«Людоед»

Благодарности: Роберту Харрису и Стивену Сейлору — за Рим и римлян

Сон был бесформенный, будто Тирелл парил внутри водоёма. Линн трясла его за плечо, и он уже осознал это, понял, что нужен, но всё никак не мог покинуть сумрачную глубину. Вокруг мелькали тени рыб — или это Линн говорила о рыбах? Они проплывали между Тиреллом и дном, Тиреллом и сном, двигаясь по кривой, убаюкивая, усыпляя. Потом появились мурены. Их пасти казали острые зубы, шептали что-то о Дэнни Икс. Мурены улыбались. Они змеились упругими телами и подбирались всё ближе, ближе… Тирелл рванулся от них наверх и проснулся.

Усталость лежала под веками, как свинец. Он приподнялся, и Линн сунула ему в руку кружку воды. Шторы были плотно закрыты, а крохотная спальня одновременно прохладна, душна и темна. У Тирелла мёрз кончик носа.

— Дэнни Икс? — хрипло спросил он, уже зная: что-то случилось. — Он что-нибудь натворил?

— Да, сэр, — сказал стоящий у двери Кен. — Дэнни отравил рыбу в пруду. Он прикончил всех краснопёрок, и хозяин приказал скормить его муренам.

— Сейчас, — сказал Тирелл и стал искать свои сапоги. Он ожидал чего-нибудь в этом роде. Дэнни Икс был довольно склочным, злопамятным парнем. Ему, как и многим другим рабам, недоставало принципов и умения планировать завтрашний день. Дэнни был склонен к мелким пакостям. Всё это логически вытекало из его бесправного, лишённого достоинства положения.

— Он во дворе, — сказал Кен.

Из-за этой фразы Тирелл неверно понял суть дела. Он подумал, что Дэнни Икс сбежал от грозящей казни и ищет убежища в миссии. Тирелл вышел во двор и какое-то время остолбенело смотрел на нечто, лежащее на земле в буром мешке. В нескольких местах мешок промок, и Тирелл отметил, что это кровь. Он ещё не до конца осознал происшедшее. Кровавое влажное месиво под грубой тканью никак связывалось в его голове с Дэнни Икс — расторопным парнем с бегающими чёрными глазами. Потом Кен приоткрыл мешок, и Тирелл понял, почему мурены скалились на него во сне.

— Как это могло случиться? — спросил Тирелл, как только снова обрёл дар речи.

— Это были мурены, сэр, — ответил один из двоих незаметных людей, сидящих на корточках в тени. Они, как и Дэнни Икс, были прихожанами Тирелла и рабами в особняке Джеймса Кросса. Они и принесли останки в миссию. Рабы сидели у изувеченного тела собрата, и жёлтые лица не выражали ни ужаса, ни горечи, ни шока. Обыденность. Пыль под мешком медленно впитывала кровь.

Они не могли точно сказать, почему Дэнни отравил хозяйскую рыбу. То ли Кросс положил глаз на рабыню, которая очень нравилась Дэнни Икс, то ли приказал снести сарай на заднем дворе, в котором тот оборудовал себе помещение, чтобы встречаться с девушкой. Во всяком случае утром Дэнни, как всегда, засыпал корм в садки с рыбой, а в полдень господин министр вышел в сад и обнаружил, что все его драгоценные краснопёрки плавают вверх брюшком на поверхности пруда, словно пёстрые палые листья.

В желудках мёртвых рыб обнаружилось фосфорное удобрение. Дэнни просто-напросто взял его со склада и вмешал в рыбий корм. Он практически не отпирался, и Тирелл его понимал — какой смысл во мщении, если хозяин не знает, кто ему отомстил и за что? Большинство рабов думало иначе и пакостило хозяевам втайне, но Дэнни Икс хватило на нечто большее. Джеймс Кросс немного постоял у пруда, созерцая радужный ковёр погибшей рыбы, и приказал охране связать Дэнни. Раба связали. Кросс поднял руку и указал на пруд, в котором жили мурены.

Дэнни поставили в пруду по нос в воде, но скормить его муренам оказалось не так-то просто. В этот день хищники уже успели хорошо поесть и не спешили броситься на человека, который несколько лет подряд о них заботился. Попытки расшевелить пресыщенных тварей хлопками по воде не возымели эффекта. Дэнни торчал в пруду среди десятков зубастых лентяек, поднимаясь на цыпочки и отплёвываясь, и отчаянно смотрел на телохранителей Кросса, которые удерживали его на месте остриями копий. Время шло, и министр с каждой секундой мрачнел. Один из телохранителей решил поторопить дело и ткнул Дэнни копьём в живот. Мурены всё ещё медлили. Кросс приказал исколоть Дэнни копьями, чтобы соблазнить их кровью, и лишь после этого рыбы всё-таки польстились на добычу. Они покружили вокруг раненого, утащили его под воду и загрызли.

Это уже где-то было, подумал Тирелл. Это не ново.

— Ваш хозяин впервые подверг раба такой казни? — спросил он.

— Да, — ответил один из рабов, которые принесли в миссию труп. — Он пару раз на это намекал, только повода не было. Никто ещё не провинился так тяжело.

Тирелл наконец вспомнил. Ведий Поллион. Этот античный аристократ прославился тем, что бросал неловких рабов муренам. За проступки вроде разбитой посуды. Мурен готовили в тот же день, чтобы хозяин мог отведать вкус мяса рабов в их желудках. Интересно, Кросс тоже об этом читал или дошёл до идеи самостоятельно?

— Кросс случайно не приказал изжарить одну из этих мурен на обед?

— Приказал, — ответил раб. — Её уже готовят. Откуда ты знаешь?

* * *

В столице Патрии, Нове, не было христианского кладбища. Преподобный Рональд Тирелл руководил миссией три года, с того дня, как патрианский диктатор Джон Конгрэйв официально разрешил проповедь. За всё это время священнику не удалось добиться для общины каких-то юридически закреплённых прав. Тирелл был вавилонянин — по национальности, если не по убеждениям — и вавилонский посол помог ему снять здание для миссии, но просьба о предоставлении земли была отклонена сенатом. Кладбище считалось недопустимым уже потому, что большинство неофитов были бедняки, отпущенники или рабы. Такие люди не имели права на погребение «в теле мира», по крайней мере в государственной земле. Диктатор Конгрэйв утвердил решение сената.

— Правильно, — сказал посол, когда Тирелл попросил его о помощи. — Разве твои неофиты чем-то лучше других патрианцев? Они что, как-то качественно отличаются, и их надо хоронить отдельно? Как по мне, патрианские похороны в огне — самое то. Я и сам не прочь таким образом упокоиться, если возникнет необходимость.

Тирелл не мог не отметить, что у варварски жестокой Патрии было много общего с цивилизованным Вавилоном.

На похороны собралась небольшая часть общины — те, кого смогли в это время дня отыскать и оторвать от работы. Несколько хозяев-язычников отпустили на пару часов своих рабов-христиан, и Тирелл был им благодарен. В последние годы он научился благодарить за то, что на вавилонских мирах само собой разумелось. Он сколотил из досок гроб — простой ящик — и положил туда Дэнни Икс, не вытаскивая его из мешка. Лишить останки этого жалкого покрывала казалось надругательством.

Тирелл читал заупокойную молитву, пока истерзанная плоть Дэнни Икс сгорала в печи крематория. Над некрополисом Новы пылала сухая жара. Всё вокруг было пеплом, было прахом сонма сожжённых здесь в течение столетий тел. То, что осталось от бесчисленных животных, бедняков и рабов, давно слежалось в низкие холмы. Из-под новых и новых наслоений пепла на их вершинах упрямо пробивался бурьян. Гневное солнце планеты пыталось сжечь эту цепкую серенькую жизнь. Звезда Нова заливала город мёртвых убийственно ярким светом, и бурьян обгорал, но не сдавался. Он как-то выживал, день за днём. Тирелл читал псалм за псалмом. Воздух полнился пеплом и вонью горящего мяса. Трупы, даже наполовину съеденные, до отвращения медленно горят. Особенно на дровах. Священник решил выписать из Вавилона сухое горючее. Ему не позволили хоронить своих мёртвых в земле, но это не значило, что он обязан послушно жечь дерево и часами торчать в преддверии ада, где нет даже земли, только пепел да обугленные осколки костей.

Когда всё завершилось, Тирелл и Линн собрали угли и прах в чёрную погребальную урну. Тирелл понёс её в руках, как младенца. У врат некрополиса священник отпустил своих прихожан — все они, свободные и рабы, были очень занятыми людьми — и только Линн сопровождала его домой, молчаливая, закутанная в тёмную шаль. Она шла чуть позади Тирелла, стараясь не смотреть людям в глаза. Если девушка поднимала взгляд, она сразу привлекала внимание. Тонкое, нежное лицо несло отпечаток горной крови. Линн родилась рабыней в особняке богатого нобиля. Её хозяин был её отцом. Тирелл знал, что многие патрианские мужчины растлевают своих дочерей, рабынь или нет, и красавице Линн грозила та же судьба. В страхе перед кровосмешением она убежала из дома и спряталась в запущенном уголке Сото. Через некоторое время прихваченная из дому еда кончилась. Потом кончились деньги. Отцовские слуги поймали Линн, когда она выбралась из своего закоулка в поисках средств к существованию. Хозяин не наказал её, не продал и не избил. Он просто посмотрел на дочь, выслушал доклад слуг и прогнал девушку прочь, не дав ей свободы и запретив возвращаться.

Линн стала ничьей рабыней. Её статус соответствовал статусу выброшенной в мусор вещи. Бесправное существование в отцовском доме было комфортным по сравнению с изнурительной борьбой за пищу и кров, которую изо дня в день вели многие обитатели Сото. Линн не умела ни постоять за себя, ни заработать на жизнь тяжёлым трудом, и была вынуждена продавать то единственное, что у неё было — своё тело. Она ненавидела проституцию и успела, видимо, тысячу раз пожалеть, что покинула отцовский дом. Когда в Сото пришёл преподобный Тирелл, Линн сбежала от сутенёра и присоединилась к миссии. Она была там поварихой, медсестрой, уборщицей, няней, а в последнее время ещё и учительницей. Тирелл сам научил её читать, и теперь Линн обучала других. Она старалась как можно реже покидать миссию, опасаясь не то бывшего сутенёра, не то отца, и Тирелл одобрял её деловитое затворничество. Если бы старый хозяин узнал, что Линн не погибла в трущобах Сото, он мог бы попытаться забрать её, чтобы придумать более эффективное наказание. Вступать в судебный конфликт с нобилем Тиреллу не хотелось. Чтобы иметь какой-то шанс отстоять девушку, священнику пришлось бы объявить себя её новым хозяином, а этого он хотел по возможности избежать. Тирелл сомневался, что Линн стала искренней христианкой, но не спешил лезть ей в душу. Он знал, что привычка с годами часто порождает убеждённость, и постоянно снабжал Линн христианской литературой.

Они установили урну в саду во внутреннем дворе миссии, рядом с другими такими же вместилищами праха. Миссия уже успела понести потери. Солнце опустилось ниже стен, почти к самому горизонту, и в сад сошли сумерки. Посаженные осенью деревья очень хорошо прижились. Яблонька зацвела и обещала подарить миссии два-три десятка плодов. Тирелл прочёл ещё одну молитву и осенил урну крестным знамением. Положа руку на сердце, он не мог назвать злосчастного Дэнни типичным кандидатом в райские кущи. Бедняга угодил в зубы мурен не только из-за жестокости хозяина, но и из-за собственной ненависти и подлости. Однако Бог, знал Тирелл, умер не только за праведных. Он умер и за грешников, и даже прежде всего за них. Священник надеялся, что ужасная смерть Дэнни Икс искупила его грехи.

Тирелл поднялся на крышу. Ноги жаловались на усталость и дурное обращение, а в голове крутились строки очень старой песни. «Я работал, словно пёс, и мне бы дрыхнуть, как бревно…» Львиная доля времени и труда священника уходила на заботу не о душах, а о телах прихожан и людей, которые могли ими стать. Весь предыдущий день и ночь Тирелл вместе с артелью миссии проработал в одном из жилых блоков Сото. Они ремонтировали опасную развалину, вставляя недостающие двери и настилая на пол новые доски взамен украденных, сгнивших и рассыпавшихся в труху. В таких «апартаментах» уже полвека ютилась беднота, и хозяева многоэтажных клеток не спешили вкладывать деньги в ремонт. Артель старалась не работать слишком хорошо, потому что качественный ремонт дал бы владельцу здания повод повысить и без того возмутительную квартплату. Тем не менее труд в жару, почти без окон, в душной полутьме так изнурял, что дома Тирелл упал на кровать прямо в одежде, мгновенно заснул и успел только почувствовать, как Линн снимает с него сапоги. Рональд Тирелл был из тех вавилонян, которые не приняли технически возможной вечной молодости, и его возраст — сорок лет — уже давал о себе знать. Священник больше не мог работать, как двадцатилетний или как ровесник, избравший это относительное земное бессмертие.

Проблемы решаются, когда их решают, думал Тирелл. С крыши миссии Сото был виден, как на ладони, а справа и слева поднимались усыпанные особняками холмы Эвери и Беньян. Вдали Тирелл видел Капитолийский холм, за которым садилось солнце. Край звезды уже коснулся белой крыши храма, окрасив её в алый цвет. Утром Нова всегда светила мягко, мирно, по-матерински купая в золоте сады и дома из белых, жёлтых, бурых камней. К полудню эта нежность выгорала. Звезда выцветала и истязала своего тёзку, город, иссиня-белым раскалённым светом. Тирелл её прекрасно понимал. К закату солнце наливалось кровью и нисходило, червонное и как-то особенно драгоценное, на ночь за реку Вэй. Река вспыхивала, и воды катились к морю зыбким потоком металла. На всех краях и кромках столицы плясало ярое пламя, и даже после заката камни и глина всё ещё источали его в невидимом спектре. Звезда Патрии была царицей республики, никогда не знавшей царей.

Тирелл не принимал решения мстить Джеймсу Кроссу за смерть Дэнни Икс. Он знал, что не оставит это дело без последствий, с того момента, как увидел изуродованный труп. Знание было фундаментальным, несомненным, его не надо было обосновывать, о нём не надо было рассуждать. Теперь, после похорон, Тирелл почувствовал, что пора — пора не оставлять это дело без последствий — и перед ним встал вопрос, что именно следует предпринять.

В городе существовали две силы, которые могли бы попортить кровь министру финансов и земледелия Джеймсу Кроссу. Первой силой был диктатор Джон Конгрэйв по прозвищу капитан Немо. Этот человек по прямой линии унаследовал титул лорда Сото. Именно предки диктатора когда-то начали строить огромный бурный район, в котором Тирелл основал свою миссию. Особняк Немо тоже находился в Сото, там, где район карабкался на склон Капитолийского холма. Белое здание стояло в роще и смотрело вниз, на крыши Сото. На расстоянии оно выглядело древним. Тирелл знал, что сможет добиться аудиенции, но…

В отличие от большинства пришедших на Патрию вавилонян, Тирелл не считал Немо хорошим человеком. Тому имелся целый ряд причин. Однажды священнику довелось побывать на жертвоприношении, которое диктатор ежегодно совершал в храме Добрых Братьев. Тирелл стоял в толпе чуть ли не у самого алтаря и видел, как Немо ласково погладил быка по холке, прежде чем ударить его ножом в шею. Лезвие взрезало артерию. Бык вздрогнул, постоял, переступая ногами, и рухнул. Кровь хлынула на алтарь, на пол и промочила одежду убийцы, но этого не было видно, потому что Немо был облачён в алый плащ. Потом священник заметил красные пятна на белых брюках и чёрных сапогах диктатора. Тирелл не жалел, что пришёл в этот день в языческий храм. Надо было прочувствовать всю жестокую бессмыслицу ритуала — как нож жреца скользнул в белую шерсть и плоть, как захлестала кровь, задрожало и жалко умерло только что утешаемое животное; как ахнула, вздохнула и застонала в экстазе толпа. Немо окунул руки в кровь и провёл ладонями по лицу. Красные струйки потекли по шее под белую рубаху, на грудь. Толпа в храме тихо сходила с ума. В ней было множество женщин. Они протягивали к Немо руки, словно страждущие ко Христу, но этот окровавленный человек излучал отнюдь не благодать. Жестокость и мерзость ритуала была двойной. Патрианские боги отвернулись от капитана Немо перед его революцией. Они поддержали традиционный «белый» режим, как всегда поддерживали не правых, но сильных. Когда режим душил оппозицию и государственный секретарь убивал соратников Немо в тюрьме, боги Патрии ликовали, как ликуют всегда, когда неправедные убивают праведных, а сильные топчут слабых. Справедливость явилась в облике интервентов — солдат выросшего из христианской цивилизации космического Вавилона. Было горько и странно смотреть, как преданный и приговорённый языческими богами человек приносит этим богам жертвы и всё ещё хранит им верность, как будто бы эти боги были неотъемлемой частью Патрии и без них Немо просто не мыслил себя. В этом было что-то от упрямства Иова.

За жертвоприношением последовал массовый уличный пир. Джон Конгрэйв оплатил вино и угощение для граждан из государственной казны, и город объедался, опивался, развратничал и плясал несколько дней и ночей.

— Скажите, Немо, — спросил Тирелл, добравшись до диктатора на площади, — почему нам нельзя хоронить наших мёртвых?

Немо посмотрел на него снизу вверх, из-за края чаши с дешёвым красным вином. Кровь на его лице засохла и превратилась в тёмную корку. Глаза диктатора были цвета грозы, бездонные и безумные. Он уже успел изрядно набраться.

— Ты вавилонский жрец, — сказал Немо. — Я помню, ты приходил в сенат.

Он хлопнул ладонью по скамье рядом с собой и вручил Тиреллу полный вина стакан.

— Спасибо, — сказал Тирелл, садясь. Вино было совсем неплохое.

— Скажите мне, капитан, неужто все эти люди, — Тирелл обвёл рукой шумную праздничную толпу, — с которыми Вы сидите за столом, едите и пьёте, действительно настолько ниже Вас, что Вы отказываете им в праве на могилу?

— А, — сказал Немо, глядя в свою чашу, и покачал головой. — Дело не в том.

Он покачивал чашу в руках, так, чтобы вино вращалось пурпурным водоворотом, и неотрывно смотрел в эту воронку.

— Я не открою новое кладбище для бедняков, потому что ваша наука скоро сделает всех моих людей бессмертными, — сказал он. — Людей в мире будет всё больше и больше, и вся земля будет нужна живым. На ней можно строить дома, выращивать хлеб, а кладбище — это святое место. Нельзя сначала похоронить где-нибудь мёртвых, а потом взять и нарушить их покой, потому что нам не хватает земли. Это кощунство.

Священник хотел было возразить. Внезапно Немо залпом осушил чашу, вскочил на скамью, перепрыгнул через стол и затерялся среди танцующих. Тирелл допил вино и ушёл, оставив диктатора веселиться с десятками тысяч поклонников. Впоследствии он не мог вспомнить, что же хотел тогда ещё сказать. Позиция Немо была логична. Единственный аргумент против неё был бы аргументом против бессмертия, а противостоять любви людей к жизни было так же бессмысленно, как пытаться остановить взрыв сверхновой звезды. Джон Конгрэйв не смог бы ничего изменить, даже если бы захотел. Но зачем ему такого хотеть? Диктатору было уже под пятьдесят, и вавилонская технология спасла его от надвигающейся старости, сохранила его красоту и богатырскую силу. Лучше быть молодым, богатым и здоровым, чем старым, бедным и больным, думал Тирелл, а уж иметь возможность упокоиться в родной земле и вовсе очень хорошо. Священник затаил обиду.

Это было не всё. После вавилонской интервенции патрианцы дорвались до высокотехнологического оружия и тут же бросились разбираться со своими заклятыми врагами, у которых такого оружия не было. Вавилоняне сумели предотвратить две бойни, однако новоиспечённый генерал Джексон Дэйн тем не менее устроил третью. Джон Конгрэйв дал этому человеку армию, и Дэйн учинил среди северных племён что-то очень напоминающее геноцид. Вавилоняне сообщили об этом диктатору.

— Вот и хорошо, — сказал Конгрэйв.

Вавилоняне растерялись. Они ожидали, что их благородный ставленник положит конец кровопролитию, и не учли человеческий фактор. Генерал Дэйн был личным другом капитана Немо.

Джеймс Кросс тоже был другом капитана Немо, и Тирелл не стремился повторить ошибку соотечественников. Второй силой, которая могла подпортить жизнь Кроссу, был народный трибун Колин Долинг. Этот человек был политической марионеткой, а заодно — по слухам — любовником Немо. На первый взгляд трибун сохранял независимость и часто критиковал законопроекты диктатора, требуя гораздо более радикальных реформ. Окопавшаяся в сенате «белая» оппозиция впадала в истерику, требуя сохранения старых порядков и головы трибуна на блюде. Долинг наседал, Немо лениво огрызался, и сенат поддерживал его первоначальную идею во избежание худшего. В общем и целом пикировка имела вид хорошо спланированного циркового поединка, результаты которого устраивали и диктатора, и трибуна. Как бы ни обстояли их личные отношения, в политическом плане Немо и Долинг спали в одной постели.

Между тем к Кроссу трибун никаких нежных чувств не питал. Громкий наезд на могущественного олигарха за излишнее взяточничество, воровство, жестокость или разврат был бы как раз в стиле Долинга. Интересно, если скормить человека рыбам, зажарить этих рыб и съесть, это сойдёт за излишнюю жестокость? Ещё как! Это, между прочим, садизм, каннибализм и самый натуральный разврат. С такой амуницией в руках Долинг сможет всласть палить по министру хоть весь сезон. Людям это не скоро надоест.

Тирелл решил поговорить с трибуном.

* * *

Миссия стояла за квартал от главной улицы Сото. Улица вела на Капитолий. Широкая и прямая, она наливалась темнотой, как обмелевшее русло паводком. Над ней пролетали ломящиеся от пассажиров урбабусы. Фонари ещё не горели, и урбабусы буйно сияли россыпями сигнальных огней. Над ними то и дело проносились счастливцы, которые смогли купить или же получить в подарок вавилонский серфборд. Многие лежали на досках, как на плавательных матрасах, и с любопытством глядели вниз. Улица полнилась людьми до краёв — рабы и наёмные труженики возвращались из благополучных районов в Сото. В такое время Колин Долинг ещё принимал просителей в Доме Трибунов на одноименной площади Капитолия. Тирелл решил не откладывать разговор в долгий ящик, однако его ноги отказались пройти пешком даже квартал. Тирелл спустился вниз, взял из гаража свой серфборд и взмыл в темнеющее небо, включив сигнальные огни.

Он опоздал. Дом Трибунов давно пустовал, и вокруг не было никаких признаков жизни, если не считать пьющих на площади гуляк. В круглом павильоне на возвышении сиротело белое кресло Долинга. Низенький человек степенно подметал пол.

— Босс ушёл, — сказал он, остановился и оперся на метлу.

— Я вижу, — сказал Тирелл, сел на ступеньку и вынул хэнди. Он решил побеспокоить народного избранника в его доме. Надо было отыскать адрес.

— И дома его тоже нет, — уборщик почти закончил работу и был не прочь поболтать. — Босс в гостях у диктатора. Сегодня Немо как раз празднует лентяя, ну и… они его празднуют вместе.

Уборщик знающе ухмыльнулся.

* * *

Рощу опоясывала каменная стена. Парадные ворота были заперты. Не было видно ни сторожки, ни звонка. Тирелл решил рискнуть и просто перелететь через стену, но не тут-то было: лапа силового поля осторожно вытолкала серфборд обратно. Хэнди в кармане запищал.

— Заходи сзади, — сказал начальник охраны диктатора, вавилонянин Эли Гириг.

Шёл уже двенадцатый час, а фонари вдоль стены не горели. Здесь, похоже, их просто не было. Минут десять Тирелл летел вдоль стены, радуясь, что догадался взять серфборд. В конце концов он отыскал глухую узкую дверь.

За ней стояли вавилоняне. Тирелла проверили какими-то приборами, решили, что он не опасен, и повели через сад. Фонарики выхватывали из темноты купы деревьев, цветущие кусты, глубокие пустые лужайки. Кроны высоких клёнов сходились над головой. Неподалёку сонно журчал ручей. Тропинка уперлась в белую стену особняка. Внутрь вела ещё одна узкая дверь.

— Много у нас сегодня гостей, — приветствовал его Гириг. — Что-то стряслось?

— Стряслось, — ответил священник. Гириг был его добрым знакомым. Тирелл рассчитывал на помощь.

— Ага. — Гириг сложил руки на круглом животе. — А ты уверен, что это надо немедленно сообщить Немо? Вот прямо сейчас?

— Главе государства не вредно узнать, что его первый министр — людоед, — сказал Тирелл.

— А, Джимми Кросс. Знаю… Немо ещё не знает, а я так да… Слухи уже расползлись. Кросс, между прочим, здесь. И трибун тоже здесь. Все трое грилят у пруда… Послушай, Рональд — это безнадёжно.

— Любая проблема покажется безнадёжной, Эли, если её не решать. Пожалуйста, проведи меня к твоему шефу.

— Мой шеф — военный атташе Вавилона, и он чётко дал мне понять, что не стоит раздражать местных гуманистическими упрёками в нашем стиле. Джон Конгрэйв — отличный парень и очень добрый по-своему человек, но он дитя своей проклятой планеты. Эту планету надо плавно, бережно и с умом подводить к мысли об отмене рабства. Это не значит капать усталому человеку на мозги. Это значит долго и нудно работать.

— Это не работа, — сказал Тирелл. — Это не так называется.

Гириг фыркнул.

— Это не работа, — повторил Тирелл. — А разговоры. Слова. Проблема решается, когда её решают. Помнишь, как пару лет назад на Патрию было повадились педофилы? Проблема вавилонского секс-туризма тоже казалась сложной, а потом Айрон Иден повесил полсотни любителей малолетних рабынь прямо в космопорту Маргариты. С Идена стали брать пример, и масштаб проблемы тут же усох.

— Ты собираешься повесить Кросса? В одиночку? — Гириг развеселился. — Хочу на это посмотреть. Тебе верёвку дать?

— Вешать таких людей — не мой долг. Я собираюсь говорить. Если по-вашему, работать. Без крика и без истерик, с умом.

— Без крика? Рональд, ты осторожен и тактичен, как отбойный молоток, и это в данном случае опасно. Для тебя. Кросс, между прочим, друг и соратник Немо.

— Позвони Немо, — сказал Тирелл. — Просто позвони и спроси. Может быть, он отыщет для меня пару минут.

— Рональд, ты знаешь, сколько он работает? Это его первый свободный вечер за месяц. Тебе ж положено любить ближнего. Или ты себе ближних сам выбираешь?

Тирелл вымученно улыбнулся.

— Эли, — сказал он. — Ближний ты мой, прошу тебя, позвони нашему ближнему, диктатору Патрии. Наши ближние, Эли, скармливают друг друга рыбам, и с этим надо что-то делать. Я отсюда не уйду. Тебе придётся либо насильно выдворить меня вон, либо нажать наконец эту чёртову кнопку.

— Ладно, — произнёс Гириг. — Чёрт с тобой.

Он взял со стола хэнди.

— Гириг, сэр… Да. Капитан, сюда пришёл вавилонский священник. Он хочет поговорить с Вами о людоедах… Да, сэр, вавилонский священник, его зовут Рональд Тирелл. Он христианин… Вы уверены?.. Я так не думаю, сэр. Нет, это не срочно… Окей, капитан.

Гириг отключил связь.

— Немо примет тебя, — сказал он.

* * *

Дом казался пустым, как череда пещер в холмах. Меж редкими светильниками в нишах покоились бронзовые лики. Иногда в дверных проёмах скользили тени, но архитектура приглушала звук, и Тирелл едва слышал шаги и голоса. Пустота особняка казалась странной, но что было не странно в связи с Джонни Немо, лордом Сото?

— Отчего здесь так пусто? — спросил Тирелл.

Патрианец не ответил. Он шёл впереди, не обращая внимания на чужака. Возможно, он принадлежал к тем немалочисленным патрианцам, что не считали темнокожих за людей. Тирелл с его фантастически смешанной кровью попадал в категорию недочеловеков.

— Среди приличных людей принято давать друг другу ответ на вежливый вопрос, — сказал он.

Охранник не отреагировал. Он был немолод и некрасив, с бесцветными маленькими глазами и выправкой, которая давно вошла в плоть и кровь. Этот человек был ветераном ещё предыдущей гражданской войны. Такие патрианцы плохо поддавались на провокации. Их нельзя было устыдить словами, потому что они знали цену словам.

Где-то в этом доме находились жена диктатора, двое его сыновей и дочь. Тирелл слышал о них немало сплетен и теперь обнаружил, что разочарован — он бессознательно рассчитывал увидеть всю семью и, может быть, даже поговорить с ней. Весь город знал, что Лора Конгрэйв была на седьмом месяце беременности. Она носила под сердцем вторую девочку, и Немо собирался официально праздновать рождение ребёнка. По-видимому, он был хорошим отцом.

Тирелл попытался представить себе Лору и детей, и это получилось неожиданно легко, как будто призрачный замок сам подсунул гостю образы своих хозяев.

Впоследствии священник гадал, что в его фантазии было правдоподобно, а что говорило лишь о его предрассудках. Лора была одна в супружеской спальне. Она лежала на боку, подложив подушечку под живот, и всё никак не могла уснуть. Рядом с ней не было мужа, и эта пустота болела в её груди, словно отсутствие сердца. Из-за метаний с головы Лоры сползла шаль. Золотистые пряди рассыпались по круглым белым плечам женщины и по пустой подушке Джона. Лоре это нравилось. Она была послушной женой и терпеливо страдала вместо того, чтобы послать за мужем рабыню. Пускай хоть волосы делают что хотят, если уж несвободна она… В соседней комнате, обнимая игрушечного зайца, спала маленькая Джоэн. Рядом дремала няня, добрая пожилая рабыня. Эта женщина была почти счастлива в доме диктатора, и лишь иногда ей перехватывала горло горечь от того, что чудесная и свободная девочка, о которой она заботилась с такой преданностью и любовью, не её дочь… Сыновья диктатора находились в своей спальне. Джонни неожиданно заболел, и вавилонский врач сделал ему укол. Мальчик свернулся в клубочек в своей постели и уснул. Его брат Кит долго лежал рядом и ждал, пока лекарство подействует. Он надеялся, что Джонни вот-вот выздоровеет, проснётся, и они смогут ещё немного поиграть. Шёл час за часом, Джонни крепко спал, и Кит смирился. Он положил голову на колено брата, сунул ноги под подушку и тоже уснул. У мальчиков были разные матери, но братья были похожи, как близнецы, и так же срослись душой.

Охранник вывел Тирелла из замка призраков в царство Аида. На небе не было ни звезды, и роща лежала сплошной чёрной массой в ночи. Патрианец остановился у нисходящих ступеней и указал туда, где горели огни. Он повернулся и пошёл назад. Тирелл с сожалением подумал, что так и не стал для этого солдата человеком. Не глядя, он сделал шаг и выругался, чуть было не покатившись вниз.

Ночь глушила шаги, словно толстая вата. Ступени вывели к водоёму и ряду широких мраморных скамей. На столбах горели факелы, отражаясь в маслянисто-чёрной воде. Тирелл остановился у самого круга света. На гриле жарилась свинина, и Тирелл вспомнил погребальный костёр Дэнни Икс. К горлу подкатила тошнота. Он сглотнул. Колин Долинг сидел на корточках у гриля и помешивал угли кочергой. Джон Конгрэйв лежал на скамье и безучастно смотрел в небо. Кросс укрылся махровым полотенцем. Все трое не носили ничего, кроме белых набедренных повязок. У пруда больше не было ни души.

Трибун отложил кочергу и стал укладывать мясо на тарелку, кусок за куском. Тирелл спросил себя, почему вспыльчивый и гордый Долинг безропотно делает рабскую работу. Должно быть, эта роль выпала ему оттого, что Колин был намного младше обоих своих компаньонов. Здесь, на Патрии, иерархия — всё.

Долинг сел на скамью рядом с Немо, поставил тарелку и выжидающе сложил руки на груди. Диктатор не шелохнулся. Он походил на статую павшего воина — Гектора или Ахилла. Колин смотрел на него с тоскливой, болезненной сосредоточенностью. Губы трибуна чуть-чуть шевелились. Немо глядел мимо Колина, в чёрную пустоту. Долинг принялся есть мясо с тарелки. Тирелл вдруг усомнился, что правильно поступил, прийдя сюда в это время. Он слыхал, что диктатор и Долинг любовники, но не ожидал увидеть проявление этих отношений. Злые языки шептались, что после революции Немо жестоко отомстил Колину за какую-то старую подлость — избил до полусмерти плетьми и чуть было не закопал заживо, но вместо этого сделал красивого, гордого парня своей игрушкой… Тирелл попытался отыскать глазами шрамы на теле трибуна. Их не было видно. Вавилонские врачи могли, конечно же, свести любые шрамы, но Долинг не производил впечатления человека, способного привязаться к своему мучителю.

Трибун поднял голову и заметил священника. На смуглом лице не отразилось ничего. Так лев мог бы смотреть на пробегающую мышь. Потом Долинг наклонился и шепнул что-то на ухо Немо.

— Подойдите к пруду, Тирелл, — произнёс диктатор.

Это был очень усталый голос. Священник описал полукруг и остановился у воды. Колин провожал его взглядом. Разве не видишь, насколько ты здесь неуместен, безмолвно упрекали синие глаза. Неуместен, как человек, невовремя вошедший в чужую спальню. Тирелл понимал, что неуместен, однако неловкости не испытывал. Всё это волновало его лишь настолько, насколько могло помешать достичь цели. Почему ему не пришло в голову, что эти двое могут быть заняты друг другом? Но если это так, то что, интересно, здесь делает Кросс?

— Этот человек, — сказал Кросс, — явился сюда из-за меня.

У людоеда было лицо хищной птицы. Убийца Дэнни Икс слегка улыбался. Он, кажется, рассчитывал повеселиться.

— Значит, нам предстоит выслушать какую-нибудь мерзость, — отозвался Колин Долинг.

Ухмылка Кросса потускнела. Колин бросил в рот кусок мяса и полил из бронзового кувшинчика то, что ещё жарилось над углями. Немо приподнял голову. В его лице читалось предчувствие плохих новостей.

— Совершенно верно, — Тирелл указал пальцем на Кросса. — Сегодня утром этот человек — Ваш министр финансов и, кажется, Ваш близкий друг, капитан — убил одного из моих прихожан. Он скормил его муренам. И пообедал одной из них.

Джон Конгрэйв не сдвинулся с места, но во всём его теле вдруг появилось напряжение, будто его ударили током. Он в упор смотрел на Тирелла, вбирая в себя и его облик, и весть. Широко открытые глаза диктатора были полны безграничного удивления.

— Это правда, Джим? — спросил он.

— Ну, как сказать, — ответил Кросс. — Сегодня утром я приказал бросить муренам подлого раба. Он отравил моих краснопёрок.

— Ты его бросил муренам? Заживо?

— Конечно, заживо. В том и смысл, — осторожно сказал министр.

— Джим. Это…

Ему не хватило слов.

— Это безвкусно, — отметил Долинг.

— Зато эффективно. — Кросс пожал плечами. — Остальные ублюдки сто раз подумают, прежде чем пакостить в особняке.

— На твоём месте я бы сто раз подумал, прежде чем выкинуть такой номер, Джим, — злорадно произнёс Долинг. На его лице играл какой-то нездоровый интерес. — Всё-таки в этом году трибун здесь — я.

Дело сделано, понял Тирелл. Но не закончено, пожалуй. Он не рассчитывал на то, что Кросс будет справедливо наказан, но можно было по крайней мере ещё чуть-чуть испортить ему вечер.

— Господин министр, сэр, — сказал он, — Вы уверены, что Ваша снулая рыба стоит целой человеческой жизни?

— Она стоит многих подобных жизней, — ответил Кросс. — Это были краснопёрки.

— Джим, — произнёс диктатор. — Я тоже стоил тебе недёшево. Помнишь, я отнял у тебя собственность — землю, дома — и вернул законным владельцам? Скажи, ты бы меня при случае тоже убил?

— Нет, — медленно ответил Кросс. — Конечно, нет.

— Почему? Я отнял у тебя целую кучу денег, Джим, собственности, которую ты с таким трудом собирал. Так почему бы тебе не скормить меня рыбам?

— Потому что ты — это ты.

Джеймс Кросс сказал это так, как говорил бы с ребёнком, причём бестолковым.

— Что — я?

— Ты, Джон… С тобой сегодня что-то не так, — сказал Кросс.

— Со мной вечно что-то не так, — парировал Конгрэйв. — Сколько сам себя помню. Джонни Немо — неправильный и к тому же неумный человек. Объясни ему, дураку, в чём разница между ним и твоим злосчастным рабом.

— …Джон? Он был моя собственность. Причём плохая. Я его купил.

— Меня ты тоже купил. Помнишь?

— Нет. Я ссудил тебе деньги. Под честное слово.

— Ты дал мне деньги, Джим, рассчитывая что-то получить взамен. Ты и раба купил, рассчитывая получить его работу. Сам по себе он был бы тебе совсем не нужен, как и я. Тебе нужно было то, что я или он могли сделать, и вот за это-то ты и платил. Чем же я для тебя от него отличаюсь? Я знаю, принято считать, что отличаюсь, и очень! Примерно как звезда от кирпича. Разница вроде бы очевидна, но когда я пытаюсь понять, в чём она заключается, ничего не выходит, Джим! Горная кровь? Но она течёт в жилах многих рабов. Происхождение, семья, одежда, особняк? Если лишить меня всего, я только плоть. Порочная, как говорят. Брось меня хищным рыбам, и ты увидишь, что кровь в воде — красного цвета. Может быть, всё это просто ошибка, Джим Тысячу лет назад люди наблюдали восход и закат и верили, что солнца вращаются вокруг планет. Это тоже казалось всем очевидным.

— Тем не менее это так, Джон. Ты стоишь гораздо больше любого раба.

— В чьих глазах?

— Да в любых. В моих.

— Но это нелогично, Джим. Мы устанавливаем цену на рабов и рыб, потому что мы выше их. Они нам принадлежат, и мы можем их оценить. Но мы не можем назначить цену самим себе! Ты не можешь назначить цену мне, а я — тебе. Для этого мы должны быть выше друг друга настолько же, насколько мы выше рыб. Кто устанавливает нашу с тобой цену? Кто выше нас, Джим?

— Боги, — нашёлся Кросс. — Это они устанавливают нашу цену.

— Боги, — сказал Немо, — оценили меня ниже, чем Майка Арлинга, в котором нет ни капли горной крови, ни слова правды, ни унции благородства. Боги приготовили мне судьбу жертвенного быка. В их глазах я ничуть не лучше собаки, которую гонят палками в день Петуха, чтобы прикончить в канаве. Если какие-то боги и ценят нас выше собак, то это не наши старые боги. Это боги Вавилона, или боги гиперборейцев, или бог этого жреца, который упрекает тебя за убийство раба. Может быть, нам и правда стоит подыскать себе каких-нибудь других богов, Джим. Наши собственные ценят нас примерно как мы скотину. Или строптивых рабов.

— Мы сами ценим себя выше, — сказал Кросс. — Дэнни был безнадёжно испорченной вещью, а ты — мой друг, Джон. Ты — друг. Это ответ на твой вопрос.

Тирелл ждал, чтобы диктатор возразил, но тот молчал. У него то ли не осталось доброй воли, то ли сил, то ли он всё-таки удовлетворился ответом. Как?! — подумал Тирелл. Немо же всё понимает, так неужели он всё оставит как есть? Оставит в покое людоеда, потому что тот назвал его другом?! Священника охватило глубокое разочарование, в котором таился гнев.

— Его звали Дэнни Икс, — сказал он.

— Просто Дэнни, — поправил Кросс. — И всё. У рабов нет фамилий, даже таких идиотских.

— Есть, — ответил Тирелл. — Эту фамилию дал ему я, окрестив его именем Отца, Сына и Святого Духа. Творец всего сущего умер за Дэнни Икс на кресте, а ты поступил с ним, как с куском несвежего мяса.

— Он и был куском мяса, — сказал Кросс. — Это была глупая, злая и подлая плоть, которая принадлежала мне.

— Нет. Дэнни Икс принадлежал Христу. Он был куплен Христом за огромную, страшную цену. Ты не можешь себе и представить такой цены.

— Может, и не могу. Во всяком случае я от неё ни цента не видал. Не знаю, кому платил за Дэнни твой бог, но только не его владельцу. Ты уверен, что этот бог не мошенник?

— Он — Тот, Кто создал нас и создал мир. А когда мы изгадили и этот мир, и себя, Он оплатил ремонт Своей абсолютно бесценной жизнью. Рассуждая в ваших понятиях, все мы — собственность Иисуса Христа. Мало того, что Он нас сотворил — Он же и оплатил наши долги. Поэтому ваши рабы на самом деле все — Его. И вы сами тоже собственность Бога, с душой и телом и всей вашей жестокостью и гордыней.

— Это ты — собственность твоего бога, — ответил Кросс. — Ты и тебе подобные дураки. Я никому не продавал ни тела, ни души.

— Все мы когда-то кому-то себя продали, — сказал Колин Долинг. — Или подарили. Все мы кому-нибудь принадлежим.

— Говори за себя, — с презрением сказал Кросс.

— А я и говорю за себя, — Колин повысил голос. — И за себя, и за тебя, и за всех, кто в плену у властей и могуществ мира, видимых и невидимых, у силы или у любви или как ты, Джим, у жадности и предрассудков. Послушай, проповедник — ты нам желаешь добра или зла?

Я вам желаю уразуметь тот факт, что люди не вещи, подумал Тирелл и твёрдо сказал:

— Добра.

— И что же мы должны сделать, чтобы получить это твоё добро? Согласиться быть рабами твоего бога?

— Согласиться быть свободными, — сказал Тирелл. — У Христа нет рабов, только дети. Я пришёл сюда не для того, чтобы проповедовать Благую Весть, но раз уж Вы завели этот разговор, трибун, то я скажу, что свобода возможна. Она возможна с Христом. Каждая сотворённая Им душа безгранично свободна, и вы обретёте эту свободу, если признаете, что она есть и почему она есть. Если признаете её за всеми. За вас уплатил полную цену Тот, Кто хочет сделать свободными всех. Перестав считать других людей своей собственностью, вы сами сможете перестать быть рабами своих страстей, желаний и грехов.

— Зачем? — спросил Колин.

Тирелл открыл рот и снова закрыл. Вопрос сбил его с толку. Как можно вообще задать такой вопрос? Что значит «зачем»?

— Зачем нам становиться свободными, проповедник? — Глаза трибуна бешено сверкнули. — Я понимаю освобождение рабов — всё-таки рабство противоестественно — но освобождаться от наших собственных желаний и страстей? От нашей религии, от наших традиционных прав, от права распоряжаться собою как мы хотим и от своей же души? Зачем нам это надо?

Чтобы перестать мучить слабых, насиловать их и терзать, подумал Тирелл. Хотя бы просто ради этого.

— Чтобы стать чистыми, стать свободными от греха. И счастливыми. Чтобы не скармливать людей рыбам.

— Послушай, чужак: рыбы — это ерунда. Боль и смерть — просто ничто по сравнению с потерей, которую мы понесём, если проглотим твою наживку. Счастье человека не лежит в руках богов, которые жадны, жестоки и равнодушны и позволяют бить человека плетьми, травить его, как собаку, и скармливать рыбам. Счастье бывает, когда человек берёт свою душу и своё тело и вручает их человеку, которого любит! — В голосе Долинга звенели истерические нотки. — И он становится рабом любимого, рабом своей любви, он превращается в вещь своего господина, но в этом-то и есть настоящее счастье. Оно приходит, когда тебе отвечают любовью на любовь! Когда тебе доверяются, ласкают тебя и заботятся о тебе и прощают тебе то, что надо или простить, или убить человека. И тогда любящий тоже может простить всё, даже самую страшную боль. Любящий человек принадлежит любимому, но и любимый тоже ему принадлежит, они принадлежат друг другу и тогда они счастливы. Счастливы!

— Колин… — тихо сказал Немо.

— И они не хотят быть свободными друг от друга! — Долинг почти кричал. — Если люди любят друг друга, они не могут желать свободы, потому что они счастливы вместе — а на свободе они бы были одни! Зачем мне эта свобода от самого себя, своих страстей и от моей любви?

Немо крепко сжал его запястье. Колин дёрнулся, но даже не подумал замолчать.

— Если бы вы хотели сделать нас счастливыми, — тяжело дыша, сказал он, — вы бы не проповедовали эту чушь про отказ от страстей, от своей души, от греха. Не говорили, что человек должен отдать свою душу какому-то богу, а не любимому человеку. Вы бы не врали, будто любовь — это грех. Если вы хотите, чтобы люди были счастливы, то скажите, чтобы они заботились друг о друге! Чтобы они любили друг друга и говорили друг другу об этом и что-то делали друг для друга — чтобы они давали друг другу воду и мясо и ласкали друг друга, и прощали друг другу всё! Это и есть любовь. Я, трибун, даю всем бедным в городе пищу и воду, даю им работу, одежду и кров и хороших врачей. Я держу в узде богачей, паразитов и людоедов, таких, как Джим. Я что-то делаю для людей — делаю их хоть немного счастливее — а они защищают меня от ножей и пуль белых. Я — их хозяин, трибун, а они — мои люди, и если ты думаешь, что я отдам их твоему богу и сам отдамся ему, ты дурак.

Это правда, вдруг с ужасом понял Тирелл. Вся эта история с плетьми. Она — не просто похабный слушок, Немо действительно причинил ему эту боль. Раны зажили, врачи свели шрамы на нет, но у Колина рана в сердце. Она кровоточит.

— У человека часто не хватает любви, — Тирелл посмотрел на диктатора, затем на Долинга. — Бывает так, что её вообще нет. Человеком нередко движут соображения выгоды или гордыня и похоть. Тогда тот, кто любит его, оказывается в незавидном положении. Только у Бога всегда хватает любви. Для всех. У Него избыток любви, потому что Он Сам есть любовь.

— Вот и пускай этой любви ищут те, у кого нет другой, — ответил Колин. — Те, кому эта божья любовь нужна — кому нужна именно божья любовь.

— Джон, дай ему, чего он хочет, — процедил Кросс.

— Джим… — произнёс Немо. — Колин…

— Что — Джим? Оставить вас одних? Я прихвачу с собой вавилонского дурака. — Большим пальцем Кросс указал на Тирелла. Немо быстрым движением схватил лежащий у тарелки нож и бросил его наземь слева от себя, там, куда Колин не мог дотянуться.

— Джим, скотина кровавая… — в изумлении сказал Долинг. — Быть этого не может, стервятник поганый… Ну, погоди — …

— Ну чего погоди? Чего не может быть, Колин, а? Ты что думаешь, я над тобой издеваюсь? Боги, Колин, какой ты… дитя. Ты думаешь, он может выразить свою любовь как-то иначе?

Долинг смотрел на Немо. Тот молчал. Чтоб я на месте стал ослом, если это нормальные отношения, решил Тирелл. Рационал-релятивисты могли сколько угодно обманывать себя, но он ещё ни разу не видел счастливой однополой пары.

— Почему… — всё так же изумлённо сказал Колин, — почему Сара может выразить любовь иначе?

— Потому что твоя жена — женщина, — с ледяным презрением ответил Кросс.

Точно. Господи, он женат, поражённо думал Тирелл. Как я мог об этом забыть? Трибун женат, и женат по любви. Как и Конгрэйв. Долинг — отец маленького сына. Мальчика тоже зовут Колин. У Немо трое детей и беременная жена…

Какая мерзость. Боже милый, какая жестокая мерзость.

— Вот, — твёрдо произнёс священник. — Вы спрашивали, зачем освобождаться от страстей и греха. Вот поэтому, Колин. Из-за того, что с Вами происходит. Если Вы бросите своё тело и душу в грязь, Вы будете лежать в грязи. Если Вы отдадите себя Христу, Он Вас в этой грязи не оставит.

Колин издал какой-то жуткий звук. Он хотел было вскочить, но не смог вырвать руку из хватки Немо и попытался разжать пальцы диктатора. Это ему не удалось. Он задёргался, застонал и склонил голову на колени.

— Вы здесь задержались, Тирелл, — сказал Немо. — Позаботьтесь лучше о собственной душе и теле.

Колин поднял голову. Боль на его лице мешалась со злостным упрямством.

— Если бы я никогда больше не мог коснуться моих любимых, не мог быть с ними душой и телом… — произнёс он. — Я не могу представить себе что-то хуже, чем это, Тирелл. Всё что угодно лучше — рыбы, плети… Твой бог — людоед. Другие боги просто хотят позабавиться или поесть. Им приносят в жертву животных или людей, но это всегда только плоть — а твой бог хочет забрать себе даже души. Он хочет, чтобы я сам себя убил и жил, как бык, зарезанный в храме. Чтоб я и душу, и тело ему отдал. Ты говоришь, что это сделает меня счастливым, а я… От меня просто не останется ничего. Ничего.

Тирелл увидел в глазах Колина это «ничто». Там был ад.

— Смотри-ка, душелюб и людовед, до чего ты его довёл, — с жестоким удовлетворением сказал Кросс.

— Нет. Я здесь ни при чём. До этого его довёли Вы… — Тирелл чуть было не сказал «Кросс», но это было бы неправдой. — …Вы, Конгрэйв. Вам мало было просто отомстить врагу, как сделал бы любой другой тиран, или использовать его, как сделал бы другой политик. Вы, очевидно, решили, что он обязан Вас полюбить — что любить Вас обязаны все, хотя Ваш друг-людоед у Вас первый министр, а массовый убийца — полководец. Каким-то чудом Вы добились своего. Долинг Вас полюбил, он всё простил, а Вы обманули его, Немо! Плоть даёт плоти обещание, Джон. Слияние тел порождает взаимную клятву целостности и любви, которую вы просто-напросто не можете сдержать. Вы с ним словно сухая земля, которая пытается вспоить колос. Для этого нужна вода, капитан. Вода, которая есть женщина! Земля и вода могут вместе родить урожай, из них можно сделать кирпичи, построить дом, и в этом доме будет возможно счастье — а у мужчины с мужчиной не будет его никогда. Колин, у вас с ним счастья не будет. Ваша любовь и плоть по праву принадлежат одной Саре, Вашей жене, которая родила Вам дитя. Если Вы не хотите отдать свою душу Христу, отдайте её своей семье! Не бросайте её на иссушённую землю, душа там увянет. На камне не вырастет ничего.

— Мне не нравится, как ты со мной разговариваешь, — сказал Немо.

Ещё бы. Побьют мне тут сейчас морду, думал Тирелл. И не сказать чтобы зря. Или вообще бросят рыбам… Я ведь не за этим сюда пришёл. Не для того, чтоб комментировать последствия греха… Но как их не откомментировать, когда они вот так терзают человека?!

— Ты неправ, чужак, — сказал Долинг. Он уже почти успокоился, только глаза всё ещё лихорадочно блестели. Трибун взял с тарелки кусочек мяса и отправил его в рот. — Ты, конечно, не согласишься, но это не так. Моя душа не вянет. Из неё идёт кровь, значит, там есть вода под корнями. Иначе бы крови давно не осталось.

— Рано или поздно её и не останется, — сказал Тирелл.

— Колин, — спокойно сказал Немо, — хочешь, я что-то для тебя сделаю?

Долинг кивнул.

— Пожалуй, да. Он надоел, и мне не нравится, как он с тобой говорит. Только смотри не покалечь.

— О'кей.

Немо улыбнулся и тигром прыгнул со скамьи. Тирелл не успел и рта открыть, как его ухватили за шиворот и за пояс и подняли в воздух. Перед глазами священника мелькнула поверхность пруда, Кросс, Долинг и огни, и он почувствовал, что летит, летит, летит…

Тирелл разбил спиной гладкую поверхность пруда и окунулся в прохладное черно-зелёное царство. С берега в воду падал свет, и Тирелл увидел над головой сонм серебристых пузырей. Он оттолкнулся ногами, вынырнул и, хватив воздуха, постарался отплыть в сторону — на случай, если господин диктатор решит бросить в том же направлении господина министра. С берега за ним наблюдали три пары глаз. Тирелл обнаружил, что находится от них метров за десять.

Он опять нырнул. Стайка крохотных гибких рыбок шарахнулась от пловца врассыпную. Тут и там над головой колыхались округлые листья водяных лилий. Здесь явно не было мурен. Тирелл вынырнул, перевёл дух и поплыл вдоль берега, рассчитывая покинуть пруд поближе к чёрному ходу, через который вошёл в усадьбу.

— fin —