«Фейсбук -сентябрь 2013- декабрь 2013»

Фейсбук -сентябрь 2013- декабрь 2013 (fb2) - Фейсбук -сентябрь 2013- декабрь 2013 525K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Никитична Толстая

Tuesday, June 10th, 2014

Фейсбук -сентябрь 2013- декабрь 2013

А вот в Москве позакрывали рынки. Я не понимаю:

1. Куда пошел поток всех этих некупленных и несъеденных, скоропортящихся продуктов?

2. Что теперь делают все фигуранты рыночной торговли? Остались без работы? Гуляют с кистенем по ночным переулкам? Грабят прохожих?

3. От торговли шли огромные откаты каким-то лицам (условно говоря). И что теперь эти лица? Уныло сидят у окна, глядя на моросящий дождь ираскисающую плиточку? Или они нашли другой источник радости, и мы скоро увидим и почувствуем, что это за источник? Может быть, это все растущая квартплата? Или как? Строительство крытых рынков не может ведь быстро и приятно обогатить кровососущих?

4. А как же мафии, крышевавшие рынки? Что теперь с осиротевшими мафиями? Что они будут крышевать?

И много других вопросов. Что почитать по этому поводу? Принимаю ссылки на аналитику.

***

Завтра выборы.

Размышляю о кандидатах.

Ведь что меня расстраивает: прошли те времена, когда властитель надевал на себя всё, и притом самое лучшее. Причесывал усы, сурьмил глаза, обливался благовониями.

Теперь же жалкий костюмчик неброского цвета, скромная рубашечка, галстук в тон. Не на что посмотреть.

И вместо того, чтобы нравиться, просто наотмашь нравиться женскому электорату, начинают всю эту мутотень: я искореню! я замощу! я выгоню! я раздам! я потопчу и разбросаю!

Кого соблазнят эти посулы? Тащиться под дождем по глине (напоминаю, асфальт во дворах разрыт), чтобы проголосовать за серого мужичка в сером костюме, с напряженным предвыборным взглядом?

Не-е-ет, не так бы надо!

***

А мне нравится Собянин. Как мэр.

Вот вам мое нате.

И мне не нравятся те, кто называет его "оленеводом" и предъявляет ему "Когалым".

Я это отношу по разряду расизма, извините. Узкопленочные вас не устраивают. А меня - устраивают.

Точно так же мне невыносимы термины типа "говнонегры" и т.д.

При этом, сдерживая себя из последних сил сил сдерживалкой типа "христианское смирение", я не отфренживаю и не забаниваю тех, кто такие термины употребляют.

Нет мне ни эллина, ни иудея. А вам, очевидно, есть.

Господь вам судья. Господь, уже почти 2000 лет расхаживающий незримо среди нас и вопрошающий: како веруеши?

Не сужу, но испытываю блевотные позывы: да-да, по отношению к вам, да.

***

Стандартная просьба:

"Уважаемая Татьяна Никитична, я понимаю, как вы заняты, но у меня все равно к вам небольшая просьба. Прочитайте, пожалуйста, мой рассказ/роман/стихи/эпопею/философский трактат и выскажите о нем свое мнение. В двух словах."

Отвечу тут сразу всем:

Уважаемые авторы. Вы НЕ ПОНИМАЕТЕ, как я занята. И чем я занята.

Я даже и объяснять не буду. Неинтересно это вам.

Объясню другое. Средняя продолжительность жизни женщины в больших загазованных городах - сколько лет? Произведите несложные разыскания и арифметические вычисления, и вы поймете, почему я не буду тратить немногие годы своей жизни, а также остатки своего зрения на чтение чужих текстов, выбранных не мной.

Ничего личного.

Если кто-то обиделся на это мое заявление, то прошу подумать вот над чем:

1. Если бы я прочитала ваш текст, обдумала его и правдиво высказалась - вы обиделись бы еще больше. Гарантирую.

2. Побыть обиженным, вообще говоря, полезно любому человеку, а тем более, пишущему. Обида обостряет многие чувства, прежде дремавшие; палитра ощущений обогащается; спектр расширяется; открываются новые горизонты. Страдание возвышает. Мобилизуются резервные силы организма, и не только духовные. Физические тоже: сердцебиение учащается, кулаки непроизвольно сжимаются; у некоторых увлажняются глаза, а в диафрагме происходят небольшие судороги.

И все это совершенно бесплатно! Вот какова сила слова.

***

В Греции, в деревнях всегда: белая стена, голубая дверь, и на шаткой табуреточке сидит черная старуха и, не улыбаясь, смотрит то ли на вас, то ли в непонятную глубину прожитой жизни. На ней черное платье, или юбка с кофтой - не понять; голова обмотана черным платком, сухие козьи ноги в черных чулках широко расставлены для опоры. Руки тоже опираются: на палку или посох.

Такая, должно быть, традиция. Сколько веков они так сидят? И в каком возрасте уже полагается переодеться из обычного, цветного в глухое черное и навсегда отказаться от жизни и женственности?

Я думала, может, это затянувшееся и перешедшее в прижизненную смерть вдовство. Но нет, у такой бабушки бывает и дедушка-бездельник, он никогда не сидит у дверей, а уходит сидеть на площадь, в "кафенион", с такими же бездельниками-старичками. Голубые рубашки с короткими рукавами, светлые брючата, выстиранные и выглаженные вот этими черными бабушками, густые белые шапки волос, - старые греки редко бывают лысыми. Другой еще и красивые усы отрастит. Четки, - надо же куда-то руки девать. Обязательно сигарета и очень сладкий маленький кофе.

Светлые дедушки сидят за столиками под деревом - на площади обязательно растет дерево - и беседуют о политике как муниципального, так и мирового уровня. Дедушки живо осматривают всех выходящих из автобуса, - в любой деревне дважды в день уж всяко останавливается автобус и из него выходят новые, интересные, ничего не понимающие в жизни иностранцы и их женщины. Некоторые спрашивают, как пройти, и дедушки с достоинством, неспешно покажут рукой: так, и так, и потом свернуть вон туда. Проводят несмышленого туриста строгим взглядом - и снова обсуждать мировую закулису и поглядывать на женщин.

А черные бабушки ничего не обсуждают, просто сидят. Что тут обсуждать, верно? Рожала, готовила, стирала, гладила, ждала, любила, плакала, проклинала, прощала, не прощала, ненавидела, собирала оливы с черных сеток, разостланных под деревьями, провожала, хоронила, и снова готовила, мыла посуду и ставила тарелки назад на полки.

Что тут обсуждать.

***

Я сегодня долго листала гравюры, изображавшие строительство Нью-Йорка в начале-середине XI века. Такие большие белые, немного желтоватые листы с как бы рваным краем, сантиметров 50 х 70 примерно.

Очень красивые здания; особенно один небоскреб, всем хорошо известный, там был показан в деталях: кружевная резьба, тонкие линии.

Потом проснулась, конечно.

***

Еще одна разница между мужчинами и женщинами состоит, например, в том, что женщины любят перебрать все вещи в шкафу на полочках и уложить всё заново, если это свитерки, или переставить, если это полочка с баночками. И они этим очень, очень довольны.

А мужчины, максимум что сделают, это расчистят письменный стол ладонью. И дунут еще на поверхность - чтобы пыли, значит, не было.

Женщины любят после душа надеть махровый халат с капюшоном и свернуться на диване или кресле калачиком. Чай, плед.

А мужчины вообще калачиком не сворачиваются. Они любят зато стоять на краю бассейна и шевелить пальцами ног.

Да они вообще странные.

***

Допустим, я хочу узнать, при какой температуре и в каком режиме запекать овощи в духовке. Набираю в Яндексе: «запечь овощи». Думаете, мне так сразу ответят? Как же. Начинаются лирические подползания: «Осень – благодатная пора. Такое богатство и разнообразие овощей и фруктов бывает только осенью…»

Или мне надо выяснить, какими способами вывязывают двойную кромочную петлю. Естественно, я ожидаю увидеть что-то вроде; «двойную кромочную петлю вывязывают двумя способами…», но нет! Нет! Они пишут: «Зима – время сказок… пушистых снежинок… время позаботиться о своих близких, создавая незабываемый…»

Вы хотите вставить окна ПВХ и прицениваетесь? Вот вам: «В зимнее время года как никогда хочется побольше тепла, уюта, покоя. …»

То есть вы кретин (-ка)? Вы этого не знали?

От слов «щедрый» и «пушистый» тошнит больше всего.

***

Вообще, Мадейра - самое чистое место, из всех, что я видела. Какая там Швейцария, - не сравнить! Жители Мадейры грустные и небогатые, работают в основном в туристском бизнесе, поварами, горничными, экскурсоводами, или же выращивают бананы; воду для орошения там дают по часам: с 3 до 5 тебе, а с 5 до 7 уже другим, успевай пользоваться. Горные склоны крутые и коровы с них падают в пропасти, поэтому их привязывают веревкой к столбикам. Наши бы от злобы все замусорили, заплевали, захаркали и потом говорили бы: "да ведь у нас на Мадерке и все так". А эти просто очень, очень чистые (и очень, очень печальные)

***

Когда мы там были, случился какой-то важный католический праздник (кажется, в честь святого местной церкви). и они выстлали дорожки из цветов, сотни метров. Сотни! Головки цветов привозили в картонных ящиках, и быстро-быстро выкладывали дорожки и рисунки: звезды, надписи, голубя (Духа Святого), просто красоту. В воздухе висел запах сырых, умирающих цветов; не могильный, но все же невеселый. А потом так же быстро все убрали, не намусорив

***

Один раз туда стоит съездить, хотя делать там, по большому счету, нечего. Это рай для английских пенсионеров, а человеку молодому там скучно.

Пляжей практически нет, всё камни или лава, так что плавай в хлорированном бассейне среди роскошных цветов. Есть один искусственный пляж, - как я понимаю, там берег забетонирован, а сверху навезли песку; ну так и вышла нечистая лужа, в которой все дрызгаются; это на океане-то.

Но зато чудный, нежаркий климат, вкусная недорогая кухня, портвейну - залейся, и это прекрасный порто, а не советское пойло, естественно.

Замечательный ботанический сад, туда едут на гору на фуникулере, а там зелень небывалой зелёности, туман и общее ощущение, что ты попал внутрь компьютерной игры, и сейчас на тебя из зарослей выскочит кто-нибудь огнедышащий с мечом, так что глаз невольно ищет под ногами или вдоль обочины дороги бутылочки с "жизнями", "силой" или "магическими напитками", кто понимает.

Там хорошо взять машину, поехать на гору и смотреть, смотреть, смотреть на океан, оплакивая годы пролетевшие и набираясь сил, чтобы дожить оставшиеся.

***

Новенькое в попрошайничестве.

Припаркована старая драная "Волга", капот открыт. Внутри - ну что там внутри? грязные части мотора. Не вполне трезвый мужичок у капота стоит с протянутой рукой: "Граждане, пожертвуйте на бензинчик! На бензинчик прошу, граждане!"

Некоторые балдеют и подают.

***

Мой айфон-5 поразила странная болезнь.

Несмотря на то, что я отключила автокоррекцию, так что никаких глупостев он мне не подсовывает, и позорно-бессмысленные тексты от меня вроде бы людям не приходят, айфончик отказывается печатать буквосочетание "лю".

Букву "л" пропускает, а когда после нее идет "ю" - тут же стирает обе.

Я это обнаружила, когда не смогла послать смс с текстом: "позовем Юлю Любимову обедать". Билась-билась - без толку. А как же мне еще назвать девушку? Описательно? "Такая худенькая черненькая, которая с нами тут"? Решат, что я совсем спятила уж.

Странную цензуру ввел айфончик, у других такого нет вроде.

Из этого следует, что он отрезал меня от будущего времени: я не могу написать "куплю", "пришлю", "осилю", "повеселю".

Но и от настоящего тоже: я не могу написать "сплю" и "скорблю". Не могу сказать: "исключаю".

Не могу произнести "кораблю", "коноплю", "ключи", "колючий".

И наконец, я не могу написать "люблю"! И как мне теперь быть?

***

У меня тут просил интервью журнал, бесплатно распространяемый в ногтевых салонах Тюмени и ХМАО.

Слава мои воистину велика и уже достигла земных пределов. Никто не сравнится со мной. Жду караваны верблюдов, груженых шелковичными червями и яшмой.

***

В небесах торжественно и чудно. Да и в морях тоже. Весь набор романтических огней: фонарь на набережной, лодочка в море (креветку ловят), вечерняя Венера, запутавшаяся в облаках, и молодой месяц, которому надо денежку показывать.

Я показывала в рублях и в евро, а доллары, жаль, дома оставила. Осмотрительнее в следующий раз надо быть. У меня же есть еще гривны, пара сотен швейцарских франков и тайландские забыла как их. Надо сформировать денежную аптечку: пакет финансовых инструментов на случай каждого новолуния.

***

ШВЕДЫ

Много, много, много лет назад, - прямо скажем, 25 лет назад - я первый раз приехала на Крит и жила на краю города Ретимно. Тогда город Ретимно был маленьким и кончался там, где старый университет. А дальше шли буераки и неудобья и тарахтел экскаватор, копавший землю под будущие здания - сейчас они тянутся километров на 15 от этого места.

В общем, все еще было свежее, молодое и нетронутое. И дороги на Крите были непроезжие, а некоторые вообще пылевые, так что приятно было снять сандалии и брести по этой остывающей вечерней пыли, как по муке. Теперь-то всюду асфальт, и всюду удобно доехать, но не только мне, вот в чем беда-то. И ужасные, удобные шоссе проложены напролом через чудные, таинственные горы, полные деревьев и птиц; нет там теперь ни деревьев, ни птиц, а только отвалы рыжего камня и свист ветра.

Вот приехала я туда впервые и сидела в ресторанчике в гавани, на самом берегу, и вертела головой. Там все рестораны дрянь, туристское обдиралово, и рыба мороженая, и цены задраны, но есть один настоящий, прямо под носом, но неприметный, - там всё как надо, домашнее, а опознать его можно по тому, что там едят сами греки. Скатерти в синюю клетку, солнце светит, и можно крошить хлеб рыбам прямо в мутную воду со стола.

А метрах в трех от меня, в невкусном ресторане, сидела женщина, шведка, лет тридцати пяти, - волосы морковного цвета дыбом, футболка прямо на голое тело без лифчика, как у скандинавских женщин принято, в окружении трех викингов завидного роста и богатырской красоты, таких краснолицых, с золотыми шевелюрами, с пронзительно голубыми глазами. Все они были пьяные в жопу, очень веселые, а она пьянее и веселее всех, и громко хохотала, разевая рот. Нельзя было ее не заметить.

И вот прошло четверть века, и прежний Крит, манивший своей нетронутостью, своей удаленностью, пасторальностью и патриархальностью поблек и зарос бетонными пансионатами и гостиницами, а его отдаленные окраины, где с горы открывались сумасшедшие виды на синие сверкающие воды и пустынные побережья, застроили теплицами и затянули отвратительной белой пленкой, чтобы, значит, помидорчики под ней выращивать для нас, приехавших жить в этих бетонных пансионатах и гостиницах, раскрашенных в веселенькие цвета.

И уже больше не хочется сесть за руль и ехать вдаль, вдаль, вдаль, потому что там вдали тоже асфальт, пленка и удобства. И то счастье, которое я испытывала от этих диких просторов, ушло, и не вернуть его.

И вот прошло 25 лет, и я снова сижу в маленькой гавани Ретимно, в домашнем ресторане за столом с синей клетчатой скатертью, и постаревшая хозяйка несет заказ, и вино, и я как всегда думаю: как же пить, когда я за рулем?.. Ну а как же не пить?.. И за соседним столом раздается громкий, пьяный, на всю распахнутую пасть гогот. И я оборачиваюсь - Боже!..

Поредевшие волосы морковного цвета дыбом, морда облуплена, футболка напялена прямо на голое морщинистое тело без лифчика, нога в гипсе торчит пистолетом, да и рука тоже обмотана каким-то бинтом; та же шведка, в инвалидной коляске! В окружении трех ссутулившихся викингов с лицами свекольного цвета, с развевающимися остатками светлых волосенок, с глазами, выцветшими до белизны!

Все пьяные в жопу, все заливисто хохочут, - одного раздирает кашель курильщика, он машет рукой: ну вас! - но они от этого только громче и веселей заходятся в счастливом пьяном смехе, а она, морковная красавишна, пьянее и веселее их всех.

И от уважения к этим непобедимым людям я чуть не заплакала.

***

Вот и ЮрьМихалыч в кепочке, с Леночкой со своей. Похудели, подтянулись. Кого тут только не встретишь.

***

Как-то раз, давным-давно, я купила стиральную машину какого-то скандинавского производства, шведскую, наверно; у них тогда была маркетинговая мода на панибратство.

В инструкции для пользователя - на почти русском языке - стиральная машина обращалась ко мне на "ты" и разговаривала доверительно. "Здравствуй! Я - твоя стиральная машина. Прежде чем начать мною пользоваться, внимательно прочти инструкцию до конца".

Я прочла. "Спереди у меня расположены четыре кнопки и два циферблата". "Слева наверху, над кнопками, ты найдешь выдвижной ящик с двумя отделениями". "Перед стиркой отдели светлое белье от темного". "Налей в меня средство для смягчения белья".

Я зачиталась и даже увлеклась: по жанру инструкция была ближе всего к софт-порно.

"Если ты не хочешь, чтобы я дула горячим воздухом, отключи эту функцию".

"Во время отжима я могу начать сильно содрогаться и даже подпрыгивать; во избежания этого укрепи меня путем фиксации ножек к полу (скобы А1 и А2 прилагаются)".

"По окончании стирки я подам продолжительный звуковой сигнал в виде гудка; его громкость ты сможешь регулировать".

"Не допускай попадания в меня детей и домашних животных!"

О сила простодушного искреннего слова, о сила прямого обращения и замены пустого "вы" сердечным "ты"! Каких-то семь или восемь страниц этого нескладного лепета, и я уже сроднилась с ней, она стала мне странно родной, как становится порой почти близким случайный спутник, с которым разговоришься в электричке, возвращаясь с букетом пионов с дачи, а потом он, - досада какая, - сходит на станции Кушелевка, а тебе ехать до Финляндского. Она уже почти женилась на мне, эта автоматическая, с фронтальной загрузкой, на пять кило сухого белья особа, и хорошо, что я женщина, а если бы я была мужчиной? Как бы сложились - или как осложнились - наши с ней отношения?

А под конец, когда она уже практически стала человеком или, во всяком случае, глубоко вошла в мою жизнь и дала почувствовать, как она мне необходима, она вдруг делала последний рывок и проявляла чудо самопожертвования, самоотречения и какого-то высшего, почти уже и недоступного человеку смирения:

"А когда я стану не нужна тебе, отрежь у меня электрошнур, открой дверцу и вынеси меня на место сбора мусора"...

...День, что ли, сегодня такой; я вспоминаю ее, думаю о ней; я думаю, что чему-то, пожалуй, я могла бы у нее поучиться. А я даже не помню, как ее звали.

...а когда я стану не нужна тебе, отрежь у меня электрошнур...

***

В каждой области русской жизни найдется свой пусть небольшой, но необъяснимо кошмарный сектор.

Вот, например, железные дороги. Заканчивающиеся или начинающиеся на московских вокзалах. Какой главный ужас ожидает пассажиров, прибывших на Ленинградский вокзал на дорогостоящем поезде "Сапсан"? Правильно, огромный зазор между ступенькой вагона и платформой. Шагнуть на платформу, не свалившись в это железнодорожное ущелье само по себе затруднительно, а если вы "надели узкую юбку, чтоб казаться еще стройней", то и вовсе невозможно. А если у вас чемодан? - человек десять из каждого вагона приехали с чемоданами, а то и с детскими колясками. Или просто у вас на руках брыкающийся трехлетка.

Я знала женщину, упавшую в эту пропасть - каблуки, юбка, гололед на платформенной плиточке, - и кирдык. Провалилась по пояс, дальше все же локти там, грудь.

Так едешь дама дамой, шубка, сумочка, чемоданчик. А на пороге заминка, метания, уродливое раскорячивание ног. "Осторожнее!" - говорит проводница. - "Будьте осторожнее!" И помогает всем подряд, а сама худенькая и не так чтобы силач Бамбула. Мужчины тоже помогают, кто с платформы, кто из вагона.

Почему нельзя перекинуть мостки? Я видела, как вкатывали старушку в инвалидном кресле по откуда-то появившимся мосткам. Почему же нельзя каждый раз расстилать мостки при входе и выходе? Я спрашивала проводников, ответ - "а они одни на весь поезд". А собственно, почему?

Они сейчас отремонтировали Ленинградский вокзал, даже построили пандусы, так что теперь вам не надо закатывать чемоданы вначале на порог мужского сортира, как раньше. Но последний набор ступеней - при самом выходе - остался, так что руки оборвете, спины поломаете. И ваша хромота после неловкого прыжка с порога "Сапсана " будет уже не так заметна.

***

Свинья-ректор Запесоцкий неубедительно пытается оправдаться: это он не на студентку хрюкал, а "проводил эксперимент". А его не поняли!

Я рада, что мой отклик дошел до чутких ушей свиньи-ректора. Вот, он говорит в интервью: "Интересно, что неспособность к самостоятельному мышлению проявили и известные блоггеры, имеющие десятки тысяч подписчиков. Такие, как Алексей Экслер (Exler.ru), Ibigdan (блог «Самый сок») и др. В их ряду, к нашему удивлению, оказалась, к примеру, известная писательница Татьяна Толстая: она предпочла просто нахамить."

Отчего же сразу нахамить, я тут тоже, знаете ли, эксперименты провожу, и причем за свой счет, а не за счет спонсоров и платных студентов. Называю свинью свиньей и жду, откликнется ли? - Откликнулся, родимый. Но не понял важность проводимой мною научной работы! Значит, еще и туповат. Туго соображают комсомольские работники.

А дальше ректор снова берется за привычное хрюканье, несколько сместив акценты: "молодые люди не должны позволять себе иждивенческие настроения", "Я что, действительно должен оказывать им платные услуги и помалкивать?", "дело не в том, что у ребят денег нет. Просто многие не могут вовремя встать и себе еду приготовить. Если не эта каша – побегут на занятия голодными. Бесплатность – стимул поесть для лентяев… В итоге молодежь объедает стариков. Так что, проблема все-таки есть."

Воистину, "она и ноги на стол".

***

А вот вопрос мандельштамоведам.

Великие стихи:

"...Я пью, но еще не придумал — из двух выбираю одно:

Веселое асти-спуманте иль папского замка вино."

Что вы думаете - или что вы об этом знаете? - почему такой странный выбор, - он не решил, что пить за "дальних колоний хинин" и другие великолепные вещи? Чем обусловлен выбор между легким игристым и тяжелым красным? смысловой ли это выбор? или просто красивый звук красивых слов?

Вот пишут:

"Asti Spumante - легкие вина с фруктовым ароматом, содержащие относительно мало алкоголя. Они прекрасно утоляют жажду; их очень хорошо пить летом в сочетании с фруктами и выпечкой. "

"Chateauneuf-du-Pape. Вина, выходящие под этим аппелясьоном, бывают белые и красные. Интересно, что при производстве красных вин допускается использование белых сортов винограда, и наоборот. На тяжёлых бутылках из тёмного стекла наносится герб Ватикана - Папская тиара (тройной венец) и скрещенные ключи Св. Петра."

Кстати, Осип Эмильевич, внимание! "В начале двадцатого века Шатонеф-дю-Пап страдает от мошенничества, появляется много вин под этим наименованием."

Скорее расскажите мне, что вы об этом знаете. А то колебание в этом вопросе напоминает мне анекдот моей юности:

"Любимая! Что ты будешь пить: шампанское или пиво?"

"Пожалуй, любимый, я буду шампанское. Когда я пью шампанское, я словно бы слышу мелодичный перезвон сотен колокольчиков, золотистые искорки пляшут в воздухе как тысячи бабочек и зовут меня танцевать вместе с ними под легкими пушистыми облачками; весь мир искрится и звенит.

А от пива у меня пердёж".

***

Поразительно количество людей, не различающих "уже" и "ужо".

Причем, по моим наблюдениям, глухие употребляют "ужо" в несколько ироническом (как им кажется) дискурсе, например: <некие неприятные люди> "ужо вкусили", "ужо испили", etc.

Глухие! Легко запомнить: "уже" относится к прошлому, к завершенному процессу, а "ужо" - к будущему, причем (как это всегда бывает в будущем) действие, возможно, и не произойдет. Также "ужо" означает угрозу.

Но, конечно, поколению, называющему пончики "донатами", а слойки - "дэнишами", уловить разницу будет непросто.

***

Как-то ездили мы с сестрой Натальей на литературную конференцию в Финляндию. Она вся прошла за городом, на зеленой травке: кто хотел - сидел на раскладных стульях, а кто предпочитал валяться - валялся под дубами. Мы и интервью давали, валяясь. Интервьюер тоже валялся рядом.

Комара ни одного не пролетело, хотя рядом было озеро. Все было мирно, расслабленно, трезво. Зная собственную склонность к свинскому пьянству, хозяева запретили продажу вина и пива во время конференции, но по ее окончании обещали хороший выпивон.

Так и вышло: нас всех посадили на пароходик и отправили в плавание по системе озер, соединенных каналами. Финская сосновая природа, чистая вода, скалы, редкие темно-красные домики, вокруг которых не наплевано и не намусорено. Едешь и дивишься: отчего по эту сторону границы все так чисто и благостно, и отчего с нашей стороны, с совершенно аналогичным населением: карелы, ингерманландцы, финны - такой глобальный срач? Но этот метафизический вопрос, как всегда, повисал в воздухе и не получал ответа.

Винища на пароходе было залейся, и пива тоже, так что финны уже через двадцать минут ходили со стеклянными глазами и красными лицами. Но оставались такими же молчаливыми и сдержанными: нация интровертов. Все внутри.

Несколько человек, кто покрепче, оказались музыкальным ансамблем: они достали маленькие гармошечки - буквально размером с дамскую сумочку - и заиграли на них, припевая что-то рифмованное. Другие слушали, сдержанно веселясь и молчаливо одобряя.

Я спросила у финского переводчика, - про что поют? Это, сказал он, частушки про Троцкого. Перевод, сказал он, примерно такой:

Троцкий тесто замесил,

Троцкий блины печь собрался.

Ой, Троцкий, ой, Троцкий,

Не знал он, что Суоми - исконно финская земля!

А потом ансамбль гармонистов, окончательно уже остеклянев, заиграл "Калинку". И тут один финн - соломенно-белый, в глухом черном суконном костюме, длинный, как лыжи, вдруг одним прыжком вскочил на рундук и заплясал вприсядку, далеко выкидывая сухие, как жерди, ноги. Лицо у него при этом оставалось неподвижным, только наливалось малиновым жаром. И потел очень.

Казалось, он пляшет не потому, что ему хочется, а потому, что не плясать не может. Если бы частушечники не оборвали мелодию, он бы, наверно, упал на палубу с сухим стуком, как Кощей. Но они милосердно прекратили песнь. Остановился и финн. Тяжело дыша, он выпрямился во весь свой двухметровый рост, плюс рундук. Встретился с нами взглядом с этой высоты. Постучал себе согнутым пальцем в грудь и сказал:

- Умм - эуропейски, душа - русская!

***

Эк как Аркадий Мамонтов-то распаляет себе воображение!

"Так пусть идут на Болотную площадь! Пишут в "Ленте.ру", пишут заявления в мэрию Москвы на одиночный пикет, встают, надевают маски, задирают юбки, нагибаются - все что угодно!!!"

***

Вчера тут в Нью-Йорке был очередной Хэллоуин, который я в силу некоторых семейных обстоятельств не пропускаю. Главная красота, конечно, вечером, но снимать не получается. А днем я набрела на прекрасную инсталляцию где-то между Парк и Мэдисон. Там целый дом сверху донизу увешан паутиной и привидениями, а на высоком крыльце мелкой дрожью дрожат разнообразные покойники. См. фото.

Все покойники подключены к розеткам, так что они периодически пускают глазами красный свет, трепещут и глухо вопят: "На помощь! Спасите!" - хотя поздно уже спасать-то, казалось бы. На крыльце на электрическом стуле сидит казнимый - наверно, он всех этих достойных людей убил, вот и. Казнь происходит раз в две-три минуты: потусторонний скрежет, и элекстрический стул содрогается и окутывается паром.

Справа висит повешенный, в клетчатой ковбойке, весь в крови (гулять так гулять) и тоже трепещет. Детям нравится.

***

Лет пять назад попросили меня купить на мою американскую карточку какой-то специальный комбинезон для скалолазания и вообще ночевки на снегу. Американский интернет-магазин не хотел принимать русскую карточку, а костюм нужного размера у них там один оставался, и надо было срочно.

Жалко, что ли? Я и заплатила картой, а мне вернули деньги в Москве. Микроуслуга, сделать и забыть.

Комбинезон, по плану, должен был отправиться по одному дружественному адресу в Огайо, а уже оттуда его предполагалось забрать и отвезти в Москву с оказией. Но через секунду после того, как я нажала на последнюю клавишу, оформляя покупку, выяснилось, что по дружественному адресу в Огайо в день доставки никого не будет, все уехали на каникулы. И хорошо бы, чтобы пакет задержался дня на три. Потому что почтовая компания, как выяснилось, положит пакет на крыльцо, и его могут спереть местные воры и бомжи. То ли это был UPS, то ли кто другой, уже не помню.

Но не тут-то было.

Остановить отправку комбинезона оказалось абсолютно и принципиально невозможным. Взялся - ходи, и никак иначе. Ни задержать отправку, ни подержать пакет на почте они не могут. Я писала им, звонила - бесполезняк. Вот посылать мне радостные реляции по электронной почте они могут ("мы уже выслали! ваша посылка в пути!") - это пожалуйста.

Все участники сделки волновались и заламывали руки. Женщина, чей комбинезон, боялась, что вещь пропадет и деньги с ней вместе. Принимающая сторона нервничала, так как у них в районе бесхозный пакет привлек бы ненужное внимание праздношатающихся. Я волновалась как передаточная инстанция, хотя могла бы положить на всё с прибором.

В конце концов все обошлось, все хорошо кончилось. Но с тех пор - а прошли годы - мою почту принялись бомбардировать рассылками такого развязного содержания: "Хелло, Татьяна!!! Мы знаем твою любовь к экстремальному отдыху и разделяем ее с тобой!!! Рады сообщить, что в продажу поступили новые альпинистские ботинки... ледорубы... утепленные шлемы..."

Я скрежетала зубами (ведь моя идея отдыха - это неподвижное лежание в гамаке) и стирала эти письма, а они все сыпались и сыпались. Наконец вал стих (может, разорились, может, менеджер сменился), но тут начал свою атаку российский магазин альпинистского снаряжения, а российские магазины жалости не знают. Тексты поступают такие: "Случилась печалька и вы не видите нашу суперполезную рассылку? Нажмите скорее сюда", "Скорее добавьте нас в адресную книгу и Вы не пожалеете! Ура!", "Татьяна! Спешите! Сегодня обувь со скидкой до 60%!" и прочие бессмысленные ужасы. Отписаться от них не получается, отписка не работает. Вот так мелкое доброе дело оборачивается адом.

Сегодня они предлагают мне кроссовки Onitsuka. О нет, сука! Нет!!!

***

странная. Освещение было какое-то театральное, искусственное: очень синее небо и очень розовые облака, как будто только что, минуту назад севшее солнце закатилось не туда, куда оно обычно закатывается. Я остановилась и стала смотреть на небо.

Ко мне доверительно обратился юноша-рассыльный, что-то развозивший на велосипеде: "Скажите, а что случилось с небом?" Так и сказал: "what happened to the sky?", как будто объявляли, что сегодня отменят обычные астрономические законы, а он работал и все пропустил. Мы с ним постояли, как два романтических дурака, ахая и показывая пальцами вверх - и на западе, и на востоке было одинаково все залито оранжевым и розовым по синему. Больше никто не заинтересовался.

Приятно, когда красивый молодой мальчик видит в тебе не тетку с сумкой, а городского психа, готового постоять посреди дороги с задранной к небу головой и поговорить минутку о странностях и красоте, которая там, вверху. И тебе доброго вечера, мальчик.

***

Каждый раз поражаюсь, какие в Нью-Йорке - в больших магазинах - классные специалисты работают. Как будто они где-то обучались (а так, наверно, и есть). Типа сомелье, но сомелье колбасный, например, или сырный - не знаю, есть ли для них специальный термин.

Стою у сырного прилавка, смотрю на сто сортов. Вижу новый: небольшое такое лубяное лукошко, и в нем под розовой коркой как бы просевшее болото. Заволновалась! Больше всего на свете я люблю французские полужидкие сыры, чтобы как гной, и запах чтобы тоже отпугивал некрепких духом. Но тут вам не Париж, тут они как правило сыр камамбер в каком-нибудь Висконсине, прости господи, изготавливают, да еще и из пастеризованного молока, тут боятся зараз и эпидемий, см. Доктора Хауза: "а пациент выезжал за пределы Соединенных Штатов?!" - как будто бациллы страх как пугаются визового режима; как будто тифозные бараки помогает окуривать таможенными декларациями.

Вот продавщица заметила меня с моим волнением и спрашивает: - Вас что-то заинтересовало?

- Да, - говорю, - смотрю вот на этот розовый и думаю: это то, что я думаю?..

- Это именно то, что вы думаете, - говорит она, и у нее тоже глаз блестит.

- Такой текучий?..

- Да!

- И такой вонючий?..

- Да! Да!

- И вот прямо такой оглушительный?

- А то!

И мы с ней прямо как танго станцевали вокруг этого сыра.

Я уж не говорю о том, что ткни пальцем в любой - они тебе точно опишут все оттенки вкуса - ореховый там, или терпкий, или какой еще; и с каким мармеладом (айвовым или инжировым) надо есть вон тот козий, трижды сливочный, и все такое головокружительное, утонченное и очень, очень вредное, недопустимое для тех, кто сел на Дюкана и предпочел тонкую талию пищевому оргазму.

Но это Нью-Йорк. Тут Америка встает с колен. А ведь есть еще штат Техас, где я в свое время тоже пришла в большой красивый супермаркет, где играла никому не мешающая "эскалаторная" музыка и приятно пахло ароматическими специями. Тоже там постояла в сырном отделе - одна на весь огромный магазин. С обратной стороны прилавка, тоже одинокий, стоял продавец - дылда такая, парниша с крайней степенью застенчивости, с вулканическими прыщами по всему несчастному лицу, из тех, кто не знает, куда девать руки.

Вот я выбрала свой бри - а больше и брать-то нечего - и он вдруг густо так покраснел и решился:

- А можно вас спросить, вот почему вы ЭТО берете?

- Как? - говорю. - Это сыр бри. Вы разве не пробовали?

- Нет, - говорит. И головой так затряс-затряс.

- Так попробуйте! - говорю. - Вы же тут стоите, торгуете. Вы давно тут?..

- Три года...

- И не пробовали?..

- Нет.

И на лице его изобразился ужас. Можно подумать, я привела чистого препубертатного малютку в бордель, или внезапно показала ему картины Люсьена Фройда, или толкаю его в чьи-то сифилитические объятия.

- А вот вы попробуйте - и узнаете, - сказала я и пошла себе, вертя хвостом. Обернулась - он стоял там не шевелясь, с красным лицом, и смотрел в пустоту.

Так, возможно, я погубила одну чистую техасскую душу.

***

В маленьких американских городках по воскресеньям работает импровизированный блошиный рынок: распродают всякую дрянь, одно удовольствие смотреть. Выносят столы и лавки и раскладывают жуткий трэш. Неясно, зачем вообще покупали это когда-то.

Вот страшные пальто. Вот ужасные бусы. Скворечники вот. Тарелки, бутылки, вазочки, граммпластинки. А вот мужик свихнулся на Линкольне, у него и кружки с Линкольном, и портреты, и бюст. Теперь продает. Два доллара за любой предмет. Кстати, кружка с Линкольном имеет внутри специальное приспособление - чтобы усы не мочить. Присмотритесь. А зачем другому мужику картонки из-под яиц, продает он их или купил - не могу сказать. Не спросила.

Был бы у меня в этих местах свой дом, непременно купила бы какую-нибудь дрянь - доллара не жалко; повертела бы, повертела, да и забросила бы на чердак. Не знаю зачем, просто так

***

Женское.

Шли с Иркой по улице в Сохо. Видим - в витрине сумочка. Остановились посмотреть. Сумочка такая красноватая, рисунок - "собачий зуб", но текстура другая. Всмотрелись - рисунок выложен тончайшими пайетками, красными и светлыми, размером куда меньше спичечной головки. И цепочка темно-бронзового цвета, сдержанно поблескивает. И в сумочке - тайна.

Говорим с Иркой друг другу: "Да, это наверно 700 долларов, не меньше". Еще всмотрелись - еще больше сумочка начала нравиться. Я говорю: "Нет, Ирка, она на все 1200 потянет. Давай я зайду и посмотрю. В ней, точно, тайна". Зашла. Какой-то аюрведический красавец продавец любезен без подобострастия, но в глазах у него читается: "хрен ты на эту сумочку взойдешь". Делаю индифферентное (по Зощенко) лицо, подхожу ощупать сумочку. "Ручная работа?" - спрашиваю. Как будто в этом дело. "Ручная", - говорит.

А магазин такой - у нас этого пока не понимают, - полы дощатые, стены тоже не ах, потолок как бы в вечном ремонте, - все признаки дикой, нечеловеческой роскоши. Вытащила из сумочки ценник, все еще на что-то надеясь. Вдруг там - 500. Тогда возьму, и пусть смерть нас разлучит.

Авотхуй. 4450 долларов просили за эту сволочную сумочку. 4450! Как за подержанную машину.

Конечно, я могу вот прямо взять и заплатить эти четыре с полтиной. Могу. Где-то после полутора тысяч наступает притупление, вроде некроза кошелька. Вот триста баксов - это больно. Шестьсот - ужасно. Девятьсот - жаба душит до астмы. Полторы - это предел, это пальто от Макс Мары. А потом уже наступает скорбное бесчувствие. Две, три, - какая разница?

Да, я могу купить сумочку. Но к ней мне нужно еще будет два пальто (при том, что у меня их пять), три платья, две новых пары сапог и ну хотя бы три пары обуви, при том, что дома дюжина ненадёванных туфель, приобретенных в аналогичном припадке женственности. А к такому количеству обуви, с другой стороны, разве можно одну сумочку? - нет, минимум три сумочки потребует эта комбинация. И это только в этом сезоне. К следующему сезону дизайнеры, суки, еще что-нибудь придумают. Во что же мне это обойдется? А если принять во внимание, что те люди, на которых я могла бы надеяться произвести впечатление, либо подслеповаты, либо ничего не понимают в одежде и сумочках, либо вообще считают, что покупать надо только книжки, а остальное все никому не нужно, - если это учесть, то почему я должна разориться дотла и пойти по дорогам босая и с картонкой "помогите собрать на билет до Челябинска, украли все документы"?

Через окно витрины я глазами сказала Ирке, ждущей снаружи, что жизнь опять посмеялась над нами, обогнула нас и унеслась вперед шумящим потоком, смеясь и шелестя. Что наша юность погублена, что люди - звери, что не для меня придет весна, не для меня Дон разольется, что сердца наши разбиты навсегда и отчий дом - в дымящихся руинах. Сказала и вышла вон в ущелья Сохо с обугленными от горя глазами и незарастающей дырой в Х-хромосоме.

Шли с Иркой сгорбившись, поддерживая друг друга. Прохожие смотрели сочувственно и расступались.

***

Мало кто знает, что это - я.

Тем не менее, это так. Так что если кто найдет такую открытку в продаже, дайте мне знать, я ее у вас куплю

Детская открытка.

"Велосипедистка". 1955 год, худ. В.Матюх.

***

Площадь имени Больных Спидом.

Вот то, что я терпеть не могу во всем этом политкорректном дискурсе. Каким-то особо хитрым вывертом превратить болезнь и несчастье в предмет гордости и особых заслуг.

Отчего бы не развить, не продолжить творческий подход к городской топонимике? Улица Открытой Формы Туберкулеза, Авеню Черепно-Мозговой Травмы? Сквер Сифилитиков? 1-й, 2-й и 3-й Онкологические Переулки? Мост имени Опущения Матки? Почему нет-то? А потому что есть заболевания модные, продвинутые, тусовочные - и есть скучное, никому не интересное бытовое человеческое горе.

Про Набережную Неисцелимых я знаю, да.

***

Татьяна Толстая: «Могу и палкой с гвоздем по лицу ударить»

21:11/01.11.2013

 тег:

шо читать

Одна из самых известных писательниц России рассказала «ШО» всю правду о лжи Дарьи Донцовой, цензуре в «Школе злословия», нелюбви к групповой деятельности, тайной поддержке смертной казни, окончательном отходе от фикшн-литературы, подлогах на популярных телешоу, дефектах американской культуры, неприязни к фейсбучным котикам и о том, как ей трудно быть довольной собой.

беседовал: Юрий Володарский.  фото: пресс-служба Форума издателей/LVFA, POLIT.UA/Юлия Каденко

Обычно мои интервью с писателями связаны с выходом их нашумевших сочинений и преимущественно этим самым сочинениям и посвящены. С Татьяной Толстой другой случай — последнее время новых книг она не издавала, ньюсмейкером не становилась, в общем, что называется, не была, не состояла, не участвовала. Тем не менее, благодаря телевидению Толстая остается одним из самых узнаваемых современных русских писателей, а ее совместная с Авдотьей Смирновой программа «Школа злословия» приобрела статус чуть ли не последнего форпоста культуры на российском ТВ.

Мы встретились с Толстой в гостиничном ресторанчике на Форуме издателей во Львове, где она была почетным гостем. Когда я включил диктофон, мимо прошел внимательный к окружающей действительности поэт Бахыт Кенжеев и, глядя на нас ясными утренними глазами, посоветовал: «Спроси у нее, принимала ли она участие в разрушении советской власти». Что я немедленно и сделал.

ШО Татьяна Никитична, вы принимали участие в разрушении советской власти?

— (Смеется) Надеюсь. Дело в том, что я застала советскую власть как раз на излете. Я начала писать в январе 1983 года, а Брежнев умер в ноябре 1982 го.

ШО Неужели смерть Брежнева подтолкнула вас к литературному творчеству?

— Смерть Брежнева совпала с началом того толчка, который привел меня к литературному творчеству, и я не шучу. Я начала писать после того, как сделала операцию на глазах. Я много раз об этом рассказывала, неинтересно повторяться… Короче говоря, у меня была операция, после которой я три месяца не могла читать и вообще глаз открыть, и за это время во мне произошли какие-то медитативные сдвиги. Открылся третий глаз, я начала писать.

ШО Вы обращали внимание, что в современной русской литературе ваш случай не единственный? Вот, Дарья Донцова…

— Нет, Дарья Донцова сама ничего не пишет, врать не надо.

ШО Вообще сама не пишет?

— Я думаю, она намечает какие-то вещи, я же свечку не держала. Но двадцать книг в год не писал даже Юлиан Семенов, который рассказывал, что у него было такое как бы литературное повреждение — перед его глазами словно была бегущая строка, как на здании «Известий», и он за ней записывал. Бывает и так, у людей вообще странная мозговая деятельность, но у Донцовой нет даже этого. У нее есть какие-то мелкие рабы, которые все записывают.

ШО Ну, может, она хотя бы начинала сама? Она ведь тоже болела…

— Да знаю! Она приходила к нам на «Школу злословия» и на голубом глазу несла всю эту пургу! Смотрю на нее и думаю: я же вижу, что ты врешь, зачем же ты мне врешь? Я же могу и палкой с гвоздем по лицу ударить! Просто жалко тебя, поэтому я промолчу, буду фальшиво улыбаться и вежливо кивать.

ШО Вам часто приходилось приглашать на «Школу злословия» людей, которых хотелось ударить по лицу палкой с гвоздем?

— Все реже и реже. Раньше это была задача нашей программы, ее смысл. Увы, эти свежие цветущие времена довольно быстро ушли, поперла цензура, люди стали бояться. Мы сначала политиков хотели звать, потому что заявленная идея «Школы злословия» была, так сказать, снятие масок. Ее автор Юрий Богомолов хотел отделить частное лицо от общественного, и это касалось прежде всего политиков. Вот у актеров вообще нету частного лица, поэтому мы их никогда не зовем. Это бесполезно, вы не можете узнать, кто они на самом деле есть.

ШО Актер всегда актерствует?

— Да. Это его жизнь, он всегда в этих личинах и масках. Мы его видим в разных ролях и можем как-то экстраполировать его истинную сущность, но она никогда не проявляется, даже когда он пьянствует. А он пьянствует, как раз чтобы затушевать вот это отсутствие материального стержня.

ШО Мне казалось, что в «Школе злословия» вы исполняли роль злого полицейского, а Авдотья Смирнова — доброго.

— Никогда такого не было, это иллюзия. Наверное, все дело в личностных особенностях.

ШО Авдотья тоже может ударить палкой с гвоздем?

— Может, но в другой стилистике. Мы же обе не профессионалы. Мы даже не журналисты.

ШО Может, вы уже стали профессионалами, за такой-то срок?

— Нет, к счастью, не стали. Мы просто привыкли к тому, что, кто бы ни пришел, мы с ним так или иначе поговорим, но это уже не то. Весь интерес стерся — для меня.

ШО Были случаи, когда человек уходил с записи, и случаи, когда программу не выпускали в эфир. Можете их вспомнить?

— Конечно. Первым ушел безумный художник Шилов. Мы знали, что он безумен и старались быть с ним предельно вежливыми, но он, как всегда, начал: лучший художник всех времен и народов это Шишкин, импрессионисты и постимпрессионисты ужасны… Мы готовы были с ним полностью согласиться, но попросили его сказать, чем же все-таки ужасен Ван Гог, а то мы не понимаем. Тут он сорвал с себя микрофон и с криком, что его давно так никто не оскорблял, выбежал вон. Это была 13-я минута записи.

Второй ушедший человек был Леня Парфенов, который тщательно и профессионально высидел все 52 минуты и после этого ушел, как будто он эти минуты считал. Программа с ним не вышла, хотя она существует в наших загашниках, но он сказал, что не хочет, чтобы она выходила. И хотя он нас тем самым кинул на деньги — и Леня это знал как профессионал, — но если человек говорит, что программа не должна выходить, значит, она не выйдет.

Еще были три случая, когда люди не уходили, но программу выпускать запретили. Среди них случай с Петей Авеном, но в отличие от остальных программу он выкупил. Это 10 тысяч долларов стоит, для него совсем не много.

ШО А случаи цензуры?

— Таких немало. Были загадочные и полузагадочные — таковыми я называю те, когда мы договаривались насчет какого-то человека непосредственно с руководством канала. Получается мирнейшая программа про птичек и цветочки — а нам ее берут и не разрешают. Это были Антон Носик, Евгения Альбац, Георгий Сатаров, Евгений Сатановский.

ШО Я видел программу с Носиком в интернете.

— Кто-то слил — народу в студии много, за всеми не уследишь. В интернете есть все, кроме Шилова. Потеряли, к сожалению, запись эту, тринадцатиминутную.

Совсем загадочно вышло, когда нам позвонило начальство и попросило пригласить писателя Дмитрия Липскерова. Мы сказали: конечно, пригласим, только ведь мы его будем спрашивать про вещи неприятные. А именно: зачем он вместе с Александром Гордоном вдогонку уже севшему Ходорковскому подписал письмо с просьбой посадить его еще глубже? Конечно, обязательно спросите, сказали нам. Мы провели с ним программу, и нам ее запретили.

Он нам совсем непонятен как человек. Он явно хотел прийти и чего-то ждал. Мы его спрашиваем о писательстве — отвечает с неохотой. Спрашиваем о его ресторанном бизнесе — отвечает с еще большей неохотой. Ну, хорошо, не хочешь про то, не хочешь про это, что ж ты просишься-то на программу? Заговорили про письмо — он как-то нехорошим образом оживился и практически спел гимн прокуратуре. Страшная дичь.

ШО Вы никогда не выступали как публицист…

— Никогда.

ШО …зато входили в редакционный совет «Консерватора».

— Было дело.

ШО Татьяна Никитична, вы консерватор? Либерал? У вас вообще есть какая-то политическая самоидентификация?

— Нет. Понимаете, в чем дело, я бы назвала себя либералом, но в смысле XIX века, вот так и оставим. Я не экономический либерал, потому что в экономике ни ухом ни рылом, я в том смысле либерал, что максимально толерантна по отношению к любым девиациям, кроме того, что я всей душой поддерживаю смертную казнь, но никогда бы не подписалась под этими словами. Потому что я прекрасно знаю: стоит только поддержать смертную казнь, как тут же казнят кого-нибудь невинного. Но в своей душе я абсолютно холодна к той человеческой жизни, которая… Ну вот Брейвик, например, убил сто человек. Я считаю, что ему надо умереть. И в этом смысле я не либерал.

Просто те люди, которые называются сейчас либералами, на самом деле таковыми не являются. Это просто другой вид нетерпимости, это люди, скажем так, готовые разорвать на части консерваторов. Поэтому я не хочу участвовать ни в каких движениях и очень редко подписываю какие бы то ни было письма.

Я не люблю групповой деятельности. Я сама могу выступить с любым письмом.

ШО Давайте от всего этого низкого к высокому, к литературе. Как у вас возникла центральная, «лингвистическая» идея «Кыси» — о том, что русское постапокалипсическое будущее — это русское прошлое, какой-нибудь XV век?

— Нет, ну это-то просто, я всегда так думала. Как изобразить одичание и возврат к временам каменного века? Из всех языковых слоев наиболее богатый, продуктивный и понятный современному более менее образованному читателю — это язык Ивана Грозного. Существует прекрасный свод его писем к князю Курбскому, они продокументированы, переведены на современный русский язык, изданы в серии «Литературные памятники». Я начиталась их и поняла, что воспроизвести это я не могу, но ощущение можно попробовать передать. И я стала передавать. Причем при передаче этот язык сблизился с народной речью — приблизительно так говорила моя няня из деревни Плюсса, что под городом Луга.

ШО Вы заметили, что Владимир Сорокин в «Дне опричника» и «Сахарном Кремле» применил тот же самый прием?

— Мне сказали, но я не читала — зачем… Я люблю, в общем-то, Сорокина. Последняя из его вещей, которая мне очень нравится, это роман «Норма», а дальше начинается какой-то механистический подход. Весь этот «Лед»… Поздний Сорокин, как и поздний Пелевин, мне не нравится: скучно, холодно, штукарство. У многих писателей с годами происходит какое-то окостенение. Цветаева поздняя невыносима, хотя я очень люблю ее раннюю.

ШО Интересно, каким был бы поздний Мандельштам. Абсолютно непредсказуемо.

— А что мы можем в целом знать о путях Господних?

ШО Ну да, а поздний Пушкин, в конце концов?

— Да, в самом деле (смеется).

ШО Куда уж дальше идти.

— Вот когда дальше идти некуда, они и умирают.

ШО Любопытная версия. А знаете ли вы о существовании украинского романа, построенного по вашим лекалам?

— Нет (удивленно).

ШО Александр Ирванец, «Очамымря»: Киев после катастрофы на Чернобыльской АЭС, постапокалипсическое средневековье, страшное чудовище, живущее в Днепре, архаичный язык… Никак не соберусь у него спросить, читал ли он «Кысь». Потому что, если не читал, это просто гениально, это значит, идеи и впрямь носятся в воздухе. Но я все-таки думаю, что читал.

— Спросите, это интересно.

ШО Скажите, а «Кысь» не стала для вас такой вот «мулей», как у Раневской? Все помнят про «Кысь» и как-то забывают об остальном.

— Нет, я спокойно к этому отношусь. Люди мало читают и составляют обо мне представление по телепередачам, так что спасибо, что хоть «Кысь» прочли. Очень многие думают, что знают меня, потому что видели в телевизоре.

ШО Тогда давайте о телевизоре. Ладно «Школа злословия», но вот как же ваше участие в программе «Минута славы»…

— Что вы, это же «Кысь»! Это же спуск в народ! Как-как — чудовищно! Жуть!

ШО Ну, вы же все равно сидели отдельно, наверху, а народ где-то там внизу чего-то изображал…

— Безусловно, но он еще и оказался не народом, это все ложь, обман и фальшь. Нет, они действительно берут народ, но еще берут и звезд. Победителем второго года был чемпион по спортивной гимнастике и артист цирка «Дю Солей», а его выдавали за автомеханика, понимаете? Я узнала об этом на интернет-форуме программы, потом этот форум руководителями Первого канала был затерт.

Я после третьего сезона ушла, так они до сих пор просят меня вернуться, сулят хорошие деньги, но я туда больше не пойду. Первый год было еще ничего, почти без подделок, во всяком случае, удалось дать первый приз тому, кто нам действительно понравился — 14-летнему мальчику, игравшему на аккордеоне, он никак не мог быть поддельным. А на третий год очень был хорош мальчик-армянин, который так пел, что просто сердце схватывало, но его оттерли. Потом они уже не стеснялись ничего, подряд записывали и эту программу, и ту, которая будет через неделю, причем после первой объявляли: граждане, посылайте свои эсэмэски… И граждане за деньги посылали эти эсэмэски, которые ничего уже не значили. Фу, не могу об этом.

ШО Благодаря «Школе злословия» вы стали известны сотням тысяч. Благодаря «Минуте славы» — десяткам миллионов. Ваша жизнь после этого как-то изменилась?

— Да, на рынке дешевле продают, «золотая, иди сюда!», процентов пять скидывают. Прихожу сухофруктов купить, продавец какой-то восточный человек, заглянешь в ларечек, а у него намаз, только попа торчит. Говорит, моя жена вас так любит, можно автограф? я тогда книжку вам принесу, хорошо? Хорошо, говорю, пожалуйста. Прихожу через два дня, а он сквозь чернослив и урюк протягивает мне мою книжку «Изюм»! (хохочет)

ШО Последнее время вы совсем не пишете художественной прозы.

— Почему последнее время? — уже давно. У Саши Гениса была такая статья: «Иван Иванович умер», про смерть художественной литературы. Я это очень понимаю. Что толку писать про то, что кто-то там проснулся, поглядел в окно… Никто не просыпался, никто в окно не глядел, это неправда. Мне такого больше не хочется.

ШО А нам-то надо выдумку! Надо историю!

— Дайте нам лжи, да?

ШО Ну да, тьмы низких истин нам дороже… и т. д.

— Я понимаю прекрасно, но мне не хочется этого делать. То есть врать хочется, но не от третьего лица, а, условно говоря, от первого. Мне нравится такой полухудожественный жанр, я делала два текста для журнала «Сноб»: один — «За проезд» — про железную дорогу несколько лет назад, а другой — «Легкие миры» — в майском номере этого года. Они написаны от первого лица, но это все же художественная проза.

ШО Художественная, но, как теперь говорят, не фикшн.

— Вот именно: не фикшн, но ведь и не нон-фикшн. Если подбирать из существующих жанров, то ближе всего мемуары.

ШО Может, все-таки эссеистика?

— Все-таки нет. В основе эссе должен лежать некий посторонний тезис, который раскладывается и так и сяк, насколько он может разложиться. А тут никакого тезиса, доказывать нечего, зато есть какое-то, что ли, проживание. Вот это мне делать интереснее.

ШО Вам кажется, вы совсем ушли от этого фикшна?

— Мне ничего специально не кажется, но у меня сейчас есть две задачи, которые я попытаюсь решить.

ШО Секрет?

— Нет, я об этом уже говорила. Во-первых, я начала писать воспоминания и кое-что из них уже печатала в том же «Снобе». А во-вторых, мне надо написать книгу о моей прабабушке, используя, в свою очередь, ее мемуары.

ШО Получается, «Сноб» для вас это такой полигон. А социальные сети тоже — ЖЖ, фейсбук?

— Конечно, полигон, а иначе зачем? Те, кто думает, будто я написала что-то откровенное, ошибаются: я пишу тексты. Бывает, я там напишу три строчки, когда меня что-то позабавит или разозлит, но сколько-нибудь сознательные тексты выстроены как литературные произведения. Я их потом соберу и, конечно же, опубликую. Чего им болтаться зря? — народ все равно не помнит, было уже или нет. Народ вообще ничего не помнит. Я проверяла: брала тексты трехлетней давности из ЖЖ, ставила их в фейсбук, и люди читали их как новые.

У меня есть какое-то количество френдов, которых я, впрочем, не читаю. Потому что нечего там читать.

ШО Вообще я плохо представляю себе вас, читающей френдленту.

— Ну почему, я ее все-таки пролистываю. Меня там интересуют попытки художественных текстов и пересказ какой-то общественно важной информации в уже препарированном, проанализированном виде.

ШО То есть мнение некой референтной группы?

— Да. Я же не буду читать сырые новости, потому что я вне этой сферы, не знаю, что правда, что неправда, как это понимать. А тут приходят умники и как-то объясняют. Вот это я и ищу. А все остальное — коты.

ШО Коты?

— Котики! Люди постят котиков! Весь фейсбук в котиках!

ШО Странно, среди моих френдов этим почти никто не занимается… Давайте резко перейдем от котиков к месту русской литературы на карте мира. Опять вспомню Бахыта Кенжеева, его рассказ о том, что современная русская литература — это глубокая провинция. Вы долгое время читали лекции в США — так ли это?

— Я видела обе волны — волну появления интереса к нам и спада этого интереса. Первая была связана с якобы демократическими преобразованиями, потому что американцы чудовищно индоктринированы в этом отношении. Они до сих пор верят, что демократия существует, что это лучшая из схем существования общества и что это всем ясно, просто некоторые люди бродят во тьме, но стоит им только объяснить, и солнце воссияет. Они пытались навязать это Ираку, сейчас будут навязывать Сирии и Египту. Они совсем не понимают разницы между культурами. Еще в 1950 е Исайя Берлин писал, что американская мысль не выносит парадокса — в отличие от европейской, которая на парадоксе построена. Поэтому американская философия — это нонсенс.

Они легко ведутся на простые ясные вещи; там вообще такое постоянное стремление к упрощению. Они, конечно, дают друг другу дышать, там масса замечательного, но мне такое замечательное не нужно, мне с ним тоскливо. И для совсем свободного духа там всюду стоят препоны, потому что свободный дух все-таки любит немного другую среду обитания.

Так вот, они полюбили нас — или думали, что полюбили — когда пришел Горбачев, который был пропиарен как лидер, принесший свободу, демократию и все прочее. Они решили, что теперь мы заживем как люди, перестанем угрожать им атомной бомбой, и можно будет засыпать свои бункеры — у некоторых они до сих пор есть, что мы наконец-то перейдем на латиницу…

ШО На латиницу?!

— Университетские люди меня спрашивали: «Ну, теперь-то вы уже перейдете на латиницу?» Это 1988–89 годы. Тогда я им говорила, что наша кириллица древней их латиницы, и они страшно удивлялись. Приходилось напоминать, что греческий алфавит был раньше латинского, а русский алфавит по своему происхождению как раз греческий.

Так вот, я хочу сказать, что американцы любили нас до 1991 года, потом у них был некоторый шок, а потом они стали нас разлюблять. Точный момент, когда они нас разлюбили, я не помню, наверное, где-то в 93 м, но уже в 95 м в университетах США стали закрывать славянские отделения.

ШО Славянские?

— Они называют это славянскими, хотя… Ну, например, кафедра славянских языков в Остине, штат Техас — это литовский, латышский, эстонский и идиш. Вот такая у них, понимаете, наука. Причем даже профессора не желают слышать того маленького писка разума, который я могу издать как свидетель. Говорят: вы просто, Татьяна, не знаете.

В одном университете, рассказывали мне, в эти годы заявили: мы закрываем ваше отделение, потому что вы неэффективны, никому не нужны, у вас только двадцать учеников и т. д. В общем, если не наберете нужного количества студентов, всех уволим. Спас ситуацию один молодой преподаватель, который объявил прием на курс «Вампиры в русской литературе». Ну, там Алексей Толстой (Константинович), Пушкин, Гоголь. Что вы думаете — на этот курс набились 140 человек. И никого не уволили.

Я своим студентам давала разные рассказы — мы с ними проходили не русскую литературу, а просто литературу. Так вот, дикий восторг у современного студента вызывает Пелевин. Правда, у меня не было славистов, чему учились мои студенты, вообще трудно сказать — на первых курсах они учатся всему и лишь потом выбирают себе major, главный предмет, они могут брать себе в качестве основных дисциплин все что угодно, например, биологию и плавание. У меня учились художественному письму — то есть тому, чему в принципе учиться нельзя, и еще у них были курсы литературы как таковой, reading literature. По существу, они учились читать и понимать написанное.

А мотивация у них такая, они меня спрашивали: «А как написать рассказ и получить за него большие деньги»?

ШО Ну да, Америка. Кстати, о больших деньгах. Мне пришла в голову интересная мысль. Вот Умберто Эко своим «Именем розы» породил целое коммерческое направление, историко-культурологический детектив — ну там, Дэн Браун и пр. Так вот, 90 е годы, этакое «время женщин» в русской литературе — Толстая, Петрушевская, Улицкая, Вишневецкая, Нарбикова, Щербакова, Токарева — породило в результате весь этот вал женской коммерческой литературы: Донцову, Маринину, Устинову, Шилову, Дашкову, наконец, не побоюсь этого слова, Володарскую…

— И что?

ШО У вас не было такого ахматовского ощущения: «Я научила женщин говорить, но как теперь их замолчать заставить?»

— (Смеется) Да, понятно. Нет, дело в том, что, как писал Бунин, каждая пташка своим носиком кормится. Поэтому на здоровье, девочки, я только за, пускай зарабатывают как могут. Пусть они пишут эту чепуху, эту труху — они это умеют лучше, чем мужики. Все-таки другие женские традиционные профессии еще ужаснее.

ШО Последний вопрос, коварный. Татьяна Никитична, вы собой довольны?

— В общем, да, я врать не буду. Но это чувство, которое приходит, а потом уходит, и ты его в себе назад не вызовешь. Я не разочарована тем, что я сделала, но перед тем, что мне сделать надо, я стою, как перед темной горой. То, что мне удалось сделать, я бы не напечатала, если была бы недовольна этими вещами. У меня очень много лежит в отвалах, там я как раз недовольна. В общем, за свою продукцию я отвечаю. А вот что касается будущего, то я в полном недоумении, как быть. Потому что я очень медленный в смысле процесса сочинения человек, мне нужно, чтобы внутри все провернулось, легло, нашло свои формы. Попытки сделать как-то иначе кончаются ничем.

И вот так страшно, время идет, думаешь: это было в прошлом году? неа, пять лет назад. А жить-то сколько осталось — тьфу. Вот это неприятно.

***

Там постом ниже комментарии и вопросы по поводу моего интервью журналу "Шо".

Отвечу всем понемножечку сразу: да, интервью, КАК ПРАВИЛО, не даю. А захочу - и дам.

Да, кириллица сделана на основе греческого алфавита; кто удивился, глаза придерживайте, чтобы не вывалились.

Да, в 1989 году в Остине, где я преподавала, была славянская кафедра с перечисленными мной языками, и не надо, ни хрена в этом не понимая, говорить, что это ляп, так как это не ошибка, а принципиальная установка; наш мир назывался там славянским. А то, что Россия на американском метеорологическом сайте ВСЯ находится в Азии, включая Петербург, - вас не удивляет?

Да, в ШЗ мы врем и притворяемся, и когда мы это делаем гладко и хорошо, вы никогда не догадаетесь. А художественная литература вся есть вранье от начала до конца, но через эту кисею вранья светит солнце истины. (Во как я загнула!) Один писатель, называть не буду, прослезился, сказав, что еще никто не понимал его произведения так глубоко и точно, как Авдотья Андреевна. А Авдотья Андреевна не прочла ни одной строчки из его произведений, ну не успела. А работать надо. На моей совести тоже несколько таких гостей, причем чем меньше про них знаешь, тем (иногда) ловчее врешь, почему - не знаю.

Да, мне свойственна семейная блядская надменность и цинизм, но это я еще в четверть свиста напрягаюсь, как Соловей Разбойник, - только маковки с церквей попадали. А в полсвиста вы уже вряд ли выдержите, не говоря уже о 100 процентах.

***

Моему любимому журналу The New York Review of Books - 50 лет. Юбилей отмечали в музее The Frick Collection. Туда как раз привезли на несколько месяцев картины из Голландии, среди них - знаменитая вермееровская "Девушка с жемчужной сережкой".

Я тоже их автор, вот и пригласили. Душераздирающе как-то. Пятнадцать лет их не видала. Никто не помолодел. Иных уж нет. Пили просекко.

***

У Пети Вайля и в кухне книги стояли - кулинарные, понятное дело. Как-то я у них ночевала в НЙ, и пока хозяева спали, вышла с утречка кофе попить. А я не могу пить и есть без букв. Подошла к полке и потянула на себя какую-то книжку.

Тут старая полка покачнулась, подломилась и рухнула, но не вся: я успела развернуться и принять удар на себя - на спину и голову. Полки было не жалко, можно сколотить, а вот книги при падении на пол могли повредиться. Так что я стояла спиной к стене, держа на себе всю конструкцию: три-четыре полки и соответствующее количество книг. Как Атлант.

А Петя с Эллой спали в другой комнате и мне их будить криками было неудобно. Так и простояла минут пять, пока они не прибежали на какие-то неслышные сигналы. Слева эта полка.

***

У Борис Борисыча есть диск "Русско-абиссинский оркестр". Текст написан на неизвестном языке. Т.е. на языке, не известном самому ББГ. Я его специально спрашивала про это. Не знает. Рот открыл и спел.

Дело в том, что я слушала этот диск примерно 288 раз, невыразимо наслаждаясь, и где-то после 67-го раза начала понимать грамматику, - где тут существительные, где глаголы. А после еще нескольких десятков повторов мне стали понятны не то чтобы значения отдельных слов, нет, - а как бы весь смысл стал проступать сразу.

Нечто подобное, но в иной сфере, произошло со мной в ресторане "В темноте". Кто не был - объясню. Вы приходите в этот ресторан, сдаете все предметы, могущие служить источником фотонов - зажигалку там, мобилу, - крепко хватаетесь за плечо официанта, и он отводит вас за черные занавеси по извилистому коридору. Темнота стопроцентная.

Вас сажают за столик; вы ощупываете его. Вы ощупываете столовые приборы, тарелку, хлебницу с хлебом. Скатерть, стул, на котором вы сидите. Бокал. Потом официант начинает приносить вам еду. (Все официанты - слепые, так что им все равно, есть свет или нет). Чувства у вас - смешанные: немножко жутко, немножко смешно, жалко слепых официантов и неудобно им эту жалость показывать, но и не показывать тоже неудобно.

И вот вы должны есть неизвестно что, стараясь не попасть себе вилкой в глаз и по возможности ничего не пролив и не разбив. Мой спутник промучался, так и не получив никакого кайфа от этого эксперимента: он испытывал гнетущие ощущения и рад был, когда вернулся на свет божий.

А у меня произошла какая-то сенсорная компенсация. Минут через десять мне стало казаться, что я почти все вижу, но дымно. Вижу стол, тарелки, стенку, идущую вдоль стола (я ощупала ее: она была синего цвета. Якобы.). Я знала, где стоит бокал, а где хлебная корзинка. Это были ложные ощущения: мрак был абсолютный. Но мне казалось, что я вижу почти все, только как будто через темный-темный фильтр.

Потом я с размаху схватила что-то, чего в реальности там не было, и нечто со стуком упало на пол. Я не знала, что.

- Ножичек уронили, не страшно, сейчас заменим, - весело сказал из адовой ночи слепой официант. Он по звуку знал, что это ножичек, точно знал, и точно его поднял, и вручил мне новый. А я продолжала существовать в параллельном своем, иллюзорном, но вполне годном мире.

Так и "Русско-абиссинский оркестр". Там есть чудный язык, и чувство, и молитва, и обещание, и просветление, и благодарность, и кому какое дело, что таких слов на свете нет, и даже сам Борис Борисыч их не знает, потому что они рассыпались в пыль сразу после того, как он закончил петь для записи диска? Он их забыл и больше не воспроизведет. Они жили только в миг пения. Но ведь они были же.

А поскольку каждому, читавшему "Вавилонскую библиотеку" Борхеса, известно, что в Вечности есть все книги, все тексты, все слова, все звуки и все значения, то никто не может сказать, что этого "абиссинского" языка не существует. Из Вечности пришло, спелось Борис Борисычем, улетело, оставило только следы на песке. Придет волна - смоет и их.

Но без Борис Борисыча - что бы мы знали о других мирах?

***

Я вывесила свою давнишнюю фотографию, где я в овчинной шапке, и меня немедленно осудили защитники животных: в их мире звериная шкура есть грех.

Да, экоханжи, я ем мясо и ношу шкуры зверей на голове и ногах. Рыбу тоже ем и даже ловлю ее на перемёт, если случай представится. Конину очень люблю, как истинный татарин; татарской крови во мне много. Чем бы вас еще напугать? - хожу в один тут ресторан есть котлеты из кабана. Прекрасные котлеты, и еще пойду. Давеча была в австрийском ресторане, где ела телячью печень. Печень, экоханжи! Клевала ее, как Прометей.

Никогда не понимала резонов вегетарианцев, не говоря уж о веганах: Господь дал вам резцы и клыки, и тем обозначил вашу принадлежность к мясоедам. Кому велено мурлыкать - не чирикайте. Правильно я говорю, Господи?..

Нашла вот тут в своих закромах стишки, написанные мною на Пасху в бытность мою профессором в Германии.

- - - - - - - - - - - - - - - -

Христос! Прости меня за мясы:

За фарш, сосиски и ростбиф,

За то, что в пост точила лясы,

Тебя тем самым оскорбив,

За то, что жаждой длинных денег

В страну враждебных аллеман

Завлечена; и греет пфенниг

Славянский штопаный карман.

Я верю в воскресенье плоти,

Когда архангел вострубит;

В жизнь вечную я верю, хоть и

Сомненье иногда свербит:

Чем нехорош кусок колбаски?

Котлета чем нехороша?

В белках нуждается для связки

При воплощении душа.

Неужто надо, в самом деле,

Питаться смесью овощей,

Чтобы воскреснуть в новом теле

Без целлюлита и прыщей?

Ты щедро, полон благодати,

Грехи народам отпустил.

Нельзя ли попросить, чтоб кстати

Ты и меня, рабу, простил?

В толпе, на суд к Тебе бредущей,

Ты различи меня, прошу.

Я и в преддверьи райских кущей

От бутерброда откушу.

Я, чаю, буду где-то рядом

С тем кто фигуру погубил:

Кто обожрался шоколадом

И тесто с кремом возлюбил.

Грехи мои, бесспорно, тяжки,

Но Ты, воскресший во плоти,

Прости мне нямки и вкусняшки,

И мясояденье прости!

***

Едем тут на машине, смотрим - улица Farragut. Кто таков? - думаем лениво. Хорошо, что интернет повсюду в воздухе разлит. Открыла айпад и посмотрела в википедии.

А это американский адмирал Дэвид Глазго Фаррагут, знаменитый тем, что во время битвы в Мобил Бэй (5 августа 1864 года) воскликнул: Damn the torpedoes, full speed ahead!

Я немедленно так полюбила адмирала Фаррагута, что больше даже ничего про него знать не хочу, это будет уже невыносимо прекрасно, я не выдержу.

Теперь это будет моим мотто, а портрет адмирала я отсканирую и поставлю себе в рамочке на стол, чтобы любоваться этим мужчиной ежечасно. Тем более, что собой хорош.

***

Все же самые злобные персонажи в соцсетях - это те, кто борется за:

- нравственность (в широком смысле слова);

- чистоту расы (национальности);

- чистоту языка (чтобы без мата);

- целомудрие (голых не показывать);

- права животных;

- растительную пищу only;

- право израильских секьюрити в аэропорту хамски досматривать людей и багаж, унижая пассажиров и доводя их до слез. Пожалуй, эти самые злобные. Как мне кажется.

***

Предлагаю внести в список запретных выражений "нехитрая снедь".

***

Разговаривали в компании на тему "самое унизительная ситуация, в которую вы попадали".

У меня такая.

Поднималась я по эскалатору в метро на станции "Пионерская" в Питере. Когда не час пик - относительно тихая станция, народу мало. В промежутках между поездами - так и совсем никого. На самом верху эскалатора я зацепилась каблуком, что ли, и грохнулась со всего размаха на неподвижный пол, успев в падении перевернуться на спину.

И вскочила бы я на ноги в один момент, и уже почти; но вынесенная эскалатором сразу вслед за мной тетка с покупками в обеих руках, - плотная, в пальто букле и меховой шапке, - снова сбила меня и в свою очередь приземлилась прямехонько на меня, животом к животу и лицом к лицу.

Лежим как сэндвич, пыхтим; я на спине, тетка на мне, в руках она крепко держит сумки, не выпускает, а подошвы наших сапог - на самом краю набегающей ленты эскалатора, по которому едут там где-то внизу невидимые люди, новая порция вывалившихся с подъехавшего поезда, и, как я с ужасом понимаю, сейчас они доедут и начнут валиться сверху на нас. На меня. Утрамбовывать будут.

А тетка, вместо того, чтобы скорее откатиться в сторону, не создавать затор и не плодить инвалидов, пытается сохранить достоинство, а у простого человека способ сохранить достоинство - это обвинить другого человека: я-то прекрасна, а вот откуда ты такая овца взялась? И тетка, супружески придавив меня и не выпуская сумок, начинает на меня кричать: "Чего разлеглась?! Не видишь, что людям мешаешь?! Смотреть надо куда идешь!" - и все прочее, что кричат в таких случаях.

А эскалатор-то едет... Сейчас начнется куча мала... А в мое лицо уткнулось теткино лицо и учит меня жить. Хотя жить-то нам с ней, во всяком случае, с неполоманными костями, может быть, пара минут осталась. И меня такой смех разобрал, что я ей говорю: "Дура!" А она мне бодренько, охотно и привычно: "Сама дура! Сама дура!"

И устроилась на мне поудобнее, чтобы продолжать выяснение отношений.

Кто-то рывком ее оттащил, а я быстренько отползла на четвереньках как таракан и села смеяться на полу в сторонке. И доехавшие наконец люди сходили с эскалатора и смотрели с интересо

***

Как-то я видела на ж/д плакат: "Девиз железнодорожников - энтузиазм и творчество".

Так понимаю, что можно, значит, ехать очень быстро и не по расписанию, а как душа поёт.

***

Дорогие друзья, если когда-нибудь вам придет сообщение о том, что я призываю полюбить Сбербанк, или сайт по продаже холодильников, или что мне нравится какое-нибудь "Приложение" (что это такое?), или что я вообще проявляла какую-либо активность и коммерческое шевеление в ФБ - не верьте.

Это по Фейсбуку ходят лжепророки и оборотни. Если прочтете такое, якобы от меня, осените себя крестным знамением и/или окурите компьютер и клавиатуру луковым пером. А также перезагрузите браузер и сутки поститесь.

***

В последние годы советской власти у них там был какой-то очередной съезд. Ну был и был, что нам-то. А этот съезд, как всегда, сопровождался беснованием специальных поэтов - пена изо рта, закатившиеся глаза, самобичевание березовыми ветками, - обычный идеологический шахсей-вахсей.

Но поскольку нормальных поэтов они погубили и повыгоняли, то и воспламеняться приходилось совсем уж шестому сорту литераторов; имена их история забыла, разве что спросить Андрея Мальгина, который вообще ничего не забывает.

У меня тогда память-то была получше, вот и запомнились некоторые строфы. Одна - ну прямо про завтрашний съезд литераторов, если он у них пройдет так, как они задумали. А ведь писана в 80-е, не знаю кем.

"К трибунам прикипели наши взгляды

И ловит слух в державной тишине

Итоговую взвешенность доклада,

Где все разделы - с веком наравне!"

Жду, кто первый из нынешних выразится в этом духе, хоть тотализатор организовывай.

Кстати, где потомок Салтыкова-Щедрина? Не слышу?

***

Вот это обращение я действительно подписала. А не Сбербанк-Росавтобанк.

Я там жила рядом, за углом почти. Там всю Сретенку перестроили; не то, чтобы она была в свое время чудо как хороша, но это была настоящая московская торговая улица со всей полагающейся провинциальной обшарпанностью, с проходными дворами, колдобинами, старыми деревьями вышиной до пятого этажа, какими-то скользкими дощатыми мостками через глиняные ямы; с домами такими старыми и ветхими, что как-то раз, в воскресенье ночью, от одного из них - в Большом Головине переулке - отвалилась боковая стена и обнажился какой-то офис: компьютеры, желтые канцелярские столы, на столах барахло, оставленное с вечера сотрудниками. Только людей, по случаю выходных, не было, а жаль. Посмотреть бы на их реакцию. Так у муравейника одну сторону заменяют стеклом, чтобы наблюдать за жизнью и повадками муравьев.

В XIX веке это был район дешевых публичных домов, а Большой Головин переулок назывался Соболев. Он упоминается в рассказе Чехова "Припадок" - там студенты пошли на блядки, а один, нервный, с ними на новенького. Думал, что там будет все тайна и стыдливость и потупленные глаза, а там тупая животная случка за деньги.

Весь квартал когда-то был публичным домом. Еще в начале 90-х мой племянник снимал там комнату в полуразрушенной квартире из многих, многих комнат, "гребенкой" вдоль коридора. В одной из них еще сохранилось старое, тусклое зеркало, вмазанное в стену, с гипсовой рамой, замазюканной псевдо-золотой краской. Как бы роскошь и разврат. В него уже совсем почти ничего не было видно. Дом этот потом перестроили, и всё укрыл пластик.

Там все перестроили, в этих переулках; там построили дома красивые и некрасивые; в одном переулке есть дом, где на крыльце - атланты в полный рост и в колготках. Живя по соседству, я ходила на них дивиться: натуральные колготки. Скульптору или заказчику неясно было, что делать с мужским хозяйством парных красавцев, куда ховать. Листья аканфа или классическая драпировка им по каким-то причинам не подошли: может, и правильно. Тоже повод для припадка, если угодно.

Саму Сретенку тоже все время перестраивали, а так как некоторые владельцы домов не сдавались и отдавать имущество не хотели, то их периодически поджигали; так, несколько раз поджигали магазин "Грибы", я об этом писала, очерк такой у меня был или что, - не знаю жанра, - "Гриб-б-бы отсюда!". Бочки там стояли с клюквой и капустой провансаль, продавались "Грибы резаные" фирмы "Ветераны Афганистана". Все сожгли, порушили и перестроили.

Там все снесут, не сомневайтесь. Все старое, милое, растрепанное, крошащееся в пальцах; все бесполезное и непригодное, то есть самое дорогое сердцу, - снесут. Все хорошее тоже снесут, потому что это тупые машины, механические боевые слоны, у них ничего не болит, они ни от чего не плачут.

***

ХАМОН

Ректор-свинья Запесоцкий, о котором я не так давно писала, начал процесс самоуничтожения.

На данный момент он прислал мне свою заднюю левую ногу. Это довольно объемистый предмет, завернутый в белую тряпку. Сопроводительные документы говорят о том, что это - специальным образом препарированная свиная нога, иначе называемая "хамон". Знакомые с учением Зигмунда Иваныча понимают, что тем самым ректор-свинья Запесоцкий хочет создать и сохранить о себе особое мнение, методом каламбура обыгрывая название ветчины ("хамон") и распространенного суждения о ректоре-свинье (хам он).

Что ж, интересный способ утвердить себя в вечности, но ректор-свинья не удержался в рамках свиной метафоры и вступил на опасную для себя почву письменной речи, где и обосрался.

Желая проблистать и пропавлиниться, ректор натыкал пальцем текст письма, в котором - о стыд - показал себя совершеннейшим невеждой в русской грамматике.

Вот он начинает с "размахом", не ведая, куда ступает:

"Блистательная Татьяна Никитична!

С удивлением узнал, что Вы сочли возможным затрагивать мою скромную неформальную переписку в вашем литературном творчестве, что, видимо, следует считать для меня особой честью: обо мне писали и Вознесенский, и Гранин, но что бы сама Толстая..."

Там дальше еще много трухи, но нам достаточно того, что ректор не знает, что в данном случае "чтобы" пишется слитно, ахаха! Уахаха!

Бурные, непрекращающиеся аплодисменты, переходящие в овацию; все встают.

Теперь, очевидно, у ректора-свиньи не четыре ноги, а только три. Присланную мне четвертую мы завтра нарежем и съедим, или, как выражается ректор-свинья-инвалид, "покушаем" ("я люблю много покушать", делится он). Так что если встретите на стогнах града Петра резвую трехногую свинью (м.б. с костыликом), то вы будете знать, кто это.

***

В Нью-Йорке есть Canal Street, от нее в сторону начинается Чайна-таун, где вкусные рестораны. Хожу туда иногда. На углу стоят китайцы и вполголоса приговаривают: "Ролекс, Ролекс, Ролекс". Или: "Луи Вюиттон сумочки, дешево, Луи Вюиттон..."

Духи Шанель тоже, конечно, из какого-то говна сваренные. Hermes поддельный. Много всего. Не знаю, кто это берет, но кто-то клюет же. Главное - бирочки, ага.

Сегодня вспоминала этих китайцев, читая интервью вагоноуважаемого глубокоуважатого "Достоевского". А чего Лермонтов? Интервью не давал? "Когда волнуется желтеющая нива" не цитировал? А почему?

Недодумано, я считаю. Хотелось бы пошире ассортимент, как на Canal Street.

***

Вообще-то одного Лермонтова я знала. Ну как знала? - видела один раз. Он был бригадиром артели криворуких ремонтников, пытавшихся на скорую руку сымитировать ремонт моей полуподвальной квартиры, еще когда я жила в Замоскворечье, в двухэтажном доме. Это был год 1987-й от Р.Х.

Я про эту артель писала в рассказе "Легкие миры". Мы с ними вместе воровали плитку, марлю и шпатлевку на складе военной прокуратуры. Галина Константиновна там была, малярша, Виктор Иваныч, паркетчик, считавший, что мой домик построен "еще при Иисусе Христе, до революции", Павел-плотник, пивший исключительно коньяк с сырком "Дружба" в качестве закуси, и вот Лермонтов.

Сначала я думала, - они так шутят. "Лермонтов заплатил? - А хуй он тебе заплатит!" Обычно ведь в таком контексте поминают Пушкина. ("А платить кто будет? Пушкин?" - об этом даже научные статьи написаны). Но оказалось, что самый настоящий Лермонтов; литературные шутки такой малой степени изощренности в мире строительных рабочих не водятся, зато они, будучи народом, без устали наполняют смыслами все три основных великих матерных слова и их производные.

Беспрерывно слышится хтонический гул и могучая семантическая пульсация.

Мне тогда открылись многие тонкости народной картины мира. Народ, он ведь постоянно занят физическим трудом, даже не приносящим результатов. (Осмысленность его действий с точки зрения образованного городского жителя, конечно, сомнительна; так, например, ограбление склада прокуратуры было акцией ненужной: ничто из награбленного не пригодилось ни мне, ни артельщикам, они просто натаскали мешков и рулонов и бросили, не пустив матерьялы в дело. Была возможность взять - вот и взяли.) Зато рабочие процессы четко разделялись на мужские и женские: так, приподнять и укрепить огромную тяжеленную балку, поддерживающую пол, - лагу - называлось "прихуяривать", а выполнить работу мелкую, тонкую, дробную, - например, зашпатлевать трещины в подоконнике, - называлось "запиздякивать". Инь - ян, другими словами, кто понимает.

О каком эгалитэ может идти речь в этом стройном и справедливом мире? Только гармония, только музыка сфер.

Или, тогда же, мне открылось живое существование мифологемы (так выразимся) Марс - Венера, т.е. союз бога войны с богиней любви. Вот, казалось бы, рухнул античный мир, зарос травой, и козы бродят по Форуму, и колонны разбились и раскатились на белые колобашки, - ан ничуть; вот же плотник Павел, морщинистый, тощий и пропитой, в лиловой майке и жутких трениках, водрузившись на козлы, весь разрумянился и врет про то, как его любила генеральша, пока генерал бряцал мечом и сиял шлемом на учениях: проходу не давала, висла на шее: "люби меня!" - и как к его приходу она непременно напускала в ванну пузырей с помощью средства "Бадузан", то есть вновь и вновь рождалась из пены, как при начале мира.

Помню хриплый крик Галины Константиновны, она там самая была оторва: "Лермонтов сказал: снимаемся - и на другой объект!.." Так они исчезали на три дня, только пыль оседала на развороченный пол, а потом возвращались как ни в чем не бывало и вновь имитировали строительную деятельность, возюкая шваброй по полу или наклеивая обои кверх ногами.

А Лермонтов приходил один раз. У него было кожаное пальто, очень хорошие, блестящие ботинки, красивые кавказские глаза и немножко золота во рту. Он спросил меня, интимно понизив голос: "А у вас нет возможности французские духи доставать?.. Ооочень нужно".

Год-то был тощий, восемьдесят седьмой.

***

Получила письмо от школьницы старшего класса.

Грамотное, без опечаток.

Пишет: "Буду благодарна Вам, если Вы сочтёте возможным ответить на несколько моих вопросов, которые помогли бы мне сделать мою работу более конгруэнтной ситуации в нашем обществе".

Потрясена.

***

ДАТА

Наш университетский профессор, Аристид Иванович Доватур, помимо всех прочих достоинств, еще очень хорошо рассказывал байки.

Мы дураки были, не записывали. Но некоторые я запомнила.

Например, про профессора Спасокукоцкого, знаменитого хирурга. (Годы жизни, кстати, 1870 - 1943. Я обожаю такие даты: родился при Александре Освободителе. Чехову - 10 лет. Достоевский еще поживет. Лев Толстой еще "Анну Каренину" не написал. И вот к 1900-му какому-нибудь году тебе тридцать лет, тебе кажется, что с жизнью все уже более или менее как-то ясно, понятно, а на самом деле, что там впереди - у!... Никакая цыганка не предскажет. 1905-й. 1917-й. 1937-й. 1941-й. А он все оперирует, оперирует. Умер в 1943-м в Ташкенте от рака печени. А мы всё жалуемся!)

Но это я сейчас его биографию посмотрела в Википедии, а тогда-то просто слушала, развесив уши. Так вот, - рассказывал Аристид Иванович, - в дореволюционные годы Спасокукоцкий помимо прочего принимал пациентов на дому, и был чрезвычайно вспыльчив и строг к опоздавшим на прием, так как ценил свое время чрезвычайно. Так, пришла к нему как-то мать с дочерью. Зима, на них шубы. Муфты, может. Дочери никак не могут поставить диагноз, вот они и пришли на осмотр и консультацию. Но минут на пять опоздали, так как а)дамы; б) пробки.

Спасокукоцкий страшно разозлился и накричал на них: вон отсюда, не цените мое время, и т.д. Дамы, в слезах, повернулись и побрели вниз по лестнице. А Спасокукоцкий, все еще в ярости, выбежал за ними на площадку и вслед кричал, потрясая кулаками и осыпая попреками, и когда они уже заворачивали на следующий пролет лестницы, докричал до конца: "...а у дочери вашей опущение левой почки, и надо ей носить бандаж, а иначе операция!"

По походке увидел. Через шубы.

А еще, говорил Аристид Иваныч, доктор был так знаменит, что про него пели шарманщики:

"Пускай трамвай меня раздавит,

Руки-ноги оторвет,

Спасокукоцкий, доктор славный,

Руки-ноги мне пришьет".

(Википедия отмечает: "им и Левшиным разработан новый способ ампутации конечностей, который вошёл в историю хирургии как метод Левшина-Спасокукоцкого." Но ампутация - это неприятная, суровая и грубая научная правда. А в фольклоре доктор не отрезает, а пришивает, приделывает назад.)

Кстати, я вот теперь думаю: стихи Корнея Чуковского (1929 г.)

"Мой зайчик, мой мальчик

Попал под трамвай!

Он бежал по дорожке,

И ему перерезало ножки,

И теперь он больной и хромой,

Маленький заинька мой!" - стихи эти в прямой перекличке с песенкой про волшебного доктора Спасокукоцкого.

"И доктор пришил ему ножки,

И заинька прыгает снова."

На днях, между прочим, исполнилось 70 лет со дня его смерти. 17 ноября. Помните про Сергея Ивановича.

***

Говна кусок.

Нет, с коммерческой точки зрения вопросов нет, говно высшей пробы.

- - - - - - - - - - - - - - -

"На мой взгляд, русская классика в значительной мере переоценена. Достоевский, Толстой, Чехов, которого я очень люблю… С литературной точки зрения вопросов нет, литература высшей пробы. Но я считаю, что их философские концепции изжили себя примерно лет 100 назад. "

"Основа моего мировоззрения — это философия объективизма, изложенная в произведениях Айн Рэнд…"

***

Квинтэссенция американского.

Ночь. Выходные. Путь долог, чего бы перехватить - бутерброд какой-нибудь.

Всё закрыто. Нет, не всё! Приветливо светятся огоньки тошниловки формата Drive thru.

Подъезжаете на машине к светящемуся стенду - на нем варианты блевотных закусончиков. Сырная палочка, жаренная в крошках. Картофельные катышки в крошках же. Сосиски с горчицей эдак волной. Еще какие-то затейки, неважно, как называются: вкус совершенно один и тот же: жеваный кем-то картон разных геометрических форм, горяченький, с удушливым душком многократно использованного масла.

Под стендом - микрофон. Опускаете стекло и делаете заказ. Готово. Через две минуты, подозрительно быстро, прибегает "официант" с картонками, полными катышков и палочек. Чтобы хоть как-то скрасить вам тупую, роботизированную пищу, выдаются конвертики с кетчупом; и правда, кетчуп - универсальная замазка, демократическая замазка: всё становится одинаковым на вкус, равным всему; кетчуп дешев, кетчуп даже веселит.

Двадцать автокормушек: справа десять и слева десять. Рассчитывают, значит, что нахлынет народ, охочий до жеваного, попахивающего машинным маслом картона. В другие-то заведения еще вылезать, ноги разминать, машину запирать, а тут сами принесут и прямо в окошко обслужат. Это вот народное! А не для всяких там разборчивых умников! Die, yuppie scum! И два звездно-полосатых флага реют на морозном ветру над приветливой пищевой могилой.

***

Когда вы соберетесь эмигрировать в Штаты, дорогие друзья, помните: помимо ожидаемых, стандартных неприятностей здешней жизни, как-то: клещи, необходимость платить налоги, ядовитый плющ, плохое публичное школьное образование (и дорогое - частное), ностальгия, общепит, политкорректность, повышенная влажность летом, уважение к законам, - помимо всего этого вам предстоит встреча с бывшими соотечественниками.

И если вы, проживая в пределах Отечества, кляли своих собратьев по месту проживания, видя в них жлобов, мудаков и говнобыдло, - а предотъездные речи часто включают в себя эти пряные ноты, - если вы наивно радовались и говорили друг другу: ура-ура, прощай, совок! - то знайте: "песне ты не скажешь до свиданья, песня не прощается с тобой!" Совок уже тут, он ждет вас! Визгливый, никого, кроме себя не слушающий, напористый, но и трусливый; привыкший, скандаля, оборачиваться на начальство: как там оно? одобряет? - совок обогнал вас, прорвался сюда и уже свил тут свои вшивые домики, отложил яички и накрыл столы кумачом для проведения комсомольских собраний.

Люблю пару раз в год послушать этот родной, скандальный голос зощенковской коммуналки. Для этого нужно написать что-нибудь трезвое про американскую жизнь. Наблюдение какое-нибудь свое ветеранское, или мнение. И voila! - удовлетворение обеспечено.

Для тех, кто все пропустил и придет спрашивать: а? про что тут? - отмотайте два поста назад, читайте комменты к моему посту про фаст-фуд (с фотографиями) и слушайте гул эмиграции.

***

Вот: ненавижу.

Рекламные роботы вообразили, что теперь, отыне и во веки веков, мне нужна будет икра морских ежей; вероятно, буду брать много, оптом, постоянно.

Ежей мне, ежей!

***

О женском.

Вот купила я себе в Нью-Йорке красивую шелковую кофточку. Темно-зеленая с черными какими-то оторочками, дорогая, видно, что непрочная, - не жилец. Но тем более купила и унесла домой, целуя ее и обнимая.

Привожу ее в Москву, смотрю - какая-то она промокшая, что-то на нее вылилось в чемодане, причем только на нее, а все остальное совершенно сухое. Да и выливаться у меня в чемодане нечему. А чемодан при этом подвергался выборочной проверке, как это случается в американских аэропортах: залезают в него и все там ощупывают, а тебе оставляют бумажку: Сорри, мы ваш багаж вскрыли и просмотрели. Привет от службы безопасности.

Омерзительная манера; лучше бы произвели ощупывание при мне, а не так-то. Кстати, иногда вещички пропадают, так что класть компьютер в чемодан никому бы не посоветовала. Тащите на себе.

В общем, я решила, что неведомые таможенные насильники совокупились, что ли, с моей дорогой, любезной сердцу кофточкой. Дома я кофточку немножко отмыла водой, но на ней остались разводы, как это всегда бывает с шелком. А мне в ней сниматься.

Ай, думаю, разводы на спине, никому не видно. Снялась в ШЗ, собрала вещички, прихожу домой - вообще какая-то мистика. Из шести кофточек только одна, только вот эта зеленая измазана каким-то жиром, которого на три метра вокруг не было и быть не могло.

Пригорюнилась девочка, а делать нечего. Принесла кофточку домой, залила все пятна специальным пятновыводителем, строго ориентированным на всякое масло и майонезы, средство немецкое, хорошее. Да, пятна поблекли, но тем более выделялись на роскошном темно-зеленом фоне.

Еще пуще пригорюнилась девочка. Стала судить да рядить: как быть с несчастной кофточкой? А тут пришлось внезапно снова ехать в Нью-Йорк по делу, вот я там ее в химчистку, подумалось мне, и сдам. Так и сделала.

Химчисточный китаец свою работу выполнил, пятна вывел. Немножко переусердствовал с утюгом: черная оторочка, и без того не очень прочная, словно как бы поблекла и оторвалась, но можно считать, что это такая мода. Как будто какая-то буря страстей немножко поваляла меня по лесному бурелому. Подчеркнула природную хрупкость, тыкскыть. О которой мало кто знает, ну двое-трое, и те не родственники.

Хорошо, везу мою ненаглядную, один раз надёванную и уже столько претерпевшую блузочку (или считать ее кофточкой? вот вопрос) прямо на проволочных плечиках в чемодане. По дороге в Москву заезжаю в город П. в стране Х.

И Х. радует душу, и П. не отстает. Так что на вечерний прием встоячку - с канапе и вином - рассчитываю я надеть свой прекрасный, темно-зеленый, свежеочищенный какими-то отравляющими веществами блузончик. И вот уже снимаю его с плечиков, и вот уже почти; но что-то торкнуло меня, и надевать я его не стала. Вот не стала и все. Повесила назад в шкаф. Женщины меня поймут. Мужчины считают такие внезапные перемены прихотью, капризами и женской логикой, но мужчины вообще несколько спрямляют кружева наших земных путей, и все эти тонкости, все эти перелеты теней в сумерках, все эти шепоты и перешептывания гардероба проходят мимо их сознания. А женщины меня поймут.

Надела свитер, тоже хороший дизайнерский, сверху еще накрутила шарф, тоже бешеных денег стоил. Пошла есть канапешки и псевдопирожки и пить вино. И что же? Какая-то дама в толпе размахнулась рукой от плеча, как будто пришла физкультурой заниматься и выбила бокал с красным вином у меня из рук, так что облила им с ног до головы не только меня, но и стоящего поодаль любезного друга Сашу Гениса. С ног, повторяю, до головы.

Тут масса непроясненного, непонятного для науки на современном этапе ее развития. Как могут полстакана вина залить двоих людей, причем не находящихся в объятиях друг у друга? Как может хватить этого ничтожного количества на такое количество одежды? Дама - она же Рука Судьбы - после нанесения ущерба, кстати, исчезла, испарилась, словно ее и не было. Сашкина рубашка, видимо, погибла, а я, разглядывая в своем номере свою облитую одежду, не нашла ни на свитере, ни на шарфе вообще никаких следов. Как будто это была особая виноотталкивающая спецодежда.

Но мне понятно было, что этот удар предназначался для зеленой кофточки. Это за ней судьба бежала, "как сумасшедший с бритвою в руке", это ее - за что? за что?- должна была изничтожить, погубить неведомая сила; у них там, у кофточек, в их, казалось бы, мирном шелковом мире тоже страсти роковые и от судеб защиты нет.

Я никогда не узнаю, что за карма такая у моей прекрасной, измученной, больной страдалицы. Я не знаю, сколько ей жить осталось. Я ее еще больше люблю, чахоточную мою. Может, и не носить ее теперь вовсе? А укладывать вечером спать, петь ей колыбельные, тушить свет и тихо выходить на цыпочках.

***

О СТИХАХ И МЕТЕЛЯХ

Когда я жила в Америке, у нас по соседству был большой супермаркет ShopRite. Торговал он невкусным, но дешевым товаром, и мы его не любили, так как по соседству были супермаркеты получше, но этот был ближайшим, так что уж ладно. Кроме того, в нем, например, можно было купить дешевую лопату для самооткапывания из-под снега, а то иногда заносило входную дверь, дорожку и машину так, что не выедешь. Вообще, за десять лет моей жизни в Америке хороший снег выпадал два раза, и один раз его нападало столько, что в новостях это называлось Blizzard of the Century - Метель Века. Американец очень любит, чтобы у него было всё самое большое, самое длинное, самое высокое, самое дешевое или, наоборот, самое дорогое.

А вообще, выпадение снега на широте Нью-Йорка - явление обычное, но отношение к нему - как к national disaster. Как будто это торнадо какое. Помню, как-то в конце ноября зашла я в пустой галантерейный магазин на окраине Принстона и от нечего делать рассматривала ужасные китайские товары - заколки с цветами и прочими стразами, удивляясь, что вот магазин, а купить тут ничего не хочется. Вдруг среди сонных продавцов началось непонятное волнение. Они тревожно посматривали в окна, некоторые двинулись к дверям, другие, наоборот, отступили к подсобке, издавая странные горловые звуки. Я была не единственным покупателем (собственно, даже и покупателем я не была и не собиралась им становиться), - кроме меня еще какая-то американская старуха рассматривала барахло в витрине и рылась в черных тряпичных цветах. Старуха тоже начала дрожать, и я забеспокоилась: может быть, какие-нибудь негры в чулках на голове или латиносы с татуировками на всем обозримом теле уже окружили галантерею и сейчас ворвутся, чтобы ограбить его и меня? Не нужно ли заранее притвориться мертвой или спрятаться среди зонтиков?

Но тут дверь распахнулась и вбежала женщина с криком: "Снег!" Все ахнули, кто-то завизжал, некоторые выбежали на пустую парковку перед магазином и жадно смотрели в небо, как массовка в фильме "День триффидов". Оставшаяся в магазине старуха, вся дрожа, повернулась ко мне, став меньше ростом из-за подогнувшихся ног и простонала слабым девочкинским голосом: "With the first flake of snow I become paranoооооооid..." Изумленная американской реакцией на обычную американскую зимнюю погоду, я вышла из магазина и подставила небу рукав своего черного пальто. Не сразу, но на него село три мельчайшие пылинки снега, - в рекламе средств против перхоти показывают больше, не скупятся. Меж тем, продавцы магазина, несмотря на ранний час, сочли случившееся природной катастрофой, погасили огни, заложили двери на засовы и начали разъезжаться по домам.

Но я отвлеклась. Так вот, магазин ShopRite, в один из таких опасных снежных дней печатал, для утешения покупателей, на своих чеках поэзию: Though there's lot of snow and ice, ShopRite has the lowest price! Мои дети перевели это на русский, бережно сохранив исходную корявость подлинника: "Много снега, много льда, Шоп же Райт дешёв всегда!"

В те годы я полагала, что придурошная американская манера считать покупателей и вообще клиентов инфантильными олигофренами, требующими хихиканья и щекотки, не распространяется на дорогие товары. Скажем, средство для выведения трудновыводимых органических пятен с текстиля (а проще говоря - собачьих какашек с белого ковра), средство ядовитое само по себе и детям в руки попасть не предназначенное, - на банке непременно будет приплясывать, злобно осклабясь, антропоморфное злобное пятно на тоненьких ножках, а сверху, подобно бореям и зефирам с гравюр, изображающих морские битвы, будут дуть живительными хлорными струями Добрые Силы. Ну, все знают эти радостные зубные щетки и все такое.

А вот какие-нибудь дорогие духи, или цацки от Тиффани, или, тем паче, автомобили рекламируются со звериной серьезностью. Такие деньжищи, вы что! Поэтому я очень удивилась, когда дорогой обувной магазин Stuart Weitzman прислал мне свою очередную непрошеную рекламу в стихах. Совершенно шопрайтовские стихи, даже что-то ностальгически всколыхнулось в измученной душе! И на очи, давно уж сухие, набежала, как искра, слеза! - The weather outside is frightful, but our Resort Collection is so delightful! Но я сдержала набежавшую слезу и посмотрела, какая нынче у них погода, Плюс один, братья и сестры! Плюс fucking один! Frightful indeed!

***

Не смогла удержаться, купила в Нью-Йорке вонючего сыру, любимого. Круглый, с розовой корочкой, в лубяном лукошке. По консистенции и цвету - словно зачерпнули из таза в отделении гнойной хирургии военно-полевого госпиталя в 1915 году. По запаху тоже. Очень хороший сыр.

А лететь мне надо было в Москву через Хорватию с остановкой там на пять дней. Стала я сыр изолировать от окружающего пространства.

Сначала завернула его в фольгу. Потом запихнула обернутый фольгой сыр в пластиковый, почти герметически закрывающийся пакет. Пакет замотала в полиэтиленовый мешок одного типа. Потом положила сверток в полиэтиленовый пакет другого типа. Запах все еще напоминал о мусоропроводе и вызывал неуместный аппетит. Подумала и завернула весь снежный ком еще в один полиэтилен, тройной обвертки. Содрогаясь, уложила это в чемодан.

Свой чемодан на транспортной ленте в аэропорту Загреба узнала бы и с закрытыми глазами: от него тихо несло бомжом. Хотя пилот клялся, что за бортом минус 56 градусов, но сыру было нипочем. Я немного встревожилась: теперь надо было ехать три часа на машине. И правда, сыр в багажнике немного, я бы сказала, расцвел.

Немного неловко было перед портье, который донес мой чемодан до номера. Он, боюсь, решил, что я привезла мешок застарелого нестираного белья мотоманевренной группы пограничных войск. Мало ли, русские.

Номер мне достался чудесный, не номер, а апартамент: гостиная, а из нее три двери: в ванную, в спальню и в кухню, а в кухне - холодильник, значит, можно труп за окно не вывешивать. Положила сыр в холодильник.

Ночью встала - пойти закрыть дверь на кухню, в которой стоял холодильник, в котором лежал сыр. Сначала-то мне показалось, спросонья, что прорвало фановую трубу в ванной, но ванная была справа, а кухня слева. С помощью двух полотенец заложила щель под кухонной дверью.

На следующую ночь выключила тепло и распахнула окна. Немножко боялась, что все-таки вызовут полицию, но мой корпус стоял на отшибе.

Перед отъездом осторожно вошла в кухню. Достала сыр, завернула дополнительно в холщовую сумку, которую всегда выдают на книжных фестивалях, и которой никто никогда не пользуется, а потом еще в один пакет. Итого на сыре было семь оберток, а если считать слои, то все двенадцать. Но запах переменился. За пять дней в сыре что-то надломилось и умерло.

Последним броском довезла его до Москвы. Держу на балконе. Сегодня пила кофе и ела его ложками. Божественно! Божественно!

***

О СЫРЕ

Граждане и друзья, зачем вы просите меня сказать, какой именно сыр? Вы не сыр читаете, вы читаете текст. Вам нравится/не нравится продукт моего воображения, а не продукт молочного брожения. Никакого сыра нет и не было. Расслабьтесь. Это называется литература.

***

Уважаемая @Natalia Svirida Secretan!

Извините, но награду "Дебил недели", а также медаль, вымпел и пакет соевых батончиков в целлофане я у вас отбираю. Нашелся другой, более достойный кандидат. Правда, не здесь, в комментариях, а в другой ветке, но он так прекрасен и кудряв, что все достается ему. А вы, если будете хорошо себя вести, еще наверстаете!

Вот он, - та-дамм!!! - некто Володя Дольский.

"Эта Толстая, сама и есть сыр с запахом затхлой её литературной плесени, типа того же Позднера. Они же из одной консервной зарубежной банки. Понаехили под конец 90х и в 00х в Россию из-за рубежа. Там-то зарубежом, они все, эти полу-зарубежные, полу-русские, полу-евреи, полу-журналисты, полу-телеведущие, как собаке пятая нога были не нужны. Там они все за тарелку евро-супа и евро-пахлёбки за гроши рабами пахать, а здесь, в ельцинско-олегархической России? был каландайк на ТВ и в СМИ, плюс разные полит-НКО из Конгреса США, это тогда было для них золотой долларовый дождь, ливень, водопад. Сегодня, В.В.Путин таковым сырным пронырам везде перекрыл им финансово-русофобский водопад из-за рубежа и здесь в России, вот они эти Толстые и стали сыром пахнуть, оттого и негодование. С Уажением!"

***

Сбоку висит реклама. "Мезотерапия является средством реабилитации после омолаживающих процедур"

Это как? Омолодишься, обессилишь - но с помощью мезотерапии вернешь себе утраченные было морщины, родные мешки под глазами, привычные желтые склеры, милую красную сеточку на дряблых щечках? Тогда я - за.

***

Чего-то я не понимаю в погоде. Пишут: сегодня минус 4. Завтра - резкое похолодание, ВОЗМОЖНЫ заморозки.

А разве минус 4 - не заморозки? Судя по супу на моем балконе - вполне себе заморозки: надевай коньки и по щам - вжжик! вжжик!

***

Вовлеклась в художественный флешмоб с подачи Александра Тимофеевского. Пыталась избежать, в силу своей бездарности и необразованности в мире изобразительного искусства, но вот не удалось.

Проповедующий "бесполую толерантность" (см.) А.Т. разрешил выбирать любого художника, я беру Мстислава Добужинского. Это Питер, почти не изменившийся с начала века, во всяком случае из моего питерского окошка я вижу Добужинского: охра с дождевыми потеками, слепые брандмауэры, голые высокие деревья с осязаемым воздухом между ветвей, дровяные сарайчики. Нет, сарайчиков уже нет, но гаражи-ракушки вполне заменяют их в роли небольших припёков к стене непонятного назначения.

Но я поставлю другую картинку, и на ней тоже ничего не изменилось. 1905 год, угол Невского, разогнали какую-то демонстрацию. Кровищи много, - видимо, стреляли. Но убили не сразу: вон след от руки, раненый прислонился на мгновение. (В Иерусалиме на Крестном Пути показывают такой отпечаток руки Господа на стене; падал и поднимался. Неважно, что стена XIV века, Он все равно тут падал и поднимался. Потому что это не во времени, а в Вечности.)

Валяются предметы: кукла, очки и галоша. То есть тут был интеллигент, причем он шел с ребенком. Все, как на нашей Болотной. Такие типичные-типичные признаки интеллигента, либерала проклятого, толерантного: слепой от своих книжонок; далекий от народа, защитившийся от грязи его своими сраными галошами; да еще и дурак: ребенка с собой на мирную демонстрацию взял. Просто зовите сюда Прилепина, да и только: он смеяться будет, зубы скалить.

Конечно; и еще, конечно, хорошо видно, что интеллигенция понимает интеллигенцию в свете мук Христовых: тут и "будьте как дети", тут и невинная жертва, и сбитые очки, потому что он видит иное, иные миры, и земные стеклышки ему не нужны боле; и одинокая галоша как знак того, что он уже оторвался от земли и немного возносится, хотя бы отчасти приподнялся над прахом тварного мира.

А кто будет спорить, что это не галоша, а ботинок - вам плакат. Можете даже считать, что это такой продакт плейсмент. Циники welcome; тут тоже ничего не изменилось.

***

Вот написала рассказ про любовь, кто просил почитать? В "Снобе".

"Какая разница, кто он был? Он мог был человеком, зверем, вещью, облаком в небе, книгой, строчкой чужих стихов, южным ветром, рвущим степную траву, эпизодом из моего сна, улицей чужого города, заворачивающей за угол в медовом свете заходящего солнца, улыбкой прохожего, парусом на синей волне, весенним вечером, грушевым деревом, обрывком мелодии из чужого, случайного окна".

***

Сноб – Татьяна Толстая:  12 месяцев. Декабрь – Декабрь 2013-Январь 2014 – Журнал

Фото: Наталья Тюрина

Четыре часа дня, декабрь, темнеет; я сижу в студенческом кафетерии американского кампуса. Помещение огромное, потолок теряется в полутьме и сигаретном дыме где-то на уровне третьего этажа. Это середина девяностых, и у нас еще не отняли право курить в помещениях, но скоро отнимут. В коридорах, на факультетах, конечно, уже запретили. В профессорской столовой стерильно. А здесь, в дешевом студенческом кафетерии, пока можно. Так что все профессора, еще не охваченные движением за здоровый образ жизни, едят, курят и назначают консультации своим студентам тут.

«Жизнь есть дым и тень», как гласит надпись на воротах, не хочу говорить где. Дым и тень.

Кормят, конечно, кошмарно. Тут популярны толстенькие макарошки, называвшиеся на моей далекой заснеженной родине рожками; они залиты желтым соусом, это не яйцо, а страшно подумать что. Тут подают бледное мясо индейки, взятое из каких-то далеких от ее сердцевины частей: поковыряв вилкой, найдешь трахею – трубочка такая; найдешь оконечности вроде коленей, кожу с волосами – надеюсь, это всего лишь гребень, который у индейки не на голове, а свисает с носа на шею, Господи, как Ты почему-то пожелал в пятый день творения, и я не судья Тебе. Тут на полном серьезе едят кукурузное пюре из консервной банки. Пьют кофе – негорячую коричневую воду. Если налить в него соевый заменитель сливок, то и ничего, то и пить даже можно. Я уже привыкла.

За дальним столиком, в нескольких метрах от меня, сидит Эрик. Он американец. У меня с ним роман.

Ничего особо хорошего я об Эрике сказать не могу: он совсем не красавец, все его достоинства – зубы и рост; еще мне нравятся его очочки в невидимой оправе и пальцы, длинные, как у воображаемого пианиста. Но играть на рояле он не умеет, все, что он может извлечь из инструмента, – какой-то американский аналог собачьего вальса.

Умен ли он, я тоже сказать не могу. У меня недостаточно данных, чтобы судить об этом. Как узнаешь, умен ли иностранец, если он не знает ни слова по-русски, а из нашей литературы опознает только словосочетание «Дьядья Ванья»? Но ведь и я ни бельмеса не понимаю в том, чем занимается Эрик: он антрополог; он специалист по народу пупео, национальному меньшинству Вьетнама, их там всего три тысячи человек. Пупео – часть большого народа и; ну как большого – восемь миллионов, и те проживают в основном в Китае. На фоне китайского населения, конечно, жалкая кучка. Народ и разговаривает на многих языках, в том числе на языках носу, насу, нису и нусу. А чтобы не скучно было. Но Эрик занимается не языками, а бытом этого крошечного далекого народа да еще и меньшей его части; он ездил в те края и привез оттуда национальные костюмы, головной убор, похожий на окно купе с задернутыми занавесками, деревянные миски и экзотическую крупу – гречку.

Он устроил небольшую вечеринку для избранных преподавателей нашей кафедры: еда в стоячку, вино из пластмассовых стаканчиков, курить только в саду, в осеннем саду; прикройте за собой не только дверь с москитной сеткой, но и стеклянную: тянет дымом, фу, фу. Закуски, намазки: макайте стебли сельдерея в этот хумус, морковные палочки – в гуакамоле. Потом жена Эрика торжественно, но с притворной скромностью внесла блюдо с дымящейся гречкой; гости – кто посмелей – потянулись к каше пластмассовыми вилками. Раздались гулкие возгласы мультикультурализма и притворного восторга. Я тоже попробовала: они забыли посолить кашу. Есть это было нельзя.

Пришлось объяснить про гречку кое-что, ускользнувшее от внимания Эрика и коллег; пришлось сбить накал экзотики до вульгарного бакалейного факта: редкая розовая крупа продается в любом американском супермаркете под названием Wolff's Kasha, да, дорого, да, безобразие; а также на Брайтоне и в других русских магазинах – польский импорт. Ужасный вкус, ужасные сорта, непрожаренная, при варке вспухает в размазню – но вот она тут, и во Вьетнам ехать не надо. Можно прокалить на сковородке, можно томить в горшке в печи – если бы у вас были горшки и печи, но их у вас нет; кашу маслом не испортишь; гречневая каша сама себя хвалит; а если с грибами! а если с луком! Короче, дайте-ка я покажу! Я отняла у жены кашу и пережарила ее на скорую руку как надо. Жена возненавидела меня. А Эрик полюбил. Или что-то в этом роде. Трудно сказать. У меня при виде Эрика сердцебиение. А что у него – не знаю.

***

Наш роман протекает сложно, и лучше бы его не было. На часах – декабрь; когда он закончится, я уеду и больше сюда не вернусь. Я уеду в Россию, я буду иногда приезжать в Нью-Йорк, прекрасный, чугунный, клепаный, стрельчатый, ветреный муравейник, который никогда не спит; я буду навещать друзей в Сан-Франциско, где цветет вечная весна и лиловый негр вам подает манто, и мне, может быть, тоже подаст, если я вовремя его себе куплю: такое кашемировое, с шалевым воротником и поясом; я возьму напрокат широченный джип, я куплю себе сапоги из фигурной кожи, с загнутыми носами, куплю женский вариант ковбойской шляпы, очки-консервы, запасусь водой и вяленой говядиной и рвану, с сигаретой в зубах, через Калифорнию, Неваду и Аризону, через каменные пустыни, коричневые и розовые, синие и лиловые, с миражами, дрожащими над серебряными соляными безводными озерами.

Куда? Не знаю. Зачем? А ни за чем, а просто так: ничего нет на свете лучше пустыни. Чистый, сухой ветер в открытое окно, запах камня, запах пустоты, одиночества, свободы – правильный запах.

Но сюда, в этот маленький пряничный городок, занесенный чистейшими снегами, я не вернусь никогда. Тогда зачем мне эта любовь? Говорю же: лучше бы ее не было. Или мне так кажется.

На языке и снег называется во.

Каждый день я повторяю себе, что Эрик плохо образован, недоразвит и вообще, кажется, не умен. А если умен, то мне этого ниоткуда не видно. И некрасив. Подумаешь, зубы. И мне не о чем с ним говорить. Ну не о народе же пупео? Но каждый раз, что мы встречаемся – в студенческом дымном кафетерии, или в шикарной маленькой бубличной (а там продвинутый бублик для интеллектуалов, обсыпанный тремя сортами зерен, – with everything, – клюквенная коврижка, кофе редких сортов, бесплатный свежий журнал The New Yorker для беглого просматривания – Париж-Париж), или почти случайно на почте, или совсем невзначай на безбрежной кампусной парковке, – каждый раз он мне что-нибудь втирает про своих пупейцев, и каждый раз, к своему ужасу, я слушаю это бормотание как пение архангелов. И с каждым днем я влипаю в эту любовь, как в клей.

На языке и гречка будет нге. Или так мне слышится. Нге.

Я – стойкий оловянный солдатик, мне все нипочем, мне и любовь нипочем, но, Боже ты мой, когда я вижу этого долговязого очкарика, когда я смотрю, как он выбирается из машины словно карамора, когда я внезапно узнаю его, такого нелепого, в длинном пальто, возникающего в хлопьях метели, отворачивающего лицо от ветра, заслоняющего глаза от пурги, – все мои внутренние башни, бастионы и заграждения тают, рушатся, осыпаются как в плохом, медленном мультфильме. Скажи мне, Господи: почему именно этот? Мало ли их, нелепых и невнятных очкариков? Почему этот? Я не понимаю тебя, Господи. Открой мне свои планы!..

Когда у меня смутно на душе, я не хожу в студенческий кафетерий обедать ужасными индюшачьими трупиками; я еду в продвинутую бубличную, покупаю себе самую большую чашку настоящего кофе, коврижку с клюквой и сажусь к окну, прихватив местную газету. Вывернув ее и сложив вчетверо, я читаю раздел происшествий. Все, как у людей: вот на шоссе столкнулись две легковые машины и фура, перевозившая сухой лед; четыре жертвы. Вот ограбили дом: хозяин отлучился ненадолго и не стал запирать деревянную дверь, понадеялся на стеклянную, – вот тебе и понадеялся, украли компьютер. Вот двое провалились на озере в полынью и не сумели выбраться. Вот опять на кампусе задержали бродягу Х. Альвареса, которому ведь запрещено бродить без цели по кампусу, а он уже шестой раз нарушает. Его отвели в полицейский участок и в очередной раз сделали внушение, да что толку-то. Альваресу нравится кампус, просторный и красивый, с дорожками и деревьями, он и зимой красивый, и летом. И студентки там ходят красивые, так что Альварес глазеет на студенток, и они жалуются в ректорат.

***

– Что ты от меня хочешь, Эрик?

– Расскажи мне что-нибудь удивительное про ваш алфавит. Про русский алфавит.

– В русском алфавите есть буква «ъ». Твердый знак.

– Как она звучит?

– Никак.

– Тогда зачем она?

– Это такой вид молчания, Эрик. В нашем алфавите есть знаки молчания.

Я, конечно, могу доходчиво объяснить ему, какой смысл в букве «ъ» – и сегодняшний смысл, и исторический, но зачем? Он не собирается учить русский язык, да и не надо ему это делать, не в коня корм, да и вообще уже декабрь, и я скоро уеду, не вернусь больше. Я смотрю на синий вечерний городок, весь в огнях, весь в бусах и мишуре – ведь скоро Рождество, а они тут сильно загодя начинают продажу подарков, блесток, свечей и мерцания. Прямо со Дня благодарения и начинают. Это северный городок, севернее некуда, дальше там уже закругляется земля, дальше только тупые селения с одичавшими поляками или совсем уже оторвавшимися от реальности канадскими украинцами, снега и скалы и огромные, как стадионы, супермаркеты, торгующие одними консервами, потому что местное население свежей зелени исторически не ест; и снова скалы и снега.

Там – север, там – граница обитаемого мира, там царство тьмы, оттуда огромным куском приходит арктический воздух и стоит в темноте над нашими непокрытыми или, наоборот, укутанными головами, и звезды остро светят через ледяную линзу и колют глаза.

***

Американцы не носят шапок, ждут, когда уши отвалятся. Перчатки носят, шарфы носят, а шапки – нет. Им кажется, что это слабость – шапки носить. Разве что съездит какой-нибудь в Москву, купит на Манежной площади китайскую синтетическую ушанку с красной звездой, и вот уж он верит, что у всех русских при виде его теплеют сердца. Эрик не исключение: чтобы быть ближе к моему сердцу, моему не читаемому с помощью его культурных кодов сердцу, он пытался носить тюбетейку. Квадратную, островерхую, расшитую бисером и розовыми пайетками. Похож был на Максима Горького, уже тяжело больного. Я запретила ее.

Я-то заматываю голову теплым платком во избежание менингита, арахноидита и воспаления тройничного нерва; я запрещаю Эрику называть этот платок «бабу-у-ушка» – с ударением на «у». Я уже отучила его говорить «боршт», я уже объяснила ему, что в русском языке, в отличие от идиша, нет слов «блинцес» для блинов или «щав» для зеленых щей. Да и слова «бейгел» нет и быть не должно, а есть «бублик». Я знаю, что сею бесполезные знания. Я уеду, и он снова вернется к своим заблуждениям, к дурным лингвистическим и культурным привычкам. Будет класть в гречку кумин или бадьян, будет готовить салат, смешивая холодные макароны-бантики с красной икрой и заправляя его кунжутным маслом. Ведомый свободной фантазией, из мяса или грибов наворотит какую-нибудь жуткую, невообразимую ерунду.

Вот рис он, наверно, не испортит. Рис – уж это рис, базовая еда, простая вещь, и не надо ничего выдумывать. Хоть что-то пусть будет простым и ясным. И добавлять в него ничего не надо. Пусть как был он тысячи лет белым и неизменным, таким будет и дальше.

– Эрик, а как пупейцы называют «рис»?

– Цца.

Городок, куда я никогда не вернусь, маленький, все друг у друга на виду. Даже если ты не знаешь людей, они знают тебя. Большинство – студенты, конечно же, они знают преподавателей в лицо. Мне и Эрику практически негде встречаться. Нам удается повидаться в кофейнях только в те часы, когда его жена Эмма сама преподает. Иногда и поговорить нельзя: слишком много вокруг знакомых. А я знаю, как они чутки и зорки к чужим романам, я сама сплетничала с ними вон про того или вон про тех. Эрик боится Эмму. Он садится в дальний угол и смотрит мимо, в стену или в чашку. Я отвечаю тем же. У меня сердцебиение. А у него – не знаю.

Эмма – красивая нервная женщина с длинными волосами и тревожными, оттянутыми к вискам глазами. Она преподает что-то художественное и сама умеет делать руками все, что можно себе вообразить: составляет сложные лоскутные покрывала-килты, синие, с сумасшедшими звездами нездешних небес; плетет бисерные шали, вяжет толстые белые шубы со вздутиями, как бы с метельными холмами, варит домашнее лимонное и ванильное мыло и все такое прочее, вызывая острую зависть у женщин и страх и недоумение у мужчин. Она покупает по каким-то особым дизайнерским каталогам телячьи шкуры изумрудного цвета или цвета древесной коры и делает из них шкатулки с серебряными вставками, и я одну такую купила в местном магазине, не зная еще, что это сделала Эмма.

Она настоящая женщина, не мне чета, она богиня очага и покровительница ремесел, и еще она волонтерствует в студенческом театре, разрисовывая декорации для спектаклей, которые ставят ее ученики. Она догадывается, что, пока она их разрисовывает, Эрик не сидит в своем кабинете, а кружит по нашему городку, чтобы столкнуться со мной то в одном, то в другом месте – случайно, ненароком, непреднамеренно. Эмма – ведьма и желает мне зла. Ну, или мне так кажется.

Оттого, что говорить почти никогда нельзя, у меня и у Эрика выработалось умение передавать друг другу мысли на расстоянии. Это не очень сложно, но, конечно, получается много ошибок, да и словарь небогат и сводится только к главному: «Потом», «Да», «Не сейчас», «И я», «Нет», «Я сяду в машину и поеду, следуй за мной».

***

Мы пытались встретиться в другом маленьком городке, в пятнадцати милях от нашего, мы присмотрели тихий отель на самом краю человеческого жилья, в сугробах, но в последний момент, почти на пороге, бежали оттуда в страхе: через освещенное окно и кружевную занавесочку на нем мы увидали двух профессоров нашего колледжа, двух замужних дам, – и кто бы мог заподозрить? – целовавшихся и обжимавшихся, вполне недвусмысленно, над чашкой кофе в уютном баре под гирляндой рождественских, преждевременно вывешенных огоньков.

Можно было бы, конечно, развязно ввалиться с мороза внутрь и разрешить всеобщую неловкость жовиальным хохотом: ах, и вы тоже? ха-ха-ха! – но Эрик пуглив и деликатен; я-то нет, но ему тут жить, а я уеду и не вернусь сюда больше никогда.

К себе я его привести не могла: я жила в кампусной гостинице для бездомной профессуры, дешевой, но роскошной и таинственной, вроде дома с привидениями: какая-то меценатка тридцатых отдала колледжу ставший ей почему-то ненужным дом. Вокруг здания лежали самые пухлые в мире сугробы, в комнатах было так жарко натоплено, что все держали свои окна нараспашку в любую погоду, а кровати были такими узкими, что вы с них непременно сваливались, даже если спали там на спине и навытяжку, как солдат в строю, а никак иначе там спать не было никакой божеской возможности. Еще там были гаденькие низкие кресла с ножками, как у таксы. А  курить было запрещено, но, конечно же, все курили, свесившись из окна по пояс. Совсем неподходящее было место для тайных свиданий.

Теоретически можно было бы рискнуть встретиться прямо у Эрика в доме, в часы, когда Эмма ведет свои семинары или расписывает декорации, но я знала, что это плохо кончится, и не решалась: бывали в моей жизни перепуги до смерти или до хохота, когда приходилось поспешно прятаться в стенном шкафу или под кроватью. Эмма тоже могла читать мысли на расстоянии, я догадывалась об этом по ее глазам; она настигла бы нас, она побежала бы, бросив студентов, по снегу, по вершинам деревьев, через синюю ночь.

Вообще у Эммы был третий глаз, я это ясно видела при боковом освещении: он пульсировал под тонкой кожей, и когда она поворачивала свою тревожную голову, он улавливал, как радар, исходившие от меня мысли. Раз в неделю Эрик и Эмма устраивали небольшие вечеринки для коллег, так у них было заведено, менять они этого не стали; приходила по умолчанию и я. Не прийти было бы все равно, что разоблачить себя. На этих вечеринках Эмма читала мои мысли, смотрела мне в лицо третьим глазом – еще подкожным, еще не вылупившимся, и ненавидела.

Чтобы она меня не сглазила, я купила в местной антикварной лавочке амулет; в нашем городке было много антикварных лавочек со всякой приятной дребеденью: от старых автомобильных номеров до пустых стеклянных флакончиков из-под духов. Жестяные лейки, фарфоровые котятки, блюда, тазы, комоды, умершие корсеты на женщин с маленькой грудью и непостижимо тонкой талией, слежавшиеся кружевные зонтики от солнца, давно закатившегося и отгоревшего. Потертая эмалевая бижутерия, старые журналы, фигурные формочки для льда.

Амулет мне сразу же бросился в глаза, он лежал среди серебряных коробочек и лорнетов. Это был маленький кукиш, настоящий оберег, непонятно, как он сюда попал и как его до сих пор не купили, мощнейшая вещь. Хозяин лавки как-то проморгал его смысл и ценность, так что даже и обошелся он мне не так чтобы дорого. В ювелирном магазине мне припаяли к кукишу петельку, и я купила к нему серебряную цепочку.

– А вы не хотите сделать на нем какую-нибудь гравировку? – спросила меня продавщица ювелирного. – На таких вещицах иногда пишут имя. Или слово. Как заклятие, знаете.

Я посмотрела в окно, на снега и сугробы. Белые, бесконечные. Я уеду – они останутся. Растают, растекутся водой – и выпадут снегом снова.

– Хорошо, напишите во. Vo.

– Good choice! – восторженно воскликнула продавщица, ничего не поняв. Хорошая, профессиональная реакция.

Я стала носить кукиш под одеждой. Не снимала и на ночь. Эмма металась, но ничего сделать  не могла.

***

Странная вещь любовь, у нее тысяча лиц. Можно любить что угодно и кого угодно; однажды я любила браслет в витрине магазина, слишком дорогой, чтобы я могла его себе позволить: в конце концов, у меня была семья, дети, я тяжко работала, сжигая свой мозг, чтобы заработать на квартиру, на университетское образование для детей, мне нужно было отложить на болезни, на старость, на больницу для мамы, на внезапный несчастный случай. Мне нельзя было покупать браслет, я его и не купила, но я любила его, я думала о нем, засыпая; я тосковала о нем и плакала.

Потом прошло. Он разжал свои клещи, сжимавшие мне сердце, он смилостивился и отпустил. Какая разница, кто он был? Он мог быть человеком, зверем, вещью, облаком в небе, книгой, строчкой чужих стихов, южным ветром, рвущим степную траву, эпизодом из моего сна, улицей чужого города, заворачивающей за угол в медовом свете заходящего солнца, улыбкой прохожего, парусом на синей волне, весенним вечером, грушевым деревом, обрывком мелодии из чужого, случайного окна.

Я вот никогда не любила водопады, или туфли на каблуках, или женщину, или танец, или надписи, или часы, или монеты, но я знаю, что есть те, кто это любит и оглушен этой любовью, и я понимаю их. Может быть, я еще полюблю что-то из этого – как знать, ведь это случается внезапно, без предупреждения, и накрывает тебя сразу и с головой.

Вот и Эрик был таким предметом моей неотвязной и необъяснимой любви. Надо было как-то избавиться от нее. Как-то преодолеть.

***

Я сижу в кофейне, которая Париж-Париж, за окном синий вечер, театральный снег. «Едем по пятидесятой дороге, следуй за мной, потом поворачивай на развилке», – передает мне мысленно Эрик. Вот я бросила журнал, украла пачку бумажных салфеток со столика, завернула остатки клюквенной коврижки в украденные салфетки, отставила чашку с блюдцем на мусорный столик, замоталась в платок – да, я тут одна такая во всем вашем синем пряничном городе, мне тепло, у меня раскаленная кровь, у меня ладони и ступни как кипяток, я прожигаю в снегу полыньи, а вы как хотите, – и вышла на нарядную улицу, под раскачивающиеся и мигающие гирлянды огней. Вот я поехала по пятидесятой дороге и повернула на развилке, и встала на обочине. Мимо свистят, просвистывают автомобили, спеша домой. Или прочь от дома. Кто ж скажет.

Эрик притормозил свою машину, пересел ко мне.

– Я понял, нам надо поехать на Lake George.

– И что там?

– Там мотель. Там красиво. На выходные можно поехать. Она уедет в Бостон к матери.

– А там что?

– Ну... у ее матери какая-то годовщина чего-то. Она не может пропустить.

– А ты почему не едешь?

– У меня срочная работа и приступ холецистита.

– Я бы не поверила.

– Так и она не поверит. Это предлог.

Я смотрю в его правдивые серые печальные глаза.

– В нашей культуре, – говорит он, – главное – правдоподобное объяснение. Plausible explanation.

– В вашей культуре!..

– Да.

– То есть у вас любое вранье сойдет. Даже вопиющее.

– Да. Главное – plausible explanation.

– Мы тоже, знаешь, врем будь здоров. Вряд ли вы тут мировые лидеры.

– Мы уважаем чужую личность, поэтому стараемся врать правдоподобно.

– О’кей. Как хорошо, что я скоро отсюда уеду и никогда не вернусь.

– Ты не можешь уехать!

– Еще как могу.

– Давай я ее убью?

– Не надо, чем она виновата?

– Нет, я ее убью. Мне так будет проще.

– А мне нет.

Мы оба сидим, надувшись. Потом Эрик спрашивает:

– А ты знала, что гречка в родстве с ревенем и щавелем?

– Не знала. Ошеломительное известие.

– Бывает гречка горькая и гречка сладкая.

– А еще польская, особый сорт: «несъедобная».

– Ты уедешь и разлюбишь меня.

– Да. Я уеду, разлюблю тебя и забуду.

Эрик обижается.

– Женщины так не должны говорить! Женщины говорят: я никогда, никогда не забуду тебя, никогда, никогда не разлюблю!

– Это женщины врут из уважения к человеческой личности. Конечно, забудут. Все забывается. В этом спасение.

– Как я хотел бы разбить твое сердце, – говорит Эрик мстительно.

– Разбиваются твердые предметы. А я – вода. Я утеку отсюда и проступлю в другом месте.

– Да! – говорит он с внезапным раздражением. – Женщины – вода! Поэтому они все время плачут!..

Мы долго молча сидим в машине, заметаемой сухой, мелкой, шуршащей метелью.

– Сыплется прямо как рис, – говорит Эрик. – Как цца.

Будто читает мои мысли. Очень трудно разлюбить Эрика. Надо взять себя в руки, надо, чтобы сердце стало как лед. Но ведь тогда-то оно и разобьется.

***

Декабрь переваливает через середину, до Рождества – неделя. Главная улица нашего городка – Main Street, а как же, – полыхает золотыми, зелеными, розовыми витринами, сияет электрическими растяжками от столба до столба. Огней столько, что снег, метущий через улицу, кажется цветным. Цветной искристый во, похожий на цца. Из каждой двери, до тошноты, лезет, пританцовывает мелодия «Джингл беллз», сверлит мозг, превращает его в дуршлаг; хочется подбежать к двадцать восьмому по счету магазину, размахнуться бейсбольной битой – она тяжелая, – и ччахх! ччахх! ччахх! – надавать по толстому зеркальному стеклу. Но приходится, конечно, сдерживаться.

Я выбираю для самой себя подарки: расшитую скатерть, ароматические свечи, наволочки в полоску. Ненужные вещи, но это же не причина, чтобы их не покупать. Волхвы в свое время тоже принесли странный набор: золото, ладан и смирну, и неизвестно, что они при этом имели в виду, на что намекали и куда потом делись эти дары, хотя позже были придуманы различные красивые объяснения: золото – на царствие, смирна – на гроб, ладан – чтобы воскурять, верить и молиться. А еще есть легенда, что золото украли два вора, а через тридцать три года именно эти самые воры и были распяты ошуюю и одесную Спасителя, и Иисус пообещал уверовавшему в него, что тот нынче же будет в Раю. Раз уж мы, так сказать, знакомы с самых яслей. Вот воистину случай, когда человеку от Христа одна сплошная польза, от рождения Его и до смерти.

Еще мне нравится красивая сумка, мягкая, с серебряными вставками, но что-то меня в ней настораживает. А кто художник? А если Эмма? Продавщица не знает, а хозяйки магазина нет на месте. Внутреннее чувство, а может, амулет подсказывает: не бери. Ничего не бери, и скатерть верни, и свечки положи на место. Тут все не твое, а Эммино. Все вообще. Спасибо, я передумала. Нет, и наволочки не нужны.

***

Эрик устраивает очередную вечеринку, последнюю, рождественскую. Он передал мне безмолвное приглашение – мы уже отточили технику передачи: «Приходи, сегодня я правильно приготовлю нге. Ты же хочешь нге?» Да Господь с тобой, Эрик, я хочу только одного, чтобы кто-нибудь стер тебя из моих глаз, из сердца, из памяти. Все забыть, освободиться, чтобы «без сновидения, без памяти, без слуха», чтобы только темное небо и метель, метель, метель, и ничего больше, как во второй день творения. Чтобы я могла очиститься от тебя и начать все сначала, мне же нужно сначала, я же никогда сюда не вернусь.

Огни сияют, музыка липнет, вытекая отовсюду. Через пару дней родится младенец Христос. Значит ли это, что сейчас его нет с нами, как перед Пасхой? Значит ли это, что он оставил нас в самую темную, самую угрюмую, самую коммерческую, самую безнадежную неделю года? Значит ли это, что не к кому обратиться в сердце своем, некого спросить, как быть? Разбирайся сама? Тут, неподалеку от городка, есть русский монастырь. Конечно, монахи там – угрюмые буки, как и положено. Но, может, съездить к ним и посоветоваться? Вдруг среди них найдется человек со странным, зрячим сердцем? Спросить его: это что, грех – убивать, затаптывать в себе любовь?

Но метель замела малые дороги, и до монастыря в такую погоду не добраться. Православной церкви в городке нет. К баптистам идти неохота – у них не храмы, а какие-то кружки самодеятельности при ЖЭКе, там приветствуется честность и ясноглазость, там к тебе выходит румяный дяденька в пиджаке и сияет навстречу: «Здравствуй, сестра! У Господа нашего Иисуса Христа есть великолепный план твоего спасения!..» А план будет заключаться в том, чтобы любить ближнего, то есть, например, с ходу сесть клеить коробочки вместе с юными недолеченными наркоманами из неполных семей... Ну, и петь что-нибудь всем коллективом... И выслушивать сестру во Христе  – тетку в вязаной кофте, в маниакальной стадии биполярного расстройства, с напором рассказывающую про то, как благодаря ее горячей вере в Спасителя у нее всегда удается печенье на соде с шоколадными кусочками. Всегда.

А я вот не хочу любить ближнего. Я хочу его разлюбить.

***

У католиков в церкви куда лучше, таинственней, но сейчас не то время: слишком много там света, и радости, и праздника, и счастливого ожидания, а я не могу, я не хочу радости, мне бы посидеть где-нибудь одной в полутьме среди злых людей, чтобы оледенить сердце. Потому что жизнь есть дым и тень. А я поеду к шестипалым. Есть тут одна деревня, где почти все жители шестипалые. Все они друг другу родственники, все из одной большой семьи. У кого-то из их прадедов случилось быть шестому пальцу, уродство передалось по наследству, и теперь они там всюду: на бензоколонке, и в банке, и в магазинах. В аптеке продавцами. В баре. В кафе. Злые и угрюмые.

Хорошо тут, правильно. Злобная официантка приносит кофе; она знает, что я смотрю на ее руку, и, наверно, превентивно плюнула мне в капучино: в капучино удобно плевать. Так, девушка! Понимаю тебя. У барной стойки злобный бармен протирает стаканы шестипалой рукой, а угрюмый парень, сидящий на высокой барной табуретке и что-то ему говорящий, мрачно курит, и странно, так странно смотреть, между какими пальцами зажата дымящаяся сигарета. А есть ли у этого лишнего пальца название? А вяжут ли здешние шестипалые бабушки специальные перчатки для своих шестипалых внучат?

Они бросают на меня плохие, неприязненные взгляды: они понимают, что я приехала нарочно поглазеть на них. Они привычно опознают любопытных гадин, здоровых, полноценных чужаков, которым от безделья, или от злорадства, или для поднятия собственного жизненного тонуса, для обострения чувств нужно постоять рядом с ними, с теми, для кого много не значит хорошо.

В газированную воду тоже можно плюнуть с большим удовольствием. В какой-нибудь «Доктор Пеппер лайт» с вишневым привкусом и пониженным содержанием калорий. Я – вода. Плюньте в меня, некрасивые и несчастные люди: ведь я задумала убийство.

***

Ну-с, еще сутки до явления Младенца. Если не сейчас, то когда? Эрик прав, надо решиться и избавиться от нее. Она – ведьма, она сшила все одежды в этом городе, она прострочила все одеяла, чтобы я не могла укрыться под ними с Эриком, она связала все шарфы, все шерстяные платки, чтобы удушить меня, стачала все сапоги, чтобы стреножить мои ноги и не дать мне уйти, она испекла все бублики и коврижки, чтобы я поперхнулась их крошками. Она отравляет всю еду, это она настригает птичьи трахеи в белый соус, она варит хрящи и кожу, чтобы извести меня, превратить в индюшку с гребнем вместо носа. Это она собирает на болотах клюкву, пахнущую вороньими подмышками. Это она раскрашивает декорации, и когда раскрасит до конца – будет поздно.  Поэтому надо сейчас.

Я прихожу в дом к Эрику и Эмме: москитная дверь снята на зиму, деревянная распахнута, через стеклянную видно, как пламя гуляет в камине и гости, осточертевшие за все эти годы коллеги, стоят в стоячку и вертят в пальцах бокалы с плохим вином. Эрик сварил нге, гордится, любуется розовой горой, как будто это достижение, как будто в этом есть какой-то скрытый смысл.

А нет его.

Дрянь еда.

Опять он купил польский мусор.

Прелестно, негромко звучит Моцарт. У Эммы окончательно прорезался третий глаз: синий, с красными прожилками, без ресниц, с прозрачной мигательной перепонкой, как у птиц. Теперь-то уж что. Толку в нем теперь никакого.

«Эрик, Эрик, готовься. Вина не пей – ты поведешь машину. Поедем на Lake George и там утопим ее».

Передача мысли без слов – прекрасный, очень удобный инструмент общения, для светского разговора незаменим.

«Почему именно на Lake George?» – «Так я же другого не знаю. И ты сам хотел».

Гости расходятся рано: им еще готовиться к завтрашнему празднику, заворачивать подарки в золотую бумажку. Мы садимся в машину: Эрик с Эммой впереди, я сзади. Эмма смотрит двумя глазами вперед, в метель, а третьим – в мое сердце, в мой кусок злого льда, но серебряный кукиш слепит ее, она не видит, что ей уготовано.

На озере уже совсем темно, но у Эрика есть фонарик. Мы идем по протоптанной рыбаками дорожке. Тут тоже есть любители подводного лова. Но сегодня они все дома, в тепле, у наряженных елок.

Прорубь затянута ледком.

– Что мы тут делаем? – интересуется Эмма.

– А вот что!..

Мы толкаем Эмму в прорубь; черная вода выплескивается и обливает мне ноги; Эмма сопротивляется, хватается за острые ледяные края, Эрик пихает ее, пропихивает под лед пешней; откуда тут пешня? – неважно. Бульк. Всё. До весны не найдут.

– У меня руки окоченели, – жалуется Эрик.

– А у меня ноги. Надо выпить.

– Ты взяла?

– Да. И пирожки с мясом. Они еще теплые: в фольге были.

Прямо на льду мы пьем из фляги водку «Попов», жуткое пойло, по правде сказать. Мы едим пирожки с мясом; мы наконец целуемся как свободные люди – с облегчением, что нас никто не увидит, не остановит. Свобода – это высшая ценность, американцам ли этого не знать. Фляжку и объедки я бросаю в прорубь. Снимаю с шеи серебряный кукиш и бросаю туда же: он поработал и больше не нужен.

 Мы бредем к берегу.

Лед трескается под ногой у Эрика, и он проваливается в занесенную снегом полынью до подмышек.

– А!.. Руку дай!

Я отступаю от края полыньи.

– Нет, Эрик, прощай!

– То есть как?! То есть как, то есть как, как «прощай»?..

– Да вот так. И не цепляйся, и не зови, и забудь, да ты и не вспомнишь, потому что тебя нет, ты придуманный; тебя нет и не было, я тебя не знаю, никогда с тобой не говорила и понятия не имею, как тебя зовут, долговязый незнакомец, сидящий за дальним столиком дешевого студенческого кафетерия, в нескольких метрах от меня, в полутьме и сигаретном дыму, в очочках с невидимой оправой, с сигаретой в длинных пальцах воображаемого пианиста.

***

Я докуриваю последнюю свою сигарету – вот так задумаешься и не заметишь, как пачка кончится; заматываюсь в теплый платок и выхожу, не оглядываясь, из тени и дыма в слепящую метель декабря.С

Source URL:

* * *

Сделав анализ своего генома, я узнала, что у меня такой аллель некоего гена, при котором человек не чувствует горечи капуст - ни брокколи, ни брюссельской капусты, никакой другой, которые некоторым (как это мне странно!) кажутся горькими. Удивилась и расспросила родню. Да, некоторым такой аллель не достался, и они плюются и есть брокколи не хотят. А мне она кажется сладкой, а уж брюссельская - просто божественная.

Если ваши дети не хотят есть брокколи, подумайте - может быть, они слышат горечь, которую вы не воспринимаете. Не мучьте детей-то.

***

Брутальная перьевая ручка "Хаос". Стоимость - 204200 рублей. Осталось всего 10 штук.

И что же ты будешь такого писать этой ручкой, брутальный ты мой? Всех забодаю? Или просто хаотические каляки-маляки?

А вам что впаривают?

***

Мороз, дедушко!

Или нет, лучше Санта!

Попроси Цукера, чтобы прикрутил кнопку "Ну сколько можно?!"

Очень полезная будет вещь.

***

Ну вы подумайте! Козлы! А существует ли нецензурное обозначение мужчин, принимающих идиотские законы и распоряжения?

Существует. Мудачьё. Кстати - слово разрешенное.

Запрещаются "...нецензурное обозначение мужского полового органа, нецензурное обозначение женского полового органа, нецензурное обозначение процесса совокупления и нецензурное обозначение женщины распутного поведения, а также все образованные от этих слов языковые единицы».

***

Из той же статьи: "Как разъяснили «Известиям» в Роскомнадзоре, замена некоторых букв нецензурного термина многоточием не избавляет от ответственности. Однако допустима такая, например, формулировка: «Слово на букву «б»."

Ах! Какая стыдливость! слово на букву "б"! Чтобы терялись в догадках!.. Напоминает старый, брежневских времен, анекдот:

"На "б" начинается, на "ь" кончается, в мужчинах нуждается". Разгадка: Байкало-Амурская магистраль.

***

Все-таки, как я погляжу, народ не понимает законов наших российских. Три корня запретили, всего три корня и их производные! И примкнувшую к ним распутную женщину. Причем, в случае с женщиной, нельзя говорить только "блядь", а так ее можно обзывать сколько хотите, женщину эту. Суть закона в том, что нельзя произносить именно заветные сочетания букв, по смыслу текста закона.

Это значит, например, что слово хуй - под запретом, а также, очевидно, хуйня, хуета, хули и другие удобные слова. Но можно говорить слово хер - так как это вообще эвфемизм и название буквы "х". Можно говорить елда - на здоровьичко.

Опять-таки, "танец-пиздорванец" вы, скорее всего, говорить не сможете. Но "мандавошками", как я понимаю, можно будет называть кого хотите. "Мудило гороховое" - тоже милости просим. Даже детям можно!

***

А с таким названием им быть разрешат? Peace'd Out - имечко хорошее.

***

Ну и в продолжение спора. Слово "похерить" невозможно запретить, да и запрещать незачем. Оно означает "зачеркнуть", и больше оно ничего не означает. То есть это все равно. что "поставить крест на чем-либо", т.к. буква "х", или "хер" выглядит как крестик. Похерить = зачеркнуть крест-накрест.

Если разрешается писать: "слово на букву "б"", то тем самым автоматически разрешается писать "слово на букву "х"", а стало быть, "хер", так как это и есть буква "х".

Таким образом, слова "херачить", "херня", "херовый" реабилитированы. (Кем? - спросите вы. - Мной. Я носитель русского языка, не задушишь---не убьешь.)

Конечно, "хер" словцо небогатое, жестковато и не всюду встанет. Чем вы замените, скажем, вопрос: а хули? Тут поможет другой эвфемизм: "хрен". Подставьте его в необходимые выражения, и вы увидите, что хрен гибче хера. Хренотень, на хрена, охренеть и др.

И хрен, и блин - друзья народа. Поэтому, вот мы увидим, на них сейчас пойдут ханжеские гонения.

***

ПУССИ РАЙОТ И ДЕТИ.

ВОПРОС: То есть, правильно ли я понимаю, что сейчас правозащитная деятельность, о которой вы говорите, она для вас дороже ваших детей, важнее?

Н.Т.: Дело в том, что это наш долг.

М.А.: Дело в том, что она делается для наших детей, потому что нашим детям жить в этой стране, и если мы хотим, чтобы они жили в стране с меньшим количеством преступности и насилия, то мы должны действовать, а не просто говорить.

Н.Т.: Мне кажется вообще, что это такой достаточно циничный вопрос. Ведь если бы речь шла о том, что вышли осужденные мужчины, то вот этих вот бы разговоров о том, почему они не отправились сразу к детям было бы гораздо меньше, потому что это тот же самый феминистский вопрос. Считается, что женщина должна заниматься исключительно частными вопросами.

М.А.: Мы делаем это, как считаем нужным, и я не думаю, что после того, как путинская система отобрала у наших детей матерей почти на два года, мы можем потратить два дня для того, чтобы настроить хорошую работающую структуру, которая будет изменять ту самую систему, и после того, как мы наладим ее нормально, мы можем уже заняться нашим долгом частным.

____________________________________________

И та, и другая говорят про ДОЛГ. "Это наш долг", "а потом уже частный долг". Дети как долг. А не любовь.

"Циничный вопрос", "феминистский вопрос". "Система", "структура". "Настроить структуру". "Наладить систему, а потом частный долг". Анализ текста, он не соврет.

Ну налаживайте, налаживайте. Вы правы, Авдотья Андреевна. Там гранитный камушек в груди.

Пойду что ли, поцелую кого-нибудь.

_________________________________

***

Я не люблю, когда говорят: "вкусно написано", "вкусный текст" и т.д. Просто содрогание это у меня вызывает, и я знаю, что не я одна этого не переношу.

Задумалась: почему.

Это не потому, что слова не похожи на съедобные вещи, а текст - на хорошо приготовленное блюдо. Иногда похожи. Более того, листая краем глаза тексты, претендующие на литературность, как-то сразу видишь: это супы, а это - торты. Например, плохие стихи часто похожи на торты, такие навороченные, с масляным кремом, розовым и зеленым. Но это если совсем плохие.

А в детстве хотелось этого ужасного масляного крема, постыдно хотелось, и взрослые говорили: "фу!!!" и таращили глаза. А продавалась сахарная трубочка с этим кремом, такой кулинарный твердый кулек из особого сахарного, хрусткого и ломкого теста, и внутри - это сладкое мягкое масло, обещавшее, как теперь выясняется, всякие серотонины и эндорфины.

Так же хочется иногда и плохой литературы, - немного, но совсем плохой, мне только откусить; и многие подсаживаются на вредное, а коварство в том, что быстро возникает внутренняя бессовестность и безоглядность. А мне нравится, мне нравится, а отвалите от меня все!.. Результат - внутреннее, невидимое ожирение, мутные глаза, тяжелая походка и душевное плоскостопие.

Но это крайний случай, а вообще, конечно, тексты пахнут, имеют тончайшие привкусы, а если у автора устойчивая стилистика, единая, так сказать, манера письма, то и сам автор в сознании читателя словно бы пропитывается этим запахом. Так что если происходит какой-то сбой, какое-то отклонение, какое-то не то, - так страдаешь, словно что-то пригорело.

Я - про себя, не знаю уж, кто как чувствует.

В Фейсбуке, например, есть авторы, чьи тексты мне обычно нравятся, а ведь хорошо написанный текст - вещь сложная, ощущение от него в двух словах не передашь. Там и запах, и цвет, и криволинейные разные объемы, плавающие, как прозрачные нити в поле зрения, или мотающиеся на ветру, с рваными краями, или это ночное небо с хором невидимых мелких существ: не кузнечиков, нет, не кузнечиков. Или чудесные живые многозубчатые шестеренки, как в часах, когда отколупнешь крышку, сломав ноготь.

А время от времени они мне не нравятся. По разным причинам. Прочтешь - и привкус технического, искусственного ванилина. Или пластмассы. Резины. Мыла. Латуни. Сырой печенки. Гвоздичного масла, которым в былое время пахли зубные врачи, сейчас не пахнут.

И не отплюешься, и это, вообще-то, целая драма. Иногда одно слово может испортить весь текст (для меня; а для вас, например, нет).

Это все - личная идиосинкразия. Аллергик съест одну клубничину - и тебе сыпь, и тебе удушье, и отек Квинке, и привет. А другой тарелку съест - и хоть бы что.

Что я хочу сказать? Я хочу сказать, что, несмотря на вот эти все тонкие ассоциации с вкусами и запахами, я совершенно не выношу, когда говорят "вкусно написано". И наверно поняла, почему.

Одна женщина мне жаловалась на своего горячо любимого мужа. Она ему супчик сварила, чудо совершенства, все в этом супчике было тщательно продумано, трепетно спассеровано, с пониманием и в нужном порядке вброшено; органный концерт, а не супчик! И она налила и подала, и он с аппетитом съел и похвалил ее:

- Вкусный суп. Теплый!

Вот потому.

***

Выстроить онтологический континуум человеческой экзистенции в рамках субъектоцентристской мировоззренческой концептуализации - вот о чем подумать бы надо. А то все котики, котики.

***

омню, рассказывали мне про одну семью. Они на даче встречали новый год. А 31-го числа папа в этой семье возьми и помри. Что делать? Не отменять же? Оливье нарезан. Шампанское охладилось.

Взяли и выставили папу на веранду, на неотапливаемую половину дачи. И гуляли два дня, с фейерверками, доеданием и похмельем, пока морги не открылись. Ну, потом все как полагается.

Никого не сужу. Заметили? Сейчас тренд такой - никого не судить.

***

Есть такая английская писательница Кэтрин Мэнсфилд. 20-е годы. Обожала Чехова. У нее есть изумительные рассказы, а есть так себе.

Но не суть.

Я читала несколько ее рассказов с американскими студентами. В одном рассказе семья богатой молодой девушки устраивает garden party. Заказаны дорогие напитки и еда, приедут разные блистательные молодые люди. Все прекрасно; лето.

А тут умирает кто-то из обслуги, не помню. Садовник молодой, что ли. И девушка думает: пойду, отнесу им корзину цветов. Простому народу нужно внимание, изящество, деликатность. Корзина цветов их умилит.

И она идет с этой корзиной. А там - тупо так - горе. Кормилец умер. Отец семейства. И им насрать на ее изящество и эти цветы. И она понимает. Она потрясена: горе.

И она прибегает вся в смятении домой и говорит матери: мы не можем устраивать party, мы должны все это отменить! Катание на лодках, и смех, и пирожные, и фонарики! Мы не можем!!! Он умер там!

И мать, и вся семья увещевают ее: ну и что, что умер? Жизнь идет своим чередом, да и пирожные уже заказаны, и т.д.

Рассказ так ничем и не кончается. Повисает в воздухе. И я дала своим американским студентам задание: напишите, что бы вы сделали? Как поступили?

Было две группы по 15 человек. Ни один из студентов не впал ни в какое, наималейшее смятение. Все 30 человек, до единого, ответили: я бы не отменял праздника. Деньги плочены. Деликатесы заказаны. Ну умер. Все смертны, так? Ничего не поделаешь. Надо жить! Умер-шмумер.

Так, вспомнилось.

***

Всех - с Новым годом!

Мира и любви, по возможности.

Sent on Tue, Jun 10th, 2014, via SendToReader

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg