«Серебряная игла»

Виктор Обухов СЕРЕБРЯНАЯ ИГЛА

Эта странная пара встретилась мне в поезде, следовавшем по маршруту «Москва-Тбилиси». Вагон, как это часто случается, был почти пуст. В самом первом купе ехала веселая восточная компания, за три купе от них располагался я, и в предпоследнем — Надя и Павел. Так их звали. Я довольно быстро перебрался к ним и очень мило (хотя и несколько странно) провел скучное дорожное время. Они тоже были рады собеседнику; к тому же выяснилось, что мы — земляки. Людьми они показались мне веселыми и беззаботными, особенно Надя. Она заигрывала со мной самым недвусмысленным образом и чуть не с первой же минуты знакомства. Спутник ее не проявлял по этому поводу никаких признаков недовольства. Это-то и было странно; тем более, оказалось, что Павел и Надя — муж и жена. Как я смутился, узнав это!.. Но Павел ничуть не походил на ревнивого мужа. Я бы сказал, что он вообще на мужа не походил. Может, поэтому у меня и осталось не вполне понятное впечатление о нем. Трудно понимать мужа, жена которого на его глазах так и вешается на шею первому встречному, а он только болтает и хохочет… А Надя была прекрасна. Прелестная блондинка, великолепного сложения, с пышным бюстом и очаровательно-нахальными повадками. Трудно было не потерять голову от этой девушки. Мы болтали о чем попало и пили сухое белое вино. Надя положила ногу мне на колени, и восторженно гладил ее под столом… Несмотря на смехотворные градусы сухого белого, я сам себе казался вдребезги пьяным. Потом мы жадно, взахлеб целовались в тамбуре; и, если бы вагон был купейным, я бы без раздумий увел Надю в любое пустое купе, — да не увел бы! На руках унес! — совершенно не посчитавшись с присутствием супруга. А там будь что будет. Люди строгих правил, несомненно, уже уверились, что я — негодяй, для которого нет ничего святого; в оправдание свое могу только сказать, что я прекрасно понимал свою окаянность по отношению к Павлу, но обаяние этой женщины было сильней моих моральных представлений (они у меня есть, честное слово, есть!). В конце концов, я настолько сошел с ума, что даже отсутствие места не остановило бы меня, но как раз тогда дверь в тамбур открылась и вошел Павел… Я приготовился принять любую кару за свои дела (клянусь, я принял бы ее безропотно!), но Павел, отослав Надю обратно в вагон, только сказал мне:

— Я вас понимаю и, как бы вам странно это ни показалось, не сужу. Моя жена — очаровательная женщина, но с некоторых пор она немного… ну, скажем так — свойственны ей порой не совсем нормальные поступки… увы. И потому, если бы я сейчас хотел кого-то обвинить, то, несомненно, не вас. Но я не хочу винить никого; я хочу вас только попросить, как порядочного человека: возвращайтесь в свое купе и ложитесь спать. Можете притвориться, что вы пьяны. Я так и доложу Надежде. Из дальнейшего знакомства, поверьте, ничего хорошего для вас не выйдет. И для нее тоже. Мы это уже проходили. Не стоит расстраивать нервы больной женщине…

Я почему-то поклонился и вернулся в свое купе. Заснуть долго не удавалось; все крутились в голове сумбурные воспоминания сегодняшнего вечера. Потом, наконец, воспоминания незаметно перетекли в сон.

Меня разбудил Павел и пригласил позавтракать с ними. Он был такой же, как вчера, — улыбался, много и громко говорил, и было видно, что он не обижается за вчерашнее. Мне же было настолько неловко, что я за столом больше отмалчивался, говорил невпопад и так невразумительно, что Надя удивленно спросила мен:

— Что с вами, Саша?..

На что я ответил фразой о коварном действии на меня белого сухого. Потом мне с грехом пополам все ж удалось «встроиться» в беседу. Я даже несколько раз повеселил моих попутчиков удачными остротами. Я избегал смотреть на Надю, потому что чувствовал, как она опять «намагничивает» меня. Болела распухшая губа: Надюша при поцелуе прокусила мне ее. Скверная привычка; впрочем, от такой женщины можно снести все. Сама Надя была весела, много говорила, рассказывала долго о чудном месте, в каком они с мужем живут, и приглашала в гости. Павел подтвердил приглашение, правда, многозначительно добавив при этом: «Если будет желание…» Я приблизительно знал те места, о которых они говорили, но желания посетить моих новых друзей после вчерашнего не испытывал. Однако я поблагодарил их и обещал приехать, если выйдет возможность.

Мы простились на вокзале. Павел и Надя должны были идти на пригородный вокзал на электричку, я направился к трамвайной остановке. Мы еще раз пожали друг другу руки, Надя вновь напомнила мне об обещании посетить их, я поблагодарил и простился, намереваясь никогда с этой парой не встречаться.

Если бы так все и кончилось, лучше не стоило бы и желать. Но, к сожалению, история только начиналась. Прожив в городе около месяца, я однажды поймал себя на том, что думаю о Наде. Как только я себя поймал на малом, сразу же поймал и на большем: я понял, что каждый день — вот уже почти месяц — думаю о ней. И тогда уже открылась настоящая истина: я понял, что меня неудержимо тянет к этой странной девушке, и что я не сегодня-завтра отправлюсь к ней…

Я пробовал отговорить себя. Я твердил, расхаживая по комнате, что моя знакомая — не в себе, это было видно невооруженным зрением, и неблагородно ухудшать ее состояние. Не помогло. Даже наоборот: то, что она «со странностями», придавало особую (согласен, не очень хорошую) прелесть девушке в моих глазах. Тогда я вспомнил, что она — замужем, и муж ее — весьма достойный человек. Опровержение последовало сразу: не достойный, а глупый; неужто нормальный муж повел бы себя так, как Павел, поймав на месте преступления соблазнителя (ну, почти) своей жены? Да и стала бы жена при нормальном муже запросто вешаться на шею первому встречному? Не-ет, — возражал я, — что-то здесь неладно…

Подобным же образом я опроверг еще много здравых соображений своей совести. О, если б я прислушался тогда хоть к одному из них! Если бы не охватило меня поистине гибельное безумие!.. До сих пор, когда я вспоминаю эту историю, меня словно окатывает ледяной водой. Верно говорили древние: кого боги захотят погубить — лишат разума.

Однако судьба в то время была всерьез против меня. Моя совесть не была еще окончательно побеждена, когда я получил странное письмо от Павла. Вот оно.

«Дорогой Саша!

Не удивляйтесь неожиданному письму. По вашей редкостной фамилии не много труда составило отыскать ваш адрес в справочном бюро. Что же касается автора данного письма, то хочу напомнить, что мы с вами немного знакомы. Надеюсь, вы помните меня и мою жену (поезд, около месяца назад). Жена моя приглашала вас в гости, вы обещали, но, как я понял тогда, не собирались выполнить обещание. Поверьте, я вам очень благодарен. Вы — честный и благородный человек. И именно поэтому я обращаюсь к вам. Обстоятельства наши складываются не очень хорошо, и потому я вынужден просить вас приехать к нам, потому что на Михалыча надежда плоха. Поверьте, я не стал бы тревожить вас, если бы причины были не столь серьезными. Речь идет больше, чем о жизни и смерти. Надеюсь, вы успеете. Если не застанете меня — обращайтесь к Михалычу. Я ему все объясню. На самый крайний случай — к данному письму прилагается игла. Она серебряная. Вбейте ее кому-нибудь в пятку.

С уважением и надеждой, Павел».

«Не с уважением и надеждой, а с Надеждой и приветом» — подумал я, прочитав это письмо. С приветом уж несомненно. Игла из письма была чуть больше той, какую именуют «цыганской». Я с раздражением крутил ее двумя пальцами. Вот не было печали, сама пришла. По мнению этого безумца, я сейчас же выбегу на улицу и начну тыкать этой иголкой в пятки всем встречным!

«А еще говорил, что жена у него ненормальная. А сам-то…»

И здесь мне стало страшно. Страшно за мою Наденьку. Я представил: сумасшедший Павел, стакнувшийся с каким-то другим сумасшедшим (Михалыч), — и несчастная женщина. Что они могут сделать с ней?..

Я бросился собирать вещи. Через полчаса электричка уже увозила меня из города. Мне казалось, что она еле плетется. Я не находил себе места, беспрестанно курил и все вспоминал Павла. Как я еще в поезде не догадался, что он сумасшедший? Где были мои глаза!

Но потом я еще раз перечитал письмо Павла… и немного поостыл. Я мчался вызволять женщину из рук сумасшедшего, однако этот сумасшедший сам просил меня приехать! Причем незамедлительно. Я как-то упустил это обстоятельство при первом чтении. Меня сбили с толку последние, явно безумные, строки. Что-то здесь было не так. Может, безумие накатывает на Павла временами, и он, зная это, просит приехать и — если что — защитить от него жену? Но тогда причем здесь игла? Не может человек быть в начале письма нормальным, а через несколько строк — уже сумасшедшим. Тогда что же случилось у них?..

Яснее письмо после нового прочтения не стало, но, однако, на меня все же снизошло спокойствие. Это было нездоровое спокойствие человека, понимающего, что он не может предотвратить неотвратимое… Речь шла о чем-то таком, чего я не учитывал в своих размышлениях. И мне оставалось только ехать дальше и надеяться, что все разъяснится на месте.

От электрички до поселка нужно было идти около километра. Я немного знал эти места. Здесь, у излучины реки, некогда стояло крупное село. Однако за годы народной власти село пришло в упадок, жители разбрелись, и некоторое время на этом перекрестном месте ничего не было. Причина упадка проста: вся дрянь, которую несла вода с городских заводов, оседала здесь, на ближайшей к городу излучине. Понятно, что это прекрасное место становилось год от года все менее прекрасным, и люди начали оставлять его. Впрочем, с этим селом была связана еще какая-то темная история, — кажется, довольно давняя, но, в любом случае, село «прекратило быть». Позднее пустующий рай облюбовали глупые дачники, растащили все, что оставалось от прошлых времен, построили свой поселок и некоторое время старательно пускали корни в здешнюю щедрую землю. Однако потом и они догадались о неблагополучии здешних мест, и поселок начал быстро хиреть. Так, по крайней мере, говорили в городе.

Но, однако, я все же надеялся встретить хоть какие-то проблески жизни в поселке; меня же встретила мертвая тишина. Ни человека, ни зверя, даже птиц не было слышно. Только из-под веранды какого-то дома выползла змея и заскользила по склону вниз, к реке. Я постучался в этот дом, но мне никто не ответил. Я стучался в другие — с тем же результатом. Пройдя поселок до конца, я сел на завалинку у последнего дома и задумался. Поселок явно был пуст. Но почему? Сегодня пятница, впереди — два свободных дня. Неужто ни один человек мне захотел приехать покопаться в земле? Просто выехать на природу? Водочки выпить и так далее?.. Этого не может быть. Но, однако, это факт. И должно быть какое-то объяснение этому факту.

Но мне некогда было ломать голову над объяснениями. Нужно было срочно найти дом моих друзей и выяснить, зачем они меня сюда позвали. Но я не знал, какой из домов мне нужен. И спросить было некого. Побродив по поселку и нерешительно прицениваясь то к одному, то к другому дому, я, наконец, пошел к одному из них, намереваясь переночевать на веранде и дождаться во что бы то ни стало хоть одного аборигена. Неужто же и завтра никто не появится? Этого не могло быть…

Я поднялся на веранду. Дверь в дом была заперта, но для очистки совести я постучал в окно. Никто мне не ответил. Но когда я отошел от окна и присел на ступеньки, собираясь достать сигарету и закурить, послышался неторопливый треск и окно, в которое я стучал, со звоном вывалилось наружу.

Признаться, я тогда струхнул. Да и что вы хотите: вымерший поселок, ни единого признака живого существа, да еще окна в домах сами вываливаются… Я не верю, что стекло разбилось от моего стука, то есть, верю, но хочу сказать, что вряд ли бы оно разбилось просто от стука, без помощи иных сил и обстоятельств… Впрочем, я забегаю вперед. Возвращаясь же к своему повествованию, скажу, что, побродив некоторое время возле выбитого окна, я в конце концов решился и залез в дом.

«Лучше уж ночевать внутри, — думал я, — тем более, окно все равно выбито. Если нагрянут хозяева, я сумею убедить их, что ничего не собираюсь украсть…»

В доме была только одна большая комната и сени. В сени я не попал: на двери из комнаты был врезной замок и, подергав дверь, я отстал от нее, решив, что утром выберусь тем же путем, каким и пришел. В комнате было душно, и я открыл настежь все окна. Из было пять: три — выходящие на веранду, и два — на смежной стене. В комнате мгновенно стало свежее. Зной на дворе уже шел на спад, уже недалек был вечер и мокрой прохладой тянуло с реки.

Комната была обставлена просто, но основательно. По множеству обогревателей я догадался, что и зимой дача не пустовала, следовательно, это помещение могло быть не только дачей, но и постоянным жилым домом. Вещей было немного, но все самые необходимые. Массивный шкаф, двуспальная кровать, большой стол посередине комнаты, маленький столик у кровати, с пепельницей. На зеркале почему-то была наброшена какая-то ткань. Вообще — в комнате был жуткий беспорядок. Белье на кровати взбито и перемешано, у торцевой стены, между двумя окнами (ближе к правому) на полу осколки посуды, видимо, стакана. Там же — черепки, земля и сухие нитки какого-то растения. Словно обитатель метал горшок, а потом стакан, в стену (или в окно?) На стене остался след от этого метания. В пепельнице на маленьком столике — кучка пепла; судя по пеплу, хозяева жгли здесь какие-то бумаги. А другие просто рвали: так же, под столиком, валялись мелкие клочки.

Я нашел за шкафом веник и принялся наводить порядок. По моему мнению, уборка комнаты как нельзя лучше засвидетельствовала бы в случае чего честность моих намерений по отношению к дому и его хозяевам. Ибо вряд ли человек, пришедший воровать, станет устраивать уборку в свежеобворованном доме. Я заправил кровать, снял тряпку с зеркала и принялся подметать пол. Когда кучка мусора пододвинулась к кровати, клочки бумаги под столом заинтересовали меня; это явно были остатки порванной фотографии. От нечего делать, я собрал все клочки, какие нашел, и принялся составлять их на столе. Каково было мое изумление, когда они сложились в фотокарточку Надюши!..

Итак, я нежданно-негаданно попал в тот дом, в который и собирался попасть. Это было хорошо, но, однако, странно было все, что я увидел здесь. Почему обстановка в доме словно бы безмолвно рассказывает о какой-то домашней войне? Или о постороннем нападении? Что случилось здесь? Почему и в кого метали горшком и стаканом? Почему фотография так тщательно порвана? И где, наконец, сами хозяева?..

Ни на один вопрос ответа не было. Я долго ломал голову над загадками этого дня, пока не понял, что устал и мысли мои принимают все более и более невероятное направление. Тогда я вспомнил, что прихватил с собой на случай чего бутылку водки. Как подарок, что ли. А что? — Всем подойдет, никто не откажется… Водка как раз была тем самым средством, которое способно переменить настроение. Я достал бутылку, свернул ей головку и взял с журнального столика стакан. Закуски не было, — ну, да ничего. Я пошел к столу, на ходу протирая посуду носовым платком. В это время послышались торопливые шаги на веранде; я не успел еще повернуть голову к окнам, как раздался резкий хлопок и стакан взорвался у меня в руке. Я успел заметить, как блеснул на солнце ствол и исчез из окна… Я заорал дурным голосом и бросился в окно торцевой стены. Некто на веранде отвратительно выругался мне вслед и обозвал меня упырем.

Я, от ужаса ничего не соображая, обежал вокруг дома и, выбрав неверный путь, понесся не вверх, по дороге на станцию, а вниз к реке. Впрочем, что рассуждать о верном или неверном выборе: я летел, куда ноги несли, и остановился только на берегу, вляпавшись в береговой ил. Остановился. Прислушался. — Убийца, очевидно, побежал вверх. Да, вверх и, выбежав на дорогу, кажется, упал: я слышал звук падения и громкую ругань. Осторожно, стараясь не произвести ни малейшего шума, я пошел вдоль берега. Шагов не было слышно; видимо, мерзавец отправился в сторону станции. Опасность вроде бы миновала, по крайней мере, на время. Я решил затаиться в камыше и дождаться какой-нибудь ясности событий, а потом, когда стемнеет, выбраться из укрытия и тихонько двинуться из проклятого места, куда глаза глядят. Или в милицию.

«Ну и нравы у этих людей. Неудивительно, что поселок вымер: честные люди, небось, боятся показываться здесь, а остальные друг друга перебили. Прямо Дикий Запад…»

Я сел на какой-то бугорок и отдышался. Погони слышно не было. Потом решил лечь и устроиться поудобнее, но мне мешала какая-то палка, торчащая из земли по центру бугорка. Я собрался выдернуть ее и уж заодно почистить ею обувь. Палка тянулась туго, и каково же было мое изумление, когда я вытянул из земли прут длиною чуть не в два метра!..

Необъяснимые странности этого дня уже до того замучили меня, что в пору было заплакать. Или скорее завыть. Волки, думаю, и воют затем, чтобы пожаловаться Луне на непостижимость существования. Именно такое состояние было у меня. Я готов был жаловаться воем. Но опять послышались шаги: негодяй, прочесав дорогу к станции, вернулся и искал меня здесь. Шаги были совсем близко. Я вскочил и бросился к камышу, но опоздал. Развернувшись лицом к врагу, я медленно пятился в сторону камышей, а на меня, старательно целясь из древнего ружья, наступал неказистый дедок с красным, как у здорово пьющего человека, лицом. По счастью, руки, видимо, плохо слушались дедка, ему все никак не удавалось хорошо прицелиться. А я, глядя на этого жалкого носителя неминуемой гибели, совершенно неожиданно вспомнил Честертона: «Лук — устаревшее оружие. Тем обидней, если тебя из него убьют». Вот так же обидно было и мне. И обидно, и противно, и злость брала.

— Что, в укрытие свое побежал? — переводя дух, спросил меня дедок.

— Дед, — окончательно рассвирепев, сказал я. — Ты убийца. Но смотри, если промахнешься, я тебе просто горло перегрызу.

— Никому ты ничего больше не перегрызешь, — торжественно заявил дедок. — Ружье заряжено серебряной пулей.

— Что значит «никому больше»? — возмутился я. — Ты что думаешь, я уже много кому перегрыз? Ошибаешься. Я не такая сволочь, как ты. Но тебе вот — перегрызу.

— Не-ет, — помотал головой дедок. — Отгулял ты, хватит. Я вас всех повыведу… — и он опять стал целиться в меня.

— Дед, — взмолился я, — не губи христианскую душу. Грех тебе будет, дед. А?.. — я чуть не плакал. Никогда не думал, что окажусь столь жалок в решительную минуту.

Но дед как будто раздумал в меня стрелять. Он опустил ружье и глядел на меня, и на его кирпичном лице было изображено сомнение.

— «Христианскую душу», говоришь? — наконец вымолвил он. — А ну… перекрестись…

… Мы сидели в хатенке у Михалыча и пили мою водку (Михалыч сходил за ней, приказав мне сидеть где сижу и носу не высовывать наружу). Я был донельзя доволен тем, что меня больше не будут убивать. К тому же появилась возможность разрешить многие недоумения, возникшие у меня сегодня. А Михалыч, несомненно, был рад слушателю.

Однако беседа наша приняла такой оборот, что все сумасшедшие события дня могли бы показаться вполне нормальными по сравнению с тем, что рассказывал старик. На мой первый — в сущности, не самый главный — вопрос (я просто не знал, о чем поговорить с человеком, который только что хотел продырявить мне голову) — почему в поселке нет никого, — Михалыч ответил будничным и простым голосом:

— Упыри их разогнали…

— Какие упыри?!.

— Какие, какие… Знаешь, что такое упыри?

— Ну, знаю…

— Ну и что это?

— Упыри, — нерешительно начал я, — это мертвые. Которые ходят по ночам и кровь пьют у людей. Правильно?

— Правильно, — сварливо подтвердил Михалыч. — Вот такие всех и разогнали.

— Вы хотите сказать… — я запнулся.

— Ну? — так же сварливо вопросил Михалыч.

Я молчал. Что я мог сказать? С самого утра у меня было ощущение, что вокруг совершается какая-то сказка, нелепая и безрадостная. Слова старика как нельзя лучше подходили для такой сказки. — Но ведь я-то не сказочный!.. Да не сошел ли я с ума?

Я быстро перебрал в уме таблицу умножения, потом вспомнил цены на сигареты. Память была в порядке, из чего я заключил, что здоров. Но вот дед… Сначала рвался меня убить… Теперь про упырей заговорил…

«Сидит — вроде нормальный. А вдруг сейчас завоет и кинется?.. Или нет… хуже… А ружье-то он не разрядил…»

— Ты думаешь, я чокнутый?.. — спросил меня Михалыч. Я не нашелся, что ответить.

— Думаешь. Я же вижу. Я вот тебе расскажу. Да благодари Бога, что он тебя перекреститься надоумил. А то всадил бы я в тебя пулю, и за богоугодное дело бы считал…

А дело тут было вот какое. Жили у нас тут молодые, Пашка да жена его, Надежда. Жили постоянно, не так, как остальные. А откуда они взялись, я даже и не скажу. Кажись, институт закончили и приехали сюда. Работать на биостанции. Там, — Михалыч неопределенно махнул рукой куда-то на северо-восток, — биостанция есть. На ней и работали, говорю. А жили тут. Хорошая была семья. Я к ним часто захаживал, знаю их. Тут и летом, считай, больше десятка людей никогда не бывает, а уж зимой — только я да они. Вот и ходил к ним. Они меня водочкой угощали. Хорошие ребята были, точно. Особенно Павел. А вот супруга его, Надежда, — та странная. Тоже девка хорошая, но непонятная. Замужняя жена, а летом — все дачники, какие наберутся, — около их дома. Всем головы крутила. А Пашка только глазами хлопает, да смеется.

«Ты бы, — говорил я ему, — чем скалиться, поучил бы разок, супругу-то. А то ведь смотреть стыдно…» — «Ничего, говорит, Михалыч! Что сделаешь? У Надюши болезнь нервная, что ж я ее зазря сердить буду. Да и потом, она ведь так, забавляется. Ничего серьезного, дед…»

«Ну-ну, думаю, рассказывай мне! Если ты спишь, как убитый, то меня, старика, сон не берет. Как и супружницу твою. Встречал я ее с разными людьми да у тихих мест. Нуц да ладно. Мужу на роду написано ничего не знать».

— Знать-то я все знал, но вот зла на Надежду никогда не держал. Хорошая девка. Аккуратная, хозяйственная. Вот только что меня заботило: приметил я как-то, что у нее двойно зуб…

— Двойной зуб?

— Ну да.

— Я тоже видел, — вспомнил я.

— Так ты ее знаешь?

Я объяснил старику причины, приведшие меня сюда, и показал письмо. Выслушав меня, Михалыч долго молчал. Я уже подумал, что он уснул. Тихо было в доме. И тихо на дворе. Там стояла непроглядная темнота, — казалось, окно залито черной тушью. Неожиданно я услышал, то ли наяву, то ли пригрезившийся мне от усталости, какой-то знакомый голос, звавший меня:

— Саша… Саша…

Мне стало немного не по себе; тут же почудилось, что на меня откуда-то глядят, словно из темноты окна. Но я, напрягая взор, не мог нигде разглядеть живого взгляда. Откуда глядят? Кто?.. Я уже хотел разбудить Михалыча, но тут он поднял голову и спросил:

— Когда письмо получил?

— Что?.. ах, вот вы о чем. Я же говорю: сегодня утром.

— Ну тогда, я тебе скажу, и почта же у вас…

— А что?

— А то, что никак не позднее, чем две недели назад, Пашка его мог написать.

Я взял у Михалыча письмо и принялся рассматривать штемпель. И как я утром не догадался это сделать? (Хотя зачем мне это могло понадобиться?..) Верно, письмо было отправлено шестнадцать дней назад.

— Ничего не понимаю.

— Вот я тебе и объясняю. Тем более, раз уж ты с ними знаком. Что ты о них вообще знаешь?

— Кроме того, что уже сказал, ничего.

— Я так и думал. Ладно. На чем я остановился?

— Не помню… хотя, кажется, на двойном зубе у…

— Да. Так вот. Не знаю, что ваша медицина говорит, но в наше время считалось верной приметой, если двойные зубы, или там волчья шерсть на загривке, или хвостик, либо еще что, — означает, что такой человек от нечистой силы рожден. Почему я на Надежду никогда не серчал: девка хорошая, а если что дурное делала, то ведь не такое дурное, как по природе ей положено: лучше, значит, природы своей была. Но природа все равно должна была проявиться…

И вот, недели три тому, померла она…

— Умерла? — переспросил я, не веря своим ушам.

— Да. Павел говорил, от нервов. Но я думаю, не нашего ума это дело. И вот, значит, скончалась. Пашка чуть не чокнулся: сильно ее любил. Ну. Скончалась и скончалась. Родня к ней никакая не приехала, обмыли добрые люди, положили на стол.

И вот, помню, под вечер пришел я туда. Павла утешить хотел. Да не застал, куда-то он отлучился. Ну, вошел я в дом, а она на столе лежит. И такая милая, показалось, и так мне ее жалко стало! Нагнулся и поцеловал ее в лоб, да и перекрестил. А как только перекрестил, лицо у нее дернулось, да как крикнет она мертвым голосом! Я стар, много чего видел, но там же, на месте, чуть не хлопнулся в обморок. Однако устоял все же, выскочил из дому. А тут Павел идет.

— Здравствуй, — говорит, — Михалыч. Куда идешь?

— Да вот к тебе заходил. И ты уж, Павел, не прогневайся, а разговор к тебе есть. Но только сейчас не скажу ничего. Войди в дом и на Надежду посмотри. А потом, коли будет нужда, скажу…

Выскочил он весь белый.

— Почему у нее такое лицо?..

Я ему все по порядку и доложил. Не поверил, конечно. Тогда мы вместе пошли, и я ее опять перекрестил. Тут уж не поверить было нельзя. Павел оказался послабее меня, тут же и улегся на полу. Нашел я нашатырь, кое-как откачал его.

— И что же теперь, Михалыч? — спросил он, как отдышался.

— Я так думаю, — говорю ему, — что не надо ее на ночь оставлять. Нужно сейчас же схоронить. Ты, Павел, человек современный, ни во что не веришь, а у меня закалка другая. У меня дед был первый специалист в селе: нечисть разную заговаривать. Так вот, послушай меня: чтоб худого не случилось, зарыть ее надо, супругу-то, а в могилу — осиновый кол забить. У меня есть. Дома сегодня лучше не ночуй, иди ко мне. А назавтра отправляйся в церковь… ты крещеный?..

— Не знаю…

— Тьфу. Ну, все равно отправляйся. Исповедайся во всем и исполни то, что тебе назначат. Вот мой совет.

И — каюсь — не настоял на своем. Только и смог уговорить Павла, чтоб схоронить ее теперь же. Кладбища здесь нет, отнесли к реке, нашли место поглуше, да и зарыли. И все. Про кол же Пашка и слышать не хотел.

— И сам, — говорит, — не сделаю, и тебе не дам. Что за бред!..

— Смотри, — отвечаю, Павел, много бед может выйти. Но он ни в какую. Ладно, хоть уговорил его я у меня переночевать. И переночевали. А наутро он мне и говорит:

— Снилось мне, что лежу я на твоей, Михалыч, кровати, а на меня Надя в окно смотрит. И пальцем манит. А я и хочу подойти, да и боюсь: чувствую, не с добром зовет. А зачем — не знаю. Так я и не решился.

— А потом что было? — спрашиваю.

— А потом, кажется, что-то крикнула, только ни слова не понял, и пропала. К чему бы это, Михалыч?..

— Не знаю, — говорю. — Но вряд ли к добру. Говорю я тебе, как надо…

— А, ты опять… Ну, прекрати…

— Ну-ну.

— А, — махнул он рукой, — чему быть, того не миновать…

И другую ночь он у меня ночевал. Такую же. А потом отправился домой. Я его отговаривал, а потом как-то почуял, что он уже решенный человек. Словно бы смертью от него потянуло. Да и на вид переменился: серый весь. Как будто внутри у него все потухло. Все без разницы стало, значит… Только письмо написал у меня, просил отослать. Я его уговаривал кол взять: если что, мол, так побоится нечисть подойти. Не взял. Уговорил вот иголку взять: тоже средство хорошее. Усмехнулся он, сказал: «Ну, ладно…» Потом еще что-то дописал в письме, заклеил, отдал мне и пошел. Теперь понимаю, что иголку он тебе отослал…

Наутро пошел я проведать его. Ничего хорошего уже не ожидал. Постучал — не отвечает. Вошел в дверь, не заперто было. Сразу нашел Павла: лежит под столом, бледный, горло прокушено… В доме беспорядок: белье повзбито, черепки какие-то везде… Бросился я к Павлу: живой, но видно, что плох. Я из дому и к соседу ихнему, к Лазареву. У него машина; по счастью, дома был. Я к нему: так, мол, и так, в больницу надо. Повезли. Лежал он всю дорогу тихо. Я все опасался: довезем ли? — Довезли. Уже перед самой больницей позвал меня:

— Михалыч! Михалыч… — и более ничего сказать не может. Наклонился я к нему, спрашиваю:

— Она?

А он от слабости и кивнуть не может. Глаза только медленно закрыл.

Сдали мы его в больницу. Но я уж точно знал: не выдюжит. Да и он сам чуял, попрощался со мной. Взглядом, но я понял.

Вот так. Вернувшись, я первым делом принял для лучшей храбрости, а после, не мешкая, отправился на могилу к Надежде и вбил в нее кол. И что ты думаешь: несколько дней все спокойно было. Ничего примечательного не случалось. Хотя Лазарев по всему поселку Бог знает что говорил: и что видел, и чего не видел, и про горло прокушенное… А у нас тут, скажу тебе, народ и без того пугливый… Некоторые в тот же вечер в город подались. Ну, да это еще ничего. Тот же Лазарев в районе был, говорит, что узнавал о Павле: помер. Помер, а тело куда-то делось. Они и не знают, как так вышло. Хотя, в этих больницах ничего не разберешь. Читал в газетке-то: один помер, его не в тот угол завезли, да на восемь дней и забыли… Читал?

— Не помню…

— Поищи. Интересная была газетка. Хотя, может, врут. Теперь нигде так не врут, как в газетках… Ну, да я заболтался. — Вскоре прошла молва, что Павла в поселке видели. Вот тогда-то все окончательно разбежались. До сих пор никто не показывается. Только я живу. А мне что? У меня дед был специалист по этим делам. У меня от него серебряные пули остались. Ну, и ружье к ним. И прочее наследство. Чего мне бояться? Это он меня боится…

— Это вы о Павле?

— Это теперь не Павел. Это упырь. Я позавчера его видел. И вчера. Но вчера хужей: далеко, стрелять нельзя было. Он тут где-то в камышах таится. А вот позавчера лучше видел. Под вечер это было. Вышел я, значит, до ветру, и вижу: возле дома Стаховых, — вон то, видишь? — да нет, где уж в такой тьме… Завтра покажу… Вот у этого дома Павел и стоял. Увидел я, значит, его — и он меня. Ружья у меня с собой не было. Погрозил я ему кулаком и крикнул:

— Хороший ты был человек, Павел, когда человеком был. Но глупый. Не слушал тогда меня, ну, а теперь не прогневайся. Теперь я про тебя, человека, забыл навсегда. Жаль, ружья с собой нет, а то б я от тебя белый свет избавил. Ну, да успею…

А он, показалось мне, оскалился на меня, да и побежал вниз, к реке. Когда я выскочил с ружьем, его уже не было. Но я понял, что он в камыши укрылся, больше некуда ему было.

Так что, парень, — закончил Михалыч, хлопнув меня по плечу, — опоздал ты. Возвращайся домой. Не сейчас, конечно, не сегодня; ночуй у меня, а поутру отправляйся. Нечего тут делать. Только мне мешать будешь.

— А Надя?..

— А что она? Я же ее пригвоздил. Она спокойна.

*

…Должен признаться, меня томило тогда нехорошее предчувствие. Как будто не все еще произошло. Илия не все еще понял, и мне предстояло узнать что-то добавочное… Ночевать я остался у Михалыча, не слишком поверивший в его байки (согласитесь, невероятно верить в подобные вещи!), но все же достаточно проникшийся ими, чтобы осмелиться выйти из дома в ночь.

Сон ко мне не шел. Я лежал на кровати Михалыча на спине, руки за голову, а в эту голову лезли назойливые и неприятные мысли. Михалыч спал на полу, у стены, на каком-то тряпье, и руку держал на цевье своего оружия. Он жутко храпел, да не только храпел, с горлом его творилось нечто невообразимое: там то клокотало, то хрипело или булькало. Через ровные промежутки времени, словно возвещая начало новой фазы некоего процесса, Михалыч издавал громкий цокот и на несколько минут затихал. Потом все повторялось.

Естественно, такой концерт не помогал мне заснуть, мне, и так утомленному многими событиями и сведениями, обременившими сегодня нежданно-негаданно мою несчастную голову. Еще немного помучившись бессонницей, я решил выйти покурить. Натянув брюки, я двинулся к двери, но как только тронул ее, в спину мне раздался резкий, настороженный голос Михалыча:

— Куда?..

— Покурить вот, — виновато ответил я.

— Не выходи. В сенях кури. Если еще что надо будет, там и ведро стоит…

Я расхаживал неторопливо по сеням, курил и пытался не размышлять или, хотя бы, размышлять о чем-нибудь не связанном с сегодняшним днем. За дверью раздавался храп уснувшего опять Михалыча. В сенях было свежо, и всю склонность ко сну, какая только была, из меня выдуло. Перевести размышления на какой-нибудь другой предмет не удавалось, и я, словно прикованный, ходил вокруг одних и тех же мыслей и впечатлений. Вот только в думы мои много добавилось печали. Я подводил итоги. Бесцельно было мое появление здесь и горестно пребывание. Я ничем не помог моим друзьям, я не успел сделать ничего для них. И для себя приобрел только горечь, горечь, смешанную со страхом, ибо только это чувство будет всегда приходить ко мне с воспоминанием о моих случайных знакомых… О моей Наденьке…

«Надо утром спросить старика, где она похоронена. Пусть что бы там ни случилось с ней, я хочу побывать на ее могиле…»

Я вздрогнул и очнулся от дремы. Мне показалось, что меня позвали. Позвал знакомый (чей?..) голос, просительно и настойчиво:

— Саша… Саша…

Но нет. Это дрема. Ни звука нигде, только в комнате булькает и цокает Михалыч.

«Ишь, какой звук… прямо как шампанское открывают…»

…И здесь я проснулся окончательно. И вспомнил. Как ни скудны были мои сведения о потустороннем мире, но одно я зачем-то помнил с детства: упыри цокают горлом. Это их отличительный признак. И как я мог не вспомнить этого сразу!

Теперь мне было все ясно. Я опять вспомнил письмо Павла. И теперь уже не имел причин сомневаться в том, что имею дело с нездешними силами. История, услышанная мной, полностью правдива, только мерзкий старик не договорил еще про одного героя ее, про себя. И понятно, почему несчастный Павел просил меня вбить иглу кому-нибудь в пятку! «Кому-нибудь» — это значило: либо Павлу, либо Михалычу. Вот как…

Итак, загадка была, наконец, полностью разрешена. Но это мне сейчас вольно писать о решенных задачах, тогда же я больше думал о другом: я — в самом логове упыря, и мне отсюда не выбраться. А он, небось, только и ждет, когда я засну… Но нет, теперь-то уж я не засну. Теперь-то я знаю, что надо делать…

«И что же надо делать?.. Вбить ему в пятку иглу?.. Брось, Александр, не хватит у тебя духа… Лучше уж мотай-ка ты отсюда…»

На этом я и остановился. Странно, что я забыл о существовании другого упыря, но тогда мне хотелось только убежать из дому, и больше ничего.

«Пешком, бегом, до самой станции… А если что — хоть до самого города… только не здесь…»

…Вот уже самое время еще раз вспомнить мудрую поговорку: кого боги хотят погубить — лишают разума…

Мне удалось открыть входную дверь без шума. Сумка моя оставалась в доме, но что сумка! Я твердо решил пожертвовать всем, чем угодно, только бы спасти жизнь. Я перекрестился и шагнул за порог.

Ночь обступила меня. Луна, почти невидимая, медленно проползала сквозь огромную тучу; я не видел дороги под ногами. Но на душе было легко… почти что легко. Я шагал по дороге на станцию, изредка оглядывался и крестился. Пока все шло хорошо…

Однако, некоторое время спустя мне почудилось, что издалека донесся клич: «Александр!..» Голос вроде был Михалычев; я бросился в сторону, вниз, к деревьям, ограждающим дорогу от реки, и деревья скрыли меня. Они росли в несколько рядов; можно было попытаться прибегнуть к их защите.

Какое-то время я стоял, прислушиваясь. Но шагов не было слышно. Тогда я решился идти дальше, и уже стремительно шагнул вперед, как мне бросилось в глаза большое пятно, белевшее меж деревьев метрах в двадцати впереди.

Ужас сковал меня. Влип. И ка я забыл про другого! Вот теперь Павел… нет, тот, который уже не Павел, настиг меня здесь. Мне не выбраться.

Я попятился. Не сводя глаз с пятна и, споткнувшись, чуть не упал. Взглянув под ноги, на ветки, подвернувшиеся по дороге, я увидел, что одна из них вполне сойдет за дубину. Теперь, по крайней мере, можно было отдавать свою жизнь не совсем бесплатно.

Пятно же, немного постояв на месте, качнулось и двинулось в мою сторону. Сучья хрустели под ним, словно шло крупное животное. Я чуть отвел назад руку с дубиной… Но, наконец, луна окончательно выбралась из тучи, просочилась сквозь кроны деревьев, и я с нескрываемым облегчением узнал в грозном пятне обыкновенную корову…

Мне стало легко и даже весело. Как всегда, когда ожидаешь невесть чего, а видишь в итоге нечто обыденное до глупости. Елки-палки, эта мирная тварь так сумела перепугать меня! Я весело погрозил корове дубиной и двинулся дальше.

Я шел и изредка поглядывал на скотину. Та же, видимо, обрадовавшись человеку, неторопливо брела чуть поодаль от меня; то пропадала за деревьями, то вновь появлялась, но не отставала.

Что ж, с коровой было веселее. Все живое существо. Привычное и домашнее. И беззаботное. Ходит себе, где хочет, ничего не боится, и знать не знает ни о какой нечисти. Завидная жизнь!..

«О Боже, сотвори меня коровой…» — вспомнил я слова поэта и рассмеялся. И вновь повторил их, уже вслух. «Понимаешь, глупое существо? Тебе завидуют…» Но корова, услышав мои слова, как-то странно, я бы сказал жутко, провыла и с грохотом бросилась за деревья. Одна нога у нее подломилась, корова взвыла опять и покатилась, как бочка, в гущу, сокрушая телом мелкие кусты.

Силы небесные!.. Все мои страхи опять вернулись. Какой раз уже за этот день я успокоился, уверясь, что все кончилось, и в какой раз судьба предоставила мне еще более грозное, че предыдущее, приключение!..

Я готов был бежать, но ноги не слушались меня. Я стоял, как вросший в землю. А оттуда, где исчезла корова, явственно доносился до меня женский плач.

…Не знаю, почему я не умер на месте. Наверное, потому, что весь одеревенел. Когда из-за деревьев появилась женщина и двинулась ко мне, я уже знал, что это — конец. Дубина выпала из моей руки.

— Саша, — ни на что не похожим, но знакомым голосом сказала женщина. — Саша! Неужели ты не узнал меня?

— На…дя… — двумя глотками выдавил я…

Она приближалась, а я был бессилен. Только какая-то маленькая, почти неслышная мысль упорно стучала в голову. О спасении. О возможности спасения…

Ах, вот оно что! Как же я не вспомнил!.. — я поднял ожившую руку и сунул ее в карман рубашки, туда, где лежала игла… Но я поспешил; резкая боль заставила меня вскрикнуть, я выдернул окровавленную руку из кармана. И тотчас, увидев кровь, Надя, испустив хриплый вопль, метнулась ко мне и вцепилась в запястье раненой руки… Я вырывался и кричал, кричал животным криком… Она была намного сильнее меня. Уже почти ничего не соображая от ужаса, я увидел, как из-за деревьев метнулся еще кто-то и побежал ко мне. Не видя его лица, я тем не менее понял, что это Павел… Кажется, за спиной раздался еще крик… «Все собрались…» — промелькнуло в голове. И на меня снизошло спокойствие обреченного, гордое спокойствие. Я перестал вырываться, вскинул голову и взглянул в лицо набегавшему Павлу. Через мгновение пуля разломала ему голову, я услышал за спиной грохот. Потом вскрикнула Надя, отпуская мою руку и валясь на землю. У меня в голове закрутились какие-то колеса, не то обручи; я пошатнулся и упал на руки Михалычу.

1991