«Инга. Мир»

Инга. Мир (fb2) - Инга. Мир (Инга - 2) 1084K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Блонди

Блонди Елена Инга. Мир

Посвящается сыну

1

Утреннее солнце светило в глаза, мешая смотреть, и Вива, хмурясь, встала, одергивая длинный халат, перетащила плетеное кресло в другую сторону и села снова, напряженно выпрямляя спину и щурясь на мягкое серебро воды. Та была далеко и внизу, за извилиной дороги, слева перекрывалась развалинами старой крепости, а справа кубиками лодочных гаражей на месте старого рыбколхоза.

Поерзав в кресле, Вива встала опять, подошла к самому краю веранды, взялась за круглый поручень и почти повисла на нем, всматриваясь.

Снизу, на терраске первого этажа прекратилось громыхание, и Саныч сказал укоризненно:

— Вика…

— Саша, — нервно ответила та, — Саша, я совсем не вижу, давно уже. Дай мне бинокль!

— Вика! Оставь человека в покое, хай плавает!

— Саша!

Она свесилась вниз, опуская сердитое лицо. Саныч помаячил своим, и, вздыхая, ушел в раскрытую дверь, завозился там, гремя и звякая. Когда снова вышел, Вива уже стояла рядом, протягивая руку, а другой подхватив шелковый длинный подол.

— Пойдем, скорее. Там сверху лучше видно. У тебя мобильник где? Ох. Если вдруг…

— Вика! — грозно усовестил ее Саныч, взбираясь следом и отворачивая лицо от шелковых пол халата. Руки держал так, вроде ловил падающего ребенка.

Наверху Вива подбежала к перилам и навалясь на них, приставила к глазам бинокль.

— Какой он у тебя! Протер бы хоть!

— Нормальный. Цейсовский. С буксира списан, знатная вещь. Тут покрути вот.

— А! — с облегчением сказала Вива, одной рукой берясь за сердце, — фу-у, вижу. Голова. Черная. Господи! За что мне наказание такое!

— Вика. Да сядь уже, кофе твой застыл совсем. Видишь, никто не утоп, все нормально ж?

Вива отмахнулась, по-прежнему прижимая к глазам увесистый пупырчатый бинокль с длинным ремешком.

— Ты такой черствый. Поразительно, как вы совершенно ничего не понимаете! Ты чайник поставил ли? А бублики? У нас остались со вчера бублики? Которые любимые?

— Не свались. Тебя еще ловить.

— Выходит! — торжествующе объявила женщина, отмахиваясь рукой от Санычевой ладони, — погоди, дай я погляжу! Саша, выходит!

— Ах, чудо какое, — проворчал тот, подтягивая старые линялые штаны, — куда ж нам, мы жеж не выходим так вот…

— О… — вдруг сказала Вива и, покраснев, вернула бинокль Санычу, — ну, ладно. Идет уже сюда. И получит у меня сейчас по первое число!

Затягивая пояс халата, вернулась в кресло, села, кусая губы, и расхохоталась. Саныч заинтересованно приложил бинокль к глазам. Крякнул. И тоже засмеялся, с возмущением, разглядывая быструю фигуру с полотенцем, прижатым к животу.

Из-за угла крепостных развалин вывернулся экскурсионный автобусик, визгнул тормозами, засигналил.

Мелькнуло сорванное с бедер полотенце, взмахнулось белым полотнищем и, под смех и крики из окон, снова вернулось на место.

— Он там оделся? — церемонно спросила Вива, ставя на стол свою чашку.

— Ага, — Саныч повесил бинокль на грудь, — оденется он, как же. Пока всех не распугает тута, дождесся от него.

— Саша, — возмутилась Вива, — немедленно! Не вздумай даже!

И заулыбалась навстречу частым шагам по деревянным ступеням.

— Олежек! Хорошо покупался?

Парень, что выскочил на веранду, держа рукой на мокром боку полотенце, кивнул, быстро проходя, поцеловал Виву в пепельную макушку.

— Прекрасно, Вива великолепная! Где мои бублики?

— Саша сейчас принесет. Ты будешь кофе, Олежек?

— Я буду кофе, — согласился тот. И закричал, мелькая пятками по лесенке, ведущей на самый верх, в крошечный скворечник третьего этажа:

— Саныч, да я сам, щас, оденусь только!

Саныч кивнул, выразительно глядя на оживленное лицо Вивы, мол, видишь, не заставляет меня с чайником бегать. А та, прислушиваясь к возне наверху, махнула ему рукой:

— Иди, Саша, иди. Ты там вроде починял что-то?

Олег уже сбегал сверху, шлепая босыми ногами и приглаживая рукой густые черные волосы. Светлые шорты потемнели на мокрой заднице. Садясь, взял булочку, откусил.

— А где именинница?

— Скоро, Олеженька, скоро. Я волновалась, я думала ты там, в море…

— Я был наг, Вива! Сто лет не купался голый. А завтра, завтра же гости, так? Хорошо, я успел.

Он повернулся, большой в плечах, тяжелых, чуть ссутуленных от ширины, и смуглое лицо сверкнуло улыбкой.

— Ага! Мо-ом?

— Привет!

Инга встала на краю веранды, улыбаясь двум силуэтам за легким столиком. Обошла так, чтоб видеть лица.

— Ах и ах, просто Ницца какая-то! Кофе с видом на море, утро, лето. Вива и мой блудный сын!

— Еще Саныч с чайником, — подсказал Олег, и Инга, повернувшись, приняла в руки поднос с бубликами и вареньем. Сунула на стол и села, вытягивая загорелые ноги в коротких шортах.

— Саша, иди ко мне, — сказала Вива, показывая на пустой стул рядом. И Саныч с удовольствием уселся, откидываясь и щурясь на солнце.

Вчетвером помолчали, переводя глаза друг на друга. Инга, не выдержав, рассмеялась.

— Ну, вы что как засватанные? Поздравьте уже да будем жить дальше.

Олег вскочил, прижимая к широкой груди такую же смуглую, как у матери руку.

— Ма-ам. Мы все тебя всячески поздравляем. И желаем. И вообще. А еще ты самая красивая и беспримерно молодая!

— Еще бы, — засмеялась Инга, — такое вот у нас семейное проклятие, Олега, был бы ты девочкой, уже возил коляску, дай посчитать, три года, да? За руку уже бы водил!

— С двадцати-пяти-летием, мам! Тьфу, и не выговоришь. И подарок!

Он снова вскочил и опять унесся на верхотуру, крича оттуда всякую ерунду. Инга внимательно посмотрела на пылающее Вивино лицо и скорбные брови Саныча.

— Чего он сегодня выкинул?

— Голый купался, — доложил Саныч, — ну то и ладно б. Но домой полез голый. Махал полотенцем в автобус.

— Девушки были счастливы! — заорал сверху Олег, гремя чем-то.

— Тебя заберут в милицию, — отозвалась Инга, — и оштрафуют, за оскорбление нравственности гостей из ближнего зарубежья.

— Оставьте ребенка, — вдруг рассердилась Вива, — он плохого не хотел. Пошутил просто. Олежек, чай стынет. И кофе тоже.

— Скажите чиииз! — Олег стоял на ступеньках, закрывал лицо фотоаппаратом, — молодцы! Мо-ом? Улыбнись. Супер! Саныч, сфоткай нас, а? Меня и маму.

Гремя стулом, устроился рядом с Ингой и привалился к ее плечу. Оба улыбнулись в объектив навстречу бледной в утреннем свете вспышке.

— Иди к нам, Вива!

Но Вива отрицательно покачала головой и моргнула, чтоб не щипало веки.

— Не стоит, Олежек, я уже старая.

Они оба смотрели на нее, и улыбались. И Вива вспомнила, когда-то, когда ее детка была моложе, чем сейчас ее собственный сын, она спросила, а ты счастлива, ба? Вива ответила тогда, да, счастлива, но кажется ей, будет что-то еще. Она не знала, это что-то появится благодаря сердитому упрямству Инги, ее стремительной девичьей безрассудности. И теперь это что-то сидит, улыбаясь такой знакомой, такой на всю жизнь любимой улыбкой. И все в нем такое же, совершенно все. Только глаза не черные, а серые, под густой шапкой лохматых темных волос. И на книжной полке в комнате, полной света и летних ветерков, вздувающих легкие занавески, стоят рядом две фотографии. На одной — совсем молоденькая Вика в белом платье, с рассыпанными по нему цветами, а рядом ее муж Олег. И другой снимок, цветной — на фоне белого паруса такая же олегова улыбка, на его же смуглом лице с четким подбородком. И дата в уголке снимка — 2012 год.

Саныч фыркнул, вытаскивая ее из мыслей о странности счастья.

— Куда ж там, старая. Угу.

И Вива улыбнулась, вставая и откидывая голову, расправила плечи.

— Верно. Ну-ка, подвиньтесь. И еще надо, чтоб с Сашей.

— Айн момент! — Олег вскочил, пристраивая камеру на перевернутую кастрюлю, снова ускакал к торжественно застывшей компании.

— Чииииз! — вспышка мелькнула, разрешая шевелиться и смеяться.

Инга протянула руку, отбирая у сына камеру.

— Хороший? У тебя же зеркалка там, не привез, что ли?

— Это тебе, мам. Подарок. Только что из коробки вынул. Там инструкция, все такое.

Олег разломил бублик и, жуя, припал к чашке. Инга двумя руками держала приятную тяжесть. Вертела, вздыхая.

— Он же дорогой! Ты сам на бобах постоянно. Ну, зачем?

— Чего на бобах? — обиделся Олег, — все у нас там нормально. И не дорогой он, я знаешь, сколько в сети сидел, чтоб нормальный тебе выбрать!

Инга поднесла камеру к глазу, прицелилась, ловя улыбку на смуглом, таком похожем на ее собственное, лице. И щелкнув, стала смотреть, что получилось.

Ее сыну — двадцать. Можно сойти с ума. Она прислушалась к себе, но никакого особенного потрясения не нашла в душе и мирно улыбнулась в ответ на его улыбку. Ей — тридцать семь, вернее, сегодня исполнилось тридцать восемь. Сорок почти. Что делать женщине, если ей сорок? Ну, почти…

Напротив сидела Вива, пепельные волосы заколоты низким узлом, стянут поясок шелкового халата. Олега привез ей халат, в прошлом году. Царский халат для Вивы великолепной. Сказал, вручая, теперь ты станешь еще великолепнее, Вива!

И ведь стала. По утрам теперь она выходит из спальни, на дощатую терраску второго этажа смешного дома, который Саныч без устали ремонтирует и доводит до ума, садится в плетеное креслице, держа в тонких пальцах прозрачную чашку. И расправляет плечи так, что идущие снизу соседи кричат, чуть ли не кланяясь:

— Доброго утра вам, Виктория Янна!

А Вива царственно кивает в ответ. Почти все жители небольшого поселка в пригороде Керчи считают Виву бывшей актрисой столичного театра. А иначе откуда ж она такая — в эдаком халате и с такой вот осанкой.

И что Инге, страдать о своих по сравнению с Вивой девических неполных сорока?

Допив кофе и съев бублик, она встала, держа в руках подарок и подхватывая со стола бейсболку.

— Ма-ам, ты в поля? Я с тобой, да?

— Рубашку надень, сгоришь.

Смешной дом стоял на краю переулка, завершая собой верхнюю часть поселка Осягино, а сама верхняя часть тоже была веселой — две улицы шли одна под другой, так что из домов той, что повыше, можно было увидеть внутренности дворов более низкой. И дом, который уже лет пятнадцать назывался Михайловским, с чем Саныч смирился, махнув рукой, задней стеной упирался в верхнюю часть склона. Прижимался к нему, выращивая прямо из скалы комнаты и кладовки первого этажа, две спальни второго. А со стороны верхней степи сначала была видна только черепичная крыша. Пока не подрос Олег и они с Санычем сотворили третий этаж — залихватский скворечник, еле вмещающий в себя диван, шкаф и пару стеллажей, но зато окруженный тесным балкончиком с деревянными лавками. Теперь, идя из степи, прохожий держался глазами за небольшую сторожку с застекленной почти круговой верандой, а подходя, обнаруживал, что сбоку сторожки вьется узкая тропка, и, если спускаться по ней, то можно последовательно миновать терраску второго этажа, огороженный каменным беленым забором первый, и оказаться в тупичке уже на дне переулка. Задирая голову на трехэтажный дом, и этой самой головой качая — ничего себе, архитектурка!

Инга с Олегом вышли в степь через его комнатку, где узкая вторая дверь распахивалась сразу в почти бескрайнюю плоскость, содержащую в себе игрушечное от расстояния старое кладбище и вдалеке — шоссе, уходящее в город. Рыжие от жары травы стояли и лежали тихо, под легким горячим ветром. В небе, выцветшем, как голубое некогда полотно, переливали нехитрую песенку жаворонки. Олег шел, оступаясь с узкой тропинки, размахивал руками и болтал. А Инга искоса взглядывала, иногда спохватываясь и мысленно ругая себя: он только приехал, три дня тому, а ты уже снова принялась за любимое привычное. Вот идет, смешно загребая ногами, ставя носки чуть по-медвежьи. А Сережа так не ходил, у него походка мягкая, чуть скользящая. Ну, ладно, а Петр? У того такие же широкие плечи, да. Но не косолапил. Или просто забыла?

— Ну вот, и теперь вешаются, а я блин, не знаю, куда и деваться. Чего нашли, спрашивается? Хожу, как медведь. Ма-ам?

— Да. Верно, как медведь.

Мальчик засмеялся, запрокидывая к солнцу лицо.

— Я не про то. Ленка мне говорит, ах ты красавчик. Я что, теперь красавчик, да?

— А то я тебе не говорила! Всю жизнь говорила!

Она сбоку нацелилась камерой, и Олег послушно скорчил страшную рожу, не переставая говорить:

— Ну, ты же мать. Перемать. Я думал, ты просто из материнской любви. А на фотках, глянь на фотках, я же квазимодо просто!

— Фотки — другое. Ты смуглый, яркий, и лицо у тебя такое, не мелкое. Чуть перекосишься, и готово — на фотке кошмар и ужас.

— Вот уж мерси.

— Угу, — Инга ушла с тропы, аккуратно обходя мощные заросли чертополоха и присела на корточки рядом с куртинками ковыля.

— Режим диафрагмы поставь, — подсказал Олег, топчась за ее склоненной спиной, — будет ярче, классно выйдет. Так что насчет кошмара и ужаса?

Ковыль тянул под невидимым ветром длинные нити, бархатные от коротких шелковинок, серебрил знойный воздух. Был прекрасен. И где-то рядом, Инга повела носом, оглядываясь, подсыхал узкими листиками чабрец. Такой запах…

Встала, отряхивая шорты.

— А в жизни ты очаровашка, Олега. И всегда был. В школе девчонки за тобой бегали. Теперь у тебя просто комплексов меньше. И так держать. Ты что там, никого не нашел себе еще?

Мальчик пожал широкими плечами и сунул руки в карманы длинных шортов.

— Я там хохол, мам. Типа, охотник за пропиской. Понаехавший. Ты чего так глядишь?

— Я? Нет, ничего. А твоя, наверное, еще не пробегала, Олега. Может и хорошо. Гуляй пока, меломан-сисадмин-фотограф-диджей.

Она отвернулась и засмеялась слегка смущенно. Парень сто раз уже ее ловил, на этих испытующих взглядах. И ведь не спрашивает толком ничего, Вивина школа. Да и знает, если мать не захочет сказать, просто промолчит.

— А ты?

Они шли мимо маленького кладбища, на беленых оградках сидели толстые вороны, глянцевые и нахальные. Следили бусинками глаз, но как только Инга поднимала камеру, снимались, топырили крылья перьями, как черными пальцами, и перелетали за тонкие стволики деревьев.

— В смысле? Что я?

— Так и будешь одна куковать? — поддавая ногой клубок ржавой проволоки с пластмассовым цветком, Олег засмеялся, — у меня пацаны на работе фотки твои увидели, а чо, сестра да, а познакомь!

— Вот и познакомил бы. Предамся разврату с малолетками.

— Мам! Фу!

Он протянул длинную руку, Инга отдала камеру. И Олег, пятясь, щелкнул несколько раз, как она идет, мягко ставя сандалии на примятую золотую солому тропинки. Улыбнулась в камеру.

— Завтра приезжает Виола, ну, ты помнишь.

— Угу, еще бы. Натахина мамаха. Уй-ой, мы та-акие ста-аличные штучке! Хорошо, я сматываюсь в Щелкино, на Казантип.

— Ладно. Хотя остался бы. Так вот. Мне Виолка сто лет назад сказала, как ты жить будешь с мужиками-то, они же от правды, как мухи дохнут. Ну вот. Оказалось, так и есть.

Камера снова ткнулась в ее руку. И принимая ее, Инга сжала на пупырчатых выступах горячие пальцы, слушая сына.

— А отец? Мой отец. Он тоже, не смог с тобой? Чего молчишь?

— Олега. Ну чего ты? У меня день рождения, праздник, е-мое. А тебе надо испортить? Настроение мне испортить?

Ждала, что сын, как обычно, выставит перед собой ладони, скажет примирительно, ладно, проехали. Но тот молчал, глядя перед собой. И уже идя на попятный, Инга жалобно спросила:

— Тебе что, плохо с нами? Ну да, бабы, Вива, я, да еще Зоинька наша. Но зато Саныч! Ты с ним сколько рыбы повыловил. И вырос отличным же мужиком.

— Ну, я ж имею право знать. Хоть что-то! А ты мне все время, потом, Олега, потом. Когда потом-то?

— Не ругайся. Я тебя люблю.

— Я тоже!

Шли дальше молча, похожие, как брат и сестра, Инга ниже на полголовы. Олег шагал широко, и она, устав, тронула его локоть, придерживая.

— Жарко, — сказал он, — купаться идем?

— Да. По тропе за крепостью спустимся.

Мальчик кивнул. И дальше шли молча, мелькая икрами над вениками сизой полыни. Инга замедлила шаги, пристраиваясь в затылок. Мальчик повел плечами, показывая — знаю, снова глядишь. И ничего не сказал, замурлыкал какую-то песенку.

Инга шла, снова пытаясь хоть что-то увидеть в нем такое, что, наконец, позволит сказать, не солгав, об отце. Но все в нем или уводило ее к рассказам Вивы, — к той фотографии, где стояла она с Олегом. Или замыкалось на ней самой, быстрой смуглой женщине, темной девочке Инга, только в мальчиковом варианте.

«Да хоть бы глаза у одного из них были другого цвета. А то — серые, у обоих…»

Он был прекрасен, ее двадцатилетний сын. Вырос в любви, и это сделало его свободным, быстрым и ловким. Внимательным к своим женщинам. И девочки таяли от того, что мимоходом слету угадывал любые желания, знал, чего им — девочкам, надо. Как ему сказать, что отцов может быть два? Нет, к такому признанию Инга была не готова.

Обрыв за крепостью был не слишком высок, но под ним вода качалась, вскидываясь на мокрую отвесную стену. Прыгала и отваливалась, срываясь. Тропа ныряла в пролом среди неровных скал. Олег ступил вниз, вытягивая шею. Махнул матери рукой.

— Пошли! Покажу, где с пацанами прыгали! Там камни внизу, в воде.

Инга встала на краю обрыва, заглядывая в воду. Тут намного ниже, чем на скалах в Оленевке. Но все равно, высоко. И мрачно. Солнце чуть сдвинулось в сторону степи, и обрыв кинул темную тень на глубокую воду.

— Давай, мам! Слезем на камень, там солнце. А под ним та-акой песочек на глубине!

Он хватался за края камней, спускаясь по крутизне. Оглядывался, протягивая ей руку.

— А сверху ты прыгал? — шум воды заглушал слова.

— С обрыва? Не. Страшно, мам. Я чето боюсь, оттуда.

Его рубашка уже белела в самом низу. И Инга тоже стала спускаться, оглушенная прыгающим шумом. Боится… А Сережка не боялся.

Спрыгнула с тропы на узенький каменный карниз. Прижалась к стенке, чтоб вода не замочила сандалии. Олег улыбнулся, блестя серыми глазами.

— Но знаешь, если б на спор. Я прыгнул бы. На что спорим?

— Ну, тебя! Не надо!

Он подал ей руку, вместе перелезли на горбатую спину большого валуна, с него — на другой, что круглился дальше, вылезая на жаркое солнце. И там, в блеске воды, яркого света и в непрерывном разговоре волн, Олег стащил шорты, кидая их на рубашку. Затанцевал босыми ногами по теплому шершавому камню.

— А-а-а-а, какой кайф! Ща прыгну! Мам, ты что, ласточкой так и не умеешь? Научить?

Смуглое тело с покрасневшей от южного солнца спиной и такими же локтями, рыбой плавно ушло в прозрачную глубину. Инга разделась и села на сброшенные вещи, обнимая колени. Оглянулась на пристроенную в нише обрыва сумку с фотоаппаратом. И покачала головой, когда мальчик, фыркая и голося от восторга, вынырнул под ее ногами.

— Не. Я сама научусь. Потом.

А вечером был ужин на терраске и долгие разговоры. Инга, уже сонная, смотрела, как Вива смеется Олеговой болтовне, и глаза у нее блестящие, совсем молодые.

Доев свой кусок домашнего торта, встала, обойдя стол, чмокнула сына в макушку.

— Сидите. Я фотки разберу, да, может, какие повешу на сайт.

В маленькой спальне открыла ноутбук. Медленно устраиваясь, сунула в гнездо штекер. Вот он, ковыль, с его ветреными летящими прядями. Мощные чертополохи с колючими рыбами-листьями. Улыбка Олега, его широкие плечи, смуглая грудь в распахнутой рубашке. И она, идет, неловко взмахивая рукой, сгибая коричневое колено.

Ерзая на табурете, отобрала десяток снимков. Решила, обработаю утром, ладно, успеется. Олега в обед уезжает на свой Казантип, вечером нужно встретить Виолку с Ташкой. А сейчас…

Инга открыла страницу яндекса и, помедлив, вошла в почтовый ящик. Усмехнулась — целая страница полученных писем. Первая. А за ней череда таких же, за несколько последних лет. Почти все отмечены непрочитанными. В ее собственной почте маячат они же, в папке «отправленные письма».

Она подумала, привычно подбирая босую ногу на табурет, может, ну эту почту, сегодня-то. Вернуться туда, к живым настоящим людям. Налить себе еще чаю, отрезать кусочек торта. Выслушать рассказ Саныча про злобную амазонскую анаконду.

Она вышла из почтового ящика и открыла свой.

Ткнула нужную кнопку.

«Привет, Серый! Сейчас я притворюсь, что ты меня поздравил, и скажу, ой, спасибо-спасибо! А сегодня мы о тебе говорили, с Олегой. И я снова не знала, что же ему сказать…»

2

Эти письма иногда снились Инге. Будто все они превратились в бумажные, выросли огромной горой, возвышаясь над крышей Олегова скворечника. И от ее взгляда, шурша, гора валится, погребая под собой ее жизнь и жизнь близких. Когда сон приснился ей в первый раз, их было не так уж и много.

Она улыбнулась в темноту, слушая, как вдалеке у соседей мурлычет ночная музыка и кто-то кричит в развалинах крепости крошечным радостно-перепуганным голосом.

Ну, да. Не так давно это и было. Семь лет назад они провели в дом нормальный интернет, и именно тогда Инга завела тайный почтовый ящик. Хотела назвать его просто — Сережа яндекс точка ру. Но оказалось, все Сережи, набранные латиницей, давно и прочно заняты. А писать скучно и длинно «Сережа-Горчичников яндекс точка…» она не захотела. Подумала, да сам бы он никогда такой вот. Сидела, перебирала долго. И у нее горели щеки, вроде она и правда, разговаривает с ним, как-то по-новому. Но тут открылась дверь и закутанный в одеяло Олега сказал, моргая сонными глазами:

— Живот болит.

Инга убрала с экрана почтовую страницу и ушла к сыну, он спал тогда через стенку, в крошечном закутке, где кровать и самодельные полки с книгами и склеенными моделями. Наелся чего-то. Тошнило, почти до утра. А утром узнала Вива и порывалась вызвать скорую, еле Саныч ее угомонил.

Когда Олега заснул, Инга вернулась к компьютеру, еще первому, с неуклюжим кургузым монитором, занимающим половину стола. Хотела все напрочь снести. Но все же села, быстро набрала новый адрес. Горчик яндекс точка ру. И уже куняя и вскидывая голову, написала на новый адрес первое электронное письмо из двух слов.

«Привет, Горчичник!»

Сама открыла новый ящик, и ответила, так же коротко.

«Привет, Михайлова!»

Отправила и свалилась спать, зная, Вива глаз не спустит с любимого правнука.

Выспавшись, открыла свой ящик, и в первую секунду сердце дрогнуло, будто не сама она отправляла это, полученное и еще не открытое ею письмо. Нещадно ругая себя, медленно придавила мышку пальцем. Прочитала два слова. Привет, Михайлова!

И заплакала, повторяя себе шепотом, это от усталости все.

Это письмо не было первым. До него была пачка обычных бумажных писем. И десяток первых — проштемпелеваны. Она писала их настоящему Горчику, почти ничего не рассказывая о себе. Просто кричала словами. Ты где, Горчик, дурак, ответь мне, ну пожалуйста! На-пи-ши мне!

Они все вернулись. С чернильными издевательскими штампами. Адресат выбыл. Адресат неизвестен. По указанному адресу… не проживает…

Одиннадцатое письмо, длинное и очень спокойное, отправлять не стала. Просто заклеила и сложила его в обувную коробку, где лежали первые десять. И потом жила. Поживала. Свою собственную жизнь, как и просил ее Серега Горчик, который исчез, чтоб жить свою, совсем от Инги отдельную. Те две его записки тоже лежали в коробке.

За пять лет писем скопилось, сколько же их было? Как утекает память, казалось, все впечатано в душу, но вот она лежит и шевелит пальцами, считая по месяцам… Какая ты однако, регулярная, Михайлова… Писала обычно разок в две недели. Значит, за месяц два-три письма. За год — тридцать. За пять лет — сто пятьдесят конвертиков. Еле влезали в коробку. А горели потом очень хорошо, ярко и быстро. Ни разу не пожалела, да вообще не в привычках у нее жалеть о том, что произошло…

— Неужто, соврала себе, Михайлова? — прошептав, усмехнулась, поняв, да просто не дослушала собственную мысль.

… что произошло в ее жизни, если не считать того, что связано с летуном Горчиком. Тысячи раз перебирала каждую мелочь. Свирепо жалея, что не сделала так и эдак. И еще — жалела те два клочка бумаги с не слишком грамотными словами тонкого мальчика с пристальным взглядом. Такого… Беленького и коричневого. С зеленью солнечной воды в серых глазах.

Инга села, отбрасывая простыню. Взлохматила густые волосы, вцепляясь в пряди пальцами. Поражаясь сама себе, сказала вполголоса:

— Ну, ты, Михайлова, ду-у-ура… Ах-ре-неть. Двадцать лет прошло, Михайлова! Двадцать! Не кот начхал.

Прислушалась, подтягивая загорелые ноги, блеснувшие в рассеянном заоконном свете — гладким, будто она девочка совсем. И слово ничего не сказало ей, будто в нем не содержалось ничего, кроме произнесенных шепотом звуков. Двад-цать… Первые пять, состоящие из года вокруг беременности и бессонных ночей над орущим Олегой. Мальчик, у них часто животики болят, а сказать ведь не умеет. Так говорила соседка, тетя Павла (когда Олега вырос, то шутил часто — чья, чья тетя, ах Павла!). Говорила, помогая пеленать, показывая, как поглаживать ладонью маленький тугой живот, придерживая другой рукой крошечную спинку, которая вся умещалась в ладони. Вот это поразительно, что из куклы-младенца вымахал этот большой парень, с широкими плечами и внезапным, частенько тяжеловесным юмором. А то, что для этого понадобилось двадцать лет, ох, опять эти двадцать…

О своих сожженных письмах она не жалела. Как ни странно, они отсюда казались ей холодными и чужими, да и были такими, наверное. Ребенок занимал время и сердце. И это радовало ее: дура такая, пока не родила, мучилась всякими надуманными страхами. А вдруг он будет похож на Петра, и я не сумею любить его? А вдруг я вообще не сумею любить его, потому что люблю — Сережу? А вдруг я его возненавижу, за то что мешает предаваться горю. И так далее, далее. Каким хламом бывают забиты девичьи головы. Хотя, разве мало видела она всякого?… Мама Горчика, которая не любила сына, и ненавидела за то, что похож на отца. Вот и пример. Как хорошо, что Инга — совершенно не Валя Горчичникова! О чем же она? Ах, да, про двадцать лет.

Инга спустила ноги на гладкий дощатый пол, кинула на плечи рубашку, и осторожно ступая, пошла из спальни, прислушиваясь. В доме было тихо. На втором этаже спали Вива и Саныч. У них там было две комнаты, Вива настояла, чтоб так. Чтоб каждому — своя. И после время от времени пыталась отвоевать себе право отдельной спальни, секретно волнуясь о том, что стареет и пусть бы Саныч чувствовал себя свободнее, ну так. Чуточку. Чтоб никуда не делся. Но Саныч каждый раз обижался тяжело и сильно, она вздыхала, и спальня оставалась общей, с двумя отдельными просторными кроватями, которые неумолимо съезжались вместе, превращаясь в одну без краев. А в своей комнате Саныч дневал, и там же мог завалиться дремать на диване, там и курил изредка зимой, плотно закрывая дверь и распахивая форточку.

Летом его комната чаще всего занималась гостями, два раза приезжала дочь Галя с детьми, но, попроведав деда, они уезжали дальше, в тот же Лесной, куда Саныч звонил и родню по дружбе устраивал.

А Инга с Олегой жили внизу. Это было удобно, с самого начала. Три комнаты, как в обычной квартире, рядом туалет и ванная, небольшая зимняя кухня. Не надо бегать вверх-вниз по лестнице, если вдруг воды или горшок. И позже, когда Олега стал ходить, не нужно дергаться, а вдруг вылез на террасу и свесился под перилами над небольшим двором, в котором рыбацкая сараюшка, летняя кухня да три дерева над цветочными грядками.

Самой Инге тоже было тут логичнее. Как сказала ей Вива, когда уложили как-то трехлетнего Олежку и ушли во двор, посидеть на вылощенной колоде, что прижалась к стволу абрикоса:

— Если кого пригласишь, то — пришел и ушел, не через нас же перелезать, кивая и ножкой шаркая.

— Ба, — мрачно сказала тогда Инга, затягиваясь сигаретой, — перестань.

— А что… — начала было Вива, но дальше не стала говорить.

Инга вошла в кухню. Не стала включать свет, хватало луны в окне, да и все тут наизусть знакомо. Мягко открыла дверцу холодильника и вынула пакет молока, налила себе пару глотков в кружку. Мудрая Вива знала, о чем говорила и о чем промолчала. Да. Сюда приходили мужчины, не раз. И чаще — всего лишь по одному разу, хотя надеялась на большее, каждый из этих полуудачных разов. Но видимо, мироздание что-то решило другое для темной и жаркой женщины Инги, думала она после, удивленно разглядывая в зеркале смуглое тело, что становилось лучше и лучше, и оставалось невостребованным. Ночь любви, такой, что сносило крышу обоим, жаркий мужской шепот, не сама умоляла сказать, а не выдерживал, говорил быстро, сам себя перебивая, ох, вот это… да как ты… ну ни-че-го себе…

А под утро, еще до света, уходил. И не возвращался. Уходили, усмехнулась она, глотая холодное молоко, все они уходили, и не возвращались. Была бы шестнадцатилетняя, то поверила бы — красоты не хватает ей, нехороша. Или не хватает страсти, нежности, да чего там еще. Но взрослела и видела — да с избытком. Может быть, именно этот избыток и мешал?

Так что, когда появился Костя, и вдруг после ночи не ушел, а наоборот, явился днем, при параде и с цветами, она с работы пришла, будьте нате — сидит на террасе с Вивой, пьет чай, болтает в фарфоровой гостевой чашке витой ложечкой, так вот, когда увидела эдакую смелость, то от неожиданности и согласилась…

Она сунула чашку в раковину. И ушла, мыть не стала, терпеть не могла ночью греметь в кухне мокрой посудой. На пороге комнаты постояла, колеблясь, и прихватив полотенце, сунула ноги в сланцы.

На асфальтовой полосе, что разделяла две улицы верхнего Осягина, блестела луна и ходили тенями кошки. Закручивали хвосты, беседуя молча. Инга прошла в тени заборов, радуясь, что зной так силен — даже собаки разомлели в будках, ни одна не лайнет без дела. И у развалин крепостной стены стала спускаться к пятачку пляжика, который широким языком выдавался в белую от лунной ряби воду.

Ох, и попил крови Костичек тогда из нее. За два года душу вынул. Вива молчала, при ней-то. И только раз Инга вернулась через степь и, спускаясь по крутой тропке, встала на склоне, пораженно слушая, как за забором ее бабушка ледяным тоном отчитывает сожителя.

— Ты и ногтя ее не стоишь, понял? Пока она хочет, ты тут живешь. Но как откроются у девочки глаза, никто тебя держать не станет. И уговаривать не станет.

— Ах, как вы, Виктория Янна, — культурным голосом отвечал Костя, он вообще, страшно своей культурностью гордился, — и не боитесь, что Инга с ребенком куковать будет, пока вовсе не состарится? Мужчины нынче в дефиците, и им выбирать, знаете ли.

— Только дефицитом и держишься, ага.

Нет, тогда Инга его не выставила. Хотела да. Но стыдно было в глаза Виве смотреть, вот же, он пакостил, а ей было стыдно. За то, что согласилась и после терпела. Казалось ей, раз согласилась, то после кричать, ой передумала, вот это стыдно. Могла бы увидеть сразу. За цветами и игрушками для Олеги. А еще…

Она отошла в сторону, где от поворота шоссе пляжик был скрыт каменной стенкой, разделась и голая, вошла в парную как компот на летнем столе, воду.

Еще вот что стыдно — она и правда боялась остаться одна. И думала, ну вот он же согласился. Ее, с ребенком. Наверное, лучше так, чем Вива станет рвать себе сердце, ах, моя детка одна и одна…

Но к тому времени, когда услышала их ссору, этого страха уже не осталось в ней. Он уменьшился, высох, стал таким незначительным, по сравнению с раздражающим культурным голосом, с привычками, которые Инга постепенно возненавидела, да с его запахом даже. Пока, наконец, с облегчением не сказала себе — да как можно жить с человеком, и дергаться от его запаха, отворачивать нос! Это разве жизнь?

Уходил Костик ужасно оскорбленный тем, что напоследок сказала. О запахе тоже. Посулил злорадно, подхватывая чемодан и дергая плечами под набитым рюкзаком:

— Женский век короткий, дорогуша. Не успеешь оглянуться и пенсия на носу. А я, я до смерти всегда найду себе и стол, и дом, с любовью, между прочим.

Она молча кивнула, стоя в дверях.

И ведь нашел же! И до сих пор находит. То ли третья, то ли четвертая жена, молодая, с ней видела Костика на городской набережной тем летом. И он, раздуваясь от гордости, свысока на нее, гуляющую в одиночестве, посмотрел. В своем праве, да.

Уплывала все дальше по тихой воде, плавно загребая руками и окуная в теплое, журчащее, свое лицо, которое горело от воспоминаний. И заплыв так далеко, что берег уменьшился, и ночные звуки поселка отдалились, согнулась, вертясь и выпрыгивая из воды, рассыпая мерцающие брызги. Расхохоталась в голос. Когда Олеге было, кажется, лет двенадцать, они сумерничали на террасе двоем, а Вива с Санычем уехали в город и должны были вернуться последним автобусом, сын выслушал ее рассказ о неудавшейся совместной жизни с Костиком, о котором сам спросил, ведь помнил, что был такой. И подытоживая сказанное матерью, что-то такое сказал, попутно окрестив того Костик Дефицит. Вместе хохотали тогда, доедая бублики. А после Олега сказал, когда устали смеяться:

— Я тебя люблю, ма-ам.

И она тоже призналась ему в любви. И это было так замечательно и так настояще. Тогда она поняла лучше, почему Вива прожила жизнь сама.

Когда двое вернулись, уставшие, мирно о чем-то поругиваясь и таща в дом сумки с продуктами, Инга отняла сумку у Вивы, а подошла к Санычу, обняла за плечи и поцеловала в жесткую щеку. Сказала, вдыхая запах крепких сигарет и немножко мужского свежего пота:

— Саныч. Мы так тебя любим, ты самый замечательный.

Вива фыркнула и засмеялась где-то там, за плечом гордого Саныча.

Это тоже было счастьем, поняла Инга, медленно плывя обратно и чувствуя, как вода гладит ее грудь, будто проводит по коже ладонями. Она потеряла Сережу, но жила двадцать лет, не забывая любить, и ее любили тоже. И любят. Конечно, без мужчины часто бывает нелегко. И не в хозяйстве, а вот проснуться ночью, повернуться к нему, потому что все внутри плавится теплым медом и скоро начнет обжигать, и он повернется, поняв. Но если этого нет, ну что же. Есть всякие виды любви. И еще есть этот город, полный ветров и степей. И его она любит тоже. И судя по тому, что каждый день она уходит, как смеется Олега «в поля» и каждый день продолжает открывать новое для себя, волшебное, странное, город на берегу двух морей тоже влюблен в Ингу. Щедр на подарки.

Наверное, мне такая судьба.

Она вышла и постояла, переминаясь, промакивая полотенцем лицо, волосы и плечи. Снова набросила рубашку и пошла обратно, минуя черные развалины крепостной стены и серебристую ленту дороги.

Что толку перебирать сейчас эти двадцать лет. А еще нужно помнить, где бы он ни был сейчас, если жив, он давно уже не тот худой мальчишка с узкими плечами и гибкой спиной. Он тоже жил, менялся, может быть, растолстел. Она прислушалась к себе, покачала головой, вот уж вряд ли. И вдруг споткнулась, теряя шлепок и нащупывая его мокрой ногой, — и у него были женщины. Наверное, женат…

Сердце медленно и больно стукнуло, отзываясь на слово «женщины». Но промолчало на второе предположение. Ох, ты и дура, Михайлова, привычно и сердито-беспомощно подумала она, открывая калитку в беленом заборе. Долдонишь себе — двадцать лет! Вспоминаешь своих мужиков, с которыми лежала голая, стонала, вцеплялась в волосы горячими пальцами, сходила с ума… и спотыкаешься, подумав, ах, а у Сережи-то, вдруг баба! Что с тобой не так, Инга Михайлова?

— Все со мной не так, — прошептала сердито, уходя в крошечный туалет, а после в ванную. Плеская в лицо воды, осмотрела себя в зеркале. Олега прав, мирная жизнь у самой воды, постоянно на воздухе, с прогулками каждый день по десятку километров, свободный график фрилансерской работы, и еще — поплавать с начала мая по середину ноября… И ты, Инга, в свои тридцать восемь выглядишь на двадцать шесть без всякой косметики. Двадцать шесть не просто так, а — красивой женщины, с точеным смуглым лицом, крепкой шеей и роскошной грудью. И его пацаны, по сколько им там — двадцать два, пять… Да любого она может уложить и заставить орать от восторга. Но она — одна, одна и одна. Девочка-правда. Наверное, именно это достоинство, или недостаток — с детства был знак, о том, что не такая. Другая. И хрен втиснешь себя в обычные рамки.

Она распахнула влажную рубашку, приподняла ладонями тяжелые груди. Улыбнулась, блеснув полоской зубов за яркими пухлыми губами. Не напугала бы тогда беднягу Каменева, глядишь, до сих пор рисовал бы с нее Клеопатру и прочих жарких экзотических женщин.

— Иди уже спать, Клеопатра, — поправила волосы и ушла, вдруг став совершенно усталой, но довольная увиденным в зеркале.

Засыпая, легла на бок, сунула руку под подушку, и подумала, уже в полусне, радуясь тому, что так все просто, а она придумывает себе всякой ерунды: ну если я его люблю, и что теперь, ну… да. Он так сказал бы, ну… да… И чихала я, двадцать лет или тридцать. Почему это, если вместе живут, то значит ура-ура, они так друг друга любят! А если одна, не имею, что ли, права?

Она ничего не загадывала увидеть во сне, радуясь этому простому знанию. Наверное, и должно было пройти двадцать лет, не меньше, чтоб понять — она все еще любит его, черта с карманами. И новая уверенность переполнила ее покоем. Теперь можно жить еще и еще. Снова попробовать его отыскать, как она делает раз в пару-тройку лет, правда, не слишком стараясь, потому что есть еще и судьба, вдруг он и правда, давно женат и дети. А тут хлоп — Михайлова, здрасти вам. Но любить-то она его может! И фиг вам всем.

И может быть, потому что ничего не заказывала, он ей и приснился, без всяких тревог, и было так здорово, что он не мальчишка, и ей не семнадцать, а значит, сон не просто ее воспоминание.

…Стал старше, да. Смотрел на нее серыми глазами под тонкими ресницами, а нос — такой же, и так же на нем насыпаны неяркие мелкие веснушки.

Беря ее плечи, сказал в ухо:

— Слышь, Михайлова. Я кому говорю, девушка!

— Мне, — послушно ответила она, прижимаясь и сходя с ума от счастья, — ты где так долго, ты, Горчик, паршивец и паразит, я жду-жду…

— Фу ты. Видишь, я тут, с тобой. Я люблю тебя, ты моя цаца, и ляля ты моя.

3

Сайт для Инги сделал Олег. Сначала отдал ей свой первый цифровичок, когда заработал на второй, более продвинутый. И после, уже уехав, хватался за голову, открывая ее письма с прикрепленными фотографиями. Писал в ответ, мам, ты где все это находишь? И она смеялась, где-где, там, где хожу, там и нахожу. И однажды, пару лет назад, приехав домой из столицы, куда умчался сразу после школы, посидел за компьютером, пересматривая горы Ингиных сокровищ, собранные из трав, солнца, небесной облачной механики, смешных собак и величавых уличных котов, предложил:

— А чего, давай, показывай уже народу. Сайтик я тебе сделаю, простой совсем, а тебе сложный и не нужен. И вешай свои картинки.

— Олега, весь интернет полон картинок. Ты почитай, что народ пишет, ах, дали мартышкам в руки очки, теперь все подряд все подряд фоткают.

Инга засмеялась, подойдя и через плечо сына с удовольствием глядя на цветы белого дурмана, усыпанные мелкими каплями ночного дождя.

— А ты наплюй, Михайлова, — вдруг душевно сказал Олега. И она вздрогнула. Ее Олега, с такой же темноволосой башкой, Вива все требовала, чтоб кто из них поменял стрижку, а то ходите тут, одинаковые такие… Сказал словами Горчика.

Это все и решило. А что, подумала она. Мой сайт, хотите, смотрите, не хотите — интернет большой.

И оказалось, это нужное. К ее удивлению, не только ей самой, хотя, отбирая снимки из своих ежедневных путешествий, она в первую очередь думала о себе и Сереже. Думала, вдруг он где-то, и видит. И дурак, пусть казнится, тут ходили бы с ним вместе. После с раскаянием думала, кто знает, как сложилась у него жизнь. Вдруг он не может сюда? И рвет себе сердце. Тогда пусть гуляет глазами, решала дальше. И, никому не рассказывая, уходила в степь или ехала к морю, чувствуя, как он идет рядом, чуть позади, смотрит на те же куртинки полыни, задирает голову к летнему выгоревшему небу. Или садится рядом на обрыве, полном сладкого тающего запаха чабреца, а солнце целует тихую воду, и проваливается в нее, расцвечивая небо.

Кто знает, это ли делало ее картинки нужными в бесконечном океане цветных фотографий, но через полгода на простеньком сайте уже были свои посетители. И загоняя в поиск свое имя и название «Иннга, медитативные прогулки», она с удивлением и удовольствием находила свои фото на других сайтах и форумах.

Иногда ей писали. Правильно, писали ей, спасибо вам, Иннга, за то, что носом тыкаете — вот же оно, совсем рядом. Иногда писали другое, вот, мол, как у вас там хорошо. И она улыбалась, понимая, пройдет ее местами кто-то другой, возможно, увидит совершенно другое. Она снимала не мир, а свое сердце в этом мире. И что получалось, то и получалось.

Ей нравилось. Казалось, мир говорит с теми, кто смотрит, через ее, ингины глаза и сердце. Приходила с прогулки, клала на стол отягощенный спрятанным в нем миром фотоаппарат, маленький, серебристый, очень уже послушный, такой, родной совсем. И вытаскивала из него сотню своих взглядов по сторонам.

Вытягивая под стол гудящие ноги, пересматривала все, без жалости удаляя негодящие и оставляя лишь те, что торкали сердце, сходу. Ей не нравился фотошоп, и, как-то сразу ухватив новую суть новой технологии, главное отличие цифры от пленки — для обычного пользователя, она снимала много, и много выкидывала, стараясь, как пианист, что нарабатывает технику и беглость скучными гаммами, приучить руку и глаз: поймать верное сразу, чтоб после чуть вывести тени, и все — снимок готов. Он говорит, видела Инга, и кивала, размещая его в альбоме: это я говорю.

Конечно, ей много советовали. Удивлялись тому, что на снимках маловато людей. А как же подсмотренные жанровые сценки, как же злоба дня, как же галерея, чтоб ее, лиц и сюжетов… Как же тенденции и актуальность? Но над всем этим вдруг вставали сахарные горы облаков, громоздились, касаясь толстыми животами метелок тростника на закраине обрыва. И Инга забывала о советах. Олегу и Виве говорила, смеясь над собой:

— Ну что поделать, такой вот я акын, что вижу, то и пою.

— Моя упрямая детка, — смеялась тогда Вива, откидываясь на спинку стула и моргая уставшими от картинок глазами, — ты научилась слушать себя, а не других.

Инга пожимала плечами. Слушать себя было увлекательно. А когда она уходила в поля с маленькой послушной камерой, то этим и занималась, отслеживая и слушая тончайшие внутри себя звуки и шорохи. Шаг по тропе, взгляд на ее изгиб, что именно в этом месте укрыт темными ладошками чистотела с яркими круглыми звездочками цветков. И — успеть, еще не сделав следующего шага — подарить этот шаг фотокамере, вдруг он останется, а? Именно таким.

Когда что-то не получалось, особенно не переживала, помня о том, что она может помнить это все сама, головой и сердцем. А если получалось — радовалась.

А за нее радовалась Вива и, объяснив Олеге, какой он молодец, кормила его бубликами. Потому что сказал — в Москве таких нету, Вива великолепная. Только вот с тобой, на террасе.

Утром Инга проснулась держа в сонной голове сразу несколько мыслей. Картинки так и не обработала, ну ладно, не каждый день сын уезжает в свои летние приключения, еще будет у нее время занять себя, чтоб меньше скучалось. А к вечеру такси привезет Виолу с Ташкой, а не виделись уже, надо же — почти десять лет?

Инга тогда встретилась с подругой на паромной переправе, когда та, вместе с Павличком и дочерью, на машине приехала в Крым, как сказала — проехаться по ЮБК, показать своим южные места. Выскочила из пыльной машины, взъерошенная, пополневшая, с круглыми щеками, ревниво оглядывая Ингу в шортах и рубашке цвета хаки.

— Ой, подруга, ну ты вроде в обратную сторону живешь, будто тебе снова двадцать, научи, а?

— Лучше жить в провинции, у моря, — процитировала Инга, смеясь.

Виолка не поняла, но они расцеловались. И часок посидели в шумном кафе, с неважным кофе и черствыми пирожными.

Тринадцатилетняя голенастая Ташка, с такими же, как у матери круглыми голубыми глазами, свысока оглядев Ингу, повертела на пальце темные очки, и, поправив на остром плечике конский хвост, ушла на шумную, полную автомобилей и людей площадь. Общаться не стала. А Павличек, вытирая платком полысевшую макушку, кивнул и остался что-то там у машины делать.

— Столичная мамзель, куда там, — с гордостью сказала Виолка, провожая глазами тонкую фигуру дочери, — хотела я ее в музыкалку отдать, ну не пианино, конечно, а что помоднее, электроника там разная, так она мне, фи мамо, какие ви провинциальные, я в школу моделей пойду, и на курсы дизайнеров. Так и плачу сейчас, за то, что учится жопой вертеть, модель малолетняя. Твой-то как?

И она захихикала, утыкая курносый нос в стаканчик:

— Сын двух отцов, а? Помнишь, как мы твоего Каменева крутили? Эх, все ты, Инка, испортила тогда.

Обижаться на Виолку Инга не умела, просто посмеялась вместе с ней.

— Ты Ташке хоть не скажи, а то убью обеих, — посоветовала.

И Виолка обиделась сама.

— Чо я не понимаю, что ли? Молчу, как рыба. Потому и лялякаю вот с тобой. Чтоб никому больше.

И быстро выболтав какие-то столичные, совершенно далекие от Инги новости, дохлебала кофе и засобиралась, поглядывая, как Павличек нетерпеливо переминается на жаре рядом с машиной.

— Пора мне, Инкин. Пока доехали, три раза чуть не развелись. Этой жарко, тому бензин дорогой, этой туалеты грязные, тому — граница строгая. Достали, оба.

— Приехала бы сама, — сказала Инга, выходя следом на белую от зноя площадь, — пожила у нас, недельку, море, тихо.

Но Виолка махнула рукой в кольцах.

— Та. Куда там. Вот на десять дней еле вырвались вместе. Работа, Инуся, одна сплошная работа. Ателье, как я и хотела. Я там главный мастер. Хорошо, не хозяйка, у нее голова болит, документы то се. А я только девок гоняю, чтоб дурака не валяли. Тебя подбросить, до дома-то?

Инга отрицательно покачала головой, поправила выгоревшую бейсболку:

— Тут всего-то шесть километров, как раз пройдусь степью, давно не была на раскопе, на Порфмии.

— Ну, ты прям нешнл джиографик, Инкин!

Виолка погрузилась в машину, и все еще маша Инге рукой, уже начала что-то выговаривать скорбно глядящему в ветровое стекло мужу.

И вот сегодня они с Ташкой приедут. Ненадолго, на пару дней. По телефону Виолка секретно и очень громко кричала, договариваясь о приезде:

— Инкин! Жди! Упадешь! У меня тут та-акие новости, уй, такие новости! Да, с Павлом я развелась, так что вольная птичка, у тебя там перца никакого нет на примете? Нет? А Ташке? Тоже нет? Ну чего так все бедненько. Ладно, приеду, сама погляжу.

В открытое окно шумели дальние машины и автобусы, — лето, едут к развалинам крепости, останавливаются, вываливая туристов, и те залезают на каменные площадки, снимаются, балансируя и высовываясь в узкие бойницы. Но шум был далеким, приглушенным. И не мешал слышать, как на втором этаже переговариваются Вива с Олегом, а во дворе деликатно негромко чем-то колотит Саныч.

— Саныч, я встала, привет, — отчиталась в окно, откидывая занавеску.

— Угу, — сказал Саныч через зажатые в зубах гвозди и с душой ударил чем-то железным по чему-то железному.

— Саша! — укорила сверху Вива, — всю голову разгудел мне! Иди, чаю налью.

— А душ, — отпарировал Саныч, выплюнув гвозди в ладонь, — стенку ж надо! Инка, иди, выпей там за меня. Заодно погляди, чего твой снова наворотил. С утра.

Инга засмеялась и быстро умывшись, поднялась на второй этаж, навстречу улыбкам. Немного смущенной Вивиной и Олеговой, радостной, как у щенка.

— Ну? — спросила, — что тут снова, колитесь!

— Даже не думай, — воинственно сказала Вива, быстро намазывая разрезанную булочку, — мальчик просто пошутил. Ничего страшного. Олеженька просто…

Инга прошла к перилам, внимательно оглядывая двор, пышную зелень абрикоса и узкие листья кривого миндаля, облокотилась, рассматривая дорогу, ниже — шоссе, выход к пляжику, где ночью купалась. И слушая спиной выжидательное молчание, уставилась на крепостную башню на изгибе дороги. Над ней полоскался огромный черный флаг с оскаленным черепом в красной бандане. Радостные туристы ползали муравьями, позируя и показывая руками наверх.

— Так, — сказала Инга. И фыркнула, не поворачиваясь, — и где взял? Простыню, что ли, покрасил?

— Еще чего, — обиделся Олег, — он настоящий. Специально вез. Ты фоткай давай, а то…

— Сопрут ведь, — закончила за сына Инга, — ладно, сейчас принесу фотик. Сам-то снял свой перфоманс?

— Тыщу раз, мам. Теперь пусть пионерят, — Олега засмеялся, звеня ложечкой.

Когда свирепая рожа веселого Роджера была запечатлена еще тыщу раз, Инга села, принимая заботливо налитую Вивой чашку.

— Ты неуемное существо, Олега, — упрекнула сына, — ну, а если милиция вдруг найдет в этом какой состав преступления? Да и флаг жалко, ты ж вез.

— Димка подарил, у него полная коробка такого хлама, здорово, правда? Мам, а ты чего не хочешь в Щелкино метнуться? Поглядела бы как мы там. У нас, прикинь, дискотека, своя. Машины у ребят, колонки, экран большой. В любом месте раскидываем и вперед, всю ночь танцы.

— Олега, вам по двадцать и тут я. Играйтесь уже сами.

Она вдруг представила себе ночной песок, изрытый босыми ногами, пятна цветного света, бухающие ритмы из высоких черных колонок. А что, это было бы интересно, даже очень. Но чего таскаться за мальчиком, его друзья могут и не понять, привел мамку, будто совсем малыш. А ехать одной, отдельно, совсем неохота. Знала, будет грустно, потом, когда нагуляется и наснимается, и после все разбредутся парами, а ей провожать эти парочки взглядом.

— Успею. Езжай сам. А то подождал бы Ташку. Не хочешь?

— Не, — отказался Олег, — видал я ту Ташку. Позвонила в Москве, напросилась к нам на фотосъемку, в студии. Тоскливое она существо, мам. Кончает от слова ламборджини.

— Фу, Олега!

— Молчу.

И он, вытягивая под стол ноги, сложил рот в девичьей презрительной усмешке, оглядел Виву и мать, и хмыкнул, перекидывая через плечо воображаемый конский хвост. Оскалился на дружный женский смех.

— Ладно, — сказала Инга, поднимаясь, — пошли, давай, на башню, сниму тебя рядом с Роджером.

— О! Да! Щас!

Олег, громко топая, ссыпался вниз, крича на бегу:

— Саныч, у тебя костыль есть? Как нету? Ну, хоть палка инвалидская есть? А повязка черная? Как зачем, глаз завязать. А то какой же я Сильвер буду?

— Я тебе инвалид, что ли? — обиделся Саныч и немедленно очень сильно грохнул молотком по чему-то железному, — вон, у Хвоста иди проси.

— Та. У него коляска. Какой же я Сильвер — в коляске-то!

Олега уехал в обед, и, проводив его на автобус, Инга медленно вернулась домой, уже грустя. Сына не будет неделю, после погостит еще денька три, и снова в свою Москву. Надо же, он там прижился. А как она мучилась, отпуская после выпускного. Поехал поступать, с блеском все экзамены провалил, но возвращаться не стал, год работал, где придется и жил на съемной квартире. Бедная Вива вся извелась, переживая за мальчика. И Инга, все его детство радуясь тому, что вот ее Виве долгожданное немыслимое счастье — снова видеть своего прекрасного Олеженьку, потерянного так давно, пугалась и за нее тоже. Однажды, заплакав, Вива шепотом сказала, краснея и сердито смеясь над собственной глупостью:

— Там так много машин. Ну да, я старая дура.

— Ба… — беспомощно сказала Инга, обнимая трясущиеся плечи.

Когда Олега приехал в первый раз, всего через три месяца, чтоб возобновить законную регистрацию, Инга увела его к морю и поговорила. Они шли извилистой дорогой, отгороженной от воды зубчатым старым парапетом, а с другой стороны откидывалась полуобрушенная крепостная стена, заросшая осенними обильными травами.

— Олега, так получилось. Для нее ты — будто из пепла восстал, понимаешь? Я знаю, нельзя жить чужую жизнь, но всегда помни, это наша Вива, а мы — ее дети. Ни у кого такой Вивы больше нет. Ты совсем еще мальчишка. Хоть и удивительно самостоятельный. А там столица. Там всего много, всякого. Пожалуйста, помни о том, что ты для нее — жизнь. И прости за грустное, Олега, она должна умереть раньше тебя. Никак по-другому.

— Ну, мам, — отозвался ошарашенный сын, шагая рядом, — ну ты…

— Угу. Ужасные, вроде бы, вещи говорю, да? Но если тебе захочется пуститься во всякие глупости… Ты помни о том, что я тебе сказала, хорошо? Про себя я сейчас и говорить не буду, знаешь, люблю. Но она. Не просто же так ты — Олег Олегович Михайлов.

— Угу, — согласился сын.

И Инга тут же взволновалась в другую сторону:

— Но все равно не думай, что ты щеночек какой для нашего удовольствия. Живи сам. Только вот…

— Мам. Хватит, а? Не дурак, понимаю. И звонить буду часто, и знаешь, там пацаны уже волнуются, гражданство, все такое. А я не буду. Пока есть возможность, буду мотаться каждые три месяца сюда. Идет? Это аж четыре раза в год получается.

— Олега… А деньги? У меня зарплата-то с гулькин нос. И еще, а вдруг тебя поймают и в армию?

— Мам, я ж уже работаю. Прикинь, а? Платят! И даже Димка сказал, надо уехать, ехай, только чтоб после отпахал. А справка с техникума, вон, в паспорте. Все равно поступлю ж, на тот год.

К удивлению матери, Олега оказался упорным и последовательным. И временами казался ей старше ее самой. Не все там было гладко и приходилось менять работу, и мимо института он снова пролетел, но за три года как-то незаметно из зеленого пацана стал вполне себе компьютерным спецом по железу, да еще закончил какие-то продвинутые курсы студийной фотографии при институте документального кино. Это не принесло ему денег, но зато постоянно появлялись какие-то новые люди, приводили еще людей, оплачивали аренду студии, вешали в сеть фотографии с его логотипом. И он, общительный за всю семью сразу, этим был очень доволен, а как же — всегда есть, с кем пообщаться и перед кем покрасоваться.

И совершено успокоительным для Инги было то, что время от времени Вива, говоря о чем-то, радостно планировала — а это, когда приедет Олеженька…

И вот уехал. В свои летние пацанские развлечения. Куда там — диджей. Она улыбнулась, включая ноутбук, села, радуясь, что в комнате прохладно и тихо. Посмотреть бы, как они там, на песке. Виолка права, что-то она в другую сторону растет, вот уже и в подаренном сыном плеере одни сплошные панки и хороший такой тяжелый рок. Ну, еще немножко техно и регги, уточнила, посмеиваясь над собой. И хорошо, что она одиночка, все меньше народу станет пальцем крутить у виска, вот же Михайлова, все прыгаешь, все стараешься девочкой остаться.

— Кем хочу, тем и остаюсь, — независимо возразила сама себе.

До встречи гостей оставалось несколько часов, ни туда и ни сюда, все уже приготовлено, работать лень. Разве что немного поспать, пока стоит жара. Она глянула в сторону ленивых занавесей. Ага, и пока висит на башне веселый Роджер ее неуемного Олеги.

Открыла страницу гугла и задумчиво набрала в строке:

Горчичников Сергей

Минуту подумав, гугл выдал ей сведения о медицинских банках, футбольных матчах, ценах на аптечные товары. Среди всего нашелся один Василий Горчичников, годов тринадцати от роду. Инга не стала проверять, а вдруг он Сергеевич. И поменяла запрос на:

«Горчик».

Рассмотрела фотографии жгучих брюнетов с фамилиями на — ян, снова почему-то футбол и еще фотки автомобилей.

Вздохнула и лениво ввела свой сетевой ник:

«Иннга».

Тут все было по-прежнему, красовался на первом месте ее сайт, на странице картинок гугл с готовностью вывалил снопы трав, вселенные небес, паутины степных троп…

И покусывая губу, она нахмурилась, ощущая себя будто в глухом углу. Олега смеялся — гугл тебе в помощь, гугл знает все. Что только не пробовала она забивать в поисковики, даже те смешные имена, которые подарил ей Сережа, и ни одним касанием не привели они хоть к какой-то новой тропе. Казалось ей, все, что было когда-то, постепенно затягивается прозрачным ледком, отделяясь от нынешней жизни. Ну да, а как ты хотела, знатный юзер Иннга? Хозяйка полынных тропинок и морских диких побережий? Тебе кажется, если ты в сети, то и весь мир в сети?

Сердилась на себя, чтоб не думать самого плохого — если его не находит гугл, если Валя Горчичникова уехала с новым мужем, продав дом в Лесном. Если Мишка Перечник в ответ на ее отчаянное письмо написал крупными в размах, словами, та не знаю я, Инга, как перевели его, а дальше куда вышел и как, пропал сразу. Извини. Миша.

Но искать в сети было не так безнадежно и не так страшно. Она думала, ну хорошо, если даже разослать какие-то официальные запросы, вроде того письма, что отправила она когда-то, но не получила ответа, а вдруг придет ответ? И будет он совершенно и бесповоротно окончательным?

Вот и сидишь, тычешь пальцами в клаву, усмехнулась она. И почти заплакала. Видно, все же в словах «двадцать лет» было еще что-то, кроме сложенных вместе буковок. Видно какая-то жилка внутри, что медленно и незаметно наматывалась все эти годы, натянулась, дойдя до какого-то предела. А ночью казалось, наоборот, пришло какое-то понимание, возможность увидеть путь, идти и жить дальше. Может быть, это было просто смирение, а, Иннга? Попытка смириться, чтоб пережить, если натянутая жила порвется. И хлестнет…

«Сережа Бибиси»

Написала она.

«Сергей Бибиси»

Поправила написанное.

«Серега Бибиси»

И грустно улыбнулась, разглядывая пузатого пацана лет двенадцати.

Вставая, захлопнула крышку ноута. Повалилась на постель, кладя ногу на согнутое колено другой. А не хватит ли на сегодня? Вечером приедет Виолка, с сюрпризами. Развлечет.

4

— Показывай! — скомандовала Виолка, как только втащила в гостевую комнату сумки и наскоро умылась.

И Инга, улыбаясь, показывала.

Ташка смотреть не стала. Мельком оглядела двор, спросила скучающе, протяжным акающим голосом:

— И что? Это ва-аш пляж такой?

На кивок Инги вздохнула, подвела голубые глаза к перилам второго этажа. И переодевшись в какую-то цветастую хламиду поверх коротких шортов, надела солнечные очки и удалилась в сторону крепости, держа в одной руке планшет, а другой нажимая на кнопочки плеера.

— Ну ее, — обрадовалась Виолка, вытирая пот с еще покруглевших щек, — все не так нашей мамзели, упилила меня, пока ехали. Показывай, давай!

Вместе прошлись по маленькому двору, заглянули в летний душ, починенный Санычем, и в летнюю кухню, где по стенам висели пучки травы и медные старые казанки, а с потолка свисала декоративная керосиновая лампа с решеточкой. Поднялись на второй этаж, поглядеть в сторону моря. Пыхтя, Виолка влезла по витой лесенке к Олегову скворечнику и, одобрительно осмотрев стол с компьютером, аккуратно застеленную Вивой тахту, круговой балкончик, высунулась в заднюю дверь, разглядывая верхний небольшой огород.

— Ну, вы робинзоны, Инуся! Неужто ковыряетесь, картошка там, бурячки?

— Нет, — отказалась Инга, — это Вивино царство, она там всякие краснокнижные травы выращивает, да еще оранжерейка маленькая, за комнатой Саныча, чтоб и зимой тоже. На ее семена и горшки народ в очередь записывается, и в магазины цветочные иногда отвозим.

— Ага, вы значит, очень модные нынче народные целители, да?

— А это модно? — удивилась Инга, таща подругу, повисшую на локте, обратно во двор. Та покивала с важным видом.

И когда уселись внизу, в тени старого абрикоса за небольшой деревянный стол, откинулась на лавке к стволу и с сюрпризом на круглом лице посмотрела на подругу.

— Кормить не надо. Я и так, видишь, бревно какое стала. Ташка вернется, тогда все вместе и поужинаем. А сейчас покажу кое-что.

Она поставила на колени коробчатый пакет, разрисованный розочками. И стала вынимать из него ворох глянцевых буклетов и рекламных листовок. Кивнула на цветную россыпь.

Инга вытащила листок. Открыла буклетик, перекидывая упрямые странички. Смеясь, пожала плечами.

— Вот это я в курсе, это — модно. Что тут у тебя? Йога. Нудизм как единение тела с природой, угу. А тут? Эзотерические чтения. Господи, Виол, ты это серьезно?

— Дальше смотри, — сказала неумолимая Виолка. Поправила на лбу влажные от жары темные прядки.

Инга послушно подвинула к себе блестящие журнальчики. Виолка не помолодела, да. Выглядела на все свои сорок три года, да еще потолстела изрядно. Грустно перебирая листовки, Инга думала о том, о чем когда-то уже размышляла, случайно заглянув в сети на пару сайтов подобных учений. Там было много фотографий таких вот полноватых женщин с восторженными глазами, они охотно рассказывали о впечатлениях корреспондентам газет и журналов, обязательно гордо упоминая успешно сделанную карьеру. И видно было — одиноки. Так одиноки, что поездки на летние курсы всей этой мистической эзотерики были для них некоей заменой женского счастья. Того, что принято называть обычным. Ну да, знала она, хоть семь пядей во лбу, хоть десять, но тела и его радостей и горестей никто не отменял. И куда деваться, если не восемнадцать лет, и спрос на него, стареющее, неумолимо падает. Даже если красавица, к примеру. А разведенная Виолка, войдя в средний женский возраст, свою красоту потеряла вместе с девической свежестью, так бывает, да. Откуда-то же берутся тетеньки, грустя, думала Инга, такие вот, что дышат тяжело, взойдя на второй этаж, и у которых любой навороченный айпад или планшет выглядит чем-то вроде базарной авоськи.

Да…

И уставилась на тонкий, в четыре листка, буклет с яркой обложкой.

— А…

— Ага, — хихикнула Виола. Помолчала выжидательно и понукнула:

— Открой, что ли.

Инга медленно перевернула страницу. С фотографии на обороте, крупной, хорошей цветной фотографии смотрел на нее Каменев. Проникновенным взглядом, под темными бровями вразлет. Вьющиеся волосы, густые, красиво пострижены. И небольшая борода, темная, с нитками седины, так благородно.

Не читая крупных букв под фотографией, Инга снова перевернула страницу, уставилась на обложку. Сглотнула и прокашлялась. А думала — показалось…

В цветных виньетках из листьев, силуэтов пантер и изгибистых ветвей помещалась картинка на всю обложку журнальчика. На ней — смуглая обнаженная красавица, перепоясанная сверкающими самоцветами по талии и бедрам, шла из зарослей по берегу горного потока, ставя на камень длинную ногу с тончайшей щиколоткой, а рукой отводила ветвь, полную (тут Ингу пробил нервный смех) цветов и листьев. Была красавица высока, кукольно тонка, изящна в движениях, узка там, где положено быть узкой, но широка бедрами, и полные груди торчали в стороны темными сосками. Грива коротких волос развевалась от невидимого ветерка, манили зрителя большие глаза, опушенные тяжелыми ресницами. Красавица была — Инга. Переделанная и улучшенная.

— Это что? Это…

— А! — радостно вступила Виола, страшно довольная эффектом, — во-во! А то глядишь, как на неродную. Ты теперь звезда, Михайлова! Считай лет пять. Да там написано, читай же.

Под виньетками шла такая же кучерявая надпись.

Aeternum virginitas!

Вечная девственность!

Учение Петра Скалы о первом прикосновении!

Открывая буклет, Инга снова уставилась на фотографию. Петр смотрел на нее, все так же понимающе, мудро и проникновенно.

— Что-то я не пойму. Какая девственность? Что за Скала? Это Петр, что ли, Скала?

— Ну да! Ладно, потом прочитаешь, там, где мелко все написано. А я тебе расскажу, основное-то.

Виолка вытащила еще листовку, и еще одну, стала раскладывать перед собой на дощатом выскобленном столе. У Инги зарябило в глазах от смуглых обнаженных красавиц с непокорными черными волосами. Стоит спиной, воздевая тонкие руки к восходящему солнцу. Стоит лицом, утыкая его в розовый цветок размером с хороший каравай. Сидит на корточках, окуная руку в прозрачные воды. И лицо такое — вдохновенно задумчивое.

Перебирая картинки, будто раскладывая пасьянс, Виолка вещала:

— Ну, я много чего перепробовала. Йога там. То сильно сложно, сидишь, как идиотка, кренделем, мыслями воспаряешь. Потом еще ездила в Турцию, там наши делали семинары эзотерические. Скучища, сервис абы какой, видать самое дешевое нам спихнули. Гостиница чуть не с клопами, мужики водку пьют. А тут зимой мне, значит, Танька рассказывает, как, ты про Скалу не слышала? А уже несколько лет, оказывается, можно записаться: зимой в Москве курсы, ну разве ж время есть, на те курсы-то. И потом, там тоска, одни кошелки, такие, как я вот. Ладно, не маши рукой, сама знаю, на что стала похожа. Зато летом!

Виолка навалилась на стол грудью, дергая круглым плечом со спадающей лямочкой майки.

— Каждый август Скала едет в Крым. На мыс Казантип. Блин, Инуся, та я и не знала, что за Казантип такой! Ну вот. Там, рассказывает дальше Танька, там прекрасные такие пляжи, для нудистов. И эти. Ну, практики. Духовные!

— Прикосновений?

— Ну да! Ты не думай, никакой порнографии. Все идут на природу. Там погружаются в транс. Медитируют. Петр говорит. Погружает, значит. И наступает единение! Вот.

— Виол, а девственность-то причем? Или просто слова красивые?

— Не. Почитаешь там дальше. Суть такая. Что, значит, в каждой женщине, независимо, возраст или килограммы, в ней есть эта. Такая вот, как ты на обложке. Девственная жаркая дева. И ее надо вспомнить и в себе пробудить. Вот Петр и пробуждает. Я даже хотела поездить зимой-то на курсы, но не успела. И сразу купила семинар, летний. Потому что Танька рассказывала, учение о прикосновении, это как раз летние практики, чтоб сразу и освобождение от оков.

Инга выставила перед собой ладонь.

— Да подожди ты. Значит, он сейчас не художник? Он теперь этот, гуру, что ли?

— Почему не художник, — обиделась Виолка, — вот смотри, в этой рекламке, это ж все репродукции. Ты не врубилась да? Инга, у него выставки, с картинами. Кругом на них ты. Вот это, что смотришь, оно висит там, в галереях, и народ валом прет, всем нравится.

Виолкин палец уперся в бедра смуглой красавицы, что сидела на камушке в позе Аленушки, опустив к воде прекрасную ножку. Красиво держа красивые руки, расчесывала черные волосы золотым гребнем.

— Картины, — подавленно повторила Инга, — это — картины… Черт и черт. Это — картины? Висят?

— Ну да. А чего? Смотри, прелесть какая! А прикинь, оно на всю стену, а? Покупают хорошо, между прочим. Конечно, ты тут молоденькая совсем и как это — с художественным видением срисована. Если б я фотку Каменева не увидала, я б тебя не узнала на картинах-то, извини.

— Еще бы…

— Но когда его увидела, уй, думаю, бля! Та это ж наша Инга Михайлова! Слу-у-шай, я вот чего подумала, насчет прикосновений, это он про тебя пишет, да? Ты почитай, и мне потом скажешь, ладно?

— Хорошо Лебедев старый был.

— Что?

Инга пальцем отодвинула смуглую красавицу.

— Учитель его. Лебедев. Петр жаловался, что тот его гнобит и ругает. Думаю, помер, царство ему небесное, хорошо, раньше, чем это вот.

— Скажите, какие мы мадонны, — обиделась за Каменева Виола, — а мне нравится. Думала — обрадуешься. И вообще хотела тебя позвать. Прикинь, явление атернум вирджинити народу, а? Хотя, в жизни ты вовсе не такая, как на картинах его.

— И, слава Богу, Виол.

Солнце уже село, и над столом в зелени абрикоса зажглась лампочка в жестяном абажурчике. Заныли у лица комары.

— Ма-ам, — требовательно позвала от калитки вернувшаяся Ташка, — а что, тут даже дискотеки никакой нету?

Инга, дернувшись, свалила буклеты в раскрытый пакет, сунула его под стол.

— Фу, я думала, Вива из города вернулась.

— Потерпишь, — ответила дочери Виолка, — через два дня будем на Казантипе, там тебе сто тыщ дискотек.

Ташка подошла и села, надувая губу. Шлепнула на плече комара.

— Сейчас сядем, все вместе, — сказала Инга, — на террасе, поужинаем. Оттуда пролив виден, корабли с огнями. И переправа. А завтра, хотите, в город поедем, или тут покупаетесь, первый загар, то се.

Девочка хмыкнула, вытягивая под желтый свет блестящие руки.

— У нас первый с марта, в солярии, — гордо сказала Виолка, — там теперь на каждом углу солярии, и недорого. Очень удобно. Я вот…

— А Олег будет? — перебила ее дочь.

— Так он уехал, — удивилась Инга, — а, я не сказала. Он тоже будет в Щелкине, у них дискотека своя, на тестировании, передвижная. Сегодня умчался.

Ташка встала, взяла со стола планшет. Сказала скучно:

— Я в комнате пока. Кино посмотрю.

И ушла, уткнув круглое лицо в мерцающий экран.

— Та радибога, — напутствовала ее мать.

Потом они с Ингой неспешно готовили ужин в летней кухне, Инга жарила картошку, подсовывая Виолке зелень и овощи, а та, размахивая ножом, иногда стукала по пучку петрушки на разделочной доске и снова уставляла его лезвием в потолок.

— Так жизнь и летит, Инуся. Пашка, значит, как стал плешиветь совсем, завел себе молодую бабу. С понаехавших. А я думаю, чего он меня гнобит, то не так, тут не эдак. Ходишь, Виола, не так, мало задом крутишь, а чего глаза не накрасила, а почему чулки блядские не надеваешь. У меня значит, каждый день девять часов работы, да ужин на выхи сделать, хоть раз в неделю домашнего пожрать, а он мне — ты бы в тренажерный зал, что ли, пошла, вон жопу разожрала… Ну, я их и застукала. Ему сказала, ой, работа срочная. А сама вернулась и дверь ключиком открыла тихонько. Да, мы квартиру сменяли же на московскую, две комнаты, не новая, распашонка, ну переделали, чтоб комнаты отдельно. Ага. И он эту сучку трахал в Ташкиной спальне! Ташка тогда в гости уехала, к подруге. А эти тут, кувыркаются… Ну, я с порога хоба, мобильником блым-блым, понял, говорю, мурло плешивое, фоточки сразу юристу, и все у тебя гада отсужу. Будешь на вокзале жить, побираться. Он с кровати прыгнул, бегает, трусами прикрывается, за руки меня хватает. Виолочка, та то ошибка, бес попутал меня, ты мне одна звезда путеводная. Я кричит, в Ташкиной спальне, чтоб не осквернять супружеское ложе! А сам норовит телефон с рук выкрутить. А эта простыней закрылась и голосит, Павличек, прикинь, она его, как я — Павличек! Ты же мне обещал, разведешься. Ты же сказал, вы давно уже не спите вместе. Тьфу. Я, конечно, драться не стала. А то думаю, мобилу точно отберет. Навалятся вместе и отберут. Просто ушла. В подъезде уже обревелась, ну ясно, чего я там нащелкала, пустые все кадры, руки ж тряслись. Но он не знал же! Так что квартирку пришлось ему разменять в нашу с Ташкой пользу. Нам малогабаритная двушка на окраине, в Новогирееве, старый фонд. А ему — комната в общаге. Аж в Расторгуеве.

Виола достучала ножом петрушку и скинула в салатницу.

— Лук давай. Ой, Инуся, наемся сейчас настоящего, аж бурчит в животе. И сала да? Картофан на сале, м-м-м… В общем, пока меняли, да разводились, пять лет фу-фу и прошли. Теперь я живу сама, Ташка со своим живет и когда поругается, то домой едет, на недельку. После снова к нему. А я вот…

Она шумно вздохнула и села, кладя нож. Развела пухлыми руками, и растерянно улыбнулась.

— Смотри. Двушка в Москве. Работа приличная. Считай, карьеру сделала, я теперь администратор в пошивочном цехе. Самостоятельная. И одна. Сперва думала, та мужиков же гора. Не так, как у нас, только летние перцы. А все как-то и времени нету, и если появится, то сразу начинает, а скока ж у вас, Виолетта Кирилловна, квадратных метров да когда ж пропишете… Я сперва как про метры слышала, сразу на порог указывала. А теперь вот, даже и таких что-то не попадается. Ну, Инк, не кадрить же малолетку, чтоб снова водил ко мне своих соплячек трахаться, пока я на работе убиваюсь! И теперь вся надежда — летом оторваться, потом домой и снова пахать. Ты мне скажи, ты тоже у нас девка вольная, незамужняя. Тут, наверное, полегче, а? На пляжик там, опа опа… Мужички тут, наверное, приключений ищут?

Инга сняла с огня большую сковороду. Помешала в казане тушеное с травами мясо.

— Виол, помнишь, двадцать лет назад, я приехала, беременная и глупая. И выясняла отношения с Каменевым.

Она усмехнулась. С Петром Скалой…

— Он в Крым приезжал. Искал себе приключений. И находил. И все приключения были моложе его, на пятнадцать, на двадцать лет. Думаешь, мужики изменились?

Круглое лицо Виолы стало горестным.

— Черт. Ну да. Едут же, от жен. И скачут за молоденькими, хоть подержаться за упругие попки. Да? И что? Ты вот, такая вся, вроде тебе тридцатник, не больше. Тоже сидишь как сыч, одна?

— Ну…

— Давай-давай. А то кто ж мне еще правду.

— Иногда бывают. Редко. Зимой тут все друг друга знают. Мужиков в поселке раз-два и обчелся. Все женатые. Или уже алкаши. Да что я — и алкаши тоже женатые. А летом. Ну не буду же я под каждого, кто поглядит, укладываться. Тем более, было б мне двадцать, я бы выглядела на пятнадцать. Понимаешь? В смысле мои почти сорок никому не нужны, хоть они и выглядят на тридцать.

— Фу, — сказала расстроенная Виола, — лишаешь всех надежд. Все же хорошо, что я еду на каменевский семинар. Я смотрела список. Там в нашем потоке есть восемь мужчин. Нет, девять даже. И еще три фамилии хохляцкие, среднего рода. Вдруг тоже мужики.

— А женщин сколько?

— Тридцать всего, — беззаботно ответила подруга и, принюхавшись, встала, подхватывая салатник и корзинку с вилками, — жрать хочу, сил нет, давай уже скорее!

Ужин затянулся до поздней ночи. Саныча не было, у него случился внезапный учебный рейс с курсантами, так что сидели с Вивой, медленно говорили о пустяках. Инга попросила Виолу не рассказывать о Каменеве, пока что. Хотела ночью обдумать внезапные новости, как-то уложить их в голове и понять, как отнестись.

И вдруг, уже за чаем, под пиканье Ташкиного планшета, куда та уткнула скучающее лицо, Инга встала, отодвигая полупустую чашку.

— Я сейчас.

Сбежала вниз, кинулась в комнату и вытащила пакет с буклетами, высыпала их горой на постель. Перебирая, нашла нужный, где была табличка с расписанием семинаров и адресами. Тыкнула в кнопку мобильника.

— Ма-ам? — радостно удивился Олега, перекрикивая мощные дискотечные ритмы, — ты как? Все в порядке? Чо гости?

— Не тарахти. Олега, а вы там, в Щелкине, где обитаете? Ты палатку не взял, я поглядела. Вы в центре, да? В городе самом?

— Не тарахти, — засмеялся тот, — нафиг нам центр, там тоска и старички. Мы в Песчаном, поближе к пляжам. У Димки тут дед, мы у него весь двор оккупировали. Ты извини, мне пора, ребята машут вон.

— А номер? Дом какой у деда?

— Щас…

Ей было слышно, как музыка становится тише и громче, поворачиваясь. И снова пришел голос сына:

— Двадцатый. Тут улиц две всего. Так что, первая Морская, дом двадцать. А ты что, ты решила приехать, что ли?

— Нет! Да. Нет, Олега, извини, то я так. Да подожди, минутку. Там как вообще? Ну… в общем, как там?

Олега засмеялся, крикнул кому-то насчет иду-иду.

— Тут офигенски. Правда, рядом сумасшедшие поселились, у них палаточный городок, прям, много палаток, на краю поселка. Ну, эти, гуреющие граждане. Я приехал, они как раз строем лазили по песку и чему-то там молились. Ну, мы завтра подальше отъедем, чтоб не смущать музычкой. А может, наоборот, похулиганим. Мам, прикинь, там теток дофига, но и барышни есть очень даже мимими. И чего забыли. Мы их завтра переманим, к себе.

— Олега! Ты…

— Да? Чего, мам?

— Нет. Ничего.

— Целую. Я побежал!

Инга опустила руку с мобильником. Вот тебе бабушка и Юрьев день. Ее сын там сейчас танцует за пультом, среди мигающего в такт музыке света. А его предполагаемый отец рядом водит по тому же песку своих последователей, и они, воздевая руки и мерно что-то там говоря, косятся на громких пацанов. Наверняка, придут устраивать разборки. И двое могут встретиться.

— Подожди, — шепотом сказала сама себе, — ну, встретятся. Все равно Олега не знает его.

Она вспомнила, как Вива, ругаясь, требовала, детка, отпусти волосы подлиннее, или ты, Олеженька, постригись покороче, вы же, как две капли воды, друг на друга, я вас с трех метров путаю! А вдруг Каменев придет и узнает? Ее он, получается, помнит очень даже хорошо, если все журнальчики измалевал ингами.

Она положила мобильник и сунула пальцы в густые волосы, пропуская пряди. Еще туда приедут Виолка с Ташкой. Ташка отправится искать Олегу. И кто-то из них наверняка мальчику проболтается, что дамочка на обложках срисована с его матери.

В двери заглянула совсем уже сонная Виола.

— Инуся, покажи мне, как душик ваш фурычит, да я спать. Ташка кобенится, так что мы завтра поедем. Пусть уже погуляет дите на воле, а тут ей скучно. Ты как, не решила с нами прогуляться? С Петрушей увидеться?

Она хихикнула.

— Нет, Ушастый, — сказала Инга, — ехайте сами.

5

Инга не соврала подруге, сказав, что не поедет с ней и Ташкой на Казантип. С ней — не поедет.

Посадила их на автобус, расцеловала Виолку в круглые щеки. И, вернувшись домой, быстро собрала рюкзак. Покрутив, сунула туда оба фотоаппарата, новый и старый послушный-привычный. Сосредоточенно собрала все, что к гаджетам положено — зарядные устройства, запасные флешки, пару наборов аккумуляторов. Сунула во внутренний кармашек паспорт, пересчитала наличные, соображая, на что их хватает. И уйдя в олегову комнату, вытащила из-под тахты шелковую легкую палатку. Радуясь тому, что маленькая и невесомая, туго утолкала ее в чехол и тоже сунула в рюкзак, на самое дно.

Так… что же еще. Щетка для волос, косметичка с необходимым: крем для лица, пудра-компактик, ну пусть еще водостойкая тушь и тюбик помады. Ах, да, лосьон от комаров и упаковка незаменимых спиралек. Купальник, маленькое полотенце. Собственноручно пошитый из купленного в городском магазине синтепона спальник. Потому что покупные все разлапистые и рыхлые, а этот как и палатка, свертывается в чехол размером с хлебный батон.

Оглядела важный полевой рюкзак, набитый, с оттопыренными карманами. Ветровку рукавами на пояс завязать, бейсболку на голову. Ах да, тонкие брюки, чтоб по вечерам не кормить комаров голыми ногами.

— Экая ты, Михайлова, хозяйственная…

Натянула носки и зашнуровала удобные легкие кроссовки.

Сверху спустилась Вива, встала в дверях спальни, поправляя волосы.

— Ба, — сказала Инга, — я к Олеге все-таки съезжу. Денька на три. Саныч когда возвращается?

— Послезавтра. Подожди, я Олеженьке бубликов…

— Ба. Там не Москва, куплю я ему, в киоске, именно такие.

Вива кивнула. Не стала суетиться по обыкновению. И Инга села на табурет, готовясь к разговору.

— Виоле не стала говорить, что едешь туда же, — уточнила Вива, — но все же едешь.

— Ну… ну, да.

Под молчание Вивы встала, вдевая руки в широкие лямки. Проверила в кармашке деньги. Поцеловала бабушку в щеку. И остановилась, от вопроса, заданного в спину:

— Кто из них?

Повернулась, вздохнув. Вива смотрела пристально, держала руки в карманах ситцевого платья в горошек. Добавила, слегка улыбаясь:

— Ты бы в зеркало глянула, на себя. Глаза горят, щеки блестят. Ну, наоборот. И мимо меня боком ходишь, боишься рот открыть. Но бросаешь одну, с веселым Роджером на башне.

— У тебя еще Пенелопа, с котятами, — напомнила Инга, — и Рябчик.

— Пенелопе кроме котят на всех плевать. А Рябчик твой любимый — хвост трубой и по бабам. Не увиливай, детка. Нехорошо. Уедешь, а я тут от любопытства изведусь вся.

Инга выдернула из кармашка мобильник, проверила время. Полно еще времени, до города полчаса, а там автобусы идут каждый час. С рюкзаком на плечах прошла к столу и вытащила припрятанный пакет в розочках. Хмурясь, вынула пачку буклетов и рассыпала по столу.

— Любуйся. Расскажу.

И через пять минут открыла рот, слушая, как Вива хохочет. Закипая, заговорила быстро, тыкая пальцем в обнаженных красавиц:

— Что смешного? Ты посмотри, нет, ты посмотри на эти ванильки! Был талант, и куда он его? Извел на сахар, на кичевые картиночки! Да еще меня использовал, на полную катушку! Я не понимаю, чего смешного-то? Ба!

— О-о-о, — Вива вытирала глаза и снова всплескивала руками, сгибаясь от смеха, — так… так подай в суд, детка. За коварное использование твоих прекрасных сисек в неправедных заработках.

— Ну тебя. Ба, вы с Олегой, как пара клоунов, тоже мне, весь бы вам мир обсмеять.

— Ты моя золотая. Не обижайся. Еще раз скажу. Ты посмотри, на себя. Я не знаю, почему так выходит, вроде и никто он тебе, ну если не считать того, что вдруг он отец нашего мальчика, о чем ты до сих пор молчишь, как рыба.

— Я же… — Инга села, дергая плечи, оттянутые рюкзаком. Опустила голову, чувствуя, как щеки заливает краска.

— Я… не говорила ни разу!

— Тут и говорить не надо, много ты по койкам прыгала, можно подумать. Ладно, проехали, не время сейчас. Я о другом. Вот он появился, кривой косой, гуру самодельный, и ты как факел сразу. Нет, Инга, в нем точно есть какой-то бензин, тебе нужный.

— Не нужный. Не хочу я его. И не люблю.

Вива подала ей бейсболку. И вместе пошли во двор, затененный тремя раскидистыми кронами. Инга заглянула за кривой миндаль, проверила Пеньку с тремя котятами у толстого белого живота. Закрыв калитку, отправились вниз, к повороту шоссе, где торчал синий столбик с желтой табличкой расписания.

— Не любишь, знаю, — согласилась Вива, кивая соседям, — но мир состоит не только из тех, кого любишь. В нем есть еще люди, и они такие вот, иногда кажется, совсем не по тебе скроенные. А поглядишь, и для чего-то нужны.

— Если он станет лезть к Олеге, я его убью, — мрачно посулила Инга, — могла бы соврать, ба, прям, поклялась бы сыну, что это недоумение ему не отец. Не может им быть. Не имеет права!

Сбила шаг, привычно пережидая неровный стук сердца, напомнила сама себе — бы, я же сказала, «если бы»…

— Чего причитаешь, все равно не умеешь врать. Остается убить. Такие вот шутки.

— Ладно. Это все шутки да. Но я ненавижу, когда меня загоняют в угол!

Из-за крепостной стены вывернулся желтый автобусик, на ходу распахивая дверцу.

— Езжай, детка, Олеженьке привет и следи там, чтоб не перекупался. И чтоб не…

— Ба, перестань, — Инга махнула рукой со ступенек.

Вива выпрямилась, тоже поднимая тонкую руку с серебряным колечком.

— Пока, детка моя.

Через стекло Инга смотрела на стройную фигуру, прямые плечи под легким ситцем. И когда Вива скрылась за поворотом, сунула в уши комочки наушников, положила руку на лежащий рядом рюкзак и закрыла глаза.

Ну почему — он? Зачем мирозданию такие выкрутасы? Нет, чтоб выйти утром на терраску, посмотреть в сторону пляжика, а там — Сережка. Стоит, щурит глаза и улыбается. Ей. Такой бы подарок на день рождения.

Уже в большом глянцевом автобусе, который плавно обернулся вокруг кургана на автовокзале и, набирая скорость, поплыл к Феодосийскому шоссе, набрала Олегу, сказала в ответ на радостное удивление:

— Слушай, я там стеснять вас не собираюсь, но если можешь, встреть, покажи, где лучше кинуть палатку. А дальше я сама, поброжу, поснимаю. А то когда одна, то даже ж вещи толком не кинуть. Будешь мне камерой хранения, идет?

— Мо-ом, — обрадовался Олега, — ну ты молодец, ваще! Штатив не взяла? Зря. Я тебе тут работку подгоню. Фаерщики знакомые приехали.

— Ташку не видел?

— Та видел, спрятался. Мам, я встречу, а счас убегаю, да?

В Щелкине Инга была, дважды. Один раз поехали с Костиком Дефицитом. Она сильно простыла в автобусе, а после еще сильнее сгорела на раннем июньском солнце. Так и промаялась неделю, красная как свекла, с кашлем и соплями. За это Костик на нее сильно обиделся и еще месяц язвительно поминал неудавшуюся поездку. Жили они в рабочем квартале под названием Берлин, где сняли квартирку в бараке. И каждый день Инга как на казнь тащилась следом за Костиком к пляжу, чтоб расстелиться на песке и возлечь в неподвижности, время от времени вставая, чтоб окунуться. Других видов приморского отдыха Костик не признавал. Ко дню отъезда ей полегчало, и из окна автобуса она грустно рассматривала просторные степи вокруг грандиозного блока несостоявшейся атомной станции, что торчал ржавым кубом, и сам мыс Казантип, огромный и древний, павший в Азов корявыми каменными мысами и маленькими бухтами.

На лицо легла тень. Инга стащила рюкзак, устроила в ногах, освобождая место, и снова закрыла глаза.

Перед самым Щелкино сосед наклонился к ней, сказал бархатным голосом:

— Такая красивая и одна едете? Или муж встречает?

— Сын, — честно ответила Инга.

— В лагере, наверное? Мамочка приехала навестить, привезла домашнего покушать?

Мужчина был дочерна загорел и бел одеждами — от ослепительной рубашечки поло до парусиновых тапочек с белоснежными носками. Только очки — зеркальные, пускают зайчиков по полупустому салону.

Инга что-то пробормотала невнятное, закусывая губу. И рассмеялась потом, когда автобус притормозил на повороте, и в салон влетел Олега, оглядывая сиденья и вопя раскатистым баритоном:

— Мо-ом? Выходим, нам тут ближе!

Зацепил большой лапой рюкзак, кивнул шоферу, оскалясь. И затопал по ступеням, на ходу рассказывая что-то. Инга оглянулась и кокетливо помахала белоснежному спутнику.

Как обычно шли по тропе, оступаясь, и обходя друг друга, чтоб удобнее говорить. Олега рассказывал про музыку и планы, очень оживленно. Пока Инга не остановилась, трогая горячий локоть.

— Что случилось-то?

Замерев, ждала, чего-то о Каменеве, что успело за одну ночь и половину дня случиться. Олега послушно замолчал и перестал смеяться. Пошел медленно, повесив лохматую башку и вздыхая.

— Ну? — поторопила Инга, шагая рядом по колючей сухой траве. А сердце колотилось глухо и неровно.

— Да ерунда, — неохотно признался сын, — приехала тут одна. Не, не Ленка. Я не рассказывал. А нечего там рассказывать. Короче, мы давно познакомились. В Москве. А после она пропала. Я думал, ну и хрен с ней, извини. А вчера приехал. Она тут.

Он перекинул рюкзак с одного плеча на другой, посмотрел искоса на Ингу и криво улыбнулся. Та счастливо улыбнулась в ответ.

— О, как прекрасно. Ты влюбился, да? Ты серьезно влюбился, по-настоящему? А зовут как? Ты не волнуйся, я лезть не буду. Хочешь, вообще не скажу, что я тут, не появлюсь даже. Вы только это. Про презервативы…

— Стоп, не тарахти! — он выставил широкую ладонь, — я ж не сказал, что мы вместе. Она сама по себе. Я сам. Да черт, она и не знает, что я приехал.

— Так скажи! — удивилась Инга. И ступив на сверкающие плитки солончака, прикипела глазом к фотоаппарату, — ага. Ты иди, я догоню.

— Угу. Щас. Снимай уже. Не хочу я ей говорить.

Инга оторвала камеру от лица. Махнула рукой, отгоняя мелких бабочек, которых приносило ветром, швыряя в глаза.

— Она что. Не одна, что ли? С парнем?

— С гуреющими она. Ходит там с ними, мантры читает. Тьфу. Глаза б не видели. Они там сегодня, мам, в балахонах каких-то. Чисто кино, про дурдом на выезде.

Инга опустила камеру. Снимать расхотелось. Пошла рядом, глядя на сверкающее вперед за травами и сбоку толпящимися соснами море. Час от часу не легче. Теперь ей не только следить, чтоб Каменев и Олега случайно не встретились, а еще оттаскивать сына от неизвестной фанатки Петра Скалы, в которую он, похоже, втрескался изрядно. Судя по горестному лицу. Хотя театрально погоревать Олега мастер. Может, пройдет, робко понадеялась она, выходя на песок и садясь, чтоб скинуть кроссовки. Олега тоже стряс шлепки и зацепил их пальцем.

— Видишь, байда старая на берегу? И забор проволочный? Это и есть Димкиного деда королевство. Мы в доме поселились, три комнаты, летняя кухня там. Сортир в конце огорода. Пастораль. Поселяне и поселянки. Шучу, деушек нету, уговор такой — живем суровым мужским коллективом и все радости только на стороне. Ну, чтоб не приводить ночью и другим чтоб не мешать.

— И тут я, — расстроилась Инга, шлепая по мелким волнам и с юмором оглядывая редко лежащих отдыхающих, вперемешку одетых и полностью голых. В Татарской бухте, как и в прежние времена, никто, похоже, особенно не заморачивался, где тут нудистский пляж, а где обычный. Все равно в городе есть еще огромный цивильный, на другой стороне мыса. Со всякими резиновыми надувными развлечениями, фотографами с обезьянками и продавцами мороженого и сахарной ваты, так что с детишками загорали там.

— Или я по возрасту уже вышла в тираж и деушкой не считаюсь?

— Да ты что, — благородно возмутился Олега, — да я…

— Жаль, — вздохнула Инга, — а то я б с удовольствием по-стариковски на вас там смотрела, на молодых-то, на мальчиков, эхе-хе.

— Та ну тебя. Палатку я тебе в огороде поставлю, на другой стороне, дальней. Цацки свои в доме сложишь, ну и розетка ж там. Пацаны уже в курсе, я сказал.

— А где же эти, ваши идейные противники?

— Гуревичи? — Олега махнул рукой за спину, где темный сосновый бор подступал к желтому песку, отделяя людный пляж Татарки от дальней, бесконечно длинной просторной дуги, что уходила пустая, с изредка сверкающими у сосен автомобилями. Шла далеко, насколько хватает глаза, кидая в Азов правый край огромной подковы.

— Где сосны к самой воде. Там у них палатки наставлены. А дальше, где снова широко, там есть домики, недостроенный пансионат, давно стоит. Там у них, Димка сказал, типа офис. Тронный зал. Там живет сам повелитель блох. Нет, мух, да? Мы ж почему знаем, еще зимой, когда собирались, мы думали там штаб себе сделать. Димка хотел с этим, с мэром села побазарить, провода кинуть, чтоб электричество. И на сезон устроить дискотеку. Там же в реакторе фестивали всякие. А у нас значит, маленькая, фишка — без водки и наркоты. Мам, ты чего ржешь? Тебе смешно, что мы лоси здоровые, а хотим без водки отдыхать?

Инга затрясла головой.

— С ума сошел! Да это прекрасно, без водки, я прям в умилении и восхищении. А смеюсь, насчет мэра села. А димкин дед, наверно, ваш менеджер и пиар-директор, да?

— Сейчас ты его увидишь, ага, пиар-директора нашего, — злорадно пообещал обиженный Олега, — вон идет, в трусах.

И вдруг заорал раскатисто, так что лежащий на прибое обнаженный вьюнош с лесенкой ребер, подскочил на синем бархатном матрасе, упадая в мелкую воду.

— Наш Гордей трусами светит! — орал Олега, кланяясь и прижимая к сердцу свободную руку, — искры гаснут на-а-а лету! Мам, чего там дальше-то? Дед Гордей, вот, приехала она. Знакомьтесь.

Высокий, мосластый Гордей поддернул прозрачные от ветхости семейные трусы, и церемонно кивнул головой, облепленной седыми мокрыми волосами. Инга кивнула в ответ, стараясь не смотреть на реденький ситец, облегающий мощные стати Гордея. И кусая губу, чтоб не рассмеяться, стукнула сына по спине. Прошипела:

— Хватит орать! Здравствуйте, Гордей, э-э-э…

— Гордей я, — согласился дед, вежливо топыря локти, — пошли что ли, покажу огород. А орет, та пусть орет, они ж как те коты. Им поорать щасте.

Пока Олега громыхал в предбанничке беленого дома, что-то там самому себе рассказывая, Инга беспомощно оглянулась, но поняв, спасать ее сын не собирается, послушно двинулась следом за медленной высокой фигурой, будто вырезанной из темного глянцевого дерева.

— Буряки, — величественно кивал Гордей в сторону от узкой тропки.

Инга кивала, мелко шагая, чтоб не упереться в костлявую спину и прозрачные трусы. Внимательно смотрела на комковатую землю с пучками пересохшей зелени. Не на тощий же зад старика смотреть, что маячил, еле прикрытый старым ситцем.

— Морковка…

Длинная рука вытягивалась вдоль грядок.

— Картошка тама вот. Раннюю копали, уродилась. Щас вот другая.

— Да. Картошка, — соглашалась Инга, рассматривая грядки.

— Зеленя…

И доведя ее к самому краю проволочного забора, за которым начинался пустырь с лебедой, и за ним сверкала солончаковая гладь, вдруг сказал культурно:

— Клозет.

— Ма-ам? — Олега топтался в завернутом углу огорода, отделенном от вскопанной части кривыми деревцами, — тут палатка твоя будет.

— Да, — с облегчением закивала Инга. И дернулась к сыну.

Гордей нагнулся и вытащил из кустов смородины мятое ведро, сунул ей в руки. Пояснил:

— Картошку чистить.

Подхватил полупустой мешок и, стукая его об мосластую ногу, отправился обратно к дому.

— А… — Инга покорно повлеклась следом, сердито слушая, как Олега смеется за тощими деревцами.

Ведро визжало железной ручкой, внутри катался источенный до тонкого жала ножик. Она вытерла пот со скулы, сбила бейсболку козырьком набок. Вот же попала, партизанка. Теперь что, на всю горластую команду парней чистить эту самую картошку?

«А чего ты вообще хотела?» — спросила сама себя, маясь неловкостью. «Прискакала, тоже мне, герой боевика, и подумать не успела. Чего делать-то будешь? Ходить за сыном и держать его за подол? Умела бы врать, наврала бы чего, почему ему нельзя и близко показываться у лагеря потенциальных девственников. А так. Тьфу ты…»

Под дощатым навесом Гордей уронил мешок на земляной пол. Прошлепал босыми ногами за угол, вернулся с алюминиевым тазиком. Установил рядом с низкими разнокалиберными скамейками. И полководческим взглядом окинув рабочее место, подал Инге чистейшее махровое полотенце, почти такое же ветхое, как его трусы.

— Твое будет. Иди за дом, там кран, умойся, с дороги. Одежу в доме, если надо, покидай.

И сел, вытягивая длинные ноги с узловатыми коленями. Взял в лапу корявую картофелину.

— А вы… у вас фамилия часом не Перченко? — Инге все больше казалось, что дед обязан быть родственником длинного мосластого Мишки.

— Косолыгин я, — ответил тот, бросая в таз уже вторую почищенную картофелину, — а за парня не бойся. Я твоего Олежку с десяти лет знаю. Как на великах с Димкой стали ездить, так каждо лето со мной ловили рыбу. С байдой он умеет. И с сетями. Хороший пацан. И чего им та Москва, вроде она медом намазана. Иди. А то все без тебя пошкурю.

Инга, торопясь, ушла за дом, с наслаждением умылась под фыркающим краном. И ступая в боковую дверцу, огляделась внутри, не решаясь звать деда, чтоб показал, где что. Но и не нужно было. Мимо просторной кухни она прошла к комнатам, сразу увидела, где хозяйская, по высокой кровати, аккуратно застеленной старым покрывалом и мужской рабочей одеже на стульях. И где комната для гостей — уставленная топчанами с набросанными на них модными вещичками — длинными шортами, панковскими футболками. К розеткам тянулись провода от сваленных на широком столе плееров и зарядных. Инга, улыбаясь, нашла угол Олеги, его рубашки и светлые брюки на топчане. Рядом свой рюкзак с раздернутой горловиной. Поглядывая на распахнутую дверь, быстро стащила шорты и майку, надела тоненький ситцевый сарафанчик, оказалось, он тут в боковом кармане лежал свернутый. И, оставив кроссовки на полу, засыпанном редким песком, босая, вышла к деду через главную дверь.

Потом они молча чистили картошку, и вместе управились быстро. Инга, поняв, что вежливых бесед не будет, кидала в ведро спиральную кожуру, обдумывая, как и что ей делать. Гордей изредка вздыхал, меняя вытянутую ногу, и на бедре вздувались узкие сухие мышцы.

Надо же. Олега тут свой человек. Ну да, он говорил, ма-ам, мы с Димкой на великах. И бывало, уматывал на пару дней, да, говорил, к его деду, на Казан. Ну, так ему было уже четырнадцать, вполне взрослый парень. Но за этими словами Инге как-то не мерещилась никакая реальность, они так и оставались словами, ну дед, ну Димка. А оказалось, такое все — сочное, рельефное. В трусах, фыркнула, снова утыкаясь глазами в картофелину — Гордей поменял ногу, вольно кидая ее к ведру.

За углом старого деревенского дома с мягко забеленными углами, ее сын декламировал какие-то глупости, по своей привычке — сам себе. Держа в руке прохладную под кожурой белую картошку, подумала, я тут не зря. И не просто так. Вива опять права.

И пусть все складывается, как ему захочется. А пока я буду чистить картошку со старым Гордеем.

6

Над ухом зудели комары, приближаясь и удаляясь. Инга осторожно подняла руку и натянула край кисейного покрывала пониже на лоб. Лосьон пригодился, но зудящие комариные полеты раздражали. Казалось, сейчас пробьются и, наплевав на острый запах, рассядутся по щекам и шее.

В центре круга шелестели флейты дождя, две фигуры, укутанные в такие же бесформенные покрывала мерно встряхивали черные в свете костерка трубки. И ныла еле слышно мягкая музыка.

Инга усмехнулась. Вполне себе современно — из стоящих на песке коробочек колонок. Отдавая должное устроителям действа, порадовалась наброшенному на плечи и голову тонкому покрывалу — от комаров спасает, и прекрасно.

Покрывало досталось ей по авантюрному вдохновению.

Поужинав с Гордеем, она, стесненно вздыхая, думала, куда ж податься. Мальчишки давно исчезли, к ее облегчению отправившись, как заявил Димка — длинный, тонкий, как водяной ужик, с небольшой кудрявой головой и маленьким лицом:

— Короче, браты, сегодня маркетинговая разведка. Двинем на фест, заодно с фаерщиками перетрем. А завтра уже решим, будем тут вставать или махнем машинами к Пресняку, на всех плюнем и сами себе.

«Браты» идею насчет «сами себе» не очень одобрили, потому как «деушек хочется» — честно за всех заявил другу и начальнику Олега. Но все равно — все завтра.

Так что Инга осталась с Гордеем, что сел во дворе под пронзительной лампочкой, ковырять сеть, кинув ее на жилистые колени. И, выкурив сигарету, поднялась.

— Пройдусь по пляжу.

— Пройдись, — согласился хозяин, не прерывая работы.

Водя мягко целовала ступни, а кроссовки Инга тащила в руке. Шлепала вдумчиво, следя, как зыблются огненные — красные и серебряные блики от фонарей небольших пансионатиков, что подступали к пляжу.

Поперек ее хода от темных домишек с квадратиками желтых окон пробегали парочки, обрушивались из теплого воздуха в теплую воду. Кричали друг другу всякие глупости и смеялись. Как всегда Инга подумала с завистью, вот, они вместе, а я — одна. И как всегда одернула себя. Кто знает, каково каждой из этих черных теней, и что было вчера и будет ли им счастливое завтра. Не пытайся влезть в чужую судьбу, детка. Вместе с внешним можешь получить много тайных, не видных снаружи горестей. Эти слова Вивы лишь утверждали то, что Инга сама понимала. Но не избавляли от грусти.

Море-то — светится, подумала она, пытаясь вглядеться в воду подальше, где фонари не светили, и песок белел еле заметно, а сосны стояли неразличимой черной массой. Там, где нет фонарей и огней, зайти по пояс, пусть намокает подол сарафана. Нет, лучше бросить его на берегу, упасть в черную воду с головой, и там внизу, открыть глаза в мягкое голубое сияние. Но это нужно видеть вдвоем. Когда-то она повела Олегу, дождавшись совсем глухой ночи. Ему лет шесть было. Нет, пять. Тихо орал от восторга, болтал что-то без перерыва, топчась на мелководье и растопырив локти, окунал голову, фыркал, а потом встал на четвереньки и пополз в глубину, то ныряя, то плывя. Еле успела за ногу схватить. Долго упирался, не хотел выходить на берег. Инга радовалась. Но теперь у мальчика свои друзья, пришло его время кому-то показывать — море светится. Может быть, потому она так вцепилась в свой фотоаппарат, когда снимает, то выходит, она не одна видит, не одна радуется. А делится с маленькой камерой. Но то, как светится летнее море — не подарить фотоаппарату. Это только для человека.

Огни остались позади, черные сосны маячили все ближе. И было видно, в глубине бора тускло светят купола легких палаток.

Мир полон людей. Половина из них — мужчины. Как вышло, Инга Михайлова, что никого из встреченных тобой за двадцать лет не захотелось взять за руку, привести на теплый ночной песок, зайти вместе в воду, падая и открывая глаза в сказочный космос. Радуясь тому, что подарок — царский. А после дарить и дарить его снова и снова. Своему человеку.

Она пошла медленнее, вслушиваясь в какие-то невнятные от палаток обрывки разговоров. Если бы не это петрово кодло, думала бы сейчас о Сереже. Получается, не так много думала о нем, как ей хотелось. Запрещала себе, гнала мысли, боясь, помешают ей жить. Как он сказал — живи свою жизнь, нормальную. Такая с тебя жертва, Инга. Но все сроки вышли. Она исполнила обещание, что взял с нее серьезный мальчишка, живущий совсем другую жизнь, куда ей запретил. И теперь, поняв, наконец, что никому, кроме него, не подарит августовское летнее море, она свободна думать об этом.

«А он подарил бы его тебе, ляля и цаца… потому что он такой же морской житель, и у него тоже вместо крови — соленая морская вода».

Думать об этом было одновременно печально и радостно. Будто она снова там, в своих шестнадцати, вольна перебирать воспоминания, одно за другим, падать в них, как в ночное море.

От темных сосен послышался возглас, ударил какой-то гонг. Инга встала на прибое, не решаясь подходить ближе. Что там происходит? Вдруг сейчас побегут к воде, и на нее набежит Виолка, волоча за руку манерную Ташку. Раскричится, прыгая вокруг, и еще не дай Боже потащит к Петру.

Проще всего развернуться и уйти. Выкупаться неподалеку от дома Гордея, посидеть с ним, под веревкой, на которой полощутся еще несколько стариковых ситцевых трусов, и машет рукавами такая же ветхая тельняшка. И, выкурив еще пару сигарет, улечься в палатке, думая о том, что она не синяя, а как та, на Атлеше — алый лепесток шиповника.

Перекрывая смутный палаточный свет, заходили среди сосен черные силуэты, негромко перекликаясь. Вспыхнул на широкой поляне, обрамленной соснами, костерок. Инга вышла из воды и, увязая в песке, подобралась к черным кустам. Встала за ними, прислушиваясь. Люди подходили к отдельно стоящей палатке, что раскинута была рядом с кустами с другой стороны, по очереди брали что-то белеющее и уходили к поляне. Переминаясь, Инга зацепила кроссовками ветки и оступилась, треща. Чертыхнулась шепотом.

— Возьмите, — сказал ясный голос.

Она помедлила и, закусив губу, обошла кусты. Женская фигура маячила, протягивая светлый комок. Лица не разглядеть, и значит, она тоже меня не сильно-то видит, подумала Инга, принимая в руки мягкую ткань. Женщина молча отвернулась и ушла вслед за остальными, на ходу облачаясь в легкое покрывало, накидывая край на волосы.

«В балахонах ходили, дурдом на выезде» вспомнила она слова Олеги. С глухо стукающим сердцем растрясла комок, кинула на плечи легкую кисею. Сунула в куст кроссовки и медленно пошла за остальными, туда, где посреди поляны заныла тихая музыка и в такт ей зашелестели флейты-погремушки.

Светлые фигуры сидели, очерчивая большой круг, покачивались в такт музыке. От костерка прыгали красные блики, и Инга, придерживая на шее кинутое на волосы покрывало, выбрала себе место, села, подбирая ноги. Теперь она такая же, как все эти пеньками сидящие последователи. И ждут, наверняка, Петра. Ну-ну. Послушаем. Уж кто-кто, а она, модель прекрасной вечной девственницы с его рекламного глянца, имеет право послушать, чем он тут кормит своих поклонниц.

— Скала… — пронесся по кругу тихий шепот, от одной фигуры к другой, — Скала… Скала-Скала…

Мужчина вышел из-за толстой сосны, подбирая длинный подол такого же балахона. Величаво прошел в середину и сел, укладывая руки на колени. Чернела на неразличимом лице борода. И когда шепот стих, блеснули зубы.

Инга больно прикусила губу и застыла. Но голос мужчины был ясным, каждое слово внятно ложилось в ночную тишину, подчеркнутую совсем дальней музыкой с городского променада и дискотеки реактора.

— Сегодня со мной только вы, сестры. Сегодня я говорю то, что должно слышать лишь женскому уху.

— Да… да… — шелестело в такт мерному встряхиванию флейт.

Петр после каждой фразы делал паузу, благожелательно пережидая женский шепот.

— Покажите мне руки…

Он поднял свои, огонь осветил раскрытые ладони. Сидящие женщины с готовностью раскрывали свои навстречу. Под медленно скользящим от одной фигуры к другой взглядом, Инга опустила лицо, прижимая подбородком кисею, и тоже вытянула руки, радуясь, что Петр сидит к ней боком, а не напротив.

— Закройте глаза, сестры. И положите тепло ваших глаз на…

Флейты пришептывали. Зудели комары. Вдалеке смеялся кто-то, здоровым счастливым смехом, и ему вторил тоненький девичий смех.

— Указательный палец. Ему тепло…

— Тепло. Тепло…

— Это тепло вашего взгляда. Кто помнит, как этот палец касался кожи любимого?

— Я… — тающе прошептала сидящая недалеко от Инги фигура. И вдруг всхлипнула.

— И тот, что рядом. И следующий. Пять пальцев касались эдема. И пять на другой руке. И кожа расцветала под вашим касанием.

— Да… да…

— Но мир полон печалей. Может быть кто-то из вас, сестры, лишен этого воспоминания. Может быть. Да. До этой ночи. Я — Петр Скала, дарю вам его. Теперь память моих рук — ваша память.

У Инги устали руки, и она оперла локти о колени. Раскрытые ладони по-прежнему смотрели на костерок, освещающий мужскую фигуру и две рядом — с флейтами.

Она хотела усмехнуться, мысленно хлопнув себя по коленям этими своими растопыренными ладонями. Но мерный и теплый мужской голос говорил и говорил что-то. И почти захлебнувшись, она вдруг ощутила пальцами — гладкую кожу мальчишеского живота, арку ребер и выше, за ними — грохот сердца, да разве может оно вот так биться, так сильно, и после вдруг, без перехода — покалывание в подушечках пальцев.

«Стриженый. Как… как уголовник совсем. Ну… ну, да. Дурак ты, Горчик. Ты сильно умная…»

— Это говорит ваша рука, сестры. Кожа на ней говорит вам, шепчет, и память ее живая, и навсегда. Медленно опустите, троньте песок у ступней. Не открывайте глаза. Пусть руки запомнят сами. Пусть ваша кожа помнит.

Погружаясь в воспоминания, Инга забыла о том, что хотела услышать, будет ли он говорить о ней. Время текло, петляя между черных стволов, мерный мужской голос держал его, толкая и направляя. И наконец, стал стихать, и — умолк. Следом, пошелестев, смолкли флейты. Только заунывная музыка продолжала истекать из кубиков колонок.

— Аутернум Вирджинити! — сочно сказал Петр, разводя руки и становясь похожим на статую будды.

— Аутернум Вирджинити! — с облегчением заголосили женщины, раскачиваясь и поводя затекшими плечами.

— Наконец-то, — тихо, но внятно произнесла другая Ингина соседка, откидывая на плечи покрывало и растрепывая волосы. Добавила, явно обращаясь к ней:

— Сегодня затянул, думала, не дождусь.

Инга пробормотала что-то невнятное. Женщины вставали, скидывая покрывала на плечи. Лица цвели улыбками. Некоторые держали перед собой руки, будто те — драгоценность. И по одной шли в центр круга, там, рядом с Петром, вплотную к его неподвижной фигуре становились коленями в песок. И, открывая рот, Инга присмотрелась внимательнее, — каждая, бережно обнимая мужчину, целовала его в подставленные губы.

Вставая, уходила одна, оглядываясь и подбирая покрывало, а на ее место уже садилась другая, протягивая руки к мужским плечам. А его лицо, освещенное красным светом, было отстраненным и мирным, будто он совершенно не тут.

Ошарашенно наблюдая, Инга забыла понаблюдать за собой. И вдруг поняла — да она уже сидит перед ним. И потому так хорошо видно его лицо, полураскрытые губы в обрамлении тщательно подстриженной бородки, смеженные веки.

— Аутернум вирдижинити, — выпевали за спиной дамы в кисее.

«Черт. Вот же черт…»

Сидеть долго было нельзя. Вскочить и убежать тоже. Она качнулась к мужской фигуре, приобняла расслабленные плечи и, молясь, чтоб он не открыл глаза, ткнулась губами в его губы. Откачнулась и встала, стараясь не сделать этого слишком быстро. Шагнула в сторону, уступая место своей деловитой соседке. А та, плотно усаживаясь, прижала Петра к себе полными руками и присосалась к его губам.

Инга повернулась и пошла к соснам, на ходу сдирая с головы кисею. Аутернум. Елки же палки, вирджинити… Он что, берет с них деньги, чтоб каждый вечер одаривать поцелуем? Или ей так повезло — попала на поцелуйный обряд? Вряд ли. Деловитая соседка явно скучала во время всего действа и беседы о памяти рук. Ждала совершенно конкретно. Затянул сегодня, так сказала.

Она вломилась в кусты, приседая и нащупывая кроссовки. Встала, комкая снятую кисею. Шагнула прочь.

— Вы куда? — ясный, немного раздраженный голос догнал и остановил ее, — фаранж верните.

Свет фонарика слепил глаза и, быстро отворачиваясь, Инга наугад ткнула мягкий комок женщине. Та взяла, одновременно продолжая говорить негромким и деловито-усталым голосом:

— После танца избранной сбор у общего костра, там чай. Дамы уже почти все там, танец — действо для мужчин. Постойте. А как ваша фамилия?

Фонарик следил за ней, голос ждал ответа.

— Я… — сказала Инга, отступая за черные стволы, — я, извините, сейчас я…

И быстро пошла, вытягивая руки, чтоб не стукнуться лбом.

— Эй! — удивленно и с раздражением позвал голос. И обращаясь к кому-то еще, повторил уже сказанное, — идите к костру, девочки, после танца избранной Скала разделит с вами трапезу.

Под босыми ногами то кололо, то увертывалось. Руки натыкались на шершавые стволы и верткие ветви. И оступившись, Инга встала, хрипло дыша и сторожко оглядываясь. За ней никто не шел. Самое время потихоньку выбраться из этих райских кущей и уйти к старому Гордею. Такой хороший, такой понятный живой Гордей, весь в трусах, и голова седая. Чинит сеть, жарит картошку для мальчиков. А тут… Да что тут происходит-то…

Она села и стала натягивать кроссовки, криво завязывая шнурки. Успокаиваясь, неуверенно засмеялась тихонько, чтоб никто не услышал. Скажите, какое божество. Трапезу разделит. Сидел там, будда доморощенный.

Ловила невидимые шнурки, а сама, горячо краснея, вспоминала, как мерный голос, такой, полный знакомой ей текучей угрожающей сладости, вынул из сердца воспоминания. И раскрывая, показал ей, будто они — ладони, освещенные багровым светом костерка. Она не хотела! Не от него. Она с Сережей хочет сама, и ей не нужен Петр, чтоб помнить. И вообще — скотина!

Не вставая, уперлась ладонями в песок, нагибаясь вперед и слушая свои мысли. Не подозревала, что сидит точно так, как девочка Инга на картине, написанная когда-то Петром, еще Каменевым. И горько усмехнулась, поняв, почему злится. Не потому что он брал деньги с одиноких дамочек, продавая им свои сочные поцелуи. Не-ет. Оказалось, ей на эти моральные и аморальные аспекты наплевать. Но когда ехала, и отворачивалась к окну, чтоб не болтать с соседом, то думала, тайно гордясь: я хороша. В свои тридцать восемь никто не даст мне больше двадцати семи. Встретимся, увидит и ахнет. Поймет, гад такой, не причитать должен был, насчет ее коварства, а радоваться, что, может быть, Олега — его кровь. И вышло бы все по-человечески. Ну да, помогал бы. Ведь было тяжело, не хватало денег. И мальчишка рос без отца. А раз не было этого, то хотела хотя бы раскаяния. Пусть не отцовского, а просто мужского. Смотри, думала, пока за окном плыли желтые степи и синие зеркала ставков, смотри, какую прошляпил ты женщину, Петр слабак.

А он не узнал. И у него — избранная. Танец для мужчин.

— Ага, — шепотом сказала себе и встала, отряхивая сарафан, — чай, говорите, пока там мужчины насладятся. Ну-ну.

И решительно направилась обратно, обходя палаточный лагерь, чтоб выйти к песку поодаль сбоку.

* * *

— Еще, что ли, налить? — перед опущенным лицом замаячила потертая эмалированная кружка. Инга, кивая, схватила ее, стукнулась зубами о шершавый край.

Гордей заботливо проследил, как гулко хлебая, выпила, отняла от губ. Отобрал и сунул кусок хлеба, намазанный маслом. Инга послушно откусила.

— Терновка. Понравилось?

— Да. Еще хочу.

— Ты ешь, давай, ешь. Кура вон жареная.

Вытянул длинные ноги, поворачивая жилистое коричневое тело, подцепил рукой пластмассовую ручку, бухнул сковороду на дощатый стол. В лужице жира лежала согнутая нога, цветом, как сам Гордей.

Инга уныло посмотрела на мясо. Попробовала возразить, но язык заплетался и она, вздохнув, подцепила угощение, отгрызла кусок и стала жевать, вздыхая.

— Ешь, — напоминал старик, как только она останавливалась. И та слушалась, продолжая работать челюстями. Обглодав косточку, огляделась, а Гордей свистнул негромко, и на свист, стуча когтями, прискакал черно-белый косматый песик, задышал тяжело и умильно, молотя по Ингиной щиколотке лохматым хвостом.

— Бери, Кузька, лопай, — в голосе Гордея была такая же забота.

Экие мы ему собачки, усмехнулась Инга, отдавая Кузьке кость. И снова приняла подсунутую кружку.

— Теперь вот пей, — разрешил дед.

Сам он ел яблоко, сидя напротив, уперев в стол локти, насекал зеленый глянец жалом сточенного ножа, и подхватив ломтик лезвием, отправлял в рот.

Инга выпила, оперлась на руку и стала разглядывать косматые седые пряди, торчащие за крупными ушами. Сказала собеседнику:

— Она такая. Прям, сирена. Или… ну эта… нифма. Нет, ним-фа. А там луна. Понимаешь? Те… понимаете? Серебро. Вода черная. Она сперва в кисее вся. Фа… эта сказала, как же… а… фаранджа. Нет, фаранж. Во! Саломея. Танец одного покрывала. Не семи. Черт. Плету я.

— Да я понял.

— Да? — удивилась Инга.

Но вспомнила, как пряталась за перевернутым топчаном и смотрела на серебристую воду. И на девушку, что танцевала Петру Скале. От щиколоток бежали по серебру зигзаги, потом нога поднималась, как-то так хитро, взметывались тонкие руки, складки съезжали к плечам. И потом…

— Да, — кивнула, соглашаясь с Гордеем. Как тут не понять, все понятно же. Танец, фаранж, вода, тихая музыка. Смутная фигура Петра у самой воды, сидит буддой. А поодаль, за его спиной, мужские фигуры, замотанные в покрывала. Только глаза блестят из-под складок, отражая луну.

— Если б я. Мужик бы, — с силой пожаловалась Гордею, — ха, я б тоже там блестела б. Еще бы. Глазами.

— Угу, — кивнул Гордей и захрустел яблоком.

— А где? — спохватилась Инга, поворачивая тяжелую голову.

— К утру придут, — успокоил старик, — Кузька! На!

Кузька умильно подскочил, огрызок исчез в освещенной лампочкой пасти.

— Жрет! — удивилась Инга, — яблок даже да?

— Та все он жрет, — согласился Гордей, — чисто саранча, — чаю что ли?

— Мне?

— Ну не Кузьке ж.

Гордей встал, поддергивая свои прозрачные трусы, и согнулся над замурзанной газовой плиткой. Инга откинулась к стене, моргая сонными глазами. Какой он. Наверное, если б Маугли, то такой был бы с него дед. Дед Маугли.

— Гордей?

— У?

— А я можно тебя… ну… сфото… — не сумела выговорить и засмеялась.

— Чего ж. Да. Завтра, как солнце будет. Или щас прям надо?

Она замотала головой и подняла руку, что-то там ею показав. Это было проще, чем говорить.

Старик снова сел, налил себе еще вина и выпил, разглядывая Ингу острыми небольшими глазами.

— А мужа чего не взяла? Или плохо живете?

— Я? А… да, я… А нету!

— Угу.

Он повертел на столе кружку. Инга вяло подумала, какой чай. Может, еще выпить. Или не надо уже.

— Не надо уже, — кивнул Гордей, и стал пытать дальше, — а чего горюешь? Этот царь блох тебе кто?

— Кто? — она расхохоталась, и Кузька тут же подскочил, готовно виляя хвостом.

— Ой. Ох-х. Повелитель мух который? Петр? Мне было, шестнадцать. влюблена была. У-у-у… Гордей, знаешь, как здорово, я была влюблена. Совсем же девчонка.

— Жалеешь теперя?

Она покачала головой и положила руку на косматую Кузькину башку. Вдруг стало как-то весело и смешно, над собой смешно. И как же славно, что сидит Гордей и хоть смотрит так, слишком уж пристально, но все равно.

— Нет. Это счастье. Я была… горячая такая. Это же я была. Понимаешь? Не в книжке. Нигде. Просто — я. А любить, не, я его не люблю. Это, наверное, кризис. Женский. Была девочка, а пора уже, потому что возраст. Ну, плевать. Просто — все хорошо.

— Угу.

Она вскинула голову и стукнулась затылком. Засмеялась.

— Вы чего так глядите?

— Мы?

— Гордей, ты смотришь, мне неловко. Чего так вот?

Старик помолчал, потом оглянулся на шипение чайника. Протянул руку, выключил газ. И встал, вырастая из-за дощатого стола высоченной колонной, увенчанной старой головой в седых космах.

— Ну его, чай тот. Иди спать, Инга, — и вдруг добавил, не отводя пристального взгляда, — девочка…

Протянул ей руку. Инга подала свою, поднимаясь и покачиваясь. Все же странный он дед. Может, решил поухаживать? Живет тут, на песке, кругом каждое лето полуголые тетеньки. А она тут распелась, про свои кризисы и влюбленности. Да еще: мужа нет, мужа нет.

— Но я спать, — уточнила, выбираясь из-за стола и цепляясь ногами за деревянные ножки. Гордей кивнул, таща ее по тропинке. Поставил перед темнеющей будкой, сунул в руку что-то прохладное. Доложил, как днем:

— Клозет. Фонарик не утопи, новый.

И скрылся в ночном сумраке.

Выйдя из культурного огородного клозета, Инга постояла, раздумывая, идти ли умыться. Но стало ужасно лень и так хочется спать…

И, повесив фонарик на ручку двери, ощупью побрела в дальний угол за деревца. На четвереньках вползла в палатку, упала ничком, прижимаясь щекой к спальнику, кинутому поверх выданных Гордеем одеял. Дергая ногами, забралась внутрь целиком. Почти сразу заснула, на боку, подогнув коленки к груди и почему-то улыбаясь.

Танцующая избранная ей снилась, будто на склеенном куске пленки, повторялись и повторялись изящные движения стройных ног и изгибистых тонких рук, луна роняла светлые блики на копну вьющихся волос. И падало снова и снова в темную воду белое кисейное покрывало. Фаранж. Девушка, волосы, грудь, бедра. Фаранж. Петр. И группа неподвижных мужчин. Мужчин.

Сон останавливался, пережидая далекие ненастоящие голоса:

— Точно спит? А ты ее накормил хоть?

— Та спит, не тарахти.

— Хватит орать уже.

— Я не орю. Ору то есть. Димк…

— Ша, браты. Завтра…

— Я свет гашу?

— Где мобила? Колян? Ты куда…

— А ничо так эта, стриженая. Я ее с собой беру, завтра.

— Так. Все. Васек, гаси уже.

Избранная поворачивалась, откидывала голову так, что волосы закрывали всю спину, падая на маленькую светлую попу. И луна входила в огромные глаза. Оставалась там.

7

К утру Инге приснился Вивин ментоловый карандашик и, просыпаясь, она разлепила глаза на яркую, просвеченную жарким солнцем синеву шелковой стенки. Застонала, хватаясь за висок и ворочая в пересохшем рту сухой язык.

Голова болела так сильно, что она испугалась — не добежит до клозета, проворонит. Села, скользя головой по шелку.

Хорошая штука палатка, но вылезать из нее, все равно что откидывать одеяло, лежа в стоящей на площади кровати. На люди — сонная и неумытая, под ярким насмешливым солнцем. А — надо.

Но в просторном огороде было пусто. И около дома стояла тишина.

Из клозета Инга пошла сразу к крану, прислушиваясь и оглядываясь. С пляжа доносился привычный летний шум, далекий. У дощатой будки гремел Кузька, добывая что-то из перевернутой мятой миски. Увидел бредущую Ингу и залаял, мотая хвостом.

На лай из-за угла вышел Гордей, отобрал выданное вчера полотенце, которым Инга вытирала лицо, бросил его на веревку.

— Мне бы попить, — попросила, облизывая губы. Села на вчерашнюю лавку, с раскаянием и дрожью вспоминая вкусное терновое вино.

— Уху сделал, — доложил Гордей и подвинул к ней кружку, исходящую ароматами рыбы и лаврушки, — пей, чего кривишься. Все счас пройдет.

Инга с надеждой хлебнула, обжигаясь. Горячий тонкий бульон протек в желудок и вдруг все там успокоил. Благодарно моргая, выпила всю кружку, откинулась, вытирая испарину со щек и лба.

— Фу. Доброе утро, Гордей.

— Доброе.

Дед медленно ходил по двору, таская какие-то поплавки на веревке, нагибался, раскидывая по забору сырую сеть.

— А где? — снова спохватилась Инга, оглядывая двор.

— Та купаться ушли. Твой сказал — мама увидит. Ну, он такой, да. Шебутной пацан.

После кружки горячей ухи и не по порядку следом выпитого кофе голова болеть перестала. И вообще все стало хорошо и на свои места. Инга сидела, рассматривая рыбацкий хлам, разбросанный по залитому солнцем двору, ей было хорошо и не хотелось никуда торопиться. Вообще ничего не хотелось, а так вот — сидеть и сидеть. А Гордей пусть ходит.

— Надо, наверное, еду там какую? — не вставая, устроилась удобнее, кладя руки на дощатую столешницу.

— Не, — утешил старик, — шастать будут до вечера, скупляться в городе, жратвы да лимонадов всяких. А вечером снова пойдут на реактор. Хотели ж уехать, машины вон две, там у них музыка всякая и кино. Но видно, девок не нашли еще себе. Так что вечером доищут.

Инга задумалась. Она надеялась, что мальчики уже сегодня поедут дальше, пляж огромный, места всем хватит. Планировала с утра с Олегой поговорить, что вот, ни к чему ругаться с теми, кто отдыхает по-другому. У вас машины, два раздолбанных жигуленка. Езжайте и, правда, подальше, за сосновые посадки, и через километр или два ставьте свои продвинутые экраны и колонки. С другой стороны она понимает: четверо парней, Олега с Димкой и их местные друзья — Колян и Васечка, чего им на диком песке вчетвером делать. Наверняка думали, затумкает музыка, засверкают огни, подтянется народ, танцевать и бегать купаться, чтоб снова танцевать. У них вон на старом багажнике даже сложенные столики с раскладными табуретками приторочены. Так что, пока не наприглашают с собой девчонок да последователей (она фыркнула, вспомнив ночное действо под соснами), никуда не уедут. А может, фиг с ним, с Петром. Он, судя по всему, неимоверно занят, со своими беспамятными женщинами и танцующей избранной. А танцевала та прекрасно. И совсем молодая, девочка совсем.

Мысль вытаскивала следом другую, в том порядке, в каком они являлись Инге ночью, под кружку пахнущего степью вина. И она, вымыв посуду, ушла в дом, вытащила из рюкзака старый фотоаппарат.

Во дворе вопросительно посмотрела на Гордея, и тот кивнул, подтягивая свои смешные трусы. На них Инга все еще старалась не смотреть, вот же нудист-натурист, интересно, он себя в зеркале в полный рост давно видел? Знает ли, что, гм, размер его достоинств трусы никак не скрывают, настолько ситчик поредел от стирок и солнца…

Но для съемки это было отлично. И поняв, что Гордей позировать не станет и вообще не обращает внимания, как она ходит следом, отпихивая ногой изнемогающего от любви Кузьку, она и ходила. Снимала, как он щупает сеть, пропуская коричневые пальцы в дыру. Как садится низать на веревку соленые рыбьи тушки. Починяет прозрачный короб из хамсароса, вешает его под навесом, а вокруг вьются обманутые мухи, пытаясь пробраться к рыбе внутри.

Солнце светило сильно, резко, кладя на светлое нестерпимые блики, а тени делая совершенно черными. Инга хмурилась, но постепенно нашла верное, и перестала пытаться увидеть, чтоб показать. А стала просто удивляться и восхищаться именно чернотой теней, именно слепыми яростными плоскостями света.

И завершая съемку, кивнула ощущению покоя, что поднималось внутри. Она что-то сделала и сделала правильно. И это прекрасно.

Переодевшись, ушла на пляж, снова забрав свое Гордеево полотенце. А он встал у проволочного забора, взявшись за выгоревший бетонный столбик. Пристально глядел, как идет, размахивая рукой, и останавливается, присаживаясь на корточки — снять торчащую из песка сиреневую ветку кермека. Когда фигурку в цветном легком сарафанчике съело сверкание воды, Гордей гмыкнул, нещадно продрал пятерней седые волосы, сел на Ингино место, вольно кидая жилистые ноги под стол и рассеянно гладя Кузьку по косматой пыльной голове. Что-то обдумав, обратился к нему:

— Ну, ты б как? Поверил разве ж? Вот и я… Чего делать будем?

— Аваф-ых аввв, — изошел от восторга Кузька, стуча хвостом по убитой глине.

— Угу, — согласился Гордей и, нашаривая рваную пачку ватры, закурил, бережно держа крошечную в его лапе папироску.

На берегу Инга, конечно, поняла, почему — сразу увидит. Увидела. В самом центре пляжа из ломаных белых пластмассовых стульев, рваной маркизы и кривого железного зонтика был сооружен восхитительно бесполезный замок, почти воздушный, торчал острой башней, увенчанной очередным веселым Роджером. А рядом с ним на песке крупными голышами выложено было Олегово фирменное — Оом. Как он когда-то объяснил смеющейся Инге:

— Страшные существа, оомы-оумы, похожи на арахнусов, свернувшихся в шар. Зеленые и злобные, атакуют языком.

На что мать ему ответила:

— Вот последнее как раз про тебя.

Мальчишки были заняты отдыхом. Чернея на сверкающем фоне, прыгали, валясь в воду, вздымали фонтаны брызг, уплывали совсем далеко и, возвращаясь, орали, выползая на мокрый песок ящерицами. Скакали, выворачивая его пятками, трясли головами, чтоб выбить из ушей воду. Олега подбежал, шумно дыша, тыкнул рукой в основание шаткой башни:

— Сюда пихай фотик, если купаться. Ну, мы тут, смотрим.

И умчался снова. Тут же радостно заорала девочка, которую он прихватил по пути поперек живота и потащил в воду.

Инге прыгать совсем не хотелось. Так было восхитительно лениво и медленно. Выкупалась и, кивая парням, забрала свой коврик и фотоаппарат, кинула на руку снятое платье. Устроилась поодаль, чтоб не мешать резвиться. И легла на живот, рассеянно вороша в песке плоские серые голыши, прокаленные солнцем. Прикидывала лениво, надо бы улестить Олегу отправиться на сам мыс. Он огромный, пешком первые три-четыре бухты она осилит, но, может быть, Димка свозит подальше, на своем жигуле. И там они все исследуют.

— Ага! — закричала черная тень, накрывая ингину голову и рассыпанные перед руками камушки, — вот она, секретная шпионка!

Виолка, пыхтя, уселась рядом, отряхивая песок с бедра и поправляя сбитую соломенную шляпу.

— А я смотрю, лежит красотка! Чуть не упала, вот думаю, напекло мне башку. Два дня назад в Керчи сидели, и тут вот она ты. Чего, прилетела все же на Петрушу своего поглядеть?

Легла рядом, толкая Ингу, и та подвинулась, чтоб освободить край покрывала.

— Чего молчишь? Чтоб своих планов наполеоновских не разболтать? Я права? Ты к нему приехала да?

— Виол, вон видишь, молодой человек орет и скачет? Красивый такой, черноволосый. С широкими плечами.

Виолка вывернулась, через плечо разглядывая пляж. Засмеялась, укладываясь снова.

— Фу. Поймала. Я и правда подумала — ах, у нашей Инги полюбовничек с плечами. Но то ж твоя копия орет и скачет. Олега. Так ты к нему приехала? Жить мешать мальчику?

— Видишь, лежу отдельно, не мешаю.

— Инкин… а тебе говорил кто, что со своей правдой ты стала хитрее всех, кто брешет? — на курносом виолкином носу блестели капельки пота, и такие же — на полных плечах, покрасневших от солнца.

Инге стало неловко. Она села, обхватывая колени. Мальчишки устали носиться, валялись вокруг олеговой башни, и не одни. Рядом три девочки сидели в красивых позах, готовно смеясь каждому слову.

— Ушастый, да я сама не сильно понимаю, что я тут делаю. Потому и виляю с ответами.

— А ты расскажи, — предложила подруга, переворачиваясь на спину и хлопая себя по располневшему животу, — фу, жара какая… а хочешь, я сперва тебе расскажу, о впечатлениях. Ну, а ты мне потом тоже. Инкин, я ж тебе не враг. И не последняя дура. Ты меня, может, и кляла, за ту мою глупость, но ты ж согласна — если б я не влезла, ты бы до сих пор с ним носилась, ах Петруша, ах может отец. А он скозлил тогда. И ты увидела.

— Да. Ты права. Мне и Вива всегда говорит, все делается для чего-то. Но, Ушастый, если ты влезешь сейчас, со своими поступками… я тебя просто задушу, и это тоже…

— Будет для чего-то, — закончила Виолка из-под надвинутой на лицо шляпы, — та поняла, поняла. Клянусь, ни словечка не ляпну, вообще никому. Ни Олеге вот. Ни Каменеву твоему. Слу-ушай! Ну, дай же я расскажу!

Шляпа слетела с лица, Виолка тоже села, подпрыгивая от нетерпения и толкая Ингу плечом.

— Угу, — та сорвала сухой стебелек, сунула в рот, прикусывая, — давай, спой песнь. О Скале.

— Пою, — согласилась Виолка и, прижимая руки к пышной груди, стянутой поролоновыми чашками купальника в цветные горохи, запела:

— Я вообще сильно рада, что ты на него тьфу. Потому что оказалось, я не зря сюда. И еще скажу, Инкин, ну я теперь понимаю, да. О-очень понимаю, почему ты тогда по нему страдала. Красивый. Умный. Ласковый такой. Посмотрит и внутри все аж заходится! Мы у него значит, в этом сезоне, третий уже поток. А он все, как в первый раз, прикинь!

— То есть к вашему потоку у него такая же первая любовь, как к первому. Ты анекдот знаешь, как султан изменил одному гарему с другим гаремом?

— Не перебивай! После расскажешь. Это ж какую нужно иметь силу, Инкин, чтоб дарить ее стольким женщинам, а? Я два дня всего и уже летаю, как на крыльях! Смотри, утром, еще до зари мы встаем, и у нас омовение.

Виолка хихикнула, толкаясь плечом.

— Входим в воду обнаженные. Как в раю, значит.

— И он с вами?

— Ой. Нет. Он сперва говорит утреннее напутствие. И уходит в сосны. А мы значит, сами идем.

— Смешанным составом?

— В смысле, с мужиками нашими? Ну да. Но Инкин, ты б видела тех мужиков. Да им давно уже пропуск в женскую баню положен. Пять стариканов, только слюни пускают. И еще двое совсем какие-то кривенькие неудельные, не мужички, а горе. У них вместо мужских достоинств одни сплошные мужские недостатки.

— Ты ж говорила десять, вроде? И трое с непонятными фамилиями?

— Та. Не знаю, куда делись, но семь их, да ты слушай же! Потом свободное время и в самую жару сон. А после, после ваще чума-а-а… Мы все идем в бухту! Она совершенно дикая, нетронутая никем. Ну чего смеешься, ну да, нами тронутая. И там происходит действо единения с солнцем! Я один раз была только, блин, спалила себе сиськи, и жопу тоже. Надо срочно мазать, потому что завтра мы снова идем туда — единяться.

— А Петр? Он тоже там с вами сиськи, ну, в смысле, жопу оголяет?

Виолка проницательно осмотрела ингин профиль.

— Ты что-то все о нем волнуешься. Неужели все еще?

Та замотала головой с досадой.

— Мне просто интересно. Он здоровый, наверное, вполне себе женатый мужик. Получает с вас деньги. За то, что каждый вечер вы с ним целуетесь, у костерка. Конечно, мне интересно, скачет ли он с вами голый по песку. И берет ли за это дополнительную плату. Я же его помню — художником, понимаешь? Все бросил, стал писать настоящие картины. А тут — будто другой совсем человек. Нет, не другой, но… Я понять хочу.

— Погоди. А ты откуда знаешь, про вечерние беседы? Слышала от кого? Или?..

Виолка переползла и нагнулась, заглядывая в опущенное Ингино лицо.

— Та-ак. Ну-ка скажи. Ты чего, это ты вчера ночью пришла и ушла да? А Лиля нас потом по списку проверяла, вот говорит, была чужая, кто знает, чего хотела. У них, между прочим, знаешь, какая конкуренция! Инга! Это ты была?

— Да я! Я!

Она выкрикнула и замолчала. Виолка молчала тоже. А после сказала негромко и с неловкостью:

— Слушай. Ну, ты это… понимаешь, ладно б поток, я ж не дура, тоже знаю, работа. Она разная работа ж. Ты бы вот подумала, что сможешь дома сидеть, свои статейки писать, не вылезая с постели, а тебе потом денежку хоба, в интернет, а ты ее хлоп и на карточку. И никаких с восьми до пяти и два выходных. А у него другая работа, я деньги платила, знала ж, что за них будет мне и море, и солнце, и мужчина хороший такой, внимательный, ласковый. Честно отрабатывает, хвалю вот.

— Ты к чему это все? Мне, что ли, объясняешь? — усмехнулась Инга.

Виола покачала головой, снова нахлобучила шляпу. Выворачивая шею так, чтоб видеть глаза подруги, терпеливо пояснила:

— Та знаю, что ты в курсе. Но я сейчас про избранную. Он конечно, пи… ой, рассказывает нам, вот оно, новое воплощение аутернум вирджинити, но кажется мне, он ее просто в койку тащит. Без всякой работы. У нас там Ириша есть, юрист с Саратова, она в том году была, у Скалы. И говорит, была там другая, сопливая совсем девчонка, он к ней клинья бил. Ни о каких избранных не болтал. И вроде был там какой-то тихий скандальчик, тетки ему предъявили, почему ей все внимание. И этим летом обана — уже не просто деваха, а видите ли, избранная, воплощение. И не подкопаешься.

— Да и ради Бога, — согласилась Инга, тут же сердясь на пристальный сочувственный взгляд, — ты чего меня оплакиваешь? Я врать не могу, если сказала — мне все равно, значит, так и есть.

— Да! Но что-то ж тебя бесит, а? Инкин, бесит?

Инга, вздыхая, повела руками в горячем воздухе. Пошевелила пальцами.

— Бесит. Глобально. Что не стал художником. Что старый уже козел, а носится за девчонками моложе моего Олеги! Фу. Противно. Прикинь, а вдруг он — отец?

— Ну, дорогая моя. У моей Ташки тоже не папаша, а уебище, так что теперь, усраться и не жить? — мудро отозвалась Виола. И захохотала, вытирая глаз пальцем:

— Ташка-то учудила чего. Приехали, она в ужасе на всю нашу кодлу посмотрела и говорит, мам, ты чего, я тут ни на день не останусь. И сбежала в город, сняла там комнатку в отельчике, теперь одна королюет. А Лиля прям в гневе была, как же так, вы мне место заняли, я отказала претенденткам! Лиля у нас администратор. Ну, я ж мать, я ей вежливо так рассказала, что у нас свобода самовыражения и прочего. Так что, Инкин, одно место там вакантное. Может, хочешь? Петруша тебя по старой памяти льготно оформит.

— Ага, как инвалида или работника милиции…

— Чего? Нет, ты ж не инвалид. Ну, я шучу, не нужно тебе туда соваться.

— Я тоже шучу, — успокоила ее Инга.

В самое пекло Инга валялась в палатке, радуясь, что ее закрывает тень от низкого разлапистого абрикоса. Слушала, как вернувшиеся из города мальчики переговариваются о чем-то, сперва громко, со смехом и подначками, после все тише. И наконец, остался в просторном дворе только дальний шум пляжа, изредка перекрываемый громыханиями Гордея, который неутомимо возился за домом. Они спят, подумала Инга, тоже закрывая глаза и с удовольствием чувствуя, как ветерок трогает босые ступни у распахнутого входа. Олега притащил ей купленный маленький штативчик, смешную треножку высотой в локоть, велел выспаться, потому что вечером все снова двинут на дискотеку, и вдруг получится поснимать, как фаерщики рисуют в темном воздухе свои огненные письмена. Это было интересно, хотя Инга и предупредила сына, кто знает, получится ли. Но попробовать хотелось. Конечно, там толпа народу с огромными фотокамерами, вынимают из сумок съемные объективы. Но Инга не первый день просматривала в сети, что у кого получается и давно уже знала — не все зависит от цены навороченного фотоаппарата.

А еще ей нравилось то, как сильно и резко отделены южные морские дни от горячих черных ночей. Как сегодня, думала, уплывая в сон, снимала Гордея, и было так — чернота, отсеченная от нестерпимого белого блеска. Так и вечером, совершенно черным, расцвеченным по жаре яркими пятнами электричества, все будет совершенно не так, как днем, где небо выгорело от зноя, вода сверкает, и песок похож на смолотую в мелкое зерно слюду.

8

На следующий день Инга на пляж не пошла. Помогала Гордею готовить еду, помалкивала, и он тоже молчал, изредка взглядывая на нее. Дождалась, когда мальчики, перекрикиваясь, уйдут купаться. И вышла, в шортах, рубашке с кучей карманов и плотно надетой на голову бейсболке. Укладывая в сумку фотоаппарат, повесила ее на плечо, сказала Гордею:

— Пройдусь. Так. Везде. Посмотрю просто.

Тот кивнул. Потянувшись к облезлому шкафу, что подпирал стену под навесом, открыл дверцу и вытащил большое зеленое яблоко, катнул по столу к Инге.

— То лучше воды. Если пить схочешь.

Она, улыбаясь, приняла в руку прохладную глянцевую тяжесть, тоже спрятала в сумку.

— Спасибо.

Уходя, поправила туго подколотые волосы, чтоб черные прядки не вылезали из-под низко надвинутой бейсболки. Нацепила на нос утащенные у Олеги темные очки, спортивные, фирмы Оукли, со стеклами, вытянутыми к вискам, меняющими лицо до неузнаваемости. Закрывая калитку, стесненно спиной ощущала внимательный взгляд Гордея. Наверное, он понял, что постаралась спрятать себя, под эту выгоревшую мальчиковую кепку, да странные очки. Ну и ладно.

Бухточки Казантипа шли одна за другой, укладываясь неровными подковками, и хорошо просматривались с верхней дороги. Народу наверху почти не было, уж очень палило солнце, а спрятаться негде. И Инга медленно шла, распугивая серых, трещащих крыльями кобылок и трогая рукой тонкие ветки дерезы, что качались на обочинах.

Первая бухта пуста и неудобна. Во второй — парочка рыбаков торчат на окраинных скалах, а в центре шумный пикник с белой скатертью и орущими детишками в панамках.

К третьей не спуститься, небольшая каменная осыпь перекрыла тропу. Но все же, Инга присмотрелась сверху, щуря глаза, в ней кто-то есть. Ага, это йоги. Коричневые тела застыли в странных позах на песке. И ходит между ними очередной учитель, помавая руками, рассказывая что-то отсюда неслышное.

Она прошла дальше и, выбрав на обочине пригорок, села, вынула яблоко и задумчиво обкусала прохладный край. Недоеденную половинку спрятала в сумку. И отправилась дальше, загадывая, если в четвертой бухте не найдет Петра сотоварищи, то плюнет и вернется обратно. Ей хотелось себя обругать, чего вообще поперлась, в такую жару, но не стала, уж очень это было по-детски. Долгие прогулки в одиночестве, те самые, что в Керчи помогли выбраться из давних, перевернувших жизнь событий, научили ее прислушиваться к себе. И вольная работа, которую она могла делать, когда хотела, а не как сказала Виолка «с восьми до пяти», тоже изменила ее. Инга этим изменениям не мешала. Возможно, именно следование несложным желаниям души делает меня такой. И разве я такая не нравлюсь себе? Часто довольно малого — просто не мешать себе жить.

Потому она дошла до поворота дороги, с которого открывалась внутренность четвертой бухточки. И кивнула, ступая за кусты дерезы. Два десятка женщин да слабосильные конторские мужчины, дальше они и не дошли бы. Вон, сидят пешками на раскаленном песке. И Петр, в коротких белых штанах, стоит в мелкой воде, воздевая руки. Вещает что-то.

Тропка вниз была крутой и очень извилистой, так что Инга не стала отвлекаться на глубокомысленные вопросы, что же она тут делает, и чего ей от Петра и «его кодлы» надо. Просто сосредоточилась и осторожно стала спускаться, следя, чтоб ее прикрывали густые ветки кустов. Над бухтой склон ниспадал террасами, заросшими сухой травой, и кое-где из нее торчали серые клыки скал. У одной такой скалы Инга сошла с тропы и, пригибаясь, спряталась. Отдышалась, прислушиваясь. Но шум моторок, ветер, шелест травы заглушали нижние голоса. И она выглянула, ступая по сухой траве в обход высокого камня.

Дернулась обратно. Он смотрел снизу прямо на нее, в глаза, спрятанные черными стеклами под тенью длинного козырька. А женщины, вставая, шли в воду, разводя руки и запрокидывая к солнцу покрасневшие лица.

Инга прижалась спиной к неровному камню, облизала сухие губы. Сердце глухо и больно стучало, заглушая внешние звуки, и она испуганно заоглядывалась. Еще не хватало, чтоб он, заметив мелькнувшую за кустами голову (как Петрушка прыгаю, вот глупость какая), полез наверх, и сейчас выступит из-за ветвей. Но ветер мирно качал верхушки травы, стелились по жаркому воздуху тонкие нити позднего ковыля, перепархивали по стеблям чертополоха щеглы, вертя красными шапочками на крошечных головах.

И, отдышавшись, она решительно полезла обратно, прямо по склону, хватаясь руками за пучки травы и наплевав, смотрит ли он в спину внезапной гостье. Все, думала мрачно, сгибая ногу и с силой подтягивая себя вверх, отворачиваясь от поднятой с глины пыли, нафиг, полюбовалась и хватит, завтра еще поснимай, чего там Олега просил, и домой, развлеклась, финита. А сейчас даже не думай, Инга Михайлова, чего тебя принесло, и зачем ты повторяешь собственное прошлое, так же, как двадцать лет назад, прячась за камнем, пока он там за кем-то волочится. Поразительно. Как будто ничего не изменилось! Она подглядывает, и он вдруг смотрит. И она — одна. А вокруг него, как всегда — дамы и дамочки. И зря Ташка возмущалась, некоторые из них очень молоды и привлекательны. А может быть, потому и возмущалась…

Перед глазами, как в кювете с раствором, проявлялась и становилась все четче картинка, вот же, а думала — не разглядела. Голые женские фигуры, важно ступающие в зеленую прозрачную воду. Высокие и маленькие, худые и толстые. А рядом с Петром — совсем девичья, с маленькой круглой попой и узкими плечиками, укрытыми копной светлых волос. И тонкая рука, держит его руку.

Ну, хоть штаны свои стаскивать не стал, усмехнулась Инга, и, несмотря на грозные себе запреты, все же прислушиваясь — а что чувствует она сама, вспоминая увиденную картинку?

Быстро шла по утоптанной золотистой дороге, обходя редких гуляющих, мужчин в панамах, женщин в цветных платьях и детей с марлевыми сачками. И, оставшись одна, там, где мягкие колеи изгибались, упираясь в небо на подьеме дороги, обрадовалась, рассеянно осматриваясь по сторонам. Ей наплевать! На то, кем стал и кого держит за руку. Правда, наплевать. Вчера еще думалось что-то об Олеге, стесняло дыхание, мучило, а сегодня вдруг отпустило. Да пусть его, это его жизнь и он ее выбрал.

«Так почему ты бежишь, все быстрее, Инга, и смотришь по сторонам, чего ждешь?»

Она резко остановилась, дергая с головы надоевшую кепку. В глазах наплывали слезы, мешая смотреть, но она не стала их вытирать, потому что вдруг пришел ответ, такой грустный и безжалостный. Тогда, Инга, из-за скалы вышел Горчик, и закричал тебе гадости, кривляясь. Потому что не мог, что ты влюблена в другого. Понимал, он просто пацан, а ты любишь — художника, красивого и талантливого. Но каждый раз оказывался рядом, дергал, беспокоил, сердил. Был, в общем.

Он тогда был.

— Ах, черт, — прошептала, и пошла дальше, медленно, глядя через слезы на степную дорогу.

А думала, время вылечит. И тут вдруг, когда казалось, почти все прошло, и стало мягко печальным, случился обвал. Лавина. Шторм. Стихийное бедствие. На бедную голову Инги Михайловой.

— Все снова, что ли? Ах, черт и черт!

Во дворе быстро прошла мимо Гордея, забыв прикрыть расшатанную калитку. Сунулась в комнату к мальчикам, но там на топчане валялся сладко спящий Васечка, раскинув руки, покрытые цветными драконами и черными иероглифами. Выскочила снова во двор и, встав напротив Гордея, сказала деловитым сильно дрожащим голосом:

— Кладовка. Или чулан что ли. Какой…

Старик посмотрел на ее прыгающие губы и, взяв за плечо, потащил в обход дома. Втолкнул в маленькую времянку, темную, с одним кривым окошком, сказал:

— Крючок тут, снутри.

И захлопнул облезлую голубую дверь.

Инга накинула крючок, села на продавленный пыльный диван и, глядя на газовую плиту, заставленную старыми казанками, заплакала.

* * *

Мороженое в маленьком кафе было очень вкусным. Инга ела медленно, вытянув под белый столик ногу и расправив на бедрах тонкий цветной подол. Черпала ложечкой зеленоватую фисташковую мякоть, вдумчиво отправляла в рот. Потом отламывала кусочек черного шоколада. Потом запивала апельсиновым соком из высокого, потеющего холодной слезой стакана.

Мимо на городской пляж шли выспавшиеся послеобеденные люди, вели детей, втиснутых в надувные круги. Рядом щелкали выстрелы в летнем тире, играли сразу три музыки, из разных киосков, перемешивая себя.

Инга ела и думала. Очень хорошо, что получилось выплакаться. Гордей понял, помог. Наверное, этого она и ждала от Петра, не мужского внимания, а просто понимания и помощи. Человек человеку. Но, глотая ледяную мякоть, покачала головой. Человеки все же делятся на мужчин и женщин. И ей — женщине нужно не только понимание и сочувствие той же Виолки, или даже Вивы, или дежурный звонок мамы Зойки. Ей нужна забота мужчины, то, что привычно называют мужским плечом. Славно, что за пределами прицельной жажды заиметь своего мужчину, окружить его заботой, в ожидании ответной поддержки, есть еще просто мужчины, пусть даже это странный старик в истрепанных трусах, дед Маугли-Гордей.

Чудесно и совершенно удивительно, что в ее судьбе встречаются люди, иногда буквально мелькая и идя дальше своей дорогой, и делают что-то, чего ждет она от других, тех, кто ближе. Гордей, который понял и дал ей выплакаться, спрятав от шумных мальчишек. А еще та толстая проводница, ну да, она не мужчина, тут ты непоследовательна, но вернемся туда, к человекам, двадцать лет прошло, а помнишь, как она укрыла тебя в пустом чистом купе. Жена Петра Наталья, которая могла бы устроить скандал, а вместо этого забрала домой, накормила и выслушала. Да всех не перечислишь. Вот тебе знак, Инга Михайлова, о том, что мир намного больше, чем ты сама. Связи в нем прихотливы и, кажется, перепутаны, но они просто вне твоего ума, кинуты далеко. Сережка тоже встретил Ивана и Лику, когда это было совершенно необходимо. И так далее-далее.

Она допила сок, поднимая лицо навстречу высокой фигуре в белом, что шла к ней, огибая столики.

За-ме-ча-тель-но, что Гордей сегодня помог. Теперь она может смотреть и говорить. Нормально, как обычный человек.

— Привет, Петр…

— Ну, здравствуй, Инга.

Он сел напротив, улыбнулся, разглядывая спокойное приветливое лицо. Сказал, вопросительно протянув фразу:

— Ка-акими судьбами…

— У меня тут дела. И немножко отдых. А ты?

Он почти не изменился, подумала, ожидая ответа. Слегка подсох, но это летнее, от солнца, а вообще чуть раздался вширь, наел небольшой аккуратный живот, упакованный в светлую щегольскую рубашечку. И лицо, темное от загара, стало чуть оплывшим, с резкими, но тонкими неглубокими морщинами.

— Что смотришь? Постарел?

Она пожала плечами.

— Не так чтобы. Стал старше, да.

Он расправил плечи, выпрямляясь, и хмыкнул с некоторой досадой.

— Ах да. Забыл, ты же только правду и ничего, кроме правды.

Инга терпеливо молчала. Встать бы и уйти, но первая ввязалась, полезла ночью шпионить, и сегодня утром подглядывала за их солнцепоклонничеством. Он имеет право высказать какие-то претензии, а она покаянно их выслушать.

И будто поняв ее мысли, он нагнулся, кладя на пластик темные руки.

— Слушай. Я не знаю, чего ты хочешь. И не знаю, как быть, честно. Пуститься в воспоминания? Ах, вот было так было… Или что? Или есть еще что-то?

Конец фразы снова повис вопросительно. Да он же никак не спросит про Олегу, развеселилась Инга. Полагает, она из-за этого явилась и мозолит ему глаза.

— Петр, если думаешь, что я стану знакомить тебя со своим сыном, ты ошибаешься. Не буду. Так получилось, случайно — я тут и ты тут. На том и разойдемся. Если тебе по-человечески нечего мне сказать.

И по его лицу вдруг увидела — ошиблась. Он удивился, смешался, и кажется, разозлился. Поднял руку, перебивая:

— При чем тут!.. Да, извини. Я понял. Хорошо.

Инга растерялась. Медленно скребла ложечкой, выбирая остатки мороженого. И он, еще до того, как поняла ошибку, уже заливаясь под смуглой кожей горячей краской, церемонно и скованно произнес:

— Я понимаю, претензии. Ты можешь предъявить и потребовать. Но ты не должна забывать, встреча с тобой, та, давняя, она многое изменила во мне. И мои размышления легли, так сказать, в основу. И я посчитал себя вправе… В конце-концов, это мое видение мира и мое вдохновение, разве нет? И если оно сработало вот так, то…

— Подожди. Стой! Ты про, ты про свои картинки, что ли? Про девственную деву на буклетах? О-оххх…

Она бросила на стол ложечку и расхохоталась. Петр обиженно положил ногу на ногу, покачивая кожаной сандалией.

— Не вижу ничего смешного. Да, я о направлении моего творчества. Извини, а что я мог подумать, а? Явилась ночью. Под покровом… Ведь не пришла же днем, с открытым забралом.

— Да прекрати немедленно! Я уписаюсь сейчас. Забралом…

Она вдруг стала Олегой, мысленно завопила, распахивая серые глаза и выделывая руками, ыыыы, забралом под покровом…

И почти всхлипывая, махнула рукой на обиженного Петра. Отломила еще кусочек шоколада.

— Слушай, а давай напьемся? Ну, не так, чтоб в грязь, а просто, возьмем бутылку белого. Или две. И пару часов поболтаем. Отпразднуем.

— Что отпразднуем? — осторожно спросил Петр, приглаживая темные, с красивой сединой волосы.

«Что мне на тебя наплевать»…

— Встречу, — честно ответила Инга, — ну и еще я хочу услышать живого Петра, настоящего, а то ты какой-то прям каменный гость.

Собеседник помялся, аккуратно поменял ногу, разглаживая белую ткань на колене.

— И ты ничего не будешь требовать, и никаких там разборок? — уточнил, внимательно глядя на ее улыбающееся лицо.

— Господи, Петр. Я всегда говорю правду. Вот она — я ничего от тебя не хочу. Понимаешь? Ни-че-го. Просто — посидеть и поговорить, как человек с человеком. А потом разойтись еще лет на двадцать.

За тонкими столбами, держащими провисшую маркизу, шли и шли люди, смеялись и орали детишки, мальчики проносились на скейтах, и вдруг важно прошествовал дед Мороз в сатиновой красной шубе на голое тело, осеняя смеющихся посохом, украшенной картонной сосулькой.

На столике в пузатых бокалах бежали вверх светлые пузырьки, суетясь. Инга брала свой бокал, отпивала, с удовольствием чувствуя, как пойманные пузырьки щекочут язык. Слушала. Улыбалась мирно. И Петр, забывая вилку с наколотым на нее кусочком авокадо, увлекаясь, говорил и говорил. Опять, как когда-то, но тогда она слушала горячо, перетекая в него, страдая его страдания и восторгаясь его восторгами. Любила. А сейчас смотрела ласково. И безопасно.

— Я не врал, Инга, о том, что ты изменила меня. Я стал тем, кто я есть, потому что в моей жизни была ты. Помнишь, я обещал тебе рассказать, и не случилось, так глупо сложилось… Мы были с тобой, вместе. Я, сильный и опытный, и ты — совсем юная, горячо влюбленная девочка. И тогда что-то родилось, между нами. То, что позволило мне вырасти, стать другим. Так вот…

В кармашке Инги запищал телефон, и Петр умолк, снова насторожившись. Она вынула мобильник, увидела имя сына и нажала кнопку. Сунула телефон обратно.

— Не обращай внимания.

— Так вот… О чем я? Мы расстались. Время, Инга, его не остановить. Течет. Хочет нас поменять. И меняет! А я все еще ищу. Ищу то, что показала мне ты. Я знаю, ты скажешь, ну, вот она я. Так? Скажешь, почему же ты не приехал.

— Ох. Не скажу.

Но Петр, не слушая, несся дальше.

— Потому что оно, это вот, оно принадлежно юности. Я талант. Ты была девой царя Соломона. Но прости, время… Теперь это знамя подхватывают другие. Им теперь держать мой талант. Идти рука об руку!

Он прервался, чтоб допить вино и налить себе снова. Торопясь, отхлебнул, поставил бокал. Инга подняла свой и тоже выпила. Боже, что он говорит. И почему такие ужасные, такие истертые слова, будто он их выучил и прикрывается, как щитом. Наверное, зря она маялась, думая, вдруг Олега сын Петра. Да ее двадцатилетний мальчишка, услышав это «рука об руку» и «подхваченное знамя», ржал бы долго и вкусно.

— Ты что, смеешься? — подозрительно спросил Петр, беря вилку.

— Я так. Я внимательно слушаю, Петр. Мне, правда, очень интересно.

Он вальяжно улыбнулся, раскидываясь на стуле. И она снова вздрогнула, вот еще одна тень из прошлого. Так сидел Ромалэ, когда не поверил, что он и вдруг не нравится ей. Интересно, Петр сам верит в то, что он говорит? Понимает ли, что все его теории призваны лишь обелить неустанную охоту за новыми свежими девичьими телами? Ну что ж. Кто такая Инга Михайлова, чтоб его осуждать. Наверное, это и есть его дорога — волочиться за юными девушками, попутно милостиво выращивая крылья на круглых плечах сорокалетней одинокой Виолки.

— А твои картины? Помнишь, ты писал их? Первая со мной, потом жена и дочка в машине. Скажи, Петр, их много? И где они?

Загорелое лицо потемнело и морщины стали резче. Вертя полупустой бокал, бывший художник сказал отрывисто:

— Где-где. А нигде. Валяются в запасниках. Никому они не нужны, девочка. Ни одна из них. У кого есть бабки, те покупают другое. А восторги десятка нищих ценителей, куда их пришьешь? Сейчас такие времена, Инга, даже чтоб они висели, я должен оплатить аренду зала, и прочее. А еще бегать давать объявления, пиар там всякий. И что пиар? Распиарить можно что угодно, хоть дерьмо на палочке. И как только замолкаешь, все об этих шедеврах, мать их, забывают. Модный художник и хороший художник — вещи разные.

— Значит, Наталья была права. И Лебедев твой тоже. Не потянул ты, да?

Петр исподлобья тяжело глянул на собеседницу.

— А ты… постарела. Лицо изменилось. Да и фигура не та уже.

— Фу. Какой ты. Я же не обидеть тебя хотела!

— Но обидела! Тоже мне, знаток человеков! Очнись, Михайлова Инга! Я живу в столице. Меня знают и ценят. И, между прочим, в галереях висят мои полотна. Не те, другие. А ты? Ты чего добилась в жизни? Живешь в провинции. А могла бы! С твоим умом, и твоей силой, Инга, могла бы! И я тебе предлагал помощь, а ты вон как все повернула, хотела на моем горбу въехать в рай!

— Слушай, заткнись, а? Это уже не человеческий разговор выходит, а какие-то базарные разборки.

— А кто начал? — скандально удивился Петр.

Инга встала. Вынула из кармана мобильник, чтоб был в руке, потому что там, в нем — Олега. Ее сын. И отчество у него, какое счастье, от имени возлюбленного великолепной Вивы — Олегович. Олег Олегович Михайлов, ее болтливый Оом-Оум.

— Счастливо, Петр.

Она отодвинула стул, выбираясь, желая скорее, скорее туда на солнце, и позвонить, услышать голос.

— Тебя, между прочим, не я узнал, — заторопился Петр, скрежеща стулом по плиткам, — тебя узнала Лилька, еще ночью, вот говорит, твоя муза нарисовалась, пап. А я бы тебя и не узнал, дорогая, ничего от прежней Инги, девочки не осталось в тебе.

Инга остановилась. Уточнила с веселой злостью:

— В смысле, твоя дочка теперь администратор твоего гарема?

— Да! У нас с ней прекрасная команда.

— Молодцы.

Он удивленно посмотрел, как она отвернулась и еще раз напомнил, о важном:

— Ты не слышала? Я тебя не узнал! Будто не было ничего! Не ты.

— Вот и отлично.

Идя через сверкающий солончак, который уже краснел, ловя закатный солнечный свет, Инга смотрела по сторонам, дышала соленым горячим воздухом. И как всегда, когда внутри что-то встряхивалось и сдвигалось, как тайные водяные пласты, поднимаемые со дна штормом, — зрение стало острее, слух чутче, и кожа, казалось, истончилась, любое касание — воздуха или мелькнувшей бабочки, укалывало сразу в сердце.

Мелкие искры соли, наполненные красным и белым светом. Ветер, несущий медленных неуклюжих карамор и суетливых беленьких мотыльков. Запах полыни, такой сильный, что казалось, он поет вокруг. Крики детей и людей, живущих в закатной ласковой воде. Травы, ловящие ветер и свет. Все кричало, пело, проговаривало мерные слова. Жило и было. И даже Петр, с его скандальными речами и играми в царя горы, маленького царя маленькой горушки — все это торжествующе — было, так, что сердце щемило и хотелось смеяться.

— Олега? Ты где, сыно?

— Мо-ом? Где тебя носит? Гордей сказал, убегла. Ты куда убегла, мам? Ты чтоб была через час. Там фаер-шоу. Я тебе ящик припас, отличный такой, длинный.

— Не тарахти. Какой еще ящик?

— Колян! А ну не трожь, я сам съем. Ящик? Ну, штатив ставить. Он же мелкий, а на ящике будет нормально. Ты чего ржешь? Не, я не понял, я тут забочусь, а она там ржет. Где-то. Ты где вообще?

— Представила, как я с ящиком, и с Димкиным бейджем. Пустите, я спецкор, супер-фотограф. С ящиком…

— Я же говорю, я круто придумал, — согласился Олега, что-то поспешно жуя.

— Олега, я тебя люблю. И скоро буду. А ты что ешь там?

— И я тоже. Бублик, мам. Купили тут, связку.

— Тоже хочу.

— Ну, я от Кольки спасу тебе. Пять штук хватит?

9

От тяжелых ритмов и мельтешения цветных пятен весело гудела голова. Руки, ноги и волосы, блеск зубов и глаз, блики на загорелых плечах, зеленые лучи и веера, чертящие живую толпу, все превращалась в рубленую цветную кашу. Отойдя в сторону, чтоб не затоптали, Инга поискала глазами Коляна, приземистого и широкоплечего, в черной майке, которого Олега нагрузил длинным пластиковым ящиком, и Колян, вздыхая, таскал его, распихивая танцующих крепким локтем. Ящик обнаружился неподалеку — лежал плашмя, а на нем прыгала девочка в красной юбке колокольчиком и на пушистой голове качались в такт красные же заячьи ушки. Время от времени промахивалась ногой, валилась на подставленные руки и ее снова водружали на хлипкую подставку.

Инга рассмеялась и, прижимая к боку фотоаппарат на маленькой растопыренной треножке, стала выбираться из прыгающей толпы туда, где свет умирал, растоптанный чернотой ночи.

Это была обычная дискотека, не та фестивальная, что в реакторе, а городская, на набережной. Мальчики разыскивали кого-то, и Инга, махнув рукой на их суету, захотела сама, но Олега все же приставил к ней Коляна. Славно, что тот, наконец, потерялся: все, что нужно было, она уже сняла, и смешной ящик, правда, помог, а теперь пусть мальчишка развлекается.

Она медленно пошла к воде, оставляя за спиной музыку и свет. Длинная тень, шевелясь, ползла по развороченному ногами песку, ее перебегали дети и взрослые. Тут, на городском пляже ночь была полна людей, смеха, криков и разговоров. Инга устала, и от этого ей было хорошо.

На самом краю редкой цепи фонарей мерцали красные петли и кольца, это тренировались фаерщики, крутя свои живые огни. Она поколебалась, а не уйти ли уже обратно, к Татарке, фонарик есть. Пусть мальчишки танцуют и решают свои дискотечные дела. Там, в черном дворе с кругом света над старым столом, она посидит с чаем и Гордеем. Будут молчать. Или он что-нибудь ей расскажет. Например, был ли когда женат, вдруг это целая история, которая оживет в медленных словах старика.

Но дальние огненные спирали заманчиво выписывали что-то в темном воздухе. И она все же пошла на их письмена, подумав, завтра-послезавтра уеду, и когда еще получится такое снять.

Ей нравилось, что одна. И можно сосредоточиться, не отвлекаясь. Знала, так может что-то получиться.

Ребята крутили огни на просторной полосе песка, почти у самой воды. Пламя прыгало, убегая в мелкие волны, зажигало на них свои строчки и полосы. Стояли вокруг темные силуэты, переговаривались, хлопали и кричали одобрительно, когда очередной солист выверчивал особо сложную фигуру, рисуя огненные спирали или крылья бабочек.

Инга обошла группки зрителей, присела, ставя треножку на плоский камень. И закинув подальше к спине сумку, чтоб не съезжала, забыла обо всем. Медленно прицеливалась, становясь на колени и заглядывая в экран. Меняла режимы, запоминая, что и как получается. Методично снимала в одном режиме, после ставила другой. Возвращалась в первый, чтоб сменить выдержку и сделать еще одну серию снимков. Радовалась, что ребята неутомимы и на смену трем гибким мальчишкам в закатанных штанах выходят две девочки в шортах и маечках. А парни, отдохнув и попив воды, берут новые приспособления, и под восторги толпы заставляют веревки и клубки вспыхивать и вертеться, превращаясь в яркую и сочную огненную круговерть. Снимать их было так же здорово и спокойно, как прыгающих в воду ныряльщиков с торчащей скалы или старого пирса. Вечные двигатели, смеялась Инга, без устали нажимая на спуск и зная, после обязательно среди десятков снимков обнаружится чудесный, на котором все совершенно и торжествующе гармонично. И была благодарна этим неутомимым, блестящим от загара, смеющимся и кричащим — таким сильным в своей цветущей юности. Вы — классные, шептала мысленно, снимая и радуясь. Наверное, это еще из-за Олеги. Она будто родилась вместе с ним второй раз. И снова росла, проживая каждый день его жизни. Так замечательно.

Мальчишки и девочки выходили и выходили, наконец, Инга устала всерьез, а они еще крутили и швыряли огни, неутомимые. Она, выпрямляясь, свинтила треножку и, сложив ее в сумку, упаковала камеру. Все, теперь можно медленно идти обратно, светя на тропинку через солончаки тихим фонариком. Время подумать о том, что снова свалилось на ее голову, привезенное шумной Виолкой. Будто, рассыпавшись по столу в михайловском доме на окраине Керчи, рекламки и буклеты красовались не только стройной фигурой обнаженной грудастой красотки. Будто на них проявилась та жизнь, которая, вроде бы, в ней переболела и отодвинулась.

Мерцание огней оставалось позади, Инга шла в пустоши, что отделяли город от Татарской бухты, медленно ступала по узкой тропе, светя на нее фонариком, в луче которого тут же клубилась ночная насекомая мелочь.

— Дура ты, Михайлова, — сказала себе шепотом, слушая, как внутри все поднимается и плавно переворачивается, блестя и сверкая спрятанной тайной изнанкой. Так он смеялся, кричал ей. И глуховатый, еще мальчишеский голос пришел, совершенно не изменившись, такой родной и такой ясный.

Надо позвонить Олеге. Сейчас. Чтоб дальше уже молчать и не отвлекаться. Прийти в старый дом, прокаленный солнцем и продутый морскими ветрами, забраться в палатку, что правильно спряталась за деревьями. И вспоминать. Так много всего, что можно вспоминать. И жалко, что она вернется в Керчь, а там Вива и Саныч, они конечно, любимые и хорошие, но лучше б найти место для полного одиночества, абсолютного. Пожить, просыпаясь, проходя день насквозь, и углубляясь в новую ночь, не говоря ни с кем. Только с Сережей. Может быть, он подскажет, где теперь, через столько лет, найти его. Страшно, да. Вдруг она узнает, его нет.

Под ногу подвернулся камень, споткнувшись, она встала, опуская фонарик и облизывая сухие губы. Как это нет. Он есть. Надо срочно подумать другое. Он, конечно, есть. Но все равно страшно, вдруг он совсем другой. Новый, изменившийся Серый. А еще — вдруг он продолжает жить ту свою отдельную от нее жизнь?

По сторонам тропы, отделенные от ее светлой линии черными травами, забелели плоские солончаки. Днем видно, как чертят их тонкие трещины, а сейчас поверхностью луны укатываются вдаль, к подножию редких сосен, за которыми уже пески Татарки.

Луч фонаря проследил тропу и выхватил из темноты яркую фигуру, всю в каких-то блестках и зигзагах. Инга поспешно опустила фонарь и замедлила шаги. Кто-то идет впереди. Пусть уйдет подальше.

Вспомнив, что собиралась позвонить, вынула мобильник.

— Да, мам, — отозвался Олега непривычно серьезным голосом.

Инга насторожилась, прижимая к уху гладкий кирпичик.

— Ты где? У тебя все в порядке?

— Нормально.

— Олега… я же слышу.

— Сказал нормально. Мы на фаер-шоу. Думал, ты тут.

— Я была. Спать иду. Устала.

— Угу.

— Что? — она переминалась, ругая себя. Мало ли, что у парня, большой уже. Надо бодро попрощаться и отстать. И не могла…

— Олега…

— Мам. Иди спать, ладно? Мы тут будем. Еще пару часов. Ну, короче, ты спи.

Она сунула в карман умолкнувший телефон. Снова обругала себя. И дернулась, описывая лучом фонаря дугу.

— Извините, — сказал совсем рядом невыносимо печальный голос, — у вас, может, есть шоколад?

— Что? — фонарик, наконец, успокоился и уткнулся в девичье лицо, щедро намазанное яркой косметикой, сполз пониже, когда внезапная собеседница захлопала глазами. И еще ниже, чтоб не тыкаться светом в какие-то серебристые лямочки, еле прикрывающие грудь. Ниже переминались длинные ноги в серебряной крупной сетке, босые. На одном бедре цвел нестерпимо блестящий цветок, охватывая ногу голографическими лепестками.

— Шоколад, — пояснила блестящая девушка, — или… варенье какое? Да, варенье. Очень хорошо, если… сливовое. Чтоб синее и сладкое.

— Н-нет. А тебе зачем?

Инга никак не могла рассмотреть в пятне света фигуру и лицо целиком, и убрала фонарик вовсе, чтоб светил в сторону, не ползать же им по совсем рядом стоящей собеседнице. Та вздохнула.

— Мне теперь можно. Все-все можно. А я уже ушла. И получается, без шоколада, да?

— Что без шоколада?

— Топиться, — терпеливо пояснила та и переступила мерцающими ногами.

— То… что? Ты о чем вообще?

Девушка молчала и Инга добавила, с вопросительными интонациями:

— То есть, ты решила утопиться? И хорошо бы перед смертью — шоколада поесть?

— Или варенья. Сливового. Сто лет не ела такого, чтоб черное почти. Мне нельзя было. Видите?

Теплая рука взялась за фонарик рядом с пальцами Инги и направила его на худенькие бедра, обтянутые хитро вырезанным сверкающим купальником, плоский живот и небольшую грудь, остановив луч на худом плече с татуированной ящеркой.

— Ты на диете все время?

— Была. А теперь все можно. Только нету.

Рука отпустила фонарик, он послушно уткнул свет в босые ноги.

Инга нервно засмеялась и замолчала. Прокашлялась. Девушка терпеливо ждала, иногда отмахивая ладонью комаров от лица.

— Погоди. Ну, а зачем топиться-то? Так сразу. Может лучше в магазин, шоколадку. А там поглядишь?

Она неопределенно повела рукой, досадуя про себя, вот же — явно сбежала с дискотеки страдалица, может поднапилась. Мешает страдать тебе, да, Михайлова, сочувственно шепнул внутренний голос. И она покраснела. Фу. Значит, как снимать на камеру их веселье и силу, ты их любишь, Инга. А как утешить страдающего ребенка, так ищешь, куда бы сплавить побыстрее.

— Пойдем…

Она взяла девушку за локоть, увлекая за собой. Снова к городу.

— Да, — сказала та, — хорошо. Мы ведь за шоколадом, да? У меня только денег нет. Ничего нет. И он меня совсем не любит.

— Сам сказал? Или придумала?

— Сам. Я из-за придуманного топиться не стану, — обиделась страдалица, легко ступая босыми ногами и толкая Ингу бедром, чтоб не сходить с узкой тропы, — ой, извините, мы не помещаемся, ой…

— Может, расскажешь пока? А там, на берегу, куплю я тебе шоколадку. Варенье вряд ли. У нас дома такое есть, я тоже его люблю.

Тропа расширилась, рассыпаясь на веер вытоптанных дорожек. Издалека бумкала музыка. А ближе, через полосу полутемного пляжа снова мигали и крутились красные огни.

— К фаерщикам подойдем, там рядом тележка, мороженое и всякие сласти-лимонады.

— Нет! К ним не надо! — тут уже светили фонари, и Инга сочувственно посмотрела на испуганные глаза, обрамленные черными листьями и разводами. Подумала, ну чисто енот-полоскун, кто ж тебя расписал так, несчастье ты.

— Он там, да?

Девушка закивала. Качнулись заплетенные косы, свернутые хитрыми вензелями. Инга огляделась и потащила спутницу к поросшим песчаной осокой пригоркам.

— Тут сиди. Я схожу и куплю. Только смотри, чтоб никуда. Поняла? Тебя как зовут?

— Энона.

— Э… — Инга внимательно посмотрела на трагическое лицо, пожала плечами и пошла к небольшой толпе, рядом с которой блестел квадратный бок тележки с мороженым.

Фаерщики продолжали свои тренировки, не обращая внимания на зрителей, переговаривались друг с другом, крутили, повторяя движения раз за разом. Инга не стала проталкиваться в толпу, выбрала у продавца толстую молочную шоколадину, прихватила маленькую бутылку лимонада и вернулась. Уселась рядом с девушкой, на заботливо уложенную поверх травы досочку, вытянула гудящие ноги.

— Фу. Устала. Вот тебе шоколад. Ешь и рассказывай. Энона…

— Энона — это нимфа, — повела рассказ внезапная спутница, — она была первая жена Париса. В общем, там все ужасно печально. Он ведь ее бросил. А потом…

— Я думала, ты о себе расскажешь.

Та вздохнула и с удовольствием откусила развернутую шоколадку.

— А я о себе. Он такой прекрасный. И совершенно недосягаемый. Я смотрела-смотрела. С выражением. Ну, вы знаете, как. Вот так вот…

Она прожевала и подалась грудью к коленкам, раскрывая блестящий от помады рот. Захлопала нарисованными глазами. Снова уронила плечики, сутулясь. И откусила еще шоколада.

— А ему совершенно все равно. Будто я человек-невидимка! Я страдала. Да! А после решила тихо уйти, чтоб не мешать его счастью. И ушла. И вдруг тут. Сейчас. Я так обрадовалась! Даже не закончила номер! Мне Абрикос кричит, куда, а ну быстро обратно. А я к нему, прям на руках меня вынесли, поставили, все смеются, хлопают.

— А он?

Скорбно зашуршала в ответ фольга, прошелестела рвущаяся бумага.

— Сейчас, — отозвалась, поспешно жуя, Энона, — вот, да. Он на меня посмотрел, как… как…

— Ну, перестань.

— О-о-о…

Инга секунду подумала и обняла дрожащие плечи. К ее щеке тут же привалилось мокрое лицо.

— Ы-ы-ы, — продолжила Энона. Рукой с шоколадкой вытерла глаз, размазывая черные зигзаги.

— Он мне сказал, я не хочу тебя видеть! Ты! Он так сказал. Ты! О-о-о…

— Ну. Пока вроде ничего страшного, а?

— Сказал, что я… — девушка сделала еще одну попытку и снова прервалась на рыдания. Инга тряхнула ее плечи.

— Ну-ка, соберись. Если не получается, просто доешь шоколад, а? Хочешь, я тебя провожу, где ты там, живешь?

— А топиться? — трагически осведомилась Энона.

— А завтра. Проснешься, умоешься, станешь на человека похожа. Поглядишь на себя, подумаешь, а я красивая. И глядишь, еще поживешь?

— Вы добрая! Но мне нельзя. Я испугаюсь утром. Я решила! Вот. Доем вот.

— Пить хочешь?

— Да, — девушка быстро взяла поданную бутылку. Напилась и, шмыгая, вернула Инге.

— Понимаете, он хороший. Ему просто запретили со мной. У него мать такая. Чудовище. Она ему все запрещает! Потому что я летом, танцую, за деньги. Она забрала его с собой, когда ушла от отца. И теперь издевается. А я… я бы так любила его! За нее тоже-ээээ…

Инга вспомнила, как хотела детскую фотографию Горчика, как маялась тем, что у того украли столько любви, и хотела, дать ему, сколько сумеет. Господи, бедный рыдающий ребенок, сколько ей — шестнадцать, семнадцать? Время идет, а проблемы все те же. Такие же злые и, кажется, нерешаемые.

— А вы. Давайте вы ему скажете!

— Что?

Девушка откачнулась, прижимая к груди руки и глядя на Ингу с восторгом.

— Скажите ему, что вы приехали, за мной, что вы вот — моя мама. И что я его люблю, скажите. А меня забираете. И он никогда-никогда больше. Не увидит.

От нарисованной картины у нее задрожали губы. И она снова привалилась к плечу Инги.

— Детский сад какой-то, — сказала та, — ну подумай сама, вы тут, считай, взрослые, сами, дискотека, ты вот танцуешь, работа, да? И вдруг матери какие-то.

— А он? Почему он тогда? Ему можно, а мне, значит, нет? Я тоже хочу. Только чтоб моя была — прекрасная. И любила. И пусть он знает!

— А твоя где? Настоящая мама где?

— Нету ее. Уехала с экспедицией в Гоби и там пропали они. Вы может, слышали, это пятнадцать лет назад. В газетах писали. И в новостях.

— Нет, — повинилась Инга, — не помню. Извини. Ты значит, без мамы росла?

— Вы скажете ему? Пожалуйста!

— А ты не станешь топиться?

Энона задумалась ненадолго. И вздохнула, расставаясь с прекрасной трагической картиной.

— Нет. Если он узнает от вас, как сильно я люблю, только его. Подожду. Ну, может, потом утоплюсь, если он меня не полюбит.

Голос ее задрожал выжидательно. Инга молчала, обдумывая авантюру. Девочка ей внезапно понравилась и она немножко позавидовала тому, что у них, у обоих, все в полном разгаре. Топиться собралась, вот уж…

— Слушай. Такое дело. Соврать я не смогу. Ну, это долгая история. Если хочешь, приведи его сама. Я подожду. А уж сказать, что ты его любишь, смертельно, и что я еле отговорила тебя топиться, это я сумею. Даже обругать получится, чего он над тобой издевается-то, тоже мне, герой, мамой решил прикрыться.

— Я… то есть я скажу ему, да? Что вы, приехала, скажу, моя мама! И хочет сказать!

Девочка быстро встала, вытирая пальцами краску под глазом. Вытянула руку, показывая за черные головы, на кого-то, Инге невидимого.

— Вот! Он не ушел. Ходит там. Смеется.

— Так веди. Пока не сбежал.

Инга обхватила коленки, и нахмурила брови, улыбаясь. Сейчас нимфа Энона притащит огненного мальчишку, и все сама за нее соврет. А Инге останется только пересказать, как та бежала топиться. Без варенья и шоколада.

Огни за черными силуэтами мелькали и вспыхивали. А девочка уже торопилась обратно, таща за руку нехотя идущего парня. Широкоплечего, с темной лохматой головой.

— Вот, — сказала торжествующе, толкая его к сидящей Инге. А та, открывая рот, молча смотрела снизу.

— Мам? — удивленно спросил Олега, вытряхивая свою руку из пальцев Эноны, — ты чего тут?

— Э-э… — Инга огляделась и снова уставилась на сына.

— Я не понял, — тяжело сказал Олега, поворачиваясь к блестящей страдалице, — Нюха, ты чего снова наворотила? Где мать? Твоя, в смысле?

— Так вот! Вот же вот! — тонкая рука повисла в сумраке. Девушка затопталась, переводя обведенные черным глаза с мрачной фигуры Олега на сидящую Ингу.

— Ага, — вдруг догадалась Инга, — это я значит, чудовище? Злобная тетка, не даю мальчику жить и дышать. Вы чего, ребятки? Да вы… Олега, а ты?

Встала, дергая сумку, что сваливалась на локоть.

Олега отвернулся, и вдруг заорал на съежившуюся девушку:

— Блин, Нюха! Ты вообще когда-нибудь думаешь головой? У тебя ум есть? Хоть маленький! Ты чего тут плела? Вечно с тобой! Мам, она что тут?

— Я тебя люблю, — Нюха-Энона ступала, в одну и в другую сторону, хватая Олегову руку и не давая ему отвернуться, — люблю-люблю-люблю! А ты! О-о-о!

— Ладно, — Инга рассмеялась, заправляя за ухо волосы, — пожалуй, я пойду спать. Олега, ты следи, чтоб не утопилась, и купи ей шоколадку, что ли. Одну она уже съела. Страдалица.

Она быстро пошла снова в темноту, а за ее спиной непривычно злой голос сына язвительно проговаривал что-то, и девичий, тоскливо-испуганный, его перебивал, замолкая, когда он прерывал какие-то там оправдания.

Снова белели за черной травой лунные солончаки, прыгало вперед пятно тусклого света.

— Мам? — Олега догнал, затопал рядом, тяжело дыша.

— Чего ж бросил?

— Не помрет, — он сорвал черную метелку какой-то травы, укололся и отшвырнул, сквозь зубы выругавшись.

— Да? А собиралась топиться. Уверен, что не побежит снова?

— Мам, давай мы сами решим, ладно?

— Да как хотите.

Она хотела еще подколоть сына, вызвать на разговор, спросить. Но усталость накатила волной. Это жизнь, думала Инга, мерно шагая гудящими ногами, и это их жизнь, они сейчас ее живут, и лучше, чтоб жили сами, а она так, побудет немножко в стороне, чтоб не влезать в каждый диалог и каждую перепалку. Захочет, расскажет сам.

И будто услышав ее мысли, Олега заговорил на ходу:

— Я же не просто. Ты что думаешь, я прям злодей такой, да? Бедную девочку обижаю. Мы с ней в Москве познакомились, полтора года назад. Помнишь, я не приехал, один раз? Тебе позвонил, что я метнусь лучше в Киев, на денек. Чтоб регистрацию обновить.

— Помню. Вива ужасно скучала, сильно расстроилась.

— Да вот же! Лучше б я тогда домой. А я дурак, с Нюхой в Киев. А она там меня отшила. Осталась. Мне на работу, а она, ой, Олежка, ой, любимый. Короче, я еще два дня бегал там за ней, уговаривал. Плюнул и уехал один. Эта коза позвонила через месяц. Из Питера. Ой, Олежка, ой, любимый, приехай, забери меня отсюда.

— Поехал?

Олега промолчал, идя следом. Инга кивнула. Вокруг толпились сосны, черные и угрожающие, но дальше уже нежно серебрилась ночная вода, перечеркнутая стволами.

— А про тебя. Клянусь, то она сама выдумала. Ничего я не говорил, про тебя-то. Я вообще, когда с ней, я…

— Что?

— У меня голова не работает. Не то что язык. Ничего я не говорю. С ней.

Из-под ног разбежался светлеющий в темноте песок пляжа. Сосны встали за спинами, молча. Слева светили мелкие и редкие огоньки окраины села.

— Море светится, — сказала Инга, — знаешь, да? Ходил купаться ночью?

— Не успел.

Она хотела сказать, как раньше, ну так пойдем, а, сыно, выкупаемся, посмотрим. Чтобы успеть. И не сказала.

— О! — мрачно сказал Олега, — вот.

Правее их, по другой тропинке к воде медленно шла неясная фигура, смутно взблескивая при движении.

— За нами шла? — удивилась Инга.

— Как же, — с горечью отозвался Олега.

На полосе прибоя, переступая ногами по светящимся пенкам, Нюха медленно стащила купальник и пошла в воду, раскидывая руки, будто они — крылья. Нырнула, и через несколько метров вынырнула, светя белыми по воде кругами.

Инга и сын стояли, глядя, как вышла из воды, нагибаясь, взяла в руку блестящую дискотечную тряпочку и пошла, в другую от них сторону, поддавая ногой воду. А после свернула в сосновую рощицу.

— Пошли? — Олега решительно отвернулся и двинул к дому Гордея, — завтра к вечеру едем на Пресняк. Недалеко, гуреющих объедем и там, за ними встанем. Мы сегодня народу флаера пораздавали. Ты с нами?

— Спать хочу. Утром подумаю, ладно?

Олега не стал ужинать. Молча ушел в комнату, один, не дожидаясь, когда остальные придут из города. Инга еще посидела с Гордеем, тоже молча, говорить уже не было никаких сил. Даже идти в палатку сил не было, потому и сидела, глядя слипающимися глазами, как Гордей, опустив лампу к самому столу, вяжет на лески свинцовые самодельные грузила. Старик тоже молчал, иногда покашливал, и тогда снизу раздавался стук, это дремлющий Кузька готовно колотил хвостом об пол. А потом взгляд Гордея стал каким-то уж чересчур пристальным, и тогда Инга, невнятно испугавшись, что он может что-то сказать, или чего доброго сделать — к примеру, облапить ее длинными руками и унести в палатку, чтоб не спала за столом, поднялась, и, пробормотав спокойной ночи, ушла. Заснула так крепко, что не слышала, как вернулись Димка сотоварищи, шумно вполголоса переругиваясь, мылись у крана и гремели чем-то у распахнутых багажников машин.

10

— Кто-то перевернул луну, — голос был ясным и убедительным, — нечаянно. Теперь из нее прольется дождь. Чтоб не было, надо перевернуть ее обратно…

Инга вытянула ноги, улыбаясь во сне. Слова о луне, смешные и странные, но совершенно правильные. Она ведь знает, с детства, если луна опускает краешек, значит, пойдет дождь. Так и есть, он выливается из лунной чашки. Нужно поднять руку и подтолкнуть, выровнять.

— Правильно, — согласился девичий голос, — так и сделаем.

Две руки — смуглая и светлая, поднялись в бледнеющее небо, к покосившейся лунной половинке.

— Мам? Ты спишь?

Рука во сне опускалась, и открывались глаза, прямо перед ними — бледная синева натянутого шелка. Инга поджала ноги и, моргая, приподняла голову.

— Олега? Ты чего? — села, опираясь на руки.

В просвете сетчатого входа маячила темная голова.

— Проснулась? Вылезай. Мне показать надо.

— Да… да, сейчас. А сколько?

— Шесть часов. Давай, я жду.

Инга вылезла из палатки, жмурясь на раннее солнце. Сон не уходил, цеплялся за голову мягкими лапами, обижался. Еще бы спать и спать, утро совсем.

Олега сидел за столом, крутя в руках плеер. Наушники валялись, раскинув тонкие проводки.

— Кофе бы, — Инга уселась на край лавки, — а где все?

— Спят. Гордей на рыбалке. Потом кофе. Ты как, очнулась?

Встал, кладя плеер.

— Мы что, куда-то пойдем? А брать камеру, ну и это, полотенце там?

— Ничего не бери. Полчаса и вернемся.

На берегу стояла мирная и сонная тишина. В гладкой воде торчали далекие лодочки. И вода еще спала, была такой, тайно прозрачной. Так что ступать в нее было немножко странно. Наверное, здорово жить в воде, думала спящая на ходу Инга, окуная в прозрачное босые ноги и таща за шнурки кроссовки, просыпаться перед утром и выходить на песок. Оглядываться. Дышать.

— Туда, — Олега свернул и углубился в подступающие к самой воде редкие кривые сосны, поросшие понизу кустарничком, — тихо, не топай. Молчи.

Инга послушно закрыла рот, и не стала спрашивать. Кралась следом, просыпаясь на ходу. Над головами цвинькали, распеваясь, птицы.

Олега прошел вдоль густой полосы кустов, продрался в узкий проход и свернул снова к берегу. Пригибаясь, встал за огромным кустом шиповника, доцветающего усталыми розовыми цветами, махнул рукой и приложил палец к губам. Инга, подойдя, высунулась было, но он потянул ее за рубашку. И вместе присели на песчаный, заросший травой, пригорок.

— Слушай, — прошептал Олега.

Птичьи голоса пели и говорили, вскрикивали и умолкали. Серьезно проскрежетала сорока, сорвалась с кроны и полетела прочь, распуская черно-белые крылья. А из глубины рощицы приближался негромкий голос, спокойный и ласковый, сначала невнятный, а потом уже говорящий слова.

— До тебя я жил, будто все вокруг в тумане. Ты понимаешь, девочка? И ты изменила меня. Именно ты. Когда я с тобой, я словно совершенно новый человек. И между нами рождается что-то…

Голос усиливался, приближаясь. Инга сидела, очень резко ощущая под пальцами сыпучий песок.

— Ты особенная. Полная неземной силы. И тебе идти рядом, рука об руку со мной, с моим опытом, моей мужской силой. Только тебе.

Олега рядом медленно протянул руку, цепляя ингин локоть. Повернул ее, указывая на просвет в ветвях. Мелькнула совсем рядом мужская фигура, и рядом с ней — тонкая, девичья, в светлом прозрачном платьице. Встали с другой стороны, совсем близко, так что было слышно, как шуршит под ногами песок. И мужское дыхание было слышным, потому что…

Потому что он ее привел, сюда, не просто так, ватно подумала Инга, и медленно разозлилась на сына, еще ничего не понимая. Какого черта? Там, за мешаниной листьев — Петр. В своей щегольской рубашечке и светлых брюках. Обхаживает очередную избранную, опутывая ее теми же сладкими словами, что говорил ей — Инге. Паршиво, и ужасно неприятно. Но хуже то, что ее привел Олега, слушать все это. Почему он? Зачем?

— Я теперь никогда не стану прежним. И ты виновата в этом. Сможем ли мы расстаться? Молчишь. Твое молчание, оно как живая вода. Мне хватает того, как блестят глаза, моя дикая морская нимфа.

Олега отпустил ее руку и встал, набычивая голову и сжимая кулаки. А Петр, еще что-то проговаривая, выпевал комплименты, замирал выжидательно и снова говорил, будто мягко подталкивая голосом. Протянулась за листьями мужская смуглая рука, бережно охватывая обнаженное плечико с татуированной цветной ящеркой. Инга в полуметре застыла, сводя брови и открывая рот.

— Сейчас, — сказал Петр глубоким уверенным голосом, — сейчас, моя Энона, моя нимфа…

— Ах ты, скотина! — ответил из-за куста Олега и рванулся, отшвыривая колючие ветки, — ах ты, старый козел!

— Олег! — заорала Инга, кидаясь следом, — не надо. Ты что?

— Ой! — сказала Нюха-Энона, прижимая к щекам ладони и отступая от хрипящего клубка тел, над которым согнулась Инга, вцепляясь в плечи Олега. Поворачивая яростное лицо, крикнула девушке:

— Да что… стоишь?

— Ой, — повторила та и кинулась сверху, мешая Инге и сталкивая Олега с Петра. Тот извивался, плюясь и хрипя, целил рукой в решительное свирепое лицо парня. Дернул ногой, сшибая противника, и Олег упал навзничь, вывернулся, стряхивая с себя Нюху. Рванулся снова, толкая Ингу в сторону.

— М-михайлова! — заорал Петр, садясь и задирая ногу, чтоб ударить Олега в живот, — ах ты, милиция, я щас, в ми-ли…

— Ага! — Инга отбила его ногу и повалилась сверху, ловя напряженные руки, — скотина, ага, да заткнись!

— О-о-о! — с восторгом пищала Нюха, которую Олег оттолкнул и снова свалился ястребом, на этот раз оттаскивая мать, чтоб не мешала ударить.

Инга вскочила, цепляясь за плечи сына.

— Прекрати! Баста!

Петр согнул ноги и отполз к шиповнику, тяжело дыша и опираясь на руки. Быстро переводил взгляд с разъяренного мальчика на Ингу, что цеплялась за плечи, удерживая.

— Видишь? Ты видишь? — орал Олега, дергая руками, чтоб не зашибить, но освободиться, — да пусти, я маленький, что ли? Показать хотел. Вот она, твоя девочка. Страдалица епт! С этим. Козлом старым!

— Убери его! — крикнул Петр, вскакивая, — вы что, вы. Дурдом устроили. Инга! Ты сошла с ума?

Олег замер, тяжело дыша и поворачиваясь к матери.

— Я… ты что, его знаешь, что ли?

Инга открыла рот и закрыла. Растерянно оглянулась на восхищенную Нюху, что топталась за ее спиной, разводя руки.

Петр тоже умолк, мелькая глазами от одной темноволосой головы к другой. И вдруг расхохотался, натужно и саркастически. Сплюнул попавший в рот песок, вытирая щеку рукой.

— Дела-а-а… ты его, все же, притащила, да? Сунула мне под нос, на тебе, Каменев. Люб… любуйся. Хотя б. Каплю, хотя б достоинства поимела. Гордость. Так не-ет же. Все, Михайлова, твое время ту-ту, уплыло. Прыгай теперь.

У Инги вдруг задрожали ноги. Коленки ослабли и в лицо кинулась горячая краска. Стыдно, так стыдно, что Костик Дефицит — семечки. Она шагнула к сыну, покачиваясь.

— Олега. Пойдем. Отсюда.

— Чего? — удивился тот, и вдруг сунул руки в карманы длинных шортов. Сплюнул Петру под щегольские кожаные сандалии.

— Неа, — заявил скандальным тоном, — чего он орет тут? Какое время? Гордость? Ну? Мам?

— Был бы хоть похож! — заорал Петр, нервно отряхивая вылезшую из брюк рубаху, — Энона? Иди сюда!

— Олег! — закричала Инга, — пошли вы все. Я ухожу!

— Похож? Я? Мам? — Олега шагнул, хватая ее руку, резко развернул к себе.

Она дернулась, но перед ее глазами были сердитые и недоумевающие глаза сына. Серые, под лохматыми черными волосами. А сбоку стояла тонкая девушка, в которую он был влюблен, горячо, по самую макушку. Морская нимфа гуру Петра Скалы.

— Пусти, — тихо сказала Инга, — пусти. Я… Это вот, Петр Каменев, он, может быть, твой отец.

— О-о-о, — вполголоса сказала Нюха и шагнула поближе к Олегу, повторила вопросительно, — о-о-о?

Мальчик отпустил руку Инги. Под колючими кронами покачивалась тишина, птицы испуганно молчали. И вдалеке неясно кричали ранние купальщики.

— Может? — спросил Олега, — как это, может?

— Может! — торжествующе отозвался Петр, — а может, и не я. Что, неужто, столько лет молчала, а? Правдивая Инга…

— А может, и еще один человек, — кивнула Инга.

Повернулась и пошла, все быстрее, укалывая босые ступни о насыпанные в песке сосновые иголки. Руки вытянула перед собой, чтоб не расшибиться о деревья, потому что в глазах плавали слезы, копились и перетекали за краешки век, текли на щеки, и это было ужасно — она бежит, кособочась, увязая ногами в рыхлом песке, рот кривится, а они текут и текут.

Зареванная, пролетела мимо Гордея, и тот, выпрямляясь, положил руку на борт старой байды, проводил глазами торопливую женскую фигуру. Вопросительно уставился на идущих следом Олегу и Нюху. Олега пожал плечами, улыбнулся криво и зашипел сквозь зубы, трогая пальцем ушибленную скулу. Нюха обняла его за плечи, шлепая по мелкой воде, заплакала, целуя в шею.

Вдвоем медленно пошли к распахнутой калитке. Гордей погремел замком, кинул весла в байду и тоже двинулся к дому, таща тяжелую сетку с дергающимися бычками.

Проходя мимо стола, за которым сидели сонные мальчики, зевая над кружками, сказал Нюхе:

— Тут сидите. Не лезьте.

И ушел к маленькой времянке, сунул в полуоткрытую дверь седую голову.

Инга сидела на продавленном диване, глядя на старые казанки.

— Терновки, может? — осторожно предложил старик, — не? Ладно. Сиди тогда.

— Гордей, — позвала Инга, поспешно вытирая глаза кулаком.

— А?

— Что теперь? Ему что говорить?

— Олежке-то? А ничего. Пусть он там со своею цыпой.

— Ничего ты не знаешь, дед, — шепотом сказала в заботливо закрытую дверь, — как же не говорить.

Разговор с сыном состоялся позже, когда Инга наплакалась и устала сидеть, а выйти все же трусила, испуганно прислушиваясь к тому, что во дворе происходит. Там гремела посуда, вполголоса переговаривались мальчики, кто-то шлепал взад и вперед, Димка поругался с Коляном, разыскивая свою бритву, немножко полаял Кузька, и смолк, когда на него прикрикнул Гордей. А потом захлопали дверцы и багажники, зарычали машины, разворачиваясь у дальних проволочных ворот, что распахивались на пустошь.

И снаружи кто-то прошел, останавливаясь у двери. Пусть это будет Гордей, трусливо захотела Инга, шаркая по полу высохшими, облепленными песком ногами. И вздохнула, поправляя волосы.

— Мам? — негромко позвал Олега, — ну ты чего, до ночи там собралась? У нас каша гречневая. И оладьи в сметане. Мам?

Пока она собиралась ответить, добавил вкрадчиво:

— А кофе. Я варил, сам.

Инга встала и, пытаясь улыбнуться, пошла к облезлой двери, раскрыла ее в яркий свет позднего утра. Олега отступил на шаг.

— Ладно тебе. Блин. Трагедия.

Она поняла, с улыбкой, видимо, получилось неважно.

Сидели за дощатым столом, погруженным в почти черную тень, а на границе тени и света Нюха, привалившись спиной к столу, вытягивала ноги, укрытые складками прозрачного летнего платья. Глаза закрыты, в ушах плеер, тонкие руки сложены на коленках. И неяркие губы шевелятся, выпевая неслышные слова.

Инга медленно ела теплую кашу, залитую молоком.

— Она что? Ей совсем неинтересно, да?

Олега засмеялся, наливая из ковшика кофе.

— Сказала, потом послушает. А сейчас у нее утренний допинг. Что-то там классическое.

Будто в ответ руки девочки поднялись, что-то рисуя пальцами в горячем застывшем воздухе. И упали снова, застыли на коленях. Шевельнулась босая нога, поднимаясь на пальцах, после — другая. Будто по всему тихому телу прошла волна. И стихла.

Какие все деликатные, горько усмехнулась Инга, хлебая горячий сладкий кофе, даже Гордей испарился из собственного дома.

— Рассказывай, — деловито сказал Олега, — пока нет никого, а после купаться пойдем.

Она уцепилась за это «после», одновременно ругая себя — ну что ж ты такая дура Михайлова, он тебе сын, и любит. И ты его. Неужели какой-то откровенный разговор может что-то изменить в отношениях? И ругая, все равно боялась. И — не знала, как рассказать. Но он сидел, ждал, внимательно поглядывая, переводя взгляд на долгую фигуру Нюхи и ее беспорядочно заколотые кудрявые волосы, и снова смотрел на мать.

А ведь если бы не эта девчонка, может быть, не пришлось бы… Вива когда-то сказала — вот все само расплелось и сплелось.

— Я влюбилась, — сказала Инга, — очень сильно, прям в смерть. И я была очень, очень решительной.

— Ты и сейчас такая, — осторожно сказал Олега, когда она остановилась.

Инга кивнула.

— Да. Наверное. Я не знаю, правда. Ну вот. А когда я влюбилась, то случилось еще. Я полюбила. Не его. Совсем по-настоящему, и уже никакого там — в смерть. Оказалось, на всю жизнь, ну черт, я помирать не собираюсь, но мне это здесь подумалось и понялось. Ладно, чего это я, с конца-то. Значит, я увидела нового жильца Тони, московского художника Каменева. И влюбилась.

Она проговаривала события, почти механически, крепко держа себя в кулаке, потому что, начав, вдруг ахнула мысленно, да это же целая жизнь получилась, разве можно в утреннем разговоре с кружкой кофе пересказать эти два года, два тех лета, которые начертили линию ее судьбы. И поэтому ей — только перечислить события, не объясняя и не заглядывая в глаза, не пытаясь оправдаться, не пускаясь в самокопания и размышления.

— Сережа… — сказала она имя, в первый раз своему сыну, прервалась, краснея, и снова еще крепче стиснула мысленный кулак, чтоб не думать, о том, как увидела тогда новые глаза, полные света зеленой воды просвеченной солнцем.

Кузька давно заснул, устроившись в тени будки, только хвост валялся косматым веником на солнце, да пыльная лапа с блестящими гнутыми когтями. Нюха вытащила наушники и повернулась на лавке, согнула худенькую спину, укладывая подбородок на кулаки. Слушала, глядя широкими глазами на небольшом, тронутом светлым загаром лице. Инга тоже смотрела на нее, не видя, и говорила, говорила, нанизывая события, спохватываясь и возвращаясь к упущенным. О любви больше не упоминала, признавшись сразу, в первых словах. И просто раскладывала по дням то, что происходило, произошло и вдруг будто бы кончилось, когда исчезли оба мужчины из ее жизни.

— А потом родился ты.

За пустошью время от времени ехали машины, кто-то радостно вопил, хлопая дверцей:

— Теть Маруся, а вот и мы, встречайте, да!

И кричала в ответ теть Маруся, перебирая детские имена и громко удивляясь, что такой малесенький, и вона как вырос-то.

Инга удивленно посмотрела на сына.

— Ты чего? Ты, что ли, смеешься?

— Из-вини… — Олега закрыл рот, надувая щеки, и уставился в стол, но не выдержал и захохотал, стукая кулаком.

— Тю ты, — совсем по-керченски обиделась Инга, — ну?

— Мам… Ты Федра, значит? А вот, знакомься, Энона. Очень приятно, нимфа, очень-очень приятно, царица…

— Ну. Ну да, видишь, вот такой он, Петр Каменев. Олега, я ведь правда, до сих пор верила, что я что-то там в нем изменила. Двадцать лет тому.

— Слушай. Так это потому ты вечно на меня смотрела, я повернусь, а ты смотришь. Этот орал сегодня, не похож, не похож.

Инга кивнула, криво улыбаясь.

— Я…

— Да понял, понял. Умела бы врать, я бы рос, как все, типо папа летчик, разбился в Арктике, герой! У нас, мам, в классе таких летчиков целая эскадрилья. А ты, значит, все хотела понять, я Петрович или Сергеевич.

— Ты Олегович! По разным причинам. И, во-первых, ты его копия.

Нюха внезапно встала, положила руку на плечо мальчика и сказала торжественно:

— Не смей маму ругать. Она тебя родила! Ты такой прекрасный. Весь-весь. А если бы нет? А я?

— Ты, — довольно согласился прекрасный Олег, — чего ж тогда толклась с гуревичами, слушала козла этого? Мам, извини. В смысле, поссибли фазера?

— Его жалко, — быстро ответила Нюха, — он же старенький совсем, смешной. Я терпела.

— Жалельщица!

Инга выставила ладонь.

— Стоп. Если вы поругаетесь, сейчас, я чокнусь.

— А пусть не жалеет кого не надо!

— Всех надо, — в упрямом голосе зазвенели слезы, — как это — одного жалеть, а другого нет? Стареньких особенно жалко.

— Мам! — заорал Олега, хватаясь за голову, потом облапил сердитую Нюху и усадил рядом, прижимая к себе и морщась от лезущих в лицо растрепанных волос.

Инга прерывисто вздохнула. Кажется, он пережил. Не все же такие античные Федры, Михайлова, некоторые видят жизнь по-другому. Или эта девочка смягчила все, Олега доволен, как слон, что увел ее у соперника, и что она, оказывается — жалела старенького.

— Купаться? — предложил Олега из-за кудрявой макушки Нюхи.

— Да, — поддержала его девочка, — а я станцую, для твоей мамы, я ее станцую.

— Понеслось… ладно, двинули, — он поднялся, ухватывая Нюху поперек талии, и заговорил сочным, тут Инга вздрогнула, совершено каменевским голосом:

— О, нимфа, как тебя, Энциона! Нет, Эхинацея! Вдвоем мы увлечемся… нет, повлечемся…

— Повлачимся, — подсказала Инга, стаскивая с веревки гордеево полотенце.

— Да, точно! И Федра с нами в море омоваться. Нет, пениться пойдет.

— Олега, достал!

Олега поставил терпеливую Нюху. Выпятил живот, помавая в воздухе руками.

— Терпи теперь. Нынче я Петрович и это налагает. Я так сказал? Или — накладывает? Второе как-то странно звучит. Нюха! Ты купальник хоть взяла? Здрасти. А как же? Мам, выдай ей там чего. А то я украду Гордея трусы, с веревки.

— Болтун. Если я увижу Нюху в гордеевых трусах, у меня крыша точно поедет.

Втроем они вышли за калитку, где ничего не изменилось, где стоял дивный летний день, полный солнца, сверкания воды и радостных криков.

— Он такой прекрасный, — рассказывала Нюха, держась за руку Олеги, и оглядываясь на Ингу, — ой, да. Прекрасный. Но я его боюсь, он как волк. Лесной волк Гордей.

— Ты ж его один раз видела!

— Все равно. Я его, наверное, люблю. Потому что он тебя любит. А еще любит вас, Инга. Потому что вы прекрасная совершенно.

Втроем они ушли на пустой кусочек пляжа, подальше от валяющихся тел. Инга вместе с ребятами выкупалась, улыбаясь тому, как худенькая Нюха затягивает бантиками шнурки на выданном ей купальнике, а сама она была в черном спортивном белье — трусиках и короткой майке. И села, рядом с Олегой, когда он похлопал по старому коврику, приглашая.

— Нюха будет тебя танцевать.

— Как это — меня?

Мальчик улыбнулся, продирая пятерней мокрые густые волосы.

— Смотри.

Девочка стояла на мелком прибое, спиной к ним. А после, раскидывая тонкие руки, медленно стала совершать плавные движения, ничего ими не рассказывая, как стесненно готовилась увидеть Инга. Просто вдруг стала сама — как свет, как далекие детские крики, как легкий горячий ветер, что приходил высушить волосы и улетал, играть мириадами искр, укладывая их на гладкое полотно воды.

И глядя на плавные изгибы, и волосы, что свешивались выгоревшими нитями с худенького плеча, окунались в воду и подхватывались рукой, Инга перетекла в него, своего выросшего сына, в котором теперь живет и болит эта странная девочка, которую вечно придется спасать, от тех, кто захочет, потому что она идет ко всем, с ясной верой в прекрасное. Бедный мой счастливый мальчик…

А когда девочка повернулась и подошла, укладываясь на песок, и поднимая к Олеге лицо, вдруг подумала еще об одном, пугаясь уверенности, возникшей в мыслях.

Как я скажу ему, Сереже, о том, что сделала тогда? Через день после нашей с ним ночи.

И ее страх не касался слова «как», а относился к тому, что все сомнения кончились. Скоро, совсем скоро она его увидит.

— Мам?

— А? Извини. Я что-то…

— Я говорю, мы с Нюхой к пацанам сейчас. Ты с нами?

— Нет. Олега, вы идите. Я одна побуду. А вечером, к дискотеке, обязательно приду.

Они уходили к дому, где осталось прозрачное платье Нюхи. Почти одного роста, Олега большой, с тяжелыми плечами. А она такая — комар-долгоножка. Инга улыбалась, лежа и разглядывая снизу уже далекие фигуры.

И ведь не поняла, что они родня, несмотря на внешнее сходство сына и матери. Почему? Ну да, он же такой — прекрасный. Везде-везде. А она была просто добрая спутница на ночной тропинке.

11

Небо туманилось легкой дымкой, и ветер шел с моря, свежел, расчесывая облачные пряди, комкал их, стаскивая в легкие, нежных очертаний облака и тогда побледневшее было солнце снова ярчало, брызгая светом. Такая тихая поутру морская гладь подернулась крупными грядками ряби, они превращались в череду бегущих на песок волн и кое-где на макушках вспенивались белые гребешки.

Обменявшись несколькими словами с Гордеем, что вернулся и снова ходил по хозяйству, точил старую тяпку, уставив ее между жилистых ног, Инга взяла оба фотоаппарата и, надев поверх купальника свой удобный сарафанчик, ушла к воде.

Села на сложенный коврик, устроилась удобнее, и стала медленно снимать, ловя в объектив волны, что набегали и набегали без устали. Такие регулярные, одна за одной, и такие разные в своей регулярности. Старая привычная камера удобно лежала в руке, Инга ее знала, и знала, когда плавно нажать спуск, чтоб не пропустить нужное состояние воды.

Волны, они такие. Сперва колеблется гладь, приподнимаясь и идя к берегу, вырастает мягким гребнем, украшенным пенкой. Потом заворачивается, словно оглядывая себя сверху, и закрутив макушку в пенный сверток, выкатывается к песку, хватая невидимыми водяными пальцами обрывки морской травы, горсти песчинок, мелкие ракушки и камушки. И — растекается, хлопнув себя о мокрую желтизну. Уползает обратно, прихватывая в обмен другую ракушечно-галечную мелочь.

Инга слышала, как волна говорит. И знала, под какое ее слово нужно придавить пальцем блестящую кнопку, чтоб не опоздать. Иногда правильный кадр получался слету. Толстый сверток, в разрывах которого видно тайное нутро, пустота, полная воздуха. Или — фейерверк белых капель, что в кадре повиснут на фоне воды, смешанной с набранным песком. Или длинные языки влаги на песке, обрамленные мелкими радужными пузырьками.

В этом было что-то шаманское, сидеть, слушать, встраиваться, будто ты сама — волна, совершающая вечную последовательность. И это возвращало ее на свое место в мире. Так же, как мерный шаг по степным тропам, или как уютное ночное сидение перед компьютером, когда на экране чередой идут отснятые снимки, и десяток исчезает, чтоб после оставить один, самый нужный, на котором мир, увиденный ею, его небольшой вроде бы кусочек, вдруг обретает свой голос.

Думать не буду, так думала она, откидывая со лба пряди и следя через видоискатель. Буду просто снимать. Нажала. Прислушалась. Нажала. Увидела за спинами мелких — очередную побольше. Прислушалась, нажала. Не успела, ничего, ждем дальше.

— Мом ушла ловить волны, — так докладывал Олега Виве, когда вместе с террасы смотрели на сидящую у воды темноволосую фигуру.

Тут, на просторных песках Татарской бухты ветру было, где погулять, а крупный песок, белеющий плоскими насыпями колючих круглых ракушек, делал воду прозрачной, почти белой.

Надо сделать отдельные папки, каждой воде свою, думала Инга, нажимая на спуск снова и снова. Цвет воды, форма волн и прибоя, оно такое разное — везде. Меняя позу, улыбнулась. Виртуальная уборка, как и обычная, с протиранием пыли и раскладыванием мелочей по местам, это так успокоительно. Привести в порядок свои снимки. Свой дом. Себя.

Она положила старую камеру и взяла новую, подаренную сыном. Но иногда заведенный порядок хочется нарушить. И нужно нарушить. Взять в руки новое. Злиться, что все непривычно, и вроде бы хуже, чем правильный давно устоявшийся порядок. Но уже знать — после эти изменения встроятся в ее мир, делая его больше. Но не выбрасывать старое. Петр сказал — будто не было ничего. Он выбрасывает. Берет новенькое, свежее, съедает кремовую розочку с куска торта, и, отвернувшись, уже торопится к следующему свежему, новому красивому. Наверное, в этом есть своя правда. Для кого-то. Но не ей она. Время ползет или несется вскачь, и вроде бы, всегда течет в одну сторону, неумолимо. Для нас, для людей. Но кто сказал, что мы знаем о нем все? Можно ли жить в коротком, постоянно ускользающем настоящем? Отшвыривая прошлое, которое, как бы, не пригодилось и вообще, ушло, потускнело, изменилось. Да полно! Так же, как нельзя жить только мечтой о будущем, или перебирая воспоминания, ей — Инге, не хватает краткого сегодня. Для ее — Инги — жизни. Пусть Петр объедается сладким сегодня. А ее сундуки пусть будут набиты прошлым, чтоб его можно было вынимать и разглядывать, восхищаясь или грустя.

Выкупавшись, она вернулась к дому. Улыбнулась в ответ на вопросительный взгляд Гордея, не стала ему ничего говорить об утреннем разговоре. Пусть просто видит — она успокоилась и кое-что в сундуке прошлого перетряхнула, укладывая удобнее. Конечно, Олега после еще будет думать, и наверняка страдать и обижаться, все же для мальчика отец это важно, очень важно. Но все же то, что узнал, оно не смертельно. Бывают у людей трагедии более злые, и пусть всякие несчастья обходят стороной ее любимого болтливого Оума.

— Борщ сам сварю, — распорядился Гордей, громыхая помятой, но уемистой алюминиевой кастрюлей.

— Я могу, картошки там…

— Не. На тот край сходи, дом четыре, ну, увидишь, зеленые такие ворота, с виноградом. Купи парням сметаны. Лиза корову держит хорошую. Банка вот чистая, в обмен отдашь. Денег-то есть?

— Да. Я куплю.

Она взяла полотняную сумку с пустой банкой, сунула в карман сарафанчика денежные бумажки. И под пристальным взглядом Гордея вышла через уличные ворота на единственную длинную улицу. Идя по пыльной, каменной от жары глине, передернула плечами. Чего он так смотрит, на нее? Будто что-то знает или хочет сказать, да никак не говорит.

Калитку в зеленых глянцевых воротах дома номер четыре открыла девочка лет десяти, с мокрой черной косой на плече мятой футболки, в розовых трикотажных штанишках и с пластмассовой щеткой в руке. Выслушав Ингу, закричала в аквариумный зеленый полумрак осененного виноградом двора:

— Тетя Лиза! Тут за сметаной.

Из-за угла времянки быстро вышла женщина, вытирая руки краем цветастого передника.

— Сметанки, — пропела сладким голосом, цепко оглядывая Ингины смуглые плечи и спутанные ветром волосы, — а то, конечно, сметанки. А яичек не надо ли? Или сальца? У нас свое. С прослоечкой. Не сало, чисто бисквит, прям хоть картину рисуй. А вы где отдыхаити? Вы у Гордея, да?

Она засмеялась, подталкивая Ингу за угол времянки, мелким четким смешком, отделяя паузами одинаковые ха-ха.

— Ха-ха-ха, — та то кто ж надоумил, вы такая с виду культурная женчина, а выбрали сарай сараем. Ха. Ха. Ха. Вы б ото лучше поглядели бы, у нас, к примеру, три комнаты, да еще домичек, отдельный. Толик исделал люкс, специально, там и кондишин, и душик свой, и туалет. А если подешевле, там комнаты, завтра как раз мои москвичи едут, одна и свободная. Поглядите?

За углом царила белая жара, виноград кончался на краю беседки, а перед входом в огород небольшое пространство было оформлено под детскую площадку с альпийской горкой. Стоял тут на новеньких плитках надувной бассейн с набросанными рядом игрушками. Толпились вдоль забора пластиковые стулья вокруг белого стола, и цветной зонтик кидал на столешницу радужную тень.

— У нас культурно, — гордо похвасталась Лиза, туже стягивая на талии передник, — мы ж понимаем. Вот — для деток. И чтоб вечерком посидеть, видите? Винца попить домашнева. У нас свое винцо, без сахара, чисто сухое, беленькое. И недорого. А тут, это я тут цветочки сажу, и горочка. Видите? Я вам визиточку сейчас.

Полная загорелая рука нырнула к животу, в карман передника, и Инге была вручена визиточка, с глянцевой картиночкой и телефонами.

— Да, — сказала она, суя ее в свой карман, — спасибо. Я отдам, если ко мне гости.

— А вы что ли не с Москвы? — скучно удивилась Лиза.

— Нет. Я в Керчи живу. Сюда с сыном приехала.

Хозяйка вздохнула с досадой. Но, минуту подумав, снова оживилась:

— Та, что у вас там в Керчи-то. Пролив, да заводы. Правильно вы приехали. И гостей сюда везите. Своих москвичей. Есть же у вас свои москвичи? — она засмеялась, всплескивая руками, — та они у всех есть. Ха. Ха. Ха…

Инга кивнула.

— У нас даже сайт есть, в интернете, — гордо сообщила ситцевая Лиза, подхватывая надувную лошадь и усаживая ее на стул в тенечке, — Мишка исделал, чтоб говорит, мама, все было цивильно. Чтоб люди ехали. Там адрес, у визиточке. Мы ж понимаем. Море у нас хорошее, но и чисто ж людЯм отдохнуть тоже надо, не на огороде же с картошкою. Ха. Ха. Ха.

Она секретно улыбнулась Инга и легонько повернула ее, показывая что-то, стоящее боком, сразу не увиденное.

— Тут вот, видите? Толик хотел, чтоб с бассейном фонтан и русалка, то брат мой, Толик, а мы с Сережею поговорили, и теперь этот, у нас. Ой, я не помню, как называется ж. На сайте оно есть. Ведь красота же?

Инга шагнула к высокой каменой стеле, увитой по неровным краям плетями ипомеи. И встала, чувствуя, как стремительно пересыхает горло. На шершавой поверхности желтого камня был высечен стремительный рисунок. От верхнего края вниз, к небольшой чаше, полной прозрачной воды, пикировали стрижи, крестами расправив острые крылья. И — несколькими штрихами — фигура ныряльщика, с руками, вытянутыми к озерцу в чаше. Мальчик и птицы. Сразу его и не разглядишь, такой же летучий.

— Кто? — медленно сказала Инга. Стрижи чиркали каменный воздух, делая его живым и просторным. Цвикали на лету, и один острым кончиком крыла касался напряженных ног мальчика.

— Кто? Это делал?

Лиза молчала. И повернувшись, Инга увидела похолодевшее лицо с крупными щеками и злой взгляд. Подумала мельком, она молодая, а я сразу не разглядела. И в ответ на молчание добавила настойчиво, а внутри уже все дрожало мелко:

— Сережа. Вы сказали — Сережа?

— Двадцать гривень сметана, — отрывисто ответила Лиза и, отвернувшись, быстро прошлепала резиновыми тапками к огороду, рванула дощатую дверь сарайки. Хлопнула внутри дверцей холодильника, а тот заурчал, трясясь.

Выйдя, молча ткнула Инге холодную тяжелую банку. И встала рядом, сверля ее глазами, общупывая стриженые густые волосы, смуглое лицо, плечи с тонкими лямочками.

— Лиза. Скажите. Мне очень надо. Кто это делал? Я…

— Надо ей! — закричала вдруг Лиза, дергая пояс передника, — надо ей, видите ль. Поздно хватилась. Нету его. И вообще, тьфу. Нужны вы мне. Вам надо. А мне — нет! Татьяна! Закрой ворота, за этой вот!

Отвернулась, берясь за штакетину огородной калитки.

Инга, прижимая к себе банку, подскочила, хватая упрямый локоть.

— Пожалуйста! Я его двадцать… двадцать лет ищу! Если он это. Просто скажите, когда? Когда был? Работал!

Лиза, как кошка отряхнула локоть, избавляясь от чужого касания. Ехидно сказала, почти пропела:

— Тому уже лет семь. Поздно ищете. А где сейчас знать не хочу. Тьфу.

Шагнув в коричневое пространство грядок, утыканных зеленью, заорала тоскливо-настойчиво:

— Цыпа-цы-ы-ыпа-цы-па-а!

Инга снова подошла к стеле. Тронула пальцем фигурку, лицо и откинутые тонкие волосы, еле намеченные. Девочка топталась в зеленом сумраке, продирая щеткой распущенные мокрые пряди, глядела с любопытством.

— Татьяна, — крикнула Лиза, не поворачиваясь, — закрыла, что ли? Неси мне ведерко, под морковку.

Инга с трудом оторвала глаза от стрижей и мальчика. Из спрятанной в барельефе трубки каплями стекала в чашу вода. Медленно, по одной крупной капле из пристального черного глазка в толще шершавого камня.

Уходя в зеленый сумрак, Инга оглянулась. На край чаши села деловитая трясогузка, качая длинным хвостом. И снялась, испуганная шумной троицей воробьев, что камушками валились прямо в озерцо, разбрызгивая сверкающие капли.

— Гордей, — сказала Инга, держа перед собой холодную тяжелую банку, — Гордей! Ты знал, да? Ты меня туда, к Лизе этой, ты нарочно! Ты чего молчишь, Гордей?

Наступала, тыкая банкой в загорелый живот, такой старый, что кожа на нем напоминала пергамент, смятый и снова разглаженный, весь в тончайшей паутине морщинок. Длинная рука отняла банку, Гордей ушел под навес. Хлопнула дверца такого же, как в сарайке Лизы старого холодильника. И так же послушно тот заурчал, соглашаясь хранить сметану в свежести.

Возвращаясь, Гордей сел на лавку, кинул руки на стол, большие и худые, лежащие полураскрыто, чтоб отдыхали.

— А я что про тебя знаю? Что Олежкина мать. Так. Что красава хоть куда, вон сосед аж забор проломил, все на тебя глядеть приходит. А еще, что терновку пили, когда ты мне на своего кавалера жалилась.

— Да не мой он! Я же сказала!

— Да? А об чем с сыном сегодня болтали?

— Сам, значит, знаешь, о чем, — устало ответила Инга, прислоняясь к столбу.

— Ну… слышал, да, краем-то. Из-за ваших секретов мне что, в байде теперь жить? Царь блох ему значит, отец. Откуда я знаю, надо тебе что другое или не надо?

— Схочу или не схочу…

— Чего?

Она махнула рукой.

— Так. Вспомнила, одноклассник говорил, если ты, Михайлова, схочешь. А я ему — схочу, Миша, конечно, схочу. Гордей…

Села напротив, так же кинула полураскрытые руки на стол.

— Я не могу тебе все рассказывать сейчас. Все утро говорили, с Олегой. Сил нет. В один день, ну в два, столько всего свалилось. Я завтра ехать хотела. Домой. Теперь вот…

— Что теперь? — заинтересовался старик.

Инга выдвинула вперед подбородок, свела брови упрямо.

— Теперь, пока не узнаю все, не поеду! Про Сережу. Буду тут вот. Сидеть.

Сжала кулаки и уселась крепче. Гордей хмыкнул, рассматривая свои ладони. Ковырнул ссадину на пальце.

— Сиделица. Ладно…

Из комнаты тихо и настойчиво запиликал телефон.

— Твоя машинка?

— Потом.

— То Олежка, наверное. Ты иди, не бросай его сегодня-то.

Инга встала.

— У него свои дела, Гордей, ты мне скажи…

И вдруг темная рука сжалась в кулак, грохнула о столешницу.

— Свои? Пацан без отца рос, нынче узнал чего-то. А ты юбками тут машешь, о своем страдаешь. Кому сказал, мотай к сыну!

Инга дернулась, быстро ушла в дом, схватила лежащий на столе телефон и дрожащей рукой нажала кнопку вызова.

— Олега. Прости, я во дворе. Не успела. Ты там как?

— Мам? Слушай… мы встали тут. Ну, в общем, надо, чтоб пришла. Помочь.

— Я? А что я? Приду, конечно, через час, если надо, буду.

— Я бы приехал, но мы уже поставили ж машины, экран, колонки. Ну, я как придешь, скажу, хорошо? А обратно Димыч тебя привезет.

— Что случилось-то?

Олега усмехнулся. Ответил:

— Та не по телефону, ладно?

Инга положила мобильник в карман. Быстро вышла в раскаленный двор, навстречу вопросительному лицу Гордея. Хватая сумку, сказала отрывисто:

— Ты прости. Правда. Кажется, у них там что-то. Случилось. Не знаю я что. Пешком туда километра четыре. Пойду. Извини, Гордей, видишь, ты прав. А я как всегда.

— Скажите, какая, — отозвался старик, поднимаясь и поддергивая трусы, — ладно, не скачи. На байде пойдем, за полчаса доберемся. Не закачивает тебя, на воде-то? Не? Бери тогда вон, черпак, да полотенце.

Запирая дом, добавил, суя Инге тяжелые ключи.

— Завтра. Я тебе завтра все расскажу, идет? А ты мне сперва свое расскажешь. Баш на баш, Инга. Как тебя, по батюшке? Инга Михайловна, значит.

Черная от смолы байда густо ворчала мотором, но шла небыстро, тыкаясь в свежие волны и снова задирая нос. Инга опустила руку за борт, и пальцы то окунались в воду, то снова оказывались в воздухе, на ходу довольно прохладном. После разговора с Олегой собственные переживания вылетели из головы, и осталось тянущее беспокойство, такое, обычное для нее, что вынималось из сердца вязкой нитью и длилось к желанию поскорее все узнать, разрулить, помочь, оградить, пусть мальчик дальше живет, улыбаясь и болтая. Это материнское, понимала и ругала себя, зная, не сможет всю жизнь стоять между сыном и большим миром. Но пусть тогда оно все проходит, пусть голос его снова становится голосом Оума.

Я тут на отдыхе, и немного дела. Так, кажется, сказала она Петру.

Усмехнулась, стряхивая с пальцев воду. Наверное, последнее ее тихое времяпровождение — это поездка в большом автобусе, и степь за окном. А как вытащил ее Олега из салона, сразу началась беготня, переживания, походы в разные стороны, снова переживания. Свои и его. И сейчас едут, а там непонятно что, но раз сам попросил (тут у нее снова заныло сердце), то что-то неприятное, наверняка.

Пляжную дискотеку было хорошо видно с воды. Большой экран на еле видных растяжках белел ослепительным прямоугольником, торчали по сторонам четыре высокие черные колонки, и от них падали уже предзакатные тени. У края дороги, что отделяла пески от полосы редких здесь деревьев, стояли оба жигуленка — красный и серый. И беспорядочно разбегались вокруг экрана белые легкие столики и пляжные табуретки.

По дороге, смеясь и размахивая руками, брели гости. В шортах, платьях, а то и просто в плавках и купальниках. Тащили в руках бутылки с пивом и лимонадом. Кто-то уже забегал в воду, плескаясь и маша руками Инге и Гордею. И время от времени на укрепленной в песке высокой панели наливались неярким светом цветные лампы, гасли снова, готовясь к будущей темноте.

— Сиди, — сказал Гордей, заглушив мотор и берясь за весла. На длинных руках вздулись коричневые желваки.

— Сиди, спрыгнешь, где мелко. А я обратно.

— Спасибо, — кивнула Инга, держась за шершавый борт и высматривая Олегу.

Шлепая по воде босыми ногами и держа в руках многострадальные кроссовки, которые Олега прихватил утром забытые под шиповником, она сначала увидела Нюху. Та бродила по песку светлым призраком, держа пальцами подол прозрачного платья.

— Я ее боюсь, — заявила Инге, зябко передергивая плечиками и оглядываясь на группу людей около машин, — у нее нет костей, одни титановые палки. Ой, ну стержни, знаете, как ставят в переломы.

За спиной Нюхи кто-то одобрительно засвистел, салютуя пивной бутылкой. Инга взяла теплые пальцы, таща девочку за собой.

— Со мной будешь. Пока. У кого палки? Какие такие титановые?

— Когда после аварии я лежала, у меня была, в руке, — рассказала Нюха, послушно тащась за Ингой, — вот тут, у локтя.

И правда, показала длинный светлый шрам до самого плеча.

— Господи. Так сильно ломала руку, да? Давно?

Та кивнула и пошла медленнее, упираясь.

— В десять лет. Врачи говорили, может быть, буду лежать. Всю жизнь. А я вот танцую. Правда, чудесно? Только не надо туда идти. Мне там будет плохо.

У машин толкался народ, о чем-то споря. Слышался тягучий голос Димки, изрядно расстроенный. И над головами мелькнула полицейская фуражка.

— Не положено, — прервал Димкины слова казенный голос, — сказано вам — не положено! Хулиганство тут разводить. С водкой. И наркота, небось.

— Какая наркота! — вклинился раздраженный голос Олеги, — у нас даже торговли никакой, просто музыка, и кино будет. Хотите, сами гляньте, черт, да мы видео взяли с собой с официальных концертов. У нас фишка именно в этом, чтоб нормальное, и без бухла.

— Территория… — баял свое голос под фуражкой, — и сигнал. До выяснения сворачивайте свой шалман.

Инга дернула Нюху, но та встала камнем, глядя из-под свешенных на скулы кудрявых волос.

— Ладно, — она подвела девочку к одинокому столику и усадила, — и чтоб никуда, поняла?

— Не надо к ней, — попросила Нюха, — не ходите.

Инга пожала плечами и пошла, увязая в песке босыми пятками. Расталкивая парней и девчонок, просунулась ближе к спорящим. И недоуменно глядя на ловко затянутую в белый костюмчик молодую даму, испытала мгновенный приступ головокружения, будто бы мир вокруг качнулся, теряя себя и перемешивая прошлое с настоящим. Женщина держала в руке красивый портфельчик, и насмешливо разглядывала взволнованных ребят. Красиво стриженая светлая голова надменно откинута, большие очки подняты над подкрашенными глазами.

— Права будете качать, когда предъявите официальное разрешение, — сказала хорошо поставленным командным голосом, — а пока это территория летних семинаров эзотерической школы города Москвы.

— Вы, наверное, Лиля? — Инга встала напротив, сунув руки в карманы шортов и подавив желание плюнуть под ноги лощеной спортивной даме, — у вас у самих есть какие-то бумаги? Можете нам их показать?

— Вам? — саркастически уточнила Лиля, и, расширив глаза, понимающе кивнула, — ах, это вы. По-родственному, значит, прибежали детишек защищать. Да что ж вы никак не оставите в покое человека! Натравили на него своего… своего…

— Моего, да, — согласилась Инга, раздувая ноздри. Ребята вокруг примолкли, слушая.

— Именно, — ответно согласилась Лиля, прижимая к боку портфельчик, — именно вашего. А вам бы хотелось, чтоб…

— Вы не ответили. Если вам нужны наши бумаги, покажите свои. На чем основаны ваши претензии, если лагерем стоите, — она оглянулась на полосу пляжа, — в двух километрах отсюда, не меньше.

Но Лиля не торопилась лезть в портфель и Инга еле заметно перевела дыхание. Дочка-администратор блефует. Олега рассказывал, что они уже заняли домики недостроенного пансионата. И еще смеялся, совсем по другому казалось поводу, о том, что на Казане периодически ссорятся из-за свободных бухточек, то йоги с кришнаитами, то шаманы с нудистами.

Лиля выставила ногу в ладной туфельке. Повела в желтеющем воздухе рукой с золотой цепочкой на запястье.

— Милые. Сравнили. Мы солидная группа, нас знают в Москве, и наши филиалы открываются в крупнейших городах. Наши семинары собирают цвет российской интеллигенции, журналисты, культрегеры, художники, э-э-э… спортсмены и тренеры, лучшие люди нации! А вы? Шайка дурно воспитанных малолеток? И во главе — провинциальная безработная дамочка? На вашем месте я бы постыдилась хоть слово тут сказать.

— Слушай, ты… — удивленно встрял Олега, — да я…

— Оум, помолчи, — распорядилась Инга. Оглядела внимательные и любопытные лица слушателей, а поодаль кто-то кричал и смеялся, забегая в воду вслед за визжащими девчонками. И быстро успела удивиться — и правда, ведь не бухие, и не гопники, обычные такие ребятки, что издалека может и кажутся непонятно-страшной толпой, а вблизи — сплошные Оумы, Нюхи, да Димки с Васечками.

Потому она улыбнулась и рассказала, по-прежнему держа руки в карманах и не повышая голоса.

— Перед вами инициативная молодежная группа, что собралась для пропаганды трезвого образа жизни, и их дискотеки — в первую очередь средство привлечь внимание к паршивому состоянию местных пляжей. Да-да, товарищ участковый или кто вы там, с завтрашнего дня эти мальчики и девочки бесплатно и в свое личное время будут двигаться вдоль берега, убирая мусор, оставленный вашими интеллигентными эзотериками, как оставляете вы его из года в год. Нынче это называется флешмоб, а если вам понятнее, раньше называлось просто — субботник. Что же касается моих полномочий, то я, как представитель Европейского союза фармакогнозии, имеющий грант на сбор научной информации о состоянии флоры и экологии Азовского побережья, и как педагог-профессионал по работе с трудными подростками, могу через пару дней предъявить вам полный пакет документов, которые дают мне право заниматься этой деятельностью с привлечением самых широких масс общественности. Особенно если эта общественность — молодежь.

Замолчав, Инга мысленно поздравила себя с тем, что не заблудилась в пафосной речи, и сумела таки закруглиться.

— Ого, — сказал кто-то за ее спиной.

— Ну, так… — задумался человек при исполнении, переминаясь пыльными сапогами. И вдруг, оглянувшись, цыкнул, свирепо хмуря брови:

— Ксюха? Я говорил домой?

— Пап, ты же слышал, — торжествующе отпарировала непослушная Ксюха, — флешмоб, субботник. Дискотека.

— Грант? — переспросила Лиля, выдерживая все тот же высокомерный тон.

— Европейский, — кивнула Инга, — и понимаете, Лиля, сидя в Москве, мне было бы затруднительно потратить его по целевому назначению. Кое-что, вы удивитесь, приходится делать и за пределами столицы. Так что насчет ваших бумаг?

Лиля вытащила из-под локтя портфельчик, подумала и прижала его к другому боку. Поворачиваясь, гневно пообещала:

— Мы еще… в общем, поглядим, и у нас есть кому, чтоб вас…

И пошла по дороге к глянцевому автомобилю, что маячил рекламной шапочкой такси на крыше. Хлопнула дверца, заревел мотор.

— Дела, — раздумчиво сказал фуражка, — вы это, к Василь Никитовичу завтра что ли, сходите, он вам оформит, чтоб уж по-настоящему. Ксюха, а ну домой!

— Па-ап, — закричала Ксюха, — я вечером! Меня Димочка отвезет, да Димочка?

Папа печально вздохнул, разводя руками. И побрел по дороге в сторону города.

Олега встал рядом, толкая Ингу плечом и смеясь.

— Ахренеть! Мам, ну ты даешь, а? Насчет трудных я понял, у тебя же корочки есть, ты в клубе школьников два года пахала. А про грант, ну ты…

— Оум, отзынь, — интеллигентно прервал его Димка, аккуратно беря Ингу под локоток, — Инга Михална, насчет завтра, и вообще, я вот что подумал…

— Подожди, — не сдался Олега, — мам? Так насчет гранта… так это же правда?

— Олега, — она, наконец, засмеялась, и оглянулась, беспокоясь за Нюху, — я когда врала-то? Есть он, пришли документы в июне, да разве ж успеешь тебе рассказать новости.

Слушая Димку, пошла к столику, где рядом с Нюхой уже заседали три поклонника, рассказывая ей всякое. Олега шел позади, хлопая себя руками по бокам. Оглядывал слушателей. Задирал подбородок. Гордился.

— Инга Михална, — не унимался Димка, прыгая рядом и топыря локти, чтоб не мешали идущие, — я вот что придумал, надо слайд-шоу, с фотками, ну наше, чтоб все — пески, море там. С вашего ж сайта, с прогулками. А текстовки и музычку я наложу. Будет, значит, сперва музон, танцульки, потом хоба — слайды, рассказ. И опять. Ну, реально ж будет круто!

— Будет, — согласилась Инга, сгоняя поклонника Нюхи и падая на легкий стульчик, — а поесть у вас найдется? Я, между прочим, от Гордеева борща убежала к вашим проблемам.

— Теперь нашим, — важно ответил Димка, — общим вот.

— Спасители мира, — умилилась Инга, — я вас всех люблю. Главное, не набухайтесь на радостях, а то будет мне стыдно. Перед титановой Лилей и каменным ее папой.

— О-о-о, — сказала Нюха, вертясь на коленках Олеги, — о-о-о, вы были дракон! Вы победили эту, со стержнями. А я бы никогда. Вы такая чудесная. Почти как Олежка.

Перед Ингой возникла пластиковая тарелка с сосисками и нарезанным хлебом. Кусая, она вздохнула. Вот тебе Михайлова еще одна жизнь, не думала, не гадала, возись теперь с ними. Молодыми и классными. И как же славно, что случились в твоей жизни те два года в окраинном клубе, где собирались дурака валять уличные подростки. И плакала, и злилась и отчаивалась. Но по сравнению с теми, эти — просто нежные скрипачи, и это хорошо и успокаивает.

Сумерки густели, зажигалась цветная панель, раскидывая по песку круги — зеленые, красные, слепящее-желтые. Пробегали по ним лазерные острые веера лучей, прыгали на черную воду, зажигая ее мерцающими бликами. Колонки тряслись, тумкая и пульсируя неожиданно старой, из ее молодости музыкой, что ожидаемо стала модной, выждав свои двадцать лет. И смеющиеся дети, изгибаясь и взмахивая руками, танцевали, крутились, прыгали и, хохоча, падали на песок.

12

Темнота упала внезапно, и уставшая Инга бродила среди танцующих, снова снимая, на этот раз по-другому, не выцеливая лиц и фигур. Белый экран, расписанный серыми и цветными кадрами, решетки и копья цветомузыки на песке, огромный костер сбоку, в полном уже мраке, что сыпал в ночном ветре искрами. У костра она застряла надолго, садясь на песок и снова вставая, с щекоткой внутри думая — новая камера умеет еще что-то и смотреть будет здорово, как открывать коробку с подарком. Работая, старалась не вспоминать о ярком дневном впечатлении, зеленом полумраке резных виноградных листьев и шершавой стеле теплого морского камня. Потому что следом сразу приходили слова, сказанные щекастой Лизой злорадно, о том, что уж семь лет назад. Это выкручивало сердце, наполняло его медленным отчаянием и сожалением, но тут же вспыхивала испуганная надежда. Из-за нее и медлила Инга, гнала мысли, чтоб не рвануться отсюда, с молодого шумного праздника на темную дорогу вдоль пляжа, мимо рощи, в которой бледно светили палатки каменевского семинара, к старому продутому ветрами и прожаренному солнцем дому Гордея. Старик грохнул кулаком. И сказал — завтра. Вряд ли он будет говорить с ней ночью. А требовать она боялась, вон как грохнул-то. И накричал.

Какое-то время получалось себя уговаривать, но в конце-концов спешка сердца сделалась невыносимой. И свинчивая треножку, Инга запихала все в сумку, обходя прыгающих танцоров, поискала Олегу, и не нашла. Решила не звонить пока. Быстро пошла к дороге, да пусть их, и Димка пусть веселится, успеют еще поговорить о наполеоновских планах.

Димкин жигуленок догнал ее через полкилометра, схватил цепким белым светом, рыча, тормознул.

— Инга Михална! Так подвезу ж.

Она сидела, подпрыгивая, свет так же прыгал впереди по мягким песчаным впадинам дороги. Тонкие руки Димки уверенно лежали на рулевом колесе.

— Хорошо, когда сам себе начальник. Я вот подумал чо. Мы с Оумом вертаться хотели, десятого. А если такие дела, я позвоню Ленке, она без меня там поруководит. И еще нам пара недель. Тут, в Крыму. Это вы прям здорово рассказали, сразу все со значением стало.

Кудрявая голова поворачивалась к ней, поблескивал темный глаз на небольшом тонком лице. Инга послушно кивала, и жигуленок обрадованно взрыкивал, выбираясь из очередной ямки. Скорее бы. Скорее бы довез, высадил, и вдруг Гордей там у стола, чинит свои снасти или пьет чай. Она сядет рядом, молча. И вдруг он ей, уже сегодня…

— Я не знаю только, — вел Димка дипломатически, — ну мы как это все, чтоб вместе ездить, да?

— Димочка, ты извини. Я с вами ездить не буду. Снимки, пожалуйста, ну и юридическую, так сказать, некоторую защиту. А руководить, это уж вы сами. У меня работа, во-первых, нужно, чтоб каждый день была сеть, ну и…

— Да? — радостно удивился Димка, — я вот примерно так и прикидывал, Инга Михална, мы отсюда начнем, как раз по берегу, двинемся к проливу, так? Получается, не торопясь, пройдем по всему до Керчи побережью. А вы…

— А я буду вашим заочным консультантом, по экологии. Идет? Как раз моя прямая специальность практически.

— Группу в контакте откроем, — мечтательно поделился Димка, — фейсбук опять же. Будете там админом.

— Нет, я уж лучше на вольных хлебах. Как договорились.

— Ну, модератором…

— Дима, отзынь.

— Понял, Инга Михална.

Он радостно улыбался, вглядываясь в свет фар. И Инга, чтоб уж полностью успокоить насчет того, что отбирать у детишек корону не станет, пообещала:

— А я про вас пару статей напишу, для хороших сайтов. И на английском тоже. С фотографиями.

— Во! Супер! Может с бибиси приедут и снимут про нас кино.

Она диковато глянула на довольный профиль. Выдохнула. Что ж оно все так упорно стучится в ее жизнь. После стольких лет, сперва смятенного горя, потом печали и тягостного ожидания, ведь ждала, думала — он найдет, когда сумеет, а потом пришла смиренная печаль, не судьба видимо, только вот вспоминать, время от времени нещадно ругая себя, за ту ночь с Петром… Эта внезапная уверенность — что-то меняется, вот-вот изменится! А когда вдруг замаячило совсем близко, и она увидела его, высеченного твердым резцом, без помарок, и сразу узнала, даже не глядя еще на фигурку летуна-мальчишки, узнала по линиям полета стрижей, остро откинувших лучи крыльев, ее вдруг накрыл страх. Изматывающий, как во сне. Все ведь изменится, Инга, прошептал внутренний голос, а у тебя вполне налаженная жизнь, не всегда она была такой. Пусть, отвечала она себе, пусть меняется, пусть! И все равно боялась.

Но, вылезая из машины, попрощавшись с Димкой, который тут же развернулся и умчался обратно, увозя свои наполеоновские планы, она улыбнулась своиму страху. Представь, Михайлова, что у тебя сейчас все отберут — стрижей и мальчишку, злую Лизавету, и завтрашний разговор с Гордеем. Обрадуешься?

Побежала к калитке, дергая, пролезла в еле открытую щель, протопала кроссовками к дому, водя перед собой руками, чтоб в темноте не напороться на столб или Кузькину будку. И тяжело дыша, разочарованно подергала плотно прикрытую дверь. Нашарила под ступенькой тяжелый ключ, сунула в разболтанный замок. Тихо вошла, прокрадываясь в комнату мальчиков. Постояла у двери Гордеевой комнатушки, в надежде, а вдруг все же не спит. Но старик храпел, перекатывая голос от выдоха к вдоху. И она, медленно пристроив к розетке зарядное, ушла в палатку, горячо мечтая заснуть быстро и каменно, чтоб сразу ей — утро.

Ей приснился Сережа. Лежал на камнях выше яркой зеленой воды, нога свесилась, роняя вниз медленные капли крови из рассеченной ссадины, руки раскинуты по изломам скалы. Серые глаза смотрят в выцветшее небо, медленно теряя свой живой свет.

Села, возя руками по щекам, откидывая с лица густые пряди, продрала их пятерней, трудно сглатывая пересохшим горлом. И вылезла в еще бледный рассвет, встала, покачиваясь, с напряженным испугом глядя в сторону тихого дома. Что ж такое-то, снова никого и полная тишина, только птицы. Да мерный шум небольшого прибоя.

Спотыкаясь о шнурки, пошла к навесу, и на всякий случай обошла дом, заглянула за выбеленный потресканный угол, откуда за провисшими проволоками был виден пустой утренний пляж. Никого. Только старая байда, чернея квадратными бортами, покачивается на тихой воде. И Гордей рядом, согнув коричневую спину, возится, погромыхивая чем-то.

Ахнув, Инга кинулась туда, на песок, шаркая спадающими кроссовками. Уйдет, старый черт, на свою рыбалку. Думает, наверное, она еще спит.

Бежала, прогоняя из памяти страшный сон, где Сережа лежал вместо мертвого Рома и сам был мертвым.

Гордей поднял седую голову и выпрямился, опуская длинные жилистые руки. Рядом с байдой на песке, согнув плечики и обняв коленки, сидела Нюха. Узкую спину скрывала копна кудрявых волос.

Инга встала рядом, и девочка подняла к ней светлое тихое личико с большими глазами.

— Там дельфины. А еще я слушала ночных бабочек.

— Да. — Инга быстро кивнула и коротко улыбнулась, не отводя глаз от старика.

— Гордей, — сказала звонко, — Гордей…

— Нюшенька, — ласково обратился старик, — беги, чай там, такое.

— Какой чай. Гордей…

— Не? — удивился тот и вдруг улыбнулся, щеря желтоватые прокуренные зубы, — ладно, сидай тогда. Нюха, иди, Кузьку накормишь там.

— Я побуду. С водой, — девочка уткнула в коленки маленький подбородок, — подожду вас, тут.

— Сказал, иди, — сурово ответил старик, — а то крикну вот.

Нюха быстро встала и пошла к дому, испуганно оглядываясь на грозного хозяина.

Усаживаясь в байду, Гордей пожаловался светски:

— Сама чисто ж бабочка, не усмотришь, кто и прихлопнет. Села? С полчаса будем идти. Кохту возьми там, укройся, а то ветер.

— Куда? — растерялась Инга, нашаривая чуть влажную толстую «кохту» и кидая ее на плечи.

— На мыс. Есть там место одно. Пока идем, и расскажешь.

Снова мерно тарахтел подвесной мотор, толкая тяжелую уемистую лодку к изрезанным берегам огромного мыса. Журчала у борта вода, медленно просыпаясь. Инга, тесня ребра, согнулась, чтоб опустить руку, не достала и села, обхватывая колени. Старик сидел напротив, твердо уперев босые ноги в деревянную решетку, под которой лениво переливалась небольшая лодочная вода. Держа рукоять и поглядывая то на спутницу, то через ее голову на дальние берега мыса, повелел:

— Рассказуй.

— Сережа… — сказала она после небольшого молчания, и внешние звуки притихли, отодвигаясь.

… - Откуда я знала, что в шестнадцать можно вот так. Полюбить. Я после долго еще думала, это детское все. Пройдет. Мы ведь друг друга и не узнали толком, понимаешь, Гордей? Жили, считай, отдельно, так, издалека друг друга видели. А потом, когда случилась с нами любовь, то сразу все так вывернулось, что встречи эти, по пальцам их. Но он у меня был первый.

Говорила, стараясь не слишком подробно, но это было важно, так важно, что хотелось все время смотреть на старика с вопросом и ожиданием. Он прожил долгую жизнь, а вдруг он все знает. Вдруг скажет, про Олегу, ну, ты шо, та какой там Петр, ясно же — Серегина кровь. Или пусть хотя бы соврет, успокоит! Сама она не умела, никогда.

— Твой он, — сказал Гордей, выслушав не слишком внятный и последовательный рассказ, — ну чего же, так вышло, молодая, горячая. Дура, значит. И он. А хотя и нет. Он получается, умный. Хоть и пацан был, да умнее тебя в тыщу раз.

— Как же… Был бы умнее, разве сбежал бы? Или потом, нашел бы меня потом!

— Та сама спросишь, — уверенно сказал старик, и она замолчала, прижимая к груди стиснутые кулаки с отчаянной надеждой.

— Ну, потома, когда найдешь же, — поправился тот, покачав головой сокрушенно, — вот и я старый пень, болтаю, а ты и веришь.

— Ты куда меня? Зачем?

Байда разворачивалась, входя в узкую бухту, заставленную каменными обломками, от них падали в воду прозрачные ночные еще тени.

— Увидишь. Вылазь.

Песок заскрипел под носом лодки, вода плескала, стекая каплями с просмоленных бортов.

Перекидывая ноги, Гордей вылез следом. Обмотал вокруг каменного выступа лохматую веревку.

— Боты свои завяжи покрепче. В скалы полезем.

Лезть пришлось долго и утомительно. Камни качались под неуверенной ногой, мелкая острая крошка срывалась вниз, на укрытый выжженными солнцем травами склон. Над самыми головами парили чайки, покачивая крылья и рассматривая нежданных гостей бусинками глаз — черных на черных аккуратных головках. Дико орали бакланы внизу, в другой бухте, куда они осторожно спустились, обойдя скалы поверху, потому что, сказал Гордей, на байде туда и близко не сунешься, всю волнами об камни раздолбает. И в самом низу, поймав Ингу за дрожащую руку, и утвердив на клочке песка, замусоренного сухими прядями водорослей, старик махнул рукой к темной воде, утыканной камнями — большими и маленькими, высокими и плоскими, лежащими неровными чашами.

— Теперь по воде. Тапки не скидывай, там внизу остро. Штаны можешь оставить. Не? Ну, лезь одетая, чо ж.

Она шла, нащупывая ногами верткие и колючие камни, оскальзываясь по водорослям. Гордей вперед шагал плавно и мерно, поводил руками, изгибая спину, и ситцевые трусы в прозрачной воде вздувались пузырем.

Когда вода стала Инге выше груди, и она замедлила шаги, оглядываясь с некоторым испугом, они вошли в странную мешанину высоких скал, напоминающую каменный сад. Из редких кустишек на крутом склоне выскользнул толстый уж, сверкнул коричневой чешуей и, плюхнувшись в воду, поспешно удрал, неся над гладью голову-пулю с круглыми глазами.

— Сюда, — голос старика расщепился и запрыгал между каменных столбов и глыбищ, — тута вот влезть.

— Сюда, сюда, — повторяло эхо, заботясь, — влезть… лезть…

Выбравшись из воды, Инга выпрямилась, отпуская руку Гордея. И, хлюпая кроссовками, обошла его, подходя к ровной стене, открывшейся во впадине скалы. Споткнулась о камень, один из нескольких, огораживающих серое от пепла выжженное место бывшего костра. Не заметила этого.

Их было несколько, этих тайных плоскостей посреди мешанины рваного камня. Одна самая большая, размером с торцовую стену комнаты, и еще — поменьше, рядом, на грани. И — на боку соседней, прилипшей к этой скале.

На большой она сидела. Спиной, поджав ногу, и руки согнуты к волосам. Одной изгибистой линией — спина, двумя — руки, нежно — шея с округлым подбородком. Нога, прижатая маленькой попой. Волосы, несколькими вольными штрихами. А рядом, на вытянутой в высоту, стояла, раскинув руки и выставив вперед ногу. Нежным абрисом запрокинутое к небу лицо, прикрытые от солнца глаза. И — улыбка. Волосы, отброшенные ветром.

И на соседней, — стоя напротив подумала быстро и смутно, да как же он сюда влез и как стоял, за что держался, — только лицо, ее лицо, серьезное, с большими глазами, чуть прикрытыми веками, и мирно сложены пухлые губы, с еле видными складочками в уголках рта. Густо и прямо — линия стриженых волос, открывающая шею. Линия приподнятого плеча.

— Я, — голос сорвался, и она заплакала, не думая о старике, что неслышно был позади, ждал.

Плакала, быстро вытирая слезы, потому что мешали видеть:

— Я… я тут, да? Все время. Я…

— Да, — сказал Гордей. Зашевелился, кашлянув, — ну я это, посижу тут взади.

— Я…

Она подошла вплотную к рисунку, трогая его пальцами, закрывая и открывая глаза. И когда закрывала, видела его, тощего, упрямого, с желваками узких мышц на спине, поднимает руку с зубилом, прикладывая его к слепой, еще молчащей скале, и на другой руке тоже вздуваются мышцы, готовя удар. Точный, единственно верный. Высекающий линию их любви.

Гордей, сидя на небольшом валуне, пошевелил пальцами, машинально разыскивая сигаретную пачку, потер мокрое колено, и стал терпеливо ждать, осматриваясь, и возвращая взгляд к неподвижно стоящей смуглой женщине, что почти прижалась к рисунку на скале, положив на него руку и пальцами, как слепая, ощупывая каждую линию.

Солнце лезло все выше, накачивая воздух яростным зноем. И наконец, Гордей встал, одергивая трусы, подошел и положил руку на неподвижное плечо.

— Пора уж. Там пацаны встали. Ну и, до вечера, што ль, стоять тут?

— Да. Да. Мы еще сюда придем, Гордей?

Послушно отошла, беря старика за руку, чтоб не упасть, а смотрела все на скалу с рисунком.

— Если схочешь. Ну, да.

— Схочу.

Она снова споткнулась о камень очажка. Перевела взгляд на серое еле видное пятно в центре. Опускаясь на коленки, снизу глянула на высокую жилистую фигуру.

— Тут еще кто-то?

— Не. Дикое место, кто ж полезет. Я так думаю, потому исделал он тут портреты твои. Чтоб никто не замал. Пошли, Инга. В другой раз машинку свою возьмешь, карточек сделаешь.

— Да. Гордей. Он тут, костер он жег. Сережа.

— Сережа, — согласился старик, подавая ей руку.

Снимая ее со скалы и осторожно ставя в воду, пошел снова впереди, оглядываясь, проверял, идет ли. Инга послушно шла следом, и на пылающем лице глаза были огромными и блестящими. Она ничего не спрашивала, пока трудно выбирались из бухты. И молчала, усаживаясь в байду. Гордей окунал весла, поворачивая лодку. Думал, посматривая, совсем же девчонка. И как увидела, ровно та змейка, еще годов скинула, будто слиняли они с нее шкурой.

Байда шла обратно, к дальнему берегу, уже усыпанному игрушечными фигурками в белых панамках и шляпах. Тарахтел мотор, журчала вода, издалека кричали купальщики. А Инга наклонилась вперед, нежно светя ложбинкой между тяжелых смуглых грудей в вырезе линялой рубашки. Слушала, не пропуская ни слова.

— То восемь. Нет, семь лет. Пришел, сперва у городи ходил, там по улицам, где всякие модные для курортников номера. Нанимался, значит. Ну, у нас ходят все время. Кто копать, а кто плитку ложить или там сантехнику вести, кафели всякие, краны. А у него значит, альбомчик с собой, и тама в нем — всякие штуки. Я не видал, то Лизка рассказывала. И значит, эти, рельефы, с камня. Да, барельефы. А еще для сада, такие фигуры, типа старые. Как ото бабы степные, что по музеям стоят. Ну и еще часы солнечные и фонтан стенкою. Как Лизкин. Немного, в альбомчике том. Сколько, значит, исделать успел, да заснять на фотографии. Походил, и к нам, в Мысовое, потому как там не схотел никто. Оно и тут бы никто, да Лизка на него сразу глаз положила.

Гордей кашлянул, шерудя веслом и укладывая его вдоль борта. Инга быстро кивнула, не отводя глаз.

— Да. Это ничего. Я была там, я знаю. Ты говори.

— В-общем, выбрала не бабу каменную, конечно, она сама баба хоть куды, ночью увидишь, трусы меняй. И картинки ей ни к чему, а фонтанчик схотела. Пусть говорит, для отдыху, чтоб гости на птичек глядели. Серегу поселила в доме. У нея там брат, да сын, сама безмужняя, ну оно ж часто так. И вот он значит, вошкается на заднем дворе, а Лизавета уже в новой юбке на базаре, то яичков Сереженьке, то носки шерстяные выбирает. И через неделю гуляет с ним, под руку, таскает по пляжу, да в магазины. Чтоб видели, значит, все. Ну, то так. Извини уж.

— Да… — у Инги свирепо заболело сердце и, сжимая на коленке кулак, она обругала себя. Двадцать лет, Ми-хай-ло-ва, двадцать! И у тебя были мужчины.

Гордей ухмыльнулся, потер узловатое колено.

— С месяц он у ней колупался. А потом Нила рассказует, я бычков понес, на базар, а она смеется, наша, говорит, Лизанька осталась при своих интересах. Сбежал ейный хахаль, тока вот закончил свою скульптуру, так и ищез, как и не было. А тут и Лизка. Руки в бока и на Нилу, как пошла его честить. Всяко. И сама выгнала, и денег не дала, бо поймала за руку, скрал у нее золотые сережки. И уголовник, на ём и клейма не поставишь. Та тьфу, черноротая она.

…Я бы мимо ушей и пропустил, мало ли бабы у нас хахалей делят, то обычное ж, летом наедет кто, или как у Лизки, на работу попросятся, а к зиме глядишь, опять бабы сами. Ушел, так ушел, — не первый и не последний. А через скока-то дней стоял я на рыбалке. Слышу, тюкает. Помолчит и снова тюкает. Три дня удивлялся. Патома ночью вышел, сожрало меня любопытство. Покрутился у мыса, а там ясно ж дело — где палатка, где две. Костерочки. Но этот — я ж знаю, в жизни не подлезешь туда! Вот думаю, что за йога такой завелся? Чисто робинзон. И чего колотит?

— Ты его нашел да? Гордей. Он…

— Ага, — старик замолчал, выжидательно глядя в отчаянное лицо.

— Он как, он здоров? Какой он?

— Ага, — согласился довольный Гордей, — тощий, жилистый. Мой Санька такой был, когда в пацанах еще. Короче я ему раза три пожрать привез, картохи там, рыбы, консервов. И воды, чтоб сам не лазил по кручам. Ракушек он сам драл, на камнях. Ничего про себя не рассказывал, стоит, молотком тюкает, шагнет назад и снова тюкает. Больше я болтал, про Лизку спросил, про серьги ейные. А он усмехнулся, ну, говорит, чего я женщину стану надежить, извинился, сказал, ухожу, вот она и обиделась. А чего спрашую, правда уголовник-то? И спросил-то зря, тюрьма на человеке всегда след ставит. По глазам видно, да еще как вот молчит. Или как водку пьет. Не, мы с ним не пили. Я ему вина привез, сам и выпил, ибо парень твой отказался сразу. Я говорит, все свое уж попил, до конца жизни. Думаю, в завязке он. И вот тока когда уже засобирался ехать, стали прощаться, я, конечно, спросил, не вынес, что за цаца сердечная на память тут мне остается? Он ажно дернулся. И засмеялся. Вот, говорит, дед, угадал, так угадал. То моя цаца, моя ляля, золотая кукла Инга, моя девочка. Ты ее говорит, береги. С тем и ищез. Больше не было его тут. Ты не плачь. Кому сказал. Вон уж парни, гляди, полощутся и Нюха с ними. И еще девки пищат. А ты вылезешь, с опухшим лицом.

Сурово морщась, повел байду наискось, чтоб высадить Ингу подальше от шумной компании. Вылез, подхватывая ее как куклу, и ставя в мелкую воду. Издалека, шлепая по воде сильными ногами, мчался Олега, оря и размахивая руками. А рядом летела Нюха, в одних крошечных узких плавках, светя розовыми сосками маленьких грудей.

— Мо-ом? Вас куда унесло? Вы на рыбалке были? А рыба где? Черт, ты плачешь, что ли? Гордей, она чего плачет у тебя?

Нюха деликатно отжала шумного Олегу плечиком, взяла Ингины дрожащие пальцы в теплую мокрую руку. Распорядилась, таща ее по песку за собой:

— Олежка, ты тут, помоги тут. Ладно? А мы сейчас умоемся и пойдем шоколаду купим. Много. Да, Инга Михайловна?

— Мам! — расстроенно крикнул Олега, держа в руках весла, — мам?

Но Нюха повелительно махнула рукой. И идя рядом, держа Ингину руку, вдруг тоже заревела, заглядывая сбоку в мокрое лицо.

— Фу, — сказала Инга, вытирая глаза, — детский сад какой-то, немедленно перестань. Ладно, умоемся и за шоколадом.

13

Разговор за столом стал тихим, после вина и чая смеяться и шуметь устали, а расходиться ленились.

Лера сидела напротив Сереги, на узкой стороне стола, получается, во главе его. Большой Ник смеялся, ловя ее руку для шутливого поцелуя:

— Наша Лерочка на месте королевы. Лерочка-королевочка.

За ее спиной тускло поблескивали большие ворота, крашеные голубой краской, и на спокойном фоне темные длинные волосы гладко обтекали макушку, изгибаясь по плечам. Лера крутила в руках пузатую сахарницу, роняла крышечку с фарфоровой пупкой, и, улыбаясь, водружала на место. Поглядывала то на Большого Ника, то на Сергея, и, откидывая волосы с плеча, кивала хозяйке, что никак толком не сидела, все поднималась, чтоб принести из дома варенье или вспомненную початую коробку с цветными леденцами.

— Машенька, — густо говорил время от времени Ник, — да сядьте уже, без вас и чай не сладкий, и винцо слабее.

В ответ на комплимент Машенька смущенно смеялась и, отмахиваясь, снова вставала, за пачкой бумажных салфеток или спичками — зажечь погашенную ветром свечу. Будто каждое необязательное слово гостя требовало от нее небольшой материальной платы. Посуетясь, снова садилась, чуть боком, опирая о скатерть локоть и укладывая на ладонь сочный подбородок. А другой рукой, слушая густую болтовню Ника, рассеянно собирала со стола листочки и мелкие веточки, что иногда ронял внезапный ветерок. Но, благодарно смеясь ловким любезностям, цепко следила, как гостья посматривает на Сергея.

— Сережа, — сказала Лера, снова роняя крышечку, звякнувшую о стакан, и снова подхватывая ее, — и когда вы закончите, Сережа?

Каждый раз, обращаясь к Горчику, она произносила имя, будто касаясь его плеча рукой, чтоб смотрел и не отворачивался.

— И вообще, Сережа, что вы там, почти в кустах? Сели бы поближе, где свет.

— На неделю еще работы, — ответил тот. И успокаивающе улыбнулся хозяйке.

Машенька оглядела стол, на котором уже все было, а если встать и начать собирать посуду, гости решат — прогоняет, и обидятся. Но больше хозяйку беспокоили блестящие глаза гостьи, в которых сна не было. Ну, совсем.

Пусть уже сидит, решила она и, вздохнув, налила себе чаю — просто так, чтоб руки двигались.

— Совпадение, — приятно удивилась Лерочка, — мы едем тоже через неделю. Ах, Маша, вот и отдохнете, от нашего отдыха, будет вам спокойно и хорошо.

— Куда уж, — удивилась в ответ Машенька, подумала и сыпанула в чай сахару, — ко мне тетка с детишками, уже билеты взяли. Мне отдых тока в сентябре. Лето самая горячая ж пора. Успевай вот поворачиваться.

— Зимой, — вклинился Ник, — впадете в спячку, до весны. К марту покинете зимнее логовище, и встанете, Машенька, на нетронутом песке, потягиваясь и озирая свое бескрайнее королевство. Как предводительница викингов!

— Скажете тоже, — дежурно-кокетливо смутилась Машенька, поправляя короткие каштановые волосы.

Лера подумала немного и встала, медленно поднимая руки и скручивая гладкие волосы в жгут.

— Что-то устала сидеть. А спать совсем не хочется. Сережа…

Над столом стало слышно, как бьется в плафон крупная ночная бабочка.

— Покажите мне вашу работу сейчас, Сережа. Там за виноградом, смотрите, какая луна!

— Та шо ее смотреть, — пробормотала Машенька, хмурясь, — весь день смотрели уже.

— Правда, Серый! — согласился Ник, горой поднимаясь из-за стола, — мне всегда было интересно, что показывают солнечные часы ночью? Когда луна яркая.

Лера уже шла вдоль стола, мимо каменного крылечка у застекленной веранды, которая мигала светом от невыключенного в доме телевизора. Подойдя к Горчику, легко коснулась его плеча. И не останавливаясь, пошла за угол дома, где задняя глухая стена скрывалась под плетями дикого винограда-березки, а центр двора выложен цветной шершавенькой плиткой.

Машенька осталась было сидеть, упрямо болтая ложкой в чашке. Прикусывая губу, слушала, как за углом смеется Лерочка, что-то непонятное коротко отвечает ей мастер, и время от времени авторитетно гудит сочный баритон большого Ника.

Вот не свезло ж, размышляла, хмурясь. Думала — любовники. Пара. Потому и не волновалась, думала, с утра будут на море, вдвоем, а к вечеру ужин и вместе в постелю. Хоть и сняли две комнатки, ну так она не первый раз с летними гостями, знает, снимут две, а проснутся в одной кровати, после вид делать, что ничего ж и не было ночью. Ночами. Оказалось, старые друзья. Большой Ник привез Лерочку лечиться от тоски, после развода. Может и имел виды, подумала Машенька, поднимаясь тоже, да Лерочка высоко себя ставит, вон как ручками сама себя обхаживает, то волосы заберет, то щечку потрогает, то бока оглаживает, смотрите, какая я вся гладкая да с фигурою.

— Я эти часы в музее первый раз увидел, — Сережа стоял рядом с каменным толстым столбом, касаясь пальцами черных в лунном свете резных лучей, — понравились. Пару раз приходил, с блокнотом, сделал эскизы. После немного по-другому нарисовал, те слишком объемные, как саркофаг получаются. В саду нужно полегче, чтоб воздух был.

— Угу, — сказал Большой Ник, покачиваясь и хлопая на щеке комара, — баланс, гармония. Это верно.

Лерочка тронула узкий треугольник теневой стрелки, налегла на каменный край, свешивая длинные волосы.

— Что же показывает нам луна, Сережа? Что говорят твои часы? Время ночного купания?

Горчик пожал плечами, спиной ощущая пристальный взгляд хозяйки. Не мальчик, знает, чего хочется Лерочке, и она так уверена, что сегодня получит свое. Уже неделю они тут, но до сих пор он ее не слишком интересовал, но вчера утром выскочила, сонная, пробежала к современному кафельному туалету, что скромно прятался в зарослях гибискуса, и, выйдя, увидела — умывается в огороде, рядом с колонкой. Подошла, подавая сдернутое с веревки полотенце. Смотрела. Теперь вот решила заняться им по-настоящему. Чтоб было чего вспоминать зимой, усмехнулся Серега.

— Машенька, — просительно прогудел Ник, — мне что-то опять захотелось винца? А мы все выпили, которое у вас как шампанское? Светленькое такое?

— А пойдем, — с тяжелой решительностью произнесла Маша.

И вскоре их голоса уже слышались приглушенно, из-за угла, где вдвоем они снова сели за неубранный стол. Маша смеялась, голосом отмахиваясь от вычурных комплиментов Ника.

— Сережа? — выжидательно сказала Лерочка. И после паузы добавила, — прямо через огород, смотри, тропинка светится. Приглашает.

Он пошел следом за своей вытянутой рукой, которую Лерочка держала мягко, но крепко, шла впереди, оглядываясь и поблескивая зубами. Видел, сейчас ей интересно. А там, рядом с часами — было нет. То, что он делает, не интересно ей. Наверное, ей ничего, кроме себя не интересно.

Но подумав, сам себе возразил, упрекая, да что ты знаешь, о ней-то. Ну, мало ли, охотится. Мало ли, москвичка. Был. Видел, как они там, тоже не сахар женская в столице жизнь. Тем более — развод у нее, судилась там с мужем, слышал их с Ником разговоры, и как плакала за столом ночью, тоже слышал. Вот только на одной жалости ничего из ночных купаний в Азове не выкрутишь.

Дергаясь по сухой траве, рывками открылась калитка, выпуская их на кусочек степи, и тропинка продлилась, утаскивая к смутно белеющему песку. Там, за ним, серебрилось море, мелкое, до глубины тут идти метров пятьдесят, по колено в жидком ночном серебре.

Ночной песок остужал горячие босые ступни.

— Вы не рисуете женщин, Сережа? Я видела ваше портфолио, там птицы, коты, пара абстракций. Прекрасные работы, но как же — без женской фигуры? Я думала, это самое востребованное.

— Самое востребованное — гипсовые гномы. Вы ехали, видели, может, при дороге ставят, у строительных магазинов. Да я таких не делаю.

У самой воды Лера отпустила его руку и вошла, пальцами поднимая подол светлого, совсем короткого платья.

— Ой! Теплая какая! Видела я эту жуть. Понимаю. Но о женщинах, вы не ответили мне. Ты не ответил.

Горчик сел на песок, захватил в горсть сыпучей мягкой прохлады и просыпал ее между пальцев обратно. Песок к песку.

— Нет, Лера. В частных садах и при домах женская фигура — то редко когда надо. Хозяйка обидится, если сделаю чужую. Гостьи летние тоже не слишком рады, когда рядом с ними все время маячит такое вот — по размерам совершенное. Котята, щенки, да абстракции, это не так рискованно.

Ему задавали этот вопрос каждое лето, и всегда такие вот — с неплохой фигурой, без лишних килограммов, и всегда он звучал с дополнительным ожиданием внутри. У тебя что, не с кого рисовать и вырезывать, тогда возьми меня, говорило невысказанное. Увидь, восхитись, запечатлей.

Он объяснял Лере то, что обычно говорил в таких случах, зная, сейчас она поскучнеет от выгодно-правильных размышлений. Но черт и черт, не говорить же им, скучающим летним дамочкам, если он станет вырезать женскую фигуру, силуэт, лицо, движение, — линии снова приведут его туда, к Инге. И весь мир поймет. А она будет стоять в чужом саду или перед домом, и шумные дети забросают стелу игрушками, или приткнут к ней велосипед.

— Ты прав, — скучным голосом прервала его Лера, — прости, я все забываю, что это для денег. А хочется, чтоб для души, Сережа, для полета! Тебе разве не хочется?

Она вышла из воды и встала над ним, темнея перед лицом загорелыми коленями и бедрами. Повторила с нажимом, уже о другом:

— Не хочется?

Он встал. Потому что мужское встало в нем, покоряясь сладкой летней беззаботности, такой настойчивой. Сказал коротко, а она медленно снимала платье, сильно изгибая фигуру, кинула его в сторону, встряхивая черными, с сильным бликом луны, волосами.

— Хочется…

В нужное время он привычно сцепил зубы, держа ее под спину, чтоб не проговорить имя, не ее имя. Хотя с тех пор, как перестал пить, риска не было почти никакого, никто из них, летних, не был похож. Но мало ли, и она ведь обидится, а готовилась, сразу вынула из кармашка платья заготовленный презерватив, заботясь, вдруг он не подумал.

Потом сидели рядом на песке, молчали. И он понял — все же обиделась, разочарованно не дождавшись фейерверка, рычания, стонов и неукротимого восхищения. Ну так, не нанимался, и насильно мила не станешь. Секс и ладно.

Лера подобрала ноги, укрывая их подолом, привалилась к его плечу.

— Ты молчишь. Не понравилось, да?

— Почему. Все хорошо. Понравилось.

— Фу ты. Какой снежный королев. Кто тебя заморозил, мальчик Сережа? Знаешь, я когда тебя увидела…

Говорила какие-то милые глупости, какие говорят друг другу влюбленные после первого поцелуя или первой ночи, перебирая самые крошечные воспоминания, пересыпая их в ладонях и поражаясь великолепию мира. Говорила, будто пыталась словами выстроить то, чего не произошло, будто, скажи они все по правилам, и мир оживет, засверкает.

А после, устав и разозлившись его коротким мягким ответам, сказала уверенно:

— Тебе надо было выпить вина. Чтоб не стеснялся. Так нечестно, мы все поддатые, а ты как наблюдатель. Хочешь, возьмем у Маши бутылку и уйдем, далеко-далеко, сядем там, где нет фонарей? Где море совсем черное, ночное.

— Извини. Мне утром работать. Нужна ясная голова.

Он добавил, утешая:

— Мне было очень хорошо. И ты такая красивая.

— Правда? — обрадовалась Лера, обнимая его рукой и прижимаясь, — правда-правда?

Он криво улыбнулся, и встал, поднимая ее за руку, обняв, повел обратно, к дому. Правда…

— Конечно, Лерочка, правда.

Потом он ушел спать, во времянку. Но послушав, как у стола гремит Маша, вышел и снова сел, кладя на скатерть темные руки.

— Помочь?

— Справлюсь, — отозвалась хозяйка, отворачивая от него лицо.

— Машенька, не сердись.

Она молчала, суя на расписной поднос грязные чашки. Он повторил тихо, чтоб не услышали в доме, там горел свет в комнате Ника, видно, забыл выключить.

— Не сердись. Не нужен я тебе.

Маша села, отодвигая поднос и беря в руки сахарницу, уронила крышечку, как Лерочка за ужином. Подхватила ее и закинула в кусты.

— А я что ли тебе нужна, — сказала угрюмо.

Серега промолчал, потому что ответ получался грубым. И она поняла, вздохнула и оперлась на руку, глядя через угол стола на худые, но широкие плечи и темное лицо под выгоревшими волосами.

— Смолчал, как сказал. Не нужна. Что ж не ищешь свою нужную-то? Если не похоронил ее? Или замужем она?

— Не похоронил, — испугался Горчик, — ты что! Нет, не замужем. Наверное. Кажется.

— Креститься надо, — наставительно сказала Маша и налегла на стол, — блин, так ты, молчун, тайну имеешь? Скажи мне. Скажешь?

— Тебе зачем? Обидишься.

Маша вдруг тихо засмеялась, поправляя короткие волосы. Горчик подумал — красивая какая. Когда мысли хорошие, сразу красивая, куда там Лерочке с ее фигурою.

— Дурак ты, как вот все мужики. Я же думала, ничей мужик, чего пропадает. А чужого мне не надо. Не веришь, да? Я, Сережик, знаю, на чужом горе себе счастья не выстроишь, пробовала уже. А вы нас всех под одну гребенку. Раз живет Машка одна, значит всех у ней радостей — поймать мужичка да в койку. А я человек. Не злая я, Сережа.

И тогда он сказал тоскливо, не заботясь, поймет ли:

— Двадцать лет, Машенька. Думал, как выйду, еще года три, ну, четыре, оклемаюсь, на ноги встану, чтоб человеком вернуться. Если она меня примет. Такой себе назначил срок. А так все завертело, не успел оглянуться, тринадцать прошло, и куда мне вертаться? Куда?

— Погоди. В смысле двадцать? Или тринадцать? То есть, пока ты вошкался, человека с себя делал, больше десяти лет, значит, прошло. Так? А после ты рукой что ли, махнул?

Она внимательно поглядела на скорбное лицо и откинулась на спинку стула.

— Дела… Ну, и кто ты после этого?

— Я и говорю. Куда теперь возвращаться?

Маша молчала, а перед глазами Горчика встали прошедшие годы, раскололись из одной глыбищи на два десятка одинаковых, проплыли тяжелыми кубами, и, насмехаясь, снова слепились в одну огромную гору, как сам сказал сегодня — саркофаг. На каждом тяжелом камне, знал он, вырезан кусок его жизни без Инги, и некоторые из них пусть бы всегда были отвернуты, чтоб не перечитывать. Один камень делил глыбу на две неровные части. Тот самый год, когда он ужаснулся течению времени, и понял, отчаявшись, если не осмелится найти ее сейчас, их общая судьба станет уходить дальше и дальше. Оказалось, он все еще надеялся. Дурак и дурак, идиот, жил, считая, что нет ее, этой надежды, а когда проговорил себе это «нет», она вдруг подняла голову. И сдохла, придавленная камнем с высеченными цифрами. Единица и тройка. Тринадцать лет.

— Тебе, Сережа, сорок, наверное? Или сорок два, три? Тощий ты, как пацан, тока вот по лицу и видно, что жизнь тебя трепала, ну и ходишь, плечи гнешь.

— Тридцать девять, — уныло сказал Горчик, вытягивая под стол ноги и суя руки в карманы старых шортов, — ну… да, считай сорок уже. Елки-палки.

— Мой Ленечка, он в школе Светку Панченко любил, и ушел в армию. А Светка тут без него подгуляла. Поехала в город, сделала аборт, ну так у нас разве ж спрячешь. Ленька с армии, ему сразу и доложили. Запил сильно. А я его с шестого класса любила, аж с уроков сбегала, поглядеть, как Ленечка в футбол гоняет. Он, значит, запил, со Светкой горшки побил, ненавижу, говорит. А тут я. Утешила, как могла. Полгода утешала, считай. А он возьми со Светкой-то и помирись. Тогда пришли мы к ее родителям, я и мама, она меня привела за руку. Вот говорит, у девки пузо, пять месяцев, а ваша теперь на всю жизнь бесплодная. И за руку меня к Ленькиным родителям. Там я уже, как его увидала, руку вырвала и удрала. Иду и слушаю, догонит ли. Догнал. Он хороший был, честный и жалостный.

Она усмехнулась, сминая переплетенные пальцы.

— Как вот ты сегодня пожалел летнюю. И он меня пожалел, ему ж уже двадцать, а я только вот в десятый пошла. Ну а дальше, чего ж дальше. Когда Ленечка не пил, то бегал к Светке, а я Петьку ростила. Потом вместе ушли, Петька дурак молодой женился, а Ленечка к Светке. Да недолго пожил, утонул. Она уехала, чтоб меня кажин день не видеть.

— Разве ж ты виновата?

— Виновата, — с нажимом ответила Машенька, стискивая руки, — еще как виновата. Мыслями плоха. Ненавидела ее, и забеременела не с любви, а чтоб никуда не делся. Затем и по родителям с матерью пошла, позориться, чтоб уж все знали, какой козел, тока вот мне и нужен… Слишком посчитала все хорошо. Вот мои расчеты мне и вернулися.

— Двадцать лет, Маша, — снова сказал Горчик, — двадцать!

— Снова-здорова. Ну да, не понял, к чему я тут душу вывертываю. Тогда точнее скажу. Мне вот сорок пять. Если б сейчас Ленька вернулся, живой, и сказал бы, Маша, к тебе пришел, не могу без тебя, жить хочу вместе, пока не помрем стариками, я б кричала, от радости. И если бы через десять лет вернулся, когда уж мне писят пять — тоже.

Она поднялась, беря уставленный посудой поднос.

— Молчишь. Такие вот вы, сперва струсил, потом и сказать нечего.

Поднялась по ступеням, на веранде за белыми короткими шторками зажегся свет, тихо зазвякала в раковине посуда.

Горчик не встал, сидел, напряженно разглядывая руки, под неярким светом верхней потрескивающей галогеновой лампы. Ее слова, да семь лет тому, когда убивал свою надежду. Он ведь совсем тогда собрался. Как раз тогда и сделал себе дурацкий этот альбом, как сказала по-умному Лерочка, портфолио. Весь в надеждах ходил от одних богатых ворот к другим, звонил, бросал в почтовые ящики флаера с номером телефона. Думал, покручусь лето, к осени все вызнаю, в Лесном расспрошу, куда именно в Керчи подались, там приеду и разыщу. Но работы не находилось. Хозяева, покрутив альбомчик, отказывали, тыкая рукой в тех самых купленных в магазине гипсовых гномов, да русалок на камушках, да еще торговали вокруг сборными фонтанами из прессованного камня, с херувимами на маковке и страшноватыми лампами-жемчужинами. И он отчаялся. За все лето пара-тройка заказов. Что платили, мгновенно улетало на жизнь, да на инструменты, будто расползалась под руками реальность, и не удержать. Тогда он попал в Щелкино, дурной был год, ни о чем не мог думать, кроме того, что тринадцать лет улетели, как один вроде день, длинный и злой, но один. И чего греха таить, когда сговаривался с Лизаветой, подумал смиренно, ну, вот тебе Горчик, новая судьба. Станешь жить в небольшом ладном доме, продашь свою хибару в поселке на диком Азове, в которой зимуешь. Хозяйке честно отработаешь, и днем. И ночами. И даже что-то там отработал. В первые две недели. А потом проснулся ночью, рядом со спящей чужой женщиной. Весь в поту и тошнило так, еле успел выбежать, да в огород. И когда Лиза его без денег выставила, вот тогда он и вырезал в камне свою Ингу. Думал, прощание. Такое вот. Правда, дед с его любопытством весь пафос подпортил.

Серега усмехнулся, вспоминая жаркий интерес в глаза Гордея и его осторожные расспросы. Но деликатничал, до самого последнего дня крепился, тогда уж спросил прямо. И впервые за столько лет Горчик вслух сказал те смешные, придуманные им для Инги-девочки слова. Говорить их было так же сладостно, как вырезывать линии ее тела и лица, и смотреть, как они появляются, потому что он так захотел. Кто знает, скажи он Гордею раньше, может дед устроил бы ему выволочку, такую, как сегодня Маша. И может, пнул бы его в нужную сторону. Кто знает. Не случилось. Вместо этого случились еще семь лет, и в них много вместилось. Слишком много такого, что хватало его за руки, орало и плакало, не давая вырваться. И каждый год после того, каменного тринадцатого, неумолимо оттаскивал его дальше и дальше. Потому что как вернуться, через двадцать-то лет? И соврал, насчет не замужем, откуда бы знать ему? Только вот тыщу лет тому встречался с Валькой Сапогом, случайно, и Валька на ходу, как всегда, что-то дожевывая, ему и доложил, влезая в переполненный междугородний автобус:

— Михайлова твоя, ну они ж в Керчь уехали та сразу щитай, вроде развелась. С каким-то. Давно. Та не знаю, я, Серега, ты извини, еду вот. Короче, зимой приезжай в Лесное, да? Посидим, выпьем.

Автобус увез притиснутого к окну толстого Вальку, а Горчик понял, больше тот и не знает ничего. И не поехал зимой в Лесное.

14

О-о-о! — сказала Нюха, качнувшись и хватая Ингу за руку тонкой, как у мотылька лапкой.

И та кивнула, радуясь этому «о». Гордей позади хмыкнул, зашерудил в камнях очага. Зашуршал скомканными бумажками. И за спинами двух женщин стал подниматься к жаркому небу тонкий дымок, трогая ноздри.

Нюха отпустила руку и, отшагнув, внимательно оглядела спутницу, снова уставилась на резную стелу, обрамленную диким камнем, с растущими из него пучками полыни и дерезы.

Кивнула и снова сказала свое «о-о-о», уже спокойно и утвердительно, выпутывая из полиэтиленового пакета фотоаппарат.

— Я можно сниму? Сама.

— Да, — Инга села на горячий валун перед бледным маленьким огнем, кладя руки на колени. Ей было хорошо просто смотреть, глазами, и слушать то, что внутри, а не выцеливать через глазок камеры, как всегда, одновременно ныряя в глубину снимаемого, но и отстраняясь от него, делая сразу — кадром. Пусть девочка сама делает кадром такую живую, такую каменную Ингу, что красивым корабликом плывет через время, будто режет дни и годы высокой грудью.

Гордей сидел сбоку, чтоб не мешать ей смотреть, вольно вытянув жилистую ногу. Шевелил в костерке сухой веткой. Спросил негромко, пока Нюха бродила, осторожно делая шажки в одну и в другую сторону:

— Едешь когда?

— Сегодня поеду, Гордей. Если точно, здесь больше нет.

— Та нет, я и узнать вчера сходил, к Орлову. Он железками торгует, мастеров всех знает, наперечет, кто у его купляет мелочь всякую, молотки да точилы, и про других рассказуют они. Щас вот говорит, братья, с цемента зверей льют, ну ничего так, я видел у Прищенок, лиса там, зайцы всяки, с зубами. Крашеные, как на Пасху яйца. Ну, фонтаны. Ты видала, кругом стоят, те привозят и собирают только…

Он понял, что чересчур углубился в подробности и предложил, возвращаясь к главному:

— Ну. Думаю, в маленьких сперва искать надо. Молчун он, ежели куда подрядился, то скорее так, чтоб тихо, без толпы. Да и легче, или ж одну улицу пройти, карточки показать, или чего тебе — всю Ялту оббегать?

— Да, — ответила Инга и уже нетерпеливо посмотрела на девочку с фотокамерой.

Было ей хоть разорвись, так резко и больно вклинилось прошлое в размеренное и налаженное настоящее. Олега с Димкой свернули свою бродячую дискотеку и бьют копытом, отправляться дальше. Уже не двумя машинами, к ним прилепились еще три-четыре, да несколько парочек на мотороллерах и стайка велосипедистов. Ее в доме у пролива ждут Вива и Саныч, работа неумолимо копится. И нужно бы ее срочно переделать, чтоб урвать себе кусок летнего времени, на несколько поездок, с несколькими фотографиями в сумке. Свои портреты она показывать не хотела, эти — только ее. Но вот Лизаветин фонтан уже снят. Нюха сняла, помогла ей.

Они тогда шли по желтой степи, лежащей между городом и поселком, ели подтаявший шоколад. Инга через слезы смотрела на сверкающие плоскости солончака. Говорила, медленно и трудно, сперва злясь на то, как Нюха вдруг отходит, садясь на корточки и подбирая подол своего прозрачного платьица, трогает пальцем поникшие колосья, раскачивая их и наклоняя голову, будто те звенят и никому не слышно, только ей. Потом поняла, ей так лучше слушается и, снова подымаясь, девочка опять идет рядом, раскрывая большие глаза, серые с голубым, и задает правильные вопросы. Успокоилась и рассказывала дальше. Немного, только главное. У дома Гордея Нюха сунула Инге развернутую обкусанную шоколадину, сказала деловито:

— Переоденусь.

И через десять минут вышла на крыльцо из комнаты мальчиков, где хранился ее рюкзак. В синем обтягивающем мини-платье, с туго убранными в аккуратный узел волосами, с черными очками в половину лица и точно накрашенными губами. Потопала ногой, схваченной ладной стильной сандалией из голубых перламутровых ремешков. Поправила на плече ремешок крошечной сумочки.

— Фотик давайте. И номер дома скажите мне. Я скоро.

Через пару часов вернулась, неся в камере птичий фонтан, снятый со всех сторон. И, доедая шоколад, пока Инга отсматривала снятые кадры, рассказала:

— Я была журналист медиа-группы «Арт-Москва». Снимала выдающиеся объекты выдающихся мастеров. Чтобы сделать выдающийся репортаж о талантах и тех, кто им помогает. О ней, значит. Меня даже напоили квасом и дали вот визиточку.

Она помахала глянцевой карточкой.

— А есть такая? — ошеломленно спросила Инга, сидя напротив уверенной в себе гламурной Нюхи. Правда, гламур был слегка запачкан шоколадом в уголках накрашенного рта.

— В смысле арт-группа? Неа. Сразу придумала.

— О-о-о, — сказала Инга любимое слово собеседницы. И спохватившись, попросила:

— Нюша, ты, пожалуйста, Олеге не говори ничего, ладно? Про Сережу. Я… как-то, наверное, многовато для мальчика, за один раз сразу двое.

— Да. Я не буду. А хотите, Инга Михална, я придумаю историю? — вдохновилась та.

Инга поспешно замахала рукой:

— Нет, не надо, и так все запутано. А тебе сколько лет, Нюша? Извини, я просто… Ты такая сейчас…

— Двадцать пять, — ответила девочка, вытирая с губ шоколад и облизывая палец, — вы не против? Видите, я Олежки старше.

— Вы главное, друг друга не обижайте, — Инга снова смотрела на маленькие картинки, что показывал ей фотоаппарат: стрижи, мальчишка, озерцо воды и живая птица на каменной закраине чаши, — а Лизавету я удалю, ладно? Если не будет выдающегося репортажа.

— Удаляйте. Вы, Инга Михална, ангел. Я его никогда обижать не буду. Я его очень люблю. И вас люблю. И Гордея тоже. Я еще люблю вашего Сережу Горчика, и пусть бы он был отец, а не Скала. Скалу я не очень люблю, хотя это плохо, надо всех любить, ведь у каждого есть что-то, хоть маленькое хорошее.

— Это ты, Нюша, ангел, а я так, запуталась.

— Пора бы, — напомнил дед, поднимаясь и отвинчивая крышку с пластиковой бутылки. Опрокинул ее над костерком.

Инга отвлеклась от мыслей. Тоже встала, раскрывая висящую на плече сумку.

— Вы идите. Я догоню. Сейчас.

Гордей плавно шел по глубокой затененной воде, следом за ним брела Нюха, в маленьких шортах и купальном лифчике, изгибаясь и подняв руку с упакованной в полиэтилен фотокамерой. А из глубины каменного сада, вырастающего из воды, слышались медленные звонкие удары. Железо о камень.

Ночью того же дня, после ужина с обрадованными Вивой и Санычем, Инга сидела перед компьютером, ошеломленно глядя на россыпь картинок в гугле. Степенные мудрые скифские бабы, лубочные коты с гнутыми кренделем хвостами, широкоротая лягушка, почти утонувшая в густой осоке, тонкие изогнутые фигуры, освещенные луной, белеющей на сомкнутых вверху ладонях. Всего-то вытащила из камеры снимки и загнала в поиск по картинке. И получила в ответ пару десятков фотографий. И в уголке почти каждого кадра адрес одного и того же сайта с неярким названием, ничего ей не говорящим.

Сердце билось тяжело и неровно, она сглотнула и ввела адрес в строку. Непонимающе смотрела на извинительную надпись о том, что владелец перестал оплачивать, извините, больше вам ничего не покажем. И снова возвращалась к выданным по запросу картинкам.

За окном орал Рябчик, защищая дом от наглых пришлых котов. Цвикали сонные стрижи.

Инга сходила умыться, чтоб не болели глаза. И снова села за ноутбук. Надо сосредоточиться. Иначе до утра она станет рассматривать эти прекрасные каменные нэцке, где глыба дикого камня бережно тронута уверенным резцом всего в нескольких местах, и вот она уже не глыба, а зверь. Птица. Или изогнутая толстая рыба с веселым глазом.

Несколько ссылок выводили на совершенно ненужные ей статьи, о летнем отдыхе, о ценах на билеты. Там каменные скульптуры, раскиданные по садам, просто работали иллюстрациями к постороннему тексту. Иногда под ними вежливая надпись сообщала, источник такой-то. Называя адрес сайта, которого уже нет.

Рябчик утомился геройствовать и ушел спать. В саду еле слышно пищали Пенькины котята. А окно за шторой уже светлело.

Инга встала, и, не закрывая крышку ноута, тихо вышла из комнаты. Во дворе, присев на корточки у Пенькиного гнезда, погладила сонную кошку по лобастой башке. Выйдя на улицу, быстро пошла в самое ее начало, к большому белому дому под красной крышей. Стоя у дырчатого каменного забора, поколебалась, вздохнула, и, скинув тапки, полезла вверх, суя босые ноги в каменные ячейки. Прижимаясь к верхнему краю, сказала шепотом вниз:

— Букет, тихо! Это я, Букет.

Черный лохматый пес погремел цепью и зевнул, раскидываясь рядом с будкой. А Инга, вынув из припасенной в кармане горсти камушков один, прицелилась и легонько кинула его в стекло комнаты на втором этаже. Подождала, кинула второй.

На пятом камушке занавеска отдернулась, показывая бледное пятно пацанского лица под темными вихрами. Скрипнула оконная рама.

— Э? — сказал мальчик, и сильно удивился, присматриваясь, — во, блин. Инга Михална? А вы чего тут?

— Коля. Ты мне нужен. Сильно. Ты можешь выйти, сейчас?

— Я? — еще сильнее удивился Коля, — ну так. Да. Щас я.

Инга спустилась вниз и села на корточки, приваливаясь к неровному забору.

Через пять минут сверху, шипя и чертыхаясь, сверзился Коля, в чистых цивильных брюках и расписной футболке. Вставая, Инга с удивлением принюхалась — от мальчика немилосердно несло одеколоном.

— Чего, — идя рядом, вполголоса спросил Коля, — с Оумом там что?

— Нет, нормально с Олегой, они тут дней через десять появятся. Ты мне нужен. Срочно.

Коля приосанился, лохматя рукой жесткие волосы. Пошел быстрее.

В комнате Инга усадила его за ноутбук и быстро, тыкая пальцем в картинки, объяснила ситуацию.

— Хоть что-то надо найти, Коль. А я не могу. Все перепробовала. Понимаешь, если бы какой столичный перец, маститый и увенчанный, было бы полно. А так похоже, все было на этом сайтике. Мне бы какие контакты, мыло или телефон. Скайп.

— Угу, — Коля внимательно изучал экран, свет падал на широкие татарские скулы и прищуренные черные глаза, — та понял, понял. То архивы надо смотреть. Там есть все. Дип интернет.

— Что? — она уселась рядом на табурет, касаясь коленом ноги мальчика и внимательно глядя на монитор.

— Та так, — тот уже нажимал клавиши, говоря извинительно, — я тоже не сильно умею, то ж в кино только тыц-тыц и все вывалилось. Ага, вот. Сохраненное, вот.

У Инги глухо стукнуло сердце. И притихло. Разочарованно она смотрела на корявенький дизайн и портрет автора на главной странице. Толстые щеки, очки, лысая голова.

Непризнанные таланты, — бежала заголовком мигающая строка. И ниже вводная, о том, как много гениев в наших глубинках и вот я, имярек, совершаю подвиг, собирая их всех в своем гениальном каталоге.

— Этот, — указала пальцем на небольшую картиночку с каменной улыбчивой лягушкой, — посмотри, что там о нем?

Мальчик открыл копию страницы. На ней — те же картинки, что показывал Инге поиск. И несколько строчек о том, что вот, уникальный скульптор, резчик по камню, работает с песчаником и ракушечником, его работы находятся в частных коллекциях. Имя мастера — Сергей. Отдельно на фотографии — крупным планом подпись, вырезанная латиницей: SBBC.

И примечание, что мастер не всегда подписывает свои работы, но их практически всегда можно определить по стилю.

— Вы как, Инга Михална? Вы чего?

— Нет, — она не отрывала глаз от экрана, — нормально, Коленька. Нет адреса, да? Его нет. А этот, чей сайт. Его есть адрес? Или скайп?

— Три года назад, какой там скайп. Мыло вот есть, в контактах. Я вам сюда скопирую щас. И страницу сохраню.

Она молча кивнула. Внутри все мелко тряслось, и Инга изо всех сил разозлилась на Горчика. Где он, черт с карманами? Почему она сидит тут, ковыряется в каких-то дип интернетах, с вытащенным из постели мальчишкой? А он? Почему не ищет сам? Наверное, так сильно нужна ты Сереже, Инга Михайлова, вон сама видишь, сколько у него Лизавет с частными коллекциями. Живет, как птиц небесный, бродит от одного дома к другому, без забот и хлопот. Пока ты тут Олегу на ноги подымала.

Угу, язвительно отозвался на мысли внутренний голос, знала бы, что он точно отец, давно бы уже летала, искала и нашла бы сама. Боялась ведь, а, Джульетта?…

— Инга… Михална. Тут еще места написаны. Видите?

— Какие места?

Палец коснулся подписи к смешной каменной овечке с курчавыми спиралями шерсти.

— Солнечная долина. А тут, лягушка эта, классная, кстати, она в Партените.

— Да. Да, Коля, точно! — она обхватила рукой плечи мальчика и поцеловала теплую щеку, — Господи, счастье какое. Спасибо, спасибо тебе, Коленька.

Встала, улыбаясь. Коля поднялся тоже, помявшись, боком вылез из-за стола и медленно пошел к двери. Инга, почти подталкивая, шла следом.

У калитки Коля остановился.

— А я в рейс ухожу, в первый. В Индийский океан пойдем. Сан Саныч мне характеристику писал.

— Замечательно! — восхитилась Инга, прикидывая, надо переписать все города и поселки с фотографий, и что там поближе, чтоб через пару дней…

— А пойдемте купаться, Инга… Михална?

— Что? — она удивленно посмотрела на серьезное скуластое лицо под жесткими прямыми волосами, и невысокую крепкую фигуру.

— Я вас люблю, — печально добавил Коля, — давно уже. Два уже года.

— Коленька… да ты что говоришь такое? У тебя же, я знаю, девочка, в городе.

Коля повел плечом, посмотрел в сторону моря. Ответил неохотно:

— Ну, девочка. То просто так. А люблю вот вас.

— Ты мой хороший. Спасибо тебе. Прости, что я тебя, ночью. Мне, правда, это очень важно, очень!

— Та вижу. Вы его любите, да? Который с лягушками.

— Да, Коленька. Извини.

Мальчик подумал немного. Вздохнул, снова приглаживая волосы.

— Ладно. А если б не любили вот. Скажите. Могли бы? Ну, с пацаном? Если любовь?

Узкие глаза пристально смотрели с широкого татарского лица.

— Если любовь, — медленно ответила Инга, мгновенно падая в прошлое, прямо тут, стоя у решетчатой калитки, на границе большого мира и маленького двора, в котором три дерева, цветы и кошка с котятами, — если любовь, да. Могла бы. Ты иди, Коля, спасибо тебе.

Утро пылало вовсю, сверху слышались голоса Вивы и Саныча, а с шоссе — шум автомобилей и за ним дальше — смех и крики купальщиков. Инга закрыла ноут и свалилась на постель, жмурясь от боли в усталых глазах.

Засыпала, разговаривая со смешными зверями, вырезанными из теплого камня — точно и бережно. И снова повторяя слова из письма, отправленного хозяину маленького несуществующего уже сайта, слова благодарности и просьбы о помощи. Вдруг он знает, где сейчас мастер.

Она спала, а на другом краю Крыма, дальше, чем нарядные кукольные поселки Южного берега, дальше большой Ялты и сверкающего Севастополя, за длинными пляжами Евпаторийского побережья, там, где у цепочки соленых озер стояла на горизонте огромная тарелка-антенна, делая пейзаж похожим на картинку из фантастического романа, в маленьком номере огромного санатория, полного утреннего народа, проснулся Серега Горчик. Закидывая за голову темные от загара руки, смотрел в потолок, белый, с круглым плафоном.

С работой неожиданно и сильно повезло. Еще весной он пытался договориться с директором санатория, сделал пачку эскизов, все вымерял и сам выбрал в отвале старого карьера десяток каменных глыб. Но тот, хватаясь за лысину, долго скрипуче жаловался на нехватку денег и риски (неизвестно, Иваныч, может, вообще с сумой скитаться пойду), и решили все отложить на осень. Горчик и забыл, таких отложенных работ в каждом сезоне набиралось по несколько, но когда заканчивал солнечные часы в азовском поселке, директор, со странным именем Гранит Кирсанович, внезапно позвонил и потребовал — срочно, пока есть маза деньгу провести, давай сюда, Иваныч, ваяй своего дракона! И вот вместо тихого поселка — шумная линия санаторного побережья, вместо мелкой азовской воды — соленая до пудры на губах черноморская. И вместо тихих ужинов под виноградной беседкой — жужжащая столовка с тремя потоками отдыхающих, красных, шумных и деловито-довольных.

Он просыпался, думая о камнях, что ждали его на площади, окруженной белыми многоэтажными корпусами. Больше десятка глыб, неровных и ноздреватых, каждую выбрал сам. Лежат изогнутой змеей, от средних к великанским и дальше, все меньше и меньше. Смыкаются краями. Это будет дракон, морской, сделанный грубо и точно, от камня к камню. От кончика хвоста, к мощной спине, и лежащей шее, увенчанной головой с внимательными глазами. А вокруг, почти взбираясь на спину и лапы, пусть растут травы и цветы. Будто он вынырнул, вылез на берег и лег, уложив старую морду на сочные травы. Лежит, смотрит.

Думать дракона было прекрасно. Коты и овечки это хорошо, и Горчику нравилось, как те отражаются в глазах женщин и их детей. Но дракон, он такой огромный. Такой — с размахом. Наконец, пришло твое время, Сережа Бибиси, сделать что-то большое. Потому и директор нашел тебя сам, вызвал, деловито крича в трубку.

Он сел, откидывая простыню. По коридору прошлепали быстрые шаги, кто-то постукал в дверь.

— Сергей Иваныч, — пропел женский голос, — белье меняю, вам надо ли?

— Спасибо, — он помедлил, но так и не вспомнил имя, чертыхнулся про себя, — спасибо, так третий день всего, успеется.

Шаги унеслись навстречу смеху и выкрикам.

В маленьком санузле он умылся, привычно невнимательно глядя на худое смуглое лицо под светлыми волосами. Потер щеку и решил — бриться завтра, обойдемся. Сегодня нужно думать дракона уже вплотную.

Влез в истрепанные рабочие шорты, надел рубашку с карманами, в один застегнул мобильник.

Выходя, закрыл маленький номер, в котором — кровать, широкий подоконник, столик с табуреткой, и вешалка. Идя по блестящему коридору, решил, сперва нужно поехать, к Гордею, в Мысовое. Встретиться с Ингой, той, что на скале. И сказать ей, через пару месяцев совершится дракон, первая серьезная, совсем настоящая большая работа мастера Сергея Бибиси. И это — последняя отсрочка, сделает и найдет ее, настоящую Ингу, свою сердечную цацу.

А там, пусть уже будет, как будет.

15

Небольшая долина меж двух огромных обрывов была перламутрово-серой от зарослей дикого лоха, уютной, совершенно прекрасной и неимоверно замусоренной. Когда-то в нее спускалась грунтовая дорога, отходя от той, что петляла по верхней степи. Но оползень дорогу съел, смял наезженные машинами колеи, и теперь вниз спускались несколько тропинок, мелькали среди черных кривых стволов, ныряли в густые заросли дикого боярышника и исчезали в светлом песке, укрытом россыпями белых и розовых ракушек. Оползень уничтожил не только дорогу. Лет двадцать назад какой-то предприниматель выстроил на краю долинки, у пологого травяного склона десяток кокетливых домиков-близнецов, опоясанных легкими верандами. Теперь они, как детские разбросанные игрушки, стояли, покосившись, растеряв перильца и торча кривыми бетонными углами.

Больше в долинке никто ничего не строил, но любителям дикого отдыха она нравилась, песок на пляже был хороший, крупный и ровный, дно под зеленоватой водой гладкое, а по краям, у обрывов, лежали подводные камни, заросшие черными мидиями.

Потому наверху все лето толпились десяток-полтора машин, а внизу цветными пятнами сверкали палатки, полоскались над ними самодельные флаги. К середине августа дикари уезжали, оставляя в долинке горы мусора, с тучами черных мух, целомудренно-нелепые сортирные будки из натянутого на деревянный каркас полиэтилена, да горы пустых ракушек вокруг каменных очагов на песке.

Сейчас наверху стояло Димкино небольшое войско. Старые машины, которые уехавшие из Крыма мальчишки покупали тут, мотаться летом по морским побережьям, запыленные по глянцу мотороллеры, положенные на траву велосипеды. И народ — человек тридцать парней и девчонок в шортах, велосипедках, старых военных штанах, в разномастных футболках и майках. Стояли, разглядывая кудрявую переливчатую под ветерком сизую зелень и светлый просторный полукруг песка.

— Здесь будет город водружен! — величаво сказал Димка, обводя пейзаж тонкой рукой, — Оум, как там, по-правильному?

— Положён? — предположил Олега, дожевывая бублик и запивая его водой из бутылки, — нет, заложен. Кажется.

— Короче, тут встанем. Гляди, рай какой.

— Фу, мусору там, — сказала девочка Васечки, вся изрисованная такими же, как на нем цветными драконами.

— Правильно, Оля. Заодно уберемся. Ты смотри, чтоб фоткала все подряд. Чего угу? Начинай! Оум, куда ты дел свою Нюху? Пусть тоже снимает. Кстати, тут сеть ловится?

— Чуть-чуть, — Колян помахал рукой со смартфоном, — а внизу вряд ли. Надоели эти гаджеты, — вдруг рассердился, — Гордей рассказывал, когда они пацанами, в трусах ушел и целый день купайся, а тут стереги вот. Фотики, планшеты, прочая хренотень.

Олега засмеялся, с беспокойством оглядываясь:

— Небось, трусы наш Гордей носит с тех самых пор те ж самые. Димыч, вы слезайте, а я Нюху поищу. Попросилась пописать, за горкой, чего-то нет ее.

— Народ, — заорал Димка, выпячивая грудь, — фельдмаршал, то есть я, решили, ну, мы, значит, внизу стоим, дней пять. Согласны? Наверху одна палатка, сторожевая. Остальные вниз. Мешки сразу готовьте мусорные, чтоб в говне не спать сегодня. Что соберем, завтра Васечка увезет. Инстаграмм у кого есть? Джека, у тебя? И провайдер нормальный? Миллион не заплотишь? Тогда так, ты репортаж ведешь, реал тайм. А деффки пусть художку делают. Для Инги Михалны.

Раскидывая руки, заорал, поддерживаемый воплями пыльных, нажаренных солнцем соратников:

— Ййэээхх!

И кинулся вниз, топая по тропинке старыми сандалями.

Через пару минут наверху остался Колян с Кариной, стриженой темноволосой девочкой, похожей на ягоду маслины. Они вытащили из багажника палатку и, не торопясь, растягивали синее полотно, звеня тонкими трубками каркаса. А Олега, сунув руки в карманы и, мурлыкая, отправился к повороту дороги, что уводил за невысокий холм, где осталась Нюха. Улыбаясь, старательно хмурил темные густые брови. Сейчас получит, снова, небось, сидит на корточках, слушает своих бабочек, или разговаривает с кустом белены.

Нюха не сидела. Но разговаривала. Правда, не как предположил Олега, по ее обыкновению, с травой или бабочками. Стояла, одну руку держа у маленькой груди, будто защищаясь, а второй убирая за ухо мелкие виточки пышных волос.

— Пожалуйста, уезжай.

Парень крепче оперся ногой в выгоревшую траву, ухмыльнулся, отражая мотоциклетными очками тонкую фигуру девочки.

— А то что?

Она покачала головой.

— Ничего. Я же сказала, пожалуйста. Это просьба. Я просто прошу.

— Наша девочка Ню. А что скажет Абрикос, когда я ему скажу, свалила и долг не отдала?

— Леха, ничего я ему не должна. Пожалуйста.

Опустила руку, будто пытаясь прикрыться, потому что Леха, осклабясь, прошелся очками по длинным пыльным ногам, еле прикрытым короткими шортами.

— А то ты помнишь, — удивился, кладя руки на оплетенные рукояти, — тоже, сказанула. Я вот все помню. А ты такая была, откуда ж помнишь? Тебе рассказать, какая была? Рассказать?

— Леха… пожалуйста.

Парень надавил ногой, выпрямился, выравнивая черный мотоцикл. Под рычание мотора засмеялся:

— А соплячина твой обрадуется, а? Твой мудачок толсторылый. У вас же любо-о-овь…

— Не надо его трогать. Пожалуйста.

Леха перестал смеяться. Закончил деловито:

— Короче, то не мне решать. Что Абрек скажет, то и получишь, ясно, девочка Ню? Гуляй пока.

Олега вышел из-за холма, когда маленькая черная фигурка укатывалась в марево степи, наклонился, беря Нюху за худенькое плечо.

— Это кто был? Чего хотел?

Поднял ее с корточек, взял руками за плечи, поворачивая к себе испуганное лицо с крепко зажмуренными глазами.

— Нюха, ты чего молчишь? Опять чего-то наворотила?

Та затрясла головой. Заговорила быстро, не открывая глаз, а из-под пушистых ресниц блестели слезы:

— Ничего. Совсем ничего. Я тебя люблю-люблю, Олежка, знаешь, как сильно. Я даже боюсь все время, как сильно я тебя люблю. Наверное, нельзя так, мне так нельзя, ты хороший такой. Я…

Он прижал ее к себе, касаясь небритой щекой ее — нежной, пылающей ярким румянцем, повернул лицо, утыкаясь губами в ее губы. И сказал, невнятно, не отрываясь от нее:

— Глупая, глупая моя любимая Нюха, моя сумасшедшая Нюха, ты меня люби, ладно? Сильно люби, чтоб, как я.

Она открыла глаза, скосила их, привставая на цыпочки, чтоб поверх его макушки осмотреться. Никого-никого, все внизу, машины за поворотом, злой Леха уехал, к далекому страшному Абреку-Абрикосу, и оба о ней знают что-то. Что-то плохое, чего она не помнит. А тут Олежка, который знает о ней только хорошее.

— Нам уже надо идти? — шепот был еле слышным, но мальчик услышал его, и понял. Покачал головой, опускаясь, садясь, и укладывая ее спиной на свои вытянутые ноги.

— Не надо. Нам с тобой надо вместе. Тут. Сейчас.

Смотрел сверху. И как всегда ахнулся в счастье. Такая красивая. Будто ее не на земле делали, не рожали, не была маленькой, в пеленках. Будто она сразу — вот такая. И навсегда.

Ночью, самой глухой, когда заснули даже неугомонные, что наработавшись и накупавшись, еще сидели у костров, болтали, а после носились по песку, залитому лунным светом, Олега тихо растолкал Нюху и вытащил из палатки.

— Мы куда? — она спотыкалась, держась за его уверенные пальцы, шла медленно, выворачивая босыми пятками прохладный ночной песок.

— Тише. Увидишь сейчас.

Ушли к самому обрыву, что закрывал черным полотном с рваным краем мохнатое от звезд небо. И там Олега, все так же держа руку девочки, повел ее в теплую сонную воду.

— Спишь? — шепот смешивался с тихим плеском.

— Да, — согласилась Нюха, переступая по плоским камням, заросшим мягкими травками.

— И море спит. Воздуха набери. И глаза не закрывай.

Они вдохнули и, не расцепляя рук, плавно упали ничком в темное, колышущееся, полное крупных голубых искр.

Выныривая, мальчик поставил мокрую Нюху, держа ее за плечи.

— Нравится?

Она стояла молча. По намокшим волосам стекали невидимые тонкие струйки, вспыхивая медленными огнями, и плечи под его пальцами тоже светились.

Опуская мокрое лицо и оглядывая темную голову, широкие плечи и грудь Олеги, сказала тихо:

— О-о-о!

И смеясь, опять повалились в ночные огни.

Выныривая и целуя мокрые губы, Олега думал урывками, как хорошо… что я никому… хорошо, что она вот. Видела раньше, может, но кивает, будто в первый раз. И ладно. У нас с ней это в первый раз вместе, потому — правда…

Накупавшись, вышли из воды и, прижимаясь друг к другу, двинулись обратно, шлепая по мелкой воде. Недалеко от смутной россыпи палаток Нюха остановилась, подняла руки, отжимая волосы.

— Ты иди. Я побуду еще. Немножко. Мне надо.

— Не замерзла? Хочешь, я полотенце?..

— Иди.

Он уже знал, по-другому с ней не бывает, потому еще раз поцеловал и пошел к палатке, разок только, не удержавшись, предупредил шепотом:

— Смотри. Никуда не девайся.

— Да.

Она осталась совсем одна, но палатки мешали, гудели свое смутной белизной и цветом, и потому Нюха, держа в руке мокрые плавки, которые сняла, чтоб после купания не мерзнуть, ушла дальше, по направлению к другому краю бухты. Шла, слушая ночные цвета и силуэты. Деревья, серебрясь в высокой неяркой луне узкими листьями, капали звуками, те, одинаковые, стекали с каждого острия, и падая, исчезали в песке, там превращаясь в шепоты, которые шли уже не вниз, а в стороны, ветвя себя под ногами и россыпями ракушек. Сами ракушки, ожидая тихого шага по своим ребристым створкам, попискивали вразнобой, и писк был розовым, в белую крапку. Море пело себя. Этот звук был полным и радостным, настоящим, к нему уже не нужно было ничего добавлять, но слыша его щекой и мокрым плечом, Нюха уверенно кивнула, — когда утром между берегом и горизонтом пройдут рыбачьи лодки, песня не станет хуже, она так сильна, что все принимает в себя, без трещин и повреждений. И так же, только в миллион раз сильнее пело над головой полное звезд и невидимых облаков небо. Это было так… так… невыносимо, что оглядываясь в центре темной ночной чаши мира, Нюха села на плоский теплый камень, опираясь тонкими руками в колючие ракушки. И заплакала. Засмеялась.

От берега, за ее спиной, вразнобой голосили травы, их песни состояли из запахов и очертаний. И среди них, таких разных, составляющих сложнейшую, сплетенную, перемешанную многоуровневую гармонию, некоторые запахи были успокаивающе цельными. Она знала их все, и все любила. Полынь. Не та высокая, которая, если размять веточку пальцами, пахнет собой и раненой зеленью, будто кричит, упрекая. А другая, пушистая, серо-зеленая, нежная. В ее запахе никакого упрека, только степь и чистота летней жары, осенних дождей, зимнего ветра. И весна в ней тоже есть.

Сидела, раскачиваясь, не замечая, как давят кожу острые края мелких раковинок, закрывала и открывала глаза, а перед ними плыли цветные пятна звуков, силуэтов, метались, сталкиваясь и перемешиваясь. Никто не знал, что она так жила всегда. Что все виделось ей космосами, собранными из множества бесконечных вселенных, и что временами оно, огромное, без краев, могло разорвать голову и сердце. Если не держаться за то, что цельно. Запах полыни. Голубые огни на концах мокрых волос. Сладость откушенного шоколада. Танец, если он правильный. Великолепная музыка. Верное слово. Лицо Олеги.

Да.

Она снова открыла глаза, прерывисто вздыхая и держась памятью за серые глаза под густыми бровями, чуть тяжелый подбородок, крепкую шею. Плечи.

Олега не знает, что она такая. Думает, просто чудная девочка, странная, романтичная. И пока его не было, были другие способы жить среди людей. Недолго. И нехорошие. О таком говорил сегодня Леха. Можно выпить полстакана водки. Не вина, нет, вино густое и сложное, оно кричит и поет, как хор на празднике. Нет, нужно ударить себя, чем-то, и тогда глаза открываются в мир, видят то, что видят все. Музыка сфер не мешает. Правда, после она мало что помнит, но раньше верила, те, кто рядом, они ее ведут. Пока не стала понимать, что рядом все время были не те. Не тем или не было до нее дела, или дела были… такие вот…

Она сложила на коленках уставшие руки и пошевелила пальцами, сплетая их. Подбирала слово. Человеческое.

Такие… рвущие мир. Такие дела. Кто-то или что-то все время должно быть рядом, держать руку, или держать ее глазами, с заботой, не отпуская из мыслей. Кто-то такой, как полынь. Море под солнцем. Огромные совершенные цветки дурмана, когда на них капли дождя. Или бабочка-парусник.

Олега. Оум болтливый.

У нее вдруг замерзли плечи и локти. Обхватывая ноги, нагнулась, втискивая грудь в коленки. Она что, хочет сделать из мальчика поводыря? Чтоб он помогал ей быть человеком?

Перед глазами проплыло растерянное и брезгливое лицо матери. И темное море, плеская мелкими волночками, повторило слова, сказанные давно и устало.

— И что теперь? Постоянно с психиатрами? Владислав, какой ужас, мне сказали, всю жизнь с диагнозом теперь!

Мама поняла тогда, что Нюха услышала. Поманив рукой, прижала к себе, целуя в макушку. Девочка смирно стояла, мучаясь услышанными чужими мыслями: раскаянием и усталым удивленным раздражением. Услышанное никуда не ушло, поцелуй и теплая мамина рука на плечах не растворили его. С тех пор так и звучало в ней.

Да. Кому охота иметь сумасшедшую дочь. На всю жизнь ушибленную на всю голову. Уж не правильной целеустремленной даме, директору преуспевающего бизнес-салона. И не ее дисциплинированному мужу, такому тоже правильному.

Олега он… он, как верное слово. Или совершенный танец. Его мама такая же. Она — яблоко без червоточины. Прекрасный старый Гордей… он как…

Она вскочила, комкая в руке плавки. И пошла обратно, привычно ориентируясь на хор мироздания, в котором цвета и черты менялись местами с запахами и звуками. Иногда ей хотелось быть как все. Идти, ощущая босыми ступнями не песню песка, а просто — он теплый, но уже почти остыл. И воздух, он пахнет морем, просто пахнет, а не поет, в полный ночной голос. Но для нее это было лишь переводом на человеческое, линзами в надетых на душу очках, и требовало постоянных усилий. Только с цельным можно было передохнуть, отпуская себя. Будто полынь, растертая пальцами, или внимательный, не отпускающий взгляд серых олеговых глаз, привязывали ее к реальности, не позволяя улететь, растворяясь.

На четвереньках она влезла в палатку, наощупь отодвигая босые ступни мальчика. Тихо укладываясь, прижалась холодной грудью к горячей спине. А он, сразу же повернувшись, облапил, целуя в шею под мокрыми волосами.

— Я волновался, — доложил, щекоча ухо губами, — как там твои травы, живут?

Она кивнула. И вдруг поняла, совершено успокаиваясь. Он бережет. Но и она бережет его тоже. Так правильно, когда оба, вместе. Не поводырь, нет. И она не позволит его обидеть. Никому. И этим, что остались на Казане, тоже.

16

Автобус что курсировал между Евпаторией и Щелкино был отменно белоснежным, в два этажа, полным кондиционированного воздуха и вымытого простора. Серега сидел, кинув на колени ветровку и, с удовольствием вытягивая ноги, ощущал себя кем-то богатым и даже знаменитым. Внизу за окнами торопилась назад степь, мелькали столбы вдоль железной дороги, а впереди справа уже торчал куб недостроенного реактора.

За спиной, оставленный в санатории, спокойно смотрел вслед автобусу каменный дракон, который еще будет, но в голове вот он — совсем настоящий, уже состоялся. И — живой.

Мечтать не буду, строго наказал себе Горчик, просто рассмотрю его, чтоб после сделать правильно. И закрыл глаза. Но дракон отвернулся, исчезая из мыслей. Вместо него на огненных веках села Инга, поворачивая лицо с тихой улыбкой, и руки согнуты, держат густые волосы.

Ну… да. Сказал сам себе, свое привычное. К ней же еду, вот и мысли. Суеверно старался не связывать их с будущей работой, которую он закончит. А там…

На автовокзале, подумав, решил к Гордею не идти. Старик любопытный, он его, конечно, на байде доставит, но будет сидеть позади, вздыхать, стараясь, чтоб тихо. При нем не сильно поговоришь. А просить, чтоб побыл в лодке — обидится. И жив ли?

Идя к основанию мыса по цивильному пляжу, наверное, единственный одетый среди лежбища плавок, купальников, панамок, шляп, красной обгоревшей кожи и загара, одернул себя. Типун тебе на язык, Горчик, дед крепкий, как глыба, чего ему сделается. Но пошел быстрее, аккуратно обходя тела.

Снизу его рассматривали лежащие дамы, некоторые в ответ на взгляд значительно, но лениво улыбались, кто-то попросил закурить, и Горчик извинительно развел руками, хотя в кармане рубашки просвечивала красная пачка винстона. Перешагнул через толстый канат, держащий яркую надувную горку. Обошел орущих и нервно смеющихся пассажиров надувного «банана» с нарисованной акульей пастью. И перед самым мысом углубился в тихие улочки поселка, пересекая их поперек, чтоб выйти к грунтовке. Пешком идти далековато, вверх по дороге, потом еще пару километров над бухтами. А дальше невидными тропками, по самой жаре. Если задержится, хорошо бы переночевать у Гордея, вот удивится дед внезапному гостю. Может, с аванса купить ему мобильник? Сейчас они у всех, даже пастухи, восседая на валунах рядом со своим овечье-козьим стадом, болтают, прижимая трубку к коричневому уху. А может и есть у него, сын приезжает. Или внук. Гордей рассказывал, пацаны его навещают, на великах.

Ровно шагая по светлой, припыленной высохшей глиной дороге, Горчик улыбнулся, немного криво, опять подумав о времени. Черт и черт, семь лет назад он тут был. Те пацаны давно уже выросли, если гоняют, то не на великах.

Дорога плавно упадала в низины и выбиралась из них, чтоб изогнувшись широкой дугой, показать великолепное — древний, миллионы лет назад сотворенный кратер, огромный, заросший травой по некрутым просторным склонам. И снова утекала к правому краю, ведя себя и людей над чередой бухт. Дальше первых трех-четырех бухт дорога пустела, только вдалеке чернели силуэты послушных лошадок, что брели через степь, везя отдыхающих. И к дальним бухтам, белея на синеве, катили по морю катерки и моторные лодки.

А вдруг в его бухте кто-то поселился? Вдруг там изменились очертания скал, что-то обрушилось, или сполз берег? И его тайные рисунки погибли. Или маячат у всех на виду и рядом фотографируются тетеньки с детишками…

Но одним из умений прожитых лет стало умение отгонять страхи, держа их на нужном ему расстоянии. Потому мерно шел дальше, положась на судьбу. Все равно я тут, думал, дергая плечом, и вытирая пот с худых щек, скоро сам все увижу.

Подходя к тайному спуску, вдруг понял, мысли о дальнем прошлом сменились мыслями о взрослой Инге, как оно бывает всегда, он давно это читал, первая половина пути — ты еще там, откуда идешь. Вторая — ты уже там, куда направляешься.

Правда, между двумя половинами вклинилось воспоминание, которого он не любил, и потому оно приходило редко, но вот поймало таки…

Он только вышел тогда, отсидев свою трешку по полной, да еще прихватив полтора года, уже в зоне, ну, не было другого выхода, или помирать, или так вот. И приехал. В Керчь. Нет, сперва поклялся себе, что искать не будет, просто поедет, навестить те места, где они были. К старой общаге хотел, и пришел, а там снесли все и построили богатый дом, весь в башенках красного кирпича. А такой славный вечер, так хорошо летали стрижи, мелькая перед лицом, и пахло акацией, в смерть просто, после пяти лет кромешного этого. Так что, на набережную пошел, все равно — кто тут его, помнит-то.

И там, стоя на газоне за старой, толстой, как сказочный дуб, ивой, вцепился рукой в корявую кору. Листья узкие, висели зеленью перед лицом, трогали нос, щекотали. По акватории кругами катался, выписывая пенные вензеля, катерок, выл бодро и натужно. Гуляли люди, такие майские, он все никак привыкнуть не мог — нарядные такие, чистые. Как в магазине куклы.

А маленький, толстощекий, в белых шортах, таскал машинку. В руке. Садился на корточки и, надувая щеки, тырырыхал, возил взад и вперед, тараща глаза под жесткими ресницами. Черт его знает, сколько с виду лет. Наверно, три или четыре. Вставал, оглядываясь, боялся — потеряется, наверное. И тогда был, ну точно, как говорил Серега Горчик, валяясь головой на коленках своей смуглой, любимой своей Инги Михайловой, — пузырь на ножках, черный такой пузырь.

Минут десять наверно, торчал Серега за ивой, шею тянул, удивлялся — ну бывает же так, какой похожий пацанчик. И грустно было и как-то легко. Казалось — вот у нас так и будет. Или было бы…

Кончились десять минут, сразу все по местам и встало. Пацанчик заорал басом:

— Ма-ам?

А вместо мамы выскочил сбоку хлыщик, в белых брючатах, в рубашечке наглаженной, подхватил малого под попу, обнял через пузо, и тоже стал голосить:

— А где же наша мамочка? А? Куда подевалась?

Дальше снова все вместе как-то случилось. В животе похолодело, в голове гулко так произнеслось — дурак ты Горчик, ну дура-а-ак!

…А с другой стороны она и вышла. В светлом блядь платье, с какими-то цветочками. Плечи смуглые с белыми на них лямочками. И волосы — черные густые, стрижены на затылке так, что шея видна.

Так вот и вышло все — внутри гудит — дурак ты, перед глазами пацан голосит — ма-ам, и руки к ней тянет, хлыщик тычет ей пацана, и все приговаривает, — а вот мама наша, вот она, с мороженым…

Ушли.

Руку в карман сунул, а там, удивительно, плоская стеклянная флажка сныкана, а думал — чего ж карман такой тяжелый, штаны перекосило.

Идти никуда сил не было, заныкался в старые туи, что росли густо, не влезешь, но он влез, встал там столбом и без закуси все триста грамм коньяку и всосал. Тоже мне, делов — полтора стакана. Когда вылез, умный жеж сразу, — маячить не стал, уже темно, не орал и не плакал, молча ровным шагом ушел к наливайке, купил еще, хотел нормальную бутылку, но прикинул, а негде ж, взял снова мизерную, стаканную. Пока пил, прикидывал, где же дальше чтоб. Вспомнил про Гапчика, и его тетку, что одна жила, и комнату сдавала. Туда пришел уже с нормальной бутылкой, на семьсот. Тетки не было дома, а соседка ночевать пустила, денег взяла вперед. Уговорился на два дня. Два дня и не выходил. Хозяйка жалостная попалась, понимающая. Утром денег дал, сама в магазин сбегала, и ей налил, полстакашка, час молча рядом высидел за столом, кивая на ее разговоры. Но понимающая, да. Мучить не стала, поднялась и ушла.

Потом уехал.

Под ногами осыпалась каменная крошка, Серега вскинул руку, цепляясь за плети кустарника. И отдышавшись, резко и зло воспоминание прогнал. Нечего. Перед важной работой. Ну и хоть смешно, но свидание же. С каменной девочкой Ингой. Нет тут никого. И у его Инги нет никакого хлыща в наглаженных брюках. Может, про него кричал тогда Сапог, развелась, мол, твоя Михайлова. Вот и проверишь, дурак Сережа Горчик. Славный мастер Бибиси. Мастер просрать собственную непутевую жизнь.

Спрыгнул на полоску песка, сдирая с плеч рубашку и бросая на купы сухих водорослей.

— Ша, Серый, хватит.

И правда, тут же все выгнал из головы. Оставил только сердце. С ним и пошел в затененную каменными скалами воду, осторожно ступая мокрыми сандалиями.

…Очнулся уже перед старым выкрошенным очагом, сидел, потирая затекшую шею. И смаргивал, потому что глаза слезились от напряжения, а отвести их не мог, выворачивая шею, смотрел и смотрел. Разок только оторвался, обвел взглядом старые камни, горку пепла между них, не до конца унесенную ветром. Спросил громко:

— Как это? А?

И вскочил снова, опять подошел к теплой шершавой плоскости. Положил руку на высеченную под сидящей Ингой надпись. Видно, мало времени было, и рука непривычна. Потому все так, кривовато, и хвосты у букв…

— Дурак ты, Горчик, — обругал себя, возвращая сердце на место, из живота в грудь, — не то думаешь.

«Инга + Бибиси. Люблю»

Стоял, держа руку на углублениях, которые значили вот это, что значили. И спохватываясь, нещадно ругал себя. Гордея он испугался. Дед уже сказал бы, как это. Когда!

— Да. Гордей, да.

Сил не было отойти, но узнать же надо!

И он оторвался, плюхнулся в воду и поплыл над неглубокой водой, окуная горящее лицо и хлебая, плюясь, а после порвав об камни штаны на коленке.

Устойчивая жара делала август вечным, казалось, он встал навсегда, и ни капли будущей осени не было в криках детей на прибое и в медленно прогуливающихся по песку взрослых. Но эта уверенность несла в себе нотку усталости, не новизны. И потому август был жестким, горячим, будто он из металла.

Горчик медленно отошел от запертой двери в дом старика, на которой висел большой страшноватый замок, вернулся к расшатанной калитке, что выходила на пляж, вышел, и сел на пригорок, приминая высыхающими штанами редкую осоку. Внутри все еще торопилось, бежало, а в устойчивой реальности августа — запертый дом, байда, перевернутая вверх черным днищем. Черно-белый лохматый песик, что гремя цепью, звонко облаял внезапного гостя и, строго проводив к выходу, вернулся к будке, лакать воду из помятой алюминиевой миски.

Дергая нитку на порванном колене, Серега оглянулся на будку и снова уставился на сверкающую воду. Гордей не мог далеко уйти, наверное, отправился в город, вода у пса свежая, а на столе стоит в беспорядке посуда. Надо ждать. Время, издеваясь, показывало себя, хвалилось размерами, мерило бесконечные минуты будущего ожидания с теми годами, что пролетели. И минуты были длиннее. Горчик снова обругал себя. Вот же сыч-одиночка. Был бы умен, навещал бы старика. Или хотя бы звонил, знал бы номер, позвонил прямо сейчас. Так нет же…

Он еще что-то обидное для себя прокручивал в голове, чтоб не испугаться мысли, а вдруг написано не этим летом. Вроде бы линии свежие, не успели сравняться цветом с рисунком, но — все равно. Тоже мне, умница Инга, могла бы дату поставить. «А еще тебе чего, повелитель времени? Нашел, кого упрекать, не ты ли сам отказался, тыщу лет тому…»

И вдруг вскочил, поняв — почти пропустил звук мотора на дальней, выходящей к пустырю стороне огорода, быстрые шаги около дома.

Шагнул снова к калитке, а из-за беленого угла быстро вышел парень. Невысокий и широкоплечий, с лохматыми черными волосами, раскиданными прямо и густо, с пристальными серыми глазами на серьезном лице с квадратным подбородком.

— Гордей! — крикнул парень, и, оглядевшись, чертыхнулся, идя прямо на Горчика к полуоткрытой калитке, — Кузька, да помолчи! Вы… вы не видели тут? Хозяина?

Вышел и встал напротив, с удивлением глядя на странного худого мужчину в штанах с продранной коленкой. Повторил с небольшим раздражением:

— Дед Гордей. Не видели? Вы тоже его ждете?

Мужчина молчал. Мальчик повернулся, шагнул обратно по разбитой дорожке, что вела под навес, к столу. Из его кулака запищал телефон, он быстро прижал его к уху.

Горчик открыл рот. И закрыл его. Шагнул следом, чтоб слышать дальше, что еще скажет после этих, первых слов.

— Да, мам? Нет, нормально. Нормальный голос. Да ничего. Потом. Что?

Кузька мелко и грозно залаял, предупреждая Олегу о том, что он не один. И мальчик, быстро оглянувшись, кивнул Сереге, садясь на лавку спиной к столу. Мол, ждем вместе. Горчик нащупал рукой теплый шершавый угол стола. Сел, не отрывая глаз от лица Олеги. Такого… Теперь вот понятно, совершенно материнского лица. Будто брат той Инги, вырезанной на тайной скале. И ему звонит мать. Мама. Она, значит.

— А… — неохотно проговорил мальчик в ответ на неслышные слова, — ладно, если знаешь. Пропала Нюха. Мы три дня стояли, в долине. А сегодня я встал, ее нету. Да! Нигде нету! И телефон молчит. А ты откуда узна..? Мать? Ее мать? С того света, что ли?

Он вытянул ноги, съезжая по краю стола ниже, простонал, лохматя пятерней волосы:

— Ну Нюха… Найду когда, сверну же ей башку! Ладно. Не волнуйся. Да не полезу я никуда. Не тарахти, мам. Пока. Погодь. Я тебя люблю.

Опустил руку с телефоном и понурился, кусая губу. Думал.

Горчик сидел, не чувствуя, что сидит, и что рука его вцепилась в край стола. Моргнул виновато, когда Олега поднял голову и с новым удивлением уставился на него. Но отвести взгляда не мог.

Мальчик встал.

— Ладно. Что я тут… Вы ждать будете? Скажите Гордею, что приехал Оум. Олега Оум. Скажите, что…

— Нюха пропала, — механически повторил Горчик.

— Верно. Я в город метнусь, там пошарю. Вечером на дискотеке. В общем, если что, мне, может, придется сюда ее. Ну… ну я ему объясню.

И проводя руками по запыленным шортам, выругался, что-то обдумывая:

— Черт. Да черт же! Надо было…

Опустил голову, быстро пошел мимо кузькиной будки к пустырю, где за проволоками забора поблескивал маленький, как игрушка, мопед.

Шел, знакомо помахивая рукой, уносил в ней голос Инги, с которой только что разговаривал. И сам — был, пока еще здесь.

— Стой! — Горчик догнал его в три больших шага, схватил за плечо, поворачивая.

Это было так, очень странно, видеть смуглое лицо совсем близко. Как будто этого — нельзя. Наверное, из-за времени, подумал Серега быстро и невнятно, и сразу заговорил, отпуская схваченную майку.

— Неприятности да? С девушкой. Ты один, а нельзя одному. Надо с кем-то. Расскажи. Я могу помочь.

— Вы? — Олега посмотрел на высушенное солнцем лицо и откинутые назад светлые выгоревшие волосы, недлинные и тонкие. На худые, но широкие плечи, и руки под завернутыми рукавами рубашки, с жилами, переплетенными поверх узких мышц к тяжелым натруженным ладоням. Кинул быстрый взгляд на краешек синей татуировки в распахнутом вороте рубахи. Хмыкнул.

— А вы кто вообще?

— Знакомый. Давно был, вот приехал, решил Гордея проведать. Ну? Расскажешь?

Олега повернул мобильник экраном вверх, глядя на часы.

— Я хотел быстро. С ней надо, чтоб быстро, вытащить ее оттуда. Если там она. Но день еще. Щас не знаю точно, где.

Обошел Горчика, слегка толкнув его плечом. И снова сел на лавку, вытягивая ноги. Серега опять сел поодаль, на свой край скамьи.

— Давай. Может и Гордей появится.

Гремя своей цепью, к ним пришел Кузька и обрадованно завилял хвостом, выяснив, что все свои и никого прогонять не надо. Олега нагнулся, отстегивая цепь от ошейника.

— Гуляй. Пока мы тут.

Кузька тут же унесся в огород, лаять на белых бабочек. Олега тоскливо смотрел, как те разлетаются, мельтеша крыльями, и снова садятся.

— Она думает, я совсем зеленый и не знаю ничего. Потому боится и врет. Мне врет. Сдвиг у нее в голове, она дома на таблетках сидела, но то ж ужас сплошной. Сейчас она без них. Когда со мной, то все в порядке, я ее держу. Вы понимаете?

Горчик кивнул.

— И ей пить нельзя. Вот совершенно. Вы не думайте, она не это… не алкоголик она.

Олега выдохнул, и сглотнул, вспоминая, как она звонила из Питера, и какой испуганный был у нее голос. И после, как забыла все, и он краснел, слушая, как выдумывает на ходу, лепит всякие несуразицы, а в глазах такое, вроде он сейчас размахнется и стукнет. Это ее-то.

— Она просто совсем не такая. Как все. В общем, когда мы там встали внизу, в долине Солнца. Это Димка так решил, теперь будет называться. К ней приезжал один тут, с Казана. Я видел, напугал он ее сильно. А сегодня, утром когда… Олька сказала, снова крутились, но далеко, на моциках. Я думаю, она с ними уехала. Сюда. Она тут на дискаре танцевала. Ну, работала, на одного. Абрек кликуха. Понимаете, я б Димке сказал, но чего я буду его впутывать, это раз. А еще…

Он замолчал, краснея и маясь. Закончил глухо:

— Димка ж не знает, какая она, под водкой. Ну и… Он потом будет знать, а она не вспомнит.

— Стыдно за нее, что ли? — Серега пристально смотрел на багровое под загаром лицо.

— Понимаете много. Причем тут стыдно. Жалко ее. И все.

Серега кивнул. Потирая колени руками, сказал:

— Меня Сергей зовут.

И замолчал, ожидая, вдруг мальчик встрепенется, глянет на него пристально, вдруг как-то узнает. Но тот кивнул в ответ, не поворачивая головы.

— А я Олега. Михайлов. Мы толпой по берегу, до Керчи. Записку, что ли, ему написать. Так нечем. У вас нету ручки?

И оба подняли головы на кузькин радостный лай. Гордей шел от пустыря, в линялых до белизны штанах и старом тельнике, мрачно выговаривал псу.

— Гордей! — Олега, вскочив, побежал навстречу, говоря быстро, на ходу и маша рукой в сторону Горчика, — думал, не дождусь. Мы в город сейчас, Нюху искать. Не было ее? Ну, я понял, да. Короче, как найдем, вернемся. Мы с Сергеем. Ты дома будешь?

Старик стоял соляным столбом, глядя вслед бегущему мальчику. Потом с вопросом на лице повернулся к Сереге. Тот кивнул, остановившись. Проговорил тихо:

— Такие дела. Он не знает, дед. Я ему после. Когда вернемся.

За забором требовательно затарахтел мопед, рыкнул, разворачиваясь.

— Я сам, скажу сам, — добавил Горчик и побежал следом. Сел позади Олеги и, примерившись, аккуратно взял того за бока, ставя ноги на плоскую площадку.

Гордей сделал несколько шагов, чтоб лучше видеть, как цветная машинка, виляя, уносит двух седоков. Черноволосого мальчишку, пригнувшего плечи. И за его спиной — худого мужчину с выгоревшими волосами.

За сотню километров от дома Гордея Инга сидела в комнате, держа в руке молчащий мобильник. Кусая губу и совершенно так же, как сын, хмуря темные брови, думала напряженно о недавнем звонке и о том, что происходит сейчас, то, отголоски чего ясно услышались ей в разговоре с Олегой.

Все эти дни она лихорадочно работала, доделывая хвосты и кое-что делая про запас, понимая, если поедет с фотографиями, искать Сережу, то времени на работу останется меньше. Ехать собралась завтра. И вдруг запел телефон, высвечивая на экране незнакомый российский номер.

— Простите, — осведомился звучный женский голос, — это… сейчас… ага, это Инга Михална?

— Да, — ей стало тревожно, и она крепче прижала к уху телефон.

— Я Анечкина мама. Лариса Петровна Ковальская. Исполнительный директор бизнес-центра «Медея». Анечка мне ваш номер дала, недавно, вернее, я спросила, кому можно звонить, чтоб осведомляться о ее пребывании и самочувствии. В санатории. Так вот мне интересно, почему ее телефон третий день молчит, и когда я смогу поговорить с дочерью?

— Анечкина? — переспросила Инга, заваленная внезапной информацией, — подождите, какая Медея? Какой санаторий?

— О Боже, — утомилась невидимая дама и сказала в сторону, — Владислав, у меня никаких сил не осталось, на эти заштатные выяснения. Я же вам четко сказала — бизнес-центр, Ме-де-я. Вы лечащий Анечкин врач? Или консультант?

— Анечкин? — опять попыталась Инга. Ей захотелось победно отрезать, мол, не туда попали, но ведь дама назвала ее по имени-отчеству…

Дама подчеркнуто громко вздохнула. И постепенно заводясь, начала следующий речевой период:

— Я понимаю, что вы, возможно, очень заняты, что у вас там летний сезон и множество пациентов. Но не запомнить девочку с таким диагнозом и такой внешностью, вы меня извините, конечно… Я Нюше тысячу раз говорила, надо было ехать в Триест, там чудная клиника, как раз по профилю. Но…

— Нюше? — потрясенно догадалась Инга, — то есть, Нюхе? Так вы что, вы сказали, вы Анечкина, то есть Нюхина мама?

— Сказала. Вы даже слушали, так вот…

— А как же Гоби? Вы, что ли, вернулись? Тогда еще? Или недавно?

— Какие Гоби? — возмутилась дама и воззвала с раздражением, — Влади, да выключи ты эту павану, и надевай смокинг! Что значит жара?

— Вы же в Гоби, пропали. Насмерть, — мстительно уточнила Инга, вспомнив арт-группу, репортаж и Нюхино «а хотите я придумаю историю?»

Но дама благоразумно пропустила шпильку мимо ушей. И уже явно торопясь, закончила телефонный визит:

— Значит так. Сегодня мы поздно вернемся. А завтра я снова вам позвоню. И не сомневайтесь, приму меры, если вы мне не сообщите, как идет лечение и есть ли прогресс. Владислав, ты взял ключи от машины?

Телефон замолчал. А Инга вдруг испугалась. Сильно. Анечка-Нюха сидела тогда на песке, и Гордей с мудрой жалостью сказал страшное — сама как бабочка, не уследишь, прихлопнут. А еще она танцевала, скидывая с себя дурацкое покрывало-фаранж и даже в полумраке, озаренном светом костра, было видно — танец унес ее куда-то, и ей совершенно нет дела до того, что может случиться. Кто смотрит на светлую на темной воде фигуру. И что при этом думает.

Инга оглянулась на снова собранный рюкзак. Надо было билет купить заранее. Чтоб сейчас не колебаться, а просто сказать себе — какая жалость, у меня билет. Они выросли, пусть сами разбираются со своим враньем и приключениями. А у нее — так долго ожидаемое, вдруг счастье, вдруг маячит совсем рядом. Она войдет в затененный двор, и он повернется, опуская руки с молотком и зубилом. Господи!…

Все еще думая это, она уже набирала номер Олеги. И услышав голос сына, вышвырнула из головы маету и сомнения. Нельзя сказать, что они покорно сбежали, нет, упирались и плакали. Но ее сын там, рядом со странной девочкой-ангелом, и с ним может случиться что-то. С ними.

Она выбежала из комнаты, таща рюкзак за лямки.

— Детка, — позвала сверху Вива, — поднимись. Я ведь не девочка, бегать за тобой, а от любопытства могу и помереть. Что там Олеженька? Кто звонил? И захвати газировки, с лимоном.

Инга вздохнула, мучаясь тем, что Виву придется расстроить. Она так волнуется за Олегу. И бросив рюкзак, поднялась наверх, села напротив за легкий стол, подставляя смуглое лицо ветерку с пролива.

Вива налила лимонной радостной воды в стакан. И красивая, чуть высушенная возрастом рука дрогнула, держа горлышко над краем стакана, когда внучка пересказывала слова Олеги. А потом, подвигая ей запотевший стакан, Вива сказала:

— Мальчик вырос. И это счастье. Давай пожелаем ему сильно-сильно, чтоб все получилось, и чтоб он не пострадал. А бегать и держать за подол, уже не побегаешь. Взрослый.

— Ба, я все равно поеду.

— Конечно. А то я поеду сама. Езжай завтра, с утра. Но там, прошу тебя, будь умницей, не лезь, пусть все, что можно — сами. Но если уж надо, глотки перегрызи, всем.

— Перегрызу, — послушно согласилась Инга, и в три глотка выпила воду, — еще как. Всем.

Поцеловала Виву в щеку и поднялась. Подумала стесненно, да, Вива права, нельзя бежать впереди выросших детей, стараясь решить все их проблемы. Если бы она не позвонила сыну, он подождал бы до утра, это точно. Он ее бережет.

— Я поеду утром. А сегодня с вами буду. Вечером еще Олеге позвоним, да?

— И сходим на крепость, я там давно не была, — Вива улыбнулась, — ты иди, я отдохну, пока жара.

Инга спустилась, а Вива заплакала, радуясь, что Саныча дома нет, не станет покашливать и утешать с упреком, а после расстроится так, что ей снова, как всегда, придется утешать его.

Она плакала, комкая маленький бумажный платок и промакивая глаза. Чутко слушала, не зазвучат ли на лестнице шаги. И внутри стерегла себя, ловя приступы страха, и убивая их, когда поднимали головы. Она не сможет, если с Олегой случится что-то. Не сможет. Но ей только надеяться. Просить. И не позволять воображению плодить демонов, сладострастно рисующих злые картины возможных несчастий.

17

Абрек был темным пятном с рваными острыми краями и тяжелой серединой, но хуже всего то, что в темной массе не было глаз и рта, только приблизительно угадывалось их место, и когда он говорил и смотрел, то гудящий лающий звук вибрировал по всей поверхности, подергивая ее жирной рябью, в которой взблескивало в разных местах. Самым страшным было то, что он о себе это знал. И знал, что Нюха его видит. Потому, усмехнувшись, махнул рукой, отсылая Леху и плотно усаживаясь напротив девочки, облокотился рукой на захламленный стол, а другой поднял початую бутылку, сдергивая зубами пробку, плюнул ее на стол. Аккуратно налил в стаканчик и тогда поднялся, обошел стол и вложил его в пальцы Нюхи.

— Немного, — сказал заботливо, — я ж понимаю, девочка моя Ню, нам с тобой еще до утра дожить, много чего сделать. Ну, пей, лапушка.

Поднял ее вялую руку и прислонил стакан к полуоткрытым губам. Нюха глотнула. Уже держа водку сама, допила и поставила стаканчик, между рваной блестящей шляпой и пузырьками со сценическим гримом. Посмотрела на Абрека ясными глазами, из которых уходил покорный ужас.

— Мне бы еще, Саша. Столько же.

Улыбнулась, встряхивая копной волос. Из темного пятна Абрек постепенно превращался в человека, свет из большого окна нарисовал приплюснутый нос с широкими ноздрями, блестящий лоб и изрытые оспинами щеки, русые волосы косой прядью на скуле. Не самый большой красавец, как всегда, подумала Нюха, но все же человек, а не болото, поставленное на попа.

В ее жизни было немного вещей, которые она совсем не могла увидеть без водки, и все они были очень плохими. Возможно, как раз это — полное отсутствие светлого — мешало ей совершить привычное усилие, из тех, что позволяли существовать и даже быть внешне просто девушкой, пусть странной, но все же несущей ложку ко рту, а не к уху. Мешала невозможность найти хоть малую искру хорошего, так ведь не бывает, пугаясь, знала она — чтоб совсем-совсем ничего. И когда это встречалось, то она становилась парализованной. Абрек это понял. Давно. Еще там, в Москве, когда познакомились лет пять назад. А в прошлом году взял ее в оборот серьезно. Олега вытащил, забрал. А потом сильно поссорились, он ей сказал, уходи, не могу так — врешь мне без перерыва. И она так испугалась, что останется без его серых внимательных глаз и упрямого лица, что снова принялась врать, нагромождая дурные и глупые слова.

Этим летом Абрек нашел ее снова. С месяц владел Нюхой сам, выясняя, как удобнее пользоваться удивительной странностью красивой безбашенной девчонки. И в этом, как она после думала, ей даже повезло, Абрек никому не отдавал ее, забавлялся сам. Потом забрал в Крым, где она танцевала на его дискотеке, в серебристом вечернем купальнике, к утру раздеваясь и расплетая постепенно хитро свернутые косы.

— Моя девочка Ню, — смеялся Абрек, уводя ее в свой номер, чтобы там налить строго отмеренную дозу. И посмотреть, что сделают с Ню еще пятьдесят грамм водки. И через полчаса — еще. Ему нравилось видеть, как задумчивая светлая девочка, с размытым взглядом, будто она постоянно слушала что-то, чего не слышат другие, по его желанию превращалась в сильную и бесконечно умелую женщину, бесстыдную и получающую от этого несказанное удовольствие. Никакого страха не оставалось в ней, а только жадная готовность делать еще и еще, веселая страсть к исполнению любых его желаний. Такая веселая и такая жадная, что, наконец, Абрека стало это раздражать. Ей все мало, злясь, думал, плеская водки и придумывая, что бы еще пожелать для себя — от нее. И злился еще сильнее, вдруг поняв, его ума уже не хватает. Тогда он решил отомстить, и доза спиртного изменилась. Он хотел, чтоб проснувшись, помнила, что происходило ночью. И сам вспотел, ожидая ее пробуждения и перебирая подробности. Месть удалась, он в полную силу насладился ее страхом, что вырастал, по мере того, как лежа рядом, сочувственно подсказывал ей воспоминания. После вышел, перебазарить с пацанами по делу, а когда вернулся, пришлось вытаскивать идиотку из петли. Тут он снова вспотел, на этот раз понимая, куда чуть не вляпался и что может сделать с ним ее богатая мамаша, если девка отдаст концы в номере уважаемого деятеля культуры, который поехал на ежегодный летний фестиваль. И махнул рукой, решив, пусть Ню делает, что делала, девка видная, и на ее танцы народ ломится смотреть. А дальше. Ну, кто знает, может, еще для чего приспособлю.

Да и опасно это, дергать ее, чтоб вспоминала себя ночную. Потому что как-то, лежа под ним и разглядывая потное лицо со свешенными волосами, вдруг сказала ясным змеиным голосом:

— Парни слаще, да, Абрек? Большие, грубые, чтоб помучили сперва. Чтоб…

И сказала такое грязное, такое мучительно сладкое, что он сразу кончил, хрипя и выкатывая светлые бешеные глаза.

Утром понял с облегчением — не помнит, напрочь не помнит. Но сказанного не воротишь. И вроде пора избавиться от чокнутой. А с другой стороны — выгодная она. И еще…

Глядя из жаркой толпы, как изгибается тонкое тело, разбрасывая руки, и под ней все, задирая цветные лица, двигаются в ее ритме, не могут вырваться, подумал, а ведь если про меня… может, и про других тоже?…

Следующим утром она проснулась в его постели. Рядом спал Леха, кинув через нее руку, а Абрек сидел в кресле, пил минералку и мрачно разглядывал занятую постель.

Нюха села, закрываясь руками и отодвигаясь от спящего. Абрек загудел что-то из своего болотного нутра, хлюпая и делаясь еще темнее, быстрее побежала по зыбкому блестящая жирная рябь. Ругается, догадалась Нюха, ругает меня. На тумбочке стояла бутылка, и она схватила ее, глотнула, чтоб увидеть и разобрать слова.

— Будешь приватные танцы плясать. Ко мне тут гости скоро, большие люди. Вот я их и угощу, раз не вышло ничо.

Глоток был небольшой, и что именно не вышло у нее ночью с Лехой, помощником Абрека, она не поняла. Но решила ночью убежать совсем. Туда, к Петру, где стояла для нее маленькая палатка и куда она убегала время от времени. А вечером на дискотеку пришел Олега.

Потом, когда за ней приехали, сперва Леха, и он приезжал еще раз, выследил, когда одна бродила по степи и медленно, гудя и постукивая членистой лапой по оттпыренному надкрылью, невнятно, но ясно объяснил ей, что именно сделают они с Олегой, она согласилась сама. И утром вылезла из палатки, поцеловав спящего Олегу между лопаток, забрала рюкзак и, поднявшись наверх далеко в стороне от сторожевой палатки, ушла им навстречу. Он сказал, ей нужно просто отдать долг, расплатиться. После этого иди девочка Ню, куда захочешь, все равно надоела, а сезон подходит к концу.

… Хорошо бы Абрек налил ей еще. Тогда к ощущению силы прибавится режущая ясность в голове. И если она удержится и не выпьет третьей отмеренной дозы, то сумеет сделать то, что решила. Убьет его. А после, наконец, утопится. Хорошо бы закрытыми глазами увидеть течения, пусть тело вынесет далеко отсюда. Или сделать так, чтоб не вынесло вовсе. Сейчас она еще не знает, как. Но впереди ночь и водка. Нужно сделать так, чтоб он правильно ее поил. Для нее правильно.

Но Абрек, усмехнувшись, убрал бутылку.

Тогда Нюха встала, потягиваясь и расстегивая пуговицу шортов. Зацепила пальцами поясок и стала, извиваясь, как змейка, выползать из них.

— Хочешь? — промурлыкала, — так хочешь, что даже не будет сегодня танцев, да? Начнем прямо сейчас, мальчик Абрикос?

— Ну, ну, — Абрек выставил широкую ладонь с короткими пальцами, — успеется, лапа. Я тебе говорил про гостей? Скоро будут. А пока посиди, а хочешь, станцуй мне.

Он захохотал, будто пошутил ярко и метко.

— Приватный, а? Мне, приватный. Типа мы с тобой, в первый раз типа! На столе, Ню, подергайся.

На территории небольшого пансионата было сравнительно тихо. Далекая музыка и шум голосов ложились поверх близкой тишины прозрачной пленкой. Иногда под навесами ресторанчика всплескивала музыка, стук шаров и громкие разговоры. И снова тихо. Серега слышал, как рядом, касаясь его плечом, неровно дышит мальчик, чья девочка в раме желтого окна, с небрежной кинутой наискось занавеской, была видна в полный рост, лишь половину лица отсекал верхний черный край рамы.

Окно было закрыто. Но видимо, открыто другое, за углом, потому что девичий и мужской голоса говорили что-то, сливая слова в невнятные фразы, состоящие лишь из интонаций. И Серега поежился, слушая, не ожидаемо расслабленный и понукающий мужской голос. А — женский, ясный и вкрадчивый, будто хозяйке его далеко за тридцать и все эти тридцать жизнь умудряла и травила ее своей низкой циничной мудростью.

Длинное очень красивое тело, иногда локти или опущенные руки, что снова улетали вверх, к волосам, чтобы поднять их, обнажая шею — последнее, что было скрыто, пышными, мелко витыми волосами. И когда копна, переливаясь и увертываясь, подхватывалась ладонями, показывая тонкий рисунок шеи, дыхание мальчика умолкало вовсе. Горчик понимал, почему.

Ее можно нарисовать. Вот так. Одним медленным росчерком, жирной блестящей линией. Фломастер. Чтоб… блестело и липло к пальцам…

Голос слышался снова, такой раздражающе ясный, и одновременно невнятный.

…Дразнит. Она его дразнит. Незачем понимать слова, и так все понятно. Загар красивый какой…

По бедру пробежал длинный блик, тело повертывалось. И Горчик в растянутом времени, в котором нужно было пока молчать и ждать, успел подумать — тело. Не фигура и не Нюха Олеги. Тело. С плоским животом и светлым треугольником лобка, сходящимся в четкую черточку тени, где смыкались ноги. Пока еще смыкались.

Мысль рассеклась странным звуком, близким. Толкнулось рядом плечо.

— С-с… — проговорил Олега, уже откачиваясь и начиная движение, а Горчик одновременно с ним начал свое, — с-скотина… убью…

Успел вклещиться в локоть и, подбивая ногой Олегово колено, вывернул к себе, нагнулся над запрокинутым бешеным лицом, затеняя его — желтое от света из окна, своей черной тенью.

— Заткнись, — прошипел в ответ, захватывая жесткой рукой растрепанные волосы и удерживая парня, как был — на коленях, с запрокинутым лицом. Пока тот не стал вырываться, нагнулся, прислоняясь к уху. Заговорил, мерно дергая плененные волосы:

— Все… просрешь… кретин… у него тут… шестерки. Кругом. Понял?

Сам кивнул головой Олеги, и в серых глазах мальчика блеснуло. Он втянул воздух сквозь зубы, ответил злым шепотом:

— Все. Пусти.

Горчик убрал руку. Поднялся, держа Олегу за плечо. И не давая ему повернуться к окну, где перебрасывались ленивыми словами, играя друг с другом, и вдруг она засмеялась… — заговорил в ухо:

— Окно там, открыто. Нужно пройти чисто, чтоб никто. В дом прямо. В дверь. Там вроде нет. Кроме них. Понял? Берешь Нюху, сразу. Я мужика.

— Ты?

Горчик нетерпеливо кивнул, отметая удивление в вопросе, и повторил с нажимом:

— Я — его. Пока я, ты ее в это окно, сюда. Как пришли. Моцик кинь. Бегите сразу, в дюны. И в воду. Под причал.

Замолчал, чтоб не мельтешить, ждал, надо ли повторять. За углом, где распахнутое окно посылало в электрический свет площадки под стрижеными деревцами ленивые голоса, протопал кто-то. Крикнул вполголоса. Засмеялся, удаляясь. Снова застукали шары под ударами кия. Очень сильно пахли ночные цветы, видно рядом была клумба, запах просто сшибал с ног. Мешал слушать.

— Закрыто, — мрачно сказал Олега, — снутри.

Серега обрадовался тому, что все услышано и повторять не придется.

— Открою. Или выбью. Ты главное, девчонку сразу. Справишься?

— Д-да, — с сомнением отозвался Олега. И Серега вполне его сомнение понял. Она с таким удовольствием танцует, подхватывая руками маленькие груди, присаживаясь и снова вытягиваясь. Для сидящего в кресле, который для них, через окно, состоит из макушки в потных волосах, перекошенных плеч и толстых локтей на подлокотниках. И одного колена, тоже большого.

«Лицом к двери сидит. Плохо. Ну… ладно…»

Он тронул Олегу за локоть и стал пробираться прочь от голосов, по узкому пространству между высоким забором и задней стеной дома с прикрытым окном, под которым прятались. Щель была завалена досками и старым железом. А в самом заборе они, когда стало темнеть, тихо и аккуратно выломали щель, в которую и пролезли.

Другой стороной пансионат выходил на окраинную городскую улицу, и там, рядом с воротами стояла стая черных мотоциклов. Все нужно сделать прямо здесь, мрачно думал Горчик, вспоминая, как глядел в небрежно занавешенное окно, отметая взглядом танцующую Нюху, и укладывая в памяти нужное: спинка пустого стула с другой стороны стола, приоткрытая дверь в коридор, ведущий к входной двери. На столе, рядом с тонкими щиколотками, и ступнями, схваченными стриптизерскими босоножками, ненужное, мелкий хлам, какие-то цветные тряпки, скомканные вещички. Наверное, девочки-дансерши тут ошиваются, наверное, у Абрека есть и другой номер, а в этом он с девочками. Ну, ладно. Боты у ней хороши, тяжелые, с каблуками. Успеть бы.

Захламленное пространство кончилось, и они свернули за угол, в короткую косую тень от крыльца. Дверь домика была приоткрыта, чернела узкая щель. Горчик выдохнул с мрачным удовлетворением. И стараясь не думать о том, что произойдет, если их застукают и повяжут, его и этого, сына Инги, мальчишку, и он взрослый дядька, окажется виноват, плавно шагнул сбоку к ступеням.

Абрек смотрел, раскинувшись в кресле. И снова, как всегда, удивлялся. Вроде и делает такое, как все. Ну, повернулась, ручками повела, лыбу придавила, ротик открыт, язычок мелькает. И опять он на взводе, будто она уже под ним, будто он ей — и царь и боженька. Бывают же такие телочки, тыщу лет такой не встречал.

Нет, решил вдруг, оттягивая резинку красных спортивных шортов, нахрен, не отпущу. Пока такая вот, моя будет. Сегодня с гостями, а завтра уже снова, только со мной. Пока не надоест напрочь.

Рука в шортах застыла, и рот открылся, когда открылась дверь, плавно, без стука, но очень быстро. И в проеме, и вдруг мгновенно возле него возникла худая быстрая фигура, которая сразу — лицо. Бешеное, с узкими пристальными глазами, а на горло легли железные пальцы, перекрывая дыхание.

— Слово скажешь, убью, сука, — прошипело возле уха. И Абрек, который всегда боялся этих вот, откинувшихся, которые вовсе из другой, по рассказам известной жизни, булькнул, выкатывая глаза и потея. Тоска в затылке, торопясь рассказала — крикнуть, пока набегут — зарежет, глаза его это говорят.

За светлой головой что-то смигивалось и шевелилось, треснуло и загремело, кто-то дышал тяжело со всхлипом и вдруг голос Нюхи выкрикнул с торопливым раздражением:

— Водка. На столе. Да скорее!

В ответ молчало. А горло Абрека вдруг пропустило в легкие жаркий вдох и вместо бешеного лица опять мужская фигура — в броске, к обнаженной женской. И радостно, с облегчением громко, зазвенело стекло, грохнула рама о стену, распахивая прикрытое окно.

— Не по-ни-маешь, — там кто-то почти дрался, вскидываясь и разбиваясь о тяжело дышащее молчание, — возьми!

И на третьем обжигающем вдохе рука с железными пальцами снова легла на кадык Абрека, а он даже руку из шортов вытащить толком не успел.

— Ты, сука жирная. Хоть раз девку тронешь, убью.

Абрек понял, глядя в бешеные узкие глаза, и мелко тряся ладонью на зыбком животе, не врет, этот — в распахнутой на груди рубахе, с линиями синей тюремной наколки, не врет.

Закрыл глаза, чтоб не видеть. Затряс головой, беззвучно открывая рот. Соглашался. Со всем, что говорит ему этот — соглашался.

И медленно открыл, вдыхая и сглатывая. Так и не встал, провожая глазами мелькнувшую в черном проеме согнутую фигуру.

На столе перед ним лежал все тот же хлам, в таком же беспорядке. Валялась блестящая босоножка с Нюхиной ноги. Через открытое окно слышны были ленивые голоса и щелканье бильярдных шаров под навесом за клумбами. И вдалеке бумкала музыка, с его дискотеки, которую он вдруг возненавидел, заливаясь краской горячего стыда и одновременно облегчения. Чтоб они скисли, чертова уголовщина. Он — культурный человек, тусуется в богемных кругах. Нахер ему эта дрянь — ножи, наколки, сроки. Это не его жизнь.

Осторожно водил глазами, расплывшись в мягком кресле. Распахнутая в коридор дверь. Неубранная койка вдоль стены. Никого. Только он и распахнутое в темноту окно. Абрек передвинулся к краю кресла, осторожно, будто кто-то мог его наказать. У стены лежала вторая блестящая туфля на платформе.

Он, наконец, поднялся, обошел стол. Постоял, вздрагивая и водя руками по шортам. И тихо открыв двери, оглядываясь, вышел в свет фонарей. Держась в тени, прошел к своему бунгало, нарядному, с цветными витражиками в окошках. Зайдя, заперся, обошел комнаты, проверяя щеколды на сетчатых окнах, скинул шлепанцы и прошел в спальню, свалился на роскошную широкую постель, сминая толстой спиной кокетливые подушки. Вытащил мобильник.

— Дашенька? Я сегодня болею, золотко. Скажи Лехе, пусть займется гостями, танцы-шманцы там, кабачок. Завтра я им экскурсию. Угу. Мне? Коньяку? Нет. Спать лег.

Закрыл глаза рукой, кидая на простыню ноги. Устал. Не мальчик уже. Да пошла она, со своими закидонами. Не хватало еще из-за сумасшедшей девки портить себе жизнь. Этот урод мог и зарезать…

Урод мчался через невысокие дюны, рядом с Олегой, который тащил голую Нюху. Та сперва упиралась, отталкивая, но Горчик, догнав ребят, поднял руку, блеснув зажатой бутылкой.

— Взял.

И тогда она засмеялась и, схватив мальчика за пальцы, сама помчалась вперед, легко перепрыгивая через колючие клубки песчаной травы.

Бежали наискось, мимо каких-то скамеек, мимо пары домиков, приткнувшихся на песке, мимо будки спасателей на территории заброшенного пансионата, и, проскочив свет нескольких фонарей, остановились у старого пирса, уходящего в ночную воду черным языком.

Нюха приплясывала, смеясь и вскидывая длинные ноги. Дернула свою руку и Олега отпустил, встал, глядя исподлобья, смутно видимый в далеком рассеянном свете. Рядом быстро дышал Горчик, вглядываясь в заднюю темноту, исчирканную светом редких фонарей. Отдышавшись, сказал с удивлением:

— Не бегут. За нами.

— Неа, — легко отозвалась Нюха, обходя Олегу и обнимая его, уложила на плечо подбородок, — он поганая жирная свинья, он боится. Тебя боится, герой. Ах, как ты за горло его! Тебя как зовут?

Олега дернул плечами, резко отошел. Нюха снова подбежала, ловя его руки.

— Ты мой котик. Прибежал спасать бедную Анечку. Хороший мальчик, дрался с Анечкой, да? Чтоб водку не пила больше. А друг твой… тебя как зовут, друг?

— Сергей, — ответил Горчик, застегивая расхристанную рубашку.

— Се-ре-ожа, — протянула Нюха, отпустила Олегу и шагнула к нему, встала вплотную, — а вот Сережа понял, чего надо девочке Ню, он хороший, чудесный. За это получит от девочки Ню сладких подарков.

— Нюха, прекрати, — с мукой в голосе сказал Олега, — ну, хватит.

— Стыдно тебе? — весело удивилась Нюха, — а знай, кого полез спасать. Я котик мой, совсем не по тебе девочка. Ты правильный мамин мальчик. Как ты с ней — мо-ом, я тебя люблю… Это не стыдно. А со мной стыдно, да? Да?

Горчик сел на песок, держа на колене прихваченную бутылку. Сказал с ласковой угрозой:

— Заткнись, краля.

— Эй, — отозвался Олега, суя руки в карманы и задирая подбородок.

— Угу, — по-прежнему с угрозой согласился Горчик, — именно заткнись, Ингу не трогай дурным своим языком.

Нюха встала над ним, упирая руки в бока и выставив длинную ногу.

— Да ты…

— Водку будешь? — будничным тоном прервал Горчик скандальный голос. И она, тут же остывая, кивнула:

— Давай.

— Козел, — внятно проговорил Олега.

Горчик похлопал рукой по песку.

— Не рвись. Сядь, я скажу. Ну? Нам идти уже надо, Гордей ждет.

Олега, помявшись, сел поодаль, Нюха, что-то мурлыкая, уселась по другую сторону от Горчика, привстала, ойкая. Тот через голову стянул рубаху, кидая к ее бедрам:

— Подстели, а то наберешь песка.

И когда она устроилась, спросил, подавая откупоренную бутылку:

— Щас сколько надо тебе?

— Два, — ответила Нюха между глотками, отдышалась, вытирая слезы, — ухх, два глотка. Через полчаса еще два. И так до утра, тогда точно не вспомню.

— Угу. Давай, — отобрал бутылку и снова заткнул пробкой.

Поворачиваясь к мальчику и одновременно прислушиваясь к тому, что происходило далеко, за их спинами, заговорил негромко:

— Ты сам сказал. Мне. Она была на таблетках.

— Не хочу таблеток, — ясным голосом согласилась Нюха.

— А потом сказал, какая под водкой. Другая. Так? Дай девке выйти нормально, не дергай ее. Утром все по-другому будет, так?

— Леха сказал, они Олежку убьют. Приедут ночью, в долину, все там раздавят байками своими. Палатки пожгут. А его изуродуют. Абрек не станет, он трус. А Леха может. Я потому ушла с ними. Чтоб не трогали.

— Угу, — обиделся спасенный Олежка, — и на столе потому скакала, да?

— Остынь, — посоветовал Горчик, — ты ж сам говорил, знаешь, какая она.

— Он не знает, — засмеялась Нюха, — и вот узнал. Сейчас я вам, мальчики, покажу, что умею, сразу двоим. А после уже утоплюсь. Такое счастье, и никогда старой не буду. Надо только, чтоб тело, это вот, не вынесло, а то буду страшная, раздутая вся. К ногам чего привязать.

В легком голосе звучала озабоченность, от которой продирало морозом горячие спины ее спутников. Но Горчик дальше слушать не стал:

— Не тарахти, — сказал вдруг словами Олеги, — лучше еще раз услышь, моя хорошая. Он уже знал. Давно. И все равно любит.

В полумраке и тишине булькала и журчала вода под сваями. Устало пахли собой травы, что выросли, созрели и высохли, уйдя из весны в август.

— Знал… — она заворочалась, возя руками по песку, — знал? Олежка. Ты знал? Давно?

— Господи, — замученно удивился Олега, — да сразу почти. Ты когда врешь, я ж сразу вижу. Ну и видел тебя, когда в Киеве, а потом в Питере вытаскивал. Я только понять не мог сперва, чо такое с тобой. Думал, врешь, потому что дура совсем. Сперва гуляешь, потом врешь. Потом понял.

— То есть… Мы с тобой, вместе. И ты знал?

Горчик поднялся, отряхивая брюки.

— Нюша, рубашку накинь. Олега, чего она у тебя ревет-то? Пошли, Гордей там волнуется. И жрать хочется, в смерть просто.

Он шел впереди, слушая, как они за спиной шлепают по воде, препираясь шепотом, Нюха язвительно смеется, упрекая, снова плачет и Олега сурово ее утешает. А после шаги умолкали, и он не оглядывался, шел сам, зная — догонят. Сегодня догонят, чтоб вместе к Гордею, там хорошо, там он увидел — старый беленый дом и будка с Кузькой. Там они уйдут и станут отдельно, и им будет уже не до него. Он останется сам. Со стариком.

Горчик резко остановился, и Нюха позади сказала «ой», натыкаясь на него.

— Нормально, — ответил и пошел дальше, чувствуя, как становятся ватными ноги.

И Гордей ему скажет. Когда она была. Он может все спросить у Олеги. Но лучше пусть сперва старик скажет, когда писала. Черт и черт, хорошее знакомство с сыном любимой женщины — набег на чужой дом, угрозы убить суку Абрека, голая девчонка и бутылка водки, из которой ей нужно еще несколько раз выпить свои два глотка.

— А ты не бойся, — сказал за спиной ясный и сердитый голос мальчика.

— Что? — Горчик было замедлил шаги, но отозвалась Нюха:

— Угу. Радоваться, что ли?

— Нет. Или да. Просто не бойся и все.

Он понял, ребята ведут свой разговор и Олега пытается пробиться сквозь эту, развязно-циничную, к своей светлой задумчивой Нюхе. Но тоже кивнул, соглашаясь, ладно, Оум, я не буду бояться.

18

Старый дом на песке светил одним окошком, да под навесом качалась на ночном ветерке тусклая лампочка, таская тени. И сворачивая от воды к сухому песку, мимо черных пляжных зонтов, Горчик понял — устал, как пес.

В кармане Олеги запиликал мобильник. Серега замедлил шаги, насторожившись, и в горле мгновенно пересохло.

— Да мам? — бодрым голосом сказал мальчик, обнимая одной рукой Нюху.

— Где? Мы у Гордея. Ага, сидим вот. Да все в порядке, нашлась, ага. В клозете торчит, живот прихватило. Потом поговорите. Мам, ты спи, не волнуйся. Мы уже чай допиваем и спать. Привет тебе от Гордея. Угу.

И помявшись, с вызовом в голосе добавил:

— Я тебя люблю, мам.

Сунул мобильник в карман шортов. Нюха сдавленно засмеялась.

— Ой, не могу. В клозете, значит.

Они уже подходили к распахнутой калитке. И под плавно качающимися тенями, из-за стола, полузакрытого углом дома, кто-то встал, быстро идя им навстречу.

— Опаньки, — вполголоса сказал Олега и вышел вперед, заслоняя собой голую Нюху в накинутой на плечи рубашке.

Горчик шел сзади по узкой тропинке, стараясь не смотреть на длинные ноги и маленькую попу, мелькавшую под светлым коротким подолом. И застыл, сбивая шаг и дыхание, опустил руки — в одной — бутылка водки.

— В клозете, значит, — сказал навстречу им женский голос, полный веселой злости, — живот, значит, прихватило ангелу Нюхе, бедной сиротке.

— Мам, — покаянно сказал Олега, — ну ты чего? Чего принеслась? Я же сказал… мы, знаешь, какие крутые перцы? Ты не греми, ну пошли, мы все расскажем.

— Ой, — озабоченно вспомнила Нюха, — мне же пора, водки! Здрасти, Инга Михална, вы сегодня супер-супер. Вам эта юбочка очень идет, прям японская школьница.

— Мы с Серегой там всех победили, мам, — торопился Олега, сдвигая полуголую Нюху в тень, — ага, познакомься. Это Сергей, он чисто супермен, ты бы слышала, как уроду этому, я говорит тебя убью, щас прям.

Он отступил вбок и толкнул Горчика вперед себя.

В огороде сонно лайнул Кузька. Стало вдруг слышно, как за столом покашливает Гордей, дзынькнув кружкой.

— Мам, — осторожно сказал Олега, — ты чего? Я ж пошутил. Про убью.

— О-о-о! — Нюха вцепилась в руку Олеги и потащила его за собой, обходя молча стоящих мужчину и женщину, проваливаясь босыми ногами в сухие комки земли, — о-о-о…

Обойдя вокруг, как экспонаты в музее, дернула из руки Горчика бутылку, подумала и отдала Олеге.

— Сережа, — сказала Инга.

Он молчал. И она, встав вплотную, быстро оглядела узкое лицо, впалые скулы, покрытые крепким загаром, подняла руку и тронула светлые волосы, откинутые со лба. Он закрыл глаза и пошевелил губами.

— Ну? — подстегнула она его хрипло, — ну? Ты…

— Я… — медленно ответил Горчик. Поднял руки, разводя их в ночном жарком воздухе. И она качнулась ближе, не отводя взгляда от его закрытых глаз. Руки Горчика затряслись, будто они крылья, только ломаные совсем и Инга, ахнув, обхватила валящееся на нее тело.

— Сережа! Да что… Олег!

Олега кинулся, хватая вялого Горчика поперек живота, и мотая головой, чтоб видеть, куда, повел к столу, оступаясь в комки огородной земли.

— Сам, — сказал Горчик медленным голосом и засмеялся смущенно, выпрямляясь и отводя руки мальчика, — вот, черт, сам. Пусти. А…

— Я, — Инга встала рядом и наконец, обняла его, так, что локти заныли, прижала лицо к гремящему за ребрами сердцу.

— Скотина, — сказал туда, ему, что билось неровно, эхом в ее ухо и на весь мир, — ах скотина, козел, балда ты Горчик, Сережа. Ма… ма-а-альчик…

— Да, — согласился Горчик. Обнял ее, встав покрепче и мучаясь стыдом, который сразу же улетел куда-то, за ее волосы, за ее запах, и плечи, за слезы, текущие по его груди, — да. Да-да-да.

Гордей незаметно подойдя, дернул Нюху, и потащил к навесу, а за ней спотыкался, оглядываясь, крепко взятый за руку Олега.

— Идите уже, — заботливо говорил дед, — та пусть их. Бебехи твои где? Э-э-э, тоже мне девка.

На ходу сдернул с веревки ситцевые чистые трусы, сунул Нюхе.

— Сюда. Да сидай уже, Олежка, после увидишь. Дай людям…

Нюха, шепотом повторяя свое «о-о-о», натянула трусы и уселась на лавку, обхватила Олегу, укладываясь головой на его коленки и глядя снизу блестящими глазами.

— Я не понял, — расстроенно сказал Олега, — Гордей, я не понял что-то… Это…

— Это Сережа, да, Гордей? — глядя снизу в лицо мальчика, позвала Нюха, — тот самый, да? Это Сережа Горчик, Олежка, это, может быть, отец твой. Ты сегодня Олега Сергеевич.

Вытянула снизу тонкие руки, перебирая свешенные черные волосы. Засмеялась. Зевнула.

— И мне это нравится-нравится. Олежка, не давай мне спать, ладно? Мне еще надо выпить, чтоб я утром была твоя Нюха, совсем твоя. Чтоб не помнила ничего. Где бутылка?

Олега поднял голову, прислушиваясь. Но за беленым углом стояла тишина, полная, не их тишина, а тех, кто был там, наверное, они говорили молча.

Мальчик положил руку на светлые вьющиеся волосы. Потрогал тонкие красиво изогнутые брови.

— Нюха. Моя-моя Нюха. Ты что, правда, хочешь забыть?

Она нахмурилась. Такая длинная ночь и перед ней такой нехороший день. Всего два последних глотка. Он ее любит. И завтра ей снова — будто только родилась, и вокруг мир, полный радости. Трав, бабочек, песен воды и воздуха без краев. Никакого болотного Абрека, никакого стола, черного скрипящего Лехи. И этих вот мыслей, что ползали в голове, пока не прибежали двое. Украли ее. А потом…

— Мне будет плохо, да?

Олега кивнул. Напомнил, показывая на угол:

— А это? И как же я? Ты меня бросишь, самого, со всем этим?

— Нет, — она вздохнула и поджала ноги, будто замерзая, — я не могу. Вылей. Не буду.

— Еще чего, — обиделся Гордей и, вставая, забрал бутылку, — вы это, идите уже спать. Вон блины, ешьте и мухой в комнату. Сказал же — дайте людЯм побыть спокойно.

В голове Инги качались и перемешивались обрывки. Черный огород и лампочка, светящая на светлые волосы, откинутые со лба. А потом вдруг пустые лавки и на столе — кружки, чайник, нарезанный хлеб, прикрытый тряпочкой. И сразу свешенные ветки абрикоса над входом в палатку, синюю, маленькую. И вдруг из нее — белеют еле видно чьи-то большие босые ступни. Сидя на корточках, повисая на вытянутой руке, которой она держалась за руку Горчика, Инга тронула щиколотку, нога дернулась, и сонный голос Гордея сказал через шелк недовольно:

— Белье там свежее. И подушки. Та идите уже.

…Кровать с пружинной сеткой скрипела, и сразу ударялась жестко, наверное, там, под растянутой сеткой лежали доски, чтоб не проваливалась. И она села, вытягивая руки, молча, напряженно глядя, как он соскочил и ушел к двери, закрыл ее плотно, а то забыли сразу-то. И засмеялась с облегчением, — вернулся, к ней, сел рядом, обнимая плечи. Она замерла, слушая голос.

— Опять плачешь. Инга. Михайлова.

Хотела сказать, ну… да… Через тебя, Горчик. И не смогла, потому что плакала.

Тогда он снова уложил ее на скрипящую сетку, темным силуэтом на белых свежих простынях. И наклоняясь, стал языком собирать слезы, вздрагивая от их вкуса. А она лежала, говорила быстро и горячо, рассказывала ему о письмах, о том, как сидела с мальчиком Колей, разыскивая в сети, и как трудно, оказывается, колотить молотком по этой дурацкой штуке, чтоб быстро и понятно. В комнате стояла полная тишина, и, выдохшись, она поняла — это не вслух. Хоть и устала рассказывать. Потому замолчала совсем, чутко слушая его, кивала, когда пальцы и губы жаловались, вспоминали, рассказывали. Тоже молча.

В другой комнате, привалившись к беленой стенке, сидела Нюха, обняв руками колени. Олега лежал рядом, закинув за голову руки. Нюха вдыхала и медленно делала долгий выдох. Губы вытягивались трубочкой, раскрывались глаза, внимательно глядя.

— Ты чего? — спросил шепотом.

— Там паутина.

— Где?

Ее рука поднялась, указывая на полосу света, у верхней рамы окна пробежал тончайший блик и погас. Нюха снова набрала воздуха и опять подула. Через несколько долгих мгновений блик явился и снова погас.

— Видишь? Кажется, совсем далеко. А все равно колышется.

Мальчик сел рядом, набрал воздуха и дунул. Паутинка быстро заколыхалась, мелькая.

— Ты сильный. Видишь?

— Угу. А мы — два дурака. Сидим и дышим. Нюша?

— Что?

Паутинка блеснула. Спряталась. Выждала и снова блеснула.

— Ты сейчас какая? Ты…

Качнулась окутанная тонкими кудряшками голова.

— Я на свету. Не бойся.

Лицо повернулось, небольшое, с огромными задумчивыми глазами, к темному, с четким подбородком.

— С вами мне не страшно. Оказывается. С вами я буду все время целая. Понимаешь?

— Да.

Он прислушался. Сказал стесненно:

— Они там молчат че-то. Хоть бы скрипели.

Девочка молчала.

— Он. Ты видела он какой. Как… как волк. Прыгнул. За горло. Ничего, что я про это?

Она снова молчала, и, глядя в блестящие глаза, Олега сказал дальше:

— И татуировка эта. Факел там. Это же не просто так, да? Нюха, ты слушаешь?

— Да.

— Это тюремная же. Кажется.

Она тронула широкое плечо, надавила, укладывая. И легла сверху, касаясь губами его рта.

— Испугался?

Мальчик вздрогнул. В голосе услышалась ему та Нюха, что насмехалась, издеваясь. Угрюмо ответил:

— За нее боюсь. Видела же, как она к нему.

— Олега… О-леж-ка… Ты… глупый ты мальчик. Он — самый лучший. Сильный. Он весь из света. Чего ты глядишь, на картинку? Ты думай, что сделал. Ей не нужно его бояться. Никогда.

Мальчик вздохнул. И, откачивая голову, прислушался. За стенкой скрипела и жестко ударялась о дерево пружинная сетка Гордеевой кровати. Быстрее и быстрее.

— Ну вот. Хоть, как люди. Иди сюда. Нюха моя.

Она тихо засмеялась, прикусывая мочку уха. Невнятно сквозь зубы прошептала:

— Фу, какой ты. Слушаешь. Совсем паршивец.

У Олеги от снова услышанных интонаций по ступням пробежали мурашки, заторопились выше, к коленям, кинулись к животу.

— Я хочу…

— Да, — девичий шепот таял в рассеянном полумраке, — да…

— Чтоб ты мне была. И Нюха и девочка Ню. Что?

Поднял руки, ловя ее и насильно укладывая обратно, прижимая к груди.

— Дурак. Я хотела, с тобой вот. Ну…

Но он не отпускал. Проговорил медленно, с внезапной, невесть откуда взятой, может быть, из этого скрипа за беленой стенкой, мудростью:

— Ты такая и другая. Так есть. Я хочу любить обеих. Поняла? Чтоб не бояться, вырвется. Чтоб ты не боялась.

Руки, которыми она отталкивала его грудь, замерли. И ослабели, опуская ее плечи к лежащему мальчику. Щекоча, рассыпались волосы по его лицу.

— Чего ты смеешься? Я серьезно, а она…

— Ты хитрый Оум. Теперь у тебя две Нюхи.

— А то!

Под утро Серега встал, осторожно снимая с бока теплую руку Инги. Пожимаясь, натянул трусы, тихо пошел к дверям. Выйдя из дома на крыльцо, оглянулся и вздрогнул. Она, в наброшенной на плечи рубашке, в светлых трусиках, молча торопилась следом, в шаге за спиной, держа его огромными испуганными глазами. Он виновато улыбнулся, качнулся к уху:

— Да я быстро. Мне в туалет.

Инга кивнула, встала рядом со столом, глядя, как идет, наклоняя голову и опустив руки со сжатыми кулаками. А он, через пару минут, стоя в дурацкой дощатой будочке, натянул, резко дергая, трусы и уперся лбом в занозистую дверь.

— Скотина ты, Горчик, — прошептал зло, а перед глазами стояло ее насмерть перепуганное лицо. Стоит там, в рубашке, босая. Боится. Ах, какой же скотина, идиот. Кретин. Как выйти? Как снова смотреть, будто не было этих двадцати лет? Не было непутевой с самого детства жизни. И той электрички, где она сидела на лавке, испуганная, а он уходил под лязг железок и кричал, нарисую сто раз, нет тыщу.

…А потом ушел из тайной комнаты, и там она проснулась — одна. Такая вот, как сейчас. С такими же глазами.

Он застонал. Вышел, распахивая дверь, быстро пошел, почти побежал к ней, в бледном утреннем свете, рукой прикрывая синий рисунок на сердце. Держался за ее глаза, видел, как с каждым его шагом уходит из них страх. Открывал рот — сказать, дать клятву, что больше — никогда. Никуда от нее, сдохнет, но рядом. Навсегда. И стискивал зубы, потому что — говорил уже. И она не поверит. Так же будет смотреть, каждый раз. Оххх…

Обнял свободной рукой. Она обхватила его талию, укладывая лицо на грудь и отпихивая щекой его руку с татуировки. Губы шевелились, щекоча кожу.

— Мне тоже надо. Ты никуда не…

— Господи. Ляля моя, моя цаца, бедная моя родная девочка. Ну, хочешь, я с тобой?

— Еще чего. Ты только стой тут.

Передернула плечами и вытащила из кармана рубашки его сигареты. Уронила на стол.

— Кури вот. Но я быстро.

Пока ее не было, он вытаскивал из пачки сигарету, ломал, укладывал на стол, вынимал следующую. Ломал.

Вернувшись, Инга взяла его руку, очень крепко. И они вернулись в комнату, легли, оба испуганные, оба вдруг понимая, после радости встречи — им жить. Не сказку, где свадебкой все кончается.

Страх длился несколько медленных вдохов и выдохов. А потом у него сбилось дыхание. Повернулся, снова разглядывая ее, и бережно беря за плечи. Шепотом сказал-спросил:

— Потом. Да?

Она кивнула, поднимаясь ему навстречу.

За стеной двое щенков спали, устав от длинного дня приключений, погонь, страхов, переживаний. И любви. Потому что за двадцать лет щенки вырастают, и становятся пусть молодыми и глупыми, но уже взрослыми псами, а щенками остаются для тех, кто их родил.

Спали. И не слышали, как Горчик, лежа на смуглом, темной рыбой вытянутом женском теле, вынул из него то самое, волшебное, сшибающее с ума «а-а-аххх», о котором думал и думал, лежа совсем на других койках и в других постелях. И упал сверху без сил, обливаясь потом, испуганно начав думать мужскую мысль о том, что, наверное, надо бы еще, ей, может быть, мало, такой вот — ошеломительно прекрасной, любимой, такой горячей, взрослой… И заснул, не додумав.

Инга спала, ухватив его за палец, морщилась от тонкой пряди волос, что лежали около носа. И дышала, вдыхая, когда он выдыхал, выдыхая, когда начинался его вдох. Так что дыхание было общим.

19

— Так что? — Леха вытянул под стол ноги и кинул руки на зеленое сукно, толкнул пальцем белый шар и тот, крутнувшись, медленно откатился и встал, будто тоже выжидая.

Абрек поморщился, махнул толстой рукой. На жест прибежала официантка, с готовностью улыбаясь, наклонилась, светя грудью в глубоком вырезе. Кивнула на негромкие слова и унеслась, четко топая шлепочками на маленьком каблуке.

Леха проводил ее взглядом. Подождал, когда скроется в дверях и напомнил:

— Коньяк мне.

— Тьфу. Чего не сказал? — Абрека злил нахальный голос, и он рассердился на себя тоже, за поспешность ответа. Вытер потный лоб и нахмурился, старательно глядя в сторону.

— Я сказал, телку когда двинем забирать? — Леха повел круглыми плечами в оттопыренных проймах кожаной черной жилетки.

Абрек подумал мрачно, и не жарко ему в этом прикиде. Небось, воняет весь, под своей засаленной шкурой. Ответил, так же старательно рассеянно оглядывая пустой жаркий двор, кусты гибискуса у крылечек бунгало, задрал голову, изучая полосатый навес, лениво хлопающий от горячего ветерка:

— На хрен, выгнал. Достала.

— Выгнал, — ухмыльнулся Леха, сцепляя татуированные пальцы и напрягая бицепсы.

— Да! Тебе-то что?

— Да ничего.

Леха встал, поддернул подмокший от жары ремень под пивным животом (Абрек брезгливо скривился), подтянул обвисшие кожаные джинсы, устраивая их удобнее на мощных бедрах. И уходя из тени в белую жару, кинул через плечо:

— Выходной беру. Вернусь через пару дней.

— С пацанами, что ли? — Абрек привстал, готовый возмутиться.

— Сам, — бросил Леха и добавил язвительно, — Абрикос.

Уходил, держа руки большими пальцами в карманах джинсов, весь черный и лоснящийся. Крепко нес на короткой шее бритую голову с бугристым затылком.

Прибежала официантка, поставила на край бильярдного стола подносик с откупоренной бутылкой белого вина, сама бережно налила в высокий стакан, и тот сразу покрылся ледяной вкусной испариной. Дождалась дежурного шлепка по круглой заднице, обтянутой мини-юбкой и, улыбаясь, убежала.

Абрек с тоской кинул в рот маслину и жадно выглотал ледяное вино. Сполз на стуле удобнее, вытирая мгновенный пот. Вот влип. Если б не Леха-урод, выкинул бы с головы эту… эту…

Он затруднился в поисках слова и снова налил себе вина. Так хорошо начинали, вроде вместе. Ну, с Лехой куда вместе? У него в голове одни покатухи со своими байкерами, тоже мне, повелители дорог, волки прерий. Мозгов у Лехи с горошину. Так что, пришлось плавно отжать его в сторонку, сам не заметил, как стал Абреку не партнером, а вроде как телохранителем. И нормально, и нравилось ему. Главное было, не пережать. Не орать, командуя, а так, типа Леха сам додумался. Типа за советом к нему. Ну, не брать же реально на зарплату бывшего кореша, в одном классе дурня валяли когда-то, после вместе планы строили. Ну, потом ясно, Абрек в отельчик вложился, в дискотечку, в столичный клубчик, а Леха все ходил, бицепсами поигрывал. Наебать его легче легкого всегда было. Да и сейчас, если б не эта… эта полоумная!

Слова нашлось и на время Абреку стало полегче. Но после второго бокала жидкие брови снова задрались на потный лоб.

Парни Лехины только рады. Пожить летом, байки свои приткнуть, девок покатать. Ну все ж цивильно, Леха сам их держит в кулаке, чтоб не было эксцессов, нахрена они, эксцессы-то. Все тут схвачено, все мирно, не первый год приезжают, и местные рады-рады, девки вон в очередь стоят поработать сезон за русские рубли. И даже когда Абрек привез девочку Ню, Леха вполне по-мужски врубился — трогать нельзя, не его телка. И отлично было, по ночам, на дискотеке, Абрек спокойно себе знал — никто девку не зацепит, Леха бдит и любого отошьет. И вот приспичило же ему проверить, вдруг девочка Ню какого выкрутит из дружбана компромата. Одну ночь Леха с ней повозился.

Абрек еще сполз, вытягивая ноги в просторных шортах, скинул под столом шлепанцы и пошевелил пальцами, прокручивая перед лицом картинку. А он еще переживал, за потенцию. А Леха свою, видать, всю в байк влупил. Хехе. Накидывался на нее, рычал, глаза пучил, да Абрек же не мальчик ясельный, по морде видел, да по ехидной ухмылочке девочки Ню, ничего там толком и не вышло.

Один раз Леха морду потную свою повернул, на лице Абрека такую же ухмылочку и увидел. И все, блин, наперекосяк пошло. С той ночи как что скажет, все вроде как с намеком, с издевочкой. Лицо спокойное, как всегда, тупое. И все равно, Абрек не дурак же — чувствует, бесится Леха. Ну и еще…

…Вино в стакане стало теплеть от его руки и, морщась, Абрек выплеснул остатки подальше, ляпнув на светлые плитки темную длинную кляксу.

Не проста телка. Ему-то ладно, похрен, а Леху, похоже, зацепила. Вот идиотка, из-за нее все посыплется теперь.

В двери маленькой столовой-ресторанчика стояла давешняя официантка, смотрела, переминаясь загорелыми ножками. Абреку было пофиг, чего ждет, то ли принести еще что, а может, приглашения хотела, в его номер. Ша, девочки, ушел поезд, надоело каждую ночь возиться.

Он вяло махнул рукой и девушка исчезла. Поднялся, почесывая грудь. Ну… зато у Лехи хватило ума свою мелкую революцию устроить, выходной он взял. Ага. Небось, рванет за девочкой Ню, мститель недоделанный. Да и пусть, то уже не Абрека проблема. Надо бы только…

Толстой рукой выудил из кармана мобильник. Прижал к щеке.

— Леха? Короче так. Найдешь, дарю. Понял? Сюда не тащи, развлекись на стороне. И по-тихому лучше. Та ладно, я ж тебя знаю, — польстил партнеру, медленно идя по ступеням в номер, — ты ж с нее фарш к утру сделаешь. Так вот, нам проблемы с ментами не нужны, врубаешь? Ты правильно понял, что один. Никто, чтоб не знал. Лады? Двух дней хватит тебе?

В прохладном, полутемном от синих штор номере, свалился на мягкую постель. Шумно вздыхая, улегся на спину, кладя мобильник на грудь. Закрыл глаза.

Вот и славненько. Это Леха умеет, явиться, мухой, и, все расшибая, умчаться снова. Или — дернуть телку в темноте, чтоб не поняли, куда и делась. А потом пусть она рассказывает, кто там, что с ней. Чего вспомнит. Тем более девочка Ню. Водовки Леха вольет под утро и будет она снова глазами хлопать, бабочек своих ловить. Только хроменькая, да в синяках. Без памяти.

А вот потоммм… В славном городе Москве… через годик разыскать, и ей же и рассказать, как мордочку и фигурку попортили. Ну-ка, вспомни нас, девочка Ню. Доказать все равно не сможешь…

Так что, пусть Леха постарается. Да.

За окном мощно прорычал мотоциклетный мотор, взвыл и, выворачивая звук дугой, стал удаляться.

Абрек улыбнулся. Выпустив из пальцев гладкий мобильник, задремал, пожелав другу доброй охоты.

За столом во дворе Гордея четверо сошлись поздним утром, стесненно поглядывая друг на друга. Только Инга никак не смотрела по сторонам, смуглое лицо ее было замкнутым и непроницаемым, таким серьезным, что Горчик стал волноваться, искоса поглядывая на нее и под столом еле заметно трогая гладкую женскую коленку. Она мягко убирала его руку, и мельком улыбнувшись, снова намазывала на холодные вчерашние блины засахаренное варенье из стеклянной банки, выкладывала их, свернутые трубочкой, на большую тарелку с щербинами по синему краю. Серега, нещадно выбритый, с влажными, расчесанными волосами, сидел молча, кивал на болтовню Нюхи. Иногда взглядывал на Олегу, а тот кидал на него такие же короткие испытующие взгляды.

Вдруг Инга легко поднялась, бросая на стол старое полотенечко.

— Сережа, слей мне на руки.

Ушла за угол, к крану. И он поспешил следом, а позади Нюха спросила, спохватываясь:

— А где наш Гордей? Олежка?

У крана Инга схватила Горчика за бока, утыкаясь ему в грудь мокрым, только что умытым лицом.

— Не могу больше.

Он заулыбался, сперва недоверчиво, а после во весь рот, как пацан, обнимая ее плечи и притискивая к себе.

— Фу ты. А я понять не могу, что такое с Михайловой!

— Угу. Сложная такая Михайлова.

— А-а-а-а! — заорал вдруг Олега и оба отскочили друг от друга, пряча за спину руки, — мо-ом? Ты где, да скорее же!

Горчик независимо вышел следом за исчезнувшей Ингой и открыл рот, глядя через проволочный забор на пустырь. Там, мелькая локтями и плечами над зарослями лебеды, торжественно ехал Гордей, мелко тарахтя моторчиком цветного мотороллера.

— Фотай! — Олега облапил Нюху, чтоб не прыгала перед глазами, — мом, да фоткай скорее! Серега, дай камеру ей, вон рядом.

Горчик нащупал на углу стола фотоаппарат, сунул его Инге, стараясь, чтоб мальчик не понял — он услышал, отметил и рад, его обращению по имени.

Гордей вильнул и въехал в открытые ворота, рядом залаял Кузька, волоча цепку, и захлебнулся от изумления. А старик, расправив плечи и высоко задрав мосластые колени, проехал на середину огорода, заглушил мотор. Воздвигся, сбрасывая с плеча толстый красный рюкзак с плюшевой рыбой на колечке молнии.

— Нюха, получай добро. А ты, эх, машинку бросил, у тебя что, много таких? Богатей нашелся.

Олега суетился рядом, оттаскивая скутер с тропинки, оправдывался на ходу:

— Да бежали, знаешь как? Думал, днем поищу. Во, класс, а как нашел-то? Нюха, и рюкзак твой, Гордей его выкрал, да? Точно, как диверсант, вкрался к врагам.

— Та куда уж. Там Лидка работает, моего кореша внучка. Она мне его и притащила. А машинка упала, так назади и валялась, хорошо трава там высокая. Да пустошь.

— Нюха, — крикнул Олега, поднимая рюкзак.

Инга еще смеялась, держа в руке камеру, а Горчик уже перестал, внимательно глядя, как девочка, вдруг умолкнув, опускает голову, свешивая длинные волосы.

Олега болтал что-то, подходя с рюкзаком и дергая смешную пузатую рыбу. А вокруг стола становилось все тише. Инга села рядом, беря спрятанное под волосами трясущееся плечо.

— Что? Нюша, что с тобой?

Та дернулась резко, вырываясь. Вскочила, сбрасывая рукой блюдце. И побежала в дом, сутуля плечи. Олега кинул рюкзак и бросился следом.

— Что? — недоуменно повторила Инга. Оглянулась на умолкнувших мужчин и тоже пошла к дому, взбежала на крыльцо. Встала у открытой двери в комнату, держась рукой за притолоку.

— Я не смогу, — голос девочки был испуганным, — не смогу, — повторила шепотом.

Олега закрывал ее от матери, обнимая за плечи, шептал что-то. И повернувшись, глянул, будто прося помощи. Инга медленно села рядом с сыном.

— О-о-о, — сказала Нюха, чему-то в себе, и этот возглас, такой привычно уже милый и смешной, был сейчас полным страдания, — о-о-о, — повторяла, закрывая глаза и покачиваясь, будто там, в голове шло что-то сплошной чередой, и рвало ей сердце, насмехаясь.

— Да что… — беспомощно пожаловался Олега, прижимая ее к себе.

И вдруг Инга поняла, вспоминая его утренний рассказ о вчерашних событиях, о водке, которую надо было, но не стала, чтоб не бросать его, как сам попросил.

— Она вспоминает, Олежка. Ох, бедная.

— Чего вспоминает, — огрызнулся тот, — она не забывала ж. Мы так захотели. С ней.

— Она не вчера вспоминает, — печально сказала Инга, — а то, что раньше. Все. Совсем все.

— Ох, черт.

Нюха плакала, беспомощно, как пенькины котята, когда важная и толстая Пенелопа уходила поесть и валилась отдохнуть от них, не ведя ухом…Сжималась, притискивая к груди кулаки. Трясла головой.

— О-о-о, — в голосе был страх и удивление, а после — снова страх, почти ужас.

Инга подумала, сидя и касаясь рукой мягких волос, она не такая, как мы. Сейчас нельзя прикрикнуть или посмеяться, пристыдить, вздернуть. А что можно? Вдруг она не выдержит? Ей двадцать пять. Сколько успела она натворить, превращаясь в девочку Ню, убегая от света в поисках сильных и грязных ощущений? Какой свиток сейчас развертывается перед той, что не подозревала даже? Не выгоняла из памяти, приказывая себе забыть, не складывала в дальний угол, а просто напрочь не знала, что делала Ню, с кем делала и как. Может быть там, в ее воспоминаниях и Олежка, как он сказал — два дня бегал за ней, в Киеве. И через месяц поехал в Питер, спасать. Господи, что же он там видел, когда встречался вместо Нюхи с девочкой Ню? Бедный мальчик.

Она поверх руки сына обняла худые плечики.

— Ты еще хочешь варенья? Того, совсем синего, чтоб почти черное. Из слив.

Говорила мягко-мягко, будто вела по уху тонкой пуховочкой розового цветка альбиции.

— О-о… — голос девочки прервался. Плечи перестали трястись и только вздрагивали.

— А мне можно?

Инга поняла сказанное. Мне — можно ли? Или это только для хороших, у которых не бывает такого прошлого?

— Нюша. Какие-то мы все собрались дураки. Находим попереживать и кидаемся переживать. Ты думаешь, одна такая? Другие просто помнят и запирают на замок. Чтоб никому-никому. Можно, конечно. Вива делала. Оно ужасно вкусное.

Она поднялась. Дальше пусть сами. Им обоим трудно, ну что ж. Виве было ужасно, когда погиб муж. Инга всю жизнь прожила одиночкой, со своей правдой. Горчик сидел в тюрьме. И вот Олега получил любовь, отягощенную самым для мужчины горестным. Наверное, это те самые скелеты, что во всех шкафах.

— Одну банку я для тебя спрячу. Чтоб никто. Чтоб только твоя.

Она вышла и остановилась в коридоре. Из комнаты слышался мерный трагический голос Олеги:

— Оно моё, моё сливо-, сливо-воё варе-ниё. Для Нюхи я его берег, собрал и прятал, тайно… э-э-э… пёк. Мешал мешком, крутил крючком! И в банку я его скопил, в сарай унес. И там — зарыл!

Инга тихо пошла к выходу, стараясь не захохотать в голос, понимая — после могут прийти слезы, и придется успокаивать уже ее.

— Гла-агольные рифмы, — скорбно возражала Нюха за спиной, шмыгая, — это ты сачкану-ул, сочинял когда.

— Здрасти! — возмутился Олега, — а крючком, глагол, по-твоему? Нет, я — пиит. И вообще ангел.

20

Ветер бился в лицо и грудь, дергал растянутый подол майки. Тарахтел мотор и Нюха, оглянувшись, прокричала:

— Чего замолчал?

Олега отплевался от кудрявых волос и крепче обхватил девочку через живот:

— Патлы свои распустила, да тьфу. Тьфу.

— А-а-а! — закричала Нюха и прибавила скорости, вильнув на повороте степной дороги и подняв за скутером клубы белой пыли.

— Смотри, Оум, ковыль!

— Угу. Тьфу. Вижу. Долго еще?

— А вон же! Палатка сверху. Тачки наши.

— Не вижу! Все застила, та тьфу.

На песке у дома Гордея Инга сидела, мокрая и счастливая. Смотрела сверху в лицо Горчика, держа на коленях его мокрую голову. Трогала светлую бровь, проводя пальцем от переносицы к виску. Он тут. И будто не было этих лет, таких долгих. Кажется, подними глаза и перед ними — длинная лента зернистого шелка, уводящая к насыпанным плоским камням, что стоят и лежат, вываливаясь из русла древней реки. А на песке мальчик и его девочка. У которых впереди все-все.

Она наклонилась, ближе к серым, с зеленым отсветом глазам.

— Хочу. Чтобы все-все у нас было, Сережа Бибиси.

И он закрыл глаза, соглашаясь.

Потом они шли обратно, усталые от купания, и оба думали о том, что сегодня ночью в доме будет только старый Гордей. Дети уехали, к своим друзьям, прихватив с огорода полмешка картошки и пакет с «зеленями». На прощание Нюха поцеловала Ингу, всхлипнула, но сдержалась. Важно трясла руку Горчика, и он так же важно кивал в ответ. А после снова подошла к Инге, мягко тесня ее в сторону, прошептала:

— Вам спасибо, Инга Михална, вы ангел. И я вас люблю.

— Ладно тебе.

— И Сережу вашего люблю, ну так, не так, как вот, а по-другому, ну…

— Я поняла, — засмеялась Инга.

— Он хороший. Вы может, думаете что-то. Но нет. Он хороший.

С тем и уехали, уговорившись встретиться в Керчи, в михайловском доме, откуда Инга и Серега собирались потом сразу уехать к каменному дракону, что терпеливо ждал на шумной площади огромного санатория, когда его сделают.

Инге было немного грустно. И так же немного страшно. Внутри будто размахивались качели, так сильно, закидывая ее в юность и после возвращая обратно, что она боялась свалиться. Украдкой взглядывала на серьезное худое лицо, с жесткими скулами, понимая — жесткость эта и от возраста и от пережитого тоже. Ждала, с ноющей щекоткой в сердце, придет время разговоров. И боялась, их так много, вещей, которые нужно будет сказать и выслушать тоже.

А он, поймав ее взгляд, медленно улыбался, улыбка становилась шире, мешалась с недоверчивостью в серых глазах. И качели делали еще один взмах. Он счастлив. И тоже боится. Но — счастлив так, что до сих пор не верит. Счастлив. Это значит — все будет хорошо.

Умывшись, она села за стол, и глядя, как садится напротив, чтоб видеть ее, смотреть и смотреть, как она сама, сказала вполголоса:

— Балда ты, Горчик. Все время тебя буду пилить.

— Пили, — согласился он и снова улыбнулся так, что у нее защемило сердце.

Господи, думала испуганно, улыбаясь в ответ, подвигая тарелку с жареными бычками, растрепывая мокрый пучок петрушки, да пусть же будет нам все хорошо, хватит уже. Не надо больше испытаний, приключений, пусть дальше будет обычная, нормальная, как у всех, жизнь. И я в ней — пилю своего мужчину, да просто так, для проформы, чтоб понимал.

За углом громыхал Гордей, иногда бормотал что-то, и тогда в беседу вступал Кузька, повизгивая и колотя хвостом так, что им было слышно.

А потом Инга перемыла посуду и они вместе ушли в комнату, уже в ту, где раньше ночевали мальчишки. Там остановили время, и вышли уже в темноте, моргая на тусклый свет лампочки под навесом.

Гордей пил чай, посматривал молча. И они тоже молчали. Не могли еще говорить. И друг с другом тоже.

Серега держал пальцами горячую кружку. Думал о том, что у них снова появилось потом, в этом потом они будут разговаривать, но до этого еще целая вечность. В нее нужно поместить хоть малую часть того, что они пропустили. Не до разговоров.

Так что, за ужином мало было сказано слов, только самые необходимые — о чайнике и сахаре, о завтрашней погоде, и нужно бы посмотреть байду, вроде течет, да конечно, завтра вместе глянем, Гордей, да идите уж, вроде я сам не исделаю…

Они занимались любовью ночью, тихо и долго, пока не заснули одновременно, будто упали в смерть, но под утро так же вместе проснулись. И сбегав в туалет, продолжили, снова без слов, только разглядывая друг друга в медленно светлеющем воздухе. Горчик отворачивался иногда, закрывая глаза, и встряхивал головой. Пока Инга, волнуясь, не повернула его лицо к себе.

— Что? Да что? Скажи! Я что-то не так, да?

— Дура ты, Михайлова, — начал он, и она засмеялась, пристально глядя, будто держа его на стальной нити взгляда, боясь отвести глаза, чтоб не упустить, подняла руку, сгибом кисти вытирая слезу на виске.

— Я… когда ты так говоришь, я… Извини, давай. Я слушаю.

— Красивая.

— Что? — голос срывался, сипел, и снова выравнивался, — что ты ска-зал?

— Красивая. Такая. А я… черт, да тебе разве такой нужен-то!

И дергая руками, согнул голую ногу, пытаясь удержаться на кровати. Вытаращил глаза, хватаясь за Ингины плечи. Грохоча, свалились на пол, ушибая коленки и задницы.

— Ты, бешеная, ты чего?

Инга примерилась, и пнула его коленом в светлую рядом с темным загаром задницу.

— Еще раз скажешь, ой-ой, я совсем не то, я тебе откушу голову, Горчик.

— Ты красивая, умная, — похоронным голосом начал Серега и когда она клацнула зубами, стараясь достать его ухо, облапил ее руками, как железным обручем, продолжил тоскливо, — а я совсем не то! Слезай, ляля моя, раздавишь ведь. Чисто слоненок.

Но вывернулся и вскочил сам, обхватил удобнее, пыхтя, поднял, укладывая на смятую постель. Гордый, улегся рядом.

Инга прижалась крепче, покрутилась, укладываясь плотнее, просовывая ногу между его ног — худых и сильных. Закрывая глаза, подумала, с тайной усмешкой над ним и над собой тоже, вот, новенькое, Михайлова, он мужчина, не мальчик, он хочет быть главным, над тобой, упрямый черт, Сережа Горчик. И то, что их любовь состоит не только из прошлого, принесло ей ощущение счастья. Мы — есть, подумала дальше, затихая и слушая, как дышит и легко целует ей шею под стрижеными прядями черных волос, мы не только были, мы есть. И как же я его люблю-люблю.

— Что?

— Я люблю тебя. Такого вот.

— Я люблю тебя, ляля моя.

— Еще скажи.

— Моя золотая кукла. Моя быстрая ленивая цаца, темная моя сладкая девочка, моя… Не плачь, Инга.

— Я не… ты только не денься никуда, ладно?

Он молчал, и она резко испуганно повернулась, отталкивая, чтоб увидеть лицо.

— Кивни. Скажи! Серый! Что? У тебя другое есть, я не знаю да?

— Ты моя быстрая. Я… я уже говорил тебе, помнишь? И вот…

Инга неуверенно засмеялась. Он лежал на боку, такой печальный, немного злой и растерянный, не открывал глаз, упрямо сводя светлые брови. Такой прекрасный. Совсем мальчишка.

— И все? Дурак ты, Горчик.

— Ну… да…

— Так не денешься? — уточнила.

Сережа открыл глаза. Кивнул. И помотал головой.

Потом они целовались, смеясь, и это было совсем хорошо. Так хорошо, что когда вышли вместе, уже одетые, и услышали за проволоками мерный вальяжный шум автомобиля, у Инги заныло сердце. Вот, Михайлова, подумала мрачно, а машина уже встала у низких ворот, нестерпимо сверкая импортным перламутром, мягко хлопая дверцами, выпуская из себя незнакомых людей, вот, досмеялась от счастья. Опять кто-то по нашу голову, с вестями.

По тропинке быстро шла дама. Среднего роста, в белых полотняных брюках, которые ветер полоскал как тонкие паруса, в облегающем топе, резко показывающем загар плеч и рук. Ухоженная настолько, что хотелось, подбежав, срочно накрыть ее стеклянным колпаком, и не дышать, и смотреть украдкой, чтоб даже взглядом не затуманить.

Дама повернула голову с тщательной стрижкой, коснулась обтянутой белоснежной тканью груди безукоризненным маникюром. Шагнула ближе, блеснув тонкими ремешками модельных сандалий. Сказала с сильным акцентом:

— Извините, Гордей. Гордей?

Закричала, не дожидаясь ответа:

— Гордей!

И пробежала мимо, омахивая Ингу и Горчика изысканным дорогим ароматом. Те повернулись вслед.

Из калитки шел навстречу даме Гордей, волоча на локте мокрые снасти. Высокий, жилистый, с растрепанной от морской воды головой. В своих ветхих трусах, с линялыми маками по синему ситцу.

— Гордей… — дама встала перед ним, запрокидывая аккуратную голову.

— Ну… чего ж, — раздумчиво ответил старик, бросая сеть на сухую траву, — здрастуй, да. Таня.

Ухоженная женщина Таня вдруг заплакала, бросая дорогие очки, прямо на мокрую сеть. И обхватив старика, прижалась, вставая на цыпочки. Он опустил голову, приподнял ее за талию, и поцеловал в губы. Поставил снова.

— Тебе может чаю? Или воды там?

— Да-да. Чаю. И воды. А бычки есть? Жареные бычки, помнишь, Гордей, мы ели?

Шла рядом, смотрела снизу, как смотрит на хозяина Кузька, и Инге, когда прошли мимо, почти сталкивая их на сухие грядки, показалось, был бы хвост, била бы сейчас Гордея по мощному бедру, облепленному трусами.

Старик усадил гостью за дощатый стол. Оглянулся на шофера, что подпирал бок блестящего авто. Она махнула маникюром, вытирая слезы.

— Это Арно, он там побудет. Я ненадолго.

— С мужем штоль? Сюда.

— Кристоф? Он в Массандре, я вот на три дня приехала, к Лидочке, Гордей, я не хотела, к тебе.

— Угу, — согласился Гордей и подвинул к ней кружку с водой, а потом поднял голову, позвал недовольно:

— Вы там чего? Вот, знакомьтеся. Таня. На три дня. Дочку повидать. Уйдет сейчас.

— Фу, Гордей, — Таня обеими руками взяла мятую кружку и выглотала воду, торопясь и говоря внутрь в пустую глубину, — ты как всегда. Ну не меняешься, ни на грамм. Как был старый черт Косолыгин. Остался. Уф.

Кружка стукнула об стол.

— Бычки, — сказал старик, двигая к ней тарелку с горкой жареной рыбы.

Таня взяла, обкусывая хрустящий хвостик. Держа пальцами, засмеялась.

— Помнишь, я сначала всем рыбам обкусаю, самое вкусное. Ты ругался. Говорил, сама теперь и ешь.

Терпеливый Арно отлепился от машины и походил вокруг, оглядывая перламутр и хром, потыкал носком спортивной туфли тугое колесо. Выбил из узкой пачки тонкую сигаретку.

— Я по делу, — спохватилась Таня и положила бычка обратно в тарелку. Встала, вытирая руки шелковым кружевным платочком. И цепляя Гордея, подняла, таща его по тропинке к воротцам. На ходу что-то рассказывала, задирая взволнованное лицо. Гордей кивал, пару раз оглянулся. И снова кивал.

У самых ворот Таня снова потянулась к его голове, обхватывая руками плечи. И уже не оборачиваясь, быстро села в машину. Уехала, сверкая перламутром и хромом, мягко ворча двигателем на отличном бензине.

— Очки забыла, — сказал Горчик, когда старик вернулся, и взял обкусанную рыбешку, разделывая корявыми пальцами.

— Не помрет. У нее денег много.

Он ничего не говорил, пока ел, только думал о чем-то, поглядывая небольшими глазами то на Ингу, то на Сергея. И она, возясь с мелкими косточками в белой рыбной мякоти, осторожно понадеялась, что это не к ним, это гордеево прошлое внезапно явилось и исчезло, сверкая. Но интересно.

Доев рыбу, старик вытер руки о старое полотенце и налил себе остывшего чаю.

— Инга, там ватра, на лавке где-то. Угу. Вот.

Закурил, и начал неторопливо:

— Лидкина мать. Кореша моего дочка. Это сейчас, сколько ж ей выходит, Татьяне? Ежели шейсят мне тогда было? А она на двадцать пять моложе. Ну, значит ей сейчас — пейсят пять, значит. Лидка поздняя у ней. Вот.

Гордей задумался, положив на стол лапу с папироской.

— Да. Ну, то старые дела, ладно. А тут вы слушайте. Лидка в ресторане, где Абрикоса отель. Матери сегодня сказала, вот ребята у Гордея, я еще рюкзак вынесла. Байкер там один, из столичных мужиков, что с Абрикосом корешует. Поехал девку искать. Ты говорит, мама, ему скажи, а сама боится, так, шепнула Таньке, чего услышала. В общем, думать надо.

И оглядев непонимающие еще лица собеседников, уточнил:

— За Нюхой он поехал. Ну и Олега ж там. И Димка мой. Станет этот козел Нюху отбивать, а парни ж не дадут. А куда им против мужика, он большой и злой. Видал я его. Тьфу, говно, а не мужик. Но злой же.

Над столом встала тишина, только позвякивал цепью Кузька и громко чесал лохматый бок. Сережа, нахмурившись, потирал руками колени, дернул нитку, торчащую из свежей дырки, оторвал. Лицо его становилось все более жестким.

— Нет, — сказала Инга, — не смей. Я сейчас…

Она вытащила мобильник, выворачивая кармашек клетчатой юбки, быстро нашла номер. Кусая губу, слушала напряженно.

— Олега! Чего долго так? Короче, вы там не будьте. Забирай Нюху, езжайте в Керчь. Надо так. Я сказала! Потом объясню.

Выслушала и, темнея лицом, повернулась к Гордею, не к Сереже.

— Он не хочет. Сказал нет. Сказал, они…

И закричала снова в трубку:

— Да я! Ты знаешь ведь, я зря не говорю. Ищут ее. Ты что, привязанный будешь ходить? Днем и ночью? Пока она за своими бабочками! Я не ругаюсь. Олега!

Бросила телефон на стол.

Сережа встал, трогая ссутуленное плечо. Сказал мягко:

— Надо ехать. Поеду я, ляля. Надо быстрее, а то автобус, и пешком же еще.

Инга подняла голову, глядя, как быстро идет к дому. И вскочив, побежала следом, уже на крыльце схватила за руку.

— Нет! Не смей, ты! Уже было. И снова?

Он не поворачивался, шел в комнату, там поставил на табурет сумку, оглядываясь, сунул в нее лежащий на столе бумажник. И вскидывая на плечо, попытался обойти Ингу, а она ступала в сторону, в другую, хватая его за руку и не выпуская в двери. Удивленно смотрел, как дрожат губы на смуглом лице.

— Инга. Да что с тобой? Твой сын там. Я помогу. Нельзя мальчишке одному, против взрослого мужика. Наделает глупостей.

— Как поможешь? — хрипло спросила она, — как? Как с Ромом, да? Я… а если он? Так же?

И замолчала, мучаясь внезапным. Олега кричал тогда, похваляясь, Серега кинулся, угрожал убить гада. Эта девочка, видно же, влюблен по самые уши. А если он, так же, как двадцать лет тому Горчик? Рванется защитить. И получится такое же? Но уже с Олегой?

Опуская руки, сказала потерянно:

— Да что ж это. Сперва ты. А теперь сын твой. То же самое. И снова ты. Вы — вместе.

— Мой? — медленно переспросил Серега, — он — мой?

Худая рука поправила на плече сумку и Инга поняла — уйдет, теперь точно уйдет, холодно щуря серые глаза. И время свернется кольцом, снова кидая ее в прошлое, где случилось непоправимое, вырвавшее кусок их жизни и сожравшее двадцать лет.

— Сережа. Я потом хотела. Когда время будет, получше. Чтоб все рассказать, и чтоб выслушал. Двое вас. Может быть ты. А может быть, — она сглотнула, и договорила, потому что времени на маету и раскаяние не было, так все быстро нужно раскидать по местам, сделать, обдумать, решить, — может быть, Петр Каменев. Но сейчас, сейчас другое важно. Он может сделать что-то, как ты. Я не выдержу. Второй раз я не выдержу.

Горчик молча смотрел, как она плачет, приваливаясь к притолоке, и опустив руки. Через слезы Инга видела жесткое лицо, которое как ей казалось, совсем ничего не выражало. И вдруг испугалась, что он и правда отец, а значит, Олега может поступить не просто как защитник, а толкаемый голосом крови. И уже непонятно, за кого ей бояться, разрываясь внутри надвое.

Всхлипнула, пытаясь руки поднять, но снова опустила их, не понимая, что делать. А Горчик вдруг усмехнулся, тронул рукой густые темные волосы.

— Михайлова плачет. Ну то, как всегда.

Взял ее руку и потащил к выходу. Инга послушно влеклась, шмыгая и глядя в узкую спину с испуганной надеждой. А думала — кинусь орлицей, все расшвыряю, и вот вместо этого, крепко взятая, следом.

Он снова усадил ее за стол, подвинул мобильник.

— Набери. И мне дай.

Прижал трубку к выбритой щеке.

— Оум. То Сергей. Слушай. Мать тебе дело говорит, все очень серьезно. Надо прикинуть. Не вскидывайся. Мы хотим, чтоб не было у вас там трагедий.

— Ага, — сердито отозвался в ухе Олега, — а чего она кричит-то? Туда нельзя, сюда нельзя. Командует.

— Растерялась, — объяснил Серега и, глядя на сердитое Ингино лицо, добавил, — женщина. Ты тоже не греми там. Мужик злой, будет выслеживать. Вы что за ним, всей толпой по прериям собрались гоняться? А найдете даже, чего сделаете-то? Избить разве?

Инга дернулась, стискивая руки. Так спокойно говорит…

— У них все схвачено, понимаешь? Им поверят, вам нет. Вы для властей — малолетки сомнительные, а те — серьезные столичные бизнесмены.

Выслушал еще и кивнул, светлые брови разошлись, лицо стало спокойным.

— Так и сказал бы сразу. Значит, мы приедем и завтра вместе все порешаем. Не ори, грозный какой. Решать будем головами, ясно? Вместе. Ладно, Нюхе приветы.

Отдал Инге умолкнувший телефон.

— Они уехали в Ленино. Там дружбаны какие-то, у них переночуют. Сказал, хотели к ночи вернуться, но если все так складывается, то приедут в долину завтра. И мы приедем. Видишь, пока нормально все.

Гордей хмыкнул, вертя в пальцах разбитую папиросную пачку. Инга встала и медленно пошла обратно к дому. И Серега встал тоже.

— Дед, ну мы это, побудем там, в комнате.

— Да понял я.

В просторной комнате Серега подошел навстречу поднятому к нему лицу с темными яркими глазами. Подцепил пальцами перекошенный подол светлой маечки и, Инга подняла руки, чтоб снял. Легла, под его мягким нажимом и, как когда-то, послушно поднимала одну ногу и другую, пока раздевал снова, глядя сверху серьезно и пристально.

Не отводя глаз от ее вытянутого тела, такого красивого, Серега разделся сам и лег сверху, прижимаясь вплотную, думая с удивлением, да мне за что такое вот? Неужели правда? Столько ждал, и думать боялся. И вот она. Совсем-совсем моя Инга. И оказалось, как и боялся думать — не нужен никто, никакая, кроме нее. Сейчас, через сладкое длинное до невыносимости время, что движется все быстрее, ускоряется, вращаясь и мельтеша, она скажет свое дивное, женское. И настанет другое время, которое оба хотели отодвинуть подальше. Время рассказать что-то из жизни, проведенной порознь.

— Ром, — сказал, когда лежали рядом, мокрые, дышали тяжело и все спокойнее, глядели в побеленный потолок, где в углу плел свою паутинку паук-косиножка.

— Тогда на скалах. Ром.

Он взял ее руку и положил к себе на грудь, прижал сверху пальцами, чтоб чувствовать. И еще придвинулся ближе, касаясь горячего круглого бедра. Время постояло над ними, тоже утишая себя. И свернувшись, оглянулось, разглядывая то, что осталось в прошлом.

— Я его нашел. Сам. Потому что знал, если меня повяжут… прости, да, так. То я не смогу тебя защитить. Я знал Ромалэ. Упорный гад. Был. Ты меня ждала, а я решил, сперва найду и разберусь. Господи, Инга, не дергайся так. Ты слушай, ладно?

Он снова встал на скале, чуть смазанной жидкий лунным светом, белеющей в нем. И снова кинулся на него Ром, крича сорванным голосом грязные вещи, от которых темнело в глазах и луна исчезала, будто прячась за черными ночными облаками. И вдруг, взмахнув рукой, кинулся, целя ножом, нелепо ухваченным в кулак. Топтались на самом краю, каменная крошка готовно ссыпалась вниз, подошвы скользили, съезжая к покатому, обгрызанному ветрами краю. Надо было увертываться от лезвия, и не упасть. Как острие чиркнуло по руке, не заметил, не до того было, руки дрожали, держа на расстоянии от живота и сердца. И быстро все так. Шаг, другой, еще несколько мелких, как в дурном танце, с тяжелым дыханием и возней.

А вот как заговорила под ним пустота, уже принимая в себя, раскрыла бездонный рот, это он понял сразу. Не зря же летал с того козырька три лета подряд, и первое слово пустоты всегда слышал четко. Она сказала, как было всегда — уже летишь, не передумать. И потому, забыв о Роме и о ноже, мгновенно кинул мысль в другое — нужна линия полета, вот она, как всегда, чистая и верная. Вниз, по плавной дуге, взмахнув руками для переворота, чтоб отнес его в воздухе от острых краев, позволяя жестко и правильно войти в воду. Чтоб она не приняла его, как твердый асфальт, если неверно поставишь тело. Уже летел и сам стал ножом, просекающим свистящий воздух. Одну лишь секунду. А в следующую Ром свалился мешком, отшибая вбок голову Горчика и сминая тело, вклещился руками, и чужая нога, согнувшись, запуталась где-то, наверное, в его вытянутых ногах, непонятно, быстро. Как будто он весь прорубил Горчика, проткнулся в нем, в разных местах. И вместо ножа к ночной ждущей воде полетел хрипящий неровный комок с торчащими углами и ветками.

— Я камень задел, чуть-чуть, плечом. Как руку не свихнул, не знаю. А Ром летел с того боку. И сперва шибанулся, видать, а после уже упал. Там темно. Луна сверху. Слышно было, когда я вынырнул, далеко где-то музыка. И машина едет. Там все осталось, понимаешь? Как было. Я… я его не видел. Отплевался. И вылез, на камень тот, сел и сижу. Руки трясутся, аж ходуном ходят. Прям слышал, как смерть рядом прошла. И уходит, дальше, дальше. А я сижу. И радоваться боюсь еще, стал рукой себя мацать, вроде жив, а думаю, целый ли, погляжу на берегу уже. И тут вспомнил только, про него.

Он замолчал. Впервые за несколько лет очень сильно захотелось выпить, махнуть в себя сразу крепкого злого, как Нюха вот пила, без всякой закуси, чтоб прозрачная водка дала затрещину, и после приласкала. Как она умеет.

Горчик терпеливо переждал желание. Это он тоже умел. Научился, за годы завязки. Знал, это просто. Проще, чем поддаться.

— Вот. Стал головой крутить, думаю, та куда ж делся. Главное, тихо вокруг. сверху шумки всякие, обычные. А тут тишина и только вода под скалой плескает, ухает и снова плескает. Нет звуков. Короче, полез я в воду, снова. Накровил там, наверное, но в воде ж, боли нет, руки вроде двигаются. Камень обплыл, и с другой стороны его и увидел. Там луна, за камнем, не тень, а луна. Светит на лицо, а глаза открыты. Знаешь, ляля моя, я ведь до того никогда мертвых и не видал, только в гробу на похоронах, ну в кино еще. В гробу там какие глаза, видно — лоб серый, или подбородок острый. Цветы кругом навалены. Плачут все. Люди кругом. А тут — один я. Он лежит, руки раскидал, рубаха набок съехала. Смотрит вверх, а через лицо, я не понял, чего там думаю, шевелится. А то вода. Волна идет, мягкая такая, через глаза перетекает. И обратно. Вот я понял, он умер уже. Так что, я подплыл близко совсем. И стал его на камень вытаскивать. Повыше.

Он усмехнулся, вспоминая. Ромалэ был тяжелым и неудобным. И глаза черные совсем. Горчик его материл, потому что никак не получалось, чтоб из воды вверх, и тот на него сваливался, утапливая. Пришлось вылезти сперва самому и, расклещившись в неровном камне, тянуть. Как ту репку. Тянул, поправлял, слезая пониже, потом снова тянул. Пока всего на край не выворотил. Потом тысячу раз думал, почему не бросил. И проблем было б меньше, конечно. Упал. Шел и упал, бухой. Ударился. Свалился и утоп. Утром нашли. Несчастный случай… Ночами, в камере, закинув руки за голову и глядя на тусклый неоновый свет, который не выключали, думал. Понимал, можно соврать себе, что только спасти хотел. Будто совсем-совсем добрый, настоящий такой. Вытащить врага и попытаться вернуть к жизни. Но какой-то частью это было враньем. Не было мыслей и желаний никаких не было тогда. Волочил бездумно, потому что как глядеть, в черные мертвые глаза, уставленные в лунное небо. А после больше всего хотел связать концы веревки, что неумолимо расхлестались, вернуть совсем недавнее прошлое, в котором они враги, но — живы. Как-то склеить. И наклоняясь над мертвым лицом, полускрытым мокрыми черными волосами, дергая вялые плечи и с размаху отбивая ладонь пощечиной, понимал, оно все равно случилось, это дурное настоящее. Его не изменить.

— Я даже искусственное дыхание попробовал там что-то. Ну как умел. Правда, быстро понял, поздно. Я думаю, он сразу умер, виском шибанулся. И… все. А потом я сел и сидел рядом. Показалось, долго. Не знаю, сколько. Когда уже уплыл к берегу, выбрался там, далеко, и полез наверх, все еще ночь была. Прям, темнота, под скалами вообще черно, рукой трогал, где идти. Там и подумал, наверное, надо было вниз его, снова. Чтоб в воде был. Потому что найдут, сразу ж поймут, чего лежит высоко, может, кто тащил его туда. Ну, я думать сильно не мог, но помню, была мысль. Даже встал, не сразу ушел, ждал, смогу вернуться или нет. И не смог.

Под ингиной ладонью мерно билось сердце. Не частило, и она, прижимаясь, подумала, да сколько же раз он внутри себя видел это и сколько раз крутил, поворачивая так и эдак. Думал.

— Думал, — эхом отозвался Горчик, но говорил о другом, — ты меня ждала. Я знал, что к вечеру мне надо к тебе. Ни о чем уже не мог думать, только вот о том, что я обещал. Прийти. Я там рубаху постирал. А пешком шел уже к трассе, там долго ж. Утро, жарко стало. Меня пару раз подвезти хотели, да я решил — уйду подальше. На какой-то заправке аптека, пластырь купил. И в степи сел, перевязался. Пока то се, время идет быстро, прям. Но я рано приехал, светло еще было. И понял, мне нельзя, к тебе. Ты…

— Да, — сказала Инга, — я красивая, умная, а ты Горчик, полный дурак.

— Угу. Это и думал. Лазил там по лесу, решал, аж голову чуть не порвал себе надвое. Как тот волк, хоть садись и вой на луну. Потом из-за веток смотрю, окно засветило. Неярко так. В общем, еще ждал, все уговаривал себя. Вот думаю, она там побудет и плюнет, скажет, та ну его, козла. А оно блядь светится и светится. Ночь уже! А ты там сидишь, ждешь. Я к окну пришел. Сбоку занавеску подвинул чуть-чуть. А ты спишь. На боку и коленки согнула. И лицо… такое потерянное, и такое живое совсем. Я еще постоял, снаружи. Стою и себе — скотина ты Горчик, полный распоследний идиот. Тебя ведь ждет, а ты кто теперь? За убийство можешь сесть, ну не сесть, все равно, КПЗ, допросы, свидетели. Суд. Тебе что ли, такая жизнь? Чистая девочка, умная, и Вива твоя — такая вот царица, вроде жизни грязной вообще никогда не видала.

— Угу. Много ты знаешь.

— Солнце мое родное, мне ж было — только вот восемнадцать стукнуло. И так дурной, а еще пацан совсем. Что я там понимал?

Он замолчал. Снова там, в жаркой полной неяркого света и ошеломительного запаха полыни комнате, где сидел и смотрел, и тут она проснулась. И ничего не смог сказать и сделать, потому что слушала, кивала и — взяла его, отдавая себя, как и хотела. Смеясь от счастья. Тогда вот понял, как его любят. А никогда так.

Держа свою руку поверх ее тихих пальцев, снова попытался мысленно изменить прошлое, выдумать какой-то другой путь, в котором они после смерти Рома были бы вместе. И снова не сумел согласиться, с тем, какая ей была в нем роль. Ждать, писать ему, носить передачи, а после, когда вышел…

— Не-ет.

— Что? — она прижималась, и он не замечал, целовала его неподвижное плечо, тоже не двигаясь, укладывая поцелуи там, куда получалось коснуться губами.

— Ничего, моя цаца. Я так. Я тут подумал. Люблю я тебя. Может, если бы поменьше, а так…

— Вот незадача, — шепотом согласилась она, — я тоже подумала. Если бы я поменьше, наверное, можно было бы все повернуть по-другому. А так…

Он сел, сгибаясь над согнутыми коленями, и она села рядом, обхватывая его поясницу. Прижала ухо к спине и голос его раздавался в ухе, гулкий и странный, будто кто-то другой заговорил вместо ее Сережи.

— Я много думал. Было время подумать, чересчур его. Думал, где надо было все поменять? Откуда? Вот с нашего уговора о правде? Или раньше? И все вертался к самому детству. Никак не выходило, чтоб поближе к нам, понимаешь? Ну, четвертый там класс, пятый. Когда еще только начали меня таскать, в ментовку, когда я убегал и ездил черти куда. Воровал на вокзалах. А ты не знала, да? Ну, всяко там было. Ты пойми. Если бы я случайно вляпался, так бывает, живет человек и вдруг обана — тюрьма. Или — сума. Трагически. А я шел к этому, я ту жизнь просто жил. Потому долдонил тебе, что разные мы. Вот Нюха, к примеру. Кругом она извозилась, бедная девочка, но у нее оправдание — не помнит, болезнь, и название ж наверняка есть мудреное, и лечат. Что?

— Ангел она, — сказала Инга, — от этого если таблетками, то одно горе.

— Ну, я не знаю. Тебе видней. А я вот. С самого детства, и потом… Можно, я тебе не буду все рассказывать? Боюсь я. Бросишь меня, сама.

— Серенький. Расскажешь. Потом. Главное, насчет Ромалэ. Я же правда, думала, ты его убил. Черт, все это время!

— Дура моя Михайлова, любимая моя дура. Самая умная, самая красивая. Как это — взять и убить человека? Нельзя.

— И никогда не хотел?

— Хотел, — согласился Горчик, подтаскивая ее к себе и укладывая головой на ноги, чтоб видеть серьезное и мягкое внимательное лицо, — но то просто злость, и я это знал. А убить — нет.

— Нюша сказала, ты хороший. Сказала, вы может, думаете про него что-то, но нет, он хороший. Серый, она откуда знала? Почему я, с моей любовью, думала про тебя страшное, а она нет?

Горчик пожал плечами, и они блеснули загаром, рисуя мышцы. Инга тут же отвлеклась, но себя внутри одернула. Разговор серьезный, а она.

— Сама говоришь — ангел. Наверное, она видит не так, как мы, по правде видит, а не болезнь это. Я думаю, болезнь, это когда она пытается стать, как все. Ты чего улыбаешься? Тебе лучше, да? Уже не боишься?

— Я…

— Я не понял. Нет, кажется, понял. Видишь, у меня вот просто понять, а тебя поди разбери.

Она подняла руки к его скулам, тронула пальцем губы.

— Но ты разобрал. Ты правильно понял. Иди сюда.

21

— Ты меня внимательно слушаешь, детка?

Инга кивнула. Извинительно посмотрела на сидящих у байды мужчин и пошла по прибою, дальше и дальше, обходя детей и парочки в мелкой воде.

— Да. Я слушаю, ба.

— Ты одна сейчас? Олеженька ничего не сказал толком, а сама не хочу встревать, у них там свои молодые дела.

— Ты моя золотая Вива, молчишь, как партизанка, а скучаешь ведь.

Вива, далеко в Керчи, стоя на старой крепостной стене, рассмеялась, прижимая к уху мобильник. Ветер с пролива дернул широкий подол, и она ухватила его рукой, прижимая к бедру.

— Ждала, когда соскучитесь сами. Ты не ответила мне.

И Инга, снова на качелях времени падая в прошлое, повторила свои же слова, сказанные когда-то Виве:

— Мы тут с Сережей. Горчичниковым.

И замолчала. На другом конце невидимой нитки, что связывала двух женщин, молчала Вива. А потом, вздохнув, снова засмеялась.

— О-о-о, — проговорила нюхины слова восхищения мирозданием, — о-о-о, а я думаю, почему голос такой. Ну… детка моя золотая, любимая моя девочка, я не знаю, что сказать тебе. Потом скажу, да? Вы ведь приедете? К нам с Санычем приедете?

— Куда же мы без вас. Конечно, приедем. Но ты скажи, ба, насчет главного сейчас. Я ушла, я одна тебя слышу.

— Хорошо…

Вива смотрела перед собой, по проливу медленно, но на самом деле быстро шли танкеры и сухогрузы, отсюда небольшие, но видно было — дивные своими размерами, — гудели мерно работающими двигателями. Слева тянулись тонкими веточками пирсы старого рыбколхоза и над усталыми промысловыми суденышками вились горластые чайки. А справа солнце золотило воду до самого города, что лежал на округлом побережье бухты. Казалось, полмира были перед глазами, а другая половина крепко прицеплена к полотну золотой воды, что утекает через пролив и Черное море дальше и дальше, к океанам.

«Какое хорошее место». Вива думала это каждый раз, глядя. И мысль эта держала ее, делая сильной. Учила выбирать направление. И справляться с ухабами и поворотами жизненного пути.

Вот золото морской воды. Вот корабли, и вот чайки. Старые камни, укрытые подсохшей от зноя травой. Ступени вниз, к улицам поселка, что сам, как трава, врос в равелины и укрепления крепости. Мы все — трава среди камней.

— Ипомея, — сказала Вива, глядя на другое, на изогнутые пересохшие стебли, усеянные сухими кувшинчиками бывших цветов, — она уже отцвела, и если ты там, в поселке, семена есть на любом, наверное, заборе.

— Да, — послушно ответила Инга, останавливаясь по щиколотку в воде, — ипомея. Еще?

— Ты знаешь, что еще. Оглянись, туда, где степь подходит к песку. Или подойди.

— Да.

Инга вышла из веселой прохлады, пошла поперек, горяча ноги раскаленным песком. Встала там, где из него уже торчала сизая морская осока с лезвиями высоких листьев. И оглядела царство трав, брошенное к босым ногам. Среди сочных кустиков морской горчицы, неровных кустов катрана, сиреневых веточек кермека, синих шариков мордовника, расстеленных плоско злых колючих звезд синеголовника, увидела и остановила взгляд на сухих, дугами выгнутых стеблях, усыпанных изящными коробочками с темным глазком тайного нутра каждая. Сказала медленно в трубку:

— Вижу. Да. Я поняла, о чем ты.

— Ты справишься, детка? — заботливо спросила Вива, — или мне приехать и всех вас там напугать воспоминаниями о золотых временах?

— Ба, перестань. Мне надо подумать, как следует. Это же очень серьезно.

— Потому и спросила. Если мало, толку не будет. А много — наделаешь бед. Да что я, ты уже совсем большая девочка. И ученая. Как раз этому.

— Я буду звонить, если засомневаюсь, хорошо? Спасибо тебе. Целую. Санычу сто приветов.

— Тебе от него тоже. Инга?

— Да? — она переступила нагретыми ступнями, зарывая их в песок, чтоб не обжечь. Под ложечкой засосало — Вива спросит, про Сережу. А все так скрутилось, и думать надо сейчас о другом, сосредоточиться…

— Девочка Олеги. Она красивая? Очень?

Инга от неожиданности засмеялась. В голосе Вивы слышалась недоверчивая настороженность.

— Ба. Ты ревнуешь своего ослепительного Оума! К девчонкам!

— Вовсе нет. К одной только. Вон какая у вас там троянская война и все из-за этой прекрасной Елены.

— Эноны!

— Что?

— Вива, я тебе потом-потом все расскажу. Да, она очень красивая, но главное в ней совсем другое. Ты не переживай, и не грусти. Оум тебя любит.

— Да, — успокоилась Вива, — конечно, я не сомневалась. Ну, немножко только. Скорее там побеждайте всех. И мы вас ждем.

— Ба! — вспомнила Инга самое важное, — варенье! Из синих слив. Мы не все съели? Нужно, чтоб была банка, обязательно, но чтоб оно синее-синее, почти черное.

— Достойное задание, — Вива усмехнулась и попрощалась.

Медленно пошла вниз, придерживая тонкой рукой цветной легкий подол. Ее девочка правильно все поняла, и волнуется зря, она справится. Настало время после мужских войн для войны женской. Пусть все сложится, пока мы тут их ждем.

Под стеной ее ждал Саныч, разводя руки, чтоб поймать. И Вива с досадой улыбнулась, спрыгивая с невысокой корявой ступенечки.

— Саша, ну ты как со старушкой, перестань.

— А нога болела, Вика, — сурово напомнил Саныч, — и сколько мне ждать через ваши секреты, ты обещала посмотреть, хороший ли цвет.

Они прошли к тупичку возле железных ворот дома, где к забору приткнулся облупленный жигуль-девятка.

— Кажется, она была когда-то зеленой? — раздумчиво предположила Вива, трогая пыльный багажник.

— Как была? — обиделся Саныч, — она и есть, аквамарин называется.

— Значит, сперва вымой свою красавицу, а после уже поглядим, — решила Вива, — а я пока отдохну, набегалась по верхам, как девчонка.

За сто километров от новой игрушки Саныча Инга вернулась к дому, и села рядом с Сережей, напротив Гордея, привычно кинувшего корявые лапы на серую выскобленную столешницу. Переводила глаза с его старых рук на внимательное, строгое лицо своего мужчины. И вдруг поняла. Тихо мысленно засмеялась. Там, на диком безлюдном пляже, что остался в прошлом, есть стела, на которой — большой Иван и его жена Лика, поющая чудесные мелодии. И вот сидит и смотрит, на руки старика, положенные на стол. Когда-нибудь, он нарисует и тебя, Михайлова, тыщу раз. Но сейчас видит только эти руки.

И то, что она прочитала в нем это, сделало ее вдруг счастливой, несмотря на все страхи и переживания. Он больше, чем просто любимый, ее красивый худой мужчина с крепкими плечами и таким, как у мальчишки, впалым животом. Ничего не растерял, сберег, и, наверное, оно еще выросло, конечно, выросло, ведь она видела фотографии. Какое счастье.

— Нам пора, — сказал Горчик, — автобус скоро.

— Сидите, — велел старик, не двигаясь, — будет вам транспорт.

Поднял коричневое, иссеченное сухими морщинами лицо к шиферной крыше. Там, над чердачком, торчал тонкий короткий флагшток и на нем, а не было раньше, трепыхался порванный с краю цветной лоскут линялого старого ситца.

Сережа пристально смотрел на старое лицо. Переводил взгляд на широкие плечи, вольно опущенные, на локти и узловатые пальцы. Прикрыл глаза и снова открыл их, глядя и запоминая.

На крыльце стояли уже сложенные рюкзаки.

— Гордей, — сказала Инга, — ты приедешь к нам? В гости. Мы как без тебя, а Гордей?

— Чего ж без меня. Я тут. Всегда. Сами вот и вертайтесь. У меня тута свои, квартирантов не бывает.

— Я думала, ты к нам. Мы тебе покажем город. И степь. Пролив еще. Саныч купил старую машину, на ходу, везде покатает.

Гордей покачал головой. Выпрямился, кидая под стол длинную ногу.

— Та. Чего смотреть. Мне и тут хорошо. Димка вот ездиит, и отец его. Как схотите, вертайтесь.

Повернулся на знакомый мерный шум мотора. За низкими проволочными воротами мягко чмокнула дверца. И по тропинке к столу быстро пошла женщина средних лет, в простом ситцевом платьишке, босая. Только тщательная стрижка, да сверкающий маникюр рассказали о том, что терпеливый шофер Арно привез все ту же Таню.

— Транспорт вам, — доложил Гордей, когда Таня села рядом с ним. Засмеялась смущенно, поправляя оборочку на вырезе платья.

— Я, наверное, совсем глупо, да? Выгляжу. Гордей, ты же сказал, никогда больше.

Она махнула рукой на флажок. Тот гордо полоскался в мареве, показывая красные маки по синему полю.

— Та я не себе, — сурово сказал старик, — дитям вот. Им надо. Вы идите, к машине. Мы сейчас.

Горчик у дома взял сумку и Ингин рюкзак. Уходя по тропинке, сказал ей вполголоса:

— Дитям, ляля. Ты понимаешь? Это мы.

За их спинами плакала Таня в ситцевом платье. И тихо что-то говорил высокий мосластый черт Косолыгин. Инга шла, улетая в чужое прошлое, где поднимался над старым, уже тогда старым домом смешной флажок, и Таня, оставив, наверное, маленькую дочку бабушке, бежала огородами к прекрасному, будто вырезанному из темного обожженного солнцем дерева, другу своего отца, любимому Гордею. А теперь у нее свой шофер, своя машина, муж по имени Кристоф и сильный французский акцент. Так вот…

Может быть, лежали они на той самой кровати с продавленной сеткой, и для них положены были доски под ней.

— О-о-о, — сказала Инга шепотом, чтоб дойти и не сесть на грядки, опираясь руками, не заплакать, в невыносимом восхищении от красоты мира, от его непрерывности и торжественности бытия.

Рядом с машиной Горчик обнял ее за плечи, тыкнулся губами к уху:

— Флажок-то из того же ситца. Вот черти. Ты чего дрожишь губами?

— О-о-о, — шепотом объяснила ему Инга. И он засмеялся, поняв.

Гордей с Таней пришли следом, попрощаться. Старик подумал и, приподняв Ингу, поцеловал в щеку сухими губами. Поставил снова. Повернулся к Горчику, протягивая торжественную руку. Женщина Таня, подойдя ближе, вдруг сказала негромко Инге:

— Вы его, деточка, берегите. А то отберут.

— Я? — Инга растерялась, — ну… да. Как?

— Как умеете, — та засмеялась и сказала Арно несколько иностранных слов, показывая на дорогу и на дом.

Они уезжали, и сидя в мягчайшем кондиционированном салоне, Горчик сказал:

— Надо бы его попросить, чтоб медленно ехал, и обратно тоже. Ты знаешь французский, ляля моя?

— Нет. Жалко.

— Медам говорила, — отозвался на ломаном русском Арно, — я без скорости.

«Без скорости» они ехали по широкому шоссе, сперва тормознув на окраинной улице города, где Инга вышла к каменному забору и бережно сломила несколько сухих коробочек с плетей ипомеи. Потом неторопливо свернули на узкую грунтовку, и та повела машину по-над обрывом, петляя, чтоб обогнуть прорези степных оврагов. Оглядывая плывущую за стеклами степь, Инга еще трижды просила:

— Арно?

И тот послушно останавливался. Ждал, сидя неподвижно, а она бродила по сухим травам, высматривая нужное. Присев на корточки, обязательно так, чтобы закрыть собой от мужчин найденный кустик, собирала листочки, коробочки с семенами, колосья, сламывала тонкие веточки. И возвращалась, уже спрятав добычу в пакет.

Ехали дальше, и недлинная, на полчаса быстрой езды, дорога растянулась на пару часов. Пока Инга бродила по степи, Сережа курил, следя глазами крепкую фигуру в короткой клетчатой юбке и светлой майке. А после сидел, держа горячую маленькую руку в своей. Закрывал глаза. И думал, как тысячу лет тому, про картошку, которую на веранде жарила девочка в шортиках — век бы она ехала, эта машина.

Рядом со сторожевой палаткой и стайкой машин, великов и мотороллеров Арно развернулся и уже совсем без скорости поехал обратно, будто пешком пошел, насвистывая и сунув руки в карманы.

А Инга и Сережа, поручкавшись с набежавшей разноголосой толпой, спустились вниз — разбить свою маленькую синюю палатку и уйти к краю долины, где несколько мальчишек ныряли, добывая мидии, а девочки сидели у бледного пламени костра.

— Ну, где? — спросила Инга, оглядывая полуголых обитателей долины Солнца, — я думала, приехали уже. Звонить?

— Внизу сети нет, гора мешает, — деловито отозвался Димка, прыгая и вытряхивая из уха морскую воду, — та будут, Колян сверху махал, знаками, уже сами звонили. Везут нам сухого вина, домашнего.

— Нажретесь? — сурово расстроилась Инга, усаживаясь на камень, укрытый полотенцем.

— Не, потом. Когда заломаем гада.

Димка взъерошил короткие кудрявые волосы, уселся напротив, за очагом, упирая тощие руки в колени и оглядел приближенных полководческим взглядом.

— Васечка, ты щас расскажешь Инге Михалне, чего видел. И начнем совет. Военный. Инга Михална, вы сказали, что план есть? А то мы тут думали немножко, так у нас тоже есть.

Инга поерзала, чтоб промокнуть мокрые после купания плавки. Тоже оглядела сидящих вокруг ребят. Димка молодец, не стал панику разводить, позвал всего шесть человек. Вот изящный, даже не скажешь, что деревенский мальчишка Васечка, с руками и плечами сплошь забитыми цветными драконами и свитками. И его девочка Оля, молчаливая и немного нескладная, голенастая, тоже разрисованная татуировками. Карина-маслинка, с темной мальчиковой стрижечкой, сидит, готовится выслушать и убежать наверх, чтоб пересказать скучающему на вахте приземистому белобрысому Коляну. Димка, тонкий, совсем не похожий на своего мосластого деда. Ему дозвонилась, наконец, столичная подружка и партнерша по офису Ленка и, получив от нее втык, Димка благоразумно остался во временных холостяках, о чем каждые несколько часов, выбираясь на обрыв, мстительно докладывал Ленке, отрывая ее от работы и расписывая прелести южных купаний. Две девочки, что не отлипали друг от друга, совершенно разные, но с одинаковыми именами — высокая тонкая Лариса с русой гладкой головой и маленькая широковатая Лора с выбеленными мелкими кудрями. И длинный Демьян в военной панаме и обтерханных тропических шортах, что учился на филолога и при каждом удобном случае с пафосной ностальгией вспоминал Киплинга и бремя белого человека.

— Димочка, — осторожно сказала Инга, — не перестараться бы. Давай оставим ваш план на самый крайний случай. А мой попробуем, когда приедут наши влюбленные. Только извини, я не буду подробностей. Это все очень серьезно. Я только скажу, кому что нужно делать. Хорошо?

— Тогда я все буду координировать, — покладисто согласился Димка командовать дальше.

— Он уже тут? — спросила Инга, и Димка величаво махнул рукой Васечке, призывая к отчету.

— Угу, — отозвался тот, расчесывая комариный укус на морде дракона, что улегся через тощий живот, — мы с Олей стерегли, за горой. Услышали, едет, и спрятались в овраг, в боярышнике. Черт, там гнусь всякая ползает. Кусачая. Но мы сидели. Он один ваще-то. Я думаю, если бы мы все навалились, как Димон вот планировал…

— Васечка, дальше давай.

Она быстро посмотрела на полосу прибоя, где из воды выходил Сережа. Он ее перед советом отвел в сторону, спросил, нужен ли. И она виновато покачала головой.

— Серый, это наше с Вивой дело. Я хочу без вас, ладно? Без Олеги, и без тебя. Вы просто рядом будьте, ну на всякий случай.

Он кивнул.

— Женская значит, война у вас.

— Горчик, дай мне вас оберечь. Пожалуйста.

Он кивнул, совершенно серьезно, без ухмылок и умиления.

— Я за ракушками. Говори, если что надо будет.

И ушел. Поодаль заходил в воду, складывался, аккуратно ныряя, показывал задницу в плавках, после — сомкнутые ступни. Выходил, встряхивая мокрой головой. Изгибаясь под тяжестью растопыренной сетки, садился на корточки, высыпая добычу. Блестел под солнцем коричневыми плечами.

Инга сердито отвернулась, боясь, детишки увидят, как она провожает его глазами и запинается, рассказывая.

— Моцик он в яме сныкал, за шиповником, — выжидательно продолжил Васечка, и замолчал.

— Я слушаю, — поспешно отозвалась Инга.

— Там тень. И еще там родник, не тот, что в долину сбегает, а мелкий совсем, сочится. Думаю, его сегодня комары пожрали знатно. Но зато там нежарко ж выходит.

— Выходит, — задумчиво согласилась Инга. Хлопнула себя руками по коленям.

— Мальчики. Мне нужно, чтоб вы наверху вот что сделали…

Серега ухватил сетку за оба края, сжал кулаками покрепче и, окунув полную черных ракушек гремящую колбасу в мелкую воду, потряс, возя по песку. Ракушки послушно гремели, обтирая с себя веточки водорослей и мелкие морские желуди. Когда руки устали, поднялся, с удовлетворением осматривая черный глянец раковин. И повернулся, снова издалека увидеть Ингу. В желтом, уже плавно идущем на убыль свете она была яркой, как бережно раскрашенная терракотовая статуэтка. Сидела во главе кружка внимающих детишек, вполне уже взрослых, вообще-то, и что-то показывая руками, говорила. Замолкала, слушая. Поправляла густые волосы. Вот повернулась, так знакомо, так сладко изгибая спину, подняла лицо к этому, длинному, как верста, парню в военной панаме. И тот заторопился, размахивая руками-граблями. Горчик опустил руки, пристально глядя, как парень сверху смотрит на тяжелую женскую грудь, охваченную по смуглому черным трикотажем. И вздрогнул от вкрадчивого голоса рядом.

— Вам помочь? Сережа…

Интонации очень напомнили ему недавнюю, этого лета Лерочку-королевочку, хотя голос был не ее. Горчик присел, старательно расправляя сетку с ракушками.

— Угу. Костер там пошевели, я принесу сейчас.

— Я помогу, — угрожающе пропела сирена, трогая его плечо и качая перед носом загорелой обнаженной грудью.

Горчик затравленно посмотрел на суровую Ингу. Та поспешно отвернулась и снова стала слушать речи вьюноша в панамке. Очень внимательно.

— Я сам, — рыкнул Горчик и девушка, надув губу, ушла шевелить костер.

Он выдохнул, оставляя в покое сетку. Поднялся и пошел, независимо задирая подбородок, уселся рядом с Димкой и стал слушать, сверля глазами Панамку. Тот смешался и сел, умолкнув.

Но тут сверху раздались крики. И Димка, вскакивая, обрадовался:

— Явились. И орут, правильно орут, вы ж так сказали, Инга Михална, чтоб слышал, да?

22

— Степь, — сказал им тогда преподаватель Виктор Димитриевич и наклонил голову, слушая слово, — степь. Одно из слов, что звучит одинаково в самых разных языках. Потому что травы — это кожа земли, ее шкура, и растут они там, где не могут вырасти деревья, они — везде. Практически. Даже после катастроф первыми на выжженных землях появятся травы. И мы с вами знаем, в них есть все. Да и всегда знали. Знание это уходит, становится неявным, затмевается техногенными открытиями. Но не исчезает и нужно просто снова прислушаться и присмотреться, заново открывая его и поражаясь силе.

Инга сидела и слушала. Как хорошо, что Вива настояла, и она все же поступила на заочный, не в Москве, а поехала в Харьков, куда шел быстрый прямой поезд — можно было не волноваться, что Олега там с Вивой надолго остаются без нее. Ночь в плацкарте, и утром все еще по-южному болтливый шумный город, в котором в то странное время поспешно открывались отдельные филиалы вузов, а после, выпустив два-три потока специалистов, закрывались, или переезжали, или меняли название. Оставляя студентам дипломы и то, что за ними. За дипломом Инги лежала огромная степь, полная через край волшебного древнего знания. И слушая, записывая, сидя в библиотеках, а позже, зарываясь во всемирную паутину, она не уставала поражаться огромности, да что там — внутренней бесконечности живого, которое вот оно — рядом. Три года, что провела она в аудиториях, арендованных филиалом института фармакологии, оказались очень малым временем, слишком малым, чтобы узнать даже небольшую часть, но они научили ее правильному подходу, умению не просто сваливать в кучу новые знания, а складывать их в цельную картину. Наверное, за тем и поехала, думала после, радуясь собственной жадности, той, что не давала все бросить и забыть, оставив лишь кудряво выписанные строчки в полученном дипломе. Она была в ней с самого детства, в своей степи, полной трав. И ступила в нее же, понимая, что начала знаний распахивают перед ней бесконечность. Думала об этом. Улыбалась и не спорила с людьми, что видели вокруг лишь траву или только небо, и защищали неведение, поэтизируя. Но сама для себя не умела просто шевелить пальцами, в попытках рассказать, и шла, узнавая еще и еще, будто осторожно ступала босыми ногами, трогая бережной рукой листья, ветки и стебли. Которые становились каждая — книгой, с шелестящими страницами. Для одной травы — открыта первая, для другой — несколько уже перевернуты и прочитаны. И ни для одной невозможно закрыть ее книгу, увидев конец. А не было его.

Была еще одна часть знания внутри большого. В тяжелых справочниках узнавала на глянцевых иллюстрациях или фотографиях знакомые с детства цветы и травки, и, тягостно беспокоясь за Олежку, который где-то там носится по степи над крепостными развалинами, с такими же пацанами, читала и выписывала в тетрадь: «все части растения смертельно ядовиты», или «семена в период полного созревания становятся опасными и могут вызвать…», или «млечный сок, в малых дозах излечивающий болезни глаз, при неверной дозировке приводит…»

Позже, гуляя с Вивой и разглядывая то самое, что вызывает, приводит, становится из обычного вдруг смертельно опасным, спрашивала удивленно:

— Да как мы еще живы-то, ба? Чем больше узнаю, тем огромнее количество опасностей, буквально, вот!

И показывала рукой на изогнутые мохнатые стебли белены, несущие на себе рядочки белых с черными жилками цветков, на торжествующий куст испанского дрока под старой стеной, на яркие листья прекрасного дурмана с сидящими на них охотниками-богомолами…

— Все неизвестное для человека на всякий случай — волчья ягода, — смеялась Вива, — ты это замечала? Вот и растет рядом с нами дереза или жимолость, осыпаются вкусные ягоды, для большинства они — волчьи, так, на всякий случай.

— Ну, да. Это я понимаю, сама так верила в детстве. Но взрослые, ба. Если вокруг полно ядов, буквально руку протяни. И если так много зла, как любят о том причитать… ведь есть люди, знающие, как близко возможная смерть, и как легко убить.

Вива наклонялась, срывала тонкий стебель молочая с коронкой зеленовато-желтых мелких цветков.

— Знание приносит ответственность. Так чаще, чем наоборот. Ну и приятно думать, мы все же люди, а не безумные дьяволы, иначе давно бы друг друга перетравили. Так?

— Наверное…

Наверное. Ингу успокаивала внешняя Вивина безмятежность, ведь ее Вива всю жизнь провела с травами, правда, больше ее интересовали те, что цветут. Но все равно некоторые свои тетради казались Инге живым и угрожающими, будто там, под обычной обложкой наливались тайными соками тайные знания, зрели по мере того, как заполнялись страницы. Потому всегда были спрятаны далеко, от чужого глаза. Да и сама Инга редко их перечитывала, поняв, чем опаснее знание, тем сильнее оно врезается в память, и уже никуда не уходит, содержится в ней самой.

Она сидела в зеленой глубине кустарникового буша, в центре долины Солнца, на прохладном лобастом валуне, выложив на кусок белого полотна свою дневную добычу. Издалека, приглушенные колючими ветками, что торчали низко, цепляя волосы и царапая плечи, раздавались голоса. Кто-то купался, оря и визжа, другие готовили еду на кострах. С тропинки и верхнего края обрыва тоже слышались крики, и она, на минуту отвлекшись, послушала их.

Ребята, вместе с Оумом и Димкой, маячат, как она и просила, мелькают туда-сюда, не позволяя Лехе, который спрятался в яме с шиповником, расслабиться. Заодно делают там кое-что, по ее просьбе. Она думала, может, отложить все на завтра. Еще одна ночь, Нюху покараулят, чтоб не убредала одна, а после день на подготовку. Но сидя на камне, перебирая коробочки с семенами и вороша стебли, поняла — нет, нужно использовать эту ночь, что придет через несколько часов. Иначе она испугается сама, протянет время, колеблясь. И дрогнет, нарушая тонкие установки внутренних весов. Сейчас они выверены и точны. И есть уверенность — все получится. Она не навредит. А будет ли эта уверенность завтра? Кто знает.

Склоняясь над травами, протянула к ним руки, совсем темные на светлом фоне, изрисованные тенями листьев. Запела тихонько, чтоб не дать голове испугаться, первое, что пришло в голову. И мурлыкая, стала отбирать нужное, раскладывая по маленьким полотняным узелкам и обычным пустым коробкам от спичек. Отрывала кусочки пластыря от маленького рулончика, приклеивала на коробки, писала шариковой ручкой несколько букв и цифр, крупно и ярко.

Мелькнула ревнивая мысль о том, что там ее Сережа, оставила его среди толпы раздетых горячих девчонок, а видела — смотрят. Но с упреком запев чуть громче, мысль прогнала. Не время. Успеет его попилить, потом.

Желтые сухие коробочки, истыканные впадинками. Шуршат, высыпая на полотно мелкие, как черная пыль, семена. Немного, в коробок с яркой надписью на белой полоске. Дым.

Тонкие стебли, сочные, с каплей ленивого белого молока на сломе. Четыре капли в пластиковую бутылку из-под обычного пива, наполненную из родника. Вода.

Розетки мелких сухих листочков, с макушек высоких гнутых стеблей. Растереть, стряхивая порошок в другую коробочку. Кожа ладоней…

Инга тщательно сполоснула руки, поливая себе из другой, большой бутылки в сторону. Вытерла насухо, сдувая с носа упавшую прядку. Снова склонилась над полотном.

И просидев, наверное, час или полтора, разогнула ноющую спину, оглядывая рассортированное богатство. Бережно сложила в пакет. Полотно с остатками свернула и, отворотив камень, лежащий под корнями куста, сунула в сырую яму, завалила снова камнем. Почти на четвереньках выбралась в желтеющий предвечерний свет. Встала на краю буша, оглядывая широкую полосу песка, на которой был выложен из белых и серых плоских камней лабиринт, ведущий от начала главной тропы: крутился по песку, и уходил к прозрачной морской воде.

— Мом? — Олега, прижимая к боку еще один увесистый камень, встал рядом, нагнулся, укладывая его в выложенный рисунок.

— Ну, сделали, как ты говорила. Знаешь, это как называется щас? Ленд-арт. Красота, конечно, только я все равно не пойму.

— Тебе и не надо, — засмеялась Инга, — как сработает, увидишь. Нюху зови и девочек, пока не стемнело, мне им надо сказать, что делать. А что наверху, готово?

Олега пожал плечами, слегка раздражаясь. Ну, не любил он, когда непонятно, это Нюха по непонятному спец, а ему подавай, чтоб ясно и четко. Но ответил послушно:

— Сделали, да. И Васечка там с Олей устроили цирк. Но, мам, а внизу ковырялись, с камнями, и этими вот, для костров, наверняка ж видел! Долина сверху как на ладони!

— А это как раз ничего, — отозвалась Инга, — как видел, так и развидит.

— Ладно, — нехотя согласился Олега. И пошел, выворачивая пятками песок, закричал:

— Нюха! Бери своих красоток, дуйте сюда!

Инга села на песок, держа свернутый пакет. Увидела вдалеке Сережу, и нахмурилась, покусывая губу — вокруг того скакали по берегу девчонки. Подумала растерянно, ох, Михайлова, радуешься, что он в свои почти сорок пацан пацаном. Смотри, они тоже так думают, эти двадцатилетние козочки. И ты еще не знаешь, сколько женщин было у твоего Серого, двадцать лет, Михайлова, ну, пусть пятнадцать, как вышел, и все они — без тебя.

Он услышал упорную мысль, повернулся, разыскивая ее глазами, и помахал, тонкой отсюда, коричневой рукой. Спросил знаками, мне прийти, к тебе? Она улыбнулась и махнула в ответ, будь там. Про себя добавила, любимый мой балда Горчик, все вызнаю от тебя, получишь по первое число. И по десятое. И по любое.

— Инга Михална? — Нюха выскочила сбоку, в своих узких плавочках, с мокрыми, золотыми проволоками волос по плечам. И девчонки, те, что сидели у костра на военном совете, все были тут, разные, в своей разности такие красивые, гладкие, как мокрые молодые дельфины.

— Сядьте. Я объясню, что нужно. И начнем, когда станет темно. Оля…

Оля села напротив, обнимая свои коленки, засмеялась, торопясь рассказать:

— Ой. Мы с Васькой там орали, он на меня прыгает, я типа реву, руками закрываюсь. Прям Отелло с Дездемоной. Орет, убью, а я ему — не надо не надо, любимый! Полчаса разборки устраивали. Думаю, он кроме нас ничего не увидел. Ну, точно, ничего.

— Молодцы. Ты первая пойдешь, посмотришь, когда заснет. Думаю, быстро заснет, вы же целый день считай, по ушам топтались, все хором. И сделаешь вот что…

Горчик издалека смотрел, как она сидит, закрытая спинами и головами девочек, только черные волосы видны и иногда внимательное лицо. Упрямая Инга Михайлова. Так и не стала рассказывать, для чего собирала свои травы, ну он понял, не дурак, для чего именно. И было от этого очень тревожно. Она сам поняла ли, что такое — ходить по краю злых желаний, и вдруг сидеть потом рядом с мертвым врагом, поняв — вот оно, исполнилось. Как будто ты пожелал чересчур сильно. Был мир с дураком Ромалэ, конечно, подонком и гадом. Но стал с какой-то нелепой минуты — без него. В этом было что-то ужасное и совершенно неправильное. Теперь она сидит, серьезная такая, учит девчонок своим тайным секретам. А он тут волнуется. Справится ли она? Не переступит ли грань?

Между девичьих голов мелькнуло смуглое лицо, уже тающее в наступающих сумерках. И она улыбнулась. Ему.

Справится, успокоился Горчик. Пошел к палатке, переодеться, натянуть штаны, рубашку, намазаться кремом от комарья. Мало ли. Нужно быть готовым к ночному непонятному приключению.

— Нюша, — сказала Инга.

Девочка подняла светлое личико с внимательными большими глазами.

Инга кашлянула.

— Тебе нужно, как стемнеет, стать девочкой Ню. По-настоящему. Для него, для Лехи. Сумеешь?

Глаза становились больше, а губы побледнели. А может это просто сумерки, солнце уже за обрывом и на песок ложатся вечерние тени.

— Не до конца, Нюша. Но надо, чтобы поверил. Если не можешь, попробуем…

— Я смогу. Не знаю, потом как я буду. Но смогу.

Голова опустилась, волосы нехотя пересыпались, путая влажные пряди.

— Хорошо. Тогда дальше…

* * *

«Растолку в уксусе мел… узнаю, кто меня ел…»

Леха открыл глаза, моргнув тяжелыми веками. Потащил из-под головы затекшую руку. Над лицом, где скрещивались ветки, пропуская солнечный свет, стояла темнота, сочная, бархатная и будто это она сказала густые и непонятные слова, спела их под странную музыку, выжидая чего-то.

Резко сел, тряся головой. Узел банданы давил затылок и он, дергая пальцами, стащил, обматывая запястье, завязал, чтоб не потерять. Прислушался.

Внизу стояла странная тишина, не такая, как вчера, когда он подполз к обрыву и следил, слушая и присматриваясь, как соплячня носится по черному песку от одного костерка к другому, как визжат телки и горланят пацаны, утаскивая их в воду. Задержка вышла, да. Почти весь день караулил, приедут ли девочка Ню со своим мордатым парнишей. Но пару раз укатывали и возвращались таратайки, а эти вчера так и не появились. Так что ночью не спал, почти до рассвета, валялся в кустах, выходил, бродя вдоль кромки обрыва, подальше от их верхней стоянки, и возвращался обратно, укладывался, елозя кожаными штанами по сухой траве, нащупывал бутылку пива, которую сунул в озерцо размером с кастрюлю, пил, обтирая небритое лицо.

Конечно, без всяких хлопот можно приехать сюда толпой, покататься по сваленным наверху великам, давя тонкие спицы, сбежать вниз, чтоб расшвырять палатки и расшибить морды паре-тройке малолеток, что под руку подвернутся. Но тогда добудет ли он девку? Она убежит и спрячется, а малолеток — толпа. Побольше, чем десяток Лехиных байкеров, хоть сопляки и жидкие тельцами. Ну и еще Абрек…

Леха согнул колени, сидя лицом к подъездной дороге, смутной и пустой, совсем тихой. Интересно. Похоже, даже вахта ихняя свалила вниз. Что там они творят? Может, начнут тренькать на гитарках, как их папики-мамики, ах милая моя солнышко лесное…

Мысли ползли медленно, тянулись дрожащими нитками. И почему-то хотелось смотреть на пустую дорогу, водить глазами по изгибу, от колен к краю черного неба. И — обратно. И снова, в такт мерному щекотному дыханию. В носу зачесалось и он чихнул, тряхнув головой. Снова уставился на дорогу.

…Тут какого народа не встретишь, летом. Да Лехе плевать, чем они там, пусть хоть ганджубас всей кодлой. (ганд… сказала голова гулко и протянула басом… джууу…)

Леха захихикал, рассматривая слово.

Главное, не знают, что он тут. Под утречко заснут, если раньше полоумная не выскочит ходить сама по себе, как она делала у Абрека тоже, он спустится вниз, в темноте, к палаточке. Вырубит пацана, а девку заберет. Ненадолго. Утром отпустит, знамо дело. И — вырубить ее тоже, заранее. Пусть очнется в степи, одна, себя щупает и прикидывает, а чо такое-то со мной было-то, ой-ой, помогите-спасите…

Над темной неподвижной травой заплакала птица. Неутомимо пилили свое ночные сверчки. И снова тихо-тихо.

Так вот.

Леха крепко потер нос и сглотнул. Потом сплюнул. Во рту копилась какая-то слюна. Пиво что ли кислое с жары?

Абрек….

Сцепил руки на коленях, напрягая бицепсы и медленно расслабляя. В голове прояснилось. Еле видное среди черных веток лицо стало брезгливым.

Ну, он и в школе был квашня-квашней. Пока Леха повелевал и телочек себе выбирал лучших, Абрикос сопел в свои две свинячии дырки, потел и боялся. Но зато папа богатенький. А снова встретились уже через полдесятка лет, на курортной дискотеке. Леха зашел с корешем перебазарить и тут оба — жиртрест Абрикос, за лучшим столиком в вип-зоне, шампанское, коньячок и телка перед ним, приватный, блин, пляшет танец! Гнется вся, ручки тянет, личико строит, ах-ах. И Абрикос ей в трусы сует баксы. Лыбится так, как раньше, вроде жабу маслом намазали.

Леха тогда минуты три подумал, пока у стойки пива всосал. А чего, подумал, я тоже не дурак вырос, вон байк, лапа моя, блестит на улице, ждет, и прикид такой, что девочки глаза стирают об жилетку да мускулы.

Повернулся и пошел наискось, рядом совсем, вроде и не увидел. И Абрикос его позвал. Ну, еще бы, как упустить, вот смари, какой я по жизни.

Дальше пили хороший коньяк, кое-что друг другу рассказали, внимательно и настороженно глядя. И бывший одноклассник-квашня, жиртрест Абрикос ему и предложил.

— А давай, Леха, я тебя в Москве пристрою? Мне там свои люди нужны. Планы большие. И главное, на летний сезон тут все схвачено, понимаешь? Будем при бабках, при телках, ты всегда при работе. И работа — какой есть, такой и будь. Весь в черной коже, да на своем мотоцикле.

Так с тех пор и…

Он насторожился, приподнимаясь. Сон, что никак не уходил, цепляя голову и клоня ее вниз, наконец, улетел. Что-то прозвучало, и смолкло, не успев обозначиться и определиться. Опять прозвучало, раздражающе быстро умолкнув, не успел и понять, что. А за черными ветками, перекрывая россыпь мелких звезд, замигала красная точка, сперва крошечная, а после — неровным мерцающим пятнышком. Костерок запалили, догадался, поворачиваясь и на животе выползая из своего укрытия. Настороженно держа глазами красное пятнышко на краю обрыва, встал, делая шаг. И покачнулся, взмахивая непослушными руками. Да что за черт, голова кружится.

Под подошвой ботинка сухо захрустело, воняя дымком. Леха шагнул еще, нагибая голову и всматриваясь. У самых ног полукругом белела зола, тонко дымясь. Дым стелился над глиной, расползаясь белыми тонкими струйками. Под ногой пыхнул, рассыпая себя в мелкую странно пахнущую пыль. Леха вдохнул и от неожиданности закашлялся, вытирая глаза. Быстро перешагнул золу, качнулся, оглядываясь, вертя головой. Та вертелась плохо, вроде в шею вставили корявую палку. И мысли пришли тяжелые, медленные, будто их тоже держали на привязи.

Был… Пока спал, тут шарился. Кто-то. Палил дрянь. Какую-то. Воняет, черт. Трава мокрая, роса.

Покачиваясь, щурился, собирая в один два дрожащих красных огня. Там кто? Люди?

Но костерок мерцал, один, сам по себе. И Леха, сжимая кулаки, а они вялые, тут же раскрывались снова, побрел к маленькому огню, оглядывая темную, чуть побеленную огрызком луны тихую степь. Отшвырнул ботинком какую-то хрень, что порхнула, переворачивась. Удивился, пытаясь понять — это еще что? Светлое, тонкое, как… как змей воздушный, без хвоста.

Так и не поняв, пошел дальше. Нахмурился, оглядываясь в темноту, откуда вдруг заплакал кто-то тонким, захлебывающимся голоском. И вдруг захихикал. Леха резко остановился, пугаясь тому, что сердце в груди вдруг выросло, заворочалось, выталкиваясь в горло. Подумал невнятно, пиво, забыл там. И воду выпил. Всю. А глотка вот. Сох-нет…

Стоял, качаясь и не умея понять, что происходит внутри. Странные звуки исчезли, будто приснились. Страх покрутился и спрятался, а сердце, поворочавшись, снова сжалось и улеглось, там, где ему надо, как обычно.

— Хы, — сказал Леха. Вытягивая руку, погрозил темноте пальцем, — хых, а то!

Пошел дальше, уже увереннее, жадно вдыхая ночной чистый воздух и уговаривая себя, что не слышит тонкого ноющего звука, который ввинчивался в уши. У костерка, перекрывая его, прошла фигура. И он встал, пристально глядя. Одна. Баба. Длинная, в балахоне.

Через тонкую ткань светило красное пламя, показывая ноги и бедра. Фигура обошла костерок, складываясь, стала маленькой, показала над пламенем далекое лицо.

«Села», объяснил себе Леха, «одна, села». И засмеялся, проталкивая смех через пересохшее горло.

Это она. Полоумная телка Абрека. Одна, как обычно. Выбежала наверх, запалила костер, сидит, мечтает. Удачно. Он в темноте, она его не видит. Еще. Ну…

Тихо шагая, нашарил в нагрудном кармане плоскую стеклянную фляжку, теплую от его тела.

Есть чем угостить девочку Ню. Взял. Самому нельзя, сильно хочется пить. Горло сушит. А ей — угостит, чо. Не жалко. Ей и вез.

Обходил костерок по дуге, чтоб не лезть сразу к лицу, чтоб тихо подойти сбоку, в темноте, поближе. Если заорет, он успеет раньше, чем эти дебилы снизу набегут. Одна. Вот удача-то.

И застыл, не додумав, когда Нюха повернулась к нему, освещенная костром с одной стороны, а другая сразу пропала в темноте. Сказала негромко:

— Водка есть?

Он засмеялся, вытаскивая из кармана фляжку. Подходил, а лицо поднималось к нему, тихое, с блестящими широкими глазами.

— А хочешь, да? Ты одна тут?

— Тебя жду.

И он кивнул, усаживаясь рядом, так, чтоб видеть ее и костер, и то, что за ним. Конечно. Она вышла и ждет его, конечно. Так правильно. Потому что тогда, он ее брал-брал, и не добрал, хорошо, она не помнит.

— Зато я помню, — сказал поучительно, помахивая перед ней сверкнувшей бутылкой.

— Да, — согласилась она, протягивая руку. Улыбнулась, сверкнув зубами в красном свете костра. Прозрачное платье натянулось, показывая грудь.

— Танцуй! — Леха спрятал подарок за спину. Ему вдруг стало совсем весело.

— Да, — снова сказала девочка. И встала, подхватывая подол, потащила его вверх, обнажая колени, бедра, грудь. Кинула в сторону, и огонь осветил долгую фигуру, бросая на кожу розовые блики.

Леха сидел, поднимая лицо так, как недавно делала она. А Нюха медленно танцевала, делая что-то странное телом, руками, оказываясь совсем рядом и вдруг поодаль, а после укладывая голову на его плечо, и прижимаясь грудью к кожаной спине. Он поворачивался — поймать, а она уже скользила перед глазами, плавно усаживаясь, протягивала руку, подкатывая к себе темную бутылку, отвинчивала крышку, прикладывая горлышко ко рту. Вытирая губы, протянула ему над костром.

— Пей.

Он принял, понюхал горлышко. Вода. Ноющий звук пришел из темноты, снова ввинтился в голову, мешая думать. Леха выглотал остатки и кинул бутылку. Встал, качаясь.

— Щас. Поссать мне.

Дергая пальцами, расстегнул ширинку и помочился, в отсветы костра на сухую траву. Голая Нюха сидела, уложив подбородок на колено, волосы закрывали плечи и локти.

— Ну? — сказал Леха, — пошли, что ли?

— С тобой?

Он встал так, чтоб она не смогла рвануться к тропинке, напряг руки — поймать, если что. Но ведь плясала тут. Голая, ему. Пойдет сама.

— Водка, — напомнил ей.

— Да, — прошелестела Нюха, поднимаясь и убирая с плеч волосы, закидывая их за спину, — водка, конечно. И ты.

— Я! — согласился Леха, и замолчал. Обнаженная фигура поднималась и поднималась, упираясь макушкой в звездное небо. Гнулась, как светлая змея, вставшая на хвост. И вдруг, оттуда, из высоты, кинула к его лицу свое, с большими блестящими глазами.

Его вдруг затошнило, и сердце снова увеличилось, а вместо нытья в ушах зазвучал низкий, выворачивающий нутро бас, гудел и гудел, без перерыва. И вдруг, когда перед самым лицом раскрылись блестящие красные губы, показывая длинный язык и частокол зубов, звук лопнул отрывистым:

— Убб…

Он откинулся назад, валясь на корточки и почти падая, закрылся рукой, стукнув себя по лицу забытой бутылкой.

— Ты? Чего ты?

— Я тут, — проговорила страшная глотка, мелькая языком, — пойдем, пой-демм же.

Потом у него отвалилась голова. Покатилась в траву, и он долго шарил руками, разыскивая и прилепляя на место. Прилепив, заплакал, жалуясь. И уже бредя, крепко взятый за руку, взмахивал другой, прижимал ее к груди, боясь, что сердце все же выберется наружу. В ушах бумкало, отмечая шаги, и звук был толстым и злым, набивался в уши, складывался там, трамбуясь.

— Я, — пожаловался он, съезжая непослушными ногами по тропе, падая на задницу и с трудом вставая, — я-а-а…

— Да, — шелестела Нюха, и наконец, встала на песок, отпуская его.

— Иди, — сказал веселый и злой женский голос. Вторя ему, в голову кинулись другие голоса:

— Иди. Иди… И-ди…

У Лехи тряслись руки, пальцы сами собой растопыривались и скрючивались, желудок вращался, меняясь местами с сердцем и когда, подкатывал к горлу, ему вдруг становилось ужасно весело. А потом, когда уползал обратно, — невыносимо страшно. Голова отваливалась, еле держась на шее, и ее приходилось подпирать рукой, а она так устала.

Он медленно водил глазами, ища, за что уцепиться, и засмеялся, найдя. Темная точная дорога, путь между двух светлых линий. И вот они, ласковые, на каждом повороте, стоят, голенькие, как надо — его телочки, только его. Блестят глазками, каждая у своего маленького костерка со сладким дымком. И в руках эти штучки. Махать. Эти, как их.

Брел, взмахивая руками и кланяясь обнаженным фигурам на поворотах. И каждая, поднимая легкий веер, омахивала его белым дымом от костерка.

— М-мои-и-и, — рассказал им Леха, спотыкаясь и шагая дальше, — все!

— Да, — шуршали тихие голоса, провожая шаги, — да… да…

Он ехал на слоне. Качался цветной паланкин, тряслись гирлянды, серая большая голова мерно виднелась под краем ковра. Справа сидела блондинка в бахроме, слева — тауированная чернявая сучка. И между разваленных голых колен — голова этой, за которой приехал. И всех победил. Вон они, внизу, лежат мордами в пыль, вдоль прекрасной дороги, среди белых каменных стен. Трясутся от страха. Правильно. Теперь он хозяин. Кругом его сплошная вип-зона, приватные танцы, самые дорогие телки, самые классные тачки и байки. Самолеты. Острова. Уже близко.

В ушах орало и свистело, кричало непонятные слова, стихало и снова вскидывалось.

И наконец, перед серой башкой слона распахнулись ворота, сверкающие, золотые, серебряные, все в драгоценностях.

— Рай, — сказал Леха и засмеялся, захохотал, поднимая руки и вырастая под небо, — рай! Мне!

Страшно и быстро мигнул свет, очень яркий. И погас, оставляя глазам силуэты и движение. Снова мигнул, на секунду выбелив мир. Черные фигуры кинулись в глаза, отскочили в наступивший мрак. Заорала какофония звуков, одновременно с новой белой вспышкой, ослепила уши и смолкла, убираясь в темноту.

Леха тоже закричал, качаясь и уронив бутылку. Ослепленный, крутил головой, оседая на колени. Потеря. Его рай. Был тут! Такой же, как тот, нарисованный в старой истрепанной книжке, которую он стащил у соседской девчонки, и потом прятал на чердаке, пробираясь и разглядывая сладкие замусоленные странички. На них тонкими витыми штрихами — круглобедрые гурии в прозрачных одеждах: художник тщательно прорисовал круги и точки сосков на полных грудях и треугольники между сомкнутых ног. Она, наверное, и сейчас валяется там, сказки, какие-то индийские или персидские, вырос и забыл, а вот все вернулось. Почти. Он почти добрался до своего рая, полного бедер и грудей, лукавых глаз и пышных волос, и все для него, победителя на боевом слоне. И отобрали!

— Где? — закричал хрипло, поднимаясь и повертываясь, — где он, суки? Мой!

Позади молча стояли фигуры, ни одного огня, бледно светили высокие стены из белого камня. Он резко повернулся, силясь в темноте разглядеть потерю. Заплакал, протягивая руки к ночной мерно плещущей воде:

— Дайте! Блядь. Дай-те!

И замолчал. Из-за его спины лег на воду тонкий луч, сломался, подергивая поверхность зеленой линией. Рядом еще — красный. И синий. И все замелькало, мерцая и скрещиваясь. Замельтешило сильней и сильней, выкручивая мозг, комкая его в лепешку, вытягивая в пластилиновую колбасу. Заорало торжествующе, и ворота вспыхнули снова, медленно раскрываясь.

— А-а-а! — Леха вытянул руки, тяжко ступая, ринулся, боясь отвести слезящиеся глаза, топал, расплескивая воду и угрожающе выкрикивал туда, назад, где стояли страшные и молчали, — су-ки, я, мое это! На хер, пошли!

Ворота приняли его, и стали медленно закрываться, а из райской пелены, что подступила к самому лицу, счастливому и торжествующему, вдруг вылупляясь, рванулись, тыкаясь в глаза и уши, обволакивая потные скулы, страшные нечты, гогоча слепыми глазами и разевая вонючие рты. У них из глаз росли грибы, а по щекам сползали усики кровососов, у них плечи рвались от острых костей и тряслись перед его глазами, втыкаясь в них, желтые ногти, свернутые острыми спиралями.

— Я… — попытался сказать Леха, качнувшись назад и упершись спиной в запертые ворота, что неумолимо отделяли его от мира.

И, не сумев закрыть глаз, которые распяливали демоны, хохоча злыми глотками, упал и заплакал.

— Серый! — крикнула Инга, влетая в воду и дергая вялые плечи, — давай же! Ну!

— Отойди-те! — длинный Демьян свалился рядом, вздымая фонтаны брызг, подпер Леху руками, выталкивая лицом из воды, — тяжелый черт.

Инга ступила назад, чтоб не мешать парням выволакивать из воды тряпочно обвисающее тело. Вытерла дрожащей рукой мокрое лицо. И чувствуя, как слабеют ноги, села на прохладный песок.

— Ох… успели. Дышит?

— Та дышит, — доложил Димка, светя фонариком на раскрытый рот и бессмысленные глаза, — во, даже бормочет чего-то.

Инга оглянулась на девочек, что побросав сделанные из бумаги и веток веера, молча столпились на песке. Сказала:

— Не бойтесь. Оклемается.

— Да фу, — с отвращением ответила Лора, передергивая плечами, — и пусть бы… А то в рай захотел.

— Мом, — рядом возник Олега, мокрый, в шортах с обвисшими карманами, шлепнул на животе комара, — чего теперь, с чучелом этим?

— Наверх его, — распорядился Горчик, вытирая лицо, — в машину и в степь, подальше. Олега, ты на мотоцикле рядом.

— О! Я знаю, куда! — Димка заскакал от нетерпения, свет фонарика запрыгал по песку, — знаю, балочка есть, километра три, аж за шоссе, с обратно. Там слива растет. Ну, чтоб не спекся совсем. Когда оклемается. Он же оклемается, Инга Михална? Да?

Наступила выжидательная тишина, в которой слышался плеск воды, зудение комаров и хриплое неровное дыхание Лехи.

Инга, подойдя, встала на коленки, прижала ухо к груди за растерзанной кожаной жилеткой. Поднялась. Все молчали, ожидая ее слов. И она поняла, все еще видели качающуюся фигуру, что брела по выложенному из плоских камней лабиринту, выкрикивая и бессвязно бормоча, протягивая руки к женским фигурам на поворотах. Вертелась, падая, и поднималась снова, упорно стремясь к своему собственному раю. Какой же он у него, интересно, был в голове — его рай? И что он нашел в нем, когда упал в воду, сраженный ужасом.

— Моего тут — капля, — сказала она ребятам, — вашего больше. Озвучка, свет, лазер, стробоскоп. А доза, что он получил через дым и воду в бутылке — без этого вообще не сработала бы. Вы на себя посмотрите, тоже ведь стояли у костров, дышали, а вам ничего. Мы просто все сделали точно, как надо. Проспится. Нормально. Парни, вы его устройте так, чтоб, правда, не спекся днем. И возвращайтесь скорее. А мне, посидеть бы. Устала.

Девочки тихо заговорили, натягивая вещи. Кто-то пошел следом за ребятами, которые волочили бормочущего Леху вверх по тропе, сдавленно чертыхаясь.

Инга ушла в темноту, подальше от выложенных лабиринтом камней. Села у воды, обнимая руками коленки. Ждала, слушая негромкий Сережин голос. Невыносимо она по нему скучает, постоянно. Да ужас какой, когда не было его рядом, не тянуло так сердце, не было такой беспрерывной тоски, стоит ему отойти на десяток шагов, буквально…

— Устала моя цаца, моя амазонка, — он сел рядом, так же обхватывая колени.

И она засмеялась от счастья.

— Боялась, поедешь с мальчишками. И я умру от тоски.

— Справятся. Димка тут каждый куст знает и каждую горку. Я с тобой хочу.

— Правда?

Он выдохнул. Как же не хватало ему этого вот, именно ее слова, сказанного всерьез, по-настоящему. И ответил честно, радуясь:

— Правда. Чистая правда, моя ляля.

Они касались друг друга плечами. Чуть откачивались и снова прижимались, отмечая касания. Инга думала, нужны были эти годы разлуки, чтоб каждое касание, каждый вдох стали драгоценностью? Так? Или я утешаю себя? А вдруг это пройдет? Вдруг мы привыкнем, станем скучными и будем друг друга раздражать? Какой ужас. Нужно срочно, пока страшное не наступило…

— Серый, мне нужно срочно. Совсем срочно с тобой в палатку. И застегнуться. На все замки. Правда-правда.

Он поворачивал ее к себе, целуя серьезное уставшее лицо.

— Да, — сказал, — мне тоже. Это правда, Михайлова.

23

Резкий крик рванулся в белое, раскаленное зноем небо и умолк, ссыпавшись мелкой трухой с корявых веток.

Леха с хрипом вдохнул, отмахиваясь и плюясь, открыл глаза и сел, опираясь на гудящую руку. Уставился в желтые глаза с черными зрачками, мгновенно покрывшись потом, приклеившим к спине горячую кожаную жилетку. Крик повторился, наверху захлопали крылья, снова посыпался мусор.

— Ты, — сказал слабым голосом, отмахиваясь от пристального взгляда. И неуверенно засмеялся. Белая клочкастая коза, гремя помятым колокольцем, спустила ноги с кривого ствола, топнула и пошла продираться в поросль кустов, махнув на прощанье лоскутом облезлого хвоста.

— Ко-за, — пояснил себе Леха, кивая и стыдясь, вот же — драной козы испугался, — коза-а!

И умолк, раздумывая, если коза, чего ж она орала так. Так противно, как…

Не нашел слова, и тряхнул головой. Та была тяжелой, но ясной. И в этой ясности железным колом торчала пустота. Сглатывая и морщась от боли в поцарапанном запястьи, потирал его пальцами, думая и вспоминая. Заснул. Где-то, где ночь была, заснул. И… и… проснулся, вот. Тут.

Над головой шуршали пересохшие листья, зеленые, но будто вырезанные из жести. За густым кустарничком гремели жестянками колокольцы, и изредка мемекали козы, топоча.

Леха поднялся, с раздражением ощупывая закостеневшие на коленках штаны, в паху отсыревшие. Дернувшись с испугом, поднес к носу влажную руку. Понюхал с облегчением. Вода. Мокрое — просто вода, черт и черт, ну и хорошо. Да что вообще?.. Нажрался, что ли? Так никогда раньше, чтоб память терять, не было. Ржал всегда, потешаясь над теми, кто упивался и не мог утром вспомнить, чего творил. Гордился, сколько ни всосет, а голова все равно ясная. Она и сейчас ясная.

Вот я. Вот сраное дерево, в балке. Сливы дурацкие на нем сморщенные торчат из листьев. Наверху козы. Тоже дурацкие, с желтыми бесстыжими глазами. С облезлыми жопами. Фубля…

А вот…

Он шагнул к плавному подъему, заросшему суетой кустов, отвел ветки. Вот его байк, лежит на боку, вроде целый. Нагибаясь, поднял машину и поволок наверх, пыхтя и злясь. Со лба на брови медленно побежали капли пота, стекли на ресницы, и от них защипало глаза.

Наверху стояла жара, бродили по желтой степи козы, и сидел старым камнем на камне пастух в брошенном на плечи рваном плаще. Смотрел в сторону, невидимым под обвислой панамой лицом.

— Эй, — сказал Леха, топчась и держа мотоцикл, — эй, ты!

В сотне метров от балки зигзаг белого асфальта прикрывали высокие кусты чертополоха на обочине. Вдалеке справа, за дорогой торчала черная с рыжим коробка реактора. Он выдохнул с облегчением, ну хоть ясно, где застрял.

И переводя глаза на пастуха, увидел медленное движение плеч, волочащее по траве раскинутые полы плаща.

Во рту пересохло и сердце вдруг, так странно и почему-то очень знакомо распухло, как будто оно утопленная собака, раздувается, поднимаясь из воды, к самому горлу. Собака увиделась так четко, горло пискнуло, пытаясь освободиться от ленивого пузыря, подпирающего снизу. До тошноты.

Он повернется, стукнуло в голове и застучало мелко, переходя в тряску. Повернется. Покажет лицо. А оно. Оно. О-но…

Леха вывернул мотоцикл, спасаясь от медленно выплывающего демонского лица, навалился, задирая ногу и всхлипывая. И почти умерев от нетерпения, наконец, услышал родное, знакомое рычание. Рванул и поехал к дороге, виляя и выравниваясь.

Пастух опустил руку в рваном рукаве, с удивлением глядя вслед странному всаднику, что выдрался вместе с черным мотоциклом из зарослей, окликнул его и вдруг помчался, выкрикивая и отворачиваясь.

На городской окраине Леха поехал медленнее, осторожно разглядывая обычные улицы, обычные дома, сонные в полуденном зное. Редкие фигуры прохожих, что не торопясь брели к променаду, таща надувные круги и цветные матрасы.

Нормально все. Город. Лето. Сейчас в отель к Абреку, в душ, что ли. И поспать. Вечером на дискарь. С братвой. Пивко.

Ясная и злая голова на слово «поспать» ухмыльнулась. И Леха поежился, вдруг представив, что спать никогда не захочется. Как вот сейчас. Ну, пусть болела бы, что ли! Или мутная была. Что за херня — трезвая ж голова, а где все, что было? Как это — заснул? И проснулся. С козой этой.

У раскрытых ворот поставил мотоцикл, зашел, расправляя плечи и оглядываясь на сонную пустоту. А фиг с ним, решил, вспомню потом. Сейчас попить бы.

В двери ресторанчика показалась девушка в сборчатом мини-платье, улыбнулась, сбегая со ступенек. Леха нащупал спинку стула и сел, сглатывая и отводя глаза от мелькающих загорелых коленок. Голые. Голые ноги, и там дальше, если она подцепит руками свое дурацкое платье, начнет его стаскивать, из-ви-ва-ясь и вы-рас-тая…

— Тебе пива, Лешенька? — девушка наклонилась, показывая в глубоком вырезе смуглую грудь.

Леха молчал, старательно отворачиваясь. Она кивнула и побежала обратно, стуча невысокими каблучками. Он напрягся и резко обернулся, дернув рукой стол. Смотрел в стройную спину, с прыгающим темным хвостиком волос. И когда она, услышав скрежет стола по плиткам, стала поворачиваться, застонал, вскакивая. Быстро пошел, прихрамывая, наружу, спиной чувствуя, она поворачивается. И сейчас… покажет, что там у нее вместо лица.

Девушка озадаченно послушала, как за воротами рыкнул и взревел мотоцикл. Уже не торопясь, снова ушла в двери, за которыми переговаривались поварихи, гремя по плите посудой.

А Леха ехал по улице, сжимая губы и испуганно отворачиваясь от голых спин. Они все прячутся. Прячут от него лица. Но если посмотреть, то начнут поворачиваться. И он увидит.

Навстречу шел парень, сверкал зубами на обычном человеческом лице, болтал с подружкой и, вдруг, вытаскивая их пакета темную пластиковую бутылку, отсалютовал байкеру с перекошенным лицом, хлебнул, вытирая губы. Отскочил, когда тот, зажмурившись, пронесся мимо, удаляясь в сторону городской окраины.

* * *

К вечеру этого дня четверо вышли из желтой маршрутки, вытаскивая и ставя на обочину пыльные рюкзаки.

Олега смеялся, подталкивая Нюху, а та, мрачнея, упиралась, держась за его локоть и прячась за широкую спину.

— Вива нас ждет, Нюха, Вива великолепная. Сказала, ей очень интересно на тебя посмотреть. Что? Не слышу.

Инга выразительно посмотрела на сына, и взяла за руку Горчика. Тот тоже слегка упирался, но спохватившись, пошел рядом, поднимая лицо к верхней улице, где на террасе двухэтажного дома, увенчанного смешным скворечником олеговой конуры, маячила возле перил тонкая фигура.

Позади тихо препирались ребята.

— Вовсе нет, — бормотала Нюха, — ну да. И что? Конечно, боюсь, она вон какая.

— Какая? — смеялся Олега.

— Ну… И — вообще.

— Очень ясно выразилась.

— Ну тебя.

Саныч ждал внизу. Кашлянув, пожал Горчику руку, принял от Инги огромную связку сушеных бычков и обиделся, шурша серой гирляндой:

— А своих у нас нету. Мало половили вроде.

— Это азовские, — ответила Инга, направляясь к старому дереву, и присела на корточки, вынимая из коробки пищащих котят, — все целы, сыты? А где блудная мать-перемать?

— О-о-о, — сказала за ее спиной Нюха и тоже села, протягивая руки, — о-о-о, рыжий какой! И беленький, с носиком. А этот!

— Ну, все, — возмутился Олега, — ладно, целуйтесь тут с недорослями. Вива!

Отобрал у Саныча гирлянду и поскакал вверх, твердо шлепая пятками по ступеням.

— Привет тебе, Вива великолепная! Вот царский подарок от деда Гордея! Он чего сказал, знаешь? Сказал, приедет и похитит тебя у Саныча, если Саныч тебя обидит.

— Угу, — язвительно отозвался снизу Саныч, — обидишь ее, ну то да. Еще бы.

— Олеженька…

Инга с Нюхой поднялись тоже, и теперь уже Инга притворно хмурилась, подталкивая вперед девочку. Та, вздохнув, вышла из-за ее спины, опустила голову.

— Здравствуй, Анна, — сказала Вива, оглядев тонкую фигуру в прозрачном платье, под которым светили узкие нюхины плавочки и маленькая грудь.

— А вы мне — Нюха. Какая же она Нюха. Она — Анна.

Девочка подняла глаза на высокую фигуру, пепельные волосы, забранные тяжелым узлом на затылке, тонкие руки с серебряными кольцами. Ответила шепотом:

— О-о-о…

— Началось, — прокомментировал Олега, — ладно, нам бы мыться, и пожрать. Ню… гм, Анна, ты как, будешь еще преклоняться или в душ и комнату?

Вива усмехнулась. Села, поправляя шелковые полы длинного халата.

Нюха, шлепая по ступенькам вверх, в Олегову комнату, громким шепотом рассказывала ему в спину:

— Оум, так я не буду топиться. Да. Если так вот, можно, чтоб старая и совсем даже не старая, ой, ну, так я тоже так хочу. О-о-о…

— Не будешь и отлично, — соглашался Олега, грохоча и хлопая дверью, — залазь, топилица, смотри, какой диван у нас и окно, видишь, на море, а другое — в степь.

Инга села и потянула Сережу за рукав, усаживая напротив Вивы.

— Устала я совсем. Нюха там ему сейчас «о-о-о», про вид из окна, значит. Ба, ну ты помнишь Сережу. Чего вас знакомить. Вот он. Вот я. Мы вот вместе.

Горчик кивнул, неловко дергая плечами. Конечно, за двадцать лет Вива изменилась. Нет, не то думает, она совсем не изменилась, просто видно, не молодая женщина, но блин и блин. Везет ему в жизни со стариками. И Саныч там деликатно остался внизу: весь в кителе с шевронами, с орлиным индейским профилем и густыми бровями. Ведет разговор с кошкой, укоряя, что плохо воспитывает котят.

— Что? — переспросила его Вива, удивленно поднимая брови.

— А? — Горчик прокашлялся, повторил, краснея, то, что решил подумал, а оказалось, вслух говорил:

— Вы очень красивая.

Вива засмеялась.

— Мои дети прекрасно выбирают себе спутников жизни. Все как на подбор умеют льстить. Не хмурьтесь, Сережа, я шучу. Я вам верю. Кстати, детка, звонила мама Зоя, с приветами от Михаила и Ваньки. Они совсем было ехали к нам, так она мне наврала, но Михаила пригласили в Италию на какой-то очередной фестиваль. Так что, сама понимаешь.

— Ванька, это мой дядька, Серега, — закричал сверху Олега, объясняя сложности генеалогии, — он меня на три месяца всего старше, но важный блин, дядька, не кот начхал. Кстати, Вива, а где Рябчик? Его еще не сожрали враги?

— Занят твой Рябчик, весь в трудах, обходит окрестных кошек. Олеженька, там на тумбочке Роджер. Я отобрала у малышни и постирала.

— Ура тебе, Вива! Нюха, гляди, сегодня снова повесим, да?

Вечером все сидели на террасе, ужинали, медленно разговаривая. Шестеро. И три раза по двое, думала Вива, трогая колено Саныча и улыбаясь Ингиному разгоревшемуся лицу. Это так редко сейчас. Три пары, и у каждой — свое счастье. Почти детское у молодых, ему еще столько приключений и испытаний. Жаркое счастье ее Инги, такое пылающее, что и смотреть на девочку больно, сразу набегают слезы. А рядом ее Сережа Горчик, ну надо же, как сложилось. Намечтанный, любимый, потерянный на целых двадцать лет. Жестоко выбритый по худым щекам, с выгоревшими тонкими волосами, зачесанными со лба назад, с серыми пристальными глазами, будто не просто глядит, а складывает все внутрь, запоминая. Им еще много трудов, уже не приключений, а нелегких трудов — учиться быть вдвоем, после разлуки, что вместила еще одну жизнь для каждого. Костик Дефицит, и эти мужчины, что приходили сюда, а еще был один там, в Харькове, звонил потом долго. Сереже о них предстоит узнавать, и мучиться. А ей мучиться, узнавая о нем. Справятся ли? Такие сейчас счастливые…

И мы, подумала, поворачивая лицо к торжественному Санычу, который нарезал огурцы длинными дольками, как она любила, и выкладывал на тарелку. Мы — отягощенные почти прожитыми жизнями, и слава Господу, умные, потому что она нас чему-то учила, и мы оба учились, каждый по-своему.

— Саша, — сказала тихо, держа руку на его колене, — я тебя очень люблю.

Саныч дернул рукой, нож зазвенел о край тарелки.

— Э-э, — сказал неловко, под веселыми взглядами Инги и Олеги, восхищенным — Нюхи, серьезным — Сергея:

— Ну, так, да, вот огурцы, может, уже там чай?

— Чай, — согласилась Вива, — неси нам чай, Саша. Анна тебе поможет.

Она поднялась и пока двое внизу, скованно переговариваясь, нагружали поднос, ушла к себе в спальню. Вынесла и водрузила у Нюхиного места поллитровую банку, закрытую лоскутом пергамента. Положила рядом витую мельхиоровую ложечку.

— О-о-о! — сказали все хором, когда девочка встала у стола, увидела банку и открыла рот. И засмеялись.

Совсем ночью все разошлись, и стало тихо. Так тихо, думала Вива, вытягивая ногу, что все время ныла в колене, — они деликатничают, все четверо. Если бы дальше жить им вместе, то, просыпаясь ночами, летними, когда окна на всех этажах распахнуты, она слышала бы их, их шевеления, вскрики, а после — тихие разговоры и смех. Может быть — ссоры. Но так редко бывает, что все вместе, и быстро кончается. Инга и Сережа поедут туда, где его ждет работа. И для них это хорошо, они должны сами учиться жить вместе. А щенки тоже спешат. Их ждет долина Солнца и туда они торжественно пригласили Виву, не просто так, из уважения к патриарху, вернее матриарху, тихо засмеялась она, отодвигаясь, чтоб не разбудить Саныча, а потому что в вечернем разговоре выяснилось, Вива знает, что там в этих северо-крымских долинах росло и после исчезло. Привезет семена, пусть среди трав и боярышника на следующий год расцветает синий шалфей, желтая льнянка, яркая лапчатка, а по склонам — тюльпаны с острыми лепестками.

— Повырвут, конечно, — озабоченно говорил Олега, вытаскивая из руки сонной Нюхи ложечку, измазанную вареньем, — да дай, измажешь же юбку всю, чудо! Ну и пусть, а мы снова.

— Надо подсевать и подсаживать несколько лет, — соглашалась Вива, — чтоб плотно прижились и дальше сами. У меня орхидейки крымские есть, тоже можно.

— Да не ем я твое варенье, — Олега кивал, укладывая на плече голову девочки, — ну, видишь, супер выходит! А мом пусть это все фоткает, для своих грантодателей. А лучше всего, на сайт, мам, а еще к нам, вконтатик, чтоб видели, какая будет красота.

Вива закрыла глаза. Пусть делают. Он верно сказал, ее ослепительный Оум, даже если повырвут, они — снова. Пусть они снова и снова. А ей теперь нестрашно и умереть, просто вот — от старости. Она же наступит, наверное, когда-нибудь, неуверенно подумала Вива и уснула, держа руку на локте спящего Саныча.

Горчик проснулся от того, что Ленка снова принесла бутылку вина и спрятала куда-то, а он не знает, и нужно найти. Что спрятана, видит по ее лицу, и с покорным, одновременно упрямым отчаянием, встает из-за стола, а она следит за ним глазами, и лицо делается злым, нехорошим, совсем не ленкиным лицом.

Перед тем, как закричала, вставая в дверях, уперев руку в бок и прожигая его ненавидящим взглядом, успел. Проснулся, раскрывая глаза в темноту и тяжело дыша. В длинную секунду успел удивиться, не узнавая комнату, не видя привычного высокого окна с тяжелой шторой. Вспомнить желтую маршрутку, душ с жестяными звонкими стенками, террасу над проливом. И перепугаться, не говорил ли во сне.

Медленно повернулся к спящей Инге, еле видной в рассеянном свете, скользящем через белые занавеси. По смуглому плечу брели легкие тени, соскальзывали, сливаясь с темнотой, и снова появлялись, когда горячее лицо Горчика еле заметно трогал ветерок с моря.

Опираясь на руку, он замер, приводя в порядок мысли и сны. Ей нужно будет все рассказать. Все, кроме тех пяти первых лет, про них — никогда, даже если попросит. А вот про Москву, и про Азов. Про горластую Лизавету и летних лерочек-королевочек… Иначе она измучается, если вдруг он что-то скажет во сне. Или ошибется, говоря с ней. Он ясно и сильно представил себе, как называет ее — Ленка. И на лицо Инги ложится черная тень. Такая, какая вечером легла на его сердце, когда вошел в комнату, где они свалили свои вещи, еще днем, и как-то все время была суета и не до размышлений. А вечером вошли вместе. И она села на свежезастеленную постель, поднимая к нему лицо, полное любви и — страха. Он понял, потому что, пристально глядя на широкую тахту, подушки, пододеяльник в мелкие синие цветики, сам медленно и тяжело подумал — тут, прямо тут, наверняка были другие. И мучаясь тем, как она смотрела, ожидая вопросов, уже покорно готовая к ним, мысленно дал себе затрещину. Ты стал дураком, Горчик, думал, садясь рядом и обнимая неподвижные плечи, а был когда-то в тыщу раз умнее. Когда приехала она к тебе, на раздолбанной электричке, и вы оба знали, наступило ваше время, которое нужно сберечь и не испортить. «Мы были детьми», возразил себе, целуя ее в глаза, щекотно моргавшие ресницами, «что там было вспоминать, чем упрекать». Но, укладывая ее навзничь, и стягивая трусики, сам, чтоб она снова, как тысячи раз в его воспоминаниях, послушно подняла одну ногу, потом другую, возразил себе — было. Уже тогда было чем упрекнуть, но детская мудрость спасала их.

Он ничего не спросил вечером. Зная, что не удержится, после все равно спросит, и она, не умея врать, расскажет или промолчит. Ну, что же. Такая нам жизнь. Но — потом, утешал себя, входя и теряя голову от ее запаха, такого горячего, зрелого, от ее движений и того, как закусывает губу, закрывая глаза и тут же открывая их снова — видеть его, над собой.

Как бы не опоздать с этим потом, грустно напомнил о себе ушедший сон, такой ужасно реальный.

Инга вздохнула, просыпаясь и поворачиваясь. В полумраке заблестели глаза. Темные руки поднялись, трогая его скулы и лоб. Он вздохнул коротко, отбрасывая все-все, мысли и опасения. И подчиняясь, медленно лег навзничь, широко раскрывая глаза, чтоб ничего не упустить, ни ее лица, обрамленного черными на белеющем фоне потолка волосами, ни тайного блеска глаз, ни просто потолка, когда лицо исчезло, а она нет, оставаясь на его груди, животе — касаниями и дальше, дальше…

Сжал зубы, чтоб не заорать, и про себя повторяя громче, чем самое громкое: Михайлова! Ми-хай-ло-в-а-а-а!

Обнял, укладывая ее лицо плотно к своей щеке, застыл, пока она, тихо смеясь, слушала, как гремит сердце, прижатое ее грудью.

— Оххх, — шепотом сказал Горчик, — о-о-о…

И через мгновение смеялись вдвоем, этому, нюхиному слову, внезапно свалившемуся на них.

— Ты хочешь? — спросил счастливую Ингу, — ты, я хочу, чтоб ты, тебе…

И замолчал, остановленный коротким шумом у входной двери.

Инга скатилась, натягивая на них легкое покрывало. Приподнялась на локтях, всматриваясь. Горчик ошарашенно уставился на полуоткрытую дверь, в которой маячила бесформенная тень, скалясь кривыми зубами размером с кулак и мигая черным глазом на белой морде.

Инга сказала сердитым шепотом:

— Оум? Ты что? — быстро села, держа покрывало у груди, — случилось что?

Олега кашлянул и промычал что-то, торча в дверях. Сказал вполголоса:

— Не. Извини. Я думал, спите.

— Ты чокнулся? Чего лезешь, ночью, еще в Роджере своем!

Горчик откинулся на подушку. Олега ступил внутрь, запахиваясь в черный флаг с огромным черепом. Шлепая босыми ногами, пробежал к столу и зашарил там, роняя на пол какие-то мелочи.

— Я не смотрю. Да щас я. Быстро. Мом, тут флешка была. Ну, твоя, с музычкой.

Мягкий свет ложился на драпированный флаг, заставляя череп кривиться и подмигивать глазом на заднице мальчика.

— Нет, ты смерти моей хочешь! А если мы, возьмем и явимся к вам, пока вы там с Нюхой своей? Мотай отсюда!

— Нашел уже. Ухожу.

Он поднял руку и поскакал обратно, путаясь во флаге и чертыхаясь. Уже за дверю внятно добавил:

— Нюха эта ваша. Мне, что ли, надо, то она там… чудо в панамке.

Двое, сидя в постели, слушали, как шлепает по ступеням, и они отзываются на каждый шаг. Вот споткнулся, прогрохотав, сказал смачно несколько слов. И закричал сдавленно вверх:

— Да несу уже!

— Олеженька? — послышался с террасы обеспокоенный голос Вивы, и Инга схватилась за голову.

— Поколение мимими! На всех же плюют, а? Наша, значит, Нюха. Наша! Сережа, извини, пожалуйста. Я ему утром… Не поняла, ты чего ржешь? Да ну вас всех.

Горчик обхватил руками сердитую поясницу и уткнулся лицом, чтоб не захохотать в голос. Инга поерзала, нащупывая его голову, дернула за ухо.

— Кусаешься. Перестань. Ну что я, неправа, что ли? Мог бы подумать сперва. Он. И ты тоже. Всех перебудили со своей Нюхой.

— Нашей, — поправил Горчик, садясь рядом.

Сидели, обнявшись, прислушивались к неясной тихой суете снаружи, за полуоткрытой дверью. Вот по лестнице снова кто-то сбежал, тихо шлепая босыми ногами. Зашептались, споря и препираясь. А потом заскрипела калитка, врезанная в ворота.

— Ушли, — сказал Горчик, — все, ушли. Спим дальше, ляля моя. Или расхотела? Смотри, какая луна. Помнишь, на обрыве, сидели. Такая же была луна.

— Пойдем смотреть? — Инга коснулась губами его виска, и закрыла глаза, чтоб касание сильнее осталось в памяти. Какой же он, ох, какой же… А вдруг испугается? — Она все время хочет его целовать. Трогать. Держаться. Как тогда, на обрыве. Он встал и протянул руку. Там, далеко тихо играла музыка, не помнит какая, но — для них. И она поняла, подошла и вложила свои пальцы в его ладонь. Черная степь, звезды, монета луны, белая, и серебряная внизу вода. Запах полыни. Счастье.

Музыка играла. Негромко и вот — чуть громче, будто приближаясь. Инга повернула горящее лицо к распахнутому окну.

— Слышишь? — шепотом спросил Горчик, — ты слышишь?

— Да…

Он встал, натягивая трусы. Поднимая Ингу, нашарил сложенную на стуле простыню, встряхнул, заворачивая ее подмышками. Она, подхватывая концы, стянула их на груди. И первая вышла, тихо поднимаясь по лестнице на террасу, где у перил стояла Вива, кутаясь в халат. Кивнула, когда двое подошли, становясь рядом.

Под спящей улицей, испятнанной редким светом фонарей, и под тупичком другой, нижней, стелилось, белея, ночное шоссе. И за ним, под небольшим спуском, в свете лампы, которая горела на изгибе крепостной стены, на маленьком пляжике у темной воды, стояли две фигуры.

— Пьет из реки, смотрит с холма, Ищет в песке ночную звезду

Пел негромкий голос мужчины с серебряным горлом, а девочка, что родилась позже, чем слова, спетые о ней, стояла на песке, долгая красивым телом, с волосами, стекающими по плечам к пояснице, и рядом лежало сброшенное легкое платье.

— Ту, что с небес упала вчера; В жарком песке медленный день…

Мальчик послушно повернулся, позволяя тонкой руке стряхнуть намотанный на него смешной черный флаг с белой оскаленной рожей, и тот лег поверх платья.

Он не умеет танцевать, мой любимый Оум, стесненно подумала Инга, а по локтям бежали мурашки, заставляя пальцы стискивать холодный поручень перил. И когда кинулись к животу, поднимаясь и холодя сердце, поняла, там все правильно.

Мальчик поднял голову, и вдруг резко раскинул руки, становясь крепче на светлом песке. Выгнулся, будто сейчас улетит. А девочка рядом, вокруг, поодаль и снова рядом, совершала медленный танец, сотканный из плавных, до мурашек в локтях точных движений, выгибаясь и поворачиваясь, протягивая руку, касаясь пальцами его руки. И он, делая нужный шаг, оказывался там, где нужно, в единственно правильном месте.

— Ночью она спит у огня Спит у огня, спит до утра…

Свет мягко ложился на закраину старой стены, от нее на песок тянулись черные тени, отсекая танцующим ноги, и выпуская их обратно, к черной живой воде, что держала на себе дрожащую лунную дорогу. И, когда двое медленно поворачиваясь, ступали в нее, фигуры становились черными и резкими, будто их высекли умелым резцом, чтоб остановить, оставляя в памяти смотрящих. Но еще шаг…

— Кто помнит то, что было вчера? В жарком песке в медленный день…

И свет снова принимал их.

Пела виолончель, завершая ночной танец, где-то внизу в темном доме зажглось окно, а в другом дворе сонно залаяла собака. На тропинке у забора Михайловского дома грозно выл Рябчик, расстроенный вторжением на свою территорию стольких соперников.

А музыка уже стихла, уходя вместе с двумя, в ночную воду, перемешанную с лунным светом.

— Вика, — осторожно сказал за их спинами Саныч, — ну, замерзнешь же. Не реви, Валера-янна, а то валерьянка там. Если вот.

— Ты, Саша, поэт.

Вива повернулась и быстро пошла в спальню, опуская голову и вытирая глаза рукой.

Внизу, на серебре качались две черные головы, смеялись и вдруг брызгали лунной водой, рассыпая бледные прекрасные искры в звездное небо.

«О-о-о», подумала Инга, мучаясь от совершенства того, что произошло, «да как же… о-о-о, как это вдруг».

И послушно стала спускаться, крепко взятая за руку Сережей.

В комнате закрыла дверь, накидывая маленький крючок. Пошла к постели, где он сидел, ждал ее, молча, уже зная, что будет. И зная: оно будет таким же, сегодня — прекрасным и без всяких мучительных мыслей.

24

В санатории «Прибой» Инге нравилось все. Нравилось, что корпуса разные, и возле каждого разбит свой сад с клумбами, что одни корпуса — белые в несколько этажей, а другие — одноэтажные, под яркими черепичными крышами, и балконы их скрыты виноградом и плющом. Нравился длинный и низкий парапет, отгораживающий бульварчик от широкой полосы пляжа. На парапете, согретом августовским солнцем, сидели редкие уже отдыхающие, глядя, как по песку бегают дети.

И нравился дракон, который с каждым днем становился все больше похожим на себя самого. О том, какой он, Горчик рассказывал ночами, когда лежали, уставшие, горячие, прижимаясь боками и глядя в окно номера, что располагался под самой крышей, на последнем, пятом этаже корпуса номер тринадцать. Во время рассказов в окно смотрели звезды, так было чаще, потому что утром валяться в постели некогда — Сережа быстро съедал завтрак, приготовленный Ингой на электроплитке, целовал ее и уходил, перекашиваясь под тяжестью брезентовой сумки с инструментами. А она, перемыв нехитрую посуду — маленькая кастрюля, пара тарелок, вилки и чайные ложечки, расчесывалась, и только после этого надев спортивные шортики и белую майку, усаживалась за свой лаптоп. Переводила очередную статью, или писала свои заметки для сайтов народной медицины, разбирала фотографии трав, сверяясь со справочниками и определителями, пополняла досье на каждое растение. Устав, выходила на маленький балкон, спрятанный густыми ветками старого платана, курила, щурясь на яркое, уже сочное по-осеннему солнце, лезущее в просветы среди зубчатых листьев. Стряхивала пепел в пустую консервную банку. Там же, на балконе, звонила домой, медленно болтая с Вивой о пустяках. Смеялась ее рассказам.

— Детка, не волнуйся, — говорила Вива, — у нас все совершенно прекрасно. Анна влюбилась в Саныча. Он рассказал ей про акулу-молота и рыбу-меч. Увлекся. Она целый день просидела с ним на рыбалке, а после заявила Олеженьке, что зрелые мужчины это так прекрасно. И что поссибли фазер это одно, а восхитительный Саныч — совершенно другое. Что? Как я перенесла? Ну… Я посоветовала Саше сделать ей предложение. И даже нарезала в оранжерее целый букет дивных японских хризантем, у меня как раз новый сорт, всего три куста, на них семь первых цветков. Кто отказался? Саша? Ох, Инга, ты плохо знаешь мужчин. Он конечно, для виду отнекивался, но выпрыскал на себя весь свой пиратский одеколон, и… Ну, что ты смеешься? Да, я видела. В бинокль. Ах, это было удивительно трогательное зрелище. Детка, он волновался. Даже удочку уронил в воду. А после встал. И руку, руку к сердцу. Анночка потом очень быстро как-то ушла, и было видно, даже в бинокль — боялась и оглянуться. Олежка к ночи ее простил. Совсем да. Я слышала.

— Ба, когда вы там все успеваете, мы неделю как уехали! А у вас такие страсти!

— Им надо успеть, они ведь тоже завтра уезжают. Так что девочка все сделала быстро. И влюбилась и, как это вы сейчас говорите, сделала откат. Так да? В прежнее состояние.

Инга смеялась и тыкала окурок в банку. Внизу кричали дети, шаркали тапками ленивые отдыхающие, возвращаясь к обеду.

— Ба, мне пора. Ты смотри, а то вдруг и правда, уведет кто твоего Саныча. Береги. Он хороший.

— Это все шутки, моя золотая. А ты вот Сережу береги. Присматривай, поняла? Вон какие бойкие барышни. Анночка! Поднимись ко мне, милая, я тут нашла для тебя косынку, натуральный шелк. Смотри, если вот так свернуть…

— Пока, ба! — снова смеялась Инга и уносила мобильник в номер.

Солнце плавно уходило вверх, переваливало за крышу, а значит, пора заварить суп с вермишелью и пойти на площадь, туда, где Сережа и дракон.

Инга вылила горячий суп в большую литровую кружку, накрыла пластиковой тарелкой. Сложила в пакет ложку, хлеб, термос с ледяным чаем. Залезла на табуретку и, с удовольствием разглядывая себя в небольшом зеркале, надела купальник, выгибаясь, чтоб увидеть крепкий загар на спине и пояснице. Спрыгнув, сказала шепотом отражению:

— Я счастлива. Господи, как же я счастлива…

И снова надев легкие шортики, вышла, запирая дверь номера.

Шагала по чистому, прохладному коридору, просвеченному солнцем через окно в торце здания, спускалась по лестнице, кивая встречным. И, улыбнувшись вахтерше Татьяне, которая что-то бесконечное вязала за полированным столом в холле, выскочила на аллею, затененную платанами.

Такая легкая, с быстрыми ногами, с вымытыми летящими волосами, которые щекотали шею. Нравилась себе. Видела себя глазами Сережи, вот он поднимает голову и смотрит, как идет издалека, светя белыми шортами, потряхивает гривкой черных волос. Совсем девчонка. И видела, как он опускает руки, вытирая их тряпкой. И улыбается ей.

Выходя на большой пятак площади между трех наискось стоящих корпусов, Инга замедлила шаги. С противоположной стороны, с такой же аллеи вышла женщина, и оказалась у длинной насыпи каменных глыб раньше. В белом халатике, в такой же косынке, повязанной поверх длинных рыжеватых волос. Рослая, с сильными загорелыми икрами. И полы халата раскрывались при ходьбе, высоко, показывая ноги почти целиком. А сверху, Инга нахмурилась, идя медленным шагом, халатик распахнут так, что очень хорошо видно — там ничего не надето, под накрахмаленным полотном.

Она уже видела ее. И даже знала имя. Наташа. Сестра-хозяйка соседнего корпуса, где кроме номеров находились врачебные кабинеты и всякие грязелечебные пункты. Ее окликали сотрудницы, и директор Гранит Кирсанович, проходя, ухватывал за локоток, умильно скалился, заглядывая в глубокий вырез. Красивая рыжая Наташа. Инга и не обратила бы внимания, вот только в день их приезда, когда Сережа тащил рюкзаки, смеялся, показывая на клумбы, площадки и столовые, она шла невдалеке, и — посмотрела. Так, что Инга сразу же удивилась и перевела взгляд на Сергея. А он не заметил, кажется.

И вот стоит рядом, спрашивает что-то, а он, подтягивая выгоревшие рабочие джинсы, указывает тонкой сильной рукой на камень, уже тронутый его резцом.

Когда Инга была в десятке шагов, Наташа прервала рассказ неслышным тихим замечанием. Кивнула и, повернувшись, пошла, держа руки в карманах халатика, так что он сильно натянулся на талии и бедрах. И все бы нормально, вот только перед тем, как уйти, она снова посмотрела. На Ингу.

— Суп! — сказал Горчик, бросая на траву молоток, — пришла моя ляля и с ней пришел суп!

Сел на будущую драконью башку, подбирая ноги. Протянул руки за кружкой. Они всего-то семь дней тут, а уже радуются маленьким своим традициям, подумала Инга, подавая ему кружку и вынимая из пакета ложку и хлеб. Всего-то неделю. С ней. А весной он был тут без нее. И дольше.

— А-а-а, — сказал Сережа, перехватывая горячую кружку, — жарит, уф.

— Ты с ней спал, — Инга не хотела говорить, но сказалось само, — спал, да? Весной.

— Инга…

Он опустил руку с ложкой. Устроил кружку рядом с собой на неровном камне.

Она ждала. Вдалеке кричали дети. Через пятак медленно пробежал серый большой котище, мявкнул, задрав хвост, и коротко пописал на ствол акации. Исчез в густом кустарнике.

Серега молчал. И ей стало невыносимо пусто и горько. Секунды плелись, цепляясь друг за друга, и чем больше проходило их мимо, тем яснее ей был его молчаливый ответ.

— Ты мне скажешь? Хоть что-то? — звонко спросила, не глядя на его расстроенное лицо, чтоб не кинуться, замахиваясь пакетом с тяжелым термосом в нем.

Горчик открыл рот и закрыл его снова. Мучительно свел лицо в гримасу.

— Инга…

Она бросила пакет на землю. Термос обиженно громыхнул, падая набок. И повернувшись, быстро пошла, почти побежала к нарядной аллее, которая выходила на бульвар, отгороженный от пляжа невысоким каменным парапетом.

— Да погоди, Инга!

Она вырвала руку. Сузив глаза, прошипела:

— Пойдешь, за мной, я тебе… глаза твои вы-царапа-ю.

Он молчал, глядя исподлобья, и светлая прядь свесилась на коричневую скулу.

— Я сама. Вернусь.

Песок был теплым и ласковым, не обжигал босые ноги. И вода была теплой, ласковой. Слезы стекали в нее и тут же исчезали, будто и не было их. Потому на место исчезнувших сразу же набегали другие. И за ними был плохо виден горизонт, только ясно становилось, по мере того, как уставали все сильнее руки и ноги — не доплыть до полосы, что отделяет воду от неба.

Инга повернулась на спину. Лежала под бесконечным куполом с заплутавшим в нем маленьким облаком. И как быть? Как вообще теперь быть, если такие встречи поджидают везде. Она радовалась, что он не женился. Может быть, это было бы лучше, жена одна, и все переживания, все ревности и горести, сошлись в одно, а он бы сказал — я не люблю. Потому что люблю тебя, моя золотая быстрая цаца. Но вместо придуманной нелюбимой жены, вот они — случайные встречи с его случайными женщинами. Наташами, голыми под крахмальными халатиками. Наташами — королевами простыней и подушек.

— Ох… — Инга вывернулась и нырнула, сильно работая уставшими ногами. Гребла вниз, пока не заныли уши, и не забилось испуганно сердце. Разворачиваясь в смутной толще воды, на миг потеряла верх и низ, испугалась еще сильнее и вырвалась, наконец, из вдруг вязкой воды, хватая ртом воздух.

Обратно плыла медленно, экономила силы. Отдыхала, ложась на спину и пошевеливая ногами, чтоб не окунаться с головой.

Качаясь, вышла на мелководье, побрела на сухой песок, загребая его дрожащими ногами. Свалилась, прижимаясь мокрым купальником к сыпучему теплу и раскидывая руки. Рядом с Сережей, который сидел, свесив руки между колен, обтянутых старыми джинсами.

— А вытаскивать не поплыл, — упрекнула угрюмо.

— Выплыла же? — он не двигался, а она уже напряглась, готовая отбить руку, если вдруг, к ней.

— Добрый какой, — усмехнулась, опираясь на локти, — а чего вообще пришел? Я ж сказала — про глаза.

— Да царапай уже, — смирился Горчик.

— А работать? Ты мне еще должен. За билет автобусный. И… и за суп, — последнее слово смялось в горестном злом рыдании.

— Я наощупь. Был слепой музыкант, да? Я буду — слепой резчик.

— Дурак ты, Сережа.

Пляж был почти пустой, и такой прекрасный, блестел белым песком, топорщился яркими зонтиками и от них ложились прозрачные цветные тени. Мечтала, бегать будем, смеяться. Как два идиота, горько подумала Инга. А из окна, получается, будет смотреть эта Наташа.

— Что нам делать, Серый? Что?

— Жить, ляля моя.

— Как?

Он пожал плечами. Протянул руку и бережно тронул мокрые волосы, стряхивая налипший песок.

— Как сумеем. Не было тебя, понимаешь? Двадцать лет, Михайлова. Не пять лет. Двадцать.

Она села, отталкивая его руку.

— А кто виноват? Кто? Я что ли? Ты сам! Сбежал вот. Ты…

И замолчала, понимая, что наговорит злых нелепиц, которые ничего не поправят.

— Пока ты плавала. Тебе тут звонили, — сказал Горчик странным голосом, — нет, не Вива. И не Олега.

— А где? Мобила моя где? — Инга растерялась, перебирая, а кто мог звонить, — наверное, из техподержки нашей. Что сказали?

— Это был мужчина. Определился как Норушка. Я думал, женское имя. Ну и…

Серега усмехнулся, растягивая губы. Сжал кулаки, возя ими по песку.

— Ничего не успел, а он падла, уже мне в ухо, Инночка, танцуй, еду. Едет он!

— Вот же козел, — с отчаянием сказала Инга, — едет он.

И замолчала, ожидая таких же язвительных и злых упреков, прямых вопросов, требующих немедленного ответа. А Горчик вместо этого свалился рядом, спиной на песок и, глядя снизу на ее подбородок и профиль, сказал другое:

— Ты меня прости, ляля моя.

— За что?

— Так. За все.

Инга наклонилась над грустным спокойным лицом. Лежал, как когда-то на траве, что росла на обрыве над скалами. И запрокинутое узкое лицо стало таким же, совсем мальчишеским. Только покой на нем был другим, но он был все же. Она ничего не смогла выбросить из головы. Фигура и взгляд рыжеволосой Наташи, ее загорелые ноги под белыми полами халатика. Но поцеловать его очень хотелось, просто до крика.

«Когда-то мы были детьми и потому — мудрыми.»

Она поцеловала его. Очень нежно. И легла рядом, будто весь пляж им — постель.

— А еще дураками друг друга. Обзывали. Вот же дураки.

— Угу, — согласился Горчик, — были умные да. Дураки мы сейчас.

— Серый. А ты был женат? Извини, я сейчас еще поругаюсь немножко, и потом скажешь, ладно? Скотина ты Горчик! Какой же кретин, идиот, ну распоследний! Почему, когда вернулся, не приехал сразу же? Ко мне? Пять, пять! Было б нам не двадцать, а пять лет всего врозь!

— Ты все?

— Да, — она снова заплакала, глядя в небо и сдерживаясь, чтоб не шмыгать носом, а то вдруг скажет важное, а она раззява пропустит.

— Я приезжал. Видел тебя, с мужем. И Олегой.

Инге показалось, небо ахнуло, падая вниз, и сейчас придавит ее, не давая вдохнуть.

— Ты что? Сядь. Инга?

Он обхватил дрожащие плечи.

— Я все равно не пришел бы, к тебе! Приехал увидеть. И все! Потому что… да ты не понимаешь. И не надо! Ясно тебе?

— Мне больно.

Он отпустил ее плечи. Сказал быстро:

— Мне работать надо. Ты пойдешь, со мной?

— Ты расскажешь мне?

— Да.

— Все расскажешь?

— Нет.

Смотреть, как он уходит, было больно, шея ныла, он сперва вырос, быстро поднявшись, а после пошел к аллее, тоже очень быстро. И она поднялась, побежала следом, хватая за руку.

— Я приду. Я похожу там, где нет людей. И приду. Скоро.

И тоже ушла, исчезая в узком проходе между кокетливыми домиками с кружевными балкончиками.

Ночью он сказал, обнимая ее и укладывая к себе на грудь, так что волосы накрыли ему лицо:

— Хочешь, уедем. Я брошу. Найду еще работу.

Она молчала, прижимаясь щекой к его щеке. Уехать бы совершенно, туда, где все новое. Где нет Наташ и дурацкого аспиранта Коли Норушки, который бегал к ней от жены, когда приезжала на сессии в Харьков. А после вдруг объявился, звонил, наверное, года два, такой методичный Норушка. Изводил ее и Виву, пока, наконец, не нарвался на Олегу, и они поговорили… И вот вынырнул из небытия в самый неподходящий момент. Или — самый подходящий?…Уехать туда, где нет, и не было Костика Дефицита, Лизаветы с визиточками. И вообще, там, в этом месте все бы начать с их семнадцати лет.

«Чтоб снова падал со скалы Ромалэ… а ты ехала с Мишкой, мучаясь перед брезгливо-усталым ментом… а еще там — Вива без Саныча. И нет возлюбленного Оума, сына двух отцов с отчеством прадеда. А старый Гордей? И…»

— Нет, Серый мой. Нам нужно вытянуть. Только давай вместе, ладно? Я одна не сумею.

— Я знаю, — вдруг сказал Серега, — есть способ, справиться. Нужно срочно прожить вместе пять, лучше десять лет, только мы, и никаких мужиков и баб. Вот ни-ка-ких. Тогда станет полегче.

— Угу. А уж через тридцать лет, или сорок, а если еще и память начнем терять от старости, вообще наступит нам счастье.

— Ты, Михайлова, страшная язва, оказывается. И никакого чувства юмора.

— Это и есть мое чувство юмора. Некоторые глупые Горчики его просто не понимают.

Он дышал, поднимая ее грудь вдохами, черные волосы щекотали его щеку и лоб.

— Я рассказала тебе, — напомнила Инга, — про, как бы это… мы не были расписаны, так что — сожительство. Кошмарно звучит. И ты обещал. Как был женат. Расскажешь?

Подумала испуганно, а ведь еще дети. У него могут быть дети, и это как раз нестрашно, ну, дети. Он вполне взрослый и бабы были… черт и черт! Были у Горчика бабы.

— Ты опять? Цаца моя. Ты что там дышишь так? Я расскажу. Сейчас?

Она кивнула, замирая, чтоб слышать все.

За открытым окном шелестели подсохшие листья, вдалеке медленно ухала маленькая сова, небольшим ночным голосом. И больше ничего, никаких звуков. Сережа стал говорить — чужим, напряженным голосом. Она испугалась этого голоса, и только тут поняла, как тяжело ему уходить в прошлое, заново проживать что-то, о чем она еще не знает. Можно попросить его остановиться, не говорить, и тогда ей тоже не надо будет мучиться. Пожалела себя, Михайлова, испугалась, подумала ватно. Легла рядом, беря его руку. И глядя в белый высокий потолок, стала слушать.

— Я увидел тебя. И уехал. Сразу же. Там поселок есть, между двух побольше, такой — хутор почти, на холме у моря. Десять дворов, три заброшенных. Летняя ферма для коров. Заброшенная тоже. Ну, вот… Знакомый один, мы с ним договорились, я присмотрю за его домом, он там дачу хотел строить, хорошую, купил развалюху. Так и увяз, то денег нет, то времени. На, говорит, тебе, Серега, ключи, латай стенки да крышу, чтоб совсем не упала хибара. А они летом, значит, приедут, на море, с детьми.

Он усмехнулся. Пальцы шевельнулись, и Инга взяла их покрепче.

— Очень оказалось удобно. Я сперва водку брал в поселке. Сразу бутылок пять…Ладно, ящик взял. Сперва. И вообще никуда. Бабка там, с другого двора, приносила чего пожрать, жалела сидельца. Всю осень и ползимы я с огорода кормился. Ну, покупал пожрать, да. Макароны, хлеб. Попроще, в общем. Чтоб хватало на бухнуть. А потом уже бабка носила мне самогонку. Когда деньги кончились.

— Скотина какая.

— Я? Да. А, она, что ли? Нет. Она ж видела, не выпью, утоплюсь нахер. Или замерзну где в степи. Уже ж зима. Ветры дикие. Там еще жили люди, но я никого не помню с них. Черт. Ляля моя, да успокойся. То не из-за тебя же! Ну? Я потому и не мог, к тебе. Вышел, а оно не отпустило, понимаешь? Что было там, оно… И мне — на тебя это все вешать? Это я сейчас стал, такой вот, как танк спокойный. А тогда даже к бабке Насте пару раз драться лез. Бухой был — истерики закатывал, рубаху на груди. Жалел себя. И спать не мог. Совсем. Ночь сижу, потом ухожу в степь, хожу там, пока не свалюсь. Еле доползал обратно. Вымерзну, как собака, устану. И тогда уже, хоть как-то. Так до апреля проваландался там. Молчал все время. Думал, и говорить разучусь, ну, бабка Настя со мной сядет, выпьет и за обоих и расскажет, и поплачет, и споет. А потом прошли по степи сильные дожди. С радугами. Я все ходил и надежда торкнулась, вот думаю, наверное, устал я бухать, и сейчас просветление, начну, наконец, жить. Понимаешь, как накачу, стакан, то сразу и просветляюсь. Птички, травки, воздуся. Блядь. И — второй. А там уже отключка. Глаза продираю, и жду не дождусь, чтоб снова стакан, и просветлиться. Вечный зал ожидания. Но все же надеялся. И сбылось. Только не так.

Он осторожно вытащил руку из ее ладони. В сумрачном ночном воздухе пробежал пальцами по ее лицу и, касаясь щек, стал вытирать слезы.

— Опять плачет моя Михайлова. Мне сейчас хоть умри. Ты со мной и плачешь. Все время. Будто не изменилось ничего! Да как мне жить, тебе как — со мной, с таким!

— Заткнись, Горчик, а? Ты говори. Что начал. Про сбылось.

— Ну… да. Пришел я как-то от моря. Целый день там шатоломил, пошел типа рыбы половить. Ужрался, как всегда. Песни там пел, с ветром разговаривал. Ну вот. Вернулся, а в хате сидит за столом мужик, в пиджаке, большой такой. А голова у него — собачья. Черная такая, косматая. Руки на столе держит. Я встал в дверях и думаю, а как зайти? К такому вот. И он свою морду поднял, и мне густо так, вроде из трубы, устал я говорит, как собака…

А мне вдруг весело стало. Вот думаю, будет с кем поговорить теперь. А что морда, ну, ладно, пусть морда. Стою. А он сидит и ждет. Когда я сяду. Чтоб значит, нам дальше уже вместе.

Он замолчал. И теперь уже Инга села, склонив к нему тихое лицо. Молчала. А потом наклонилась, легко целуя ресницы и нос.

— Я не сел. К нему, — трудно сказал Горчик, — не помню, как, но помню — не сел. Точно. Потом уже бабка Настя сказала, нашли они меня в балочке, далеко, думали, помер, еле дотащили. Она и Федор, сторож. И коло дома я внутрь никак не пошел. Так что очнулся уже у бабки Насти. Она два дня на топчане спала, пока я там. На ее койке. А через неделю я уехал. Совсем.

— Ты перестал? Тогда перестал пить?

— Более-менее. Целый год держался. Ляля моя.

— Что?

— Ничего у меня нет, кроме вот — люблю я тебя. И тогда снова поклялся — никогда ни на каплю не обижу и не расстрою. Все время клянусь себе в этом. И снова!..

— Сереж, ты прям, не умеешь остановиться. Сказал бы — я тебя люблю. Точка. А ты опять.

— А если так и есть? — строптиво возразил он.

Инга наклонилась еще ниже. Все таяло внутри. Стремительно, будто ее сделали наспех из снега, а тут пришла горячая весна, и взялась. И надо быстро-быстро… Пока она еще целая и шевелится.

— Потом. Горчик, потом ладно? Прости.

— За что?

— Не могу. Ждать, — она падала и таяла, протекая через его кожу, пропитывая его собой насквозь, проглядывая распахнутыми глазами, проплетая растопыренными пальцами. И шепотом кричала, поднимаясь над ним снова и опять падая:

— Не могу! Потом, да? Расскажешь. Ты же никуда больше? Нет? Никогда?

— Нет, — отвечал он, — да, никогда, никуда я, Инга.

25

Лелик был рыжим, но не огненным, а бледно-рыжим, как морковка, перемешанная со сметаной. И — зеленовато-голубые круглые глаза, тоже в светлых рыжих ресницах. Он любил шоколадное мороженое и модельки автомобилей. Шоколад ему запрещали — аллергия. А машинки — можно. Их у Лелика был целый шкаф; и небольшой стеллажик с цветными учебниками тоже весь уставлен машинками. Благо продавали их много и недорого.

Когда Сережа уходил с Леликом гулять, то они обязательно шли к киоскам на вокзальной площади. В одном продавались множество машинок, и Лелик всегда находил такую, которой в коллекции не было.

Держа в руке сразу же вынутую из коробки с прозрачными окошками обновку, он другой тащил Сережу через перекресток со светофором, и договаривался на ходу:

— И морожено, да, Сережа? Морожено. С шоколадом.

Сереге не нравилось, что пацана кличут таким девочковым именем и поначалу он пытался называть его по-настоящему. Говорил притворно строго, но с сожалением:

— Нельзя тебе мороженого, Ленька, мама ж меня обругает.

Лелик выдергивал руку и скандально заявлял:

— Какой я тебе Ленька? Я — Лелик. Чего ты никак не запомнишь?

Спорить с мальчиком Серега не хотел, а то получится, что он критикует маму, а заодно и деда Ивана с Ликой. Потому кивал в ответ:

— Ладно. Лелик. Но все равно, не будет нам мороженого.

— И тебе? — уточнял мальчик. В ответ на кивок снова брал сережину руку своей, под которой болталась дутая варежка на полосатой резинке.

— Ладно. Сережа. Пойдем тогда… ну кататься, что ли?

И они шли к старому многоэтажному дому, Сережа заходил в подъезд и выносил хранимые консьержкой санки. Они всю зиму у нее в подсобке лежали, чтоб не таскать в лифте на десятый этаж. За это разок в месяц Сережа приносил тетке пачку хорошего чая, и пирожки, которые пекла Ленка, Лелика мама.

Двор был длинным и неровным, дом стоял на склоне, и потому можно было сесть в санки у третьего подъезда и катиться мимо замороженных клумб аж к восьмому. Если на повороте возле пятого не вылетишь в газончик за чугунной низенькой оградой. Чтоб Лелик не вылетел, Сережа иногда бежал рядом, топая ботинками и поскальзываясь, и на повороте толкал санки в нужную сторону. Лелик орал, вздымая снежную пыль, укатывался вниз. И там орал тоже, раскидывая ноги и отползая от перевернутых санок.

А потом они отдавали санки и поднимались в лифте. Лифт был старым, Сережа раньше только в кино такие и видел, с решетками вместо двери. Лязгал и гудел. Горчику нравилось в нем и было жалко, скоро демонтируют, Иван сказал, в соседних подъездах уже поставили блестящие, металл и пластмасса.

Ленка ждала. В кухне было тепло и ярко, хорошо пахло вкусной едой. И сидеть вместе за столом, накрытым клетчатой скатертью было бы совсем хорошо. Если бы спал ночами. Но вот не спал…

В Москву Горчик попал через пару месяцев после своего побега с азовского хутора Тырловки. У десятка домов и названия-то толком не было, Тырловкой окрестили его сами жители, потому что дома и дачи на розданных народу клочках земли под огород, стояли рядом со старой летней фермой, куда после зимы выгоняли коров — пастись и доиться. Фермы такие назывались — тырла.

Уходя из старого домишка, где, как ему казалось, так и остался сидеть за столом страшный человек с головой мохнатой собаки, Горчик прибрался, все распихал по местам, проверил дворик и огород. Отдал ключи бабке Насте и уехал в Симферополь, хотя в Керчь было бы ближе, ну, куда ему в Керчь-то. Там Инга, ее сын. И хлыщик в брючках со стрелками, который зовет ее мамочкой. В Симфе остановился у старого приятеля, в замызганной квартире без мебели, но с кучей странного приходящего и уходящего народу. И в первый же день позвонил Андрюхе, из автомата на автовокзале. Сказал, радуясь, что по телефону не видно, как багровеет от вранья худое лицо с больными глазами в красных веках:

— Слушай, я тут… это… короче сдаю я вахту, извини. Работка подвернулась, на лето. Чего ж упускать. Ключи у соседки, у бабки…

— Серый! — заорал в ухо приятель, — ну, клево, что звонишь-то! А я тут голову себе сломал, слушай сюда. Мне человечек нужен будет, я тут кое-какую торговлю открываю. В июле. А лето, народ разбежался, ну и чужих брать совсем неохота, я ж еще в Крым метнуться хочу, начать строиться ж наконец! Ты мне скажи, друг, у тебя в столице есть кто? Перекантоваться на первое время? Не, если нету, я пристрою. Но тебе ж самому меньше хлопот, а?

Горчик поковырял облупленный кубик телефона, пробежал глазами старые надписи шариковой ручкой на стенах будки.

«Беру в рот званите поцаны» — и номер телефона.

«Вылижу старухе» — и номер телефона.

«Зделаю минет забесплатно» — снова номер. Ручка и почерк одинаковый, видимо кто-то расправлялся с врагом, заранее радуясь звонкам жаждущих.

— Та нету, — сказал Горчик, потому что номер Ивана и Лики благополучно забыл. И тут же понял — соврал, потому что — вспомнил. Но не валиться же снегом на голову старикам, привет Иван и Лика, получайте вашего Сережика, с тюремной бессонницей и пороховым факелом под левым соском.

— Ага… Короче, твоя эта работа, когда кончится? Стройка небось? Или сантехнику ведешь там? За копейки. Давай, чтоб в середине июня прозвонился мне. На этот номер. Я все устрою. И билет тебе закажу, если бабла не хватит, с первой получки вернешь.

Слегка ошеломленный Серега повесил трубку и вышел на пыльное весеннее солнце. Сунул руки в карманы истрепанных джинсов, покачался с носка на пятку, раздумывая. А чего тут держит? Да, лето. Поехать и снова нырять на Атлеше? Один разок наебнуться со скалы, как придурок Ром, и конец бессоннице, нормально. Или вот, как Андрюха сказал — по домам шариться, жрать среди банок с красками, и проситься, а можно я тут, под стремянкой подночую, а то извините, негде.

Сел на скамейку, вытягивая ноги, и загадал, глядя на угол серого дома. Если выйдет мужик, остаюсь и сантехнику, черт с ней. А если баба — поеду.

Через пять минут из-за угла вышел полосатый кот и Серега ухмыльнулся, раздумывая, бежать ли к нему, чтоб хвост задрать и проверить — с яйцами или кошка…

За котом вышла Инга. В курточке и синих джинсах, капюшон скинут на плечи, черные волосы разметало весенним ветром. За ней выскочил парень, позвал, смеясь:

— Карина, та не беги ты, стой!

Горчик выдохнул, встал, отворачиваясь и кривя лицо. Нахер. Нахер Крым, все эти моря и сантехники. Скорее бы уже июнь. Подумал и добавил про себя тоскливо — блядь…

А с прочим в Симфе внезапно повезло. Пришел в спортмагазин, куда когда-то заглядывал, покупая себе ласты и палатку, перетер с еще одним бывшим приятелем, теперь хозяином, и устроился грузчиком, в аккурат до конца июня, пока народ в отпусках. И комната в старой общаге от хозяина подвалила, тоже временно, пока жилец катается по каким-то горным речкам на надувном плоте.

Работал, сам себе. После дня ни с кем не оставался, ребята бухали, а ему нельзя. Завязал. Шел в парки, кружил по улицам, забираясь на самые окраины, пыльные, полные низких домишек. Радовался, что город большой и шариться по нему можно бесконечно, если пешком и время не поджимает. К полуночи, а то и к утру возвращался в общагу, заваривал чай в эмалированной кружке, съедал какой пирожок и ложился, слушая, как в коридоре топают и орут соседи, а в комнатах плачут дети.

Зато на билет денег собрал сам. И это ему очень в тему пришлось, когда приехал в Москву, встретился там с Андрюхой и тот его отвел не куда-то, а сразу на Арбат, обошел по узкому переулочку длинный обшарпанный дом и проник с заднего крыльца в сумрачный коридор, вталкивая туда Серегу.

Идя мимо полуоткрытых дверей, откуда несло старым тряпьем и слышались песни и вопли, говорил быстро и деловито:

— А ты думал, тут только Рублевка да? Да я тебе и на Рублевке покажу такие же гадюшники, Москва город большой, Горча, тут всякого полно. Короче, за комнату восемьдесят баков в месяц, такой цены хрен найдешь, да еще в центре. Сегодня вещи кинешь, пару дней погуляешь, Красная площадь, то се. А в пятницу поедем с тобой на Нагатинскую, все там покажу. На складе забираешь ящики: яблочки, апельсинки, орехи в кулечках. Место у тебя — на переходе с электричек, отличное место. Раскладываешься и сидишь, кричишь, продаешь. И чтоб никуда, понял? Поссать-пожрать — один раз через полдня работы, мой парнишка подскочит, тебя подменит. А сам смотри, от товара ни шагу! Прошу!

Он распахнул облезлые деревянные двери. В полутемной комнате стояли кровати вдоль стен, в центре косился на одну сторону стол, накрытый старой клеенкой и уставленный посудой. На задранном краю стола сидел кот, с плешью на полспины, мыл лапой хмурое лицо.

— Пашшел! — грозно припугнул кота Андрюха и, пройдя мимо чьей-то храпящей спины, укутанной одеялом, показал на пустую кровать:

— Твои хоромы. Не бзди, мужик, Москва не сразу строилась. Я, между прочим, на такой же койке начинал, но через месяцок нашел себе Катю, перекантовался у Кати, в Балашихе, да знаешь вроде и коечка мягкая и Катя сладкая, да пока на работу доедешь, все проклянешь. Но через полгодика уже сам снимал, комнату, под замочком, и холодильник свой. Так что, все будет пучком, давай, начинай воевать столицу, понаехавший!

Он хлопнул Серегу по плечу и ушел, в коридоре снова наорав на кота.

Горчик сел на провисшую койку, поставил у ног сумку с вещами. Дела, подумал со злостью. Завоеватель, блин. Нужна мне ваша столица, да ваши облезлые коты и храпящие соседи. Да и Кати ваши мне нахрен не сдались.

Поглядывая на спину спящего, рассовал по карманам деньги и паспорт, запихал сумку поглубже под кровать. Постоял перед мутным окном, а за ним бесконечной толпой шли и шли нарядные веселые люди, наводили на стены и фонари фотоаппараты. И вытащил сумку снова, закинул на плечо.

На Арбате, оглушенный гомоном и смехом, разноголосой музыкой, нашел телефонные будки. Помявшись, набрал номер.

— Да? — сказал в ухо приятный женский голос, — да, да! — и вдруг обрадовался, — Витька, это ты? Не молчи, пожалуйста.

— Драсти, — хмуро ответил Горчик, — а Ивана можно? Кандыбова Ивана?

— Папу? — голос потух и стал почему-то испуганным, — вы… вы не знаете наверное. Я маму сейчас. Мам!

— Алло?

Голос у Лики был таким же потухшим и очень уставшим. Горчик и не узнал его, и уже смирился с возвращением в грязную комнату, коротко прикидывая, на какие шиши ему срочно убраться обратно, а там — Крым большой, все знакомое, и лето, не пропадет…

Но на том конце ждали и именно из-за невероятной усталости в этом незнакомом голосе, он ответил:

— Лика? Вы… ты не помнишь, может быть. Это Сережа. Серега Горчик. С Крыма. Я…

— Сережик! — закричала трубка таким знакомым, глубоким грудным голосом Лики, — господи, Сережик, какое счастье! Ты где?

— На Арбате я. Ну тут, где Турандот золотая. Сидит.

— Ты в Москве? Сережик… — Лика вдруг заплакала и засмеялась одновременно. Сердито всхлипывая, пожаловалась:

— Реву. Вот же какая я. А вдруг у тебя кончатся сейчас деньги? Сережик, не кончатся?

— Не. Я тут.

— Приезжай. Я тебе адрес, сейчас. Ты пишешь? Скорее вынимай ручку, момче, слушай. Метро Киевский вокзал. Ты сейчас беги на Пражскую, там сядешь на…

— Лика. Чего я приеду. Давай вы в городе где, ну встретимся. Ты и Иван.

— В больнице Иван. Сережик… ты приезжай, сейчас прямо.

— Говори адрес. Я найду.

Первая неделя слилась в один бесконечный день, полный поездок в реанимацию, походов на рынок с зажатой в руке запиской, чего купить, телефонных звонков в клинику и беготни по аптекам. Время от времени Серега очухивался посреди маленького сквера, где сидел на скамье, напряженно следя, чтоб шестилетний Лелик не убрел за пределы, ограниченные чугунным забором. Или за столом, где уставшая Лика мелкими глотками пила чай и плакала, вытирая слезы. Сначала горькие, а потом, когда Ивана перевели из реанимации в палату, уже тихие, почти радостные. Ленка в халате крутилась у плиты, изучающе посматривала совсем отцовскими светлыми глазами на широком лице, таком же, как у Лики. А потом, в один из дней середины июля, когда за окном торчали черные густые тучи, проливая короткие мощные дожди, прошитые сверканием молний, Лика позвала Горчика из маленькой комнаты, куда его стремительно вселили сразу, как пришел, и сказала, усаживая в большое кресло напротив мраморного камина:

— Сережик. Что бы я делала без тебя, родной мой. Считай ты Ваньку и вытащил.

Горчик опустил голову. Ну, вот, прощаться пора. Ну и пора, правда. Еще заеду в больницу, посижу рядом, расскажу чего, про море, про рыбу там. И надо ж денег где-то…

— Я хочу у подруги пожить, пока Ваня в клинике. Она живет совсем рядом, два шага. А ты, я прошу, побудь тут. С Леночкой и Леликом. Понимаю, я страшная эгоистка, у тебя, наверное, свои дела тут, но пожалуйста… Леночке нельзя одной, и работа у нее. А Лелька до сентября получается, никуда не попал, мы думали, с нами будет. Если она уволится, потом искать работу. А у нее хорошая. И вообще я хочу, чтоб ты был, когда Иван вернется, мы, наконец, по-человечески побудем вместе. Ты нам совсем родной человек, Сережик.

Она замолчала, напряженно глядя на опущенное узкое лицо. Добавила:

— Пожалуйста.

И он кивнул. Конечно, куда их бросать. Иван после инфаркта своего до сих пор еле языком ворочает, после трех слов отдыхает, ослаб. И Лика еле на ногах. У Ленки под глазами черные круги.

Он остался. И тем же вечером, вернувшись со своей хорошей работы — Ленка была администратором небольшого клуба с дискотекой и концертами рок-групп, она зашла к себе — проверить спящего Лелика, потом долго шумела водой в душе. И пришла, замотанная в большой махровый халат, села на тахту, прижимая Горчика круглым бедром. Подняла руку с темной бутылкой.

— Давай, что ли, отметим знакомство, легендарный Сережа Горчик. Пока в доме тишина и относительный покой.

Серега незаметно отполз ближе к стенке, злясь на дурацкую ситуацию. Никому он, конечно, дорогу не перейдет, Лика успела ему рассказать, что Виктор, Лелькин отец, два раза уходил и вот ушел в третий раз в прошлом году- женился, наконец, и теперь слава аллаху, больше не явится. Но Горчик помнил, как Ленка приняла его за бывшего мужа во время телефонного разговора. Это раз. А второе — получается, вроде он втерся. И Ленка вроде как та сладкая Катя у завоевателя Андрюхи. Такая вот фигня…

— Лен, ты иди, а? Я спать хочу. И вообще.

— Что вообще? — Ленка поставила бутылку на пол и, распахнув халат, скинула с плеч. Она было рослая и крупная, с хорошей фигурой, для Серого великовата, наверное, но в деловом костюме смотрелась отменно, и волосы русые заплетала в небрежную красивую косу, а глаза — зеленые, кошачьи.

Сидеть голая не стала. Сразу откинула простыню и легла, прижимаясь к неподвижному Горчику большим крепким телом, положила на его бедро ногу, согнутую в колене. И сунула руку к впалому животу. Повторила вопрос, слегка насмешливо:

— Что вообще? Скажешь — не хочешь?

Ее рука уже получила ответ и потому Горчик с отчаянием сказал другое:

— Не пью я. Совсем.

— И не пей, — согласилась Ленка, целуя его в шею, — а я после выпью. Сейчас не могу, всю последнюю неделю еле держалась, Сережка, глазами тебя протерла чуть не насквозь.

— Лен…

— Выгоняешь?

Его спине стало холодно. И тишина. Медленно повернулся, тихо, чтоб не наткнуться рукой на ее бедро или грудь. И услышал — плачет, тихо-тихо, прижимая ко рту руку. В полумраке белеет спина и опущенные плечи с темной короткой косой.

— Лен, — беспомощно сказал Горчик, сел, трогая спину, а та под его рукой тряслась, — ну ты что, Лен. Ле-на…

— Не прогоняй, — она говорила, не поворачиваясь, и совсем как мать добавила, — пожалуйста.

Куда мне — прогонять, думал Горчик, повертывая ее к себе и целуя мокрое лицо, тоже мне прогоняльщик, в чужом-то дому. Вся извелась, та не по мне же, это все нервы, отец чуть не умер, считай…

Потом лежали молча, накрытые простыней, смотрели в потолок. По нему бежали смутные блики.

— Тебе лет сколько, Сережа?

— Двадцать три. Было вот, весной.

— Совсем мальчик. Я тебя на двенадцать лет старше.

— Та не. Ты моложе выглядишь. Я б не сказал, что на столько.

Ленка усмехнулась.

— Жалеешь. Несчастную мать-одиночку, да?

— Чего жалею? Ты вон самостоятельная какая. Он тебе сильно, что ли, нужен, муж-то? Тебе всего лучше, чтоб пришел, погулялся с Лелькой. Отец. А самой — так ты кого хочешь себе выкрутишь. Хоть пацана с дискотеки своей.

— Правильно излагаешь, — удивленно согласилась Ленка, — уловил самую суть.

— Чего ее ловить. Подумать и вот ясно все.

Она села, нашаривая бутылку.

— Откроешь? Я стакан принесу.

Встала, голая, с бликом от окна по бедру и локтю, по широкому плечу.

— Халат накинь, а то вдруг Лелька проснется.

— Ах, — засмеялась Ленка, — какие мы целомудренные мальчики. Я тут возьму, на полке. И кстати, насчет пацана с дискотеки. Были, Сережа, и пацаны были. Когда Витька сволочь стал по девочкам ударять молоденьким, то и я попробовала.

Она села, протягивая высокий стакан. Горчик нагнул горлышко бутылки, следя, чтоб не расплескать шипучее вино. У Ленки была большая, но совсем не такая, как у Инги, грудь. Полная и высокая, будто задранная немного вверх, и соски смотрели в стороны, как лисьи носы. Маленькие.

Она выпила шампанское сидя, медленно глотала, ожидая, когда уляжется, и после глотала снова. И, поставив пустой стакан на ковер, откинула простыню.

— Я так устала, Сережка. От всей этой суматохи, от разборок, вообще от того, что вокруг всегда люди. А хочется, знаешь, проснуться и — голая на песок. Там заниматься любовью. Под пальмами, на краю кораллового атолла, чтоб вода совсем изумрудная. И никого, кроме голых любовников — ни детей, ни папы с его сердцем, ни матери с суетой. Ужасно, да? Но это просто от усталости, понимаешь? Зато честно.

— Понимаю, — сказал Горчик.

Ее руки бродили по его коже, трогали плечи, касались груди. Щелкнул выключатель, и зажглась маленькая настольная лампа.

— Хочу смотреть. Ты вон какой. Совсем пацан, худой и узкий. Мне нравится слово. Не мальчик, а именно — пацан. Хулиганское такое. И картинка эта… — ее палец не отрываясь, рисовал по татуировке, — сразу ясно, ты опытный, злой и жесткий. Мне это очень нравится. Очень. Знаешь, как мне нравится это? Сережа, знаешь как?

— Ннет…

— Я покажу. Сейчас, еще выпью немножко. И покажу, как. Тебе понравится. У нас впереди до утра времени. Охренеть, правда?

Он все же убрал ее руку с татуировки. Но ответил честно:

— Мне уже нравится, Ленка.

26

В узкое окно с полукруглой арочкой глядела луна, белая, как слепой глаз. Створка была открыта и луна отражалась в ней кривым овалом. А ветер, теплый, шевелил резные листья на макушке платана и один лист все время попадал на луну, тыча в нее черными уголками.

— Я покурю? — Серега встал, скрипнула сетка под толстым матрасом. Обе луны скрылись за очерком темной фигуры. Протянулась рука, нашаривая пачку среди рассыпанных по широкому подоконнику мелочей.

Инга подняла подушку и села выше, укрывая колени простыней.

— Я тоже. Сядь тут. Рядом.

Он сел, пламя зажигалки осветило скулы и прядь волос. Подал Инге прикуренную сигарету и поставил пепельницу к себе на колено. Два огонька тлели, разгораясь и угасая. Дым перемешивался с запахом моря и сонных цветов. Что там у нас цветет, в августе, думала Инга, бережно, чтоб не обжечь ему ногу, стряхивая пепел. Розы. Море, платаны, песок. Дракон с умной спокойной мордой, уложенной среди розовых кустов. Они уедут, а он останется, и люди из других санаториев будут приходить, ведя за руку детей — посмотреть на большого дракона. О нем станут рассказывать таксисты и водители, экскурсоводы и просто местные, как рассказали Инге и Сереже о мозаичном фонтане в санатории «Облака» и о бассейне с резными дельфинами в доме отдыха медиков.

— Я там три года прожил. С ними. Сперва стремался сильно, Лика у подруги, а у нас, выходит, с Ленкой роман. Я думал, ну ладно, роман. Ты прости. Нет, даже не за то, что я с ней. Понимаешь, если бы не уговор наш с тобой, о правде, я сказал бы — та, пожалел. Одна, запуталась, сын растет. Муж вот мудак оказался. Смешно, наверное, насчет уговора?

Говорил медленно, прерываясь на затяжки, следил, как в неярком лунном свете дымок завивается расплывчатыми кольцами и пластами. Помолчав, смял окурок в пепельнице. Забрал у Инги из протянутой руки сигарету и тоже примял, убивая красную точку.

— Нам же было с тобой. По семнадцать. Дети.

— Мне не смешно. Я и сейчас такая вот. Если ты, Серый, не забыл, то правильно.

Он кивнул. Сам знал, что правильно. Да и никак своих сорока лет не ощущал, с ней. С ней казалось, снова совсем пацан, вот только в голову и сердце пацану вложили гору воспоминаний. И все живые, шевелятся. А спрашивал, чтоб хоть чуть потянуть время. Он поклялся себе, в первую же их ночь после новой встречи — никогда не расскажет о тех пяти годах. Но оказалось, говорить о другом тоже неожиданно тяжко.

— Вот… Если по правде, ляля моя, понравилась она мне сильно. Прости.

— Да хватит извиняться, черт. Всю душу мне вымотал.

— Прости, — снова сказал глухо. И совсем по-детски спохватился, — ой-й…

Инга промолчала. Запах роз, такой сильный, что восходил к их открытому под самой крышей окну, беспокоил, отвлекал. Был — неправильным, поняла она. Море, луна, южные деревья, загорелые люди, ее Сережа, любит. И она его. Рай. И в нем вдруг — страшный человек с головой собаки, Иван в больничной палате и плачущая Лика. И теперь вот — рослая, как родители, уверенная в себе одинокая Ленка. Захотела и переспала с пацаном, в татуировках и пирсингах. А потом захотела — и Горчик прожил с ней три года. Какой странный у них рай. Будто в нем скорпионы.

— Она… ну… блин, ладно. Она двинутая была на сексе. Я не знаю, я ж не психолог, может то из-за мужа, а может, сама по себе. И играла. Ну не притворялась в смысле, а…

— Я поняла.

— Ей нравилось, что она такая вся, лощеная, деловая, приходит домой и там у нее — Серега, который сидел, и на груди татуха тюремная. Нравилось, что она выше меня ростом. И что мне можно подчиняться. Ей прям башку сносило от этого. Все, я больше не буду ладно? Про это. Я про другое, что дальше ж. Лика с больницы Ивана увезла в санаторий. На полтора месяца. А мы с Ленкой и Лелькой дома. Ленка утром на работу, а я с пацанчиком на хозяйстве. К ночи приходила. И дальше уже мы с ней вдвоем, как она и хотела, никого вокруг.

Горчик усмехнулся, потирая колено и сутуля плечи.

— И каждую ночь она выпивала бутылку шампанского. Или вина. Или — две. Я сперва не врубился. Ну, три дня, ладно, ну, неделю. Но время идет, а у нее ритуал, типа. Койка, значит — с вином. И главное, утром, что огурец, глаза подмазала, нарядилась и снова в бой. За неделю как старикам вертаться, мы с ней поссорились, прям, сильно, вдрызг. Она домой позвонила, поздно приду, Сережик, будете с Лелькой гулять, купи вина, а то я не успеваю. Ну, ладно. Приехала уже ночью. А я не купил. Говорю, Лен, да ладно. Ну, все хорошо у нас. Без вина.

Инга сидела, и ее нога касалась Сережиного бедра. Все время хотелось ногу отодвинуть. Но боялась — заметит. Сидела молча, стискивая зубы. Не останавливала.

— А она как та кошка, глаза узкие, лицо побелело, как мел. Та-акими словами меня… Развернулась и ушла. Блин, ушла, сына бросила, на меня, чужого, считай мужика. Ну я не спал, не привыкать. Утром вернулась, опухшая, юбку порвала где-то. И сразу в комнату, и там слышу, в шкафу пошарилась, и глотает. Я думал, еще отравится. А у нее оказывается, в ботинках там, в туфлях всяких сныкана упаковка пива. Большие банки. На опохмел. Тут я и понял, что плохо все. Совсем плохо. Сели поговорить.

Серега коротко рассмеялся.

— Я сел. А она не стала, смотрит сподлобья на меня, руки скрестила. Я рот только открыл, и отрезала, сама знаю, что скажешь, все вы одно говорите. Достали. И дальше уже чисто как все алкаши. Да как захочу, брошу сразу. Да не суйся. Да ты моих проблем не знаешь. Ну и еще, работа мол нервная, нельзя мне без допинга. Ляля, я сам алкоголик. Прости. Я все эти песни знаю, и до нее их пел. Ну и после тоже. Выслушал, встал и говорю, ладно, вернется Иван, да я поеду. Нельзя мне с тобой. Она усмехнулась и ушла. А мне ж еще — два месяца торчу без работы, вроде я кухарка и нянька. Гуляю мальчика в парке, да смотрю, чтоб кушал. Осточертело. Думаю, пора. Но неделю последнюю все было тихо. Пила да. Но понемногу. Она сильная, по ней сразу и не видно. Только становилась такая — чисто ураган. И мне… нравилось это мне.

— Не извиняйся, ладно?

— Да. Ну вернулись старики. Свежие, довольные, с рассказами. В кухне стол, вечеряем, Иван смеется. Лика плачет, от счастья, что все обошлось. Я киваю, конечно. И тут Ленка встала и говорит. А вот мол, у нас с Сережей важное известие для вас, милые мама-папа. Ой, думаю, бля. И все им выложила. Мы мол, теперь вместе спим, и хотим вместе жить. Инга, если б не Иван, я б ее стукнул. Как раз за Ивана! Сижу, и глаз поднять не могу. Думаю, сказать, ах ты стерва, так Ивану вдруг сердце схватит опять? Только и мыслей — ой, бля…

А Лика рассердилась сперва. А после заплакала. Я говорит, и не думала даже, мне все кажется, что Сережику семнадцать. А я и глаза на нее боюсь поднять. Ленка к отцу подошла, обняла его и целует. Пап, ты же хочешь, счастья нам, пусть даже не на всю жизнь. Ну и он крякнул, та сами и решайте. И как-то закашляли все, зашевелились, на меня стали смотреть, вежливые, мол, ждем и твоего слова, Сережа Горчик. А что я скажу? Что? Кивнул. Ленка уселась, за руку меня взяла и стала планы рассказывать. Что будем квартиру снимать, в этом же доме подруга ей подогнала двушку. В сентябре Лелик в школу, а мне уже место есть, помощником художника-оформителя. Заодно и поучусь, значит, а если не хочу этой работы, то найдем или сам найду. В общем, по ее словам все верно и все логично. Если конечно, забыть, что разок в неделю с дома мешок пустых бутылок я выносил. Ляля моя, я сидел там и думал, вот сейчас спать все пойдут, а мне бы ей сказать ночью — я тебя, Ленка, убью, зараза такая. За коварство твое. Или погрозить — будешь квасить, придушу! Но после Ромалэ, как я мог словами такими? Говорил я их уже. И все так кончилось, всю жизнь переломало.

…Ушли мы с ней в спальню. Она на колени кинулась. Передо мной. Руки целует. Смеется и плачет, а ведь за ужином и не пили вовсе. Ты говорит, свет мне в окне, никого не хочу, и буду слушаться. Вот что хочешь, скажи, сделаю. Сейчас прям. Спать на полу буду, возле кровати. Ударь, хочешь? Я руку убрал, а она стоит внизу, лицо запрокинула, ждет. Я ее поцеловал. Она как, ну я не знаю. Вроде правда, ураган, чего захочет, и всех увлекает, и кажется — я сам так захотел.

Вот эта зима первая, она там была самая нормальная у нас. Ленка держалась. Я работать пошел, дядька оказался золотой, хотя и бухал сильно, научил меня всему. Рисунок, и как с разным инструментом работать. Шабашили мы с ним по заказам. Панно, скульптуры, клубы еще оформляли. Мне нравилось. С Лелькой дружил хорошо. А потом все кончилось. Стала Ленка приходить бухая. Говорить без толку, огрызается сразу. После плачет. После клятвы дает. Потом вроде смирная такая, а гляжу, вечером или в выходной, на глазах прям косеет. Стала по-тихому пить, принесет бутылку, спрячет. И набирается, уже не надо ей ни спальни, ни секса, глаза рыскают, а лицо плохое такое, вроде ждет, щас я ее стукну. И заранее уже в стойке. Короче, не жизнь, а так, то ад, то вроде мирно, а потом снова все падает, ломается. А главное, в перерывах все та же Ленка, понимаешь? Вот это самый ужас был. Красивая, глаза зеленые, блестят, смеется, она своей этой силой кого угодно в себя влюбить могла. Все ее любили, и соседи и даже дворники, та все.

— И ты…

В комнате встала тишина, даже ветер утих, перестав шелестеть листьями. Инга прикусила губу. Дернул черт. Он такой, черт, вечно дернет не вовремя.

— Да, — сказал Сережа, — да, любил. Только любовь эта была. Как сказать тебе? Темная какая-то. Вроде с душком. Не знаю, только ли от водки. Понимаешь, не было света, мне не было. Я после думал. Вспоминал. Может, не стыковались мы. Просто Ленке очень сильно этого хотелось. И она меня по себе вылепила. А я не сумел оборониться. Устал я тогда очень. Без сна. Без дома, и без тебя, ляля моя. Сейчас думаю, любил, все равно любил. Но внутри оно болело и болело, как заноза, ее затянуло сверху, а наступать — болит. Так и жили. Три года! Вот этому сейчас удивляюсь и всегда буду. Какое оно время, злое. Несется. Со свистом.

— Ты сам ушел? — она так хотела, чтоб он кивнул.

Но Горчик покачал головой отрицательно.

— Вернулся ее муж. Который Витька. Она к нему на свиданки стала бегать, мне стала врать. И еще похорошела. Стала… Светлая стала, понимаешь? Я сперва ждал, вдруг скажет, чего там у нее, после думаю, роман крутит с кем. Обозлился страшно. Выследил. В баре, сидят, пьют что-то там нарядное, сок с фруктами, а после он ее танцует, крутит, она на руки падает к нему, а все хлопают, смеются. Ох, было мне херово. Вот думаю, еще один кандидат — на придушить. И тогда я сорвался. Гад я был. Если бы сам, купил водки, да сел где на лавке. Пошел бомжевать. Так нет. Я блядь, купил отличного вина. Три бутылки для начала. И стал Ленку поить. Сам! Втихую. Чтоб дома была, чтоб знала — ночью в спальне будет нам с ней коралловый атолл и пальмы. А чтоб не думать, что я такой скотина, бабу обратно в алкаши загоняю…

— Ты пил с ней, — сказала Инга, — да? Ты стал пить с ней.

— Да…

— Господи. А как же мальчик? Серый, ты совсем идиот? Сволочь ты такая. Он же!..

— То все коротко было. Я Лелика отвел к старикам, наврал там чего-то, кризис у нас и надо повыяснить. Пусть говорю, у вас недельку. Инга, не пили ты меня, у меня до сих пор перед глазами лицо Лики, как она кивает и меня жалеет, меня! Стала виниться, вот мол, Ленка, характерная, я говорит, знала, что ненадолго ее хватит, но дочка, понадеялась я, вдруг и правда, семья у вас. Ты говорит, Сережик, меня прости. А я морду кривлю жалостную. Да, Лика, да. Не переживай, справимся. А сам думаю, скорее, обратно, чтоб Ленку не пропустить, а то вдруг свалит к своему козлу. Ну то оказалась правильная неделя. Круто мы ее провели. Как в фильме ужасов. И с дома она сбегала босиком ночью, а я за ней гнался, ловил ее на шоссе. И я в ванной запирался, а она билась в двери, чтоб я значит, вены себе не порезал. А больше этого, с койки мы не вылезали. Секс. Прям вот там засыпали и просыпались. И снова.

Он потянулся, взял ингину руку в свои, ужасаясь тому, какая она мертвая, послушная. Нагнулся, дыша на вялую ладонь, лежащую, как перепуганный насмерть зверек.

— Падать, оно — сладко. Когда летишь и в ушах ветер. Я прыгал, я это сильно хорошо знаю, ляля моя. Ступил и сразу в сердце шибает — нет назад шага, все поздно, только вниз. Как умеешь. Вот со скалы я умел. А в жизни, получается, нет.

Пальцы в его руке шевельнулись. И он выдохнул, осторожно радуясь этому.

— В жизни Ленка меня поучила. Проснулся, голова как чугунок, глаза разлепил, а она сидит, смотрит. Я подумал сперва — Лика, что ли, пришла? Сильно похожа. Потрогала мою щеку и говорит, ласково так, не вышло у нас, Сережик, и хорошо, что не вышло. Через три дня я к врачу, Витя меня уже записал. Сказал, вернется, только если я завяжу совсем. Я завяжу. И даже не из-за него, а просто — неправильно это все. Я — Елена прекрасная. И надо соответствовать. Точка.

Поцеловала меня и встала, косу свою заплела, на спину кинула. И пошла прибираться, бутылки наши складывать, окурки в пакет. А лицо — светлое. Повернулась и за меня стала волноваться. Тебя говорит, записать тоже? Ты как? А я лежу, верчу за ней головой, думаю, вот Горчик, кончается еще одна твоя жизнь. А с виду бравый такой: не, я мужик, у меня всегда есть отличный способ — глухая завязка, ни капли в рот. И так всю жизнь. Справлюсь. Ленка одевается, и что-то мне там про вечер, про после работы, да чего на ужин… Я киваю. Ушла и я собрался. Старикам позвонил уже с вокзала. Хорошо, не сезон, билеты были. Так они приехали, провожать. Лика меня всего слезами обплакала. И знаешь, чего сказала? Ты говорит, ехай, и найди свою ляльку, свою летнюю девочку. А без нее не будет тебе жизни, нигде и ни с кем. Хватит уже пробовать. А замужем если, ну так уведи.

— И ты, конечно, послушался, — сердито сказала Инга, — уж так послушался, приехал и нашел! Это значит, десять лет назад было, получается. А не было от кого уводить, чтоб ты знал, дурак Сережа Бибиси. Не было мужа.

И добавила мстительно:

— Мужики были. А как же. Да все на разок, на два. Ты чего?

Задыхаясь, выбралась из-под него, дернулась, пытаясь расцепить железные руки на своей талии. Пугаясь, потребовала:

— Да пусти ты! Кричать, что ли?

— Прости! — закричал вполголоса Горчик, — да прости, блин. Как подумаю, что лежала с кем.

Расцепил руки и свалился, глядя в потолок и кривя лицо, как от горького во рту. Инга легла рядом, касаясь его плечом и бедром. На всякий случай напомнила:

— Говорил — меня тебе никогда. Бояться в смысле.

— Так и есть. Никогда. Только кончай меня упрекать. Я вернулся, да. Снова в Симфе работал, в том же магазине. Только уже вечерком с пацанами садился и чинно водочку квасил. Работа днем, бухло вечером. Не через край. Боялся, что этот вернется, с мордой. Но спать хоть как-то ж надо! Мужики, ляля, они другие. Годами так могут. А на жизнь рукой махнул. Тебя вспоминал когда, на набережной. Такая чистая вся. В платье этом, с лямками. Будто в роднике тебя купали. И тут вдруг я — драсти драсти, бухой грузчик с магазина. Ни хаты, ни бабла. Ни учился нигде.

— Как не учился? А художник этот? Столичный?

— А диплом?

— О-о-о, — сказала Инга, хватаясь за голову, — диплом! Ну, конечно. Я тебе приемная, что ли, комиссия? Или отдел кадров? Молчишь? И молчи. Потому что — виноват!

— Прости, — нежно сказал Горчик и добавил внезапно, — а то ты сейчас сильно похожа на Ленку. Тоже — раз-раз и все решено. Не всегда так можно, ляпушка моя, моя золотая рыба.

— Это не твои нежности. Это Вива меня так! Рыбой.

— Молодец твоя Вива. Ляля моя, я тебя вырежу, на скале. Ты там будешь — рыба. И все поедут специально, на тебя смотреть. А мы будем старенькие и такие эхехе, ну-ка по гривне с носа, за погляд на золотую рыбу Ингу!

Он придвигался ближе, обнимал ее, утыкаясь носом в шею. И замолчав, снова подумал, весь в растерянности, да как же пахнет, и дышит, как надо ему, и никто так, никогда. Что за горе такое и счастье — Инга Михайлова.

— Да, — согласилась она. И Серега понял, не про рыбу, а про то, что хватит рассказывать, хватит перебирать то, что уже произошло. Настало время совершать новое, то, что ляжет поверх их воспоминаний, превратится в еще одно, и каждое — будет из нынешнего времени. Времени сегодняшней Инги и сегодняшнего Горчика, ее Сережи Бибиси.

— Подожди, — она задыхалась, шепча и отталкивая его слабыми руками, чтоб тут же сильнее прижать, — по-го-ди, Серый. Скажи…

— Да, моя цаца?

— Мне может быть надо? Как она, чтоб — игры. Ну… я только не знаю, чего тебе хочется?

— С тобой — только тебя, ляля. У нас тыща лет впереди. Не морочь голову. Сюда. Да. Тут. Успеем. Потом.

— Потом. Наше потом?

— Да.

Под утро Инга проснулась, тихо сползла с кровати и пробежала в туалет, на цыпочках. Вернувшись, села, в неярком свете разглядывая запрокинутое к потолку лицо с чуть нахмуренными светлыми бровями. Нагнулась, чтоб увидеть крошечные веснушки, на переносице и щеках под глазами. Он спит. Было такое — всякое. Ужасное для него, и для нее тоже, теперь вот думай про Ленку эту, мучайся. Мучительно знать, что за эти годы, оказывается, он успел полюбить, не ее, другую. А сама Инга, получается, так никого и не любила. Правду сказала ему — так, на разок, на пару раз были просто мужчины. Несправедливо и никакого равноправия. Но он — спит. Потому что он рядом с ней. И есть еще одно, о чем они толком ни разу не говорили, но она поняла и так. Ее Сережа, исчезнув из их жизни, ни разу не рисовал других женщин. Были коты, были смешные и милые звери, птицы, странные фигуры, тянущие к небу тонкие руки в танце. Но из всего огромного мира женщин — разных, на скале высечена только она.

Улыбаясь, Инга легла рядом, прижалась спиной к его боку. И он, не просыпаясь, сразу повернулся, послушно сгибая колени, принимая ее к теплому животу. Облапил рукой под грудью, и, утыкаясь носом в шею, задышал мерно и сонно.

Ага, подумала, тоже засыпая, утешайся таким вот странным утешением, ляля и цаца Сережи Горчика. Раз нет тебе других. Но смеясь, понимала — это важно. Важнее чужих постелей, что были у обоих.

А еще — он спит.

27

Ноябрь принес шторма удивительной красоты и ярчайшее синее небо, полное через край белых тугих облаков. Инга ворочалась по утрам, замерзая под тонким одеялом, и нашаривая в ногах второе, кидала сверху, жмурясь, чтоб не проснуться. Угревшись, спали еще пару часов. Или сначала занимались любовью. Море издалека глухо гремело за оконным стеклом, в щели балконной двери просвистывал тонкий сквознячок, бродил по линолеуму. Потом просыпались по-настоящему, Серега бежал босиком, включить обогреватель, снова ложился к Инге, спрятанной в теплое одеяльное нутро, и там, смеясь и болтая, лежали в обнимку, терпеливо дожидаясь, когда батарейка, пощелкивая, согреет стылый ночной воздух. Комната была маленькая, и нагревалась быстро. Потому утром снова ходили босиком и ленились одеваться.

В тринадцатом корпусе кроме них никто сейчас не жил, только в холле дремала, устроившись в старом огромном кресле дежурная, да днем приходили маляры и электрики, шумной бригадой, гнездились на одном этаже, и шумели там сами себе, совершенно не мешая Сереже и Инге.

Она готовила завтрак, добывая из термоса заваренную с вечера рассыпчатую гречку или рис, доставала из холодильника холодную курицу, Серега, сидя на низкой табуретке, открывал банку с рыбой или паштетом. И смеялся, глядя в окно, где на подоконнике сидела терпеливая ворона, сверкала черной бусинкой глаза. Вставал, выносил гостье кусочки хлеба и чего повкуснее.

— Голый на пятом этаже! — возмущалась Инга, — трусы надень, соседи, гм, увидят!

— От голой слышу, — Серега облокачивался на звонкий железный поручень, закуривал и, дразня Ингу, манерно помахивал рукой кому-то внизу.

— Да. Но я на балкон не лезу!

— А ты лезь. Иди сюда. Семен Крокодилыч тебе скажет доброе утречко, Инга Михална!

— Серый, уйди с балкона, вдруг и правда, Крокодилыч явится. Наябедничает директору.

Серега вздыхал, тушил сигарету и быстро одевшись, брал рабочую сумку. Целуя Ингу, напоминал строго:

— Мы тебя ждем.

Шаги в пустом коридоре звучали звонко, и Инга не закрывала дверей, пока звук не менялся на быстрый топот — Сережа сбегал по лестнице. Потом она стояла на балконе, переступала босыми ногами по плетеному половичку и высматривала, как он, мелькнув среди желтой поредевшей листвы платана, махал ей рукой и исчезал.

Садилась работать. Они ее ждали. Ее мужчина и его дракон. Совсем скоро уезжать, оставляя большого зверя дожидаться сезона и шумных людей. Цветов на розовых кустах вокруг толстых боков, мощных лап и спокойной длинной морды.

Ночами, валяясь, Сережа мечтал:

— А еще купим тебе сапожки. Такие, как видели, помнишь, в торговом? И… и хорошо бы шубку.

— Серый куда мне шубку? По степям бегать? И дома ремонт нужен, одной краски вон сколько…

— Не понимаешь. Я хочу тебе. Чтоб носила. На мои деньги. А я такой буду приходить и рукой лениво, жена! А ну быстро, к кормильцу!

— Я и так буду. Быстро.

— Но сапожки… — не унимался Горчик.

И она смеялась, кивая. Конечно, обязательно сапожки.

Солнце светило ярко, будто вокруг стояли невидимые зеркала, отражающие воздух и умножающие его. И мерно грохотала радостная зеленая вода, катила на берег увенчанные белыми гребнями волны. От них пахло свежими огурцами и расколотым летним арбузом.

Инга быстро шла, дышала, хватая ртом этот прекрасный запах. Кивнула Крокодилычу, который важно потел в черной форме охранника, прогуливаясь по бульварчику. И выходя на песок, побежала к воде, стукая пакетом с термосом о ногу. Бросила его и, скидывая спортивные тапки, вошла, как всегда удивленно радуясь мерному празднику света, воды и грохота. Кинула в стороны руки и закричала, жмурясь от капель, мгновенно усеявших лицо и ресницы. В грохоте крик был неслышным, и это тоже было прекрасно.

— Купалась? — спросил Сережа, вынимая из пакета сверток и термос, — чай будешь сама-то?

— Ты поешь, тогда искупаюсь. И погуляю.

— Не заблудись, — пошутил, вкусно кусая от толстого бутерброда и Инга, примерившись, куснула с другой стороны. Сказала невнятно, прожевывая колбасу:

— Растолстею с тобой. Ела уже.

— Не. Поплавай, пока еще лето.

Дракон слушал их, прикрыв глубокие зеленые глаза. Серега их выложил собранными на берегу морскими стекляшками, а больше нигде ничего украшать не стал. Инга снова, как всегда, обошла лежащего зверя, наводя фотокамеру на гребень, грубо и точно вырезанный по изогнутой спине. Сняла вольно лежащие лапы, уже полускрытые посаженными цветочными кустиками. Встала перед спокойной, чуть улыбающейся мордой с круглыми ноздрями и большими зелеными глазами под нависшими веками.

— Очень нравится. Очень красивый. Совсем настоящий. Серый… я помню его. Он в кино был. Помнишь детский фильм, про страну Фантазию? Там мальчик, и книга. Он шел спасать мир от пустоты. И у него был дракон. Лохматый, белый.

Серега покачал головой, повязанной линялой банданой.

— Я не видел. Запомнил бы. Похож, значит?

— Ну… да. Очень похож. Только тот лохматый был. И с крыльями. Ты не расстраивайся. Все равно это твой дракон.

— Чего расстраиваться? Конечно, мой. Просто они все похожи, когда настоящие.

Горчик отклонился от каменной драконьей скулы, чтоб оглядеть зверя. Встал, отряхивая колени. И, пройдя вдоль бока, сказал задумчиво:

— С крыльями, говоришь? А дай мне блокнот, ляля моя. Там, на козлах.

Инга еще постояла рядом, глядя, как он быстрыми штрихами чертит страничку. И Сережа кивнул, не поднимая головы, но подставляя щеку для поцелуя:

— Беги. Скупайся. И погуляй. А то солнце садится рано, не лето все ж.

Она ушла, оглядываясь и чувствуя на лице улыбку. Кажется, время для слез прошло, понадеялась осторожно, и тут же на всякий случай надежду прогнала, пусть все идет, как идет. Но улыбка осталась.

На просторных клумбах цвели астры и георгины, праздничные, будто не последний месяц осени стоит, звеня тонким, уже холодным по вечерам воздухом. Инга шла вдоль цветочного месива, касаясь рукой пушистых лепестков с упругими кончиками. Белые, фиолетовые, красные и нестерпимо-желтые. Так много, что листья утопали, невидимые за мешаниной цветного, будто кто-то взбил яркую пену и ушел, оставив.

Осторожно присаживаясь, снимала бабочек, их было удивительно много, прямо роскошь — кругом цветные крылья, раскрытые и сложенные, расписанные нежными овалами и четкими перевязями. Выпуклые, собранные из множества крошечных сот, глазки, задранные мордочки, хоботки, скрученные спиралью. Не дыша, подводила объектив совсем близко, ловила дальним планом высокие деревья или белый угол корпуса, смутную человеческую фигуру. Плавно нажимала кнопку. Будет радость Виве. Нужно бы, наконец, отобрать полсотни снимков, напечатать и сделать ей в спальне цветочную стенку, всю увешанную картинками в одинаковых тонких рамках. А в их с Сережей спальне…

Она поднялась и снова улыбнулась. Их. Теперь это их спальня, а столько лет она была только ее.

На стенке их спальни будут царить волны, и — травы. А на другой она развесит Сережины рисунки. Он ругается и не хочет, говорит, да это просто эскизы, куда их людям показывать. Но они так чудесны, на каждом неровном листке из блокнота или альбома — его летящие линии, и то, что они не закончены, делает их совершенно воздушными, будто все продолжает лететь. Инга с Санычем сделают для них рамки. Надо совсем простые, и одновременно серьезные. Из тонкой бамбуковой щепы, другие — из веток, тоже тонких и не совсем ровных. Она подумает. И это будет радостная работа.

Уходя от цветов, уже торопилась к песку, снова к мерному грохоту яркой воды. Осеннее солнце коротко, когда начнет клониться к закату, придет вечерний бриз, хватать лицо холодными лапами. Но пока вокруг свет, шум воды и яркая белизна пены.

Ей не понравилось напротив санатория, где скелетиками торчали остовы пляжных зонтов, и, проверив застегнутый в кармане рубашки мобильник, она пошла дальше, держа в одной руке фотокамеру, а в другой снятые тапки. Шлепала по воде, отпрыгивая, чтоб набегающие волны не намочили длинных шортов. Но отвлекалась на небо, полное восхитительных тугих облаков, круглых и высоких. И все же намочила штанины.

За хлипким проволочным забором, отделяющим цивильную территорию от длиннейшего общего пляжа, что тянулся до самого горизонта, где смотрела вверх фантастическая тарелка, Инга прошагала еще сотню шагов, чтоб забор не маячил перед глазами. И на своем привычном уже, любимом месте, уложив камеру на плоский камень, запрыгала на одной ноге, стаскивая шорты.

Вокруг было совершенно пусто. Прекрасно. Вдоль ленты песка кружевом укладывали себя волны. Стояли каменные замки, возведенные пляжниками, то маленькие, высотой в локоть, а то и вполне солидные, почти в человеческий рост. И за низким обрывчиком — ей по пояс, начиналась осенняя степь, кинутая так же просторно, как морская вода.

Инга любила уходить именно сюда, а не на другой край санатория, который выходил ближе к городу и дачам. Тут ей казалось, другая планета. Я бы жила на такой, подумала, сняв и белье тоже, потому что снова забыла полотенце. И медленно пошла в беспрерывное движение кристальной воды, пожимаясь от ее газированной прохлады…Чтоб вокруг вода и травы. Шум ветра, моря, шелест колосьев. Дивные запахи. Воздух, который, кажется, можно пить и есть, и быть от него сытым.

В проливе вода другая. Зеленая, полная принесенных течениями водорослей и мелких рыбешек. Иногда мутная от размытого водой синего ила. Но это тоже чудесно. А еще там Вива, Саныч, и Рябчик с Пенелопой. Там ее дом. Пусть планета воды и трав будет, чтоб приезжать погостить, а после возвращаться обратно, к родному.

Она решительно упала в воду, задохнулась от холодной свежести, и почти подвизгивая, резко заработала руками и ногами. А через пару минут уже смеялась и кричала от радостного тепла, протекающего по коже.

Наплававшись, медленно возвращалась, совершенно согретая, мерно окуная в воду горящее лицо. Удивительно, ведь холода она терпеть не могла, никогда. А вот оказалось, что прохладная осенняя вода — совершенный праздник. И ей его хочется.

Фыркнула, представляя себя совершенной старушкой, важно стоящей на пляже среди пятен непрочного снега вместе с другими морозоустойчивыми пенсионерами.

Устав, перевернулась на спину, и, глядя через радуги, севшие на мокрые ресницы, на мерно поднимающиеся руки, доплыла до мелкого, окунулась, вскакивая на подвижный подводный песок.

На берегу, рядом с ее вещами стояли двое парней, в черных футболках и распахнутых куртках, в джинсах, обтягивающих спортивные ноги. Короткие стрижки, широкие, как у братьев, одинаковые лица. И ухмылки у обоих тоже одинаковые. За их спинами, почти нависая колесами над краем обрывчика, ждал красный сверкающий автомобиль.

Инга пригнулась и ступила назад, поглубже. Выпрямилась, стоя по плечи в воде и прикрывая руками грудь. Вот же черт, пока там резвилась, они подкатили, по грунтовке, что идет вдоль озер. Принесло их…

— Замерзнешь! — крикнул один из парней, скалясь, — вылазь, русалка!

— Отойди от вещей! — потребовала Инга, — оба, отойдите!

— Нда? — удивился второй, трогая носком ботинка лежащую на камне фотокамеру, — а то, что?

Первый растопырил руки и пошел к воде, смеясь широким ртом. Кожаная куртка вскинулась на плечах кургузыми крыльями.

Инга беспомощно оглядела пляж. В обе стороны — пусто, только волны и песок. Отплыть? Но она быстро замерзнет. И убежать, даже если выскочит из воды в сотне метров отсюда, босиком по рыхлому песку, а они наверняка станут мчаться по берегу, в своих ботинках… И куда она побежит — голая?

— А то! — крикнула, одновременно про себя свирепо надеясь, ну ведь должен почувствовать, что она влипла, — то! Я вашу тачку сняла, еще когда ехали! Фотка уже в инстаграмме.

— Хде? В каких сто грамме? — издевательски удивился тот, что стоял у воды, отскакивая от набегающих волн. Поманил ее обеими руками:

— Вылазь, цыпочка! Печан, тащи с машины ковер, щас у нас будет праздник.

— Бока, — позвал Печан, по-прежнему стоя рядом с вещами Инги, и с раздражением прикрикнул, — та Бока! Сюда иди.

Быстро оглянулся по сторонам, и снова уставился, не на Ингу, а на своего кореша, нетерпеливо переминаясь. И рассердившись, завернул длинную матерную тираду, видимо, не желая кричать что-то вслух, перекрывая мерный грохот воды.

Бока ухмыльнулся, сделал Инге ручкой, и лениво пошел обратно, постоянно оглядываясь. Выслушал что-то, набычив голову, попытался возразить, но Печан снова рявкнул и коротко сказал что-то невнятное.

Инга ступила ближе к берегу, по-прежнему держа одну руку перед грудью, а другой закрывая низ живота. Надо просто выйти, взять вещи и побежать по прибою, изо всех сил. Вдруг получится.

За длинными метелками травы сверкнуло что-то зеленое. Оба парня подняли головы, следя за прыгающим по кочкам автомобилем. Печан махнул рукой другу, и оба, не торопясь, поднялись на обрыв, встали рядом со своей машиной, в десятке метров от брошенных Ингой вещичек.

Она решительно вышла и побежала к одежде, взрывая пятками песок. Тут шум воды стал меньше, было слышно — натужно ревет мотор, а машину ей почти и не видно. Бока насторженно следя за машиной, оглянулся на Ингу, которая натягивала на голое тело рубашку, изгибаясь, чтоб не упали расстегнутые шорты:

— Та не кипишуй. Щас тачка проедет, и побазарим. Инстаграмм у ней какой-то.

— Дебил ты, Бока, — раздраженно заорал Печан, ступая ближе и дергая его за воротник куртки.

Инга непослушными пальцами застегнула шорты. Схватила камеру с песка, и срывая крышку, нацелила объектив. Крикнула срывающимся голосом:

— Еще одна! Щас прям. Уже в сети!

За красным авто мелькнула зеленая крыша, и внезапно, будто выпрыгивая из-за густой щетки высоченной прибрежной осоки, поодаль встала длинная коробка девятки. Стремительно распахнулись обе дверцы.

— И муж мой, вот он! — заорала Инга, тыкая фотоаппаратом в бегущего по траве Сережу, — и Оум! — добавила, глядя с изумлением.

— Я что ли знал? — так же заорал в ответ Бока, а Печан толкал в открытую дверцу. Втиснулся сам, хлопая и тут же заводя мотор.

— А ну, сволочь! — орал Горчик, летя по траве большими шагами, — ты что, к жене моей? А?

Перед самым носом Сереги и Оума машина, ревя, выбила из-под колес фонтан песка и, дергаясь, поскакала прямиком через степь.

— О, мы герои! — заорал Олега, тряся кулаком и танцуя, — мо-ом, привет! Ты чего тут?

— Ты чего тут? — ответила Инга, опуская дрожащие руки.

Серега подхватил фотокамеру, намотал ремешок на кисть. Быстро оглядев Ингу, повернулся к лежащим маленьким ворошком трусикам и кружевному лифчику.

— Та-ак. Блин, Инга! А если б не успели? У тебя голова есть вообще?

Обнял ее плечи, прижимая к себе.

— Вы успели, — запоздало обрадовалась Инга, — ох, Серый, успели! Вы молод-цы. Олега! Ты откуда взялся? Саныч? Вы что, вы все, что ли, тут?

Саныч в ответ порычал двигателем, приглашая садиться. И Оум тут же прыгнул на переднее сиденье, развалился, наслаждаясь.

Сережа подтолкнул Ингу, усаживая. Сел рядом.

— А где? — начала она.

— Здороваются с драконом. Мом, мы хотели сюрприз. Вам вот. Серега ж вчера звонил, сказал — закончил. Мы сели и хоба, приехали. С Вивой тоже. А он классный такой, прям супер. Помнишь, кино детское, про страну Фантазию? Там такой же, только лохматый. С крыльями. Ты чего вообще пошла одна? Я тебе куплю баллончик, газовый. Вот завтра же и куплю.

— Олега! Не тарахти, — Инга нервно засмеялась, виновато поглядывая на серьезного Горчика, который держал ее руку:

— И я с баллончиком, купаться, ага.

— Голая, — наклоняясь к ее уху, внятно подсказал Горчик, — черти где. Ты знаешь, Михайлова, что ты — дура?

Она покаянно кивнула. Горчик обнял ее за плечи.

— Мам? — Олега повернулся, пытаясь положить подбородок на спинку сиденья и клацая зубами на ухабах, — тьфу ты… а ты чего кричала там, про сеть?

— Сеть? А… так я, ну, что я фотки сразу кидаю в интернет. Что их тачка уже в сети, с номером прям.

Олега заржал, держась за спинку кресла широкими ладонями.

— И чего? Сработало?

— Один вроде поверил. Другой не понял. Кажется.

Оум поднял палец:

— Вот что прогресс делает! Хорошо, понимающий не врубился, что твоим фотиком нифига туда не закинешь.

Машина мягко шла по грунтовке. Саныч, расправив плечи, молодцевато придерживал ладонями баранку, иногда наклонял голову, озабоченно слушая двигатель.

— Серый, — сказала Инга, рукой нагибая к себе голову Горчика и тыкаясь в ухо губами, — я кричала, вот мой муж. А ты кричал, не лезьте, к жене. Мы муж и жена, да?

Он кивнул. Она отпустила сережину голову, глядя на плывущее за окном озеро, с зеркалом дождевой воды посреди плоского солончака.

— Ты не против? — уточнил Серега, улыбаясь.

Инга затрясла головой. Сперва отрицательно, показывая — нет, не против. А после закивала, тоже расплываясь в улыбке.

— Нюха все планы себе поломала, чтоб со мной ехать, — гордо вещал Оум, — у них там фестиваль, фриданса, она в лидерах, но сказала, та успеется…

— Наша Нюха? — удивилась Инга, но, вспоминая ночной танец на маленьком пляже, кивнула с гордостью, — ну да, наша Нюха!

— Ей предлагали в студии преподавать. Но, мам, с Нюхи нашей какой преподаватель, она сама по себе.

— Ангелы, — сказал Сережа, — они просто показывают. Как оно бывает.

Смутился, когда два лица повернулись к нему, внимательно слушая.

— И все, — добавил.

Ангелы, думала Инга, держась за руку своего мужа, глядя в окно под болтовню и смех Оума, а там плыли кустики серебристого лоха, высокие заросли темной приозерной травы, мягко блестела уложенная в сверкающие ладони соли вода. Ангелам с нами, людьми, очень, наверное, тяжело. Мы ближе к нижнему миру, мы крепче. И когда среди людей рождается ангел, если конечно, это не спустившийся с горних небес молодцеватый Гавриил с мечом, то бесы тревожатся, там внизу. Выходят, выдираются через тайные прорехи, надеясь ангела уничтожить. Да и без бесов, с людьми, которые бывают всякие, всякое может случиться. Хорошо, что девочка Анна теперь с нами. Мы сильные, мы — люди. Может быть, все вместе мы ее сбережем.

Ангел Нюха сидела на корточках перед спокойной мордой дракона, положив руку на круглую ноздрю, и дракон понимающе смотрел зелеными глазами. Узкая короткая юбка туго обтягивала маленькую попу, ярко светили прозрачными колготками колени. А пышные волосы, как летом, окутывали плечи, закрывая спину.

Поодаль переминался с ноги на ногу Крокодилыч, то сурово поглядывая на идущую к нему компанию, то снова кивая каким-то еще неслышным словам Вивы, и тогда казалось — сразу уменьшался в росте, поднимая к ней испуганно-внимательное лицо.

Увидев Ингу, Вива милостиво улыбнулась Крокодилычу и пошла навстречу, а тот вытер с большого лба пот, топчась своими длинными остроносыми туфлями, за которые от Сереги и получил прозвище.

— Детка, — сказала Вива, — ну, как же так. Сережа стал звонить, ужасно перепугался, хорошо, Саныч не успел даже вылезти из аквамаринки, так попрыгали и вместе улетели. Все в порядке?

— Перестань, ба. Все хорошо.

Инга поцеловала бабушку в щеку. Та отодвинула внучку, вгляделась в пылающее лицо. Перевела внимательный взгляд на Сережу:

— Какие-то вы оба. Засватанные. Я вижу, точно, что-то случилось.

— Я… — хором сказали оба и засмеялись.

Серега вышел вперед, прокашлялся и торжественно заявил:

— Я. Предложение сделал. Ну. В общем. Теперь. Мы вот…

Вива еще подождала и махнула рукой, смеясь и расстегивая пуговицу жакета.

— Ты, Сережа, птица-говорун. Я поняла. Мы вас благословляем, живите, и что там положено, плодитесь и радуйтесь. Плакать не буду, хорошо? А лучше вы нас уже поселите куда, чтоб переодеться и погулять, и вечером устроим чудесный ужин с драконом. У вас тут совершенное лето! Или неловко, что мы такой толпой? — она внимательно смотрела, как Горчик хмурит светлые брови, — так мы поищем…

— Не. Я сейчас сбегаю к Кирсанычу. Попрошу ключей, ну и белья там. О!

И все повернулись. Издалека торопился директор, окруженный тремя людьми. Плавно, расправив плечи и рукой придерживая широчайший подол легкой юбки, шла женщина, очень похожая на Виву, а рядом с ней сутулый почти совсем лысый мужчина. И парень, толстенький, невысокий, с фигурно бритой башкой, в художественно драных шортах и растянутой панковской футболке.

— О-о-о! — поразился Олега и быстро пошел навстречу, шутовски раскидывая руки, — какие люди, дядя Ваня!

Гранит Кирсанович застыл, и пока Ваня, кивая и сверкая серьгами, тряс руку племяннику, а мама Зоя, щебеча, обнимала Ингу, целуя воздух вокруг ее щек яркими накрашенными губами, гмыкнул и вопросительно посмотрел на Горчика.

— Иваныч… тут вот к тебе, говорят, родня. А у тебя тут?..

— Еще родня, — подсказала Вива, — вы уж извините, нас получилось немножко много.

— Да. Да, конечно, э-э-э…

— Виктория Валериановна, — разрешила ему Вива, и Кирсаныч умолк, шевеля губами. Потом снова обратился к Сереге громким шепотом:

— Так они все, что ли? Семья твоя?

Горчик молчал. Инга толкнула его вперед, сказала звонко и немножко сердито:

— Да. Гранит Кирсанович, семья. Нам бы, на одну ночь буквально. Всех. Это можно?

— Семья, — медленно повторил за ней Горчик, — ну… да. Это моя семья.

Директор кивнул и, осторожно обходя Виву, уцепил Горчика за локоть.

— Пойдем. Я завтра в командировку, так что, в бухгалтерию сам, ну я подписал уже все. Пойдем, посчитаешь, сколько вам номеров-то.

Горчик, оглядываясь на Ингу, повлекся следом, подтягивая старые джинсы.

— Валерия э-э-э… — удаляясь, пытался директор.

— Виктория, — поправлял его Горчик, — Валериановна. И Саныч.

— Угу. Потом еще этот, орет который и его красавица, да?

— Олега. И Нюха. Это мой сын, — сказал Горчик.

И встал, оглянувшись на Ингу. Она ступила на шаг в сторону, чтоб щебетание мамы Зои стало потише. Смотрели друг на друга всего секунду, а потом директор снова подхватил Серегу под локоть.

— Зоя…

— Олеговна, — продолжил семейную летопись Горчик, — с мужем и сыном. Кирсаныч, да не заботься уж эдак, мы все равно всю ночь, считай, просидим у дракона, нам только б место, женщинам отдохнуть и переодеться, вещи кинуть. Завтра разъедутся все.

— Валерия, — возразил директор, — в смысле Виктория Янна, ей — надо, чтоб хорошо…

— Да, — их голоса стихли в глубине аллеи.

Инга стояла, не слыша, что рассказывает мама Зоя, и о чем орут, дергая ее за руки, Олега с Ванькой. Не видела, очень внимательно глядя, как Нюха поднявшись, скручивает пушистые волосы в жгут, закидывая его за спину. Улыбается ей. Вздрогнула, когда над самым ухом глуховатый интеллигентный голос произнес:

— Она готовый литературный персонаж, не правда ли, Инночка? Я вот думаю…

И кивнула сутулому Михаилу, возвращаясь в реальность.

— Миша. Михаил Васильевич. Вы прям как Гоголь, да? Имя-отчество в смысле. Я только сейчас подумала. Мы, наверное, все тут — готовые персонажи.

— Да, — согласился гениальный зоинькин сценарист, — да. Отличная вышла бы семейная сага, Инночка. Только вот снимут по ней бездарный сериал, с плохими актерами. Будем смеяться и плеваться, если вдруг.

— А вы все равно напишите, Миша. Если вдруг схочете. Пусть он будет. А я… извините…

Повернулась и пошла, держа в руках забытый фотоаппарат. За кустами гибискуса, который все еще цвел, роняя на траву сверточки бывших цветков, как они смеялись с Сережей, будто он без перерыва курит и бросает себе под ноги сотни прозрачных окурков, остановилась и сняла с объектива крышку. Раздвигая гибкие ветки, высунулась и, ничего не выцеливая, не выравнивая кадр, щелкнула несколько раз, яркую, полную уже предвечернего света площадь, тонкие столбы фонарей по краям, дракона, лежащего, изогнув гребнистую спину. И разноцветных людей — мужчин, женщин, молодых и не очень. Саныча с ключами на пальце. Смеющуюся Нюху, а по бокам ее — Ваньку и Оума, ревниво перебивая, что-то рассказывают — каждый в ближнее к нему ухо девочки. Маму Зою, с возмущенной улыбкой на тщательном лице, и Виву, которая присела на лавочку, и, посмеиваясь, что-то дочери говорит.

Нажимала и нажимала кнопку. Просто так. Чтобы, когда пройдет время, и наступит еще одно «потом», они с Сережей сели, и вместе, обнявшись, разглядывали лица и улыбки.

В кармане рубашки запиликал мобильник. Инга опустила фотокамеру, удивляясь и смеясь своему удивлению. Свои все тут, кто еще звонит-то?

— Инга Михална? — сказал молодой голос, и она не узнала его, — вы приедете когда?

— Кто это?

— Коля, — ответил голос слегка обиженно и выжидательно смолк.

— Коля… Коленька! Здравствуй! Ты не в рейсе? Ты же говорил, уходишь, в сентябре еще?

В трубке засмеялись.

— Вы помните. Супер. Не, я завтра. Из Симферополя звоню. Теперь уже через полгода только домой. Я думал, успеете. Приехать.

— Коля. Я замуж вышла.

— Когда? — сердито спросил мальчик, и Инга увидела узкие черные глаза и прямые вихры, торчащие в стороны, — за этого, с лягушкой?

— Сегодня. За него.

— Ну… я поздравляю. Вас.

— Спасибо, мой хороший.

Она отошла от кустов и села на лавочку, спрятанную в густых туях. Напротив отчаянно цвели хризантемы, кидали в стороны узкие иглы лепестков.

— Я по делу еще. Ну. Этот, помните, вы письмо писали, насчет сайта. Я ж потом еще адрес нашел его, другой, а вы уже уехали. Так что я написал. Сам. И он ответил. Просил ваш телефон. И сказал, что сайт снова работает. Чтоб вы с ним связались. Чтоб вместе искать. Ну, я ему не стал отвечать, подумал, лучше пусть вы. А теперь вот. Муж ваш.

— Муж, — медленно сказала Инга, — да, Коленька. Спасибо тебе. Конечно, мы ему напишем. Очень хорошо, что снова будет. Там ведь и другие есть. Это хорошее дело.

— Ладно. Прощайте, Инга Михална, — торжественно сказал Коля.

И она засмеялась.

— Ну чего ты. До свидания. Увидимся. В Керчи.

— Да? Хорошо. До свидания, — послушно согласился тот.

— Коля? Ты в августе, когда я уехала, купался ночью? Море светилось.

В трубке помолчали. Над иглами лепестков медленно порхали бабочки, крупные, как бумажные птички. Протрещала сорока, срываясь и улетая в пятнистую тень.

— Купался.

— Один?

— С Олькой. Ну, то так…

— Коленька, все хорошо. И я тебя люблю.

— Да?

— И Олю твою тоже.

— А… ну… — и вдруг он засмеялся, — она пищала, боялась. А потом пришел Букет и сел на берегу. Стал гавкать на нас. В общем, было смешно.

Когда Инга попрощалась, из-за темной зелени вышел Горчик, сел рядом, обнимая ее за плечи. Вытянул худые ноги.

— Моя жена уже тут кого-то любит. По телефону. А еще купалась голая, и мне ее спасать. Ты, Инга Михайлова, сплошная головная боль.

— Привыкай, Сережа Бибиси. Теперь всегда так будет.

Она тоже вытянула ноги, положила одну поверх старой сережиной кроссовки.

— Уже по тебе скучаю, — пожаловалась, — люблю их всех, но, как же сегодня?

Серега ухмыльнулся и, повозившись, вытащил из кармана связку ключей.

— Пока они там перекрестно общаются, мы обязаны проверить, чего за номера нам выписал Кирсаныч.

— Фу, Горчичник, все так чинно, так семейно. А у тебя одно на уме!

Он опустил голову, бодая ее висок лбом. Сказал в ухо:

— Сидишь тут. В шортах своих. Без трусов. И вообще. И что я должен думать? Я только об этом и думаю. Давай быстро. Пока ключи.

* * *

Уже почти под утро совершенно усталая Инга легла навзничь, сонно жмурясь в потолок и послушно поднимая ноги, чтоб Сережа стащил с нее джинсы, и после так же — трусики, улыбаясь, ждала, сейчас ляжет, рядом, и она повернется, чтоб обнял. Но в комнате встала тишина. И она, просыпаясь, открыла глаза. Сережа стоял у окна, рассматривал белеющий в руке листок.

— Ты чего там? Нам вставать через три часа. Провожать Зою.

Подошел, садясь рядом. Листок по-прежнему держал в руке.

— Разбудил? Прости.

Инга протянула руку и включила висящее в изголовье бра. Сережа расправил листок, поворачивая к ней рисунком.

— Ты говорила сегодня. О крыльях. И Олега потом сказал. Ты ушла когда, я тут попробовал. А оно не выходит. Думал, вот круто, если такие сделать из металла гнутые рамы, и чтоб на них полотно. И тогда он летит. Крылья полощутся, как воздушный змей, но чтоб края свободные, видишь?

Инга кивнула, беря листок. Над гребнистой спиной линия очерчивала выгнутую лирой конструкцию. Сказала неуверенно:

— Будет красиво. Наверное.

— Нет, — с силой ответил Горчик, — да нет же. Там придется все это крепить, железо к камню. Оно бывает хорошо, а тут — не торкает как-то.

— Серый, ты сумасшедший. Уже деньги получил, в ведомости расписался. Через три дня домой. А мучаешься.

— Дурак я, да?

— Дурак, — согласилась Инга, любуясь узким серьезным лицом, сведенными бровями. И эти его губы, такие красивые…, - за то и люблю, что дурак. Такая вот я. Тоже глупая.

— Да. Ты моя ляля и цаца, я помню. Но вот получается, идея есть и она хороша. А делать — нужно другое что-то. Я тебя уморил совсем, ты спи.

— Еще чего. Говори, давай, я вижу, придумал же!

Она придвинулась, зевая и обхватывая его поясницу. Подумала сонно, тут буду жить, на его животе, а пусть теперь ходит и носит меня. Под рубашкой.

— Нюша сказала. И правильно. Свет. Не полотно, и не палки эти. А в основании камня — лампы. И тогда он летает ночью. Понимаешь?

— Вот вы о чем с ней шептались? — возмутилась Инга в теплую кожу, — я значит побоку, а Нюша у нас великий эксперт по драконам.

— Ну… да. Потому что она сама, как из сказки сбежала. Прости. Она видит лучше, сразу. Лучше тебя. И меня.

— Прощаю. Жалко, не станцевала она сегодня.

… Они уже все примолкли, сидя вокруг костра на маленьких табуретках. Смотрели в угасающее пламя. У ног стояли пустые тарелки с положенными на них шампурами. Стаканчики с остатками вина и лимонада. Только Олега с Ванькой вполголоса препирались, отстаивая музыкальные пристрастия, а из поставленного поодаль динамика плыла негромкая музыка. И замолчали тоже, когда Нюха встала. Неловко оглядываясь на сидящих, пошла к дракону, остановилась, кладя руку на мощный загривок.

Все лица, освещенные слабым огнем, были повернуты к ней. Она переоделась тоже, чтоб не озябнуть в ноябрьской ночной темноте, и стояла, долгая, в узких джинсиках и просторном Олеговом свитере с рукавами до кончиков пальцев. Закрывая глаза, расплела волосы, встряхивая их пальцами. И сделала шаг на пустое пространство, исчерченное светом фонарей.

Музыка плела свое, люди ждали. И, немного постояв, Нюха открыла глаза и смущенно засмеялась.

— Я не могу. Извините. Почему-то вот.

Быстро вернулась на место и села рядом с Олегой, хватая его пальцы.

— Все нормально, — сказал тот, — да чего куксишься, сказал нормально. Мы чего тебе — фестиваль твой?

— Я хотела. А оно.

— Та хватит виниться. Спать уже пойдем сейчас.

— Ох, — сказала Зоя, трогая пальцем уголок глаза, — обязательно спать, а то утром буду, как пугало. Миша…

И вот тогда Горчик бросил сонную Ингу, что сидела рядом с Вивой, и обе молча глядели в костер. Перетащив табуретку, присел рядом с опечаленной Нюхой, заговорил с ней тихо. Инга не слишком слушала, потому что Вива что-то спросила, о комнате, и правильно ли Саныч поставил аквамаринку, там, у ворот…

Оказывается, Бибиси и ангел Нюха решали вдвоем — летать ли дракону. Ну, что ж. Наверное, он прав. Она такая. Видит то, чего нам не увидеть.

— Что? — Инга отлепила голову от его поясницы, моргая глазами.

— Быстро, одевайся, — вполголоса проговорил Горчик, пихая ей джинсы, — и свитер. Куртку мою накинь.

— Зачем? — Инге было совсем лениво, но, тем не менее, очень любопытно.

Серега тоже натягивал вещи, совал ноги в кроссовки, топал с нетерпением, крутя в руке ключ от номера.

Запирая дверь, сказал негромко:

— Мы когда ушли, они там остались. С Олегой. То полчаса всего тому. Успеем, может?

— Горчик, я не поняла? Мы что, следить бежим? За ними?

— Бежим, — согласился Серега. И вдруг, уже подбегая к лестнице, резко свистнул, кидая короткое звонкое эхо по спящему коридору с тусклой лампочкой в потолке. Схватил Ингу за руку и потащил вниз.

Вахтерша Татьяна перестала вязать и проводила их глазами. Снова подняла с колен полосатый шарф. Бегают, будто им лето. Шатоломные. Вроде уже и разбрелись, спокойной ночи, тетя Таня. И на тебе, снова зашуршали. Сперва этот, в серьгах весь, с цветной головой. Выскочил. Теперь вот Сережа со своей кралей ненаглядной. Наташка, конечно, красивше, но у Наташки таких сережей — каждо лето десять штук в месяц. А Инга с него глаз не сводит, сразу видно, один он ей свет в окне. Бывает же так…

Она снова положила вязание, кивнула на извинительные кивки.

Ну вот, не просто свистел, соловей. Спецально побудил, значит. Королева ихняя идет, вся в шали шелковой. И мужик следом, зевает, аж не проглотил бы лампочку. Ему видно оно не сильно и надо, но свою, как ее весь день — Вика… Вика… нянькает, как того ребенка.

Когда стеклянная дверь в холле крутанулась, сверкнув, и закрылась, Таня вздохнула и положила вязание на стол. Встала, беря большой ключ на подвеске в виде деревянной груши. И кивая Зое, которую тащил за руку интеллигентный плешивый муж с Питера, выждала минуту и тоже вышла, запирая светящуюся желтым светом, оставленным в холле, дверь.

Спустилась по ступеням, и пошла, хоронясь в тени ночных деревьев, следом за крадущимися людьми. У них тут интересно, а с корпуса все убежали. Она только глянет и сразу обратно. Так решила, подходя к площади, и встала за кустом гибискуса, не подозревая, что с другой стороны стоит Ваня, поблескивая тремя серьгами в крупном, как у отца ухе.

Нюха танцевала. Без музыки, и думала что — одна. Вернее, на самом хвосте дракона сидел ее Оум, тихий и серьезный, положив руку на каменный зубец гребня. И она танцевала, поднимая над пушистой головой тонкие руки и делая ими что-то, будто они пели, замолкали, а после снова рассказывали кому-то там, наверху. О том, что вокруг стоит ночь, и в ней спят осенние цветы. О том, что у людей никогда не бывает истинного прошлого, пока они живы — их прошлое всегда сплетено с настоящим. И с будущим. Запрокидывалось к неподвижному свету фонарей тихое лицо с темными ночными глазами. И молча рассказывало, что иногда это очень больно, но ты жив, пока оно болит в тебе. А иногда радость рождается из боли, или счастье приносит боль. И как разделить? Никак, соглашалась тонкая фигура, скрытая свитером и почему-то совсем не скрытая им, никак, только жить, каждый день, каждую ночь и каждую секунду. Искать силы и находить их. Брать с благодарностью от того, кто дарит, и отдавать свою — тем, кому она тоже нужна. Слушать, смотреть, думать, снова и снова поражаясь огромности бесконечных космосов, хранимых каждой крошечной частью мира, который вокруг. Быть в нем, и быть им, частью его. Лю-бить.

Танец стихал, будто его слышно, и он был громче, а после — стихал. Оум встал, и она подошла, совсем просто, без всякого пафоса или надрыва. Взяла его руку и засмеялась, как человек, все же сделавший то, что хотел, не получалось, но вот — сделал все же. И они ушли. Канули в пятнистую тень в глубине аллеи, оставив площадь и дракона. И тайных зрителей, хулигански выгнанных на площадь резким свистом Сереги Горчика.

— Пойдем, — сказал Сережа Инге, — теперь пойдем спать. Ужас, как спать охота.

Они медленно пошли следом за Таней, что партизанской тенью торопилась вернуться. А позади слышались тихие голоса и шаги.

— Саша, ты хорошо проверил? А то вдруг утром грузовик какой.

— Та нормально стоит. Сбоку. Волнуешься.

— Да. Ты же ее любишь теперь больше меня.

— Вика!

…

— Мишенька, пойдем к морю. Там сейчас пена, белая такая. Да не хочу я спать. Высплюсь в такси. Ты только завтра не смотри на меня. Пока не высплюсь. А где Ванечка?

— Оставь ты его. Пусть сам.

— Но он совсем один. Миша, покричи.

— Зоя!

В номере, совсем засыпая, Инга вдруг села, открывая глаза.

— Серый? А Лика? И Иван? Ты не сказал.

— Их нет, ляля моя. Лелька меня нашел, еще восемь лет назад. Лика заболела, сгорела буквально за месяц. А Иван. Он не смог без нее. В том же году и умер. Я не смог поехать, у меня денег не было. Прям, проклял себя тогда. Потом уже врубился, Лелька ж не сразу позвонил, через месяц, или два. Я не успел бы. Но все равно… Блин. Не плачь. Ну, вот опять! Инга. Мы будем жить, и ты без конца реветь будешь у меня? Хватит того, что о них вот. Как вспомню.

— Они были старенькие, — дрожащим голосом сказала Инга, — да, ты не… Сережа, они ведь были… Это что, это моя Вива умрет, да? О-о-о…

— О Господи, — сказал Горчик, укладывая ее и ложась рядом, поворачиваясь, чтоб она прижалась, обхватывая руками ее живот и кладя ладонь на теплую грудь, легонько сжимая пальцы, — моя ляля, вдруг испугалась, в один день все на нее свалилось. И мы умрем.

— О-о-о…

— И нестрашно. Ты меня, главное, люби, ладно? А я тебя буду.

— П-поможет? — скорбно спросила Инга, и шмыгнула.

Он важно кивнул. Совершенно не представляя, а что если с ней что-то, и вдруг и не дай Бог… Но она лежит и ждет ответа, как девочка, как совсем маленькая.

— Поможет. Обязательно. Ты спи, я тут буду. С тобой. Только купаться не смей больше одна, ясно?

Она уже спала, и он, утыкаясь в шею, поцеловал, там, где привык уже, под ухом. Заснул тоже, смутно слыша за окном еще ночных, уже утренних ленивых птиц.

28. эпилог

Когда Инга и Сережа вышли на полосу песка, оставив позади выгоревшую августовскую степь, туча распухла уже в полнеба, скруглилась свинцовыми шарами и глыбами, а на самом ее краю сидело солнце, и никак не уходило, не позволяло себя спрятать, упираясь в темную с кругло-узорчатым краем пелену крепкими золотыми пальцами. И от его света все вокруг становилось тяжелым и очень значительным. Тяжко брошена длинная полоса песка, лениво накатывают на нее темно-зеленые волны, ярко желтеет сухая трава, по которой местами — почти черные в свинцовом свете упрямые степные деревья — кривая яблонька с шапкой жестяных листьев, однобокая алыча, ссутуленная над овражком. И внезапная, как старое серебро, рощица лоха.

— Устала? — Сережа кинул на песок свернутую палатку, подергал плечами, оттянутыми рюкзаком.

— Нет. Боюсь немножко.

— Я тоже. Пойдем? Или хочешь, посидим тут?

В туче сверкнула ломаная нитка молнии. Инга подождала дальнего рокота, что закончился треском, удивляясь — огромная какая туча. Молнии в ней как елочная канитель.

— Пойдем лучше. А то прихватит дождь, тут и спрятаться негде.

Сережа стряхнул с ног легкие кроссовки, привязал их к палатке, туда же, внутрь рулона запихал парусиновые тапки Инги. И снова навьючил скатку на плечо, зашел по щиколотку в тяжелую зеленую воду.

— Пойдем. А намокнем, чай не зима, высохнем на ходу.

Инга шлепала следом, белые гребешки волн шли и шли наискось, свертывая себя и вынося на песок, — если смотреть не отрываясь, — голова кружится. И оторвавшись, она стала смотреть на серегину фигуру. Спина, закрытая рюкзаком и палаткой, светлая голова — волосы шевелит внезапный ветерок, и, стихая, бросает выгоревшие пряди. Подкатанные легкие джинсы. Пятки, мелькающие из воды.

Он оглянулся на взгляд. Она улыбнулась в ответ на улыбку:

— Совсем не так, да?

— Погода другая, — отвернулся, снова мерно шагая и разбрызгивая капли.

— Это хорошо, — сказала она в спину.

И он кивнул.

Это, правда, было хорошо. В том июне, что ушел в прошлое, заслоняясь двумя десятками лет, они были совсем дети, и у них не было собственного, огромного прошлого. Им — детям был тот июнь, с чистейшим небом, с искрящейся гладкой водой, с белым от солнца песком. А нынешним — могучий август, с тяжелыми сочными тучами и порывами ветра от них.

Она шла следом за своим мужчиной, и один шаг делала прежняя Инга, смеющаяся над тем, как он крутит бедрами, нахально спуская пониже мокрые трусы. А другой — Инга теперешняя, одетая, с рюкзаком за плечами. Это наполняло ее счастьем и тут же — печалью. Но светлой. Потому что да, так правильно. Прекрасно, что та девочка Инга никуда не ушла, и осталась в ней. И не нужно для этого носить девчачьих вещичек, прикидываться ровесницей школьников. Она знает, что Инга девочка тут, и этого вполне достаточно. А еще об этом знает Сережа.

Россыпь огромных камней приближалась. И Инга начала волноваться, ничего не могла с собой поделать. Ускоряла шаги, чтоб за Сережиной фигурой внимательнее вглядеться. Спотыкалась. Наконец, он остановился и, выйдя на сухое, кинул палатку, стащил с плеч рюкзак. Уселся на песок, хлопая рядом ладонью.

— Давай посидим, ляля моя.

Она села, обхватывая колени и стараясь не смотреть в сторону далеких камней. Сережа толкнул ее плечом.

— Хватит бояться. Инга! Ну, даже если порушилось, и что? Я сделаю еще.

— А ты почему ни разу не вернулся, Сережа?

— Ну… Я тоже боялся. Вдруг туристы или камень подмыло, и он упал. А мне нужно было, чтоб это наше место, в нем ты и я, и ничего не меняется, целую вечность. Ты-то не приезжала?

— Нет. Боялась, буду реветь, тут прям. Ну и да, как ты. Чтоб оно было таким, сверкающим. А то вдруг — бутылки какие. Мусор.

Серега потер колени — всегда так делал, когда думал о чем-то. И брови слегка сошлись на тонкой переносице, усыпанной конопушками.

— Ты не бойся, теперь, — сказал мягко, — пусть там что угодно, мы же — вместе. Нам теперь дальше жить. И если что… я сделаю, да и все.

— Да, — ответила она, поднимаясь, — пойдем.

И они снова зашагали, отворачиваясь от резких порывов ветра, который туча вдруг стала гнать через тяжелую гладь воды, увитую белыми свертками пены.

После ветра хлынет дождь, думала Инга, вон и солнце спряталось, устав упираться. А древнее русло уже маячит совсем близко. Хорошо бы успеть.

— Я сейчас, — окликнула Сережу, — иди, я догоню.

Он кивнул. А она прошла полосу песка поперек и ступила на сухие короткие травы, которые гнулись и трепыхались под ветреной рукой. Ступала бережно, выбирая места без колючек. Нагибалась, срывая изящные ветки пустынного кермека. Сламывала подсохшие стебли тысячелистника, увенчанные тугими плоскими корзинками цвета сливочного мороженого. Добавила в рассыпающийся букет несколько веточек пижмы, яркой, как яичный желток. И еще — легчайшие метелки вейника. Мягкие игольчатые ветки сизой полыни.

Серега ждал, стоя спиной к россыпи камней. Когда подошла, взял ее руку. И последние несколько шагов сделали уже вместе.

— Как тут, — ошеломленно сказала Инга, с жадностью разглядывая изменившуюся береговую линию, — а помнишь, стела прям в воду уходила?

— Море меняет берег. Наверное, не раз уже меняло тут.

Там, где когда-то Инга, смеясь, валилась с края камня в воду, теперь лежал плоский песок, просторный, и на нем — впадина, полная воды, наверное, дождевой, потому что по краям она заросла тростником и черным, уже пушащимся ожерельем рогоза. А стела, на которой (Инга прерывисто выдохнула, сильнее держась на сережину руку) по-прежнему стоял Иван, высокий, широкоплечий, с опущенным круглым щитом, а перед ним, чуть обернувшись — Лика, — стела отступила от моря и стала прямее, почти вертикально.

Они медленно подошли, молча встали перед вырезанным двадцать, нет, уже двадцать один год тому рисунком. Линии стали мягче, один угол камня выветрился поверху. Но это сделало барельеф лучше, казалось, он появился сам, вырос из глубины камня.

— И тебе доброе утро, Лика, — сказал Сережа, — здравствуй, Иван.

Инга отпустила его руку и подошла совсем близко. Положила у ног Ивана растрепанный букет. Увидела поодаль камни очага — черные, с серой золой внутри и торчащими из нее остатками плавника и обгоревшими ветками.

— Тут — люди. Серый, сюда люди приходят!

— Угу, — Горчик поднял руку, показывая на верхний край камня. Там, прижатые круглыми голышами, лежали сухие цветики, из тех, что отцвели еще в мае. А другие упали вниз и валялись там россыпью сухих стеблей.

Ночью они сидели у костра, накрывшись спальником, смотрели, как огонь трещит, кормясь ветками. Рядом со стелой светила синим, почти черным в темноте маленькая палатка. Серега намазывал хлеб паштетом из открытой банки, совал бутерброд Инге, она послушно кусала, протягивая руку за кружкой, в которой плескался древними запахами травяной чай.

Прожевав, сказала:

— Хорошо, что мы не пошли к райке-сарайке. Там очень грустно было бы. Здесь не так.

Он кивнул.

— Устала? Спать пойдем. Видишь, и туча ушла, не стала нас мочить.

— Так и надо. Она поняла. Смотри, там, в степи, наверное, дождь.

Далеко над травами громыхало, посверкивая тонкими ниточками молний. Сережа засмеялся.

— Бутылки. Ты сказала. А есть, я за камни уходил, там сбоку мусорка целая. И еще кострище. А сюда, видишь, не тащат.

— Молодцы, — сонно ответила Инга.

Ужасно лень было вставать, отлепляться от Серого, идти за камни с фонариком, чтоб пописать. Но после они лягут, снова вместе. Такое счастье.

— Слышишь? — он поднял голову.

Из темной степи, в промежутках между ленивым рокотом дальнего дождя слышался мерный стрекот.

— Ну вот. Едет кто-то. Что будем делать, Сереж?

— Ждать будем.

Стрекот постепенно превратился в рычание, запрыгал по темноте кружок света. Инга беспокойно всматривалась, а Сережа держал ее руку, иногда толкая плечом.

— Да не шебуршись. Нормально. Мотик, значит, всего-то двое там. Просто люди, Инга.

— Хорошо бы. У нас даже топора нету. Чего ты ржешь?

— Угу. Выскакиваю с топором, из темноты. И ты следом, вся сажей расписанная. Сиди.

Он встал, настороженно глядя на приближающийся мотоцикл. Тот потарахтел уже совсем рядом, на бровке травы за камнями. Умолк. Тихий говор приблизился. И в свет костра ступил высокий худой парень в черных штанах и и длинной футболке, черной же бандане на маленькой голове. Так же настороженно уставился на Горчика, перевел взгляд на сидящую Ингу.

— Вечер добрый, — выжидательно сказал Горчик.

Парень обернулся и сказал в темноту сердито:

— Вот видишь? И чего теперь? Ехай, ехай. Здрасти. Вы извините. Мы тут. Мы ненадолго. К ним.

Инга нахмурилась, соображая. А из-за спины парня вышла девочка, в шортах и широкой футболке с черепом. Лет с виду тринадцати, не старше. Повторила за ним:

— Мы ненадолго. Можно? Извините. Мне надо. К ним.

— К кому? — Инга тоже поднялась, оглядываясь.

А девочка пошла к стеле, огибая озерцо, и пропала в темноте за тростниками. Парень помялся, и с удивлением глядя на удивленные лица, объяснил:

— Мы к Морскому воину. И к Волне. Наська пристала, то сестра моя, Наська. Я завтра уже уезжаю, меня Вадик зовут, ну я пообещал, еще неделю назад, и забыл. Ну, так. Закрутился. А она сегодня ажно в истерике, ты обещал. Ну вот. Привез. Она только попросит, да мы обратно. Мы с Ковыльного, туда в степ километров тридцать.

— А… — сказал Горчик, а Инга сильно дернула его руку, чтоб помолчал. Сказала сама:

— К Морскому воину… А что она там делает? Сейчас?

— Что всегда, — снова удивился черный Вадик, — просит.

— Что просит? — ее пальцы все крепче сжимали Сережину руку.

— Почем я знаю, — Вадик, кажется, слегка рассердился, но вежливо сдержал себя, — вслух же нельзя. Вы не знаете, что ли? Я думал, вы сюда тоже. Просить.

— Ох, — сказала Инга и засмеялась, снова села, таща Сережу, чтоб сел рядом, — Вадик, вам чаю, может? У нас еще паштет, шпротный. Угощайтесь. Мы не знаем, извините. Вы расскажете?

Вадик важно кивнул и, подкатив камень, сел, став похожим на черного, освещенного красным кузнечика. Положил руки на тощие колени.

— Ну, тут просто ж все. Когда Морской влюбился в Волну, стал за ней везде, ходить, значит, а она над ним посмеялась сперва. И ушла. А он все равно, нашел ее, и так долго искал, что когда нашел, она уже согласилась. Потому что — упорный, как черт. Пришел, а она его ждет. Понимаете? Он поэтому без меча, потому что надеялся, не надо ее там воровать, увозить. Шел, чтоб сама. Ну, так. А теперь, если ночью его попросить, то сбудется. Только нельзя говорить, никому, чего просишь. Девки наши все сюда бегают. Ну и сдалека люди едут. Нась?

Повернулся, держа в руке сунутый Ингой бутерброд. Девочка стояла за его спиной, блестела глазами, поправляя короткие темные волосы.

— Ну, ты чего там, все? Поехали, что ли?

Наська вышла, кивнула и села, бесцеремонно сдвигая брата с камня, а заодно забирая у него угощение.

— Здрасти. Доброй ночи. Вадик, ты пошел бы мотик проверил.

— Чего его проверять? — обиделся Вадик, топчась над сестрой.

— Стоит криво, — ответила та и приняла от Инги кружку, — спасибо, ага. Упадет же вдруг. Сумка посыплется. Ну?

— А, — парень подумал и канул в темноту.

Девочка, кусая хлеб, вполголоса пояснила:

— Пусть он тоже. А то стремается же.

Инга и Сережа молча следили, как она кушает, шумно хлебая из кружки теплый чай. Вадика в темноте не было слышно, только пели ночные сверчки, мерно плескало близкое море, да шелестели тростники, будто в них кто-то просыпался и поворачивался, снова стихая.

Когда чай был выпит, Наська вежливо передала Инге пустую кружку. Встала, складывая в рот остаточек бутерброда. Из темноты, кашлянув, снова явился на свет Вадик, но подходить и садиться не стал.

— Нормально? — ясным голосом спросила его сестра.

— Ну. Да. Поехали?

— Доброй вам ночи, — певуче сказала девочка и исчезла. Из темноты рыкнул мотоцикл, затарахтел, перекрывая слова. И покатился, забирая свой шум, увозя его в спящую степь, прыгая пятнышком света по ухабам и кочкам.

— Горчик, — сказала Инга, когда шум мотора сравнялся с песнями сверчков, — ты, черт с карманами. Ты знаешь, как я тебя люблю? О-о-о… ты даже не представляешь, как сильно я тебя люблю. Пойдем скорее в палатку.

— Да, — ответил Серега, — ну, да… я как-то…

— Ты. Именно что ты, Сережа мой Бибиси. Это твои Иван и Лика теперь исполняют желания Насек и Вадиков. Как она его, иди, говорит, к мотоциклу.

Инга засмеялась, вставая и оглядывая ночь, что лежала и стояла вокруг, стелилась и поднималась, охватывала и распахивалась. Светила звездами в прорехах спящих в небе облаков. Плескала сонной водой и пахла, так сильно и так мучительно сладко пахла полынью, дождем, и солью.

Забираясь в палатку, укладываясь и обнимая его, такого родного, совсем близкого, и одновременно — такого, размером со всю эту ночь, своего мужчину, успела подумать: надо выбраться под утро. И пойти. И попросить. А после, конечно, выскочит он, потому что у каждого есть, такое вот, самое нужное. Кого же еще просить, как не Морского и его вечную жену.

* * *

«Инкин, малая, привет!

Ужасно хотела к тебе заехать в этом году, да наверное, не успею. Слушай, ты тогда свалила с Казана, ничего не рассказала, и написать, видишь, год друг другу собирались. Короче, я тебе новостей, а ты мне чтоб письмо, поняла? Баш на баш. А то обижусь и вообще. Поняла, да?

Я с того лета и начну. Короче, у твоего Петруши свалила куда-то избранная, он аж с лица спал, и с тетками нашими стал ругаться. Прикинь, мы ему бабок отстегнули, а он такой, губу кривит, фыркает на каждое слово. Там была такая Света, ну, дурында та еще, бегает, ах травка, ах цветочки, глазки блестят, щечки горят. Вечно к нему лезла, ах вы наш самый-пресамый. Ну, в один из разов он и фыркнул, чересчур громко. И что-то там по поводу Светкиного ума высказался. И тут наша дурында руки в боки и как понесла на него. Да не просто, а с большим таким умом. Я говорит, занятия наши писала на видео, и могу вам предъявить невыполнение обязательств перед клиентами. Трали-вали, кучу слов официальных вывалила. Петя глазками хлопает, после гонялся за ней, улещал. И Лилька следом, со своим портфельчиком. Смехота в-общем. Ну, уладили вроде. Но то не конец, Инкин! За три дня до конца семинара приехала такая мамзель, убиться веником! Вся ухоженная, лощеная, стрижечка голливудская, свой шофер с поклона не разгибается. Прошлась, с Петрушей поздоровкалась, а он даже слова позабыл, мямлил там что-то, за ней ходил между палаток. И на другой день теткам раздала она буклетики. С приглашением. Инкин, это песня! Скале хоть вешайся. Короче, у этой Натали все кругом схвачено. Неделя в гостевых домиках, в лесу, на дюнах. Ты в курсе, наверное, там дальше через десять км курортный поселок, Пресноводное. И прикинь, мы говорит, будем культивировать женское начало! Никаких тебе вирджинити, никаких у костра посиделок с мантрами. Утром — купание и спорт, днем шикарный обед в ресторане. А вечером, вон самое ж сладкое — ужины с приглашенными дансерами. Инкин, та-акие мальчики. Вежливые, красивые. Молодые, черт! Ручку целуют, в танго крутят. И каждую провожают до номера. Хыхы. И еще — каждый день на семинаре гость. Спортсмен. Музыкант. Ученый. Рассказывают, на все вопросы отвечают. Шутят. Милые все такие, прям сидим там — королевы, чисто два десятка королев. Короче, я на второй день позвонила в Москву, выдрала себе еще неделю за свой счет. И оттянулась по полной. Там еще такое было, ну я не буду писать, я тебе лучше как увидимся, на ухо расскажу. Вот. Но веришь, супер и супер. Я даже была на рок-концерте! Прыгала там, как Ташка. И уже когда вернулась, мне тут Ируня сказала такую вещь, Инкин, держись за стул. Оказалось, Натали эта — бывшая Петрушина жена! Ну, помнишь, приходила ж в мастерскую, и мне еще — очень приятно, я козла жена. Ы-ы-ы… отпад. Улет! Правильно, что обиженная баба страшнее пистолета. Порушила она своему козлу все его семинары. И думаю, в этом году устроит такую же петрушку. Петруше петрушку. Если зимой не до конца постаралась.

Так что я тут уже лыжи намылила, три месяца бегала в салон красоты, а еще полгода спортом, прикинь, это я-то! Похудела на десять кило, башку покрасила улетно. Ну, еще бы, мне ж нужно в ту неделю оторваться от души. И оторвусь.

Ты напиши, че у тебя нового. Замуж не вышла? А то Петруша без избранных тоскует небось, а тут ты, хохо, вот я, твоя аутернум вирджинити. Шучу нафиг он тебе. Старый. Нам, Инкин, уже нужны малолетки, с ними весело, и не лезут воспитывать. Им надо трахнуться, а нам — оторваться. Гармония, блин! Я тебе кину адрес, и мой местный телефон, как приеду. И жду, жду! Вместе завеемся, на этот, на рейв, да? Где танцы всю ночь.

Чмоки.

Твой Ушастый Виолкин»

* * *

Вечер над долиной Солнца встал тихий и совершенно безветренный. Комары очень обрадовались и поэтому Димка, потный и взъерошенный, призвал к себе Васечку и скомандовал. Васечка кивнул и вместе с Олей они шустро натыкали вокруг песчаного танцпола длинных жердей, с фонариками и травяными спиралями. Дымки поднимались вверх тонкими струйками, и от них весело першило в горле.

Инга взяла у Сережи початую бутылку минералки, присосалась, жадно хлебая и стеная от удовольствия.

— Лопнешь, — сказал Горчик.

Но уже грянула музыка, замелькали огни, зачертили песок и растрепанные головы цветные линии лазерных вееров.

— Что? — закричала она, смеясь.

— Ничего! — Сережа обхватил ее сзади, укладывая подбородок на плечо, фыркнул, отплевываясь от волос, — слушай уже!

— Да!

Толпа на песке ритмично двигалась, в такт подымая руки и запрокидывая цветные смеющиеся лица. На большом экране медленно сменялись кадры. Инга знала их все.

Пологие ковыли, приминаемые сильным ветром.

Железная пчела-плотник с прозрачными черными крыльями на скипетре желтого коровяка.

Облака над широкой степью, подкрашенные вином заката.

Шары перекати-поля, летящие по коротким стеблям полыни.

Прозрачная вода — с обрыва, полная морских трав и сбоку — рыбацкие сети, растянутые меж ставниками.

И вдруг. Она засмеялась, крепче прижимая к себе Сережины руки.

Стела с Морским воином и его Волной, и под ногами Ивана — россыпь степных цветов.

Старый Гордей с сетью на жилистых коленях, коричневых в яростном белом солнце.

И… Она обернулась поцеловать парадно выбритую щеку за своим ухом — под нависающей травой обрыва — расчищенная плоскость желтого камня. На ней — в прыжке, в обороте, большая смеющаяся губастым ртом рыба, с искрами по тугой чешуе.

— Похожа! — снова удивилась она, целуя и крича ему это, — как ты так? Смешная и — похожа.

— Рыба-Инга, — согласился Сережа, качаясь в такт ее движениям. А она покачивалась и притопывала, послушно следуя движениям черных тонких силуэтов, на возвышении перед экраном. Девочки ритмично изгибались, поднимали и опускали руки. Вдруг вскрикивали гортанно, и смеялись, когда толпа радостно ревела в ответ.

Чуть сбоку, за диджейским пультом колдовал Димка. Манерно вздымал угловатые руки, и, откидывая голову, ни дать ни взять дирижер перед симфоническим оркестром, опускал их на очередной диск. Снизу подбежал кто-то, крича неслышное. Димка, пригнувшись, выслушал, развел руками, мол, я везде нужен. Махнул в толпу и спустился, уступая место широкоплечей быстрой фигуре.

— О-о! — заорала Инга, — О-оум! — ум-ум!

— О-о-о! — подхватила толпа, — О-ум, О-оум!

Олега раскланялся и, не медля, приступил.

— Важничает! Хуже чем Димка, — смеялась Инга, а Сережа переспрашивал, тоже смеясь.

Станцевав еще одну песню, с подиума спрыгнула Нюха, сверкая и блестя, пробилась через танцующих.

— Ох. Инга Михална, а я можно украду Сережу? На чуть-чуть!

— Так он же… — Инга хотела сказать, не умеет ведь, и, смеясь, развести руками.

Но Сережа поцеловал ее в щеку. И вышел, беря Нюху за локоть.

Они танцевали так, что толпа потихоньку расступалась, образуя круг, исчерченный светом. А Инга с изумлением и маленькой ревностью стояла, глядя, как ловко Горчик подхватывает падающее на руки девичье тело, как быстро, перебрав руками по худенькой спине, вздергивает, ставя перед собой, и вдруг отпускает, держа за кончики пальцев, расправляет плечи, делая нужный шаг и оказываясь за спиной Нюхи. Светлые волосы меняли цвет, яркие пятна бежали по расстегнутой рубашке и легким джинсам, а лицо улыбалось, будто подшучивая над самим собой и над тем, что делает. Вот скорчил свирепую рожу, оскалился, приближая к себе, и девочка послушно перегнулась через его сомкнутые руки, показывая Инге запрокинутое лицо и свешенные кудрявые волосы. Снова подхватил под спину и четко поставил рядом с собой, как раз с последним аккордом.

Толпа радостно зашумела, захлопала, ревя и смеясь.

Инга улыбалась, а внутри уже привычно больно тянуло. Вот и еще что-то, чего не было, и чему научился без тебя, Михайлова. Наверное, это московская Ленка, она ведь там, в клубе, наверное, они ходили вместе.

Сережа обнял ее, тяжело дыша, чмокнул в ухо, прижимая к себе, будто боялся — убежит.

— О-о-о! — сказала Нюха, — вот это да! Супер. Я побегу, там Олежка, он заревнует, конечно. Надо срочно его, как Сережа вот. Поцеловать.

Инга прижалась крепче. Конечно, она спросит. Потом. Еще сто ночей или тыщу им рассказывать другу другу. Ей проще, она писала ему. И уже год, приходя с работы, он садился за стол, и открывал теперь уже свой электронный ящик. Читал. Не каждый день, но часто. Она просыпалась и видела, сидит, плечи очерчены бледным светом монитора. Иногда опускает голову. Или тихо идет мимо нее, курить во дворе. Тогда она закрывала глаза и старалась угадать, что его опечалило. Боялась, вдруг написала в сердцах, каких-нибудь глупостей. Или что злое. Но ни разу не села рядом, чтоб заново объяснить, или что-то поправить. Пусть спрашивает сам. Она ответит. Всегда — правду…

— Устала? — Сережины губы щекотали ей ухо. Руки лежали на животе под грудью.

— Пить хочу.

— А спать? Хочешь?

Она повела плечами, чтоб лучше чувствовать его руки. И он повторил, в самое ухо, нажимая голосом:

— Хочешь?

Ответила жалобно, с юмором сердясь на себя:

— Ты злодей, Сережа Бибиси. Хочу. А у них тут, в самом разгаре.

— А мы уедем, — прошептал, дыша в ухо.

— Лица! — заорал кто-то, и толпа подхватила, скандируя, — лица, Оум, да-вай, да-вай!

Музыка оборвалась. Олега кивнул и выбрал, поставил другую. Мелодия была тихой и медленно кружила вокруг его слов, что начал говорить звучным, пародийно грассирующим баритоном.

А на огромном белом экране вспыхнул первый кадр.

Смуглое лицо эльфа с длинными, убранными в хвост, темными прядями.

— Василий Демченко! — вещал Олега, под смех и возгласы толпы, — кандидат в мастера спорта по плаванию, преподаватель областной спортшколы!

— А-а-а! — закричали вокруг и захлопали.

На месте Васечкиной физиономии появились прищуренные глаза под русой челкой.

— Ольга Петровкина! — Олега кинул руку в толпу, кивая Олечке, — студентка Харьковского института культуры, будущий искусствовед!

… Сердитое широкое лицо и белесые брови, нахмуренные над светлыми глазами.

— Н-николай Кацыка! Первый парень на деревне, шу-чу, администратор конного клуба!

На экране светили всем полузакрытые глаза на светлом задумчивом лице, окруженном облаком волос.

— Анна Ковальская! Девочка, что заблудилась в цветке мальвы! Шу-чу! Дипломированный артист балета, лауреат фестивалей фриданса, постановщик танцевальной программы долины солнца! И любимая женщина о-о-ослепительного Оума!

Олега раскланялся, прижимая руку к сердцу.

— Вы слушаете?

— Да-а-а!

— Я продолжаю!

Сережа повел Ингу из толпы, а на экране мальчики и девочки таскали хлам, складывая в мешки, спорили, стоя и размахивая руками, сидели, смеясь, бежали, неловко в остановленном кадре поднимая коленки. И они же, стоя на песке, хохотали, показывая и узнавая.

— Стой тут.

Горчик убежал обратно и скоро вернулся, вместе с Колей. Тот вынимал из кармана ключи, передавая их Сереже.

— Меня Димон довезет. Та мы ж сегодня тут, так что, я как вернусь, заберу. Деду привет, ага. От всех.

Он помахал Инге и удалился.

Вместе они влезли наверх, где в лунном свете блестели машины и велики. От палатки им помахал неопознанный черный силуэт, сказал смутно знакомым голосом:

— Доброй ночи, Инга Михална. Серега, бывай.

Усаживаясь на широкое сиденье мотороллера, Инга сонно обиделась, пока Горчик тыркал, заводя машинку:

— Тебя как друга, прям — Серега. А меня по имени отчеству. Будто я какая бабушка.

— Уважают.

Сережа вырулил на грунтовку, там музыка и крики стихли, отгороженные ночными пологими холмами. Нагнулся, прибавляя скорости.

— Держись, Инга Михална! Через полчаса будем у Гордея! Супер, да?

— Ага! — ветер явился и кинулся в горячие лица, задергал воротник Сережиной рубашки. Он прибавлял скорости, смеясь, кричал, а перед ними на белой дороге прыгало пятно света.

— А как ты хотела, моя ляля? Жизнь бежит. Вон Олега и Нюха, в любой момент и мы с тобой — дед и бабка! Офигеть, да? Что?

— Остановись, говорю!

Скутер тыркнул и дернулся. Инга спрыгнула и побежала в сторону, исчезая в темноте.

— Инга? — Серега затоптался рядом, беспокойно вглядываясь в темень, — не смей далеко. Я за тобой.

— О! — слабым голосом ответила она, — да стой там. Щас…

И он стоял, пока не вышла, вытирая рукой рот. Снова села, свешивая ноги к земле по бокам послушной машинки.

— Поехали?

— Ты там что? Тебя рвало, да? Ляля моя, ты отравилась, наверное? Вот черт, я ж говорил, ракушки эти. А ты что конь, куда только влезало.

— Серый, иди сюда.

Он сел, оглядываясь на нее, и уже ставя ногу на педаль. Инга засмеялась.

— Олега ему. Нюха. У нас в семье, Сережа Бибиси, несколько, гм, другие традиции. Вот мама Зойка в сорок почти лет, хлоп и родила себе Ванечку.

— Р-р-р, ик… — сказал мотороллер.

В степи стало совсем тихо. Из темноты скрипели и журчали сверчки, далеко позади еле слышно играла музыка, вернее, от нее сюда доносились лишь барабаны, тумкали мерно, подчеркивая тишину.

— Инга, — сказал Горчик, поворачиваясь и беспомощно расставляя руки, — ты чего, ты да? Ты, что ли?..

— Угу, — согласилась она. Подождала. И попросила, с досадой смеясь его ошарашенному молчанию, — ну, едем?

Он молчал, неудобно сидя, упираясь ногой в землю и повернув лицо, видное ей смутно, с черным, обрисованным луной ухом. Потом медленно отвернулся, нагибаясь. Мотор послушно затарахтел, машина вильнула, выравниваясь, и поехала, со скоростью тихо идущего пешехода.

Инга немного обиженно обняла его через живот, устраиваясь удобнее. Через несколько минут черепашьей езды сказала в спину недовольно:

— Эй. Мы чего так ползем-то? И вообще…

Серега заглушил мотор. Сидел, опустив голову, топыря в стороны острые локти под закатанными рукавами рубашки. И вдруг сказал:

— А ямы?

— Какие еще ямы? — Инга очень хотела есть, и сильно уже устала. Сидеть было неловко, ноющая спина гнулась то в одну, то в другую сторону. И кажется, скоро снова придется бежать в степь, пописать. А ехать еще двадцать километров.

«Раз пять еще сбегаю, хоть трусы не надевай», прикинула сама себе. И терпеливо повторила:

— Что за ямы, Серый? Поехали уже.

— Ты вдруг упадешь? — в голосе прозвучало такое отчаяние, что она вдруг все поняла, умилилась почти до слез и засмеялась, сердито радуясь. Он был сейчас, как Олега, когда в пять лет ужасно боялся ночного Угомона, нарисованного не слишком умным художником в забытой детской книжке. Точно так же молчал, отказываясь говорить «спокойной ночи», а когда Инга сердилась, и вставала с постели — уйти к себе, говорил с отчаянием:

— Он вдруг… там. Или тут!

И ей приходилось возвращаться, смеясь, целовать, и лезть вместе с ним под кровать и в шкаф, распахивая дверцы, чтоб видел — все родное, нет страшного, все идет, как нужно — просто ночь после дня.

— Ты мой Бибиси, — сказала так, как говорила когда-то «ты мое чудышко».

Слезла с сиденья, дернула упрямую руку, поднимая мужа и поворачивая к себе. Сама обняла, прижалась, укладывая ему на грудь голову. И он послушно уткнулся губами в макушку, целуя. Обнял тоже.

— Все хорошо, — говорила, топчась и покачивая его движениями, а вокруг расстилалась тихая степь, и поодаль за черной неровной линией обрыва плавно сверкало море.

— Все хорошо, мой Серый, мальчик мой, мой любимый, солнце мое, свет мой в окошке, мое счастье. Не бойся. Ну, так бывает. Знаешь, да? У всех бывает. Это такое… обычное… И страшно тоже всем. Но у нас все будет хорошо. Не потом, а уже вот сейчас.

Он послушно следовал за ее небольшими шагами, и если бы кто ехал тут, узкой, почти заброшенной грунтовкой, то издалека умиленно подумал, глядя на две сомкнутые медленные фигуры — лето, юг, ночь, влюбленные, танцуют, и музыка им не нужна…

— Мой, — сказал Горчик, и она кивнула, потому что не спрашивал, а просто привыкал к мысли, — совсем совсем мой.

— Ну, и мой тоже. Или моя. Наше вот.

— Я… ты не думай. Я рад. Просто не могу, никак.

— Ты вообще у меня птица-говорун, Бибиси.

— Ну… да.

Он, наконец, оторвался от ее волос и поцеловал поднятое к нему серьезное лицо. Когда-то, лежали вместе, под ярким все показывающим солнцем, на горячем песке. И он подумал, осторожно, этими же своими словами. Ну… да. А что такого-то. Мы будем его любить. Просто любить, как вот друг друга. И мысль о любви, которую можно будет подарить еще нерожденному, совсем примирила тогда Сережу Горчика восемнадцати лет с планами отчаянно решительной девочки Инги, которая просто сказала, так уверенно — когда у нас будут дети…

Он знал, что и тогда сумел бы любить их ребенка. Хотя сами они были детьми. А вышло так, что позади, в долине Солнца остался ослепительный шумный Оум, которого он любит, без дураков, любит, но его не было рядом, когда она, его Инга-рыба, ходила, тяжело нося большой живот, и вот бегала в сторону, чтоб вернуться, вытирая рукой рот, и некому было беречь ее, бояться, ругать, если вдруг полезет, куда не надо. Вива берегла. А его — дурака Горчика, не было.

— Ты устала, — спохватился, снова усаживая ее и садясь сам, — ты держись, совсем крепко, поняла? И поесть ведь надо. Но все равно поедем медленно. А то вдруг…

— Ямы, — засмеялась Инга и обняла крепко, прижимаясь грудью, — ты не только птица-говорун у меня, ты еще птица-куриц, оказывается.

Утром, уже почти днем, они попрощались с Гордеем, и, вставая на цыпочки, чтоб поцеловать жесткую щеку в глубоких морщинах, Инга дотянулась к большому уху и честно сказала деду, что будет. Он кивнул в ответ.

— Ну, так. Да. Привозите на рыбалку, значит.

Закрыв за ними калитку, сел под навесом, кидая на колено старую сеть.

А ранним вечером они вернулись в поселок на окраине Керчи, вышли из пыльного местного автобусика. Инга торопливо побежала вверх по улице, кивнув, проскочила мимо Вивы и заперлась в туалете.

— О-о-о, — сказала Вива, когда Сережа занес в комнату сумки и вышел снова, усаживаясь за деревянный стол в тени миндаля, — новая стрижка, и, гм, грудь на два размера больше. Я все верно поняла?

Горчик заулыбался, чувствуя, как щекам становится горячо.

— В Керчи уже. Потащила в парикмахерскую, говорит, хочу Виве сюрприз, чтоб не путала с Оумом. Ну и… да. Правильно.

— Прекрасно, — успокоилась Вива, — а то я боялась, вдруг Олега с Анночкой успеют первыми, и мне страшно подумать, кем же я буду для их младенца. Нет, они пусть ждут, когда помру. А вы — правильно. Хорошо. Молодцы.

Обращаясь к Инге, которая села рядом с Сережей, поправляя непривычную мальчиковую стрижку, добавила:

— И за стрижку спасибо превеликое. Вам еще неделю тут вместе, я хоть по головам издалека буду знать, кто там скачет, мой Олеженька, или ты, детка. И чисто по-женски очень умно поступила, теперь от твоей груди просто глаз не оторвать.

— Ба… — Инга поправила ворот рубашки и ойкнула, ловя щелкнувшую под пальцами пуговицу, — черт, висела на нитке.

— Угу, — Вива смеялась глазами, держа на столешнице сплетенные пальцы.

— Ба!

Вечером они вместе сходили на крепость, гуляли по широкой стене, поросшей травой. Смотрели вниз, на ранние сумерки, накрывшие воду и затеплившие в ней огоньки. Говорили с Олегой, передавая друг другу мобильник.

— Вива! — орал тот, перекрикивая музыку и голоса, — мы едем почти. Завтра к ужину будем! Я тебе тыщу фоток везу, сядем и будем смотреть.

— Мом? У вас там все нормально? Целую, ага. Приедем, расскажу. А еще у меня для Вивы сюрпрайз, ты молчи пока.

— Будто ты сказал, какой…

— Молчи! Увидите, ага?

На следующий день, уже к накрытому на террасе столу Олега шлепал по ступенькам, и голоса бежали впереди, перемешиваясь с топотом.

— Нюха, погодь, пусти. Я первый. И вообще, иди ко котятам. Нет, не иди. Побудь. Чтоб все насладились.

— Я уже насладилась, — отвечала Нюха, оступаясь и ойкая, — но я все равно поздороваюсь сперва. И ко котятам.

— Там-тарарам! — спел Олега, показываясь над верхними ступенями лестницы, поднял руки, приглашая собой любоваться:

— Привет тебе, Вива великолепная! Вот мой сюрприз. Я…

И закрутил коротко стриженой темной башкой. Позади захихикала Нюха, подбирая подол цветного прозрачного платья.

— Блин! Я не понял! Я стригся-стригся. Чтоб для Вивы. Ма-ам? Та ну вас.

Упал на подвинутый стул, вытягивая под стол ноги в измятых шортах. Повернулся к матери, а она повернулась к нему, смеясь и поправляя свои точно так же стриженые волосы.

— Вот уж спасибо, мои замечательные, — ядовито поздравила Вива, — это не страшно, что вас теперь снова только с фасада по гендерным признакам отличить. Главное — старались.

— Старались, — согласился Олега, — за это нас надо кормить. И любить. И Нюху — ко котятам.

— Кокотят надо придумать, кому раздать, — расстроилась Вива, раскладывая по тарелкам плов, — а то не дом, а целый зверинец.

— Беленького мы Гордею отвезем, с носиком, — поспешила успокоить ее Нюха, и добавила, радуясь слову, — кокотенка.

— И что делать с кокошкой, придется везти в ветеринарку, а то снова загуляет — Вива передавала тарелки, внимательно оглядывая стол.

— А вот павлиний групер, он на хвосте имеет белый такой глаз, точно как вроде морда мурены, — сообщил Саныч, четвертуя огромный, истекающий алым соком помидор, — прячется в рифе, а хвост торчит, ну и никто его не ест. Сильно похоже.

— Угу, — согласилась Инга, прожевывая ложку плова, густо сдобренного мидиями, — это ты про нас, да? Осталось решить, кто тут павлин, а кто мурена.

— Ничего я не павлин, — обиделся Олега, — я тогда буду мурен, а мом пусть будет павлина. Павлинья. Нет…

— Оум, ешь. Не болтай.

— Серега, скажи ей. Ты жеж муж. Скажи — а ну, жана! Я жеж муж, жана!

— Я кокотятам, — сказала Нюха, торопливо собирая с тарелки остатки плова, — Оум, покричишь, когда чай.

Серега ел, кивал, говорил пустяки и улыбался пустякам. Оглядывал мирные лица, занятые такими пустяками — сюрпризом для Вивы, морскими историями про мурен, кокотятами, и вкусный ли получился плов, детка, кушай, и вот тебе еще огурец, там витамины.

Звенели вилки, покашливал Саныч, в проливе снова, как каждый вечер, загорались огни, становясь ярче, а ночь наливалась темнотой. Где-то вопил Рябчик, устав от своей неумолимой роли главного кота трех окрестных улиц.

Такое. Сотканное из совершенных вроде бы пустяков. Настоящее. Как надо.

Кивая, он принял из протянутой руки Вивы горячую чашку, его чашку, Вива давно заметила, из какой ему нравится пить и теперь она называлась — Сережина чашка. И они улыбнулись друг другу.

Да, Сережа Бибиси, говорила спокойная улыбка прекрасной Вивы, это и есть счастье для человеков — именная чашка на террасе над морем, и страх за жену, ждущую вашего ребенка. А еще — разные милые пустяки. Такие мирные.

Елена Блонди. Керчь, апрель-июнь 2014 г.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28. эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg