«Волчата»

В. Бирюк Зверь лютый Книга 9. Волчата

— Часть 33. «Друг милый, предадимся…»

— Глава 177

Хорошо сани бегут. Чуть поскрипывают, чуть шуршат по снегу. Кони фыркает. Всё такое… размеренное, спокойное. Воротник тулупа закрывает лицо, под тулупом тепло и уютно.

   «Под голубыми небесами    Великолепными коврами,    Блестя на солнце, снег лежит;    Прозрачный лес один чернеет,    И ель сквозь иней зеленеет,    И речка подо льдом блестит».

Красота! С детства радует. Обстановочка такая… на русскую классику похожая. Речка у меня тут есть, называется — Десна. Лес, который «один чернеет», имеется — Брянский. Пушкина сюда не заносило, но он же гений! Он и не глядя так припечатает… точно — один в один. Одно слово: «Зимнее утро».

   «Скользя по утреннему снегу,    Друг милый, предадимся бегу    Нетерпеливого коня    И навестим поля пустые,    Леса, недавно столь густые,    И берег, милый для меня».

Ну, положим, кони у нас — терпеливые. Других в оглобли в дальней дороге не ставят. И не один, а девять. Во всех трёх упряжках — идём в три тройки. Хорошо идём — резво. Под полтораста вёрст в день. Это тебе не обычный обоз, где возчики рядом с санями шагом плетутся. Поторапливаемся мы — последний день января, потом метели пойдут, потом — оттепели, дороги рухнут… А нам надо назад успеть обернуться. С этого… «берега, милого для меня».

Берег у нас у всех один — берег Десны. А вот «милые» места на нём — разные. Мне «милее» всего то, где я в болоте клад закопал. «Золото княжны персиянской».

Такая куча золотишка, а лежит чёрте где. Без присмотра, без охраны… Не хорошо это, волнуюсь я. И вообще — активы надо консолидировать. Не в смысле — «все яйца в одну корзину», а в смысле — «в зоне оперативной досягаемости». С учётом здешних транспортных возможностей и путей сообщения, «зона досягаемости капиталовложений» — не больше сорока вёрст: «день — туда, день — обратно, день — там». Опять же: появилось куда это всё «консолидировать» — дело у нас с Акимом идёт к нормальной вотчинке и, тьфу-тьфу чтоб не сглазить, к боярству. «Боярский сын Иван Рябина»… звучит.

Вот из-за золота закопанного — я в этот поход и вляпался. «Жаба давит». Или можно сказать по-комсомольски:

   «Волнуется сердце, сердце волнуется    Секретный валяется груз    Там адрес — не дом и не улица    Там адрес — Священная Русь».

Ну и ещё пара причин есть. Терпеть всю эту красоту вокруг.

Новый елнинский посадник, пришедший на место убитого при моём непосредственно-косвенном участии «росомаха», втянул своего старого знакомого — моего отчима Акима Яновича Рябину в какую-то «тайную миссию». Пообещав под «это секретное дело» отсрочку по налогам для построения вотчины. Ну и замял кое-какие неприятные для меня вопросы. Аким с радостью согласился. По сути — «в тёмную». Во время нашего пребывания в Елно он пытался мне это рассказать, но я тогда о другом думал, вот конкретно в момент рассказа у нас на дворе конёк с привязи сорвался — вожжа гнилая оказалась. А потом я закрутился, Аким обиделся….

Узнал я об этой договорённости только на Рождество. Аким Янович расчувствовался и тайком, «под рукой», этой радостью поделился. Пока весь народ на льду реки у костров хороводы водил. Вручил, так сказать, именной рождественский подарок. Тайно — такое же на ёлку не повесишь. Да и вообще — ни в… куда.

Аким, явно, ожидал от меня восхищения его прозорливостью, высокими связями и дипломатическими успехами. Что я старательно и выражал весь вечер. Аким радостно и хитро улыбался, собирался в новый поход, вспоминал свои былые дела. «Старый боевой конь бьёт копытом».

Но когда дело дошло до дела, обнаружилось, что сожжённые «в поисках правды» в посадниковом суде руки у Акима ещё не выздоровели. И вообще — бойцом ему уже не быть. Никогда. «Копыта» — скопытились. Так что, исполнение давно обещанного и взаимно согласованного выкатывается… на кого бы вы подумали? Правильно — аз грешен есмь.

   «Вставайте, граф, уже друзья с мультуками    Коней седлают около крыльца.    Уж горожане радостными звуками,    Готовы в вас приветствовать отца.    Не хмурьте лоб, коль было согрешенье,    То будет время обо всем забыть,    Вставайте, мир ждёт вашего решения:    Быть иль не быть, любить иль не любить».

Я — не Визбор, я — Ванька. У меня всё однозначно: быть, любить, налить, повторить… Но смысл тот же: накуролесил? — Подымай свою задницу. Сокращённо — ПСЖ. Естественно, интересуюсь подробностями. Всё-таки — СЖ.

Аким сам толком ничего не знает:

— Старый боевой товарищ. Да мы с ним такие дела делали… да он мне жизнью обязан… да мы с ним с одного котелка… под одним кафтаном… не может он какого злоумышления противу меня… да что, ты сопля, в жизни и в службе понимаешь… что надо — на месте скажут… начальство, оно ж такое… прозорливое…

«Ля-ля, три рубля». Но — он обещал. Вопрос чести. Он — пообещал, а бежать — мне. Это как? Это, Ванюша, по жизни — нормально. А по службе — и вовсе всегда. Главнокомандующий не подумавши главно скомандовал, а у солдатиков уже — от пота в попе кисло.

Хуже всего — нет подробной информации, детали не уточнены, не проработаны. Такое, извините за выражение, «рамочное соглашение». Которому подходящее место одно — на стене в рамке висеть. Третьим слоем.

— Нужно 5–7 здоровых мужиков. Годных к бою, но не гридней и не городовых стражников. Изображать купеческий караван. Но без товаров — только образцы.

Что — не болтливых, не трусливых, здоровых, умелых… не обсуждается, это — «само собой».

Официальная легенда такая: в Елно сменился посадник, следом в городок подвалили из стольного града Смоленска его знакомцы из купцов. Типа: «новых рынков посмотреть». «Друган во власти — торгуй без напасти» — товарно-административная мудрость и в Демократической России, и в Святой Руси. Вот предполагаемые инвесторы и послали приказчиков разведать — как там, на Десне, торг идёт.

«Воз пощупать не вредно» — древняя русская торговая мудрость.

— Сбегай, милок, пощупай возок.

А по высокой воде пойдёт уже и лодейный караван. Как бы, типа…

Это — что врать наружу. А вот для своих — туман. Добавлено было только, что припасы «брать как до Чернигова и идти резвыми тройками».

Никогда не любил гос. тайну. Или там — сов. секретно. Если там что-то приличное, то зачем секретить? А если дерьмо… то мне, что, своего мало? А уж самому быть носителем какого-то «for US eyes only» или там, «перед прочтением — съесть»… Как воздушный шарик — постоянно надут, внутри — пустота, за верёвочку — дёргают, и всё время жди остренького в бок.

Не люблю, не хочу… но — надо.

Во-первых, Аким обещал. Во-вторых, нам эти «шаги навстречу» от местных властей — ну край нужны. В-третьих, золотишко всё равно забирать. В-четвёртых, с рынками в Деснянских городках надо разбираться. Так ли, этак ли, а торговать чем-то придётся. Глупо сидеть на волоке, облизываться на проходящие караваны и слушать их сказки, не зная «что-почём». Не оптимально это. Исправляем.

Начал собирать команду — куча дел. Ну, товары, ну, лошади, ну, сани… Кто пойдёт? Очень не хотел брать Ивашку — его там могут узнать. Он чуть не на коленях стоял, сам добровольно наголо обрился.

— Боярич! Да меня ж в таком виде и мать родная не узнала бы! А я по тем местам ходил, пути-дороги знаю…

Другая забота — Чарджи. Точнее — кому возчиками быть.

Не понимаю попаданцев. «Я вскочила на передок и ожгла лошадей кнутом. Тройка понесла, и разбойники гроздьями спелых слив посыпались с экипажа…». А поводья мадам соизволила подобрать? А присесть? Править упряжкой стоя, по-тавричански — это половина из редкого умения «стрельбы по-македонски». Вторая половина меньше — просто в цель попадать. Кстати, передок бывает у орудийной запряжки — «снять с передков» и у дам — «слаба на передок», а место для кучера называется — «облучок».

В 17–18 веке во Франции знатные люди большие деньги платили, чтобы им позволили управлять шестёркой лошадей. Специально готовились, учителей нанимали. Когда шестёрка идёт без форейтора, кучер должен правильно доставать кнутом до всех лошадей. Вовремя и с нужной силой. Просто удержать полную запряжку — на полном ходу, по прямой, с одной скоростью — уже тяжко. А уж править по настоящему… как оркестром дирижировать.

Можно сколько угодно гнуть пальцы по теме: «шесть лошадиных сил? Ха-ха! Да у меня под капотом…». Это не под капотом — это в руках. Это живое. Такое же, как ты сам. Дышит, чувствует, слышит… И ведёт себя.

Кто не знает о квадригах? Самый богатый спортсмен в истории человечества — Гай Аппулей Диокл — был возничим и заработал 35 863 120 систерциев в первой половине 2 века нашей эры, что соответствует 15 миллиардам долларов США начала третьего тысячелетия. Погиб в завале колесниц при развороте на ипподроме.

Парные дышловые колесницы персов насквозь пробивали строй любой армии. Пучком торчащих из торца дышла кинжалов и венчиками заточенных кос, закреплённых между спицами колёс. При Гавгамелах они прошли сквозь македонскую фалангу как горячий нож сквозь масло — даже не замедлив ход. Потому что фаланга оказалась достаточно обученной, чтобы расступиться, а не разбежаться. А рассредоточенные в тылу строя (в тылу — не перед фронтом!) критские лучники перебили возничих.

Русская тройка — не шестерик, не квадрига, не боевая колесница — вроде бы, значительно проще. Но это единственная в мире разно-аллюрная упряжка. Коренник идёт рысью, а пристяжные — галопом. Выглядит так, будто пристяжные тянут коренника. Но это неправильно — рыси коренника должно хватать, чтобы поспевать за галопом пристяжных.

При спускании саней с горы вся тяжесть лежит на одном коренном. Именно он идёт в оглоблях, которыми и сдерживает разгон саней. Вот почему в русских упряжках — оглобли! У нас — тормозов нет. В санях — точно. В головах… Ну, как думаем, так и ездим. Я уже говорил — человек един во всех своих проявлениях. Собачьи упряжки у чукчей или эскимосов — с тормозом. Конные английские, французские — аналогично. Наши что — не додумались? Или просто — «душа не принимает»?

«Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить…». Зря вы так, Николай Васильевич. Это у нас-то, да не любят пошутить?! Да я сам трамвайные рельсы солидолом смазывал! Старые русские города стоят на кручах над реками. Если с горы вниз есть трамвайные пути — очень весело смазать такой спуск маслицем. Трамвай летит, звенит, дребезжит, вагоновожатый — визжит… Как тройка, которую бестолковый кучер сдержать не сумел. А мы — веселимся…

«Кто смолоду не перебесится — к старости с ума сойдёт» — русская народная мудрость. Мне повезло: успел на трамваях поразвлечься. И вот — в нормального человека вырос. Обычный российский обыватель. Только изредка, в короткие мгновения между сном и бодрствованием, в секунды просыпания вдруг появляются ощущение, будто руки снова сами, автоматически вставляют магазин и передёргивают затвор.

Что радует: третью команду — «снять с предохранителя» — уже во сне не вижу. Успеваю затормозить и проснуться.

Интересно, а если я тут, в 12 веке, тормоз изобрету — чего будет? Оглобли можно убрать, чисто постромочная запряжка получится. Повозка будет на пуд-два легче. Соответственно, товара взять можно больше. Соответственно, транспортные расходы снижаются. Для Руси, с нашими дорогами и расстояниями — весьма существенно. Такой… шажок в деле оптимизации всякого чего нашего русского.

А сама концепция тормоза? Внедрённая в сознание народа в эту эпоху, она, к третьему тысячелетию, прорастёт в национальном менталитете?

И не надо будет Николаю Васильевичу спрашивать:

«Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Когда «мимо все, что ни есть на земли»… Скучновато как-то становиться: на земле-то много чего интересного есть. Да проще — там же, на земле, и хлеб растёт, и дома стоят! Как-то голодновато и неприютно получается… И когда все «постораниваются и дают дорогу» у меня сразу возникает тревожный вопрос:

— Это дорога ведёт к коммунизму? Или — на минное поле?

Точно: вернусь в вотчину — сразу тормоз спрогрессирую. Совершенно революционная фундаментальная бифуркация в отечественной истории и массовом сознании. Поскольку у нас основная движущая сила исторического процесса — психи и воры. Люди без тормозов. «Страшно далеки они от народа». А будут — «ещё страшнее».

А пока мы едем, и я присматриваюсь к работе возниц.

От кучера в русской тройке постоянно требуется особая внимательность — иначе нельзя достигнуть равномерности работы всех трёх лошадей, надо зорко следить, чтобы пристяжные не только скакали, но и везли, а для этого необходимо тщательное согласование качеств лошадей данной тройки.

Во время движения коренник управляется как одиночка, а обе пристяжные имеют по одной вожже. Удержать правильно, не перепутывая, с нужным и разным натяжением четыре ремня в левой руке, а в правой кнут… Ага, ещё одна иллюзия. Кучер правит упряжкой в рукавицах. Четыре вожжи в одной рукавице… ну, понятно. Поэтому вожжи — в обоих руках. А кнут — заткнут. За облучок, за пояс, в сапог — кто к чему привык. Управление лошадьми — взмахом и натягиванием вожжей и голосом.

При трогании с места необходимо наблюдать, чтобы обе пристяжные принимали в этом участие. При остановке тройки необходимо одновременно и постепенно сдерживать всех трёх лошадей, иначе пристяжные будут мешать кореннику… Постоянное стремление к равновесию, к оптимуму, к балансу. Непрерывный поиск гармонии с вожжами в руках.

Иногда видно, что одна из пристяжных ленится, что не тянет, а просто бежит — нужно подогнать её. Но — как «увидеть»? Лошади ж они такие… хитрые. У неё же цифровая индикация типа: «лень: 10 %» — не загорается.

А повернуть тройку на полном скаку, да так чтобы седоков не вывалить? Отдельная тема: распрячь — запрячь. Элементарно: с кого начинать? С коренника или с пристяжных? С какой — с левой или с правой?

Самый умный по коням у нас — торк Чарджи. Так что я сразу решил его одним из возниц поставить.

Мда… Пришлось перерешивать. Как он на моё предложение обиделся!

— Я — инал! Потомок великого ябгу! Мои предки — повелители мира! А ты смеешь требовать, чтобы я кибиткой правил!

Я даже растерялся. У древних греков и римлян были даже цари, которые выигрывали гонки на колесницах сами, а не только их рабы. Император Нерон — и выигрывал такие гонки и основал систему четырёх «цветных» конных клубов, которая продержалась до захвата Константинополя крестоносцами. Бронзовых коней с византийского ипподрома, сделанных в честь побед одного из этих клубов, уже в 21 веке я видел в Венеции, в соборе Святого Марка.

А в Степи не так. Быть возницей для степного аристократа — позор, оскорбление.

— Чарджи, ну ты же верхом ездишь, своим конём правишь. Какая тебе разница? Что в запряжке их три?

— Ты, мшеди деди…! Ты простейшего не понимаешь! Воин едет на коне, смотрит вперёд, на друзей, на врагов, на высокое синее небо. А смотреть кобылам в задницу — дело рабов. Слуг, нищих, стариков. Никогда ни один благородный хан не будет управлять повозкой!

Ну и откуда такую заморочку можно узнать нормальному попаданцу? Хотя, если подумать… В Степи любая семья кочует на телегах. Мужчины идут верхами, гонят скот, делают главное дело. Повозки — дело второстепенное. Отсюда и статус этого времяпрепровождения.

Так кому быть кучером? Вопрос-то серьёзный, русская тройка — не трио, а квартет: три лошади и возница. Каждая такая команда должна быть «скатана», «слётана». Кони должны чувствовать и друг друга, и возницу.

Николай у нас — купец. По легенде — главный. Ему кучером — «невместно». Иначе достоверность прикрытия теряется. Мне… только как развлечение. На Руси та же степная система: конём правит вятший, благородный. Конями — слуга, раб. Я — боярич, и мне перед людьми моими — должно быть «стыдно». Мне-то лично — ну совсем не стыдно! Мне наоборот — интересно. Но им на меня смотреть… Три «К», сплошной «ку-клукс-клан» — коcятся, кривятся и краснеют. Сколько я им не объяснял, что хочется научиться, в ответ одно:

— Ты… эта… ежели для баловства… то мы конечно… но… поигрался и хватит.

От Сухана моего — лошади шарахаются. Я запаха не чувствую, а мои спорят:

— Это от него медведем несёт, или скотина мертвеца чует?

Я надеялся — пройдёт со временем. Но в какое селище не придём — скотина рваться начинает, а собаки с ума сходят.

Шестым я Чимахая взял. Заскучал мужик — надо «железного дровосека» в «свет выводить». Но Чимахая кучером не посадишь — он с конями работать забыл. Пока в лесу жили, под «божественной цаплей» — коней у них не было. Детские-то навыки бесследно не проходят, но его сперва надо подучить, обкатать.

Вот и получается, что кроме Ноготка и Ивашки на облучок и посадить некого. Ну и ладно — так тому и быть. Собрались, замаскировались, помолились, перекрестились. Покатились.

«Друг милый, предадимся бегу…». Предаёмся.

По реке санями идти хорошо. Метелей давно не было, снег плотный, слежавшийся, кони добрые, не заморённые. Тройки… аж летят. «Низэнько» так. Очень даже хорошо. Снег поскрипывает, морозец пощипывает, солнышко блестит. Дальше, как известно от Алексея Плещеева:

   «Ласточка с весною    В сени к нам летит».

А вот этого нам не надо. Вот только ласточек мне сейчас… Надо успеть вернуться. Быстренько сбегали, чего надо — спроворили, быстренько вернулись. А то у меня в вотчине водополье пойдёт, купцы по реке двинуться, потом посевная…. Надо присмотреть, надо кучу дел доделать, новых начать… Поторапливаемся. Вся Десна длинной в 1100 вёрст. Но мы выскакиваем на неё сильно ниже Елно. И пойдём, вроде бы, не до самого устья. Если так гнать будем — неделю туда, неделю обратно, там — по-быстрому… Вполне успеваем.

Мы лихо проскочили Угру до самого верховья, укатанным зимником по замёрзшим, снегом заметённым, логам перевалили в Соложу, и без проблем выкатились к её устью, в точку рандеву. Селище там с характерным названием — Словени. Старое, видать, место. Тех ещё времён, когда все вокруг — славянами не были. Ну, «братья-словене» — встречайте!

Первым же встреченным нами «братом» оказался Гостимил. Вот уж точно — факеншит! Тесен мир, тесен. Никак не ждал встретить «двойного предателя», «отставного агента» из Елно в этих краях. И в попутчиках своих.

Мда… Маленький «бздынь» получился.

Собираясь «на дело» я озаботился кое-какой маскировкой. Прежде всего — по официальной легенде. Коль мы — «купецкие люди», то и выглядеть должны соответственно.

Одежонку — попроще, всяких цацек-побрякушек — долой, доспехами не светить, оружие дорогое замотать. Сани простые, без наворотов. Кони у нас — хоть и добрые, но не рысаки боярские. Вроде, из образа не выпадаем.

Одним из элементов этого «соответствия образу» была моя собственная роль. Понятно, что мальчишка-отрок быть старшим в купеческом караване не может. Так что я играю бедного родственника, дальнего племянника господина главного нашего стало быть приказчика Николая-свет как его там по батюшке.

Кроме такой вот «игры на публику», предполагал я поиграть «ваньку» и будущим «боевым сотоварищам по секретности».

Ситуация-то тёмненькая. Куда точно идём — неизвестно, зачем — не сказано. Чего на месте ждать — непонятно. Одно дело — «подай-принеси», другое — если резать кого… Почему служилые штатских в спецоперацию втягивают? Там всё так просто, что никакой подготовки не требуется? А начальство, того, не ошиблось ненароком?

Я понимаю — конспирация, секретность, «чего не знаешь — про то не проболтаешься»… Но… Мне ж людей вести! Да и самому интересно. Вот прикинусь «пеньком на посылках» — мне не жмёт, а, может, и разузнаю чего.

Но Гостимил всю эту игру сразу поломал. Он-то меня знает. Указал нам двор, где встать и сразу же в избу. Откуда немедленно явились ещё два наших попутчика.

Один — довольно молодой крупный парень с несколько глуповатым круглым лицом, лет двадцати пяти. Звать — Поздняк. Судя по имени — поздний ребёнок. Ещё говорят — «поскрёбыш». Судя по ухваткам и возрасту — княжий гридень из младшей дружины. Невысокого полёта птица. Да ещё и хромой. Правое колено не гнётся.

Ноги у кавалериста — самое беззащитное место. Если пехота обезноживает от маршей, от худой обувки да от сырости, то конные воины — от падения с лошади и ранений в ноги. Именно по ногам конников чаще всего и бьют. Позже из разговора выяснили — точно, попал коленом под удар палицы. Раздробленное колено срослось, но не гнётся. Соответственно, комиссован по ранению.

Второй — существенно старше, лет под сорок. Чуть пониже и сильно ширее. Назвался Борзятой. Как-то такое имя да с такими габаритами… смешно. Потом присмотрелся: а он и вправду двигается легко и быстро, «борзо». Видать, смолоду и вовсе шустёр был. Да и нынче — не соня. Есть типаж такой — «весельчак злобный». Всё бы шутки шутить да веселиться. Только шутки как-то злые получаются. И — болезненные для окружающих.

Мы и вылезти-то из саней едва успели. Подходят они:

— О, гости долгожданные доплелися! Где ж вы себе таких кляч-то набрали? Они ж не для езды, а токмо для еды. А и сами-то, глянь-ка, в вожжах путаются, в постромках заплетаются. Вот же послал господь неуков да бестолочей. Это у тебя что?

Борзята тычет пальчиком Николаю в грудь. Николай, естественно:

— Где?

И опускает глаза. А Борзята хватает его двумя пальцами за нос и, крепко сдавив, начинает выкручивать. Шутка старая, может быть и смешной. Весь вопрос в мышечном усилии и продолжении. А продолжение идёт такое: выкручивает и тянет, сбивает на колени, бьёт по уху и, хохоча и вытирая обсопливленные пальцы об Николаево плечо, поучает:

— Ты, баран земский, шапку снимай, когда перед княжьими стоишь. А то и без шапки, и без головы останешься. У-ё!

Последнее — уже от меня. «Смеяться над людьми, которые не понимают шуток — садизм» — международная мудрость. Добавлю: «…а глупых шуток — садизм в особо извращённой форме». Ну и «на» тебе больно.

Они во двор выскочили налегке, в одних кафтанах. Я от него с правой руки оказался. Пока он её об Николашку вытирает — бок у него не закрыт. А посошок у меня в левой — ему и не видно. Я и воткнул. В его печень. От всей души и с доворотом на месте. Пробить всерьёз такую тушу дрючком из такой позиции… Реакция у него хорошая: Борзята ручкой махнул — я в сугроб улетел. Пока выбрался да личико своё белое утёр… Слышу Гостимил раскудахтался как наседка над яйцом:

— Постойте! Люди добрые! Братцы! Православные!

Гостимил лепечет, Николай на четвереньки вставать собирается. Над ним этот… Борзята стоит, в правой руке — нож засапожный, а в левой, опущенной — кистень на ремешке болтается. Очень даже близко от Николаевой головы. На полдороге к крыльцу — Поздняк завис. Он-то и сам хромой — ходит медленно. И доходит до него… с опозданием — только начал ножик доставать. Вокруг — мои. Уже оружие у всех наголо, и Чимахай начинает потихоньку топорами мельницу свою раскручивать.

Постояли, посмотрели друг на друга… А оно мне надо? — Оно мне не надо.

— Слышь, дядя, ты свою ляпушку-то с руки-то скинь. Не люблю я, когда железом по голове ляпают.

— А ты кто такой, чтобы мне об твоей любови печалиться?

Тут от сарая Гостимил руками машет:

— Борзята, да я ж тебе сказывал! И про Марану, и про «росомаха», и про кузнеца. Это ж он и есть — пасынок Рябиновский! По прозванию «Зверь Лютый».

— Вона чего… А Рябина где?

— Рябина во садочке растёт. А Аким Яновичу нездоровится. По делам мелким, простым да неважным он меня посылает. Меня Ванькой звать. С Пердуновки я. Деревенька такая есть — Большие Пердуны. Не слыхал? Кистень-то сбрось. Или как? Бить тебя?

Потихоньку продвигавшийся с поднятой вертикально и оттого выглядевшей совершенно не опасно, рогатиной в руке, Сухан развернулся в стойку за левым плечом Борзяты. Опустил наконечник и взял «на руку». Тот скосил глаза, оценил диспозицию и выпустил из руки ремень, на котором болтался кистень. Железяка ляпнулась в снег.

Почти сразу же лицо его приняло обычный ухмыляющийся вид, злой цепкий взгляд заменился игриво-весёлым. Сменился и темп речи, и интонация. Он начал балагурить:

— Ой, а мы уж ждали-ждали, очей не смыкали, всё думали-гадали, на дорогу выбегали… Что ж это наши друзья-сотоварищи, спутники-попутчики не идут, не бредут, не едут. Иль беда кака приключилося, или девка красная повстречалася…

— Пойдём-ка лучше в дом, поговорим по делу.

Разговора не получилось — мужик битый и сторожкий. На все мои вопросы:

— Что, где, когда, чего и сколько?

Нагло улыбается и отвечает с чувством глубокой загадочности и бесконечного превосходства:

— Придёт время, узнаете.

Ну я и на все его вопросы — аналогично:

— А оно тебе надо? Перетопчешься.

Сплошная конспирация с непрерывной проверкой на прогиб.

Естественно, стандартный наезд по теме безбородости. Наезд, с подачи Борзяты, попытался реализовать глуповатый Поздняк.

Шутки шутить хорошо гуртом. Вот старшой — подручного и подтолкнул. Только шутёж этот сходу перешёл во встречный, публично заданный, вопрос затронутого не по делу Ноготка. Вопрос мне:

— Господин, а ты не знаешь какой-нибудь новой пытки для сломанного колена?

— Нет, Ноготок. Насчёт колена не знаю. Но можно и ступню поломать. Штука такая есть — «испанский сапог» называется.

И начинаю громко, внятно объяснять своему личному палачу — что помню по теме. Ноготок, естественно, задаёт уточняющие профессиональные вопросы, я тычу лёгонько дрючком в обсуждаемую лодыжку. Стремлюсь, понимаете ли, к наглядности и доходчивости… Как в детском садике.

«— Мальчик, ты школьник?

— Не, тётя, я — садист.

— В смысле?!

— В садик ещё хожу».

Поздняк открыл рот, побледнел и больше в эти игры не играл.

Гостимил замолк с самого начала… Так-то он шестерит перед Борзятой, но моих подкалывать… смущается. Про клизму, что ли, вспомнил?

Сам Борзята вздумал подразнить Ивашку. Так это, по-детски. Углядел завёрнутую в тряпки саблю, ухватил её и начал дразниться:

— У-тю-тю! На что вознице метёлка в ножнах? Дорогу перед конями подметать?

И давай убегать. «Не догонишь, не поймаешь…». Ну, чисто детишки расшалились. Точно — в молодости резов был. Но когда он клинок из ножен вытянул да увидел… Пока он понятие — «гурда» с понятием — «кучером» пытался в сознании совместить — «кучер» его догнал. И по уху приложил. «Не трогай чужие игрушки без спроса».

Ну и я, между делом, дядю уел:

— То нам говорили: приказчики купеческие идут Деснянские торги по-высматривать да товары по-показывать, а то дурень борзый кричит: «Мы — княжьи! Мы — княжьи!». Главного приказчика по уху бьёт, шапку снять велит, на колени ставит. Слышь, Борзята, может у тебя и княжьи хоругви припасены? Так ты дай. Поднимем над тройками, как в крестный ход, да пойдём весело. Чтоб народ знал. От какого князя мы посланы.

Дядя морду покривил, будто кислого наелся, но — крыть нечем — заткнулся. Тоже мне — конспиратор.

По утру, ещё до света, выкатились на Десну и в три тройки резво побежали вниз. Едем.

   «Мы едем, едем, едем    В далёкие края.    Хорошие соседи,    Счастливые друзья».

Ну-ну… Насчёт «хороших» и «счастливых» я бы так уверенно говорить не стал. Посмотрим — как-то оно будет… Что-то мне на душе тревожно.

— Глава 178

Ровно год назад вот также везли меня по льду реки на юг. Только не с северо-востока, как сейчас по Десне, а с северо-запада — по Днепру. Я был глупый, больной, ничего не понимающий попаданец. От непонимания, от страха неизвестности — пытался наглеть. Весь был битком набит гонором и иллюзиями:

— Да мы…! Да такие крутые…! 21 век! Человек на Луне, трактор на Марсе…

Фигня это всё, здесь это — неправда. Вот мне правду-то и вбили. Как вспомню — так вздрогну. Вспомню Юльку-лекарку с её суетливостью, Степаниду свет Слудовну с её монументальностью. Суховатого «правдовбивателя» Савушку с палочкой и, конечно, Хотенея Ратиборовича… Моего господина, хозяина, любовника… Его весёлый, куражливый взгляд, его горячие, жадные, хозяйские руки на моём теле… Повелитель и владетель… Постоянное, не резкое, но непрерывное ощущение ошейника — символа моего подчинения ему, символа его власти надо мной.

Тьфу-тьфу-тьфу. Только бы не встретиться. «Воля господская над тобой…» — больно в меня это вбивали. И вбили — крепко. Увижу, прикажет… и пойду как те детишки из Гамельна за дудочником. Послушно и с радостью. Второй закон робототехники никто не отменял. Умом понимаю, а душой не принимаю. Сам себе доверять не могу.

Нафиг-нафиг, бог милостив, авось, не встретимся. Не думать, не вспоминать. Лучше — выспаться. Впрок, как Сухан делает.

Но сон не идёт. Крутятся в голове всякие домашние дела. Много я чего в эту зиму понаделал. Ещё больше — осталось.

Несколько неожиданно видеть в средневековье, как работает «эффект системы». Как только появляется команда для решения задачи, так логика развития самой команды двигает команду дальше. Ставя уже новые задачи.

Закон Паркинсона гласит: «бюрократия растёт с темпом 5 % в год, вне зависимости от решаемых задач и даже при их отсутствии». «Хорошая бюрократия» сама себе задачи находит и решает. «Плохая»… просто растёт. Я это в своём инженерном бизнеса несколько раз проходил. Или, к примеру, взять «Газпром»… Но видеть, как это правило работает в 12 веке… — забавно.

Как всегда — всё началось с мелочи: дышать в здешних избах тяжко. Детишки мрут. Экая невидаль, да все так живут! Мне на «всех» — плевать. Делаем не по «всехнему» — ставим печки с трубами. Значит — нужны кирпичи. Ставим обжиговую печь. Но, опять же мелочь мелкая — кирпичник, Жилята. Ну до чего ж вредный мужик! Ну не понравился я ему! Мелкий я. Тощий, недорослый, наглый. Всё вперёд старших решить норовлю… Он мне — палки в колёса, я ему, соответственно — ученика в подсоблятники.

Месяц парочкой поработали, парнишка, «альф» — оказался толковым. Квалифицированные мастера размножаются на «Святой Руси» партогенезом. Не путать с делением и почкованием. Так называемое — «девственное размножение». Ну, если Жиляту продолжать считать «девочкой»… после того, как я ему мозги по-промывал… «Партогенезится».

Конкретно: добавляем к старому и новому кирпичникам — новых учеников и получаем две команды. Которые работают вместе.

Имеем по Цою:

— Все говорят — мы вместе, но никто не говорит в каком.

А я знаю, но не скажу. Сами догадаетесь: обе бригады работают, и уже требуется вдвое больше кирпича. А его — нет. Печка ещё не выпекла.

Ситуация знакомая по Советскому Союзу — лимиты не отпущены, фонды не выделены… Упомянутое выше «место» называется — «экономика дефицита».

Интересно, все знают, как корячится «плановая социалистическая экономика». Ну, колбаса по два-двадцать и всякое такое тоталитарное. А как «корячится» бесплановая феодальная экономика? Когда всё — в дефиците. Всё-всё!

Вру, не всё. Пока ещё, лет триста-четыреста, в здешних местах деревья в лесу — будут в изобилии. Не все, правда. Бортные уже посчитаны и штрафами-вирами расценены. Их уже не хватает. Но остальных… хоть — ешь. Потом их тоже будет столько же. Но уже чьих-то.

В Англиях и Франциях типовое преступление простолюдина — охота в господском лесу. В России — рубка самого этого леса. Не зря Пугачёв в «Капитанской дочке» обрывает разговор собеседника при появлении постороннего:

— Спрячь топор за спину — лесник ходит.

Смысл намёка всякому нормальному русскому человеку понятен: воровать надо пристойно, не у охранника на виду. Пусть хоть отвернётся.

Дефицит? Не хватает кирпичей? Решение, тоже из советского периода — зона исправления и наказания. Подневольный, принудительный труд. Для тех, кто не имеет склонности трудиться своевольно и добровольно.

Когда-то давно, в своей ещё первой юности, я обратил внимание на странную закономерность. Вот лежит команда — перекуривает. Тут прибегает старшой:

— тама, это, ну…

Типа: пошли работать. Можно ответить по фольку:

   «Вот кто-то с горочки спустился.    Наверно, наш старшой идёт.    Он говорит: пора работать,    Но нас ведь это не… волнует.    Он говорит: пора работать.    А я ему: пошёл в копну.    А то как вдарю и проглотишь    Свои, ты, уши на лету».

Так вот, личный опыт показал: тот, кто встаёт первым, получает или такую же работу как все, или лучше. Легче, интереснее, веселей, короче… А последний — «гребёт дерьмо лопатой».

Так и здесь: несколько достаточно простых заданий для всех. Детишкам — учиться, женщинам — на осмотр, мужикам — лес валять. Ничего надрывного, от чего пупок развяжется или зубы выкрошатся. Сделал — иди-отдыхай. До следующего раза. А не сделал… «Встал последним»… Тогда — исправление, уму-разуму — научение, послушания — воспитание.

«Пропустить через грохот». «Отделить избоину». «Загнанных лошадей пристреливают, неправда ли?». А ленивых, вздорных, глупых, больных, старых…? Сначала загоняют?

После Рождества мы с Христодулом за неделю запустили вторую печь. Кирпич-то уже обожжённый есть — столько, как с первой печкой, ждать не надо. Кирпичей стали делать вдвое больше. Соответственно, и потребность в контингенте — увеличилась.

До внедрения «плана по врагам народа» я не дошёл, но «гайки подзатянул». По русской народной мудрости: «всякое лыко — в строку». Строка — имя конкретного раздолбая в очередном перечне «плинфотворцов».

Одно следствие в части демографии я уже предвижу: в вотчине к лету не останется стариков и старух. Можно про меня всякие гадости говорить. «Старикам у нас везде почёт» — я не против. Но… мальчишки учатся, на девчонках по нынешним временам — домашние хозяйства держатся. Потому как почти все бабы беременные или кормящие. Кто от своего мужа, кто от соседа, остальные… Меньшак… ну, он же — того, он же — производитель.

Остаются примерно восемь десятков разных мужиков — семейных, дедов, бобылей, старших отроков. Из которых десятка два на постоянных работах типа строительства, а остальные — две недели через две — на лесоповале.

Как «гайку затянул» — на кирпичи идут раздолбаи, как по-отпустил — старики и старухи. Старость здесь, как и во всём Древнем Мире и Средневековье считается с сорока лет. Седина появилась — уже дед. «Седина в голову — бес в ребро» — русская народная мудрость. И у меня — также. Только вместо беса — дубина от Христодула.

Народ у меня в вотчине не глупый: что мне попадаться нельзя — поняли. Хотя и не с самого первого раза. Потом — повторение, как всем известно — оно же мать! — стали понимать это часто — каждый понедельник очередная команда куда-то отправляется. Даже процедуру отработали до рутинности. Хрысь с утра в воскресенье разнарядку зачитал, в понедельник с утра команду осмотрел, отправил. А через часок и я со своими подъезжаю. В бронях, естественно.

Хрысь не зверствует, но должников не забывает — записывает. «Написано пером — не вырубишь и топором» — русская народная мудрость. Правда, более позднего периода — перьями здесь ещё не пишут и бумаги нет. Но мудрость туземцами — воспринимается. Тем более радует — прогресс века на два, минимум.

Между делом накрылся Великий пост. «Медным тазом».

— Это у тебя чегой-то в котле? Каша с мясом?! Низя! Поститься надобно!

— Постись, дядя. Вот тебе хлеба горбушка да воды ведро. А будешь на лесоповале топором лениво махать — ещё на две недели оставлю. Церковь православная дозволяет не держать пост беременным, болящим и по путям странствующим. Ты с подворья своего вышел? — Всё, ты уже путешественник. Греха уже нет. А хочешь с голодухи сдохнуть — твоя воля.

Особо благочестивых… их и так-то было немного, а скоро и вовсе не стало. Наоборот: я смотрю, мужички начали на работы напрашиваться. Голодновато у «пауков» в эту зиму получается. Вот они и норовят на мои харчи хоть на пару недель.

Отдельно аборигены поняли — нельзя врать насчёт болезни. Был тут один такой:

— Ой не могу, ой заболел. В заду чегой-то. Ни сесть, ни повернуться, ни вздохнуть, ни…

— Да ну? Поехали к Маране.

Приехали. Посмотрела наша «бегающая богиня смерти» страдальцу в задницу. Понюхала, послушала, повздыхала.

— Ай-яй-яй. Будем лечить.

И чем-то мужику в задницу плеснула.

И его сразу не стало. Громко и быстро.

Потом мы его за забором нашли. В сугробе. Задницу отмачивает. И поёт… акапельно. Хором. Сразу на три голоса. А что ж вы хотите? Скипидар прямо на слизистые… даёт длительный, хорошо запоминающийся эффект.

Откуда скипидар? — А из смолы. Я же рассказывал, что мы смолокурню поставили. А уж на крышку приспособить отводную трубку, да охлаждать её снегом… Из неё этот самый скипидар и капает. Называется — «сухоперегонный», в отличие от «живичного», который гонят из смолы («живицы»), собранной с живого дерева.

Я туда, на смолокурню, двух одноногих мужичков поставил. Из «пауков» этим летом волхвами покалеченных. А чего? Ходить далеко не надо — сиди себе на месте, да топориком тюкай. По пням сосновым, которые тебе из леса привезли.

   «Хорошо тому живётся    У кого одна нога    И сапог поменьше надо    И портяночка одна».

Мужички — радые. Так-то, по крестьянским делам на одной ноге не наскочишься. У обоих все осенние дела наперекосяк прошли. Мало того, что у «пауков» вообще свой хлеб к Рождеству закончился, так у этих, у калечных — ни сена, ни дров, ни птицы набитой, ни рыбы наловленной.

Сколько я таких же повидал в своей России! Особенно — в девяностых. Когда всё вокруг рухнуло и ты вдруг — безрукий, безногий, безмозглый… Неудачник. А «удачники» — бандиты, воры, проститутки… Сколько тогда нормальных, толковых мужиков спивалось, вешалось… Просто мёрли. От бессмысленности и противности жизни. Жизни в такой России.

А у меня — всё есть! Даже смысл их жизни. Вот, костыли правильные, по минздраву, срукодельничал. А то здесь только клюкой подпираться умеют. За их работу — корм даю. Опять же — жильё, спецодежда… Конечно, пришлось обоим ошейники одевать. Семейства и их самих пропустить через полную санобработку. Не сколько для чистоты, сколько для порядка, проверить на «избоинность». И бабы у обоих к Меньшаку побегали. Теперь вот с животами ходят. Мужички сперва кривились… Но — «детей даёт бог». А уж посредством кого он свою божескую милость выражает… Лишь бы были здоровенькими.

Интересно получается: покалеченный, ущербный человек к крестьянскому труду не годен. И толпы инвалидов наполняют дороги и города средневековья. Ведь как-то они кормятся. Пуда три-четыре хлеба в год, как минимум, каждый съедает. А откуда? Из поданного да краденного?

Основной мусульманский налог, прописанный даже в Коране, 20 % от дохода, должен идти на содержание бедных, на прокорм именно таких, трудо-неспособных, людей. Христианская десятина предназначена, прежде всего, именно для раздачи милостыни. Иначе эти люди либо умирают, заражая всё вокруг своими разлагающимися трупами, либо превращаются в озверелую голодную толпу, подобную толпам разного рода зомби, описываемых в фантастических кошмариках 21 века. С последующим неизбежным ростом уровня эпидемиологической опасности.

Но стоит только внедрить индустриальный подход, с его достаточно узкой специализацией работника, как для массы калечных людей удаётся найти подходящее им, по плечу, с интересом, занятие.

Вот у меня на глазах два задолбанных жизнью мужичка, замученных болями своими, тяжёлыми, безысходными думами, унижением собственной непригодностью и неспособностью, необходимостью постоянно просить соседей, заранее понимая, что отдать взятое в долг или отработать — не удастся, превращаются в нормальных, уверенных в себе, деловитых мужчин.

Странно: в Средневековье социальные и экономические катаклизмы бьют больнее всего по детям, старикам, женщинам. А в 20–21 веке — по детям, старикам и мужчинам. Похоже, что в пост-индустриальных обществах по-новому сказывается разница в физиологии между мужчинами и женщинами.

Здесь я не про то, про что вы подумали, а про то, что 30-процентное превышение количества горизонтальных связей в мозгу у женщин становится более существенным фактором выживания, чем такое же превышение мышечной массы у мужчин. Впрочем, нарастающая феминизация мужчин и маскулинизация женщин постепенно уменьшают это различие в способности к выживанию в новых социально-технологических условиях.

Город мой Всеволжск изначально ставился вдовами, да сиротами, да калеками, да убогими. Со всей Святой Руси собирались ко мне такие. Кто своей волей, кто неволею. По суждению моему — пока у человека на плечах голова ясная, хоть какая бы беда с ним не случилася — дело ему у меня найдётся. Мне, привычному по первой своей жизни зарабатывать головой — сиё казалось нормальным. Но для местных даже и мысль такая — калечному кормиться с труда своего — была новизной великой. Они у меня милостыни просили, а я им дело давал. А уж любо им это или нет… Кто сам пришёл, да службу у меня попросил — тому по спросу дал. А кого за ворот тащат, кому из всех дел — жрать сытно, да спать мягко, да на паперти гундосить… «Кто первый — того и тапки». Остальные — и по морозу босиком.

Стройка у меня наладилась помаленьку. А селить-то некого!

   «Вот моя деревня!    Вот мой дом родной!».

Только мои новостройки ещё никому не «дом родной». Кабы не Могута да его бабёнки из «отравительской веcи» — не знаю, что и делал бы.

Серьёзный попадизм-прогрессизм, как бы кому не хотелось «ковбойничания», есть социально-экономический процесс. А устраивать что-то с экономикой, не просчитав себестоимость-прибыльность — верный путь к провалу. К сожалению, серьёзных калькуляций по процессу становления святорусской боярской вотчины в середине 12 века мне не попадалось. Вот я и влетел. Как новичок-кооператор в начале 90-х.

Я понимаю, почему даже дон Румата: «носком ботфорта придвинул к выходному желобу ржавое ведро. И сейчас же — дзинь, дзинь, дзинь! — посыпались на мятое жестяное дно золотые кружочки с аристократическим профилем Пица Шестого, короля Арканарского».

И никаких мыслей о крайней узости средневекового рынка, где пара таких вёдер «золота из опилок» в состоянии просто завалить всю экономику королевства!

Румата — человек очень счастливого коммунистического будущего. Ему понятие: «денежные средства не обеспеченные товарной массой» — просто в голову не приходит. Как и всем его коллегам из Института экспериментальной истории. Как заваливалась экономика Испанского королевства под грузом американского золота… Мелочи какие! Да ну их!

   «Но мы, мы дети страшных лет России    Забыть не в силах ничего».

А некоторые в силах ещё и научиться кое-чему.

Вот построил я тут «подворье типовое крестьянское». С кое-какими нововведениями и улучшениями. А теперь сели мы с Николаем и Потаней и стали считать себестоимость. Что само по себе — сплошной инновизм. Нет, считать здесь умеют. Но перечень статей калькуляции, разноска по плану бухгалтерских счётов… Ну вот, опять авантюрники с ГГуями нос воротят!

В «Святой Руси» при использовании принципов бухгалтерского учёта для боярских вотчин сразу возникает проблема: очень высокий уровень «накладных расходов».

В эту статью забивается «общим чохом» куча трат, и понять что-то — невозможно.

— Летось кони съели триста пудов овса. Овёс дармовой — со смердов взыскали.

— Овёс — «дармовой»?! Ничего полезного — «дармовым» не бывает! Может, и не купил, но ведь и не продал. «Упущенная выгода» — слов таких не знаете? Не лучше ли лён растить, а овёс покупать?

Ещё хуже — с людьми.

— На холопьев потрачено: ржицы — два ста пудов, овечек — три десятка, шуб овчинных — одиннадцать…

А что эти люди за год сделали? В носу дырку проковыряли?

Не имея детальной разноски расходов-доходов, выраженных в какой-то общей единице, невозможно оценить эффективность собственной деятельности. Если она чуть сложнее, чем неприкрытый грабёж в стиле «прямой удар мечом в голову».

«Не было ни гроша, да вдруг алтын» — русское народное выражение насчёт внезапной удачи. Даже и предки измеряли удачу в денежном выражении!

Вот — брёвна для крестьянского подворья, вот трудозатраты на их вывалку, обработку, транспортировку. Вот — кирпичи. Снова — изготовление, транспортировка. Шиндель на крышу, доски на полы и двери. Теперь на самом подворье: работа землекопов, плотников, печников. А цена рабочего дня в «Святой Руси» — 1–2 ногаты.

Отдельная тема — печное железо. Вьющки, колосники, заслонки… Плит железных здесь не знают. И это хорошо — здешние цены на железо… Дешевле повесится.

Получается у меня расчётная цена такого подворья в 8-12 гривен кунами! Это ещё не «сдача под ключ» с запасом зерна, сена, дров, скотиной, утварью, инвентарём и прочим. Без цены земли и стоимости общих расходов типа частокола вокруг селения, общего колодца и общинного дома.

Понятно, что у меня тут подневольный труд и мне серебром не сыпать. Но цены…! И тут кто-то ещё хотел вотчину на свободном найме строить!

Напомню, годовой урожай ржи с крестьянского надела считается по «Правде» за полгривны. Корова, кобыла — аналогично. Как отдать построенное жильё вотчинным крестьянам? По рыночной стоимости? Рынка жилья в Пердуновке нет. По затратам? Эта цена полутора — двух с половиной десятков коров. Такое никто не осилит. Даром? Вот я из себя такой широкий? Ванька-благодетель…

Полученное «даром» — не ценится. Дал владетель избу? — Развалится, сгорит — даст новую.

   «Что нам стоит    Дом построить?    Нарисуем — будем жить!».

С другой стороны — сами работники. Если наши труды задарма раздаются, так чего упираться?

Идиотская ситуация: есть пустое жилье, и есть люди, которым негде жить. Но отдать жильё людям нельзя, поскольку им нечем платить. И в долг, в ипотеку — нельзя: при здешних ставках они никогда не смогут выплатить. И сделать дешёвое, «социальное», жильё — нельзя: загонять своих людей в эти отечественные «газовые камеры», которые «изба святорусская»… Вместе с детьми…

А что по этому поводу говорит «опыт предков»?

По Судебнику 1497 года помещик должен дать крестьянину жильё и надел. Если крепостной уходит от помещика, то платит «пожилое». По сути — стоимость износа данного ему владетелем имущества. Денежный эквивалент 15 пудов мёда или 200 пудов ржи. Причём полный износ считается за 4 года. Если ушёл через год — платишь только четверть стоимости.

Кредита, процентов, ссуды на жильё — нет. Есть вечный оброк с барщиной, да возврат «залоговой стоимости» при расторжении соглашения.

Но у Ивана Третьего ситуация была чуть другая. Татаро-монголы сорвали с места русский народ, прежние, родовые общины так и не восстановились. Народ от непрерывных набегов «поганых» стал подвижнее, цена рабочей силы упала. Помещик набирал себе в крепостные смердов индивидуально, семьями, а не «весями». И жильё «дворяне московские» давали попроще — типовая полуземлянка «по-чёрному». А у меня тут… хоромы, «вплоть до второй половины 19 века дощатые полы в крестьянских избах считались признаком обеспеченности».

Я две ночи крутился в лесу привычных мне понятий: кредит, ипотека, эффективная ставка, бор, срок окупаемости, вступительный взнос, ежемесячные платежи, долевое участие, финансовые пирамиды…

И озверев от всей этой «экономики недвижимости», послал её нафиг. Перейдя к психологии. Как известно из «Определителя современных наук»: «Если нечто лишено всякого смысла, значит, это — или экономика, или психология». Так что — без разницы.

Мне в вотчине нужно управляемое и эффективно работающее население.

«Управляемое» в смысле: я сказал — он пошёл и сделал. «Эффективное»: я не сказал — а он пошёл и сделал. Что-нибудь полезное. А не сидит и в носу ковыряет:

— Я раб твой, господине. Хлеб наш насущный дай нам днесь.

Всё остальное… ипотеки — здесь для меня — производные.

   «И был глубокой эконом,    То есть умел судить о том,    Как государство богатеет,    И чем живет, и почему    Не нужно золота ему,    Когда простой продукт имеет».

Вот такие у меня тут люди, поменять на других — невозможно. Исправлять их… ну очень тяжело. И им тоже от меня — никуда. Но хоть дольку-то свободы людям дать можно?

Мозги у меня кипят, шарада — не шарадится. И я начинаю, от тоски и бестолковости, слушать туземцев.

Тут самое главное — как фильтры по информации поставить. Станислав Лем описывает демона третьего рода — извлекает всю информацию о вселенной прямо из броуновского движения молекул, и записывает на бумажной ленте алмазным пёрышком. Смертельная штука — всю вечность не оторваться. Фильтры-то не выставлены.

Одно из полезных свойств Акима, прорезавшееся после суда над ним в Елно — он Святое Писание читает. Вот как-то забежал я в Рябиновку, а Аким там из Второзакония провозглашает:

«Если продастся тебе брат твой, Еврей, или Евреянка, то шесть лет должен он быть рабом тебе, а в седьмой год отпусти его от себя на свободу; когда же будешь отпускать его от себя на свободу, не отпусти его с пустыми руками, но снабди его от стад твоих, от гумна твоего и от точила твоего: дай ему, чем благословил тебя Господь, Бог твой: помни, что и ты был рабом в земле Египетской и избавил тебя Господь, Бог твой, потому я сегодня и заповедую тебе сие.

Если же он скажет тебе: «не пойду я от тебя, потому что я люблю тебя и дом твой», потому что хорошо ему у тебя, то возьми шило и проколи ухо его к двери; и будет он рабом твоим на век. Так поступай и с рабою твоею.

Не считай этого для себя тяжким, что ты должен отпустить его от себя на свободу, ибо он в шесть лет заработал тебе вдвое против платы наемника; и благословит тебя Господь, Бог твой, во всем, что ни будешь делать».

Примите меня в евреи! Со всей этой «Святой Русью»! Какого хрена христиане, унаследовав у иудеев кучу всякого всего, проспали вот эту юридическую норму?! Ограничение рабства шестью годами, выходное пособие, право выбора формы продолжения…

Именно это правило в городах Северного Причерноморья давало взрывной рост численности иудейских общин, опережающий обычный, естественный прирост. Оно же существенно повышало и качество этой группы населения: всякий инициативный раб, в рамках своих возможностей, конечно, стремился попасть в дом к иудею. Быстренько принять гиюр — норма применяется только для единоверцев. А потом пахать там на совесть, рвать пупок, чтобы удержаться на этом месте — у нового хозяина отсчёт пойдёт заново.

Вот что мне нужно! Вот она «иллюзия пряника»! Никогда не любил «пожизненное заключение». По Cтругацким: «быть обреченным даже на любовь самой славной девушки в мире…. тоже, оказывается, может быть крайне неприятно».

Нужно дать людям перспективу: свободу и обеспеченность в будущем, при условии «хорошего» поведения в настоящем. Плюс, конечно, неотвратимость наказания. «Ежели что» — то немедленно.

Вот эту норму: шесть лет и «на свободу с чистой совестью и полными карманами» — внедряем. А повремёнку дополняем сделкой — выплатить за это время долг за жильё. Пусть крутятся, бруснику, там, собирают, рыбку ловят… само-эксплуатируются. Как советские крестьяне во времена НЭПа. А я буду у них ту же ягоду покупать. Исключительно высшего качества, а не «исполу или как владетель укажет». И платить не серебром, нефиг-нефиг — серебро у меня пойдёт на внешний рынок, а записями в амбарной книге. Типа: 10 вёдер брусники — одну векшицу с долга списать.

Получился миксинг из экономической и внеэкономической зависимостей. Потому что товарно-денежные отношения надо углублять — они обеспечивают эффективность, а рабство — расширять. Потому что обеспечивает управляемость.

Через восемь лет, в марте 1169 года от Рождества Христова, посреди малой трапезной в Великого Князя Киевского палатах, чёл я по книге те же слова из Главы 15 Второзакония. И вопрошал князей русских и иерархов православных: «Быть ли нам к единоверцам своим, к братьям и сёстрам нашим, более жестокосердными, нежели иудеи — к их?». Много мне слов разных в ответ говорили. Князья — о крамолах да мятежах грядущих, об обнищании Земли Русской. Клирики же более Илларионом, его «Словом о Законе и Благодати» меня бить пыталися. Да ведь поздно уже! Уже я и сам ту премудрость узнал и противникам моим ею же и возразил. А вот сказать прямо: «рабы — се имение моё, не отдам» — ни один не посмел. Ибо признаться в стяжательстве, в корыстолюбии, в скупости своей — не по чести.

Тогда-то стукнул посохом своим в пол Великий Князь Андрей Юрьевич и сказал:

— Быть по сему. Делай.

Ну, я и сделал. И по сю пору делаю — жизнь-то меняется, надобно и законы к ней приспосабливать. А начиналося вон с чего — с Пердуновки моей да заботы: как вдовам с сиротами доброе жильё по-умному отдать.

«Чтобы продать что-нибудь ненужное, нужно сначала купить что-нибудь ненужное».

Гениальная формула кота Матроскина — неверна. У человека изначально есть кое-что ненужное, что он может продать — его свобода.

Новосёлки из «отравительской веси» были согласны на всё вообще. Назвали Могутку старостой «отравительской веси» и он, общим собранием в своём лице, продал мне всё «бабьё с детвой».

Мы начали, было, расселять новоприбывших, но дать каждой по подворью не получилось. Сразу же началась конкуренция, и образовалась «очередь на получение жилья» — до некоторых «пауков» дошло, что они рискуют упустить свою выгоду.

«Прозрение», как всегда, было оформлено в виде замаскированного наезда на меня.

Как-то, в середине утра, заявляется Хохрякович с какой-то бабёнкой. Такой… сам из себя весь важный. Но — испуганный.

— Господин боярич Иван! Дозволь молвить слово важное! Пришла… значит… эта… и ну… вот.

Начал за здравие, а потом — как всегда. Неужто я такой страшный, что у людей от одного моего вида язык к гортани присыхает? А бабёнка-то мне знакомая. Замотанная вся по зимнему времени. Но где-то я её видел. А видел я её… Блин! Я её видел из другого ракурса! Я у неё роды принимал! Это когда люди вирника Макухи «пауков» трясли. А муж её, гадина, меня обманул да под волхвов подвёл.

— Поздорову ли, красавица? Дочка-то твоя как поживает?

— Ой, да спасибочки те боярич она така забавница нынче вот сидеть начинает. Вот как уцепиться за что да усядется да кряхтеть начнёт будто баба старая а третьего дня первый зубик пролез уж она плакала да куксилась да что не попадя в рот тянула а мне-то дуре и невдомёк а я как испужалася — жар-то у ребёночка-то моего а тута — гля а тама острое…

Мда… Как-то у меня… свежие воспоминания — только год прошёл, как у меня у самого в Юлькиной избушке первый здешний зуб прорезался. Сочувствую. И ребёнку, и мамашке.

— А сюда по какой заботе?

— Дык… эта…

И — бух на колени.

— Прими, господине, робу твою! Помоги Христа ради нашего, смилуйся! Не можем мы прожить-то, бедствуем! Помираем с голоду-холоду…

— Стоп. Хохрякович, это вдова твоего брата, ятровка. Объясни.

Глава 179

Хохрякович мнётся, краснеет-бледнеет, но намекает. Что я дурак. Совершенно упустил из виду, что весь клан покойного Хохряка — мои рабы. И их прокорм — моя забота. Ну, не было у меня в прежней жизни рабов! И привычки о них думать — ну неоткуда взяться! Придётся завести себе и такую привычку.

Конечно, община сперва помогала. Потом, когда Хрысь стал тиуном, он тех же дров подкидывал. Но из-за резкого усиления загрузки общинников по моим делам, мужикам и своих проблем хватает. А хозяйство от Хохряка-покойника осталось большое.

— Понял. Переселяем в Пердуновку. Пойди — глянь, какое пустое подворье тебе по душе.

— Да не… да как же… да у меня там и припасы и всякое чего…

— «Всякое чего» — перевезём сюда. А ты, вроде, пряха не худая. Будешь новосёлок вашему «паучьему» ремеслу учить.

Эта молодка, лет шестнадцати от роду, была поселена мною в новом подворье в Новой Пердуновке вместе с её полугодовалой девочкой, мальчишкой — круглым сиротой от старшего брата мужа, с вдовой самого младшего, с которого пруссы кожу живьём сняли, который был мальчишка лет восьми, но уже имел взрослую жену и сына от неё, и с работницей-свинаркой, прогулки которой позволили мне когда-то выявить «вражеского информатора».

Каждую неделю у меня в Новой Пердуновке сдавалось по два новых крестьянских подворья. Быстрее не могу: на подворье ставиться три разных печки, две тысячи кирпичей надо. Но каждое воскресенье — новоселья. У моих холопок. И их всё больше — община выдаёт мне вдов в рабыни. Не всех — кто у родни живёт — тех кормят. «По обычаю». А вот где хозяйство слабое…

Освобождающиеся подворья в сплошь заселённой «Паучьей веси», Хохряк отдаёт молодожёнам, желающим отделиться от родителей. За относительно небольшую мзду.

Бабы с воем, плачем, детьми, скотом, майном, кошками, клопами… перебираются ко мне. Сперва селятся толпой в одну избу. Потом, оглядевшись, увидев, что по моей команде подворье и вправду набивается хлебом, сеном, дровами… Что новые печки не кусаются, полы не ломаются, шиндель не течёт — начинают просить себе своё. Не все: если пять-семь малых детей, то и в исправном дворе одной хозяйке не прожить.

А вот мужики-бобыли за ними не идут — терпят. «В робу — холоп». Не хотят своей свободой за семейное счастье платить. Ну и не надо — вдов и сирот я прокормлю. Куда важнее, что «паучихи» приходят со своими прялками. И — с льном.

«Росный лён». Выдернутый и обмолоченный лён раскладывают по полю, чтобы он росу набрал. «Роса активизирует микроорганизмы, живущие в стеблях льна. Микроорганизмы разрушают внутри растения клейкие вещества, что позволяет отделить волокно от древесной части стебля. Процесс размачивания льна росой продолжается несколько недель, в зависимости от погоды. Время от времени стебли льна нужно аккуратно переворачивать, чтобы процесс образования волокна шёл равномерно». До самого снега вот так раскладывали. И где бы я сам такое взял? Это ж сколько труда, сколько времени! Целое богатство.

Теперь у каждой «робы» — приданое, возы этой самой «тресты». А мять-трепать — я и вольных пришлю. Смешно: вольные на холопок работают. Хотя, наверное, правильно: с меня за рабов больше спрос. Перед богом, перед самим собой. А вольные и сами выкрутятся.

Парадоксы экономики: я не могу отдать нормальное жильё свободным людям — им заплатить нечем. И я превращаю людей в рабов, так, чтобы они собой, своими детьми, скотом, имуществом — компенсировали мои расходы. Но ничего не забираю, а оставляю им, лишь создавая условия для более активного его приумножения.

Формально, на бересте, положение женщин ухудшилось — община их вытолкнула. Фактически, наглядно — улучшилось. Я даю и лучшее жильё, и дрова, сено, хлеб. А свобода… а на кой она им? Какая такая свобода у вдовы в крестьянской общине? Так что, рабство в моих владениях распространяется само собой, без всякого садизма, без порки и мордобоя. «Силою вещей». Как оно распространялось и в реале при Иване Третьем.

Ещё одна новизна образовалась сразу же, едва я начал расселять прибывающих баб по подворьям. Ломая, тем самым, ещё один фундаментальный закон «с дедов-прадедов».

На «Святой Руси», да и вообще во всём мире от времён матриархата до времён эмансипации, мужчина приводит жену в свой дом. «Прийма», «приймак» — носят оттенок негативный, презрительный.

«Настоящий мужчина должен построить дом…» — общеизвестный тост. А если пришёл в готовый — «не настоящий». Но у меня каждая из холопок получала себе дом, и позже, когда я выдавал их замуж, они приводили своих мужей в свои, уже обжитые, жилища.

Выглядывать под бородами: кто из здешних бобылей — муж добрый и хозяйственный… У меня нет на то ни времени, ни навыка. Бабы же детные, кто лучше, кто хуже, но подворья — обживают и спалить, поломать — не дают.

Кроме разных убогих — вдов, сирот, калек, которых я холопил и расселял в Новых Пердунах, собирал я там и людей, талантами особенными обладающих. Эти шли не холопами, а свободными. С полноценной выплатой жилищного кредита.

Попаданцы как-то пренебрежительно относятся к талантливым людям из числа аборигенов. Типа: ну куда им до нас, бедным, средневековым, необразованным…

Исключение — дон Румата. У него в контактёрах из местных были: талантливый поэт, гениальный изобретатель и профессиональный революционер. Не считая выдающегося бандита и уникального интригана.

Остальные ГГуи… и не ищут. Cнобизм, свойственный многим особям в попадизме, как-то предполагает всеобщую серость аборигенов. Однако — отнюдь. По жизни я знаю, что образование и талант — несколько разные вещи.

Я, наверное, надоел своими повторами простой мысли: люди — разные. Это, вроде бы, всем понятно. А вот насколько разные? Если по росту — процентов на 10. Если считать от среднего, не переходя в патологию. Если по весу — на половину. А вот, например, по моторике?

Что такое кубы ферромагнитной памяти кто-нибудь помнит? А как они делались?

Берутся плоские металлические колечки. Меленькие такие. На первый взгляд — просто металлическая пыль. И в каждое вставляются два проводка. Ручками. Конечно, есть куча всяких приспособ, но в основе — мелкий ручной труд.

Вот сидят в цеху три-четыре сотни монтажниц, плетут из этой «пыли» кубы памяти и зарабатывают на сделке по полторы сотни рублей в месяц. Всё хорошо. Тут приходит девушка, ничего такого особенного, завалила вступительные, надо год где-то поработать. И делает эта девчушка — три нормы. Изо дня в день. Не по Стаханову, на которого во время его рекорда ещё куча народа работала, а сама собой, без всяких технологических хитростей, приписок, подносчиков-помогальщиков и, даже, без какого-то особенного комсомольско-партийного энтузиазма. Вот просто у неё руки так устроены. Вот такой уникальный, чисто «физкультурный» талант.

17-летняя девушка получает полтысячи в первый же месяц. Такого и директор завода не имеет. И начинается паника. Начинают толковать о снижении расценок. Народ, естественно, отвечает по-народному — злобным криком с обещаниями мордобоя. Бодяга эта тянется потихоньку, и после третьего месяца взрывается главбух — перерасход фонда заработной платы, всем премии не будет. А народ же таких финтифлюшек не понимает: «мы работали — отдай»… Забавно было.

На нечто подобное я налетаю и здесь.

Сижу тихо-мирно на поварне, за день набегался, ужин свой дохлёбываю. У нас, как во всяком приличном крестьянском хозяйстве, питание из трёх блюд.

Рядом две очередных бабы-паучихи чистят под присмотром Домны репу на завтра, делятся впечатлениями от Меньшака и препираются между собой.

— Я тебе что, соня, чтобы по три репы за раз чистить?

Чисто автоматом отмечаю, что не понимаю: причём здесь «соня»? С пониманием предков у меня проблемы, поэтому, опять же — автоматически, провожу микро-само-ликбез:

— Эй, бабы, а почему любители долго спать — по три репы чистят?

Бабы впадают в ступор, долго пытаются понять — что это я спросил? Я тоже пытаюсь понять — почему они вопроса не понимают? Выясняется: «соня» — это не тот, кто спит, а имя собственное. Причём не от «Соня — Золотая Ручка», а вполне нормальное, русское, исконно-посконное, женское имя.

А вот эта конкретная Соня обладает особенным свойством — ей черти прядут. Обе товарки лично этих чертей неоднократно видели, когда в избу, где эта Соня живёт, захаживали. Да и как же может быть иначе? Все нормальные бабы за вечерок делают один обычный моток пряжи, а эта молодка — три. Явная чертовщина.

Утром, в ходе своего обычного забега по контролируемым территориям, забегаю в «Паучью весь», заскакиваю в избушку к этой самой Соне.

И немедленно выскакиваю. Факеншит! Полуземлянка тёмная, 12 душ, три семьи — два старших женатых сына ещё не отделённые, с жёнами. В одном углу младенец криком кричит без остановки, рядом — девчушка маленькая в жару мечется, в другом — овцы мекают, под иконами — дед со старухой наперегонки кашляют. Однако приходится во всё это лезть. Где тут у них хозяин этого… домовладения?

— Чего сыновей не отделяешь?

— Дык… вот… Хрысь твой за пустое подворье много хочет. Ты уж скажи ему — чтоб за так отдал, а мы уж потом как-нибудь…

— А Соня — это кто?

— Сонька-то? Младшая невестка моя. Сонька, подь сюда, дура. Чего ты такого уделала, коль по твою душу сам боярыч прибежал? Отвечай лярва! Как на духу!

В избе дышать нечем, вышли с этой «дурой» во двор, следом муж её бежит. Весь в перепуге:

— А чегой-то? А кудой-то? Мы ни сном, ни духом, нигде не бывали, ничего не видали…

Начинаю выяснять подробности, баба мнётся, на мужа оглядывается. Бабе — 14 лет, мужу её — 16. Мужик, блин. Под носом две светлых волосины растут. Свеже-семейные — месяца два как свадьбу сыграли. Но «молодая» уже хорошо в положении. И — в положении младшей невестки. В крестьянской семье — омега. Вся грязная и тяжёлая работа — её. А у неё и вправду талант. Вот такой физкультурно-технологический: нитку она прядёт втрое быстрее, чем остальные бабы. И нитка вполне приличного качества.

— Ладно, молодята, собирайте своё барахло — дам вам у себя подворье, там жить будете.

— Не… С чего это? Не пойду я. Тута моя родина, батюшка с матушкой. Не…

— Да ты мне и даром не нужен! Но вот бабе твоей — без тебя скучно будет. Не хочешь — не надо, я её и так заберу. Такой пряхе в вашем… доме жить… негоже.

— Не. Как это? Она ж — жена моя! Я ж над ней — господин! Не дозволяю.

— Это ты верно сказал. Ты ей — муж, ты ей — господин. Она — в воле твоей, как ты скажешь, так и будет. Против обряда супружеского я не пойду. Как же можно? Придётся бедняжке вдовой сперва стать. Когда там твоя очередь на лесоповал идти?

У парня только кадык на тощей шее — туда-сюда, вверх-вниз, рот раскрыт и воздух хватает. Баба его — «ах-ах» и в слёзы. Старшие из избы повыскочили. Сплошное «что, где, когда» — вопросы потоком. Ответов не ждут — генерируют новые.

Скучное, бессмысленное времяпровождение. Разговаривать мне с ними не о чём. Просто потому, что им мои слова не нужны. Им нужно, чтобы меня не было, чтобы никто никаких перемен в их жизни не устраивал. Чтоб было как по старине, как «с дедов-прадедов». Ага, факеншит вам, православные.

   «Блажен кто верует    Тепло ему на свете».

Не будет вам «тепло», будет — «жарко». Сказал же Иисус: «Тёплых изблюю из уст своих». Каннибал из Назарета.

Тут и Хрысь с санями подошёл, начали потихоньку грузить «личные вещи». Бабы выли-выли да и сцепились. Срачницу какую-то не поделили. Так что, когда мы тронулись, провожали нас, в основном, руганью.

Трёхаем потихоньку, Соня эта на санях слёзы утирает, остальные рядом топают. Хрысь, всё-таки, рискнул выяснить: а с чего это боярич такую… экспроприацию устроил.

— А ты, Хрысь, прикинь. Нормальная «паучиха» за вечер делает один моток. Это часа три за прялкой. За год получается около сотни. Пряхи-то только зимой работают. Со всех «паучих» — тысяч пять-шесть таких мотков. А вот эта красавица зарёванная, в тёплой да чистой избе сидючи, моток за час сделает. Если её не дёргать, не посылать то — в курятнике убрать, то — младенцу сопли вытереть, то — свёкру поклониться, то за целый день она мотков 12–15 сделает. Не гонять её лён дёргать да мять, травы поросёнку нарвать, или там, свекрухе грибочков захотелось… День воскресный и прочие особые праздники трогать не будем, но тысячи четыре мотков за год она сделает. Она одна — четыре. А все вместе остальные — хорошо, если шесть. Вот и прикинь.

— Не, чего-то ты не то говоришь, боярыч. Как же ж это она цельный день за прялкой? А по дому кто? А готовка, стирка, уборка? Ежели она прядёт, то — прать, кухарить хто? (Это — ейный муж с бородой в две волосины мне возражает).

— Ты, милок. Баба твоя будет боярыней на лавке день-деньской сидеть да нитку тянуть, а ты вокруг неё на цирлах плясать. И со скотом, и с печкой, и полы подмести, и воды нанести. А ещё — слово доброе, да на постели — ласково. А то у неё грусть-печаль начнётся, нитка порвётся… А уж как оно тебе обернётся…

Последующие четверть часа мы шли в молчании — аборигены переваривали новую концепцию. И — никак. Настолько не совпадает с «исконно-посконным», что — ну просто «нэ лизе»!

Мне-то с моим опытом 21 века, с женским равноправием и таким же повсеместно трудом, понятно: кто больше на службе устаёт, тот меньше по дому крутиться. Тут без всякой идеологии — одна физиология: супруги должны уставать примерно вровень. Иначе, если одному только бы до кровати доползти, а у другой — всякие мысли и поползновения, то начинаются разные обиды и «негоразды».

В своём времени натыкался я и на курсы мужчин-домохозяев в Америки. По-русски и сказать так нельзя: домохозяин и домохозяйка — функционально не эквивалентны. Но грянул кризис, и пошли американцы «щи варить»:

— Жена денежку приносит, а мне, что, дома «груши околачивать»?

Нормальный мужской подход: «делай что можешь…», а не сиди захребетником-трутнем.

Другой вариант хорошо виден в Финляндии: без всяких кризисов финны больше занимаются детьми, чем финки.

Из самых первых моих картинок в Хельсинки: по весеннему, залитому солнцем, приморскому бульвару, закрытый от меня полосой кустов по грудь, бежит панк. Типичная панкура. Ирокез крашенный торчит, железо по плечам кожаной куртки лязгает. Кусты кончаются, и я вижу: панк катит коляску. А в коляске визжит от восторга маленький ребёнок: папа так быстро катает — так никто не может!

Но это ж ненормально! Делать бабскую работу… Это ж стыдно! У нас же с дедов-прадедов заведено бысть…!

Даже не средневековье — советская кино-мелодрама 50-х. Чтобы сильнее оттенить гадостность отрицательной героини, её злобную хитрость и тиранизм, строиться эпизод, в котором «эта змеюка» заставляет своего доброго, но мягкого мужа вешать выстиранное постельное бельё. Вот же ж падла!

Уже в 80-х наскочил на такой же подход. Причём не в кавказских-азиатских местностях с их исконно-посконными традициями, а в России, в среде вполне продвинутой инженерной молодёжи.

— А тебе не стыдно? Ну, бельё развешивать. Соседи засмеют. Это ж — бабье занятие.

— С чего ты взял? Мужчины вообще всякую работу делают лучше женщин. Лучшие прачки, гладильщики, повара… Где больше всего порядка? — на боевых кораблях. Да и по сути: у меня руки длиннее, я и с земли достану. А ей на табуретку заскочить-соскочить… Лучше, быстрее — когда я делаю. А дурней стыдится да по их суждению поступать — вот это и вправду стыдно.

Собеседник мой перешагнул через себя. Но — только наполовину. Постирушку развесил. Но — ночью. Чтоб никто не видел, как он своей жене в её труде помогает. Развелись они потом.

Здесь, в «Святой Руси» соображалки заклинило намертво. Причём — у всех.

— Что, и полы мести?… А за водой?… С коромыслом?! И в печку с ухватом — мне?! И передник одевать?!! Не может такого в белом свете быть! Мы тебе — не холопы! Я — мужик! У нас с дедов-прадедов…

— У тебя со слухом плохо? Я сказал — все дела по дому — твои. Её — прялка.

— Не… да ты шо?! Не… Да как же это? Да как же я ему ухват отдам?! Да он же даже и кашу варить не умеет! Да ну! Это что ж за казнь такая лютая?! За что?!!

Вольные смерды. Просто наезд… пугануть плетями, «кирпичами»… получится. Но насколько это будет эффективно?

— Слушайте сюда. И — внимательно. Я даю вам, первым из вольных людей, новое подворье с кирпичными печами. Таких печей и у бояр — не в каждом доме есть. Жить вы будете — как и из вятших не все живут. Не казнь — награда. За её талант особенный. Цена такому подворью — 12 гривен. Другие «пауки» столько серебра и вовсе заработать не могут. А вот вы с Соней — можете. Сам Господь вам такую способность даровал. Притчу про «талант, в землю закопанный» — слышал? Вот и я об этом. Буду брать пять сотен мотков пряжи на кунскую гривну. Твоя баба, если её ничего от прялки отрывать не будет, за год сделает пряжи гривен на восемь-десять. Года полтора, и ты весь долг выплатишь. Понял? Но придётся поднапрячься. Ей — у прялки, тебе — по дому. Всё ж просто.

Просто — не получилось. У новосёлов многого не хватало. Скот, инвентарь… Да просто — посуда. Пока они жили в родительском доме — своего не было. Что нашлось у меня или в Рябиновке — Николай им выдал. И записал в долг. Получилось гривен 15. Под стандартный рез — 20 % годовых. Но это не столь важно: где полтора года, там и три. Хуже другое — новый домовладелец так и не смог через себя переступить:

— Лучше я со всеми мужиками на лесоповал пойду, но репу парить — не могу. Ну не могу я!

«Заклинило» парня. Ломать? Я же — «гумнонист», я ж завсегда о простом человеке… и заботы его… ну, прям как свои личные! Во всякое положение входить приходиться. Вполне по Жванецкому:

«— Войдите в мое положение! — взмолилась она. И он вошел в ее положение, и еще раз вошел, и оставил ее — в ее положении».

Решение стандартное: ученики. Точнее — ученицы. Взял двух девчушек лет десяти-одиннадцати из холопок своих и к этой Соне в обучение. Сонька сразу загордилась — она теперь старшая хозяйка, у неё подручные по дому бегают! Одну девчушку за месяц выучила — сходный талант прорезался. Вторая так в прислугах и осталась.

Ещё важнее другое: поговорив с этой Соней, я узнал и о других выдающихся мастерицах в веси. Не много таких. Но парочку перетащил к себе в Пердуновку. Со сходной организацией их труда и ученицами из девчонок-холопок. Всех новосёлок пропустил через этот «грохот» — обучение «паучьей пряже». Самому пришлось освоить производство прялок.

Такая команда дала почти 18 тысяч мотков качественной нити за год. Втрое больше, чем обычно делала вся весь.

А «Паучья весь» в эту зиму сама едва-едва вытянула обычное количество. Всё-таки, досталось крестьянам в этот год. Но владетель-то не шутил, указывая размер общего оброка вдвое против прежнего, «княжьего». И Хрысь, отсыпая очередной мешок ржицы крестьянам, не забывал об этом напомнить. Пришлось мужичкам кому — своих баб да девок подгонять, кому — им иначе помогать. А у кого в дому нитку не намотали, тот пошёл «мотать срок». «Вакансии на кирпичах» всегда открыты.

Хороший урожай льна в этом году, резкий скачок прядильного производства за счёт «учёта индивидуальных талантов» и усиления «само-эксплуатации», потребовал преобразования и следующей фазы этой «лёгкой, лёгонькой промышленности».

Другое вольное семейство, которое я переселил в Пердуновку — семейство последнего ткача. Я уже говорил, что у «пауков» было 4 ткацких стана — один общий, на общинном дворе. И три по домам: у покойного Хохряка, у покойного Кудри и вот этот, четвёртый. Все четыре и перевезли ко мне в усадьбу.

С ткачом пришлось разговаривать. И мне, и Хрысю. И всё — без толку. «Об колено ломать»? Тут я вспомнил, как Николай у меня обоих моих воинов выцыганил. Послал купца торговаться. У него талант? — Пусть использует.

Николай просидел в «Паучьей веси» три дня не просыхая. И привёз ткача со всем семейством. По его подсказке я сформировал команду из восьми работников. Подмастерья, ученики. Ряд получился похожим на Сонькин: тоже рассрочка на оплату подворья, тоже сделка.

Но есть тонкости. Согласно всемирной классификации этого… «манус фактора».

Если прях с прялками можно по избам держать, то четыре стана ни в одну избу не влезут — места не хватит.

И организовал я ткацкую фабрику. Первую в мире! У меня в сарае!

Как гляну — сердце радуется: прогресс чистейшей воды! До первых мануфактур в Европе — два века. Всё по науке: индустриализация, обычно, начинается именно с текстильной промышленности. Причём у меня тут сразу оба типа мануфактур: и централизованная — ткацкая, и рассеянная — прядильная. До Ганса Фуггера — ещё двести лет, а у меня — уже есть! Перспективы открываются… вплоть до фуггеровского Эльдорадо. Кайф! Открыжили.

Кто не знает — профессиональных ткачих в этом мире нет. Ткачество — занятие мужское. Сам апостол Павел ковроткачеством занимался. Цехи ткачей в средневековых городах — из самых сильных. Самых богатых, многочисленных. И — воинственных. И так будет до первой четверти 19 века. Про луддитов слышали? Тоже ткачами были.

Первым ситуацию с ткацкими станами на боярском подворье просёк Потаня:

— Господине, а как же они оброк давать-то будут? Оброк-то в штуках полотна. А «паукам» полотно-то теперь сделать не на чём.

А называется это, Потанюшка, «разрыв технологической цепочки». Метод не новый, на нём ещё Рокфеллер «Стандард Ойл» строил. В компьютерных делах это называется «брендовая сборка». Конечный продукт делается не там и не теми людьми, которые делают заготовки. При этом его цена и качество — резко подскакивают. Теперь не только владетель будет проверять качество ткани, но и ткачи — качество нити. И, не желая принимать на себя огрехи прях, будут особо тщательны.

— «Пауки» будут давать нитки. В нужном количестве, нужного качества. Некачественную нить мы считать в оброк не будем. А будем делать из неё простенькое полотно для своих нужд. Хрысь сейчас сделает раскладку — сколько ниток с каждого двора. А кто норму не сделает — пойдёт другие работы делать. Те же кирпичи жарить.

Снова был шум в селище, снова куча слов и выражений. Но «пауки» уже доели свой хлеб. С новин — «Нового года» — только рожь из Рябиновских амбаров. Но — не всем, и не всегда, и не во всяких количествах. Община бурчала, булькала. но… исполняла мои требования.

Чем бы ещё похвастать? А! Ну конечно! Спирт гоним!

«Производителям зонтов надо молиться на дождливое лето.

Производителям сандалий надо молиться на сухое лето.

Производителям пива надо молиться на жаркое лето.

А производителям водки некогда молиться — им надо производить!».

Таки-да!

Вот только не надо на меня все сразу! «Ванька русский народ спаивает!». Или там: «Ивашка-попадашка ввергнул отчизну в пучину алкоголизма! На четыре века раньше исторически обусловленного момента времени!».

Спокойно! «Кому суждено быть повешенным — тот не утонет». Даже в водяре. Широко распространённая международная мудрость.

Есть такой маленький московский эксперимент. Про него нигде громко не рассказывают, но профессионалы знают. Продолжается уже лет тридцать. В начале 80-х 20-го века решили посмотреть — как именно вырождается русский народ под влиянием алкоголизма.

Взяли стадо свиней…

Так. Не надо никаких аллюзий. И — параллелей. И метафор — не надо. Просто у свиней пищеварительная система похожа на человеческую. Вообще — на человеческую, а не конкретно — на русскую.

И стали доктора-естествоиспытатели — естество испытывать: поить свиней разведённым 25 % спиртом. Очень гуманно: сколько хочешь и добровольно. Понятно, что в природе свиньям так не наливают. И никакой отягчённой наследственности у хрюшек не было. Но четверть поголовья сразу начала лакать. Не из стакана, ясень пень, кто ж свинье в стакан наливает? Из автопоилки, по желанию.

Дальше, конечно, были поползновения этот эксперимент прикрыть. Сами понимаете: проявление такой запредельной добровольности и самопожертвования в нормальном стаде, даже и при Советской Власти… Идеологически неправильно.

Но тут пришла «лигачёвщина» с «безалкогольщиной». Медики настаивали на продолжении эксперимента. И руководство пошло им навстречу. Поскольку хрюшки по-товарищески делились пойлом с обслуживающим персоналом, а тот — с принимающими решения.

Последствия были вполне предсказуемыми — пьющие свиньи стремительно вырождались. Подробности процесса деградации интересны профессионалам. Я же и так, «на глазок», без всяких пьяных свиней знаю, по Некрасову:

   «У нас на семью пьющую    Непьющая семья!».

Можно радоваться: процент у нас — вдвое больше, чем у свиней!

Я, честно говоря, не вижу здесь никаких оснований для русской гордости, широты души, национального величия… Какое «величие» в «пьющей семье»? Тот, кто сам с этим сталкивался… А ещё, не дай бог, в варианте женского алкоголизма. Когда дети тащат домой свою пьяную, битую, грязную мать…

   «Нет меры хмелю русскому.    А горе наше меряли?    Работе мера есть?    Вино валит крестьянина,    А горе не валит его?    Работа не валит?».

«А в огороде — бузина, а в Киеве — дядька…». Горе, работа… классная отмазка. Увы, не могу согласиться с классиком. Хочется, но не могу! Личный опыт мешает.

Для снятия мышечной усталости от «крестьянской работы» достаточно 30–50 граммов спирта. Так работали грузчики в волжских и черноморских портах: каждый вечер после трудового дня за ужином — стопка водки. Ускоряет вывод молочной кислоты из мышц, купирует болезненные ощущения, дезинфицирует содержимое пищеварительного тракта. С этого не спиваются.

Другой режим: очистка памяти. Тоже на себе проверял: бутылка водки после очередного экзамена в сессию — и на утро запоминание нового предмета «с чистого листа». Первая сессия — шесть экзаменов за тридцать дней, 6 бутылок «Cтарки»… Никаких оснований для ухода в запой.

Третий вариант. 14–16 часов ежедневного форсированного интеллектуального труда без выходных, месяцами. Накапливается эмоциональная усталость. Лучший способ для снятия — горные лыжи. Действует на все подсистемы измученного организма сразу. Но — не наездишься. И тогда, при условии здоровой печени, литр-полтора водки за вечер. Раз в месяц. Поутру — в голове «вата», но — никаких сожалений и переживаний. По поводу сделанного, не сделанного и сделанного, но не так… Снова — запой не получается.

На самый тяжёлый вариант я нарвался у геофизиков. Непрерывная интоксикация две недели без сна. Принял, заел, к компу. Трёхтактный режим существования.

Мы гоняли суперкомпьютеры — пока железяка переваривает очередное задание — выпил, закусил. Появляется возбуждение, эйфория. Потом — анализ результатов прогона, поиск ошибок и исправление кода, перезапуск, к столу. Тяжко постоянно удерживать себя на грани: не свалиться в тупость, в сонливость — от общей усталости. Не перейти в глупость, расслабленность — от алкоголя. Варианты со специфической агрессивностью или сексуальностью — просто не возникают — сил на такой маразм нет совершенно. Синхронизировать момент получения результатов очередного прогона задачи по умножению или обращению матриц с произнесением дозировано фривольного тоста и загрузкой в желудок очередной порции узбекского плова с варёным чесноком на фоне регрессионного тестирования и анализа удерживаемых в памяти 8 тысяч строк кода… Спиваться — просто некогда!

Глава 180

Люди не спиваются от работы. Наоборот: работа сама выгоняет из организма хмель, она сама пьянит, когда в радость, когда получается.

Люди спиваются от жизни. От её бесцельности, бессмысленности. От того, что «хомут трёт шею». Ну так поменяй! Или — «хомут», или — «шею». Найди «смысл» в своём существовании, «возлюби» вот это вот… в чём ты живёшь. «Влюблён по собственному желанию»… примерьте на себя персонаж Янковского. Не можешь управлять своей жизнью? А своим восприятием? Тоже нет? Тогда — научись этому.

Выстраданная международная мудрость: «Алкоголь прибежище слабых». Уточню: душевно, психически слабых. И воспроизводить это в будущих поколениях… добавляя ещё и наследственных заболеваний, генетических мутаций… Я видел в России и в Европе кланы в трёх-четырёх поколениях, вырождающихся от чрезмерного употребления. И сопутствующих поражающих факторов… Пожары «по-пьяни» — с обгоревшими детьми, безногие или слепые — от «пьяных» травм, сифилис и СПИД…

Часть предрасположенности задаётся генетически.

— Папе с мамой спасибо сказал? Ну, тогда наливай.

Одни «алкогольные» гены связаны с производством ферментов для расщепления спирта, другие — с допаминовой системой.

Берём белых мышек с врождённым неприятием алкоголя, меняем им один ген Gabrb1 и хвостатые трезвенники становятся запойными пьяницами. Мутация изменяет структуру белка-рецептора и создаёт спонтанную электрическую активность в мозговой «зоне удовольствия».

Переводим мышек на самообслуживание: даём доступ к рычагу. Нажимая на него, мыши вводят себе раствор спирта прямо в вену. Мутанты работают рычагом столь усердно, что допиваются до алкогольной интоксикации. Теряют координацию и с трудом передвигаются. Зависимость столь сильна, что мыши продолжают жать на рычаг и в отсутствие подкрепления (алкоголя), тогда как обычно рефлекс без подкрепления угасает.

Мы, конечно, созданы «по образу и подобию божьему», но кое-чем похожи на мышей. Или ГБ сам из этих?

В моей России 52 % всех смертей среди трудоспособного населения связана с водкой. Алкогольная зависимость, алкогольная предрасположенность, отягчённая наследственность… Что хорошо с пьющими мышками — они практически не размножаются. Не успевают.

Если всё это… предрасположенное к чрезмерному… вымрет на четыре века раньше… — моей России будет легче? Не будет в российской истории десятков миллионов людей, мучающихся всю жизнь от алкоголизма, сотен миллионов — мучающихся вместе и рядом с ними. Не будет «пьющей семьи» из поэмы Некрасова. А на её месте, на той же земле — будет вторая «непьющая семья».

Это ж какая могучая бифуркация получится! Отсечь всех алкашей ещё до татаро-монгол…

Странно, что ни один попаданец об этом не задумывался. Улучшить качество собственного народа, сделать его здоровее и умнее, избавить его от массы несчастий… Селективный геноцид предков для грядущего счастья потомков… Это ж фундаментально!

Как известно: «У России тяжёлое, мрачное прошлое. И прекрасное, светлое будущее. И так будет всегда!».

Интересно: если «прошлое» сделать ещё чуть «мрачнее», то «будущее» будет «светлее»?

«Вот помру я, помру, похоронят меня…». И тут наступит на Руси очередное «светлое будущее»:

   «Идут пионеры — салют Ванюше!    Летят самолёты — привет Ванюше!    Ползут наркоманы — ништяк Ванюше!».

Теперь по делу. Масса народу рассуждает о самогоне. И я их понимаю. Все народы мира гонят самогон. Все коньяки, виски, кавальдосы, ромы, самбуки и саке — родственники нашему буряковому. Аналогично ведут себя и попаданцы. В русле, так сказать, мирового дистилляционного процесса. Я бы тоже не стал ничего выдумывать, нагнал бы первача, но… личный, знаете ли, опыт.

Отношения между «самогонщиками» и «спиртогонами» в моей России… напряжённые. Адепты каждого техпроцесса резко и нелицеприятно выражают свой антагонизм. Мой любимый «Хеннеси» французы гонят в медных самогонных аппаратах, и оно — вполне. Но мне нужен именно спирт, вещество. А не только способ «потравить народ русский».

Так сложилось, что, перепробовав множество разных продуктов и подделок под них, я, в зрелом уже возрасте, нарвался на спиртогона. Который использовал меня в качестве бесплатного дегустатора. Развлекая рассказами о своём техпроцессе, знакомя с популярной литературой и тут же её наглядно проверяя.

Поэтому в Пердуновке мы начали с гречки.

Как известно «всему совейскому народу»:

   «И если б водку гнать нам не из опилок —    То чё б нам было с трех, с четырех, с пяти бутылок?».

В своей гениально-актуально-народной песне Владимир Семёнович отмечает один из двух качественных скачков в отечественном спиртопроизводстве. Но гидролиз древесных опилок требует серной кислоты и высоких давлений — я здесь такое не потяну.

Предыдущий скачок: 80-е годы 19 века — эта та грань, после которой производство картофельного спирта превзошло производство зернового. Достигнута благодаря очень активной государственной политике в этой части. Оперируя акцизами и технологическими нормами, царское правительство заставило владельцев нескольких тысяч винокуренных заводов Империи добровольно перейти на картошку. Сохранив огромное количество зерна. Которое успешно продавалось в Европу по новым, как раз отстроенным, железным дорогам.

До этого на Руси традиционно гнали и пили «хлебное вино», преимущественно из ржи:

   «Как вошёл в избу, сел за стол солдат    Зелена вина приказал подать,    Пьёт вино солдат, по щекам его    То ль вино течёт, то ли слёзоньки».

«Слеза» — исконно-посконное народное название качественного продукта этого семейства. Но из своего «дегустаторского» опыта помню: выход из гречки раза в полтора выше, чем из ржи или пшеницы. Хотя, конечно, до виноградного сахара не дотягивает. И по вкусу… Но только виноградный! Свекловичный или, там, тростниковый… Мда… «Святая Русь» — сахара нет вообще. Из наличного выбираем лучшее.

Домна сильно ругалась — она бражку из ржи делает, мои «гречишные» эксперименты посчитала детством. Потом самой интересно стало, притащила мне несколько вёдер солода. Солод — это проросшее зерно. Длина зелёного отростка должна быть 2–3 длины зёрнышка. Солодом здесь постоянно расплачиваются. В «Русской Правде» в «Поконе вирном» сказано: «вирнику взяти 7 ведеръ солоду на неделю». Понятно: воды сыскари в командировках не пили.

Размалываем сухое зерно, добавляем втрое воды, варим до состояния хорошо разваренной каши. Я кашу гречневую люблю есть, но тут пришлось потерпеть — процесс же! Охлаждаем до температуры борща, добавляем измельчённый солод (этот — вирникам уже не достанется!), помешиваем час с сохранением температуры. Теперь оставляем в тихом, тёплом, тёмном месте на три дня.

Мои-то сразу хотели бадейку на печку поставить — не надо. «Слишком хорошо — тоже нехорошо» — русская оптимизационная мудрость. Оптимум — 20–22 градуса. Нормальная комнатная температура. Тут Домна со мной полностью согласилась и всех добровольных помощников — мокрым полотенцем… разогнала.

Три дня я терпел. Даже не подглядывал. Запах, конечно… Что процесс идёт — ни у кого вопросов не возникает.

За это время обустроили саму установку. Я, опять же, дико извиняюсь перед поклонниками «табуретовок» разных видов и производителей, но вместо самогонного аппарата мы с Прокуем построили ректификационную колонну.

Тут некоторые разницу не понимают, так всё просто: «Многие ошибочно считают, что ректификация это повторная перегонка. Поэтому хочу заострить ваше внимание на том, что ректификация — это совершенно иной по природе процесс. Процесс ректификации основан на взаимодействии потоков жидкости и пара».

Внизу — кипит, пар идёт вверх, наверху колонны в блямбе (классное название — «дефлегматор», ближайшая ассоциация — «шило в заду») — конденсируется. Конденсат капельками стекает вниз, встречается с подымающимся паром… И тут они устраивают «тепломассообмен». Что-то из бородатых анекдотов вспоминается:

«Идёт коньяк по пищеводу. А ему навстречу портвейн:

— А ты тут что делаешь?! А ну пойдём-выйдем!».

Мне в школе не повезло — химичка была истеричной дурой. Так я мимо всех этих наук и проскочил. Позже, при моей склонности к дискретным моделям и цифровой технике, химия, с её непрерывными процессами и вероятностным поведением молекул, меня как-то не очень…

Итого: науки этой я не знаю, теорией не владею, работаем по-средневековому — не по проекту, а по известному образцу. По матерным комментариям моего приятеля из 21 века. Но без его электронных термометров и электрических ТЭНов.

Самое главное — организовать достаточно просторное место для встречи пара и конденсатом. Много-много площадочек, где эти фракции будут встречаться. Вполне такая… демократическая дискуссия. В форме тепломассообмена. «Пятнистый президент» так и говорил:

— Давайте обменяемся!

Тут есть варианты.

Для колонн маленьких диаметров, до 50 мм, рекомендованы насадки. Спирально-пирамидальные из Московского Химико-Технологического — хорошо работают. Но я же по образцу делаю. Диаметр — 120 мм, медь. Нержавейки у меня тут… Средневековье, однако. Для таких объёмов уже нужны тарелки. На тарелки — наполнитель. Нам с приятелем до тех пирамидок московских тоже было… несколько не с руки. Поэтому мы сами нашли: берётся ёршик для чистки посуды шведского производства, мелко нарубается кусачиками… не хуже фирменных получается…. Факеншит! Швеция пока ещё ничего приличного не производит! Даже из ёршиков.

Я так извёлся из-за отсутствия материалов, что психанул и нашёл какие-то серебрянные украшения из витой проволоки. Порубил их на мелкие части, насыпал эту «сечку» на тарелки, и использовал в качестве контактных площадок. Назовём это — «Хортица серебрянная».

Российские мастера винокуренных заводов определяли температуру в установке по цвету дыма из печной трубы. Я так не умею. Приятель мой первый год смотрел на электронный термометр. Всё ждал 78.15 градуса Цельсия. Потом дошло — это ж при 760 мм. рт. ст! А где вы в природе столько видели?

Поэтому — по запаху и по темпу выхода продукта. Когда идёт пищевая фракция — нет запаха ни ацетона («голова»), ни сивухи («хвост»). И очень стабильно капает. Капает, между прочим — этаноло-водяная смесь с 96.4 % содержанием этого самого этанола. Наверное. Потому что померить нечем, а у меня вкусовые рецепторы после третьей проверки… и закуски солёными огурчиками… корочку занюхать… и рыбки подайте… ух, хорошо пошла… работают недостоверно. Ошибаюсь я. В десятых процента.

Дальше, естественно, древесный уголь, берёзовый, толчёный, водяным паром обработанный. Некоторые хвастаются: «у нас угольный фильтр длиной в 13 метров!». Не той длиной хвастаете, товарищи! Просто насыпал. Но не дольше, чем на 10–15 дней. После месяца начинается обратный процесс — уголь всё абсорбированное назад отдаёт. Было время — сам эффект проверял.

И получаем с трёхпудового мешка гречки — ведро ректификата. Первое и единственное во всём мире! Слеза! Кристалл! Продукт! Вот это — настоящий инновизм!

Можно бы, конечно, вдвое больше. По нормам 21 века. Но увы — первый блин… Да и вёдра здесь большие, двенадцатилитровые.

Только у меня абсорбирование закончилось — пришло Богоявление. Которое на Руси — Крещение. Тут я вдоволь подурачился. По Миклухо-Маклаю и прочим разных диких аборигенов посетителям.

«Огненная вода». Вот — просто вода в блюдце горит, вот — огонь заливаешь, а он по выплеснутой воде бежит. А горящие ледяные сосульки! Сделал изо льда меч, облил спиртом, поджёг… Дал Ольбегу огненный меч в руку… У мальчишки — изумление, страх, восторг… Счастье!

Ещё пара фокусов: Ванька-огнедышащий. Змей Горыныч из Пердуновки. Как дунул на свечу… Все… не скажу — разбежались: половина на карачках расползлась. Кстати — такая гадость! Потом целый час рот промывал.

Ветку обледенелую нашёл:

— Люди добрые, православные! Подходите, поглядите, порадуйтесь! Про «неопалимую купину» слышали? А теперь! Впервые на Руси! Проездом из Иерусалима в… в Караганду! Только у нас! Только один раз! Оба-на! Неопалимая осина! Моисей разговаривал на Синае с богом в несгорающем кусте. А теперь и здесь, в нашей Рябиновке каждый может пообщаться со святым духом! Так и называется — спиритус! Смотрите внимательнее — там он, вона-вона, в этом голубом пламени!

Забавы… Народ поголовно увидел спиритуса и задёргался. Некоторые пытались к нему с просьбами обращаться. Аким даже крестить меня тайком начал. И Пердуновка — не Синай, и я — не Мойше. Пришлось чашку со спиртом епитрахилью накрывать и молитвы над ней читать. Черти не вылезают — проверено принародно.

Но унялись только когда я в прорубь, от Иордана оставшуюся, плесканул, поджёг и сам туда прыгнул. Туземцы сразу обрадовались: «огненная вода водосвятию — не помеха!».

С Мараной пришлось поделиться. «Богиня» половину забрала. Ну, оно так и было задумано. Главное дело всякого лекаря — дезинфекция. Я уже вспоминал, как мне в первой жизни приходилось фурункулы — топором с водкой вскрывать. Здесь обеззараживание такого уровня — только калёным железом.

И, конечно, спиртовые растворы, настойки, эссенции, сублимации… Она таких слов не знает, но от восторга аж трясётся.

Насчёт настоек — и Домна заинтересовалась. Тут, понятное дело, простор для творчества… Но пришлось учить основам правильного дегустирования. А то если в этих святорусских кружках… Даже посуды подходящей нет! На «Святой Руси» из мелкой посуды — только тазики. «Стопка» — чётко по Грановитой Палате — только с 16 века. А до тех пор — всякие… «братины и ендовы». Мой продукт в таких ёмкостях… надо разбавлять.

По своему опыту, дамский оптимум — разведённое вчетверо с клюквенным соком. Но… а попробовать вариантов? С боярышником, например, с брусникой… Чуть не потерял повариху. Я уже говорил: женский алкоголизм не лечится.

Ещё кое-чего из фолька вспомнил: «Водка без пива — деньги на ветер». А спирт со здешним пивом или бражкой… «малька запустить»… Катастрофично.

Народ дозу не держит. Навык пить — есть, а к крепкому — привычки нет. Мне-то по прошлой жизни привычно «осьмушка на пару и поговорить» — восьмая часть ведра, полтора литра водки на двоих и обсудим: сбегать ли ещё? А тут…

Экспериментально установлено: традиционное святорусское застолье с заменой, даже только частично, основного напитка, продолжается от получаса до часа. От момента произнесения первого тоста: «Ну, со свиданьицем!», до наступления тотального выпопадизма. «В осадок» — выпадают все. Падают и валяются. «А поговорить?» — а не с кем.

В 60-е годы 20-го века осетины перешли со своей, довольно слабенькой, чачи — на водку. Стандартные посиделки разворачивались у них в 104 тоста. Три первых и три последних — обязательные, остальное — на усмотрение тамадов. Как будет множественное число от слова «тамада»? Не знаю, но их должно быть пять — главный и четыре по столам. Смена потребляемого продукта дала очевидный результат: аксакалы расползались на карачках. При всём кавказском уважении к старшим — просто не хватало трезвых помощников для «дойти до дому».

Пётр Первый любил проверять своих помощников чашей вина. Например, полтора литра мадеры «в один дых». Закусили «курятиной» — в смысле — дымком из трубки, и пошли корабли строить.

Иван Грозный накачивал своих бояр водкой. Провоцируя их на «крамольные слова». «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке» — русская народная мудрость. Введённая Грозным в употребление водка, была для московского боярства продуктом новым, по проявляющимся эффектам — неожиданным. Практики у бояр не было, на чём многие и погорели.

В 14 веке Василий Буслаевич в Великом Новгороде набирает себе дружину. Один из тестов: «выпить ведро зелена вина в один дых». 12 литров даже просто пива… А речь, похоже, идёт о бражке. Понятно, что не все люди на «Святой Руси» — ушкуйники новгородские. Но кружки-то здесь полулитровые, пить «в один дых» — нора поведения.

Если вместо обычных 8-12 «оборотов» нормальной бражки в такую посуду влить 22–25 «оборотов» моей «бражки креплёной»… А остановиться-отказаться… — они не могут даже подумать! Выпить надо всё. «Пей до дна! Пей до дна!» — наше исконно-посконное.

Даже в 21 веке профессионал пишет: «В России ведь как: взял и выпил бутылку за один раз. Сразу и очень много». Обычаи «с отцов-прадедов», привычка, ритуал. «Ты чего не пьёшь? Ты меня не уважаешь?». Я уже говорил, из меня всё это национально-ритуальное выбили на Северах за один раз: «С твоей вдовой объясняться — никому не интересно».

Пол-литра — моего «крепкого», потом — пол-литра «пива домашнего» для «запить»… Часа не проходит — всё застолье или — блюют, или — храпят. Из чего, при моём пакостном характере, просматриваются некоторые специфические, «святорусские», применения «оружейно-агентурного» толка. Вариации по теме: «оружие массового поражения» и «методы сбора информации».

И, наконец, ну очень важное для меня применение. Зажигалка. Типа «зиппо». Железная, с заменяемым кремнём, с наполнителем из очёса льняной тресты, со спиртом в качестве горючего. С прокладкой из плотного войлока. В ладонь габаритами и соответствующего веса. Первая! Во всём мире — единственная! У неё и номер на донышке выбит — «0001». Как у настоящих зиппов — все нумерованы.

Чего она нам с Прокуем стоила! Элементарно: кремень должен быть подпружинен. Ага. А витых цилиндрических пружин здесь нет. Вообще. Ладно, заменили просто пружинящей полоской железа. На одной стороне — держатель для кремня, на другой — упор для винтика.

Винтик! Вам не понять… Первое в «Святой Руси» резьбовое соединение! В мире — есть. Уже давно — винт Архимеда помните? А вот на Руси… «Душа не принимает»? А объяснить «как это должно быть» малолетнему кузнечному вундеркинду со склонностью к истерии…

Снова — факеншит! Кто из попаданцев вспоминал слово «метчик»?! А разницу между «метизами» и «метисами»? Пришлось вспомнить. Сковали, нарезали, собрали, зарядили…

Вы себе представить не можете, как я обрадовался, когда она этот голубенький факел выдала!

В 21 веке это просто в мозгах отсутствует! Дело не в поджигании чего-нибудь: есть печка, там уголёк — бери да поджигай. Не в прикуривании: «Святая Русь» — страна некурящих.

Всё дело в освещении.

Вот вы входите в сени. А там темно. Нужно пройти сени, где имеют привычку сваливать всякое барахло, типа корзин, коробов, коромысла с вёдрами… Обо что вы бьётесь. Включая — головой. Входите в избу. А там ещё темнее. Только кто-то шуршит, вздыхает, потрескивает. Находите на ощупь печное чело. Оно сплошь закопчённое. Нащупали? — Теперь и вы такие же.

Снимаете заслонку и любуетесь на кучку чуть красных, сизых угольков. Их в темноте видно. А света от них — нет, и вы на ощупь ищете лучинку. В одной из печных выемок-печурок. Из которых всегда чего-нибудь выпадает. Суёте лучину в угольки, приседаете, дуете-раздуваете. Аккуратнее — сильно дунешь — глаза запорошишь.

Наконец, на кончике этой деревяшки появляется пламя. Вынимаете, а оно — гаснет. З-зараза! Повторяете. Ме-е-едленно, дав разгореться, но не сильно, поднимаете щепочку над головой и оглядываетесь.

Глаза, из-за того что внимательно смотрели на угольки, ничего в окружающей тьме не различают. «Темновая адаптация длится 1,5–2 часа. К концу первого часа чувствительность глаза увеличивается в десять-сто тысяч раз». Ждём-с. Хоть 10 секунд, пока зрачок расширяется до 70 % своего максимального диаметра.

Прикиньте, сколько раз за это время вас можно убить. Сколько всякого другого может сделать человек, который к этому дому просто привык, просто ходит по нему с закрытыми глазами.

Но мне-то постоянно приходиться бывать в чужих домах! В усадьбе у Акима, во дворах моих смердов… А с этим… огнемётом — щёлкнул и всё видно, никто не спрячется!

«Осветительное применение» проявилось буквально через пару дней. «В рамках борьбы с проституцией, коррупцией и их святорусскими аналогами».

А дело было так.

Трифене — 13 лет. Она — разведёнка. То есть нечто отбросовое. Баба. Не местная. Ещё и смуглая. И при этом учит парней, которые ей сверстники или даже чуть старше. Те, естественно, проявляют свою самцовость. Но не в форме ускоренного изучения букваря, а путём проявления так называемого чувства юмора в ходе педагогического процесса. Ей, естественно, приходиться их несколько… осаживать. Они, естественно, нехорошо удивляются:

— Чего эта черномазая… мужам добрым выговаривает?

Можно говорить: «национальная рознь», можно — «мужской шовинизм». Или — юношеская гиперсексуальность. Или там — обострённое чувство социальной справедливости в условиях той ещё общественно-политической формации. Проще: хомосапиенсы.

Пока все знали, что Трифена — моя наложница, отроки шипели, зубами скрипели, но… «Зверь Лютый» — не попрыгаешь. Потом… Но она сама виновата!

Трифена очень обрадовалась, что я её братьев к себе принял. Мог ведь и выгнать на холод да слякоть. Но тот экзибишн, который я устроил, её очень расстроил. Причём не тем, что я её трахнул — она роба моя, коли есть на то воля господская — так и будет. Тут и сомнений никаких нет. А тем, что унизил её брата.

Странно мне: Христодул её бил, словами всякими называл, а она о его чести заботится. А уж когда она поняла, что я его в болото загнал и надолго, впрямую просить стала:

— Верни брата на подворье. Там мокро, холодно. Работа тяжёлая. Люди злые. А он маленький, обижать будут.

Такого обидишь. Такой сам кого хочешь обидит. «Вьётся ужом, а топорщится ежом» — русская народная мудрость. А Христодул злобой аж сочиться. С ним рядом стоять — уже страшно. Не велик хорёк, а кусучий.

Да и не так всё просто. Я же изначально послал его на болото не одного, а в паре с хромым голядиным. Вот за эти 12 вёрст, пока они до места добирались, парни сдружились.

Хромой, хоть и годами старше, но первенство Христодула признал. И потому, что сам — хромой и без помощи в тех «велесоидных буераках» ему бы очень тяжко пришлось, и потому, что полу-грек — грамотный и знает церковные законы.

А у голядей с этим проблемы. Двоих «одногруппников» хромого за это — в землю положили. Из-за некомпетентности в части исконных, посконных, православных, сословных, гендерных… обычаев и норм поведения. Так что, когда ребятишки до кирпичного островка добрались — отношения старший-младший были уже вполне определены.

А на островке — два голядских деда со старухой, и полу-глухой дедок из «пауков». Голядины ни в кирпичах, ни в вотчинном землевладении… Да они и слов-то таких русских не понимают! Вот и получилось, что самый младший и мелкий стал на островке самым главным. По уму, по знаниям… по готовности хоть кому хрип перервать. И, конечно, ещё и потому, что его родную сестричку сам господин боярский сын изволит по постели раскладывать. О чём Христодул не замедлил всем сомневающимся рассказать. Как «лично и непосредственно» очевидец.

Иерархические отношения строятся здесь на основании отношений семейных. Позже в русской истории этот принцип будет доведён до маразма системы местничества. И очередной боярин будет бить челом государю: «Отец мой на том приказе сидел, а ныне он волей божьей помре, и дай, Великий Государь, то место мне, сыну его».

Здесь такого ещё нет, но выбор назначенцев идёт, практически, только из родственников-свойственников.

Трифена мне не жена, а наложница. Соответственно, Христодул мне никто. Но он толкует иначе, и туземцы ему верят: родненький брательник господской подстилки — важная персона. Что я, фактически, и подтвердил его назначением.

Выбора-то у меня особого нет. Кого-то надо было ставить старшим «на кирпичах». А этот хоть и щериться за моей спиной, но внятен и разумен. Остальные его слушаются. Вот и поставил Христодула начальником. Не по родству, а по уму. И у него получилось. А старожилы-голяди ему в том помогли.

За зиму Христодул обжился на болоте, обустроился. Вроде бы — всё чин-чинарём. Однако, следуя нормальному крестьянскому обычаю плакаться на своё житьё-бытьё, он, при визитах в Пердуновку, внушал Трифене, что ему на болоте плохо. Правду говоря — там место скверное, нездоровое: сыро очень, а поначалу и вовсе холодно было — землянки да шалаши.

Вот девочка и начала у меня милости для брата добиваться. Естественно — в постели.

Сначала в стиле «а поговорить». Типа: лежим мы, отдыхаем после бурных ласк. И тут, таким расслабленно-удовлетворённым голосом:

— Ах, как тут хорошо! Как тут у нас с тобой славно. И тепло, и сухо. А братец-то мой бедненький на болоте, в сырой земле, среди злых язычников…

Вот мне только об мокрости его задницы и волноваться! Тут бы быстренько заснуть, быстренько проснуться и бегом-бегом, каждый день сплошной стипль-чез. А ей, вишь ты, поговорить приспичило. И хоть бы по делу, а то чисто нытьё бессмысленное. Она не угомониться никак. Начинает прижиматься, ласкаться. Но припев — тот же. Дальше — больше.

— Ах нет?! Ну и не надо!

И к стенке носом.

Можно извиниться, можно приказать. Куда она денется. «Вся писанная история человечества была историей борьбы классов». А неписанная — полов. Мне нужна хоть какая «история борьбы»? В собственной постели?

На следующий день раскручивается старательно взлелеянная за ночь обида. И даёт стандартный выхлоп:

— Я сегодня устала, и голова болит.

Как мне эти… манёвры ещё по той жизни надоели! И что делать? Конечно, она — рабыня, я — рабовладелец. Я могу её продать, зарезать, пороть плетями. Без сладкого оставить. Могу приказать: ляг так, делай так, кричи вот так… Мне больше заняться нечем, кроме как пошаговую инструкцию составлять да исполнение корректировать?

Ну, я её и послал. В поварню спать. У меня тут крепостничество формируется во весь рост! Исторический процесс, как кенгуру — на три века вперёд прыгает, а она мне забастовку с сомкнутыми коленками устраивает! Кто это мной манипулировать вздумал?! Деловые решения по своему хотению из меня выбивать?! Пошла вон.

Глава 181

Люблю я, знаете ли, свободный рынок. Ну, где «спрос определяет предложение». «Спрос» у меня… возник. Тут же возникло и кому предложиться — Беспута заявилась. Чисто совпадение. Но — своевременное.

Только я её в нужную позицию развернул, в рамках всё той же медвежьей полости, пошло дежавю. В смысле: стук-грюк и на пороге возникает Трифена. Мизансцена та же, зритель другой. Повторяем. Почти один в один, только напоследок, уже выходя мимо неё из избы, бросил:

— Как Беспута оденется — прибери тут. Шкуру медвежью — на двор вынеси да почисти.

Через полчаса, я уже на стропилах сижу, прибегает Беспута и щебечет:

— Я там этой чернавке указала… она такая тупая да ленивая… гнал бы ты, господин… и достаточно откровенно намекает:

— Я-то вот она. Зачем тебе та чёрномазая?

И пока я в глубокой задумчивости соображаю: как бы мне слуховое окно на фронтоне сделать с минимальными трудозатратами, эта штучка начинает мне рассказывать про то, какого хорошего паренька я вчера на кирпичи отправил.

— Уж он и умница, и хозяин добрый… и к тебе завсегда с уважением… и жена у него молодая на сносях… и по дому-то у него дел спешных — море разливанное… а что он на лесоповал не пошёл, дык то Хрысь виноват — сказал не так… а Хрысь-то, слышь-ка, его издавна невзлюбил, вот и придирается по злобе-то… а мужичок-то — никакого худа не делал, страдает ни за что, отпустить его домой надобно, с холоду да сырости… а я тебя по всякому ещё ублажу… и тебе сладко будет, и бедняга к жёнке под бочок завалится…

У меня и так-то… мокрая холодная жердь под задницей, да топор в руках. А тут такие связочки. Прямо по Далю: «кому телята, а ей всё ребята».

Чем Беспута хороша — врёт не подумавши. Оцените глубину мысли.

Пришлось слезать и докапываться до первоисточника. В три итерации выясняется: вчера пришёл к Беспуте отец наказанного лентяя, и пообещал девке попону, если она уговорит меня отпустить парня «с кирпичей» домой.

— Беспута! На кой чёрт тебе попона?! Ты ж не лошадь?

— Да ты глухой совсем! Не попона, а запона! За-по-на. Новенькая. Всего-то три раза надёванная. Дочку-то свою он нынче замуж выдал, а запона новая осталась. Ну, ты сгоняй кого, чтобы сказал парню, что ему домой идти быстро.

Запона — это такая одежда. Исключительно девическая. Простыня с дыркой для головы, длиной по лодыжки. Надевается поверх рубахи и подпоясывается. Бывает ещё сшитой по бокам.

С запоной я понимаю. Я не понимаю — по какой статье УК квалифицировать эти деяния?

Проституция? Она за 12 вёрст прибежала, предложилась, ублажила… Дала. Чтобы получить. От меня — решение по наказуемому для заказчика, от заказчика — материальную выгоду в форме простыни с дыркой для себя.

Исполнение постельных… ну, предположим, «деяний» — как результат обещания оплаты. Мягко говоря — не ново, с обезьяньих ещё времён. Макаки ведут себя аналогично. Но в «Святой Руси»… В летописях и житиях такого нет. Хотя мог бы и сам додуматься — люди-то мало изменились. «Проституция — древнейшая из профессий». Но здесь такая изощрённая… схема получается. Не по-макакичьи. Платит — один, ублажают — другого, попона — третьей, а главная преференция — четвёртому.

Я вдоволь нахлебался с коррупцией, точнее — с вымогательством чиновников в моей России. Поэтому такие дела бл… Извиняюсь — причинно-следственные цепочки, воспринимаю, первым делом, как взяточничество и коррупцию.

В моей России коррупция — это «злоупотребление служебным положением, дача взятки, получение взятки, злоупотребление полномочиями, коммерческий подкуп либо иное незаконное использование своего должностного положения вопреки законным интересам общества и государства в целях получения выгоды в виде денег, имущества или услуг для себя или для третьих лиц либо незаконное предоставление такой выгоды указанному лицу другими физическими лицами».

А взятка — это принимаемые должностным лицом материальные ценности или какая-либо имущественная выгода или услуги за действие (или бездействие), в интересах взяткодателя, которое это лицо могло или должно было совершить в силу своего служебного положения.

А здесь этого просто нет! Нет самих понятий!

Можно сказать, что «Святая Русь» — полностью коррумпированная страна. Поскольку, «принимаемые должностным лицом материальные ценности за действие (или бездействие), в интересах взяткодателя» — основной источник дохода почти всей светской и духовной иерархий.

Поп выбивает из паствы пожертвования, отстёгивает дольку в епархию, а на остальное — живёт. Накладываемые епитимьи идут от «взаимного уважения», которое зависит от суммы «добровольного вклада». Как в Советском Союзе добровольно распространялись облигации трёхпроцентного займа, всякие лотерейные билеты… а кто не хочет — «в отпуск — зимой»…

Княжий посадник в городке выдавливает подати, отдаёт князю оговорённую сумму, а на остальное ремонтирует укрепления, содержит стражу… и набивает свою мошну.

Этот принцип: должностное лицо кормится от должности, «принимает материальные ценности» от просителей, был официальным законом на Руси вплоть до Петра Великого. Потом стал неофициальным. Как в анекдоте:

— Вот тебе, сержант, дорожный знак, и ставь где хочешь.

Русские правительства постоянно экономили на зарплате чиновникам. Которых вынуждено было напрямую содержать население. Фактически, всю историю — на Руси и в России, действовал дополнительный, «административный», налог. Аналогичная ситуация наблюдается и в моей Демократической России. Поэтому относительно низкие, по мировым меркам, налоговые ставки следует удваивать или утраивать, применительно к реальной экономике.

Другая интересная особенность функционирования здешней системы управления — «процент от сделанного». Труд простого работника оплачивается, преимущественно, подённо. А вот труд чиновника — сдельно.

По «Русской Правде» вирник получает долю от взысканной им виры. В частности — по делам об убийстве. Соответственно, всякий несчастный случай или самоубийство выкручивается в преднамеренное убийство. А вина вешается на того, кто может заплатить.

   «Тятя, тятя! Наши сети    Притащили мертвеца».

Ну, рыбачок, ты попал! На серьёзные бабки в металлическом эквиваленте. Стандартная вира — 40 гривен. Два кило серебра.

Преступления рассматриваются судами, княжеским или епископским. И им же идут штрафы. Епископ, разбирая дело по обвинению «кто зовёт чужую жену блядью…», знает, что он получит, при «правильном» вердикте, кило золота. Столько же получит и князь. С чувством глубокой благодарности в адрес архиерея.

«Обвинительный уклон» при таком судопроизводстве — гарантирован.

Князь выкручивает из подданных своего удела сколько может, отдаёт до двух третей Великому Князю, на остальное содержит себя, семейство, дружину… Выжмет побольше — Великий Князь будет благосклоннее, дружина многочисленнее. А там, глядишь, и на удел побогаче поставят. А чтобы и деньжата поберечь, и с земскими напрямую не ссорится — «административный налог», «должность в кормление». Несите, православные… «барашка в бумажке».

Коррупция, взяточничество, подкуп — наше родное. Исконно-посконное. Так что всякая «борьба с коррупцией» в России, по своей сути — антинародна, руссофобна и «уничтожение культурного наследия». Одним словом — «навязывание чуждых ценностей».

Явление не только «наше». Судя по «Простодушному» Вольтера, «взятка женским телом» — нормально для французских королевских чиновников 18 века.

В традиционном мусульманском праве — «одат» — плата за принятие «правильного» решения — норма. И не только в древности. В 21 веке в Саудовской Аравии чиновник, принимая запрос подданного королевства, получает от просителя взятку. Её размер устанавливается государством, и она входит в сумму официального годового дохода. В дополнение к установленной и выплачиваемой государством зарплате.

В Афганистане власти НАТО проводят курсы по демократии. Собирают старейшин пуштунских племён, приглашают профессора из Гарварда. Который толкает лекцию о вреде коррупции. Часа через два один из аксакалов спрашивает:

— Значит, уважаемый, человек, который помогает всеми доступными ему возможностями своим родственникам, друзьям, уважаемым людям — называется «коррупционер»? Понятно, «коррупционер» означает — «хороший человек». Только очень плохой человек не поможет родственникам и друзьям.

Это нормальная позиция подавляющего большинства человечества в 21 веке. Не декларируемая, но действующая. В 12 веке — единственная существующая.

Чувствую — что-то в Беспутинной истории… «неправильно». Но вот по какой статье квалифицировать обвинение…

Получение взятки с целью воспрепятствования исполнения правосудия?

Так Беспута у меня не «должностное лицо». Взятка же — должностное преступление.

Лоббирование интересов? Так в «Святой Руси», как и в Штатах — лобби законом не запрещены.

Но всякие попытки развернуть меня, исходя из полученных-обещанных кому-то из моих людей подарков… Я могу ну очень здорово нарваться! Просто из-за купленной субъективности скармливаемой мне информации.

Ни по «Русской Правде», ни по моему УК — для данной ситуации наказание не предусмотрено.

Остаётся только норма, вбитая в меня Савушкой в Киевских застенках:

— Говори господину своему правду. Ибо он будет судить о делах — по словам твоим.

Разница между Трифеной и Беспутой в купленности.

Первая своей сомкнуто-коленной забастовкой пыталась добиться от меня желаемого решения. Но прямых просьб и подарков от Христодула она не получала. Она «втюхивала» мне хоть и не истину, но правду. Свою «текущую правду».

Беспута попытались заставить принять решение, основываясь на личной ожидаемой выгоде, а не на «своей правде». Это — государственное преступление. «Государство — это я». Здесь, в моей вотчине — точно.

Похоже, надо для всех своих людей вводить курс дрессировки. Как для собак — ничего у чужих без команды хозяина не брать. В моё время это воспитывалось ударами электрического тока. А как тут быть? А так же: «орудия говорящие» аналогичны «орудиям мычащим».

— Ноготок, да оставь ты эти доски! Этой девке — полста розог. За то, что согласилась взять у чужого плату.

— Как?! За что?! Да я ж только попросила! Да никакого ж худа не случилося! Господине!

Беспута дёргалась, рвалась, орала и скулила. Набежал народ — начали спрашивать. Ноготок, несколько завозившись, исполнил экзекуцию от души: эта дура ухитрилась его ещё за руку укусить. Кусучая какая. Кто-то про неё такие слова уже говорил?

Когда она, подвывая и скособочившись слезла с «кобылы», я вспомнил давние, самые первые поучения от Ноготка и уточнил:

— Придёшь через три дня. Получишь ещё столько же. Уже в поучение. И «запонщику» своему передай — пусть вместе с тобой приходит. За своей долей.

Не думаю, что искореню… «явление». Но ввести в рамки — надо.

Через три дня Беспута получила вторую серию. А ещё через три дня — третью. Это — много. Но я сильно заволновался. Исходное значение латинского слова, от которого происходит «коррупция» — растление, порча. Если эта гниль распространяется в обществе — она забивает все каналы. И исполнительные, и информационные.

Необходимое решение не исполняется, потому что проплачено его неисполнение. И не принимается. Потому что проплачено искажение информации, на основании которой решение могло бы быть принято. Мало того, что ничего не делается, так и сделать ничего нельзя. Поскольку вся доступная информация — ложная. Из того же гнилья.

Я тут подпрыгивая, суечусь, избы «по-белому» складываю, вотчину строю… всё сгниёт. И очень быстро. У меня слишком мало туземного опыта, меня слишком легко здесь обмануть. Поэтому — «калёным железом».

Что в коррупции хорошо — она легко уничтожается. Достаточно трёх-четырёх «не-сгнивших» людей с правами, и одного человека на самом верху, который не будет ограничивать «честных» ничем, кроме закона. Любого разумного закона. За несколько лет «вертикаль власти» — вычищается. Есть опыт того же Сингапура и других государств моего времени.

Другое дело, что «честные» стремятся к «чистоте» просто по своему свойству. А вот «верхний»… у него могут быть другие приоритеты.

Мужичок, обещавший Беспуте «попону», никак не мог понять моих упрёков:

— За что? Я ж никому никакого вреда…

Пороть я его не могу — свободный «крепостной». И отправить «на кирпичи» — тоже: семейство останется без мужиков. Так что, чисто предупредительно:

— Как сыны вернуться — пойдёшь сам на кирпичи. Потом в очередь на лесоповал — если живой с болота вылезешь.

Не понял, сколько я не объяснял, и присутствующий при экзекуции Хрысь.

— Ну, он девке подарил, ну, девка тебя попросила. Ну, ты же отказал! Ты ж ничего не сделал! Ничего ж не случилось! Так где худо-то?

— Хрысь, вспомни «Правду». Убил человека мечом — 40 гривен. А — «не убил»? Только меч показал?

— Дык… гривна. И чего?

Здешнее законодательство вот за этим чуть ли не единственным примером, да ещё по политическим статьям типа заговора, не квалифицирует подготовку преступления как собственно преступление. Впрочем, эта традиция звучит и в моё время: «Нет тела — нет дела».

Я же, в отличие от множества ГГушников и примкнувших к ним, полагаю, что профилактика правонарушений, хоть и не столь эффектна, но более эффективна, чем «справедливые казни».

Не имея по первости довольно опыта дабы легко отличать правду ото лжи, я весьма стремился к тому, чтобы люди мои — мне не лгали. Для того, среди прочих мер, мною принятых, было установлено, чтобы ни каких подарков, подношений, благодарностей ни от кого они не брали. Чтобы были только на моём корме. После, перейдя во Всеволжск, я и там установил то же правило. Принимая людей в службу, часто я видел в глазах их изумление: так ещё и казна за службу платить будет?! И ещё большее — что от кого другого брать нельзя. Столь непривычна было сия новизна, что иные — пугались и от службы отказывались. Иные же соглашались, но правило моё не исполняли. За что я взыскивал. Многих добрых людей я потерял, прежде чем выросли в приютах моих всеволжских — сироты. Коим закон этот с младых ногтей внушён был.

Но прежде всех этих юридических тонкостей случились тонкости сексуально-осветительные.

В тот же день, когда Трифена спровоцировала меня на игры с Беспутой, когда прозвучала фраза: «Я там этой чернавке указала»… Мы ж не в пустыне живём! Вокруг «Святая Русь». С таким же населением. Остро реагирующим на особенности текущего момента.

Иду я себе вечером по своему боярскому подворью. Темно уже, все по домам должны сидеть. А из пристройки к моей будущей конюшне, у меня там уроки грамоты идут — возня. Такая… «ох, ох, ах, ах, нет, нет…». И чей-то юношеский негромкий басок с явно уговаривающими интонациями. Я, конечно, за день набегался. Но я ж любопытный! Сунулся внутрь. А фиг там — ничего не видно. Тёмное пятно на фоне тёмной стенки. И что-то белеется. А белеет… пара голых женских ног. Чего быть не может, поскольку мини и микро здесь отсутствуют.

Вот тут-то я своей «зиппой» и щёлкнул! Эффект… мощнейшей!

Если человек идёт с факелом или со свечой — его видно издалека. Можно с дороги убраться или иначе как подготовиться. Если человек вздувает огонь — это долго. Снова — можно убраться подальше или подготовиться. А тут… Опа! Светло! И три персонажа стоят, щурятся и глупо моргают.

Три персонажа: Трифена и два «паучка» из «среднего школьного возраста». Все суетливо оправляют одежду.

— Ну и чего вы тут поделываете?

— Дык… ну… мы идём… а она идёт… а мы говорим: помочь однако надо… юс этот иотированный… не вырисовывается… а она как нагнулась… а свечка-то и того… а я, значится, искать… а тама… опаньки — сиськи… ну я… а чего? Она молчит… ну там… вот… и стал-быть никакого худа… Вот те крест святой! Ничего такого! Так это… малость к стенке отодвинули… А чего? Ты ж, боярич, сам её прогнал! Она ж тебе того… ну, типа, без надобности… А нам-то чего? Нам-то ничего. Так, подержаться малость… А то бегает по двору… бесхозная… не обогретая… Мы-то мужи добрые, а она холопка… Да ещё с гонором: буковицы-де у вас корявые, сопли рукавом не вытри… указывает, понимаешь…

Способность аборигенов лепить бесконечный лепет по любому поводу — приводит меня в таковое же изумление. Если не остановить — будут «сопли жевать» до утра. Я только одного не пойму: это была попытка группового изнасилования или взаимно приятные «детские игры на свежем воздухе»? «Темнота — друг молодёжи» — народная мудрость. Она всем тут «друг»? Или только части «коллектива»?

Трифена начинает подвывать и опускается на колени. Вой негромкий, монотонный. Выражает широкую палитру эмоций и нуль информации. Чтобы она сейчас не сказала — это не достоверно. Люди говорят не истину, а то, что, по их мнению, нужно сказать вот такому слушателю вот в такой ситуации.

«Влияние наблюдателя на результат эксперимента» — в ядерной физике целое направление. Вплоть до запуска механизма ликвидации Вселенной как результата наблюдения чего-то там… элементарного. В сексе — аналогично.

Вот я ухватил краем уха её «нет, нет». Это относилось к способу снятия платка или ко всему процессу в целом? Или просто элемент стереотипа поведения в данной ситуации? Здесь, на «Святой Руси», на большинство лестных предложений должен сначала следовать троекратный отказ. Ритуал здесь такой.

Что она думала тогда, да и думала ли вообще… Даже травмы и переломы однозначными уликами не являются.

Был у меня на северах один парень в команде. И у него с женой была сильная любовь. Уточню: с его собственной законной женой. Один раз после вахты он с ней так… полюбились, что сломал ей ногу. В другой раз, вахта-то месячная, прямо от входной двери, как кинулся к ней, как ей… и усадил жену на включённую плиту. Нет, когда на ней халатик загорелся — они опомнились. Но ожоги долго сходили.

Я — «гумнонист». И уважаю право личности на свободу… на всякую свободу. «Хай живе хто с кем хочет» — давняя общеславянская мудрость. Я сам такой. Лишь бы эта чья-нибудь свобода самому мне жить не мешала. Здесь «мужи добрые» зажимают мою холопку. «Гамадрилят» по-маленьку. То есть — используют моё имущество без моего согласия. «Мужи добрые»… сопляки, блин, четырнадцатилетние. А эта дура даже кричать боится. Жизнь приучила. Или — не захотела. Или — испугалась, растерялась… Но если ученики будут свою учителку в тёмных углах прижимать да раскладывать, то уровень грамотности… в части читания-писания — расти не будет.

— Вы, двое. Завтра утром с вещами на кирпичи. Две недели. Потом — в весь. Учить вас — не буду.

— Да как же?! Мы ж ничего худого! Мы ж только! Да она ж сама! Ежели бы сама не схотела так мы бы…

— В казарму бегом. Быстро. Теперь ты. Встала, пошла.

В опочивальне Трифена плакала, каялась. Рассказывала как она от своей клятвы ни на шаг. Что она ну вся в воле моей, но вот, бес попутал, ноженьки от страха ослабели, горлышко от ужаса перехватило, глазки в темноте не увидели, за ручки люди злые ухватили… И по кругу: «ах, я дура бестолковая», «ах, они такие злыдни злодейские», «а ты… ты ж меня сам прогнал-бросил».

Наконец, утомлённая своим раскаянием и моим «прощением» она уснула в моей постели. А я придумал комплекс «анти-гамадрильских» средств. Утренние обливания холодной водой, физкультура с трудовыми подвигами «до упора»… И, давно надо было — модификация «заклятия Пригоды».

В ближайшую субботу, когда я с кучей народа засел в своей новой бане, когда уже все погрелись по первому разу в парилке, когда в предбаннике шёл обычный мужской трёп с кружкой пива, входная дверь открылась, и Сухан ввёл Трифену в тулупе. Мужички мои, как это обычно бывает, сначала задёргались, начали простынками прикрываться. Но возгласы типа:

— Куды прёшь? Ты, убоище, чего творишь? На чё ты бабу сюды притащил? Уж и помыться спокойно не дадут!

Смолкли очень быстро — все знают, что Сухан без моей команды ничего не делает. Ко мне развернулся десяток мужских распаренных лиц со всеми оттенками недоумения. Впрочем, панорама портретной галереи «Герои 12 века» длилась недолго. По моему кивку Сухан снял с девушки тёплый платок и тулуп. Общий мужской «ах» подтвердил истинность наблюдаемого факта: под тулупом ничего не было. Точнее — не было платья. Зато было юное женское тело. Которое пыталось прикрыться и дрожало.

Сухан, стоя у неё за спиной, осторожно взял кисти её рук и развёл в стороны. «Анжелика и султан», сцена продажи маркизы на невольничьем аукционе. Ну где-то так. Только профессиональной балетной шестой позиции, как у Анжелики, у Трифены не наблюдается — не учили девочку балету. Ребятки мои безотрывно разглядывают обнажённую натуру. А вот у меня куда более интересное зрелище: я разглядываю моих ближников. Даже встал с лавки. Чтобы лучше было видно. Сперва — мне их, потом — им меня.

Ивашко чувствует, что-то важное происходит. Но сути не понимает. Поэтому, после первого рефлекторного удивления, просто принял важный вид.

Николай сначала разгорелся, аж потянулся к ней. И сообразил, умный же! — что здесь не «случка на халяву». Оглянулся на меня и нацепил маску полной интеллектуальной ко всему готовности.

Чарджи тоже быстро ко мне развернулся. Вид… растерянный, быстро переходящий в злобный. Похоже, он решил, что таким образом я именно его дразнить надумал.

Звяга смотрит несколько презрительно. Он у нас любитель классики: большие белые женщины с животами, грудями, ляжками и ягодицами. Такую вдовушку из новосёлок он уже приглядел, дело к свадебке идёт.

У Чимахая на лице растерянность. Он всё время ищет в моих делах какую-то чертовщину. Тут явно что-то такое же… Но — не князь-волк, не «покров богородицы», не «дрын убивающий»…

Потаня… Пора женить мужика. От обеих прежних его баб — его воротит. Что от Шарки — полюбовницы-предательницы, что от Светаны-изменщицы. Надо бы ему присмотреть нормальную, спокойную женщину.

Ноготок и Меньшак смотрят равнодушно. Одному — нельзя, процесс выращивания из «ноготка» — «дубинки» всё продолжается. Другому… такая рутина. У него в этой бане каждый день — от двух до пяти. Не лет — раз. Надоело.

А вот Хохрякович с Хотеном — аж облизываются. Замотал я Домну — народу много, всех кормить надо, помощников мало. А мальчишечка у неё горячий, такого без сильной загрузки держать нельзя — избалуется.

Хотен ручки вспотевшие о простынку вытирает. Собственно говоря, всё это представление прежде всего для него. Моё СМИ — главный болтун и сплетник.

Попадизм хренов. Вместо того, чтобы спокойно наслаждаться видом обнажённой красивой юной женщины, воспринимать эстетику её нагого тела, находить милые оттенки в её пластике… приходиться напряжённо проверять уровень преданности, ожидаемые реакции моей дружины. А что делать? Как говаривал святой Владимир Креститель, повелев исковать серебряные ложки для своих людей: «Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду и серебро, и золото».

От этих мужиков, от их «прочности» и «управляемости» зависит всё. И сама моя жизнь, и успешность моих дел, и твоё существование, девочка, тоже.

Я чуть поманил девушку пальцем и показал на пол перед собой. Сухан подтолкнул, и она, сделав два шага, опустилась на колени, подползла, и уткнулось лбом к моим ногам. Как у неё попочка… подрагивает. Как её всю трясёт…

Спокойно, девочка, спокойно. Я тебя понимаю. Как никто другой. Потому что мне тоже пришлось пройти сквозь строй остро заинтересованных мужских взглядов в бане. В Киеве, изображая «княжну персиянскую». Ожидая как меня… крутить-вертеть начнут.

Реквизит уже подготовлен. Берём… а называется это — «орарь». Такая длинная узкая лента красной материи с густым золотым шитьём. Одних крестов восьмиконечных семь штук. Бывает и девять. Но не одобряется священноначалием. Цвета бывают другие. Но из украденного в Невестинской церкви мне этот больше понравился.

Одеваем орарь на девушку по ипподьяконовски — крестовидно. Пропускаем эту ленту у красавицы под животиком так, чтобы его середина оказывается спереди на поясе. Оба его конца сначала перекладываются на спину с обеих сторон, затем пересекаются на спине крест-накрест.

Вот тут маленький «не-канон»: отвожу ей руки за спину и, наложив предплечья одно на другое, приматываю их друг к другу парой оборотов ткани. Затем через плечи перекладываю концы ленты на грудь, где они пересекаются ещё раз. Очень даже выразительно получилось: полосы красной с золотом ткани чуть отдавливают в стороны её небольшие, но вполне сформировавшиеся груди. Так и тянет погладить. А почему нет? Она вся — «в руке моей». И её груди — тоже. Можно и посильнее прижать. И ещё разок.

Трифена стоит выпрямившись на коленях. Кажется, она уже потеряла интерес ко всему окружающему, ко всем этим жадно разглядывающим мужикам вокруг. Всё её внимание — во мне. Точнее — в том, что я с ней делаю. Я, не ослабляя захвата, медленно тяну её груди к себе, и она издаёт хорошо слышный стон. Стон не боли, но страсти. И я, отпустив, наконец, её прелести, беру двумя руками её голову. Моя «страсть» не звучит, но вполне выразительно выглядит. Однозначно выразительно. Чуть приоткрытый, неровно дышащий рот Трифены — вполне подходящее место. Для моей молчаливой «страсти». Она осторожно, медленно пропускает внутрь. Замирает на мгновение.

Смотрит на меня снизу испуганными глазами. Ничего не перепутала? Всё правильно? Молодец детка, всё правильно, всё хорошо. Ты об этом меня ещё осенью просила, когда я тебя у мокши отбил. Теперь пришло время. Оставляю одну руку у неё на голове, чуть заметным давлением задаю темп её движениям. И внимательно оглядываю публику. Мужики натыкаются на мой взгляд, кто-то отводит глаза, кто-то наоборот радостно улыбается, дескать «в первую брачную ночь — мысленно с вами». Многие как-то… смущены, растеряны…

Привыкайте ребятки — я делаю то, что считаю нужным. И все ваши чувства… держите их при себе. Привыкайте к покорности, к повиновению. Мне плевать — нравится вам это зрелище или нет. Уже поняли — кто здесь кого? Потому что — господин здесь я. Даже если выгляжу тощим лысым подростком. Кажусь слабее, глупее, моложе вас. Я могу вместе с вами тесать брёвна, есть за одним столом, спать под одной крышей. Как все. Но закон здесь — мой. И любой из вас станет так же, вместо этой девочки. Даже не под страхом смерти, а просто по приказу. По моему. Потому что в доме есть хозяин, глава. Я. И моё слово — закон.

Трифена всё ускоряется, её движения уже напоминают движения лесного дятла, добирающегося до древоточца. Длинная тёмно-каштановая коса на затылке мечется во все стороны всё сильнее. Наконец, я снова ухватываю её голову двумя руками и плотно прижимаю, вжимаю её лицо в моё тело. Носик у неё длинноват, давит. Пауза. Тянем. Ещё тянем. Я чувствую, как она дёргается в моих руках — девочке не хватает воздуха. Терпи. Вот теперь достаточно, теперь и у меня всё кончилось. Дружный выдох проносится по предбаннику. Народ начинает шевелиться. Переглядываться. Издавать междометия. Рано — это ещё не всё.

— Глотай.

Выразительно. Она, стоя на коленях, неотрывно смотрит мне в глаза. Всё её тело — вздрагивает. Кто-то из зрителей ахает, кто-то рефлекторно сглатывает сам. Запоминайте ребятки. И свои эмоции, и мой текст. Формируем устойчивые ассоциативные связки — каждый раз, когда вы будете просто видеть любое женское лицо, вы будете вспоминать моё заклятие. Оно, даже помимо вашего желания, просто всплывёт в вашей памяти. Среди кучи всяких ваших собственных мыслей и желаний — просто промелькнёт. Всегда. Ещё один мой поводок на ваших душах.

Я несколько модифицирую «Заклятие Пригоды». Дополняя его вариациями по теме обряда православного крещения младенцев — они все бывали на крестинах — привязка к их детским воспоминаниям. Рисуя влажный кресты не только на девкином лбу («И разум твой — в воле моей»), но и на глазах, на ушах, на губах («Чтобы смотрела — по воле моей, и слышала — волю мою, и истинное слово твоё — мне»). Добавляю три азимовских закона:

— Первая забота твоя — сохранить господина твоего. А вторая забота твоя — исполнить повеление господское. А третья забота твоя — сберечь себя, дабы было тебе, чем сохранять господина твоего и исполнять повеления мои.

А теперь — казни:

— Если же ты выйдешь из воли моей, или позволишь иным людям вывести себя из моей воли, вольно или невольно, то семечки мои соберутся в горло твоё. И удушат тебя смертью долгой и мучительной. А коли будет кто, кто выведет тебя из воли моей, с согласия или без согласия твоего, то и они умрут вскорости — смертью лютой, нежданной-негаданной. Принимаешь ли ты волю мою?

— Д-да.

А как же? Я же «гумнонист» и «дерьмократ» — всё должно быть «по согласию». Подтверждённым лично и добровольно на вербальном и невербальном уровнях. В присутствии многочисленных и уважаемых свидетелей.

Я распутываю Трифене руки и вручаю обновку — полый бронзовый полу-обруч. Вычищен — аж сияет. В середине — гравировка, тавро — лист рябины. И надпись: «Се — рябинино». Ошейник. «Гривна холопская». Первое изделие Прокуя этого типа. Трифена одевает его на шею, сдвигает полукольца, и раздаётся щелчок — встроенный замок защёлкнул. Теперь его только ключом отомкнуть. Как всё… технологично — не нужно кузнеца с наковальней, заклёпками, молотом…

— Да будет так. Аминь.

Девушка осторожно гладит кончиками пальцев свой ошейник и радостно-испугано смотрит на меня. Сейчас побежит хвастать. Такая блестяшка от хозяина. Здесь золото от бронзы — плохо различают. Звону будет… Надо кое-что акцентировать, а то часть заклятия… как бы мимо ушей не пролетела.

— Будь осторожна, Трифена. Тот, кто причинит тебе вред — станет и мне врагом. А врагов своих я убиваю. Всякая мелочь от тебя происходящая, просто доброе слово или ласковая улыбка, могут быть иным человеком неверно понята. Тот, кто прикоснётся к тебе без моего согласия, кто захочет вывести тебя из воли моей — умрёт. Побереги людей моих, не подводи их под смерть. Будь осторожна.

Повтора смертельных игр Елицы мне не надо. Может быть, моё предупреждение хоть чуть-чуть уменьшит обычное женское стремление к провокации мужчин? Может быть, угроза колдовства чуть уменьшит обычное мужское стремление к обладанию всякой женщиной? Двойная блокировка по горизонтали: запрет для неё самой — внутренний, запрет — для окружающий — внешний. Двойная по вертикали — запрет на действия осознанные, целенаправленные, запрет на действия неосознанные, попустительство.

И всё равно… Любой человек не всегда адекватен, не всегда может управлять собой. Поэтому надёжность исполнения любых клятв и обязательств, пусть бы и искренних и добровольных… проблематична.

Гарантированнее — только в погреб. По нашему фольку: «Держи деньги в темноте, а девку в тесноте». Или по здешним наставлениям: «имея у себе жену велми красну, замыкаше ея всегда от ревности своея к ней, во высочайшем тереме своем, ключи же от терема того при себе ношаше».

Я поднимаю девушку с колен, отечески целую в лобик. Сухан накидывает на неё тулуп, она заматывается платком, впрыгивает в валенки и радостно убегает. Представление закончено.

— Ну что? Всём понятно? Тогда пойдём ещё разок попаримся.

Народ мой молча переваривает увиденное-услышанное. У Хотена — обращённый внутрь себя взгляд, беззвучно шевелятся губы, то появляются, то исчезают гримасы на лице — мужик проигрывает в воображении свой грядущий монолог, оттачивает формулировки, будущую мимику и интонации.

Врун, болтун, трепло… талант. Эдак лет через несколько местные детишки будут пугать себя страшными сказками:

— В одной чёрной-чёрной бане жила-была маленькая чёрная-чёрная девочка… И тут чёрный-чёрный человек наклонился к ней и как закричит: Глотай!

Детишки будут сладостно слушать эти страхи и с восторгом пугаться. Обеспечение безопасности персонала путём применения сплетника-сказителя.

Конец тридцать третьей части

— Часть 34. «Гоги и Магоги…»

— Глава 182

Так. А куда это мы приехали? Чего-то я вздремнул, типа — призадумался, а тройки к берегу поворачивают. Город? Какой город?

   «— Это что за остановка —    Бологое иль Поповка? —    А с платформы говорят:    — Это город Ленинград».

Ленинграда здесь ещё нет. А в моём времени — уже нет. Осталась только группа. Со словарным запасом затерянного в полярных джунглях архитектурного памятника.

Бологое не построили, для Брянска — рано ещё. Других городов я здесь не помню.

— Эй, Ивашка! Что за селение?

— Шиш. Град магогов.

Чего?! Как это — «шиш»? Кому — «шиш»? Почему Магоги без Гогов? Куда Гогу дели?!

Насколько я помню, это какие-то страшные северные народы огромного роста, которые будут призваны Антихристом для последних битв перед приходом Мессии. Их, вроде бы, загнали за какие-то железные стены. Как сказал пророк Мухаммед: «Они каждый день роют выход из заточения».

«Они будут все сметать со своего пути, и не будут оставлять на своем пути ни воды, ни растительности. Они будут пожирать всех животных. Того, кто из них умрёт, они сами будут пожирать. Среди них будут и такие, которые будут питаться только кровью и человеческим мясом. Гоги и Магоги огромных размеров, а некоторые из них имеют огромные уши, которыми можно закрыть тело».

Блин! Нарваться вот на такой подарок посреди нормальной, исконно-посконной русской речки Десны… Так чего же мы туда поворачиваем?! Сваливать надо немедленно!

— Ивашко, а они и вправду могут ушами тело закрыть?

— Кто?!

— Ну, эти… магоги.

— Не. Уши у них нормальные. Иначе — под шапку не спрячешь, отморозишь.

Ну вот, опять коранисты врут. Не могут у северных народов быть уши в человеческий рост.

— А они вправду «каждый день роют»?

— Не. Зима же. Земля промёрзла — не вдолбить.

Я всегда чувствовал, что Мухаммед привирает! Но Ивашко уточняет:

— А так-то — всю осень копали.

— Чего копали?! «Выход из заточения»?!

— Из какого заточения? Котлован в детинце копали. Весной масоны придут из Владимира. Вот магоги и готовились.

Лучше бы я дома остался. Там я хоть понимаю чего-нибудь. А тут отскочил две сотни вёрст в сторону и… и «нихт фертшейн» абсолютно.

Масоны (!) из Владимира-на-Клязьме(!!) собираются навестить городок в середине Десны, а местные(!) магоги(!!) копают им всю осень яму (братскую могилу?!). Как княгиня Ольга — древлянским послам-сватам?! А потом — живьём закопать?!

— Эта… Ивашко… А зачем мы туда едем?

— А вон там сутошный постоялый двор. Там и встанем.

«Сутошный»? В смысле — не больше чем на сутки? И автомат для сбора денег как на автомобильной парковке? Или — с сутошными щами?

— Вон видишь, ручей город сбоку обтекает. Ручей называется — Суток. А двор за ним — Сутошный.

Я уже говорил, что попаданцу постоянно стыдно? Просто потому, что он кучи вещей не знает, которые все знают. Но кто ж такие «магоги»?

Наши тройки поднялись на берег, но не повернули в город, а прокатили чуть вправо вдоль этого «сутошного» ручья и втянулись в ворота постоялого двора.

Осторожненько выглядываю из саней. Местные смотрятся нормально. Ну, насколько нормально могут смотреться, на взгляд человека из «счастливого будущего», средневековые мужики и бабы.

Ни особых ушей, ни великанского роста не наблюдается. Правда, разглядеть, кто из них — те самые, «которые будут питаться только кровью и человеческим мясом» — не удаётся.

Мои попутчики ведут себя спокойно, за оружие не хватаются, местному слуге по уху дали, ушицу хозяйскую едят да нахваливают… Непонималка моя аж свербит. Чистим с Ивашкой лошадей, и я потихоньку стараюсь разобраться. А Ивашко не понимает моего недоумения.

— Ивашко, люди-то, вроде, нормальные здесь живут. А чего ты их магогами называешь?

— Скребницу подай. Нет, ну ты глянь какая скребница! Не на что уже не гожая. Ну точно — магоги! А зовут их так по князю. Князь у них — магог.

Я вожу этой щёткой по крупу лошади и всё глубже офигеваю. Магогический князь в серёдке «Святой Руси»?! Или правильнее — «магогский»? Или — «магогуйский»? Магогуёный? Магогуевый? Магогуиещевский?

Открытие эпохального значения! Ни в одной летописи такого нет! Наши, из особо озабоченных славянизмостью, выводят происхождение русских то от арийцев, то от атлантов. А надо по Флоренскому — от магогов!

Кстати, идеологически очень правильно получается — магоги же исконно-посконные противники всяких христиан, мусульман и иудеев. Только вот тянут в рот всё, что не попадя, и с ушами во весь рост…

Сильно революционная идея. Даже для меня. Надо уточнить, перепроверить, детализировать и славянофилам — возвестить.

Варяжские князья на Руси — знаю, литовские — будут. Даже из татар — нормально. Иван Грозный, когда в опричнину уходил, титул Великого Князя Московского отдал крещёному татарину Симеону Бекбулатовичу. Внятного объяснения этой хохмочки у историков нет. Типа: Ваня Четвёртый чисто прикололся. Потом этот урождённый ханыч был пожалован Великим Князем Тверским.

— Ивашко, а чего князь — пришлый? Рюриковичей не хватило?

— Почему — пришлый? Он и есть рюрикович. Святослав Владимирович. Магогом его за рост прозвали. Велик сильно. Поболее четырёх локтей ростом. А ещё — злобен и живёт в заточении. Засунули его в шиш, и не выпускают.

— Как это — «засунули в шиш»? А где это? Чем засунули? Большим пальцем?!

Глубокое недоумение на лице моего верного слуги сменяется тревожным внимательным взглядом. Так рассматривают подозреваемых. Подозреваемых в тяжких умственных сдвигах.

— Ну, ты, боярич… Да вот же ж! Вот город, в котором мы и встали, где мы с тобой лошадей чистим, ушицу нам давеча подавали… Голову не ломит? Не подташнивает? Траванулся, что ли? Так, вроде бы, все одно ели. Может, ударился где? Конь в голову не бил?

Мда, как это отличается от идиомы моего времени: «моча ударила в голову»!

— Ивашко! Уймись! Я — в порядке. Куда засунули князя? В какой шиш?

— В сюда. Вот в этот городок. Который — Шиш. Ещё говорят — Шиж или Вщиж.

Всё — вот теперь дошло. Молотилка ухватила ключевое слово и побежала на свалку. Сейчас как накопает… Я успокаивающе похлопываю Ивашку по плечу, подсыпаю овса лошадям, достаю образцы товаров — Николай нашёл собеседников, тоже купцы проезжие — разговор пустой, но предметный. В смысле — без предметов торговли не начинается, но сделки наверняка не будет.

Забиваюсь в угол и начинаю вспоминать. Чего-чего — русскую классику. Конкретно — Тютчева:

   «От жизни той, что? бушевала здесь,    От крови той, что? здесь рекой лилась,    Что? уцелело, что? дошло до нас?    Два-три кургана видим мы по-днесь…».

Вщиж. Город-призрак. Один из почти сотни городов «Святой Руси», которые исчезли от Батыева нашествия. Ещё один вариант Китеж-града. Только этот не — «в озеро ушёл», а — «землёй накрылся».

Название интересное. Одним в нём слышится звук летящей стрелы, другим — мах сабли. Боевое место. Резались, видать, здесь отцы-основатели. Кто именно — неизвестно. С севера, от Верхнего Днепра, на Десну выкатились кривичи. С запада, от верховьев Сожа — радимичи. С юга, от Среднего Днепра, подымались северяне. А жили — литваки-голядь. Даже и 21 веке во множестве местных названий звучит имя этого племени. Да и один из главных притоков Десны и в 21 веке зовётся вполне этнически-чуждо — Нерусса.

Но городок, судя по названию, русский — ни один другой народ такой набор согласных выговорить не сможет. Здесь, на высоком треугольном мысу между Десной и ручьём Суток, под фундаментом церквей, освящённых в честь Богородицы, найдут и языческое славянское святилище Лады. А вот кто оставил здесь самый древний след в 5 веке — неизвестно. Недобитые гуннами готы? Вырезанные аварами к западу от Днепра анты?

Потом пришли князья русские и всех — «нерусских» и остальных — порезали и примучили. И пошли дальше — вырезать русских и нерусских, грабить и примучивать.

По Десне шёл лодейной ратью древний Святослав-Барс в своём стратегическом обходе хазар. Шёл на хазар, по дороге громил голядей, вятичей и булгар. Этой же дорогой шёл его приблудный сын — Владимир Святой. Построив по обеим сторонам Десны рати свои, проезжал он по реке на ладье, проводя общевойсковой смотр. И Мономах две зимы хаживал этой дорогой — два карательных похода на вятичей.

Всё короче получаются у киевских князей походы. И вот уже Гоша Ростовский меняет «направление главного удара» — его армия идёт по Десне не снизу вверх, а наоборот. Сыновья его Андрей Юрьевич Боголюбский и Всеволод Юрьевич Большое Гнезда будут по папашкиным путям ходить. Потом придут татары, и всё это станет пеплом, прахом под копытами ханского коня.

Одни города — поднимутся снова. Пусть и на других местах, но с прежними названиями. Как поднялся сосед — Брянск. Другие, как этот Вщиж, станут призраками.

А городок-то ничего. Какой-то он… двойной. Два холма один за другим. На нижнем, западном — детинец, на чуть более высоком — церковь с огороженным кладбищем. Жильё там какое-то, ров с валом вокруг. Называется «Окольный город» — посад. Ниже, у воды, уже просто слободы с тынами.

А предки-то у нас в фортификации разбирались! Ивашко тычет пальцем в темнеющих сумерках:

— Тама вон, со стороны поля, вокруг окольного града и детинца — ров копаный. 12 саженей.

Если простых саженей, то это ж 18 метров!

— Шириной?

— Чего? А, не. Глубиной. Потом вал. А у детинца — свой ров и вал от посада. Видишь, как тут умно сделано: дорога от реки идёт вокруг подошвы холма под детинцем. Кто худой от пристаней сунется — ему по голове. Потом подъём от ручья вверх. Как раз попадаешь между стеной детинца и внутренним валом окольного града. И тут тебя с обоих сторон… А стены у детинца — дубовые. Хрен пробьёшь. Башни видишь?

— Не пойму — там как-то ещё одна выглядывает. Как-то… не над воротами, не в стене…

— Глазастый. Посередь детинца стоит отдельная башня. Двенадцатигранная. Выше всех. Поставлена на престрел от всех стен. Ну чтоб — стрела с башни до любого места на стене долетала. Ежели вороги на стену взберутся.

Не понял. Это же — донжон! В русском же языке и слов таких нет! У нас: кремль, детинец, острог… Слов нет — а башня есть.

— А со стороны Десны, отсюда не видать, ещё одна высоченная башня стоит. Шестигранная. Смотровая за рекой. Тоже недавно поставили, при Магоге уже.

— А зачем же такие высокие ставить? Чего, за край земли посмотреть охота? Как там слоны на черепахе катаются?

— Ну, ежели война, то и за край земли заглянуть — очень даже полезно. Но тут дело особенное — самострелы у них там стоят. Бьют стрелами железными кованными. Со Смотровой, говорят, до другого берега реки добивают. С высоты-то оно далеко летит. А там и на другом берегу стан не поставить — полоска берега узкая да сырая. Дальше, за берегом — старица. Озеро. «Святое» — говорят.

Опять ликбез меня бестолкового. Я был твёрдо уверен, что арбалеты запустили в средневековое обращение генуэзцы. Крепостные стационарные арбалеты — визитная карточка итальянского Сан-Марино. На крепостные башни поставили, вроде бы, в следующем, в 13 веке. А тут в каком-то средне-деснянском… кованными стрелами…

— А зачем им это?

— А чем, ты думаешь, они прошлой осенью отбились? Тут пять недель восемь князей город осаждали! Тут вокруг — пепелище сплошное, просто темно уже да под снегом не видать. В городе — там, почитай, всё выгорело. Наши-то не просто так стояли, а долбили нешуточно. И стрелы в крышах домовых кое-где остались, и покойники по дворам и огородам закопанные.

Я ещё раз внимательно посмотрел по сторонам. Точно: наш постоялый двор отстроен заново, ещё несколько построек новых вокруг. А дальше — сугробы с торчащими в разные стороны обгорелыми брёвнами. Из сугробов кое-где идёт дымок. Я такое уже видел — год назад над Днепром. Там Ростик проводил «умиротворение смердов». А здесь — кто с кем?

— Ивашко, а «наши» — это кто? Восемь князей — это каких?

— Да разных. Смоленские были, полоцкие, северские. Но главным — Свояк Черниговский. Пришёл с племянничка за жену взыскивать.

— За чью?! За свою?!

— Тю! За евоную. За Магогову.

Мозги мои клинит напрочь. Поэтому выдаю естественно-автоматический вопрос:

— Ну и как?

Ивашко снова начинает рассматривать меня подозрительно. «Может, ты чего не то съел?». Пытается проверить у меня лоб. Я его понимаю: вопрос абсолютно идиотский — вот же город стоит, стены не развалены, чего ж спрашивать? Но он снисходит до ответа:

— Отбились. К Магогу шурин невесту привёз. Вывалился с Болвы у Брыня. Сеструха евоная, подарки там… Свадебный поезд. Ну и поезжан суздальских… с мечами да в бронях… по реке лодиями — на версту.

Так, стоп. Запутался.

— Ивашко, пока Николай с торгашами тусуется, мы сейчас пойдём, найдём тихий уголок, нальём тебе… извини, забыл. Кваску нальём. И ты мне всё расскажешь. С самого начала.

— Давай. Только я самого начала не помню. Можно — прямо с Мономаха?

Здесь, если «с самого начала», то от Адама. Поимённо. Если «с середины», то с Крестителя. Поимённо и поцерковно — с указанием построенных церквей. А «по-быстренькому» — с Мономаха. С перечислением всех его 89 больших походов и чего вспомнится — из 200 малых. Коротенько так — история Руси за последние 100 лет.

Значит так: жил-был Владимир Мономах. Он жил и был долго. Так долго, что все его соперники померли от старости. Одним из самых докучливых друзей-врагов был Олег Гориславич. Сперва они вдвоём чехов резали, потом Мономах — Гориславича по всей Руси гонял.

Мономах был мудрый, Гориславич… «горем славленный».

Раз убежал Гориславич в Тмутаракань — она ещё русской была. Но, почему-то там жили хазары. Хотя, к тому времени уже прошло лет сто двадцать как был разгромлен их каганат. И эти, такие-сякие, хазары, поймали, по приказу одного русского князя — Переяславльского Мономаха, своего собственного русского князя — Тьмутараканского Гориславича и выслали его в Константинополь. Вполне по «Дню выборов»:

— Послом в Тунис? А почему в Туниc?

— А куда ж его ещё?

Кажется, первый в нашей истории случай высылки за рубеж по политическим мотивам — всё, что делают русские князья друг с другом называется — «политика».

Хазарские ребята явно ошиблись. Не тот «Тунис» выбрали. Князю было 27 лет, он был красив, энергичен и безбашенен. А тут ещё и Царьград! А там — земляки.

— Земеля! Скоко лет, скоко зим!

Ну и погуляли. Три дня пьяные русские наёмники разносили град Константинов. Не имею в виду чего-нибудь политического или финансового. Чисто встретились старые боевые товарищи, обрадовались, стали отмечать…

Гориславича сослали на Родос. Наказание по статье: «русский князь — пьяный хулиган». Там он сходу женился на греческой патрицианке Феофании Музалон и через два года получил разрешение вернуться в Тмутаракань. Несколько лет Гориславич бил местных соседей по мелочи и делал детей. Потом женился второй раз, на дочери половецкого хана, вернулся в Чернигов, навоевался с Мономахом, и успокоился.

Мономах однажды чудом унёс ноги из Чернигова от Гориславича и его союзников-половцев. В своём «Поучении» Мономах пишет:

«И потом Олег на меня пришел со всею Половецкою землею к Чернигову, и билась дружина моя с ними восемь дней за малый вал и не дала им войти в острог; пожалел я христианских душ, и сел горящих, и монастырей и сказал: «Пусть не похваляются язычники». И отдал брату отца его стол, а сам пошел на стол отца своего в Переяславль. И вышли мы на святого Бориса день из Чернигова и ехали сквозь полки половецкие, около ста человек, с детьми и женами. И облизывались на нас половцы точно волки, стоя у перевоза и на горах, — Бог и святой Борис не выдали меня им на поживу, невредимы дошли мы до Переяславля».

Впечатления были сильные, и ни он сам, ни его потомки на Черниговские земли впрямую больше не претендовали. Осталась Десна, и всё к ней прилегающее от Гомеля до Курска, Мурома и Тьмутаракани потомкам Гориславича и его брата Давида.

Братья между собой не ладили. Если один шёл воевать, то другой тоже шёл, но сачковал.

Ссоры в следующем поколении, между двоюродными братьями — Давидовичами (Давайдовичами) и Ольговичами происходили постоянно и уже не на уровне «просто сачканул», а в форме откровенного мордобоя. «Княжеские усобицы» называются. А Мономашичи постепенно откусывали у них кусочки родительского наследства.

Ещё одна деталь. Видимо, бешеный характер отца и его непрерывный авантюрный образ жизни выработал у младшего из сыновей — Святослава Ольговича (Свояка) — довольно редкое среди рюриковичей явление: братскую любовь. Это особенно уникально, потому что братья были сводными — старшие от греческой патрицианки, младший — от половчанки.

Братья младшенького постоянно подставляли: по делам старшего брата Всеволода новгородцы сажали в тюрьму жену Свояка, а его самого — в поруб в Смоленске.

Всеволод умирает, Великокняжеский Киевский стол согласно закона — «лествицы»- занимает средний брат, Игорь. Киевляне, возмущённые поборами покойного государя требуют особых клятв от нового. И к мятежной толпе снова, вместо брата-государя, едет Свояк. Карамзин пишет:

«Граждане еще не были довольны, открыли Вече и звали Князя. Приехал один брат его, Святослав, и спрашивал, чего они желают? «Правосудия, — ответствовал народ:… Святослав! дай клятву за себя и за брата, что вы сами будете нам судиями или вместо себя изберете Вельмож достойнейших». Он сошел с коня и целованием креста уверил граждан, что новый Князь исполнит все обязанности отца Россиян; что хищники не останутся Тиунами; что лучшие Вельможи заступят их место и будут довольствоваться одною уставленною пошлиною, не обременяя судимых никакими иными налогами… Великий Князь Игорь, думая, что дело кончилось, сел спокойно за обед; но мятежная чернь устремилась грабить дома… Святослав с дружиною едва мог восстановить порядок».

Свояк отдувался за братца, сходил с коня и клялся перед толпой «мятежной черни», что для князя — и унизительно, и просто опасно, восстанавливал порядок, но отнюдь не изменял своей братской привязанности.

Тут киевляне — предали, Игорь — попал в плен, самого Свояка — Давайдовичи выгнали из Новгород-Северского. Надо бы виниться, проситься, смиряться… Но… брат же! В порубе в Киеве сидит! И Свояк пишет своим двоюродным братьям, изменившим клятве и идущим на него войной:

«Родственники жестокие! Довольны ли вы злодействами, разорив мою область, взяв имение, стада; истребив огнем хлеб и запасы? Желаете ли еще умертвить меня? Нет! — пока душа моя в теле, не изменю единокровному!».

Так вот, Свояк, во всём своём клане — такой братолюбивый — один-единственный.

В клане Давайдовичей-Ольговичей, пожалуй, только самый младший сын Свояка, известный нам по «Слову о полку Игореве» под прозвищем «Буй-тур», Всеволод Курский, унаследовал это свойство. Обращаясь к своему брату он говорит:

«Один брат, один свет светлый — ты, Игорь! Оба мы — Святославичи!».

Все остальные — тянут под себя. Не тянут — рвут.

Тот же «свет светлый» — сам-то сбежал из половецкого плена. А брат ещё два года хлебал там баланду.

Старший из Ольговичей — Всеволод, «просочившийся» на Киевский престол между наследниками Мономаха, пытался как-то пристроить всю свою родню. И отдал старшему из Давайдовичей, Владимиру — вот этот городок — Вшиж. Дело было в 1142 году. Новый князь устраивался надолго — вся начинка детинца была снесена и перестроена заново.

В Черниговских владениях несколько княжеских городов. В двух, самых больших, богатых и, соответственно, почётных — Чернигове и Новгород-Северском — какие-то князья сидят постоянно. В остальных — попеременно, куда «старшой пошлёт». Курск, Трубчевск, Путивль, Гомель, Брянск, Стародуб…

Вщиж — самый верхний княжеский город на Десне. Задворки. Всё интересное делается южнее. Даже основной транспортный переход с Оки на Десну — ниже. Тишь-гладь, божья благодать…

В 1146 году Всеволод Ольгович божьей волею помре, брата его Игоря киевляне, опять же божьей волею — другой-то нет, забили дубьём насмерть. Вся «лествица» сдвинулась, Владимир Давайдович из Вщижа ушёл — в Чернигове уселся. А тут этот глупый и упёртый Свояк кричит:

— За брата — пасть порву, моргалы выколю! «Пока душа моя в теле, не изменю!».

Фи! Как это неприлично! Этот придурок ещё и честью княжеской хвастает! Верностью брату, верностью государю, верностью слову своему!

На Руси нет князей, которые так или иначе не изменяли своим клятвам. Об этом не принято говорить, этим не хвастают. Но, все же взрослые люди! — все понимают, что это не хорошо, но без этого не проживёшь. Клятвы, крёстное целование, делаются, как правило, искренне и, даже, истово. Но… «не мы таки — жизнь така». «Он сам виноват», «мне достоверно сообщили, что он замыслил…». «Политика — искусство возможного»… Обстоятельства, форс-мажор, забота о малых и сирых… Которым, конечно, лучше будет — под моей властью…

Свояк своим упрямством, своей «честью», просто взбесил Давайдовичей. Они не смогли сами выбить его из Новгород-Северского — позвали союзников. К черниговским дружинам подошли киевляне, волынцы, берендеи, торки… Там бы упрямца и похоронили.

Но честность даёт свою прибыль. Иногда — нечестным способом. Один из старых Черниговских бояр, служивших ещё Олегу Гориславичу, нарушив присягу своему нынешнему князю, предупредил о походе. И Свояк успел уйти.

«Ледяной поход» генерала Корнилова, с атаками по «степи, покрытой ледяной коркой» — известен. Но у Корнилова были профессиональные кадровые военные. Известен и поход сводного Уральского отряда В.К. Блюхера из Белорецка с огромными обозами гражданских. Но он проходил летом.

О походе Свояка, об исходе не княжеской дружиной, но обозами, беженцами, зимой, по холоду, по речному льду, с непрерывными арьергардными боями… — мне тут Ивашка рассказывал. Он как раз в то время и был одним из княжьих гридней Свояка. Непрерывные, очень жестокие стычки с наседающими берендеями, сбитые с коней, порубленные, поколотые товарищи, остающиеся лежать на речном льду в расползающихся пятнах напитанного кровью снега…

   «Снег кружится летает, летает    И поземкою клубя,    Заметает, зима, заметает    Что осталось от тебя».

Свояка догнали в Корачеве на Оке. И всем многочисленным войском — навалились. Но победить озлобленные, доведённые до потери инстинкта самосохранения, ошмётки Северской дружины — не смогли. Свояк «разметал ворогов по лесу». Сам сжёг Корачев, «ушёл в вятичи».

И тогда Давайдовичи сделали совершенно уникальную для «Святой Руси» вещь — объявили награду за голову своего двоюродного брата, русского князя. Не может «предать единокровного»? — Установить цену как за особо опасного преступника.

Отношение к рюриковичам на «Святой Руси»… — специфическое. Все понимают — гады. Рвут Землю Русскую на части, судят неправо, «куют крамолу», «поганых наводят», всякие злодейства устраивают. Но… рюриковичи должны быть. Базовый принцип повсеместно распространённого монархизма.

За единичными исключениями все военные походы возглавляются князьями. Что, воевод толковых нет? — Есть. Воеводы и водят войска. Но без присутствия князей русские воеводы бурно выясняют — кто тут самый главный. И начинается полная разруха.

Русские князья довольно часто выгоняют чужих посадников-наместников из городов, казнят, заковывают в железа. А вот чтобы воевода выгнал князя из города… даже по приказу своего собственного князя…

   «Городок наш ничего,    Населенье таково:    Недобитые княжата    Составляют большинство».

Отдельная тема: как убить рюриковича.

С «демократической» точки зрения: что — бомж, что — президент… Разница чисто техническая. Только в степени охраняемости. На «Святой Руси» — не так. Поведение при умерщвлении — принципиально.

Трое из сыновей Святого Владимира были убиты слугами Святополка Окаянного по его приказу. Одному горло перерезали, другого стрелами из засады застрелили. Погибли без оказания сопротивления.

Третий пытался вырваться из Руси, был настигнут с малой дружиной и погиб в бою.

Двое первых — Борис и Глеб. Святые, заступники Земли Русской. А третий — защищался, отбивался, пытался спастись сам и людей своих вывести. Как же такого в святые? Его и не вспоминают.

Князь, убитый в бою — слабак, проигравший, неудачник. «Не люб богу». Соответственно, воину, убившему русского князя в бою — честь, слава. Всё остальные способы ликвидации рюриковичей — гнусное преступление и вечная гиена огненная.

Конечно, можно убить князя по приказу другого князя. Как зарезали брата Владимира Крестителя у него на глазах «подняв мечами под пазуху». Как ослепили Василька Теребовольского по приказу тогдашнего Великого Князя Киевского. Люди, которые это сделали… Не хорошо. Но если по приказу… Кто командует — тот и перед богом в ответе. А на слуге — греха нет.

Но вот, чтобы самому… Решиться «поднять руку на ветвь от достославного корня Рюрикова»…

Вокруг каждого князя полно врагов. У кого-то он жену увёл, у кого-то имение отобрал, родственников казнил… «наступил на мозоль». Но отомстить князю, убить его — табу. У рюриковичей нет богоизбранности, богопомазанности, божественного права… как у европейских коронованных особ. Но — «низя»!

Даже убийство Игоря Ольговича киевлянами носило, как отмечает часть исследователей, не столько социальный или политический характер, сколько сакрально-ритуальный. «Вы, Ольговичи, не настоящие князья. Вас можно убивать».

И тут — Давайдовичи. Со своим: «Их разыскивает милиция». И — «принесите нам его голову». Не — прямой приказ господина своему конкретному слуге: «пойди в ту избу и воткни этот нож вон в то горло…», а предложение проявить инициативу, самому разработать и реализовать план ликвидации, «взять грех на душу».

Стало ясно: простой человек может князя… насмерть. Табу — рухнуло. Отдача — последовала.

Через десятилетие «простой человек со съехавшей крышей» — главный киевский мытарь Петрилла, сам по себе, без княжеского приказа, травит Юрия Долгорукого.

Оказывается, русских князей можно убивать не только в бою. Например, травить как крыс.

Эксперимент прошёл успешно — рюрикович сдох. Повторяем.

Через 15 лет после отца в том же Киеве, тоже на Пасху, чуть более аккуратно травят сына Долгорукого — Глеба Юрьевича. Получилось.

А если ядом неудобно? Другие способы допускаются? Ещё через несколько лет другого сына Долгорукого — Андрея Боголюбского уже просто режут в спальне.

Да, будет возмездие. Преемник князя Андрея не только казнит всех доживших до его вокняжения участников заговора, но и уже умерших прикажет выкопать из могил и утопить в Чёрном озере под Владимиром.

«Чтоб тебе ни дна, ни покрышки» — старинное русское проклятие: будь похоронен без гроба, вне освящённой земли кладбищ, пожелание самоубийства и вечных адских мук.

А можно ли сделать так, как очень хочется, и чтоб нам за это ничего не было? Заговор, ночью, тайком… не этично, не эстетично, не юридично. Что мы, тати ночные?

Такие дела надо делать всенародно. С соблюдением процедуры, с заслушиванием показаний, при свидетелях. Им же тоже хочется. Принять участие в… в процессе. Надо — по суду.

В 1211 году галицкие бояре выкупают у венгров своих попавших в плен князей, судят и вешают. Повешение традиционно считается позорной казнью — «станцевать на верёвке». Тело в петле дёргается, глаза вылупляются, сфинктеры расслабляются, штаны мокрые… Такая… комическая пантомима.

Английские и французские революционеры рубили своим королям головы, российские — расстреляли. Как-то… пристойнее. И уж конечно, не собирали всенародно денег, предвосхищая патриотические призывы Козьмы Минина в Нижнем Новгороде насчёт изгнания поляков из Москвы, чтобы выкупить своих государей. Для виселицы.

Вассалы судят своих сюзеренов… Обгоняем Европу на четыре с лишними века!

— Глава 183

30 января 1649 года король Англии, Шотландии и Ирландии Карл Первый был обезглавлен в Уайтхолле.

Для обоснования вердикта юристы парламента подняли всю известную им историю человечества в поисках прецедента. У них же прецедентное право!

Нашли аж два: в Древней Греции и в Раннем Средневековье в Италии. Оба — логически некорректны. Не учило «Охвостье» британского парламента русскую историю! 135 двоечников. Хоть и судьи, и депутаты. И Карл, за несколько минут до казни, совершенно справедливо, в рамках тогдашнего действующего законодательства и общепринятого мировоззрения, говорит:

«Я должен сказать вам, что ваши вольности и свободы заключены в наличии правительства, в тех законах, которые наилучшим образом обеспечивают вам жизнь и сохранность имущества. Это проистекает не из участия в управлении, которое никак вам не надлежит. Подданный и государь — это совершенно различные понятия».

Вот так в средневековье думают почти все. Это — концентрированное выражение монархизма.

   «Боже, Царя храни!    Сильный, державный,    Царствуй на славу, на славу намъ».

«На славу», которая «проистекает не из участия в управлении, которое никак вам не надлежит»? Тогда — почему «на славу намъ»?

Для «Святой Руси» это означает: Рюриковичи и русский народ — «это совершенно различные понятия».

На Руси нет прецедентного права. Есть — воля. «Воля божья» и «воля трудового народа».

Поскольку без первой вообще, по определению, ничего не делается, то она очень… плюропотентна. А ещё — амбивалентна и изотропна. По нашему фольку: «как дышло — куда повернул, туда и вышло».

А «воля трудового народа», в Галицком эпизоде, конкретно — «трудового боярства», была выражена однозначно: «Казнить нельзя помиловать». Куда запятую ставить — решено было заранее.

Дальше демократия в западных русских княжествах будет укрепляться и разрастаться. Потом — татаро-монголы, королевский титул от папы римского, лечь под Польшу…

А пока, в первые дни 1147 года Давайдовичи поломали основу идеологии монархизма, развалили табу — неприкосновенность рюриковичей. И нетерпеливо ждут — когда ж им принесут голову двоюродного братолюбивого брата.

Свояк со своим огромным табором, с женщинами, детьми, ранеными, разного рода гражданскими — всю зиму голодал в нищих маленьких лесных вятских деревушках и каждую минуту ждал нож в спину от любого прохожего человека. Местного или своего.

Все ж понимают — люди разные. Сумма… офигительная. В качестве вознаграждения выставлено всё имение Свояка.

Поместье? — Из первой десятки на всей «Святой Руси». Табуны — тысячные. Припасы — только по одному эпизоду, описанному в летописи, только мёда — несколько сот бочек. Князь Новгород-Северский весьма не бедный человек был. Соблазн… соблазнительный. Плюс, естественно, княжеская благодарность от Давайдовичей и прощение «за всё».

— Да и чего ради тут в холоде и голоде помирать?! Всем же понятно — снова подняться князю уже не дадут, а нам-то чего подыхать? Крестное целование? — Ну ты сказанул! Ты на князей русских глянь! Какая присяга?! Какая верность слову?! Это только у нас придурок такой, один на всю Русь, выискался.

Маленькая деталь: о вознаграждении было объявлено вятичам. А вот форма премии — имением, но не серебром — особенно привлекательна для княжьих. Именно этим, ближним, соратникам — и убить князя удобно, и имение его под Новгород-Северским — очень даже пригодиться может.

— А присяга? — А что присяга? Вот как всунут ему нож под ребро, так он напоследок и поймёт, что нечего перед братьями гордиться да хвастать, честью своей — приличным людям глаза колоть. Тоже мне: «Пока душа моя в теле, не изменю!». Ну и не надо — просто отделим одно от другого, душу от тела.

Повторюсь: честность даёт свою прибыль. Свояка — не сдали. Зато — устроили «основание Москвы».

В апреле 1147 года, в Кучково на Москве-реке, Свояк, проводит уникальную сделку. Напрашивается аналог из Ветхого Завета: «продать первородство за чечевичную похлёбку».

По «лествице» — именно он, брат двух последовательных, недавних, законных, коронованных Великих Князей Киевских должен наследовать главный на Руси «стол». А он уступил своё право Гоше, Юрию Долгорукому. Но — не за корм, не за кусок земли, не за «чечевичную похлёбку» — за возможность мести.

Четыре года взаимной резни в разных местах — Русь-то большая — заканчиваются 12 апреля 1151 года бойней на речке Малый Рутец.

За это время уже и Давайдовичи переругались между собой. Старший, Владимир, князь Черниговский, идёт в бой вместе с Гошей и Свояком. Младший, Изяслав, Изя Давайдович, беспоместный, но очень жаждущий — с волынцами и смоленцами. Волынцы победили суздальских. Брата Владимира гридни брата Изи поймали в сече и подняли на копья.

Ай-яй-яй! Как не хорошо! Грех-то какой! Братоубийство!

Но… Изя же умный, Изя понимает разницу: что надо делать — это одно, как надо выглядеть — другое. «И нашёл он на поле битвы тело брата своего родного, оплакал слезами горючими, омыл раны кровавые. Отвёз в град отеческий — славный град Чернигов и похоронил там с почестями». А сам сел в Чернигове князем.

В Чернигове — сам. А вот Вщиж… Брат Володя успел жениться. И сынок у него есть. Маловат, правда. Вот пусть дитятко и будет Вщижским князем.

Владимир женился в 1144 году на дочери гродненского князя. Нормальная «святорусская» княжна. Что должна делать нормальная княгиня, став вдовой — всем известно. Молиться, поститься, рукодельничать, благоугодничать…

Это когда Изя идёт в Чернигов — главным садиться?! Дурных — нема. Молодая, двадцатилетняя женщина, с несколькими слугами, оставив шестилетнего сына, бежит из мужниного дома. К половцам. Лучше с погаными, чем с Изей под одной крышей. И выходит там замуж. За половецкого хана Башкорда.

Вместо того, чтобы, как положено приличной вдовствующей княгине, отправиться в монастырь, или в отеческий дом, или просто «за печку» — Дикое Поле. Да там же дикари! Язычники! Там же — «в ошейник и на кошму»!

Вместо того, чтобы рыдать, скорбеть и говеть — второй брак. Не рабыня, не наложница — жена. Причём — любимая.

Вместо того, чтобы растить кровиночку свою, поливая его слезами горькими — бросила сынка круглым сиротой в княжьем тереме. При живой-то матери…

Русские князья довольно часто бегут от своих собратьев в Степь. Отсидеться, переждать… А вот одинокая княгиня-вдовица… Бежать беззащитной женщине в никуда, просто в Дикое Поле…

Настолько всё это странно, что могу предположить существование некой романтической истории. Половцев вокруг Гоши всегда было много. Возможно, что княгиня и познакомилась с этим Башкордом ещё при жизни мужа. Возможно, что и участие Владимира Давайдовича в смертельном для него Рутицком бое на стороне Долгорукого — результат влияния на него жены. Очарованной обаянием половецкого хана?

Изя во всякой ситуации находит свою выгоду. Сыночек остался? — Будет заложником. Ну и что что родной племянник? Зато мамашка сделает чего велю.

В конце 1158 года Изю, уже Великого Князя Киевского, вышибают с Киевского стола. Многих он достал — хором вышибают. Но хан Башкорд приводит ему на помощь под Киев, к Белгороду — 20 тысяч половцев. Потому что Изя посылал своего малолетнего племянника — звать степняков. Мальчик уговорил мать. Отказаться она не может: сыночек единственный, кровиночка. Мать уговорила отчима. «Ночная кукушка» накуковала? У которой «кукушонок» под дядиным топором ходит?

Изя женщин не только любил, но и активно использовал. Военно-политически. И не только вдову своего брата с целью развёртывания вспомогательной кавалерийской дивизии.

Но в этот раз — не помогло. Даже хуже получилось. Летописец, похоже, привирает раз в десять, говоря о половцах Башкорда. Как обычно и бывает при упоминании численности войск в средневековье. В одной половецкой орде около 40 тысяч человек, максимум — 4–5 тысяч боеспособных мужчин. Отнюдь не Первая конная.

Но присутствие кыпчаков — было замечено.

«Чёрные клобуки» — торки, берендеи, печенеги с Роси, и «белые клобуки» — степные кыпчаки — просто не выносят друг друга.

Тут берендеев и подкупили. А чего ж не подкупиться, когда всенародная берендейская душа криком кричит — «Неправильно! Не на той стороне! При такой помощи — лучше на другую сторону, к другому князю!».

Изя с поле боя убежал, в Чернигов его не пустили, спрятался у вятичей. Пошёл по пути ненавидимого им Свояка.

14 апреля 1159 года Ростислав Смоленский принимает на плечи свои великокняжеские бармы.

Коронация Великого Князя в «Святой Руси» идёт не короной, а императорским византийским венцом, золотой цепью и — главное — бармами.

Бармы эти — ещё не однообразно-разнообразно вышитая пелерина, эдакий золотой отложной супер-воротник, как на известных портретах Алексея Михайловича Тишайшего и других Московских царей. Это относительно недавний подарок от Императора Византийского Алексея Комнина — Великому Князю Киевскому Владимиру Мономаху. Широкое оплечье-ожерелье из раздельных круглых металлических щитков, скреплённых шнурами и украшенных драгоценными камнями и эмалями. Ценность — запредельная. Мономах за эти цацки заплатил судьбами дочери и внучки.

Дело сделано, коронационные ритуалы исполнены, Изи — нет и больше быть не должно.

Ага, 12 лет назад так же и о Свояке говорили. Изя бежит путём Свояка и думает такие же мысли:

— Надо побить киевлян суздальцами. Надо чего-нибудь… уелбантурить. Надо продать «воздух» — реально-то ничего нет.

Но люди — разные. Юрий Долгорукий — сибарит, любитель выпивки и женщин, лентяй, полу-грек. А сынок его Андрей Боголюбский — воитель, строитель, псих. Недоверчив, подозрителен, злоблен. Полу-кыпчак. Этому просто так, просто «слов сладких» — не втюхаешь.

И Изя забегает во Вщиж, к племяннику, к Магогу. «Ура! Дядя Изя из Киева приехал!».

Пареньку 14 лет, к нему уже приклеилась кличка Магог.

Фольк о таких говорит: «В общем, парень — неплохой. Только ссытся и глухой».

Здесь — гигантизм. Можно сказать — «наказание божье за грехи». Чьи-нибудь. Можно по-научному: заболевание, возникающее у лиц с открытыми эпифизарными зонами роста (у детей и подростков) при избыточной секреции передних долей гипофиза гормона роста.

На Изю идёт охота, галицкая команда просто землю роет, а Изя во Вщиже последовательно промывает пареньку мозги. Убийца его отца, выгнавший его мать, засунувший его самого в этот… Шиш… Но Изя — самый старший из Давайдовичей. А Магог — самый младший. Он же — единственный. Стереотип взаимоотношений в роде, уважение к старшим родственникам, исконно-посконные обычаи…

Плюс — психология. У Магога, судя по застройке города, по активным действиям его дружины в предыдущие годы — неплохие советники. От отца ещё остались. А вот для души… Его боятся. Из-за роста, из-за уродства, из-за его общего раздражения на весь мир, на судьбу, на сиротство. И тут единственный родной человек — с очень лестным предложением. И, волнуясь, ждёт ответа. Как от взрослого.

Ответ — положительный. Ну, тогда встали и побежали. В Волоколамск.

Изя дальше уже не просто бежит, а очень быстро идёт. Идёт сватать. Своего племянника с ярко выраженной акромегалией за дочь Андрея Боголюбского. Ростиславе Андреевне в этот момент — лет семь. Нормальный династический брак.

Исследователи, рассуждая о скандалах в княжеских семействах в эту эпоху, с сочувствием пишут, что браки заключались в очень раннем возрасте новобрачных. Исходя из текущих политических интересов родителей. Когда же очередной князь вырастал и сам становился правителем, то военно-политическая конфигурация коалиций уже изменялась. И такая жена была уже не нужна. Только ведь такие браки для того и заключаются, чтобы эти коалиции продержались подольше.

Встреча Изи, Магога и Андрея происходит в Волоке Ламском. Не в стольный же город беглеца пускать! Очередной повтор истории Свояка — какое-то лесное захолустье. Но городок круче Москвы-Кучкова, уже раньше упоминался в летописях — «основание» уже было, за 12 лет до Москвы.

Ударили по рукам. Вот с такой, брачной, гарантией, Андрей ввязывается в Изины дела. Нет, никакой войны! Боголюбский — не Долгорукий. Где отец просто ленился, там сынок его осторожничает. Свадьбе — быть! Но — мирно. Во Вщиже, летом 1160 года. Радостный мега-жених и его дядя отправляются на юг. Магог — к себе, а Изя — ещё дальше, в Степь.

Он ищет себе место на Руси. Идёт на Путивль — неудача. Потом — к Вырю.

Совершенно «левая» крепостица. Поставлена у слияния рек Выря (левого притока Сейма, который сам — левый приток Десны, которая — левый приток Днепра) и Крига. Городок маленький, но сил захватить его у «бегающего князя» нет. И идти больше некуда.

«Выревцы ж затворишася от него, и не пустиша его, к себе, он же оттуда възвративъся иде в Зартый и ту перебыв иде опять, възративъся в Вырь».

Свояк, вырываясь из Новгород-Северского, тащил за собой огромные обозы. С семьями своих людей. В голодную зиму в Вятской земле княжеская семья бедствовала вместе со всеми. Во время переговоров в Москве Гоша это видел и понимал: Свояку можно верить. Не только потому, что у того — «есть честь», не только, что — «есть месть», но и потому, что княжеская семья остаётся тут, в заложниках у Гоши. И семьи людей Свояка — также. Захочет князь изменить, а не осмелиться. А и осмелится сам — люди его — его же и поправят.

Изя повторяет путь Свояка. Но сам он — совсем другой человек. Он бросает своих людей в Киеве, в обозе — только его жена, казна и малая свита. С ним — только малая дружина. Прокормится так легче. А вот дела делать… Нет ему места на Руси, даже маленькая крепостица — не по зубам.

Но весной 1160 года давний союзник Изи Давайдовича — Иван Берладник берёт Олешье. Войска из Киева, Переяславля и Смоленска уходят на юг, к устью Днепра. И Изя ловит момент — идёт бить Свояка. Выбивать двоюродного брата из Чернигова. Сумел же он подловить родного брата Владимира. Насмерть поймал. И этого, двоюродного, сумеет. Деньги есть — поднимем половцев.

Это был тот самый половецкий набег, под который я и сам попал. Помню, как дёргался мальчишка-половец, насиловавший Марьяшу, когда я перерезал ему горло прямо на ней. Как елозили в болотной грязи его ноги в спущенных на сапоги штанах. И уж, конечно, не забуду встречу с половецким разъездом на гати в черниговских болотах. Серые призраки проявляющиеся в ночи… Как вспомню — до сих пор трясти начинает. Ну, и как я тогда Марьяшке сумел рот заткнуть, чтоб не заорала сдуру… тоже… радует.

Но я успел выскочить из-под набега. Ушёл за Десну, потом — за Снов. Валуева гора, Сож, Смоленск… А тут-то, возле Чернигова, дела пошли серьёзные.

Первый наскок с надеждой на захват города «с налёта» — провалился. Попытки поднять «должников» своих — кого Изя из половецкого плена выкупал — не прошли. Выманить Свояка из города… — ищи дурака! Половцы на стены не полезут — умный хан Боняк выразился витиевато, но однозначно. С тем же рефреном: «ищи дурака».

А Свояк гонит гонцов в Киев:

— Есть у нас, мать вашу, Великий Князь? И будет ли мать наша, в смысле — мать городов русских, эти города защищать?

Ростик, Великий Князь, с дружинами на Низ, за пороги ушёл. В Киеве оставлен его третий сын Рюрик. Славный воин, за что его в «Слове о полку Игореве» и вспоминают. Но — не дипломат. А тут надо не полки туда-сюда по полю двигать, а ополчение собирать.

Я уже говорил: у киевлян со Свояком — «любовь до гроба» — кто кого первый туда уложит. Рюрику сразу сказали:

— Хрен ему, а не подмога. Пусть сдохнет, гадина.

— Как же так? Русский князь, славный город Чернигов, люди православные мирные… Отдать язычникам?

— Во-во. И хай вони подавятся.

В Киеве — разговоры разговаривают, в Чернигове — в осаде сидят, вокруг Чернигова — половцы людей в полон ловят. Все при деле. Некому повторить из Мономаха: «пожалел я христианских душ, и сел горящих, и монастырей и сказал: «Пусть не похваляются язычники»…»

Ну, так он же мудрый! Его же посмертно святым назначили! То есть — редкость, эксклюзив. А мы — люди простые, русские, типические — не пожалеем.

Свояк, пытаясь закончить эту бесконечную столичную бузу, отправляет в Киев заложником старшего своего сына Олега. Заложником к киевлянам — не Рюрику.

— Ну, теперь-то вы мне верите, теперь соберёте ополчение?

Ага, про Изю забыли.

Многолетняя благотворительность Изи Давайдовича по выкупанию русских пленников из числа вятших из половецкого плена обеспечивала его мощной агентурно-диверсионной сетью во всех южнорусских городах и, особенно, в Киеве.

«На третий день явился к княжичу один киевский боярин, который сказал ему: «Князь! Есть у меня до тебя важное дело; поклянись, что никому ничего не скажешь»; Олег поклялся, и боярин объявил ему, чтоб он остерегался, потому что хотят его схватить».

Просто боярин, просто зашёл, просто поболтали, к слову пришлось…

Молодой парень — поверил и побежал.

В Чернигов — нельзя. Там осада, да и батя так приложит… Куда бедному княжичу податься? А в Курск, туда регулярно местные князья бегают. Там — Степь. Там вольница, ковуи, кыпчаки… Оттуда фиг выковыряешь.

Но по дороге парня перехватили Изины послы. Или просто сидели-дожидались: «когда ж этот дурачок из Киева побежит?».

— А давай к нам! Твои двоюродные братья, князья Северские — с нами. Троюродный Магог — с нами. И вообще — мы не с папашкой твоим воюем, а за возвращение нашего исконно-законного Киева.

Изя, безусловно, был очень обаятельным человеком. Милейшим. Как здесь говорят: добрый князь, ласковый. Верили ему все. Ну, почти все. Олег… ему деваться некуда — поверил. Что сказал Свояк, когда увидел с городских стен во вражеском стане знамя своего старшего сына… Карамзин даёт очень литературный перевод: «сильно опечалился».

Рюрик в Киеве прочухался. А главное — с Волыни и Галичины подошли союзные князья со своими дружинами. Киевлян стало возможным… проигнорировать.

Половцы под Черниговом уже набили все свои торбы, старый хан Боняк поглядел издалека на подходящие полки княжеские… Высказался эдак… философски. Но — на тюркском. И все быстренько свалили в Степь.

Свояк обругал прибывшего Рюрика за задержку с помощью и послал далеко. Типа:

— А иди-ка ты… назад, в Киев. Врагов-то уже нет, а округа разорена, кормить вас нечем.

Рюрик развернул полки и пошёл. Он же — полководец! Его дело — полки водить. Туда-сюда…

Всё? Нет, это же Изя Давайдович!

«На дороге нагнал его гонец от черниговских приятелей, которые велели сказать ему: «Не уходи, князь, никуда; брат твой Святослав болен, а племянник его пошел в Новгород-Северский, отпустивши дружину». Получив эту весть, Изяслав немедленно поскакал к Чернигову, а Святослав Ольгович ничего не знал и стоял спокойно перед городом в палатках с женою и детьми, как вдруг пришли сказать ему, что Изяслав уже переправляется через Десну, и половцы жгут села».

И зачем же пожилому, едва начавшему выздоравливать князю, вылезать «в чисто поле», в палатки? Да ещё со всем семейством? Он бы и не вышел с города, но есть причина — кошечек прогулять надо…

Свояк, кажется, единственный в эту эпоху на «Святой Руси» князь, который разводит барсов.

Вокруг больших кошек на Руси довольно много накручено. Но в диком виде водятся только рыси. И не под Черниговом, а значительно севернее.

В Иране используют на охоте гепардов — они и охотятся гоном, как волки, и дрессируются легче. А вот Свояк держит именно кавказских барсов. Вроде того, с которым так насмерть подрался Мцыри. Похоже, это от детских воспоминаний князя из Тмутараканского периода жизни. Свояк — последний живой Тьмутараканский князь. Конечно, правителем, по малолетству, он не был, но хоть родился там.

Годом раньше Свояк дарит одного из своих барсов только что коронованному Ростику. Регламентная встреча по случаю принесения присяги новому государю. Но подарок — выдающийся. Ростик отдаривается дорогими мехами: соболями, чёрными куницами, песцами, полярными волками… И тут же понимает — уникальности в его дарах нет. Дальнейший разговор идёт уже без лишнего гонора.

Два этих опытных, битых, очень упрямых мужика, которые четверть века между собой воевали, которые несколько раз гоняли друг друга в сече, хоронили своих друзей, порубленных друг другом, настолько находят общее взаимопонимание, что летописец специально и несколько удивлённо отмечает: «Они пообедали по-простому и говорили между собой безо всяких изветов».

Ещё одна странная фраза в летописи об этом половецком набеге: «Князь крепко стоял в поле с женой».

Когда русские князья «стоят в поле крепко», то занимаются этим — с полками, или с союзниками, или с братьями. Со светлыми иконами, с честными хоругвями, с именем божьим… Но не с бабой же в чистом поле стоять! А что ещё написать политкорректному летописцу? «Крепко стоял с кошками»?

Тут гонцы княжии — Рюрика с дружинами догнали и с полдороги вернули. Его берендеи — «с марша — в бой» — начали резать кипчаков. Изя задумчиво поглядел на тонущих в Десне союзников, спросил выразительно (цитирую):

— А чтобы это значило?

Послушал ответ… и снова ушёл в Степь.

Уже можно кричать «Ура!»? Уже всё?

Да вы что! Это же Изя! Он прощается и не уходит. Точнее — уходит и сразу возвращается. Забыл чего-то… наверное.

«С толпами половцев, из Черниговской прошел в Смоленскую волость и страшно опустошил ее. Половцы повели в плен более 10000 человек, не считая убитых».

Я думаю, что летописец несколько не точен. Так просто из Черниговских земель в Смоленские — не пройти.

Надо или идти на северо-восток, подниматься по Десне к Елно, а там по дороге Новгород-Северский и Вщиж. Тамошние князья, конечно, Изе — племянники разных степеней родства. И союзники в общем деле — «против Свояка». Но не настолько. Пустить половцев в свой удел… потом зимой кушать нечего будет.

Или надо идти, как я сам в прошлом году выбирался — на северо-запад, к устью Сожа. А это всё земли Черниговские. Хотя временно управляемые смоленцами. Получается, что половцы «страшно опустошили» родной Изин удел.

К западу от Чернигова стоит на Днепре городок Любеч. Мономах там княжеские съезды проводил. Славный городок, древний, богатый… Был. С этого года летописец называет Любеч — «опустошённый город».

И ещё: я очень надеюсь, что, говоря о взятом половцами полоне, летописец приврал обычным образом — в десять раз. Потому что, при здешних нормативах, на одного полонённого из гражданских — десять мёртвых. Убитых при захвате, сгоревших при пожаре, утонувших при бегстве, раненых и дорезанных, старики, больные, беременные, калечные, убогие…

Дети маленькие. Они просятся «на ручки» и утомляют в дороге своих мам. Их вырывают из рук и рубят саблей. Обычно — на земле, но, бывает — на лету. Упражнение такое есть в искусстве сабельного боя.

Дети совсем маленькие. Которые совсем ходить не умеют. Их просто выкидывают. Если попал в воду или в болото — хорошо — захлебнулся, быстро умер. Если в снег зимой — чуть хуже — несколько минут для замерзания. Если, как здесь, летом — час-два заходящегося крика, хрипа…

Дети не совсем маленькие. Они слишком быстро обессиливают или пытаются убежать. Да и увязывать их неудобно — росту мало. Этих рубят с коней, бьют копьями. Иногда и стрелу приходится на беглеца потратить — потом вырезай её…

Ну что тут непонятного? Обычная «святорусская» жизнь. И не только «святорусская» — «все так живут». Все средневековые «благородия» и «высокоблагородия». Для всевозможных «величеств», «высочеств», «светлостей», «их лордствов» и «их милостей» — суть их «производственной деятельности». Братья, сыновья, племянники предают клятвы, крестное целование друг другу, норовят друг друга поскорее в гроб уложить. «И людей его…».

Можно спеть «Прощание славянки» в варианте Кубанского казачьего хора:

   «Много песен мы в сердце сложили,    Воспевая родные края.    Беззаветно тебя мы любили,    Свято-русская наша земля.    Высоко ты главу поднимала,    Словно солнце твой лик воссиял!    Но ты жертвою подлости стала,    Тех, кто предал тебя и продал».

Можно поимённо назвать тех «тех»: Изяслав Давыдович, экс-Великий Князь Киевский, Олег Святославович, сын князя Черниговского, Святослав и Ярослав Всеволодовичи, князья Северские, Святослав Владимирович, князь Вщижский. Все — исконные Рюриковичи, в восьмом и девятом колене. Народ должен знать своих «героев». «Тех, кто предал тебя и продал».

А как же — народ русский, святые монастыри, города и веси? — А причём здесь это? Тут такая интересная родословно-стратегическая комбинация вырисовывается… Или ты под Мономаха косишь? Тогда — в монастырь. Там юродивых много, там и коси. А у нас тут: «Свято-русская наша земля…». Здесь — «все так живут».

Я вдоволь нахлебался идиотизма правителей в своей первой жизни. Я просто помню, как кое-какие высоко-политические или там, низменно-корыстные действия правящих болванов и подлецов ломают жизнь нормальному человеку. Мне лично ломают!

Как сказал Жванецкий: «Власть — это наш осадок наверху».

Здешние придурки просто подводят своих людей под сабли и неволю на чужбине. Родственники в Любече? — У меня нет родственников из Любеча. И ни у кого в мире больше нет. Потому что эти люди стали пылью. Степной — в степи, каменной — в каменоломнях Малой Азии. Удобрениями на полях Пелопоннеса и Леванта, Египта и Сицилии. «Далее — со всеми остановками».

И я тут — тоже стану. Со всеми моими знаниями грядущего тысячелетнего почти прогресса человечества. В рамках какой-то, малоинтересной, давно забытой, «феодальной раздробленности».

   «Мы все умрём, и над могилою    Гори сияй нам всем… звезда».

Мне немедленно представился очередной виртуальный пейзажик.

Поздний зимний вечер. Всё — такое сказочно-святочное, тёмно-синее, сизоватое. Крупные, яркие, радостно-загадочные, мерцающие звёзды на удивительно высоком тёмном небе. Светлое, в ночной темноте, пространство, занесённого белым, пушистым, очень чистым, нетронутым снегом, заброшенного кладбища с высокими покосившимися крестами с крышечками домиком. Угадывающиеся, под толстым одеялом снега, холмики могил рядами. Тёмно-зелёная, сплошная, непроходимая даже на вид, кайма ёлок со всех сторон. С тяжёлыми, толстыми шапками снега на вершинах, на опущенных к земле лапах.

И над всем этим рождественско-отпевальным покоем и умиротворением горит… «нам всем звезда». На полпути между зенитом и горизонтом в холодном, иссиня-чёрном, морозном небе — разрыв. Будто проход в другой мир. Прореха в ткани мироздания. Отворённая рана пространства. Щель. Сексуально-эпохально-вселенская. Такая… фигуристая. С завиточками и стрелочками. Как улыбка Чеширского кота, только развёрнутая вертикально. Горит-сияет. В жаркой цветовой гамме пламени тяжёлых углеводородов. Особенно контрастной в ночном, высоком, холодном до звенящей прозрачности, зимнем небе. Ярко-жёлтое, оранжевое, непрерывно пляшущее, переходящее, перетекающее в более тёмное, красное, багровое и возвращающееся назад — в оранжевое, рыжее. До белых, проскакивающих на языках пламени, хвостиков. Кажется даже, что где-то там, в бездонности ночного неба, ветер сносит в сторону клубы чёрного, жирного дыма. А эта… небесная конструкция ещё и улыбается. Вертикально. Так это… сладострастно-обещающее. Облизывающаяся… «звезда».

   «Твоих лучей небесной силою    Вся жизнь моя озарена».

Каюсь. Признаю. Вся моя жизнь именно «твоих лучей озарена». И я постоянно очень этим озабочен. В смысле — «звездой». Но когда «звезда» — всем… Как всё-таки богат и многозначен русский язык! Даже в планетарии.

А можно я себе выберу индивидуально? Нет? Тогда занимайтесь своей… астрономией сами. Не ребята, я вам попадаться не буду. Я уж лучше по Рабиновичу: «Не дождётесь».

И немедленно для себя лично вводим презумпцию виновности для всех рюриковичей без исключения: «считать сволочью, пока не докажет обратное». Я так целее буду.

Испуг мой, произошедший от осознания зависимости моей от дел княжеских даже и в самом моём существовании, от их разумения правильности да важности вещей разных, с моим весьма не схожим, заставил меня принять сиё правило. И по днесь ему следую. Не было случая, чтобы я о сём пожалел. А уж когда я число рюриковичей на Руси в три года учетверил, то и вовсе рад был, что правило сиё наперёд придумал.

Изя — гигант. Трижды за одно лето поднять кыпчаков в набег — это редко кому удаётся. Правда, кыпчаки всегда в выигрыше, а он, бедняга, так своего и не добился.

Всё это время его поддерживает его племянник — Магог. Не велика помощь — дружину-то из Вщижа не присылают. Но слова произносятся, молебны служатся, ритуалы исполняются… Верный вассал своего сюзерена, безусловно уважительное отношение младшего к старшему. Верность роду, верность присяге. Всё в лучших благородных патриархальных традициях, так это… беззаветно. «Беззаветно тебя мы любили» — в данном случае — дядю Изю.

— Глава 184

К концу лета, когда стало ясно, что этой напасти — «поганых» — больше в этом году не будет, а в Киев вернулся из похода Ростик и всем пальчиком погрозил, собравшиеся к Чернигову русские князья отправились вверх по Десне: Свояк решил племянникам мозги вправить.

В Новгород-Северском тамошние ребята-княжата всё понимают, дико извиняются, и готовы искупить свою вину посильным участием — чужой кровью.

Вот и набралось восемь русских князей и галицкий воевода. У галичанина приказ от его собственного князя. Остомысл с Карпат криком кричит:

— Изю хочу!

На самом деле Остомысл «хочет» своего двоюродного брата — Ивана Берладника. Чтобы закопать. Именно из-за Ивана Изю из Киева и вышибли — нефиг Остомысла дразнить. Когда он истерирует по своему двоюродному брату.

Мудрый Остомысл предполагает — где Изя, там и Иван. И он прав. Но причём здесь Магог? — А за компанию!

Всей княжеской толпой пришли ко Вщижу и говорят Магогу:

— Выходи, руки за спину, лицом в землю.

Видимо, заранее предвидя такие «землепользовательские» пожелания и предложения, Магог решил поберечь своё юношески нежное, хотя и резко непропорциональное, лицо. и облачился в шлем с личной. Шлем этот и 21 веке можно увидеть в музее.

На «Святой Руси» не любят закрытые шлемы. «Бросился в бой с открытым забралом» — для западного рыцаря верх смелости и благородства, на Руси — норма поведения. Не по смелости или благородству, а по необходимости — противник другой.

Западный рыцарь заливает свои бельма кровью и несётся вперёд, ожидая увидеть врага на кончике своего длинного копья. А навстречу ему прёт такой же бычара. Когда два паровозика прут на всех парах по одной колее друг другу навстречу… У кого лоб крепче — тот и выиграл. Из колеи — не выскочишь, широкое поле обзора — не нужно.

Русский витязь последние сто лет воюет с половцами.

Кони с обеих сторон примерно одинаковы — потомки тех же степных и лесных тарпанов. Только на Руси их подкармливают зерном. Выносливость в долгой скачке — больше. Но в бою — скорость, сила — одинаковы. Сбить противника «в лоб» массой здоровенного рыцарского коня — не получится.

Доспехи — примерно одинаковы. Представление о превосходстве русской конницы над степной в части бронирования — из более поздних эпох, от Московской Руси. А вот половецкие лучники…

Западные рыцари никогда не нарываются на отряды конных стрелков. Нет у них таких противников. Ни мавры или арабы, ни курды или сельджуки — такого рода вооружённых сил не имеют. В Европе только мадьяры оказались в состоянии выставить достаточное количество таких бойцов. И в это, современное мне, десятилетие лихо разгромили византийских катафрактов, понадеявшихся на тяжёлые доспехи и длинные копья.

Кыпчаки пока — единственный народ, между гуннами и монголами, который предпочитает конный лучный бой. Эффект — убедительный. Кыпчаки-хорземшахи создают самое большое государство в этом 12 веке — от Иртыша до Персидского залива, от Инда до Волги. Победы основаны на сочетании вооружения и тактики, которые совершенно незнакомы западным европейцам.

Когда же европейцы сталкиваются с конными лучниками…

Мало кто знает, что Тевтонский орден, вынужденный уйти из Святой Земли, был сначала приглашён мадьярами для защиты восточных рубежей королевства от кыпчаков. Получил несколько городков в нынешней Румынии. И вскоре был оттуда изгнан мадьярским королём. За бесполезностью. Отсидеться в крепостях тевтонцам удавалось, а вот остановить кипчаков — нет. Пришлось гордым братьям-рыцарям к полякам наниматься, лезть в Мазурские болота.

Но русские — не Тевтонский орден, им уходить некуда, они во всём этом живут. А если враг не прямо перед тобой «на кончике копья» в 2–3 метрах, а со всех сторон в десятках шагов, то ширина поля обзора важнее для выживания, чем риск повредить «фасад».

Воин в шлеме с закрытым забралом очень быстро получит стрелу в бок или не заметит набрасываемого аркана.

Разница между русским и европейским шлемом в эту эпоху — как между танком со смотровой щелью и прозрачным колпаком истребителя. Как учит новичков герой Быкова в «В бой идут одни старики»: «Головой крутить непрерывно. На все 360».

Магог — «хороший домашний мальчик из приличной семьи», урод-сирота. Ему можно и прикрыть личико. Не сильно — полумаска, жёстко прикреплена к лобной части шлема, прикрывает верхнюю половину лица по ноздри включительно. Как памперс для боксёра на ринге — серьёзному бою несколько мешает, но здесь этого и не ждут. А в случае чего — может пригодиться.

Вот в таком, полуприкрытом виде, Магог воздвигается на крепостной стене между своими воинами. Напомню, средний рост мужчин здесь — 165 сантиметров. У Магога — 204. И ломким голосом 15-летнего юноши сообщает всем тем, которые там, внизу:

— Город вам? Шиш — мой. Вам — шиш.

И наглядно разъясняет столь семантически однозначную, но грамматически вариантную конструкцию. Что «шиш» — это не только название города, но и фигура из трёх пальцев.

Все восемь русских князей и галицкий воевода начинают дружно изображать чайники: свистят, шипят и кипятком плюются. Тут же обнаруживается, что сверху плеваться значительно удобнее — дальше летит: начинают плеваться коваными стрелами крепостные арбалеты. Которые наводятся на всё красное. Красного цвета княжеский плащ — корзно.

Пять недель осады. «Окольный город» — взят и сожжён. Детинец — полностью выгорел изнутри. Голые закопчёные дубовые стены и башни. Мёртвые, которых хоронят во дворах и на улицах. Помощи ждать неоткуда — единственная надежда — дядя Изя — убежал в Степь. Остаётся только геройски погибнуть вместе со всеми защитниками.

   «И как один умрём    В борьбе за это».

«Это» — в данном случае — право именно Магогу быть именно Вщижским князем, а не — «какой удел на Руси даден будет».

Но… А кто это зимой сватался? А к кому? А почему не обмыли?

С Болвы у Брянска в Десну вываливается суздальская лодейная рать.

— Суздальцы?! Война?! Андрей Боголюбский в поход на нас идёт? Счас Ростика с Киева вызовем!

— Да вы цо? Да мы ж ни цо! Кака така война? И Великого Князя зря беспокоить не надо. У нас — цисто-благородно — свадебный поезд. С охраной. Мы зенитьца пришли. Сицкари мы сицкие. C ростовскими и муромскими полками. А вы цего тута собралися? Зениха нашего обизать?

Боголюбский очень не хочет начинать войну со всей остальной Русью. Даже сам не пошёл дочку замуж выдавать — послал старшего сына. Тоже мальчишка совсем. Если что — извинимся и по попке накажем. И никаких ратей — просто поезжане с охраной.

Но Андрей Боголюбский очень хочет иметь союзника на Десне. Потому что это — прямой ход к Киеву.

Пять недель осады — это и для осаждающих… напряжно. Округа на двадцать вёрст разграблена, выжжена и загажена. А тут ещё эти у Брянска. Обратную дорогу перекрыли. Если суздальцы ударят в спину… Нас-то, конечно, много, но…

Свояк кипит:

— Наказать урода по-взрослому!

Но князей — восемь. Свояк, конечно, старший. Но — «один из». У остальных и другие важные дела вдруг обнаружились.

Тут снизу прибегает лодейка. Вся из себя такая… изукрашенная. Из неё вылазит здоровый бородатый мужик. Тоже весь… изукрашенный. И сразу толкает речугу. На непонятном языке, но, явно, тоже… изукрашенную. Интонационно и пантомимически.

— Эт… это что?!

— Это новый митрополит Киевский, владыко Фёдор. Из Царьграда.

— Вот так прямиком?!

— Не. Уже с Киева. Мирить князей приехал.

Константинопольский патриархат пытается закончить, наконец, с русским расколом. Ищет примирения. А Ростик присланного «примирителя» использует… утилитарно:

— Примири-ка там, на Десне, князей русских. Посмотрим — каков ты в деле.

«Ребята! Давайте жить дружно!» — провозглашает новый предстоятель русской православной церкви гениальную мысль от кота Леопольда. И все соглашаются. Чай, князья русские, а не мышки какие.

Магог отказывается от верности старшему в роде, от присяги своему дяде, предаёт исконно-посконные отношения родственности-подчинённости. Говорит положенные слова:

«и на том целова хрест Володимерич к Святославу, яко имети ему (Магогу) его в отца место и во всей воли его (Свояка) ему ходити».

Свояк принимает положенную вассальную клятву, благословляет молодых, за неимением других старших родственников жениха, произносит приличные случаю слова…

«Неположенные» и «неприличные» — негромко произносит галицкий воевода с «конским» именем — Конятин Спрославич. Который, зная истеричный характер своего князя, ожидает для себя крупных неприятностей.

Свадебка прошла… существенно. Магог, как большой, пил из отцовской чашки. Погуляли хорошо. Так хорошо, что эта чаша, с надписью по ободку:

«А это чара Володимера Давыдовича. Кто из неё пьёт, тому на здоровье, а хвалит пусть Бога и своего господаря великого князя»

— и в 21 веке хранится в Эрмитаже. Такой… тазик серебряный.

Все пьют и гуляют, клянутся в любви и дружбе и расходятся по домам.

Кстати о домах. Для молодой жены Магог спешно строит в детинце новый дом. Двухэтажный, с крышей из листовой меди, с тремя печками с высоченными дымоходами. Довольно редкий случай — печки «по-белому».

Позже, когда детинец будет застраиваться полностью, похожие, очень высокие дымоходы, будут поставлены и в домах у челяди.

Всем хорошо. Кроме Изи.

И это — всем плохо: пока Изя не успокоится — никому на Руси покоя не будет.

* * *

Ивашко зевает, уже глубокая ночь. Надо отпустить нашего возницу спать. На свою беду мне на глаза попадается слегка поддатый после торговых переговоров Николашка. Ну тебе-то, главный купецкий приказчик, спать не обязательно.

— Николай, а что это говорят, что здешние «магоги» всю осень котлован рыли? Для каких-то масонов из Владимира? Не знаешь?

— Как это не знаю?! Да я тут всё знаю! И про яму эту знаю! В кунах могу сказать — кто сколь чего… наварил. И про масонов — всё знаю!

— Что, и поимённо назвать можешь?

Типа старого анекдота про вступительные экзамены на исторический:

«— Каковы потери Советского Союза в Великой Отечественной войне?

— Двадцать пять миллионов человек.

— А поимённо?».

Николай ошалело смотрит на меня. Как та абитура на экзаменатора.

— Не, поимённо — не знаю. У них имена такие… Хрен запомнишь. Немчура — одно слово.

— Тогда давай чохом, без имён-отчеств.

Николай усаживается рядом, тоскливо вздыхает, не найдя в поле зрения ёмкости с бражкой, и сходу выдаёт мне одну из загадок «святорусской истории».

Прикиньте: где — Швабия, а где — Суздальское ополье. Но факт: Андрей Боголюбский, Князь Владимирский, и Фридрих Барбаросса, Император Германский — личные друзья.

Почему — не понятно. Дружба между правителями — явление вообще редкое. У этих, конкретно, персонажей не было главной причины дружбы венценосных особ — «против кого». Не было каких-то общих злобных сильных врагов, не было общих постоянно актуальных «жизненных» интересов.

Иногда такая дружба возникает как результат длительного общения или общих детских переживаний. Как было у Темуджина и Джамухи, когда они детьми клялись друг другу в верности и называли себя побратимами на льду Керулена.

Но Барбаросса и Боголюбский никогда лично не встречались. И если Барбаросса описывается современниками как символ рыцарства, чести, государственной мудрости, человеческой открытости, то Боголюбский, с его бешеным и скандальным характером, вообще не умел дружить.

Есть, кажется, только один человек, который может связывать эти две выдающиеся личности Средневековья. Человек, которого Андрей Юрьевич Боголюбский пытался убить. В свои ещё детские годы. Пытался, но не сумел и сам чудом жив остался. Исключительно благодаря своему коню. Этому коню Россия уже многие столетия благодарна. За Успенский собор и Золотые ворота во Владимире, храм Покрова на Нерли… Но об этом потом.

Как выглядит дружба, как выглядит общение между друзьями, если ответ на письмо приходит через два года? Наверное, в 21 веке это и представить невозможно. В эпоху социальных интернет-систем, чатов, форумов… Просто — телефонных звонков в любую точку мира. Позвонил, болтанул, общнулся…

А они обмениваются подарками. Не знаю, что именно посылал другу Фрицу друг Андре, а вот подарок Барбароссы Боголюбскому можно увидеть и в 21 веке: в коллекции декоративно-прикладного искусства Лувра и в Германском национальном музее в Нюрнберге.

Речь идёт о двух массивных медных позолоченных парных накладках сложной пятиугольной формы, украшенных эмалевыми изображениями на евангельские сюжеты: Распятие и Воскресение Христа. Называются: «наплечники Андрея Боголюбского».

Полагают, что данные пластины являлись армиллами — парадными наплечными браслетами, регалиями императоров Священной римской империи, самого Фридриха Барбароссы. Русский князь носил «парадные погоны» германского императора?

Понятно, что Андрей писал Фридриху о своих заботах, о стремлении сделать свой Владимир-на-Клязьме самым красивым городом Руси. И Фридрих пытался помочь другу.

Татищев пишет: «по снисканию бо его (Андрея Боголюбского) даде ему Бог мастеров для строения оного из умных земель»; «по оставшему во Владимире строению, а паче по вратам градским, видно, что Архитект достаточный был… Мастеры же присланы были от Императора Фридерика Перваго (Барбароссы), с которым Андрей в дружбе был».

Пока в Киеве меняли Великих Князей, присланная Германским Императором команда немцев-каменщиков, то есть — «масонов», за два года 1158–1160 построила во Владимире Успенский собор.

И до этого многие соборы на Руси строили заезжие мастера. Но — греки. А тут «помощь друга» — строители-немцы. Во Владимире уже начинается отделка здания, каменщики становятся не нужны, но «Архитект достаточный был», и Боголюбский подкидывает им следующий подряд — церковь Благовещенья Богородицы во Вщиже. Надо же зятю церковь спроворить! А для охраны мастеров — и стражу невеликую послать. На всякий случай.

Вот под это строительство будущего храма и рыли «магоги» всю осень на пепелище выжженного подчистую детинца яму для «масонов владимирских».

Уже и Николай засопел, глупо открыв во сне рот, я лежу у стенки, завернувшись в тулуп, и вспоминаю. «Воспоминание о будущем». О будущем этого места.

Немцы построят Магогу новую церковь. Большой красивый храм с 12 колоннами по фасаду.

Через шесть лет Магог умрёт. Люди с гигантизмом часто рано умирают. И детей у них, часто не бывает. И у Магога не будет — то ли сам такой, то ли — слишком юная жена попалась.

Ростислава Андреевна, став в 7 лет — женой, в 14 — станет вдовой.

Потом…

Весной 1238 года, не дойдя до Новгорода сотню вёрст, орда Бату-хана повернёт на юг. Огромный полон, собранный на Оке и Верхней Волге, тысяч тридцать русских людей, будет порублен саблями на льду Селигера. На ледяной равнине конному значительно удобнее рубить безоружных пеших, чем гоняться за ними по лесу.

Будет «Козельская ловушка», когда в мокрых мартовских голых лесах конное монгольское войско, идя по водоразделу, упрётся в свой «злой город».

Оголодавшие, отощавшие, оборванные, обовшивевшие, озлобленные люди и кони вывалятся, наконец, в южнорусские степи.

В.Ян так красиво это описывает:

«Монгольское войско непрерывным, широко разлившимся потоком продвигалось на юг через Кипчакские степи. Солнце раскрыло свои бирюзовые дверцы и, ослепительное и горячее, смотрело с небес на широкую равнину, по которой ехали всадники, довольные и веселые, распевая песни, бесконечные и однообразные, как степные дороги. Взлохмаченные истощенные кони жадно тянулись к первым зеленым побегам степной травы».

Но перед этим будет ещё один, завершающий эпизод того похода.

Отряд монгол в две-три тысячи сабель внезапно явится к Вщижу и возьмёт его штурмом. Какая осада?! Монголам ждать некогда — кушать очень хочется! Штурм будет сразу — гончарный горн в детинце возле городских ворот успеют залить, но не успеют вынуть готовые свеженькие кувшины.

Укрепления, арбалеты, бойцы на стенах… Это не остановят кочевников. Город будет вырезан и сожжён начисто. Но потери степняков таковы, что лежащий здесь же на реке, на пятьдесят вёрст ниже, Брянск — они тронуть не рискнут.

Брянск сожгут в следующий раз. А здесь будет… просто пустое место. Травы, деревья. «Землёй накрылся». Хорошо накрылся. Когда в 40-х годах 19 века здесь начнутся раскопки, то будет записано: откопаны стены церкви с росписью. На два аршина от пола. Чуть меньше полутора метров «земляного покрывала».

Найденный трёхногий подсвечник из Лиможа — немцы, закончив работу, многое из своего имущества продавали за ненадобностью — послужит основанием для рассуждений о прочных связях между Черниговскими княжествами домонгольской Руси и Западной Европой.

Перед входом в церковь будет найдено множество черепов — как всегда в русских городах — население при резне пытается спастись в храмах.

А в подземелье собора найдут захороненный по православному обряду гигантский человеческий костяк. Магог, русский князь Святослав Владимирович.

* * *

В избе, где дрыхнет на полу и по лавкам наша команда, тихо. Чуть отсвечивают угольки из печки. Я уже начинаю придрёмывать, как вдруг тяжёлая кожаная занавеса, закрывающая дверной проём, отдёргивается, и внутрь вдвигается какая-то тёмная туша. Я тихонько тянусь к засапожному ножу и, одновременно, фоном, ругаю себя про себя:

— Спать одному на «Святой Руси» — вредно для здоровья. Если нет женщины, Ванюша, то спи хотя бы с шашкой. Можно тоже — наголо.

Уже собираюсь заорать, но понимаю: ложная тревога. Борзята с гулек вернулся. Или где он там был?

— Слышь, Борзята, ну и как? Дала?

— Мал ты ещё. Всем — подъём. Тихо, быстро. Собираемся, запрягаемся, убираемся.

— С какого хрена? А пожрать? (Ивашко выражает концентрированное недоумение).

— С такого. Местные унюхали. Что мы смоленские. Скоро бить придут. Или кто думает, что они прошлую осень уже забыли? Косорылы рукосуйные. Бегом.

А ведь Борзята прав — местные очень раздражены на смоленских за прошлогоднее разорение. Мы для них — враги, иноземцы. Побить таких пришлых — отомстить «по правде». И плевать, что нас тут не было, что это вообще — дела княжеские.

— А! Вы все такие! До твоего князя мне не дотянуться, а вот до тебя — запросто. Сволота невщижская!

Звучит несколько непривычно. Но смысл знакомый — морда нерусская. «Лицо смоленской национальности».

Как обычно: чтобы тебя называли «русской мордой» нужно забраться подальше от родины. «Русские морды» здесь — или в Царьграде, или на Готланде. А на Руси — русских людей нет. Есть смоленские, волынские, киевские, вщижские… Хуторо-центризм как основа мировоззрения.

Но бить будут больно. За все успехи смоленских князей в деле «принуждения к миру» этого Магога. Надо сваливать, «пока не началось».

Ивашко, после ночных лекций в мой адрес, спит на ходу. Так что мне никто не мешает забраться на облучок и взять в руки вожжи. «Уноси залётные!».

Ночь, чёрное небо в звёздах, белая полоса заснеженной реки и три наших тройки. Красота. Ни огонька, ни звука, ни движения. Ни встречных, ни поперечных, ни продольных. Только мы. Скрипим и фыркаем. Тройки разгоняются в пустом пространстве ровной глади речной дороги. Караван входит в темп, в режим, становится единым целым из девяти лошадей. Держим дистанцию, держим темп скока, слаженный ритм рыси трёх коренников. Их шаг уже не ускоряется — удлиняется. Ровный, скользящий бег. Почти без колебания корпуса. И рядом с коренниками, так контрастно, взмахивают гривами, мечутся в галопе пристяжные. Уже не едем, не плывём — летим. В темноте, под чернотой высоченного, ночного ещё неба, но — по светлому, по белому полотну снега. В тишине, но — среди музыки ритмичного скрипа саней по снегу. Ничего не мешает этому полёту, ничего не отвлекает. Кажется, во всём мире — никого нет. Метель из снега, взбитого, поднятого копытами передних троек, залепляет замотанное по самые глаза лицо. Но это не раздражает — радует, возбуждает, веселит. Ходу, милые, ходу! Шибче-шибчее-е-е! Встречный ветер толкает в грудь. Волны — холодного воздуха в лицо. Волны тёплого — от лошадей. Разогрелись, родимые. Кони на Руси — «родимые». Родственники, будто мы кентавры какие. А вот здешним брянским мужичкам — мужички, что смоленские, что черниговские, совсем даже не родственники. Злые чужаки. Это как же надо народ озлобить друг на друга! Как, как… «Разделяй и властвуй». Русские князья так и делают. Самостийность как высшая стадия эволюционного развития местечковости. Политическая форма выражения инстинктивной ксенофобии голозадых обезьян. Типа «УПАциков» в моё время. Или — других нациков. «Феодальная раздробленность» — называется. Как-то эти… гоминиды реликтовые и до 21 века дожили.

Ага, а вот и Брянск. Неправильный какой-то. С левой стороны. А должен быть — с правой и ниже по реке вёрст на пять.

А, опять забыл. «Погибель земли Русской». Придут монголы и всё сожгут. А город отстроят заново. Но уже не на Чашином кургане, а на Покровской горе. Вот там его и будут жечь в следующие разы. Снова — татары, потом — литовцы, московские рати, поляки, лжедимитрии… Последний раз — в сентябре 1943, уже наша артиллерия.

А пока он зовётся не Брянск, не Дебрянск, а Брынь. В 20 веке друг у меня добрый был. Тоже — Брыней звали. Из этих же мест. Старые слова иной раз долго живут.

Городок — основан Свояком. В смысле — первое упоминание в летописи: когда городок Давайдовичи сожгли. «Ледяной поход Свояка». Ивашка аж проснулся, показывает руками:

— Тама мы были, откуда они наступали…. А мы вон оттуда ка-ак выскочили… А тут нам в лоб берендеи… Сеча была… Коню моему ухо срубили… Потом зажгли посад и давай возы вверх по реке вытягивать.

Николай из вторых саней смотрит на городок — аж облизывается. Чуть за борт не вывалился. Видеть жилое место и не походить по торгу, не пообщаться, не потрогать товары, не послушать людей, не поторговаться…

Но останавливаться не будем — это ещё владения Магога. Тут сильного разорения не было, но среди вятших, особенно — служилых, наверняка есть те, кто этой осенью сослуживцев своих, сотоварищей боевых, во Вщижском детинце на пепелище в землю зарывал. Захотят — найдут к чему прицепиться. «Сволота смоленская…». Засунут в поруб просто «для поговорить»… А мне в подземелья… В Киеве, у Степаниды свет Слудовны, может быть, были чем-то особенные, но выяснять разницу… Ходу, родненькие, ходу.

Я только одного не пойму: какого… нас с такой легендой послали? «Приказчики купцов смоленских посмотреть торги деснянские…». Какие торги?! Какой идиот решил изображать «контрольную закупку» на пепелище? Кыпчаки разорили низовья, Вщиж выжгли русские. Ну и где мы, по легенде — купцы, можем «торги повысматривать»?

Хотя… Средние города на Десне — целые. Население с низу бежит и тащит высоколиквидные товарные ценности. И самих себя, что тоже товарная ценность. Если с этой стороны взглянуть, то, возможно, наша легенда прикрытия имеет смысл?

Хочется верить в разумность начальства. Ведь не на скорую же руку эта «миссия» задумывалась. Ведь разговор с Акимом был в середине лета, а сейчас самое начало февраля. Или у них такая супер-секретность, что просто ресурсов ни на что не хватило? По весне задумали, а после поправить уже некому было? Такая глубокая конспирация? Тогда нам хана. После сильно тайных операций живых свидетелей оставаться не должно.

Эта мысль давно уже шебуршилась в моих мозгах. С самого начала. Тогда мне казалось, что просто проявляется моя нелюбовь к гос. тайнам. Я свою идиосинкразию старательно давил, глядя на расцветшего от самоуважения Акима. У него — честь, гордость, уважение старых сотоварищей… Я стараюсь поддерживать. Но умирать за это…

Хрень какая-то… Лезем незнамо куда, как кот в сапог.

В Трубчевске, как на постой встали, Борзята снова в город намылился. Чего он поздним вечером там углядеть собирается? Закрыто же уже всё!

Следом за нами в подгороднюю слободу пришёл ещё один обоз. Встречный, с низу. И совсем на наш непохожий. Их на постоялый двор и не пустили — по слободе распихались. Но несколько человек в кабак зашли, а мы там за столом сидим-ужинаем.

Обоз… не купеческий. Десятка четыре дровень, в дровнях — бабы и дети, к задкам — коровы и козы привязаны. Идут себе, cпокойненько, пешочком, шажком неторопливым.

Среди мужиков из этого обоза, кто за соседний стол присели — один, вроде, главный. Солидный мужчина в приличной шубе, не овчина — сукном крытая. Николай сразу разговор завёл. Такой… общефилософского толка. Типа:

— Ну и как оно там, откуда идёте?

И внезапно получил совсем не философский, конкретный ответ:

— Погано. Поганые там. Беженцы мы. Из-под Чернигова. От половцев. Опять Изя навёл. Князь наш рожденный, Изяслав Давыдович. Чтоб его… руки-ноги по-отрывало и в выгребную яму…

Опаньки! А у нас ведь где-то там — место прибытия. Где — «погано». И куда мы идём? К половцам под сабли?

Борзята ещё не ушёл, от дверей вернулся. Да и остальные в сторону рассказчика развернулись. Николай аж стойку, как сеттер на охоте, делает:

— А не соблаговолит ли уважаемый господин честной боярин удовлетворить накоротке рассказом о столь интригующих простых приказчиков купеческих новостях, про несчастия, упавшие на славный град Чернигов и добрых людей православных, там обитающих? А мы покудова вот хозяина за бражкой сгоняем. Чтобы люди добрые смогли беспрепятственно новости удивительные рассказывать, горло свои хрипотой не надрываючи…

Борзята исподлобья смотрит — заморочка такая обнаружилась, что впору назад разворачивать. Нашим личным составом что-то делать в зоне боевых действий… Кранты секретной миссии. Надо уточнить подробности:

— Извиняюсь, уважаемый, но не подскажите ли — князь Изя вот так прямо к Чернигову из Степи и подступил?

Мужичок в крытой шубе неприязненно на меня глянул: что за дурень малолетний, в разговор добрых мужей влез? Щелбана такому да на двор — снег мести. И вопрос дурацкий — не имеет отношения к страданиям дяди от нехороших половцев. Тут первый помощник главного ключника рассказывает о бедствиях народных и своих личных подвигах, а тут малец… Но Николай сразу моё невежество в части вежества — погасил:

— И то правда! Мы ж те края идём. Надо ж знать какие местности уже разорены, где поганые прошлись. Ну и как оно вообще…

«Вообще» получается так. Изя осень отсидел в Выре. После разгрома под Олешьем к нему пришёл, с остатками своих людей, друг его давний — Иван Берладник. В декабре Изя пошёл в свой четвёртый за год поход. С множеством половцев явился он к Переяславлю и потребовал от тамошнего князя Глеба Юрьевича открыть ворота.

Глеб, четвёртый сын Юрия Долгорукого, младший брат Андрея Боголюбского, следующий за ним сын половецкой ханочки — Аеповны. Как у всякого князя на Руси есть и у него прозвище. В большом Гошином семействе его прозвали «Перепёлка». За некоторую шумность реакции в разговорах, размахивание руками и отсутствие упёртости. Заводится с пол-оборота, но — отходчив. Человек — незлой, на церкви жертвовал, с братьями не сварился.

Пять лет назад, после прихода к власти в Киеве отца, Долгорукого, Перепёлка женился второй раз. Первый брак был бездетный, жена умерла, и сорокалетний вдовец женится на 13-летней девчонке. На дочери Изи.

В тот момент Изя и сам бы невестой хоть под кого пошёл. Лишь бы суздальцы не вспомнили ему все его «дела добрые».

Брак оказался достаточно удачным. Молодая жена родила мужу уже двоих сыновей. Перепёлка был очень рад первенцу и раздал в Переяславле нищим — 200 гривен серебром и в церкви пожертвовал — 300.

Тут-то Изя и решил применить дочку политически:

— Скажи своему старому, что тебе край охота с папочкой повидаться. Да и мне на внуков глянуть радостно. Пусть в город пустит.

Перепёлка свою молодую жену, которая вздумала его в пользу тестя уговаривать — выслушал, на слёзы её девичьи посмотрел. И стал, по обычаю своему, руками ветер подымать, слова громкие говорить да по горнице бегать. Затем беззлобно, «не с сердца или кручины», а исключительно воспитательно, ободрал дитё неразумное плёточкой, чтобы не лезла в дела мужеские, да и загнал в терем на верхотуру. Сильно дуру не казнил — всё ж сыновей рожает. А Изе и ханам половецким ответил с городской стены выразительной жестикуляцией. Типа: где я таких уговаривателей на измену — видел.

— Глава 185

Кыпчаки простояли под городом две недели, пожгли окрестности. Но… Переяславль, конечно, город богатый. Церкви там хороши. Раскусить бы такой орех — заманчиво. Однако можно и зубы потерять. Особенно, если хвост прищемят: Ростик за это время собрал полки и уже выдвинулся по Днепру на юг, к Триполью.

Изя с половцами пощёлкали зубами, да и ушли в Степь. Закончился его четвёртый поход.

С востока к Киеву прямо не подойти — занесённые снегом лесные массивы для конницы непроходимы. На немногочисленных дорогах стоят крепостицы. Изя отскочил далеко: к своему голодающему Вырю в Посемье. Посмотрел на битого Берладника, на пустые амбары. И снова пошёл знакомой дорогой. Через месяц начался его очередной, пятый уже меньше чем за год, поход: снова внезапно Изя с половцами ворвался на Черниговщину.

Подошёл к стольному городу. И — встал.

В который раз — патовая ситуация. Степняки не хотят лезть на стены, своей дружины, даже и с берладниками — мало, «друзья-должники» — ворота открыть не могут, Свояк наружу не выходит.

Ближайшее будущее — прозрачно. Ростик успел распустить полки, но соберёт заново, под Чернигов придёт помощь, и Изю снова загонят в Вырю. Там у него жена осталась, там друг его, Иван Берладник с тремя калеками пустой, под ноль объеденный, городок бережёт.

А пока половцы грабят окрестности Чернигова. А я в кабаке — сижу-вкушаю. Народную мудрость, геополитическую ситуацию и оперативные сводки с места локального конфликта. Мне-то что? — Да ничего. Просто мне во всём этом жить и, вернее всего — умереть. Кому-то это — «дела дано минувших дней». А мне — день сегодняшний и завтрашний. Чтобы остаться во всём этом живым, нужно это понимать. И — уворачиваться. Вроде, у меня как-то получается. Но сейчас я чётко понимаю две вещи.

Во-первых, я князя Изю недооценил: я думал, что он единственный из русских князей, кто смог за один год три раза половцев на Русь навести. Так вот, я ошибся — пять!

А во-вторых, опять понятно, что я — дурак. Что уже настолько не ново, что просто неприятно. Как та лестница в Рябиновском порубе. И дело не в том, что у меня молотилка негожая, а в том, что на свалке по теме — пусто. Недостаток бэкграунда, общего образования, базовой подготовки… Я не знаю контекста всего тут происходящего! Настолько, что даже имея информацию перед глазами — не могу понять о чём она. По Владимиру Семёновичу:

   «Здесь чужие слова, здесь дурная молва,    Здесь ненужные встречи случаются,    Здесь сгорела, пожухла трава    И следы не читаются в темноте».

Точно. Только ещё хуже: и те, что «читаются» — «не разумеются». Буквы — читаются, а слова — не разумеются. Просто потому, что — «чужие слова».

Дело такое: летом в мою деревеньку, «Паучья весь» называется, пришла с низу, с Оки, кое-какая набродь. Какие-то пруссы. И начали моих крестьян резать. Ну, в то время и крестьяне были не мои, и деревенька не моя. Но я со своими людьми прибежал, ворогов — порезал. Сам, блин, чуть со страху не помер. Вот об этом… — вспоминать не интересно. Взяли мы тогда кое-какой хабар. В том числе — сумку княжеского гонца. С грамоткой.

Николай тогда сильно переживал. «Сжечь тайно и никому не показывать. Сиё есть смерть». Ну, так уж и сжечь… Интересно же!

Потом пришла зима. У меня — стройка, кирпичи, инновушки всякие. А долгими зимними вечерами мы с Трифеной занимались… Разным занимались, но и чтением-чистописанием — тоже. «Классное чтение» — не обязательно когда всем классом читают. Она и одна почитает. Главное — чтобы процесс был… классным.

Понятно, что дать девчушке текст, про который компетентно сказано: «Сиё есть смерть»… хоть бы она и трижды мне на верность заклята…

Спать с женщинами я не могу. Я это уже говорил? И что — ноги мёрзнут? Короче — как-то отправил я её из своей спальни, досыпать. А самому — не спиться. Достал я эту сумку красную, срезал замок древне-новгородский, развернул бересту свёрнутую…

Сказал «твоюмать» и вспомнил Эдгара По.

Нет, он мне не родственник. А вот клочок пергамента из его рассказа «Золотой жук» — прямой родственник вот этой берестяной грамотке. Для меня — сплошная берестяная криптограмотка.

У По в его зашифрованном тексте была стандартная латиница, английский алфавит. Всего-то 26 букв. Так вот что я вам скажу: дядюшка По работал в тепличных условиях. Да и то — к концу жизни свихнулся.

У меня — средневековая кириллица — 43 буквы. Строчных букв нет. И не будет аж до Петра Первого — сплошь заглавные. Знаков препинания — нет. Разбивки на слова — нет. «Давай, разбирайся». Или правильнее: «Давай, раздевайся»?

Трифена уже ушла, кроме себя самого — «давать» некому. Да и заело меня: неужто я родное письмо не пойму?

Чтоб было понятнее, текст грамотки, после замены всяких юсов, больших и малых, йотированных и не очень, выглядел так:

+СЕАЗЪКИТАЙГУРГИЕВСНЪДЕРЖАВОЛОДИМИРСЪКОУЗЕМЛЮВЪСВОЕКНЖЕНКЪБРАТРОДИМПЕРЕПЕЛКВПЕРЕСЛВЛСИДИ

ВАЗЕМНОУТНМОФЕОДНNОУNАДЕСАТАГЪРОУВАНЧЧТАШОУНТАТАКОНАОГОЛОВЕНПОПОNОУ

ОЖЕТОЮКСИКАЗАЛЕNЕСЪДЪВЪВЕРИVЬТИХЪДЪЛАКОЛИТОЕСИ

ПРИХОДИЛЕВРОУСПЕРЕАСЛАВЛЪТОМЪNИЖЕМИКЪЛЪКЪЦЕТЫРЕПОПОЛОУГРИВНЪЗОЛОТЫХЪАЗАМНОЙВТХГРИВНЕРОБЬИХ

ТОТИЕСМЪГРУПРИДЕТЪТЕСТЪПУСТИВОЛЕЙРУДУДЯТЛУПОРТИТЬИДЕТЬРЕКИТОУРТЧЕСКЪВАСКУОЮЕДАЕТЪНЕХОДИТЪ

ДОБРСЪТВОРАЯЗЪТОБКЛАНЯЮСЯ

Я восхищаюсь попаданцами всех видов, родов и возрастов. Они такие тексты «на раз» раскалывают. Им вся эта… читаемость-понимаемость сразу в голову вскакивает и оттуда только любопытно выглядывает:

— А чтобы ещё туземного почитать?

А у меня мозги в трубочку сворачиваются.

Нормально было бы свалить прочтение текста на подчинённых. С последующим изложением и внятным объяснением. Главное — я могу приказать: «читай разборчиво, внятно». И чтец своей интонацией разобьёт сплошные строки на слова, также, интонационно, укажет отношения между членами предложения. Но… «сиё есть смерть». А разбираться в этом самому — тоже… смерти подобно.

В первый раз я покрутил эту грамотку в руках и взад засунул. Ну, в красную сумку гонца где была. Но тут у Трифены наступили «критические дни». Заняться нечем. Пришлось вернуться к этому посланию. Ничто так не способствует успехам в декодировании и дешифрации, как недоступность доступной женщины. Так и хочется чего-нибудь… криптографировать.

Герой «Золотого жука» очень просто определяет используемый язык. У меня здесь это тоже не проблема — русский язык середины 12 века. А какой ещё тут может быть?

Другое дело, что моих знаний о здешнем русском языке недостаточно для утверждений типа: «Буква е (в английском) настолько часто встречается, что трудно построить фразу, в которой она не занимала бы господствующего положения».

У По герой использует частотный анализ для определения соответствия написанных цифр — буквам. Это не моя проблема. У меня буквы — вот они. Дальше американский дешифратор выглядывает пару повторяющихся цифр перед этой «е» и говорит: вот оно — «THE».

Для такого утверждения нужно знать слова. Нужно знать — как они пишутся. Ну-ка быстренько вспомнили слова с ятью, ижицей или с фитой. В каких словах русского языка употребляется латинская N? А — кси? Которая выглядит в письме как длинная сопля под порывами ветра? Это ж все знают! Из здешних грамотных.

Я уже говорил в самом начале: вляпавшийся попаданец не только безъязыкий и бессмысленный, но и — неграмотный. Нет навыка видеть, различать знакомые слова в непрерывном потоке букв. А исправляется это не изучением азбуки — не поможет, а длительной повседневной практикой. Лучше — с учителем. Но, сдуру, можно и как я: сижу глухой ночью при дрожащем свете тусклой свечки и подбираю малознакомые слова из плохо знакомых букв. Пытаюсь догадаться.

Дальше у По идёт похожее на моё:

— Что же, — сказал я, — загадка осталась загадкой. Как перевести на человеческий язык всю эту тарабарщину: «трактир епископа», «мертвую голову», «чертов стул»?

— Согласен, — сказал Легран, — текст еще смутен, особенно с первого взгляда. Мне пришлось расчленить эту запись по смыслу. Я исходил из того, что автор намеренно писал криптограмму в сплошную строку, чтобы затруднить тем разгадку. Причём человек не слишком утончённый, задавшись такой целью, легко ударяется в крайность. Там, где в тексте по смыслу нужен просвет, он будет ставить буквы ещё теснее.

Здесь всё пишут «в сплошную строку». Не для — «затруднить разгадку», а просто по правилам русской грамматики. Писарь, наверное, был человек вполне «утончённый» — никаких «плотных мест» нет. И я полностью согласен с дядюшкой По: «Как перевести на человеческий язык всю эту тарабарщину?». То, что предки свою «тарабарщину» считают «человеческим языком»… на мой взгляд — глупая иллюзия.

Поэтому раскалываем текст поиском знакомых слов с привлечением дополнительной информации из внешнего мира.

Писарь был северянином. Новогородец или суздалец. Между южной и северной русскими грамматиками в 12 веке есть кое-какая разница.

Ну и правильно: последний прус, которого я раскрутил на признательные показания, говорил, что пруссы шли от Суздальского князя к Переяславскому. От Андрея Юрьевича к Глебу Юрьевичу. Предположительно, грамотка писана служилым княжеским писарем в Боголюбово под Владимиром.

Крестик в начале текста — аналог нашего «здрасте» — нормальное приветствие. Дальше идёт «от кого — кому». Это обязательный стандарт. Есть два исключения: любовные письма и военные донесения — там и так должны знать.

Вот этот «се азъ» — признак «высокого стиля». Так князья пишут. Вообще, чем больше в послании церковно-славянского вместо древнерусского — тем образованнее, вятшее автор. Купец написал бы попросту — «язъ».

Но дальше — белибердень какая-то. Князь, который «держит Владимирскую землю во княжении» сам себя называет Китай Юрьевичем и пишет родному брату Перепёлке в Переяславль.

В Суздальской земле сидит князем Андрей Боголюбский. Именно, что Юрьевич. Но — причём здесь Китай? В Переяславле — Глеб. Но «перепёлка»?

В средней части — понятно: купи колты золотые, четыре штуки по полугривне, коня… Слова «гривны» и «золото» я различаю.

В самом конце — тоже понятно. Стандартное завершение письма с добрыми пожеланиями общего характера. Типа: всего наилучшего.

А вот перед этим… Типа: придёт тесть — пусти его попортить руду дятлу и реки васк в торческ не ходить.

Торческ — город на реке Роси. Но — «реки»? Много рек? Скажи? Тогда… наверное, «васк» — Василий или Василько. Есть там такой. Ещё один сын Долгорукого, старший из его сыновей от греческой царевны. И сидит правильно. Не в смысле — «на попе ровно», а в смысле — князем в Торческе.

«Не ходить»… Типа: «не бегать до ветру»? В смысле: не бояться? Или — «не ходить конями»? Потому что ножками русские князья ходят только в церковь и в нужник.

«Портить руду»… Что-то из горнодобывающей отрасли? Или «руда» в смысле «кровь»? «Портить кровь» — идиома. Насколько смысл одинаков в 21 веке и в 12? Просто «сделай гадость» или что-то сакрально-ритуально-иносказательное? А кто такие «дятел» и «тесть»? Чей «тесть»? Автора или адресата?

Расшифровку письма пришлось прекратить — Трифена выздоровела. И вот только теперь, в каком-то кабаке в Трубчевске, до меня начал доходить смысл послания. А разыгравшаяся фантазия, набитая конспирологическим бредом 21 века, немедленно подсунула гипотезу. Проверям:

— Ивашко, скажи — у Ростика, Великого Князя, прозвище есть?

— Так «Ростик» — и есть прозвище. Ну, он рос-рос и вот, до Великого Князя дорос.

— А ещё? Другие прозвища есть?

— Ну… за упёртость — с детства «дятлом» зовут. Он же такой… долбит и долбит.

Вот же — всё у меня было перед глазами! А не доходило. Ещё деталь.

— А у Боголюбского ещё прозвище имеется?

— А как же! «Бешеным» кличут. С детства ещё. Такой, говорят, вздорный да злобный. И ни кого слушать не хочет. Даже противу отца своего голос подымал.

— Погоди. А к китайцам он отношение имеет?

— К кому? Не слыхал про таких. Хотя… вроде бы где-то на востоке… за половецкой степью…

Если про Степь, то это к Чарджи. Ханыч, под моим вопросительным взглядом, лениво опускает кружку, и объясняет как малому ребёнку:

— У Боголюбского мать из кыпчаков. Как это принято у русских князей, мать даёт своему ребёнку ещё одно имя. Для своей родни. Кыпчаки называют Боголюбского — Китай. Это имя — уважаемое в Степи. Так называет себя могучий кочевой народ, который живёт за высокими горами на востоке.

Ага. Поэтому старшего сына Мономаха — Мстислава Великого — на Западе называли Харальд. По имени, которое дала сыну его мать Гита. В честь её отца, погибшего в битве при Гастингсе, последнего из сакских королей Англии.

А катай — конный кочевой народ, постоянный противник собственно китайцев-хань. Мы им со своим названием… как поляков называть немцами.

Получается, что «Бешеный Китаец» Боголюбский ещё летом предполагал, что Изя полезет в Киев. «Портить кровь дятлу». И писал брату Глебу («Перепёлке») в Переяславль, чтобы тот Изе не мешал. И чтобы другого брата, сидящего князем в Торческе — предупредил. Но пруссы зарезали гонца, я — убил пруссов. Грамотка — не дошла, с приказом — не ознакомили. Крест Великому Князю — князь Переяславльский целовал, присягу приносил. И Перепёлка Изю в Переяславль не пустил.

В моей прежней истории было аналогично. Видимо, пруссы и без меня нарвались по дороге. Потому что отношения у братьев чёткие: Глеб против Андрея никогда не пойдёт. Перепёлке с Бешеным Китаем ссориться — даже и мыслей таких нет.

Стоп. Но Изя стоит не под Киевом, а под Черниговым. «Портит кровь» не Ростику, а Свояку. Боголюбского обманули? Тогда почему Изя ходил под Переяславь? Не сработал план «А» — пошёл по плану «B»? И снова — не срабатывает? А какой у Изи план «С»? Мне и даром не надо в княжьих планах копаться! Но от каши, булькающей в обкорзнённых мозгах, зависит сам факт моего существования!

   «Эх, помирать нам рановато    Хоть в князьях наших много дерьма!».

И оно выплёскивается. Набегами поганых.

— А давно половцы под Черниговом стоят? (Это Борзята уточняет).

— Так вот уже десятый день. На двадцать вёрст вокруг города — начисто выжжено. Людей побили — ужас! Мы вот, только милостью божьей, побросав дома и имения свои… все, что нажито честным трудом… коней добрых — три, коровы молочных — три…

«Курток замшевых — тоже три». Не конструктивно — я не участковый, заяву на розыск краденного — не приму.

Мужики-беженцы продолжают, ускоряясь, предчувствуя близкое завершение застолья, потреблять бражку на халяву. Они то плачутся, то ругаются. Николай поддерживают беседу, сочувствует. Уточняет географию пострадавших местностей.

По сути — мужичкам этим ничего не светит. Вымрут они вместе с семьями. С голодухи. Здешние Северские князья просто прогоняют беженцев: что они могли принять — приняли летом. Теперь даже и в холопы не берут — не прокормить. А выше по Десне — разорённый Вщиж.

Люди на Руси — ценность. Только из людей можно выжать мыто, виры, полюдье, дани… Всё остальное — кунами не доится. Из-за населения ведутся войны, его угоняют, его «примучивают», «осаживают». Его вырезают во владениях противника. Мономах хвастает о своём походе на Минск: «не оставил в городе живых ни скотины, ни челядинца».

А ещё — просто гробят. Вот в таких междоусобных войнах. «Ни себе, ни людям».

А у меня в Рябиновке — избы по-белому строятся. Мне люди нужны для заселения вотчины. И купленный хлеб есть. Я толкаю под столом ногой Ивашку:

— Как закончим… нет — они отсюда на рогах уйдут — завтра с утра. Расскажешь им дорогу до Рябиновки. Надумают ко мне в холопы — пусть приходят, прокормлю.

Тихонько, наклонившись над столом, втолковываю это Ивашке и, поднимая глаза, натыкаюсь на напряжённый взгляд Борзяты. А вот это — другая проблема.

Куда мы идём? Куда ты ведёшь нас? К поганым в полон? Мы люди вольные, на одно дело нанятые, присягой не связанные. Не срастается дело — мы встали да пошли. Ну, Борзята, будем снова шутки шутить или дело говорить?

Беженцы, набравшись хмельного на дармовщину и впервые почувствовав приязнь со стороны встречных людей, а не обычное для них в этом исходе:

— Иди-иди. Проходи, не останавливайся. Понаехали тут… христарадники… расползаются «со слезами на глазах». Мужики наши выходят — их проводить и самим проветриться, а мы остаёмся с Борзятой за пустым столом. Так и смотрим глаза в глаза через весь стол. Ну, «шутник злобный» колись — на что нас подписали?

Борзята за эти дни уловил — кто в моей команде реально главный. Как бы не был ему мой рост, вид и возраст… против всех, с молоком матери впитанных, привычек, стереотипов, предрассудков и представлений… против всей исконности с посконностью… Но он — реалист.

Идеалисты, со своими представлениями о правильности, «как с отцов-прадедов», «по учению родительскому», «как все живут»… — дел не делают, по Руси не ходят, дома сидят. Потому что в дороге такие — просто подыхают на ровном месте.

К примеру, патриот-идеалист должен был бы встать и громко покричать:

— Моя родина — лучше всех!

И там бы нас и закопали. Во Вщиже. Поскольку «нашей родиной» нынче считается Смоленск. Сказано же русской народной мудростью: «В чужой монастырь со своим уставом — не лезь».

— Вот они какие дела получаются… Значит вот что, малой, слушай. Дело наше тайное. Такое…

То-то! Заговорил с отроком о взрослом деле. Но — ещё с гонором. Только и я тоже — реалист. Я реально понимаю, что в этом «святорусском» реале мало понимаю.

Фраза корявая, ну и фиг с ним.

А вот то, что я просто чего-то не пойму из сказанного, не пойму даже чего спросить-уточнить надо — это я уже знаю. И мне не в лом прибрать своё самолюбие «эксперта по сложным системам» и гордость «представителя всего прогрессивного человечества». Потому что здесь это — глупость. От такого — быстро в землю закапывают. Я, конечно, здесь — дурак. Но я уже — умный дурак. Я уже про свою дурость знаю и могу хоть как-то, в меру осознания собственной глупости, учитывать персональную «недогоняльность» в своей деятельности.

— Стоп, Борзята. Сейчас люди мои подойдут. Вот им всем и расскажешь.

— Да я и тебе одному про дело наше говорить не должен! Да про это…

— И не говори. Или — говори, но — всем. А мне, недорослю, твоих тайн не надобно. Сам их расхлёбывай.

Меня уже пытались развернуть «честью» — не по годам, выпивкой — «как большому». Теперь вот — секретами «только для взрослых». Опять «дети до 16-ти»? Или, там, «18+»?

Только лет-то мне по уму — по-более, чем вам. Мне эта морковка — «как мужу доброму» — уже не сладка. Я могу спокойно принять, что у меня вокруг — куча ловушек, которых я просто не вижу. По своему попаданству. Или, там, «неместности». Так что — «только в присутствии моего юриста». За неимением оного — моих «мужей добрых».

Борзята гоняет желваки. Как мент при упоминании адвоката. Наезжать на сопляка или на равного профи — две большие разницы. Ну, так как, дядя, будем нагибаться? По моему — петь будешь? Или — мы с утра разворачиваемся? На разгрузочно-погрузочные операции в «районе активных боевых действий» — мы не подряжались.

Оп-па! Третья производная пошла! Сначала — ведёшь себя как дурак, думая, что ты умный. Потом понимаешь, что ты дурак, и становишься умным дураком. Потом становишься настолько умным, что ведёшь себя так, чтобы выглядеть как полный идиот.

Как сказала одна умная женщина: «Перекрасилась в блондинку, и жизнь сразу стала легче».

Думать же ж надо, блин! Последствия, разъедрить их кочерыжкой, предусматривать! Вот я нагну Борзяту. Деваться ему некуда — без моих людей он дела не сделает. Вот он нам всем — все тайны расскажет. Вот мы дело сделаем и назад вернёмся. Обеспечить конфиденциальность при таком множестве информированных… «То, что знает двое — знает и свинья». Решение очевидное: сократить количество «знатоков» до… до нуля. Похоже, нас в это дело поэтому и втянули: чужих убивать легче, среди своих меньше звона будет. Среди кого — «своих»?

Если тайна княжеского уровня, то на нулевую зачистку — ресурсов хватит. Пришлют тупо два десятка гридней, всех порежут. Это — если много народа в курсе. А вот если один плешивенький недоросль… Мужичишка какой с ножичком мимо пройдёт, добрый молодец кистенёчком ненароком махнёт… Вполне достаточно для «одного сопляка… умиротворить». Чтобы шуму не было, чтобы вопросов лишних не возникало…

Одного тараканчика можно и тапком хлопнуть. А на толпу — пришлют асфальтовый каток.

В одиночку, против охотников только на меня одного, у меня есть шанс вывернуться. Моих же ближников на помощь позвать. И иметь люфт во времени для следующего своего хода. А вот если изначально наедут на всю мою команду, то… передавят как курей.

Итого: Борзята должен думать, что мои люди — телки безмозглые, неинтересные, ничего не знающие. А уж что и когда я им расскажу — моё дело.

Что сильнее: риск собственной глупости или риск последующей зачистки? Льщу себя необоснованной надеждой, что первый — меньше. Тогда — мне кланяться.

— Ладно, Борзята. Не гоняй желваки — зубы выкрошишь. Так уж и быть — послушаю я твои сказки-выдумки. Так зачем мы туда идём? Чего такого ради — мне людей своих под мечи подставлять?

— То-то. А то — «сам расхлёбывай». Соплёй перебить можно, а гонору-то…

— Борзята. Давай короче. Мы на войну не нанимались. Сейчас отдохнём да назад пойдём. У меня и в Пердуновке дел выше крыши.

— Ишь ты, деловой какой… Значит так, слушай да на ус наматывай. Дело, по которому мы посланы — есть дело тайное. Особо тайное — княжеское. Ныне, когда поганые под Чернигов пришли, полагаю надобным об этом деле рассказать. Чтобы знал — чего ради головами рисковать придётся. Но прежде — приму от тебя присягу, что никому о том деле сказывать не будешь, всякое слово моё исполнишь и, ежели кто из нас раненый будет, то не бросишь и до Смоленска довезёшь. И на том крест мне целуй.

Пауза. А в задницу тебя целовать не надо?

— Нет.

Плевок. Борзяте в морду. Однословный отказ — уже не ответ. Это уже не мнение о предложении. Это — оценка самого предлагателя. Оценка — ниже плинтуса.

Ты, дядя, меня госсекретами приманивать собрался?! А что такое «первый отдел» и какие из этого проистекают разнообразные помехи личной жизни — не знаешь? А я — знаю. И ваших недо-парижских тайн псевдо-мадридского двора — мне не надобно. Нафиг-нафиг!

Мне этот поход как Олимпийские игры: «не важен результат — важно участие». Аким — слово дал, я — сбегал. А что там, как… Сделали — не сделали… Форс-мажор, поганые пришли…

Мне бы хоть одного половца живьём увидеть… И, идеально, чтобы кого-нибудь из моих ранило. Пролитая кровь — лучший аргумент. Но не сильно. И до золотишка своего добраться бы… И не зависнуть здесь до ледохода… И опасно загонять крысу в угол, если нет топора в руках.

Мда… требуется консенсус. На моих условиях, конечно.

— Болтать — не буду. И своих — не брошу. Это всё, Борзята, что я тебе могу обещать. И слова моё, как сказано сыном божьим: «да» — это да, а «нет» — это нет. Решай.

Мне даже жалко его стало. Дядя — в службе, привык к стандартному набору притопов-прихлопов, чинов — почитанию, крестов — целованию, подчинённых — подчинению. А тут… да ещё и сопляк…

Но Борзята — реалист. Посопел, собрался с силами, хлебнул бражки.

— Ну, тогда слушай. Только чур — никому.

Ещё одна «княжеская история». Но уже не из Черниговских, а из Смоленских.

Ростик и его сыновья. Конкретно — заморочки второго сына, Святослава, который крещён Иваном, который Ропак. Прозвище у него такое.

«Ропак» означает «громоздкая льдина, ледяная гора». Ещё так называют ледяные торосы, льдину, вмёрзшую ребром. Или — маленького тюленёнка, который охотно лежит на льду.

Святослав родился зимой, поэтому, наверное, и тюленёнок. Или потому что в детстве был увальнем. Но и оба других смысла прозвища ему впору — и ростом велик, и лицом бел. И — упрям, своеволен. Говорят же: «по ропакам тяжко ехать». По нему — не наездишься.

Интересно смотреть, как проявляется в сыновьях набор душевных качеств, доставшихся им от отца.

То, что у Ростика собиралось гармонически, сцеплялось друг с другом, как шестерёнки в исправном часовом механизме, то в сыновьях как-то перекашивает. Что-то одно — выпирает и подавляет другое.

Благочестие, искренняя вера отца в старшем сыне — Романе — превратилось в показное смирение, ханжество, святошество, фарисейство, нетерпимость. И — покрывательство церковников. Отсюда и прозвище его: Благочестник. Но сколь много не молился Роман, не жертвовал на храмы, сколь не стремился «спасаться» — к лику святых, как отца, его не причислили.

Упорство в достижении целей — у второго сына, Святослава-Ропака, стало вздорным упрямством, даже — капризностью.

Талант полководца, умение предвидеть действия вражеской армии и организовывать свою, вполне унаследованы третьем сыном — Рюриком. Не зря в «Слово о полку Игореве» его зовут на помощь бить «поганых». Но не дополнилось умением управлять людьми и в мирной жизни, столь ярко проявляемом его отцом.

Нудным, бесконечным поучением или умной дружеской беседой Ростик почти всегда добивался согласия собеседников, так или иначе убеждая соглашаться с ним даже и против их собственных интересов. Это талант переговорщика вполне достался четвёртому сыну — Давыду. Но добиваясь желаемого уговариванием, улещиванием — Давыд как-то утратил личную храбрость, стойкость. Редчайший случай — его будут требовать лишить «доли в земле Русской» за проявленную в бою трусость.

Наконец пятый, младший сын Мстислав, наоборот — получил всю личную отвагу и гордость отца. Летописцы называют его «Храбрым».

Вот про него: «Новгородцы, желая иметь князя, известного воинскою доблестию, единодушно избрали Мстислава, столь знаменитого мужеством, что ему не было иного имени, кроме Храброго. Презирая опасности, он ободрял воинов своих словами: «за нас Бог и правда, умрем ныне или завтра, умрём же с честию»».

Похоже на обращение главного героя «Гладиатора» к своим бойцам:

— Кто-то собирается жить вечно? Нет? Тогда — в атаку!

Но осторожность, взвешенность, способность действовать не только мечом, но и долгим разумным словом — ему не досталось. Зато, как и отец его, Мстислав будет объявлен святым русской православной церковью.

Это свойство воинской удачи перейдёт по наследству. Сын его, Мстислав Мстиславич Удатный, будет воинственен, храбр, победоносен. Но мудрость и осторожность деда ему чужды. Именно его решение превратило первый контакт монгол и Руси в пролитие крови, в боестолкновение, в битву на Калке.

В отличие от обрусевших половцев и «ополовевших» русских, монголы оставались ещё весьма диким народом. Понятие «кровник» для них — не бабушкины сказки, а базовый элемент мироощущения, основа политики. В обе стороны: нельзя оставлять в живых проливших кровь твоего рода. Нельзя оставлять в живых тот род, кровь которого ты пролил. Иначе они придут и отомстят.

«Удача»… Мстислав Удатный и Даниил Галицкий выскочили из бойни на Калке. Доскакав до Днепра, Мстислав с малой дружиной поплыл на другую сторону. А прочие лодки велел оттолкнуть. Его «удача» помогла ему уйти от погони. И стала смертельной «неудачей» для других русских воинов, отходивших к Днепру после битвы.

Ещё одно свойство Ростика досталось всем сыновьям его — страстность. Не в смысле постельно-любовном, хотя и это тоже, но в смысле отношения к жизни. Тот огонь, который всегда горел в душе отца, который заставлял его подниматься после поражений и не «почивать на лаврах» после побед, который не позволял ему ни скиснуть в болоте непрерывных земских дрязг, ни запутаться в паутине изощрённых княжеских и церковных интриг, ни спрятаться в коконе молитв, говений, в счёте бесконечных поклонов — достался и детям.

Но у него это пламя сдерживалось воспитанием, умом, чувством долга. Внук гениального Мономаха, сын Мстислава Великого, брат яркого Изи Блескучего знал цену и себе, и людям, и вере, и миру. Три глагола: «я хочу», «я могу», «я должен», определяющие отношение между человеком и миром, пребывали у него в равновесии. Он хотел то, что должен был сделать, он мог сделать, то, что хотел.

Его таланты поделились между его сыновьями. Таланты — но не их равновесие.

Но вернёмся к нашему «Ропаку».

Князя Анатоля Курагина из «Война и мира» помните? Как он пытался соблазнить Наташу Ростову, будучи женатым человеком?

«Два года тому назад, во время стоянки его полка в Польше, один польский небогатый помещик заставил Анатоля жениться на своей дочери. Анатоль весьма скоро бросил свою жену и за деньги, которые он условился высылать тестю, выговорил себе право слыть за холостого человека».

«Аналогичный случай был в Бердичеве» — у нас тут ситуация частично схожая. Правда, дело было не в Польше, а под Черниговом. И не два года, а точно шесть лет назад, в январе 1155 года.

Когда Ростик первый раз в Киеве сел, то Гоша Долгорукий пошёл в обход — не по Десне, южными путями, а через Валдай — северными волоками. И Ростик, сберегая свой любимый Смоленск, побежал ему навстречу, на Верхний Днепр.

А Ропака послал в Городец-Остёрский. Городок такой есть на Десне, между Киевом и Черниговом. Потому как в Чернигове сидел в то время князем Изя Давайдович. Которого, как всем известно, оставлять без присмотра нельзя — он и сам на Киевский стол залезть норовит.

— Ты, сынок, у нас кто? Ропак? Льдина вмёрзшая, через которую фиг перелезешь? Вот и стой там на Остре. Чтоб Изя не лазил.

Вы шо?! Вы не знаете Изю?! Вы не слыхали за Изю Давидовича с Чернигова?! Так вот что вам скажу: это ж не фармазонщик из кое-какого вольного города Черноморска! Это же — настоящий прирождённый русский князь! Потомственный рюрикович в восьмом колене! Какие там льды, торосы, ропаки! Вы видели торосы у нас на Привозе? А почему? Вот и я об этом — не помогает! Это шо, преграда? Для Изи?! Для правнука самого Ярослава Мудрого! Когда он бежит в Киев на стол садиться?! Ой не надо! Вам не нравиться слово «садиться»? Неприятные воспоминания детства? Так я отдельно для вас скажу вежливо: он бежит присаживаться. Причём здесь «параша»?! Хотя — таки «да». Имея в виду скорость. И остановить его в этом процэссэ… Ой не надо сильно смешить старого больного человека! Я же летописец — имейте уважение. А то будет… просто… без «лета».

— Глава 186

Ропак проспал Изю. Поскольку был занят с молодой женой. Ибо случился тут великий грех и большое несчастие: «тайный брак по любви» — называется.

Городец-Остерский стоит на впадении Остра в Десну. Не заметить на речном льду широкой здесь Десны Черниговского князя со всей дружиной… Ну, если только подушкой накрыться. Или тебя — накрыли.

Врать не буду — свечку не держал, но… Учитывая таланты нашего, знаете ли, «восьми-коленного рюриковича» Изи Давайдовича, можно предположить, что подушкой — специально накрывали. По вежливой просьбе популярного «благотворителя», «освободителя» и «из поганской неволи выкупателя».

Надо сказать, что помимо княжеского корзна, у Ропака было немало и личных достоинств. По здешним меркам он — красивый мужчина. Высок, силён. Хорошо владеет греческим, много читает. Известен своей личной смелостью и отвагой: в одном из проигранных сражений на Черниговщине, когда под его отцом пал конь, отдал своего. И сумел отбиться от погони и пешим. Со своими, с теми, кто ему не перечит — добр и заботлив.

Совершенно романтическая история: заболев в этом Городце, князь был вынужден остановиться в небольшой боярской усадьбе, где за ним с истовой молитвой и искренней любовью ухаживала юная дочь местного владетеля.

«Повесть от житиа святых новых чюдотворець муромских, благовернаго и преподобнаго и достохвалнаго князя Петра, нареченнаго в иноческом чину Давида, и супруги его благоверныя и преподобныя и достохвалныя княгини Февронии, нареченныя в иноческом чину Е?фросинии» — знаете? Ну вот где-то так. Только без огненного змея и вызванной им проказы.

Ропак, по своим матримониальным, глубоко увлекательным в таком возрасте, занятиям — Изю не заметил. Тот вскочил в Киев, короновался, принял присягу киевлян.

Тут пришёл этот противный Свояк. Со своими северцами. Которые ещё с Подола начали дружно скандировать:

— Изя! Изя! Гоу хоум!

А следом уже подходили суздальцы Долгорукого. С аналогичными транспарантами типа: «Их Бин Нах Чернигов!». Впрочем, предлагались и другие варианты этого «наха».

Изя — милейший, благовоспитаннейший человек! — немедленно извинился:

— Тут, вот, в граде Владимировом… краны текут, вентиля, знаете ли, проржавели совсем. Слесаря вызывали? Нет? Ну тогда я пойду.

И быстренько убрался.

Ростик сыну прокол его — не пропустил. Высказался по-отечески. Сын отговорился болезнью. Объявлять в этот момент о своей молодой жене… Не, батя не убьёт. Но так накидает…

Все сидели тихо-мирно. А чего дёргаться? Взрослые мужи, у каждого своих дел выше крыши. Старшинство установлено, законность восторжествовала, на «Святой Руси» — мир и благорастворение.

Но недолго — через год Гошу траванули. Насмерть.

— А кто у нас следующий ВК? Не в смысле «Выдержанный Коньяк», а в смысле — Великий Князь?

— Так известно кто: пионер Изя. У него же по жизни главный принцип: «всегда».

Надо отметить, что в 12 веке, как и 21, большинство великих князей отрабатывают на столе по два срока. Вот Изю Давайдовича и поставили. На второй срок. Но через полтора года стало ясно — надо делать ему импичмент. Такой… кавалерийский. А то ещё хуже будет.

Сделали. И тогда уже Ростику пришлось в Киев идти и всю эту кровавую кашу расхлёбывать.

Ропак во всех отцовских делах играет соответствующую скрипку. И мучается. Поскольку — женат. Но — тайно и стыдно.

В это время на Руси брак с боярской дочерью для рюриковича — позор. «Неравный брак» одинаково неприязненно воспринимается и обществом, и церковью. Упомянутым выше князю Петру с Февронией и в куда более поздние времена пришлось бежать из Мурома после ультиматума тамошнего высшего общества.

У Ропака ситуация ещё хуже: отцовского благословения он бы точно не получил. А жениться помимо воли отца… Да ещё такого как Ростислав Мстиславович… Милосерднее сразу отрубить себе голову и отнести папашке в руках…

Ропак помалкивает, подкидывает тестю — деньжат, а жёнушке — подарков, собирается с духом. А пока, как вышеупомянутый Анатоль, слывёт холостым человеком и завидным женихом. Тайная княгиня в положенное время родила сыночка, и её супруг уже совсем собрался познакомить своего сына с его дедушкой…

Но тут киевляне Гошу угробили.

Вроде бы — нам-то что? Но следом новгородцы немедленно вышибли из города своего князя — одного сыновей Гоши. Вот только что — Великого Князя, но сегодня уже, увы, покойного. И попросили у Ростика кого-нибудь из его сыновей.

Со времён первых русских князей Святослава-Барса и Владимира Крестителя есть на Руси традиция: старший сын Киевского Князя садится Князем Новгородским. Новгородцам это очень нравится, это одна из основ их процветания.

Во-первых, прямой ход к первому лицу в государстве. Через второе лицо. Во-вторых, старший сын — не наследник, но очень хочет. Вече ему пообещает на будущее: «ежели что, не дай бог, то мы за тебя, княже, все как один, живота не жалея… Как за святого нашего Владимира». И под это дело получают кое-какие преференции, льготы и послабления. Такой… торг: верность за вольность. Но вольности — сейчас, а верность — … как-нибудь потом.

Мономах это дело поломал — его наследник, Мстислав Великий, был в конце жизни отца переведён под Киев в Белгород-Днепровский. Мономах, вдоволь навоевавшись с половцами, долгие годы сидевший князем в Переяславле, хорошо понимал, что мощь южнорусских дружин уже превосходит мощь новгородского ополчения. Поскольку сам же эти дружины набирал и формировал. И князем быть в Киеве тому, кто, как и он сам, сидит в южных городках.

Но статус новгородского княжения оставался высоким. Да просто — третий на Руси город!

Ростик очень аккуратно строил свои отношения с Новгородом. Авторитет его там был огромен. Когда новгородских купцов в Смоленске посадили в тюрьму за долги — Ростик из своей казны выплатил спорную сумму и новгородцев отпустили. Когда киевляне явились просить Ростика стать Великим Князем, он отнюдь не побежал туда сам на радостях, но послал на переговоры добрых мужей: Ивана Ручечника от смоленских людей и Якуна от новгородцев.

Да не бывает так! Получив приглашение на княжение, князь либо сам туда бежит, либо, по крайности, гонит кого-то из своих, «княжих», ближних слуг. А тут послы из «земства». Да не только своего — «примученного», «построенного», а из другой земли, из-под другого князя. И эти люди будут торговаться с киевлянами об условиях проживания и границах власти его, рюриковича?!

Понятно, что решение принимать ему, но включить в процесс представителей сразу двух земств, дать им ощущение сопричастности, важности их мнения, выказать столь глубокое уважение, обеспечить, таким образом, полную прозрачность, открытость процедуры установления власти нового главы государства…

Причём «торг за власть» был скандальный. Киевляне хотели вольностей. Чуть ли не по типу Новгорода с вечевым приглашением (и изгнанием!) князей.

Изю из Киева выбивали волынские и галицкие дружины. Но не смоленские! Волынскому князю, племяннику Ростика, мерещился повтор комбинации его отца с «декорацией на престоле», как сделал Изя Блескучий со своим дядей, с Вячко. А Ростик поломал планы и тех, и других. Просто упёршись в законность.

— Будет — по правде. Или — играйтесь без меня.

Дословно: «Если зовете меня вправду с любовию, то я пойду в Киев на свою волю, чтоб вы имели меня отцом себе вправду и в моем послушаньи ходили».

И добавляет: «и Клима не хочу».

Все шесть южных и западных епархий, ушедших 12 лет назад в раскол, для которых Климент Смолятич — легальный митрополит и источник «благодати божьей», начинают подпрыгивать как на горяченьком. Потому что, если Клим — незаконный, то и их должности, суды, решения, обряды… за 12 лет!

Ростик и Клим — давно знакомы, дружны. Ростик и вытаскивал Клима из кельи монашеской на голгофу Киевской метрополии.

Но Ростик понимает необходимость завершения раскола. И, как в скором будущем государь всей Руси, сразу расчищает пространство для будущих переговоров с Патриархатом. Только он, Великий Князь, будет решать и дела светские, и дела церковные. Потому что он не — «на стол лезет», а — «крест принимает».

А иначе — «идите вы все на…!».

На «Святой Руси» полно «добрых молодцев», которые хотели бы на киевском столе посидеть. В самом Киеве — толпы «мужей добрых», которые про себя думают, что они «мать городов русских» и уверены, что смогут продаться подороже. И тут — облом. Тут вдруг выясняется, что кроме Ростика — некому. А он согласен — только на его условиях.

Тридцать лет спокойного, нудного княжения в Смоленске, участие, на вторых ролях, в русских замятнях, создали, как оказалось, непрошибаемый авторитет.

«Велика Россия, а выбирать не из кого». Хочется… но — не из кого! И развернуть его — невозможно. Упёртый он, «дятел».

До последнего это дошло до волынского князя. Именно он, племянник Ростика, привёл волынские полки, выбил Изю, освободил Киев… Это же его победа! Он же был самый главный!

Племянничек, после личной беседы с упёртым дядюшкой при закрытых дверях, выскочил из Киева галопом. Как уточняет летописец: «говоря многие громкие слова».

Ростик получил всю полноту реальной власти. Потому что для смоленцев и новгородцев — самовластие, реальное влияние Ростика на дела Киевские — необходимость, надежда на функционирование пути «Из Варяг в Греки». Явное их участие в переговорах в Киеве показало: Русь — за Ростика. Показало всем: и киевлянам, и волынцам, и суздальцам.

Ход удался: народная любовь смоленцев и новгородцев остаются с Ростиком до конца его жизни. Когда после 8 лет княжения в Киеве Ростик снова проезжал через Смоленск, то «едва смоляне узнали, что к ним едет любимый князь их, мало не весь город выехал к нему навстречу за 300 вёрст».

Сам Ростик сел на юге, в Киев, в Смоленске оставил старшего сына — Романа. А следующего, Святослава-Ропака — послал в Новгород.

— Ты ж у нас Ропак? Льдина вмёрзшая? Вот и давай на север.

Ростик своими сыновьями решил главную проблему — обеспечил прочность «станового хребта» «Святой Руси», целостность оси Киев-Смоленск-Новгород.

А молодая мамашка с сыночком так и остались в тайне жить-поживать в лесах Черниговских.

   «Понемногу годы пролетели    У девчонки мальчик подрастал    Щуря свои хитрые глазёнки    Конюха он «папой» называл».

После той, первой и единственной их встречи прошло шесть лет.

Жизнь идёт, Ропак сидит князем в Новгороде. Второй сын Великого Князя, не урод, не дурак. Завидный жених. Ропака пытались оженить, но он упорно отказывался.

Даже усилия его отца, «главноуговаривающего князя на Руси» пропадали втуне. Неженатый князь — это плохо. Это куча всяких сумасбродов, которые собираются к княжьему двору. Это всякие непотребства, которые там творятся, и на которые епископ Новогородский не замедлит указать в своей проповеди. Это быт — более походный, чем семейный, что серьёзным мужам-вечевикам весьма не по нутру. Это потеря каналов сбора и распространения информации — в женских компаниях иногда такое можно узнать… Это ощущение временности, ненадёжности данного князя.

Отец — настаивал, сын — отмалчивался. Изображал из себя глыбу ледяную. По прозвищу своему. Доизображался. Вышибли.

В Новгороде на вече — сотня человек. То, что в кино показывают — это не вече. Это общенародное гуляние. В форме митинга. Либо — «одобрямс», либо — мордобой.

А реальное новгородское вече — небольшое. По типу сенатов или советов итальянских или германских городов. Представители 30–40 боярских родов. Выборные лица, которые опять же из этих бояр, главы гильдий, которые опять же они. Игумены и настоятели из самых уважаемых. Из тех же родов.

Особенность новгородской демократии в том и состоит, что её не было. «Социальные лифты» в Новгородской республике блокировались намертво. Ни храбрость в бою, ни богатство или брачные узы не вводили человека в круг власть предержащих.

И поэтому им самим приходилось прислушиваться к народным чаяниям.

Среди новгородских «вятших» всегда было несколько группировок. Одних более всего волновала погода в Финском заливе, других — уровень Каспийского моря, третьих — разбойники на днепровских порогах. Но была вещь, которая мало волновала «вятших», и очень волновала остальных, «чёрных», людей. Этим-то было плевать на дела в устьях Невы, Днепра или Волги. А вот цена на хлеб…

«Новгород висит на привозном хлебе». Неважно где он выращен — в Суздальском Ополье или над Рязанской Окой — хлеб идёт через Верхнюю Волгу. До максимума эта система будет развита уже в имперские времена. Когда Астраханская пшеница будет торговаться на рынках Санкт-Петербурга. Будут установлены традиционные «плечи»-перегоны для найма бурлаков, отработаны особые типы судов для разных участков реки, сформируется целое профессиональное сообщество — «бурлаки». Средневековое сообщество, отчасти схожее с упоминаемыми мною двумя другими: казаки и чумаки.

Есть знаменитая картина «Бурлаки на Волге», есть прекрасное стихотворение «На Волге» Некрасова:

   «Почти пригнувшись головой    К ногам, обвитым бечевой,    Обутым в лапти, вдоль реки    Ползли гурьбою бурлаки,    И был невыносимо дик    И страшно ясен в тишине    Их мерный похоронный крик —    И сердце дрогнуло во мне».

Это — транспортная система глазами чистого, романтического дворянского мальчика. В реале столетиями бурлаки — одна из наиболее высокооплачиваемых и почётных специальностей.

   «Так заметается песком    Твой след на этих берегах,    Где ты шагаешь под ярмом,    Не краше узника в цепях,    Твердя постылые слова,    От века те же: «раз да два!»    С болезненным припевом «ой»!    И в такт мотая головой…».

Понятно, что ни о каком «ярме» речи быть не может — в бурлаках только добровольцы. Причём, конкурс довольно высок: когда Рахметов из «Что делать?» пытается наняться в бурлацкую артель — ему приходиться доказывать, что он может «перетащить» двух-трёх мужиков.

И то, что эти «постылые слова», подобно армейским командам, задают синхронность движения, без которой труд этот был бы ещё более тяжёл, невозможен — очевидно.

Не менее очевидно, что Северо-Запад Руси-России без этого труда существовать не может. Разного рода картинки по теме — «Заморские гости» — ситуацию не иллюстрируют. Таскать товарные объёмы зерна вёслами против течения… Можно. Если за зерно платят серебром по весу. Или это — политическая благотворительность.

Во всех остальных случаях хлеб идёт «ножками по бережку».

Когда князья Северо-Восточной Руси, как бы их не называли: Ростовский, Суздальский, Владимирский, Московский — останавливают эти плоскодонные хлебовозки — на своей земле, на своих берегах — в Новгороде начинается свара. А уж кто из «вятших» её возглавит, сколько при этом будет разбито дворов и носов, порвано рубах и хрипов — чисто вопрос техники.

Едва до Андрея Боголюбского, старшего из выживших к этому времени сыновей Юрия Долгорукого дошла весть о смерти отца, как он, вместо того, чтобы кинуться отомстить киевлянам, вместо попытки сеть на отцовский трон в Киеве, начал «закручивать гайки» у себя в Залесье.

А чего ему в Киев идти? Сын отцу не наследник. И мстить никому не надо — киевляне сами перережутся. А вот разогнать по глухим вотчинам отцовских сподвижников да советников, собутыльников да сотрапезников — самое срочное дело. За три года Андрей управился со своими Ростовскими да Суздальскими, и стал «крутить гайки» соседям.

Новгородцы попались первыми. Когда осенью стало ясно, что Андрей не только суздальский хлеб, но и рязанские караваны не пропустит — в Новгороде началась смута. Всё в лучшем исконно-посконном демократическом стиле: собираются два веча — на Софийской и на Торговой стороне, долго орут. Затем, разогревшись от собственного крика, идут к мосту через Волхов. Где и молотят друг друга. «Сволочи» — кого с моста сволокли — сидят на бережках и выкручивают мокрую одежду. Торжество демократии в чистом виде. В «чистом» — включая и гигиенический аспект.

Наконец, «кушать хочется» оказалось сильнее, и Ропаку «указали порог». А вскоре уже один из младших братьев Боголюбского приносил присягу на верность и сохранность новгородских вольностей.

Ропак, естественно, вернулся под «родительский кров» в Смоленск. И, пребывая «временно на скамейке запасных князей», озаботился судьбой своей тайной жёнушки. Тем более — «мальчик подрастал».

Может, «дедушка» и того… смилостивиться? Власть Ростика по-упрочилась, церковь наша святая по-укрепилася, и законы наши земные по-исполнились. «Жить стало лучше, жить стало веселее».

Может — и «да», а может — и «нет». Поэтому велено эту полу-княгиню с полу-княжичем из родительского дома изъять и в Смоленск препроводить. Тайно. Ибо чего «дедушка» из Киева скажет — не известно. Надо его к этому радостному крику — «сюрпрайз!» — подготовить. А ещё надо стибрить приходского попа и его приходскую книгу. ЗАГСов здесь нет, так что все «акты состояния» — как клад у Тома Сойера — под крестом.

Нормальная задачка: не то — освобождение заложников, не то — похищение невесты. Хотя она уже жена и с дитём. Поскольку у самого Ропака людей для такой операции нет, он нынче не на своём дворе сидит, а на братовом корме, то привлекли «работников из оперативного резерва». Поскольку всё это — ну очень большой секрет, то своих надёжных не хватило и взяли сторонних. «Деревенщина-посельщина» в нашем лице — не болтанёт, ибо не сообразит. А и болтанёт — никто не поверит. «Умный — не скажет, дурак — не поймёт» — русская народная мудрость.

Ну вот. Как-то прояснело. Теперь стала понятна раскладка по персонажам.

Меня постоянно приводило в недоумение присутствие в нашей спец. команде совершенно не-бойца Гостимила. И — не-бойца Поздняка. Причём, если Гостимил ещё годится на роль мелкого приказчика, что хоть как-то работает на легенду, то Поздняк… Что он строевой — за версту видно. Как и то, что он к строю в нынешнем состоянии здоровья — непригоден. И вне строя — погрузка-разгрузка, мастерство какое… не его.

Но Гостимил знает места возле этого Городца Остерского. Он там с товаром когда-то хаживал. А Поздняк, как выясняется, знает в лицо полу-княгиню и тестя: денежки от зятя возил. Борзята обеспечивает общее руководство, а мы — грубую физическую силу.

— Коли к Чернигову из-за поганых не подойти, то вёрст за сорок свернём с Десны к югу. Выскочим на Остёр чуть выше Уненежа и пойдём по Остёру до Городца. А там Гостимил с Поздняком укажут, где та усадьба боярская, в которой княжич растёт.

— А далеко ли с Десны до этого… Уненежа?

— Вёрст 15 будет. По лесам, конечно, тяжко. Но там же тоже люди живут. Тропками, тропочками… и выскочим.

Уненеж, как я понимаю, это Нежин. Помню — огурчики классные там росли. Так и назывались — «не женские». Потому что — закусь хорошая. И это всё хорошее, что я вижу в этой ситуации.

Факеншит уелбантуреный! Как я не люблю неопределённостей! Пока сидел в своих Больших Пердунах всё было понятно, предсказуемо и планируемо. Ну, заболел один работник — другого поставил. По оттепели брёвна вытаскивать неудобно — подождём три дня, пока дорога снова станет, а пока другое поделаем. А тут…

Поиграем в стратегию. Собственной головой.

В голове автоматом возникли всякие язвительные подколки в адрес попаданцев и авантюрников со стратегическим уклоном. Таких… как бомбардировщики Б-52.

«Перенацеливая основной удар группы приданных фронтов, левым флангом взломав глубоко эшелонированную оборону противника, а правым совершая ещё более глубокий охват его подвижных соединений, что позволило овладеть стратегически важным рубежом с последующим захватом плацдармов и развёртыванием на них ударных частей и подразделений…».

Не смешно. За рутинными подколками и вымученным зубоскальством — мой собственный страх. Ещё не страх боли или смерти — страх непонятного и опасного. Пока даже не страх — неуверенность, неудобство, дискомфорт, противность….

Нет данных, нет картинки, нет хендлов, нет предвидения и планирования. Стратегия — как у… ну, скажем мягко, у щепки в проруби. Поиграй в эти шахматы. Но помни: в здешних пешках — собственная голова. Единственная.

В двух сотнях вёрст впереди — поганые. Для конного войска о трёх конях по льду реки… — день марша. Монголы постоянно так ходили. Половцы… не знаю, но коней у них много. Местная система наблюдения и оповещения… Что-то я не уверен. Как она работает — не знаю. Типа:

— Дымы на полнеба видишь? Это сёла по реке горят — пора сматываться.

Туземцы тут спокойные как… как евреи. Звонишь в Израиль:

— Как там у вас? Телек показывает — бои идут, ракеты летают.

— У нас? Всё нормально. А бои — не у нас, за сорок километров. Там армия, специалисты, система обороны и перехвата. К нам и не долетает.

Что-то я в глубоком сомнении. Что здесь — тоже система. Через которую ничего и не долетит, и не доскачет.

Непонятно, неприятно, предположения, предчувствия… Ожидание неприятностей и таких же неожиданностей…

«Лезть как кот в сапог», «покупать кота в мешке», «искать чёрную кошку в тёмной комнате»… почему предчувствуемые, но — неопределённые, гадости ассоциируются у людей с кошками?

Как я завидую большинству моих коллег по славному цеху попадизма и авантюризма! Они как подкинутая монетка — в любой ситуации сразу падают однозначно: или орлом, или решкой. Некоторые могут разок на ребре подскочить, выбирая — на какую сторону упасть. А я вот… зависаю и никак не могу решиться.

Инстинкт, «правильность» однозначно говорят голосом Озерова: «Такой хоккей нам не нужен!». Поворачиваем и сваливаем. Рисковать головой в какой-то хрен знает какой средневековой замятне… Из-за какой-то залетевшей дуры… Мне, хорошо образованному и неплохо воспитанному, продвинутому и обеспеченному, «эксперту по сложным системам», «носителю опыта всего прогрессивного человечества»… Да местные — на меня молиться должны и пылинки сдувать! Да тут на весь мир — другой такой головы нет! А вдруг её сабелькой бац — напополам… Единственные на весь мир мозги — бледной слизью по сугробам…

А назад… «Ванька-не-удатный». Неудачник. Взялся, а дела не сделал. И плевать какие там были условия и обстоятельства. «Прости народ русский, что поднял, да не осилил».

Без боярства — вотчину не поднять. И тогда на кой чёрт все эти мои хитрые знания и умные мысли? Без людей их не сделать, а несделанное — просто слова, мусор.

   «Хотел бы в единое слово    Я слить мою грусть и печаль    И бросить то слово на ветер,    Чтоб ветер унес его вдаль».

Туда же, в это слово от Гейне, можно слить тезаурусы и компендиумы, суммы технологий и системы ценностей, граничные условия и основные последовательности…

Сливаешь и бросаешь. Слово на ветер. Как же точен русский язык! Сначала — «бросить слово на ветер», потом — долго «искать ветра в поле».

Масса моих коллег-попаданцев придумывают разные вудервафли. Тратя на это кучу времени и сил, проявляя недюжинную изобретательность, образованность, остроумие… Эффектно перекраивая историю человечества — вообще, и научно-технического прогресса — в частности.

Одна мелочь мелкая — кто это делать будет? Туземцы? Для этого нужно, чтобы они в тебя поверили. Не в твою энциклопедичность и технологичность, даже не в силу или доброту — в успешность, надёжность, эффективность. В твою удачу. Без этой веры — людей можно только заставлять, принуждать… И будет саботаж и нож в спину.

Неудачнику — никто не поверит. За ним не пойдут. Его даже резать не будут — просто разбегутся. Как от прокажённого. Ну и сиди себе в лесу, прогрессируй с медведями.

Тут язычество с христианством сходятся. Для язычников удача — дар богов, для христиан — милость божья. Если этого нет — идти за тобой — значит идти против высших сил. Таких дураков здесь… «Штурмовать небо» как парижские коммунары… зайдите через семьсот лет.

   «Вельможа в случае, тем паче,    Не как другой — и пил, и ел иначе».

Да будь ты просто «вибратором самоходным» для чего-нибудь высокопоставленного! Это — «случай», удача. За тобой пойдут. Тебе самому, твоим людям станет разрешённым, допустимым быть «не как все», делать что-то новое, «пить и есть иначе».

Нельзя быть неудачником. Надо сделать дело. «За базар — отвечаю».

У меня, при всём моём желании, нет достаточных причин послать Борзяту и всю эту романтическую миссию. Борзята — врёт. Или — привирает? Или — недоговаривает? По датам не сходится: Акиму предложили участие в этой миссии в июле. Операция планировалась, вероятно, на месяц раньше. Ещё до осады Вщижа и тотального разорения окрестностей Чернигова. Поэтому и легенда у нас такая… идиотская.

Но в первой половине лета Ропак нормально сидел князем в Новгороде, а не «на скамейке запасных князей» в Смоленске. Однако, это ничего не доказывает. И — не опровергает.

Факеншит! Я не знаю — как они думают! Как русские князья проводят тайные операции по подготовке к представлению родственникам своих тайных жён и детей? А кто знает? В летописях такое не описано. Какие ресурсы используются, какие технологии применяются, какие имеются наработки у национальной элиты по данной теме… Туман.

А без неубиенных аргументов… Аким, мать его, слово дал. Год налоговой отсрочки… факнуть бы их всех. Боярство это… японское…

Хватит ныть, Ванька. Над предчувствиями можно переживать бесконечно. Ищем позитив. Ищем… ищем… И находим! В нашем фольке! Была у нас на Руси аналогичная история:

   «Во деревне то было в Ольховке,    Во деревне то было в Ольховке.    Там жил-был паренёк Андрияшка,    Там жил-был паренёк Андрияшка    А в деревне жила и Парашка    А в деревне жила и Парашка    Полюбил Андрияшка Парашку    Полюбил Андрияшка Парашку    Не велел ему тятька жениться    Не велел ему тятька жениться    Как заплакал тут наш Андрияшка    Как заплакал тут наш Андрияшка    А за ним заревела Парашка    А за ним заревела Парашка    Эх, лапти, да лапти, да лапти мои!    Эх, лапти, да лапти, да лапти вы мои».

Какая романтическая история! И мотивчик… заунывный такой. Вполне по сюжету. Вот исполним мы эту секретную миссию, будем ходить и выпевать:

— Где лапти, где лапти, где лапти мои?

Если будет — куда лапти надевать и чем песни издавать.

Я выскочил из тепла и духоты избы, где мои люди укладывались спать, сдёрнул шапку и свою бандану, подставил разгорячённый лоб холодному ночному воздуху. Надо успокоиться, выбросить своё раздражение и на спокойную голову принять решение.

«Примем по стакану и поговорим на трезвую голову» — русская уголовная мудрость. Стакана — нет. И разговоры разговаривать — без толку.

Собственно говоря, решение уже принято, деваться мне некуда. «Возлюби то, от чего не можешь отвертеться». «Расслабься и попытайся получить удовольствие».

Я смотрел в звёздное небо, постепенно остывая и успокаиваясь. Зрелище огромного ковша Большой Медведицы на полнеба над головой действовал… стабилизирующе. На смену вопросу: «Как же я вляпался в эту мерзость?» приходил более конструктивный: «Ну и как мы эту мерзопакость исполним?».

Конец тридцать четвёртой части

— Часть 35. «Вот мчится тройка удалая по…»

— Глава 187

В двух сотнях вёрст к западу от меня на ту же Большую Медведицу над той же Десной смотрел другой человек. Тоже в — крайнем раздражении.

Хан Боняк сидел на скамеечке в чудом уцелевшем подворье на берегу речки Стрижень, разглядывал смутно проступающие в темноте очертания восточных ворот Чернигова, вспоминал сегодняшний княжеский совет, злился и думал.

Что у землеедов хорошо — дома. Душно, темно, тесно. Но — тепло. А в юрте зимой, что, лучше? Тоже — и душно, и темно. А уж как тесно! А чуть какая-нибудь бестолочь или там, из слуг кто, особо рьяный в части «господину услужить», кинется за чем-нибудь — сразу сквозняк. Чуть свету, чуть воздуха — сразу холодно. Дети, бабы, прислуга… Все кашляют, сморкаются…

Очаг дымит. А что ему делать, если эти дуры опять сырой кизяк положили? А хоть и не дуры — где в оттепель взять сухого кизяка? Вонища. Каждую оттепель, каждую весну — вонища. Аж глаза режет. Ну, глаза можно закрыть. Лежи себе спокойно. Как покойник. А нос? И нос можно. Можно ртом дышать. «Дышите ротом». Только вся эта дрянь прямо туда, прямо в грудь. Кашель бить начинает. Аж до слёз.

А какой может быть хан, если он плачет? Это землееды плачут по любому поводу. То — по детям, то — по родителям. То — от горя, то — от радости. По богу своему просто умываются слезами. А вот мы, кыпчаки, не плачем. Это бабское занятие — слезы лить. Мужское дело — лить кровь. Хан Тенгри дал нам сабли, чтобы мы делали настоящее мужское дело. Вот мы их взяли и пришли сюда. А тут… тут одни сопли.

Сегодня большой совет был. Княжеский. Хороший дом себе выбрал князь Изя. Высокий, тёплый. Почему мы его не сожгли раньше — не пойму. И это всё, что у Изи есть хорошего. Сам дурак. Старый дурак Боняк Бонякович. Внук великого Боняка Серого Волка. Глупый хан Боня. Хоть и из царского рода Токс. А кто сказал, что в царском роду рождаются только умные? И среди царей бараны бывают. Вот, сижу как баран. Пью горячий чай из фарфоровой пиалы. И понимаю: сам дурак, сам сюда пришёл, сам горло под нож подставил.

И не только своё. Восемь сотен привёл сюда из своих становищ. Восемь сотен — моих людей! Охо-хо. «Под нож» — это ещё хорошо. Это быстро. Это жар, страсть, бой. А здесь… Здесь будет джут — голодовка, бескормица, слабость. Мои люди, люди Серого Волка, ослабеют, будут есть своих коней, будут грызть друг друга, будут падать от бессилия. А потом оттуда, из Чернигова, вылезут землееды. Или снова подойдут полки с Киева. Станут степные багатуры русской травой.

Плохо. Надо уходить. Нельзя. Ещё хуже будет. А ведь чуял — не будет удачи, нельзя идти. И не идти нельзя — порвут. А всё — Коба. Сопляк, юнец, выкидыш грузинский. Но вот — всех построил. Заманил, запутал, глаза отвёл. Да что глаза — голова пухнет от его хитростей. Моя голова! Лучшая голова в Степи. Седая голова Серого Волка.

Гадёныш. Сидит-улыбается. Образец воспитанности. Молодой хан с глубоким почтением выслушивает слова умудрённого и убелённого сединами старшего товарища. Прямо зови сына и показывай: «Вот так должно вести себя приличному юноше из благородного семейства».

Я с собой сына Алтана в поход взял. Думал — будет помощником. Потом наследником станет, мою орду водить будет. А Алтан вот этому… отродью горных булыжников… в рот смотрит. Не он один. Вся молодёжь во всех отрядах на Кобу мало не молятся. «Коба — то сказал, Коба — то сделал. Хан Кобяк велел…». Убью наглецов! Какой он хан! Так, подханок. Наглый, хитрый, злобный. Улыбка как у змеи ядовитой. Задавить бы. Сапогом. Нельзя — внук великого Шарук-хана, сын Атрака.

О Шарукане в Степи песни поют. О его походах, о его победах. Даже бегство его из Степи — и то сказители воспевают. За что?! Он же сбежал! Он же нашу землю бросил! Степь, которую сам Хан Тенгри дал своим детям!

Кха! Они нас кочевниками называют. Землееды. Говорят — у нас нет своей земли. Дурни безмозглые. Кыпчак не может уйти из своей степи. Невозможно. Можно поменять степь ковыльную на степь полынную. Плохо. Скот и люди будут болеть. Но — можно. И — всё. Вся наша свобода кочёвки.

Вот землееды — настоящие перекати-поле. Они могут везде жить. И в Степи, и в горах, и в лесу. И в болотах. Сколько местных, Черниговских, вверх по Десне ушли! В леса ушли, в болота. От нас ушли. Убытки ходячие. А что им? Сменят здешние лиственные леса на северные сосновые. Выжгут. Раскорчуют. Там жить будут. Как черепашка — тащит с собой свой домик. Где еда, там и встала. Хоть под кустом. А нам, кыпчакам, под кустом плохо, нам — небо нужно. Большое. От края до края. Чтоб ничто не загораживало. Нам Степь нужна.

Шарукан бросил Степь. Предал. Сбежал от русских мечей. И на бегстве и предательстве своём — поднялся. Многие слабые с ним побежали. Он их всех под свою руку подгрёб. И там, в Грузии, прижал. А чего не прижимать? Грузинам, Давиду-строителю, с одной головой половецкой говорить легче. Места чужие, незнакомые — свои к своим так и жмутся. Опять же — сельджуки. Ведь кыпчаков не к дастархану позвали — на войну. На войне одна голова нужна. Шаруканья. Шакал шелудивый.

И сынок его, Атрак, тоже красиво сыграл. Тоже про него песни поют. Про то, как позвал брат Сырчан брата Атрака назад в Степь. А Атрак гонца слушает и отказывается. Пока не достал гонец из-за пазухи кустик полыни. Нюхнул Атрак и заплакал. Говорят — от воспоминаний о Родине. А я так думаю, что если клок травы из-за пазухи нашего сеунчея после месяца гоньбы достать, и хоть какому старому ишаку под нос сунуть, то и тот заплачет. Глаза-то режет.

Ушёл Атрак из Грузии. Вовремя ушёл. После Давида-строителя Грузией правил его сын Деметре. Дочку Расудан за Изю Волынского замуж выдал. И надорвался. Оба. Изе — дочка Деметра предел положила. Говорят, горячая девочка была. Самого Деметре — сын Давид успокоил. Постриг папашку в монахи и сам царём уселся.

А вот о брате своём подзабыл. А братец, Георгием зовут, ничего не позабыл. И насчёт ядов — тоже. Братца Давида — похоронил. Папашку из монастыря — вернул. Куда надо — водрузил, сам править стал. Одна беда — у Георгия сыновей нет. Ближайший мальчик-наследник — сын отравленного брата. Дочка только есть — Тамар зовут. Кха! Царевна может стать царицей, но не — царём. И Атрак людей своих увёл. От будушей замятни.

Атрак — ушёл, людей увёл, барахло увёз. Но главное — притащил в Степь своего сыночка Кобу. Коба-хан. Хан Кобяк. Тьфу!

Говорят, когда Атрак решил уходить из Грузии, Коба перед ним по полу катался — кричал: «Не пойду! Не хочу!». Любимый сын. Я бы такого просто выпорол, чтобы знал — как отцу перечить. А, что взять — ребёнок до четырёх лет растёт среди женщин. А какие там женщины? — грузинки. Чему эти землеедки могут научить ребёнка? Коба даже языка нашего не знал — только на языке рабынь разговаривал. Потом, когда перешли горы, он снова просил отца:

— Не хочу здесь. Здесь холодно, грязно, дико. А там, за горами, уже всё цветёт, там тепло, там дома каменные, там разные красивые вещи.

И остановил Атрак коня, показал сыну своему наши бескрайние земли, нашу Великую Степь. И сказал:

— Там, за горами, ты можешь жить в тепле и уюте, в богатстве и славе. Но там ты навсегда останешься слугой, цепным псом тех царей. Вот это — наша земля. Она холодная, она грязная, она пустынная. Но здесь ты сможешь сам стать царём. Ведь это наша родина, сынок.

Кха! И они пошли. Полезли! В Степь, которую предали и бросили! Это я, это такие ханы, как я, сохранили Степь! Не годами — десятилетиями собирали и поднимали наш народ. Тревожно, вздрагивая на каждом шаге, заново проходили пути и тропы наших предков. Заново вспоминали каждый брод, каждый источник. Оглядывались — не идут ли снова сыновья Мономаховы? Выбивали размножившихся в пустой Степи волков и всяких… бродников.

А эти — отсиделись за Кавказом и прискакали на готовенькое. Джигиты каменных ступенек. Как можно вырастить настоящего наездника в каменных крепостях? Чему там может научиться сын хана? Только гаремным хитростям и гадостям. Хитрый, наглый, злобный. Чужой. Для него весь наш народ — степная пыль.

Коба хочет быть царём. Таким, которого он видел — Грузинского. Или про которого слышал — Греческого. И для этого уничтожит Степь. А я стар, и ничего не могу поделать. Плохо.

Коши Щаруканьей орды ходят по левым притокам Донца. Плохо — отсекли верхнюю, северную степь от нижней, южной. Без их согласия ни один кош, ни один курень не может свободно кочевать. Ни на Север, ни на Юг, ни на Восток. На Западе — Днепр и русские крепости на нём. Прошлой весной Киевский князь Ростик пошёл к Олешью и выбил оттуда берладников. Заодно отстроил его заново. Заодно поставил две крепостицы у порогов. И — «до кучи» — укрепил гарнизоны. Ох уж мне это русское «заодно».

Вот и первая жертва этого «заодно». На советах — рядом сидит. Хан Берук. Грузный, одутловатый, неряшливый. И в одежде, и в еде. И в словах, и в мыслях. Паршивая овца. Нет, не овца. Паршивый старый козёл. Вроде и не дурак, а так ляпнулся. Водил свою орду в низовьях Днепра. Когда весной в Олешье пришли берладники — пришлось бежать. С такими соседями… Как пожар — не сожжёт, так испачкает. А потом туда же свалились русские лодии. С Ростиком. Совсем плохо Беру стало.

Было дело — Беру-хан как-то прихватил торговый караван «гречников». Конечно, были там и руссы. И рабы, и купцы, и кто-то из богомольцев. А кто из степняков не прихватывал русских? Ну, порезвились ребята. А чего не прибрать, если стража слабая? Но у Ростика там кто-то из шаманов там был. Из этих, служителей божьих. Или невест? Зачем богу невеста? У Хан Тенгри есть жена. Вся Земля. А невеста… Распятого?! Была. Стала рабыней-наложницей. Ростик как-то… сильно обиделся. Из-за бабы! Вроде умный мужик, но им этот распятый… совсем головы заморочил. Теперь Беру от Ростика старается подальше держаться.

Орда ушла на север. Летом, по южной степи ход только у рек. Хорошо, что Беру рано поднялся, ещё весной. Но отары — не отряд в набеге — идут медленно. Много потерял. Потерял бы всё, если бы не Коба. Донец — поперёк течёт. Не пустили бы Беру — орда бы его вымерла. Пустили. Но не просто так.

Говорят, что народ иудейский обладает в торговле таким талантом, что делает золото из воздуха. Брешут. Видел я как этих иудеев и греки, и армяне — дурят. И наши. Правда, не дурят, а саблю показывают. Коба так и сделал. Показал саблю и обдурил. Сделал золото из предсмертного дыхания овец, которые от безводья умирали. Продал Беру-хана князю Изяславу Давыдовичу. Не насовсем — на поход. Богатой добычей улещивал, новые пастбища обещал, славой манил. А Изино злато-серебро в свои вьюки убрал. Беру деваться некуда — согласился. Дурень.

И я согласился. Тоже дурень, но ещё и старый.

Нет, первый поход хороший был: быстро пришли, быстро ушли. Не жадничали — взяли точно в меру. Второй… когда с полдороги вернулись… Из орды Берук-хана джигиты подошли. Их там берендеи и резали. А они — в реке тонули. Смешно так… Мои люди самого Беру из реки вытащили. Хорошо — теперь на нём долг мне. Отдаст при случае.

Третий поход хороший был. Ой хороший! Такой полон взяли! Большой, сильный. Целый городок вычистили. Как-то у него название… лю… любе… Даже не произнести. Но полон — хорош. Горожане. На ремесленников цены выше, чем на простых землеедов.

С нами хан Башкорд был. Умный мужик. Но — дурак. Бабу свою слушает. Вся Степь гадает: что же такое вдова Изиного брата своему хану делает, что он её желания исполняет. Она же уже старая — тридцать лет! Но вот, Магог свою матушку попросил — Башкорд летом к Изе войско привёл. Больше не приведёт: Магог теперь не под Изей, под Свояком ходит.

И мне надо было остановиться! Дурак! Русские говорят: «от добра — добра не ищут». Вот же — пригнал толпы этого добра, полные вьюки притащил. И снова…

Видел же — к Изе Иван Берладник пришёл. Ведь видел! У Берладника удачи — нет. Что он делает — всё плохо кончается. Нет у этого Ивана удачи, нет доли. А теперь он свою «недолю» к нам притащил.

Несчастье как парша: одна овца в стаде завелась — вся отара паршивой будет. Говорил же Изе — убей Берладника, хоть бы — прогони его. Не послушал. Глупец. Я — глупец! Улетела наша удача. Пошли на Переяславль зимой — еле ушли. Эта… невдалость уже на нас перешла.

Я шамана позвал, тот траву жёг, пляски плясал. Не помогло. А тут Изя снова к себе в Вырю зовёт. Снова в поход… приглашает.

Изя ход на Черниговщину обещал по тем местам, где мы с ним весной ходили. Опять старая песня: «все соседи за меня, идти надо не потревожив». Кого не потревожив?! Князьков этих?! А меня?! А мои стада, мои становища?! Пройдутся голодные Беруковичи по моим людям, по моему скоту — только косточки на снегу белеть будут. А резаться с ними… Тогда Коба и его орду, и мою под себя подгребёт. То, что останется.

Пришлось идти. А теперь вот: три тысячи кыпчаков, десять тысяч лошадей. Уже вторую неделю стоим на одном месте. Вся округа Черниговская объедена, ободрана и обгажена. Четвёртый раз за год мы здесь. Чистого места нет. Запах, даже на улице, как у меня в юрте зимой. Может, эти умники думают Чернигов вонью взять? Может, Коба у грузин такому хитрому приёму научился?

Только мы сначала сами сдохнем. А уйти — нельзя. Эти сразу кричать начнут: «клятва-клятва!». И пойдут следом. А там по моим зимовкам ударят с юга Кобякины выкормыши, а отсюда — Беруковичи. Голодные и злые. Плохо. Всё плохо.

А сегодня Изя собрал совет. Всех ханов позвал, говорить красиво так начал:

— Достославные ханы! Друзья! Я позвал вас сюда, дабы решить купно о делах наших дальнейших.

Ну наконец-то! Перестал со своими шептаться, начал говорить внятно.

— Десять дней стоим мы пред стенами Черниговскими, уже и окрестности все разорили. Людям и коням пропитания не достаёт. Более стоять и смотреть на стены городские — смысла не вижу. Дух воинский в воинах велик. Все жаждут доблестью своей заслужить славу великую. Посему, полагаю я, надлежит нам готовить войско к скорому приступу. Дабы войти в город и вдоволь наградить храбрецов за пережитые испытания и явленную храбрость.

Красиво говорит Изя. И про славу, и про храбрость. Только люди мои хотят жрать. А ещё хотят баб, молодых да белых, да горячих, да мягких. Ну, боярынь в Чернигове на всех не хватит. Но там и купчихи гожие есть, и попадьи. И ещё всяких штучек блестящих, и тканей ярких. Коней добрых. В довесок — можно и славы. Только… ты вернись в Степь с хабаром да полоном — слава к тебе сама, как девка продажная, прибежит. Были бы блестяшки.

На военном совете говорят не по старшинству, а наоборот. Иначе младшим вообще — рта не открыть. Сперва говорить Кобе. Как же ему неймётся похвастаться! В совете настоящих ханов слово молвить. Гадюка ядовитая.

— В Грузии, у стремяни отца моего, хана Атрака, сына Шарука, видел я не единожды разные хитрости, которые при взятии крепостей применяются. Изготавливаются машины камнеметательные, кои кидают во множестве тяжёлые каменья в город и многих защитников его калечат и убивают.

Терпи, Боня, терпи. Слушай этот бред. У какого стремени?! Сопляк. Ему тогда по возрасту было — только кормилиц за сиськи дергать, а не за стремя на походе держаться. Наглый и глупый. У нас нет мастеров, чтобы такие машины сделать, у нас нет материалов. Стены Черниговские невысоки, но стоят на валах. К ним не подобраться с какой-нибудь… «камнезакидательной» машиной.

Коба дурость сказал. Но как на него молодёжь смотрит! Как на пророка. В рот глядят. И сын мой, Алтан — тоже. Гадёныш! Сына родного из-под руки отцовой уводит! Мой сын не на меня, на это чудо заморское… Не заморское — Закавказское. Пялится. Внимает. Да если б он один! Вся молодёжь в Степи вокруг Кобы ахает. «Ах, у него оружие изукрашенное! Ах, у него седло золочённое! Ах, у него два фаря персидских в табуне ходят!».

Нету у меня персидских коней! И всякого чего золочённого да изукрашенного — нет! Я на это — хлеб в голодный год покупал! Вас же, сопляков неразумных, кормил! Я главное сделал — спас народ. А вы теперь на эти блескушки… как шлюхи придорожные. Как утята за уткой. Только Коба — не утка, Коба — коршун. Он вас съест, он вас, как войлок — под сапог бросит. Чтобы самому повыше забраться.

Почему дети лучше слушают постороннего человека, чем родителя своего?! Потому что чужой? Я могу вложить сыну в руку лук, могу научить стрелять. Но не могу вложить свой ум, не могу научить думать.

Коба очень хочет дружить. Со мной у него не получается — я его насквозь вижу. Так он за Алтана взялся. Подарил ему наложницу-аланку. Мальчик прибежал, аж светиться от радости. Он что, женщин не видел? Или аланок? Мда… Молодых аланок не видел. Это правда. Мы туда давно в набег не ходили. Ну и что? Бабы все одинаковы! А он…

Пришлось указать. Если Коба хочет быть вежливым, то он должен сделать подарок главе дома. Мне. И, если я сочту подарок подходящим, достойным, то попробую эту наложницу. Если решу, что мне она не подходит, а сыну подойдёт, то передарю девку Алтану. Или Коба не знает наших обычаев?

Алтан тогда разозлился страшно. Побежал к себе, оттуда пригнали эту аланку. Ну, посмотрел. Тощая, чёрная. Мне не интересно. Отправил назад сыну. Так тот её тут же зарубил. Лучше бы отдал нукерам. Хотя тоже нельзя — подарок отца нельзя сразу отдать слугам. Но и рубить наложницу саблей… неприлично это.

— Другой же известный способ применили гунны Атиллы против греков, когда брали Дербент. Разделившись на две части подступили они к городским стенам, и, пока одна часть воинов быстро метала во множестве стрелы, не давая грекам даже и головы поднять, другая же устремилась с лестницами и, поднявшись по ним, кинулась на оставшихся защитников с мечами.

Просветитель ты наш. Кахетинского разлива. Это обычный способ любого лучного народа. Азбука. Только Дербент — Железные Ворота брал не Атилла. Он тогда ещё не родился. И даже не его род. Его род с греками дружил. Пока на Дунай не вышел. А тех, кто вот так Дербент брали, а потом всё Закавказье выжгли, потом уже род Атиллы в степи поймал. И порезал. Ослабевших и отягощённых добычей. Очень удобно — и из-за гор добычу сами принесли, и собственные становища отдали.

Только ни на Атиллу, ни на его противников ты, Коба, не тянешь: лестниц у нас нет. И делать их такой длины, чтобы достать изо рва до вершины стены, мы не умеем. А уж погнать на них людей наших…

Где ты видел лестницу в юрте?! Полководец из сакли… Землееды постоянно лазят по лестницам. На крышу — поправить солому, на сеновал — скинуть сено, в погреб — достать припасы.

Хан-баши дворцовых ступенек! У меня большинство воинов ни разу в жизни не лазили на лестницу! Их надо сперва этому научить. Идиот.

— А что скажет сильный среди мощных хан Берук?

Давай, Беру, убей нас всех полётом твоей мысли.

— Нынче ночью явились мне предки. И долго наставляли меня по заботам народа моего. И скота моего. И похода… нашего. И понял я: нам надлежит оставить небольшой отряд у города, чтобы не вышли оттуда враги наши, и распространиться по земле сей, подобно пожару в степи. И разграбить её, и взять и запасы местные, и вещи дорогие, и коней и полон, и скот. И гнать в становища мои… наши. А после же вернуться, когда защитники сего города ослабеют от голода и воля их истончится. И взять город, и выжечь его, и приторочить к сёдлам своим золото, и серебро, и…

Ага. Это круто он завернул. Мудрый предводитель недодохшей орды. Вообще-то, Изе город этот нужен, чтобы в нем князем сесть. А ты, мудрец отарный, хочешь ему пепелище оставить. И ещё: Свояк осторожен, но очень не трус. Если он увидит, что под городом стоит только малый отряд, он вылезет и этим… сторожам… От них только перья полетят.

— Мы не услышали ещё голос умнейшего среди мудрых, благородного среди благороднейших, внука великого хана. Говорил ли с тобой, хан Боняк, твой вещий предок, подобно предкам могучего Берук-хана? Предвещал ли он нам победу, и каким образом?

Кха… Изя играет нами как слепыми щенками. Льёт мёд в уши. И одновременно — яд. Когда он вспомнил о великом деде, Коба аж надулся. Кто ещё более велик, чем хан Шарук? Тогда «мудрейший» и «благороднейший» — конечно он, Коба.

Но есть и ещё. Мы оба — внуки великих ханов. Только ты мне сам во внуки годишься. Изя поссорить нас хочет? А давай! Я стар, но мой ум и мой язык — не затупились! Попробуйте горяченького. Только нарушьте клятвы, только дайте мне явный повод — и я уведу людей!

— Стоит ли тревожить покой предков по такому мелкому делу? Не лучше ли обратиться к ныне живущим? К тебе, например, князь Изяслав Давыдович. Когда собирались мы в поход, то каждый взял на себя свою долю тягот. Я привёл восемь сотен бойцов, Беру — полторы тысячи. Ты не мог выставить такую дружину, и мы отнеслись к твоей слабости с пониманием. Но ты пообещал, что твои союзники помогут взять Чернигов, что твои должники откроют ворота города. Пришло время исполнить обещанное, князь. Прикажи своим людям этой ночью открыть ворота. Я сам поведу своих храбрецов в город. И к утру голова твоего врага будет торчать на колокольне собора.

Как его перекосило. Только ведь была клятва. На мечах клялись. Я тогда добился, чтобы и ты, князь, клялся не на непонятных книгах и крашеных досках — на своём мече. Исполни сказанное, или клинок твой треснет, в прах рассыплется, ржой красной изойдёт. Не можешь? Пообещал и не сделал? Не хозяин своему слову? Тогда и наши клятвы тебе…

— Ты мудр, хан Боняк, и ты знаешь — всё течёт, всё изменяется. У меня много должников в Чернигове. Но весной мы с тобой прошлись по здешним землям. Кое-кто из моих людей пострадал, кое-кто изменил. Глядя на дела половцев твоих. Мои люди и теперь готовы были открыть ворота. Но служанка одного из них услыхала, как они сговаривались, и донесла Свояку. Четверым моим людям отрубили в Чернигове головы. Ещё десять ждут казни в порубе. Но Свояк взял не всех моих людей. Они скоро соберутся снова. И тогда они смогут открыть ворота.

— Плохо, Изя-князь. Очень плохо. Ты подвесил судьбу нашего похода на женском волосе. Ты зовёшь нас на приступ, потому что твой план сокрушил просто язык чей-то служанки. Какая мелочь. Какие ещё мелочи ты забыл? Смоленские дружины с севера, или Киевские с юга? Ты многое забыл. И самое главное — ты забыл свою удачу. А она — тебя. Ты — неудачник, князь Изяслав Давидович. Та служанка в Чернигове ляпнула языком, потому что твоя птица-удача улетела. Мы сговаривались с тобой, мы шли за тобой, когда счастье было у тебя. Теперь его у тебя нет. И я хочу спросить благородных ханов. Я, Боняк из рода Серого Волка, спрашиваю: вы поведёте своих людей на гибель и смерть? Вы разделите своими людьми беды и несчастья этого человека?

Изя взвился. Изя надулся. Во как разозлился! Глаза молнии мечут. И — скис. Меня поздно пугать, князь. Я стар, я видел смерть. Я её не боюсь. А ты ещё очень хочешь жить. И у меня здесь восемь сотен против твоих двух. Ни Беру, ни, даже, Коба, не поведут своих людей против меня.

— Мы не можем уйти без победы. Мы не можем уйти без добычи. Мы не можем не взять город. Иначе на нас падёт бесчестие! Это говорю я — хан Кобяк!

Гадёныш прорезался. Змеючка зашипела на волка. Только в Степи — не в горах, не в каменных городах. Здесь волки таких — на один взмах рвут. Посмотрим — какой ты хан. Мало уметь превозмочь свой страх, надо уметь превозмочь свою ярость.

— Ай, мальчик. Как многому тебе ещё надо научиться. Тому, чему тебя не научили грузинские подстилки твоего отца. Есть разница между честью воина и честью правителя. Твой дед, хан Шарук, обесчестил своё имя воина, когда бежал из Степи. Он струсил и убежал, поджав хвост. Он обесчестил своё имя правителя, когда предал своих союзников и родственников, когда бросил их на съедение сынам Мономаха. У него осталось только одна честь — честь барана-вожака. Который бежит впереди отары, чтобы волки, которые гонят стадо, наелись ягнятами и не добрались до него. Ты вырос на такой чести. Откуда тебе было взять другую под каменными крышами, куда даже Хан Тенгри не заглядывает? На каменных плитах дворов, где даже кони не могут ступать свободно? Ты внук барана и сын барана. Но пытаешься рычать по-львиному. Это смешно. Не рассуждай о том, чего твои бараньи мозги не понимают — о чести степного хана. Ты не хан. Ты даже не степняк. Ты сопляк, которому взрослые позволили говорить в своём присутствии.

Ну как? Меня сразу будут рубить или предпочтут отравить вечером? Коба рвёт пояс возле сабли. Но не саблю. Беру открыл рот и так и не может его закрыть. А Изя что-то говорит на ухо своему ближнику. Так, проглотили-проморгались. Снова послушаем Изю:

— Мы собрались сюда на совет. И услышали разные слова. Обидные слова. Давайте остынем, давайте обратимся к мудрости наших предков. У нас говорят: утро вечера мудренее. Я буду молиться своему богу всю ночь, чтобы он указал нам путь. Путь к победе, путь к добыче, путь к славе. Я уверен, что исполняя свои клятвы, мы дружно, как братья, пройдём по этой дороге. Пока же разойдёмся до завтра.

Я ждал удара в спину. И пока шёл, и пока ехал уже в седле. Не посмели. А раз я живой — я думаю. Сила Серого Волка не только в когтях и зубах. Есть ещё и мудрость, и память.

Без малого сто лет назад, в 1068 году, после разгрома на реке Альте объединённых сил Ярославичей, сыновей Ярослава Мудрого, половцы начали грабить Переяславское, Киевское и Черниговское княжества. Тогда Святослав Ярославович, князь Черниговский, решил самостоятельно дать отпор, и, собрав дружину, выступил к Седятину — одному из городов Черниговского княжества. «И одолел Святослав с тремя тысячами, а половцев было 12 тысяч. И побил их, а другие утопились в Снове. И князя ихнего Шарукана взяли в первый день ноября…» Это была первая победа русского войска над половцами.

Зла на дураков не хватает! На Альте два друга, два побратима, дед Боняк — Серый Волк и Тугоркан — Трёхглавый Змей, только что вернувшись из-под Адрианополя, истребив там печенегов, гоня коней без передышки, торб с греческим хабаром не снимая, положили десять тысяч землеедов. Выстлали берег сплошным ковром! Всё их войско. Ну! Вот же она, Русь! Вся перед тобой. Вся распахнута, разложена, растопырена. Как девка голая. Только бери её по-умному. Сильно, глубоко. Чтоб и помыслить о своеволии не смела. Чтоб ручки-ножки сама разбрасывала, тело своё белое подставляла. Не то что воспротивится — охнуть без разрешения боялась. И тут этот дурак… Дед этого дурака…

На ровном месте, у маленькой речки, у паршивого селения положил войско. Да как! Побит вчетверо меньшим. Половина потоплена. А для степняка в воде захлебнуться… Лучше — в крови. И сам в плен попал. Осёл. Эта речка, Снов, подпитывается более всего талыми и дождевыми водами. И полезть к ней, устроить битву на её берегу в первый день ноября… Когда идут осенние дожди и вода поднялась. Нет, не мозги — хвост осла.

Надо съездить-посмотреть. То место, где Шаруку в русском плену — задницу плетью наглаживали. Тут недалеко — вёрст 25. И покопаться. Может, у местных что-то с тех пор осталось. Хоть пряжка медная, хоть заклёпка от шлема кыпчакского. Найду — у себя в юрте повешу. Вот приедет гость какой ко мне. И спросит:

— А это что у тебя, хан Боняк, в юрте на столбе — старьё висит?

— А это пряжка. От той плётки, которой Шарукана вразумляли. Когда он в русском плену на карачках перед землеедами ползал да канючил, что б его пожалели. А землееды его плёткой охаживали. Так ума вложили, что Шарук впереди всех за Кавказ убежал. Не видал ли гость дорогой — как там Коба? Уже готовится? Тренируется на карачках ползать? А люди его? Уже плавать учатся? А то внучек по дедовому способу — половину войска утопит, половину — положит. Вон и заклёпочка от батыров, там сгинувших, висит. Ты как, гость дорогой, с Кобой в набег собрался? Таких заклёпочек поболее бери — землеедыши любят ими в грязи играться.

Степь широка. Да только острое слово далеко летит. Разнесётся молва по всем становищам. Надо, надо народу степному напомнить: кто с победами возвращался, а на кого — ошейник полонянина надевали да плетями согревали. Чтобы всякие… царевичи из каменных щелей в Степь — не вылезали, детей наших ядом своим прельстительным — не заманивали.

Надо съездить. Но мне нельзя. Оставить людей на Алтана… Их завтра же погонят на стены, их телами набьют крепостные рвы. Потом, по моим людям, остальные полезут. Послать Алтана на поиски пряжки-заклёпки? Он дружку своему Кобе расскажет. Да и вообще — не будет взрослый воин искать побрякушки столетней давности. Не будет в земле копаться, в старом мусоре. Несерьёзно это, забава детская.

Кха! Все клянутся в верности, в преданности, а за мелочью послать некого. Сплошные герои. Джигиты с батырами. А от простого дела — нос воротят.

Но… если это — «детская забава», то и делать надлежит — ребёнку? Кха…

— Алу, мальчик мой, где ты? Принеси мне ещё чашку горячего и посиди рядом.

Да, это решение. Мальчик мне верен, и он найдёт. Хе-хе-хе… Хан Шарук был соплив против моего деда. Коба… тоже жидковат. Против меня. Это, гадёныш, не прислужниц-грузинок за сиськи дёргать. Ты, сопляк, Серого Волка за усы ухватил. Такое — только смертью.

На рассвете три сотни кыпчаков из отряда хана Боняка пошли лёгкой рысью вверх по Десне к устью реки Снов. И дальше — к Седятину.

Впереди ехал довольный Алтан: отец перестал нудить, дал, наконец, настоящее, достойное будущего хана, дело — собственный отряд, отдельная цель. Пограбим-порежем землеедов. Пройдёмся по этой речке Снов. Может, и городок удастся захватить. И всё это будет моё! Мой отряд, мой поход, моя слава! Добыча… Раздам воинам. Моим воинам! Можно будет и Кобу уесть. Подарить ему… да хоть наложницу! Так это, небрежно. «В ответ на твой дар, позволь и мне приподнести…». Типа: у меня-то теперь — и своего барахла девать некуда. А потом в Степи будут петь песни. Про храброго Алтана Боняковича. И про его друга-помощника Кобяка Атраковича.

В середине колонны ехал Алу. Он тоже был очень доволен и важен: мальчишка ехал как большой, среди воинов. Ему дали настоящего коня и настоящий кинжал. А ещё отец поручил ему важное секретное дело. И он его обязательно сделает.

В тот же день на общем совете, князь Изя объявил о результатах своих молитвенных бдений. И поделился свежей оперативной информацией: в Киеве правдоискатели Ростика докопались до заговора «изиных должников». В городе идут аресты, оставшиеся на свободе — зовут Изю. Обещают открыть ворота, ударить княжьим в спину. Надо спешить к Киеву, пока всех не посадили.

Утром осаждающие быстренько отправили захваченный полон и хабар с охраной — вверх по Десне, а само войско следующим утром скорым конным маршем пошло вниз, к устью. Осада Чернигова заканчивалась. А вот сам поход — ещё нет.

— Глава 188

Днём раньше, ранним морозным утром, мы выкатились из Трубчевска, и снова резвыми тройками побежали вниз по реке. Но уже не так быстро — встречные и попутные обозы идут. Попутные — смерды тянут оброк своим господам в княжий город Новгород-Северский. Встречные — пустые или беженцы. Этих — видать издалека, идут со скотиной и детьми.

Как тронулись — я сразу к Ивашке пристал: а вообще такая ситуация, как мне Борзята рассказал, реальна? Я в этом «святорусском реале»… несколько плаваю. Из истории, как в школе учили — похожего не помню. Знаю, что из нынешних князей только у двоих — жёны из боярышень. У Свояка вторая жена — дочь новгородского посадника, да у Боголюбского — дочка казнённого Долгоруким Степана Кучки. В обоих случаях были весьма особые дополнительные стимулы для бракосочетания. В обоих — дела скандальные. Свояка со второй женой — Нифонт, епископ Новгоролский, вообще венчать отказался.

Понятно, что имён и конкретных обстоятельств не называю. Так это, предположительно.

— Ивашко, давай честно. Как на духу. Такое вообще может быть?

— Как перед престолом господним? Может. Но я сильно сомневаюсь. Кабы мне кто такое рассказал — не поверил бы. Брехня.

Ну и кому верить? Что Борзята врёт… в чём-то… — нет сомнений. Но для сказки — уж больно замысловато.

А вот если хоть часть — правда… Дело такое… семейное. Хотя когда семья княжеская — уже не бытовуха получается, а политика. Моим современникам этого просто не понять. У нас это — светская хроника, а тут… Тут же средневековье, тут же всякие династические игры… Кто с кем спал, кто от кого чего родил… родила… Это не тема для сплетен, а вопрос стабильности правящего режима и устойчивости экономического развития.

Грубо говоря, если обкорзнённый индивидуй не в ту дырку сунул, то валовый внутренний национальный продукт может от этого так навернуться… Уровень национального дефолта и гуманитарной катастрофы. Уже не «проценты роста», а «разы падения» — считать придётся.

Рюриковичи на этот счёт удивительно солидарны. В эту эпоху только Остомысл играется с признанием прав бастардов. У некоторых русских князей — целые гаремы разноплемённых наложниц. Но вот в части законности брака и, главное, законнорождённости княжичей — никаких сомнений и послаблений.

Даже жёстче: самого младшего, законного сына Мстислава Великого — Владимира, но — от второй жены — дочери новгородского посадника, старшие братья равным себе не считают, называют Мачечич — сын мачехи, и доли в Русской Земле — постоянного удела — не дают.

Даже законный сын претендента на Византийский престол, внук самого Мономаха — в реестр не включён. Васькой его звали: «Василий верно служил русским князьям».

Ни покорения Англии бастардом — Вильгельмом Завоевателем, ни разгрома империи Иноков бастардом Франсиско Писарро, ни хохмочки с тайным браком, типа заставившей Ричарда Глостера стать королём — на Руси нет и быть не может. И уж тем более нет традиции, столь устойчивой в кланах близким рюриковичам скандинавских конунгов. У норманнов закрепилось даже отдельное имя — Магнус — даваемое королём незаконнорождённому сыну в предположении его будущего наследования престола.

Причина очевидная — «лествица». Сын отцу не наследник. Нет потомственных земель — «вся Русь — дом Рюрика». Конкуренция высока, и княжичу с сомнительным происхождением — просто не дают удел. Старательно не подпуская никого к общей кормушке — к русским княжествам — рюриковичи дружно отсекают всё, хоть чем-то не кондиционное. Старательно избегают смешиваться с поданными — с русским народом. Строго блюдут «чистоту крови».

Возможно, это реакция на Владимира Крестителя. Ведь все рюриковичи изначально — ублюдки. Аристократы, однако.

…

Что делать, когда попадаешь в колонну фур на дороге в одну полосу? — Правильно — пристраиваешься в хвост. И если дальнобойщики приличные люди, то они буду держать интервалы, чтобы ты мог встроиться, и помигают поворотниками, показывая когда тебе можно безопасно пойти на обгон.

Между авто-любителем и профессиональным водителем есть принципиальная разница. Любитель больше всего хочет попасть в точку назначения. А профессионал — остаться живым, сохранить машину, доставить груз. Вот в таком порядке. Любитель тоже этого хочет… но забывает.

Как гласит русская народная автомобильная мудрость: «Самая главная проблема в автомобиле — прокладка. Прокладка между рулём и сидением».

Однажды, наблюдая за кренделями, которые перед нашей фурой выписывал на трассе самосвальный ЗИСок, я поинтересовался у водилы:

— А чего мы его не обгоняем? Придави, и обойдём как стоячего.

Тот посмотрел на фото жены и детей на приборной доске и флегматично объяснил мне:

— У нас аварийщиков не любят. Не держат таких у нас.

Тот же принцип: Неудачник? — Таких не держим.

И не важно — ты виноват или тебя обвиноватили. — Влетаешь? Вылетай.

Временами бывает очень полезно посмотреть отчёты органов правопорядка благополучных европейских государств. Для избавления от стереотипов.

Как-то в Финляндии начался очередной всплеск анти-русского визга. По Гоголю: «какой русский не любит быстрой езды!». Типа: понаехали тут всякие, гоняют туда-сюда… «гогольянцы».

Всё выглядело, как обычно, весьма мило: политики выступают, газеты пишут, телевизор страшные картинки показывают. И тут кто-то, явно сдуру, возмущённо спросил главного полицейского страны:

— А что ж вы нарушителей не ловите?!

Тот ответил. Честно. Как и положено европейскому полицейскому:

— Ловим. Нарушителей. Почти все — финны.

Оказалось, что на всех основных дорогах стоят видеорегистраторы. Которые показывают, что нарушителей скоростного режима среди финских машин — удельно больше, чем среди российских. И относительное превышение скорости — у аборигенов выше. Как скромно предположил главный поц, в смысле — поц-лицейский:

— У русских машин — моторы слабее.

А вот фуры — скорость не превышают. Независимо от национальной принадлежности. Профессионалы.

Здесь… поворотников нет. А ещё здесь нет встречной полосы движения.

Ме-е-едленно.

На Руси все едут во все стороны по одной колее.

«— Вы куда едете? В Москву? А я уже из Москвы.

— Тогда почему мы едем в одном купе?

— Так научно-технический прогресс!».

На «святорусских» дорогах каждый встречный — как Мересьев — идёт в лобовую атаку. И ведь — не свернёт. Пока не зашибёшь.

Похоже на трамваи в Евпатории. Но там у трамваев были «карманы» на остановках. Так они и разъезжались. А здесь… Кто-то должен съехать в снег, пропустить встречный обоз, вытащиться из сугробов… Кто?

Если обозы «разно-сословные» — понятно. В остальных случаях — у кого больше. Кулак, горло, бойцов, просто — возниц…

Мы изображаем из себя купцов. Хоругвей над санями — нет. Разгонять встречных-поперечных — некому и нечем. Рожечники — не рогеют, скороходы — не скороходят, гайдуки — не гайдучат. Чем ближе к местной столице, тем чаще приходиться вытаскивать наши сани из сугробов. Предварительно их туда затащив.

«Эх тройка, птица тройка…». Какая, нафиг, птица! Черепаха замученная. То — постоим, то — подождём. Впору — коней выпрягать да выгуливать. Чтоб не застоялись, не замёрзли.

Я уже говорил про распространённость мордобоя на Руси? Каждый второй обоз выдаёт нам «науку» кнутами, а каждый первый — получает от нас. Частота «научных обменов» и их интенсивность возрастает. А средняя скорость движения — падает. Я уже задолбался по сугробам прыгать да на мате разговаривать! Ребята! Давайте хоть какой порядок наведём! Или «а поговорить» — для вас существеннее? А «ехать» — когда?

И тут я додумался! Какой я умный! Вспомнилось из здешнего благоприобретённого. Как я вирника Макуху у «пауков» пуганул.

— Чарджи, доставай лук. Будешь показывать.

— Серебра много лишнего? По «Правде» за испуг — гривна. (Борзята пытается-таки доказать мою некомпетентность и свою вятшесть).

— Тю! Борзята, ты ту «Правду Русскую» читал? За испуг мечом — да. А за лук — ничего не сказано. Давай Чарджи. А ты, Сухан, сулицы доставай. И сабли держите поближе.

Вот теперь пошло веселее. Как во многих американских штатах: ношение огнестрельного оружия без чехла — запрещено. А вот достать-убрать…

— Ты как посмел на меня саблю поднять?!

— А причём здесь ты, дядя? Я в ножны заглянуть хочу. В ножнах, говорят, роса выпадает. А потом — клинок ржавеет.

А что моя шашечка у тебя перед лицом поплясала да нос чуть не снесла — так извиняюсь я, неловкий я, косорыл рукосуйный. Сам же видишь: сопляк психованный, дёрганный, на голове — косынка, в голове — мякинка. А насчёт росы — правда, конденсат и в ножнах образуется. Но, конечно, не посреди белого дня при минус восемь.

Новгород-Северский — прелестный город. Поставлен разумно, церкви очень даже смотрятся. И — забит беженцами. По всей излучине Десны под городской горой — обозы, хибары какие-то, копошащиеся оборванные люди.

Мы, вроде, в приличный двор встали. Только вышел с крыльца — мне навстречу что-то замотанное. По платку — девчушка. Бормочет чего-то. Сперва не понял, переспросил. Потом дошло. Отечественный рефрен в годину народных бедствий. Дни Турбиных: «Офицерик! Я составлю вам удовольствие!». Конечно, в здешнем, Северском и святорусском варианте. Моя заминка с ответом была воспринята как согласие, сразу пошло уточнение цены и формы оплаты:

— Хлеб-ця…

Факеншит! Год назад я тот же слоган слышал! Когда Юлька меня в Киев везла. Как-то… дежавюшно становится…

Ивашко вышел из избы, меня в сторону отодвинул, девку — за шиворот и за ворота.

— Не вздумай подать. Со всей округи соберутся, всю ночь выть будут, канючить.

Интересно: хозяин на ночь спускает с цепи здоровенных псов. Псы постояльцев не трогают, а нищих рвут. Странно: ведь и те, и другие — чужие. Но собаки различают. Запах беды.

Поутру — чем дальше от города, тем обозов меньше. Кажется, Алексей Толстой в «Хмуром утре» пишет о чутье на неприятности, которое вырабатывается у солдата. Когда по жалостливому взгляду, брошенному селянкой из-за плетня, становится понятно: деникинцы вчера прорвали фронт, а «зелёные» уже вырезали в соседнем селе комбедовцев.

Вот и у меня так же. Предчувствие есть, а фактов нет. Мужички в окрестных селениях активно таскают возы сена с заметённых снегом покосов в деревни. Это «конкретно» — запасы на случай осады или просто — «на всякий случай»? Обозов с беженцами меньше стало: кончились или их половцы перехватывают? С реки видно — в селищах ворота в частоколах закрыты. Уже поганых ждут или просто не хотят нищих пускать? Не вижу войск. Должны же быть какие-то… блок-посты, маршевые роты, просто — воинские обозы.

Единственный отряд мы увидели только в устье Сейма. Селище там так по-простому и называется: Великое Устье. Там дорога на Путивль, вот десяток гридней и разворачивает беженцев туда. А они не хотят на восток — близко к Степи, они хотят на север. После пережитого ими страха стремятся убраться как можно дальше.

Среди беженцев и местных гуляют всякие страшные слухи. Типа Фадеевского «Разрома»: «японцы газы пущают!». Или:

— Поганые — гриднями княжескими переоделися и людей режут! Вот те крест православный!

Я и рот раскрыл. Потом закрыл. Вспомнил описание одного американца их отступления в Арденнах: «Было множество панических слухов о немцах, переодетых в нашу форму. Такие истории рассказывали постоянно. Странно, но никто не рассказывал истории о наших, переодевшихся в форму противника».

Надо прикинуть — где с реки будем сворачивать. Ивашка здешние места знает, Гостимил — говорит, что знает, Николай… тоже бывал. Указателей — нет, карт — нет, местные — врут с перепугу. Решать Борзяте, который местности не знает. Но с учётом моего мнения. Которое — вслух не высказывается, но состоит в том, что хорошо бы найти то место, где я золотишко спрятал.

Произошедшее дальше — результат моей глупости. Вполне неизбежной. Я не рассказал ни Борзяте, ни Ивашке о грамотке, о приказе Боголюбского брату Глебу пустить Изю к Киеву. А что, мне тут — руками махать и в голос хвастать, что я княжеских гонцов режу да занимаюсь… перлюстрацией дипломатической почты?! «Сиё есть смерть».

Они, ориентируясь на рассказы беженцев о разорении местности, были уверены, что кыпчаки простоят под Черниговом ещё неделю минимум.

Борзята предполагал, что ещё пара-тройка дней у нас есть. Чтобы соскочить с реки в сторону, и не попасть под отходящие от города отряды поганых. А я не сказал, что целью Изи является не Чернигов, а Киев. При всякой возможности, он снимет осаду и пойдёт по Десне вниз, к Киеву.

При завершении всякой боевой операции, и блокады города в том числе, происходит перегруппировка сил, переформирование подразделений. Часть имущества, личного состава, трофеи… выводиться в места постоянного базирования, на склады…

Ниже Великого Устья встречных обозов уже не было. Вообще — на реке стало пусто. Давно ли я злился и ругался на всех встречных и попутных, которые — «как черепахи сонные…», а вот не стало никого и как-то… тревожно. Чем дальше — тем тревожнее. Можно было бы хорошо разогнаться, но идём простой рысью.

Тройки наши несколько раз перестраивались — знатоки местной географии никак не могут решить: где сворачивать. Я плюнул — погнал вперёд. Мне бы то место узнать, где девчушка на дереве, снизу копьём проколотая, висела. Когда я Марьяшу через реку перетаскивал, назад особо не оглядывался — примет каких-то не выглядывал. Как оно, то сожжённое поместье — с реки смотрится… Мух — помню. Запах — помню. Марьяшу… опухшую, скулящую непрерывно, никакую — помню. А вот местность… Да и вообще — разница в пейзаже летом и зимой…

Я привстал в санях, ухватился за пояс Ивашки, который правил лошадьми, и внимательно рассматривал левый берег.

— Не тревожься, боярич, найдём мы это место. Хотя на кой ляд оно тебе — ума не приложу.

Я описал Ивашке и горелую усадьбу, и людоловский хутор на другом берегу Десны. Естественно, без излишних подробностей моих тогдашних приключений. Вроде бы — он эти места знает. Вроде…

Моё внимание было полностью сосредоточено на лесе по левому берегу Десны. Поэтому, когда Ивашко что-то негромко сказал и стал сдерживать коней, я сперва не понял.

— Чего ты?

— … здец. Поганые.

И, повернувшись на облучке назад, уже в полный голос, криком:

— Заворачивай! Кипчаки!.. мать!

Вблизи Чернигова Десна делает несколько очень резких петель, разворачиваясь каждый раз почти в обратную сторону. Мы только что выскочили из-за такого очередного речного мыса. Впереди, на заснеженной равнине речного льда, в полуверсте от нас несколькими кучками ехали всадники. На невысоких лошадках, в мохнатой одежде и треугольных шапках-малахаях, с какими-то палками в руках, они производили совсем нестрашное впечатление. Скорее — мусорное. Что-то мелковатое, лохматое, грязноватое, разномастное и разнокалиберное. Какое-то… неупорядоченное.

Следом за всадниками, разделённые на ровные шеренги, посередине реки быстрым шагом двигались пешие. Шеренги шли с большими промежутками, в которых тоже, от края до края строя, проскакивали серые всадники. Ещё дальше виднелась цепочки вьючных лошадей. Хвоста колонны я не увидел, потому что стало не до разглядывания с этнографированием: один из конников, ехавших впереди остальных, чего-то радостное заорал и стал тыкать в нас рукой. Остальные тоже очень обрадовались. Будто дорогих родственников увидели. Закричали, заулюлюкали и вразнобой поскакали к нам. Приветственно размахивая своими палками.

Всё происходило как-то очень быстро. Вот они ехали шагом, вот — раз — и скачут. Каждый — по-своему, одеты — по-разному, по — своему направлению, со своей скоростью, обгоняя друг друга, крича и размахивая своими палками совершенно вразнобой. Глаз просто не успевает поймать все подробности, мозги — уловить смысл и детали происходящего. Все сразу и розно. Как тараканы от света. Только здесь не — «от», а совсем наоборот.

Вот только что была совсем пустая река, такая спокойная, убаюкивающая ритмом езда, и вдруг — раз… Посреди белого дня! В чистом поле! Меня сейчас убивать будут…

Когда Ивашка начал тормозить, остальные наши тройки не сохранили дистанцию и теперь все сбились в кучу. Я уже говорил: в тройках лошади должны хорошо чувствовать кучера. Когда кучер орёт благим и простым матом — лошади чувствуют… соответственно.

Девять взбудораженных лошадей, которым удилами вдруг рвут губы, мешающих друг другу, ржущих, пытающихся встать на дыбы, вопящие хомосапиены, горбатые сугробы, на которых внезапно стало нужно развернуться… И неотвратимо накатывающая толпа этих… серых, мохнатых, улюлюкающих, размахивающих… конных тараканов… всё ближе… всё быстрее… безостановочно… неостановимо.

— Сухан! Останови!

Как маленький ребёнок. Увидел ползущего червяка и в крик:

— Мама! Убери! Я боюсь!

Сухан был единственным, кто даже и в эту, последнюю минуту всеобщего бедлама, спокойно лежал в санях. Будто ничего не происходит. На наше счастье, «святорусская езда» ещё вчера заставила меня приказать всем достать оружие. Чтобы пугать «нарушителей правил дорожного движения в моём понимании». Пока Чарджи во вторых санях бил Николая по уху, чтобы вытащить из-под него свой лук, потом ещё раз, чтобы достать из-под купца колчан, потом снова, чтобы не мешал, Сухан просто скинул тулуп, взял пук своих сулиц, вылез из саней, примерился… и рысцой, всё ускоряясь, побежал навстречу половцам.

Букет немедленно последовавших всехних разнообразных выражений, включая моё собственное, можно свести к одной букве: Ё!

Тут он пробежал свои минимальные двадцать метров и метнул. Мы снова дружно повторили эту букву.

Теперь этот звук выражал не только крайнюю степень изумления, но и — восхищения.

А вы что думали? Главный принцип правильного метания копья: «Все метания выполняются, в первую очередь, ногами». Ну и подкручивание снаряда кнаружи для его стабилизации в полёте. Классика Олимпийских Игр, только без мер принудительного ухудшения аэродинамических свойств снаряда, которые после 1984 года. Когда выяснилось, что копьё может вообще улететь в публику.

Здесь оно туда и улетело. В эту серую публику. И произвело на её лошадей сногсшибательное впечатление: упала лошадь, в которую эта деревяшка попала, и другая — столкнувшаяся с первой. Остальные быстренько остановились.

Здесь такого никогда не видели. Я имею в виду — метание копья по-Олимпийски.

У всадника при метании чего-нибудь — ноги в принципе не работают, лесной охотник — не имеет места для разбега и цели на такой дистанции пустого пространства. Эти техники годятся только для древних греков и прочих пеших пастухов на равнинах типа русской степи, африканской саванны или американской прерии. Как знаменитые ассагаи зулусов. Здесь таких копьеметателей — вообще нет. Но я помню азы из своего времени, представляю механику-энергетику, а погонять Сухана, зная основные принципы и потихоньку варьируя параметры — углы, дистанции, скорости… Только спроси его — как ему удобнее. И сравни результаты.

Кыпчаков поразила дистанция броска. Нехорошо поразила. Но Сухан всё испортил. Развернулся и пошёл к нам. На исходную позицию для разбега. Как во время наших тренировок. Кыпчаки сначала не поняли. Но — условный рефлекс как у собаки: раз уходит — нужно преследовать.

Я, стоя в санях, заорал, тыкая рукой в сторону серых всадников. Сухан послушал мой визг, подумал, развернулся. И вогнал оставшихся девять копий одно за другим в накатывающуюся на него толпу джигитов.

Да, дистанция половинная. Но они же сами на такую дистанцию и приехали! А то, что мы отрабатывали не только классику, но и упрощённый вариант без «скрещенного шага»… Я же реалист — в наших-то лесных и просто неровных местностях 20–35 метров для разгона перед метанием — не всегда найдёшь. Вот мы и экспериментировали.

Это уже не спортивные состязания на дальность. Это — боевые на попадания. Но у него с координацией и глазомером — даже лучше, чем у меня. И бьёт он не по людям, а по лошадям — площадь вероятного поражения больше, и пригибаться кони не умеют. Шесть лошадей, один промах, один отбой щитом, один покойник… Ну, скоро будет — глубокое проникающее в брюшную полость… есть варианты?

Раненые лошади… кричат. Ржут, встают на дыбы, бросаются в стороны, сшибая друг друга. Спотыкаются, падают. Всадники с них соскакивают, сваливаются. Некоторые, прижатые упавшими конями, пытаются выбраться. Все орут… Удовольствие. Загляденье. Тем резче удар по уху.

— Твоюмать! Не спи! Держи вожжи!

Я автоматом схватил сунутые Ивашкой мне в руки вожжи. Он спрыгнул на снег, уже в прыжке вытягивая из ножен саблю. Он что, сдурел?! В пешем строю гонятся за конницей?! Но Ивашко не побежал в сторону половцев, а шагнул к упряжке, поднимая клинок. Тут до меня дошло — наша левая пристяжная лежит на снегу, а у неё из бока торчит палка. Палочка. С перьями. Это что?! Стрела?! В нас стреляют?!! В меня?!!!

Ответ не заставил себя ждать — меня что-то резко рвануло за грудки. За грудь моего тулупчика. И вышвырнуло из саней через бортик. Прямо в снег лицом.

Не скажу, что мне сразу вспомнились мои первые впечатления после «вляпа». Но — мордой в снег… Охреневание — было. И оно стало ещё больше, когда я увидел в своей груди — торчащую стрелу.

Да ещё и неправильно торчащую — не в глубь моего… очень родного, любимого и уже привычного тела, а — вдоль. Его же — родного и любимого. Стрела прошла вскользь. От левой руки до правой. Через грудь тулупчика. Но — не мою. Странно…

И… и чего теперь? Чего с этим делать и как быть? Как-то… вынуть, наверное, надо? Мешает, однако. Я здесь уже видел, как стрелы из мертвяков вырезали. Но я-то — ещё живой. Вроде бы. А чтоб человек сам из себя стрелы вынимал — я никогда не видел. И попаданцы никогда не рассказывают. Почему-то.

Как-то её надо… ухватить. За какой-то конец. И куда-то… дёрнуть. А она вся такая… намазанная чем-то… Или достать нож и разрезать тулуп? Или как?

Моё ну очень глубокое недоумение было прервано очередным «твоюмать» от Ивашки. Он вернулся на облучок, посмотрел сверху на меня, стоящего на коленях на снегу рядом с санями. Зарычал и, ухватив за шиворот, вкинул внутрь. Отобрал поводья и начал их дёргать. Сухан сзади поднял сани, развернул им задок, ввалился сам, мы встали в колею и поехали.

Я тупо разглядывал эту палку у меня в груди. Тупость была столь наглядна и столь высокой концентрации, что Сухан занялся мной. Сломал оперённый конец стрелы, вытащил оставшийся кусок, внимательно осмотрел наконечник. Блин! Степняки же ещё и ядом свои стрелы смазывают! Самого Темуджина отравленной стрелой ранили.

Но я не Темуджин — наконечник Сухана не заинтересовал. Распахнув на мне тулуп, он внимательно осмотрел тоже порванную на груди свитку. И поцарапанную кольчужку под ней. Аккуратно потрогал колечки на моей груди. Там, где на шнурке, под кольчугой и рубахой, висит костяной палец с его душой. Запахнул на мне одежду и снова улёгся на дно саней.

Ну, факеншит! Ну, мертвяк ходячий! Хоть бы слово какое… Успокаивающее, ободряющее…

— Хреново, боярич, не уйти нам. Погибель пришла. Чего делать-то?

Вот и слово. От Ивашки. Очень… успокоил и ободрил.

Я закрутил головой, пытаясь понять — «на каком свете я нахожусь». И как бы мне на нём задержаться.

— Глава 189

Впереди, в четверти версты нахлёстывал лошадей Борзята. Было слышно, как он орёт страшным голосом на свою тройку.

   «Слышу звон бубенцов издалёка —    Это тройки знакомый разбег,    А вокруг расстелился широко    Белым саваном искристый снег».

Бубенцы в его тройке уже не звенели, а беспорядочно тарахтели.

Ближе — «расстелился широко» и совершенно бесплатно, я бы даже сказал — free, предлагаемый автором русского романса — «белый саван». Спасибо, не надо. Рано нам ещё. И вообще — не люблю искрящиеся саваны.

Сзади, в шагах двадцати, шла наша вторая тройка. Ноготок на облучке не орал, но уже крутил над головой кнутом. За его спиной, развернувшись назад, стоя на коленях в санях, Чарджи держал в руках лук. Сбоку, над бортиками саней периодически высовывались и прятались головы Николая и Чимахая. Тонкая нервная организация души Николая наглядно демонстрировалась более высокой частотой мелькания его тыковки.

Ещё дальше, в паре сотен шагов, улюлюкала толпа скачущих серых тараканов. С полсотни. И, судя по их движениям, палки, которые у них в руках, не дротики, а луки. Держат в левой, а не в правой. Но — не стреляют. То ли дистанция велика, то ли — стрелять вдогонку — очевидная глупость.

Стрела летит довольно медленно, примерно, 30 километров час. А лошади разгоняются до — вдвое быстрее. Бить стрелами хорошо или на отходе, когда ты остановился и скорость набегающего противника добавляется к скорости стрелы, или — атакуя стоячих, когда добавляется скорость твоего коня.

Беда не в стрелах — беда в конях. За полдня наши кони притомились, да ещё в моей тройке — не комплект. Как быстро они выдохнуться? И тогда нам…

В следующий момент меня приложило об борт саней. Как-то… дежавюшно: опять лицом. Сани резко вильнули и понеслись к берегу. Поперёк реки, поперёк укатанного санного следа, по которому мы удирали, шёл другой — от берега до берега. Вот на него-то, не останавливая, не снижая хода, и повернул Ивашко. Вторая тройка чуть притормозила и повернула за нами.

Мы вылетели по какой-то ложбинке на невысокий берег. Проскочили реденький голый перелесок, за которым оказался обнесённый высоким забором хутор. След саней вёл к воротам в этом заборе, но справа было чуть заснеженное пустое ледяное пространство — замёрзшее озерко? Болотце? Копыта коней простучали, скрежеща подковами на льду, вынесли нас на другую сторону. Лес, поляна, какая-то просека, снова лес… и ярок. Куда мы и влетели. Кони — по брюхо. Приехали.

Поинтересоваться ближайшими планами — я не успел. Ивашко стал обрисовывать наше будущее сам:

— Мать твою и Пресвятую Богородицу! Триединого во всех мордах! Сброю — к бою! Всем — на хрен! Ноготок — туда! Коней — убрать! Торку — на ёлку! Всем — с глаз долой! Куда прёшь?! След останется! Стоять молчать ждать! Бегом! Тихо!

Ну, в общем, всё понятно. «Занять места согласно боевого расписания».

Чарджи с луком уже оказался между ветвей довольно высоко на сосне, Чимахай, быстренько срубив в стороне несколько еловых лап, вместе с Николаем заметали следы на снегу. Ивашко снова убедительно сказал на великом и могучем — и они бросили это несвоевременное занятие. Ноготок, уютно завернувшись в свой тулуп, устроился в ветвях ещё одной сосны возле тропы. С другой стороны — прилип к стволу и стал как-то… неразличимым Сухан с рогатиной.

Мне Ивашко энергично указал место в стороне, в густом молодом ельнике.

Я, вообще-то, наслышан о разных нетрадиционных формах секса… Но — с молодыми ёлками?! И причём здесь размер бюста Иисуса? А! Понял! Это — иносказательно! Тогда — я побежал.

Куда сказано — туда я и устремился. Полный боевого духа, храбрости, отваги и душевного волнения. С шашечкой наголо…

И всё затихло. И стало возможно вспомнить себя.

Так, Ванька. Закрой, наконец, рот — анус простудишь. И перестань вылуплять гляделки — обледенеют на морозе. Вдох-выдох. Тихо. Счас враги прибудут. Почтово-курьерским. Тут мы их всех как…

Николай, отведя вторую тройку вглубь леса, подобрался ко мне с другой стороны. Я чуть… не испугался.

— Николай, а половцы скоро явятся?

— Бог даст — никогда. Свезло нам — мимо жилого места проскочили.

Не понял. А в чём тут везение?

— Поганые теперь этих, местных, жечь да резать будут. Глядишь, нагрузятся и дальше не пойдут. А мы, как стемнеет, вытащимся и дальше потихоньку…

Так это что ж получается? Что наша удача, счастье нежданное, в том, что мы каких-то здешних крестьян, каких-то людей русских вместо себя этим… серым тараканам… которые — степные волки… в пасть бросили?

— Точно. Началось. Ты шапку-то сними — слышно уже, поганые православных режут.

Я стащил с головы шапку. В тишине зимнего леса откуда-то издалека доносились крики, ржание коней. В той же стороне появился и начал расти в высоту и ширину столб чёрного дыма.

— Так может, пока они заняты, мы коней вытащим и дальше пойдём?

— Мертвяк твой больно хорошо сулицы кидает. Коней им кучу побил, самих пару-тройку. Они теперь в нас вцепились — кровь пролита. Но если у них руки хабаром заняты… ну, не бросать же. А вот дозор по следу — послать могут. Будет дозор — мы их бьём и бегом бежим. Не будет — ждём пока они уйдут, и сами уйдём спокойно.

Спокойно не получилось. После получаса ожидания, когда я уже был три раза твёрдо уверен, что хватит мёрзнуть — всё обошлось, в той стороне, где была наша засада, вдруг раздался вскрик. Ещё пара — по-тише. Конское ржание… какая-то возня. И голос Ивашки:

— Вашу…! Кто коней тащить будет?! Раз-два-три… долбаи.

Три порубленных-поколотых мохнато-серых человеческих трупа, чуть в стороне — лошадиный со стрелой у основания шеи. Ноготок вырезает стрелу, Чарджи наверху посматривает в сторону разгорающегося в стороне замёрзшего озерка пожара, Чимахай успокаивает нервную лошадку. Все при деле. И мне пора:

— Сухан, брось мертвяков обдирать. Я сейчас лошадей распрягу, а ты сани вытащишь.

Подгоняем друг друга, подгоняем сами себя — могут и другие… тараканы приехать.

Как-то очень хорошо начинаю понимать древних ацтеков. Они считали бронированных конников Кортеса — не всадником на лошади, а одним шестиногим существом. Боевые тараканы — большая сила.

Лошадей-то я распряг, а вот вывести их на твёрдое… Не детское это дело. Силы просто не хватает. Мужики вытащили за недоуздки. Снова спешно запрягаем. На этот раз — цугом. Тройку же и паровозиком можно построить. Берём кобылку посмирнее из трофейных, вторую — привязываем к задку саней. Оставить лошадей нельзя — убегут к своим хозяевам, знак подадут. Поэтому и пришлось Чарджи третью лошадь — стрелой валить.

Какая-то тропка в лесу, даже не тропа — просто место без деревьев. Я иду впереди, тыкаю в снег своим дрючком, чтобы лошади в яму под снегом не провалились, следом Ивашко тянет кыпчакскую пристяжную под уздцы и непрерывно бурчит под нос. Меня ещё трясёт, очень хочется поговорить. Но Ивашко начинает первым:

— Ты… Эта… ты не серчай… что я тебя так… ну… матюками… и по уху… не со зла… быстро надо было… вот… а у тебя… навыка-то… а тут… лишний раз вздохнул — голова покатилась.

Ему тяжело: глубокий снег, он сам — мужик грузный, кобыла нервничает, дёргается. А уйти надо быстро. Не дай бог — догонят.

— Да какой у меня навык! Всё правильно. Ты лучше скажи — когда войско половецкое пройдёт — мы на Десну вернёмся?

Ивашко уже весь мокрый, пар валит от головы, тулуп сброшен в сани.

— Какое войско? Это ж не войско было. У войска впереди идут дозоры, головная стража. После — передовой полк. После — само войско по полкам. За ним — обозы, и за обозами — своя стража. А теперя… уф… вспоминай — чего мы на реке видели.

Я пытаюсь вспомнить. Не свои весьма… панические и беспорядочные впечатления, а картинку. А и правда — а что же я такое видел?

— Ну, дозор был. Десятка полтора верховых.

— Двенадцать. Дальше.

— Дальше… За нами погоня была. Всадников… полсотни. Это их передовой полк?

— Тридцать два. Тьфу!

Ивашко смачно плюётся в снег, вытирает губы, снова тянет кобылку. А я успеваю понять, что сказал глупость.

— Не, маловато для войска. Может, какая-то часть?

Ивашко тяжело отдувается и задаёт наводящий вопрос:

— Когда мы из-за мыса выскочили, и первый раз их увидели — что было за дозорами?

— Ну… пехотинцы, шеренгами. Главные силы… по полкам — как ты сказал…

Ивашко снова долго отхаркивается. Потом, с интонацией обращения к далеко и надёжно умственно отсталому. «Надёжно» — в смысле: есть небольшая надежда, что сократит отставание:

— Пешцы? У кипчаков?

Мда. И правда. Может, какие-то союзники? Типа генуэзцев у Мамая на Куликовом поле? Да ну, хрень.

— Это, Ванюша, «русская вязка» называется. Так степняки увязывают… уф… набранный на Руси полон.

Отфыркиваясь и отплёвываясь, утирая пот и ругая кобылу, Ивашко открывает мне очередную попаданскую «америку». В смысле — это новость только для тех, кто из 21 века. Хотя если подумать… Но ведь надо знать, что об этом нужно подумать.

Как перегоняют массы пленных или заключённых в 20 веке? Классическая картинка — марш пленных немцев по Москве. Толпа человеческого материала выстраивается в более-менее правильную колонну. Можно — по четыре, можно — по сорок в ряд. Людей не связывают, не сковывают — все физически свободны. Но по бокам идёт конвой с огнестрельным, часто — автоматическим оружием. В Москве в роли конвоиров выступают маленькие, довольно тощие советские солдатики, вышагивающие как на параде с трёхлинейками с примкнутыми штыками. Магазин у винтовки — пять патронов, конвоир, навскидку, один на тысячу конвоируемых.

Фактически людей удерживает в построении не реальная невозможность совершить действие, а умозрительный страх смерти.

Если смерть воспринимается как благо, как пропуск в царство всевышнего, например, то такой человек сам идёт на конвоира. Охрана в фашистских концлагерях таких очень любили — стрелок на вышке получал три дня отпуска за каждого застреленного.

Пока нет многозарядного — стада хомосапиенсов перегоняют в других технологиях, ограничивая свободу самой особи в таком стаде. Например — ножными кандалами. Но более эффективными и дешёвыми являются методы с увеличением связности — людей привязывают друг к другу. Тогда и стрелок с мушкетом, и воин с саблей могут, одним выстрелом, одним ударом, остановить связанную группу. Просто свалив любого пленника. А дальше — можно убивать их по одному, пользуясь собственной свободой манёвра.

В Средневековье обычно используется «африканская» вязка. Она была отработана белыми охотниками за рабами в Западной Африке, и эта картинка даже попала в учебники по истории. Рабов вяжут цепочкой, в колонну по одному. Обычно, связывают руки за спиной за кисти, а между связанных рук пропускают общую верёвку. Получается довольно свободное «ожерелье» из бесхвостых обезьян.

Иногда берут два деревянных сука с развилками на концах, связывают их стволами с перекрытием навстречу друг другу, в торчащие вперёд-назад рогатки вставляют шеи перегоняемых рабов. Где и приматывают.

Подобные, «цепочечные», вязки широко используется по всему миру. До изобилия железа для цепей, или до появления автоматического и скорострельного — для страха.

«Русь продаёт в Византию великое множество рабов» — хвастался Ярослав Мудрый подобно какому-нибудь негритянскому царьку из Дагомеи. Этих рабов увязывали цепочечно. Но, кроме русских людей, которых продавали рюриковичи, значительное количество рабов, таких же русских людей, продавали в Византию и степняки. Которые увязывали русский полон не цепочками, а шеренгами.

Не могу сказать — какой именно из степных народов изобрёл этот способ. Но и половцы, и занявшие их место в «мировом разделении труда», татары — использовали одинаковую технологию. Применительно именно к русским рабам при массовых поставках на мировой рынок.

Тут вот какая технологически-географическая тонкость. Полон собирается в лесной местности, а гонится — по лесостепи и степи. Основную часть пути масса рабов перегоняется по довольно большим пустым пространствам. Где пешие люди могут двигаться без дорог, широко, свободно.

   «Широка страна моя родная    Много в ней лесов, степей, холмов    Я другой такой страны не знаю    Где так вольно можно гнать рабов».

Причём в исходной точке имеется достаточно древесины, которая позволяет увеличить жёсткость сцепки пленников между собой.

Главный недостаток любой «мягкой сцепки»: она позволяет невольникам сократить дистанцию между ними и нарушить целостность связей. Например, перегрызть путы у впереди идущего.

Парные «африканские» рогатки обеспечивают жёсткость связки в паре, но не между ними. Для русского полона применяют другие, более продвинутые, технологии.

В начале пути, где в лесной зоне дороги узки, степняки строят «лестницы»: пленников выстраивают по росту в колонну по одному, две длинных жерди кладутся на плечи, а головы закрепляют привязываемыми под подбородком и под затылком поперечинами. Руки погоняемым, естественно, вяжут сзади — за локотки. Ложку ко рту не донесёшь, но штаны спустить или подол задрать — самостоятельно сможешь. Такие конструкции можно увидеть в некоторых исторических фильмах об этой эпохе.

За редкими исключениями степняки стремятся как можно быстрее уйти с Руси. Поэтому русский полон не идёт или бредёт — бежит. Бежит сотни километров до безопасных для степняков мест. Часто — в низовья Днепра. Питание — кусок сырой конины в день. Короткие остановки для отдыха без снятия пут — побежали дальше. Скорость для степняков — вопрос выживания, надежда уйти от погони.

Но любая «цепочечная вязка», и «лестница» — тоже, скорости не обеспечивает. Убирать «слабое звено» из цепи и заново восстанавливать связность — долго, трудоёмко. Вот какой-то гений средневековья и придумал другой способ, вязку — рядную.

Степняки идут на Русь большими отрядами. Пробив порубежье, они рассыпаются на отряды, около сотни человек в каждом, для ловли полона. Выходя назад, они снова собираются вместе. И, уходя от порубежья, вытаптывая траву в степи. По вытоптанному — полон можно и рядами гнать.

Захваченных в неволю расставляют в ряды по нескольку человек, связывают им назад руки сыромятными ремнями, сквозь ремни продевают деревянные шесты, а на шеи набрасывают верёвки; потом, держа за концы верёвок, окружают всех связанных цепью верховых и, подхлёстывая нагайками, безостановочно гонят по степи. Слабым и немощным перерезают горло, чтобы не задерживали движение.

Достигнув относительно безопасных земель, степняки пускают своих лошадей в степь на вольный попас, а сами приступают к дележу ясыря (полона), предварительно помечая каждого невольника раскалённым железом. Подобно тому, как метят скот в степи. Получив в неотъемлемую собственность невольника или невольницу, каждый джигит волен обращаться с ними, как с собственною вещью. Женщин и девушек часто здесь же насилуют, в том числе при мужьях, родителях и детях.

Один удар саблей сзади по ремню, через который продет деревянный шест, позволят отделить немощного от общей связки. Основная масса пленных продолжает бежать дальше, а выпавшего — можно спокойно дорезать.

Очевидец из немцев уже в 17 веке даёт такое описание:

«старики и немощные, за которых невозможно выручить больших денег, отдаются татарами молодёжи, как зайцы щенкам, для первых военных опытов; их либо побивают камнями, либо сбрасывают в море, либо убивают каким-либо иным способом».

Французский герцог, находившийся в польско-татарской армии во время похода в середине 17 века на Левобережную Украину, сообщает:

«Татары перерезали горло всем старикам свыше шестидесяти лет, по возрасту неспособным к работе. Сорокалетние сохранены для галер, молодые мальчики — для их наслаждений, девушки и женщины — для продолжения их рода и продажи затем. Раздел пленных между ними был произведен поровну, и они бросали жребий при различиях возраста, чтобы никто не имел права жаловаться, что ему достались существа старые вместо молодых. К их чести я могу сказать, что они не были скупы в своей добыче, и их крайняя вежливость предлагала ее в пользование всем, кто к ним заходил».

Герцог не уточняет: принимал ли он сам эти «крайне вежливые» предложения, и каких из предложенных ему христианских «существ» — он использовал.

Не ясно так же, обладали ли попки юных украинцев какой-то особой привлекательностью для крымчаков в части «для их наслаждений». А вот блестящая разноплемённая знать в Константинополе-Стамбуле того времени явно предпочитала поляков и украинцев — русским. «Ибо московиты угрюмы и склонны к побегу».

Однако реализация этой национальной особенности — «склонны к побегу» — не обеспечивала беглецу благостного возвращения: на Руси таких не любили.

Начиная с самого первого договора с Византией, русские князья всегда принимают на себя обязательства выдавать всех беглых рабов. Сходные обязательства исполняют русские власти и в отношении Золотой Орды.

Несколько столетий русский человек, сумевший вырваться из чужеземной неволи, воспринимался на Руси не как герой, а как преступник, враг властей и дичь для охоты.

Власти были правы: человек, прошедший ад на византийских или турецких галерах и сумевший оттуда вырваться, уже не боялся ни земных властей, ни мук загробных.

Одним из наиболее известных «московитов», прошедших этим путём, является Иван Исаевич Болотников. Это — редчайшее исключение: бывший холоп князя Телятевского сумел освободиться и вернуться. И — поднял восстание.

Ключевский даёт обобщение набегам степняков:

«В продолжение XVI в. из года в год тысячи пограничного населения пропадали для страны, а десятки тысяч лучшего народа страны выступали на южную границу, чтобы прикрыть от плена и разорения обывателей центральных областей. Если представить себе, сколько времени и сил материальных и духовных гибло в этой однообразной и грубой, мучительной погоне за лукавым степным хищником, едва ли кто спросит, что делали люди Восточной Европы, когда Европа Западная достигала своих успехов в промышленности и торговле, в общежитии, в науках и искусствах».

Ключевский говорит о 16 веке, приведённые выше цитаты — о 17-м. Однако начинать надо, вероятно, с 7-го, с тех времён, когда авары-обры покорили дулебов и завели привычку, въезжая в земли этого племени, выпрягать из повозок своих лошадей, заменяя их молодыми женщинами и девушками из славянок.

Тысячу лет история России представляет собой историю заповедника для охоты на рабов. Формы обустройства этих «охотничьих угодий» менялись: на смену Домонгольской «Святой Руси» пришли Московское и Литовское Великие княжества, Царство Московское и Речь Посполитая. Но прекратить этот степной бизнес смогла только Российская Империя. Сначала на своих южных границах. Потом подобрав под себя и других страдальцев от этой напасти: Украину, Черкесию, Молдавию. Присоединив Крым и уничтожив, распахав саму Степь, Дикое Поле.

Пожалуй, ни один народ в мире, кроме китайцев, не переживал столь долгого и сильного кровопускания в своей истории.

Половцы и татары использовали сходные тактические, технологические, организационные… даже — географические решения. Одинаково ходили по одним и тем же путям за одним и тем же товаром — двуногой русской скотиной.

Вот такую, рядную, вязку полона на ровном льду широкой Десны я и увидел сегодня. Увидел, но не понял. Теперь хоть знать буду.

Ивашко, тяжело отдуваясь, остановил лошадей перед спуском в небольшую лощину. От лошадей валил пар, от Ивашки и подошедшего к нам Ноготка — тоже.

— Заморился? Давай я вперёд пойду.

— Погодь. Вона сосна раздвоенная. А напротив её… Не видать отсюда. Постойте-ка. Надо глянуть.

Ивашко, проваливаясь в снег чуть не по пояс, двинулся по лощине в сторону.

— Что скажешь, Ноготок? Будет погоня?

— Да кто ж знает? Должна быть. След-то вон какой. Чарджи лук не выпускает. Поглядим.

Вернувшийся довольный Ивашко сообщил:

— Всё, поворачиваем туда. Я эти места уже знаю. Вон туда, вёрст десять, Сновянка моя будет.

— А… А тебя же там узнают!

— Не. Я в лесу подожду. Да и вообще — война же. Обойдётся. Поглядим…

Эти десять вёрст мы пробивались часа четыре. Хотя, возможно, вёрст было значительно больше. Кто их в здешних лесах считал? Усталость, непрерывное напряжение сил на каждом шагу, забота о лошадях, как-то отодвинули тревогу о возможной погоне, о серых всадниках у нас за спиной.

Во время очередной передышки я услышал то, что пропустил на реке: шедшая впереди нас тройка Борзяты свернула на этот же поперечный санный след. Но вправо, на юг. Мои спутники предположили, что наши преследователи разделились — часть пошла за первой тройкой. Возможно, их осталось слишком мало, чтобы преследовать нас. А взятая на хуторке добыча потребовала внимания и по-уменьшила охотничий азарт.

Уже в сумерках мы вышли к Сновянке.

Столь памятное для меня селение. Сюда я пришёл после первой встречи с князь-волком в утреннем тумане, после моей истерики с обгрызанием берёзового посоха. После осознания своей готовности убивать, рвать, озвереть, но никому не отдать своей свободы.

Здесь я нашёл Ивашку и придумал легенду про свою рюриковизну. И с Марьяшей мы здесь… очень даже. Такое… эпохальное для меня селище.

Сновянки больше не было.

По полностью сожжённому городищу бродило несколько сумасшедших старух и десяток волков. Обожравшиеся на мертвечине звери с торчащими животами не хотели уходить даже и от оружных людей. Все жители были либо порублены, либо угнаны в полон. Дом Ивашки, дом, построенный ещё его отцом, причина раздора с местным старостой, выглядел как куча обгорелых, торчащих в разные стороны, брёвен, засыпанных разным мусором.

Ивашко не кричал, не рвал на себе волосы. Молча осмотрел своё бывшее подворье, поднял пару каких-то вещей, втоптанных в снег, посмотрел внимательно и снова бросил на землю.

— Чего теперь делать будем? А, боярич?

— На ночлег где-то вставать надо. Отойдём от селища чуток, чтобы мертвечину не нюхать, да волков живыми лошадьми не дразнить.

Мы отошли на полверсты вверх по течению. Наверняка же мертвецов и в проруби кидали — зачем нам это пить? Снег на реке был весь истоптан конскими копытами и заляпан навозом. Большой конный отряд проходил.

Пришлось отойти от берега чуть в лес. Встали лагерем. Неотрывно глядевший в костёр Ивашко, замолчавший ещё у околицы родного селения, вдруг произнёс:

— Вот оно значит как… Ничего не осталось. Ни княжьей службы, ни родительского дома. Ничего.

И, медленно переведя на меня глаза, попросил:

— Ты уж не прогоняй меня, Иване. Мне теперь как псу бездомному… Некуда.

Я просто кивнул, Ивашко отошёл за деревья, я смотрел ему вслед, сочувствовал и… радовался. Гнусное чувство. Но я рад. Рад тому, что его преданность мне укрепилась. Стала ещё более… безысходной. Оглядывая остальных своих людей, я вдруг остро понял — а ведь они все такие. Бездомные. Родительского дома — вообще нет или путь туда закрыт. Как и у меня самого. Почти по Бродскому: «Бездомный с бездомными». «Десять тысяч всякой сволочи»… Не «всякой» — моей.

Народ мой был совершенно измотан за день. Даже похлебать горяченького не дождались — попадали. Как убитые. Только у трупов — так мышцы не болят. Наверное — сам пока не пробовал.

Я попытался прикинуть какая-нибудь план дальнейших действий. Но ничего разумного не складывалось. Идти за Борзятой к Городцу? Заново тащить на себе коней с санями по этому снегу?! А потом нарваться на очередной «бегущий полон»? И где этого придурка там искать? А сами мы поставленную задачу решить не можем: не знаем конкретно — где, не знаем конкретно — кто. Слава конспирации! — можно обосновано послать секретчиков нафиг.

И у остаётся только одна цель — вернуться домой. Живым. Ура! Домой! В Рябиновку! К Акиму! Ко всем моим-нашим!

В этой радости я и заснул. Снилось мне… снилась мне… много чего… приятного. Соскучился я по дому. Даже во сне это чувствую.

Что меня разбудило — не знаю. Просто раз — и глаза открыл. Под столетними елями, где мы расположились — непроглядная темнота. Только чуть светится костёр. Огненные волны пробегают по углям и переходят в волны тепла, которые отражаются от здоровенного сугроба за нашими спинами. В стороне от костра, боком к нему, на лапнике, прислонившись к стволу дерева, кемарит Чимахай. А может и не дремлет, а бдит. Рядом с ним, у естественной коновязи из поваленного дерева, спят стоя наши лошади. Было шесть, одну поганые убили — стало семь. Арифметика боестолкновения. Оттуда несёт конским потом. Лошадки тоже… устали.

Ну, раз все спят, то и приставать ни к кому не буду. Пусть отдыхают — завтра опять потребуются все силы без остатка. И людей, и лошадей. Я отправился по своей естественной нужде: раз проснулся — не пропадать же возможности. Спустился от нашего лагеря метров на сорок к реке и принял чуть в сторону. Философски наблюдая за оседающим под горячей струёй снегом, и благостно ощущая сонное тепло своего тела, я вдруг поймал краем глаза движение.

На той стороне реки стоял… серебряный волк. За истоптанной, порушенной, загаженной полосой на речном льду, на обрывчике, на шапке чистого, девственного снега, нависшей над речкой, стоял князь-волк. Я никогда раньше не видел их в зимней шкуре. А они — серебрятся. Но не как начищенная монета, а как чуть заиндевевшая шуба. Такой… блуждающий проблеск. Будто в шкуре живут какие-то светлячки. Которые там играют и иногда выглядывают. Движения самого волка не видно, а искорки в шерсти двигаются. Исчезают и пропадают, будто переливаются. Шкурка с икоркой. Как у меня. Только у волка — искры гуще и под лунным светом видно. Волк посмотрел в мою сторону, меня он сквозь ёлки не видел. Хотя… если я вижу его… Он, будто досадуя на что-то, взмахнул головой, серебряные искорки как дождик — посыпались, закружились вокруг него. Не густой золотой-серебряный хоровод чётких светящихся звёздочек, как любят в 21 веке изображать в мультиках какое-нибудь волшебство, а такой… серо-серебряное, взблёскивающее, редкое облако. Редеющее. Когда оно рассеялось — волка уже не было. Я чуть просунулся вперёд, между ёлками, пытаясь понять — куда он делся. Хоть следы-то должны остаться. Тут вдруг стало темно. Вонь, какая-то шерсть прямо к лицу. В глаза, в нос, в рот… Рывок назад, от которого я упал на спину, беспорядочно размахивая руками, пытаясь за что-то уцепиться. Снова рывок… страшная боль, вспышка боли в голове и звёзды в глазах. Всё.

— Глава 190

Возвращение в сознание было… болезненным. Опять. Очень. Голову разламывало. До тошноты. До крика. Но кричать я не мог. Потому что не мог дышать — вонючая шерсть лезла в нос и в рот. И посмотреть не мог — темнота. Хотя глазами… вроде бы, веки открываются. Я задёргался. Без толку. Руки что-то держит за спиной, ноги — чуть двигаются в коленях. И очень болит живот. Которым я лежу на чём-то твёрдом. Которое подпрыгивает. Которое каждую секунду бьёт меня в живот. А воздуха не хватает. Не хватает воздуха! С-суки! Я же задохнусь!!!

Я панически рвался. Руками, ногами, всем телом. Успокаивающий удар по спине — меня не успокоил. Да и сквозь одежду он не особо сильно ощущался. Толчки в живот прекратились, но я этого почти не заметил — шерсть лезла в горло. Я задыхался, чихал, кашлял, меня выворачивало. И тут я полетел вниз головой. Но не далеко. И ударился. Но не сильно. Точнее: когда задыхаешься — все остальные впечатления… мало впечатляют. Меня перевернуло рывком на живот. Я как-то беспорядочно, всё слабее, вырывался. А как можно рваться упорядочено со связанными руками и ногами? Меня довольно сильно ещё раз приложило по голове. Боль… прошила мозги. Я аж замер от её остроты. Тут с головы сорвали этот… шерстяной мешок. И я ничего не увидел. Потому что выворачивающий все внутренности кашель выжал на глаза слёзы. А утереться нечем. Судорожные сокращения мышц горла, лёгких, всего тела — не прекращались.

Над головой раздалось:

— Ону тутун. Богазини темезлемек герекир.

С меня сдёрнули шапку. Я услышал юношеский изумлённый голос:

— О кел!

И голос чуть постарше:

— Ноздри тут.

Причём здесь, в каком-то тюркском, вроде, наречии, «ноздри» — понял ещё до того, как успел удивиться. Два пальца из-за моей головы, как двойной крючок для крупной рыбы, воткнулись мне в ноздри, и заставили поднять голову. Я несколько ошалел от такого обращения, оставил на мгновение открытым рот и туда немедленно всунулись чьи-то жёсткие холодные пальцы. Инстинктивное стремление выплюнуть лишнее и сжать челюсти ни к чему не привело — что-то твёрдое, оказавшееся в уголке рта, мешало. Изумление моё было столь велико, что слёзы из глаз как-то перестали течь. А скосив глаза, я увидел вставленную между моими челюстями короткую толстую чёрную палку. Точнее — рукоять кнута. Камча? Нагайка? Передо мной на коленях стоял половец. Поганые! Серый всадник! Он внимательно заглядывал мне в рот, потом всовывал туда пальцы и пытался что-то ухватить. Успокаивающе приговаривая при этом:

— Ех, йуй, сегерме дигил, тюм аси, йуй дегил.

Наконец, он что-то ухватил у меня внутри, потянул, так что меня снова начало выворачивать наизнанку, вытащил какую-то шерстяную завитушку, радостно улыбнувшись, показал её мне и подчёркнуто демонстративно бросил на снег в сторону. Мне снова залило глаза слезами, они сразу замерзали и всё вокруг расплывалось. Но я, несколько неуверенно, с инстинктивным облегчением от заново возникшей возможности дышать, от благодарности за моё спасение, попытался улыбнуться ему в ответ.

Однако процедура не была закончена: второй кыпчак, упиравшийся мне коленом в спину, потянул, вставленными в мои ноздри пальцами, мою голову ещё вверх, а мой спаситель, приговаривая:

— Якши, карош, карош малчик, йуй чакук… оттянул мне нижнюю губу и внимательно осмотрел зубы. Потом повторил осмотр верхней челюсти. Он даже изогнулся, заглядывая в глубь моих коренных зубов. Что-то вызвало у него сомнение, и он, засунув мне за щёку два пальца, попытался покачать подозрительный зуб. Результат его удовлетворил, он вытер пальцы о моё плечо и, ласково потрепав по щеке, сказал:

— Якши, сагликли кёле — йуй фиуят.

Никогда не любил визитов к стоматологу. К конскому — особенно. Тем более, здесь из заморозки — только мороз.

Мой зубник подобрал лежащий на снегу небольшой мешок из овчины, вывернул его наизнанку, мехом наружу и потянулся к моей голове. Я попытался отдёрнуться в сторону, но колено сильнее надавило на мою спину, лицо прижали к снегу, и, зачерпнув его немножко, мешок натянули мне на голову. Затем затянули завязки на горловине.

Снова я оказался в полной темноте. Только теперь к моему лицу прижималась вонючая кожа давно умершей овцы, плохо выделанная, холодная и мокрая. Попавший снег начал таять, и струйка ледяной воды потекла мне за шиворот.

За шиворот она текла недолго: меня вздёрнули на ноги, подхватив под связанные за спиной руки, куда-то в полной темноте мешка потащили. Чья-то рука жёстко ухватила меня за промежность, от чего я резко рванулся, меня подкинуло вверх и приложило животом.

Я снова оказался в знакомом уже положении: голова на уровне ног, задница вверху. А подо мной — лошадь. Которая сделала шаг, другой, третий… и поскакала. Точнее — по-рысила.

Чарджи как-то мне втолковывал, что на рыси кони переставляют ноги крест-накрест. Чётко слышны два удара копыт о землю на каждом шаге. А на средней рыси появляется момент подвисания — у лошади все четыре ноги в воздухе. Потом она приземляется. Копытами. А я — приконячиваюсь. Тазобедренным. При каждом… зависании — живот и ноги напрягаются. В ожидании неизбежного удара о конский хребет. Неизбежное — происходит, мышцы — расслабляются, конь — делает следующий шаг. Никогда не доводилось пресс качать?

У ритмического, долгого, сильного сокращения брюшных мышц есть… разнообразные последствия. Хорошо, что я не завтракал. И не ужинал. И не обедал. Потому что длительное пребывание вниз головой тоже имеет разнообразные последствия. В том числе — аналогичные вышеупомянутому.

Чтобы сохранить хоть относительную чистоту в этом… «наморднике из овцы» на моей голове, я постарался отвлечься от собственных ощущений, от тошноты, от боли. Переключить фокус внимания.

Прежде всего, спасибо этому подростковому тельцу — зубы-то носителя. Насколько я помню, в рот невольникам лазают при всякой торговой операции. Целые зубы — индикатор общего здоровья торгуемого организма. Татары, собирая полон, внимательно осматривали зубы своих пленников. Людей с существенным некомплектом или с чёрными зубами — рубили на месте. Такое… кардинальное средство против кариеса.

Почему рубили? — Человек, попавший в руки людоловам, не может убежать или быть отпущен. Это нарушает общую атмосферу неотвратимости, безысходности, божьего предначертания, судьбы…, которая, хоть и всего лишь сидит между ушами, но эффективно ограничивает свободу рук и ног. Даже негожего пленника необходимо убить. Для примера остальным, для поддержания безальтернативности.

Второе спасибо — собственному долбодятельству. Утренняя мантра с «кольчужку — одеть, шашечку — нацепить» вбита настолько крепко, что даже после вчерашнего сумасшедшего дня, даже не проснувшись до конца, я это исполнил. Пояс с кошелем и всякими причиндалами не взял, а вот кольчужку и перевязь с шашечкой накинул. Кольчужка сейчас спасает мои внутренности. На каждом шаге этого пыточного инструмента, который называют лошадью.

А вот шашечка… Я её как-то… не чувствую. Возможно, она с меня свалилась в момент захвата, и мою люди её найдут. И выручат меня. А что — с ними? Что с моими людьми?!

Поздновато, но хорошо хоть вспомнил. И… и ничего сказать не могу.

Интересно, за время этой… горло-зубной операции я не увидел ничего, кроме самого «оператора». Я не видел ни сколько там кыпчаков, ни сколько лошадей, где они, где мы вообще находимся.

Профессиональное людоловское нарушение ориентации пленника в пространстве? Потрясение от само-удушения, от прилива крови к голове, от боли во все частях тела? Резкие переходы от света к темноте, блокировка каналов визуальной, да и прочей, информации? Я же в этом мешке — не вижу, не слышу, не чую! Тактильная информация… забивается ударами в живот на каждом шаге лошади. Кажется, на улице холодно. И это всё об окружающем мире.

Мои люди проснутся, обнаружат мою пропажу и… Снег на реке весь истоптан конницей. Найти след… вряд ли. Предположим, они пойдут по реке вверх. Или — вниз. А я сам не знаю — куда меня везут. Летом бы в лодке — наверное, поймал бы направление и с закрытыми глазами. А здесь…

Допустим, мои выберут направление правильно. И куда мы идём? Вероятно, но не известно — в лагерь большого конного отряда. В котором есть пленники. Которых хорошо охраняют. Наверняка. Пленники из местных — хотят бежать и знают куда. Разгромить конный полк — мои люди не могут. Пробить серьёзную охрану… сомневаюсь.

Итого: выбираться надо самому. Обязательно. Потому что поучения Фатимы и Чарджи дали свои плоды. Я, хоть и не с первого мгновения, но врубился — язык половецкий, последняя фраза «стоматолога»: «сагликли кёле — йуй фиуят» означает — «здоровый раб — хорошая цена». Такая… степная народная мудрость.

Прилагательные в мудрости меня устраивают, существительные — нет. Рабом я однозначно не буду.

Аж зубы от ненависти свело. Не буду. Тема закрыта. Воли своей никому… И помирать не собираюсь. Надо не паниковать и злиться, надо просто придумать — как в очередной раз извернуться. От очередного… повседневного аспекта этой… «святорусской жизни».

Просто извернуться… Меня здесь много, часто и больно били. Особенно — по голове. Так, сходу, вспоминается: Савушка, волхвы, «паук» Кудря с сыновьями, отец Геннадий, елнинская посадница… Каждый раз я восстанавливаюсь всё быстрее. «Попадизм» — отступает. Раньше проходит охреневание, быстрее появляется ориентация в пространстве и в ситуации, лучше мозги работают. Вокруг всё большего множества уже знакомых, понятных фрагментов уже как-то знакомой реальности — скорее нарастает понимание конкретной… конкретики.

Той пучины полного охреневания, которая была у Юльки и в Киеве — уже нет. Но я как-то… отвык.

Отвык, что меня бьют больно и внезапно. Ни за что. Последнее время такого как-то не случалось. У нас в Рябиновке — это не принято. Хотя бы — последние месяцы.

Я уж думал, что здешний мир переключился на новые загадки. Типа вот этого романтизма с тайным княжьим браком. Ага, размечтался.

Старые шутки никто не отменял. И этот мир будет долбать меня своим прежним ассортиментом с прежней частотой. Подмешивая чего-нибудь новенького, пока я лезу наверх.

Надо срочно включать заново режим постоянной готовности, готовности к удару со стороны любого хомосапиенса. Как ни греют мне душу всякие технологические экзерсисы, как не радует ощущение формирующейся собственной команды — забыть. Принцип максимальной готовности по всем направлениям, презумпция виновности для всех сапиенсов. Иначе: расслабившийся попаданец — мёртвый попаданец.

Короче, Ванька: «хвостом тя по голове» — будет продолжаться. Если голову не приберёшь и хвосты не пообрубаешь.

У меня очень крепкая голова. И — сосуды в ней. Поэтому даже в таком перевёрнутом состоянии — кровь из носа не пошла.

В какой-то момент ход лошади изменился, послышались какие-то неясные под овчиной на голове, звуки. Потом лошадь встала. Меня вдруг понесло назад. Я упал навзничь. Мешок с головы сдёрнули, яркий снежный свет, шум, голоса вокруг — ошеломили. Попытался сесть, но «стоматолог» пнул ногой в грудь, и принялся что-то делать с моими ногами. Я даже и не дёргался — состояние близкое к обмороку. Голова просто горит от прилива крови. Лежать затылком в холодном снеге, чувствовать прохладный воздух на пылающем лице… Как мало надо человеку для счастья!

Меня ухватили за грудки и поставили на ноги. Вокруг было десятка два этих… «серых конных тараканов». Вблизи они выглядели уже не тараканами, а нормальными людьми. Весёлыми, смеющимися, молодыми. Мальчишки. Они чего-то балобонили, хохоча и тыкая пальцами в мою лысую голову. Некоторые шутки были, явно, острыми. «Стоматолог» смутился и раздражённо напялил на меня мою шапку. Откуда-то сверху раздался начальственный окрик. «Мой» кыпчак достал из сумы довольно толстую, торчащую волокнами в разные стороны, верёвку, сделал петлю, накинул мне на шею, чуть затянул и пошёл. Я удивлённо смотрел, как он уходит, пока, метрах уже в четырёх, он, тоже удивлённо, оглянулся и дёрнул верёвку. Я немедленно свалился.

— Уюан бакалим, го-го (вставай-вставай, пойдём).

«Го» — это я понимаю. А вот как вставать со связанными за спиной руками и набитой ватой головой… Получилось. «Стоматолог» снова потянул за верёвку на моей шее, мы взобрались на склон лощины.

Лощина своим устьем выходила к речке. На том берегу речки, чуть в стороне виднелся городок. Классический русский лубок. Типовая картинка из иллюстраций к русским народным сказкам. Кремль с крышами над деревянными стенами и башнями, купола церквей, вал с частоколом вокруг второй части города — посада. Большой городок, так это… гектара 4–5…

Долго пейзажировать мне не дали — новый рывок за шею сшиб лицом в сугроб. Кажется, это становится регулярным. А что ж ты хотел, Ваня: спопадировал в Россию — привыкай чувствовать снег на морде лица. Хотя в моё время эта территория — уже Украина. Но мне — без разницы. В смысле ощущения на морде.

А городок этот называется Сновск. Или — Седнев. В Средневековье его жители отличались упрямством и не желали сдаваться. Отсюда и название: «cидели в осаде». А его упорно осаждали. Или — освобождали.

Например, в марте 1918 года войска Второго Рейха и отряды кое-каких украинских патриотов от гетмана Скоропадского — ну, «Белая гвардия» и другие Турбины — его старательно освободили. Потом пришёл Богунский полк и освободил взад.

А сейчас, в 12 веке, это один из главных городов Черниговской земли, центр Сновянской тысячи. И мои «серые тараканы» тоже очень хотят его освободить. От ценностей, скота и жителей.

Мы спустились в соседнюю лощину. Здесь стояло три довольно приличных шатра. Шатры из войлока бывают? — Тогда — юрты. Несколько групп лошадей в стороне. По одному коню возле каждого шатра, пять или шесть костров. Возле каждого — какие-то… тряпки? кошмы? овчины? на снегу. На них люди с саблями. Несколько — явно раненых в повязках. Все смотрят на нас.

«Стоматолог» подошёл к среднему шатру и упал на колени. Оглянулся и дёрнул верёвку. Ну, тут и так всё понятно. К начальнику — только ползком. В Степи навык гнуть колени и спину ещё более распространён, чем даже на «Святой Руси» — отсутствие мебели и свободная одежда этому очень способствует. В джинсах в обтяжку между шкафами и стульями… не наползаешься.

Из шатра вышел молодой, весёлый парень несколько татарской внешности, посмотрел на упёршегося лбом в снег «стоматолога», на меня, разинувшего рот и живо впитывающего впечатления, сделал важное лицо, ткнул рукой одному из своих сопровождающих и ушёл внутрь. Оттуда сразу раздался мальчишеский заливистый смех.

Меня за шиворот оттащили к одному из костров, почему-то разули, связали ноги. Один из «тараканов» начал запаливать от костра толстую палку, другой, которому главный показал — задавать вопросы. Что радует — на здешнем русском языке.

— Ты кто?

Я? Ну это смотря… Ой-ё! Удар палкой по щиколотками выразил недовольство дознавателя моей задержкой. Блин! Ребята! Факеншит! Не надо меня дежавюкать! Ну зачем же так больно! Опять Киевский застенок! Опять Савушка! Я всё скажу! Господи! А чего вам надо-то сказать? Чего он спросил-то?!

Я катался от боли в ноге. Окружающие задумчиво рассматривали меня. Кажется, дебатировали некоторые предположения об уровне моей общефизической подготовки. Или негативный прогноз моих успехов в балете? Что-то там было про танцы…

Наконец, я остановился, меня снова вздёрнули за шиворот на колени и вопрошатель повторно вопросил:

— Ты кто?

— Я — Ванька. С Пердуновки.

Не, дикие люди, юмора — не понимают. Никто не засмеялся. На всякий случай я добавил:

— Вот те крест!

Дознаватель тоскливо посмотрел в сторону шатра, откуда донёсся очередной взрыв хохота, и, не глядя в мою сторону, уточнил:

— С Пердуновки?

После чего пнул меня подошвой сапога в лицо. Как падает связанный человек… Хорошо, что с колен, хорошо, что щекой в снег. А то мог бы и глазом на горящее полено попасть.

Да за что ж он меня так?! — А не за что. Просто на «Святой Руси» и в Степи все твёрдо уверены, что только испуганный до смерти, забитый до полусмерти человек, способен говорить правду. А живой и целый — врёт изначально.

У меня было чёткое ощущение, что я этому русскоговорящему половцу — не интересен, что он не знает, что у меня спрашивать, что ему хочется как можно быстрее уйти в тот шатёр…

Сидевший рядом на корточках «стоматолог» что-то сказал про каких-то баранов. Дознаватель кивнул, вставая. Глядя на меня, снова что-то спросил. Но уже у «стоматолога». Про бараньи шубы. Тот пожал плечами, натягивая верёвку на моей шее и заставляя меня подняться. Дознаватель провёл пальцем по моей груди, по разорванному стрелой полушубку.

Я, было, отшатнулся, но «стоматолог» сразу натянул верёвку в своём кулаке, задирая мне голову. Дознаватель сунул руку в разрез полушубка, будто я девка какая, и он собрался мне сиськи открутить. Изумление на его лице было, явно, больше. Чем в варианте с дамой с бюстом, но без бюстгалтера.

«Стоматолог» ещё сильнее натянул верёвку. Так что пришлось встать на цыпочки, запрокинув лицо к небу. Дышать стало трудно, а дознавателя я мог видеть только краешком глаза. А он, как дорвавшийся до женского тела маньяк, расстёгивал на мне одежду. Наконец, распахнул и тулуп, и рваную свитку под ним, он радостно сообщил:

— Поста. Бу саващи. (Кольчуга. Это воин). Чей ты воин? Кому ты служишь?

А… эта… а кому? Чей я? Так ничей же! Только они этого не поймут. Здесь каждый должен быть чьим-то…

У-ё! Зачем же по босым ногам сапогами топтаться! Я скажу! Я же всё скажу! Только придумаю — что. Что врать-то?! А не надо врать! Мне ж Богородицей лжа заборонена! Сам же решил. Только правду!

— Я… это… не, не… я — не воин. Я только учусь! Правда-правда! Я ещё… эта… ну… летами не вышел… вот… ну видно же… Я только помощник. Ну… говорят — отрок… вот… точно… сами же, сами же видите!

Дознаватель внимательно слушал меня. Потом перевёл сказанное «стоматологу». Тот сначала, почему-то, обрадовался. А теперь — загрустил. Вдруг он подтянул к себе свою безразмерную, чуть ли не от плеча до колена, торбу, и вытащил оттуда мою шашечку.

— Нереде о? (откуда это?)

И тут же пустился в объяснения дознавателю — о происхождении предмета. У меня оказалось полминуты свободного времени. Как в КВНовской разминке. Порви зал или «секир башка». А «домашних заготовок» — нет… Даёшь импровиз!

Откуда? Купил? Нашёл? Подарили? Дальше очевидно продолжение допроса: кто, где, подробности… В чём я гарантированно запутаюсь. Я не понимаю — что надо говорить, я не представляю последствий сказанного, я… не знаю!

Если не знаешь что соврать — соври правду. Уж и не знаю чья, но — мудрость.

— Это мой клинок. Я взял его с бою. С убитого мною. Этим летом. Там, за Десной.

Дознаватель ухватил себя за подбородок, впился в меня глазами и… понял, что я говорю правду. Так, неотрывно глядя мне в глаза, он начал переводить. «Стоматолог» ахнул и чуть отпустил верёвку, так что я смог перестать изображать недо-повешенного и покрутить шеей.

Люди вокруг костра повскакали на ноги и начали кричать и размахивать руками. Сначала на нас троих, потом — друг на друга. Один из них выхватил у «стоматолога» мою шашечку и убежал к другому костру. Там тоже сразу начался хай. Один из тамошних «тараканов», здоровенный, немолодой, очень брюхатый мужик, шипя и брызгая слюнями, бросился к нам, размахивая моей шашечкой в ножнах. Он был в явном бешенстве. Дознаватель и «стоматолог» грудью встали на мою защиту.

Мужик, похоже, собирался сделать со мною что-то нехорошее. Типа — порвать на тысячу мелких «ванек». А эти двое ему препятствовали и пытались успокоить. Успокоить не удавалось, от костра «слюнного фонтана» подошли ещё его сторонники. Тут кто-то из стоявших вокруг нас молодых парней, сказал что-то о цвете навоза степных зайцев. Смысл шутки я не понял, но толстяк взревел по-паровозному, снёс моих защитников и кинулся на меня.

Когда лежишь со связанными руками под жирной, вонючей, обшитой войлоком и кожей, дёргающейся тушей пудов на десять-двенадцать, которая ухватила тебя за горло всеми десятью пальцами и старательно сжимает, издавая «запахи и звуки»… Так это… «струйками наискосок» во все стороны. «А напоследок я скажу»! Гадом буду, но — скажу! У стоматолога дядя не бывал лет тридцать минимум. И желудок столько же не промывал, и в бане последний раз… Блин, а я ведь так помру…

Я задыхался. Но тут толстого с меня сдёрнули. Я ничего не видел — глаза не открыть — всё слюнями забрызгано. Но слышно было, как дядя сначала заорал очень визгливо, по-начальнически. Но быстро сдулся, перешёл на негромкий басок.

Факеншит! Со связанными локтями и залепленными слюнями глазами… Коленями, что ли вытираться? «Стоматолог», однако, утёр мне лицо. Углом кошмы. Опять дежавю. Из моего первого дня в этом мире. И снова — «повторение пройденного»: когда я стал подниматься на ноги, «мой кыпчак» прижал меня за холку. Моё место здесь: стоять на коленях, носом в землю.

А ведь Савушка не зря в меня это вежество вбивал: здесь это — норма, это — «правильно». Подзабыл я. Это не фигня всякая — печки по-белому строить, первый спирт на Руси выгнать… Это — с людьми жить, Соответственно — по-волчьи выть. В частности: стоять на коленях в снегу, босым, связанным, битым, перед мужиками с точенным холодным оружием. Очень похоже на мой первый день в этом мире. Но есть отличия: и мужики другие, и я — другой. А вот это — существенно.

Разница между моим первым днём с казнью на льду Волчанки, когда я глупо воспринимал происходящее как этнографически-историческое кино, и сегодняшним моим положением была огромна. И дело не в снеге на земле и людях с железом в руках вокруг. Вообще — не в пейзажах и рельефах, не в персонажах и антуражах. Главная разница — во мне! В моей голове, в моём восприятии и понимании. Я ещё дурак, но я уже — не полный дурак. Я хоть малость, но понимаю. А значит — могу думать. Хрен вам, очередные предки! Поздно! «Не дождётесь»!

Дознаватель поднял мне лицо, ухватив за подбородок, и проинформировал:

— Ты — наглый лжец и тать. Тебе вырвут язык. Потом отрубят руки и ноги, потом — голову. Потом тебя кинут на съедение диким зверям.

Последнее, по-моему, лишнее. Без головы мне это будет как-то… малоинтересно. Хотя… они же не знают, что я — атеист и посмертием не заморачиваюсь.

Как странно получается: стоит только сказать людям правду, как они немедленно объявляют тебя обманщиком. И дружно хотят членовредительствовать.

Среди стоящей вокруг меня толпы вооружённых мужчин выделялся мальчик. Тоже одетый как все, в халате, с кинжалом вместо сабли на поясе, он был чуть ярче в одежде. Пояс красного витого шнура. Широко открытые взволнованные глаза. Нормальное русское детское лицо. И он был маленьким, лет восьми-десяти. Ребёнок, которому хочется увидеть казнь. Мою казнь. Вот ему я и сказал:

— Я убил прежнего хозяина клинка. Я взял клинок по праву победителя. Меня можно казнить как пленного, как воина. Как татя — нельзя.

Дознаватель перевёл мои слова затихшей толпе. Снова начался ор. Толстяк снова лез мне пальцами в лицо. Но я увидел, как мальчик задумался и что-то спросил у главного молодого хана. Тот уже нацепил шитую золотыми павлинами меховую безрукавку и смотрелся вполне… хански.

— Как докажешь? Этот человек говорит, что такое… такой, как ты, никогда не смог бы одолеть его брата в честном бою. Ты лжец, ты украл клинок у мёртвого.

А, так это брательник того молодого дурака-насильника? Так вот во что вырастают несдержанные юноши! Этот, явно, был с детства несдержан в части «пожрать».

Кто здесь говорил о честном бое? Какой может быть честный бой с людоловами и насильниками? Что такое «честь» поганого? Разве трофейное оружие — это не то, что взято у побеждённого противника? Разве мёртвый противник — не является наиболее побеждённым? Как-то это… чересчур много вопросов.

— Резвость коня — проверяется скачкой, умелость воина — боем, истинность утверждения — доказательством.

Я подождал, пока стихнет гул общества после перевода моей очередной как-бы мудрости. «Эксперимент — критерий истины» — не я придумал. У вас, ребята, мышление теологически-мифологическое. А у меня — научно-материалистическое. У меня — всё проверяется и перепроверяется. «За базар — отвечаю».

Я свежо осознал глубинные различия в мировоззренческой философии. И пошёл ва-банк. А куда ещё ходить, если впереди: «тебя выкинут на съедение диким зверям»?! Господа тараканы! Вы убедили меня в серьёзности ваших намерений.

— Я говорю: этот толстый человек — лжёт. Он говорит: лгу я. Свидетелей нет. Только сам клинок и господь бог. Поэтому я готов биться с этим человеком вот этим клинком перед вашим и нашим богами. Пусть будет божий суд. И пусть они решат.

Всё богословие визжит и корчится. Если я христианин, то Хан Тенгри — бесовская сущность. Приглашать чертей в судьи… Если я тенгрианин, то звать в судьи сопливого распятого… Если я атеист, то вообще — полагаться на божий суд… Работаем по «батьке» Лукашенко: «Я, конечно, атеист, но я — православный атеист». Типа: помню, что Христа — Иисусом звали, но свои проблемы решаю сам.

Перевод моего отсыла к богам вызвал новую волну воплей во всё увеличивающейся толпе. Толстяк снова заорал что-то тюркски-нецензурное, но местные остряки спросили встречно:

— Чичинед? Шаред? (Струсил? Испугался?)

И он заорал ещё громче, но уже не в мой адрес.

Хан с мальчиком переглянулись и хан кивнул. Меня сразу же развязали, подняли на ноги, сунули в руки чашку чего-то горячего, кинули к ногам сапоги и положили рядом шашечку. Народ, явно пришёл в азарт. Гладиаторские бои — обще-хомосапиенское развлечение. Все суетились, откуда-то притащили лавку, накрыли её тёмной, вышитой тканью, хану притащили шубу и высокую шапку с меховой опушкой…

Я потихоньку разминал кисти рук и пытался понять — как бы выбраться из того… всего, во что я вляпался. Народ начал собираться вокруг вытоптанной площадке в центре становища. Хан с мальчишкой и ещё несколько вятших, уселись на лавку по-татарски. Я старательно замотал портянки, всунул битые ноги в замёрзшие уже сапоги — ничего, держат. И стал раздеваться. Наголо до пояса. Уточню: в отличие от более любимого мною фасона предбоевого состояния — до пояса сверху.

Народ сперва не понял, потом — зашумел. И вопросительно затих. Когда все увидели на моей груди под рубахой костяной человеческий палец рядом с серебряным крестом. Э, ребята, вы же ещё не знаете, что у меня и крест не простой — противозачаточный. Когда я затянул на голове выпрошенную у «стоматолога» бандану, попрыгал и взял в левую руку шашку в ножнах, показывая, что готов к бою, градус невъезжания публики дошёл до кипения.

— Как ты будешь биться?! Без одежды, без доспехов?! Вот же твоя кольчуга!

— Мой доспех — моя правда. Зачем мне железные колечки, когда за меня бог? Это пусть вон тот толстый лгун — железо таскает.

Перевод для публики, разнообразные реплики в адрес моего противника. Метафоры и аллегории из животного мира на тюркском. Что-то типа по Горькому:

   «Глупый пингвин робко прячет    Тело жирное в утёсах».

Только не птица, а что-то менее экзотическое. Антарктиду здесь ещё не открыли, про пингвинов — аналогично…

Толстяк издал новый фонтан слюней и ругательств и стал рвать с себя одежду. Мда… Адонис, Аполлон, Адонай… Но не с таким же бледно-жёлтым, торчащим вперёд, колышущимся шматом сала в районе пояса!

Жаль, что ты, дядя, пугачёвцам не попался. Пушкин пишет, что безусловно исконно-посконные яицкие казаки вытапливали сало из безусловно православного живого российского пленного дворянина — коменданта одной из крепостей. Вытопленное из офицера сало применялось в лечебных целях — для смазывания казачковых потёртостей. Такая… наше-народная липосакция. Со смертельным исходом.

Толстяк рвал на себе одежду и доспехи, несколько болельщиков из его команды пытались одновременно ему помочь, помешать, переубедить и всё — прокомментировать. Как я понимаю — дядины родственники и боевые сподвижники. Остальные зрители подсказывали — что именно надо с дяди снять. И зачем он это туда одел.

Говорят, мужской стриптиз приводит женщин в экстаз. Женщин здесь не было — а вот экстаза…

Я постепенно, почти незаметно для окружающих, приводил в порядок своё тело. Последовательное напряжение-расслабление групп мышц. Короткие, непродолжительные и долгие, разогревающие. Согрелись ступни ног в сапогах, отошли от скрюченного состояния кисти и пальцы рук. Появилась чувствительность в локтях. У-ух какая! Чувствительность… Напрячь-отпустит, напрячь ме-е-едленно. Рвануть-держать. Согрелись плечи, спина. Очень хорошо. Чуть покрутить торсом. Чуть-чуть — полную разминку мне сделать не позволят. А жаль — растянуть бы мне мышцы по-правильному…

Я поймал взгляд мальчишки. Сначала он смотрел на меня с жалостью, как на дурачка. Но мои потуги не прошли для него незамеченными. Недоумение на его мордашке сменилось удивлением и… радостью? Он толкнул соседа-хана в бок и что-то сказал. Тот отмахнулся. Но малыш не отставал. Характерный жест — они ударили по рукам. Ставки на мою жизнь? Ну, и во сколько они оценили лучшую голову среднего Средневековья?

Ставки были, явно, не в мою пользу. Уж очень контрастную пару мы составляли с моим противником. Он — большой, могучий, толстый, дородный, «добрый». Взрослый «муж». И плюгавенькая мелочь в моём лице. Раза в три легче, на две головы ниже. Тощий, полуголый, испуганный, лысый, мелкий. Недоросль. Но я ведь помню «Мексиканца» Джека Лондона. Надо уметь бить, надо уметь держать удар. А какое у вас расстояние между габаритными огнями… Мы же не гебедедизмом занимаемся. «Мексиканца» я здесь повторять не буду. Мы не на ринге — первый же пропущенный мною удар будет и последним. Выносливость здесь мне не поможет. А что, разве нет других выходов из лабиринта?

Мой визави, наконец-то, общими усилиями был доведён до предбоевого состояния. Малахай на голове соответствовал моей бандане. Пояс с длинной кавалерийской саблей, непрерывно съезжающий под нависающую гору колеблющегося при каждом движении брюха, штаны, сапоги.

— Встаньте напротив друг друга. Ты трус? — Подойди ближе. Побежишь — умрёшь. Когда хан хлопнет в ладоши, вы вытащите своё оружие и докажите — у кого правда. Кто начнёт до хлопка — виновен. Он умрёт. Кто выйдет с утоптанного места — умрёт. Кто проиграет — умрёт. Понятно? Готовы?

— Глава 191

Я кивнул куда-то в сторону. Меня уже не трясло. Ярость, страх, волнение перегорели и стали холодным бешенством. Я видел цель, я знал — как к ней дойти. Я ещё из первой жизни знаю — меня нельзя остановить. Если я решил, что вот это — мне в самом деле нужно.

Год назад я был совершенно растерян, я не мог выбирать себе цели, потому что не понимал какие они здесь — вообще есть. Не понимал их цен, возможных путей. А теперь я уже кое-чего знаю. Я хочу в Рябиновку. И этот откормленный боров меня не остановит.

Чуть подёргал плечами, чуть переступил поближе к противнику. Они думают — я убегу. А что, есть возможность? — Тогда остаюсь.

Ну что, дядя? Я тебе не девочка-припевочка. Ты у меня не первый, и, бог даст, не последний.

Я держал шашку в ножнах в левой руке, лезвием примерно на 8 часов. Почти параллельно земле, рукоятью вперёд. Смотрел на руки противника. У него сабля почти вертикально висела в ножнах на поясе, на левом боку, правая рука держит рукоятку. Сам — смотрит на хана, дистанция между нами — три моих шага. Начать раньше противника — нельзя. Назовут фальстартом и отрубят голову. Хлопок ладонями дело долгое. Вот хан поднял руки, начал сводить их вместе… Хлопок!

Я сделал правой ногой широкий шаг вперёд. Разворачиваясь туда же правым плечом. Одновременно, правой рукой от левого бедра, вытаскивая с максимальным возможным для меня ускорением свою шашечку. Одновременно опускаясь на отставшее левое колено, одновременно глупо втягивая голову, одновременно некрасиво сутулясь, одновременно из-за всех сил отмахиваясь почти горизонтально летящим клинком слева направо. Лезвие попало между жировых складок на правом боку толстяка. На какую-то, очень короткую долю секунды, кожа перед сталью лезвия натянулась, потом — лопнула и клинок горизонтально пошёл через эту чуть желтоватую, висящую бурдюком, инстинктивно содрогнувшуюся от прикосновения холодного железа, массу. Чуть выше уровня пупка. Просекая не оказывавшие сопротивления движению и бледно-жёлтую кожу на поверхности тела, и слой более светлого сала под ней, и какие-то комья красно-бурого — внутри. Долю мгновения чётко видимые в быстро расходящемся, расползающемся разрезе тела и немедленно заливаемые, смазываемые потоком бурно хлынувшей там, внутри, крови.

— Хак!

Я вынес шашку вправо, идиотически замер: не на соревнованиях же! Нечего фиксированием заниматься! Также, держа шашку, с которой капала кровь, в далеко отстранённой правой руке, плавно прокатился назад. Одновременно отступив на шаг правой и выпрямив левое колено. Снова — исходное положение. Только клинок с другой стороны. И с него течёт кровь.

Мой противник успел вытащить саблю. И теперь стоял, прижимая обе руки, с вертикально поднятой саблей в правой, к брюху. Похоже на то, как мужики держат сползающие штаны. Кончик сабли у его правого плеча начал мелко дрожать. Злобное выражение на его плоском лице с тройным подбородком сменилось крайне изумлённым. Его взгляд опустился на живот, на линию разреза. Наверное, ему было плохо видно — он чуть наклонил вперёд голову. Его повело вперёд. Но даже первый шаг он полностью сделать не смог: колени подогнулись, и он рухнул ничком. Лицом прямо к моим ногам. Мягкое толстое брюхо смялось, скомкалось под тяжестью упавшего тела, разрез по бокам разошёлся, в обе стороны на снег сильно, широко плеснула кровь. Общий «ах!». Тишина. Несколько судорожных движений его ног и рук. Попытка поднять голову. И — лицом в утоптанный снег. Тишина. Внезапно взорвавшаяся шквалом восторженных воплей. С вкраплениями обиженных и досадующих. И голос молодого хана:

— Кха!

У меня уже кто-то тянет сзади шашку из правой руки. Не сразу понимаю — чего это меня за руку дёргают. Потом… Расслабляю кисть, и шашку забирают. О! Я уже могу расслабить кисть руки сразу после убийства! После пруссов — ещё не мог.

Вопли продолжаются и переходят к толканию между зрителями. Кажется, ставки делали многие. А выиграли — очень нет.

Медленно осторожно подхожу к кошме, на углу которой свалено моё барахло. Какой-то кыпчак с саблей в руке становится на моём пути, но, взглянув куда-то поверх моей головы, убирается с дороги. А я начинаю медленно — руки-то дрожат — одевать всё своё.

«Опьянение победой»? Скорее — дрожь принудительно протрезвляемого.

Крестик, пальчик, нижняя рубашечка, тёплая верхняя рубаха, кольчужка… перевязь с пустыми ножнами — через плечо продранного тулупчика.

«Стоматолог» что-то восторженно лопочет типа: «Ну, паря, ну ты дал». Одевает мне на голову шапку, отряхивает от снега колено, поворачивает за плечо и тянет в сторону. К лавке, на которой сидит хан. Послушно, без всяких мыслей, под нажимом руки моего сопровождающего, подхожу и опускаюсь на колени. Как там Савушка втолковывал? Глаз не поднимать, прямо не смотреть…

Дознаватель начинает толмачить:

— Хан хочет знать: кто научил тебя такому удару?

Какому — «такому»? Почему обязательно — «научил»? А сам я придумать не мог? Факеншит! Ванька! Очнись! Ты в Средневековье! Здесь в принципе не может быть новых знаний! Здесь:

   «Что было, то и будет.    И нет ничего нового под луной».

Все удары — давно придуманы господом, как бы его не называли. Все они уже давно отданы людям. Но люди, по глупости своей, многое забыли. И только отдельные посвящённые, адепты, хранители, герметичники… сохраняют. В том числе — оттенки фехтование. Только у меня — не фехтование.

Здесь никто не может так ударить. Потому что всех учат иначе. «За 8-10 шагов до противника кисть правой руки с шашкой отводилась к левому плечу, после чего быстрым движением руки с одновременным поворотом корпуса в сторону удара следует нанести удар на высоте плеча слева направо». Рубить клинком слева направо горизонтально на уровне пояса — ересь невообразимая. Всадник при таком ударе, как минимум, срежет уши своему коню. Это — не просто рана лошади, это несмываемый позор.

Пеший мечник держит на левой руке щит. Ударить из-под щита слева-направо — раскрыться самому. Поэтому римский гладиус и носили на правом бедре. Бить от поверхности щита — механика скверная, сильного удара не получится. Единственная ситуация, когда любые удары могут быть полезными — «кошкодрание», общая пехотная свалка. Но это занятие является профессиональным только для немецких кнехтов.

Но есть одна деталюшка мелкая. В моей истории шашку использовала не только конница, но, в имперские времена, и пехота. В 19 веке щитов и доспехов уже не было, а шашка на вооружении части пехотинцев российской армии осталась. Вот тогда и появляется этот странный удар. Когда клинок шашки, лежащий в ножнах лезвием вверх, чуть откланяется своей плоскостью кнаружи, выворачиваемый кистью бойца. Ведь основание ладони при хвате шашки должно быть снизу, кисть надо прогибать, что неудобно. А рукоятка шашки надавливается, опускается, поднимая хвост ножен. Тогда первый удар становиться возможным нанести не только раньше, чем саблей, но и в левом верхнем квадранте циферблата. Вплоть до уровня 9 часов. Я вообще-то такое видел. Именно — шашкой из ножен, удерживаемой в левой руке, а не подвешенной на поясе. Но у меня получился скорее не клинковый удар — где мне было такому научиться? А из бадминтона — приходилось «вынимать» волан от левого бедра.

«Где научился удару?» — и как ответить? На бадминтонном корте?

Я знал, что толстяка мне не одолеть. Ну, здоровый он! Руки и клинок — длиннее, ростом выше, опыта боевого — не сравнить. Шашечкой я ему доспехи… вряд ли. Поэтому у меня был только один шанс — опередить его с первым ударом. И рубить по голому телу.

Я его успешно спровоцировал с раздеванием — я ж Ванька-провокатор! Успешно, изобразив детский испуг, заставил присутствующих сократить нам дистанцию — а то бы не успел. И, что было вполне предсказуемо, обогнал его с первым ударом. Пока бедняга длинную саблю тащил. А вот если бы нам задали дистанцию больше… Или исходное положение было бы уже с обнажённым оружием… но мне повезло.

   «Шашки наголо    И лишь холод в груди…»

Был бы мне «холод в груди». От кыпчакской сабли. Шашка работает с упреждением. Только надо её держать не «наголо», а в ножнах.

Чёрт! Задумался! А хан смотрит и начинает злиться. Но мальчик рядом заговорил раньше.

— Симди о да беунини каубетти. Лик денлинсин. (Сейчас у него отшибло мозги. Пусть сперва успокоится).

Спасибо тебе, мой спаситель от очередного вразумления. А то пара нукеров рядом — начала уже нагайки покручивать.

Хан поморщился, вставая со скамейки. И бросил малышу:

— Кендениз алин. Сонра сор. Сенин есирин. (Забирай его себе. Потом спросишь. Пленник — твой).

Мальчишка успокаивающе мне улыбнулся, что-то быстро сказал одному из воинов и убежал в левый шатёр. Его нукер, уже довольно пожилой, судя по седине на висках и в усах, чуть поморщился. Обошёл меня вокруг и пнул ногой в загривок. Снова… — кристаллическая структура воды обыкновенной ощущается всем фейсом об тейбл. Россия, Ваня, твою маман. Нефиг было сюда попадировать. Попал бы к Гаруну-аль-Рашиду — там бы лицом по багдадским булыжникам возили.

Нукер раздражённо стянул мне локти за спиной, рыкнул на ошивавшегося вокруг «стоматолога», так что тот немедленно вытащил из своей торбы шашечку. И мой засапожный ножик. Нукер покрутил их, сунул в свою торбочку, снова рывком за шиворот поставил меня вертикально. И задумался. Судя по тому, что он полез в разрез моего тулупчика — решил снять с меня кольчужку. Но это ж надо снова развязывать! Тут из шатра выскочил довольный малыш, взобрался на лошадь, подъехал к нам и сообщил:

— Гитмек. (Едем).

— Кёлен… (Твой раб…)

— Гитмек, гитмек.

Мальчик двинулся вниз, к реке, за ним выехало ещё пара воинов. Нукер раздражённо сплюнул на снег. Накинул мне на шею верёвку. И через мгновение вернулся уже верхом. Рывок за шею однозначно описал ближайший род моих занятий: пешая экскурсия по родному краю. Вот, Ванюша, ты и краеведом стал. Точнее — «краебегом».

— Хизла, хизла!

Какая тебе «хизла»! Кричал бы уж просто «шнель!». Морда фашистская.

Бежать со связанными за спиной за локти руками… очень неудобно. Как пингвин с растопыренными крылышками. А подниматься после каждого падения, когда тебя тянут за шею верёвкой тоже… очень неудобно. И больно. Когда мы догнали малыша и остальных, от меня валил пар. И язык был на плече. Мне потребовалось несколько минут, чтобы отдышаться. Как хорошо, что лошади идут шагом. Не дай бог — снова рысью. Сдохну просто забегавшись.

Малыш что-то спросил, я пытался сдуть капли пота с верхней губы и не ответил. Удар нагайкой по плечам был не столько болезненным — тулупчик и кольчуга гасят, сколько неожиданным и пугающим. Снова — в снег. Нукер снова поднял меня рывком за петлю на шее, освободив одну ногу из стремени, прижал, зажав мою шею в сгибе колена, к седлу, и поднёс к глазу мой ножичек. Это ж мой Перемогов нож! Меня же им уже планировали… и я им много чего… и вот опять! Да сколько ж можно?! Голос малыша остановил клинок прямо перед моим зрачком.

— Как твоё имя?

— Эта… моё? Так эта… Ванька я. С Пердуновки. Деревня такая.

Мальчик сочувственно-презрительно оглядел источник столь бессвязных звуков в моём лице. Вздохнул и дал первый урок:

— Когда говоришь со мной или с любым половцем — добавляй — «хозяин», евсахиби.

Во как! Что-то я такое сам недавно проповедовал… Трифене? А теперь и меня этому учат. Воспитывают, дисциплинируют и доминируют. Вот этот… второклассник. А как у них со всем остальным? Твоюмать! Больно! Задержка с ответом была немедленно воспринята и оценена. Ударом ногайки.

— Да, евсахиби. Конечно, евсахиби. Я буду добавлять, евсахиби!

— Хорошо. Будь внимателен. Хорошо исполняй мои слова. Я буду тебя кормить. Я не буду давать тебе тяжёлой работы. Но ты должен служить хорошо. Ленивым быть нельзя. Иначе я прикажу бить тебя плетями, и тебе будет очень больно. Очень плохо. Очень-очень. Ты понял?

— Да. Евсахиби.

Блин! Чуть не прокололся. Этот уже начал нагайку поднимать. Несколько странно видеть десятилетнего мальчишку — начальником какого-то отряда. Вроде бы, должны брать на войну позднее. Хотя… «восток — дело тонкое, Ванюха». Ребёнок-рабовладелец… Как-то я раньше об этом не читал. Эксплуататор из ясельной группы. Интересно: спартаковцы таких резали?

Когда такой малыш на полном серьёзе учит жизни мужика с полувековым личным опытом да ещё и попаданца… Ну, пусть подростка, но старше же его самого! Причём делает это спокойно, уверенно, накатано. Этот ребёнок мигнёт — и меня задавят шейной верёвкой. Или вырежут глаза. Я буду тут на льду дёргаться, а он смотреть и соболезновать:

— Как жаль, что ты оказался двоечником! Не надо было лениться. Такое простое слово не смог запомнить! Ай-яй-яй!

В Степи из каждого здорового мальчика растят убийцу. Сначала он слышит песни, былины и сказки. О чести и славе. Которые в том, чтобы убить врага. И дальше — по Чингисхану: «Нет большего счастья, чем ехать на коне врага…».

Потом он режет баранов и овец — семью надо кормить. Потом — тех, на которых укажет хан. Надо защищать свой народ. Надо его приумножать и процветать. А без полона и хабара — это невозможно.

Поэтому нужно резать всех слишком слабых, или слишком резвых, или слишком смелых полонян — чтобы они не подавали дурного примера остальным, не ухудшали показатели степного экспорта, не мешали делать нужное, полезное, народное дело. Не нарушали закон божий: «Нет власти аще от бога».

Что есть большая власть над стадом, чем воля его пастуха? «Даже волос с головы человеческой не может упасть без соизволения божьего». Если на твою шею упал аркан, то это — только «с соизволения». Следуй воле господа своего, беги быстренько в общем ряду, дыши по разрешению и вообще — веди себя прилично. Как положено приличному рабу степного господина. Короче: «аллах акбар» и «иншалла» — форева! На всех известных языках.

Мальчик улыбнулся мне, у него было хорошее настроение — белый снег вокруг, светло, ровная дорога по речному льду, свежий воздух, хороший конь. Он кивнул нукеру и подогнал лошадь. Ему хотелось скакать, лететь в этом чистом зимнем дне.

Нукер тоже погнал лошадь рысью. Верёвку на моей шее он немного отпустил, потом… она натянулась… потом я побежал за ними. Старательно. Падать очень не хотелось: волочиться по замёрзшим колдобинам, пересчитывая их рёбрами, лицом, хватая воздух из-за затянувшейся петли… ошейник дёрнется и можно сломать шею. Вот так просто, без всякого героизма и эпохальных подвигов — сдохнуть. Просто из-за неудачи в деле быстрого шевеления штанинами.

Надолго меня бы не хватило, но мальчик чуть придержал свою кобылку, они с нукером ехали рядом и о чём-то разговаривали. А я бежал в трёх метрах сзади, с задранной петлёй вверх головой, судорожно хватая ртом воздух, и любуюсь лошадиными задницами своих новых властителей. Виноват, лошадиные задницы были у лошадей, а не вот у этих хозяев жизни.

Все когда-нибудь кончается. Так или иначе. Их верховая прогулка и моя пробежка закончились в небольшой, на три двора, деревеньке на левом берегу этой речки. Мою верёвку обмотали вокруг какого-то столба, возле которого я немедленно рухнул на колени в снег, ловя момент, чтобы отдышаться и проморгаться.

Деревушка была захвачена, но не сожжена. Внешние ворота в невысоком частоколе просто распахнуты. Ворота в доме напротив, похоже, вынесли арканами. Вывернуты наружу. Людей не видно. Три десятка половцев. Много больше лошадей. Собак и петухов — не слышно. Пару разрубленных собачьих трупов я вижу. И чувствую запах петуха. Его варят с укропом. А когда же я последний раз кушал? Ел, питался, жрал…

Я успел отдышаться, обсохнуть и замёрзнуть, когда появился нукер, отмотал верёвку от столба и дёрнул внутрь двора. В избе, куда я прибежал за ним в полусогнутом состоянии — хозяин ведёт раба, держа сверху за ошейник, как собаку, в опущенной руке — со света было темно, но своё место я нашёл сразу — с одного удара кулаком по маковке рухнул на колени. Откуда-то мгновенно, автоматически, инстинктивно, как троеперстное крестное знамение у православных, вернулась Савушкина наука: я, не дожидаясь следующих побоев, принял «правильное положение верного раба в присутствии господина» и, не поднимая глаз, весь, всей душой и вниманием своим, устремился к этому пацану-рабовладельцу.

— О аптал дегил гиби горюнюёор (Кажется, он не глуп).

Вы даже не представляете — насколько не глуп! Просто очень кушать хочется.

Мне поставили на пол миску с какой-то толстой костью и кусочками мяса и сала на ней. Нукер сапогом подпихнул её ближе к моему лицу. Или уже правильнее — к морде? Ну и как это грызть со связанными за спиной руками? Я начал, было, примериваться, но меня резко, за верёвочный ошейник, отдёрнули от миски. Да ещё приложили затылком об стену. Хмурый нукер перекручивал петлю у меня на горле. Я задыхался, лицо мгновенно налилось жаром. Но мой «евсахиби» из местной начальной школы велел прекратить и соизволил объяснить:

— Когда хозяин даёт тебе еду или ещё что-нибудь, прежде всего — поблагодари. Когда ты поел — поблагодари ещё раз. Это просто. Это — вежливость. Вы, русские, невежливые люди. Тебе придётся научиться.

Ребята, блин, козопасы дикопольские! Меня вежливости такие мастера учили! Я сам кого хочешь научить могу! Но сильно «самкать»… как-то неуместно. Интерьер, знаете ли, декорации, рабочие сцены…

Как хорошо, что всё это — вариации уже известных мне дежавюшек. Я могу как-то просчитать, я прикидываю — чем может грозить, что последует… Не дурею, не охреневаю от новых впечатлений и ощущений. Потому, что они уже не абсолютно новые для меня.

Плевать, что вы кыпчаки — я уже «Святую Русь» хоть чуток, но унюхал! Нет чётких знаний — так интуиция работает! А свалка подкидывает классику мировой литературы. Ходжа Насредин, Гарун-аль-Рашид…

— О, хан! Сын хана, внук хана и благословеннейший в благороднейшем ханском роду! Лицо твоё сияет подобно луне, а глаза твои — звёзды! Когда ты скачешь на своём могучем жеребце, то даже степной пожар умывается слезами зависти, завидуя твоей скорости и мощи…

— Стой! Ешь.

Нукер над моей головой как-то обидно хмыкнул. Мальчишка вспыхнул лицом и махнул рукой. Мне развязали руки, и я дорвался. До мяса. Мясо было так себе — недоваренное, недосоленное. Но, как гласит наша студенческая мудрость: «Горячее — сырым не бывает».

Одновременно я прокручивал ситуацию и их реакцию. Насчёт луны — всё верно сказал. У тюрок — синоним красоты. Это Пушкину можно было сказать об Ольге в «Евгении Онегине»:

   «Как эта глупая луна    На этом глупом небосклоне».

А в Степи — чем более круглое и плоское — тем красивше. Но как-то они странно насчёт благородного хана…

Мальчик уже поел, чуть подождал, глядя на меня. Но вежливость хана в общении с рабом… не продолжительна.

— Откуда ты? Из Чернигова? Из Седятина?

Я как-то задержался, пытаясь вытащить зубы из сухожилий древней русской коровы. «Древней» — и по истории, и по жизни. Удар нагайки выбил у меня и миску из рук, и кость. Сволота нукерская! Надо чего-то говорить. Пока всерьёз не началось.

— Евсахиби! Я нездешний. Я из небольшого селения далеко на севере. Если идти по большой реке, по Десне, то недалеко от истоков. Это Смоленские земли.

Я частил скороговоркой, вытирая жирные руки о полу своего драного тулупчика. А больше — не обо что. Жаль, хорошая была вещь. Но со степняками всегда так. Символ древне-монгольской роскоши — шёлковый шатёр со сплошными следами жирных пятерней до уровня человеческого роста.

— Там богатые города? Ты укажешь нам дорогу?

Они собираются в набег на Елно?! И как это им представляется? С юга, по Десне, их не пропустят — городки стоят. С юго-востока — леса. Гошины половцы шли с востока, от Оки.

— Нет, евсахиби, я не знаю дорог, по которым смогло бы пройти туда твоё славное победоносное конное войско.

Быстрый обмен репликами между этим «хиби» и нукером. Кажется, я заработал очко. Поймал фразу:

— Яалан дегил (не врёт).

Какой-то парень принёс мальчишке кувшин чего-то дымящегося. У них чашки, а мне? О, кинули деревянную плошку, налили. Ну и отрава! Какая-то травяная смесь. Но отказаться — невежливо. Как здесь вежливость вбивают… уже вспомнил.

— Твой род богат? У твоего отца много коней, рабов, серебра? Какой выкуп он за тебя даст?

Аким?! За меня?! Хрен его знает… Норма: «никаких переговоров с захватившими заложников!», столь бурно пропагандируемая в 21 веке, полностью анти-аристократична, анти-исторична и про-иудейска.

В человеческой истории захват заложников для получения политической или финансовой выгоды — старше Христа. Римляне постоянно требовали у союзных племён заложников из детей вождей и князьков. Временами таких мальчиков, с их сопровождающими и местной обслугой, собиралась в Риме тысячи. В Константинополе этот элемент политической жизни был продолжен. Теодрих Великий, «закрывший» Западную Римскую империю — один из известных примеров.

На Руси можно вспомнить Гориславича, убившего сына Мономаха и захватившего в заложницы вдову. Самого Мономаха, который не только отдал своего сына в заложники половецким ханам, но и нарушил договор, рискуя жизнью своего первенца. А сколько всего раз он брал заложников только у половцами — сказать трудно.

Целые сословия и регионы живут захватом заложников. Для европейского западного рыцаря захват благородного пленника — второй, после прямого грабежа, основной бизнес. Самая большая удача — поймать собрата-рыцаря и сунуть его в подземелье своего замка. А странствующие монахи перешлют весточку оставшимся родственникам. Выкупание из плена — впрямую забито в вассальную клятву: сюзерен обязан выкупить вассала, вассал — собрать денег для выкупа сюзерена. Так собирали деньги на выкуп французского короля Иоанна Доброго, отдавшего своё королевство англичанам. Но самую большую премию — 6000 марок серебром, сорвали английские лучники, поймавшие самого папу римского.

Под Иерусалимом с западной стороны и в 21 веке есть арабская деревня, шейхи которой в Средневековье столетиями ловили христианских паломников и требовали выкупа. Пара-тройка веков вполне легального, процветающего бизнеса.

Можно без конца перечислять истории с захватом заложников. Пожалуй, только иудеи не замечены в таких мероприятиях. Наверно, потому что у них не было замков, в которых можно содержать живой товар.

Так. Не молчать. Опять бить будут.

— Я не знаю. Серебро есть. Сколько даст…

— У твоего отца есть ещё сыновья? Они старше или младше? У него много жён? Твоя мать жива? Она часто делит с ним ложе?

Вот так выясняется ценность человека. Если есть старшие братья — ты дешевле. И привходящие обстоятельства: кто греет постель старшему в роде, в каких родственных отношениях с тобой эта женщина. Поток вопросов не ослабевал: какое имущество, сколько коней, сколько воинов выставляет… В какой-то момент возникла пауза, в которую я ввернул свой вопрос. Понятно, что вопросы о статусе моего нового господина будут восприняты как наглость: «ждите, вам сообщат в нужное время», вот разве что кое-что наглядное…

— Если благородный бай дозволит ничтожному рабу спросить, то не просветит ли светоч мудрости — а что за железки так внимательно перебирает источник благодеяний и родник милости?

Во время нашего разговора мальчик перебирал кучку каких-то мелких металлических предметов, насыпанных горкой возле него на кошме. Сначала я подумал, что это какая-то игра, но он подносил каждую штучку к глазам, часто тщательно тёр их, и раздражённо кидал в кучу в углу.

Нукер обидно хмыкнул, поднялся и ушёл. Малыш вскипел, чуть не кинул в спину то, что было в руках. Почти сразу в избу вошёл и уселся другой воин — малыша не оставляют одного. Этого промежутка времени оказалось достаточным для моего микро-бая, чтобы взять себя в руки:

— Сто лет назад здесь была битва русских с половцами. Мой отец, хан Боняк Бонякович из рода Серого Волка, велел мне найти вещи, оставшиеся от того боя. Но здесь ничего нет. И в других местах нет. Под снегом ничего не видно, а времени очень мало. Отец… расстроится.

Парень был явно удручён. Я осторожно, со всей положенной вежливостью, доведённой до полного маразма восточной витиеватости, поинтересовался — а как именно выглядит искомое? Типа:

— Не укажет ли свет моего сердца, мускус моей поджелудочной и блистательнейший из камней моих почек, нечто похожее, на то, что составляет нынешнюю заботу, глубокую как горные ущелья, тёмную как пучины морские и волнующие как все тайны гарема самого багдадского калифа.

Большая часть стилистических завитушек была не понята и, скорее, даже испугала моего микро-бая. Кстати, его порадовало, что я стал употреблять тюркское «бай»-господин. Типа: даже эти тупые русские в состоянии запомнить наше слово. Если оно достаточно короткое.

Надо как-то… заинтересовать своего… бая. А то «на общих основаниях» — можно и до выкупа не дожить. Молотим непрерывно:

— О величайший из повелителей и прекраснейший из властителей! Свет мудрости, проистекающий из очей твоих, подобен свету волоса из хвоста новорождённого белого жеребёнка! Позволь же ничтожнейшему обеспокоить высокий слух твой глупыми словами. Древние мудрецы говорят, что большинству существ в подлунном мире свойственно собирать то, что им представляется полезным. Но есть три разновидности живущих, которые руководствуются не пользой, но блеском. Это — женщины, мальчишки и вороны. Они тянут к себе всё, что блестит. Нет ли вблизи селения каких-либо вороньих гнёзд?

Кажется, я несколько перебираю с эпитетами. Да не знаю я как у степных язычников с этим делом! Сравнение с волосом из хвоста новорождённого белого жеребёнка — это как? Позитивно или негативно?

Мальчишка загорелся. Поднял воинов. Я понаблюдал со стороны, с петлёй на шее, как три вороньих гнезда на ветлах недалеко от селения были снесены. Там было много чего, включая даже пару серебряных кун. Помёта и крика было ещё больше. Все намёрзлись, устали, измазались и вернулись в селение. Пока мой бай менял одежду, меня послали на поварню за чаем.

Кыпчаки избегают становиться на ночлег в русских избах. Какие-то навесы, высокие сараи с открытыми дверями… Похоже на массовую клаустрофобию. Но в поварне было много народу. Лавки и столы были выброшены на улицу, в печке булькало какое-то варево, которое периодически помешивала толстая заплаканная женщина в грязной одежде. В углу, забившись и сжавшись в комочек, сидел парнишка лет 10–12 со связанными ногами и руками. И широко распахнутыми глазами смотрел в середину помещения. Несколько половцев сидели вокруг центра на корточках или стояли у стен. В центре — происходило. Там шевелился комок тел.

На брошенной на земляной пол мешковине животом вниз лежал мальчик, чуть старше сидевшего в углу. Его голова была замотана какой-то тряпкой, видимо — рубахой. Из этого комка торчали связанные кисти рук, равномерно дёргающиеся. С боков были видны мосластые колени, тощие голени и какие-то… полуваленки. Всё остальное было закрыто распахнутым серым длинным халатом моего знакомого нукера. Тело владельца находилось внутри халата, и ритмично поднималось и опускалось, издавая удовлетворённые возгласы типа «ух! Ух!». Парень под ним синфазно сообщал миру: «ой! Ой!». Женщина у печи непрерывно тянула: «и-и-и». Кыпчаки вокруг рассуждали о новых персидских жеребцах какого-то Кобы и о возможной конкуренции им со стороны наблюдаемого нукера.

Я тихонько шагнул в сторону, пробираясь за спинами зрителей в сторону пленника в углу. Присел с ним рядом. Он, почувствовав движение, ошалело скользнул по мне взглядом и снова уставился на происходящее. Весь там. В зрелище этого процесса. Оторваться не может. В такт этому «ой-ой» у него дрожат губы, и дёргается лицо.

А я… я — нет. Я не институтская барышня. За этот год я столько всякого нахлебался, что просто иллюстрация к этнографическим запискам какого-то француза: «степные джигиты используют полонённых мальчиков для их наслаждений» — даже с озвучкой на три голоса… Да, обращает внимание. Но от дела не отвлекает. Скорее наоборот:

Нравиться?

— А…? Чего? Что?!!! Господи, пресвятая богородица, язычники окаянные…

— Ты будешь следующим.

— Эта… почему? Нет! Не надо! Я не хочу!!!

— Половцы ищут свои старые вещи. После битвы, что была сто лет назад. Какие-нибудь удила, стремена, бляхи, заклёпки. Не встречал?

Парень смотрел на меня совершенно ошалелым взглядом. Явно не понимая: о чём это я. Когда тут вот, прямо на глазах, на родном подворье, в поварне, где они всегда, всей семьёй, каждый день…

— Если это старьё им отдать — они уйдут. Вот этого больше не будет.

Вообще-то — да. Начнётся марш, а вне длительных стоянок у воинов и других дел хватает. Но собеседник ошалело отрицательно трясёт головой.

— Жаль. Хан бы обрадовался. Ну, извини. Что отвлёк.

— Стой! Я знаю! Я покажу! Тут рядом! Мы с братом закопали. Ну, вроде клад. Понарошку. Ну, играли. Ещё летом закопали. Тут, во дворе, под углом овина. Правда! Я покажу!

Я приложил палец к губам и тихонько отправился к своему микро-баю. Скулёж и уханье за моей спиной учащаются и усиливаются. Мда… Мальчишка молодой, может не выжить. Хотя… выжить для чего? Для нескольких лет в неволе в Степи? Или для греческих галер и каменоломен когда вырастет? Не жалей, Ваня, «аллах акбар», «на всё воля божья». «Suum cuique» — «каждому — своё»… Так было написано над воротами Бухенвальда.

Конец тридцать пятой части

— Часть 36. «Бессмертный волк серебряный как снег…»

— Глава 192

Я уже почти добрался до выхода, когда сзади раздался повелительный возглас:

— Дур! (Стой).

Что это меня — стало ясно сразу: один из молодых парней, стоявших у входа, цапнул меня за шиворот и развернул к центру помещения. Нукер, отжавшись на одной руке, упёртой в холку подростка под ним, второй — приглашающе помахал мне. Его широкая морда расплылась в многообещающей довольной улыбке. Редкие жёлтые зубы хорошо гармонировали с реденькими усиками. Что-то мне это лицо очень напоминает Париж — так и хочется съездить.

Меня подтащили к нему и поставили рядом на колени. Теперь мне было хорошо видны подробности происходившего под халатом. На спине полонянина, лежавшем на животе без штанов, с задранной на голову рубахе, уверенно, по-хозяйски устроился этот редкозубый хозяин жизни. Жизни разложенного мальчика — наверняка.

Улыбка стала ещё шире, и он уверенно запустил свободную руку в разрез на груди моего полушубка. Факеншит! Правы-таки правоверные евреи со своей ежедневной молитвой: «Спасибо тебе, господи, что я не родился женщиной». Или дамы к такому привычные? Но даже через кольчужку… неприятно.

Я, было, инстинктивно отдёрнулся.

Размечтался…

Меня сразу придавили. Подбери инстинкты, Ванюша. А также сопли, чувства и эмоции. Эти ребята все варианты уже видели, и типовые реакции у них накатаны. Отработаны на всевозможном «русском мясе», отлавливаемом этими «серыми тараканами» и послушно бегающим через Степь. Тысячу вёрст, тысячу лет. Или — непослушно дохнущем в процессе отгонки стад двуногой и четвероногой скотинки. Так дохнущей, что на десять вёрст вдоль степных шляхов — непрерывный слой костяков.

Единственное моё отличие — молотилка со свалкой. Которые «здесь и сейчас» — никому нафиг не нужны. Но мне они задают масштаб наблюдаемого события: мелочь мелкая, неразличимая в глобальном историческом прогрессе человечества. Что ж я, с мелочью не разберусь? Сохраняй самообладание, Ивашка-попадашка. Думай. Веди себя… «правильно».

Вариантов у меня нет — чистый фатум пришёл. В десяток сабель из меня фарш нарубают мгновенно. Хотя — они и рубить не будут, чуть прижмут, повяжут плотнее. Будет то же самое — как им вздумается, как им в сию минуту в голову взбредёт. Только я буду уже битый и упакованный. Взамен невидимых пут страха, смирения — будет ремень сыромятный очевидный. Тушка приготовленная.

И будет спровоцированное моим… шевелением — их общее юношеское желание чего-нибудь… уелбантурить с жертвой. С не-мычащим снарядом в молодёжно-спортивных играх с острыми предметами. А говорить им что-нибудь… Они ж русского языка — не понимают!

Но я попытался:

— Евсахиби…

Нукер сжал мне нижнюю челюсть, оттянул и заглянул в рот:

— Карош, карош оглан. Соссуз. Хизла.

Хизла — понятно. «Быстро». А чего быстро? Нукер подёргал меня за отворот полушубка:

— Хизла-хизла. Сургун.

Я ещё непонимающе смотрел на него, когда второй половец сдёрнул с моих плеч бедный полушубок. Мать…! «Соссуз» — раздевайся, «сургун» — снимай. Мои лингвистические воспоминания стремительно актуализировались.

Обмен шутками между присутствующими, их интонация и жестикуляция, довольная морда моего… господина — подтвердили мои подозрения. Если я дёрнусь, то они начнут играть мною в какой-то вариант регби. «Козлодрание» — старинная тюркская национальная игра. Ни козлом, ни тем более — драным козлом, мне как-то…

Я осторожно чуть отодвинулся, стащил с себя и аккуратно сложил на земляном полу рядом свой тулупчик.

— Сургун, сургун.

Он подёргал мою разодранную свитку. Снимаю. Потихонечку, не торопясь. Окружающие, кажется, разочарованы — нет развлечения, нет повода поиграть с непокорным рабом. Заиграть его насмерть.

Они ведь привыкли, что некоторые рабы «отдаются молодёжи, как зайцы щенкам».

Я стащил кольчужку через голову. Вот её нукер взял в руку, внимательно осмотрел, помял в пальцах, и бросил в другую сторону. А я вспомнил кое-что из уроков ихнего иностранного языка:

— Бай… беклеюин (господин… ждать).

— Бен хизли бир секилде (я быстро).

В следующий момент он резко дёрнул меня за верёвку на шее и прижал щекой к спине между лопатками лежащего, кажется уже без чувств, паренька. Нависнув надо мной, почти прижав грудью, одетой в какую-то кожаную жилетку с нашитыми на неё железными прямоугольниками, продолжая щериться и пованивать недавно съеденным, он приступил к продолжению процесса получения «их наслаждений».

Кажется, именно стремление обеспечить мне наиболее удобный обзор заставило его упереться мне рукой в ухо, чуть не сворачивая его к затылку. Сам же он старательно и мощно приподнимался и опускался над бледными, но уже раскрасневшимися, тощими ягодицами бедняги. Периодически отдёргивая подол своей рубахи в сторону, чтобы обеспечить мне максимально полную картинку. Пощипывая попавшее под него мясо в разных местах для качественного акустического сопровождения. Паренёк болезненно дёргался и охал на каждый щипок, его тощее, бледное после зимы, тело сотрясалась от каждого толчка любителя юных пленников. А сам… «евсахиби»… старательно демонстрировал мне свои… багрово-лиловые достоинства в реальном времени.

Наблюдаемая цветовая гамма… не радовала. Я, знаете ли, предпочитаю чистые синие цвета. Звуковое сопровождение состояло в оханьи, аханьи и гыгыканьи. А также — хлюпаньи, чмоканьи, чавканьи… Как известно, человек на две трети состоит из воды. Такое… жиденькое болотце. Нижнее болотце — жалобно постанывало. Верхнее… радостно по-гыкивало. Соединяясь, они по-хлюпывали.

Смысл моего почётного зрительского места в бельэтаже — вполне понятен: вот твоё скорое будущее, смирись, бойся, готовься.

Только, видишь ли, дядя, зрелище, конечно… эпическое. Типа наглядного пособия: так мы, степняки, вас всех, русских. «С нами — бог. Остальные — под нами». В том числе — и в прямом смысле.

Но… Поздно, ребятки, поздно! Я здесь уже столького нахлебался, столько сам получил и другим… устроил… а ещё продумал, вообразил, представил… что ваша психоделика уже не срабатывает.

Картинку вижу. Но эмоции, ею порождаемые — уже не захлёстывают мозги. Уже не вгоняют в панику, в ступор. Могу — остановить, отключить чувства. Не закрывая глаз, не затыкая ушей… Смотрю — и не вижу, вижу — и не разумею. Разумею, но — не чувствую. Душа — не рвётся. Просто наблюдаю.

Вместо запредельного страха, ужаса, распада души и разума, идёт штатный сбор информации. Визуальной, акустической, тактильной… Запах… Самый мощный — острый запах конского пота от халата. Острый — но не противный. Ещё — запахи хомосапиенсов: пот, дерьмо, кровь, сперма… Ничего принципиально нового.

Новизна только в мелочах: угол атаки, глубина погружения, длина, толщина… совмещение вертикального движения с горизонтальным… Сантиметры, градусы, килограммы силы на квадратный дюйм… Мозги не выносит. А раз они остались — они работают. Например, прогнозируют.

Конечно — впечатляет. Этот нукер — взрослый здоровый сильный мужик. Надлежащий. Очень эффектно, с радостными возгласами, щипками с подкручиванием, расставляет синяки по всему… подлежащему.

Но я ведь помню: господь бог, создав человека, не оснастил его системой залпового огня. Парнишку этого, ты, похоже, затрахаешь, до смерти. Я просто вижу разрывы в мышечной ткани. А там — инфекция, а медицинского ухода — нет, а бежать — в общем строю… Дня три — максимум.

Но и «редкозубому парижанину» — потребуется время «на перезарядку». А остальные «серые тараканы» не кинуться — он же на меня руку положил. Шуйцу свою. Кажется, будет у меня минутка для уворачивания.

Всё получилось проще и закономернее. Нукер эффектно и громко исполнил финальные аккорды этой вечной симфонии. Снова по-скалился на меня, и… устало оттолкнул в сторону. Урок — закончен, все — на перемену. Двуногая скотинка может побегать и размяться. Но — не долго. Куда ж ты денешься из аркана, телок полонённый?

Бздынь — и меня мгновенно не стало вместе с моими тряпками. Доказывать, что мы там, в 21 веке, круче варёных яиц? Я — всегда! При наличии крупнокалиберного и скорострельного. А то мой драный тулупчик… осколочно-отравляющими свойствами в достаточной степени не обладает.

Русская народная мудрость гласит: «По одёжке — протягивай ножки». Не согласен. В смысле: «протягивать ножки»… не будем спешить.

Микро-бай встретил меня раздражённо. Я даже снова испугался: от случайных флуктуаций этой неустойчивой детской психики зависит моя жизнь. И степень мучительности моей смерти. Просто не успею сказать и…

Мда. На всё воля божья…

Не «на всё» — успел. По простому, без древне-арабских закидонов. Про захоронку местных детишек. Малыш заинтересовался и обрадовался. Велел мне говорить проще и, даже, сказал своё имя. Зовут его Алу, но так обращаться — только с глазу на глаз.

Притащили кладокопателя, нашлась какая-то мотыга.

Долбать замёрзшую землю — занятие не очень. Я успел перекинуться несколькими фразами с нашим кладо-указателем, потом сменил уставшего землекопа и, под нетерпеливый визг и ахи собравшихся половцев — они землю копать не собирались вообще — не землееды же! — вытащил из ямы мешочек чем-то мелким и звенящим. Каковой с глубоким поклоном и прочим приличным случаю вежеством вручил «свету моих очей, сладкозвучию моих ушей, благовонию моих ноздрей»… и далее по анатомии.

Мы с Алу вернулись в избу, туда натащили свечей и он, как ребёнок с новой игрушкой, всё перебирал и восторгался найденными железяками. Хотя почему — «как»? Дитё и есть дитё. Мальчик был мне очень благодарен и старался это выказать:

— Ты — молодец. Ты — хороший раб. Умный, сообразительный, преданный. Когда мы будем делить полон, я попрошу отца, чтобы он тебя выкупил. Взял в свою долю и отдал мне. Я уже большой, и отец позволит мне иметь отдельную юрту. Я дам тебе там место. Ты будешь спать у порога. Чтобы никто плохой не смог меня убить. Я отдам тебе твоё оружие, и ты покажешь мне свои удары. А потом я ещё немного подрасту, мы сядем на коней и пойдём в новый поход. Наберём много-много добычи! Хабар… богатый-богатый! Золото, шелка, оксамиты… Возьмём большой-большой полон! Я дам тебе женщину. Какую захочешь! Да! Я не жадный. Хочешь — двух, хочешь — трёх. Или ты хочешь мальчика? Мой нукер любит мальчиков. А отец — нет. Странно: они же для наслаждения. Женщины рожают, кормят, работают, стирают, прядут… Или болтают. Или болеют. Они всегда заняты. С ними — скучно. А мальчики — для развлечения. Как барсы или соколы.

Круто. Как-то семантические аналогии между пассивным гомосексуалистом и рюриковском соколом-рарогом мне раньше не встречались.

— Послушай, Алу, а если тебя, вот как того парня в поварне… Он же… ну чуть тебя старше. Ему же больно.

— Меня?! А при чём здесь я?! Я — сын хана. Я — воин. Вот, я пришёл на войну, в поход. Сам хан Боняк дал мне дело, послал меня сюда. А тот… он же просто землеед, он же просто русское мясо. Куда пни — туда и побежит, как бросишь — так и ляжет. Ну, как тебе объяснить… вроде — умный, а простого не понимаешь. Вот ягнёнок. Он может быть очень хорошеньким. Мягенький, шелковистый, ласковый. Удовольствие погладить. Но если он не будет слушаться хозяина — придётся скушать. Когда скот клеймят, когда овец стригут — им бывает больно. Они кричат. Но как же без этого? Потом привыкают. Потом из них бешбармак делают. И всем — хорошо.

«Всем — хорошо». Тот же вечный слоган, что в концовке «Пикника на обочине»: «СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!».

Остаются мелочи: что считать «счастьем»? Бывает ли оно «даром»? Кто такие «все»? «Обиженный» — кем? Богом?

Что не вызывает сомнений: «никто не уйдёт». Как сказано в «Бриллиантовой руке»:

— Сядем — усе!

Хотя, на мой взгляд, правильнее — «лягем». Или кто-то собирается жить вечно?

В словах Алу сквозила абсолютная убеждённость в единственности возможности только вот такого миропорядка, в разумности и обоснованности его. Только так — «правильно». Он не обижался, не вбивал, не доказывал. Он снисходительно и доброжелательно пытался объяснить великовозрастному болвану: вот так — «хорошо», иначе — невозможно. «Как с дедов-прадедов», «по воле божьей», «испокон веку».

У каждого в этом мире — своё предопределённое место. У ягнёнка, у воина, у землееда… А моё место — у порога его юрты. Хорошее место, тёплое, уважаемое. Место цепного пса. Мне будут давать миску сладких косточек и позволят выбирать сучек для вязки. Гав-гав…

Алу начал устраиваться спать. Мне указал место у входа. И даже не примотал ни к чему мою шейную верёвку. Очень высокая степень доверия. Хорошо — я ведь так старался выслужиться перед своим новым господином, заслужить его благосклонность! Мальчик мне уже доверяет! А я ищу способ это доверие обмануть — раз уже есть, что обманывать.

Правда, ещё один кыпчак тоже устроился в избе на ночлег. И пустовало место нукера с его торбой. С моими вещичками. Всё что моё — моё навсегда. Своего я никому… Спокуха, Ванюха. Для брызг истерирующего собственника — ещё рановато. Продолжим этот извратительный процесс. «Само-обладание» — называется.

Уложив малыша в постель и пожелав ему добрых снов, я выскочил на минуточку во двор. Ну, понятно же, перед сном же…

Кыпчаки не говорят по-русски — большинство не знает языка. Кыпчаки не говорят с русскими — о чём говорить с землеедами? Завтра эти люди станут степной пылью или основным продуктом национального экспорта на рынке в Кафе. Что они могут интересного сказать?

Русские — аналогично. «Нихт ферштейн».

Мономах пишет о своём отце: «с места не сходя знал пять языков и на всех говорить мог». Так то — князья. А простые люди друг друга не замечают, не понимают и не хотят. Но Алу — говорит по-русски. Что для меня — большая удача. А я поговорил с русскими на моём, точнее — на их языке.

С ханом — местные, хоть на какой мове — не стали бы разговаривать. Но я — свой. И проблема с этими артефактами решилась. Теперь надо решить ещё одну. Потому что, избавляясь от непонимания языка, сталкиваешься со следующей проблемой — с пониманием. И когда нукер задумчиво говорит кому-то, глядя в мою спину во время копания ямы:

— Бен о роройу истиорум. О юиксек сёйлеуесек.

Я уже понимаю, как он собрался напрягать мою задницу, чтобы она «громко пела». Конечно, я люблю петь. Но, если — дуэтом, то — с женщиной.

Моего «кладоуказателя» после наших удачных раскопок увели в поварню. Однако, за время совместных земляных работ, кое-что я успел у него узнать. «Знание — сила». Особенно, если это «знание» о том, где что лежит.

В темноте ночи я проскочил в соседний двор, там — погреб, в погребе, в самом конце, под кучей ненужного хлама… лучше бы они детей так прятали… хотя в такую погоду малые дети… без взрослых…

Ага, вот они. Две кадушки. Парень правду сказал — вымороженная бражка. Надо знать — что спросить, надо знать — у кого. И вот — результат бьёт по рецепторам. Забористая. Градусов двадцать. Нет, только восемнадцать. Или вообще — шестнадцать? Не распробовал. Теперь наберём в чашку. И потихоньку, чтобы не расплескать…

Кто не знает — асау кумы (буйный кумыс) с содержанием спирта выше 40 оборотов, изобретут казахи. Пока в Степи пьют нормальный, кобылий, 4–6 градусов. К этому они привычные, а вот 16–18…

Скуластый парень возле избы смотри на меня недоуменно. Чего это я несу? Потом принюхивается:

— Кумиз? Буну нереден булдун? (Кумыс? Где взял?)

Вот был бы я нормальным русским человеком — пожал бы плечами и послал бы нехристь поганскую куда у нас всех таких посылают. А я — ненормальный, я — вопрос понял и руками показал. Умный потому что. Как чукча.

В избе темно, но наш страж не спит. Слышу по дыханию.

— Эй, саваши. Кумиз.

— Нереде?

— Тама.

Парень в темноте подтаскивает меня за рукав, нюхает, пробует. Нервно вздыхает, оглядывается в сторону спящего Алу и… подхватывается с лёжки. Сработало. Не то, что они выпить сильно хотят. Но парням так скучно!

Алу в углу что-то бормочет во сне. Тсс… Русские избы — это деревянные ящики почти без освещения. Я это уже говорил? Так это — правда. Вот теперь — ложимся спать. Хотя какой сон?! Интересно же: а остальное сработает? Потому что иначе… лучше не родиться.

Остальное срабатывало часа три. Всё-таки, две трёхвёдерных кадушки — многовато даже для тридцати половцев. В какой-то момент во дворе начала играть музыка. Что-то типа: один палка — два струна. Потом пошёл заунывный кумыз. Зубами зажимают рамку этого… музыкального инструмента и по язычку — бздынь-бзынь. Потом постучали в бубен. Но бубну они разойтись не дали.

Зато притащили женщин. Визг и плач был явно женский — мальчики визжат не так. Веселье человеков: секс, наркотики, рок-н-ролл… Через три часа пришёл нукер, пытался вписаться во все дверные проёмы по дороге, ругал русских свиней, которые строят такие узкие двери в своих курятниках, дёргал торбу и чем-то звенел. Наконец, упал на лежанку, не снимая сапог. Завтра этим ребятам на глаза лучше не попадаться — головушки у них будут… сильное бо-бо.

Наконец, всё затихло, нукер — храпит, Алу — чуть слышно сопит. Переходим к следующей фазе операции по обману несовершеннолетних и уничтожению сопричастных.

В избе темно, но я сегодня достаточно толокся по этому пространству — уже и в темноте можно добраться до висящей на стене торбы нукера. Тсс… И ничего не свалить. И найти в ней шашечку. И — ножичек. И — кольчужку.

Нукер спал на спине, раскрыв рот и запрокинув голову.

Когда-то, в отравительской веси, я дрожал от желания отпустить свою впервые наточенную шашечку на открытое женское горло. Аж трясся. Только чуть-чуть по-отпустить… только чуть-чуть потянуть… Так это, мизинчиком…

Мгновение очередного дежавю было кратким. Бойтесь желаний — они исполняются. Моё желание исполнилось. Хорошо наточенная шашка, двигаясь просто под своим весом, при быстром потяге, в самом деле прорезает мягкие ткани человеческого горла почти до позвоночника. Давить, рубить, дёргать — не надо. Пара хрипов-всхлипов, бульканий, судорожных хватательных движений. Лёгкий шелест и острый запах свежей вытекающей крови.

За одежду он-таки меня ухватил… Наконец, пальцы разжались.

«Финита ля комедия!». Хотя — совсем не комедия. И пока ещё — не финита.

Я до сих пор не знаю, почему я поступил так, как поступил. Без груза в виде Алу мне было бы легче. Но я взял его с собой.

Захват заложника с целью обеспечения безопасного отхода? Да, вначале это казалось основной причиной. Половцы напились, но всякий хмель без добавки — проходит. А закусывали они хорошо — мясом. И посты на реку выслали ещё трезвыми. Могут догнать, и тогда я, прикрываясь их ханычем… Не знаю.

Другая причина — предшествующие разговоры насчёт выкупа. Вот вытащу этого малька до Рябиновки, пошлём какое-нибудь чмо переговорное… И — будет нам всем счастье. Почём они тут ханских сыновей торгуют? Жаба как основа мировоззрения?… Может быть.

Месть? Безусловно. Желание заставить его пережить весь тот страх, тот набор болей и унижений, который я выхлебал за этот день? Показать, как выглядит вот такая, общепринятая, «правильная», «все так живут», «от дедов-прадедов заведено есть» жизнь, но — с другой стороны? «Воздам каждому по делам его». «Как аукнется — так и откликнется»… Было и такое.

Но была и ещё одна причина. Она странно звучит. Я её старательно… запинывал. Неправильная она. Но… Мне его стало жалко. Господи, ну кому кого здесь жалеть! Он — сын хана, предводитель, хозяин, вседержитель. Бай. А я — раб с радужной перспективой стать «мальчиком для наслаждений» или «верным псом», и спать у порога ханской юрты. Но мне его жаль.

Парнишка-то нормальный. Добрый, весёлый, живой. А вот вырастет в такую сволочь… Национально-конфессионально-сословную. Я понимаю: таких по обе стороны порубежья — полно. И всем — не на здравствуешь. Но вот этот… Вот он сопит в темноте. Надо — или резать, или… тащить с собой? Что-то я стал слезлив и сентиментален. Проще надо быть: какой вариант может дать наибольшую прибыль? — Упаковываем.

Алу сначала несколько забеспокоился, когда я начал его одевать, но, услышав мой голос, успокоился и снова засопел. Никогда не приходилось одевать сонного ребёнка в садик или в школу? Даже вязки на руки и овчинный мешок на голову он воспринял спокойно. Бормотнул что-то типа:

— Не спи, береги. Отцу понравишься.

Нагрузился, сколько сообразил, взял мальчишку в меховом одеяле на руки и тихонько, старательно обходя натёкшую из нукера лужу крови, в темноте… топ-топ…

Я уже говорил о важности правильной установки информационных фильтров? — Очень большая важность. «Опыт» — называется.

Вчера, когда мы налетели на разъезды кыпчаков — у меня никаких фильтров по теме не было. Непонятно — на что смотреть. Глаза — разбегались, мозги — просто захлебнулись. Хорошо — со мной были опытные воины.

Когда меня кыпчаки захватили — там вообще… сплошной поток желудочно-лёгочных ощущений. Фильтруй — не фильтруй — без толку.

Пока я за их конями на верёвке бежал да сердце у горла ловил, главное было — какая колдобина под ногами. Фильтровал исключительно микрорельеф местности.

А вот сегодня, пока ворон гоняли да клад откапывали… Когда знаешь что искать — оно находиться.

Всю зиму на «Святой Руси» идёт снег. Это — трюизм? — Ну, таки — «да». Его со двора сгребают и выбрасывают. Это кому-то новость? А сгребают его к забору, за сараи. И там же и выкидывают. За забор. Получаются два сугроба в высоту забора. С них ещё детишки на санках катаются.

Что мы отфильтровали и наблюдаем. Плотный сугроб от стенки дровянника до вершины окружающего селение частокола, который в этом месте является и забором подворья. Воткнутые в снег санки, прислонённые к тыльной стенке сарая лыжи. И пара палок. Без колечек внизу, но с ременными петлями для рук — вверху.

Ещё, в десяти шагах наблюдаем… труп моего кладокопателя.

Мда… Жаль. Парень оказался смелым, храбрым, отважным, упорным… можно продолжить ряд близких понятий. Но недостаточно умным, удачливым, изворотливым… можно продолжить и этот ряд.

Сопротивление поганым он оказал. Попытался. Изложил «серым тараканам» свою точку зрения. Видно по выбитым зубам. И по… блин! — По вытекшим глазам. Судя по царапинам у глазниц — выковырянных пальцами с длинными ногтями.

Оппоненты остались при своём мнении. Его и реализовали. Труп — раздет догола. По замёрзшему, присохшему… и по крови — тоже, видно, что его… употребляли для «их наслаждений». И перерезали горло. В какой последовательности — не очевидно.

У меня была мысль… Такая… благородно-шкурная. Забраться в соседнее подворье и освободить сидевших там, в здоровенном амбаре, пленников. Они выберутся, порежут своих захватчиков… Подымем над освобождённой территорией:

   «Знамя великой борьбы всех народов    За лучший мир, за святую свободу».

Но половцев — десятка три. А местных… три дома. Три-пять мужиков, два десятка детей… Половцы и пьяные — бойцы. А смерды… Они начнут вопить, бегать в разные стороны, поганые проснуться и будет нам всем…

Так что, по князю Игорю. Которого — «Половецкие пляски». Он-то бежал один. Бросил в плену и сына, и брата. Остальные «братия и дружина» и вовсе не вспоминаются.

Осторожненько прикрутил Алу к санкам, перетащился через забор и с горочки… у-ух!

   «Вот качусь я в санках    По горе крутой;    Вот свернулись санки,    И я на бок — хлоп!    Кубарем качуся    Под гору, в сугроб.   …    Весело текли вы,    Детские года!    Вас не омрачали    Горе и беда».

Ивану Сурикову — не омрачали. Отсюда до этого, не омрачённого — семь веков.

На реку я спускаться не рискнул — слышал, как они дозоры высылали. Да и не уйти мне от них по речному льду. Ни пешему, ни конному. А вот в лесу… Спуск с горочки привёл меня на накатанную лыжню. Снег в лесу плотный, глубокий. Меня лыжня держит, а вот всадник на коне — будет барахтаться. Куда она ведёт? А фиг её знает. Куда-то между севером и востоком. «Возлюби имеющееся». Возлюбил, побежал.

Через полчаса я согрелся. Через два — от меня валил пар. Лыжня, похоже — нормальный охотничий маршрут. Охотник ставит в лесу ловушки и пару раз в неделю их обходит. Обычная длина такого лыжного кольца — световой день. 20–40 километров.

Другое кольцо выписывает человек без ориентиров. Например — заблудившийся в лесу. Правая нога, обычно, длиннее левой, поэтому путник ходит по овалу, длиной в 30–40 километров, забирая влево.

Когда лыжня от реки ушла вправо — я обрадовался. Не «овал блуданувшего». А потом совершенно идиотски сломал лыжу. Вытаскивал санки с Алу в горку, переступил лыжами. Одна из них оказалась лежащей на двух поваленных стволах. Она и хрупнула пополам.

Ощущения… Как мамину любимую чашку разбил… Вот она была и — нету… Ну чуть бы стал иначе, ну чуть бы внимательнее… Какое «внимательнее»?! У меня идёт третий день непрерывной скачки на выживание! Я весь мокрый, ноги дрожат… Санки чуть откатились назад, стукнулись о корягу, Алу проснулся и начал ворочаться.

Когда я стащил у него с головы мешок, меня встретила озабоченно-испуганная детская мордашка. Которая немедленно стало радостной:

— А, Ваня. А я уж испугался — может, случилось чего. Враги какие напали. А тут — ты. Хорошо. А чего у меня руки… не… не раздёргиваются? А мы где? А остальные где? Я писать хочу. А здорово, что мы эти штуки нашли. Надо сразу всех поднимать, и поедем к отцу — он обрадуется. А ты возле моего стремени побежишь — а то погонщики злые бывают. А чего так холодно? Почему ты так на меня смотришь? Ты должен смотреть вниз. Нельзя поднимать глаза на евсахиби.

Я сидел на поваленном дереве, смотрел на этого чирикающего… «щегла кочевой жизни» и чувствовал нарастающее раздражение. От своей усталости, от пережитых… переживаний, от бездорожья, от его щебета… Придавить бы… бая. Шашечкой махну и…

Голос Алу, чуть хриплый со сна, к концу его потока вопросов становился всё более неуверенным. И закончился тихим вопросом:

— А когда… кушать будем?

Мда. Как учат женщин на случай столкновения с сексуальным маньяком: «Говорите конкретно. Не: — ах-ах, какой вы противный! А типа: у меня под поясницей булыжник мешает».

«Кушать» — это конкретно. Как-то и желание… по-маньячить шашечкой — отступает.

Я сделал из ремня петлю и накинул на шею ребёнка. У него глаза… Рубль юбилейный видели? А два? Вот в два таких рубля я и смотрюсь.

— Ваня… ты… ты что?!

— Власть в нашей Малиновке переменилась. Теперь ты — раб, я — господин. Ты — ходячее мясо, степная пыль. Я — воин, твой хозяин. Будешь послушным рабом — позволю спать у порога моего дома. На коврике. Косточек давать буду. Ты — старайся. Служи мне лучше. А иначе — придётся плетями.

Малыш посмотрел на меня как на сумасшедшего, потом взвизгнул и рванулся с санок долой. Так вместе с ними и полетел. Санки перевернулись, и он оказался лицом в снегу. Я же говорил: Россия, итить её ять, снег на морде — постоянное украшение.

Алу бился под санками, привязанными к его спине, размахивая головой, отплёвываясь от залепляющего лицо снега. Когда ему удалось перевернуться, я дёрнул за шейный ремень, и он снова вернулся в прежнее состояние. Пока я перебирал свалившуюся торбу, в которой нашлись кусок конины и половина замёрзшего каравая, упрямый малыш встал на ноги.

— Глава 193

Отфыркиваясь и отдуваясь, Алу гордо взглянул на меня: «Вот я какой! Всё равно поднялся!». Я дёрнул за ремень и экс-микро-бай завалился в другую сторону. Не нравится? А как меня дёргали? Привыкай, дитятко. К ошейнику. К поводку в руках хозяина.

Мордовать связанного человека — глупое скучное занятие. Даже если он старательно ругается в мой адрес на двух языках. Не хочу слышать — и не слышу. Нужно иметь какие-то эмоции, какую-то личную ненависть. А у меня для этого сил нет. Ещё годится мозговой сдвиг, маньякизм с садизмом. Или — групповщина. Выделываешься перед соратниками. Типа: во как я его!

Не мой случай — не интересно. Поднялся? — Дёрнул за ремень, он на левый бок упал. Снова поднялся — снова дёрнул — завалился на правый бок. Скучно, однообразно. Хорошо хоть есть чем заняться: надо позавтракать.

Замотал ремень вокруг сосны повыше и пошёл собирать хворост. Когда вернулся Алу — упорный парень — снова поднялся и пытается допрыгнуть до ремня, достать зубами. Снова — «русский крем вместо бритья». Когда лицо от снега замерзает — щетины уже не чувствуешь, побриться — не хочется.

После очередного раза — он корячился-корячился, а потом уткнулся в снег и заплакал. Устал, умаялся. Столкнулся с «высшей силой». В форме ремня на шее.

Он рыдал и хныкал, а я запалил костерок, снега в котелке растопил, хлебушек и мясо на огне разогрел. Что, дитятко, ждёшь, когда на твои слёзы утешальщики прибегут? Не надейся, не прибегут. Так что — возлюби имеющееся. «Возлюби ближнего своего». Меня, господина твоего. Здесь, в лесу, никого ближе тебе — нет. Не нравится — сдохни. Ты тут никому не нужен.

Треск веток в огне меня отвлёк, и я как-то пропустил момент, когда скулёж, вперемежку с ругательствами перешёл в хрип. Как-то… мой раб неправильно звучит. Малыш доигрался — замотал ремень на шее и теперь само-удавливался. За вчерашний день я сам раза два-три задыхался до цветных пятен в глазах. «Как аукнется — так и откликнется».

Но вот же, гумнонист хренов! Лично мне, лично вот эта особь — кислород не перекрывала. Я, конечно, понимаю: они все такие, и этот вырастет — станет типичным представителем, «степным хищником». Вполне по Ключевскому.

Сволота поганая. Серый конный таракан. Давить таких прямо в… в яйцекладах. Но… дерьмократия с либерастией! Блин! Душу свербит! Надо от этого… «национально чуждого» — срочно избавляться! Выкорчёвывать из себя эту хрень нахрен… как Чехов — раба выдавливал, по капле. Но… не прямо же сейчас!

Пришлось отматывать сопляка, отвязывать от санок, тащить к костру. Багровость постепенно ушла с его лица. Он уже смог держать миску связанными руками. Всхлипывая, прихлёбывал горячий хвойный отвар.

— Ты, ханыч, хлебай шибче. Дёсны крепче будут, зубы целее. За зубастых ханычей на рынке больше серебра дают.

— Я… Я не ханыч.

— Не понял. Ты же говорил: мой отец, хан Боняк… Или — соврал?

Не поднимая глаз от миски, малыш прояснил ситуацию:

— Мой отец — хан Боняк Бонякович. А мать — рабыня из русских. Я — не ханыч, я — челядинец. Рабёныш. Выкупа за меня не дадут. Урождённых рабов не выкупают.

Потом, поставив миску на землю, всё так же, не поднимая глаз, попросил:

— Ты меня зарежь. Пожалуйста. А то я волков боюсь.

Чего-то я… не догоняю. Как-то он… кучу промежуточных этапов своих логических умопостроений опускает и даёт сразу конечные выводы. Типа: «зарежь, пожалуйста». А я, очевидных для тебя, мой возможный мини-предок, мыслей не хаваю. Как же тяжело с этими аборигенами! У них все эти цепочки выводов просто от рождения накатаны, а мне приходиться каждый раз своей молотилкой — по шагам, как ползком на брюхе…

Цепочка понятная: Алу — не ханыч. Значит — выкупа не будет. Значит — он мне не интересен. Значит — я его тут брошу. Потом придут волки и порвут его живьём. Перерезать горло малышу — явить милосердие. Время потратить, возится, пачкаться… Логично.

Милосердие, благотворительность, соболезнования… — не мой конёк. У меня — стяжательство, корыстолюбие, жадность и скупость. Моя частная собственность — священна. Как гласит русская народная мудрость, адаптированная к конкретной персоналии: «что к Ваньке попало, то с воза упало». Короче — жаба. Чтобы я свою собственную скотинку прирезал и даже шкурку не снял…! Не, детка, не дождёшься!

Поднял малыша, навьючил — санки пришлось здесь бросить — ремень на руку, потащились.

Снова дежавю — я так Марьяшку по Деснянским болотам на верёвке тащил. Снова какой-то гребень холма — наверху снега меньше, идти легче. Густые молодые сосны — хорошо, что санки бросили — не протащились бы. Но есть разница: Алу разговаривает. Я его расшевелил, теперь он про свой кочевой образ жизни рассказывает, про юрты, табуны, отары… И про своего отца, хана Боняка. Боняк Бонякович из царского рода Токс.

Интересный, похоже, мужик. Малыш его просто боготворит. Хорошо, когда в тебя так верят. Хорошо, когда есть в кого так верить. Если в степи сыновей ханов в такой любви к родителям воспитывают — степняков хрен одолеешь. Победы — не результат силы победителя, это — следствие слабости побеждённого. А главная причина слабости — раскол. Внутренние дрязги, ссоры. На «Святой Руси» говорят: «ковать крамолу на брата».

Пусть мальчик рассказывает — я слышу его дыхание. А сам соображаю — куда идти. Идти надо. И — быстро. «Из окружения надо выходить сразу или не выходить вообще». Слева у меня Снов. Как далеко прошли вверх по реке кыпчаки — неизвестно. Алу говорит — их послали грабить к Седятину. Насколько это правда? Его собственный отряд стоял выше городка. После похищения они могли подняться дальше.

Справа у меня Десна. До какого уровня половцы дошли по ней? До устья Сейма, где мы три дня назад с гриднями-заградителями разговаривали да панические слухи беженцев слушали? Очень может быть.

Солнце встаёт на востоке. Зимой — на юго-востоке. Вот оно встаёт. За вершинами заснеженных деревьев. Но его — не видно. Над лесом стоит морозный туман. Всё — заиндевевшее. Но не искрится под лучами солнца, а тихо сереет-серебрится. А мы идём поперёк. Поперёк солнцу. На северо-восток по водоразделу. Где-то впереди должна быть речка с тряпичным названием. Типа: Рванец. Ивашко как-то вспоминал. Вот по ней и надо будет уходить к востоку, к Новгород-Северскому. Факеншит! Почему на реках не ставят указателей?! Как я узнаю, что это именно то, что мне нужно?!

Рано волноваться начинаешь, Ванька. Дойди сперва хоть до какой-нибудь речки. Мальчишка-то уже спёкся. Молчит и пыхтит. Отстаёт. Всё чаще ремень приходиться натягивать. А что ты хотел от степняка на пешей прогулке? На роль «ходячих консервов» из нашего уголовно-лагерного фолька он не годиться. Может всё-таки его… того? Шашечкой по горлу? Меня-то и самого… несколько пошатывает и спотыкает. Оп-па! Блин! Снег в лощине между холмами оказался глубже, чем я думал. Вот выберемся и сделаем привал. Надо… обсохнуть. Где этот… недо-таракан застрял?

Мы бодались с этими… соснами, с этими… ёлками, с этими… сугробами — весь день. Дважды я разводил костёр — пили горячее. Отдыхали, снова поднимались. Но малыш быстро скисал. Когда начались сумерки — стало совсем плохо: садиться в снег и плачет. Не кричит, не ревёт — просто скулит тихонько, и слёзы текут. Народные мудрости типа: «Больше плачешь — меньше писаешь» или там: «поплачь, дитятко — водичка завсегда дырочку найдёт» — уже не помогали.

Вместе с санками я бросил и часть барахла. Меховое одеяло, например. Не рассчитал — ночевать в лесу будет… зябко. Может, и до смерти… озябнем.

Надо идти. У меня нет нормальной усталости — беломышесть торжествует. Но тащить мальчишку на себе — силы у меня такой тоже нет.

Надо бросать его. А то — оба сдохнем. Значит — перерезать ему горло. Или придушить? Или лучше — шашечкой уколом в сердце? А как правильнее колоть: в грудь или в спину? Твою Господи Пресвятую богоматерь! Как наиболее безболезненно убить ребёнка?! Это что, вопрос из обязательного курса молодого попаданца?! Вот за этим сюда и вляпываются?!

Уже в темноте разложил очередной костерок. Замазанный, закопчённый котелок со снегом. Остатки хлеба и мяса. Пока шли — жевали. Правильно пережёвывая пищу, вы не только помогаете обществу, но и отгоняете сонливость.

Всё-таки, и моя беломышесть не безгранична. Не в смысле — мышц, а в смысле — мозгов. Слишком много чересчур… ярких впечатлений за последние три дня. Устал и отупел. И с глазами что-то… чуть подваивается… на краях… мелькает что-то.

Я, видимо, задремал. Выключился с открытыми глазами. Потому что я их не открывал — просто вдруг увидел. За догорающим костерком стоит зверь. Князь-волк. В серебряной шкуре. Вокруг — темно. Тёмные стволы деревьев в стороне, снег. На земле, на деревьях. И эта туша напротив. Вся — в холодной гамме. Серое серебро. Как огромный сугроб странной формы. И два ярких оранжевых глаза. Если бы не глаза — я бы и не понял. Но они… совсем не такие, как всё вокруг. Горячие. Будто — дырки из другого мира.

Я шевельнулся, под боком завозился Алу. Рук я ему не развязывал — хрен знает, что ребёнку в голову придёт в такой ситуации. Но толку от моей предосторожности… Если он ко мне в подмышку во сне забрался. И шашечку выдернуть сможет, и ножик мой засапожный… Конвоир из меня…

Но Алу поморгал и уставился на волка. И молча стал забираться мне за спину.

— Э-э-э… ё-ё-ё… и-и-и…

— Не ной. Волков не видал?

Малыш стучит зубами и трясёт головой. Типа: не, не видал. И правда — князь-волка мало кто видел.

— Х-хан-к-курт.

«Хан-волк»? Значит, слышал.

А волчара стоит напротив и нас разглядывает. Голову к плечу наклонил. Наблюдатель. Понаблюдает — и скушает. Чтобы сравнить свои визуальные впечатления с таковыми же, но — гастрономическими.

А смерть — это страшно. Когда на тебя серебряный плотоядный сугроб янтарными огнями смотрит.

— О-он н-нас с-съест.

Блин! Очередной «колумб» стучит зубами над ухом со своей «америкой»! Сам знаю. Конец зимы — скверное время. Волки голодны. А когда кушать хочется — даже хомосапиенсы ведут себя… странно. Дипломатические переговоры с голодным хищником… — возможны. Для тех, кого не будут выковыривать из зубов.

У нас оставалось немного конины и хлеба. Дать зверю чуток мороженого мяса, когда перед ним два молоденьких горяченьких шматка на ножках…?

Я осторожно, без резких движений, вытащил из торбы оставшуюся горбушку. Чем богаты… Кинуть ему через костёр? Как-то… невежливо. Начал осторожно подниматься…

— Да отцепись ты, господи! Алу! Сидеть! Вот только с тобой мне сейчас драться…

Так. Что ещё? А, пояс долой. Запах металла звери чуют и воспринимают… негативно. И ещё — шапку снять. В знак уважения. Эти волки что, христиане? У мусульман наоборот, без шапки — оскорбление.

Ну что, я — пошёл? — Страшно, Ваня? — Не. Нер-р-венно. Хочется визжать и хихикать, бегать и… и шалить. Как-то всё очень… забавно.

Я осторожно обошёл костерок и положил перед зверем кусок хлеба. Чётко: не бросил — положил к лапам. Наклониться, подставить ему свой загривок… Под эти челюсти… Отступил на шаг. Глядим. В гляделки играем. Твоюмать! Ни зверю, ни хану — в глаза смотреть нельзя! Но… не могу оторваться. От этого жаркого янтарно-оранжевого двоеточия в бесконечности серо-снежного сумрачного пространства.

Волк наклонился, обнюхал горбушку. Крутанул головой и её не стало. «Не жёвано летит». И снова на меня смотрит. Теперь я? Алу правильно говорил? Насчёт «зарежь, пожалуйста». Зверь рассматривал меня. Потом зевнул. Так это… с потягом. До хруста. С такими челюстями… Выразительно.

Потом, будто вспомнил чего-то, встряхнулся. Подошёл ко мне. И начал обнюхивать. В прореху на моём полушубке — чуть морду не всунул. Да что вы все! Нет там у меня ничего! Или он кость от волхвов учуял? А задница моя почему такой восторг у всех вызывает? Я, конечно, сегодня пропотел нехило, но не волчица же в течке!

Меня всего потом прошибло. От его движений… хоть он и не прикасается, а меня покачивает.

Тут вышла луна. Я услышал «ах» Алу и его, ставший чуть громче, скулёж. Обернулся — он своими «юбилейными рублями» мимо меня на опушку леса уставился. Я глаза поднял, а там… они все. Стаей. Семь. Кажется.

Их не видно. Они возникают и исчезают. Я понимаю — фигня, млекопитающие из семейства псовых нуль-транспортировками не балуются. Вроде бы. Но ощущение именно такое. Слой снега под деревьями вдруг поднимается, делает пару шагов и садиться. Смотрит на меня. А я — на него. Его огненные глаза медленно гаснут. А я гляжу неотрывно. Гляжу и внезапно понимаю: там волка нет. А есть просто игра лунного света и лесной тени на основе наметённого к толстой сосне сугроба. Глюки моих мозгов, ожидающих увидеть зверя, и увидевших его в очертаниях снежного намёта.

Успокоено вздыхаю, оборачиваюсь к Алу и замираю от страха. У него за спиной, в двух шагах, снежная шапка на опущенных ветках вдруг чуть сдвигается и открывает пару горящих глаз. Чуть наклоняет голову, с любопытством разглядывая малыша сбоку. А Алу его не видит. Это хорошо. Потому что, если малыш обернётся, то окажется нос к носу с пастью, с клыками больше его пальцев…

Облака расходились, луна светила всё ярче, морозная взвесь в воздухе всё сильнее переливалась и блестела. Серая тень на сугробах между корнями древнего дерева в двух десятках шагов прямо передо мной вдруг шевельнулась, полыхнула оранжевым двоеточием. Спаренный огнемёт за мгновение до выстрела: запальные огоньки уже горят, что-то там внутри уже вполне готово. Сейчас ка-ак…

Ничего «ка-ак». Просто негромкое рыканье. Ничего не изменилось. Только все как-то… изготовились?

Мой визави чуть встряхнулся, шагнул и… ухватил меня зубами за руку. Не укусил, не рванул — осторожно сжал зубами рукав тулупа. И потянул в сторону. Всё сильнее. Я сделал шаг, другой… За спиной раздалось безысходное «и-и-и…». Тоска бездонная. Сопля малолетняя, брошенная, в густом лесу, в глухую ночь…

— Так. Стоп. Погоди. Фу. Фу, я сказал. Сидеть. Фу. Брось. Кака.

Изумление волка от последнего слова было просто написано у него на морде. Но я упёрся. Понятно, он дёрнет и я просто… как та горбушка — «нежёвано летит». Но он отпустил мой рукав.

Волки вокруг как-то переместились, кто-то из них вздохнул, кто-то выдохнул. Но я уже решил:

— Алу, подъём. Быстренько. Нас ждут.

— Ы-ы-ы… Нет! Это — злые духи! Они нас… сожрут, они…

— Не будь дураком. Ты сын хана Боняка — Серого Волка.

— Я… я — не хан, я… я же…

— Твой отец — Серый Волк. Чего тебе бояться старшего брата, хан-курта?

— А… а ты?

— Один из них месяцами ходил за мной по всей Руси. Мы с ним разговаривали, он помогал и защищал меня. Моё прозвище среди людей — «Зверь Лютый». Это — мои звери. Вставай, мы пойдём с ними.

Я… я отнюдь не уверен. Сказка про лысую обезьяну, скачущую на крокодиле с князь-волками у стремени… Это сказка, которую я придумал для битого волхва. Тот зверь, который ходил за мной… он был один, и это было летом.

А ещё я помню историю из первой книги про Исаева-Штирлица. Как где-то в Приморье пара волков гонят по лесу дикую свинью, нахлёстывая её хвостами. А егерь, сидящий в засаде, хихикает и объясняет:

— Я волчице сухожилия перерезал. Теперь весной прихожу и волчат забираю. Шкурки новорожденных щенков по пяти рублей идут. Но парочку из помёта оставляю. Вот они мамашку и подкармливают. А уйти она не может. Так что по весне опять с прибылью буду.

Нас ещё не нахлёстывают хвостами. Но, явно, торопят. Сзади здоровенный волк почти уткнулся носом в спину Алу. Я не стал больше связывать мальчишке руки, просто обвязал ремнём вокруг пояса. Теперь тащу. Остальные волки близко не подходят — держаться по сторонам и впереди. Дорогу показывают. Выбирают — где ровнее и снег не глубокий. Заботливые. Кто ещё так нежно заботится о своём стаде, как не пастух перед забоем скота?

Алу снова выдохся. Сел в снег на колени и плачет. Волк пометался вокруг. Подскочил и рявкнул над ухом малыша. Результат… не конструктивный. Штаны будем стирать, а вот движение — не возобновилось.

— Алу, вставай, надо идти.

— Я… я не могу… ы-ы-ы… Я устал! Они нас всё равно съедят! Ты… из-за тебя…

— Ты — это ты, я — это я. Серый волчонок слаб против серебряного волка. Но ты ещё жив. Ты живой?

— Ы-ы-ы… да…

— Тогда вставай. Стыдно быть слабым. Даже когда это правда. Стыдно. Надо сделать дело. Или — умереть.

— П-почему?

— Потому что только мёртвые срама не имут. Ты живой? — Вставай.

Волк вдруг хватает малыша за воротник и вздёргивает на ноги. Малыш ахает. И замирает. В мелкой, почти невидимой, дрожи всего своего маленького тела. В беззвучном нытье-вое. Волк двумя взмахами языка облизывает ему лицо, слизывает слёзы. И тут же отскакивает. Малыша трясёт, он потрясённо заглатывает воздух. Сейчас как взвоет… Опережаю:

— Вернёшься к отцу — расскажешь, как хан-курт тебя по утрам умывал. Только не хвастай, что они тебе тапочки приносили.

Мы снова бежим по заснеженному лесу. Впереди огромный, даже среди своих сородичей, вожак стаи. Чуть более светлый оттенок его серебра. Примесь седины? Тяжёлый, не громкий, но заставляющий вздрагивать и вслушиваться только в него, короткий взрык. Не ярость, не угроза. Чуть-чуть раздражения. Быстрее-быстрее, неуклюжие двуногие обезьяны. Темнота под деревьями, залитые лунным светом полянки, серебряный туман, в котором со всех сторон появляются и исчезают огромные тени волков. Вокруг которых вспыхивают, начинают кружиться облачка серебряных светлячков. И потихоньку гаснут в темноте перелеска, чтобы снова закружиться в лунном блеске следующей поляны.

Однажды Владимир Люльчак написал прекрасное стихотворение — «Серебрянные волки». Он эту картинку придумал, вообразил.

   «Матерый волк, огромный и седой    Ведет собратьев через лес, тропою    И нет дороги для него прямой    Всегда на страже. Вождь и вечный воин.    Движения могучи и легки    Все по плечу. Ведь он силен до срока    когда затупятся его клыки    ослабнет тело и ослепнет око.    До той поры он волен жить как Волк    Который сам решает, что есть право    Канона нет. Есть выбор и прыжок    Удар и смерть, иль жизнь, почет и слава.    Ну а когда придет к нему покой    Отдав последний рык друзьям из стаи    Он просто встанет в строй седых волков    Что перед ним Серебряными стали.    И вновь вперед. Возглавив волчий бег    Ведь смерти нет, для тех, кто жить не трусит.    Бессмертный волк серебряный как снег    Звучит твой голос песнею над Русью».

Все человеческие фантазии когда-нибудь случаются. Теперь я вижу это вокруг себя. Вот этих огромных серебряных зверей в полумраке глухого заснеженного леса.

Все человеческие фантазии когда-нибудь заканчиваются: мы вывались в какую-то лощину и остановились. В склоне — тёмная дырка. К ней — натоптанная тропка. Натоптанная волчьими лапами. Снег вокруг истоптан, кости какие-то, перья… Волчье логово. А человеческие кости здесь есть? Не видно, но при моём знании анатомии… точнее — незнании…

Один из волков проскакивает в дырку логова. И скоро возвращается, поскуливая. Вожак стоит возле дырки и смотрит на меня. Остальные тоже стоят вокруг. Стоят — не садятся, не ложатся на снег.

«— Мыкола, ты чув як кляты москали наш украинский борщ называют?

— Як?

— Пи-и-ервое. Вбыл бы гадов!».

Похоже, «борщом» сегодня быть мне. Один из волков нервно поскуливая, толкает меня носом в задницу. Поторапливает к столу. Брысь, собака. Я — человек и звучу гордо. В смысле: не журчу, не скулю и газов не пускаю.

Интересно: а ту приморскую свинью — перед входом на части разделывали или так, целиком, угощением подавали? Говорят, что человечина по вкусу напоминает свинину. А что думает по этому поводу товарищ волк?

Стаскиваю с себя шашечку, полушубок, шапку, рукавицы… Вожак наверху, на склоне внимательно рассматривает меня, скалит зубы. Улыбается? Хорошо хоть — не облизывается.

— В-Ваня… Не ходи! Не надо! Я боюсь!

— Цыц, волчонок. Слушайся старших. Вещички посторожи.

Нуте-с, ханы-князья серо-серебряные, ваше приглашение, с должным уважением, рассмотрено и принято. Будет у вас сегодня долгожданный гость в вашей домушке-норушке. Только весёлого тоя на моих костях не обещаю. Кольчужка — на мне. А в тесноте логова засапожник удобнее шашки.

И ещё у меня есть кое-какая надежда. По «Не кричи волки»:

«Я прополз меньше трех метров, опускаясь под углом в сорок пять градусов. Рот и глаза наполнились песком, и я начал страдать от приступа клаустрофобии, так как проход едва вмещал меня.

На трехметровой отметке ход круто повернул под прямым углом влево. Я направил фонарик в новом направлении и нажал кнопку. Под тусклым лучом впереди во мраке вспыхнули четыре зеленых огонька.

При виде их я буквально застыл на месте а в голове забилась страшная мысль; в логове, помимо меня, находятся по крайней мере два волка!

* * *

Оружия при мне не было, кроме того, в этой тесной темнице я мог действовать только одной рукой, чтобы отразить нападение. А что волки должны напасть, у меня сомнений не вызывало, ведь даже суслик яростно защищается, когда его прижмут в угол норы.

Волки даже не заворчали.

Если бы не две пары неярко горящих глаз, можно было подумать, что их тут вовсе нет».

Доверять полностью Фарли Моуэту… А у меня есть выбор? Доступные меры предосторожности приняты. Дальше — «аллах акбар». По русскому фольку: «Куда кривая вывезет». Из объединения этих двух утверждений непреложно вытекает, что на Руси и «аллах» — одноглазый.

Каким взглядом меня проводил вожак, когда я мимо него прошёл ко входу в логово! Таким… многообещающим.

Мне было легче, чем Моуэту: мои зверушки — крупнее канадских полярных волков, а сам я — меньше. Клаустрофобия не пришла. А вот потом… Звери лучше видят в темноте, чем люди. Фонариков… Средневековье, однако. Зажигалка в Пердуновке осталась. А запаливать факел из сосновых веток… перед стаей диких лесных волков… как-то это… невежливо. Так что — ползком и на ощупь.

А и пофиг — я это уже проходил! У Степаниды свет Слудовны в подземельях. «Блаженна будь Степанида в выучениках своих. Ибо ползают оне яко черви во мраке…». И натыкаются на мокрое. По запаху — кровь. Мда. А ещё шуба имеется. Хорошая, толстая. А в шубе… На меня очень близко, меньше полуметра от носа, вдруг распахнулись янтарные огни. И стали медленно закрываться. Потом с той стороны раздался голос. Ё!

Ничего членораздельного: несколько глухих рычащих и хрипящих звуков, разделённых долгими паузами. Короткий, кажется — жалобный, обиженный — взлай. На фоне затруднённого дыхания. Какое-то «кха» в конце. И — тишина. В полной темноте.

Вдруг чьё-то горячее дыхание обдало мне щёку. Ухватило за ворот драненькой свитки, опрокинуло на спину и потащило. Как черепашку перевёрнутую. И вытащило на снег. Прямо к лапам вожака.

На свету — светлее. И — страшнее. Огромная морда опустилась к моему лицу. Глаза в глаза. И ноздри у него двигаются. Принюхивается. Сейчас он меня как цапнет за лицо! И раскусит плешивую головёнку на… напополам.

Но вожак опустил голову к моим рукам и лизнул их. У меня — руки в крови. Я там куда-то вляпался… Опять… спопадировал в жидкое.

В этот момент из дырки в склоне вылез второй волк. С волчонком в зубах. Подошёл и положил эту тушку мне на грудь. А вся толпа стоит вокруг и меня разглядывает. Своими… огненными дырками из другого мира.

Щенок. Хорошенький. Лобастенький. Лапы тяжёлые. А глаза ещё закрыты. И ушные отверстия — тоже. Беленький, чистенький. Волчица вылизывала. Хвостик тощенький и дрожит. И сам весь дрожит. Так ведь… Россия же! Холодно же!

— Алу! Алу, разъедрить тебя кукурузой! Не спи! Шапку мою принеси.

Алу подхватился, кинулся ко мне с вещами. Волки только головы повернули.

— Это… это что?!

— Это — хан-курт. Куртёныш. Вроде тебя.

— К-как меня?

— Ну, ты сын хана — Серого Волка, этот — сын… ага, точно — сын… вот кого-то из этих ханов, волков.

— А зачем нас сюда привели? А когда они нас есть будут? А что это было?

— А были это смотрины. Меня смотрели. Волчица-мать соизволила признать меня годным на роль кормильца. Конкурс был… Хуже, чем во ВГИКе. Один кандидат на одно место. Отсеянное — съедается. Но я прошёл.

Я старательно покрошил остатки нашей конины и начал её жевать. Волчонка надо кормить. А чем? После месяца можно полупереваренным, отрыгнутым мясом. До тех пор — молоком. Но я доится… не умею.

Не лезь мне в лицо носярой, вожачара. Я не дурак — мяса детёнышу не дам. Твой, что ли? Мои соболезнования. Не про щенка — про волчицу. Это Киплинг про Акелу, одиночку-вожака стаи, мог сказки придумывать. А в реале основа стаи — пара, самец с самкой. Пара создаёт стаю. Из своих щенков и приблудных волков. Водить стаю может и волк, и волчица. Но быть вожаком без волчицы — нельзя. Волк-одиночка может быть воином. Но — не вождём. Ещё жёстче, чем у хомосапиенсов: если ты не можешь сделать щенков самой лучшей из самок, то на что ты вообще годен?

А, например, замаскировать свою стаю от авиаразведки и волчица может. Была в моё время такая история: охотники на вертолётах загнали волчью стаю в реденький лесок. И потеряли из виду. Пришлось сажать машины и пешком идти. А в лесу картинка — волки стоят на задних лапах, обняв передними стволы — их сверху и не видно.

Я поднёс волчонка к лицу и принялся осторожно выдавливать сквозь зубы свою слюну, смешанную с мясным соком. Малыш унюхал, начал тыкаться носом и языком. Наконец, нашёл удобное, самое сытное место — за моей нижней губой. И давай лакать и сосать. Никогда не целовался с волками. А язычок у него — гладенький. У взрослых больших собак — как тёрка. Ну-ну, погоди малость. Сейчас я ещё чуток сока языком выжму.

Говорят, во времена Екатерины Великой на Урале чеканили медные рубли. Четыре штуки на пуд. Пугачёвцы из таких рублей пушки делали. Вот такие, «рублёвые», глаза у моего Алу. Ты, ханыч, хоть моргать не забывай — обледенеют же.

Волчонок засопел, пустил струйку и перестал дёргать хвостиком. Заснул, наверное. Мда. Ванька — кормящий кобель. Парадокс природы. Но долго так не получится — надо что-то дойное искать. Что скажешь, серебряный лесной ужас? Где в вашей местности ближайшие дойки, за которые можно подёргать?

Я завернул волчонка в свою шапку, долго возился, расстёгивая одежду. Наконец, сумел запихнуть живой свёрток себе на живот. Потом нудно опоясывался. Погладил себя по животу. Там, под рубахами, под кольчугой, быстро-быстро билось маленькое сердце. Сердце большого зверя. Если вырастет.

— Ну, господин хвостатый, выводи нас отсюда.

Морда вожака выражала ну очень глубокое сомнение в моей компетентности, состоятельности и адекватности. Да я и сам… Но выбора-то нет? «Необходимость — лучший учитель» — русское народное наблюдение. Тогда — побежали.

Один из волков выскочил на край лощины и слегка полаял на нас. Поклонились мы с Алу хозяину этих мест. И тронулись. В путь-дорогу. Если можно так назвать кусок глухого зимнего леса ночью.

Мы отошли не очень далеко, когда над лесом поплыл волчий вой. Начиная с низких басовых нот, он уходил вверх, до самого края, до предела человеческого уха. Оставляя ощущение, что и там, уже за пределами нашего восприятия, нашего понимания, тянется всё та же бесконечная тоска. В звучание вливались всё новые и новые голоса. Охотники правильно говорят — любого волка можно узнать в лицо, можно — и по голосу. Разные они.

В степи и в тундре волчий вой слышно вёрст на десять. Они так новости друг другу сообщают. Эстафетой за сотню вёрст, как зулусы своими барабанами. Про начало откочёвки копытных, про охотников… Теперь вот — о смерти своей матери.

Наш проводник при первых звуках этой поминальной песни развернулся и собрался бежать назад. Но я стал у него на пути. Нет, дружок, мёртвая волчица и без тебя найдёт свою тропу в охотничьи угодья серебряных волков. А живой волчонок — нет. Выводи нас из леса, зверь.

— Глава 194

Как он заскулил! Никогда не видел скулящего серебряного волка. Даже представить себе не мог. Закрутился на месте. Взвизгнул, будто щенок. И… побежал вперёд. Долг — понятие живое. В смысле: пока живёшь — всегда должен. Хоть кто живой. Хоть кому-то.

Уже заканчивалась ночь, звёзды прокрутили свою карусель. Небо снова затянуло туманом. Утро приближалось, когда мы выскочили на какую-то речку. Посреди — санный след. А дальше? Куда идти? Где ближайшее жильё? Волчонок завозился у меня на брюхе. Его кормить надо! Где молока взять?! Ты! Скотина алюминиевая! Где люди?! Ну! Ищи!

Волк тоскливо посмотрел в сторону леса, принюхался к следам на реке, и потрусил вправо. А мы за ним. Нашей «трусьбы» хватило минут на десять. Потом Алу упал в снег. Потом, ещё минут через десять, он снова упал, и когда я велел ему встать, ответил:

— Лучше зарежь.

Я тебе и сам это могу сказать! Вставай, отродье степного таракана! Наша кочёвка ещё не закончилась!

Я — выдохся, я — устал. До изнеможения, до отупения. А этот… четвероногий полтинник эпохи НЭПа — обслюнявливает мне живот! И дует мне в штаны! В мои штаны! Убью гада! Когда выращу.

«Коридор восприятия» у меня снова сузился. Кажется, начинало светать. Я подымал Алу и тащил за собой на ремне. Мальчишка засыпал на ходу и падал. Что-то липкое и горячее возилось у меня на животе. А эта… дюралевая хвостатая миска… куда-то делась. Но я продолжал топать. Просто от безысходности — ничего другого у меня нет. Лечь и заснуть? Не дождётесь!

За очередным мыском ветерок пахнул запахом конского пота. Я уже говорил — резковатый парфюм. Можно вместо нашатыря. Оно примерно так и подействовало — глаза малость открылись.

Впереди, в десятине места, стояли дровни. Лошадка нервно мотала головой, переступала ногами, но вперёд не шла. Потому что ещё дальше, прямо на колее, стоял князь-волк. Мужичок с топором приплясывал у саней, матерился и махал своим оружием в сторону волка. Что тот отвечал — мне слышно не было.

Нас не замечали, пока мы не подошли к саням. Возгласы аборигена доходили до меня очень смутно. Да и не интересны они мне. На санях сидела замотанная женщина. Со свёртком на руках. Кормящая мать? Да, это выход. Хотя бы временный. Выкармливать щенком женским молоком? Да разве можно?! Преступление с прегрешением! Унижение с извращением! Непотребство с непристойностью!

Согласен. Верю. Но — не ново. В Императорской России крепостных крестьянок так применяли для барских борзых. Чем я хуже какого-нибудь отставного надворного советника? А щенок у меня — лучше.

Зря я волчару «дюралевой миской» ругал — вывел он нас очень чётко. Хотя не удивительно: «волка ноги кормят» — русская народная мудрость. На полсотни вёрст от логова, стая не только знает все тропинки и достопримечательности, но и контролирует всё происходящее. А уж где новый ягнёнок заблеял или ребёнок запищал… Всякое маленькое и слабенькое — наиболее пригодно в пищу.

Баба смотрела на меня затуманенным взором. Больная какая-то? У психов молоко не заразное?

Ни слова не говоря — губы замёрзли напрочь, я забрался в стоящие дровни. Меховой свёрток она не отдавала. Сразу начала тихонько выть. Тогда я просто принялся расстёгивать на ней одежду. Она дёргалась и сопротивлялась. Но не сильно — руки заняты. Со стороны запряжённой кобылы пошёл поток беспорядочных звуков типа:

— Эт хто? Эт шо? Откеля взявши? Ты шо творишь?! А ну отлезь! Геть паскудник приблудный зашибу!

Меня звуки мало затрагивали. Ну, попалась говорящая кобыла. Чего только на «Святой Руси» не бывает. Внезапно мощная длань хозяина экипажа выкинула меня из саней. Тут я обиделся. И потому что — снова мордой в снег, и потому что — брюхом об лёд. А у меня там… нехорошо так бить кормящего кобеля.

На ноги я поднялся. Но было уже поздно: мужик не только выкинул меня из саней, но и вздумал наступить на меня ногой, вздев в небеса своё топор. Что он хотел этим сказать — осталось невысказанным. Обычные волки, догоняя добычу, делают по снегу прыжки до пяти метров. Мои… больше.

У волка — вся морда в крови. Оскал, с которого капает. У мужика… вырвана шея. Вместе с воротником. Оттуда ещё плещется. Кобыла, испуганная броском зверя, рванула в сторону, запуталась в постромках и застряла в сугробе. Где и кричит по-лошадиному. Из-под перевёрнутых саней слышен голос хозяйки. Она тоже визжит не по-человечески. В сугробе сидит Алу. Вот он молчит — язык проглотил. Глаза… пугачёвскими рублями.

Мои собственные попытки поставить дровни на полозья успехом не увенчались. Пришлось снимать вожжу, привязывать к бортику, на второй конец — петлю пошире. К этому моменту я уже просто бурчал себе под нос. Чтобы слышать свой голос, чтобы не застопориться от усталости:

— Где этот… «Бессмертный волк серебряный как снег»? Иди сюда. Ну что ты на меня так смотришь? Вы меня зачем позвали? Вашего волчонка выходить? — Ну так и иди в упряжь. И не смей на меня скалиться — сам покусаю. Слушай, зверюга. Ты, конечно — «Вождь и вечный воин». Но вот конкретно здесь и сейчас мне нужна просто тягловая сила. Нам с тобой чего? — Нам — «канона нет». Но есть долг. Ездовых волков в природе не наблюдается. Но когда очень хочется, то можно. Если мы с тобой санки не перевернём, бабу не вытащим, то все наши усилия пойдут… Вот именно там и будешь вынюхивать. Алу! Перестань своим сервизом глядеть, иди дело делать. Впрягайся. Эх, тройка, птица-тройка. Какая ж сволочь тебя выдумала? Раз-два-взяли. Ещё разок. Все вместе. С разгона. Раз-два-дружно. Ух. Получилось.

Вытащил наоравшуюся до полного молчания бабу. Сунул ей в руки её ребёнка. Толчком опрокинул совершенно ошалевшую дуру на спину, расстегнул одежду и размотал платки, закрывавшие грудь. Да, молодая, кормящая женщина. Аж платки промокли. Вытащил щенка из-под всех своих одёжек и опоясок. Положил ей на грудь, чуть прижал.

Струйка молока попала волчонку на нос. Он попытался дотянуться языком, потом ткнулся носом, ухватил сосок… и жадно накинулся на угощение. Не удивлюсь, если он впервые в жизни попробовал молока. А уж женского — точно. Я прикрыл женщину одеждой. Лицо её начало как-то… мягчать. Взгляд, обращённый в никуда, сменился обращённым внутрь. Она прислушивалась к своим ощущениям.

Потом руки её стали судорожно распутывать цепко удерживаемый до сих пор тряпичный свёрток. Там обнаружилась круглая, лысая ещё, головёнка. Вдруг распахнувшая на меня удивительно ярко-синие глаза. И беззубый улыбающийся ротешник. Чему радуешься, человечек? Лысый — лысого увидал?

Помог женщине приложить ко второй груди младенца. Тот тоже зачмокал. Она неуверенно улыбнулась двум сопящим головкам.

Во блин! И чего теперь делать? Как-то выворачиваться по русской классике типа «Донских рассказов» Шолохова? Взвешивать новорождённых, чтобы она их кормила одинаково? Но волчата должны расти быстрее человеческих детёнышей. Какой-то поправочный коэффициент вводить? С ума сойду. Проще младенца просто выкинуть. Проще и гарантированнее. Но… Надо выдавливать из себя этот хренов гуманизм! Сразу жить проще станет. Но не сейчас — сил нет ковырять свои морально-этические прыщи. Сейчас — ехать надо. И надеяться на то, что баба окажется достаточно… удойной.

Как объяснял мне один зимбабвийский товарищ: у их женщин для того по две груди, чтобы выкармливать сразу двоих детей. У нас на «Святой Руси»… наверное — аналогично. Хотя, по моим личным наблюдениям, сугубо индивидуально. Остаётся только чаще отпаивать бабёнку горяченьким и надеяться на лучшее.

Лошадку обтёр — она от страха так пропотела… До сих пор дрожит. С покойника барахло забрал. Топор, ножичек, шапку — мою волчонок уже насквозь обдул. Кошель с пояса — о, даже две куны есть. Остальное — всё в крови.

Волк на мертвеца скалится, снег с кровью пастью хватает, но есть человечину не спешит. Может, вежливый? Не хочет травмировать мою детскую психику зрелищем каннибализма?

Ну что, «князь серебряный»? Поразвлекались? Пропотели? И без всякой опричнины, Малюты Скуратова и Ивана, извините за выражение, Грозного. Поклон тебе от ползущего крокодила, пляшущей обезьяны и бегущего волка. От всех моих — вашим всем. Побежали мы.

   «Дан приказ — тебе на запад.    Нам — в восточные края.    Вряд ли свидеться придётся —    Широка наша земля».

Князь-волк остался сидеть возле трупа на заснеженном льду неширокой лесной речушки, а я забрался на облучок, встряхнул поводьями, и мы потрёхали. Куда-то в сторону солнца.

Кобылка, нервно дёргая кожей на шее и оглядываясь на князь-волка, побежала сперва резвенько. Первые минут пять-шесть меня это очень интересовало. Потом ритмичный скрип полозьев и покачивание саней снова привели в состояние «сна с открытыми глазами».

Какой-то «ах» за спиной заставил очнуться и оглянуться. Два уже завёрнутых свёртка с младенцем и волчонком лежали у женщины на животе, придерживаемые её рукам. А к соскам груди припал Алу. К одной — припал, к другой — ножик покойничка приставил. Как быстро всё меняется в жизни! Вот же, хозяина ножичка ещё, поди, и не доели, а хозяйку уже этим ножичком пугают и пытаются высосать досуха. Млекопитающийся серый степной тараканчик. Тпру!

Вытащил мелкого паскудника из саней и мордой в снег.

— Понравилось?

— Ы-ы-ы… Не-е-е…

— Я не про снег, я про молоко.

— Не-е-е…

— Правильно. Жирное, сладкое, привкус непривычный. Так чего ж ты сам себя мучил?

— Я… ы-ы-ы… братом ему хотел стать… и-и-и… молочным… чтобы как они… как серебряные… самым сильным, самым страшным, чтобы меня все боялись… чтоб я всех мог… ы-ы-ы…

Мда. Хорошо хоть не кровным братом.

— И для этого ты решил оставить волчонка без корма?

— Нет! Я чуть-чуть! Этого малого выкинем, ну, волкам на пропитание… А я чуть-чуть! А волчонку больше будет… А этот… только сосёт и сосёт… прорва сопливая… от него же никакой пользы! Это ж просто мясо землеедское! А жрёт как…

Бздынь. Мда. Бить детей — нехорошо. Особенно — по лицу. Но тараканчик упрямый — поднялся. Бздынь. «Нехорошо» — два раза. Надо выдавливать из себя. Всякий этот гумнонизм. Выдавливаем, переходим к фольку. «Бог троицу любит» — русское народное наблюдение. Бздынь. Что-то он долго возиться. Устал я как-то. Можем, поговорим?

— Вставай, придурок. Больше бить не буду. Пока.

— Я… я не придурок!

— Тогда — полный дурак. Ты думаешь: серебряные волки, хан-курт, князь-волк — самые страшные, самые сильные звери? Ты не понял — что произошло?

— Н-не… А что?

— Самый страшный, самый сильный зверь здесь — я.

Заведу монетный двор — посажу Алу перед мастерами. Я ему буду правды сказывать, а мастера с него монеты рисовать. Да что ж у него постоянно «рублёвые глаза»?! Эдак малыш и зрение себе испортит, а где я тут приличного окулиста найду? «Святая Русь» же ж! Даже глазное дно посмотреть нечем.

— У серебряных волков умерла волчица. Выкормить волчонка они не могут. У вожака хватило ума и смелости попросить помощи у того, кто сильнее — у меня. Не зубами-когтями сильнее — умом-навыком. Я сам волчонка выкормить не могу. Но вот эта тощая, лысая обезьяна (я тыкал себе в грудь большим пальцем) без острых зубов, могучих когтей и огненных глаз имеет очень гнусное для окружающих свойство: находить решения проблем и пути их реализации.

Малыш сидел на снегу и ошеломлённо тряс головой. «Проблемы», «реализации»… Даже слов таких у него нет. «Душа не принимает». Ну как можно сравнивать тощего, лысого, затурканного подростка с взрослым волком?! Точнее: со стаей волшебных зверей в роскошных серебряных шубах.

— Алу, посуди сам. Люди называют любого волка «лютым зверем». Любого. И степного, и лесного, и полярного. И этих, серебряных. «Лютый зверь» для них для всех — имя народа. Заслуженное многими из них, бесчисленными поколениями. А для меня «Лютый Зверь» — личное прозвище. По моим собственным делам. Не по предкам, не по родичам — вот этими руками сделанным, вот этой головой придуманными. Весь страх от всего волчьего племени за все века и страх от меня одного (я покачал открытыми ладонями перед его лицом, будто взвешивая в руках два примерно равных груза)… Вот и думай.

Алу наконец-то сморгнул и ошарашенно спросил:

— А ты… Ты — кто?

Во блин. Ему всю биографию выдать? Кто я, кто я? Эксперт по сложным системам? Ивашка-попадашка? Иванец — всем… во всюда ездец?

— Я, мой маленький ханыч Алу, хомосапиенс, человек разумный. Сотворён по образу и подобию божьему. И это самое страшное, что есть на земле. Страшнее всех волков, орлов и крокодилов. Хочешь быть на меня похожим?

Алу заворожено смотрит, потом начинает быстро-быстро кивать.

— Ладно, попробуем. Будем делать из тебя человека. Садись на облучок, бери вожжи, рысцой — вперёд. А я — думать буду.

Какое там думать! Только я завалился к этой бабе под бочок, как мгновенно попал в объятия Морфея. Или как тут местный клофелин называется? Уже сквозь сон услышал, как завозился, учуяв мой запах, волчонок. Пришлось запихивать его к себе под одежду. Как оказалось — раздеться и заново одеться можно не просыпаясь.

Меньше чем через час Алу заснул и упал с облучка. Хорошо, что у нас в оглоблях старая кляча — сразу встала. Никогда не думал, что ездить на старой кляче — большая удача. Размером в одного живого ханыча. Пока ещё живого.

Новорождённых детей кормят каждые три часа. А волчат? А я знаю? Будем относиться к нему по-человечески. Тогда надо прикинуть место для остановки, костерок, бабу накормить, напоить. Факеншит! Зарекался же с бабами по Руси ходить! Что так, что эдак — постоянные заморочки.

Уже сидя у догорающего костра, присматривая, как утомлённая мамашка заматывается после кормления, а её голубоглазый мальчонка возится со своим хвостатым сотрапезником на расстеленном тулупе, Алу вдруг спросил:

— А как ты его назовёшь? Имя какое-то у него будет?

И правда, что я всё — «волчонок, волчонок». Имя… «Как вы яхту назовёте — так она и поплывёт». Мухтар? Барбос? Что-то аристократическое? Лорд? Рекс? Литературное? Акела? White Fang? — Нет, должна быть буква «р».

— Давай назовём «гумус хан» — серебряный хан. Красиво? Да?

Как-то «гумус» на мой слух…

— Мы назовём его просто — Курт. Волк.

Я попытался позвать волчонка: Курт, Курт. Но он ещё не видит и не слышит. Просто завалился на бок, помахал хвостиком и заснул. А синеглазый младенец уставился на меня. Почему-то обрадовался издаваемым мною звукам и радостно гугукая пополз ко мне. Еле успели поймать, пока в снег не свалился.

Снова собрались, тронулись. Мой зверинец вырубился сразу. За спиной сопят в четыре носа.

Пустынная дорога наводит на размышления. Я всё пытался понять: почему я так вляпался? Где — мои ошибки, а где — необоримые обстоятельства. Получалось странно: в этой авантюрной истории не было «голых» случайностей. В том смысле, что случайность — проявление закономерности.

Я закономерно попал в этот поход, закономерно полез в район боевых действий, закономерно попал под половцев. И выбрался — тоже. Закономерно попал в полон и, более-менее обосновано, выбрался. Что Алу знает русский — моя удача. Но другого его отец с таким заданием и не послал бы: надо же у местных спрашивать. Что у князь-волков умерла волчица… они же, в конце концов, все вымерли — закономерность. Что волчицы рожают в феврале — закономерно. Что роды часто приводят к смерти…

Как-то ни особого «Счастливого случая», ни наоборот — внезапного «Ногу свело» — не наблюдается. Флуктуации в пределах дисперсии. Что успокаивает. Как-то я к внезапным удачам… подозрительно. За всё в жизни приходиться платить. Грубо говоря, если вас вдруг поцеловала Анжелика Джоли, то ждите — скоро придёт геморрой.

Я ещё не знал, что три моих огромных удачи сопят у меня за спиной. А уж сколько «геморроев» от них будет! Кто сейчас не знает имя Курта Вольфсона? Его бездонные синие глаза и бесшабашная улыбка сокрушили сердца многих женщин, а волчье чутьё — множество армий и крепостей. Но мало кто знает, что он не «сын волка», а — брат. Молочный брат моего первого курта. Поэтому и прозвище такое взял. Понятно, что он ничего не помнил из этого эпизода, когда их обоих выкармливала его мать. Но мальчишке всю жизнь говорили: «ты — брат князь-волка». Мальчишка рос и пытался стать похожим на своего могучего брата. Простой смердёныш, «русское мясо». А я только чуть-чуть помог. Просто пути приоткрыл. Во славу народу русскому и племени волков серебряных.

Вот, прозывают меня «Зверем Лютым». Только что же за волк, который стаю себе не соберёт? Не подымет волчат несмышлёных, не вырастит их по образу и подобию своему? Своему уму-разуму не научит? Так и я — ростил таких, «кто жить не трусит». Хоть и не кровные, а мои. Потому и зовут ныне на Руси сирот Всеволжских по имени моему — Иванычами.

К ночи сунулись на постой в деревушку. А там воинский отряд. Человек двадцать конных, оружных. Недавно были в бою: доспехи кое у кого посечены, повязки видно. И пять-шесть саней с раненными. Двоих умерших они как раз хоронили. Без отпевания — попа-то нет. Я старался сильно не отсвечивать — вот только новых приключений по дороге мне не хватает. Да и вообще — с моим выводком… Но — у них поминки невеликие происходят, они сами спрашивать начали. Типа:

— Лысый, пить будешь? А баба?

Тут-то до меня дошло, что прихваченная мною женщина — немая! Целый день рядом с человеком провёл, скулёж её слушал, а что она говорить не может — только к ночи понял. «Обсвяторуссился». Что баба молчит — воспринимаю как должное. Невнимателен к людям становлюсь. Это я-то, который женщин всегда прежде мужчин и автомобилей замечал!

Обнаруженный факт был мною немедленно использован. Для увеличения собственной свободы в части ответов на вопросы. Нет, я никогда не вру! Лжа мне заборонена! Дар самой Пресвятой Девы! Но… мою правду понять…

— И куда ж ты правишь, отроче?

— Дык… к Трубчевску. Деревенька наша в той стороне.

Вот те крест святой! Пердуновка моя именно в той стороне. За Трубчевском ещё с полтыщи вёрст.

— А это у тебя что за щеня такое? Экое уродище. Головища-та вона кака! Выкинь чудище в прорубь.

— Дык… эта… в лесу подобрал. Батяне отвезу. Он всякие редкости любит. Может, таку голову и на ворота прибьёт.

Чисто честно. Как на духу! Волчонок точно из леса. Как до дома доберусь — Акиму покажу. А что вы, дяденьки, сказок Андерсона не читали — так это ваша проблема. Не всем дано разглядеть в «гадком утёнке» будущего лебедя.

Сперва они меня поспрашивали, потом я их послушал. Отряд из Киева. Не из княжеских гридней, а сборный из боярских дружин. Ещё осенью был послан в Стародуб для контроля ситуации на одном из возможных направлений вторжения. От Новгород-Северского к Стародубу есть приличная дорога — на этих путях ещё Мономах половцев бил. А дальше половецкая конница с Изей Давайдовичем во главе могла появиться уже на среднем течении Сожа. Выкатиться к Гомелю. Это тоже традиционные Черниговские владения. Но после свержения Изи они перешли к Смоленскому княжеству. Да и до собственно Смоленских земель там недалеко. То, что Ростик свои владения от войн и разорения бережёт — я уже говорил.

В первых числах февраля, когда стало ясно, что Изя с половцами снова застрял под Черниговом, отряд выдвинулся ближе к противнику, к Седятину. И «лоб в лоб» нарвался на многочисленный половецкий отряд. То-то я видел повязки у половцев перед своей дуэлью с толстяком. Седятин уже закрылся, «сел в осаду». Потеряв половину людей, гридни смогли оторваться от преследования и двинуться к Новгород-Северскому. Оттуда легче добраться до Киева: отряд частью состоял из дружинников смоленских бояр, перебравшихся вместе с Ростиком в столицу, частью — из дружинников бояр киевских.

Нормальные мужи и отроки. Уставшие, пораненные, битые. Я им не интересен. Если не нарываться — вреда от них не будет. А польза — может быть. Места глухие и идти вместе с воинским отрядом… безопаснее. Конечно, шашечку — прибрать, кольчужкой — не светить, волчонка… перевести на коровье молоко. Но когда местный крестьянин отказался дать моей кляче зерна даже за куну, то один из гридней приложил жадюгу по уху. Просто — чтоб не орал так мерзко рядом с раненой больной головой. Не скажу за голову, но кобыле — помогло.

Поутру пристроились им в хвост. В свою колонну они не взяли, но я и не просился — лишь бы в пределах прямой видимости-слышимости. Как-то у нас всё устаканилось. Горшок с толстыми стенками я на постое спёр — теперь тёплое молоко постоянно. Ещё в санях лепёшки нашлись — утром разогрел, в тряпки завернул. Пассажиры у меня — сытые, кляча — отдохнувшая. Трёхаем помаленьку.

Мелочь одна беспокоит. Когда гридни свои возы выводили, на одних санях разглядел раненого мужика. Лицо знакомым показалось. Не могу вспомнить — где я его видел. Может, ещё в прошлой жизни? Где-то я его видел… Не такого осунувшегося, замученного, почерневшего… И костюмчик на нем был другой… И смотрел я на него не сверху вниз, на лежащего, а наоборот… И было это не туманным холодным утром в глухих черниговских лесах, а на каком-то корпоративе… Или — на банкете… Или… Факеншит!

Банкет назывался «свадьба киевского боярина Хотенея Ратиборовича с дочкой смоленского боярина, великокняжеского ближника Гордея».

Ё! И ещё раз — Ё!!! Потому что у меня там… была весьма специфическая роль «княжны персиянской» — танцовщицы-стриптизёрки, официальной любовницы жениха. А также — рабыни-наложницы, личной обидчицы невесты и тестя, носителя опасной тайны жениха и свекрови, настолько опасной, что «ни в воду, ни в землю схоронить нельзя», наложника жениха, беглого раба, похитителя «золотого запаса»… Комплект смертных приговоров с — «привести в исполнение немедленно».

Как совсем недавно это было! Девять месяцев всего. И как я умудрился столько уважаемых людей так смертельно обидеть? «Смертельно» — для меня, конечно.

Но нашёлся тогда один человек, который меня спас. Без преувеличения — и душу, и тело. Вытащил из ситуации, где меня собирались употребить коллективно «для их наслаждений». Проще — рвали бы меня на куски долго и больно. А он — спас. И предложил выйти за него замуж. Мда… А что он ещё мог предложить танцовщице-наложнице? Это уже само по себе… запредельно. А ещё — обещал в замужестве не бить, чего и невестам-аристократкам не обещают!

Единственный человек, который отнёсся к «княжне персиянской» по-человечески. Для «Святой Руси»… только нимб одеть осталось. Рыцарство и великодушие, граничащие со святостью и сумасшествием.

И тогда я, выдернутый им из потных лап одной смерти и уже ожидая неизбежной следующей, поцеловал его. Скинул с лица на минуточку часть своего «персиянского» костюма — никаб, и страстно впился в его губы. Ух какая страсть к жизни появляется в человеке, который, выскользнув из-под топора на плахе, видит впереди намыленную верёвку виселицы!

Артёмий-мечник. Первый нормальный человек, встреченный мною на «Святой Руси». Первый, кто обращался со мной, как с человеком. Не как с отмычкой к боярским милостям, не как к говорящему мясу на ножках. Только разговаривал он не со мной — Иваном, боярским сыном, и уж тем более — не с Ивашкой-попадашкой. Он разговаривал с «княжной персиянской» — рабыней, наложницей, исполнительницей «срамных танцев». Замуж звал!

Но это же не нормально! Я, к сожалению, наблюдал, как меняется женская психика от «танцев у шеста». Через полгода работы в стрип-баре адекватность сохраняют единицы. «Всё что нас не убивает — делает нас сильнее». В части стервозности? Алкоголизма, наркомании, истерии?

Если человек в ненормальной ситуации говорит нормально, то нормален ли он? Если он нормален по моим меркам 21 века, то кто он здесь, в 12 веке? Псих? Блаженный? «Десять тысяч всякой сволочи»? Мой клиент?

«У известного физика спрашивают:

— У вас был ученик. Где он сейчас?

— Стал поэтом. Для физика он недостаточно сумасшедший».

Этот Артёмий… он «достаточно сумасшедший», чтобы войти в свиту «плешивого попадуна»? Кстати, и его мнением можно было бы поинтересоваться… Если выживет — видок у мужика… бледно-чёрный. Ладно, посмотрим. Но я ему должен. Свою жизнь.

«Посмотрим» — случилось без меня. Опять эта злоеб… злозыбучая политика вокруг Киева.

* * *

8 февраля 1161 года князь Изяслав Давыдович с половцами внезапно перешёл замёрзший Днепр у Вышгорода. 12-го начался бой за Киев.

Половцы приступили к Подолу, ограждённому высоким тыном. Они засыпали защитников густым потоком стрел, во многих местах зажгли ограду, ворвались в улицы и зажгли дома. Очевидец сравнивает этот бой с Апокалипсисом. «Окруженные пламенем, дымом и мечами варваров, Киевляне с Берендеями в ужасе бежали на гору к Златым вратам каменной стены».

В эту эпоху Киев традиционно выставляет 7–9 тысяч ополчения. Киевские князья выводят на поле боя дружину в 6–8 сотен гридней. Ударить такой массой сверху, с Горы на расположившихся на догорающем пепелище Подола половцев… Смять, задавить, затоптать… Но — киевляне…

Сами они вперёд не пойдут. Наносить первый удар смоленскими гриднями Великого Князя? А потом киевляне сверху ударят им в спину, прижмут к половцам…?

Вооружённые силы города — обезглавлены. «Главы» сидят в застенках княжеского подворья. Там с ними «специалисты» разговаривают. Выкорчевать заговор полностью наверняка не удалось — слишком много у Изи «должников». Слишком часто за последнее поколение киевляне изменяли присяге, переходили от одного князя к другому. А гридням смоленским — головы класть?

Дружина высказалась однозначно — надо уходить. Ростик этот совет принял. Он — реалист, он людей не только строит да нагибает, но ещё слушает и слышит. Великий Князь прихватил жену, казну, из своих — кто успел собраться. И из Киева ночью бежал.

Поутру под колокольный звон, восторженные крики народных толп, на белом коне, без всякого сопротивления… Для Изи начался «третий срок» — третье «великое княжение».

Но для Ростика «второй срок» — не закончился.

Нормальный Великий Князь, если его со стола вышибли, должен бежать далеко и надолго. Изя Блескучий удирал во Владимир-Волынский, Гоша Ростовский — в Суздаль, Вячко — в Туров. Вот так — нормально, правильно. Это ж все знают!

А Ростик — знает, но знать — не хочет. Отойдя от города на пару десятков вёрст, он садится в осаду в Белгороде-Днепровском. Выжигает посады и их защитные укрепления — острог, закрывается в детинце и шлёт гонцов по Руси, прося помощи.

Для Изи отчасти это хорошо: есть причина не пускать половцев в Киев. Их шлют под Белгород — там казна, там слава, там боярыни великой княгини… Возьмёте городок — всё ваше. И начинается четырёхнедельная осада Белгорода.

В Киеве Изя купается. В лучах славы и народного восторга. Он — разговаривает. Со своими сподвижниками, «чудом вырвавшимися из застенков кровавой гебни». В смысле — от костоломов предыдущего князя. Каждого надо обласкать, выслушать, посочувствовать.

В городе начинается новая резня. Режут смоленцев — потому что земляки Ростика, волынцев и галичан — потому что земляки тех, кто два года назад Изю вышибали, новогородцев — они тоже за Ростика были, черниговцев — сволочи они, Свояка терпят! Режут своих — кто-то что-то «гебне», в смысле — слугам законного, народом всем призванного государя, лишнего сказал. Или просто — не нравится морда. Изя всех уговаривает, успокаивает — просто цыкнуть нельзя, сторонники же!

Разговаривает, улещивает, образумливает, пополняет дружину киевскими добровольцами, зовёт союзников — князей Северских, сына Свояка — Олега, меняет посадников в пригородных городках, принимает клятвы верности от бояр… Изя ждёт. Отсидеться в крепостицах вокруг Киева — невозможно. Ещё Владимир Креститель загнал своего брата в похожее место, Родня называется. Братец с голодухи стал покладистым, пришёл на переговоры. Где его и прирезали. Ведь все это знают!

«Все — знают». Но упрямый «дятел» сидит в Белгороде и не хочет знать. Не хочет принять новую реальность, которая называется: «Великий Князь Киевский Изяслав Давыдович». Придётся по-плохому.

— Глава 195

Для нас эти «столичные забавы» имели очень простые последствия. После пяти дней неторопливого трёханья в составе воинского обоза, мы выскочили к Новгород-Северскому. За это время я успел подкормить нашу клячу и, даже, опознать в ней довольно молодую кобылу. Возраст, естественно, определяется по зубам. Имя у неё, опять же естественно, самое простое — «наша кобыла».

С кормилицей — аналогично. И в смысле возраста, и в смысле имени. Разница в том, что я несколько отоспался на облучке и стал на бабу поглядывать… с интересом. Она этот интерес уловила, вздохнула и при первом же удобном случае равнодушно развернулась в позу сучки. А я, естественно — кобелька. Если заставить её сдвинуть коленки, то некоторая деформация, оставшаяся после недавних родов, необходимой плотности контакта не мешает.

Такая «физкультура», при столь плотном заселении на постой, не осталась незамеченной нашими спутниками. Парни уже начали отходить от своего недавнего разгрома и проявлять типичные мужские реакции. Как же это называется? Сводник? Нет, вспомнил — сутенёр. А чем бы я за постой платил и всю эту ораву кормил? Ей — всё равно, лишь бы не слишком много подряд. Вояки — довольны и дружелюбны, помогают временами в запряжке-погрузке. А главное — и баба, и кобыла, и детва — все сытые.

Эта идиллия закончилась прямо на окраине города: вдруг наскакало с полсотни верховых в бронях, окружили, начали кричать, ругаться и железяки вытаскивать. Потом среди них прорезался дядечка в красном плаще. Я оказался внутри нашей общей толпы и стал выспрашивать у возницы-соседа:

— А это они чего? А это они кто?

— Да погодь ты! Дай послухать — чего гомонят… Вот же ж ё! Вот же ж попали! Ну теперя нам… бл… полный пи…! Вот же ж не хотел я идти…!

— Дядь! А кто это?

— Хто-хто! От Гориславича пихто! Князь ёкарный! Ух ё… не видишь, что ли?! Старший князь Северский — Святослав Всеволодович. Годзила.

Чего?! Какая Годзила?! На «Святой Руси»?! Да и не похож он гигантскую игуану-мутанта. Нормальный мужик лет под сорок. Бороду вижу, а хвоста нет. Под плащик спрятал? А как он будет откладывать яйца?

— Дядь, а дядь! А где у него яйца? 200 штук. Ну, которые он откладывать будет.

— Где-где… Где у всех — об седло бьются. Почему — два ста?! Ты чего, паря, с глузду съехал?!

— Тогда почему — «Годзила»?

— Гамзила, олух глухой! Скупой он. Серебро сильно любит. Поэтому так и назвали.

Вона чего! На Десне в это время три князя, три тёзки, три Святослава. Надо же их как-то различать. В Чернигове княжит Свояк, во Вщиже — Магог, а вот здесь, в Новгород-Северском — Гамзила. Прозвище от «гамза» — кучка мелкого серебра и медяков.

Я во все глаза рассматривал одного из главных персонажей «Слова о полку Игореве». Весь наш «высокохудожественный призыв к единению русских князей как раз накануне татаро-монгольского нашествия» случился из-за глубокой личной неприязни Игоря-Полковника («Слово» же — «о полку») и его двоюродного брата — вот этого… Гамзилы.

«Слово», безусловно, вершина древнерусской литературы. Обороты, образы, идеи из него и в 21 веке проскакивают в общении и менталитете. Могучая вещь. Мда… «Знали бы вы — из какого дерьма вырастают эти прекрасные розы»…

Как прекрасно звучит «Золотое слово Святослава» у Заболоцкого! «Слово» вот именно от этого дядечки в красном плащике:

   «Вы, князья буй-Рюрик и Давид!    Смолкли ваши воинские громы.    А не ваши ль плавали в крови    Золотом покрытые шеломы?    И не ваши ль храбрые полки    Рыкают, как туры, умирая    От каленой сабли, от руки    Ратника неведомого края?    Встаньте, государи, в злат-стремень    За обиду в этот черный день,    За Русскую землю,    За Игоревы раны —    Удалого сына Святославича!».

Только не надо взваливать «умирающие полки» на «ратника неведомого края»! Гамзила много воевал с сыновьями Ростика — и с Рюриком, и с Давидом. Рюрик сам громил этого Игоря с половцами у Вышгорода под Киевом. Так громил, что Игорь-Полковник и хан Кончак чудом спаслись в одной лодке.

Давида Гамзила пытался изменой схватить во время совместной охоты на Днепре, требовал «лишить доли в земле Русской», собирал огромную армию, чтобы угробить в Друцке на Витебщине. Давид вырвался из Друцка. Видимо, именно тогда и «плавали в крови» княжеские «Золотом покрытые шеломы». В крови киевских, смоленских, северских, полоцких, друцких и прочих русских воинов, сводимых на убой Рюриковичами.

Переменчивость Гамзилы всегда была прибыльна. Два года назад, узнав, что дядю Изю турнули из Киева, и тот убежал в Вятскую землю, Гамзила объявил себя обиженным: «моих вятичей отобрали» и немедленно «отомстил дяде на боярах его, велел побрать всюду их имение, жен и взял на них окуп». Кто платил этот «окуп»? — А кто попался, тот и платил: у беглеца Изи на такие глупости денег нет. Да и вообще — он же сразу на юг, в Вырю, убежал.

Жадность Гамзилы чётко проявится через три года, в феврале 1164 года, после смерти Свояка в Чернигове.

Княгиня-вдова и ближние бояре три дня будут скрывать факт смерти старого князя, чтобы дождаться прибытия старшего княжича — Олега с дружиной.

Но епископ Черниговский Антоний летом 1160 года вдребезги разругался со Свояком по поводу «поста в среду и пяток». Хоть уже и мёртвому князю, а сделать подлянку — очень хочется. Антоний сидит епископом в Чернигове больше 20 лет, хорошо знает личные свойства всех местных князей.

Вот как описывает эту историю С.М. Соловьёв:

«…этот Антоний был в заговоре с княгинею и даже целовал спасителев образ с клятвою, что никому не откроет о княжеской смерти, причем еще тысяцкий Юрий сказал: «Не годилось бы нам давать епископу целовать спасов образ, потому что он святитель, а подозревать его было нам нельзя, потому что он любил своих князей», и епископ отвечал на это: «Бог и его матерь мне свидетели, что сам не пошлю к Всеволодовичу никаким образом, да и вам, дети, запрещаю, чтоб не погинуть нам душою и не быть предателями, как Иуда». Так говорил он на словах, а в сердце затаил обман, потому что был родом грек, прибавляет летописец, первый целовал он спасов образ, первый и нарушил клятву, послал к Всеволодовичу грамоту, в которой писал: «Дядя твой умер; послали за Олегом; дружина по городам далеко; княгиня сидит с детьми без памяти, а именья у нее множество; ступай поскорее, Олег еще не приехал, так ты урядишься с ним на всей своей воле».»

Обращает на себя мотивировка: «а именья у нее множество». Гамзилу зовут не честью — Черниговский стол самый почётный, не славой, не законом — по лествице Гамзила после смерти Свояка — старший в роду Гориславичей. Нет, епископ, хорошо зная этого человека, предлагает возможность безбоязненно пограбить вдову и сирот.

Гамзила многое унаследовал от своего отца. Тот, влезши между сыновьями Мономаха на Великокняжеский стол, стравливал между собой русских князей, организуя «княжескую чересполосицу» — давая одним городки в уделах других. Данные Новгороду вольности превратили боярское вече в регулярный мордобой на мосту через Волхов. Киевляне, отданные на разграбление княжеским тиунам, были разозлены настолько, что немедленно после смерти Всеволода, подняли восстание против его наследника и брата, предали на поле боя, забили жену и детей, и его самого дубьём.

Гамзила был похож на отца. Но — хватки не хватало. Или — времена поменялись. Историки оценивают его как самого слабого из Великих Князей той эпохи. Кажется, именно он первым стал жаловаться в письменной форме на своих бояр: «а они едучи не едут». В смысле: при объявлении сбора боярских дружин в поход, бояре соглашались, но не приходили.

Образ мудрого патриарха, сидящего на великокняжеском столе в Киеве и отечески скорбящего о неразумности двоюродного брата Игоря-Полковника не соответствует реальному историческому персонажу.

Впрочем, и главный герой — Игорь-Полковник, изображённый витязем без страха и упрёка, вообще ни в какие ворота этики 21 века не лезет.

Говорят: «Историю пишут победители». У кого-то, где-то… «Не знаю где, но не у нас». У нас: героический эпос, главные события которого — преступление, наказание, побег.

Князь Игорь — изменник.

В местной терминологии — «вор». В предшествующий своему «призыву к единению» год, он отказывается идти в общерусский поход на половцев, собираемый Великим Князем. Не исполняет своей присяги, крестного целования. За такие дела в приличных странах рубят головы, сажают в казематы, отнимают земельные владения. Именно так Фридрих Барбаросса поступает со своим двоюродным братом и другом детства — саксонским герцогом Генрихом Львом. У нас… по-нашему. Изменник государю Русскому — символ патриота России?

Игорь — мародёр.

Цель его похода — захват имущества разгромленного годом раньше противника. «Загребать жар чужими руками» — русская идиома. Более старая: «тащить добычу из-под чужой сабли». И это, сначала, у Игоря получается:

   «Захватили золота без счета,    Груду аксамитов и шелков,    Вымостили топкие болота    Япанчами красными врагов».

Игорь — провокатор.

Предшествующий общерусский поход закончился перемирием между Степью и Русью. Игорь, не участвовавший в походе, не считает себя связанным таким соглашением, не считает себя князем Русским. И подставляет всю Русскую землю:

   «Мало толку в силе молодецкой.    Время, что ли, двинулось назад?    Ведь под самым Римовым кричат    Русичи под саблей половецкой!».

«Время двинулось назад» — столетие назад, ещё до Мономаха, Тугоркан с Боняком вырезали десять тысяч русских ополченцев, на вёрсты завалили берег речки Альты порубленными телами русских крестьян. Потребовался гений Мономаха, десятилетия непрерывных войн, реки крови, возы подарков половецким ханам, толпы русских рабов, «добровольно» отдаваемых в Степь, чтобы осадить степняков…

Игорь — психически не адекватен.

   «Вот где славы прадедовской гром!    Вы ж решили бить наудалую:    «Нашу славу силой мы возьмем,    А за ней поделим и былую»».

Неуёмное, глупое тщеславие во взрослом мужчине (Игорю в момент его похода — 34 года) выглядит как проявление больной психики, как борьба с детскими комплексами. Он всё ещё пытается что-то кому-то доказать, пытается «взять свою славу». И — «поделить былую». А для этого выбирает для грабежа становища лично ему хорошо знакомого своего старого боевого товарища — хана Кончака.

Человек един во всех своих проявлениях. Предав государя, сюзерена, боевое братство, князь Игорь предаёт, подставляет и Родину. И Русскую землю вообще и, конкретно, жителей своих наследственных Черниговских-Северских земель. Странно ли, что он предаёт и свою жену, таинство брака, становится двоеженцем? И уж вполне естественным образом он изменяет новым клятвам нового, половецкого брачного обряда. Да и брата с сыном бросает в плену поганых. Об остальных пленниках, о дружине — и речи нет. Кто там «рыщет по полю, ища себе чести, а князю славы»? Князь себе славу всё равно найдёт. А вот остальным «честь» — правильно носить ошейник на рынке в Кафе.

Вот такой персонаж прибегает в Киев и… и все радуются:

   «Но восходит солнце в небеси —    Игорь-князь явился на Руси.   …    И страны рады,    И веселы грады».

А чему радуемся? Что такая… личность снова на свободе? Ждём следующую серию аналогичных приключений?

Кто мог настолько извратить нормальную логику, основанную на оценке последствий этой глупой авантюры для русского народа? Кто посмел превратить изменника, предателя, мародёра, двоеженца… князя Игоря — в героя? Только тот, кому плевать и на логику, и на государство, и на веру, и на народ, но очень важны чувства, переживания.

Например, влюблённая женщина. Но на Руси женщины не сочиняют баллад.

Женщины много поют. Вечерами на общей работе, на праздниках, в церквах… Но не былины, баллады, эпосы… А на Западе? Конкретно — во Франции середины 12 века? Где и когда русская аристократка могла пересечься с французским менестрелем? Так плотненько, что не только ощутить вкус от выслушивания героических, светских баллад, но приобрести навык к их сочинению?

В «Слове» приведён ряд батальных эпизодов. Но женщины не идут в армию. Если только эта армия — не сопровождающая их охрана.

   «Прыщешь стрелы, острыми клинками    О шеломы ратные гремишь».

Здесь две технические неточности. Так может сказать свидетель боя, наблюдающий его со стороны. Например, из обоза воинства, охраняющего высокопоставленную особу женского пола и её свиту.

В «Слове» есть вещи, изначально известные только самому Игорю. Но кому он мог их так откровенно рассказать? Или сочинить, например, никем из русских не слышанный спор хорошо знакомого Игорю, боевого товарища — хана Кончака с ханам Гзаком?

Сплошные загадки. Которые приводят к одной скандальной истории этого десятилетия, к великолепно проведённой специальной операции византийской разведки. Но об этом позже.

Сейчас, в феврале 1161 года, Игорь-Полковник — десятилетний мальчик. Бегает по стенам Чернигова, разглядывая опустевший лагерь половцев. А местный «толкатель золотых слов» из нашего героического эпоса пристаёт к нам. В сопровождении сотни здоровых мужиков в доспехах.

Уже и мечи потянули! Нас рубить будут?! Братцы! Мы ж свои, русские! «В газовую камеру, в газовую камеру…». Да сколько ж можно!

— Дядь, а чего это они?

— Того! Б……ля…ща…ня случилась…здец нам. Изя Давайдович — Киев занял. Теперь он — Великий Князь. Ростика в Белгород вышибли. Гамзила помогать идёт.

— Ростику? Он же ему присягал, крест целовал.

— От…удила! Замолчь, дурень! Тот крест целованный… теперь в задницу можно засунуть! Гамзила к Изе бежит, новый крест целовать будет. Глядишь — и городков себе выпросит. А мы-то — Ростиковы. Нам… ж… полная. Или — порубят, или — в поруб. Кого не выкупят свои — в ошейник и в Кафу.

— Вона чего… Дядя, лошадь-то твоя?

— Да причём здесь это?!

— Глянь — наши начали пояса распускать. Сейчас мечи отдадут, всех в поруб загонят. Сам-то ты, может, и выберешься, а лошадь твою они точно заберут. С концами. Тебе охота, чтобы Гамзила на твоего мерина богаче стал? Лучше мне отдай. Я-то не Ростиков, меня-то в поруб кидать не за что.

— Как это отдай?! Коня?! Задаром?!!

— Не отдашь мне — Гамзиле подарок сделаешь. Порадуешь этого… светлого князя.

Мужичок ошалело смотрел на меня. Сама мысль — отдать коня кому-то… задаром… «Душа не принимает». Но ведь всё равно отберут! С-суки…

Русская народная мудрость: «Ни — себе, ни — людям», часто имеет продолжение: «а прохожей сволоче».

— А е…ть-молотить! И хрен с ним! Забирай! Только я торбу свою возьму. И мерина побереги. Вот же ж несчастье… Ты смотри у меня! Корму ему вволю давай. И не гони! Знаю, я вас, сопляков. Воды сразу не давай — уши оторву… Твою мать! Да что ж это такое деется! Удила, слышь, удила не меняй — он к ним привык. Да, эта… у меня там в санках битый гридень лежит. Вываливать, что ли? Как-то… не по-христиански. А с собой тащить… Сдохнет он в порубе.

— А мы не скажем, что он гридень. Мешковиной накроем. Алу! Вожжи возьми. А я — на те сани. И помалкивай.

Честно говоря, мне плевать и на мерина, и на сани. Но в них лежит Артёмий-мечник. Если он пойдёт «на общих основаниях» — он завтра помрёт. А я ему — свою жизнь должен.

Смоленские и киевские гридни спешивались, отдавали оружие северским. Потом «интернированные», вслед за ведомыми уже чужими руками конями, начали выстраиваться в колонну, сдвинулись возы. А мы тихонько сидели на месте, стараясь как можно меньше привлекать внимания. Увы. Мужички здесь хозяйственные.

— А ты чего стоишь? Давай следом.

— А я эта… М ж не ихнии, мы ж просто за ними следом шли, попутчики мы. С под Седятина. Тама вон — тётка с малым дитём. Тута — дядька битый, помирать собирается. Не подскажешь ли, добрый человек, где б тут на постой недорого встать?

— Постой тебе… Серебро-то платить — есть? Тут таких как ты… полгода лезут и лезут… «хлебця-хлебця». Князь велел плетьми гнать — самим хлеба намале. Иль ты рукомесло какое хитрое знаешь?

На последнем вопросе ленивый взгляд разговаривающего со мною гридня стал вдруг острым. Ремесленник ценится значительно выше смерда. Сказать «да» — нарваться. Всякое ремесло накладывает на человека отпечаток. Мозоль от рукоятки шила в середине ладони сапожника — простейший пример. Ложь легко проверятся. Если поверят — похолопят. Если не поверят — обдерут плетями и погонят вниз по Десне. Если сказать «нет» — аналогично. А мне надо — ехать вверх.

— А то! Конечно, знаю. Я песни петь горазд.

Северские уже примеривались к моему барахлу. Заглядывали коням в зубы, «порадовались» на кормилицу с младенцем. Подозрительно оглядели Алу в половецком халате. Сейчас как заглянут под мешковину… Узнать гридня по одежде, хоть бы и битого…

— А могу и вам, славным гридням честнОго Северского князя Святослава свет Всеволодовича, песен попеть. Задарма.

Халява, плиз! И чтобы у нас отказались от «задарма»?! Или я не знаю наш народ? Народ загалдел в предвкушении.

Оценивающий взгляд подъехавшего Гамзилы скользнул по мне, по моим возам.

— Людей, стало быть, веселишь? — Эт хорошо. Бесовских плясок не пляшешь? — Эт хорошо. Непотребных песен не поёшь? — Эт хорошо. Ну, так, покажи умение своё, повесели и нас. Чтоб и нам было хорошо.

Народ начал разворачиваться в мою сторону. С такими… ожидающе-озорными взглядами. Типа: ну-ка, ну-ка, покажи-ка. А не угодишь, так мы тебя и сами песни петь научим. Громких — до самого Киева визг слышно будет.

Нефига себе влетел не подумавши! Певец из меня… У меня с вокалом и в мирное-то время… В глухом лесу мне цены нет — зверьё разбегается, комары — просто дохнут.

А на «Святой Руси» в голосах понимают. Русь вначале заимствовала чин церковного песнопения из Болгарии. Там поют на один голос. На Руси довольно быстро перешли на трёхголосье. А позже будет и семиголосье. И тут я… Ох и побьют. Мне что «до», что «соль»… Солёно будет. Во рту от выбитых зубов.

Да это-то ладно — моих заберут. И волчонка, и половчёнка, и мечника… Ладно, не «Ла Скала» — может, и не «приласкалют». Попробуем текстом взять. И чего же этому Гамзиле спеть? «Прощание славянки»? Как там: «Те кто предал её и продал»?

Слишком узнаваемый персонаж. Прямо передо мной на коне сидит. В красном корзно.

   «Приятно дерзкой эпиграммой    Взбесить оплошного врага;    Приятно зреть, как он, упрямо    Склонив бодливые рога,    Невольно в зеркало глядится    И узнавать себя стыдится;    Приятней, если он, друзья,    Завоет сдуру: это я!»

Только этот так завоет, что я сам до смерти выть буду. До скорой и мучительной.

Гамзила равнодушно смотрел уже в сторону, где увязывали пленников и кидали в сани их доспехи. Какой-то молодой парень с наглой гладкой рожей ближнего слуги подъехал сбоку, поигрывая нагайкой.

— Ну чё, нищеброд? Будешь петь да плясать да народ веселить? Или тебе плёточкой помочь? Коли язык тебе без надобности — по-выдерем, коли ноженьки не скачут — по-выломаем.

— Дык я… эта… для такой высокородной да славой осиянной господы и песен-то подходящих сразу не вспомнить. Однако же, коли вы хочите песен — их есть у меня. Ну, слушайте.

Я уставился прямо перед собой на копыта княжеского коня, отключился от окружающих звуков и картинок и, почти речитативом, погнал:

   «Не для меня придет весна    Не для меня Днепр разольется    И сердце девичье забьется    С восторгом чувств не для меня    Не для меня цветут сады,    В долине роща расцветает —    Там соловей весну встречает    Он будет петь не для меня.    Не для меня журчат ручьи,    Бегут алмазными струями.    Там дева с черными бровями —    Она растет не для меня.    Не для меня придет Пасха,    За стол родня вся соберется,    Вино по чарочкам польется —    Такая жизнь не для меня.    А для меня востра стрела    Что в тело белое вопьется,    И слезы горькие прольются —    Такая жизнь, брат, ждет меня.    И слезы горькие прольются —    Такая жизнь пождет меня».

Чуть переделанный текст старой казачьей песни в варианте Пелагеи, я закончил уже распевшись, выйдя в последнем куплете на тот, столь любимый с детства, столь свойственный блатным и народным русским песням, надрыв. Так, чтобы душа свернулась, а потом развернулась. Аж до треска, до рваной на груди рубахи. Или — чтоб головой в стену и мозги в разбрызг. Ну, или — ещё стакан засосать.

На меня смотрели все: и собравшиеся вокруг северцы и стоявшие чуть в стороне смоленские и киевские гридни. И сам Гамзила. Молча. «Порвал зал». Сейчас и меня… порвут.

Первым влез тот же молодой парень с лоснящейся рожей:

— Ну, ты — скоморох! Ну ты развеселил! Да от твоего пения мухи дохнут! Счас я тебя плёточкой за такие нескладушки…

— Цыц. Отлезь.

Хмурый мужик с рассечённой шрамом щекой неприязненно посмотрел на моего музыкального критика.

— Ты сперва вшей по крепостицам в порубежье покорми, за погаными погоняйся, по трое суток сапог не снимая… Э, что тебе толковать, тля теремная. Добрая песня, малой. Наша. Настоящая. На вот, куну — тебе на пропитание.

Я поймал брошенный мне кусочек серебра. Ещё несколько верховых гридней пошарили у себя в кисах и оценили мои песенные таланты в денежной форме. Круто. Может, я правда в скоморохи пойду? В былинники речистые? А что? Я много песен знаю, буду адаптировать. Типа: Дон на Днепр поменять, рюмочку на чарочку.

Я поднимал отскочившую к копытам княжеского коня медную монетку и, поднимаясь, наткнулся на хмурый взгляд Гамзилы. Ему чего, этой мелочи жалко? А, дошло: ему вести дружину в Киев, Изи на подмогу. Который идёт вместе с половцами. Теми самыми, у которых — «востра стрела». О чём я своей песней и напомнил. У ветеранов княжьей дружины на этот счёт есть свои счёты. А не брать их в Киев нельзя — домашняя молодёжь таких боевых навыков не имеет.

Гамзила не стал даже говорить — просто махнул рукой, повернул коня, поехал наверх, к воротам детинца. Следом поскакали и его гридни, погнали моих недавних спутников, потащились сани. Я старательно кланялся им вслед, умильно улыбался и благодарил, зажимая в руке несколько кусочков серебра и медяков. Потом сплюнул на снег, нахлобучил шапку:

— Всё. Давай, Алу, выводи сани за мной. Убираемся быстренько, пока здешняя господа не передумала.

Мы спустились на лёд реки и резвенько потрусили вверх. Остались за спиной низкие стены Спасо-Преображенского монастыря, надвинулась гора с детинцем. Надо бы постоялый двор какой выглядеть. Но снизу было хорошо видно: город переполнен.

Выше по горе по дворам стояли боярские дружины, по улицам проскакивали верховые, бродили кучки людей в броне, с мечами.

Ниже, в домишках вдоль реки толклись беженцы. Весть об уходе половцев от Чернигова уже дошла сюда, но далеко не все сразу побежали на родные пепелища — есть риск, что поганые вскоре вернуться. За этот год такое уже бывало несколько раз. А пока пришлых с города не выгонят — городское ополчение с места не сдвинется.

Кое-кого из «зависших» беженцев уже вышибали кулаками. Несколько возов — сани, розвальни, дровни — спешно собирались, упаковывались в видимых с реки подворьях и на улицах. Один из таких экипажей попался навстречу. Вознице, похоже, сильно «ума вложили»: он, с ошалелыми глазами и заплёванной бородёнкой, нахлёстывал свою замурзанную лошадку. В санях за его спиной скулили детишки, а хозяйка молча, вцепившись в бортик, смотрела назад — следом за санями на длинной верёвке вприпрыжку бежал скелет коровы. Обтянут кожей так, что можно анатомию изучать.

Какие могут быть от таких коров удои и привесы? Их и не будет. У русских коров главная характеристика — резвость. Остальные — потомства не оставляют. Многовековая исконно-посконная селекция. А вы что думаете: эта жизнь только людей… селекционирует?

Город оставался сзади, Десна резко, под прямым углом, повернула на север. Последняя слобода пошла. Надо в тепло становиться. Велик ли смысл от моего песнопения, ежели я Артёмия сам заморожу?

Сунулись в один двор. Даже и ворота не открыли:

— Убирайтесь, а то собак спущу.

В другой, в третий… Мы уже почти прошли насквозь всю слободку, когда я, заглядывая в очередной двор сквозь фигурный вырез в калитке, узнал… Оба-на! Знакомые сани! Да здравствует исконно-посконное искусство резьбы по дереву! И его продукция: дверные дырки! Я начал радостно колотить в ворота:

— Хозяин! Открывай!

В прорези калитки показался глаз. Потом послышался мат. Я уже говорил, что здешние выражения воспринимаю… общефилософски? Поэтому и отвечаю так же. Несколько… по гегельянски. Вы не пробовали скороговоркой просклонять термин «монада» применительно к собеседнику? Типа: Кого? Чем? — Тебя, монандОй…

Мои выражения оказались выразительными: калитка скрипнула и на улицу высунулась бородатая харя. Вся раскрасневшаяся от моей образности, метафоричности и эпичности. Харя держала в руках кнут и продолжала свой, начатый ещё во дворе, монолог:

— Ужо я тя… ля… кнутом ля… с обоих сторон… ить… и…ять… и мать твою… на всю доступную мне глубину… чтоб очи твои… ясные… на берёзе кудрявой… Эта… ну… и чего?

Вот она — принципиальная разница между китайской и русской культурами! У них — «инь» и «янь». Чёрное и белое. А у нас — «ить» и «ять». Причём цветность определяется настроением в текущий момент.

Поток не-литературных образов, методик и обещаний к концу дядечкиного монолога постепенно сдулся. Никаких чудес: пока дядя с запором возился — не со своим, конечно — с калиточным, я успел скинуть рваньё, размотать и нацепить шашечку. Теперь я неторопливо, подчёркнуто манерно, мизинчиком, вытащил клинок и, не поднимая его, но чуть покачивая на руке, поинтересовался:

— Так-то ты, хамло посадское, с боярским сыном разговариваешь? Может, тебе того — хайло затворить? Или язык твой воровской укоротить? Отворяй ворота да зови Борзяту — это ж его сани у тебя во дворе стоят.

Мужик непонимающе рассматривал меня. Платочек на голове — больной, псих. Кольчуга и шашка — гриденьский отрок. Называется боярским сыном, знает имя постояльца и наезжает «как большой».

— Дык… эта… почекай трохи.

Закрыть за собой калитку я ему не дал, сам следом вошёл на двор. Подождал, пока мужик отворил ворота, завёл возы.

Лошадей распрячь, корму задать. Баньку истопить, обед сготовить. Где у тебя тепло? А Борзята где? Давай-давай, бегом.

Мужичок принялся возиться с лошадями, а я пошёл посмотреть Борзяту.

Честно говоря, я был очень рад. Ну, просто счастлив от такой удачи! Мы же с ним такой поход сделали! Мы с ним от поганых убежали! Боевой товарищ, земляк, свой. Сейчас встретимся-обнимемся, шуток пошутим. Да у меня куча забот сразу долой! Он-то — взрослый муж, а не подросток как я. К нему и отношение людей другое, и опыта дорожного больше. В общем — как родной.

— Глава 196

В избе было тепло и темно. Багровые отсветы от углей в печке и сероватый свет начинающегося зимнего вечера из открытого душника озаряли картину беспорядочно торчащих в разные стороны человеческих конечностей в центре избы. «Гвоздём» открывшегося мне натюрморта являлась размеренно двигающаяся здоровенная задница. Она составлял, безусловно, центр композиции. Её белизна, чуть подкрашенная багровым светом углей, просто притягивала взгляд. Все остальные элементы картинки синхронно следовали задаваемому её ритму. Что-то подёргивалось, ахало, ухало, шуршало и трепыхалось.

Я пытался приглядеться, оценивая детали и подробности. Но голос сбоку прервал мои наблюдения:

— Никак сопля плешивая! Выжил-таки, гадёныш. Вот же сволота бедовая! Ой! Да что ж я несу! Борзята! Ты глянь какая у нас радость случилася! Боярич Иван Рябина живой вернулся!

Я обернулся на голос и увидел у стены избы на лавке мужичка. Более по голосу, чем по виду, мною был опознан ещё один участник нашего секретно-романтического похода — Гостимил. Из-под лавки, между его сапог, в полутьме избы блеснули чьи-то глаза. Собака? Какой-то зверь? Последующий всхлип, пинок Гостимила сапогом в подлавье и зазвучавший вой разрешили мои сомнения: детёныш, человеческий. Ребёнок на мгновение высунулся на свет, так что я успел поймать: примерно пятилетний светленький скверно одетый мальчик. Но рывок Гостимила за шиворот и повторный пинок сапогом восстановили исходную диспозицию.

Тем временем процесс холодной штамповки, происходивший в середине помещения, внезапно прекратился. Как-то… на полу-ахе. Там раздалось кое-какое шевеление, и с одной стороны от белеющей задницы показалось знакомое лицо.

— Выбрался, значит. Не ко времени — весь настрой сбил.

Борзята, покряхтывая, поднялся и начал приводить в порядок свою одежду. Оставшаяся лежать молодая женщина вяло шевелилась, не пытаясь снять с лица подол своего платья. Борзята, наконец, пнул её в бок сапогом:

— Прикройся, дура.

И оборотился ко мне:

— Отбились, значит? Молодцы. Живых-то сколько осталось?

— Так — все! Мы от поганых в лесу спрятались, они разведку послали, а мы их побили и убежали, а их там мало осталось, а по дороге хуторок был — вот поганые-то там и застряли…

— Вона чего. А теперя все сюда пришли?

Я как-то остро ощутил контраст между моим радостным лепетом и хмурым тоном прерванного на полу-акте Борзяты. Но щенячья радость по поводу знакомого, родного почти, лица всё ещё кипела в моих жилах.

— Не, потерял я их, к половцам в полон попал, потом — убежал. Дорогой там… подобрал разных. Вот сюда вытащился. А тут — вы. Теперь-то мне легче будет. С вами-то.

— Вона чего. Ага. Ну конечно. С нами-то. Само собой.

— А Поздняк где? И как с тем делом, по которому мы шли?

— Убили гридня. Мы ж тоже на кипчаков наскочили. Там уже, возле Городка Остёрского. Славно погиб Поздняк. До последнего от поганых отбивался. Через его храбрость и мы живы остались — успели убежать. Да уж… Так ты мне своих-то покажи, надо ж людей на постой поставить. А то здешний хозяин… уж такой жлоб, зимой снега не допросишься. Пойдём, пойдём.

Мы вышли на двор. Борзята о чём-то напряжённо думал. Так, задумчиво, он дал мимоходом хозяину в зубы. Это — по поводу хозяйских сомнений:

— Да какая этой рвани баня?! Да сколько ж можно?! Воды ж не натаскаешься!

Хозяйская точка зрения по поводу подходящего местопребывания для женщин, детей и раненых — предлагался холодный дровяной сарай — вызвала повторную кинематическую реакцию Борзяты и, соответственно, повторный полёт хозяина в сугроб по баллистической траектории.

Я был совершенно счастлив. Умилился, прослезился и восторгнулся. Все те препоны, которые у меня возникали в общении с туземцами по каждому поводу, на каждом шагу, которые мне приходилось пробивать длинными напряжёнными разговорами, уламыванием и упрашиванием, деньгами и угрозами, постоянным нервным напряжением, у него решались одним-двумя движениями.

Вот что значат мужское брюхо и борода соответствующих местным ожиданиям размеров! Одно слово: «муж добрый». Какой там попадизм, либерализм и дерьмократизм! Вот как надо! Вот как дела делаются!

Помыться, постираться, попарится, погреться… Такое удовольствие! Алу визжал от банного жара, от щёлока, попавшего в глаза. «Наша баба» занялась постирушкой, а мы затащили в мыльню Артёмия, и принялись его обихаживать. Отмачивать присохшие к ранам тряпки, остригать отросшие ногти на руках и ногах… От моей суетни Артёмий открыл глаза и поинтересовался:

— Где я? А ты кто такой?

Кидаться с воплями радости на грудь своему давешнему спасителю я не стал — сильные эмоции в ослабленном состоянии не есть хорошо. Но сегодняшнюю ситуацию с интернированием — описал. Объяснил, что я Иван — боярский сын. Иду домой за Елно, вот решил и его прихватить.

— Спаси тебя боже, отроче. От злой смерти уберёг. Должник я тебе по гроб жизни. Довезёшь до Смоленских земель — дальше я и сам до своего господина доберусь. Ежели на то будет воля божья.

Он внимательно присматривался ко мне в полутьме парилки и вдруг спросил:

— А мы с тобой ранее не встречались? Мнится мне будто я тебя где-то видел.

Вокруг крутился Алу, возилась с постирушкой «наша баба». Тут я очень удачно оторвал присохшую повязку от раны собеседника, и необходимость ответов отпала. Всё-таки, мужик сильно ослабел — обморок.

За суетой, помывкой, кормёжкой людей и зверей, обустройством во второй тёплой избе, откуда семейство хозяина спешно эвакуировалось в поварню, зимний вечер постепенно перешёл в ночь. Слобода постепенно затихала, волчонок и младенец получили каждый своё молоко, насосались и засопели.

Что дальше делать? Может, с Борзятой посоветоваться? Я вышел во двор посмотреть лошадей.

«На ловца и зверь бежит» — русская народная мудрость. Другая такая же: «помяни чёрта — он и появится». Конкатенация двух этих утверждений позволяет сформулировать гипотезу: ловля чертей — русский народный промысел.

Это я к тому, что темноте двора стоял Борзята. У его ног были большие хозяйские санки с каким-то здоровенным узлом, накрытым рогожей.

— Подь сюда. Помочь нужна. Гостимил ногу испортил, а тут вот — надо отволочь быстро. Тут недалече, в соседний посад. Впрягайся, тяжёлые, зараза. Полозья, вишь ты, битые совсем. Дорогой и поговорим. Ну, взяли. Пошло. На спуске не разгоняй. Мы сейчас на реку выйдет — там хоть и длиннее, да ровнее. Так как ты говорил? Вы ж тогда с реки влево побежали. Селище, говоришь, было?

Мы, чуть поднатужившись, сдёрнули санки с места, протащили их по утоптанному двору за ворота, и двинулись к спуску к реке. Придерживая, притормаживая на скользких, обледенелых местах и наоборот — выдёргивая из рыхлых сугробов на поворотах, когда их туда заносило.

Борзята внимательно и сочувственно расспрашивал меня о моих похождениях. Соболезновал приключившимся несчастиям и восхищался явленными мною хитростью и изворотливостью. Обычный для него образ «шутника злобного» полностью исчез — со мной разговаривал взрослый, много повидавший, умудрённый, доброжелательный мужчина. Способный понять и оценить пережитые мною страхи и мучения. Оказалось, что он и сам попадал поганым в плен. Хорошо — свои выкупили.

Борзята подтвердил правоту Алу: урождённых рабов не выкупают. Но из каждого правила бывают исключения:

— Если он хану — как родной сын. Или просто — любимый раб… Конечно, цена раз в десять меньше, но, если не наглеть — можно.

Сочувственное внимание, уважительность и профессиональность его комментариев были мне как бальзам на раны. Последние дни я постоянно «плясал на лезвии клинка» — постоянно приходилось принимать решения, совершать поступки, имея очень смутные представления об их последствиях. Оперировать чутьём, интуицией, а не знаниями. Мнение профессионала было для меня очень важным.

Его поддержка, одобрение избавляли меня от внутренней изнуряющей тревоги. От сомнений и неуверенности в собственной правоте. Серьёзных проколов в моих действиях он не находил. Отметил, как недостаток, то, что я не запомнил дороги к логову «серебряных волков», указал на недостаточную бдительность при исполнении «малой нужды» в районе боевых действий, заинтересовался моим «поясным» ударом.

Я распелся как глухарь на токовище. Прихвастнул, но не сильно. В какой-то момент Борзята остановил наши санки и принялся что-то выглядывать на льду, изредка топая ногой. Потом подошёл к санкам, где я продолжал свою «Сагу об Иване» и, глядя в сторону слободки, попросил:

— Вроде бежит кто. У тебя глаза по-моложе моих — глянь-ка.

Я обернулся к берегу за спиной, радостно надеясь сделать что-то полезное своему боевому товарищу. В темноте зимней ночи видно было плохо, что-то, кажется, шевелилось среди сугробов, в паутине протоптанных между ними тропинок, в покачивании голых ветвей кустарника и ряда деревьев. Краем глаза я поймал движение сзади. Но отклониться не успел — меня ударило по темечку, и я рухнул лицом в снег.

Господи! Да сколько ж можно! Всё время — по голове! Всё время — фейсом в кристаллы замёрзшей воды! Самоё яркое, самое постоянное воспоминание от всего моего попадизма — вот это самое: по голове — бздынь, на лице — хрусь! Вот за этим попадуны и лазают?! Как мне всё это надоело! И, ой…ля, как же больно!

Меня мутило от удара, от того, что меня крутили и таскали. Чего-то стаскивали с меня, как-то переворачивали. В какой-то момент глаза сфокусировались, и сквозь выступившие слёзы боли, увидел перед собой лицо Борзяты. Голове стало холодно, я разглядел у него в руках мою бандану. Свернув в жгут, он растянул им мой рот, обернул вокруг моей головы, затянул узел сзади и похлопал меня по щеке:

— Так-то вот, гадёныш.

Я был совершенно ошеломлён всем этим. Просто… ну этого не может быть! Что происходит?! За что?! И — уй-ё… как же больно…

Борзята, отойдя от меня на пару шагов, опустился на колени, вытащил из ножен и оглядел мой (мой!) засапожник. Потом принялся долбить им лёд.

Да ну! Это же невозможно! Это бред! Как же так — мы ж товарищи! Боевые! Одно дело делаем! Он чего, свихнулся?! Да что же это?!

Звяканье моего ножа об лёд, от чего лезвие затупится, а, может, и сломается, звучало как непрерывное напоминание. О существенном изменении ситуации. Которая оказалась совсем не такая, как я себе пару минут назад представлял. А какая?

А такая: я лежал на боку в одной рубахе со связанными за спиной руками, с кляпом из моей же банданы во рту. Чуть заснеженный лёд приятно холодил висок раскалывающейся от боли головы. В двух шагах кучкой лежали мои шапка, тулупчик, свитка, кольчужка, шашка и пояс. Так вот чего он меня крутил — кольчужку снимал! С другой стороны от меня стояли санки с узлом. А впереди Борзята долбил лёд. Похоже, что моё самодовольное хвастовство его порядком разозлило. Согревшись от работы, он решил восстановить объективность и указать мне моё место:

— Ты, сопля плешивая, меня здорово достал. Наглость твою — никаких сил терпеть не хватало. Возомнил о себе — будто князь какой. Вша недодавленная. Взрослым мужам, воинам, слугам княжьим — указывать вздумал. Молоко ещё не обсохло, а уже зубы кажет. Твоё дело — кланяться низко да миски после воев языком мыть. Ни чё, скоро будешь местным ракам усы подкручивать. Тута их, трупоедов, много.

Видимо, я и вправду сильно достал мужика. Настолько, что ему было мало моей смерти, требовалось самоутвердиться в русле словесности.

— Ты — хотя и умный, а дурень. Теля возгордившееся. Съел мою обманку с причмокиванием. Как этот придурок Поздняк. Хоть бы чуть мозгов было — сразу бы понял, что княжича, сынка Великого Князя Киевского на какой-то паршивенькой боярышеньке — никогда не женят. Сам-то он может сдуру себе всякого навоображать. Но Государь такого позора никогда не позволит. А этот-то… Ропак. Ему Новгород дали. Так садись крепко, цепляйся там, врастай. А он посадниковыми дочерьми брезгует. Кто ж это потерпит? Пришёл случай — его и турнули. Из-за какой-то дырки мохнатой — Новгород терять? Ростик… завсегда своё возьмёт. Не мытьём, так катаньем. Вот Демьян-кравчий меня и позвал. «Давай, — грит, — Борзята, тряхни стариной. Русь, — грит, — надо спасать. Вытащит, — грит, — Ропак свою княгиню-лягушку с болота — беда будет. Замятня начнётся. Ростику промолчать не дадут — отец с сыном сцепятся. Надо Русь Святую от княжих усобиц боронить. А то с тех сисек, княжичем щупанных — у многих добрых мужей головы повалятся. По Руси не одна сотня вдов да сирот новоявленных — воем выть будут. Ропак с Ростиком — друг другу не уступят, начнут дружины друг на друга слать. Охота нам за чужие постельные забавы — своих жизней лишиться? Да и Ромочка-Благочестник, князь наш Смоленский, в печали пребывает. Брат-то родной эдакое непотребство сотворил! Не по обычаю, не по обряду, без отеческого благословения, сучку худородную да в Мономахов род…». Нут-ка, сапог-то отдай.

Борзята оторвался от ковыряния льда, подошёл ко мне и стянул сапог. Задумчиво заглянул внутрь и вернулся на своё рабочее место. Аккуратно придерживая мой сапог, так, чтобы не замочить руки в ледяной воде, стал вычерпывать наколотый лёд и выплёскивать смесь воды и ледяного крошева в сторону.

— Уж мы думали-гадали: как Русь нашу Святую от раздоров княжеских уберечь. Поздняка выдернули — дуру-то эту только малый круг слуг Ропака в лицо знал. Думали одно — получилось иначе. Кабы наперёд знать — вас и брать нужды не было. Всё б на половцев свалили. Мы-то этих, княгиню с отцом её и слугами, под Городцом сыскали. Поздняк их опознал, а, главное — они его. Приняли нас к себе. Мы на них половцев и навели. Посекли их всех там. Только Поздняк дуру эту с пащенком в нашу тройку вкинуть успел. Дурака-то этого верного — я там и срубил. А бабёнку… Эх, Ванька! Я всю жизнь князьям служил. Из грязи, из дерьма последнего карабкался, чтобы возле быть. На баб-то на ихних насмотрелся, накланялся. А не пробовал. А тут… княгиня! И ей от меня… ну никуда! Где пну — так и ляжет, как велю — так и спляшет. Уж я на ней и покатался-повалялся! За все места подержался-нащупался. Попомнил ей, как муженёк еёный меня по зубам бил, ногами пинал. Сопляком он тогда был. Дурнем, вроде тебя.

Борзята, меняя инструменты — мой нож на мой сапог и обратно — постепенно очищал прямоугольную полынью. Лёд в этом месте был тоньше, видимо старая, замёрзшая за несколько дней без использования, прорубь.

Чёрная полоса освободившейся воды всё более приобретала форму открытой могилы. Своей беспроглядной чернотой, своей правильной прямоугольностью. А вот вынутую из могилы землю надо кидать на одну сторону, а не куда удобнее, как Борзята делает. Потому что с трёх сторон будут стоять родственники и сослуживцы, пришедшие попрощаться с телом. С моим?! Здесь?! Борзята прав — провожальников не будет, не проблема.

— Можно и ещё было бы позабавиться. Да ты вот попался. Пришлось блядку с выблядком нынче кончать.

У меня от всего этого… только что волосы дыбом не встали. За неимением оных. Борзята хмыкнул, глядя в мои расширенные глаза и кивнул на санки с узлом на них.

— Тама они. Сучка с сучонком. Уже утопленные. Хе-хе-хе. Щенок ты, Ванька. Что, не видал такого, чтобы утопленников — топили? То-то. Чего ж проще — принесли в избу воды кадушку. Сунули туда повязанную дуру с заткнутым хайлом. Она подёргалась и затихла. После — пащенка туда же. Они и за порог ещё не ступили — а уже покойники. В мешок да на саночки. Куда как проще, чем живьём на реку тащить.

Что-то я такое видел… Гестапо поймало в Париже девушку из Сопротивления. Её допрашивали вот так, окуная голову в воду. Она всё просила: «не надо». Очередное «ныряние» оказывается слишком длительным. А через пару дней в Париж вошли союзники.

Борзята продолжал «свои размышления вслух»:

— Гостимил — не скажет. Я его давно знаю. Да и в деле он — измарался по уши. И пащенка мордовал, и сучку пользовал. Так всё хорошо шло. Дома — от Благочестника… благоволение. Такое дело провернули, комар носу не подточит! Дошло бы до Ропака — и от него награда. Вот же, пытались суженую-венчанную с первенцем роженным из-под поганых спасти, к мужу законному-любимому привезть. А что померли бедняжечки — так на то воля божья. Одна только загвоздочка — ты. Ну что б тебе мимо двора пройти! Нынешние твои… половчёнок да гридень в беспамятстве. Они и не видали ничего. Спросит кто: а что за баба с дитём, с которой я кувыркался? — Так и на это отвечу. Мало ли тут прошмандовок из беженок, которые за кусок хлеба сами следом бегут да в сани вскакивают. Один ты — лишнее знал, видал и понять мог. От того и смерть твоя пришла.

Выдолбив лёд на половине проруби, сколь удобно было достать рукой с ножом, Борзята принялся долбить лёд с другой стороны. Сперва делал это левой рукой, так чтобы быть ко мне лицом. Но быстро устал и зашёл с другой стороны, отползая теперь ко мне задом. Сначала он постоянно оглядывался через плечо, но утомительное занятие требовало его внимания, а моё неподвижное состояние — нет. Почти неподвижное: его манипуляции с моим сапогом откинули меня чуть в сторону, так же, как и мои попытки чуть согреть замерзающую ногу в одной портянке. И чего я дёргаюсь? Сейчас это мелкое неудобство закончиться. Как и все остальные…

Борзята отложил в сторону мой Перемогов ножик, поработал моим сапогом, вычищая битый лёд, удовлетворённо выпрямился. Полынья была готова к приёму гостей.

Не помню, рассказывал ли я, но был в моей юности период, когда я работал копачом. Копал могилы на кладбище. «Не корысти ради, а пользы для». Времена были буколические — денег за это не платили. Похороны — это ритуал. Довольно объёмный, трудоёмкий, специфический. Можно нанять какое-нибудь «агентство ритуальных услуг». Но… в последний путь в окружении наймитов… да и дерут они… Денег у советских людей не было. Поэтому были родственники и друзья. Родственники делали свою часть ритуала, а вот вынос гроба и рытьё могилы — по традиции занятие для посторонних. Так и сформировалась компания молодых ребят, которых звали на помощь в этом землекопном занятии. Однажды нам пришлось хоронить нашего общего друга. Который повесился. Две недели он, чуть ли не у нас на глазах, сплетал леску в жгут. А мы — ничего не понимали, шутили-подкалывали. Песок, в котором мы рыли ему могилу, был несколькими предшествующими оттепелями пропитан водой и заморожен очень сильными в тот год морозами. Слои льда с песком замёрзли до крепости сталинского бетона и отливали синевой, как сталь. Мы ломали эту «не-вечную» мерзлоту ломами, выкидывали обломки наружу. Кто не знает: в могиле — мало места. Только для одного землекопа. С лопатой и ломом — уже не повернуться. Дело шло медленно, уже и брат покойного приехал поторопить. Мы успели к появлению автобуса с гробом. Потом пили тягучую на морозе, как ликёр, водку. Хрустели колбасой с кристаллами льда. Приходили в себя. Остывали от пота, от тяжёлой, неудобной, спешной работы. Одновременно согреваясь после дрожи от сильного мороза с ветром. Как-то после того случая… я на эту роль уже не попадал. Наверное, просто перерос. Но правило могильщика: всё на одну сторону — я помню до сих пор. Как и откалываемые ломом пластины песчаного синеватого, стального льда, которые приходилось руками вынимать из ямы и отбрасывать. Всё сильнее, всё дальше. Перебрасывая через растущую у края могилы кучу. В одну сторону.

Ледяное крошево Борзята просто вычёрпывал и выплёскивал. Куда ему удобно. Мне осталось только перекатиться на другой бок и ударить подтянутыми к животу для согревания ногами — в задок санок. Борзята, как и положено настоящему мастеру, закончив дело, приводил в порядок инструмент — рассматривал мой сапог, соображая, видимо, можно ли его ещё как-нибудь применить.

Санки скрипнули, проскочили с метр по чуть заснеженному речному льду, ударили его под колени. Он взмахнул руками, переступил… под ногами была его собственная продукция — ледяное крошево. Которое частью уже смёрзлось заново, частью же было наполнено водой.

Мгновение он пытался сохранить равновесие на краю проруби, как-то извернуться. Потом, беспорядочно размахивая руками и вопя, рухнул в темноту столь старательно им изготовленной водяной могилы.

Двухсекундная пауза — и он выметнулся из ледяной воды, жадно хватая воздух широко распахнутым ртом. Глаза его были залиты водой, и он, не глядя, левой рукой ухватился за край проруби, правой — за попавшийся под руку передок стоявших на самом краю санок. Мотая мокрой головой, опёрся на руки, отчаянным рывком выталкивая себя вверх и вперёд. Выдёргивая себя из могилы.

Санки наклонились и съехали прямо на него. Переворачиваясь и накрывая сверху тяжёлым узлом. С утопленными им уже княгиней и княжичем. Снова выплеск чёрной ледяной воды на речной лёд. Какое-то бульканье. Набегающие на края проруби волны. Тишина. Вода успокоилась. Всё.

В гитлеровских концлагерях производились разнообразные медицинские исследования. Берётся, к примеру, советский военнопленный в приличном состоянии, откармливается до подобия «птенцов Геринга» и укладывается в ванну с колотым льдом. Потом его вынимают и пытаются привести в чувство. Если ожил — повторяют, но уже с более длительным сроком пребывания в ванне.

Целью экспериментов являлась отработка методик спасения лётчиков люфтваффе, сбитых над северными морями. В рамках доступных в ту эпоху средств было установлено, что 20-минутное пребывание в ледяной воде без термоизоляции всегда заканчивается смертью. А наиболее эффективным способом возвращения к жизни промороженной мужской тушки является обкладывание её двумя молодыми девушками.

Методика распространения не получила. Поскольку держать бордели на боевых и спасательных кораблях на случай вылавливания сбитых «сверх-человеков» оказалось опасным. Нет, лётчиков они спасали. Но сами корабли… утрачивали боеспособность.

Поскольку пара юных валькирий мне здесь точно не светит, то из этой холодрыги придётся выбираться самому. Подниматься с этого льда, на котором я лежал в одной рубашке, и топать в одном сапоге, к моим вещичкам. Спасибо поганым — как-то удачно они актуализировали мои навыки по маршированию со связанными локотками. А вот сотрясающий тело озноб… «А он зубами «Танец с саблями» стучит» — это про меня. Судорога такая… что просто больно.

Вместо того, чтобы бежать к людям… далеко бы я в таком состоянии убежал? — я поковылял на коленях к моей одежде. К шашечке. Если руки за кисти связаны — тогда ножиком можно. А когда за локти?

Берём шашечку за рукояточку, разворачиваем её правильно и начинаем… Более всего похоже на почёсывание спины. Но по спине нельзя — дырку сделаю. И промахнуться, попасть по локтю… вредно. Там артерии проходят.

Я чуть не заржал. Какой у меня сегодня уникально широкий выбор! Хочешь — утопись. Вот уже прорубь сделана. Хочешь — замёрзни. Уже не так много осталось. А тут ещё предоставляется возможность сдохнуть от потери крови. Ткнул шашечкой не глядя и — лежи-отдыхай. Можно даже совместить все три в одном флаконе: подрезаться, нырнуть и, благостно плескаясь, спокойно замёрзнуть.

Тут вязка на локтях лопнула, и стало совсем не до смеха. Потому что стало очень больно. Всё что затекло, замёрзло, потеряло чувствительность — заболело. Очень. При каждом, даже минимальном, просто инстинктивном, движении.

«Криминальная хроника: вчера на Заречной улице неизвестный бомж принял смертельную дозу спиртосодержащей жидкости. Около полуночи окоченевший труп, лежавший на неосвещённой проезжей части, переехали «Жигули» одного из местных жителей. Опасаясь наказания за наезд на человека, водитель «Жигулей» отвёз тело к заводскому забору, где и перекинул на охраняемую территорию. Охрана предприятия, предположив криминальное нарушение охраняемого периметра, открыла по телу огонь на поражение из наличного табельного оружия. После чего вызвала «Скорую». Пострадавший был доставлен в приёмный покой районной больницы, и, как сообщил нашему репортёру дежурный врач:

— Состояние тяжёлое, но стабильное. Будет жить».

Именно это я собираюсь делать: жить.

С пятого класса помню, на вопрос: «греет ли шуба?» — ответ отрицательный. Одежда — не обогреватель, а термоизолятор. Напяливаем. Без ложных надежд на обогрев. Подвязываем портянку остатками собственных пут. А пальчики-то… мало того, что больно до крика, так и не держат совсем! Затягивать ременные узелки у себя на ноге зубами… Собратья попаданцы, кто из вас кусал себя за большой палец ноги? Просто чтоб убедиться в сохранении чувствительности? А ведь я говорил: акробатика — это хорошо! Даже лучше, чем атлетика.

Вот так, в одном сапоге, в промёрзлой одежде, используя шашечку как костыль, звеня кольчужкой в руках от непрерывного, сотрясающего всё тело озноба, я покинул место событий.

«Ползут два алкаша по трамвайным путям.

— До чего же длинная лестница попалась! — Тут сзади трамвай. Летит, звенит, гремит.

— Сейчас подвезут — лифт идёт».

У меня лифта не будет, главное — «с рельс не сойти». Со следа, которые саночки оставили. По теории — я в городе. А в реале — потеряю направление и замёрзну. Как замёрзла на моей памяти девчушка-школьница в Уренгое в трёх шагах от крыльца. Пурга была.

Вот так, не поднимая головы, не отрывая глаз от санного следа, оскальзываясь и падая на обледенелых местах, бормоча себе в полубреду разные глупости, я топал-топал и притопал. Просто стукнулся головой. Дерево. Доски. Ворота какие-то. Тут меня потащило вбок и стало верещать над ухом.

Уже внутри двора дошло — тащит меня Алу. И тащит — в избу.

— Алу. Не туда. В баню.

— Как?! Зачем?! Ты же мылся! Тебе же лечь надо, согреться, горяченького…

— Вот именно. В баню.

Я уже говорил про теплоизоляцию? Её — долой. И всем телом к каменке. Всеми частями. Обнял её как родную и хихикаю. Вспомнил картинку в Уренгое. Один из тамошних магазинов. Вдоль дли-и-инной стены — мощные трубы радиаторов отопления. Вдоль труб — ряд мужиков. Стоят прижавшись. Отогревают своё достоинство.

— Глава 197

Когда Алу молочка горячего принёс — я уже зубами стучать перестал. Так только, иногда, судорога волной по плечам.

— Алу, почему ты у ворот оказался?

— Ну… не спится… тебя нет. Думаю — может помочь надо.

— А почему на тебя хозяйские собаки не кидались?

— Так… ну… я им твою шапку кинул. Они забоялись и в конуры попрятались.

— ?!

— Курт же её всю насквозь. Запах… не отстирывается. Выкинуть придётся.

Странно. Что нормальные дворовые псы запаха князь-волка испугались — понятно. Но я не думал, что такой маленький волчонок — уже самец. В смысле запаха. У человеческих детёнышей запах меняется, когда их прикармливать всякими смесями начинают. Уж мне-то не знать! Личный рекорд — 56 пелёнок за сутки. В классике: хозяйственным мылом, ручками на доске, с провариванием и холодным прополаскиванием.

Может в этом и дело? Кормим волчонка всякими смесями — то от одной коровы молоко, то от другой… Об этом я подумаю позже.

— Алу, мне нужен молоток, верёвка, мешок и санки. Ищи.

— С-санки? Так вы ж с ними уходили!

— Найди ещё одни. Но сперва — молоток. Тяжёлый. Бегом.

Алу похлопал ресницами и исчез. Хорошо-то как! Тепло! Только пальцы болят — хоть криком кричи. И уши. Тереть нельзя — при обморожении чуть выше минимального — рекомендовано просто сухое тепло. Например, печка. Сейчас бы стопарик…

   «Доктор, доктор! А нельзя ли    Изнутри погреться мне?».

Тёркин был прав. Но… доктора нет.

Алу притащил всё требуемое и ещё сапоги от Артёмия. Большие. Но не маленькие же! Намотал по две портянки, пошли. В избу где Гостимил остался. Алу я на крыльце оставил. Дверь не заперта — Борзята вернуться должен был. Внутри… темно. Начал на ощупь обходить избу — что-то зацепил, носом кувыркнулся. Впереди вскрик, тревожный со сна:

— Кто? Кто здесь?!

— Это я, Ванька. Борзята под лёд провалился, тебя зовёт. Быстрее.

Я никогда не вру, точно — зовёт. С того света.

Впереди что-то шевельнулось, меня ветром обдало. У печки зашуршало. Потом там кремешок застучал, огонёк появился. Видно — Гостимил огарок раздул. Смотрит на меня подозрительно.

— А ты чего?

— Бегом бежал. Сапог потерял. Вот — споткнулся, упал.

Ну какие могут быть злые козни от замёрзшего неуклюжего подростка, который на ровном месте спотыкается да на пол валится? А елнинские мои дела… давно это было, со сна такие страсти вспоминать…

Гостимил, полез на карачках под лавку за сапогами. Когда вылез задом, я ударил его молотком в наклонённую голову. Огарок стоял на полу, где он под лавкой сапоги искал. А молоток бил сверху — в темноте видно плохо. Но Гостимил углядел — вместо затылка я попал ему в край лба. Ошеломил. А что делал мастер Борзята в аналогичной ситуации? Когда он — меня? Достал верёвку, обмотал бесчувственного. Гостимил как раз начал в себя приходить, дёргаться. Вдруг он вскочил на ноги и кинулся к выходу. Молодец. Только чуть подправить траекторию. Прямо к кадушке с водой.

Он наскочил на неё с разбега животом, замер в полусогнутом состоянии. Мне осталось только ещё раз стукнуть его по затылку молотком. И, ухватив за волосы, навалившись всем телом, вдавить его голову в воду.

До скольких я прошлый раз считал? Когда попа топил? Странно: русская идиома — «утопить как котёнка». Ни одного котёнка ещё не утопил. Как-то всё больше по «мужам добрым».

Сколь много нового я выучил за время пребывания на «Святой Руси»! Интересно: нормальный попаданец постоянно учит аборигенов. А я наоборот — сам учись. И лошадей запрягать, и лебедей бить, и мужей топить.

«Мама, научи меня плохому». Да уж, мать моя, «Русь Святая», многому ты меня выучила и учению твоему — конца-края не видать. Так как он сегодня говорил: «топить надо утопленников»? Всё? Не булькает?

Дальше — уже повторение пройденного. Ободрать покойника, мешок, санки, верёвка. Опять «рублёвые» глаза у Алу:

— А… эта…

— Ты всю ночь спал, ничего не видел и не слышал.

— А как же? Ты ж говорил…

— Ты плохо слышишь? Повторить?

— Нет. Евсахиби.

Ну, можно и так.

Вытащились во двор, вытащились со двора. Кажется, кто-то из поварни выглядывал. Но не вылез. И псы из конуры — только шевелится там что-то тёмное. Снова — «трамвайные пути» и мы по ним. Наверное, есть и ближе проруби. Ночь, темно, не видать — идём по колее. «Вагон идёт в депо». «Вде» — «по», а «вде» — «под». Под лёд.

— Вопросы?

— Нет. Евсахиби.

Похоже, хан Боняк — крепкий мужик. Вон как своего ублюдка выдрессировал.

При возвращении обнаружили запертые ворота и калитку. Пришлось снова барабанить. Хозяин только глянул в прорезь, но выходить не спешит.

— Чего ночью лазите, беспокоите? Не спиться? — Так и прыгайте по улице до утра.

— А что ж ты, мил человек, про главное не спрашиваешь?

— Чего надо — то и спрашиваю! А чего это — главное?

— А ты глянь в избу — прежних-то постояльцев нет. А вещи и кони — на месте.

— И чего?

— А того. Пропадёт что — с тебя спрос будет. Ты Борзяту видал. Не боишься, что твою требуху по забору развесят? Под его шуточки.

Дядя бурчал-бурчал, но калитку открыл. Алу — в одну избу, я — в опустевшую. Надо бы с барахлом разобраться. Но сил нет — завернулся в тулуп и спать.

* * *

Хозяин смотрел косо — подумывал ещё серебра срубить. Но у меня… у меня и в прошлой жизни так бывало — улыбаться перестаю. Не потому что не хочу, а просто губы не складываются. А вот скалиться по-волчьи — получается. Хозяин посмотрел, подумал и… передумал. А я стал с барахлом разбираться. Никаких секретных документов, разных там шифровок, явок, паролей. Только кусок пергамента с записями. В одной — несколько слов. Такого-то числа «крещён Пантелеймоном младенец Мстислав от честных родителей Святослава сына Ростислава и…» дальше неразборчиво.

Младенца назвали правильно: по деду — Мстиславу Великому и дяде — Изяславу (Пантелеймону) Блескучему. Но — ненадолго. А чего я, собственно, переживаю? Ну, утопили девчонку двадцатилетнюю с пятилетним мальчонкой. Так Борзята в своём предсмертном монологе всё объяснил: Русь спасали. Сотни семей от вдовства и сиротства оборонили.

Это ж людей жалко! А это Рюриковичи — чего их жалеть. Они ж не люди — они ж владетельные особы! У нормального человека могут быть нормальные чувства, любовь к жене, к детям. А эти… Кто выше сел, кто удел богаче взял, кто перед кем первым в двери прошёл, кому первым кланяться, кому — в лобик целовать, а кому — в плечико… Фигурки в династической игре. Сами — играются, сами — бьются-ломаются. Лишь бы нас, нормальных людей, не затрагивали.

Только… покоя от них не дождёшься. И не только войнами и разорениями достают, но и идиотскими иллюзиями. Типа патриотизма, верности, стойкости. Вон во Вщиже местные патриоты верно и стойко стояли за своего Магога. Кучу народу положили, город сгорел. А зачем? Любовь к Родине против любви к России — это для здешних русских людей нормально?

Тут могут прирезать ни за что. Виноват, это на мой взгляд — «ни за что». А для них изменение перспективы престолонаследия третьего племянника двоюродной снохи при использовании «лествицы» в варианте «с учётом зятьёв»… — вполне причина. Это ж князья Русские! Соль земли.

Когда посторонний человек попадает в это кубло… Как эта девочка из Остра… Я даже лица её не видел. Сына её хоть несколько секунд… Этого… Пантелеймона… А его-то за что?! А за то, что его родители сошлись… не по понятиям. Этой… русской аристократии. Впрочем, почему именно «русской»? Все так живут.

Вот и осталось от них: кусок страницы церковной книги с записью о крещении, да небольшие золотые серёжки. Мне когда-то в Киеве говорили: золотые серёжки — на рождение первенца. Подарок, наверное, от юного папашки. И короткая берестяная грамотка. Без «от кого — кому». Просто: «оныя особы сгибли от сабель поганых чего собственно очно был довидчиком».

И куда теперь это? Борзята как-то невнятно говорил про какого-то Демьяна-кравчего. А кому тот служит? Роман, князь Смоленский, вроде бы в деле. Но, наверняка, сделает вид, что первый раз слышит. А потом придавит меня к чертям собачьим. Ростик, Великий Князь… ему нынче не до того. Но если он с Изей разберётся… к нему с этой историей соваться — смерти подобно. Даже муж этой девочки, Ропак… У него могли за это время измениться приоритеты. Боярышни в Новгороде… дебелые. Да и сыновний долг — отца слушаться. Может, и вздохнёт с облегчением. Типа:

— Вот же беда какая! Поганые наскочили! Ну, на всё воля божья.

И пойдёт себе дальше княжить. Где-нибудь.

Мораль? Заткнуться и забыть. Немногие вещички прибрать, про дела эти — не болтать. И — прими господи души невинно убиенных. Утопленных за рюриковизну.

* * *

Мы отсыпались и отъедались. Артёмий начал менять цвет лица на менее покойницкий. Курт тыкался во всюда, до чего мог дотянуться. Но, при моём появлении немедленно пытался ползти ко мне. Я засовывал его под рубаху и терпел: волчонок пытался вытащить из меня пупок. Хорошо, что у него ещё зубы не выросли. Синеглазый ревновал, ухватывал волчонка за всё, что не попадя и тащил играть. Алу целый день ходил сонный. Сворачивался калачиком в любом неподходящем месте. Но на мой голос испуганно вскакивал и, не просыпаясь, вопил:

— Да, евсахиби!

На другое утро хозяин начал намекать на оплату постоя, типа «овёс нынче дорог». Я рявкнул и ушёл от бестолковой болтовни на берег. Серебро у меня есть — кисы покойничков остались. Непонятно — сколько платить и насколько оставаться. Когда Гамзила с города уйдёт? Потом ещё день по реке будут идти отставшие, а потом пойдёт поток обозов назад, из города. Вот тогда, когда попутных возов будет больше, чем встречных, и мы сдвинемся. Я уже говорил про дорогу с одной колеёй. Пристроимся к какому-нибудь «мужу доброму» возов в сорок — в хвост. Он будет идти и всех с дороги сшибать. А мы — следом.

Такие умно-транспортные мысли крутились у меня в голове, я незряче смотрел на реку перед собой. Несколько саней и верховых двигались вверх и вниз по Десне. Моя полынья была ещё видна. Она уже покрылась льдом, но кто-то из разумных людей воткнул возле неё в снег вешку — место опасное, лёд слабый. Снизу, со стороны города, рысцой шли две небогатых, потрёпанных тройки. Недалеко от меня они съехались с встречными возами, возчики покричали друг на друга, по-показывали свои познания в части матерных выражений в области «языка тела». Тройки обошли встречных по чуть заметённому льду, приблизившись к моему берегу.

Я просто увидел: это мои тройки. Знакомые кони. Из Пердуновки. И сани. И люди. Не может быть.

Ещё пытаясь понять, какая у меня галлюцинация, вскочил с косогора, замахал руками, заорал. Тройки проскакивали мимо меня, не останавливаясь, не обращая внимания. Но это мои люди! Почему они меня не замечают?! Почему не поворачивают ко мне?! Не видят? Ну так пусть хоть услышат!

Я остановился, перестал дёргаться, вдохнул-выдохнул. Убрал радость, щенячье повизгивание души. Сосредоточился. Вспомнил. Как это делается. Закрыл глаза, чтобы не отвлекаться, не видеть дневного света. Как было возле столба у волхвов. Поднял голову и завыл. По-волчьи.

Вокруг сначала ничего не происходило. Потом взвыли все собаки в слободе. На реке шарахнулись кони. В сотне метров от меня чья-то тройка просто понесла поперёк реки, не обращая внимания на рвущего поводья кучера. Чуть дальше, верховой, видимо, не очень опытный наездник, вылетел из седла через голову неожиданно остановившегося коня.

На санях кто-то поднялся, тыкал в мою сторону руками. Тройки постепенно замедляли ход, начали поворачивать и, всё разгоняясь, погнали ко мне. А я стоял и плакал. Смеялся и плакал. От радости. От счастья. Мои… Мою люди. Родные.

Тройки не могли подняться на берег в этом месте — круто. Но они и не пытались. Первая ещё не остановилась полностью, а её облучка свалился Ивашко. Не глядя под ноги, не отрывая глаз от меня, будто я мираж какой-то и могу исчезнуть, развеяться от дуновения ветра, чего-то оря себе, неуклюже придерживая левой рукой у пояса длинную, постоянно мешающую, саблю, он бежал ко мне по косогору, оскальзываясь, чуть не падая. За ним, по-бабьи приподняв полы своей длинной лисьей купеческой шубы, трусил Николашка. Перепрыгивая со стороны на сторону обледенелой тропки, балансируя саблей в ножнах в левой руке, мчался прыжками Чарджи. Но первым ко мне добежал Сухан. Добежал, положил ладонь на свежую штопку на груди моего тулупчика, вопросительно глянул в глаза.

— На месте, Суханище. На месте твоя душа.

Дальше его снесло. И меня снесло. Потому что когда толпа здоровых мужиков сильно радуется, то объекту их радости остаётся только молиться. О сохранении жизни и здоровья. А когда одновременно обнимают и за плечи, и за голову, и за ноги, и хлопают по плечам, и по спине, и волнуются по поводу моей целостности, пытаясь немедленно провести первичный осмотр, и просто дёргают, потому что вот он я — живой, и толкают друг друга, доказывая свою правоту в третьегоднешнем споре…

— А я те говорил! А я, вот те крест, точно чуял: нашу соплю хреном не перешибёшь!

— Да что — ты! Сухан же сразу сказал…

— Да что он сказал? Он же ж только рукой махнул! Колода бездуховная!

— Слава тебе Господи! Пресвятая Богородица! Живой! Как бог свят — живой! И целый, не пораненый! И ручки, и ножки на месте! Господи Иисусе! Велика твоя сила!

— Не, ля, чтоб мне света божьего не видать, но нашего мелкого паскудника и целой ордой поганской не задавишь!

— И я ж про то! А ты: домой придём — Аким шкуру живьём снимет…

— Да хрен с ним, c Акимом! А вот Домна…

Я ухватился за хлопающие, толкающие, дёргающие меня руки.

— Ребята. Сотоварищи мои. Руки-ноги оторвёте на радостях. Погодите. Дайте хоть слово сказать.

Мужики на мгновение притихли. А я… А как высказать? Вот всю мою такую… запредельную, захлёбывающую радость? Такую… многоуровневую, разноплановую, всеобъемлющую, переливчатую… Какими словами… такое моё счастье? От каждого из них, от каждого лица, от каждой захмычки, манеры, интонации… От каждого по отдельности и от них всех вместе. От того, что я снова с ними. А они — со мной. Как это выразить? И не умереть. От счастья. Слов нет. Вру, есть. Только им надо изначальный смысл вернуть.

— Я. Вам. Рад.

И — небольшой поклон. Не старшему, главному, вятшему… Радости. Своей души.

Мужики… смутились.

— Да не… чего уж… мы-то чего… это мы радые… а так-то… не, оно конечно… но — хорошо… прям… ну, солнце…

Выход из сильных эмоций заложен в человеческой природе: переходим к конкретным действия типа поесть.

— Кстати о Домне. А не перекусить ли на радостях? Я тут на постой встал. Вон там тройки на берег поднять можно.

Ноготок отправились вниз, где одиноко метался между коней брошенный всеми Чимахай. Как всегда — самого младшего по выслуге сторожить оставили. Радость-радостью, а майно присмотра требует. «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда» — международная народная мудрость.

Народ чуть раздвинулся и до меня добрался Чарджи. Ханыч в общей-то толпе толкаться не будет. Даже на радостях. Подержал за плечо, заглянул внимательно в глаза. Как-то даже… что он меня, как девку красную… «Он смотрел в лицо, он глядел в глаза»… Углядел мои руки. Там ещё не все следы сошли.

— Били? Мучали?

— Всё расскажу. А у меня для тебя подарок есть. Ни в жисть не догадаешься.

Остальные как-то… расстроились. Торку — подарок, а нам? Погодите ребята, там такой подарочек бегает… Как бы ханычу соболезновать не пришлось…

У ворот та же фигня — не открывают. Какая-то возня там, взвизг. Хозяин в калитку сунулся:

— Я, те, недорослю бестолковому, русским языком говорил уже…

Cудя по наблюдаемой баллистической траектории летающего посадского, удар в ухо — один из базовых элементов профессионального обучения святорусских гридней.

А вот самодеятельность пошла: тройки завели во двор, Чимахай слез с облучка, вынул посадского из сугроба. Навис над ним всем своим почти двухметровым ростом и спрашивает. Вежливо так, улыбчиво:

— Что-то ты, мил человек, вежества не знаешь. Неотёсаный ты. Может, тебя обтесать? Щепы с тебя наделать?

И тянет из-за плеча один из своих топоров. Как быстро учатся наши люди! Улыбочку Чимахай у меня перенял — волчью.

Кстати об учителях.

— Познакомьтесь, ребята. Это — Алу. Мой полонянин. Сын половецкого хана Боняка. Правнук Боняка — Серого Волка. Того самого.

— Чего?! Как это?! Ну не хрена себе! Так кто кого в полон брал?! Так я ж те талдычил: его задавить — одной орды мало будет.

— А это — Чарджи. Ханыч из Торческа. Я так полагаю, что два степных ханыча быстрее меж собой договорятся. Алу, Чарджи будет тебя учить, а ты ему — служить.

— (Алу, задвигаясь в глубь сугроба и нервно тряся головой) Не… не надо… пожалуйста

— (Чарджи, набычившись, с ненавистью глядя на маленького кыпчака) Зареш-ш-шу, освеш-ш-ш-ую, выпотрош-ш-шу…

— Кончай шипеть. Я знаю, что торки кипчаков не выносят…

— Ты не понимаешь! Мы…

— «Мы» — кто? В Степи — кем хочешь, тем и будешь. А у меня — мои люди. В Пердуновке… — «пердуны». Мне плевать на ваше степное «мы». Мы — это мы. Те, кто радуется друг другу. Сделай так, чтобы он тебе радовался. Как вы мне сегодня.

— Мы с ними — враги! Мы всегда враги! С самого начала! Исконно!

— Знаю. Верю. Плевать. Сделай из врага — друга. Пока он маленький.

— Это невозможно! Этого не может быть!

«Этого не может быть, потому что не может быть никогда». Ребята, я в «Святой Руси» только тем и занимаюсь, что доказываю обратное. Я сам из серии «этого не может быть». Так что мне, сдохнуть? Дабы исключить некоторые раздражающие противоречия в наблюдаемой вами картине мироздания.

— Алу — мой слуга. И — мой друг. Как и ты. Он достоин твоего внимания и заботы. Потому что такова моя воля. И ещё потому, что вместе со мной он принял приглашение серебряных волков и был в их логове.

— (Общее звуковыражение со всех сторон) Чего?! Ё! Охренеть!! Как это?! Каких это — «серебряных»?! — Дык известно каких — про князь-волка слышал? — Да ну, брехня, бабьи выдумки! — А в морду? Я те покажу — «выдумки»! Я его как тебя… А вона — Чимахая спроси, он-то живьём видал, как боярич с ним разговаривал…

— Алу, будь любезен, покажи добрым людям Курта. Я волчонка «Куртом» назвал. От «хан-курт», князь-волк. Стая попросила, чтоб я за ним присмотрел — у них волчица померла, кормить нечем. Вон в той избе обретается. И аккуратнее, чтоб сквозняков не было. У меня там ещё гридень раненый лежит. Артёмий. Мечник смоленского боярина Гордея, князя Ростислава ближника. Его тут в поруб сунуть хотели, да я вытащил.

Народ, ошалев от перечня наглядных пособий, молча отправился в указанную избу. Ивашка задержался, потряс меня за плечи, прижал к груди, чуть не свернув шею. Снова потряс. Слов он не находил, только мотал головой. Наконец, прослезился и нашёл:

— Ну ты… ля! Ну… уелбантурил!..здец нахрен!.. еть!

И побежал догонять группу экскурсантов во главе с Алу. А чего я такого сделал? Просто пытался выжить. Но — приятно.

Впечатления моих ближников от вида живого щенка хан-курта были… эмоциональные. Алу распелся соловьём. Как пришли к нам серебряные волки и просили да челом били, а мы отнекивались. Как они злато-серебро дарили, а мы отказывались. Как они пред нами дороги лесные хвостами по-расчистили, а мы, за труды их такие тяжкие, соблаговолили-соизволили… Ещё один… песнопевец растёт.

Чарджи уловил мой несколько скептический взгляд, направленный на юного Овидия с его новыми «Метаморфозами», но прерывать малыша не стал: сказки тоже имеют право на жизнь. Только не надо путать жанры.

Их собственный отчёт удалось сделать ближе к стилю протокола.

Обнаружив моё исчезновение, мужики быстро всё поняли. Кроме двух вещей: живой ли я и в какой стороне нахожусь. Истерика, начавшаяся у Николая, позволила найти ответы на оба вопроса. Обнаружив, попутно, ещё один феномен неживой жизни.

Осыпая сотоварищей потоком вздорных упрёков и риторических вопросов, Николай, между многими другими выражениями произнёс:

— Ну, ты, мертвечина ходячая! Отвечай: где душа твоя?!

На что Сухан молча встал от костра, вышел на середину речки, покрутил головой и, махнув рукой в сторону Седятина, произнёс:

— Там.

Последующий общий хай быстро перешёл в беспорядочный допрос. У Сухана спрашивать… Несколько раз его пытались побить. Но передумывали. Выяснилось, что Сухан указывает направление, но не расстояние. Воспринимает целостность своей души и живость моего тела. Но, только когда кость с душой на мне. В какой-то момент он, на вопрос о моём состоянии, ответил:

— Холодно.

Все решили, что меня убили. Уже и помянуть меня собрались. Но случайный повторный вопрос вдруг дал другой ответ:

— Тепло.

С Суханом очень тяжело общаться — он не разговаривает, он отвечает на конкретные вопросы. Когда отвечает. Мужики его опять чуть не побили.

Вышли на лёд, двинулись вверх по Снову — наскочили на половцев. Хорошо — дозор был маленький — отбились. Сунулись обойти лесом. Тройки увязли, одна из лошадей сломала ногу. Взяли чуть ближе к реке и выскочили на только что брошенный лагерь кипчаков. Если я в плену, то меня должны, со всеми вместе, гнать на юго-запад. А Сухан продолжает махать на северо-восток. Мужики чуть не передрались. Пошли, всё-таки, вверх по Снову, потом — по этому Рванцу. Пытались расспрашивать местных. Но те запомнили только воинский отряд, в котором были несколько саней с ранеными.

Всем стало понятно: сгинул Ванька-боярич. Надо идти домой да виниться перед Акимом, что ублюдка его не сберегли.

Общее уныние и сомнения в правильности своих действий, то и дело переходившие в бессмысленные ссоры, сдерживались лишь необъяснимой, столь же общей, уверенностью в моей выживаемости. Чарджи объяснил это несколько парадоксально:

— У кипчаков клея не было.

Я как-то не увидел связи, но мне растолковали:

— Чтобы забить червяка в землю, его надо намазать клеем и дать засохнуть. Поскольку у поганых клея нет, то и вбить Ваньку-боярича в «мать — сыру землю» они не могут. Значит, ты гуляешь где-то по земле. Живой.

В моё время этот образ имеет чисто сексуальный смысл, а вот здесь… — духовно-упокойный. Что поделаешь — эпохи разные. «У кого что болит — тот про то и говорит».

Разговоры и рассказы сопровождались выпивкой. Я обратил внимание, как Ивашко заглянул в поставленную хозяйкой кружку, понюхал… и отодвинул в сторону. На мой вопрос он потянул из ножен свою гурду.

— Ты ж сказал — три раза омыть вражьей кровью. А я — только один. Славный клинок. Как рубанул — всё пробил. И доспех, и тулово. Дальше только штаны поскакали. Халат там был. Вроде этого.

И показал на Алу. У того опять… глазки блюдцами. Надо переодеть мальчишку. Во избежание ненужных ассоциаций и коллизий.

Николай, которому я сдал оставшиеся от Борзяты и Гостимила ценности, начал, было, вопросы задавать. А мне скрывать нечего, я завсегда правду говорю:

— Пошли по делам своим. Под лёд провалились. Так что, принимай под отчёт и употребляй к нашей пользе.

Уже в конце посиделок, когда мужики увлеклись разговором между собой, я заскочил в детскую избу. Тут все спали. Кроме Артёмия. Ответив на мои вопросы о самочувствии, он вдруг ухватил меня за руку и негромко задал встречный:

— А ведь мы раньше встречались. Ты меня знаешь. И имя, и что мечник, и про господина моего, Гордея? Ты кто?

Мда, прокол. Я слишком подробно представил Артёмия моим «мужам добрым». Про Гордея я никак знать не мог. Но мне было весело. Было радостно от встречи с моими людьми. От ощущения правильности, безопасности, от — «у нас всё получится»… Я наклонился к Артёмию и почти в лицо зашептал:

— Свадьбу гордеевской дочки прошлой весной помнишь? Ну-ка, вспомни, кому ты там жениться обещал?

Артёмий несколько растерянно посмотрел на меня, с явным трудом вспоминая. А я продолжал давиться от хохота.

— Вот вы, мужики, все такие. Позвал девушку замуж, горы золотые наобещал, а года не прошло — уж и вспомнить не можешь. И кто ж тебя на той свадьбе целовал жарко? В уста сахарные? Иль у тебя таких дел — по семь раз на неделе? Столько, что и запамятовал. А? Винцо выпили — любовь прошла?

Мой шутливый тон не находил ответа в глазах Артёмия. Он продолжал морщить лоб, мучительно вспоминая. Отсвет от лампадки на моих, почти вплотную приближенных к его, глазах вдруг вызвал озарение узнавания.

— К-княжна. П-персиянская. Г-господи…

— Ну наконец-то. А я уж решил, что у тебя чего-то с головой. Память отшибло. Ты, вроде, бабником не был. Чтоб под венец звать да и запамятовать кого. Только я ныне не «персиянская княжна», а Иван — боярский сын. Отчим мой, Аким Янович Рябина, славный сотник знаменитых смоленских стрелков, по делам послал. Вот и свиделись.

— А как… Как же… ну… Хотеней, Степанида, Гордей…

Не вдаваясь в подробности, я коротко изложил основы представления, срежиссированного Степанидой свет Слудовной прошлой весной в Киеве. И поставленного при моём непосредственном участии. Моё любопытство в стиле «Шумел камыш, деревья гнулись»:

   «А поутру они проснулись    Вокруг помятая трава.    Но не одна трава помята…»

А что ещё? — вызвало нервный хмык Артёмия.

— Там много чего случилось. Злые все были… Гордей Хотенея палкой бил.

Воспоминание о моём… Хотенее, о полученных им из-за меня побоях, вызвало во мне… радостное удовлетворение: «так ему и надо. Изменщику». Забивая демонстративным весельем яркие и… разнообразные воспоминания о недавнем прошлом, я снова наклонился к Артёмию, покачал плечами: кольчужка — не монисто, но тоже блестит и позвякивает. И томным голосом вопросил:

— То дела давние, прошедшие. А вот ныне-то, позовёшь ли меня, сокол ясный, да под злат венец. Али засмущался, красный молодец, передумался?

Тарелочные глаза прорастают не только у Алу. А такой багровый цвет лица не даст даже полная печка догорающих углей. Артёмий полыхнул лицом и начал от меня отодвигаться. А я, хохоча в душе от двусмысленности ситуации, а более всего — от глубокого смущения взрослого мужика, добавил в тон лошадиную дозу томности и многообещальности.

— Не боися, мил дружочек, не печалуйся. Уж как заживём ладком, так и будешь ты завсегда обихоженный, во всяк божий день — досыта кормленный. Мытый-поенный-спать уложенный. У меня-то да в руках всяко дело спорится, на лету горит-плавиться. Никаких заботушек мил дружку не останется. Будешь жить-поживать, как у Христа за пазухой. Только мне да солнцу красному — радоваться.

Артёмий вжался от меня в стенку, отмахивался от меня ещё слабыми руками, чуть не крестился. Он видел, что я, явно, шучу. Надеялся. Но не был уверен полностью. Вдруг, собравшись с духом, он ровным, но дрожащим голосом попросил:

— Иване. Не шути так. Ну какая ты мне жена. Какой.

Вздёрнув нос и передёрнув плечиком, я капризно возвестил:

— А не нравлюсь тебе, так другого найду. По-моложе да по-баскее. Вот.

Взгляд искоса показывал зрелище совершенно смущённого и растерянного мужика. Ну просто — дядя россыпью! Он имел настолько глупый вид, что я не выдержал и заржал. Зажимая рот, чтобы не разбудить детей. Артёмий неуверенно улыбнулся в ответ, вытер пот — аж прошибло мужика. От моих «брачных предложений».

Я ещё хихикал, когда он снова помрачнел и улёгся на спину.

— Зря ты назвался. Лучше бы ты меня в здешний поруб отправил.

— Артёмий! Ты чего? Обиделся, что ли? Ну, извини. Ну, дурак, глупая шутка.

— Точно. Дурак. Ты — «княжна персиянская». Беглая роба… ну, или — холоп. Всё едино. По тебе сыск идёт.

— Ну и что! Все ж думают, что я в болотах утонул, под поганых попал, сгинул… Никто ж и не знает.

— Я — знаю.

— Так ты ж не скажешь. Клятву дашь. Типа: буду молчать, как рыба об лёд, язык проглотивши.

— Э-эх. Молодой ты совсем. Глупый. «Первое слово — дороже второго» — слышал? А моя первая клятва — крёстное целование Гордею. Я в Смоленск вернусь — должен буду рассказать. Ты — имение господина моего. А я — его слуга верный.

Факеншит! Не фига себе! Вот попал… Да что ж за идиотская система! Спасти человека. Единственного порядочного здесь человека в моём понимании, отдать долг жизни. И получить… свою смерть. И чего делать? Опять… «концы в воду»?

Видимо, этот очевидный и, похоже, единственный выход, первому пришёл в голову Артемию. Старательно не глядя мне в лицо, он монотонно произнёс:

— Ты, Иване, не тяни время. Убей меня как-нибудь… не больно. Ножиком в сердце. Пока я слабый ещё. Чтоб не сильно мучился. Попа бы хорошо. Исповедоваться бы…

Да что ж за гадство такое! В какое же дерьмо я попал! В какое-какое… В «Святую Русь». Где мне приличного человека надо зарезать, чтобы самому хоть как-то трепыхаться! Исповедаться ему! Ещё и поп про мои дела знать будет! Тоже резать? Да сколько ж можно! А оставить Артёмия без покаяния… недостойно. Для меня это покаяние — туфта, голубой туман. А он — мучиться будет.

— Глава 198

Мысль об исповеди естественным образом связалась с утоплением Макухи-вирника. И моей тогдашней проповедью Ноготку. Тут ситуация другая — светская. Обязанности слуги перед господином. Но ведь принцип Беллмана работает безотносительно к конфессиям участников забега. «Дьявол кроется в мелочах» даже в тех системах, где понятие «дьявол» отсутствует вообще. Ну-с, мышка белая по кличке Ивашка-попадашка, а не проверить ли этот лабиринт на зуб?

— Артёмий, ты, как верный слуга, должен рассказывать господину своему, о его господском имуществе. И принять меры для сохранения и приумножения господского майна. Так?

— Так.

— А имение других бояр тебя не касается.

— Так.

— Ты считаешь, что «княжна персиянская» — челядь Гордея. Так?

— Да.

— С чего?

Артёмий удивлённо уставился на меня. Ребятки, не играли вы в игры с подтверждением прав собственности! Тема доказательства владения — в «Русской Правде» не проработана, действует княжий суд да традиция. «Как с дедов-прадедов повелось». Это с русской землёй так можно: кто её пашет, того и землица. Со скотиной клеймённой. А вот с «экспертом по сложным системам»…

— Артёмий, ты же — мечник? Стало быть, человек письменный, в законах сведущий.

«Мечник» в «Святой Руси» — не фехтовальщик, а уровень иерархии в боярских домах. Старший слуга, уполномоченный решать организационные, финансовые, хозяйственные, юридические… вопросы в интересах и от имени владетеля. «Носитель меча» отличается от мятельника — «носителя мантии» — дополнительным правом применять оружие. Приказать «сыскать» — можно и мятельнику, и мечнику. «Сыскать и казнить» — только мечнику. Поскольку «казнить» нужно «правильно», то на эту должность назначают людей с житейским опытом и юридически грамотных.

— Обратимся к фактам. Достоверно известно, что «княжна персиянская» — роба боярыни Степаниды Слудовны из рода киевскихУкоротичей. Роба носила хозяйкин ошейник, жила на её подворье, на её корме. Исполняла воли боярыни. И это всё, что есть достоверного.

— Погоди. А как же внук её, Хотеней? Она ж тебя ему подарила. Он же тебя… вы же с ним… ну…

Интересно наблюдать, как взрослый, опытный мужчина мнётся и краснеет. Как девственница без телевизора. Хотя конечно, откуда на «Святой Руси» — телевидение?

— Артёмий, не жмись. Хочешь помочиться — горшок подам. Хочешь сказать — скажи словами. Что боярин Хотеней Ратиборович трахнул меня в задницу. Так?

Бедняга весь красный. От стыда? А чего он такого сделал? Обсуждает со мной… «деликатную тему»? А как же он дела делает? В конфликтных ситуациях, в преступлениях — всегда полно всякого «стыдного». Собственно, всякое преступление и есть нарушение этической нормы данного социума, оно всегда «стыдно». Как же он, мечник, правосудие исполняет, если докапываться до истины ему… неприлично?

— Факт употребления моей задницы имел место быть. Признаю. Но основанием для утверждения о передачи права собственности быть не может. Ибо акт… употребления имел место быть до, но не после, устного согласия получателя дарения. Проще: Хотеней трахнул двуногую скотинку своей бабушки, а не свою собственную. А вот после произнесения согласия — права господина, путём исполнения сношения, подтверждены не были. Так же не были изменены условия и место содержания указанной рабской особи. Не были изменены какие-либо отличительные признаки. Типа: ошейник, клеймо, тавро, форменная одежда. Отсутствуют какие-либо письменные подтверждения и показания свидетелей. Таким образом, при непредвзятом рассмотрении ситуации, следует признать, что фактическая передача имущества типа «княжна персиянская», одна штука — не состоялась. Намерения — озвучены, но действие… по передаче имущества — не совершено.

Артёмий изумлённо смотрел на меня. Удивление забило все его остальные эмоции. Да, друг мой, видеть работу «эксперта по сложным системам» — занимательнейшее зрелище. У неподготовленного человека — основные мозги съезжают, а остальные — приходят в крайнее раздражение. «Как же так?! Ведь это все знают!». Увы-увы, всеобщее знание не является критерием истины. Здесь все знают, что Солнце крутится вокруг Земли. Опровержение будет только через четыре века.

Изумление Артёмия не перешло в раздражение. Скорее — в облегчение. Некоторое время он пытался понять цепочку моих построений, крутил их в голове. На смену напряжённому выражению на его лице появилась неуверенная, но — радостная, улыбка. Вот и ещё одна «эврика» — маленькое собственное открытие, осознание нового взгляда, радость от восприятия неизвестного. Сколько раз я видел это на лицах разных людей и каждый раз радуюсь.

— Погоди… это что ж получается… она — ему, а он — нет… вроде: пусть полежит… но ряда нет… а сам… помех-то не было… и в церкви присяги… а подворье… и корм…

Вдруг он заволновался и нахмурился:

— А как же слова-то его, Хотенея? Он же ж тебя отдать обещал. И Гордею, и дочке его.

Я старательно изобразил сочувственно-сострадательную физиономию:

— И не говори. Конечно — не хорошо. А что поделаешь? Пили много. На радостях. Свадьба ж — она и есть — «веселье». А Хотеней — молодой, горячий… Мне ль не знать! Выпил лишку — болтанул слишком. Пообещал — чем не владел. Сам понимаешь — молодой муж. Прихвастнуть перед молодой женой, перед новыми родственниками… Гонора-то… сам видел. Но мы его за это — укорять сильно не будем. Дело житейское. Не будем прошлым хвастовством — глаза колоть. А значит — не будем им про «княжну персиянскую» сказывать. А Степанида… Ты ж — не у неё в службе. Или ты подрядился за вознаграждение беглых рабынь искать? — Нет? Вот и не морочь себе голову. Ты как, болтлив сильно? Вся забота теперь только в твоей болтливости.

— Ну, Иване, об этом не печалуйся. Я тебе по гроб жизни обязан. И под пыткой не скажу.

Да, я ему верю. Рискованно… но — верю.

Интересная разница между этикой и бухгалтерией: в деньгах взаимный зачёт задолженностей позволяет свести баланс до нуля. А в человеческих отношениях — наоборот. Два долга жизни не уничтожают друг друга, а приумножают взаимные обязательства.

* * *

Поутру мы начали собираться, но тут в слободе стало шумно. Затемно из Новгород-Северского ушла княжеская дружина Гамзилы и собравшиеся бояре. Местный тысяцкий поднял ополчение и приступил к зачистке города. Пока в городе полно пришлых — горожане свои дома не оставят, в поход не пойдут. Поэтому пришлых… просят честью.

Десяток матёрых бородатых мужиков в кожаных куртках и безрукавках, ввалились во двор и начали просить. Этой самой «честью» пополам с матерными выражениями. Явление заспанного Николая в лисьей шубе на исподнее несколько замедлило поток «просьб». Николай послушал, зевнул и махнул рукой Ивашке:

— Разберися. Не пойму я их.

И ушёл досыпать. Ивашка посмотрел на старшего и сказал:

— Не понял я. Нут-ка повтори.

И потянул свою гурду. Разницу между «копейкой» и «феррари» понимаете? Местные тоже понимают. Сравнивая с железками на своих поясах уже за воротами.

По дворам раздавался крик, я полюбопытствовал и выглянул на улицу. Несколько детей младшего школьного возраста били грязного мальчонку лет пяти. Самый старший, вооружившийся метлой, тыкал ему в лицо. «Отдают молодёжи для забав, как зайцев щенкам» — это про половцев. А у нас… картинка напоминает исконно-посконное избиение беспризорника на рынке из «Республики ШКИД». Твен в «Янки» отмечает, что дети в своих играх всегда повторяют взрослых. У Твена детишки играли в «повешенье ведьмы», здесь — в «вышибание нищебродов».

Гумнонизм надо из себя выдавливать. По капле. Надо — но времени нет.

— Брысь сволота посадская.

Кольчужку на мне видать, шашечка за спиной висит. А, чё, ну… и рассосались. Малыш говорить не может — заходится в плаче. Ухватил за шиворот, оттащил на двор, кинул хозяйке:

— Отмыть, накормить, дать одежонку.

Хозяин хайло открыл. Потом закрыл: Чимахай у сарая дрова колет. Просто чтобы навык не потерять. Чурки — вразлёт веером. Баллистика… убеждает.

Выясняется: мальчонка — сирота. Был с матерью. Она померла, её божедомы забрали. Отзывается на имя Бутко. Крестного своего имени не знает. Где жили? — в усадьбе. Как мать звали? — мама… Чем-то похож на мальчишку, которого Гостимил под лавку пинками загонял.

— В холопы ко мне пойдёшь? Не тряси так головой — куском подавишься. А имя тебе будет — Пантелеймон.

Чисто для равновесия. Одним меньше, одним больше…

Я так и не понял, как туземцы новости передают. Ни зулусских барабанов, ни волчьего воя — не слыхать. Но мы ещё с мальчонкой не закончили, а в ворота ещё семья ломится:

— Помоги Христа ради… Не попусти помереть смертью лютой… Смилуйся над душами православными… Хоть бы детей малых…

«В голодные годы гордые новгородцы упрашивали немецких купцов взять их детей в рабство даром»… Тут не Великий Новгород, а Новгород-Северский — даже немцев нет.

— Хозяин! Баню — топить, людей — кормить. И ножницы наточи.

— Чегой-то?! Зачем это?! Ты чего на моём дворе…

— Сухан. Дай дураку в ухо.

Мда. Судя по баллистике, всех гридней учат одинаково. Никогда не читал об обучении русских дружин школе оплеухного удара. Или у нас это инстинктивно-национально? Надо будет при случае проверить: достаточно ли я русский человек, чтобы вот по такой красивой траектории отправить соотечественника в сугроб.

К полудню пришёл местный сотник. С ополченцами.

— Тута ля, чегой-то ля, делается? С какого… всяких-таких…ых голодранцев…

У ворот Чарджи стоит, столб подпирает, ногти чистит. Столетним клинком. У сарая Чимахай… — «чимахает». Похоже, он хозяину сегодня все дрова переколет. С другой стороны Ноготок тоскует. Вжик-вжик. Он когда скучает — всегда секиру свою точит. Очень неприятный звук.

Вот и Николай нарисовался. Уже в пристойном купеческом виде.

— А, господин сотник пришедши! А мы как раз сидим-думаем. Как бы вашей беде помочь. По-нашему, по-доброму, по-православному.

— К-какой беде? Нашей беде?!

— А то. Дело-то ваше — дрянь. Голых да босых на мороз… Грех же. Гореть вам в пещах адовых. Но, опять же, приказ княжеский — не переступить. Гореть. Но мы можем помочь.

Ошалелый сотник встряхивал головой, оглядывался на сотоварищей, а Николай, заманив их в поварню и прихлёбывая вдруг явившуюся на столе бражку, доверительно-интимно проповедовал:

— Ты ж пойми, этим же побирушкам серебра давать без толку. Лучше я вам его отдам. Вы ж-то мужи добрые, разумные, богобоязненные. Вы ж его к делу примените, церквам божьим поклонитесь. А эти-то… Убирать их надо с города. Убирать спешно. Но вот вы их кулаками вышибаете, а толку? Ведь они ж далеко не уйдут, день-другой — снова просится будут. Неразумно это. И выгоды никакой. Вам — выгоды. Вам, люди добрые, купцы Новгородские.

Ополченцы щурятся, как кот на солнышке. Назвать посадских — купцами, да ещё и новгородскими… Как лейтенанта — полковником. Звёзд-то одинаково.

А уж зрелище производимой на подворье санобработки беженцев, полностью удовлетворило неприязнь местных к пришлым.

— Дык… как же можно-то так… люди ж поди…

— И не говори! Одно слово — ужас. Но господин у нас… прозвище у него… дай-ка на ухо… Вот! И я об том! И вся эта рвань да пьянь сама, по своей воле, к «Зверю Лютому» в холопы обельные… А ты говоришь…

Акустическая промывка мозгов сопровождалась промывкой желудков бражкой и непрерывным звоном серебра, пересыпаемого Николаем из разных кис в одну и обратно.

Две проблемы удалось… смягчить. У многих беженцев за время их бедствования в Новгород-Северском пали лошади. Сани есть, а уйти не на чем. У меня было пять возов и одиннадцать лошадей. Тройки пришлось расформировать.

Другая забота состояла в закупке припасов. После ухода войска из города цены из совершенно заоблачных — вернулись в относительно разумный диапазон. А использование Николаем разговорного жанра вообще сдвинуло акценты. Одно дело, когда продаёшь козу на торгу. Тут цель максимизация прибыли. А другое — когда жертвуешь козу в пользу общества, для скорейшего избавления добрых соседушек от всякой наброди. Конечно, за невеликую мзду.

Я чего про козу вспомнил — купили мы одну. Думаю, мой Курт — единственный в мире волчонок, которого выкармливали козьим молоком. Первый раз его пронесло. А потом ничего, втянулся. Говорят, козье молоко от ожирения печени помогает. Не знаю как у «серебряных волков» с этим делом, но у моего Курта — такой заботы не будет.

Мы сдвинулись из города обозом в полтора десятка саней. Это была уже совсем не та скачка, как по пути сюда. Шагом, пешочком. Почти месяц, до середины марта мы добирались до дому. Некоторые из моих новых холопов умерли, была попытка сбежать. Но санобработка с полным острижением-обриванием добавила, к общей неприязни местных — к пришлым и нищим, ещё один уровень презрения и оскорблений. Что толкало их под мою защиту. Не смотря на некоторую убыль в личном составе, обоз дорогой разрастался за счёт беженцев, бедствующих в городках по всей Десне. Особенно — на границе Новгород-Северских и Вщижских владений. Здесь крестьяне попали в бюрократическую ловушку: их не пускали ни вперёд, ни назад.

Есть грустный рассказ о еврее, которому удалось, незадолго до начала Второй Мировой войны, получить визу на выезд из Третьего Рейха во Францию. Радостно улыбающийся эсэсовец в аэропорту отобрал у него паспорт: «Это — имущество нации». А французские пограничники не пустили в страну беспаспортного неизвестного и сунули его обратно в самолёт. Назад в Германию его тоже не пустили и отправили назад. На третий раз, к полной радости наблюдающих за процессом эсэсовцев, парень выбросился из двери взлетавшего самолёта.

Черниговским беженцам, оказавшимся между северскими и вщижскими гриднями, и выброситься было некуда. Только утопиться.

У нас… тоже были проблемы. Которые мы решали… по-людски.

Северцы нас выпустили без вопросов:

— Проваливаете? Ну и валите.

Вщижские заградители начали, было, шутки шутить да возы мои заворачивать. Взялись Ивашку подкалывать:

— Эй, дядя, где бороду-то потерял? А может и ещё чего лишился? Детей-то чем делать — осталося? На что скопцу сабля? Отдай, не смеши людей.

Ивашко каменел лицом, потом сорвался. Ухватил их десятника за грудки и зашипел в лицо:

— Ты что, сучий потрох, забыл, как я тебя под Брянском вытаскивал?! Как у тебя в обеих ногах по стреле берендеевской торчало? Что ты кричал тогда — помнишь? «Ивашко, миленький-родненький! Только не бросай меня! Век за тебя молиться буду!».

— Ё! Нихрена себе! Ивашко! Ты ли это?! Спаситель ты мой! Извини, без бороды не признал…

— Я-то бороду срезал, а ты, гляжу, свою честь воинскую в нужнике утопил!

Дальше были извинения, воспоминания, застолье и боевые песни. И сопровождающий до северной границы. Когда один из сильно шустрых погранцов намекнул своему начальнику, что, дескать, «велено не пущать», то получил внятный ответ:

— Нам велено черниговских не пускать на наши земли. А это — смоленские, идут насрозь. Или ты ещё чего не понял?

Как всегда: «кто хочет делать — тот делает, кто не хочет — ищет оправданий». Компетентное исполнение приказа позволяет решать все возникающие проблемы к всеобщему удовольствию. Только надо захотеть.

Мой обоз после этого удвоился. Толкать такую массу народа, саней, лошадей — было тяжко, но мы, снова через Словени, вытягивались в родимые края.

* * *

А на юге, тем временем, раскручивался очередной завиточек политической истории «Святой Руси».

В первых числах марта огромная Изина армия, полная энтузиазма и радостных ожиданий, двинулась из Киева к Белгороду. Киевские ополченцы весело строили под городком штурмовые лестницы, заранее делили великокняжеских служанок, коней, шубы и государеву казну. Обозлённые, успевшие за четыре недели выжечь все сёла в округе и расстрелявшие все стрелы по стенам детинца, половцы очистили место для предстоящего штурма.

Изя, который собирался наблюдать за предстоящим представлением издалека, одел парадный доспех. Капитуляцию противника надо принимать в приличном виде. А, поскольку в бой он идти не собирается, то обычно носимая им рубаха брата Николая-Святоши, осталась в сундуке.

Хан Боняк хмуро разглядывал предштурмовую суету. Вот, таран потащили. И стрелки с большими щитами выдвигаться начали. А дальше штурмовые отряды возятся со своими лестницами. Похоже, я ошибся. Похоже, у Изи ещё есть удача. Забрался же он на Киевский стол. А сейчас и Белгород возьмёт.

Как несправедливо получается: в Киеве на Подоле мы, кыпчаки, прорубили острог, мы зажгли дома, мы секли людей на улицах. А вся добыча досталась Изе. Что можно взять в сгоревшем посаде? Слёзы, мелочь. В город — не пустили, пограбить — не дали. Здесь — опять пепелище, русские сами выжгли, чтоб нам не досталось. Вокруг… Ну, было кое-что. Мелочь. Это что, плата? За четыре недели? Стеречь русских гридней, на снегу, в поле… Даже колчаны пустые — всё в стенах торчит. А толку?

Вчера Изя позвал ханов, подарки дарил. Богатые подарки. Но не мне. Не забыл князь моих слов под Черниговом. Не простил. И никогда не простит. Нового врага себе на старости нажил. Ну и ладно. Главное: есть у Изи удача или нет? Неужели я ошибся? Неужели чутьё Серого Волка — подвело?

Послал мальчика своего, Алу, а он пропал. А предчувствия беды — не было. На Изю гляжу — чую беду. А он вон, в золочёных доспехах. Если я потерял чутьё — лучше сдохнуть. А кому всё оставить? Алтану? Мой сын — дурак. Храбрый, сильный… дурак. Он угробит мой народ.

— Алтан, сынок, возьми полусотню и проскачи вон за тот перелесок.

— Кха… Ата, что там может быть? Зайцы по полям скачут…

— Сбегай, поймай парочку. Супчик хочу из зайчика. Уважь старого.

Мой сын — дурак. Знать всё, что вокруг тебя на день конского скока — азбука хана. Не знаешь — скоро умрёшь. А у нас никто разъездов не послал. Все хотят в городок, никто не хочет в поля. Ещё — сын наглеет. Раньше он сразу бросался исполнять каждое моё слово. Коба. Его слова, его ухмылки. Каменная гадюка.

Однажды в горах шёл по ручью. Русло — как лестница. Ступеньки — по колено. Вода чуть течёт. И по вертикальной стенке ступеньки-водопадика — подымается гадюка. Спокойно, неторопливо, по-хозяйски. Извивается и лезет вверх. Против течения воды, под взглядом стоящего рядом человека… Нагло, уверенно, наплевав на всех вокруг. Так и Коба — лезет вверх. На самый верх в Степи.

Подумай «шайтан» — и вот он уже. Прискакал змеёныш. Коба богатые дары от Изи получил. Чекмень дорогой напялил. Беру всё норовит рядом с ним быть. Гадюка и ишак. Друзья-союзники. «Сначала ты меня покатаешь, потом я на тебе поезжу».

Кха! Вот это уже интересно: Алтан сеунчея послал. Ишь как коня нахлёстывает. И — орёт. Ещё один дурак: кто же орёт своё послание за версту? А вот ещё интереснее: из перелеска вылетели люди Алтана и гонят коней что есть мочи.

Гонец подскакал к стоявшим группкой ханам и заорал во весь голос:

— Берендеи!

Кыпчаки сразу закрутили головами, начали привставать на стременах, чтобы увидеть своих заклятых врагов. Коба крутанулся на месте, задышал нервно, будто в этот же миг собрался кинуться в сабельную рубку. И поскакал к своим, бросив через плечо:

— Разворачивайте сотни! Ударим в лоб!

Хан Беру тоже задёргал повод своего коня. И удивлённо уставился на неподвижного Боняка.

— Знаешь ли ты, Берук-хан, что к старости глаза слабеют? Я плохо вижу блох на твоей кобыле. А вот вдаль я вижу хорошо.

— Эта… И чего?

— Того. За берендеями я вижу торков. Значит — пришла вся Рось. А за ними я вижу знамёна русских князей. Идут княжии дружины. Переяславльская, Пересопицкая, Волынская и сама Торческая.

— Эта… И чего?

— Кха. Это — разгром, хан Беру. Это смерть. Чутьё Серого Волка не обмануло — у Изи нет доли. Надо уходить.

— Но… а как же добыча?

— Лучше видеть головы моих людей на голых плечах, чем плечи в дорогих тряпках, но без голов. Впрочем, ты можешь остаться и умереть. За цацки, за Изю… Я ухожу.

Коба повёл своих «в лоб» на берендеев. Уже в сече, срубив первого противника, он, привстав на стременах, оглянулся. Отряды Боняка и Берука перестраивались в колонну и, обходя стороной лагерь русских, уходили на север. А из перелеска перед ним, вслед за берендеями выскакивали торки и печенеги. За их спинами весеннее солнце отблескивало на наконечниках копий княжеских дружин.

Коба визжал от злости, но нукеры прижали его к седлу, ухватили за повод его коня и вытащили из схватки. Закрывая своими телами молодого хана, в безумии своём рвущегося назад в бой, погнали коней на север. Туда, где старый хан Боняк давно ещё, в самом начале осады, углядел относительно пологий спуск к Днепру. Пристроились в спину серой колонне половцев Берук-хана, бросивших майно и заводных коней — лишь бы выскочить из начавшейся на Днепровской круче мясорубки.

Уже на льду Днепра, вырвавшийся из рук своих слуг, Коба набросился на наблюдавшего за отступлением своего отряда Берука. Визжал, вопил о предательстве, брызгал слюной. «Ничто так не обижает как правда». Хан Беру не отличался находчивостью в словесных перепалках: просто огрел Кобу по лицу камчой. Бить хана, по лицу, плетью… только смерть смоет такую обиду.

Только что Белгородской детинец был осаждён со всех сторон множеством вооружённых отрядов, и вот, уже само киевское войско — оказывается окружённым со всех сторон. Ворота в детинце распахнулись и радостно орущие смоленские гридни, нахлёстывая отощавших коней, кинулись преследовать беспорядочно отступающие киевские отряды. Следом повалила вопящая от восторга пехота, собранная из местных жителей и успевших выскочить с Ростиком беглецов.

Наконец, под своим знаменем, в окружении телохранителей и старших воевод из ворот выехал Великий Князь Киевский Ростислав Мстиславович. Государь.

Обозрел подъехавших к нему князей. Освободителей от осады. Отметил присутствие сына Долгорукого — Василька Юрьевича, князя Торческого. Сын старого противника исполнил свой долг. Это хорошо, не ожидал. Отсутствие другого сына Долгорукого — Глеба Юрьевича (Перепёлки). Но дружина из Переяславля пришла. Тоже хорошо. Но не настолько. Князь волынский, племянничек. Что пришёл — хорошо. Но… опять оказываюсь ему должен.

— Что ж братия, поедем же к битве. Сбережём, поелику возможно, кровь православную.

Киевское войско могло, вероятно, устроить нормальный бой. Но… Наполеон говорил: «Армия баранов, под предводительством льва, сильнее армии львов с бараном во главе».

Два года назад, на этом же месте под Белгородом, узнав об измене берендеев, Изя бросил армию и убежал в Киев. Судьба сделала круг и снова столкнула его с берендеями на этом же поле. И Изя снова побежал. Только ситуация чуть другая: противник уже ввязался в бой. А разбавленная новобранцами — киевским пополнением — собственная дружина уже не могла плотно прикрыть своего сюзерена.

Карамзин пишет:

«Изяслав бежал и погиб без мужественной обороны: неприятельский всадник, именем Выйбор, рассек ему саблею голову. Великий Князь и Мстислав нашли его плавающего в крови и не могли удержаться от слез искренней горести.

«Вот следствие твоей несправедливости! — сказал первый: — недовольный областию Черниговскою, недовольный самым Киевом, ты хотел отнять у меня и Белгород!» Изяслав не ответствовал, но просил воды; ему дали вина — и сей несчастный Князь, взглянув дружелюбно на врагов сострадательных, скончался 6 марта 1161 г.

Пишут, что он в битвах обыкновенно носил власяницу брата своего, Николая Святоши, а в сей день почему-то не хотел надеть ее. Разбив Половцев, Олегову дружину, Князя Северского, взяв их обозы, победители отослали в Чернигов тело Изяслава, искренно оплаканного братом Святославом и еще искреннее Иоанном Берладником. Сей злополучный Галицкий Князь, утратив в Изяславе единственного своего покровителя, уехал в Грецию и кончил горестную жизнь в Фессалонике, отравленный ядом, как думали современники».

Пожалуй, нужны несколько комментариев.

Двоюродный брат Святослав (Свояк) оплакивал покойника с удовольствием от всей души — никто не сделал Свояку более зла в жизни, чем его двоюродный брат Изя.

В последних, уже мартовских, их письмах друг другу Свояк отказывался признать Изю Великим Князем, советовал уйти на левый берег Днепра и там ждать суда русских князей. Изя отвечал, что ему лучше умереть, чем идти в голодный Вырь-городок. Если бы Изя победил — туда бы побежал Свояк.

Берладник оставался в голодном Выре с женой Изи, остатками казны и своей малой дружиной. Получив известие о смерти «своего покровителя» он прихватил всё это и побежал на юг.

Изина супруга отнюдь не была простой «детородной машиной». Кстати, детей, кроме единственной дочки, у них не было. Дама была… политически активная. План выкупания пленников у половцев был запущен при её активном участии. Влияние её на Изю было столь велико, что выбитый из Киева он специально остановился ожидать её в Гомеле. Хотя это было весьма рискованно — галичане спешно искали его по всей Руси.

Берладник увёз её в Фессалоники, где в летнее время квартировалась императорская гвардия и размещался двор. Карамзин правильно пишет: Берладник был отравлен. Но не уточняет официальную причину: один из греческих вельмож взревновал его к женщине. Иван Берладник в это время уже не «юноша пылкий со взором горящим», его приставания к чужим дамам — маловероятно. А вот его спутница, княгиня, вдова, умница… вполне могла послужить «яблоком раздора».

Я не зря говорю — «официальная версия». Берладник сдуру позволил себе оказаться в числе врагов Ростика. Который — миролюбив, нетороплив, но вовсе не всепрощающ. А тень недавнего церковного раскола продолжает висеть на Русью. Каждое воскресенье Поликарп, игумен Киево-Печерской лавры, обедает в Великокняжеских палатах, убеждает Ростика восстановить автокефальность Русской церкви. А Ростик — человек очень набожный, к нуждам духовенства всегда прислушивается…. Нет-нет! Как можно! Но сделать что-нибудь приятное столь мудрому государю, который, к тому же, так крепко сидит на троне… А то ведь Клим — Климент Смолятич — отдыхает в монастыре под Киевом и его многие хотят вернуть в митрополиты.

Патриархат многим пожертвовал в эти годы, чтобы сохранить подчинение Русской Православной Церкви. Кажется, и Берладником — тоже. Правда, остался сынок его — Ростислав. С тем же прозвищем — Берладник. Такой же неуёмный искатель Галича. В истории его тоже убьют. Тоже ядом. Но — не пищевым: «Схвативши его израненным, мадьяры приложили к ранам его зелье, отчего он и умер». Но это уже другая история.

После неудачного похода Кобе пришлось уехать в Грузию. Слава его покачнулась. Нужна была новая война для новой славы. В этом, 1161 году, грузинский царь Георгий освободил от сельджуков армянский город Анн. Коба и другие кыпчаки принимали в боях активное участие. Вскоре хан Кобяк вернулся в Степь. С новой славой, с новой богатой добычей, с новыми помощниками, сподвижниками, слугами и рабами. С новыми знаниями в части тактики, осады городов, военных орудий.

Хан Беру удержал свою орду от распада и поглощения соседями. Узнав, о возвращении Кобы в Степь, Беру стал готовиться к войне — удар камчой по лицу забыть невозможно. Стал искать союзников. Посоветовался со старым Боняком. И — нашёл. В 1163 году Великий Князь Киевский Ростислав Мстиславич женил своего третьего сына Рюрика на дочке Берук-хана. Воевать сразу и против половецкой орды, и против русской дружины… Коба рвал дорогие покрывала в своём шатре… Но войну не начал. Отложил. На восемь лет.

Ропака так и не удалось уговорить жениться. Поэтому и играли свадьбу третьего сына для замирения со «степными хищниками». Конечно, Степь никогда не бывает мирной, происходят какие-то набеги, грабят караваны на Днепровских порогах. Но большой войны — нет.

Были и внутренние последствия Изиной смерти. Снова Карамзин:

«Великий Князь…нашел способ дружелюбно разделаться с Андреем (Боголюбским), который добровольно уступил ему Новгород, изведав беспокойную строптивость его жителей. Обузданные согласием двух сильных Государей, они молчали, и Святослав Ростиславич (Ропак) возвратился управлять ими».

Новгородцы не любили брать князей, которые прежде были у них, по очень естественной причине: такой князь не мог установить наряда, доброхотствуя своим прежним приятелям, преследуя врагов, усилиями которых был изгнан. Но что они могли сделать теперь против согласной воли двух сильнейших князей на Руси? Они принуждены были принять Святослава «на всей воле его». Новгородские вольности, данные четверть века назад старшим из Гориславичей — Всеволодом, закончились. Временно.

Шесть лет — с марта 1161 по март 1167 — кажется, последний длительный период мира на «Святой Руси». Ни внутренней большой замятни, ни большого внешнего нашествия. Последнее затишье — вплоть до татаро-монгол.

В первые дни марта 1169 года, ехал я по Киевской горе в двор боярский, где встал, после разгрома киевского, князь Ропак.

Было хмурое, серое, туманное утро. Сырое, холодное, промозглое. Холодные капли висели в воздухе, и лицо моё было мокро. В воздухе стоял мерзкий запах мокрого пожарища. Снег, и без того грязный от сажи и пепла недавно сгоревших домов, усадеб, церквей начал оседать и открывать взору всю ту гадость, которую прикрывал он целую зиму, а особливо — последнюю неделю, своим чистеньким белым покрывалом. Помимо множества разнообразных экскрементов городских и домашних животных, людей и птицы, являлись на поверхность и непогребённые ещё мертвецы, и части тел их, и всевозможное имение их, брошенное ли, поломанное ли. Киевские погорельцы копались в этих отбросах, споря между собой да с тучами воронья, кормившегося с того же.

Ссора между предводителями нашего похода дошла к тому часу до последней грани. Победа наша, взятие «на щит» «матери городов русских», во всякий день могла обернуться погибелью. Недавние победители — полки суздальские и смоленские готовы были с не меньшей отвагой и геройством вцепиться друг в друга, в страшной сече вырезая своих вчерашних боевых сотоварищей.

Будучи едва ли не важнейшей причиной этой взаимной нелюбви русских князей, дошедшей уже до едва прикрытой злобы, я не мог даже и пытаться примирить их. Ибо изменения, коих добивался князь Андрей были, в немалой их части, внушены ему мною самим. Ни сам я, ни уж тем более князь Андрей, по свойству характера его, отступить не могли. Ибо сие означало бы нашу неправоту. И — «Погибель Земли Русской» менее чем через 69 лет.

Однако и боевая победа наша над недавними союзниками была бы несчастием. Чему радоваться, взирая на побитые лучшие полки русские?

Меня пустили во двор, где немногих людей моих спешно окружили оружные смоленские воины. Пустили и в хоромы, занятые князем. Вот тогда я и рассказал Ропаку историю о тайных жене и сыне его. Вернул подарок его — золотые серёжки покойной. После же подведя к окну, указал на людей моих, окружённых его гриднями, на подростка, стоявшего меж ними и державшего повод моего коня.

— Ты ведь так и не женился, Ропак. И сыновей у тебя не народилось. Пойдём, князь, познакомлю тебя. С отроком, с Пантелеймоном.

Свита княжеская стояла в изумлении, когда мы шли через двор. Меня не зарезали прямо в палатах, не вкинули в поруб с заломленными руками, просто — не вышибли с позором. По обычаю русскому хозяин провожает маловажного или неприятного гостя до верха лестницы, среднего — до середины. И лишь особо важного и особо любимого — до нижней ступеньки. Князь Ропак проводил меня до середины двора. Посмотрел на белёсые волосы, на твердеющие, как у него самого, высокие скулы…

— Отдай мне его.

— Человек, хоть бы и отрок при коне, не вещь, чтобы его из кармана в карман перекидывать. Я пришлю его тебе нынче вечером. Сеунчеем для связи меж нами.

Гридни скалились, «аки волки голодные». Но мы выбрались целыми с того двора. А в полдень, на княжьем совете, когда две главные партии русских князей — Юрьевичи и Ростиславичи — сцепились намертво, когда уже ни сил, ни желания, ни аргументов уговаривать друг друга — не осталося, тогда я задал свой простой вопрос:

— Быть ли Великому Князю Андрею государем Всея Руси по новине?

И отвечая по старшинству, Роман-Благочестник, старший из Ростиславичей, ответил:

— Нет.

Во дворе стало тихо. Во всём граде Владимирове. Почти две тысячи гридней обоих сторон, заполнявшие княжеское подворье, уже нащупывали мечи свои, уже выбирали взглядами противников себе, когда Ропак, сидевший подле Романа, не поднимавший до того взгляда своего от пола, глянул на брата и чётко сказал:

— Да.

И ещё Олег Черниговский, сын Свояка, сказал «да», и согласились «старцы» наши. И митрополит согласился. И тогда Роман, оставшись один против многих, принёс общую клятву.

В прежней моей России о Святославе-Ропаке мало что знают. Разве что: «Святослав женился в 1170 на неизвестной, сведения о потомстве отсутствуют». И в том же году умер. А как, почему…. Но это уже другая история.

Конец тридцать шестой части

Оглавление

— Часть 33. «Друг милый, предадимся…»

  — Глава 177

  — Глава 178

  Глава 179

  Глава 180

  Глава 181

— Часть 34. «Гоги и Магоги…»

  — Глава 182

  — Глава 183

  — Глава 184

  — Глава 185

  — Глава 186

— Часть 35. «Вот мчится тройка удалая по…»

  — Глава 187

  — Глава 188

  — Глава 189

  — Глава 190

  — Глава 191

— Часть 36. «Бессмертный волк серебряный как снег…»

  — Глава 192

  — Глава 193

  — Глава 194

  — Глава 195

  — Глава 196

  — Глава 197

  — Глава 198 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg