«Семья Рутенберг. Семейная хроника»

Семья Рутенберг. Семейная хроника (epub) - Семья Рутенберг. Семейная хроника 737K (книга удалена из библиотеки) (скачать epub) - Лев Вирин

Лев Вирин

СЕМЬЯ РУТЕНБЕРГ

Семейная Хроника

Посвящается памяти моей мамы,

Риси Натановны Черняк,

замечательного доктора — педиатора.

2015

МОСКВА

Вирин Л. И.

В 52 Семья Рутенберг. Семейная хроника. — Москва, 2015. — 504 с.

Хроника еврейской семьи, сумевшей выжить между 1917 и 1953 годом. Для удобства читателя далее приводим родословную. В большом семействе не так просто разобраться.

© Вирин Л. И., 2014

Евреи живут в России со времён незапамятных. Когда князь Рюрик со своими варягами вышибал из Киева Аскольда и Дира, в городе уже была Жидовская улица и стояла синагога. А в стенах, окружавших город, были ворота: Золотые, Ляшские и Жидовские.

Потоп монгольского нашествия уничтожил сложившийся мир. Киев лежал в запустении. И в Великом княжестве Московском евреев было мало. И в императорской России —до царствования императрицы Елизаветы.

Дочь Петра не любила воевать. Но не смогла она смотреть безучастно на то, как притесняют паны православных в Белоруссии, и двинула туда русские полки. В состав Российской империи вошли сотни тысяч евреев, уже не первый век живших в местечках Белоруссии и Украины. А после разделов Польши, при Екатерине II, их стало намного больше. Евреи составляли там от 30 до 60% городского населения. Владеть землёй им не позволяли. В соседней Курляндии их даже и в состав цехов не допускали. Ремесленниками были немцы.

Оставалась торговля. Московские купцы пожаловались Елизавете Петровне, что приезжие жиды сбивают цены и разоряют православное купечество. Последовал указ с зап- ретами. Так появилась «Черта оседлости» — затхлый и тесный мир еврейских местечек.

В конце XIX века сюда дошло движение Гаскалы (Просвещения), начатое в Германии Моисеем Мендельсоном. Мир менялся неудержимо, и даже здесь это стало заметно.

Самые беспокойные и энергичные стали пробиваться на волю.

Родословная семьи Рутенберг

Жены и мужья Рутенбергов даны курсивом

1917 — 1925 годы

Семья

Арон, сын служки хасидской синагоги в Хиславичах, Якова Рутенберга, в шестнадцать лет забросил Талмуд и начал учить русский язык. Захотел жить в большом мире.

Как и большинство жителей местечек, он говорил по-русски с ужасным акцентом. Разговорным здесь был «жаргон» (идиш). Он научился чисто говорить и писать абсолютно грамотно, без единой ошибки. Ещё важнее было поставить почерк! Безуко- ризненное писарское «рондо» Арона ставили другим в пример.

В Риге его взяли младшим конторщиком в торговый дом «Раппопорт унд зонс». Все делопроизводство шло на немецком. Пришлось освоить готический шрифт. Подучившись, он стал счетоводом в Смоленске. И, наконец, главным бухгалтером лесопилки в Ельне.

В прошлом году Хозяин предложил ему хорошую должность в главной конторе фирмы. Да уж очень обжились они с Голдой в Ельне. Свой домик. Микву (бассейн для ритуальных омовений) в синагоге построили на вклад Арона. Здесь он уважаемый человек. А в Смоленске — никто. Отказался.

1 июля 1917 года в доме Рутенбергов был «большой сбор». Отмечали две даты: 45 лет — еще не юбилей. Но к тому ещё и 20 лет беспорочной службы Арона Яковлевича у купца первой гильдии Смородинского. А это достаточно веский повод для праздника. Утром приехал из Смоленска зять Хозяина. Поздравил, вручил подарок от фирмы: серебряные часы «Лонжин» с эмалевыми лилиями на крышке. Дорогие часы, хорошая память.

А к вечеру во дворе был накрыт длинный стол под яблоней. Собрались друзья, родные, сослуживцы. Исачек сосчитал: 52 человека.

Справа от именинника управляющий лесопилки, слева сам раввин, рэб Залман. Потом Семен Варфоломеич, механик, дальше шли свои: Хасины, Рисины, Рабиновичи, Лавины Нойманы. Ельня городок маленький. Все друг друга знают, а уж евреи тем более.

Ельня и не входила в «черту оседлости», однако за последние пятнадцать лет «наших» в ней набралось довольно много. Не так сложно было сдать в губернской ремесленной управе экзамен, а ремесленникам давали вид на жительство.

Голда Исаковна постаралась. Угощенье получилось на славу. Говорят, в столицах голодно. Не дай Бог, хлеба не купишь. А в Ельне жить можно. В широких блюдах красуется «гефилте фиш» — фаршированная щука. Жареные гуси, телячий холодец, кисло-сладкое мясо. Да и выпивка хороша. В голове стола бутылка настоящего, Шустовского коньяка. А дальше «монополька» — казенная, довоенная водка. Три года идет война, три года в России сухой закон, ни в одной лавочке водку открыто не купишь. Так то открыто.

Но не богатым столом гордится Голда Исаковна. Главная гордость и её, и Арона Яковлевича — дети. Нынче все в сборе, все за столом.

Фасонит несмотря на жару не снимает тужурки с погончиками Императорского Горного института и форменной фуражки с «молоточками», старший, Абрам.

Совсем недавно для того, что бы попасть в стены старейшего в России Горного института, еврей должен был пройти жестокие ограничения крохотной процентной нормы. Но, слава Богу, революция в марте 1917 года отменила все запреты. Теперь наши могут свободно жить по всей России и учиться в лучших университетах. Абрам одним из первых воспользовался этой возможностью. Ему было проще. Он успел окончить политехникум в Саратове (туда евреев брали), и работал на Путиловском заводе.

Рядом с ним Рейзл. Красавица! Ельнинскую гимназию кончила с золотой медалью. Нынче на курсах медсестер в Смоленске. Скоро она по праву оденет белоснежную с красным крестом шапочку сестры милосердия. А там, даст Бог, и университет впереди. Станет врачом!

Напротив — Яша. Тоже хорош парень. И умница. В гимназии у Яши одни пятерки, а учительница французского языка, Генриета Францевна, особо хвалит его прекрасное парижское произношение. Беда, связался в последнее время с этими оголтелыми «большевиками». И всего-то их в Ельне шесть человек, а кричат на митингах громче всех: «Социалистическая революция!» За Яшу — страшно.

Бегает на кухню и обратно Циля. Вытянулась девочка за последний год. Скоро тоже заневестится. А пока хлопочет, дает матери посидеть спокойно.

И в конце длинного стола примостился младший, Исачек. Тянет шею, поглядывает из-под очков. Математик говорит, что у Исака необыкновенные способности, надо его отправить в Москву, в столичный университет. Теперь нет процентной нормы. Детям будет куда проще пробиваться в жизни.

Шумят гости. Говорят тосты, подкладывают в тарелки угощение. Мойше Песин затянул застольную: «Ло мир ал инейнем» и все подхватили: — «Немен а биселе вайн» (Давайте все вместе, все вместе, возьмём немного вина).

Хорошо поют дети. У Розы серебряный голос, а Абраша может спеть все партии из «Евгения Онегина», от начала и до конца. Поют подряд, еврейские песни, русские, украинские. За «Ойфен припечик» идет «Варяг», потом «Распрягайте хлопцы коней».

Тайком вытерла с глаза слезу Голда Исаковна: где-то идет война, люди гибнут в окопах, а у них пока, слава Богу, все живы. Как-то сложится завтра?

Еврейское застолье — больше поют и шумят, чем пьют. Но вот начали подниматься гости: пора и честь знать.

Арон Яковлевич тихонько тронул за руку поднявшегося Раввина:

— Рэб Залман, не спешите.

Тот понял, сел. Остались за столом пятеро: родители, Абраша с Розой и рэб Залман. Младшие дети моют посуду на кухне. Раввин поправил очки в тонкой золотой оправе:

— Вас что-то тревожит, рэб Арон?

Рэб Залман еще молод. Тридцати нет. Но он из очень хорошего рода. И дед его, и прадед были раввинами, славились праведностью. Рэб Залман не по годам умен, расудителен, внимателен к людям. Не посрамит своих предков.

— Яша нас беспокоит, боюсь я за него, — сказала Голда Исаковна. — Способный мальчик, да горяч очень. Как бы не сбился с пути. Привязался к рыжему Хаиму. А тот ведь после фронта стал совсем гоем. В синагогу не ходит. Трефное жрет.

— Худо, — кивнул рэб Залман. — Не то беда, что он веру потерял. Сейчас трудное время, и многие уходят от веры предков. Он хоть выкрестом не стал. Плохо, что Хаим примкнул к этим бешеным, к большевикам. Орет на митингах «Экспроприация экспроприаторов!». А ведь сказать по человечески, так выйдет: «Грабь всех подряд». К тому же он двоюродный брат Яше. И с фронта пришел с двумя «Георгиями» да с изувеченной правой рукой. В глазах мальчика — герой. Думаю, вы спохватились вовремя. Надо что-то придумать. Запрещать — без пользы. Запреты нынче не действуют. Революция.

— Может отправить его куда-нибудь подальше от Ельни, — предложил Абраша. — Станет сам отвечать за себя, повзрослеет.

— В Харьков, к тете Фире? Она давно приглашала нас приехать,— заметила Рейзл.

— Надо подумать. Страшно отпускать мальчика далеко в такое тревожное время,— озабоченно молвила Голда Иса- ковна.

— А кто у вас в Харькове? — спросил раввин.

— Моя сестра Фира замужем за Моисеем Гольдбергом. У него с братом там конфетная фабрика, «Братья Гольдберг». Большое дело. Яше будет чему поучиться, — ответил Арон Яковлевич.

— Удачная мысль, — заметил рэбе, покрутив длинный локон пейсов. — Лучше будет, если он не догадается о подлинной причине отъезда. Пусть думает, что ему дают возможность выдвинуться, стать человеком.

— Конечно, рэбе! Это понятно. Спасибо за мудрый совет.

* * *

Утром, торопливо позавтракав, Яша рванулся:

— Мамеле, я пошел.

— Опять Яшка сбежал, а вся уборка на мне... — заныла Циля.

— Ничего, доченька, Исачек поможет тебе вымыть посуду.

Исак с сожалением закрыл книгу и направился к тазу с посудой.

Голда Исаковна положили руку Розе на плечо:

— Рейзеле! Ты совсем мало рассказывала о Смоленске. Как ты там устроилась? Как учеба?

Роза вместе с тремя подружками снимала комнату рядом с больницей. Жили коммуной, вместе и занимались. В Смоленске у неё тётка Рива. Только жить у тети неудобно. Тесно, восемь человек детей. Да и ходить до больницы через весь город.

— А с кем ты живешь? Что за девочки? Еврейки?

— Девочки замечательные! Злату Шимкус ты знаешь. И две русских — Таня Смирнова и Катя Потапова. Очень интелли- гентные и порядочные девушки, совсем не антисемитки. А на курсах доктор Егер читает нам физиологию и патоло- гию, а доктор Моргенштерн — анатомию и основы хирургии. И как здорово читают!

Мама насторожилась:

— Как там эти доктора, не заигрывают ли с курсистками?

Рейзл успокоила её. Густав Карлович Егер совсем старый, ему, наверное, уже сорок лет. А доктор Моргенштерн, правда молодой, но очень воспитанный и никогда себе ничего не позволяет.

— Молодой и очень воспитанный? Расскажи-ка подробнее.

Выяснилось, что он еврей, кончил Варшавский университет. У отца обувной магазин в Вильне.

— Женатый?

— Нет ещё.

Голда Исаковна поглядела на дочь, задумчиво покачала головой.

— Не спеши, Рейзеле. Ошибиться легко, исправить трудно.

Роза вспыхнула:

— Ну что ты, мамеле!

— Ладно, ладно. Ну а как ты, Абраша? От твоих писем мало толку.

— Ой, здорово. Мы с Изькой Фишманом, как приехали в Питер, сразу пошли на Путиловский. Завод огромнейший, один из лучших в России. Диплом Политехникума — вещь солидная. Ну, Изю зачислили в механический цех, а меня — в литейку. Вот ведь повезло! Это только дураки говорят, что в литейном грязь, жара и адская работа. Там страшно интересно, особенно на участке бронзового литья. Масса секретов, которых ни в одной книге нет. Я подружился со старыми литейщиками, учусь. Мы сняли дешевую комнатку за Нарвской заставой, близко от завода.

— Ты заходил к тете Лие? Как они?

— Пока не добрался.

— Как же так, Абраша? Ведь тетя Лиечка мне не только двоюродная сестра, но и самая близкая подруга. И у неё один из лучших домов в Петербурге.

Голда Исаковна гордилась этим родством. Моисей Ровенский, муж Лии, известный врач, у него даже князья и графы лечатся. Говорят, его приглашали преподавать в Военно- медицинской академии. Для этого нужно было креститься, и Мойше, конечно, отказался. Сказал: «Я совестью не торгую».

— Как только вернешься, зайдешь к Ровенским. Передашь Лие большую банку вишнёвого варенья без косточек, как она любит...

Циля, поливавшая герань на окнах, вдруг сказала:

— Яшка торчит на перроне. Ждет кого-нибудь? Интересно, кого.

Абраша выглянул. Дом стоял у самой станции, перрон виден из окна.

— В самом деле! И Семен Варфоломеич тоже. Сейчас подойдет рабочий поезд из Смоленска. Да вот и он.

Перед окнами проплыли вагоны.

— Смотри! — воскликнула Циля, — Это ж рыжий Хаим! И какие тяжелые ящики он привез.

Яша и Семен Варфоломеич торопливо оттаскивали зелё- ные ящики и складывали на телегу.

— Ого! — удивленно заметил Абраша, — А ведь это пулемет! Хаим привез из Смоленска оружие. Видно, всерьез у них задумано. Да. Пора отправить Яшу в Харьков.

Абрам

Абрам (1899) — Рабинович Блюма Израилевна (1901) — сын Марк (1919) (Что бы было понятно, кто есть кто, приводим выписку из Родословной)

В Петербурге Абрам недели две откладывал визит к Ровенским. Не хотелось идти в чужой, богатый дом. Ещё примут за бедного родственника из провинции.

— А я и есть бедный родственник, — подумал он, поднимаясь по парадной, устланной красной ковровой дорожкой лестнице и разглядывая рыцаря на витраже в высоком окне, и улыбнулся.

На двери сияла начищенная медная дощечка: «Доктор М. А. Ровенский». Помедлив несколько секунд, Абрам позвонил. Открыла худая, высокая женщина в черном платье и белом переднике.

«Горничная!» — удивился Абрам.

— Доктор сегодня уже не принимает, — сказала она, строго разглядывая юношу.

— Я к хозяйке, — ответил Абрам, преодолевая застенчивость.

— Барыня скоро выйдет, — кивнула горничная, усаживая его на черный кожаный диван в просторной приемной. — Подождите.

«Вот влип! — подумал Абраша — Горничная! «Барыня скоро выйдет». Отдам варенье и сбегу».

Очень смущала его тяжёлая банка на коленях. Тетя Лия заезжала в Ельню лет пять назад. Абрам смутно помнил невысокую, нарядную даму, в шелковом платье с ажурным кружевным воротником.

Но тут в комнату стремительно вошел изящный юноша в мягкой домашней курточке.

— Вы, наверное, наш родственник. Давайте знакомиться. Давид Ровенский.

Он протянул руку.

Абрам встал:

— Абрам Рутенберг.

— Сын тети Голды? Мама говорила, что вы зайдете. А это вишнёвое варенье? Мамино любимое.

Возьмите, пожалуйста, банку, Фрида, — кивнул он горничной. — Извините, у родителей сейчас важный гость. Через часок мама освободится. Пойдемте пока к нам.

Троюродный брат сразу понравился Абраму. Держится просто, не фасонит. В большой, светлой комнате за концертным роялем сидела миниатюрная девушка. Из-под копны вью- щихся волос поглядывали лукавые, карие глаза. Рядом с ней, за пюпитром — бородатый молодой человек с виолончелью. Это были Маня, сестра Давида, и Иося, их родственник со стороны отца.

— Мы не доиграли ми-минорный концерт Мендельсона. — Давид взял со стула скрипку. — Остался финал. Потерпи немного.

Взмахнул смычком, и молодые музыканты заиграли.

«Маня играет виртуозно, — подумал Абрам. — Мальчики послабее.»

Он хорошо знал этот модный концерт, и слушал с удовольствием. Музыканты кончили. Абрам захлопал:

— Браво! Вы здорово играете!

— Ладно, не придуривайся. Хорошо играет Маня, так ведь она третий год в Консерватории. А мы с Иосей — жалкие дилетанты. Любишь музыку, братик? — спросил Давид.

— Очень. Но играть не умею. В Ельне инструмента не было. Зато могу спеть все партии «Онегина», с начала до конца.

— Всего «Онегина»? Не может быть! — удивилась Маня.

Абрам начал увертюру, голосом, с первых нот.

Верный, хотя и не сильный голос, абсолютный слух и великолепная музыкальная память позволяли ему без труда повторить любую понравившуюся мелодию.

Давид слушал его с широкой улыбкой. «Молодец, братик! Не оробел»,— подумал он. Когда Абрам кончил увертюру, все захлопали.

— Давай теперь что-нибудь из середины. Арию Зарецкого! — потребовала Маня.

— Кто это у нас так распелся? Ты, Абраша? Господи, как ты вырос! Совсем кавалер... Да еще и студент, — тетя Лия расцеловала гостя. — Здравствуй, здравствуй. Долго же ты к нам добирался. Дети, пошли чай пить. Слава Богу, Савинков наконец ушел.

«Знаменитый эсер, террорист, а сейчас — военный министр у Керенского? — сообразил Абраша. — Вот это да! Зря я боялся идти к тете. И совсем неважно, что горничная называет её Барыней».

* * *

Всю свою нелегкую жизнь Абрам вспоминал «теплый дом» Ровенских. Мечтал, что и его дом когда-нибудь станет таким же добрым и открытым, как у тети Лии и дяди Моисея.

Не получилось. Коммунальные квартиры, голод, страх. Время переменилось.

А к Ровенским он зачастил. В Давида просто влюбился. Тот недавно получил диплом инженера и теперь работал у прославленного авиоконструктора Сикорского. У Давида уже было два патента и оформлялся третий. Братик оказался настоящим интеллигентом, каким Абрам только мечтал стать. Да ведь он-то был интеллигентом во втором поколении.

Давид тоже привязался к юному провинциалу. Восхищение брата ему немного льстило. Он часами водил кузена по Петрограду, показывал самые красивые, неизвестные новичку уголки города: Новую Голландию, арку Деламотта. Ходил с ним в Эрмитаж и в Русский музей.

Давид радовался, когда Абрам застывал перед его любимыми картинами.

А Маня часто приглашала Абрашу в Мариинку. Моисей Абрамович абонировал ложу в третьем ярусе. Голоса столичных солистов и особенно великолепный хор, несравнимый с саратовским, приводили Абрашу в восторг.

Но ничуть не меньше он любил просто сидеть со стаканом чая в их столовой и слушать яростные споры дяди и Давида о политике.

В молодости доктор Ровенский дружил с прославленным террористом Гершуни. Прятал членов боевой организации, лечил раненых. С годами работа врача отодвинула политику на задний план. Еще в 1906 году Моисей Абрамович крупно поссорился с Азефом и выгнал его из дома. Но к нему до сих пор приходили прославленные эсеры и меньшевики. А у Керенского дядя лечил жену.

Давид, к большому удивлению Абраши, придерживался правых убеждений.

Как-то Моисей Абрамыч протянул сыну «Русское Слово»:

— Посмотри! Генерал Корнилов, согласился принять верховное командование, но с условиями.

— Интересно! Что же он требует? — Давид развернул газету и прочёл вслух:

«Ответственность только перед собственной совестью и пе-ред народом. Независимость в приказах и назначениях. Смертная казнь за мятеж и дезертирство в тылу и на фронте!»

— Серьёзно! Генерал берет быка за рога. Впустую. Керенский никогда не даст ему таких полномочий. Если и посулит, то обманет. Да и исполком совдепа ему не позволит. Они все пасуют перед большевиками...

— Может быть, Корнилов и добьется чего-нибудь. Военный министр, Савинков его поддерживает. Да и ситуация на фронте тяжелая. Если немцы начнут наступление под Ригой, положение министра-председателя станет совсем плохим. Корнилов нужен. Вот только, не тянется ли прославленный генерал в наши, российские Бонапарты?

— Не думаю. Нынче у генерала Корнилова адъютантом — мой друг и однокурсник Саша Долинский. Он его очень высоко ставит. Боевой генерал. Судьба России для него куда важнее собственной карьеры. Долинский человек умный и порядочный. Я ему верю.

— Тогда дай Бог удачи Корнилову. Волевой и умный человек наверху сейчас нужнее всего, — сказал Моисей Абрамович.

Этот разговор запомнился. Абрам, как ни старался, не мог разобраться в разноречивых мнениях газет. Где ложь, где правда?

Ровенские всегда знали намного больше, чем было в прессе. Они как-то умели выделить главное. И, хоть и спорили до хрипоты, в одном были согласны. Ни в грош не ставили Керенского. «Трепло», «Болтун», «Опереточный премьер» — иначе его и не называли.

* * *

В начале августа Шаляпин пел в Мариинке «Бориса Году- нова». Старшие Ровенские слышали его в этой роли не один раз, и уступили ложу «молодым».

Конечно, пошел и Абраша. В маленькой ложе набилось девять человек — в основном подруги и приятели Мани. Давид, как обычно, пришел с Жанной Гороховой, «прелестной Жанной», миниатюрной красавицей, актрисой Александринки.

Абрам был потрясен. Никогда в жизни он не слышал ничего подобного. Это была уже не опера, а что-то большее. В антракте он остался в ложе. Не хотелось разбивать впечатление. Остальные пошли в буфет, Шаляпин им был не в новинку.

Антракт кончился. У вернувшегося Давида было странное лицо. Абрам вышел с ним в аванложу и спросил тихонько:

— Что случилось, брат? Неприятности?

— Расскажу дома, — ответил Давид, — Вернемся. Начинают...

Дома Давид сразу прошел в кабинет отца. Абраша — с ним.

— Послушай, папа! — сказал Давид, нервно закуривая папиросу, — В фойе я встретил Сашу Долинского. Генерал Корнилов в Петрограде. Вчера он на Совете министров докладывал планы предстоящих операций. Так Керенский, а потом Савинков тихонько сказали ему: «Будьте осторожны!» Представляешь! Лавр Георгиевич вышел потрясенный до глубины души. Неужели в Совете министров есть вражеские агенты?

— Думаю, что прямых агентов нет, — ответил Моисей Абрамович, отложив в сторону медицинский журнал. — А болтуны, рассказывающие на исполкоме совета лишнее, к сожалению есть.

— Кто же?

— Может быть, Чернов. Любит похвастать перед друзьями- меньшевиками своей осведомленностью. И не понимает значение конфиденциальной информации. А от тех доходит до большевиков...

— Неужто Ленин и вправду немецкий агент?

— Вряд ли он напрямую связан с Генштабом в Берлине. Но на данном этапе его цели и цели немцев совпадают. И деньги большевики несомненно получают оттуда. Большие деньги. Слышал такие фамилии: Парвус, Ганецкий, Евгения Суменсон. Это цепочка… Прикинь, во что обошлись большевикам за последние месяцы огромные тиражи газет и листовок? Миллионы.

* * *

Маня почти всегда была центром шумной компании. Музыканты, поэты, художники — все, конечно, гениальные, хотя ещё и не признанные, толпились в её комнате, провожали и всячески добивались Маниного внимания.

Пробиться через эту свиту Абраше удавалось не всегда. И когда он куда-то приглашал Маню, она приходила вдвоем- втроем. Чаще всего её сопровождала ярко-рыжая, полная хохотушка Вера. Как это Рива Шапиро стала Верой, Абрам не понимал. Но видно, так принято было среди питерских ассимилированных евреев. Они даже родного языка не знают! Да ведь и тетю Лию все называли «Лизавета Семеновна».

В воскресенье сговорились поехать в Царское Село. Маня опять пришла с Верой и с высоченным, широколицым юношей в студенческой тужурке. Он протянул Абраму огромную, мужицкую лапу:

— Вознесенский Глеб. Студент-историк. Можно и попросту — Глебушка.

Глеб оказался говоруном. Его басок был слышен во всем вагоне. Но историю он знал прекрасно и о Царском Селе и его обитателях рассказывал замечательно. Вернулись к ужину, усталые и голодные.

За чаем опять говорили о политике. Обсуждали государственное совещание в Москве. Генерала Корнилова встретили там как спасителя России, от авто несли на руках. Сухая, деловая речь генерала прошла с куда большим успехом, чем громкое, цветистое выступление Керенского.

— Так-таки шлехт... — задумчиво промолвил дядя. — Премьер самолюбив, как примадонна. Он не простит Корнилову такого успеха.

— А ведь Верховный передвинул третий кавкорпус генерала Крымова из Молдавии в Великие Луки. Надежные части пригодятся Керенскому в случае очередной заварушки в столице, — сказал Давид.

— Если у этого болтуна хватит решимости двинуть их, когда потребуется.

* * *

Началось немецкое наступление под Ригой. Уставшая от бессмысленной бойни и разложившаяся (не без помощи умелых большевистских агитаторов) российская армия бежала. В Петрограде тихонько говорили о готовящейся эвакуации Временного правительства в Москву. Давид узнал, что по требованию Министра-председателя третий кавкорпус передан ему в прямое подчинение.

Впрочем, Абраше было не до того. На Путиловский поступил срочный оборонный заказ: Бронепоезд! Петр Николаевич Соколов, заместитель главного инженера завода, попросил его перейти в чугунолитейку:

— Вы навели порядок в отделении бронзы. Теперь Алексей Иваныч там и один справится. А в чугунолитейном бардак. Основные работы по срочному заказу у них. Вам, конечно, будет трудно. Но мы добавим вам оклад, да и опыт приобре- тёте. Кстати, что с вашим приятелем, Фишманом? Политика? Я редко вижу его на работе.

На новом месте Абраму пришлось туго. Уходил он с завода, как правило, заполночь. В пятницу позвонил тете Лие, извинился. Газет не читал.

В начале сентября сдали срочные отливки. Слава Богу, обошлось без брака. Теперь можно было и передохнуть. Первым делом Абрам, конечно, пошел к Ровенским.

— Что там за мятеж поднял генерал Корнилов? — спросил он у Давида.

— Мятеж? Фарс и провокация! Не было никакого мятежа. Интриги князя Львова и, главное, страх и ревность Керенского. Александр Федорыч давно ревнует к славе Корнилова и боится его. Понимает, что он, в сущности, шавка, случайно ставшая правителем России. Ведь рядом с Корниловым, — Давид на мгновенье замолчал, подыскивая точное слово, — Керенский как импотент рядом с Григорием Орловым. В результате Корнилов арестован, генерал Крымов застрелился.

— Черт знает что! Бред какой-то! — поразился Абрам. — Что же теперь будет? Всё-таки я не ждал от Керенского такого.

— Худо будет. Этот позёр отдал власть большевикам Теперь их никто не остановит. Армия не станет защищать Временное правительство. Матушку Россию ждут «неслыханные перемены, невиданные мятежи». А уж коли эти бандиты возьмут власть, они её никому не уступят. Всю Россию кровью зальют. У этих рука не дрогнет.

Абрам никогда не видел спокойного, выдержанного брата таким взволнованным.

— Ты не преувеличиваешь, Давид? Послушать тебя, так впереди прямо Апокалипсис, конец света. Всё-таки больше- вики тоже социал-демократы, не анархисты. Ну, склонны к крайностям. Но ведь революция!

— А помнишь, что было во Франции в 1793 году? Якобинцы — щенки по сравнению с нашими! Они хотя бы собственность не трогали.

— Неужели этот Ульянов так кровожаден?

— С Лениным я не встречался. А вот с Бронштейном-Троцким и со Свердловым как-то поговорил у общих знакомых. Знаешь, это не кровожадные убийцы, это хуже. Они «идейные». Ради «мировой революции» готовы на всё. Серьезные люди, организованные, умные. Уж если дорвутся до власти — пиши пропало. А самое главное, единственного человека, который мог их остановить, этот идиот Керенский арестовал.

— Но ведь большевиков так мало! У эсеров и меньшевиков огромное большинство в советах. Большевики ещё и не оправились после июльского мятежа. Ленин бежал, остальные арестованы.

— Были арестованы. Почти всех Керенский уже выпустил. А что их мало, это не главное. Решает энергия. У эсеров и меньшевиков масса куда больше, да скорости нет.

— Что же делать?

— Бежать. Изменить мы ничего не можем. Остаётся эмиграция. Я решил твердо: если Ленин и Троцкий возьмут власть — уеду. Сначала в Швецию. Немецкий и английский я знаю хорошо, выучу и шведский. Потом видно будет. Слушай, братик, едем вместе! Получишь диплом в Стокгольме или в Лондоне. Станешь известным инженером. Здесь будет совсем худо!

Абрам задумался. Эмиграция его никогда не привлекала. Но решимость Давида казалась убедительной. Наверное, он прав. Будет тяжко. Но кто поможет младшим выйти в люди? Циля подрастает, потом и Исачек. Да и стариков своих не бросишь...

— Поехали, Абраша! Освоимся там, перетянешь и остальных...

— Нет, Додик, нет.

— Жаль. Подумай.

* * *

В сентябре начались занятия в Горном институте. Бросать интересную работу на Путиловском не хотелось. Сначала Абрам попросился в вечернюю смену. На лекциях присматривался к студентам. Скоро он приметил вихрастого паренька в сильных очках. Тот аккуратно записывал все лекции.

Познакомились. Коля Успенский из Саранска сразу согласился писать лекции в очередь с Абрамом. — Только вот чер- чение мне не дается, — пожаловался Николай.

— Ну, это просто. Чертить-то меня научили. Помогу.

Скоро в их кампании появился третий: Жора Гоглидзе. Ему тоже не на что было жить в Питере. Подрабатывал тапером в кино.

Первый курс давался Абраму легко. В Политехникуме их готовили добротно. Только с высшей математикой приходилось сидеть, но тут выручал Жора. Математик он был от Бога.

Заказ для бронепоезда сдали в срок. Петр Николаевич похвалил Абрама и сказал, что ему выписали солидную премию:

— Получите в кассе.

На эту премию Абрам заказал у «мужского и дамского мас- тера» Рувима Шляпинтоха свой первый в жизни выходной костюм.

После холодных дождей пришло бабье лето. Петербургские парки и сады чаровали глаз золотым и алым. Маня что-то примолкла. Чаще сидела одна, реже смеялась. Как-то вечером она вдруг сказала Абраше:

— Завтра воскресенье. Какие у тебя планы? Поедем на ост- рова. Возьмём лодку, покатаемся.

У Абрама сладко заныло сердце.

Маня ждала его одна, даже без рыжей Веры. Она протянула Абраму корзинку:

— Я захватила пирожков. Нынче еды на каждом углу не купишь. Неси.

На Каменном острове взяли ялик. В Саратове Абрам привык к веслам. Греб с удовольствием. Солнце светит. Водичка плещет. Хорошо.

Катались долго. Маня больше молчала. Среди дня с аппетитом съели пирожки и пару яблок. Поплыли дальше. Абрам осторожно поглядывал на Маню, боялся спугнуть хрупкое чувство близости. За весь день они не сказали ни слова, выходящего за рамки привычных дружеских отношений. И всё же, казалось, что-то неуловимо изменилось.

На завтра Абрам выгладил брюки, (Жалко, костюм ещё не готов!) наваксил штиблеты, купил букет георгин и пошел к Ровенским. Открыла Маня. Глянула на Абрашу, смутилась.

— Пойдём ко мне. Садись. — поставила цветы в вазу, походила по комнате, села за рояль, снова вскочила.

— Знаешь, братик, я виновата перед тобой. Прости, ради Бога.

— О чем ты, Маня?

Маня села, оправила на коленях широкую юбку. Ей трудно было начать:

— Лучше скажу прямо. Понимаешь, братик, я влюбилась. В Сему. Ты его знаешь...

Абрам вспомнил тощего, носатого художника с пышной шевелюрой. Он заходил к Ровенским нечасто, больше молчал и держался особняком.

— Ну, мы поссорились. И мне было очень плохо. Совсем плохо. Вот я и попросила тебя поехать, чтобы отвлечься, в себя прийти. — Маня умоляюще смотрела на братика. — Не обижайся на меня, ты очень хороший, очень близкий мне человек. Давай останемся друзьями. Я не хочу морочить тебе голову.

Абрам молчал. Он-то, дурак, надеялся. Ошибся. Жаль.

— Ладно, сестренка, не горюй. Переживу, не сдохну. Но помни, Маня, если тебе когда-нибудь понадобится помощь, ты только скажи. Вчера-то тебе хоть полегчало?

— Конечно. Я люблю Семку. Но топиться из-за него не буду. Проживу.

— Ну и ладно.— Абрам улыбнулся. — Пошли чай пить.

Оба они помнили этот разговор всю жизнь.

* * *

В конце октября он шел мимо цирка. У входа толпились люди.

— Пошли! — громко сказал плюгавый солдатик. — Троцкий выступает.

Абрам вспомнил разговор с Давидом и решил зайти, послушать. В цирке было полно. Ждали долго, курили, негромко разговаривали. Но вот на трибуне появился Троцкий.

Блеснул стеклышком пенсне, вскинул руку:

— Товарищи!

Говорить он умел. Бедствия солдатов в окопах «проклятой войны» расписал так, что бабы рыдали. Но это было лишь подходы к главному:

— Советская власть всё, что есть в стране, отдаст бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы. Отдай одну солдату, которому холодно в окопе. У тебя есть тёплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему.

Толпа ревела от восторга. Казалось, вот сейчас они кинутся раздевать и разувать «буржуев». Абрам ушел ошеломленный.

— Прав Давид. Они будят в людских душах самые страшные, зверские инстинкты. Бери всё. Даром. Всё дозволено... Что же будет с Россией?

Назавтра он рассказал Давиду и дяде об этом митинге.

— Убедился? — спросил Додик. — Они уже берут власть, а меньшевики и эсеры старательно прячут головы в песок, изображая страусов.

Большевики провели через исполком резолюцию о создании Военно— революционного комитета, якобы «для защиты Петрограда от внешних и внутренних врагов». И это трусливое большинство проголосовало «за». Теперь у большевиков есть законное прикрытие и сорок тысяч вооруженных «красногвардейцев». Сожрут Временное правительство, а потом примутся за «товарищей социалистов».

Папа, это ведь твои друзья, революционеры, ведут к власти Ленина и Троцкого!

Моисей Абрамович ответил не сразу:

— К сожалению, ты прав. Мои друзья, социал-демократы, люди неглупые и порядочные. Но они всю жизнь боролись рядом с Лениным. Он для них — свой, товарищ, а Корнилов — контрреволюционер и враг. Инерция мышления страшная вещь. Самое главное, среди них нет волевого лидера. А во время революции воля важней мудрости. Ленин умело использует опыт российских черносотенцев. Ведь на погромах большинство идёт не из ненависти к евреям, а чтобы пограбить безнаказанно. Мужики на Украине целыми селами съезжались на поживу. «Грабь! Нонче разрешили!» — это в России самый доступный и самый привлекательный лозунг. Большевиков ведёт к власти людская зависть.

— Папа, давай уедем! Я был вчера в шведском посольстве. Визу дадут. Оставаться в этом аду — безумие.

— Нет, сынок, нет. Я много думал об этом. Стар я для эмиграции. Мне уже 57. Здесь меня знают и ценят. А там? Начинать с нуля? Я не в том возрасте. И потом, я врач. Врачи нужны даже большевикам. Мы с мамой будем доживать здесь. А ты — езжай, тебе прямой смысл эмигрировать. Может уговоришь Маню? Хорошо бы...

— Да я уже говорил с ней, — хмуро отозвался Давид. — У Мани сейчас один свет в окошке — лохматый Сема. А он уезжать не собирается.

Вернувшись к себе Абрам столкнулся с Изей Фишманом. Тот куда-то спешил. Последнее время он редко ночевал дома, а на заводе и вовсе перестал появляться.

— Постой, Изька, — остановил его Абрам. — Куда ты на ночь глядя? И вообще, что с тобой происходит? Соколов ругается, грозит тебя уволить.

— Плевать! Не до того... Революция, понимаешь, Революция!

— Какая революция, Изя? В феврале уже была.

— Социалистическая, вот какая! Вся власть Советам! Понимаешь! Слушай, Абраша, — Изя вдруг оглянулся и перешел на шепот, как будто кто-нибудь мог их подслушать. — Пошли в Смольный! Я скажу товарищу Зиновьеву, что ты надежный парень. Сейчас такое время, нужно не зевать! Вот возьмем власть, и стану я директором Путиловского завода! А тебя назначу главным инженером.

Фишман захохотал.

— Мишугене! (Сумашедший) — отмахнулся Абрам. — Из тебя директор завода, как из меня прима — балерина.

— Не пойдешь? Зря. Еще пожалеешь. — Изька убежал.

* * *

24 октября в цех зашел Петр Николаевич. Он попросил Абрама просчитать редуктор к новому двигателю и сделать чертежи, дал параметры и чертеж аналога.

— Инженеров катастрофически не хватает. Вы же хороший техник, справитесь.

Абрам засел в конторке. Хотелось сделать получше, да так, что бы формы для отливки были попроще. Кое-что он придумал удачно. Домой возвращался поздно. По улицам мчались куда-то грузовики с солдатами, часто постреливали. Но к этому уже привыкли. Изьки не было и Абрам выпил чаю и лег спать.

С утра он кончил чертежи, показал их Соколову. Тот не сделал ни одного замечания.

— Очень хорошо. Отдайте в работу.

Около пяти часов вечера Абрам ушел с завода и поехал в центр. Шляпинтох обещал кончить костюм. Мастер жил в полуподвале, в третьем дворе рядом с Генеральным штабом. Подходя к Зимнему, Абрам услышал частые выстрелы. В арке Главного штаба стояла толпа солдат и вооруженных рабочих, и какой-то юнец уговаривал их «пойти на штурм цитадели буржуазии». Однако под пули никто не спешил.

— И вправду большевики решили скушать Керенского? — подумал Абрам и свернул во двор.

Рувим Шляпинтох был настоящим мастером. Костюм сидел, как влитой и Абраша казался в нем солидным человеком. Он долго стоял перед трюмо, разглядывая себя со всех сторон.

— Ну что, молодой человек, довольны? Вам этот костюм прослужит ещё лет двадцать. Носите на здоровье.

(В голодную зиму 1942 года Рива, дочь Абрама, обменяет этот поношенный, но всё ещё приличный костюм на полмешка картошки и два килограмма пшена).

Когда Абрам вышел из подворотни, толпа под аркой Глав- ного штаба сильно увеличилась. Выделялись матросы, обвешанные гранатами и опоясанные пулеметными лентами. Уже трое агитаторов убеждало их пойти в атаку:

— Там всего горстка юнкеров осталась! Почти все защитники разбежались. И казаки и бабий батальон. Вперед, товарищи! Смелей!

Но, хотя из Зимнего почти не стреляли, охотников не находилось.

— Ну, герои! — подумал Абрам и пошел к Невскому. Ему и в голову не пришло, что волею судьбы он оказался свидетелем «всемирно-исторического события — штурма Зимнего дворца».

* * *

На другой день в газетах появились первые декреты Советской власти.

Переворот свершился незаметно. Маленькие группы большевиков без сопротивления захватили телефон, телеграф и другие ключевые точки. Среди ночи в опустевший Зимний вошли красногвардейцы. «Тихая революция» — вожделенная власть досталась Ленину практически без борьбы.

Люди ходили на работу и в кино, сидели в ресторанах, стояли в очередях, не подозревая, что они живут уже в другом мире.

Вечером у Ровенских Абрам застал всех за чайным столом. Не было только Давида. Наконец, пришел и он, взял чашку чаю, подвинул поближе вазочку с вареньем.

— Всё. Виза в кармане. Завтра вечером еду в Гелисингфорс, оттуда в Швецию. Рекомендательные письма на фирму Альфа Лаваль есть.

— Жанна едет с тобой? — спросила Маня.

Давид улыбнулся:

— Нет, конечно. Что ей делать в Швеции! Она и французский знает плохо, а в немецком ни бум-бум. Актриса без языка? И потом, прелестная Жанна — великолепная любовница. А в жены я поищу добрую еврейскую девушку. Похожую на маму.

— Тебе придётся долго искать, — заметил отец.

Давид стёр с лица вымученную улыбку:

— Папа, ещё не поздно. Едем вместе! Мамочка, уговори хоть ты его.

Тетя Лия грустно покачала головой.

— Разве отца переубедишь? Что делать, Доденька, езжай один. Пиши нам.

Моисей Абрамыч снял с полки приготовленную папку:

— Вот, Давид, тут кое-какие акции и ценные бумаги. Здесь через месяц они не будут стоить ни гроша. Надеюсь, завтра ты ещё сможешь продать их.

— Пока смогу. Я спрашивал нашего биржевого маклера. Курс ценных бумаг на бирже не изменился. Рубль, конечно, стал падать. Но я еще позавчера обменял все свои деньги на шведские кроны. Как-то страшно брать эти бумаги. Ты ведь хотел оставить их на черный день.

— Вот он и настал. Бери, сынок. Начинать на новом месте всегда трудно. Дай Бог тебе мужества и терпения. Талант у тебя есть.

Тетя Лия отвернувшись вытерла слезы.

Маня нежно поцеловала брата:

— Мазалтов. Удачи тебе!

— Да что вы в самом деле скисли! Мы ведь все живы. Ну-ка, Маня, братик, давайте «Ло мир ал инейнем».

Тетя Лия достала бутылку вина, налила рюмки, и все дружно запели застольную.

На 5 января 1918-го было назначено открытие Учредительного собрания. По городу шли упорные слухи, что большевики этого не допустят. Они получили лишь около четверти депутатских мандатов.

«Союз защиты Учредительного собрания» призвал всех граждан России выйти на масссовую демонстрацию и не поз- волить Ленину разогнать его.

На Путиловском шумели митинги.

— Пойдете к Таврическому? — спросил Соколов.

— Конечно, — ответил Абрам.

— Вольному воля. Будьте осторожны. Большевики будут стрелять, — сказал Петр Николаевич.

Абрам не мог в это поверить. В 1905 году вся Россия поднялась в ответ на расстрел рабочей демонстрации в «Кровавое воскресенье».

— А вы, Петр Николаевич?

— Стар я уже, батенька. Да и бесполезно всё это.

Во дворе Путиловского собралось несколько тысяч рабочих. Члены завкома выстраивали их в колонну. Абрам вышел из конторы. Тут же ему замахали:

— Ароныч, к нам! Литейщики здеся.

Он встал между мастерами — высоченным формовщиком Алиевым и маленьким, шустрым модельщиком Кузьмичём.

Оркестр пожарных грянул «Марсельезу». Пошли.

Шли с красными знаменами, с лозунгами «Вся власть Учредительному собранию». Пели. К ним пристраивались колонны других предприятий, группы студентов, прохожие, гимназисты. На Литейном Абрам оглянулся. Проспект был заполнен идущими людьми.

— Как много нас! — удивился кто-то.

— Впереди засада, — сказал какой-то солдат. — Матросы с пулеметами.

— Чепуха! — ответил Ахмед Алиев. — Не может того быть!

— Говорят, солдаты Преображенского полка хотели выйти на демонстрацию с винтовками. Эсеры из Петросовета запретили. Они и остались в казармах, — сказал Кузьмич.

Свернули на Шпалерную. Впереди запели «Смело товарищи, в ногу.» Вдруг раздалось несколько выстрелов. Ещё. Ещё. Люди бросились бежать.

Абрам увидел впереди группу матросов с винтовками. Они спокойно целились и стреляли! Схватился за грудь и рухнул Ахмед Алиев.

Только тут Абрам понял, что сейчас убьют и его. Надо спасаться! Он так испугался, что стоял как столб, не в силах сделать ни шагу. Кузьмич сильно потянул его за рукав:

— Скорее! Давай во двор.

Бородатый дворник торопливо закрыл за ними тяжелые, обитые железом ворота, задвинул засов.

— Посидите покеда здесь, милые, — сказал он забежавшим людям. — Кончат стрелять, я вас выпущу.

Вечером Абрам пришел в дом Ровенских.

— Живой, слава Богу! — обрадовалась тетя Лия. Маня подошла и молча расцеловала его.

Абрам взял чашку горячего чая. Руки ещё дрожали, не слушались.

* * *

Путиловский завод работал все хуже. Часто объявляли остановку на день, на два. Кончался уголь и кокс. Погасли вагранки и плавильные печи. Соколов перевел Абрама в контору.

— Вы прекрасно чертите. Пока есть время, хочу спроекти- ровать мощный мотор для трактора или танка. Пригодится.

Петр Николаевич был выдающимся инженером, работа с ним давала Абраше куда больше, чем лекции и семинары в промерзшем Горном институте.

Стало голодно. Хотя Абрам и получал самую большую, «рабочую» пайку, но молодому парню полфунта тягучего, непропеченного хлеба в день, да сушеная вобла — слишком мало.

Конечно, тетя Лия всегда находила для него тарелку жидкого супа, пару лепешек да чашку чая с сахарином. Но запасы в доме Ровенских были не велики, и, если бы не помощь со стороны «благодарных пациентов», они бы тоже голодали.

Абрам старался заходить к тете не чаще одного — двух раз в неделю.

Занятия в Горном тоже шли нерегулярно. Он всерьез заду- мался, не стоит ли вернуться в Ельню — переждать худое время.

Но однажды увидел в синагоге объявление о лекции профессора Дубнова в еврейском «Народном доме». Тема: «Евреи в Западной Европе в период раннего Средневековья» казалась не слишком интересной. Но Абрам много слышал о прославленном еврейском историке. Все равно, надо было как-то занять время. И назавтра он пошел на Васильевский остров.

Трамваи не ходили. Абрам утеплился, насколько мог, но за час дороги пешком замерз как цуцик. К счастью в «Народном доме» топили. Он пришел минут за двадцать и выбрал себе лучшее место, возле голландской печки. Народу набралось много. Рядом с Абрамом села какая-то женщина, закутанная в огромный пуховый платок. К середине лекции они совсем согрелись. Соседка сняла платок, и Абрам удивился: рядом сидела совсем молоденькая девушка, с пухлыми губками и вьющимися, каштановыми кудрями.

Лекция оказалась замечательной. Так много напоминало сегодняшний день. Потом профессору долго задавали вопросы. Абрам вышел в числе последних. Вместе с ним вышла и девушка в пуховом платке. На улице стало ещё холоднее.

— Далеко ли вам шагать? — спросил Абрам соседку.

— Неблизко. Я живу возле Нарвской.

— И я тоже. Пошли вместе.

Девушка доверчиво взяла его под руку:

— Вместе не так страшно.

— А вы боитесь?

— Ужасно боюсь. Но ведь нельзя пропустить лекцию Дубнова.

Абрам улыбнулся. Познакомились. Девушку звали Блюма Рабинович, она была студенткой университета.

Они дружно рассмеялись неизвестно чему и пошли. Промерзший, белый, пустынный город лежал перед ними. Трамваи не ходили. Редко-редко проедет извозчик или осторожно оглядываясь пробежит испуганный горожанин. Уже начался великий исход: за границу, в провинцию к родичам, в деревню, только бы подальше от страшного, голодного Петрограда.

— Вчера получил письмо от мамы, — сказал Абрам. — Зовет в Ельню. Говорит, в такое время лучше быть дома, с родными.

— Вы решили ехать?

— Не хочется. Уж больно интересная работа пошла с Пет- ром Николаевичем. Новый мотор! Да и в Горном занятия еще идут. А вы, Блюма?

— В Ковно к родителям? — девушка погрустнела. — Нас семеро в одной комнате. Отец — меламед (учитель) в Ешиве. Заработки копеечные. Жить трудно. И знаете, Абрам, в Питере, конечно, и страшно и голодно; но ведь так интересно! Я уже раз десять была в Эрмитаже, и в Русском тоже. И ещё пойду. А театры! У подружки тетка — билетер в Александринке. Так она нас пропускает без билетов. Мы подложим газету на ступеньки в проходе и смотрим!

Они и не заметили долгой дороги. Вот уже Нарвские ворота.

— Спасибо большое! Тут я сама дойду.

— Нет, Блюма, я вас доведу до дома. Кстати, и адрес запомню. Или это секрет?

— Какой секрет! Надо бы Вас пригласить, хоть чаем напоить. Да я живу в комнате с тремя студентками. Неудобно. Девушки могут быть не одеты.

— Понятно! А что вы делаете в воскресенье? Пойдем в Эрмитаж? Я его тоже люблю.

До чего обворожительная улыбка у этой девушки!

— Я согласна! В воскресенье в одиннадцать у входа в Эрмитаж.

Через месяц Абрам написал в Ельню о своей женитьбе. Хотелось отпраздновать свадьбу дома, с родителями. Но железные дороги в марте 1918 года были слишком страшны: солдатня, бандиты, вши, тиф.

Скромную свадьбу отметили в доме Ровенских. Маня вы- бор Абрама вполне одобрила. Скоро они с Блюмой стали под- ругами.

Изька Фишман после Октября пошел в гору. В Петроградском губкоме у товарища Зиновьева он, кажется, заведовал отделом. Изя переселился в «Асторию», и Абрам смог привести Блюму в свою комнату.

А жить становилось всё труднее. Резко обострилась обстановка на Путиловском. После демонстрации в защиту Учредительного собрания Абрам сторонился всяких политических мероприятий, но когда на заводе начались ежедневные митинги, собиравшие до десяти тысяч человек, голову в песок не спрячешь.

Рабочие потребовали:

— Безотложного и решительного объединения всех социалистических и демократических сил.

— Новых выборов в Учредительное собрание.

— Немедленной отмены запрета на свободную торговлю хлебом.

К ним присоединился Обуховский и многие другие питерские заводы. Рабочие создали «Объединение уполномоченных представителей петроградских заводов».

Чекисты устроили обыск и изъяли документы, но разогнать «Объединение» пока не решались. Коммунистов на митингах освистывали и гнали с трибуны. Приехал на Путиловский сам Зиновьев, но и его встретили так же.

9 мая в Колпине большевики расстреляли демонстрацию голодных рабочих. Абрам не сомневался, что ЧК вскоре начнет аресты активистов. Попадать дуриком в мясорубку не хотелось. Да и работы на заводе не стало.

— Надо искать другую работу, — сказал он жене. — Иначе не проживем.

— Ты прав, Абраша, — кивнула Блюма. — У нас ведь скоро малыш будет. А работа, которая кормит, сейчас только у большевиков.

Ужасно не хотелось идти, просить Фишмана. Но выхода не было. Пошел.

В Смольном он долго бродил из кабинета в кабинет, пока не увидел бегущего по коридору Изю.

— Товарищ Рыбаков! Послушайте! — хватал его за рукав какой-то прилично одетый господин. — Я вас очень прошу...

— Отстаньте, Шмулевич, мне некогда. Зайдите послезавтра. Абраша, привет! Ты ко мне? Пошли.

На двери кабинета висел листок бумаги «И.А. Рыбаков».

«Надо же! — подумал Абрам. — Быстро ты из Фишмана стал Рыбаковым!»

— Ну, как живешь? Слышал, ты женился, — сказал Изька покровительственно, усаживаясь за монументальный, крас- ного дерева, письменный стол.

— Потому и пришел. Жена беременна, а жрать нечего. На пайку не проживешь. Может, у вас где-нибудь нужен грамотный механик?

Изя задумался:

— А что, пожалуй пройдет. Слушай, Абрам! У нас в Смольном большой гараж. Почти два десятка машин. И машины самые лучшие: мерседесы и роллс-ройсы, великих князей и Рябушинского. А порядка нет. Потребует машину товарищ Зиновьев, а она неисправна. И другая без бензина. Наведешь порядок в гараже? Но чтоб машины были на ходу. Я уже третьего завгара гоню в шею. А толку пока шиш.

— Ну что ж. Гараж так гараж. А как с пайком?

— Обеспечим. Постой.

Изя выскочил из-за стола, высунулся из кабинета и крикнул:

— Мироненко ко мне!

Скоро пришел белобрысый Мироненко:

— Звали, Игорь Аркадьевич?

«Он уже стал Игорем Аркадьевичем! Ну, ловкач...» — подумал Абрам.

— Проводи товарища Рутенберга в гараж. Новый заведующий...

Мироненко привел Абрама в бывший каретник Смольного института. Два чумазых мужика залезли под капот роскош- ного мерседеса.

— Вот товарищ Рутенберг, ваш новый заведующий, — сказал белобрысый и ушел.

Две пары глаз внимательно разглядывали новичка. Абрам вынул из кармана пачку «Герцоговины Флор» (курил он редко, и купленная когда-то для друзей пачка теперь пригодилась):

— Угощайтесь.

Мужики с охотой взяли по папиросе. Механик Иван Анд- реич и шофер черноусый Петр Петрович с интересом оценивали нового начальника.

— Что тут у вас?

— Искра в картер ушла, — ответил известной шоферской подначкой Петр Петрович.

Абрам заглянул в мотор. С легковыми автомобилями он дела не имел. Но двигатель Отто знал неплохо.

— Покрутите его.

Черноусый шофер взял заводную рукоятку и с явным трудом несколько раз провернул вал. Абрам понимал, что ему устроили экзамен. И от того, как он справится, зависит вся его работа здесь.

— Еще раз. Ещё...

Вал шел туго и заметно бил.

— В порядке ли задний подшипник?

Петр Петрович глянул на него с уважением:

— Точно! И я говорю Андреичу, что задний лопнул, а он не верит.

Минут через сорок добрались до заднего подшипника. Абрам снял пальто и теперь был такой же чумазый, как и другие.

— Так и есть! Лопнул.

— А можно ли достать где-нибудь запасной?

— Можно. Только за деньги нынче не купишь. За муку или пшено можно добыть любые запчасти.

— Ну что ж, мужики. Пойду поговорю с начальством.

Абрам снова пришёл в кабинет к Изе.

— Наладить работу в гараже можно, — сказал он Фишману. — Но при условии. Машины надо обеспечить горючим, маслом, запчастями. Тогда они будут работать бесперебойно. На деньги этого сейчас в Питере не купишь. Нужен обменный фонд, несколько мешков муки, крупы и тому подобного. Под мою личную ответственность. Будут продукты, и машины будут на ходу.

Фишман посмотрел на Абрама с уважением:

— Верно. И сам подкормишься, и шоферам к пайку добавишь. Ладно, посиди.

Скоро он вернулся с подписанным ордером.

— Езжай на Петроградскую, получишь на фронтовой базе. Имей в виду, по моим запискам будешь выдавать без вопросов.

В гараже Иван Андреич показал подходящую комнатку с обитой железом дверью и решеткой на окнах. Взяли грузовик, поехали на базу. Там им без проблем выдали три мешка муки, мешок пшена и мешок гороха.

— Живем! — обрадовался Иван Андреич. — По нынешним временам это сокровище.

К кладовке приладили основательный амбарный замок. Абрам спрятал ключи в карман:

— Вот что, мужики. Добавкой к пайку я вас обеспечу. Но машины для начальства должны быть на ходу круглосуточно. Запчасти выменяем. Согласны?

Механик кивнул:

— Добро, Абрам Ароныч. Устраивает. Не подведем.

* * *

С первого дня работы Абрам положил себе не ссориться с шоферами. За несколько дней с помощью Петра Петровича освоил вождение. В технических вопросах выручал Андреич. Скоро он уже знал дело досконально. Шоферня стала говорить с уважением:

— С Аронычем работать можно.

Товарищ Зиновьев заметил, что гараж стал работать без перебоев. Рыбаков получил благодарность. Хлопот всё равно хватало. Только вечерами Абрам вырывал пару часов для очередного курсового проекта. Учебу в Горном он не бросал.

На заводах ЧК хватала активистов. Все рабочие Обуховского завода были уволены.

Летом Зиновьев начал кампанию по переселению рабочих из подвалов и казарм в богатые квартиры. Тогда-то и появились в России «коммуналки», и надолго.

Абрам получил огромную светлую комнату на пятом этаже доходного дома на Фонтанке. Изька раздобыл ему ордер на мебель. Но Абрам опоздал. Хорошей мебели на складе почти не осталось. Вместе с Блюмой они отобрали громоздкий тяжеленный буфет и низкое, широкое кресло «лягушку». (Блюма любила забраться в него с ногами). А вот кроватей уже не было. Пришлось взять чёрный кожаный диван. Спать на нём вдвоём было тесно, и первое время, пока не приспособился, Абрам нередко просыпался на полу.

Трое шоферов, Иван Андреич и Абрам с трудом затащили этих монстров на пятый этаж.

— Хорошо, лестницы широкие, а то полный крант, — сказал Иван Андреич, вытирая пот.

К осени знакомый печник сложил им отличную голландскую печку. Абрам взял грузовик и с Петром Петровичем привёз машину дров. Можно было не бояться зимних холодов.

В январе 1919 года Блюма родила отличного мальчика. Абрам дал в Ельню телеграмму:

ПОЗДРАВЛЯЮ ВНУКОМ тчк ДЕВЯТЬ ФУНТОВ тчк НАЗВАЛИ МАРКОМ

За хлопотами перед родами он долго не был у Ровенских. Но когда малыш освоился в их комнате, зашел.

Тетя Лия почернела. Под глазами круги...

— Что случилось?

— Извини, Абраша, немного тяжело. Маня родила дочку. А её непутёвый Сёма уехал в Москву. Он ведь «идейный». Большевик. Сказал: «Там решаются судьбы революции».

У Манечки пропало молоко. Чем кормить малышку, ума не приложу! Молочниц давно не стало. Раньше Моисея выручал пациент из американского консульства. Давал сгущенку. А теперь они переехали в Москву. Последнюю банку сгущенного молока сегодня открыла. Да что вываливать на тебя мои беды. Помочь всё равно не сможешь…

— Ошибаешься, тётя Лия! Как раз я и могу помочь в этой беде. А, вернее, Блюма. У нас сын! И Блюма очень молочная мама.

До лета Маня каждый день приходила со своей Симочкой на пятый этаж к Блюме. К счастью идти было не далеко. Слава Богу, молока хватало на двоих.

* * *

В доме Ровенских друзья собирались даже в это голодное время. А уж на праздники и подавно. На «Первый сейдер» — первый день еврейской Пасхи, собралось немного: двоюродный брат доктора, Исак Натаныч с женой (он заведовал отделом в «Народном банке»), старый друг семьи, Яков Григорьевич Сегаль, когда-то видный меньшевик, а ныне один из руководителей Петрокоммуны и, конечно, Абрам с Блюмой.

Анна Сегаль принесла небольшое блюдо фаршированной рыбы, главное украшение пасхального стола. В столовой Смольного Абрам раздобыл тощего курчонка и бутылку вонючего спирта.

— Мне ужасно стыдно! В такой день и такое бедное угощение! — сетовала тётя Лия. — Но даже мацу я достала с великим трудом.

Впрочем, всё было не так плохо. Дом выскребли и вычистили, чтобы не осталось ни кусочка хлеба или закваски. Из вонючего спирта, закрашенного свекольным соком и настоянного на «довоенной» горсточке изюма, получилось вполне пристойное пасхальное вино. На столе стояли даже четыре баночки рыбных консервов.

— Раввин сказал, что их можно считать кошерными, — улыбнулся Моисей Абрамыч.

Доктор прочел пасхальную молитву, Абрам (младший за столом) задал положенные вопросы, Маня ловко стащила пакетик мацы из-под подушки, на которой сидел отец.

Так что Пейсах остался Пейсахом — несмотря на революцию и гражданскую войну. Но разговоры не могли уйти от наболевшего.

— Коммунисты с ума сошли! — возмущался Яков Григорьевич. — Национализировали банки и всю крупную промышленность. Ленин прав. Государственный капитализм должен стать переходной ступенью к коммунизму. Но эти бешеные Бухарин, Рыков, Ларин хотят полной национализации всего на свете! Отмены денег! В жизни сто рублей не заработали честным трудом, а берутся перестроить всё хозяйство России!

— Развалить хозяйство они сумели, — кивнул Исак Натанович. — Инфляция сумасшедшая. Основную часть твёрдой валюты мы расходуем на закупку краски для печатанья денег. Так долго не продержишься. Скоро они придут к нам и поклонятся в ножки. Без банкиров и промышленников всё равно у них ничего не выйдет, как не вышло в армии без кадровых офицеров. В прошлом году Ленин уже вёл переговоры с ди- ректором Сормовско-коломенского завода Мещерским.

— Но Бухарин и Рыков сорвали эти переговоры. Самое страшное — хлебная монополия, — пожал плечами Моисей Абрамыч. — И при этом торговля на чёрном рынке процветает, несмотря на ЧК и заградотряды.

— По нашим данным, две трети хлеба горожане покупают у частников, — кивнул Яков Григорьевич. — Что делать? Мужик хлеб даром не отдаёт. Продотряды мало эффективны, хоть они и расстреливают почём зря.

Тётя Лия сочувственно посмотрела на него:

— Как дела у Гриши?

Сын Якова Григорьича, кронштадский матрос, большевик, был направлен партией в заградотряд, бороться с «мешочниками». Скоро Гриша попал в психиатрическую клинику.

— Сейчас получше, — ответила Анна Семеновна. — Доктор обещает к лету выписать.

— Крестьянство — главное, — сказал доктор. — На первых порах большевики повели их за собой, отдав мужику всю землю. Но с продразверсткой они долго не продержатся. Придётся менять политику.

* * *

Абрам старался помогать тёте, но возможностей у него было не слишком много. Через неделю после Пасхи он встретил у Мани Глеба Вознесенского. Тот страшно похудел и был невесел. Теперь Глебушка не острил и не балагурил.

— В доме все лежат в лёжку. Грипп, — говорил он глухим голосом. — Поехал я на Карельский. Удачно обменял мамину шубу на муку и кусок сала. Да не сумел удрать от чекистов. Всё отобрали, подчистую. Счастье, что не шлёпнули. Не знаю, что и делать. Опять ехать, опять всё отберут. На поездах не прорвешься.

Абрам задумался. Несмотря на регулярно получаемые в Смольном продукты, они тоже жили впроголодь. Надо было что-то придумать.

— Может быть мне удастся получить на пару дней грузовик. Как ты думаешь, в деревне можно выменять, скажем, барана? Под этим предлогом я бы уговорил Фишмана, и по- лучил бы какую-нибудь бумажку с печатью Смольного.

— Почему же нет? — обрадовался Глеб. — За бидон керосина дадут и полсвиньи. Я знаю, к кому надо обратиться. Возьмёшь? Это было бы спасением. И для Мани что-нибудь наменяем. А то похудела так, что смотреть страшно, — он вдруг улыб- нулся по-прежнему.

— Попытаюсь. Может, и выйдет, — сказал Абрам.

«Экспедиция» состоялась через три дня. Иван Андреич подготовил и заправил грузовик. Поехали вчетвером. Нужный «мандат» Изька выдал.

Им жутко повезло. Глеб привел их в дом мельника в деревне Никольское, в ста верстах от Питера.

В большой избе стоял резной комод XVIII века с инкрустациями, на нём — фарфоровые каминные часы удивительной красоты. В огромном буфете — роскошный кузнецовский сервиз. Сноха щеголяла в шелковом платье.

— Как же вас продотрядовцы не трогают? — удивился Абрам.

— Да мой сын замначальника уездной чеки, — ответила мельничиха. — Плевать мы на них хотели.

Два бидона керосина, которые привёз Абрам, оказались самым дорогим товаром. Они выменяли в Никольском куда больше, чем рассчитывали. На обратном пути, у въезда в Питер, патруль матросов остановил их грузовик, но увидев печать Смольного на мандате, пропустил.

На этих продуктах продержались до начало лета. А по Питеру гуляла дистрофия.

В начале июня Игорь Аркадьевич (Абрам давно перестал называть его Изей — с начальством лучше не фамильярничать!) поручил ему перевезти на дачу в Токсово семью товарища Смирнова — третьего секретаря губкома.

Абрам поехал сам, хотел заодно выяснить, нельзя ли что снять для своих.

Свободных дач было много. И, пока шла разгрузка барахла, он сговорился об аренде второго этажа на всё лето за вполне приемлемую цену.

В двухэтажном удобном доме жили две старухи: хозяйка, чопорная, худая баронесса фон Шенсдорф, и её горничная, такая же худая фрау Матильда. Кроме денег Матильда попросила «если это вас не затруднит» достать хоть немного настоящего кофе:

— Барыня очень страдает от эрзац.

Недавно в Питер поступили первые партии американской благотворительности для помощи учёным и артистам. Естественно, лучшее из неё попало в Смольный. Абрам заведовал гаражом, и все начальники старались поддерживать с ним добрые отношения. Достать два-три фунта натурального кофе для него было нетрудно.

Перевёз и семью тёти, и своих. Устроились. На большой террасе расстелили одеяло, Марик и Симочка ползали и играли вместе. Иногда один из детей хватал другого за нос или за ухо. Тогда начинался рёв.

По утрам немолодая финка с соседнего хутора приносила старухам молоко и овощи. За бидон керосина она обещала обеспечить и дачников.

— Какой же ты молодец! — сказала тётя Лия через неделю. — Здесь так хорошо! Девочки прямо расцвели. И на малышей приятно смотреть. Уже не такие заморыши, как раньше.

На редиску, молоко и свежий творог государственная монополия, к счастью не распространялась.

Дядя пока остался в городе. Главный врач не отпускал его до середины июля. Не было отпуска и у Абрама. Он было пришёл с заявлением, но Рыбаков устроил форменную истерику:

— Какие отпуска, когда белогвардейская гидра угрожает самому существованию нашей Республики! Каждый коммунист должен считать себя мобилизованным!

Не объяснять же Изьке, что ему в сущности плевать на эту гидру. Абрам пожал плечами и вышел.

Тётя Лия просила Абрашу не оставлять Моисея Абрамыча одного. Абрам перебрался к дяде.

Как-то вечером к ним позвонили. У двери стоял невысокий молодой человек в толстых очках:

— Могу я видеть доктора Ровенского?

— Он сейчас не принимает.

— Да я не на приём. Вы, наверное, Абрам Рутенберг? Письмо от Давида.

— Вот это радость! Заходите пожалуйста!

Письмо пришло с оказией из Англии, через много рук. Принёс его давний друг и сотрудник Давида, Леонид Викто- рович Сергиевский. Второе письмо за два года. Первое, из Стокгольма, получили прошлой осенью.

У доктора руки дрожали от волнения, и он с трудом вскрыл конверт. Додик писал, что сразу после перемирия он уехал из Швеции:

«...Там такая провинция! Все обо всех и всё знают. В Англии куда привольнее. В Стокгольме я удачно вложил деньги и за год почти удвоил свой капитал. И очень вовремя продал акции фирмы «Эрликон».

В Манчестере решили закрыть небольшой завод авиамоторов. Истребители больше не нужны. Я его купил. Оборудование не новое, но очень квалифицированные мастера.

Завтрашний день за гражданской авиацией. Я придумал кое- что, уже получил три патента; и ещё пару оформляю. Через год надеюсь выпустить новый авиамотор, куда мощнее и легче существующих. Так что, если не прогорю в ближайшие полгода, (оборотных средств маловато) буду на коне.

Живу очень скромно. Не женился и пока не собираюсь».

На радостях дядя вытащил подарок от богатого пациента — припрятанную бутылку «настоящего английского джина», и они дружно выпили за Давида и его успехи.

* * *

Через много лет Абрам любил вспоминать этот вечер — знакомство с Лёней.

— Мне почему-то сразу захотелось крикнуть: «Мы с тобой одной крови — ты и я.» Как у Киплинга.

Леонид Сергиевский жил с матерью и младшей сестрой в маленькой квартирке на Суворовском.

Сашенька, тоненькая девушка лет семнадцати, уже три года была прикована к постели: костный туберкулёз. Леонид тро- гательно заботился о «своих женщинах».

«Типичное жильё петербургской интеллигенции, — подумал Абраша, впервые попав в этот дом. — Только вот комнатные цветы на всех подоконниках необыкновенные. За ними и стёкол не видно. И лимонное дерево в углу всё усыпано желтыми плодами. Блок и Менделеев на стенах. Библиотека прекрасная. И два шкафа по истории России. Наверное, от отца. Кажется, он преподавал историю в гимназии».

Тёплый дом. Любовь Игоревна, мать Лёни, поставила на стол морковный чай с подсоленными сухариками. Даже этот чай в старинных саксонских чашках и сухарики в серебряной вазе выглядели богатым угощением.

Леонид работал на «Арсенале» начальником цеха. Один из главных оружейных заводов страны обеспечивал своим работникам разные льготы. Но жить всё равно приходилось впроголодь.

— У вас механичка хорошая? — спросил Абраша. — Трудно добывать запчасти, даже для Смольного. А машины жутко изношены. Я мог бы оформить тебя главным инженером. Получишь ещё одну рабочую карточку. Да и столовая в Смольном неплохая. Будет полегче жить.

— Оформишь со мною ещё одного мастера? Юзеф Станиславыч любую деталь из ничего изготовит.

— Конечно. Приходи с ним завтра. Я с Рыбаковым договорюсь.

Совместительства были в моде. Некоторые ловкачи ухит- рялись «работать» в пяти — шести местах и везде имели карточки.

Абрам не удержался, и похвастался, как удачно он устроил своих женщин в Токсово.

— Надо и вам туда перебраться. В доме у баронессы еще полк разместить можно.

— Хорошо бы, — грустно улыбнулась Любовь Игоревна. — Жаль, что несбыточно. Сашеньку на паровике не перевезёшь.

— Да я возьму машину и отвезу вас сам в воскресенье. Ничего сложного!

— Вам удобно взять казённую машину? — удивилась мама.

— Я же завгар. Знали бы вы, сколько мы гоняем машины с женами, племянницами, тёщами наших комиссаров по рынкам, портным, распределителям.

* * *

В субботу они встретились после работы на Финляндском вокзале. Поехали в Токсово, договариваться с хозяйкой. Устроившись в полупустом вагоне, вспоминали Давида.

— Как он убеждал меня уехать! И, конечно, был прав, — сказал Абрам. — Мы не ждали от большевиков ничего хорошего. Но чтобы так плохо! К тому же каждый день приходится ублажать и обслуживать этих надутых бонз. Знал бы ты, как тяжко иметь дело с нашими «народными комиссарами»!

— Ты их близко знаешь? Расскажи! — попросил Леонид.

— Как не знать! От шофёра, как от лакея, секретов нет. К тому же в секретариате Зиновьева работает дочь моего механика, Маша Попова.

Ни одного яркого или незаурядного человека. Ну, во-первых, две жены Зиновьева: молодая, Лилина, нарком соцобеспечения; и старая, Равич, нарком внутренних дел. Наш «вождь» — замечательный семьянин и очень привязан к обеим. Никому кроме них он и не верит. Равич — жуткая старуха, злая, желчная, всех учит.

Дальше: нарком народного хозяйства, Молотов: маленький бюрократ с железной задницей и оловянными глазами. Помешался на «всеучете». Нарком печати, Володарский, свирепый наглец из портных, любитель соленых анекдотов. Кто ещё? Серая мышка Калинин, нарком городского хозяйства. Отмалчивается и прячется в тень. Его особо ценят за крестьянское происхождение.

Об остальных и говорить не хочется: Луначарский, Бадаев, Познер...

— А сам Зиновьев?

— Мелкий честолюбец, дорвавшийся до власти. В семнадцатом году был худ, как щепка, а нынче разожрался так, что заслужил прозвище «ромовая баба». Сначала в Смольном, а теперь в «Астории» устраивает пиры с икрой и шампанским. А наши жёны и дети получают по четверть фунта хлеба. Тошно. Кабы не сын и не Блюма, бежал бы куда глаза глядят.

— А куда деваться? — невесело кивнул Леонид. — Изображать Дон Кихота? Меня утешает старинное понятие: «честь наёмника». Продал шпагу — служи. Не тебя одного мучают такие мысли. Мы ведь снаряды делаем. Иногда мне кажется, что победа Ленина в России не случайна. Может быть, Господь решил наглядно показать людишкам бредовость марксовых теорий? Пусть пощупают да убедятся, что почём. На слова ведь люди не верят. Марксизм берёт дьявольским соблазном. Ложной идеей всеобщего равенства и счастья. Ради этого не жалко всю Землю кровью залить. Молодые верят в это. Я тоже какое-то время верил. Потом понял — обман! Люди равны перед законом. А способности, стремления, цели — удивительно разные! И счастье для всякого своё. Теория Маркса основана на идее «табула раса», а это совершенный бред. Люди и рождаются разными, и никаким воспитанием этого не изменишь. Как меня ни учи, а стихи писать, как Пушкин или Блок, я не стану. А вот хорошим инженером — могу, сколько угодно.

— Ну и как, помогают тебе эти идеи спать спокойно? Или все же временами тошнит? А вот насчёт равенства ты инте- ресно сказал. Надо подумать. Похоже, в этом ты прав.

Леонид помолчал:

— Тошнит, конечно. Куда денешься. Но хоть не так мучительно.

* * *

Стихи Блюма писала давно. Но не показывала даже Абраму. Случайно он наткнулся на заветную тетрадку месяца через два после свадьбы.

— А ведь хорошие стихи! — восхитился Абрам.

— Ничего ты не понимаешь. Настоящие стихи пишет Ахматова. Да ещё Марина Цветаева в Москве. А мои — так, баловство.

Блюма отобрала тетрадку у мужа.

Летом 1919 года стихи пошли снова, потоком. Материнство что-то изменило в Блюме. Она стала видеть мир иначе, и писать по-другому. К осени набралась новая тетрадь, и Блюма решилась показать её подруге.

— Чего ты ждёшь! — возмутилась Маня. — Стихи добротные. Куда лучше того, что печатают многие из признанных мэтров. Надо их показать кому-нибудь из настоящих. Вот что! Рая Блох ходит в Литературную студию Гумилёва. Он обожает возиться с начинающими. К Гумилеву и надо пойти. Рая тебя проводит. Помнится, у них завтра студия. Оставишь Марика у нас, и езжай!

Поехала. Николай Степаныч встретил её приветливо. Стихи похвалил:

— Необычно. Есть в них что-то библейское. Приходите. Вам есть смысл учиться. Со временем вступите в Цех поэтов (Гумилев в этом Цехе был «синдиком»).

На собрания студии Блюма выбиралась не часто. Хорошо, если через раз. Но, посидев в компании поэтической молодёжи, приходила домой просветлённая, отдохнувшая.

— Там такие талантливые люди! — рассказывала она мужу. — Лёва Лунц, Вова Познер. Коля Чуковский, совсем ещё мальчик, а стихи неплохие. А вот Ира Одоевцева мне не понравилась. Воображала и задавака.

Абрам отпускал её, когда мог, и терпеливо возился в эти вечера с Мариком.

Жилось трудно. Не выдержав голодного быта, уехал в Саранск Коля Успенский. Вернулся в «свободную Грузию» Жора Гоглидзе. В Горном у Абрама близких друзей не осталось. На семинары приходили два-три человека.

Новых друзей в Смольном как-то не появилось. Главной отдушиной остался дом Ровенских. Его любили все: и Блюма, и Марик.

Добрая улыбка тёти Лии, Маня играет Шопена, неторопливая беседа с Моисеем Абрамычем. Со старым доктором Абраму было легко. Он не стеснялся задавать вопросы, не думал, что покажется смешным. И чаще всего разговор шёл о судьбах евреев в России.

— Они обезумели! — говорил Абрам, — Рвутся к власти, как бабочки на огонь свечи. Сами погибнут, это ясно. Но погубят и нас. Какой страшный взрыв антисемитизма они спровоцировали.

— Ты прав, — отвечал доктор. — Но ведь это естественный процесс. Перегрей паровой котёл — он взорвётся. Две тысячи лет евреи были заперты в тесных стенах гетто, в жестких рамках десятка дозволенных профессий. Из них сделали касту «неприкасаемых». Сын резника должен стать резником, сын меламеда — меламедом. А вокруг провозглашали Свободу, Равенство и Братство! Свобода! Для всех, кроме евреев. Особенно в России. Александр II освободил крепостных, но оставил черту оседлости. И узенькая калиточка выхода для самых беспокойных и самых талантливых — высшее образование. 3% в столицах, 5% в провинции и 10% в черте оседлости. А там и университетов-то почти нет.

— И ещё погромы, — добавил Абрам. — Погромы и погромы.

— Да, старая традиция. В Одессе погромы 1820, 1859, 1871 годов. А после 1881 — лавина! Кровавый Кишинёвский пог- ром 1903 года. Евреям разрешили заселять пустынную тогда Новороссию. Туда кинулись самые энергичные. А конкурентов всегда ненавидят. Еврей — страшный конкурент. Он работает с утра до ночи, влезает во всякую мелочь, становится в своём деле мастером. И у него такие ничтожные потребности! Еврейская семья может всю неделю жить на картошке с селёдкой, лишь бы в субботний вечер в доме была курочка. Еврей не пьет и не кутит. Поэтому продаёт дешевле. Как с ним справиться?

— Добавьте ещё и еврейскую солидарность. Еврей всегда поможет другому еврею. За это нас тоже не любят, — заметил Абрам.

— Это нормальное поведение малых народов в чуждом окружении. Взаимопомощь в армянских или грузинских землячествах не меньше, чем у евреев.

— Но погромы часто устраивала полиция.

— Где ж им найти такого удобного козла отпущения? Да и не они первые. Польские паны в XVII веке активно натравливали своих холопов на жидов. Правда, Хмельницкий вешал панов вместе с жидами. Но традиция на Украине прижилась. И Плеве откровенно сказал делегации богатых питерских евреев: «Уведите свою молодёжь от революции, и я прекращу погромы». Кстати, Адмони показал мне листовки исполкома Народной воли 1881 года с прямыми призывами «бить и резать жидов, а имущество их делить между собой». Так что и они приложили свою руку к этому, не только полиция. Еврейской молодёжи осталось только три дороги: эмиграция в Америку, сионизм или революция.

— Вот они и кинулись в революцию! Троцкий, Свердлов, Зиновьев. Еврей на еврее.

— Подонки они, а не евреи! Эти мамзеры (ублюдки) стыдятся своего еврейства! Троцкий уверяет, что не знает идиш! Врёт. Свердлов и Зиновьев давно перестали быть евреями. Единственный член Совнаркома, оставшийся евреем, — левый эсер Штейнберг. Он ходит в синагогу и соблюдает кашрут. Так его уже выперли из этого Совнаркома! И не только евреи во главе этих бандитов. Хватает и других: Ульянов, Бухарин, Рыков, Дзержинский, Лацис, Джугашвили. А в карательных отрядах у них — либо латыши, либо венгры. Нет, Абраша, огромное большинство евреев пошло против большевиков. Вот в Февральской революции они действительно сыграли большую роль. Посмотри, сколько евреев во главе кадетов, меньшевиков, эсеров. Поразительно много. А ещё и их влияние в газетах и журналах. Каждый второй из талантливых журналистов — еврей. Приходится признать: Февральская революция в большой степени проведена масонами и евреями.

— Дядя, неужели вы поддерживаете бредовую легенду о жидомасонах?

— Ну что ты! Просто тут их интересы совпали. Среди российских масонов евреев очень мало.

— А масоны действительно сыграли столь важную роль?

— Прикинь сам. Во Временном правительстве масонами были Керенский, Некрасов, Коновалов, Савинков. Близок к масонам Милюков да и многие ещё.И теперь во главе противобольшевистских сил: Уфимская директория — Авксентьев; в Северном правительстве — Чайковский; у Юденича — Лиано- зов. А за рубежом: в Польше — Пилсудский, в Чехии — Масарик и Бенеш, во Франции — Клемансо, в Штатах — Вильсон, в Англии — Ллойд -Джорж. Сплошь масоны!

— А это достоверно? Вы тоже масон?

— Избави Бог. Но один из моих близких друзей, масон вы- сокой степени посвящения, рассказывал мне кое-что.

* * *

Странно, но в тревожное лето 1919 года Абрам был счастлив. Иногда он сам удивлялся этому. Молодость, здоровье, любимая женщина, сын. Что ещё человеку надо?

С Лёней они сдружились сразу и накрепко. По воскресеньям часами бродили по лесным дорогам, разговаривая обо всём на свете. И это было счастье.

Политика Абрама не волновала. После того, как в их гараж пришёл худой, белобрысый пан Юзеф, проблем с ремонтом стало куда меньше.

Вечерами Маня садилась за старенький парижский рояль и играла Шопена или Моцарта. Все тихонько рассаживались вокруг. Даже дети в это время не ссорились и не плакали. Моисей Абрамыч пальцами отбивал такт на подлокотнике кресла. Амалия Генриховна трогала уголки глаз кружевным платочком и шептала: «Вундербар!» (чудесно)

Бывало, Мане надоедала классика, тогда она вытаскивала к роялю Абрама, и требовала:

— Пой!

Абраша пел на заказ: песни Шуберта, арии из опер, русские романсы или еврейские песенки. Он помнил множество хасидских «Змирес».

Изредка удавалось уговорить Любовь Игоревну (у неё было прекрасное низкое контральто). Романсы на два голоса звучали поразительно.

А в понедельник рано утром друзья торопились по росис- тым тропкам, чтобы не опоздать на первый паровик.

* * *

После отъезда Ленина в Москву Зиновьев стал в Петрограде полным владыкой. Под его началом был ещё и Союз коммун Северной области — от Пскова до Архангельска. Правда, скоро этот Союз прикрыли за сепаратизм и неподчинение Кремлю. Но в Питере Григорий Евсеич был самый главный и жил довольно спокойно.

Москву сотрясали восстание левых эсеров, мятеж Савинкова в Ярославле. Колчак подходил к Волге, на Дону поднималась Добрармия Деникина.

А в Петрокоммуне было тише. Своих левых эсеров Зиновьев успел опередить (вовремя стукнул осведомитель). По его приказу комендант города взял штурмом Пажеский корпус, и с ними было покончено. Выстрел мальчишки Канегиссера в Урицкого был выходкой романтического одиночки. Ника- кой организации за ним не стояло.

На смену Урицкому пришёл Глеб Бокий. Он такой Красный террор раскрутил, что мальчишек можно было больше не опасаться.

Где-то под Нарвой Красная Армия неспешно воевала с эстонцами и с Северным Русским корпусом генерала Родзянко. Однако в мае 1919 года белые внезапно прорвали фронт и взяли Гдов и Ямбург. Удар был неожиданным. Красные оставили Псков.

Вот тут Григорий испугался. Он засыпал Кремль телеграммами, требуя немедленно разрешить эвакуацию Питера. Уже минировали крупные заводы, а Балтфлот планировали утопить, как годом раньше утопили Черноморский.

Но вместо рывка к Питеру Булак-Балахович во Пскове вешал на фонарях мирных жителей и спекулировал американской мукой. Большевики получили передышку.

Троцкий стянул войска и организовал мощный контрудар. Голодная и разутая армия белых начала разваливаться на глазах. Казнокрадство у Юденича достигало потрясающих высот.

В Питер прибыл Сталин, и, прежде всего, приказал нейтрализовать «потенциальных классовых врагов». Тысячи невинных людей были расстреляны на Охтинском полигоне: офицеры, прошедшие регистрацию, священники, титулованные дворяне.

Казалось, о чём тревожиться. Но вмешались англичане. Генерал Марш заставил Юденича подписать договор с Эсто- нией. В Ревеле (нынче Таллин) с английских пароходов сгружали мундиры, ботинки, продовольствие, винтовки, пулемёты и даже шесть танков.

Солдатам начали выдавать по два фунта хлеба и полфунта бекона в день. Так воевать можно. В конце сентября, когда добровольцы Деникина подходили к Орлу и Воронежу, дивизия князя Долгорукова начала наступление на Лугу и Псков. Два танка вызвали страшную панику. 19 и 10 дивизии красных бежали. Командование бросило все резервы на защиту Пскова. Потом 1-й Корпус Юденича ударил на Ямбург — Гатчину. 13 октября была взята Луга. 16-го они подошли к Гатчине. 17-го захватили Царское Село. Бои шли уже в Пулкове и у Лигова, на пороге Питера.

Такого в Смольном не ожидали.

* * *

15 октября Абрама срочно вызвали к Рыбакову. Изька был бледен и непрерывно курил.

— Сколько машин у тебя на ходу? — спросил он нервно.

— Да почти все. Один старый мерседес и два грузовика в ремонте.

— К утру должны быть исправны! Любой ценой! Отвечаешь лично. С этого момента и ты, и все шофера — мобилизованы. Спать здесь. За самовольную отлучку — трибунал.

«Запаниковали господа комиссары, — подумал Абрам. — Припекло. Готовятся к драпу».

— Понял, — ответил он и вышел.

В гараже Абрам объявил о мобилизации и срочной работе по ремонту. Тут же послал машину на Арсенал за паном Юзефом.

— Скажи ему, чтобы ехал сразу. Премия — шесть фунтов муки. Без Юзефа не возвращайся, — наказывал он шоферу.

Выкатили из боксов неисправные машины. Мерседес требовал капитального ремонта, быстро не сделаешь. А с грузовиками стоило повозиться.

Абрам позвонил Ровенским. Попросил Маню сходить, пре- дупредить Блюму, чтобы она не волновалась.

— Уже бегут? — спросила Маня. — И ты с ними?

— Ну что ты! Куда я от своих денусь?

Вечером прибежала Маша Попова:

— Ой, папа, что делается! Троцкий приехал! Вошёл на за- седание, все ахнули. А он и говорит, спокойно так: «Здравствуйте, товарищ Зиновьев. На ваши многочисленные запросы об эвакуации города, заявляю: Петроград сдан не будет! Немедленно соберите партактив города. Я поговорю с коммунистами». И своему длинному чекисту: «Товарищ Павлуновский! Немедленно арестовать и расстрелять весь штаб защиты Петрограда! А вы, товарищ Надёжный, примите командование над 7-й армией и организуйте новый штаб защиты». Ой, папочка, их же всех уже вывели во двор и расстреляли! А в чём они виноваты? Делали, что приказывал Григорий Евсеич.

Девушка разрыдалась:

— И всю охрану сменили. Стоят, страшные, в чёрной коже с медными бляхами на рукаве.

— Да, Лев Давыдыч шутить не любит. — Иван Андреич потер небритый подбородок, — Надо и нам поднажать.

Работали всю ночь. Юзеф Станиславыч ругался по-польски и по-русски, что нужного инструмента нет, бронза не та, но к утру наладили оба грузовика. Иван Андреич отвесил Юзефу обещанную премию, и тот ушел. Ночью смылись два шофера.

— Медвежья болезнь! — хмыкнул Иван Андреич.

Абрам решил не докладывать по начальству.

— Скажу — заболели. Чёрт с ними. А придётся нам с тобой, Андреич, садиться за руль.

С утра Троцкий приказал бросить в бой всех курсантов Петрограда. Члены губкома разъехались по заводам. Каждый рабочий должен был взять винтовку и встать в строй. И все коммунисты — до одного! В городе мобилизовали все машины для срочной переброски войск. Катера везли из Кронштадта матросов — ударную силу революции.

* * *

Абрама вызвал член Реввоенсовета республики Аралов. Походный штаб Надёжного работал на втором этаже Смолного. Несколько командиров колдовали над картой Петроградской губернии.

— Товарищ Рутенберг, — сказал Аралов, — Вам поручается срочно сформировать автоколонну и перебросить 16-й Эстонский полк с Карельского перешейка под Петергоф. Получите мандат. Дело — архиважное. Действуйте.

Часа за полтора удалось собрать шестнадцать грузовиков с шоферами. Абрам сел за руль первого, Ивану Андреичу поручил последний. Началась сумасшедшая неделя. К утру 17 октября, сделав три ездки, Абрам перевёз полк в назначенное место. Эстонцы с ходу вступили в бой, а Абрам вернулся с машинами в Смольный. Больше суток за баранкой. Все безумно устали. Дал ребятам поспать часок, потом пошёл докладывать Аралову.

— Перебросили? Прекрасно! Теперь немедленно отправляйтесь в Новую Ладогу. Нужно срочно перевезти оттуда 48-й Карельский полк к Петергофу.

— Шоферы не могут работать без отдыха. Поймите, товарищ Аралов, две машины мы уже чуть не разбили.

— Времени нет. Выезжайте немедленно!

— Может быть, можно найти ещё несколько шоферов? Я бы составил график подмены. Тогда мы сможем работать без перерыва. Часть водителей будет спать на ходу.

Аралов оглядел комнату. В углу молодой паренёк в черной кожанке чистил наган.

— Товарищ Калугин! — окликнул его Аралов.

Тот подошёл.

— Необходимо срочно мобилизовать несколько шоферов в помощь товарищу Рутенбергу. Его люди сутками не спят за рулем. Кстати, поезжайте с его автоколонной.

— У вас ведь нет комиссара? — обратился Аралов к Абраму. — Товарищ Калугин вам поможет.

К большому удивлению Абрама, Валера Калугин скоро нашел пятерых шоферов. Наладили подмену. Поехали в Новую Ладогу.

Валера уселся в кабину первого грузовика к Абраму и всю дорогу приставал:

— А это что? А это зачем? Дай порулить!

На спокойных участках дороги Абрам понемногу учил его. Скоро Валерий Палыч смог подменить шофера, во всяком случае, на холостой ездке. Машину с людьми Абрам ему ещё не доверял.

* * *

Не выдержав удара красных, армия Юденича покатилась к Нарве.

Сдав в Сиверской груз боеприпасов и продовольствия, автоколонна возвращалась в Питер. Аралов пообещал, что этот рейс — последний.

Машину вёл Валера. Абрам дремал, привалившись к дверце. Толчок на глубоком ухабе разбудил его. Мотор натужно ревел на крутом подъёме от моста. Впереди Абрам увидел женскую фигурку, шагавшую по обочине.

— Беженка, наверное. — подумал он.

Женщина в старенькой шубке с сидором за плечами с трудом вытаскивала ноги из глубокой грязи. Услышав приближающийся рёв мотора, оглянулась, и испуганно метнулась через канаву, в кусты. На мгновенье Абрам увидел её лицо, тёмные, бездонные глаза.

— Притормози, Валера. — сказал он, — Прихватим беженку.

— Ты что, в трибунал захотел? Подвозить посторонних строжайше запрещено! — рыкнул Валерий Палыч и нажал на газ.

«Иногда Валера совсем как человек, а другой раз — зверь- зверем», — подумал Абрам.

Княгиня Софья Волконская, пробирающаяся в Петроград, в надежде спасти арестованного Чекой мужа, испуганно проводила глазами удаляющуюся машину.

— Почему он так внимательно глядел на меня? Интеллигентное лицо, наверняка чекист. А у меня никаких документов. Спаси и сохрани, Царица Небесная!

Случайная встреча на грязной дороге.

* * *

В Смольном Абрама вызвали к начальству. Изька был очень возбуждён.

— Представляешь, наша автоколонна перевезла на 35% больше всех остальных, не потеряв ни одной машины! Тебя наградили Почётной грамотой РВС! Через час Аралов будет вручать грамоты отличившимся. Жаль, что Лев Давыдыч уже уехал. Представляяешь, пожать руку самому Троцкому!

— Лучше бы ты дал мне неделю отдохнуть. С ног валюсь. Да и ребятам тоже.

— Ладно, я сегодня добрый, отсыпайся три дня. Даже че- тыре.

Дома заждавшаяся Блюма бросилась к мужу:

— Живой! Вернулся! Садись, картошка горячая и чай крепкий, как ты любишь. А потом сразу спать.

Сутки Абрам отсыпался. А в воскресенье, как обычно, они с Лёней отправились шляться. Такие походы по питерским набережным и переулкам стали для обоих насущной необходимостью.

Бывало, они долго молчали — им было хорошо и молчать рядом, бывало, тихонько пели, а чаще говорили обо всём на свете, но преимущественно о русской революции.

— Трудно понять, как эта крохотная группка смогла захватить власть, — говорил Абрам.

— Да власть им просто подарили. Керенский безответственным трёпом скомпрометировал и себя, и эсеров. Другие испугались ответственности. А Ленин за власть готов глотку перегрызть кому угодно. Не постеснялся брать деньги у немецкого Генштаба! Для него власть — всё. Большевикам легче. Они, как Наполеон, воюют только с коалициями. И смотри, что получается. В Кремле армией командует один Троцкий. И, когда надо, собирает все силы Совдепии в один кулак. А у белых сплошной раздрай. Каждый сам за себя. Они больше озабочены борьбой со своими «союзниками», чем с большевиками. Вон, недавно у Деникина с кубанцами до прямых боевых действий дошло. Бардака с обоих сторон хватает. Но преимущество единой воли очевидно. Надо отдать должное коммунистам. Решительности у них хватает.

* * *

«Пролетарские праздники» всегда были кошмаром. Перед каждым таким праздником товарищи комиссары го- няют по заводам с митинга на митинг. Машин не хватает катастрофически, а виноват Рутенберг.

В этом году на Первое мая было особенно трудно. К вечеру полегчало, но Изя сказал: — Домой не уходи. В «Астории» грандиозный банкет, наверняка надумают что-нибудь среди ночи.

Абрам зашел домой, поужинал. За день куска хлеба во рту не было. Блюма, наливая ему чай, сказала с жалостью:

— На тебя смотреть страшно. Осунулся. Почернел. Ты не болен?

— Ничего. Всё нормально.

Абрам уложил сына, посидел, пока тот не уснул, и поехал в Смольный.

Изька как в воду глядел. Среди ночи затеяли поездку на острова. Абрам, наказав шофёрам не лихачить, сел за руль берлие — громоздкой французской машины с кузовом из красного дерева.

И какой русский не любит быстрой езды? Товарищ Зиновьев так очень любил. На Каменном острове затеяли гонки. И, конечно, на повороте три машины столкнулись. Абрам вперед не лез, хоть девочки, набившиеся в берлие, визжали: «Скорей! Скорей!». Поэтому успел затормозить.

Шестерых с переломами и ушибами отвез в Военно-медицинскую академию. К счастью, все остались живы.

Две машины — в капитальный ремонт, а роскошный роллс- ройс великого князя Владимира всмятку — только списать.

Собрались втроём с механиком Иван Андреичем в кабинете у Рыбакова. Что делать? В Смольном осталось на ходу пять легковых машин. Пять.

Кое-как справлялись, когда было восемь. А теперь?

На заднем дворе Смольного уже стояло больше двух дюжин списанных машин. Всё, что было возможно, с них уже сняли. К несчастью, авто были разных фирм, разных марок. И детали с одной, как правило, к другой не подходили. Всё, что было в Питере и окрестностях, прибрали к рукам уже полгода назад. Стало куда трудней изготовить недостающие детали. Уехал на родину, в Дерпт, пан Юзеф. Как подписали договор с Эстонией, выправил бумаги и укатил.

— Решайте, товарищи! Что-то надо придумать. Зиновьев с меня голову снимет, но ведь и вам мало не будет, — тихо сказал Рыбаков.

— Ну, форд дня за три можно починить. Митчелл не меньше недели потребует, — считал Механик.

— А быстрее? Если по-революционному!

— Быстро только кошки робят, до слепых родят, — буркнул Иван Андреич.

— Не о том мы говорим. Всё это поможет на три дня. За последний год на денатурате и эрзац-маслах машины довели до ручки. Моторы в жутком состоянии. Не сегодня — завтра посыпятся и остальные. Начальству пяти-шести машин всё равно не хватит, — заметил Абрам. — Нужно достать три- четыре новых, или хотя бы малоизношенных легковых. Только где?

— У чекистов наших две машины. Могли бы обойтись и одной. Да Валера скорее удавится, чем отдаст свой форд, — сказал Иван Андреич.

— Калугин? Отдаст, куда он денется! — Рыбаков высунулся из кабинета: — Надя! Попроси ко мне Калугина.

За полгода Валерий Палыч далеко пошёл. Теперь он уже был зам. начальника охраны Смольного. Помогли Почётная гра- мота РВС, лёгкий характер и уменье ладить с людьми. К своему чёрному форду Валера был привязан как к любимой женщине. Сам за ним ухаживал и в чужие руки не давал ни за что.

— Нет! — заявил он с ходу. — Свою машину не отдам! И не просите!

— Ну, а ежели тебя попросит товарищ Зиновьев, персо- нально? — съязвил Рыбаков. — Тогда что ты скажешь?

Валера запустил пятерню в русую шевелюру:

— Где-нибудь разыщем, да конфискуем! Чать — революционная необходимость!

— Где? — охладил его Абрам. — За последние полгода мы весь Питер прошли частым гребнем, да и всю губернию. Тут больше брать нечего.

— Беда. Что ж делать-то? А в соседних губерниях поискать?

— В Псковской да в Новгородской без толку. Там за последние годы Юденич , да и наши попользовались. Разве что подальше? Помню, в пятнадцатом году только в Вязьме было десятка полтора легковых машин. Одна другой краше. Может, что и осталось?

— Могёт быть. В провинции теперь ни бензина, ни масла не достанешь. И стоят они, родименькие, по гаражам, ежели мальчишки не разломали.

— А это мысль! — задумчиво сказал Изя. — Так и надо! Езжайте втроём в Смоленскую губернию. Их ещё от фронта Бог миловал. Самые мощные мандаты от Зиновьева и Бокия вы получите, а ежели кто упрётся, Валерий Палыч вразумит. Товарищ Зиновьев как раз в Москву поедет на Конгресс Ко- минтерна. Даю вам две недели сроку. Гараж пока возьму на себя. Ну, а уж твой драгоценный форд, Валера, я сберегу. Да ты себе что получше подберёшь.

Все трое задумались. Командировка в Смоленскую губернию отнюдь не была лёгким делом. Но у каждого была своя причина поехать.

Валера прекрасно понимал, что сохранить свой персональный форд ему не удастся. А очень хотелось свою машину!

«Надо же! Ведь до восемнадцати годов я авто в глаза не видел! Не было их в Устюжне. А нынче готов ехать черт-те куда, только бы не лишиться железного конька», — с удивлением подумал Калугин.

Иван Андреич вспомнил, как жена показала ему последние полтора фунта пшена:

— Всё, батя. Через пару дней ребята с голода взвоют. Запасы наши кончились!

Последнее время даже работники смольнинского гаража перестали получать продукты сверх карточки. А семья у Ме- ханика была не маленькая.

— Чем-ничем в Смоленской губернии разживусь. Ароныч ведь оттуда родом, найдёт пути. А с мандатом Зиновьева заградотряды не страшны.

Абрам на прошлой неделе мотнул в Токсово. Хотелось пораньше вывезти семью на дачу. Но просторный дом баронессы зиял дырами вместо окон и дверей. Амалия Карловна с верной Матильдой весной отбыла в Эстонию. Там, под Ревелем, жила дочь в родовой мызе (имении) Шенсдорфов.

Уцелевших дач осталось мало, и снять подходящую не удалось.

— Придется отвезти своих в Ельню на лето. И более удоб- ного случая, чем эта дурная командировка, не будет.

Согласились.

* * *

Как ни подгонял их Рыбаков, а выехать смогли только десятого. За это время починили разбитые машины, а Калугин пригнал откуда-то из Лодейного Поля мало-мальски исправный фиат.

Абрама провожали Леонид и Маня. (Хотел он отвезти в Ельню и Маню с дочкой, да у Симы началась скарлатина.)

На перроне шла обычная, сумасшедшая посадка. Но у единственного в поезде вагона II класса давки не было. У дверей стояли часовые, в купе было чисто, даже веточка сирени в дешевой вазочке на столе. Разложили вещи, устроили Марика.

Подошёл Андреич с зятем. Худой парень с трудом тащил тяжеленный чемодан.

— Что это у вас? — удивилась Блюма.

— Без струмента и вошь не убьешь. — ответил Иван Анд- реич. — Работать едем.

Последним пришёл Валерий Палыч. Поехали.

На перроне в Смоленске их встречали Арон Яковлевич с Цилей.

Блюма протянула мальчика деду:

— Поцелуй дедушку, Марик!

Скоро они уехали в Ельню, Абрам пока остался в Смоленске.

С машинами было трудно и здесь. Правда, во дворе гор- военкомата обнаружили почти исправный грузовик с разбитым радиатором. Хороший жестянщик за день запаял его.

Без помощи местных разыскать что-нибудь стоящее было трудно. Пригодился опыт добывания запчастей за муку и крупу. Мандаты у них были мощные, по ним в департаменте круп и мучных продуктов Главупрпродснаба Запфронта выдали шесть мешков муки и пшена.

Объявили премию: полпуда за исправную машину. Конечно, нашлись охотники. Машины по большей части были в страшном состоянии — на свалку. Но с двумя стоило повозиться. Андреич взялся за ремонт, а Калугин и Абрам решили поехать по уездам.

Рутенбергу достались Ельненский, Дорогобужский и Вяземский уезды. И через два дня он наконец добрался до родителей.

* * *

Все друзья, соседи и родичи сбежались в дом Рутенбергов, как только усыхали о приезде к Арону старшего сына! Шутки сказать, ведь в Смольном работает, с самим Зиновьевым за ручку здоровается. Большим человеком стал Абрам!

Успокоить любопытных было не просто. Они никак не хотели поверить, что от завгара Рутенберга до Председателя Коминтерна и вождя Петрокомунны Зиновьева — большая дистанция.

— Скрывает. Скромничает, — говорили соседи, неохотно покидая дом, под мягким нажимом Голды Исаковны:

— Мальчику нужно отдохнуть с дороги. Приходите вечером.

Абрам тем временем читал письма от Розы и Яши.

Вечером собралось человек двадцать, самые близкие. Здешние евреи считали советскую власти своим единственным защитником. Сказать им откровенно, что он думает о большевиках, Абрам не мог. Не поймут и обидятся. Рассказывал о нелёгкой жизни в северной столице. Хиля Рисина (двоюродная тётка) всё выспрашивала о вождях. Очень ей хотелось узнать, что они едят, как живут, с кем спят.

Мамеле, заметив, что расспросы неприятны сыну, свернула разговор:

— Что это мы сегодня, ни одной песни не спели? Ну-ка, дружно: «Ло мир ал инейнем...» Циля принесла гитару.

— Ишь ты! У Цили новая гитара, и неплохая, — отметил брат. — Да и играть она стала совсем хорошо. Растёт сестрёнка.

Пели долго.

* * *

Блюма вошла в семью Рутенбергов сразу, как будто выросла здесь. Мамеле ласково называла её «тохтерке» (доченька), Циля ластилась и секретничала, как с близкой подругой, и даже Арон Яковлевич украдкой шепнул сыну:

— Повезло тебе с Блюмой. Славная женщина. Не хуже нашей мамы.

У Абрама расплылась на лице идиотская, счастливая улыбка.

Марик во дворе кормили листьями лопуха пушистых кроликов.

Ближе к вечеру Абрам вышел показать Блюме Ельню. На рыночной площади их окликнули.

— Привет, Абраша! Надолго к нам? Заходи, потолкуем.

Рыжий Хаим придержал пару гнедых, запряженную в когда-то нарядное, а теперь замызганное и ободранное парижское ландо.

В 1914 году родители хотели пристроить непутёвого парня в Смоленское коммерческое училище, и Абрам месяца два натаскивал двоюродного брата по русскому и математике.

Экзамены Рыжий сдал, но началась война и он пошел на фронт вольноопределяющим. За эти месяцы они сдружились. Хаим был старше на четыре года, и до того не замечал «мелюзгу».

— Зайду обязательно, — кивнул Абрам.

В тот же вечер пошёл к двоюродному брату.

Хаим знал в уезде всех и всё. И если бы захотел, мог реально помочь.

В доме хозяйничала Клава. Абраму уже рассказали, что Рыжий год назад развёлся со своей тощей Фридой (его же- нили перед армией) и отослал её вместе с дочерью в Витебск, к родителям, а сам женился на этой дебелой русской девке, поповне из Болтутина. Говорили, что Хаим спас её отца — Гаврилу Алексеича, поручившись за него в уездном ЧК. Известного в уезде священника взяли заложником, и свободно могли «разменять».

— Красивую бабу выбрал Рыжий, — подумал Абрам, глядя, как ловко и споро Клава накрыла на стол. — Да и держит её, похоже, в строгости. За стол не села, ушла в кухню.

Хаим достал из старого буфета графинчик с самогоном, разлил по рюмкам:

— Лахаим, Абраша! Ты ведь к нам не только отдыхать приехал? Давай, рассказывай.

Абрам рассказал.

— Пустое дело. У нас в уезде ни черта не осталось, — сказал Хаим, вылавливая из тарелки скользкий солёный рыжик. Он ловко управлялся с вилкой, держа её двумя пальцами изуродованной культи. — Семён Варфоломеич, пока его в Смоленский губисполком не забрали, все машины тут довёл до ручки. Очень технику любил. А я так предпочитаю лошадок: оно надёжней, да и бензина не требуется. — Хаим заржал. — Утром приходи в уисполком, там на заднем дворе стоит шесть штук. Может, какую еще и удастся починить, но навряд ли. Так что отдохни здесь, да езжай в Вязьму. Я дам тебе записку к предисполкома. Коваленко, как я, машинам не доверяет. Кони — надёжнее. Правда, там командовал милицией Болек Сташинский. Вот тот любил авто! Он и погиб на прошлую Пасху, спьяну не удержал руль и рухнул с моста. Но за полгода не мог он все машины загубить.

— Ну и как ты тут командуешь уездом? — спросил Абрам. — Всех бандитов переловил?

— Издеваешься? — Хаим толчком отодвинул рюмку, и поглядел на него бешеными глазами. — Или впрямь вы там в столицах такие мишугене (сумасшедшие) , что всякий разум потеряли? Ты что, не знаешь, что главную войну советская власть ведёт не с белыми, а с собственными мужиками? «Хлебная монополия», может слышал? Мужики взялись за обрезы. Сплошь. Хорошо ещё, что рассейский мужик из своей деревни вылезать не любит, и тем, что делается в соседней, не шибко интересуется. А то кое-где нашлись умники из сельских интеллигентов, да создали единое командование. Там совсем каюк. Вон, в Тамбовской губернии вместо советской власти — Антонов. А на Украине — Махно. Слышал?

Абрам поразился не тем, что говорил двоюродный (примерно то же он слышал от доктора Ровенского, да и сам знал), а тем, как он это говорил.

«Наболело у Хаима, — подумал он. — Тяжко ему».

Рыжий придвинул гранёный стакан, налил до края самогон и опрокинул в глотку.

— У нас по Жиздре половиной уезда Василь Васильич Мохов командует.

— Директор школы? — Абрам вспомнил молодого усатого учителя.

— Он. Так я в те края год сунуться не могу.

— Так-таки шлехт.

— Куда уж хуже. — Рыжий разлил и они выпили ещё. — В восемнадцатом году затеяли комбеды. Пустое дело. У нас на три деревни один комбед, да и тот молчит в тряпочку. Тронешь своих — костей не соберёшь. Потом — продотряды. Пьянь да дрянь. Тоже толку на грош. Теперь вот создали ЧОН. Каратели! А что ЧОН? Латыши, китайцы, венгры да городское пацаньё, кому голову задурили. А! Дерьмо! Ежели к будущей весне Ленин хлебную монополию не отменит, советской власти каюк. В Красной армии-то бойцы тоже деревенские. — Рыжий пристально глянул в глаза брату: — Нет, это всё левые идиоты мутят, Бухарин, Зиновьев и прочие. Товарищ Ленин разбе- рётся. Он им ещё морду-то начистит. Наведёт порядок.

«Хаим устанавливал в уезде советскую власть, — подумал Абраша. — Всей душой поверил Ленину. Мне легче. Я-то в эти сказки не верю...»

* * *

Во дворе уисполкома и впрямь было кладбище загнанных и разбитых машин. Нашелся там жутко грязный рено с разбитой дверцей. Ходовая часть и мотор у него были более или менее целы. А сменить дверцу в Питере не составляло труда.

Абрам взялся за ремонт. Исак, конечно, напросился в помощники. Мальчик бредил машинами и успел прочесть в Ельне по автоделу всё, что смог разыскать. И старший брат с большим удовольствием показал ему, что такое современный автомобиль на практике.

Вечером они приходили домой чумазые и долго отмывали въевшуюся грязь над ушатом с горячей водой, передавая друг маленький кусочек мыла. Блюма, с чистым полотенцем, терпеливо ждала, пока мужчины помоются.

В субботу Арон Яковлевич тихонько спросил:

— Придёшь вечером в синагогу? Тебя ждут.

Революция напрочь отменила Заповедь «Чти день субботний», ещё недавно святую и нерушимую для верующих евреев.

— Хотят дать тебе читать Тору. Большая честь. Сможешь прочесть страницу из «Исхода» (Глава Библии)?

Абрам смутился. Он давно уже не был в синагоге.

— Надо бы подготовиться.

— Я покажу тебе нужный отрывок, — сказал отец. — Не тревожься.

Через пару дней рено был готов. Дверцу Абрам выправил, как смог и привязал верёвкой, что б не болталась. К счастью на складе Райпромхоза уцелела неполная бочка бензина.

Вместе с братом они опробовали авто на полевых дорогах, покатали своих женщин и ребятишек. С какой гордостью поглядывала Голда Исаковна на соседок из окошка автомобиля! Теперь можно было ехать и в Вязьму.

* * *

Вязьма выглядела заметно богаче и благоустроеннее Ельни. Центральные улицы замощены булыжником, новый госпиталь, построенный купцом Лютовым, торговые ряды.

Председатель Уисполкома внимательно изучил подписанный Зиновьевым мандат, потом записку от Хаима Рутенберга.

— Ну что ж, ищи, товарищ. Что найдёшь — твоё.

От мальчишек Абрам узнал, что авто стоят в старых конюшнях, оставшихся от царя Алексея Михалыча.

Долго искали ключ. Наконец, окованные толстыми железными полосами ворота открылись. Там действительно стояло семь машин. Абрам быстро облазил их. Пять были безнадёжны. Отличный митчелл требовал капитального ремонта, а вот стоявший в самой глубине старенький берлие оказался совершенно исправным! Просто чудо. Залить бензин, масло, и можно ехать! Одно это оправдывало путешествие в Вязьму.

Заглянул подвыпивший мужик в рваной кепочке, стрельнул у Абрама табачку, и сказал, что за хорошими авто надо ехать в Хмелиту, за 35 вёрст.

— Вот там, в бывшем имении Волковых, — машины, а здесь дерьмо.

Абрам запер конюшню на огромный замок и, переночевав, поехал посмотреть. В богатейшем имении с роскошным парком располагался захудалый совхоз. Директор без спора проводил Абрама в каретник:

— Нам ети машины всё равно ни к чему. Бензина нету, да и механика не найдёшь.

Открыли ворота. В старом каретнике стоял, поблескивая медным радиатором, потрясающий бельгийский металлуржик с ацетиленовыми фонарями! А за ним — руссо-балт

типа С, с мощным мотором. Обе машины в прекрасном сос- тоянии.

О такой удаче Абрам и не мечтал.

В тот же день он дал телеграмму в Смоленск.

ГУБЧЕКА СОБОЛЕВУ ДЛЯ КАЛУГИНА НЕМЕДЛЕННО ВЫЕЗЖАЙТЕ ВЯЗЬМУ БЕНЗИНОМ МАСЛОМ тчк ЕСТЬ МАШИНЫ тчк РУТЕНБЕРГ

Приехали Иван Андреич с Валерой. Калугину повезло куда меньше. Разыскал полуразбитый даймлер. Чинить и чинить. Но теперь на это можно было и плюнуть. У них и так набралось шесть легковых авто и грузовик.

— Как до Питера довезём? — спросил Андреич.

— Не бери в голову! — ответил Валера. — У меня земляк нашелся в Желдорчека. Организуем платформы. Для охраны запросим десяток курсантов из местного училища. Чать у нас мандат от товарища Зиновьева.

Задумались: стоит ли тащить в Питер грузовик. Вроде он и не нужен, а отдать жалко.

Изворотливый Калугин мигом придумал выход:

— Поменяем в Главупрпродснабе на продукты. В Питере жрать нечего.

Эту операцию Валерий Палыч провёл с блеском. За исправный грузовик им выдали четыре мешка муки, мешок пшена, мешок перловки и почти полный бидон льняного масла. Половину забрал Валера, но и оставшееся было невероятным богатством для Абрама и для Андреича. С такими запасами можно было продержаться долго.

Но достать платформы и обеспечить в один день отправку даже Калугин при всех своих талантах и связях не смог. Абрам выкроил ещё сутки — заехать к своим.

Он привёз тяжелую торбу — полпуда муки и полпуда круп.

— Ну что ты, сыночек! — ахнула Мамеле, — Зачем! Мы ведь не голодаем.

— Ничего. Порадуешь внуков лишний раз оладушками. Они их так любят.

Вечером, когда ребятишки уснули, он уселся с женой под яблоней, на скамейке. Пахло дымком, где-то жгли прош- логоднюю траву. Майские жуки басовито гудели над головой.

Блюма прижалась к плечу мужа:

— Хорошо-то как! Красиво. Простор. Может, потому ваша семья так не похожа на нашу. Мы росли в тесноте и в грязи Жидовской улицы Ковно. А вы на российских просторах. На воле. Отсюда, наверное, и появилось то, из-за чего я влюбилась в тебя, как дура в первую же встречу.

— Что ж ты нашла во мне такого? — ахнул Абрам. Блюма никогда с ним не говорила об этом, и теперь он слушал напряженно, стараясь не пропустить ни слова.

— Чувство собственного достоинства. Вы, Рутенберги, не считаете себя людьми второго сорта. Потому и добры друг к другу. Не цепляетесь к мелочам. Легко прощаете. А мы жили в такой тесноте! Сара с Ханой ссорились, а то и дрались, каждый день, пока их замуж не выдали. И братья вечно спорили, кричали до хрипоты: сионисты Лейб и Гирш, о Палестине, а бундовцы, Янкель и Хаим — о социализме.

— Ну а Мендель, средний?

— Этот только о деньгах думал. Мечтал свой собственный гешефт завести...

— А ты?

— Я была самая тихая. Молчала и не высовывалась. Мы бедно жили. Родители всё копейки считали, как бы дыры заткнуть. Проснешься ночью и слышишь, как мама отца пилит и точит, за никчёмность, за неумение заработать, обеспечить семью. Это страшно. Потому-то меня и не тянет в Ковно.

Абрам обнял жену:

— Бедная моя девочка!

— Лет в десять я дала себе клятву, — сказала Блюма шепотом. — Никогда в жизни не упрекну своего мужа. Ни за что.

— Даст Бог, я никогда не дам тебе повода к этому, — так же шепотом ответил Абрам.

* * *

Вернувшись в Питер, Блюма заявила, что будет искать ра- боту. Абрам попытался её отговорить:

— Марику всего два года, на кого ты его оставишь? И на кой чёрт тебе эта работа.

Блюма не слушала:

— Ты меня вовсе человеком не считаешь! Нашёл себе медхен фюр аллес (девушку за всё) и рад. У Мани такая интересная работа в Институте истории искусств.

Вскоре она узнала, что в Анненшуле есть место учительницы.

При лютеранской кирхе святой Анны на Кирочной улице уже полтора века работала школа, где учились дети петер- бургских немцев. Преподавание шло, конечно, по-немецки и на достаточно высоком уровне. А тут решили открыть классы с преподаванием на русском языке.

Блюму рекомендовал туда старый друг доктора Ровенского, и директор Анненшуле старый чудак Зауэрбрей принял её без разговоров.

С Мариком всё решилось просто. Наталья Алексеевна, вдова погибшего под Моонзундом комендора, согласилась за ним присматривать. Милая женщина работала санитаркой в отделении у доктора Ровенского и жила с двумя дочками этажом ниже.

— Пусть девочки привыкают управляться с малышом, пригодится.

— Начинать всегда трудно. — С мальчишками я как-то справляюсь, — говорила Блюма. — С девочками хуже. И ещё немецкий язык...

Блюма хорошо знала французский, польский, литовский; хуже испанский и итальянский (она начала изучать их в университете). Немецкий знала плохо. Не обходилось без анекдотов.

— Сижу в учительской. И вдруг директор обращается ко мне по-немецки. Он ведь по-русски говорит с немыслимым акцентом! Я не задумываясь ответила ему на идиш.

Старик удивился:

— Откуда у вас эти древнебаварские обороты?

Понемногу наладилось.

В начале зимы Блюма встретила на Невском Гумилёва. Больше года она не заходила в его студию. Не получалось. Слишком много сил отнимала семья.

Николай Степаныч вёз саночки, очевидно, паёк. Широченная оленья доха с орнаментом из белого меха развевалась вокруг его тощей фигуры. Второй такой в городе не было.

Гумилёв Блюме обрадовался. Расспросил о новых стихах. Наказал обязательно принести, показать. А потом вдруг вытащил из саночек и вручил ей четыре селёдки:

— Возьмите, — говорит, — у меня много. Паёк-то академи- ческий. На хлеб обменяете.

— Я отказывалась сначала, а потом взяла. Удивительный человек.

В революционном Петрограде зима всегда была нелёгким временем. Но уж зима 1920-21 года — особенно. В декабре у Абрама сбили ломом замок на дровяном сарайчике и ук- рали дрова, заботливо приготовленные на зиму. Скорее всего, это сделал их же дворник. Но наглый мужик был членом домкома, и связываться с ним, не имея прямых доказательств, не стоило.

Раньше такого не бывало! Пришлось доставать заново. Грузовик свой. Дрова он, конечно, привёз. Напилил вместе с Блюмой, наколол и сложил в комнате за печкой. Не украдут. Но сырую, гниловатую осину было трудно разжечь, да и тепла она давала мало.

Стало трудно добыть что-нибудь съедобное. Голод этой зимы стал предвестником блокадного. Люди уже не оглядывались, встретив на улице саночки с покойником. Дважды Абрам выпрашивал у Изи мандат. Но даже Глеб не мог найти в гу- бернии хлебные места. Деревня приспосабливалась к советской власти. Нет спичек — пошли в ход трут и кресало. В избах снова трещала лучина. А посевы мужик сократил до самого малого. К чему горбиться, если всё равно отберут в продраз- вёрстку. В последний раз удалось выменять полмешка кар- тошки, горшок квашенной капусты и мешок овса.

Блюма растирала упрямые зёрна в бронзовой ступке, выбирала колючие остья. Грубая овсяная каша спасала от полного голода. При каждом удобном случае Абрам выпрашивал в столовой Смольного хоть ломтик белого хлеба. Для Марика — любимое лакомство.

Потом заморозили водопровод. Сантехник из Смольного помог Абраму восстановить его.

Встречали Новый год, как обычно, у Ровенских. Тётя Лия отдала татарам кое-что из постельного белья и две нарядных скатерти. Дядя получил от пациента бутылку портвейна и две банки сардин. Так что стол получился вполне приличный.

Абрам расспрашивал Маню о её институте. Он слышал, что на Исаакиевской площади открылось какое-то странное учреждение.

— Наш институт — просто чудо! — возбуждённо с рассказывла Маня. — Там сейчас весь цвет русской науки! Историки и археологи, театроведы и филологи. А уж музыканты: Асафьев, Браудо.

Создал его еще до революции на свои деньги великий авантюрист, граф Валентин Платонович Зубов, прямой потомок фаворита Екатерины. А после Октября — развернулся. Говорят, сам изготовил печать и подсунул Луначарскому документ об организации Государственного института. Перед натиском Валентина Платоныча и более крепкий мужик не устоит.

Для института реквизировали ещё и дом графини Паскевич на Английской набережной. Всех слуг зачислили в штат, обеспечили приличным пайком. Он совершенно не боится товарищей комиссаров. Не заискивает перед ними, а требует. Отобрал в институт несколько замечательных библиотек и коллекций, конфискованных советами.

— Знаешь, кто у нас работает? Академики Ольденбург, Бартольд, Струве. А какие филологи! Жирмундский, Эйхенбаум, Томашевский. Да и Гумилёв тоже.

— А ты там что делаешь?

— О, я работаю у профессора Брауде. Музыка раннего средневековья. Это безумно интересно.

— Удивительно! В голодном, полумертвом Петрограде расцветают совершенно фантастические прожекты, — улыбнулся Моисей Абрамыч. — В горьковской «Всемирной литературе» сотни людей переводят на русский книги, написанные лучшими умами человечества. Я слышал, что в Политехническом профессор Иоффе собрал семинар потрясающе талантливых ребят-физиков. А ещё и Платоновский институт.

* * *

В конце февраля начались забастовки на питерских заводах. Кронштадские морячки ходили и звали бастовать крепче: «Даёшь Третью, настоящую Пролетарскую революцию!»

Первого марта на Якорной площади Кронштадта собрался митинг — пятнадцать тысяч человек. Они потребовали:

«Перевыборы Советов. Свободу печати, собраний и проф- союзов. Освободить политзаключенных. Упразднить политотделы, разогнать коммунистические части. Снять все заградотряды!»

И многое другое.

К Временному революционному комитету присоединились все части. Верховодили эсеры и анархисты. Да, Кронштадт был не тот, что в 1917 году! Коммунистов не хотели слушать. Наелись! Комиссар Балтфлота Кузьмин и предсовдепа Васильев были арестованы. Флот решительно восстал против власти большевиков.

* * *

Абрам зашёл в третий бокс. Там Петр Петрович с механиком ремонтировали митчелл. Андреич вылез из-под машины, протёр ветошкой черные руки:

— Ничё. Пожалуй нынче кончим. Слышь, Ароныч, как там насчёт разрешения? Рыбаков обещал на той неделе сделать.

Механик давно уговаривал Абрама получить у начальства разрешение на командировку куда-нибудь в глухой угол губернии, наменять продуктов. Хитрый мужик, от разговоров с начальством уклонялся, подставлял Завгара. Абрам это прекрасно видел, но не ссориться же с Механиком!

— Ты что! Сейчас я и говорить не стану. Пустое дело. Вон что в Кронштадте началось.

— Да, упустили мы время. Довели суки людей до ручки. Теперь будут расхлёбывать. Как тогда с Юденичем. А нам ишачь за баранкой без роздыха. Помяни моё слово, опять Троцкий прикатит.

В бокс вбежала Ксеня, молоденькая секретарша Рыбакова.

— Абрам Ароныч! Вас Игорь Аркадьевич срочно вызывает.

— Ну вот. Началось, — буркнул Иван Андреич. — Что там за пожар, Ксюша?

— Принято решение направить в Кронштадт товарища Калинина. Надо его отвезти.

— Они что, совсем опупели? Мартовский лёд едва держится. Утонем.

— Он плавать то умеет, Калинин? — засмеялся Петр Пет- рович. — Нырять за ним придётся.

На машине до крепости было никак не проехать. Это понял даже Изька.

Калинин уехал в Кронштадт на розвальнях. Но уговорить морячков и он не смог. Правда, отпустили обратно его свободно.

Выбора не осталось. Кронштадт надо было усмирить. В Питер приехал Троцкий.

Вечером Абрам с Лёней неторопливо шли вдоль Фонтанки.

— Ну, и что ты мыслишь по поводу мятежа?

Лёня набил короткую трубочку и остановился прикурить.

— Третий звонок. В сущности это куда серьёзнее, чем Колчак или Юденич. Ведь у них лозунг не «Единая, неделимая», а «Советы без комиссаров». Впрочем, мятежники всё равно проиграют.

— Балтфлот — серьёзная сила. А Зиновьев струсил, как всегда, и не знает что делать. Вон, Главный штаб перебрался в Петропавловскую крепость. Своих боятся, питерских.

— Тушить-то будет Троцкий. А он умеет гасить пожары. Удивительно: сначала эти упрямые догматики заталкивают страну в жесточайший кризис, а потом ценой страшного напряжения всех сил из этого кризиса вытаскивают.

— Думаешь, у кронштадцев нет ни одного шанса?

— Почему? Шансы есть, головы нету. Найдись у них свой Бонапарт, он бы уже сегодня высадил десант в Питере. Все рабочие — за них. Даже у нас, на Арсенале, где процент партийцев очень высок, ждут прихода балтийцев. И никто не сочувст- вует Зиновьеву. Большая часть армии — тоже ненадёжна. В такой ситуации победу даёт только стремительное наступ- ление. Любая задержка — проигрыш. А они митингуют.

— Да. Льву Давыдычу нужна неделя-две собрать силы. А ведь захвати они Питер, и не останавливаясь рвани вперёд, да не на Москву, а южнее, на смычку с Антоновым, всё гляделось бы иначе.

— Если бы да кабы.

Пятого приехал Тухачевский, назначенный командармом 7-й армии с самыми широкими полномочиями. Рутенберга вызвал Аралов (вспомнил!), приказал выделить три машины и обеспечить круглосуточное обслуживание штаарма. Пришлось составлять график. На круглосуточную работу шоферов не хватало.

— Опять мне садиться за баранку... — вздохнул Абрам.

После обеда повёз Тухачевского в Сестрорецк, оттуда — в Ораниенбаум. Именно с этих точек, самых близких к остро- ву Котлин, командарм планировал удар по Кронштадту.

Рекогносцировка не обрадовала. Штурм крепости по слабому мартовскому льду, двенадцать вёрст с Севера и семь с юга, выглядел почти безнадёжным.

Тухачевский вышел из машины, прошёл по льду с версту, прикидывая, как придется идти его бойцам. Вернулся. Уже стемнело.

— Главное дело, ждать нельзя. — сказал он, — Лёд слабеет с каждым днём. У них 27 тысяч штыков и прекрасная артиллерия. У нас — половина. И пушек меньше.

— Кто у них командует? — спросил член РВС.

— По агентурным данным, в их штабе обороны адмирал Дмитриев и начальник артиллерии крепости генерал Козловский. Ещё и артиллерия линкоров у них.

Кронштадту предъявили ультиматум. Восьмого марта 14 тысяч бойцов, двумя колоннами, пошли на штурм.

Атака была отбита с очень большими потерями.

* * *

Передав баранку по смене Петру Петровичу, Абрам забрал своих и пошёл к тёте. У Ровенских они не были уже давно. Симочка у дверей схватила Марика за руку, повела к себе — играть. А взрослые как обычно уселись за самоваром.

Изменился дом Ровенских! И к ним вселили три семьи, «уплотнили». Правда две комнаты заняла семья доктора Шумина, ученика Моисея Абрамыча. С другими соседями было сложнее.

В столовой по-прежнему на белой скатерти шумел самовар.

— Тебе как всегда достаётся, — сказала тётя. — Опять возишь больших начальников.

— Нынче — самого Тухачевского. А что делать?

— Время тревожное, — заметил Моисей Абрамыч. — Слышал? Зиновьев приказал снять все заградотряды. На рынке уже можно что-то купить. Десять миллионов золотом ассигновано на закупку продовольствия для Питера. Так что неизвестно, чем кончится восстание, а нам уже стало полегче. Как изменился флот! Ведь в семнадцатом Кронштадт был главной опорой Ленина. Отыгрывается большевикам грабёж деревни.

— И флот не тот, и матросы не те. Да жаль, задушат последний порыв России к свободе, — ответил Абрам. — Упустили время. Троцкий успел собрать достаточные силы. Первые штурмы морячки отбили. Но следующий будет куда мощнее. Тухачевский добился отсрочки на неделю для подготовки. И уж этот он организует по всем правилам науки.

— Ленин прислал триста делегатов Десятого съезда Партии для активной политработы в атакующих частях. Что-что, а действовать в критической ситуации эти якобинцы умеют, — заметил дядя.

— Оставьте наконец разговоры о политике! — возмутилась Маня. — Слышать о ней не хочу.

Ночью в белых маскхалатах на штурм пошли красноармейцы. Прячась от прожекторов, падали на мокрый лёд, тонули в полыньях. Но на третий день ворвались в крепость. Восемь тысяч матросов ушли по льду в Финляндию. Остальных разослали по тюрьмам и концлагерям.

Кронштадский мятеж показал невозможность продолжать политику «военного коммунизма». Ленин взял курс на НЭП.

Роза

Роза (1901) — Моргенштерн Теодор Давидович (1893) — сын — Давид (1918)

Солнечным сентябрьским днем 1917-го семья Ровенских на перроне нетерпеливо дожидалась смоленского поезда. Роза ехала с женихом!

Квартиру вымыли, выскребли и прибрали, как к Пасхе. Циля с мамеле весь день накануне колдовали на кухне, готовили что-то необыкновенное.

Арон Яковлевич с Исаком с утра пошли к парикмахеру. Такой гость!

Но вот подошел смоленский поезд. И на площадке Рейзл в модной шляпке. Рядом — доктор Моргенштерн. Тонкий, изящный, и даже его невысокий рост (на полголовы ниже Розы) не бросается в глаза. Форма военного врача ему очень идёт.

Гостей провели в дом. Голда Исаковна прежде всего хотела узнать все подробности о родных Теодора. Добрый род важнее богатства.

Семья жениха по местечковым понятиям богатая, и породниться с ними — большая честь. Детей немного. Кроме младшего, Теодора, три сестры. Они уже замужем. Две в Америке, Малка — в Варшаве.

Изысканная вежливость Теодора совершенно очаровала Голду Исаковну.

Роза сказала, что свадьба будет предельно скромной.

— Никаких гостей. Только свои. Сейчас война, не время праздновать.

Мама украдкой вытерла глаза — не о такой свадьбе мечтала она для своей любимицы. Но что делать? Как вы хотите, так и будет.

Со дна сундука Голда Исаковна достала довоенный отрез мягкой, темно красной шерсти, поставила на стол старенький «Зингер», и они с Розой принялись шить свадебное платье.

Вечером приехали Абрам и Яша, не побоялись страшных, переполненных озверевшей солдатней поездов. А родители Теодора приехать не смогли. В Варшаве — немцы. Только телеграмму прислали.

Абрам сразу заспорил с будущим зятем. Доктор весной вышел из Бунда и перешел к большевикам.

— Как можете вы, человек образованный, поддерживать этих якобинцев?

— Только якобинцы приводят революцию к победе. Доб-рых слов и благих пожеланий сейчас мало. Нужны железные люди, способные ответить ударом на удар, люди, у которых рука не дрогнет. На это способны только большевики. Остальные мастера лишь речи говорить и спорить до бесконечности. Их сметут.

— Но крестьяне идут за эсерами, а рабочие — за меньше- виками. У Ленина ничтожное меньшинство.

— Пока меньшинство. Россия дошла до точки. Поверьте, через мои руки прошли тысячи раненых солдат. Они пойдут за тем, кто даст мир, кто остановит эту страшную бойню.

— Но какой ценой? Немцы готовы аннексировать Прибалтику, Белоруссию.

— Любой. Рязанскому или костромскому мужику плевать на Лифляндию...

— А офицеры?

— Многие устали. Мечтают вернуться домой живыми. А другие пойдут за Лениным, если увидят в нем твердую власть.

— И все же я не могу с вами согласиться. Никакое светлое будущее не оправдывает такой крови.

— Хирург не имеет права бояться крови. Только тогда он сможет спасти больного.

Яша слушал, поглядывая то на одного, то на другого. Ему было безумно интересно, но вступать в спор он ещё побаивался. Как повзрослел Абрам за эти месяцы!

Через два дня после свадьбы все разъехались, и в доме Рутенбергов снова стало тихо.

* * *

В Смоленске Роза принялась искать квартиру. Вполне можно было жить в небольшой комнате Теодора, в лазарете. Но хотелось иметь свой дом. Недели через две она нашла то, что хотела. Две прекрасных, светлых комнаты на Рыбачьей улице. И до лазарета недалеко.

Людвига Станиславна, вдова штабс-капитана, убитого в Мазурских болотах, встретила Розу с мужем недружелюбно. Евреи! Но, поговорив с Теодором, сменила гнев на милость:

— Ваш муж прекрасно воспитан. Не могу отказать пану доктору.

Тут же и переехали. Роза с радостью согласилась доплачивать Нениле, кухарке мадам. Ей хватало забот в госпитале, да и заниматься приходилось много: Теодор прорабатывал с ней большой курс анатомии.

Начались занятия на первом курсе медицинского факультета.

Почти каждый вечер в их квартире собирались друзья. Пили чай с булочками, пели, спорили. Густав Карлович Егер заходил поиграть в шахматы. Доктор Разумов и студент медик Семен Иоффе тихонько обсуждали дела партийные: оба они были членами губкома РКП(б). Злата и Катя рассказывали Розе на ушко о своих сердечных заботах.

Как-то вечером, помогая Розе убрать со стола, Злата тихонько молвила:

— Иногда я дивлюсь на тебя, Рейзеле! Вчера ещё была обычная девушка, как все мы. А нынче — важная дама, хозяйка дома. Повезло тебе! Лучшего жениха в городе отхватила. Прямо Принц! Не боишься?

Роза кивнула:

— Боюсь, конечно. Охотниц на принцев всегда хватает. А, главное, время какое страшное. Война, революция. Каждый день Теодора могут убить.

И всё же жизнь казалась устойчивой. Казалась.

Власть в Смоленске делили городской исполком (в нём преобладали старые «отцы города») и совдеп. Там секретарем был глава смоленских большевиков, Смольянинов. Меньшевики и эсеры в совдепе много спорили да мало делали.

Тыловая база Запфронта, Смоленск был переполнен голодными солдатами (хлебный паёк недавно снизили наполовину). Смольянинов и Семен Иоффе активно работали в казармах. В автомастерских, караульном батальоне и в дивизионе тяжелой артиллерии за ними уже шло большинство.

26 октября был создан военно-революционный комитет. В него вошли большевики, левые эсеры и один анархист, Наркевич. Председателем ревкома стал Иоффе.

Смольянинов и Соболев уехали в Питер на Второй съезд Советов. Вот тут и началось.

Комиссар военного округа, эсер Галин, назначенный Керенским, образовал «комитет защиты Временного правительства». Его поддержали отряд бронеавтомобилей, сводный полк юнкеров, и, главное, Кубанская казачья дивизия.

Казачьи патрули взяли под контроль узловые пункты го- рода. Эсеры и меньшевики с помощью казаков забрали в авиапарке сорок пулеметов и большой запас гранат.

Вечером 30-го октября в бывшем Дворянском собрании шло заседание совета рабочих и солдатских депутатов. Скло- нить эсеров и меньшевиков к более решительным действиям не удавалось.

Внезапно в зал вошел видный эсер Казаков, с ним два казачьих есаула:

— Мы представители «комитета спасения революции». Совдеп окружен. Предлагаем немедленно сдать оружие и разойтись. Если вы не подчинитесь, через тридцать минут начинаем обстрел.

Около двухсот членов совдепа ушли сразу. Осталось человек шестьдесят. Многие растерялись. Одно дело говорить красивые слова о революции, другое — драться. Альперович и Бобышев, вожаки левых эсеров, предложили разойтись.

— К чему напрасные жертвы. Наши жизни ещё нужны революции.

И тут поднялся Иоффе:

— Стыдно, товарищи! Неужто мы разбежимся, как крысы с тонущего корабля? Революция стоит наших жизней! Я остаюсь. Кто со мной — сюда!

С Семой осталось 27 человек.

* * *

На другой день, сидя за самоваром, Иоффе рассказывал Теодору и Розе:

— Представляешь, Теодор, пришлось брать командование. Я ж ни разу в жизни винтовки в руках не держал. Черт бы побрал Вадима Александровича, в самый горячий момент его нет в Смоленске. А деваться некуда. Ну, думаю: «Кураже (Смелее), Сема», как любил выражаться мой дядя Соломон. Конечно, нас всего двадцать семь осталось. Но оружия и патронов запасли достаточно. Дворянское собрание строили сто лет назад, стены толстенные, без пушек они нас не возьмут. Пошли в подвал. Вытащили четыре максима, винтовки, патроны. Пулеметы я поручил Шкандину. Свет погасили. Расставил людей по окнам. Гляжу, у меня еще немного времени осталось до срока. Думаю, надо бы подмогу вызвать. Ежели казачки решатся на штурм, мы долго не продержимся. Троих послал за помощью. Только они ушли через двор, от губернской думы по окнам из пулеметов: Та-та-та... Они стреляют, мы стреляем. Вижу, казаки в атаку не торопятся. Знаешь, Теодор, я ведь под обстрелом был в первый раз. Ничего. Можно терпеть. Леша Шкандин бегает от пулемета к пулемету, учит молодых. Ну, ежели патронов хватит, продержимся. Часа в два ночи стрельба смолкла. Смотрю, идут трое, белый флажок на палке держат. Делегация. Говорят: «Сдайте оружие. А не то мы расстреляем заложников». Это они из ушедших совдеповцев самых известных взяли заложниками: Альперовича, Бобышева, Самовера. Я говорю: «Товарищи ушли отсюда добровольно. Мы за них не отвечаем. Ежели вы такие кровавые псы, расстреливайте революционеров. А мы оружия не сдадим». Они и пошли не солоно хлебавши.

Семка засмеялся.

— Ладно. Они стреляют. Мы стреляем. Под пули никому лезть не охота. Тут меня позвал Витя Наркевич, он хоть и анархист, а парень, что надо. Говорит: «Товарищ Семен! Видишь, перед советом миномет стоит. Как ты думаешь, он заряжен или нет?». А черт его знает! Подошел Шкандин: «Может и заряжен». Витя спрашивает: «А как из него выстрелить?». «Вон, веревка висит, дернуть за неё, он и стрельнет. Ежели, конечно, заряжен». Наркевич говорит: «Я попробую». Лешка ему: «С ума сошел! Подстрелят!». Но Виктор уже бегом к двери. Подбежал, ничего, живой, дернул за веревочку. Миномет как бабахнет!

Семка опять засмеялся.

— Представляешь, мина как раз в крышу губернского правления попала. У них свет погас! Смотрю, они россыпью из губернского по переулкам. Испугались! А тут над Блоньей (сад в центре Смоленска) как грохнет, грохнет! Это ребята из тяжелого дивизиона послали пару шестидюймовых. Ну, казаки и разошлись. Тут и помощь подошла из автопарка. Так что теперь в Смоленске вся власть у совдепа!

— Молодец, Симон Залманович! Достойно держался, — похвалил Теодор.

* * *

Утром казаки попытались разоружить тяжелый дивизион. Большевики подняли по тревоге караульный батальон и атаковали казаков с фланга. Те повернули в казармы. Семен один, без оружия, пошел к эскадрону, стоящему на углу Потемкинской улицы.

— Товарищи казаки! Чего ради вы тут кровь проливаете? Война кончена! Каждый из вас может хоть сегодня демобилизоваться, получить в совдепе все бумаги, да ещё и по двести рублей на дорогу, и ехать домой.

Казачки побазарили, и сдали оружие:

— Домой!

Вернулся из Питера Смольянинов, взял командование на себя. Скоро в городе прошёл губернский съезд советов. Председателем Смоленского совнаркома выбрали доктора Разумова.

Дров они наломали на первых порах.

Теодор ругался:

— Мальчишки! Прежде чем декреты издавать, подумать надо!

Самовер, назначенный наркомом финансов, приказал национализировать все банки и временно прекратить выдачу денег. Огромная толпа мелких вкладчиков осадила банки. Самовера солдаты чуть на штыки не подняли:

— Гони наши деньги, комиссар! Не то прикончим.

Деньги срочно привезли из Москвы. Управлять губернией комиссары пока не умели.

В Ельне на третий день Пасхи караульные спьяну подожгли лесопилку. Сильный ветер раздул пламя, и к приезду пожарных тушить уже было нечего. Догорали угли лесной биржи да чернел обгоревший остов локомотива. Уцелели лишь пара сараев в стороне.

Арон Яковлевич оказался без работы. А тут и до войны найти место было непросто.

Летом жить ещё можно. В прошлом году купили козу. Есть чем заправить щи из молодой крапивы и щавеля. Голда с Цилей не вылезают с огорода. Овощи будут. Ещё с десяток кур. Но что будем делать зимой?

— Как жить будем, Арон? Детей надо кормить, — сказала Голда Исаковна.

Арон думал. В воскресенье на рынке встретил Илью Семеныча, знакомого столяра. Было время, тот часто приходил на лесопилку. Ему откладывали лучшие дубовые и липовые доски, иногда попадалась даже вишня.

— Как живете, Илья Семеныч? — подошел к нему Арон.

— Бог милует, — ответил столяр. — Мебель нынче людям без надобности. Теперь я приспособился сундучки мастерить. Окованный прочный сундучок нынче в цене. А ежели он ещё и с хитрым замочком, тем более. Замки мне в Смоленске знатный слесарь мастерит. Худо, масляная краска кончилась. За крашенный платят больше, да и берут их охотнее.

У шурина Арона Яковлевича Моти Шропштейна в Смоленске была москательная лавочка. Сейчас, конечно, закрыта. Да какой-то запас, наверное, есть. Надо съездить, узнать.

— Если я достану краску, возьмешь в долю, Илья Семеныч?

— Знамо дело. Красить-то ты научишься, дело нехитрое. Сговоримся! Хорошо бы олифы побольше, и краски: вохры, умбры. Вообще, бери, какая будет! Сейчас ведь ни черта не достанешь.

На другой день, посоветовавшись с женой, Арон Яковлевич поехал в Смоленск к сестре Риве. Циля напросилась с ним вместе. Для девочки и Смоленск был столицей.

Им повезло. В Смоленск Арон с дочерью приехал 15 мая. А 13 мая два полка только что созданной Красной армии устроили в городе погром под привычным лозунгом: «Бей жидов, спасай Россию!». Правда, сегодня это звучало: «Вон жидов из советов и исполкомов!», но разбивали и грабили еврейские лавочки и квартиры по-прежнему. Марш озверевшей толпы кончился на водочном заводе. Охрана не сопро- тивлялась. Вскрыли склады и подвалы, сбили замки и пере- пились.

Смоленцев и Иоффе, собравшие за ночь две роты надежных людей, без труда арестовали наутро зачинщиков и загнали остальных в казармы.

Лавочка Шропштейна выходила на Потемкинскую улицу. Её разгромили и разграбили подчистую. Слава Богу, семья уцелела. Соседи спрятали. Но те же соседи растащили всё, что могли. Главное, унесли все съедобное. Часть мебели и барахла потом вернули. Но куда делись два мешка муки, кастрюля с гусиным жиром, и прочие припасы, заботливо спрятанные в кладовке Ривы Яковлевны, можно было только гадать.

— Вэйз мир, Арон! — причитала Рива. — Чем мы прогневали Адонаи, что он наказывает нашу семью. Как жить будем? У вас в Ельне есть хоть коза и огород, а у нас что?

— Ладно, Ривеле, успокойся, — говорил Мотя. — Слезами делу не поможешь. Выкрутимся. Глаза страшат, а руки делают.

— Неужто разграбили все запасы? — спросил Арон. — Признаться, я надеялся получить сколько-нибудь олифы и красок.

— Кое-что уцелело. Мы, евреи, народ битый. Помнишь, год назад был погром в Рославле? Я тогда еще подумал, надо спрятать товар. Мы вырыли большой подвал под лавочкой. Старшие сыновья уже подросли, могут лопату взять в руки. Израиль обшил подвал старыми досками, там сухо.

И, Слава Богу, погромщики его не нашли. Я уж постарался, что бы соседи не знали. Так что олифа есть, три бочки, и красок найду. Дурак, не догадался там же и муку спрятать. А зачем тебе краски, Арон? Ты ведь бухгалтер.

— Был.

Арон рассказал о пожаре лесопилки и о планах работы с Ильей Семенычем.

— Родного человека как не выручить. А вы-то нам поможете? Возьмешь на голодное время в Ельню трех младших? А я дам тебе всё, что потребуется.

Наши старшие уже встали на ноги. Рувим работает в Минске. Израиль устроился курьером в штабе Запфронта, получает красноармейский паёк. Симу осенью выдали замуж. А мы уж как-нибудь перебьемся.

Арон Яковлевич согласился.

* * *

Дочку он увидел только вечером. Роза с мужем пришли усталые, после тяжелого дежурства. Широкое платье уже не скрывало её беременности.

— Задали нам работы эти погромщики, — сказал Теодор Рувимыч, подвигая к себе тарелку борща. — До нас-то они не дошли. Свернули к спиртозаводу. Так что пулеметы, приготовленные у входа в больницу, не потребовались. Зато ране- ных и покалеченных хватило. Сегодня простояли за операционным столом больше трёх часов — трепанация черепа. Повезло старику Товию, похоже выживет. Да и дочку он спас: пока погромщики били его, девушка убежала.

— Много убитых? — робко спросила Циля.

— Обошлось без трупов. А могли быть. Толпа — страшная вещь.

— Как у тети Ривы? — спросила Рейзл.

— Спрятались у соседей. Все целы. А лавочку разгромили и что смогли — разграбили. Вот троих младших заберу в Ельню до осени, подкормить.

— Как же так, папа! Ты теперь безработный, вам самим есть нечего. Бросайте вы эту захолустную Ельню. Пора перебираться в Смоленск. Хорошую работу мы тебе обеспечим. Густав Карлович месяц честного завхоза ищет. Ведь вор на воре! Младшим будет проще с учебой. И мы сможем помочь. Мамеле будет близко. Мне скоро рожать.

— Спасибо, тохтерке. Но дома и стены помогают. У нас большое хозяйство: коза, куры, огород. Дом свой. Не бросишь. А работу я нашел.

Арон Яковлевич рассказал о своих малярных планах.

— Даст Бог, с голоду не помрем. А завхозом возьмите Мотю Честней его найти трудно.

— И ты, папа, лучший бухгалтер в округе, пойдешь малярничать?

— Такое время. Как сказал Экклезиаст: «Время собирать камни, и время разбрасывать камни.» Кончится эта заваруха, опять понадобятся бухгалтеры. А стыдиться любого труда — грех.

— Я все думаю, — сказала вдруг Циля. — Ведь революция! И снова погромы. Как все радовались год назад.

— Где революция, там и кровь, — ответил ей Теодор Рувимыч. — Иначе новый мир не построишь. Мир для счастья всех людей. И наша революция — это только начало, первый шаг великой всемирной.

— Дай то Бог, — кивнул Арон Яковлевич. — И всё же права Циля. Погромы! Поразительно, как меняет человека толпа. Ведь сам по себе нередко мухи не обидит. А в толпе звереет.

— Так и есть, — согласился Теодор. — Толпа подавляет волю отдельного человека. Мало кто способен противиться её внушению. Недавно появилась даже новая наука: психология толпы. Доктор Войталовский публикует очень интересные статьи на эту тему.

— Боюсь я толпы, — заметила Роза. — До дрожи боюсь.

— Но ведь толпа способна и к благородным поступкам, если её ведет достойный человек. Вы слышали, что было в Никольском?

— А что там случилось? — спросил Арон Яковлевич. — Там большой винокуренный завод.

— Верно. И охраняли этот завод десяток солдат и один прапорщик. Вот на прошлой неделе собрались мужички этот завод громить. Прёт толпа, человек триста, половина — дезертиры с винтовками. Идут с ведрами, с бочками, впереди бабы. А озверевшие бабы куда страшнее мужиков. Охрана испугалась — и в кусты. Остался в воротах один прапорщик, лядащенький такой. Стоит, в руке наган держит, ждёт. Как подошли, он и крикнул: «Стой!». Они встали. Видят, человек не боится. Это всегда заметно. А прапорщик наган к виску приложил, и говорит: «Остановить вас я не могу. Но я дал при- сягу и поста не брошу. Сделаете ещё шаг — выстрелю в себя. Грабьте завод, люди добрые. Всё ваше. Только и придется вам через мой труп перешагнуть». Тут даже бабы замокли. Стоят. А с каждой секундой этот шаг шагнуть всё трудней становится. Сгоряча, или в азарте, чужая жизнь — пустяк. А так! Какой-то старик и сказал: «Пошли домой, православные. Нешто мы душегубы?» Так и разошлись.

— Вот это герой! — ахнула Циля. — Храбрец! Дрогни хоть чуть — и всё, его бы смяли.

— Управлять толпой дано не каждому, — кивнул Теодор.

В конце августа Голда Исакована перебралась в Смоленск. Первые роды дочери — не шутка!

Пока Рейзел дохаживала последние недели, Голда Исаковна постаралась наладить добрые отношения с квартирной хозяйкой:

— Начнет придираться, беды не оберешься.

Хозяйка, увидев Голду Исаковну фыркнула:

— Старая жидовка.

Но та «не услышала». А дней через пять, придя из госпи- таля, Роза застала маму вместе с Людвигой Станиславной. Сидя за пыхтящим самоваром, они дружески беседовали.

Роза ахнула:

— Мамеле, как же ты сумела?

— Не так уж и сложно. Каждая женщина хочет иметь ковед (Почёт, уважение). А Людвига Станиславна недавно поссорилась с двумя ближайшими подругами. Ей нынче и поговорить не с кем. А я с ней не спорю. Жалко её. Дочка с внуками в Варшаве. Сын в немецком плену. Письма доходят редко. Она одна осталась.

Роды у Рейзел были трудными. Очень большим оказался мальчик, и шел неправильно. Только через семь часов Густав Карлович поднял новорожденного и хлопнул по попке.

— Кричит! Всё в порядке. Поздравляю, Теодор Рувимыч. Отличный парень. Потянет за десять фунтов.

Отец не рискнул сам принимать роды. Стоял рядом бледный, переживал.

— Большая потеря крови. Разрывы. Сестра, кетгут! Наложим швы. Смотри, Теодор, раньше чем через две недели её с постели не спускай. Такую жену надо беречь! Строгий постельный режим.

Через неделю Роза все же выпросила разрешение переехать домой:

— Лежать можно и дома. А уход мамеле обеспечит.

Мальчика назвали Давидом, в честь старшего брата Теодора, умершего от туберкулеза. Отец хотел было нанять няню. Но и жена и тёща дружно обрушились на него:

— Что это ты выдумал, Тэдик? Нормальная еврейка не отдаст сына в чужие руки! Еще вздумаешь кормилицу искать? Слава Богу, у Рейзел молока хватает.

Поднявшись, Рейзел поспешила вернуться к мужу. Малыш сразу стал главным в старом доме на Рыбачьей улице. Даже Людвига Станиславна каждый день заходила полюбоваться на мальчика, понянчить и выдать несколько ценных советов.

Отец особенно любил купать малыша в жестяной ванночке. Старался приходить домой пораньше. Но тут его назначили в губсовнаркоме ответственным за здравоохранение. И доктор Моргенштерн добирался к семье заполночь.

— Чёрт знает что! — ворчал Теодор, поглощая разогретый ужин. — Целый день потратил, чтобы добыть для лазарета пару возов картошки! При «союзе городов» таких проблем не было. Герасимов умел навести порядок! Правда, время было полегче.

* * *

В конце сентября в Смоленск прибыл спецпоезд нарком- военмора, председателя Реввоенсовета Троцкого.

Вечером к Моргенштернам забежал Сема Иоффе, пододвинул стакан горячего чая:

— Ну, братцы, это что-то особенное! Два мощных паровоза, тут же в поезде узел связи, телеграф, радио, своя типография и даже библиотека. Вагон-гараж с двумя грузовиками и лимузином. Охрана такая — муха не пролетит. Все в черной коже, на левом рукаве — металлическая бляха. Губернское начальство дрожмя дрожит: сам Троцкий!

— А ты, Сёма?

— Я человек маленький, чего мне бояться! Говорят, под Казанью второй рабочий полк драпанул с поля боя во главе с командиром и комиссаром. Так Троцкий приказал растрелять весь командный состав, а из бойцов — каждого десятого.

— А в Смоленске что он делает?

— Формирует новую армию. Немцы вон почти всю Белоруссию зацапали. Спустили лимузин с платформы, он усадил с собой губернское начальство, ну и меня тоже, и повёз в Красный Бор.

— В лагерь дезертиров?

— Ага. Впереди грузовик, латыши с пулемётами, сзади тоже. Приехали. Вышел он на трибуну, перед ним дезертиры, тысяч шесть, и сотни полторы охраны. Он глянул на охранников, да как рявкнет: «Это что за люди?!». Смоленцев мнётся. А Троцкий снова: «Что это за люди, я спрашиваю?». «Охрана, Лев Давыдович». «Убрать немедленно!». Все ахнули. А он дезертирам: «Товарищи бойцы! Теперь вы свободные граждане Республики Советов! И никто не смеет обвинять вас в дезертирстве из царской армии, или армии Керенского. Вы правильно сделали! Из той армии и надо было дезертировать! Но Красная армия — другое дело. Это ваша армия!». Можете себе представить, после его речи все дезертиры — все! — записались добровольно в Красную армию! И присягу тут же приняли. Троцкий сам сочинил текст новой присяги. Из них сформирован 33-й революционный полк Красных орлов. И командиром полка назначил Шкандина. Он войдет в 29-ю Смоленскую дивизию. А мне придётся мне стать в той дивизии комиссаром, — со вздохом закончил Сёма.

* * *

Назавтра вечером Теодор пришел домой рано вместе с доктором Егером. Поужинав, они, как обычно, сели с Густавом Карловичем за шахматы. Но доиграть не успели. У дома остановился губкомовский автомобиль. Приехал доктор Разумов:

— Собирайся, Теодор. Товарищ Троцкий хочет тебя видеть.

— Женя! Как же ты мог! Я специально просил тебя, не называй Троцкому моё имя. Не хочу я уходить от медицины.

— Я и не называл. Тебя вспомнил заместитель Троцкого, Эфраим Склянский. Знаешь такого?

— Конечно. Вместе учились в Варшаве.

— Вот он-то и рекомендовал тебя. Сказал: «Талантливый человек и преданный коммунист». Едем!

Густав Карлович решил дождаться друга. Доктор Моргенштерн вернулся лишь во втором часу ночи.

— Ну что? — кинулась к нему Роза.

— Сейчас расскажу.

Теодор закурил.

— Всё таки мобилизовали меня.

Роза отвернулась, стараясь скрыть набежавшие слёзы.

— О чём ты так долго беседовал с Троцким? — спросил доктор Егер.

— Говорил я с ним минут пятнадцать. А остальное время ждал, пока он освободится, — ответил Теодор. — Ничего не поделаешь. Придется и мне идти комиссаром в 31-ю Калужскую дивизию. Я коммунист. Не откажешься. Без армии пропадём.

— Какое впечатление у тебя от Троцкого? — спросил Густав Карлович.

— Энергичен. Самоуверен. Сомнений не знает. Держится как принц крови. Сейчас такие и нужны, но становится страшновато. Честно говоря, мне не понравился.

— Ты уедешь, а я останусь с малышом одна! — горько сказала Роза.

— Ну, не сразу. Я выговорил себе неделю на устройство семейных дел. Отвезу тебя в Ельню. Кстати, там очень нужен фельдшер. Оправишься, начнешь работать.

Из мелких предприятий в Ельне создают райпромхоз. Евгений Петрович обещал назначить папу главным бухгалтером...

— Правильно, Тэдик, — обрадовалась Голда Исаковна. — В Ельне, да все вместе проживём. Глаза страшат, а руки делают.

Роза вытерла слёзы:

— Что ж делать. Значит, в Ельню.

Февраль 1919-го года выдался снежным. Метели замели Ельню почти до крыш. От дверей каждого дома тянулись глубокие тропки до сараев и к улице.

Роза спала чутко, поднимая голову на каждое тревожное шевеление малыша. Негромкий стук в дверь ночью она услышала сразу.

Накинула халат, выскочила:

— Кто там?

— Открой, Рейзеле, свои.

В дверях стоял Теодор, весь засыпанный снегом. Красноармеец с сидором за плечами нёс за ним большой фанерный чемодан.

— Тэдик! Заходите же.

Поднялась суматоха. Арон Яковлевич торопясь надевал штаны, Голда Исаковна, завернувшись в одеяло, звала Цилю.

Зажгли керосиновую лампу. Замерзшими руками Теодор никак не мог расстегнуть пряжку портупеи.

Наконец, все уселись за стол вокруг тихонько зашумевшего самовара. Только Давид спокойно посапывал в своей плетёной колыбельке. Малыш так и не проснулся.

Чтобы не смущать ординарца Ваню, говорили по-русски.

— Как ты Тэдик? И какими путями к нам?

— Ну, сбили мы дивизию за эти месяцы. Дивизия — на Южный фронт, а меня вызвали в Реввоенсовет. Должно быть, новое назначение. По дороге я и завернул в Ельню. А вы как живете? Голодно? Я тут привез вам кое-что.

Теодор кивнул на сложенные у печки вещи.

— Мы-то живём неплохо. Многие — куда хуже, — ответила Голда Исаковна. — Арон нынче большой начальник: главный бухгалтер райпромхоза. Паёк приличный, а главное, без его разрешения в уезде и бутылки керосина не получишь. Семен Варфоломеич, он нынче предисполкома, очень с ним счита- ется. Да и Рейзел работает фершалом. Немаленькая должность.

— А как сундучки Ивана Семеныча? Остались непокрашенными? — улыбнулся Теодор.

— Ну почему же, — засмеялся Арон Яковлевич. — Конечно, мне сейчас красить не с руки. Но Циля и Исак это хлебное дело не бросили. Летом в сарае целая мастерская. Зимой труднее. В сенях холодно, а в комнате Рейзел работать не позволяет: запах краски для Абраши вреден.

— Как оттепель, мы работаем, — сказала Циля. — Я придумала, на крышке изнутри рисовать картинки. За сундучок с картинкой дают на полпуда зерна больше.

— Умница! А что за картинки вы рисуете? — спросил Теодор.

— Исак срисовывает паровозы или пароходы со старых номеров «Нивы». Но мои берут охотнее.

Циля выдвинула окованный железными полосками темно-зеленый сундучок и открыла. На внутренней стороне крышки, в двух медальонах были изображены пышнотелая русая красавица и добрый молодец с кудрявым чубом.

— Хорош сундучок! — восхищенно ахнул Ваня. — Я бы такой купил.

— Ну, Циля, на таких красавцев спрос всегда будет! — развеселился Теодор. — Какие вы молодцы всё-таки. Трудно, го- лодно, а Рутенберги не плачут, справляются!

— А что толку плакать? — пожал плечами Арон Яковлевич, — Господь унылых не любит. Любавический Ребе всегда говорил: «Еврей не должен опускать руки. Как ни трудно, Хасид будет петь и веселиться. Тогда Господь услышит его молитвы».

Ночью в маленькой комнатке долго шептались, не могли наговориться.

— Трудно тебе пришлось? — спросила Роза, прижимаясь к плечу мужа.

— Ужасно. Старую армию развалили. Собрать регулярную дивизию из десятков отрядов и отрядиков — ох как сложно! Солдаты привыкли к полной вольнице. Митинговать готовы хоть трое суток подряд, а о дисциплине и думать забыли. Особенно отличился 217-й полк. Там всем заправляла банда грабителей и мародеров. Назначили им командиром поручика Евстратова, большевика, надёжного человека. Так какой-то подонок выстрелил ему в спину. И виновного не нашли. Пришлось расстрелять шестерых, только тогда удалось навести у них порядок. Командир дивизии Остап Яценко, комендор из Кронштадта, большевик. И с бойцами говорить умеет. Пона- чалу он очень косился на кадровых офицеров, которых я привлёк в дивизию. Но потом всё-таки понял, что без них ничего не добьемся. Со штабс-капитаном Соболевым даже подру- жился. Втроём мы и сбили дивизию в конце концов. А как ты справляешься, Рейзелэ? — Теодор ласково обнял жену.

— Привыкаю. Встретили меня замечательно. В земской больнице всего один врач остался — Сергей Александрович. Я его с пяти лет помню. И две сестры. А ведь было четыре врача! Когда я начала приём на фельдшерском пункте, ему сразу легче стало. На операции он меня вызывает, так что навыка не теряю. Люди едут ко мне за двадцать вёрст! Как же их обмануть? Хорошо, ты меня справочниками обеспечил. А в трудных случаях отсылаю в больницу.

* * *

Теодор проснулся с ощущением счастья. Почудилось, что он дома, в своей комнате, за окном узенькие улочки старой Вильны, и отец читает утреннюю молитву.

Дощатый потолок, неровные, проконопаченные паклей стены. Ельня. Жена хлопочет у печи в большой комнате, а молитву читает, накрывшись полосатым талесом, тесть.

«Сколько лет я не был в синагоге! — подумал комиссар. — Старикам легче. Вера помогает им жить. Религия, конечно, доживает последние годы. Наверное, её придется чем-то заменить».

После завтрака Арон Яковлевич повёл зятя показывать своё хозяйство. В райпромхоз собрали всё что было в Ельне: от парикмахерской до мастерских сапожника и верёвочника. Особенно заинтересовал Теодора Рувимыча начавшая понемногу работать Обозная фабрика. Делали там пока только простые телеги.

— Очень нужное дело! — сказал комиссар. — Наши отряды привыкли к войне в эшелонах, без отрыва от железки. Важнейшее дело сейчас — гужевые обозы. С ними подвижность Красной армии существенно увеличивается. Я пришлю к вам кого-нибудь за телегами.

Переночевав дома одну ночь, доктор Моргенштерн уехал в Москву.

* * *

Теперь Роза ждала писем. Теодор писал нечасто, два-три раза в месяц. В Москве его встретил старый друг, Эфраим Склянский, поселил в «Метрополе». Месяц он проработал в аппарате Реввоенсовета у Троцкого. Думал уже выписать в Москву жену и сына.

Но в марте Колчак начал наступление на Урале. Армия генерала Ханжина взяла Уфу и рвалась к Самаре. Выйди Колчак на Волгу — советская власть не удержалась бы. Москва срочно посылала на Восточный фронт всё что могла. Комис- сара Моргенштерна направили в Южную группу войск, к Фрунзе. В начале апреля Теодор прибыл в 26-ю дивизию Эйхе.

«Дорогая Рейзел! — писал он жене, — Вот я и на фронте. Комдив Эйхе, из рижских немцев, опытный офицер, не чета Яценко. К большевикам пришёл штабс-капитаном, да и с Колчаком воюет уже полгода. Спокоен, методичен, с трубочкой не расстаётся даже под огнём. Мне с ним куда легче, чем было в Калуге. И бойцы в дивизии обстрелянные.

Учусь ездить верхом. Ваня подобрал мне спокойную рыжую кобылку. В первые дни сбил ягодицы казацким седлом до крови. Теперь привыкаю.

Как вы там, родные мои? Как сын? Не прибаливает? Ужасно по тебе скучаю...»

«Гоним белых к Уфе, — писал он в следующем письме, — Чтобы не давать белякам передышки, комдив придумал наступление перекатами. Бригады движутся двумя эшелонами. Пока первая гонит противника, вторая отдыхает. А к вечеру вторая, догнав первую налегке (всё тяжелое мы везём на подводах — гуже- вой транспорт выручает), гонит их дальше. Утром они снова меняются. Белые не успевают закрепиться. Красноармейцы дерутся отлично!

Позавчера мы сфотографировались на местном базаре. Посылаю вам карточку. Сидит комдив, справа от меня наш начштаба, слева — король разведки, поручик Магер. Наш штаб — всем соседям на зависть.

Сто раз был прав Троцкий, когда громил «военную оппозицию» Без кадровых офицеров нет армии. А без армии нет и победы.

Напиши поподробнее о себе и об Абраше. Мне ведь любая мелочь интересна.»

Южный фланг Колчака не выдержал удара. На рубеже реки Белой закрепиться им тоже не удалось В начале июня 26-я дивизия взяла Бирск, а соседняя, 25-я дивизия Чапаева захватила Уфу.

«Дорогая женушка! — писал Теодор. — Мы только что провели фантастический марш через горный хребет Каратау, без дорог, по долине речки Юрюзань. До чего ж красивые места!

Генерал Ханжин считал себя в полной безопасности за горами. Даже наблюдение не выставил. А Тухачевский послал нашу дивизию этим невозможным маршрутом, чтобы нанести удар в тыл белых. Я шел в передовом полку Путны. Рубили сосны, хворостом настилали мосты через расщелины. Красноармейцы перейдут по брёвнышкам, а вот перевести лошадей и вручную перетянуть пушки — ох как трудно! Но всё же прошли больше ста вёрст, и вышли там, где нас никто не ждал!

Полк белых занимался строевой подготовкой. На нашу колонну и не глянули. А Путна развернулся и повел Карельцев в штыки!

Дорога на Златоуст открыта. Урал наш.»

Это письмо Рейзел, как обычно читала вслух за обеденным столом. С горящими глазами слушали её Исак и Циля.

Отец задумался:

— Тедик стал большим человеком, — заметил он. — И мысли у него большие, о революции, о будущем. Но если мы не сбережем детей, для кого тогда это будущее?

25.IX.1919

Тэдинька, родной мой, далёкий, сердце моё! Здравствуй!

Жив ли там, в холодной Сибири, здоров ли? Три недели нет писем, и я уже начала беспокоиться.

В детстве Мамеле стращала меня: «Придёт полицейский, сошлёт тебя в Сибирь.» Мы живём потихоньку. Додик очень вырос, бегает за мной и ревёт, не хочет отпускать на работу. Дом, фельдшерский пункт, больница. Так и кручусь. Впрочем, на днях было у меня целое приключение. То ли экзамен, то ли боевое крещение.

Напишу поподробнее.

Весной Сергей Александрович сказал, что ему стало трудно ездить по деревням, на роды. Семьдесят уже. Взялась я за курс акушерства и гинекологии.

В больнице все роды принимала сама. Сергей Александрович консультировал. Пару раз выезжала и в деревни. Но сложных случаев не было.

А тут под вечер ввалился в больницу рыжий Хаим (он в уезде начальник милиции) и буркнул: дескать у пасечника Ивана Анисимовича на хуторе дочь вторые сутки мучается, родить не может. Надо помочь.

— Интересно бы узнать, — оскалил он наглую рожу, — кто папаша. Мужик у Параньки ещё в четырнадцатом году в Вос- точной Пруссии сгинул. Да поостерегитесь. Там банда Щерба- того орудует.

— Что делать, Роза Ароновна, — говорит доктор. — Собирайтесь.

Укуталась я в старый папин плащ, взяла акушерский саквояж и поехала.

Больничный кучер ворчит: дескать, неделю льёт, дороги размокли, ещё застрянем в дороге. Ведь шестнадцать вёрст. Поехали бы с утра!

— Да помрёт баба до утра, неровен час, Петрович!

— Паранька-то? Выдюжит. Здоровущая баба.

В Чёрном бору лежу, едва жива от страха. И вправду, вышли четверо бандитов с винтовками:

— Слезай, матерь вашу, приехали. Кто такие?

Петрович запричитал:

— Вы што, мужики, ослепли? Больничный тарантас не признали? Фершалку везу к пасечнику. Паранька разродится не могет.

— А не врёшь?

— Не, Ватаман, мерин точно больничный, — заметил низенький. — И кто же Паране живот заделал? Ладно. Езжайте.

Пронесло! А потом был развалившийся мост через Лучесу. После дождей река вздулась, вброд не перейдёшь. Я перебралась с саквояжем, хватаясь за жердочки. А Петрович чудом перевёл под узцы Красавчика. Тарантас кренился, казалось, вот-вот рухнет. Наконец, хутор. Выбежал хозяин, благообразный, седобородый, хоть икону с него пиши. Торопит. Боится за дочь. Старший у Анисимыча погиб под Перемышлем, двое младших воюют, один у красных, другой у белых. Вернутся ли — Бог весть. Одна дочь дома осталась.

Над роженицей хлопочут хозяйка и бабка повитуха, помочь не могут. Ребёнок идёт неправильно. Ну, вспомнила я учебник. Часа через два малыш всё-таки вышел. Здоровый мальчик, одиннадцать фунтов. Бабка, услыхав голосок внука, от радости прослезилась. А Анисимыч поднял малыша, полюбовался:

— Здоров, парень! Ну, чей бы бычок не прыгал, а телёночек-то наш.

Первый внук. Когда Параша приложила сына к груди и улыбнулась, я поняла, с чего всех мужиков так интересовал отец ребёнка: завидовали. Параша-то красавица, как из песни.

Утром поехали обратно, не торопясь, в объезд. Пасечник налил мне большой горшок липового мёда. То-то обрадовался Додик. Он так редко видит сладкое.

По моему совету малыша назвали Федором (в твою честь!). Деду имя понравилось:

— И впрямь Божий дар.

* * *

... Очень задержал ответ, прости. родная. Наступаем день и ночь. Трудно, с боями, но гоним Колчака к Омску. Похоже, скоро мы с этим «Верховным правителем России» кончим.

Поздравляю со столь успешным боевым крещением. Славно, что ты освоила гинекологию. Вот вернусь, снова начнется нормальная жизнь, и ты сможешь сдать за второй курс университета. Берись-ка теперь за внутренние болезни.

Ничего, скоро мы наведем в России порядок. И фельдшеру, едущему к больному не придётся опасаться бандитов...

* * *

В ельнинскую больницу пришла записка от доктора Егера. Густав Карлович просил Розу приехать в Смоленск. Есть вести от Теодора.

Тётя Рива со всем своим семейством ещё осенью переехала в Минск, к старшему сыну. Поэтому Роза сразу пошла в больницу, на Покровскую гору.

Смоленск выглядел угрюмо. Заколоченные окна весёлых когда-то магазинчиков. Пустая вокзальная площадь, где ещё недавно толпились бесчисленные торговцы. Патрули с винтовками на пустых улицах, да оборванные, голодные люди.

В кабинете Густава Карловича было холодно, несмотря на дымившую буржуйку. Однако доктор Егер, как всегда, чисто выбрит, подтянут, в белоснежном халате.

— Посмотрите, — он протянул Розе телеграмму.

НАЗНАЧЕН ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ БОРЬБЕ ТИФОМ тчк ПОТЕРИ СЫПНЯКА БОЛЬШЕ ЧЕМ БОЯХ тчк ВРАЧЕЙ КАТАСТРОФИЧЕСКИ НЕ ХВАТАЕТ тчк ПРИЕЗЖАЙ РОЗОЙ тчк ВЫРУЧАЙТЕ тчк ТЕОДОР

— В губисполком он тоже прислал депешу. Просит срочно откомандировать меня в Омск. Похоже, Роза Ароновна, ждёт нас дальняя дорога, казённый дом. Малыша оставите здесь? Успеете собраться за четыре дня? Что делать, надо выручать Теодора.

* * *

Бывший пациент помог. Густава Карловича и Розу разместили в купе проводника часа за полтора до начала посадки. Два санитара втащили и рассовали по углам тяжелые чемоданы.

— Небольшой запас лекарств, — объяснил доктор. — В Сибири ни черта нет.

Пожилой проводник запер их и наказал никому кроме него не открывать.

Посадка. Озверевшая толпа штурмует двери и окна вагонов. И не дай Бог упасть. Затопчут. Вагоны забиты, не протолкнуться. Ругань, мат, слёзы, вши, драки за место.

Утром приехали в Москву. Носильщиков на вокзале не было, но Роза нашла оборванца с тележкой. За два фунта хлеба он взялся довезти их до «Метрополя». Оборванец повёз не к выходу, а через пути, к дыре в заборе.

— На вокзале Чека шмонает. Все чемоданы повывернут, половины не соберёшь, — объяснил он.

В «Метрополе» (Теперь — Второй Дом советов) долго ждали Склянского. Наконец, он вышел. Теодор предупредил его об их приезде.

— Размещайтесь. Вечером поговорим, — сказал Эфраим. — Сейчас не могу. Лев Давыдович приехал.

Комендант выделил им крохотную, полутёмную, но, к счастью, тёплую комнатку, бывшую кладовку. И выдал талоны в столовую.

«Метрополь», слава довоенной Москвы, один из лучших отелей Европы, превратился в запущенный постоялый двор. В роскошном зале ресторана им подали на грязных тарелках вонючий советский суп из рыбьих голов. Хорошо, у Розы ещё не кончились домашние запасы. А то бы остались голодными.

Густав Карлович пошёл в наркомздрав. А Роза разделась, выпросила у строгого седого лакея ведро с тряпкой и принялась за уборку.

Старик сочувственно наблюдал за её стараниями:

— Вы, барышня, сходите на кухню, попросите горячей воды, полегше будет. Должно, вы не из энтих, нынешних. Энти только пачкают да указывают.

Грязи тут было, грязи... Когда она закончила, старик помог ей переставить полуразвалившуюся, обтянутую розовым атласом кушетку.

— Тесновато вам будет с мужем. Не уляжетесь.

— Что вы! Густав Карлович мне не муж. Муж в Омске. К нему и едем.

— Эвона! Тогда я вам ещё матрасик выдам.

Доктор вернулся из наркомздрава со старым приятелем и коллегой Соколовым. Владимир Александрович взялся им помочь.

— Нужные мандаты я вам организую. Да и Склянский выпишет от Реввоенсовета. Но как ехать? Вы добирались от Смоленска одну ночь, а тут ведь недели две надо протерпеть. Пойдём в наркомпуть. Красин — человек порядочный, с ним можно договориться.

Красин Розе понравился. Суть дела он ухватил сразу:

— Можете меня не убеждать. Что такое сыпной тиф, я знаю. Но выделить вам вагон не смогу. Подождите. Через неделю в Омск поедет член РВС 5-й армии Межлаук. Я постараюсь обеспечить для вас купе в его эшелоне. Доедете быстрее, да и под охраной. А пока походите по Москве. Важно приехать в Омск не с пустыми руками, — он задумался, погладил модно подстриженную бородку. — Знаете что, загляните-ка в наркомвнешторг к Соломону. В закромах у Георгия Александровича что-нибудь для вас да найдётся.

И Леонид Борисович написал другу рекомендательное письмо.

— Вот это удача! — ахнул доктор Соколов, выйдя из каби- нета. — Недаром вы, Роза Ароновна, так мило улыбались Красину. Нарком-то и не устоял.

— Кто такой Соломон, и зачем нам надо идти в нарком- внешторг? — удивился доктор Егер.

— Ну, Густав Карлович! Сразу видно, что вы провинциал, в Москве первый день.

Почти все наркомы — профессиональные революционеры. Они только ниспровергать умеют. Единственный среди них человек с большим практическим опытом — Красин. Он заве- дывал русским отделением фирмы «Сименс». Знает, как делать дело. Красин и перетащил за собой из Германии друга — Георгия Александровича Исецкого. Соломон — его партийный псевдоним. Встретили его, естественно, в штыки. Знали бы вы, как ненавидят этих дельных и грамотных людей другие народные комиссары! И сколько гадостей им делают. А ведомство Георгия Александровича — единственное, где ещё возможно достать абсолютно необходимые вещи, дефицит. Ведь заводы стоят, хозяйство ВЦИК довёл до полного развала. Раздобыть что-нибудь нужное можно только за рубежом. Соломон и занят государственной контрабандой.

— Как это, контрабандой? — удивилась Роза.

— А что делать? Ленин объявил монополию внешней торговли. А торговать с Кремлём никто не хочет. У Соломона есть люди, надежные и предприимчивые, которым можно доверять. Он даёт им ссуду, царскими рублями, и нужные мандаты с визами ЧК и наркоминдела. Я слышал, что у Дзержинского получить визу — полчаса, а у Литвинова или Карахана — месяц, полтора. Люди едут в Финляндию или в Ригу, покупают и привозят необходимые товары, сдают их на склад наркомвнешторга, и получают свои 15%. Конечно, дело на полном доверии. Однако, насколько я знаю, у Соломона не воруют. Так что, может быть мы и раздобудем у него необходимое.

* * *

Прочитав записку Красина, Георгий Александрович задумался.

— Вам ведь многое нужно. Езжайте на наши склады, посмотрите сами, что там есть полезного. С лекарствами сейчас туго, но дня через два должна прибыть партия из Гельсинфорса. Тогда добавим.

Однако идти по складам было уже поздно. Отложили на завтра.

В гостинице Роза вспомнила прощальные наставления Мамелэ: «Ты теперь не девочка, Рейзел. Мужняя жена. Держи себя достойно, что бы потом не каяться. Не та женщина умна, что сумеет выпутаться из рискованного положения, а та, что не попадёт в него. Будь осторожна».

Ей придётся ночевать в одной комнате с посторонним мужчиной. Ну, конечно, Густав Карлович — человек глубоко порядочный и не позволит вольностей с женой своего лучшего друга. Но он ещё не старик, и если начать с ним кокетничать… Нужно держаться очень аккуратно, без малейшей фамильярности, что бы у него и мыслей таких не появилось.

Впрочем, доктор Егер был предельно деликатен, и особых сложностей у Розы не возникало. В купе во время долгой дороги до Омска она иногда даже обижалась: Густав Карлович совершенно не замечал, что рядом с ним едет молодая и симпатичная женщина.

Началась беготня по Москве, хлопоты, оформление ордеров. Для Розы это был тёмный лес. И если бы не помощь доктора Соколова, они бы немногого добились. Владимир Александрович любил красивых женщин. Он регулярно бросал свои «осточертевшие бумажки» в наркомздраве и часами ходил с Розой по отделам и подотделам, рассказывая байки, выбивая визы и подписи, и заодно показывая ей Москву.

* * *

Они шли от Солянки, вверх по крутому переулку. Возле высокой монастырской стены стояла очередь угрюмых женщин с большими сумками. Очередей в Москве хватало, и Роза как-то не задумалась, чего они ждут у этих мрачных ворот. Вдруг Владимир Александрович остановился.

— Софья Алексеевна! Вы здесь? Ведь вы уехали в Лондон.

Женщина в чёрной, потёртой шубке, с двумя сумками в руках и привязанном за спиной горшком, подняла глаза:

— Здравствуйте, Володя! Вот уж не ожидала вас встретить. Я тут с передачей для мужа. Вы разве не знаете? В Ивановском монастыре нынче тюрьма ЧК для заложников. Пётр Петрович почти полгода сидит здесь, в заключении.

— Господи, какой кошмар! Князь Петр Волконский, внук декабриста, человек абсолютно чуждый политике, в тюрьме ЧК?

Женщина улыбнулась. И лицо её вдруг стало прекрасным.

— Я и сама с трудом верю в это. Но, извините, ворота открывают. Я могу потерять очередь. Если вы подождёте несколько минут, я передам Пете продукты и расскажу вам всё подробнее. Нынче среда, свидания по воскресеньям.

Очередь сжалась и медленно втиснулась в приоткрытые ворота.

— Так эта дама — княгиня Волконская? — ахнула Роза. — И она приехала из благополучной Англии выручать мужа!

Поэму «Русские женщины» Роза знала наизусть, а княгиня Мария Волконская была её идеалом с детства. Встретить живую княгиню Волконскую, через сто лет вновь спасающую мужа!

— Именно так. А в Англии у неё осталась маленькая дочь, тоже Соня.

— Откуда вы её знаете? Расскажите!

— Я работал с Софьей Алексеевной в одной больнице в Петербурге. И даже был в неё безнадёжно влюблён. Но она выбрала князя Волконского. Какая женщина! Да и врач незаурядный. Она была замужем за князем Долгоруким, дочь у неё от первого брака. Сонечка жила с бабушкой в Крыму, и в на- чале года они эмигрировали в Англию. Княгине пришлось выбирать между мужем и дочерью. Пётр Петрович не мог уехать: у него в Петрограде старая и больная мать. В мае Софья Алексеевна перешла финскую границу и после всяческих мытарств добралась до дочери. А теперь вернулась в Россию!

Из монастырских ворот начали выходить женщины. Поя- вилась и княгиня Волконская.

— Ну, слава Богу, на сегодня всё. Как хорошо, что вы меня подождали.

— Куда вы теперь, Софья Алексеевна? Мы вас проводим.

— В Шереметьевский, к Сергею Михайловичу. Серж Волконский удивительный человек, принял меня без единого слова, а ведь его семья живёт в такой тесноте. Кстати, Володя, вы забыли представить меня вашей даме.

— Простите, великодушно... Знакомьтесь! Роза Ароновна Моргенштерн, едет в Сибирь к мужу, на эпидемию сыпняка. Софья Алексеевна Волконская.

— Здравствуйте, коллега! Вы тоже врач?

— Пока ещё нет, — смутилась Роза. — Только фельдшер.

— Тоже из нашего братства, медиков.

— Но как же вы, княгиня, решились бросить дочь и приехать в этот ад?

— Надо же выручать Петю. Он совсем беспомощный. Сонечка в Бате с княгиней Догорукой. Бабушка её убережёт. Там спокойно. Знали бы вы, с какими приключениями я сюда добралась!

Роза шла, не отводя глаз от лица этой поразительной женщины. Она влюбилась в неё сразу.

Княгиня рассказала, что в Гельсинфорсе её приняли за большевистскую шпионку. У неё было рекомендательное письмо к Красину. Кто-то услышал об этом, и её чуть не арестовали как агента ЧК. Два месяца Софья Алексеевна билась, как рыба об лёд. Дошла до Маннергейма.

— Когда-то я танцевала с ним на придворных балах. Один ответ: «Невозможно».

Потом началось наступление Юденича, и старый друг, граф Игнатьев, подвёз её от Ревеля до Гатчины на грузовике «Красного креста». Ждали: вот вот наши войдут в Петроград! Но пришли красные. И она решилась не отступать. Прошла пешком сорок вёрст, одна, без документов. Боялась страшно. Любой патруль, и всё, пропала. Господь защитил.

— Свекровь побоялась приютить меня в нашем доме. Я на неё нисколько не обиделась. Здесь так страшно жить. Господь, должно быть, хранил меня. На Невском встретила Марианну Зарнекау. Мы с ней раньше, в сущности, были только знакомы. Марианна не раздумывая привела к себе и помогла всем, чем могла. У меня ведь в Гатчине ещё и оба чемодана украли. В тот же день Марианна свела меня к Горькому. Мне оформили все советские документы и даже командировку в Москву. Я теперь «инструктор по музыкальной части!» — Софья Алексеевна засмеялась. — А я ведь и «Чижик-пыжик» сыграть не смогу. Горький написал ходатайство, но этого мало. С ним почти не считаются. В Москве с огромным трудом добралась до Красина. Леонид Борисович не слишком охотно, но всё же ходатайство подписал. Нашли подход к Наркому Юстиции, Красикову. Его я уговорила. И наконец получила постанов- ление ВЦИКа: «Освободить». Но для ЧК решение ВЦИКа — пустой звук. Без приказа Дзержинского Петю не отпустят. Теперь ищу пути к этому страшному человеку. Только он может решить дело.

— Может быть я смогу вам помочь, — сказал доктор Соколов. — Среди моих пациентов есть некто Богуславский. Он дружен с Дзержинским. Можно попробовать.

— Ох, Володя, сведите меня с ним! Я его уговорю. Ведь мой бедный Петух уже полгода в тюрьме! А о Богуславском я уже слышала.

Роза очень переживала за Софью Алексеевну. Эта фантастическая, невероятная история очень её тронула. Писала Соколову из Омска, спрашивала о княгине. К Пасхе пришёл ответ. Волконская всё-таки вытащила мужа из тюрьмы. Ссылка на поэму Некрасова оказалась главным аргументом и убедила «Железного Феликса». А после мира с Эстонией они смогли уехать за рубеж. К счастью, у Волконских в Эстонии было имение.

* * *

Красин жил в том же «Метрополе». И время от времени они справлялись у Леонида Борисовича. Наконец он сказал, что послезавтра в Омск отправится спецпоезд Реввоенсовета, и для них оставлено одно купе.

К этому времени они многое раздобыли: больше двух сотен простыней и наволочек, сотню шерстяных одеял, три больших чемодана с лекарствами. По совету Соколова взяли два ящика махорки:

— Это нынче как валюта, — сказал Соколов. — За махорку вам всё дадут.

И, наконец, поезд стоит у перрона Ярославского вокзала, вещи погружены, в купе не повернуться, Владимир Александрович машет рукой. Поехали.

Высокое начальство в салон-вагоне. А они вместе с охраной и обслугой — во втором классе.

— Так спокойнее. От начальства подальше, — говорил Густав Карлович.

Ехали долго. Густав Карлович учил Розу играть в шахматы. К концу дороги ей иногда удавалось свести партию вничью. Каждый день она часами сидела за учебниками. Сначала — курс «Внутренние болезни», потом взялась за «Микробиологию». Егер проверял придирчиво, нередко прерывал ответ рассказами о любопытных случаях, с которыми он встречался. Рассказы доктора давали Розе больше, чем учебник.

На остановках она выбегала на привокзальный рынок и выменивала пачку махорки на что-нибудь съедобное.

Доктор взял с собой хорошую спиртовку. Чай с сахарином и хоть раз в день горячее.

Наконец, поезд въехал на засыпанный снегом вокзал Омска. И Теодор встречал их. Какое это было счастье!

* * *

В Ельню пришло письмо от Розы. Арон Яковлевич одел очки, все расселись вокруг стола:

Мои дорогие! Наконец появилась оказия, и я тороплюсь написать вам. В Москву едет курьер, и, надеюсь, вы получите весточку недели через две, а не через полгода.

Как вы там живы? Знали бы вы, как я скучаю по всем вам, по нашему домику в тихой Ельне. Здесь о тишине можно только мечтать. Три дня мы с Тэдиком в Верхнеудинске (теперь он стал называться Улан-Удэ). Маленький городок, меньше Ельни. Половина жителей — буряты. Белые оставили тут два госпиталя в жутком состоянии. Тэдик приводит их в божеский вид. А я разворачиваю третий, в здании женской гимназии. Сыпняк понемногу отступает, но хлопот достаточно. Поесть не успеваю. Густав Карлович пока остался в Иркутске.

Наши партизаны просто чудеса творят. Японцы в прошлом году захватили Николаевск-на-Амуре. Заняли при этом и старую крепость Чныррах. Правда, замки с пушек наши унесли в тайгу.

В феврале метели намели сугробы до верха крепостных стен. И партизаны в сильнейший буран тихонько вошли в крепость на лыжах. Японцы в такую пургу даже часовых не выставили! Гарнизон бежал в панике, а когда они попытались закрепиться в го- роде, ожили орудия крепости! Николаевск — наш.

Простите, родные, я всё о политике. Но ведь мы ею живём.

Чем дальше на восток, тем привольнее. Здесь на рынке цены вдвое ниже иркутских и почти вчетверо ниже цен в Новониколаевске (теперь — Новосибирск). Белый хлеб, булки, баранина, много прекрасной рыбы... Я уже как-то отвыкла от такого. Если к воскресенью разгребу в госпитале хоть немного, сделаю Тэдику фаршированную рыбу. Ему так понравилась твоя «фиш», мамелэ. Но грозят и здесь ввести карточки.

Я накупила для вас подарков. Тут много китайских товаров. По большей части дешёвка, но попался как-то отрез добротной чесунчи. И большую коробку китайского чая для папы. Только вот когда приведётся увидеться...

Дальше шло полстраницы вопросов об Абраше и о всех родных и близких.

* * *

Генрих Эйхе, главком Народно-революционной армии ДВР, двинул на Читу Первую Иркутскую, лучшую из своих дивизий. Третья бригада демонстративно наступала вдоль железки, а Первая и Вторая шли в обход, по Старо-Читинскому и Ви- тимскому трактам, увязая в непролазной грязи. Самая распутица! Дошли. И 15 апреля ворвались в Читу, сметая демора- лизованные части каппелевцев.

Там сразу же открылась Объединительная конференция: по четыре представителя от каждого из местных правительств и один от Сахалина. Только Семёнова не пригласили.

Дружно проголосовали за создание единой демократической Дальневосточной Республики и за упразднение областных правительств. Особо подчеркнули сохранение частной собственности.

Петров, заместитель председателя Правительства, тут же вызвал в Читу Теодора. Надо было налаживать работу госпиталей.

По сравнению с Верхнеудинском Чита выглядела столицей. Сорок тысяч жителей, крупные железнодорожные мастерские. Впрочем, улицы тут были такие же тёмные и не мощеные. Поселились в доме купца Давидсона, рядом с синагогой. Удобное жилье было необходимо, Роза ходила на шестом месяце.

Из Иркутска привёз свой госпиталь доктор Егер, посмотрел Розу, помрачнел, и устроил Теодору большую взбучку:

— О чём ты думаешь? Состояние Розы Ароновны внушает опасения. Чем она болела за последние полгода? Ах, испанкой! Тем более. Плюс непосильная работа в госпитале. Это может плохо кончиться.

Теодор вздохнул:

— Я и сам об этом думаю. Но заменить Рейзел некем. Врачей нет.

— Чепуха! Назначь толкового фельдшера. У Розы Ароновны тоже пока нет врачебного диплома.

Роза пыталась протестовать, но её и слушать не стали. Теодор, подумав, назначил начальником госпиталя одного из фельдшеров. Густав Карлович этим не ограничился.

— Надо взять прислугу, Роза Ароновна, — сказал он. — Ходить на рынок и мыть полы для вас уже опасно. Рекомендую одну из наших санитарок, женщину честную и аккуратную.

Замкнутая, немногословная Настя стала ей опорой и под- могой во всех бедах, и прожила потом с Розой пятьдесят лет.

В конце января Роза родила маленькую (меньше пяти фунтов), недоношенную девочку. Сказалась каторжная работа и недоедание. С продуктами в Чите к весне стало совсем плохо. На карточки не проживёшь, а мужики на рынке никаких российских денег не брали. Йены или доллары — пожалуйста. А чаще шёл натуральный обмен. Молоко у Розы на этот раз через три недели кончилось. Пришлось выкармливать крохотную Мирру искусственно. Без Насти бы пропали. Своих детей у неё по женским бедам быть не могло, и она привязалась к девочке, как к родной дочке. На рынок, на обмен ушло всё, что можно было продать.

К счастью тут пришли из Верхнеудинска два вагона муки- крупчатки для госпиталей. Эта мука свалилась как манна небесная.

И впрямь — чудо. Из Китая в Москву шёл эшелон генерала Чжан Зо Линя, на переговоры к Ленину. Его задержали до подтверждения из Кремля. Китайцы везли 37 вагонов круп- чатки для наших голодающих соотечественников.

Верхнеудинский Исполком сразу поставил возле этих вагонов часовых, не позволяя китайцам взять даже фунт:

— Вы ввезли груз без согласования с нами. Будем рассматривать его как контрабанду.

Никакие протесты китайцев, никакие ссылки на благотворительный характер груза во внимание не принимали. И выцыганили таки тринадцать вагонов! Вот эта нечаянная помощь и помогла выжить.

Ближе к весне Петров послал Теодора в тайгу. Нужно было помочь партизанским госпиталям перевязочными материа- лами, самыми необходимыми медикаментами (там часто даже йода не было), да и прооперировать тяжелых больных. Врачей в тайге было мало.

Выехали верхами на местных, низкорослых, но выносливых лошадях. Теодор рассчитывал вернуться недели через две. Приехал через месяц.

— В молодости мечтал стать путешественником, — расска- зывал он жене, вымывшись с дороги. — Как Стенли или Ливингстон. Удивительно, эта мечта осуществилась. Хлебнул таёжной романтики досыта. У партизан оказались совсем неплохие госпиталя. Я думал, ситуация куда хуже. А из доктора Опашного еще выйдет прекрасный хирург.

— Что ж ты так задержался?

— Пришлось. У Шилова на таёжной заимке за два дня прооперировал всех, собрался уезжать обратно. А он и говорит: «Задержись на пару дней. Наши патронить пошли. Вчера ждал их. Должно что-то не так. Небось раненых привезут». Я удивился: «Патронить — что это такое?». Шилов смеётся: «Так патронов взять негде. Мы и отправляем партии к белым в тыл, грабить склады с боеприпасами, патронить значит. Ещё и покупаем у них». «И белые вам продают?» — спрашиваю. «Продают, китайцам, за золото. А китайцы — нам. У нас в тайге свои прииски работают. Только дерут посредники шибко много. Лучше уж патронить».

Ночью вернулись. Склад-то они вскрыли чисто, часовых повязали. Да на обратном пути попали под обстрел японского бронепоезда. Двое убитых, трое раненых. И тяжело ранен Ким, коренастый, смуглый кореец, помощник Шилова. Крепкий мужик — живым довезли. Осколок в лёгком, на два пальца от сердца. Пришлось его спасать. Ну, а потом — ждал восьмого дня. Убедился, что всё в порядке, сепсиса нет, и поехал обратно.

— Посмотри, Рейзел, какой гонорар я получил от Шилова. — Теодор выложил на стол небольшой кожанный кисет. — Таёжное золото. С полфунта будет. В жизни я такого гонорара за операцию не получал. Теперь надо думать, что с ним делать. Может, отдать в фонд госпиталей?

Настя дошивала распашонку для девочки под керосино- вой лампой:

— И думать не о чём, Теодор Рувимыч. Дочке пойдут. Миррочке сейчас и молоко, и масло нужны. Слабенькая девочка заботы требует. А на ваши бумажки и пшена не купишь.

Теодор удивленно снял пенсне. Но Роза положила руку ему на колено:

— Настя права. Дочке сейчас очень нужно хорошее питание. А госпитальных проблем это золотишко не решит. Не тот масштаб. Тут без тебя пришло пять вагонов соли с Урала. Один выпросили для госпиталей. Так что подкормим больных. Соль здесь — валюта.

— Странная вещь, — покачал головой Тэдик. — Ведь когда мы пришли, в Чите на рынке всё было. Что-то не так с нашей политикой в деревне.

Скоро Роза вновь вышла на работу в больницу. Честно говоря, она и до этого забегала туда достаточно часто. Так что входить в курс дела не потребовалось.

Яша

Яков (1902) — Кочубей Наталья Андреевна (1903 — 1925)

В Харькове Яша первый раз в жизни взял извозчика. Покачиваясь на мягких рессорах, жадно разглядывал огромный, зеленый город.

В переулочке за синагогой, в тени старых каштанов, стоял нарядный трехэтажный дом. На первом этаже — вывеска, золотом по лазури: «Братья Гольберг». Здесь была контора. Во втором этаже жила семья старшего брата Израиля, в третьем — Моисей с детьми и тетей Фирой, и младшая сестра, Клара Гольберг.

По всему дому с криками носились дети от пяти до четырнадцати лет: Голда и Гирш — Израиля, Гита и Симон — тети Фиры.

Тетя встретила Яшу радушно, расцеловала, познакомила с детьми, показала комнату:

— Жить будешь здесь. — Она очень гордилась домом. — У нас даже ванна и ватерклозет. Это так удобно. Только год, как переехали.

Братья Гольберг были на фабрике. Клара Григорьевна — в госпитале. Уже два года она работала операционной сестрой.

Вся семья собралась за ужином. Яша робел. Дорогой фарфоровый сервиз, серебряные ложки и вилки. Украдкой поглядывал на тетю — есть ножом и вилкой ему ещё не приходилось. Впрочем, с детьми он успел подружиться, а мужчины были заняты деловыми разговорами и на новоявленного племян- ника внимания не обращали.

Только Сара Соломоновна, жена Израиля, строго посмат- ривала на родственника из провинции. Кажется, серьезных ошибок он не допустил.

После ужина его пригласили в кабинет. Братья курили сигары, разглядывали Яшу.

— Гут, — сказал Израиль Григорьевич. — Паренек ты вроде не глупый. Учись. Время сейчас трудное, а наши дети еще малы. Покажешь себя человеком, выйдешь в люди. Завтра пойдешь на склад сырья. Я скажу горбатому Ицику.

— Нелегко тебе придется, — улыбнулся дядя Моисей. — Вникай!

* * *

В производстве конфет используют множество разных продуктов. Сахара — больше десяти сортов, патока, сливки, яйца, пряности, фрукты, красители, трагант, агар-агар.

Горбатый Ицик определял качество сырья с первого взгляда. Пришлось и Яше осваивать эту премудрость. Учился определять качество продуктов на глаз, на вкус, по запаху, наощупь. Благо память хорошая. А то бы пропал. Но он завёл себе толстую тетрадку и старательно записывал все тонкости.

Через пару недель Моисей Григорьевич устроил ему строгий экзамен. Два раза Яша ошибся. Но дядя все же похвалил его и сказал, что завтра можно перейти в варочный цех.

За полгода Яша прошел все стадии производства, до упаковки. Но тут грянул большевистский переворот, и все пошло кувырком.

Правда, в Харькове советы взяли власть с трудом и не сразу. В декабре приехавшие кронштадские морячки с помощью местных красногвардейцев установили в городе советскую власть. Однако закрепиться не смогли. Харьков взяли войска Киевской Директории. Новый 1918 год принес новую власть: большевики подняли восстание, и 3 января в город вошла Вторая Украинская советская дивизия. Надолго ли?

На фабрике Гольдбергов пока было тихо. Там работало всего 45 человек, больше половины — евреи. Голосовали рабочие за эсеров, меньшевиков и бундовцев. Большевиков почти не было.

Но скоро и у них объявились горластые агитаторы:

— Теперь всё наше! Долой буржуев! Заводы — рабочим.

Появился фабричный комитет. Его возглавили возчик Антип Вдовенко и варщик Янкель Горштейн. Яша удивился. Янкель — хороший мастер, зарабатывал прилично, семью обеспечивал. А вот тоже пошел к горлопанам (о своем членстве в партии большевиков Яша успел забыть).

Комитет потребовал доступа к конторским книгам и всей денежной отчетности.

Моисей Григорьевич, человек осторожный, спорить с ними не стал. Сказал, что вся отчетность у старшего брата, Израиля, и завтра — послезавтра они получат все документы.

Вдовенко закричал, что никаких отсрочек он не допустит, но другие члены фабкома его не поддержали.

Вместе с дядей Яша поехал в контору. В директорском кабинете братья сели думать, что делать. Яков забрался в уголок подальше, слушал. Израиль поглядел на него строго, но не прогнал. Прибежала встревоженная Сара Соломоновна:

— Ты слышал, Изя! Эти босяки, это ракло, хотят отобрать нашу фабрику!

— Не паникуй. Ещё не ясно, надолго ли эта власть и что нам грозит на самом деле, — спокойно ответил Израиль Григорьевич. — Сореле, гезунд зулст ту зайн (лишь бы ты была здорова), иди лучше домой. Присмотри за детьми. Мы что-нибудь придумаем. Я потом тебе всё расскажу.

Тётя Сара, возмущенно пожав плечами, вышла.

— Вэйз мир (горе мне) — Израиль снял пенсне. — Хорошо, я еще в октябре успел взять со счета в Южном коммерческом банке все наши деньги и поменял их на валюту. Курс рубля упал, но основной капитал мы пока сохранили. Надо бы нынче ночью вывезти со склада всё ценное сырье, пока его не разграбили. Яша поможет, возьмём Беньямина и лысого Мойше, люди надежные. Работать станем вполсилы, а и остановится фаб- рика — не беда. Лишь бы не сожгли и не изломали оборудование. Не думаю, что эта бандитская власть надолго. А бумаги пусть смотрят. Зиновий Маркович (главный бухгалтер) давно подготовил для «товарищей» добротную липу.

— Где спрячем сырье? — спросил дядя Моисей.

— Отвезем на хутор к Гросмайеру. Человек надежный. До хуторян доберутся нескоро.

* * *

Около полуночи Яша и лысый Мойше вывели из фабричной конюшни лошадей и запрягли их в две больших фуры. Торопясь грузили бочки, мешки и ящики. Беньямин Юдович, мастер варочного цеха, выглянул на улицу:

— Никого нет. Можно ехать.

Переулками, осторожно, выбрались из города. По засне- женным дорогам фуры шли с трудом. Пока доехали до Грос- майера, Яша промерз до костей. С хозяином Израиль Григо- рьевич договорился быстро. Запасы спрятали в амбаре, под гру- дой соломы, и к ужину вернулись домой.

Фабком реквизировал в кассе всю наличность (деньги на зарплату), но через пару дней, по примеру других заводов, потребовал и ключи от кладовых.

Моисей Григорьевич пробовал убедить их, что без запасов сырья фабрика встанет.

— Вы же сами окажетесь без работы.

Но Антип помахал перед носом хозяина наганом:

— Не треба! Гони ключи. Хватит, попили нашей кровушки.

Назавтра в кладовых было пусто. Разобрали не только сахар и патоку (делили ведрами, поровну), но и все припасы: крахмал, пряности. Даже трагант и агар-агар, которые можно использовать только в производство драже и мармелада растащили, раздуванили.

Потом Беньямин Юдович, по просьбе дяди, скупил поти- хоньку у рабочих эссенции, агар-агар и другие труднодоступ- ные компоненты. Фабрика встала. Стояли и другие заводы Харькова. Зато на рынке толпился народ. Меняли получен- ный сахар на крупу или мануфактуру.

Февраль в 1918 году был вьюжным. На улицах часто стре- ляли. Белла, подруга Клары, возвращалась домой с дежурства. У костра на Сумской улице стояла кучка солдат. Двое оста- новили барышню:

— Раздягайся.

Глянув в заросшие густой щетиной лица, в беспощадные глаза, Белла молча сняла шубку. Один из бандитов посмотрел на худенькую девочку в тонком платье.

— Панько, дай дывчине свою шинельку.

Так она и прибежала домой в грязной солдатской шинели.

Из дома старались без нужды не выходить. Израиль Гри- горьевич учил Яшу бухгалтерии и немецкому языку. Дядя Моисей играл с ним в шахматы.

Жадно читали газеты. В «Вестнике Украинской Народной республики» новостей было не густо. А московские газеты доходили редко и с большим опозданием.

Все новости и слухи стекались в синагогу. Она заменяла клуб. Тут спорили до хрипоты — продержатся большевики до Пасхи или нет.

В январе большевики арестовали пятнадцать самых известных харьковских богачей и потребовали у них миллион, «для уплаты рабочим». В случае неуплаты грозили отправить буржуев на шахты в Донецк.

В Новочеркасске новый Донской атаман генерал Краснов собирал казачью армию. К генералу Корнилову со всей России тянулись добровольцы-офицеры.

Больше всего надеялись на немцев. Еще в конце декабря немцы признали Украинскую раду, а 9 февраля подписали с ней сепаратный договор. Германские и австрийские войска заняли Украину и ввели закон и порядок.

Но до Харькова немцы не дошли. Здесь правила большевистская «Донецко-Криворожская республика». Братья Гольберг нетерпеливо ожидали вестей из Бреста, где Троцкий и Иоффе всё тянули переговоры с немцами.

Яша возился с ребятишками. Тётя Фира вела хозяйство, а остальным взрослым было не до них. Дети очень привязались к «братику». Он сочинял им сказки, а чаще просто пересказывал романы Жюль Верна. Гирш был ещё мал, но Гита, Симон и Голда слушали с жадным интересом и, стоило ему остановиться, требовали:

— Дальше, Яша! А что дальше?

Голде уже исполнилось четырнадцать. Она считала себя взрослой барышней. И десятилетняя Гита ревновала кузину до слез.

Как-то за чаем Сара Соломоновна едко бросила ему фразу по-французски. Яша тут же ответил. Сореле удивилась:

— Ты говоришь по-французски?

— Конечно.

— Где же ты выучил язык?

— В ельнинской гимназии была очень хорошая учитель- ница.

— Славно. Можно будет хоть с тобой поболтать по-человечески.

С тех пор тетя Сара стала добрей к Яше. Часами рассказывала ему о своем доме в Одессе, о гимназии, о балах и театрах. Сара Соломоновна выросла в зажиточной еврейской семье. У её отца было своё место в Бродской синагоге.

— Не знаешь, что такое Бродская синагога в Одессе? Вот чудак. Лет 60 назад в Одессу переехали евреи из Брод, из австрийской Галиции. Это были люди образованные и предприимчивые. Уже тогда они ходили в немецком платье и говорили по-немецки. Бродские евреи создали богатство Одессы. В Бродской синагоге впервые в России был установлен орган, а проповеди велись сначала на немецком, а потом на русском языке. Место в Бродской синагоге — это не пустяк. И папа дал за мной очень приличное приданое. На эти деньги Израиль и развернул из своей кустарной мастерской фабрику. Правда, за время войны он производство утроил.

* * *

В первый раз, когда к ним в дом пришли с обыском, дети очень испугались. Маленький Гирш прижался к Яше щекой:

— Яша, это разбойники?

Бородатый солдат улыбнулся:

— Нэ робий, хлопчик! Мы тильки пошукаемо у вас гарматы, та и пийдемо.

Оружия не нашлось. Они выгребли все запасы продуктов в кухне да прихватили на обратном пути старую енотовую шубу дяди Моисея и ещё кое-что, по мелочи.

— Босяки! — сказала Сара Соломоновна презрительно. Основные запасы продуктов были надежно укрыты в подвале дома за совершенно незаметной дверцей.

Они не голодали. Но к началу марта запасы заметно уменьшились, и тётя Фира стала время от времени посылать Якова на рынок, менять домашние вещи на недостающие продукты.

В этот раз тётя дала ему три хороших льняных полотенца и пустую бутылку:

— Подсолнечного масла совсем мало осталось. Постарайся, Яшенька.

Толпа на базаре начиналась за четыре квартала от рыночной площади. Кого и чего тут только не было! Солдаты и бабы, воры и фрейлины, мужики и священники, торговки и пере- одетые офицеры...

Яше нравилось ходить на рынок. Тут надо было держать ухо востро! Зазеваешься — обманут, обокрадут, да ещё и на смех подымут. Денег почти не брали. Шёл натуральный обмен. Яша удачно выменял у толстой хохлушки свои полотенца на подсолнечное масло. Даже выторговал в придачу немного творогу. Впрочем, и хохлушка осталась довольна:

— Яки гарны рушники!

Однако удача, удачей а зевать нельзя. На шумящем, галдящем, орущем базаре что-то изменилось, Яша встал на брошенный ящик, вытянул шею. Так и есть! На той стороне площади мелькали солдатские папахи и бескозырки матросов. Облава! Надо уходить.

Вообще, он мало чем рисковал. Ну отнимут бутылку с маслом, отведут в участок. Утром — то выпустят. Но провести ночь в вонючем участке не хотелось. Да и тётя будет волноваться. Он двинулся вправо, к переулку. Рядом с ним яростно про- талкивался невысокий, носатый подросток в рваном бушлате и грязном треухе.

«Он-то чего так боится?» — подумал Яша.

Вот и переулок. Паренек бросился бегом. Но через пяток домов переулок кончался высоким забором. Тупик.

Подросток ткнулся в одну калитку, в другую. Заперто. В проходной двор. И выскочил оттуда, как ошпаренный.

— Там засада! Матросы! — затравленно крикнул он Яше.

— Не трусь. Давай со мной.

Якову стало жалко мальца. Должно быть, не здешний. Выходов не знает. Они перелезли через ветхий забор в закрытый дворик.

— А теперь куда? — удивленно спросил хлопчик.

— Лезь на крышу сарая. — Яша подсадил парня и влез сам. — Теперь сюда. Здесь проходной двор и засад не бывает. Вот мы и ушли.

Они быстро прошли два квартала и вышли на полупустой бульвар.

— Закурим? — Хлопец уселся на грязную скамейку, достал кисет.

— У парня не махорка, а хороший легкий табак, — удивился Яков. Украдкой рассмотрел случайного попутчика: похоже, армянин. И в Харькове впервые. Чего он так боялся облавы? Есть что прятать?

Познакомились. Степу Ованесяна прислал из Ростова с поручением дядька. Богатейшего купца первой гильдии Тиграна Манукяна в Харькове знали все. Ему принадлежал не один торговый дом, не одна фабрика. Было важное дело в Харькове. Он и послал Стёпу: «Мальчишка, кому ты нужен? Тебя ЧК не тронет. А Вардан и Ашот всё сделают». Но Вардан свалился в тифу, а Ашот сбежал от Чеки. Парень и влип.

— Слушай, Яша, ты еврей? — спросил Степа. — Я так и подумал. Евреи совсем как армяне. Родины нет, все гонят. И торговать любите. И погромы бывают либо еврейские, либо армянские. Вот грузинских погромов не бывает. Ты здешний?

— Полгода как приехал. У дядьки здесь конфетная фаб- рика. Может слышал: «Братья Гольберг». Так я у него учусь.

— Надо же! И ты у дядьки подручным. Тебе сколько?

— Шестнадцать.

— И мне уже пятнадцать. Почти одинаково. Своё дело ещё не завел?

— Пока нет. Что ли ты собрался?

— Я то заведу. Погоди, дай срок, богаче дяди стану, — парень мучительно искал выход. — Слушай, Яша, выручи! Обязательно надо надёжного человека найти. А мои, армяне, оба пропали. Случайному человеку не доверишь. Евреям верить можно. Помоги. Манукян добро долго помнит.

— Да чем я могу тебя выручить, Стёпа? Я сам здесь на птичьих правах.

Стёпа оглянулся. Рядом никого не было.

— У Манукяна в Харькове дорогой товар остался. Сукно. Надо его перепрятать. Старое место совсем ненадёжное. Он и послал меня. Говорит, Вардан и Ашот обеспечат. Другие и продать могут. А их и нет обоих. И я никого здесь не знаю. Выручай! Один раз уже выручил, давай и второй раз. Манукян тебя отблагодарит.

Яша улыбнулся. Уж больно напорист был этот паренёк. Не зря послал его дядька.

— Как же выручать тебя? Дядя Моисей Манукяна, конечно, знает. Скажем, поверит он тебе. Да где же прятать твой товар? На фабрике большевики командуют. В доме — так позавчера «товарищи» в третий раз с обыском приходили.

Стёпа задумался.

— Надежно спрятать непросто. Хорошо бы в лазарете. Может, знаешь кого в госпитале?

— Клара Григорьевна, сестра дяди, операционной сестрой работает. Но она в лазарете не начальник. Да и кто станет рисковать?

Стёпа вскочил:

— Пошли в лазарет. Станут! Говорить я буду.

Клара вышла к ним в окровавленном халате, усталая, злая, после долгой и тяжелой операции:

— Яша? Что случилось? Зачем ты пришел? И что это за оборванец?

— Пардон, Клара Григорьевна! — решительно обратился к ней Стёпа. — Пусть вас не смущает мой внешний вид. Я — племянник Тиграна Манукяна. И у меня важное дело к начальнику госпиталя. Проводите нас к нему.

— Этот босяк ещё и командует! — удивилась Клара. — Ты его знаешь, Яша? Может, это аферист?

— Я думаю, ему можно верить, — ответил Яков.

— А что за дело у тебя?

— Я могу добыть продукты для госпиталя. Вам нужны мука, крупы?

— А не врешь? Ладно, пошли.

Доктор Любезнов сидел над отчётом.

— Этот босяк уверяет, что может достать для госпиталя продукты, — сказала Клара. —Может, и не врёт.

Доктор поправил очки, неторопливо разглядывая Степана.

— Кто вы, молодой человек? И что вы хотите?

— Меня зовут Степан Ованесян. Тигран Манукян, мой дядя, послал меня в Харьков. Если вы мне поможете, я достану для госпиталя два мешка риса и мешок муки.

Доктор задумался:

— Два мешка риса нынче целое богатство. А что за помощь вы хотите получить от нас?

Степан оглянулся на Клару. Доктор понял.

— Спасибо, Клара Григорьевна. Идите, размывайтесь.

Клара вышла.

— Нужно спрятать у вас в лазарете кое-какой товар.

— Оружие? Листовки?

— Нет, конечно. Манукян такими делами не занимается. Мануфактуру.

Доктор долго молчал, глядя на юношей:

— А это не провокация?

Степа откуда-то из под лохмотьев вытащил веревочку, Ве- ревочка развернулась в полоску тонкого полотна. Он протянул её доктору. Тот прочёл:

— «Степа мой человек. Кто ему поможет, мне поможет. Манукян добро помнит долго». И росчерк.

Доктор выглянул из кабинета и сказал санитару:

— Позови Ольгу Афанасьевну.

Пришла высокая, статная сестра-хозяйка. Доктор Любезнов рассказал ей о предложении Стёпы. Ольга Афанасьевна не раздумывала.

— Вези рис и муку да поскорее. А барахло твоё мы спрячем.

Однорукий лазаретный кучер Маркелыч заложил в фуру с красным крестом двух тощих кляч. Стёпа пообещал ему за помощь кисет табаку и бутылку водки. Поехали в Нахаловку, на окраину. Во дворе полуразвалившейся конюшни угрюмый молодой армянин раскидал кучу навоза, открыл люк погреба и помог им загрузиться.

В лазарет приехали уже в сумерках. Ольга Афанасьевна ждала. Как она обрадовалась, когда Яша и Степан отнесли в кладовку мешки с рисом и мукой!

— Подкормлю несчастненьких...

Мануфактуру спрятали в дальний подвал, заперли на амбарный замок.

— Не тревожься, хлопчик. У нас всё будет цело.

На прощанье Стёпа сунул Яше какую-то бумажку.

— Спасибо тебе. Даст Бог, ещё встретимся.

Дома Яков разглядел две «катеньки» — довоенные сто руб- лей. Когда-то целое состояние. Впрочем, и теперь ещё приличные деньги.

— Первые солидные деньги, что я заработал.

* * *

17 февраля немцы начали наступление в Прибалтике. Остатки российской армии откатывались без сопротивления. Генерал Хоффман писал:

«Это самая комическая война — она ведется исключительно в поездах и автомобилях. Сажаешь в поезд несколько пехотинцев с пулеметами и одним артиллерийским орудием, продвигаешься до следующей железнодорожной станции, берёшь её, арестовываешь большевиков; сажаешь в поезд следующий отряд и продолжаешь двигаться вперед... В этом есть очарование новизны.»

И после путаницы и проволочек 3 марта в Брест-Литовске Троцкий подписал мирный договор, наступление немцев на Украине возобновилось.

Посыпались страстные воззвания: «Социалистическое оте- чество в опасности». Совнарком «Донецко-Криворожской рес- публики» объявлял чрезвычайные мобилизации одну за другой. Мелкие партизанские отряды кое-где даже пытались помешать немцам.

Но 8 апреля в Харьков вошли немецкие войска, и воцарился орднунг (порядок).

Десятого апреля во время обеда внизу раздался резкий звонок. Горничная пошла открывать. В столовую вошли немецкий вахмистр, два солдата с винтовками и переводчик.

— По приказу господина коменданта вы обязаны сдать все имеющееся в доме оружие! — сказал вахмистр.

— Но у нас нет оружия. Мы мирные люди, — ответил Из- раиль по-немецки.

Вдруг из-за маминой юбки выскочил семилетний Симон:

— Есть, есть оружие! — закричал он, размахивая руками. — В буфете!

Он радостно показывал на ящик огромного буфета. Все оцепенели.

— Откройте! — грозно приказал вахмистр. Тетя Фира дрожащими руками открыла буфет. В ящике для вилок лежала кучка медных гильз, потихоньку собранных мальчиком.

— Гут. Ду бист гуте кнабе, — улыбнулся вахмистр. — Ауф- видерзеен. (Досвидания).

Солдаты ушли.

Ещё через три дня фабрика братьев Гольберг возобновила работу.

Израиль Григорьевич при немцах арендовал небольшое помещение на Суворовской и открыл там кондитерский магазин. Торговать в магазине поставили Яшу.

Как-то под вечер зашли два австрийских офицера. Выбрали по коробке «засахаренных фруктов» (конфеты были гордостью Моисея Григорьевича). Пока Яков заворачивал покупку, обер-лейтенант спросил:

— Скажите, в Харькове есть синагога?

Яша ответил на приличном немецком (не зря его школил Израиль Григорьевич):

— Конечно есть, и не одна.

«Надо же! — подумал пораженный юноша, — Правду говорили, что в немецкой армии есть офицеры-евреи! И второй, гауптман, артиллерист, тоже, несомненно, еврей!

— Айн момент, мейне геррен!

Яша выскочил в кабинет. Хозяин проверял выручку.

— Израиль Григорьевич! Там два австрийских офицера спрашивают дорогу в синагогу! Если прикажете, я их провожу.

— Евреи? Какая удача! Я сам провожу их.

Израиль давно пытался завязать связи с офицерами оккупационной армии. Но до сих пор ему не везло.

Они пришли в дом Гольбергов на «Шаббат». Герр обер-лейтенант Иозеф Лодзинер и герр гауптман Генрих Рубштейн вежливо целовали ручки дамам. Субботний стол в этом доме всегда отличался. Но уж в этот раз он сверкал. Гости ели с ап- петитом, хвалили несравненную «Гефилте фиш» — фаршированную рыбу. Сара Соломоновна оживленно обсуждала венскую оперу, непринужденно переходя с немецкого на французский.

Всё было, как сказал дядя Моисей, «На высшем уровне».

После обеда мужчины перешли в кабинет Израиля Григорьевича. Горничная подала сигары и отличный кофе с коньяком. Яша устроился в уголке на диване.

— Сегодня у меня большой день, — сказал Израиль Григорьевич. — В моём доме такие гости. Я счастлив, господа. Могу ли я оказать вам какую-нибудь услугу?

— Пересаливает дядюшка! — подумал Яша.

Господа офицеры переглянулись. Гауптман слегка кивнул.

— Собственно, есть небольшое дело, — заметил герр Лодзинер. — Мы люди умные, а сейчас и дураку ясно, что шансов на победу у нас не осталось. Думаю, генералу Людендорфу скоро придётся капитулировать.

— Это несомненно, — согласился Моисей Григорьевич.

— У нас скопилось жалование за время войны. Это довольно значительные суммы, — продолжал обер-лейтенант. — Курс немецкой марки и австрийского шиллинга падает.

— Вы хотите обменять свои марки на прочную валюту, пока они не превратились в резанную бумагу? — спросил Израиль Григорьевич. — И это, конечно, надо сделать конфиденци- ально, что бы вас не обвинили в отсутствии патриотизма. Вы обратились по правильному адресу. Буду рад помочь вам, господа.

— Но речь пойдёт о весьма значительных суммах, — заметил капитан Рубштейн. — Мы готовы заплатить значительную комиссию. До 8%.

— Этого достаточно. Я обменяю вам любые суммы. Яша, принеси рюмки. Надо выпить за будущее сотрудничество.

Герр Лодзинер заметил:

— Если всё пройдет хорошо, и вы обменяете по приличному курсу, мы могли бы выручить и других офицеров. Даже генерал Мангельбир не откажется от некоторой суммы фунтов стерлингов.

— Несомненно. У меня есть друзья банкиры.

— Очень важна полная конфиденциальность, — заметил Гауптман. — Думаю, нам будет неудобно часто заезжать к вам, герр Гольдберг.

— Закажите конфеты в нашем магазине. Яша все получит и привезёт. Племяннику мы доверяем полностью.

— Зеер гут. Договорились.

Израиль Григорьевич не зря мечтал завязать дружбу с гос- подами офицерами. По рекомендации гауптмана Рубштейна командир части полковник Бауэр заказал им большую партию мармелада и дешевых конфет для рядовых, и небольшую — дорогих, для офицерского собрания.

Это были мелочи. Герр Лодзинер, служивший в штабе генерала Мангельбира интендантом, обеспечил уже по-настоящему большие заказы. Но, самое главное, он привел к ним лейтенанта 26-го егерского полка, Бахшмидта. Отец этого долговязого, флегматичного детины владел девятью кондитер- скими магазинами на окраинах Вены и пятью кафе.

Лейтенант мгновенно оценил перспективы деловых контактов с фирмой «Братья Гольберг». Скоро он получил от отца подробное письмо с инструкциями, и в Вену отправился первый товарный вагон со сладкой продукцией.

Украинские конфеты в голодной Вене раскупили мгновенно. Герр Бахшмидт — старший сам приехал в Харьков. Надо было закрепить удачный гешефт подробным договором.

Фабрика перешла на работу в две смены, Моисей Григорьевич нанял три десятка новых рабочих. Под навесом во дворе установили четыре больших котла, скоро ожидался урожай черешни. Красочные этикетки заказали в Лейпциге.

Были и трудности: не хватало упаковочных материалов. В Харькове 1918 года найти и купить картон, стеклянные банки, тарную дощечку для ящиков и особенно белую жесть было весьма не просто.

А жестяные баночки с мармеладом, пастилой и леденцами братьев Гольберг пользовались особенным успехом. Яша сбил себе ноги, разыскивая в городе и округе сохранившиеся кое- где «довоенные запасы». Объехал и обыскал все уездные го- родки губернии.

В Изюм съездил без толку. Слухи о запасах жести у купца Опанасенко не подтвердились. Яша обежал весь городок — пусто.

С вокзала шёл домой злой и усталый.

— Загордился, дарагой? Нэ здороваешься... — окликнул его с лакированной коляски лихача модно одетый юноша.

— Стёпа?! — ахнул Яков. — Модный костюм тройка, канотье, тросточка! Тебя и не узнать. Богатым будешь.

— Нэпременно (Стёпа, когда хотел, говорил по-русски абсолютно чисто, без всякого без акцента). Садись, дарагой, подвезу.

Яшино удивление его обрадовало.

— Не похож на оборванца, с которым ты от облавы бегал? Другое время — другие песни. Между прочим, я у тебя в долгу. Сукно в лазарете всё уцелело. Дядя был очень доволен. Пое- хали в ресторан! Посидим, потолкуем.

Только что Яша мечтал добраться до дома, помыться и залечь спать. Но посидеть, поговорить со Стёпой хотелось.

— Поехали!

В «Астории» Стёпу знали. Подбежавший мэтр проводил их в отдельный кабинет, подобострастно подал толстую книгу — меню.

— Всё — самое лучшее! Но смотри, никакой свинины, — скомандовал Стёпа.

— Ну, как ты жив? — спросил Яша. В модном костюме Степан уже не выглядел мальчишкой. Даже намек на усы появился на верхней губе.

— Отлично. Я нынче сам большой. У фирмы «Степан Ованесян» неограниченный кредит. — Стёпа засмеялся, намазывая булочку черной икрой. — А ты?

— Неплохо. Фабрика в две смены работает. Зарплату мне втрое увеличили. Правда и хлопот прибавилось. Я теперь в конторе. Бегаю с утра до ночи, того нет, другого нет. Вот, белой жести найти не могу. Нормально.

— Трудности? В третьем тупике станции Тихорецкая стоят два вагона жести. Хочешь? Завтра к вечеру будут в Харькове. — Стёпа хитро поглядел на пораженного Яшу. — Так-то, друг. В нашем деле, коли не знаешь, где что лежит, гроша не зара- ботаешь! Ладно, ешь, не суетись. Посидим, потом поедем к твоему дядьке. Обсудим цену, сроки платежа.

Официант принёс цыплят табака, и они перешли к горячему.

— Да, дружище, я свой фарт стараюсь не упустить, — продолжал Стёпа, — Дом снял в Ростове хороший. Мама и сёст- ры живут как люди. Я ведь в семье единственный мужчина. Как у вас говорят, кормилец.

— А что с отцом?

Стёпа потемнел. — В пятнадцатом году в Турции резня была. Слышал? Отца и трёх старших братьев зарезали. А я украл лодку у рыбаков и увёз женщин. Страшно было. Думал, пропадём. Два дня плыли до Батума. Хорошо, Манукян помог на первых порах. Он нам троюродный. А теперь я и сам могу. Так ты говоришь, фабричка ваша во всю пыхтит? — пере- вёл он разговор, — А как торговля? Что-то я в Ростове конфет «Братья Гольберг» не видел.

— Всё продаём, в Вену. Позавчера три вагона отправили. Навар неплохой получается.

— Ты знаком с немецкими офицерами? — это Стёпу очень заинтересовало. Он мгновенно предложил другу связать его с «нужными людьми», пообещав десять процентов от прибыли.

— Втянет в какую-нибудь аферу, — подумал Яша. — Впрочем, похоже у этого хлопца любая афера проскочит. Талант!

— Помоги в переговорах. Я немецкого ещё не знаю. Турец- кий знаю, греческий, курдский. Ничего, выучу. Главное, что бы они не подумали: мальчишка, аферист. Что бы в пер- вый раз поверил. Прокрутим дело, проблем не будет. Ты за меня поручишься.

— А что мы ему предложим?

— В большой армии всего много. Всегда есть излишки. Вот мы эти излишки и купим. И заплатим хорошо.

Обер-лейтенант Лодзинер пришёл в ресторан. И долго не верил, что с этим мальчишкой можно разговаривать всерьез. Яшу он знал хорошо. Но этот юнец!

Наконец, герр Йозеф согласился рискнуть небольшой партией одеял. Получив в оплату пачку франков, он их долго рассматривал.

— Настоящие! Может быть, с вами и можно делать гешефт.

Тут же договорились о покупке партии лекарств. Стёпа получил 127% прибыли. Хорошо заработал и Лодзинер. К следующей сделке он привлек своего начальника, майора Шваба.

— Лучше маленькая выгода, чем большой риск, — говаривал Йозеф.

Дело пошло.

Ованесян уезжал в Ростов, Одессу, Севастополь, опять появлялся в Харькове. В Ростове на него работал Спыхальский, бывший главный бухгалтер петербургского Англо-русского банка. Яша стал его представителем в Харькове. И только молодость и врождённая двужильность позволяли совмещать это с работой на братьев Гольдберг.

Кроме страсти к рискованным спекуляциям Стёпу отличало удивительное чувство опасности. Он был осторожен, как пуганый зверь, не раз в последний момент отказывался от самых выгодных сделок и неизменно уходил от провала.

К осени на счету Якова Рутенбрга в Торгово-промышленном банке лежала весьма солидная сумма в фунтах стерлингов.

За лето 1918 года связи «Братьев Гольберг» с Веной стали прочными и регулярными. В августе Израиль Григорьевич пробыл там почти три недели. Вернувшись, собрал семью:

— Австрия и Германия войну проиграли. Ходят слухи о капитуляции. Скоро немцы уйдут из Харькова, — веско сказал он. — Нам остаётся выбор между грабежом большевиков и погромами петлюровцев или казаков Краснова. Как ни горько бросать родной дом, а нужно ехать. Иначе пропадём. Скоро будет поздно.

— Ты предлагаешь эмиграцию? — спросил дядя Моисей.

— Да. Нужно думать о детях.

— Но куда? — заметила тётя Фира. — В Америку сейчас не доедешь.

— В Австрию. Возле Винер-Нейштадта продаётся небольшая кондитерская фабрика. Я хочу её купить.

— Где же мы будем жить? — спросила Сара Соломоновна.

— Снимем дом.

— Однако империя Франца-Иосифа трещит по всем швам. Того и гляди, и у них начнётся революция, — засомневался Яша.

— Такой революции, как у нас, там не будет. У них большевиков нет. Культурная страна! Там погромы немыслимы, — убежденно сказал Израиль Григорьевич.

— Неужели бросить и дом, и фабрику? Отдать хамам? — с болью заметила тётя Соня.

— Всё равно их отнимут большевики. И потом, — Израиль Григорьевич улыбнулся, — я продаю свой пай в фабрике.

— Какой дурак согласился купить его? — удивился Яша...

— Тигран Манукян. Думает, что обдурил меня, купив пай за четверть настоящей цены.

Моисей Григорьевич сидел, сутулясь, зажав руки между коленями. Предложение Израиля явно не было для него неожиданным.

— Нет, — возразил он спокойным голосом, — Мы не сможем поехать. Фира на седьмом месяце. Слишком велик риск. Да и у меня обострение туберкулёза.

— Подумай, брат! — горячо сказал Израиль. — Оставаясь, ты рискуешь куда больше. Пока мы вместе и можем выручать друг друга.

— Я много думал об этом, — печально ответил дядя Моисей. — Сейчас ехать невозможно. Может быть позже, через год.

— Что будет с нами через год? Решайся!

— Мы остаёмся. Рисковать жизнью Фиры я не буду.

Израиль Григорьевич тяжело вздохнул.

— Ты не прав. Но делать нечего. Мы поедем всё равно. На сборы — неделя. Подумай, пока не поздно, брат!

Клара Григорьевна вынула из серебряного портсигара тонкую папиросу, закурила:

— Я тоже остаюсь.

— Клархен! Ты с ума сошла! Почему?

— У меня есть личные причины. Достаточно серьёзные.

— Ну что ж, — Израиль горько махнул рукой, — ты давно взрослая и сама отвечаешь за свои поступки. А ты, Яков?

— Останусь с тётей Фирой.

— Я так и думал. Гут. Мы будем готовится к отъезду.

Через девять дней Израиль Григорьевич с семейством уехал в Вену. Голда горько плакала, прощаясь с Яшей, и долго махала ему из окна.

* * *

Как только немцы начали мирные переговоры с Антантой, харьковские большевики подняли головы. Приезжали тайные эмиссары из Москвы, поступало оружие. На даче Рашке полиция арестовала тайную типографию губкома.

Но 9 ноября в Германии грянула революция, и немецкие солдаты начали собираться «нах хауз» (домой).

Вечером Яша сидел в конторе, Моисей Григорьевич после отъезда брата приболел, и Якову пришлось многое брать на себя. Зашел конторщик:

— Яков Ароныч, вас какой-то хлопчик спрашивает.

— Зови.

Хлопец отдал Яше записку от Степана: «Жду тебя в Астории. Дело срочное».

Яша запер бумаги в конторке и поехал.

— Можешь связаться с Лодзинером немедленно? Очень надо, — озабоченно сказал Стёпа. — Постарайся!

Герр Йозеф пришёл в отдельный кабинет совсем поздно. Стоя выпил рюмку водки, закусил солёным рыжиком, сел:

— Сумасшедший дом! — сказал он озабоченно. — Скорей бы оказаться в Вене. Жду, не дождусь. Но что за дело у вас, герр Ованесов?

— Вы совершенно правы, — согласился Стёпа. Яша переводил. — Но для доброго гешефта нет времени лучше, чем сумашедший дом и эвакуация. У вас большие склады оружия. Кому вы их оставляете?

— Оружейные склады, не по моей части, — ответил обер- лейтенант, сразу насторожившись. — Но что вас интересует?

— Снаряды к трёхдюймовкам. Пулемёты. Патроны. Винтовки. Заплачу золотыми червонцами.

— Это интересно.

Через пару дней, ночью, со станции Харьков-Товарный тихо, без гудков, ушел в Ростов к генералу Деникину эшелон с боеприпасами.

Комиссионные от этой сделки почти удвоили Яшин капитал.

* * *

В конце ноября на харьковских заводах прошли митинги и выборы в совет. Теперь в совдепе большевики получили абсолютное большинство.

В конторке завода Моисей Григорьевич с Яшей прикиды- вали, где и как спрятать не распроданные конфеты и самое ценное сырье. Вдруг из госпиталя прибежала бледная, возбуждённая Клара:

— Мойше! У меня к тебе огромнейшая просьба.

— Что случилось, Клархен?

— Большевики на днях вернутся. Мы хотим спрятать раненых офицеров. После отъезда Израиля в доме места много.

— Я понимаю. Сколько человек ты хочешь спрятать?

— Троих. Это очень порядочные люди.

— Я тебе верю, Клархен. Привезти их попозже, чтобы соседи не увидели. Слава Богу, на прислугу мы можем положиться.

— Ты прелесть, братец! — обрадовалась Клара, чмокнула Моисея в щёку и убежала.

Ночью в дом Гольбергов пришли три офицера: хромой, тяжело опирающийся на трость штабс-капитан Алексей Пет- рович Степанов, капитан-лейтенант Собакин, с протезом вместо левой руки, и элегантный высокий майор Станислав Львович Седелецкий со сквозным ранением в грудь. Им отвели бывшую спальню и кабинет Израиля Григорьевича. Из дома господа офицеры, конечно, никуда не выходили.

В городе месяц не было устойчивой власти: то большевики вышибут петлюровцев, то наоборот. И только 3 января советская власть закрепилась надолго.

Большевики начали как всегда. Приказом №1 исполком Харьковского совдепа закрыл газету «Южный край», навсегда. Приказ № 4 ликвидировал все судебные учреждения. Приказ № 6 наложил на харьковскую буржуазию контрибуцию в 40 миллионов рублей.

Скоро национализировали механический и сталелитей- ный завод Шиманского, машиностроительный завод Дитмара и фабрику канатно-проволочных дорог Блейхерта.

До кондитерской фабрики «Братья Гольберг» пока ещё руки не дошли, и они даже работали потихоньку. Недолго. Конференция Харьковской КП(б)У провозгласила монополию на торговлю всеми продуктами питания и товарами народного потребления.

Однако на Дону уже поднималась грозная сила Добровольческой армии.

В начале мая Межлаук объявил Харьков на военном положении.

* * *

Новые жильцы многое изменили в доме. Сначала тётя Фира боялась обыска и проверки документов. Но документы у жильцов были в порядке, оружия в доме не обнаружили, и обыск прошёл как обычно. Правда, Клара забыла на столике свой портсигар, и после обыска его не нашли. Но это такая мелочь!

Всё успокоилось. Господа офицеры оказались людьми не только порядочными и культурными, но и очень интересными.

Штабс-капитан Степанов, сын сенатора, коренной петербуржец, ушел на фронт с четвертого курса юридического факультета. До ранения командовал разведкой Третьего кавкорпуса. Награждён полным бантом Георгия.

Алексей Тихоныч Собакин, из семьи коренных архангельских купцов и судовладельцев. Плавать начал ещё подростком. В 1910 году стал капитаном, водил суда с лесом в Лондон и Амстердам. При мобилизации получил чин капитан-лей- тенанта и траулер. В 1916 году был переведен в Севастополь.

Станислав Львович Седелецкий родился в Вильно, учился в Петербурге. Командовал батальоном на Южном фронте. Майор не сводил с Клары своих красивых голубых глаз и чернел, если она дразнила его и кокетничала с другими.

Молодость брала своё. Прибегала Белла, Алексея Петровича усаживали за рояль (вы всё равно не танцуете!), и в гостиной начинался бал. Яша обычно приглашал Гиту. Девочка ужасно гордилась ролью взрослой барышни. А танцевала она куда лучше Яши.

Тётя Фира, расправив на большом животе широкое платье, садилась в уголок на диване и вязала что-то маленькое, поглядывая на танцующих с тихой улыбкой.

Электричество работало редко. Вечерами сумерничали. Офицеры заводили нескончаемый, сдержанный спор о при- чинах и судьбах русской революции. Яша слушал. Таких интересных людей он встречал не часто. Разве что Теодор, муж Розы. Но со временем стал вступать в споры с друзьями и он. Многое Яша видел иначе, чем господа офицеры.

В конце января тётя Фира родила дочку. Маленькая Рейзл много плакала, плохо ела. Тётя замучилась, пока не наладила питание малышки.

После Пасхи дяде Моисею стало хуже. Его всё время зно- било, в мокроте появилась кровь. Профессор Ривкин долго его выслушивал и выстукивал, и, выйдя, сказал тёте Фире:

— Явное обострение. В нормальное время я бы рекомендовал ему санаторий в Швейцарии или в Крыму. Но что делать? Постарайтесь обеспечить ему хорошее питание. Побольше жира.

Яша поехал на хутор к Гросмайеру, привёз трёх гусей, и самое ценное — бутылочку сурчиного жира.

А еще через неделю вдруг приехала из Одессы с семьёй младшая сестра Сары Соломоновны, Берта.

Вечером, когда детей, наконец, уложили спать, Моисей Григорьевич спросил:

— С чего вы решили менять шило на мыло? В Харькове та же советская власть и та же ЧК, что и в Одессе. Думаешь, хоть гирше, тай инше?

— Вэйз мир, Мойше! — возмутилась Берта Соломоновна. — Что ты говоришь? Разве можно сравнить Одессу с Харьковом? Ты разве не знаешь, что в Одессе нынче командует этот бандит, атаман Григорьев? Слышал, какую контрибуцию наложили на нас в Одессе? 500 миллионов! И они взяли лучших людей заложниками. Можешь себе представить, эти босяки аресто- вали раввина Бродской синагоги. Неужто ждать, пока арестуют моего Элю? (Муж Берты был раввином).

Рэб Эли бин Аврум расправил пейсы:

— Ты ж понимаешь, Мойше, если Берта чего решит, её не остановишь. Надеюсь, мы не слишком стесним вас. Вот, посмотри, последний приказ нашего совдепа.

Он протянул афишку на розовой бумаге:

ПРИКАЗ

об изъятии у имущих классов излишков продовольствия и других вещей.

После трескучих «ррреволюционных» фраз введения следовал список вещей, подлежащих конфискации. Дядя с удивлением прочёл вслух:

Сапоги. Оставляют ботинки те, что на ногах владельца.

Одеяла. Оставляют по 1 на каждую кровать.

Подушки. Оставляют по 2 на двуспальную кровать... и т. д.

— Да, наши, харьковские до такого ещё не дошли.

* * *

Атаман Григорьев, получив у большевиков всё, что сумел, поднял восстание против советов и легко захватил Одессу, Николаев, Херсон.

Харьков снова был объявлен на военном положении. Начались повальные обыски и мобилизации.

Белые офицеры в доме (неважно, что они инвалиды) приводили Берту Соломоновну в ужас.

— Как хотите, а их не сегодня-завтра арестуют, — говорила она. — И пострадают невинные люди. Мойше, их непременно надо куда-то перепрятать. Ты не имеешь права рисковать женой и детьми.

— Послушать тебя, так они в чём-то виноваты, — ответил дядя.

Опасения Берты имели основания. Несмотря на добротные документы и явную инвалидность офицеров могли арестовать в любой день. И все это знали. Особенно трудным было положение Станислава Львовича. Костыль Алексея Петровича и протез вместо правой кисти Алексея Тихоныча достаточно наглядно говорили об их небоеспособности.

Все ломали голову, пытаясь найти выход. Однако ничего умного придумать не могли.

— У меня в Киеве тётушка, — вздыхал Станислав Львович, — Если бы мы с Кларой смогли добраться до Киева, я бы на- шёл надёжный путь до Варшавы.

Но ехать без документов было безумием.

Выход нашелся неожиданно. В сумерках какой-то хлопчик принёс Яше записку:

«Надо поговорить. Хлопец тебя проводит. С.»

— Стёпа в Харькове! — обрадовался Яша.

С прошлого года не появлялся.

В грязном трёхэтажном доме возле Тюремного замка у по- дъезда курили трое хлопцев с явно армянскими лицами. «Его парни, — подумал Яша. — Охрана. Стёпа осторожен как всегда!».

На лестнице стояла вонь, но комната, куда привели Яшу, оказалась на удивление чистой. Стены завешены коврами. Рядом со Стёпой, за накрытым столом, сидел заросший щетиной армянин лет сорока.

— Ну, здравствуй, Яшенька! — Стёпа вышел из-за стола и обнял друга. — Давно не виделись. Знакомься, это Вартан. Помнишь, тифом болел. Как ты? Чека ещё не ущучила?

— Бог миловал. Живем потихоньку, стараемся носа не высовывать.

Стёпе нужно было связаться с немцами-колонистами, у которых братья Гольберги прятали нужные вещи ещё в прошлом году. Ованесов затеял выгодное дело: привозил из Рос- това муку. А в Харькове Вартан в трёх подпольных пекарнях выпекал хлеб и продавал на чёрном рынке.

Яша ахнул:

— Прибыль огромная, да ведь риск какой! Поймает ЧК — расстреляют.

— Ха! Замначальника Харьковской ЧК — мой человек. И ещё троих я купил. Так что об облавах и прочем я узнаю первым.

— Здорово! Так в чём же дело?

— Тропа, по которой мы везли муку, стала ненадёжной. Нужно готовить другой вариант.

— Как же ты ухитряешься провезти муку через фронт, мимо всех застав?

— Да какой это фронт? На юге фронт держит Махно. Там проехать — раз плюнуть. А в степи всем командуют батьки- атаманы. Вот я и сговорился с батькой Палием. Его хлопцы и везут муку.

— А чем платишь?

— Патронами и гранатами. Всё путём. Да прижали Палия чоновцы. Его банда ушла на юг, к Мариуполю. Вот и приходится искать новых путей. Так как? Можно сговориться с твоими немцами?

— Думаю, можно. Но у меня к тебе тоже просьба. У нас в доме живут трое раненых офицеров. Надо бы их куда-то спрятать. Помоги, Стёпа! Хорошие люди. И добро не забудут.

— Ну что ж. Как думаешь, Вартан? Поможем офицерам?

— Двоих я, пожалуй, спрячу. Трёх — трудно.

— А нельзя ли раздобыть какой-нибудь документ для тре- тьего? У него в Киеве тётушка, там ему было бы просто.

— Надо спросить Ованеса. Где он?

— Да здесь. У моей сестрёнки сидит. Жениться хочет, — ответил Вартан.

Пришел худой, длинный Ованес в черной кожанке, с мау- зером у пояса. Стёпа объяснил ему, что нужно.

— Сдэлаем, — улыбнулся Ованес. — Харошего человека как не выручить!

Через два дня, утром, молодой ксендз в костёле на католическом кладбище сначала окрестил Клару, а потом обвенчал её с майором Седелецким.

Яша стоял в сторонке и думал, как много изменилось за два года революции. Совсем недавно все родные отверну- лись бы от Клары Григорьевны. Не было большего позора для еврейской девушки, чем креститься и выйти замуж за «гоя».

Нынче на это смотрят просто:

— Ведь она его любит! — сказала тётя Фира.

Только Берта Соломоновна фыркала и демонстрировала своё возмущение.

Поздно вечером молодые уехали в Киев. На груди, у самого сердца, майор прятал мандат секретного сотрудника Харьковского ЧК, добытый Ованесом.

А двух Алексеев ближе к ночи Яша проводил в мрачный дом у Тюремного замка.

— Нэ бэспокойся, друг, — сказал ему Вартан. — У нас, армян, предателей не бывает.

* * *

С Гросмайером Стёпа сговорился быстро. На хуторе создали основную перевалочную базу. Яша отвечал за доставку муки от хутора до пекарни. Впрочем, такая работа его уже не смущала.

Егоров и Дыбенко всё-таки разгромили атамана Григорьева. Но 7 мая начал наступле-ние от Донбасса Деникин. Это было куда серьёзнее.

Какое-то время красные сопротивлялись, потом фронт рухнул и начался драп. В Харьков прибыл поезд Троцкого. На большом митинге Лев Давыдыч объявил город крепостью советской власти:

— Добровольческая Армия, армия помещиков и капиталистов никогда не ступит на землю Пролетарской крепости! — выкинул он вперед руку.

Прокричали «Ура». Но революционный энтузиазм не заменяет умения воевать.

Вечером хлопчик принёс Яше записку:

«Заприте дверь покрепче, закройте ставни. Нынче ночью. А.С.»

Алексей Петрович предупреждал: офицерские полки ге- нерала Май-Маевского подошли к Харькову вплотную.

С утра начались бои на окраинах. Днём Яша, забравшийся на чердак, увидел цепь офицеров в малиновых фуражках Дроздовского полка. Они шли вдоль стен, осторожно озираясь. Не стреляли. Пришли! На окраинах не обошлось без еврей- ского погрома, но в центре порядок установили быстро.

* * *

Яша шёл с Алексеем Петровичем по Екатеринославской. Высокий, черноусый полковник остановил лихача и бросился к Степанову:

— Алексей Петрович! Жив! А говорили, что тебя в ЧК разменяли. Как же ты уцелел?

Друзья обнялись.

— Какая встреча, Константин Андреич! Не чаял и увидеть. Ведь с лета семнадцатого ни одной весточки. Уцелеть Бог помог, да вот этот юноша. Позволь представить: Яков Аронович Рутенберг. Полковник Воронов. Ежели бы не Яша, его друзья и родные, мне бы Чеки не миновать.

Полковник пожал Яше руку:

— Вы рисковали жизнью, молодой человек.

— Все жили под топором. Немного больше риска, немного меньше. Невелика разница.

Воронов взглянул на часы:

— Извините, господа. ради Бога! Очень хотел бы поговорить с вами не торопясь, но меня ждёт начальство.

— Где ты нынче служишь? — спросил Алексей Петроович.

— В штабе Кутепова.

Яшу, словно кто под руку толкнул (уж очень хотелось познакомиться с этим человеком поближе):

— Константин Андреич, не согласитесь ли вы посидеть с нами в более приятной обстановке? — сказал он. — В «Астории» хорошо кормят. Я вас приглашаю.

— Но там чертовски дорого!

— Яков Ароныч выдержит. А мы с Алексеем Тихонычем ему поможем, — поддержал штабс-капитан. — Так когда ты сможешь?

— Благодарю, господа. Давайте сегодня вечером. После де- вяти.

— Договорились!

Стол в отдельном кабинете «Астории» просто сиял. Яша предупредил мэтра, и тот постарался. Полковник пришёл к десяти.

— Какая роскошь! — восхитился он. — Не помню, когда я сидел за таким столом. Разве что до войны.

Первый тост Алексей Петрович поднял за своего друга:

— В пятнадцатом году я попал под его начало зеленым поручиком. Константин Андреич сделал меня настоящим разведчиком, да и вообще человеком.

Разговор перескакивал с темы на тему... Воронов спрашивал о жизни под красными. Но за десертом два Алексея навалились на Константина Андреевича:

— Мы ж тут ни черта не знаем! После гибели Корнилова казалось, белая идея погибла. А вы поднялись, да как!

— Ну, не всё так хорошо, как кажется, господа, — ответил полковник. — Наша победа еще не прочна. Главная беда: слабый тыл. Сейчас наше интендантство — Британский флот. Мы одеты и обуты Англией. Артиллеристы перестали считать каждый снаряд. Но ведь эта помощь ограниченна. Остаётся надеяться только на трофеи. Нас снабжают красные. А не дай Бог, наступление захлебнётся? Прошлой осенью было очень худо. Выдюжили. Генерал Краснов, наконец, понял, что без помощи добровольцев красные его съедят. Деникин стал главнокомандующим воруженных сил Юга России. Май- Маевский всю зиму в Донбассе дрался с красными. Грязь, метели и ад непрерывных боёв. В ротах осталось по 25 штыков. А всё же, нас не сломили! Потом Деникин прислал на помощь дивизию Покровского, и большевики откатились к Луганску.

— Как же вам удалось переломить ситуацию?

— В гражданской войне решает кавалерия. За зиму мы подготовились. Конный корпус Шкуро вдребезги разнёс «армию» Махно. Тот драпал без остановок сто вёрст. А на Маныче кавалерия Улагая разгромила Думенко. Тут пришла и наша пора. Май-Маевский развернул свой корпус в Добровольческую армию. Английские танки так напугали краснопузых, что те покатились назад. Харьков взял один батальон Дроздовской дивизии! Да, да. Первый офицерский батальон. В критический момент полковник Туркул выдвинул пушки на прямую наводку. И красные бежали. Не сообразили, какие малые силы их преследуют. Да и в тылу у них очень своевременно поднялась стрельба.

Алексей Петрович улыбнулся:

— Я правильно угадал момент.

— Так это вы устроили?! Я слышал о партизанском отряде офицеров в районе Белгородского шоссе. Ну, молодцы!

Алексей Тихоныч поднял бокал:

— За Победу!

* * *

Яша сидел за большим столом в кабинете Израиля Григорьевича. Сводку наличного сырья он уже знал наизусть.

«Ну вот, — думал юноша, — мне уже говорят: «Господин директор». Это в 17-то лет. Дожил! Год назад я и не мечтал о такой блистательной карьере».

Дядя Моисей вторую неделю не встаёт. Надо запускать производство. А у нас нет ни мешка сахара. Всё разворовали при большевиках, вчистую.

Два дня Яша гонял по губернии, как солёный заяц. Но сахар либо вывезли эшелонами в Москву, либо растащили. Что делать? Где добыть сахар? И Степа пропал. Он бы нашёл выход.

В дверь просунулась голова конторщика:

— Яков Ароныч! К вам.

Вошел невысокий, плотный армянин в каракулевой папахе и чёрном сюртуке. За ним, в полушаге сзади, почтительно шел второй, помоложе, с выражением внимания и готовности на смазливом лице.

— Манукян! — сообразил Яша. Выскочил из-за стола, пок- лонился:

— Садитесь, Тигран Аршакович.

Манукян неторопливо опустился в директорское кресло.

— Ты и есть Яша? Мне Стёпа говорил. А где мой компаньон, Моисей Григорьевич? Болен? Жаль. Ну, что у вас тут делается? Израиль думает, что здорово обошёл меня. Но мы ещё по- смотрим, кто кого перехитрил. Не родился тот человек, что обманет старого Манукяна. Говоришь, сахара нет? Пять вагонов придут на Харьков товарную. Когда, Артем?

— Через два часа должны быть, Тигран Аршакович, — ответил молодой.

— Вот так! Действуй, Яша.

— Понял, Тигран Аршакович. Постараюсь.

Манукян уехал, а Яша побежал вызывать биндюжников.

— Хорошо, когда есть кому решать, — думал он. — На директора я пока не тяну. Справиться бы управляющим.

Начали работу на остатках спрятанного сырья, постепенно наращивая производство. С Артёмом Яша сошелся сразу. Тот был неглуп и исполнителен. А когда с фруктами нового урожая сработали весь привезенный из Ростова сахар, Манукян пригласил в «Асторию» поручика Павла Макарова, адъютанта генерала Май-Маевского, и тот за хорошую взятку выдал бу- магу на получение двух вагонов с Сумского завода.

— Шкура, — сказал Манукян, вежливо проводив поручика до лестницы. — За грош родную мать продаст.

* * *

В воскресенье в Никольской церкви Алексей Петрович встретил свою тетушку Веру Николаевну, а с нею трёх кузин и (Бывают же чудеса в жизни!) сестёр Веру и Надю. Они пришли заказать благодарственный молебен и поставить свечу к образу Николы Угодника.

Укрыл и спас Заступник на страшном пути от Петрограда. Тётя сберегла и довезла всех: и мужа, тихого профессора Ду- ховной академии, и дочерей, и племянниц.

То-то было радости и слёз. Девочки повисли на шее: три года не видели любимого старшего брата. А столько страшного пришлось вытерпеть.

— Знаешь, Алексис, — сказала Вера, стараясь не заплакать. — Папа больше нет. ЧК взяли его заложником, а потом расстреляли в красный террор.

— Слышал. Бедные мои сиротки. В тринадцатом году умерла мама, а теперь и Папа. Но, наконец, мы все вместе.

Он привёл их всех в дом Гольбергов. Тётя Фира ужасно смутилась. Как же! Мадам Звягинцева, дама высшего света, была принята при дворе. Но Вера Николаевна так просто и мило расцеловала её, так искренне благодарила за спасение Алексея Петровича, так хорошо говорила с Гитой и Симоном, что тётя совершенно растаяла.

Вера Николаевна сказала, что заберёт Алексея к себе:

— Мы очень хорошо устроились в доме моего свёкра, на Сумской. Дом профессора Звягинцева, вы, наверное, знаете. Завтра днём генерал Деникин будет принимать парад добровольцев. Приходите к нам, из наших окон всё будет видно.

Назавтра, принарядившись, всей семьёй отправились на Сумскую. В доме профессора канонического (церковного) права их приняли как добрых знакоиых. Угостили чаем с вареньем и ватрушками, а когда на улице послышался шум, все вышли на балкон.

Дети теребили Яшу:

— А где Деникин? Вон тот, с бородкой?

Тётя Фира была очень тронута:

— Порядочные люди! Просто удивительно.

Скоро и к Алексею Тихоновичу приехала жена с сыновьями Пашей и Федей. Они сразу перебрались в недорогую гостиницу. Тётя уговаривала их остаться, но Алексей Тихонович не согласился. Сказал, что его архаровцы весь дом разнесут.

* * *

В начале августа добровольцы взяли Киев и Одессу. Опять приехал Стёпа, открыл в Харькове «Южнорусский торгово- коммерческий банк». Предложил Яше место товарища дирек- тора, пообещав огромный оклад. Но тот отказался. Работа управляющего фабрикой не оставляла ни сил, ни времени.

— Да и не понимаю я ничего в банковских делах.

— А что тут понимать? За зиму я скупил по дешевке огромный пакет акций и облигаций столичных банков и предприятий. Теперь за них дают до 60% старой цены. И разбирают как горячие пирожки. Все уверены, что через месяц будут в Москве.

— А ты не веришь?

— Кто знает. Посмотрим. Деньги-то я получу сейчас.

Манукян вернулся в Ростов. Яше приходилось все решать самому. Опять кончались запасы нужного сырья, а фабрика работала в три смены.

Берта Соломоновна собралась обратно в Одессу, и Яша решил поехать с ними. Благо, Моисей Григорьевич почувст- вовал себя заметно лучше. Правда, быстро уставал.

В Одессе можно было купить всё. Яша привез нужное сырьё и многое из того, о чём они даже не мечтали. Купил недорого даже партию какао. Дядя Моисей давно хотел выпустить конфеты в шоколадной глазури. После обеда приходил Беньямин Юдович, они выставляли из кухни кухарку и начинали колдовать.

Скоро к вечернему чаю на пробу поставили фарфоровое блюдо «шоколадных конфет». Конфеты удались: начинка из ореховой пастилы в сочетании с шоколадной глазурью создавала необычный вкус. Однако их приходилось держать в леднике. Постояв в тёплой комнате, глазурь размягчалась, пачкала пальцы, текла.

Моисей Григорьевич продолжал опыты. Но тут им повезло. В контору фабрики зашёл невзрачный человек в потёртом костюме и попросил работу. Он оказался мастером московской шоколадной фабрики Эйнема.

— Вы можете сделать шоколадную глазурь для конфет? — спросил Яков.

— Конечно. Это моя работа.

— На ловца и зверь бежит. Вы приняты. Заплатим хорошо, не сомневайтесь!

Яша тут же отвёл мастера к дяде. Дело сразу пошло веселее.

Приехал Тигран Аршакович, попробовал шоколадную конфету, посмаковал, взял вторую:

— Превосходно! Остаётся обеспечить шикарный внешний вид. Сумеешь заказать хорошие бонбоньерки для таких конфет?

— Есть тут неплохая картонажная мастерская. Сделают коробки любой формы. А для картинки найдем приличного художника.

— Молодец. Действуй.

Шоколадные конфеты «Братьев Гольдберг» разбирали мгновенно, хоть они и стоили достаточно дорого.

* * *

Этим летом Харьков был полон. Лощеные гвардейские офицеры, бывшие министры Николая и Керенского, профессура, артисты МХАТа, музыканты, банкиры, фрейлины — кого только не было на его зелёных улицах!

Добровольческая армия наступала неудержимо. Врангель взял Царицын и шёл к Саратову. А в сентябре посыпалось: 7-го Курск; 17-го — Воронеж; 30-го — Орел. До Москвы, казалось, рукой подать. Азартно обсуждали церемонию въезда генерала Деникина в Кремль, на белом коне, под звон коло- колов. Люди обезумели.

Правда, не все. В начале октября Яша встретил Алексея Петровича. Тот был невесел:

— Наступление захлебнулось. Десять дней под Орлом и Мценском идут бои, — сказал он. — Сопротивление красных нарастает с каждым днём. Выучили на свою голову. Сначала рейд Червонных казаков Примакова по тылам Кутепова. Теперь — Первая конная Будённого. А у нас резервы исчерпаны. К тому же, бесконечные свары добровольцев с Донской армией и с кубанцами. Идиоты слепые! Не видят, что катастрофа на пороге. Если маятник качнётся в другую сторону, это будет конец.

— Неужто так плохо? — спросил Яша. — А блестящий рейд Мамонтова?

— Рейд, конечно, блестящий. Да толку от него мало. Донцы вернулись с огромными обозами награбленного имущества и сейчас делят трофеи, забыв о красных. А те не теряют вре- мени даром.

Ещё через неделю приехал Стёпа и тихо прикрыл свой банк. Худой признак. Ованесян всегда первый чуял запах жареного.

Алексей Тихоныч, встретив Яшу на Сумской, сказал, что Константин Андреич лежит в госпитале:

— Тиф. Мы собираемся к нему после обеда.

Яша прикинул свои дела:

— Часам к трём я бы смог. Возьмёте?

Зашли к главному врачу. Доктор Любезнов не обрадовал:

— Состояние полковника тяжёлое. Если сердце выдержит, переживёт кризис, будет жить. Поговорите с ним, постарайтесь подбодрить.

Они не сразу узнали Константина Андреевича в исхудавшем, наголо остриженном человеке на койке у окна. Полковник очень обрадовался.

— Как хорошо мы тогда посидели вместе! Я часто вспоминал тот вечер. Как вы живы?

— Харьков как с ума сошёл, — ответил Алексей Петрович. — Просто пир во время чумы. Словно все ослепли. А что у вас, на фронте?

Полковник помрачнел.

— Совсем плохо. Май-Маевский пьёт без просыпу. Обстановка на фронте его уже мало интересует. А красные бросили против нас свои лучшие части: Латышскую и Эстонскую дивизии. Да ещё эти паскуды Червонные! Они ведь рейдуют по нашим тылам в золотых погонах! В частях до 60% потерь. К тому же командарм 14-й Уборевич, оказался вполне достойным противником. Талант! Дроздовцам пришлось туго. Пока они еще держатся.

— Я слышал, что Верховный сместил Май-Маевского. Вместо него назначен Врангель, — сказал Алексей Тихоныч.

— Поздно. Месяца полтора назад, может, и помогло бы. Да ведь между Врангелем и Деникиным давно черная кошка пробежала.

Алексей Петрович мигнул Яше. Тот вытащил из портфеля бутылку коньяку, четыре стаканчика, бутерброды. Собакин разлил по маленькой. Выпили за здоровье Константина Анд- реича.

Степанов закупорил бутылку и сунул её Полковнику под подушку.

Выходя из госпиталя, Яша спросил штабс-капитана:

— Неужто пора всерьёз думать об эвакуации?

— Я об этом третий день думаю, — ответил Алексей Петрович. — На мне теперь сёстры и семья тёти. Да в Ростов ехать не резон. Там будет страшная каша. Хорошо бы бы в Крым. У Веры Николаевны сестра с мужем в Симферополе. Они нас примут. Не получается. Махновцы грабят все эшелоны подряд.

«Никогда не видел Алексея Петровича таким озабоченным, — подумал Яша. — Худо.»

— В Крым? — заметил он. — В Феодосии у дяди родственники. А ежели организовать поезд в Симферополь с надёжной охраной? Моисей Григорьич каждое воскресенье играет в преферанс с Сокольским, директором Южной железной дороги.

Два Алексея переглянулись:

— Это мысль! Охрану мы обеспечим. Таких ребят подберём — Махно и близко не сунется. Но нужен вагон для семей офицеров.

— Само собой.

* * *

После ужина Яша поговорил с дядей. Тот согласился сразу:

— Правильно! И делать надо немедля. Чем раньше, тем лучше. Через три-четыре дня начнётся паника, тогда уезжать придётся в жутких условиях. Послушались бы Израиля, жили бы теперь в Европе. Фира, помоги мне одеться. Едем к Сокольскому.

Тот выслушал дядю внимательно, но засомневался:

— Вы ручаетесь за этих офицеров? Они действительно могут гарантировать охрану поезда? Я хотел бы поговорить с ними сам. Поезд в Крым нужен до крайности. Пора отправить в Симферополь и свою семью, и семьи железнодорожников.

— Ручаюсь. Это солидные люди.

Яша на лихаче привёз офицеров в дом Сокольского.

— Как вы можете обеспечить безопасность? — спросил директор.

— Две платформы перед паровозом, — ответил Алексей Петрович. — На первой — охрана с пулемётами, на второй бригада ремонтных рабочих. И платформа с пулемётами за пос- ледним вагоном. Мы таких орлов подберём, на самого Махно страху нагонят. Но нужен вагон, а лучше два, для семей офицеров. Даю честное слово — эшелон до Симферополя доведём благополучно.

Сокольский задумался:

— Добро. Завтра к ночи поезд будет стоять у пакгаузов в тупике станции Харьков- Товарный. Прошу вас держать всё в строжайшем секрете. Я на вас надеюсь, господа.

* * *

Пришлось Яше в этот день побегать! С утра пораньше написал письмо родителям, собрал свои вещи, поговорил с тётей (Берите только самое нужное!) и пошёл на фабрику.

Артём, услышав об отъезде Гольбергов, побледнел и, из- винившись, убежал:

— Срочное дело. Через полчаса вернусь.

«Спешит дать телеграмму Манукяну», — подумал Яша. Вызвал Беньямина Юдовича и стал его инструктировать.

«Придут большевики, и все инструкции пойдут кошке под хвост, — улыбнулся он про себя. — Всё равно, иначе не могу. Как папа. Рутенберговская добросовестность».

Вернулся Артём. Проверили кассу¸отложили на месячную зарплату рабочим и на сырьё. Остальное честно поделили пополам. Потом вместе поехали в Коммерческий банк, и Яша снял со счетов половину денег.

Тут его и поймал Алексей Тихоныч.

— Яков Ароныч, нужна ваша помощь. Едем за оружием, хорошо бы раздобыть коньяку.

Яша достал из кладовой ящик коньяку, поставили его на извозчика, поехали.

Начальник склада, полуседой, толстый майор Опришко, увидев коньяк, обрадовался:

— О, це гарно. Тильки я тоби, Тихоныч, и так отдал бы усё потрибное. Не комиссарам же оставлять.

Оружие загрузили на две платформы, укрыли брезентом. Битюги неспешно повезли груз на Харьков-Товарный.

Возле дома Якова перехватил Вартан. Как всегда, он выглядел небритым и крайне озабоченным:

— Нэбольшой разговор, дарагой! Слышал, ты в Крым собираешься? Надо бы и наших захватить. Помоги, дарагой, будь другом. За деньгами не постоим.

— Охраной эшелона командует Алексей Петрович. Обратись к нему. Ты ж его выручил в своё время, я думаю, не откажет.

— Хромой? Ну, с ним я дагаварюсь. Спасибо, друг. Нэ забуду.

В три часа ночи от пакгаузов тихо, без гудков, отошёл странный поезд. На платформе перед мощным паровозом выглядывали из-за бруствера тупые рыльца пулемётов. В тамбурах тёмнели фигуры людей с винтовками.

* * *

Состав ещё качало на харьковских стрелках, когда в вагон зашли два Алексея и попросили внимания у пассажиров. Алексей Тихоныч поднял здоровой рукой «летучую мышь», освещая в проходе встревоженные лица.

— Дамы и господа! — сказал Алексей Петрович, — сегодня наш поезд будет в Симферополе. За это я ручаюсь словом офицера. Но, что бы в дороге не произошло случайных жертв, покорнейше прошу всех вас соблюдать простейшие правила безопасности.

Во первых, прежде чем зажечь свет в купе, не забудьте тщательно занавесить окна. На остановках из вагонов лучше не выходить. Поезд может тронуться без звонков, неожиданно. И главное, если поезд остановится в чистом поле и даже начнётся стрельба, не надо нервничать. Уложите детей и ложитесь сами. Не подходите к окнам ни в коем случае. Мы отобьём любую банду, но от шальной пули гарантировать вас не можем. Так что, спокойствие, выдержка, и мы будем в Крыму...

Офицеры пошли в следующий вагон, а пассажиры ещё долго не могли разойтись. Было страшно, но люди бодрились.

— Какие приятные офицеры, — заметила Оксана Павловна, жена Сокольского. — Надеюсь, им можно верить.

— Безусловно! — кивнул Нисон Ильич, совладелец крупнейшей в Харькове паровой мельницы. (Его семейство заняло два купе рядом с Гольбергами.) — Моисей прятал их от ЧК при большевиках, он их хорошо знает. Боевые офицеры! Степанов — знаменитый разведчик.

Яша отвёл тётю в сторонку:

— Я пойду к Алексею Петровичу. Не беспокойся!

Ему безумно хотелось не пропустить предстоящую стычку с махновцами.

Тётя Фира грустно качнула головой:

— Мишугене! (Сумашедший!) Управляющий фабрикой, солидный человек , а ведёшь себя как мальчишка. Дай мне слово, что будешь предельно осторожен и не сунешься под пули! Вэйз мир! Разве тебя остановишь.

— Что вы, тётя! Я уже не маленький. Конечно, буду осторожен.

И побежал догонять друзей.

На станции Мерефа машинист остановил состав, чтобы дать офицерам разойтись по своим местам: Степанов пошел на первую, а Собакин на последнюю платформу. Алексей Петрович давал последние инструкции Вартану. В чёрной черкеске, с большим кинжалом и маузером у пояса, тот выглядел крайне воинственно.

«Абрек, настоящий абрек!», — подумал Яша.

— Смотри Вартан, — говорил штабс-капитан, — чтобы твои парни с площадок ни шагу! (На площадках с винтовками дежурили армяне Тер-Погосяна). Начнётся бой, чтоб не увлекались, не выскакивали. Да и смотреть в обе стороны не забывали.

— Нэ тревожся, Алексей! Мои парни надэжны.

Яша тронул Степанова за рукав:

— Я с вами, Алексей Петрович?

— Пострелять захотел, юноша? Ладно, пошли. Но без спросу не высовывайся!

Алексей Петрович спустился и, прихрамывая, прошёл вперёд. Два офицера протянули руки и помогли ему взобраться на переднюю платформу. Яша влез следом.

— Как у тебя, Ахмед-бей? Порядок? Дай-ка телефон.

Скуластый, смуглый офицер в башлыке подал штабс-капитану трубку.

— Третий, третий! Собакин у вас? Как у тебя, Алёша? Всё хорошо. Второй! Трогай.

Поезд медленно набрал ход.

За бруствером, сложенным из шпал и мешков с мукой, сидели, стараясь укрыться от холодного ветра, десятка полтора офицеров.

Двое — один справа, один слева, вглядывались в ночную тьму.

Ахмед-бей выдал Яше карабин и показал место — бойницу у левого бруствера. Яша предусмотрительно утеплился, надел два свитера и полушубок. Но минут через сорок всё равно начал замерзать. Офицеры курили, прыгали, чтобы согреться. Понемногу начинало светать. Вот промелькнула станция Хлебная.

— Господа офицеры! По местам. Не курить, — негромко скомандовал Степанов.

Все молча разошлись по своим бойницам. Паровоз заметно снизил ход.

Всё так же мелькали по сторонам чёрные кусты, одинокие вётлы. Казалось, ничего не изменилось.

— Что случилось? — спросил Яша Алексея Петровича тихонько.

— Впереди выемка и крутые повороты. Удобное место для засады, — ответил тот.

Действительно, по сторонам поднялись высокие откосы. Поезд пошёл ещё медленнее. Однако всё было тихо. Только пулемётчики сжимали гашетки посиневшими руками да вглядывались в клочковатый туман офицеры.

Яше стало холодно и страшно.

— Зачем только я поперся сюда? — подумал он.

Начался поворот. Ахмед-бей резко вскинул ручной пулемёт Льюиса и ударил очередью куда-то влево, вверх. Тотчас загрохотали максимы и раздался треск недружной пальбы из дверей вагонов. Яша не мог понять, по кому стреляют. И только потом увидел сзади, на обрыве, вспышки пулемётного огня. Паровоз встал. На рельсах впереди была видна баррикада из брёвен и шпал.

— Засада, — сказал Алексей Петрович.

Он сидел, спокойно поглядывая по сторонам.

Яша тоже принялся стрелять по кромке обрыва. Врагов он не видел. Только раз за кустами вроде мелькнула тёмная фигура. Страх куда-то ушел.

— Отставить! — скомандовал Степанов.

Пулемёты смолкли. Офицеры опустили винтовки. Только из дверей вагонов всё ещё палили армяне.

— Не ждали такого отпора. Смылись, — заметил Алексей Петрович..

Действительно, с обрыва по поезду уже не стреляли. Лишь впереди, над завалом, ко-роткими очередями рокотал пулемёт.

— Упорный, сволочь! Пока он там, завала не разобрать. Попробуйте его достать.

Два максима открыли дружный огонь по последнему пулемёту бандитов. Но тот был хорошо укрыт, и подавить его не удавалось. Яша увидел, как Ахмед-бей и за ним ещё два офицера соскользнули на рельсы с правой стороны. Они проползли под колёсами и быстро, как ящерицы, нырнули в кювет.

— Куда они? — спросил Яша штабс-капитана.

— В обход, к последнему пулемёту. Не тревожься. Ахмед-бей Нигматуллин — лучший из моих разведчиков.

Скоро раздались два взрыва гранат. Впереди на откосе появился Ахмед-бей. Он махал рукой:

— Дорога открыта!

Ремонтники пошли растаскивать баррикаду. А Алексей Петрович осторожно спустился с платформы и, опираясь на палочку, пошёл к первому вагону — проверить, все ли живы.

В поезде потерь, к счастью, не было. Пулями разбило несколько окон, да оцарапало осколком стекла роскошное плечо Оксаны Сокольской. Вера Николаевна уже продезинфицировала и перевязала ранку. Состав пошёл дальше.

* * *

Когда совсем рассвело, господа офицеры развели костерок на листе железа. Холодный ветер пронизывал, и все жались поближе к огню. Говорили мало. В Павлограде Ахмед-бей роздал по ломтю хлеба с салом. Поели.

— Почему у нас брустверы из мешков с мукой? — спросил юноша.

— Легче было привезти их с мельницы Шабада, чем искать песок. От пуль они укроют не хуже. Доедем до Симферополя, будет премия господам офицерам, — улыбнулся Степанов.

— Как бандиты догадались, что поезд пойдёт этой ночью? Неужели они каждую ночь мерзнут в засадах?

— Всё проще. Где-нибудь в Харькове сидит хохол-телеграфист. Увидит проходящий поезд и отобьёт депешу своему «батьке». Подготовить засаду за пару часов нетрудно. Хорошо, они поторопились, и не поставили пулемёты с правой стороны. Нам пришлось бы куда хуже.

Всё так же бежали по сторонам поля, беленые украинские хаты, огороды. Кто-то затянул «Ермака». Остальные подхва- тили.

— Скоро Мелитополь, — заметил Ахмед-бей. — Неужто проскочим? И Махно пропустит нас в Крым без боя?

Не пропустил. Впереди замаячили всадники. Несколько тачанок. Воронка на пути. Рельсы взорваны. Поезд затормозил. И тотчас к нему с трёх сторон полетели пёстрые банды махновцев. С криком, с выстрелами. Их подпустили на сотню саженей, а потом встретили таким плотным и метким огнём, что две банды тут же развернули назад. Третья, слева, не остановилась.

Положив карабин на мешки, Яша тщательно целился в летя- щего на сером коне махновца. Он уже различал орущий рот под русыми усами. Когда-то рыжий Хаим научил его стрелять. Задержать дыхание и плавно спустить курок. Бандит выронил шашку и обхватил руками шею коня.

— Попал! — обрадовался Яша. Рядом гремел длинными очередями Льюис Ахмед-бея. Много нападавших валялось на желтой стерне. Вот отвернули и остальные. Яша стрелял вслед, но попасть второй раз не удалось.

— Всё, — сказал Алексей Петрович. — Отбились. Ремонтники, вперёд!

Дальше поезд шёл без приключений. Наконец, справа и слева побежали свинцовые волны. Сиваш. Крым!

В Симферополе пришло время расставаться. Алексей Тихо- ныч с семейством хотел добраться до Севастополя, поближе к флоту. Степанову пообещали место в конторе нотариуса. Нужно было кормить семью. К тому же в Симферополе начал работать университет. Пора закончить курс. Яков впервые увидел друга растерянным, не уверенным в себе.

Семья Гольбергов отправилась в Феодосию. Хорошо, что туда же ехал и Ахмед-бей. Вместе с Яшей они захватили купе в вагоне третьего класса, и, пока офицер с наганом в руке сдерживал прущую толпу, его товарищи передали Яше в окно сначала детей, а потом корзины и чемоданы. Минут через пят- надцать, когда ажиотаж утих, к ним протолкались и дядя с тётей Фирой.

Какой-то пьяный хам начал орать:

— Расселись, буржуи проклятые! Выкинуть к чёртовой матери жидовские бебехи вместе с жиденятами!

Но Ахмед-бей глянул на него так, что хам мгновенно заткнулся.

Дорога была тяжелая, в окна дуло, Фира всё кутала мужа и детей, не дай Бог, схватят воспаление легких. Наконец, поезд остановился у самого берега моря. Феодосия.

Их встретил двоюродный брат Моисея, Няма (Нахум) Шварц с четырьмя сыновьями. Все коренастые, широкоплечие, крупные головы на толстой бычьей шее с густой шапкой кудрявых волос (только у Нямы в волосах заметна седина). Они мгновенно расхватали багаж, погрузили на извозчика и отвезли на квартиру.

— Прости, брат, к себе не приглашаю, — ворчал Няма. — У меня уже живут сёстры, Малка и Сима с семьями. Тоже от большевиков сбежали.

Впрочем, квартиру он приготовил отличную: три светлых, чистых комнаты с пёстрыми занавесками на окнах и жарко натопленной печкой-голландкой.

В Феодосии приезжих было больше, чем в разгар курорт- ного сезона, и только Няма, который знал в городе каждую собаку, смог разыскать такую квартиру.

— Располагайтесь, отдохните с дороги, а вечером жду вас. Посидим, поговорим.

* * *

После харьковской гонки и тяжёлой дороги в Феодосии можно было передохнуть. Слава Богу, никто не простудился, дядя чувствовал себя неплохо, и даже сводил старших детей и Яшу в музей Айвазовского.

Яша записался в городскую библиотеку, набрал книг, но скоро затосковал. «Анна Каренина» не пошла. Первой заме- тила Яшино состояние Гита и прибежала к матери:

— Яша сам не свой. Что с ним? Может, заболел?

— Не думаю. Просто без дела остался. Он же у нас работяга. Вон какой воз тянул в Харькове. Надо поговорить с папой.

Моисей с женой согласился:

— Худо, если молодой и энергичный парень сидит без дела. Да и лежачий капитал не растёт. Пойдём к Няме.

— Деньги должны работать, — сказал Шварц. — Проесть капитал недолго. Но куда вы хотите его вложить? Начинать кондитерскую фабрику на пустом месте, без помещения, оборудования, сырья, мастеров — нереально.

— А что ты посоветуешь? — спросил дядя.

— Сейчас в Феодосии самое доходное дело — кафе или синема. Кафе многовато, конкуренция большая. А синематографов всего четыре. Кстати, я слышал, что пан Палинский собирается продавать свой «Титан». Уезжает в Польшу.

На другой день пошли с Нямой к пану Палинскому. «Титан» занимал первый этаж довольно большого дома в переулке недалеко от набережной.

Здание давно не ремонтировали, в фойе грязно, в буфете — засиженные мухами чёрствые пирожные. Зато аппарат почти новый, а механик, дядя Миша, настоящий мастер.

Долго торговались. Но когда Яша сказал, что часть денег они выплатят франками, Палинский сбавил запросы, и они сговорились. Пошли к нотариусу, оформили сделку.

Однако наутро дядя не встал. Вызвали врача. Диагноз: обострение ТБЦ (чахотки) не вызывал сомнений. Пришлось Яше всё брать на себя.

Синематограф закрыли на ремонт. Два весёлых маляра взялись за кисти. Скоро потолки радовали белизной; стены — нежными оттенками бирюзового.

К Яше, заметно стесняясь, подошла кассирша, Маша Шапиро, и сказала, что заходила мадам Ставраки, просила в аренду буфет.

— Пока в буфете сидит пани Голембовская, порядка там не будет. А мадам Ставраки заплатит на двадцать процентов больше, да и в буфете будет чистота и свежие булочки каждый день. Хороший буфет много значит. Извините, Яков Ароныч, я лезу не в своё дело, но тапер тоже нужен новый. Пан Солёный пьёт. Если хотите, я могу порекомендовать хорошего.

Советы были дельные. Он поговорил и с мадам Ставраки, и с Эдиком Якобсоном. Кандидатуры его вполне устроили.

Мария Яковлевна Шапиро, неяркая, худая, носатая женщина, лет на пять старше Яши. Своё мнение не навязывала, держалась скромно, но дела синематографа знала досконально. Яша подумал, что лучшего помощника и искать не нужно.

Тётя Фира сшила новые нарядные занавески для «нашего синематографа», а Гита и Симон с восторгом обсуждали, как они будут бесплатно смотреть все новые фильмы.

* * *

Беда подстерегала рядом. Стало хуже дяде. Пару дней все думали, что это чахотка безобразит. Но резко взлетела температура, начались мучительные мигрени.

Доктор сказал:

— Сыпняк. Типичная картина. Не убереглись от вшей по дороге. Вся надежда на скрытые силы организма. — Он смущенно пожал плечами, — Мы можем только помогать боль- ному. Лекарств от сыпного тифа пока нет. Кризис на 12-13-й день, если преодолеет, то всё обойдётся. Выдержало бы сердце.

Начались тяжелые дни. Яша не мог помочь тёте Фире в её дневных заботах. Он взялся сидеть возле дяди ночами.

Запомнилась первая ночь. Тихо. Дядя спал тревожно, часто просыпался, просил пить. Яша вспоминал дом, Ельню. Как давно не было весточки оттуда!

Не читалось. Юноша часто подходил к окну. Дом стоял на горке и спящий городок лежал как на ладони. Одно за другим гасли окна. Вот осталось только три. Два. Потом одно. Последний огонёк никак не гас, и Яша всё думал, кто же там не спит. Может, мать сидит у постели больного ребёнка. Начало рассветать, в окнах зажглись новые огоньки.

Проснулся дядя, в холодном поту — опять кошмар. Яша дал ему воды, обтёр влажным полотенцем лоб.

Потом он проспал до обеда. Ходил из угла в угол, не находя себе места. Тётя выгнала его из дома:

— Сходи погуляй! В синема зайди. Нечего тосковать!

В «Титане» дела шли неплохо. Мария Яковлевна обрадовалась Яше:

— В магазине Мурдизи есть недорогое полотно. Хорошо бы заменить экран, он весь в дырах. Но если с деньгами туговато, я залатаю старый.

Экран заменили. А старый Маша выкрасила в синий цвет, прикрепила к стенке в фойе и расклеила на нём фотографии известных киноартистов. У неё оказалась богатая коллекция таких открыток.

На пятую ночь дядя проснулся. Яшу поразило его лицо: ясные, трезвые глаза и выражение тяжкой заботы.

— Я скоро умру, — сказал он уверенно. — Что станет с Фирой, с детьми? Ты стал мне как сын. Больше доверить некому. Обещай, что сбережешь их. Придётся тебе отвечать за семью. Господи! Какую тяжесть я взваливаю на твои плечи! Тебе всего восемнадцать. А что делать? Израиль далеко, до него не добраться. И грудная Рейзел. У тебя есть талант, Яша. Ты легко сходишься с людьми, внушаешь доверие. Это дар Божий. И ты умеешь работать. Но будь осторожен. Без риска нынче не прожить, рискуй с оглядкой. Береги Фиру и детей. Только на тебя и на Бога я надеюсь.

У Яши похолодело внутри. Слишком тяжелая ответственность легла на него. А ведь не откажешься. Тёте он ничего не сказал.

* * *

Днём он зашёл в «Титан». Там мыли полы, убирали после ремонта. Маша в халатике, с тряпкой в руках подошла к нему.

— Что случилось, Яков Ароныч? У вас такое лицо. Моисею Григорьичу хуже?

Защемило сердце. Юноше так не хватало человеческого тепла.

Маша оглянулась.

— Зайдём в кассу. Расскажите.

И Яша рассказал всё. Маша слушала его с грустной улыбкой:

— Бедный мальчик! И как дорого приходится платить за талант и доброту! Будь бы ты похуже, глядишь и миновала бы тебя чаша сия. Не минует.

Она мягко коснулась Яшиных волос, и вдруг прижала его голову к своей груди.

Яша не выдержал. Он с детства не плакал, а тут слёзы полились сами. Потом он долго целовал её. Они заперли дверь в кассу.

Нет, Маша не была первой женщиной в его жизни. В Харькове он не раз ходил со Стёпой «к девочкам». Но ей первой он сказал: «Люблю». И её тёплые руки спасли его в это трудное время.

Дяде стало чуть лучше. Спала температура. Появилась надежда. Ремонт в «Титане» был закончен, дядя Миша привёз из Симферополя новые фильмы.

Яша колебался, надо ли открывать синема. Но Моисей Григорьевич выругал его:

— Дело есть дело. Какое отношение имеет моя болезнь к нашему синематографу?

Дядя Миша нарисовал яркую афишу, её выставили на набережной, возле гостиницы Шварца. Обновлённый «Титан» имел успех. Даже на дневных сеансах почти все места были заняты.

А ещё через два дня Моисей Григорьевич умер. Просто остановилось сердце.

Все похоронные хлопоты взял на себя Няма. Эти дни прошли как в тумане. Потом Яша мог вспомнить только покрытое свежим снежком кладбище и рвущий душу голос Кантора. Кадеш (Заупокойная молитва).

Однако надо было жить. Синематограф, еще не вставший на прочные рельсы, требовал времени и внимания. Да и дома хлопот хватало: свалилась с коклюшем Гита.

После Крещения Яша поехал в Симферополь. Надо было запастись новыми лентами. Ему удалось получить несколько французских комедий с Максом Линдером и довоенные русские фильмы: Вера Холодная и Иван Мозжухин неизменно делали хороший сбор.

Ночевал у Алексея Петровича. Вспоминали Харьков.

— Как бы не пришлось бежать и отсюда, — вздохнул Яша.

— Генерал Слащев пока что держит Перекоп. Будем надеяться, — сказал Алексей Петрович. — Кстати, твой друг Ованесов открыл в Симферополе банк «Митридат».

Яков уже видел в центре города вывеску: «Банк Митридат». Утром решил зайти. В кабинете директора с мраморным камином в стиле модерн многое сохранилось от богатой гостиницы. Степа и высокий господин с бородкой, пили кофе за хрупким столиком.

— Яша! Молодец, что зашёл. Я слышал, что ты в Крыму. А это — мой зять и директор банка, Иван Вачаганович Туманян. Не удивляйся, сестру выдал замуж. Ну, куда ты делся после Харькова и чем сейчас занят?

Яков коротко рассказал.

— Синематограф — мелочь. На нём деньги не сделаешь. Хорошо, что ты в Феодосии. Как раз хочу там филиал открыть. Берись! Дело серьёзное.

— Продавать акции питерских заводов и московских банков? — засмеялся Яша.

— Ну что ты! Когда это было. Теперь самое доходное дело — обмен валюты. Нынче все хотят иметь надёжные деньги.

— Где же ты берёшь франки и фунты?

— Ну, доллары, фунты и франки мы только покупаем. Но у меня нынче банк в Констанце, так что румынские леи, турецкие лиры, болгарские левы и тому подобное могу поставлять сколько потребуется. По сравнению с нашими россий- скими — деньги. Решайся. Всего-то надо найти честного кас- сира и надёжную охрану.

Яша сказал, что попытается.

— Действуй! От Ивана Вачагановича будешь получать валюту на шесть процентов ниже среднего курса в Севастополе. А дальше — как сам сможешь. Половина чистой прибыли — твоя.

В Феодосии Яша пошёл к Шварцу. Нахуму Абрамовичу идея понравилась:

— Если получим достаточно лей и лир, навар будет жирный. Помещение я тебе сосватаю. Кассиром бери моего младшего. Абраше дома тесно, всё кажется, что старшие братья его затирают. Хочет стать самостоятельным. Не сомневайся — его не обманут. Бухгалтер от Бога. А вот как с охраной? Налёты — нынче главный бич даже магазинов. А уж о банках и говорить нечего.

— Есть у меня идея. А вернее — хороший человек. Ахмед- бей. Ежели он возьмётся, ни один налётчик к нашей конторе близко не подойдёт.

— Нигматуллин? Это ты угадал. И сам Ахмед-бей четверых стоит, да и братья у него один к одному. А откуда ты его знаешь?

— От Харькова ехали вместе. Мой друг Алексей Петрович был его командиром.

— Ну, тогда с Богом!

* * *

Абрам Наумыч Шварц был всего на год старше Яши. Но выглядел солидно. Модная бородка клинышком, пенсне. Костюм, сшитый первоклассным портным, успешно маскировал плотную, коренастую «шварцевскую» фигуру.

Предложение он принял сразу:

— В Феодосии это золотое дно. В наших трёх банках валюта бывает раз в неделю. В основном меняют донские «колоколь- чики» и керенки на царские. И курс обмена леи и лиры здесь процентов на десять выше, чем в Севастополе. Уже на этом доход будет отличный.

Скоро на Итальянской улице открылся филиал банка «Митридат». Дело пошло бойко. Абраму и Ахмед-бею Яша отдавал по пятнадцать процентов прибыли. То, что оставалось, намного превзошло доход от синематографа. Это и в самом деле были «другие деньги».

* * *

Потеплело. Начиналась прелестная крымская весна. При каждом удобном случае Яков с Машей выбирались из города (в кассе оставляли Хасю, младшую сестру Марии). Невысокие горки, поросшие соснами и дубняком, стали для них желанным приютом.

— Зачем тебе этот банк? — спросила как-то Маша, покусывая травинку. — «Титан» даёт отличный доход. Неужели тебе не хватает?

— Разве бывают лишние деньги? — удивился Яша. — Резервы надо иметь? У меня на руках семья. Надо думать о завтрашнем дне.

— А зачем? — опять спросила Мария.

— Ты спрашиваешь совсем как коммунистка.

— А я и есть коммунистка. И даже член подпольного горкома. Ну, что ты так удивился? Ты ведь, милый, совсем меня не знаешь. — Мария взъерошила Яше волосы. — Надо же! Влюбилась в буржуя, да ещё и в банкира. Никогда бы не поверила.

Впрочем, им было так хорошо друг с другом, и они были так молоды, что ни споры по «идеологическим» вопросам, ни упорные слухи о разгроме Деникина не портили настроения.

Дома первой догадалась обо всём, конечно, Гита. В воскре- сенье она напросилась с Яшей в город и спросила в лоб:

— Собираешься жениться на Маше Шапиро? Ты её любишь?

Врать девочке Яков не хотел. Да и бесполезно. Глазастая, всё видит.

— Люблю. А вот о женитьбе пока не думал.

— За что ты её любишь? Она ведь старая и некрасивая!

— Ну что ты говоришь! — улыбнулся Яша, — Разве Маша старая? А любят женщин не за красоту.

— Это я знаю, — грустно согласилась Гита...

* * *

Яша изменился. Ещё в Харькове он был тоненьким, и по- юношески гибким. А в Крыму заматерел. Для солидности отпустил усы. Сшил в Симферополе у лучшего портного два костюма. Но в голове солидности не прибавилось. Часто вспоминал он слова Стёпы, сказанные как-то в минуту откровенности:

— Нам досталось тревожное время. Отцы жили сегодня, как вчера, и как десять лет назад. Мир вокруг меняется. Остановишься — конец! Через полгода ты банкрот, а то и покойник. Вот и смотри, не зевай, куда ветер поворачивает. И не робей на крутых поворотах. Иначе — пропадёшь.

Яков задумался, куда Стёпа девает ту прорву российских банкнот, которые каждую неделю стекались в хранилища банка «Митридат». Он знал, что Ованесян вывозит из Крыма соль и табак. Но наверняка у денег были и другие пути.

Встретившись с шефом, аккуратно спросил. Стёпа улыбнулся:

— Соображаешь. Быстро допёр до сути. Я эти бумажки превращаю в золото. Да, да. У меня в Крыму восемь ломбардов. В каждом ещё и скупка золота, драгоценностей и антикварииата. Когда люди бегут из дома, с собой берут что подороже. А на брильянты хлеба не купишь. Выгодный обмен валюты позволяет мне платить на десять-пятнадцать процентов больше, чем у конкурентов. Это все знают, и несут ко мне. Хотел я и в Феодосии открыть ломбард, да не нашёл хорошего юве- лира. Знаешь, как трудно найти сейчас честного ювелира.

«Умён Ованесян, — думал Яков, возвращаясь в Феодосию. — Получить золото вместо бумажек — это здорово! А найти ювелира можно. Няма в Феодосии всех знает».

Феодосийская бухта была забита пароходами.

— Сколько их? — ахнул Яша. На улицах толпы возбужденных солдат и офицеров. Подумав, догадался: — Добровольцев вышибли из Новороссии! Деникину конец. Что-то будет?

Но не удержался, забежал в гостиницу. Нахум Абрамыч был эанят:

— Зайди вечером, попозже, тогда поговорим. Завтра приезжает генерал Деникин. Готовим для него люкс, и вообще, моем шею под большое декольте, до самой задницы.

Поздно вечером Яков застал Шварца в его крохотном кабинете. Няма азартно стучал на счётах — подводил баланс за день.

— Погоди минутку, сейчас кончу. — Записал итог в гроссбух, потянулся: — Бегут добровольцы. Гостиница забита по самое некуда. Хлопотно, да доходно. Давай, рассказывай, с чем пришёл.

Яша рассказал.

Няма вскочил и заметался из угла в угол:

— Молодец! А идише копф! (еврейская голова) Бери меня в долю! Всё равно без моей помощи не справишься. Дашь двадцать пять процентов? Свою часть я вложу. Деньги есть. — Он сел и потёр лоб. — Чёрт знает что! Толкуем о прибылях, а завтра, может быть, придётся бросить всё нажитое тяжким трудом.

— Может, Крым и удержится? Слащев на Перекопе стоит прочно. И потом, если наш ломбард проработает всего месяц, он себя уже оправдает. А коли и придётся бежать, золото ох как пригодится.

— Ты прав. Что загадывать. А дело ты придумал стоящее. Но кроме хорошего ювелира тут есть ещё одна зацепка. В городе берут золото в ломбарде Янаки и в ювелирном Па- паиониди. Они, конечно, на ножах; но против конкурента встанут грудью. А греки в Феодосии — большая сила. Все заодно. У них контрабандистов, да и натуральных бандюг хватает. Одним нам не сдюжить.

— Возьмём в долю Ахмед-бея.

— Нет. В долю возьмём его отца. К слову Махмуд-бея все окрестные татары прислушиваются. Ссориться с ним греки не рискнут.

* * *

Разыскать порядочного ювелира в Феодосии не смог даже Няма. Таких просто не было.

«Надо пошукать в Симферополе. Там сейчас толпы приез- жих, — подумал Яков, — Куда идёт еврей в чужом городе? В синагогу, конечно. Зайду к ребе».

Яша не был так религиозен, как его отец. Но по субботам синагоги не пропускал. Приехав в Симферополь, зашёл к рав- вину. Положил в кружку для пожертвований (Цдака) крупную кредитку.

— Хороший ювелир? Есть такой. Зайдите на Знаменскую в дом Хаймовича. Спросите рэб Ицика из Гомеля. Я думаю, он вам подойдёт.

Исак Семёнович оказался изможденным евреем лет сорока, в сильных очках.

— Вам нужен ювелир? Я таки был ювелиром когда-то. Де- лал вещи не хуже хвалёного Фаберже. Да когда это было. Меня пять раз грабили. Три раза ЧК и комиссары. Потом петлюровцы. Такие бандиты! Не поверите, среди них была баба с наганом. Так она чуть не догола раздела мою Сарочку и дочек, и отобрала последние остатки. Теперь у меня нет ни камушка, ни золотника золота. Инструменты, правда, уцелели. Кроме меня, они никому не нужны.

— Исак Семёныч! — сказал Яша. — Я обеспечу вам и вашей семье в Феодосии квартиру, хорошую работу и гарантирую полную безопасность. Лучше вам никто не предложит.

— Как это вы берётесь гарантировать полную безопасность в наши дни? Этого просто быть не может! Да сейчас на два дня вперёд считать невозможно.

— Не так всё плохо, Исак Семёнович! Главнокомандующим всё-таки стал Врангель. Он человек солидный, — улыбнулся Яша. — А нашу фирму будут защищать все татары Феодосии. Это народ серьёзный.

— А! Что говорить, выбора у меня всё равно нет. Еду.

Няма нашел две комнаты на третьем этаже, как раз над их филиалом. Это обеспечило безопасность. Ломбард начал работать.

Как всегда, в среду Яша с Ахмед-беем привезли выручку в «Митридат». Пока два кассира пересчитывали в подвале купюры, Яков прошел к Туманяну за очередной порцией валюты.

Походная канцелярия по заготовке государственных бумаг работала в Феодосии на полную мощность. Инфляция в Крыму почти не отставала от инфляции в Совдепии. С апреля зарплаты выросли вчетверо, а цены — в пять-шесть раз. И прибыль на обмене валюты была огромной.

В дверях директорского кабинета он почти столкнулся со Стёпой.

— Всегда говорил, есть у тебя нюх! — обрадовался Степан Ованесович. — Вовремя приехал. У меня праздник сегодня. Племяннице три месяца. Приходи вечером.

— Да я собирался вечерним обратно в Феодосию. Валюта кончилась.

— А Ахмед-бей зачем? Отвезёт деньги и сам. Надёжный человек. Кстати, ты ведь сейчас к штабс-капитану Степанову пойдёшь? Как он?

— Ничего. Работает помощником нотариуса.

— Приводи и его. Посидим, выпьем, потолкуем. А капитан- лейтенант Собакин нынче в Севастополе? (Память у Стёпы была уникальная, и он любил щегольнуть ею.)

— Здесь он. Приехал к Алексею Петровичу.

— Вот и отлично. Вы и его захватите.

«С чего это вдруг Стёпа пригласил к себе двух Алексеев? Он ведь без причины ничего не делает», — подумал Яша. Однако пренебрегать его просьбой не стоило. Как говорится, «не плюй в колодец».

Купили они втроём серебряный столовый прибор «на зубок» девочке и пошли.

После вкуснейшего обеда с множеством экзотических армянских блюд (Яша даже их названия не смог запомнить) мужчинам в кабинет хозяина были поданы кофе, коньяк и сигары.

— Давненько я не курил настоящей кубинской «Партагас», — заметил Собакин, прикуривая от свечки, — Кажись в Лондоне, в четырнадцатом году.

Вот тут-то Стёпа и приступил к делу. Спросил мнение Алексея Петровича об устойчивости положения в Крыму и, главное, о вероятном развитии событий в ближайшие месяцы.

— Сейчас-то всё нормально. Врангель навёл в Крыму поря- док, — подумав, ответил Степанов. — Беспощадными расстрелами грабителей и мародёров восстановил дисциплину в армии. Обыватель начал доверять власти. Земельная реформа, по типу столыпинской, привлекает к нему мужиков. Акты на полное владение землёй — очень удачная мера. Почти у каждого пленного красноармейца находят листовки с этим законом. Конечно, помещики, которым обещали за конфискованные земли компенсацию в течение двадцати лет, ворчат. Но их немного. Пока большевики увязли в войне с поляками и с Петлюрой, Врангель отвоевал большой кусок южной Таврии. Десант Слащёва под Мелитополем — блестящая операция. Это всё очевидно.

— У генерала есть и ещё один козырь, — заметил Алексей Тихоныч. — Он не связан предвзятыми принципами. Как сказали бы англичане, он прагматик. «Хоть с чёртом, но против большевиков» — как он выражается. Врангель сразу сделал то, на что Деникин никак не мог решиться: признал незави- симость отколовшихся окраин: Грузии, Украины. Старается подружиться с Пилсудским.

— А что дальше? — спросил Стёпа.

— Дальше «возможны варианты», — усмехнулся Алексей Петрович. — Сейчас красные бросили все свои силы на Польшу. Тухачевский идёт к Варшаве.

Либо они добьют панов и двинутся дальше, в Германию, разжигая «мировую революцию», — это надолго, и у Врангеля появится передышка и возможность закрепиться, либо потерпят крах. Тогда Ленин и Троцкий, а они ведь тоже прагматики, заключат с поляками мир любой ценой. Потом большевики всеми силами обрушатся на Крым. Красная Армия сейчас совсем не та, что год назад. Мы их выучили. И талантливых генералов у них хватает. Это будет конец Врангеля. Силы слишком неравны. Если бы Деникин передал власть Врангелю годом раньше, у барона был бы шанс. Сейчас нет.

— Спасибо, Алексей Петрович. Вы очень убедительно всё объяснили. Я вам крайне обязан и при нужде не стесняйтесь обратиться, — сказал Ованесов, поднимаясь с кресла.

* * *

Трое друзей не торопясь шли по пустым улицам ночного города. Жара спадала.

— Жук он, твой Стёпа, — хмыкнул Собакин. — И трус. Руки потеют.

— Банкир. Если он сегодня не угадает, что будет завтра, послезавтра станет банкротом.

— А ты, Петрович, выдал ему потрясающий прогноз.

— Я же разведчик. А разведчик, как гадалка. Наше дело — собрать цельную картину из осколков рассыпанной мелкой информации, и по ней точно просчитать будущее.

— Ничего себе, мадам Ленорман (Знаменитая парижская гадалка), — улыбнулся Алексей Тихоныч. — Так считаешь, к зиме нам придётся драпать из Крыма?

— К сожалению, это весьма вероятно.

Помолчали. Пьяный прказчик, распевая «Крамбамбули», чуть не столкнулся с Яшей.

И тут Алексей Тихоныч выдал «бредовую идею»:

— Если предстоит эвакуация, о ней надо думать заранее. Из Крыма на поезде не уедешь. Неделю назад приходил на портовый завод Харлампий Кесиди, богатейший балаклавский грек, контрабандист и торговец. Что-то вроде крымского Манукяна. Харлампий купил по дешёвке неплохой пароход, грузопассажирский, дедвейтом две тысячи тонн. Построен он в Гамбурге, в 1913 году, плавал под немецким флагом, называли его тогда «Блауэ Штерн« — «Синяя звезда». Попал в Констанце под секвестр, когда Румыния вступила в войну. Кесиди дал хорошую взятку и выкупил за бесценок, назвал «Агиос Харлампиос» в честь своего святого, посадил на него греческий экипаж и три года гонял в хвост и в гриву. Механик у него был дерьмовый, сжёг коренной подшипник. Пароход превратился в металлолом. Вот он и пришёл к нам: дескать, отремонтируйте! Директор показал ему на дверь. У нас портфель заказов на год вперёд расписан. В основном ремонтируем военные корабли. Тут у меня и родилась бредовая идея: а ежели нам собраться, да купить эту посудину? Он ведь в таком состоянии совсем дёшево стоит. Мои мастера вечерами недели за две изготовят коренной подшипник, а ещё за неделю поставят его на место, и доведут машину до ума. «За приличное вознаграждение» — конечно.

— Дело интересное, но я пас. Денег мало, — сказал Алексей Петрович.

Яков задумался. У него-то как раз деньги были. Вот стоит ли их вкладывать в этот проект? Фрахт на Чёрном море сейчас дешев. Деньги окупятся не скоро. Да и ремонт влетит в ко- пеечку. Но если к зиме красные ворвутся в Крым...

— Надо посмотреть, — сказал он. — Что за посудина, во что обойдётся ремонт.

— У меня кое-какие средства есть, — заметил Собакин. — Четверть смогу оплатить.

«Тихоныч за капитанскую фуражку душу отдаст», — улыбнулся про себя Яша.

* * *

— Чистый бред! — думал он по дороге в Феодосию. — Потратить сумасшедшие деньги на неисправный пароход. Стать судовладельцем! Шутка сказать: Яков Рутенберг, судовладе- лец. Для Тихоныча стать капитаном, совладельцем своего парохода — предел мечтаний. А что, он то эту посудину приведёт в божеский вид. И голова будет болеть у него.

Через несколько дней они вдвоём поднялись на борт «Агиос Харлампиос».

— Свиньи поганые! Такую грязь развели! — не выдержал Собакин, поднявшись на палубу. — Тут неделю мыть и чис- тить придётся. Не говоря уж о главном, о машине.

Впрочем, пароход был сделан добротно. Пять кают, не считая капитанской. Просторный трюм, паровая лебёдка.

Три дня торговались со старым Кесиди. Тот упорно хотел получить никак не меньше того, что он в своё время потратил. Два раза друзья вставали и уходили. Их догонял сын хозяина, уговаривал. Наконец, купчую подписали. И новорожденное «Товарищество на паях «Синяя звезда» приобрело свой первый пароход. Двадцать пять процентов оплатил Собакин, пять процентов наскрёб Алексей Петрович, остальное — Яков.

Ремонт и смена подшипника заняла месяц. Заодно вычис- тили котёл, перебрали и смазали все механизмы. Пароходу решили вернуть старое имя: «к чему нам эти греческие святые?». Но по совету Алексея Тихоныча его изменили на анг- лийский лад: «Блю Стар».

— Немецкий на море сейчас не звучит, — заметил капитан.

Команду он подбирал «штучно», отборную. Благо безработных моряков хватало.

По совету Ованесова портом приписки выбрали Констанцу и подняли румынский флаг. Это обошлось почти на треть дешевле, чем у себя в Севастополе. Бумаги им оформили за три дня (все чиновники были у Стёпы на дотации), а румынский флаг давал право свободного прохода через проливы и не вызывал недоуменных вопросов, как флаг несуществующей Российской империи.

Первый фрахт обеспечил тот же Стёпа. Возили из Крыма соль, кожи, табак. Впрочем, фрахт был дёшев, и прибыль они получали маленькую.

* * *

Вернувшись домой, Яков увидел в гостиной незнакомую даму. Нарядная, с роскошными светло-русыми волосами и капризным ярким ртом, она что-то оживлённо рассказывала Гите.

— Это Яша, — сказала девочка. — Знакомься. Людмила Станиславна, племянница нашей хозяйки.

Дама протянула Яше руку — высоко, не так, как протяги- вают для рукопожатия. Пришлось поцеловать. Рука была маленькая, холёная и приятно пахла.

Госпожа Орденко, вдова расстрелянного махновцами подполковника, стала у них частой гостей. Тётя Фира тихонько жаловалась, что соседка заговаривает её до полусмерти. Но Гита была в восторге. Людмила Станиславна сделала ей модную причёску, научила играть на гитаре.

Яшу соседка сначала мало заинтересовала. Конечно, она красива. Но ведь такая солидная дама!

— Ей больше тридцати, — сказала Гита. — Старуха! А выглядит вполне прилично.

Да и других забот хватало.

Но через недельку соседка затеяла пикник и уговорила тётю поехать. Тут уж Яше некуда было деться. Пришлось нанять два экипажа и выехать на природу. В первый поста- вили большие корзины с провизией, посудой и прочим необходимым. Во второй уселись тётя с Гитой и Симоном (Рейзел оставили с няней), Яша и Людмила Станиславна.

В горах нашли красивую полянку у ручейка и расположились в тени. Сначала Людмила Станиславна затеяла с детьми игру в жмурки, потом достала из корзины патефон с пластинками.

Яша, единственный кавалер, по очереди танцевал то с Гитой, то с Людмилой Станиславной. Танцевала она прекрасно! И когда в вальсе случайно её грудь коснулась Яши, у него сладко замерло сердце.

После пикника он стал поглядывать на соседку. Она часто приходила в «Титан» с Гитой и Симоном посмотреть новый фильм. Людмила Станиславна увлекалась кино и театром, была влюблена в Комиссаржевскую, видела почти все спектакли в Художественном театре. Говорить с ней было интересно. Как-то он встретил её в городе. Пошли гулять вместе. Людмила Станиславна рассказывала о себе. Яша умел слушать.

Она рассказывала об учебе на Высших женских курсах в Москве, о скоропалительном браке с штабс-капитаном Анд- реем Орденко, о скитаниях по фронтам, о раннем вдовстве.

— Я ведь и жизни почти не видела, а уже вдова. А что будет дальше — Бог знает.

Яша искренне посочувствовал милой женщине. Сочувствие — первый шаг к симпатии.

Как-то она попросила:

— Яков Аронович, вы завтра едете в Симферополь? Захватите меня с собой. Хочу похлопотать об увеличении пенсии за мужа. Одной ехать так неуютно!

Яша с Ахмед-беем всегда ехали в почтовом вагоне, посторонних туда не пускали. Пришлось дать бригадиру «на чай». Всю дорогу Людмила Станиславна кокетничала с Ахмед-беем. И Яша тихо улыбался, гдядя, как тает и рассыпается в любез- ностях перед русой красоткой этот храбрец.

В Симферополе она спросила:

— Где мы встретимся, Яков Ароныч? Вы ведь не бросите меня в этом чужом городе?

Яша назначил ей рандеву в ресторане «Московский», в два часа.

Пришёл за восемь минут, занял удобный столик в нише. Она, конечно, опаздывала.

— Похоже, Людмила Станиславна заинтересовалась моей скромной особой, — подумал Яша. Это ему польстило. Дво- рянка, из знатного шляхетского рода, её дед был сослан в Сибирь за участие в восстании 1863 года.

— А как же с Машей? Ведь я люблю её. Ну и что: ведь она мне не жена. А если что и получится, не узнает.

Он был обижен на Машу. В последнее время партийные дела занимали всё её время. Уехала на неделю в Севастополь. Говорят, начальник контрразведки генерал Климович разгромил там подпольный ЦК большевиков. Страшно за неё. Попадётся этому жандарму — расстреляет. Но советов она всё равно не слушает.

Вошла Людмила Станиславна, улыбнулась ему от двери. Новая, модная причёска. Должно быть, зашла к парикмахеру. Яша протянул ей книжку меню:

— Выбирайте.

И она заказала самое дорогое и самое изысканное.

Потом они долго гуляли по городу. Людмила Станиславна рассказывала о своей семье, родителях. Яше было интересно. Купил ей на улице маленький букет фиалок. Людмила так явно обрадовалась. И в первый раз ему стало страшновато. Начиналось что-то, где здравый смысл не действует. И чем кончится, не угадаешь.

Вечерело. Они бродили по Симферополю уже давно, оба устали, но остановиться и разойтись не могли. На Суворовском она оглянулась, и втянула его в ворота. Яша почувствовал её губы. Сколько они целовались — пять минут, или час, он не помнил. Яша остановил лихача. Поехали в гостиницу. Покачиваясь на мягких подушках, Людмила Станиславна улыбалась чему-то своему...

Утром он дал телеграмму домой:

ЗАДЕРЖУСЬ ДЕЛАМИ ДВА ДНЯ тчк ЯКОВ

Они почти не выходили. Официант приносил из ресторана обед. Торопливо утолив голод, они снова бросались в объятья друг к другу.

В поезде на обратном пути договорились не афишировать свои отношения. Скандала не хотелось. Яша давно приметил запущенный домик в полутора верстах от Феодосии. Если его подремонтировать и обставить, там можно было встречаться вдалеке от любопытных глаз.

— Это чудесно! — обрадовалась Мила. — Я сама им займусь. Несколько ковров, занавески на окнах. У нас будет замечательное гнёздышко.

Однако скрыть не удалось. Гита встретила их на улице, страшно побледнела и отвернулась.

— Ну всё, — подумал Яков.

Девочка пришла в его комнату. В глазах слёзы.

— Яша! Как ты мог? С этой наглой бабой. И предал Машу!

— Гита, не надо вмешиваться в дела взрослых. Ты ещё ни- чего не понимаешь!

— Я-то всё понимаю. Это ты, дурачок, не увидел простейшей ловушки. Она же хищница! Неужели ты не видишь! — Гита горько заплакала и убежала к себе.

Маша тоже увидела всё сразу. Нет, она ничего не сказала. Только вдруг отодвинулась куда-то за тысячу вёрст. И гово- рила с Яшей сугубо официально, и только по делу.

Через день он не выдержал, и зашел в кассу.

— Послушай, Маша, не гляди на меня так! Я как в стремнину попал, не удержаться. Дай мне время, я разберусь. Ради Бога! Дай мне две недели, ну месяц...

Маша посмотрела на него своими глубокими, чёрными глазами. Помолчала.

— Это твоё дело. Сам и решай. Разбирайся.

За две недели он не управился. Но любовное безумие кончилось довольно быстро. Помогла ему и способность ясно видеть всё вокруг, несмотря на горячие чувства.

Мила была великолепной любовницей. Юноша многому научился за эти дни. Но при этом она была требовательной и недоброй женщиной. Скоро он начал уставать.

Добила Якова её грубость. В очередную поездку в Симфе- рополь он взял Милу, рассчитывая задержаться там дня на три-четыре «по делам». На улице какая-то старуха толкнула ёе. Мила обернулась и обругала её во весь голос, жутким, базарным тоном!

Яше показалось, что его ударили по лицу. Никогда, ни при каких обстоятельствах тётя Фира или Вера Николаевна не допустили бы такого тона и таких выражений. У него хва- тило ума и выдержки промолчать и не показать вида. Но вечером он сказал, что получил телеграмму. Необходимо немедленно вернуться в Феодосию. Ничего страшного, просто неотложные дела.

— Ты оставайся, развлекись, походи по магазинам. Возьми, — он отдал ей толстую пачку денег. Мила решила пробыть в городе пару дней.

В поезде Яша мучительно пытался понять: любит ли он Милу, и что делать дальше.

«Несомненно любил, — размышлял он. — Но как быстро прошло это яркое чувство! И даже близость с ней уже не доставляет прежней радости. Наверно, мне мало красоты. Мне нужно от женщины что-то ещё. Пора расстаться. Но как? Обижать Милу нельзя. Хотелось бы разойтись по хорошему».

Утром зашёл в «Титан». Маша удивленно посмотрела на него:

— Уже вернулся?

— Оставь кого-нибудь в кассе. Надо поговорить.

Они молча вышли из города по знакомой дорожке.

— Ошибся я с Людмилой Станиславной, — сказал Яша. — Не то. Нужно остановиться, прекратить наши отношения. Хожу и думаю, как провести эту операцию тихо и без скандала.

— Молодец. Сам разобрался, и быстро. А что — поссорились?

— Нет. Просто эта не та женщина.

Яша рассказал об эпизоде в Симферополе.

— Шляхта всегда отличалась потрясающим хамством. Так её воспитали. Если и вправду хочешь покончить с этим — откупись. Предложи ей денег.

— Ты всерьёз? У меня на это не хватит наглости.

— Конечно, не грубо, напрямик. И тебе и ей важно сохранить лицо. Скажешь, что компаньоны поставили тебе ультиматум. Феодосия — городок маленький. О ваших отношениях все знают. В «Вечернем времени» уже и фельетончик набрали, с трудом удалось остановить. А ты — директор банка. И скандал подрывает репутацию фирмы. Религия не позво- ляет узаконить ваши отношения. Ведь она не согласится пе- рейти в иудаизм?

— Безусловно.

— А ты не перейдешь в католичество. Конечно, ты не можешь бросить её на произвол судьбы и хочешь её обеспечить. Если предложишь достаточно, она согласится. — Маша глянула на него и лукаво улыбнулась. Первый раз за всё это время. — Вот и пригодятся твои дурные деньги.

Разговор с Людмилой Станиславной прошёл спокойнее, чем Яша ожидал. Она поплакала, но деньги (весьма солидную сумму!) и кольцо с бриллиантом в полтора карата взяла сразу и скоро отбыла в Севастополь.

— Дёшево отделался, — сказала Маша. — Судя по всему, рожать эта дама не может. А вот если бы она забеременела, стоял бы ты в костёле под венцом, «как благородный человек».

* * *

Алексей Тихоныч известил компаньонов, что получил попутный фрахт и на днях будет в Феодосии. Трое друзей собрались вечером в капитанской каюте за бутылкой крым- ского муската.

— Корабль не узнать, — сказал Яша. — На палубе чистота, как в операционной. В машинном отделении просто всё сверкает и сияет. А ведь было ржавое корыто.

— Покорнейше благодарю, Ваше степенство, — хмыкнул капитан. — Значит, не выгонишь за своевольство? Всю прибыль от первых рейсов потратил на краски и кисти.

— Ну, об этом мы догадались, — кивнул Степанов. — А кто ржавчину отдирал и всё красил? Неужто сами? Ведь адская работа.

— Было дело. Пришлось и мне помахать кистью, хоть и однорукий. Если капитан в аврал сам работает, то и команда старается.

— Ну и славно, — сказал Яша. — Деньги сейчас и в другом месте можно заработать. Пароход блестит как новый серебряный рубль.

— Пока мы только марафет навели. В трюмах грязь, да и в каютах многое недоделано. Не беда. У боцмана — золотые руки, всё умеет. Понемногу доберём. У меня, братцы, другая мечта появилась: получить свидетельство Триестинского Ллойда. Для парохода это — вроде дворянской грамоты. Любой фрахт в любой порт. А без него мы как мужики безпачпорт- ные. Но трудно. Такая бумага дорого стоит. Как думаете?

— Чёрт его знает. Надо прикинуть, — пожал плечами Яша. — А ты, Петрович, как мыслишь?

— В этом деле я не «копенгаген». Да ведь мой голос всего пять процентов. Вопрос идёт о прибыли на ближайший год. Что придуриваться, главные деньги твои, тебе, Яков Ароныч, и решать. Из мальчиков ты давно вышел. Хозяин. И не стес- няйся, наш возраст и боевые заслуги тут не причём.

Яша смутился. Алексей Петрович был прав.

— Какую реальную выгоду даёт свидетельство Ллойда? За что платим?

— Честно говоря, это зависит от ситуации с фрахтом. Если фрахт очень дорог, то на него не смотрят. А при нормальном фрахте — преимущества заметные, — ответил Собакин.

— Ладно. Собирай пока всю прибыль, копи на эту бумагу. Бумага с печатью — большая сила. Но ежели прижмёт, я, Тихоныч, к тебе приду.

— Понятно. Значит, так и порешили.

* * *

Большевики заплатили за мир с поляками Западной Ук- раиной и половиной Белоруссии. Троцкий повернул против Врангеля 6-ю и 13-ю армии и 2-ю Конную. Фрунзе сумел сговориться с Махно, и тот в очередной раз переметнулся к красным. Всё-таки большевики были ближе бывшему террористу, чем белые офицеры. Посланного Врангелем полковника он попросту расстрелял.

Дивизии Врангеля истекали кровью в неравных боях.

В середине октября Ованесян вызвал Яшу срочной телеграммой.

— Сворачивай дела. — Стёпа был бледен, но решителен. — Через три дня твой филиал должен быть закрыт. Остатки валюты сдашь Туманяну.

— Дело плохо, — подумал Яков. — А ведь Кутепов ещё держится в Таврии. Но у Стёпы нюх.

— Понял. Сделаю. Могу я поменять свои рубли на оставшиеся ещё лиры?

— Только свои. Рубли сейчас — крашенная бумага. А леи сдай все.

— Уходит в Румынию, — мелькнуло в голове у Яши. — А мне не предложил. Но на кой чёрт я ему в Румынии?

26 октября Кутепов сдал Перекоп.

Назавтра, не дожидаясь обвальной эвакуации, совладельцы пароходного товарищества погрузили свои семьи и семьи близких на «Блю Стар».

Всю ночь перед отъездом Яков писал письмо в Ельню. Рвал, черкал и писал снова. Письмо отдал Маше:

— Отправишь, когда придут красные.

Отплывал с ними и Ахмед-бей с жёной. Его дядя служил в стамбульской полиции, а оставаться под большевиками было слишком рискованно.

Большой паники ещё не было, но осторожные спешили уехать. Оккупированная союзниками Турция была единст- венной страной, принимавшей беженцев с паспортами Рос- сийской империи без ограничений.

Нахум Штерн полгода назад за большие деньги купил румынские паспорта себе и своим. Они ехали в Бухарест.

К Яше пришёл Янаки, предложил пятьдесят золотых червонцев за каюту-люкс. Каюту уже заняла тётя Фира с детьми, пришлось Янаки с многочисленным семейством размещаться в небольшой пятой и в кают-компании. За подвесную койку в кубрике матросы брали по червонцу. Но на палубу и в трюм желающих уехать пускали бесплатно.

«Блю стар» отшвартовалась в Золтом Роге за пять дней до прибытия основной волны русских беженцев. И это было огромной удачей. Они успели спокойно зарегистрироваться в русском консульстве, а, главное, недорого снять второй этаж старого дома в припортовом районе Перы (Район Стамбула, населённый преимущественно европейцами).

Потом из Крыма приплыла огромная эскадра — почти двести судов. Это была уже третья волна беженцев из России. Первая — в середине 1919-го, затем, в начале 1920-го из Новороссийска. А теперь Крым. Улицы Перы забиты русскими шинелями. Везде слышна русская речь. В консульстве толпы — не пробиться. Цены на жильё подскочили втрое.

Турки, как ни странно, отнеслись к беженцам дружелюбно. «Кардаш» — «брат», говорили они. Может быть, потому, что они сами не были хозяевами в собственном городе. В Стамбуле всем заправляли союзники. Марионеточное правительство очередного «султана» послушно выполняло любой приказ французского или английского верховных комиссаров. Правда, где-то в Анатолии, под Анкарой, ещё держался мятежный генерал Мустафа Кемаль. Но не сегодня-завтра с ним покончат.

По сравнению с огромным большинством беженцев, их положение было просто хорошим. Было где жить, был запас денег. Но что дальше? У них была «Блю Стар» — «Голубая звезда». За две недели беготни по посольствам и консульствам друзья поняли, что ни одна из европейских стран не хочет помочь русским беженцам. Своя рубашка ближе к телу.

Только через два года Сербия и Болгария стали принимать русских. Отдельным счастливцам удавалось получить французскую визу. Для этого надо было либо иметь в Париже знакомого министра или хотя бы члена Национального собрания, либо заплатить весьма солидную сумму.

Степанов извёлся. Он отвечал за семью! И никак не мог приспособиться к этому странному миру, где его друзья, люди его круга, уже не имели ни влияния ни власти, где лгали в лицо, не смущаясь, где так трудно было отличить друга от врага.

Вечером Вера Николаевна разливала чай. Детей уложили спать, а все взрослые собрались за круглым столом в гостиной. Мужчины сидели хмурые, вымотанные бесплодной беготнёй. Протянув племяннику чашку чая, она сказала:

— Пора что-то решать. Откладывая, мы ничего не выиг- раем.

Алексей Петрович устало пожал плечами. Куда делся бесстрашный разведчик?

— Решать-то надо. Но что? На визы нет денег. Работы не найдёшь. Что делать — не знаю.

— С фрахтом сейчас дело швах, — сказал Алексей Тихоныч. — Капитаны готовы удавиться за самый паршивый заказ. Слишком много судов пришло из Крыма. Торговля здесь хилая, промышленность и того меньше. Как я слышал, по все- му Средиземному морю ситуация не лучше. К сожалению, в ближайшее время рассчитывать на «Блю стар» нельзя. Как бы нам обузой не стать.

Ему было трудно и стыдно признаваться в своей беспомощности.

Яша отмалчивался. Но все поглядывали на него. Ждали, что он скажет.

«Что делать? — подумал юноша. — Верно сказал Петрович: деньги у меня, мне и решать».

— Похоже, ближайший год-два нам придётся жить здесь, — сказал Яков негромко. — Тогда надо искать, куда вложить деньги. Дядя Нахум верно говаривал: лежачий капитал не рас- тёт. Деньги должны работать. В Феодосии мы нашли им доб- рое применение и утроили капитал. Здесь труднее. Чужой город, чужой язык, другие обычаи. Но податься некуда. Просто жить, через год- полтора станем нищими.

— Куда ж ты хочешь вкладывать деньги? — спросила тётя Фира.

— Сейчас в городе открываются сотни русских ресторанов, кафе, синематографов. Но конкуренция страшная, у меня нет опыта, а синематограф нас не спасёт. Я походил по городу. В Стамбуле продают множество восточных сладостей: халва, шербет, рахат-лукум. А европейских конфет очень мало. Привозные из Греции, или из Италии. Добротный мармелад, пастила, даже обычная карамель наверно пойдут хорошо. Но начинать кондитерскую фабрику придётся с полного нуля. В Харькове я был управляющим, но рядом стояли мастера! Налаженное дело. Боюсь, не справлюсь.

— Все вместе — справимся! — убеждённо сказала Вера Нико- лаевна. — Это выход! Фабрика спасёт не только нас, но и других русских. Ей-богу, Яков Ароныч, стоит попытаться. Мы все будем помогать вам.

Яша улыбнулся:

— Начинать-то на пустом месте. Ну, есть у меня заветная тетрадка дяди Моисея с рецептами. Надо найти подходящее помещение. Оборудование. Хоть самое простое. Сырьё. А главное — организовать сбыт. И бухгалтера нет. Абрам Шварц — в Бухаресте.

— В своё время я вела у отца всю бухгалтерию, — робко сказала Любовь Николаевна, жена Алексея Тихоныча. — На первое время, пока не встанем на ноги...

Яков с удивлением посмотрел на эту скромную, молчаливую женщину. Кроме сыновей и мужа, её, казалось, ничто не интересовало. Взять на себя такую каторжную работу!

— Да что говорить! — широко улыбнулся Алексей Пет- рович, — Если Яков Ароныч решится на эту авантюру, все мы впряжемся ему в пристяжку, и будем тащить не жалея сил.

— Но с чего ты начнёшь, Яшенька? — спросила тётя.

— Как положено — с разведки. Дядя Нахум говаривал: куда идёт еврей в незнакомом городе? В синагогу. Завтра пятница. Пойду, поговорю с рэбе. Без местных нам не обойтись.

* * *

Евреи в Турции — потомки сефардов, беженцев из средневековой Испании и Португалии. И язык у них — ладино, староиспанский, а не идиш. Была и маленькая община ашкеназов, европейских евреев. Но не было никакого смысла разыскивать их синагогу, «шнейдертемпль» (Портновская синагога). Связи, богатство и влияние — у сефардов.

По дороге Яша подумал, что порядком подзабыл древне- еврейский, язык Библии. Говорить на деловые темы будет тяжко. Но старенький раввин свободно говорил по-французски, и трудностей не возникло. Хахам («мудрец» — титул раввина.) Яшины заботы понял сразу, и посоветовал обра- титься к тио (дяде) Хасдаю Севильяно, человеку надёжному и добросовестному. Он и живёт тут, рядом с синагогой.

— Через полчаса начнётся суббота. Говорить о делах — грех. Зайдите к нему послезавтра. Я его предупрежу.

Тио Хасдай охотно взялся помогать. Вдвоём они поехали смотреть заброшенный мыловаренный завод в Ортакее, посёлке на берегу Босфора. Синьор Севильяно сказал, что за него много не запросят. Долго тряслись в стареньком тарантасе по грязной дороге. С Босфора дул сырой, холодный ветер. Яша кутался в пальто. Хорошо, тётя Фира утром заставила его надеть тёплый шарф. Пролётку качало на ухабах. Дороги в Турции не лучше российских.

— Там раньше армяне жили, — рассказывал тио Хасдай по-французски, с ужасающим акцентом. — А потом, после резни, весь армянский квартал забрал бин-баши (майор) Али Махмуд-бей. Он тогда много нахапал. Большой человек был, адъютант самого Энвера-паши. Да как прогнали Энвера, так он и остался ни при чём.

— А кем был Энвер-паша? — спросил Яков. Он слышал это имя, но знал о нём мало.

Тио Хасдай посмотрел с удивлением:

— Энвер? Неужто не знаешь? Да он всей Турцией правил шесть лет! Их трое было: Энвер, Талаат и Джемаль. Энвер- паша армией командовал. Зять Султана, всё мог. Немцы его очень поддерживали. Вот они втроём и устроили это страш- ное дело. Испокон веков жили рядом — армяне, греки, евреи. Всяко бывало: бывало, и ссорились, но вражды не было. Хоро- шие, тихие люди. А тут их всех... — он снизил голос. — Говорят, больше миллиона. Страшно подумать.

— Чем же они помешали туркам?

— А ничем. Надо было на кого-то свалить все беды, козла отпущения найти. Когда пошли воевать вместе с немцами, младотурки на весь мир о победах трубили. Ну, а вместо побед — сплошные беды. Кто-то должен быть виноват? Вот они и набросились на армян. Могли ведь и на нас обрушиться. Господь отвёл беду.

За поворотом открылась синяя лента Босфора. Фабрика приткнулась к склону горы, возле шумливого ручья. Ближе к берегу лежал посёлок.

— Вот и армянский квартал, — сказал синьор Севильяно. Каменные домики под черепичными крышами выглядели нарядно. Но подъехав поближе, Яша разглядел пустые провалы дверей и окон.

— Али Махмуд ещё в 1916 году продал всё дерево. Даже полы сняли везде. Дерево в Турции дорого. А покупателя на дома найти трудно.

Черноусый, мрачный бин-баши запросил не так много. Но поставил два условия: он продаёт фабрику вместе с жилыми домами, а деньги — наличными, и быстро.

Яков сказал, что дело серьёзное, сразу он решить не может. Надо подумать.

— Думай. Неделю я подожду, — кивнул Али Махмуд-бей. С тем и уехали.

На обратном пути тио Хасдай спросил:

— Вы хотите начать здесь своё дело, синьор Рутенберг?

— Собираюсь.

— Вам нужен кто-то, знающий турецкий язык. Человек, умеющий договориться с местными чиновниками. Возьмите моего старшего. Абрамаджи — хороший мальчик, честный, аккуратный, верный. Восемь лет проработал бухгалтером в торговой фирме Талаат-паши. И не его вина, что Талаат бежал от англичан, а фирма обанкротилась.

— Надо поговорить с ним. Если дело выйдет, такой человек понадобится.

* * *

В ближайшие дни Яков осмотрел ещё четыре возможных объекта. Но фабрика в Ортакее оказалась и самой дешевой, и самой привлекательной. Он поехал туда с друзьями.

— Хорошее место. Море рядом, — сказал Алексей Тихоныч. — Причала нет, но нужный груз можно перевезти и в шлюпках. А со временем, может, и причал осилим. Я — за.

Степанов долго ходил по фабричному двору, смотрел сараи, конюшни. Молчал. Потом они обошли посёлок, осмот- рели брошенные дома, зашли в разграбленную, опоганенную, но когда-то наверное красивую, островерхую церковь. В церковном дворе присели на каменную скамью, покурить.

— Лучше места нам не найти, — сказал Алексей Петрович. — Хватит ли сил и денег?

— Давайте считать, — ответил Яша. — На покупку участка уйдёт половина наших с тётей денег. Сколько придётся потратить на ремонт? Потом закупить сырьё. На фабрике остались два больших котла. Их можно отмыть. Но в производстве нужны ещё котлы, поменьше.

— Есть у меня приятель, сапёр Ивлев, — заметил Собакин. — Он наберёт бригаду русских. Всё сделают в лучшем виде и по божеской цене. Вопрос в материалах. Здесь всё чертовски дорого. Но в Констанце можно закупить доски, столярку и прочее вдвое дешевле. Только уголь оплатить.

— Англичане вывозят из Галлиполии последних солдат. В армейских складах, быть может, удастся купить подешовке сырьё: сахар, сгущёнку, какао, да и пару походных кухонь, — заметил Степанов.

— Это бы отлично, — кивнул Яков. — Да и с усатым майо- ром нужно поторговаться. Сколько-нибудь да скинет. Денег, конечно, не хватит. Извини, Тихоныч, ллойдовский фонд пойдёт в общий котёл.

— Это и ежу понятно. О чём говорить.

— Дорогу осилит идущий. Ну, что друзья, рискнём?

Вечером они ещё раз обсудили всё это за чаем.

— Тётя Фира, — сказал Яша, — половина денег — твои. Риск большой. Можем и разориться.

— Вэйз мир, Яшенька! Мойше тебе верил, а я тем более. Без риска не прожить. Сидеть и ждать — так проедим эти деньги и останемся нищими. С Богом!

— Надо бы как-то назвать наше предприятие, — заметил Алексей Петрович. — Пойдём к верховному комиссару говорить о закупках, надо иметь приличные визитные карточки.

— В Харькове была фирма «Братья Гольберг», — вспомнил Яша.

— Уже нет ни братьев Гольберг, ни фирмы, — грустно сказала тётя.

— Может быть, объединить фамилии владельцев? — предложила Вера Николаевна. — Например, назвать новую фирму «Горут» . Звучит неплохо.

Идея понравилась. И когда Яша с Алексеем Петровичем пошли на приём к адмиралу де Роббику, на модных визитных карточках стояло по-русски и по-английски:

«Генеральный директор Акционерного общества «Горут»

Господин Я. Рутенберг»

и

«Вице-директор Акционерного общества «Горут»

Господин А.Степанов» .

Адмирал принял их любезно.

— Лучше помочь вам начать своё дело, чем кормить голодных русских через «Красный крест», — сказал он и направил к полковнику Джонсу. Тот командовал хозяйством английского экспедиционного корпуса.

Полковник скептически оглядел вошедших к нему молодых людей. Одеты — безукоризненно. Ленточка офицерского Георгия в петлице Алексея Петровича и его прекрасный анг- лийский окончательно растопили лёд.

— Ну что ж, джентльмены. Не везти ж нам всё это обратно. Армейские запасы — лакомый кусок, особенно для спекулянтов. Но лучше я отдам его вам, джентльмены, чем грязным туземцам. Вчера приходили двое таких. Жирные свиньи! Всю войну помогали бошам, а теперь хотят нажиться на нас, — он вызвал звонком секретаря. — Лейтенант, дайте этим джентльменам папку галлиполийских складов. Отберёте всё, что вам нужно.

Яше показалось, что он попал в пещеру Алладина! Чего только не было в этих списках! Друзья с азартом выписывали, черкали, вписывали снова. На всё, что хотелось, денег не хватало, даже по низким ценам британского интендантства. Три походных кухни, четвёрка мулов (проблема транспорта решена!), сахар, какао, сгущёнка. Подумав, Яша вписал в реестр пятьдесят ящиков мясных консервов.

— Зачем? — удивился Петрович.

— На черном рынке в Стамбуле они идут вчетверо дороже! Продадим оптовикам, вернём почти треть затрат на сырьё. Не зря ж я учился у Стёпы.

— А что скажем полковнику?

— Рабочих надо кормить. Я бы взял больше, да денег едва хватит на это.

Полковник реестр одобрил:

— Внесёте деньги в Анатолийский банк на наш счёт, и забирайте.

Дело пошло. Бригада Ивлева привела в порядок первый дом в армянском квартале, и Алексей Петрович с дюжиной рабочих (офицеры и донские казаки) перебрались в Ортакей. Начали отдирать грязь с мыловаренных котлов и готовить территорию. Скоро туда приехали все женщины и дети.

Заветную тетрадку дядиных рецептов тётя Фира перевела на русский, и они, наконец, сварили первые конфеты.

Как горевал Яков, что не уговорил Беньямина Юдовича поехать в Крым! Теперь он оказался единственным человеком, хоть немного знающим производство. Но его опыта не хватало. В первый месяц почти треть варок ушла в брак. Конфеты, не имевшие «товарного вида», Яков запрещал продавать категорически.

— Они же вкусные! — чуть не плакала Любовь Николаевна.

— Репутация дороже денег! Продавать их — только позориться. Можно отвезти эти конфеты к «Русской маме» (так называли жену русского консула, Яковлеву). Пусть раздаст нуждающимся детям.

Главным помощником Яши стала Вера Николаевна. Спокойная, внимательная, дотошная, она часами разбиралась в рецептах, старалась учесть температуру и время варки. Взяла на себя роль главного технолога. Понемногу брак снизился до терпимых размеров.

К лету 1921 года положение большинства русских беженцев стало отчаянным. Привезенное из России проели. Душила безработица. Офицеры нанимались батраками и пастухами за десять-пятнадцать лир в месяц. Немногие счастливцы устраивались в полицию или шоферами. Пьянство, проституция, очереди в столовых «Красного креста», ночлежка в казармах Мак-Магона. На этом фоне русская колония в Ортакее стала островком спасения.

Синьора Абрамаджи Севильяно с первого дня все стали называть «Абрам Хасдаевич». Он довольно быстро заговорил по-русски. Бухгалтерию они с Любовью Николаевной вели в двух вариантах: она по-русски, Севиляно — по-турецки.

Сбыт готовых конфет в первые месяцы Абрамаджи обес- печил. Больше половины брал рэб Нафтула Мичри. У этого караима было два десятка магазинов и кафе в старом городе. Остальные развозили по кондитерским магазинчикам Перы.

Вечерами, собравшись вокруг уютно шумевшего самовара у тёти, обсуждали успехи и неудачи.

— На дешевых конфетах из нищеты не выберемся, — говорил Яша, — Это я с самого начала знал. Пока держимся на де- шевом сырьё с армейских складов. Да на том, что привозит Алексей Тихоныч из Афин и Александрии. Там всё дешевле. Пора переходить к дорогим.

— Дорогими конфеты делает нарядная коробка, — кивнула Вера Николаевна. — Наши и так вкуснее греческих и итальянских. Но те — модно упакованы.

— Неужели мне придётся ещё и картонажное производство налаживать! — ахнул Алексей Петрович. Хлопот у него и без того было выше головы.

— Зачем? Аннета Шаховская несомненно ухватится за это дело. В Крыму она командовала большим госпиталем, теперь ей в Константинополе скучно. А тут ещё и заработок.

— Князь Петр, её племянник, прекрасный художник и гравер. Он привёз с собой литографский камень и нужные материалы, — сказала Натали, старшая дочь Веры Николаевны. — Картинки для коробок сделает — высший класс.

— Надо посчитать, во что это всё обойдётся, — кивнул Яша. — А идея хорошая.

— Не думаете ли вы, господа, что фирме пора обзавестись собственным товарным знаком? На коробках без него не обойтись, — вступил в разговор Алексей Тихоныч.

— Верно, — согласился Алексей Петрович. — Вот вам, девочки, задача: посмотрим, кто придумает лучший товарный знак.

Лучшим признали рисунок Гиты: ярко синюю звезду с шестью тонкими, длинными лучами. В центре — золотом «GORUT».

Потихоньку дела налаживались. К марке «Горут» привыкли. Всё больше магазинчиков и кафе заказывали у них товар. В армянском квартале Ортакея жило уже около полусотни семей. Люди старались: другой работы не найдёшь.

Вера Николаевна попросила у Якова разрешения открыть церковь.

— Батюшку я уже подыскала. Хороший батюшка, душевный. А храм мы в порядок приведём. Только после турецкого свинства придётся освятить заново. А вы, Яков Ароныч, как обходитесь?

Яша покраснел. За беготнёй и заботами он не был в сина- гоге больше двух месяцев.

— В эту субботу поеду вместе с тётей. Пора. У них здесь служба идёт на ладино, я ещё не привык.

Вдруг приехал Ахмед-бей. Ему повезло: дядя устроил его в полицейское управлениие порта. Сидели, вспоминали Россию. Алексей Петрович расспрашивал гостя о ситуации в Турции.

— В России воруют, а уж тут и того больше. При Энвере и Талаате была монополия на сахар, табак, спички и прочее. Представляете, как наживались спекулянты, связанные с правительством? В Стамбуле большой квартал застроен роскошными дворцами. Их так и называют: Шакер палас — Сахарный дворец; Кёмнар палас — угольный, Чувал палас — мешочный. Все надежды на генерала Кемаля. Единственный честный человек, — продолжал Ахмед-бей. — Оккупанты у всех в печёнках сидят. Мы для них — грязные туземцы. А генерал держится. Конечно, трудно ему. Оружия мало, патронов нет. Но ничего, наша возьмёт! — Ахмед-бей замялся. — Пойдём пройдёмся. Разговор есть.

— Серьёзная нужда у Ахмед-бея, — подумал Яша. — При женщинах говорить не хочет.

Вчетвером вышли к берегу. Босфор катил внизу теплые волны.

— Что у тебя, Ахмед? Давай, рассказывай, — заметил Алексей Петрович.

— Выгодный фрахт есть, для Тихоныча. Очень выгодный. Но немного опасный.

Идея была такая: отвезти в Сухум груз муки и оливкового масла. Там закупить грецкий орех, вино, мёд. Ну и взять заод- но небольшой груз для генерала Мустафы. Патроны.

— Риск совсем маленький. У кавказского берега погранох- раны нет. А на всё Чёрное море — меньше десятка военных кораблей Антанты. С тобой пойдет Измаил, мой младший брат. Он всё сделает. А заплатим щедро.

— Что скажешь, капитан? — спросил Яков.

— С фрахтом сейчас не густо. Неплохо бы заработать. Риск, терпимый. Но коли влипнем, можно и потерять «Блю Стар». Так что решай, хозяин. — Но глаза у Тихоныча так и горели.

«Пират! — подумал Яша. — Авантюрист. Хорошо, хоть тормоза надёжные».

— Надо ещё об одном подумать, — заметил Алексей Пет- рович. — Если Мустафа Кемаль войдёт в Стамбул, нам этот рейс зачтётся. Русских он пока не жалует.

— Ты считаешь такой вариант возможным?

— Не в этом году. Но ведь французы и англичане не вечно будут держать здесь своих солдат. Когда-то уйдут. А Кемаль- паша единственный серьёзный политик в Турции.

— Давай, кэп. Если ты согласен рискнуть, я не возражаю.

Рейс прошёл удачно. За патронами приехал ближайший помощник Кемаля, Исмет-паша. — Вовремя привезли! — обрадовался он. — Будет теперь чем встретить этих грекосов.

Прекрасно вооруженный греческий корпус двигался с юга к Анкаре, основной базе турок. Возле деревни Иненю их встретили почти не обстрелянные полки Исмет-паши. У этой деревушки решалась судьба Турции. И греков разгромили напрочь!

Тихонычу нравилось рисковать, да и платили неплохо. Ещё дважды он возил патроны и оружие. Потом Мустафу Кемаля начали снабжать большевики из Новороссийска.

— Странны дела Твои, Господи, — шутил кэп, вернувшись. — Оказывается, торговать можно и с красными. Хорошо, я под румынским флагом. Расчёт у них верный. Кемаль победит.

А маршрут к берегам Кавказа оказался нужным. Красные под руководством Орджоникидзе планомерно захватывали новые независимые республики Закавказья.

Три месяца Собакин вывозил людей, бегущих из «большевистского рая». Люди готовы были отдать последние деньги, только бы не попасть под власть комиссаров.

Ночью, погасив огни, ждали в море, верстах в трёх от Ба- тума. Местные рыбаки подвозили беженцев.

Прибыли хватило, чтобы заплатить за вожделенное свидетельство Ллойда и купить к тому же помещение под большое кафе на центральной улице Перы.

Яша и Вера Николаевна давно мечтали о таком. Тут подвернулся случай, да и деньги.

На ремонт и отделку пришлось брать кредит в банке. Но их уже знали, как надёжную фирму.

В разоре начинающегося ремонта и перестройки Яша и встретил Наташу Кочубей.

Худенькая, почти невесомая девушка ждала его, присев на грязный подоконник. Вера Николаевна сказала утром, что её племянница, очень талантливый художник, хочет показать ему эскизы внутренней росписи и убора кафе.

Якова девушка просто ошеломила. Какие глаза, какая улыбка! Ему стоило немало труда спокойно посмотреть прине- сенные этюды. Эскизы были очень хороши, необычны, замечательны. Но он бы принял любую мазню, только бы увидеть её ещё раз!

Вечером он набросился на Веру Николаевну:

— Откуда эта девушка? Кто она? Расскажите!

— Да ты никак влюбился? — улыбнулась Вера Николаевна. — Ничего удивительного. Сейчас она немного страшненькая, худая и стриженная после тифа. Погоди, оправится, ещё похо- рошеет. Наташа замечательная девочка, добрая, отзывчивая. А как тебе её эскизы?

— Эскизы я принял. Кафе будет расписывать она. Как вы думаете, справится?

— Несомненно. Она училась у Лансере и Добужинского. А Бенуа считает её надеждой русского искусства. Конечно, хлебнула горя. В Новороссийске умер от тифа её жених, князь Гагарин. Да и Наташа едва выжила. Хорошо, что у неё появилась работа. Быстрее придёт в себя после ужасов отступления.

Яков зачастил в кафе на Пера. Перечитал всё, что смог найти о «Мире искусства», купил альбомы ведущих художников. Не мог же он оказаться полным невеждой в разговорах с нею!

Наташа работала быстро, с жадностью. Скоро на стенах появились трогательные московские переулочки со старыми церквушками, петербургские каналы, старинные дворянские усадьбы.

Яков почернел. Всё труднее ему было изображать хозяина, а заговорить с Наташей попросту он не решался.

После ужина вышел пройтись вдоль моря. Алексей Пет- рович курил на их излюбленной лавочке над обрывом.

— Что с вами, дружище? — спросил он тихонько. — Вас что-то гложет.

Яков обрадовался вопросу. Держать всё про себя не было сил.

— Вот оно что, — заметил Степанов. — Завидую. Доброе дело. И неразделённая любовь — великое счастье. Но ты зря боишься её. Наташенька — нормальная девушка, и оттого, что она талантливый художник, не перестаёт быть женщиной. А для женщин любовь — главное в жизни. Надо бы вам попривыкнуть друг к другу. Скоро она кончит работу в кафе? Дня через два? Предложи ей обновить росписи в нашем храме. Жить будет у тётки. Вот и появится у тебя возможность к ней приглядеться.

Яков робел. Эта девушка была из другого мира. Старался не показать этого, даже спорил с ней. Хорошо, что, что в Ортакее все относились к нему с уважением. Не только потому, что хозяин. Фабрика ещё не вышла на устойчивую работу. Каж- дый день появлялись новые проблемы — и в технологии, и в коммерции. И последнее слово было за ним.

«Блю Стар» готовилась к рейсу в Египет и в Грецию за сырьём. Вечером заговорили:

— Как хотите, шеф, а вам надо пойти с нами. Много воп- росов, которые я решать не могу, — сказал Алексей Тихоныч. — Сейчас тут чуть поспокойнее. Лучшего времени не будет.

— Всю жизнь мечтала посмотреть Акрополь, — тихонько заметила Наташа.

Яша поднял голову:

— Так за чем же остановка? Первая каюта ваша. Поехали! Я думаю, капитан прав. Пора мне и самому посмотреть, да и завязать нужные знакомства.

— Но я в церкви только начала.

— Ничего страшного, — сказала Вера Николавна. — Поглядишь древние греческие иконы, наберёшся новых идей.

Наташа согласилась.

На обратном пути из Афин капитан, согласно Морскому праву, объявил Якова и Наташу мужем и женой. Светский брак устраивал обоих. Не было проблем с религией.

1925 — 1941 годы

Ельня, 1925 год

Каждое лето в Ельне ждали детей и внуков. На этот раз первой из Хабаровска приехала Роза с сыном. Наутро ждали Абрама. Однако на площадке вагона рядом с Абрашей стоял представительный мужчина и махал рукой встречающим.

Первой опомнилась Рейзел:

— Это ж Яшка! Чтоб мне провалиться, Яша!

Что тут началось. Мамелэ расплакалась от радости. Папа никак не мог выпустить рукав Яшиного пиджака.

— Какими судьбами?

— Да как-то сообразил, что из Лондона в Стамбул можно проехать и через Ельню.

Выглядел Яков внушительно, куда старше своих 23-х лет: великолепный заграничный костюм, густые усы и седая прядь в по-прежнему буйной шевелюре. Он был невесел. И за широкой улыбкой проглядывала спрятанная тоска.

Усадив Яшу напротив, Мамеле потребовала:

— Рассказывай! Последнее письмо от тебя пришло после рождения дочек.

Яков смущенно погладил волосы. Он ещё не пришел в себя от бурной встречи:

— Это несправедливо. Рассказывать должны все. Я о вас тоже ничего не знаю.

Арон Яковлевич поспешил на выручку:

— Яша прав. Давайте, дети, все по очереди. И начнём с младшего, как на военном совете.

Пришлось докладывать Исачку. Он этого не ждал. Шмыг- нул носом, потеребил очки и наскоро оттарабанил:

— Учусь на отлично, через год кончу школу, собираюсь на физфак. Говорить не о чем.

Исак мало вырос, и до сих пор казался подростком.

— Ладно, братишка, не смущайся! У тебя ещё всё впереди.

Абрам поставил на стол черный кожаный чемоданчик с сияющими латунными замочками.

— Смотри, что тебе привезли старшие братья: Гренвиль «Дифференциальное» и «Интегральное исчисление». По фи- зике пять книг. «Курс Автомобиля» Грибова. В университете пригодится.

Циле уже было чем похвастать. Она получила аттестат, но тут райком мобилизовал комсомолку на борьбу с неграмотно- стью в школу для взрослых. Бородатые ученики старательно писали: «Мы не рабы. Рабы не мы», а на переменках те, кто помоложе, пытались ухаживать за симпатичной училкой. Последние полгода была даже директором. Зимой райком комсомола затеял в клубе чтения: Пушкин, Гоголь, Некрасов. Без Цили не обошлось. Народу набиралось — яблоку некуда упасть. И как слушали!

А теперь учится в Плехановском. Окончила первый курс.

— Будет дипломированным бухгалтером! — похвалила дочь Голда Исаковна. — Только она и пошла по стопам отца. А стихи читала, ну прямо артистка!

Циля смущенно поправила на шее модный лиловый платочек:

— Когда это было! Теперь я уже студентка. Сессию сдала без троек. Мы вчетвером сняли комнату на Ордынке. Живём коммуной, готовим по очереди. По театрам бегаем на самые дешевые места. Только спорим много. Валя и Нателла тянут к Мейерхольду — дескать лучший в мире революционный театр. А нам с Сонечкой Художественный всё равно больше нравится.

Абрам украдкой разглядывал младшую сестрёнку.

«Странно, но рядом с красавицей Рейзел она совсем не вы- глядит дурнушкой. А ведь у Цили довольно заурядное лицо, — подумал он с удивлением, — Узкие губы, большой рутенберговский нос. Как красит её улыбка! И белая крепдешиновая кофточка сестрёнке очень к лицу. Главное, она сама не считает себя некрасивой. И держится нормально. Молодчина!»

Конечно, Циля рассказала не обо всём. Был у неё короткий, жаркий роман с приехавшим из Смоленска инструктором обкома комсомола. Тут мамеле встала насмерть:

— Мало того, что твой Лёша гой. Нынче на это не смотрят. Но он женат, и у него двое детей! Подумай, доченька, ты строишь семью на горе двух маленьких детей, Счастья не жди!

Циля поплакала и рассталась с любимым, тем более что он не рвался разводиться.

— Хватит увиливать, Яша! Твоя очередь. Рассказывай, — потребовала Рейзел.

«Давно я не сидел среди своих! — подумал Яков. — Семь лет, и каких лет! А всё таки хорошо дома»

Он начал с беды: четыре месяца назад Наташа поскольз- нулась на Пера, упала, ободрала колено. Там грязно очень, хоть и главная улица. Воспаление крови. Лучшие врачи не смогли спасти. Овдовел. Для Якова это было страшным ударом. До сих пор опомниться не может. Три года с небольшим всего и прожили.

— Посмотрите, какая у меня была жена красавица! — Яша вынул из бумажника фотографию. — И человек чудесный! Добрый, надёжный. Я без Наташи как без руки. Опора была.

— А как же твои девочки? — ахнула Рейзел, — С кем теперь Аня и Маня?

— Отвез к Ольге, сестре Наташи. Вера Николаевна посове- товала. Миссис Хартфилд с мужем живет в Лондоне. Они богаты. Джон работает в министерстве финансов. Оля так ждала приезда племянниц! Приготовила им роскошную комнату, гору дорогих игрушек, самую лучшую няню.

— И как дочки восприняли тётушку?

— Признали сразу. Дети доброту чувствуют. Да ведь Оле уже за тридцать, а своих детей нет. Им будет хорошо у Хартфилдов.

— Наверное очень похожи, твои близняшки, — сказала Циля.

— Совсем разные. Посмотрите. — Яша вынул фотографию дочек. — Манечка спокойная, методичная, аккуратная девочка. Всякой вещи ищет своё место. Анечка — живое серебро (ртуть), чёрт в юбке. Вечно затевает проказы и шалости.

— Девочкам у тётушки, может быть, будет и лучше, — заметила Блюма. — Но жить за тысячу вёрст от дочек! Я бы не смогла.

— Я же дома почти не бываю. Всю Европу объехал за эти годы. Дела. Это только в ваших газетах рисуют буржуев тол- стопузыми бездельниками. Попробуй, потяни такую фирму, как наша «Горут». Полторы сотни сотрудников. Разорись я завтра, все пойдут по миру, безработными. Как трудно было начинать на пустом месте, заработать репутацию, отвоевать место на рынке. Теперь полегче. Недавно купили грузовик, развозим конфеты по Стамбулу и окрестностям. Нынче их покупают даже в Бейруте и в Дамаске. Вот в Афинах зак- репиться не удалось. Конкуренция. Зимой откупили у местного помещика Али Махмуд-бея кусок берега. Отличное место для причала: скалистый мыс и большая глубина. Пришлось взрывать скалы, строить дорогу. Да у нас в коман- де специалистов хватает. Нашли и сапёра. Там же и склад поставили. Теперь наш кораблик стоит под боком, не надо платить за аренду причала. «Блю Стар» принёс нам удачу. Я и не надеялся попасть к вам, — заметил Яша смущенно. — А в Лондоне, в советском посольстве, сразу дали транзитную визу. Подарки покупал в Англии. Даже наших горутовских конфет не привез. Мы начали выпускать хороший шоколад. Год назад я встретил в Стамбуле шоколадного мастера с «Эйнема». Работал кондитером в кафе. Ну, перевез его в Ортакей, он нам всё и наладил. Вот ведь удача! Теперь затеял новую хворобу. Израиль Григорьевич предложил заняться торговлей кофе. В Европе кофе — продукт первой необходимости. Если даже покупать в Александрии дешёвую абиссинскую «Либерику» (сорт кофе), прибыль будет солидная. Пароход свой. Третьим в компании Няма Шварц. У него в Кишинёве пустует помещение, как раз для фабрики.

— Это двоюродный брат дяди Моисея, из Феодосии? — вспомнила Циля.

— Да. Он в Молдавии развернулся. Две гостиницы, пай в Румынском пароходном обществе. Хорошо бы добраться до Йемена. Тамошний «Мокко» — лучший в мире. В самые дорогие сорта его добавляют, процентов по пять-десять. Но там до сих пор признают только серебряные талеры императ- рицы Марии-Терезии. И прорваться на рынок трудно. Да ещё и война. Имам Яхья воюет с англичанами. Центр страны у него, а побережье, порты — за Англией. Риск большой. Может, и попытаемся. Время нынче такое: остановишься — пропадёшь. Всё меняется на глазах.

— Перемен мы насмотрелись досыта, — кивнул Арон Яков- левич. — Теперь вроде поспокойней стало, НЭП. Червонец не хуже царского рубля, и в магазинах всё есть. Да вот надолго ли?

— Не похоже, — ответил Абрам. — Коммунисты к нор- мальной жизни приспособлены плохо. Им нужна буря. Как ты считаешь, Рейзел?

— Надо бы у Тэдика спросить, когда приедет. Я в политике разбираюсь слабо. Тэдик был на ХIII съезде партии. Руко- водителям делегаций показывали какое-то секретное письмо Ленина съезду, вроде завещания. Говорят, он всех вождей партии разнёс в пух и прах. Но сам Тэдик этого письма не видел. Дзержинский, Бухарин и Рыков пытаются отстоять НЭП. Но левые сильнее. Скорее всего, через пару лет его придушат.

— Вот и я так думаю, — кивнул отец. — Смородинский снова запустил лесопилку в Ельне. Звал меня управляющим или главным бухгалтером. Сулил большие деньги. А я не по- шёл. Остался в райпромхозе. Оно надёжнее. Налогов с нас дерут поменьше, чем с частников, а плуги, бороны и телеги мужики берут нарасхват. Денег хватает. Нас ведь только трое осталось. Но я перебил тебя, Яшенька. Рассказывай дальше.

— Давай по ниточке, по порядку, — попросила Мамеле. — И как там Фира?

— Хорошо. Весной двадцать третьего года, когда фирма более-менее встала на ноги, повёз я тётю с детьми в Австрию, к дяде Израилю. Они там неплохо обжились. За годы инфляции дядюшка разбогател. И догадался вложить свои деньги в «Лионэ Креди». У них процент низкий, зато в прошлом году, во время банковского краха всё уцелело. Отличный дом, фабрика работает, Голда учится в Венском университете. Дядя мне очень помог — порекомендовал двух хороших мас- теров. Будем и дальше сотрудничать. Новое оборудование для фабрики закупил в Австрии. Тётя было решилась остаться там, под Веной. А через год вернулась к нам, в Ортакей.

— Не ужилась с Сарой Соломоновной? — спросила Циля.

— Отчасти и это. Но, главное, Гита захотела вернуться. Пом- ните, я вам писал о нашем бухгалтере, синьоре Севильяно? Так вот этот смешной, длинный, носатый Абрам Хасдаевич сумел очаровать нашу девочку. После Пасхи отпраздновали их свадьбу.

— Гита вышла замуж? Вот здорово! — обрадовалась Циля.

— Растут девочки. У Голды тоже жених, студент. Получит диплом, поженятся.

— Не унывай, сестрёнка, ты в старых девках не засидишься, — засмеялся Абрам.

— Да ну тебя! Скажешь тоже, — засмущалась Циля.

Рейзел спросила:

— Скоро ли будет в Турции революция?

— Ну, одна революция в Турции уже была. Султана прог- нали. Теперь я гражданин Турецкой республики. А проле- тарской революции у нас не будет. Коммунистов Гази Мустафа пересажал в тюрьмы.

— Как же так? Ведь он недавно подписал договор о дружбе с Советским Союзом.

— Правильно подписал. Очень нужный договор. Да ком- мунисты — пустяк, их совсем мало. Куда опаснее «Чалмоносный фронт». Имамы, шейхи, муллы, дервиши, да и генералы из старых. Мусульманский фанатизм — страшная сила. Неда- ром президент вслед за Лениным отделил церковь от госу- дарства.

— А что такое Гази? В газетах его обычно титулуют «паша», — заметил Абрам.

— Гази — победитель. В 1921-ом греческий король Констан- тин задумал восстановить Византийскую империю и бросил свою армию на Анкару. Турция казалась такой слабой! Но Мустафа Кемаль взял на себя верховное командование. И разгромил греков. Едва спасли остатки войска, а Констан- тин отрёкся от престола. В Европе Оттоманскую империю справедливо считали «больным человеком». Их только лени- вый не бил. Развалившаяся армия, разворованные финансы, бессильные, выжившие из ума султаны. Гази Мустафа хочет создать небольшую, единую и мощную Турцию. И с первой частью задачи он справился. Отдал все страны, когда-то захваченные Оттоманской империей. Осталась только собст- венно Турция. После перемирия из страны уехало полтора миллиона греков. А армян вырезали ещё в 1915 году. Турки стали в стране большинством. Правда, подтянуть страну до уровня ХХ века — задача долгая и трудная. Но он старается.

— А к евреям как относятся? — спросил Арон Яковлевич.

— Терпимо. Конечно, для доброго мусульманина всякий иноверец — поганый гяур. Евреев там немного. Главные богачи и торговцы до последнего времени были армяне и греки. Жить можно. С местными сефардами я сдружился. Не раз выручали. Хорошие люди, только идиш не понимают.

— Новая-то власть не притесняет? — спросила Мамеле. — Как ты с ними ладишь?

— С новыми легче. Ещё когда мятежного генерала Кемаля под Анкарой хотели без соли съесть, мы тайком возили ему оружие и патроны. Нынешнего премьер-министра Исмет- пашу с той поры знаем. А наш капитан Алексей Тихоныч с ним просто подружился. Может хватит меня терзать? Абрам, твоя очередь.

В 1923 году Абрам окончил Горный институт. Получив диплом, он в тот же день уволился из Смольного. На Пути- ловском Пётр Николаич уже приготовил ему место началь- ника чугунолитейного цеха.

— Снова себя человеком почувствовал, — говорил Абрам. — Слава Богу, больше не вижу этих наглых харь и не имею никакого отношения к товарищу Зиновьеву и прочим комиссарам. Работаем всерьёз. Вместо зажигалок и утюгов делаем мощные паровозы. Начали выпуск тракторов «Форд- зон». В этом году они пошли в серию. Нормальная жизнь берёт своё. Блюма получила диплом в университете, дальше учится. Марик пошел в школу. Ривочка подросла, теперь её можно и с домработницей оставить.

— Маня пристроила меня на словесное отделение Госкурсов при Институте истории искусств, — заметила Блюма. — На лекциях Жирмундского и Эйхенбаума слова стараюсь не про- пустить. Совсем новый подход к литературе. Да и девочки там подобрались замечательные: Тома Габбе, Лида Чуковская.

— А как с работой? — спросила Рейзел. — Всё ещё в Аннен- шуле?

— Бери выше! Нынче я преподаю французский в Педаго- гическом институте. Со студентами куда проще.

— Ривочка у тебя прелестная девочка, — заметила Рейзел. — И Марик очень вырос.

— Да, внуки у меня — сплошной нахес (радость), — улыб- нулась Голда Исаковна. — А как там Лиечка с семейством?

— Слава Богу. Дядя нынче профессор. Заведует кафедрой в Военно-медицинской академии. Тётя Лия сидит с внуками. Маня ведь вышла замуж за Моню Клигмана. Первоклассный скрипач, теперь она аккомпанирует мужу на концертах. И вторую дочку родила — Мусеньку.

Мамеле была готова говорить о Ровенских без конца. Но Арон Яковлевич прервал её.

— Потом, Голда. Расскажи о себе, Рейзеле.

Семья Моргенштернов последние годы жила в Хабаровске.

— Зять у меня в большие начальники вышел, — хвасталась Голда Исаковна соседкам. — Член бюро крайкома. Всеми боль- ницами управляет. Стала врачом и Рейзел. В прошлом году сдала экзамены в Томском университете, получила диплом врача. Заведовала горбольницей и фельдшерскими курсами. Жили обеспеченно. Но и их дом не минула беда: полгода назад от тяжелого менингита умерла Мирочка.

— Восемь дней мы бились за её жизнь. Всё, что было воз- можно, — сделали. Не спасли, — рассказывала Рейзел. — Муж с головой ушёл в работу. Оперирует каждый день. Город растёт на глазах. С войны население почти удвоилось. В окрестных «шанхайчиках» китайцы и корейцы, да и наша беднота. Живут тесно, антисанитария жуткая. Как лето, так эпидемия кишечных заболеваний. Теодор с огромным трудом выбил деньги на реконструкцию водопровода. Его протянули и в новые районы. Теперь они с доктором Егером взялись за канализацию. Это куда труднее. Без хорошего инженера- сантехника не построишь. А на Дальнем Востоке таких нет. Да и оборудования тоже. Вот он и бегает по Москве, Обивает пороги в главках. Да, ещё новость у нас! Густав Карлович женился. Представляете! Такой был твердокаменный старый холостяк. Встретил Лизочку Готберг, вдову своего старого друга, некрасивую, с двумя детьми, и женился. Но он за ней ещё студентом в Дерпте, ухаживал.

— А сама -то ты как, сестрёнка? — спросил Абрам.

— Понемногу вылезаю из беды. Работа спасает. Я ж упрямая.

* * *

Обедали «чем Бог послал». Но уж к вечеру женщины постарались! Рейзел с Блюмой фаршировали щуку. Мамеле с Цилей жарили гуся, готовили грибенес (шкварки с жаренным луком) и резали салаты. Блюма успела испечь лэкех (медовую коврижку). Столы накрыли во дворе, под яблоней. Соседи, друзья, родичи — набралось за тридцать человек. Голда Исаковна всё сетовала, что угощение бедное, гости уйдут голод- ными. Скромничала.

Рядом с Цилей, напротив Яши, уселись четверо её подружек. Красавицы весь вечер пересмеивались и постреливали глаз- ками в «заморского гостя».

На столе, как когда-то, стояли бутылки: коньяк, рыковка (казённая водка, 35 градусов, введеная Рыковым), вино. Но много пил только рыжий Хаим. В Ельне он командовал милицией. (Абрам специально послал к нему Исачка — пригласил). Зато много пели. Хаим не пьянел и всё поглядывал на Яшу. Вече- ром потащил его с собой — проводить.

— Как же так? Такой был убеждённый молодой коммунист, а стал буржуем, — посмеивался Рыжий. — Пьёшь кровь у турец- кой бедноты?

Впрочем, это он шутил. Подробно выспрашивал Яшу о «тамошних порядках». Его особо интересовала турецкая полиция.

— Ну, попасть к ним в участок я бы не хотел, — заметил Яша. — Слава Богу, пока не приводилось. Всё-таки негоциант, солидный человек. Да у меня там и приятель есть, Ахмед-бей. Он нынче большой чин имеет в Стамбульском управлении. Мы с ним с Харькова дружим. Если что — выручает.

Утром, когда Яша умылся, Мамэле позвала его.

— Садись-ка, поговорим. А вы, девочки, погуляйте, не мешайте нам.

Голда Исаковна вытерла глаза уголочком платка.

— Какой ты стал взрослый, Яшенька! Никак привыкнуть не могу. Седина уже. Как тебе живётся на чужбине. Одиноко, наверное? Какое горе, что ты потерял Наташу.

— Плохо без неё. Но я не одинок, Мамеле. В Ортакее, у ме- ня такие хорошие друзья. Да и тётя Фира — родной человек. И своё дело. Знаешь, это замечательно, быть хозяином, решать самому.

— Понимаю. А всё же, мужчине нужна семья. Бобыль — полчеловека. Тебе нужно жениться. И лучше раньше, чем позже. Не обижайся, Яшенька. Я тебе слова не сказала, что ты женился на гойке (не еврейке) Ты ж любил её. Наташа была замечательной женщиной. Но её нет. И второй такой ты не встретишь. Без женщин тебе трудно?

Яков смущенно помолчал. Мать заговорила о том, в чём он сам себе боялся признаться. Угадала. Нередко он ловил себя на том, что жадно смотрит на молодых женщин в толпе. Тянуло. Но не идти же к проституткам!

— Вот видишь. Так и должно быть. Ты молод. Какая-ни- будь стервочка воспользуется. Тебе нужна преданная, добрая и верная жена. Тогда ты сможешь спокойно работать. Дочек оставил у тёти, может, так и лучше. Не будут обижаться на мачеху. Подумай, сынеле. Выбирай свою, еврейку. Один раз ты женился по любви. Такое не у каждого бывает. Но, поверь, любовь приходит, если в доме тепло, — мать погла- дила его, как в детстве. — Скажи, какая из Цилиных подружек тебе вчера приглянулась?

Яков подумал.

— Я как-то не приглядывался. Пожалуй, та, что сидела на углу стола.

— Молодец! — обрадовалась Мамеле. — Правильно выбрал. Не самую красивую, не самую певучую, не самую богатую, а самую добрую! Лучше Рохелэ здесь и не найдёшь. Женись на ней! Она в прошлом году окончила мединститут и орга- низовала у нас детскую поликлинику. Так к ней студентов из Смоленска привозят, смотреть и учиться!

— Так сразу и жениться? — улыбнулся Яков. — Я и не знаю её совсем. Да и захочет ли Рахиль пойти за меня, бросить родину?

— Захочет! Не сомневайся. Я видела, как она на тебя погля- дывала. Ты же с ней учился вместе. Неужто не узнал?

Яша вспомнил худую, длинноногую девочку, всегда уткнув- шуюся в книгу. Она ухитрялась читать даже на ходу. Рохелэ училась на класс моложе. И даже нравилась ему тогда.

— Сколько ты поживёшь у нас? — спросила мама.

— Дня три-четыре. Алексею Петровичу трудно без меня переоформить кредит в банке.

— Три дня — тоже время. Хочешь, я пошлю за ней Цилю?

— Ну, мамелэ! Ты мне и дух перевести не даёшь!

— Сыночка, ты же ничем не связан. Не понравится — уедешь один. Подумай.

Днём пришел фотограф, установил на треноге свой гро- моздкий ящик, долго их усаживал. Большие¸ тёмно коричне- вые фотографии на плотном картоне многие годы напоми- нали о последнем полном сборе всей семьи.

* * *

Яша шёл по заросшей тропке над рекой. Сколько раз он ходил и бегал по ней когда-то. На ходу думалось хорошо. «Мамелэ права. Долго жить бобылем я не смогу. Да и про- тивно. Абраше повезло с Блюмой. (В Питере ему очень понра- вилось в доме у брата.) И лучше взять скромную и добрую девушку из своих. Хозяйку»

Наташа была замечательной женой и другом, но хозяйка никакая. Как то, собираясь поехать в банк, Яков не нашёл ни одной чистой рубахи.

— Купи новую! — сказала Наташа.

Нет, он не ругался, он слишком её любил. Пока хозяйство вела тётя Фира, всё было отлично. Потом стало хуже. Гото- вила им Оксана Петровна, жена одного из рабочих. И Яша старался чаще обедать в ресторане или у друзей.

Ему всегда мешали чужие люди своём доме, прислуга.

— Сказывается твоё пролетарское происхождение! — смеялась жена.

«Найти у себя порядочную невесту будет непросто, — думал Яков. — Русская эмиграция у нас поредела. Двери в Европу приоткрыли, и люди поехали: активные в Берлин и Париж, осторожные — в Болгарию, Сербию, Чехию. Конечно, ежели захотеть, подыскать дворянку хорошего рода, даже титулован- ную, и теперь не проблема. Завидный жених. — Яша усмех- нулся про себя. — Да стоит ли? Один раз мне повезло с На- ташей. Второй такой нет. Искать жену у местных сефардов — глупость. Они всё ещё в прошлом веке живут. И откладывать надолго не стоит. А то попадешься «охотнице» вроде Людмилы Станиславны. Бррр...»

На ловца и зверь бежит. Возле кинотеатра Яша увидел Рахиль. Она куда-то спешила с парусиновым портфельчиком в руке.

Поздоровались.

— Разрешите вас проводить? — спросил Яша.

Девушка ничего не ответила, только кивнула. Яков заметил, что она густо покраснела от смущения.

— Мне вспомнилась подходящая к случаю модная песенка, сказал Яша:

«Рахилька, чтоб мне сдохнуть, вы мне нравитесь!

Без вас, Рахилька, жить я не могу...» — пропел он тихонько.

Девушка улыбнулась:

— Так уж сразу и «жить не могу»...

Шутка разрядила неловкость. Разговаривать стало легче.

— Может быть, пойдём, пройдемся?

И Рахиль послушно взяла его под руку. Они вышли из го- родка и пошли по полевой дорожке к лесу. Девушка рас- спрашивала о жизни в далёкой Турции. Яша охотно расска- зывал. Ему было легко с ней. Вспомнили и гимназию.

— Ты ведь даже ухаживал за мной когда-то, — заметила Рахиль укоризненно.

О своей работе она говорила с жаром. Было видно, как она увлечена своим делом.

— Лечить детей совсем не то, что взрослых. Они часто и рассказать не могут, что болит. И болезни у них особые. Педи- атрия становится самостоятельной наукой.

Яша опоздал к обеду. Но, заметив, с кем он пришел, мамеле не ругала сына.

* * *

День был жаркий. После ужина братья и сёстры устроились на скамейках под яблоней, тихонько разговаривали.

— Абраша, спой что-нибудь, — попросил младший. — Давно не пели.

Циля принесла гитару. И Абрам затянул излюбленную, студенческую:

— «Быстры как волны все дни нашей жизни...»

Остальные подхватили:

«Что день, то короче к могиле наш путь...»

Протяжная, грустная мелодия плыла над улицей.

«Налей, налей, товарищ,

Заздравную чару!

Кто знает, что с нами

Случится вперед».

В песню вступили высокие женские голоса, это подошли Цилины подруги, Соня и Рахиль:

— «Помолимся, помолимся, помолимся Творцу.

Мы к рюмочке приложимся, потом уж к огурцу», — подхватили они задорный припев.

« Налей, налей товарищ...» — продолжали мужские.

Спели разудалую песню Казанского университета: «Через тумбу, тумбу раз», потом «Гаудеамус». После студенческих пошли модные: «Кирпичики», «Бублики», «Мурка». Песен хватило до полной темноты.

Усевшись на крылечке, слушали голоса детей Арон Яков- левич и Голда Исаковна.

— Какое счастье, когда вся семья вместе, — шепнула Мамелэ мужу.

«Хорошо поёт Рахилька, — подумал Яков. — Может, и вправду увезти её в Ортакей?»

Перед сном Яша вышел покурить вместе с Абрамом.

— Знаешь, брат, — сказал он задумчиво, — я всё пытаюсь разобраться, что у вас тут делается. Куда пойдёт Россия после смерти Ленина? Ты что-нибудь понимаешь?

Абрам аккуратно растоптал недокуренную папиросу:

— Чего тут не понять? Драка за власть. Зиновьев и Каменев вместе со Сталиным против Троцкого. Кроме власти их ничего не волнует.

— А что такое Сталин? Я о нём почти ничего не слышал.

— Хитрый рябой грузин. Стал генеральным секретарём и на любой важный пост во всей России ставит своих при- хвостней. Власть аппарата.

— Но ведь у вас выборное руководство — и в стране, и в партии.

— Любые выборы — полная липа. Выбирают того, кого рекомендовал учраспред ЦК.

— Почему же Зиновьев и Каменев его поддерживают?

— Без помощи Сталина им с Троцким не справиться. А втроём они сильнее. Беда в том, что все они полные профаны в экономике. Им плевать на неё. Нужна только власть.

— Невесело, брат.

— Какое уж тут веселье. Да ведь деться некуда. Тебе-то в Турции полегче. Ладно. Пошли спать.

Яша думал, присматривался. Ему всё больше нравилась эта милая девушка.

«Она и вправду добрая. Детишки к ней так и тянутся. Правда, я не люблю её. Во всяком случае не схожу с ума, как с Людмилой Станиславной, или тем более — с Наташей. Но, может, это и не нужно?»

Утром, в день отъезда, он зашел к Рахили и предложил ей стать его женой.

— Мне придётся выучить турецкий? — спросила она шепотом.

— Право, это не так уж трудно. Ну так, как? Согласна?

— Конечно согласна. У меня только одна просьба, Яша. Очень не хочется бросать медицину. Ты мне разрешишь там лечить? Хоть немного!

Яков улыбнулся:

— Вера Николавна давно твердит, что в посёлке нужен врач. Откроем амбулаторию.

Они зашли в загс, оформили бумаги. А вечером во дворе поставили «хупу», и раввин обвенчал их. На этом настоял отец Рохелэ, старый фармацевт Израиль. Конечно, вся Ельня сбе- жалась смотреть на свадьбу «нашей Рахильки с этим милли- онщиком».

Но через полчаса подошёл поезд, и молодые уехали. На- всегда.

Сёстры

Циля (1906) — Грюнберг Григорий Хаимович (1906) — сын Феликс (1927)

Роза (1901) — Моргенштерн Теодор Давидович (1893) — сын Давид (1918)

На Первое мая студентки решили пойти в Нескучный сад потанцевать. Танцы любили все, а Циля умела с первого взгляда перенять любую новинку. Днём она разучила с подругами модный чарльстон.

В парке гремели оркестры. На дорожках — толпы народа. Купив мороженное, девушки первым делом прочли имена на вафлях. У Нателлы был «Алёша», Соне достался «Ваня», а Циле — «Саша».

— Смотрите, девочки, — сказала Нателла. — Все имена — мужские. Может, это знак?

— Скажешь тоже! — отозвалась Циля. — Вечно у тебя какие-то нелепые приметы.

Но вот и танцплощадка. Циля с Нателлой пошли танце- вать «шерочка с машерочкой». Скоро двое парней решительно развели их.

Лихо отплясывая румбу, «Румба, хороший танец. Румбу танцуют все. Румбу привёз испанец. Румбу — на колбасе...» Циля украдкой разглядывала кавалера. Носатый, черново- лосый. Явно «свой брат». Танцует классно, чувствует ритм. Жаль, невысок ростом. Пальца на два ниже.

Парня звали Гриша Грюнберг. Студент Гнесинки, из Ви- тебска. Гриша танцевал с Цилей все танцы подряд, напоил её и подружек газированной водой с сиропом, напросился провожать.

— Этот кудрявый точно на тебя глаз положил, — молвила Сонечка, когда они поднимались по лестнице.

— Посмотрим, — рассудительно ответила Циля. — Парень вроде ничего.

Через пару дней он поймал их во дворе «Плешки» (так студенты называли Плехановский институт). Пригласил всех в «Художественный», на новый фильм Чарли Чаплина.

Подружки приотстали.

— Не понимаю! — заметила Валя, — чем это Цилька так приворожила Гришу? Ведь один вечер протанцевал с нею, а уже готов в загс. И некрасивая она, и одета как все. Ну, танцует.

— Не в одной красоте дело, — ответила Нателла. — Цилька, между прочим умная, и слушать умеет парня, а не трещит без остановки, как некоторые.

— С чего это ты такой щедрый? — удивилась Соня в кино, увидев билеты в третий ряд.

— Разбогател. Вчера мы с ребятами играли на свадьбе одного нэпмана.

— На чём же ты играешь, Гришенька?

— На всём. От пилы до фортепьяно. Но любимый мой инст- румент — флейта. Я ведь из рода клезмеров, еврейских музыкантов.

Гриша «приклеился». Заходил чуть не каждый день. Если Цили не было дома, девочки поили его чаем с баранками, уговаривали подождать:

— Она скоро придёт.

Чтобы быть с Гришей вровень, Циля купила туфли на низком каблуке. Парень ей нравился. Перед экзаменом по основам ленинизма он три дня просидел у девочек на Ордынке. Новую работу Сталина спрашивали очень строго. Зубрить пришлось всерьёз. Но сдали.

Собираясь домой на каникулы, Циля сказала ему:

— Хочешь, заезжай в Ельню. Погостишь. Тебе ведь по дороге.

Гриша обрадовался.

Мамелэ хосн (жених) не глянулся.

— Какой то он легковесный, несерьёзный. Я-то надеялась, у Циленьки будет солидный муж, из хорошего рода. (В местечковой табели о рангах клезмеры стояли в самом конце, намного ниже приказчиков, бухгалтеров и лавочников.)

Но времена переменились, Циля была комсомолка и души не чаяла в своём Гришеньке. На свадьбу из Витебска приехало человек двадцать Грюнбергов. Родня, ничего не скажешь.

В Москве осенью молодые сняли комнатку в полуподвале на Малой Бронной. Дом был старый, в комнате сыро. Но на лучшую не было денег. Гриша подрабатывал, играл на свадьбах и похоронах. На две крохотных стипендии не проживёшь. А весной родился сын, Феликс.

В мае Теодора вызвали из Хабаровска в наркомздрав. Поехали все втроём, забрав сына из школы за две недели до конца учебного года.

Купе «СВ» в курьерском поезде. Хрустящее, белоснежное постельное бельё. Вышколенные, любезные проводники. Как не похоже на 1919-й год! Остановились в «Метрополе». Тут тоже всё сверкало чистотой после ремонта. А не так давно Роза мыла здесь грязную каморку по дороге в Сибирь.

Устроившись, решили пройтись по магазинам. Нынче и в Хабаровске можно прилично одеться, но всё-таки Москва.

Рейзел заботливо прижимала локтем сумочку: жуликов в Москве хватает! Денег они привезли много. В Хабаровске жизнь дешевая, а зарабатывали оба прилично. Правда, у Тэ- дика партмаксимум, 225 рублей. Рейзел в партию в 1918-м вступить не успела, родился сын, было не до того. А вступать в потоке проходимцев и карьеристов, поваливших в РКП(б), когда победа красных уже была несомненна, не захотела. Зато теперь она получала почти вдвое больше мужа.

(Как она радовалась этому в 1938-м! В те годы беспартий- ному было легче уцелеть.)

Так приятно и так непривычно почувствовать себя богатой, выбирать в магазинах то, что нравится, а не самое дешевое, и не приглядываться к этикетке с ценой!

Прошлись по Петровке, потом свернули в Столешников. Московские магазины в 1927 году могли удовлетворить любой вкус. Роза оделась во всё новое, от туфелек до шляпки.

Прекрасное драповое пальто цвета морской волны (такое же она видела в случайно попавшем в Хабаровск парижском модном журнале) обошлось всего в 75 рублей. Своим мужчинам она купила по новому костюму. Мужу — тонкий, чисто шерстяной свитер. Сын особенно обрадовался длинным брючкам. В подарок сестре — отрез нежно-розового крепдешина, по двенадцать рублей за метр.

На другой день, пока Тэдик пропадал в наркомате, Рейзел взяла извозчика и поехала на Малую Бронную, к Циле. (Мамелэ прислала ей адрес.)

Сырой подвал, подтёки на стенах, пелёнки, сохнущие под потолком, просто ошеломили её. Над окном подвала пышно цвёл куст сирени, а тут!

— Как ты можешь так жить! — возмутилась Роза.

— Что делать, сестрёнка? — Циля вытерла покрасневшие от стирки руки. — Комната получше нам не по карману.

Розе стало стыдно: «Я шикую, а Циля высчитывает каждую копейку!»

— Можно найти нормальное жильё?

Циля задумалась:

— Полина Смирнова уезжает с мужем в Казань. Освобо- дятся две комнаты, куда лучше нашей. Поля говорит, что если сунуть управдому 300 рублей, пропишет. Нам этого не поднять.

Роза мгновенно прикинула свои возможности:

— Собирай Феликса, поехали!

— Рейзел, это же огромные деньги! Бог знает, когда мы сможем их вернуть тебе...

— Не говори глупости. Завтра ты меня выручишь. Кстати, а где твой Гриша?

— В Гнесинке. Он нынче вернётся поздно, опять играет на свадьбе.

— За это хорошо платят?

— Прилично. Но уж очень нерегулярный заработок. Вот если Хаим устроит его в ресторанный оркестр, тогда другое дело. Хоть бы уж в этот раз повезло! Надоело экономить каждый грош.

Поехали к Красным воротам. Две небольшие комнаты на первом этаже, сухие, светлые, окна прямо на тротуар. Большая коммунальная кухня, но ведь все удобства. Ванна не ра- ботает, но стирать и сушить пеленки в ней можно. Полина сказала, что соседи приличные. Пошли к управдому. Дело сладилось.

— Поля уезжает послезавтра. Тут же и переедем, — счаст- ливо вздохнула Циленька.

— Исачёк заходит? — спросила Роза.

— Каждое воскресенье кормлю его, — улыбнулась Циля. — Растёт братик. Приходит голодный.

— Как с ним связаться?

Циля дала телефон общежития:

— Ему передадут.

Вечером Роза повела брата а ресторан «Метрополь». Первый раз в жизни Исак попал в роскошный ресторан. Разглядывал с любопытством лепнину на стенах, накрахмаленные сал- фетки, богатую сервировку. Но, уходя сказал, что Мамелэ готовит всё-таки вкуснее.

Первый курс давался ему легко. Многое Исак знал ещё в Ельне.

— Бегаю на лекции старших курсов. Теория колебаний у Мандельштама — это вещь! Но я думаю перебраться в Пи- тер. Там в Политехническом профессор Иоффе собрал такой семинар — закачаешься. Мне ребята рассказывали.

У Спасских ворот Теодора окликнул Иоффе, один из ближайших друзей Троцкого. Они познакомился с ним, когда Тедик работал в РВС. Адольф Абрамович попросил о встрече:

— Есть важный разговор.

Тэдик пригласил его зайти вечером в «Метрополь».

Дома рассказал жене:

— Интереснейший человек! В партии с 1901 года. После революции 1905 года редактировал в Вене «Правду» вместе с Троцким и Парвусом. В основном на его деньги газета и вы- ходила. Врач, из очень богатой семьи, он почти не практи- ковал. Примкнул к большевикам вместе с Троцким. Почти все договора Советской России готовил он: Брест, Раппало, с прибалтийскими республиками, с Польшей, с Китаем.

Ровно в девять, минута в минуту, в дверь постучали. Адольф Абрамович славился особой точностью и даже педантизмом. Выглядел он плохо. Черная борода подчеркивала болезненный цвет лица, пенсне не могло скрыть мешки под глазами. Разговор начал напористо и без предисловий.

— Что ты думаешь о действиях Сталина? Этот усач тихой сапой подмял под себя всю партию! Везде его люди. К сожалению, Лев Давыдыч слишком поздно понял степень опасности. Термидор уже начался. Для партийных чиновников продвижение по службе и льготы куда важнее, чем мировая революция.

Теодор вздохнул. Объяснил Адольфу Абрамычу, что в пос- ледние годы он отошёл от политики. Дела в медицине ему вполне хватает. А на то, кто захватит власть в ЦК, плевать.

— Как ты можешь так говорить! — вспыхнул Иоффе. — Коба узурпировал власть. Революция гибнет! Какой он был маленький и скромный до 1921 года! Зато какой интриган! Лев Давыдыч в своё время его сильно недооценил. А теперь всё время опаздывает! И зачем Троцкий подписал покаянное пись- мо в октябре? Я говорил ему. Этот кукушонок уже выкинул из гнезда Зиновьева и Каменева. Завтра дойдёт очередь и до Бухарина, а потом и до каждого из нас.

Иоффе говорил долго. Теодор отмалчивался. Очень не хотелось влезать в эту драку. Но во многом Адольф Абрамович был прав. В партии творилось что-то странное.

— Что можно сделать? — спросил Теодор.

— Если мы проведём на съезд партии небольшую группу надёжных депутатов, это покажет всему миру, что Коба не всесилен, что партия жива. Конечно, опасно.

Теодор обещал попытаться.

— Иоффе тяжело болен, — сказал он, закрыв дверь за гостем. — Но ЦК не разрешило ему выехать за границу на лечение. Боюсь, он протянет недолго.

Через три месяца, не в силах терпеть невыносимые боли, Иоффе застрелился.

Абрам

Абрам (1899) — Рабинович Блюма Израилевна (1901) — сын Марк (1919) — дочь Рива (1923)

Абрам шёл с Лёней вдоль Фонтанки. Ветер нёс жёлтые листья по набережной. Моросило.

— Нет ли у вас места на заводе? — спросил Лёня. — Ко мне приехал двоюродный брат из Симбирска. Не смог найти ра- боту в Москве. Безработица. А у нас на Арсенале кроме ква- лифицированных токарей, никого не берут.

— А что он умеет?

— Почти ничего. Школу кончил. Да Миша — парень неглупый, цепкий, старательный.

— Чертёжника я бы взял.

— Отлично! Чертить я его научу. Он ещё и комсомолец, активист.

Михаил Шорохов старался. Прилично копировал чертежи, в новых, правда, путался, сказывалась слабая подготовка. Зато активно выступал на собраниях, знал все последние лозунги. Скоро его выбрали агитпропом в завком комсомола.

Абрам принял его с открытой душой. Лёнин двоюродный! Сначала парень был ему интересен. Новое поколение. Вырос уже после Октября. Потом он к Мише остыл. Уж слишком деловой оказался юноша. Всегда точно знал, что почём, и выгодного случая не упускал.

— А что теряться? Удачу нужно ловить за хвост, — говорил юноша, и ещё: — Сумей сказать те слова, которые сегодня нужны партии.

На районной комсомольской конференции Михаил так яростно заклеймил «платформу 83-х» Троцкого и Зиновьева, что его тут же пригласили в райком инструктором. И, хотя на заводе зарплата была заметно выше, да и перспективы неплохие, он согласился, не раздумывая.

— Странный парень твой племянник, — сказал Абрам Лёне. — Реалист. Своего не упустит.

— В отца. Карьерист чистой воды. К сожалению, не нашего бога. Сейчас много таких, хватких. О морали они и не слы- шали.

В воскресенье у Ровенских пил чай московский гость, в прошлом — известный адвокат, а теперь ответственный работник ВЦИКа, Цезарь Соломонович. Разговор шёл на вечную тему: о судьбах российского еврейства.

— Что делается! Конец света! Все бегут, едут, бросают места, где жили их деды и прадеды. Москва переполнена евреями. Их уже больше 130 тысяч. Да, Мойше, кажется мы дожили до заката еврейского «штеттла» .

(Никто тогда не мог представить, что всего через пятнадцать лет эсэсовские зондеркоманды не оставят в еврейских местечках ни одного живого еврея.)

Помнишь наш хедер в Велиже? Евреи прожили на этой земле семьсот лет! И такой порядок казался вечным: шляхта пьёт и воюет, хлопы пашут, евреи — ремесленники или торговцы. Кунтуш и сапожки пану, свитки и чоботы мужику — всё делали евреи. Древние грамоты в Вильне написаны еврей- скими буквами. Нынче ругают еврейский кагал. Конечно, были злоупотребления. Где их нет? Но еврей судился у евреев, и это был справедливый суд. А еврейская благотворительность? Приданое бедным девушкам, стипендии студентам. Христианам до такого уровня далеко.

— Вы откуда родом, молодой человек? — обратился он к Абраму.

— Из Ельни.

— Вам этого не понять. Богач Розенблюм выдавал замуж дочку. Неделю весь Велиж гулял на свадьбе. И кто жених? Голоштанный бедняк, Изя Шор. Зато он знал Талмуд «на иглу». За честь считали выдать дочь первого богача за бедного ешиботника. Евреи — народ книги. Пока Изя сидел над Талмудом, жена управляялась в лавке и вела дом. Молодёжь забыла синагогу и спешит получить место в советской канцелярии.

— Не все, — возразил Моисей Абрамыч. — Больше миллиона евреев эмигрировало из России после революции. В Польшу, в Румынию, много уехало и в Палестину. Сестра пишет, что ситуация там резко изменилась. Еврейских поселений всё больше. И самое удивительное: они ведь покупают бросовые земли — пустыри или болота. А через несколько лет там растут сады! Киббуцы, еврейские коммуны, конкурируют на рынке с лучшими фермами.

— Мойше! — удивился Цезарь Соломонович. — Ты переметнулся к сионистам?

— Конечно, нет. Но мне кажется, что еврейское государство в Палестине не такая уж бредовая или вредная идея. Лучше бы наша яростная молодёжь тратила свою энергию в «земле обетованной», чем на подготовку мировой революции. В Евро- пе поднимается волна антисемитизма. Безопасное убежище скоро понадобится. До Штатов далеко.

Абрама очень удивили эти слова дяди.

— Ну что вы! — вступил он в спор. — В России этого уже нет. Ведь евреи и в партии, и в правительстве заняли веду- щие посты. Да и для развития еврейской культуры делается так много! Во втором МГУ открыли еврейский факультет. В Минске работает Еврейский научный институт. В Киеве организуют кафедру еврейской культуры. А сколько литера- туры издаётся на идиш!

(Всё это через три-четыре года тихонько закрыли. А в 1949-м уничтожили уцелевшее.)

— Не обольщайтесь, молодой человек! — воскликнул Цезарь Соломонович. — Партийные евреи — уже не евреи. У них одна цель — ускорить ассимиляцию. Идиш им нужен лишь для своей пропаганды. Задурить евреям мозги своими лозунгами. Большевики прекратили работу еврейских научных обществ. Закрыли Литературное, Историко-этнографическое, Общество еврейской музыки. На иврите не издают ни книг, ни журналов.

— Дубнов эмигрировал, — тихонько заметила Блюма. — Наш лучший историк! Не смог здесь работать.

— Нашим детям придётся платить за грехи этих бешеных комиссаров, — печально сказал Моисей Абрамыч. — И дай Бог, что бы плата была посильной.

Маня отставила чашку с чаем:

— Ненавижу политику! Пошли лучше ко мне. Ты, братик, давно не пел.

* * *

Разговор об антисемитизме имел неожиданное продолжение. Марик пришел домой страшно возбужденный и бросился к матери:

— Мама, правда, что евреи обязательно кладут в мацу капельку христианской крови?

— Откуда ты это взял? — ахнула Блюма.

— Я зашёл после школы домой к Петьке. Его папа сказал, Иван Петрович.

С Петей Головченко Марик сидел на одной парте. Любил бывать у него в полуподвале, где стоял у стены большой токарный станок с ножным приводом, как у маминой швейной машинки, и так вкусно пахло тёплыми стружками. Иван Пет- рович был кустарём, точил фигурные ножки для мебели, а чаще делал из липовых чушек заготовки для производства матрёшек. И если отшлифовать бросовую чурочку грубой шкуркой, получались такие замечательные вещи!

Блюма глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.

— Сядь. Расскажи подробнее.

Иван Петрович встретил Марика приветливо, как всегда, но стал его расспрашивать, ходит ли он в синагогу, а потом заговорил о маце. Дескать, если в маце нет хоть капельки христианской крови, она и силы не имеет.

— Я говорю ему: «Это неправда!». А он сказал, что я ещё маленький, мне ещё нет тринадцати. И поэтому не знаю про эту тайну.

Мальчик привык верить взрослым. А Иван Петрович так хорошо к нему относился.

«Опять кровавый навет! — задохнулась Блюма. — Нельзя. Нужно говорить спокойно»

— Это ложь, — сказала она сыну. — Старая ложь. Её выдумали тысячу лет назад негодяи и бездельники. Они завидовали трудолюбивым и хозяйственным евреям, и придумали кровавый навет, чтобы можно было безнаказанно грабить и убивать наш народ. Ты ведь жил в Ельне у дедушки с бабушкой, и должен знать, что по нашим законам никакая кровь не может попасть в пищу. Это страшный грех. Помнишь, как мы с тобой носили курицу к резнику? Не так давно, при царе, еврея Бейлиса обвинили в ритуальном убийстве. Лучшие люди в России выступили в его защиту. Даже царский суд оправдал его.

Блюма подробно рассказала сыну о деле Бейлиса.

— Может быть, Иван Петрович и хороший человек. Его просто обманули. Но лучше ты заходи к ним пореже, — ска- зала она.

Марик успокоился.

Абрам вернулся поздно, сын уже уснул. Блюма рассказала мужу о происшествии.

— Да, хоронить антисемитизм ещё рано, — вздохнул он.

* * *

Ушел с завода Петр Николаевич Соколов. Надоело воевать с красным директором. Академик Крылов пригласил его в Кораблестроительный институт преподавать сопромат.

Абрама назначили главным технологом.

— Большим начальником стал. Скоро и замечать перестанешь, — шутил Лёня.

Они втроём сидели в комнате у Абрама, возле полуоткрытого окна. Зеркальный шкаф, поставленный ребром между окнами, отгородил столовую от гостиной и детской. Фанерную заднюю стенку Блюма завесила старым ковром. Получилось уютно.

На столе графинчик с водкой, селедочка, горячая картошка. Нагуляв аппетит в долгой прогулке, друзья отдыхали.

— Сбежать бы куда, — ответил Абрам невесело, — от начальства подальше. Эту мудрость я давно усвоил, да деться некуда. Ещё и в партию тащат. Едва отбился. Чёрт знает что! Моду завели: вызывают в партком и требуют от меня отчёта! И этот болван Потапов меня учит! Может, он у себя в Туле и научился паять самовары, но в литейном деле он понимает меньше, чем я в китайском грамоте. Нормы, технология, тех- ника безопасности для него пустой звук. «Давай, давай!» — других идей у них нет. Первая пятилетка! Нужна ещё одна вагранка. Старые печи не выдержат форсированного режима. Но на новую печь надо потратить валюту, а валюта идёт на мировую революцию. На покупку оружия для германской компартии переправляют огромные суммы. Я это точно знаю.

— Случись какое несчастье, виноватым окажешься ты, — кивнул Лёня.

— Господи, жизнь какая-то нелепая, — вздохнула Блюма. — Это очень опасно, Абраша?

* * *

Летом Лёня уговорил их проплыть по Волге, от Твери до Астрахани. Он в феврале женился и мечтал показать своей Верочке «настоящую Россию».

— Это петербургское дитя дальше Токсова не бывало, — говорил он. — Нельзя же так.

Тоненькая, некрасивая, с огромными карими глазами, Вера была молчалива, даже застенчива. Абрам и Блюма приняли бы любую женщину, выбранную Лёней. Но Верочка их очаровала с первой встречи.

Билеты (две каюты рядом) достал Миша Шорохов. Ривочку Блюма отвезла в Ельню, к бабушке, а Марика взяли с собой.

Старый купеческий пароход, из «Николая Угодника» ставший «Володарским», неспешно шлёпал плицами вниз по течению. Ярко блестели начищенные медяшки. Ресторан сверкал зеркалами и красным деревом.

Лёня прихватил несколько книг из отцовской библиотеки и показывал им приволжские города как заправский гид. Марик часами выстаивал на носу парохода, рассматривая берега в цейсовский бинокль. Верочка учила Блюму вязать крючком. Кормили отлично. Мужчины играли в шахматы. А какую вкуснейшую копчёную рыбу они покупали на остановках!

В Нижнем, пока женщины отдыхали, Абрам пошёл с Мариком в город, и в маленькой лавочке возле Кремля углядел на развале среди дешёвых уральских бус и серёжек овальную брошь пейзажной яшмы. Он не раздумывая заплатил за неё половину спрятанных «на всякий случай» денег.

— Господи, красота-то какая! — ахнула Блюма. — В жизни у меня не было ничего подобного. Эту брошь я буду надевать только в самых торжественных случаях.

А под Саратовом Марик поплыл. Сам. Сколько его учили и Абрам и Лёня (Марк очень хотел научиться плавать) — ничего не получалось. А вдруг поплыл.

Отдохнули замечательно. Никто из них не подозревал, что это последний безмятеж-ный отдых в их жизни.

В мае 1929-го утвердили планы первой пятилетки. И на Путиловском почти сразу вывесили кумачовым лозунг: «ПЯТИЛЕТКУ В ЧЕТЫРЕ ГОДА». Потапов торопился.

Молодежная бригада Михайленко (ни одного опытного литейщика!) встала на ударную вахту. Протесты Абрама никто и слушать не стал. А через три недели ночью прогорел шамот во второй вагранке, и двух рабочих с тяжелыми ожогами увезли в больницу.

Абрама и ещё двух инженеров взяли на заводе прямо после планёрки. К обеду по ленинградскому радио объявили об аресте очередных вредителей на Краснопутиловском. В камере «Крестов» (Тюрьма в Петербурге) из тринадцати арестованных шестеро были инженеры. «Вредительство» — самая модная статья в те годы.

Вечером к Блюме пришли старики Ровенские. Тётя Лия обняла её у двери:

— Бедная моя девочка, такое несчастье...

— Беда... — сказал дядя Моисей. — Оська усатый затягивает гайки. Нэп кончился. Плохо, что после 26-го у меня ни в обкоме, ни в коллегии ОГПУ пациентов не осталось. В команде Кирова молодые всё, здоровые. При Зиновьеве было к кому обратиться. Я поговорю с Рабиновичем. Он прекрасный адвокат, да вряд ли сможет что-нибудь сделать.

Блюма с трудом удерживала слёзы. Старалась говорить спокойно:

— Не знаю, что делать с Мариком. Его исключили из пио- неров. Говорят — отец вредитель. Мальчик плачет, не хочет идти в школу.

— Так-таки шлехт. Отвези его в Ельню, к бабушке. Там ему будет легче. А осенью отдашь Марика в другую школу. Придётся тебе самой поднимать детей. Приходи к нам почаще, не чужие.

Блюма принесла чайник, поставила на стол печенье. «Гос- поди, как изменились за эти годы наши старики, — подумала она. — У дяди борода совсем седая, а тетя Лиечка превраилась в маленькую старушку. А какая была гордая и нарядная дама на нашей свадьбе!»

Поздно вечером, когда дети уже уснули, пришли Лёня с Верой. Уткнувшись носом в костлявое Верочкино плечо, Блюма не выдержала — разревелась.

— Ладно, держись! — молвил Лёня (на нём лица не было.) — Будем надеяться, свой срок Абраша выдержит. Всё-таки инженер, Даст Бог, на лесоповал не пошлют. Вернётся. Тебе, Блюма надо сберечь детей. Кроме тебя — некому. Всё, что мы можем сделать, — сделаем. Вот, возьми на первое время. — Он сунул ей конверт.

— Что ты, Лёнечка, дома есть деньги. Абрам недавно премию получил.

— Деньги ещё понадобятся. И много. Бери.

Они долго сидели, разговаривая вполголоса. Вера рассказывала о двоюродном брате, вернувшемся из Соловков, о том, что выжить там можно, если немного повезёт.

Проводив друзей, Блюма присела на край чёрного дивана. Постелить не было сил.

— Сколько лет мне придётся спать одной на этом неудобном диване, — подумала она. — Теперь просторно.

Следователь торопился. Да и дело простое. Допустил аварию — отвечай! Служебную записку с категорическим требованием остановить вторую вагранку на капремонт, которую он три недели назад передал директору, конечно, нигде не нашли.

Суда не было. В коридоре «Крестов» выстроили десятка три арестантов. За шатким столиком сидел равнодушный чиновник в гимнастёрке. Вызвав очередного, он давал расписаться и вручал листок папиросной бумаги с плохо различимым текстом: приговор тройки. Абрам получил пять лет испра- вительно-трудовых лагерей.

Ельня

Пришла беда — отворяй ворота. Для семьи Рутенбергов 1929 год стал чёрным. Сначала арест Абрама, потом вдруг приехала из Хабаровска Рейзел с Додиком и с Настей.

— Вэйз мир! — ахнула Мамэлэ. — Что с Тэдей?

Рейзл опустила на пол тяжелый чемодан.

— Плохо. Совсем плохо. Убили Тэдика.

Раздевшись, и отправив сына в другую комнату, играть (они с Мариком ужасно обрадовались друг другу) рассказала:

— Тэдика арестовали в конце мая. Допрашивал его Никифор Волков — главный чекист края. Тэдик никогда не голосовал вместе с троцкистами. Никто не знал о его связи с оппо- зицией. Надеялись, пронесёт. Но Костя Станицин, милый юноша, на шестые сутки непрерывного допроса не выдержал, и рассказал о совещании у Теодора в 1927 году, после приезда доктора из Москвы. Тогда из этого ничего не вышло — начались аресты и они просто не успели сделать что-нибудь. Волков почуял крупную добычу — связь с Троцким, заговор.

Тэдика поставили на конвейер и допрашивали четверо суток, не давая минутной передышки. Он молчал, не называл ни одного имени. На пятый день утром мешком упал в каби- нете следователя. Не выдержало сердце.

Волков был вне себя, какое дело сорвалось! Он вызвал в ЧК Розу.

— Ты должна знать, сука! — кричал Волков. — Муж всегда доверял тебе. С кем он виделся в Москве? Кто дал задание? Говори, б..., сгною!

Столько раз он приходил к ним в дом, распускал хвост, хвалил Розину стряпню, пил водку с Теодором. Роза молчала. О себе она уже не думала. Что будет с сыном? А ведь Настя три дня уговаривала её — бросить всё и уехать подальше.

«Дура я, дура! Идиотка проклятая! — твердила она про себя, не слыша мат и угрозы Волкова — Только бы Настя уберегла Додика от детприемника…»

Поздно вечером её всё-таки выпустили.

— Придёшь завтра, к десяти, — сказал Никифор. — Расскажешь. Куда ты денешся!

Потом Роза не раз удивлялась своей удаче. Почему Никифор отпустил её домой? Пожалел? Или считал её испуганным кроликом? Ведь им тогда не сопротивлялись.

Дома они с Настей торопливо побросали в чемоданы самые нужные вещи и последним рабочим поездом уехали к Настиной тётке, в деревню, верстах в пятнадцати от города.

В просторной тёплой избе добрейшей Пелагеи Ниловны прожили почти неделю.

Давид был в полном восторге от деревни. Научился запрягать лошадь. Вместе с Алёшей, сыном хозяйки, ездил в лес за хворостом. Кормил овец. А когда Белочке, одной из пяти коров Пелагеи Ниловны, пришла пора телиться, с восторгом наблюдал процесс рождения рыженького телёнка, и потом упорно расспрашивал маму: как и почему.

Жили бы и дольше, да вечером забежала соседка и шепнула, что в сельсовете уже заинтересовались гостями. Алёша отвёз их в Хабаровск, к вокзалу.

(Через два года половину деревни раскулачили, посадили на баржи и отправили на север, умирать.)

Пока Настя бегала за билетами, Роза сидела в телеге, укрывшись тулупом, чтобы какой прохожий не узнал. Носильщик достал билеты «из брони» — купе в проходящем поезде на Омск. Роза старалась не выходить в коридор. В Хабаровске её знал весь город. Обошлось. От Омска ехали уже спокойнее.

— И вот мы дома. — Рейзел впервые внимательно погля- дела на Блюму. — Ты здесь одна? Что с Абрамом?!

— Горе у нас, — заплакала Голда Исаковна. — Абрашу арестовали. Мелэх Адонаи (Господи Боже)! За что ты прогневался на нас? Чем мы так согрешили перед Тобой! Подумать только, мой Абраша — вредитель!

Отец положил руку ей на плечо:

— Не плачь, Голда. Слезами горю не поможешь. Надо думать, как избыть беду нашу. Блюмелэ, что у тебя на работе?

— Пока — нормально. К счастью, наш завкафедрой — человек порядочный. Сам сказал: насколько в его силах, прикроет.

— Уже легче. Оставь Марика у нас. Ему тут привольнее, чем в Питере. И в школе его не тронут. Да и нам с Голдой будет веселее, мы ведь одни остались. А станет худо, приезжай. Вместе не пропадём. А вот с Рейзл труднее. Троцкист нынче — в сто раз хуже убийцы или разбойника. Клеймо на всю жизнь. В Хабаровске тебя знали под фамилией мужа?

— Конечно.

— Надо вернуться к девичьей фамилии. И уехать туда, где доктора Рутенберг никто не знает. Нет, Рейзел, это не измена Тэдику. Просто надо выжить и вырастить сына. Давид Рутенберг никому не интересен. А Давиду Моргенштерну вспом- нят отца-троцкиста и сживут со света.

— Ваш отец — мудрый человек и правильно говорит. — Настя схватила Розу за руку. — Так и надо, Роза Ароновна! Нужно пойти на это. Ради сына!

Роза тяжело вздохнула:

— Ну ладно. А как?

— Попросим Хаима, он начальник милиции, поможет.

— Ты писала, что доктор Егер заведует больницей в Караганде, — заметила Блюма. — Ведь вы с Теодором там никогда не были. Езжай к нему. Он тебя примет.

* * *

Вечером пришёл Хаим. Поздоровался, оглядел празднично накрытый стол, бутылки.

— Что-то вы нынче обе без мужей приехали? Да и вид невесёлый, — хмыкнул он в рыжие усы. — Я, конечно, всегда рад видеть девочек. Похоже, у вас что-то случилось?

Арон Яковлевич рассказал ему всё.

— Да. Примерно этого я и ждал. Жаль Абрашу. — Хаим выпил рюмку, закусил селёдочкой, налил ещё. — Пять лет можно вытерпеть. Вернётся — будем думать. А что вы от меня хотите?

— Рейзел надо вернуть фамилию Рутенберг, — твёрдо сказала Голда Исаковна.

— На преступление толкаете, родственнички? Фальшивый документ вам нужен? — Хаим захохотал. — Ладно. Сделаю я для Рейзел нужные бумаги. Не чужая, всё-таки. Да, девочки, поздравьте. Сын у меня! Отличный парень, назвал Владимиром. В честь Ленина. После двух дочек наконец-то сын. Надо подарить что-нибудь Клаве. Заслужила. Где ты, Рейзел, такое роскошное пальто купила? Прямо как заграничное.

Рейзел сняла с вешалки своё любимое пальто, цвета морской волны.

— Я его заверну. Мы с Клавой одного роста, и перешивать не придётся.

В пятницу, вернувшись с рынка, Блюма услышала в доме какие-то странные звуки.

— Кто это? Дети убежали ловить рыбу, Арон Яковлевич на работе.

Уронив голову на стол перед фотографией мужа, тихонько, сдавленным голосом, рыдала Роза. Блюма села рядом, молча погладила её по пышным волосам.

— Он был такой хороший, мой Тэдик. Как жить теперь? Как жить без него?

«И Рэйзел не выдержала. — подумала Блюма. — Железная, несгибаемая Рейзел. В семье с ней считались не меньше, чем с родителями. У меня хоть надежда осталась — перетерпеть, дождаться. У неё и этого нет».

Абрам

Абрам (1899) — жена Блюма (1901) — сын Марк (1919) — дочь Рива (1923)

В дороге ворьё раскурочило его сидор. Украли почти все продукты и тёплые вещи, заботливо собранные Блюмой. Блатари делали что хотели.

Эшелон выгрузили в Лодейном Поле. По зоне, огороженной колючей проволокой, толкалась толпа растерянных, испуганных людей. Среди них, как хозяева, уверенно ходили блатные. Для этих зона — дом родной.

Должно быть, Господь хранил Абрама. Вечером в барак зашёл однорукий посыльный:

— Рутенберг! Есть тут Рутенберг? В УРЧ (Учетно-распределительная часть).

Из-за стола поднялся полный, лысый человек в сильных очках:

— Здравствуй, дружище.

Абрам вгляделся:

— Коля Успенский! Как ты изменился! Такой был худенький, вихрастый студент в Горном институте.

Друзья обнялись.

— Укатали сивку крутые горки. Садись, покурим. А ты всё такой же.

Коля так и не кончил институт. Женился, переехал в Одессу. В 1923-ем купил по случаю старый пресс и открыл мастерскую по изготовлению пуговиц.

— Знаешь, это оказалось золотое дно! Мода меняется быстро, приходилось крутиться. Но у меня в порту каждый пароход из заграницы встречали трое агентов, и платили червонец за пуговицу нового фасона или за пластмассовую цацку. Через три-четыре дня она уже шла в продажу. Свой дом купил.

Но в 1928-м Колю забрали в ОГПУ и впаяли восемь лет, к счастью по бытовой статье, не по 58-ой.

— Я тут большой начальник, — шутил Николай. — Так что постараюсь пристроить тебя на тёплое место. Чем ты зани- мался после Горного? Пока что в лагере ни одной машины нет, применить твои шофёрские таланты трудно. А вот литьё. Сможешь соорудить тут литейный цех? Самый кустарный?

Абрам подумал:

— Если будут нужные материалы и воздуходувка, вагранку поставить можно. Но ведь литейный цех — огромное и сложное хозяйство. Нужен шамот, кокс, известняк, огнеупорная глина. А оснастка! И мастера. Помещение особо — в деревянном доме литейку ставить опасно.

— Это не главное. Начальник лагеря из молодых. Карьеру делает. А литейного цеха пока даже на Соловках нет. Сразу на виду окажется. Нужные материалы будут. Наш снабженец Потапов луну с неба достанет, коль потребуется. А мастеров я тебе подберу.

Через лагерь каждый месяц тысячи людей проходят. Лю- бого специалиста найти можно.

— Но что делать будем в литейке? Зачем она?

— У нас тут бедность страшная. На пустом месте начали. Даже колёс для тачек нет. Наладим литьё — будем снабжать тачками все северные лагеря.

Николай рассчитал точно. Начальник лагеря Осман Нуралиев сразу ухватился за идею своего литейного цеха. Нашли пустующую церковь. Абрам начал проектировать, Потапов получил приказ обеспечить его всем необходимым:

— Даёшь! Срок — полгода.

Повезло. На лесоповале зек через месяц-другой либо по- мирал, либо становился инвалидом. А он жил не в бараке, а в отдельной комнате с Колей Успенским, занимался своим делом. Квалифицированных мастеров удалось подобрать. Конечно, пришлось попотеть. Особенно трудно дался Абраму расчёт деревянного крана: соответствующую курсовую в Горном он когда-то передрал у приятеля. А тут ни справочников, ни учебников. Хорошо, в школьной библиотеке нашли несколько томов Брокгауза и Эфрона. Там он отыскал много полезных вещей.

Через полгода литейку пустили. Приехало начальство. Осман Нуралиевич гордо водил их по церкви. Абрам получил три дня свидания с Блюмой.

* * *

Вечером Абрам возвращался из литейки в лагерь под холодным проливным дождём (он был «бесконвойным» и имел право свободно ходить по посёлку). Осеннее пальтишко промокло на плечах, и за шиворотом тоже было сыро. Хоть цех и работал уже в нормальном режиме, мучили нехватки и дыры. Кончился кокс. Налаживать плавку на антраците куда сложнее.

В предзоннике вохра пересчитывала очередной этап.

Абрам вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Правофланговым в четвёртой пятёрке зеков стоял Глеб Вознесенский. Серое лицо и болезненную отечность Абрам заметил сразу.

— Доходит Глебушка. Надо срочно выручать его, — подумал он.

— Оформи мне новичка в цех чертёжником, — сказал он Успенскому. — Старый друг.

— Опоздал, — пожал плечами Николай. — Дурные новости. Тебя направляют на Оять, главным инженером строительства. В литейке ты всё наладил, теперь там и без тебя справятся. А на Ояти весь лес вдоль реки вырубили. Без узкоколейки плана не сделаешь. Так что собирай вещи. Нуралиев сегодня подписал приказ. Худо. Да ведь не поспоришь.

Абрам растерянно посмотрел на друга.

— Строить узкоколейку? Никогда не работал на железной дороге. Не знаю ни черта!

— Осман считает, ты справишься. В Горном был курс. Не горюй. Я подобрал тебе топографа и опытного техника пу- тейца. И друга твоего в список включим.

Пришлось ехать на стройку.

Перед майскими праздниками 1931 года Нуралиев собрал совещание. Абрам сидел в заднем ряду и мучился. Тошно было слушать бесконечные лозунги и лживые цифры.

— Сплошная туфта, — думал он. — Кричат о десяти тысячах кубов, а по правде, и шести не наберётся. Неужели начальство не видит этого? Да знают, конечно. Им туфта выгодна. За такие цифры будет и премия, и следующий чин. А кто разыщет приписанные кубометры в нашем бардаке? Если бы не узкоколейка, не набрали бы и шесть тысяч. Сколько ещё будут трепаться?

По залу пробежал тревожный шумок. Все насторожились. По проходу решительно шла группа чекистов. Впереди — главный: молодой, курчавый, четыре ромба в петлицах гимнастёрки, за ним свита.

— Сам Берман! — шепнул сосед, — Матвей Берман, начальник ГУЛАГА!

Осман выскочил из-за стола и «на цирлах» побежал на- встречу высокому начальству. Берман, усевшись в президиуме, что-то втолковывал ему, не слушая очередного оратора. Впрочем, Нуралиев поспешил прикрыть совещание. Все потянулись к выходу.

— Онциферов и Рутенберг! — громко сказал Начальник лагеря. — Ко мне!

У дверей кабинета Абрам с интересом оглядел подошед- шего Онциферова. Не молод, интеллигентное, породистое лицо, бородка клинышком, пенсне.

— Похоже из дворян, — подумал Абрам. — Что нас ждёт? Страшно.

Берман властно разместился за столом начальника (Нуралиев сидел рядом, на кончике стула: весь внимание и готовность). Не предложив сесть, разглядывал стоящих зеков.

— Есть задание чрезвычайной важности, — сказал он, посту- кивая карандашом по стеклу. — Партия объявляет великую стройку: Беломорско-Балтийский канал. Сроки — кратчайшие. Нельзя терять ни минуты. Мы привлекаем лучшие силы. Начальником строительства пятого шлюза Повенецкого участка будет Онциферов. Главным инженером — Рутенберг. Не справитесь, поставлю к стенке. Сдадите шлюз к сроку — вый- дете на свободу. — Он говорил резко, как гвозди заколачивал. — О начале строительства объявят через пару месяцев, так что небольшую фору я вам даю. Подготовьте список самого необходимого. Недели через две, на обратном пути из Медвежьегорска, заеду. Обсудим. Всё. Выполняйте.

«Без «чрезвычайной важности» и «сверхсрочных» дел они жить не могут, — подумал Абрам, — А ведь ежели не спра- вимся, этот шлёпнет. И бровью не поведёт».

* * *

В тот же день они с Павлом Петровичем Онциферовым выехали в Повенец, посмотреть местность. Проект ещё срочно доделывали в Москве, но трасса была уже намечена, и в повенецком штабе строительства смогли показать им место пятого шлюза.

В купе познакомились. Сопровождавший их сержант залез на вторую полку и вскоре уснул. Можно было потолковать спокойно.

Павел Петрович попал в Соловки в 1927-ом. Во время Первой мировой войны строил Мурманскую железную дорогу. Прошёл там великолепную школу у контр-адмирала Роща- ковского.

— Михаил Сергеевич был гениальный организатор. Нераз- решимых проблем для него не было! А как он умел ладить с людьми, как умел заставить работать, — мечтательно заметил Онциферов.

В Соловках вспомнили о его специальности: строил ветку Сорока — Котлас. Но вдруг выдернули на этап и привезли сюда. Думал, опять прокладывать рельсы, а оказалось, шлюз.

— Вы, голубчик, знаете, что это такое? Честно говоря, я — весьма приблизительно. Объясните.

В Горном в своё время Абрам сдавал курсовой проект, поэтому представление о шлюзах имел. Вытащив из кармана школьную тетрадь в клеточку, набросал карандашом эскиз:

— В принципе просто. Корыто, длинной метров 100–150, шириной метров двенадцать и глубиной около десяти. С двух сторон — шлюзовые ворота. Вот тут довольно много тонкостей. Один нижний порог, дремпель, в который упираются ворота, много стоит. Но ведь вся суть в подробностях. Какой шлюз будем строить? Бетонный, каменный, или, по старинке, деревянный?

Павел Петрович прикрыл глаза:

— Деревянный, конечно. Придётся вынуть около 15 тысяч кубов. А грунт в Карелии — не дай Бог. Морена. Тяжелые глины и масса гранитных валунов. Техники не дадут. Всё — лопатой и тачкой. За год, даже за полтора выполнить такой объем земляных работ — очень тяжко. Что можно сделать? Во-первых, аммонал. Как можно больше взрывных работ. Хороший подрывник — половина успеха. Во-вторых, постараться добыть узкоколейку и отвозить грунт по рельсам, тогда есть шанс успеть. Как мыслите, Абрам Ароныч?

— Кажись, мне повезло с начальником, — подумал Абрам. — На лету ухватил главное.

До нового 1933-го года осталось полчаса. Михал Михалыч Коношин, бригадир подрывников, склонившись над столом седым ёжиком, наводил последнюю красоту. Правда сервировка была «не блеск»: жестяные кружки, самодельные деревянные ложки. Но угощение получилось на славу. Каждый выставил всё что мог.

Две бутылки водки и банка самодельного вина из черники (Михал Михалыч постарался). Сало, нарезанное тончайшими ломтиками и тарелка солёных огурцов (вклад топографа Панасюка). Три банки рыбных консервов и пачка «Казбека» (в ноябре привезла Блюма). В центре стола: чугунный котелок тушёной картошки с медвежьим салом — подарок Павлу Петровичу от друга, местного охотника. Только Глебу нечего было добавить к празднику. Его старуха мать и сестра бедствовали в Ленинграде. Но он неделю откладывал часть своей пайки и насушил в русской печке миску вкуснейших чёрных сухариков с солью. Словом, пир горой.

Наконец стукнула внизу дверь — это возвращался Павел Петрович. Очередная высокая комиссия отбыла в Повенец на банкет. Онциферов едва успел вернулся.

Все расселись. Начальник выложил на стол старые часы.

— До полуночи осталось одиннадцать минут. По этому поводу, господа, я намерен произнести спич! — сказал он со старомодной торжественностью. — Трудно поверить, мы празднуем Новый год здесь, в лагере, у Полярного круга. Почти что в аду. То, что мы живы, — чудо. Каждый день по прихоти лютого начальничка любого из нас, или всех вместе могут поставить к стенке. А мы веселимся! Право же, господа, я счастлив в нашей дружной компании. Кто-то скажет о нас: «Придурки». Но Берман нынче обмолвился: смертность на нашем участке в три с половиной раза ниже среднего по Беломор- балтлагу! И это наша заслуга. Всё равно мрут много. Южан особенно жалко. Несчастных туркменов, таджиков просто невозможно спасти, их убивает климат. Но остальных постараемся сберечь. Туфта выручает! Только ею можно прикрыться от кровавых начальничков. Благо, этих палачей обмануть вполне возможно. Спасибо Глебу Викентьевичу. Он умеет так составить казённую бумагу, что ни один огэпэушник туфты не заме- тит. Григорий Остапыч, наш топограф, предложил использовать вынутый грунт для отсыпки дамбы со стороны нижнего бьефа. На два метра меньше пришлось копать. Сколько непо- сильного труда сэкономили! Но туфта туфтой, а шлюз-то мы всё-таки строим! И строим добротно. Мы и половины бы не сделали без подрывников Михал Михалыча. И, конечно, главный человек на стройке — Абрам Ароныч. Какие замечательные приспособления для облегчения работы он приду- мал. Пилорама с двигателем от старого грузовика вдвое ускорила сборку ряжей (деревяные клети 2х2 метра, заполненные грунтом, составляли стены шлюза) . В 32-ом году сделано немало. Дай Бог нам всем встретить 34-й год на свободе! — поднял он кружку.

Все дружно выпили. Со смаком похрустывая огурчиком, Коношин кивнул Абраму:

— Итоги Пал Петрович обрисовал. А что с перспективами? К первому мая — срок.

— Несделанной работы — прорва. Как уложиться в срок, не знаю. С выемкой грунта, Слава Богу, почти кончили. Начали ставить ряжи. Три бригады плотников мало. Надо ещё три. И работа в две смены. Твои подрывники топором работать умеют?

— Обижаешь, Ароныч. Сапёр и рождается с топором.

— Значит, перейдёте на стройку. Хорошо бы вашу бригаду разделить на две, добавив новичков. Есть у тебя толковый мужик, поставить бригадиром?

— Найдётся.

— Право, друзья, гляжу я на вас и завидую. Нормальные человеческие заботы: стройка, организация труда, — вздохнул Пал Петрович — А мне приходится заниматься чёрт-те чем. Закрываю вас широкой грудью от наших поганых начальничков. Они в деле смыслят, что свинья в апельсинах. А вот недостатки наглядной агитации замечают с первого взгляда. И я имел честь получить очередной фитиль по этому поводу. Глеб Викентьевич! Соберите всех наличных художников. И в кратчайший срок эту треклятую агитацию обеспечьте в лучшем виде! Чтоб каждом бараке висели портреты Молотова, Ягоды и Бермана. Но размером поменьше, чем товарища Сталина. И плакаты на каждом видном месте. Один оркестр у нас уже есть. Надо бы ещё один. Появится начальственная харя на горизонте -тут же играть что-нибудь бодрое, в темпе «Ах вы сени мои сени…». А уж когда начальство удалится, можно перейти и на «Среди долины ровныя». Попадёт одному из этих дуроломов шлея под мантию, и отправимся мы лес валить, а то и к стенке.

— Не журись, Пал Петрович, — прервал начальника Коношин. — Господь не выдаст, свинья не съест. Ежели огэпэуш- ники нас шлёпнут, то в мае полетят уже их головы. Они мужики тупые, да мыла не едят. Шлюз держится в графике, таких на трассе мало. А нынче у нас праздник, на столе водочка и закуска. В таких случаях господин полковник отдавал команду: «Нижним чинам песни петь и веселиться». Ну-ка... — он ловко вытащил старенькую, ободранную гитару и запел высоким голосом:

«Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жёны?» — и все дружно подхватили:

« Наши жёны — ружья заряжены. Вот где наши жены...»

Впрочем, после второго куплета сбились и замолчали.

— Абраша! — негромко сказал Глеб, и потянул гитару к себе. — Порадуй! Спой мою любимую.

Абрам улыбнулся. Глеб всегда просил его спеть «Утро туманное...». Как давно это было, дом Ровенских, Маня за роялем, Когда он допел, все молчали.

— Никогда бы не догадался что наш суровый, всегда озабоченный Абрам Ароныч так поёт, — молвил пораженный Михал Михалыч. — Спой ещё! Душа просит.

Абрам пел долго. Все подтягивали ему вполголоса.

В срок, назначенный товарищем Сталиным, перед майскими праздниками, канал торжественно сдали в эксплуатацию. Чего это стоило! Как Абрам ни старался просчитать, предусмотреть, составить график, аврал следовал за авралом.

Начальство даже объявило «штурм» на трое суток. 72 часа все, без исключения, повара, медики, писаря, должны были «работать в бешеном темпе», как заявил на митинге начальник участка.

Павел Петрович, конечно, обеспечил регулярный отдых бригад, уводя их «по графику» через шесть часов на перекус. А то, что «перекус» длился час-полтора, начальству не было заметно. Кормили в дальнем бараке. Но всякое сумасшествие когда-нибудь кончается.

Шлюз был в числе первых, и по разнарядке Управления почти два десятка «ударников» получили досрочное освобождение. На год раньше вышел на свободу и Абрам Рутенберг. Правда, паспорт ему выдали «с минусом» и жить в Ленин- граде он права не имел.

Сдали шлюз речникам.

— Куда вы теперь? — спросил Абрам шефа, собирая свои нехитрые пожитки.

— Куда-нибудь подальше. Может, махну в Бухару или Самарканд. Я ведь один, как перст. Мать умерла. Братья — в Париже. Жена ушла к другому. Нынче чем ты дальше уйдёшь от ока государева, тем дольше проживёшь. А вы?

— У меня семья в Питере.

Надо было устраиваться.

Домой он приехал поздно ночью. Утром сходил в баню, а вечером они с Блюмой поехали к Лёне в гости. С Ривочкой остался Марик. Он очень вытянулся, уже был выше матери, голос ломался.

Блюма хвалила сына:

— Мой главный помощник. Заботливый и надёжный.

В маленькой квартирке Лёни те же буйные цветы на всех подоконниках, и так же много книг. Только хозяйничала в доме Вера. Сашенька умерла от воспаления лёгких, и мама после этого передвигалась с трудом, опираясь на палочку. И на шатких, неустойчивых ногах ходила за ней светловолосая, серьёзная внучка: Сонечка, Солнышко...

Леня получил в Военмехе кафедру производства боепри- пасов, но профессорской солидности не нажил.

Сидя за пирогами (вкусные пироги научилась печь Вера!), Абрам рассказывал о пережитом. Говорить было трудно. Пожалуй, только здесь он мог раскрыться. Слушали его молча.

— Да, — протянул Лёня. — Всё могло кончится совсем иначе. И много хуже. В сущности, ты счастливчик. Ну а что думаешь делать?

— Предел мечтаний — устроиться в артели инвалидов, где-нибудь верстах в двадцати от Питера. Замки чинить, каст- рюли паять. А в выходной приезжать к своим. Может, наши бдительные органы про меня забудут. Жить тише воды, ниже травы. Ведь в моём паспорте имеется какая-то секретная по- метка, циферка или запятая, по которой чекист сразу видит, кто я есть. В провинции прятаться бесполезно. Разыщут.

Работа сама нашла его. Вечером пришёл Валера Калугин, раздобревший, импозантный, в модном габардиновом кос- тюме. Поставил на стол бутылку армянского коньяка и торт:

— Услышал, что ты вернулся с канала, решил навестить.

Валере был нужен мастер по ремонту автомобилей. Надёжный и не болтливый. В деревеньке под Тосно у него была мас- терская с вывеской:

«ОБЛРЕМСТРОЙМЕХАНИЗАЦИЯ»

И там втихую восстанавливали разбитые, списанные машины. В те годы собственная машина была великой редкостью, и где-нибудь «на югах» за неё можно было получить огром- ные деньги.

Ремонтировал машины Егор Андреич, мастер на все руки. Но одному ему было несподручно. Да и составить грамотный чертёж на недостающую деталь он не умел.

Валера пообещал платить «по-божески», а за готовую ма- шину — солидную премию. Кроме того, хоть он и ушёл на хозяйственную работу, а связей с родными органами не растерял. О приезде Абрама узнал у старых друзей сразу. В случае чего, мог и прикрыть.

Абрам согласился.

Поселился в большой избе, у немолодой вдовы бабы Клавы. Та относилась к жильцу почти как к сыну. Кормила на совесть, даже баньку топила два-три раза на неделе (больно грязным приходил жилец с работы).

Егор Андреич, грузный, заросший рыжей бородой мужик, умел всё. Токарь, слесарь, сварщик, он легко управлялся и с кожей, и с резиной, а при случае работал за столяра-краснодеревщика. А уж в жестяных работах, в правке и резке ему равных не было. Бывало, снимут они с разбитой машины вдре- безги перекуроченное крыло, Егор погреет его на горне, выправит киянкой, аккуратненько вварит заплатки, подшли- фует, зашпаклюет, выкрасит: крыло блестит, как новое. Ищи — не ищи, а следов аварии не увидишь. Правда, читать чертежи ему было трудновато.

Время от времени они ремонтировали эмку секретаря райкома или милицейский грузовичок. Но гудел клаксон за воротами, Калугин ввозил во двор вдребезги раздолбанный мерседес или рено. И начиналась работа!

Сначала они разбирали машину по винтику. Потом Абрам составлял «Дефектную ведомость»: что цело, что можно починить, а какие узлы и детали уже и не починишь. Такие Валера старался достать или купить. Связи у него были. Ну, а коли нет, Абрам составлял чертежи (тут Андреич смотрел на него с уважением), и блок делали заново.

Токарные работы, кроме самых тонких, брал себе Абрам. Где надо — становился к Егору подручным. Начинали рано. Часов в двенадцать Егор шабашил, они варили на примусе картошку и неторопливо обедали, делясь припасами.

Андреич каждый день приносил бутылку водки. За обедом «принимал» полстакана, а перед уходом домой допивал. Всегда угощал и Абрама, тот обычно благодарил и отказывался. Иногда выпивал немного. Егор не настаивал:

— Ваша нация пьёт мало.

Бывало, он запивал. Тогда два-три дня Абрам работал один, делал что мог. Зато, сдав машину хозяину и получив премию, Андреич «гудел» неделю. Жене он отдавал ровно половину заработанного. Но пропивал далеко не всё. Где-то у него была прихоронка. Егор упорно копил, хотел построить свой дом.

Он был из молчунов. Охотно слушал рассказы Абрама, но о себе помалкивал. Очень не сразу Абрам узнал, что Егор родом из Мелитополя, отец был машинистом на Южной железной дороге, и только через полгода, под пьяную лавочку проговорился, что был оружейником у Махно.

— Весёлое было время. Помню, взяли мы Александровск (теперь — Запорожье), три дня братва грабила город. Самого-то не было. За такие дела Нестор Иваныч, бывало, рубил браткам голову. А тут: гуляй — не хочу. Ты не думай, Ароныч! Я в жидовских лавочках и квартирах николи не шарил, меня мать выучила: чу- жого пальцем не трону. А хлопцы прибарахлились.

Выходные Абрам проводил с семьёй. Блюма ловчила с расписанием, договаривалась о подмене, чтобы два-три раза в месяц приехать в Михайловку, постирать мужу, сварить вкусный обед. Она приносила котелки в мастерскую, и, нахваливая наваристый борщ, Егор говорил с завистью:

— Любит тебя жинка. По борщу сразу видно. Счастливый ты, Ароныч.

Он и в самом деле временами чувствовал себя счастливым:

— Работа тяжелая, но осмысленная, не обезьянья, — говорил он Лёне. — Зарплата небольшая, да Калугин добавляет. Получается ненамного меньше твоей профессорской, а с премиями и заметно больше выйдет. Никаких бумажек, никакой отчётности. Да и начальства никакого. Благодать! Куда лучше, чем на Краснопутиловском.

— Ты, братец, ловкач! Нашёл себе кровопийцу-капиталиста в государстве рабочих и крестьян, — смеялся Лёня.

На лето Блюма привозила детей в деревню, к отцу. Михе- евна гордилась перед соседями. У неё, единственной в дерев- не, жили «дачники».

Абрам ходил с ребятами в лес, учил Риву искать грибы, отличать хорошие от ядовитых. Как-то он заметил пёструю птицу и подумал, что не знает её имени. Стало обидно. В ближайший приезд в город разыскал у букинистов на Невском определитель птиц, определитель растений и упорно штуди- ровал их, пока не выучил названия и не научился узнавать в лицо любую пичугу и многие из цветов и деревьев.

После каждой сданной машины Валера давал отпуск на неделю. Блюма и дети ждали этого задолго, спрашивали, много ли осталось.

«Прав был Эпикур, — думал Абрам, — чем меньше желаний, тем больше счастья».

Чистка 1935 года его не задела. А Лёня уцелел чудом, помогли старые знакомства. Мать у него была из столбового дворянства, училась в Смольном институте.

Потом наступили страшные 1937 и 1938 годы. Сколько раз Абрам благословлял судьбу и Валеру Калугина! Не спрячься он в этой деревеньке, непременно бы угодил в частую сеть органов, дополнил бы ещё одной единичкой спущенный из Лубянки план!

В эти годы он боялся приезжать в Питер на выходные. Блюма привозила детей в деревню: так, казалось, безопаснее.

Роза

Роза (1901) — муж Брагин Сергей Георгиевич (1904) — сын Давид (1918) —дочь Надежда (1935)

На письмо Розы Густав Карлович ответил телеграммой:

ПРИЕЗЖАЙ тчк БУДУ РАД тчк МЕСТО ТЕБЕ ГОТОВО тчк ЕГЕР

Оставив Настю с Додиком в Ельне, она выехала в Караганду устраиваться.

Доктор Егер успел обзавестись собственным домом, деревянным, с мезонином. Уже на вокзале он сказал Розе, что для неё приготовлены две комнаты наверху:

— И не спорьте, Роза Ароновна.

Там и поселились. Однако были проблемы и здесь. Несчастная, растерянная и изголодавшаяся Лизочка Готберг стала властной, педантичной хозяйкой, неуклонно поддерживающей в своём доме чистоту и порядок.

— Всякая вещь знает своё место, — говорила она.

Конечно, Лизавета Петровна была женщина воспитанная и регулярные выговоры за Настины провинности выдавала Розе вполголоса, предельно вежливо и только наедине. В доме Густава Карловича даже резкий разговор трудно было представить. Роза собирала всю свою выдержку, что бы не сорваться, не ответить так, как хотелось.

Были проблемы и у Додика. Детей Лизочки Густав Карлович усыновил, а рожать своих в таком возрасте побоялся: слишком большой риск. Новичка встретили настороженно. Пятнад- цатилетний Виль на него особого внимания не обращал, но Клара, в свои тринадцать выглядевшая вполне взрослой барышней, проходу не давала. В доме говорили по-немецки, и девочка с удовольствием передразнивала «местечковый акцент» Давида.

Он прибегал к маме в слезах.

— Не обижайся ты на Клархен, — утешала она сына. — Все девчонки — дразнилки. Старайся не замечать обидных слов. Надоест дразнить — отстанет. Может, это и хорошо, что она тебя дразнит. Научись держать удар. Не поддавайся. Считай, что Клара тренирует твою выдержку. И готовь потихоньку ответ. Такой, чтобы боялась тронуть. Знаешь, у Гейне есть подходящее стихотворение:

«Печать заурядности земной лежала в её фасаде.

Но что-то высшее я прочёл в сверхчеловеческом заде.»

В шкафу у Густава Карловича стоит Гейне по-немецки. Разыщи это стихотворение, и выдай к случаю, но так, будто оно к ней никакого отношения не имеет. У Клары попка не из тощих. Поймёт.

Додик вытер слёзы:

— Найду.

За ужином Клара снова стала дразнить мальчика. Но в этот раз он неожиданно согласился с нею:

— Ты права. Надо учить правильный немецкий язык. Я начал читать Гейне. Знаешь, у него есть замечательные стихи…

Отложив вилку, расхохотался Густав Карлович:

— Молодец, мальчик! Остроумно.

Поджала губы Елизавета Петровна:

— Гейне, конечно, великий поэт. Но это не лучшее из его стихов. Грубо.

Клара вскочила и выбежала из столовой. После этого она Додика не трогала.

Теодор считал, что хирургия — не женское дело. Все великие хирурги — мужчины. Роза работала у него на эпидемиях, стала хорошим терапевтом.

Густав Карлович сразу поставил её к операционному столу. Второго хирурга в городе не было, и скоро он стал доверять ей аппендициты, потом и более сложные, полостные операции. Но перед каждой новой операцией она часами сидела над анатомическими атласами, рисовала схемы, готовилась. Через год Роза оперировала всё.

Чем успешнее шла коллективизация, тем выше взлетали цены, и пустее становились рынки и прилавки магазинов. Даже купить баранину, ещё вчера такую дешевую, стало проб- лемой. Розу выручала гинекология. Жёны и любовницы местных «вождей» передавали друг другу её телефон:

— Надежная баба. Не протрепется. И врач хороший.

Густав Карлович одобрял частную практику:

— Я всегда был сторонником бесплатной медицины, в больнице. Но если пациент хочет врача на дом, пусть платит.

Доктор Егер был для неё самым близким человеком, учителем. Рейзел всегда помнила, как Густав Карлович выручил их в тяжелый час. Но жить в его доме было трудно.

Хотелось своего дома, да и полной самостоятельности тоже. И когда в Алма-Ате молодой, симпатичный зам наркома предложил ей возглавить больницу в Петропавловске, она согласилась без колебаний.

* * *

Когда-то Петропавловск был пограничной крепостью Сибирского казачества. Через него шел большой торговый тракт на Бухару, Самарканд, да и дальше, в Китай. Он и сейчас процветал на трассе Великого Сибирского пути. Но областная больничка была старая и маленькая. Правда, уже строился новый, каменный корпус.

Первым делом надо было найти жилье. Недели две про- жили в больнице, в пустой палате. Наконец Настя нашла квартиру — три хороших комнаты в поповском доме.

Церковь закрыли год назад. Отца Александра отправили на лесоповал. Матушка Мария осталась с четырьмя детьми, старшему — девять. Стирала, мыла полы, продала всё ценное, что было в доме. Наконец-то ей повезло! И дело не в плате за жильё. Приглядевшись к хозяйке, Роза взяла её в больницу кастеляншей.

Начали обживаться на новом месте. Который раз! Впрочем здесь им было неплохо. Настя с хозяйкой сдружилась сразу: наши порядки, не немецкие.

У Розы появились друзья, из местной интеллигенции: учителя Павел Григорьевич и Василь Василич, директор библиотеки Игнатий Янович, их жёны. В маленьких городках люди живут ближе друг к другу. В выходные и уж обязательно по праздникам собирались то у одного, то у другого, пили чай, спорили, много пели.

Павел Григорьевич Пехотин, родом из коренных Оренбург- ских казаков, народные песни любил страстно. Из родных и друзей он организовал небольшой хор. Розино сопрано оказа- лось весьма кстати. Пели казачьи песни, «Ермака», «Варяга», вспоминали и модные в те годы жестокие романсы, типа «Хасбулат удалой».

Игнатий Янович читал Блока и Ахматову. В компании свя- то соблюдали только один запрет — о политике не говорить.

Рейзел старалась как можно больше загрузить себя: работой, хлопотами по дому, общением с друзьями, только бы не вспоминать о прошлом, о Тэдике. Временами, очень редко, он ей снился. Она просыпалась в слезах, шептала:

— Прости, родной мой! Тебя нет, а я жива. — и уговаривала себя: — Тэдику повезло. Он не назвал ни одного имени. Вздыхала: — Ты бы порадовался на сына. Додик так похож на тебя.

В больнице было ещё два врача: Николай Андреич, старый земский доктор с красными жилками на носу хронического запивохи, и черноусый Шалва Джаникошвили, дантист.

Николай Андреич, прекрасный диагност, новомодным лекарствам предпочитал старые, проверенные средства: банки, компрессы, промывания желудка. На работе он не пил, и за терапию можно было не беспокоиться.

Новая главврачиха действовала круто. В первую же неделю уволила завхоза, повара и кастеляншу, прекратила воровство. В палатах и коридорах блестели чисто вымытые полы, мед сестры ходили в белоснежных, накрахмаленных халатах и шапочках.

Роза Ароновна всегда говорила спокойно, не повышая голоса. Но уж если она начинала говорить вполголоса, с подчёркнутой вежливостью, девушки бледнели от страха.

Всю хирургию Роза взяла себе. Но главной головной болью стал строящийся корпус. Там вечно чего-нибудь не хватало, мастера пьянствовали, а работа не шла. Никак не удавалось найти дельного прораба.

В один прекрасный день к ней в кабинет вошёл худой, длинный юноша в сильных очках и попросил:

— Любую работу. Хоть санитаром.

Ссыльный. Это Роза увидела с первого взгляда. «Тонкое, интеллигентное лицо. Ну куда тебе санитаром! — подумала она. — Полы мыть и судна выносить? На работу нигде не берут, боятся. А может рискнуть? Взять его завхозом? Вдруг справится?»

Позавчера она выгнала очередного вора. Его жена прода- вала на базаре больничные простыни.

Валентин Брагин, студент третьего курса Ленинградского университета, получил за знакомство с осуждёнными «минус тридцать» (запрет жить в тридцати крупных городах). Как ни странно, он справился. Провёл инвентаризацию, навёл порядок с учётом, потом добрался и до нового корпуса. И дело стронулось с мёртвой точки. Появились дефицитные материалы, начали работать мастера.

Скоро он стал своим человеком в доме у Розы. Настя его подкармливала, Давид ходил за Валей хвостиком. Тот многое знал и охотно говорил с мальчиком. А Павел Григорьевич и Василь Васильич сразу приняли его в компанию как равного. Тем более, у Вали оказался, не слишком мощный, но бас. В хоре такой голос всегда нужен.

* * *

Наконец достроили новый корпус больницы. Как трудно было довести отделку до конца! Ничего не достанешь. Линолеум, краска, стекло: всё дефицит, всё только по разнарядке из Алма-Аты.

Как обычно, выручил случай. Собралась рожать молодая жена председателя горисполкома Сапарбаева. Первые роды шли трудно, да и ребёнок очень крупный. Сутки Роза не отходила от роженицы. А когда, спеленав орущего младенца, подала его отцу, тот прямо засиял от радости:

— Сын! Багатур! Что тебе подарить, доктор? Проси, ничего не жалко!

И Роза не выдержала, попросила краску и линолеум для нового корпуса.

Назавтра у ворот больницы просигналил грузовик. Пять рулонов линолеума! Четыре бочки краски! И, особая радость, полбочки импортной эмали «слоновая кость». Можно осуществить давнюю мечту Рейзел о современной, стерильной операционной.

Валентин месяц обивал пороги контор в Алма-Ате, но всё- таки привёз бестеневую лампу, автоклавы для стерилизации и неплохой инструментарий.

В декабре грянула весть об убийстве Кирова. По ули- цам прошли демонстрации с черными флагами, скандируя: «Смерть убийцам Кирова! Смерть троцкистам и контрреволюционерам!»

Додик вернулся домой бледный, губы дрожат. Роза отпаи- вала сына валерьянкой. Его заставили нести черный гроб с крупной надписью «ТРОЦКИСТЫ».

Давид хорошо помнил, за что убили его отца.

Но ведь в жизни не только похороны. В марте шумно отпраздновали свадьбу. Валентин женился на Нине Пехотиной и переехал в дом Павла Григорьевча. Всю ночь пели и танцевали. Давид, в новом тёмном костюме, в белой сорочке с галс- туком, пользовался большим успехом у барышень. Поглядывая на танцующего сына, Рейзел в первый раз подумала о том, как он вырос. Девятый класс. Красивый парень. Всё может быть, ещё станешь бабушкой через два-три года. От этой мысли почему-то стало холодно.

Весна выдалась ранняя. В конце марта всё зазеленело. После обхода Роза прошла в свой кабинет: ежедневный совет с завхозом и старшей сестрой. В этот раз Валентин выгядел как-то странно, часто переспрашивал, даже путал цифры. Отпустив старшую сестру Рейзел спросила:

— Что с вами? Случилось что-нибудь?

Валя тяжко вздохнул:

— Брат приехал. 
О Сергее он говорил всегда с восхищением: лингвист и историк, ученик арабиста Крачковского и прославленного востоковеда Тураева. Недавно защитил диссертацию. И всё это рухнуло в один день. После смерти Кирова Ленинград «чис- тили» от социально-чуждых элементов. В Казахстан разом выслали тысячи и тысячи людей, за то что они, или их роди- тели, принадлежали к дворянскому сословию.

Сергея сослали в глухую деревню. Павел Григорьичч долго хлопотал (его брат занимал видный пост в НКВД республики), и тому наконец разрешили приехать в Петропавловск.

Но на работу ссыльных старались не брать. Боялись.

— Вы говорили, что нам очень нужен медицинский ста- тистик, Роза Ароновна...

Пришлось идти просить. Благо у Розы с завом облздравотдела были добрые отношения. Тот поморщился на очередную просьбу:

— Откуда у вас эта христианская тяга к несчастненьким?

— Сказано в Писании: «Будь милостив к чужеземцу, ибо отцы наши были рабами в Египте», — вспомнила она одно из пасхальных присловий отца.

— Но зачем вам эти ссыльные?

— Работают доботно и не воруют.

— Если что, отвечать вам.

В больнице она вызвала Валентина:

— Уговорила. Завтра может выходить на работу.

Вечером братья пришли к Розе домой, поблагодарить. Сергей Георгиевич, высокий, толстый, громогласный, царствен- ным жестом протянул ей цветы. Он очаровал всех и сразу. Несмотря на полноту, Серж двигался легко и даже изящно. Перекричать или переговорить его было невозможно. Настя подкладывала ему в тарелку шанежки (уж очень вкусно, ел и непременно хвалил).

Давид влюбился в него с первого взгляда. Раньше его поражала эрудиция Валентина Но сравнения со старшим братом тот не выдерживал. Серж знал всё. И мастерски выдавал занимательные истории о капитане Невельском, о первых фран- цузских королях и т.п. Рассказчик он был неподражаемый.

Роза потихоньку оттаивала под его влюблёнными взглядами. Шесть лет она прожила одна. И почти забыла, как это приятно, чувствовать обожание и заботу. Серж ей, конечно, нравился. Да все бабы смотрели на него влюблёнными глазами. А он выбрал её, хоть она и старше его на три года. Настя нашептывала, чтоб не зевала, не упустила, ведь такой мужик. Да и Давид был бы рад такому отчиму.

Мешала мелочь. При всей своей подчеркнутой мужественности, Сергей в сущности был слабым человеком. Роза поняла это сразу. Надеяться на него в трудный час — пустое. Но ведь ей уже 34 года! И очень хотелось дочку.

В начале лета они расписались. Свадьбы не устраивали, сразу после загса уехали в Ельню.

* * *

Прошло два года. В месячный отчёт с десятками бессмысленных показателей Розе уже и смотреть не хотелось. А надо было его читать, и внимательно. Не давали покоя мысли о муже. О бывшем муже. Неделю назад Серж ушел к молоденькой свистушке из городской библиотеки. Рейзел его не удерживала. В те годы у женщин её круга был принцип «никаких сцен ревности».

Впрочем, случившееся не было неожиданным. В небольшом городе все обо всех всё знают. Знала и она о частых увлечениях мужа. Предпочитала не замечать. Эта Инночка, стерва с лицом фарфоровой куклы, ухватилась за Серёжу руками и зубами. Нагло демонстрировала свои отношения с ним, провоцируя Розу на скандал.

Она сказала мужу:

— Меня не волнуют твои романы. Но я не люблю демонстраций. Выбирай. И помни, если уйдёшь, в этот дом возврата не будет.

Вот и кончилось её второе замужество. Недолго, два года всего. Зато осталась дочька, Наденька, радость и утешение. Настя просто счастлива — снова ребёнок в доме.

По правде сказать, она даже почувствовала облегчение. Как нарыв прорвался.

А ведь вначале они жили совсем неплохо. Сергею удалось получить в Алма-Ате разрешение на работу в фондах губернского архива. За это, конечно, не платили ни гроша, но он раскопал там уникальные документы XVI — XVIII веков, дипломатические сношения России с Бухарой, Хивой и даже Китаем.

Какой был праздник, когда в сборнике Казахского инсти- тута истории появилась его статья. Серж вписал соавтором замдиректора Института, и появилась надежда стать вне- штатным сотрудником. Роза принесла бутылку крымского муската, Настя испекла пирог.

Надежды, впрочем, скоро увяли. Серж как будто погас. Раза три приходил домой пьяным. Органы строго следили за тем, что бы социально-чуждые кадры даже в щелочку не пролезли к идеологической работе. А история — это, конечно, идеологическая дисциплина.

Вот тут и появилась эта стерва. Её дед был большой шиш- кой в Алма-Ате, в органах.

Роза выглянула в окно. На ветке пела какая-то птичка, а по дорожке от ворот шел Додик, длинный, загорелый в белой рубашке.

— Как он вырос и повзрослел за эту зиму, мой студент! (Давид учился на медфаке Томского университета.) Никак я не привыкну к такому взрослому сыну. Но почему он идёт сюда? Он ведь не любит заходить в больницу.

Давид остановился под окном и протянул ей листок бумаги:

— Телеграмма от Густава Карловича.

ПРИЕЗЖАЙ тчк ЕГЕР

Она прочла эти два слова ещё и ещё раз, потом сняла трубку:

— Барышня, дайте вокзал, главного диспетчера. Здравствуйте, Антонина Андревна. Выручайте! Мне надо срочно в Кара- ганду.

Стоя у окна в проходе вагона, она всё думала, всё крутила в голове, что там могло случиться. И старательно гнала от себя тот главный, неизбежный вариант.

Шло лето 1938 года, и слишком страшно было хоть на секунду поверить в ЭТО.

Густав Карлович оказался дома (в рабочее-то время!). Встретил Розу на пороге кабинета, обрадовался:

— Молодец! Быстро приехала. Лизхен, у нас важный раз- говор, проследи что бы никто не мешал.

Рядом с письменным столом, на полу стоял медный таз для варенья, наполненный пеплом. Пахло горелой бумагой.

«То», — ахнула Роза. На секунду всё поплыло перед глазами, и ей пришлось ухватиться за спинку кресла, чтобы не упасть.

«Держись! — приказала она себе. — Не хваталает ещё в обморок грохнуться». Справилась, перевела дух и уселась на стареньком диване.

— Вчера забежала Люба Боровая, помнишь её Васю?

Роза хорошо помнила неуклюжего, белобрысого парня, младшего следователя НКВД. Они четыре часа штопали ему дыры в кишечнике. Пуля в живот. Парень был явный покойник, но доктор сделал чудо, и Вася выжил. Потом Густав Карлович спасал и его сына.

— В области идёт большая чистка. Арестовано больше пятидесяти человек, всё руководство. Из Алма-Аты прислали честолюбивого подонка. Он хочет устроить большой процесс с публикацией в газетах и яростными криками «смерть» на собраниях. Для амальгамы ему нужен ещё благообразный старорежимный специалист. Ну а таких в городе мало.

— Что такое «амальгама»?

— Этот финт придумал во время Французской революции якобинец, прокурор Фукье Тенвиль. Совершенно незнакомых людей объединяют в фантастическую контрреволюционную организацию. Обвинение выглядит страшнее и убедительнее. Завтра ночью за мной придут. Может быть и сегодня. Этого нельзя допустить. Помнишь Стремянного?

— Директора мясокомбината? Богатырь, который подковы гнул и пятаки ломал?

— Он. Выбить из него нужные показания они не смогли. Тогда его поставили на колени и мочились ему в лицо. Лучше умереть.

Да не пугайся, девочка! Гумилев правильно сказал:

«Всё равно. Несравненное право

Самому выбирать себе смерть.»

Это верно. И ты мне поможешь. Все мы когда-то умрём. А мне уже за шестьдесят.

Розе показалось, что в комнате стало темно! Столько лет она знала и любила этого доброго и верного друга. И сколько раз доктор Егер выручал и спасал её, как, впрочем, и ещё тысячи людей. А теперь он её ещё и утешает!

— Может быть, лучше бежать? Густав Карлович, ведь сбе- жала я в двадцать девятом?

— Сейчас не дввадцать девятый. Да и куда я побегу с Ли- зочкой, с Кларой. Бред. Другого выхода нет.

Роза закрыла глаза и несколько секунд сидела зажмурившись, судорожно сжав руки. Собиралась с силами. Очень трудно было привыкнуть к этой мысли.

— Хорошо. Что я должна сделать?

Доктор неторопливо объяснил ей, что вечером у него будет тяжелый сердечный приступ. Все знают про его стенокардию, вопросов не возникнет. А потом сердце остановится. Роза должна тихонько спрятать шприц и этот флакончик тёмного стекла, они будут лежать в правом верхнем ящике, а потом выкинуть. Второго хирурга он отправил за 75 вёрст. Вскрытие придётся делать Розе, больше некому.

— Напишешь соответствующее заключение. И ещё, прошу тебя, помоги Лизочке после похорон. Виль женился, он делает карьеру в Алма-Ате. Из мальчика получился добротный чиновник. Клара пока просто дурочка. Пусть продадут дом, и едут в Саратов, к Амалии. Я уже написал сестре, она их примет.

Густав Карлович взял Розу за руку:

— Не горюй, девочка.

«За двадцать лет он впервые назвыает меня на ты! И так ласково никогда не говорил», — подумала Роза.

— Древние римляне считали, что лишь право на самоубийство дает человеку полную свободу. Он может ничего не боять- ся. Это и отличает свободного от раба. Знаешь, — он улыбнулся, — я ведь был влюблён в тебя тогда, в двадцатом, когда мы ехали к Теодору. И было очень трудно не показать тебе этого. Не плачь! Сейчас мы пообедаем, потом ты пойдёшь в больницу, поговоришь со старыми друзьями. И выдумай убедительную причину внезапного приезда, что бы не подкопались. Вернешься к ужину.

Ужин в доме Егеров всегда был в 8.30. Рейзел вернулась к восьми. Елизавета Петровна бросилась к ней навстречу:

— Ах, Роза Ароновна, я так расстроена, Густав так странно говорил со мной сегодня. «Если со мной что-нибудь слу- чится»... Что с ним? Он никогда так не говорил, как будто он… — она запнулась, боясь произнести страшное слово, — как будто он накануне гибели.

Роза, как могла, успокоила её, напомнила о стенокардии. Старые, избитые фразы: «Все мы под Богом ходим», «Никто не знает ни дня ни часа» всё-таки помогают. Но пора было ужинать. Лизхен вошла в кабинет и, ахнув, опустилась на пол. Доктор сидел в кресле, неестественно откинув голову.

На похороны Густава Карловича собралось полгорода. Люди шли и шли. Долго говорили у могилы. Многие плакали.

Розе удалось в три дня оформить продажу дома (пациенты, как всегда, выручили). Отправив вдову с Кларой в Саратов, она вернулась домой.

Циля

Циля (1906) — муж Грюнберг Григорий Хаимович (1906) — сын Феликс (1927), дочь Роза (1933)

Вечером на Козловский принесли телеграмму:

ВЫЕЗЖАЮ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЫМ ВАГОН ВОСЕМЬ

ВСТРЕЧАЙ АНЯ

Циля не сразу сообразила, что Аня — старшая сестра мужа, жившая в Мелитополе.

Гриша уже ушёл на работу в «Савой». Он играл в ресторанном джазе на кларнете и саксофоне. Приходил под утро. Тут платили куда лучше, и они только-только начали привыкать к обеспеченности.

«Принёсло её на мою голову! — в сердцах подумала Циля. — И так жить трудно, а тут ещё Аня. Да хорошо если одна, не дай Бог, заявятся всем семейством». Циля была на шестом месяце. Беременность переносила трудно и часто раздражалась от каждого пустяка. Но всё-таки сбегала на Вокзальную площадь, узнала, что 39-й из Мелитополя приходит в 6 вечера на Киевский.

Вернувшись, Гриша отложил свой кларнет и с удивлением прочёл телеграмму.

— Что там у них случилось? Придётся встречать. Я могу прийти в ресторан к десяти, надо только предупредить Соломона.

В пути сломался трамвай, и к они поезду опоздали. На пус-том перроне издали увидели большую гору вещей и рядом с нею всё семейство: худую, измождённую Аню, маленького, заросшего рыжей бородой мужа и трёх девочек-подростков от 9 до 14 лет.

Заметив среди вещей старинный, ободранный комодик карельской берёзы, Циля вдруг поняла: «Они всё бросили. Всё. А ведь свой дом был. Значит, и вправду беда».

Злость куда-то ушла, осталась только жалость к несчастным, растерянным людям.

Гриша нанял ломового извозчика, барахло сложили на платформу, увязали верёвками, посадили девочек и пошли за старой лошадкой через мост, а потом по Садовому кольцу.

— Вы не беспокойтесь! — взволнованно уверял Цилю Павел Аркадьевич — Мы к вам ненадолго. Ну, может, на недельку. Я найду какое-нибудь жильё, мы не будем вам мешать.

— О чём вы говорите! — махнула рукой Циля. — Живите, пока нужно. Не чужие. Но что вас выгнало из родного дома?

— Горе. Поверите, Циленька, я семь погромов пережил в Мелитополе за Гражданскую! И каких погромов! Но никогда и мысли не было уехать. Я ведь базарный фотограф. Дом свой собственный. Думал, при любой власти выживу. В воскресенье на майдан приезжают мужики, кусок хлеба всегда заработаешь.

Он замолк, и начал крутить козью ножку.

— Голод нас выгнал. — оглянувшись сказала Аня. — На Ук- раине страшный голод. До людоедства дошло. Неужто не знаете?

О голоде говорили смутно. Недавно ввели карточки. Нормы были вполне терпимые. В газетах ничего не было. Москва почти не знала о страшном бедствии.

— Выйдешь утром из дома, — Аня говорила глухим, сдав- ленным голосом, — а по улице на дрогах мертвяков везут. Каждый день! Детишки, женщины. Я в райземотделе рабо- тала, паёк получала. И огород у нас. В городе не отбирают подчистую, как в деревнях. Мы не голодали. А дочкам в школу кусок хлеба дать страшно. Невозможно там жить.

Повезло. В райотдел ОГПУ прислали нового инспектора, татарина. Купил он у нас дом за полцены. И то счастье. Пришлось бы бросить. Лучше уж мы в Москве как-нибудь перебьёмся, чем каждый день видеть такое. К осени деревня вся вымрет.

Одну комнату отдали семейству Радомских. Часть барахла пришлось оставить в коридоре. В коммуналке много лет шла тихая война двух партий. Циля ухитрялась жить в мире со всеми, умела вовремя промолчать, вовремя извиниться, обошлось без скандала.

В этот вечер она никак не могла уснуть.

— Отчего такое бедствие? Ведь и засухи вроде не было.

Гриша закурил:

— Засуха не при чём. Там же коллективизация. Кулаков и подкулачников выслали в Сибирь. А это самые работящие мужики. Скот порезали. Получилось, что при колхозах сдали хлеба почти вдвое меньше, чем раньше. В Кремле и озверели. Отдали приказ взять хлеб любой ценой. Вот ЧК и взяла.

— Не может быть! — Циля села и прижала к груди руки. — Какой ужас! Голод организовали!

— Только не вздумай где-нибудь сказать об этом вслух. Попадёшь, как Абрам, в ГПУ.

Стали жить «в тесноте, да не в обиде». Аня помогала Циле по хозяйству. Лена, Вера и Таня понемногу оттаяли, перестали дичиться, бегали в магазин, играли с мальчиком.

Отоспавшись после работы, Гриша водил девочек по Москве, показывал Кремль, Красную площадь. Впереди, взявши за руку девятилетнюю Таню, гордо выступал Феля. В свои шесть лет он чувствовал себя в Москве полным хозяином.

Циле резали слух русские имена девочек. Да и Павла Аркадьевича до семнадцатого года явно звали Файвел Абрамычем (спросить она постеснялась, но про себя вычислила сразу). Стыдно прятать своё еврейство. Но, может, детям будет проще жить с русскими именами?

Павел Аркадьевич с утра убегал искать жильё и работу. И отыскал таки! За Брестским вокзалом, за Всехсвятским, рядом с окружной железной дорогой, он купил четверть дома в деревне Коптево. И работа нашлась: фотографом на Бегах.

За эти недели Циля сроднилась с худой, ворчливой, но доб- рой и отзывчивой Аней, с её девочками. Теперь по еврейским праздникам и дням рождения они всем семейством ехали на паровичке до Покровского-Стрешнева — в гости к Радомским.

Летом Циля, наконец, сдала госэкзамены и получила дип- лом бухгалтера. (Гриша давно бросил Гнесинку: совмещать учёбу с семьёй и работой было не под силу). Ей предложили работу на заводе «Электропровод». Но почти сразу Циля ушла в декрет — рожать дочку.

* * *

Бывает в жизни чёрная полоса. Утром Цилю вызвал главбух и поручил подготовить ведомость по зарплате. Счетовод заболела. Пришлось разбираться с азов. С окладами ИТР (Инженерно-технические работники) она справилась довольно быстро, но на путаной системе надбавок и коэфициентов для рабочих, застряла. Достала справочник, а там так сложно, жуть!

После обеда из парткома пришла секретарша и велела всем срочно идти в клуб: очередное собрание о повышении бдительности. После назначения Ежова о бдительности говорили постоянно. Битый час их продержали в душном зале.

Циля не слушала, думала о своём: за квартал обещали премию. Если дадут, а Гриша принесёт не меньше, чем в прошлом месяце, да ещё и занять немного, можно будет купить зеркальный шкаф. Она его уже два месяца назад присмотрела. Надоел беспорядок в комнате, вещи некуда разложить и развесить.

Не забыть напомнить Грише: в выходной у Леночки Радомской день рождения, надо поехать. Циля и подарок ей приготовила: сережки из черненого серебра, устюжской работы. Кра- сивая вещь, и совсем недорого.

Наконец, все стали хлопать. Кончили. Но из заводоуправления она выбралась почти в шесть. В детском садике Розочка сидела в своей группе совсем одна и горько рыдала.

Наскоро утешив дочку, побежала домой. Гриша, конечно, уже ушёл. Правда, картошку начистил и купил отличную селёдку. В тридцать пятом отменили карточки, стало полегче. Фели дома не было, прибежал со двора мокрый насквозь. Под проливным дождём мальчишки играли в «Стаханова».

Циля газет не читала, и тарелку репродуктора включала, только если передавали музыку. Но о Стаханове и стахановцах кричали на всех углах, спасу не было.

Накормив детей, она поставила сына под лампой и загля- нула в горло. Так и есть! Белый налёт, очередная ангина начи- нается! Заставила Фелю прополоскать горло, дала таблетку красного стрептоцида.

— Опять писать красным, — огорчился мальчик.

Наконец, посуда вымыта, в доме прибрано. Можно поспать до прихода мужа. Какое это счастье — проснуться часов в пять, почувствовав Гришу рядом, согреть его.

Проснулась она, когда на часах было всего пол третьего. Кто-то требовательно звонил в дверь. Накинув халатик, Циля пошла открывать (их комната к входной двери ближняя).

— Милиция! — в дверь ввалились мужчины в форме. Главный был в обычном пижаке, с портфелем. Низенький, носатый, с чёрной густой щетиной, то ли грузин, то ли армянин, он грозно поглядел на оробевшую Цилю.

— Где тут Сорокин проживает?

Сорокины жили рядом. Двенадцатилетний Вовка, атаман и заводила всех ребячьих игр, был самым близким другом Феликса. Саша, в брюках и нижней рубашке, как раз выгля- нул в дверь.

— Вы Сорокин Александр Иваныч? Обыск, — сказал носа- тый, и вся ватага прошла в их комнату. В коридоре остался один, длинный, в ремнях. Он сердито поглядел на Цилю:

— А ты что стоишь, как столб? Ступай к себе. Тебя это не касается.

Циля легла, укрылась поверх одеяла ещё и старым пальто. Знобило. Сорокина она знала близко. Александр Иваныч, ти- хий, даже робкий инженер, был начальником цеха у них на заводе «Электропровод». На собраниях всегда садился в послед- ний ряд, никогда не выступал, с начальством не спорил, да и дома был под каблуком у своей разбитной и горластой Ксени (Циля её не любила).

— Как же так? За что его? — думала она, пытаясь согреться. — Ведь он молчун, слова лишнего не скажет. Должно быть, донёс на него какой-нибудь мерзавец. Может, даже и из нашей квартиры.

За стеной громко заплакала семилетняя Галя. Феликс проснулся, сел на своём диванчике.

— Что там у Сорокиных?

Циля позвала его к себе, прижала к тёплой груди:

— Спи, сыночка, спи. Утром узнаем.

К счастью Феля скоро уснул.

Днём бабу Глашу вызвали на Лубянку. Придя с допроса, она позвала трёх подружек (и Цилю в том числе) в свою крохотную комнатушку «чай пить». Душа горела:

— Ой, бабоньки ужас какой, — говорила она. — Ентот следователь, поначалу был такой вежливый. Дескать, помогите органам, Глафира Петровна. Потом орать на меня начал, матом. Кулачищем по столу как грохнет! Да только не на такую напал! Мне восьмой десяток пошёл, я всю жизнь в церковь хожу, Бога-то помню. Отродясь доносчицей не бывала. Уперлась: знать не знаю, ведать не ведаю. Худого слова от Саши не слышала. А он-то: «Про Кирова что вам Сорокин рассказы- вал?». Но я не призналась. «Нет, дескать, не помню, ничего не говорил. Ну, покричал он, покричал, да и отпустил меня». Однако было дело. Помните, после Пасхи Саша в Питер ездил, в командировку? Приехал, ещё конфет привёз, ленинградских. Вот Ксеня меня и позвала, чай пить с конфетами. Тут Саша и сказал: «Дескать, говорят, что мужик, тот, что Мироныча порешил, не шпиён никакой. А стрельнул его за бабу. Киров- то с его женой гулял». Только откуда-ж ентот ирод узнал об том разговоре? Нас трое было, ну не пошла же Ксеня на мужа доносить? Разве подслушал кто? Днём пусто было, все на ра- боте. Только Васька Бобышев ошивался не кухне, с перепоя не пошёл грузить в свой магазин. И комната у него рядом с Сашиной, а в стене дверь заделанная. Вполне мог подслушать. Неужто поганец этот, пьянь подзаборная, из-за комнаты хорошего человека загубил? Васька-то анадысь развёлся, а уйти некуда. Кажинный вечер он со своей бывшей собачится, да и бьёт его Дарья нередко.

В четверг чекисты пришли снова и забрали Ксеню. Вовку с Галей отвезли в детский дом, на дверь приклеили бумажки с печатями.

А под Рождество в комнату Сорокиных вселился Васька со своей новой шалавой.

Новый год поехали встречать в Коптево, к Радомским. В пус- том вагоне, прижавшись к плечу мужа, Циля сказала вполголоса:

— Как думаешь, вернётся Саша? Такой тихий, осторожный человек, и то не уберёгся. Как же спастись? Страшно.

— Абрам вернулся живой. Может, и Саше повезёт. Не думай, Циленька, дело случая. От нас ничего не зависит. Если ду- мать — с ума сойдёшь.

Яша

Яков (1902) — дочери: Мария (1922), Анна (1922)—вторая жена: Рахиль Израилевна (1904) — дети: Абрам(1927), Фира (1931)

Жизнь в маленькой русской колонии на берегу Босфора понемногу устоялась и вошла в привычную колею. Кондитерская фабрика фирмы «Горут» за эти годы выросла почти втрое.

В цехах стояло новое немецкое оборудование. Обновилась церковь, работала русская школа, открылась при амбулатории больничка на двенадцать коек. Одинокие господа офицеры переженились (дефицита в невестах ещё не было). В армян- ском квартале стало тесно. Купили две усадьбы у греков, переселявшихся на родину.

Алексей Петрович и Вера Николаевна освоили технологию и полностью освободили Якова от производственных забот, но дела коммерческие, стратегия, сбыт лежали на нём.

Яша всё-таки выбрался в Йемен. Поначалу дело казалось безнадёжным.

В Адене портовые власти люто придирались к документам, грозились оштрафовать, чуть ли не конфисковать корабль. И только аккуратность Алексея Тихоныча (у него в бумагах всегда был полный ажур, комар носа не подточит) помогла отбиться. Кофе не купили ни мешка. Урожай на корню скупали англичане, выплачивали аванс и забирали всё подчистую. Чужакам здесь ничего не светило. Поплыли обратно. За ужином в капитанской каюте Яков сказал с обидой:

— Черт побери! Неужто вернёмся пустыми? Зайдём в Ходейду. Я столько бегал, пока достал эти серебряные талеры.

Ходейда — маленький порт с неудобным рейдом. Торговли в нём почти нет. Портовому инспектору сказали, что зашли купить фрукты.

Без местных ничего не добьешься. Подумав, Яков пошёл в синагогу и не ошибся. Вскоре он уже сидел под старым платаном во внутреннем дворике дома купца Сулеймана бен Ибрагима. Хозяин угощал его великолепным кофе, вежливо расспрашивал о Стамбуле (он бывал там не раз), жаловался на дела:

— Англичане жить не дают. Совсем придушили нашу торговлю. При турках было проще: дашь бакшиш нужному человеку.

— Жаль. Я бы заплатил хорошие деньги за настоящий мокко.

— Ну, с дюжину мешков я вам продам. Больше нет. Чтобы получить больше, нужно не серебро.

— Что же здесь дороже серебра?

Рэб Сулейман осторожно оглянулся. Никто не подслу- шивал.

— Оружие, — сказал он шепотом. — Винтовки, патроны, пулемёты. Имаму сейчас оружие дороже золота.

Имам Яхья, правивший горными районами Йемена, воевал с англичанами который год.

Яша задумался. Алексей Тихоныч в своё время вполне успешно возил винтовки и боеприпасы. В Галлиполии на складах врангелевской армии оружия было много. Яков даже знал, кому надо дать взятку, что бы получить его.

— Дадите мне пять процентов от суммы сделки, я вечерком привезу к вам продавцов.

Когда стемнело, к кораблю причалила длинная фелюга. На борт, кроме рэб Сулеймана, поднялись двое: молодой худощавый араб, с тонким, нервным лицом, почти мальчик, и тол- стогубый старик с лицом негра. Переговоры вел старик, мальчик молчал, но главным, несомненно, был он.

— Племянник имама! — шепнул Яше рэб Сулейман.

Договорились довольно быстро. Согласовали и передачу груза: ночью, в открытом море, возле островка севернее Ходейды.

— В Адене стоят три английских эсминца, — сказал старик. — Но мы предупредим почтенного Сулеймана, если они выйдут в море.

Почти месяц ушел на оформление бумаг. И много пиастров перешло в карманы турецких чиновников. Наконец, тысяча трёхлинеек и полторы сотни ящиков патронов погрузили в трюмы Блю Стар. (Пулемёты оформить не смогли). Сам Яков остался дома. Слишком много хвороб накопилось. В рейс отправили Абрама Севильяно: ему легче договориться с этими арабами.

Собакин вернулся с большим грузом великолепного мокко. Абрам Шварц, директор кофейной фабрики «Горут» в Кишинёве, просто ахнул от восторга. Израиль Григорьевич за большие деньги выписал из Голландии кофейного «профессора», и скоро они пустили в продажу синие жестяные баночки с кофе экстракласса: «Звезда Аравии».

Кофе получился и вправду хорош. Ароматный, крепкий. «Звезду» покупали не только в Германии и Австрии, но и во Франции, в Англии и даже Голландии. А в условиях надвигающегося кризиса активный спрос стал золотой жилой. Даже Степа Ованесов (он уже давно был Стефан Ованеску) при встрече сказал Якову:

— Вовремя ты сообразил этот гешефт с кофе. Молодец!

* * *

Алексею Петровичу пришло письмо от сестры из Парижа. Последний раз Ольга писала ему из Читы почти десять лет назад и вдруг — нашлась! Семейство штабс-капитана Петровых через Сибирь, Харбин, Австралию добралось до Парижа, объехав вокруг света.

Степанов взял первый за столько лет отпуск и поехал во Францию. Вернулся с молодой женой! Это была сенсация. Столько лет Алексея Петровича осаждали первые российские красавицы, и без всякого успеха. Его давно зачислили в разряд злостных вечных холостяков. И вдруг!

Более того, жена оказалась француженкой! Дамы возму- щались:

— Не мог выбрать что-нибудь поприличнее! Она даже Чехова не читала. И манеры простонародные. Ни породы, ни интеллекта.

— Вы ей льстите, — смеялась Вера Николаевна. — Она и Бальзака не брала в руки. Но Алеша молодец. Лучшую жену найти трудно.

Миниатюрная, всегда весёлая и отзывчивая, Жаклин понемногу вошла в их мирок и стала своей.

— Как же это ты, Алёша, маху дал? — подкалывал друга Алексей Тихоныч. — Разведчик, называется. Проворонил опасность?

— Убежать было никак невозможно. Прихватило у меня в Париже брюхо, пришлось срочно вырезать аппендикс. Вот, медсестрица, мадемуазель Ленуар меня и обратала, пока я был прикован к больничной койке. А потом уже поздно было.

Рахиль обрадовалась хорошей медсестре и помощнице.

Между тем у Яши родился сын. Это многое изменило. Он и раньше ценил свою Рахилечку, а тут почувствовал нас- тоящий дом. Свой дом, своя крепость.

Подержав в руках горластого Абрашу, счастливый отец задумал выстроить новый дом, получше. Нашёлся подходящий участок, на склоне высокого холма над Босфором.

— Красивое место, — одобрил Ивлев (его строительная фирма в Стамбуле выжила, и потихоньку набирала обороты). — Дорогу построим. Вода близко. Можно сад разбить. Я вам поставлю виллу с большой террасой в колониальном стиле. То что надо.

«Девочки подрастают, — думал Яша. — Будет новый дом, стану приглашать Олю с детьми на лето». Каждый год обязательно он ездил в Лондон, к Ане и Мане.

* * *

В эти годы Якова как ветром носило по Европе. Бывало, он прокручивал два-три проекта одновременно, ввязываясь в рискованные спекуляции. В таких случаях старался привлечь партнёром Стёпу. Ованеску опасность чуял вовремя. Случались и провалы. Прибыль от удачной операции перекрывала убытки.

— Какого чёрта ты всё время лезешь в новые дела? — ворчал Петрович. — Фабрика даёт надёжную прибыль.

— Не время, сидеть сиднем, — отвечал Яша. — Да и характер у меня такой.

На банковском кризисе 1924 года он порядочно потерял и после этого стал осторожнее. Теперь главные деньги лежали в Барклай-банке в Лондоне, и в Лионэ-кредит.

Осенью пришлось срочно выехать в Гамбург. Оптовый по- купатель просил отсрочки.

— Если мы обанкротимся, получите не больше 55 пфеннигов за марку, — сказал хозяин.

Пришлось согласиться. Яков вышел из конторы усталый. В кармане лежал билет на поезд, до отъезда осталось пять часов. Спешить некуда. Он шёл переулками старого города, уклоняясь от больших магистралей. Мелкий дождик не мешал думать. Временами очередная проститутка пыталась зацепить богатого клиента и, заглянув в лицо, отходила в сторону. Безнадёжно.

Остановил его небольшой плакат на стенке дома. Яков давно научился не видеть реклам. Но тут его что-то зацепило. Под синим Могендовидом — крупным шрифтом:

ЕВРЕЙ!

НАУЧИСЬ СТРЕЛЯТЬ.

и ниже, мелкими буквами:

После доклада коменданта Гамбургского отделения общества Бейтар ГЕНРИХА САДЛЕРА дискуссия.

Не прошло и десять лет после мировой бойни, в Европе тя- нулись к оружию только самые оголтелые. И вдруг евреи! Под Могендовидом! Бейтар? Что это?

Подумав, вспомнил. Известный еретик и смутьян Зеев Жаботинский основал молодёжный союз. Недавно. в Кишинёве о нём с восторгом рассказывал Абрам Шварц. Одессит, блестящий жуналист, великолепный переводчик, подлинный гражданин мира, светский человек, он вспомнил о своём еврействе после кишинёвского погрома.

Жаботинский организовал первый отряд еврейской само- обороны в Одессе. Во время мировой войны два года доби- вался создания Еврейского легиона (Палестину должны отвоевать сами евреи!). И добился. Пошел в Легион рядовым. Потом перессорился со стариками Всемирного сионистского конгресса, организовал свою партию. Бейтар — его военизированный союз молодёжи.

(Никто ещё не знал, насколько это важно — уметь стрелять. Восстания в гетто Варшавы, Вильно и других городах возгла- вили активисты Бейтара. Они умели.)

Любопытно. Может зайти? Яша толкнул дверь. В грязном зале было пустовато. Кучка молодёжи горячо толковала о чём-то возле сцены. Невысокий юноша в черном берете оглянулся и пошёл навстречу гостю.

— Быть может, вы зашли только из любопытства, уважаемый господин. Всё равно. Мы рады любому еврею. Садитесь, поговорим.

Яша понял, что это и есть Генрих Садлер. Рыжеватый парень с короткой бородкой и редкими, плохими зубами. Явно умён и энергичен.

— Что это вас потянуло к винтовке в мирной Европе? — спросил Яков.

— Вы думаете, Эрец Исроэл нам подарит добрый британский дядя? И арабы встретят нас с цветами? Да и мир в Европе вещь сугубо временная, — ответил Генрих. — Впрочем, как я понимаю, вы деловой человек, не солдат. Вам стрелять не приходилось. — Яша вспомнил атаку махновцев под Мелитополем. — Думаю, ваш гешефт процветает. В наши дни — это не часто.

Яков редко говорил с малознакомыми людьми. Но этот парень как-то распологал к откровенности! Неожиданно для себя Яша рассказал ему, как они начинали с нуля, на пустом бе- регу Босфора. Как было трудно подняться. А теперь, Слава Богу, встали на ноги. Генрих так хорошо слушал!

— Это ваше кофе в синих баночках? Отличное кофе, только дороговато по нынешним временам. А в Палестине у вас нет филиала? Напрасно! Право же, тамошние перспективы трудно переоценить. Там ещё нет конкуренции, зато есть дешевая и квалифицированная рабочая сила. Да и помощь великому делу чего-то стоит. Подумайте! Чиновники там не берут взяток, а это солидная экономия. Вы обеспечите работой несколько десятков еврейских семей. Большое дело.

Яша удивился. Садлер будто подслушал его мысли. Дело пора было расширять. И вариантами для будущего филиала он считал Египет или Палестину. Александрия — большой город, и возможностей там побольше. Но и конкуренция! Генрих прав — на бакшиш египетским чиновникам придётся тратить и тратить. И хороших рабочих не найдёшь.

— Я там никого не знаю, — сказал он. — Зацепиться не за что.

— Чепуха! Идите в Гистадрут (Объединение еврейских профсоюзов. Владело многими предприятиями). Вас встретят с восторгом. Най- дут воду, подведут дорогу и выстроят фабрику, недорого и добротно. Этим занимается строительный отдел Гистадрута «Солел Боне». Хотите, я дам вам рекомендательное письмо Хаиму Когену. Он специалист по артезианским скважинам. В Палестине вода — самое первое дело.

* * *

После Вены, покачиваясь на мягких диванах «Восточного экспресса», Яков снова и снова крутил в голове этот разговор. Вспомнил, как он сомневался перед покупкой «Блю стар». А ведь пригодилась! Может, и этот филиал спасет их когда- нибудь. Или родным придётся уезжать из России. Кто знает? Петрович, конечно, будет ворчать.

Дома обсудил новый проект с друзьями. Перед Рождеством втроём поехали в Яффу. Встретили их, действительно, очень доброжелательно. По Тель-Авиву бродили сотни безработных эмигрантов, мировой кризис начался там раньше, и для ишува (еврейская община) рабочие места были дороже всего.

Коген, худой, заросший густой бородой инженер в толстых очках, ухватился за проект обеими руками. Неудивительно. Шестеро детей, родители, сёстры. Всех надо накормить и одеть. В «Солел Боне» ему почти полгода платили «бонами» — чеками фирмы. И ещё уговори лавочника, что бы он принял эти боны хоть за восемьдесят процентов номинала.

Хаим давно присмотрел долинку между холмов верстах в пяти от города.

— Почему здесь? — удивился Алексей Петрович, разглядывая глинистую почву и заросшие сухой полынью склоны.

— Что вы! Это же волшебное место! — замахал руками Коген. — По всем признакам под нами большая линза пресной воды. Пробурим артезианскую скважину, и всё будет великолепно. А дорогу сюда «Солел Боне» построит быстро. Тут всего-то мостик поставить через сухой овраг.

Вода в Палестине дорого стоит. Яков ещё раз подумал, назначил Когена директором филиала, положил на его имя деньги в банк и уехал.

В Ортакей начали приходить телеграммы из Тель-Авива:

ДОРОГУ ПРОЛОЖИЛИ тчк КОГЕН

ЗАЛОЖЕН ФУНДАМЕНТ тчк КОГЕН

— и наконец:

СКВАЖИНА ДАЛА ВОДУ тчк ДЕБЕТ ВЫШЕ ОЖИДАНИЙ тчк КОГЕН

Осенью 1929-го в Гамбурге Яков закупил оборудование для нового филиала. Кризис набирал силу. За каждого покупателя дрались. Удалось недорого купить пару новых грузовиков «Даймлер». Садлер помог найти хороших специалистов: два инженера и пятеро мастеров с семьями отплывали на «Блю стар» в Палестину. Безработных в Германии было уже три миллиона.

Генрих пришёл провожать друзей. С мостика они любовались проходящими судами.

— Спасибо. — заметил Садлер серьёзно. — Вы сделали добрый вклад в великое дело.

— Пока совсем маленький.

— Нет, вы не правы. Фабрика в Тель-Авиве — прекрасное начало. А пароход у вас хорош. Не могли бы вы оказать нам важную услугу? Переправить в Палестину несколько ящиков.

— Контрабанда?

Генрих помолчал. Потом рассказал о волне убийств и пог- ромов, захлестнувшей Палестину. В Судный день, в Йом- Кипур, иерусалимский муфтий Амин аль-Хуссейн натравил чернь на евреев. Поднялись целыми деревнями грабить. У английской полиции сил слишком мало, да и и арабы-по- лицейские стреляют в воздух.

Ветеранам еврейского Легиона раздали оружие, но на другой день отобрали.

Хагана (Подпольная еврейская армия самообороны) в городах отбивает атаки погромщиков. В Хевроне старейшины общины отказались от помощи бойцов Хаганы: ведь у них давняя дружба с арабами. 66 убитых. Уцелевших вывезли в Иерусалим.

— Представляете, в Хевроне, городе Авраама, ни одного еврея! И в Цфате 15 убитых, 80 раненых. Тяжко. Бедность страшная. Один пулемёт на всю Хагану, привезли из Тель- Авива, поставили на машине, и этот «броневик» летал по пред- местьям Иерусалима, наводил ужас на погромщиков. На охрану квартала или посёлка Хагана посылает пять мальчи- шек с пистолетами и одной гранатой. Они стоят насмерть. И если бы не они, там вырезали бы всех. Правду говорят: по- моги себе сам, тогда тебе и Бог поможет. Нам нужно оружие.

Генрих говорил вполголоса, сдержанно, не жестикулировал, и только в его бархатном баритоне прорывались гнев, отчая- нье, надежда. Яков почувствовал комок в горле. Сам он не прятался от погромов, Бог миловал. Но наслышался достаточно.

— Пойдём, потолкуем с капитаном. Он совладелец судна. Его риск, ему и решать.

Алексей Тихоныч просматривал документы в своей каюте. Садлера он слушал молча, положив на стол руку с чёрной перчаткой протеза.

— Мы заплатим! — убеждал его Генрих. — С деньгами сейчас трудно, но мы заплатим.

— Плевать я хотел на ваши деньги, — взорвался капитан. Должно быть, рассказ Садлера «достал» его. — Значит, теперь арабы. Махновцы были, петлюровцы были. До арабов дошло! — Он стукнул по столу. — А эта зеленая молодёжь, что я везу в Палестину, попадёт прямо в огонь? С голыми руками? Без оружия? Их семнадцать душ на борту, призывного возраста. Племянники и племянницы! Думаешь, я слепой, не вижу! Матерь вашу!

— Что вы, капитан, — поднял руку Генрих. — Англичане уже высадили в Хайфе четыре батальона и роту броневиков. Сейчас там тихо. Да и этих ребят мы уж как-нибудь обеспечим.

— Завтра английские солдаты уйдут, и всё начнётся по новой. Это и ежу понятно. Ладно. Возил я винтовки Кемаль-паше, возил и в Йемен. Приходилось. Главный вопрос — разгрузка в Хайфе.

— У нас свои люди в портовой полиции. Разгрузку обеспечим полностью.

— Через месяц готовьте груз. Возьму, — кивнул Кэп.

Генрих готов был расцеловать Алексея Тихоныча.

— Вот это удача! Корабль, регулярно привозящий на фаб- рику сырьё и материалы, не вызовет ни малейшего подозрения. Мы в долгу не останемся. Здесь каждый день банкротства, на распродаже можно купить подешёвке почти новое судно. Нужно только знать заранее и подготовиться. Как появится хороший вариант, я вам сообщу.

— Это мысль! — Яков поднял голову. — В Анатолийском банке кредит на год нам дадут. Повезёт — может, и купим неплохой кораблик. Как думаешь, Тихоныч?

— И думать нечего! Бери ссуду, а я уж присмотрю, чтобы посудина была стоящая, — вдохновился Собакин. — Другого такого случая не будет. Вложу в дело своих шестьсот фунтов.

Следующим рейсом «Блю стар» доставило в Хайфу три сотни пистолетов маузер с патронами. Разгрузка прошла без сучка и задоринки. Оружие в тот же вечер спрятали на кожевенной фабрике братьев Ротенберг. Там, в пустом чане, был подготовлен капитальный тайник со стальной дверью. На фабрике стояла такая вонь, что полицейские туда старались не заходить.

Скоро у причала в Ортакее отшвартовался отличный сухогруз с дизельным двигателем, почти новый — три года на море. Садлер сдержал обещание.

— Смотри ты! — восхищался Алексей Петрович. — Я-то ду- мал, наше пароходство прогорит, а оно растет и расцветает! Как назовём новичка?

В память о погибшей жене Яков назвал корабль «Наташа». Рахиль не обиделась, она вполне понимала мужа.

По рекомендации Генриха, Собакин включил в экипаж двух его друзей, бейтаровцев: главным механиком и штурманом.

* * *

— С вами хотел встретиться некий господин Рабинович, — сказал Хаим Коген.

Яков просматривал квартальный отчёт. Производство шло на уровне тридцати процентов мощностей, потихоньку росла и продажа. Прибыль филиал давал пока небольшую. Всё-таки пик мирового кризиса миновали без потерь. Уже стало полегче, но сбыт нужно наращивать.

— Кто это?

— Владелец небольшого кафе в Тель-Авиве. Какой-то прожект у него.

К Якову часто обращались прожектёры. Обычно они предлагали полный бред, но иногда приносили и здравую идею. Яша выслушивал всех вежливо, и старался отказывать в мягкой форме, не обидно.

Рэб Арье Рабинович напоминал клоуна: низенький, пузатый, с большой лысиной, рот до ушей. Он протянул руку с преувеличенной радостью:

— Я давно мечтал познакомиться с Вами, господин Рутенберг! Может быть, мы даже родственники.

— Вот как?

— У вас есть брат в Петербурге? Абрам. Он женат на Блюме Рабинович.

— Так вы — брат Блюмы? Неожиданная встреча. Садитесь, господин Рабинович. Невестка у меня замечательная. Так какое у вас дело ко мне?

Яков внимательно разглядывал гостя: «Мелкий лавочник, мечтает выбиться в люди. Костюм старый, добротный, ещё из Европы и дешевые туфли. Наше родство — его козырь».

Рабинович предложил открыть кафе в Иерусалиме. Недавно там сгорел старый дом в центре, в пяти минутах ходу от роскошного отеля «Кинг Дэвид». Цены на недвижимость сейчас низкие, участок можно купить недорого. В Иерусалиме сейчас много англичан и туристов, да и евреи будут заходить. Удачное место — половина успеха! Затраты окупятся года за полтора, потом пойдёт чистая прибыль.

Он протянул листок со сметой. Яков бегло просмотрел цифры.

«Прожектёр из дельных. Кафе в центре Иерусалима, что может быть лучше? — думал он. — В Турции у фирмы уже было одиннадцать кафе и магазинов, а организовать розничную сеть в Палестине пока не удавалось. Вырастет сбыт, да и рек- лама хорошая. «Кафе ГОРУТ» — представил он яркую вывеску. Перестройку поручу Ивлеву, то-то обрадуется, у него дела идут не блестяще. Сумма в смете занижена процентов на тридцать. Не беда».

А гость рассказывал, какое это будет замечательное кафе: на первом этаже — большой зал, всё блестит, аромат кофе, мягкие булочки, доступные цены. На втором этаже биллиардная, маленький уютный ресторан, оркестр играет танго.

Глядя на активно жестикулирующего гостя, Яков думал:

«Этот клоун совсем не глуп. Придуривается, строит прос- тачка. Можно ли ему доверять? И какой процент в деле он запросит? Он всё уже намечтал, до цвета занавесок на окнах».

— Я понимаю, господин Рутенберг, — говорил рэб Арье, — Вы слушаете меня, а сами думаете: можно ли доверять этому человеку? Конечно, брат Блюмы, но вы ведь меня совсем не знаете. А вдруг аферист? Деньги серьёзные. Окажите мне честь, зайдите в наше крошечное кафе. Посмотрите, как там идут дела, познакомитесь с моим семейством. Соня и дочки будут счастливы.

«Умён, в самом деле умен, — подумал Яша.

— Ну что ж. Ближе к вечеру я к вам заеду. Предложение интересное», — ответил он.

Запах кофе и горячих булочек он почуял за полквартала. Маленькое кафе блестело, как перед Пасхой. Хозяева и трое дочерей (старшей, наверно, лет восемнадцать), ждали гостей у порога.

Чтобы снять напряжённость, Яков спросил об имени-отчестве:

— Так привычнее. Как вас звали в России? Лев Израилевич? — общаться и вправду стало легче.

Софья Ефимовна («Похожа на нашу Рейзел, — отметил Яша. — И чем это рэб Арье увлёк такую красавицу») усадила гостей за стол. Всё было на высшем уровне.

Яша особенно хвалил лэкех. Такого вкусного он давно не пробовал.

Наконец, перешли к делу. Когену идея кафе тоже понравилась.

— Какой процент вы хотите получить? — спросил Яков, закуривая сигарету

— Если бы я был нахалом, я запросил бы сорок процентов, — ответил Лев Израилевич. — Но сорок вы мне никогда не дадите. Хотелось бы треть. Все хворобы и хлопоты упадут на нашу голову.

Яков предложил четверть. И ещё три процента через пять лет, если кафе будет давать устойчивую прибыль. Сговорились.

Поехали в Иерусалим, оформили покупку. Но пришло письмо: жена сообщала о скором приезде Хартфильдов, а Веру Николаевну тревожило состояние Рахили. Вторая беременность протекала негладко, пора было вернуться в Ортакей.

Яков послал Ивлеву телеграмму, поручил Когену и Льву Израилевичу встретить его и первым же пароходом отплыл в Стамбул.

* * *

На пороге к нему кинулись дочки:

— Папа приехал! Папа!

Подошла Рахиль, прижалась к мужу тяжёлым, теплым животом:

— Ещё недели две. Мог бы и не торопиться.

Ольга и Джон Хартфильды тихо стояли в сторонке, любовались встречей. Абрашу только что уложили спать после обеда.

Вечером в столовой собралась большая компания. Старшие, усевшись поближе к Яше, слушали его рассказ о делах в Палестине.

А на дальнем конце стола веселилась молодёжь. Сима Гольберг и Паша Собакин наперебой острили, стараясь привлечь внимание барышень. Розочка, в свои двенадцать выглядевшая почти взрослой девушкой, уселась поближе к старшим подругам и тихонько, оглядываясь на мать (тётя Фира сидела далеко), поддразнивала Федю Собакина. Аня с Маней, гордые тем, что им разрешили так поздно сидеть со взрослыми, перешептывались и смеялись чему-то своему.

Кто-то из девушек предложил устроить морской пикник. Пашу послали уговорить взрослых. Заметно стесняясь, он подошел к голове стола:

— Яков Ароныч! В прошлом году вы обещали нам устроить морскую прогулку. Пикник что ли. Папа знает хорошие места, можно организовать рыбную ловлю, сварить уху. Пляжи есть замечательные. И ребятишки будут довольны.

Мысль понравилась. Алексей Тихоныч обещал подготовить всё в лучшем виде. Тётя Фира взяла на себя заботы о кормёжке. Яша засомневался, стоит ли брать жену, но женщины сказали, что ещё можно. Отплытие назначили на послезавтра.

Получилось славно. Особенно счастливы были малыши. Они с плескались в теплой воде Босфора, строили из песка замки и башни. А сколько было восторга, когда из сети вытас- кивали больших, живых рыб, потом разводили костёр под скалою и варили уху. Молодежь плавала и играла в волейбол. Женщины расстелили скатерть, расставили посуду. В тени брезентового навеса (боцман постарался) старшие потягивали коньяк. Разговор, как обычно, свернул к политике. Капитан заметил с легкой грустью:

— Как хорошо здесь! Всё-таки нам колоссально повезло. Пока. А что-то будет завтра? Петрович, ты у нас главный Нострадамус, что ждёт нас в грядущем?

Алексей Петрович задумался.

— В Германии скоро выборы. Сталин запретил коммунистам войти в народный фронт с Социал-демократами. Дал Гитлеру уникальный шанс. Если этот маньяк станет канцлером, придётся Европе воевать. Лет через пять-семь. И все прелести прошедшей мировой покажутся детскими игрушками. Правда, Турция в стороне от большой политики. Есть шанс уцелеть.

Потом снова навалились дела. У Якова родилась третья дочка, Фирочка. Надо было ехать в Кишинёв. Последнее время там резко упала прибыль.

В кабинете Абрама Шварца собрались все четверо совладельцев. Даже Стёпа приехал из Бухареста (у него было двенадцать процентов акций).

Абрам Наумыч нервничал. Долго, с ненужными подробностями, рассказывал о положении на фабрике. По его словам, сделано всё, что только возможно, однако прибыль за год приближалась к нулю. «Звезда Аравии» шла по-прежнему, но дорогой сорт покупали мало. А сбыт дешевых, массовых сортов резко упал.

Израиль открыл свой большой портфель и выставил на стол баночки и коробочки с кофе: направо свои, налево — конкурентов. Оформление фирмы «Горут» рядом с пёстрыми этикетками конкурентов выглядело невзрачно. Там негры ска- лили белые зубы, обезьяны лезли на пальмы.

— Надо изменить оформление, — сказал он. — Покупатель любит яркую упаковку.

Абрам Шварц возразил, что на рекламу и новое оформление нет денег.

— Без рекламы ни черта не продашь, — Стёпа стряхнул пепел с дорогой кубинской сигары. — Я другого не понимаю. Сбыт «Звезды Аравии» вырос на семь процентов. Сбыт дешевых сортов упал на тридцать. А прибыль снизилась почти до нуля! Почему?

— Раньше мы покупали дешевый кофе «Либерика», — ответил Шварц. — Теперь его нет. В Абиссинии уже год идёт война с итальянцами! А за бразильский кофе оптовики дерут три шкуры. Отсюда и убытки. Конкуренты, продают дешевле, чтобы задушить нас.

— Можем ли мы снизить цены? — спросил Ованеску.

— Мы и так будем в убытке за год.

— Если покупать сырой кофе без оптовиков, прямо в Бразилии, получится заметно дешевле, — подумал Яков. — «Наташа» сейчас простаивает без фрахта. Можно послать её через Атлантику. Рейс обойдётся не так дорого.

Стёпа оживился:

— Я и забыл, что ты ещё и судовладелец! Но кого послать? Сам-то не поплывёшь, небось. Нужен надёжный человек. Мысль хороша. Привезёте дешевое сырьё, мы скинем цены и утрём нос конкурентам.

Послать в Бразилию решили Абрама Севильяно. Член семьи, не раз уже выполнял серьёзные поручения, да и ладино похож на португальский.

Ованеску вспомнил, что у его зятя Ивана Вачаганыча двоюродный брат живёт в Рио-де-Жанейро. Поможет, сведёт с нужными людьми. Вот и выход.

Израиль и Стёпа уезжали вечером. Яша остался погостить у Наума Абрамыча.

За пятнадцать лет семья Шварцев укоренилась. Старшие сыновья обосновались в Констанце. Там у них были две гос- тиницы, кафе и акции портовых складов. Бенцион управлял рестораном в Бухаресте. А старик Няма, такой же кряжистый, энергичный, и громогласный, вместе с младшим, Абрамом, жил в Кишинёве. Он имел хорошую гостиницу, и треть в самом модном ресторане города «Тик-так». Подрастали внуки, семья росла.

Волна антисемитской заразы из Берлина дошла и досюда. Парламент принял ряд законов против евреев. На любом предприятии не менее восьмидесяти процентов рабочих и сотрудников должны быть румыны! Но местное начальство за взятку закрывало глаза. Ввели повышенные налоги на еврейские предприятия. Нахум прикрылся именем Ованеску. Выкручивался.

Назавтра Абрам привёл к отцу нежданного гостя.

— Герр Садлер? — удивился Яков. — Вот не ждал встретить вас в Кишинёве!

Генрих, в дорогом костюме, с модно подстриженной бородкой, выглядел весьма импозантно. Он мотался по Балканам, устраивал тренировочные лагеря для своих парней.

— В Германии сейчас не развернешься. А учить ребят надо. Мы создали сеть военных школ и курсов, даже авиаучилище есть. Нужны офицеры. В Палестине опять дерутся.

— Что там творится? — спросил его Няма, повернув заметно поседевшую голову. — Из газет трудно понять.

— Муфтий Аль Хуссейни организовал Высший арабский совет. Потребовал запретить Алию и продажу земли евреям. Мало того, он захотел ещё и арабское правительство! Зар- вался, конечно. Англичане не терпят ультиматумов от туземцев. Муфтий объявил всеобщую забастовку. Тех арабов, кто не хочет бастовать, режут. Полгода бастовали.

Однако евреев в Палестине уже треть, они справились. Урожай апельсинов убрали вовремя. Пришлось муфтию забастовку отменить. Хагана пока проводит систему «сдержанности», то есть пассивной обороны. Похоже, восстание арабов кончится нескоро, и наши парни пригодятся. А как идут дела на вашей фабрике в Тель Авиве?

— Неплохо. Сбыт вырос на двенадцать процентов. Я был там в конце июня. На фабрике всё спокойно. Тратимся на охрану, но расходы меньше, чем можно было ожидать. Конечно, на дорогах опасно, особенно по ночам. А кафе процветает! Лев Израилевич сумел сделать его модным.

— Пока жив ишув в Палестине, и нам жить спокойнее, — заметил Нахум Абрамыч. — Парни хорошо держатся. Я регулярно даю деньги в фонд помощи. Знаешь, меня очень заботят внуки. Твоим старшим девочкам уже четырнадцать? Скоро и ты хлебнёшь с ними цорес. Мои — постарше. Правда, большая часть в Бейтаре, или рядом. Тоже дурь, ты не обижайся, Генрих. Любой фанатизм — дурь. Но хоть дурь в верном нап- равлении. Жаботинский во многом прав. Но ведь он фанатик! Ну, что это за идея: плевать на английскую администрацию и её приказы. Мы ещё слишком слабы. Хагана охраняет города и посёлки — честь ей и слава. Но ведь банды арабов громят британские солдаты! Я согласен с Бен-Гурионом. С Британией надо ладить. Представляешь, двое моих внуков ходят к коммунистам! Вот мишугене! И не объяснишь им никак, не верят деду, а верят этим обманщикам! Ну, а что сейчас в Германии, Генрих?

— Хуже некуда. В 1934-м уволили десять тысяч евреев, врачей, адвокатов, чиновников. Потом в Нюрнберге приняли расистские законы. Нас выживают из Германии. Люди едут куда глаза глядят, бросая родину, страну, где их предки жили ещё при Юлии Цезаре.

(Никто не думал, что тех, кто остался, ждут печи Треблинки и Освенцима.)

— У моего дяди Михеля бисквитная фабрика в Лейпциге. Есть смысл вывезти её в спокойную страну. Герр Рутенберг, вы не могли бы поговорить с ним? Может быть, дадите добрый совет?

— Конечно. Пусть приезжает. В Турции сейчас очень неплохие перспективы для промышленника. Ататюрк всячески поддерживает местных фабрикантов.

* * *

Герр Михель Садлер приехал утром. Такси остановилось перед фабрикой, шофер вынул чемодан из багажника. Яков увидел в окно солидного господина в пальто с меховым воротником. Он стоял, растерянно оглядываясь. Яша мгновенно «вычислил» гостя и послал секретаршу встретить герра Сад- лера как можно любезнее и проводить в кабинет.

Яков как раз собирал последние бумаги. Надо было ехать в банк, рассчитаться со старым кредитом и обсудить условия нового. Извинившись, он поручил гостя Вере Николаевне и уехал. Переговоры в банке затянулись, но крупный кредит дали на приемлемых условиях. Яков вернулся домой к ужину, и застал гостя оживлённо беседующим с Верой Николаевной и с Рахилью.

Гость был в полном восторге от фрау Звягинцевой.

— Если бы у меня был такой вице-директор, я мог бы спать спокойно.

Похвалил чистоту в цехах, и отличное качество конфет, но о техническом уровне производства отозвался сдержанно:

— У вас в цехах ещё допотопные ременные трансмиссии к мешалкам. В Германии таких уже не встретишь.

Садлер с восторгом рассказывал о новейшем оборудовании своей фабрики. Только так можно добиться высочайшей производительности при отличном качестве. Они выпускали печенье, галеты, бисквиты, вафли. Но работать становится всё труднее. Как не хочется эмигрировать, начинать на новом месте с нуля.

Яков предложил перевести фабрику в Турцию:

— Правительство поощряет создание собственной промышленности. Если оформить фабрику как дочернее предприя- тие фирмы «Горут», можно получить большие налоговые льготы и дешевый кредит от министерства промышленности. Давайте съездим в Румели-Хисар, это верстах в десяти от нас. Участок будет стоить дёшево.

Поехали смотреть. На окраине посёлка увидели трёхэтажный корпус обанкротившейся макаронной фабрики. Здание запущенное, но большого ремонта не требовалось. Главное, просторно. Обошли все три этажа, двор, старые конюшни. Справились о цене.

Вечером, уже собираясь уйти спать, герр Михель задал главный вопрос:

— На какую долю в деле вы претендуете?

Яша прямо не ответил, сказал, что если дело сладится, он готов оплатить за здание половину. Кроме того, у «Горут» широкая сеть кафе и магазинов и устойчивая репутация. Да и связи в верхах немало стоят.

— Проблем с паспортами у ваших сотрудников не будет. У меня добрые друзья в министерствах. Своё пароходство, перевозка оборудования обойдётся дешевле.

Гость пожевал губами, повертел очки в тонкой, золотой оправе:

— Тридцать процентов вас устроит?

— Вполне.

После отъезда Садлера Яша поехал оформлять покупку. Абраша напросился вместе с отцом. Они ещё раз обошли всё, от чердаков до подвалов.

— Конюшни хороши, — заметил Яков. — Устроим тут склад.

— Па, знаешь как тебя называют за глаза? — хмыкнул Аб- раша.

— Как? Интересно.

— Неугомонный Яшка.

— Могло быть и хуже, — засмеялся Яков.

Время бежит незаметно. На пустыре в Румели Хисар вырос посёлок. Больше сорока семей инженеров, мастеров и рабочих из приехали из Лейпцига. Построили синагогу.

(В 1944 году герр Михель заметил: «Не уговори вы меня восемь лет назад перебраться сюда, где бы мы все были сейчас? В Аушвице». )

Генрих приехал, как всегда, неожиданно. Придя домой, Яков увидел его: сидит на диване, а рядом, с двух сторон, Аня и Маня. Что-то он им рассказывал очень интересное.

Рахиль позвала всех ужинать. Генрих постарел. Глубокие морщины от углов губ, бороду сбрил, виски совсем поседели.

— Укатали сивку крутые горки, — подумал Яша. — Где это его так?

Последние годы Садлер нередко приезжал в Стамбул, останавливался обычно в Румели Хисар, у дяди. О своих делах не говорил.

А Яков давно держался принципа: «Кто не любит спрашивать, тому и не солгут».

— Что нынче в Германии? — спросила Рахиль.

— Энтузиазм, — устало сказал Генрих. — Немцы как с ума сошли. Колоссальные демонстрации: идут девушки, подростки, гитлерюгенд. Факельные многочасовые шествия по ночам. Маленький человек вдруг ощутил себя частицей могучей, неодолимой силы. Они столько лет были последними, ненужными. А ведь свято верили: Германия всегда побеждает. Немецкие пушки обстреливали Париж, немецкие офицеры гуляли по Киеву и Харькову. И вдруг после побед — катастрофа, позор Версаля. Немцы не могли понять этого. Измена! Потом страшная инфляция 1924-го, безработица 1929-го, раздоры, болтовня политиков, никакого порядка. Пришёл фюрер, и всё изменилось. Орднунг. Нет безработицы. Возрождённый вермахт силён как никогда, авиация лучшая в мире и, наконец, первые бескровные победы, добытые в основном наглостью: Австрия, Чехия. Кто следующий? К тому же гипноз толпы. Германия полным ходом идёт к мировой войне. Они хотят реванша, они уверены в победе. Впереди море крови.

— А евреи? — спросила Аня.

— Если немцы — сверхчеловеки, им нужны недочеловеки: евреи, цыгане. Любой пьяный штурмовик может изувечить и даже убить еврея. Слышали о «криштальнахт»? В Париже еврей стрелял во второстепенного немецкого дипломата. Наци устроили «акцию возмездия»: всегерманский погром. Сожгли и разгромили сотни синагог. Двадцать тысяч наших брошено в концлагеря. Тут и я попал в Дахау. — Генрих приподнял губу и показал большую дыру в верхней челюсти. — Повезло, живым вышел. Никак до дантиста не доберусь. А надо, подпольщик должен быть незаметным. Пока ещё они разрешают эмиграцию. Правда, евреям категорически запретили вывозить что-либо ценное. Нас ещё и грабят. Я помогаю беженцам устроиться в Румынии, Болгарии, Греции. Беда, что англичане резко ограничили въезд в Палестину. Всего пятнадцать тысяч тысяч разрешений в год. Капля в море. И это сейчас, когда надо спасать сотни тысяч! Теперь и Бен-Гурион понял, что Англия нас предала.

— Ужасно. А ведь там ещё и дети, — ахнула тётя Фира.

— С детьми совсем трудно, — кивнул Генрих. — Особенно с теми, чьи родители попали в концлагерь.

— Везите их к нам! Уж двадцать-тридцать ребятишек мы устроим, а если понадобится, то и больше. И в Румели Хисар тоже. Не сомневайтесь, Генрих, им будет хорошо здесь. Тепло, заботу и хорошую школу мы им обеспечим.

Рахиль говорила с жаром и Яша залюбовался женой:

— Прямо Жанна д Арк! Права была мамелэ, лучше Рахильки не найдёшь.

— Вам понадобится много денег для беженцев, — сказала тётя. — Яшенька, надо поехать в Стамбул, к верховному Хоха- му (это главный раввин). Здешние сефарды живут ещё в прошлом веке, но в помощи не откажут. Генрих, вы нынче надолго к нам?

— Несколько дней проживу.

— В Румели Хисар есть замечательный дантист из Лейп- цига. Он сделает вам протез.

— Спасибо. — Генрих поцеловал тёте руку. — Что бы мы делали, без вашей помощи. Готовьте место. Детей я пришлю.

— Папа! — Аня тронула отца за рукав. — Можно и мы с Маней будем помогать этим детям? Мы пришлём для них игрушки, книги, одежду.

— Конечно. Рахиль напишет вам, что нужнее, а вы соберёте и пришлёте.

Яков почувствовал, что гость что-то недоговаривал, и предложил пройтись.

Стоя на обрыве над Босфором, Генрих сказал вполголоса:

— Я работаю в «Мосад Алия Бет». Мы организуем нелегальную эмиграцией евреев в Палестину. Завтра начнётся война и будет поздно.

Яков долго курил, думал. Не хотелось ввязываться в перевозку нелегалов.

— Интеллиженс сервис весной задержало пароход «Сандо», на котором было около трёхсот беженцев. Если попадешь к ним на заметку, они могут крупно напакостить. Но я знаю одного старика-курьера в Стамбуле. За определённую сумму он оформлял любые документы на моих друзей. Хочешь, познакомлю? К Ахмед-бею я обращюсь только в особо слож- ных случаях.

— Спасибо! Это огромная помощь.

— С ним можно поторговаться, сбить цену, особенно, если документов много. Он, конечно, с кем-то делится. Старик надёжный.

Девочки потом долго расспрашивали его о Садлере. Генрих поразил их.

— Удивительный человек! — заметила Маня. — Первый раз встречаю такого. Сразу видно вожака, вождя. Но его жене придётся очень нелегко.

И Яков ещё раз подумал: «Выросли дочки. Семнадцать лет. Взрослые».

Исак

Исаак (1909) — первая жена Воздвиженская Полина Пет- ровна (1909), дочь Мария (1932) — вторая жена Шлоссдорф Маргарита Карловна (1906)

Осенью 1929-го Исак решился на перевод в Питер. Академик Иоффе всегда говорил с новичками сам. Спросил его о последних работах в области квантовой теории и остался доволен подробным отчётом. Предупредил, что с общежи- тием трудно, что придётся сдать начерталку, черчение и ещё несколько инженерных дисциплин, которые в университете не проходили.

— Оформляйтесь. И приходите на наш семинар, — сказал профессор.

Исак поселился у Блюмы. Лёня взялся помочь ему с черче- нием. Начерталку он сам одолел за неделю. Сопромат сдал в первую сессию. Тут Игорь Курчатов пригласил его в свою лабораторию — мерить теплоёмкость сегнетовой соли. И он почувствовал себя полноправным физтеховцем.

Курчатов, совсем молодой физик, недавно перебрался в Питер из Баку, и работал яростно, до поздней ночи, заражая своим энтузиазмом остальных. Измерения теплоём- кости требовали величайшей точности и аккуратности. Сов-сем не сразу Исак научился получать добротные результаты.

Семинар Иоффе и вправду был чудом. Там царило полное равенство, и любой студент мог спорить с докладчиком, даже и с самим Иоффе. Новые открытия в физике после первой же публикации обсуждали азартно. Они не расходились, пока не поймут суть работы.

На майские праздники 1930 года в общежитии устроили вечер. Программа известная: винегрет, дешевая колбаса и много водки. Были девушки из университета. Танцевали. Исак сидел возле патефона, менял пластинки. Танцевать он не умел, а девушек стеснялся.

Как-то так получилось, что в свои двадцать лет он ещё и не целовался ни разу. В девятом классе влюбился в красавицу Нину Залесскую, но та не замечала скромного очкарика. Приехав на каникулы узнал, что Нина вышла замуж. На физфаке в Москве девушек было мало, вокруг них всегда толпились более активные кавалеры.

Тут на него и положила глаз Полина Воздвиженская, яркая, ширококостная студентка филфака. Недавно её бросил очередной хахаль (а ведь такой перспектиный товарищ! Член парткома! Жениться обещал. И она, дура, поверила!), и Поля приглядывалась.

— Что за курчавый паренёк в очках возле патефона? — спросила она подружку.

— Исак Рутенберг. Восходящая звезда физтеха. Колька говорит, голова. Меньше года у нас, а уже попал к Курчатову лаборантом.

Полина тут же подошла к юноше и пригласила его танцевать. Исачёк танцевал плохо, даже танго. Ведя его «за даму» и тихонько считая: «раз, два, три, поворот», Поля искоса посматривала на робкого кавалера.

«Совсем зелёный. Бери его голыми руками, — думала она. — Как покраснел, когда я прикоснулась грудью. Может окрутить его? А что? Евреи — лучшие мужья, не пьют, детишек любят. Парень перспективный. Ещё и профессором станет, с моей помощью. А встречу кого получше — разведусь».

В перерыве между танцами Поля налила себе и ему по полстакана водки:

— За нашу дружбу! — Исак сразу захмелел. — Пойдём, подышим воздухом, — предложила она. — Накурили здесь, хоть топор вешай.

У Полины был ключ от комнаты на третьем этаже. Девочки оттуда ушли на всю ночь, у них была вечеринка на чьей- то квартире. «Хорошо, я у Тани ключ выпросила», — подумала Поля, запирая за собой дверь.

Гордый от сознания, что стал мужчиной (Поля очень хва- лила его), Исак утром предложил расписаться. Полина согласилась не сразу. Но через пару дней они зашли в ЗАГС и оформили брак.

Поселились у Полиной тётушки. Исак с некоторым страхом написал маме длинное письмо. А сдав сессию, повёз жену в Ельню — знакомить с родителями.

У Поли, комсомольской активистки, был свой секрет: отец, кладовщик сельпо в Каргополе, не так давно был священ- ником. Везти мужа к своим родителям она не спешила.

Хозяйка из неё получилась отличная. Исак — человек домашний. Для него много значила чистая, свежевыглаженная рубашка утром, горячий и вкусный обед. К роли главы семьи он относился серьёзно: нашёл несколько платных уроков, вёл лабораторные занятия на кафедре электротехники, и очень привязался к своей красивой и заботливой жёнке.

Правда, ссориться они начали почти сразу после свадьбы. Полина считала, что муж должен немедленно вступить в партию.

— Беспартийному у нас дороги нет, — говорила она. — Ничего ты не добьёшься.

Исак ответил, что на карьеру ему плевать, в науке важны работы а не анкета. Но её это не убеждало:

— Это раньше, при царе, было важно. Сейчас время другое. Другие правила. Подавай заявление! Анкета неплохая, да к евреям и не придираются.

Ссоры были долгими и жестокими. Исачёк стоял на своём. Вступать в партию, посадившую ни за что ни про что люби- мого старшего брата, он не хотел.

В свободный вечер они обычно шли в гости к Блюме. Как ни странно, Полина привязалась к тихой, интеллигентной невестке, совсем не похожей на неё.

Блюма была к ней неизменно внимательна, никогда не поз- воляла себе шпилек или язвительных замечаний. К тому же Исак очень не любил писать письма, и даже в Ельню писал редко. А Блюма регулярно получала вести от всей семьи.

Там, над Фонтанкой, они часто встречали и Лёню с Верой. Исачёк не был так близок с Леонидом Викторовичем, как его старший брат, но и он полюбил неторопливые беседы с Лёней на лестничной площадке, куда их выставляли покурить. Того особо интересовали работы Иоффе по сверхтонким изоляторам.

— Это станет подлинной революцией в электротехнике! — говорил Лёня. — Вместо авто с бензиновым двигателем появится электромобиль.

Исак работал в другой области. Аномалии в сегнетовой соли привели к открытию совершенно нового эффекта, кото- рый уже окрестили «сегнетоэлектричеством». Но о сверхтонких изоляторах он, конечно, знал. Что-то там было не так! Пока на этой теме трудилось половина физтеха. «Папа Иоффе» был страшно увлечён идеей, сулившей огромные выгоды в промышленности.

Скоро из Копенгагена вернулся Лев Ландау, молодой теоретик, учившийся у Бора, и на первом же семинаре, взяв кусок мела, указал на несомненную ошибку в теории Абрама Федоровича. Можно сказать, закрыл проблему. Иоффе был страшно огорчён и шокирован.

— Понимаешь, этот Дау потрясающий наглец! Никакого почтения к уважаемым академикам. Но самое удивительное — он прав. Папа Иоффе так-таки сел в лужу. А Дау пришлось перебраться в Харьков.

В январе Поля родила дочь Машеньку.

Весной 1934-го почтарка постучала в окно и протянула Голде Исаковне телеграмму:

ПРИЕЗЖАЮ ДВЕНАДЦАТОГО тчк ИСАК

Торопливо одевшись, накинув чёрную, в алых розах, шаль (подарок Рейзел), она побежала в райпромхоз. Голда Исаковна на работу к мужу ходила редко, но тут уж такой случай! На днях пришло письмо от Блюмы, и в нём ничего не предвещало беды. В начале лета они все собирались в Ельню. В начале лета! А тут апрель!

— Что случилось у Исака? Может, он едет в командировку? — спрашивала она у Арона.

— Какие дела могут быть у него в нашей Ельне? Да успо- койся. Приедет, узнаем.

Мамелэ места себе не находила. Каких только бед она не придумала! Ведь Исачёк её младшенький, мизинчик. В воскресенье с утра они встречали все поезда.

Исак приехал только после обеда. Он неуклюже спускался по ступенькам вагона, в одной руке тяжелый чемодан, на другой — дочка. Машенька была крупным, здоровым ребёнком, и весила — будь здоров.

Дедушка схватился за чемодан, бабушка потянулась к девочке:

— Иди ко мне, солнышко моё!

Но малышка только крепче прижималась к отцу, забыла бабушку с прошлого лета.

Хорошо, дом рядом. Закрыв за собою дверь, Голда Исаковна повернулась к сыну:

— Что случилось? И где Полина?

— Ушла Полина. Нашла себе нового мужа и ушла. Хорошо хоть Машу мне оставила. — Исак разматывал длинный шарф. — На работе запарка, пошли интересные результаты, Игорь Васильич в лаборатории с утра до ночи. Всё-таки отпустил ме- ня на пару дней. Не могу же я взвалить на Блюму еще и Машу!

— Вот дрянь! — ахнула Голда Исаковна. — Ни стыда ни со- вести! Бросить девочку! Негодяйка. Какая еврейка оставит своего ребёнка? Ладно, сынеле, не огорчайся. Тебе в сущности повезло. Что Господь ни делает, всё к лучшему. Такой жены и не жалко. А за Маню не беспокойся. Мы с ней подружимся. Такая радость, малыш в доме. Будешь приезжать в отпуск. Ведь и у Яши тоже старшие дочки живут далеко от отца. Такие красавицы! Смотри, вот фотографии, Яша недавно прислал.

Покормив и уложив внучку (дорога была трудная, и Маня очень устала), сели втроём. Исак рассказал, что Полина получила диплом в университете, и её как одну из лучших комсомольских активисток курса направили работать в «Вечерний Ленинград». Сначала ей там было трудно. Таланта к журналистике никакого. Но были другие таланты. Начался роман с главным редактором.

— И ты знал об этом? — вскинулась Мамелэ.

— Знал. К дочке очень привязался, боялся — уйдёт с ней. А потом она встретила этого Костина. Большой начальник. С Кировым работает. Тоже бросил жену и двух детей. Ну, девочка ей сейчас только помеха. Я взял с неё слово: никаких претензий по поводу Мани. Правда, верить ей нельзя.

— Что ты дальше?

Исак и сам не знал, что он будет делать завтра. Работа в физтехе очень хорошая, бросать жалко. Наверное переберётся пока к Блюме. Может, стоит попроситься в харьковский физтех? Там есть куда руки приложить, а перспектива получить комнату куда больше. В Ленинграде сейчас с жильём трудно.

Назавтра он уехал. Маша сидела на руках у бабушки и уже не плакала: привыкла.

К лету Исак перебрался в Харьков. Льву Шубникову нужны были толковые сотрудники. Комнату дали сразу, но Машенька ещё год прожила у бабушки. Отдавать её в ясли не хотелось.

Он устроил дочку в садик, договорился с Катей, соседкой, чтоб готовила, стирала и прибирала. С дочкой возился сам. Кормил, купал, рассказывал сказки. От женщин сторонился. После печального опыта с Полиной рисковать не хотелось. Да и дочь. Не приводить же Маше мачеху.

Работать пришлось с жидким гелием. Сверхнизкие темпе- ратуры — особый мир в физике. Многому учился заново. Но Исак не жалел о переезде. Тут было не менее интересно, чем в Питере. И семинары у Ландау были не хуже, чем у папы Иоффе.

В конце 1936-го ВАК (Всесоюзная аттестационная комиссия) прислал ему диплом кандидата физических наук по сумме опубликованных работ.

Дау в Харькове развернулся: начальник теоротдела! На двери кабинета повесил объявление: «ОСТОРОЖНО, КУСАЕТСЯ». Читал лекции на физфаке, играл в волейбол и в теннис в парке. Студенты его любили и совсем не боялись. Исак узнал, что любой желающий может сдать Дау «теорминимум»: серию экзаменов по физике. Экзамены абсолютно добровольные, никакой бумажки не получишь. Но уж если ты сдал Ландау весь курс, ты король! Женя Лифшиц достал Исаку программу этих экзаменов, но предупредил, что Лев Давыдович спрашивает строжайше, задачи даёт самые каверзные и требует пол- ного понимания всей физики.

За два года Исак сдал почти весь курс. Предпоследний ездил сдавать в Москву, Дау перебрался к Капице. Оставался один экзамен. Но тут Льва Давыдовича арестовали.

* * *

День начался как обычно. Беду ничто не предвещало. Покормил Машу, отвёл её в детский сад, заспешил в институтскую библиотеку. Накануне вечером он уговорил Маргариту Карловну доверить ему только что полученный номер «Конт рендю» (Труды Французской академии наук)со свежей статьёй Жолио. Новые журналы на дом не выдавали, но строгая и педантичная Маргарита к Исаку заметно благоволила, и для него делала исключение.

В коридоре его перехватила секретарша из отдела кадров:

— Исак Ароныч! Срочно к Владимир Егорычу! Вас уже ждут.

Начальника секретного отдела в институте все называли «дядя Володя». Он был мужик не вредный, балагур, страстный болельщик киевского «Динамо», любитель хватить сто граммов казенного спирта, запив глотком воды из под крана.

— С чего это я ему срочно понадобился?

В кабинете, кроме дяди Володи, сидел молодой, курчавый парень в украинской, вышитой крестом рубахе, и улыбался. Он предъявил Красную книжечку сотрудника НКВД (Исак не успел даже разобрать его имя-отчество).

— Мы знаем, — сказал курчавый, — что вы, товарищ Рутен- берг, честный советский специалист. И образование вам дала советская власть. Нам нужна ваша помощь. Сейчас, когда заклятые враги нашей родины стараются сорвать победный марш третьей пятилетки, мы все должны проявить высочайшую бдительность.

«Вербуют, сволочи!» — понял Исак. Он уже слышал о стараниях «органов» завербовать себе осведомителей, «сексотов». «Сдохну, а не стану доносчиком!» — подумал с неожиданной злобой.

А курчавый разливался соловьём. Он то упирал на долг Исака как честного советского человека помочь чекистам в борьбе с подлым врагом, то сулил ему всякие блага в жизни и в карьере.

Исак молчал, положив на колени ставший вдруг ненужным «Конт рендю».

Курчавый пододвинул к нему какую-то бумажку:

— Подпишите вот здесь.

— Нет. Я не могу, — отодвинул он бумагу.

— Но почему? Разве вы не поддерживаете решения партии и правительства? У вас претензии к советской власти?

Исак объяснил, что он всей душой за советскую власть, но взяться за такую работу не может. Он весь день занят своей физикой, а после работы спешит за дочкой. Воспитывать ребёнка без матери совсем не просто. Человек он необщительный, почти никого не знает. А кроме того, он думает, что ловить шпионов должны компетентные органы, а он будет делать то, что умеет: исследовать вещества при сверхнизких температурах.

Часа три курчавый и дядя Володя, по очереди старались уговорить его. Курчавый кричал, ругал его «гнилым интеллигентом» , грозил в бараний рог согнуть.

Исак молча смотрел ему в глаза и думал:

«Такое открытое, простецкое лицо. И не догадаешься, кто он на самом деле».

Дядя Володя действовал мягче, сказал, что Исак намечен на должность завлаба, а там и до зав. отделом недалеко:

— Ты ж толковый парень, ученую степень получил без защиты, тебе чуть помочь, в академики выйдешь. Чего боишься? С нами такие солидные люди сотрудничают. Между прочим, и из твоих друзей не один.

Исак стоял на своём. Разговор шёл по кругу третий раз. Должно быть, они не ждали от него такого упорства. Поглядев на часы (рабочий день уже кончался), дядя Володя хлопнул ладонью по столу:

— Ладно! Не хочешь с нами сотрудничать, не надо. Друго- му бы я не простил, а ты мне нравишься. Ты ведь в марте ез- дил в Москву, сдавал Ландау экзамен из теорминимума. Пред- последний.

« И это он знает» — подумал Исак.

— Нужно, чтобы ты подписал вот эту бумагу. Это не вер- бовка, не бойся. Подпишешь, и иди на все четыре стороны. Больше никогда мы к тебе не обратимся, я тебе честное слово даю. Понимаешь, никогда! О твоей подписи никто знать не будет. Обещаю. Подпиши, и всё.

Исак пододвинул к себе напечатанную на машинке бумагу. В заявлении от его имени было сказано, что Ландау предло жил ему вступить в антисоветскую боевую организацию, а он категорически отказался.

— Нет, — тихо сказал Исак. — Этого я не подпишу.

— Подпишешь. Ты не дурак, пойми, деться тебе некуда. Выбор прост: либо ты безымянный свидетель, либо станешь одним из обвиняемых. Дочь заберём в детдом. Фамилию ей сменят, и даже если вернешься живым, ты её не найдёшь. Подумай, Исак Ароныч.

«Всё. Он таки достал меня. И прекрасно знает это. Конец».

Исак встал:

— Я подумаю.

— Вот и отлично. Подумай. Завтра придёшь и подпишешь. И не вздумай взбрыкнуть! Мы тебя и под землёй разыщем!

* * *

Исак вышел из комнаты ошеломлённый. Что делать? Куда идти? В руках что-то было. Да, нужно всё-таки сдать этот журнал. День уже кончается. Он прошёл в библиотеку, как автомат подошёл к стойке. Положил «Конт рендю».

Чья-то рука легла на его руку:

— Что с вами? Заболела Маша? — Маргарита Карловна смотрела на него испуганными глазами.

— Дочка здорова.

— Зайдите ко мне! — библиотекарша пропустила его за стойку и за руку, как маленького, провела в свой тесный закуток. Достала из сумки термос, налила и дала ему в руки чашку сладкого чая.

— Выпейте. Гепеу? — Исак молча кивнул. — Что они хотят от вас?

— Хотят, чтобы я подписал донос на Дау. Если не подпишу, арестуют. Маша пойдёт в детский дом. Под чужой фамилией. Что делать? Подвести Дау под расстрел я не могу.

— Какой ужас! — Маргарита схватилась за голову. — Не подписал ещё?

— Буду думать. Утром опять к ним. Этот «добряк», дядя Володя — сущий палач!

— Слава Богу! До утра есть время. Мы убежим. Уедем в Саратов, к тёте Амалии. Не станут же они разыскивать вас по всему Союзу. А в самом крайнем случае Машу я спрячу, сберегу, а потом отвезу в Ельню к вашей матери. Не всё потеряно.

Исак поставил чашку на маленький заваленный книгами столик. Глоток горячего чая помог ему придти в себя. С Маргаритой Карловной он был едва знаком. Регулярно брал у неё книги и журналы. Короткий разговор о погоде, о дочке (ему сочувствовали все бабы в институте), и всё! А она готова бросить работу, жильё, налаженную жизнь и ехать с ним, бесправным изгоем, в неизвестность!

Маргарита сняла круглые очки, достала из рукава маленький, кружевной платочек, вытерла уголки глаз:

— Не удивляйтесь, Исак Аронович! Я люблю вас. Давно. Мужчины так не наблюдательны.

В половину третьего ночи (Рита считала, что это самое безопасное время) они встретились у пригородных касс. Она уже взяла билеты до Ростова, чтобы запутать шпиков, если станут искать.

В поезде Маша спала на коленях у папы, а они всю ночь разговаривали тихим шопотом. Так много надо было рассказать друг другу.

Родители Риты умерли в 1922-ом от испанки, воспитывала её тётка. Неуклюжая, очкастая, застенчивая девочка всю жизнь чувствовала себя гадким утёнком, золушкой.

— Что ж ты выбрала такого задрипанного принца? — улыбнулся Исак. — Ещё и беглого.

— Другого мне не надо.

Под утро Рита задремала. А Исак всё не спал, всматривался в её милое, некрасивое, но уже такое родное лицо. Какое счастье, что он не один. Что нашлась живая душа, не бросившая его в беде. И дочке будет полегче. Уживутся ли они? Хватит ли у Риты доброты, тепла и такта — растить падчерицу, стать для неё матерью? Это самое главное.

Из Ростова он отправил в институт заказным письмом заявление об увольнении «по семейным обстоятельствам». Рита успела оформить отпуск накануне вечером.

К маленькому дому Амалии Карловны на Соляной, недалеко от Волги, они подъехали воскресным утром. Исак робел: свалились, как снег на голову, даже телеграммы из Ростова не дали. Но тетя встретила их радостно, расцеловала племян- ницу, с острым любопытством разглядывала Исака («Мой жених», — смущенно сказала Рита), её внучки раздели Машеньку, посадили на горшок.

Рассказ Риты об их «чрезвычайных обстоятельствах» тётя выслушала спокойно.

— Правильно сделали. И не бойтесь, искать вас по всей России они не будут. Ишь, «под землёй разыщем!» Пугают. Им куда проще схватить любого другого и заставить его под- писать эту подлую бумагу. Сейчас покормлю вас, и пойдём к Берте Францевне. Её Фридрих опять на Диксоне зимует, а у меня нынче тесно, кроме своих ещё Лизочка Егер с дочкой. Кстати, Густав перед смертью писал мне о своей любимой ученице Розе Рутенберг. Она вам не родственница?

— Старшая сестра. А Густава Карловича я прекрасно помню.

— Тесен мир. О работе не беспокойтесь, я тут выросла, меня в Саратове каждая собака знает. Депутат горсовета и прочая и прочая.

В самом деле, всё уладилось в три дня. Рита устроилась в городскую библиотеку, а Исак пошёл в школу Амалии Карловны преподавать физику в старших классах.

Держать в руках класс Исак не умел. Характер не тот. На его уроках даже курили втихую. К счастью, старый приятель тёти Амалии помог оформиться преподавателем в Артиллерийское училище. Исаку присвоили звание капитана, и он впервые в жизни надел гимнастёрку с одной шпалой в петлицах. Читать курсантам математику и баллистику было куда легче и приятнее, чем воевать с местной шпаной.

Машенька с «тётей Ритой» подружилась сразу, и слушалась её лучше, чем папу.

Писать в Ельню Исак побоялся, написал Блюме в Питер. В мае приехали родители — познакомиться с новой невесткой. Перед отъездом мамелэ вздохнула:

— Опять гойка! Что, хороших еврейских девушек уже не осталось? Не сердись, Рита мне понравилась. Порядочная женщина, не чета твоей первой.

Ельня. Дети и внуки

Летом 1940 года в старом доме на Каплинской получился «большой сбор». Приехали все свои (кроме Яши, конечно), да ещё и Маня Ровенская прислала дочек, Симу и Мусю.

В марте Моисей Абрамыч консультировал на кафедре свою аспирантку. Вдруг он схватился за грудь:

— Пожалуйста, стакан воды. Сердечный приступ.

Когда девушка прибежала с водой и нитроглицерином, он уже не дышал.

Хоронили профессора Ровенского торжественно, всей академией, говорили речи. А перед майскими праздниками ус- нула и не проснулась тётя Лия.

Маня отправила девочек на лето в Ельню. В опустевшем доме было слишком тяжко.

Последним появился Исак с семейством. Шум, гам, неразбериха.

Впрочем, старшие как-то притихли. Меньше шумели и шутили, чаще собирались по двое, по трое, тихо разговаривали. Время изменило их. Полысел Абрам. После вторых родов расплылась Циля. Трудно было бы узнать в ней сейчас тоненькую, заводную плясунью. Даже Рейзел отяжелела, потеряла блеск былой красоты. Только Исак остался тощим, очкастым пацаном, и военная форма не сделала его солиднее.

Кончилась Финская война. Вроде, победили! И с Германией мир и дружба. Но в воздухе ощущалась какая-то смутная тревога. Не до шуток.

Зато стало слышно внуков. За сараем, под старой рябиной, мальчики убрали мусор, уложили три брёвнышка, получился уютный пятачок. Там они толклись, с утра до ночи.

В компании всем заправляла Сима, невысокая, живая, очаровательная девушка, очень напоминавшая Маню двадцать лет назад. Мальчики ходили за ней табунком и бросались выполнять каждое её желание. Марик был в неё влюблён давно и безнадёжно, но она и с красавцем Давидом обращалась так же небрежно и своенравно.

Феликс притащил патефон и пластинки, молодёжь танцевала. В то лето было в моде танго «Утомлённое солнце». Сима выпросила у Цили гитару, и научила друзей новой песне. «Бригантина» очаровала всех и сразу. Не чета модным романсам, вроде «Чайки» или бодрым комсомольским песням.

— Пьём за яростных, за непокорных, за презревших грошевой уют! — повторил Додик с восторгом. — Здорово. Кто это сочинил?

— Павел Коган, очень талантливый поэт. Я с ним весной подружилась.

Семнадцатилетняя Рива смотрела на старшую подругу удивлёнными глазами. У неё не было друзей поэтов.

После ужина, отделавшись от младших, Давид с Мариком повели Симу по своей любимой дорожке над Десной. В полнолуние на открытых участках было совсем светло, в берёзовых рощах — сумрачно. Марик показывал Симе созвездия и яркие звёзды.

— Смотри, прямо над головой ромб — созвездие Лиры. А яркая звезда — это Вега!

Отец приохотил его к астрономии, и карту северного неба он знал назубок. На полянке, под тремя берёзами стояла старая скамья. Там они и уселись.

— Что то ты, братик, нынче невесел. Случилось что? — спросила Марика Сима.

— Веселого мало, — вздохнул Марк. — Вышибли из института. Теперь пойду в армию. Спасибо, дали отдохнуть до призыва. Вдряпался в историю.

История и вправду оказалась нерадостной. Марик кончил школу в тридцать седьмом, биографии и анкеты проверяли тогда с особой бдительностью. Тем более, в комсомол он так и не вступил. Год проработал подручным в «Строймеханизации». Но потом его приняли в Технологический институт на химфак без придирок. Марк мечтал о биохимии, о секрете белка. На втором курсе в их группу перевели нового студента. Валентин на лекции и семинары ходил редко. Зато не пропускал ни одной вечеринки, и в курилке был своим человеком. Тем не менее, экзамены сдавал без двоек.

Прошла лаборатория по органической химии. Многие синтезы шли в спиртовой среде. Можно было потом отогнать этанол, можно было и сэкономить. «Наэкономили» литра два, решили выехать в лес на маёвку. Получилось весело, все были немного пьяные, шумели, танцевали. И тут Валя повёл себя нагло. Стал приставать к девушкам, хватал за грудь, а тихую Катеньку силком потащил в кусты. Трое парней (и Марк в том числе) подошли к нему, и объяснили, что у них в группе так не делают.

Валентин страшно окрысился. В драку, правда, не полез, но орал как бешенный:

— Вы ещё пожалеете, идиоты несчастные! Я не из тех, на кого можно хвост поднимать!

Марика поразил его тон, уверенность в своей силе. Вечером на Фонтанку пришли Сергиевские. Выйдя покурить на лестницу, он рассказал дяде Лёне.

— Чего ты удивляешься? Типичный сексот, — ответил Леонид. — Глупый сексот, так ведь умных-то, к счастью, мало. Неужто ты не знаешь, что в каждом десятом классе, в каждой группе студентов есть свой сексот: секретный сотрудник НКВД? И он докладывает, «стучит» куда надо, о каждом из вас. Будь поосторожнее в разговорах. За любое слово могут пришить дело. Да и друзей предупреди.

— Меня это просто пришибло. Конечно, в газетах много врут, ежовщину я помню. Но ведь сейчас не то время! И сексот в каждой группе, в каждом десятом классе!

— Ну, а батя что сказал? — спросил Додик.

— Сказал, что я просто дурак, не вижу очевидного. Сталину надо держать народ в страхе, для того и был устроен тридцать седьмой. Чтобы пикнуть боялись. Молчи в тряпочку, пока цел. После лагеря он здорово изменился. Даже поёт редко.

Не туда мы свернули после Ленина. Но ведь не всё же вра- ньё. Испания. И народный фронт. Коммунизм — это счастье для всех. А от Сталина наверное скрывают.

— Мне тоже кажется, что после Ленина мы свернули куда- то не туда, — кивнул Додик. — Но в то, что Сталин не знает, я не верю. Вспомни расстрел всей головки Красной Армии. Мать встречалась с Тухачевским. Не мог он стать шпионом. А сейчас малограмотные пацаны командуют в армии полками и дивизиями. Начнётся война — это дорого обойдётся.

— Вы, мальчики, всё твердите: Ленин, Ленин. И Павлик Коган туда же. Коммунизм! Всемирная Революция, — заметила Сима тихонько. — А дедушка всегда говорил: дело не в вождях. Коммунизм это ложная идея, фантом. И мне кажется, в чём-то он был прав.

Пораженные мальчики замолкли. Как можно против Ле- нина!

— Но чем же кончилась твоя история, Марик? — спросила Сима. — В Ленинграде ты мне ничего не сказал.

— Сначала казалось, что всё обошлось. Недели через две Валю перевели на другой факультет. Началась сессия. Я об этом и думать забыл. Вдруг после третьего экзамена вызвали меня в деканат. Замдекана у нас баба хорошая, ко мне отно- сится нормально. А тут она и говорит:

— Как же вы, Рутенберг, позволяете такие высказывания? Назвали Гитлера маньяком и убийцей! А ведь у нас с Герма- нией договор о дружбе. Или вы не одобряете политику пар- тии? К тому же, у вас отец был репрессирован. И вы не комсомолец. Всё это усугубляет. Я уговорила Семена Игнатьича (это наш начальник секретного отдела) не давать делу ход. Но отчислить вас придётся. С трудом добилась отсрочки: вам разрешили сдать сессию. Два полных курса института это уже немало.

Значит донёс, гад! Но как же так? При том разговоре его рядом не было! Тогда кто?

Через пару дней принесли повестку в военкомат.

Батя считает, что армия мне даже полезна. А мама боится. Еще ушлют куда-нибудь на Дальний Восток. Хорошо бы поб- лиже, в Прибалтику или Белоруссию.

— Прав Сталин или не прав, а воевать нам, похоже, придётся. Пошли ка домой. Холодно стало, — закончил разговор Давид.

Марика услали дальше некуда — в Монголию! Потому-то он попал на фронт только в сорок третьем. Скорее всего, этот донос и спас ему жизнь.

Внуков помоложе тоже интересовала политика. Мир они видели через экран кино. Кино любили все. Фильмы ставили мастера: Эйзенштейн, Ромм, Довженко. И какие фильмы!

Правда, попади Абрам на популярные «Ленин в Октябре» или «Ленин в 1918 году», он бы поразился неуёмной фантазии авторов. На самом деле было совсем не так. Но Абрам в кино не ходил. А главное, старался не говорить с детьми о политике. Им и без того было нелегко жить.

Молодёжь наперебой вспоминала любимые ленты: «Мы из Кронштадта», «Трактористы», «Парень из нашего города», «Свинарка и пастух». Особенно последний — «Если завтра война».

Феликс, Рива, Муся, были в полном восторге. Ещё бы:

«И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!»

Они так радовались победам Красной Армии! Все мальчики мечтали попасть в Испанию и драться с фашистами. Победа коммунизма во всём мире казалась такой близкой.

Через полтора года каждый из них готов был бы сам расстрелять и автора и режиссера этого фильма! Больно уж точно они угадали, только наоборот. В первый день войны на аэродромах были уничтожены 1200 боевых самолётов. Но это были советские самолёты. Танковые колонны, прорвав линию обороны, стремительно наступали, окружая деморализованных, растерянных солдат. Совсем как в кино. Но это были немецкие танки. В числе грубых ошибок Кремля, облегчивших Гитлеру победы 1941 года, стоит вспомнить и этот фильм.

Самые младшие обосновались в сарае. Здесь верховодили Машенька и Роза. В любой игре они всегда были главными. Лёня и Надя подчинялись им без споров, а Гриша с Ирочкой — тем более. Командовать малышами было интереснее, чем играть в куклы.

Рита с Цилей, как то заглянув в сарай, тихо прыснули: настолько похоже старшие девочки повторяли их фразы и даже их интонации. Впрочем, взрослые не забывали малышню, и собираясь на речку, или за ягодами прихватывали и их.

Голда Исаковна, любуясь внуками, тронула за руку мужа:

— Как мы с тобой разбогатели, Арон! Сколько ж у нас нынче внуков, посчитай!

Арон Яковлевич разгладил полуседые, аккуратные усы:

— Много! У Абрама Марик, Рива и Лёня, трое. У Розы Давид и Надя — пятеро. У Яши пятеро: Аня с Маней, Абраша, Фира и Арон, уже десять. У Цили Феликс, Роза и Гриша — тринадцать. И у Исачка Маша и Ирочка. Пятнадцать внуков! Есть чем гордиться.

Зашел Рыжий, расцеловал девочек, пожал руки братьям. Долго разглядывал младшего:

— Хорош. И гимнастёрка к лицу. И шпала в петлице! Надо же, самый смирный из братьев стал отцом-командиром. Рад за тебя.

Два года назад к нам пришёл из Харькова запрос на бег- лого подследственного Исака Рутенберга. Я, ясное дело, ответил, что такой в наших краях не показывался. Но ты правильно сделал, не приехав к родителям. Нашёлся бы гад из моих же сотрудников, стукнул бы в Смоленск. Сейчас стало полегче. При Берии вал арестов резко пошёл на убыль. Да и выпустили многих. Так что живи спокойно. Рейзел, девочка, загляни к нам. Что-то мой Вовка прихварывает, боюсь не прихватил ли он что серьёзное.

Голда Исаковна старалась поподробнее расспросит каждого из детей отдельно. С утра она усадила рядом с собой старшего сына с Блюмой:

— Неужто ты всю жизнь будешь работать простым слесарем? Ведь ты же блестящий инженер, мог стать директором.

— Я уже был Главным технологом Путиловского завода. Чем это кончилось? Хватит. Слесарем спокойнее. Слава Богу, в мясорубку тридцать седьмого не попал. Я своей работой доволен. Плохо только, что своих вижу по выходным.

— Нет, Абраша, как можно так говорить! Блюма, хоть ты на него подействуй.

Блюма грустно улыбнулась:

— Был бы Абрам жив и на свободе. Остальное неважно.

В этот приезд Абрам сдружился с Гришей Грюнбергом. О многом они думали одинаково, для обоих главным была семья. Вечерами часами сидели на скамеечке под яблоней, курили, неторопливо беседовали. К ним присоединялся Исак. Время от времени подсаживлся и Арон Яковлевич. Оглянувшись на дом (три года, как бросил курить), он украдкой вытягивал взятую у сына папиросу. Часто говорили о политике.

Газеты писали о победном марше немецких танков к Парижу. Блицкриг в действии! Наши присоединили Западную Украину и Западную Белоруссию, вошли в Бессарабию. Ввели военные гарнизоны в Прибалтику. Бескровные победы! Правда, за Карельский перешеек заплатили большой кровью.

— Хорошо, что теперь у нас с немцами договор о ненападении, — заметил Гриша.

— Оно конечно. Да ведь для Гитлера любой договор — пус- тая бумажка, — кивнул Абрам. — Знаешь, был у меня недавно нежданный гость, Михал Михалыч Коношин. Работали вместе на Беломоре. Подрывник высшего класса. Служил в царской армии. В декабре его вдруг призвали, дали сапёрный батальон, а в феврале его парни подползали с взрывчаткой на детских саночках и рвали ДОТы на линии Маннергейма. Половина не вернулась. У него в батальоне два Героя, а Михал Миха- лыч получил звание полковника и Боевое Красное знамя. Вечер мы с ним проговорили. Он считает, что Гитлер покончив на Западе повернёт на нас, и никакие договоры его не ос- тановят. Финская кампания была полным позорищем. Десят- ки тысяч поморозили и положили ни за что. Полгода со слабенькой финской армией не могли справиться из-за бездар- ного командования. В тридцать восьмом всех толковых перестреляли, остались Будённый с Ворошиловым, а они — полное дерьмо. Остальные — неопытные мальчишки. Гитлер такого шанса не упустит! Михал Михалыч ждёт войну через год. Дай-то Бог, чтоб он ошибся...

— Завтрашний день ведом только Господу, — кивнул отец. — Хорошо бы наши взяли и Литву. Блюмелэ хоть родителей сможет увидеть. Столько лет врозь.

Рита вида не показывала, но в Ельню ехала со страхом. Еврейская семья. Чужой мир! Как её примут? Надеялась, что знание немецкого поможет ей понимать идиш.

Выручила Блюма. Взяла под своё крыло. Тихо, ненавязчиво, помогла ей освоиться в шумной, многоголосой семье Рутенбергов. Маргарита в неё просто влюбилась. А когда узнала, что та училась в Цехе поэтов, и Гумилёв хвалил её стихи, тем более:

— Мой любимый поэт. Я собрала все его сборники! И Ахматовой тоже. А ты видела Анну Андреевну?

Блюма видела её раза три, издали, на поэтических вечерах.

И, конечно, они часами говорили о детях. Младшему сыну Блюмы, Лёне только исполнилось пять лет, Ритина Ирочка недавно начала ходить и говорить «мама». Хватало забот и проблем с Машей: она кончила первый класс.

— С ней надо мягко, — говорила Маргарита. — Не ругать ни в коем случае. Ведь я ей мачеха. Сначала Маша смотрела на Ирочку с обидой, ревновала. Я стала почаще поручать ей девочку, приглядывая издали. И, знаешь, получилось! Ей понравилось играть с малышкой. Машенька почувствовала себя старшей, Появилась ответственность. Это главное.

Лёня много болел. Казалось, все хвори к нему липнут. Только что кончилась скарлатина, слава Богу, обошлось без осложнений. Рива выручала, а то пришлось бы бросать работу.

Непросто было и с мужьями. Оба брата лишились любимой работы и мучительно старались заполнить образовавшуюся пустоту. Абрам бродил по лесу с недавно купленным «ФЭДом», снимал птиц. У него набрался альбом удивительных фотографий. Зимой подолгу ходил на лыжах, упорно приучал к этому Блюму и детей.

Исак маялся. Рита предложила ему освоить английский, он ухватился с большой охотой, за полгода стал свободно читать. Мечтал о своей машине, о возможности поехать с семьёй по России. Но это было совершенно несбыточная мечта.

Блюме профессор Жирмунский предложил интересную тему, и она каждую свободную минуту просиживала в Пуб- личке над текстами на старофранцузском. Одну статью уже послала в печать. Если повезёт, получится кандидатская.

К концу отпуска Рита привыкла, почувствовала тепло этого дома, стала своей.

В молодости Циля завидовала старшей сестре. Красавица и умница! Всё ей, а я что, второго сорта? Бывало, Циля дулась, и неделями не разговаривала с Рейзел. Та, правду сказать, не обращала внимания.

Теперь не было причин для ревности. Жизнь сравняла. Рейзел была главным врачом, Циля всего лишь бухгалтером. Зато Циля жила с любимым Гришей, а красавица Рейзел — одна, с двумя детьми. Сёстры сблизились. На кухне:

— Ты, мамэле, отдохни, мы сами всё сделаем! — шушукались и пересмеивались часами.

— Тебе всё-таки легче, — замечала Циля, — Всё хозяйство ведёт Настя. Наденька под присмотром, в садик не ходит. А у меня трое на руках. Утром покормлю своих, Феликс ведёт Розочку в садик, благо близко. А я везу младшего в ясли за пять остановок. Сварить, постирать. Правда Гриша у меня хороший, много помогает.

Настала пора разъезжаться. Первыми собрались Рейзел и Абрам. Блюма с детьми осталась на всё лето. В последний вечер уложив малышей собрались за столом. Было невесело.

— Когда ещё раз я увижу вас всех вместе? — грустно сказала мамелэ.

— Спойте, дети. Порадуйте, — молвил Арон Яковлевич. — В этот приезд мало пели.

— Абраша, давай мою любимую, — попросила Рейзел. И он начал «Ирландскую застольную» Бетховена. Странная сила и грусть спрятаны в этой песне:

«Звени бокалом жизнь моя, дари любовь и хмель...

Ах, только б не сейчас друзья, в морозную постель»

Абрам голосом допел кружевной, скрипичный аккомпа- немент.

— Хорошо, — вздохнула Голжа Исаковна. — Давайте что- нибудь повеселее.

Рита восторженно шепнула подруге:

— Замечательно поёт Абраша, лучше профессиональных певцов. А вот Исак любит петь, но у бедняги совсем нет слуха.

Утром Блюма укладывала мужу потёртый фибровый чемоданчик. В комнату заглянул Исак:

— Пойдём, брат, покурим.

Его задело предсказание Михал Михалыча. Исак и сам много думал об этом, ждал и боялся большой войны. Не раз в курилке училища преподаватели пытались просчитать её.

— Если Гитлер нападёт, выдержим ли мы страшный удар танков «панцерваффе»? После Финской войны в Армии многое стало меняться. Возродили забытые миномёты, появилась новая техника. Наверху явно спешат. Нам бы еще два-три года.

Абрам достал пачку «Казбека». Да, Исачок перестал быть младшим. Равный. Вырос.

— Недавно Лёня спросил меня, что бы я стал делать, если бы узнал точную дату конца света. Через год или через месяц. Вопрос не из лёгких. И мы оба решили: поскольку отсрочить такую катастрофу явно не в наших силах, самое правильное — жить как жил. Делать своё дело.

В ноябре семнадцатого Давид Ровенский уговаривал меня эмигрировать. Сейчас и это невозможно. Остаётся сказать: Иншалла. Всё в воле Аллаха, великого, милостивого и милосердного.

— Я не об этом. Ленинград рядом с границей. Если что — не жди до последнего. Сразу отправь детей в безопасное место. Хоть к нам, в Саратов.

1941 — 1945 годы

Яша

Яков (1902) — дети: Мария (1922), Анна (1922) — вторая жена Рахиль (1904) — дети: Абрам (1927), Фира (1931), Арон (1936)

Нападение Гитлера на Польшу застало Яшу в Лондоне. Началась Вторая мировая война. Все давно говорили о её неизбежности, но никто не был готов к этому страшному испытанию.

Израиль Голдберг за неделю до захвата Австрии Гитлером успел продать дом и фабрику и вывез семью в Манчестер. Там он купил долю в старой кондитерской фирме, выстроил новый цех, капитально сменил ассортимент. Племянник Симон, кончивший университет в Лондоне, работал у него технологом.

Многое надо было обсудить с дядей. Яков взял у Ольги Хартфильд в дорогу томик «Анны Карениной», недочитанный когда-то в Феодосии, и поехал.

Спустя двадцать лет он читал Толстого с увлечением, но всё же заметил, что элегантно одетый джентльмен, сосед по купе, с любопытством посматривает ему через плечо. Наконец сосед не выдержал:

— Простите меня ради Бога. Вы — русский?

Бывают в жизни странные встречи! Сосед оказался Давидом Ровенским, о котором так много рассказывал старший брат. Оба обрадовались. Дэвид расспрашивал об Абраме. Яша недавно получил от Блюмы подробное письмо (два-три раза в год ей удавалось найти оказию и послать письмо родителям в Каунас. Те переправляли весточку Лёве в Иерусалим, оттуда доходило и до Яши) и мог многое рассказать о нём.

Потом каждый похвастался успехами. В шутку попробовали прикинуть, кто богаче, но из этого ничего не вышло. Начавшаяся война резко сместила все оценки. За три дня стоимость акций авиамоторного завода на Лондонской бирже выросла вдвое. Дела у Давида шли хорошо и раньше, а теперь нужно было срочно расширять производство.

— Мы делаем моторы для «харрикейнов». Хочу купить пус- тующее здание соседней трикотажной фабрики и запустить в нём сборочный цех. Если у вас есть свободные средства, можете вложить их в мой бизнес. Дело того стоит. Рискнёте?

В Барклай-банке у Яши скопилась порядочная сумма. Производство авиамоторов в военное время — золотое дно. Да и дать по морде этому припадочному ефрейтеру — святое дело. Конечно, если Гитлер победит… Но в это Яков не верил.

— Надо посмотреть вашу фабричку, стоит ли овчинка выделки. К Гольбергу успею.

У вокзала хозяина ждал мощный «хорьх». До дома Ровенских доехали быстро.

— Господский дом XVIII века! — похвастал Дэвид. — Внутри я всё перестроил на новый лад.

Сесиль, жена Дэвида, удивила Яшу. Сухощавая, вылощенная, воплощённое приличие. Истинная англичанка. Сыновья уже разъехались по своим колледжам. После ужина, когда мужчины остались за портвейном одни, Дэвид улыбнулся:

— Как тебе понравилась Сесиль? Леди до кончиков ногтей. А ведь её отец начинал возчиком и вышел в число пивных королей Англии далеко не молодым. Я женился по расчёту. В двадцать четвёртом её приданое спасло завод от банкротства. Расчёт оказался верным. Сесиль к тому же умна и тактична. То, что надо!

Осмотрев завод и заглянув в бухгалтерские книги, Яков решил рискнуть. Его денег вполне хватало на покупку и переоборудование соседнего здания. Яков получил двадцать три процнента акций и должность вице-директора.

— Зачем тебе этот бантик на визитной карточке? — уди- вился Ровенский.

— Что бы британские консулы смотрели с должным почтением.

Договорившись с Израилем Григорьичем о связи и взаимной выручке в случае большой войны, Яша вернулся к себе в Ортакей.

* * *

Там нынче гостил Нахум Шварц. После захвата Бессарабии Советами по Румынии прокатилась волна погромов. Железногвардейцы разгромили шестьсот синагог, в Бухаресте погибло 120 евреев. Старый Нахум едва успел спасти семью. «Блю стар» забрал их в Констанце, а заодно и ещё человек триста. Яков через Ахмед-бея оформил беженцам турецкое гражданство.

Спаслись не все. Не успел уехать из Кишинева Абрам Шварц с детьми. Пришло известие, что он арестован и с тысячами других «буржуев» отправлен в Казахстан. А Беньямин остался в Констанце, управляющим у Ованеску. Степан в послед- ние дни скупил у Нямы его недвижимость. Порядочный человек, заплатил пятьдесят процентов.

Седой Нахум бродил по дому мрачный, тяжело опираясь на толстую трость, — остеохондроз замучил. Сыновья в Ан- каре хлопотали об аргентинской визе, Турция казалась ненадёжным убежищем.

Всю жизнь работал как вол, и опять бездомный, опять начинать с начала.

Скоро приехал Садлер. Усталый, почерневший, снова заросший полуседой бородкой, он сутки отсыпался и почти не от- вечал на вопросы.

В Вене пятеро его мальчиков попали в гестапо, ему чудом удалось уйти. Генрих подолгу играл с ребятишками, рассказывал им сказки и временами даже улыбался.

После Рождества Яша отплыл в Палестину. Фабрика в Тель-Авиве работала на полную мощность. Много закупала английская армия и флот. Коген устроил вторую смену. Посёлок возле фабрики изменился разительно. Проложенная до- рога и артезианская скважина с хорошим дебетом резко повысила привлекательность заросших полынью и колючками холмов. На их склонах выросли апельсиновые рощи, зеленели плети виноградников. Фабрике это было на пользу: дешевое сырьё рядом.

Половину здешней прибыли Яков тратил на месте. Построили аккуратные домики для мастеров и рабочих, хорошую школу, дорогу покрыли асфальтом.

— Пора бы организовать филиал в Александрии, — заметил Хаим. — Там рынок сбыта не чета нашему. Итальянцев в Ливии разбили, за завтрашний день можно не бояться.

Яков и сам думал об этом. Но филиал потребует значи- тельных вложений. Свободных денег было мало. Брать кредит? Сейчас трудно. И всё же.

Съездил в Иерусалим. Лев Израилевич к проекту отнёсся с энтузиазмом, сказал, что готов вложить в дело и свои накопления.

В Ортакее план очередного расширения одобрили все. Герр Михель Садлер предложил строить сразу два цеха: конфетный и галет и бисквитов. Оборудование закупить в Германии и перевезти через Румынию. Сели считать — денег не хватало, даже с учетом вклада Садлера. Недостающее добавил Нахум Шварц. Он пришел к Яше в кабинет, хитро посмотрел из под кустистых бровей:

— Меня уже списал? Рано, Яшенька, рано. Сколько тебе не хватает на новую фабрику? Поставишь меня директором, добавлю. Какого дьявола я забыл в этой проклятой Аргенти- не? А тут всё-таки рядом с Эрец Исраэль. Придётся, правда, выучить арабский. Не думай, я с сыновьями справлюсь.

В Александрию поехали все вместе: герр Михель, Шварцы, оба Алексея. Купили участок земли. Нахум с сыновьями ос- тался налаживать дело.

Вдруг позвонил Ованесов. Стёпа приехал в Стамбул и захотел встретиться со старыми друзьями:

— Посидим, выпьем, тряхнём стариной. В самом дорогом ресторане, конечно.

Собакин ворчал:

— Чего от нас хочет этот жук?

— Судя по составу приглашенных, то же, что и в Симферополе. Точный анализ ситуации, — заметил Яков, поворачивая руль на крутом повороте. — Ему нужен Петрович, мы с тобой нынче — в качестве гарнира.

Яша угадал. В Софии и Будапеште толкались офицеры германского генштаба. На аэродромах Болгарии и Румынии садились самолёты люфтваффе. Готовилась переброска войск. Степан хотел знать точно, сколько времени потребуется Гит- леру на подготовку операции и на разгром греков.

Алексей Петрович, подумав, сказал, что информации слишком мало, называть точные даты он не рискнёт. Но полтора-два месяца на подготовку уйдёт. И две-три недели на операцию. Так что, вероятно, начнут в конце марта и до мая закончат.

Полтора месяца Степана Ованесовича вполне устроили. Он собирался в Афины.

— Сейчас самое время заработать большие миллионы! — хмыкнул Стёпа. — Люди будут продавать всё за бесценок, а Румыния — союзник немцев. Грех не воспользоваться редким случаем. Поехали вместе, Яша! Мне нужен надёжный помощник, да и заработаешь. И пароходы свои гони туда. От пасса- жиров отбоя не будет.

Ехать в Афины Яков отказался. Слишком много забот дома, да и претило наживаться на чужой беде. А вот отправить в Грецию «Блю стар» и «Наташу» был прямой резон.

— Черт побери! — ругался Степанов на обратном пути. — Никак не думал, что потребуется моя старая специальность разведчика.

Но это было только начало.

Через пару дней в Ортакее появился редкий гость — Ахмед- бей. Он давно уже стал генералом, работал в генштабе, в Ан- каре, и в Стамбул приезжал нечасто. В большом черном кадиллаке его ждал шофер в военной форме.

— Надо поговорить, — сказал Ахмед-бей, поздоровавшись. — Спокойные времена кончились. Война у порога. Гитлер сожрёт греков быстро, а дальше, может, и наша очередь. Черчиль настоятельно предлагает союз с Англией, сулит златые горы. Я теперь отвечаю за военную разведку. Как ты думаешь, Алексей Петрович? У нас нет ни танков, ни добротной авиации. И если англичане даже пришлют технику, надо ж её освоить.

— Гитлер нынче на распутье, — подумав, ответил Степанов. — Высадка в Англии не получилась. Геринг не добился решающего превосходства в воздухе. Спитфайры и харрикейны дерутся не хуже мессеров. А без этого попытка высадки обречена на провал.

— Мои агенты сообщают об эшелонах танков в Кракове и Варшаве. Может быть, Гитлер ударит по России? — заметил Ахмед-бей. — Тогда у нас появится шанс уцелеть.

— Не дай Бог! — ахнул Собакин, — На России он зубы обломает. Да какой страшной кровью придётся заплатить за это.

Яков старался поменьше знать о нелегальных делах Сад- лера. Так ему было спокойнее. Считал себя фабрикантом, дельцом, и вся эта тайная деятельность претила. Но он не мог равнодушно смотреть на гибель братьев в Европе. Не раз получал или передавал письма в балканских столицах, где приходилось бывать по коммерческим делам. Невольно втягивался в дела Генриха. Помогал ему, и не раз, Ованеску.

— Не могу забыть 1915 год, — сказал он как-то Яше.

Из Констанцы и Варны их пароходы регулярно привозили евреев. В носовом отсеке «Наташи» главный механик устроил крохотную, очень хорошо спрятанную каюту. Где прятал беженцев Алексей Тихоныч, Яша не знал.

В Ортакее теперь жили почти семьдесят еврейских сирот. Заботились о них все. Вера Николаевна, очень занятая на фаб- рике, два раза в неделю преподавала девочкам французский язык и домоводство. Рахиль вела биологию, анатомию и основы скорой помощи. Около пятидесяти детей взяли в Румели Хиссар. Там всем заправляла фрау Мария Садлер.

Собирались отправить пароходы в Грецию. После ужина Рахиль подошла к мужу:

— Абрам умолил меня поговорить с тобой. Хочет пойти на «Блю стар» юнгой. Паша давно плавает с отцом, он ведь сдал экзамен на штурмана. А нынче Алексей Тихоныч берет и Федю. Я понимаю, что это опасно, мальчику всего пятнадцать лет. Но он так просил. Как ты думаешь, отец?

Рейс, конечно, не простой. Но Абраша чересчур тихий мальчик, весь в книгах. Первый раз он попросил о чём-то серьёзном.

Поговорив с капитаном, Яша решился отпустить его. Пус- кай понюхает реальную жизнь.

— Греческий ты немного знаешь, — сказал он сыну. — Ос- ваивай его всерьёз, пойдёшь помощником у Абрама Хасдае- вича. Учись говорить с нужными людьми. Да, без разрешения кэпа — ни шагу!

— Не переживай, Рохелэ, — утешал он жену, возвращаясь домой с причала. — Тихоныч за ним присмотрит. В пятнадцать лет я уехал в Харьков и считал себя тогда абсолютно взрослым. Вырастают наши дети.

Ельня, 1941 год

Как обычно, летом дом на Каплинской оживился. Рива привезла Лёню. Блюма осталась в Ленинграде, на конец июня у неё была назначена защита диссертации. Приехала Циля с Розой и Гришей (Феликса удалось устроить в хороший пионерлагерь), погостила три дня и вернулась в Москву:

— В августе будем здесь всем семейством.

Ждали Исака. Голда Исаковна хлопотала на кухне, старалась покормить внуков повкуснее. В воскресенье, 22 июня, Арон Яковлевич с утра увёл ребят в лес. Он знал там замечательный малинник.

Вернулись довольные, малины наелись от пуза, да и наб- рали почти ведро. И услышали на площади из репродуктора речь Молотова. Война.

Жизнь переменилась внезапно, сразу. Дед долго молился, просил у Господа милости для детей и внуков. Впрочем, на первых порах он не слишком беспокоился. Ну война. Так он таки пережил одну страшную войну с немцами, даст Бог, перетерпит и вторую. Ельня так далеко от границы.

Но это была не та война и совсем не те немцы. Недаром они кричали о блицкриге. Через Ельню потянулись беженцы из Белоруссии. Голда Исаковна встревожилась. У них гостили четверо внуков! Стали думать об отъезде.

Сосед, Муля Рабинович, поторопился увёзти своих внуков в Москву к дочери, но скоро они вернулись испуганные, почерневшие. Поезд бомбили трижды, а на станции Спас-Деменск попали в такой ад, что решили вернуться, и прошли обратно шестьдесят вёрст пешком.

— На железную дорогу соваться нельзя, это ужас какой-то! — рассказывал Муля. — Юнкерсы по головам ходят. А то на- летят мессеры, да как начнут из пулемётов по вагонам. Ле- жишь в кювете, уткнувшись носом в придорожную грязь, и не знаешь, живой ли ты. Нет, лучше мы переждём дома. Тут и стены помогают. Не верю я в россказни о немецких зверствах. Пропаганда! Это ж всё-таки культурный народ.

20 июля вечером Арон Яковлевич столкнулся на улице с Хаимом. Рыжий куда-то спешил, одет он был странно, в ватнике и сапогах. Последние дни его не было видно в городе. (Устраивал в лесу базу для партизанского отряда.)

Хаим окликнул дядю:

— Ты ещё здесь? С ума сошёл. Немцы уже под Смоленском! Увози детей, пока не поздно. Попадёшь в самую мясорубку. Скоро тут будет фронт.

Легко сказать «увози»! А как? Поездом? Муля попытался. Машины не достать. Не пешком же идти с малышами. Пол- ночи сидел Арон с женой, думали.

Единственный выход — добыть лошадь. Телегу и сбрую в райпромхозе дадут. Перед войной у них была своя конюшня, восемь лошадей, два конюха. Лошадей уже месяц как мобилизовали в артиллерию, пушки возить. И тут Арон Яковлевич вспомнил о Красавчике, старом мерине, верой и правдой отслужившем свой век, и весной отправленном на покой в приго- родный совхоз «Красная звезда». Пожалел Иван Семёныч, директор райпромхоза, старика. Не сдал на живодёрню. Красавчик ещё потянет! Надо попытаться.

Утром он побежал в «Красную звезду» и умолил тамошнего директора, выпросил у него старую лошадь. Тот очень не хотел отдавать. Последняя лошадь в хозяйстве. Да ведь завтра придут немцы. И Арона он знал лет тридцать. Дал.

С Иваном Семёновичем разговор был прост:

— Бери всё что надо. Не немцам же оставлять.

Решили выехать вечером. Ночью безопаснее. Голда Иса- ковна разахалась:

— Что брать, что оставить? Всю жизнь копили.

Муж прикрикнул:

— Не о том думаешь! Надо детей спасать. Бери самое необ- ходимое. И тёплые вещи не забудь, одеяла. Ночевать будем под открытым небом.

Заботливо увязал узлы и чемоданы, посадил ребятишек и:

— Вьё, Красавчик! Вьё.

Так началась их дорога. Лёня с Гришей скоро уснули, прижавшись к бабушке. Розочка долго не спала. Ночью по полям от деревни к деревне, телега раскачивается на ухабах, луна блестит в просветах облаков.

— Рива, а немцы нас не догонят? — тихонько спрашивает девочка.

Отдохнув на опушке леса, поехали дальше. Теперь ехали уже не одни, по дороге тянулся длинный обоз беженцев. Бородатый старик и четверо подростков гнали большое стадо коров в Куйбышевскую область. На остановках дети перезнакомились с другими ребятишками. Эти ехали уже неделю из Белоруссии.

— Нас три раза бомбили! — с гордостью рассказывал девятилетний Вовка. — Как налетят мессеры, как начнут из пулемётов: та-та-та! Тут не зевай, ищи канаву или ямку поглубже. В канаве он не достанет.

Старый мерин устало переступает по пыльной дороге. Дети смотрят по сторонам:

— Интересно! — Такого путешествия у них ещё не было.

В большой деревне решили заночевать. Их пустили в школу. Какая-то баба принесла кринку молока, другая — котелок картошки:

— Несчастненькие... Выковыренные.

Следующий день прошёл спокойно, и, только подъезжая к Спас-Деменску они услышали грохот разрывов и увидели вдали чёрные точки самолётов. Юнкерсы выстроили над станцией круг. Из неспешно вращающегося колеса падал вниз с рёвом очередной пикировщик и сбрасывал свой страшный груз на беззащитные эшелоны.

Проехали городок, не задерживаясь. Заночевали в лесу у ру- чейка. Подвешивая котелок над костром, Голда Исаковна вздохнула:

— Вэйз мир! Что бы с нами было, если бы поехали по же- лезке. Вовремя ты вспомнил про Красавчика!

По Юхновскому шоссе уже катил почти непрерывный поток. Тут и им досталось. Два мессершмита вдруг вынырну- ли из облаков и полетели низко, над самыми головами.

Беженцы бросились врассыпную, в поле, в кюветы. Рива, прижав к груди Гришу и Лёню, забилась под куст ольхи, Голда Исаковна поглядела на грязную землю, поохала и прилегла рядом. Дедушка, схватив под уздцы Красавчика, пытался свести его с дороги.

А тонкокрылые птицы с чёрными крестами легко, как будто играя, неслись над разбитой дорогой, поливая её свинцом. Впереди тонко и страшно закричала раненая женщина. Мессеры разом поднялись выше, сделали круг над полем и вновь полетели над испуганными людьми. Выглянув из-под куста, Розочка увидела в кабине лицо молодого пилота. Он улыбался!

Потом их бомбили ещё дважды. К счастью, обошлось. Беда подстерегла у самого Юхнова. Они уже въезжали в городок, когда Лёня (у мальчика был очень тонкий слух) поднял голову:

— Летят! Рива, давай прятаться.

Все прислушались. Тихо.

— Может ты спутал, и это наши? — сказала Розочка.

Не спутал! Дедушка привязал Красавчика к плетню и они успели укрыться в яме на чьём-то огороде, когда над дорогой понеслись страшные тени. Дети прижимались к земле, тихо плакала Розочка, Голда Исаковна старалась укрыть собой маленького Гришу.

Немцы улетели. Никого из них не задело. Только Красав- чик лежал на боку, нелепо вскинув переднюю ногу. Пуля попала ему в голову.

Хозяева огорода пустили их в свой старый домик. Рива с дедушкой перетащили вещи. Что делать? Оставив детей с Голдой Исаковной, Арон Яковлевич ушёл в Юхнов. Вернулся смурый.

— Беда, Голделе, — говорил он жене тихонько. — Должно, Господь на нас прогневался. Железки тут нет, автобус тоже не ходит. На площади стоит куча грузовиков, но уехать никто не может. Бензина городе нет. Вчера танкисты слили у шоферов из баков всё до капли. Лошадь не купишь ни за какие деньги. Как мы выберемся отсюда, ума не приложу.

— Вэйз мир! Не горюй Арон, — утешила мужа Голда Исаковна. — Садись ужинать. Утро вечера мудренее. Ты ж у меня умница. Что-нибудь придумаешь, найдёшь выход. Уныние — самый тяжкий грех.

Утром Арон с Ривой ушли в город. Присматривались, расспрашивали людей — город был полон беженцев, и все, так же как они, хотели выбраться. Многие бросали вещи и шли пешком. Но пройти больше ста вёрст до Москвы с малыми деть- ми — нечего было и думать.

В полдень Арон Яковлевич купил пирожков в местной столовой, и они уселись в сквере перекусить. Компания мальчишек играла невдалеке в «расшибалочку». Дед подозвал одного из них:

— Хочешь заработать папиросу? — он вынул из кармана коробку «Казбека».

У паренька глаза загорелись:

— Ну?

— Если скажешь, где можно достать бензин, дам пяток.

Парень задумался. Потом у него на рожице расплылась широкая ухмылка:

— Знаю! В райотделе НКВД есть! Давай папиросы, — он показал на каменный дом невдалеке, за высоким забором.

— А кто им распоряжается?

— Сержант, дядя Петя.

Арон Яковлевич отсчитал в ладошку пять папирос.

— Приведёшь сюда этого сержанта, поговорить, получишь всю пачку.

Через полчаса из дома вышел статный сержант в щегольской командирской гимнастёрке. За ним шёл парнишка.

— Ривеле, сходи, погуляй немного, — сказал внучке Арон Яковлевич.

Сержант подошёл, сел рядом:

— Ну, папаша, в чём дело?

Арон отдал пацану пачку Казбека и махнул рукой:

— Не мешай.

Тот мгновенно исчез.

— Посоветоваться хочу с Вами, товарищ командир, — уважительно сказал дед. Рассказал о своём бедственном положении: старуха жена, маленькие внуки. Надо добраться до Саратова.

— Понимаю. Но я-то тут причем? Помочь вам я не могу.

Арон вынул из кармашка старый лонжин, повертел в руках. Часы до сих пор выглядели как новые. Блестело полированное серебро крышки, переливались яркими цветами эмалевые ирисы.

— Подскажите, где можно достать немного бензина. Я бы сговорился с шофёром.

Сержант не отрывал глаз от часов. Лонжин произвёл впечатление.

— Бензин достать трудно. Нынче бензин дорого стоит.

— Ну так внуки у меня. Помогите, товарищ командир. Пос- мотрите часы: швейцарские, серебряные! Вот и проба. Сколько лет идут минута в минуту. Редкая вещь.

Сержант прикинул:

— До Калуги доехать литров двадцать потребуется. На Москву лучше и не суйтесь — не пропустят. Да, отец, толкаешь ты меня на преступление. Но придётся ещё и с караульными сговориться. Им отстегнуть надо. Водка есть?

На Руси водка выручает в трудный час надёжнее, чем деньги. Уёзжая из Ельни, Голда Исаковны взяла из буфета все запасы.

— Найду пару бутылок.

— Шутишь, отец! Мало!

На четырёх сговорились. Сержант наказал прийти к двум часам ночи к задним воротам.

Теперь осталось отыскать грузовик. Первые два на площади стояли запертые, на подножке третьего сидел мрачный шофер в большом картузе, ковырял в зубах. Арон Яковлевич всмот- релся:

— А ид! С этим я сговорюсь.

Шаул Израилевич был готов ехать куда угодно, но решал-то не он. Главной оказалась низенькая, плотная, похожая на бульдожку женщина. Антонина начала кричать сразу:

— Ни в коем случае! Я — ответственная! Калерия Иванна за каждую вещь с меня голову снимет. Тут мебель красного дерева! Вы ответите перед товарищем Воронцовым! Перед вторым секретарём Гомельского горкома! Вы не имеете права!

До этой дуры нескоро дошло, что ежели она не согласится, то Калерия Иванна вообще ничего не получит. С огромным трудом уговорили её снять с машины старый кухонный буфет и несколько узлов. Антонина за хозяйское добро готова была глотку перегрызть.

Шаул Израилевич помог перетащить вещи. Они долго перекладывали чемоданы и освободили узкую щель, в которой как-то можно было разместиться. Когда стемнело, пришла Голда Исаковна с внуками. Долго ждали. Наконец, часовая стрелка Лонжина приблизилась к цифре два. В городе не светилось ни одно окно. Арон Яковлевич с Ривой сидели в сквере. Хлопнула калитка.

Сержант отдал им бидон с бензином, вынул из кармана плоский фонарик и внимательно осмотрел часы. Послушал. Идут.

— А водка где? — Рива отдала ему корзинку.

— Порядок. Ну, счастливо тебе, отец.

— Дай тебе Бог здоровья! — с чувством пожелал сержанту Арон Яковлевич.

Перелили бензин в бак, разместились в кузове. Поехали!

Утром, недалеко от Калуги, они увидели в поле ряды новеньких зелёных самолётов.

— Рива, смотри! Аэродром! — закричал Лёня. — Истребители!

Одна машина выруливала на взлёт. Пропеллер превратился в мерцающий круг, истребитель побежал по зелёному лугу, взлетел. Он быстро поднимался, на глазах становился всё меньше и меньше. Вдруг из мотора показалась струйка черного дыма. Самолёт пошел вниз. Где-то далеко грохнул взрыв.

— Разбился! — испуганно прошептал Лёня. Розочка заплакала. Дети долго не могли успокоиться.

В Калуге Шаул Израилевич помог выгрузить и перетащить в вокзальный зал ожидания вещи, пожелал им счастливо добраться до родных и уехал.

Поезда ходили нерегулярно, расписание уже не действо- вало. Говорили, что ночью будет поезд на Москву. Рива заняла очередь в кассу. Калугу, к счастью, еще не бомбили.

Днём в зале ожидания душно. Голда Моисеевна почувствовала себя плохо и попросила вывести её в сквер. Последние годы в жару её нередко прихватывало, но по привычке она терпела, не хотела беспокоить Арона.

На ветерке вроде полегчало и мамелэ с трудом улыбнулась, но вдруг страшная боль ударила в ключицу и в локоть левой руки.

— Что-то мне плохо, Арон. Совсем плохо.

Рива побежала в медпункт. Пожилая фельдшерица, глянув на посиневшие губы, сразу потянула из сумки шприц.

— Сердечный приступ. Укольчик камфары, быстренько.

Голду Исаковну перенесли в медпункт, уложили на затертую клеенку. Полежав, она открыла глаза:

— Отпустило. Такая боль, терпеть невозможно. Уже получше. Ривеле, девочка, вернись к детям. Розочке всего восемь. Испугается. А ты, Арон, посиди со мной.

Она взяла мужа за руку.

— Помнишь, ту осень в Хиславичах, ты приехал из Риги такой фасонистый, в новом костюме. А через пару дней прислал к нам шадхана (свата). Мы прожили хорошую жизнь, Арон. Нынче я умру. Я знаю. Не плачь, старый. Сбереги внуков! Довези до Саратова. А я своё уже прожила.

Голда Исаковна погладила мужа по седой голове, вытянулась. Казалось, уснула.

Фельдшерица пощупала пульс:

— Отмучилась.

И закрыла ей глаза.

Арон прочёл над нею заупокойную молитву «Эль моле рахамим».

Бабушку похоронили на еврейском кладбище. Мир не без добрых людей. Всё устроил синагогальный служка рэб Шлоймо. Потом они два дня прожили на Железнодорожной улице в тесном домике его внучки. А на третий он же помог им устроиться в эшелоне эвакуируемого в Саратов машиностроительного завода.

Абрам

Абрам (1899) — жена Блюма (1901) — дети: Марк (1919), Рива (1923), Леонид (1935)

В воскресенье, 22-го июня, Абрам работал. Они заканчивали роскошный оппель-адмирал. Валера торопил, обещал большую премию и отпуск. Радио у них в мастерской не было, и о начавшейся войне рассказал приехавший к вечеру Калугин. Машину они как раз доделали. Валера сел в кабину оппеля, послушал мотор, проехал круг по двору.

— Хорош. Ничего, пригодится. — Он загнал машину в каменный сарай, запер двери, навесил тяжелый амбарный замок. Щедро заплатил. — Гуляйте, мужики. Если что, я вас найду.

По дороге домой Абрам увидел знакомую миниатюрную фигурку. Блюма спешила от станции. Вместе они начали собирать рюкзак и два чемодана. За эти годы Абрам незаметно оброс барахлом. Большую часть приходилось оставить Михеевне.

— Вот и кончился этот кусок жизни, — сказала грустно Блюма. — Так мы его ругали, а сейчас подумать, неплохой кусок. Что-то будет завтра? Дети в Ельне, это меня тревожит.

Абрам успокоил жену:

— Ельня — такой глубокий тыл.

Добравшись до дома, он первым делом позвонил Лёне. Вечером тот приехал с Верой. Сидели у окна в тихой, пустой без детей комнате. Блюма организовала салат. Лёня принёс бутылку коньяка.

— Война будет тяжкая. Дай Бог дожить до победы. — Лёня поднял рюмку: — Будем живы.

— Лэхаим. Знаешь, а я вроде даже обрадовался войне. Лучше уж воевать с Гитлером, чем быть союзником и другом этого изверга. — Они долго толковали вполголоса, пытаясь угадать будущее. — Куда ты отправишь своих женщин? Не тяни. Лучше это сделать сразу, — заметил Абрам.

— Ты прав. В Ярославле живёт мамина сестра. Наверное, к ней.

Верочка вскинулась, сказала, что она мужа никогда не оставит, но Лёня властно её.

— Не забывай о дочке. Завтра пойду на Арсенал. Снаряды сейчас будут нужны. А ты как решил?

— В армию. Хоть рядовым. Негоже в такое время сидеть в тылу, а еврею тем более.

Блюма украдкой вытерла слезу. О том, что муж пойдёт добровольцем, она знала.

В райвоенкомате полный бедлам и неразбериха. Простояв в очереди до вечера, Абрам, наконец, попал к военкому. Тот бегло просмотрел его документы.

— В ополчение. Пройдите в 39-ю комнату, там оформят.

Дивизия народного ополчения формировалась в пустой школе на Петроградской. Сюда направляли в основном людей немолодых, без военных специальностей. Одели ополченцев в брюки и старые гимнастёрки. В классах без конца собирали и разбирали трехлинейную винтовку Мосина. Кроме учебных винтовок с дырками в казеннике, другого оружия пока не было.

Чтобы занять ополченцев, сержант Попцов часами гонял их по школьному двору.

Сапог и ботинок не нашлось, и они маршировали парадным шагом кто в ботинках, кто в сандалиях. Бесконечная и бессмысленная строевая подготовка бесила. Говорили, что винтовок не хватает, что ополченцев везут на фронт безоружными, выдав каждому третьему старые берданки.

Вечером приходили жёны, приносили папиросы и что-нибудь вкусное. Кормили сытно, но в основном кашами. Абрам терпел занудную строевую, не жаловался.

Народ в школе был разный, шпаны хватало, но были и основательные мужики. С соседями Абрам подружился. Немолодой мастер-наладчик с фабрики Володарского Илья Сыров понравился ему немногословностью, тонким и точным юмором. Третьим в компанию пристал Вова Корнеев, молодой инженер- экономист.

Утром не нашёл на месте часов. Спёрли. Карманные серебряные часы фирмы «Омега» подарила жена в день защиты диплома, Абрам очень дорожил ими. Даже в лагере сберёг, прятал. А тут сперли! Обидно. А вечером Блюма прибежала радостная: всё таки прошла её защита. До последнего момента боялась, что отменят. Кому нынче интересны «Различия в диалектах старофранцузского языка во второй половине XIV века». Но всё получилось отлично. Даже профессор Жирмунский её похвалил. Мария Сергеевна, секретарь учёного совета, обещала завтра же отправить документы в Москву, в ВАК.

Через неделю дивизию отправили строить Лужскую линию обороны.

Седьмого июля комбат поднял роту по тревоге. Прошли деревню Большой Сабск. Майор приказал срочно окончить противотанковый ров между рощей и ручьём в трёх верстах за деревней.

Комроты, длинный, белобрысый лейтенант Талышев (Илья сразу обозвал его «Стропило», и прозвище приросло намертво) кричал, размахивал руками, командовал. Толку было мало. Абрам терпеть не мог нелепой «обезьяньей» работы.

Выждав удобный момент, он подошел к командиру:

— Товарищ лейтенант! Лопат всё равно не хватает. Может, лучше разбить людей на бригады и установить график? Дело пойдёт веселей. И хорошо бы выделить бригаду на организацию лагеря. Палаток нет, хоть шалаши приготовят. Да и кормить людей надо.

Лейтенант Талышев смотрел на него ошалелыми глазами. «Совсем мальчишка! – думал Абрам. – Похоже, и не брился ни разу». Постепенно сказанное дошло.

— Пожалуй, верно. Как ваша фамилия, товарищ красно- армеец? Распорядитесь.

Назначил бригадиров, отвёл бригадам участки, написал график. Знакомое дело, как в Карелии. Что противотанковый ров, что канал. Сырова послал в деревню. Тот вернулся нескоро, но привёз продукты, два котла («Для полевого стана берегли, не хотели отдавать. Да я уговорил: военная необходимость!»), топоры, а главное — тачки. Без них копать глубокий ров было бы трудно. Абрам не кричал, не приказывал, но его слушали.

С лейтенантом он поладил. Тот обрадовался, что кто-то думает и решает за него.

Работали старательно. Понимали: задержать немцев за три версты до основной линии обороны — выиграть время. Но место для рва выбирал дурак. Наметь его на полверсты ближе к деревне, ров получился бы вдвое короче, они б его уже кончили.

Назавтра на дороге показались отступающие солдаты. Они шли и шли, обходя неоконченный ров, молчаливые, усталые, в окровавленных бинтах.

Подходили к их костру, садились отдохнуть и поесть, говорили, что немец ломит. Танков идёт — страсть.

Люди продолжали копать, хотя два незакрытых прохода по краям делали работу бессмысленной. В полдень подъехала чёрная эмка, из неё вылез майор, небритый, замотанный. Поглядел на ров.

— Жаль, не успели. Лейтенант, отрой окопы на флангах и задержи здесь немца хоть на два часа! На ключевую позицию выходит Ленинградское пехотное училище. Курсанты, не хухры-мухры! Если успеют окопаться, умоют гадов. Подохни, а задержи!

— Товарищ майор, хорошо, ежели пехота. А вдруг танки? У меня всего то два дегтяря да штук сорок винтовок! Даже гранат нет. Бойцы необстрелянные, половина без оружия. Что я с двумя пулемётами сделаю?

— Не знаю. Сам сообразишь. Безоружных отправь в тыл. Но приказ выполни!

Бессмысленность недоделанной работы мучила Абрама. Надо же как-то использовать этот проклятый ров. Ведь они работали на совесть! Он не выдержал:

— Были бы противотанковые мины, можно бы перекрыть проходы.

— А ты кто? В минах что-нибудь понимаешь? — настороженно спросил майор.

— Товарищ Рутенберг у меня навроде главного инженера, — вступился лейтенант.

— На строительстве Беломорканала имел дело со взрывчаткой.

— Я видел мины на складе в Молосковицах. Давай боец, в машину! Может, успеешь.

Час по полевой дороге майор спал. Уснул сразу, как только закрыл дверцу, и ни ухабы, ни качка ему не мешали.

— Который день спит только урывками, — сказал шофер.

На складе противотанковые мины нашлись. В ту же эмку загрузили три ящика. Коробку со взрывателями Абрам бережно держал на коленях. Майор ушёл в штаб, а они поехали обратно. Лейтенант обрадовался:

— За минным полем можно и танки перетерпеть! Давай, товарищ Рутенберг, действуй!

В дороге Абрам прочёл краткую инструкцию к минам. Честно говоря, было страшновато. С такими игрушками он ещё дела не имел. Правда, Михал Михалыч показывал ему, как заложить заряд аммонала, как обращаться с детонатором.

«Андреич в таких случаях говорил: «Не боги горшки леп- лят». — Разберусь.

Впрочем, после первой мины дело пошло проще. Илья копал ямки, Вова Корнеев укладывал мины, Абрам вставлял запал и маскировал. Кончали работу уже в сумерках.

Лейтенант успел подготовить в роще и на том берегу ручья добротные позиции с окопами полного профиля. Не зря его учили. Выставив часовых, завалились спать.

Утро встало холодное, росистое, к жаркому дню. Талышев вручил Абраму ручной пулемёт, показал, как стрелять. Вторым номером поставил Сырова. Ещё двое бойцов укрылись в соседних окопах, за ручьём, лейтенант с остальными — напротив, в роще.

Первым появился фоккер. Самолёт-разведчик покрутился над ними и улетел. Опять тихо. Солнце уже высоко поднялось над берёзами, когда они услышали треск моторов. На дорогу выскочила группа мотоциклистов. Не доехав до рва, они затормозили. Офицер крикнул «фойер», и пулемёты обрушили густой огонь на рощу и на берег ручья. Срезанная пулей ветка ударила по голове. Абрам даже присел. С трудом заставил себя подняться и выглянуть из окопа. Из рощи грохотал дегтярь лейтенанта.

Мотоциклисты разворачивались. Преодолевая страх, прижал к плечу приклад, прицелился, выпустил очередь. Пули пошли высоко. Немцы уезжали. Из соседнего окопа стукнул выстрел. Стрелял Костя Николаев. Последний мотоцикл вильнул и врезался в берёзу. Пулемётчик выскочил из коляски и бросился догонять своих, но Костя выстрелил ещё раз, тот странно завертелся на месте и упал.

— Ну, ты даёшь! — ахнул Илья.

Костя прищурил и без того узкие глаза:

— Я ж якут. Охотник.

— А что раньше не стрелял?

— Испугался, однако. Шибко страшно.

— Теперь жди танков. У них завсегда так, сначала мотоциклисты, разведка, потом уже танки, — подал голос Вова Кор- неев из окопа справа. Он был из породы всезнаек и очень любил показать свою осведомлённость.

Немцы появились нескоро. Бойцы успели наскоро пообедать, когда за леском послышался рев мощных моторов. Четыре танка шли переваливаясь, поводя тонкими стволами пушек. За ними — грузовики с пехотой.

— Серьёзные звери, — промолвил Илья вполголоса. — Остановят их наши мины?

Абрам и сам того боялся. Мин было маловато. Он поставил три ряда в шахматном порядке. При удаче танк мог и проскочить. Вот они уже совсем близко. Миновав подбитый мотоцикл, танки развернулись в линию и открыли яростный огонь из пушек и пулемётов по обочинам дороги. Усевшись на дно окопа, Абрам с другом прижались спинами, пережидали шквал.

— Ты в Бога веришь? — спросил Илья. — Помолись, может, поможет.

Снова заревел мотор танка. Абрам осторожно выглянул из-за бруствера. Тяжелый, серо-зелёный зверь тихонько шёл в проход между рвом и рощей.

— Пройдёт! — испуганно подумал Абрам. — Первый ряд он уже миновал.

Но тут дрогнула земля от мощного взрыва, и танк остановился.

Остальные машины возобновили яростный обстрел. Пули тяжелых пулемётов не давали головы поднять. Абрам всё же глянул. Один из танков подошёл близко к подбитому, и двое танкистов прилаживали буксирный трос. Возле рва трое немцев ладили какой-то ящик.

— Ах гады! Это ж сапёры, фугас ладят. Хотят проход через ров сделать.

Абрам поднял тяжёлый пулемёт, выпустил длинную очередь. Не попал, конечно. Но солдаты опрометью бросились назад, а два танка начали стрелять по их окопу.

— Николай Угодник, Пресвятая Богородица! Спаси и по- милуй, — зачастил Илья. — Страх -то какой! С детства не молился.

Один снаряд разорвался прямо перед окопом, и их густо засыпало землёй. Впрочем, от рощи был слышен рокот лейтенантского пулемёта. Жила их оборона. Переждав, выглянули и Абрам с Ильёй. Немцы уходили, увозя на буксире подбитый танк. У нас трое раненых, а двоих — насмерть. Их похоронили там же, в своём окопе. Сыров сделал затёс на соседней осине и написал карандашом их фамилии.

— Теперь жди юнкерсов, — сказал Корнеев. — По морде им выдали, непременно вызовут.

И верно. Скоро прилетела шестёрка пикировщиков и долго их утюжила.

Юнкерсы, входя в пике, включали сирену, и надсадный вой рвал душу. Но окоп полного профиля — хорошая защита от бомбёжки, особо в лесу, когда его сверху не разглядишь. Им повезло. Прямых попаданий не было. Ждали второй атаки танков. Немцы не спешили.

— Не нравится мне эта тишина, — проворчал Корнеев. — Ежели не пошли второй раз, значит, нашли дорогу в обход.

Перед вечером они услышали за спиной, со стороны деревни, выстрелы.

— Так и есть, — сказал лейтенант. — Обошли. Стемнеет, пойдем к своим. Хорошо, карта есть.

Пока собирались, Вовка сбегал и принёс трофеи: немецкий автомат с двумя рожками, — Шмайсер! Отличная вещь! — и пистолет вальтер для Абрама.

Перейдя Лугу вброд, они под утро вышли к нашим. Лейтенант пошёл докладывать по начальству, а бойцы завалились спать. Выспаться Абраму не дали, вестовой растолкал:

— В штаб дивизии, срочно! Полковник Саввин требует.

Бритоголовый полковник с узкой щёточкой усов под носом, в старомодном пенсне, выглядел интеллигентом.

— Очень нас выручили мины, — сказал он, оторвавшись от карты. — Где вы научились этому?

Абрам сказал, что был главным инженером пятого шлюза на Беломорканале.

— Вас-то мне и надо, — кивнул полковник. — Всех сапёров забрали на стройку Красногвардейского укрепрайона. Отбе- рите из пополнения толковых людей. Мины на складе в Молос- ковицах. Карту читать умеете? Поставите минные поля здесь, здесь и вот тут. Артиллерии не хватает, хоть чем-то заткнём танкодоступные направления.

— Во-первых, мне нужна карта, — сказал Абрам. — И грузовик. Без машины ничего не успеем. Потом, я ж рядовой красноармеец, товарищ полковник.

— Правильно. Грузовик мы выделим. Карту возьмите в этой папке. И с этой минуты вы старший сержант. Действуйте, товарищ Рутенберг!

Пять суток они мотались по Лужской линии, ставили мины. Спали урывками. Немцы перли как бешеные. На лесок, где окопались курсанты, пикировало до пятидесяти юнкерсов. Лес горел, рушились сосны, но курсанты держались.

Ополченцы, поддержанные огнём выведенных на прямую наводку зениток и прикрытые минными полями, с трудом, но устояли.

Враг прекратил наступление. Немцы начали перегруп- пировку.

Полковник Саввин вызвал Абрама, сказал, что представил его к ордену.

— Поздравляю, капитан Рутенберг. Вам присвоено воинское звание. Приказ подписал сам маршал Ворошилов, главком Северо-западного направления. Очень нужна работоспособная саперная рота. Подберите людей, технику. Будут трудности, приходите. Желаю удачи.

Принялся сбивать роту. Прежде всего, люди. Разыскал хорошего механика из ополченцев. В каждой маршевой роте пополнения Абрам старался отобрать шоферов, плотников, строителей и прочих умельцев. Писарем роты (для начальства отчётность всегда на первом месте!) определил Вову Корнеева, благо почерк у того отличный, а чертить нужные схемы и карты он быстро научился. Повезло ему с Ильёй. Из Сырова получился великолепный старшина роты. Хозяин! Уже через неделю в его прихоронках можно было отыскать всё что нужно.

В лесу нашли брошенный без горючего грузовик. Ещё два удалось отремонтировать.

Отрыли добротные землянки, благоустроились. Здесь, в ле- сочке на окраине Гатчинского парка, во время передышки Абрама разыскала жена.

Блюма приехала проститься. Накануне она получила теле- грамму от Ривы. Дочка сообщила, что они эвакуируются в Саратов.

— Я ужасно боюсь за них, — сказала Блюма. — На железных дорогах такое творится! Везде бомбят. Как наши старики доедут с внуками в такое время? Рива — хорошая девочка, послушная, но в тяжелой ситуации может растеряться. Вся надежда на дедушку с бабушкой. Университет эвакуируют в Саратов, меня включили в список. Завтра едем.

Они сидели в чаще под кустом черёмухи.

— Когда-то мы собой ещё свидимся, Блюмелэ? — спросил Абрам целуя её маленькие, натруженные руки.

— Только бы свидеться! Береги себя, Абраша! А детей я разыщу.

8 августа на их армию обрущилось пять дивизий, в том числе две танковые. Отступали, огрызаясь на каждом рубеже. Саперам работы хватало: мины, мины, и ещё мины. За две не- дели немцы вышли к Копорскому заливу. Но на укреп- районе застряли. Выручил контрудар 34-й армии от Старой Руссы. Наши продвинулись на шестьдесят километров, и немцам пришлось бросить против них все резервы. От Смоленска перебросили дивизию «Мёртвая голова». К концу августа наши попятились на Ловать, и тут фронт встал надолго.

Тогда враг повернул на Тосно. Немцы захватили Шлиссельбург. Началась блокада.

До Ленинграда им было рукой подать. На Питер сбросили шесть тысяч зажигалок. И хотя большинство из них ленинградцы потушили, пожаров хватало. Густым черным дымом окутался район Бадаевских складов — горели основные запасы продовольствия города.

Сорок вторая армия с тяжелыми боями отходила на рубежи Лигово — Пулково. Саперы ночами ставили мины, а днём копали позиции для противотанковых пушек.

Перебегая зелёный луг у Пулковских высот, Абрам с Сыро- вым попали под жестокий миномётный обстрел. На грех — ни ямочки, ни канавки! Лежали вжимаясь в землю, всей спиной ощущая низко летящие осколки. Когда немцы, наконец, перенесли огонь, опрометью добежали до кустиков.

— Живой? Не задело? — У Абрама намокло кровью плечо. Острый осколочек торчал, впившись в лопатку. Илье повезло меньше. У него располосовало задницу.

— Твою мать! Неделю, небось, сидеть не смогу, — ворчал он, пока Абрам перевязывал друга. В сущности, им жутко повезло.

* * *

10 сентября в Ленинград прилетел Жуков. Его не ждали. Офицер в проходной попытался не пропустить маршала в Смольный:

— На вас не заказан пропуск. Жукова остановишь!

Жданов сидел в глубоком бомбоубежище, слушал план минирования Ленинграда. Поняв, о чём речь, Жуков стукнул кулаком:

— Обсуждать будем план обороны!

Прилетевший с маршалом генерал Федюнинский собрал в штабе 42-й армии старших офицеров. Полковник Саввин вернулся в восторге:

— Совсем другой настрой в штабе. Будем драться! Воро- шилова отозвали в Москву. Нам отдают большую часть питерских зениток, поставим их на прямую наводку. С Карельского перебросят всё, что только возможно. Моряки по нашим заявкам будут поддерживать огнем корабельной артиллерии. Главное — организация глубоко эшелонированной инженерной обороны! Прямо для вас, капитан Рутенберг. Завтра в штабе округа собирают сапёров фронта. Поезжайте. С Жуковым нам и черт не страшен.

В коридоре Главного штаба Абрам столкнулся с Коношиным. Обрадовались оба, но поговорить времени не было. Михал Михалыч на бегу расспросил друга: где он и что он.

— Удивительная судьба, Ароныч! Вот уж не думал увидеть тебя офицером, да ещё и сапером. Но рота для тебя слишком мелко. Ладно, это мы постараемся исправить. Беги. Ваше сове- щание начнётся через шесть минут, а меня ждёт начальство. Как кончится, зайди в 46-й кабинет! Поговорим.

В 46-м кабинете Абрам вместо друга нашел записку и сверток. Коношина срочно угнали под Лигово на рекогносци- ровку. Зато подарок он оставил замечательный: наставления и уставы по сапёрному делу, и пообещал в ближайшее время добраться до их роты.

На другой день Абрама вызвал в штаб армии полковник Саввин (его перевели с повышением) и приказал срочно развернуть на базе роты отдельный саперный батальон.

— Из добротных укреплений русского солдата ничем не вышибешь. Это не в чистом поле стоять, — сказал он.

Батальон пришлось создавать в разгар последнего штурма Ленинграда. Цепляясь за каждую позицию, 42-я армия отступала. У Стрельны немцы прорвались к Финскому заливу. Но так и не смогли преодолеть упорное сопротивление на последних верстах перед Ленинградом. 26 сентября наступление захлебнулось. Началась осада.

Отдельный саперный батальон — хозяйство вполне самос- тоятельное. Всё своё, даже начфин свой. Абрам с тоской вспоминал работу подручным у Андреича. Там было куда проще: делай своё дело и ни за кого не отвечай.

Заедала отчётность. Начальство срочно требовало последние данные. Вместе с Корнеевым они сидели до поздней ночи, в четыре руки рисовали карты-схемы. Начинж любил красиво оформленные документы.

Утром собрался в Питер. Он старался бывать там пореже. Уж очень страшен стал этот промерзший, голодный город, где люди-призраки, шатаясь от слабости тащились по улицам. И хорошо если в саночках — ведро воды, а то и покойник, увернутый в старое одеяло.

Сыров помог ему разогреть мотор промерзшей полуторки (легковых в батальоне не было), и дал мешочек с продуктами — для близких.

В разгар последнего немецкого наступления Илья сообразил: загрузил в грузовик всё съестное из уже горевшего сель- мага. Эти запасы выручали батальон. Конечно, они недоедали. Но всё же не так худо, как в Питере. В конце января увеличили норму, а на фронтовые 600 граммов (для своих Абрам отстоял норму «первой линии»), да ещё с приварком, уже можно было жить.

О командирах Сыров заботился особо. К счастью, о своей семье Илья мог не думать. Успели выехать из Ленинграда одним из последних эшелонов.

Близких людей в городе почти не осталось. Лёня дневал и ночевал в цеху: своих женщин он отправил в эвакуацию до блокады. Только в квартире у Ровенских ещё теплилась жизнь. Когда мог, Абрам старался подкинуть им немного продуктов.

В сентябре один из учеников дедушки устроил Симу сест- рой-хозяйкой в большой госпиталь. Там она и жила, забегая домой раз-другой в неделю. Маня с фронтовой бригадой артистов ездила то в Кронштадт, то на Карельский. Артистов всегда старались накормить, бывало, и с собой давали что-то. Муся записалась в отряд активистов при райкоме комсомола. Хо- дили по квартирам: хлеб принести из магазина, разрубить мебель, истопить буржуйку.

Дома сидел Моня. Он страшно исхудал, ноги опухли. Перед войной была у них с Маней дурная полоса, много ссорились. Моня ушел к другой женщине, но в августе вернулся. Эвакуироваться не захотел. Хозяйничал: ходил в булочную, топил буржуйку, даже прибирал в доме (чего раньше отродясь не делал). В ноябре, когда стало совсем голодно, он регулярно куда-то ходил (не говорил, куда), и выходил: нашел для Муси место нянечки в детском доме. Там тоже было не сытно, но в декабре детский дом вывезли по Дороге жизни в числе пер- вых. От Муси пришло письмо из Вятки. Жива! Тут в Моне как будто завод кончился. Он лёг, и скоро Маня с Симой отвезли его на кладбище. Отдали могильщику два фунта пшена (подарок Абрама), зато похоронили его, хоть и не в гробу, но в отдельной могиле, и даже колышек с фанерной табличкой поставили, после войны можно будет разыскать.

Абрам долго ждал в холодном коридоре, пока не закончилось совещание у начальства. Начинж бегло посмотрел документы, похвалил оформление и отпустил его.

— Быстро отделался, — подумал он, и пошел к Коношину.

Михал Михалыч с удовольствием оторвался от стола:

— Распроклятая докладная совсем меня замучила. Хорошо, что зашёл. Покурим? Угощайся. — он вытащил пачку Казбека, — Из Москвы привезли.

Абрам с удовольствием закурил лёгкую папиросу.

— Что слышно на Волховском?

Там намечался прорыв блокады. Ленинградцы надеялись. Вторая ударная армия генерала Власова дошла до Любани. Однако фрицы подтянули свежие части, и наступление захлебнулось. До осаждённых осталось меньше тридцати кило- метров, но пройти их – сил не было.

— Дела наши швах, — сказал Михал Михалыч, выложив на стол карту. — У Спасской Полисти тяжелые бои. Немцы перебрасывают туда танки и артиллерию. Если ударят покрепче, и срежут коридор, Вторая окажется в лесах и болотах без патронов и без хлеба. Пропадет армия!

Скоро немцы отрезали армию. Два раза Мерецков и Василевский, собрав все резервы, прорубали узенький коридор к окруженным и успели вывести из мешка шестнадцать тысяч бойцов. Большая часть армии с любимцем Сталина во главе в июне сдалась.

Коношин матерно ругал Ставку за стремление наступать «во что было ни стало».

— От «сталинских маршалов» что и ждать, — говорил он, нервно растирая окурок в пепельнице. — Но ведь остались и порядочные генералы! Особенно Василевский. Служил я с ним в 143-м полку в двадцатых. Талантливый и грамотный мужик. Да и среди новых есть толковые, как Жуков. Беда, что их приучили к лозунгу «любой ценой». Цена-то страшная. До Берлина мы дойдём, да сколько русских солдат они уложат без толку, из глупого куража. Вот и Вторую ударную подставили, ни за что, ни про что. Тошнехонько, Ароныч.

У Ровенских никого дома не было. Постаревшая соседка (а какая кокетливая женщина была полгода назад!) сказала, что Мария Моисеевна вчерась уехала, а Симочки она уже неделю не видела. Поехал к Сергиевскому.

Лёня открыл ему дверь в пальто и в валенках. В квартире было холодно.

Ещё в декабре его цех работал в три смены: делали корпу- са 75-миллиметровых бронебойных снарядов. Их тут же грузили в бомбардировщики ТБ-3 и гнали на Большую землю. За графиком следил лично представитель Ставки генерал- полковник Воронов. Кончились запасы топлива, встали электростанции, встал и Арсенал.

Сергиевскому предложили место в самолёте: такие специалисты и на Урале нужны. Отказался. Конец зимы близок, а летом, глядишь, проложат нефтепровод и нитку силового кабеля по дну Ладожского (его ученик проектирует) — снова пустим цех. Снаряды Ленинграду понадобятся.

Пока что он топил буржуйку мебелью и старыми журналами и старался растянуть до весны оставшиеся в кладовке от мамы запасы. Мука кончилась, но немного гороха и чече- вицы осталось. Когда завод работал, он жил в цеху и эти запасы почти не трогал.

Лёня оброс седой бородой. Совсем старик! И ноги в валенках, видно, отекают. Абрам в первый раз увидел друга небритым.

Он выложил из рюкзачка полбуханки хлеба, две банки крабов «Chatka» (перед войной они стояли во всех витринах: дорогие консервы никто не брал), фляжку с «фронтовой нормой» и мешочек пшена.

Лёня улыбнулся и сразу помолодел:

— До чего здорово! Устроим пир горой! Давненько мы с тобой не сидели по-людски. Жаль, мне почти нечего добавить к этому великолепному угощению, — он выставил на стол мисочку варёной чечевицы. — Подумать только, до войны я её в рот не брал! Такая роскошь! Не зря Исав отдал первородство за миску чечевичной похлёбки.

Подкинул в буржуйку аккуратно напиленные брусочки («Помнишь наш огромный старый буфет?»), зажег. В комнате быстро потеплело, но снять шинель Абрам так и не решился.

Первую выпили за Победу, экономно закусили бутербродом. Лёня угощал друга чечевицей, спрашивал, что слышно на фронте. Как все, он ждал прорыва блокады.

— Похоже нескоро, — вздохнул Абрам. — Сил мало. Пытались под Невской Дубровкой, сколько людей положили, а толку с гулькин нос. Счастье, что мой батальон не сунули в эту мясорубку. Надо терпеть дальше. А что пишет Верочка?

Лёня протянул ему письмо из Ярославля, с фотографией Сони. Письмо было бодрое, Вера не жаловалась, больше расспрашивала.

— Знаешь, — сказал он, разливая по второй, — я ведь ещё в гимназии подхватил микроб атеизма, перестал ходить в церковь. А тут задумался. Чувствую: начал доходить. Ноги отек- ли, слабость такая, не встанешь. Вдруг приснился мне сон: сидит мама в своей комнате, улыбается, молчит. А над ней лампадка под иконой Владимирской Божьей Матери. Стал я думать, что она мне хотела сказать? И сообразил: лампадка! Полез в мамин шкаф и нашёл большую бутыль с лампадным маслом. Конечно, чайная ложка масла каждый день — огромное дело. Но не это главное. Жить захотелось. Приободрился. И в церковь сходил, через столько лет! Службу заказал по маме. А ты как? Всё ещё атеист?

Абрам покачал головой:

— Нет. В синагогу не хожу, да у меня ни талеса, ни филактерий. Но думаю, есть кто-то высший. Наверное, есть.

От третьей рюмки Лёня отказался.

— Ослаб я нынче. Больше не лезет. Ты уж прости.

Абраму пора было возвращаться в свой батальон.

Весной подорвался на мине батальонный фельдшер, остался без ног. Вместо него прислали фельдшерицу, младшего лейтенанта Тамару Доришвили. Молоденькая брюнетка, бюст из гимнастёрки так и прёт, юбочка на заказ. Вот только сапоги подкачали: грубые кирзачи размера на три больше, чем надо.

Абрам, глядя на Тамару, задумался. Баба в чисто мужском коллективе — всегда проблемы. Недоглядишь, и такая «собачья свадьба» начнётся. Но делать нечего. Прислали, значит будет служить. В батальоне были две женщины-телефонистки. Обе жили с мужьями, офицерами. С ними проблем не было.

Ладно, поселю в семейной землянке с капитаном Шурочкиным. Мария Петровна — баба серьёзная, пригдядит на первых порах. А там посмотрим.

Тамара Георгиевна держала себя строго, в медсанчасти навела чистоту и порядок. Через неделю доложила, что у неё целый список нужных лекарств и перевязочных материалов. Надо съездить в Ленинград, на базу. Абрама как раз вызвали к Начинжу. Сказал, что завтра едет в штаб фронта, прихватит и её.

Полуторка резво бежала по зелёной дороге. Утренний туман поднимался с лугов. Абрам тихонько запел: «Утро туманное, утро седое...» забыв, что он не один в кабине.

Мелодию подхватил мягкий женский голос: «Нивы печальные...». Тамара повела партию второго голоса безукоризненно. Допев романс, они дружно рассмеялись: неожиданно полу- чился слаженный дуэт.

— Никогда бы не подумала, что мой строгий комбат так поёт! Давайте ещё что-нибудь. Обожаю романсы!

Спели «Гори гори, моя звезда». Потом, почему-то, дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы».

Тамара Георгиевна год проучилась в Тбилисской консерва- тории. Она охотно рассказывала о себе, о милой довоенной поре. Рассказал и Абрам о своей семье, о детях.

Вернувшись из Питера, упрекнул Сырова:

— Что ж у тебя фельдшерица в таких грубых кирзачах ходит? Непорядок. Найди кусок мягкой кожи, Семён Давидович из госпиталя вернулся, пусть сошьёт.

В ладных хромовых сапожках Тамара Георгиевна смотрелась как картинка.

Намечалась «частная операция»: захват высоты 301 на стыке двух армий. Абрам выделил роту сапёров капитана Шурочкина. Из Питера прибыл батальон морской пехоты.

Костя Шурочкин на пузе исползал все канавы перед высоткой, ночью вылезал на нейтралку. Зато его парни бесшумно проделали два прохода в минных полях и в проволочных заграждениях, а с началом короткой артподготовки под градом своих снарядов подтащили заряд тола и взорвали бетонный дот 18, самый зловредный.

Морячки захватили высоту одной яростной и стремительной атакой. Абрам приказал Шурочкину немедленно перебросить всех людей на задние скаты высоты: успеть отрыть окопы и оборудовать пулемётные гнёзда, пока немцы еще не очухались.

Немцы очухались быстро. На высотку обрушился шквал мин и снарядов, контратака следовала за контратакой. К ве- черу нашим пришлось отойти. У Кости в роте четверо погибших и полтора десятка раненых. От батальона морячков вернулось меньше половины. Тамара весь день перевязывала своих и чужих.

Зато радовался капитан Суров из артразведки:

— Фрицы раскрыли всю систему огня. Даже никогда не стрелявшие, скрытые батареи прорезались! Теперь они все у меня на планшете.

Поздно вечером Тамара вошла в землянку Абрама и расплакалась, как девочка, уткнувшись в его гимнастёрку:

— Господи! Какой это ужас, какой ужас! Как их жалко, этих мальчиков! Многие прямо из школы, не видели ничего.

Известно, что существует только один надёжный способ утешить рыдающую женщину.

Утром, когда Тамара вышла из блиндажа комбата, никто не удивился. Многие офицеры имели «ППЖ» (полевых походных жен), а уж командиры частей — тем более. Фронтовой роман дотянул до января. В большом наступлении при прорыве блокады Тамара Георгиевна была ранена в грудь, навылет. Её отправили во фронтовой госпиталь, и в батальон она больше не вернулась.

* * *

В сентябре полили затяжные, холодные дожди, с пронизывающим ветром с Финского залива. Сдав в штабе фронта очередную порцию схем и донесений, Абрам заехал к Ровенским.

Соседка обрадовалась:

— Как хорошо что вы зашли! Что-то Мария Моисевна совсем слаба, простыла. Лежит — головы не поднять. А Симочки нет и нет. Она ведь редко приезжает из своего лазарета. Говорят, у неё там профессор. И не позвонишь, на весь подъезд ни одного телефона не осталось.

Маня лежала, укрывшись с головой двумя одеялами и зимним пальто. Абрам осторожно тронул лоб: Горит! Градусов сорок, не меньше. Воспаление лёгких?

Манечка открыла глаза и улыбнулась:

— Ты, Абраша? Как всегда, придет вовремя, и спасёт, рыцарь ты мой. А я простыла. После концерта плыли от Кобоны на тендере, это такое большое железное корыто. На Ладоге шторм. Думала, утонем. Промокли до нитки, а переодеться я не взяла. Вот и болею. Ты мне снился. Молодой, кудрявый, стоишь вон там, у рояля, и поёшь арию Гремина. Так что я совсем не удивилась, открыв глаза. Только где твои кудри?

Абрам укутал её в одеяло, на руках снёс в машину, и погнал грузовик к госпиталю. Не сразу разыскали Симочку. Он нервничал, ругался матом, наконец она прибежала, поцеловала мать:

— Пневмония? Ничего, мы получили из Англии волшебное лекарство, пенициллин. Вылечим! Спасибо, дядя Абрам!

Чмокнула его и убежала.

Ещё раз в Питер он попал только через неделю. После дол- гого, занудного совещания приехал в госпиталь. Пришлось одеть белый халат, тогда пропустили. Маня лежала на койке у окна и читала третий том «Войны и мира». Она улыбнулась ему, худенькая, постаревшая, но вполне живая птичка.

Гриша

Муж Цили (1906) — дети: Феликс (1927), Роза (1933), Гриша (1938)

Когда-то, ещё в Гомеле, тётя Маня, зам.зав. горздрава, оформила племяннику белый билет: «плоскостопие». Поэтому Гриша по-прежнему «дудел» вечерами в «Савое», а утром хватал газету, пытаясь понять за скупыми строчками Совинформбюро, что в самом деле происходит на фронте. Вместо Минского направления появилось Смоленское. Пришла телеграмма из Ельни: Мамеле сообщила, что они с внуками едут в Саратов. Вернулся из пионерлагеря Феликс. Надо было что-то решать.

Четверо из их джаза записались в ополчение. Гриша не спешил.

— От этой войны не спрячешься. Догонит, — говорил он Циле.

Отправил жену с сыном в Саратов. Тут его мобилизовали на строительство укреплений, и весь сентябрь, в грязи под частыми дождями он рыл землю между Вязьмой и Юхновом.

Война бушевала где-то в стороне. Над ними пролетали немецкие самолёты, но, видно, у них были цели поважнее. Гомельское направление сменилось Брянским, потом появилось Черниговское. Василь Петрович, немолодой бухгалтер из «Москвошвея», притащив из сельской школы карту Союза, старался понять ход боевых действий.

— Заходят в тыл Киеву, пропала Украина, — говорил он.

Мужиков на окопах было немного. Тон задавали бабы, горластые прядильщицы с фабрики имени Клары Цеткин. Вечерами завязывались быстротечные романы. Тут отличался сосед Витька. У Гриши не получалось. Должно, бабы чувствовали его привязанность к семье, видели, как он пишет длинные письма домой. С ним не заигрывали.

В октябре началось. Страшный удар танков на флангах сокрушил наш фронт, и под Вязьмой клещи сомкнулись. В окружении оказались лучшие силы Красной армии. Они дрались и гибли, вынуждая немцев терять драгоценные дни. А Брянский фронт рухнул, как карточный домик, и танки Гудериана без боя взяли Орел и мчались к Туле.

Мимо них потянулись отступающие части. Бабы начали разбегаться сразу. Мужики ещё пару дней выжидали. Василь Петрович сказал, что хуже чем у этих коммуняк ему не будет (хлебнул своё на лесоповале), и остался. Витька быстренько пристроился примаком у немолодой бабы в деревне.

Грише выбирать было нечего. Он примкнул к группе отс- тупающих. Командовал бойцами сержант Рыбцов, заросший густой щетиной. На привале он подошел к Грише, спросил фамилию.

— Оружия нет? Помоги тащить ПТР.

Низенький, скуластый парень с радостью положил ему на плечо приклад противотанкового ружья:

— Вместе – полегче будет.

Закурили. Абдулла Галлиулин, грузчик с завода имени Микояна, жил у Рогожской заставы. Грише сразу понравился этот бывалый, уверенный в себе парень, из московской шпаны. Сержант лесными дорожками вывел их к броду через Угру. На том берегу отступающих встретил капитан и поставил рыть окопы, готовить оборону на этом рубеже.

Грише с Абдуллой сержант показал место на откосе:

— Ройте прямо под елью. Маскировка...

Рыть было тяжело, очень мешали корни, но когда они откопали глубокий окоп и присыпали ветками и иголками бруствер, Рыбцов похвалил:

— С реки вас и не увидишь.

Больше всего на войне ждут. Два дня сидели в окопе, курили, пока была махорка, толковали обо всём на свете, а война шла где-то в стороне. От Юхнова был слышен грохот бомбёжки, орудийная кананада. Говорили, там, на шоссе, насмерть стоят курсанты Подольского военного училища.

(В сводках Германского генштаба, которые ежедневно клали на стол Гитлера, пять дней занозой торчала «Подольск Официршуле»).

Они были очень разные: еврей и татарин, музыкант, влюб- лённый в Дюка Эллингтона, и простой парень с московской окраины, распевавший «Мурку» и «Кирпичики». Но это им не мешало. Здесь, в одном окопе, они стали как братья.

На третий день у брода появились немцы. Впереди катил маленький юркий броневичок. Он осторожно перебирался через реку, поводя вправо-влево острым хоботком крупнокалиберного пулемёта. Наши палили по нему со всех сторон, но броневик, казалось, не замечал этого.

— Чего ждёшь? Стреляй! — дёрнул за локоть друга Абдулла.

Гриша дрожащими руками заложил большой тяжелый пат- рон, прицелился. Приклад больно ударил в плечо отдачей. Но броневик не остановился. Гриша выстрелил ещё раз. Опять ничего.

«Патронов-то осталось всего семь штук, — подумал он. — Не спеши».

Броневик уже выбрался на отлогий берег. За ним бежали тёмные фигурки солдат, поливая всё впереди из автоматов. Старательно прицелившись в корму, как учил Рыбцов, Гриша спустил курок. Броневик вроде и не заметил и этого выстрела. Гриша торопливо вкладывал в казенник четвёртый патрон.

— Гля! Горит! — удивился Абдулла. Над кормой броневика показался черный дымок. Вот из люка торопливо выскочил немец и тут же упал.

— Подбил! Горит сука! — азартно закричал Абдулла, торопливо передёргивая затвор винтовки и стреляя без перерыва. — Знай наших!

Немцы повернули. В тот день они больше не показывались на правом берегу. Должно быть, искали другое слабое место в нашей обороне.

Назавтра их несколько раз бомбили, жестоко обстреливали из миномётов. Пару раз начинали атаку, но, убедившись, что русские не ушли, отходили.

Слишком уж неравны были силы. 16-го октября немцы прорвали фронт в стороне, и наши покатились к Можайску. Маленький отряд сержанта Рыбцова отходил ночами, стараясь не ввязываться в бой с немецкими патрулями. Почти не осталось боеприпасов. Гриша с Абдуллой вдвоём тащили тяжелое ружьё. У них оставался один патрон.

У Вереи вышли к своим. Всех, кто пришел с оружием, нап- равили на сборный пункт в школьном дворе. Там набралось человек триста из разных частей: пехотинцы и танкисты, кавалеристы и даже два летчика. Больше всего спрашивали противотанкистов. Друзья попали в третью батарею 13-го полка противотанковой артиллерии.

Скоро они уже копали окоп для 75-миллиметровой пушки.

— Вам, парни, повезло, — поучал их белобрысый наводчик из-под Риги Оскар Яунзем. — Наша красавица танковую броню за километр прошибает. Сорокопяткам куда хуже. Те только вблизи, да в борт могут взять. Что и говорить, сорокопятки — «прощай, родина».

— А ты сам много танков подбил? — спросил Галиуллин, прикуривая козью ножку.

— Покуда ни одного, — улыбнулся наводчик. — Правду сказать, это у меня третий бой.

Гришу поставили замковым, а Абдуллу — подносчиком снарядов.

Ближе к вечеру прилетела рама (самолет-разведчик), потом десяток юнкерсов устроили им жуткую бомбёжку. Прижи- маясь щекой к железному колесу пушки (тут казалось безопаснее) и вслушиваясь в жуткий вой пикировщиков, Гриша тихонько читал выученную в детстве молитву:

— Шма Исроэл, Адонаи Элохим, Адонаи эхад.

Юнкерсы улетели, и сразу послышался рёв танковых моторов. Оскар насчитал четырнадцать штук. До чего ж страшно было ждать команды «Огонь!». Но командир батареи подпустил их на двести метров и только тогда дал отмашку. Четыре танка подбили сразу. Потом ещё два. Одного зажег Оскар. Танки отвернули, и тут на них посыпались мины. По сравнению с этим бомбёжка показалась раем. Мина разорвалась близко за их окопом. Грише и Абдулле осколки иссекли плечи и спину. Голову спасли каски.

(Как их материл комбат за нежелание носить эти тяжелые котелки!

— На передовой каски не снимать, матерь вашу! — орал он. И был прав.)

Оскару каска мешала целиться, и осколок мины снёс ему полчерепа.

Прибежала Наташа, батарейная санитарка, перевязала. А под утро санитарный автобус уже высадил друзей на Госпитальной площади, у Центрального госпиталя Красной армии.

Их зарегистрировали и отправили в операционную.

— Дурак ты, братец, — сказал Абдулла, пока они полуголые сидели, дожидаясь своей очереди. — Не мог соврать! Теперь нас записали противотанкистами. Так и останемся. А ведь хуже этого и придумать трудно.

В середине ноября всех недолеченных легкораненых выписали и отправили на фронт. Немец ломил, и у Жукова каждый солдат был на счету.

Друзья снова попали в свой 13-й ИПТАП (истребитель- ный противотанковый артиллерийский полк). Нынче он стоял на берегу канала Москва-Волга.

Лейтенант Курочкин обрадовался пополнению:

— Вы, парни, хоть пороху понюхали. С новичками куда хуже.

Гришу, как более образованного, он поставил наводчиком, а Абдулла стал заряжающим. Использовав пару дней пере- дышки, Курочкин терпеливо учил Гришу тонкостям работы с панорамой. А потом опять пошло. Бомбежки, атаки. К счас- тью, и на этот раз они оказались в стороне от главного удара немцев. Начались суровые морозы и метели. На рассвете немцы пошли в атаку через канал — по льду, тихо, без артподготовки.

Часовые не проспали, и Гриша лупил шрапнелью по фрицам, покрикивая другу:

— Снаряд! Живее!

Отбились. После жестокой бомбёжки пошли танки. Но сил у немцев поубавилось. На их батарею пёрло всего пять танков. На Гришину долю пришлось полтанка. Он сбил гусеницу. А когда раненый зверь закрутился на уцелевшей, Коля Головин из соседней пушки вломил ему снаряд в подставленный борт. Танк вспыхнул.

Лейтенант хвалил их обоих:

— Для первого боя просто отлично. Представлю к медали.

Головину дали «За отвагу». Грише, как и всем, вручили в 1944 году медаль «За оборону Москвы».

Давид

Давид (1918), сын Розы — Жена Абрамсон Дина Соломоновна

В начале сентября 1941 года новоиспеченный капитан медицинской службы Давид Теодорович Рутенберг прибыл во фронтовой госпиталь в Белеве.

Его встретил начальник госпиталя:

— Новенький? Прекрасно. Прибыл эшелон тяжелораненых. К столу, немедленно! Хирургов не хватает.

Давид перетрусил. Он не сделал ещё ни одной серьёзной операции, только ассистировал. Надо было ампутировать ногу майору, бледному от потери крови. С чего начать? Он лихо- радочно вспоминал учебник полевой хирургии.

Выручила операционная сестра — худая, носатая, похожая на подростка.

— Не волнуйтесь, доктор, — шепнула она. — Местную анес- тезию я уже сделала. Можно начинать.

— Где вас ранило? — спросил Давид, осторожно работая скальпелем, потом пилой.

(«Оперируя под местным наркозом, обязательно разговаривай с больным. — учила его мать. — Провалится в шок — сразу заметишь».)

Раненый был из штаба 13-й армии. Майор Окунев поднимал в безнадёжную атаку последние армейские резервы. Генерал Ерёменко приказал любой ценой прорвать фронт немцев под Рославлем. И они в шестой раз бросали людей на закопавшихся в землю немцев, без танков, без авиации, после слабенькой артподготовкой.

— Вы неплохо справились, — похвалила его медсестра после операции.

Дина Абрамсон недавно окончила курсы медсестёр в Вильнюсе, но за пару месяцев на фронте научилась многому.

Так началась для Давида фронтовая жизнь. Временами раненых было столько, что хирурги стояли за операционным столом до поздней ночи, и только укол глюкозы помогал не уснуть со скальпелем в руке. Бывали и дни полегче.

В свободную минутку он заходил в 13-ю палату к своему первому пациенту. Владимир Никитич Окунев был человеком интереснейшим, и возле его койки собирался своего рода клуб. Командиры достали где-то большую, во всю стену, карту европейской части СССР и отмечали на ней ход боевых действий. Окунев два года проучился в Академии Фрунзе и умел по малейшим намёкам в сводках увидеть правду. В тыловой госпиталь привозили раненых со всего Брянского фронта, и здешние новости они получали из первых рук.

Синие флажки на карте заливали Донбасс, Украину. Вот уже и Ростов-на-Дону занят.

Успехи немцев невозможно было понять. Ну, внезапность. Прошло уже три месяца, а «непобедимая и легендарная» Красная армия, которой мы так гордились и отдавали всё лучшее, позорно драпала.

После отбоя, сворачивая козью ножку с махоркой (так не хватало привычных папирос!), Давид спросил Владимира Никитича:

— За месяц немцы захватили всю левобережную Украину. Похоже, Донбасс мы отдали им почти без боя. Как это могло случиться?

Окунев удивлённо посмотрел на Давида. Ему нравился этот молодой, и, похоже, вполне порядочный доктор. Но таких воп- росов не задавали. Провокатор?

Тот уловил сомнения:

— Говорите, как есть, Владимир Никитич. В особый отдел я не побегу. Отец репрессирован в 1929-м.

— Храбрый вы человек, Давид Теодорыч. Должно, по моло- дости. — Окунев лизнул и подклеил разваливающуюся козью ножку. — На этот раз вы не ошиблись. Мой отец застрелился в 1938-м, за несколько часов до ареста. Ладно, расскажу, что знаю. К началу августа стало ясно, что блицкриг сорвался. Россия продолжала драться. В Киевском и Коростеньском укрепрайонах упорно держались, а под Ельней даже нанесли первый удачный контрудар. Тут Гитлер и повернул ударную группу Гудериана на юго-восток, в тыл Южному фронту. Тот ударил на Рославль и Стародуб. Спасти фронт можно было, только оставив Киев. Говорят, генерал армии Жуков пытался убедить Хозяина, что Киев нужно отдать. Но Сталин поверил не ему, а генералу Ерёменко. Этот фанфарон поклялся разгромить Гудериана. Жукова турнули с должности начальника генштаба и отправили в Ленинград. Приказ на сдачу Киева пришел только 17 сентября. Слишком поздно! Южный фронт попал в окружение. Погибли наши лучшие кадровые дивизии, погиб генерал Кирпонос со штабом фронта. Чтобы заткнуть образовавшуюся огромную дыру, пришлось бросить туда все резервы. Срочно снимать части со всех направлений. Из-под Москвы тоже забрали лучшие части. Следующий удар жди на столицу.

— И мы опять попадём под танки Гудериана?

— Очень даже вероятно.

Давид втянулся в рутину фронтового госпиталя. Операции, операции. Теперь он уже не боялся и самых сложных, полостных. Сшивая обрывки кишечника (осколок мины в живот) и старательно засыпая операционное поле белым стрептоцидом (может, повезёт, и удастся избежать сепсиса), он расспрашивал красивого, как на плакате, сержанта:

— Страшно на фронте?

— Ой, страшно, доктор, дуже страшно.

— А что страшнее всего? Мотоциклисты?

— Тай ни! Я сам пятерых срезал с пулемету.

— Ну тогда юнкерсы, бомбёжка?

— Откопай окоп поглубже, тай никакая бомбёжка тоби не достанет.

— Значит, танки?

— Ни, доктор, и танки не страшны. У нас в роте Костя Ставриди бутылкой поджёг тую танку. Горел как миленький.

— Тогда что же страшно?

— Паника, доктор. Паника. Как закричат: «Окружили!», как все бросятся тикать. От тое дуже страшно.

В конце сентября Окунева отправили в тыл, на долечивание. А через пару дней грянул гром: Гудериан нанес страшный удар на Севск. Брянский фронт расыпался как карточный домик. Раненого генерала Еременко вывезли в Москву. Через три дня немцы вошли в Орёл. Следом пали Брянск и Калуга.

Только под Мценском генерал Лелюшенко с Первым гвардейским корпусом на время задержал эту стальную лавину.

Белев был в тылу. Сюда везли и везли раненых, и капитан Рутенберг оперировал новых и новых. Окончил последнюю в три часа ночи, рухнул, как убитый, а в шесть его разбудила Дина Абрамсон:

— Давид Теодорович! Немцы в городе! Надо уходить.

— А как же раненые?

— С ними остаётся Марина Сергеевна. Она русская и не член партии. Может, выкрутится. Торопитесь, доктор, все уже ушли.

Наскоро собрался, сунул в кобуру ТТ (так ни разу и не выстрелил из него). У ворот их догнал сержант Гена Калугин. Неделю назад Давид оперировал ему раненое плечо.

— Возьмите и меня, доктор! Я разведчик, пригожусь.

Тётя Маруся, санитарка, вывела огородами из городка. Немцев они так и не видели. Переплыли Оку в рыбачьей лодке и пошли на северо-восток, к Одоеву.

Осенью 1941 года тысячи людей пробирались из окружения на восток, стараясь выйти к своим. Шли и они. С разведчиком им удивительно повезло. У него был компас (жаль, карты не было), в лесу он был как дома, и без Гены они бы, наверное, не дошли. Он вёл их лесами, обходя деревни. Один пистолет ТТ на троих, да штык-нож от самозарядной винтовки у Калугина: встречаться с немцами не хотелось.

В рюкзачке у Дины оказался котелок, две банки консервов, мешочек риса. Забравшись поглубже в чащу, сварили кулеш. Ели не досыта, старались растянуть продукты. К ночи дошли до села. Гена пошел на разведку. Вернулся с буханкой хлеба и мешочком картошки. Немцев в селе не было, но в Одоев они уже вошли. Решили держать севернее, на Тулу. На рассвете перешли вброд чистую речку Упу и пошли дальше.

С Тулой они угадали. Гудериан, прорвав наконец оборону Первого гвардейского, рассчитывал взять город с хода, как Орёл и Брянск. Но в окопы перед городом сели оружейники, с пулемётами и ПТР, собранными собственными руками. А за ними, на прямой наводке, стали зенитки.

Энергия удара иссякла. Сказались, конечно, и потери. Слишком много сил пришлось потратить на Первый гвардейский корпус и бесчисленные мелкие части русских, которые дрались, а не драпали. План отрезать Москву с юго-востока сорвался. А выйди немецкие танки к Мытищам, никакие усилия генерала армии Жукова не спасли бы столицу.

Они ничего не знали об этом, просто шли. У оврага на пере- крёстке дорог наткнулись на обгоревшую полуторку. Рядом — трое убитых в русских шинелях. В воронке от бомбы похоро- нили ребят. Давид спрятал их документы и взял винтовку, а свой ТТ отдал Калугину. С пистолетом можно управиться и левой рукой.

Вечерами Давид делал разведчику перевязку. Фельдшерский саквояж с бинтами и инструментами — единственное, что он взял, выходя из госпиталя. Рана хорошо заживала.

По ночам мёрзли. Гена выбирал для ночлега старую ель и стелил на землю толстый слой лапника. Грелись, прижимаясь друг к другу. Тепло было среднему. Начались дожди. Сильные ливни старались переждать под деревьями, но на третий день гроза поймала их на большой поляне. Тонкая командирская шинель Давида промокла насквозь, он промёрз на холодном ветру до того, что зуб на зуб не попадал. И тут Дина скоман- довала привал:

— Нужен костёр. Если сейчас не согреться, у доктора будет воспаление лёгких.

Давид пытался протестовать: до намеченной деревни не дошли десять вёрст, но Калугин сбросил рюкзак и начал рубить тесаком тонкие деревья. Ловко управляясь левой рукой, он поставил шалаш, под проливным дождём разжег большой костёр. Дина заставила Давида раздеться догола, растёрла, достала сухую кофточку из голубой пушистой шерсти.

— Одевайте, Давид Теодорович, и не спорьте. Больной в походе совершенно ни к чему.

Заварила в котелке кипяток с листьями лесных ягод, влила туда три ложки спирта (в её запасах и это нашлось) и дала мужикам по кружке вонючего грога. Согрелись. Высушили у костра промокшую одежду и легли спать в сухом и тёплом. Утром пошли дальше. Обошлось без пневмонии. Этот случай их сильно сблизил.

Дина была замкнута и немногословна, считала себя дурнушкой. Давид ни разу не замечал в ней столь естественного женского кокетства. А тут она оттаяла.

Расспрашивала Давида о семье, вспоминала своего отца, весёлого сапожника и активиста сионистской партии «Поалей цион» Шолома Абрамсона. Он умер, когда Дине было четырнадцать лет. Мать стирала, старшая сестра Соня работала на трикотажной фабрике: кормили семью. Моня, старший брат, в 1939-м уехал в Палестину. Писал, что освоится и выпишет всех туда, в «Землю обетованную». Только англичане сокра- тили квоты на въезд, и уехать не удалось.

Когда пришли русские, Дина поступила в фельдшерское училище и как раз перед войной получила диплом.

Дожидаясь ушедшего вперёд на разведку Калугина, Давид рассказал ей об аресте и гибели отца. Никому не рассказывал, а ей смог.

Они много спорили. Идеи сионизма казались Давиду полной чушью. Он рос в русском окружении, был влюблён в русскую литературу и на идише говорил с трудом. Но старался не обижать её насмешкой, Дина ведь искренне верила в эти идеи.

Странная это была девушка. Она разительно отличалась от весёлых, обаятельных медичек, романы с которыми редко продолжались у Давида больше месяца. Говорить с ними о серьёзных проблемах ему и в голову не приходило.

У Дины обо всём было своё мнение — как правило не такое, как у других. В коммунизм она не верила:

— У вас всем платят поровну! Работаешь — платят, не рабо- таешь — тоже платят. Какой смысл стараться? У нас доктор Реверблюм — лучший хирург в городе, так у него свой дом и выезд парой. А пан Гонтовский аппендицит вырезать толком не умеет, он и живёт как босота.

— Но ведь коммунизм — это счастье и равенство для всех!

— Где все равны, там и счастья не будет. Для каждого человека счастье своё! Люди так непохожи друг на друга, о каком равенстве можно говорить!

Давид был не готов к таким доводам.

«Её не кормили пропагандой с детского сада, — думал он.— Потому и голова яснее. А ведь что-то похожее говорил дядя Абрам».

Первый раз они поцеловались только в декабре. Дина прибежала сказать о начавшемся под Москвой большом насту- плении.

Давид не раздумывал: утром написал маме, а ближе к вечеру они зашли в ЗАГС. Никакой свадьбы не устраивали: к чему это?

А пока были размокшие от дождя лесные тропы. Шедший впереди Гена обернулся, прижал палец к губам и махнул в кусты. Они быстро спрятались, стараясь не шуметь. Давид приготовил винтовку. Никого не было, и он подумал, что Гена ошибся. Но нет, справа послышались шаги и смутный говор. По поперечной тропинке шел отряд, человек пятнадцать. Наши! Окруженцы, как и они, выбирались к своим. День они шли вместе, но вечером решили отделиться и опять идти втроём. Командир слишком много кричал и приказывал.

— У капитана понту много, толку мало, — сказал Гена. — Без них надёжнее.

На пятый день, под Алексином, они вышли из окружения к своим.

Саратов

Блюма, жена Абрама (1901) — дети: Рива (1923), Леонид (1935)

Циля (1906) — дети: Феликс (1927), Роза (1933), Гриша (1938)

Исаак (1909) — дочь Мария (1932) — вторая жена Маргарита (1906) — дети: Ирина (1939), Софья (1941)

Осенью 1941-го большая часть семьи Рутенберг собралась в Саратове. Поначалу все они свалились на голову Исачку, то есть Маргарите.

Перед самой войной Исак получил две комнаты в офицерском общежитии. Честно говоря, жить у Берты Францевны было и просторнее, и удобнее. Но вернулся с Диксона её сын Фридрих, да и всё-таки своё жильё. Своё!

В детской, где спали Рита с шестимесячной Соней и двух- летней Ирой, разместили всех малышей: Розу с Машей, валетом, Гришу с Лёней на старом диванчике. Остальные спали на полу в большой комнате, Феля — так вообще под столом. Жили дружно, старались не ссориться. Понемногу все нашли и работу, и жильё.

Циля поступила бухгалтером в управление Рязано-Уральской железной дороги. Комнату сняла рядом, в деревянном домике на Валовой. Сначала жили неплохо. В булочных про- давали вкусные и пышные халы (таких в Москве не было!). Дети пошли в школу. Потом ввели карточки, и стало голодно.

Осенью объявили, что всех здешних немцев переселяют куда-то за Урал. Бабы толковали, что под городом сбросили двух парашютистов в немецкой форме, и никто не донёс о них в органы, спрятали.

Роза с Машей шли из школы и увидели толпу на их маленьком рынке.

— Зайдём! — сказала Маша. — Интересно.

Немцы распродавали за бесценок своё имущество. Чего тут только не было! Девочек поразила огромная кукла, ростом с Ирочку. Фарфоровое прелестное личико, закрывающиеся глаза, а уж платье! Они остановились, не в силах пройти мимо. Такое чудо!

Куклу держала девочка лет десяти в синем платье.

— Купите! — сказала она. – Недорого.

Они смутились и убежали.

— Купите! — с обидой передразнила девочку Маша. — Как будто мы богатые. Жалко их, сколько жили и вдруг — бросай всё. Они, может, никого и не прятали, и знать не знали об этих парашютистах. Амалию Карловну тоже выселяют со всей се- мьёй. А она депутат горсовета!

Маргариту, правда, не тронули: муж еврей, да и замполит училища за неё поручился.

Блюме дали комнату, 25 квадратных метров, в университетском общежитии, вместе с семьёй доцента Шохина. Одно окно и четыре железных кровати. Повесили занавеску, каждому по пол-окна, и стали жить. Рива принесла с рынка некрашенный кухонный стол, три табуретки, примус. Купили кастрюли, сковородку. Посудой и постельным бельём поделилась Рита.

Люся Шохина, дама строгая и истеричная, любила устраивать скандалы по пустякам. Блюма старалась сгладить конфликты, но Рива часто срывалась, и подымался такой крик! Впрочем, Людмила Игнатьевна была не злопамятна, и через час о ссоре забывали.

Арон Яковлевич пошел бухгалтером в фотоателье. Когда стало голодно, дед нашёл себе хлебное место: уехал главбухом совхоза в Ртищевский район. От совхоза до станции было почти двадцать вёрст по плохой дороге, но всё равно раз в месяц Арон Яковлевич приезжал в Саратов, привозил внукам под- кормку: мешочек картошки, кулёк пшена, бутылку подсолнечного масла. Продукты делили Циля с Блюмой. Исак с Ритой в своём училище почти не голодали.

Рива поступила на химфак Саратовского университета, по следам старшего брата. Ждали писем: от Марка из далёкой Монголии и от Абрама, из-под Питера.

Шестилетний Лёня оставался дома один. Валера Шохин эту мелюзгу с высоты своих десяти лет не замечал. Леня не обижался. Он перечитывал любимые книжки: «Сказки братьев Гримм» и «Приключения Карика и Вали». А надоест читать — на четырёх этажах общежития так много интересного! Мальчик смело заходил в любую комнату, его везде привечали. Приходили Маша и Роза, для Лёни наступал праздник. Маша всегда затевала какую-нибудь занимательную игру. Она командовала, а Роза и Лёня подчинялись.

Рита как-то ночью сказала мужу:

— Стыдно сказать, милый, война вокруг, смерть, горе, а у ме- ня временами ощущение счастья. Со мной девочки, ты ря- дом, свои две комнаты. Помнишь, как мы бежали из Харькова, бросив всё, жизнь висела на волоске. Беда обернулась удачей. В Харькове немцы. Что было бы с нами там? И нам теперь куда легче, чем Циле и Блюме. Надо бы им помочь. Я думаю, отдам им по банке тушенки из твоего пайка?

Исак повернулся на спину:

— Странная вещь, жизнь. Когда-то Блюма читала мне Вий- она: «Лишь враг на помощь к нам придёт». Так и есть. А мне для полного счастья только физики не хватает. Вспомню работу у Шальникова, и сердце защемит. Но семья — это так много!

Всё свободное время Исак проводил в библиотеке. Читал «Zeitschrift fur Physik» с 1935-го года всё подряд, выписывая в амбарную книгу интересное, потом взялся за русские журналы. Упрямо тратил массу времени и сил на это совершенно бессмысленное дело. И только потом понял, как много дало ему это «бесполезное» чтение.

К ноябрю кончились все запасы. Циля продала на рынке выходной костюм Гриши. Теперь и продать нечего. Пришлось жить только на карточки. 400 граммов хлеба в день — не так уж мало. До войны Феля и Роза вряд ли съедали больше, оба ели второе без хлеба. Но ведь была ещё и другая еда! Теперь, как Циля ни старалась растянуть, месячной нормы круп и макарон хватало дней на десять. Сахарный песок экономили как могли — по пол-ложечки с кипятком, тянули на три недели. А в конце месяца — только хлеб. Утром, принеся дневную пайку из магазина, Циля разрезала и давала каждому, без ссор и обид. И дети делили свою долю на три части, чтобы осталось и на ужин. Иногда Циля доставала по бутылочке рыбьего жира, и они устраивали «пир». Так вкусно макать в блюдце с рыбьим жиром мелко нарезанные кусочки черного хлеба!

Как-то ей повезло. Выстояв два часа в очереди на рынке, Циля купила мешочек мелкой картошки. Гриша увидел и закричал:

— Дай! Дай!!

— Что ты, сыночка, — уговаривала его Циля, — Подожди, сейчас сварим и будем есть.

Но малыш не хотел ждать и кричал:

— Дай!

Как-то перебивались, до дистрофии дело не дошло. Правда, после войны Розочка старалась носить платья подлиннее. Кривые ноги: поздний рахит, сказалась зима 1941-42 года.

Совсем плохо стало в декабре. Из-за аварии на хлебоза- воде три дня по карточкам выдавали 50 граммов сухарей. Феля и Рива по полдня стояли на морозе в длиннейшей очереди: в кафе-мороженом продавали без карточек. Вечером они с торжеством приносили домой по бутерброду с семгой или по два стаканчика фруктового мороженого.

На новый 1942 год в клубе Артиллерийского училища уст- роили ёлку. Исак раздобыл билеты для всех малышей: надо же их порадовать. Рита привела всех четверых и осталась ждать в вестибюле: Маша и Роза хорошо смотрели за мальчиками, им можно было доверять.

Вернулись дети счастливые:

— Так здорово! Ёлка, красивые игрушки, дед Мороз…

А через несколько дней дружно слегли с высокой температурой. По Саратову шел волной вирусный грипп-испанка.

Хуже всех досталось Циле, у неё болела вся семья, и она с температурой под сорок вставала и, шатаясь, шла на кухню, или в сарай за дровами. Потом приехал из своего совхоза дед и тоже свалился.

Риту грипп пощадил, но Исак болел тяжело, да и девочкам досталось. Она перевезла Арона Яковлевича к себе: всё же попросторнее, и не так голодно. Арон Яковлевич лежал рядом с сыном, а Рита отпаивала их чаем с малиной (прощальный подарок от Амалии Карловны). Как только мужчинам стало чуть легче, они поставили на табуретку между кроватей шахматную доску. Играли часами. Чаще выигрывал Арон Яковлевич.

Блюма лежала — головы не поднять. У Лёни температура держалась один день, лежать он не хотел, подавал маме лекарство, бегал на кухню за водой, старался. Риве пришлось и сессию сдавать, и за больными ухаживать.

Наконец все поднялись, худые, страшные, но живые. В день рождения мужа Маргарита испекла пирог с капустой, пригласила всех. Праздник удался на славу, пели, вспоминали своих. Как раз пришли письма от Гриши и от Розы. Арон Яковлевич, как в Ельне, распевал хасидские «змирес», а Лёня, Маша и Розочка подпевали.

— Без Абраши и песни не те, — заметила Рита, когда они с Блюмой в четыре руки мыли посуду.

Блюма промолчала. Писем не было уже почти четыре недели, и она нервничала.

— Знаешь кого я видела вчера на рынке? — сказала она, меняя тему разговора. — Академика Крачковского! Подумать только, Крачковский, первый арабист мира, честь и слава советской науки, стоит в обтрёпанном пальтишке и продаёт серебряные запонки.

На другой день дед уехал в свой совхоз.

Сессию Рива сдало отлично, но ходила смурная, что-то её угнетало. Вечером, уложив Лёню, Блюма разговорила дочь. Она это умела. Дочка собиралась бросить университет и поступить в фельдшерское училище. Война, медсёстры сейчас нужнее.

— Что ж. Решила, так решила. Может, ты и права. — Блюма никогда не бранила детей.

— Лучше бы сделать это через полгода, сдав за первый курс. Легче будет вернуться.

Но Рива сказала, что они с Галей уже подали заявления в деканат.

— С Галей? — У Ривы всегда была любимая подруга, кото- рой она смотрела в рот и всячески подражала. Что делать, самостоятельности дочке не хватало. Галя Корнеева -девушка умная, решительная. За такой и тянуться не грех. Да и в гос- питале вокруг мужчины: может, и приглядит себе кого. На первом курсе университета не было ни одного парня.

Перед Пасхой приехал Арон Яковлевич, привёз немного муки, картошку. Циля с Блюмой напекли мацы. Пасха получилась совсем бедная: картошка с подсолнечным маслом, водку закрасили свекольным соком, да и дом не чистили, не кошеровали, как бывало раньше, чтоб ни крошечки заквашенного хлеба не осталось. Впрочем, дети были довольны.

Праздник! Дед так здорово рассказывал об Иосифе Прекрасном.

— Мамеле бы расстроилась, — вздохнула Циля. — Нищий пейсах.

— Побойся Бога! — одёрнула её Блюма. — Все живы! От Аб- раши вчера письмо пришло, да и твой Гриша пока не на передовой.

Циля ходила озабоченная. Зиму пережили. Но ещё одну такую детям не вынести. Надо что-то менять.

— Нет ли в деревне места бухгалтера? — спросила она отца. — Там не так голодно.

— Поспрашиваю.

И недели через две прислал телеграмму: «Приезжай. Есть место».

Главбух МТС имел глупость поссориться с секретарём райкома. С него сняли броню и отправили защищать Родину. На это место и взяли Цилю. Под весенним дождиком они поехали в совхоз «Красная звезда».

Пришлось снова устраиваться на новом месте, привыкать к деревне. Им выделили двадцать соток на краю села. Из МТС прислали трактор, вспахали. Циля купила мешок мелкой посевной картошки, и они засадили участок.

Ребята пошли в школу. В первый же день на большой перемене к Феликсу во дворе подошел Петька Скворешня, здоровенный лоб и сказал с ухмылкой:

— Новенький! Ну-ка, скажи «кукуруза», жид пархатый!

Вокруг них сразу сомкнулось кольцо любопытных.

«На вшивость пробует! — подумал Феликс. — Ишь, стоит как пень, деревенщина. Да я тебя запросто садану промеж ног, и ты спёкся».

В Козловском переулке шпаны хватало, и Феля знал приёмчики. Но начинать драку с запрещенного удара не стоило, и он, не отвечая, резко ударил Петьку в нос. Тот не ждал этого и растерялся. Кровь пошла сразу и сильно. Скворешня был намного выше и сильнее Фели. Но драка началась не в его пользу, и, когда прозвенел звонок и они оба побежали умы- ваться, общее мнение было: ничья. После этого Феликса больше не трогали.

Деревня — другой мир. Главное в избе — огромная русская печь. В ней и варят, и моются (редко у кого есть банька во дворе), на ней спят. Ребята играют в чижа и в лапту, а про футбол и не слыхали. В поле и в лесу можно собирать щавель и зем- лянику.

Но и работы прибавилось. Феля пилил и колол дрова, носил тяжелые вёдра от колодца. Самое трудное — огород. Всё лето пропалывали и окучивали длинные грядки. На ладонях от тяпки появились жесткие мозоли. Зато картошки уродилось много. Два мешка отвезли в Саратов родным.

В августе Феликс вместе со своим приятелем Шуркой Быковым, пошёл работать возчиком. С утра запрягал норовистую кобылку Машку и выезжал в поле. Работа на уборке ему нравилась. Свозил пшеницу к молотилке, либо, встав на возу, вилами подавал снопы на самый верх скирды! Он ощущал себя взрослым мужчиной: ведь парней заметно старше его деревне не было. Вечерами на посиделках с ним всерьёз заигрывали взрослые девки. Какой ни есть, а кавалер.

Шурка жил в большой избе под соломенной крышей на самом краю деревни. Жили бедно до крайности. Пол в избе земляной, вся мебель самодельная, даже занавесок на окнах не было. Зато полная горница ребятни, мал мала меньше.

— Сколько же вас? — удивился Феля.

— Десять.

Шуркина мама Антонина Петровна сноровисто управлялась со своим большим семейством. Выставила на стол чугунок с варёной картошкой, миску квашенной капусты, нарезала ароматного, домашнего хлеба:

— Садись и ты, не стесняйся. Всем хватит.

Феликс стал часто приходить в этот дом. Ему нравилась Антонина Петровна, всегда спокойная, ровная, полная внутреннего достоинства. В этой неграмотной женщине было что-то неуловимое, что через много лет он назвал глубокой интеллигентностью.

Дома командовала Роза, следила за четырехлетним Гришей, за живностью во дворе: шесть кур, поросёнок.

* * *

Весной 1942-го Блюма с семейством переехала в освободившуюся комнату Цили. Исак помог ей устроиться в их училище преподавателем немецкого. Тут и платили больше, и столовая была хорошая.

После работы Блюма тщательно устанавливала в старой сумке бидончик и кастрюльки с обедом: не дай Бог, опрокинешь. Дома ждал Лёня. Рива старалась питаться в столовой медучилища. Весной они вскопали за оврагом клочок земли, посадили картошку, овощи. Своя редиска и зелёный лук выручали.

Подошел Лёнин день рождения. Блюма извелась. Подарить сыну было просто нечего. Сделать обед повкуснее она постарается, но подарок! Денег не было, да и были бы — в магазинах пустые полки с муляжами. Лёня просил новую книгу сказок (старые он уже наизусть выучил).

Подумав пошла к Рите: может, удастся что-нибудь подобрать из Машиных книг.

Рита открыла книжный шкаф:

— Ищи! Для Лёни не жалко. Бери, что понравится.

На нижних полках стояли дореволюционные книги на французском, наследство Амалии Карловны. Блюма увидела сказки Шарля Перро с прекрасными иллюстрациями и решила, что лучше подарка и быть не может. Пора учить сына французскому. Рядом стоял томик средневековых провансальских поэтов в синей сафьяновой обложке.

Ей давно хотелось заняться этой рыцарской поэзией. Мало что мировой литературе может сравниться с культом Прекрасной Дамы, рождённом поэзией труверов.

Рита удивилась её выбору.

— Я пыталась читать, но не смогла. Это совсем другой французский. Ты их понимаешь?

— Это ж моя специальность.

Так у Блюмы началась полоса провансальской поэзии. Любовные канцоны Рембо де Вакейроса, альбы и серенады (песни утренней и вечерней зори) Арно Марейля приводили её в восторг. Сирвенты (боевые песни) прославленного рыцаря Бертрана де Борна нравились меньше. Переводы рождались сами, в трамвае, на кухне, над корытом с грязным бельём. Оригиналы она знала наизусть. Она никому не показывала своей работы, боялась. Но однажды, вернувшись домой пораньше, увидела Лёню с заветной тетрадкой.

— Зачем ты взял это? Ты что нибудь понял? — Лёня смущенно отдал тетрадь.

— А вот и понял. Хорошие стишки.

В конце 1944-го она привезла в Ленинград две тетради переводов.

Роза

Роза (1901) — сын Давид (1918), его жена Дина и внук Теодор (1943),

дочь Надежда (1935)—третий муж Аршакуни Ромео Амазаспавич (1906) и дочь Анна (1942)

По Петропавловску мела февральская метель. Роза шла домой, пряча лицо от колючего снега. Сегодня она возвращалась рано, восьми ещё не было.

В прихожей ей навстречу бросилась Наденька:

— Мама! Мамочка! Письмо от Додика!

Раздевшись, Рейзел подхватила дочку на руки (тяжелая стала!) и пошла в комнату. Письмо, фронтовой треугольник без марки, лежало на самом видном месте, под лампой. Настя что-то штопала, сидя на старом диване:

— Дождались, Роза Ароновна. Тридцать шесть дней не было.

Из треугольника выпала мутноватая маленькая фотография с уголком. Они долго и внимательно рассматривали лицо этой незнакомой Дины, вошедшей нынче в их семью.

— Вот и женился наш Додик. — Настя вытерла слезу в уголке глаза. — Сколько красивых девушек было у него! А выбрал такую. Серьёзная...

— Ну и что, что некрасивая, — заметила Надя. — Она симпатичная.

— Да. Теперь ждите внука, Роза Ароновна.

За ужином Рейзел, как обычно, рассказывала о своих больничных заботах.

Старый Лю привёз из совхоза полвоза картошки. Осенью Роза оперировала прободную язву желудка у Володи Кима, их директора. Вовремя успела: ещё часок, и был бы он на том свете. Не забыл, время от времени присылает продукты. Этой картошке сейчас цены нет. Корейцы — замечательные огородники.

Из пересыльной тюрьмы прислали заключенного с семью ножевыми ранами. Как только довезли! Нож между рёбер, прошел в сантиметре от сердца, повезло. Пришлось зашивать пневмоторакс. Рана на предплечье и все руки изрезаны, хва- тался за нож. Тут-то и была самая тонкая работа — сшить мелкую мускулатуру на ладонях, чтоб не остался безруким инвалидом.

— Кто ж его так? — спросила дочка. — Разбойники? И как его зовут?

Роза улыбнулась. «Разбойники» — это из любимых Надиных «Бременских музыкантов».

— Бандиты изрезали. Вступился за старика профессора. А имя у него необычное. Ромео Амазаспович Аршакуни.

Она никак не думала, что этот бородатый худой больной станет её мужем.

Дочка запомнила историю и необычное имя. Недели че- рез две она спросила:

— Как там твой зарезанный Ромео?

Больной понемногу поправлялся. В палате его все, конечно, называли Романом. Страшная рана в груди заживала хорошо, рубцевались порезы на ладонях. Только рана в предплечье, казавшаяся самой простой, внушала опасения. Она тоже затягивалась, но по многим признакам можно было угадать начинающуюся флегмону. Из пересылки уже справлялись о раненом ЗК, но Роза отказалась его выписать.

Как-то само собой получилось, что при всей своей занятости она почти каждый день заходила в 23-ю палату, и, присев на табурет возле постели, слушала его завораживающие истории.

Сорокалетний учитель физики с курчавой, как у древних ассирийских царей, бородой, удивительно рассказывал обо всем на свете: о полётах в космос, о планетах, звёздах и туманностях, о древней истории и о нравах пастушеских собак на горных пастбищах.

Статья у него была обычная: 58-10, «антисоветская агитация».

Роман слышал шаги Розы Ароновны ещё в коридоре. Тороп- ливо засовывал под подушку очередную книгу, освобождал табурет от барахла, поправлял одеяло.

Как-то Рейзел спросила, где сейчас его жена и дети. Ромео помрачнел:

— Детей Бог не дал. А жена уже нашла нового мужа.

Возвращаясь домой, Рейзел вдруг поймала себя:

— Опять о нём думаю. Надо же, влюбилась, старая дура! Скоро бабкой стану, а ведь влюбилась, как девочка, — поду- мала она.

Флегмона была отчасти и кстати. Начальник пересылки капитан Горбушкин был должником Розы. Она дважды делала запрещённый аборт его пассиям. Отказать ей он не мог. Дождавшись, пока признаки флегмоны стали достаточно убедительны, Рейзел успешно комиссовала его. Теперь Ромео Амазаспович мог лечиться спокойно.

Но диагноз был достаточно серьёзный. Рука вздулась, из раны несло гнилостным запахом. Роза перечитывала «Очерки гнойной хирургии» Войно-Ясенецкого. Она всё сделала как положено: широкие разрезы, дренаж гноя, промывка раствором риваноля, не жалела дефицитного сульфидина, но инфекция не отступала. Не дай Бог, начнется гангрена. Что делать?

На дне рождения Игнатия Яновича Роза встретила Валюшу, его старшую дочку. Девушка за два года до войны окончила мединститут (она даже флиртовала с Додиком, но не всерьёз), и Роза учила её хирургии. Потом Валя вышла замуж и уехала в Красноярск. Нынче вернулась домой — рожать.

Оказалось, что главным хирургом-консультантом всех красноярских госпиталей работает профессор Войно-Ясенецкий! Валюша взахлёб рассказывала об этом удивительном старике. Легенды о нём уже ходили по всей Сибири.

Валентин Феликсович, профессор Ташкентского университета, лучший хирург города, в 1923-м овдовел. Затосковал, места себе не находил и вдруг пошел в священники. Как раз в то время, когда попов сотнями ссылали за Полярный круг. Ходил по городу в рясе, с крестом на груди, так же и лекции читал. Повесил в операционной икону и рисовал йодным раст- вором крест, обозначая поле операции. Впрочем, оперировал так же виртуозно, и начальство фыркало, но терпело.

В Средней Азии не осталось ни одного епископа. Ташкентской епархией управлять было некому. Заезжий архиерей христонисовал его в епископы. Этого уже ЧК не выдержало. Преподобного Луку сослали в Енисейск. Он и там оперировал, особенно удачно трахому. А также открыл церковь. Отправили ещё дальше, в Нижний Туруханск. Вернулся после ссылки в Ташкент, но рясу не снял. В его домик по вечерам тянулись люди.

Орлов, активный партиец, но слабый хирург, и написал донос. Профессора сослали в Архангельск. С трудом он добился разрешения работать в поликлинике.

С 1915 года главным пристрастием Войно-Ясенецкого была гнойная хирургия. Он и книгу написал об этом, три года лежала в «Медгизе». Как-то пришла к нему бабка с флегмоной. Флегмона явно шла на убыль, но Валентин Феликсович заметил странную черную мазь на руке. Мазь бабке дала квартирная хозяйка профессора, он и не знал, что та пользует. Стало ему интересно, зашел узнать. Вера Михайловна секретов не скрывала:

— Лечу людей, как бабка моя да матушка лечили. Ну, маленько своего добавила.

Принесла с огорода черной земли, просеяла через сито, ссыпала в горшок и поставила в русскую печь, в самый жар, минут на сорок. Антисептика! Потом выставила на мороз. В землю добавила сметану, мёд, и сухие травки: рябинку, чернобыльник.

Профессор взял под наблюдение больных, которых Вальнева пользовала своей «катаплазмой». Результаты оказались настолько убедительными, что Валентин Феликсович никогда и ни о чем не просивший, пошёл к начальству, просил, убеж- дал, и добился-таки для Веры Михайловны разрешения работать в поликлинике и лечить.

В ноябре 1933-го кончилась его ссылка, он приехал в Москву, мечтая получить институт, продолжить исследования. Митро- полит Сергий, местоблюститель Патриаршего престола, предложил ему на выбор три епархии. Валентин Феликсович отказался! Продолжать работу, ни о чём другом он и думать не мог. Молился, просил прощения у Бога за отказ от епархии. И однажды услышал ответ: «В этом не кайся».

Института ему не дали, и вообще, никакой работы в Москве не нашлось. Правда, вышла наконец в свет его книга. Уехал опять в свою Среднюю Азию, хирургом в Андижан. Осложнение от местной лихорадки «папатачи» привело к отслоению сетчатки. Операция не помогла, левый глаз погиб.

И вновь профессор вернулся в Ташкент. Выписал туда за свои деньги Веру Михайловну и продолжил работу. Новые данные по «катаплазме» доложил на Хирургическом обществе. Все врачи Ташкента пришли послушать. И как ни старался Ванька Орлов, большинство одобрило. Тогда этот подонок опубликовал в газете статью «Медицина на грани знахарства». И сидеть бы Валентину Феликсовичу ещё раз, да поспел вы- зов в Сталинабад. Там в горах заболел Горбунов, управделами ЦК. Местный хирург прооперировал ему аппендицит так, что занёс анаэробную инфекцию! Гангрена брюшины! Пришла телеграма от Молотова, вспомнили о Войно-Ясенецком. Профессор перекрестился и полез в самолёт.

Горбунова он спас. Остался погостить у старшего сына, Михаила, работавшего в Сталинабаде. Приехали важные персоны из ЦК, просили перейти к ним. Очень нужен такой хирург. Златые горы сулили. Валентин Феликсович ответил, что город ему понравился, и он с удовольствием бы работал здесь. Только вот церкви в городе ни одной нет а без церкви он не может. Откроете церковь — останусь.

В 1938-м его опять посадили, попал в ссылку в Красноярский край, а с началом войны стал консультантом всех госпиталей края.

— Великий хирург! – с жаром говорила Валя. — И нас учит охотно. Но строг ужасно. Ошибки не прощает. Как-то ассис- тентка при нём уронила в операционной зажим и, не подумав, нагнулась поднять. Он её уволил с ходу! А с больными очень внимателен, помнит всех. Поселили его в дворницкой. Завкрайздрава его ненавидит и вредничает, сколько может. Старик слова никому не сказал. Но в комнате у него вся стена от края до края: иконы и лампадки! Как в церкви. Я два раза у него была.

Роза рассказала Валюше о своём больном.

— Может быть написать, профессору?

— Ну конечно! Он обязательно ответит, тем более, коллеге.

Письмо Рейзел сочиняла полночи. Кабы просто профессор, а то ещё и Владыка! Не обидеть бы нечаянно. Подробно опи- сала историю болезни, симптомы и утром отправила.

Скоро получила из Красноярска бандероль: баночку черной катаплазмы и письмо. Профессор прислал подробную инструкцию по использованию мази и посоветовал проверить состояние кости. Симптомы очень похожи на остеомиелит.

Пришлось оперировать Ромео ещё раз. Страшно было резать. Но деться-то некуда! На кости ближе к локтю увидела свищ. Вскрыла, тщательно вычистила, засыпала сульфидином. Через две недели стало заметно улучшение. А потом за- пах гноя исчез, рана зарубцевалась, и Роза назначила лечеб- ную физкультуру, чтобы восстановить руку.

ЧП в больнице чаще всего случаются по выходным. Роза старалась брать воскресные дежурства. После полуночи, когда все спали, а она дописывала истории болезни, Ромео тихо постучал в дверь кабинета.

Взглянув на его лицо, она сразу поняла: объясняться пришел.

— Вы же знаете, Роза Ароновна, для меня дорже Вас на свете ничего нет. Но я — бывший зек. Камень на шее. Скажите слово — и я исчезну.

Страшно было решать. И что скажет Надя? Одиночество обрыдло.

Привела его домой. Надя с любопытством разглядывала чернобородого гостя:

— Это тебя зарезали разбойники? А почему тебя зовут Ромео?

Роза вздохнула с облегчением:

— Сговорятся!

Они расписались в день его выписки из больницы. У Рейзел собрались ближайшие друзья. Настя испекла пирог. Стали вместе думать, как легализовать бывшего зека, как найти работу. Преподавание напрочь закрыто статьей 58-10. Даже если оформить по блату, кто-нибудь да стукнет.

— Надо осваивать ремесло. В артели инвалидов сравнительно безопасно, — заметил Василь Васильевич. Роза поддержала: Абрам после Беломора продержался слесарем до самой войны.

— Когда-то, в той жизни, я пробовал резать по дереву. Недурно получалось. Правда, левая рука ещё не восстановилась полностью.

— Самое то! — обрадовался Павел Григорьевич. — Завтра же отведу вас к дядьке Семену. У меня дядюшка лучший столяр в городе. А всех подручных забрали в армию.

Так и стал Ромео Амазаспович учеником столяра-краснодеревщика. В 1949 году, когда его, как и всех ранее сидевших, взяли на второй срок и выслали в Магадан, это его очень выручило.

Весной 1943-го на конференции в Новосибирске Роза впервые увидела Войно-Ясенецкого. Подошла после доклада. Профессор помнил её письмо и обрадовался, что катаплазма помогла.

— Не знаю, как благодарить Вас, Валентин Феликсович! Вы мне мужа спасли.

— Бога надо благодарить. Его волей живём.

В разгар войны Сталин «простил» православную церковь. Епископ Лука стал членом Священного Синода, архиепископом Крымским. Зрение ухудшалось, хирургию пришлось оставить.

Файзула — почтарка пришла утром. Роза кормила дочку, Рома уже ушёл в свою мастерскую. Настя грела бутылочку с молоком (в этот раз молока у Рейзел было мало, и с трёх месяцев Анечку пришлось прикармливать). Дверь открыла уже собравшаяся в школу Надя.

— Танцуй, Роза Ароновна! — закричала Файзула. — От сына письмо!

Да разве потанцуешь, когда малышка теребит почти пус- тую грудь? Настя взяла девочку из рук матери и дала ей соску. Рейзел бережно открыла письмо. Надя торопливо скинула пальто и ушанку:

— Ну и опоздаю. Наплевать! — жадно заглядывала матери через плечо.

«Дорогая Мамочка! — писал Додик. — Кажется, нас ожидает удивительная вещь! Я стал суеверным и стучу по табуретке. Если не случится чего-нибудь дурного, скоро у тебя будет внук или внучка!

Посылаю к тебе Диночку, надеюсь, с нею всё будет в по- рядке. Честно сказать, жена у меня с характером. И немного страшно, как вы там уживётесь, две умных и достаточно жест- ких женщины под одной крышей? Но ведь во всём мире у меня нет никого ближе вас двоих. Постарайтесь подружиться. Представляю себе, какой будет бедлам в нашем доме: двое младенцев, да еще и Надя».

— Видать, серьёзную невестушку выбрал вам Додик, — улыбнулась Настя.

— Какую хотел, такую и выбрал. А нам жить с Диной Со- ломоновной в мире и согласии, без ссор и споров, — строго ответила Роза.

Бывшую комнату сына вымыли, вычистили и довели до полного блеска. Молоденькая врачиха из детского отделения отдала старую самодельную кроватку-люльку. Роман Амазас- пович разобрал её по дощечкам, ошкурил, собрал заново, да ещё и отлакировал для полной асептики. Настя нарезала из старых простыней пелёнок. Из больничной марли приго- товили отличные подгузники.

Дина приехала дней через десять. Вошла в дом в тяжелой промокшей шинели, стала в дверях, не решаясь войти. Роза подбежала, обняла её:

— Здравствуй, доченька. Мы тебя заждались.

Первое время та отмалчивалась, чувствовала себя не в своей тарелке. Чужой дом, незнакомый мир, да и стеснялась огромного живота. С детства Дина говорила по-еврейски и по-польски. Русский выучила в медучилище и хоть говорила правильно, но от акцента избавиться не смогла. И это мешало.

Разбила лёд Наденька. Она прибегала из школы, швыряла портфель в угол и принималась рассказывать о подругах, о строгой учительнице, о грозе класса Вовке Шигрове:

— Он вовсе не такой плохой, только озорной мальчик.

Мама и дядя Рома были на работе, Настя занята малышкой или обедом, а Дина слушала с удовольствием. Рейзел очень удивилась, вдруг услыхав от дочери: «А зохен вей», «А гитцен паровоз».

Дина распустила свою пушистую голубую кофту и принялась вязать сыну (иного и быть не могло!) кофточку и рейтузы. Настя отложила тряпку, присела рядом, с уважением глядя на мастерскую работу.

— Здорово это у вас получается, Дина Соломоновна! Может, поучите меня как-нибудь?

Зато Дина научилась у неё шить на машинке. В Вильнюсе «зингер» был только у зажиточных. В их семье швейной машинки не было.

Дина отдыхала. Хозяйство в доме вела Настя и время от времени позволяла ей понянчить или помыть малышку. В сто- ловой стояли два книжных шкафа. Так много книг! У отца Дины кроме Торы и молитвенника было несколько томиков Шолом-Алейхема на идише, да агитационные брошюры «Поалей Цион». А тут Пушкин и Толстой, Фейхтвангер и Гейне. О многих она и не слышала. Дина взяла с полки «Безоб- разную герцогиню» Фейхтвангера. Сначала было трудно, по- том её захватил этот странный мир. Много она не понимала. Как-то вечером спросила Романа Амазасповича, и он тут же прочел ей блестящую лекцию о средневековой Германии. Читать стало легче.

С жадным интересом она приглядывалась к порядкам в доме. Из зарплаты хозяева откладывали определённую часть в пёструю крымскую шкатулку. Оттуда все брали на текущие расходы, сколько надо, без записи. Настя не отчитывалась в тратах. Если хотели купить что то дорогое, обсуждали за ужином, и, либо Роза и Роман добавляли из своих денег, либо откладывали, чтобы собрать нужную сумму. Вообще, о день- гах не говорили!

Придя из мастерской, Роман Амазаспович садился с Надей, проверял её уроки, терпеливо отвечал на множество вопросов, вспоминал к случаю занимательную историю. Он любил эту чужую девочку не меньше, чем свою! В мягком, внимательном, уступчивом Романе чувствовалась внутренняя сила. Он вовсе не был подкаблучником.

Как-то, придя с работы, Рейзел рассказала, что в горкоме её тянут в партию. Дескать, главвврач областной больницы не может быть беспартийным. Роман решительно посоветовал ей не уступать:

— Что ты, родная! Ещё заставят выступать с гневным осуж- дением «врагов народа». Плюнь! Ну, снимут тебя с больницы, останешься на отделении, меньше будет головной боли.

Страх перед строгой свекровью прошел сам собой. Слиш-ком многое их связывало: ожидаемый малыш, да и тревога за Давида. Роза охотно рассказывала ей о проблемах микропедиатрии, учила тому, что надо делать молодой матери.

Как-то Дина тихонько сказала ей:

— Мне иногда хочется назвать вас «мамеле», но как вспомню о своей, так не могу. Где она лежит, в каком рву похоронена? Соня перед войной вышла замуж за Илью Финштейна и уехала с ним в Ленинград. Может, жива? А младшие братья Фима и Мордка наверняка погибли.

Роза в тот же вечер написала Абраму, попросила его узнать что-нибудь о судьбе Софьи Финштейн, их новой родствен- ницы. И, бывают в жизни поразительные вещи: в батальоне Абрама служил водитель Илья Финштейн! Соню с дочкой эва- куировали по дороге жизни в декабре 1941 года, и сейчас они жили в Ярославле. В конце марта, вскоре после родов, Дина получила письмо от сестры.

Родила она сына, маленького, меньше двух килограммов, и назвала его Теодором.

— Может, лучше запишем его Федей? — спросила Настя, — Пойдёт в школу, Федя имя обычное, меньше будут придираться. Что Фёдор, что Теодор, одно и то же.

— Нет, Настя, разница большая. Теодором звали погибшего деда. А мальчишки? Так он же всё равно Давыдович.

Теперь в доме было два младенца. Молока у Дины хватало на обоих.

Яков

Яков (1902) — дети: Мария (1922), Анна (1922) — вторая жена Рахиль (1904)— дети: Абрам (1927), Фира (1931), Арон (1936)

Алексей Тихоныч привёл «Блю стар» из Египта. Рейс был опасным. Англичане остановили второе наступление Роммеля на самом пороге долины Нила. Немцы яростно бомбили Мальту. Торговые суда топили не глядя. Нейтральный турецкий флаг не спасал.

Тихоныч хитрил, уходил в сторону от привычных маршрутов. Пока везло. Вернулся целый и с обычным юмором рассказывал друзьям о своих приключениях. Нелегко было. Но и стоимость закупленных в Александрии товаров выросла во много раз.

Севильяно с восторгом просматривал ведомость привезенного.

— Надолго хватит! Живём. Абраша молодец! Закупки про- вел сам и неплохо справился. Привезли куда больше, чем мы рассчитывали. Толковый парень растёт.

В кабинет заглянула Леночка, секретарша:

— Генрих Садлер приехал!

Генрих мотался по Европе с паспортом Орхана Керим-оглы, торговца фруктами из Трабзона. Отрастил широкие усы, спрятал глаза за очками в толстой черепаховой оправе, по-немецки говорил с турецким акцентом и играл в прятки со смертью, то есть с гестапо.

— Как дела, неустрашимый? — пошутил Алексей Тихоныч.

— Как сажа бела, — Генрих не поддержал шутки. Он учил русский и кстати и некстати старался щегольнуть русской пословицей. Вытащил из черного пакета стопку фотографий и положил перед Яшей:

— Взгляни. В Варшаве у одного из моих парней девушка работает у фотографа лаборантом. Какой-то эсэсовец принёс плёнку, она и напечатала экземпляр для своего коханого.

Яков неспеша просматривал большие, восемнадцать на два- дцать четыре фотографии и передавал дальше.

На первых кадрах красовался белозубый, улыбчивый парень в эсэсовском мундире, то один, то с девушками. Потом пошло другое.

По улице маленького городка шла колонна стариков, женщин, детей. На чётких кадрах легко было прочесть даже надписи на магазинах: «Хлеб», «Парикмахерская». Типично еврей- ские лица. По сторонам — люди с винтовками, в штатском, с повязками на рукавах.

— Это Слуцк, — заметил Садлер. – Охрана — местные полицаи.

На следующей фотографии колонну выстраивали на бровке противотанкового рва. Двое эсэсовцев за пулемётом. Биб- лейский старик с седой бородой прижимает к груди девочку. А вот и наш красавец, с пистолетом в руке, добивает раненых.

Доходили смутные слухи о зверствах фашистов. Но такое! Подлинность фотографий сомнений не вызывала. Значит, правда!

— Гитлер приказал перейти к «окончательному решению еврейского вопроса». Из Германии евреев вывозят в гетто генерал-губернаторства. В концлагере Дахау строят новые мощные крематории. А в России уже решают. Окончательно.

Какое-то время Яков молча ловил губами воздух, как вытащенная из воды рыба. Лицо резко побледнело. Потом он вскочил и закричал странным, высоким голосом:

— Я мирный человек! Я купец! И не хочу ввязываться в эту кашу. Но это! Что надо делать? Стрелять? Я буду стрелять!

Алексей Петрович налил ему стопку коньяка:

— Сядь, Яков Ароныч. Выпей. Криком делу не поможешь. А стрелять — найдутся охотники. Генриху нужна от нас другая помощь. Думаю, канал в Польшу. Туда — оружие, оттуда — людей. Угадал?

— Просто поразительно! — Садлер удивлённо снял очки. — Вы сразу ухватили суть дела.

— Сложно и риск большой. Однако есть у меня мыслишка. В Кишинёве стоит без сырья наша кофейная фабрика. Так? А в Европе кофе сейчас — на вес золота. Организовать небольшую фирму и возить кофе пароходами до Вены. На паро- ходе черта можно спрятать. А за хорошее кофе погранич- ники на многое закроют глаза.

— Дунайское речное пароходство? — Яков понемногу пришел в себя, откинулся в кресле. — Вариант! Особенно, если Стёпа хоть немного поможет.

— И вот что ещё, Яков Ароныч. — Степанов пристукнул по столу. — Немцы в России. В этом деле мы с тобой работаем на равных. Насыплем Гитлеру соли на хвост. Хоть как-то поможем нашим. Правильно я говорю, Тихоныч?

— Верно. Это наше дело.

— А как же я! — вдруг обиделся Севильяно. — Меня вы и за человека не считаете! Мелех Адонаи! Как ты только терпишь на земле этих извергов!

Тихоныч положил ему руку на плечо:

— Не волнуйтесь, Абрам Хасдаевич. Дело долгое, трудов и страхов на всех хватит. Надо собираться в Бухарест. Без по- мощи Ованеску будет трудно.

Степан Ованесович согласился им помочь сразу. Среди его должников был и знатный боярин Михал Петреску, камергер двора королевы-матери, и владелец Румынско-Дунайского пароходства. Взять его пароходство за долги ничего не стоило.

— Пассажирские я выделю в отдельную компанию. А вам отдам грузовые. Если с деньгами трудно — берите в кредит.

— Вас, Степан Ованесович, не пугает степень риска? — спросил Алексей Петрович.

— Если директором будете вы, а заместителем Собакин — нет. Вам я верю. Войну Гитлер проиграл. После того, как Штаты вступили в игру, это очевидно. Пора подумать о том, что будет после войны. Кстати, Генрих, вы сотрудничаете с англичанами или воюете? Первое — предпочтительнее.

— Уже сотрудничаем.

— Ну и прекрасно. У тебя, Яша, связи с Англией уцелели? Моему Тиграну скоро семнадцать. Надо бы его пристроить в престижный университет. В Кембридж или Оксфорд. Поможешь?

— Постараюсь.

— С Богом, друзья.

Месяца два ушло на подготовку. Тихоныч привез из Александрии груз кофе. Двое его лучших механиков привели в порядок пароходы. Решили назвать их «Йемен» и «Аравия», чтобы кофейную флотилию было видно издали.

Самая трудная работа досталась Генриху: подбор экипажей. Ненадёжный человек мог погубить всех. К тому же опасно было иметь матросов с типично еврейской внешностью.

Специалистов Собакин отобрал с «Блю стар» и с «Наташи».

Старые машины работали на угле, и в угольном бункере каждого парохода механики приварили дополнительную стенку, отделив узенькую, метра полтора, комнатку от борта до борта. Попасть в неё можно было с палубы через тщательно замаскированный люк.

Фирмой командовал Алексей Петрович. А в первый рейс «Аравию» повёл Собакин.

Яков приехал в Вену дня за три до прихода «Аравии». Взял такси, как обычно, до отеля «Кайзерхоф». После начала Второй мировой он приехал сюда в третий раз, но сейчас стало страшно. Всё вспоминал рассказы о пытках в гестапо. Раньше об этом не думал: гражданин нейтральной страны, приехал по законным делам. Среди влиятельных венских коммерсантов у него добрых приятелей достаточно. Только рискнёт ли кто-нибудь из них вступиться, если его возьмут? Гестапо боятся все.

Можно было достать фальшивый паспорт на любое имя, но в Вене его знали. Решил, что ехать открыто — риска меньше.

На второй день в вестибюле отеля к Якову подошёл незаметный человек и пригласил в гестапо. Впрочем разговор был любезный. Его спросили, по каким делам герр Рутенберг прибыл в Вену?

Яков выставил на стол синие баночки кофе. Гестаповец просиял:

— Неужели та самая «Звезда Аравии»? Не эрзац? Давно я не видел такого кофе.

Яков старался говорить спокойно, держаться естественно. Для гестаповца, как для сторожевого пса, испуг — первый признак виновности. Сказал, что на фабрике в Кишинёве, ранее конфискованной большевиками, удалось возобновить производство натурального кофе. Он приехал выяснить перспективы сбыта.

— Можете не сомневаться! Проблем сбыта не существует. За натуральный кофе такого качества вы получите любую цену. Кстати, мы с радостью купим у вас большую партию.

— На днях я жду прибытия парохода с первой партией кофе. Почту за честь передать вам в подарок несколько ящиков.

Алексей Петрович был прав. Чем меньше вранья, тем меньше риска. Конечно, этот толстомордый чин с первого взгляда определил национальность Якова. И заподозри он правду, никакой турецкий паспорт не спасет. Да с чего ему подозревать? За большой прибылью купец полезет и в пасть тигра. И зачем резать курицу, несущую хоть и не золотые, но такие ароматные яйца.

Когда дело наладится, Яков уже не станет каждый раз светиться в Вене. Однако сговориться с оптовыми покупателями и запустить машину мог только он сам.

Хороший кофе в воюющей Европе был великолепным прикрытием. Скоро перед ними неожиданно встал вопрос: что делать с крупными суммами в немецких марках, полученных за кофе. Половину прибыли они отдавали Генриху, и эти деньги шли тайными каналами в гетто и в концлагеря. Там на них покупали хлеб, а иногда и оружие. Надо было пристроить оставшиеся. Там, где ещё не было солдат вермахта, марки не брали.

Решили закупать на эти деньги цейсовские бинокли и фотоаппараты. В Каире и в Александрии за них хорошо пла- тили фунтами стерлингов.

Первым рейсом «Аравия» привезла восемь женщин и девятнадцать детей. Их переправили в Констанцу, а оттуда — в Египет.

— Натерпелся я страху! — рассказывал Алексей Тихоныч. — Дунай весь границами перекрыт. Венгрия, Югославия, Румыния, Болгария, опять Румыния! И на каждой проверка. Таможенники и погранцы рыщут, аки псы алчущие. Во все дыры нос суют. Я угощаю их коньячком с кофе, говорю вежливые слова, а сам дрожу: ну как в трюме младенец заплачет! Там же и грудные.

Ни разу голоса не подали. Пуганные дети. Сидят как мышки, тихенько. Надо бы в каждом экипаже врача иметь. Я своими средствами справился, слава Богу, ничего серьёзного не было.

— А где вы их приняли?

— Генрих купил хутор в Венгрии, у самого Дуная. Мы подошли ночью и минут за шесть-семь погрузили. Плыли по ночам. Люк откроем, покормим пассажиров, помоем кого надо. Дети сидят у бортов, смотрят на огоньки на берегу и говорят шепотом. Сердце кровью обливается. Надо в экипаже иметь опытных женщин. В следующий раз обязательно накуплю им игрушек и детских книг.

Дело пошло. Освоив маршрут, начали возить и оружие. А беженцев привозили из каждого рейса. Ясное дело, на взятки уходило много кофе, однако к их флотилии быстро привык- ли, и особо не придирались.

В Кишинёве Алексей Петрович снимал удобную квартиру на Садовой. Вечером его оторвал от пасьянса звонок в дверь. На площадке стоял грязный, обросший густой щетиной сол- дат в немецкой форме. Алексей даже не узнал его сразу.

— Генрих! За тобой гонятся? Заходи.

Он пропустил его в дом и запер двери.

— Всё спокойно.

— Поесть? Или сначала ванну?

— Сначала дело.

— Значит, совсем плохо. Подожди немного. Утром приехал Яков Ароныч. Я схожу за ним.

Из детской комнаты вышла Жаклин, поздоровалась и пошла на кухню, кормить гостя. Прибежал Павлик, обнял Генриха. Скоро появились и Яков с Абрамом Хасдаевичем. Тот жил в соседнем подъезде.

Не было только Собакина. Алексей Тихоныч ушел на «На- таше» в Александрию.

Генрих успел умыться и переодеться. В старом свитере хозяина он уже не выглядел беженцем.

— В Варшавском гетто не сегодня — завтра вспыхнет восстание, — сказал он. – Мы не успели подготовиться. Ещё слишком мало оружия, но взрыв неизбежен. Надо помочь. Ребята будут драться с эсэсовцами чуть не голыми руками.

— Расскажи толком. Мы слишком мало знаем, — кивнул Алексей Петрович.

Генрих рассказал, что в 1941 году немцы огородили часть Варшавы вокруг тюрьмы Павяк и свезли туда полмиллиона евреев. Гетто получило самоуправление, со своей полицией, бургомистром.

— Варшавское гетто — целый мир. Год назад там были улицы богачей, где гуляли дамы в соболях, в роскошных ресторанах играли всемирно известные музыканты, работали театры, даже конка! Немцы снимали хронику, всему миру показывали: евреи живут как в раю. И рядом кварталы жут- кой бедноты, где голодные дети просят милостыню. Ведь еврею дают две буханки хлеба на месяц! Евреи трудились на десятках фабрик и заводов. Там делали всё — от детских игрушек до мебели и часов. Гетто жило за счёт контрабанды. Нужное сырьё ввозили за взятку или по липовым документам, а готовые товары вывозили, спрятав под вонючим мусором. При мне утром через ворота въехали две телеги, запряженные парой коней каждая. А вечером одна кляча вывезла две пустых теле- ги «в ремонт». Кони пошли на колбасу. Трёхметровые кирпичные стены никого не остонавливали. Улучив минуту, когда патруль свернул за угол, к стене с обеих сторон приставляли лестницы и лихо перебрасывали нужное через колючую проволоку. Бывало, через стену передавали рояль. Всё это за считанные секунды. Но так было до 22 июня 1942-го года. К этому времени нацисты построили лагеря уничтожения — Треб- линку, Аушвиц и начали методично вывозить из гетто евреев, по шесть тысяч каждый день, дом за домом. Чтобы те не сопротивлялись, им лгали, что в Лодзи их ждут благоустроен- ные бараки и хорошая работа. Люди ехали на смерть, как бараны. Случаев активного сопротивления почти не было. Многие бежали с платформы, где их грузили в эшелоны или с дороги, но и только. В начале сентября Абрам Кшептицкий вернулся в гетто из Треблинки. Но и после этого ничего не изменилось. Боевые организации — Анелевича, и наша, бейтаровская, потребовали восстания, но старые сионистские зубры встали стеной: ни в коем случае! За четыре месяца вывезли на убой больше трёхсот тысяч, в первую очередь стариков и детей. В октябре запротестовали немцы-заводчики. У них производство забуксовало, ведь почти все квалифицированные рабо- чие — евреи. Но перерыв кончается. Мы узнали точно: Гиммлер приказал ликвидировать Варшавское гетто, наплевав на все экономические доводы. Он хочет иметь Польшу «юденфрай». С первой же попыткой отправить людей в Треблинку грянет восстание. Молодые взяли верх. Они будут драться ломами, топорами, булыжниками, но на убой не пойдут. За эти месяцы под гетто вырыты сотни бункеров, укрытий, подземных ходов. Пробиты стены, чтобы скрытно переходить из дома в дом. Они не сдадутся.

— Так таки шлехт, — тихо сказал Яша. — Что у нас есть в наличии, Алексей Петрович?

— На складе в Констанце лежат две сотни старых русских карабинов и с полсотни ящиков патронов к ним.

— Врангелевские карабины?

— Конечно. Но они вполне исправны.

— В Варшаве им цены не будет, только бы доставить. Очень нужны гранаты. И любое противотанковое оружие, — кивнул Генрих.

— У меня добрые отношения с капитаном Радулеску, — заметил Севильяно. – Он на днях проигрался в карты. За сотню фунтов стерлингов оформит бумаги на оружие с армейских складов. Кстати, там, кажется, есть и трофейные русские противотанковые гранаты. Такие большие и тяжелые.

— Это вообще мечта! Сколько времени займет оформление бумаг?

— Дня три-четыре.

— Много. Нельзя ли быстрее? Когда сможем отправить оружие?

— За пару дней мы подготовим «Йемен» к плаванию. Правда, грузить его почти нечем, кофе не хватит и на полтрюма, — ответил Степанов.

— Афанасий Попов давно просил отправить в Вену его джемы и мармелады. Часть груза возьмём у него, — вставил Севильяно.

— «Йемен» поведёт Паша Собакин. Он хорошо освоил маршрут, справится, — кивнул Алексей Петрович. — А как ты доставишь оружие из Вены?

— Хорошо бы купить пару крытых грузовиков, — сказал Генрих. — Надену эсэсовский мундир, липовые документы мне сделают.

— Но у кого ты купишь эти грузовики? Риск слишком велик. Придётся ехать в Вену мне. Если грузовики приобретёт фирма «Горут», это не вызовет подозрений, — сказал Яков.

Все помолчали. Дело предстояло страшное. Жаклин поставила перед гостем большую сковороду: яичница с перцем и с помидорами, её коронное блюдо.

Алексей Петрович разлил по рюмкам коньяк:

— Будем живы.

Через три дня «Йемен» отплыл вверх по Дунаю.

В купе курьерского поезда Яша проснулся в холодном поту: снился расстрел. Его ставили к высокой кирпичной стене, завязывали глаза, но он почему-то всё равно видел, как выстраиваются солдаты в черной форме, подымают винтовки.

— Чушь! — думал он просыпаясь. – Теперь так не расстреливают. Пуля в затылок, и всё.

Проснувшись второй раз, он понял, что больше не уснёт, вышел в коридор, курил, глядел в тёмное окно на редкие огоньки, заставлял себя не думать о Вене.

Недавно от Мэри пришло письмо из Лондона с фотографией смешной крохотной внучки. Осенью она вышла замуж за раненого лётчика, и теперь Яша стал дедом. Какой она вырастет, эта Дженни?

Абраша снова ушел в рейс с Собакиным. Впрочем, сейчас, после разгрома Роммеля, плавать стало не так опасно, как в 1941-м.

Всё обошлось. Правда, в отеле на него смотрели с явным изумлением. Евреи стали тут редкими гостями. К приезду Садлера Яша удачно купил два автофургона для перевозки мебели и довольный приехал на шестой причал. Генрих мгновенно погасил его радость.

— Восстание в гетто началось позавчера! Будь оно всё проклято! Опоздал! Но всё равно я повезу им оружие! — сказал он Яше. — Только бы до Варшавы добраться.

Поздно вечером Яков пришел проводить его с того же причала. Генриха трудно было узнать в новенькой форме штурмфюрера и в русом парике. Садлер отвёл Яшу в сторону.

— В Ортакее преподаёт музыку Дора Лейпцигер. У неё будет ребёнок. Позаботься о них, дружище.

Яша вспомнил эту полную, шумную девицу с огромными глазами и гривой каштановых волос. У Генриха бывали дамы куда красивее.

— Не сомневайся! Не бросим. – Яша крепко обнял его и ничего не сказал. Что можно пожелать человеку, идущему в ад?

Больше он Генриха не видел.

После войны в Ортакее появился однорукий страшный еврей с вытатуированным на предплечье номером узника Освенцима. Он рассказал, что Генрих погиб 16 мая, в последние дни гетто. Евреи дрались месяц. И только подтянув артиллерию и огнемёты, забрасывая газовыми гранатами канализационные люки и взрывая каждый подвал, эсэсовцы задушили восстание.

Хорошо вооруженная и законспирированная «Армия Кра- йова» практически не помогала евреям. Через полтора года и их никто не выручил в горящей Варшаве.

* * *

Весной 1944-го в Ортакее встречали Пейсах всей семьёй. Тётя Фира светилась от счастья. Абрам Хасдаевич приехал из Кишинёва. Брать туда Гиту и детей он боялся. На этот раз из Лондона приехал Симон со своей женой и мальчиками. После высадки союзников в Италии Средиземное море стало куда менее опасным. Прилетела из Иерусалимского университета Рейзел, она кончала аспирантуру. Такая стала красавица. Яша вспомнил крохотную, крикливую девочку в Феодосии.

Хотела навестить отца и Мери, но не получилось. Зато девочки прислали подробные письма и множество фотографий.

Все вместе поехали в Румели Хисар, в синагогу. Вечером, в первый сейдер, за большим столом Яков читал благословение, а Арон как младший сын задавал положенные вопросы.

Гриша

Муж Цили (1906) — дети: Феликс (1927), Роза (1933), Гриша (1938)

Пережили зимнее наступление: холод, метели, вши, а в марте — размокшие, страшные фронтовые дороги и завязшие в глине грузовики. Танки видели редко, а на прямую наводку выводили пушки чуть не каждый день: выкуривали немцев из превращенных в доты домов, лупили по амбразурам.

К весне полк отвели с передовой. Потери были страшные, много раненых, того больше обмороженных. Отдыхали, обу- чали пополнение. Отрыли и обустроили себе добротную землянку. Абдулла притащил из ближайшего посёлка печку — буржуйку, шахматы и два венских стула.

У ручья срубили баньку, сибиряк Федулов сложил отличную каменку. Стало веселей жить. К ним даже командир ди- визиона приезжал попариться.

В полк поступили американские студебекеры, мощные новенькие грузовики, присланные через Мурманск по ленд- лизу. На майские праздники ребятам вручали награды. Гриша с другом, оба уже сержанты, получили «За отвагу».

— Теперь и домой вернуться не стыдно, — говорил Абдулла, с гордостью поглаживая медаль. — Самая честная награда, солдатская. За зря не дают.

Комбат упорно тренировал расчёты:

— Попади первым же снарядом! Попал: ты живой, он по- койник. Промазал – надейся, что у фрицев башнёр тоже мазила.

Гриша тосковал без музыки. Разведчик сержант Зверев похвастался трофеем: большой губной гармошкой. Гриша загорелся:

— Дай попробовать! Хороша. Махнёмся?

Зверев упирался, хоть сам и не умел играть.

— Сыну отвезу.

Пришлось отдать за инструмент тонкий шерстяной свитер. В 1939-м Циля удачно купила его у приятельницы. Он выглядел ещё вполне прилично, хотя Гриша носил его не снимая.

Вечерами под сосной собирались любители хорового пения, и комбат первым. Раненые принесли из госпиталя «Землянку», песня всем полюбилась. Но чаще пели старые: «Байкал», «Ер- мака», «Из-за острова на стрежень».

Каждый день политрук читал им «Красную звезду», и, если там был фельетон Эренбурга, слушали с охотой. Однако больше доверяли «окопному радио». Это не обманывало. Шофера, писаря, связисты и прочие близкие к начальству солдаты, знали всё. В газетах о Крымской катастрофе не было почти ни- чего, но «окопное радио» тут же сообщило, что Сталин разжаловал комфронта Козлова и представителя Ставки Мехлиса.

12 мая началось наступление Тимошенко на Харьков. Началось вроде удачно, и все обрадовались. Но 17-го немцы прорвали фронт Девятой армии и вышли в тыл наступавшим. Разрешение отвести войска опоздало, как обычно. Три армии оказались в мешке, путь на Донбасс открыт.

— Кончай загорать, хлопцы. Хана, — ворчал Абдулла. — Теперь жди приказа: по вагонам! Без нас не обойдутся.

Он не ошибся. Скоро сидели они свесив ноги с платформы, в кургузой тени своей пушки стараясь спрятаться от жаркого июньского солнца. Эшелон катил на юг, к Дону. Всем было не по себе. Впереди немецкие танки, и Бог знает, уцелеешь ли. Мужики виду не показывали и бодро распевали «Катюшу» под аккомпанемент губной гармошки.

* * *

Месяц их полк перебрасывали вниз по Дону, от одного брода до другого. Фрицы перли на восток, не пытаясь форсировать реку, и они раз за разом вкапывли в чернозём свои пушки, рыли землянки, обживались, потом снова приказ, и они ехали дальше.

Первый бой приняли в степи, за излучиной Дона. Комбат поставил батарею на обратном склоне холма, метрах в двухстах от гребня. Всю ночь как проклятые они долбили кирками ссохшуюся степную землю, к рассвету спрятали пушки, откопали щели и заснули, короким, тревожным сном. Часов в десять разбудила разведка:

— Идут!

Гриша прильнул глазом к панораме. Только бы не пропус- тить тот миг, когда танк покажется над холмом! В этот момент он беззащитен. Всё ближе рёв мощных танковых моторов. По слуху он довернул ствол правее и угадал. Вот показался ствол танковой пушки, а вот и он сам! Тут Гриша и всадил снаряд в тонкое танковое брюхо.

Танк мгновенно вспыхнул. Рванул боекомплект.

— Хана! — азартно закричал Абдулла, досылая снаряд в казенник. — Первый наш!

Бой был долгий и тяжелый. Часа два их упорно старались достать немецкие миномёты, но за гребнем не видно, били по площадям, и потери были небольшие. Потом появилась дюжина юнкерсов и принялась утюжить их позиции. Приле- тела четвёрка наших истребителей, один пикировщик под- били, остальных прогнали.

— Гляди ты! — удивился Абдулла. — Сталинские соколы нас защишают? Первый раз вижу.

Опять поперли танки. Отбили и эту атаку. И снова приле- тели юнкерсы, много, штук тридцать. На этот раз их прикрывали мессера. Бомбёжка страшная. Две пушки погибли. Пятеро убитых, много раненых.

— Отчаянно прут фрицы, — сказал Абдулла, подтащив от разбитой пушки оставшиеся снаряды. — Озверели, гады. Удержим ли?

Опять послышался рёв авиамоторов, но на этот раз из-за спины. Над батареей низко прошли черные, стремительные тени с красными звёздами на крыльях.

— Наши пошли! — закричал Абдулла. Он выскочил из окопчика и заплясал, размахивая руками и затейливо матерясь. — Илы идут! Держись, фрицы! Чёрная смерть пошла!

За холмами ухнули мощные взрывы.

Потом их опять бомбили, но третьей атаки всё же не было. К ночи разведчики насчитали в поле двадцать шесть разбитых танков. Правда, и полк потерял много.

Назавтра с утра вновь появились юнкерсы. Одна бомба упала совсем близко. Абдула сидел на земле, в углу окопа. Друг уцелел, а Гришу шарахнуло взрывной волной, и очнулся он в госпитале, оглохший, с тяжелой контузией.

* * *

Гриша почти месяц отлежал во фронтовом госпитале, а потом повезло: разрешили поехать домой, подлечиться.

В Ртищево на базаре нашел подводу из «Красной звезды» и вечером появился дома, без предупреждений, как снег на голову. Циля бросилась мужу на шею, дети повисли с трёх сторон:

— Папа приехал!

Набежали соседки:

— Моего мужика там, на фронте, не видел?

В эти дни Циле люто завидовали все бабы в селе:

— Живой муж!

Две недели он прожил дома, отдыхал, ходил с детьми в лес за грибами и орехами, учил Розу играть на губной гармошке (у Феликса слуха не было совсем).

Счастье было недолгим: вызвали в военкомат:

— Вы ведь артиллерист?

— После контузии в себя ещё не пришел. И слышу плохо.

— Мы вас направим в батальон для выздоравливающих. Там подлечат.

Военком должен был выполнить план по призыву. Приш- лось ехать. Хорошо, хоть направили в Камышин, там формировали полк тяжелой артиллерии. 152-миллиметровые пушки- гаубицы, это вам не ИПТА. На прямую наводку не выдвигают, ближе двух километров от передовой не ставят.

В ноябре их полк громил оборону румын, прорубал дорогу дивизиям, рвавшимся к Калачу. Смыкалось кольцо вокруг армии Паулюса. Впервые немцы попали в серьёзное окружение. Война поворачивала на запад.

В конце октября 1943 года 7-й артиллерийский корпус прорыва был скрытно переброшен с Букринского плацдарма на Лютежский. Сидя на лафете своей пушки, сержант Грюнберг старался укрыться от противного холодного дождя. За дорогу промерз до костей, зато ни одной «рамы» в небе. Погода нелётная, может, немцы и не заметят их марша. Рядом ревели тридцатьчетвёрки Гвардейской танковой армии генерала Рыбалко.

«Фрицы ждут нас под Букрином, а мы уже тут, — думал Гриша. — Дело будет».

На Лютежском плацдарме для них уже были подготов- лены позиции. Пушки поставили ночью, скрытно. Рядом с ними прятались под маскировочными сетями «катюши». Пушек было много. Батареи стояли тесно, почти вплотную.

«Силища! — подумал Гриша. — Как ударим все вместе, немцу не выдержать».

Третьего ноября с рассвета началось. Все цели были расписаны заранее, и они стреляли и стреляли, пока комбат не скомандовал отбой. Пехота пошла в атаку.

А 8-го их полк перебросили на окраину Киева, расположив в пустом дворе какой-то автобазы. После обеда Гриша отпросился у комбата в город.

— Родные у меня тут были. Поищу.

На Красноармейской жил старший брат матери, дядя Ёза (Иосиф). Перед войной они с Цилей приезжали к нему на юбилей, семьдесят лет, и почти неделю гостили в его хлебосольном доме. Сестра Дора писала, что дядька остался в Киеве. Как ни уговаривали его дочь и внуки, старик упёрся: «Киев не сдадут. Не может того быть. А ежели и сдадут, ну и что? Придут немцы. Видел я их. Два года провёл в плену в ту ещё войну. Порядочные люди, не чета нашим».

Трехэтажный старый дом уцелел. В коридоре большой коммунальной квартиры к нему бросилась какая-то старуха:

— Гриша! Это ты? Как изменился. Усы отрастил. И нашивки за ранения. Гриша, живой!

Она целовала его, гладила лицо. Гриша вспомнил: Стася, соседка. Когда-то он танцевал с ней, немножко ухаживал за кокетливой женщиной. Как она постарела!

Стася усадила его на кухне, выставила на стол четвертинку самогона, солёные огурцы, и всё трогала его, как будто не могла поверить, что он жив. Она и рассказала о дядьке.

Евреев стали убивать на улицах сразу, с первого дня. Особенно после 22-го, когда наши взорвали Крещатик. Потом на всех заборах расклеили приказ коменданта: «Жидам г. Киева и окрестностей. В понедельник 29 сентября явиться...».

Иосиф Моисеич собрал узелок и пошел к брату. Рувим тоже остался в городе, надеялся что его русская жена, Маруся — фершалка, спасёт.

Маруся спрятала братьев. У Рувы была небольшая квартира, с отдельным входом. Там они и прятались. Соседи знали, конечно. Но никто не пошел доносить, и в Бабий яр старики не попали.

— Какой это был ужас, — плакала Стася, — когда их гнали убивать ни за что! И ведь свои, украинцы, гнали. Немцев было совсем мало.

Зимой дворник привел полицаев. Нет, он не был такая сволочь, просто струсил. Если бы кто другой донес, немцы расстреляли бы и его, и всю семью.

Рувим Моисеич лежал больной, не мог встать. Тогда полицаи вышвырнули его в окно, с четвёртого этажа. Иосифа Моисеича заставили погрузить брата в тачку и увели. Больше их никто не видел. А Маруся сошла с ума. Её отвезли в пси- хушку. Только недолго она мучилась. Немцы всех психов поубивали.

Гриша не мог вспомнить, как дошел до своей части. Во дворе столкнулся с комбатом.

— Что, сержант, разыскал кого из своих? — спросил капитан. Но, увидев его лицо, яростно выматерился. — Ну, суки! Погодите! Дойдём до вашего Берлина, за все заплатите! А ты, сержант, иди, отдыхай. Спи. Ты ж на ногах не стоишь.

Гриша долго мечтал разыскать, встретить тех полицаев. Но они давно бежали из Киева, и со временем он перестал думать о мести.

Исак

Исак (1909) — дочь Мария (1932) — вторая жена Рита (1906) — дочери: Ирина (1939), Софья (1941)

Весной 1942 года в разведсводке, положенной на рабочий стол Верховного, промелькнули агентурные данные, о том, что англичане активно работают над урановым проектом. Тогда на это не обратили внимание.

Потом разведчики захватили дневник убитого майора инженерных войск. Там среди заметок физико-математического характера упоминалось некое сверхоружие на основе деления ядер урана. В то же время в Ставку пришло письмо капитана Георгия Флерова. Он предупреждал, что немцы пытаются создать урановую сверхбомбу. Спецотдел выяснил, что Флеров, молодой но уже известный физик, работавший в лаборатории Курчатова по проблеме распада урана. Не прожектёр. Может, вправду сверхоружие?

В Кремль вызвали трёх столпов советской физики: Капицу, Иоффе и Сергея Вавилова. Поздно ночью маленький рябой человек в сером кителе спросил, разглаживая черенком трубки густые усы:

— Можно ли сделать атомную сверхбомбу, или это бред собачий?

Физики сказали:

— Можно.

Капица пояснил, что в ядре урана спрятана колоссальная энергия. Одной атомной бомбы хватит, чтобы уничтожить большой город — Берлин или Москву. Но сперва придётся решить множество сложнейших проблем. Прежде всего, выделить из природного урана 0,7 процента изотопа урана-235. Потому что основная масса, уран-238, только мешает. Это поч- ти невозможно. Однако англичане и американцы взялись за эту проблему всерьёз. В научных журналах полностью исчезли статьи по данной тематике. Значит, их строго засекретили.

Иоффе рассказал об успешной работе в Политехническом институте по расщеплению атома урана:

— На конференции в 1940 году Курчатов доложил об инте- реснейших результатах. Тогда же была составлена обширная программа исследований ядра урана. Начали строить мощный циклотрон. Жаль, что с началом войны работа была остановлена, а недостроенный циклотрон остался в блокадном Ленинграде.

— Эту задачу надо решить, — сказал Сталин. — Кто будет отвечать за атомную бомбу? Надо, чтобы у нас она была раньше, чем у немцев. И раньше, чем у союзников.

Иоффе порекомендовал Игоря Курчатова и Абрама Алиханова. Курировать проект поручили Молотову. Курчатов понравился больше: молод, энергичен, талантлив. Жаль, что беспартийный.

Срочно вызванный из Казани, Игорь Курчатов начал создавать институт с нуля, для секретности названный Лабораторией измерительных приборов Академии наук (ЛИПАН). Ни помещения, ни людей, ни оборудования. Однако через год работы уже шли полным ходом. На пустыре за Покровским- Стрешневом срочно достраивали корпус, начатый до войны для Института экспериментальной медицины. Катастрофически не хватало специалистов. Вытаскивали физиков со всех концов Союза. Игорь Васильевич вспомнил своего лаборанта Исака Рутенберга и послал ему вызов. Курчатов направил его к Немёнову, налаживать циклотрон:

— Ты ведь работал у Шальникова с низкими температу- рами? Займешься высоким вакуумом.

Неменов недавно привёз из Ленинграда два вагона имущества: высокочастотный генератор, изоляторы, латунь, медный лист. Грамотному помощнику он обрадовался и подробно обсуждал с ним предстоящую работу.

Масштабы поражали воображение. На уральском заводе отливали огромные (диаметр полюсов 120 сантиметров!) электромагниты из специального мягкого железа. На прожекторном заводе целый цех работал над изготовлением камеры.

— К чему такая гонка? — удивился Исак. — Идёт война, а мы столько сил тратим на чистую физику, на проблемы фундаментальной теории.

— Какая к черту теория! — устало улыбнулся Немёнов. — Для ядерной бомбы нужно выделить уран-235, а мы пока не знаем даже, с какой стороны подступиться к этой проблеме. Но для бомбы годится и загадочный 94-й элемент (потом его назвали плутоний). Его можно получить из урана в атомном котле. Тут, правда, ещё и сверхчистый графит понадобится, но это всё же полегче. А пока суть да дело, мы сделаем 94-й на циклотроне, пусть в микроколичествах, и определим его свойства.

Первое дело — герметичность камеры. Это через четверть века появились умные, удобные и чувствительные течеиска- тели. А тогда они, туго завинтив крышку болтами, опустили камеру в огромный бак с водой, и, накачав воздух компрес- сором, следили, где пойдут пузырьки. В сентябре 1944-го на циклотроне получили первый пучок дейтонов

Семью Исак оставил в Саратове. Кто знает, будет ли в Моск- ве, где жить. И в самом деле, на первых порах пришлось туго. Жил он вместе с четырьмя физиками в большой полупустой комнате, питались чаем и хлебом. Но через месяц ему выде- лили отдельную комнату и пообещали квартиру. Так что новый 1945-й год он встречал с Ритой и с детьми.

Курчатов задал бешеный темп работы. Домой Исак приходил, когда младшие дети уже спали. И только Маша с Ритой терпеливо ждали его, укутав тряпками кастрюльку с ужином. Благо, в Москве им выдали карточки «Литер-Б», и продуктов хватало.

Место понравилось. Крутой берег Москвы-реки, первый шлюз канала, вокруг дачные посёлки. До города далеко. Весной всё разом зазеленело. Очередную премию отмечали в ресто- ране «Загородный» в Покровском-Стрешневе. А рядом, в зеленой дощатой будочке, стриг и брил клиентов последний частник, парикмахер Жан.

Риту оформили в отдел технической информации. В начале она трусила: такая ответственная работа! Языки — немецкий, французский и английский она знала хорошо. А вот физику… Месяца через два, когда Рита освоила их специфический жаргон, стало намного легче. Маша бегала в женскую школу (их только что разделили), младшие девочки в детский сад.

Дело двигалось, но настоящая гонка началась после Потс- дама, когда Трумэн рассказал Сталину об успешном испытании атомной бомбы. Они с Черчиллем хотели увидеть реакцию «дяди Джо» на это известие. Но на рябом лице Сталина не мелькнуло ни тени интереса или озабоченности.

— Он даже не понял, о чём идёт речь! — удивился Трумэн.

Хозяин всё понял. 20 августа был создан наделённый чрезвычайными полномочиями спецкомитет №1. Возглавил комитет Берия.

Тут уж пришлось работать почти без выходных, нередко оставаясь в лаборатории на несколько суток. Правда, циклотрон был не самым горячим местом, поэтому иногда по воскресеньям Исак выбирался с детьми и с Ритой в Покровско-Глебовский парк и на Химкинское водохранилище.

Спецкомитет №1 был первым, но не единственным. Скоро появились №2, ракетный, Королёва, и №3 — по радиолокации, академика Акселя Берга. Этот маленький, метр с кепкой, стремительный контр-адмирал славился острым языком и неукротимостью.

Три спецкомитета стали ядром огромной раковой опухоли, которую позже назвали «Военно-промышленный комплекс СССР». Десятки закрытых городов, «зон», сотни заводов, институтов, КБ, миллионы людей — вот что такое ВПК. Им платили куда больше, чем простым гражданам, обеспечивали лучше, о них заботились. Зоны были закрыты даже для райкомов и обкомов. В разгар борьбы с «космополитами» там почти не трогали евреев (правда, в отраслевые институты ВПК: Бауманку, Физтех — евреев брать перестали).

Затрат на оборонку не считали. Давали по потребности. И через сорок лет, когда в народе накопился могучий заряд ненависти к «коммунякам», а мировые цены на нефть упали, Советский Союз рухнул, не выдержав непосильного бремени расходов на ВПК. Но ведь это через сорок лет. До этого ещё жить и жить.

Марик

Сын Абрама (1919)

За окном холодный ветер срывает с веток последние листья, льёт дождь. А в теплушке уютно пахнет дымком, топится чугунная буржуйка. Хорошо лежать на верхних нарах у окошка и слушать стук колёс. На запад, на запад, на фронт.

Два года Марик писал рапорт за рапортом, просил отправить его в действующую армию. На них с Витькой Колесовым смотрели как на психов. Чего выпендриваются?

— Другие большие деньги платят, только б подальше от фронта устроиться. А вам неймётся, — говорил Степа Георгиди, весёлый феодосийский грек. — Чего вам тут не хватает? Землянка тёплая, удобная. Баня раз в неделю. Кормёжка вполне ничего, да и барашка можно купить у монголов. С бабами туговато, но поискать — найдёшь. Идиоты!

Капля камень долбит. Наконец, пришел на него приказ, и эшелон везёт на запад. А то стыдно: столько лет в армии, а фронта не нюхал. Тем более, ему, еврею.

В Москве спросили:

— Студент? В школу сержантов. Будешь артиллеристом, разведчиком. Там нужны грамотные люди.

Окончив школу, Марик попал на Второй Прибалтийский, под Великие Луки. Фронт готовился к наступлению. Удар на Пустошку должен был отвлечь на себя резервы немцев и тем самым обеспечить успех главного удара под Ленинградом.

Перед новым 1944 годом разведчики не вылезали с передовой. Начальство хотело точно знать расположение каждой немецкой батареи.

Марк ползал с буссолью и теодолитом по промёрзшим окопам. Старался засечь по вспышке азимут на немецкие батареи. За ним, матерясь, таскал тяжелый телефон Леха Топоров, здоровенный парень из глухой вятской деревни. Он отличался редкой неразговорчивостью (иногда за полдня кроме мата не произносил ни слова) и удивительной способностью спать в любом положении, даже на ходу.

Впрочем, Марк принимал его таким, как он есть. Не ругал и начальству не жаловался. Мёрзли, промокали, прятались вместе в воронки при огневых налётах, а толку — шиш.

Наши окопы — на низкой, луговой стороне, а немцы, как всегда, на высокой. И углядеть вспышки выстрелов за горкой никак не удавалось.

Комроты материл всех подряд и никаких резонов не слушал. Наконец, Марику всё это надоело, и он начал искать хоть какую высотку на нашей стороне. На правом фланге был небольшой холм в полуверсте от передовой. Но и с него ни черта не удавалось увидеть. Низковат!

Марк с вожделением глядел на сосновую рощу на вершине холма. Если бы забраться на высокую сосну, с неё вражеские батареи, может, и видно.

— Да, Лёха, вон с той сосны справа мы бы их верняком углядели. Не взобраться. Ствол ровный, как телеграфный столб. Ни сучков, ни развилок. Залезешь на такой? Слабо!

— Дашь махорки на пару закруток? Щас взберусь. — Он скинул сапоги, размотал портянки и ловко полез упираясь в ствол пальцами ног. Вот уже сидит высоко, на первой толстой ветви: — Видал! Гони махорку! Давай, лезь сюды. Неужто не можешь? — он так же ловко спустился. — У нас в деревне любой пацан это умеет.

— Да мне в жизни не забраться. Помоги, Лёха! Отдам всю махру за месяц.

Марик до армии курил только «Казбек» и с трудом при- выкал к армейскому горлодёру.

Топоров выпросил у старшины верёвку, навязал петли че- рез каждый метр, закрепил её на толстом суку, и Марик, ста- раясь не глядеть вниз (с детства боялся высоты) влез. Возле самой верхушки на последних надёжных ветках они устроили «гнездо». Лёха подобрал где-то широкую доску, прибил её парой гвоздей. Получился удобный стол для буссоли. Там они и засели. Лёха спал, привалившись к стволу, а Марк старался взять азимут на каждую вспышку и отмечал на карте. Лейтенант, увидев эту карту, глазам не поверил:

— Ты, парень, случаем не выдумал? Больно много. Как же ты это углядел?

Марк рассказал про «гнездо» на сосне. Комроты забрал карту и пошёл в штаб полка. Вскоре прибежал вестовой, Марка потребовали к начальству.

Назавтра с утра на сосну полез комполка, лично. Лёха, отвернувшись, тихонько фыркал в кулак: уж очень смешно выглядел толстый полковник, с трудом взбиравшийся по верёвке.

Гнездо понравилось. Полковник приказал сделать лестницу поудобнее, а бойцов Лёху и Марика представить к медали «За боевые заслуги».

В час «Х», когда началась артподготовка, огонь корректи- ровали с их сосны.

Впрочем, в это время Марик с Лёхой нюхали грязный снег в воронке от снаряда и Лёха надрывно орал в трубку «Чет- вёртый! Мать твою растак и разэтак! Четвёртый!». На обрыве проявились два ранее молчавших дзота, пулемёты не давали голову поднять.

Наступление шло туго. К вечеру прошли только вторую линию немецких окопов.

Вскоре их полк перебросили севернее, в Третью Ударную армию. 12 января они прорвали фронт и двинулись к станции Насва. Вначале наступление шло удачно, но потом немцы подбросили резервы, и стало трудно. Впрочем, главная цель — связать резервы противника и обеспечить успех удара под Ленинградом, была достигнута.

А Марк Рутенберг с Лёхой Топоровым ползали под пулями, прятались в канавах и воронках и старались засечь вспышки немецких батарей. На небольшой высотке за гранитным валуном они выкопали в снегу окоп, и, пока пехота перебегала прижимаясь к разрывам огневого вала, заметили и нанесли на карту две батареи.

«Удачное место, — подумал Марик. — Пулемёты нас здесь не достанут».

Он переполз на левую сторону валуна, приладил буссоль. Точно, слева, за деревней мелькнул огонь. «Дивизионная артил- лерия, — определил он по звуку выстрела. — Давай, милая, вдарь ещё разок. Тут то я тебя и поймаю».

Но вдруг впереди, близко, вспыхнул яркий огонь, в голове что то взорвалось. Марк отключился. Очнулся он от ощущения сырости и холода на лице. Глаза не открывались.

— Слышь, паря, ты живой? Очнись, паря, — услышал он испуганный голос Лёхи. Опять что-то холодное и мокрое потекло по лицу и за шиворот. Наконец, он с трудом продрал глаза. Лицо было залито кровью и талым снегом.

— Слава те, Господи! Жив! — обрадовался Лёха. — Ну, нейначе ты в рубашке родился. Кабы не эта поганая железка, был бы покойник. Гля, Марик! — Он показал буссоль с торчащим в ней синеватым осколком снаряда. — Лоб у тебя крепкий, да подшлёмник смягчил удар. Ползти-то сможешь? Руки-ноги двигаются? Пора отсюда уматывать, пока живы.

Руки-ноги двигались, правда, с трудом. Лёха подсунул шею под правую руку Марика:

— Держись крепче, вывезу, — глубоко вкапываясь в снег, он тащил друга за гребень высотки в безопасное место. Марк упирался ногами, старался помочь.

— Вроде как вылезли, — вздохнул Лёха. Пыхтя и помогая себе языком, перебинтовал голову друга индивидуальным пакетом и пополз назад к валуну. Вернулся довольно скоро, притащил винтовки, телефонный аппарат и разбитую буссоль.

— Нафига ты тащил это ломаное дерьмо? — удивился Марик.

— Казенное имущество. Бросишь, а тебя в трибунал, — отве- тил Лёха серьёзно. — Кормить вшей в лагере захотел? На фронте всё получше.

Марка удивила необычная разговорчивость Топорова. Два месяца они неразлучны. Вместе спали, вместе ели, прятались от обстрела. Лёха матерился либо молчал. И вдруг его как прорвало. Он достал из противогазной сумки хлеб и банку «второго фронта» — американской тушенки. Вскрыл банку финским ножом.

— Хорошо в наступлении, даже консервы дают. Я в армии первый раз ем досыта.

В 1931-м семью Лёхи раскулачили. Из тёплых степей под Мариуполем вывезли в Вятскую губернию. Мужиков отде- лили сразу и отправили на лесоповал. А баб с детьми и стариков высадили в тайге: живите как знаете. Лехе тогда семь лет было, а старшему брату, Ване, — четырнадцать.

В соседнем селе за двадцать вёрст выпросили пилы, топоры, вырыли землянки. На севере народ добрый. Сами живут впроголодь, а поделились чем могли, утварь дали кое-какую, грибы съедобные показали. За первую зиму половина раскулаченных вымерла. Но у них Таня, старшая сестра, устроилась почтаркой. Да и Ванька уже сильный был парень. В лепёшки добавляли толченой сосновой коры, а ничего, до весны дожили. Весной Ванька подрядился плоты гонять по Сухоне с местными мужиками. Заработал кое-что. Младшие с маманей огород вскопали на полянке. Земля как каменная, лопату не воткнёшь. Урожай невелик, а всё ж подмога. К зиме избу поставили. Так что вторую зиму уже легче было. Понемногу обжились, в 1938-м тёлочку купили, двух кабанчиков. Тут Ваню забрили во флот, без него стало куда хуже. Лёха пошел работать в колхоз. Да там за палочки трудодней вкалывать, с голоду сдохнешь. В кол- хозе все тащат кто что может, тем и живут. И он полмешка зерна с тока упёр, да беда — попался председателю. Попал в лагерь. Повезло, статья бытовая, не политическая. 58-ю на фронт не выпускают.

Свернули себе по «козьей ножке». Покуривая моршанскую махорку, Марик спросил:

— Слушай, Лёха, ты со мной нынче в первый раз по-человечески разговорился. Чего раньше-то молчал?

Лёха смущенно отвёл глаза:

— Опасался. В деревне говорят: городские-то хваты. Зазе- ваешься, вокруг пальца обведут, обдурят. А ты ещё и яврей. Явреи завсегда в начальство пробьются, эти уж изо всех. Я и присматривался. Но, видать, и явреи разные. Ты то парень свойский, к начальству не лезешь. А как тебя этот осколок свистанул промеж глаз, перепугался. Ну, думаю, вдруг насмерть? Последнего друга потерял. Один останусь. Ты, Марик, не обижайся на меня.

— Тю, чудак! Из под огня меня вытащил, а говоришь, не обижайся.

Рива

Рива (1923), дочь Абрама

В госпитале готовили торжественный вечер к майским праздникам. После доклада обещали выступление артистов Саратовской филармонии и, конечно, самодеятельность.

Рива сидела два вечера, перешила себе мамину юбку, выстирала и отгладила бежевую крепдешиновую кофточку и даже губы накрасила.

«Влюбилась дочка! — подумала Блюма. Раньше Рива сурово осуждала любую косметику. — Интересно, в кого? В доктора или в кого из раненых? Долго не выдержит, сама скажет».

Недели через две девушка сказала:

— Мам, в воскресенье я приведу своего друга.

Блюма отпросилась у начальства пораньше, забежала на рынок за зеленью, прибрала в доме, испекла пирог с капустой, Лёню одела в чистую рубаху.

Наконец, стукнула дверь.

— Мама, это Саша Коршунов.

Лейтенант на костылях вошел в комнату (инвалид, без но- ги!) стесняясь пожал руку.

— Хорошо у вас. Цветы. И книг много.

Вечером, забравшись к маме под одеяло, Рива шепотом рассказывала, какой Саша замечательный человек, добрый, от- зывчивый. У него два ордена и медаль «За отвагу». И ты не думай, его маму зовут Рахиль Моисеевна. А до войны он учился в Харьковском индустриальном.

— Дай тебе Бог счастья, доченька. Когда свадьба?

— Его обещали выписать через неделю. Сразу и пойдём в ЗАГС.

Рита подарила молодым на свадьбу старинную китайскую ширму в павлинах на выцветшем шелке. Отгородили угол и стали жить. Отец Саши ушел из семьи ещё в 1933-м, а мать погибла в Ростове при немцах. Из родни осталась только тётка под Челябинском.

Блокаду Ленинграда окончательно сняли ещё в январе, и к сентябрю 1944-го они решили вернуться домой. Их ком- ната над Фонтанкой уцелела. Даже старинный громоздкий буфет не сожгли. Правда, обои сгнили и потолок почернел, но после ремонта стало даже уютно. За шкафом, где была столовая, теперь поставили тахту.

Рива хотела жить отдельно. В большой комнате места хватало. И Блюма хорошо уживалась с зятем. Ей нравился нето- ропливый, даже флегматичный Саша. Руки у него были золотые, он перечинил в доме всё, благо, ящик с инструментом стоял у Абрама за дверью. Но вернутся с фронта папа и Марк. А потом — у них будет малыш!

Рива набралась храбрости и пошла к управдому. Тут ей повезло. Управдомом оказался Витька Солёный — хулиган и заводила, которому Марик помогал с трудом переползать из класса в класс. Он сидел за столом, над грудой бумаг с ручкой в левой руке (пустой правый рукав подколот булавкой).

— Где это тебя так? — ахнула Рива, глядя на багровый шрам на пол-лица.

— Под Невской Дубровкой. Мне-то повезло, живым остался. А сколько там наших лежит в братских могилах. Ты совсем взрослой стала, Рива. А Марик где?

Рива рассказала о муже:

— На костылях ему очень трудно подниматься на высокий пятый этаж. Нельзя ли найти нам комнату пониже?

— Можно. В блокаду много народу вымерло в нашем доме. Помочь фронтовику-инвалиду святое дело. В вашем подъезде есть комната, двенадцать метров, на третьем этаже. А ниже —только в других подъездах, и с окнами во двор.

Саше очень понравился вид из окна на Фонтанку, и они решили, что до третьего этажа он доберётся. Сразу и переехали. Риве мечтала свою первую в жизни комнату сделать красивой, уютной. Пока что у них стояла никелированная кровать с тремя «шишечками» и два венских стула. Мебель сожгли, барахло растащили. Она написала в Саратов Рите, и та при- слала посылку: два килограмма махорки. В Ленинграде это было богатство. Махорку сразу купили инвалиды на рынке, продававшие её стаканчиками, и полученных денег хватило на кое-какую мебель.

Саша поставил перед окном большой стол, разложил свои пожитки по ящикам:

— Живём!

Его приняли на второй курс Горного института. Ездить туда на лекции каждый день было тяжело, но Блюма вспомнила, как Абрам выкручивался в девятнадцать, и Саша быстро сбил компанию для записи лекций под копирку. Скоро нача- лись курсовые, Оказалось, что Коршунов на старом кульмане Абрама может за день вычертить проект. Тут уж к нему выстроилась очередь! Студенты наперебой предлагали свои лекции, только выручи.

Рива устроилась медсестрой в Военно-медицинской академии (Симочка помогла). Хотела пойти учиться на вечерний, но уж скоро надо было рожать. На учёбу сил не хватило.

Блюма снова преподавала в Педагогическом. Как-то в длинном коридоре университета она столкнулась с профессором Жирмунским. Блюма слушала его лекции в Институте истории искусств, в двадцатые годы. Его считали формалистом и годами прорабатывали в партийной печати. Но все знали: профессор — учёный с мировым именем. Она вдруг осмелилась:

— Виктор Максимович! Я сделала переводы некоторых провансальских труверов. Вам это, наверное, не очень интересно.

Жирмунский открыл тетрадку, быстро просмотрел несколько страниц.

— Любопытно. Зайдите ко мне дня через два-три.

Как ни странно, он переводы одобрил:

— Провансальская поэзия — заря литературы нового времени. У провансальцев Данте учился! Их много переводили в начале века, потом забыли, а зря. Среди труверов попадались и коронованные особы: графы Прованские, король Ричард Львиное сердце, император Фридрих II Гогенштауфен. Но луч- шие из них — сын хлебопека Бернар де Вентадорн и сын меховщика Пейре Видаль, известный ещё и романами с дамами королевской крови. У вас свой голос и переводы ближе к оригиналам, чем у прославленных мэтров символизма. Готовьте комментарии и биографии поэтов. Если не получится издать книжку, то уж докторская будет незаурядная. Не тя- ните! Ситуация может измениться, и всё пропадёт.

Он предложил Блюме место у себя на кафедре!

Это была немыслимая удача! Впервые в жизни Блюма попала в коллектив интеллигентных и порядочных людей. Она всегда старалась жить с коллегами мирно и ухитрялась не ссо риться с самыми сволочными и скандальными бабами. Но каких сил и нервов это стоило! А теперь она ждала ежеме- сячных семинаров на кафедре как праздника.

Письма от мужа и сына приходили регулярно. Но вдруг Марик замолчал. Почти месяц Блюма с ума сходила. Наконец дождалась заветного треугольника из госпиталя. Марик был ранен, но всё обошлось, и скоро его обещали выписать в полк. Повезло. А вот Лёха оказался ближе к разорвавшемуся снаряду и остался без ног.

«Мамочка! — писал Марик. — Его увезли в Питер, только не знаю, в какой госпиталь. Разыщи его и сделай, что сможешь. Он ведь совсем один, в Ленинграде ни родных ни знакомых. Лёха меня два раза из огня вытаскивал».

Нелегко было найти Топорова среди тысяч раненых. Сима помогла. В воскресенье они втроём собрались в госпиталь на Петроградскую.

Блюма напекла пирогов с капустой и с картошкой. Рива купила на рынке немного сала и два стаканчика махорки. Саша выделил две пачки «Беломора» и чекушку.

Вначале поговорили с лечащим врачом:

— У Топорова правая нога ампутирована по бедру, высоко, а на левой потеряна стопа. Как только заживёт культя, ему подберут протез. Сможет ходить на костылях. Тоскует он сильно, не разговаривает ни с кем. Хорошо, что вы его навестили. Постарайтесь подбодрить парня, — сказала докторша.

Лёха никого не ждал. В госпитале он даже ни одного письма не получил. Но Блюму угадал сразу:

— Вы мама Марика? Он похож. А это, наверно, Рива?

Впрочем, радость и оживление от гостей и подарков длились недолго. Лёха замкнулся, отгородившись ото всех вонючим махорочным дымом и замолчал. Отвечал односложно: «Угу. Да. Ага».

Саша попытался его расшевелить: дескать, он сам инвалид без ноги. Ничего, жить можно. Надо только не унывать.

Тут Лёха взорвался:

— Ты, паря, себя со мной не равняй! Вон ты какой гладкий, да чистенький, студент. А мне куды? В деревню? Так там у мамки и так пять голодных ртов. Мне — шестым ей на шею? Пять классов, ремесла не знаю никакого. Зацепиться бы здесь, в городе, да ведь ни жилья, ни работы. На паперть, милосты- ню просить? Я и этого не умею.

Блюма мягко остановила его:

— Не надо, Алёша. Тяжко оказаться инвалидом, без ног, в чужом городе. Но вы не один. Мы обязательно поможем. Найдётся и жильё, и работа, не сомневайтесь! Мир не без добрых людей.

На улице Рива сказала:

— Молодец, мама! Но как же мы ему поможем? Алёшу нельзя обмануть.

— Что-нибудь придумаем. Вы езжайте домой, а я к Лёне, на Суворовский.

Лёня нашел место модельщика в литейном цеху.

— Вятский? Да ещё Топоров? С топором да стамеской управится. Там мастер хороший, всему научит.

А комнату рядом с заводом сдала инвалиду Клавдия Евгеньевна, учетчик цеха, сороколетняя вдова с двумя детьми. Года через два она родила Лёхе сына.

В коридоре, над входом в новое жильё молодой семьи, была узкая антресоль. Перед ноябрьскими праздниками они наконец до неё добрались.

Рива надела старенькое платье, укрыла волосы косынкой и полезла. На кухонный стол поставила ещё и табурет, иначе не достать, потолки высокие. Саша страховал её и принимал барахло. Она вынула гору пыльных тряпок, старую керосинку, велосипедную раму без колёс и в самом конце — корзину и фибровый чемоданчик.

— Интересно, что там? — сказала Рива. — Без меня не открывай, я только умоюсь.

Саша постелил на стол газету, поставил корзину и чемодан:

— Готова? Достаю неведомые сокровища. Изумрудное колье и портрет прекрасной дамы XVIII века.

Клада бывшие владельцы им не оставили. В корзине лежали жалкие остатки богатого кузнецовского сервиза: два больших блюда («Одно маме, одно нам, — заметила Рива») чайник без крышки, соусник с отбитой ручкой и четыре блюдца. В чемоданчике — два альбома для рисования (один совсем чистый), коробочка акварельных красок и пучок кисточек.

Находка обрадовала Сашу. И в школе, и в институте он неизменно оформлял стенгазеты, да и в изокружок при двор- це пионеров ходил почти год.

После обеда он отмыл кисти и сел рисовать вид из окна: три дерева с бурой, пожухшей листвой, Фонтанку.

Техника акварели трудна. Поспешишь — сразу испортишь всю работу. У Саши хватало терпения дождаться, пока не высохнут мазки, и потом набирать на кисть другой цвет.

Он рисовал часами. Портреты жены, тёщи, соседских ребятишек. Натюрморты. Но чаще всего пейзаж перед окном. Тот каждый день был другим, новым.

Рива только радовалась. Хорошо, что Саша нашёл занятие по душе. Ведь для него и прогулка по Ленинграду — тяжелая работа. Блюма разыскала у букинистов книгу «Акварель» и подарила ему вместе с гравюрой Остроумовой — Лебедевой.

Под новый год на них свалились нежданные гости: пришла Симочка с мужем.

Профессор Рождественский, наконец, оформил развод с опо- стылевшей женой. Сегодня они с Симой зашли в ЗАГС и тихо расписались. Маня уехала на гастроли. И Сима привела мужа к самым близким друзьям. Впрочем, вино и закуски она принесла с собой, чтобы не поставить их в неудобное положение.

Пока женщины хлопотали, накрывая на стол, мужчины курили у окна. Профессор взял неоконченный пейзаж: заснеженные ветки, покрытая льдом вода.

Кирилл Валентинович рассматривал акварель с удивле- нием:

— Неужели это ваша работа? Прекрасная вещь, вполне на профессиональном уровне. Скажите, Александр Максимыч, вы не хотели бы солидно подработать?

Медгиз поставил в план 1945 года книгу профессора Рож- дественского «Оперативная урология». Всё бы хорошо, но не было художника, что бы изготовить нужные иллюстрации. До войны в Ленинграде было двое, но один умер в блокаду, второй на Литейном попал под разрыв снаряда. В Москве был только один художник, выполнявший подобные работы. К нему очередь года на три. Кирилл Валентиныч вынул образец рисунка:

— Сможете сделать?

— Надо попробовать.

Так коробочка с акварелью и нечаянная встреча круто повернули жизнь Александра Коршунова. Он получил диплом в Горном, но работать на нищую инженерную зарплату в КБ не пошёл. Акварельная кисточка дала куда лучший заработок. На первый гонорар за рисунки в книге Рожденственского Саша заказал в Москве дорогой качественный протез с индивиду- альной подгонкой. В бесплатном он так и не смог ходить. Скоро ему начали заказывать и иллюстрации к детским книжкам.

Абрам, Гриша

Абрам (1899). Грюнберг Григорий Хаимович (1906), муж Цили

Отдельный сапёрный батальон стоял в большой крестьянской усадьбе, верстах в десяти от Кенигсберга. Хозяин сбежал со всем семейством, батрачившие на него бабы подались по домам: кто в Польшу, кто в Белоруссию. В усадьбе остались Катя и Оля, две чернобривых дивчины из-под Полтавы. Доили коров, прибирались, и успешно кокетничали с молодыми офицерами. Похоже было, что отсюда они уедут уже с мужьями.

Впервые за всю войну Абрам спал на тонких белоснежных простынях, на пуховой перине. К завтраку девочки подавали свежее масло, сметану. Благодать!

Впрочем, война ещё не кончилась. Зашел новый адъютант батальона Козлёнок. Две недели назад его прислали вместо Володи Корнеева. Не повезло Вовке. Всю войну прошёл без царапины, а тут прямое попадание. Взрыв, и нет человека, даже хоронить нечего.

Капитан сказал, что звонили из штаба Армии. Совещание в двенадцать. Не опаздывать.

Абрам не спешил. Во дворе стоял трофейный опель-капитан, удобная и надёжная машина. На полуторке подполковник Рутенберг уже не ездил. До штаба можно добраться минут за пятнадцать. Дороги нынче забиты техникой, он выехал пораньше, за сорок минут.

За пологим холмом боковая дорога вливалась в шоссе. И тут Абрам понял, что до штаба он доедет в лучшем случае часа через полтора! Пробка, не объехать. Длинные колонны студе- бекеров везли снаряды. Танки. И огромные орудия резерва Главного командования, 203-миллиметровые! А вон ещё больше, совсем громады. Всё это теснилось одно к одному, не всунешься, и двигалось со скоростью черепахи.

Чёрт! Получать выговор за опоздание совсем не хотелось. Попробовать проехать полевыми дорогами, в обход? Можно нарваться на мину. Авось… Абрам развернул опель.

Он проехал километров шесть по плохоньким полевым дорогам и был уже совсем близко от цели, когда машина вдруг резко наклонилась и встала. Абрам заглушил мотор и вылез. Подломилась доска на мостике через канаву и правое заднее колесо ухнуло в грязь.

«Самому не выбраться. Надо искать помощь, — подумал Абрам. — Пяток мужиков выдернут её без проблем».

Огляделся. Невдалеке что-то копали солдаты. Пошел к ним.

Это были артиллеристы. Их 152-миллимитровые пушки уже стояли на боевой позиции, и ребята, похоже, строили землянку себе или начальству.

— Выручайте, братцы! — попросил он. Стоявший спиной сержант повернулся, и вдруг, отбросив лопату, бросился к нему с раскрытыми обътьями:

— Абрам!

— Гриша! — Обнялись. — Надо же! Встретились на чужой земле, на краю войны.

Но он спешил в штаб. Мужики выдернули легковушку, и, узнав номер полка и фамилию командира батареи, Абрам уехал, пообещав обязательно вернуться.

* * *

Генерал повёл офицеров на передовую. Где в рост, где пригнувшись, а где и ползком, обошли весь свой сектор, и генерал каждому показал его участок. Предстоял трудный штурм Кенигсберга, и его командиры должны были знать, куда придётся посылать солдат. Старые дома с толстенными стенами и маленькими окнами, выстроенные два-три века назад, не по зубам полковым пушкам. В маленьких городках Восточной Пруссии немцы превращали такие дома в мощные узлы обороны, и в штурмовые группы приходилось включать тяжелые 152-миллиметровые орудия. Их катили вручную за автоматчиками. А если и это не помогало, вперёд ползли сапёры с ящиком тола.

На обратном пути подполковник Рутенберг заехал на батарею. Старший лейтенант Цукерник, худой, носатый, с двумя звездами солдатской «Славы» на гимнастёрке, выслушав просьбу отпустить сержанта Грюнберга на вечер, пожал плечами.

— Я бы с удовольствием. Только командир дивизиона на ме-ня вызверился. («Оно заметно, — подумал Абрам. — Вся грудь в орденах, а до сих пор старлей».) — Кто-нибудь настучит, и будет майор Серенко меня мордой об стол тыкать.

— Пошли сержанта за телефонным проводом. Провод тебе нужен? Мы недавно взяли целый вагон, трофеи. Теперь богатые.

— Это совсем другой разговор. Забирай хоть на всю ночь. Но утром чтоб был здесь!

— Сам привезу. Слово офицера!

До утра они проговорили в комнате Абрама. На столике стояла водка и нехитрая закусь, но к ней почти не притронулись. Встреча после четырёх лет войны казалась чудом. Только на их фронте воевало больше миллиона бойцов. А ведь где-то недалеко, в Восточной Пруссии, оперировал хирург Давид Рутенберг. Да и Марик в Третьей Ударной был близко. А не увидеться. Они и не надеялись.

Вспоминали Ельню, лето 1940-го, как тогда гадали, будет война, не будет. Всё-таки они её почти пережили. Вот уже победа близко — кажется, рукой подать. Но каждый день можно было налететь на пулю. Оба привыкли не думать о завтрашнем дне. Фатализм помогает не сойти с ума.

Больше всего говорили о семьях. Грише повезло, он хоть немного побыл у своих в 1942-м. Абрам жил от письма до письма.

— Знаешь, я ведь стал дедом, — улыбнулся он. — Не могу представить Ривочку с сыном. Витькой назвали, в честь победы. Блюма хорошо пишет о зяте. Кажется, дочке повезло.

Гриша волновался за старшего сына. Весной Феля кончал школу. Попадёт на фронт, или успеем кончить до него? Вроде, должны дожать гадов.

Помянули мамелэ. Гриша рассказал о Бабьем Яре, о судьбе дядек.

И снова гадали — что будет после победы.

— Должно быть полегче, — сказал Гриша. — Война многое изменила. Вон, церкви стали открывать. Сталин уже не тот. Пом- нишь, как в 1941-м он сказал: «Братья и сестры!». Ребята на батарее уверены, что колхозы распустят.

— Дай то Бог, — кивнул Абрам. — Только бы не стали снова закручивать гайки.

За окном светало. Покормив Гришу, Абрам отвёз его на батарею.

6-го апреля начался штурм Кенигсберга. Казалось, после артподготовки такой силы, после бомбового удара сотен наших самолётов ничто живое не уцелеет. Но немцы сопротив- лялись, как прежде. В последний день штурма, когда уже сотни пленных понуро брели по разбитым улицам, расчет сержанта Грюнберга перекатывал свою тяжёлую дуру на очередной перекрёсток. И тут мальчишка, фольксштурмист, высунулся из окна второго этажа и полоснул длинной очередью из шмайсера. Троих — насмерть, в том числе и Гришу. До победы оставалось меньше месяца.

1945 — 1954 годы

Абрам

Абрам (1899) — жена Блюма (1901) — дети: Марк (1919), Рива (1923), Леонид (1935)

В Померании шли проливные дожди с грозами. К воскресенью, наконец, развидняло. По улице города Анклама шли подполковник Абрам Рутенберг и капитан Илья Сыров. Город всерьёз бомбили всего дважды, и большая часть домов уцелело. Следы боёв и бомбёжек к середине августа уже не бросались в глаза.

Друзья собрались на рынок, к Марктплац. Вчера Илье позвонил знакомый писарь из штаба армии. Его включили в список на демобилизацию.

Наконец-то домой. Илья хотел купить подарки своей Анне Васильевне и ребятам. Уговорил комбата пойти: вдвоём выбирать сподручнее.

Рыночный день. Толпа начиналась далеко от площади. Продают и меняют всё, что случайно уцелело. Марки берут не- охотно, рубли — лучше, а чаще всего стараются поменять шмотки на что-нибудь съедобное. Предусмотрительный Сыров нёс за плечом рюкзачок с дюжиной банок. «Второй фронт», чикагская свиная тушенка.

Худые изможденные женщины предлагали яркие, нарядные платья, пёстрые платки из тонкой вискозы. Илья на них не смотрел:

— Барахло! Эрзац, до первой стирки.

В толпе на площади крутёж, толкучка. Куда пойти? Заметив замешательство русских офицеров, к ним подскочил парнишка, оборванец:

— Что желают пане официры? — он говорил на жуткой смеси польского, русского и немецкого. Впрочем, вполне понятно. — Я тут всё знаю. Самые лучшие, самые дешевые товары. Всего за пару-тройку сигарет? А?

«А ведь он еврей! — подумал Абрам. — Должно, из концлагеря. Эвона, какой худой. Кожа да кости».

Сыров было послал непрошенного гида по русскому адресу.

Но Абрам остановил его:

— Как тебя зовут? Из концлагеря?

Паренёк улыбнулся, беззубым ртом:

— Янкель. Освенчак я. — Скинув рукав грязного клифта (рубахи, конечно, не было) показал лагерный номер, татуировку.

— Надо же! Выжил в Освенциме. Повезло!

Абрам кивнул:

— Ладно, веди.

Янкель привёл офицеров к разрушенному большому дому. В уцелевший подвал вела узенькая лестница. Большая керосиновая лампа под розовым абажуром освещала выложенные на столах товары. На подвешенной к потолку бамбуковой палке висели пальто, костюмы, платья.

Выбор оказался и вправду богатый. Сыров углядел легонькую, почти новую беличью шубку:

— Как раз Анютин размер!

Долго осматривал и ощупывал её со всех сторон, и взял, не торгуясь. Абраму хозяйка предложила отрез светло-шоколадной, тонкой шерсти.

— Не сомневайтесь, герр Оберст, голландская шерсть, экстра. Лучше не бывает.

Из подвала вышли довольные. Сыров хлопнул парнишку по плечу:

— Пошли с нами, Янкель! Накормим.

Удача, как и беда, идёт полосой. На выходе с площади Аб- рам вдруг нагнулся, и вытащил из груды барахла потёртый тёмно-синий футляр:

— Глянь, Илюха! Полуметровая логарифмическая линейка! Мечта инженера. В России таких и не видывали!

Там же он углядел три томика «Хютте» — инженерного справочника. Как ему нехватало такого томика на Свирьлаге!

По дороге расспросили Янкеля. Пацан вырос в Варшаве, жил в гетто, участвовал в восстании. И спасся, уйдя по канализации.

— Одного эсэсмана я сам стрельнул! Правда! Памятью мамы клянусь.

Больше года его прятал отец Онджей, в подвале костёла. А в Освенцим Янкель попал в 1944-м. Потому и выжил.

— А где ж твои родители? — спросил Сыров.

— Ан люфт.

В батальоне мальчишку накормили от пуза, постригли, отправили в баню. Пока Янкель мылся, Сыров подобрал ему пару белья, обмундирование, и даже пару потёртых, но крепких ботинок.

— Оставайся! — предложил ему Абрам. — Оформим сыном полка.

— Спасибо, пан пулковник! Пойду в Палестину. У меня дядька в Тель-Авиве.

«Этот, пожалуй, доберётся. Жилистый парень!» — подумал подполковник.

— Попадёшь в Иерусалим, передай привет от меня Льву Рабиновичу, — сказал Абрам. — У него большое кафе в центре города.

На дорогу Янкелю дали буханку хлеба, две банки консервов и три пачки махорки.

Надежда на скорое возвращение домой не сбылась. Саперам предстояло демонтировать и отправить в Россию почти всю промышленность советской зоны оккупации. В счёт репараций, конечно. Огромная работа!

Батальон Абрама снимал с оснований и грузил на платформы проржавевшие чаны мыловаренного завода в Ораниен- бурге, севернее Берлина.

— Какого чёрта! — матерился Абрам. — Кому нужны эти вонючие ржавые кастрюли?

Бургомистр Ораниенбурга Оскар Шмидт, старый коммунист, всю войну просидевший в нацистском концлагере, говорил ему за кружкой пива:

— Мне кажется, геноссен в Москве делают грубую ошибку. Вы забираете всю нашу промышленность. Создаёте толпы безработных. Так нельзя!

Абрам думал точно так же, но что он мог сказать?

Потом батальон направили на небольшой авторемонтный завод. Абрам с удивлением разглядывал высокоточные токарные и фрезерные станки. В Ленинграде он таких не видел.

— Вы с ними поаккуратнее, — заметил он капитану Ши- лову, — особенно при погрузке.

Однако грузить было некуда. За четыре дня им не подали ни одного вагона.

Поехал к начальству ругаться:

— Где вагоны?

Генерал Козлов рыкнул в ответ:

— Жди! Ишь, нетерпеливый. Есть грузы поважнее!

Старый приятель Абрама капитан Скворцов догнал его в коридоре:

— С чего это ты сцепился с Первым? Неужто не знаешь, какие теперь грузы самые важные? Поехали, покажу.

Железнодорожный перрон был заставлен рядами дорогой мебели. Пятеро солдат, под командой мордатого старшины, с трудом заносили в теплушку тяжеленный буфет морёного дуба.

— Который эшелон грузим генеральскими трофеями, — хмыкнул капитан. — А вот тебя Козлов запомнил. На скорую демобилизацию и не надейся. Он злопамятный.

В пятницу перед штабом батальона затормозил автобус.

— Рутенберг! — крикнул из окошка капитан Скворцов. — Давай скорее! Козлов приказал прихватить и тебя.

Усевшись на жестком сидении рядом с другом, Абрам спросил тихонько:

— Что за срочность? Куда едем?

— Недалеко. Какой-то секретный завод фирмы Дегусса обнаружили. Высокое начальство из Москвы интересуется.

Свернули на боковую дорогу в лесу. Кованые ворота. Вышки. Обломанное предупреждение: «Streng verboten» (Строго воспрещается).

Объект серьёзно бомбили. От заводоуправления осталась задняя стена и воронка. Цеха пострадали меньше. Абрам огляделся. Мощные трансформаторы, паутина труб и проводов.

«Похоже, электрометаллургия. Какие-то спецсплавы», — подумал он.

Между цехами навстречу им шел коренастый немолодой генерал. Козлов семенил в полушаге справа и сзади.

«На цырлах!» — отметил Абрам.

За ним шла группа полковников. Впрочем, форма на них сидела как-то не так. Явно — переодетые штатские.

— Генерал Завенягин! — шепнул Скворцов. — Заместитель Берии!

«Дело то и впрямь серьёзное! — ахнул про себя Абрам. — Ви- дел я когда-то Бермана, заместителя Ежова, — вспомнил он. — Этот покруче».

Завенягин остановился, снял фуражку, вытер лоб большим платком:

— Слава Богу, нашли. То что надо. Цеха сильно не пострадали. Теперь главная задача -всё разобрать и аккуратно отправить в Москву. Прошу ежедневно сообщать мне по спецсвязи об отправке эшелонов с оборудованием. Мы должны в кратчайший срок запустить это производство у себя. И не забывайте: высшая степень секретности!

— Будьте уверены, Авраамий Павлович! — угодливо отве- тил Козлов. — Мои саперы не подведут! Через две недели мы всё разберём и отправим!

Завенягин глянул с сомнением:

— Так быстро? Ну, посмотрим. — И пошел к машине.

Все потянулись к воротам. Худощавый полковник из свиты остановил Абрама:

— Извините, мне кажется, я вас когда-то видел. Вы брат Исака Рутенберга?

Абрам всмотрелся. Точно! Когда-то, ещё в Питере, Исачок устроил в их комнате день рождения. Пригласил друзей. Тогда он и запомнил это характерное, интеллигентное лицо с длинным еврейским носом.

— Харитон? — вспомнил он и фамилию носатого физика.

— Точно. Юлий Борисович Харитон, — улыбнулся полковник. — Это вы будете демонтировать завод?

— Скорее всего, я. Ох, не нравится мне торопливость Коз- лова! Он ведь будет гнать: «Давай — давай!». Лишь бы пораньше доложить и получить очередную побрякушку. Заводоуп- равление сгорело. Схем производства, скорее всего, нет. Ну, разберём мы всё это, отправим. А как станут собирать?

Харитон слушал очень внимательно.

— Вы правы. Я поговорю с Завенягиным.

Вечером за Абрамом приехал адъютант. Привёз в гости- ницу к высокому начальству. В номере люкс Завенягин и Харитон пили чай с вареньем.

— Садитесь, подполковник. Доложите свои соображения.

— Прежде чем всё разбирать, хорошо бы составить подробный план завода со всеми коммуникациями. Тогда и восстановить это производство у нас будет куда легче.

Генерал задал несколько дельных вопросов, подумал, потом кивнул:

— Добро. Вы и будете отвечать за эту операцию. Спешить не надо. Если возникнут помехи или трудности, обращайтесь прямо ко мне. Что вам ещё необходимо?

— Грамотный инженер-электрик. Мне трудно разобраться в их схемах.

Утром майор из армейского Смерша привёз приказ и анкеты на первую форму секретности. С ним вместе приехал Сурков, немолодой, очень опытный инженер электрик. Козлов в их дела больше не вмешивался.

За три недели они восстановили схему завода. Пришлось- таки попотеть! Но это была интересная работа. Начался демонтаж. Потом Абрама вызвали в Москву, отчитаться.

Перед кабинетом замминистра на стульях и диванах ждали своей очереди четыре генерала и один вице-адмирал. Вдруг из кабинета вышел Харитон, в штатском, заметил Абрама и круто повернул к нему. Поздоровался, и вывел в коридор, к окну.

— Читал Ваши отчёты, — сказал Юлий Борисович. — От- личная работа! Завенягин доволен. Кстати, на какую награду Вы рассчитываете? Орден Ленина или звёздочку полковника на погоны?

— Помилуйте, Юлий Борисович! Мне бы домой поскорее! Козлов не отпускает.

— Ну что ж, — кивнул Харитон. — Намекну Авраамию Павловичу. Кстати, — он пристально глянул в лицо Абрама, — вы разобрались в том, что делали на этом заводике?

— Я ж не студент первого курса, — улыбнулся Абрам. — Металлический уран там делали.

Харитон поправил очки:

— Надеюсь, вы никому (он явно подчеркнул это слово) не говорили и впредь не скажете о своей догадке.

Это было очень серьёзное предупреждение. Абрам знал педантичность и дотошность Харитона даже в мелочах. Тот совсем не случайно затеял этот разговор.

— Никому и никогда. Безусловно. Спасибо, Юлий Борисович.

В те годы каждый мог запросто получить срок ни за что. И страшно подумать, сколько могли вломить за разглашение государственной тайны.

Скоро его демобилизовали. Капитан Скворцов проследил за оформлением документов, и Абрам получил всё положенное: орден Отечественной войны второй степени и символическое звание полковника. После ноябрьских праздников он, наконец, вернулся к своим.

Живой! Дома! Какое это счастье — расцеловать Блюму, обнять детей, взять на руки годовалого внука! Он впервые увидел Витьку.

Как всё переменилось за четыре года! У Блюмы седина на висках, морщинки в уголках глаз. Массивный, выше отца, Марк, бывалый фронтовик, студент химфака. Левая кисть изувечена осколком. Десятилетний Лёня вырос отцу до подбородка. Он оставил Риву худенькой, застенчивой девушкой. Теперь перед ним стояла уверенная, полногрудая женщина, гордая сыном и мужем.

Зять Абраму понравился. Спокойный, не суетливый. Чувствовалась надёжность, основательность.

Главный вопрос — работа.

— Снова подручным к Андреичу? — улыбнувшись, спро- сила Блюма. — Фронтовик, полковник, вся грудь в орденах.

— Да жив ли Андреич? — хмыкнул Абрам. — Искать его я, конечно, не стану. Но и лезть в большое начальство не стоит. Меня на фронте замполит три года уговаривал: дескать, вступай в партию. Не уговорил. Хорошо бы попасть главным инженером на небольшой завод. Там партийность не потребуют. Да пойдём к Лёне, он что-нибудь посоветует.

Лёня лежал. Даже не смог встать им навстречу.

— Ты уж извини, друг. Стенокардия замучила. — Он им очень обрадовался: — Помнишь, как ты приходил ко мне в блокаду? Приносил разные вкусности. Мы даже выпивали.

Вера подвинула стол к самому дивану, достала графин с наливкой. Женщины организовали почти праздничное угощение.

— О работе не беспокойся, — сказал Лёня. — Была бы шея, хомут найдётся. В Питере все крупные инженеры — мои старые друзья. Подберём.

Абрам заметил, как тяжело дышит старый друг.

— Что-то Лёня неважно выглядит, — сказал он жене по дороге домой.

— Куда уж хуже, — тихонько ответила Блюма. — Я потолковала с Верой на кухне. Очень плохо с сердцем. Доктора гово- рят — месяц.

— Неужто так плохо? — ахнул Абрам.

— Верочка говорит, одна надежда — на Бога. Она ведь крестилась.

Лёня позвонил на другой день, предложил три места на выбор. Подумав, Абрам пошел главным механиком Ленинградского фарфорового. Завод надо было восстанавливать и запускать. Да и ездить пригородным с Московского вокзала очень удобно.

Разруха, карточки, безногие инвалиды на улицах и в вагонах. А всё же жить стало полегче. На всех углах ларьки кооперативов, им после войны не надолго дали волю.

Но колхозы Сталин не распустил!

В августе 1946-го Блюма пришла домой с помертвевшим лицом:

— Ты слышал доклад Жданова? Неужто снова тридцать седьмой год? — она заплакала. — И за что эта жаба толстомордая накинулась на Анну Андреевну? Неужто её мало мучили? И Зощенко тоже.

Пошли к Лёне. Проработав полгода, он снова лежал не вставая.

— Струсил Усатый, — сказал Лёня, подумав. — Наш народ пол-Европы прошел, свободы понюхал, гордость почувствовал. Вот он и закручивает гайки. Начали с Ахматовой. Кто станет следующим?

Следующими стали евреи.

Все победы коммунистов основаны на зависти, злобе и ненависти. Сталин умел организовать и использовать эти малосимпатичные качества народа.

В 1929-м зависть деревенских бездельников, лентяев и пьяниц к работящим мужикам обеспечила ему победу коллективизации.

В 1937-м зависть молодых карьеристов «ленинского набора» к старым большевикам — успех Большого террора.

После войны Хозяин точно учуял зависть «молодых волков» к евреям:

«Ишь хитрецы, пролазы! Жиды все выгодные местечки заняли!»

Драчка двух литературных банд за тёплые места в редак- циях журналов послужила толчком к началу компании против «безродных космополитов».

В январе 1948-го по приказу Сталина был убит Михоэлс. А потом грянула статья в Правде «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» И понеслось!

Фельетоны во всех газетах, кровожадные подвалы в «Правде». И герои как на подбор: Рабиновичи, Абрамовичи, Шапиро… На обложке «Крокодила» толстый, противный еврей, а в руке у него книга с крупной надписью: «Жид». Не Андре Жид, а просто, жид.

Евреев начали увольнять.

Профессор Жирмундский пригласил Блюму в свой кабинет:

— Честное слово, стыдно жить на свете! Декан вчера предложил мне уволить с кафедры всех евреев. Дескать, синагогу развели. Я отказался. Но, похоже, и мне в университете долго не удержаться, хоть я и славянин. Припомнят старые грехи. Тогда Вас никто не защитит.

Послушайте, Блюма Израилевна, — профессор тяжело вздохнул, — ко мне обратился Костя Сизов, мой ученик и вполне порядочный человек. Ему позарез нужны грамотные пре- подаватели в Сыктывкарском пединституте. Конечно, это Коми, суровый климат, глушь. Но там вас не тронут.

Блюма вздохнула:

— Спасибо, Виктор Максимович. Я подумаю.

Скоро от старых друзей по лагерю Абрам услышал о повторных арестах людей, уже отсидевших свой срок. Зековское радио работало надёжно.

Очень не хотелось уходить с завода. Там как раз пошел пуск, интересная работа.

Они с Блюмой долго прикидывал, как быть. Решили: надо искать. Сидеть и ждать беды — хуже. Как раз приехал в командировку Исак.

— Как ты думаешь? — спросил Абрам у младшего брата. — Неужто бросить всё, и опять бежать? Что за жизнь!

— А что делать? Забыл, где ты живёшь? В своё время я сбежал из Харькова и этим спасся. Жаль, что ты не работаешь в Первом главном управлении. У нас пока никого не тронули. Во всяком случае, так сказал Харитон. Юлий Борисович сей- час — большая шишка.

— В 1945-м Харитон меня очень выручил, — вспомнил Аб- рам. — Без него я бы и демобилизоваться не смог. — Он рассказал брату о своей работе на Завенягина, не уточняя, конечно, технических подробностей.

— Завенягин тебя знает! Вот это удача! — обрадовался Исачок. — Я нынче увижу Юлия Борисовича и поговорю о тебе.

Харитон прекрасно помнил подполковника Рутенберга.

— Надо перевести его в Первое главное управление. Конечно, из Ленинграда придётся уехать.

— Нельзя ли в Сыктывкар? — спросил Исак. — Там есть работа и для его жены.

— Думаю, это возможно. Завтра буду в Москве, потолкую с Авраамием Павловичем.

Абрама послали в Коми АССР начальником транспортного батальона.

Сыктывкар оказался захолустным северным городком у впадения Сысолы в Вычегду. Деревянные домики, четыре замощенных улицы, собор святого Стефана, крестившего когда-то местную чудь.

Устроились в гостинице, и Абрам пошёл представляться «по начальству».

Генерал Постников принял его сухо.

— Сейчас мне некогда. Езжайте, посмотрите своё хозяйство. Жду вас завтра в 7-50. Не опаздывайте.

Адъютант отвёз Абрама на край города, в район со странным названием Дырнос. Там в старых гаражах располагался его батальон. Капитан Синёв, временно исполнявший обязанности комбата, доложил, что в батальоне числится восемнадцать грузовиков, из них на ходу — шесть.

— Постройте личный состав.

В строю — четверо молоденьких офицеров, и семь десятков солдат. Меньше роты.

Точно в назначенный срок Абрам вошел в кабинет к Гене- ралу. Тот оторвался от бумаг: — Ну, как впечатление, полковник?

— Не богато. Но какие задачи у батальона?

— Задачи серьёзные, — генерал подвинул ему пачку «Казбека». — Курите. Мы начинаем строительство большого объекта в тундре. С весны стройка развернётся. Ваш батальон должен обеспечить их всем необходимым. Скоро получите полсотни мощных студебеккеров (Присланные по лендлизу из Америки. Обеспечивали большую часть перевозок армии в 1942-45 г.). Что ещё вам понадобится?

— Прежде всего — квалифицированные люди. У меня всего дюжина шоферов и два механика. Нужен ремонтный цех. Дороги здесь — не приведи Господи. Нельзя ли позаимство- вать опытных специалистов в местных лагерях?

Генерал с интересом вгляделся в лицо Абрама.

— Не зря мне вас рекомендовал Завенягин. У вас есть опыт работы со спецконтингентом?

— Есть. Строил Беломорканал.

— Прекрасно! Думаю, мы с вами сработаемся. Я запрошу нужную бумагу из Москвы.

Профессор Сизов обрадовался Блюме до крайности:

— Как вовремя вы приехали! Неделю назад умерла ста- рушка Лагранж, единственная француженка в городе, и у ме- ня студенты остались без преподавателя! Приступайте сразу, с завтрашнего дня!

Ей сходу дали две группы: на первом и на втором курсе. Это бы не беда, да половина студентов и по-русски говорили с трудом, а уж писали так неграмотно, что у Блюмы волосы вставали дыбом. Хоть учи их заново русской грамоте.

В гостинице жилось неуютно, но скоро им кое-как отремонтировали две комнаты в штабе батальона, и они перебрались туда. Воспользовавшись подвернувшейся командировкой, Абрам привёз из Ленинграда Лёню. В комнате на Фонтанке остался Марк со своей Сонечкой и маленьким Гришей.

В который раз началась жизнь на новом месте. Блюма с тос- кой вспоминала кафедру профессора Жирмунского. «Таких милых и интеллигентных людей здесь не встретишь», — думала она.

Но как-то во время лекции она заметила в последнем ряду немолодую даму.

«Я видела её в деканате, — вспомнила Блюма. — Зачем она здесь?»

Дама подошла в перерыве и мило извинилась:

— Простите ради Бога! Не успела спросить у Вас разрешения. Но я так давно не слышала нормальной французской речи! У Вас прекрасный парижский выговор.

Познакомились. Маргарита Андреевна Уткина попала сюда в 1935-м, по кировскому призыву.

— А наш черёд пришел в 1948-м, — улыбнулась Блюма. Дама ей сразу понравилась.

Уткины здесь были старожилы, и в их тёплом доме собирался кружок местной интеллигенции, в основном ссыльных или кончивших срок. Абрама и Блюму приняли сразу, как своих.

Роза

Роза (1901) — сын Давид (1918), дочь Надежда (1935), муж Ромео Амазаспавич (1906), дочь Анна (1942)

Весною 1945-го упала и сломала шейку бедра Алевтина Пет- ровна, операционная сестра Розы. Десять лет стояли они рядом, за операционным столом. Беда. Кем заменить?

Роза попросила Дину:

— Выручи!

Та даже обрадовалась. Соскучилась по работе.

С малышами осталась Настя. С Анечкой проблем не было. Папа смастерил ей кукольный домик с крохотной мебелью. Она и сидела возле него часами. Труднее было с Тэдиком. Любопытный, живой пацан, всюду лезет, всё тянет в рот. Приходил с работы Роман Амазаспович, давал Насте передышку. Ребятишки к нему так и липли.

В очередной раз Тэдик съел какую-то гадость. Ему стало плохо. Пришлось даже клизму поставить. Мальчик долго плакал, капризничал, уснул за полночь.

Среди ночи загремел телефон. Роза накинула халат:

— С кем там очередная беда?

— Война кончилась, Роза Ароновна! Победа!!! — восторженно кричала в трубку дежурная докторица. — По радио передали!

Дождались! Не было сил усидеть дома. Убедившись, что малыши спят, оделись и вышли на улицу. Из всех домов выбегали люди, шли к центру, туда, где светло. Кричали, целовали незнакомых, плакали. Редких в городе военных ловили, начинали качать.

Высокая старуха в чёрном платке угощала всех встречных самогоном из большой бутыли:

— Победа! Помяните моих сыновей. Не дожили мои мальчики.

Подмерзнув, вернулись домой. Настя накрыла стол, разлила по рюмкам:

— За Победу!

Вспоминали погибших: Гришу Грюнберга, племянника Насти Ваню, Стёпу — младшего брата Ромео Амазасповича, братьев Дины, убитых во время виленского восстания, её расстрелянных родителей. Отдельно помянули мамелэ. Дорого досталась Победа.

В конце мая пришло письмо из Кенигсберга, от Давида. О демобилизации пока речи не было. Из намёков они поняли, что 5-ю Ударную армию куда-то переводят.

«Если повезёт, и дорога ляжет через наш город, я обязательно дам телеграмму».

— Неужто на Дальний Восток? — ахнула Роза. — Война с Японией?

— Не дай Бог. Но хоть сына по пути увидит, — вздохнула Дина. — Истосковалась я без него.

Каждый день все в доме ждали почту. Наконец пришла телеграмма:

САНИТАРНЫЙ ЭШЕЛОН № 1022 тчк ЗАВТРА тчк ДАВИД

Роза бросилась к телефону — узнавать, когда. Вечером всей семьёй пошли встречать эшелон. Знакомый диспетчер послал на шестой путь. Вот и санитарный поезд стучит на стрелках. И Додик машет им рукой со ступенек вагона.

Целых три часа они были вместе. Три часа Давид не спу- скал с колен маленького сына. Роза осторожно спросила:

— Куда вас?

Давид пожал плечами:

— Сам не знаю. Секрет. Похоже, на Дальний Восток.

Потом пришлось прощаться. Эшелон погудел и тронулся дальше.

В партию Роза так и не вступила. Главврачом назначили Попова. Лысый, подвижный, как шарик ртути, Иван Никитич доктор был неважный, но умел ладить с людьми и больницу вёл неплохо.

Вечером он зашел в крохотный кабинет Розы. Та записывала очередную операцию.

— Писанина одолела, Роза Ароновна? Не пора ли отдохнуть? Четыре года без отпуска.

«Мягко стелет, — подумала Рейзел. — Небось, приготовил какую-нибудь гадость».

— Осенью в Москве намечена Всесоюзная конференция хирургов. — Иван Никитич улыбнулся, сверкнув золотом зубов. — Подведение итогов, так сказать. Хорошо бы и нам выйти с докладом. Материала у вас хватает.

Роза задумалась. Недавно в Алма-Ате она докладывала методику лечения тяжелых ранений грудной клетки. Профессор Зализняк долго уговаривал её писать кандидатскую под его руководством:

— Успешную защиту я гарантирую!

Она отказалась. Зачем ей эта морока? Доклад — другое дело. Да и смотаться в Москву за казённый счёт неплохо. Своих повидать. Попов станет козырять этим докладом в горздраве, да и Бог с ним. Может, выторгует что полезное для больницы.

Согласилась. Хотела было взять Надюшку, показать ей столицу, да побоялась. Восемь суток в поезде — страшно.

Остановилась на Козловском у Цили. Как обрадовался ей отец! И как он постарел!

Доклад прошел хорошо. Её даже сам Юдин похвалил. Но нужно было привезти своим подарки из Москвы. А в магазинах — пусто. Если что и есть — по талонам. Выручила Циля.

В выходной сёстры поехали на Тишинский рынок. Торжище! От Белорусского вокзала начиналась толпа, и чем дальше, тем плотней. Роза спрятала деньги в лифчик, чтоб не украли. Толкались часа два, но она всё-таки купила Насте отрез на платье, Наденьке — только что появившуюся школьную форму, Анечке — красивую трофейную куклу, Тэдику — мяч. Повезло: у букинистов, возле МХАТа Рейзел нашла том «Истории Армении» на французском языке, 1921 года издания. Роман был просто счастлив.

Новая война с Японией оказалась короткой. Давида назначили главным хирургом армии. Огорчился: ему хотелось оперировать. Зато теперь он смог прислать жене вызов.

Оставив сына бабушке Розе (точнее — Насте), Дина отправилась в Порт-Артур.

Впрочем, довольно скоро, 5-ю Ударную армию направили в Черновцы, на Западную Украину. По дороге Дина забрала сына. Жалко было расставаться с Тэдиком, малыша все любили.

В жаркий воскресный день дядя Рома снял со шкафа широкую доску, внимательно осмотрел, обстучал её и понёс в свою мастерскую. Давно уже он поставил верстак в дровяном сарае, разложил и развесил в строгом порядке инструмент.

Надя, конечно, побежала следом. Интересно! Ещё весной она приметила, как дядя Рома принёс широкую, грязную доску, долго отмывал её, обрезал, выстрогал.

— Зачем она тебе? — спросила Надюша.

— Это ж липа! — ответил Роман. — Ценная вещь. Пригодится.

«Высохла за полгода», — сообразила Надя. Она встала у косяка распахнутой двери и с любопытством смотрела, как отчим размечает доску жирным карандашом.

— А что ты из неё сделаешь? — спросила девочка.

Роман улыбнулся в густые усы.

— Хачкар.

— А что такое хачкар?

— Погоди, егоза. Вернёмся в дом, покажу.

Дома достал том «Истории Армении». Роман просто дро- жал над этой книгой. Иногда разрешал Наде посмотреть картинки из своих рук. Девочка даже французский начала учить со старухой ссыльной, что бы прочитать её когда-нибудь.

Чёткие фотографии на блестящей мелованной бумаге. На них большие, в рост человека, прямоугольные камни. Кресты в окружении затейливых, сложных орнаментов.

— Это священные камни армян, хачкары. Каменные кресты. Я не смогу вырезать такой в камне, — сказал Ромео Амазаспович, — но попытаюсь сделать похожий на деревянной доске. В память о моей Армении.

— Ты очень скучаешь о ней?

— Скучаю. — Дядя Роман погладил девочку по голове. — Увижу ли я свои горы когда-нибудь? — заметил он печально.

Роман сидел над липовой доской часами, резал, шлифовал, выглаживал. Когда рисунок был готов, прошел по доске бурой морилкой, потом лаком. Получилось здорово.

Хачкар повесили в столовой, на видном месте. Знакомые армяне приходили посмотреть, цокали языками, хвалили:

— Ай, молодец! Мастер! Как сделал!

Рейзел по совместительству работала городским онкологом. По субботам она вела приём раковых больных в поликлинике.

Каждого надо было уговорить, убедить, что у него-то рак отступил, метастазов нет, всё в порядке. Роза это умела. Но очень уставала к концу дня.

Катя, медсестра, поставила на стол стакан крепкого, слад- кого чая:

— Передохните, Роза Ароновна! Последний больной остался.

Последним был Шимкус, немолодой, крайне мнительный и разговорчивый еврей.

Два года назад Роза вырезала ему здоровенный рак желудка. Операцию сделала на совесть. Метастазов до сих пор не заметно.

— Зови.

Она долго и тщательно обследовала больного. Щупала живот, проверяла лимфатические узлы. Нигде ничего!

— Вам везёт, Аркадий Михайлович! Всё чисто. Сходите на рентген, если и там ничего не увидят, будем снимать вас с учёта.

На всякий случай проверила давление. Ого! 220 на 160! Раньше у него гипертонии не было.

— Надо вам последить за давлением. Я выпишу лекарство. Неприятности?

— Ещё какие! — больной одевался. — Увольняют меня. Отправляют на пенсию. А ведь мне до шестидесяти лет ещё полгода. — Он уселся поудобнее.

«Сейчас начнёт плакать в жилетку, — подумала Роза. — При- дётся терпеть».

— Я почти тридцать лет в органах! — начал Шимкус. Он много лет заведовал финотделом в областном КГБ. — Ни од- ного взыскания! Даже в тридцать восьмом году не тронули. А тут — увольняют! Ладно, я старик, буду сидеть на даче, цветочки выращивать. А что делать сыну? К празднику должен был пойти на повышение. Первый кандидат на должность зампрокурора города. И вдруг — вон! — Он наклонился к Розе и заговорил шепотом: — Говорят, есть секретный приказ из Москвы: уволить из прокуратуры и из органов всех евреев. Всех!

«Здорово! — подумала Роза. — Спасибо Великому Вождю и Учителю».

— Вейз мир! — Шимкус поднял на Розу грустные глаза. — Там ещё один приказ пришёл. Насчет ранее осужденных по 58-ой статье. Даже тех, кто на поселении. Да вы за своего мужа не беспокойтесь! Нового срока, скорее всего, не дадут. Вышлют куда-нибудь в Якутию.

«Опять!» — Роза побледнела.

— А кто будет решать эти дела?

— Семенов. Константин Петрович — мужик суровый. Но, может, вам повезёт?

Дома рассказала мужу:

— Когда-то, в 1920 году, в Москве я познакомилась с княги- ней Волконской. Удивительная женщина. Она пыталась осво- бодить из ЧК своего мужа. Ей сто раз отказывали, но она не сдавалась. Дошла до Дзержинского! И всё-таки спасла своего Петю. Похоже, теперь мой черёд. С какого конца подступиться к этому Семёнову? Что он за человек?

Роман принял известие спокойно.

— Чего ж ещё ждать от советской власти? Но надо попы- таться. Пойдём к Пехотиным. Они всех знают, что-нибудь да подскажут.

Услышав о предстоящих высылках, Павел Григорьевич ахнул.

— Опять за старое! — Но не удивился. — К кому обратиться? Кто там, в МГБ, всех знает? Сходите к Герасименко. Он хоть и на пенсии, но всех чекистов знает досконально. Роза Аро- новна оперировала его внучку два года назад.

Позвонила, пошла. Суровый, сухой старик принял неприветливо:

— Я в такие дела не лезу. Да и советов не даю. Но вы спасли мою Алёнку. — Он задумался, закурил папиросу. — К Семёнову обращаться — пустой номер. Выслуживается. Рвение показывает. Разве что Погосян походатайствует? У него есть свои рычаги. Ваш муж — армянин. Может, что и выйдет. Поторо- питесь. У вас не больше двух недель.

Роман удивился:

— Погосян — директор городского универмага. Блатной мужик. Я с ним не знаком. Какие у него могут быть рычаги в органах?

— Всё равно надо пытаться. Кто-нибудь из твоих друзей наверняка его знает!

Старый друг Романа Арам привёл в дом смазливого, модно одетого юношу.

— Зять Погосяна, — шепнул он Роману. Юноша посидел у них недолго, попил чай, полюбовался хачкаром, и ушел.

Назавтра зашел Арам, похлопал друга по плечу:

— Порядок! Погосян поможет!

Но, шагая в горотдел МГБ, Роман не ждал ничего хоро- шего. Двух бывших зеков накануне отправили за полярный круг. Однако белобрысый капитан, принявший Романа, без долгих разговоров выписал ему направление в Чулым Ново- сибирской области.

Роза ждала мужа в скверике перед управлением. Нервни- чала.

Роман бросился к жене, обнял:

— Победа! Станция Чулым! Чуть больше суток по нашей Транссибирской магистрали. Лучше и быть не может.

На проводы собрались друзья.

— Как же Погосян смог это устроить? — удивлялась Роза. — Все говорят, что Семёнов взяток не берёт.

— Конечно, не берёт. — усмехнулся Арам. — Просто Погосян добыл беличью шубку для жены его секретаря. Тот и вписал Рому в нужный список. Семёнов подписал не глядя.

Кстати, обязательно надо отблагодарить Погосяна. Думаю, твой хачкар его обрадует.

Роза с Надей поехали в Чулым вместе с Романом. Маленький городок на берегу большой реки. Две школы, железнодорожные мастерские. Край барабинской степи.

Места для хирурга здесь не было. Но они сняли хорошую, тёплую комнату для Романа, нашлась и работа.

Роза с тоской обняла мужа:

— Так не хочется уезжать от тебя, милый. В сентябре я возьму отпуск, и приеду.

— А я буду приезжать на каникулах. — Надя повисла у Романа на шее. — Ты не скучай! Девочка очень привязалась к отчиму.

Яков

Яков (1902) — дети: Мария (1922), Анна (1922) — вторая жена Рахиль (1904) — дети: Абрам (1927), Фира (1931), Арон (1936)

Летом 1945-го Яша отправился в Англию. Пять лет он не видел старших дочек. Да и внучку Дженни знал только по фотографиям. На этот раз поехал вдвоём с сыном.

В Ортакее на хозяйстве остался Алексей Петрович. В 1944-м он успел вывезти из Кишинёва не только всех сотрудников, но и основное оборудование и запасы сырья. Теперь рядом со старой фабрикой вырос новенький цех.

В двадцатые годы в Турции молотый кофе не покупали. Каждый сам поджаривал кофейные зерна, вручную размалывал и заваривал по собственному, особому рецепту.

Война многое изменила. Сейчас синие баночки «Звезды Аравии» хорошо брали на всём Ближнем Востоке.

Алексей Тихоныч повёл «Блю стар» в Геную. Там верфи пока что пустовали без заказов, и он надеялся капитально отремонтировать старую посудину. Корпус держался неплохо, а вот машина тянула на честном слове, да на мастерстве механиков. Был шанс недорого купить новенький, мощный дизель от недостроенного эсминца и заменить её.

В Александрию они отплыли на «Наташе». Капитан Паша Собакин на этот раз шел самым коротким курсом. Можно было не всматриваться в бирюзовые волны, опасаясь внезапно всплывшего перископа подводной лодки, не вздрагивать, услышав звук самолётного мотора. Война кончилась.

Утром Яков вышел на палубу. Благодать. Тихий ветер, дорожка от солнца на воде. На капитанском мостике коренастый, основательный Паша увлеченно спорит о чем-то с тонким, длинноногим Абрашей.

«Абраша всегда тянулся к Павлу, — подумал Яков. — Он для него вроде старшего брата». А Паша всё больше напоминал своего отца, в те давние времена, когда в Харькове Клара привела в свой дом трёх раненых офицеров.

В годы войны Яша отпускал с ним сына в самые рискованные рейсы и успокаивал Рахиль:

— С Пашей не страшно. Он выпутается из любой рискованной ситуации, а вернее, обойдёт её.

Павел не подвёл.

На причале в новеньком форде их встретил Эли, внук ста- рого Нахума. Тот уже редко выходил из дома, разве что в синагогу по субботам и по праздникам. Сыновья вели дело, фаб- рику, ресторан, три кафе. Справлялись. Но всё важное по-прежнему решал седой Нахум. Нынче он ждал дорогих гостей. Якова, хоть тот и был моложе его сыновей, Нахум восприни- мал как равного, как компаньона.

После обильного парадного обеда мужчины ушли в кабинет.

Война кончилась. Нужно думать, как жить дальше. За четыре года Шварцы вполне освоились на новом месте и ничем не отличались от местных, коренных евреев Александрии. Фир- ма накопила жирок. Куда вложить деньги, лежавшие в филиале Барклай-банка? Фабрика и прочее дают неплохой доход, но такого навара, как раньше, теперь уже не будет. Английская армия уходит. И похоже, что совсем. Британская империя трещит по всем швам. Здешние арабы спят и видят полную независимость.

Правда, Нахум сумел наладить отличные отношения с молодыми египетскими офицерами. Так что их независимости он не боялся. Но время перемен опасно. Ошибешься, поте- ряешь всё, и вновь окажешься нищим.

Старик спросил:

— Что делает Ованесов? Этот всегда чует опасность издали.

— Стёпа нынче в Штатах. Мечтает завести свой банк на Уолл- стрит. Его не спросишь.

— Есть смысл вкладывать деньги в трикотаж, — осторожно заметил Абраша. — За модные вязаные кофточки платят любые деньги. Правда, хорошую тонкую шерсть сейчас трудно купить. Да и новые машины нужны.

Нахум глянул на Абрашу с интересом.

— Парень говорит дело.

Сели считать.

Купить в Египте нужную шерсть и проще и дешевле, чем в Турции. А ещё лучше построить здесь шерстопрядильную фабрику. Это сразу даст большую экономию. Земля пока дё- шева, а вот, сколько будут стоить машины? На шерстопря- дильню денег хватит. А с трикотажной фабрикой сложнее. Вязальные машины очень дороги. Хватит ли денег? И где строить? В Палестине сейчас слишком тревожно.

— Не могу понять, что там теперь делается, — заметил Яков

— Лейбористы сделали ставку на арабов, — ответил Нахум. — Бевин не впускает в Эрец Исроэл евреев из Европы. Людей, выживших в концлагерях! К тому же эти мишугене (сумашедшие) из «Иргун Цвай Леуми» (Подпольные отряды организованные Жаботинским) начали стрелять в английских офицеров. Подумать только, какой-то Бегин объявил войну Британии! Хорошо, хоть Бен-Гурион осудил террористов. А с другой стороны, до чего мы дожили! Евреи из Хаганы хватают евреев из Иргуна и даже выдают англичанам. Позор!

— Там риск слишком велик, — согласился Яша. — Найдём место в Турции.

Абрашу тянуло к Эли Шварцу, старшему внуку Нахума. Тот был очень хорош в мундире капитана британской армии, с планкой боевых орденов.

— Как ты ухитрился заработать всё это? — спросил Абраша.

— В тридцать восьмом дед отправил меня учиться в Лондон. У нас в Румынии евреев старались не пускать в университет. Вот после Дюнкерка я и перешёл в Сандхерст (лучшее офицерское училище в Англии), — улыбнулся Эли. — Потом — высадка в Алжире, Сицилия, Италия.

Они долго толковали о нелегальной переправе евреев в Палестину. Оба сотрудничали с Алия Бет.

— Куда ты теперь? — спросил младший.

— Уйду в отставку и поеду в Палестину. Боевые офицеры будут там очень нужны, — ответил Эли.

Через пару дней Яша с сыном вылетели в Англию.

В Лондоне, в аэропорту, их встретила большая компания: Мэри со всем семейством, да и Энн пришла не одна. Из-за её плеча выглядывал невысокий сутулый офицер со шкиперской бородкой. Доктор Эйб Фридлянд заведовал большим американским психиатрическим госпиталем.

— Разве такие бывают? — удивился Абраша.

— И ещё как, — хмыкнул Эйб. — Мои пациенты — лётчики со сбитых самолётов, танкисты, выжившие после выстрела фаустпатрона.

— Как во время ты приехал, папа! — улыбнулась Энн. — Через три дня у нас свадьба.

Трёхлетняя Дженни прижалась к маме: незнакомый дядя её испугал. Но в машине девочка довольно быстро отошла от испуга, перелезла сначала на колени к дяде Абраму, поиг- рала с ним, а потом уж перебралась и к деду.

После свадьбы Энн с мужем отплыли в Бостон. А Яша с сыном поехал в Манчестер.

Давид Ровенский повёз их прямо на завод. Тут многое изменилось. На бывшем поле для гольфа стояли два больших корпуса. Завод вырос примерно втрое. Давид с гордостью показывал им новое, современное оборудование, умные, высокоточные станки. Впрочем, рабочих в цехах было немного.

— Больше половины я уволил, оставил только квалифицированных мастеров, — сказал он. — Пора перестраиваться. Старые истребители никому не нужны. Но мы уже начали работу над новым реактивным двигателем. Поршневая авиация отжила свой век. Однако следует отчитаться.

Отчёт уже подготовили. За годы войны у вице-директора накопилась зарплата. И кроме того, на свои 23 процента акций Яков получил очень внушительную сумму.

— Тут хватит на покупку двух трикотажных фабрик! — с восторгом заметил Абраша.

В первый же вечер Яков спросил друга, куда бы лучше пристроить сына:

— Он ведь, в сущности, нигде не учился. Самоучка. Что ты посоветуешь?

Дэвид улыбнулся:

— Дай Бог каждому такого сына! А чем ты хочешь зани- маться, Абрам?

— Стараюсь помогать отцу. Мне нравится.

— Тогда прямой резон тебе поступать в LSE — Лондонскую школу экономики.

С неделю они прожили в доме Дэвида. Абраша успел подру- житься с младшими Ровенскими. Грег, старший, кончал политехникум, и уже помогал отцу в разработке реактивного двигателя. Дэвид, младший, учился в Оксфорде и собирался пойти по дипломатической линии.

— Если попадёшь в Анкару, смогу помочь, — улыбнулся Яша. — В министерстве иностранных дел у меня друзья. Так что осваивай турецкий.

Съездили на скачки. Сесиль любила лошадей, и Дэвид как-то подарил жене породистого жеребца. Теперь у неё было уже четыре лошади и своя ложа в Дерби.

Больше всего его беспокоило отсутствие писем от родных. После известия о смерти отца Дэвид ничего не имел из Ленинграда, хотя и писал туда несколько раз.

Тут Яша смог его обрадовать. Лев Израилевич недавно переслал ему письмо Блюмы.

И Маня, и её дочери выжили в блокаду. Правда, Маня много болела. Цел и Абрам. Сейчас его, должно быть, уже демобилизовали, и, надо надеяться, он дома.

Циля, Феликс

Циля (1906) — дети: Феликс (1927), Роза (1933), Гриша (1938)

Циля с семьёй вернулась в Москву осенью 1944-го. Удалось договориться на станции, им выделили теплушку. Ехали пять суток, зато припасов привезли на полгода!

Квартира на Козловском уцелела. Правда, одну комнату заняли. Пришлось разместиться в одной. Побелили потолки, подклеили отставшие обои. Жить можно.

Арон Яковлевич поехал в Ельню — посмотреть, что осталось. Дом сгорел. Из родных и друзей — никого. Как тут жить? Вернулся к дочке.

Её взяли опять на Электропровод заместителем главного бухгалтера, с правом подписи. Большая шишка! До войны она только мечтала об этом. Но на зарплату всё равно ничего не купишь. Зато оформили рабочую карточку: 800 граммов хлеба в день.

Дед походил по округе и устроился сторожем в рыбном магазине. Платили там мало, но рабочая карточка, да и директор время от времени подбрасывал сотрудникам по селёдке — важная добавка к пайку.

Когда кончились запасы, стало голодно. Старались сэкономить за неделю буханку хлеба. Её продавали на рынке и покупали картошку.

Жили надеждой — до Победы уже недолго! Но в апреле 1945-го пришла похоронка. Горе оглушило:

— Вэйз мир! Всю войну прошел Гриша, и перед самой Победой!

Циля проревела четыре дня. Но жить-то надо. Поднимать детей.

Летом она отправила Розу с Гришей в Коптево, к Радомским. Самый край Москвы, почти дача. Покровско-Глебовский парк рядом, да и до Химкинского водохранилища дойти недалеко. Старшие девочки там давно замужем, одна комната свободна. Детей приняли охотно.

Роза в свои двенадцать вытянулась, повзрослела. Гриша слушался её беспрекословно. Она особенно радовалась: близко к Маше. Любимую двоюродную сестричку она видела только по праздникам. А тут — четыре остановки на трамвае! Прав- да, через месяц Машу с Аней отправили в Вороново, в хоро- ший пионерлагерь.

Но всё равно, здесь было привольно!

У соседа Борьки жила большая старая овчарка Найда. Удивительно умная псина! Как-то они гуляли вместе, и Васька, Борин приятель, принялся с ним бороться. Найде это не понравилось, Она хорошо знала Васю, но всё равно:

— Не смей трогать хозяина!

Собака грозно зарычала. Васька не услышал. Найда цап- нула его за ногу, не до крови, но чувствительно:

— Отойди!

Гриша восхитился:

— Умница! Как защищает хозяина!

На Химкинском водохранилище Роза научилась плавать.

Осенью Арон Яковлевич захромал. Купил себе палочку, но ходил всё равно с трудом. Приехала Рейзел, мигом устроила отца в Боткинскую, на обследование. Остеохондроз! Прописали таблетки, но при выписке профессор сказал:

— От старости не лечим.

Дочери уговорили отца уйти на пенсию.

— О деньгах не думай! — сказала Рейзел. — Мы тебя обес- печим.

Теперь каждый месяц Циля получала от Розы и Абрама переводы. Исачок завозил деньги сам, подолгу сидел с отцом, играл в шахматы.

Старый Арон очень не хотел уходить на пенсию. Пришлось приспосабливаться. Старался помогать дочке, чем мог, проверял уроки у Гриши. И каждую субботу шел на улицу Архипова в синагогу. Правда, не хасидская, но слава Б-гу, хоть такая есть.

Феликса ещё весной призвали в армию. Теперь от него ждали писем.

* * *

В Манчжурию осенью 1945-го Феликс не попал. Его подучили на сапёра и послали разминировать поля и дороги в предгорьях Кавказа. Там с 1942-го года мин осталось немерено. Роту погрузили в теплушки и отправили на юг. Вот тут и подсел к Феликсу невысокий, сероглзый парень.

— Москвич? — спросил он, предлагая кисет.

— Угу.

— Вот и я москвич, правда, недавний. Давай держаться вместе. Вдвоём полегче.

Москвичей, кроме них, в роте не было. В основном колхозные парни, вятские, вологодские, пермские. И две сплоченных группы — армян и азербайджанцев. Эти горой стояли друг за друга.

Миша Филатов вырос в Харькове. Его отец, профессор, недавно получил кафедру в Менделеевском институте, и они переехали в Москву.

Саперная рота разместилась в пустом хуторе, верстах в пятнадцати от посёлка Ведено. Хозяев в 1944-м поголовно вывезли в Казахстан. Солдаты привели в порядок грязные запущенные хаты, вставили фанерки вместо выбитых стёкол. Потом началась работа.

Утром сержант Картлишвили на стареньком грузовике развозил их по полям. Работали по двое, страхуя друг друга. Мин хватало. Пехотные, противотанковые, наши, немецкие, ита- льянские, даже румынские. Некоторые лежали на виду, другие были хитро запрятаны. В каждой скрывалась смерть.

— Нэ спешите! — говорил им каждое утро Нугзар Картлишвили. — Торопливый сапер попадёт в рай бэз очереди.

Они и не торопились. Да и куда тут спешить, когда одно неверное движение — и ты покойник. Напряженное внимание выматывало. Зато как хорошо было приехать вечером в тёплую хату, умыться, сливая друг другу холодную воду из кружки, съесть наваристый борщ и кашу с тушенкой, а потом умиротворенно курить во дворе, поглядывая на пламенеющие вечерние горы!

Через неделю в полузасыпаном окопе Феликс заметил торчащий сапог.

— Немец, — сказал подошедший Мишка. — Надо посмотреть: может, он с оружием. — Покопавшись, он вытащил заржавевший автомат шмайсер. Потом пару рожков с патронами. — Везуха, Феля! Будет нам добрый сабантуй! За эту железку осетины ничего не пожалеют.

Шмайсер Нугзар разобрал, вычистил и куда-то уехал. Вернулся довольный, привёз барана, корзину помидоров, большую бутыль чачи. И был у них вечером праздник с шашлыком и выпивкой. И было хорошо.

Когда в предгорьях выпал снег, их перевезли в Пятигорск. Там сапёры восстанавливали взорванную больницу. Класть кирпичи ни Феликс, ни Миша не умели, поэтому пришлось им ишачить в подсобниках, таскать носилки с раствором. Впрочем, солдаты работали с прохладцей, особо не надсаживались. По воскресеньям, надраив сапоги и пряжки, шли в город, на танцы. В Пятигорске тогда было полно госпиталей, да и в санаториях раненых офицеров хватало. Закадрить на танцплощадке девушку удавалось лишь самым разбитным и удачливым.

А весной опять пошли мины. В этот раз их перебросили в заброшенную кошару недалёко от Туапсе. Предгорья у Гойтхского перевала были сплошь покрыты минными полями. Осторожно окапывая мину в высокой траве, Миша заметил:

— Когда-нибудь о здешних местах книги напишут. Это ж не рядовая горка. Мне о ней старший брат рассказывал, он тут торпедным катером командовал. Шоссе, по которому нас возят, единственная дорога на Туапсе. И здешняя гряда — последняя, на которой можно задержать танки. А дальше — гладко. Летом 1942-го, во время великого драпа, немцы рванули сюда от Краснодара. Приморское шоссе на Гагры, Сочи, Батуми — великолепный шанс обойти Кавказский хребёт. В последний день кто-то из штабистов в Туапсе спохватился, сообразил, что эту дыру надо заткнуть, пока не поздно. На счастье, под рукой оказался батальон морской пехоты Цезаря Куникова. Неужто не слышал? На Черном море о них легенды рассказывают! Представляешь, журналюга из Одессы, еврей, между прочим, пошел добровольцем и создал несравненный батальон морской пехоты. Куниковцы брали с моя Феодосию. Потом, когда под Новороссийском запланировали десант, его послали для отвлекающей операции. Напрямик. И морячки высадились с торпедных катеров, под ураганным огнём, прямо на причалы новороссийского порта и отхватили кусок, который стал потом «Малой землёй». Тут-то Цезарь и погиб. А главный десант адмирал Октябрьский прокакал. Привел флот на назначенное место на шесть часов позже намеченного. Прямо под юнкерсы. И повернул обратно. Но это уже потом было. А тогда в Туапсе посадили на грузовики роту — и «скорей, скорей!». Они добрались до перевала часа за полтора до немцев. Окопаться толком не успели, а на шоссе — разведка. Как водится, мотоциклисты, броневичок. Ну, их и встретили. Немцы увидели тельняшки, и назад. С «шварце тод» (Черная смерть), морской пехотой, шутки плохи. Надо подтянуть танки, артиллерию. Тем временем и наши подбросили сил на перевал. Так они дальше и не прошли. Опоздай куниковцы на пару часов, многое пошло бы не так.

В этот день в руках у Коли Старостина рванул запал от мины. Оторвало правую и изуродовало левую кисть. Парня увезли в госпиталь. Вечером Нугзар разлил по кружкам самогонку:

— Говорил я вам, нэ торопись. Жалко парня.

В августе их снова перевезли поближе к Новороссийску, в хутор Семеновский.

Работа не изменилась, а вот остальное... В хуторе молодых мужиков почти не осталось. С фронта вернулось живыми два хромых инвалида да несколько немолодых солдат. Одни вдовы да невесты, без женихов.

В воскресенье все рванули в клуб, на танцы.

— Гляди, какие красавицы здесь пропадают! — удивился сержант.

Да, девчат было много. Мишка тут же подошел к рослой дивчине с роскошной косой и уверенно повел её. Феликс робел. Подойти так сразу и пригласить незнакомую девушку было страшно. На скамейке у стенки осталось всего четверо не танцующих солдатиков. Напротив, у другой стенки, сидело десятка полтора молодых женщин. Кончился вальс. Одноногий гармонист заиграл танго. И тут к Феликсу подошла невысокая, полная женщина:

— Что ж ты сидишь, не танцуешь? Пошли.

«Она, наверное, не моложе моей мамы», — удивился юноша. Но танцевать пошёл.

Нюра исподволь, не навязчиво, расспрашивала Феликса. Скоро он почувствовал себя с ней легко, как будто с давней приятельницей. А когда гармонист закрыл баян и все потянулись из клуба, Нюра повела его по узкой дорожке в свою хату. Её малые дети уже спали. Ушел он утром, лёгкий, счастливый, гордый.

Они стояли в хуторе почти месяц, и Феликс открыто уходил вечером к Нюре. Впрочем, почти всех солдат разобрали по хатам местные красавицы. Мужиков в России не хватало.

Исак

Исак (1909) — дочь Мария (1932) — вторая жена Рита (1906) — дочери: Ирина (1939), Софья (1941)

У Курчатова дело двигалось. Но после Потсдама, когда Тру-мэн рассказал Сталину об успешном испытании атомной бомбы, началась настоящая гонка.

Теперь Исаку пришлось вкалывать почти без выходных, нередко оставаясь в лаборатории по несколько суток. Циклотрон они запустили. Но упрямая машина не хотела работать! Замучил плохой вакуум. Исак с механиком Петей часами выискивали течи, замазывали их пицеином — всё без толку. Слабые вакуумные насосы не справлялись.

Зашел Курчатов. Он часто обходил все свои лаборатории:

— Как дела?

— Как сажа бела. — Немёнов скорчил страдающую рожу. — Вакуум наладить никак не можем. Объём огромный, насосы слабые.

— Идеи есть? — спросил Борода (прозвище Курчатова).

— В «Кемикал Индастриз», — заметил Исак. — фирма «Гус- тавсон энд Ко» рекламирует мощные вакуумнасосы. Пятьде- сят литров в секунду! Нам бы такой!

— «Густавсон и Ко»? — Курчатов задумался. — Надо попытаться.

Через пару месяцев ему позвонили из Первого отдела:

— Зайдите. Вам посылка.

Подымаясь по лестнице, Исачок с удивлением думал: «Откуда мне посылка? Да ещё через Первый отдел».

За толстой железной дверью в углу коридорчика стояли аккуратные ящики с маркировкой «Густавсон анд Ко»!

Четыре высоковакуумных насоса, толстостенная бутылка со ртутью и отдельно — мощный форвакуумный насос! И записка от Курчатова. Ай да Борода! Разутешил!

Больше недели переделывали вакуумную систему цикло- трона под новые насосы. Проблемы кончились.

Ночью не выдержал, рассказал Рите. Та погладила его по редеющим волосам:

— Повезло нам с начальником. Знаешь, у нас все девочки влюблены в Бороду.

Исак организовал круглосуточную сменную работу. Лабо- рантов контролировал строго. Зато через пару месяцев они набрали 28 миллиграммов плутония. На этом микрообразце он и определил все нужные параметры и константы.

— Пиши докторскую! — сказал профессор Немёнов.

Никогда в жизни ему так хорошо не работалось! Так много талантливых людей сумел собрать Борода. И евреев среди них хватало.

В конце сентября 1946 года Исаку назначили защиту. Ко- нечно, закрытую. Тема-то сверхсекретная.

— Придётся подумать о банкете, — сказал он жене. — Недавно в Москве открылись коммерческие магазины и ресто- раны. Но цены там — астрономические.

Рита побледнела:

— А сколько человек придёт?

— Примерно двадцать пять. Не бойся. Я попрошу Цилю помочь. Тебе одной не справиться.

Циля пришла в ближайший выходной. Решительно, как генерал перед битвой, осмотрела квартиру.

— В большой комнате восемнадцать метров? Передвинем гардероб и кровать в детскую, места всем хватит.

— Но где тогда лягут девочки? — ахнула Рита.

— Отвезём младших ко мне. Роза за ними присмотрит. А Маша поможет здесь. Хорошо. Сколько денег вы отложили на сабантуй?

— Около девяти тысяч, — ответила Рита. — Но можно ещё одолжить.

— Обойдёмся! Многое можно купить на рынке. Теперь покажи-ка мне свои запасы.

«Нынче Циля на коне!» — улыбнулся про себя Исаак.

Исак доложил суховато, но уверенно. Оппоненты одобрили. Особенно хвалил его Векслер, отметил «большие трудности в эксперименте, успешно преодолённые диссертантом». После этого защита пошла без сучка и задоринки. Ни одного «чер- ного шара» (голоса против). Жаль, Бороды не было, улетел на Урал.

Дома всё было готово. Три стола, накрытые белоснежными простынями (у Риты была только одна старенькая скатерть) уставлены щедрым угощением. Циля приготовила даже фаршированную рыбу! Гости с шумом расселись.

На дальнем конце стола сидел дед Арон. И не было в мире человека счастливее! Его младшенький, «мизинчик», стал нас- тоящим, большим учёным, доктором наук!

Перемывая посуду после гостей в кухне, Циля вздохнула:

— Хорошо у вас было нынче. Душевно. А мы сколько лет не собирались семьёй. Война! А ведь через полгода деду 75. Правда не юбилей, не круглая дата.

— Что ты говоришь, Циленька! — вскинулась Рита. — Арон Яковлевич пока на ногах, а что с ним будет через пять лет? В таком возрасте — каждый год — юбилейный. Обязательно надо собрать семью. Думаю, все приедут. И соберёмся у нас, как сегодня. Время ещё достаточно, спишемся. 75 — это такая дата!

Исак поддержал инициативу:

— Напишем Блюме, она со всеми связана.

Решили готовить юбилей.

Давид

Давид (1918), сын Розы — жена: Абрамсон Дина Соломоновна —

сын Теодор (1943)

Дорога от Порт-Артура до Черновиц не близкая. Почти два месяца ехали в штабном вагоне. К счастью, Давиду дали отдельное купе, и до Петропавловска они с Диной отдыхали. С Тэдиком стало труднее. Живой, подвижный малец, чуть отвернёшься — и лови его в другом вагоне. Давид усаживал сына на колени и рассказывал обо всём, что бежало за окнами. Тэдик слушал как завороженный, задавал вопросы. Дина мог- ла передохнуть.

В Черновцы приехали под Рождество. Над городом плыл торжественный колокольный звон от десятка церквей. Впер- вые в жизни Давид увидел крестный ход.

Чистенький европейский город поразил их. Каким-то чудом война обошла его.

Штаб армии разместили в Новосельцах, в двадцати пяти верстах от Черновиц. Полковнику Рутенбергу досталась квартира в домике пана Голубенко, старого школьного учителя.

Странный дом! Старая дубовая мебель. Фисгармония в гос- тиной. Множество книг — украинских, немецких, румынских. Стояла и русская классика: Толстой, Достоевский.

Вдовец пан Микола жил со старухой служанкой. Старший сын, врач, давно в Вене, младший — в Руане. Постояльцев он встретил приветливо:

— Заходьте, панове! Интеллигентные люди не часто встречаются среди российских офицеров. В 1940 году у меня стоял майор Гречко, хоть и украинец, а хам и пьяница.

Хозяин превосходно говорил по-русски.

Его служанка пани Анна порекомендовала Дине хорошую няню для мальчика, так что она смогла снова пойти работать. Скоро Тэдик уже бойко балакал по-украински.

Вечером пан Микола садился за фисгармонию:

— Вы любите классическую музыку?

Он играл Баха. Давид слушал хороших органистов в Томске. Старик играл не хуже! Для Дины Бах был внове. Но и она слушала как завороженная.

— Скажите, пан Микола, — спросила она робко, — а евреев в городе не осталось?

Старик помрачнел:

— Страшно и говорить об этом. До войны тут четверть города были жиды. Три синагоги! Потом, в сороковом году, приш- ли ваши, и почти четыреста человек отправили в Сибирь. Может, кто и уцелел? Бог знает. А остальных румыны вывезли в Транснистрию, в лагеря. Там не убивали, не как у немцев, но выжило, я слышал, немного. Вроде бы с десяток вернулись. Вот в Черновцах местным жидам повезло. Пан Траян Попович, городской голова, написал Антонеску, и их не тронули. Говорят, почти двадцать тысяч уцелело. Только много уже уехало в Палестину. Румыния их пропускает. А приезжих всех забрали немцы.

Пан Микола глянул на судорожно сжатые, побелевшие кулачки Дины и осекся.

— Проше, пани! Ради Господа, простите старого дурня! У Вас, пани, эти изверги тоже погубили родных?

Дина вытерла слёзы:

— Всех. В Вильно. От семьи только я да сестра остались.

Жизнь налаживалась. В мирное время работы у хирурга не так много. Появилось свободное время. Давид с Диной чаще играли с малышом, читали ему, бродили втроём по удиви- тельно живописным холмам вокруг Новоселиц.

Однажды, вернувшись с прогулки, увидели в гостиной худого носатого капитана. Тот уткнулся в книгу и так увлёкся, что не не заметил их прихода.

— А кто этот дядя? — спросил Тэдик.

Капитан вытянулся по стойке «Смирно». Книга упала на пол.

— Капитан Ашкенази! — отрапортовал носатый. — Прошу извинить! Пан Микола разрешил мне почитать здесь, пока вас нет дома.

Давид поднял книгу:

— Немецкая? — Открыл титульный лист. — Надо же! Карл Каутский! Слышал, но никогда не видел.

Дина прыснула, прикрыв рот ладошкой. Смущенный и испуганный верзила был невыразимо смешон.

— Садитесь, капитан! — Давид протянул нежданному гостю старый томик. — Да не бойтесь! Я никому не скажу о ваших несколько странных литературных вкусах. Коли зашли, давайте познакомимся.

Борис Ильич Ашкенази служил зампотехом в танковом батальоне. Они не раз сталкивались на улице, или в штабе, но знакомы не были.

— Неужто вам это интересно?

— Ну что вы! — капитан покраснел. — У Каутского так много необычных мыслей.

Капитан Ашкенази не мог жить без книги. А у пана Миколы была лучшая в Новоселицах библиотека. Давид, посмеи- ваясь, дразнил друга эрудиотом.

Дине этот чудак понравился. Тем более, что Тэдик признал его сразу.

Сначала малыш с испугом смотрел на незнакомого дядю, вцепившись в мамину юбку. Потом осторожно подошел, потрогал. Дядя широко улыбнулся. Тогда Тэдик достал из буфета нарядное яблоко и протянул гостю:

— На!

Признал.

Борис был моложе Давида Ровенского лет на пять. На фронт попал в 1943-м. Сдружились они сразу и намертво.

Отец Бори ушел к другой женщине. Он вырос в Баку, в до- ме деда, истово верующего хасида и в то же время известного адвоката. Дед брал мальчика по субботам в синагогу, учил, разрешил пользоваться своей огромной библиотекой.

Ещё в Порт-Артуре Дина накупила сыну всё что смогла. В России таких нарядных и добротных вещей не было. Но мальчик рос на глазах!

Узнав, что Давида вызвали в Черновцы на совещание, она напросилась с мужем — походить по магазинам.

— У тебя два часа, — предупредил её Давид. — Буду ждать возле штаба.

В витрине небольшого магазинчика Дина заметила нарядный комбинезон. Может быть, чуть велик, но Тэдик так быстро растёт.

Пока она раздумывала, из двери вышла полная черново- лосая хозяйка, и любезно пригласила её:

— Будьте ласковы, пани, заходьте!

Дина вошла. От нарядов по стенам — глаза разбегаются. Перед окном — новая швейная машинка. Должно быть, тут же и шьют.

Узнав, что ищет пани, хозяйка выложила на прилавок груду детских вещей. Рубашки, штанишки, комбинезончики. Всё нарядное, разноцветное.

Пока Дина любовалась и выбирала, та не сводила с неё внимательных глаз:

— Надеюсь, пани извинит моё неуместное любопытство, — вкрадчиво заметила хозяйка. — Вы так похожи на мою кузину. Случаем, пани Офицер не еврейка?

Дина рассмеялась. Она ждала этого вопроса.

— Чистокровная! — и тут же перешла на идиш. Такая радость поговорить на «маме лошн» (родной язык).

Пани Бася, то же обрадовалась:

— Вот удача! Впервые встречаю советского офицера — еврейку! — и показала на змейку над чашей на погоне. — Пани Дина — врач?

— Всего лишь медсестра!

Разговорились. Дина отобрала кучку новых нарядов для сына.

— А для себя? Шинель и гимнастёрка — не лучший наряд для молодой дамы. О деньгах не беспокойтесь. Я Вам открою кредит.

Как раз деньги-то у неё были. Зарплата у офицеров приличная, а тратить особо некуда. В Порт-Артуре она купила себе три шелковых кофточки, пару платьев. Но здесь — такой выбор!

Дина выросла в бедности. Привыкла долго думать перед каждой тратой. Себе она купила только нарядный халатик, а мужу — роскошный, кремовый свитер чистой шерсти.

Пани Бася красиво упаковала покупки, перевязала ленточкой.

— Приходите ещё! С Вами так приятно поговорить.

На новом месте появлялся круг новых знакомых.

В апреле Дина зашла к пани Басе вместе с мужем. Хотели присмотреть Давиду приличный штатский костюм.

— А как вы встречаете Пейсах? — спросила Бася. — Через неделю — первый сейдер.

— Мы ещё не решили, — дипломатично ответила Дина.

— Позвольте вас пригласить! Мы все будем счастливы видеть вас за праздничным столом. Пейсах мы встречаем в доме моего брата, на Коцюбинского, 38. Приезжайте!

Вечером к ним пришел Борис — поиграть в шахматы. Дина рассказала о приглашении.

— Хорошо бы пойти! Последний раз я отмечала Пейсах в Вильно, пять лет назад.

Давид пожал плечами.

— К чему это? — Он ни разу не праздновал еврейскую пасху. К деду в Ельню они приезжали в июне. Пару раз ходили к Пехотиным на русскую Пасху. Даже куличи были на столе. Но до 1943-го года, когда Сталин помирился с православной церковью, религию прятали, боялись.

Борис неожиданно вдохновился:

— Настоящий Пейсах? С мацой и горькими травами? Это так здорово! Пойдём!

— Тебе хорошо говорить, — отмахнулся Давид. — А меня замполит вчера два часа трепал, уговаривал вступить в партию. Дескать, партбюро не может дальше терпеть беспартийного на столь важной должности.

— Ну а ты что? — спросила жена с явным интересом.

— Послал его подальше. Пусть увольняют! Хирургом меня в любой больнице возьмут.

— Потому-то и надо пойти! — заметил Борис. — Пристанут ещё раз, а ты скажешь: «Не могу. Верующий». Он и отстанет.

Давид обещал подумать. Но когда пришла открытка с изысканно вежливым приглашением, дал себя уговорить.

Вечером в пятницу (у евреев новый день начинается с восходом первой звезды накануне, субботу встречают в пятницу вечером) Борис заехал за ними на потрёпанном джипе. Давид надел новый тёмно-коричневый костюм, Дина — нарядное платье с кружевным воротничком.

— Какие гости! — Низенький курчавый хозяин встретил их широчайшей улыбкой.

«Жовиальный еврей!» — Давид вспомнил потрёпанную, запрещенную книжку Бабеля, прочитанную перед войной. Их уже ждали.

Для Давида здесь всё было ново и интересно. Дина шепотом рассказывала мужу символическое значение каждого блюда, объясняла «Сейдер», порядок праздничного застолья.

Когда все встали из-за стола, Давид заметил другу:

— Красивый праздник! Сколько тысяч лет евреи празднуют своё освобождение от рабства! Поразительно.

Боря удивился:

— Для тебя это ново? Неужели ты не читал Библию? А ведь университет кончил! Вся культура человечества стоит как на двух китах, на Библии и наследии древних греков.

— Не читал, — смутился Давид. — А где я мог её взять? В магазине не продают, в библиотеках — тем более нет.

— Ах, бедный! — засмеялся Борис. — Просто научили тебя в первом классе, что Бога нет, вот ты и не искал. Ладно. Надо тебя выручать. У пана Миколы Библия на украинском. — Он повернулся к соседу, полуседому учителю математики — Израиль Григорьевич! (Боря уже перезнакомился и подружился почти со всеми.) — Где бы достать для этого малограмотного Тору на русском языке?

Тот улыбнулся:

— Где-то у меня лежит баптистская Библия по-русски. Их перевод даже лучше синодального. Зайдите как-нибудь, я поищу.

Через пару дней вечером Давид с Диной зашли по запи- санному адресу.

Хозяин уже приготовил им книгу, и, немного поговорив о поднимающейся в стране волне антисемитизма, они начали прощаться. Но тут в комнату вошёл молодой смуглый еврей с курчавой бородкой.

Глянув на него, Дина ахнула и схватилась за сердце:

— Шлёмка! А что с Изей? Он жив? — они перешли на идиш, и Давид перестал понимать их стремительный диалог.

«Гость из довоенного прошлого» — догадался он.

Наконец, Дина повернулась к мужу:

— Это Соломон Брауде. Его старший брат, Израиль, был лидером молодых сионистов у нас в Вильно. Какой парень! Я тогда даже влюбилась в него издали. Ты не думай! Кроме Ривки, своей жены, Изя ни на кого не смотрел. Отец у них был богач, глава всех сионистов в городе. Вот в сороковом году НКВД и отправил всю семью в Сибирь. Отец, правда, там и умер. А Изя год назад всё-таки добрался до Палестины с женой и с матерью. Шлёмка собирался за ними, да за ним пришли чекисты. Успел скрыться, предупредили. Так что он те- перь беглый. — Дина остановилась, перевела дух. — Ему должны сделать новый паспорт и прочие бумажки, и он отправиться дальше, в Эрец Израиль. Сейчас ему надо спрятаться и переждать. Может, взять его к нам? Скажу, что мой двоюродный брат. Пан Микола не настучит. Как ты думаешь?

— Конечно, возьмём. О чём речь? Собирайтесь, поедем.

Соломон Брауде прожил у них две недели. И каждый день, чуть раньше или чуть позже, у них с Давидом начинался яростный спор.

— Сейчас место каждого честного еврея — в Эрец Израиль! — жестко говорил Шлёма. — Именно там решается судьба нашего народа. Либо мы создадим своё государство, либо исчезнем. Оставаться в России — бессмысленно. Чего ждать — погромов?

Скоро Борис Ашкенази перешел на его сторону. Дина, хоть и не вмешивалась в споры, но явно думала так же. Давид не поддавался. Он не слушал радио и редко читал газеты. Враньё! Но ведь он вырос в России! Почти все мамины, да и его друзья — русские. Пушкин и Толстой были для Давида куда важнее, чем Шолом-Алейхем. А в погромы он не верил:

— Сталин не допустит! Он никогда не был антисемитом.

— Завтра Усатому понадобится козёл отпущения, и он сот- рёт нас в порошок. — В свои девятнадцать лет Шлёма был опытным спорщиком, да и знал много. — Троцкистов и вредителей давно извели под корень. На кого ещё можно свалить беды народа и свои ошибки? Да и не только Сталин всё ре- шает. Думаешь, тридцать седьмой год прошел не по его приказу? А сотни тысяч чекистов, охранников, доносчиков, и просто гадов, мечтающих занять тёплое место своего начальника! Хозяин всегда чутко прислушивался к этой сволочи и поддерживал их. После победы люди потеряли страх. А без страха он править не сможет.

Они не могли знать о грядущей кампании против космо- политов, о процессе ЕАК, о «деле врачей», но шкурой чувствовали приближение опасности.

— И поторопитесь, друзья, — добавил Шлёма. — Евреи пока ещё могут выехать отсюда в Румынию. Но, похоже, скоро эта калиточка закроется.

Вскоре после отъезда Соломона Брауде Боря пришёл к ним возбуждённый:

— Всё. Подписал приказ о демобилизации. Собираю ве- щички. В Тель-Авив!

— Неужели ты станешь учить древнееврейский? — уди- вился Давид.

— Выучу. Шлёмка прав. Наше место — там!

Давид задумался.

Юбилей

Списались, сговорились и в июле 1947-го съехались. Последний раз семья собиралась в Ельне семь лет назад. Всем хотелось увидеть друг друга.

Приехали не все. Яша был отрезанный ломоть. В анкетах о нём не писали и вспоминали только в своём кругу. Род- ственник за границей — дело опасное.

Не смог приехать и Роман Амазаспович. Ссыльный обязан регулярно отмечаться в комендатуре. Да и Анечка заболела краснухой перед самым отъездом и осталась дома с Настей. Феликс ждал демобилизации только осенью. Остался в Пи- тере Саша Коршунов, ему надо было сдать срочный заказ. Отпустил Риву с сыном. Остальные прибыли.

На служебном Ли-2 прилетел из Черновиц Давид с женой и сыном. Вместе с матерью и с Надей они разместились на Козловском, у Цили. Исак забрал к себе старшего брата со всем семейством.

Марк приехал один. Побоялся везти молодую жену на девятом месяце. После демобилизации у него быстро сменились две девушки. Сонечка Павлоградская стала третьей.

Познакомившись с очередной невесткой, Блюма шепнула мужу:

— Похоже, эта всерьёз. Думаю, четвёртой не будет.

Роза с Цилей сели считать, на сколько ртов готовить. Только своих — два десятка. А ещё двоюродные, друзья, да и Ровенские обещали приехать. Многовато получается. Но тут пришел Исак.

— У меня идея, — сказал он решительно. — Нет смысла тесниться, готовить, мыть посуду. Я получил крупную премию. Перенесём праздник в ресторан. Недалеко от нас вполне приличное заведение: «Загородный» в Покровском-Глебове. И никаких проблем.

— Надо подумать, — засомневалась Циля.

— А что думать? — Розе идея понравилась. — Поедем, посмотрим.

Поехали втроём. Ресторан скромный, без особой помпезности. В саду просторный крытый павильон. Там все и размес- тятся. Цена — терпимая. Если сложиться — осилим. Подумали ещё и оформили заказ на воскресенье.

До юбилея осталось два дня. Старшие собирались вокруг деда и не могли наговориться. Без конца расспрашивали друг друга: как дети, работа, жизнь. Но разговор то и дело сворачивал к новой волне антисемитизма. Её ещё не объявили в газетах, но то, что она идёт с самого верха, почувствовали все. Было страшно.

Дина сперва оробела. Слишком много незнакомых родичей. Но Блюма и Рита так ласково встретили и её, и Тэдика, что она оттаяла.

Старшие дети бегали по Москве. Ездили на метро, с восторгом разглядывали Красную площадь. Их с гордостью водила Цилина Роза. Девочка серьёзная, ей можно было доверить.

С младшими обычно оставалась Маша. Читала им сказки, затевали игры. Малыши Тэдик и Витя осторожно присматривались к незнакомым родичам, привыкали друг к другу.

В ресторане начали собираться заранее. Ждали отставших.

Лёня решительно подошел к пианино и откинул крышку. Только Блюма знала, что её двенадцатилетний мальчик научился играть. Инструмента у них не было, но Лёню сильно тянуло к музыке. Должно быть, сказалась музыкальность отца. Маня Ровенская дала ему три урока. А дальше — сам. Он легко подбирал по слуху любую услышанную мелодию.

Лёня уверенно заиграл песенку Марики Рок из трофейного фильма «Девушка моей мечты». Вся Москва распевала озорную переделку:

«А вчера мне достались два билета.

Я пошёл посмотреть на чудо это.

Говорят, что она совсем раздета,

Эта девушка моей мечты».

Песню подхватили. Все мгновенно собрались вокруг пианиста. Кто-то заказал «Землянку», потом перешли на еврейские.

Пожилой официант, сервировавший стол, с удивлением заметил:

— Ну, люди! Ни рюмки ещё не выпили, а как поют.

Наконец, расселись. Арон Яковлевич во главе стола терпеливо слушал тосты, телеграммы, поздравления в стихах и в прозе.

Но вот он встал, поднял подаренную серебряную стопку. Все смолкли.

— Спасибо, дети! Я никак не ждал, что вы все соберётесь в мою честь. Спасибо! — Дед помолчал. Было видно, что он волнуется. — Об этом вроде нельзя говорить, но ведь я — счастли- вый человек. Очень богатый человек. И моё богатство — это вы, мои дети, внуки, правнуки. Каждым из вас можно гордиться. Абрам — главный инженер, Роза — замечательный хирург, Циля — главный бухгалтер, Исак и вовсе доктор наук, учёный. И внуки растут не хуже. Давид уже полковник, главный хирург армии. Среди вас нет ни одного подонка, дурака, жулика, хама. Такое счастье дано не каждому. — Старик остановился, вытер набежавшую слезу и продолжил: — А ещё я скажу вам, дети. Берегите семью. Держитесь вместе. Мы живём в нелёгкое время. Кто знает, что будет завтра. Только вместе, только помогая друг другу, вы преодолеете все беды. Лэхаим!

Вечером на Козловском старшие пили чай с тортом. Усталый Гриша уже спал. Роза с Надей отпросились погулять:

— Мама, мы недолго!

Разговор за столом то и дело переходил к новостям из Па- лестины.

— Там сейчас работает комиссия ООН, — негромко говорил Абрам. — Что-то они решат? Неужели мы доживём до еврейского государства? А арабы уже точат ножи, мечтают сбросить наших в море. Страшно за них.

Давид молчал. Роза с тревогой поглядывала на сына.

«Додика что-то мучает, — думала она. — И всерьёз. Что?»

Он поднял голову и взглянул на мать, явно собираясь с силами:

— Ты прав, дядя. Им очень трудно. Сейчас из Черновиц можно свободно уехать в Израиль. Граница открыта. Представляете, по главной улице катят грузовики с барахлом, и евреи во весь голос поют «Их фур аэйм…» («Я еду домой…» Идиш) Поездом до Констанцы, а там в Тель-Авив! Мама, ты не пугайся. Мы решились на алию.

Роза молчала, со страхом глядя на сына. Вот что он решил!

— А как же Тэдик? — ахнула Циля. — Там же так опасно!

— Господь не выдаст, свинья не съест, — ответил Давид. Ему стало легче. Сказал!

— Дина, как же ты разрешаешь мужу такое безумство?

— Она первая и предложила уехать, — хмыкнул Додик. — Дина у нас главная сионистка.

— Вы твёрдо решили? — срывающимся голосом спросила Роза.

— Твёрдо. Я оформил демобилизацию. Теперь нас ничто не держит.

Роза заплакала:

— Страшно за вас, сыночка! — Она давно догадалась, что Давид задумал что-то отчаянное. Но понимала, его не остановишь.

Арон Яковлевич обнял внука:

— Святое дело, Додик. В юности я так мечтал поехать в Ершалаим. Не привелось. Хоть ты вернёшься в Святую землю. — Дед вытащил старую записную книжку. — Будешь в Стамбуле, позвони Яше. Он там большой человек. Если что — поможет. Мы боимся писать ему. Так хоть расскажешь обо всех нас.

Блюма тоже вынула записную книжку:

— В Иерусалиме живёт мой брат, Лёва. Запиши адрес и телефон. У него там два кафе и свой дом.

Дина с улыбкой шепнула мужу:

— Гляди, как хорошо! А ты боялся.

В Щукине младшие дети тоже уже спали. Маша и Лёня сидели перед открытым окном и тихонько разговаривали. Раньше девочка свысока смотрела на двоюродного брата: На три года моложе, малявка ещё. А она уже взрослая.

Но Лёня так здорово играл в ресторане! И держался совсем как большой. Год назад Рита купила дочери пианино, и три раза в неделю к Маше приходила учительница. Музыка давалась ей с трудом.

— А классику ты умеешь играть?

— Умею. Правда, по нотам трудно. Мне легче на слух. Хочешь, сыграю тебе «К Элизе» или «Маленькую ночную серенаду»? Я их помню наизусть.

— Хочу, конечно. Но теперь уже поздно. Девочки спят.

Лёня глядел на Москву-реку, на первый шлюз канала:

— Красиво у вас здесь. Почти как у нас, в Ленинграде, над Фонтанкой. Завтра мы уезжаем. Жалко.

На другой день вся семья провожала Давида на Киевском вокзале. Он уезжал первым. Плакали, целовались, желали удачи. Прощались. Приведётся ли ещё раз свидеться?

Марк

Сын Абрама(1919) — жена Софья (1926) — дети: Григорий (1947), Белла (1949)

Весной 1948-го Марк получил диплом инженера-химика.

Евреев уже прижимали, но он был фронтовик, отличник, член партии (вступил на фронте). Проскочил! Всё-таки его взяли в аспирантуру.

Теперь он занялся любимой химией всласть. С шефом повезло: Айзенштат был очень грамотный синтетик, помогал. А дома на Фонтанке ждала милая жена, сын и маленькая смешная дочка Белла. Жили скупо. На аспирантскую стипен- дию не пошикуешь. Но карточки уже отменили. Сразу стало легче. Да и из Сыктывкара от родителей регулярно приходили не только письма, но и переводы. Два года счастья!

Марик сумел существенно сократить и удешевить синтез важного полупродукта, используемого в производстве красителей. На защите его очень хвалили.

Но по России уже гремела яростная компания против «безродных космополитов». Айзенштата выбросили из Техноложки. И для Рутенберга в институте места не было.

Два месяца Марк бегал по городу, искал объявления, обивал пороги, упрашивал.

Сколько раз очередной завлаб говорил ему: «Вы безусловно подходите», но как только дело доходило до отдела кадров, он получал в морду: «Мест нет!».

Даже в школу учителем химии не брали.

Марк почернел. Он не раз сталкивался с «бытовым антисемитизмом». Но от родного государства! А ведь твердили: «интернационализм», «равенство всех народов». Дудки! Ты жид поганый! Гнусно. Раньше он забывал о своем еврействе. Напомнили. Теперь Марик жадно ловил вести из Государства Израиль.

— Повезло Давиду. Вовремя уехал, — говорил он жене. — Нас не выпустят.

Сонечка всячески старалась помочь мужу. На её зарплату учителя истории они и жили. Как-то она сказала:

— Мы так давно не были у Сергиевских. Давай сходим!

Марк стеснялся плакать в жилетку Леониду Викторовичу. Но пошёл.

Сергиевский лежал пластом после третьего инфаркта. Марика слушал сочувственно, ответил не сразу:

— На днях профессор Сычев сказал мне: «Прижали в институте, просто сил нет. А ведь я не могу даже пожаловаться, что притесняют по пятому пункту. Коренной русак». Ты не думай, не только евреям тошно. Немцам и того хуже. А ведь их немало уцелело, питерских немцев. Ладно. Это я так, к слову, что б ты не слишком унывал. Беда, что помочь тебе я не смогу. Никакие друзья не выручат. Нынче еврея — канди- дата наук ни один кадровик не возьмёт. Если бы ты был токарем или механиком, другое дело.

Марк хлопнул себя по лбу:

— А ведь я дурак! У меня же лежат права шофера.

После ранения он прошел курсы шоферов. И до самой демо- билизации гонял студебеккер, подвозил к фронту снаряды.

Шофером — так это совсем другое дело! Через неделю Марк возил на новенькой «победе» (выпущенная после войны легковушка. Других машин в то время не делали) Каплина, одного из учеников Леонида Викторовича, а ныне — главного инженера шибко секретного КБ. По его команде Марика оформили, не взгля- нув на пятый пункт . О кандидатском дипломе он умолчал.

И опять повезло с начальником. Внешне угрюмый, молчаливый Каплин оказался добрым и порядочным человеком. Он даже разрешал Марку по выходным пользоваться машиной.

Абрам приехал в командировку и долго хохотал:

— Шофер! А ещё говорят, что евреев-работяг не бывает. Не смущайся, сынок! Было время, и я крутил баранку. Даже самого Троцкого два дня возил.

Мечту о науке, о синтезе белка, пришлось оставить. Марк старался обходить Техноложку, не травить душу.

Зато зарплата много больше его аспирантской стипендии. Спокойная работа. И, главное, два-три раза в месяц — своя машина по выходным!

Соня была влюблена в дворцы и парки вокруг Петербурга. Теперь они смогли методично их объехать. Марк сажал дочку на плечи, Гриша бежал рядом, и они слушали увлекательные рассказы Сони. Беллу история ещё мало интересовала. Но она сидела терпеливо, не капризничала. Зато потом они прихо- дили к пруду. Тут девочка слезала с папы и бежала кормить таких красивых и таких голодных уток. От приготовленных мамой бутербродов мало что оставалось.

В другой раз Марк с Лёхой и Сашей Коршуновым отправлялись на Карельский перешеек. Инвалидам без машины на природу не выбраться. Они выезжали в субботу вечером и ставили палатку возле одного из бесчисленных озёр. Красота — невероятная. Лёха, страстный рыбак, вынимал удочки. Он и Марика приохотил к этому делу. Саша ставил мольберт и принимался за очередной эскиз, акварелью или маслом. Рыба его не занимала. Варили уху, выпивали. Благодать!

Женщин с собой не брали. Ребята были резко против.

Зимой, когда дороги заметало, Марк переключился на Пуб- личную библиотеку. Раньше он здесь штудировал химические журналы. Теперь брал книги по истории или беллетристику. Как-то увидел на столе у соседа растрёпанную старую книжку. Тот вышёл покурить, Марик открыл титульный лист. Илья Эренбург «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Странно. В собрании сочинений этой повести не было. Открыл где-то на середине и не смог оторваться. Впервые он встретил такую блестящую, злую и яркую сатиру на советскую власть.

— Понравилось? — спросил его вернувшийся сосед. Ошеломлённое лицо Марка явно привело его в весёлое настроение. — Возьмите. У меня лежит куда более серьёзное чтиво: «История еврейского народа» Дубнова. Такого сейчас не печатают. Да, меня зовут Гриша Шапиро, а вас?

Скоро ни подружились. Марк всё больше ощущал себя евреем. Он всё ещё верил в Светлую коммунистическую респуб- лику Земного шара, а дикости, которые он не мог не заметить, считал случайными ошибками, отклонениями от правильного ленинского курса. Но сомнения росли.

Летом 1952-го они поехали в Сыктывкар в отпуск. Марик спросил отца. Оказалось, Абрам не только читал «Историю», но даже видел самого Дубнова. Ведь он и с мамой познакомился на его лекции.

— Почему ты никогда мне об этом не рассказывал?

Абрам вздохнул:

— Боялся испортить тебе жизнь. Куда легче жить тем, кто верит газете «Правда».

Впрочем, нынче шла такая травля евреев, что от былой веры мало что оставалось.

В этот приезд Марик очень сблизился с отцом. Впервые они говорили на равных, как друзья. Больше всего — о поли- тике. Время было мрачное.

По Питеру прокатилась кровавая волна «Ленинградского дела». Расстреляли почти всех секретарей райкомов партии и множество причастных и непричастных. Арестовали всех членов Еврейского антифашистского комитета. В Москве зак- рыли Еврейский театр. Тихонько говорили об убийстве Ми- хоэлса. Под главным ударом оказалась любая идеология: философия, история, языкознание, лингвистика. Жирмунского всё-таки вышибли из университета.

В 1948-м Лысенко разгромил генетику. Дурной пример заразителен. Химики бросились разоблачать «идеализм» профессора Сыркина. Проходимцы и карьеристы из МГУ попытались устроить подобный разгром и в физике. Этих остановили. Уж очень была нужна Сталину атомная бомба.

Как и многие, они пытались угадать, на кого упадёт завтра тяжелый кулак Сталина.

Однако жизнь брала своё. Как-то Марик молвил с удив- лением:

— Знаешь, батя, всё вокруг не радует. Меня вышибли из науки. Тебе пришлось бежать в эту глухомань. А я временами всё равно — счастлив. Как это может быть?

Абрам закурил:

— Совсем ты стал взрослым, сынок. Вот уже и о счастье за- думался всерьёз. На фронте солдаты говаривали: «От начальства подальше, к кухне поближе, а если обстановка не ясна, ложись спать». Ты Михал Михалыча помнишь?

— Помню, — удивился Марик. — Замечательный мужик.

— Он и в лагере умел радоваться любой малости. Солнышку. Синице на ветке. Кружке горячего чая. Сухим, тёплым портянкам. И, глядя на него, я понял: нельзя пропускать и самую малую радость. Хоть минута счастья, а твоя. Если тебе плевать на карьеру, счастливым быть не трудно. Есть семья, друзья, работа. Конечно, когда дохнешь с голоду, или ждёшь допроса в МГБ, то не до радости. Но ведь для маленького человека и риск меньше.

Он опять помолчал.

— Мы к тому же ещё и евреи. Первые кандидаты на роль козлов отпущения. Власть всякий свой промах норовит свалить на нас. — Абрам вздохнул. — Надо быть готовым. Завтра может случиться всякое. Я стал фаталистом.

Циля

Циля (1906) — дети: Феликс (1927), Роза (1933), Гриша (1938)

Наконец-то Феликса демобилизовали. Теперь Циля была счастлива. Все дети с нею, рядом. Правда, жить стало тесновато. Вечером, когда Розе ставили раскладушку, пройти по комнате было непросто. Но к этому все привыкли.

Сын сдал экзамены в Геолого-разведочный институт на тройки, но его приняли. Для демобилизованных была от- дельная квота. Розочка — умница, отличница, первая помощница мамы. Гриша перешел в четвёртый класс. Да и дед пока на своих ногах, держится. Чего ещё?

И всё же временами подступала тоска. Циле ведь только сорок пять! Симпатичная женщина, не старуха. Шесть лет она вдовела. И ни одного романчика за все эти годы! Ведь у неё дети.

Иногда она завидовала Любе, своему заму и самой близкой подруге. Любаша на целый год старше! А у неё всегда роман, а то и два сразу, да с молодыми мужикам.

Правда, Люба десять лет как в разводе. У неё одна, почти взрослая дочь, и, главное, две комнаты! Появись у Цили кто- нибудь, его и привести некуда!

«Видно судьба моя такая, — думала она. — Моё счастье в детях».

Ошибалась. Весной, в густой толпе у трёх вокзалов, кто-то её окликнул.

— Циля! Это ты?

Оглянулась. Её придержал за рукав немолодой, грузный, лысоватый мужчина в толстых очках. Вдруг он улыбнулся.

— Илья! Господи, я тебя и не узнала.

Ещё в школе Илюша Нойман ходил за ней хвостиком. Глаз не отводил. Тогда он Цилю мало интересовал. Конечно, ей льстило его явное обожание. Но Илья — совсем мальчик! На год моложе её. Когда появился тот, красавец из обкома комсо- мола, Циля постаралась отшить его мягко, не обидно.

Скоро Илюша поступил в Смоленский мединститут и на её свадьбу приехал уже с очень симпатичной молодой женой Леной. После этого они не виделись.

— Ты в командировке? Где остановился? Ещё не знаешь? Ну, тогда пошли к нам. Феликс укатил в экспедицию, теперь есть где тебя уложить.

Такая встреча! Двадцать пять лет прошло. Циля украдкой разглядывала старого друга.

— Как поживает твоя Леночка?

— Нет моей Леночки. — Илья сморщился, как от боли. — Погибла летом сорок первого. — Он вздохнул. — А ведь я и часа не медлил, в первый же день отправил её с дочкой к сестре в Челябинск. Мы жили во Львове, и я знал, что надо спешить. Всё равно не успел. Под Брянском поезд разбомбили. Жену — насмерть. А Катю добрые люди довезли до Челябинска. Дочка уже замужем, и у меня двое внуков. — Илья с гордостью поглядел на Цилю. — Отличные огольцы! Только живут уж очень далеко, в Ереване.

— А ты теперь где?

— Доцент мединститута в Ростове. Докторскую написал. Только удастся ли защитить? Ты же знаешь, я не честолюбив, наверх не рвусь. Лена ещё в институте решила, что я талант и обязательно стану профессором. Это ж так престижно! Она и жала на меня без устали: «Давай! Скорее!». Я защитил кан- дидатскую раньше всех на курсе. Потом у неё появилась дру- гая цель — пробить меня в доценты. Она узнали про место в Львовском мединституте, подали документы. Сколько сил и трудов это стоило! Добились. А тут война. И всё пошло прахом.

Циля слушала его с огромным интересом. Подумать только, мальчишка, невзрачный очкарик, с которым она когда-то целовалась, стал учёным! Почти что профессором! Как братик Исак.

— А как ты прожил войну?

— Как все. Первый год — фронтовым хирургом. В 42-м в Керчи попал в переплёт. Немцы совсем рядом. Паника. В порту — сумасшедший дом. К причалам не пройти, автоматчики без пропуска не пускают. Думал — всё. Конец мне. Вдруг вижу: через толпу пробивается с десяток медиков. У всех в руках тя- желые ящики. А впереди — высокий старик, профессор Бродский. Он был у меня оппонентом на защите. Протиснулся я поближе. Смотрю: у него в петлицах генеральские ромбы! Профессор узнал меня: «Доктор Нойман! Надо спасать уникальные вакцины. Помогите!». Мне сунули в руки ящик, и я прошел с ними на катер. Тем и спасся. Семёна Исаковича назначили главным терапевтом Южного фронта, и он взял меня к себе. В конце войны я стал его заместителем. Какой человек! Он ведь из тех самых Бродских. Учился в Лозанне, знает пять языков.

— Что делают терапевты на фронте? — удивилась Циля.

— Воюют с эпидемиями. В Гражданскую от сыпняка и прочих тифов умерло куда больше, чем от пуль и снарядов. А в эту войну мы не допустили ни одной серьёзной эпидемии. Тушили в самом начале.

— А потом что?

— Бродский получил кафедру эпидемиологии в Ростове и взял меня доцентом.

— И ты, небось, снова женился на молоденькой красюле?

Илья вздохнул:

— Угадала. Но что мы всё обо мне, да обо мне. Как ты прожила эту четверть века?

Циля коротко рассказала о своём вдовстве, о детях. Но тут они подошли к её дому.

Арон Яковлевич читал Тору. Гостя он узнал сразу:

— Это ж сын Генриха Ноймана, фармацевта. Я тебя помню.

Сели вспоминать Ельню. Тут пришли из школы Роза с Гришей. Циля подала обед. Выпили по рюмочке за встречу.

Дети отпросились в кино:

— Новый фильм! — и убежали. Дед ушел в синагогу.

Наконец, они остались вдвоём. Циля сразу почуяла, что у Ильи беда, но не начинала разговора при отце и детях. Те- перь было можно.

— Что с тобой? Совсем плохо? Расскажи, дальше меня это не пойдёт. Семья?

— И это тоже. Год назад мы развелись. Валентина нашла мужа помоложе, и, конечно, русского. Я отдал ей комнату. Сам виноват. Даже дочку не смог защитить. Катя выскочила замуж за первого встречного, лишь бы не жить с мачехой. Да не это главное. Беда на кафедре. Семён Исаакович сказал о докторской диссертации нашего директора: «Туфта и плагиат». Тому донесли. Теперь он выживает Бродского. Кафедру решили закрыть. Дескать, все эпидемии в СССР уже победили, и она не нужна. Его поддерживает первый секретарь обкома! — Илья зачем-то стал тщательно протирать очки чистым платочком. — Понимаешь, Циля, ведь Бродский мне — как отец! Если его выпрут на пенсию, старик загнётся. Я и примчался в Москву. А к кому пойти, кого просить — не знаю.

Циля положила ладонь ему на руку:

— Не горюй, Илюша! Что-нибудь придумаем. Помнишь Фиму Шора из десятого класса?

— Как не помнить! Лучший шахматист в школе. Сколько я ему проигрывал!

— Он теперь старший юрисконсульт в министерстве тор- говли. Уж Фимка наверняка знает, к кому пойти.

Поехали к Шору. Ефим Маркович слушал, молчал. Неспеша закурил папиросу.

— Трудное дело. Евреев сейчас везде гонят. Разве что пойти по самым верхам? У твоего Бродского есть в Москве друзья среди крупных врачей, академиков?

— Есть. Академик Спирин Иван Данилович. Любимый ученик.

— Добро. Езжай-ка ты к этому Спирину. Сможешь его уговорить, умолить, он найдёт подходы к Маленкову. На меньшем уровне и просить бесполезно.

Почти неделю прожил Илья в комнатке на Козловском. Как ни странно, их авантюра прошла успешно. До ареста врачей-евреев оставался ещё целый год. По просьбе своего врача Маленков позвонил в Ростов первому, и Бродского оставили в покое.

Однако умело организованная травля не прошла даром. Сухой, энергичный в свои почти восемьдесят лет, Семён Исакович заметно постарел. Быстро уставал. Он даже уступил Илье должность главного эпидемиолога. Ему стало трудно совмещать.

Казалось, всё успокоилось, пришло в норму. Циля регуляр- но, раз в неделю, получала длинные письма из Ростова. Они радовали, согревали душу. Правда, на шесть-восемь страниц Ильи она отвечала меньше страницы, но длинные Циля писать не умела.

«Хорошо, что теперь он хоть может выговориться», — думала Циля.

Весной 1952-го письма вдруг оборвались. «Может, Илья снова нашел молодую красотку?» — нервничала она. Не выдер- жала, позвонила. Илья говорил как-то странно. Уверял, что у него всё хорошо. Но она по голосу услышала новую беду!

— Скоро приеду, тогда всё расскажу.

Оставалось ждать. Циля встретила его на Курском вокзале. По дороге усадила на скамеечку в сквере. Ждать до дома сил не было:

— Рассказывай! — Она уже поняла, что беда не шуточная.

Илюшу вызвал сотрудник органов и потребовал деталь- ной информации о Бродском: «Вы ж его ближайший друг и помощник!».

Он уперся. Его снова и снова вызывали на явочные квартиры, уговаривали, грозили. Недавно на допрос явился какой-то важный чин, кричал, обзывал его жидовской мордой. Сесть ему не предложили, и Илья четыре часа стоял, обливался потом, отмалчивался. А всё же не подписал их подлой бумажки! К счастью, чудом подвернулась командировка в столицу. Что делать?

Циля слушала с горящими глазами. Бедный Илюша! Как же его прижали!

Внезапно ей пришла в голову странная мысль.

— Брось всё и переезжай ко мне! — сказала она решительно. — Увольняйся! Другого выхода нет. Придётся стать стукачом, или тебя посадят!

— Куда? — грустно улыбнулся Илья. — Вы и без меня теснитесь невообразимо.

— Феликс женится. У его Клары — отдельная комната, так что он уйдёт. А Рита давно уговаривает меня отдать деда. Им дали трехкомнатную квартиру. Вчетвером мы вполне умес- тимся. Роза к тебе прекрасно относится, — увидев его ошара- шенное лицо, Циля улыбнулась. — Ну, что ты смотришь на ме- ня, как баран на новые ворота? Найдёшь себе место в Москве.

Илья тяжело вздохнул:

— Вот так вдруг, всё бросить.

Но другого выхода не было. Вскоре Илья Генрихович уволился и приехал в Москву. Стали жить вместе.

С работой было туго. Доктора Ноймана нигде не брали. Но уехал он вовремя. Уже во всю раскручивали «дело врачей- вредителей». Доносчица доктор Тимашук получила орден Ленина. По городу ходили страшные слухи. Илья старался пореже выходить из дома.

А вот Бродскому повезло — в декабре умер. Инфаркт спас его от ареста.

Но 5-го марта Сталин сдох. Кошмар закончился.

В Сокольниках в инфекционной больнице ушел на пенсию зав. отделения. Илью Генриховича взяли на его место.

Исак

Исак (1909) — дочь Мария (1932) — вторая жена Рита (1906) — дочери: Ирина (1939), Софья (1941)

Курчатов вернулся в Москву. На второй день вызвал Исака:

— Поздравляю! Прекрасная защита. Вовремя вы успели с этой работой. Закрыли тему. Вас ждёт новая задача. Сейчас узкое место — выделение урана-235. На Урале запустили кас- кад ультрацентрифуг. Пока что они работают плохо. Обогащение намного ниже расчетного. Поезжайте, попробуйте разобраться. Я на вас рассчитываю, Исак Ароныч. Работа на контроле у Хозяина.

Надо так надо. Поехал на Урал. Маленький уездный городок за тремя кольцами строжайшей охраны. Главная улица, мощёная булыжником. Но на окраине уже выросли огромные корпуса спецкомбината.

Его встретил бригадир наладчиков Сергей Глебов — коренастый, черноволосый уралец с двумя планками боевых орденов на кителе. Он сразу понравился Исааку.

«Боевой офицер, — подумал Исак. — Небось у него и в бригаде порядок и дисциплина, как в батальоне».

Посмотрели чертежи, потом пошли в цех. Центрифуги вроде работали нормально. А выход — с гулькин нос. Почему?

Снова уселись за чертежи. Сергей был толковый инженер, но теорию знал слабо, подсказать ничего не смог. Над чертежами сидели два дня, до ряби в глазах. Наконец Исак заметил:

— Смущает меня узел перетока. Да газовую динамику я подзабыл. Стоит вернуться в Москву, поговорить с умными людьми.

В Москве пошёл по академикам. Долго, но без всякого успе- ха сидел с Зельдовичем. Даже Ландау ничем не помог. А вот Тамм вспомнил три старые работы, вроде бы не имеющие никакого отношения к его проблеме. В них-то он и нашёл очень важные подсказки. Кажись, он был на правильном пути.

И снова на Урал. Глебов уже приготовил три варианта переделки узла перетока. Лучшим, несомненно, был третий. Но уж очень сложен в изготовлении. Долго делать. Взялись за второй вариант. Весь механический цех работал в три смены. Директор обещал крупые премии. Остановить работающий каскад никто не решился. Но готовили к пуску новый. Там и поменяли чертовы узлы.

Пуск новой линии — страшное дело. Бригада Глебова двое суток не выходила из цеха. Наконец центрифуги пошли. Теперь надо было дождаться, пока можно будет отобрать пробу. Три анализа, сделанные для контроля, показали: выход повысился почти на треть! Маленькая, но победа!

Успех надо отметить! Девочки побежали в магазин за вином и закусками. Принесли три бутылки коллекционного сухого шампанского «Брют». После недавних праздников ничего другого не осталось. Мужики развели казённый спирт. В гости- нице составили два стола, расселись.

Алиса Дедкова, невысокая, круглолицая дама, нос пуговкой, решительно встала:

— Первый тост за Сергея Игнатьича. За автора нового узла и нашей победы!

«Глаза-то так и горят! — подумал Исаак. — Явно влюблена в Сергея. И как похорошела. Почти красавица».

Алиса Георгиевна ведала автоматикой. Он много раз встречал её на заводе и здесь в гостинице. Не обращал внимания. Казалось: серая мышка.

Глеб поднял руку:

— Не надо преувеличивать. Идея-то Исака Ароныча. Без него ничего бы и не было.

Все уже чокались и пили. Исак отпил глоток шампанского и поставил кружку. Пить всерьёз он не любил и не умел.

Игорь Лисицын, помощник Глебова, высокий, толстый мужик с лысиной на полголовы заметил его маневр и потянулся с бутылкой:

— Позвольте освежить.

Исак прикрыл рукой кружку:

— Не надо.

— Как же так? У нас так не принято.

— Из всех свобод, — не уступил Исак, — я больше всего чту свободу выпивки. Каждый пьёт, или не пьёт, сколько захочет.

Игорь стал настаивать. Но Сергей так глянул на него, что толстяк заткнулся и отстал.

Кто-то затянул «Ермака». Лисицин взял гитару. Играл он неважно, но это никого не смущало. Исаак тихонько, чтоб не испортить песню, подпевал.

Потом девочки принесли патефон, и начались танцы. Сергей пригласил Алису Георгиевну. По его властной манере сразу стало понятно: это его женщина!

Ещё в Саратове Рита подсунула мужу понравившуюся ей поэму Сельвинского «Алиса». К этому манерному поэту Исак был равнодушен, но искренняя страсть маленькой поэмы тронула:

«Никуда души своей не денешь.

Трудно с ней, а всё-таки душа.

Я тебя узнал по сновиденьям,

Снами никогда не дорожа…»

Алиса Георгиевна совсем не походила на красавицу-ге- роиню. Но что-то в ней было.

Срочно готовили новые узлы и для старого каскада цент- рифуг. И снова сидели в цеху до поздней ночи, ждали результатов анализов.

Сергея вызвали в Свердловск, и Алиса без него скучала. Как-то, подсев поближе к Исаку, принялась рассказывать о пьянице муже, сотруднике органов, о пятилетнем сыне. Исаак сочувст- венно слушал. Скоро они подружились.

Женщины бальзаковского возраста нередко доверяли ему свои секреты, беды и огорчения. И в этом не было ни малей- шего оттенка сексуальности.

В тихом городке хорошо думается. Исак нащупал в процессе ещё три точки, которые могли портить выход. Бредовые идеи надо было обговорить. Убедившись, что цех работает устой- чиво да и выход стал получше, он вернулся в Москву.

Курчатов его доклад одобрил. Бредовые идеи выслушал внимательно, пожал плечами:

— Сомнительно. Но поспрошайте теоретиков. Вдруг что- нибудь да выйдет?

Исак засел за расчёты. Дома было тревожно. Маше исполнилось семнадцать лет. Училась она на тройки, бегала по танцулькам и впервые стала грубить Рите.

Ночами жена тихонько плакала и просила Исака:

— Ты только не ругай девочку. Это ж такой возраст. Я ду- маю, это пройдёт.

Выбрав момент, он мягко поговорил с дочкой:

— Постарайся не обижать Маргариту. Она тебя любит, и не может ответить так, как ты заслуживаешь.

Маша надулась, выскочила из комнаты. Но скоро подошла к отцу:

— Я постараюсь. Ты прав, так не надо.

Расчёты шли трудно. Ни Зельдович, ни Тамм ничего подсказать не смогли. Ландау собрался к опальному Капице, в его «хату-лабораторию», захватил с собой и Исака. Пили чай с ва- реньем в саду. Первую идею Старик зарубил сходу:

— Чушь. Ничего не выйдет.

О второй отозвался:

— Микроэффект. Много тут не выиграешь.

А третью стали обсуждать.

Дау принялся проверять расчеты. Долго спорили. Капица больше молчал. А в конце вдруг заметил:

— Мне кажется, вы недооценили пристеночные эффекты.

У Исака как глаза открылись. Так и есть! Вернулся, сел считать заново. Работал как бешеный. Вроде бы получалось неплохо.

Принёс Бороде результаты. Тот посмотрел одобрительно:

— Теперь другое дело! Правда, придётся менять геометрию центрифуг. Но дело того стоит.

На Урал Исак полетел только в марте. Бригада Глебова налаживала каскад переделанных центрифуг.

Вечером, возвращаясь в гостиницу, Исак столкнулся с Алисой. Как она изменилась! Подурнела. Глаза заплаканные.

— Что с Вами, Алиса Георгиевна? Беда какая?

Алиса посмотрела ему в лицо, схватила за рукав:

— Давайте пройдёмся? В таком виде показываться на людях стыдно. — Она вздохнула. — Беда у меня, Исак Ароныч, хуже некуда. Серёжа бросил. — Алиса помолчала, стараясь успокоиться. — Пришла к нам в бригаду молоденькая стервочка из УПИ (Уральский политехнический институт), белокурая красотка, ноги от шеи растут, и Серёжа как с ума сошёл. Никого не видит, ничего не помнит. Сегодня сказал мне, что подал на развод! А ведь его сыну Ванечке семь лет. И мне он всегда говорил, что семья для него — святое. О разводе даже не заговаривал. Я ведь так люблю его, Исак Ароныч!

Он долго выгуливал плачущую Алису по обледенелым дорогам, старался успокоить. Жалко было милую женщину.

После этого Алиса регулярно утаскивала его гулять. Ей надо было выговориться. Исак всё больше к ней привязывался. Конечно, Алиса не так интеллигентна, как Блюма или Рита. Не тот уровень. Но была очень неглупа. Исака поражал её интерес к людям, способность по мелочам приметить и угадать спрятанные мысли и заботы.

Под Пасху они пошли в соседний лесок. На полянке у края сугроба Исак заметил расцветшие подснежники.

— Не ходите! — ахнула Алиса. — Увязнете. Тут же такие лужи!

Но он уже наметил дорожку по сухим закраинам и всё-таки добрался и нарвал букетик. Какой радостью вспыхнуло лицо Алисы Георгиевны, когда он протянул ей эти первые цветы. Она смотрела на него горящими глазами, и Исаку стало вдруг немного страшно.

«Кажется, она в меня влюбилась?» — подумал он.

Несколько дней он старался обходить Алису. Думал.

Исак любил Риту и своих девочек. Ни разу не заводил интрижки на стороне, даже мыслей таких не было.

А почти все его друзья и коллеги легко крутили «командировочные романы». И временами он им завидовал. Тянуло к женщине. Иногда Исак видел эротические сны и просы- пался с чувством стыда. За свою жизнь он в сущности знал только одну женщину (о Полине и не вспоминал), и это казалось ошибкой. Вроде обделили.

Недавно его самый близкий друг Костя рассказал ему о бурном, яростном романе в Обнинске с Ириной, чернобровой, полной красавицей из соседнего отдела.

— Как же твоя Ася? — удивился Исаак. Они жили в одном доме и часто ходили в гости друг к другу. Ася с Ритой были подругами.

— Она ничего не узнает, — убеждённо ответил Костя. — Уж я постараюсь. Противно врать Аське. Но пока она не знает — у нас нормальная семья. Разбить-то горшки легко, да потом не склеишь. До тех пор, пока жена верит, её обмануть нетрудно. — Он закурил, и добавил: — Сам понимаешь, это не моя инициатива. Мужикам кажется, что это они сами выбирают. Выбирает всегда женщина. И не пойди я ей навстречу, Ира оскорбилась бы до глубины души. Зачем же её обижать?

Исак вновь и вновь вспоминал этот разговор.

«Костя прав, — думал он. — Ей сейчас так худо. Почему же не помочь ей?»

Алиса в эти дни ни разу не подошла к нему. Не торопила.

На пятый день Исак не выдержал и пошел провожать Алису. Очень тянуло к ней.

Их отношения, казалось, снова стали чисто дружескими. После работы они долго гуляли. Алиса расспрашивала Исаака о его детстве, о семье. Рассказывала о своей непутёвой млад- шей сестрице, о брате агрономе. Только один раз, внезапно повернувшись, он заметил её лукавую улыбку. Что-то изменилось. Временами Исак чувствовал, что входит в густое облако розового тумана.

О том, что будет дальше, старался не думать.

В субботу Алиса спросила:

— Какие у Вас планы на завтра, Исак Ароныч?

— Ещё не думал.

— Пойдём на озеро. Сейчас там очень красиво.

В трёх верстах от города, ещё в пределах закрытой зоны, лежало небольшое горное озеро, излюбленное место пикников для сотрудников комбината.

Пошли. Солнце, весенняя листва, тепло. Правда, лодочная станция ещё на замке. И так славно. Они шли по берегу. Исаак восхищался птицами. Сколько их весной! Скворцы, сойки, сороки. И больше всех зябликов. Поют!

От старшего брата Исак перенял любовь к пичугам, и хорошо знал их. Алиса, коренная горожанка различала только ворон, воробьёв и голубей.

— Какой красавец! Этот зяблик совсем нас не боится.

Исак так хотел взять её за руку. Дотронуться. Но так и не решился.

Они перекусили в маленькой чайной, и собирались пойти дальше. Но небо нахмурилось, Пошёл мелкий дождик. Пришлось повернуть обратно. Алиса припасла маленький пластиковый плащ. Она предложила спрятаться под ним вместе, но Исаак отказался:

— Дождик мелкий. Мой пиджак выдержит.

Вот и городок показался за поворотом.

— Дождь всерьёз. Промокнем, — заметила Алиса. — Лучше переждать под ёлкой.

Под густой кроной и вправду было сухо. Они стояли, ка- саясь друг друга плечами. И тут Алиса повернулась, и поцеловала его!

Никогда в жизни Исак не испытывал такого восторга, такого яркого, слепящего счастья!

Они долго не могли оторваться друг от друга. Дождь уже перестал, но всё вокруг было мокрым. Наконец Алиса отодвинулась:

— А ты удивительно ласковый. Нам пора возвращаться.

Он заметил довольную улыбку на её лице.

«Как кошка, поймавшая мышонка, — подумал Исак. — Странно! Я не потерял способности трезво видеть всё вокруг. Даже её».

Но это ничего не меняло. В памяти всплыли строки Сельвинского:

« И когда вокруг необычайно

Сплетня заметалась, как в бреду,

Я всё это встретил, как встречают

Долгожданную беду».

Следующую неделю он плохо помнил. Сплошной розовый туман. Всё время они искали укромные уголки и целовались до потери сознания. Больше ничего не получалось. Негде. Маленький городок, всё на виду. Наконец, Алиса выпросила у подруги ключ от комнаты.

Коммунальная квартира на втором этаже. Алису тут, ви- димо, знали. Комната с большим фикусом и пузырящимися, ветхими обоями. Она аккуратно постелила принесенную с собой чистую простыню.

Дальше было совсем не так хорошо, как он ждал. Исак торопился, и понял, что как любовник он оказался не на высоте. Подумал, что в другой раз, когда они смогут не спешить и немного привыкнут друг к другу, будет лучше. Другого раза не было.

Вечером позвонил Курчатов и приказал срочно вернуться в Москву. С Бородой не поспоришь. Попрощались.

— Я скоро вернусь! — утешал её Исак. — Пиши мне «до востребования».

В Москве его уже ждал Меликян, молоденький физик из Пермского университета. Он применил к уравнениям Исака какой-то новый математический приём. Получилось здорово. Кажется, обогащение удастся повысить больше чем вдвое!

Неделю сидели вдвоём, проверяли. Всё сошлось. Придётся ещё раз переделывать центрифуги! Курчатов вызвал конструкторов:

— Время не ждёт!

Каждый день он писал ей длинные, страстные письма. И раз-два в неделю получал ответ на неполной странице. С подписью: «Целую. Твоя Алиса».

Этого ему было достаточно.

С Ритой пока всё было спокойно. Её немного удивила необычная нежность мужа, но вопросов она не задавала. На Урал Исак вернулся только к осени.

Они встретились в цеху. Алиса приветливо улыбнулась:

— Вас так долго не было, Исак Ароныч.

Что-то было не так! Он это сразу почувствовал. Но только поздно вечером им удалось поговорить наедине. Алиса начала с упрёка:

— Почему тебя так долго не было? Ты ж обещал скоро вернуться!

— Родная моя, я ж человек подневольный. Приказ! Но что с тобой случилось? Ты совсем другая.

Алиса глядела куда-то в сторону, теребя в пальцах кружевной платочек. У Исака защемило сердце. Наконец она решилась. Подняла глаза:

— Да. Всё изменилось. Я выхожу замуж за Игоря Лисицына.

Он схватился за притолоку, чтоб не упасть:

— Как же так? Ты ж писала: «Люблю, целую»?

— В письмах всё не скажется, и не всё напишется, — грустно улыбнулась Алиса. — У Игоря трагедия. Погибла жена. Несчастный случай. Он остался с двумя детишками. Стар- шему — пять лет, — она говорила тихо, почти шепотом. — Игорь вернулся таким несчастным, совсем потерянным. А ведь мы вместе учились. На первом курсе он даже ухаживал за мною. — Алиса ласково погладила его руку. — Да ты не огорчайся так, милый! Может, оно и к лучшему? Нам и жить вместе негде. И ты останешься со своими девочками. Ты ж их так любишь. И Маргариту. А тут всё так сложилось. У моего Васьки — уже другая женщина. Он подал на развод. А у Игоря отдельная трёхкомнатная квартира. — Она вздохнула. — Пойми, милый, я не могу долго ждать. Нужно родить ещё дочку. А мне за тридцать. Я так мечтала родить дочку от тебя, русую, с карими глазами.

«Она меня утешает, — с отчаянием подумал Исаак. — Что делать? Ведь я ни разу не предложил ей стать моей женой! Побоялся. Ох, как сердце прихватило!».

На другой день Исак позвонил в Москву, попросил разре- шения вернуться.

Борода удивился: — Ты ж так рвался на Урал? — Но разрешил.

Недели через две нашелся доброхот, рассказал Рите об уральском романе мужа. Пришлось ему каяться. Рита долго плакала, но всё же простила.

Тем и кончился его командировочный роман.

Давид, Яша

Давид (1918), сын Розы — жена: Дина Соломоновна — сын Теодор (1943)

Яков (1902) — дети: Мария (1922), Анна (1922) — вторая жена Рахиль (1904) — дети: Абрам (1927), Фира (1931), Арон (1936)

В сентябре 1947-го Давид с семьёй пересёк границу СССР. До Стамбула доплыли спокойно, но там на борт поднялась сухая, резкая дама в сильных очках, агент «Алии Бет», и сказала, что до Хайфы сейчас не добраться. Английский флот держит все подходы под строжайшим контролем.

— Да вы не отчаивайтесь! — заметила она, увидев вытянутые лица. — Мы обязательно что-нибудь придумаем. Придётся подождать. Если у кого-то есть валюта, можно перебраться в гостиницу на берегу.

— У меня тут родственник, Яков Рутенберг, — сказал Давид. — Можно ли позвонить ему?

— Рутенберг? Очень солидный коммерсант. Пойдём, позвоним.

Звонили долго. Наконец дядька взял трубку:

— Давид, сын Розы? В Стамбуле? Диктуй адрес, сейчас пошлю машину!

Через час к причалу подъехал черный кадиллак, и молоденькая, модно одетая девушка взбежала по трапу.

— Кто тут Давид Ровенский? Я твоя двоюродная сестра, Фира. — Она расцеловалась с Диной, покружила в воздухе Тедика. — Собирайтесь!

Вилла на склоне горы, окруженная прекрасным садом, поразила Давида. Он знал, что дядька — богач, но настолько?

На крыльце их радушно встретила Рахиль:

— Проголодались с дороги? Ужин уже готов. Арончик, покажи гостям их комнаты. Приведёте себя в порядок и приходите.

Увидев свежие цветы в вазах, и заботливо разложенные для Тедика игрушки, даже Дина успокоилась и улыбнулась:

— Хорошо здесь. Свои.

Яков скоро вернулся из банка и набросился на Давида с расспросами: как там все наши? К счастью, Додик привёз большие фотографии с юбилея деда. Можно было не торопясь рассказать о каждом.

Когда подали кофе, Дина спросила:

— Как же мы доберёмся до Израиля?

— Не терпится? — рассмеялся Яша. — Успеете. Здешние ребята найдут пути. Если не выйдет морем, есть ещё «вариант С». В Сирии покупают грузовик, грузят свежими овощами и фруктами и едут на рынок в Ершалаим. Небольшой бакшиш таможеннику, и никаких проблем. Но вас-то я отправлю с удобствами, как белых людей. Вам оформят законные турецкие паспорта.

— Как там сейчас? — спросил Давид.

— Пока что тихо, — вздохнул Яков. — Ждём ноября. Генеральная Ассамблея ООН будет голосовать резолюцию о разделе Палестины, тогда станет жарко. Мы с компаньонами как раз выстроили в Западном Иерусалиме небольшую больницу. Хороший хирург там будет кстати.

— А как ваши дела, дядя? — улыбнулся Додик, — Право, первый раз в жизни я говорю с настоящим капиталистом.

— Не похож на ваши плакаты? — хмыкнул Яша. — Кручусь. Мы затеяли новое дело, трикотаж. Купили в Штатах жутко дорогие станки. Зато наши кофточки разбирают как горячие пирожки. Пора расширять производство. Но тут проблема: где? Здесь всё бы хорошо, да знающих мастеров не сыщешь. Турки сломали мне уже две машины, а починить ох как трудно. Может, вторую очередь всё-таки строить в Израиле? Посмотрим. Вот повезу вас завтра на фабрику, Дина выберет себе самое лучшее.

Вечером к Якову пришли его старые друзья. Все хотели услышать живые вести из далёкой и недоступной России.

— Мы за вас так переживали в сорок первом, — заметила Вера Николаевна. — А вы всё-таки устояли. Может, теперь, после победы, Сталин даст людям передохнуть?

Давид пожал плечами:

— Не похоже. Как бы не он вернулся к тридцать седьмому.

Сидели долго.

Первого октября 1947-го года через английский пункт пас- портного контроля в Яффе прошёл пассажир первого класса, гражданин Турции доктор Рутенберг с семейством. Ему не задали ни одного вопроса.

В Иерусалиме их встретил на вокзале брат Блюмы Лев Из- раилевич, расцеловал и повёз на уже приготовленную квартиру, недалеко от вновь построенной больницы.

Полтора месяца они прожили спокойно. Гуляли по городу, осваивали язык. Тедик пошел в детский сад и заговорил на иврите раньше всех. Давиду язык давался с трудом, но он старался.

29 ноября 1947 года они сидели в кафе у Льва Израиле- вича возле радиоприёмника и напряженно слушали передачу из Нью-Йорка. Наконец, объявили результаты голосования на Генеральной Ассамблее: 33 — «за», 13 — «против».

— Дожили! — вздохнула Софья Ефимовна. — Будет еврейское государство.

На улицах танцевали и пели евреи.

Арабские кварталы как вымерли. Но уже с утра там вскрывали и раскапывали тайники. Доставали оружие, спрятанное после восстания 1936-го года. Началось!

Появились первые раненые. Давид встал оперировать.

В осаждённом городе слухам верят больше, чем радио и газетам. Новости узнавали в столовой для персонала. В обед Дина подошла к женщинам, напряженно слушавшим пожилую санитарку:

— Я своими глазами видела! — возбуждённо рассказывала та. — Идут толпой от Яффских ворот прямо к нашему кварталу. Орут ножами машут, железными прутьями. Ужас! А полиция как ослепла. Не вмешивается. Тут какой-то паренёк, должно быть, из Хаганы, из пистолета им поверх голов «Паф! Паф!». Бандиты так и шарахнулись. Не ждали отпора. Двое полицейских бросились за ним. Куда им! Ушел. А толпа повернула, и отправилась грабить большой универмаг в городе.

Вечером в коридоре Давида остановил доктор Бронфман:

— Слышали? В штабе Хаганы не знают как справиться с кварталом Катамон. Он ведь в самом центре еврейского Но- вого города. А там больше половины жителей — арабы. Торчит, как заноза. Как обеспечить надёжную оборону? Под новый год наши там взорвали несколько пустых домов. Часть арабов выехала. Но большинство осталось.

Скоро разведка доложила, что в отеле «Семирамис» у арабов штаб.

Решили его взорвать.

В ночь на 5 января под проливным дождём сапёры Хаганы проникли в подвал отеля, обложили толом две несущие колонны и подожгли фитиль. Отель взлетел на воздух. Тридцать семь убитых (в том числе дети), много раненых. Оказалось, по ошибке взорвали не то крыло.

Через пару дней в квартале Катамон арабов не осталось. Оборону сомкнули.

Нынче евреи не любят вспоминать, что они нередко сами использовали террор и устрашение.

В ответ арабы взорвали грузовик, набитый взрывчаткой, возле дома еврейской газеты «Палестиниан Пост». Второй — у Еврейского агентства. Третий — на автобусной остановке. Много убитых. Но евреям-то бежать было некуда.

Убедившись, что через оборону Хаганы в еврейские кварталы не пробиться, арабы перенесли удар на дороги. Их защи- тить было куда труднее. Особенно страшной стала дорога из Тель-Авива в Иерусалим через ущелье Баб-эль-Уэд. Но другого пути не было.

Лев Израилевич объяснял Давиду:

— Теперь в Ершалаим можно доехать только с конвоем. Впереди идёт броневичок с пулемётом и бульдозеры, чтобы раз- бирать баррикады и завалы. За ними — обшитые броневым листом автобусы и грузовики.

— Как же! — кивнул Давид. — Знаю. Раненых с конвоев везут прямо ко мне, на стол. Но что будет завтра?

— Бен-Гурион закупает оружие. Говорят, он отправил в Штаты Голду Меир, собирать деньги. Я слышал, американские евреи за месяц дали пятьдесят миллионов долларов!

Оружия не хватало катастрофически. На весь Ершалаим нашли всего пятьсот ружей и пистолетов. Но уже работали в кибуцах подпольные фабрики. Бен-Гурион заранее закупил для них станки и материалы в послевоенной Европе. Делали автоматы типа Стен, гранаты, патроны.

Мэр Иерусалима, предвидя неизбежную блокаду, приказал тайно печатать продуктовые карточки. Все подземные ёмкости очистили и заполняли питьевой водой. На электростанции создали запас горючего.

В полночь Давида вызвали в больницу. Думал, на операцию. Оказалось, приехал с инспекцией мэр и представитель главного штаба Хаганы. Они хотели посмотреть хирургическое отделение, запасы лекарств, крови.

Давида похвалили:

— Хоть тут полный порядок. Спасибо. Наш главный госпиталь на горе Скопус могут отрезать.

Когда в Город приходили «важные новости», Лев Израилевич обязательно приглашал их к себе. Шли всей семьёй. Особенно радовался Тэдик: там такой чудесный кот, и ещё вкусные коврижки — лэкех. На этот раз Эли Шварц привёз письмо из Стамбула. Яков очень беспокоился о них.

— У вас коммерческие дела с дядей Яшей? — спросила Дина. — Я вспоминаю неделю в его доме как волшебную сказку.

— Чисто коммерческие! — хмыкнул гость. — Привёз оттуда полсотни пулемётов, да и патронов порядком. На «Наташе» такие удобные тайники.

— Эли — офицер в штабе Хаганы, — с гордостью заметил Лев Израилевич.

— Вы из штаба? — Дина посмотрела на гостя с новым интересом. — Здесь стало так страшно. Долго ли ещё нам терпеть?

Эли помрачнел:

— Боюсь, будет только хуже. Провести конвой из Тель- Авива через ущелье Баб-эль-Уэд с каждым днём все труднее, а другой дороги нет. Но это — цветочки. Пока мы воюем с бандами Муфтия. Вот в мае уйдут англичане, и на нас обрушатся армии пяти соседних государств.

— Скажите, у нас есть реальный шанс выдержать? — спросила Дина.

— Шансы есть, и неплохие. Воевать они не умеют. И главное, там каждый за себя, им трудно сговориться. Да и армии у Сирии и Ливана никудышные. А вот Арабский легион короля Абдаллы — это дело серьёзное. С ними придётся драться всерьёз. — Эли взъерошил курчавые волосы. — Всё решает оружие. Мы закупили многое. Даже танки и самолёты. Успеем привезти — победим. А пока выручают только «Давидки».

— А что это такое?

— Наши мастера придумали самодельный миномёт. Он стреляет обрезком водопроводой трубы, набитой порохом и болтами. Дальность невелика, точность и того хуже, но грохот ужасный. Арабы его панически боятся.

Эли не ошибся. Накал борьбы нарастал.

В конце марта в больницу прибежал страшно возбуждённый Лев Израилевич:

— Представляешь! Мы уже в блокаде! Нынче утром арабы не пропустили наш конвой через ущелье! Навалили огромных валунов и стволы деревьев, приготовились. Прорыватель б аррикад, тяжелый грузовик с ковшом и краном, забросали гранатами. У них даже два пулемёта было, у гадов! Дорога узкая, не развернуться. На каждый подбитый грузовик как саранча лезут арабы из окрестных деревень, грабить. Командир погиб. Наши потеряли шестнадцать грузовиков и три броне- вика. — Он был явно испуган.- Надо запастись продуктами.

Давид как мог успокоил его.

«Битву на дорогах» арабы выиграли. Прервалась связь со многими кибуцами. В Иерусалиме начались перебои с продуктами. На севере зашевелилась бандитская «Армия» Эль-Каук- джи. Да и Штатам, похоже, надоело нянчится с этими шли- мазлами в Палестине.

И тут, сломив упорное сопротивление старых сионистов, дело взял в свои руки Бен-Гурион:

— Только наступать! Пойти на любой риск!

Эли Шварц потом рассказывал:

— Это надо было видеть! Старик созвал лучших командиров Хаганы и сам поставил задачу. Для операции «Нахшон» со всех фронтов сняли полторы тысячи самых опытных бойцов и офицеров. Обеспечили их лучшим оружием. Командовал операцией Ицхак Рабин. Главный удар поручили ударным ротам «Палмах». В ночь на третье апреля две сотни палмахников по отвесным склонам поднялись на высоты над арабской деревней Кастель, запиравшей въезд в Иерусалим. И в полночь их пулемёты обрушили на деревню ураганный огонь. К утру все арабы сбежали. А Палмах продолжил чистку. Победа! Дорога в Иерусалим свободна.

В Город прибыл огромный конвой — четыре сотни тяжело нагруженных грузовиков. Угроза блокады отступила.

В этот день Яков Рутенберг привёл в Иерусалим четыре грузовика галет и сладостей. Он торжественно вручил мэру 16 тысяч английских фунтов, собранных турецкими евреями. Долго сидел в кафе у Льва Израилевича. А вечером добрался до племянника. Хозяин ещё не пришел, оперировал.

Дина встретила его с восторгом:

— Как же вы решились в самый огонь, Яков Ароныч?

— Узнал, что можно проехать, и не смог утерпеть. Хотел сам увидеть.

Пятилетний Тэдик хмуро посмотрел на дядю:

— Ты привёз мне подарок?

Яша рассмеялся:

— А чего ты хочешь больше всего на свете?

Мальчик мечтательно выдохнул:

— Собаку.

— Будет, — серьёзно ответил гость. Он долго терзал Дину вопросами о жизни в прифронтовом городе.

— Ничего особенного, — удивлялась та. — Все живут, и мы живём. Ну, карточки. Так нормы вполне терпимые. Да и запа- сов у нас месяца на три,

Пришёл с работы Додик, обрадовался:

— Как здорово! Дядя Яша!

Теперь гость расспрашивал уже его:

— Я немного хлебнул этого в Харькове, в 1918-м. Тоже было страшно. Так тогда я был совсем мальчишкой, тридцать лет прошло. Много ли раненых?

— Да что вы, дядя! На фронте было намного больше.

Дина подвинула поближе к гостю вазочку с вареньем:

— Что о нас толковать. У нас порядок. Расскажите лучше о своих делах. На днях было прохладно, и я пришла на работу в вашей кофточке. Так все наши дамы сбежались. Смотрят, щупают, допрашивают: «Где ты купила такую прелесть?». Как нынче ваши трикотажные успехи?

Яша сказал, что новые трикотажные станки уже готовы. Абраша постарался. Он ведь в Лондоне не только учится.

— Мы вполне представляем всю степень риска. Но всё равно решили строить новую фабрику здесь, в Израиле. Я уже поручил Льву Израилевичу подыскать подходящий участок, поближе к морю. — Яша разгладил густые усы. — Нахум Шварц, мой главный компаньон, говорит: «Пусть эта фабрика станет нашим вкладом в победу. А если евреев раздавят, то на какой черт мне эти деньги!». — Он вздохнул. — Ты и представить себе не можешь, как мы следим за вами. Как молимся за вашу по- беду. Так что держитесь!

На другой день Яша принёс пятнистого длинноухого щенка.

Тэдик прямо задохнулся от счастья:

— Какой хороший! Я назову его Дружок.

15 мая 1948 года Бен-Гурион торжественно провозгласил Декларацию Независимости. Государство Израиль родилось. И тут началось!

В Старом городе наступал Арабский легион. Оружия не хватало. Героизм не спасал. Кучка защитников еврейского квартала отбивалась пока не кончились патроны. Пришлось капитулировать.

Майор Телль, командовавший Легионом, увидев два десят- ка юноых бойцов, положивших оружие, крайне удивился: «Знали бы мы, что вас так мало…».

Но своё слово сдержал, укрыл от разъяренной толпы. Женщин и детей отпустил в Новый город. А всех мужчин — в лагерь, в Трансиорданию. Остались живы.

Дорогу на гору Скопас легионеры тоже отрезали.

Через пару недель активная война в Иерусалиме кончилась. Только снайперы постреливали. Но за это время элитные части Легиона успели захватить монастырь Латрун в самой середине Баб-эль-Уэда. На горле Иерусалима захлестнули удавку.

Бен-Гурион приказал отбить Латрун любой ценой.

Не глядя на огромные потери, евреи четыре раза штурмовали горную крепость. Третьей атакой командовал Эли Шварц. Получил пулю в живот. Едва его вытащили с того света. А всё без толку! Прорвать блокаду не удалось.

Но евреи всё-таки нашли выход! Отыскали обходную тропу, через горы. Сапёры работали день и ночь, чтобы построить проезжую дорогу. А пока через трудный кусок ущелья, где даже джипам не пройти, продукты и боеприпасы переносили на своих плечах добровольцы — немолодые граждане Иерусалима.

Семья Давида, как и все прочие, получала каждый день свой скупой, но не голодный паёк. Детям даже давали молоко. Город выжил.

За полгода боёв Хагана разгромила египетскую и сирийскую армии, банды муфтия и освободила большой кусок Палестины, куда больше того, что им отвели по решению ООН. Победу обеспечило единое командование, прекрасно налаженная связь, героизм бойцов и поток нового оружия, в основном из Чехословакии.

Молодые пилоты на мессершмитах наводили ужас на арабов. И огромную роль сыграла воля старого Бен-Гуриона.

Наконец, подписали перемирие. Через пару дней в их дверь постучал высокий, худой человек в военной форме:

— Здесь живёт Давид Рутенберг?

Капитан Янкелевич, артиллерист, Герой Советского Союза, привёз письмо от мамы.

Давид совершенно не ждал его. Помнил, что в Советском Союзе крайне опасно иметь родственников за границей. А уж тем более, писать им.

На радостях он расцеловал гостя!

— Как вам это удалось?

Янкелевич смущённо извинился:

— Давно таскаю письмо в своём планшете. Никак не мог добраться. А удалось просто. Может, вы слышали, Сталин отправил сюда группу опытных офицеров-евреев. Хотел насолить англичанам. Вот я и попал в число счастливцев. Когда-то Роза Ароновна вытащила меня с того света. И я очень обрадовался возможности оказать ей услугу.

— Но как же она вас разыскала? — удивилась Дина.

— Услышала от знакомых и примчалась в Ленинград, как раз в день отъезда.

Гостя усадили на лучшее место. Дина достала последнюю заветную бутылку «Московской особой», захлопотала с закус- кой. Давид дрожащими руками вскрыл письмо.

В конверте — шесть листов, исписанных мелким почерком. И фотография: все четверо, с Надей и Анечкой. Мама подробно писала обо всех. Но в самом конце приписала:

«Ты правильно уехал. Тут пошла такая буря, что дай Бог уцелеть».

Роза

Роза(1901) — сын Давид (1918), дочь Надежда (1935) — муж Ромео Амазаспавич (1906) — дочь Анна (1942)

Весной 1950-го с оказией пришло письмо от сына. Додик писал:

«Поздравляю! У тебя теперь есть внучка! Здоровая девочка, 3,5 кг, назвали Голдой, в честь бабушки».

Такой праздник! Как всегда, письмо переслали со всеми предосторожностями, по цепочке надёжных людей. На этот раз в цепочке оказалась прореха, и копия письма легла в сек- ретное дело Рутенберг Р.А. в горотделе МГБ, «до поры». Но жизнь продолжалась.

Вскоре её вызвали на консультацию к очень важному пациенту. Андрея Петровича Горелова, второго секретаря обкома партии, замучил надсадный кашель, никакие микстуры не помогали. Выслушав пациента и посмотрев анализы, Роза потребовала рентген.

Сделали снимок. Диагноз она поставила сразу: рак лёгкого.

— Не может быть! — ахнул профессор Котов, лично наблюдавший за здоровьем всех членов обкома. — Нужно собрать консилиум. Срочно!

Консилиум в Алма-Ате диагноз подтвердил.

— Вам очень повезло, Андрей Петрович! — убедительно ба- сил бородатый профессор Шварцман, лучший онколог рес- публики. — Доктор Рутенберг обнаружила опухоль на ранней стадии. Срочная операция, и вы сможете жить и работать ещё долгие годы. Но не ждать ни дня! Онкология — это всегда cito! Лучший специалист в этой области — профессор Минц в Москве. Завтра же вылетайте. Я думаю, Роза Ароновна полетит с вами, проследит, чтобы всё было сделано как следует.

Минц осмотрел Андрея Петровича и уложил к себе, в Благушинскую больницу.

Старик дипломатическими способностями не отличался, нередко говорил, что думал. Потому то в Кремлёвскую его приглашали только на консультации.

Операция прошла успешно, но профессор почти три недели наблюдал за Гореловым и выписал, только убедившись, что всё в порядке.

Как обычно, Роза поселилась на Козловском, у Цили. Но брата не забывала. Рита уже выехала с детьми на дачу, в Загорянку. Дома хозяйничал дед. Вечерами они дотемна сидели за чаем или втроём вылезали на на крошечный балкончик, разговаривали.

Исак был на взлёте. После успешного испытания атомной бомбы награды на физиков посыпались дождём. Досталось и Исаку: Сталинская премия первой степени (секретная, без публикации в газетах), орден Трудового Красного знамени и многое другое.

Наконец, сбылась его давнишняя мечта: Исак купил бежевую «победу» и теперь с гордостью катал по Москве или по воскресеньям выезжал на дачу к девочкам. Но братик был не весел.

— Что ты смурой? — заметила Роза. — Работа не ладится, или полаялся с начальством?

— Всё хорошо. Устал, наверное, от вечной гонки, — печально ответил брат. — Да и работа на оборонку обрыдла! Хочется заняться нормальной наукой, для души. А обратного хода нет. Увяз. Правда, обеспечивают нас полностью. Я так богато никогда не жил. И не так страшно. Недавно молодые карьеристы из МГУ решили устроить погром и в физике, как Лысенко — в биологии. Уже всесоюзную конференцию назначили, тезисы написали. Курчатов пошел в Кремль, и Сталин всё отменил. Наша работа ему сейчас важнее всего. И мы вкалываем изо всех сил. Так что, если опять пойдут бить жидов, нас, наверно, не тронут. — Исак внимательно поглядел в глаза Розе. — Если что, приезжай! Постараюсь помочь!

Обратно ехали поездом. В удобном купе спального вагона молчаливый, замкнутый Андрей Петрович вдруг разгово- рился. Об онкологии он не знал почти ничего и теперь старался понять, что такое рак, и какие у него реальные перспективы.

— Скажите честно, доктор! Не бойтесь. Я — человек сильный.

К счастью, на этот раз она могла не врать:

— Многие панически боятся самого слова «рак». Считают, что рак неизлечим. Но это чушь, миф, предрассудок, — объясняла она Андрею Петровичу. — Я не онколог, но и на моём счету больше трёх десятков достоверно, полностью излеченных раковых больных. А уж у Минца таких — многие сотни! У вас большие шансы на выздоровление.

— А что вы считанте «достоверно излеченный»?

— Если через три года после операции у пациента всё в порядке и нет метастазов — значит, он здоров. А пока дважды в год вы должны приходить к онкологу на проверку.

Андрей Петрович улыбнулся:

— Ну что ж. Подождём, посмотрим.

После этого они как-то стали ближе. Говорили о книгах. Горелов любил и хорошо знал русскую классику, даже Достоевского. Жаловался на сына:

— Мой Петька в седьмом классе совсем от рук отбился.

— Возрастное, — успокаивала его Роза. — Повзрослеет мальчик — пройдёт.

Она и не подозревала, столь важную роль в её судьбе сыграет это знакомство.

Прошло два года. Горелова повысили, он стал треьим секретарём ЦК в Алма-Ате.

Тёплым летним днём Роза неспеша шла через больничный двор. Она думала о Наде. Скоро девочка получает аттестат зрелости. Будет выпускной бал. Первый бал в её жизни! Надо сшить ей нарядное платье.

Её догнал зав. отделением гинекологии Ефим Григорьевич.

— Вы не очень спешите, Роза Ароновна? Посидим минутку.

Этот толстый еврей с пышными усами, шутник и балагур, всегда был ей симпатичен. Да и акушер он великолепный.

Ефим Григорьевич появился в больнице осенью 1941-го года, худой, страшный, остриженный после тифа. В послед- ний день, под бомбами, он успел вывезти семью из горящего Кишинёва. Роза сразу приняла его в штат. Но близкими друзьями они так и не стали.

Сели на лавочке, под густым платаном. Ефим Григорьевич осторожно оглянулся. Близко никого не видно. Розу удивилась: этот говорун не знал как начать. И он не шутил.

— Вами весьма интересуются «компетентные органы». Похоже, они готовят Вам какую-то пакость.

— Откуда вы узнали об этом? — ахнула Роза.

— Да я у них десять лет числюсь «сексотом». Не подумайте, Роза Ароновна! Я ни разу никого не заложил. Сочиняю невинные басенки. Пока верят. Но вчера они три часа терзали меня: спрашивали о Вас, о вашей связи с сыном, с тем, который в Израиле, Я отговорился, дескать ничего об этом не знаю. Но поберегитесь.

Домой Роза шла как в бреду. Шпионаж могли пришить каждому, на пустом месте. А тут — явная связь с Израилем! И как они узнали? Ведь мы были так аккуратны.

Вдруг Рейзел как стукнуло: «Эти гады могут арестовать и Надю! Что делать?» Её затрясло. Дома вызвала Настю на кухню, прикрыла дверь, рассказала всё.

— Может, сбежать? Но куда?

— Поздно, Роза Ароновна. Гляньте в окно. Вон, мужик с газетой подле аптеки. Он третий день возле нашего дома ошива- ется. Я побоялась вам сказать раньше, думала, может, ошиблась, может к кому другому. Чего вас зря тревожить.

Ох, как ей стало страшно! Холодный пот выступил на спине. Роза с трудом заставила себя успокоиться. Нельзя терять время! Надо дело делать!

— Завтра же отошлём Надю в Москву, к Исаку.

— Верно. А билет лучше взять до Ленинграда. Пускай ищут!

— Но как нам быть с Анечкой?

— За неё не тревожьтесь. Ане всего десять. Ежели вас арес- туют, я увезу её к отцу или к Абраму Аронычу.

Настя вскочила:

— Даже и не думайте! Да я сдохну, а не отдам нашу девочку в ихний поганый детдом!

— Придут с обыском. А у меня письма и фотографии Тео- дора! То-то обрадуются: первый муж — троцкист, второй ссыльный, третий — тоже в ссылке! Да и запрещённых книг у нас хватает.

Они обыскали весь дом. Ни одного тёмного уголка не пропустили. Набралась целая куча потенциальных улик.

Надя резала ножницами письма и фотографии на мелкие кусочки, а потом спускала в унитаз. Запрещённые книги: Бабеля, Пильняка, толстые тома стенограмм съездов партии с докладами «врагов народа» рвали и жгли на кухне в медном тазике для варенья, приоткрыв окно. Благо, ночью дым не виден.

Утром Настя проводила Надю на вокзал. Пошли с большой хозяйственной сумкой, будто на рынок. Знакомый носильщик побежал за билетом.

Надя спросила тихонько:

— Как ты думаешь, когда придут за мамой?

— Не переживай раньше времени, — утешила её старая ня- нька. — Розе Ароновне не впервой. В двадцать девятом, когда её взяли в ОГПУ, я не чаяла живой увидеть! Поставила в цер- кви две толстых свечи: Пречистой Владычице и Николе угоднику, да и молилась долго со слезами. Так ведь помогло! Вечером выпустили её. Мы и сбежали. Может, и теперь пронесёт беду. Я провожу тебя, да и пойду в церкву молить Николу Угодника. Он за невинно осуждённых — первый заступник.

Надя глядела не неё с жадной надеждой: а вдруг чудо?

Носильщик принёс билет в спальный вагон на курьерский Хабаровск — Москва.

— Бегите на третий путь. Скоро будет. А других билетов не было.

В купе Надя увидела спящего старика в грязной ковбойке. Рядом стоял на полу измазанный глиной рюкзак. Она обра- довалась: геолог! И старый. Не будет заигрывать.

Ехать двое суток в купе с молодым мужчиной Надя боялась.

Розе осталось — ждать ареста. За эти дни она написала письма всем родным: «Видно, предстоит мне дальняя дорога и казённый дом, как когда-то Абраму».

Павел Григорьевич рассказал, что МГБ в области нынче командует Семёнов. Тот самый, к которому они в 1948-м искали подходы, пытаясь спасти Романа. Землю роет, ищет заго- вор пострашнее, мечтает отличиться.

Она оставила старому другу адреса родных, чтобы известил, если что.

На шестой день ночью в дверь застучали. Роза даже почувствовала облегчение. Пришли.

Камера-одиночка. Рома когда-то рассказывал ей о здешних порядках. Так что Рейзел была готова. Несколько дней её не трогали, выдерживали. И она часами вышагивала по маленькой камере. Думала: как себя держать? Врать надо поменьше — запутаешься. А дойдёт до плохого — молчать. Ничего не подписывать.

Роман продержался на конвеере целую неделю. Не подписал ничего. Зато и получил от ОСО всего восемь лет. А те, кто признавались — пятнадцать или вышку. Крохотный, но шанс.

А если будут бить? Хватит ли сил?

Роза вдруг рассердилась на себя: «Хватит трусить! Тебя могли забить насмерть ещё в двадцать девятом, вместе с Теодором, — подумала она. — А ведь так повезло! Сбежала, вырас- тила трёх детей, до внука дожила! Додика им теперь не достать. Надю и Анечку, даст Бог, укроют. А о себе что уж думать. Забьют, так забьют. Не подпишу!».

Первый допрос. Следователь предложил сесть. Говорил вежливо, тихим голосом: — Вы ведь советский человек.

И о Давиде не спрашивал.

«Письмо Додика держит, как козырной туз в рукаве», — подумала Роза.

Долго расспрашивал о больнице, о сослуживцах.

Роза слушала вопросы внимательно и скоро заметила, что его особо интересуют только врачи-евреи: Ефим Григорьевич, Марк Моисеевич, Фрида Самойловна.

«К чему бы это? — подумала она. И вдруг догадалась: — Они готовят дело врачей-вредителей! Нет уж. Я вам не помощница!».

— На вопросы о своих коллегах я больше отвечать не буду.

Ох, как взвился «вежливый» следователь! Трахнул кулаком по столу, аж чернильница подпрыгнула.

— Ах ты б… жидовская! Да я тебя сгною! Всё расскажешь!

Замахнулся.

Роза сидела как каменная. Не отшатнулась. Он почему-то не ударил.

Скомандовал:

— В камеру!

На другой день с утра начался «конвеер». Её допрашивали круглые сутки. Следователи менялись, а Роза стояла. Сесть не разрешали. И кружка воды в лицо, если пыталась задремать:

— Не спи, старая б…!

Потом она старалась не вспоминать этот ужас.

Отекали и мучительно болели ноги. Когда-то Теодор рассказал ей о китайской системе гимнастики без движений. Надо периодически напрягать и расслаблять определённую группу мышц. Теперь это пригодилось. Только трудно было стоять не покачиваясь, чтобы следователь не заметил. Немного помогало.

Временами ей удавалось урывками спать с открытыми глазами. Автоматически отвечала:

— Отказываюсь давать показания.

И снова проваливалась в полусон. Ругань и крики следователей почти не слышала.

На третью ночь, под утро, Розе вдруг послышался в соседней комнате голос Нади.

Она чуть не закричала в голос от ужаса. Прислушалась. Нет, тихо.

«Ты с ума сходишь, Рейзел! Уймись! — мысленно обругала она себя. — Не доберутся они до Нади. Не такие уж всесильные. Да и Исак её убережёт, не даст в обиду, спрячет».

Но страшная мысль не уходила. И Роза, столько лет не верившая в Бога, молилась: «Мелех Адонаи! Спаси и помилуй мою девочку! Пусть меня забьют до смерти, только спаси её!».

Через пару дней старый узкоглазый казах-надзиратель вёл её на «пересменок» в камеру. На оправку давали всего не- сколько минут. Не передохнёшь. Но у самой камеры старик вдруг сунул ей в руку крохотный бумажный шарик. Записка!

Осторожно развернула, прочла:

«Держись, родная! Дети в порядке. Я здесь с Настей». Под- писи нет, но почерк Цили она узнала сразу.

Какое счастье! Будто живой водой умылась! Дети целы! И сестрёнка, Цилька бросила всё, приехала выручать. А этот старик-надзиратель не побоялся. И вдруг вспомнила, что когда- то она оперировала ему заворот кишок. Надо же, не забыл.

Терпеть стало куда легче. Рейзел так ничего и не подписала. Правда, её не били.

Лет через пять она узнала, что её выручил Андрей Петрович. Услышав об аресте Розы, он между делом заметил глав- ному чекисту республики:

— У вас сидит доктор Рутенберг. Постарайтесь её не изувечить. Может пригодиться.

Только отчаянно смелый человек мог в то время заступиться за арестованного.

Вдруг допросы прекратили. Роза смогла отоспаться, прий- ти в себя. Начальство в Алма-Ате решило объединить гото- вящиеся в трёх областях процессы «убийц в белых халатах» в один суперпроцесс и свезли всех обвиняемых в столицу республики.

Роза попала в общую камеру, и больше её не допрашивали. Видимо, у следователей хватало для процесса «чистосердечных признаний» не столь упрямых арестованных.

В камере, рассчитанной на троих, теснились восемь женщин. После одиночки это был почти курорт. Вместе с ней сидела Фрида Самойловна, старая, толстая, носатая еврейка, лучший педиатор Петропавловска. Сколько ребятишек спасла эта старуха!

О «деле врачей» они узнали в январе 1953-го года. Рейзел ужаснулась. Она хорошо знала профессора Вовси, братьев Коган, Этингера. Не раз слушала их на конференциях, училась.

— Это ж цвет советской медицины! Таких блестящих врачей- клиницистов в мире нет! А наш процесс — видно, маленький отросточек огромного спрута, — сказала она Фриде.

— Да уж, мало нам не будет! — засмеялась старая врачиха.

Роза посмотрела на неё с удивлением:

— Тебе совсем не страшно?

— Устала я бояться, — вздохнула Фрида — Мне в марте семьдесят шесть будет. Внуки взрослые. Ну, убьют они меня. Так я готова, — она вновь улыбнулась: — А как подумаешь, каково нынче нашим коллегам на воле жить с клеймом «убийцы в белых халатах»? Идти на работу. Просто выйти на улицу. Право, в камере легче.

Вечером третьего марта Розу вдруг выдернули на допрос. Важный круглоголовый полковник МГБ встретил её вежливо. Даже сесть пригласил.

«Что ему от меня нужно?» — напряженно думала Роза.

— Объясните, Роза Ароновна, — спросил полковник, — что такое дыхание Чейн-Стокса?

— Форма периодического дыхания. Оно быват у младенцев, а у взрослых — при тяжелых поражениях головного мозга, например, при кровоизлияниях в мозг.

— Может ли выздороветь человек с таким дыханием?

Рейзел задумалась:

— Маловероятно.

Скоро им с воли передали клочок газеты с известием о болезни Сталина. Тогда она поняла, с какой стати этого чекиста заинтересовал сугубо медицинский вопрос.

На их счастье, следователи чуть-чуть не успели! И вскоре всех подследственных, чьи дела были ещё не закончены, начали выпускать на волю. Розу задержали дольше других. Ведь в её деле лежало письмо от сына, и они могли спокойно пришить ей срок за шпионаж. Но в МГБ пошли аресты, стало не до неё.

Выпустили! Живой.

Внучки

Надежда (1935), дочь Розы. Мария (1932), дочь Исака. Роза (1933), дочь Цили

В Москве Надю встречали дядя Исак и тётя Циля. Её рас- целовали, посадили в машину и повезли на дачу.

— Тебе там будет хорошо с Ритой и с девочками, — сказала тётя. — Как дела у мамы?

Услышав о топтунах возле дома, Циля зажала рот рукой:

— Вейз мир! Бедная моя сестричка! — и замолчала.

Надя первый раз в жизни ехала в легковой машине. Да ещё в такой нарядной.

«Как-то меня встретят кузины?» — подумала она, погля- дывая в окно.

Машу и Розу она она видела на юбилее дедушки. Так это пять лет назад было! Теперь они совсем взрослые, студентки. Маша уже на четвёртом курсе.

Её чуть не задушили поцелуями и объятьями. За чаем с вареньем на террасе дедушка сказал:

— Поживи с сёстрами тут, на даче. Думаю, что тебе ничего не угрожает. Не станут же они искать по всему Союзу семнад- цатилетнюю девочку. Но бережонного Бог бережёт. Побудь здесь до сентября, а там посмотрим.

В компанию старших девочек Надя вошла мгновенно. Ей раздобыли старый велосипед, и они втроём гоняли по Загорянке и окрестностям: в магазин, на рынок, в лес за малиной, на речку. От младших — Иры, Сони, Гриши, подружки вся- чески старались отделаться.

Тётя Рита по вечерам даже отпускала их на танцплощадку.

— Только вернитесь не позже половины одиннадцатого!

Роза, замечательная танцорка (наверное, в свою маму) учила Надю модным танцам:

«Танцевать все люди любят нормальные

Стильные, а не противные бальные».

Она и пела, и на гитаре играла отлично. Но главной в их девичьей компании, конечно, была Маша. И не потому, что старше. Характер! Спорить с ней Надя не решалась.

О маме Надя вспоминала не часто. Думала:

— Может, пронесёт?

Но как-то вечером они увидели на террасе всех взрослых. Даже дед приехал.

Надя обмерла: «Беда! Маму арестовали». Захотелось сесть. Ноги не держали.

— Сходили бы вы в кино, девочки, — устало сказала тётя Циля. — А мы подумаем что можно сделать.

Какое уж тут кино? В зарослях сирени у них был свой тайный уголок. Девочки забрались туда и тесно уселись на брёвнышке. Надя изо всех сил старалась не плакать.

Роза обняла её, прижалась тёплой грудью, стала утешать.

Вот тут она и не выдержала, разревелась.

— Помолчи, лучше! — рыкнула она на сестрёнку. — Мама в тюрьме! Разве ты можешь представить это?

— Я-то вполне могу, — вдруг очень спокойно заметила Маша. — Я через это прошла.

Надя даже плакать перестала.

— Как же так? — удивилась Роза.

— А так. Ведь Рита у меня приёмная мама. Родную ещё в три- дцать седьмом арестовали в Ленинграде. Десять лет без права переписки! Когда мы с папой ездили в Питер, я разыскала мамину сестру тётю Люду. Говорит, ни одного письма не по- лучила. Сгинула!

Наде стало холодно и страшно. Когда-то мама говорила о первой жене дяди Исака, но она не вслушивалась.

«Маше ещё повезло! — подумала она. — Рита совсем не похожа на мачеху!»

— Тебе сейчас надо о себе подумать! — продолжила Маша, — Всё, что только возможно сделать для тёти Розы, наши сде- лают. Только что они могут? Такая кампания идёт против евреев, неизвестно кто ещё уцелеет.

— Говорят, нас всех вышлют на Дальний Восток! — шепнула Роза. — Как страшно! И разве можно выслать целый народ?

— Ещё как можно! Осенью сорок первого маму Риту не выслали в Казахстан с другими немцами только из-за мужа-еврея. А о крымских татарах, о ингушах ты что, не слышала?

— В Москве вам не видно, — поддержала Надя. — А у нас полгорода — переселенцы. Корейцев ещё до войны выслали. И в классе у нас две немки, гречанка, три чеченки.

— Какой ужас! — сжалась Роза.

— Может, обойдётся? — постаралась успокоить её Маша. — Слухи часто лгут. Но ты сама Надя, чего ты хотела?

— Поступать на филфак в МГУ.

— Эк замахнулась! Да там конкурс офигенный! А евреев вообще не берут. Меня на первом же экзамене завалили. Давай лучше к нам, в педагогический. К нам возьмут.

Надя улыбнулась сквозь слёзы:

— А что? Будем вместе учиться.

Тут их позвали на дачу. Взрослые решили так: Циля возь- мёт отпуск (у неё на два месяца набралось) и поедет в Петропавловск. Потом её там сменят Блюма и Рита.

Писать письма и хлопотать в высоких инстанциях за арестованного МГБ человека — совершенно бесполезно. Это все знали.

— А Наде надо подать документы и поступать в наш институт, — сказала Маша. — Лучше ей числиться студенткой, чем слоняться без дела.

— Пожалуй, ты, дочка, права. — кивнул Исаак. — Так будет лучше.

Экзамены Надя сдала на удивление легко, и её зачислили. Они с Машей вместе ехали до института, а там разбегались по своим группам. Тут Маша не халтурила, одни пятёрки.

Днём Надя редко вспоминала родной дом, но по ночам время от времени ей снилась мама в страшной, чёрной ка- мере, и тогда она тихонько плакала в подушку, стараясь не разбудить кузину.

А время шло. Как-то Аня прибежала из школы вся в слезах: эта наглая Валька Котова обозвала её жидовкой, и никто, никто из девочек не заступился!

Гриша Грюнберг несколько раз приходил в синяках, с подбитым глазом — дрался. Но ни Надя ни Маша с откровенным антисемитизмом не сталкивались.

Выйдя в коридор после лекции, Надя вдруг увидела у дальнего окна Машу рядом с высоким статным курсантом. Они увлечённо разговаривали о чём-то.

«Какой красивый! — подумала Надя. — И усы симпатичные».

Роза под большим секретом: «Никому ни слова! Поклянись!» рассказала ей о романе Маши с Павлом Старостенко.

— Это давно, уже с майских праздников. Совсем всерьёз! И ле- том, когда он кончит училище, а она — институт, они поженятся.

Потрясающе интересно! Молодец, Маша!

Перед Новым годом Маша привела жениха домой, к воскресному обеду. Рита готовилась, и стол был уставлен всяки- ми вкусностями. Павел держался неплохо, хотя и явно стес- нялся. Родителям он понравился.

— Воспитанный парень, — заметила Рита, когда он ушел. — Семья, видно, не очень интеллигентная, но это не важно.

Но 13 января в «Правде» появилась громовая статья: «Убийцы в белых халатах». Лавиной пошли слухи, что бедных вра- чей повесят на Красной площади, потом будет страшный погром, и всех уцелевших вышлют на Дальний Восток.

Рита ещё не вернулась из Петропавловска, её «смена» оканчивалась через неделю. Вечером, когда младшие девочки лег- ли спать, Исак рассказал, что Зельдович и Харитон ходили к Берии, и тот сказал:

— Нэ тревожтесь. Пока я жив, я вас в обиду нэ дам.

— Всё так. Но нынче он член политбюро, а завтра Хозяин шлёпнет его, как шлёпнул Вознесенского. — Исак вздохнул. При старших девочках он говорил открыто, был в них уверен. — Теперь хоть понятно, в чём обвиняют Рейзел. До чего гнусно ощущать свою полную беспомощность! А ведь мы пока что в тепле и безопасности. — Он сидел нахохлившись, под- перев голову рукой.

Маша подошла к отцу и ласково погладила его руку.

«Как же ему трудно сейчас, без Риты, — подумала она. — И поговорить не с кем».

Беда пришла с другой стороны. Пашу вызвал парторг:

— Ты ведь лучший курсант у нас, Старостенко! Думали оставить тебя в адъюнктуре, на кафедре. Но, боюсь, из этого ничего не выйдет. Ну зачем тебе эта Рутенберг? С такой женой одна дорога — в дальний гарнизон, на Кушку. Она ж тебе всю карьеру изгадит. Подумай!

Павел сначала вспыхнул, но сдержался, с парторгом спорить не стал. Потом в курилке на него навалились ребята:

— С ума сошел! Что ты русской девки не найдёшь, ещё красивей? Всю жизнь жалеть будешь.

Пашка отмалчивался. Отказаться от Маши? Стыд-то какой! Да и любил он её. Но не умел парень идти против течения, против всех. И остаться в Москве на кафедре очень хотелось. А друзья всё жали на него, уговаривали.

Павел думал. В 1931-м его деда раскулачили и выслали в Сибирь. Ни в одной анкете он не писал об этом и очень бо- ялся: вдруг раскопают. Тогда — совсем кранты.

Он так и не решился сказать Маше в лицо. Позвонил:

— Меня тут в такой оборот взяли, не выкрутиться. Придёт- ся нам расстаться. Ты извини. Не получилось…

У неё хватило сил ответить ровным голосом:

— Ты свободный человек, Паша. Ищи своё счастье. Но мне больше не звони.

Положив трубку, Машенька взвыла. Господи, как ей стало паршиво!

Утром заставила себя пойти в институт. Последний экзамен в сессию. Не помнила, как и что отвечала, но, к своему удив- лению, получила четвёрку.

Дома рухнула на кровать не раздеваясь и сказала подбежавшей Наде:

— Ради Бога, уйди! Мне надо побыть одной.

Москва — большая деревня. В этот день Надина подружка Ася Ширшова, у которой парень учился вместе с Пашей Старостенко, рассказала ей, в какую проработку попал Павел. Так что она сразу поняла, что к чему, и тихо ушла.

А через час приехала Рита из Петропавловска.

— У Маши беда, — шепнула ей Надя. — Павел от неё отказался.

Рита зашла в комнату, постояла возле Машеньки. А потом сказала девочкам:

— Не надо её трогать. Ей сейчас никто из нас не поможет. Только время.

И Машу оставили в покое. Все каникулы она выходила из своей комнаты только по ночам, поесть. Еду ей Рита оставляла на столе под салфеткой.

И только Соня, младшая из девочек, сделав уроки, прихо- дила к Маше и садилась на коврик у кровати, поиграть со своими куклами. На неё Маша не рычала.

Наконец, Маша, бледная, осунувшаяся, вышла к обеду. Молчала. На вопросы отвечала односложно. Вечером Рита предложила ей погулять:

— Лёгкий мороз, погода прекрасная. Ты ж совсем зелёная! Пойдём.

Подумав, та пошла одеваться. Надя вскочила:

— Я с вами!

Но Рита покачала головой:

— Лучше в другой раз.

Они шли по парку между покрытых пушистым инеем кустов. Молчали. Потом Рита заметила вполголоса:

— В сущности тебе, Машенька, повезло. Вы бы поженились, появились бы дети. А потом, в трудной ситуации, Паша мог и сломаться. Или уйти к другой женщине. Как бы ты это перенесла? Лучше уж так.

Маша ответила не сразу:

— Я и сама себя в этом уговариваю. Вот ведь Надин отец бросил её совсем маленькой. Хорошо, у тёти Розы железный характер. Наверно, я не такая сильная.

— Ты просто моложе, — улыбнулась Рита. — Опыта ещё не набрала. Не беда.

Помаленьку Маша приходила в себя. Острая боль прошла, тоска осталась. Теперь она уже могла делиться и с Надей.

— Простить себе не могу! — говорила она подруге. — Как же я, дура, его не разглядела? Красавец. А ведь были намёки! Могла бы и догадаться.

В последнем семестре она пропускала лекции и даже семинары и целыми днями сидела в читальном зале, перечитывала Бальзака. Впервые в жизни Маша нахватала троек в сессию:

— Плевать!

Смерть деда

В начале сентября Роза вернулась домой. Но порадоваться и толком отдохнуть ей не удалось. Из Москвы пришла телеграмма:

У ПАПЫ ИНФАРКТ ТЧК ЦИЛЯ

В тот же день она выехала курьерским поездом. До Козловского Рейзел почти бежала, запыхалась. А там уже за столом Абрам сидит: два часа как прилетел.

— Что с папой? — от двери бросила она Циле.

— Пусть лучше Илюша расскажет, — кивнула та на мужа.

В тот день Илья Генрихович был дома вдвоём с дедом. Отдыхал после дежурства. Вдруг Арон Яковлевич схватился за грудь:

— Вейз мир! Как больно.

Загрудинные боли отдают в левую руку, очень низкое давление. Классическая картина инфаркта. Он вызвал «скорую» и позвонил Циле. «Скорая» приехала раньше. Хорошо, у нас пер- вый этаж. Не пришлось карячиться с носилками по лестнице.

В Боткинской принимал деда фронтовой друг Ильи Генриховича Костя Сирошапка. Бывают же такие совпадения. Говорит: «Очень похоже на обширный инфаркт. Кардиограм- ма завтра покажет точно. Надо бы купить пиявки».

Всё, что только возможно, Костя сделал. Арона Яковлевича положили у окна, в хорошей палате, всего на восемь человек. Первую ночь там сидела Циля, потом по очереди Рита и старшие внучки.

— Не весело, — кивнула Рейзел. — Пока я ещё безработная, ночи возьму на себя. Ну а что твой Сирошапка говорит о перспективах?

— Месяц лежать на спине и не рыпаться. Если всё обой- дётся, потом в санаторий, на реабилитацию.

— Надо бы сообщить Яшке, — заметил Абрам. — Только как? Я нынче шибко секретный.

— Вспомнил! — фыркнула Циля. — Вчера ещё отправила ему телеграмму. И ответ пришел.

Яша писал:

ОФОРМЛЯЮ ВИЗУ ТЧК ПРИЛЕЧУ КАК ТОЛЬКО ДАДУТ

Дед, терпеливый, как всегда, держался спокойно. Через неделю доктор Сирошапка сказал Рейзел, что сидеть в палате по ночам уже не нужно. Да она и сама это видела.

Теперь можно было и вернуться домой.

Циля нарисовала график, чтобы не было путаницы. И каждый день кто-нибудь приезжал к деду в больницу. А Феликс, живший недалеко от Боткинской, и без очереди забегал два-три раза в неделю, поиграть в шахматы. Проигрывал регу- лярно, но совсем не огорчался.

К выходу отца из больницы Исак приготовил путёвку в рос- кошный санаторий Первого главного управления, для реабилитации.

А Яше так и не дали визу. Ему осталось только звонить Циле. Она-то не секретная. Братья могли слишком дорого заплатить за такой разговор.

В декабре дед вернулся домой, постаревший, заметно усохший, но, как всегда, не унывающий и улыбчивый. Его ждали. Маленькая комната деда просто сияла чистотой. А на столике у кровати Рита регулярно ставила букет цветов.

Дед жил как обычно. Молился, читал, и часто, надев тёплое пальто и валенки, вылезал посидеть на балконе. Тогда кто- нибудь из внучек обязательно проверял, хорошо ли он завязал шарф, и опускал наушники меховой шапки.

У Феликса вдруг проснулся горячий интерес к истории семьи Рутенбергов, он приезжал и часами расспрашивал деда о родичах, о жизни в Ельне. Рядом усаживались и Аня с Со- нечкой, а временами и Маша с Надей — им тоже было интересно.

Вскоре после Нового года, как обычно, одев талес и филактерии, Арон Яковлевич молился утром в своей комнате. Рита домывала посуду на кухне. Что-то её насторожило. Слишком тихо стало в квартире. Она бросилась к деду.

Тот лежал на полу, неудобно подвернув руку. Дышал с трудом.

Рита сунула ему под язык две крупинки нитроглицерина, с трудом подняла на кровать и схватилась за телефон. «Ско- рая» отозвалась сразу, а муж был у начальства. Но ему пообещали передать.

Дед открыл глаза. Дышал он куда лучше¸ и Рита подумала: «Может, проскочит?».

— Спасибо, доченька! Я скоро умру, — он говорил удивительно спокойно. — Жаль, Исак не успеет.

К приезду «скорой» он уже не дышал.

На похороны приехали все. Даже Яков дождался визы и прилетел через Берлин. Только Давида с Диной не пустили.

Синагога раздобыла для Арона Яковлевича на Востряковском кладбище хорошее место в первом ряду и прислала кантора.

Худой невысокий человек в барашковой шапочке запел кадеш. Его серебряный, чистый голос казалось взмыл к самому небу. Как же пел этот кантор! Господи! Древняя прекрасная мелодия брала за душу.

Рейзел удивилась, ощутив на глазах слёзы. Впрочем, и Абрам украдкой вытирал носовым платком щёки. А Блюма откровенно ревела.

Наконец, всё кончилось. На выходе Рита шепнула мужу:

— Потрясающе! Всю жизнь буду помнить этот кадеш.

На кладбище все промёрзли до костей. В доме Исаак сразу налил всем водки:

— Надо согреться. Помянем папу.

В гостиной за большим столом с трудом расселись старшие. Маша сразу увела внуков в маленькую комнату:

— Мы и тут разместимся!

Они с Розой принесли из кухни большую миску салата оливье, солёные огурчики, колбасу, пирог с капустой. А мальчики уже разливали по бокалам и рюмкам. Даже младшим досталось по глоточку портвейна.

— Горький повод у нас для сбора. — Абрам вынул перочинный нож и надрезал возле ворота рубаху. — Таков обычай. Думаю, папа простит нас за то, что мы не сидим на полу, как принято у евреев. Да и резать одежду совсем не обяза- тельно.

Однако, когда нож пошел вокруг стола, все, даже женщины, не колебались, надрезали рубахи и нарядные кофточки.

Абрам поднял серебрянную стопку:

— Вспомним Папу! Он прожил жизнь достойно. И главным для него всегда были его дети, его семья. — Остановился, подумал: «За столом все свои. Сталин умер. Берию расстреляли. Можно не бояться. И уж очень хочется сказать ЭТО вслух». Он продлжил: — Папа не раз говорил, что красивые слова о коммунизме, о счастье для всех, для всего мира — ложь. Слишком оно разное, счастье для разных людей. Обман всё это. Надо любить своих. Беречь друг друга. Это главное. Будем помнить его заветы!

В маленькой комнате тоже поминали Арона Яковлевича.

— Хороший был дед, — поднял рюмку Марк, старший из внуков. — Добрый. Мне кажется, ни разу в жизни он не обругал и не наказал никого из нас.

— А как он вытащил нас летом сорок первого года, вывез под бомбами, спас от немцев, — вспомнила Роза. — Только бабушка не доехала.

— И как мы ждали его голодной зимой в Саратове. А дед привозил полмешка картошки, кулёк пшена, ведро квашенной капусты, — добавил Лёня.

— И какие замечательные сказки он нам рассказывал: про Иосифа прекрасного, про богатыря Самсона, — продолжила Сонечка.

Тем временем у старших, как это бывает обычно, разговор перешёл на текущие дела и заботы. Яков прилетел перед са- мыми похоронами. И теперь Циля потребовала:

— Расказывай, Яшка! От тебя больше года писем не было!

— Верно. Боялся я вам писать, чтоб не подвести кого. Рей- зел — сидела.

Почуяв интересное, высыпали из соседней комнаты племянники. Большинство из них никогда не видели живого иностранца. А ведь это их родной дядя!

Яков рассказал, что они окончательно перебрались в Израиль и живут теперь в Нетании, новом городе возле моря. Там построили большую трикотажную фабрику.

— А кто ж у тебя там вкалывает на фабрике? Небось, арабы? — поддела брата Циля. Когда-то, в Ельне, она часто ссорилась с Яшкой, и тогда считала себя куда умнее и хитрее брата. И вдруг — такой богач! Поразительно.

— Евреи, конечно. Вы что, не знаете, что после 1948-го года им пришлось бежать из всех арабских стран, где их предки жили много веков? Из северной Африки, Сирии, Ирана и Ирака. Государство помогает, но ведь людям надо дать работу.

Молодёжь слушала дядьку с особой жадностью. Особенно поразил всех рассказ о тамошних кибуцах, подлинных коммунах.

— Неужто у них всё общее? — удивилась Маша.

— Нет, конечно. Теперь на свадьбу кибуц строит для молодой семьи дом и даёт всё необходимое.

— И они успешно конкурируют с частными хозяйствами? — недоверчиво спросил Исак.

— Вполне. А в тех кибуцах, что возле границы, они и па- шут с винтовкой под рукой.

— А машина у вас хорошая? — спросил Марк, давно меч- тавший о своей.

Яша улыбнулся:

— В Нетании я купил «форд». Это Абраша Шварц выпендривается, раскатывает на подержаном «роллс-ройсе». А мне это ни к чему.

— Ну и как, ты уже давно миллионер? — поинтересовалась Циля.

Яков поднял руки:

— Сколько можно меня допрашивать! Подождите, всё расскажу. У меня ведь ещё письмо и альбом с фотографиями для Рейзел от Додика. Вот вылезу из-за стола и разыщу в че- модане. А сейчас надо бы ещё разок помянуть папу.

Рейзел толкнула локтем сестру:

— Гляди, Яшка ещё не потерял юмора. Такой же, как когда- то в Ельне. Не забурел.

Арона Яковлевича помянули не раз и не два. И никак не могли наговориться. Но у Блюмы разболелась голова, и она предложила всем назавтра встретиться у Цили. Ведь в последний раз семья целиком собиралась больше тридцати лет назад, в Ельне.

Утром все съехались на Козловском. Женщины азартно отталкивали друг друга от единственного в комнате зеркала, мерили Яшины подарки.

— Кофточка — просто шик! — восхищалась Рива. — Такой и в комиссионке не купишь.

— И какая мягкая! Чистая шерсть, — поддержала её Циля. — А ты глянь на этикетку: «Рутенберг энд Ко»! Знай наших!

Блюма с Ритой уселись на диван рядом с Рейзел. За ночь она почти наизусть выучила все восемь страниц письма от сына, и теперь, совершенно счастливая, показывала им фотографии из привезенного альбома:

— Посмотрите, как вырос Тедик! И как он загорел!

Мужчины выбрались в коридор покурить. Всех волновало, что будет завтра.

Сталина они пережили. Рейзел из тюрьмы, слава Богу, выпустили. Погромы и выселение на Дальний Восток вроде уже не грозят. Но в отделах кадров антисемитизм никто не отменил.

Говорят, теперь там действует правило трёх «не»: «не увольнять, не принимать, не повышать». Марк снова ищет место химика. Девять отказов уже получил. Беда, Лёня умер. Без него жить куда труднее.

— Боюсь, КГБ снова начнёт завинчивать гайки. Там ведь те же люди командуют, — заметил Исак.

— Не думаю. Боссы из политбюро побоятся возврата к тридцать седьмому году. После войны они все дрожали за свою жизнь. Потому-то и убрали Берию, — ответил Абрам.

— А кто нынче управляет Россией? — спросил Яша.

— Драка за власть. Это называется у них «коллективное руководство». Маленков — интриган и тряпка. Молотов всю жизнь был вторым.

— А что такое Хрущёв?

— Хитрый мужичок. При Сталине строил из себя шута. Вроде бы не глуп. К сожалению, совершенно малограмотный.

— И он станет владыкой сверхдержавы, способной уничтожить всё живое на земле!

— Что и говорить, не весело, — кивнул Абрам. — Меня немного утешает история о смерти Сталина. Один друг рассказал. Даже если это миф, то миф — характерный. Якобы после статьи об «убийцах в белых халатах» Вышинский вернулся из Нью-Йорка с сессии ООН и сказал, что его встретила огромная демонстрация с портретами Гитлера, Сталина и Пуришке- вича. Возмущение на Западе страшное. Либо надо выпустить врачей, либо — война. Сталин ответил: «Они хотят войны, они её получат!». Вызвали начальника Генштаба. Тот доложил, что атомных бомб у нас хватит, а вот со средствами доставки — швах. У американцев явное преимущество. Пока мы не готовы. И Сталин впервые остался на политбюро в меньшинстве. Че- рез пару дней он умер. Может, это и сказка. Но они боятся войны. И это наш единственный шанс.

Мужики помолчали. Марк, куривший вместе с ними, попросил:

— Дядя Яша, расскажите поподробннее об Израиле.

Тот улыбнулся:

— А что тебя интересует?

— Да всё. Можно ли там жить? Знаете, у меня появилась бредовая мечта — уехать в Израиль. Конечно, сейчас это нереально. Но ведь Давид выбрал момент, уехал. Может, и мне удастся. Я и иврит учить начал.

— Молодец! Право, приезжай к нам, — восхитился Яков. — Жить там вполне можно. Конечно, соседи у нас не самые мирные. Но цахал уже стал одной из лучших армий мира. Так что, ежели арабы сунутся, мы им вломим! Готов оказать тебе любую помощь.

Рива в кремовой кофточке и Циля в нежно голубой подошли похвастаться обновками.

— Что, что? — вскрикнула Циля. — Это кто собирается в Палестину? Ты, Марик? Да ты с ума сошёл! А жена, а дети? Да только заикнись об этом, тебя сразу в Сибирь отправят!

— Тише, сестрёнка, тише! — прервал её Абрам. — Ты нын- че совсем «а гитцен паровоз».

Разговор гадательный. Сейчас Марика из России, естественно, не выпустят. А в будущем — кто знает. И знание иврита ему не повредит.

Семья Рутенберг продолжала жить, плодиться и размножаться.

Автору стало трудно следить за ними. Да и читатель, должно быть, устал.

Поэтому — КОНЕЦ.

Содержание

Родословная семьи Рутенберг 4

1917 — 1925 годы 6

Семья 6

Абрам 12

Роза 75

Яша 110

1925 — 1941 годы 191

Ельня, 1925 год 191

Сёстры 206

Ельня 220

Абрам 224

Роза 237

Циля 249

Яша 255

Исак 277

Ельня. Дети и внуки 289

1941 — 1945 годы 301

Яша 301

Ельня, 1941 год 307

Абрам 315

Гриша 334

Давид 339

Роза 354

Яков 365

Гриша 375

Исак 381

Марик 385

Рива 390

Абрам, Гриша 397

1945 — 1954 годы 403

Абрам 403

Роза 415

Яков 423

Циля, Феликс 428

Исак 434

Давид 437

Юбилей 445

Марк 449

Циля 454

Исак 460

Давид, Яша 469

Роза 479

Внучки 488

Смерть деда 494

Содержание

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg