еремея хотя бы один раз, последний, свозить ее в город, в котором она родилась, когда-то была молода и вполне счастлива. Ей хотелось еще раз пройти по залам Эрмитажа и посидеть на скамейке в Александровском парке за дворцом в Царском Селе. И они поехали. Женщина остановилась у своей бывшей свекрови, а мужчина у своего старого друга, и днем они встречались у входа в Эрмитаж, а через четыре дня вернулись на поезде в Мудоев. В поездке с женщиной произошли какие-то перемены, которые он заметил, а через неделю она сказала ему, что этого, конечно, не может быть, но ей кажется, что она беременна, а когда позднее диагноз подтвердился, она пришла к нему на работу и спросила: как быть? Одна ее шустрая подружка, в отличие от нее, имевшая не одну любовь, а сразу много и одновременно, советовала ей сделать аборт, напирая на незаконность беременности, непредсказуемый результат и, разумеется, на большие осложнения в жизни любимого. Зачем тебе это надо? — говорила она, втайне завидуя женщине и сожалея о своих упущенных возможностях. Зачем — женщина не знала, но, что надо, — уже решила про себя твердо и окончательно, а Еремея спросила, чтобы понять его отношение к будущему ребенку. Его судьба тоже была ей совсем не безразлична, и она не хотела разбивать семью, т.к. и раньше знала жену Еремея — женщину порядочную и хорошую хозяйку, родившую и воспитавшую ему троих детей. Еремей вскипятил чайник, заварил крепкий индийский чай и плеснул в чашки по капле ликера. Он молча пил чай, никак не показывая на лице своих мыслей, а потом перевернул чашку на блюдце, как некогда делал его отец, и сказал, что главное сейчас — выбросить из головы все мысли о нем и о его семье и выполнить свою главную задачу — выносить плод, а затем выходить новорожденного. Он считал, что незаконнорожденных попросту не бывает, т.к. помимо законов, сочиненных человечками, есть один Закон, по которому люди появляются или не появляются на свет, и Закон этот издан не чиновниками, а Высшим Судиею, и обойти его абсолютно невозможно, кто бы и как ни старался. Даст Бог его — даст и на него, говорила когда-то бабушка Еремея. К тому же если верить православной церкви, то большая часть населения Мудоева да и всего безбожного государства проживала на земле абсолютно незаконно, т.к. браки в России весь советский период, за редким исключением, не освящались церковью и подавляющая часть родителей не были

повенчаны, а лишь записаны, как и положено в России, отстояв в очереди, в циркуляры местных жутковатых учреждений по кличке ЗАГС. Где после торжественного акта записи (а в последнее время и надевания колец) жених с невестой и гости запихивались в небольшую комнатку со столом и парой стульев для того, чтобы выпить бутылку шампанского и съесть коробку конфет. Хамоватые фотографы шантажировали молодую пару, выжимая из действа свои прибытки. После войны, говорят, не было и этого: люди просто “сходились” и рожали детей без красивых церковных обрядов, восполняя сожженный, искорчеванный и поломанный людской лес и не особо заботясь о религиозно-нравственной стороне ежедневного бытия. А зря. Может, и в России что-нибудь уже сейчас было бы по-другому? Так или иначе, а многомиллионный народ атеистического государства со всеми его рабочими, академиками, генералами, космонавтами, знаменитыми ткачихами и бомжами был с точки зрения церкви незаконен, но жив. Мучительно жив. Женщина тоже допила чай и осторожно ушла с каким-то новым, робким и радостным чувством надежды. Еремей снял с книжки (это было еще до великого ограбления вкладчиков) свои скудные сбережения и устроил женщину в первый частный роддом, только что появившийся в Мудоеве, где в отдельной палате роженице был создан максимальный, по мудоевским меркам, комфорт с кухонькой, туалетом, душем и даже телевизором — совершенно необходимой при деторождении вещью. Мальчика назвали в честь отца, и через много лет город Мудоев гордился своим новорожденным. В это же утро произошло еще одно радостное событие. Шипелов Герман Анатольевич окончательно отказался от планов, имевших для человечества самые роковые последствия. Дело в том, что Герман Анатольевич был фигурой по масштабам сопоставимой с такими деятелями современности, как Сталин, Гитлер, Мао Цзедун или Брежнев, но в момент рождения в его биографию вкралась какая-то умопомрачительно ничтожная ошибка, направившая весь ход дальнейшей жизни по прямому, ровному, бескровному пути. Даже в армии он не был, отмазавшись в годы войны от фронта различными справками о нездоровье, и вышел на пенсию заслуженным профессором философского факультета местного университета, где всю жизнь читал лекции на тему марксистско-ленинского, а ранее — и сталинского учения. Не будь этой ошибки, похожей на компьютерный вирус, страшно было бы представить, какие чудовищные массы Сталинов, Мао Цзедунов, Чингисханов, Тимуров, Гитлеров, Кортесов кочевали бы сейчас по пустынным, обожженным континентам, ибо в любом народе их нарождается удручающе много, но лифт времен возносит на смотровую площадку Истории лишь немногих из них. Десяток-другой — не более. Остальные же, как вот Герман Анатольевич, заканчивают дни хорошо, успев только в мыслях разразить очередную мировую бойню. Однако маленькие бойни они все же частенько устраивают. Дома, в электричке или в трамвае. При коммунизме — в очередях. Инвалид Лахавеев драться любил. Причем иногда затевал такие сражения с нервным, издерганным населением, что остается удивляться — как жив до сих пор. Недавно вот даже на нары попал, да и менты помяли крепко. Они беспомощных валяют с какой-то особой кровожадностью. А тут были сорваны по вызову в Большой Дом, когда смотрели телевизор, где наши на чемпионате проигрывали дублирующему составу сборной Гренландии по футболу, ну они и оттянулись на Лахавееве с досады. Хотя в этот раз бил не он (как делал это иногда отстегнутой деревянной ногой), а били его. Точнее, бил его. И не кто-нибудь, а фронтовой друг Пузорин Андрей Платонович — председатель ВТЭКа. Ногу Лахавеев потерял не на фронте, а в лагере, после войны, с которой вернулся молодым и красивым старшиной. Чубчик, чубчик кучерявый, из-под него глаз огневой, цыганский, и вся грудь в медалях за взятия и освобождения. Сразу три дамы, изголодавшиеся в лихолетье, взяли его под перекрестный огонь томных и страстных взглядов. От двух он отбился, а от третьей не удалось. Медсестрой она была, а от медсестры как ты отобьешься, если у ней сэкономлено два литра спирта чистого, да на гитаре играет и “Сулико” поет голосом грузинки Церетели? Впрочем, и две первые девушки иногда подшивали воротничок к его суконной гимнастерке, но медсестра, Паней ее звали, как-то зацепилась своей тонкой кошачьей лапкой в сердце фронтовика, и закончилось это почти свадьбой. Почти — потому что за день до свадьбы Лахавеев пошел попить пива в вокзальный ресторан и на радостях собрал вокруг себя с десяток таких же молодых и хмельных от счастья пребывания на этом свете корешей. Ну, тут и пошло: на каком фронте, да сколько ранений, да кого лично, вот как тебя, видел, да сколько гадов перекосил… В общем — слово за слово, членом по столу, Лахавееву кто-то и съездил по распаренной роже. Понятно, и он кому-то. Минут через пять все было, как в ковбойских заграничных фильмах. Какой-то гусь с красными петлицами пистолет вынул наградной, но до стрельбы дело не дошло, огулял его Лахавеев графином по башке, и удивительно — какие крепкие графины выпускала в войну отечественная легкая промышленность, прямо броневые, т.к. гусь в петлицах упал замертво, а графин отскочил от башки и даже не треснул, но, на беду Лахавеева, пострадавший оказался лейтенантом СМЕРШа, и хотя впоследствии выжил, но так, по слухам, и остался полным дураком, помнящим только имя-отчество деда по матери да день рождения Сталина. А нашего героя упаковали менты с военным патрулем, и в ресторан этот он зашел только через восемь лет, но уже не молодым героем, а наоборот — тихим инвалидом, и зашел он не для того, чтобы сесть за столик с крахмальной скатертью и хромированной трофейной посудой, а так — погреться и потолковать кой о чем с швейцаром, тоже инвалидом, Плюевым Яковом Сергеичем. Тут, при ресторане, как-то можно было прокормиться, да и мелкие делишки со скупкой ручных часов или зажигалок и карт с голыми бабами тоже приносили пищевую пользу, а после офицерских загулов всегда можно было рассчитывать на реальный стакашек “Столичной”. Самое удивительное было то, что Паня его дождалась, а еще удивительнее то, что оставалась верна ему все эти восемь лет, не допуская до себя не то что выздоравливающих ветеранов и младший комсостав, но и начальника госпиталя — полковника Плугера Иосифа Васильевича, да только как-то не получилась у нее жизнь с Лахавеевым. Какой-то не такой он стал, и не в деревянной ноге тут дело, а что-то вроде сломали в нем лагерные лихие годки. Услужливым взглядом провожал он холеных штабистов с их ванильно-кремовыми бабами да удачливых послевоенных урок, не глядя бросавших мятые трешки и пятерки едва не в рыло герою-освободителю Будапешта и Праги. Потом вовсе пошел в услужение к одной курве. К Меструевич Ладе Васильевне. Она тут завпроизводством была, да и всем остальным, включая местком, тоже. Любила она в жизни две вещи. Опрокинуть вечером полстакашка чистого медицинского и выйти замуж. До того надрыкалась в этом деле, что мать ее, Веслава Артемьевна, отослала документы в книгу рекордов Гиннесса о том, что она была тещей с 1945 по 1976 год ровно сто восемьдесят пять раз. Но тамошние жулики при этой книжке выслали ей бумагу с отказом, т.к. документально браки были оформлены всего тридцать четыре раза, а в Америке одна баба — Лиза Тейлор — оформила их по всем правилам (включая неустойки при разводе) на шестнадцать раз больше, и никто ее рекорд до сих пор побить не может, даже и в России. Лахавеев для этого дела уже не очень годился, хотя Лада Васильевна, перепробовав в жизни все виды соития, с интересом поглядывала на его деревянную ногу и не позволяла герою опуститься до вылизывания кухонных баков, к чему тот в общем-то попривык в длительной командировке на Северный Урал. Домой она его, конечно, не водила. Там отлеживались, кряхтя и стеная

с тяжелых похмелий, настоящие боевые видные офицеры. Гвардейцы. Соколы. Отцы семейств и любящие мужья. Лада Всильевна завела этот балаганчик не то чтобы по прямой указке органов, но и не без их молчаливого, но сильного желания. Снимая и надевая галифе разной ширины и качества, герои иной раз делились с ней такими подробностями былых сражений, что ей было искренне жаль их — таких в общем-то еще хвастливых мальчишек, но дружба — дружбой, а служба — службой, или как еще часто говаривал один из ее мужей — врач-патологоанатом: тело — телом, а дело — делом. Попадались в эту паутину и захезанные интеллигентики, которых, для восстановления элементарных функций, приходилось чуток откармливать. Совсем немного. Только для восстановления эрективной позиции. Потому что, приевшись чуть плотнее, интеллигентики хамели, начинали читать Ладе Васильевне разных пастернаков и норовили затащить в музей, закатывая глаза и плеща эрудицией по части каких-то фладранцев-голодранцев и прочих ван-гогенов. Лада Васильевна этого не любила и обижалась. В самый разгар глухариного тока про искусство Лада Васильевна отставляла фужер, отодвигала от ценителя изящного тарелку с колбасой и сыром и спрашивала в упор: “Андрюша! Ты меня за темную держишь, что ли? Шо ты тренькаешь мне про этого придурка? Сам себе ухо отрезал, гад. Если бы он хер себе отпилил пилой двуручной — это бы еще смешно было, а то ухо, шизельник, отхватил. Знаешь что, Андрюша? Давай-ка собирай ты все свои тетрадки на хуй, тут у меня не изба-читальня и не радиоуниверситет миллионов, давай надевай свое пальтецо, перчаточки в подарок, и давай — шевели ножонками так, чтобы догнать и перегнать всех этих детей, бегущих от грозы. Еще раз увижу в ресторане — в борще сварю и пирожков наделаю”. Андрюша исчезал, а Лада Васильевна звонила одному человечку, к которому уже пару лет была очень неравнодушна и которого, несмотря на гигантские усилия, ни разу не могла завалить на себя. Это был Аркадий Кульевич. Помните? Тот, что храм-то в комнате построил? И летал, как стриж? Помните? А с Ладой Васильевной тут такая история вышла. Шла она с боевым офицером под руку из ресторана. Поздно уже было. И офицер — Иванов Иван Юрьевич — комдивизиона в отставке по ранению, перебрал в этот раз сильно. До того сильно, что, начав рассказывать Ладе Васильевне еще в ресторане про маму, сейчас уже нечленораздельно тянул какой-то один, похожий на мычание, звук, изредка прерываемый всхлипом “мама!”. Приняв темные окна похоронной конторы за витрину цветочного магазина, он захотел купить маме цветов, и сколько ни пыталась Лада Васильевна оторвать его от вида пыльных бумажных венков и букетиков, он упрямо тыкал пальцем в грязное стекло и просил “вот этих красненьких на все деньги…”. Бумажник он действительно достал и начал размахивать им, но когда Лада Васильевна освободила свою руку и все остальные части из его объятий, он, шатаясь, постоял несколько секунд, выпучив мутные глаза, а затем бросился зигзагами догонять подругу. Бумажник он хотел положить в карман, но промахнулся, и деньги полетели в лужу — на тротуар. А вслед за пьяненькой парой шел от нечего делать Аркадий Кульевич. Он полюбил гулять в поздние часы по ночному городу, что было, конечно, крайне опасно, но снимало ночную тоску и отвлекало от мыслей о будущем. Аркадий Кульевич поднял бумажник, догнал влюбленных и отдал его Ладе Васильевне, за что она страстно пожала ему руку и пригласила в любой день позавтракать в свой ресторан. Предложение это сразу показалось Аркадию Кульевичу заманчивым, т.к. с финансами ситуация у него все ухудшалась, а побираться он еще как-то все-таки не созрел. Утром он уже объяснял красномордому швейцару Гыбенко, что его пригласила сама завпроизводством и что, несмотря на дикую занятость, он все-таки выбрал минуточку для визита. Гыбенко Остап-оглы недоверчиво осмотрел Аркадия Кульевича с ног до головы, как осматривают клиентов в пошивочном ателье, но все же пошел к телефону и доложил. Он кивнул, вынул трубку из своей чудовищной желтой бороды, повесил ее и, глядя поверх головы, равнодушно кивнул гостю в сторону выхода, добавив, что никакого Аркадия Кульевича Лада Васильевна не знает и никакой работы тут нет. Аркадий Кульевич стал покорно натягивать свою вылинявшую шляпу и направился к дверям, но в это время Лада Васильевна, закончившая инспекцию вложений на кухне, выглянула в фойе из боковых дверей, движимая природным любопытством в отношении сильного пола. Аркадия Кульевича она хоть и не в один момент, но узнала, и неожиданно при свете хрустальных ресторанных люстр он показался ей куда более привлекательным, чем вчера на темной и грязной улице. Дело в том, что внешне Аркадий Кульевич сильно напоминал молодого уркагана Веньку Стоячкина, когда-то дефлорировавшего пятнадцатилетнюю дочку заведующего базой Ладочку Целицелидзе прямо на этой самой базе, на мешках с ячневой крупой, в самом начале военного лихолетья. Ладочка помогала папе по части учета, а юный бандит Венька шманался тут при погрузке-разгрузке. Хороша была Ладочка в свои пятнадцать лет. Чем-то напоминала она свежий початок кукурузы молочно-восковой спелости. У Целицелидзе дочкой она была приемной и на смуглых папу и маму никак не походила, хотя и безумно любила их, не зная ничего об удочерении в возрасте восьми месяцев. После недолгих запираний дело открылось. Мама не придала этому большого значения, а вот папа с истинно кавказской горячностью реагировал на семейный позор. Сначала он решил при помощи сторожа базы Степана Кулика и заведующего холодильным отделением Акакия Цевловича Бризи отделать наглого дефлоратора сосновыми брусками из тарного цеха, чтобы надолго выбить из блажной, в ежик — стрижку, башки любые эротические порывы, но потом, подумав, решил прежде поговорить с Венькой и выставить перед ним ряд условий. Одним из них, но самым непременным, было оформление законного брака и отшив старых корешей. В противном случае незадачливому герою корячилась быстрая отправка в учебные лагеря (благо и годочки уже сходились) и дальнейшая военная жизнь, в которой женщин мало, а крови много. То, что Венька отказался стать зятем такого человека, было шоком для всех, в том числе и для него самого. По какому-то дремучему куражу, по жлобству, конечно, отказался Венька Стоячкин сесть за свадебный, безумно обильный, по военным меркам, стол в качестве жениха. Рядом с такой вишенкой, с таким персиком утренним, с такой булочкой свеженькой, с таким яблочком наливным, что… ох! Ну что тут скажешь? Такой пирожок судьба бросает под стол небес одному из миллиона. Раз в пятилетку. Не чаще. Да еще в разгар борьбы с фашистским зверем на нашей еще пока территории. Отказался гад. Ну, а на нет и суда нет. Точнее, в этом случае как раз есть. До него, правда, доводить не стали, а ровно через день после разговора с Ладочкиным папой Венька стоял в круглой комнате мудоевского военкомата на призывной комиссии. Бессмысленно таращась на плакаты, развешанные по стенам, где в основном бабы в шалях просили защитить, сурово тыкали в него пальцем и проч., Венька то открывал необъятную пасть с коричневыми зубами, то приседал, то становился в позу Ромберга и наконец был признан годным (да еще как годным) для защиты родных рубежей. И через день уже катил в учебку на станцию Титино. Там в вагоне подрался с таким же ахалуем из Читы — Генкой Рванинниковым, и оба были высажены на станции Черусим комендантским патрулем. Венька заполошно орал, грозил всех гадов на ремни порезать, мудилки поотрывать и прочее и наконец врезал по очкам старшему патрульному — лейтенанту Василию Николаевичу Листову, что и определило его жизненный распорядок на последующие десять лет. Интересно, что в Качинском лагере, под Красноярском, он подружился на лесоповале с таким же ухаришкой

по имени Юзик. Моменты задержания и осуждения у них различались лишь в незначительных деталях, а вот сроки и формулировки приговора совпадали с изумительной точностью. День в день и час в час. Будто это было одно событие, но зеркально отраженное. Даже не по себе становилось немного. Юзик на суде, правда, отмазал одного гада (зачинщика драки) и взял вину на себя, т.к. был юношей хулиганистым, но благородным, а Венька тоже попытался взять вину на себя, но ему не дали, заявив, что и так предельно понятно, кто тут есть кто, и второго участника драки — Генку Рванинникова — вернули в эшелоны, а уже через месяц он лежал пузом на мерзлой земле у деревни Крюково, подвалив под себя рукавицы и притворившись убитым, что действительно спасло ему жизнь, т.к. лейтенантик, командовавший ротой и получивший приказ во что бы то ни стало взять это ебаное Крюково именно к 18 часам московского времени, написал домой последнее письмо матери в Ижевск и выпил остатки личного запаса спирта. Шанса на успех не было ни единого, и все, а солдаты особенно, это понимали. Первым в безумной атаке свалился политрук — тупая дубина в петлицах. А затем полег взвод. И второй. И рота вся улеглась, случайно почти зацепив гранатой пулеметный расчет противника. Генка был пацан смекалистый и жить любил. Он упал рылом вниз и вывернул правую руку, да так и лежал, пока кто-то не пошевелил его обритую башку сапогом. Он перевернулся на спину и поднял руки. Его легонько, почти дружелюбно побили: немец был еще не очень злой. Сытый был и уверенный, без нужды не зверствовал и отправлял к себе в тыл наших мальчишек миллионами. Генка тоже долго брел в толпе голодных и оборванных пленных по дорогам срединной России, был изорван собакой, почти лишился уха и всю войну трудился на рудниках и заводах Силезии, Австрии, Венгрии, Германии и даже заготавливал для кого-то лед в глетчерах Норвегии. Там, в Норвегии, и встретил передовые американские части и тихонько отпраздновал конец войны. Сначала немного откормился при американском полевом госпитале, помогая веселым янки по хозяйству и не гнушаясь черной работой, а потом сам попросился в фильтрационный лагерь, чтобы свалить потом в эту загадочную шумную Америку, где, по слухам, навалом и жратвы и работы, а главное, нет Гулага. Совсем нет. Никакого. Тюрем навалом, а лагерей нет. Через два месяца он бросал вкусные американские бычки с верблюдом в хмурые волны Атлантики с борта военного грузовика “Мидлтаун”, а еще через месяц оказался как раз в этом самом Мидлтауне, в Новой Англии, в штате Коннектикут. Удивительно, что и два других участника этой, одной, в сущности, зеркальной драмы Юзик и Венька тоже однажды поселились в этом Мидлтауне, хотя и не знали ничего друг о друге, т.к. попали туда в разные сроки и разными путями. Юзик в лагере пристрастился к сочинительству и вынес на волю в зековской котомке несколько своих лагерных, а значит, поистине народных, ставших народными, песен. В то время вообще все по-настоящему народное было лагерным. Народ-то весь сидел в лагере. Не в том, так в этом. И в любом случае в одном большом — коммунистическом. После отсидки он захотел стать приличным, симпатичным человеком, но оглядевшись, устрашился этой жизненной перспективы по-советски, и остался таким, каким был всегда, т.е. нормальным, а значит, неприличным, с точки зрения передового советского общества. Железные метелки без устали мели и приводили в порядок одну шестую часть земной суши, но не они вымели Юзика на Запад, как делали это уже несколько десятков лет, а он сам однажды, потерпев еще жизненные драмы, воскликнул ночью беззвучно, но, видимо, громко (т.к. соседи тотчас застучали по водяной трубе ключами): ОСТОЕБЕНИЛО ВСЕ, ДОРОГИЕ ТОВАРИЩИ!!! Да и подал на выезд. Поколесив по Европе, припав к ее священным камням, он все же остановил окончательный выбор на Америке. А в жизни ведь всегда так: хочешь жить в Америке — будешь жить в Америке, если уж взаправду, по-серьезному, хочешь. Америка СССРа меньше по площади, зато народищу в ней — уйма! Только болота заселены слабо да Гранд Каньон. А в остальной стране до того густо народишко рассажен, что даже подозрительно нам — как это они мирно так живут бок о бок? Сильно не дерутся, да и другим, случается, не дают… У нас карту возьмешь — дух захватывает. Одиннадцать часов лету с двумя кормежками, и почти все внизу по-русски говорят, но если взять карандаши да закрасить темно-синим все тундры, болота, хляби, тайгу, ледники, пустыни да горные кряжи, где не только человеческая, а вообще ничья нога не ступала, то окажется вдруг, что живем мы в очень маленькой стране и что землицы-то у нас не так уж и много. Хорошей, пахотной и вообще с гулькин хрен (да и ту всечасно унижаем варварскими методами обработки). По привычке еще, надуваясь от гордости, как попугаи твердим про одну шестую часть суши. А где она, шестая-то? Вон прибалты, как только увидели прорыв в колючке по периметру, быстренько, крестясь на бегу, покинули наш гостеприимный лагерь, убавив эту одну шестую еще на три маленьких уютных страны. Украинцы, белорусы, казахи вслед потянулись… И нет худа без добра — отчалили развеселые кавказские шалманы, нескучно коротавшие век под портретиками и статуями своего усатого карлика, залившего страну кровью едва не до колен. Эти “свободы” возжаждали люто. Она представлялась им в виде продолжения нескончаемой шашлычной гулянки либо тучной коровы, вымя которой располагается в цветущих долинах Кавказа, а вся остальная часть — от Краснодарского края до Камчатки. В “братской семье народов” золотозубые джигиты в жутких кепках-аэродромах непререкаемо утвердились исключительно в роли торговцев. Конечно, какая-то часть еще худо-бедно выращивала чего-то и для остальных “братьев”, но веселая переторговка барахлом, золотом, антиквариатом, цветами, фруктами и прочими доходными штуками занимала все больше умы активного населения. Даже чай, который невозможно было отличить от сенной трухи, потому что это и была сенная труха, возить перестали. И много, ох много рассеялось и этих бывших советских по благополучному миру. Однажды судьба свела троих бывших участников давней военной драмы у бензозаправки на шоссе имени героев корейской войны. Все они ехали по своим делам, да отчего-то вдруг тормознулись. У Юза вроде и бензина еще хватало, но решил подстраховаться. Когда он подъехал к колонке, у соседних стояли еще две очень приличные тачки. Из “линкольна-империала” доносились хмельные хрипы Высоцкого, из синего нового форда тренькал про виноградную косточку Окуджава, а из открытой кабины юзовского минивэна рвали душу на части Валя да Алеша — бывшие московские цыгане, которых “свежий ветер революции” (как тогда говорили) вымел в Париж еще в восемнадцатом. Все трое посмотрели друг на друга, и какое-то неясное воспоминание будто легонько коснулось их памяти. Но только на миг. Ребята в желтых комбинезонах быстро заправили машины, молниеносно протерли стекла, получили свой бакс, и три автомобиля разнесли Юза, Веньку и Генку в три направления штата Коннектикут, как по трем пальцам птичьей лапки. Ангелы-хранители, молча сидевшие рядком на козырьке “Макдоналдса”, снялись и бесшумно понеслись каждый над своей машиной, озирая окрестности, а главное — дорогу впереди… Неожиданно во всех трех авто сами собой остановились кассеты в магнитолах, включилось радио, и позабытый уже шамающий голос Генерального Секретаря на скверном английском языке произнес: “Да-а-рагие товарищи! Ой, что-то я не то сказал… — Затем воцарилась довольно продолжительная — на полминуты — пауза, а затем Леня продолжил: — Нет, то… Да-а-рагие товарищи! Разрешите считать первую стадию построения первого в мире капиталистического государства с коммунистическим лицом завершенной и…” Тут гром

аплодисментов перекрыл продолжение речи. Очумелые водители всех трех машин одновременно, будто сговорившись, выключили приемники… Но те опять включились, и все трое услышали первые такты концерта № 1 Чайковского, правда, в каком-то совершенно необычном исполнении. Это было похоже на то, как если бы оркестр сидел в громадной стальной бочке, к тому же заменив традиционные инструменты какими-то экзотическими, неведомыми еще в симфонических оркестрах. Радио снова щелкнуло, захрипело, и сквозь хрипы прорвался молодой веселый голос: “Радио Мудоева — настоящее радио. Передаем последние известия. Сукин Борис Евгеньевич — депутат законодательного собрания города — выдвинул на голосование вопрос об очередном повышении зарплаты членам законодательного собрания и увеличении оплачиваемых отпусков с пяти месяцев до семи. В то же время вчера большинством голосов был отклонен вопрос об увеличении пенсии известному писателю Астафьеву с формулировкой “За непатриотичное отражение событий 1941—1945 годов в произведениях писателя!” Возобновились позиционные бои владельцев Мудхимкомбината с бывшим директором…” И далее новости следовали уже отрывистыми фразами: “…прогремел взрыв… был найден… юбилей милиции… назначен… уже год скрывается… осквернен… предприниматель, который… он…. жив…” Да и смолк приемник. Спутник ушел. Какой-то приблудный был. Шпион. И чей — неизвестно. Но вот забросил шматок русских новостей в Америку. Часто вертелся в холодном небе и над Мудоевым — замечали люди… А в это время к дочери Генерального пахана Мудоева как раз посватался самый серьезный экономист “в законе”. Папа, в целом положительно относившийся к династическим бракам, подвел дочь к зеркалу и спросил: “Посмотри и скажи. Ты взаправду веришь, что на тебе можно жениться по любви?” Дочка расплакалась, но предложение экономиста приняла. Свадьбу справили шумную, веселую, с минимальным количеством жертв. Когда свадебный кортеж проезжал по перекрытым улицам мимо зоопарка — в нем оглох слон. Он не реагировал на матерню рабочего зоопарка Тычкова Павла Андреевича и стоял неподвижно, тупо глядя в пол, несколько часов, а потом очнулся и протрубил четыре первых такта концерта № 1 Петра Ильича Чайковского. Звуки оживили зоопарк. Мелодию подхватили волки, присоединились крупные копытные, партию рояля исполнил на прутьях решетки журавль, басы и литавры взяли на себя крупные кошки. Концерт звучал все стройнее — журавль к тому же оказался классным дирижером, и вскоре перепуганные посетители зоопарка стали покидать его территорию, но и на улицу их не выпускали, т.к. движение, в связи со свадьбой, еще не было открыто, и Валериан Иванович Кутусов, пришедший в зоопарк в первый раз в жизни, проклял минуту, в которую ему как заслуженному пенсионеру вручили бесплатный билет. Он был марксистом, но, как ни странно, хорошим и порядочным человеком. Писанину своего кумира он прочел всю, от корки до корки, три или четыре раза и чем больше читал, тем меньше понимал, о чем, собственно, эта книга с тяжелым, как кувалда, названием. К марксизму его еще в малолетстве приучил собственный дедушка, и юный Валериан поражал педсовет школы № 14 недетскими познаниями в области марксистской мысли. А когда на бюро районного комитета партии встал вопрос о его досрочным принятии в ряды коммунистов, минуя промежуточную стадию комсомола, пионер Валериан, специально приглашенный на бюро, встал и сказал, что вчера, перечитывая переписку Маркса с Энгельсом, он обнаружил там удивительную фразу о пользе картофеля. Более состоятельный Энгельс высылал своему менее состоятельному дружку в Лондон деньги для приобретения картошки, которой и кормилось все семейство, из чего юный Валериан извлек простую изящную мысль: не было б денег — не было б картошки, а не было б картошки — головастый Карл не написал бы “Капитал” (т.к. в противном случае ему пришлось бы работать грузчиком в доках — ни на что другое он не годился), а не было б “Капитала” — ну, это уж знаете… И Валериан вместо партии попросился в сельхозинститут, на агрономическое отделение, с досрочным зачислением на первый курс. Просьбу его удовлетворили, и через шесть лет он стал действительно классным специалистом картофелеведения, не расставаясь с любимой догмой и все-таки опасаясь воспринимать ее как руководство к действию. И вот сейчас в зоопарковской сутолоке он встретил своего старого знакомого. Они вместе учились с третьего по пятый класс, и Властимил — так его звали — был председателем совета дружины школы. Затем всю свою жизнь более или менее успешно он карабкался к сияющим вершинам власти, вылизывая жопы наверху и давя каблуком макушки нижних. И вот они встретились возле слона, т.к. Властимил Борисович тоже имел бесплатный пенсионерский билет от той же организации. Перед пенсией он возглавлял 1-й отдел огромного НИИ, который занимался проблемами генетики закрытого типа. Властимил Борисович, согласно служебной инструкции, должен был следить за настроениями ученых, их перепиской, разговорами в туалете и по телефону, постельными диалогами и ограничением доступа к научным материалам. При хорошей зарплате, должность, как ни крути, была скучновата. В институте с утра до вечера, а часто и по ночам люди в белых халатах хладнокровно истязали несчастную мушку дрозофилу, кольчатых червей, крыс, белых мышей, кроликов и дворняг. Но Властимила Борисовича не шибко занимала суть биологических проблем. Он и раньше термин “членистоногие” понимал слишком буквально, а вот однажды, проверяя документацию в отделе “наступательной энтомологии”, наткнулся на теоретическую разработку капитан-профессора Вдовкина Лея Асламбековича по так называемому “комару-носителю”. Носить он должен был специальный штамм обыкновенного вроде бы гриппа. Но, переболев этим гриппом, люди обоего пола через неделю полностью утрачивали половое влечение друг к другу, а затем и любое влечение к кому-либо вообще. Комара предполагали использовать на территории потенциального противника примерно за год до официального объявления войны. Властимил Борисович неожиданно для себя увлекся темой и стал читать о комарах все, что только мог взять в институтской библиотеке. За год подобного самообразования он узнал о комарах массу интересного. Например, то, что они, как и люди, переселяясь из деревни в город, становятся мельче, злее и агрессивнее. Что кусается только прекрасный пол. Как и клопы, они обожают население, находящее ниже официальной черты бедности, и, наконец, то, что в мире нет ни одной страны (включая Гренландию), где бы не было комаров. Властимил Борисович так увлекся темой, что во внеслужебное время, в часы отдыха, начал писать свой труд о комарах, а затем и о других кровососущих. Возможно, под косыми взглядами бывших коллег по первому отделу со временем он сделал бы крупные подвижки в этой теме, но подкачало здоровье. Дали знать последствия двух опытов, поставленных Властимилем Борисовичем на себе. А довершил крах научной карьеры случай. Дело в том, что в этой лаборатории работала молодая аспирантка Леночка Осадчая. Это была кудрявая, веселая такая симпатяшка. Она была умницей и быстро, невероятно быстро двигалась по служебной лестнице (разумеется — вверх). Немного портило ее разве что легкое косоглазие и излишне короткие ноги, но косоглазие она умело маскировала красивыми дорогими очками, а высокие каблуки и милая щербинка передних зубов (как и то обстоятельство, что папа ее — генерал-профессор Леонид Шотович Осадчий — был директором этого института) придавали ее облику дополнительное очарование. У нее был официальный жених. Сын прокурора Мудоева — Эрнест. Умница, аспирант, пахан. Каждое утро он звонил Леночке на работу, и если она говорила, что “опыт удался”, то Эрнест приезжал в институт на шикарной, угнанной где-то в Европе, машине, и они надолго запирались в лаборатории. А если Леночка с грустью говорила: “Эрик, помнишь мышку № 37? Сегодня она скончалась…” — то Леночку домой увозил папа или его охрана. И вот надо же было случиться такому: неосторожный аспирант по фамилии Балыко открыл реторту с “комаром-носителем”, и шестнадцать комариных зеков обрели свободу в стенах лаборатории. Их, разумеется, выловили буквально через два часа специальным финским аппаратом, но выловили пятнадцать. Номер шестнадцатый как в воду канул. Через два дня был составлен акт утраты одной единицы хранения, и научная жизнь потекла своим чередом. Аспиранта Балыко из института уволили, взяв подписку о неразглашении творческих тайн на срок в девяносто четыре года, а на его место приняли нового аспирант-лейтенанта — Зучко Олега Викторовича. Подлое же насекомое забилось в трубу гардины и просидело там ровно восемнадцать суток, побив все рекорды комариного долгожительства и выдержки. На девятнадцатые сутки “носитель” выбрался из своего укрытия и, движимый чудовищным голодом, сразу взял курс на что-то вкусное, большое и светлое. Это была задница Эрнеста, т.к. сегодня у Леночки “опыт удался”, и они праздновали удачу на препараторском столе лаборатории. Ничего не подозревавший Эрнест прихлопнул диверсанта татуированной лапой, а Леночка похолодела, увидев на заднице жениха крохотную кровавую нашлепку. Самые худшие ее опасения подтвердились ровно через неделю, что соответствовало научным показателям злосчастной программы. Эрнест не позвонил, не приехал, а когда Леночка сама пришла к нему в бандитский офис “Приватизация и юридические услуги”, то застала сына прокурора там за пивом и картами. Он недружелюбно взглянул на Леночку и предложил пивка для рывка, а затем рассказал присутствующим крайне неприличный и пошлый анекдот. Вся шобла грохнула, выражая верноподданические чувства, а Леночка утерла навернувшиеся слезки и в расстроенных чувствах вернулась домой. Недели через три она узнала, что дела Эрнестовой конторы резко пошли вниз. Походя он сдал московской прокуратуре двух самых верных соратников, равнодушно выдал налоговикам все документы по скупке недвижимости, а как-то раз вечером сказал папаше на кухне, что ебал он его аспирантуру и всю эту юриспруденцию, в которую мудоевская уголовка слила свою юную поросль, и добавил со смехом, что если и его, папашку, крутануть умело, то ценной информации по нераскрытым заказным убийствам, переделу собственности, ресурсам, лицензиям и квотам вылезет на белый свет столько, что даже по существующим деликатным статьям российского законодательства им не отсидеть совокупный срок всей своей родословной начиная с конца прошлого века. Эрнест становился опасен. Через месяц, равнодушно проехав на красный свет, он воткнулся в другой “мерседес”, набитый блядями и стрижеными быками из конкурирующей группировки. Живыми остались, как и положено, только бляди, а в институте начался большой шмон. На Властимила Борисовича, как на руководителя программы, завели уголовное дело, но затем спустили все на тормозах и вытолкнули на пенсию, лишив специальных льгот по медобслуживанию, жилью и отдыху. Бесплатный билет в зоопарк был, пожалуй, единственным знаком внимания фирмы за последние десять лет. Когда он рассказал все это старому приятелю, то толпа, окружавшая их, стала редеть, хотя движение еще не было открыто и люди кучились у зоопарковой ограды. Слон продолжал трубить вместе с остальными невольниками зоолагеря, но теперь это был уже не Чайковский, а Шнитке — вторая часть симфонии № 4. Часа через два, когда свадебный кортеж из джипов с черными стеклами, дорогих “мерседесов” и “вольво” не менее двадцати раз объехал центральную часть Мудоева, возлагая цветы к бронзовому и чугунному многопудью памятников бесам революции, открыли движение по улицам, и друзья пошли к Властимилу домой, принять горячих домашних щец и запустить по двести граммов водки с удивительным названием “Кликушин. Крепкая”. Жена Властимила Борисовича, Мила Цальдовна, приняла гостя хоть и не очень ласково, но радушно. Накрыла стол и налила пенсионерам этих самых щец. Сама пригубила малиновой настоечки собственного изготовления, а друзьям в придачу к принесенной бутылочке “Кликушина” собственной рукой выкатила чекушечку русского “Смирнова”, и маленькая скромная гуляночка мирно занялась под сводами большой сталинской квартиры Милы и Властимила. За просмотром фотографий Валериан Иванович клюнул носом в альбом, и супруги уложили его на широком кожаном диване, а проснувшись утром, он долго не мог понять где он и что произошло. А произошло в Мудоеве много чего. Особенно в это утро. Во-первых, над Ленинским районом Мудоева не взошло солнце. Оно взошло над Кировским, Орджоникидзовским, Чкаловским, Сталинским, Брежневским, Каменев-Зиновьевским и другими, а над Ленинским — нет. В нем, как ни странно, стояла нормальная ночная мгла со всем тем, что должно происходить и каждую ночь происходит на улицах огромного города. Проститутки стояли на своих трудовых постах, нищие рылись в баках с отходами, в ресторанах гуляла удачливая братва, парочки целовались в кустах и на скамейках, основное население смотрело сны и телевизионную порнографию, а удивленные водители транспорта, развозящие трудовой люд других районов, были вынуждены включать фары при въезде в злосчастный район. Во-вторых, Лиля Симпоткина — продавец бакалейного отдела из магазина “CALIFORNIA”, находящегося в подвале студенческого общежития, — этим утром открыла бутылочку “Пепси” и внутри крышечки обнаружила выигрыш в два миллиона североамериканских долларов. Девушка она была сообразительная и сразу поняла, что перед ней открываются великие возможности и все пути, самый верный из которых вел на Грязнореченское кладбище. Поэтому крышечку она до времени припрятала в сумку, а вечером купила дорогой торт и пошла к подруге Але Рыбкиной, чтобы посоветоваться, как быть, и выбрать страну проживания после получения приза. В третьих, высшее командование Мудоева в утренних газетах обнародовало список музыкантов, литераторов, художников и театральных деятелей, награжденных премией имени этого самого командования, чем положило конец длительной подковерной борьбе, крупным и мелким подлостям, кои вся эта публика чинила друг другу. А также предынфарктным состояниям, которые в двух случаях увенчались-таки инфарктами, после того, как претенденты на эту крошечную сумму (составляющую половину пособия по безработице гарлемских негров) не обнаружили себя в опубликованном списке. Случилось помимо этого, конечно, еще много событий маленьких и больших. Веселых, но не очень. Печальных, но не совсем. Вернулся из столицы знатный зуборез — Василий Фомич Зажигалкин. Всю жизнь он точил зубы в цехах гиганта отечественной тяжелой промышленности “Мудтяжмаша” и был уважаемым человеком на предприятии. Еще в сталинские годы был внесен в список награждаемых и с тех пор награждался столь часто и регулярно, что жена его, Юлия Андреевна, заметила странное совпадение и какую-то неуловимую связь между датами награждения с ее месячными проблемами. Причем бурные и тяжелые месячные, как правило, предвещали большую премию, орден или поездку в санаторий ЦК полузакрытого типа, а быстрые и легкие — почетную грамоту завода или избрание в народные депутаты, с правом покупки пыжиковой шапки в тайной обкомовской лавке, а то и просто обновление громадной фотографии на помпезной, напоминающей пергамский алтарь, заводской Доске почета. Трудиться Василий Фомич действительно умел и делал это с истовостью прирожденного трудяги, с упорством русского, уральского мужика, некогда отвоевавшего эти земли у полукочевых народов, а затем веками делавшего их пригодными для сносной и сытой жизни. У него была и рабочая смекалка, и хороший, чистый, не испорченный алкоголем ум, а главное — чистосердечная вера в счастливое будущее своего государства, народа, завода и своей собственной семьи. С этой верой он и вступил в коммунистическую партию и искренне жалел другие страны и народы, особенно Соединенные Штаты Америки, которым, судя по газетным статьям и журналу “Коммунист”, выпала другая, не столь счастливая маза. Он пользовался неизменным уважением начальства завода и был своим человеком в директорском кабинете. Совсем как в знаменитом фильме хрущевской поры “Семья Журбиных”. С годами, правда, он чуточку охамел, т.к. на заводских партсобраниях стал делать замечания самому председателю парткома Лакейдемонскому Михаилу Ильичу, а один раз даже выразил несогласие с решением парткома по высаживанию орхидей прямо в заводских цехах, но в целом отношения между ним и заводской властью оставались ровными и дружелюбными. Василий Фомич был символом. Флагом. Рабочей гордостью и недосягаемым примером для подражания. Заочно он закончил техникум, а потом и институт, вырастил двоих неглупых, хороших ребят, трижды с улучшением поменял квартирные условия и даже неоднократно выезжал за рубеж в братские социалистические страны и один раз прямо в логово капитализма — в Англию. В составе рабочей делегации по приглашению профсоюза металлургов Манчестера, для передачи своего опыта манчестерским трудовым корешам и приобретения чего-нибудь полезного в этом смысле у них. Первые сомнения в зверином облике капиталистической системы у него появились именно там — за эти четыре дня поездки. Рабочий Смит и его семья, в которую Василия Фомича определили на жительство, целый вечер (через переводчицу) слушали о бесплатных курортах и санаториях, бесплатной медицине, образовании и почти бесплатном жилье. Они качали головами и несколько раз переспросили переводчицу, правда ли это? А убедившись, что правда, о чем-то тихо переговаривались. Но когда Василий Фомич начал объяснять им, что и у них можно сделать все так же хорошо, если поменять кое-что в устройстве государства и поставить кое-кого на место — ту же королеву, например, — переводчица резко сказала ему, что это она переводить не будет и лучше при ней разговоры такого рода не вести. Квартира у Смитов действительно была небольшая и очень скромная в обстановке, но все было высокого качества, и в углу, напротивкамина, стоял на ножках цветной телевизор, который в те времена на родине Василия Фомича был только у директора завода Папущенко. И автомобиль был не новый — английский “форд”, но чрезвычайно крепкий и надежный, как заявил хозяин. Василий Фомич вспомнил свой “Москвич-412”, с огромной помпой преподнесенный ему дирекцией завода к сорокалетнему юбилею, и выматерился беззвучно. Под этим “Москвичом” в своем жестяном гараже он провел, если сложить часы и дни, в десять раз больше времени, чем за рулем. Как-то раз проклятая машина оставила его с семьей на двое суток в лесу, у озера, куда они поехали половить рыбки и искупаться. О сдержанности англичан им много рассказывали перед вылетом в страну инструкторы обкома и прочие труженики идеологии, но такой сдержанности они все-таки не ожидали. После осмотра предприятий их сводили в музей технической революции, в кино, где они не поняли ни слова, и на третий день на пикник в парке за городом. Пикник поразил и разочаровал советскую делегацию больше всего. Пили только пиво, правда, хорошее и довольно крепкое, и ели сандвичи с сыром и ветчиной, приправленные зеленью. Был еще кофе в термосах, но на этом загул исчерпывался. Не было ни водки, ни колбасы, ни винегрета, не говоря уж о соленых огурцах и консервах “Ряпушка в масле”. Все тихо сидели на клееночках под зонтиками и молчали, слушая шум листвы да портативные магнитофоны. Василий Фомич с соратниками попробовал было, по приказу старшего группы, затянуть “Подмосковные вечера”, но песня как-то повисла в воздухе и не была подхвачена братьями по классу. В последний день, перед вылетом на родину, английские друзья пригласили их в паб, где собирался рабочий люд, живший неподалеку. Русских угостили тем же пивом и каждому выставили по пятнадцать граммулек виски, отвратительного английского самогону. Да и то льда в стаканах было больше, чем напитка. Затем каждому подарили по медальке с изображением молота и наковальни, какие-то салфеточки с вышитыми словами и по комплекту открыток с видами Манчестера. На этом, собственно, соединение пролетариев всех стран было закончено. Сухо поблагодарив советскую делегацию за оказанную честь, хозяева проводили их до микроавтобуса, и он умчал их в аэропорт Хитроу возле города Лондона. Василий Фомич летел домой со странным ощущением, что его обманули, двинули фуфло, приделали кроличьи уши, как говаривал татуированный дворник из их дома Крупиков Сашка. Он только не мог понять, кто это сделал. В самолете он сидел задумчивый, так что даже старший по группе, Скач Леонид Ильич, записал в секретном отчете в органы: “При взлете был замкнут, насторожен, отказался взять советский лимонад и леденцы, предложенные бортпроводницей-лейтенантом Землячкой В.И.” И действительно, весь полет он был хмур, словно обиженный тройкой отличник. Молча глядел в самолетное оконце, за которым были лишь бескрайние ватные поля облаков да чистая здоровая луна. Внизу проплывали города и страны, людские беды и маленькие человечьи радости, которых не видно из-за облаков, но они есть и всегда в постоянном ассортименте. Когда самолет пошел на посадку, на Мудоев и окрестности стал падать роскошный снег, будто где-то на небесах порвали громадную перину. Снег кружился крупными, величиной с десятирублевую бумажку, хлопьями и за несколько минут совершенно преобразил летное поле, превратив его из замызганного больничного одеяла в роскошную мягкую накидку, покрывшую и людей, и стоящие самолеты, и багажные тележки у здания аэропорта ослепительно белым невесомым пухом. Василий Фомич вышел из самолета, потянул носом воздух родины, и жизнь его мгновенно вошла в привычную колею. Еще в автобусе из аэропорта он раздал радостно встретившей его семье небогатые, но милые подарки. Колготки — жене Юлии Андреевне, пластмассовый наган — внуку Генке, часы на батарейках и приемник “SONY” — двум своим сыновьям, Саше и Володе, китайские духи и невиданные еще в ту пору у нас прокладки — невестке Любочке, и всем без исключения по две полоски жевательной американской резинки. В городе они пересели в троллейбус, и сквозь дрему я услышал радостные голоса родни и счастливый басок вернувшегося папаши. Немного странным показалось мне только одно обстоятельство: Василий Фомич вылетел в Лондон 13 ноября 1987 года и, пробыв там четыре дня, вернулся 18 ноября, но уже в 2000 году. Объяснить это себе я не мог да и не хотел, т.к. и самому мне частенько доводилось праздновать дни рождения друзей и подружек юности в ночь с субботы на четверг. Тогда я легко относился к датам, своим и чужим, и щедро расплескивал драгоценную влагу из Ведра Жизни направо и налево, наливая своим, и чужим, и тем, кто просто подходил ко мне от скуки и жизненной маеты. Троллейбус меж тем помаленьку стал наполняться народом, что было довольно странно для этого времени. Уже несколько раз водитель объявлял, что машина идет в парк, но народ реагировал на эти сообщения спокойно, словно все ехали именно в парк и никуда больше. Миловидная кондукторша, отрывая билеты, продолжала рассказывать мне последние мудоевские новости, и в этом крошеве, помимо жутких, леденящих кровь

подробностей было и немало забавного… Например, Суткин Петр Эрастович, профессор-химик мудоевской технической академии, в знак протеста против сокращения зарплаты преподавателям поджег себя напротив здания мэрии, но, будучи человеком здравого рассудка, перед всесожжением обмазал себя лично им придуманной смесью квасцов и огнеупорной глины, в результате чего горение представляло чисто декоративный эффект и пострадали только галстук и пиджак Петра Эрастовича. Люди равнодушно обходили дымящегося профессора, изредка делая замечания, что сжигаться надо в своей квартире и в нерабочее время. А Тарасова Анна Максимовна увидела во сне Богородицу, которая сказала, что ее сын, которого она оставила в роддоме в 1945 году, сейчас один из самых влиятельных людей Мудоева, что он тоскует по матери, желая обеспечить ее скорбную старость. Анна Максимовна пошла в администрацию Главного Наместника и записалась на прием. А Павлик Сергуненко — мелкий мудоевский шнырь — поставил своеобразный жизненный рекорд — под Новый год он занял на бутылку, без отдачи, ровно в пятитысячный раз. А Барбасова Мила Людвиговна вышла замуж за офицера НАТО. Вышла по Интернету, отослав кому-то две тысячи долларов, но, прибыв на поезде в Вену на собственную свадьбу, не обнаружила там не только своего мужа — Ричарда Никсона, полковника ВВС США, но и адреса, по которому проживал завидный жених. А Крутасов Марк Ильич вывел формулу всеобщего счастья, в которой, помимо десяти уже известных заповедей, значилось наличие еще двух вещей — лопаты и одной сотки хорошей земли. А Рыжникова Алла Сергеевна родила в трамвае восемнадцатого маршрута в часы пик и на вопросы репортеров местных телеканалов ответила, что было совсем не больно, только пропал пакет с продуктами и толкались сильно… Ой, дурдом просто… А Грудин Алексей Ефимович, помните, тот, что… продолжает щебетать кондукторша, но сознание мое растворяется в мягкой мыльной пене, и еду я уже не в троллейбусе, а в своей чугунной ванне, за окном которой метет круговерть не то пены, не то снега. Из этой круговерти долетают неясные голоса, изредка тонкий девичий смех, звуки аккордеона, и я уже плыву вместе с этими звуками, растворяясь в них, словно ложечка сахара в чашке горячего кофе. Мягко покачивается ванна-троллейбус на волнах моей памяти… И только обрывки разговоров, отдельные фразы и лица всплывают на поверхность зрения и слуха…

“…Охуеваю я с этого Вовчика, Светка. Я ему говорю — Вовчик, ты бы хоть работу, блядь, поискал, а он мне мозги парит и в хуй не дует. Вчера вот взял сигареты, а я проснулась и позыбать нечего…” — тихим голосом говорила скромная, печальная девушка, принимая из рук подруги бутылку “Донского Казачьего” пива. Подружки сидят, тесно прижавшись друг к другу, и их стрижки под скотчтерьера сливаются в одного большого, неприятно раскрашенного пса. На сиденье позади меня водрузилась пара гнедых интеллигентов, вошедших в троллейбус на остановке “Оттепельная”, где-то между двумя призрачными вокзалами “Коммунизм-Главный” и “Капитализм-Товарная”. Они дышат мне в затылок все тем же “Казачьим” и негромко спорят. Тот, что постарше, его зовут Кондратий Витальевич Рылеев, убеждает приятеля Лернера Ивана Ованесовича, что Красота, именно Красота спасет мир, как спасала его уже много раз, но по вине вот таких козлов, как их коммерческий директор Васюнин, мир снова ниспровергается куда-то в задницу, и тут уж ничего поделать нельзя. Даже и он, Рылеев, кандидат искусствоведческих наук, не знает, как выправить положение. Оппонент же его — Лернер — напротив, утверждает, что именно из-за нее, красоты этой треклятой, и происходят все войны в мире. Взять хоть бы историю с Еленой Прекрасной или недавнюю разборку их шефа с конторой Лени Пузыря, из-за топ-модели Нинки Сераштановой по прозвищу Соска. Беседа принимает нудный характер, и я вновь задремываю под монотонное “Что делать?” и “Кто виноват”. Ну кто, кто виноват? — допытывается тонкий, бабий голосок Лернера. А делать что? Что делать-то? Нет, ты мне скажи — что делать мне сейчас? — в тон ему бубнит хмельной басок Рылеева. И так до бесконечности — кто? что? виноват? делать? Слева от меня нестарый еще голос с легкой картавинкой и нерусским акцентом говорит какой-то Варе: “Понимаете, Варя, когда у вас миллион настоящих денег и вам за шестьдесят, вы, хотите этого или нет, будете выглядеть значительным. Вы можете молча сидеть за столом или, напротив, — скакать и орать, как только что кастрированный павиан, — в прессе это будет подано, как ваш неповторимый стиль, как отличительная манера и прочее… но нужно, конечно, кормить этих голодранцев с их смешными камерами и микрофонами…” “…А я и говорю ей: сука ты и сука сто раз. Подавись ты своим вареньем, все равно Леха платить вам ничего не будет, все бы платили не за хер собачий таким лялям, как твоя сестренка…” — осыпается на меня быстрый напряженный шепоток справа….

“…Милый! Мой милый”, — неожиданно звучит тонкий, как скрипичная струна, девичий голосок откуда-то сверху, слабо кольнув память неясным, полустертым воспоминанием. Струна умолкает, оставив затихающее серебряное эхо. Я поднимаю голову вверх, но вижу лишь звезды и комету Галлея, висящую прямо над нами. Станция “Мир”, висящая в черном небе левее кометы, сияет огнями, как ресторан-поплавок на открытии сезона. Космонавты напряженно смотрят в окошко станции, беззвучно шевеля губами.

“…Уйдите от него достойно, Оленька. Он вам не пара, хоть это мой сын. Вы знаете, пить он не бросит никогда. Вам жизнь искалечит и свою доломает, как доломал мою его отец. К тому же вы и не любите его, а выходить замуж, как и жениться, можно только по Любви. Сейчас, когда мне за пятьдесят, я это знаю точно. И неважно, что…”

Седая женщина, в потертом кроличьем манто, тихим, бесцветным голосом еще что-то говорит своей юной невестке. Троллейбус чуть потряхивает на неровностях улицы.

“…Милый! Хочешь?” — снова далеким серебряным эхом… и опять никого.

Вверху уже нет ни кометы, ни станции, а только единственная огромная звезда с рыжими косматыми краями. “Вифлеем!” — объявляет кондукторша, и ванна-троллейбус вновь мягко трогается в путь. Странным образом размеры салона неуловимо меняются. Только что здесь было довольно тесно, но сейчас он напоминает скорее зал небольшого летнего кинотеатрика, какие в пятидесятых строили в парках отдыха небольших городков. Приглядевшись, я замечаю, что он все-таки полон народу. Десятки абсолютно прозрачных людей стоят в проходах, закрыв глаза и опустив головы.

“…Милый!”

Что-то не то и за окнами. Мудоев ли это? Судя по рекламным щитам в стиле жлобского юмора воинской казармы, это Мудоев. Вот и дурацкий самолет на крыше ОСОВИАХИМА проплыл за окнами. Маячит за крышами светящийся шпиль мэрии. А тогда при чем здесь отель “Лютеция” в городе Париж? Мы ныряем в длиннющий тоннель под Ист-Ривер, чтобы через несколько минут на дикой скорости влиться в сумасшедший поток на Гамильтон-Авеню и далее — по Бэлту, но вдруг замедляем скорость и плавно огибаем московскую усыпальницу — хранилище бывшего ума, чести и совести нашей эпохи…

“…Хочешь?!”

Вот и Большой театр, слившийся фасадом с нью-йоркским Гранд-Сентрал, и совсем крошечный на фоне этой груды стекла и лепнины Ипатьевский дом, давно уже сломанный коммуняками Борей и Леней. На крыше его весело помигивает огоньками вывеска итальянской пиццы, а над всем этим сияют в сумеречном небе два параллелепипеда — Близнецы манхеттенские... И вот все спят. Спит миловидная кондукторша и улыбается во сне. Там, во сне, пришел к ней разведенный по глупости муж. И сын Аркаша опять сидит между ними. Спит бомж Василий Китайцев с укутанной в шарф собачонкой на руках. Чутко подремывает рядовой стрелковой охраны Мозговой Алексей Гурьевич. Спит деревенский парень, вернувшийся из пропахшей кровью, порохом и нефтью Чечни, уронив под ноги перегнутую пополам фотографию красивой темноволосой студентки. Похрапывают старенькие супруги Шулепко, слившись в теплый уютный комочек и обхватив руками свои убогие рюкзачки. Сонно мотает седой косматой башкой мудоевская достопримечательность — Бумажкин, придумавший себе роль дурковатого блаженного, но прославившийся не этим, а куплетами, написанными на кухонных досочках и на мусорных баках — в монументальной форме. Спят дети на коленях родителей, и сон их прекрасен. Девушки, добирающиеся с вечерних курсов английского языка, привалились друг к другу юными головками — спят. Уснул и мент Мочагин Владимир Валерьевич, долго стоявший перед девушками в картинной позе, демонстрируя купленные недавно в Военторге новые ремни, кобуру да всякие футлярчики для полицейского инструмента. Спит опустившийся актер оперетты Арнольд Сермягин. Пятый маршрут сменил сегодня, а счастливого случая нет как нет, и, видимо, придется ночевать все-таки у бывшей жены — писательницы Веры Вышелайской…

“…Возьми!”

И опять за окном странные, знакомые и незнакомые улицы. И что это? Где эта стена? В Мудоеве? Ах, вон где… Справа светится мелкой стальной чешуей Москва-река, но мост через нее другой. Бруклин-Бридж с его грузными каменными арками. Мы поворачиваем и выезжаем на площадь. Наша ванна-троллейбус замедляет ход, и мы медленно едем вдоль стены. Но что-то не так и со стеной… Конечно, это кремлевская, но только жутко высокая и, похоже, обитаемая. Множество дверей и шикарных подъездов. Начищенные медные доски вспыхивают в стене фар. “TWO WALL-STRITE”, — читаю я проплывающий указатель. Точно стена. И точно кремлевская. Но длинная жутко. Избушечки под ней, топятся баньки. Как несет нашу посудину. И, верно, что-то не так и с троллейбусом. Не трясет больше вовсе. Летит. Стена нескончаемая. Мелькают избушечки. Вот и моя! Веселый огонек в кухонном окне. Печку мама растапливает. Эй, передайте там, пусть остановят! Крикните там… козлы! Эй!

“…Милый!”

Водитель, эй! Останови троллейбус этот хренов! Выходить мне! Эй, в зеленом! Крикни там, водителю, постучи… здесь выходить мне надо! Вот она, моя избушечка! На Горького, 79. Сейчас насквозь промчим через Глухово! Уже промчали! Уже Парквэй Оушен Авеню! И снова стена эта чертова. Кремлевская, но вьется уже по горам зеленым. Широкая и башен до черта. Бамбук растет почему-то. Узнал! Она же через весь Китай. Но только и не Китай это, а Иерусалим вроде. Вон стоят вошедшие в транс люди. Кланяются, молятся. Белые огромные камни. Опять мелькание дверей, окон, фасадов… Но на дурной скорости все-таки узнаю знакомое. Вон Дойч-Опера берлинская, и этот розовый дом на Портобелло-роуд в Лондоне, где купил когда-то старинную бритву “Шеффилд”…

Эй, кто-нибудь там!! И что за города за окнами справа? Пхеньян? Эдинбург? Нижнеудинск? Бангкок? Стаи огоньков бесшумно несутся вверху, где должна быть крыша, и нет никакой уже крыши. Да и окон нет никаких. Большое корыто-троллейбус-кинотеатр, набитое спящими людьми, несется в угольной тьме вдоль стены. И не успевает уже ничего осмыслить полусоная башка, только отсекая, словно по стуку метронома, названия… Кремлевская, Расстрельная — тридцать седьмая, Великая, Берлинская, Плача, Шенгенская, Уолл-Стрит, Райская… Вот она. Монотонно серая. Высокая. С колючкой наверху и крохотными воротцами на висячем замке. Простая деревянная дощечка прибита, и на ней “Рай” написано. Грустная пара торгует разложенными на газете яблоками. Адам с закрытыми глазами, привалившись к стене. Неопрятная, беременная Ева равнодушно перебирает яблоки, никак не реагируя на внешний мир.

“…Возьми!”

Я пробираюсь к водителю, но, оказывается, проходы плотно забиты прозрачными людьми с опущенными головами без глаз. И я двигаюсь, словно в плотном, бесцветном желе, ощущая все-таки знакомые формы троллейбусной толчеи.

“…Милый!!”

Серая стена Рая занимает уже все боковое пространство. Нет ни верха, ни низа — сплошной серый бетон. Одновременно шершавый и гладкий. Время. Это Время. И это не оно идет, летит, бежит или тащится, отщелкивая секундочки, это мы летим вдоль стены Времени без малейшей надежды когда-нибудь и куда-нибудь прилететь…

“…Хочешь?!”

Я протискиваюсь к кабине водителя. Три безумные сестры — Вера, Надежда, Любовь, затиснутые на передней площадке спящей толпой, — расступаются, и я оказываюсь у стекла с дурацкой занавесочкой, на которую наколоты алюминиевые значки советских достижений в спорте, космосе и обороне. Водитель спит, уронив голову на баранку. Кто ж судно-то ведет? — с тихим ужасом думаю я. А никто не ведет, сонно произносит прозрачная фигура, обвисшая на поручне, прикрепленном к пустоте, кому надо, тот и ведет… Не бзди — прорвемся, говорит фигура, и опять наступает дремная тишина.

И вроде светать начинает. Но не рассвет это, а стена начинает понемногу менять цвет, и вот уже вместо угрюмо-серой становится она сначала светлой, а потом и вовсе белой, как свежевыпавший снег. И точно… Снег это. Чуть заваливается наш самолет набок, а когда выравнивается, белая стена сбоку уходит вниз, и оказывается, что летим все мы над гигантским заснеженным полем, среди которого я вдруг вижу небольшой черный квадратик в обрамлении осеннего леса. На рыжей опушке сидят несколько десятков школьников и аккуратно кушают принесенные из дома бутербродики. Летят в костер фольга и бумажки. Валяются ведра и лопаты. Картошка вырытая белеет огромными кучами на черной земле. И только один мальчик в черном свитере и красном

берете молча сидит в отдалении от обеденной перекуски. Не ест ничего. Не взял никакой жратвульки, да и родители не побеспокоились. Сидит, грызет травинку, смотрит в туманные дали…

“…Возьми!”

И я узнаю этот голос. Это тонюсенькая девочка из незнакомого еще девятого класса протягивает мальчику бутерброд. Он и имени-то ее еще не знает. Спасибо, не надо, голосом, исполненным достоинства, говорит мальчик, да уже маленькая теплая рука кладет бутерброд с колбасой в ладонь его, отрезая все пути к отступлению, а потом прижимает его сверху, задержав свою на две-три секунды. И так они остаются вдвоем на осенней поляне, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, словно немой стоп-кадр недоснятого фильма, и скоро бледнеет картинка и вот уже вовсе истаивает в ослепительной белой мгле…

“…Милый!”

Взгляните на циферблат солнечных часов, господа! Точнейших во всей Вселенной.

Сейчас — уже больше…

“…Милая!”

Господи, что мы покидаем ради призрачных вожделений, укладывая в мешок за спиной страны и города, купюры и почерневшее серебро… А когда у последнего перевала, в самом конце пути, развязываем его в тени безлистного дерева, то сыплется из него труха, хлебные крошки, оторванные уголки истертых фотографий, непогашенные векселя и обязательства, обрывки воспоминаний и прочий хлам… И когда мы отбрасываем его — пустой и ненужный, из него выбегает мышка. Крохотная мышка. Которая, оказывается, путешествовала все эти годы с тобой и кормилась твоею едою. И мы говорим — вот мышка! Это она виновата во всем. Это она съела хлеб и перегрызла уздечку молодого коня. Конь понес, когда я поехал к невесте, и я вывалился из счастливого седла. И вот сейчас мы с нею вдвоем. Вернее — втроем. Наш третий спутник — полное безлюдье вокруг…

Екатеринбург — Боровая, Ленина.

Нью-Йорк. Бруклин. Авеню — “P”.

2001 г.