«Секс в кино и литературе»

Секс в кино и литературе (fb2) - Секс в кино и литературе 1722K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Меерович Бейлькин

Михаил Бейлькин Секс в кино и литературе

Вступление

Прочесть хорошую книгу, посмотреть отличный фильм, а потом, не торопясь и вникая во все тонкости, поговорить о них — большая радость для книголюбов и любителей кино. Участие сексолога придаёт такому разговору психотерапевтический характер, наделяя его профилактическим и даже лечебным эффектом. Удовольствие дополняется пользой.

Несколько лет назад с моим участием записали телепередачу, посвящённую фильму Андрея Тарковского «Солярис». Накануне её выхода в эфир в Челябинск приехала знакомая журналистка, работающая на московском телевидении. Её заслуженно считают знатоком мирового кинематографа и, в особенности, творчества Тарковского. «Уж её-то предстоящая передача заинтересует наверняка!» — решил я. Однако известие о ней было встречено с обескуражившей сдержанностью:

— Как странно, что вы надумали искать в «Солярисе» сексуальные проблемы! — пропела журналистка в телефон. — Конечно же, в фильме нашлось место и для них, но не это главное. Тарковский выше секса, он — прежде всего философ. — В тоне моей собеседницы угадывалась снобистская уверенность в том, что я взялся не за своё дело. — Впрочем, — продолжала она, — у священника Александра Меня была публикация с богословской трактовкой «Соляриса». Почему бы, в конце концов, и сексологам не проявить свой интерес к этому шедевру кино?! Что ж, спасибо за приглашение. Я посмотрю вашу работу.

После передачи голос знакомой заметно потеплел. Она нашла анализ фильма интересным и попросила видеозапись для повторного просмотра. То, что последовало за этим, стало полной неожиданностью: она обратилась ко мне за врачебной помощью, посвятив в нешуточные сложности своей половой жизни.

Её прежнее асексуальное восприятие фильма было явлением далеко не случайным: годами из сознания моей знакомой вытеснялось всё, что могло бы напомнить ей о неполадках в психосексуальной сфере. Телевизионная передача, обнажив эротическую подоплёку «Соляриса», сыграла для неё роль магического ключа. Психологическое сопротивление было преодолено, и она осознала необходимость своего лечения.

Свойствами ключа и одновременно зеркала сексолог наделяет даже порнографию, которой сейчас наводнён Интернет. Профессиональный анализ, сделанный врачом, нейтрализует её эмоционально, лишая способности вызывать эротическое возбуждение. Зато при этом стимулируются другие интересы, включая исследовательский. Читатели обнаруживают, что фантазии автора порнотекстов имеют невротическую природу. Главное же — проясняется подоплёка воздействия порнографии на них самих. В процессе такого узнавания представители сексуального большинства часто убеждаются в незрелости своей половой психологии. Её признаки — эгоизм и агрессивность, склонность к промискуитету, неспособность любить. Всё это приводит к развитию половых расстройств. Геи же могут распознать собственную интернализованную (усвоенную извне) гомофобию. Суть её в том, что человек, уверенный в том, что он гордится своей сексуальной нестандартностью, на деле неосознанно презирает и себя, и себе подобных. Этот невроз тормозит психосексуальное созревание гомосексуалов (вне зависимости от их возраста), обрекает их на нелепые и навязчивые формы полового поведения, на частую и беспорядочную смену партнёров.

Что мешает любить? Этот вопрос ставит в тупик многих. Все хотят любить и быть любимыми. Люди обычно не сомневаются в том, что уж они-то вполне достигли психосексуальной зрелости и потому счастье большого взаимного чувства придёт к ним с минуты на минуту. Дело лишь в удачном стечении обстоятельств. Любовь, по их мнению, — лотерея. Всё зависит от встречи с человеком, самой судьбой предназначенным для каждого из них. Пушкинская Татьяна уверяет Онегина:

Вся жизнь моя была залогом Свиданья верного с тобой; Я знаю, ты мне послан Богом…

В таком подходе, казалось бы, есть определённый резон; ведь способность к любви — врождённое качество человека, продукт бесконечно долгой эволюции вида Homo sapiens. Хотя отношения Татьяны Лариной с её избранником сложились несчастливо, она-то полюбила его по-настоящему. Но беда в том, что, в отличие от неё, самое человечное чувство — любовь — многим попросту недоступно. Их врождённая способность так и не реализуется на протяжении всей жизни. Радужные ожидания любви сменяются скептицизмом и даже отчаяньем. Подобно героине стихов Шарля Бодлера, люди с горечью начинают думать, что в нынешнем «продажном мире» настоящее чувство невозможно:

И нет совсем любви! Есть звук красивый, слово! Есть бессердечия гранит!

Дело, однако, не только и не столько в ущербности всего мира, сколько в них самих.

Вопрос о том, какие механизмы блокируют врождённую способность любить и как им можно противостоять — сквозная тема книги, объединяющая все главы воедино. Анализ фильмов и литературных произведений (включая фантастику) проводится, прежде всего, с этой целью. Что же касается читателей, то, подобно моей знакомой, посмотревшей передачу о Тарковском, многие из них по мере чтения обнаружат у себя психосексуальные неполадки. Но одновременно они получат и реальную помощь в их преодолении.

Вторая тема, не уступающая по важности первой и тесно переплетающаяся с ней, — сексуальные девиации и половые извращения.

В книге обсуждаются такие беды, как педофилия и садомазохизм. Это тем более необходимо, поскольку люди, страдающие парафилиями (половыми извращениями), боятся встреч с сексологом и избегают их. Между тем, именно они нуждаются во врачебной консультации, хотя бы заочно с помощью книги или Интернета, в первую очередь.

Подобающее место в книге отводится печалям и радостям людей нетрадиционной сексуальной ориентации. Запреты прежних времён делали недоступными для российских читателей и зрителей шедевры литературы и кинематографа, посвящённые этой теме. Между тем, Запад в середине ХХ века пережил пору сексуальной оттепели. Многие деятели искусства с необычайной искренностью открыли миру свои сокровенные тайны. Кто-то считает их признания важными и ценными как для отдельных людей, так и для общества в целом. Кто-то, напротив, видит в них призыв к разврату, попытку «моральных уродов и извращенцев» обелить себя в глазах «нормальных» обывателей.

Возникает почти библейский вопрос: «Что есть истинная норма в сексе?»

Ссылки на естественность или неестественность тех или иных форм полового поведения обычно не выдерживают критики. Если, скажем, однополая активность наблюдается почти у всех видов животных, то можно ли говорить о её неестественности у человека? Неубедительно и мнение А. М. Свядоща (1974), считавшего критерием нормы в половых взаимоотношениях людей фактор размножения.

«Понятие сексуального поведения, укладывающегося в границы нормы, является более широким, чем понятие типичного сексуального поведения», —

предупреждает знаменитый польский сексолог Казимеж Имелинский (1986).

В качестве критерия нормы логичнее принять всё ту же человеческую способность любить, неизвестную в животном мире. Атрибутами любви, то есть качествами, присущими лишь ей, являются избирательность и альтруизм. Именно они лежат в основе половой доминанты влюблённого: он испытывает радость, поступаясь собственными интересами ради любимого человека, затмевающего в его глазах все иные возможные объекты влечения.

Такой подход позволяет провести чёткую грань между девиацией(латинское de — «от» и via — «дорога») как отклонением от стандартного типаполового влечения и поведения, и половыми извращениями — перверсиями или парафилиями (греческое para — «около, рядом» и philia — «любовь, влечение»). Лицам с девиациями, например, гомосексуалам, если они не отягощены невротическим развитием, любовь доступна. Тем же, кто страдает парафилией, — нет. В быту их иногда именуют «сексуальными маньяками». Такому субъекту присуща труднопреодолимая тяга к нелепым или преступным сексуальным эксцессам, ущемляющим достоинство людей, а нередко угрожающим их здоровью и жизни; чувство дискомфорта вне подготовки и реализации подобных эксцессов; их повторяемость, серийность. Забегая вперёд, скажем, что грань между девиациями и перверсиями не абсолютна: порой возможно своеобразное «озлакочествление» девиации, осложнённой невротическим развитием, её переход в парафилию.

Психологический анализ произведений, посвящённых нестандартному сексу, всегда вызывал живой интерес у любителей литературы и искусства. Разговор о девиациях обычно порождает вопрос, не являются ли они той творческой силой, что движет художником? Если да, то этично ли касаться подобных тем? С одной стороны, анализ половых отклонений того или иного гения — часто самый надёжный ключ к пониманию глубин его творчества. Вместе с тем, непозволительно «заглядывать в постель» к человеку, который не желает обсуждать свои интимные чувства с посторонними. Со временем, однако, многое утратило покров тайны, став общеизвестным фактом. Кое-кто из знаменитостей, не слишком афишируя свою принадлежность к сексуальному меньшинству, не очень-то её и скрывал, считая её важной составной частью своего внутреннего мира. В каждом случае уместен свой подход; о чём-то можно говорить открыто, а иные сюжеты обсуждению не подлежат. Во всяком случае, интимная жизнь писателей и режиссёров — не главная тема книги. Гораздо важнее их мысли о проблемах и чувствах людей, любящих иначе, чем это свойственно большинству.

Сексолог, вооружённый профессиональными приёмами, способен разглядеть за вымыслом художника то, что ускользает от внимания даже самых проницательных и искушённых читателей или зрителей. Комментарии врача делают их эмоции и переживания, до того неосознанные, яснее и понятнее, а потому глубже и полнее. Подобные публикации служат для профилактики и терапии сексуальных неврозов. Поскольку речь идёт о чтении книг, этот способ лечения получил название библиотерапии.

Исходя из профилактического и лечебного потенциала предлагаемой публикации, она была размещена в Интернете. При этом я предлагал присылать на мой сайт критические замечания в её адрес, а также подсказки по поводу произведений искусства, интересных в плане психосексуального анализа. Кроме того, я призывал обмениваться личными наблюдениями из области половых взаимоотношений. Интересные сообщения планировалось публиковать, сопровождая их комментариями врача. Это было бы полезным для всех, в первую очередь, для самих корреспондентов.

Переписка с читателями, которая продолжается вот уже несколько лет, показала ошибочность большинства моих расчётов и ожиданий. Книга вызвала немалый интерес; количество посещений сайта достигает 700–1000 в месяц. Корреспонденция также оказалась обильной. Но выяснилось, что читателей волнуют, в первую очередь, их собственные сексуальные расстройства. Они спрашивают, как увеличить время половой близости, усилить эрекцию, сделать возможной близость с партнёром другого пола при слабом гетеросексуальном потенциале и т. д. Всё это заставило меня дополнить книгу главой, не имеющей отношения к искусству (и потому названную «дополнительной»!), зато усиливающей её психотерапевтический потенциал. В ней речь идёт об аутогенной тренировке, тантризме, о приёмах нейролингвистического программирования (НЛП); предлагаются упражнения, стабилизирующие сексуальность. Собственно, эта последняя глава — большая цитата из моей же книги «Секреты интимной жизни. Знание. Здоровье. Мастерство» (2001).

Надеюсь, что в целом публикация получилась занимательной и полезной.

Александра Рябкова, Марка Пашкова, Сергея Шевякова, Александра Манойлова, моих друзей и сотрудников прошу принять мою глубокую признательность за помощь в работе над книгой.

Буду благодарен читателям за высказанные критические замечания и предложения; постараюсь использовать их в последующих изданиях.

Глава I Красная Шапочка и Серый Волк

Ты так играла эту роль!

Я забывал, что сам — суфлёр!

Леонид Пастернак

Что в имени тебе моём?

Александр Пушкин

Начало странной сказки

В 1976 году на экраны мира вышел фильм итальянского режиссёра Бернардо Бертолуччи «Последнее танго в Париже». Ещё до начала съёмок к нему стали относиться с опаской и даже с осуждением. Поначалу главная роль была предложена актёру Трентеньяну, с которым режиссёр давно сотрудничал. Осторожный француз отказался сниматься. Его отпугнула откровенная эротика сценария. Думается, от этого отказа зрители только выиграли: трудно представить, что кто-либо справился бы с ролью главного героя блистательней, чем Марлон Брандо. Сыграв своего соотечественника Пола (Поля, на французский лад), американец в очередной раз продемонстрировал миру свой талант великого актёра. Да и красавица Мария Шнайдер, его партнёрша, бесподобна в роли Жанны. О фильме шумно заговорили. Газеты писали: «Эта история опрокидывает все сложившиеся представления о любви». Но никому из его создателей и участников так и не присудили честно заслуженных наград и призов: всё в нём шокирует кинокритиков и бюрократов от кинематографа! Его расценили как пропаганду перехлёстов и перегибов сексуальной революции, пик которой пришёлся на конец шестидесятых годов ХХ века.

Прошли десятилетия. Эротика «Последнего танго», когда-то казавшаяся безумно смелой, сейчас мало кого шокирует. Зрителя не смущают даже киноленты, без стеснения демонстрирующие гениталии совокупляющихся актёров. На их фоне фильм Бертолуччи выглядит куда как скромно. Между тем, именно он волнует гораздо сильнее, чем фильмы, граничащие с порнографией. Счастливых исключений из этого правила очень немного — «Империя чувств» Нагисы Осимы, «Калигула» Тинто Брасса. Что же касается «Последнего танго в Париже», то психологические, сексуальные, художественные и философские проблемы поставлены им так остро и талантливо, что фильм навечно вошёл в историю мирового кинематографа.

Пересказ киноленты — задача неблагодарная. Буквальное воспроизведение сценария показалось бы всем занятием скучным и затянутым. Но диалоги, помогающие понять суть фильма, цитируются по возможности дословно. Расчёт строится на том, что люди, уже посмотревшие «Последнее танго», с удовольствием припомнят эпизоды, о которых идёт речь. А читатели, до сих пор не видевшие фильма, заинтересовавшись его сюжетом и анализом, поскорее наверстают упущенное.

Париж начала семидесятых годов. Зимняя погода напоминает русскую осень: солнечно, но свежо; парижане выходят в город в демисезонных пальто. В пролёте ажурного моста, переброшенного через Сену, проложена линия метро. Поль идёт вдоль набережной. Под грохот проходящего сверху поезда он вдруг останавливается и, обхватив руками голову, кричит, глядя куда-то в небо: «Проклятье!» Люди его не слышат, и он, погружённый в своё отчаянье, никого не замечает. Всклокоченные волосы, расстёгнутое светло-коричневое пальто, под которым нет ни шарфа, ни пиджака, ни сорочки, но зато видна майка — всё это придаёт ему вид человека опустившегося или переставшего следить за собой. Поль измучен и опустошён, и всё же c первого взгляда в нём заметна его незаурядность. Контрастное сочетание силы и драматичной отрешённости привлекло внимание девушки, идущей ему навстречу. Она обернулась, с интересом глядя вслед необычному прохожему.

Жанна очень молода; по временам ей не дашь и шестнадцати, хотя ей уже исполнилось двадцать лет. В ней легко угадывается ребёнок, ни на миг не прекращающий играть. В момент своего появления на экране она изображает светскую даму в модном замшевом пальто-макси с шалевым воротником и широкими манжетами из пушистого меха. К фетровой шляпе приколот букетик цветов. На лице старательно удерживается выражение солидности. Оно разом улетучилось, когда Жанна, повстречав уборщика, подметающего улицу, резво перепрыгнула через его метлу. Похоже, она не прочь попрыгать со скакалкой, поиграть в классики, и, вообще, увлечься любой игрой.

На улице Жюля Верна девушка с детским любопытством загляделась на старинный дом, опоясанный балконами. Прочитав приклеенное объявление о сдаче внаём квартиры, она вошла в здание и обратилась к консьержке, сидящей в застеклённой будке. Подчёркнутая независимость и нарочитая солидность Жанны не обманули мулатку, подавшую ей ключ от сдаваемой квартиры. Консьержка с видимым удовольствием задержала в ладони её руку и, не обращая внимания на возмущение девушки, весело засмеялась: «Какая же вы ещё молоденькая и хорошенькая!»

И вот Жанна, открыв старинную дверь тёмного дерева, шагнула в таинственный полумрак огромной квартиры. Она подняла одну из тяжёлых штор, занавешивающих окна, и испуганно вскрикнула: скорчившись, у стены сидел на радиаторе тот самый человек в светло-коричневом пальто, которого она недавно видела на улице.

— Как вы сюда попали? — спросила поражённая Жанна.

— Через двери, — глухо и завораживающе, в типичной для Брандо манере, ответил незнакомец. — Я вошёл сюда до вас.

Они перебросились парой коротких фраз о намерениях снять квартиру. Зазвенел телефон: на полу в разных концах квартиры стояли два аппарата.

— Мне подойти? — спросила Жанна и, не дождавшись ответа, совершила странный и по-детски непосредственный поступок. Не снимая пальто и не закрыв за собой дверь в комнату с ванной и туалетом, девушка опустилась на сидение унитаза и помочилась. После этого она подошла к одному из телефонов, и, усевшись на пол, молча приложила трубку к уху. Мужчина, не дав отбоя по своему аппарату и не говоря ни слова, подошёл к Жанне сзади. Та испуганно вскочила. Он запер двери квартиры на ключ; его лицо, словно осветившись изнутри, показалось девушке странно манящим, почти колдовским. Поль небрежно швырнул на пол шляпу, снятую с её головы, поднял Жанну и легко понёс к одному из зашторенных окон. Прислонив её к стене, он властным движением руки спустил с неё колготки. Всё также молча, мужчина расстегнул молнию брюк и жёсткими, резкими толчками начал половой акт. Поцелуев не было: лишь Жанна потыкалась губами в колючую щетину своего внезапного любовника. Руками она держалась за его шею. Её ноги в высоких кожаных сапожках обхватили ягодицы мужчины, обтянутые пальто из верблюжьей шерсти.

Он глухо рычал, она вскрикивала при сильных толчках. Оба упали на пол, где закончили свою странную близость. Жанна откатилась в сторону, через замшу и мех пальто зажимая рукой промежность. Кого она изображала в этот момент — шлюху или зверька, раненого хищником? Поль лежал, уткнувшись лицом в пол. Он глухо стонал и казался таким же отрешённым и погружённым в отчаянье, как и прежде, когда шёл по набережной Сены.

Из дома уходили молча. Жанна не вернула консьержке ключ. Поль сорвал со стены объявление о сдаче квартиры внаём.

Жанна спешила на встречу со своим женихом Томом. Поль возвращался к себе домой в атмосферу горя и отчаянья. Накануне его жена покончила с собой, искромсав свои вены и артерии опасной бритвой. Крови на стенах ванной комнаты было так много, что полицейские заподозрили жестокое убийство.

Поль и его жена

Роза, покойная жена Поля, лежала в гробу, утопая в цветах и траурных украшениях. Об этом позаботилась её мать, приехавшая на похороны. Она привезла с собой чемодан, набитый похоронными принадлежностями. Тёща Поля горевала по своей умершей дочери и, в то же время, гордилась, что не упустила ни одной мелочи, нужной в печальной церемонии.

Поля коробила косметика, густо наложенная на лицо покойной. Он морщился от смеси аромата цветов и медицинских запахов, оставшихся после анатомического вскрытия тела и его бальзамирования.

Вдовец и слышать не желал о религиозном ритуале на предстоящих похоронах:

— Священникам здесь делать нечего, — твёрдо заявил он тёще. — Роза была неверующей.

— Ей отпустят грехи! — зарыдала тёща. — Мы закажем мессу. Этого хочет её отец. Он с горя слёг и не смог приехать на похороны. Знаете, что он сказал? «Моя дочурка всегда была счастлива. Что они с ней сделали? Почему она покончила с собой?»

— Церковь не хоронит самоубийц. А почему она покончила с собой, этого я не знаю и, наверное, не узнаю никогда!

Из глаз тёщи катились слёзы. Приехав, она первым делом перерыла все вещи покойной. На вопрос зятя, что она ищет, женщина, плача, ответила:

— Сама не знаю… Может, найдётся хоть какое-то объяснение, какая-нибудь записка…

Поль был женат уже пять лет. В последний год до этого он жил на Таити, где выучил французский, не избавившись, впрочем, от американского акцента. Приехав на пару дней в Париж, он остановился в маленьком отеле, принадлежащем Розе, да так и остался в нём жить, став парижанином и её мужем.

Поль был уверен в том, что их брак прочен. Между тем, в последний год их супружества Роза завела себе любовника из числа постоянных жильцов отеля. Поль и не подумал выяснять мотивы столь свободного поведения жены. У него были свои взгляды на независимость каждого из супругов. Но теперь он принял приглашение Мориса, её любовника, и зашёл к нему в гости. Им руководила лишь одна мысль: может быть, это посещение прольёт свет на мотивы суицида Розы. Поля поразило, что его соперник носил точно такой же домашний халат, что и он сам, держал у себя тот же коньяк. Всё это были подарки Розы. Она, похоже, пыталась хотя бы внешне уподобить любовника супругу.

Морис показался Полю самоуверенной посредственностью. Между прочим, он рассказал странную историю. Однажды Роза, ломая ногти, принялась исступлённо царапать обои, которыми были обклеены стены его комнаты. У самого потолка Поль увидел большое белое пятно с содранными обоями и покарябанной штукатуркой. В этом поступке Розы угадывалось её отчаянье, и отчасти — неосознанное желание сделать жилище Мориса похожим на то, в котором жили они с мужем. Их комната была покрыта побелкой.

Оставшись ночью наедине с гробом покойной, Поль горько оплакивал её, перемежая слова любви с площадной бранью:

— В гриме ты выглядишь шлюхой. Всё дешёвка, всё фальшь! Фальшивая Офелия, вот ты кто! Муж, проживи он со своей женой хоть двести поганых лет, всё равно не знает её. Можно познать вселенную, но так и не понять, кем ты была. И ради чего всё это: бритва и горячая ванна?! Сука ты! Ты попадёшь в ад, потому что всё время лгала мне! А я тебе верил. Что б тебя чёрт побрал, свинья, лгунья проклятая! — сквозь слёзы упрекал он покойную. — Роза, прости меня, не могу я, не могу этого перенести! Господи, как же я раньше не догадался обо всём?! Я ничего не знал. И сейчас не понимаю, зачем ты это сделала?!

Внизу у запертой гостиничной двери послышался какой-то шум.

— Эй, есть там кто-нибудь? Просыпайтесь, открывайте!

В отель ломилась немолодая проститутка; рядом с ней переминался с ноги на ногу мужчина лет тридцати.

— Мне нужна комната! Всего на полчаса, — требовала проститутка у Поля. — Позовите хозяйку, она всегда меня выручает. Мы с Розой давние подруги.

Этот довод убедил Поля. Он распахнул двери, но её спутник уже успел ретироваться.

— Ну вот что ты наделал! Но он ещё не успел далеко уйти; догони и верни его! — приказала проститутка.

Поль послушно бросился вдогонку за сбежавшим ухажёром.

— Вы же сами видите, какая она отвратная! — взмолился настигнутый беглец. Хмель у него прошел, и возобладало критическое отношение к объекту угасшей похоти.

— Иди за мной, скотина! Возвращайся к ней, — орал Поль, с размаху швыряя беднягу об стену какого-то здания. — Педик!

Отпустив, наконец, мужчину восвояси, Поль вернулся в свою комнату и в отчаянии зарыдал.

Жанна и Том: игра в кино

Покинув дом на улице Жюля Верна, Жанна отправилась на вокзал встречать своего жениха. По сравнению с сорокапятилетним Полем, Том выглядит совсем ещё мальчишкой. Он некрасив, длиннонос, низкоросл. Его глаза горят фанатичным огнём: Поль бредит кинематографом. Он поклонник режиссёра Годара и рьяный приверженец «Новой Волны». Это направление ставило своей целью сблизить художественные ленты с документальными, стремясь обнажить в них «правду жизни».

Приехав в Сан-Лазар, Жанна тут же угодила в ловушку: несколько юношей, помощников Тома, незаметно снимали на киноплёнку её прибытие на вокзал, поцелуй молодых людей при встрече, их последующий разговор. В конце концов, она заметила работу съёмочной группы и возмущённо назвала Тома подлецом. Тот не смутился. Он гордо объявил, что снимает для телевидения фильм «Портрет молодой девушки». Жанна будет играть в нём самую себя; зрители станут заинтересованными свидетелями её отношений с женихом (Томом), их горячей и искренней любви.

— Дорогая, что ты делала в моё отсутствие? — Том, обращаясь к девушке, «работал» на камеру.

— Я день-деньской мечтала о тебе! — иронично подхватила его тон Жанна.

Том был в полном восторге.

— Это то, что надо! — жестами дал он понять съёмочной группе.

Как бы позабыв обо всём на свете, жених бросился в объятия невесты, нежно целуя её в самом удобном для съёмок ракурсе.

После сцены на вокзале планировалось снять кадры, посвящённые детским воспоминаниям героини. Для этого все поехали в фамильный дом, расположенный в деревне. Жанна привела съёмочную группу в сад к надгробному камню. С фотографии глядела немецкая овчарка. Надпись гласила: «Мустафа, Оран 1950 — Париж 1958».

— Это был мой самый преданный друг детства, — сказала девушка. — Он мог смотреть на меня часами, и мне казалось, что это единственное существо на свете, которое понимает меня. А это моя кормилица Олимпия; она очень добрая, но чуточку расистка! — так героиня фильма представила съёмочной группе подошедшую женщину.

— Отец Жанны, полковник, научил Мустафу распознавать арабов по запаху! — сообщила Олимпия с глубоким уважением к талантам обоих покойников, пса и его хозяина.

Выяснилось, что она устроила в доме полковника музей. Здесь хранилось его огнестрельное и холодное оружие; на стенах висели карты и пожелтевшие фотографии, снятые в африканских колониях Франции. Детские годы Жанны совпали с военными событиями; французы пытались подавить сопротивление арабов и берберов, добивавшихся независимости стран Магриба. Стену одной из комнат украшал написанный маслом портрет полковника. На моложавом офицере лихо сидела высокая военная фуражка с кокардой; его сапоги блестели, усы воинственно закручивались кверху.

Жанна объявила, что ни за что не отдаст в музей револьвер отца, из которого он учил её в детстве стрелять. А её мать бережно хранила в их парижской квартире офицерские сапоги:

— Мне часто хочется прикоснуться к ним ладонью, погладить их кожу. У меня от этого возникает странная дрожь, даже мурашки бегут по телу!

Том прибег к приёму, принятому в НЛП (в нейролингвистическом программировании). Он решил оживить детские воспоминания Жанны, направив её память в прошлое.

— Закрой глаза. Попробуй воссоздать свои детские ощущения.

— Мы живём в Алжире. Я вижу отца. Он в парадной военной форме. У него зелёные глаза; сапоги начищены до блеска. Я люблю его как Бога. Он совершенно неотразим в своём мундире! — подыграла режиссёру Жанна.

— Медленно иди в конец комнаты и одновременно углубляйся в детские годы. Тебе 12 лет, 11, 10, 9…

— Я вижу улицу, на которой любила играть в восемь лет! — Жанна открыла, наконец, глаза, достала из глубины стола старую тетрадь и принялась читать её, не скрывая иронии. — «Домашнее задание по французскому языку. Тема: деревня. Корова — это животное с волосатой кожей. У неё четыре стороны: перед, зад, верх и низ». А это источник моих знаний — словарь Ларусса. «Менструация — женского рода, биологическая функция, заключающаяся в ежемесячном выделении крови… Пенис, мужского рода, орган, размеры которого колеблются от 5 до 40 сантиметров».

Кинокамера послушно стрекотала.

Поль и Жанна: сексуальные игры

Дебри таинственной квартиры, её странный и опасный обитатель волновали воображение девушки и манили к себе. Она вновь открыла заветную дверь и обнаружила представителя местной фауны: у знакомого радиатора сидел кот. Жанна тут же превратилась в хищницу явно кошачьей породы, но более крупную, чем её добыча. Шипя и угрожающе вытянув вперёд руку, с как бы выпущенными когтями, она по-пластунски преследовала убегающего кота. Охота была прервана самым бесцеремонным образом: дикая хищница, настигающая свою жертву под туземную музыку и рокот африканских барабанов, уткнулась в чьи-то ноги. В комнату вошёл грузчик, вносящий мебель.

— Стучаться надо! — сквозь зубы прошипела Жанна, поднимаясь с пола и отряхивая пальто. Впрочем, она тут же вошла в роль расторопной опытной хозяйки, указывая, куда ставить принесенные стулья и кресла. Лишь одного она не знала: где разместить громадный пружинный матрас.

— Я его не заказывала, — призналась хозяйка.

— Ничего, муж сам подыщет ему местечко! — нашёлся один из грузчиков, и Жанна тут же выдала всем щедрые чаевые.

Мужественный абориген таинственной квартиры не замедлил явиться. На сей раз он был причёсан и выглядел вполне прилично. Он даже снял своё пальто, чего не удосужился сделать во время их бурной половой близости накануне. Теперь он повесил его на спинку стула. Впрочем, нравы аборигена остались по-прежнему нецивилизованными. Со словами: «Кресло должно стоять у окна!» — мужчина перетащил его в предназначенный для него угол вместе с сидящей в нём Жанной.

Девушка безропотно расставляла мебель по указке незнакомца и даже помогла ему расстелить матрас. Наконец, она заявила:

— Эй, месье, послушайте, как вас там зовут, мне пора уходить!

— У меня нет имени!

— Но как же мне к вам обращаться?! А моё имя вы хотите узнать?

Поль одним прыжком бросился к ней и грубо зажал ей рот своей широкой ладонью.

— Нет, нет и нет! Я не хочу его знать. У тебя нет имени и у меня его тоже нет. Понятно?! Никаких имён — это главное условие.

— А какой в этом смысл?

— А такой: я ничего не хочу знать о тебе, как тебя зовут, откуда ты тут появилась, чем зарабатываешь себе на жизнь. Понятно?! — почти рычал Поль. — Нам надо забыть всех людей, забыть, чем и как мы жили прежде, всё забыть! Мы будем тут встречаться, ничего не ведая о том, что происходит с каждым из нас за стенами этой квартиры.

— Я так не смогу! А ты можешь?

— Я не знаю… Ты боишься? Испугалась?

Вместо ответа покорённая Жанна сказала просто:

— Пойдём! — и увлекла Поля за собой к огромному матрасу, расстеленному на полу.

В один из последующих дней разговор об именах возобновился в новом ключе. Оба сидели голыми на матрасе, обнявшись и обхватив друг друга ногами.

— Это прекрасно — ничего не знать друг о друге! — воодушевлённо говорила Жанна. — Я сама придумаю тебе имя!

— О господи, как только меня не называли! Я вырос и прожил с этими именами, и все они омерзительны. Лучше называть меня, рыгая или рыча. Р-р-р! — зарычал Поль.

— Это очень мужественное и древнее имя — Р-р-р! — тут же включилась в игру Жанна.

— Это моя фамилия. А имя вот: Ррррр!

Оба, рыча и хохоча, принялись целоваться.

— А давай сидеть друг против друга, вот так обнявшись, и только глядеть друг на друга и чувствовать наши тела, ничего не делая. Может быть, мы сумеем кончить без введения члена?

— Ты сосредоточилась?

— Да.

— Кончила уже?

— Нет. Это очень трудно.

— Да ты же не стараешься!

— Послушай-ка, что я придумала! Давай я буду Красной Шапочкой, а ты — Серым Волком. Какие у тебя сильные руки!

— Это чтобы насиловать тебя и заставлять делать всё, что я хочу!

— Какие у тебя ногти и когти!

— Это чтобы вцепиться тебе в задницу!

— Какой у тебя длинный язык!

— Это чтобы облизывать тебя во всех местах!

— А это зачем?

— А это твоё и моё счастье. Это — конец, болт, винт, палка, бита, прибор, кол, кок, петух … — Поль сыпал названиями члена, демонстрируя знание молодёжного сленга.

— Я чувствую себя ребёнком, мне так хорошо с тобой! — в упоении призналась Жанна.

Однажды у любовников состоялся серьёзный разговор.

— Почему ты не возвращаешься в Штаты? — спросила Жанна.

Поль, лёжа на матрасе, искусно наигрывал на губной гармошке печальную мелодию.

— Не знаю. Наверное, из-за плохих воспоминаний. Мой отец был пьяницей, бабником, грубияном и скотиной. Его потом посадили в тюрягу. А мать… О, она была поэтической натурой, но тоже, увы, алкоголичкой. Мать учила меня любить природу. Но ярче всего в мою память запала сценка — к нам пришла полиция, а она, пьяная в стельку, валяется нагишом на полу. В моих школьных воспоминаниях одна нудятина, тоскливые сборища, куча всяких неприятностей. Мы жили в маленьком городишке; кругом сплошь фермы. В мои обязанности входило доить корову. Занятие, в общем-то, мне нравилось. Но в памяти занозой засело как меня облажал отец. Однажды я прифрантился: решил сводить девчонку на баскетбол. И только я собрался выйти из дому, отец (его ещё тогда не посадили) спросил:

— Ты корову подоил? Если нет, то иди доить.

Я ему говорю: «Потом всё сделаю. Сейчас у меня нет времени переодеваться, я уже в спортивной форме!» Но он ни в какую: «Иди, давай, дои!»

Я так опаздывал на матч, что не переобулся. После дойки дерьмо так и осталось на спортивных ботинках. От меня жутко разило в автобусе и на стадионе…

Наш двор был грязный, загаженный, но за ним расстилался гречишный лужок. Там мой пёс, мелкий чёрный голландец, гонялся за кроликами. Чтобы выследить зверька, он всякий раз выпрыгивал из травы. Он так ни одного и не поймал, но этот его лай и прыжки — единственное светлое пятно в воспоминаниях детских лет. — Поль перемежал свой рассказ грустными звуками, извлекаемыми из губной гармошки.

Жанна тоже поделилась с Полем секретами своего детства. Жениху с его кинокамерой-шпионкой она ни за что не стала бы их выкладывать! Правда, интересы любовника были странно прихотливыми: он запрещал произносить какие-либо имена, зато жаждал от Жанны рассказов о её развратных детских похождениях. Эти его ожидания были напрасными: она твёрдо настаивала на своей непорочности и в детстве, и в отрочестве.

Их диалог высветил своеобразный парадокс. Поль заявил Жанне, возмутившейся по поводу того, что он якобы принимает её за шлюху:

— Да нет же, успокойся, ты — обычная девушка со старомодными взглядами на секс!

И в то же время он приписывал своей подруге очень ранний и, по возможности, грязный сексуальный опыт:

— А как ты впервые отдалась мужчине? Наверняка, за конфетку!

— Нет, в детстве я была не такой. Я писала стихи, мечтала о романтических приключениях, рисовала рыцарские замки.

— И никогда не фантазировала о сексе?

— Никогда! — сухо отрезала Жанна.

— Но ведь была же ты влюблена в учителя!

— У нас была учительница.

— Ага! Значит, она была лесбиянкой. Это — классика.

— Ничего подобного. Впервые я влюбилась в своего двоюродного брата Поля.

— Стоп! Мы же договорились: никаких имён! Продолжай!

— Извини. Мне было тринадцать, а ему лет шестнадцать или семнадцать. Я влюбилась, когда он играл на пианино. Его руки так и порхали над клавишами, извлекая чудную музыку. Нос у него был громадный, длинный-предлинный. Мы оба умирали от любви друг к другу, но боялись в этом признаться.

— И вот однажды кузен сунул свой стоячий горячий член тебе в руку!

— Ты с ума сошёл! Мы никогда не трогали друг друга! Всё происходило совсем иначе, чем ты думаешь. Мы уходили в рощу; там росли два наших любимца — платан и каштан. Мы садились каждый под своё дерево и — раз-два-три! — начинали, как по команде, по-детски быстро-быстро яростно мастурбировать!

Поскольку сексуальное развитие Жанны в её благополучном детстве было, на взгляд Поля, до неприличия приличным, любовник делал всё, чтобы восполнить пробелы в половом воспитании девушки. Поль послал её на кухню за пачкой сливочного масла, не объясняя, зачем ему вдруг понадобился этот пищевой продукт.

Когда джинсики подружки были приспущены, он, смазал свой член маслом и, несмотря на её сопротивление, резко ввёл его в прямую кишку. В ритме совершаемых фрикций Поль жёстко твердил яростные фразы, заставляя хнычущую Жанну повторять их:

— Повторяй: к чертям собачьим Святое семейство и Богоматерь! Семья — это место, где эгоизм убивает любовь и свободу!

— Нет, нет и нет! — всхлипывала девушка, но Поль был неумолим. Он хулил церковь, мнимую добропорядочность буржуазных семей и, наконец, добрался до детей:

— Повторяй: дети — бунтари и охламоны, они делают, что хотят. Они сокрушили все препоны и выбрались на свободу. Но свобода оказалась им не по зубам!

Половой акт закончился возгласом Жанны: «Аминь!», вынужденно сделанным ею под нажимом Поля.

Девушка, не откладывая дела в долгий ящик, изобретательно отомстила любовнику.

— Эй ты! Старый извращенец! Я тебе сюрприз приготовила!

Ничего не подозревающий Поль сунул в розетку неисправный шнур музыкального проигрывателя, принесенного Жанной из дому, и коварная подружка с удовольствием констатировала, что её любовника крепко тряхнуло током.

Следующее «занятие по анальному сексу» было уже совсем в ином роде. Поль велел подружке обстричь ногти, после чего заставил её ввести два пальца ему в зад. Сам он стоял, держась за решётку в комнате с туалетом и ванной, сопровождая фрикционные движения Жанны словами:

— Я буду трахать тебя грубо и жёстко. Я буду иметь тебя сзади, а потом спереди. Я извергну в твою глотку сперму из измазанного члена. Ты проглотишь её?

— Да! Я готова для тебя на всё!

— Тебя будет тошнить и меня тоже! Ты сделаешь это для меня?

— Да! Конечно же, сделаю! — Жанна была в восторге.

Моменты их эмоциональной близости перемежались периодами отчуждения. Время от времени Жанна замечала, что её любовник полностью замыкается в себе, и тогда она горько жаловалась:

— Ведь ты же не слушаешь меня! Мне кажется, что я говорю со стеной. Твоя отчуждённость убивает меня. В конце концов, я могу обойтись и без тебя!

Она попробовала, было, онанировать, но из этой затеи у неё ничего не получилось. Девушка подошла к стене, в отчаянье упёрлась в неё ладонями и вонзила в неё ногти. По ассоциации Поль мог бы вспомнить свою жену, царапающую обои в комнате Мориса. Но чем занималась его юная любовница, его уже не интересовало. Сидя на полу в укромном уголке квартиры, он тихо плакал.

В другой раз Жанна обрадовалась неожиданной нежности Поля. Он брился, стоя у зеркала в ванной комнате, а голая подружка сидела рядом на краю раковины, болтая ногами и упрекая его в холодности и эгоизме. Дело кончилось тем, что Поль поднял её как ребёнка, уложил себе на плечо и стал кружить с ней по квартире.

— Ну что ты загрустила? — Он поцеловал её, усаживая на прежнее место. — Мне кажется, я счастлив с тобой.

Сияющая Жанна кричала Полю, ушедшему в другую комнату:

— Я хочу так ещё! Иди ко мне!

Но в этот момент хлопнула дверь квартиры.

— Вот дурак! Даже не сказал мне: «До свидания!» — смертельно оскорбилась девушка.

Как уже не раз бывало в подобных случаях, она выместила свою злость на Томе. Вызвав его телефонным звонком на станцию метро, Жанна заявила:

— Ищи себе другую девчонку для фильма. Мне всё это донельзя опротивело. Ты заставляешь меня делать то, чего бы я сама не стала делать никогда. Ты насилуешь мои мозги! Довольно. Фильму конец!

В ответ она получила от Тома крепкую затрещину. Затем они по-девчоночьи, словно подружки, подрались, но потом, обнявшись, оба заплакали. Съёмки фильма продолжились.

Том сделал невесте предложение. Эта якобы неподдельно интимная сцена была, разумеется, снята на киноленту. Жанна, втянувшись в киношную игру, уже не протестовала, когда её личные отношения с женихом становились товаром, предлагаемым, как в нынешних реалити-шоу, всем потребителям телезрелищ. Впрочем, девушка обернулась к будущим зрителям не столько романтической, сколько прагматической стороной своего характера.

— Свадьба должна быть чуть старомодной с обязательным венчанием в церкви. Ретро — признак суперсовременности. Молодая новобрачная ведёт себя чуть сковано, но именно это нынче модно. Брак должен быть модным, свадьба — популярной. Всё в соответствии с современной рекламой: семья должна быть максимально удобной и полноценной со всех сторон — стены, крыша, дети, престиж. Как рекламируют машины, напитки и сигареты, так надо рекламировать и современный брак! — вдохновенно импровизировала в кинокамеру Жанна.

— Вот она, долгожданная искомая формула: молодость популярна, брак популярен! — восхитился Том. — А что если с устройством популярного брака не получится?

— Значит, — продолжала свои социологические выкладки невеста, — его надо наладить. Супружеская пара — два рабочих в комбинезонах, которые чинят двигатель семьи.

— А в случае измены?

— Ну, значит, в комбинезонах будут не двое, а трое или четверо! — не замешкала с ответом Жанна.

— А любовь?

— Это когда двое уединяются, снимают с себя комбинезоны и становятся мужчиной и женщиной!

Бертолуччи едко подсмеивается над молодыми французами. Пережив молодёжный бунт 60-х годов, они умудрились совместить две крайности. К почитанию борцов за свободу и социальную справедливость, а также к молодёжному увлечению мировой революцией самым парадоксальным образом примешался буржуазный прагматизм. Незаметно для себя молодые люди стали жертвами всевозможной рекламы, объектами телевизионного программирования, потребителями банальностей и пошлостей «поп-искусства». Вопреки страстным проповедям своих кумиров — антибуржуазных философов Поля Сартра, Альбера Камю, Эриха Фромма и других властителей умов тех лет, они перестали замечать абсурдность собственного существования в качестве универсальных потребителей.

— Невесту делает её свадебное платье! — без тени иронии провозгласила Жанна.

И всё же многогранная натура девушки требовала чего-то большего, чем «брачных отношений людей в комбинезонах». В момент примерки свадебного платья она тихо взбунтовалась. Воспользовавшись суматохой на съёмочной площадке, вызванной проливным дождём, Жанна сбежала к Полю.

В промокшем до ниточки свадебном наряде она столкнулась со своим любовником у лифта. Поль на руках отнёс её в их квартиру, раздел и уложил в постель. Когда он наполнял ванну, раздался истошный крик Жанны: она увидала на постельном белье дохлую крысу с засохшей вокруг пасти кровью.

Поль стал успокаивать её, но его уговоры, как это было ему свойственно, приняли не столько ироничный (как, наверное, хотел бы он сам), сколько глумливый и грубый характер:

— Да, — заявил он, держа серую покойницу за хвост, — крысы — враги людей. Они могут загрызть человека. Но случается и противоположное: многие народы едят их сами. Приготовим крысу под майонезом. Я уступлю тебе деликатес — крысиную гузку!

Бедную Жанну трясло от отвращения.

— Довольно! Я ухожу! Навсегда! Больше я никогда сюда не вернусь! Я полюбила другого мужчину! Я выхожу за него замуж! — кричала она.

— Да это просто замечательно! Я за тебя искренне рад. Но чтобы ублажать своего жениха, тебе сначала надо принять горячую ванну. Иначе ты подхватишь пневмонию и умрёшь. А знаешь, что будет после этого? Тебя похоронят, а в могиле твой труп дочиста обглодают крысы.

Пока Поль заботливо и нежно купал подружку в ванне, она выкрикивала, то и дело высовываясь из воды:

— Ты старый и седой! Ты толстеешь. У тебя уже половины волос нет, вон какая лысина на макушке. Я влюбилась! Он молод, и мы будем любить друг друга!

— Ты просто дурочка, но очень милая дурочка. — Поль стал серьёзным и грустным. — Ты страдаешь от одиночества и пустоты. И думаешь, что рядом с ним ты будешь в безопасности. Но всё это заблуждение. Его член, его обожание — всё это мимолётно. Ты одна в целом мире! И тебе не помогут выйти из одиночества ни его обожание, ни наслаждение его членом. Грустно, но этот факт, увы, никому ещё не удалось ни оспорить, ни изменить. В полной мере ты это осознаешь, когда столкнёшься лицом к лицу со смертью. Только сунув пальцы в задницу смерти, ты можешь решить, нашла ли ты того человека…

— Но я нашла его! Нашла! Этот человек — ты!

После сделанного ею любовного признания девушка ожидала от своего избранника всего самого доброго и хорошего. Однако то, что случилось на следующий день, было воспринято Жанной как катастрофа. Придя в их любовное гнёздышко, она обнаружила пустые стены и вновь появившегося бродячего кота. Вся обстановка квартиры исчезла, в том числе привычный большой пружинный матрас.

Жанна бросилась к консьержке:

— Вы не знаете, куда пропал месье из четвёртой квартиры? А куда перевезли мебель? По какому адресу ему будут посылать почту? А как его зовут?

Консьержка не знала ничего. Таинственный хозяин квартиры как в воду канул.

Конец сказки

Жанна, едва сдерживая слёзы, позвонила Тому, сообщив, что нашла, наконец, подходящее для них жильё. Вскоре он приехал в разорённое любовное гнездо своей невесты, чтобы осмотреть квартиру.

— Гляди, какая она громадная! В ней есть и уютная комнатка для детской. Я уже придумала имя для нашего будущего сына — Фидель, в честь команданте Кастро!

— А я хочу завести дочь. Назовём её в честь революционерки Розы Люксембург!

Жанна вполне утешилась. Она даже стала кружить по квартире, изображая самолёт. Том тут же включился в игру. Он то носился по комнате, жужжа и расправив руки наподобие крыльев самолёта, то, подражая авиадиспетчеру, командовал полётом Жанны с земли:

— Планируй над верхушками деревьев! Не разбейся!

Том вышел из игры первым:

— Хватит с нас этих турбулентных потоков. Мы не можем вечно оставаться детьми. Пора повзрослеть. Мы уже взрослые!

— Но это ведь это так ужасно! Как же нам теперь вести себя?

Жених солидно ответил:

— Взрослые серьёзны, логичны, обстоятельны. Они не боятся смотреть в суть проблем. У них по всему телу растут тёмные волосы.

Отметим явно ироничное отношение авторов фильма к «жизненной достоверности» лент «Новой Волны» и к инфантилизму Тома, её представителя. Но это не более чем дружеский шарж Бертолуччи. У зрителей нет оснований, чтобы сомневаться в одарённости Тома. Он по-настоящему способный режиссёр. Том не ошибся в выборе актрисы на роль невесты, разглядев способность Жанны к игре, к мгновенному перевоплощению. Он вовлёк её в творческий процесс, позволяя ей искусно переходить от текста сценария к импровизациям, которые, в свою очередь, становились неотъемлемой тканью фильма.

Подчиняясь влиянию своего жениха-режиссёра, Жанна заметно повзрослела. Спустя пару дней (а может быть, недель!), идя по мосту через Сену, девушка никого не изображала. И когда к ней внезапно подошёл Поль, сказав, как ни в чём ни бывало: «Это снова я!», она ответила бывшему любовнику по-взрослому серьёзно: «Между нами всё кончено!»

По сравнению с тем, каким он был в самом начале фильма, Поль неузнаваемо изменился. Он изысканно приоделся; его модный пиджак украшал аккуратно повязанный великолепный шёлковый галстук; от прежней депрессии не осталось и следа. Непостоянный любовник Жанны был элегантен и красив.

— Мы покинули ту квартиру, и теперь начнём всё заново, — уверенно заявил Поль.

Было по-весеннему тепло и солнечно. Они с Жанной вошли в какое-то кафе. Немного погодя выяснилось, что в нём проходит конкурс танцоров танго. По временам пары застывали в классических для этого танца позах. Они это делали не иронично и чуточку пародийно (что свойственно природе танго), а карикатурно-серьёзно, становясь похожими на некрасивых гротескных марионеток.

Поль приблизился к столику, за который уселась Жанна, и обратился к ней с отменной учтивостью:

— Мадемуазель, я настолько сражён вашей красотой, что осмелюсь предложить вам бокал шампанского!

После шампанского он велел принести бутылку виски. День едва начался, и потому официант явно удивился такому заказу. Жанна повеселела, и любовники пошли куролесить среди танцующих пар. Их танцевальные коленца были то шутовскими, то по-дилетантски замысловатыми, но в любом случае куда более живыми, чем у танцоров-конкурсантов. Строгая дама из жюри в смешных круглых очках потребовала, чтобы оба прекратили безобразничать и немедленно покинули зал. Захмелевший Поль заголил свою задницу и предложил злобной карге поцеловать её. Хулиганской парочке пришлось удалиться.

Оба сели за необслуживаемый столик в тёмном уголке. Жанна заплакала. «Между нами всё кончено! — повторяла она. — Я выхожу замуж». Она пошла прочь из кафе, а когда Поль стал её преследовать, бросилась бежать по улице.

— Эй, ты куда? Я всё равно догоню тебя!

— Ты сумасшедший. Уходи! А если будешь меня преследовать, я позову полицию!

— Ах вот ты как?! Похоже, запахло жаренным! — Поль хитро сделал вид, что отошёл в сторонку, но не прекратил своего преследования. Когда Жанна стала подниматься на лифте, он побежал вслед за ней по лестнице.

— Помогите! На помощь! — кричала девушка, колотя кулаками в дверь к соседям по лестничной клетке. Затем она открыла собственную квартиру, пытаясь проскочить в двери, опередив Поля. Это ей не удалось.

— Ну хватит, — уговаривал он подругу. — Покричала и довольно.

Он оглядел комнату, заметив вслух, что, похоже, она слишком перегружена воспоминаниями. Поль надел полковничью фуражку и, с изяществом приложив руку к козырьку, отдал честь Жанне:

— Как я вам нравлюсь в качестве героя, мадемуазель? — спросил он, прекрасно сознавая, что выглядит весьма эффектно. Его зеленоватые глаза сверкали. Жанна заворожёно глядела на элегантного красавца.

— Мы пробежали Азию, Африку, Индонезию… И я нашёл тебя. Я тебя люблю и хочу знать, как тебя зовут?

— Жанна! — послышался её тихий ответ и одновременно раздался выстрел. Всё это время она держала в руке отцовский револьвер, вынутый из ящика комода в тот момент, когда они вошли в комнату.

Раненный в живот Поль, покрывался смертельной бледностью.

— Наши дети, наши дети, — бормотал он, — запомнят…

С трудом переставляя заплетающиеся ноги, он вышел на открытый настежь балкон. Поль понимал, что умирает. На его бескровном лице сохранялось выражение умиротворённости, бледные губы еле слышно шептали что-то по-гавайски. Наконец, он свернулся калачиком и умер.

— Я не знаю, кто он! — твердила Жанна, не сходя с места, где произошло убийство. Её зрачки расширились. Она снова и снова повторяла в полной растерянности:

— Я не знаю кто он! Он пошёл за мной по улице. Он пытался меня изнасиловать! Он сумасшедший! Я даже не знаю, как его зовут. Я не знаю, кто он! Я не знаю его имени.

Комментарии сексолога

Перечислим странности и несуразности в поведении героев «Последнего танго»:

1. Убитый горем вдовец, не успев похоронить якобы горячо любимую им жену, вступает в половую связь с двадцатилетней девушкой, почти девочкой, годящейся ему в дочери. Он устраивает любовное гнёздышко в квартире, принадлежащей покойной. Кто после всего этого Поль — психопат, сексуальный маньяк, подонок?

2. В интимной связи он почему-то настаивает на строгой анонимности; скрывает своё имя от партнёрши и запрещает ей назвать своё имя ему.

3. Во взаимоотношениях с подружкой Поль чаще всего нарочито груб и глумлив; охотно прибегает к «жёсткому сексу»; порой имитирует насилие, сопровождая фрикции антиклерикальными и бунтарскими лозунгами. Иногда, напротив, немолодой любовник очень нежен со своей юной партнёршей, заменяя ей заботливого отца. Приливы нежности и грубые выходки сменяют друг друга без какой-либо системы и вопреки всякой логике.

4. Поль требует от подруги признаний в её сексуальной распущенности в детстве. Вместе с тем, он признаёт, что она старомодно сдержанна в сексе даже в свои двадцать лет.

5. Жанна подчёркнуто, порой чересчур горячо, настаивает на своей непорочности и в детстве, и в подростковом возрасте. Мало того, стремясь соответствовать современным стандартам «модного брака», она считает, что и впредь должна быть чуточку скованной и старомодно добропорядочной. Занятиям любовью отводится, по её схеме, далеко не главное место в супружеской жизни молодых людей. В то же время Жанна в восторге от предложенной ей её любовником абсолютно раскованной эротической игры.

6. Девушка, далёкая от мазохизма и обладающая обострённым чувством собственного достоинства, вопреки грубости и садистским выходкам своего немолодого любовника, нежно к нему привязывается и, в конце концов, признаётся ему в любви.

7. В ответ на любовные признания Жанны, её непредсказуемый партнёр неожиданно бросает её и разоряет их любовное гнёздышко.

8. Когда же, спустя какое-то непродолжительное время, он круто меняет линию своего поведения и сам признаётся подруге в любви, она стреляет ему в живот из револьвера, доставшегося ей от отца.

9. Поль умирает с улыбкой умиротворения и счастья.

10. Совершив убийство, Жанна произносит речь, неуместную в ситуации, когда она находится наедине с собой. Девушка лживо отрицает факт своего знакомства и физической близости с погибшим, а также утверждает, что он собирался её изнасиловать.

Попробуем найти концы в этой цепочке странностей и противоречий.

Предлагая искать корни неадекватного поведения взрослых людей в событиях их детства, психоаналитики (фрейдисты и неофрейдисты), конечно же, правы. Полю с родителями не повезло. Отец не любил его; он самоутверждался, демонстрируя свою власть над сыном. Случай с дойкой коровы — красноречивое свидетельство этому. Мать, от которой Поль, унаследовал свои способности к музыке и литературе, была алкоголичкой, а потому тоже не могла его любить. Потребность быть любимым в детстве — одна из базовых потребностей человека. Её депривация (неудовлетворение) приводит к формированию больной личности, остро страдающей от одиночества и чувства враждебности, исходящей от окружающего мира.

Есть много способов, с помощью которых люди пытаются совладать с таким болезненным состоянием: обретение физической мощи, творчество, групповая солидарность… Поль перепробовал всё. Он занимался спортом, научился боксировать и с успехом выступал на ринге. Он испытал себя в искусстве: зарабатывал на жизнь работой актёра; играл в оркестре. Занялся журналистикой и был корреспондентом, аккредитованным в Японии. Опробовал он себя и на поприще групповой солидарности, войдя в состав революционного отряда Эрнесто Че Гевары. Приняв участие в его вооружённом походе, Поль получил серьёзное ранение.

Надо сказать, что групповая солидарность действительно помогает преодолеть чувство одиночества. Но порой она заставляет человека отказаться от собственного Я, забыть и предать его. На этом основано существование молодёжных банд. Этот же психологический феномен эксплуатируют фашисты и другие преступники и экстремисты, добиваясь от своих приверженцев деиндивидуализации и обесчеловечивания. Поль не настолько прост, чтобы довольствоваться реализацией стадного чувства. Его биография свидетельствует о том, что подобно представителям более молодого поколения, чья активность пришлась на 60-е годы, он мечтает о разумной и человечной перестройке мира. Власть эгоистичных и всемогущих хозяев жизни, засилье фарисеев и корыстолюбцев ему ненавистны. Кроме того, он презирает безропотных и некритичных потребителей, представляющих большинство современного общества. Именно поэтому он примкнул к радикальному крылу, возглавляемому Че Геварой. Революционеры Латинской Америки, в отличие от фашистов всех мастей, воевали за правое дело и жертвовали собой ради угнетённых и обездоленных. Но Поль слишком умён, чтобы не видеть обречённости коменданте, политической несостоятельности и бессмысленности его похода в Боливию. Тамошние крестьяне отвергли вмешательство пришлых революционеров-партизан, и солдаты правительственных войск расстреляли героического Че.

Поль понимает, что революционные попытки улучшения мира, социальное устройство которого он отвергает и в котором сам чувствует себя отверженным, обречены на поражение. От этого он ещё острее переживает собственное одиночество и абсурдность своего бытия. Симпатии Бертолуччи и Брандо целиком на стороне героя фильма. Даже его хулиганская выходка в кафе выглядит протестом против пошлости «поп-искусства» и реакцией на «зомбированность» танцоров танго. Разумеется, Поль был пьян, когда оголил зад перед устроителями конкурса. Его проступок непростителен, но в какой-то мере понятен: абсурду бытия и бездушному примитивизму «попсы» Поль может противопоставить лишь абсурдистское поведение. Конечно, продуктивнее иной способ противостояния абсурду — творчество. Именно к нему прибегают сами создатели фильма. Но Поль, как уже говорилось, при всей своей неординарности, не способен подражать им в этом. Творческий потенциал парализован его невротическим развитием; да и художественными талантами природа наделила его, возможно, не слишком щедро. К нему подходят слова Генриха Гейне (если опустить их иронический подтекст): «Не талант, зато характер».

Не стоит идеализировать героя фильма, но и недооценивать его тоже не следует. По своей природе Поль человек широкий и многогранный. Когда он преодолевает эгоизм, то становится способным на человечные чувства и поступки. По временам он относится к своей подруге с отцовской нежностью, спаянной с эротикой (именно о таком сочетании Жанна мечтала с детства!). С трогательной заботливостью и лаской он купает её в ванне. Даже в нелепой сцене с ночной проституткой и её сбежавшим ухажёром видны добрые намерения: Поль от души хотел помочь женщине, униженной жизнью.

Его психологическая дисгармоничность и неуравновешенность не достигают степени явного уродства, свойственного психопатии, но у Поля, конечно же, налицо акцентуантуация характера. При всём том, он человек незаурядного и независимого ума, необычной судьбы. Стоит вспомнить список его занятий и профессий, диапазон его скитаний по свету.

Беда Поля в том, что он безнадёжно одинок и что его жизнь бесперспективна. Лишь одно, как ему кажется, может помочь ему в его отчаянном одиночестве — любовь. Как за спасательный круг хватается он за это магическое средство. Но уже очень давно Поль понял: секс вовсе не тождествен любви. В детстве его так и не научили любить, а тому, кто лишён этой способности, секс не поможет. К тому же в подобных случаях интимные отношения часто принимают инструментальный характер, становясь средством решения невротических проблем. Именно в этом трагическом ключе надо понимать слова Поля, обращённые к Жанне. Когда та утверждает, что нашла, наконец, человека, полюбившего её, Поль с горечью говорит ей: «Он хочет построить из тебя, из твоих грудей, из того, что между ног, крепость. Хочет спрятаться в тебе. Хочет, чтобы ему там было удобно, безопасно!»

Разумеется, вовсе не жениха Жанны, а себя самого обличает Поль, о себе самом сокрушается, делясь своими грустными размышлениями с подругой. Это он всю свою жизнь безуспешно пытается построить крепость из связей с женщинами, ошибочно называя такой симбиоз любовью. Потому-то Поль и произносит слова о смерти, слишком хорошо понятные ему самому и абсолютно тёмные для Жанны: «Лишь тогда, когда ты столкнёшься лицом к лицу со смертью, ты это осознаешь. Только перед лицом смерти ты можешь решить, нашла ли ты того человека…». Это его собственное супружество не выдержало проверки смертью. Крепость, сооружённая в союзе с Розой, рухнула, когда жена покончила с собой. Упрекая покойную во лжи и в измене, он имеет в виду не её супружескую неверность, а то, что она своим уходом разрушила их брак, оборонительное сооружение, которое, как надеялся Поль, должно было противостоять их одиночеству во враждебном мире.

В произошедшей катастрофе, увы, повинен он сам, а не Роза. Она-то его любила, но не могла добиться от него ответного чувства. Роза пыталась хотя бы в какой-то мере восполнить эмоциональную пустоту, связанную с холодностью любимого человека, слепив из Мориса некоего двойника Поля. Это ей не помогло, и она в отчаянье прибегла к бритве.

Чувство любви недоступно Полю точно так же, как дальтонику отказано в восприятии всех цветов спектра. Он не ведает, как любящие люди ведут себя друг с другом в повседневной жизни. Потому-то убитый горем вдовец не в состоянии ни понять причин самоубийства жены, ни простить ей её роковой поступок. Отсюда его острая и несправедливая обида на покойную, отравляющая его искреннее горе. Не жалуясь прямо (ведь он — сильный мужчина!), Поль признаётся в своём жизненном крахе. Это себя самого имеет он в виду, говоря о детях, взломавших стену. Обретя свободу, они не могут толком ею распорядиться. Ибо, перефразируя слова апостола Павла, «свобода без любви — ничто».

В этом донельзя запутанном клубке сильных чувств и следует искать ключ к странному поведению Поля.

Грубо и властно вступив в половую связь с юной девушкой, он отчасти мстит покойной жене за её мнимое предательство. Но главное не это. Авантюра с Жанной — безнадёжная попытка совместить несовместимое. Страдающий человек ищет выхода из трагического одиночества, вступив в любовную связь. Но при этом он как огня боится, что привяжется к юной незнакомке. Ведь в прочность их любовной связи он не верит заранее, а чем сильней окажется его эмоциональная привязанность к подружке, тем горше и больнее будет её утратить!

Надо учесть, что авантюрное поведения Поля густо замешано на его садомазохизме. В отличие от творчества и иных адекватных способов совладания с чувством одиночества, вызванным депривацией любви в детстве, садомазохизм — путь ошибочный и болезненный (патологический), хотя и чрезвычайно распространённый. В садомазохистской связи переживание одиночества и враждебности окружающего мира смягчается, что успокаивает обоих партнёров, снижает уровень их тревоги. Садист, утверждаясь в своей власти над другим человеком, испытывает иллюзорное ощущение собственной силы и неуязвимости. Он как бы убеждается в своей способности противостоять враждебному миру. Что же касается мазохиста, то жестокое обращение с ним его партнёра или партнёрши, расценивается им как доказательство его или её могущества, как гарантия защиты от угрозы извне. Чем больше мук и унижений приходится на долю мазохиста, тем сильнее он привязывается к партнёру-садисту.

Между тем, оба полюса садомазохизма не просто взаимосвязаны и взаимозависимы. Они ещё и взаимозаменяемы, легко меняясь местами и переходя друг в друга. Эти хитросплетения без труда различимы в сцене с анальным сексом, когда Жанна играет активную роль в эротической игре. Она как бы насилует партнёра, «опускает» его. Но в то же время и сам Поль унижает, «опускает» её, расписывая грязь сексуальных испытаний, которые он ей якобы приготовил. Чем грубее она унижает его, тем выше его самооценка как доминирующего партнёра. Ведь это он повелевает своей явно неординарной подругой, это он принуждает её радоваться перспективе самых грязных и унизительных ласк!

Садизм не отделим от презрения к половому партнёру. В этом плане понятны странные, на первый взгляд, требования Поля соблюдать взаимную анонимность. Нечто подобное, в частности, практикуют асоциальные подростки в групповом сексе. Удовлетворяя свои незрелые эротические потребности с общей партнёршей, они предпочитают считать её морально ущербной и развратной, «отпетой шлюхой». Тем самым они снимают с себя ответственность перед ней, хотя чаще всего участвовать в групповом сексе её принуждают с помощью шантажа. Чем меньше юнец осведомлён о своей партнёрше, тем для него спокойней и удобнее; ему незачем знать её имя, она ведь — вещь, приспособление для сексуальной разрядки! Поль ведёт себя с Жанной, уподобляясь таким незрелым юнцам. Кроме того, требуя от своей подруги анонимности, Поль хочет достичь цели, уже упомянутой ранее: он полагает, что к безымянной партнёрше труднее привязаться эмоционально, а такого поворота событий ему очень хотелось бы избежать.

Таковы несообразности невротической личности. В авантюре, в которую Поль вовлёк Жанну, он ведёт себя неадекватно и противоречиво. Нелепы богохульства и горькие обличения в адрес внутрисемейных отношений, провозглашаемые им по ходу половых актов. Абсурдны его требования, чтобы Жанна повторяла за ним фразы, лишённые для неё всяческого смысла. Она-то воспринимает их по-своему, как часть забавно-захватывающей эротической игры.

Ущербно и восприятие Полем своей подруги. Он ошибочно приписывает ей мазохизм. Любовник видит не самые существенные черты её характера, зато упускает другие, гораздо более важные для него самого. «Такая неверная оценка людей, — заметила когда-то психоаналитик Карен Хорни, говоря о личности невротика, — объясняется не его невежеством, недостатком ума или неспособностью к наблюдениям, а его навязчивыми потребностями». В своих безответственных играх с юной любовницей, Поль непростительно беспечен и слеп.

Жанна нестандартна и талантлива. Она необыкновенно пластична и мгновенно приспособляется к окружающему миру, к сиюминутным обстоятельствам. Девушка одновременно и порочна, и добродетельна; она способна раствориться в другой личности, но готова и на дерзкий бунт; она жёстко прагматична, и, в то же время, предпочитает скучной реальности игру и сказку. Жанна — гремучая смесь самых противоречивых свойств и качеств и потому-то представляет для Поля смертельную угрозу.

Талантливый американский психоаналитик Эрик Берн полагает, что родители, воспитывая своих детей, закладывают в них сценарий их будущей жизни. Очень часто в его основу лежится тот или иной сюжет, как бы заимствованный из старых сказок.

В частности, утверждает Берн, жизнь невротиков может сложиться по шаблону сказки о Красной Шапочке. Он напомнил её классический вариант.

«Жила-была милая маленькая девочка по имени Красная Шапочка. Однажды мать послала её отнести бабушке пирожок и горшочек масла. Путь пролегал через лес, где она встретила соблазнителя-волка. Девочка показалась ему лакомым кусочком. Волк уговорил её погулять в лесу, погреться на солнышке и собрать цветы для бабушки. Пока девочка развлекалась в лесу, волк отправился к бабушке и съел старую леди. Когда девочка, наконец, прибыла, волк, притворившись бабушкой, попросил её прилечь рядом на кровать и съел её, очевидно не прожёвывая. Но потом пришёл охотник и спас девочку, разрезав волку живот и заодно освободив бабушку. Затем Красная Шапочка помогла охотнику набить волчий живот камнями».

Берн видит в этой истории противоречия, проливающие свет на истинный характер действующих лиц. В частности, его настораживает тот факт, что кажущаяся бестолковость Красной Шапочки, по сути, неотличима от авантюризма и коварства.

«Как могла она, увидев волчьи глаза, уши, лапы и зубы, всё ещё думать, что перед ней её бабушка? Красная Шапочка сообщает волку, где он может её снова встретить, и даже забирается к нему в постель. Она явно играет с волком. И эта игра заканчивается для неё удачно. <…> И кем же она была, если потом помогала набить волчий живот камнями?

<…> Волк, вместо того, чтобы питаться кроликами и прочей живностью, явно живёт выше своих возможностей. Он мог бы знать, что плохо кончит и сам накличет на себя беду. Он, наверное, читал в юности Ницше (если может говорить и подвязывать чепец, почему бы ему и не читать?). Девиз волка: „Живи с опасностью и умри со славой“».

В качестве клинического примера «синдрома Красной Шапочки» Берн приводит историю своей пациентки Керри.

«В возрасте от шести до восьми лет мать обычно посылала дочь к своим родителям с разными поручениями. Иногда бабушка отсутствовала, тогда внучка играла с дедушкой, который в основном старался забраться ей под платье. Матери она об этом не говорила, так как понимала, что она этому не поверит и обвинит её во лжи. <…>

Теперь вокруг Керри много мужчин, большинство из которых для неё — „мальчишки“ и „щенки“. Некоторые пытаются за ней ухаживать, но она рвёт эти отношения после двух или трёх встреч. Так она и живёт, отпугивая всех „щенков“, прозябая в тоскливом, подавленном состоянии.

Впечатления от волка (дедушки) — это самое интересное, что с ней происходило. Во взрослом состоянии она также „бродит по лесу“, надеясь встретить нового волка. Но попадаются лишь „щенки“, которых она с пренебрежением отвергает».

Ни схема, предложенная психоаналитиком, ни история невротического развития Керри, рассказанная им, сами по себе, конечно же, не способны служить ключом к разгадке «Последнего танго в Париже». Проблемы героев фильма масштабнее и сложнее, чем сценарий «Красной Шапочки» по Берну. Но приведенная цитата — совсем не лишняя деталь в анализе фильма Бертолуччи.

Жанну не совращали в детстве ни её дед, ни любой другой взрослый мужчина. Тем не менее, с самых ранних лет у неё сложилось собственное представление о Сером Волке. В их семье царил культ её отца. С дочерью полковник был нежен, но он же научил её стрелять из револьвера. В глазах девочки (это убеждение осталась и у взрослой Жанны), её отец — истинный мужчина, мужественность которого нераздельно спаяна с опасной и аморальной изнанкой. Во-первых, отец убивал людей, хотя и делал это в рамках закона и в границах своих профессиональных обязанностей, ограничиваясь врагами Франции, арабами. Во-вторых, он явно пренебрегал правилами морали и вовсю предавался плотским утехам. Как ни странно, его жена без протеста прощала ему внебрачные любовные похождения.

Жанна убедилась в этом сама. Как-то, роясь в вещах отца, она нашла фотографию нагой арабской девушки с дерзко торчащими сосками. Нетрудно было догадаться, что юная арабка была одной из любовниц полковника. То обстоятельство, что он бережно хранил её фото, свидетельствовало о том, что отец дорожил своей подружкой. Жанна злорадно предъявила матери обнаруженную ею фотографию:

— Это ординарец отца?

Не теряя чувства собственного достоинства и почти не задумываясь, та ответила:

— Прекрасный образчик берберийки. Фотография, видимо, из антропологических наблюдений. Сильная раса. Я когда-то пыталась завести прислугу из их числа, но служанки из них получались никчемные.

Не приходится сомневаться в том, что Жанна была влюблена в своего отца, хотя и не осознавала этого. Она с детства мечтает о человеке, который был бы ему подстать, мог бы заменить его в её жизни. Он должен быть мужественным, сильным, красивым, сексуально предприимчивым, ни в грош не ставящим общепринятые моральные запреты (что прилично девушке, лишь обесценивает её героя!), намного старше, чем она. Избранник виделся Жанне романтическим героем, представляющим опасность и для мужчин (он жесток по своей природе и способен на убийство), и для женщин (он волен делать с ними всё, что хочет, не останавливаясь перед сексуальным насилием). Такому она отдалась бы, не задумываясь.

В то же время, со сверстниками Жанна не позволяла себе никаких вольностей. С кузеном они онанировали на расстоянии, наблюдая за эротической игрой друг друга лишь издали. С Томом она так и не вступила в половую близость, хотя он считается её женихом. Пользуясь выражением Керри, пациентки доктора Берна, и Том, и кузен-пианист принадлежат к разряду «щенков». С ними Красным Шапочкам скучновато.

Характерная особенность Жанны — её пристрастие к играм и фантазиям. По выражению Йохана Хёйзинги, голландского культуролога и историка, Жанна относится к подвиду «Homo Ludens» — «Человека Играющего». Для неё игра — способ её существования. Благодаря этой своей особенности, Жанна способна абстрагироваться от абсурдной и скучной реальности. Недаром отказ от игры и принятие правил взрослой жизни кажутся девушке ужасными. По крайней мере, такова её реакция на призывы Тома, обращённые к ним обоим, стать, наконец, взрослыми. Но и тут природа Жанны приходит ей на помощь: самым парадоксальным образом она умудряется повзрослеть с помощью всё той же игры, артистично перевоплощаясь во взрослую. Замужество для неё — очередная игра, помогающая ей органично вписаться в окружающий её потребительский мир, проявить своё прагматичное отношение к браку, как к сотрудничеству двух (или более) человек в рабочих комбинезонах, руководствующихся рекламой «модных семейных отношений».

Повторим, игра для Жанны выполняет множество важных функций — это способ её бытия, эффективный приём мимикрии, метод творческого преодоления скуки и абсурдности бытия, так угнетающих Поля. Но одновременно она сопряжена с весьма негативными моментами. Во-первых, её игра по временам не отделима от азартного риска. Во-вторых, в восприятии девушки грань между реальным и воображаемым миром порой исчезает напрочь. И тут события могут принять самый непредсказуемый оборот. Одно дело, когда она воображает себя дикой хищницей, преследующей кота. В таком простом «охотничьем» варианте её игра никому, даже коту, жить не мешает. Совсем иная ситуация складывается в том случае, если Жанна видит себя в роли Красной Шапочки, соблазняемой Серым Волком.

Поначалу она с восторгом приняла приключение с Полем. Наконец-то нашёлся настоящий мужчина, так похожий на её отца! Он способен отвергнуть общепринятую мораль; готов, не задумываясь, покорить девушку, даже изнасиловать её! Хотя при первой встрече эта связь и показалась ей болезненным испытанием (введение члена без предварительной подготовки — садистский приём!), она целиком захватила Жанну. Её давняя мечта, наконец-то, стала явью! Это куда интереснее, чем та искусственная «игра в кино», которой отчасти увлёк её «мальчишка»-жених.

Серый Волк способен на самые рискованные, необычные и захватывающие игры. Чего стоит их романтическая анонимность, их встречи в пустующей квартире, их полная эротическая раскованность! Да, разумеется, в восприятии девушки сексуальная распущенность, эксперименты с анальным сексом, как в активной, так и в пассивной роли, — ничто иное, как извращение. Но ведь её вынудили так поступить, и потому она в собственных глазах заслуживает полного оправдания! А не о таком ли сладком запретном сексе, как бы насильно навязанном ей, она втайне грезила с детства, даже не надеясь его реализовать?!

Страх перед хищным Серым Волком будоражит чувства и воображение Жанны:

— Ты такой разный и странный! Иногда один, а потом совсем другой. Порой ты пугаешь меня! — говорит она любовнику, скорее довольная, чем напуганная таким его поведением.

Между тем, унижения, которым подвергает её Поль, воспринимаются девушкой отнюдь не столь безропотно и охотно, как это ему представляется. До поры Жанна расценивает садомазохистский элемент их связи как игру: не даром же она — избранница Серого Волка! Но всему есть предел — не следует забывать о том, что девушка обладает обострённым чувством собственного достоинства. Повторим: готовность подчиняться в любой момент может смениться её бунтом.

Неожиданная оскорбительная выходка любовника, который в ответ на её признания в любви без предупреждения бросил её, заставили Жанну отказаться от игры. Она приняла условия своего жениха, намериваясь стать взрослой и выйти замуж. Девушка всегда понимала бесперспективность их связи с Полем, несбыточность любых планов на их счастье. Серый Волк уж точно не способен никого полюбить. Тем более, он не может сделать их брак «модным и популярным». И она, оставив запретную игру, вышла из-под магического влияния любовника, замещающего ей её отца.

Полю всё сошло бы с рук, если б он, на свою беду, вновь не выследил девушку и не напоил её смесью виски с шампанским. Жанна снова втянулась в игру, превратившись в Красную Шапочку.

Между тем, Поль, вошёл в новый виток своей несбыточной затеи — создания брачной крепости, способной спасти его от одиночества. Он (в который раз!) ошибочно решил, что способен полюбить женщину. Эту идею Поль и выложил Жанне. В романтическом и рыцарском ключе он поведал ей о том, что, побродив по всему свету, пройдя Африку, Азию, Индонезию, Латинскую Америку, Гавайи, Таити и т. д., он нашёл, наконец, ту, которую искал всю жизнь, ту, кто станет матерью его детей. На своё несчастье он никогда ещё не был так обаятелен и красив, так похож на отца Жанны в его полковничьей фуражке! И никогда ещё в своей речи, обращённой к ней, он не был так неубедителен.

Поль в её глазах вновь превратился в Серого Волка, опасно привлекательного, и, вместе с тем, заслуживающего самого сурового наказания. Ведь Красная Шапочка, развлекаясь с Волком, никогда не забывает о запретности и предосудительности их сексуальных игр. Но поскольку Жанна всё ещё как бы остаётся ребёнком (не случайно же она с такой детской непосредственностью и доверчивостью пописала в присутствии Поля перед их первым половым актом!), вся вина за содеянное ложится на её взрослого партнёра. Суровость наказания, понесённого Серым Волком, является неопровержимым свидетельством невинности, непорочности и добропорядочности самой Красной Шапочки. Таковы уж правила игры, освящённые старинной сказкой. Пуля (эквивалент камней) должна занять своё законное место в животе «злодея»!

Бедный Поль умер со счастливой улыбкой: наконец-то закончилось его абсурдное существование человека, неспособного любить.

Бертолуччи и Брандо известны своими левыми взглядами, бунтарством и бескомпромиссностью. Их фильм смел, честен, и, в то же время, парадоксален. Он — зримое воплощение свободы художественного самовыражения, достигнутой в ходе сексуальной революции. Но выводы, к которым он приводит, ставят крест на самых радикальных её идеях. Фильм вновь «открыл» старую истину: свобода в сфере секса — не самоцель. Высший смысл половых взаимоотношений заключается в любви, то есть в избирательном влечении двух людей друг к другу и в их альтруизме. Герой же фильма не способен любить. Прибегая к суррогатам этого чувства, он несчастлив сам и делает несчастными близких ему людей. В конце концов, ему за это пришлось заплатить жизнью.

Что же касается Жанны, то не следует расценивать её несвязный лепет о том, что убитый ею мужчина ей незнаком, что прежде она никогда с ним не встречалась, что он собирался её изнасиловать, — как явную и примитивную ложь, как репетицию перед предстоящим допросом в кабинете следователя. Всё намного сложнее: Жанна, наконец-то, вернулась из сказки в реальность. Она вдруг воочию увидела абсурдность их с Полем игры в Красную Шапочку и Серого Волка и с ужасом осознала всю непоправимость сделанного ею рокового выстрела.

А имени своего любовника она, действительно, не знала. В этой части её самооправданий она, точно, не лжёт!

Глава II Опасное обаяние садомазохизма

Видели, как собака бьющую руку лижет?!

* * *

Я показал на блюде студня Косые скулы океана. Владимир Маяковский

Космический сводник

Обсуждение важной темы предварим шуткой. Польский писатель Станислав Лем рассказал о забавных литературных опусах на темы секса в космосе. Так, в романе Ноэми Митчинсон две дамы с Земли, попав на Марс, обсуждают особенности общения марсиан:

«— Ой, что это они делают?

— Разговаривают, — ответила я. — Ну да, половыми органами.

И принялась объяснять, что обнажённые и подвижные половые члены невероятно чувствительны и способны передавать и воспринимать тончайшие оттенки мысли. Я и сама прибегала к их помощи, когда нужно было выразить какие-то особо тонкие нюансы.

— Знаешь, поначалу наши обычаи страшно шокировали марсиан. Они всё не могли смириться с тем, что мы закрываем то, что должно быть всё время открыто, и решили, что у нас действует какое-то особо гнусное табу на общение. Марсиане же не хотят, чтобы участки тела с самой высокой тактильной чувствительностью были закрыты. Это мешает коммуникации».

С дамами марсианские собеседники изысканно учтивы. «Надеюсь, — галантно произносит в конце каждого разговора один из них, — я нечаянно не оплодотворил одну из ваших яйцеклеток?!»

Шутки шутками, но когда к теме секса в космосе обратился сам Лем, вышел замечательный роман «Солярис». Книга породила две экранизации, Андрея Тарковского и Стивена Содерберга. Правда, не обошлось без обид на русского режиссёра. Лем счёл, что тот исказил смысл его детища. Международное признание фильма и присуждение ему «Большого специального приза жюри» Каннского фестиваля не умилостивили писателя. Спустя годы после смерти режиссёра Лем рассказывал:

«Я просидел шесть недель в Москве, пока мы спорили о том, как делать фильм, потом я обозвал его дураком и уехал домой.

— А в чём было дело? — спросил журналист газеты „Московские новости“, бравший интервью у Лема.

— В том, что Тарковский в фильме хотел показать, что космос очень противен и неприятен, а вот на Земле — прекрасно. Но я-то писал и думал совсем наоборот».

Актриса Наталья Бондарчук попыталась объяснить разлад писателя с режиссёром более внятно, чем Лем, но у неё это получилось кратко и схематично:

«Роман Станислава Лема и фильм Андрея Тарковского разнятся в главном: Лем создал произведение о возможном контакте с космическим разумом, а Тарковский сделал фильм о Земле, о земном. В конструкции его „будущего“ основными проблемами незыблемо остаются проблемы Совести, вечная оплата грехов человеческих, которые, материализуясь, предстают перед героями „Соляриса“».

Разумеется, конфликты мастеров интересны не в силу своей скандальности. Важнее, сопоставив два взгляда на один и тот же сюжет, полнее и глубже разобраться в его сути.

Напомню содержание фильма. События происходят в отдалённом будущем, когда человечество освоило полёты к звёздам. Выяснилось, что одну из планет в далёкой галактике покрывает океан протоплазмы, представляющий собой гигантский Супермозг. Казалось, долгожданный контакт человечества с космическим разумом вот-вот осуществится. На планете оборудовали научную станцию, рассчитанную на сто учёных. Но прошло около века, а Океан так и не заметил присутствия людей. Учёных это обескураживало; их число сократилось с сотни до трёх человек; научные исследования зашли в тупик. Чтобы решить судьбу станции, на неё был командирован психолог Крис Кельвин.

Прибыв на планету, он столкнулся с загадочными явлениями. Гибарян, один из учёных, покончил с собой. Крис дружил с ним ещё на Земле. В комнате покойного хранилась видеозапись, сделанная им перед самоубийством. Просматривая её, психолог обнаружил рядом с Гибаряном 11–12-летнюю девочку, чьё присутствие на станции было попросту немыслимым. Тем не менее, потом Крис увидел её и «живьём», неторопливо входящую в морозильную камеру, оборудованную под морг для покойника.

Обитатели станции ведут себя более чем странно. По временам они запираются, прячась друг от друга. В комнате одного из них, Сарториуса, психолог заметил какого-то карлика, а в кабинете Снаута краем глаза увидел затылок неизвестного мужчины.

Когда же, предварительно забаррикадировав изнутри дверь отведенной ему комнаты, Крис лёг спать, то, проснувшись, обнаружил подле себя свою покойную жену Хари, покончившую с собой десять лет назад. Понимая, что воскресение из мёртвых невозможно и не желая участвовать в загадочном эксперименте над самим собой, Кельвин обманом заманил Хари-2 в ракету и запустил её на космическую орбиту вокруг планеты. Тут-то Снаут объяснил ему (и зрителям фильма) суть происходящего.

Оказалось, что Океан, наконец-то заметивший присутствие людей на планете, прозондировал какими-то лучами мозг каждого из них во время сна. Он обнаружил особые связи нейронов («островки памяти», по выражению Снаута), определяющие характер сексуальных желаний. С того времени на станции материализуются объекты полового влечения землян. Они появляются рядом с теми, чья память послужила для них матрицей, как только те просыпаются. Эти создания Океана неотличимы от людей. Правда, у них есть и особые необычайные свойства: способность к почти мгновенной регенерации и поэтому полная неуязвимость; нечувствительность к ядам; неумение спать; непреодолимая потребность находится рядом со своим «хозяином», не оставляя его ни на миг. В противном случае «гостей» охватывает панический ужас. Такую программу заложил в них Супермозг.

Взаимоотношения с внеземным разумом неожиданно приобрели эротический и в то же время драматичный характер. Океан выступил в роли идеального сводника. Он стал поставлять землянам любовниц или любовников, максимально соответствующих их сексуальным предпочтениям. Но тут случилось нечто парадоксальное: каждый, кто получил столь роскошный дар, не слишком-то обрадовался ему. Все прятали своих «гостей» друг от друга и, улучив момент, отправляли их в ракетах в космос. Это не помогало, так как точный дубликат «гостя», как ни в чём не бывало, заново ждал каждого из них на следующее же утро. Драматизм происходящего заключался в том, что эксперимент с «гостями» сделал явными девиации землян, хотя до этого все они считали себя вполне нормальными людьми.

«— Нормальный человек… Что это такое — нормальный человек? — рассуждает Снаут. — Тот, кто никогда не сделал ничего мерзкого. Но наверняка ли он об этом не думал? У кого не было когда-нибудь такого сна? Бреда? Подумай о фетишисте, который влюбился, ну, скажем, в грязный лоскут; который, рискуя шкурой, добывает мольбами и угрозами этот свой драгоценный омерзительный лоскут… Это, должно быть, забавно, а? Который одновременно стыдится предмета своего вожделения и сходит по нему с ума, и готов отдать за него жизнь, поднявшись, быть может, до чувств Ромео к Джульетте. Ну, а теперь вообрази себе, что неожиданно, среди бела дня, в окружении других людей встречаешь это, воплощённое в плоть и кровь, прикованное к тебе, неистребимое…».

Слова Снаута проливают свет на самоубийство Гибаряна. Судя по ожившему образу его эротических желаний, он был педофилом. Такие люди обычно неуверенны в себе. «Несмотря на мужественную наружность, я ужасно робок», — признаётся Гумберт, герой романа Набокова «Лолита». С взрослыми женщинами Гибарян чувствовал себя неуютно и неловко; душевный комфорт он испытывал, общаясь лишь с неполовозрелыми девочками.

Мало того, неуверенность в себе, выходя за рамки сексуальной сферы, мешала его контактам с окружающими, отравляла существование в быту. В подобных ситуациях люди часто прибегают к гиперкомпенсации — способу психологической защиты, когда какой-то недостаток путём тренировок переходит в свою противоположность и становится сильной чертой личности. Так, вопреки своей робости, Гибарян стал «космическим волком», воплощением мужества. Он и в сексе, наверное, играл роль «крутого» любовника. Но всё это лишь видимость; по-настоящему любить женщину он не мог. Тут они с Гумбертом схожи, как близнецы. В остальном же их психосексуальные свойства существенно различаются.

Герой «Лолиты» обречён на страсть к неполовозрелым девочкам из-за особенностей своей нервной системы. Они-то и сделали его способным на импринтинг — «запечатление» (от английского imprint — «отпечатывать», «запечатлевать»). Так называют особо стойкое избирательное сродство с внешним стимулом, возникающее в критическом периоде психического становления. В детстве Гумберт пережил страстную любовь к девочке, и это определило его сексуальные предпочтения на всю дальнейшую жизнь. Застряв в своей сексуальной нестандартности, он, по возможности, не отказывает себе в её удовлетворении. Заполучив Лолиту, он растлил девочку. Гумберт сознаётся, что «разбил её жизнь», а заодно и свою собственную. Ведь дожив до 37-ми лет он, вопреки своей образованности, утончённости, светским манерам, знанию языков и артистической внешности, в сущности, — всё ещё безответственный подросток.

В отличие от него, Гибарян никогда не решился бы не только реализовать свою педофилию, но даже подумать об этом. Выбрав столь героическую профессию, он стремился застраховаться от любых соблазнов: в космосе малолетних девочек не бывает. Всё шло хорошо, пока учёный не оказался на Солярисе. Здесь его скрытая (латентная) педофилия стала явной и осознанной им самим. По-видимому, впервые в жизни Гибарян осознал и тот факт, что в основе его научных и космических достижений лежат постоянные сомнения в собственных мужских достоинствах, тщательно скрываемая слабость характера, вечный самообман.

Не только Гибаряна, но и его коллег охватило вдруг чувство собственной неполноценности. По мнению Снаута, даже извечная мечта об инопланетных контактах зиждется всё на той же слабости людей и их неуверенности в себе:

«Мы отправляемся в космос, приготовленные ко всему, то есть к одиночеству, борьбе, страданиям и смерти. Из скромности мы не говорим об этом вслух, но думаем про себя, что мы великолепны. А на самом деле нам нужно зеркало. Мы хотим найти собственный идеализированный образ. Между тем по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. Мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, не только героический монумент Человека! Прилетели сюда такими, какие мы в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность — ту её часть, которую мы замалчиваем, — не можем с этим примириться. Мы добились этого контакта. Увеличенная, как под микроскопом, наша собственная чудовищная безобразность. Наше шутовство и позор!»

Словом, по Снауту, все достижения человечества, его культура, наука, этика выросли из комплекса неполноценности, якобы присущего людям. Ведь зеркало, которое льстит, нужно тому, кто нуждается в самообмане и в утешении. Во всяком случае, землян, оказавшихся на Солярисе, видение своего подлинного Я, повергло в мучительный стыд перед Океаном. Гибаряну это стоило жизни.

Но Снаут в своём самоуничижении не слишком-то последователен. Он задумал оправдаться перед космическим разумом, адресовав ему мысли бодрствующего, а не спящего человеческого мозга. Для этого он решил послать в Океан рентгеновское излучение, наложив на него энцефалограмму Криса. Психолог усомнился в уместности такой «рентгеновской проповеди о величии человека», особенно если она исходит от него. Ведь он не без оснований винил себя в смерти своей жены:

«— Мы поссорились. Собственно… Я ей сказал, как говорят со зла… Забрал вещи и ушёл. Она дала мне понять… не сказала прямо… но если с кем-нибудь прожил годы, то это и не нужно… Я был уверен, что это только слова… что она испугается и не сделает этого… так ей и сказал. На другой день я вспомнил, что оставил в шкафу яды. Она знала о них. Они были мне нужны, я принёс их из лаборатории и объяснил ей тогда, как они действуют. Я испугался и хотел пойти к ней, но потом подумал, что это будет выглядеть так, будто я принял её слова всерьёз, и … оставил всё как было. На третий день я всё-таки пошёл, это не давало мне покоя. Но… когда я пришёл, она была уже мёртвой».

Ни один суд присяжных не признал бы Криса убийцей. Поэты, и в их числе Оскар Уайльд, прозорливее, когда речь идёт о садомазохизме:

Любимых убивают все, Но не кричат о том. Издёвкой, лестью, злом, добром, Бесстыдством и стыдом, Трус — поцелуем похитрей, Смельчак — простым ножом.

Появление в доме ядов, инструктаж Хари по их применению, ссора супругов, уход мужа из дому вопреки угрозе жены покончить с собой, — всё это складывается в цепочку вовсе не случайных событий. Самоубийство Хари, конечно же, было спровоцировано Крисом: подсознательно он желал её мучений и смерти.

О том, что дело обстоит именно так, свидетельствует поведение Хари-3. Даже несмышлёный гость Сарториуса знает, как выйти из комнаты своего «хозяина». Не то Хари — ей, случайно оказавшейся в разных помещениях с Крисом и потому впавшей в панику, надо открыть дверь вовнутрь. Но она с нечеловеческой силой (а сила у этого порождения Океана гигантская!) толкает её наружу, ломая сталь. С кровоточащими рваными ранами кожи и мышц, Хари вываливается сквозь дыру, образовавшуюся в стальной двери, к ногам Криса. Ещё ужаснее сцена её самоубийства с помощью выпитого жидкого кислорода. Правда, смерть мученицы сопровождается эротическими позами и конвульсиями, подозрительно похожими на оргазмические! Тем не менее, Наталья Бондарчук рассказывает, насколько серьёзно инструктировал её перед съёмкой Тарковский:

«— Понимаешь, что такое выпить жидкий кислород? У неё даже нутра нет — всё сожжено…

Целую неделю после съёмки у меня болело горло, и я еле выговаривала слова, настолько сильно было психическое влияние этой сцены».

Хари-3 калечит себя и умирает, но всякий раз воскресает: её тело тут же полностью регенерируется. Бесценная партнёрша для садиста! Крис — садомазохист, и его парафилия куда более серьёзный грех, чем латентная педофилия Гибаряна. И всё же, в конце концов, он согласился участвовать в затее Снаута.

Удалось ли воспитать у Супермозга дружелюбие к людям, выясняется в финале фильма. Вначале мы следим за Кельвином, подошедшим в сопровождении собаки к отчему дому. Его глазами мы заглядываем в окно и наблюдаем за отцом, хлопочущим внутри. Заметив Криса, тот выходит к вернувшемуся со звёзд сыну и обнимает его. Далее следует сцена, воссоздающая картину Рембрандта «Возвращение блудного сына».

Поначалу всё увиденное вызывает у зрителя недоумённую оторопь. Он знает, что происходящее на экране невозможно, поскольку противоречит теории относительности. В соответствии с ней, космонавт, вернувшись из другой галактики, не может застать в живых собственных родителей. Странной и нелепой кажется сцена, когда на старика, двигающегося по комнате, с потолка льётся то ли вода, то ли кипяток, на что он не обращает ни малейшего внимания. Наконец, поза коленопреклонённого Криса, обнимающего ноги отца, слишком уж театральна. То, что хорошо в живописи или на сцене, неуместно в жизни.

Но потом всё выясняется: камера отходит вверх, и с высоты птичьего полёта мы видим отца Криса, его самого, деревья у дома, островок. Всё это стремительно уменьшается в размерах по мере удаления объектива от поверхности планеты. Наконец, остаётся лишь бескрайний Океан. Оказывается, Крис, его отец, дом, сад, пёс — модели людей и земных объектов. Их создал Океан. Зрители всё это время следили за поведением двойника Криса, каким, по версии внеземного разума, оно было бы, вернись космонавт домой на Землю.

Серьёзные перемены произошли и на станции. К её обитателям перестали, наконец, приходить их «гости»-любовники. Словом, инопланетный контакт осуществился к вящей славе человечества. Космический разум не только простил землянам их девиации и грехи, но и выразил это в духе библейской морали в образах, близких к живописи Рембрандта.

Тарковский, по большому счёту, не слишком-то отклонился от сюжетных линий Лема. Даже самые серьёзные изменения, внесённые им, не противоречат смыслу романа; напротив, они делают всё происходящее более логичным и обоснованным. Скажем, по Лему, «гостья» Гибаряна — это экзотическая громадная босая негритянка. Её одежда состоит лишь из «жёлтой, блестящей, как будто сплетённой из соломы, юбочки». Как объект эротических фантазий подростка, такой образ вполне убедителен. Бесспорна и его художественная выразительность. Эпизод, когда Крис, ещё ничего не зная о «гостях», находит в морге рядом с трупом Гибаряна африканку — один из самых захватывающих в романе:

«Опуская край ткани, я заметил, что по другую сторону тела из складок высовывается несколько чёрных продолговатых бусинок или зёрен фасоли. Я замер. Это были пальцы голых ступней, которые я видел со стороны подошвы; яйцеобразные подушечки пальцев были слегка раздвинуты. Под пологом савана лежала негритянка. Она лежала лицом вниз, как бы погружённая в глубокий сон. <…> Ни малейшее движение не оживляло огромное тело. Ещё раз я посмотрел на босые подошвы её ног, и вдруг меня поразила одна удивительная деталь: они не были ни сплющены, ни сбиты тяжестью, которую должны были носить, на них даже не ороговела кожа от хождения босиком, она была такой же тонкой, как на руках и плечах. Я проверил это впечатление прикосновением, которое далось мне гораздо труднее, чем прикосновение к мёртвому телу. И тут произошло невероятное: лежащее на двадцатиградусном морозе тело было живым, оно пошевелилось. Негритянка подтянула ногу, словно собака, которую взяли за лапу».

Помню, как сильно подействовал на меня этот эпизод, когда я впервые читал роман. Всё так; никто не сомневается в мастерстве и таланте Лема. Серьёзные сомнения связаны с другим: появление негритянки не могло бы послужить причиной самоубийства Гибаряна. Даже если бы её экзотической образ стал фетишем и лёг в основу девиации, это никак не умалило бы самооценки учёного и не ввергло бы его в депрессию. Напротив, материализацию своих детских фантазий он встретил бы с восторгом как долгожданный факт установления контакта с Океаном. Тарковский гораздо логичнее Лема: педофилия — бесспорный грех, куда более тяжкий, чем влечение к эротическому фетишу. Перверсия заслуживает осуждения. Только в этом случае оправданы слова Гибаряна, сказанные им перед смертью: «Я сам себе судья. Это не сумасшествие. Речь идёт о совести».

Кстати, сама мысль о том, чтобы сделать Гибаряна педофилом, пришла к Тарковскому отнюдь не вопреки Лему. «Гость» Сарториуса в романе — мальчик в золотистой широкополой шляпе, топающий босыми ножками по полу и по временам заходящийся звонким детским смехом. Но коль скоро в фильме педофилия стала грехом Гибаряна и причиной его суицида, то режиссёру пришлось изменить тип сексуальных предпочтений Сарториуса. Соответственно, он перекроил и телесное воплощение его «гостя». Но даже это сделано «по Лему»! В одном из эпизодов романа при мысли о «госте» Сарториуса Крису почему-то пришло на ум неясное представление о карлике. Что ж, Тарковский подчёркнуто покорно сотворил «гибрид» — некоего карлика с взрослым лицом и детским тельцем.

Кто посещает Снаута, не известно. В фильме дана лишь подсказка: его «гость» — мужчина, обладающий сильным интеллектом. Недаром при заочном обсуждении физической природы биороботов, когда каждый из учёных оставался в своей комнате вместе со своим посетителем, самым осторожным в выборе формулировок был именно Снаут. Менее всех сдержан Сарториус: его «гость» не слишком-то умён. Крис, находящийся рядом с Хари-3, поневоле более осмотрителен. Снаут же больше, чем остальные собеседники боится, что его любовник поймёт смысл их дискуссии. (Сами «гости» ни о чём не подозревают. Так, Хари-3 считает себя земной Хари; при этом она ничего не знает ни о её самоубийстве, ни о Хари-2. Понимание: «Я — не она!» — пришло к ней позже, став причиной её душевных переживаний).

Нелишне отметить, что Снаут — единственный, кто не делает тайны из эротического наслаждения, которым он обязан своему «гостю». Хитростью отправив очередной его дубликат в космос («разведясь с ним», чтобы пообщаться с коллегами), он признаётся Крису: «Со вчерашнего дня я прожил пару лет. Пару неплохих лет, Кельвин. А ты?». И он же больше, чем кто-либо мучается из-за своей девиации, пряча «гостя» от посторонних глаз.

Сарториус, также тщательно скрывающий своего уродца, нашёл эффективный способ психологической защиты. Он сделал карлика объектом научных исследований, ставя на нём нарочито жестокие эксперименты. Даже Хари-3 упрекает его в бесчеловечности! Учёный, оправдывая свой садизм, прибегает к рационализации — он, де, изучает субатомную природу «гостей», а заодно ищет методы их физического уничтожения (аннигиляции). Это забавный и в то же время очень многозначительный сюжетный ход Лема (и Тарковского)! Выходит, что Сарториус — анипод средневековых алхимиков. Те бились над созданием гомункулуса (искусственного человека) и посвящали свою жизнь поискам философского камня, как источника бессмертия. Учёный же ищет способы уничтожения гомункулусов, созданных Океаном практически бессмертными.

Но вернёмся к главной теме: какие бы доводы ни приводил Сарториус в свою защиту, его садистские черты — факт очевидный и неприглядный. Правда, у зрителей нет достаточных оснований, чтобы считать, что он, подобно Кельвину, страдает парафилией.

Что касается садизма самого Криса, то в отношении к нему Лем не всегда последователен. Особенно уязвима мелодраматическая вторая половина романа. Её содержание — муки любви героя к Хари-3. Отчасти именно из-за них Крис поначалу не хочет выступить ходатаем перед Океаном: «Полная запись всех мозговых процессов будет послана в глубины этого необъятного безбрежного чудовища. Подсознательных процессов тоже. А если я хочу, чтобы она исчезла, умерла?»

Итак, Крис боится своего подсознания. При этом он утверждает, что любит не своё воспоминание о покойной, а именно её, Хари-3. Ведь она из любви к нему готова на любые жертвы и муки, на которые «не пошли бынастоящие люди». Говоря это Снауту, Крис не замечает, что выбалтывает подлинный секрет своей «любви». Но Хари-3 подвела его. Следуя своей мазохистской программе, она перешла грань, делавшую её идеальной партнёршей для садиста, — способность умирать «понарошку». Повторив судьбу земной Хари, она втайне от Криса уничтожила себя окончательно с помощью аннигилятора, созданного Сарториусом.

Оставшись без неё, Кельвин отказывается покинуть станцию, хотя все земляне решили вернуться домой. «Да, я хочу остаться. Хочу», — твердит он Снауту. Собственные размышления Криса по этому поводу не слишком вразумительны: «Во имя чего? Надежды на её возвращение? У меня не было надежды. Но жило во мне ожидание, последнее, что осталось от неё». Похоже, он ждёт от Океана новых чудес и, возможно, пришествия Хари-4.

Лем словно забыл о садистских пристрастиях своего героя. Он предлагает читателю поверить в чудесное перерождение Криса. Что если Хари-3 сделана по матрице памяти прежнего Криса, того, кто довёл до гибели свою жену? На Солярисе же он переродился: стал чутким, преодолел садизм и научился любить! По этой версии Лема, чувства нового Криса созвучны полным любви и тревоги словам Поля Верлена, обращённым к Артюру Рембо:

Любовь моя! Тебе, такому чуду, — Как первоцвету, жить одну весну! О тёмный страх, в котором я тону!.. Усни, мой друг. Я спать уже не буду.

* * *

О бедная любовь, как ты хрупка! …

По Лему, потеряв Хари повторно, Кельвин утратил душевный покой и, как уже говорилось, решил остаться на Солярисе. Между тем, Снаут напоминает безутешному влюблённому, что в ракете, вращающейся вокруг планеты, заперта Хари-2. Обречённая на вечные муки в разлуке с «хозяином», она издаёт непрерывный жуткий вой, от которого содрогаются стены её космической тюрьмы. Может быть, стоит вернуть её с околопланетной орбиты на станцию и заключить в свои объятья?! Крис уклоняется от ответа. Так что трогательная версия о душевном преображении героя романа и о муках его нежной любви к Хари-3 теряют всю свою убедительность. Не чересчур ли добр Океан, простивший Крису Кельвину его грехи?

Чувствительная история любви Криса и его «воскресшей» жены, щедро сдобренная мистикой, положена Стивеном Содербергом в основу американской версии «Соляриса». Несмотря на полное единодушие писателя и режиссёра, особого успеха на кинофорумах фильм не имел и премий не получил. Его преимущество перед шедевром Тарковского состоит лишь в том, что Гибарян вновь стал Гибарианом, утратив армянское происхождение, кавказский тип лица и гортанный акцент. Всё это было обретено им невольно из-за неточной транскрипции его фамилии в русском переводе. Она, как и фамилия Сарториуса, восходит к латинским корням и, возможно, служит подсказкой читателю. Gibba — «горб»; gibberosus — «запутанный», «сложный», а также «горбатый». Таким образом, слово «Гибариан» ассоциируется с тайным и сложным уродством, вдруг ставшим явным, словно горб.

Мелодраматические мотивы романа оставили Тарковского равнодушным. Его Крис ничего не ждёт от Океана; он без сожалений и раскаяния покидает и станцию, и Хари-2, мучающуюся на околопланетной орбите.

Главное отступление от книги — введение в число действующих лиц отца Криса. Оправданность такого шага очевидна: без него не было бы апофеоза фильма — сцены «возвращения блудного сына» и прощения Океаном людских прегрешений и девиаций.

Но если космический разум понял и простил и Кельвина, и обитателей станции, и человечество в целом, то сам Тарковский пессимистически самокритичен. В конце фильма Крис жёстко признаётся, повторяя слова, уже сказанные им раньше в связи с самоубийством земной Хари: «В последнее время наши отношения с ней совсем испортились». Теперь он произносит их после самоустранения Хари-3. Трагический круг замкнулся: Крис остался человеком, неспособным любить. Таков неутешительный итог фильма.

«Будь ты дитя небес иль порожденье ада…»

Пессимистом предстаёт перед читателями и польский писатель Ежи Анджеевский, автор повести-притчи «Врата рая». Подобно Снауту из «Соляриса», он видит в девиациях и перверсиях — гомосексуальности, педофилии, садомазохизме — движущие силы истории. Но, в отличие от Тарковского, Анджеевский чужд самой идее о том, что прогресс достигается в ходе преодоления людьми их слабостей и пороков. Чем одержимее тянется к любви и к добру граф Людовик, садомазохистский герой его повести, тем глубже вязнет он во зле, тем больше людей губит. Врата рая оказываются входом в ад.

На взгляд сексолога, такая постановка вопроса не совсем справедлива, но она заслуживает самого тщательного анализа.

Историко-философская повесть Анджеевского написана своеобразно. Она состоит всего из двух грамматических предложений, второе из которых гласит: «И они шли целую ночь». Первое же — весь остальной текст повести. Гигантская суперфраза передаёт ритм непрерывного шествия огромной толпы; включает в себя диалоги безымянного монаха-исповедника с каждым из его спутников; отражает поток их сознания, сопровождаемый комментариями рассказчика. Особый синтаксис книги, скрупулёзно сохранённый мной в цитируемых из неё отрывках, — мастерский приём Анджеевского, хотя, возможно, и требующий от читателя обострённого внимания:

«на исходе была уже пятая неделя с того предвечернего часа, когда Жак из Клуа, прозванный Жаком Найдёнышем, а в последнее время называемый Жаком Прекрасным, покинул свой шалаш над пастбищами, принадлежащими деревне Клуа, и сказал четырнадцати деревенским пастухам и пастушкам: Господь всемогущий возвестил мне, чтобы, противу бездушной слепоты рыцарей и королей, дети христианские не оставили милостью своей и милосердием город Иерусалим, пребывающий в руках нечестивых турок, ибо скорее, нежели любая мощь на суше и на море, чистая вера и невинность детей могут сотворить величайшие деяния…»

Речь идёт о так называемом крестовом походе детей (или «пастушков»).

В ходе первого рыцарского похода крестоносцы завоевали Иерусалим. Когда войско мусульман покинуло город, рыцари Христа устроили всеобщую резню, кровью мирных жителей залив мостовые, мечети и синагоги. Случилось это в 1099 году, не сделав христианский мир ни лучше, ни счастливее. Сто лет спустя мусульмане вновь захватили многострадальный город, и участники последующих крестовых походов уже ничего не могли с этим поделать. Четвёртый же из «освободительных» походов даже не достиг Палестины. Христово войско вместо Иерусалима захватило Византию и её столицу, вырезав, изнасиловав и ограбив сотни тысяч христиан-греков. Культурные ценности и древние пергаменты безжалостно уничтожались; драгоценности, золотые изделия и церковные реликвии выгребались из дворцов и церквей Константинополя. Рыцари увозили награбленное по своим замкам в Европу, причём большая часть сокровищ погибла в пути или была отобрана другими бесчисленными разбойниками и ворами: турками, болгарами, печенегами, половцами. (Робер де Клари «Завоевание Константинополя»).

Это злодеяние произошло в 1204 году, оставив страшные воспоминания у юного героя повести Алексея, византийского грека. О них он поведал священнику в пешей исповеди в самом начале крестового похода детей:

«ночью я проснулся средь трепещущих отблесков огня, среди гула, бряцания оружия, воя, женского плача и стонов умирающих, возле меня стояли женщина и мужчина, позади, за окном пылало яркое зарево, я помню только это зарево и мужчину с женщиной, стоявших у моего огромного ложа, это были мой отец и моя мать, но я не помню их лиц, не слышу их голосов, помню приближающийся в трепетном зареве гул, бряцание оружия, женский плач и стоны умирающих, в ту минуту огромная дверь внезапно, будто переломившись надвое, раскололась, и я впервые увидел его, он был юный, сияющий, и я сразу полюбил его, помню короткие вспышки его меча, потом, помню, на мои стиснутые у горла руки брызнули струйки, то была кровь моих родителей, кровь была у меня на руках, на губах, мне хотелось кричать, но я не кричал, а потом, вот это я помню, будто случившееся вчера, он ко мне наклонился, я зажмурил глаза, почувствовал его ладонь на мокром от пота лбу, мне хотелось плакать, но я не мог, так как чувствовал тошнотворный вкус крови на губах, помню он взял меня на руки, помню его склонившееся надо мной лицо, но что было дальше, не помню…»

Так восьми лет от роду Алексей Мелиссен попал к Людовику Вандомскому, графу Шартрскому и Блуаскому, одному из тех, кто в жажде власти и наживы грабил и жёг Константинополь; к тому, кто на глазах ребёнка убил его родителей, а затем стал его опекуном и сделал наследником старинного графского рода Франции.

Мальчик рос умным, крепким и выносливым; он отлично фехтовал, скакал верхом, стрелял из лука, во всём превосходя своих друзей-сверстников. По его словам, приёмный отец

«рассказывал мне, тогда уже подростку, что в ту кошмарную ночь резни и пожаров, он, двадцатилетним юношей поклявшийся все свои богатства и дарования отдать делу освобождения из-под ига неверных Гроба Христа, в ту ночь словно очнулся и понял, что совершено тяжкое преступление, и меня, потерявшего отца и мать, спас, вынеся на руках из горящего дома, специально, чтобы искупить хоть малую толику зла, причинённого христианскими рыцарями, <…> а той весной он подарил мне пурпурный плащ со словами: через два года ты получишь золотые шпоры и золотой рыцарский пояс…»

Исповедуясь, Алексей не умолчал и об интимном повороте в их отношениях с Людовиком:

«однажды, той же весной, он взял меня с собой в баню, он отослал прислуживавших нам при купании челядинцев, вначале мне было немного неловко, но я стеснялся не своей наготы, а тишины, которая царила вокруг, ведь я привык, что в бане всегда стоял гомон, я лёг на низкое ложе и ни о чём не думал, я даже тогда ни о чём не думал, когда он, приблизившись к ложу, лёг рядом и, без единого слова обняв меня, притянул к себе, я почувствовал его наготу подле своей, а его лицо, узкое и сухое, ещё молодое, хотя изрытое тёмными бороздами, с глубоко посажеными глазами, до того светлыми, что они казались нагими, увидел так близко, как шесть лет назад, когда это лицо впервые надо мной склонилось…».

В последовавшим разговоре, на вопрос графа, хорошо ли ему сейчас с ним, Алексей ответил утвердительно. И, в свою очередь спросил любовника, не он ли убил его родителей. Тот, не дрогнув, сказал:

«…да, это правда, я совершил это страшное злодеяние, поскольку, исполненный веры и надежды, считал, что если на нас плащи крестоносцев и мы дали обет пожертвовать всем ради освобождения Гроба Христова из-под ига неверных, то и всё, что мы делаем, правильно и необходимо, ибо служит этой единственной и высочайшей цели, то было заблуждением моей святой веры…».

Алексей сладко грезил в объятиях Людовика; в своих мечтах он видел его, окружённого духовенством, рыцарями и дворянами, в готическом соборе Шартра в сверкающих доспехах, в длинной чёрной тунике, перехваченной золотым поясом. Граф, касаясь мечом Библии, клянётся отдать жизнь освобождению Святого Гроба. Алексей в красивой одежде пажа стоит рядом с ним; ангелы под куполом храма внимают словам клятвы. Между тем, речи его нагого любовника, лежащего рядом, были покаянными:

«теперь мне уже трудно сказать, когда я понял, что совершаю преступлениеи не только не приближаюсь к желанной цели, а, напротив, от неё отдаляюсь, будто на пути к вершине высокой горы скатываюсь в пропасть, может быть, впервые эта догадка озарила меня, когда, сам запятнанный кровью, я увидел тебя на огромном ложе, тоже обагрённого кровью, которую я пролил, но сейчас, по прошествии лет, полных лишений и самоистязания, когда я делал больше, чем желал, дабы искупить причинённое мною в ослеплении веры зло, сейчас, обняв тебя, я вновь, теперь уже добровольно, закрываю перед собой врата далёкого Иерусалима, так как сильнее всего, что во мне есть, моя тёмная к тебе любовь, к тебе, который должен был стать моим сыном и наследником, но которого давно уже вижу я в мыслях своим любовником, можешь делать со мной, всё, что хочешь, — сказал я, когда он умолк, он же спросил: тебе это будет приятно? можешь делать со мной, всё, что хочешь, — повторил я, — что б ты ни сделал, мне будет приятно, и тогда это произошло, но, когда произошло, я не почувствовал себя счастливым, меня лишь переполнило неведомое прежде блаженство и обуяло желание снова его испытать, счастливым же я себя не чувствовал, потому что тогда уже понял, что он не любит меня, что ему нужно лишь моё тело, знаю, что и он это понимал, хотя старался обмануть и себя и меня, и говорил, что любит, но, говоря так, говорил неправду…»

Любовная страсть неистового Людовика к Алексею схожа с чувством, которое поэт Шарль Бодлер испытывал к Жанне Дюваль, парижской путане:

Я люблю тем сильней, что как дым ускользая, И дразня меня странной своей немотой, Разверзаешь ты пропасть меж небом и мной.

Крестоносец был твёрдо убеждён: уступив своей греховной страсти к Алексею, он скатился на самое дно нравственной пропасти. Тщетно пытается рыцарь порвать порочные узы, закрывающие перед ним вожделенные врата Иерусалима. Потому-то он мечется в поисках всё новых и новых половых партнёров, способных вытеснить из его души влечение к Алексею. Это со всей очевидностью понимает его совсем ещё юный, и, в то же время, такой взрослый любовник:

«ибо только к моему телу вожделел, он жаждал любви, но не способен был меня полюбить, ненасытное вожделение было его единственным настоящим чувством, знаю, не раз, обнимая меня и говоря, что любит, он думал: пустое всё это, я не могу его любить, но и жить без него не могу, а я, когда насытившись мной, он внезапно оставлял меня одного, думал: я — его собственность, его вещь, поэтому ему проще презирать меня, чем себя, я ненавижу его, но и себя ненавижу, так как покорно соглашаюсь на всё, чего б он ни захотел, мне это приятно, а поскольку, приятно я не могу от этого отказаться, за что и ненавижу себя, я знал, что кроме меня ему нужны были другие тела, он их искал и находил, но потом снова возвращался ко мне, а я, хотя знал, что он придёт, ещё согретый теплом другого тела, его ждал…».

Достигнув шестнадцати лет, Алексей и сам решился изменить своему любовнику. Он пошёл на это из ревности и отчаяния, зная, что в тот самый миг Людовик прячется в пастушеском шалаше Жака, прозванного Прекрасным. В пику им обоим, юноша вступил в близость с женщиной. Он воспользовался услугами Бланш, девушки, влюблённой в Жака и только что отвергнутой подростком-пастушком. Повстречав в ту роковую ночь Алексея, «она спросила: можешь сделать так, чтобы я перестала думать о нём? я сказал: раздевайся, и она разделась, я стоял над ней…».

Надо признать, что, настраивая себя на секс с Бланш, Алексею прибег к хитроумной психологической уловке:

«я тоже, сбросив с себя одежду, стоял над ней и думал: вот перед тобой лежит Жак, поспеши, ибо через минуту Жак перестанет быть Жаком, она лежала обнажённая на моём плаще, я впервые ступил босыми ногами на этот плащ, впервые потому, что до сих пор он служил не мне, а моему ожиданью, я ступил на свой пурпурный плащ и сказал: он тебя прогнал? сказал так, потому что не нашёл других слов, а не потому, что лежащая передо мной незнакомая обнажённая девушка пробудила во мне желание, единственно от тоски, от неутолённой жажды и одиночества я это сказал, тогда она попросила: сделай так, чтобы я больше не думала о нём, и тут я внезапно почувствовал, что моя мужская сила — моя мужская сила…»

Любовники забылись сном, а их пробуждение было насильственным:

«открыв глаза, затуманенные тяжёлым сном, я увидел его: он стоял над нами, слившимися в любовном объятии, но гнева не было на его тёмном лице, его глаза, такие светлые, что казались нагими, теперь были наги больше обычного, он бил нас тем кожаным арапником, который выронил второпях, когда я затрубил в рог, а он поспешно спрятался от меня у Жака в шалаше, он нас бил, она, как и я пробудившись от тяжёлого сна, попыталась найти защиту от первых ударов во мне, поскольку я был ближе всего, но потом, увидев его, увидев, что мы наги, а он одет и бьёт нас арапником, стремительно выскользнула из моих объятий и, крича, будто её резали, убежала, я продолжал лежать на своём плаще, он стоял надо мной и без устали меня бил, я лежал, принимая сильные, до крови рассекающие кожу удары, внезапно он перестал меня бить и, стоя надо мной, замер, я спросил: почему ты меня бьёшь? потому, что я переспал с этой шлюхой, или потому, что, спрятавшись от меня у Жака в шалаше, ты вынужден был меня обмануть? тогда он отбросил арапник, опустился рядом со мной на колени и, желая убежать от меня, а также, наверное, и от себя, заключил меня в свои объятья, я знал, что он обнимает меня в последний раз, и, когда он делал со мной, то, что привык делать всегда, закрыл глаза, чтобы он не видел моих слёз…».

Исповедь монаху продолжалась; слышались шаги двух с лишним тысяч босых детских ног; беззвучно колыхались в темноте хоругви и кресты; где-то в хвосте колонны скрипели телеги, на которых везли выбившихся из сил участников похода. Старый человек, который три дня исповедовал детей, очищая их от всяческих грехов и проступков,

«был большим и грузным мужчиной в бурой рясе монаха-минорита, он шёл впереди, шёл медленно, поступью очень усталого человека, неуклюже припечатывая землю тяжёлыми отёкшими ступнями, старый человек думал: если юность не спасёт этот мир от гибели, ничто больше не сумеет его спасти, потому-то все надежды и чаянья я возложил на этих детей…».

Он не был ни фанатиком, ни честолюбцем и ничем не походил на Петра Пустынника и других идейных вдохновителей крестовых походов. Массовый религиозный экстаз, порождённый пастушком, застал его врасплох. Он слышал правду и ложь из уст тех, кто боготворил Жака и любил его. Идя в голове шествия, исповедуя всех, кто устремился за новоиспечённым избранником Бога, монах мучительно размышлял: можно ли надеяться на чудо, а если нет, то как ему, старому человеку, предотвратить гибель участников похода?

Алексей, примкнув к походу детей, стал его «движущей силой». Он заколол своего бесценного андалузского жеребца, чтобы накормить изголодавшуюся толпу. Он заставил участников шествия исповедоваться монаху-минориту (принудив к этому и свою любовницу Бланш: «убью, как собаку, если не исповедуешься и не получишь прощенья, лги, но будь такая, как все»). Он торжественно облачил Жака в свой пурпурный плащ, подарок графа, превратившийся из символа надежд юного грека в любовное ложе его отчаянья: на нём Бланш отдавалась ему; на нём он в последний раз сам отдался Людовику.

Что направляло неукротимую волю Алексея? Что стало причиной внезапного религиозного преображения Жака? Почему множество молодых людей поверило юному пастушку? Зачем они отправились в крестовый поход, бросив своих родителей? Эти вопросы мучили старого монаха. Ответы на них он искал в бесконечных исповедях кающихся.

В ту роковую ночь, когда Людовик наткнулся на костёр, разведенный пастухом, вспыхнуло любовное чувство, опалившее и молодого мужчину, и подростка. Оно-то и стало поворотным пунктом в судьбах их самих и великого множества людей. Жак рассказал монаху в исповеди:

«я стоял, наклонившись к огню, и тут он появился передо мной на великолепном вороном жеребце, появился нежданно-негаданно, я не знал кто он такой, судя по облику и одежде, то был рыцарь благороднейшего рождения, ты знаешь дорогу в Шартр? Шартр там, — сказал я и показал рукой, — там, где полуночная звезда, если без промедления отправитесь в путь, к утру попадёте в Шартр, ночь была очень светлая, так что полная луна уже восходила над лугами внизу, я подумал, что сейчас он уедет, взмолился в мыслях, чтобы этого не случилось, и сказал: если не хотите ехать в темноте, в Клуа можно найти удобный ночлег, я предпочёл бы воспользоваться твоим гостеприимством, — сказал он в ответ, а у меня сильно забилось сердце, шутите, господин, мой шалаш убог, ты его не любишь? — о нет! — воскликнул я, — я очень его люблю, тогда он улыбнулся, и его светлые глаза показались мне ещё светлее, значит, твои чувства превращают его во дворец, — сказал он, — подумай, что толку от великолепия, если оно вызывает презрение или неприязнь? богатство в таком случае утрачивает свой блеск, красота — привлекательность, а мощь — силу, только любовь способна какую угодно вещь, даже наискромнейшую, сделать прекрасной…».

Так Людовик очутился в шалаше Жака. Их свиданию дважды помешали. Вначале зазвучал настойчивый охотничий рог Алексея. Граф приказал Жаку привлечь юношу пастушеским кличем и затем сказать ему, что всадник, которого он ищет, ускакал в Шартр. Тот так и поступил, впервые в своей жизни солгав. Но Алексей не поверил пастуху. Жак рассказывает:

«он всё ещё не сводил с меня своих тёмных угрюмых глаз, ты уверен, что тот рыцарь уехал? — не веришь? верю, — сказал он, обогнув меня, подъехал к шалашу, с чего бы мне не верить, — сказал он громче, чем говорил до сих пор, — у Людовика Вандомского, графа Шартрского и Блуаского, нет причин скрываться от своего питомца и наследника, после чего внезапно нагнулся до самой земли и, подняв ременный арапник, лежавший на траве у входа в шалаш, подъехал, держа в руке этот арапник, ко мне, ты прав, — сказал он, мой господин, должно быть, в самом деле спешил, иначе бы заметил потерю, с минуту мы молча смотрели друг другу в глаз, до тех пор мне неведомо было чувство ненависти, но в ту минуту я его ненавидел, до свидания, Жак, — сказал он, — мы ещё встретимся, и, хлестнув арапником своего жеребца, поскакал вниз по склону…».

Второй помехой стала Бланш, убежавшая с деревенской свадьбы к Жаку. Тот, не скрывал своей досады, прогоняя её прочь:

«кого ты ищешь? — спросил я, тебя, — ответила она, — поцелуй меня, я промолчал, и она подошла ближе, уходи, — сказал я, боишься? — засмеялась она, — если у тебя ещё никогда не было девушки, я тебя научу, увидишь: возьмёшь меня один раз, и тебе захочется делать это со мной каждую ночь, уходи — повторил я, она стояла так близко, что я видел, как она побледнела и глаза её потемнели и сузились, кто у тебя в шалаше? — спросила она, никого, — ответил я, врёшь, — и хотела меня ударить, но я помешал ей, схватив за запястье, она рванулась: пусти, — и, когда я разжал пальцы, сказала, быстро дыша: ты ещё будешь на коленях умолять меня, чтобы я тебе отдалась, мне не пришлось в третий раз повторять: уходи, потому что, резко повернувшись, она побежала вниз, к лугам…».

Прогнав Бланш, Жак вернулся в шалаш и улёгся на подстилку рядом с Людовиком. Тот спросил:

«это была твоя девушка? у меня нет девушки, — ответил я, — почему? — спросил он, не знаю, — ответил я, — наверное потому, что я никого не люблю, зато тебя любят, — сказал он».

И тут возникла ситуация, в точности повторившая историю двухлетней давности. Только на этот раз Людовик не сокрушался из-за греховности своего любовного выбора; нового избранника он счёл совершенством и ангелом во плоти. А прекрасный пастушок, слушая любовные признания графа, впал в транс, подобно тому, как это в своё время случилось с Алексеем. Слово в слово повторил потом Жак, исповедуясь, любовный диалог, запавший ему в душу:

«ты молод, красив, а взгляд твоих глаз сразу, едва я увидел тебя, сказал мне, что душа твоя тоже прекрасна и чиста, чувства меня не обманывают, я тебя вижу, касаюсь рукой твоего плеча, трогательно вздрагивающего от моего прикосновения, ты живёшь, двигаешься, существуешь, а если кажешься сотворённым из иной нежели все прочие люди, материи, то потому, наверно, что природа благодаря божественному вдохновению, которым она наделена, единожды только способна из обычных элементов создать столь совершенное существо, после чего, поскольку я молчал, мягко повернул меня к себе и спросил: тебе ещё никто не говорил, что ты прекрасен? я ответил: так как вы, господин, никто, и сказал правду, потому что не знал своего лица, и, хотя слышал, что в деревне меня всё чаще называют не как прежде, Жаком Найдёнышем, а Жаком Прекрасным, никто до сих пор так, как он, об этом не говорил, он сказал: может быть тебе это неприятно? нет, что вы, господин, говорите, мне вовсе не неприятно, — ответил я».

В наступившем затем сладком гипнотическом трансе Жаку виделись врата и стены Иерусалима, ведь рыцарь в эти минуты жаловался, что ему самому уже никогда не выполнить святую задачу освобождения Гроба Господня:

«не с обагрёнными невинною кровью мечами и затаёнными в сердце и в мыслях тёмными и неистовыми страстями, а лишь в броне невинности и с чистым сердцем под этою бронёю можно достичь ворот Иерусалима, которые должны распахнуться перед теми, кто душою близок покоящемуся в одинокой могиле Христу, противу бездушной слепоты рыцарей, герцогов и королей, только христианские дети в своём милосердии могут спасти город Иерусалим…».

Как когда-то Алексею, Жаку впору было сказать: «можете делать со мной, всё, что хотите, господин…». А утром он понял, что рядом с ним никого нет:

«я лежал на своей подстилке и чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо прежде, хотя я всегда просыпался в своём шалаше один, я подумал: всё это мне приснилось, и, подумав так, даже пожелал, чтобы это был только сон, но едва пожелал, в ту же минуту меня обуял страх, я сел на подстилке и вдруг увидел на своей руке этот драгоценный перстень, должно быть, уходя, он надел мне его на палец, когда я спал, поняв всё, я преклонил колена и возблагодарил всемогущего Бога, что это не было сном…».

Скоро к пока ещё безгрешному Жаку пришли угрызения совести. Узнав от Алексея, что граф утонул в Луаре, разбушевавшейся в весеннем полноводии, Жак

«спросил его: ты был с ним? да, — ответил он, — весенние реки коварны, и не смог спасти? не смог, — сказал он, — это произошло очень быстро, так камень идёт на дно, он говорил, а я думал: будь я с ним, я сумел бы его спасти».

«Его смерть на моей совести: нужно было пойти с ним и уберечь его, но я остался в шалаше! И теперь ничто не возместит эту утрату!» — терзался пастушок, забывая, что Людовик сам не позвал его с собой.

Зато его позвал соперник, ставший к тому времени Алексеем Вандомским, графом Шартрским и Блуаским. Совсем недавно он жаждал лишь одного — чтобы Людовик

«был рядом и своим телом защитил меня от одиночества, потерянности и страха, делай со мной всё, что хочешь, что б ты ни сделал, мне будет приятно».

Теперь же Алексей сам искушал Жака:

«если ты пойдёшь со мной и при мне останешься, я сделаю всё, что ты пожелаешь, буду служить тебе и тебя защищать, буду для тебя всем, чем ты разрешишь мне быть, потому что люблю тебя с первой минуты, с тех пор, как увидел тебя, склонившегося над догоравшим костром, люблю, хотя и не знаю, рождена ли моя любовь только тобой и мной, только нами двумя, или её пробудил из небытия тот, кого уже больше нет, и тут Жак сказал: уходи, ты не пойдёшь со мной? — спросил я, нет, — сказал он, я вышел, сел на коня и, во второй уже раз, поскакал вперёд, к влажным пастбищам, лежащим внизу, но если тогда, в ту первую ночь, меня переполняли любовь и ревность, то теперь я чувствовал только отчаянье в сердце да пронзительный холод в пальцах и на губах, потом я остановился на краю луга возле того самого дерева, под которым он бил меня, лежащего на земле своим арапником, а потом в последний раз обнимал…».

Вопрос Алексея: — «Ты пойдёшь со мной?» — теперь адресовался Бланш. А та была согласна на всё — на графскую опочивальню, лес, пустыню:

«девка та появилась неожиданно, подошла ко мне и сказала: этот страшный человек опять будет нас бить? раздевайся, — ответил я, — его уже нет, он лежит в тяжёлом гробу и единственное, что может делать, — гнить, потом, лёжа подо мной, обнажённая, она спросила: он тебя прогнал? я взял её, ничего не сказав, она смеялась и стонала, я входил в неё, но перед моими открытыми глазами стояло лицо Жака, я растягивал медленно нараставшее наслаждение, чтобы подольше не исчезал этот образ, она смеялась и стонала, вдруг я услышал под собой, но как бы из дальней дали донёсшийся её короткий вскрик, прозвучавший как стон настигаемого смертью зверя, и, услыхав этот короткий вскрик, почувствовал себя властелином и повелителем этого тела, мною преобразованного в покорность и стон…».

Казалось бы, теперь Алексей мог освободиться от мазохистской зависимости и стать новым человеком. Но, увы, ещё в шалаше Жака юноша понял, что от духовного гнёта Людовика ему никуда не деться и никогда не избавиться:

«ты, придавленный тяжёлыми могильными плитами, я не думаю о тебе, но от тебя не освободился…».

Между тем, сам Людовик перед смертью счёл себя полностью обновлённым и свободным от прежней страсти; таким его сделала любовь к Жаку. Разумеется, всё это было лишь самообманом. Впав в эйфорию, рыцарь наговорил отвергнутому любовнику много глуповато-напыщенных, наивных, бессвязных слов:

«…обогащённый чувством, дотоле ему неведомым, чувством пленительным и новым, чувством, которое из пучины сомнений и горя выносит его на простор безудержной радости…».

Алексей, жизнь которого после этого сразу лишалась смысла, с горечью рассказывал монаху:

«только одно я понял: в его жизни мне нет больше места, я должен вернуться в город, из которого он вынес меня на руках, когда мой родной дом пылал, а руки и губы были окроплены кровью моих родителей, которую он пролил, он говорил, это я помню и никогда не забуду: сейчас всё сошлось на том, чтобы нам расстаться и чтоб моя жизнь перестала быть твоей жизнью, а твоя моей, я спросил: когда мне уйти? он сказал: ты получишь всё, что причитается человеку, который должен был стать моим наследником, когда мне уйти? — спросил я снова…».

Изгнание Алексея было несправедливым, жестоким и бессмысленным поступком Людовика. Если бы он остался в живых, то убедился бы, что любовь прекрасного пастушка не способна изменить ни его сути, ни судьбы. Все трое, Людовик, Алексей и Жак, несвободны в своём выборе; сами того не зная, они запрограммированы на гибель.

Свобода выбора и «запрограммированность» в сексе и жизни

Удобнее всего проследить механизм такого программирования на примере Алексея. Подобно Гумберту из романа Набокова, он — продукт импринтинга (запечатления). В главе, посвящённой Лолите, этот феномен станет предметом более обстоятельного обсуждения. Сейчас же, забегая вперёд, скажем: в память Алексея навсегда впечаталась ночь кровавой резни. Мало того, пережитый ужас оказался спаянным с его сексуальностью. Видение «юного, сияющего», неодолимо привлекательного рыцаря, возникшего на фоне зловещего зарева, неразрывно соединилось с всеобъемлющим и повсеместным страхом смерти, заполонившим город, с криками преследуемых и убиваемых, обильно текущей багровой кровью, бряцанием оружия. Всё это запечатлелось на всю жизнь:

«…и я сразу полюбил его, помню короткие вспышки его меча, потом, помню, на мои стиснутые у горла руки брызнули струйки, то была кровь моих родителей…».

Для возникновения импринтинга недостаточно одних только сверхсильных эмоций; нужен особый склад нервной системы. К нему приводят заболевания мозга, его травмы и ушибы, в том числе родовые, асфиксия (удушье). С Алексеем нечто подобное случилось в младенчестве. Об этом рассказал его воспитатель, разыскавший юного грека во Франции:

«ты тяжело заболел и бредил в беспамятстве, лекари, все до одного, сомневались, можно ли тебя спасти, я же днём и ночью бодрствовал подле тебя, и, когда на третью ночь, не приходя в чувство, ты стал умирать, окостенел, а стопы твои и кисти рук, несмотря на жар, сделались холодными, как лёд, я взял тебя на руки и сказал: ты должен жить, ты должен услышать, что я говорю тебе: ты должен жить, не помню, сколько раз повторял я эти слова, может быть, десять, а может быть, сто, зато помню, что в конце концов ты открыл глаза и посмотрел на меня, держащего тебя на руках, ясным взглядом…».

Сексуальность Алексея сложилась по механизму импринтинга. Она неразрывно связана с потребностью подчинения сильной личности. Могущественный мужчина способен причинить своему любовнику боль и обречь его на унижение, но также может дать ему и чувство безопасности, утолить тревогу, спасти от кошмара одиночества. В этом секрет его сексуальной привлекательности. Появление Людовика в жизни ребёнка сопровождалось убийством его родителей, крушением привычного мира. Потому-то изначально любовник стал для него рыцарем тьмы. Да и сам мальчик оказался запрограммированным на зло, причём особый трагизм заключался в том, что, в отличие от крестоносца, он видел это зло без прикрас. Задолго до того, как они стали близки физически, Алексей вполне постиг мятущуюся грешную душу Людовика. Сам рыцарь не способен был понять себя так полно и точно, как это дано было его воспитаннику. Увидав в детстве звериное обличье религиозного фанатизма, воспринимая лишь тёмную ипостась своего любовника-крестоносца, Алексей раз и навсегда убедился в преступности крестовых походов. Он отрицал и существование Бога, недвусмысленно намекая монаху на свой атеизм (в эпоху тотального религиозного мышления юноша был явно незаурядной личностью!).

Итак, импринтинг сделал юного грека садомазохистом. Его любовное влечение к Людовику было его тяжким крестом и одновременно счастьем и смыслом жизни. Он не делал тайны из своей страсти и ни за какие блага не пожелал бы от неё отказаться. В этом убедился воспитатель, когда-то спасший его от смерти:

«в его голосе была печаль: значит, ты любишь человека, руки которого обагрены кровью твоих родителей, я повторил, не поднимая глаз: не хочу тебя больше видеть, и если ты ещё раз появишься на моём пути, я убью тебя или прикажу убить, хорошо, сказал он, помолчав, — я уйду, и ты меня больше не увидишь, но прежде чем уйти одно хочу тебе сказать: я проклинаю, Алексей Мелиссен, ту минуту, когда тебе, умирающему, крикнул: ты должен жить…».

Юноша, внезапно отвергнутый любовником, с горьким отчаяньем понял, что случилась беда, что отныне они оба обречены, ибо жить друг без друга не могут:

«Жака, о котором он ничего не знал, он смог полюбить, меня же, о котором он знал всё, полюбить не смог, хотя и говорил вначале, что любит, а теперь, так и не полюбив, думает, что может жить без меня…».

Ещё до того мгновенья, «как сжатый кулак Людовика в последний раз мелькнул среди жёлтых и вспененных вод Луары», Алексей безуспешно попытался освободиться от гибельной садомазохистской зависимости. Увы, ничто не могло спасти юношу, ни его сильная воля, ни физическая неутомимость, ни способность мыслить ясно и логично. Алексей решился даже на смерть Людовика. То, что юноша не спас любовника, хотя вполне мог это сделать, конечно же, было убийством. Но и этот грех оказался напрасным:

«он тонул неподалёку от берега и долго противился смерти, прежде чем исчез в пучине жёлтых вспененных вод, он не хотел умирать, а когда почувствовал, что теряет силы и идёт на дно, конечно же в заливаемых водой глазах у него стоял образ Жака, и с этим видением он шёл на дно, в холод и шум смертоносных вод, я мог его спасти, но не двинулся с места, я думал: теперь я буду свободен, так пусть же это свершится, ведь если его не станет, я буду свободен, я буду избавлен от власти его тела и вожделения плоти, однако, когда это произошло и передо мной были уже только разлившиеся, жёлтые и вспененные воды Луары, я не почувствовал облегчения, сожаления, правда, я тоже не чувствовал, внутри меня всё оледенело, холод закрался в сердце, холодом сковало пальцы и губы…».

Холод, о котором говорит Алексей, уже однажды сковал его в детстве, но отступил. Сейчас же его возвращение означало приближение гибели, сначала душевной, а потом и телесной. И всё же, вопреки сознанию своей обречённости, юноша изо всех сил противился ей. Освобождаясь от заложенной в него программы, он пытается вытеснить любовника из своего сердца, из собственной жизни, из жизни окружающих, заменив покойного самим собой повсюду, где только это казалось возможным. Именно таким стремлением объясняется внезапно вспыхнувшее чувство к Жаку, которое Алексей именует любовью.

Но не любовь движет им, хотя, казалось бы, даже вступая в близость с Бланш, он на её месте представляет себе всё того же Жака,

«хрупкого невысокого юношу в полотняной тунике с открытыми ноги и шеей, светло-каштановыми волосами, отливающими золотом и ресницами, такими длинными, что их тень падала на его щёки».

Мало того, слыша стоны и выкрики Бланш, порождённые женским переживанием оргазма, он мысленно приписывает их Жаку, представляя себя его любовником и повелителем. Но, повторим, не любовь, а ненависть питает Алексей к избраннику Людовика. Он легко погубил бы Жака, если бы тот пошёл с ним в графский дворец. Отказ пастушка лишь отдалял время его смерти и умножал её цену: он вынуждал юношу отказаться от графства и предопределил неотвратимость его собственной гибели. Примкнув к походу детей и ни минуты не сомневаясь в его обречённости, Алексей делает всё, чтобы даже ценой собственной жизни привести Жака к смерти. Именно такой исход предстал в провидческом видении монаха-исповедника. Ему привиделись двое детей, светлый и темноволосый, бредущие по мёртвой пустыне. Светлый был слеп. Тёмный остался лежать на песке; он послал своего спутника к якобы виднеющимся вратам Иерусалима, которых на самом деле не было и в помине. Вместо них впереди была смерть.

Так воля покойного Людовика, слившись воедино с волей Алексея, стала вдвойне смертоносной. Рыцарь, полагая, что любит своих избранников, приносил им лишь гибель. Между тем, как ни странно, он не будит ненависть ни у своего окружения, ни у читателей. Он — убийца, насильник, фанатик; но его страстное стремление к недостижимому идеалу и нравственные муки, порождённые сознанием собственной порочности, трогают людей. Жак, например, с первого же взгляда на незнакомого рыцаря понял, как много тот страдает.

Как ни странно, здесь можно обнаружить сходство «Врат рая» с «Солярисом». Но очевидна и пропасть между ними: если, по Тарковскому, преодоление человеческих слабостей и садомазохизма лежат в основе прогресса человечества в целом, хоть и не приносит счастья каждому из людей в отдельности, то, по Анджеевскому, невозможно и это. В частности, благородная в глазах средневековых христиан, но в действительности ложная цель — отвоевание Гроба Господня, повлекла за собой реки крови и горы трупов, разорение городов, гибель культурных ценностей.

Не были исключением из этого печального правила и крестовые походы детей. В 1212 году они стихийно возникли во Франции и в Германии. Вдохновителем и организатором похода французов был 12-летний пастушок Этьен из деревни Клуа (прототип Жака). Немецких детей вёл за собой 10-летний Никлас. Каждый из мальчиков, объявив себя избранником Христа, собрал более 30 тысяч последователей. Разумеется, дети-паломники шли в сопровождении самых разнообразных взрослых — наивных простаков, религиозных фанатиков, мошенников, бродяг, убийц. По дороге они грабили и убивали людей, начав со своих беззащитных соотечественников-евреев, отданных им на растерзание властями. Многие паломники сами были убиты крестьянами и горожанами, защищавшими своё добро и пищу; ещё больше их умерло от голода и болезней. Средиземное море должно было расступиться, согласно обещаниям идейных вдохновителей похода, пропустив шествие к Иерусалиму. Разумеется, этого не произошло. Детей обманули: владельцы кораблей и работорговцы заманили их на суда, а затем продали на арабских невольничьих рынках. (Об этом можно прочитать, в частности, в книге Михаила Заборова «Крестоносцы на Востоке»).

«Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой» обрели особый смысл для наших современников. На ум приходят идеи гораздо более справедливые и честные, чем завоевание Гроба Господня. Таковы в нашей истории социальные истоки Октябрьской революции. Кто усомнится в благородстве и бескорыстии польского рыцаря Феликса Дзержинского? Он не щадил себя ради торжества социальной справедливости. И отправил на смерть сотни тысяч людей. Герои гражданской войны; паладины революции; чекисты, убеждённые в своей суровой правоте; правдолюбцы, жертвовавшие собой ради светлой идеи, становились убийцами. Террор, творимый обеими сторонами, красными и белыми, был в равной мере бесчеловечен.

Похоже, прогресс человечества сопряжён с чередой целей, которые поначалу представляются святыми и справедливыми. Реализуясь, они вызывают всплеск варварства и гибель множества людей, а, став достоянием истории, представляются сомнительными или попросту ложными. Переломные моменты в развитии общества принимают характер социальных катаклизмов и сопровождаются эпидемиями садизма и насилия.

История полна примеров, с одной стороны, высочайшего благородства, а с другой, бесчеловечной жестокости, властолюбия и алчности. Это люди, а не животные изобрели мучительные казни: усаживание на кол, сдирание кожи с живого человека, зашивание во вспоротый живот жертвы голодных крыс… Список злодейств можно продолжать бесконечно. С развитием технических возможностей человечества масштабы его злодеяний возрастают. Войны становятся всё кровопролитнее, людские потери множатся. Террорист радуется тому, что отправляет в небытие сотни и даже тысячи незнакомых ему людей, не сделавших ему ничего дурного. Он жертвует собой, убивая как можно больше «неверных»… Средневековый армянский поэт Наапет Кучак написал проникновенные и горькие стихи (их смысл точнее передаёт подстрочный перевод — слишком многое теряется в известных стихотворных переложениях этого айрена):

Господи, в каждый час и в каждую минуту спаси меня от людского зла. Людское зло — это так страшно, что и зверь от него бежит. Лев, царь зверей, закован в цепи. Орёл, страшась человека, парит в поднебесье.

Мечтатель Людовик (кстати, реальный персонаж истории, участник четвёртого крестового похода) превратил безгрешного Жака в фигуру гораздо более губительную, чем Крысолов, который увёл в никуда детей Гамельна. Этот символ выразителен вдвойне: Жак — пастух (пастырь), увлекающий доверившихся ему людей на гибель. Он жертва садомазохизма, хотя его чувства поначалу так похожи на настоящую любовь.

Как же отличить любовь от бесчисленных подделок под неё, о которых предупреждает в своей максиме французский мыслитель Ларошфуко?

Формула любви и трагедия Жака

Все любят и боготворят Жака (или, по крайней мере, думают, что любят его), по-разному объясняя это своё чувство. Красавица Мод, первой поверившая в богоизбранность пастушка, говорит на исповеди:

«я люблю его улыбку, которая не улыбка даже, а как бы робкое её обещание, его улыбка открывает передо мной Царство Небесное, всем собой он открывает Царство Небесное, я всегда могла молиться ему, как небесам, я верю, что Жак приведёт нас в Иерусалим».

По словам Мод, в день, когда новоявленный пророк объявлял людям божью волю, он

«был бледен той чистой и вдохновенной бледностью, которая кажется отражением особого внутреннего света, побледневший, он сходил с холма, который возвышался над пастбищем на краю леса, потом она увидела его среди пастухов, онемевших от изумления, столь странным было появление его среди них, тогда он впервые сказал: Господь всемогущий возвестил мне противу бездушной слепоты рыцарей…».

Могла ли Мод поверить, что совсем не Бог, а мятущийся грешный Людовик пробудил в Жаке религиозный экстаз, и что мессианское прозрение пастушка неотделимо от их любовного чувства? Со слов подростка:

«мы лежали рядом на моей жёсткой подстилке, помню, он говорил: когда я ехал один в лесу, мне было чертовски грустно, мир казался мне огромной скуделью нужды и страданий, человек — заблудшей тварью, жизнь — лишённой надежд, но едва я увидел тебя, стоящего у костра, тотчас же мрак, объемлющий мир, сделался не таким беспросветным, участь человека — не столь безнадёжной, жизнь — ещё не растерявшей остатки тепла, подумай, какими богатствами ты владеешь, если одним своим существованием способен воскрешать надежду, я чувствовал, как под незакрытыми веками у меня закипают слёзы, мне было хорошо, как ещё никогда в жизни …».

В ответ на последовавший смятенный возглас Жака: «ты не знаешь меня, господин!», — Людовик дал ему собственное объяснение природы любви:

«если человек только непостижимая тайна, другому человеку трудно его полюбить, но если в нём нет ничего потаённого, полюбить его невозможно, ибо любовь — поиск и узнавание, влечение и неуверенность, торопливость и ожидание, всегда ожидание, даже если ждать невмоготу, любовь это особое и неповторимое состояние, когда желания и страсти жаждут удовлетворения, но не хотят переступать той последней черты, за которым оно будет полным, ибо любовь, по природе своей будучи неистовой потребностью удовлетворения желаний, с удовлетворением себя не отождествляет, любовь не удовлетворение и не способна им стать, зная тебя, я б не мог устремить к тебе свои желанья, так как для них только неведомое вместилище пригодно, однако, если б я ничего о тебе не знал и ни о чём не мог догадаться, я бы тоже отпрянул от тебя, словно от предательского ущелья в горах или стремительного речного водоворота, любовь — зов и поиск, она хочет подчинить себе всё, но всякое удовлетворение желаний её убивает, она вечно томима жаждой, но всякое удовлетворение желаний умерщвляет её, любовь — отчаянье средь несовместимых стихий, но вместе с тем и надежда, неугасимая надежда средь несовместимых стихий…».

Рассуждения Людовика отчасти перекликаются с «Пиром» Платона, но за словами графа проглядывает невротический страх перед любовью, печаль человека, неспособного любить и боящегося очередного крушения новых надежд. Его любовное признание Жаку можно перевести на профессиональный язык нейрофизиологии и эволюционной биологии; но прежде нужно уточнить сущность любви, назвав её главные атрибуты.

Эта тема обсуждается во всех моих книгах: «Об интимном вслух»; «Глазами сексолога: философия, мистика и техника секса»; «Секреты интимной жизни»; «Гордиев узел сексологии. (Полемические заметки об однополом влечении)».

Предки человека относились к полигамным стадным животным; в их стае на одного самца приходилось несколько самок. Самцы таких видов отличаются агрессивностью и половым поисковым поведением — стремлением вступать в половые связи со всеми самками стаи. Подобное поведение индуцируют мужские половые гормоны, андрогены. Если кастрировать самца, он теряет половой поисковый инстинкт и агрессивность, становясь мирным и спокойным животным. Люди холостят жеребцов и быков, превращая их в рабочую скотину — меринов и волов. В естественных условиях кастрированные животные гибнут.

Чтобы выжить самому и оставить после себя потомство, самец должен быть агрессивным, сильным и похотливым (сексуально предприимчивыми). Доминирующий самец терроризирует возможных соперников, не давая им спариваться с самками. Такое поведение носит приспособительный характер. Ведь агрессивность и половой поисковый инстинкт позволяют наиболее приспособленному самцу стадных животных оставлять после себя многочисленное потомство, а это определяет качество популяции и, отчасти, влияет на её численность. (Количество животных в большей мере контролируется самками, ведь именно от их числа зависит численность потомства). Если в ходе мутации самец приобретает какое-то ценное преимущество перед другими самцами, то, оказавшись более приспособленным к условиям существования, он с помощью полового поискового поведения и агрессивности способен стать прародителем нового вида.

Наши далёкие предки, судя по их окаменевшим останкам, насчитывающим почтенный возраст в 8 миллионов лет, обладали чертами, общими и для человека, и для обезьян. Речь идёт о строении их черепа, челюстей, об особенностях их скелета в целом. (Этому посвящены, в частности, книги Джохансона и Иди, а также Натана Эйдельмана). Именно в то далёкое время и произошло разделение наших общих предков. Часть из них осталась в лесах, продолжая жить на деревьях. Они эволюционировали в нынешних обезьян. Часть же оказалась вне привычных для них условий обитания, не в тропическом лесу, а в африканской саванне, в поймах рек и на берегах озёр. Они-то и стали предками людей.

Скелеты и черепа обитателей саванны, живших 5 миллионов лет тому назад, свидетельствуют о том, что они к тому времени научились ходить на двух ногах, пользоваться камнями и крупными костями животных при добыче пищи и при защите от хищников. Они ещё не были людьми. Учёные дали им имя австралопитеков («южные обезьяны»). Разумеется, прямохождение и прочие приспособительные механизмы были приобретены нашими предками в результате случайных мутаций и естественного отбора, а не во исполнение их собственных прогрессивных замыслов или воли творца.

Шли тысячелетия. Естественный отбор продолжал формировать многочисленные виды приматов. Приматы (от латинского слова, означающего «первые») — название высших млекопитающих, объединяющее человека и человекообразных обезьян. Окаменевшие останки предков людей находят не только в Африке, но и в нынешних Европе и Азии, куда они к тому времени пришли. Это были виды, представлявшие собой обезьянолюдей (именно так переводится термин «питекантроп» — «обезьяночеловек»).

В основе научных знаний о происхождении человека лежат не только археологические находки, но и наблюдения учёных за первобытными племенами, обитающими в наше время. Правда, современным людям, даже если они ещё не вышли из каменного века в силу своей изоляции, живётся неизмеримо легче, чем их пращурам. В саванне и по берегам водоёмов наши предки были беззащитны перед многочисленными врагами. Опасность представляли не только быстрые и сильные хищники из семейства кошачьих (львы и саблезубые тигры). В гораздо большем количестве, чем в пасти хищников, наши предки гибли под ударами своих близких «родственников», высших приматов. «Кандидаты в люди» были самыми смертельными врагами друг для друга, поскольку были умны и вооружены крупными трубчатыми костями, дубинками и камнями. А таких кандидатов было немало. В ходе естественного отбора, продолжавшегося миллионы лет, природа непрерывно экспериментировала над приматами. Одни из них в ходе эволюции стали крупнее и сильнее своих родственников из близких видов. Казалось бы, уж они-то могут дать отпор любому врагу. Недаром учёные, обнаружившие их останки, назвали их гигантопитеками («гигантскими обезьянами»). Это была, однако, тупиковая ветвь эволюции, истреблённая более смышлёными и коварными обезьянолюдьми.

Перед нашими предками стояла сложная задача выживания. Самым выгодным направлением в приспособлении приматов было их «поумнение». Но для того, чтобы выжить и стать доминирующим видом, этого было мало. Творческой лаборатории природы надо было решить, казалось бы, неразрешимую задачу: создать вид, представители которого не просто были бы умнее своих ближайших родственников-приматов, но превосходили бы их способностью обуздывать собственные агрессивные инстинкты, направленные на соплеменников, а также умением подчинять свои интересы интересам стаи ради совместного выживания. Подобной эволюции наших предков мешал характер их сексуальности, унаследованный ими от животных предков. Ведь, как и в стаде животных, мужские половые гормоны делали их агрессивными и склонными к половому поисковому поведению. Самый сильный самец стада (увы, он всё ещё был самцом, наш далёкий пращур!) терроризировал остальных прамужчин, не давая им спариваться с самками. Из-за этих распрей стая не могла быть достаточно крупной, чтобы дать отпор врагам.

Главное препятствие, стоящее на пути наших предков в люди, — сочетание агрессивности с поисковым инстинктом, удалось преодолеть с приобретением нового для приматов качества — мужской избирательности. Это стало возможным, когда в ходе эволюции изменился характер сексуальности предков людей. Именно на этой ступени развития они получили способность к максимальному подкреплению полового инстинкта чувством удовольствия, что привело к возникновению оргазма, неизвестному ни одному виду животных. Эйфория, сопровождающая оргазм, тем полнее и острее, чем избирательнее половое влечение. Став доминантным, влечение к одной-единственной избраннице лишало мужчину интереса ко всем остальным представительницам женского пола. Потребность же служить интересам собственной избранницы стало альтруистической мотивацией: любовь подавляет эгоистические инстинкты. Иными словами, любовь — сочетание избирательного влечения и альтруистической мотивации. Удовольствие и душевный подъём, связанный с влюблённостью, усиливаются при совершении альтруистических поступков, дарящих радость любимому человеку. Эти качества: альтруизм и избирательность — главные атрибуты любви, те признаки, которые позволяют отличить настоящую любовь от тысячи подделок под неё. Любящий не нанесёт ущерба любимому человеку, а, тем более, не убьёт его.

С появлением мужской избирательности появилась возможность сплочения первобытной стаи, её превращения в племя.

Неандерталец — подвид того самого «Человека разумного», к которому относимся и мы, современные люди (что, впрочем, признают не все учёные). Появившись на земле более 500 тысяч лет тому назад, он достиг полного владычества среди остальных животных. Выйдя из Африки, он заселил Европу и Азию. Неандертальцы научились строить жилища и шить одежду, искусно охотиться на крупных животных (тем самым, положив начало их истреблению). Они порой обеспечивали защиту покалеченных соплеменников, о чём свидетельствуют обнаруженные останки особей, долго ещё живших после полученного ими увечья. Имея мозг такого же объёма (хотя и отличающийся по форме), что и современный человек, неандерталец владел речью, обладал зачатками религиозных представлений, хоронил покойников. Словом, он был достаточно умён. Внешне это был мощный коренастый субъект с низким лбом и крупными надбровными дугами. При встрече в современном общественном транспорте, любой принял бы его за человека, хотя и не вполне обычного.

Умел ли неандерталец любить? Вряд ли. Любовь «изобрёл» кроманьонец.

Кроманьонец появился около 50 тысяч лет тому назад (а по некоторым находкам, намного раньше этого срока) в Африке. Биологически это был современный человек с округлым черепом и большими лобными долями коры головного мозга. В отличие от своего собрата-неандертальца он изобрёл искусство, стал расписывать стены пещер сценами охоты и изображениями животных, вырезать фигурки из кости, высекать из камня скульптуры, украшать одежду бисером. Главное же, он превзошёл неандертальца своей способностью к альтруизму и коллективизму. Кроманьонцы оберегали стариков, сделав их хранителями мудрости, они обожествили альтруистические принципы поведения, получая мощный гедонистический (основанный на чувстве удовольствия) стимул от их реализации. Они же положили начало культам, связанным с сексуальной магией, что способствовало возникновению искусства секса; они обожествляли любовь. Неандерталец, который был не глупее кроманьонца, уступал ему во всём этом, как психопат уступает нормальному человеку. Это и позволило кроманьонцу за несколько десятков тысяч лет победить своего конкурента (частично ассимилировав его, а частично истребив). Он заселил все обитаемые континенты, включая Америку, куда прошёл по суше, исчезнувшей 10–12 тысяч лет тому назад. Став доминирующим видом, он создал цивилизацию, 500 лет тому назад впервые совершил кругосветное путешествие и вот уже более 50-ти лет, как вышел в космос.

Таким образом, в конкурентной борьбе двух подвидов Человека разумного (Homo sapiens) победу одержал тот, кто в большей мере был наделён способностью к альтруистическому поведению по отношению к «своим» (будь то взаимопомощь или любовь, что в одинаковой мере шло на пользу всему племени). Но, констатируя этот факт, менее всего можно сделать ликующий вывод о полном торжестве любви и альтруизма на земле.

Альтруизм одних вовсе не покончил с человеческой агрессивностью в целом; способность любить часто не реализуется, порой вопреки страстному желанию людей.

Альтруизм может подменяться мазохистским подчинением партнёру-садисту. Это стимулирует извращённую сексуальность с аддиктивностью, навязчивостью, сродни наркотической. Садизм часто прячется под маской альтруизма. Обольщая Жака, Алексей с жаром утверждает:

«Я никогда не перестану тебя любить, ибо если я существую, то лишь затем, чтобы, нелюбимый сам, всей душою и плотью своей утверждать потребность в любви, буду для тебя всем, чем ты разрешишь мне быть, буду далёк от тебя, если ты потребуешь, и близок, если позволишь, буду беречь твой сон и разделять любые печали, потому что люблю тебя и твоё присутствие мне нужно, как воздух».

Жак не поверил ему, и был прав. Подлинные мысли Алексея были совсем иными:

«любовь — это только клубок недостижимых желаний, любовь приносит только страдания, а вот тёмное наслажденье, рождается и живёт среди ненависти и презрения».

Людовик признаётся Жаку:

«Я совершил множество тяжких проступков, не знаю, в слепой ли вере не замечая вокруг себя зла или оттого, что зло сидело во мне, а я своею верою хотел его усыпить, как бы то ни было, жертвою ли зла я стал или творил зло потому, что этого требовало моё естество, в том пространстве времени, что уже у меня за спиной, мои поступки навеки останутся моими поступками, и ни первоначального их образа, ни различных превращений в дальнейшем не в состоянии изменить ни моя добрая, ни моя злая воля».

Покаяние не освобождает Людовика от зла; неспособность любить — точный индикатор этой беды. Он надеется, что любовь к Жаку и есть то настоящее чувство, что, наконец, преобразит его жизнь. Внезапная смерть позволила бедняге сохранить эту иллюзию. Но ни у писателя, ни у читателей, сомнений нет: реализовав свою новую страсть, Людовик почувствовал бы то же разочарование, что прежде он уже испытал с Алексеем.

В отличие от них обоих, Жак не был садомазохистом; что же касается его сексуальной ориентации, то она изначально была направлена на собственный пол. Влечение к графу он почувствовал, едва лишь увидев его, ещё задолго до беседы с ним. Его чувства избирательны и альтруистичны. Беда, однако, в том, что он подпал под гипноз обаяния садиста, и, видя лишь светлую сторону своего избранника, счёл себя наследником благородных устремлений рыцаря. Жак рассказывает: «Жизнь моя началась лишь недавно, <…> я, прежде живший как слепой и глухой, благодаря этому человеку прозрел и обрёл слух». Любовь к Людовику, определившая судьбу Жака, должна была пройти испытание на подлинность: насколько альтруистично его чувство, способно ли оно остаться светлым и человечным или может обернуться соучастием в убийстве?

Оказалось, что зло, неразрывно связанное с Людовиком, пережило его смерть и, воплотившись в Алексее и Жаке, обрекло на гибель сотни тысяч людей. Первым почувствовал на себе смертоносную силу союза двух подростков монах-исповедник. Выяснив, что крестовый поход был порождением злой воли покойника, старик раскинул в стороны руки и, повернувшись лицом к толпе, «вскричал зычным голосом: дети мои, мои милые дети, поверните, пока не поздно, назад и возвращайтесь домой, именем всемогущего Бога и Господа нашего Иисуса Христа запрещаю вам следовать за тем, кого я ни благословить не могу, ни простить!» Тут Алексей и Жак переглянулись, и, взявшись за руки, пошли впереди толпы, а чтобы заглушить слова монаха, стали петь гимн Деве Марии, сразу же подхваченный фанатичной толпой. Старика повалили на землю и затоптали насмерть; «босые и грязные, землёй и потом пахнущие детские ноги входили в его живот, в его грудь и плечи, погружались в него, как во влажную землю, всё глубже и глубже втаптывая его во влажную землю». Так мечтатель и безгрешный альтруист стал убийцей. Подпав под смертельно опасное обаяние садиста, Жак навсегда утратил способность любить. Он обрёк на гибель себя и всех, кто доверил ему свою жизнь.

Глава III Любовь и убийство — «две вещи несовместные»

Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. <…> Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей.

Фёдор Достоевский

Суть проблемы

В глазах множества людей наказание за супружескую измену представляется вполне справедливым и оправданным актом.

Страшный способ мести за чувства, попранные её мужем, выбрала Медея, дочь колхидского царя. Согласно мифу, в Колхиду (древнюю Грузию) за Золотым руном приплыл Ясон. Боги покровительствовали греку; они внушили Медее любовную страсть к нему. Она спасла его от гнева своего отца, помогла совершить невероятные подвиги и обрести желаемую добычу. Покинув родину, Медея бежала с ним в Грецию, где вначале помогла ему расправиться со смертельным врагом, захватившим власть в родном царстве Ясона, а затем последовала за любимым мужем в вынужденное изгнание в Коринф. В последующие десять лет Медея была счастлива в браке и родила двух сыновей. Затем нагрянула беда. Вопреки своим клятвам, неблагодарный Ясон разлюбил её и решил жениться на дочери царя Коринфа. Отвергнутой супруге приказали отправиться в изгнание вместе с детьми.

Якобы смиряясь с уготованной ей участью, Медея подарила своей юной сопернице золотую диадему и роскошную накидку-пеплос. Та примерила заколдованные обновки, и одежда тут же воспламенилась. Несчастная невеста Ясона и царь Коринфа, бросившийся спасать дочь, сгорели заживо. Медея не удовлетворилась этим двойным убийством. Чтобы больнее покарать неверного супруга, она зарезала рождённых от него своих сыновей. Её дьявольский расчёт оказался верным и, в конце концов, Ясон покончил жизнь самоубийством. Медея же, бежав из Коринфа, вышла замуж за царя Афин Эгея и родила сына, ставшего впоследствии властителем обширной азиатской державы.

Разумеется, предстань Медея перед современным судом, она получила бы по заслугам, невзирая на обиды, полученные ею от Ясона. Но если убийство не сопряжено с гибелью ни в чём не повинных людей, тем более детей, а спутника (спутницу) жизни застигли в момент прелюбодеяния, преступление может остаться безнаказанным и в наши дни. Убийца, которому удаётся убедить суд в том, что он застрелил жену из ревности в состоянии аффекта, часто добивается оправдательного приговора. В европейской культуре сложилось своеобразное романтическое клише: смерть от руки любящего — свидетельство подлинной любви, признак роковой страсти, возвышающейся над будничной моралью и потому неподсудной. Обращаясь к трупу молодой красавицы, обезглавленной своим любовником, Бодлер восклицает:

Вдали от лап суда, от ханжеской столицы, От шума грязной болтовни, Спи мирно, мирно спи в загадочной гробнице И ключ от тайн её храни. Супруг твой далеко, но существом нетленным Ты с ним в часы немые сна, И памяти твоей он верен сердцем пленным, Как ты навек ему верна.

Сексолог находит подобную традицию чудовищной. Обсуждая формулу любви, мы условились, что её сущность — сочетание избирательного влечения и альтруистической мотивации. Как бы ни складывались в суде силы обвинения и защиты, какой бы вердикт ни выносили присяжные, убийство, совершённое на сексуальной почве — преступление, не имеющее ничего общего с любовью. Это бесспорно.

И всё же есть некоторые ситуации, которые не укладываются в жёсткие рамки такой оценки и ставят сексолога в тупик.

Как, например, относиться к совместному уходу влюблённых из жизни (такой сюжет обычен для японской литературы)? Даже если мужчина прежде убивает свою подругу и лишь потом себя, их поступок всё-таки считается совместным актом и называется, может быть, не совсем грамотно по форме, но верно по существу, «двойным самоубийством». Обычно влюблённые решались на подобный шаг из-за принадлежности к разным социальным слоям, что не позволяло им создать семью. И хотя со временем сословные барьеры в Японии ослабели, традиция двойного самоубийства при невозможности брака по любви сохранилась до наших дней.

Иные причины толкнули на уход из жизни замечательного австрийского писателя Стефана Цвейга и его жену. Вместе они бежали от нацистов и добрались до Бразилии. Оба мучительно переживали крах гуманистических иллюзий и надежд, порождённых началом века. Им было нестерпимо видеть Европу, превращённую фашистами в кромешный ад с тотальным террором, концлагерями и геноцидом. В кровавом 1942 году победа над Гитлером многим казалась нереальной. Конечно же, инициатором двойного самоубийства был Цвейг, но вряд ли его жена думала иначе, чем он; вряд ли она смогла бы на чужбине пережить смерть своего супруга. Поступок писателя нельзя назвать преступлением; это трагедия, заслуживающая глубокого сострадания и сожаления.

Наконец, есть ещё один вид оправданного убийства любимых: спасение их от унижений и мук. Так поступили воины в осаждённой римскими легионами Масаде, последнем оплоте евреев, восставших против своих поработителей. Видя неизбежность поражения, мужчины убили своих близких, жён и детей, а затем покончили с жизнью сами. Проникнув, наконец, за стены крепости, римляне увидели лишь трупы тех, кто предпочёл смерть рабству, насилиям и глумлению над собой.

Если существуют ситуации, в которых убийство любимого человека оправдано, то, может быть, сексологам следует пересмотреть свои взгляды на любовь? Чтобы внести ясность в эту очень непростую проблему, проанализируем три произведения мировой литературы, в каждом из которых любовная страсть привела к убийству. Речь идёт о новелле Проспера Мериме «Кармен», повести Бориса Лавренёва «Сорок первый» и рассказе английского писателя Эдуарда Форстера «На том корабле».

Психологическое уродство Кармен

Новелле Мериме неслыханно повезло: на её сюжет написана самая знаменитая в мире опера. Однако у такого везения есть и оборотная сторона. Все знают о прекрасной свободолюбивой цыганке, зарезанной ревнивым любовником, но судят об этом по произведению Жоржа Бизе. Между тем, хотя композитор и оба его либреттиста старались держаться как можно ближе к сюжету новеллы, их герои отнюдь не идентичны персонажам Мериме. Слишком уж различны жанры оперы и беллетристики. «Любовь — дитя, дитя свободы, законов всех она сильней», — утверждает знаменитая ария, но, судя по литературному первоисточнику, чувство, воспетое Кармен, вряд ли можно счесть подлинной любовью. Что же касается убийства, совершённого Хосе, то, по Просперу Мериме, его простой ревностью не объяснишь.

Начнём с того, что человек, от имени которого ведётся повествование в новелле, повстречав Кармен, остался в живых лишь чудом. Мериме описал их встречу не без иронии. Французский путешественник, говорящий по-испански и считающий себя знатоком этнографии, не угадал даже национальной принадлежности молодой женщины, приставшей к нему на улице. Он причислял её то к жителям Кордовы, то Андалусии, и, наконец, высказал мысль, что она мавританка или еврейка (предположение и вовсе нелогичное в Испании, пережившей кровавую этническую чистку, устроенную инквизицией).

— Да полноте! Вы же видите, что я цыганка; хотите, я вам скажу бахи (погадаю)? — пришла, наконец, ему на помощь Кармен.

Наивный француз вёл себя с ней галантно, но крайне опрометчиво. Он вступил с цыганкой в учтивый разговор, по-рыцарски пригласил её в кафе и затем проводил даму в её жилище. Ничто не насторожило доверчивого гостя, ни её навязчивый интерес к его золотым часам с музыкальным боем, ни властное и непонятное распоряжение, которым Кармен послала за кем-то подозрительного мальчика-цыгана. Отрезвил его лишь внезапный приход мужчины, вооружённого ножом. Бедняга сообразил, что угодил в западню, и потянулся, было, в целях обороны за ножкой табурета, как вдруг узнал вошедшего. Это был дон Хосе, бандит, за которым охотилась полиция. По счастью, француз успел оказать ему важную услугу (любопытная параллель с историей взаимоотношений Гринёва и Пугачёва!).

Кармен отнюдь не обрадовалась обнаружившейся приязни мужчин, убеждая своего компаньона прирезать глупого иностранца.

«Она постепенно воодушевлялась. Её глаза наливались кровью и становились страшны, лицо перекашивалось, она топала ногой. Мне казалось, что она убеждает его что-то сделать, но он не решается. Что это было, мне представляется совершенно ясным при виде того, как она быстро водила своей маленькой ручкой взад и вперёд под подбородком. Я склонен был думать, что речь идёт о том, чтобы перерезать горло, и имел основание подозревать, что это горло — моё.

На этот поток красноречия дон Хосе ответил всего лишь двумя-тремя коротко произнесёнными словами. Тогда цыганка бросила на него полный презрения взгляд, затем, усевшись по-турецки в углу, выбрала апельсин, очистила его и принялась есть.

Дон Хосе взял меня под руку, отворил дверь и вывел меня на улицу. Мы прошли шагов двести в полном молчании. Потом, протянув руку:

— Всё прямо, — сказал он, — и вы будете на мосту.

Он тотчас же повернулся и быстро пошёл прочь. Я возвратился к себе в гостиницу немного сконфуженный и в довольно дурном расположении духа. Хуже всего было то, что, раздеваясь, я обнаружил исчезновение моих часов».

Иронизируя по поводу недалёкого француза, Мериме, конечно же, сочувствует ему. Будь он даже семи пядей во лбу, и то вряд ли сумел бы противостоять чарам Кармен. Она, бесспорно, умнее любого из персонажей новеллы; природа наделила её недюжинным даром психолога и умением гипнотически подчинять себе мужчин. Богатая криминальная практика отточила эти врождённые способности до степени совершенства.

Бедняга Хосе был обречён с первой же встречи с Кармен. Молодой небогатый дворянин, баск по происхождению, он служил сержантом в драгунском полку, ожидая скорого повышения по службе. Однажды его послали в караул к табачной фабрике. К началу и в конце рабочей смены через её ворота проходили сотни молодых работниц. К ним устремлялось множество любителей поразвлечься, выбирающих подруг для любовной встречи. Караульные поддерживали порядок в этой толпе.

Хосе мастерил из проволоки цепочку для булавки-затравника, детали своего ружья. Услышав возбуждённые голоса молодых людей, заигрывающих с проходящей мимо них цыганкой, он поднял глаза и увидел Кармен.

«Она откинула мантилью, чтобы видны были плечи и большой букет акаций, заткнутый за край сорочки. В зубах у неё тоже был цветок акации, и она шла, поводя бедрами, как молодая кобылица кордовского завода. У меня на родине при виде женщины в таком наряде люди бы крестились. В Севилье же всякий отпускал ей какой-нибудь бойкий комплимент по поводу её внешности; она каждому отвечала, строя глазки и подбочась, бесстыдная, как только может быть цыганка. Сперва она мне не понравилась, и я снова принялся за работу;но она, следуя обычаю женщин и кошек, которые не идут, когда их зовут, и приходят, когда их не звали, остановилась передо мной и заговорила.

— Кум, — обратилась она ко мне на андалузский лад, — подари мне твою цепочку, чтобы я могла носить ключи от моего денежного сундука.

— Это для моей булавки, — отвечал я ей.

— Для твоей булавки! — воскликнула она, смеясь. — Видно, сеньор плетёт кружева, раз он нуждается в булавках.

Все кругом засмеялись, а я почувствовал, что краснею, и не нашелся, что ответить.

— Сердце моё, — продолжала она, — сплети мне семь локтей чёрных кружев на мантилью, милый мой булавочник!

И, взяв цветок акации, который она держала в зубах, она бросила его мне, щелчком, прямо между глаз. Сеньор, мне показалось, что в меня ударила пуля… Я не знал, куда деваться, и торчал на месте, как доска. Когда она прошла на фабрику, я заметил цветок акации, упавший наземь у моих ног; я не знаю, что на меня нашло, но только я его подобрал тайком от товарищей и бережно спрятал в карман куртки. Первая глупость!»

С точки зрения сексолога, Хосе подвергся гипнотическому воздействию по методу, близкому к тому, что столетием позже детально разработает психотерапевт Эрик Эриксон. Кармен провела свой сеанс мастерски. Она мгновенно определила чувствительные струны молодого человека: его гордость, старание казаться подчёркнуто мужественным, робость в отношениях с бойкими андалузками.

Через пару часов шоковое воздействие повторилось… Всё это произошло при следующих обстоятельствах. Чтобы легальной работой скрыть от властей подлинные свои занятия: контрабанду, воровство, бандитизм и грабежи, цыганка устроилась на табачную фабрику. Но долго продержаться в шкуре смиреной овечки ей так и не удалось. В ответ на хвастовство одной из табачниц, купившей мула, острая на язык Кармен тут же съязвила:

— Так тебе мало помела?

Девушка на свою беду удачно парировала злую насмешку. Кармен бросилась к ней и исполосовала её лицо острым ножом на манер то ли Андреевского креста, то ли шахматной доски. Хосе и двум солдатам поручили доставить арестованную цыганку в тюрьму. Она тут же нащупала ещё одну чувствительную струну сержанта: мучительное одиночество баска, живущего на чужбине. Впоследствии Хосе рассказал, что Кармен неожиданно заговорила с ним по-баскски:

«— Lagunaenebihotsarena, товарищ моего сердца! — обратилась она ко мне вдруг. — Мы земляки?

Наша речь, сеньор, так прекрасна, что когда мы её слышим в чужих краях, нас охватывает трепет…

— Я из Элисондо, — отвечал я ей по-баскски, взволнованный тем, что она говорит на моём языке.

— А я из Этчалара, — сказала она. (Это от нас в четырёх часах пути.) — Меня цыгане увели в Севилью. Я работала на фабрике, чтобы скопить, на что вернуться в Наварру к моей бедной матушке, у которой нет другой поддержки, кроме меня да маленького barratcea с двумя десятками сидровых яблонь. Ах, если бы я была дома, под белой горой! Меня оскорбили, потому что я не из страны этих жуликов, продавцов тухлых апельсинов. Товарищ, друг мой, неужели вы ничего не сделаете для землячки?

Она лгала, сеньор, она всегда лгала. Я не знаю, сказала ли эта женщина хоть раз в жизни слово правды; но, когда она говорила, я ей верил; это было сильнее меня. Она коверкала баскские слова, а я верил, что она наваррка; уже одни её глаза, и рот, и цвет кожи говорили, что она цыганка. Я сошёл с ума, я ничего уже не видел. Словом, я был как пьяный; я начал говорить глупости, я готов был их натворить.

— Если бы я вас толкнула и вы упали, земляк, — продолжала она по-баскски, — то не этим двум кастильским новобранцам меня поймать…

Честное слово, я забыл присягу и всё и сказал ей:

— Ну, землячка милая, попытайтесь, и да поможет вам божья матерь горная!»

Хосе, погружённый в гипнотический транс наяву, стал марионеткой в руках Кармен, чем она не замедлила воспользоваться. За свой проступок Хосе был разжалован в рядовые и угодил в тюрьму.

«И ради чего я навлёк наказание? — горько сетовал заключённый. — Ради какой-то мошенницы-цыганки, которая насмеялась надо мной и сейчас ворует где-нибудь в городе. И все же я невольно думал о ней. Поверите ли, сеньор, её дырявые чулки, которые она показывала снизу доверху, так и стояли у меня перед глазами. Я смотрел на улицу сквозь тюремную решетку, и среди всех проходящих мимо женщин я не видел ни одной, которая бы стоила этой чертовой девки. И потом, против воли, нюхал цветок акации, которым она в меня бросила и который, даже и сухой, все так же благоухал… Если бывают колдуньи, то эта женщина ею была!»

По выходе Хосе из тюрьмы Кармен подарила ему незабываемое любовное свидание. «Я плачу свои долги! Таков закон у калес (цыган)! Ты мой ром (муж), а я твоя роми!» — провозгласила она, и, как всегда, солгала. Кармен продолжала губить беднягу. Однажды она заставила его пропустить партию контрабанды. Затем спровоцировала его дуэль с офицером, после убийства которого Хосе оказался вне закона и подлежал расстрелу. Добившись своего, она заявила без утайки:

— Ты слишком глуп, чтобы воровать, но ты ловок и силён; если ты человек смелый, становись контрабандистом. Разве я не обещала, что приведу тебя на виселицу?

Оказавшись вовлечённым в банду, Хосе узнал, что у Кармен есть муж Гарсия по прозвищу Кривой. Два года он пробыл на каторге, но цыганка умудрилась вызволить его оттуда. По словам Хосе,

«противнее чудовище едва ли было среди цыган: чёрный кожей и ещё чернее душой, это был худший из негодяев, которых я когда-либо в жизни встречал. Кармен пришла вместе с ним; и когда при мне она называла его своим ромом, надо было видеть, какие она мне строила глаза и какие выделывала гримасы, чуть только Гарсия отворачивался».

Промышляя контрабандой, грабежами и убийствами, бандиты не трудились скрывать свои низкие нравы. Однажды, например, они столкнулись в горах с жандармами. Один из контрабандистов, красивый юноша, был ранен. Хосе, ещё сохранивший человечность, бросил свой тюк с контрабандными чулками, чтобы нести раненного товарища.

«— Дурак, — крикнул мне Гарсия. — На что нам падаль? Прикончи его и не растеряй чулки.

— Брось его, брось его! — кричала мне Кармен.

От усталости мне пришлось положить его на минутку под скалой. Гарсия подошёл и выпалил ему в голову из мушкетона.

— Пусть теперь попробуют его узнать, — сказал он, глядя на его лицо, искромсанное двенадцатью пулями».

В этом поступке спрессовалось многое: чёрная зависть безобразного Кривого к красоте юноши, вероломство и предательство, подлость и корыстолюбие.

Во взаимоотношениях Кармен и Гарсии выявилась основная слабость хитроумной цыганки, её Ахиллесова пята: при всём своём остром и независимом уме, она слепо подчинялась законам цыганского сообщества. Мозгом банды была, конечно, она, но при этом ей надо было считаться замужней. Освободив Гарсию из заключения, Кармен следовала цыганским традициям. Однако неглупый и критически настроенный муж был для неё опасной помехой. Тотчас созрел план замены супруга.

К тому времени Кармен нашла очередного паильо. Так назывались простаки, которых следовало обворовывать, грабить и убивать без колебаний и угрызений совести. Именно в этом, по понятиям Кармен, заключались высшее достоинство и профессионализм цыгана. В современном русском воровском арго термину паильо соответствуют клички фраер или лох. На сей раз смертельный жребий пал на богатого англичанина, который поселил Кармен у себя в доме в качестве любовницы. В его присутствии она дала Хосе указания как погубить доверчивого рака (прозвище англичан, связанное с красным цветом их тогдашних мундиров). При этом коварная цыганка, наслаждаясь собственной игрой, перемежала издевательским хохотом фразы, произносимые по-баскски:

«— Видишь перстень у него на пальце? Если хочешь, я тебе его подарю. Я прошу его съездить со мной в Ронду, где у меня сестра в монастыре. (Здесь опять хохот). Мы проезжаем местом, которое я тебе укажу. Вы на него нападаете; грабите дочиста. Лучше всего было бы его укокошить; но только, — продолжала она с дьявольской улыбкой, — знаешь ли, что следовало бы сделать? Надо, чтобы Кривой выскочил первым. Вы держитесь немного позади, рак бесстрашен и ловок; у него отличные пистолеты… Понимаешь?

Она снова разразилась хохотом, от которого я вздрогнул.

— Нет, — сказал я ей, — я ненавижу Гарсию, но он мой товарищ. Быть может, когда-нибудь я тебя от него избавлю, но мы сведём счёты по обычаю моей страны. Я только случайно цыган; а кое в чем я всегда останусь, как говорится, честным наваррцем.

Она продолжала:

— Ты дурак, безмозглый человек, настоящий паильо. Ты как карлик, который считает, что он высокий, когда ему удалось далеко плюнуть. Ты меня не любишь, уходи».

Прямодушный Хосе всё-таки поступил по-своему: он убил Гарсию в честной драке на ножах, едва избежав смерти сам. На следующий день сообщники Кармен напали на англичанина и его слуг. По свидетельству Хосе:

«Англичанин оказался храбр. Не толкни его Кармен под руку, он бы меня убил. Словом, в этот день я отвоевалКармен и с первого же слова сообщил ей, что она вдова. Когда она узнала, как это произошло:

— Ты всегда будешь дураком! — сказала она мне. — Гарсия наверное бы тебя убил. Твой наваррский приём — просто глупость, а он отправлял на тот свет и не таких, как ты. Но видно, пришёл его час. Придёт и твой.

— И твой, — ответил я, — если ты не будешь мне настоящей роми.

— Ну что ж! — сказала она. — Я не раз видела в кофейной гуще, что мы кончим вместе. Ладно! Будь что будет».

После того, как Хосе стал полноправным ромом Кармен, дела в банде пошли ещё успешнее, но это не прибавило ему счастья. Его супруга не желала, чтобы ею командовали.

«Чего я хочу, — говорила она, — так это быть свободной и делать, что мне вздумается. Смотри не выводи меня из терпения. Если ты мне надоешь, я сыщу какого-нибудь молодчика, который поступит с тобой так же, как ты поступил с Кривым».

Впрочем, и сам Хосе не уступал в угрозах своей подруге:

«Мне надоело убивать твоих любовников, — заявил он, — я убью тебя».

Хосе был вне закона; за его голову власти назначили награду. Между тем, у криминальной парочки скопилось немало золота: в укромном месте они зарыли сто двадцать унций. Хосе умолял подругу начать с ним новую честную жизнь за океаном. Кармен подняла его на смех.

— Мы не созданы сажать капусту, — сказала она, — наш удел — жить за счёт паильо.

Чашу терпения баска переполнила очередная любовная история. Новым избранником цыганки стал тореадор Лукас. Оба, Хосе и Кармен, понимали неизбежность близкой кровавой развязки.

«— Ты хочешь меня убить, я это знаю, — сказала она. — Такова судьба, но я не уступлю.

— Я тебя прошу, — сказал я ей, — образумься. Послушай! Все прошлое позабыто. А между тем ты же знаешь, это ты меня погубила; ради тебя я стал вором и убийцей. Кармен! Моя Кармен! Дай мне спасти тебя и самому спастись с тобой.

— Хосе, — отвечала она, — ты требуешь от меня невозможного. Я тебя больше не люблю; а ты меня ещё любишь и поэтому хочешь убить меня. Я бы могла опять солгать тебе;но мне лень это делать. Между нами всё кончено. Как мой ром, ты вправе убить свою роми; но Кармен будет всегда свободна. Кальи она родилась и кальи умрёт.

— Так ты любишь Лукаса? — спросил я ее.

— Да, я его любила, как и тебя, одну минуту; быть может, меньше, чем тебя. Теперь я никого больше не люблю и ненавижу себя за то, что любила тебя.

Я упал к её ногам, я взял её за руки, я орошал их слезами. Я говорил ей о всех тех счастливых минутах, что мы прожили вместе. Я предлагал ей, что останусь разбойником, если она этого хочет. Всё, сеньор, всё, я предлагал ей всё, лишь бы она меня ещё любила! Она мне сказала:

— Ещё любить тебя — я не могу. Жить с тобой — я не хочу.

Ярость обуяла меня. Я выхватил нож. Мне хотелось, чтобы она испугалась и просила пощады, но эта женщина была демон.

— В последний раз, — крикнул я, — останешься ты со мной?

— Нет! Нет! Нет! — сказала она, топая ногой, сняла с пальца кольцо, которое я ей подарил, и швырнула его в кусты.

Я ударил её два раза. Это был нож Кривого, который я взял себе, сломав свой. От второго удара она упала, не крикнув. Я как сейчас вижу её большой чёрный глаз, уставившийся на меня; потом он помутнел и закрылся. Я целый час просидел над этим трупом, уничтоженный. Потом я вспомнил, как Кармен мне говорила не раз, что хотела бы быть похороненной в лесу. Я вырыл ей могилу ножом и опустил её туда. Я долго искал её кольцо и, наконец, нашёл. Я положил его в могилу рядом с ней, вместе с маленьким крестиком. Может быть, этого не следовало делать».

После убийства цыганки Хосе явился с повинной в жандармерию и вскоре был казнён. За свои прегрешения он, дезертир, бандит и убийца, был удавлен гарротой, металлическим ошейником со штырём, обращённым вовнутрь. При закручивании винтов, гаррота плотно стягивает шею, ломая позвоночник и разрывая спинной мозг. Такая смерть гораздо медленнее и мучительнее, чем при повешении.

В основу новеллы положена подлинная история, рассказанная автору его знакомой, испанской графиней. «Сухость» повествования, раздражавшая литературного критика Шарля Сент-Бёва, на взгляд сексолога, не недостаток, а достоинство произведения Мериме. Нарочитая документальность новеллы подчёркивает тот факт, что в основе поступков и судеб её героев лежат психологические законы, а не романтический произвол писателя.

Кармен — психопатическая личность; от природы цыганка была наделена недюжинным интеллектом и целым рядом талантов, но её одарённость сочеталась с крайней агрессивностью, корыстолюбием, бессердечием и беспощадностью к окружающим. Асоциальность Кармен неразрывно сопряжена с узостью её кругозора, ограниченного законами цыганского воровского сообщества. Чтобы эти рассуждения кому-то не показались морализаторскими или, тем более, расистскими, сошлюсь на собственный жизненный опыт. Моей первой школьной учительницей была цыганка Нина Анжеловна (её фамилии не помню), человек острого ума, большого благородства и широкой образованности. Задним числом я понимаю, что свой самый трудный и мужественный шаг она совершила в юности, порвав с табором. Такое удаётся немногим, ведь цыганская община — устойчивая и цепкая авторитарная система. С приобщением к современной культуре у сильных духом выходцев из табора появились шансы самореализоваться; многие из них достигли видных социальных высот. Учительница была человеком прямым, честным и справедливым. Она умела любить по-настоящему; мы, первоклашки, это чувствовали. Нина Анжеловна осталась без мужа, убитого на войне с фашистами, зато вырастила замечательного сына.

Разумеется, некорректно проводить параллели между Испанией позапрошлого века и Россией эпохи строительства социализма. Как бы там ни было, Кармен не мыслила себя вне криминальной цыганской банды-общины и порывать с ней не собиралась. Что же касается любовных увлечений, то они складывались из нескольких составляющих — подчинения мужчины своей воле, превращения его в послушную марионетку, а затем его использования в корыстных целях в интересах банды. Так Кармен получала возможность ощутить свою власть над мужчинами и убедиться в умении манипулировать людьми, столь ценном в её глазах. Что же касается эротической мотивации её любовных побед, то она стояла далеко не на первом месте, причём интерес к очередному любовнику быстро угасал, как только он подчинялся роковой красотке.

Хосе переживал свою зависимость от Кармен по-мазохистски, одновременно наслаждаясь и тяготясь ею. Он не мог жить без неё, так как связь с Кармен приобрела аддиктивный характер: возникшая зависимость напоминала пристрастие к наркотикам. Планы на счастливую жизнь в Америке были пустой мечтой, ведь в Новом Свете каждый из них остался бы самим собой. А живя в Испании, Хосе обрекал себя на гибель от руки очередного любовника жены. К моменту убийства Кармен они попали в патовое положение (используя шахматную терминологию): оба были обречены. На стороне супруга была основная слабость цыганки — её зависимость от национальных традиций; она признавала праворома убить свою роми и покорно подчинялась этому закону.

В то же время, в садомазохистском соперничестве супругов это убийство приобретало особый смысл. Видеть валяющегося в её ногах Хосе, слышать его униженные мольбы — всё это доставляло Кармен острое наслаждение. В глазах психопатки её смерть оборачивалась блестящей победой, актом самоутверждения, полным триумфом, хотя и оплаченным ценой собственной жизни. Потому-то она жёстко и целенаправленно провоцирует супруга. В прошлом её талант режиссёра ограничивался постановкой остросюжетных криминальных драм (чего стоит сцена в доме англичанина, а затем его убийство из засады бандитами!). Свою же собственную смерть Кармен сумела облечь в рамки трагедии, поставленной в мистическом ключе (с гаданием, предсказавшим неотвратимость её гибели) с непременным апофеозом в финале. Неважно, что зрителей было всего двое: она сама и Хосе! Постановка была сделана по всем правилам драматического искусства и окончательно деморализовала бедного партнёра. Он переживал убийство Кармен как своё поражение в их бесконечной пробе сил, ошибочно расцениваемых им как любовь. К тому же, как уже говорилось, Хосе не мог жить без удовлетворения мазохистской зависимости от Кармен. В этом безвыходном положении её убийство было тождественно его собственному самоубийству. Добровольная сдача властям и стала замаскированной реализацией суицида.

Итак, история Кармен и Хосе — пример садомазохистской зависимости, не имеющей ничего общего с любовью. Следовательно, она не может пролить свет на проблему возможного сочетания убийства и подлинной любви.

Попробуем продолжить поиски решения этой загадки, перенесясь из Испании XIX столетия в Россию начала XX века, охваченную революцией и гражданской войной. Наша основная цель — анализ повести Бориса Лавренёва «Сорок первый». Но прежде полезно вчувствоваться в духовную атмосферу той эпохи, очень точно переданную Исааком Бабелем и Ефимом Зозулей.

Сашка Христос: мечты и кровь революции

Пронзительная мечта о любви и человеческом счастье — главный нерв рассказов Исаака Бабеля. Вот один из них — «Песня». Повествование ведётся от лица интеллигента, сражающегося на гражданской войне в рядах красных казаков. Он донельзя оголодал и потому не на шутку ожесточился, подзабыв свои гуманные убеждения и принципы. В селе, занятом конармией, его определили на постой к нищей вдове. Ему чудится съестное в её избе. Это лишь галлюцинации голодающего, но рассказчик верит в их реальность.

«Мне оставалось исхитриться, и вот однажды, вернувшись рано домой, до сумерек, я увидел, как хозяйка приставляла заслонку к ещё не остывшей печи. В хате пахло щами, и, может быть, в этих щах было мясо. Я услышал мясо в её щах и положил револьвер на стол, но старуха отпиралась, у неё показались судороги в лице и в чёрных пальцах, она темнела и смотрела на меня с испугом и удивительной ненавистью. Но ничто не спасло бы её, я донял бы её револьвером, кабы мне не помешал в этом Сашка Коняев, или, иначе, Сашка Христос.

Он вошёл в избу с гармоникой под мышкой, прекрасные его ноги болтались в растоптанных сапогах.

— Поиграем песни, — сказал он и поднял на меня глаза, заваленные синими сонными льдами. — Поиграем песни, — сказал Сашка, присаживаясь на лавочку, и проиграл вступление.

Задумчивое это вступление шло как бы издалека, казак оборвал его и заскучал синими глазами. Он отвернулся и, зная, чем угодить мне, начал кубанскую песню.

„Звезда полей, — запел он, — звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука…“

Я любил эту песню. Сашка знал об этом <…> потому что песни его были нужны нам: никто не видел тогда конца войне, и один Сашка устилал звоном и слезой утомительные наши пути. Кровавый след шёл по этому пути. Песня летела над нашим следом <…> и Сашка Христос, эскадронный певец, не дозрел ещё, чтобы умереть…

Вот и в этот вечер, когда я обманулся в хозяйских щах, Сашка смирил меня полузадушенным и качающимся своим голосом.

„Звезда полей, — пел он, — звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука…“

И я слушал его, растянувшись в углу на прелой подстилке. Мечта ломала мне кости, мечта трясла подо мной истлевшее сено, сквозь горячий её ливень я едва различал старуху, подпёршую рукой увядшую щёку. Уронив искусанную голову, она стояла у стены не шевелясь и не тронулась с места после того, как Сашка кончил играть. Сашка кончил и отложил гармонику в сторону, он зевнул и засмеялся, как после долгого сна, и потом, видя запустение вдовьей нашей хижины, смахнул сор с лавки и притащил ведро воды в хату

— Видишь, сердце моё, — сказала ему хозяйка, поскреблась спиной у двери и показала на меня, — вот начальник твой пришёл давеча, накричал на меня, натопал, отнял замки у моего хозяйства и оружию мне выложил… Это грех от Бога — мне оружию выкладывать: ведь я женщина…

Она снова поскреблась о дверь и стала набрасывать кожухи на сына. Сын её храпел под иконой на большой кровати, засыпанной тряпьем. Он был немой мальчик с оплывшей, раздувшейся белой головой и с гигантскими ступнями, как у взрослого мужика. Мать вытерла ему нечистый нос и вернулась к столу.

— Хозяюшка, — сказал ей тогда Сашка и тронул её за локоть, — ежели желаете, я вам внимание окажу…

Но бабка как будто не слыхала его слов.

— Никаких щей я не видала, — сказала она, подпирая щёку, — ушли они, мои щи; мне люди одну оружию показывают, а и попадётся хороший человек и посластиться бы с ним в пору, да вот такая я тошная стала, что и греху не обрадуюсь…

Она тянула унылые свои жалобы и, бормоча, отодвинула к стене немого мальчика. Сашка лёг с ней на тряпичную постель, а я попытался заснуть и стал придумывать себе сны, чтобы мне заснуть с хорошими мыслями».

В коротком шедевре Бабеля отразилась целая эпоха послереволюционной России; в нём запечатлены беды, надежды, душевные переживания и мысли людей, вовлечённых в гражданскую войну. Все устали от её зверств и тягот, но её гуманные цели не вызывают у рассказчика ни малейших сомнений. Он любит красивого и талантливого Сашку Христа. Дело не столько в певческом даре молодого казака, сколько в его особой душевной тонкости. Сашка наделён талантом эмпатии: он мгновенно настраивается на чувства окружающих людей, и, в отличие от Кармен, делает всё возможное и невозможное, чтобы утешить их, настроить на добрый лад, доставить им радость. Недаром его чуточку иронично (казаки не слишком-то жалуют миролюбцев и святых) прозвали Христом. С его приходом в нищую избу тут же оборвалась безобразная ссора её обитателей.

Красота этого человека, духовная и физическая, контрастирует с дикостью и убожеством окружающего мира, чьей жертвой он и сам стал с раннего детства. Рождённый чтобы любить, он разменивает свой редкостный талант на то, чтобы хоть как-то утешить людей, не брезгуя самыми отверженными из них. Но те, кто, подобно несчастной матери уродца, получают царственные дары Сашки Христа, возможно, обретают и его проклятие: ещё мальчишкой он заразился сифилисом.

До войны Сашка пас скот. Это занятие своей близостью к природе и отсутствием мирской суеты было ему по душе. «Все святители вышли из пастухов», — утверждал он.

«„Сашка — святитель, — смеялся его отчим, — у богородицы сифилис захватил“. <…> Старые мужики, какие поплоше, приходили к нему на выгон чесать языки, бабы прибегали к Сашке опоминаться от безумных мужичьих повадок и не сердились на Сашку за его любовь и его болезнь».

Рассказчику бесконечно дороги врождённая интеллигентность и благородство его полуграмотного друга. Ему очевидно, что получи Сашка образование и живи он в цивилизованной и социально обустроенной стране, его душевная красота и таланты приобрели бы ослепительный блеск. Он вполне мог бы стать и знаменитым, а уж счастливым был бы наверняка.

Мечта об этом «горячим ливнем» согревала рассказчика, «ломала кости» и сотрясала его тело на истлевшем сене. Социальная справедливость, наконец, восторжествует в России, и тогда все будут счастливы, и Сашка Христос, и безвременно состарившаяся женщина, и красноармейцы, что гибнут сейчас в боях с контрреволюцией и поляками, и сам рассказчик. Застарелый сифилис Сашки; гидроцефалия, паралич и немота сына хозяйки; её завшивленность — символы темноты, бесправия и нищеты народа. Но в стране победившей революции уже организована замечательная система всеобщего бесплатного здравоохранения, осуществляется цепь профилактических мер, охватывающих большую часть населения. Жизнь теперь станет краше и здоровее. Вырастут новые счастливые поколения, которые никогда не столкнуться со скудостью, жестокостью и темнотой прежней России. Именно об этом горячечно грезит рассказчик, слушая казачью песню, за всё это сражаются красноармейцы, Сашка Христос, он сам.

Одна беда: пролетарии в борьбе за всеобщее счастье и справедливость не щадят своих лютых врагов — буржуев, дворян и белогвардейцев, а те, в свою очередь, истребляют и истязают ненавистных «товарищей». За годы гражданской войны человеческая жизнь обесценилась. Психопаты и душегубы, особенно если они искусные демагоги, пользуются полной поддержкой окружающих. Их жертвы — не столько вооружённые белые солдаты и офицеры, воюющие с большевиками, сколько обычные сограждане, те же пролетарии.

Никита Балмашёв из знаменитого рассказа Бабеля «Соль», поведал об одном железнодорожном происшествии. Поскольку поезда ходили плохо, появилась масса мешочников, перевозящих соль для торговли. Конармейцы, ехавшие на фронт, навели порядок в вагонах: спекулянтов-мешочников повыгоняли, а что касается женщин, едущих по своим неотложным делам, то с ними поступили по-разному. С вечера в теплушке второго взвода конармии оказались две девушки и женщина с ребёнком, завёрнутым в пелёнки.

Утром Балмашёв обратился к казакам с пламенной речью:

«— Низко кланяюсь вам, бойцы, и прошу маленького прощения, но только дозвольте мне переговорить с этой гражданкой пару слов…

И, задрожав всем корпусом, <…> подхожу до неё, и беру у неё с рук дитё, и рву с него пелёнки и тряпьё, и вижу по-за пелёнками добрый пудовик соли.

— Вот антиресное дитё, товарищи, которое титек не просит, на подол не мочится и людей со сна не беспокоит…

— Простите, любезные казачки, — встревает женщина в наш разговор очень хладнокровно, — не я обманула, лихо моё обмануло…

— Балмашёв простит твоему лиху, — отвечаю я женщине, — Балмашёву оно не много стоит. Балмашёв за что купил, за то и продаст. Но оборотитесь к казакам, женщина, которые тебя возвысили как трудящуюся мать в республике. Оборотитесь на этих двух девиц, которые плачут в настоящее время, как пострадавшие от нас этой ночью. <…> А тебя не трогали, хотя тебя, непотребную только и трогать. <…> Вы, гнусная гражданка, есть более контрреволюционерка, чем тот белый генерал, который с вострой шашкой грозится на своём тысячном коне… Его видать, того генерала, со всех дорог, и трудящийся имеет свою думку-мечту его порезать, а вас, нечестная гражданка, с вашими антиресными детками, которые хлеба не просют и до ветра не бегают, — вас не видать, как блоху, и вы точите, точите, точите…

И я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей подлой дорожкой. И увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг неё, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себя кончать или её кончать. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали:

— Ударь её из винта.

И сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики».

Женщины в своём озверении не уступали мужчинам. В рассказе Ефима Зозули речь идёт о времени, когда людям «окончательно надоело ненавидеть и резаться и душа, ожесточённая войнами, революциями, погромами и побоищами, окончательно взалкала мира». Для их срочного переучивания и очеловечивания создали «Студию любви к человеку» с практическими занятиями «по технике доброты, уважения, жалости, а также технике искренности».

В ходе общей беседы кто-то сказал, что в очередной вооруженной стычке одному из студийцев «вывинтили» глаз. Молодая ученица твёрдо поправила говорившего. Она заметила, что выражение «вывинтили глаз» стилистически неверно. «Вывинчивать можно ножки из письменных столов, винты из машин и так далее, но глаз человеческий выбивают, выкалывают, вырезывают, и это большое несчастье, по поводу которого не допустимы неправильные выражения». Все нашли замечание крайне уместным, но поинтересовались, зачем столь гуманной девушке понадобилось учиться в «Студии любви к человеку»?

«— Ведь вы так молоды, гуманны и изящны! Ваше лицо говорит о бесконечной любви к людям и жизни.

— Внешность часто бывает обманчива, — ответила она зардевшись. — Кто не знает этого? Мне всего двадцать пять лет, но я как следует узнала мир и неизлечима больна злобой и отвращением к людям. Я дочь помещика. Восемь лет назад во время последней революции крестьяне сожгли нашу усадьбу, зарезали моего папашу, на моих глазах убили брата, а мамашу и меня зверски изнасиловали. С большим трудом мне удалось оправиться, и только год спустя с помощью одного кавалерийского генерала, за которого я вышла замуж, мне удалось усмирить деревню и вырезать и перевешать всех злодеев. Но — что всего печальнее — и кавалерийский генерал оказался негодяем, и мне пришлось зарезать и его. (Пауза.) Три года я провела в тюрьме и только благодаря последней амнистии освободилась. Поймите, что представляет собой моя душа. Я хочу выйти замуж, но со мною страшно ночевать в одной комнате. Это чаще других говорил покойный кавалерийский генерал».

Подобно нахождению оптического фокуса, гениальная проза Исаака Бабеля и печальный юмор Ефима Зозули помогут читателю адаптироваться после «Кармен» к повести Бориса Лавренёва «Сорок первый».

Расстрелянная любовь

Героиня «Сорок первого» «вывинчивала» глаза врагам революции, не задумываясь о филологических тонкостях обозначения этого процесса. Недаром она была лучшим стрелком в красноармейском отряде. Мария Басова умело пользовалась своими собственными «шалыми, косопрорезанными, с жёлтым кошачьим огнём» глазами, чтобы искусно отстреливать белых офицеров.

«— Марютка! Гляди! Офицер!

Марютка прищуривалась, облизывала губы и не очень спешно вела стволом. Бухал выстрел, всегда без промаха.

Она опускала винтовку и говорила каждый раз:

— Тридцать девятый, рыбья холера. Сороковой, рыбья холера.

„Рыбья холера“ — любимое словцо у Марютки».

Она была родом «из рыбачьего посёлка, что в волжской, распухшей камыш-травой широководной дельте под Астраханью». «Буржуи» и аристократы катались на собственных яхтах и, по убеждению Марютки, «кроме падекатра танцевать, другого дела не знали». Она же, осиротевшая в семь лет, добывала себе пропитание, сидя день-деньской

«на жирной от рыбьих потрохов скамье, в брезентовых негнущихся штанах, вспарывая ножом серебристо-скользкие сельдяные брюха.

А когда объявили по всем городам и сёлам набор в Красную, воткнула вдруг Марютка нож в скамью, встала и пошла в негнущихся штанах своих записываться в красные гвардейцы.

Сперва выгнали, после, видя неотступно ходящей каждый день, погоготали и приняли красногвардейкой, на равных с прочими правах, но взяли подписку об отказе от бабьего образа жизни и, между прочим, деторождения до окончательной победы труда над капиталом. <…>

Данную в штабе подписку Марютка держала крепко. Никто в отряде не мог похвастать Марюткиной благосклонностью.

Однажды ночью сунулся к ней только что попавший в отряд мадьяр Гуча… Скверно кончилось. Еле уполз мадьяр без трёх зубов и с расшибленным виском. Отделала рукояткой револьвера».

Помимо ратного дела Марютку влекло к себе сочинение стихов;

над каждым ставила заглавие, а внизу подпись: Стих Марии Басовой.

Стихи были разные. О революции, о борьбе, о вождях. Между другими о Ленине.

Ленин герой наш пролетарский, Поставим статуй твой на площаде. Ты низвергнул дворец тот царский И стал ногою на труде.

Работники редакции катались со смеху, читая её вирши, и, возвращая ей рукопись, говорили, что стихи нуждаются в доработке.

Между тем, судьба готовила девушке испытание. Отряд Евсюкова был наголову разбит белыми; из окружения вышли лишь двадцать пять из ста двадцати бойцов. Казацкий есаул Бурыга не преследовал их только потому, что был уверен: им не выжить зимой в пустыне. Через пару дней красноармейцы наткнулись на караван верблюдов с пятью белыми солдатами и одним офицером. Его-то и взяла на мушку Марютка. Уверенная в своём снайперском мастерстве, она объявила, выстрелив:

— Сорок первый!

И ошиблась, впервые промахнувшись. Марютка даже заплакала с досады. А офицер поднял белую тряпицу, привязанную к штыку, и сдался, поскольку всех его солдат перебили, и он остался один против целого отряда. Пленный, судя по обнаруженным при нём документам, был фигурой, ценной для штаба армии. Верховный главнокомандующий России адмирал Колчак командировал гвардейского поручика Вадима Говоруху-Отрока с устными секретными предписаниями к генералу Деникину.

Трудный поход красноармейцев к Аральскому морю продолжался, причём Марютке доверили охрану офицера. Его следовало доставить для допроса в штаб, развёрнутый в городе Казалинске, что на берегу Аральского моря. Попав под начало к даме, поручик

«изысканно поклонился.

— Польщён быть в плену у прекрасной амазонки.

— Что?.. Чего ты мелешь? — протянула Марютка, окинув поручика уничтожающим взглядом. — Шантрапа! Пустого не трепли! Топай копытами. Шагом марш».

Девушка как бы не замечала ни молодости, ни красоты Вадима, ни его удивительных синих глаз. На ночь она держала его связанным по рукам и ногам, обмотав второй конец верёвки вокруг своего пояса.

Отряд добрался до Арала и вышел к киргизскому аулу. Бойцы наконец-то поели досыта. И тут Марютка впервые сменила гнев на милость: поручик оказался знатоком поэзии и, к тому же, сохранял серьёзность, слушая чтение её сочинений. Больше всего её обрадовала фраза, что хотя стихи, как таковые, у неё не получились, зато в них есть экспрессия. Что это такое, она, разумеется, не ведала, но сочла критику благожелательной.

«— Слышь ты, кадет, — сказала вдруг Марютка, — болят, чай, руки-то?

— Не очень! Онемели только!

— Вот что. Ты мне поклянись, что убечь не хочешь. Я тебя развяжу.

— А куда бежать? В пески? Чтобы шакалы задрали? Я себе не враг.

— Нет, ты поклянись. Говори за мной. Клянусь бедным пролетариатом, который за свои права, перед красноармейкой, что убечь не хочу.

Поручик повторил клятву».

Марютка развязала тугие узлы, заявив, что если поручик всё-таки попробует убежать, то окажется «последним подлецом».

«— Спокойной ночи, Мария…

— Филатовна, — с достоинством дополнила Марютка».

Несколькими днями позже оба оказались на необитаемом острове с жутким и пророческим названием Барса-Кельмес («Человечья гибель») в положении Робинзона Крузо и Пятницы. Дело в том, что комиссар Евсюков на берегу неподалёку от аула обнаружил ничейный рыбачий бот. Его осенила идея: вместо того, чтобы тащить пленного за собой вдоль береговой линии, лучше переправить его в Казалинск морем под охраной Марютки и ещё двух красноармейцев. Так выйдет намного быстрее. «Если на белых нарвётесь ненароком, живым его не сдавай», — получила она строгий приказ. План комиссара казался отличным, да вот беда: внезапно поднявшийся шторм опрокинул бот; двое бойцов утонули. Из ледяной воды на берег выбрались лишь Марютка и поручик. Им удалось вынести с бота пару мешков провизии и две винтовки. Кроме того, в сарае, сооружённом на острове, оказалась часть улова, оставшаяся от рыбаков, промышлявших тут до глубокой осени.

Потерпевшие кораблекрушение разожгли костёр и просушили одежду. И всё же Вадим простудился и целую неделю пролежал в жару и в беспамятстве.

Увидав своего пленника по-детски беспомощным, Марютка сказала куда-то

«вверх, как будто небу, с надрывом:

— Помрёт ведь…Что ж я Евсюкову скажу? Ах ты, горе!

Наклонилась над пылающим в жару, заглянула в помутневшие синие глаза.

Укололо острой болью в груди. Протянула руку и тихонько погладила размётанные вьющиеся волосы поручика. Охватила голову ладонями, нежно прошептала:

— Дурень ты мой, синеглазенький!»

Неделю девушка отпаивала бредящего Вадима согретой на огне морской водой с размоченными в ней сухарями и выходила умирающего.

«Сорок первым должен был стать на Марюткином смертном счету гвардии поручик Говоруха-Отрок.

А стал первым на счету девичьей радости.

Выросла в Марюткином сердце неуёмная тяга к поручику, к тонким рукам его, к тихому голосу, а пуще всего к глазам необычайной синевы. <…> „До чего же ты белый, рыбья холера! Не иначе как в сливках тебя мыли!“

Поручик густо покраснел и повернул голову. Хотел что-то сказать, но, встретив жёлтый отблеск, круглившийся на Марюткиной груди, опустил ультрамариновые шарики».

В любовном чувстве Марютки соединились воедино и эротическое желание, и восхищение красотой любимого, и материнское начало, и неосознанная зависть к аристократическим достоинствам Вадима: к его изящному белому телу, увлечению яхтой, которой он владел до войны, его интеллекту и образованности.

Любовники жили скудно: у них не было пресной воды; питались они лепёшками из гнилой муки и солёным балыком, от которого появились язвы на дёснах и на языке. У обоих через пару недель обнаружились первые признаки цинги. Они с надеждой вглядывались в морскую даль: когда же, наконец, к острову приплывут долгожданные рыбацкие лодки. И всё же оба были счастливы.

Марютка ластилась к любимому и, затаив дыхание, слушала «Робинзона Крузо» в его пересказе. Вадим был талантливым рассказчиком, недаром же он ушёл на войну из университета, где обучался филологии. По своей натуре двадцатисемилетний молодой интеллигент отчасти походил на Александра Блока. Ему же, вопреки его воле, навязали образ жизни бесстрашного и несгибаемого Николая Гумилёва, невольника превратно понятого воинского долга. Наедине с Марюткой Вадим позволил себе оттаять душой и пожаловаться на мерзость обеих войн, и первой мировой, и гражданской.

«— Своими руками живое сердце своё человеческое на всемирном гноище, в паршивой свалке утопил. Пришла революция. Верил в неё, как в невесту… А она… Я за своё офицерство ни одного солдата пальцем не тронул, а меня дезертиры на вокзале в Гомеле поймали, сорвали погоны, в лицо плевали, сортирной жижей вымазали. За что?»

Таким либерально настроенным людям, как он, служба у доблестного адмирала не давала удовлетворения. Кто, как ни колчаковцы расстреляли членов Учредительного собрания, бежавших от большевиков под их защиту? Не они ли силой загоняли крестьян под ружьё, карая смертью тех, кто не желал воевать? А предсмертные пытки и истязания, каким они подвергали попавших в их руки «краснопузых» и всех заподозренных в сочувствии к большевикам?

«— Слушай, Маша! Как только отсюда выберемся, уедем на Кавказ. Есть там у меня под Сухумом дачка маленькая. Заберусь туда, сяду за книги, и всё к чёрту. Тихая жизнь, покой. <…> И ты будешь учиться. Я для тебя всё сделаю. Ты меня от смерти спасла, а это незабвенно».

Увы, его подруга, как когда-то Кармен, вовсе не собиралась менять свой образ жизни. Справедливая борьба пролетариата должна увенчаться полной и окончательной победой. Иначе всех ждёт неминуемая гибель от рук карателей.

«— Странно мне, — сокрушался Вадим, подобно кавалерийскому генералу из рассказа Зозули, — что ты, девушка, огрубела настолько, что тебя тянет идти громить, убивать с пьяными, вшивыми ордами».

В ответ Марютка разразилась гневной тирадой:

«— У них, может, тело завшивело, а у тебя душа насквозь вшивая! Стыдоба меня берёт, что с таким связалась. Слизняк ты, мокрица паршивая! Машенька, уедем на постельке валяться, жить тихонько, — передразнила она. — Другие горбом землю под новь распахивают, а ты? Ах, и сукин же ты сын!

Поручик вспыхнул, упрямо сжал тонкие губы.

— Не смей ругаться!.. Не забывайся ты… хамка!

Марютка шагнула и поднятой рукой наотмашь ударила поручика по худой, небритой щеке.

Поручик отшатнулся, затрясся, сжав кулаки. Выплюнул отрывисто:

— Счастье твоё, что ты женщина! Ненавижу… Дрянь!

Три дня после ссоры не разговаривали поручик и Марютка. Но не уйдёшь друг от друга на острове. И помирила весна».

Наконец-то, на горизонте появился долгожданный парус. Вадим трижды выстрелил из винтовки вверх; на боте их заметили и направились к ним.

Ликуя, молодой человек отбросил винтовку и бросился к воде:

«— Урра-ра!.. Наши!.. Скорей, господа, скорей!»

И только теперь Марютка разглядела офицерские погоны на плечах того, кто сидел у румпеля. Она закричала Вадиму:

«— Эй, ты…кадет поганый! Назад… Говорю тебе — назад, чёрт!»

Грянул выстрел.

«В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик смотрел на неё недоумённо-жалостно.

Она шлёпнулась коленями в воду, попыталась приподнять мёртвую, изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим воем:

— Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький!»

Повесть Лавренёва, написанная в двадцатых годах ХХ века, изначально трактовалась как революцонно-романтическая трагедия. В то же время, в ней находили конфликт между чувством и долгом, свойственный, скорее, драме в духе классицизма. Советские идеологи относились к этой повести с особой щепетильностью. Когда в 1956 году встал вопрос об её экранизации, необходимо было преодолеть мощные цензурные барьеры тогдашней бюрократии, отнюдь не одобрявшей любви к классовым врагам. Авторов сценария выручила реплика, брошенная Михаилом Роммом: «Ну и великолепно, пускай каждая влюбиться во врага и каждая убьёт врага». Тогда же Григорий Рошаль точно предсказал, какие упрёки посыплются на создателей фильма, в первую очередь, на режиссёра Григория Чухрая: «Если вы сделаете офицера симпатичным, вам не простят выстрела Марютки, если антипатичным — то не простят её любви». Фильм удалось отстоять и, несмотря на все препоны, он вошёл в историю русского кинематографа.

После крушения советского строя, трактовка повести и фильма кардинально изменилась, не став от этого убедительнее. Так, в Интернете на сайте, предназначенном для учителей литературы, во всём винят лишь извращённую и бесчеловечную природу революции. «Как смогла Марютка убить любимого? И можно ли винить её в этом? Ответ один — нет. Революция переворачивает все жизненные ценности с ног на голову, и человек становится пешкой в жестокой игре смерти». При подобном упрощённом подходе остаётся необъяснимым тот живой интерес к повести и к фильму, что сохранился до наших дней вопреки всем политическим кульбитам в стране. Очевидно, что читатели и зрители видят в «Сорок первом» нечто выходящее за рамки идеологических разногласий его героев.

Двое оказались наедине на необитаемом острове. Девушка выходила заболевшего красавца, ставшего вдруг, словно младенец, беспомощным. Выздоровев, он от души благодарен ей. Между молодыми людьми неминуемо должно возникнуть взаимное влечение, нечто похожее на любовь. Но было ли оно, это чувство, подлинно любовью?

Вадим испытывал к своей спасительнице благодарность и симпатию. Но он же, сойдясь с нею поближе, почувствовал угрозу, исходящую от подобных ей малограмотных фанатиков для гуманистической культуры. «Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. <…> Сам вижу, что рано мне ещё думать о возврате к книгам». Реальность оказалась намного сложнее, чем это представлялось в двадцатых годах и самому Лавренёву, и его герою, и рассказчику из «Песни» Бабеля.

Здесь не место обсуждать историю культуры советского периода и судьбы её талантливых представителей. Главное в другом: Марютка и Вадим при всём их взаимном эротическом влечении — дети разных культур и социальных сфер; по своему мироощущению они различны, словно инопланетяне. Но, что, собственно, сделало их обитателями столь далёких друг от друга миров? Революция? Отчасти. Но ведь и сама она была порождением пропасти, разделяющей социальные слои России. Революция и гражданская война были кровавым ответом бесправных и униженных всем привилегированным и пресыщенным; своеобразным социальным эквивалентом третьего закона Ньютона («действие равно противодействию»). В противном случае то, что сейчас модно именовать «большевистским переворотом», никогда не стало бы реальностью.

Девушка, увидев на борту бота офицера, в отчаянии решила, что поскольку они с Вадимом — люди противоположных сословных полюсов, то, покинув Барса-Кельмес, она навсегда лишится любимого. Ею овладело острое чувство неотвратимой, несправедливой и невосполнимой утраты. Оно-то в гораздо большей степени, чем приказ комиссара Евсюкова, подтолкнуло её к роковому выстрелу. Своими гневными выкриками о поганом кадете, она оправдывала в собственных глазах убийство любимого: «Так не достанься же ты белякам!» Но в тот роковой момент её подсознание продиктовало ей другую, основную мотивацию: «Так не достанься же ты и другой, той неизвестной и ненавистной аристократке, которая будет тебе ровней и которая не замедлит вскоре появиться! Никому не достанься!» Она не поверила любимому человеку; между тем, Вадим сделал бы всё возможное, чтобы спасти свою подругу от расстрела. Он не бросил бы её и сполна отплатил ей добром за собственное спасение (в той мере, в какой это удалось бы ему реально, ведь его планы о мирной идиллии в хижине на Кавказе вряд ли были выполнимы).

И всё же создатели интернетовского сайта отчасти правы. Чтобы яснее понять парадоксальное поведение героини повести, вернёмся к рассказам Исаака Бабеля. Живя по законам военного времени, Сашка Христос знаком с убийством отнюдь не понаслышке; он не раз стрелял в противника на поражение, но это не деформировало его личность. Никогда не уподобился бы он Никите Балмашёву, такой уж была его человеческая природа. Что же касается реализации Сашкиного природного таланта любви, то, как уже говорилось, она принимала у него уродливые формы. Сказалась необразованность молодого казака, а главное убожество и беспросветность жизни окружающих его людей, остро нуждающихся в нём, как в своём утешителе. Но, как бы ни отличалось его сексуальное поведение от эталона любви, убить любимого человека Сашка Христос не смог бы даже под угрозой собственной смерти. Да и не только любимого: не поднял бы он руку и просто на симпатичного ему человека, даже если бы тот придерживался иных, чем он, политических взглядов. Талант человечности не совместим ни с фанатизмом, ни с ненавистью к людям иной социальной, этнической или политической принадлежности.

В отличие от Сашки Христа, с его природной одарённостью в любви, врождённой интеллигентностью и талантом человечности, Марютка нуждалась в экстренном перевоспитании, точнее, в неотложном психотерапевтическом лечении. Социальный протест, справедливый по своей природе, ослепил её. К тому же она пристрастилась к убийству как к профессиональному будничному занятию. И вот, попав в экстраординарную ситуацию, где от неё потребовались мудрая терпимость, порядочность, справедливость и, главное, способность любить, девушка повела себя отнюдь не по-людски, и, тем более, не так, как должно вести себя любящему человеку. Её чувство, такое, казалось бы, любовно-женское и одновременно материнское, не выдержало испытания.

Так в русской литературе появился свой вариант Медеи.

Трагедия героини повести «Сорок первый» состоит в том, что лишь убив своего любимого и «вывинтив» ему глаз, она, наконец-то, прозрела сама и обрела способность любить. Увы, слишком высокой ценой и слишком поздно!

Против течения

Мериме и Бабель подарили миру двух литературных героев, чьи характеры, интересы и поступки диаметрально противоположны. Если Кармен живёт, чтобы обворовывать, обманывать и грабить, то Сашка ищет, чем бы утешить окружающих и помочь им. Можно ли представить себе людей, более далёких друг от друга? Но мир и литература полны чудес: английский писатель Эдуард Форстер придумал (а может быть, подсмотрел в жизни) человека, совместившего несоединимое. Герой его рассказа «На том корабле» наделён чертами обоих антиподов, Кармен и Сашки Христа.

В начале новеллы он чертёнком носится по кораблю, плывущему из Индии в Англию. Беспризорный полукровка (индус с примесью негритянской крови) получил из-за забавной формы головы кличку Кокос. Неизвестно, каким образом мальчонка попал на судно, но все матросы и корабельная обслуга считают его своим. Даже дети англичанки миссис Марч — подросток Лайонел, его сестра Оливия и младший братишка Малыш — самозабвенно рыщут по кораблю вслед за своим смуглым проводником. Кокос знает реальный мир как свои пять пальцев, но при этом он сказочно приукрашивает его, наделяя мистическими тайнами и населяя таинственными существами. Духи и демоны живут в носовой части корабля и иногда становятся видимыми.

«Колокол, что висит на самом верху — это корабельный колокол. Если в него позвонить — судно остановится. Эти толстые канаты завязаны узлами — двенадцать узлов в час».

Миссис Марч не терпела туземцев. Библия не смогла примирить её с мыслью о том, что в жилах Христа и его апостолов текла туземная кровь. Проводя время в обществе одного офицера, она вдруг увидела своих детей на палубе с непокрытыми головами. Она бросилась спасать их от солнечного удара и пагубного влияния мальчишки-метиса. И тут случилось непредвиденное.

«Матрос-англичанин вынырнул из люка с куском мела в руке и очертил вокруг остолбеневшей женщины небольшой круг. Кокос взвизгнул:

— Он вас поймал. Успел!

— Вы в опасности, леди — почтительно произнёс матрос — это мужская половина судна. Разумеется, всё зависит от вашей щедрости. <…>

Миссис Марч впала в оцепенение. Она тупо уставилась на меловую линию, не в силах её перешагнуть, а в это время Кокос плясал вокруг и тараторил».

В конце концов, скупую чопорную леди выпустили из мелового круга без выкупа, причём она горячечно бранила своего малолетнего врага:

«— Глупый, ленивый, негодный и трусливый мальчишка».

Кокос не знал, что если перед клювом курицы провести меловую черту, животное впадёт в гипнотическое состояние. Зато он безошибочно разглядел «куриную» сущность леди Марч, впавшей в транс, подобно глупой наседке.

«Лишь стоило моряку обвести около её ступней меловой круг, так она застыла, будто вкопанная, и мы все видели это и, старик, до чего же мы потешались над ней!» —

напомнил он впоследствии Лайонелу при их встрече.

Эта беседа двух давних друзей состоялась десять лет спустя после их плавания из Индии в Англию. Теперь же их путь лежал в обратном направлении, в Бомбей.

Кокос, несмотря на лёгкую деформацию черепа, стал привлекательным юношей с идеально стройной фигурой, кожей коричневого оттенка и мелодичным голосом. От его внимательного и весёлого взгляда не ускользало решительно ничего. Он знал обо всём и обо всех, расцвечивая, как и в детстве, реальную жизнь живописными и забавными выдумками.

«Стоило Кокосу разговориться — это было чудо как хорошо. Ведь целый день он шнырял по кораблю, открывая людские слабости. Более того, он и его дружки были осведомлены о финансовых возможностях, не упоминавшихся в газетах Сити, и могли научить кого угодно, как разбогатеть, если этот кто-то соизволил бы выслушать. Более того, он был неискоренимым фантазёром. Рассказывая нечто неприличное и скандальное, например, то, что удалось узнать о леди Мэннинг, — леди Мэннинг, собственной персоной пожаловавшей в каюту к судовому механику — он присочинил, что открытие это совершила летучая рыбка, которая на лету заглянула в иллюминатор механика. Он даже изображал выражение лица этой рыбки».

Кокос ещё в далёком детстве без труда угадал то, о чём его друг Лайонел так никогда и не узнал бы. Речь идёт о любовной интрижке леди Марч с одним из офицеров. Чувство вины, связанное с ней, обернулось ненавистью к Кокосу.

Ему это стало ясно, когда Лайонел рассказал о том, что случилось после того, как их пути разошлись в детстве:

«— Ну так вот, через две недели после того, как мы приплыли, тогда ещё мы жили у дедушки, подыскивая себе дом, Малыш умер.

— Умер? От чего? — воскликнул Кокос, вдруг разволновавшись. Задрал колени и лег на них подбородком. Нагой, полированный, смуглый, он являл образ статуи.

— От инфлюэнцы (гриппа), обыкновенной инфлюэнцы. Она охватила наш приход, и ребенок заразился. Но хуже всего то, что мама не хотела внять голосу разума. Она настаивала, что это был солнечный удар, который Малыш получил, бегая по палубе без головного убора, а она как следует не присматривала за ним, когда мы плыли по тому же Красному морю.

— Бедный, милый Малыш. Значит, она считает, что это я убил его?

— Кокос! Как ты догадался? Ведь именно это она вбила себе в голову! Мы намучились, стараясь её переубедить».

Лайонел был потрясён проницательностью собеседника: ведь миссис Марч действительно «заявила, что ребенка убил этот никчёмный, трусливый пострелёнок, причем убил умышленно».

«— Но она — она видела меня только издали: как я бегаю сломя свою уродскую голову на солнцепёке, и вас, бегавших за мной, а она, она в это время разговаривала с офицером, красивым таким, или спала с ним, как я с тобой, поэтому и забыла про солнце, и Малыш получил удар. Понимаю. Ты тоже считаешь, что его убил я?

— Ты? Конечно же, нет. Последствия солнечного удара не могут проявиться только через три недели».

Разумеется, прозорливость Кокоса была отнюдь не случайной: он был мудр, этот юный полукровка. Подобно Кармен, руководствовавшейся гаданием, он объяснял тонкость своей интуиции, точность проникновения в суть событий и способность предвидеть будущее тайными знаками, посланными ему богами и духами, а также расположением звёзд.

И ещё одно роднило его с цыганкой — насмешливое неуважение ко всяческим запретам и предписаниям властей. Правда, в отличие от Кармен, с её контрабандой и бандитизмом, Кокос предпочитал интеллектуальные способы посрамления бюрократических правил.

«Ибо у Кокоса было два паспорта, а не один, как у большинства людей. Первый паспорт противоречил второму, так что невозможно было судить о точном возрасте мошенника и о том, где он родился, и даже о том, каково его настоящее имя.

— У тебя могут быть крупные неприятности, — предостерёг его Лайонел, но в ответ услышал лишь безответственные смешки. <…>

Переспорить его было трудно. Он получил своё, если уместно это слово, образование в Лондоне, начальный капитал сколотил в Амстердаме, один из паспортов у него был португальский, второй — датский».

Господина Мораеса (так официально именовали Кокоса) роднило с Кармен и то, что он зарабатывал деньги, поддерживая множество не афишируемых связей с самыми различными людьми. Но, в отличие от паильо, обманутых и обворованных цыганкой, Кокос справедливо и щедро делился со знакомыми своими доходами; он по достоинству уважал и ценил их. Подобно Киму, юному герою Редъярда Киплинга, он вполне заслуживал звания «Друг Всего Мира». Юноша обожал делать приятное людям и утешать их. Зная почти за каждым те или иные грехи и проступки, он никогда и никого не осуждал, хотя порой и не лишал себя удовольствия беззлобно пошутить на их счёт. Словом, он был азиатским вариантом Сашки Христа, воплощением мудрого всепонимания и всепрощения.

А уж если Кокос кого-то любил, то его щедрость и самоотдача не знали границ. Именно так он вёл себя с Лайонелом, в которого влюбился ещё в далёком детстве на корабле, плывущем в Лондон. В свою очередь, юный метис понравился его другу, повзрослевшему на десять лет, успевшему побывать на войне, получить на ней рану и заслужить офицерское звание. Отношения обоих, светского джентльмена и полукровки, были отнюдь не равноценными. Друзей разделяла не столько разница культур (как это было с Марюткой и Вадимом), сколько сословная и расовая пропасти. Британская элита брезгливо отмежёвывалась от английского плебса. Что же касается отношения сагибов (господ) к туземцам (индусам и прочим уроженцам колоний), то тут царили чванство, спесь и хамство.

Днём молодой Марч играл в бридж или сидел за обеденным столом с полковником Арбатнотом, леди Мэннинг и другими представителями привилегированной Большой Восьмёрки. Зная, что офицер делит каюту с Кокосом, они изощрялись в расистских шутках по поводу его соседа.

«Арбатнот в игривом расположении духа воскликнул: „Будем надеяться, что черномазые не спускают на простыни!“, на что ещё более остроумная миссис Арбатнот заметила: „Разумеется, нет, дорогой, ведь он мулат, значит, пачкает простыни коричневым“. Компания закатилась от смеха, достойная леди стяжала аплодисменты, а Лайонел не мог понять, отчего ему вдруг захотелось броситься в море».

Вечером он вернулся к юному полукровке в их каюту.

Смуглый хрупкий юноша, похожий на статуэтку туземного божества,

«занимался какими-то счетами, но теперь всё отложил и с обожанием смотрел на вошедшего в каюту британского офицера.

— Я думал, ты никогда не придёшь, старик, — сказал он, и глаза его наполнились слезами.

— Всё из-за этих несносных Арбатнотов с их вонючим бриджем, — ответил Лайонел и закрыл дверь.

Он сел на койку — даже не сел, а раскованно плюхнулся. Ему всегда нравился этот мальчик, ещё на том корабле, а теперь он нравился ему больше прежнего. Шампанское в ведёрке со льдом. Отличный парнишка. Они не могли общаться на палубе — всё-таки полукровка — но здесь, внизу, было, или скоро будет, совсем другое дело. Понизив голос, он сказал:

— Беда в том, что ни при каких обстоятельствах нам нельзя этим заниматься, и, кажется, ты никогда этого не поймешь. Если нас застукают, придётся заплатить безумную цену и тебе, и мне, поэтому, ради Бога, постарайся не шуметь.

— Лайонел! О Лайон, лев ночной, люби меня (в английском языке Лайонел — львёнок, Лайон — лев).

— Хорошо. Оставайся на месте.

Потом он заглянул в лицо волшебству, что изводило его весь вечер и сделало невнимательным в карточной игре. Запах пота разошёлся по каюте, когда он снимал одежду, обнажая отлитые из золота мускулы. Раздевшись, он стряхнул с себя Кокоса, который карабкался на него, как обезьянка, и положил его туда, где он должен был лежать, и обнимал его бережно, поскольку боялся собственной силы и привык к аккуратности, и прильнул к нему, и они сделали то, чего оба хотели.

Так они и лежали, сплетясь: нордический воин и субтильный податливый мальчик, не принадлежавший ни к какой расе и всегда получавший то, что хотел. Всю жизнь ему хотелось игрушку, которая не сломается, и теперь он мечтал о том, как будет играть с Лайонелом всю жизнь. Он пожелал его с момента их первой встречи, обнимал его в своих снах, когда только это и было возможно, потом повстречал его вновь, как предсказали приметы, выделил из толпы, потратил деньги, чтобы заманить и поймать его, и вот он лежит пойманный, сам того не зная.

Они оба лежали пойманные, и не знали об этом, а корабль неумолимо нёс их в Бомбей».

Встреча, предсказанная Кокосу звёздами, произошла в трудный для Лайонела момент. Получив предписание явиться на службу в Индию, он не смог купить билет на судно: все места были проданы. Покидая в мрачном настроении здание пароходства, он неожиданно повстречался с Кокосом. Тот мгновенно узнал кумира своего детства и предложил ему свою помощь. С быстротой молнии, мобилизовав своего секретаря-парса (последователя культа зороастризма, «огнепоклонника») и всех, кто мог оказаться в этом деле полезным, он за взятку добыл каюту на двух человек.

Поначалу юный офицер с негодованием и презрением отнёсся к гомосексуальным склонностям Кокоса, но затем сам вошёл во вкус новых для него ощущений и отношений.

«Они никому не причиняли вреда, зачем волноваться? Наслаждайся, покуда можешь. <…> Да, это и была жизнь, да такая, о какой он прежде ничего не подозревал в своём аскетическом прошлом: роскошь, радость, доброта, необыкновенность и деликатность, что, впрочем, не исключало животного наслаждения. <…> Его карточные долги улаживались через секретаря-парса. Если он в чём-то нуждался, или другу казалось, что ему это нужно, то или другое появлялось. Лайонел устал протестовать и начал принимать без разбору. Впрочем, ему тоже хотелось делать подарки в ответ, ибо он был кем угодно, но не приживалом.

<…> А этой самой ночью они лежали неподвижно гораздо дольше обычного, словно их что-то завораживало в покое их тел. Ни разу прежде они не были так довольны друг другом, но только один из них понимал, что ничто не длится вечно, что в будущем они могут быть более счастливы или менее счастливы, но никогда не будут счастливы именно так, как сейчас. Он старался не шевелиться, не дышать, не жить даже, но жизнь была в нем слишком сильна, и он вздохнул.

— Что с тобой? — прошептал Лайонел.

— Ничего.

— Я тебе сделал больно?

— Да.

— Прости.

— За что?

— Можно выпить?

— Тебе можно всё.

— Лежи спокойно, я тебе тоже налью», —

юношеская нежность Ганимеда сочеталась в нём с силой и простодушием средневекового воина-гота. Он

«не тщеславился своею красотой, хотя, должно быть, понимал, что густые светлые волосы, голубые глаза, ядрёные щёки и крепкие белые зубы, — если всё это поддерживают широкие плечи — является сочетанием, перед которым не в силах устоять слабый пол. Кисти рук были сработаны грубее, но это, безусловно, была честная работа, а упругие золотистые волоски на запястьях говорили о мужественности».

Лайонел

«вытащил бутылку из ведёрка со льдом. Пробка с шумом вылетела и ударилась в переборку. За стенкой послышался недовольный женский голос. Они дружно засмеялись. — Пей давай, не мешкай. — Он протянул бокал, получил его обратно, осушил и опять наполнил. Глаза его сияли; бездны, через которые он сумел пройти, были забыты. — Давай устроим безумную ночь, — предложил он, ибо принадлежал к традиционному типу мужчин, которые, нарушив традицию раз, нарушают её во всём без остатка, и в течение часа, или двух, для него не существовало ничего такого, что нельзя было бы произнести или совершить.

Тем временем второй, глубокий, наблюдал. Для него момент экстаза был сродни моменту прозрения, и его восторженный крик, когда они сблизились, зыбко перешёл в страх. Страх миновал раньше, чем он сумел понять, что означает этот страх и о чём он предупреждает. Быть может, ни о чём. И всё же благоразумнее наблюдать. Как в деле, так и в любви, желательны предосторожности. Надо застраховаться.

— Старик, а не выкурить ли нам нашу сигарету? — предложил он.

Это было установленным ритуалом, который убедительнее слов подтверждал, что они по-своему принадлежат друг другу. Лайонел изъявил согласие и раскурил одну, вложил её между смуглых губ, вытащил, взял губами, и так они курили её попеременно, щека к щеке».

Лайонел в простоте душевной считал своего любовника «безответственной обезьянкой», нецивилизованным азиатом, так и не проникшимся традиционным британским трепетом перед инструкциями, запретами, общественным мнением и чувством долга. Тем удивительнее казалось ему то, что он рассказывает другу свои самые заветные секреты:

«— Кажется, я разом открываю все семейные тайны, но знаю, что ты никому не проболтаешься. У меня такое чувство, будто я могу рассказать тебе всё; в известном смысле это у меня впервые. Ни с кем не говорил, как с тобой. Ни с кем, и, полагаю, никогда впредь не буду. Ах, да. О мамином муже, моём отце. Он тоже служил, даже достиг звания майора, но произошло совершенно немыслимое — отец принял обычаи туземцев и был уволен из армии. Остался на Востоке, бросил жену с детьми на руках и совсем без денег. Когда ты меня встретил, она увозила нас от него и тогда ещё надеялась, что отец образумится и последует за нами. Но он не тот человек. Он даже ни разу не написал нам; запомни — это строжайший секрет.

— Да-да, — ответил он, а про себя подумал, что секрет сей довольно заурядный: как ещё должен себя вести немолодой, но и не старый супруг?

— Лайонел, ответь мне на один вопрос. К кому ушёл твой отец?

— К туземцам.

— Он стал жить с девушкой или с парнем?

— С парнем? Боже упаси! Разумеется, с девушкой. Кажется, он поселился в каком-то отдалённом уголке Бирмы.

— Даже в Бирме есть парни. По крайней мере, я про это слыхал. Но твой отец ушёл к туземке. Прекрасно. В таком случае, у него могли быть дети?

— Если и были, то они полукровки. Весёленькая перспектива, нечего сказать. Ты понимаешь, о чём я говорю. Моя семья — отцовская, я имею в виду, — ведёт родословную на протяжении двух столетий, а мамин род восходит ко временам войны Алой и Белой розы. Это действительно ужасно, Кокос. <…>

— Отец умер?

— Если бы он был жив, разве я отправился бы на Восток со спокойным сердцем? Он опозорил наше имя в тех местах. Потому-то мне и пришлось сменить фамилию, точнее, сократить её наполовину. Его звали майор Корри-Марч. Мы так гордились этой приставкой „Корри“, и поделом. А теперь попробуй произнести „Корри-Марч“ перед Большой Восьмеркой, и увидишь эффект. <…>

— Ты на него похож?

— Хочу надеяться, что нет. Надеюсь, я не жесток, не безжалостен, не эгоистичен, не лжив, как он.

— Я вовсе не об этих второстепенных деталях. Я имею в виду: внешне ты на него похож?

— У тебя более чем странные представления о первостепенности. — Откуда мне знать? — он вдруг застеснялся. — Я был тогда ребёнком, а мама порвала после все его фотографии, какие только отыскала. Но я знаю, что он был стопроцентный ариец, и довольно о нём, и обо мне довольно.

— Был он тем, в ком искавшие покоя находили огонь, и огонь становился покоем?

— Я не имею понятия, о чём ты бормочешь. Хочешь сказать, что я и сам такой?

— Да».

День закончился любовным признанием Лайонела:

«— Я люблю тебя больше, чем могу выразить словами. — Лайонел вздохнул. Он испытывал неизъяснимое счастье. — Ты должен иметь человека, который заботился бы о тебе, — нежно сказал он. — Я хотел бы остаться с тобой, но это невозможно. Вот если бы всё сложилось иначе… Ладно, давай спать.

Протянув руку к выключателю, он обнаружил, что забыл закрыть дверную задвижку. Последствия этого могли оказаться ужасными. — Какая беспечность с моей стороны, — рассуждал он вслух. Дремоту как рукой сняло. Он оглядывал каюту, точно генерал поле битвы, чуть не проигранной по собственной глупости. Склонённая фигура была лишь частью каюты, перестав быть центром желаний. — Кокос, прости, я страшно виноват, — продолжал он. — Обычно ты любишь рисковать, на этот раз рисковал я. <…>

— Ну так выключи свет.

— Сейчас. Но от таких ошибок начинаешь чувствовать себя совершенно беззащитным. Меня могли отдать под трибунал.

— Могли ли, старик? — печально переспросил тот. — Не надо винить дверь, дорогой Лайон, — сказал он. — Я имею в виду, мы оба виноваты. Я знал всё это время, что дверь не заперта.

Он сказал это, надеясь утешить возлюбленного и воскресить в нём дивное начало ночи. Но более губительных слов он не мог произнести.

— Ты знал?! Но почему не сказал?

— Не было времени.

— Времени, чтобы сказать: „Запри дверь“?

— Да, не было времени. Я не сказал, потому что для таких слов не нашлось подходящего момента.

— Не нашлось момента, хоть я пробыл здесь целую вечность?

— А когда было? Когда ты вошёл? Тогда, что ли? Когда ты обнял меня, когда всколыхнул кровь? Это, что ли, подходящий момент для таких слов? Когда я лежал в твоих объятьях, а ты в моих, когда нас опаляла сигарета, когда мы пили из одного стакана? Когда ты улыбался? Мне надо было это прервать? Надо было сказать: „Капитан Марч, сэр, вы, кажется, забыли запереть за собой дверь“. И когда мы говорили о том далёком корабле, о бедном милом Малыше, которого я никогда не убивал и не думал убивать — о чём нам было говорить, как не о том, что давно миновало? Лайонел, нет, нет. Лев ночной, приди ко мне, раньше чем наши сердца остынут. Здесь нет никого, кроме нас, и только мы должны охранять друг друга. Заперта дверь, не заперта — какая разница. Мелочь.

— Это не было бы мелочью, если бы сюда заглянул стюард, — угрюмо проговорил Лайонел. — Для него это стало бы потрясением на всю оставшуюся жизнь.

— Вовсе никаким не потрясением. Люди вроде него и не к такому привыкли. Просто он мог бы рассчитывать на более щедрые чаевые и поэтому был бы доволен. „Извините, господа…“ Затем он удалился бы, а завтра мой секретарь наградил бы его чаевыми.

— Кокос, ради Бога! Ты порой такое несёшь! — цинизм отталкивал его. — Кажется, ты так и не понял, какому мы подвергаемся риску. Представь себе: за это меня могут уволить из армии.

— Представил, ну и что?

— Как это — ну и что? Чем я буду заниматься?

— Ты мог бы стать моим управляющим в Басре.

— Не слишком заманчивая перспектива. — Он и раньше не мог понять — когда над ним смеются, а когда говорят всерьёз, и это очень задевало его, а теперь случай с незапертой дверью приобрёл особую важность.

— Полагаю, ты не рассказывал про нас своему грязному парсу?

— Нет. Нет, нет, нет, нет и нет! Удовлетворён?

— А стюарду?

— Не рассказывал. Только давал на чай. Подкупал всех. А иначе для чего нужны деньги?»

Вечер, так дивно начавшийся, завершился для Кокоса немыслимой катастрофой. Так вот отчего он испытывал страх: это было предчувствием беды!

«Незапертая задвижка, маленькая змейка, которую не успели загнать в нору, — он предусмотрел всё, но забыл о враге, затаившемся у порога. Теперь запри хоть на три задвижки — им никогда не завершить движение любви. Такое с ним иногда случалось, если он был чем-то сильно расстроен, — тогда он мог предсказывать ближайшее будущее. Вот и теперь он знал, что скажет Лайонел, прежде чем тот заговорил.

— У меня разболелась голова от этого недоразумения, плюс ко всему я выпил лишнего. Хочу подышать свежим воздухом. Скоро вернусь.

— Когда вернёшься — это уже будешь не ты. И я, быть может, буду не я».

Бродя по палубе, Лайонел решил впредь не рисковать своим будущим:

«Какими порядочными и надёжными они казались — люди, к которым он принадлежал! Он был рождён одним из них, он с ними трудился, он намеревался взять себе в жёны одну из них. Если он утратит право общаться с ними, то он превратится в ничто и никто. <…> Он от случая к случаю навещал бордели, чтобы не выделяться из офицерской среды. Однако он не был так озабочен сексом, как иные его сослуживцы. У него не было на это времени: к воинскому долгу добавлялись обязанности старшего сына; доктор сказал, что периодические поллюции не должны его беспокоить. Впрочем, не спите на спине. Этой простой установке он следовал с начала полового созревания. А в течение последних месяцев он пошёл ещё дальше. Узнав о своем назначении в Индию, где его ждала встреча с Изабель, он стал относиться к себе с большей строгостью и соблюдал целомудрие даже в мыслях. <…> Ради Изабель, ради своей карьеры он должен немедленно прекратить опасные отношения. Он не стал задумываться, как он до этого докатился и почему так сильно увлёкся. В Бомбее всё кончится, нет, всё кончится сейчас же, и пусть Кокос обревётся, если думает, что это поможет. Итак, всё прояснилось. Но за Изабель, за армией стояла другая сила, о которой он не мог рассуждать спокойно: его мать. <…> Он, её первенец, призван восстановить доброе имя семьи. Он сплюнул за борт. И обещал ей: „Больше никогда“. Слова пали в ночь, как заклинание».

Как и предсказал Кокос, Лайонел вернулся в каюту уже совсем другим человеком, правда, и не совсем таким, каким предпочёл бы видеть себя сам. Но и Кокос стал иным. Раньше он остерегался верхней койки, принадлежащей Лайонелу. Он приписывал этому месту опасную для себя мистическую силу. А сейчас вошедший в каюту Лайонел увидел своего любовника, лежащим, вопреки всем своим суеверным страхам, наверху.

«— Привет, Кокос. Решил для разнообразия поспать на моей койке? — спросил он отрывистым офицерским тоном, поскольку не хотелось поднимать шум. — Оставайся здесь, если хочешь. Как я уже сказал, всё случившееся было ошибкой. Лучше бы нам… — Он замолчал. Только бы не дать слабинки! <…> Он обязан держаться своего народа, иначе погибель. — Прости, что пришлось сказать всё это.

— Поцелуй меня.

После его бесцеремонности и вульгарности эти слова прозвучали удивительно спокойно, и он не смог сразу ответить. Лицо друга приблизилось к нему, тело соблазнительно изогнулось во тьме.

— Поцелуй меня.

— Нет.

— Не-а? Нет? Тогда я тебя поцелую.

И он припал губами к его мускулистой руке и укусил. Лайонел вскричал от боли.

— Поганая сука, погоди же… — Меж золотистыми волосками выступила кровь. — Погоди же…

И шрам в паху вновь открылся. Каюта исчезла. Он опять сражался с дикарями в пустыне. Один из них просил пощады, путаясь в словах, но ничего не добился.

Наступила сладостная минута мщения, сладостнее которой не было для них обоих, и когда экстаз перешёл в агонию, руки его обхватили глотку. Никто из них не знал, когда наступит конец, и Лайонел, осознав, что он наступил, не испытал ни жалости, ни печали. То было частью кривой, уже долго клонившейся вниз, и не имело ничего общего со смертью. Он вновь согрел его своим теплом, поцеловал сомкнутые веки и накинул цветной платок. Потом опрометью выбежал из каюты на палубу и голый, с семенами любви на теле, прыгнул в воду.

Разразился крупный скандал. Большая Восьмёрка сделала всё, что могла, но скоро всему кораблю стало известно, что британский офицер покончил с собой после того, как убил мулата. Многие пассажиры содрогнулись от этой новости. Другие старались разнюхать побольше, <…> а доктор, исследовавший труп, заключил, что странгуляция — лишь одно из повреждений, и что Марч — чудовище в человеческом обличии, от которого, слава Богу, избавилась земля. Каюту опечатали для дальнейшего расследования и место, где два мальчика любили друг друга, и подарки, которые они дарили друг другу в знак любви, поплыли до Бомбея без них. Ведь Лайонел тоже был ещё мальчик.

Тело его не нашли — кровь на руке быстро привлекла акул. Тело его жертвы поспешно отправили в пучину. На похоронах возникла лёгкая заварушка. Аборигены из числа матросов, непонятно почему, проявили к похоронам интерес, и когда труп опустили в море, начался спор. Матросы бились об заклад, в каком направлении он поплывёт. Он поплыл на север — против господствующего течения — и тогда раздались хлопки, и кто-то улыбнулся».

Миссис Марч была извещена полковником Арбатнотом и леди Мэннинг о том,

«что сын её умер в результате несчастного случая — что бы ни утверждали злонамеренные языки — Лайонел оступился и упал за борт, когда они стояли на палубе и вели дружескую беседу. Леди Марч поблагодарила их за добрые слова, но больше ничего не сказала. <…>

И больше никогда не упоминала его имени».

Итак, тело задушенного юноши поплыло против течения к месту гибели его убийцы. Эту выразительную метафору можно истолковать по-всякому: и как иллюстрацию к стихам Бодлера («И памяти твоей он верен сердцем пленным»), и как пример роковой силы любви-эроса. Кэросу древние греки относились с опаской, считая его явлением неуправляемым и грозным. Он представлялся им тёмным наваждением, насылаемым богами и часто обрекающим на гибель (такова история Медеи и Ясона). Эллины предпочитали ему менее сильные страсти — филию (любовь-дружбу, взаимную приязнь), сторге (семейную привязанность) и агапе(влечение, лишённое собственно эротического начала).

На самом же деле, метафора Форстера куда изощрённее, многограннее и сложнее.

Недаром Кокос сродни Кармен. Подобно тому, как Хосе, даже убивая цыганку, выполнял её волю, Лайонел в последний миг своей жизни вёл себя в полном соответствии с предвидением и желаниями своего любовника. Существенная разница между Кокосом и Кармен была, однако, в том, что даже своей смертью юноша стремился скрасить своему другу страшные минуты его неминуемой гибели. А в том, что гибель Лайонела наступит в ту же роковую ночь, он не сомневался.

Дело в том, что какими бы самоуговорами не успокаивал себя на палубе Марч, какие бы клятвы себе ни давал, всё было впустую. Молодой человек убеждал себя в ценности военной карьеры, в важности выполнения своего долга первенца перед матерью, уверял себя в том, что принадлежность к привилегированной британской административно-военной касте — единственный критерий успеха в жизни. Между тем, его подсознание отвергало все нравственные самоувещевания, карьеристские намерения и планы женитьбы. Эта раздвоенность повлекла за собой весьма странный поступок Лайонела. Только что он почтительно слушал отеческие советы Арбатнота, одного из «порядочных и надёжных людей».

«Затем что-то сорвалось, и он услышал собственный крик:

— Дерьмо проклятое, отстань от человека!

— Х-р-р… Что? Я не расслышал, — сказал озадаченный полковник.

— Ничего сэр, простите, сэр».

Вернувшись в каюту, Лайонел объявил любовнику об их разрыве. Но в глубине души он отвергал этот свой шаг. Марч уже не верил в нравственную безупречность британского военно-бюрократического клана, в разумность и святость его традиций. Посещение борделей отныне не казалось ему достойным и необходимым занятием офицера; усомнился он и в том, что обретёт счастье в престижном браке с Изабелью. По-иному он взглянул и на мать:

«бельмо в центре сплетённой ею паутины — с цепкими нитями, раскинувшимися повсюду. Она не способна понять и простить <…> ощущения, в которых сам он только начал открывать радость».

Глупость наседки сочеталась в ней с сословной спесью и с цепкостью хищницы; «она ничего не понимает, но держит под контролем всё». Недаром отец возненавидел её и ушёл к туземной женщине. А ведь, весьма вероятно, что и Изабель окажется столь же холодной, чопорной и чёрствой.

Словом, Лайонел предстал перед любовником в смятении и в душевной раздвоенности. Неожиданный укус Кокоса ошеломил его, поверг в мстительную ярость.

Ключом к пониманию программы поведения, запущенной этим неожиданным поступком, служит их давний диалог, который, как это нередко случалось в разговорах с Кокосом, приобрёл мистический оттенок. Друзья обсуждали ранение, полученное Лайонелом во время войны в пустыне.

«Дротик туземца едва не лишил его мужского признака. Едва, но всё же не лишил, и Кокос заявил, что это хорошая примета. Некий дервиш, святой человек, сказал ему однажды, будто то, что едва не уничтожило, впоследствии придаёт силу и может быть призвано в час мщения.

— Не вижу смысла в мщении, — промолвил Лайонел.

— О, Лайон, почему же нет, ведь мщение бывает столь сладостным!»

Ошеломляющая выходка любовника всколыхнула чувство яростной мести. Под этим знаком и началась последняя в их жизни половая близость. Разумеется, юный воин мстил не за укус, а за всё то, что ему предшествовало, что сделало Лайонела новым человеком, навсегда утратившим свою былую наивность и безмятежность. «Проклятый Кокос сыграл с ним злую шутку. Он разбудил столько всего, что могло бы спать». Если бы не он, Марч остался бы в счастливом неведении относительно собственной гомосексуальности, не влюбился бы в парня, да ещё и в туземца. Он так бы и не узнал, что, подобно отцу, относится к числу нестандартных людей, «в ком искавшие покоя находили огонь, и огонь становился покоем». Кокосу удалось то, чего так и не добились дикари, напавшие на него в пустыне, — он погубил его: ведь двери в наивную прежнюю жизнь наглухо захлопнулись перед ним. Но с каждым мигом яростной близости вектор мстительного потенциала менялся. Теперь Лайонел мстил саму себе и губил себя. Ведь любовник пробудил в нём лишь то, что было в нём всегда, хотя до поры дремало. Лайонел помнил, с каким нетерпением и любопытством ждал, когда же, наконец, Кокос совратит его.

«И вот корабль вошёл в Средиземное море. Под благоуханным небом <…> любопытство возросло. Выдался замечательный день — впервые после суровой непогоды. Кокос высунулся из иллюминатора, чтобы полюбоваться залитой солнцем скалой Гибралтар. Лайонел, которому тоже хотелось посмотреть, прижался к нему и позволил лёгкую, совсем лёгкую фамильярность по отношению к своей персоне. Корабль не пошел ко дну, и небо не разверзлось. Прикосновение вызвало лёгкое кружение в голове и во всём теле, в тот вечер он не мог сосредоточиться на бридже, чувствовал смятение, был испуган и одновременно ощущал какую-то силу и всё время поглядывал на звёзды. Кокос, который порой изрекал нечто мистическое, заявил, что звезды заняли благоприятное положение и надолго останутся так. Той ночью в каюте появилось шампанское, и он поддался искушению».

Со временем выяснилось, что Лайонел пристрастился к однополому сексу не только ради удовольствия, и уж, по крайней мере, не из любопытства. Юноша полюбил своего партнёра, хотя и не понимал этого в полной мере. То, что он простодушно расценивал как заместительную гомосексуальную активность, на деле было «ядерной» девиацией, которая привела к настоящей любви.

Лайонел мстил себе за то, что оказался не так «жесток, безжалостен, эгоистичен и лжив», а на самом деле не столь душевно независим, как его отец. Юноша всецело подчинялся холодной, расчётливой матери. Никогда не признался бы он в своей гомосексуальности кому бы то ни было и, прежде всего, ей. В отличие от отца, он не мог уйти с тем, кого полюбил. Сознавая, что ему не достаёт мужества начать новую жизнь, Лайонел вдруг понял, что и жить по-прежнему он уже тоже не хочет и не может. Мудрый азиат, включив программу «сладостного мщения», вызвал феномен, близкий к тому, что в дзен-буддизме называют «сатори». Правда, в случае Марча речь шла не столько о «просветлении», сколько о внезапном прозрении. В последние минуты Кокоса, Лайонел не мстил ему; он любил его; они вдвоём уходили из жизни, где их чувству не нашлось места.

Кокос сравнивал себя с обезьянкой. «Обезьянка призвана делать лишь одно — напоминать Лайону, что он жив», — любил повторять он. Но в пантеоне индийских богов обезьяна Хануман — мудрый наставник. Деловая активность Кокоса ничем не походила на асоциальный и преступный промысел Кармен. Бесправный в глазах чиновников, презираемый сагибами туземец, он давно стал представителем нарождающегося среднего класса. Если бы Лайонел поверил ему, то примкнул бы к индийской буржуазии, которая впоследствии изгнала из страны английскую администрацию, добилась власти и богатства. Разумеется, в мыслях молодого офицера царил отчаянный сумбур. В частности, он видел угрозу для себя, для чести древнего рода Корри-Марчей в возможном появлении в Бирме сводных братьев-полукровок. Словом, он был сыном своего клана и своей матери. Форстер с мягкой иронией говорит о нём, что «предубеждение против цветных имело у него кастовый, а не личный характер и проявлялось лишь в присутствии посторонних». Хоть Лайонел чище и благороднее, чем большинство его знакомых, он всегда был конформистом и соглашателем. Правда, прежде ему и в голову не приходило осуждать хамство и чванство английских служак, их беспардонную наглость колонизаторов. Но порой, пишет Форстер, в мучительном стыде за них, он испытывал желание броситься в море.

Кокос пропускал расистские высказывания своего любимого мимо ушей; он знал, что Лайонел, как и его отец, рано или поздно порвёт с ложью и фарисейством правящей элиты, уходящей в бесславное прошлое. Но для его прозрения требовалось время. Ах, если бы не несчастная история с незапертой дверью! Роковая случайность опрокинула все планы Кокоса. А он так долго желал Лайонела, так чудесно разыскал его, следуя подсказке звёзд! Они вместе познали так много счастья, что с потерей любимого жизнь для юного азиата теряла всякий смысл. И тогда он решился на двойное самоубийство. Роли обоих были чётко определены им в соответствии с их характерами. «Я никогда не проливал чужой крови, — говорил он Лайонелу. — Других не обвиняю, но сам — никогда». Марч же побывал в военном кровопролитии. Убить друга, а потом покончить с собой — этот жребий выпал на его долю.

Имел ли право Кокос решать судьбу Лайонела? Конечно же, есть все основания считать, что, подтолкнув друга к суициду, он избавил его от разлада с самим собой, от мучительных угрызений совести… Всё так, но, по правде, даже это не могло бы послужить достаточным оправданием для его действий, если бы не одно очень существенное обстоятельство. Кокос был честен с Марчем до конца, предусмотрев путь для отступления друга. В случае если бы он ошибся в любимом, всё обернулось бы иначе. Скажем, если бы на месте Лайонела был полковник Арбатнот, то, удушив любовника, он без помех выбросил бы труп за борт, объявив, что мулат «грязно приставал к нему». Ни репутации, ни карьере убийцы такой инцидент не повредил бы. В отличие от него, как это и предвидел Кокос, Лайонел повёл себя как любящий и честный человек. Выполнив волю любовника, инспирировавшего собственное убийство, он сам не захотел жить без того, что их связывало.

Разумеется, было бы куда лучше, если бы юный капитан Марч поверил Кокосу, стал его компаньоном и не убивал бы ни его, ни себя. Если бы он сознательно и вовремя уподобился своему отцу, то сделал бы счастливыми всех, кроме, разумеется, миссис Марч. Всё вышло иначе. Сексуальное прозрение, как и отказ от ложных догм сословного и расового превосходства, пришли к Лайонелу внезапно, сопровождаясь неуправляемой аффективно-эротической бурей. Поступок, носящий, повторим, грамматически неверное, но по существу точное название «двойного самоубийства», как правило, сочетается с половой близостью. В этом любовники поступили так, как традиционно вели себя японцы. Но у Марча секс стал чем-то вроде неконтролируемого эпилептического разряда, подобием урагана, цунами. Его поведение выходит за рамки психического контроля и общепринятой нормы. Врачи в подобных случаях говорят о «суженном сознании». Уместен здесь и латинский термин raptus — «буйство», «помешательство». Такой исход предугадал Кокос; этого он и добивался.

Известно, что исключение лишь подтверждает общее правило. Ведь если речь идёт о двойном самоубийстве, то двое уходят из жизни с обоюдного согласия, так как не могут поступить иначе. Это не убийство, это внутреннее дело любовной пары, действительно неподсудное для сторонних наблюдателей. История, рассказанная Форстером, отнюдь не опровергает один из незыблемых постулатов сексологии: любовь и убийство несовместимы.

Глава IV Сексуальные фантазии Урсулы Ле Гуин

Сними ладонь с моей груди, Мы провода под током. Борис Пастернак

Другому как понять тебя?

Фёдор Тютчев

Оборотни с планеты Зима

При всей кажущейся новизне и суперсовременности своих сюжетных находок и фантастических идей, писатели-фантасты наших дней нередко повторяют давно известные мифы и сказки. Потаённые желания и опасения человечества, оказывается, почти не изменились с древних времён. Талантливые писатели только приоткрывают над ними завесу.

В романе Урсулы Ле Гуин «Левая рука тьмы» события происходят на планете Гетен, прозванной землянами Зимой: очень уж суровым был её климат. Холод и стал причиной того, что у её аборигенов сформировался особый тип сексуальности. Компенсируя высокую смертность новорождённых, эволюция позаботилась о возникновении у гетенианцев таких мощных всплесков сексуальной активности и плодовитости, на которые уроженцы Земли не способны. Потому-то для обитателей планеты стали типичными сценки, подобные этой:

«Рядом с домом, среди размокших клумб, луж, покрытых ломкими ледяными корочками, и быстрых, нежноголосых весенних ручьёв, прямо на покрытой первой зеленью лужайке стояли и нежно беседовали двое юных влюблённых. Их правые руки были судорожно сцеплены — одна в другой. Первая фаза кеммера. Вокруг них плясали крупные снежинки, а они стояли себе босиком в ледяной грязи, держась за руки и ничего не замечая вокруг, кроме друг друга. Весна пришла на планету Зима».

Главной особенностью половой системы жителей Гетена, впрочем, были не сами по себе циклические всплески сексуальности. Чудо заключалось в её полной смене: в периоде кеммера гетенианцы превращались то в мужчин, то в женщин. В промежутке между такими метаморфозами они, по словам Ле Гуин, оставались андрогинами. (Не путать с андрогенами — мужскими половыми гормонами! «Андрогины» — «мужеженщины», от греческих слов «андрос» — мужчина и «гине» — женщина). На взгляд сексолога, эта авторская формулировка не совсем точна. Большую часть своего полового цикла гетенианцы были не андрогинами, а, скорее, мужчинами-гипогениталами с минимальным уровнем выработки гормонов.

«Из полевых записей исследователей межпланетной экспедиции, высадившейся на планету Гетен (Зима).

Сексуальный цикл гетенианцев колеблется от 26 до 28 дней. В течение первых 21–23 дней индивид входит в состояние кеммера — период наибольшей сексуальной активности. В первой его фазе он по-прежнему андрогинен. Половые признаки и потенция у него не появятся, если он окажется в изоляции. Таким образом, гетенианец в первой фазе кеммера к половому акту не способен. Однако сексуальная активность уже в этой фазе весьма сильна, она оказывает в этот момент решающее влияние не только на личность данного индивида, но и на его социальную и духовную жизнь и деятельность. Когда индивид обретает партнёра по кеммеру, его гормональный статус получает дополнительный стимул (по всей вероятности, за счёт прикосновения, при котором возникает не выясненная пока секреторная деятельность, а может быть, и появляется особый запах), и в итоге один из партнёров приобретает гормонально-половой статус, мужской или женский. Половые органы при этом претерпевают соответствующие внешние изменения, усиливаются эротические ласки, и второй партнёр, подстёгнутый переменой, происшедшей с первым, обретает все признаки противоположного пола. Исключений практически не бывает. Если же и возможно проявление у обоих партнёров одних и тех же половых признаков, то эти случаи настолько редки, что их можно и не учитывать. Если у первого из партнёров кеммер успел достигнуть своего полного развития, то второй проходит первую фазу значительно быстрее; если же оба вступают в состояние кеммера одновременно, то развитие фаз происходит медленнее. Нормальные индивиды не имеют предварительной предрасположенности к мужской или женской роли; то есть они даже не знают, кем будут в данном конкретном случае — женщиной или мужчиной, и не способны выбирать. Когда половая определённость достигнута, она не подлежит изменению до полного окончания кеммера. Кульминационная фаза продолжается от двух до пяти дней, во время которых половое влечение и потенция достигают своего максимума. Эта фаза завершается почти внезапно, и, если зачатия не произошло, индивиды в течение нескольких часов возвращаются в бесполое состояние.

Если же у индивида, выступившего в женской роли, наступает беременность гормональная активность организма, естественно, продолжается, и в течение 8,4 месяца беременности, а также всего периода кормления грудью (6–8 месяцев), молочные железы максимально развиты; бёдра становятся шире. С прекращением лактации индивид постепенно возвращается в бесполое состояние до следующего цикла. Не прослеживается никакого физиологического привыкания к роли, так что мать, родившая нескольких детей, может с тем же успехом стать отцом ещё нескольких».

Первым контактёрам с цивилизацией Гетена подобные метаморфозы показались отталкивающими.

«Что значит друг в этом мире, — размышляет землянин Дженли Ай, — где любой друг может стать твоей возлюбленной с новым приходом луны? Навсегда запертый в рамках своей мужественности, я не мог бы стать другом никого из этой расы, то ли мужчин, то ли женщин. Ни тех, ни других, но тех и других одновременно, подчинённых странным циклическим изменениям, зависящим от фаз луны, меняющих свой пол при прикосновении ладоней. Оборотни уже с колыбели. Не может быть между нами ни дружбы, ни любви».

Гетенианцы, в свою очередь, не жалуют землянина. Король Арговен говорит:

«Я не знаю, что за чертовщина сидит в вас, господин Ай: то ли вы сексуальный извращенец, то ли искусственно созданное чудовище, то ли действительно пришелец из великой пустоты космоса».

От этого безумного беременного короля и зависят судьбы героев романа — Дженли и его знакомого гетенианца, чьё полное имя звучит по-феодальному роскошно и романтично: Терем Харт рем ир Эстравен, лорд Эстре.

Эстравен с риском для жизни ценой нечеловеческих усилий и жертв спас Дженли, выкрав его из концентрационного лагеря. К землянину он относится с трогательной материнской нежностью. Верзила-негр, которому он едва достаёт по грудь, кажется гетенианцу

«хрупким, незащищённым, открытым, уязвимым; даже половые органы его всегда находятся снаружи, он не может втянуть их в брюшную полость, спрятать. Его имя — крик боли».

Так что размышления об оборотнях были со стороны спасённого землянина верхом неблагодарности. И, ночуя в одной палатке со своим спасителем, с которым они вместе бегут, пересекая вечный ледник, из тоталитарного государства Оргорейн, он, в конце концов, отказался от прежних предубеждений. Мало того, их взаимная приязнь переросла в любовь.

Превратности майората, или «Ромео и Джульетта» в «голубых» тонах

В Европе был когда-то обычай майората. Чтобы не дробить феодальное владение, оно целиком наследовалось старшим сыном властителя. Младшие братья получали дворянский титул, свидетельствующий об их аристократическом происхождении, но право на владение родовым гнездом переходило к ним только после смерти прямого наследника.

На планете Гетен система майората приобрела особую сложность. Ведь властелин феодального поместья («очага») мог быть не только отцом, но и матерью своего потомства. «Родными по крови» считались лишь те из его сыновей, которых он сам родил и выкормил грудью. Например, все дети князей Эстре носили родовое имя Эстравен (то есть «выходец из очага Эстре»), но прямым наследником мог быть лишь старший из «родных» сыновей.

Порой такая система майората давала сбои, что ставило властелина и его подданных в щекотливое, а иногда и в опасное положение. Ле Гуин создала подлинный шедевр, поведав историю соперничества за право наследовать очаг Эстре.

Всё это случилось с далёким предком героя «Левой руки тьмы» Терема Эстравена.

«Давным-давно между княжеством Сток и княжеством Эстре земли Керм шла тяжкая распря. Налёты и грабежи с обеих сторон продолжались в течение трёх поколений, и конца этому спору не предвиделось, ибо спор был связан с земельными владениями. Хорошей пахотной земли в Керме мало, и слава любого княжества — в протяжённости его границ, а правят там люди гордые, вспыльчивые, отбрасывающиечёрные тени.

Случилось так, что родной сын и наследник лорда Эстре во время охоты бежал на лыжах по Ледяному озеру в первый месяц весны, попал в трещину и провалился под лёд. Однако, положив поперек полыньи одну лыжу, он всё-таки выбрался из воды. И оказался в не менее ужасном положении: он промок насквозь, а было очень холодно, к тому же близилась ночь. Юноша не чувствовал в себе сил, чтобы добраться до дому, — до Очага было не менее десяти километров вверх по склону холма, — а потому направился к деревне Эбос на северном берегу озера. Когда наступила ночь, всё затянуло туманом, спустившимся с ледника, и над озером спустилась такая мгла, что он ничего не видел перед собой, не видел даже, куда ставит лыжи. Он шёл медленно, опасаясь снова провалиться, холод пробирал его до костей. Он понимал, что скоро не сможет двигаться. Наконец сквозь туман и ночь он разглядел впереди огонёк. Он снял лыжи, потому что берег озера здесь был неровным, каменистым и местами совсем лишённым снега. Едва держась на ногах, из последних сил устремился он к этому огоньку, находившемуся явно в стороне от Эбоса. Оказалось, что это светится окно одинокого домика, со всех сторон окружённого густыми деревьями тор, единственными, что могут расти на земле Керм. Деревья тесно обступили домик, и, хотя они были невысоки, он буквально тонул в их ветвях. Юноша застучал в дверь и громко позвал на помощь; кто-то впустил его в дом и подвёл к огню, пылающему в очаге.

В доме оказался только один человек. Он раздел Эстравена, одежда которого задубела на морозе, словно превратясь в железный панцирь; потом завернул его голого в меховые одеяла и, согревая собственным телом, изгнал ледяной холод из заледеневших членов. Потом напоил горячим пивом, и юноша в конце концов пришёл в себя и вгляделся в своего спасителя.

Человек этот был ему незнаком; они были примерно ровесниками и смотрели друг на друга. Оба были красивы, стройны, хорошо сложены, смуглы, с тонкими чертами лица. Эстравен заметил в чертах незнакомца пламя кеммера. И сказал:

— Я Арек из Эстре.

— А я Терем из Стока, — откликнулся тот.

При этих словах Эстравен рассмеялся, потому что был ещё слишком слаб, и сказал:

— Значит, ты отогрел меня и спас от смерти, чтобы потом убить, Стоквен?

— Нет, — ответил тот, протянул руку и дотронулся до Эстравена, чтобы убедиться, что холод совсем покинул тело юноши. И тут Эстравену, хотя ему оставалось ещё день или два до наступления кеммера, показалось, что в душе его разгорается огонь. И оба они застыли, едва касаясь друг друга руками. — Смотри, они совсем одинаковые, — сказал Стоквен и положил свою ладонь на ладонь Эстравена, и ладони действительно почти совпали: одинаковой длины и формы — словно левая и правая рука одного человека, просто сложившего их вместе. — Я тебя никогда раньше не видел, — сказал Стоквен. — И мы с тобой смертельные враги.

Он встал, подбросил дров в камин; потом вернулся к своему гостю.

— Да, мы смертельные враги, сказал Эстравен. — Мы заклятые враги, но я дал бы тебе клятву кеммеринга.

— А я тебе, — сказал Стоквен.

И тогда оба поклялись друг другу в вечной верности, а в земле Керм — как тогда, так и сейчас — клятва эта нерушима и неизменна. Ту ночь и следующий день и ещё одну ночь провели они в хижине на берегу замёрзшего озера. Наутро небольшой отряд явился из княжества Сток, и один из пришедших узнал наследника лорда Эстре. Не говоря ни слова, он без предупреждения вытащил нож и на глазах у юного Стоквена, на глазах у всех зарезал Эстравена, вонзив клинок ему в грудь и горло. Юноша, обливаясь кровью, замертво рухнул на холодную золу в очаге.

— Он был единственным наследником Эстре, — сказал его убийца.

Стоквен ответил:

— В таком случае кладите его в свои сани и везите в Эстре: пусть его с честью там похоронят.

А сам вернулся в Сток. Однако убийцы хоть и пустились было в путь, но не повезли тело Эстравена домой, а оставили в дальнем лесу на растерзание диким зверям и той же ночью вернулись в Сток. Терем в присутствии своего родителя по крови лорда Хариша рем ир Стоквена спросил их:

— Сделали вы то, что я велел вам?

— Да, — ответили они.

И Терем сказал:

— Вы лжёте, ибо никогда не вернулись бы из Эстре живыми, если бы выполнили мой приказ. Итак, вы не выполнили его и вдобавок солгали, чтобы скрыть это; я требую изгнать этих людей из Стока.

И по приказу лорда Хариша убийцы были изгнаны из Очага и княжества и объявлены вне закона.

Вскоре после случившегося Терем покинул родной дом, сказав, что мечтает некоторое время пожить в Цитадели Ротерер, и на целый год исчез из княжества Сток.

А в княжестве Эстре всё это время тщетно искали юного Арека в горах и на равнинах, а потом оплакали его гибель: горько оплакивали его всё лето и осень, ибо он был единственным родным сыном князя и его наследником. Однако к концу месяца Терн, когда тяжёлым снежным покрывалом накрывает землю зима, пришёл со стороны гор некий лыжник и подал стражнику у ворот свёрток, закутанный в меха, сказав:

— Это Терем, сын сына лорда Эстре.

А потом, подобно камню, скатывающемуся по крутому склону горы, он ринулся на своих лыжах вниз и исчез из виду прежде, чем кому-то пришло в голову задержать его.

В свёртке оказался новорождённый младенец. Он плакал. Люди отнесли его к лорду Сорве и передали то, что сообщил незнакомец; и душа лорда, исполненная тоски, узнала в младенце своего утраченного сына Арека. Он приказал объявить ребёнка сыном своей семьи и дал ему имя Терем, хоть подобное имя никогда раньше не встречалось в роду Эстре.

Ребёнок рос красивым, умным и сильным; это был смуглый и молчаливый мальчик и все видели в нём сходство с пропавшим Ареком. Когда Терем вырос, он был объявлен лордом Сорве наследником Эстре. И тут ожесточились сердца многих сводных его братьев, отцом которых был старый князь; каждый из них обладал своими достоинствами и силой, каждый претендовал на наследство. И они сговорились устроить юному Терему засаду, когда тот в одиночку отправился поохотиться в первый месяц весны. Юноша оказался хорошо вооружён, и заговорщикам не удалось застать его врасплох. Двоих он застрелил в тумане, что толстым покрывалом укутывает Ледяное озеро в начале весны, а с третьим дрался на ножах и убил его, хотя и сам оказался тяжело ранен — в грудь и в шею. После схватки он бессильно стоял над телом брата и смотрел, как на землю спускается ночь. Терем слабел и страдал от боли, раны его обильно кровоточили, и он решил обратиться в ближайшую деревушку Эбос за помощью, однако во тьме и тумане сбился с пути и забрёл в густой лес на восточном берегу Ледяного озера. Там в зарослях деревьев тор он заметил уединённую хижину, открыл дверь, вошёл, но был слишком слаб и не смог разжечь огонь в очаге, а без сил упал на его холодные камни и лишился чувств. Кровь же продолжала сочиться из его открытых ран.

Среди ночи кто-то тихонько вошёл в хижину. Увидев окровавленного юношу, лежавшего у очага, человек так и застыл на пороге. Потом торопливо устроил удобное и тёплое ложе из меховых одеял, вынув их из сундука, развёл в очаге огонь, промыл и перевязал раны Терема. Заметив, что юноша пришёл в себя и смотрит на него, он сказал:

— Я Терем из Стока.

— А я Терем из Эстре.

И оба вдруг умолкли. Потом юноша улыбнулся и спросил:

— Ты перевязал мои раны и спас меня, чтобы потом убить, Стоквен?

— Нет, — ответил старший из этих двух Теремов.

Тогда Эстравен спросил:

— Как случилось, лорд Стоквен, что ты, правитель княжества, оказался здесь один, в столь опасном месте, на спорной земле, из-за которой идёт вражда?

— Я часто прихожу сюда, — ответил Стоквен.

Он взял юношу за руку, чтобы проверить нет ли у него жара; на какое-то мгновенье его ладонь легла на ладонь юного Эстравена — каждый палец, каждая линия этих двух рук в точности совпали, словно то были руки одного человека.

— Мы с тобой смертельные враги, — сказал Стоквен.

— Да, мы смертельные враги. Но я никогда не видел тебя раньше.

Стоквен чуть отвернулся.

— Когда-то очень давно я однажды видел тебя, — сказал он. — Я очень хотел бы, чтобы между нашими Очагами установился мир.

И Эстравен сказал:

— Клянусь, что между мной и тобой всегда будет мир.

Оба они поклялись хранить мир и больше уже ни о чём не говорили. Раненый уснул. Рано утром Стоквен покинул хижину, но вскоре из деревни Эбос за Эстравеном пришли люди и перенесли его домой в Эстре. Больше ни один человек не осмеливался оспаривать волю старого князя: справедливость его решения доказана была кровью троих сыновей, пролитой на льду замёрзшего озера; и после смерти старого Сорве лордом Эстре стал Терем. Уже через год он прекратил распрю, передав половину спорных земель княжеству Сток. За это, а также за убийство трёх своих братьев его прозвали Эстравен-Предатель. Однако имя его, Терем, по-прежнему очень часто дают детям княжества Эстре».

Нравы андрогинов на планете Гетен

Гетенианский жест соприкосновения ладонями, переходящий в судорожное сцепление переплетёнными пальцами, — великолепная художественная находка Ле Гуин. Это — ёмкий и многогранный символ. Если сексуально одарённым землянам лишь суждено

краснеть удушливой волной, едва соприкоснувшись рукавами,

то для гетенианцев касание тел и ладоней становится началом цепи эндокринных реакций, превращающих их в мужчину или в женщину; он приводит к возникновению сексуальной страсти, к вступлению в половой акт и, в конечном итоге, к размножению.

Характерен один из эпизодов совместного перехода беглецов через студёное бескрайнее ледяное плато. У гетенианца наступил кеммер. Находясь в тесной палатке с землянином, Эстравен боялся ненароком коснуться своего спутника. Как вспоминал впоследствии Дженли Ай, он

«смотрел на меня прямо и нежно. Всё это время он старался избегать меня настолько, насколько в таких условиях возможно избегать друг друга».

Самому Дженли было несравнимо проще. По гетенианским меркам, на сильную и необоримую страсть земляне и вовсе не способны. «Должно быть, — размышляет Эстравен, — это весьма странное и не слишком активное половое влечение, раз оно растянуто на целый год и всегда точно известно к мужскому или женскому типу оно относится». Кроме того, Дженли чувствовал себя самым обычным гетеросексуальным мужчиной и считал, по крайней мере, в ту пору гомосексуальную связь для себя неприемлемой: «Я тогда совсем не желал отдавать свою веру, свою дружбу мужчине, который одновременно был женщиной». Словом, землянин не испытывал особых неудобств и, тем более, мучений.

Между тем, Эстравена, буквально трясло от сексуального желания. Позже Дженли рассказывал об этом:

«— Я не должен тебя касаться, — сказал он очень напряжённо и отвернулся.

— Понимаю. И полностью с тобой согласен, — ответил я, ибо мне казалось, как возможно и ему, что именно из того сексуального напряжения, что возникло тогда между нами, — теперь допустимого и понятного, хотя и неутолённого, — и родилось ощущение той уверенности во взаимной дружбе, той самой, что так нужна была нам обоим в этой ссылке и так хорошо была доказана долгими днями и ночами нашего тяжкого путешествия. Преданность и дружба эта вполне могла бы быть названа более великим словом: любовь».

Итак, соприкосновение телами и ладонями представляет собой важнейший элемент полового цикла гетенианцев. Оно запускает череду гормональных и морфологических изменений, приводящих к возникновению сексуального влечения и к половой близости.

Читателя, знакомого с биологией земноводных, это наводит на озорные ассоциации, мало уважительные по отношению к гетенианцам. Ведь эффект их взаимного касания очень уж похож на безусловный рефлекс, заставляющий самца-лягушку сжимать в своих объятьях самку.

«С появлением первых тёплых весенних дней, — пишет русский физиолог И. Р. Тарханов, — наступает, как известно, и весьма горячая половая жизнь у лягушек; в ту пору самцы этих животных, побуждаемые половым инстинктом, приближаются к самкам, обхватывают их своими передними лапками и судорожно держат их в этом положении в течение нескольких дней. Самец выжидает в таком положении выхода яиц из клоаки самки и тут же оплодотворяет их выбрасываемой им семенной жидкостью. По выведении самкой всех яиц заканчивается, по-видимому, половой акт самца, и он, сходя с самки, освобождает её совсем и больше к ней не возвращается».

Физиолог рассказал о немилосердных опытах Спаланцани и Гольца, проведенных этими учёными на спаривающихся лягушках. Самцу можно перерезать хребет с проходящим в нём спинным мозгом, отрезать голову — ничто не заставит его разжать «любовное объятие» и выпустить из цепких лап подругу. Стоит, однако, выдавить семенную жидкость из семенных пузырьков «страстного любовника», и «любви» как не бывало.

Неужели нет никакой разницы между страстным объятием самца-лягушки и любовным жестом гетенианцев, соприкасающихся ладонями?! Ведь и тот и другой, казалось бы, относятся к разряду безусловных рефлексов, не зависящих от воли и от тончайших переживаний, называемых любовью. Но, конечно же, аналогия между этими двумя физиологическими актами лишь кажущаяся. Жест соприкосновения ладонями приобретает у каждого отдельного гетенианца особое эмоционально окрашенное значение, становясь выражением индивидуального выбора объекта влечения или даже любви. Подобно двуликому Янусу, кеммер имеет двойное значение. С одной стороны, он — проявление стихийной силы, похожей на ту, что овладевала греческой поэтессой Сапфо:

Эрос вновь меня мучит истомчивый — Горько-сладостный, необоримый змей.

Недаром к мощной стихии полового влечения на планете Гетен относятся с полным уважением и пониманием.

«У каждого гетенианца раз в месяц бывает отпуск; ни один из жителей, кто бы он ни был по своему положению, не обязан работать, если он находится в кеммере (во всяком случае, его нельзя насильно заставить трудиться). Никто не может быть изгнан из „дома любви“, даже если у него нет денег или он кажется кому-то неприятным. Всё как бы отступает перед регулярно появляющимися „томлениями страсти“».

Но, с другой стороны, как ни силён инстинкт телесного соприкосновения гетенианцев, он всё-таки подвластен сознательному контролю. Не так уж он неизбежен и неодолим, секс в периоде кеммера! В этом плане показательна история с неким Гаумом, который своей яркой красотой произвёл неизгладимое впечатление даже на землянина Дженли. «Он был поразительно хорош собой по меркам любой расы и любого пола; я просто глаз от него не мог отвести», — признаётся он. Так вот, этот самый Гаум по заданию контрразведки своей страны, пытался соблазнить Эстравена, чтобы выведать у него какие-то важные секреты. На сей счёт есть дневниковые записи героя книги:

«Гаум полагает, что меня можно подкупить, и явно намерен попытаться сделать это, действуя своими собственными, весьма любопытными методами. Он либо следил за мной, либо приставлял ко мне наблюдателей — во всяком случае, я был у него под присмотром, — так, им известно, что я, например, вступлю в первую фазу кеммера на двенадцатый или тринадцатый день этого месяца. Именно поэтому он, якобы случайно, и подвернулся мне в самом расцвете собственного кеммера, явно стимулированного гормонами, чтобы соблазнить меня. „Чисто случайная“ встреча на улице. — „Терем! Я вас целых полмесяца не видел! Где это вы прятались? Пойдёмте, выпьем по кружке пива“.

Он выбрал пивную рядом с одним из государственных Домов любви. Но заказал не пиво, а „живую воду“: явно не собирался терять время даром. После первой рюмки он положил руку мне на ладонь и, приблизив своё лицо к моему, страстно прошептал: „ведь мы не случайно встретились сегодня: я ждал вас. Молю: будьте моим кеммерингом!“ — и назвал меня моим домашним именем. Я не отрезал ему язык только потому, что с тех пор, как покинул Эстре, не ношу с собой ножа, и сообщил, что намерен в ссылке блюсти воздержание. Он продолжал ворковать и цепляться за руки. Гаум в состоянии кеммера особенно красив и очень рассчитывал на свою красоту и сексуальную неотразимость, зная, по-моему, что я никогда не принимаю средства, снижающие половую активность, так что особо упорствовать не стану. Он забыл, что отвращение действует порой не хуже иного лекарства. Я освободился из его объятий — разумеется, не совсем оставшись равнодушным — и предложил ему воспользоваться услугами ближайшего Дома любви. И тут он посмотрел на меня с ненавистью, достойной сострадания, потому что, как бы недостойны ни были его цели, сейчас он находился в глубоком кеммере и был очень сильно возбуждён».

Вот так «безусловный рефлекс» телесного соприкосновения!

Теперь понятно, почему не сработал этот сложный механизм при встрече обоих Теремов, Эстравена со Стоквеном, его отцом (точнее, матерью!). Дело, похоже, не только в том, что оба они были вне кеммера. На планете Гетен инцест (половая связь родителей с детьми) категорически запрещается.

Иначе обстоит дело с братской любовью, перерастающей в плотскую. В подобных случаях гетенианский брак разрешён, но в отличие от супругов, не состоящих в кровном родстве, братьям-любовникам строго запрещено давать друг другу обет вечной любви. Как только у одного из них рождается сын, второй должен покинуть и своего бывшего супруга, и родной очаг. Так, по-видимому, гетенианцы борются с накоплением генетических сбоев, которыми чреваты близкородственные браки.

Тут мы сталкиваемся с очень важной сюжетной линией романа Ле Гуин.

Любовь братская и не только…

Читатель знакомится с Эстравеном в тот момент его жизни, когда он занимает важный пост главы правительства в королевстве Кархайд. В то время герой романа вёл холостяцкий образ жизни, обходясь без кеммеринга. Между тем, так было не всегда. Главным событием, во многом определившим характер Терема Эстравена, была его любовь к старшему брату Ареку. (Ле Гуин мастерски играет повторами наследственных имён своих персонажей и циклическим повторением роковых событий в их жизни!) Когда у них родился сын Сорве, то, следуя строгому обычаю, отец новорождённого должен был покинуть своего брата-супруга и оставить родной очаг. Арек, родивший их сына, остался дома и был провозглашён лордом-наследником Эстре.

Вынужденный разрыв любящих братьев чем-то напоминает горькую судьбу андрогинов, согласно Платону, разделённых суровым Зевсом напополам. Читатель особо остро посочувствует тоске разлучённых Эстравена и Арека, когда чуть позже прочтёт соответствующую выдержку из «Диалогов» философа. Старший брат так и не пережил разлуки с любимым. Он умер, прислав своему бывшему супругу прощальное письмо, полное поэзии и боли, в котором утверждал, что их руки соединились навеки. И хотя Арек ушёл из жизни, Терем по-прежнему чувствовал, как ладонь брата касается его ладони. Он поминутно вспоминал любимого, вёл с ним долгие беседы во сне.

Терем решил не возвращаться в родной очаг, ограничиваясь лишь перепиской со старым лордом Эстре, своим отцом (вернее, матерью), и сыном Сорве. Когда его встретил и полюбил Аше, Терем пошёл навстречу чувству этого прекрасного человека. Целых семь лет они были кеммерингами, причём Терем стал отцом двух сыновей, рождённых Аше. Увы, всё это не стёрло из памяти прежнюю любовь к брату Ареку. Аше, страдая от неразделённого чувства, покинул Терема, приняв обет целомудрия. Когда рескрипт безумного короля объявил Эстравена предателем, и любые контакты с опальным министром стали смертельно опасными, Аше, пренебрегая запретом, поспешил на помощь бывшему супругу, которого любил по-прежнему.

Из дневника Эстравена:

«В течение последних трёх лет мы не виделись, и всё же, когда я заметил его в вечерних сумерках под каменной аркой ворот, мне сразу вспомнилась прежняя теплота наших отношений, словно расстались мы лишь вчера; я сразу понял, что в нём живы любовь и преданность; именно эта любовь и послала его навстречу в час невзгод. И чувствуя, что вновь запутываюсь во всём этом, я рассердился: любовь Аше всегда заставляла меня идти против собственной воли.

Я прошёл мимо него. Мне необходимо было быть жестоким, так что нечего было тянуть, нечего притворяться добреньким.

— Терем, — окликнул он меня и пошёл следом. — Терем, я пойду с тобой.

Я не ответил.

— Десять лет назад тоже был месяц Тува, и мы дали клятву …

— А три года назад ты первым нарушил её и покинул меня. Впрочем, ты поступил разумно.

— Я никогда не нарушал клятву, которую мы тогда дали друг другу, Терем.

— Что ж, верно. Нечего было нарушать. Всё это было неправдой. Во второй раз такую клятву не дают. Ты и сам это знаешь; да и я тогда знал. Единственный раз по-настоящему поклялся я в верности, так никогда и не произнеся этого вслух, потому что это было невозможно; а теперь тот, кому я поклялся в верности мёртв, а моя клятва давно нарушена, так что никакой обет нас не связывает. Отпусти меня.

Я говорил гневно, но обвинял в нашей трагедии не Аше, а, скорее, самого себя; вся прожитая мною жизнь была словно нарушенная клятва. Но Аше этого не понял, в глазах его стояли слёзы, когда он сказал:

— Пусть нас не связывает клятва, но я очень люблю тебя».

Встреча с Дженли, круто переменившая жизнь Эстравена, была для него вдвойне судьбоносной. Землянин был посланцем Эйкумены, федерации планет, намного опередивших в своём развитии Гетен. В союзе с ней Эстравен видел прямой путь к тому, чтобы исцелить социальные язвы своей родины. Свою жизнь отныне он отдал благородной цели — вступлению Гетена в галактическое содружество. Эта задача оказалась неимоверно трудной и смертельно опасной, приведя Эстравена к опале. «Я стал изгнанником ради вас, Дженли», — признался гетенианец.

Землянин тогда так и не понял, что это было своего рода признанием в любви. Ведь Терем стал изгнанником второй раз в своей жизни, а впервые он пошёл на это из-за своей любви к брату-супругу Ареку. Два человека — покойный брат и землянин — совместились в чувствах и в судьбе Эстравена. Недаром в телепатической связи, вступать в которую Дженли обучил Терема, землянин говорил с ним голосом Арека.

Эстравен достиг поставленной им цели: он спас Дженли от гибели, выкрав его из концентрационного лагеря; он заставил короля Арговена заключить договор с делегацией из просвещённого космоса. Всё это досталось непомерно высокой ценой: Терем погиб, оставаясь «Эстравеном-Предателем», объявленным в пределах своего государства и родного очага вне закона. И лишь с его смертью землянин понял, что потерял не только союзника, верного друга и спасителя, но и горячо любящего человека. Вот тогда-то, чтобы смягчить горечь своей утраты, Дженли отправился в путешествие к домашним Терема, к старому лорду Эстре.

«— Мы с вашим сыном прожили вместе несколько долгих месяцев. Я был с ним рядом, когда он умер. Я принёс вам его дневники. И если бы я мог что-то рассказать вам об этих днях…

Лицо старика по-прежнему ничего не выражало. Это спокойствие трудно было нарушить. Но тут неожиданно из затемнённого угла на освещённое пространство между огнём и камином вышел юноша; неяркие отблески пламени плясали на его лице; он хрипло проговорил:

— Его ещё называют Эстравен-Предатель.

Старый князь посмотрел сперва на юношу, потом на меня.

— Это Сорве, — сказал он, — наследник Эстре, сын моего сына.

У них не существует запрета на инцест, я достаточно хорошо это знал, но всё же мне, землянину, трудно было воспринять это сердцем и странно было видеть отсвет души моего друга на лице мрачного, с яростно блестящими глазами мальчика. А когда я, наконец, снова заговорил, голос мой слегка дрожал:

— Король намерен публично отказаться от своего приговора. Предателем Терем не был. Разве имеет значение, как его называют глупцы?

Князь медленно и спокойно ответил.

— Имеет, — сказал он.

— Вы прошли через Ледник Гобрин вместе с ним? — спросил Сорве. Вы и он? Вдвоём?

— Да, прошли.

— Мне бы хотелось послушать историю об этом переходе, господин Посланник, — сказал старый князь очень спокойно.

Но мальчик, сын Терема, с трудом, заикаясь, проговорил, перебивая старика:

— Вы ведь расскажете нам, как он умер? Расскажите о других мирах, что существуют среди звёзд … и о других людях, другой жизни?»

Это весьма многообещающая и символическая встреча. Речь идёт не только о новых горизонтах, открывшимся перед жителями планеты Гетен и представителями древнего рода Эстре. Новыми чувствами проникся и землянин:

«Я даже думаю, — размышляет Дженли, — что в итоге окажется возможной и супружеская любовь между гетенианцем-андрогином и однополым гуманоидом, хотя подобный союз, безусловно, будет бесплодным. Это, разумеется, ещё нужно доказать; Эстравен и я не доказали ровным образом ничего, если не считать области высших чувств».

В свете подобных размышлений и переживаний, интерес землянина к юному Эстравену выглядит мечтой о воскресении утраченной любви. Это отнюдь не свидетельствует о педофилии Дженли. Мальчиком Сорве назван лишь условно. На самом деле он — «стройный мрачноватый ноша лет девятнадцати-двадцати; во внешности и движениях его была девичья грация, однако ни одна девушка не могла бы так долго хранить столь мрачное молчание». «Девичья грация» — слова, которые в равной мере подходят и к лорду-наследнику из Эстре, и к Гермафродиту из «Метаморфоз» Овидия Назона (чуть позже читатель познакомиться с мифом об этом андрогине). Сочетание этих слов призвано оправдать в глазах читателя те гомосексуальные чувства, которые Сорве и Гермафродит будят, казалось бы, у вполне гетеросексуальных мужчин. Наличие влагалища (или возможность его появления по ходу кеммера) делает как бы несущественным тот немаловажный факт, что комплект гениталий и того и другого включает половой член!

Но в отличие от женоподобного героя греческой мифологии, обладать которым не прочь похотливые мужские существа мифов, юный гетенианец наделён вполне зрелым и сложным мужским характером. Об этом свидетельствует его суровость, так не свойственная, по мнению Ле Гуин, «молодым леди». Лишённый с детских лет родителей, подавленный несправедливой клеветой, преследующей его отца, Сорве вполне созрел для высокой и преданной любви к землянину. Ведь тот в глазах юноши — герой, восстановивший честь отца, совершивший вместе с ним немыслимый подвиг. Вместе с тем, он человек, вобравший в себя отцовский образ. Мало того, юный Эстравен угадывает тоску землянина по утраченному другу и его горькие сожаления о нереализованных любовных чувствах обоих.

Оба, землянин и юный Сорве, неудержимо тянутся друг к другу. «Мрачная молчаливость», так не вяжущаяся с «девичьей грацией мальчика», растаяла при первой же их встрече, сменившись восторженными расспросами об отце, о совместном подвиге Дженли и Эстравена, об их сверхчеловеческих усилиях во время переправы через ледник, о Космосе, о гуманистических принципах планет Ойкумены.

Нельзя забывать и о том, насколько изменился за время пребывания на Гетене старший из них — Дженли. Он настолько «огомосексуалился», что лица и голоса людей, прибывших в составе галактической делегации, кажутся ему странными и «извращёнными». С трудом ему удалось совладать с этими чувствами, и лишь общение с молодым врачом-гетенианцем вернуло Дженли утраченное им душевное равновесие. «Его спокойный голос, его лицо — молодое, серьёзное лицо не мужчины и не женщины, а просто человека! — принесли мне облегчение; его лицо было таким, как надо…».

Разумеется, столь полное гомосексуальное обращение Дженли выглядит наивно. Оно отражает распространённый миф о том, что совращение (или перевоспитание) способно изменить сексуальную ориентацию человека. Сексология свидетельствует, что это вовсе не так. Сила гомо- или гетеросексуального потенциала и их сочетание друг с другом у каждого индивида определяется, прежде всего, биологическим причинами. Воспитание или совращение накладываются на врождённые особенности человека и выявляют то, что изначально (со второго триместра внутриутробной жизни) заложено в него природой. Полученное воспитание может повлиять на формирование половых предпочтений лишь в рамках, заранее очерченных природой. Если Дженли оказался чувствительным к любовным чарам гетенианцев, это свидетельствует о достаточной выраженности его врождённого гомосексуального потенциала.

Метаморфозы вечной темы

Тема двуполости отнюдь не нова ни в мировой литературе, ни в религиозных культах. Её корни уходят вглубь тысячелетий, во времена, когда у человечества и письменности-то ещё не было. Вариант подобного мифа, записанный римлянином Овидием, имеет сравнительно недавнюю историю: ему «всего лишь» 2000 лет. Поэт рассказывает о 15-летнем сыне Гермеса и Афродиты. Красивый мальчик неосторожно забрёл на берег прозрачного озера, где жила нимфа Салмакида.

Та увидала его и огнём загорелась желанья. «О мальчик прекраснейший, верю, ты из богов! Я невеста тебе, войдём в нашу общую спальню!» Молвив, замолкла она, а мальчик лицом заалелся, он и не знал про любовь. Но стыдливость его украшала. Нимфе, его без конца умолявшей ей дать поцелуи, «Брось, или я убегу, — он сказал, — и всё здесь покину!» Та испугалась. «Тебе это место вполне уступаю!» — сказала она, и в чаще кустарника скрывшись, спряталась там и, присев, подогнула колено. А мальчик ходит туда и сюда и в игриво текущую воду кончик ноги или всю до лодыжки стопу погружает. Вот, не замедля, пленён ласкающих вод теплотою, с нежного тела свою он мягкую сбросил одежду. «Я победила, он мой!» — закричала наяда и, сбросив с плеч одеянья свои, в средину бросается влаги, силою держит его и срывает в борьбе поцелуи. Сопротивляется он и вырваться хочет, но нимфой он уж обвит, как змеёй. <…> Так в морской глубине осьминог, врага захвативший, держит его, протянув отовсюду щупалец путы. Мальчик меж тем упирается, нимфе не хочет радостей дать. Та льнёт, всем телом прижалась: «Как не борись ты со мной, не убежишь от меня! Прикажите же, вышние боги, не расставаться весь век мне с ним, ему же со мною!» Боги её услыхали мольбу: смешавшись, обоих соединились тела. <…> Стали не двое они по отдельности, — двое в единстве: то ли жена, то ли муж, не скажешь, — но то и другое. Только лишь в светлой воде, куда он спустился мужчиной, Сделался он полумуж…

Художники изображали Гермафродита прекрасным юношей с женской грудью и мужским половым членом. Излюбленные сюжеты античных скульпторов — козлоногий сатир, фавн (у римлян) или Пан, похотливо преследующие и насилующие Гермафродита. Сам он в любовных сценах всегда пассивен. В отличие от этого юного и нежного создания, двуполые герои ещё более древних мифов в полной мере наделены и мужской мощью, и женской плодовитостью. Именно такими предстают андрогины в знаменитом диалоге древнегреческого философа Платона. Даже боги испугались их могущества:

«Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Прежде всего, люди были трёх полов, а не двух, как ныне, — мужского и женского, ибо существовал ещё третий, который соединял в себе признаки этих обоих, сам он исчез, и от него осталось только название — андрогины, из которого видно, что они сочетали в себе оба пола — мужской и женский. Кроме того, тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у этих двух лиц, глядевших в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно себе представить по всему, что было сказано. Передвигался он либо выпрямившись — так же, как мы теперь, но в любую из двух сторон, — либо, если торопился, колесом, занося ноги вверх и перекатываясь на восьми конечностях, что позволяло ему быстро бежать вперёд. Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на власть богов.

И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не знали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-то гигантов, — тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и мириться с таким бесчинством тоже нельзя. Наконец Зевс, насилу кое-что придумав, говорит:

— Кажется, я нашёл способ и сохранить людей, и положить конец их буйству, уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых, станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их удвоится. И ходить они будут прямо, на двух ногах.

Сказав это, он стал разрезать людей пополам, как разрезают перед засолкой ягоды рябины. И у каждого, кого он разрезал, лицо и половина шеи поворачивались в сторону разреза, чтобы, глядя на своё увечье, человек становился скромней. И бог поворачивал лица и, стянув ото всюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемому теперь животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие — оно и носит ныне название пупка. И вот когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь. Тут бог Зевс, пожалев их, придумывает другое устройство: он переставляет вперёд срамные их части, которые до того были у них обращены в ту же сторону, что прежде лицо, так что семя они изливали не друг в друга, а в землю, как кузнечики. Переместил же он их срамные части, установив тем самым оплодотворение женщин мужчинами, для того, чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался род, а когда мужчина сойдётся с мужчиной — достигалось хотя бы удовлетворение от соития и они могли передохнуть, взяться за дела и позаботиться о других своих нуждах. Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу.

Итак, каждый из нас — это половинка человека, рассечённого на две камбаловидные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своём принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, и их больше привлекают женщины. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечёт ко всему мужскому; уже в детстве они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Такой человек непременно становится любителем юношей.

Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно, хотят друг от друга. Ведь нельзя же утверждать, что только ради похоти столь ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то другого, чего именно она не может сказать и лишь туманно догадывается о своих желаниях. Таким образом, любовью называется жажда утраченной целостности и стремление к ней».

Платон, живший за пятьсот лет до Овидия, не сам придумал этот миф; он стал ему известен от орфиков — последователей древнейшего культа Диониса. Так что миф об андрогинах пришёл к нам из глубины тысячелетий, возникнув на самых ранних этапах развития человеческой культуры. Сказания о беременных богах, также как и статуэтки богинь, наделённых мужской бородой, были и у древних египтян, и у индусов, и у греков. Известен, например, миф о беременности Гора, одного из главных богов египетского пантеона. Всё это свидетельствует о том, что тема двуполости играла важную роль в религиозном мировоззрении первобытных людей.

Сейчас трудно установить назначение этих мифов. Наверняка можно утверждать лишь то, что с их помощью уточнялась роль каждого из полов в деторождении.

Миф, пересказанный Платоном, утверждает, что половое разделение (а вместе с ним и любовное влечение, как гетеро-, так и гомосексуальное) пришло в наш мир на смену эре двуполых андрогинов, неспособных к размножению. В его основе лежит историческое открытие: люди узнали о том, что у ребёнка есть не только мать, но и отец. То, что сейчас известно даже малым детям, для наших предков долгое время оставалось тайной. Роль материнства была очевидной всегда, но то, что зачатие — результат полового акта и что оно вызвано попаданием спермы в половые пути женщины, стало известно людям лишь в ходе их наблюдений над одомашненными животными. Мы можем предположить вероятное время подобного открытия и возникновения мифов, его формулирующих: это случилось в эпоху перехода от собирательства к скотоводству и земледелию.

Между тем, то была переломная эра в истории человечества, когда власть в первобытном обществе стала переходить от женщин к мужчинам. Падение матриархата сопровождалась тем, что дети, которые прежде учитывались по линии матери, стали причисляться к родне отца. Одновременно с патрилинейностью возникло и право наследования отцовского имущества. Становление новых отношений и понятий не обходилось без ожесточённой борьбы. Из глубины веков до нас дошли легенды и сказания, пытающиеся поставить под сомнение роль каждого из полов в деторождении. Многим религиям присущи мифы о непорочном зачатии. Их идеологическая направленность и связь с попытками защитников матриархата удержать уходящую от них власть, очевидны: участие отца в деторождении, мол, вовсе не обязательно. Сохранились в памяти людей и контрмифы, придуманные мужчинами. Так, нартский богатырь Сослан был рождён не женщиной, а каменной глыбой, на которую упало семя его отца. Подобные мифы есть и у других народов.

Разумеется, древние идеологические споры сейчас не актуальны, их пропагандистская подоплёка давным-давно позабыта. Живучесть же мифов объясняется их родством с какими-то неизменными свойствами человеческой психологии. Эти сказания задевают некие вечные струны в половом самосознании людей. Кто из мужчин, если и не завидовал яркости оргазма, переживаемого женщиной, то уж, по крайней мере, не желал бы хотя бы приблизительно получить представление о том, что она в этот момент испытывает?! Из психоанализа известен женский комплекс зависти к мужскому члену, который своими истоками уходит в детские наблюдения девочек. В отрывке из романа Ле Гуин, процитированном ранее, этот комплекс претерпел весьма красноречивую метаморфозу. Эстравен якобы не завидует наличию члена у своего друга-землянина, а, напротив, испытывает жалость к его владельцу (слегка комичную, если подумать!). Но, если бы столь энергично отрицаемой зависти не было бы на самом деле, то не возникла бы и нелепая забота гетенианца о том, что верзила-негр может повредить свой чересчур громоздкий орган.

Вскользь замечу, что мифологическое творчество, подобное созданию легенд о Гермафродите, возможно и в наши дни, причём оно свойственно людям, порой вовсе не знакомым ни с языческими мифами, ни с Платоном, ни с «Метаморфозами» Овидия. Мой пациент, например, создал компьютерное изображение своей жены, снабжённое грудными железами и фаллосом — мужским членом в состоянии возбуждения и готовности к половому акту. Он наслаждается, наблюдая половой акт этого андрогина с собственным изображением, создавая из обеих подвижных компьютерных фигурок самые замысловатые позы.

Что же такое гермафродитизм и приносит ли двуполость счастье?

Гермафродитизм — причины и клиника

У всех позвоночных животных генетический пол определяется в момент оплодотворения яйцеклетки их матери сперматозоидом отца. Всё зависит от возникшего сочетания половых хромосом. Женщинам (и самкам животных) свойствен ХХ («икс — икс») — хромосомный набор. Мужчины (и самцы) имеют по одной женской Х-хромосоме и одной мужской, получившей из-за своего сходства с буквой латинского алфавита название Y («игрек») — хромосомы. До третьего месяца развития в утробе матери будущие мальчики и девочки ничем друг от друга не отличаются. Разный набор хромосом (ХХ или ХY), свойственный эмбрионам обоих полов, поначалу себя ничем не проявляет. Лишь после 7-ой недели начинается половая дифференциация — развитие зародыша идёт или по женскому, или мужскому типу. Её сроки у разных видов животных, разумеется, не совпадают, зато неизменна суть: наличие ХY-хромосомного набора влечёт за собой закладку зародышевых яичек, а сочетание двух Х-хромосом — закладку яичников.

Зародышевые яички (в отличие от яичников эмбриона) с момента своего возникновения начинают функционировать как эндокринные железы, продуцируя половые гормоны. Гормоны — это высокоактивные вещества, вырабатываемые организмом в очень малых количествах и влияющие на обмен веществ, рост и развитие всех органов и тканей. Они получили своё название от греческого hormao — «возбуждать», «двигать». Вырабатывают их железы внутренней секреции, названные так потому, что секреты, то есть продукты их жизнедеятельности, не выводятся из них наружу или в полости организма, а поступают в кровь и разносятся по всему телу. Андрогены вырабатываются, в основном, в мужских половых железах — в яичках. Красноречив перевод этого греческого слова: «андроген» — «рождающий мужчин».

Кроме андрогенов зародышевые яички выделяют вещество, формирующее развитие тканей плода. Оно приводит к исчезновению (редукции) так называемых мюллеровых протоков, и, напротив, вызывает рост и развитие вольфовых протоков зародыша, дающих начало органам мужского полового аппарата. Если яички отсутствуют (при их ранней гибели или при ХХ-хромосомном наборе), развиваются не вольфовы, а мюллеровы протоки, которые преобразуются в матку, маточные трубы и влагалище.

В норме к концу внутриутробного развития рождается либо мальчик с генетическим набором XY и половыми органами, сформированными по мужскому типу, либо девочка с женскими внутренними и наружными половыми органами и с ХХ-хромосомным набором во всех клетках тела.

Такой нормальный ход событий может нарушаться, например, из-за неправильного распределения хромосом по клеткам. Оплодотворённая яйцеклетка при этом оказывается не со стандартным, а, положим, с XXY-хромосомным набором. В таких случаях рождается мальчик, но его яички в дальнейшем будут неполноценными. Бывают и другие нарушения хромосомного набора, что вызывает те или иные отклонения в строении половых органов.

Наконец, уродства гениталий могут вызываться не сбоями в хромосомном аппарате, а гормональными нарушениями. Если в организме беременной чересчур возрастает уровень гормонов коры надпочечников (то ли по причине повышенной функции этой парной железы внутренней секреции, то ли в связи с проведением по недосмотру гормональной терапии), возникают уродства женского полового аппарата плода. К подобным же изменениям приводит и адреногенитальный синдром самого плода — врождённое заболевание, сопровождающееся гипертрофией коры надпочечников. При этом рождается девочка с чрезмерным развитием клитора, который выглядит как недоразвитый член; с той или иной степенью заращения влагалища; с уродством половых губ. Подобная беда объясняется тем, что надпочечники при адреногенитальном синдроме вырабатывают избыток веществ, близких по своему химическому строению и действию на организм к мужским гормонам. В таких случаях говорят о ложном женском гермафродитизме.

Однако очень редко бывают и истинные гермафродиты, у которых есть и влагалище, и половой член. Такое случается при закладке зародышевых желёз обоих полов — мужского и женского. В хромосомном наборе таких людей кроме женской хромосомы, должна быть также и мужская (либо хотя бы её часть). В подобных случаях новорождённый обычно появляется на свет с уродливым строением половых органов: той или иной степенью приближения гипертрофии клитора к недоразвитому половому члену; с мочеиспускательным каналом, открывающимся на нижней поверхности такого аномального члена; с уродством половых губ, напоминающих как бы раздвоенную мошонку; с заращением влагалища.

Итак, истинный гермафродитизм чаще всего не приносит особой радости, поскольку он сопровождается гормональной недостаточностью, требующей врачебной коррекции. Исключительно редко всё же бывают и индивиды, которые могут вступать в половую связь с представителями обоих полов, используя и мужскую и женскую ипостаси своего тела. Такой случай наблюдали знаменитый немецкий учёный Рудольф Вирхов и его сотрудники Шульц и Фридрейх.

«Эти авторы описали гермафродита Катарину Гоман, который считал себя мужчиной и с 16 лет имел половые сношения с женщинами. В 20 лет у него появились менструации, увеличились грудные железы, и он стал жить с мужчинами как нормальная женщина. В 42 года после прекращения месячных, переменив имя Катарина на Карл, он женился и имел сына. При его обследовании, Вирхов нашёл живых сперматозоидов; в то же время правильные менструации свидетельствовали о существовании функционирующего яичника».

(Ауслендер; цитирую М. Б. Медведеву).

У истинных гермафродитов, подобных Карлу (Катарине) Гоман врачи констатируют наличие как зрелого яичника, так и яичка (расположенных каждый на своей стороне тела). Подобный феномен вызван, во-первых, соответствующей хромосомной аномалией (наличием участка Y-хромосомы, встроенного в Х-хромосому), а, во-вторых, необычным механизмом взаимодействия гипоталамуса, гипофиза и половых желёз обоих типов.

Классические андрогины из мифа, пересказанного Платоном, отличались удвоенной мужской и женской мощью, но они, будучи самодостаточными в половом плане, вовсе не нуждались в сексуальных партнёрах извне. Такая особенность андрогинов представлялась верхом счастья для любителей плотских утех, живших в средние века. Великий пересмешник Франсуа Рабле придумал для украшения Гаргантюа, героя своей бессмертной книги, озорную эмблему. К его кокарде

«была приделана эмалевая фигурка, изображавшая человека с двумя головами, повёрнутыми друг к другу, с четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя задами, ибо, как говорит Платон в „Пире“, такова человеческая природа в её изначальной мистической сущности. Вокруг этой фигуры было написано греческими буквами: „Любовь не ищет своей выгоды“».

Словом, в ироничном французском варианте (в отличие от текста самого Платона!) андрогин предстаёт созданием, вечно совокупляющимся с самим собой. При этом Рабле пребольно лягнул апостола Павла, пародийно «проиллюстрировав» проповедуемый им идеал христианской любви к ближнему: «Любовь <…> не ищет своего».

Гермафродит в поэме Овидия имеет все возможности, чтобы вступать в любовные связи как с мужчинами, так и с женщинами. Между тем, ему, скорее, свойственно девичье поведение. Овидий рисует своеобразный и, в то же время, легко узнаваемый образ — юношеское начало определяет эротическую привлекательность Гермафродита не столько для женщин, сколько для техизмужчин, кого возбуждает как женское, так и мужское тело. Примечательно при этом, что сам Овидий явно предпочитал женщин (то есть его половая ориентация была, скорее, гетеро-, чем бисексуальной):

Любо мне слышать слова, звучащие радостью ласки, слышать, как стонет она: «Ах, подожди, подожди!» Любо смотреть в отдающийся взор, ловить, как подруга, изнемогая, томясь, шепчет: «Не трогай меня!» Я ненавижу, когда один лишь доволен в постели (вот почему для меня мальчик-любовник не мил).

В «Метаморфозах» поэт конструирует особо соблазнительный для себя сексуальный объект (не надо забывать, что вкусы Овидия сформировались в императорском Риме, известном своей гедонистической погоней за наслаждениями). В его изложении похотливая нимфа, вешаясь на шею своего избранника, отнюдь не вызывает полового желания ни у него, ни у читателя. Юношеское начало, привнесённое сыном Гермеса, облагородило эротическую природу андрогина. Для Овидия преображённый Гермафродит куда более привлекателен, чем похотливая женщина или робкий асексуальный мальчик, взятые по отдельности.

Казалось бы, Гермафродит из античного мифа — предел мечтаний гомо- и бисексуалов всех времён и народов. Им представляется, что, обладая таким партнёром и отдаваясь ему, они могли бы обрести всю мыслимую полноту счастья. Это вполне соответствует ответам, которые сексолог получает, спрашивая иных своих пациентов о том, каков их эротический идеал.

— Я мечтаю о юноше с влагалищем! — не задумываясь, часто выпаливают они.

Между тем, подобное заявление — приём психологической защиты, призванный оправдать в глазах мужчины его гомосексуальность, если он стремится быть «нормальным, таким как все». В его восприятии наличие влагалища у партнёра как бы снимает разницу между девиантным и стандартным типом влечения. Так, по крайней мере, ему кажется.

В реальности же чаще наблюдается совсем иное. Наличие у возможного любовника (как, например, у танцора из шоу транссексуалов) грудных желёз, скорее, отталкивает геев, чем привлекает их. Встретив свой надуманный идеал, «ядерный» гомосексуал не испытает никакой радости от лицезрения у партнёра женских половых признаков.

Гермафродит Карл (Катарина) Гоман, в отличие от мифологических андрогинов, вполне реальный человек. Рассказ о подобных объектах любви будоражит мечты людей совсем иного склада, чем гомо- и бисексуалы. Способность полноценно жить как с мужчинами, так и с женщинами, сопряжённая к тому же и с возможностью оплодотворения партнёрши, и с возможностью отцовства, вызывает зависть у многих представителей обоих полов, вполне нормальных в плане их сексуального влечения. По своей сути, это инфантильное чувство, родственное детским переживаниям. Ведь мальчики и девочки, испытывающие любопытство к анатомическим особенностям женщин и мужчин, нередко мысленно ставят себя на место представителей противоположного пола. Подобное любопытство, сохраняясь во взрослом состоянии, приобретает оттенок лёгкой зависти. Она чрезвычайно распространена как среди мужчин, так и женщин, что нашло своё отражение в мифах и сказках многих народов.

В полном соответствии с удвоенными половыми возможностями Гомана, его половая ориентация носила истинно бисексуальный характер. Поведение этого знаменитого гермафродита идеально соответствовало особенностям ситуации — в период влюблённости в мужчину он вёл себя по-женски, после женитьбы стало доминировать его мужское начало. Казалось бы, как не позавидовать такому счастливцу, который не ведал никаких ограничений в своих сладострастных похождениях! На деле, однако, всё обстоит гораздо менее радостно и гармонично. Ведь людей, подобных Гоману, очень немного, точнее, их единицы. Обычно же пациенты, родившиеся истинными гермафродитами и обладающие, как яичником, так и яичком, не способны к полноценной половой жизни ни с мужчинами, ни с женщинами, поскольку их половые органы, как правило, недоразвиты. Если же речь идёт о ложном гермафродитизме, который встречается в практике врача не столь уж редко, то о сексуальной гармонии при нём не может быть и речи. Член у таких пациентов обычно недоразвит; скорее, он представляет собой гипертрофированный клитор. Наличие влагалища вовсе не радует больных, поскольку влечения к мужчинам у них нет. Словом, суровая реальность свидетельствует о том, что зависть к гермафродитам, по меньшей мере, не оправдана.

Как соотносятся реальные и мифологические андрогины с фантастикой Ле Гуин? И насколько вероятен тип сексуальности, придуманный писательницей?

Сравнительная сексология: земляне и гетенианцы

То, что Гоман на сороковом году жизни вновь предпочёл близость с дамами и женился, определялось не только тем, как изменился его гормональный статус. Речь идёт и об особой врождённой способности его мозга испытывать влечение как к мужчинам, так и к женщинам. В подобном случае функционируют нервные центры, определяющие половое поведение как по мужскому, так и по женскому типу; Гоман был истинным бисексуалом. К этому вопросу мы ещё не раз вернёмся.

Приведенный обзор механизмов, регулирующих стандартное половое развитие, а также сбоев, порождающих отклонения от нормы, вполне достаточен, чтобы определить степень фантастичности идей Ле Гуин. Напомню, что в мире, придуманном ею, сочетание истинного гермафродитизма с бисексуальным влечением и способностью к размножению является абсолютной нормой. Зато в условиях Земли оно наблюдается чрезвычайно редко. И всё же, при всей фантастичности, подобное положение вещей не столь уж невозможно.

Гораздо более сказочной представляется идея писательницы о циклической смене пола. По земным меркам подобное совершенно немыслимо. Между тем, сексологу не составляет большого труда представить механизм, обеспечивающий такой тип сексуальности. Достаточно предположить, что половые железы гетенианских гермафродитов способны продуцировать гормоны, подавляющие секреторную активность желёз противоположного типа. Иными словами, если в ходе кеммера первой пробудилась активность яичек, то они выделяют не только андрогены, но и вещества, снижающие чувствительность яичников к гонадотропным гормонам гипофиза. Если же по тем или иным причинам (скажем, из-за наличия партнёра в мужской фазе кеммера), яичники опередили развитие мужских гениталий, то развитие пойдёт в противоположном направлении.

Интенсивный рост полового члена и простаты, или, напротив, матки, влагалища и молочных желёз, позволяющий этим органам достигать максимального развития в течение нескольких недель гетенианского цикла, фантастично, но не столь уж невозможно.

И всё же, если само по себе наличие нейроэндокринного механизма, обеспечивающего подобный тип сексуальности, представляется врачу достаточно логичным, то эволюционные процессы, выработавшие у гетенианцев циклическую смену пола, вызывают сильнейшее сомнение. Дело в том, что эволюция создаёт новые формы лишь на основе уже имеющихся в природе. Наличие у всех достаточно высоко организованных животных двух полов — необходимость, вызванная интересами эволюции: половая специализация земных животных является важным фактором, обеспечивающим их выживание и видообразование планетарной фауны. При этом самки отвечают за количественную сторону популяции, а самцы контролируют качество потомства.

Хотя мы уже коснулись этой темы в первой главе книги, повторим азы эволюционной теории Дарвина. В двух словах она сводится к следующему.

Природа — огромная лаборатория, где создаются новые виды животных, а старые либо изменяются, либо исчезают. Происходит это из-за жестокой конкуренции животных в борьбе за выживание. Скажем, менее быстрые антилопы, отстающие от стада, станут добычей хищника и не оставят потомства.

Наследуются лишь те признаки, которые вызваны изменениями (мутациями) в молекулах ДНК (в веществе наследственности, находящемся в ядрах клеток). Любые мутации носят случайный характер. При этом в популяции остаются либо полезные, либо нейтральные изменения, так как носители вредных мутаций отбраковываются естественным отбором, не оставляя после себя потомства. Полезные мутации, делая животное более приспособленным (более быстрым, сильным, незаметным или ядовитым и т. д.), приводят к тому, что его потомки станут в популяции (в совокупности особей одного вида, живущей на одной территории) более многочисленными, чем потомки остальных животных. В конце концов, это приводит к появлению нового вида, представители которого не способны к скрещиванию с животными родственных видов. (Я опускаю детали процесса видообразования — степень изоляции популяции и т. д.).

Ле Гуин — не биолог, что порой её подводит. Так ли уж разумно, что она почему-то сделала своих гетенианцев темнокожими? На студёной планете они вряд ли могли бы выжить, да ещё и стать доминирующим видом. Избыток меланина, пигмента клеток кожи, защищает человека от палящих лучей солнца. Но при дефиците ультрафиолета в организме темнокожих не образуется витамин Д, без которого люди не могут выжить. Негр Дженли, посланный на Гетен из-за своего сходства с аборигенами, — потомок африканского народа. Современные американские негры могут выжить в северных широтах только за счёт витаминов, принимаемых извне. Кстати, напомню, что наши отдалённые предки, были темнокожими (хотя и не неграми, раса которых появилась сравнительно поздно). Из Африки, прародины человеческого вида, к далёкому северу уходили те, кто мог там выжить, чья кожа в силу мутаций имела мало пигмента. Так образовалась белая раса, заселившая Европу и выжившая там, несмотря на ледниковый период.

Для нас важнее, однако, не столько проблема цвета кожи гетенианцев, сколько отрыв их сексуальности от всего, что могло бы иметь место в животном мире Гетена.

Смелость фантастического замысла Ле Гуин состоит в том, что она придумала более радикальную мутацию, чем та, что привела к появлению на Земле кроманьонца. Что бы произошло, если бы у наших предков появилась не только мужская избирательность и способность любить, но и сама половая принадлежность стала бы не постоянной, раз навсегда определённой сутью человека, а менялась бы в ходе следующих друг за другом половых циклов? Может быть, такое человечество стало бы более человечным?

Бисексуальная утопия Ле Гуин

Разумеется, как всякое талантливое произведение искусства, «Левая рука тьмы» не исчерпывается несколькими темами или целями, которыми, возможно, руководствовалась Ле Гуин в ходе работы над романом. И всё же, главные мысли этого шедевра фантастики нетрудно «вычислить».

Писательница создала гомосексуальный мир. Даже при наступлении кеммера, гетенианцы остаются юношами или мужчинами. Гаум, охваченный эротическим влечением к Эстравену, и Эстравен, которого неудержимо влечёт к Дженли, оба сохраняют свой мужской облик и склад мышления. Одно лишь позволяет догадаться, какого пола гениталиями они располагают на новом витке их сексуального цикла: наличие мужского члена у объекта их влечения. Мужчинами их воспринимает и Дженли. Характерен диалог землянина с Эстравеном, который пытается узнать, что представляют собой женщины, которых он никогда не видел. Дженли в затруднении: «Терем, ну не могу я объяснить тебе, что такое женщины! Тебе этого не понять. В некотором смысле женщины для меня куда более чужие, чем ты. Куда больше „инопланетяне“. С тобой я как-никак одного пола…» Фактически, настоящими женщинами гетенианцы становятся на очень короткий период — на время беременности, родов и вскармливания младенца грудью.

Итак, Гетен — обитель мужчин-гомосексуалов. Стала ли их планета более мирной и счастливой по сравнению с Землёй? Похоже, что ненамного: гетенианцы избежали больших войн, им неизвестно атомное оружие, но о том, что такое убийство, коварство, вооружённые стычки из-за земельных угодий, какова жизнь в концлагерях, они знают не хуже землян.

Возможен ли мир менее агрессивный и более сплочённый, чем наш? Как этого достичь? Ле Гуин придумала три модели мира, не ведающего убийства: хайнскую сверхцивилизацию, покончившую с войнами; землю «зелёных человечков», анализирующих сны и потому избегающих насилия в реальной жизни (роман «Слово для „леса“ и „мира“ одно») и бисексуальное сообщество планеты О, все члены которого связаны узами любви и родства (рассказ «Ещё одна история, или Рыбак из Внутриморья»).

Читатели (и почитатели) Ле Гуин знакомы с её удивительно красивой и печальной новеллой «Ожерелье», которую писательница включила в качестве пролога в роман «Мир Роканона», написанный в самом начале её писательской карьеры. В возрасте 65 лет она вновь вернулась к этой теме, но решила её по-новому, придумав счастливый конец истории. К тому времени ей стала известна японская легенда, удивительно похожая на «Ожерелье». Речь шла о рыбаке Юрасиме, таком красивом, что в него влюбилась морская царевна и увлекла его в свои подводные чертоги. Он провёл с ней несколько ночей, но дома его ждали жена и голодные дети. «Отпусти меня ненадолго домой, а потом я вернусь к тебе», — попросил он морскую царевну. «Царевна потупила очи. Горе её было безмерно, но противиться она не стала. „Возьми с собой вот это, — молвила она, подавая возлюбленному прелестную крохотную шкатулку, запечатанную сургучной печатью. — И не открывай её, возлюбленный мой Юрасима“». Рыбак вышел на берег, но не узнал родной деревни и не нашёл никого из родных. Ему поведали, что в незапамятные времена жил рыбак по имени Юрасима, сгинувший в морской пучине. Прошёл век с тех пор, как умер последний из его потомков. Бедный юноша вернулся к морю и раскрыл шкатулку. «Белый дымок вырвался изнутри и развеялся по ветру. В тот же миг волосы Юрасимы стали белыми, а сам он начал дряхлеть и обратился в глубокого ветхого старца. В бессилии он пал на песок и тут же умер».

В рассказе «Ещё одна история, или Рыбак из Внутриморья» речь идёт о талантливом юноше Хидео, жителе одной из деревень аграрной планеты О. Как и все аборигены, он вырос в очень дружной семье. Родственные чувства членов этой сложной семьи были такими глубокими и всеобъемлющими, что любовные гетеро- и гомосексуальные приключения Хидео, покинувшего родную планету ради карьеры учёного, не могли их компенсировать.

Когда молодой человек ненадолго посетил родительскую семью, то, по закону относительности, он оказался намного моложе своих сверстников. Девушка, любившая его, вышла замуж, но осталась бездетной; прежний друг-любовник женился; родители одряхлели. Несмотря на все печальные для него перемены, уже само пребывание в семейном очаге делало его счастливым. Когда же Хидео снова вернулся к любимой научной работе, он почувствовал себя таким несчастным и одиноким, что разразился рыданиями и впал в депрессию. Между тем, изобретение, над которым работал коллектив сотрудников, включавший Хидео, позволяло мгновенно перемещать живой объект из одной точки вселенной в другую. В ходе экспериментальных исследований на родную планету О отправили его самого. Хидео достиг цели, оказавшись в нужном месте, но из-за сбоя во времени это событие произошло на много лет ранее вылета, опережая самый момент проведения эксперимента. Молодой человек перенёсся в тот самый день, когда он ещё только улетал учиться на другую планету. Окружающие, хотя они и заметили его явное возмужание, подумали, будто он так и не покинул родной очаг.

«Мать, увидев меня, естественно, решила, что я не сел на борт корабля, что в последний момент мне отказали мужество и решительность — так подсказывало её первое же порывистое объятие. Неужели сын действительно отказался от судьбы, ради которой собирался пожертвовать всем и вся? — о, я хорошо знал, что творится сейчас у матери в голове и на сердце. Прижавшись щекой к её щеке, я шепнул: — „Я уезжал, мама, но я вернулся. Мне уже тридцать один год. Я вернулся, мама…“»

Возникла парадоксальная ситуация: научной лаборатории Хидео ещё не существовало, об изобретении, над которым он работал, пока ещё никто не знал. Другой, на его месте, отправился бы назад, явился бы с почти законченным открытием, которое поразило бы весь учёный мир, поставив его впереди всех сотрудников, в том числе и действительных руководителей научного проекта. Вместо этого, Хидео, помолодевший на десять лет, остался дома, вступил в очень сложный брачный союз, сделавший для него возможной любовь как с девушкой, так и с парнем. Он нисколько не жалел о скромной судьбе фермера, с которой связал себя на всю оставшуюся жизнь. Таков сюжет рассказа.

Юноша избежал судьбы Юрасимы в силу парадоксального случая и дорожа особой притягательностью семейного уклада, сложившегося на планете О. Вот каким придумала его Ле Гуин, вложив его описание в уста Хидео:

«Основой социального устройства на О — мира с невысоким и стабильным уровнем населения — служат не столь города и страны, сколько рассеянные деревни или ассоциации фермерских хозяйств. Всё население состоит из двух половин или каст. Всякий новорождённый относится к материнской касте, а в целом все аборигены делятся на Утренних, чьё время от полуночи до полудня, и на Вечерних, чьё время соответственно от полудня до полуночи. Изначальная социальная функция каст заключалась предположительно в соблюдении экзогамии и предотвращении инбридинга на удалённых, изолированных от внешнего мира фермах, — в силу того, что вступать в связь или брак на О допустимо только с представителем противоположной касты. Для индивида принадлежность к одной из каст не менее значима, чем собственные половые признаки, и играет решающую роль в его сексуальном выборе.

Брачный союз, именуемый седорету, включает две пары — одну Утреннюю и одну Вечернюю; гетеросексуальные пары именуются Утренними или Вечерними в зависимости от кастовой принадлежности женщины, а гомосексуальные — женские Дневными, а мужские — Ночными.

Столь негибкая структура семейного устройства, в котором каждый из четвёрки должен быть сексуально совместим со всеми остальными (а двое из них могут оказаться абсолютно ему незнакомыми), требует, естественно, некоторой предварительной подготовки. Составление новых седорету — излюбленное занятие моих соотечественников. Поощряется экспериментирование, новые четвёрки складываются и распадаются, парочки то и дело, „пробуют“ одна другую. Множество браков начинается с любви одной парочки, не суть важно, гетеросексуальная она или гомосексуальная, к которой потом „подшивается“ ещё одна или два отдельных кандидата.

Разумеется, есть множество людей, никогда не вступивших в брак. Учёные, странствующие проповедники, бродячие актёры и специалисты Центров крайне редко обрекают себя на гнетущую неизменность сельского седорету. Многие присоединяются к бракам своих братьев и сестёр в качестве дядюшек и тётушек с весьма ограниченной и чётко очерченной мерой ответственности; они вправе вступать в связь с любым из супругов, подходящим по касте — таким образом седорету разрастаются порой с четырёх до семи-восьми участников. Дети от подобных связей называются кузенами. Дети одной матери считаются братьями и сёстрами; дети Утренних находятся в свойстве с детьми Вечерних. Братья, сёстры и двоюродные кузены не вправе вступать в браки между собой, свойственники же — вполне».

К примеру, Дохедри, отец Хидео, Утренний мужчина, полюбил его мать Исако, принадлежащую к касте Вечерних. До этого он долгие годы был гомосексуальным партнёром парня по имени Кап. Создавая седорету, все трое выбрали девушку Тубду. Та вначале была против, так как Кап пришёлся ей не по душе, но она слишком привязалась к девушке Исако, чтобы отвергнуть брачное предложение всей троицы. К тому же младший брат Капа Тобо так очаровал Тубду, что стал её любовником и дядюшкой седорету. Как свидетельствует Хидео:

«Пословица „Браки заключаются Днём“ гласит о связях между женщинами. А вот как раз любовь между отцом и матерью, отличавшаяся подлинной страстью, всегда была нелёгкой и балансировала на краю душевной муки. Ничуть не сомневаюсь, что счастливым и лучезарным своим детством мы обязаны той непоколебимой радости и силе, которую Исако и Тубду черпали одна в другой.

У Тубду, Утренней жены нашего седорету, было двое детей от Капа: Исидри, годом старше меня, и Сууди, на три года моложе. Дочки Утренних, они доводились мне свойственниками, как и их кузен, сын Тубду от дядюшки Тобо, брата Капа. С вечерней стороны нас, детей, было двое — я и моя младшая сестрёнка Конеко (Котёнок)».

В детстве особой привязанностью друг к другу отличались Хидео, Исидри и Конеко. Став постарше, Хидео не обходил любовными забавами почти всех Утренних сверстников окрестных деревень, но постоянно он был привязан к «дорогому сердцу юноше» по имени Сота из соседнего поместья. Между тем, перед самым его отъездом из дома на другую планету, в любви к своему Вечернему брату-свойственнику призналась Исидри. Брачный расклад, существовавший до временного сбоя, включал замужество Исидри с неким пожилым проповедником, а также брак Соты с Конеко. Известие о последнем вызвало у прежнего Хидео жгучую ревность, сменившуюся затем чувством трогательной благодарности к обоим, к любовнику и к сестрёнке.

Вернувшись как бы неизменившимся, а на самом деле повзрослевшим и умудрённым знаниями, Хидео вступил в седорету с Исидри и Сотой; последний же стал мужем Конеко (как это случилось и в прежнем варианте). Новая семья оказалась счастливой и многодетной. Хидео, трудясь на ферме, не пренебрёг и своими познаниями в темпоральной физике. Он написал научное исследование, отослав свою работу тем, с кем прежде был знаком и дружен, но кто в новой реальности из-за случившегося сбоя во времени так никогда не встретился с ним. Анализ таких парадоксов и стал темой научных изысканий Хидео.

Мир, придуманный Ле Гуин, крайне интересен, но, на взгляд сексолога, утопичен. Забегая вперёд, скажем, что писательница переоценила распространённость и возможности бисексуальности. Истинная бисексуальность, когда оба потенциала, гомо- и гетеросексуальный, одинаково выражены — большая редкость. Кроме того, многие «ядерные» гомо- и гетеросексуалы попросту неспособны на бисексуальную активность, ограничиваясь, часто вопреки своему желанию, одни близостью с представителями собственного, а другие — противоположного пола. Наконец, у большинства тех мужчин, которые практикуют бисексуальный образ жизни, он носит, скорее, инструментальный характер. Геи вступают в связь с женщинами, чтобы замаскировать характер своей ориентации, неодобряемой обществом («камуфлирующая гетеросексуальная активность гомосексуалов»). Однако, по мере их выхода из периода юношеской гиперсексуальности, их половые связи с женщинами перестают удаваться. Большинство же гетеросексуалов, практикующих транзиторную или заместительную гомосексуальную активность, при первой же возможности переключается на женщин, вовсе не соблазняясь прелестями лиц своего пола. По-видимому, для того, чтобы мир, придуманный писательницей, стал реальностью, одних лишь перемен в отношении общества к однополой любви мало; столь кардинальные отличия объяснимы лишь перестройкой на биологическом уровне, а это вряд ли возможно вне рамок фантастики.

Но если сексологические аспекты утопии Ле Гуин спорны, то её человечность и справедливость не может не вызывать уважения. В её мире есть место для всех. «Ядерные» гомосексуалы могут легко пристроиться к мужскому составу седорету, избегая близости с жёнами. «Ядерные» гетеросексуалы вольны поступать прямо противоположным образом. Влюблённые юноша и девушка по всем правилам избирательности могут подобрать себе точно такую же пару, замкнутую друг на друга. Гомосексуальные связи в таком случае легко заменятся чисто дружескими, что, конечно же, не угрожает стабильности семьи.

После знакомства с «Рыбаком из Внутриморья» читатель видит «Левую руку тьмы» в новом свете. Действительно, гомосексуальный мир Гетена ничуть не счастливее земного, где правит гетеросексуальное большинство. Но в романе Ле Гуин гомосексуальное влечение Эстравена к Дженли приносит пользу в общепланетарном масштабе, позволив аборигенам приблизиться к сообществу сверхцивилизованных планет, достигших гармонии и покончивших с агрессией.

Не вызывает сомнений гомосексуальная (гомогендерная) направленность романов Урсулы Ле Гуин. «Левая рука тьмы» — ни что иное, как апология (защита) геев. Зачем это понадобилось писательнице?! Будь она геем, то есть мужчиной с гомосексуальным половым влечением, её мотивация была бы вполне понятной — каждый кулик хвалит своё болото. Но, слава Богу, абсолютное бескорыстие замечательной романистки не вызывает подозрений ни у кого. Нельзя уличить её и в нездоровом пристрастии к порнографическим вывертам, которыми страдают иные фантасты. Цитата из сочинения дамы-фантастки Ноэми Митчинсон, приведённая в начале первой главы, наглядно демонстрирует разницу между опусом графоманки и талантливым произведением мудрого и честного мастера.

Всё дело в стремлении Урсулы Ле Гуин к справедливости. Недаром «матриарх научной фантастики», как привычно её именуют, по своему духу принадлежит к движению шестидесятых годов прошлого века, отстаивавшему равноправие и человеческое достоинство во всех сферах человеческой жизни. Его представители боролись с расовой сегрегацией, с военным вмешательством США во Вьетнаме. В эти же годы началось движение за отмену позорного уголовного преследования гомосексуалов, за равные права геев с гетеросексуальным большинством. Гомосексуалы остро нуждались в поддержке честных творчески одаренных людей. Ле Гуин не обманула их надежд.

Глава V Загадки «Лолиты»

Из чего только сделаны девочки?

Из конфет и пирожных,

Из сластей всевозможных.

Вот из чего сделаны девочки.

Самуил Маршак

Самый загадочный роман Набокова

Подобно апостолу Петру, троекратно отрёкшемуся от Христа, Владимир Набоков открещивался от своего героя и клеймил его половое извращение, по крайней мере, в трёх ипостасях: от лица двух своих персонажей и от себя лично.

Во-первых, он вложил покаянное самоосуждение в уста самого педофила. Псевдоним «Гумберт Гумберт» (или «Г. Г.») выбран героем «Лолиты» не случайно. По его словам, он «лучше всего выражает требуемую гнусность». В русском переводе, сделанном самим Набоковым, инициалы Г. Г. превращаются в «г. в квадрате», что звучит особенно двусмысленно и обидно. Не дожидаясь суда, бедняга приговорил себя «к тридцати пяти годам за растление». Набокову и эта кара показалась недостаточной: он обрёк преступника на смерть от разрыва аорты накануне начала судебных заседаний, отдав его на суд Божий.

Во-вторых, Набоков строго осуждает героя «Лолиты», выступая под маской Джона Рея, мифического редактора рукописи романа и автора предисловия к нему.

«У меня нет никакого желания прославлять господина Г. Г. — пишет он. — Нет сомнения в том, что он отвратителен, что он низок, что он служит ярким примером нравственной проказы, что в нём соединены свирепость и игривость, которые, может быть, и свидетельствуют о глубочайшем страдании, но не придают привлекательности некоторым его излияниям».

Наконец, в-третьих, Набоков публично отрекается от Г. Г. и непосредственно от своего имени: «мною изобретённый Гумберт — иностранец и анархист; и я с ним расхожусь во многом — не только в вопросе нимфеток».

Заодно Набоков разоблачает и любимого им писателя Льюиса Кэрролла, отчасти похожего на Г. Г., осуждая автора «Алисы» «за его несчастное извращение» и «задвусмысленные снимки, которые он делал в затемнённых комнатах».

«Мой роман содержит немало ссылок на физиологические позывы извращённого человека — это отрицать не могу», — сокрушаясь, сознаётся писатель. В своё оправдание он утверждает, что в творчестве руководствовался лишь такими отвлечёнными идеями и художественными приёмами «как Взаимодействие между Вдохновением и Комбинационным Искусством»; сама же по себе перверсия, мол, его нисколько не занимала. Выбор темы, по уверениям Набокова, тоже оказался чистой случайностью: его вдохновила случайно попавшая на глаза газетная заметка об обезьянке, изобразившей кусочком мела, попавшим к ней, прутья решётки собственной клетки. Тут-то Набоков и приступил к рассказу о педофиле, который женился на матери очень хорошенькой девочки, не достигшей пока половой зрелости, но сексуально привлекательной для множества взрослых мужчин. Писатель назвал подобных девочек-подростков «нимфетками», (уменьшительное от «нимфа»). В номере гостиницы, снятом героем рассказа, он пытается осуществить близость с падчерицей, терпит неудачу и бросается под колёса грузовика. Впоследствии эта тема была радикально переработана, рассказ вырос до размеров романа, а термин «нимфетка», изобретённый Набоковым, пополнил словари нескольких европейских языков. Как уверял впоследствии автор, уже будучи написанным, роман стал ему настолько безразличен, что он решил уничтожить рукопись «Лолиты». Лишь жена спасла её от гибели. Вот и всё.

— Нет, не всё! — замечает писатель Виктор Ерофеев, уличая Набокова в подозрительной забывчивости и даже в том, что он намеренно путает карты. Сюжет рассказа о педофиле был изложен в книге, изданной задолго до появления газетной заметки об обезьянке. Что же касается образа «нимфетки», то он кочевал из одного набоковского романа в другой и до, и после публикации «Лолиты» («Приглашение на казнь», «Камера обскура» и т. д.). Словом, тема «нимфеток» всегда была близка его сердцу, как бы он от неё не отрекался и какими бы нейтральными и отвлечёнными творческими интересами не прикрывался.

Если дело обстоит именно так, то каковы подлинные мотивы творчества автора романа, с какой целью написана его книга? Эта загадка тем более трудна для решения, что сам он, выражаясь словами Виктора Ерофеева, «темнит» и «водит читателя за нос».

Джон Рей, пародийный двойник Набокова, в своём предисловии к рукописи Гумберта торжественно вещает о моральной значимости романа:

«„Лолита“ должна бы заставить нас всех — родителей, социальных работников, педагогов — с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надёжном мире».

Подлинный же автор, будучи эстетом и последователем великого Уайльда, с презрением отметает эту педагогическую версию как вздорную и не имеющую ничего общего с подлинным искусством.

«Я не читаю и не произвожу дидактической литературы — пишет он. — и чего бы ни плёл милый Джон Рей, „Лолита“ вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали. Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением…».

Виктор Ерофеев приводит свою трактовку романа:

«Вся любовно-эротическая связь Г. Г. с Лолитой получает значение развёрнутой метафоры, тем самым, на мой взгляд, получая художественное оправдание. Самая же метафора возводится до символа, означающего не только этическую, но и эстетическую, а также экзистенциальную катастрофу, ибо у Лолиты и Г. Г. нет другого будущего, кроме будущей катастрофы. <…>

Другой вопрос, осудил ли Набоков своего Гумберта Гумберта в достаточной мере? Я полагаю, что да, поскольку он покарал этого эстета-извращенца всеобъемлющим отчаянием. Страсть к нимфеткам — пожизненный удел Гумберта Гумберта, но если в детстве его любовь к пра-Лолите, Аннабелле, была, пусть запретной, но не криминальной любовью подростка, то теперь великовозрастный мужчина оказывается силою вещей обыкновенным преступником. <…> С другой стороны, порочный Гумберт лишён взаимности, как лишён и творческого дара, оставаясь эрудитом и компилятором. Его любовь к Лолите способна породить только великолепный роман отчаяния, не имеющий иного продолжения, кроме тюремной камеры».

(Заметим как наивна слепота и как неуместен писательский снобизм этого ерофеевского «только»: ведь по версии Набокова, Г. Г. — сам автор рукописи «мемуаров», повествующих о его любви к Лолите! Кроме того, он пишет чудесные стихи, приведённые в его произведении. Его ли упрекать в отсутствии творческого дара?! — М. Б.).

В целом с Ерофеевым можно согласиться, но, выделив один из существенных аспектов, он всё-таки далеко не полностью разрешил главную загадку «Лолиты». На взгляд сексолога, за рамками его трактовки романа осталось самое важное.

Между тем, неугомонный Набоков приготовил для читателя ещё одну головоломку. Если он и впрямь полагает, что «физиологические позывы» его героя — ничто иное, как «извращение», то почему бы Г. Г. не обратиться за врачебной помощью? Джон Рей нисколько не сомневается в том, что «пойди наш безумный мемуарист в то роковое лето к компетентному психопатологу, никакой беды бы не случилось». «Всё это так, — но ведь тогда не было бы и книги», — со вздохом добавляет он.

Г. Г. — свой человек у психиатров и психоаналитиков: время от времени он лечится в психиатрических отделениях и санаториях для душевнобольных в связи с его нервными срывами. Вот только делиться с врачами тайной своей болезненной страсти он не собирается. Мало того, по мере выхода из депрессии («меланхолии и невыносимого томления»), пациент начинает самым немилосердным образом дурачить врачей.

«Я открыл неисчерпаемый источник здоровой потехи в том, чтобы разыгрывать психиатров, хитро поддакивая им, никогда не давая им заметить, что знаешь все их профессиональные штуки, придумывая им в угоду вещие сны в чистоклассическом стиле, дразня их подложными воспоминаниями о будто бы подсмотренных исконных сценах родительского сожительства и не позволяя им даже отдалённо догадываться о действительной беде их пациента».

Нетрудно догадаться о настроениях самого Набокова, проглядывающего из-под личины Г. Г. и поражающего нас своей прозорливостью: он приписал какому-то эскулапу «способность заставить больного поверить, что тот был свидетелем собственного зачатия». Писатель как в воду глядел. И впрямь, нашёлся некий «целитель» Рон Хаббард. В рамках «изобретённой» им псевдонауки дианетики (или саентологии) пациенту предлагается «вспомнить» толчки отцовским членом, которые он, будучи зародышем, получал в утробе матери при совокуплении своих родителей! И что же? Пациенты «вспоминали» не только это, но и перебранку своих будущих предков по ходу их занятия сексом!

Но, как бы ни был прозорлив Набоков, дианетика — лишь мошенническая пародия на психоанализ; Зигмунд Фрейд не в ответе за жуликов типа Хаббарда. Вряд ли стоило дурачить врачей и герою романа «Лолита».

Между тем, отношение писателя к творцу психоанализа — ещё одна загадка. Психологическими открытиями, сделанными в рамках учения Фрейда, Набоков руководствуется на каждом шагу (то, что «Лолита» скроена по всем правилам фрейдизма, видно невооружённым глазом). Это не мешает писателю время от времени выступать с обличительными заявлениями в его адрес: «Пусть верят легковерные и пошляки, что все скорби лечатся ежедневным прикладыванием к детородным органам древнегреческих мифов. Мне всё равно». Однако, противореча своей же критике, он то и дело пользуется яркими сексуальными символами, почерпнутыми из психоанализа. Так Г. Г. восклицает, что убьёт своего врага в самом «логовище зверя: там оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка — я всегда был верным последователем венского шамана». Как странна, согласитесь, эта любовь-ненависть писателя к Фрейду!

Словом, «Лолита» — роман, полный загадок, противоречий и психологических ловушек, расставленных читателям.

Две девочки

В отличие от рассказа «Волшебник», в котором незадачливый педофил, так ничего не добившись от девочки, гибнет под колёсами грузовика, «Лолита» поначалу напоминает счастливую сказку. Словно по мановению волшебной палочки, перед героем романа отступают все препятствия и трудности.

Женившись на матери своей малолетней избранницы, он разработал хитроумный, но нереалистичный план, с помощью которого собирался удовлетворять свою страсть. Г. Г. задумал подсыпать снотворное обеим, матери и дочке, тайно переходя из супружеской кровати в детскую. В постели с падчерицей (Долорес — Долли — Ло — Лолитой) педофил собирался довольствоваться лишь петтингом, дабы не лишать девочку невинности и избежать её беременности. Столь сложно задуманная и, конечно же, невыполнимая схема преступления так и не понадобилась. Гумберту сказочно везёт. Автор устранил главную помеху любовных притязаний своего героя, умертвив его жену в автомобильной катастрофе.

Отпала и необходимость усыплять Лолиту. Набоков скроил девочку по особым меркам: взрослые мужчины («старики» в её восприятии) нравятся ей куда больше, чем сверстники. Мало того, в десятилетнем возрасте, то есть за два года до встречи с Г. Г. она влюбилась в педофила Клэра Куильти. Гумберт с его красивой артистичной внешностью привлёк внимание Лолиты с момента своего появления в их доме. А он с первого же взгляда, брошенного на девочку, разглядел в ней свою первую любовь Аннабеллу (пра-Лолиту, по выражению Виктора Ерофеева) и тут же почувствовал к ней безудержную страсть.

Отчим наивно полагал, что падчерица не замечает эротической подоплёки ласк, которыми он доводил себя до оргазма. Между тем, для неё было очевидным, что она участвует в вовсе не обычной возне взрослого с ребёнком. Девочка охотно принимает поцелуи и ласки Г. Г., ясно сознавая их эротический характер. Оказавшись в постели с отчимом, Лолита отнюдь не приходит в ужас и негодование. Она наслаждается ситуацией по всем правилам комплекса Электры — ревнивого соперничества с матерью. Речь идёт об аналоге знаменитого Эдипова комплекса; первый развивается у мальчиков, второй — у девочек:

«Вот бы мама взбесилась, если бы узнала, что мы с тобой любовники!»

«Господи, Лолита, как можно говорить такие вещи?»

«Но мы с тобой любовники, правда?»

«Никак нет. Не желаешь ли ты мне рассказать про твои маленькие проказы в лагере?»

О скаутских развлечениях Гумберт узнал чуть позже. И вновь сказочное везение (правда, сопряжённое с чувством ревности): вопреки его наивной уверенности в её целомудрии, девочка, оказалась, уже имела опыт половой жизни.

«Сперва мы лежали тихо. Я гладил её по волосам, и мы тихо целовались. <…> Она слегка откинулась, наблюдая за мной. Щёки у неё разгорелись, пухлая нежная губа блестела, мой оргазм был близок. Вдруг, со вспышкой хулиганского веселья (признак нимфетки!), она приложила рот к моему уху — но рассудок мой долго не мог разбить на слова жаркий гул её шёпота, и она его прерывала смехом, и смахивала кудри с лица, и снова пробовала, и удивительное чувство, что я живу в фантастическом, только что созданном, сумасшедшем мире, где всё дозволено, медленно охватывало меня по мере того, как я начал догадываться, что именно мне предлагалось. Я ответил, что не знаю о какой игре идёт речь, — не знаю, во что они с Чарли играли. „Ты хочешь сказать, что вы никогда —?“, начала она, пристально глядя на меня с гримасой отвращения и недоверия. „Ты, — значит, никогда, — ?“, начала она снова. Я воспользовался передышкой, чтобы потыкаться лицом в разные нежные места. „Перестань“, гнусаво взвизгнула она, поспешно убирая загорелое лицо из-под моих губ. (Весьма курьёзным образом Лолита считала — и продолжала долго считать — все прикосновения, кроме поцелуя в губы да простого полового акта, либо „слюнявой романтикой“, либо „патологией“).

„То есть, ты никогда“, продолжала она настаивать (теперь уже стоя на коленях надо мной), „никогда не делал этого, когда был мальчиком?“

„Никогда“, ответил я с полной правдивостью.

„Прекрасно“, сказала Лолита, „так посмотри, как это делается“.

Для неё чистомеханический половой акт был неотъемлемой частью мира подростков, неведомого взрослым. Как поступают взрослые, чтобы иметь детей, это её совершенно не занимало. Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было бесчувственное приспособление, со мной никак не связанное. Ей, конечно, страшно хотелось поразить меня ухватками малолетней шпаны, но она совсем не была готова к некоторым расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своём положении, прикидывался безнадёжным дураком и предоставлял ей трудиться — по крайней мере пока ещё мог сам выносить моё невмешательство».

Тот факт, что Лолита приобрела половой опыт со своим сверстником Чарли, вызвал у Г. Г. обиду и гнев ревности. В его пересказе дело обстояло так: ежедневно трое подростков-скаутов: она, её подруга Барбара и Чарли, уходили из их лагеря в лес. Лолита оставалась стоять «на стрёме», пока её спутники занимались в кустах сексом.

«Сначала моя Лолита отказывалась „попробовать“; однако, любопытство и чувство товарищества взяли вверх, и вскоре она и Барбара отдавались по очереди молчаливому, грубому и совершенно неутомимому Чарли, который, как кавалер, был едва ли привлекательнее сырой морковки. Хотя, признавая, что это было „в общем ничего, забавно“, и „хорошо против прыщиков на лице“, Лолита, я рад сказать, относилась к мозгам и манерам Чарли с величайшим презрением. Добавлю от себя, что этот блудливый мерзавчик не разбудил, а, пожалуй, наоборот, заглушил в ней женщину, несмотря на „забавность“».

Разумеется, чувства Г. Г. определялись, в первую очередь, ревностью, но дело этим не ограничивалось: ссылками на грубость и примитивизм сексуального опыта, полученного Лолитой с Чарли, он пытается объяснить собственные серьёзные проблемы. Они проявились сразу же после того, как, покинув номер в мотеле, где стали любовниками, Г. Г. и его падчерица начали свои скитания по Америке.

«При движении, которое сделала Лолита, чтобы влезть в автомобиль, по её лицу мелькнуло выражение боли. Оно мелькнуло опять, более многозначительно, когда она уселась подле меня. Не сомневаюсь, что второй раз это было сделано специально для меня. По глупости, я спросил, в чём дело. „Ничего, скотина“, ответила она. <…> „Кретин!“ проговорила она, сладко улыбаясь мне, „Гадина! Я была свеженькой маргариткой, и, смотри, что ты сделал со мной. Я, собственно, должна была бы вызвать полицию и сказать им, что ты меня изнасиловал. Ах ты, грязный, грязный старик!“

Она не шутила. В голосе у неё звенела зловещая истерическая нотка. Немного погодя она стала жаловаться, втягивая с шипением воздух, что у неё там внутри всё болит, что она не может сидеть, что я разворотил в ней что-то. Пот катился у меня по шее. <…> Холодные пауки ползли у меня по спине. Сирота. Одинокое, брошенное на произвол судьбы дитя, с которым крепко-сложённый, дурно пахнущий мужчина энергично совершил половой акт три раза за одно утро».

Сказка кончилась; Г. Г. пришлось покинуть облака, в которых он витал, и спуститься на грешную землю. Семейная жизнь педофила обернулась трагедией. Но, конечно же, в бедах, свалившихся на Г. Г., и в холодности Лолиты менее всего виноват механический секс Чарли, далёкий от нежности.

Увы, новоиспечённый отчим совсем не ориентировался в подростковой психологии. Его выспренние тирады о любви («Придёт день, милая Ло, когда ты поймёшь многие чувства и положения, как, например, гармонию и красоту чисто духовных отношений») режут слух обычной девчонке, какой была Лолита. Она расценивает их как ханжеские и лживые. Остатки её влюблённости окончательно улетучились, как только она поняла, что отныне против своей воли обречена выполнять его сексуальные прихоти. Г. Г. пришлось выслушать порой в грубых, а порой и просто в непечатных выражениях всё, что она о нём думает.

«Она сказала, что я несколько раз пытался растлить её в бытность мою жильцом у её матери. Она выразила уверенность, что я зарезал её мать. Она заявила, что отдастся первому мальчишке, который этого захочет, и что я ничего не могу против этого».

Их первая семейная сцена (как и множество последующих) закончилась перемирием. В очередном мотеле Г. Г. снял номер с двумя комнатами,

«…но среди ночи она, рыдая, перешла ко мне и мы тихонько с ней помирились. Ей, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти».

Однако проблема осталась. Г. Г. жестоко ошибся, отождествляя обеих двенадцатилетних девочек, Аннабеллу, свою первую любовь, и Лолиту.

Двадцать пять лет назад на морском побережье всё происходило совсем иначе.

«Внезапно мы оказались влюблёнными друг в дружку — безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно; я бы добавил — безнадёжно, ибо наше неистовое стремление ко взаимному обладанию могло быть утолено только, если бы каждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и души другого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, как без труда находят дети трущоб. После одного неудавшегося свидания у неё в саду, единственное, что нам было разрешено, в смысле встреч, это лежать в досягаемости взрослых, зрительной, если не слуховой, на той части пляжа, где было больше всего народу. Там на мягком песке, в нескольких шагах от старших мы валялись всё утро в оцепенелом исступлении любовной муки и пользовались всяким благословенным изъяном в ткани времени и пространства, чтобы притронуться друг к дружке: её рука, сквозь песок, подползала ко мне, придвигалась всё ближе, переставляя узкие загорелые пальцы, а затем перламутровое колено отправлялось в то же длинное, осторожное путешествие.

<…> Однажды поздно вечером ей удалось обмануть злостную бдительность родителей. Она вздрагивала и подёргивалась, пока я целовал её в уголок полураскрытых губ и в горячую мочку уха. Россыпь звёзд бледно горела над нами промеж силуэтов удлинённых листьев: эта отзывчивая бездна казалась столь же обнажённой как была она под своим лёгким платьицем. Её ноги, её прелестные оживлённые ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, что искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности — не то боль, не то наслаждение — появилось на её детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге тянулась к моим губам, причём голова её склонялась сонным, томным движением, которое было почти страдальческим, а её голые коленки ловили, сжимали мою кисть, и снова слабели. Её дрожащий рот, кривясь от горечи таинственного зелья, с лёгким придыханием приближался к моему лицу. Она старалась унять боль любви тем, что резко тёрла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась с порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и позволяла мне питаться её раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовый ей подарить всё — моё сердце, горло, внутренности, — давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти… а четыре месяца спустя она умерла от тифа на острове Корфу. <…>

Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. Я был крепкий паренёк и выжил, но отрава осталась в ране, и вот я уже мужал в лоне нашей цивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней. <…>

Не оттуда ли, не из блеска ли того далёкого лета пошла трещина через всю мою жизнь? Или, может быть, острое моё увлечение этим ребёнком было лишь признаком моего извращения?»

Разумеется, оттуда, тут Г. Г. абсолютно прав. Ошибается он в другом: они оба были не совсем обычными детьми. Дело не только в их крайней юности. Говоря: «моя Аннабелла не была для меня нимфеткой: я был ей ровня; задним числом я сам был фавнёнком, на том же очарованном острове времени», — Г. Г. не в силах понять, что «нимфеткой» и «фавнёнком» их делал не столько их возраст, сколько присущий им обоим особый склад нервной системы. Любовная страсть тинэйджеров и то роковое влияние, которое она оставила в их душах, далеко выходят за рамки психосексуальной нормы.

У юной пары — у Аннабеллы и Г. Г. — были свои особенности, отличавшие их от большинства сверстников — они обладали низким порогом сексуальной возбудимости. Для героя романа это, в частности, подтверждается, тем, что, даже достигнув вполне зрелого возраста в 37 лет, он способен, словно подросток, испытать оргазм при поверхностном петтинге с Лолитой среди бела дня.

У обоих тинэйджеров — Аннабеллы и её возлюбленного остались самые светлые и яркие впечатления от их первой страсти, но в ходе импринтинга у Г. Г. произошло запечатление по возрасту партнёрши: половое возбуждение у него вызывали лишь неполовозрелые девочки, «нимфетки».

Низкий порог сексуальной возбудимости и импринтинг

Предложенный термин — синдром низкого порога сексуальной возбудимости — нуждается в пояснении.

В 1969 году сексолог Георгий Васильченко описал особую группу пациентов, страдающих ускоренной эякуляций. При повторных половых актах семяизвержение наступало у них чуть позже, чем в первый раз, но также было ускоренным.

Характерным для этих пациентов было то обстоятельство, что первая в их жизни эякуляции наблюдалась в возрасте, гораздо более раннем, чем это можно было бы ожидать от их половой конституции. Часто эти больные жаловались на ночной энурез (непроизвольное мочеиспускание во сне). При неврологическом обследовании у них выявлялся ряд симптомов, характерных для поражения парацентральных долек коры мозга. По крайней мере, именно так расценил у своих пациентов Васильченко инверсию рефлекса, вызываемого с ахилловых сухожилий, и другую симптоматику такого рода. Васильченко назвал описанную им патологию «синдромом парацентральных долек». Он объяснял нарушения, наблюдающиеся при подобном расстройстве, ослаблением регулирующей функции этой зоны коры головного мозга с высвобождением из-под её контроля отделов спинного мозга, ответственных за эякуляцию и мочеиспускание.

Однако, как показали последующие наблюдения сексологов, у основной массы лиц, страдающих ускоренной эякуляцией, сухожильные рефлексы не изменены, а расстройства мочеиспускания не наблюдаются. Зато у них налицо главная особенность этого контингента — очень раннее обретение способности испытывать оргазм. У многих из пациентов оно наступало в возрасте, когда их сверстники к такому ещё не были способны физиологически. Речь идёт не об эрекции, это у мальчиков — самое обычное дело, а о том, что она сопровождается слишком интенсивным эротическим чувством и приводит к оргазму, в норме в раннем детском возрасте немыслимому.

Преждевременное половое созревание, связанное с гормональными нарушениями, как, к примеру, при адреногенитальном синдроме, у таких детей отсутствовало.

Как уже говорилось, дети с низким порогом сексуальной возбудимости, достигнув половой зрелости, превращались в мужчин, страдающих, ускоренной эякуляцией. Обычно они практиковали повторные акты с готовностью, превышающей ту, что соответствовала бы силе их половой конституции. Напомним, что если пациенты не принимали лечения, то при повторной близости эякуляция у них тоже была ускоренной.

От такой дисгармоничной чрезмерной готовности к половому возбуждению надо отличать нормально повышенную эротичность в периоде юношеской гиперсексуальности, особенно у лиц с сильной половой конституцией. Одно дело, когда юноша, начав онанировать в 13–14 лет и вступив несколькими годами позже в половую связь, готов к многократным актам (сексологи называют их половыми эксцессами), регулируя продолжительность половой близости и доводя до оргазма свою партнёршу. И совсем другое дело, когда речь идёт о синдроме низкого порога сексуальной возбудимости, особенно при его тяжёлых формах.

В таких случаях оргазмическая готовность наблюдается в чрезвычайно раннем возрасте. Сексологи порой видят целые серии оргазмов у детей 6-ти и 7-ми месяцев. Мало того, оргазм может вызываться у ребёнка даже не из области гениталий, а с участков тела, весьма далёких от классических эрогенных зон. Так, сексолог Ирина Ботнева наблюдала девочку, способную вызвать у себя оргазм, трогая собственным языком верхнее нёбо.

Поведение ребёнка, вызывающего у себя оргазм, весьма характерно: он судорожно сводит ноги, тяжело дышит, его лицо наливается кровью. В возрасте двух лет дети злобно огрызаются, когда посторонние мешают их сексуальным переживаниям; они возбуждают свои гениталии трением их об угол кровати, мягкими игрушками или просто с помощью рук.

Среди причин, приводящих к возникновению низкого порога сексуальной возбудимости, можно назвать самые различные виды повреждения головного мозга ребёнка: травмы черепа, полученные при рождении, инфекции, перенесенные внутриутробно или в раннем детстве, интоксикации, асфиксии (кислородное голодание, в том числе вызванное перекрытием дыхательных путей или приостановкой дыхания на фоне отравления, заболевания). Часто у матери будущего пациента роды протекали неблагополучно. Либо они сопровождались наложением щипцов, либо ранним отхождением околоплодных вод, либо чем-то иным, в результате чего мозг ребёнка был травмирован. У таких детей повышено внутричерепное давление. Если к ним приглядеться, то можно заметить припухлость их век, некоторое увеличение размеров черепа, чрезмерную выпуклость лба, слишком выраженную венозную сеть лица («усиленный венозный рисунок»). Такие дети непоседливы, они вертятся как ртуть, за всё хватаются, легко раздражаются и впадают в безудержный плач; они часто срыгивают (повышен рвотный рефлекс); для них обычны немотивированные повышения температуры тела (следствие нарушений гипоталамических центров терморегуляции). Они слишком чувствительны к охлаждению, плохо засыпают, иногда просыпаются с криком от головной боли, страдают ночным недержанием мочи (энурезом).

Можно предположить, что одна и та же клиническая картина с низким порогом сексуальной возбудимости может быть вызвана при поражении разных отделов головного мозга, в том числе и парацентральных долек.

Родители иногда умудряются не замечать проблем таких детей: онанизма, энуреза, раздражительности и нервозности, склонности к простудным и кишечным заболеваниям, плохой успеваемости в школе (часто вопреки искренним стараниям ребёнка). Иногда же они обращаются за врачебной помощью не по адресу, например, к урологу или к андрологу, а те назначают трудно переносимое и бесполезное «лечение» энуреза.

Характерной особенностью детей с низким порогом сексуальной возбудимости является их готовность пойти на сексуальные игры с взрослыми, в том числе и на половые контакты с преступниками-психопатами и педофилами. Чрезвычайно важно, что такие дети способны точно и эмоционально насыщенно запоминать все нюансы того, что с ними происходило при их совращении, и того, что они сами при этом чувствовали. В дальнейшем, после наступления половой зрелости, именно эти раздражители и будут вызывать у них половое возбуждение.

Подобное явление называется запечатлением или импринтингом. Об этом речь уже шла: жертвой импринтинга был Алексей из «Врат рая» (тогда же, забегая вперёд, мы впервые упомянули и о Г. Г.).

Сам этот термин заимствован из зоологии. Учёные заметили, что птенцы гусей, уток и других птиц, живущих стаей, идут след в след за первым движущимся объектом, который попался им на глаза после их появления на свет. Обычно это — их мама, гусыня или утка, но в выборе птенцов могут быть и сбои, и тогда выводок будет гуськом сопровождать, например, человека. Импринтинг был описан у представителей многих животных видов. Кроме того, обнаружилось явление полового импринтинга, по механизму которого складываются прочные супружеские пары, например, у серых гусей.

Зоолог Конрад Лоренц исследовал сбои полового импринтинга у животных и у птиц. Оказалось, что с наступлением половой зрелости самцы начинают ухаживать за представителями того вида, среди которого прошло их детство, а не того, к которому принадлежат сами. Самец галки, выращенный учёным, по словам Лоренца,

«влюбился в меня и обращался со мной точно так, как если бы я был галкой-самкой. Эта птица часами пыталась заставить меня вползти в отверстие шириной в несколько дюймов, избранное ею для устройства гнезда. Точно так же ручной самец домового воробья старался заманить меня в карман моего собственного жилета. Ещё более настойчивым самец галки становился в тот момент, когда пытался накормить меня отборнейшими, с его точки зрения, лакомствами — дождевыми червями. Замечательно, что птица совершенно правильно разбиралась в анатомии, считая человеческий рот отверстием для приёма пищи».

Человек, став жертвой импринтинга, обычно испытывает половое влечение к представителям собственного вида (исключение составляют лишь зоофилы), но сексуальные раздражители, сигналы, запускающие его эротическое возбуждение, имеют девиантный, а порой и извращённый (перверсивный) характер.

В ходе импринтинга могут запечатлеться раздражители, в норме не имеющие к сексу никакого отношения. Просто по чистой случайности именно они сопутствовали половому акту или другим развратным действиям. Мало того, в силу особенностей их нервной системы, эротическую окраску в подобных случаях приобретают такие сопутствующие эмоции, как боль и страх.

Иллюстрацией к сказанному служит история Миши, интервью с которым опубликовал журналист Дмитрий Лычёв. Прошу прощения у читателей, уже знакомых с ней и с её анализом, за подробную цитату из моей книги «Медицинские и социальные проблемы однополого влечения», где приводятся клинические примеры импринтинга в сексологии. Привожу текст интервью, в котором «Он» — Миша, а «Я» — Дмитрий Лычёв:

«Он: Сколько я себя помню, всегда жил рядом с лесопарком. Когда мне было 6 лет, я беспрепятственно и почти безо всякого присмотра ходил в этот самый парк гулять. Благо, родители иногда посматривали на меня из окна. И вот однажды, именно тогда, когда они не смотрели, меня и заловили два солдата (часть стройбата была по соседству), которые без лишних слов изнасиловали меня, предварительно затащив в кусты. Один держал меня за руки и зажимал рот, другой трахал сзади. Потом поменялись местами, и я ощутил во рту вкус собственных экскрементов. Называли меня женскими именами и балдели вовсю. Вдобавок порвали мою маленькую попочку и занесли туда инфекцию. Сначала я пытался сопротивляться, но потом затих. Под конец разревелся, особенно после того, как они пригрозили, что убьют, если я кому-нибудь расскажу. Это сейчас я вспоминаю о них с долей нежности, тогда же я жутко испугался.

Я: И что, родители не заметили кровь на трусиках?

Он: Нет. Они поняли, что что-то не так, когда у меня там вырос полип. Повели к врачу, обследовали.

Я: Но врачи-то догадались, что тебя трахнули?

Он: Они всего лишь высказали удивление, что в таком раннем возрасте у меня что-то выросло. Говорили, что это большая редкость. А родители так до сих пор о той истории правды не знают.

Я: А с этими ты ещё встречался?

Он: Нет. К сожалению. Но именно после этого случая появилось желание повторить подобное ещё раз. Позже заинтересовался мужским телом, стремился подглядывать за пиписьками в туалетах. Представлял своих насильников в ещё более извращённых вариантах. <…> Будто ключик повернули у заводной куклы. Потянуло к ребятам постарше. В 8 лет уже вовсю минетничал. В 11 лет произошёл контакт со взрослым мужчиной. <…> Начались регулярные походы в бани и клозеты, контакты с ребятами лет 20».

К моменту публикации интервью Миша, прозванный «Соской», вступил в половую связь с … автомобильным батальоном. Солдаты автобата еженощно выстраиваются в очередь перед ним для минета.

«Он: Я стал посещать любимую казарму ежедневно. Очередь становилась всё длиннее, работать приходилось до утра.

Я: Рекордом похвастаешься?

Он: Никогда не подсчитывал. Да и многие по два раза подходили. Думаю, человек 30. Рот уставал настолько, что я не мог ответить на вопрос, когда приду в следующий раз.

Я: Они похлопывали по плечу, благодарили? Сопровождали твой уход словами?

Он: В основном хотели, чтобы пришёл ещё. Другие, особенно те, кто по два раза, вопили: „Вали отсюда!“. Иные молча отходили, застёгивая штаны. Было, правда, очень редко, когда говорили „спасибо“. Человек пять за всё время.

Я: Солдаты, насколько я помню, не имеют возможности каждый день принимать душ. Следовательно…

Он: От моих шоферов, равно как и от их членов, пахнет машинным маслом и бензином. Меня этот запах сильно возбуждает.

Я: Как ты думаешь, сколько минетов ты отстрочил, осчастливливая автобат?

Он: Я тебе уже говорил, что не считаю. Тыщи три будет».

Миша удивительно точен, когда сравнивает себя с заводной куклой: он — жертва импринтинга. Но предпосылки для готовности к сексуальному программированию были заложены ещё в момент его рождения. Трудно сказать, что привело к повреждению головного мозга Миши в его раннем детстве, а может быть, ещё раньше, во время внутриутробного развития или при появлении на свет. Чем бы это ни было, мальчик отличался слишком ранней готовностью к половому возбуждению и к импринтингу.

Часто импринтинг на фоне синдрома низкого порога сексуальной возбудимости приводит к формированию педофилии, когда человек обречён испытывать, подобно Г. Г., влечение к неполовозрелым девочкам. Вот, скажем, история, рассказанная Збигневом Старовичем, польским судебным сексопатологом. Речь идёт о 35-летнем пациенте Ж., обратившемся к врачу, чтобы избавиться от педофилии.

Система его подхода к малолетним девочкам с целью совершения с ними развратных действий, безотказна:

«Около жилого дома высматриваю одиноко гуляющую девочку, подхожу к ней, и, улыбаясь, заговариваю. Рассказываю, что я из управления жилыми домами и прошу её помочь проверить список жильцов, при этом интересуюсь одной семьёй, которая живёт в их доме, и называю вымышленную фамилию. Разговаривая с девочкой, глажу её по головке и плечам. Если она воспринимает это спокойно, то я присаживаюсь рядом на корточки, моя рука помещается ниже — глажу её ножки, начинаю говорить с ней о любимых детских играх. Если контакт устанавливается и вижу, что она меня не боится, то прошу проводить меня и завожу девочку в подвал или на чердак. Там, продолжая разговаривать, свободнее прижимаю к себе малышку, глажу её по животу, аккуратно развожу ей ножки и проникаю рукой к половым органам, нежно их ощупываю и поглаживаю. Потом мы вместе выходим и дружелюбно расстаёмся. Некоторые дети не хотят таких ласк, другие сами поднимают платье и с удовольствием позволяют делать с собой, всё что угодно. Я всегда хотел, чтобы мне попадались такие девочки, которые будут воспринимать такие ласки охотно и с удовольствием и отвечать на них взаимностью. Например, совсем недавно я обычным способом познакомился с 8-летней девочкой. Всё происходило как обычно, она не возражала против самых смелых ласк. Воодушевлённый этим и сильно возбудившись, я аккуратно ввёл ей во влагалище палец. Она сразу умолкла, начала мелко дрожать и я почувствовал, что введённый палец стал увлажняться. Ломающимся от возбуждения голосом спросил, приятно ли ей, ответила, что очень. Спросил, хочет ли, чтобы было ещё приятнее, ответила утвердительно. Дрожа от возбуждения, положил её на спину, раздвинул ножки, ввёл во влагалище палец и стал совершать им движения, как половым членом при сношении. Она выгибалась и щебетала от удовольствия, и я ощущал, как ритмично сокращается её влагалище. Попросил в награду сделать приятное и мне — она сразу же согласилась. Я обнажил половой член. Она долго рассматривала его и сказала, что никогда этого ещё не видела. По моей просьбе она стала его трогать руками — развилась эрекция, возбуждение всё нарастало. Спросил — хочет ли она, чтобы из него вылилось молочко? Она ответила, что хочет. Этого оказалось достаточно, чтобы произошло семяизвержение. Ей это понравилось и она попросила повторить выделение „молочка“, но я уже обессилел».

В своих педофильских приёмах и выдумках Ж. невероятно изобретателен. Однажды, например, съев с девочкой куски торта, он сказал ей, что

«к её пипиське прилипли вкусные крошки, и под предлогом слизывания их, стал манипулировать языком в области клитора».

В детстве Ж. наряду с обычными играми практиковал и особые забавы. По ходу одной из них он изображал корову: мальчик стоял на четвереньках обнажённым, а 5-летняя сверстница «доила» его за половой член в ведёрко, в которое он по условиям игры должен был помочиться. Практиковалась и игра «в доктора», которая сопровождалась яркими эротическими эмоциями, особенно когда он делал «уколы» в обнажённые ягодицы лежащей девочки. С 7 лет Ж. начал онанировать, представляя себе эпизоды своих игр.

К моменту начала лечения он был женат (Ж. совершил свой первый половой акт в 23 года именно с женой). Что же касается развратных действий с детьми, то у него было более 40 эпизодов с разными девочками, причём ни по одному из них не было возбуждено уголовного дела. По-видимому, ни одна из его жертв ничего не рассказала своим родителям о встрече с ласковым педофилом.

Сами по себе забавы, практиковавшиеся Ж. в раннем детстве, не слишком отличались от типичных детских игр. Однако, в отличие от обычных детей, удовлетворяющих таким образом своё любопытство, Ж. испытывал необычно яркие эротические эмоции. Эти впечатления запечатлелись на всю жизнь.

Если для большинства мужчин эротическими раздражителями являются половые признаки, свойственные зрелой женщине (грудные железы, характерное распределение жировой клетчатки, причёска, типичные манеры повеления и т. д.), то Ж. возбуждала гормональная и психологическая незрелость девочек. Всё это было приобретено им в детских сексуальных играх в силу особых свойств его нервной системы.

Очень раннее начало онанизма (7 лет); характер фантазий, которыми он сопровождался; лёгкость вызывания семяизвержения даже по достижении Ж. взрослого возраста (эпизод с девочкой, приведенный в цитате из Старовича), — всё это свидетельство того, что, во-первых, у него имеет место синдром низкого порога сексуальной возбудимости, и, во-вторых, что его перверсия возникла по механизму импринтинга.

Характерно свойственное ему сочетание двух, казалось бы, несовместимых качеств: слабости половой конституции и раннего пробуждения сексуального чувства (основного свойства лиц, страдающих синдромом низкого порога сексуальной возбудимости). Подобное противоречие — нередкое явление для педофилов. Поэтому его педофильное влечение отчасти подпитывалось чувством собственной неполноценности, связанным у Ж. с осознанием слабости его половой конституции. Следует сказать, что сказанное относится и к Гибаряну из «Соляриса», и к Г. Г. Впрочем, для Г. Г. это справедливо лишь отчасти: герою набоковского романа жаловаться на природу не пристало; он был наделён достаточно сильной половой конституцией.

Совращение малолетних

Сексуальные проблемы у детей, подобных Мише, возникают порой уже с самых ранних лет. Они чаще других становятся объектами развратных действий или изнасилования, так как льнут к взрослым, демонстрируют им своё удовольствие, когда те тискают и ласкают их. Мальчики не скрывают своей эрекции, тем самым провоцируя старших на предосудительные, а иногда и на преступные поступки. Возможно, что стройбатовцы (заметим, что они — «нормальные» гетеросексуалы, недаром же оба называли Мишу женскими именами!) были отчасти спровоцированы на преступление чересчур ласковым ребёнком.

По механизму импринтинга ребёнок запомнил всё: погоны и солдатское обмундирование своих «партнёров»; их грубость и запах немытых тел; запах и вкус собственных фекалий; боль, чувство беспомощности и страха, которые неожиданно приобрели сладострастный оттенок. Очень скоро он научился доводить себя до оргазма сам (разумеется, ещё без эякуляции), сопровождая мастурбацию фантазиями, в которых фигурировали его растлители. С 8 лет мальчик вступает в половые контакты со старшими ребятами, а с 11 лет — с взрослыми, всё полнее воссоздавая ситуацию, напоминающую ему его первый сексуальный опыт.

В казарме автобата Миша свёл воедино основные сигналы-раздражители, закреплённые импринтингом: солдатскую форму, запах немытых гениталий и солярки (всё это заменяет ему запах собственных фекалий, запечатлевшийся в тот злосчастный день), грубость и агрессивность партнёров, состояние собственной беспомощности, унижения, страха. Характерна наблюдательность Миши: он замечает, что наиболее агрессивно к нему относятся те, кого больше всех возбуждает садистский характер «массового минета». Именно они пользуются его сексуальными услугами повторно.

Счастлив ли Миша? И да, и нет. Ведь его ежедневная унизительная каторга не даёт ему того удовлетворения, которым сопровождается самая обычная половая близость. Однако, выполнение навязчивого ритуала, сходного с действиями заводной куклы (то что сексологи называют аддиктивностью поведения и его ритуализацией), приносит Мише своеобразное облегчение, словно он выполняет кем-то заданную программу.

Если жертвой педофилов становится обычный здоровый ребёнок, то вред, наносимый совращением, не слишком велик. Именно так, без особых последствий для их дальнейшей жизни, воспринимало большинство девочек развратные действия Ж.

Достаточно нейтральными могут быть эмоции и мальчика, ставшего жертвой совращения. Таковы воспоминания одного подростка из романа американского писателя Майкла Тёрнера. В возрасте шести лет его совратил их сосед Биллингтон.

«Мистер Биллингтон просовывает руку через щель в заборе. В руке — корневище лакрицы; Биллингтон покачивает им как маятником. Я спрашиваю его, можно ли мне взять корень, и он отвечает, что да. Я протягиваю руку, но он с коротким смешком быстро его убирает и говорит, что я должен сначала помочь ему кое-что выяснить. Я спрашиваю, что именно. Он говорит, что у одного его знакомого мальчика проблемы с попкой и что он, мистер Биллингтон, читал в газете, что лакрица очень помогает в таких случаях. Это для меня новость. Кроме того, у меня никогда не было проблем с попкой. О чём я и говорю ему. Он отвечает, что рад слышать это и даст мне лакрицу, если я покажу ему, как выглядит здоровая попа. Потому что когда он увидит, как выглядит здоровая мальчишеская попа, он сможет помочь тому мальчику. Я спрашиваю, почему этот мальчик не сходит к доктору, чтобы его вылечили. Биллингтон объясняет, что семья мальчика слишком бедна и не может себе позволить визит к доктору. Я думаю про себя, что это звучит разумно, и, поскольку очень люблю лакрицу, спрашиваю мистера Биллингтона, что именно от меня требуется. Всё, что я должен сделать, отвечает он, — повернуться к забору спиной и спустить штанишки. Он говорит, что это очень просто. Так я и делаю: поворачиваюсь задницей к забору и спускаю штаны.

Мне нравится прикосновения его рук, как они щекочут мою попу, потом спускаются вниз и играют моим пенисом. Мне нравится, как они трогают мой анус. Потом мистер Биллингтон говорит мне, что собирается смочить палец и ввести его внутрь, чтобы почувствовать, какова здоровая попа изнутри. Это тоже оказывается приятно. Потом он предлагает мне повернуться и просунуть руку через изгородь. Я просовываю руку и прикасаюсь к чему-то живому, очень приятному на ощупь. Я спрашиваю, что это, и мистер Биллингтон говорит, что это животное, которое он выписал из Австралии. Когда оно просыпается, говорит он, оно становится похоже на сосиску. Я говорю, что хочу посмотреть на него. Он отвечает, что сейчас неподходящее время, но если я буду себя хорошо вести, он как-нибудь покажет мне его изображение, а потом, если оно мне понравится, то, может быть, он позволит мне взглянуть на него и даже поцеловать».

Из романа известно, что это детское приключение не сказалось каким-то роковым образом на дальнейшей жизни его героя. Не исключено, что писатель просто-напросто придумал всю эту историю. Но она, как и история с Ж., удивительно точно отражает реальность, высвечивая два существенных аспекта педофилии: во-первых, великолепное знание детской психологии педофилами, а, во-вторых, тот факт, что совращение не воспринимается обычными детьми как серьёзное психотравмирующее событие.

Последнее особенно характерно для мальчиков. Врачи, принимающие участие в судебно-медицинской экспертизе подобных преступлений, порой поражаются, насколько полно и быстро потерпевшие, если они не достигли подросткового возраста, вытесняют из своего сознания воспоминания о случившейся с ними беде, даже если имело место прямое насилие. Важным условием при этом, является однократность преступления; если оно принимает систематический характер, невротическое развитие ребёнка почти неизбежно.

С подростками дело обстоит по-разному: всё зависит от характера насилия, числа участников преступления, выраженности садистского компонента в сценарии полового контакта, наличия или отсутствия гомосексуальной ориентации потерпевшего и т. д. Но общая закономерность сохраняется и для них: мальчики реагируют на изнасилование гораздо меньшими переживаниями, чем девочки. Девочки-подростки, как правило, воспринимают его как очень тяжёлую психическую травму. Вину за происшедшее они приписывают самим себе, ошибочно считая, что сами вызвали беду своими скрытыми желаниями и эротическими фантазиями. Поэтому изнасилование приводит к развитию у них невротической (чаще всего депрессивной) реакции.

Девочки же, страдающие, подобно Аннабелле, повышенной нервной возбудимостью, реагируют на совращение взрослыми, а тем более на изнасилование, часто парадоксально. Подобно Мише, они могут испытывать влечение и даже благодарность к своему совратителю. Вместе с тем, всё происшедшее с ними отразиться на их судьбе особенно болезненно: их сексуальность отныне приобретает девиантный и притом аддиктивный (навязчивый) характер. Высокой готовностью к сексуальной разрядке обладает, по-видимому, и та девочка, о которой с восторгом рассказал Ж. Для неё эпизод совращения вряд ли пройдёт бесследно; возможно, у неё сформируется влечение к пожилым мужчинам (девиация по типу геронтофилии).

Очевидно, что дети обоих полов, страдающие синдромом низкого порога сексуальной возбудимости, вне зависимости от их сексуальной ориентации, больше всех других нуждаются в защите от растлевающего влияния старших детей и тем более взрослых.

С учётом всего сказанного, легче понять особенности героев набоковского романа, Г. Г. и Лолиты, а также характер их переживаний.

Психологические особенности Лолиты

В отличие от любовной пары, Г. Г. и Аннабеллы, Лолита была вполне нормальной, хотя и педагогически запущенной девочкой. Её бедой с раннего детства была ненависть матери, удивившая и возмутившая Г. Г. Девочка, лишённая любви, искала её у взрослых мужчин, способных заменить ей покойного отца. К этому чувству примешивался и протест против матери по типу комплекса Электры. На первых порах это способствовало её сближению с Г. Г. и даже спровоцировало её на эротические игры с ним.

И раннее начало половой жизни с Чарли, и бесшабашное поведение в постели с отчимом — всё это проявления реакции протеста, менее всего продиктованные сексуальными потребностями самой Лолиты. Надо учесть, что роман Набокова относится ко временам, далёким от сексуальной революции. Даже сейчас в возрасте двенадцати лет половой опыт получают менее 5 % девочек, да и то, почти исключительно под давлением гораздо более старших партнёров.

Когда роман увидел свет, поведение его героини казалось психопатическим почти всем читателям. Но, разумеется, ни о каком уродстве характера Лолиты речь не идёт. От природы она была разумной, покладистой, даже одарённой девочкой. Она не сразу распознала принудительный характер секса, навязанного ей отчимом, но, как только это произошло, наступил полный крах авторитета Г. Г. Его любовь, воспринимаемая Лолитой как сексуальное принуждение, лишь усиливала её негативизм. Психотравма, полученная ею, имела затяжной характер и привела к невротическому развитию девочки, тормозя её психологическое и сексуальное становление.

Семейные беды педофила

В своей реакции протеста Лолита отвергала все психосексуальные и душевные ценности Г. Г. Нежность она считала фальшью и глупостью.

«Никогда не вибрировала она под моими перстами и визгливый окрик („что ты, собственно говоря, делаешь?“) был мне единственной наградой за все старания её растормошить. Чудесному миру, предлагаемому ей, моя дурочка предпочитала пошлейший фильм, приторнейший сироп. Подумать только, что выбирая между сосиской и Гумбертом — она неизменно и беспощадно брала в рот первое», —

жалуется её любовник. Все попытки привить ей интерес к литературе, встречали упорное сопротивление.

«Мне удавалось заставить её оказывать мне столько сладких услуг — перечень их привёл бы в величайшее изумление педагога-теоретика; но ни угрозами, ни мольбами я не мог убедить её прочитать что-либо иное, чем так называемые книги комиксов или рассказы в журнальчиках для американского прекрасного пола. Любая литература рангом повыше отзывалась для неё гимназией», —

сокрушался наивный Г. Г. Он не понимал, что именно её вынужденная уступчивость в оказании «сладостных услуг», сводила на нет все его педагогические усилия в области литературы.

Своими успехами Лолита была обязана кому угодно, но только не Г. Г. — теннису её обучил специально нанятый тренер; удачи в актёрском мастерстве пришли к ней с работой над пьесой Куильти. Скитальческая жизнь вызывала у неё тоску и упрёки в адрес своего «папаши» («…она спросила меня, сколько ещё времени я собираюсь останавливаться с нею в душных домиках, занимаясь гадостями и никогда не живя как нормальные люди»). Ей, познавшей самые скрытые стороны взрослой жизни, вскоре стала ненавистной школа. Оседлое существование с Г. Г. также уже не привлекало девочку. «Уехать и никогда не вернуться, — потребовала она у отчима. — Найдём другую школу. Мы уедем завтра же. Мы опять проделаем длинную прогулку. Только на этот раз мы поедем куда я хочу, хорошо?» За этим «куда я хочу» скрывался план измены и побега; но её доверчивый любовник пока ещё ничего не подозревал.

Как им всё-таки удалось прожить вместе два года? Жизнь с Лолитой сделала влюблённого Г. Г. изобретательным и терпеливым, способным в какой-то мере ослабить реакцию протеста его малолетней любовницы.

«Ежеутренней моей задачей в течение целого года странствий было изобретение какой-нибудь предстоявшей ей приманки — определённой цели во времени и пространстве — которую она могла бы предвкушать, дабы дожить до ночи. Иначе костяк её дня, лишённый формирующего и поддерживающего назначения, оседал и разваливался. Поставленная цель могла быть чем угодно — маяком в Виргинии, пещерой в Арканзасе — всё равно чем, но эта цель должна была стоять перед нами, как неподвижная звезда, даже если я и знал наперёд, что когда мы доберёмся до неё, Лолита притворится, что её сейчас вырвет от отвращения».

Ещё более действенной была система взяток и подарков. Г. Г. не скупился в своих тратах на гардероб девочки. Это действовало безотказно. Самому Набокову нравился эпизод романа, в котором Лолита принимала от любовника купленную ей одежду.

«Она направилась к раскрытому чемодану, как будто в замедленном кино, вглядываясь в эту далёкую сокровищницу на багажных козлах. Она подступала к ней, высоко поднимая ноги на довольно высоких каблуках и сгибая очаровательно мальчишеские колени так медленно, в расширившемся пространстве, словно шла под водой или как в тех снах, когда видишь себя невесомым; затем она подняла за рукавчики красивую, очень дорогую, медного шёлка, кофточку, всё так же медленно, всё так же молча, расправив её перед собой, как если бы была оцепеневшим ловцом, у которого занялось дыхание от вида невероятной птицы, растянутой им за концы пламенных крыльев. Затем стала вытаскивать (пока я стоял и ждал её) медленную змею блестящего пояска и попробовала на себе.

Затем она вкралась в ожидавшие её объятия, сияющая, размякшая, ласкающая меня взглядом нежных, таинственных, порочных, равнодушных, сумеречных глаз — ни дать, ни взять банальнейшая шлюшка. Ибо вот кому подражают нимфетки — пока мы стонем и умираем».

Увы, дело не ограничивалось скрытыми взятками в виде одежды (их Г. Г. дарил от души, вкладывая в них много любви, нежности и эротических переживаний).

«Хорошо учитывая магию и могущество своего мягкого рта, она ухитрялась — за один учебный год! — увеличить премию за эту определённую услугу до трёх и даже четырёх долларов! О читатель! Не смейся, воображая меня, на дыбе крайнего наслаждения, звонко выделяющим гривенники, четвертаки и даже крупные серебряные доллары, как некая изрыгающая богатство, судорожно-звякающая и совершенно обезумевшая машина; а меж тем, склонённая над эпилептиком, равнодушная виновница его неистового припадка крепко сжимала горсть монет в кулачке, — который я потом всё равно разжимал сильными ногтями, если, однако, она не успевала удрать и где-нибудь спрятать награбленное. Раз я нашёл восемь долларов в одной из её книг (с подходящим названием „Остров сокровищ“), а в другой раз дыра в стене за репродукцией оказалась набитой деньгами — я насчитал двадцать четыре доллара и мелочь — скажем всего двадцать шесть долларов, — которые я преспокойно убрал к себе, ничего ей не сказав. Впоследствии она подтвердила величину своего интеллектуального коэффициента тем, что нашла более верное хранилище, которого я так никогда и не отыскал…».

Трагикомические денежные сделки и операции по изъятию «награбленного» свидетельствуют не о жадности семейной пары, а о том, что деньги в их отношениях приобрели характер своеобразного символа. Требуя их, Лолита демонстрировала «папаше», что их секс не имеет ничего общего с любовью; отбирая их, Г. Г., напротив, отчаянно сопротивлялся порочной системе купли-продажи. Кроме того, деньги олицетворяли надежду Лолиты на освобождение из-под тягостной опеки отчима-любовника, что сам он хорошо понимал:

«Я больше всего боялся не того, что она меня разорит, а того, что она наберёт достаточно много денег, чтобы убежать. Мне думается, что эта бедная девочка со злыми глазами считала, что с какими-то пятьюдесятью долларами в сумке ей удастся каким-нибудь способом добраться до Бродвея или Голливуда».

Пока же Лолиту удерживало сознание безвыходности её положения. Донеся в полицию на своего сожителя, она обрекла бы его на десятилетнее тюремное заключение, однако и сама девочка тут же очутилась бы в сиротском приюте. Там, как пугал её Г. Г., у неё

«отберут наряды и косметику, заставят вязать всякие вещи, распевать религиозные гимны ив качестве лакомства по праздникам будут кормить оладьями, сделанными на прогорклом масле».

Опекун настойчиво внушал своей малолетней возлюбленной, склоняя её к сексу:

«Никаких больше гулянок! Ты будешь жить (поди сюда мой загорелый розан…) с тридцатью девятью другими дурочками в грязном дортуаре (нет, пожалуйста, позволь мне…), под надзором уродливых ведьм. Не находишь ли ты, что при данных обстоятельствах, Долорес должна оставаться верной своему старому папану?»

Как бы то ни было, девиантный семейный союз пока сохранялся, причём Г. Г. слепо не замечал невротического развития Лолиты и считал себя вполне счастливым человеком:

«странник, обладающий нимфеткой, очарованный и порабощённый ею, находится как бы за пределом счастья! Ибо нет на земле второго такого блаженства, как блаженство нежить нимфетку. Оно вне конкурса, это блаженство, оно принадлежит к другому классу, к другому порядку чувств. Да, мы ссорились, да, она чинила мне всякие препятствия, но, не взирая на её гримасы, не взирая на грубость жизни, опасность, ужасную безнадёжность, я всё-таки жил на самой глубине избранного мною рая — рая, небеса которого рдели как адское пламя, — но всё-таки рая».

Г. Г. даже умудрялся строить фантастические кровосмесительно-педофильные планы на необозримое будущее:

«я переходил в течение одного дня от одного полюса сумасшествия к другому — от мысли, что через несколько лет мне придётся тем или иным способом отделаться от трудного подростка, чьё волшебное нимфетство к этому времени испарится, — к мысли, что при некотором прилежании и везении мне, может быть, удастся в недалёком будущем заставить её произвести изящную нимфетку с моей кровью в жилах, Лолиту Вторую, которой было бы восемь или девять лет в 1960-ом году…».

Между тем, если бы бедный Г. Г. мог предвидеть самое ближайшее будущее, он сказал бы словами Арсения Тарковского о своей слепоте накануне катастрофы:

Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке.

Г. Г. начал, было, подозревать что-то неладное. Его встревожили вести о неведомо откуда всплывшем Клэре Куильти, давнем знакомом Лолиты. Она подняла ревнивца на смех:

«„Что?“, возразила Лолита, напряжённо гримасничая; „Ты меня, верно, путаешь с какой-нибудь другой лёгкой на передок штучкой“».

Началась фантасмагория ухода от преследования какого-то странного автомобиля, поведение Лолиты стало вконец строптивым и, вот свершилось худшее для Г. Г.: её похитили. Это произошло, когда оба свалились с тяжёлым гриппом — сначала она, и её пришлось уложить в больницу, а потом и он. Когда герой романа оклемался от болезни, оказалось, что некто (оставшийся для бедного Гумберта инкогнито), будучи в сговоре с Лолитой, выдал себя за её дядю и увёз из больницы.

Впоследствии, отметая упрёки Г. Г. в том, что она его предала, Лолита приписывала заговору, приведшему к её побегу, шутливый характер. Но их разлад был далеко не шуточным. С её губ непрестанно срывались выражения: «Грубый скот!», «Ты просто отвратительно туп!» и т. д. Бедный «папочка» лепетал заискивающие, глуповатые, жалкие и беспомощные фразы, резавшие слух его строптивой падчерицы: «Ах, прости меня, моя душка — моя ультрафиолетовая (проще говоря, загорелая — М. Б.) душка!».

Хорошо подготовленный побег Лолиты был не столько предательством, сколько проявлением реакции эмансипации. Психиатр Андрей Личко, знаток подростковой психологии, пишет:

«…эта реакция проявляется стремлением освободиться из-под опеки, контроля, покровительства старших — родных, воспитателей, наставников, старшего поколения вообще. Реакция может распространяться на установленные старшими порядки, правила, законы, стандарты их поведения и духовные ценности. Потребность высвободиться связана с борьбой за самостоятельность, за самоутверждение личности».

План побега Лолиты был изначально ущербным. Освобождение от одного педофила с помощью другого грозило тем, что девочка попадёт из огня в полымя. Так оно и получилось.

Обманутый Гумберт бросился в погоню за беглянкой и за своим самозваным «братцем», заранее приговорённым им к смертной казни. Напряжённые поиски в течение трёх лет оказались бесплодными. Не помог даже нанятый частный детектив. Своё горькое раскаянье и упрёки, адресованные «нимфетке», Г. Г. высказал в печальных стихах:

… — bien fol est qui s’y fie! <…> Lolita, qu’ai-je fait de ta vie?[1]

Очень нескоро пришло письмо от падчерицы с просьбой о материальной помощи. Г. Г. наконец-то заполучил её координаты, попутно узнав о замужестве беглянки.

Лолита, представшая перед ним,

«была откровенно и неимоверно брюхата. Любопытно: хотя в сущности её красота увяла, мне стало ясно только теперь — в этот безнадёжно поздний час жизненного дня — как она похожа — как всегда была похожа — на рыжеватую Венеру Боттичелли — то же мягкий нос, та же дымчатая прелесть. <…> „Дик, это мой папа!“ крикнула Долли звонким, напряжённым голосом, показавшимся мне совершенно диким, и новым, и радостным, и старым и грустным, ибо молодой человек, ветеран войны, был совершенно глух. Морского цвета глаза, чёрный ёжик, румяные щёки, небритый подбородок».

Билл, общий друг молодых супругов, оказался одноруким калекой; тем не менее, хвастая тем, как ловко владеет единственной рукой, он открыл банку пива, но при этом порезался, так что Лолите пришлось его врачевать.

Когда бывшие любовники вновь остались одни, Г. Г. узнал, наконец, имя похитителя своей Лолиты; им оказался драматург Клэр Куильти.

«Он, оказывается, был единственным мужчиной, которого она любила. Позволь — а Дик? Ах, Дик — чудный, полное супружеское счастье, и всё такое, но она не это имела в виду. А я — я был, конечно, не в счёт?

Некоторое время она смотрела на меня, будто только сейчас осознав неслыханный и, пожалуй, довольно нудный, сложный и никому ненужный факт, что сидевший рядом с ней сорокалетний, чуждый всему, худой, нарядный, хрупкий, слабого здоровья джентльмен когда-то знал и боготворил каждую пору, каждый зачаточный волосок её детского тела. В её бледно-серых глазах наш бедненький роман был на мгновенье отражён, взвешен и отвергнут, как скучный вечер в гостях, как в пасмурный день пикник, на который явились только самые неинтересные люди, как надоевшее упражнение, как корка застывшей грязи, приставшей к её детству.

Нет. Она не предавала меня. Дело в том, что он (Клэр Куильти — М. Б.) видел насквозь (с улыбкой), всё и всех, потому что он не был как я или она, а был гений. Замечательный человек. И такой весельчак».

Этот «весельчак» пообещал Лолите, что он отвезёт её в Голливуд и сделает кинозвездой. Но пока суд да дело, он свёл девочку со своим окружением, группой подростков и взрослых обоих полов, чья «жизнь состояла сплошь из пьянства и наркотиков». Лолита, как оказалось, была нужна Куильти для порносъёмок.

«Дикие вещи, грязные вещи. Я сказала — нет, ни за что не стану — (она наивно употребила непечатный вульгаризм для обозначения прихоти, хорошо известной нам обоим) твоих мерзких мальчишек, потому что мне нужен только ты. Вот и вышвырнул он меня».

В течение двух лет она работала посудомойкой и официанткой в придорожных кафе; потом встретила молодого механика Дика. Сейчас им позарез нужно совсем немного денег, чтобы добраться до места, где ему обещали работу.

Г. Г. снабдил Лолиту деньгами и документами на получение наследства, оставленного её матерью. Осталось лишь одно — найти и застрелить негодяя, погубившего их жизнь (что казалось бедному Г. Г. абсолютно необходимым).

Нетрудно заметить, что история с Куильти стала новой загадкой романа. С чего бы это Лолите, его жертве, после всего он с ней сделал, считать его гением и любить? И так ли уж нужно было Г. Г. убивать своего обидчика, обрекая себя на тюремное заключение?

Бесценный подарок влюбленного

Сцена убийства Куильти вылилась в фарс. Г. Г. повествует:

«Он и я были двумя крупными куклами, набитыми грязной ватой и тряпками. Всё сводилось к бесформенной возне двух литераторов, из которых один разваливался от наркотиков, а другой страдал неврозом сердца и к тому же был пьян.

— Моя память и моё красноречие не на высоте нынче, но право же, мой дорогой господин Гумберт, вы были далеко не идеальным отчимом, и я отнюдь не заставлял вашу маленькую протеже присоединиться ко мне. Это она заставила меня перевезти её в более весёлое прибежище.<…>

Я произвёл один за другим три-четыре выстрела, нанося ему каждым рану, и всякий раз, что я это с ним делал, его лицо нелепо дёргалось, словно он клоунской ужимкой преувеличивал боль; он замедлял шаг, он закатывал полузакрытые глаза, он испускал женское „ах“, и отзывался вздрагиванием на каждое попадание, как если бы я щекотал его… <…> Он отступил в свою спальню с пурпурным месивом вместо уха…<…> Я выстрелил в него почти в упор, и тогда он откинулся назад и большой розовый пузырь, чем-то напоминавший детство, образовался на его губах, дорос до величины игрушечного воздушного шара и лопнул».

Очевидно, что Лолита безмерно приукрашивала Куильти. Он — отнюдь не гений, а безответственный и бессовестный клоун. Её слова о любви к нему — психологическая защита, к которой прибегла бедная девочка. Она, увы, не способна полюбить никого, и к этому приложили руки все — её мать, Куильти, и, конечно же, больше всех Гумберт. Бедняжка чувствует себя калекой; они все втроём — глухой Дик, однорукий Билл и она, — заключили между собой симбиотический союз, помогая друг другу выжить и выстоять. («Lolita, qu’ai-je fait de ta vie?» — «Лолита, что сделал я с жизнью твоей?»).

Гумберт — двойник Куильти, его ещё более тёмная ипостась; они оба — литераторы, лингвисты, педофилы, оба — преступники, только Куильти не способен понять свою вину и осудить себя. Между тем, его имя и фамилия (слегка замаскированные: Clear Guilty заменено на Clare Quilty) в переводе означают «ясно, очевидно виновен» — подсказка для суда присяжных.

Казнь Куильти — замещающий акт самоубийства Г. Г. Сам же он, прежде чем умереть, должен выполнить свой особый долг перед Лолитой. Совершив правосудие, он приступил в тюрьме к созданию книги о любимой, тем самым, подарив ей бессмертие.

Написав мемуары, Гумберт отчасти пошёл по стопам Шарля Бодлера. В своём стихотворении «Une charogne» («Падаль») поэт, обращаясь к любимой, утверждает:

Да, мразью станете и вы, царица граций, Когда, вкусив святых даров, Начнёте загнивать на глиняном матраце, Из свежих трав надев покров. Но сонмищу червей прожорливых шепнёте, Целующих как буравы, Что сохранил я суть и облик вашей плоти Когда распались прахом вы.

Вильгельм Левик в своём переводе чуточку сгладил откровенность некрофилии и садомазохизма, сфокусированных в переводе С. Петрова:

И вас, красавица, и вас коснётся тленье, И вы сгниёте до костей, Одетая в цветы под скорбные моленья, Добыча гробовых гостей. Скажите же червям, когда начнут, целуя, Вас пожирать во тьме ночной, Что тленной красоты навеки сберегу я И форму и бессмертный строй.

Надо ли говорить, насколько альтруистичней и человечней чувство Г. Г. к Лолите в книге, подарившей ей бессмертие?! Это — один из ключей к разгадке тайн Набокова.

Сцена встречи с возлюбленной — апофеоз романа:

«и вот она передо мной (моя Лолита!), безнадёжно увядшая в семнадцать лет, с этим младенцем в ней, и я глядел, и не мог наглядеться, и знал — столь же твёрдо, как то, что умру — что я люблю её больше всего что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал увидеть на том. От неё оставалось лишь легчайшее фиалковое веяние, листопадное эхо той нимфетки, на которую я наваливался с такими криками в прошлом… Но, слава Богу, я боготворил не только эхо. Грех, который я бывало лелеял в спутанных лозах сердца, сократился до своей сущности: до бесплодного и эгоистического порока; и я его вычёркивал и проклинал. Вы можете глумиться надо мной, но пока мне не вставят кляпа и не придушат меня, я буду вопить о своей бедной правде. <…> Всё равно, даже если эти глаза её потускнеют до рыбьей близорукости, и сосцы набухнут и потрескаются, а прелестное, молодое, замшевое устьице осквернят и разорвут роды — даже тогда я всё ещё буду сходить с ума от нежности при одном виде твоего дорогого осунувшегося лица, при одном звуке твоего гортанного, молодого голоса, моя Лолита».

Конечно же, на его просьбу уехать с ним, «чтобы жить-поживать до скончания века», его любовь ответила отказом.

«Я прикрыл лицо рукой и разразился слезами — самыми горячими из всех пролитых мной… „Ты совсем уверена, что, не поедешь со мной? Нет ли отдалённой надежды, что поедешь? Только на это ответь мне“.

„Нет“, повторила она. „Об этом не может быть и речи. Я бы скорее вернулась к Куильти. Дело в том, что …“

Ей не хватало, видимо, слов. Я мысленно снабдил её ими — („…он разбил моё сердце, ты всего лишь разбил мне жизнь“)».

Бесконечно трогательны заключительные строки романа, обращённые к Лолите. Это одни из самых проникновенных строчек в мировой литературе.

Г. Г. обращается к Лолите, говоря о себе как о постороннем человеке, поскольку относил себя уже к мёртвым:

«Надеюсь, что муж твой будет всегда хорошо с тобой обходиться, ибо в противном случае мой призрак его настигнет, как чёрный дым, как обезумелый колосс, и растащит его на части, нерв за нервом. И не жалей К. К. Пришлось выбирать между ним и Г. Г., и хотелось дать Г. Г. продержаться месяца два дольше, чтобы он мог заставить тебя жить в сознании будущих поколений. И это — единственное бессмертие, которое мы можем разделить с тобой, моя Лолита».

Разгадка «Лолиты»

Напомню читателю загадку сказочных подарков, сделанных Набоковым своему Гумберту Гумберту в самом вначале его любовных похождений с Лолитой: устранение жены; уступчивость девочки, уже утратившей свою девственность; слепоту и глухоту окружающих, так и не потребовавших у автомобилиста, кочующего с неполовозрелой девочкой, документы на право опекунства; наконец, чудесную застрахованность их двухлетней половой жизни от зачатия. Подобно джинну, устраняющему на пути своего подопечного все преграды, автор позаботился о том, чтобы его Г. Г. не разменивался на лишние заботы и хлопоты. Убрав всё побочное и несущественное, Набоков написал роман-исследование; он честно хотел выяснить главное: так ли уж преступна педофилия и нет ли ей всё-таки какого-то оправдания? Насколько совместимы эти два понятия — «педофилия» и «любовь»? Способны ли педофилы, без помех удовлетворяющие свою страсть, не губить жизнь своих жертв, не глумиться над ними, а искренне любить их?

Набокову удалось показать, что педофил способен достичь зрелости половой психологии и полюбить по-настоящему (разумеется, такое открытие относится лишь к единичным представителям этой девиации; образец подавляющего большинства — всё тот же Клэр Куильти). Любовь преобразила Гумберта, преодолевшего свою педофилию: он продолжает любить повзрослевшую Лолиту, давно перешагнувшую возрастной барьер «нимфетки».

Подобно тому, как Ле Гуин написала апологию гомосексуальности, Набоков создал апологию педофилии. Правда, с существенными оговорками — ведь если сам педофил в исключительных случаях способен полюбить по-настоящему, то о его жертве такого не скажешь. Отчего это зависит?

В своих фантазиях Гумберт любил представлять себя, то турецким султаном, ласкающим преданную ему малолетнюю рабыню, то жителем необитаемого острова, новым Робинзоном, которому судьба подарила не Пятницу, а Лолиту. С завистью вспоминает он и средние века, эпоху Возрождения, чувства Данте к своей малолетней избраннице.

Действительно, итальянский поэт любил Беатриче с детства, но любовь их была платонической. Верно, что ещё сравнительно недавно европейская культура была вполне терпимой к юному возрасту невесты. Казимеж Имелинский пишет:

«Во Франции лишь во второй половине XIX века граница возраста, в котором девочка могла вступать в брак, была увеличена с 11 до 13 лет, а в Англии только в 1929 году был упразднён обычай, по которому 12-летняя девочка считалась способной вступить в брак».

Но всё это осталось в прошлом. Законодатели, поднявшие планку, определяющую возраст наступления половой зрелости женщины, поступили мудро: они защищали права детей. Ведь двенадцатилетняя невеста вступала в брак, конечно же, не по любви, а исходя из денежных, династических или иных интересов своих родителей.

В каждой из перечисленных ситуаций (прошлые века, жизнь в изоляции, принадлежность к полигамной семье восточного типа) любовь девочки-подростка и взрослого мужчины вполне может стать взаимной. Но обычная девочка, воспитанная в русле современной европейской культуры, неминуемо должна осудить взрослого, вступившего с ней в половую связь. Его авторитет терпит крах; их связь становится болезнетворной, делая девочку калекой психологически, а, возможно, и физически (Лолита умерла, родив мёртвого ребёнка, ещё до того, как не ведавший об этом Гумберт, закончил посвящённую ей книгу).

Иное дело — «нимфетка» с низким порогом возбудимости глубоких структур мозга. Она-то в полной мере способна ответить на сексуальные чувства своего взрослого любовника. Но это имеет свою оборотную сторону: если бы Лолита во всём соответствовала бы Аннабелле, то Куильти растлил бы её окончательно, превратив в порномодель.

Словом, на лицо непреодолимое противоречие: если педофил любит по-настоящему, он не должен вступать в половой контакт с объектом своей любви. Дело, однако, в том, что слово «непреодолимое» в данном контексте не совсем уместно: лучшие педагоги мира, часто лишённые собственной семьи, бескорыстно и безоглядно любят своих питомцев, причём им и в голову не приходит их растлевать. Да что уж там великие педагоги? — психологические исследования с помощью датчиков, регистрирующих эрекцию, показали, что очень многие зрелые мужчины реагируют сексуальным возбуждением в ответ на стимуляцию педофильными раздражителями (фотографии, рисунки, сцены из кинофильмов и т. д., представляющие детей в эротическом ракурсе). Между тем, подобная латентная педофильная готовность остаётся неосознанной и никогда не реализуется. Именно к таким людям относился и Гибарян из «Соляриса». Всё объясняется действием защитных психологических механизмов, в том числе, обусловленных социокультурными табу.

Если эти социокультурные запреты, достаточно эффективные для абсолютного большинства мужчин, не помогают, и болезненные механизмы настойчиво толкают человека к реализации его педофилии, он должен обратиться к врачу. Странная игра Г. Г. с психиатрами, его непоследовательная критика в адрес психоаналитиков — показатели его страха перед ними и признак нежелания оказаться от собственного педофильного Я. Если бы, преодолев свой невротический страх, он посвятил врача в тайны своей девиации и получил бы психотерапевтическую помощь, то не было бы ни трагедии Лолиты, ни его собственной беды. Но, как предупреждал Джон Рей: «тогда не было бы и книги».

У нас нет оснований приписывать самому Набокову половое извращение по типу педофилии. Но то, что влечение к «нимфеткам» было для него серьёзным поводом для беспокойства и, в то же время служило мощным стимулом для его творческого воображения, сомнений не вызывает. Похоже, как и Г. Г., он не зря побаивался проницательности врачей.

Именно педофилией объясняется малопочтенный грех Набокова — его гомофобия. Уместность подобного уничижительного эпитета очевидна в свете биографии писателя. Его родной брат Сергей был «ядерным» гомосексуалом. Он не уступал Владимиру по степени образованности и, может быть, даже по уровню литературного дарования (его стихи, пропавшие, к сожалению, во время войны, находили высочайшую оценку у современников). В отличие от своего брата и его жены-еврейки, успевших бежать от немцев в Америку, бедный Сергей угодил в фашистский концлагерь и был там замучен. (Фашисты в своих лагерях смерти умерщвляли гомосексуалов, так же, как и евреев). Казалось бы, в память о нём Владимир Набоков должен был бы подходить к теме гомосексуальности с особой деликатностью и осторожностью. Между тем, он не терпит геев, немилосердно обличает их при каждом удобном и неудобном случае, третирует их в быту, в переписке, в творчестве. Его перу принадлежит «Бледное пламя» — один из самых гомофобных романов во всей мировой литературе. Этот предрассудок, странный для образованного и независимо мыслящего человека, каким был Набоков, можно объяснить двумя причинами, относящимися к области патопсихологии.

Во-первых, нападки на геев служат для писателя своеобразным способом психологической защиты. Дескать, по сравнению с гомосексуальной педофилией, гетеросексуальная выглядит гораздо пристойнее. Чтобы не быть голословным, процитирую размышления по этому поводу Г. Г. Он осуждает некоего Гастона Годэна (ещё один Г. Г.!), преподавателя французского языка, в карикатурных тонах описывает его внешность и манеры и, наконец, признаётся:

«Я бы и вовсе не упомянул его, если бы его существование не представляло бы такого странного контраста моему собственному случаю. Он необходим мне теперь для защиты. Вот, значит, перед вами он, человек совершенно бездарный; посредственный преподаватель; плохой учёный; кислый, толстый, грязный; закоренелый мужеложник, глубоко презирающий американский быт; победоносно кичащийся своим незнанием английского языка; процветающий в чопорной Новой Англии; балуемый пожилыми людьми и ласкаемый мальчишками — о, да, наслаждающийся жизнью и дурачащий всех; и вот, значит, я».

Автор, похоже, не замечает сомнительно-комичного парадокса: он сам, отрекаясь от Г. Г., называет его «иностранцем и анархистом»; теперь те же самые упрёки Г. Г. адресует Годэну! Да разве сам он, Владимир Набоков, не иностранец и, по американским меркам того времени, не анархист?! А насколько порядочны донос на бедного Гастона и провокационные обвинения его в антиамериканизме? Тем более что они исходят от человека, который сам подпадает под все статьи такого доноса, исключая лишь пресловутое «мужеложство»?

Во-вторых, Гумберт испытывает чёрную зависть к геям; он не может простить французу того, что его охотно «ласкают мальчишки», в то время как к нему самому Лолита досадно равнодушна. И впрямь, подростки расценивают однополую связь со взрослыми иначе, чем их ровесницы. Если со стороны старшего нет ни малейшего насилия, то однополые отношения как бы уравнивают партнёров в их статусе, особенно если они оба попеременно выступают в активной роли. Что же касается подростка — «ядерного» гомосексуала, то в половой связи со взрослым он чувствует себя более комфортно и уверенно, чем со сверстниками. Он не опасается, что его пассивная роль, нежная привязанность, и романтическая любовь встретят насмешки и осуждение. Как долго сохранится такая связь, обычно зависит от деликатности и верности старшего партнёра.

Если же на транзиторную или заместительную связь со взрослым согласился гетеросексуальный «фавнёнок», то и тогда в отношениях между партнёрами устанавливается взаимная приязнь. Некоторое чувство превосходства над старшим («я-то нормальный, а не „гомик“!») и ощущение своей власти над ним, позволяют подростку отвергнуть любое подозрение, что его используют в качестве объекта сексуального принуждения. В его представлении всё обстоит прямо противоположным образом: скорее, он сам пользуется сексуальной уступчивостью партнёра. Кроме того, авторитет старшего в большей мере зависит от его профессиональных, физических и иных качеств, наличие которых в глазах гетеросексуальных подростков с лихвой компенсирует те или иные отступления от общепринятой половой морали, допускаемые их взрослым партнёром. Это в значительной мере отличается от того, насколько безжалостно и жёстко относятся подростки в молодёжных группах к своим гомосексуальным сверстникам. Там третирование «пидора» является обязательным и неизбежным ритуалом.

Как только у гетеросексуального подростка появляется возможность реализовать половую связь с женщиной, он без сожаления прекращает любовные взаимоотношения со старшим партнёром, часто не порывая при этом дружеских взаимоотношений с ним. Уже сама по себе способность таких подростков выступать в активной роли, свидетельствует о степени их половой зрелости. Их взрослые партнёры должны, следовательно, квалифицироваться не как педофилы, а как эфебофилы (то есть люди, чьи половые предпочтения направлены на поздний подростковый — ранний юношеский возраст).

Существует чёткая возрастная граница, определённая законом, нарушение которой является преступлением. Вступление в половую связь с подростком моложе 14-ти лет, если даже он сам (или она сама) провоцирует взрослого к осуществлению полового акта, не является смягчающим обстоятельством в суде, так как в этом случае речь может идти о больных детях, страдающих низким порогом возбудимости глубоких структур головного мозга. Их надо лечить, а не использовать в качестве любовников и любовниц. И, разумеется, вовлечение подростков обоих полов в проституцию или порнобизнес является уголовно наказуемым преступлением (ещё раз к вопросу о виновности Куильти).

Итак, ответим на главную загадку «Лолиты»: очевидно знаменитый роман Набокова, подобно «Морису» Форстера, о котором речь пойдёт в следующей главе, послужил автору средством самолечения. Оба писателя в той или иной мере справились со своими проблемами самостоятельно, одарив нас при этом отличными книгами. Конечно же, каждая из них может быть использована в целях библиотерапии и в наши дни. Но даже самый прилежный читатель с помощью чтения «Лолиты» не исцелится. Чтобы избежать беды, надо преодолеть собственную иатрофобию (невротический страх перед врачами, присущий девиантным, и, тем более, перверсным личностям, в том числе Г. Г. и отчасти самому Набокову) и обратиться за помощью к сексологу.

Зато как удивились бы педофилы, узнав, что их предосудительную страсть, разумеется, облагороженную и свободную от сексуальных посягательств к детям, предложит в качестве главного принципа полового воспитания писатель Гай Давенпорт!

Глава VI Печали и радости однополой любви

Но какая же у вас болезнь?

Ж-Б. Мольер

Диагноз: «интернализованная гомофобия»

Недолюбливающих фантастику успокою: роман Эдуарда Форстера «Морис» написан в сугубо реалистической манере. Перефразируя стихи Пушкина, можно сказать о нём так: «роман классический, старинный, без фантастических затей». Английский писатель намеренно наделил своего героя чертами заурядного парня: «Мне хотелось бы, чтобы он получился красивым, здоровым, физически привлекательным, умственно не изощрённым, неплохим бизнесменом и немного снобом». Правда, умственно не изощрённым Мориса Холла можно назвать лишь по меркам позапрошлого века: он окончил университет, в подлиннике читал эпиграммы римлянина Марциала («порнографическую литературу» питомцев Кембриджа) и «Диалоги» грека Платона. Правда, кое-кто находил его древнегреческий небезупречным; семейный же доктор заметил банальности в докладе своего питомца, составленном и прочитанном на этом языке.

К нему-то и обратился Морис с просьбой об интимной консультации:

«— Это по поводу женщин …

— О, эти женщины! Не бойся, мой мальчик. Это мы живо вылечим. Где ты подхватил заразу? В университете?

Морис ничего не понимал. Потом лицо у него помрачнело.

— Это не имеет ничего общего с подобной мерзостью, — сказал он запальчиво. — Худо-бедно, но мне удаётся сохранить чистоту.

Казалось, доктора Бэрри это задело. Он пошёл запирать дверь, говоря:

— Хм, значит импотенция? Давай посмотрим.

— С тобой всё в порядке, — таков был его вердикт. — Можешь жениться хоть завтра. А теперь прикройся, тут сквозит.

— Значит вы так ничего и не поняли, — сказал Морис с усмешкой, скрывавшей его ужас. — Я — выродок оскаруайльдовского типа.

— Морис, кто вбил тебе в голову эту ложь? Тебе, кого я всегда считал славным юношей. Чтобы больше об этом разговоров не было. Нет! Это не обсуждается.

— Мне нужен совет. Для меня это не вздор, а жизнь. Я всегда такой, сколько себя помню, а почему — не знаю. Что со мной? Это болезнь? Если болезнь, я хочу вылечиться, я больше не могу выносить одиночества. Я сделаю всё, что вы скажите. Вы должны мне помочь.

— Вздор, — раздался уверенный голос. <…> Самое худшее, что я могу для тебя сделать, — это обсуждать с тобой подобные вещи».

Консультация подошла к концу.

<…>«Доктор Бэрри, встретив его на следующий день, сказал: „Морис, тебе надо найти хорошую девушку — и тогда исчезнут все твои заботы“».

Старый врач искренне считал гомосексуалов развращёнными подонками или неполноценными выродками. Юноша, которого он знал с момента его появления на свет, выходец из хорошей семьи, обладающий хорошей наследственностью не мог иметь с ними ничего общего.

У одного гея, давнего своего знакомого по Кембриджу, Морис выпросил адрес доктора, лечившего гипнозом. Тон знакомого при этом был дружеским, но слегка насмешливым.

Доктор Джонс встретил Мориса приветливо; с полным вниманием вошёл в суть его проблемы. Узнав о многолетней любовной связи своего пациента с другом, он

«пожелал знать, совокуплялись ли они хоть однажды. В его устах это слово прозвучало совершенно необидно. Он не хвалил, не винил и не жалел. И хотя Морис ждал сочувствия, тем не менее, он был рад, что ничего подобного не дождался, поскольку это могло отвлечь его от цели.

Он спросил:

— Как называется моя болезнь?

— Врождённая гомосексуальность.

— Врождённая гомосексуальность? То есть, можно ли что-то сделать?

— О, конечно, если вы согласны. Исцеления не обещаю. Только в пятидесяти процентах подобных случаев я добиваюсь успеха. Я проведу опыт, чтобы понять, насколько глубоко укоренилась в вас эта склонность. А для регулярного лечения вы придёте позже».

Доктор Джонс погрузил Мориса в гипнотический транс и спросил его:

«— Теперь, когда вы отключились, что вы можете сказать о моём кабинете?

— Хороший кабинет.

— Не слишком темно?

— Довольно-таки.

— Но вам всё же видно картину, не так ли?

Тут Морис увидел картину на противоположной стене, хотя знал, что никакой картины там нет.

— Взгляните на неё, мистер Холл, Подойдите ближе. …А теперь скажите, что, на ваш взгляд, изображено на этой картине? Кто?

— Кто изображён на этой картине?

— Эдна Мей, — подсказал доктор.

— Мистер Эдна Мей.

— Нет, мистер Холл, не мистер, а мисс Эдна Мей.

— Нет, это мистер Эдна Мей.

— Не правда ли, она прелестна?

— Я хочу домой к маме.

Оба засмеялись этой реплике, причём первый засмеялся доктор.

— Мисс Эдна Мей не только прелестна, она привлекательна.

— Меня она не привлекает, — с раздражением возразил Морис.

— О, мистер Холл, какая неэлегантная реплика. Посмотрите, какие у неё очаровательные волосы.

— Мне больше нравятся короткие.

— Почему?

— Потому, что их можно ерошить…

И он заплакал. Очнулся он сидящим в кресле».

Повторный сеанс гипноза и вовсе не удался, и доктор поставил крест на пациенте. «Больше он никогда не вспомнит о молодом извращенце».

Почти документальное правдоподобие сцен, посвящённых общению Мориса с врачами, объясняется их автобиографичностью.

Доктор Джонс верно определил природу гомосексуальности Мориса (в наше время её принято называть «ядерной»). Проведенный сеанс гипноза был вполне оправдан: врач сравнивал силу обоих потенциалов пациента, гомо- и гетеросексуального. Ошибочным было главное — его намерение лечить «ядерную» девиацию. Такой уж была медицинская парадигма начала ХХ века: гомосексуальность расценивалась как болезнь, а стремление «стать нормальным» считалось абсолютно естественным и не подвергалось сомнению. Доктора можно упрекнуть и в том, что, убедившись в невозможности приобщить пациента к половой жизни с женщинами, он бросил его на произвол судьбы.

Современные сексологи поумнели; гомосексуальность давно исключена из перечня психических заболеваний. Между тем, проблема выбора лечебной тактики при обращении гомосексуалов к врачам не стала со временем проще. По меньшей мере, каждый четвёртый гей хотел бы сменить свою сексуальную ориентацию и стать «таким, как все». В подобных случаях говорят об эго-дистонической форме девиации.

Отрицание собственной нестандартной сексуальности, конечно же, объясняется психологическим давлением со стороны гетеросексуального большинства, а оно, как известно, не терпит инакомыслия в сфере половых взаимоотношений. Представители сексуальных меньшинств в той или иной мере подвергались дискриминации во все времена. Когда гомофобные предрассудки усваиваются самими гомосексуалами, говорят об их интернализованной (усвоенной) гомофобии. Она порождает неврозы, требующие лечения.

Итак, уточним: согласно общепринятым представлениям, современное общество привержено гетеросексизму, в рамках которого, по словам У. Блуменфельда и Д. Раймонда, «гетеросексуальность рассматривается как единственная приемлемая форма сексуального поведения». Это влечёт за собой формирование у основной массы представителей сексуального большинства неприязни, презрения и даже ненависти к геям в сочетании со страхом перед нестандартной сексуальностью.

В свою очередь, гомофобия общества приводит к развитию интернализованной гомофобии у лиц с однополым влечением. «Социализация любого гея предполагает интернализацию того унижения, которое он переживает», — замечает Р. Исэй. Гонсориек и Рудольф добавляют: «Это может проявляться в широком диапазоне признаков — от склонности к переживанию собственной неполноценности, связанной с проявлением негативного отношения окружающих, до выраженного отвращения к самому себе и самодеструктивного поведения».

Для интернализованной гомофобии характерны следующие предпосылки и клинические проявления:

1. Гомосексуальная идентичность может отвергаться (эго-дистоническая форма гомосексуальности), либо интегрироваться личностью в собственное я (эго-синтоническая форма). Последнее вовсе не исключает неосознанного презрения к представителям сексуального меньшинства, в том числе к себе самому, а также страха перед гомосексуальностью.

2. Интернализованная гомофобия, в том числе, неосознаваемая, проявляется в противоречивых высказываниях и поступках гомосексуала. Человек может практиковать интенсивную гомосексуальную активность и, в то же время, презирать и своих партнёров-геев, и, неосознанно, себя самого. Возможен и другой вариант — гей может декларировать гордость по поводу своей принадлежности к сексуальному меньшинству, как к элите общества, и, в то же время, проявлять неоправданную и неспровоцированную враждебность и даже агрессивность к его отдельным представителям.

3. Интернализованная гомофобия порождает депрессии и всевозможные фобии, на первый взгляд, никак не связанные с гомосексуальностью, либо принимает характер вегетативных расстройств.

4. Сопровождаясь комплексом вины, она может приводить к поступкам, провоцирующим осуждение и наказание со стороны окружающих, усугубляя, таким образом, гомофобию общества.

Прослеживается типичная цепочка причинно-следственных отношений: неосознанное презрение к самому себе приводит к поискам доказательств собственной ценности, прежде всего, путём демонстрации себе и окружающим своей сексуальной привлекательности. Это порождает вечную погоню за всё новыми и новыми сексуальными партнёрами. Подобное поведение, то есть навязчивый (аддиктивный) промискуитет, в свою очередь, требует внутреннего оправдания. Это приводит к стереотипной фазности в отношениях с партнёрами: поначалу каждый из них чуть ли не обожествляется, но вскоре оказывается отвергнутым, как недостойный уважения и серьёзного отношения. Своеобразная потребность невротика в «бескорыстном обожании», как в доказательстве его сексуальной привлекательности, наличия у него редких душевных качеств, мудрости и т. д. и т. п., заставляет его прибегать к щепетильным подсчётам затраченных материальных средств, что обычно воспринимается партнёрами как банальная жадность. Таков далеко неполный перечень невротических черт, порождённых интернализованной гомофобией. Всё это приводит к трагическим последствиям — к неспособности любить, к одиночеству, подозрительности, депрессии, психосоматическим расстройствам.

Тот факт, что Морис именовал себя не иначе как «выродком оскаруайльдовского типа», свидетельствует о невротическом отвержении им собственной гомосексуальности. Причиной возникновения его невроза стал разрыв с давним любовником Клайвом, неожиданно для себя самого вдруг ставшим «нормальным» и разлюбившим Мориса. Вот тогда-то молодого человека обуял страх перед девиацией, вполне, впрочем, понятный: его ужасала перспектива одиночества. Испугался он и внезапно вспыхнувшего желания вступить в связь с юношей, вполне возможно, далёкому от однополого влечения, хотя, похоже, не имеющему ничего против того, чтобы переспать с Морисом. В отчаянии молодой человек твердит: «Я хочу быть как все остальные мужчины, а не как эти отщепенцы, с которыми никто не желает…». Всерьёз подумает он о самоубийстве.

Налицо сложная структура переживаний: толчком к отрицанию собственной сексуальности стала полученная Морисом психическая травма; в основу же этого отрицания легли гомофобные установки общества. Речь идёт, таким образом, об интернализованной гомофобии, вылившейся в преходящую, хотя и затяжную, невротическую реакцию.

Иная форма интернализованной гомофобии у 25-летнего теннисиста Джима Уилларда, героя романа Гора Видала «Город и столп». У него богатейший опыт гомосексуальных контактов; он мечтает о встрече со школьным другом Бобом, интимная близость с которым была самым ярким событием его подростковых лет. Джим не способен на физическую близость с женщинами, да его к ним и не влечёт. Тем не менее, молодой человек вовсе не считает себя гомосексуалом и, как выясняется, презирает геев похлеще, чем иные представители сексуального большинства. Вот, например, позорная сценка в гей-баре: Джима «снимает» гомосексуал, разменявший четвёртый десяток, а тот играет с ним в поддавки и исподтишка издевается над ним. Всё закончилось садистским выпадом Уилларда с последующей нервной реакцией, выдавшей невротическую природу его гомофобии:

«Джим в упор поглядел на Уолтера.

— Может, ты решил, что я профи? Может, ты решил, что я куда-то пойду с таким вонючим гомиком, как ты? Или ты надумал, если я нормальный, напоить меня и оттрахать в задницу?

<…> Уолтер ушёл, а Джим принялся хохотать. Он смеялся на весь зал несколько минут, а потом замолчал — ему захотелось плакать, выть, кричать».

Интернализованная гомофобия Джима лишает его способности любить. «Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь полюбить мужчину, — говорит ему его любовник-бисексуал. — Поэтому, я надеюсь, ты найдёшь женщину, которая будет тебя устраивать». Но любить женщину Джим и вовсе не способен.

Морис бесконечно счастливее Джима. Любовь к Алеку, молодому егерю из усадьбы Клайва, дала ему силы не только остаться самим собой, но и подтолкнула к совершенно не принятому в те времена намерению. Он поставил перед собой цель — впредь жить со своим любовником открыто, не скрывая от общества собственной гомосексуальности, хотя для этого ему и придётся пожертвовать престижем и высоким социальным статусом, а также порвать с прежним окружением.

Форстер — не только автор одного из первых романов, посвящённых гомосексуальности; он впервые заговорил о публичном признании геями своей сексуальной нестандартности (то, что сейчас именуют термином «coming out»), как о самом достойном способе их поведения. Правда, Морис лишь планирует совершить подобный поступок; Алек и читатели находят этот шаг совершенно излишним. Зато автор полагает, что только таким и должен быть счастливый конец романа: его герой решается на coming out и обретает постоянного любовника.

Так ли уж нужен геям хороший конец?

«Морис» Эдуарда Форстера, начатый в 1912 году, был подготовлен к печати уже через год, но автор так и не решился на публикацию. Согласно его воле, роман и рассказы, посвящённые теме однополого влечения, вышли в свет лишь спустя год после смерти писателя.

Когда, наконец, самое исповедальное детище английского классика стало доступно читателям, оно было встречено ими весьма прохладно. Андрей Куприн, переводчик Форстера, пишет:

«Многие полагали, что роман безбожно устарел. Некоторые ждали более автобиографической книги, иные — более откровенных любовных сцен. <…> Интересно, что ожидали критики от романиста, действительно отличавшегося благородной сдержанностью стиля, — не иначе, как порнографии?».

Подобный приём, возможно, нисколько не удивил бы самого автора. Он полагал, что отвержение романа было предопределено его счастливым концом, который, однако, стал

«непременным условием, иначе бы я не взялся писать вообще. Я придерживался того мнения, что хотя бы в художественной прозе двое мужчин должны влюбиться друг в друга и сохранить свою любовь на веки вечные, что художественная проза вполне позволяет <…>. Счастье — основная тональность всей вещи, и это, кстати, возымело неожиданный результат: рукопись стала вовсе непечатной. <…> Имей она несчастливый конец, болтайся парень в петле или ещё как-нибудь наложи на себя руки — вот тогда всё в порядке, ведь в ней нет ни порнографии, ни совращения малолетних».

Форстер не вполне логичен: хороший конец романа мог бы объяснить ярость гомофобно настроенного «нормального» большинства, но отнюдь не разочарование читателей-гомосексуалов. Уж они-то должны были бы ликовать по поводу обретения героями книги «вечной» любви, такой редкой в реальной жизни геев. В то же время, и геи, и гетеросексуалы с одинаковым чувством одобрения и даже восхищения встретили «гомосексуальные» новеллы Форстера («На том корабле», «Гривна», «В жизни грядущей», «Артур Снэчфорд» и другие), охотно прощая одним из них их печаль и беспросветность, а другим — вполне благополучную развязку.

Похоже, не столько хороший конец, сколько что-то иное снижало популярность «Мориса». Об этом свидетельствовал и успех американца Гора Видала. Конец его романа был печальным, но отнюдь не пораженческим — сочетание, казалось бы, способное вызвать противоположные эмоции у геев и у представителей сексуального большинства. Написанный на тридцать лет позже, чем «Морис» Форстера, «Город и столп» был опубликован на 23 года раньше его. Книга Видала, вызвавшая поначалу протесты консервативно настроенных людей, вскоре была высоко оценена читателями и критиками вне зависимости от их сексуальной ориентации.

Этот феномен требует обсуждения, хотя бы и краткого. Джим Уиллард, герой романа «Город и столп», как уже говорилось, был влюблён в своего школьного друга. Боб, окончивший учёбу на год раньше Джима, собирался стать моряком и покинуть родной городишко. На прощанье ребята провели вместе уик-энд на лоне природы. Они купались нагишом, обсуждали планы на будущее; под вечер затеяли борьбу.

«Они прильнули друг к другу. Джима переполняло чувство близости с Бобом, его телом. С минуту оба делали вид, что борются. Затем они остановились. Долго никто из них не шевелился. Их гладкие подбородки соприкасались, пот смешивался, и дышали они быстро и в унисон.

Внезапно Боб отпрянул. Секунду они откровенно смотрели в глаза друг другу. Потом Боб медленно, печально закрыл глаза, и Джим осторожно коснулся его, как он это делал в своих мечтах много-много раз — без слов, без мыслей, без страха. Когда глаза закрыты, мир обретает своё истинное лицо.

Когда их лица соприкоснулись, Боба пробрала дрожь, он глубоко вздохнул и заключил Джима в объятия. Теперь они стали одно, один перешёл в другого, их тела соединялись в первородной страсти — подобное к подобному, металл к магниту, половинка к половинке, восстанавливая целое. <…>

Боб лежал, не двигаясь, глядя в костёр. Но, заметив, что Джим смотрит на него, Ухмыльнулся:

— Ничего себе мы повеселились! — сказал он, и всё закончилось.

Джим взглянул на своё тело и как можно непринуждённее сказал:

— Вот уж точно.

Потом ребята молча искупались. Боб нарушил молчание, только когда они возвратились к костру. Говорил он резко:

— Знаешь, мы вели себя как последние дураки.

— Наверно. — Джим сделал паузу. — Но мне было хорошо. Теперь, когда его мечта стала явью, он чувствовал необычайную смелость. — А тебе?

Боб уставился в желтоватый костёр.

— Понимаешь, с девчонками это по-другому. Не думаю, что это хорошо.

— Почему?

— Считается, что парни не должны этим заниматься друг с другом. Это неестественно.

— Может, и неестественно. — Джим посмотрел на освещённое костром тело Боба — стройное, мускулистое. Смелости теперь ему было не занимать, и он обнял Боба за талию. Страсть снова завладела ими, они обнялись и упали на одеяло».

Перед отъездом Боб обещал писать, но ему уже было не до Джима. А тот, чтобы разыскать друга, тоже стал матросом. Корабль ему пришлось срочно покинуть. На пару с сослуживцем они пошли к проституткам. Поскольку половое возбуждение у юноши так и не наступило, он ретировался, слыша вслед убийственную для него реплику своего спутника:

«— Пусть педик идёт! Меня хватит на двоих».

Джим сменил множество занятий: он работал тренером по теннису, служил в армии, стал совладельцем спортивной фирмы в Нью-Йорке. Его спортивность и красота очаровывали всех, так что недостатка в поклонниках он никогда не испытывал. Среди его любовников попадались люди достаточно интересные и даже талантливые; впрочем, чаще он имел дело со случайными партнёрами, «снятыми» в барах.

Джим

«никак не связывал то, чем занимались они с Бобом, с тем, чем занимались его новые знакомые. Многие из них вели себя по-женски. Часто, побывав в их обществе, он изучал себя в зеркале — нет ли каких-либо женских черт в его внешности или в манерах. И всегда с видимым облегчением отмечал — нет. <…> И женщины по-прежнему жаждали его любви, и когда он не оправдывал их ожиданий, (он сам до конца не понимал — почему?), они считали, что это их вина — не его. Никто не подозревал, что каждую ночь он мечтал о высоком парне, с которым был на речном берегу».

В поисках Боба прошло девять лет. Наконец, Джим узнал, что его друг вернулся в родной городок и женился. Состоялась столь долгожданная встреча. Боб только что обзавёлся сыном и гордился тем, что почти не изменяет любимой жене. Джима он встретил сердечно, но, казалось, напрочь забыл о происшествии у реки. Они вновь расстались; Боб ушёл в море, а Джим вернулся к своему теннису. Он был уверен, что когда-нибудь непременно вернёт любовь друга. В ожидания новой встречи прошёл ещё один год. И вот Боб появился в Нью-Йорке и пригласил друга к себе в отель.

Джим всё-таки навязал Бобу воспоминание об их юношеском уик-энде.

«— Да, что-то вспоминаю. — Он нахмурился. — Мы тогда такие дураки были.

Конечно же, он не забыл. Теперь всё вернётся.

— Да. Неглупые такие дураки.

Боб хмыкнул.

— Наверно, все мальчишки что-нибудь такое вытворяют. Хотя и чудно, но, слава богу, больше со мной такого не случалось.

— Со мной тоже.

— Я просто думаю, что мы с тобой в душе были два маленьких гомика, — Боб ухмыльнулся.

— И ты что, больше никогда этого ни с кем не делал?

— С другим парнем? Чёрт, конечно, нет! А ты?

— И я нет.

— Ну тогда давай ещё выпьем!

Вскоре оба были пьяны, и Боб сказал, что хочет спать. Джим сказал, что тоже хочет спать и, пожалуй, пойдёт домой, но Боб настоял, чтобы Джим переночевал у него. Они сбросили одежду и в одних трусах забрались на незастеленную кровать. Боб, явно вырубившись, лежал на спине, закинув руки за голову. Джим смотрел на него — точно ли он спит. Затем он смело положил руку на грудь Боба. Кожа была гладкой, как прежде. Он легко коснулся медных волосков ниже пупка. Затем осторожно, словно хирург, делающий сложную операцию, расстегнул шорты Боба. Боб пошевелился, но не проснулся, когда Джим, распахнув шорты, обнажил густые светлые волосы, ниже которых — его вожделенная добыча. Его рука медленно сомкнулась вокруг члена. Ему казалось, что он держит его целую вечность. Потом он кинул взгляд в изголовье и увидел, что Боб проснулся и смотрит на него. Сердце у Джима остановилось.

— Ты что, сука?! — Голос был резкий. Джим не мог произнести ни слова. Явно наступил конец света. Его рука замерла, где была. Боб оттолкнул его, но не мог двинуться. — Отпусти меня, гомик вонючий!

Нет, это кошмарный сон, подумал Джим. Ничего такого не может быть. Но когда Боб с силой ударил его в лицо, боль привела его в чувство. Джим отодвинулся. Боб вскочил на ноги. <…>

— Убирайся отсюда к чёртовой матери! — крикнул он. <…> — Пошёл отсюда вон, понял?

Боб, сжав кулаки, двинулся на него, готовясь ударить ещё раз. Внезапно ярость, смешанная с желанием, охватила Джима, и он набросился на Боба. Сцепившись, они упали на кровать. Боб был силён, но Джим был сильнее. <…> Ещё одно, последнее усилие — свободной рукой Джим стащил с Боба шорты, обнажив его белые, упругие ягодицы.

— Господи, — простонал Боб. — Нет, не делай этого!

Закончив, он некоторое время лежал на неподвижном теле — тяжело дыша, опустошённый, осознавая, что дело сделано, круг замкнулся.

Наконец Джим встал. Боб не шелохнулся. Пока Джим одевался, он лежал лицом вниз, уткнувшись в подушку. Потом Джим подошёл к кровати и взглянул на тело, которое он с таким постоянством любил столько лет. Неужели это всё? Он положил руку на потное плечо Боба. Боб отстранился — со страхом? с отвращением? Теперь это не имело значения. Джим прикоснулся к подушке. Она была мокрой. Слёзы? Прекрасно. Не говоря ни слова, Джим подошёл к двери и открыл её. Он ещё раз оглянулся на Боба, потом выключил свет и закрыл за собой дверь».

Случившееся было кошмаром для обоих. Все предыдущие годы Джим оглядывался назад, в прошлое, где пережил светлое и счастливое чувство. Тем самым он обесценивал настоящее и будущее. В основу названия романа положена библейская притча о жене Лота. Вопреки совету ангела, она оглянулась на гибнущий город Содом и превратилась в соляной столб (или «столп» в архаичном написании). Увы, любовь, которая вела Джима по жизни, оказалась миражом и обманом; она обернулась мстительной ненавистью к Бобу и крахом самых светлых ожиданий и надежд.

Страсть, обратившаяся в гнев, Приносит много зла… (Редъярд Киплинг).

Почему этот жестокий конец романа не вызвал отвращения и протеста у читателей? Гетеросексуалы, сами того не замечая, сопереживали Джиму. Автору удалось, казалось бы, невозможное: он заставил их увидеть в гее «своего», почти «нормального» парня. По-видимому, их бдительность усыпили те качества молодого человека, которые традиционно считаются мужскими: его спортивность, умение постоять за себя, а главное — его гомофобия. То как он, вглядываясь в зеркало, убеждал себя, что не похож на «гомика», позволяло гетеросексуалам идентифицировать себя с ним.

Гомофобы угадывали в нём родственную душу, лишь случайно и временно заблудшую. И, надо признать, герой романа даёт для этого весьма серьёзные поводы, достаточно вспомнить его агрессивную выходку в баре. То, что в сцене с беднягой Уолтером он сам готов «плакать, выть, кричать», осталось незамеченным большинством читателей. Подобно Джиму они ошибочно считали, «что, если он переспит с женщиной, то станет нормальным». Это абсолютно необоснованное ожидание мирило их с его реальным поведением, которое они наивно считали транзиторной (преходящей) гомосексуальностью. Подлый поступок героя книги вызывал у них полное одобрение: да, конечно же, Джим изнасиловал парня, но ведь сам-то он при этом показал себя стопроцентным «мужиком», а не каким-нибудь слабосильным «гомиком»!

Но каково геям?! Какой уж там «хороший конец», если на глазах читателя обаятельный и неглупый юноша превращается в монстра, насильника и садиста!

По инерции сочувствия читатели, как геи, так и гетеросексуалы, недоглядели, вовремя не заметили прогрессирующей зловещей метаморфозы молодого человека.

Её истоки следует искать в прошлом Джима, в событиях его жизни задолго до злосчастной встречи в отеле. Разумеется, его неспособность любить была следствием интернализованной гомофобии, но это лишь одна из причин. Цепочка бед Джима состоит из нескольких последовательных звеньев, замкнутых в один порочный круг.

Неспособность любить уходит своими корнями в его детство. Родительская семья была авторитарной; отец садистски помыкал женой и сыновьями, причём Джиму как старшему доставалось куда больше обид, чем его брату. Мать после рождения второго ребёнка сосредоточила на нём все тёплые чувства, лишив первенца последних крох родительской любви. Ненависть к отцу заставила Джима отказаться от учёбы в колледже, поскольку она потребовала бы материальной помощи со стороны родителей. За девять лет, прошедших с момента его ухода из родного дома, он обменялся с матерью лишь одним-двумя письмами. Ни похороны отца, ни долгая разлука с матерью и младшим братом не вызывали у него ни малейшего желания съездить в родной городок. Это событие произошло по другой причине — появилась возможность встретиться с Бобом.

Дефицит родительской любви был первопричиной душевной холодности Джима, но этим дело не ограничилось. Неспособность любить усугубилась сексуальным опытом, приобретённым в Голливуде, а затем в армии. Джим видел, как секс (однополый, как и обычный!) то становится средством достижения успеха, способом самоутверждения, сопряжённым с унижением и подавлением других, наконец, то порой вырождался в особый вид паразитирования. Даже страсть одарённых людей, с которыми он сходился, вряд ли можно было назвать любовью. Взаимоотношения партнёров неминуемо принимали садомазохистский характер, хотя дело пока что обходилось без прямого физического насилия. Все эти наблюдения и личный опыт окончательно деформировали душу Джима.

Любовь к Бобу была средством психологической защиты, помогая Джиму отмежеваться от «гомиков»; она позволяла ему оправдывать собственную неспособность любить, объяснять неудачи с женщинами. Встреча с Бобом развеяла все иллюзии молодого человека, показав, что его подростковое чувство вовсе не было настоящей любовью.

Гор Видал постарался подсластить горькую пилюлю, прибегнув в конце романа к метафоре реки. Да, оглядываться назад, подобно жене Лота, бесперспективно, и, если, по Гераклиту, нельзя войти в воду дважды, то следует без оглядки стремиться вперёд, подобно течению рек, впадающих в море. Между тем, подражание реке — слабое утешение для героя романа. Джим и раньше плыл по течению; отныне он был обречён делать то же самое, но уже без утешительной мысли о своей любви к Бобу.

Кто посмеет обвинить автора романа в гомофобии, если, описывая гей-бары и нравы «голубой» богемы Голливуда, он ни разу не погрешил против истины? Устами писателя Кристофера Ишервуда, близкого знакомого как Форстера, так и Видала, гомосексуальным читателям пришлось признать, что роман «Город и столп»

«лишён сентиментальности, он честен и откровенен без всякой претензии на сенсационность или стремления шокировать читателя. А это, безусловно, самые подкупающие и бесценные достоинства».

Именно такой почти документальной достоверности, свойственной Видалу, казалось бы, не хватает роману Форстера. Многие читатели не очень-то верят счастливому концу, заранее запланированному автором. Впрочем, автор «Мориса» помимо версии о губительности хорошего конца, предусмотрел и иные причины возможного холодного приёма, уготованного его детищу. Он писал:

«Книга определённо устаревает. Один мой друг недавно заметил, что у нынешних читателей она способна вызвать лишь временный интерес. Я такого утверждать не стал бы, но книга действительно в чём-то устаревает, и не только благодаря многочисленным анахронизмам…».

Но несовременность книги, её анахронизмы и мнимые упущения, которые обескураживали наивных читателей «Мориса», отнюдь не случайны и крайне интересны.

Ключом к их пониманию может служить фраза Освелла Блейкстона: «Форстер писал „Мориса“ в качестве самотерапии, и это подавляло его творческий импульс». Эту мысль следовало бы уточнить: любое честное творение писателя — акт его самопсихотерапии. (Вспомним хотя бы признание Гёте, что Вертер покончил с собой вместо него; повествование о трагической судьбе его героя исцелило самого поэта и спасло от самоубийства). А то, что работа над книгой оказывала психотерапевтическое воздействие на Форстера, нисколько не снижало его творческий импульс. Напротив, по мере освобождения от невротических комплексов и сексуального зажима, писатель избавлялся от всего, что подавляло его творчество. Свидетельством тому являются новеллы писателя, особенно написанные в конце его долгой жизни.

Что же касается невротических комплексов Форстера, спроецированных им на героев его романа, то они не менее ценны для понимания темы, поднятой им, чем его художественные находки. Нет ничего ошибочнее, чем видеть в них лишь анахронизмы. Книга Форстера тем и хороша, что позволяет узнать, что мучило людей нетрадиционной сексуальной ориентации в прошлом и выяснить, так ли уж изменились их невзгоды в наши дни.

Прежде чем перейти к разговору на эту тему, уточним вкратце, кто такие гомосексуалы, почему они практикуют столь не престижную сексуальную активность и что отличает их, с одной стороны, от «нормальных» гетеросексуалов, а с другой — от транссексуалов?

Биологические и психологические причины гомосексуальности

В литературе, особенно старой, гомо- и транссексуальность часто именуют «психическим гермафродитизмом». Возникает естественный вопрос: насколько родственны оба эти явления — гермафродитизм и девиации (отклонения от стандартных форм полового влечения)? На первый взгляд они не имеют ничего общего. Ведь гермафродитизм относится к отклонениям, вызванным особой анатомической структурой. У девианта же физическое строение гениталий такое же, как у всех людей его пола. Между тем, как показали исследования головного мозга (Саймон Левэй и другие учёные), девиации могут быть следствием особой морфологической структуры нервных центров, регулирующих половое поведение.

Мало того, психологические особенности девиантов порой способны привести их к телесным отклонениям, как две капли воды похожим на те, что присущи гермафродитам.

Пример — наблюдение, опубликованное в «Частной сексологии». Речь идёт о неком Кирилле М., который, уклоняясь от службы в армии, с помощью женских половых гормонов вызвал у себя рост грудных желёз и даже лакторею (выделения молока, точнее, молозива) из сосков. При вызове в военкомат, он явился туда в женской одежде, заявив, что он женщина и что у него четырёхмесячная беременность!

«В подтверждение он продемонстрировал военкому развитые молочные железы, из которых при надавливании выделялось молозиво. Доказательство оказалось убедительным — юноша был снят с военного учёта. Ободрённый успехом, он то же проделал и в милиции и добился смены всех документов на женское имя».

Налицо явная симуляция. Кирилл, правда, инсценировал беременность, однако, если бы военком настоял на осмотре призывника, то убедился бы сам, что у того были в наличии и женские грудные железы, и нормальный половой член. Словом, Кирилл невольно и ненамеренно симулировал гермафродитизм.

Между тем, попытка уклониться от службы в армии не была для него самоцелью. Всё становится ясным, если сопоставить поведение юноши в периоде, предшествовавшем призыву, с его поступками, последовавшими за сменой документов. Речь идёт о транссексуальности — парафилии, связанной с нарушением половой идентичности, не совпадающей с паспортным и генетическим полом (человек чувствует себя, например, мужчиной, живущим в женском теле).

«Кирилл М. хотел стать девочкой с тех пор, как помнит себя. Играл в куклы. Предпочитал общество девочек; играя с ними в „дочки-матери“, всегда исполнял роль матери. В школу ходил в тренировочном костюме, а в остальное время, насколько было возможно, стремился одеваться как девочка. В школе мальчики презирали Кирилла и дразнили „Манькой“, называли „оно“. Девочки, наоборот, дружили с ним, посвящали в свои тайны. С 5-го класса начал обращать внимание на мальчиков, кокетничать с ними, надевать бюстгальтер с ватой, подкрашиваться. В 12 лет безответная влюблённость в мальчика, который испугался, что за дружбу с „Манькой“ его тоже станут дразнить. Интересовался медицинской литературой по вопросам полового развития, читал „Гормональные нарушения у мужчин и женщин“ Тетера. Стал посещать „Клуб юных медиков“ при медицинском институте, где его внимание привлекали вопросы смены пола, половых признаков и т. п. В 16 лет окончил школу. Изменил в документах имя, отчество и фамилию, стал Кариной М. В женской одежде уехал из города и под видом девушки поступил на отделение воспитателей дошкольных учреждений в педагогическое училище. Одетый девушкой, встречался с юношами, при ласках испытывал оргазм. Материальной помощи из дома не получал. Устроился работать санитаркой в больнице, где тайком принимал женские половые гормоны. Под их влиянием стали увеличиваться молочные железы и появилась лакторея. Методично боролся со всеми признаками своей мужской принадлежности: перетягивал и привязывал к промежности половой член, чтобы замаскировать эрекции; с 16 лет обесцвечивал пробивающиеся усики, а с 17 лет ежедневно тщательно брился. В 18 летбеспокоили рост волос на лице и огрубление голоса. Решился на самокастрацию: добился анестезии обкалыванием мошонки новокаином и скальпелем пытался удалить яичко, но не смог остановить сильное кровотечение. С трудом добрался до больницы, где ему оказали помощь.

В связи с предстоящим призывом в армию был вызван в военкомат, где утверждал, что он девушка. Был госпитализирован в психиатрическую больницу, где по поводу „странностей в поведении“ в течение нескольких месяцев лечили сильными нейролептическими препаратами и инсулиновыми шоками. Первое время подтверждал желание сменить пол, но затем понял тщетность своих усилий, „публично отрёкся“ и был выписан домой с „выздоровлением“. В тот же день дома переоделся в женскую одежду и возобновил приём женских половых гормонов».

Именно к этому периоду относится повторный вызов Кирилла в военкомат, где он успешно симулировал беременность.

«После официальной смены пола Карина М. вступила в постоянную половую связь. При этом фрикции полового члена партнёра проводились в пространстве между промежностью и притянутым к ней бинтами половым членом. Никаких сомнений в нормальности строения её половых органов у партнёра не возникало, так же, как и в истинности беременности (которая имитировалась) и рождении дочери (в действительности удочерённой). Партнёр предлагал зарегистрировать брак официально и уехать после окончания училища с ним. Однако необходимость оперативной смены пола заставила Карину М. ехать в Москву. Перед операцией прошла психопатологическое обследование в психиатрическом стационаре, в ходе которого было исключено наличие шизофрении».

Хирургическая операция включала ампутацию полового члена, кастрацию и формирование влагалища из кожи мошонки. Второй этап хирургического вмешательства сводился к формированию искусственного влагалища из сигмовидной кишки. В дальнейшем последовали вступление в брак, воспитание дочери и работа воспитательницей в детском садике. Обманутый наивный супруг остался в полном неведении относительно подлинного пола своей жены. Авторы заканчивают описание своего наблюдения словами:

«В тайне от мужа Карина М. намеривается усыновить ещё одного ребёнка».

Оставим в стороне моральную оценку поведения Кирилла-Карины. Мои пациенты, сменившие пол хирургическим путём, в обязательном порядке посвящают своих избранников в тайны собственных половых метаморфоз. Манипулировать доверчивостью супругов и усыновлять детей без их ведома непозволительно и преступно. Проделки, подобные тем, на какие была горазда Карина, категорически запрещены; они отнюдь не являются непременной особенностью транссексуалов.

Рассказ о транссексуальности был затеян с одной целью — нагляднее показать градацию отклонений от гетеросексуальных стандартов у представителей разных девиаций. Сравним поведение гомо- и транссексуалов.

Вот анонимное письмо юноши:

«Это было, когда я учился в 4 классе. У нас во дворе жил один парень. Серёжа учился в 8 классе. Назвать его своим другом я не могу. Но он был мне больше, чем просто товарищ. Однажды нам на глаза попались гомосексуальные порнографические журналы. На меня большого впечатления они не произвели. Я был ещё слишком мал. Но вот моего друга они взбудоражили. Он предложил мне попробовать. Всё произошло как-то быстро. Я не испытал от этого большого удовольствия. Но моему другу понравилось. Сергей стал меня шантажировать. И я уступал. Было трудно избегать человека, с которым живёшь в одном доме.

Когда я уже учился в 8 классе, Серёжа готовился уйти в армию. Он затащил меня к себе в квартиру. Стали пить чай. Он провёл меня по всей квартире и показал, что никого нет. Потом мы зашли в его комнату. Он разделся и заставил раздеться меня. Это было как-то неожиданно: при наших встречах мы никогда не раздевались. Я насторожился, но и видел, что квартира пуста. Пришлось раздеться. Кровать стояла так, что если на неё ляжешь, то не видно входной двери в комнату. И вот, когда я уже лежал под ним и мы совершали половой акт, я почувствовал, что мы не одни в комнате. На стуле сидел и смотрел на нас какой-то парень. Это было страшное унижение.

Серёжа предложил меня этому парню. Мне уже было всё безразлично. Этот парень не отказался. Но именно в тот день я понял, что мне становятся приятными половые сношения с одноимённым полом.

Он сделал из меня женщину. Не в том плане, что я стал как баба. Нет. Я мог также бить в морду своему сверстнику и даже более старшему. Я был физически очень крепок. Занимался атлетизмом. И сейчас занимаюсь. В компании меня все знают как любителя девушек, но об этом чуть ниже. Так вот, этот парень меня поцеловал. Он гладил меня, возбуждал, и я невольно стал возбуждать его. Я почувствовал его главную роль. Я поддался ему, но это было сладостное чувство. В постели я стал женщиной.

Меня начало тянуть к сильным и красивым парням. Это чувство наслаждения меня мучило. Я хотел его повторить. Но как? С кем? К этому времени у меня появились девушки. Но чем чаще и больше я занимался сексом с девчонками, тем больше хотелось мужчину. И я решил пойти на охоту. Всё оказалось легче, чем я думал.

Потом меня призвали в армию. Там было проще. Не надо было искать и уговаривать. Я общался только с теми, кто гарантировал мне тайну.

Так прошли два года. Я вступал в половые связи не только с солдатами, но и с офицерами. Сейчас я уже 2 года, как отслужил, живу дома. Последние полгода вообще никого нет. Есть девушки. Получаю огромное наслаждение от половых контактов с ними. Но постоянно присутствует желание поваляться с каким-нибудь парнем. Возбуждают меня накачанные симпатичные парни. Но я больше не хожу на плешку».

Насколько усилия, предпринимаемые автором письма, в его попытках преодолеть собственное девиантное влечение, окажутся эффективными? Будет ли он в этом удачливее Мориса и Джима? Наконец, насколько прав юноша, объясняя своё пристрастие к мужчинам половым опытом, полученным в детстве?

В отличие от героев Форстера и Видала, он располагает обоими потенциалами полового влечения — гомо- и гетеросексуальным, то есть может вступать в близость как с мужчинами, так и с женщинами. Однако его бисексуальность носит особый характер: гомосексуальный потенциал явно преобладает над гетеросексуальным. Это, в частности, выявляют характерные оговорки юноши. «Последние полгода у меня никого нет», — заявляет он, проговариваясь, что встречи с девушками служат для него лишь суррогатом половой жизни.

Вместе с тем, налицо желание выдать собственную гомосексуальность за нечто навязанное ему извне, за результат его двухэтапного совращения в детстве. Этим объясняется решение юноши, вернувшегося из армии, отказаться от посещений «плешки» (мест, где геи ищут партнёров). В его основе лежат понятные мотивы: быть гомосексуалом гораздо менее престижно и более хлопотно, чем утверждаться в роли «бабника».

Уточним, о каких формах гомосексуальной активности идёт речь в письме.

Существуют люди, обладающие либо гомо-, либо гетеросексуальным потенциалом в чистом виде; бисексуальное поведение им одинаково чуждо. Подобные строгие «ядерные» гомо- или гетеросексуалы находятся на противоположных полюсах шкалы полового поведения, предложенной американским сексологом Альфредом Кинси.

По определению Кинси, оценке «0» соответствовали те, кто были «исключительно гетеросексуальными и не имели гомосексуального опыта»; «1» — «преимущественно гетеросексуальные, имевшие случайный гомосексуальный опыт»; «2» — «больше гетеросексуальных контактов, чем гомосексуальных»; «3» — «равенство гетеро- и гомосексуального опыта»; «4» — «больше гомосексуальных контактов, чем гетеросексуальных»; «5» — «преимущественно гомосексуальный опыт и случайные гетеросексуальные контакты»; «6» — «исключительно гомосексуальные, не имеющие гетеросексуального опыта». 10 % мужчин оказались «исключительно гомосексуальными (то есть, соответствовали оценке „6“ на протяжении, по крайней мере, трёх лет в периоде между 16 и 25 годами)».

Считается, что от 4 % до 10 % мужчин (и 3 % женщин) относятся к «ядерным» гомосексуалам, у которых полностью (или почти полностью) отсутствует влечение к представителям противоположного пола. Геи с детства испытывают влечение к сверстникам мужского пола или к взрослым мужчинам. Вид чужого члена вызывает у них эрекцию, в то время как женская нагота оставляет равнодушными. Их волнуют запахи мужского тела, особенно полового члена, промежности, спермы.

Транзиторная (преходящая) гомосексуальность, в отличие от «ядерной», ограничена во времени и наблюдается лишь в возрасте так называемой юношескойгиперсексуальности (от латинского слова «гипер» — «чрезмерно»). Заместительная гомосексуальность тоже носит временный характер и практикуется при недоступности половых партнёров противоположного пола, особенно в армии, тюрьме или в иных однополых коллективах.

Следовательно, бисексуальное поведение может иметь различную природу. При истинной бисексуальности гомо- и гетеросексуальный потенциалы полового влечения равны (или почти равны) по силе, что встречается, как уже говорилось при обсуждении творчества Ле Гуин, не так уж часто. Это особый феномен; истинные бисексуалы соответствуют по шкале Кинси оценке 3. Для подобных людей сексуально привлекательными оказываются абсолютно противоположные качества их избранников и избранниц.

Обычно же бисексуальное поведение связано с заместительной или транзиторной гомосексуальностью и вызвано тем, что подростки или молодые люди, лишённые возможности половых контактов с женщинами, вынуждены довольствоваться более доступной для них однополой связью. Иногда, впрочем, речь идёт о противоположном явлении: молодой человек, испытывая влечение к лицам своего пола, стремится подавить его, прибегнув к гетеросексуальной активности, как к более престижной и социально одобряемой.

Сексуальная ориентация Сергея, самого первого партнёра автора письма, была, скорее всего, гетеросексуальной (но не «ядерной», то есть, соответствовала оценке 2 по шкале Кинси). Его гомосексуальная активность носила вначале транзиторный, а затем заместительный характер. Как только у таких молодых людей появляется возможность половой жизни с женщиной, они за ненадобностью легко отказываются от однополых связей.

У автора письма, напротив, заместительным является гетеросексуальное поведение. Скорее всего, прекращение однополой активности, которой хвастает анонимный корреспондент в своём письме, имеет характер временного успеха. Пока что ему помогает известная половая универсальность, свойственная молодым людям. В периоде юношеской гиперсексуальности мужчинам легче удовлетворять половой инстинкт заместительными способами, далёкими от истинного характера их половой ориентации и не совпадающими с их сексуальными предпочтениями. По мере выхода из этого периода, связи с девушками удовлетворяют таких людей всё меньше, половое возбуждение вызывается всё с большим и большим трудом, пока гетеросексуальная жизнь не сводится к минимуму или не прекращается вовсе.

Учёными показан известный параллелизм между видом гомосексуальной активности и функцией (а также, судя по наблюдениям нейробиологов, и строением) нервных центров, определяющих сексуальную ориентацию и половое поведение. Чем в большей мере оно отклоняется от типично мужского или женского, тем ближе оно к «ядерный» гомосексуальности. В полной мере это относится и к другим девиациям и парафилиям — к транссексуализму (идентификации с противоположным полом) или трансвестизму (потребности переодеваться в одежду противоположного пола). Если эти отклонения от стандартного гетеросексуального поведения перечислять по нарастающей степени, то они выстроятся следующим образом: трансвестизм, гомосексуальность, транссексуализм. Иными словами, те же самые особенности функции и строения центров, определяющих тип полового поведения, которые свойственны автору письма, в гораздо большей степени выражены у Кирилла М. Последний, будучи транссексуалом, чувствует себя женщиной, по ошибке природы заключённой в тело, снабжённое мужскими гениталиями и лишённое вожделенных грудных желёз и влагалища. Подобное раздвоение привело М. к хирургической смене пола и к появлению на свет Карины.

Исследования многих учёных, в том числе Гюнтера Дёрнера, показали: для включения центра, ответственного за мужское половое поведение, необходимо воздействие на мозг зародыша андрогенов, мужских половых гормонов, вырабатываемых зародышевыми яичками. Если в критическом периоде имел место дефицит тестостерона, или если животному были введены антагонисты андрогенов (препараты, нейтрализующие их действие), а также, если у него была разрушена группа клеток, образующих мужской половой центр, то при последующем половом созревании самца обнаружится его гомосексуальная ориентация.

При этом могут проявляться некоторые атрибуты женского полового поведения. Скажем, пёс, получивший в критическом периоде инъекцию препарата — антагониста мужского полового гормона, по достижении взрослого возраста будет испытывать половое возбуждение не в присутствии самки, а при виде самца. Он будет мочиться не «по-кобелиному» (поднимая заднюю лапу), а «по-сучьи», приседая на обе лапы (эксперименты Нойманна и Штейнбека; на русском языке описание их опытов можно найти у Александра Резникова и в моей книге «Гордиев узел сексологии. Полемические очерки об однополом влечении», опубликованной на сайте sexolog-ru.narod.ru).

Если андрогены ввести суке, как это делали Мартинс и Валле, то, повзрослев, она будет мочиться подобно заправскому кобелю. Такие животные, вопреки своему женскому строению тела, проявляют интерес лишь к самкам.

Похоже обстоит дело и с крысами. Если кастрировать новорождённого крысёнка, то с возрастом у него не наступит половое созревание. Если потом вводить ему мужские половые гормоны, то при абсолютно нормальном развитии его полового члена (благодаря введению андрогенов извне), поведение подопытного будет гомосексуальным. Эрекцию у него будет вызывать присутствие другого самца, причём это сопровождается принятием женской позы со специфическим прогибанием спины(лордозом), характерным для рецептивной самки, готовой вступить в половой акт. Одна-единственная инъекция тестостерона может предотвратить такое гомосексуальное поведение (обзор литературы по этому вопросу можно найти в книгах Вундера и Резникова). Разумеется, сделать её надо вовремя — в первый день после рождения крысёнка (крайний срок критического периода половой дифференцировки у крыс).

Характер строения и функции центров, определяющих тип сексуальной ориентации и полового поведения, определяются в ходе половой дифференциации зародышевого мозга. Подобным образом формируются предпосылки полового поведения у самцов и самок всех видов млекопитающих, а также и у людей.

Процесс формирования половых центров головного мозга у человека приурочен ко второму триместру внутриутробной жизни зародыша. Гормоны, воздействуя на мозг в критические сроки внутриутробного развития, определяют тип функционирования его нервных центров на всю жизнь. В периоде полового созревания сексуальная ориентация индивида лишь проявляется, а не формируется на пустом месте под влиянием его исключительно мужского или женского гормонального профиля. Характер сексуальной ориентации не могут изменить ни психологические, ни социальные факторы.

Основным фактором, определяющим у мужчин развитие их будущей девиации (отклонения от гетеросексуального стандарта), является низкий уровень андрогенов, вырабатываемых зародышевыми яичками. Это чаще всего вызывается стрессом, переживаемым будущей матерью во втором триместре беременности. Выраженная андрогенная недостаточность зародыша в дальнейшем приводит к формированию «ядерной» гомосексуальности. Сравнительно умеренный дефицит андрогенов в процессе внутриутробного развития приводит к более мягким формам девиации, когда возможно бисексуальное поведение мужчины. Именно таким механизмом и объясняется поведение автора письма (хотя он, разумеется, по своей природе ближе к «ядерным» гомосексуалам, соответствуя оценке 5 по шкале Кинси).

К подавлению функции зародышевого гипофиза (и, следовательно, к понижению функции зародышевых яичек) может привести, например, приём будущей матерью женских половых гормонов (в частности, с целью сохранения беременности) и определённых медикаментов (резерпина, снотворных, нейролептиков). Прямое отношение к развитию у потомства гомосексуальности имеют многие заболевания беременной: ревматизм, токсикоз беременности, гипертония, сахарный диабет, болезни надпочечников и гипофиза.

Для будущих девочек опасность таят либо заболевания собственных зародышевых надпочечников (адреногенитальный синдром), либо заболевания матери, сопровождающиеся повышенной выработкой гормонов с андрогенной активностью. К такому же эффекту приведёт и ошибочное назначение беременной гормонов с целью её лечения.

Гомосексуальность может сопровождаться выраженной феминностью (женственностью), физической и поведенческой, но такое наблюдается далеко не всегда. Гомосексуалами бывают и атлеты, и внешне грубые «мужчины-самцы», задиры и драчуны. Автор письма, кстати, весьма гордится своими успехами в атлетизме и умением драться. Иногда же внешность и манеры приобретают своеобразный мозаичный характер: утрированная мужественность накладывается на проступающие сквозь маскировку женственные черты.

Психологические факторы влияют на формирование полового поведения, накладываясь на биологические особенности строения мозга индивида. Если бы Сергей (самый первый партнёр автора письма) получил жёсткий отпор в своих попытках реализовать заместительную гомосексуальную близость, то его половая жизнь, возможно, была бы строго гетеросексуальной. Иначе обстоит дело с самим автором письма. Тот факт, что именно его выбрал в качестве своего партнёра Сергей, а также то, что он находил близость с мужчинами всё более и более привлекательной по мере своего созревания, говорит о том, что его выход на однополые связи был отнюдь не случайным.

В прежние годы, когда гомосексуальность преследовалась законом, а информация о ней была крайне скудной, девиация могла оставаться латентной (нереализованной). Как правило, такое положение вещей приводит к невротическому развитию и к различным отклонениям в сексуальной сфере. Впрочем, по мере осознания собственной сексуальной нестандартности, многие из «ядерных» гомосексуалов, в зависимости от этических принципов, социальных установок и реальных возможностей, в том числе определяемых типом половой конституции индивида, всё-таки всегда находили приемлемые для них формы однополых контактов.

Форстер и персонажи его романа

Каждое новое поколение убеждено в том, что оно умнее и прогрессивнее старого. Если речь идёт о сфере половых взаимоотношений, это утверждение кажется бесспорным. Европейцы, выросшие после второй мировой войны и воспитанные сексуальной революцией середины ХХ века, разительно отличаются от своих предшественников по срокам начала половой жизни, по отношению к браку, по степени информированности в области «техники секса», контрацепции и т. д. Но стали ли они от этого более здоровыми и счастливыми?

Ответ на этот вопрос очень непрост. На ум приходит банальная фраза о неоднозначности прогресса, о том, что за него надо платить, и что, выигрывая в одном, люди теряют в другом. Врач знает об этом больше, чем кто-либо: триумфальное вторжение антибиотиков в медицину вызвало появление новых штаммов микроорганизмов, устойчивых к большинству антимикробным препаратам. Чего стоит так называемый патоморфоз хламидий или туберкулёзной палочки!

Что же касается неврозов, в частности, сексуальных нарушений психогенного характера, то так ли кардинально изменились причины их возникновения?

Сравним печали и радости Мориса и Джима. Их поведение соответствует духу двух разных эпох. Но в главном они одинаковы: оба — «ядерные» гомосексуалы; оба безуспешно пытались стать «нормальными» и переключиться на женщин (правда, это желание, будучи постоянным у Джима, для Мориса стало актуальным лишь в периоде его душевного кризиса). Джим близко подружился с любовницей своего бисексуального партнёра, но, увы… «он испытывал отвращение к нежному, податливому женскому телу». Морис лишь однажды сделал шаг в сторону прекрасного пола. Его избранница тут же почувствовала: «тут что-то не то!» и предпочла странно холодному поклоннику обычного сексуально озабоченного «натурала». Делая всё возможное, чтобы избавиться от своей гомосексуальной ориентации, жениться и завести детей, Морис, тем не менее, остро чувствовал опасность подобного шага. Он «взял из библиотеки биографию Чайковского. Эпизод с женитьбой композитора мало что сказал бы нормальному читателю, который смутно предположил бы: не ужились, мол, — но Мориса он взволновал чрезвычайно. Он знал, что означала та трагедия, и понимал, как близко подвёл его к ней доктор Бэрри».

На этом сходство молодых людей исчерпывается. Джиму свойственна интернализованная гомофобия, не вполне им самим осознанная и понятая. Морис пережил тягостный этап невротического отвержения собственной гомосексуальности, но свой невроз победил. Между тем, степень информированности обоих молодых людей в области половых взаимоотношений, казалось бы, обеспечивала явные преимущества Джиму. Если он обладал весьма богатым сексуальным опытом, то Морис был близок лишь с двумя партнёрами. Если американца учила сама жизнь, то англичанин по части гомосексуальности получил старомодное «классическое образование». Поначалу он — наивный «теоретик». Осознавая собственную гомосексуальность и ведомый старшим другом и воспитателем Клайвом Даремом, Морис читает античных авторов, штудирует диалоги Платона «Пир» и «Федр».

Правда, чтением дело не ограничивается, ибо их с Даремом тянет уединяться, обниматься, ерошить волосы друг другу. Лишь спустя год после их знакомства, Клайв решается, наконец, сказать Морису:

— Я люблю тебя.

В ответ раздаётся возмущённый возглас друга:

«— Какой вздор! Ты англичанин, Дарем. И я англичанин. Перестань нести чушь. Я не обижаюсь на тебя лишь потому, что знаю: ты совсем другое имеешь в виду, ведь это переходит все границы, и ты сам это понимаешь. Это — тягчайший из грехов, ты не должен говорить об этом. Дарем! Право, какая мерзость…

Но друг его уже ушёл — ушёл, не сказав ни слова, он летел через двор к себе, и звук захлопнувшейся за ним двери раздался сквозь весенний шум».

Понадобилось несколько недель, чтобы Морис в муках осознал факт собственной гомосексуальности и понял, что любит Клайва не только как друга. И тогда он поступил как романтический герой: забрался ночью через окно в комнату любимого и наклонился над его постелью.

«— Морис…

Он услышал своё имя, названное во сне. Его друг позвал его. Минуту он стоял потрясённый, а затем новое чувство нашло для него слова, и, осторожно положив руку на подушку, он ответил:

— Клайв!».

Подобная «давидкопперфилдовская муть» (как сказал бы Холден из знаменитого романа Сэлинджера) донельзя смешит современных молодых читателей. Их, воспитанных на принципах потребительского гедонизма («мы берём от жизни всё и покупаем пиво фирмы имярек!»), бесит поведение двух влюблённых молодых людей, которые вопреки современной молодёжной логике занимаются чем угодно, только не сексом. Сценку ночного свидания они воспринимают с удовлетворением: уж теперь-то ребята наверстают упущенное и «оттянутся на всю катушку»! Форстер, казалось бы, многозначительно намекает на полноценные любовные радости его героев.

«Юношей не сдерживали никакие традиции. Никакие условности, устанавливающие, что поэтично, а что абсурдно. Они были поглощены страстью. <…> В течение следующих двух лет Морису и Клайву досталось столько счастья, сколько может лишь примечтаться мужчинам под их звездой. Они были нежны, сходны по характеру и, благодаря Клайву, чрезвычайно благоразумны».

Упомянутое благоразумие настораживает читателя, но, конечно же, не настолько, чтобы заподозрить, что 24-летний Морис, как это потом выяснилось из его беседы с доктором Бэрри, по-прежнему горд своей девственностью! «Господи, чем же занимались эти недоумки целых два года?!» — с раздражением спросил мой пациент, читая роман Форстера.

Подобная критика кажется сексологу чересчур резкой, но вполне обоснованной. Эрекция, продолжающаяся часами и не заканчивающаяся семяизвержением, способна привести молодого человека в плачевное состояние: его яички распухнут, появятся боли внизу живота и в пояснице. Многократное повторение такого «неудовлетворённого полового возбуждения» (irritatio frustrana) может привести к воспалению придатков яичек и простаты, к тяжёлым сексуальным расстройствам. Между тем, Морис с Клайвом предавались «холостым» любовным ласкам не реже раза в неделю на протяжении целого ряда лет.

Словом, Клайв в своём «благоразумии» перещеголял самого Платона. Тот признавал в «Федре», что лучше было бы, если бы взаимоотношения влюблённых оставались платоническими, но, поскольку реальный мир уступает в совершенстве идеальному, то обычно они не отказывают друг другу в физической близости. Клайв же был решительным противником любых поблажек, соблюдая в любви строгую воздержанность.

Они с Морисом как бы поменялись ролями. Если когда-то Клайва возмутил наивный лепет друга о том, что англичанам не пристало уподобляться древним грекам, то сейчас он сам проповедовал:

«Единственное извинение любых отношений между мужчинами состоит в том, что они сохраняются чисто платоническими».

Так было до встречи с Алеком. После женитьбы друга Морис признался ему:

«— Я разделил с Алеком всё, что у меня есть. <…> Включая моё тело. Алек спал со мной.

Клайв вскочил со всхлипом отвращения. У него было желание ударить это чудовище и убежать.

— Морис… О Боже мой!».

Впрочем, Дарем уже давно не был прежним Клайвом. После двух лет платонической любви он почувствовал вдруг, что утратил интерес к мужчинам и не питает прежних чувств к Морису.

«„Вопреки своей воле я стал нормальным“, — жаловался он. <…> Это произошло во время болезни и, может быть, благодаря болезни. Оно произошло без предупреждения — это перерождение духа. Просто было объявлено: „Ты, который любил мужчин, отныне и впредь будешь любить женщин. Понимай как хочешь, мне всё равно“. <…> Проходя по улицам, он останавливал взгляд на женщинах. Незначительные детали: шляпка, то, как они подбирают юбки, запах, смех, осторожные шаги по лужам — всё соединялось в очаровательное целое, и он с удовольствием обнаружил, что на его взгляды часто отвечают столь же благосклонно. <…> Клайв так и сиял! До чего же счастливо живут нормальные люди! И как мало он испытал в свои двадцать четыре года!»

Борясь с этими неожиданными переменами, как бы навязанными ему извне, Клайв

«разработал два плана: один детский, другой отчаянный. Первый — поездка в Грецию. Второй — о нём он не мог вспомнить без отвращения».

Следуя этому второму плану, Клайв пришёл в постель к другу, но так и не смог ему отдаться. Путешествие в Грецию тоже ничего не изменило; Дарем окончательно стал гетеросексуалом и через год женился.

Отчёт о том, как новый Клайв, пожертвовав девственностью, выполняет супружеские обязанности, написан Форстером с убийственной иронией:

«Их соитие совершалось в мире, не имевшем никакого отношения к повседневности, и эта секретность потянула за собой многое другое в их жизни. Много о чём ни в коем случае нельзя было упоминать. Он никогда не видел её обнажённой, равно как и она его. Они игнорировали детородные и пищеварительные функции».

Полная смена ориентации «ядерным» гомосексуалом, с точки зрения сексолога, возможна лишь в рамках фантастического романа в духе Ле Гуин. С Даремом, однако, дело обстоит особым образом. Форстер уверяет, что определённого прототипа у его героя не было, что он — сборный портрет, чьи черты подсмотрены у нескольких знакомых автора по Кембриджу. Тем не менее, как это бывает с талантливыми писателями, он настолько точно очертил патопсихологию персонажа, словно сам был психиатром. Подобное явление отнюдь не редкость в истории литературы. Когда гениальному Маяковскому понадобилась метафора, отражающая его инаковость, он написал стихотворение «Вот как я стал собакой», абсолютно верно воссоздав при этом картину кристаллизации бреда «метаморфоза».

Чтобы убедиться в способности Форстера мыслить клинически, о чём сам он даже не подозревал, изложим историю его персонажа, стилизуя рассказ под медицинскую карту больного:

К. Д. происходит из аристократической английской семьи, представители которой на протяжении многих поколений были законоведами и сквайрами. Отца потерял в раннем детстве; мать считает «чёрствой, иссохшей и пустой», испытывая к ней чувство «отвращения и вражды». В то же время она руководит им даже после того, как он достиг совершеннолетия. «Ему недостаёт чувства реальности», — так определяет она характер сына, рассчитывая, что после его женитьбы продолжит управлять им через его жену.

В детстве К. Д. рос одарённым, но странным мальчиком. Глубоко религиозный, он рассматривал собственную очень рано осознанную им гомосексуальную ориентацию как испытание, посланное ему Богом. Он усердно молился и постился, всячески избегая тех мужчин, к которым его влекло. В шестнадцать лет из-за первого нервного срыва ему пришлось бросить школу; к этому периоду относится его влюблённость в молодого кузена, возившего его в больничном кресле на прогулки. После знакомства с «Диалогами» Платона пришло озарение. «Благоразумный язычник», как назвал его подросток, дал ему новый ориентир в жизни. К. Д. порвал с христианством, так объяснив матери свой отказ от причастия: «Если я пойду причащаться, мои боги убьют меня!»

В Кембридже он считался лучшим студентом курса, славился умом и логичностью суждений. В спорах замечал все ошибки своих оппонентов, легко убеждая их в правильности собственной точки зрения. Хорошо разбирался в литературе и философии, любил музыку, играл на фортепьяно. В совершенстве знал и высоко ценил древнегреческую поэзию и драматургию, в мельчайших деталях трактовал мистическую символику поэмы Данте «Божественная комедия».

Найдя единомышленников по сексуальной ориентации, почувствовал себя намного уверенней, но в половой контакт ни с кем не вступал. Влюбился в студента-первокурсника и подружился с ним. Убедил друга в ложности христианской религии и в правоте древних греков, в мировоззрении которых, как полагал К. Д., гомосексуальность была краеугольным камнем. Дружба закончилась обоюдным признанием в любви. Партнёры ограничивались в сексе лишь объятиями и поцелуями, сохраняя свою «чистоту», поскольку именно таким был идеал однополой любви по Платону. Любовник был вынужден согласиться с запретом К. Д. на полноценную половую близость вопреки собственному желанию. По окончании университета молодые люди встречались, согласно заведенному ритуалу, раз в неделю в поместье К. Д., проводя ночь в одной постели, о чём не подозревали их близкие.

Связь, сохранявшаяся на протяжении двух лет, оборвалась после нового приступа заболевания. Вначале К. Д. перенёс грипп и несколько дней провёл в постели с высокой температурой. После инфекции осталась астения и появилась нервная взвинченность, показавшаяся странной окружавшим его людям. Будучи в гостях у друга, он во время обеда внезапно потерял сознание, а когда пришёл в себя, залился неудержимым плачем. Прибывший врач счёл, что речь идёт об истерической реакции на фоне постгриппозной астении, и назначил пациенту успокоительное. Чтобы избежать транспортировки, друг оставил больного у себя. Ухаживал за ним, подкладывал ему судно, сочувствуя его физической и душевной слабости, а также поражаясь его непривычной требовательности и привередливости. Однажды он застал больного в ступоре: его глаза были открыты, но он никак не реагировал на присутствие друга, не отвечал на его вопросы, не проявлял никакого интереса к окружающим, оставив без внимания и появление в доме нового лица — сиделки.

Выйдя из этого состояния, больной, вопреки своему болезненному виду и необычной бледности, почувствовал вдруг небывалый душевный подъём и необъяснимый восторг. Одновременно он обнаружил, что его мироощущение стало иным, чем до болезни. Если раньше женщины были для него «столь же далёкими, как лошади и кошки, причём все эти создания казались в равной степени неразумными», то сейчас он открыл для себя эротическое очарование собственной сиделки. «Первые несколько часов он слышал сверхъестественные звуки, которые затем исчезали по мере того, как он привыкал к человеческим традициям». Необъяснимый восторг перемежался с отчаяньем: вспоминая о предстоящей встрече с любовником, К. Д. почувствовал своё отвращение к любому виду близости с ним.

С целью возвращения привычного трепетного отношения к античности, а также восстановления столь ценимой им прежде гомосексуальной ориентации, К. Д. предпринял поездку в Грецию, где, как он полагал, обитают его боги, спасшие его когда-то, но был разочарован, увидев «лишь умирающий свет и мёртвую землю». Между тем, восторг, связанный с новым мироощущением, остался. Раньше К. Д. воспринимал искусство лишь сквозь призму собственной гомосексуальности — по его словам, красоту картин, изображавших женское тело, он понимал только умом, зато картины и скульптуры Микеланджело приводили его в двойное восхищение, в равной мере волнуя и его душу, и разум. После перенесенной болезни его радовал «даже невыносимо слабый фильм, поскольку человек, который его сделал, мужчины и женщины, которые его смотрели — они понимали его, и он был один из них».

Изменилось и отношение к людям, облечённым властью. Прежде он презирал их и манипулировал ими: «Эти люди не заслуживают другого отношения. До тех пор, пока они будут толковать об отвратительном пороке древних греков, им не стоит рассчитывать на честную игру». Теперь, получив профессию адвоката, К. Д. сам стал одним из них, политиком и законником, готовым карать любое отклонение от морали и «нормы».

Женитьба, последовавшая через год, потребовала отказа от предубеждений к физической близости: «она имела право на существование, поскольку природа и общество не против. Подчиняясь неизбежной условности, К. Д. осуществлял её в полном молчании». Гомосексуальный потенциал со временем тоже давал о себе знать: К. Д. позволял себе целовать «большую смуглую руку бывшего любовника», принимавшего теперь подобные ласки с отвращением.

Форстер мастерски представил клиническую картину достаточно мягкого шизофренического процесса; описал шуб (так психиатры называют приступы шизофрении, от немецкого Schub — «приступ», «сдвиг»), спровоцированный вирусной инфекцией и сопровождавшийся вначале неврозоподобной симптоматикой, затем кататоническим ступором (специфической обездвиженностью) и, наконец, гипоманиакальным синдромом (немотивированным подъёмом настроения, эйфорией).

Умный, но странный мальчик, ненавидящий мать, не по-детски увлекающийся философией и античной литературой; одарённый юноша с расщеплённой эротичностью, одновременно экзальтированный и асексуальный; молодой человек, явно деградировавший после перенесенного им шуба; мужчина средних лет, в ком трудно найти прежнего одарённого юношу, упрямый и педантичный законник, кто, сев в кресле судьи, становится лютым гонителем геев — такими рисует автор жизненные этапы Клайва Дарема в своём романе и в послесловии к нему.

Сексологу остаётся лишь признать, что метаморфоза, описанная Форстером, в принципе возможна. После перенесенного шуба личность больного может кардинально измениться. В таком случае не исключена и смена соотношения силы обоих потенциалов — гомо- и гетеросексуального, происходящая на фоне крайне низкой сексуальности, что чаще всего свойственно шизофрении. Именно так всё и происходит в романе Форстера с Клайвом.

Что же касается Мориса, он пошёл своим путём. Историю его сближения с Алеком стоит напомнить читателю.

В отличие от близких Клайва, слуги из его поместья хорошо знали о том, что друзья спят вместе. Мало того, в руки молодого егеря как-то попала любовная записка, адресованная Морису. Алек был бисексуалом и прежде имел половые контакты лишь с женщинами. Морис очень нравился ему, заставляя фантазировать о любовном свидании с ним. Егерь оборудовал в лодочном ангаре любовное гнёздышко, предвкушая близость с другом своего хозяина. Морис в это время тяжко переживал разрыв с любовником и посещал гипнотические сеансы доктора Джонса. Дело кончилось тем, что Алек влез в окно комнаты, в которой прежде спали оба друга. Морис оказался хорошим любовником, способным доставлять и получать наслаждение; Алек же совершенно очаровал и покорил его. Однако, получив от него телеграмму, открытым текстом предлагавшую ему прийти в лодочный ангар, молодой человек испугался возможного шантажа. Он стал наводить справки о егере, а тот, узнав об этом, не на шутку оскорбился и, действительно, решился на шантаж, не столько с тем, чтобы раздобыть денег, сколько чтобы отомстить своему обидчику. Морис назначил ему встречу для переговоров в Британском музее. Дело кончилось полным примирением молодых людей, причём Морис признался:

«— Господи, если бы ты выдал меня, я бы тебя уничтожил. Быть может, это обошлось бы мне слишком дорого, но я раздобыл бы денег, а полиция всегда на стороне таких, как я. Ты ещё не знаешь. Мы бы упекли тебя в тюрьму за шантаж, а уж после… я бы пустил себе пулю в лоб.

— Убил бы себя?

— Потому что к тому времени я понял бы, что люблю тебя. Слишком поздно, всё, как всегда, слишком поздно».

Сделанное им признание в любви тоже, казалось бы, запоздало. Дело в том, что Алеку через пару дней предстояла эмиграция в Аргентину, где они с отцом и братом собирались открыть собственный бизнес. Просьбы Мориса о том, чтобы бывший егерь остался с ним, «ведь теперь им нельзя терять друг друга», остались без ответа.

Однако, придя в день отплытия юноши, чтобы проводить его и расстаться с ним навсегда, Морис нашёл на корабле лишь его раздосадованных родных: Алек потерялся. Но Морис знал, где искать друга и любовника; он направился в лодочный ангар. Таким был счастливый конец книги, заранее запланированный автором.

Освежив в памяти сюжетные нити романа, вернёмся к вопросу о причинах его холодного приёма читателями. Претензии к автору со стороны гомосексуальной части читателей понятны: геев раздражало неправдоподобное платоническое поведение Мориса и Клайва. Им приходило в голову, что Форстер неспроста изобразил столь нелепый любовный союз: таким способом он заигрывал с «нормальным» большинством, мол, глядите, как нелегко даётся геям решение вступить в половую близость! Подобные подозрения не имеют под собой никакой почвы. Независимость и честность автора бесспорны, да, кроме того, для подавляющего большинства гетеросексуальных читателей моральные колебания геев глубоко безразличны. Для них все «гомики» одинаковы, чем бы они там в постели друг с другом ни занимались. На взгляд консервативно настроенных гомофобов, сексуальная «переориентация» Клайва отнюдь не делала его мужчиной. Переключившись на женщин, он лишь испортил жизнь своей жене. По-настоящему же книга стала бы бестселлером, если бы в ней речь шла о реальном политике, современнике читателей романа. Гомофобам куда интереснее обсуждать интимные тайны знаменитостей и осуждать их, чем вникать в нюансы переживаний «голубых» персонажей!

Поскольку странные поступки героев романа вызывали возмущение одних и были безразличны другим, кому же тогда предназначалось их описание?

В первую очередь, самому Форстеру и всем тем, кто за странностью и архаичностью героев романа смог разгадать тревоги и заботы автора. Если, следуя совету Освелла Блейкстона, рассматривать книгу как средство самотерапии Форстера, то её персонажи предстают в новом свете. Их странная девственность — девственность самого писателя; их характеры включают его собственные черты, как те, от которых он хотел бы избавиться, так и те, которые он стремился сохранить и упрочить или обрести. Наконец, можно выделить особенности характера и физические качества, которые в его глазах были максимально привлекательными. Ими он наделил Алека; мы можем судить об этом по дневниковым записям писателя: «Я хотел бы любить сильного молодого мужчину из низших слоёв общества, быть им любимым и даже сносить от него обиды. Таков мой жребий». К ним надо добавить и желательную бисексуальность избранника; таков Алек, таков и реальный возлюбленный Форстера Боб Бакингем, лондонский полицейский.

Что касается Клайва, то, разумеется, автор вовсе не собирался представлять его шизофреником; так уж получилось в процессе работы над романом. Форстер, наделяя героев книги своими невротическими комплексами, старался избежать их явного сходства с собой. Пришлось конструировать иные психологические особенности, объясняющие блокаду сексуальной самореализации. Между тем, подобный выбор ограничен: либо невроз, либо органическое заболевание мозга, либо, наконец, асексуальность в рамках неврозоподобного синдрома шизофрении. Форстер всех этих медицинских тонкостей не знал, но он их удивительно точно угадал.

Оба молодых человека — символы того, что отвергал и к чему стремился он сам; духовное развитие Мориса — линия, намечавшая развитие его самого. Об этом свидетельствует фраза Форстера: «Клайв не мог осознать, что они с Морисом вышли из того Клайва, который был два года назад».

Морис избавился от комплексов и заблуждений, присущих Клайву и усвоенных им самим, обрекавших его на вечную девственность, оторванность от реальной жизни, привязанность к литературным и философским схемам, асексуальность. Свободными от них хотел стать и Форстер.

И герой, и автор романа, конечно же, архаичны. Книга английского писателя, по нынешним меркам, слишком скромна. Форстер, в отличие, скажем, от Ярослава Могутина, даже не пользуется ненормативной лексикой. Поэт же с гордостью говорит в своих стихах, что над ними онанирует пол-России. К чему такая излишняя скромность? Будучи бисексуалом, Могутин вправе претендовать и на вторую половину читающей России! Форстер — не «модерновый» Могутин, он — прекрасный писатель и безукоризненно порядочный человек; тонкий и честный психолог. Простим же ему его старомодность и задумаемся над тем, как Морис, герой его романа, умудрился стать счастливым?

Дело, разумеется, не в том, что он случайно повстречался с Алеком. На наших глазах он вырос и душевно созрел настолько, что смог обратить случайную встречу с заурядным, хоть и очень приятным партнёром, в любовь, преобразившую жизнь обоих. Разумеется, при этом не обошлось без наивного максимализма: «Он воспитал в Алеке мужчину, и теперь был черёд Алека воспитать в нём героя». Но какую зависть должен бы вызвать этот наивный максимализм у Джима Уилларда и у подавляющего большинства наших современников, таких «продвинутых» и таких несчастливых в любви!

Главная победа Мориса — преодоление им невротических комплексов. Джиму это не удалось хотя бы потому, что он даже не осознавал собственной интернализованной гомофобии. Между тем, это — самая распространённая беда геев, причём она прослеживается, хотя порой очень неявно, в творчестве почти всех современных гомосексуальных писателей, таких как Евгений Харитонов, Дмитрий Лычёв, Стивен Фрай и многих других.

Глава VII Исповедь Теннесси Уильямса

Пожалуйста, поймите меня правильно — я сам себя не всегда понимаю верно.

Теннесси Уильямс

Загадочное «Поле голубых детей»

Американский драматург и новеллист Теннесси Уильямс написал «Поле голубых детей», рассказ удивительно поэтичный и в то же время чрезвычайно странный.

Речь в нём идёт о студентке по имени Майра, которую одолевало необъяснимое нервное возбуждение.

«Иной раз на неё нападал страх, острый, даже панический — ей казалось, что она то ли потеряла, то ли забыла что-то ужасно важное».

Она была привлекательной девушкой и пользовалась успехом у парней. К неудовольствию её жениха Керка, студента с параллельного курса, Майра часто ходила на свидание с ними.

«Шла почти с каждым, кто и куда бы её ни пригласил, а если Керк сердился, даже не пыталась ему объяснить, какое жгучее беспокойство толкает её на это, — просто целовала его, покуда он не умолкал, готовый простить ей всё что угодно».

Этим странности девушки не ограничивались. По вечерам она могла ходить по комнатам женского студенческого общежития и хохотать до упаду, рассказывая о своих дневных происшествиях, хотя они, в общем-то, и смешными-то не были.

«А когда наконец-то все укладывались спать, она одна бодрствовала у себя в комнате и порою, сама не ведая почему, вдруг начинала горько плакать, зажимая подушкой рот, чтобы не услыхали соседки».

Майра любила поэзию, сама сочиняла стихи и посещала кружок самодеятельных поэтов при их университете. Это помогало ей справляться с её непонятным «жгучим беспокойством».

«Она сделала открытие: если волна необъяснимого беспокойства взмывает так, что нет сил его вынести, стоит взяться за перо, и на душе становится легче. Отдельные строчки, рифмованные двустишия, а порою и целые строфы вдруг вспыхивали у неё в мозгу, отчётливые и законченные, словно картинки, отбрасываемые на экран волшебным фонарём. Красота их ошеломляла её — порой это было сродни религиозному экстазу.

<…> Был конец апреля; в тот день она поняла, чего хочет, и с тех пор необъяснимое смятение уже не так терзало её».

Среди любителей поэзии выделялся парень по имени Гомер, тёзка великого грека. Он писал слишком сложные и непонятные для остальных членов кружка стихи, зато Майре они нравились. Хотя молодые люди не перемолвились ни словом, она знала, что Гомер влюблён в неё. Об этом говорили робость, одолевавшая юношу в её присутствии, и его напряжённая поза. В конце июня Майра подошла к нему и сказала, что в восторге от его поэзии. Гомер смущённо отводил глаза в сторону, но затем, просияв, выхватил из своего портфеля пачку исписанных листов и сунул их ей.

Ночью, читая его стихи, многие из которых были ей совсем непонятны, девушка почувствовала прилив внезапной и необъяснимой радости. Когда она закончила чтение, её колотила нервная дрожь.

«Она оделась, сбежала вниз по лестнице, сама не зная, что будет делать. Двигалась машинально, бездумно. И вместе с тем никогда она ещё не действовала так уверенно.<…>Торопливо шагала она по залитым луной улочкам, пока не очутилась у здания, где жил Гомер. И сама удивилась тому, что ноги принесли её сюда.<…> Постучала — два отрывистых, чётких удара — и всем телом припала к кирпичной стене, дыша прерывисто и часто. Но вот Гомер открыл дверь, и Майра шёпотом выдохнула его имя.<…>

— Сама не знаю, что на меня нашло. Читала ваши стихи и вдруг так захотелось вас увидеть, сказать до чего…

У неё перехватило дыхание, и она привалилась к закрытой двери. Теперь уже не он старательно прятал глаза, а она. <…>

— Одно меня особенно поразило, — сказала она, с трудом выговаривая слова. — Ну, там ещё про поле голубых цветов…

— Ах, то! Поле голубых детей, хотели вы сказать».

Майра наотрез отказалась пойти с юношей в его комнату («если меня здесь застукают…»). Тогда он поспешил к себе, чтобы переодеться.

«В приоткрытую дверь комнаты она на мгновение увидела его обнажённым по пояс, и могучий торс, в тенях от лампы казавшийся чеканным, поразил и неожиданно взволновал её. В этот миг Гомер вдруг обрёл для неё телесную сущность, которой она не ощущала прежде. А теперь ощутила, и гораздо острее, чем, скажем, с Керком Эбботом, да и всеми другими молодыми людьми, с которыми ей доводилось встречаться в университете».

Выйдя из общежития, Гомер взял девушку под руку и повёл с собой.

«Майра так и ждала: вот сейчас из всех окон верхних этажей высунутся шаровидные головы, пронзительные голоса поднимут тревогу, со всех крыш станут выкликать её имя, и толпы людей устремятся за ней в погоню…

— Куда мы? — спросила она, идя вслед за ним по дорожке.

— Мне хочется показать вам поле — то, про которое стихи.

До поля было недалеко».

Юноша помог ей перелезть через ограду и крепко прижал к себе.

«— Вот оно, поле, — сказал он. — Поле голубых детей.

И правда, по всему полю танцевали голубые цветы. Они клонились под набегающим ветерком — голубые волны бежали по полю с тихим шёпотом, и, казалось, это приглушённые, едва слышные вскрики играющей детворы. <…>

И она крепче охватила плечи юноши. Он был ей почти чужой. Ведь до этой ночи она даже не рассмотрела его толком; и всё-таки сейчас он был ей невыразимо близок никогда не было у неё человека ближе его. <…>

У неё перехватило дыхание, губы раскрылись, и она опустилась навзничь меж шепчущихся голубых цветов.

А потом у неё достало здравого смысла понять, что всё это совершенно безнадёжно. Она отослала Гомеру его стихи, приложив к ним коротенькую записку. Записка вышла неожиданно официальной и напыщенной — может быть, потому, что она смертельно боялась самоё себя, когда её писала. Майра сообщала Гомеру, что у неё есть жених, Керк Эббот, и они собираются летом обвенчаться; объяснила, что незачем, невозможно длить то прекрасное, но обречённое гибели, что свершилось минувшей ночью в поле.

Она увидела его ещё один только раз. Он шёл по студенческому городку с этой своей приятельницей Гертой — долговязой, нескладной девицей в очках с толстыми стёклами. Повиснув на руке у Гомера, Герта вся сотрясалась от нелепо пронзительного хохота, и хоть его было слышно за несколько кварталов, смех этот был не похож на настоящий.

В августе Майра и Керк поженились. <…> Они жили в малогабаритной квартирке и были умеренно счастливы. Теперь ею редко овладевало беспокойство. И стихов она больше не писала. Жизнь казалась ей полной и без них».

Только однажды через несколько лет после свадьбы, оставив мужу записку, что отлучилась из дома всего на пару часов, Майра на машине поехала к заветному полю. Это случилось поздней весной.

«Поле было совсем такое, каким запомнилось ей. Торопливо шла она по цветам и вдруг разрыдалась, упала среди них на колени. Плакала долго, чуть ли не час, потом поднялась, тщательно отряхнула чулки и юбку. Она снова была совершенно спокойна, вполне владела собой. Майра пошла обратно к машине. Теперь она знала: больше эта нелепая выходка не повторится. Последние часы её тревожной юности остались позади».

Последние слова рассказа — подсказка читателям: в чём, собственно, им надо искать причину той странной сердечной смуты, что прежде так мучила Майру. Теннесси Уильямс полагает, что всё дело в причудах юности, тревожно переживаемой многими людьми. В чём-то он, конечно же, прав: юность — пора мятежная и тревожная, ей свойственны и резкие перепады настроения,

И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слёзы, и любовь.

Однако страхи героини рассказа, и, главное, её поведение, не вписываются в рамки обычной юношеской эмоциональной неуравновешенности. Кто скажет, какой поступок Майры логичен, а какой — нет? Когда она совершила нелепую выходку — когда поехала рыдать на поле «голубых детей»; или когда отдалась почти незнакомому юноше, а не своему жениху; или когда послала Гомеру прощальную записку, а сама вернулась к Керку?!

Кое-что проясняется, если, вопреки уверениям Теннесси Уильямса, предположить, что не сама по себе мятежная юность выбивала из колеи героиню его рассказа, а что её мучил вполне конкретный страх перед первой в её жизни половой близостью. Такое объяснение делает многие странности девушки хотя бы отчасти понятными.

Вспомним, что Майра, вопреки протестам Керка, охотно ходила на все свидания, кто бы из случайных знакомых её не позвал. Она не собиралась отдаваться никому из них, и потому эти встречи не возбуждали в ней страха, а, напротив, смягчали её нервное напряжение. Говоря на профессиональном языке сексологии, Майра всякий раз убеждалась в том, что с платоническим влечением к лицам противоположного пола у неё всё в порядке. Тем самым, девушка подавляла внутреннюю тревогу по поводу отсутствия у неё зрелого сексуального влечения и желания реализовать половую близость. Когда же она вдруг постигла суть своей проблемы, её охватило чувство счастья, переходящее в экстаз; правда, экстаз тут же сменился неукротимым нервным ознобом.

И вот, наконец, дефлорация стала свершившимся фактом. Мучительное беспокойство Майры растаяло как дым. Она превратилась в совсем иного, чем прежде, человека. Ушли, наконец, страхи и тревоги; но при этом пропал и интерес к поэзии.

Сомнений нет, предположение о возможной сексуальной природе переживаний девушки попадает точно в цель. Но, и разгадав причину её тревог и страхов, мы всё же остаёмся с массой нерешённых вопросов.

Странно, прежде всего, то, что девушка боялась не дефлорации, а половой близости как таковой, хотя, судя по всему, никакого негативного опыта по этой части у неё не было. Может быть, всё дело в усвоенных ею моральных принципах, которые ей предстояло нарушить? Или в боязни разоблачения — мол, люди «меня застукают» и осудят за аморальное поведение? На это, казалось бы, указывает содержание её страхов. Когда ноги сами несли её к месту, где она должна была расстаться со своей невинностью, девушку преследовал необычный страх. Ей чудились шаровидные головы соглядатаев, пронзительные голоса, готовые вот-вот поднять тревогу, толпы недругов, намеренных устремиться за ней в погоню. Хотя все эти страхи явно выходят за рамки юношеской неуравновешенности (и отдают паранойей), с натяжкой они могли бы быть истолкованы как боязнь осуждения со стороны окружающих. Однако если бы дело обстояло именно так, и речь шла бы лишь о внутренних запретах морального плана или о боязни прослыть среди обитателей студенческого городка развратницей, то почему бы Майре просто-напросто не отдаться на вполне законных основаниях своему собственному жениху? Тогда угрызения совести и страх перед возможным разоблачением утратили бы всякий смысл. Почему же, в таком случае, на месте Керка вдруг оказался Гомер?

Может быть, девушка внезапно влюбилась в молодого поэта? Она расслышала детский гомон в шелесте цветов и разглядела волшебство поля при лунном освещении, конечно же, подпав под его поэтические чары. Мало того, поэтический дар был не единственным и даже не главным его преимуществом перед Керком. Гомер вдруг стал для Майры воплощением мужского начала, которого, как оказалось, она в своей психосексуальной ретардации (задержке развития) до сих пор не воспринимала ни в ком, — ни в парнях, на свидание с которыми исправно ходила, ни в своём женихе. Но если дело обстоит именно так, если девушка вдруг влюбилась в Гомера, то почему же она так сразу его оставила, вернувшись к Керку? Ведь в рассказе нет ни малейшего намёка на то, что она любит своего жениха. Материальные соображения тоже не причём: оба студента одинаково бедны, но что касается поэта, то, по мнению Майры, у него, как у человека талантливого, больше перспектив, чем у Керка. Тогда зачем ей было предавать вдруг обретённую любовь? И можно ли, в таком случае, назвать её чувство любовью?

Позиция самого Теннесси Уильямса не совсем ясна. Похоже, он видит проблемы своей героини следующим образом: её тяга к поэзии, как и навязчивые страхи, были кратковременным, но мучительным проявлением юности, чем-то вроде побочного эффекта возрастного гормонального всплеска, свойственного многим людям. В этом плане вполне уместна вначале неосознанная, а затем ставшая вдруг для Майры очевидной её потребность реализовать половую близость. Словом, как уже говорилось, душевное смятение своей героини автор считает универсальным юношеским чувством. Но в эту версию не вписывается существенная деталь — странная спаянность между потребностью осуществить половую близость с мужчиной (причём, неважно, с кем!), и любовью к поэзии — к чтению и сочинению стихов. Такое сочетание частым и обычным не назовёшь.

Половая близость с Гомером осуществилась на фоне какой-то своеобразной душевной раздвоенности Майры, близкой к тому, что психиатры называют расщеплением. Обычно готовность девушки отдаться неотделима от чувства любви к своему избраннику (если она действительно влюблена, а не вступает в половую связь из любопытства или из каких-либо иных соображений). Мотивация Майры была совсем иной: реализация половой близости стала для неё самоцелью, поскольку девушка полагала, что вслед за ней придёт зрелость и её юношеские тревоги исчезнут раз и навсегда. Вспыхнувшая влюблённость в поэта оказалась при этом как нельзя кстати. Она послужила девушке своеобразным средством релаксации. Подобно тому успокаивающему эффекту, какой прежде на неё оказывало сочинение стихов, влюблённость подавила её «жгучее беспокойство» и страх.

Следовательно, в контексте рассказа, дефлорация — не столько следствие мимолётной влюблённости, длившейся от силы пару часов, сколько жертва, принесённая Майрой на алтарь её поэтической юности. Такова цена за её избавление от мучительной тревоги, непонятных страхов, неуправляемых переходов от экстатического воодушевления к неукротимой нервной дрожи. Потому-то, вернувшись к жениху, даже не слишком-то ею любимому, она поступила вполне резонно. Что же касается её запоздалого возвращения на поле «голубых детей», его вряд ли можно счесть такой уж «нелепой выходкой»: Майра устроила поминки по ушедшей тревожной юности, ведь она навсегда прощалась со своим прежним Я.

Однако эта авторская концепция кажется слишком надуманной; к тому же она не помогает разрешить главные загадки рассказа. Чем объясняется странная раздвоенность чувств и поступков героини? Почему автор навязал ей уверенность в том, что поэзия — не её удел? Если поэтический дар Майры — симптом преходящего лёгкого юношеского безумия, то отсюда следует безнадёжный вывод: она не способна не только на творчество, но и на настоящую любовь («невозможно длить то прекрасное, но обречённое гибели, что свершилось…»).

Такая чёткая, но вычурная схема могла бы показаться расчётливым литературным ходом Теннесси Уильямса. Между тем, рассказ дышит удивительной искренностью и неподдельным сочувствием героине. Самое чуткое ухо не уловит в нём фальши. Порой авторский слог кажется таким же лунным, как ночь решающего свидания Майры, и таким же сомнамбулическим, как поведение девушки, идущей к дому Гомера. В чём же тогда секрет противоречий и обаяния «Поля голубых детей»?

Ответ на эту загадку следует искать в биографии самого автора рассказа.

«Семижды заключив тебя в свои объятья!»

Теннесси Уильямс отличался удивительным пристрастием к магическим семикратным половым эксцессам. В своих мемуарах он то и дело сообщает, что будил своего очередного партнёра семь раз за ночь, причём в последующей за пробуждением половой близости всегда выступал в активной роли сам. Даже со случайно «снятым» на улице морячком, имени которого он так и не вспомнил, Уильямс показал себя неутомимым любовником.

«Я бы сам не поверил, но это досконально записано в моём дневнике — я трахнул его семь раз за одну ночь».

А уж его любимцу актёру Кипу и вовсе приходилось туго; желание обладать им

«было столь ненасытным, что я ночью снова и снова будил его, чтобы заняться любовью. Я совершенно не понимал в те дни — и те ночи — что от страсти может устать даже пассивный партнёр».

Свои литературные достижения драматург объяснял всё той же половой неутомимостью, ставя её в пример своим коллегам. Так, выслушивая из уст мэтра американской литературы Торнтона Уайлдера критические замечания по поводу своей пьесы, Уильямс мысленно жалел его:

«Думаю, что бедняге просто не удалось в жизни как следует потрахаться».

Навязчивые восхваления Теннесси собственной незаурядной сексуальности и его утверждения, о том, что он отдаёт предпочтение активной мужской роли, перемежаются с эпизодами, в которых, напротив, он сам настойчиво предлагает себя незнакомым мужчинам в качестве пассивного партнёра. Вдвоём с приятелем они «снимали» любовников в ходе «круизинга» — прогулки по местам, где собираются геи. Там

«группками собирались моряки и солдаты, и там я вступал с ними в грубые и откровенные переговоры. Я мог подойти к ним и спросить (стёрто автором) — иногда они принимали меня за сутенёра, ищущего клиентов для проституток, и отвечали: „Согласны, где девочки?“ — и мне приходилось объяснять, что „девочки“ — мой партнёр и я. Они разражались смехом, начинали о чём-то переговариваться, и — в половине случаев соглашались, после чего отправлялись на квартиру моего партнёра или в мою комнату в общежитии АМХ — Ассоциации Молодых Христиан».

Однажды, когда напарником Тома по круизингу был уже новый партнёр, снявший для этого случая номер в отеле, подобная история закончилась совсем невесело. Они подцепили двух морячков, и когда с сексом

«было покончено, моряки внезапно вырвали из стены телефонный провод, меня поставили к стенке, а друга стали избивать, выбив ему несколько зубов. Потом к стене поставили его — угрожая ножом — а бить начали меня.

Верхним зубом мне насквозь пробило нижнюю губу.

Насилие и ужас лишили меня чувств. Мой друг отвёл меня в АМХ, но я был в бреду и ничего не соображал. В АМХ терпеливый молодой врач зашил мне губу».

Не правда ли, картина настолько отличается от всей предыдущей похвальбы, что, казалось бы, Теннесси Уильямс пишет о двух разных людях.

Между тем, он и сам не чурался криминальных проделок. По его рассказам, в голодное послевоенное время, переживаемое итальянцами, он и ещё два богатеньких американца,

«сопровождаемые бесстыдным австралийцем, подбирали римских мальчишек, продававших сигареты, и на моём джипе отвозили их в дикие места. Там мы припарковывали джип, и исчезали в чаще с кем-нибудь из продавцов сигарет. Всё это были скорее шалости. Но привели они к моей третьей ночи за решёткой».

Кто же он, подлинный Том (Теннесси — его псевдоним) — активный и неутомимый сексуальный гигант, начисто лишённый феминных манер и интересов, или, напротив, — крайне уступчивый, скорее, пассивный партнёр, мечтающий отдаться грубому, а иногда и опасному самцу?

Противоречивость его поведения дополняется ещё и обычными для него демонстративными выступлениями в защиту общественной морали, попранной геями (странная привычка для человека, побывавшего в весьма двусмысленных переделках!). Особенно комична одна из историй, рассказанных писателем Дотсоном Рейдером, любовником Уильямса (передаю её со слов Льва Клейна). Дело происходило в Италии на палубе плавучего ресторанчика. Однажды его посетители увидели, что к плоту, находящемуся неподалёку в лагуне, подплыли двое парней, скинули плавки и занялись сексом. Теннесси поднял крик, требуя, чтобы столь наглое нарушение нравственности было немедленно прекращено, а преступники понесли заслуженную ими суровую кару. Все уговаривали его угомониться, но он был вне себя. Вызвали метрдотеля, который направил к плоту официанта, наделённого карательными полномочиями.

«Молодой официант разделся до плавок, — рассказывает Рейдер. — Мы увидели, как он подплывает к плоту. Он взобрался на него, постоял некоторое время, глядя на то, что проделывали два парня, а затем …скинул свои плавки и присоединился к забаве. Теннесси выскочил из отеля в праведном гневе».

Заметим в скобках, что сам поборник морали и скромного поведения постоянно встречает «косые и пренебрежительные взгляды со стороны персонала отеля, но меня это нисколько не трогало — мне никогда не удавалось ладить с персоналом отелей и с квартирными хозяйками». Ещё бы, ведь он каждый вечер приводит в свой номер новых юнцов, чья профессия ни у кого не вызывала сомнений! А на скольких шалых солдат и матросов или вечно пьяных представителей «голубой» богемы, приходящих в обществе Тома в его номер, насмотрелись консьержки и портье? Вопреки его уверениям, это его в немалой степени нервировало, хотя, разумеется, не могло удержать от новых авантюр. Пожалуй, лишь в Париже он чувствовал себя вполне комфортно, найдя жильё, полностью соответствующее его привычкам и вкусам:

«Это был вполне беспутный отель; там ничего не имели против юных визитёров».

Психосексуальное развитие Тома

Чтобы понять подоплёку столь противоречивых поступков и суждений, надо проследить психосексуальное развитие драматурга с самого раннего детства.

Том воспитывался в авторитарной семье, где всем заправлял отец. Что же касается матери, миссис Эдвины, то сын и дочь постоянно находились под её жёсткой гиперопекой. Она лишала Тома возможности контактировать с ровесниками — «с Альбертом или другими грубыми мальчишками» 8–9 лет, к которым он так тянулся, поскольку предпочитала, чтобы он играл с девочкой по имени Хейзл.

В пятнадцатилетнем возрасте с Томом произошла история, отчасти родственная той, о которой рассказал французский поэт Жан Кокто:

«Тем летом было полно мальчишек, от которых я не мог отвести глаз, когда они загорали на скалах у горной речки».

Попав в дождь,

«мальчишки разделись прямо передо мной, а я так и стоял в мокрой одежде, и им пришлось силой раздеть меня. Ничего скандального не случилось, но их красота неизгладима в моём похотливом сознании — как и их доброта».

Какие уж там скандальные происшествия?! В ту пору о них не могло быть и речи.

Бедный Том как огня боялся близости именно с теми парнями, к которым его неудержимо тянуло. Вот, скажем его друг по студенческой жизни Смитти. Однажды Уильямс был поражён и напуган, увидав детородный орган этого юного красавца:

«его ширинка была полностью расстёгнута, а его раздувшийся член стоял совершенно прямо… Он выглядел оружием, а не частью человеческого тела».

Как-то из-за наплыва выпускников университета, собравшихся на свою встречу, студентам пришлось спать в постели по два.

«Когда в спальне выключили свет, я почувствовал, что его пальцы гладят меня по руке и по плечу, сначала едва заметно, а потом, потом… Мы спали, прижавшись друг к другу, и он начал прижиматься ко мне сзади, а я начал дрожать, как осиновый листок. Но дальше дело не зашло.<…> Я помню, как уже весной, ночью, мы лежали на широкой лужайке, он просунул руку мне под рубашку и гладил верхнюю часть тела своими длинными пальцами. Я, как всегда, вошёл в своё обычное состояние трясущегося осинового листка, и, как всегда, не сказал ему ни одного ободряющего слова».

Однажды после особо нежных объятий, Смитти предложил:

«„Давай проведём ночь у меня“.

Мы поехали к нему на такси, и несколько раз, как бы в шутку, он пытался поцеловать меня в губы, и каждый раз я отталкивал его.

Не дурак ли, а? Я бы сказал — дурак.

Вскоре после того, как мы вошли к нему, меня вырвало прямо на пол.

Он полотенцем вытер мою блевотину, потом снял с меня одежду и уложил в постель. Когда он лёг вместе со мной, он руками и ногами крепко-крепко сжал меня, а я дрожал так сильно, что тряслась вся кровать

Он держал меня всю ночь, а я всю ночь трясся».

Судьба дала влюблённому Тому ещё один шанс, но психологический блок оказался непреодолимым. На сей раз свидание проходило в пустой квартире Розы, родной сестры Уильямса.

«Мы с ним вместе спали на её двуспальной кровати цвета слоновой кости. И всю ночь мы лежали без сна; он — крепко обняв меня и делая вид, что спит; я — дрожа и стуча зубами.

Достаточно ли длинна жизнь, чтобы вместить всё сожаление, что у меня была эта — так фантастически отринутая, но такая странно сладкая — любовь?».

В 23 года Томми, наконец, твёрдо определился со своей гомосексуальной идентичностью и поставил перед собой ясную цель (ту же, что и героиня его рассказа, написанного много лет позже) — вступить в половую связь с мужчиной. Объект страсти — «сияющий блондин» — нашёлся на пляже, «и любовная муха укусила меня в форме эротического влечения» именно к этому «красавцу».

«Мне кажется, интерес был взаимным, потому что однажды вечером он пригласил меня на ужин в ресторан. Мы взяли пиво; сомневаюсь, что только пиво послужило причиной сильного сердцебиения, внезапно начавшегося у меня. Я запаниковал, блондин тоже. Вызвали доктора. Эта дама дала мне какую-то таблетку, но мрачно сообщила, что мои симптомы — самой серьёзной природы.

— Вам всё надо делать осторожно и очень медленно.

— Я так рад, что вы сказали ему это, — пролепетал бедняжка блондин, — а то он бегает по улицам слишком быстро для человека с сердечными проблемами».

Подобные панические атаки с мучительными сердцебиениями, бывали у Тома и раньше,

«сопровождаясь жутким чувством, что я могу умереть в любую секунду. Это была инстинктивная, животная реакция, сравнимая с кружением кошки или собаки, сбитых автомобилем, которые носятся по кругу всё быстрее и быстрее, пока не падают замертво, или со страшным хлопаньем крыльев обезглавленной курицы».

Итак, на этот раз неудача была вызвана не рвотой, а панической атакой. Будущий «неутомимый самец» (по крайней мере, в его собственной подаче), пример подражания для Торнтона Уайлдера и прочих асексуальных, по его мнению, литераторов, вновь остался девственником.

И с женщинами дело обстояло не блестяще. Лет в четырнадцать Томми пригласил свою подружку Хейзл покататься на речном пароходике. Дело было вечером; какое-то странное чувство охватило подростка; «я положил свою руку на эти соблазнительные плечи — и „кончил“ в свои белые фланелевые брюки». Хейзл, гораздо более зрелая, чем её робкий поклонник, однажды показала ему скульптурную достопримечательность их городка. Это была фигура древнего галла, под фиговым листком которого находился половой член. Она подняла фиговый листок и спросила: «У тебя похож?» Прозрачная уловка не сработала: у Томми в это время возникла особая фобия:

«где-то глубоко в моей душе заточена девочка, постоянно вспыхивающая школьница, про которых говорят: „Она дрожит от одного косого взгляда“. Этой школьнице, заточённой в моём потайном Я — не нужно было и косого взгляда, ей хватало простого. Эта особенность заставила меня избегать глаз моей любимой подруги — Хейзл».

Подобная досадная оказия случилось внезапно, шокировав всех троих, Томми, Хейзл и её мать.

В 26 лет Тому, наконец-то, повезло. На него обратила внимание Салли, «нимфоманка и алкоголичка», по словам Уильямса. Как только они оказались на диване голыми, началась обычная история: любовника одолела рвота.

«Я помчался в туалет, меня вырвало, я вернулся, завёрнутый в полотенце, сгорая от стыда за провал своего испытания на зрелость.

„Том, ты коснулся самой потаённой струны моей души, материнской струны“, — сказала она».

Умница Салли нашла единственно верную фразу. После этого дело пошло как по маслу. По крайней мере, так решил Уильямс. Совершив удачный сексуальный дебют, он, словно подросток, тут же похвастал первому же знакомому, встреченному им в мужском туалете:

«— Я сегодня трахнул девушку!

— Да? Ну и как?

— Всё равно, что трахать Суэцкий канал, — сказал я, ухмыльнувшись и почувствовав себя взрослым человеком».

Так продолжалось около двух недель, а потом Том получил отставку.

«Когда я попытался её поцеловать, она сказала: „Нет, нет, беби, у меня во рту кошки переспали“. После того, как Салли оставила меня ради нового жеребца, я пытался встречаться с другими девушками. Только мне никак не везло».

Сомнительно, чтобы в ряды жеребцов, вполне удовлетворяющих Салли, Том включал и себя самого. Гораздо позднее всех этих событий одна случайная знакомая пожаловалась Томми на своего жениха, намекнув на тёплые чувства к нему самому.

«Она всё дальше и дальше забиралась на мою кровать, и, в конце концов, я решил проинформировать её, что с точки зрения замены её жениха от меня толку мало. И сказал почему. В конце концов, она вздохнула и поднялась.

— Тебе повезло, милый. Женский организм куда сложнее мужского».

Этому объяснению предшествовала реализация в возрасте 29 лет долгожданной гомосексуальной связи. Стоя на балконе, Томми глядел вниз на компанию «голубых», встречающих Новый год. Девственник поневоле в свете праздничного фейерверка увидал красивого десантника, манившего его вниз, в свою квартиру. Спустившись к нему, он попал в любовные объятия, впервые не вызвавшие у него ни рвоты, ни озноба, ни сердцебиений, ни панической атаки. Счастливый Томми, рассказывая об этом, обошёлся без обычного для него бахвальства собственными мужскими подвигами.

Хвастать он начнёт потом, и заметим, что сексуальная самооценка Уильямса с её фиксацией на магической семёрке явно завышена. Похоже, доверительные интимные подробности, которыми делится с читателями своих мемуаров Теннесси Уильямс, не столько соответствуют действительному положению дел, сколько служат ему в качестве психологической защиты. Если дело обстоит именно так, то это свидетельствует о наличии каких-то серьёзных психологических проблем, не оставивших драматурга и после того, как он начал свою половую жизнь.

Психопатологический букет драматурга

По словам Теннесси Уильямса,

«некоторые пытливые театральные критики уже подметили, что истинной темой моего творчества является инцест. У меня с сестрой были тесные отношения, совершенно незапятнанные никаким плотским знанием. Дело в том, что физически мы стеснялись друг друга. И всё же наша любовь была — и остаётся — самой глубокой любовью нашей жизни, что компенсировало, наверное, отказ от внесемейных привязанностей».

Психологически брат с сестрой имели много общего; похожими были и их так называемые «невротические расстройства».

«В мужском обществе она испытывала состояние страха. На свиданиях она говорила как-то истерически оживлённо, и далеко не все мальчики понимали, что со всем этим делать».

У брата были свои нарушения в речевой сфере, отличающиеся от расстройств сестры:

«Я не мог говорить в классе. И учителя перестали спрашивать меня, потому что если меня спрашивали, я мог издавать только едва слышные звуки — горло буквально деревенело от панического страха».

Напомню, что потом у Томми появилась фобия, заставляющая его избегать чужого взгляда и неудержимо заливаться краской.

Увы, болезненные симптомы никак не укладываются в рамки невроза ни у брата, ни у сестры.

«Первый настоящий припадок (шизофрении) произошёл (у Розы) вскоре после того, как у меня случился сердечный приступ, положивший конец моей карьере клерка.

В первый вечер, когда я вернулся из больницы, ко мне походкой сомнамбулы вошла Роза и сказала: „Мы должны умереть вместе“. Несколько дней она была совсем сумасшедшей. Однажды она положила в свою сумочку кухонный нож и собралась идти к психиатру — с явным намерением убить.

Кажется, примерно в это время наш старый мудрый домашний доктор сказал матери, что физическое и психическое здоровье Розы можно поправить способом, который показался матери чудовищным — организованным „терапевтическим“ браком. Старый доктор попал в самую точку, где находился источник всех несчастий Розы. Она была девушкой совершенно нормальной — но в высшей степени сексуальной — и потому физически и умственно разрывалась на части от тех ограничений, которые накладывал на неё монолитный пуританизм миссис Эдвины».

Говоря так, Томми, несомненно, намекает на проблемы воспитания, общие для них с сестрой.

«По-моему, излишне говорить, что я — жертва трудного отрочества. Трудности начались ещё до него: они коренились в моём детстве. Матери никогда не хотелось, чтобы у меня были друзья. Мальчики были для неё слишком грубыми, девочки — слишком „заурядными“. Боюсь, что так же миссис Эдвина относилась и к дружбе и маленьким романам моей сестры. В её случае это привело к гораздо более трагическим последствиям».

Конечно же, все рассуждения драматурга относительно природы шизофрении и сексуальных способах её лечения в корне ошибочны. В дальнейшем болезнь сестры прогрессировала, и ей сделали лоботомию — операцию на головном мозге, в наше время запрещённую законом.

«Много лет спустя, году в сорок девятом-пятидесятом, Роза жила с компаньонкой-сиделкой на ферме вблизи психлечебницы — трагически успокоенная лоботомией».

И сам Теннесси Уильямс, увы, болел этой же болезнью, которая, к счастью, протекала у него в относительно мягкой форме. Это не исключало тяжёлые приступы депрессии и паранойи, которые ему приходилось переживать. В его мемуарах, кстати, описан остаточный бред преследования, к которому рассказчик продолжает относиться без малейшей критики. Так, он твёрдо убеждён, что один из его бывших друзей-писателей подослал к нему убийцу. Даже полицию вызывали, но дело удалось замять. В 1969 году тяжелейший приступ шизофрении потребовал немедленной госпитализации драматурга; больше трёх месяцев пролежал он в психиатрическом отделении. И вновь знаменательная фраза в мемуарах о событиях тех дней, явно носящая характер остаточного бреда:

«Я отказываюсь приписывать паранойе мои подозрения, что тамошний врач настаивал на том, чтобы немедленно подвергнуть меня насильственной смерти — и был очень близок к выполнению своих планов».

Миссис Эдвина, мать Тома и Розы, тоже страдала шизофренией, и ей доводилось попадать в психиатрическую клинику.

Разумеется, гомосексуальность Теннесси Уильямса отнюдь не связана с его психическим заболеванием; она носит «ядерный» характер и вызвана дефицитом андрогенов в ходе половой дифференциации его головного мозга в периоде зародышевого развития.

Утверждая в своих мемуарах, что во всех его бедах повинна мать, драматург отчасти прав. Своей гиперопекой и навязанной сыну изоляцией от его сверстников в возрасте 7–9-ти лет миссис Эдвина лишила его так необходимых ему сексуальных впечатлений. Результатом такой депривации становится то, что врачи называют ретардацией (задержкой) психосексуального развития. Обычно, общаясь со сверстниками, дети играют в так называемые сексуальные игры. Таким способом они получают представление о строении гениталий друг друга (игры «в доктора»; «покажи мне, а я покажу тебе» и т. д.), о гендерных вариантах поведения (игра в «папу — маму»), наконец, об эротических, а в более позднем подростковом возрасте — о сексуальных желаниях представителей обоих полов и о способах их реализации.

Существует чёткая смена периодов и фаз психосексуального развития. Перепрыгивать через ступеньки в становлении половой психологии личности невозможно. Лишь пережив очередную фазу и закрепив её соответствующим поступком (от разглядывания, до объятий и ласк), можно переходить к следующей.

Теннесси Уильямс вступил в свой юношеский возраст с сильнейшей ретардацией психосексуального развития. Но, свалив всю вину за это на мать, Теннесси всё-таки погрешил против истины. В первую очередь его психосексуальное созревание тормозила главная беда — шизофрения, которую он, правда, всегда предпочитал отрицать.

Нельзя сбросить со счётов и неврологическое неблагополучие драматурга, в частности включающее синдром низкого порога сексуальной возбудимости. Речь об этой патологии шла, когда обсуждалась болезнь Миши-Соски. Именно отсюда его постоянная готовность к рвоте (повышенная возбудимость соответствующих нервных центров гипоталамуса), дневные поллюции (эпизод с Хейзл), высокая готовность к повторным актам с ускоренной эякуляцией.

Беда всей жизни Уильямса — то, что он называет «кардионеврозом». Речь идёт о приступах панической атаки с мучительным сердцебиениями и острым страхом смерти.

Общность симптомов у больных с неврозоподобной формой шизофрении и у пациентов с синдромом низкого порога сексуальной возбудимости не должна удивлять читателя — в конечном счёте, и в том, и в другом случае речь идёт об общих механизмах с вовлечением одних и тех же нервных структур. Неукротимая рвота, озноб, панические атаки — вся эта симптоматика связана, прежде всего, с патологией центров гипоталамуса, причём в её основе могут лежать самые различные причины, начиная с травмы черепа, полученной при родах, и кончая шизофренией.

Интересно, что у Теннесси Уильямса оба синдрома — ретардация психосексуального развития, связанная с шизофренией и с педагогическими просчётами матери, и синдром низкого порога сексуальной возбудимости отчасти нейтрализовали друг друга, а в других отношениях взаимно усугубляли тяжесть половых расстройств. Пробуждение сексуальной активности наступило у него сравнительно поздно — в 14 лет (сказалась ретардация), зато сразу же проявилось неуправляемой эякуляцией (история его конфуза с Хейзл).

Наконец, особое место в ряду его болезненных проявлений принадлежит чисто невротическим факторам, тем, которыми занимаются психоаналитики и психотерапевты (включая сексологов). Он идентифицирует себя и с матерью, и со своей сестрой. Отсюда, кстати, его постоянное внимание к женским чертам в собственном внешнем облике, к которым Томми относился весьма серьёзно всю свою жизнь. Однажды Ломакс и его подружка, театральные знакомые Теннесси, вызвались загримировать его для роли пажа.

«Нарумянили щёки, накрасили губы, завили волосы. Потом Ломакс натянул на меня костюм пажа и привёл к своей подружке на инспекцию.

— Видишь, что я имел в виду? — спросил он её. Я посмотрел в зеркало и всё понял. Я был похож на девушку.

Когда подошла моя очередь, звуки, которые исходили из моего горла, были совершенно неразличимы, зал чуть не рухнул — это был мышиный писк. Говорили, что это было здорово. Подозреваю, однако, что меня выпустили на сцену только потому, что я так хорошо смотрелся в гриме, наложенном Ломаксом».

Именно тем обстоятельством, что Теннесси идентифицирует себя с сестрой и матерью, а их обеих — с женским началом вообще, объясняется его табу на половую связь с женщинами, блокирующее гетеросексуальный потенциал. «Мальчики и девочки вместе. От этого никуда не уйти…», — без особой радости признаёт он. Однако подсознательно юноша всё-таки нашёл невротический способ обойти этот закон. Как только возникла «опасность» близости с Хейзл, возникла фобия «чужого взгляда» и эритрофобия (боязнь покраснения), что стало причиной прекращения всяческих контактов с девушкой.

Можно выделить три фактора, позволившие Томми преодолеть психологический барьер, который прежде делал для него невозможной близость с женщинами. Во-первых, он был напуган псевдосексологической трактовкой происхождения шизофрении у сестры и как бы получил от домашнего врача санкцию на реализацию собственной половой активности. Во-вторых, недобросовестно занижая душевные качества Салли (она и «алкоголичка», и «нимфоманка»), он как бы провёл черту, отделяющую её от его матери и сестры. В-третьих, не смущаясь явным противоречием, он принимает от Салли символическое «материнское разрешение» на половой акт с женщиной.

Впрочем, в половую близость с женщинами он после Салли никогда больше не вступал: слишком слабым был его гетеросексуальный потенциал. Зато удачная связь с женщиной, как ни странно, облегчила реализацию его гомосексуальной активности. Не станем обсуждать проблему: что гипотетически было бы предпочтительнее для Теннесси — гетеросексуальная или гомосексуальная активность. Нас интересует совсем другой вопрос: насколько гармоничной была его реальная половая жизнь.

Вопреки уверениям драматурга, что он изначально моногамен, что он способен полюбить одного партнёра на всю жизнь (почему же этого не произошло?), что он глубоко уважает свой гомосексуальный выбор («Я не сомневаюсь, что геи обоих полов более чувствительны — что значит — более талантливы, чем „натуралы“»), словом, вопреки всем этим декларациям, он мыслит и ведёт себя «с точностью до наоборот».

За примерами далеко ходить не надо.

Теннесси Уильямс проповедует:

«Нет ничего более пустого, более обременительного, чем снимать кого-нибудь на улице. Всегда подхватываешь вшей — слава Богу, если не что-нибудь пострашнее — и каждый раз частичку твоего сердца отщипывают и бросают в канаву».

Но ведь все эти обличения адресуется, в первую очередь, к нему самому. И разве не его

«заставил густо покраснеть крик — прямо на людном перекрёстке — крик, после которого я не мог больше жить во Французском квартале Нового Орлеана: „Гад, ты вчера заразил меня мандавошками!“».

Он пишет поэтические пьесы, проникнутые мечтой о любви. В мемуарах это слово упоминается, пожалуй, чаще, чем все другие слова. На деле же всё выглядит совершенно иначе, причём это явное противоречие ничуть не смущает рассказчика. Процесс «любви», описанный им со вкусом и с чувством удовольствия, больше напоминает рецепт приготовления блюда из молочного поросёнка:

«Вчера вечером я чувствовал себя хорошо, и вдвоём с товарищем мы вышли на улицы Нового Орлеана. Я прошептал ему, что мне „сильно хочется“, и мы с ним пошли в скандально известное заведение, знаменитое своими мальчиками-танцорами, которые одновременно были и официантами и проститутками. <…> Мальчики носили только набедренные повязки, и можно было видеть, кого берёшь. Мне всё-таки рекомендовали избегать прямого проникновения, потому что у большинства из них задницы были с трипперком. И ещё мне рекомендовали сразу же вести их в ванную. И что надо заранее запастись каким-нибудь инсектицидом против мандавошек.

<…> Лайл выглядел немного недокормленным — но прекрасных пропорций, с чистым, нежным лицом и с гладким прекрасных очертаний задом. У него было мягкое юношеское тело и мягкий южный выговор — и я не предполагал никаких прямых контактов, только потрогать — ощутить поверхность его кожи своими пальцами. Это самоограничение основано на осторожности — у меня аллергия на антибиотики и мне меньше всего нужен триппер».

«Я поздно начал, а когда всё-таки начал, пустился во все тяжкие», — оправдывается Теннесси. <…> «Иногда я думаю, что было целью наших походов: радость общения с партнёром, спортивный интерес или всё-таки бесконечно повторяющееся — чисто поверхностное — удовлетворение от самого акта? Я знал многих гомосексуалистов, живших только ради акта, этот мятежный ад тянулся у них до середины жизни и позже, оставляя глубокий след на их лицах и даже отражаясь в их волчьих глазах. Полагаю, меня спасла от этого моя привычка к постоянной работе».

Добавим: и, в первую очередь, — его огромный талант. Ну, а если бы не это?!

Он пишет абсолютно справедливые слова, под которыми подписался бы любой порядочный человек:

«Естественно, что „сестрички“, „пидовки“ — всё это насмешка над собой, к которой гомосексуалисты принуждены нашим обществом. Самые неприятные формы этого явления быстро исчезнут, по мере того, как движение за права гомосексуалистов добьётся успехов в более серьёзных направлениях своей борьбы: обеспечить гомосексуалистам — не понимаемому и гонимому меньшинству — свободное положение в обществе, которое примет их, если только они сами будут уважать себя, хотя бы в такой степени, чтобы заслужить уважение индивидуально — и я думаю, что степень этого уважения будет тогда куда выше, чем обычно предполагается».

Как хорошо-то сказано! Но вот беда — сам борец за справедливость, не стесняясь в выражениях, обличает привычку геев «играть пассивную роль в содомском виде разврата»!

По-настоящему он и себя не любит.

«На самом деле, случайные знакомые или первые встречные обычно бывали добрее ко мне, чем друзья — что говорит не в мою пользу, — проницательно замечает Уильямс. — Узнать меня — значит перестать меня любить. В крайнем случае, можно терпеть меня».

Как это признание похоже на уничижительные слова Евгения Харитонова, сказанные им о самом себе: «Меня нельзя любить. В крайнем случае, во мне могут любить душу или что там такое»!

Цитируя мемуары Уильямса, я вынес за скобки его упования на силу любви. Однажды Ривз, его знакомый, признался, что решился на самоубийство.

«— Почему?

— Я обнаружил, что я гомосексуалист.

Не зная, конечно, что он на самом деле собирается покончить с собой, я разразился смехом.

— Ривз, последнее, что я стал бы делать — это бросаться из окна из-за того, что я гомосексуалист — только если меня не заставят быть другим».

Помимо того, что речь идёт о признании факта своей врождённой природы, Уильямс намекал на то, что простой гомосексуальный акт преображается любовью в нечто действительно ценное. Но, увы, сколько бы не уверял он читателей о своей любви к половым партнёрам, его собственные мемуары заставляют усомниться в искренности его же уверений: обстоятельства разрыва с каждым из любовников порой шокируют.

Правда, это лишь одна сторона дела.

Можно сколько угодно уличать Теннесси Уильямса в противоречиях, в приукрашивании себя и своих поступков, вопреки тому очевидному факту, что он то и дело обманывал людей, любящих его и доверившихся ему. Но всё это было его бедой, его болезнью. Нелепо подозревать, что цель анализа такого поведения — попытка умалить личность талантливого человека. Задача в другом — необходимо понять, что скрывалось за этими противоречиями, что блокировало способность к любви, о которой Теннесси Уильямс так страстно и безнадёжно мечтал?

Априорно я счёл бы, что всё объясняется его интернализованной гомофобией. Подобное предположение, однако, требует самой тщательной проверки: слишком уж сложная личность — Теннесси Уильямс, и очень уж непростая тема — интернализованная гомофобия. Чтобы вернее решить этот вопрос, сравним сексуальные проблемы американского драматурга с приключениями Дмитрия Лычёва (цитирую мой собственный анализ армейских мемуаров автора «(Интро)миссии»).

Неугомонный Дима Лычёв как зеркало Теннесси Уильямса

Журналист Дмитрий Лычёв, судя по его мемуарам, гордится своей половой неуёмностью. В её основе лежат хорошо известные невротические механизмы. Каждое новое удачное совращение служит подтверждением его сексуальной привлекательности, недюжинного ума, умения манипулировать людьми.

Временами Дима заявляет, что без памяти влюблён в кого-то из парней. Так, например, случилось, когда он встретил Костю, своего нового соседа по госпиталю. Поначалу этот новый любовник расценивается Лычёвым как былинный герой, оснащённый мечом-кладенцом (так восхищённо расценивает Дима габариты его полового члена). Чуть позднее он и вовсе возводится в ранг Бога: «Мой бог купается в реке. Я уже люблю его». И вдруг наступает неожиданное охлаждение: «И я его не люблю».

Чем же объясняются эти психологические кульбиты? Отчасти тем, что по ходу совращения выявилась гомосексуальность Кости. В соответствии со здравым смыслом, Лычёву надо бы обрадоваться такому открытию. Ещё бы, красавец и богатырь, чьи мужские повадки и спортивность так отличают его от презираемых Димой «педовок», оказался «своим», способным понять и разделить желания и вкусы гомосексуала! Можно ли ждать от судьбы подарка щедрее?

Между тем, Дима отреагировал на преображение Кости невротическим (истерическим) раздвоением сознания. Поначалу он старается не замечать самых очевидных фактов. Половое возбуждение Кости, вызванное рассуждениями Димы об их сексе втроём с братом аптекарши, Лычёв расценивает почему-то как реакцию «изголодавшегося» гетеросексуала. Совершенную самоотдачу Кости в его первой в жизни половой близости с мужчиной (немыслимую для «натурала»), он объясняет лишь необычайным талантом юноши. Это верно, Костя талантлив и к тому же наделён сильной половой конституцией. Но главное другое: он наконец-то реализовал свои давние мечты.

Лычёва же охлаждает его собственная активная роль в половой близости с любовником. Признания юноши в любви он воспринимает критически:

«Врёшь, дурашка, это не любовь. <…> Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, и он думать обо мне забудет».

Лукавит Дима. Он давно смекнул, что она не отдалась Косте только потому, что тот и не просил её об этом. Секс с аптекаршей не соответствует характеру его половой ориентации. Частью своего раздвоенного восприятия Лычёв отдаёт себе в этом ясный отчёт. С садистским наслаждением измываясь над любовником, он уличает его в гомосексуальности. «Мучается!» — злорадно замечает он, выбалтывая при этом своё полное понимание происходящего. Сам-то он уже давно во всём разобрался. Ведь Алексей (один из прежних любовников Димы, настоящий гетеросексуал) нисколько не переживал бы на месте Кости. Вступив в половой акт даже в пассивной роли (из любопытства и в силу своего авантюрного характера), он пропустил бы разоблачения Димы мимо ушей. Слишком уж уверен он в собственной гетеросексуальной природе. Костя же с детства привык осуждать свои гомосексуальные фантазии; потому-то он и удручён фактом, что его худшие опасения в отношении самого себя оправдались.

Впрочем, скоро Дима замечает, что Костя не только смирился с тем, «что он педик, но и начинает этим гордится». И тут же, словно не замечая нелогичности подобного перехода, он снова сулит ему счастливую гетеросексуальную судьбу: «Ты женишься и станешь самым счастливым человеком на свете!»

Также раздвоено воспринимает Дима и свою собственную роль в любовной связи. Он донельзя гордится Костиной сексуальной неутомимостью (преувеличивая её в силу собственной истерической природы). Чтобы подчеркнуть чрезмерную сексуальность своих партнёров, превосходящую даже его незаурядную выносливость, Дима изобрёл удачный термин «эффект клизмы». Готов подарить автору «(Интро)миссии» ещё один символ сексуального могущества, придуманный одной моей пациенткой. Она обличала своего мужа в том, что тот гомосексуал. Я сомневался в этом.

— Понимаете, он пришёл домой от своего друга с совершенно жёлтым лицом!

— Ну и что?

— Неужели не ясно? Они же до печёнок друг друга достают!!!

Буду рад прочитать в следующей книге Дмитрия Лычёва, что любовник вызвал у него не только «эффект клизмы», но и «печёночный эффект». Такое преувеличение несёт определённую смысловую нагрузку: если Костя способен совершать в постели геркулесовы подвиги, то, следовательно, он, Дима, того стоит. «Если уж такого супермена мне довелось заарканить, значит, я и сам парень не промах!». В основе подобного мышления лежит комплекс неполноценности, заставляющий искать доказательства собственной значимости не в себе, а в достоинствах любовников.

И тут же, в обход всяческой логики, позабыв всё сказанное прежде, Дима напрочь перечёркивает столь ценную для него мужественность Константина: «Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной. Констанцией».

Комизм собственных слов прошёл мимо внимания Лычёва. Костя же, чистая душа, даже и не подозревает, что он безжалостно вычеркнут из списка мужчин. Узнать же о мстительных чувствах, вложенных Димой в половой акт, ему и вовсе не дано.

Недоумевают и читатели: бесконечная невротическая погоня Димы за «сексуальными гигантами», доставляющая ему массу болезненных ощущений, хоть она и нелепа с точки зрения здравого смысла, всё же объяснима наличием у него комплекса неполноценности. Но зачем же при этом поливать грязью любовников?!

Вот, скажем, описание соития с Денисом, обладателем члена устрашающей величины:

«Я сидел в машине и лизал Дениса под „Бурные воды“ Дитера Болена. Музыка способствовала минету, оставалось только ждать этих самых бурных вод, которые звал своим педерастическим голоском Томас Андерс. <…> Денис привстал, развернул меня и по сантиметру принялся запихивать свой килограммовый бифштекс. „Ю май хард, ю май соул“, — стонал Томас Андерс, когда меня разрывали на части. Да, эта штука вполне способна вынуть из меня хард и вывернуть наизнанку соул. В глазах потемнело. Андерс перешел на „Реактивный самолет“. Диск „Модерна“ заканчивался. Вспомнив, что Денис начал с первой песней, и кончает сейчас на последней, я сообразил, что эта образина торчит во мне уже больше получаса. Реактивный самолет, больше похожий на тяжёлый и толстый бомбардировщик… Андерс замолк, слышно было только наше прерывистое дыхание. Бомбы полились в меня, принося долгожданное освобождение. Боясь упасть, я сел на импровизированную кровать и не заметил, как провалился в пустое пространство».

Словом, Дима «вырубился». Погнавшись за острыми ощущениями, он нарвался на пытку, которой сам же и не выдержал.

Прояснится ли суть этого эпизода, если читатель узнает, что прежде чем стать «образиной» и потенциальной «шлюхой», Денис был объектом восторга Димы, объединяя в одном лице две ипостаси: гиганта и античного бога? Что, поскольку он служит армейским связистом, то ассоциируется с Гермесом, вестником богов? Его член так велик, что ассоциируется с божественным жезлом. Поначалу Дима даже не решается на жертву новому богу: «Прости, Денис, но я не смогу». И всё же жертва принесена и награда («невиданный доселе кайф») получена. Увы, подобно Косте, очень скоро «Гермес» оказался низвергнутым богом. Его божественный жезл, так недавно вызывавший у Димы радостное изумление и почти религиозный экстаз, вдруг превратился в тошнотворный «килограммовый бифштекс».

Всё дело в том, что «любовные» связи Лычёва непременно складываются из двух фаз: вначале обожествления, а затем развенчания и унижения любовника.

Само по себе это не ново: любовь часто сопровождается разочарованием. Другое дело, что у большинства людей охлаждение наступает постепенно и воспринимается ими как грустная, а порой и трагичная утрата. Писатели положили немало сил, чтобы исследовать психологические корни угасания любви. Скажем, творчество Франсуазы Саган посвящено, в основном, именно этой теме.

То, как неумело и неубедительно описана смена обеих фаз «любви» в книге Лычёва, симптоматично. Дело не в том, что автору далеко по уровню мастерства до знаменитой француженки. Главное другое: обе фазы его любовных увлечений так скоротечны, так изначально предопределены и взаимосвязаны, что проследить границу между ними невозможно.

Этот феномен имеет своё психологическое объяснение.

Процесс обожествления (так же, как и непомерное преувеличение сексуального могущества полового партнёра) — невротический способ смягчить комплекс собственной неполноценности. Развенчание любовника служит той же цели. Потребность в самоутверждении требует наличия целого набора объектов третирования. Дима презирает еврея, своего соседа по палате, приписывая «жидёнку» малые размеры члена, хотя тот и не думал демонстрировать собственные гениталии кому бы то ни было. Он презирает «старпёров» — пожилых пациентов госпиталя, злорадствует по поводу смерти одного из них, хотя никогда и в глаза его не видел. Мало того, невротическая природа Лычёва требует, чтобы список презираемых им людей постоянно дополнялся и расширялся.

Любовная история Кости заканчивается тем, что Дима даёт ему ложные адрес и номер телефона. Совершается тройной обман: Лычёв вводит в заблуждение Костю, читателей своей книги и, главное, себя самого.

Разобравшись, в конце концов, в его психологических вывертах и парадоксах, Костя с горечью убедится в том, что поверил эгоисту и истерику, погрязшему во лжи. Такой вывод, справедливый, увы, для весьма многочисленной прослойки гомосексуалов, огорчит юношу. Другое дело, что, сделав своё грустное открытие, он всё же вряд ли станет гетеросексуалом. Так уж устроен мозг «ядерного» гомосексуала. Понадеемся на то, что с новым любовником Косте повезёт больше, чем с первым.

Что же касается Димы, то, объясняя свой поступок заурядностью своего якобы гетеросексуального партнёра, на самом деле он имеет в виду нечто прямо противоположное — «разоблачённую» гомосексуальность Кости. Гомосексуал, даже наделённый сказочной половой неутомимостью, не может служить Диме гарантом его достоинств (такова уж логиканевротического мышления: комплекс неполноценности обусловлен интернализованной гомофобией и неосознанным презрением к собственной гомосексуальной ориентации). Повторяю: вопреки уверениям Димы о том, что он безмерно горд характером собственной сексуальной ориентации и вразрез с его же концепцией об исключительной роли гомосексуалов в прогрессе человечества, история его отношений с Костей, как и с другими любовниками — гомо- и гетеросексуалами, выявляет невротическое неприятие им своей гомосексуальности. Интернализованная гомофобия заставляет Лычёва презирать не только «педовок», но и всех, кто способен соблазниться на заместительную гомосексуальность, им же самим и спровоцированную. Вот скажем, крайне уничижительная и ложная оценка, которую он даёт своим вполне гетеросексуальным партнёрам: «Я уверен, что при удачном стечении обстоятельств те же Ромка, Боб или Денис могли стать в Москве отъявленными шлюхами».

Словом, в психологии «любвеобильного» Димы находят себе место презрение к людям, интернализованная гомофобия и даже такой малопочтенный предрассудок, как антисемитизм. Лычёв использует секс для самоутверждения, для поисков покровителей и заступников, даже для мести. Вот только с одним феноменом он не знаком вовсе: любить кого бы то ни было Дима не способен напрочь.

Скажем спасибо нашему талантливому журналисту Дмитрию Лычёву — так прозрачно и точно он описал клинику невроза, называемого интернализованной гомофобией.

В какой мере всё сказанное выше характерно для Теннесси Уильямса?

Наличие у него интернализованной гомофобии до 29-летнего возраста сомнений не вызывает. Страх перед гомосексуальностью не позволяет ему отдаться любимому человеку (Смитти). «Я был одинок и напуган. Я не знал, что меня ждёт дальше. И, наконец, окончательно убедился, что я извращенец, но совершенно не представлял, что с этим делать». Признание собственного «извращенчества» и безуспешная попытка вступить в половую связь с «сияющим блондином» вписываются в ту же картину страха перед «содомским видом разврата» и осуждения гомосексуалов, в том числе и себя самого.

Реализация гомосексуальной активности сопровождалась усиленными поисками доказательств собственной сексуальной привлекательности. К месту и не к месту Томми заявляет, что у него стройная фигура пловца, что он обладает особой вибрацией, сила которой поначалу даже способна напугать его избранников. Малейшее сомнение в этом вызывает у Тома чувство возмущения. Так однажды вечером он

«…зашёл в бар и уставился на привлекательного и молодого моряка, а он в конце концов не вынес такого внимания. Он поставил свою кружку, подошёл ко мне, пошатываясь, и сказал: „Сегодня я готов трахнуть и змею“.

Я горд тем, что велел ему отправляться на охоту за змеями…».

Главный предмет гордости, упоминаемый на каждом шагу Томми, это, конечно же, его половая неутомимость, бесконечное множество любовников, которыми он овладел, способность продолжать близость после эякуляции, доводя количество эксцессов до магической цифры семь. «Мне под шестьдесят, но я ещё способен влюбляться и во время репетиций я сошёл с ума от Мэддена», — хвастливо заявляет Теннесси Уильямс в своих мемуарах.

Правда, иногда упоение сексом сменяется грустными нотками. Теннесси встретил давнего друга-поэта. «Он уже знает, что я стал гомосеком, — подумал Том, — и разговор получился кратким и смущённым — к сожалению».

Странная агрессивность Тома и его «голубых друзей» порой обрушивается на геев, явно не заслуживающих столь резкого унижения или даже оскорбления. Так, Трумэн Капоте, известный писатель, однажды отшил любвеобильного епископа, подсевшего за их с Томом столик.

«Он начал пристально рассматривать массивное епископское кольцо.

— Вы знаете, — нежнейшим голосом медленно произнёс он, — мне всегда хотелось иметь епископское кольцо.

Епископ снисходительно хрюкнул.

— Епископское кольцо может носить только епископ.

— А я не знал, — отпарировал Трумэн, — мне всегда казалось, что я смогу найти такое в ломбарде, заложенное каким-нибудь лишённым сана епископом.

Он растянул это „лишённым сана епископом“ таким образом, чтобы не оставалось никакого сомнения, кого он подразумевает».

Святой отец немедленно удалился, несолоно хлебавши.

С Теннесси Уильямсом дело обстоит гораздо сложнее и запутанней, чем с Дмитрием Лычёвым, но и его проблема остаётся весьма узнаваемой. Вот, скажем, график, составленный им в Риме, в соответствие с которым он чередовал любовников: день «любит» итальянского юношу Рафаэлло, живущего в его номере гостиницы, а назавтра занимается «круизингом», «снимая» с друзьями «свежатинку». Такой промискуитет не просто не соответствует проповедям Теннеси Уильямса о постоянстве в любви; это аддиктивное поведение является симптомом интернализованной гомофобии и объясняет истоки главной беды драматурга — его одиночества.

Одиночество — удел геев-невротиков, неспособных любить

Говоря об одном из своих близких друзей, Теннесси написал фразу, определяющую суть трагедии его жизни:

«Он в тот период освободил меня от самого большого моего несчастья — и самой главной темы моей работы — несчастья одиночества, что преследует меня как тень, тяжёлая тень, слишком тяжёлая, чтобы таскать её за собой днём и ночью».

Как ни странно, выход из одиночества он ищет по-лычёвски:

«…в отеле был бассейн, парилка, я мог заниматься любимым делом — плавать и имел возможность заводить многочисленные приятные знакомства — знакомился я в основном в парилке. В облаках пара я ощущаю сексуальное волнение. Я был вполне привлекательным без одежды, а среди посетителей бассейна и парилки было много очаровательных молодых людей. Развлечения растягивались на весь день и весь вечер».

Навязчивая тяга к сексу в сочетании с невротическими страхами возможного заражения, накладывающимися на ипохондрические ощущения телесных недомоганий, дают трагикомический эффект:

«Доктора сообщили, что мне грозят гепатит и амёбная дизентерия. В дневнике я написал: „С траханьем покончено“».

Тревога оказалась ложной и охота за молодыми людьми продолжалась на обоих континентах. Больше всего привлекала Италия.

«В Риме не встретишь на улице молодого человека без лёгкой эрекции. Частенько они прогуливаются по Венето — руки в карманы, бессознательно играя своими гениталиями, независимо от того, предлагают ли они себя или ищут, кого бы подцепить».

Понятно, что в парилках и на улицах Рима есть множество возможностей, чтобы в очередной раз удостовериться в наличии собственной сексуальной привлекательности, столь ценной для любого гея-невротика. К тому же, судя по бесчисленным намёкам об активной роли, выполняемой в ходе всех этих мимолётных флиртов, они позволяли Уильямсу всякий раз убеждаться в собственном мужестве. В скобках заметим, что это свойство было не столь уж безотказным:

«Художника мне было не вынести — он готов был заниматься сексом, не переставая».

Всё это знакомые мотивы. Но в отличие от Димы (по крайней мере, его армейского периода), у Теннесси есть ещё одна невротическая потребность — он должен играть авторитарную роль в связях с любовниками. Вот, скажем, сценка возвращения пьяного «главы семейства» к своему ангелу-хранителю Фрэнки Мерло.

«Однажды три проститута из Майами приехали в наш город и поселились в мотеле. Я едва был с ними знаком, но толкаемый распутством, провёл с ними целый день и часть вечера — сейчас мне вспоминается, что я вступал в интимные отношения со всеми тремя, будучи в состоянии пьяного куража и придавая этому не больше значения, чем прыжку через кучу навоза.

Фрэнки приготовил ужин — или только готовил его — когда я вернулся домой. Молчание было зловещим. Я, как король, уселся за стол и стал ждать, когда меня обслужат. Кухонная дверь распахнулась, и в меня полетел кусок мяса, просвистев всего в паре дюймов от моей головы. За ним последовала тарелка с молодой кукурузой, потом салат, потом полный до краёв кофейник. Я был так пьян, что этот обстрел меня совершенно не встревожил. Когда дверь на кухню захлопнулась, а Фрэнки пошёл садиться в машину, я подобрал мясо с пола и съел его с таким аппетитом, как будто оно было подано мне на золотом блюде».

Строптивость Фрэнки была наказана: Теннесси спровоцировал их разрыв. Это случилось как раз накануне смерти преданного любовника, друга и помощника от опухоли мозга. Окружающие Уильямса люди «знали, что я потерял опору своей жизни».

Теннесси уверяет читателей:

«Меня обвиняли во всём, но только в обдуманной жестокости, потому что внутри меня всегда сидело убеждение Бланш, что „обдуманная жестокость непростительна“».

Но зачем тогда ему понадобилось тащить случайного молодого любовника к Тони Россу?

«И это было ошибкой, потому что Тони, хотя и любил меня, совершенно расстроился при виде моего нового товарища. <…> Увидев моего спутника, он просто выпал в осадок».

От Санто (этим псевдонимом Теннесси намекает на доброту и преданность одного своего любовника, сохраняя его инкогнито), после очередной измены пришлось спасаться бегством.

«Я достиг океана, и Санто не догнал меня, благо стояла безлунная ночь. Увидев деревянный причал, я взбежал на него и повис на его кромке — над самой поверхностью воды. Я висел там, пока Санто, не обладавший нюхом ищейки, не потерял мой след и не ушёл, ругаясь, в другую сторону».

От Санто тоже удалось отделаться навсегда.

И всё это на фоне беспрестанных сетований по поводу трагедии одиночества! Что же лежит в основе этой саморазрушительной тяги к предательству в любви; в настойчивом отмежевании от пассивной роли в сексе (что не соответствует истине); в навязчивом подражании собственному авторитарному отцу? Дело в невротическом поведением в рамках интернализованной гомофобии. Теннесси открещивался от своей гомосексуальности и в мелочах, и в саморазрушительном поведении, что обрекало его на разрыв с близкими людьми, на трагическое одиночество и связанную со всем этим тяжёлую депрессию. Возникал порочный круг, который невозможно было разорвать.

«Удивительно, каким одиноким становится человек во время глубокого личного кризиса, — горько жалуется Теннесси Уильямс. — Голым, холодным фактом является то, что почти все, кто знает тебя, отодвигаются, как будто ты — носитель ужасной заразы».

Всё вместе приводило к историям, которые трудно читать без боли. Одну из них рассказал писатель Дотсон Рейдер; я же передаю её со слов Льва Клейна.

Рейдер тогда жил на квартире Уильямса, куда он однажды привёл нового знакомого. Этот молодой человек, только что уволившийся из армии, был прозван Кентукки (его собственное польское имя было сложно запомнить и тем более произнести Рейдеру). Теннесси, вернувшийся домой раньше срока, застал обоих нагими, гревшимися на солнце у бассейна. Он, как рассказывает Рейдер,

«…проигнорировал меня. Глаза его были прикованы к Кентукки; пройдя к нему, он присел на корточки и принялся ласкать его пенис. „Это Теннесси“, — объяснил я, поскольку парень был явно смущён тем, что этот полностью одетый, чужой и пожилой джентльмен, трогает его интимные части, совершенно не спрашивая разрешения».

Клейн передаёт конец этой очень некрасивой и одновременно грустной истории:

«Когда Кентукки через несколько дней решил уехать, соскучившись по своим, и попросил денег на дорогу, Теннесси был страшно огорчён и раскричался, что, вот, де, много развелось охотников за чужими деньгами, что он потратил уже кучу денег на Фрэнки и они достались семье Фрэнки. Кентукки ушёл без денег, надеясь на то, что по дороге кто-нибудь подберёт голосующего. Теннесси после его ухода не нашёл золотых часов и позвонил в полицию, хотя Рейдер уговаривал его не делать этого. Вскоре Кентукки привели в наручниках, а тем временем часы нашлись. Теннесси просил Кентукки простить его и взять большие деньги. Кентукки отказался. Всё же Теннесси всучил ему чек с подписью, но без проставленной суммы — там можно было проставить любую. Кентукки ушёл навсегда, а Теннесси заперся в спальне и проплакал всю ночь. Чек остался невостребованным».

В подобных случаях Уильямс прибегал к неуклюжей психологической защите:

«Мне очень нужны друзья, но даже в шестьдесят один год я не хочу их покупать».

Его смерть стала трагическим символом: драматург, глотая снотворное, вдохнул крышечку от пузырька с таблетками. Он умер от асфиксии — рядом не оказалось кого-то, кто бы, хлопнув его по спине, выбил посторонний предмет из дыхательного горла.

«Я прожил чудесную и ужасную жизнь и не буду плакать по себе; а вы бы стали?» —

сказал знаменитый американский драматург, вошедший в историю мировой культуры.

Не скрою, писать главу о Теннесси Уильямсе было очень трудно из-за постоянного душевного дискомфорта: тягостно перечислять беды и просчёты талантливого человека. Врач испытывает неоправданное, но, тем не менее, тягостное чувство вины, словно он мог бы все эти несчастья и ошибки предотвратить. О подобном чувстве писал Арсений Тарковский:

Пускай меня простит Ван-Гог За то, что я помочь ему не мог…

Разумеется, лечебная помощь может быть оказана лишь тому, кто становится пациентом сексолога.

Читатель воспринимает главу о геях, которым по той или иной причине не удаётся достичь внутренней гармонии и способности любить, с чувством психологического сопротивления. Гетеросексуалы при этом думают: «Так им, уродам, и надо, а мне всё это абсолютно чуждо и потому неинтересно!» Что же касается читателей-геев, то они совершенно напрасно подозревают, что автор огульно ругает и шельмует всех подряд за нестандартность сексуальной ориентации.

Между тем, эта глава необходима и полезна и тем, и другим. Гомосексуалам она помогает понять грозящие им опасности и предупредить их. Гетеросексуалы, как это им ни покажется странным, могут найти явное сходство в поведении невротиков любой сексуальной ориентации. А потому, психопрофилактический эффект главы скажется и на них.

Разгадка «Поля голубых детей»

Для того, кто одолел эту главу, рассказ Теннесси Уильямса давно перестал быть загадкой: слишком многое в биографии драматурга показалось читателю как две капли воды схожим с чувствами и поведением Майры. Ну, конечно же, автор рассказа написал автопортрет времён своей тревожной юности, представив себя в женской ипостаси. Это его собственные юношеские страхи мучают героиню рассказа. Отсюда та неподдельная атмосфера искренности и сочувствия, которая покоряет читателей.

Вместе с тем, рассказ помогает лучше понять суть страданий самого автора.

Майра страдала ретардацией психосексуального развития. В этом она походила на Теннесси Уильямса в годы его молодости. Сам он во всём винил свою мать за её деспотичное и слишком строгое воспитание собственных детей. Как уже говорилось, отчасти он, конечно, прав, но главной его бедой была не столько депривация общения со сверстниками в детстве, сколько его шизофрения. Нервная дрожь, когда от волнения зуб на зуб не попадал, панические атаки с сердцебиениями и страхом смерти, неукротимая рвота — все эти симптомы, возникающие у него в интимной обстановке и не дающие ему реализовать половую близость, были проявлениями неврозоподобного течения его шизофрении.

«Ядерная» гомосексуальность привнесла свои нюансы в страдания молодого человека. Ведь неукротимая рвота — это принадлежность, скорее, женской коитофобии (страха перед половой близостью). Удивительно точное описание подобного расстройства можно найти в новелле Исаака Бабеля «Пан Аполек». Полупомешанный польский художник Аполлинарий, или попросту пан Аполек, свято верил в то, что Иисус вступил когда-то в близость с некой Деборой.

«Эта девушка имела жениха, по словам Аполека. Её жених был молодой израильтянин, торговавший слоновьими бивнями. Но брачная ночь Деборы кончилась недоумением и слезами. Женщиной овладел страх, когда она увидела мужа, приблизившегося к её ложу. Икота раздувала её глотку. Она изрыгнула всё съеденное ею за свадебной трапезой. Позор пал на Дебору, на отца её, на мать и на весь род её. Жених оставил её, глумясь, и созвал всех гостей. Тогда Иисус, видя томление женщины, жаждавшей мужа и боявшейся его, возложил на себя одежду новобрачного и, полный сострадания, соединился с Деборой, лежавшей в блевотине. Потом она вышла к гостям, шумно торжествуя, как женщина, которая гордится своим падением. И только Иисус стоял в стороне. Смертельная испарина выступила на его челе, пчела скорби укусила его в сердце».

Читатель может судить о том, насколько близка клиническая картина неукротимой рвоты у Деборы и у Теннесси Уильямса.

Сексуальная беспомощность довлела над ним, пока ему на помощь не пришла умница Салли. Правда, случилось это после долгих мытарств лишь в возрасте 26-ти лет. Реализация же столь вожделенной им однополой близости удалась и вовсе только в 29-летнем возрасте.

Симптомами шизофрении Теннесси Уильямс наделил и Майру. Её «жгучее беспокойство», страхи с почти физическим ощущением «шаровидных голов, пронзительных голосов, готовых поднять тревогу, враждебных толп, собирающихся устремиться за ней в погоню», приступы неукротимой нервной дрожи — всё это когда-то пережил сам Теннесси Уильямс, только в гораздо более тяжёлой форме, чем героиня его рассказа. Достоверность образа Майры связана с тем, что тончайшие нюансы её чувств были автору до боли знакомы. Но, пожалев свою героиню, он избавил её от многих собственных мучительных переживаний и симптомов, в том числе и от неукротимой рвоты.

«Полем голубых детей» Теннесси Уильямс приоткрыл тайну своего отношения к любви. Он, чьей главной бедой было мучительное одиночество, не был способен любить по-настоящему кого бы то ни было. Это и проявилось в его рассказе.

Напомним, что для Майры влюблённость была мимолётным чувством, спаянным с поэзией и с юностью. Реализовав, наконец, половую близость, она сразу повзрослела, перестала нуждаться в поэзии и потому утратила способность любить. Этими пессимистическими рассуждениями дело не ограничивается. Ведь если, как это следует из рассказа Теннесси Уильямса, поэзия и любовь спаянны между собой и, вместе с тем, представляют собой чуть ли не болезненный симптом тревожной юности, то, едва повзрослев, большинство молодых людей обоего пола тут же теряют интерес к поэзии вкупе со способностью любить. Если же, напротив, любовь, как и поэзия, — удел избранных, то, отказавшись от этих прекрасных даров и предпочтя им участь быть такой как все, Майра совершает тягчайшую измену: она отрекается от своего я.

Таковы противоречия рассказа Теннесси Уильямса.

Для него же, как личности, эта зависимость приняла совсем иной вид: любовь существует лишь в его поэзии, но не в реальной жизни. Он утверждает, что всегда любил лишь одного человека — свою сестру, по наивности называя это чувство чем-то вроде стремления к инцесту. Разумеется, Теннеси Уильямс ошибся. Дальтоник в спектре реальных проявлений любви, он спутал братскую привязанность с сексуальной влюблённостью.

В поэтическом мире своих знаменитых пьес и новелл Теннеси Уильямс мог выразить собственное жгучее стремление к любви и горькое чувство, связанное с невозможностью его осуществить.

Глава VIII Сага Гая Давенпорта о половом воспитании

…Не пытайтесь исправить то, что неисправимо, не отдавайте свою жизнь невеждам, пошлякам и ничтожествам, следуя ложным идеям и нездоровым стремлениям нашей эпохи. Живите! Живите той чудесной жизнью, что скрыта в вас!

Оскар Уайльд Давайте жить, во всём друг другу потакая, — Тем более что жизнь короткая такая. Булат Окуджава

Притча о гончей, гнедой кобыле и голубке

Американскому писателю Гаю Давенпорту присуща особая манера письма. Из одной его новеллы в другую кочуют одни и те же притчи, мысли, персонажи. От их повторения что-то видится по-иному, мысли автора становятся яснее, а большинство его произведений сливаются в одну громадную метановеллу.

Один из таких сквозных мотивов — притча, рассказанная древнекитайским мыслителем Мэн-цзы, переосмысленная затем американским писателем-философом Генри Торо и по-своему пересказанная Давенпортом.

«Давным-давно я потерял гончую собаку, гнедую кобылу и дикую голубку и до сих пор иду по их следу. Со многими путниками заговаривал я о них, описывал их следы, рассказывал, на какие клички они отзываются. Мне встретились один или двое, кто слышал лай гончей, конский топот и даже видел, как голубка скрылась за облаком, и им, казалось, хотелось их вернуть, словно они сами их потеряли».

«Великий итог обучения — не что иное, как умение искать потерянные врождённые чувства», — так Торо осмыслил притчу Мэн-цзы. В этом он близок к английскому писателю-моралисту Джону Рёскину, заметившему однажды:

«Детство часто держит в своих слабых пальцах истину, которую не могут удержать люди своими мужественными руками и открытие которой составляет гордость позднейших лет».

Давенпорт грустит о неизбежной утрате подростковой универсальности и способности к творчеству:

«в двенадцать лет понимаешь всё на свете. А потом вынужден от этого отказаться и специализироваться на чём-то одном».

Задача педагогики — помочь человеку сохранить его врождённую способность принимать жизнь в её разнообразии, сложности и в индивидуальной неповторимости восприятия. Мать одаренного двенадцатилетнего мальчишки Аллена (новелла «Барсук»), полагает, что

«если научит своих детей не упускать ничего из того, что им предлагает мир, её долг будет выполнен».

Марк Бордо, филолог и поэт, репетитор трёх подростков из повести «Кардиффская команда», уточнил эту мысль. Одному из своих питомцев он говорит:

«Когда мне было столько же, сколько тебе, я понял одну вещь: отыскивать то, что в книжках, и то, что в реальном мире, да ещё чтобы в трусах при этом клёво было, — неразрывные вещи. Разум и тело живы вместе».

Марк, чьими устами говорит Давенпорт, не столь уж оригинален. Ведь и главная цель психоанализа — научить человека мыслить независимо, быть счастливым и уметь максимально реализовывать собственную сексуальность. Чтобы выполнить эту задачу надо высвободить людей из паутины невротических комплексов и всевозможных ложных табу, навязанных им обществом.

Именно такую цель наметил писатель, поэт и драматург Оскар Уайльд. Он решил, что человеку следует жить согласно философии гедонизма, считающей, что высшее и единственное благо жизни — удовольствие. Он счёл, что наслаждение жизнью может быть подлинным лишь в том случае, если оно ориентировано на красоту, искусство, то есть, является эстетическим удовольствием. Правда, будучи честным писателем и мыслителем, Оскар Уайльд решил проверить собственную гипотезу на жизнестойкость. С этой целью он провёл уникальный психологический эксперимент, написав роман-исследование.

«Новый гедонизм» Оскара Уайльда

Великий ирландец энергично отрицал право регламентировать духовную жизнь людей, узурпированное английской ханжеской буржуазией; он сомневался в правомочности общества требовать от своих сограждан отказа от их индивидуальных особенностей. Скептик и умница, он не брал на веру ни одного из общепринятых принципов морали.

«Нужно заставить прописные истины кувыркаться на туго натянутом канате мысли ради того, чтобы проверить их на устойчивость».

Он нашёл их лживыми, пошлыми и своекорыстными. Один из героев его романа «Портрет Дориана Грея», лорд Генри, говорит своему другу:

«— Не тратьте понапрасну золотые дни, слушая нудных святош, не пытайтесь исправить то, что неисправимо, не отдавайте свою жизнь невеждам, пошлякам и ничтожествам, следуя ложным идеям и нездоровым стремлениям нашей эпохи. Живите! Живите той чудесной жизнью, что скрыта в вас!

— Не очень-то слушайте лорда Генри, — предупредил Дориана художник Бэзил Холлуорд. — Он на всех оказывает дурное влияние.

— А хорошего влияния не существует, — ответил лорд Генри. — Всякое влияние уже само по себе безнравственно. Цель жизни — самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность — вот для чего мы живём. А в наш век люди стали бояться самих себя, они забыли, что высший долг — это долг перед самим собой. Мы утратили мужество. Боязнь общественного мнения — эта основа морали и страх перед Богом, страх, на котором держится религия — вот что властвует над нами. А, между тем, мне думается, что если каждый человек мог жить полной жизнью, давая волю каждому чувству и выражению каждой мысли, — мир ощутил бы такой могучий порыв к радости, что забыты были бы все болезни средневековья. Новый гедонизм — вот что нужно нашему поколению. И вы могли бы стать его зримым символом. Я открою вам великий секрет жизни — лечите душу ощущениями, а ощущения пусть врачует душа».

Лорд Генри не случайно счёл потенциальным символом гедонизма именно Дориана: у того были все возможности для жизни, полной наслаждения красотой, искусством и общением с прекрасными людьми — он был молод, богат, сказочно красив и бесконечно обаятелен. И самое чудесное — красота и обаяние Дориана не увядали с годами. Лорд Генри приписывал это чудо этическому принципу «нового гедонизма», который предполагал не примитивное и грубое, а артистичное наслаждение, преображение всех явлений окружающего мира и собственной жизни в нечто, подобное произведению искусства.

Восхищённый вечной молодостью и ослепительной красотой друга, он говорил ему:

«Какой же вы счастливец! Жизнь ничего не утаила от вас. И всё в ней вы воспринимали как музыку, поэтому она вас не испортила. Вы тот человек, которого наш век ищет. Я очень рад, что вы не изваяли никакой скульптуры, не написали никакой картины, и вообще ничего не создали вне себя. Вы положили себя на музыку. Дни вашей жизни — ваши сонеты».

Между тем застывшая во времени ослепительная молодость и красота Дориана Грея вызывали у людей подозрение и страх.

«Уже скоро восемнадцать лет, как Прекрасный Принц сделал меня тем, кем я сейчас есть, а он за столько лет почти не изменился. Он хуже всех, кто таскается сюда. Он, говорят, продал душу за красивое лицо», —

рассказывала проститутка в притоне.

Художника Бэзила беспокоила репутация друга.

«— Дориан, я вовсе не верю слухам о вас, ваше честное, открытое и светлое лицо, ваша чудесная, ничем не омрачённая молодость мне порукой, что дурная молва о вас — клевета. Но… лорд Глостер, мой старый университетский товарищ. И он показал мне письмо, которое перед смертью ему написала жена. Это страшная исповедь. Ничего подобного я не слышал. И она обвиняет вас. Действительно ли я вас знаю? Но чтобы ответить на этот вопрос, я должен был увидеть вашу душу. А это может только Господь Бог.

— Можете и вы. Идёмте же. Я покажу вам свою душу».

Крик ужаса вырвался у художника, когда он увидел жуткое лицо, насмешливо ухмылявшееся на него с холста. Он не узнавал изображения Дориана, написанного когда-то им самим. Тайна портрета состояла в том, что с годами изображение менялось вместо оригинала.

Поначалу это чудо забавляло Дориана. Он жил, ища удовольствия в светских салонах, в тайных притонах и в собственной квартире, превращённой в музей искусства.

«Часто Дориан, крадучись, шёл наверх, в свою бывшую детскую и, отперев дверь ключом, с которым никогда не расставался, подолгу стоял с зеркалом в руках перед портретом, глядя то на отталкивающее, всё более старевшее лицо на полотне, то на прекрасное лицо, улыбавшееся ему в зеркале. Чем разительнее становился контраст между тем и другим, тем острее Дориан наслаждался им. Он всё сильнее влюблялся в собственную красоту и с всё большим интересом наблюдал разложение своей души».

Но вечно наслаждаться безобразным невозможно. Дориан возненавидел свой портрет. Мало того, баловень судьбы решил исправиться и отринуть то зло, что он нёс в себе и причинял окружающим — оно бумерангом возвращалось к нему самому. Возможно, сработал, наконец, рецепт-заклинание лорда Генри. «Лечите душу ощущениями» — посоветовал он когда-то Дориану, хотя, давая свой совет, создатель нового гедонизма, подразумевал нечто совсем иное, с чем столкнулся его последователь.

Он уничтожит портрет, решил Дориан, и тогда умрёт всё безобразное, что делало его жизнь тревожной и опасной.

«Он убьёт прошлое, и когдапрошлое умрёт, Дориан Грей будет свободен. Он покончит со сверхъестественной жизнью души в портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретёт покой. Дориан схватил нож и вонзил его в портрет. Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжёлого.

Утром слуги, войдя в комнату, увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всём блеске его молодости и красоты. А на полу с ножом в груди лежал мёртвый человек во фраке. Лицо его было морщинистое, увядшее, отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто это».

Печальной притче, рассказанной Оскаром Уайльдом, исполнилось больше века. Роман сразу же вызвал ненависть респектабельной английской публики. Ещё бы! «Семья, спорт, религия, простота души, мужественность характера, все табу национального идеализма им явно или неявно отрицались», — пишет в своей книге об Оскаре Уайльде французский писатель Робер Мерль.

В наши дни роман переведен почти на все языки мира, он известен не меньше шекспировского «Гамлета» или «Фауста» Гёте, но продолжает вызывать споры и раздумья до сих пор. Многие считают его декадентской проповедью аморализма. Но эти упрёки несостоятельны: если бы это было так, роман завершался бы торжеством зла. Заканчивается же он крахом героя и его гибелью.

Уайльд оказался острым и беспристрастным мыслителем и исследователем, проницательным психологом. Он искренне хотел обрести философию, которая помогала бы человеку сохранить собственную неповторимость и уникальность, а, главное, делала бы его мышление устойчивым к своекорыстной государственной пропаганде, к яду фанатичных проповедей, «зомбирующих» людей, к пошлости, царящей в общественном мнении и в искусстве, к тому, что сейчас приобрело название китча в поп-арте. Но, предложив свою концепцию нового гедонизма, Уайльд, как уже говорилось, не преминул честно испытать её на прочность в психологическом эксперименте, в романе-исследовании.

Он не знал заранее, к какому выводу придёт.

Суть концепции нового гедонизма сформулирована в рецепте лорда Генри. Согласно ему, наслаждение красотой и искусством способно обеспечить безграничное духовное развитие («лечите душу ощущениями»), а интеллектуальное и эмоциональное совершенство, достигнутое личностью, обеспечит верный и целебный для души выбор прекрасного в жизни и в искусстве («пусть ощущения врачует душа»).

Но из психологии известно, что потребности человека вовсе не исчерпываются восприятием прекрасного; само по себе оно не способно обеспечить ему абсолютное наслаждение. Представим себе идеально красивую планету, где один прекрасный пейзаж сменяет другой. Допустим, на эту планету попал один-единственный человек. Если его в избытке обеспечить всем жизненно необходимым, то и тогда, зная законы психологии, можно уверенно сказать, что скоро созерцание прекрасных пейзажей ему смертельно надоест, и он почувствует себя глубоко несчастным. Ведь он не сможет удовлетворить две насущные человеческие потребности — общение с себе подобными и возможность любить и опекать кого-то.

Люди стали для Дориана лишь источником и средством получения эгоистического наслаждения. Он губит всех, кто доверился ему: зарезал своего друга Бэзила, довёл до самоубийства влюблённых в него девушку Сибиллу и талантливого юношу. Подавив в себе альтруистические чувства, потеряв интерес к людям с их обычными достоинствами и слабостями, он подверг себя самоизоляции, придя в итоге к душевному одиночеству и к деградации. Ведь известно же, что длительное заключение в одиночной камере приводит заключённых к тяжёлым психическим расстройствам.

Оба рецепта лорда Генри не сработали: гедонизм, основанный на эгоизме, ведёт к утрате способности сопереживать, что, в конечном счёте, делает невозможным подлинное наслаждение прекрасным. Символом этого в романе Оскара Уайльда стало извращённое эмоциональное и эстетическое восприятие Дориана: только себя любит он, красоту своего лица и безобразие души в портрете. От его эстетских увлечений веет холодом. Коллекционирование драгоценных камней и тканей, экзотических музыкальных инструментов с необычным варварским звучанием, чтение книг, посвящённых описанию оргий и садомазохизма, увлечение мистикой — всё это стало эрзацем прекрасного.

Таков «Эффект Дориана», открытый Оскаром Уайльдом — эгоистический гедонизм, положенный в основу самореализации личности, ведёт к душевной деградации и к потере способности любить вопреки красоте и искусству.

Принципы воспитания по Давенпорту

Принцип гедонизма, согласно которому наслаждение — единственное благо в мире, подвергся уничтожающей критике ещё философом древности Сократом (в передаче Платона). Английский философ Джордж Мур также полагает, что удовольствие не может считаться единственным благом; оно является лишь частью сложных психических переживаний, сопровождающихся чувством удовольствия, но при этом представляющих гораздо большую ценность, чем само удовольствие:

«Предположим, что мы имеем только сознание удовольствия и сознаём только удовольствие и ничего другого, даже не отдавая себе отчёта в том, что мы сознаём удовольствие. А теперь зададим вопрос: „Очень ли желательно такое состояние вещей независимо от того, как бы ни было велико количество удовольствия?“ Никто, я думаю, не может не считать такое состояние желательным. С другой стороны, совершенно ясно, по-видимому, что мы считаем весьма желательным многие сложные психические состояния, в которых сознание удовольствия соединено с сознанием других вещей, состояние, которое мы называем „удовлетворением от чего-то“ или „наслаждением чем-то“. Если это правильно, следовательно, сознание удовольствия не является единственным добром, и многие другие состояния, в которых они содержатся как составной элемент, имеют гораздо большую ценность».

Рассуждения философа представляются вполне подходящими для оценки наслаждения в сексе. Удовольствием сопровождается удовлетворение любых естественных человеческих потребностей; практически оно неразрывно связано с сексом, как у животных, так и у человека. Но максимальное наслаждение испытывают именно влюблённые. Любовь и есть то сложное психическое состояние, составным элементом которого является наслаждение. Любовь, как и чувство оргазма, — продукты эволюции человека; животным они неизвестны. Степень выраженности и яркость оргазма зависят от наличия или отсутствия любви. У многих женщин, например, близость не сопровождается оргазмом, если они не влюблены. У мужчин оргазм достигается гораздо легче, но и у них чувство наслаждения снижено или отсутствует вовсе, если половой инстинкт удовлетворяется в случайной связи или с нелюбимой женщиной.

К подобным же сложным чувством относится и счастье; оно включает в себя наслаждение как составной элемент.

Гай Давенпорт вовсе не отрицает принцип наслаждения, он смело вводит его во взаимоотношения детей, подростков, взрослых. Но, подобно Джорджу Муру, он не считает его самоцелью. В системе его взглядов удовольствие уступает пальму первенства альтруизму, взаимовыручке, чувству дружеской эмпатии, соединяющей людей. Давенпорт считает симбиоз и взаимовыручку («дружественные отношения»), самыми важными связями в природе. Осознаваясь человеком, межличностные контакты, основанные на этом принципе, воспринимаются как источник высшего наслаждения.

По мнению молодого скульптора Гуннара Рунга, героя новеллы «Гуннар и Николай», природа не терпит зла и исключает его из себя; она — «дружественное место», по его терминологии. Ель не может расти сама по себе, для её роста необходима микориза, выделяющая азот в корнях горной сосны; взаимоотношения обеих пород деревьев симбиотичны, дружественны. Его собственная художественная мастерская — тоже «дружественное место», ибо Гуннар умножает добро в мире: его скульптуры посвящены доброму духу воздуха Ариэлю или писателю-педагогу Янушу Корчаку и его питомцам, еврейским сиротам из детского приюта, отправленным фашистами вместе с их наставником в газовую камеру на смерть.

Словом, мироощущение молодого датчанина тождественно восприятию природы Борисом Пастернаком:

Ирпень — это память о людях и лете, О воле, о бегстве из-под кабалы, О хвое на зное, о сером левкое И смене безветрия, вёдра и мглы. О белой вербене, о терпком терпеньи Смолы; о друзьях, для которых малы Мои похвалы и мои восхваленья, Мои славословья, мои похвалы. Пронзительных иволог крик и явленье Китайкой и углем желтило стволы, Но сосны не двигали игол от лени, И белкам и дятлам сдавали углы. Сырели комоды, и смену погоды Древесная квакша вещала с сучка, И балка у входа ютила удода, И, детям в угоду, запечье — сверчка.

Для двенадцатилетнего мальчика, позирующего скульптору и влюблённому в него, мастерская его кумира — самое дружественное место:

«— Я счастлив оттого, что я здесь, Гуннар. Можно так сказать? Есть много хороших мест, лес Троллей, моя комната дома, комната Миккеля и чего только нет, но тут — моё самое лучшее место».

Это удовольствие от дружбы вполне может сочетаться с эротическим наслаждением. Позируя нагим, мальчик нисколько не скрывает от скульптора своей эрекции. Мало того, он способен без смущения обсуждать причины, её вызвавшие.

«— Эй! Ты прекрасен, Гуннар. У тебя всегда такие большие плечи были под свитером и замызганные джинсы, и башмаки сорок четвёртого размера, а под одеждой ты просто олимпийский ныряльщик», —

во весь голос провозглашает мальчик, когда скульптор, посадив его себе на плечи, несёт по лесу.

«Пальцы ерошат Гуннару волосы. Ноги вытянуты, Гуннар придерживает за лодыжки.

Очи долу, притворное изумление.

— У меня, наверное, встаёт, когда я счастлив».

Любимая девушка Гуннара, Саманта, тоже любит мальчика.

«— Что мы будем делать, когда ты закончишь Ариэля и у нас не будет больше Николая и некому будет показывать очаровательный стриптиз, быть прекрасным, непристойно трепаться?»

Иногда ситуации бывают довольно острыми, но взаимная дружественность всех троих, вознаграждённая чувством удовольствия, безошибочно подсказывает им верный выход. Всё это вполне укладывается в рамки полового воспитания по Давенпорту.

Однажды мальчик вошёл к Гуннару без стука,

«…хотя и прокричал ломким дискантом, что он уже тут.

Тишина, но та, что возникла только что.

— Эй, это я. Ариэль. Николай.

Молчанье гуще.

Шёпот наверху.

— Вот чёрт, — сказал Николай. — Слушайте, я пошёл. Когда мне вернуться?

Ещё шёпот.

— Подымайся, — сказала Саманта. — Ты тут не чужой.

— Совсем не чужой, — добавил Гуннар. — Ты — член семьи.

— Я не собираюсь влезать в ваши дела, — ответил Николай с жалобной честностью, имитируя речь взрослых. — Могу вернуться и попозже.

— И подняться тоже можешь. Мы одеты как Адам и Ева перед тем, как они наткнулись на яблоню, но ведь и ты сам большую часть времени разгуливаешь здесь в таком костюме.

Николай сунулся было в приотворённую дверь спальни, и у него перехватило дыхание.

— Веселье кончилось, — сказала Саманта. — Целых два раза — это я Гуннаром хвастаюсь. Мы просто баловались напоследок и бормотали друг другу в уши.

Гуннар перекатился на спину, закинув руки за голову, глупейшая ухмылка, и для пущей выразительности зажмурился. <…>

— Американский социолог, — промолвила Саманта, — много чего бы в свой блокнотик записал, если б я сейчас сказала, что нам надо одеться для того, чтобы Николай мог раздеться и позировать. <…>

— Пописать надо, — сказал Гуннар.

— Раздевайся, быстро, — сказала Саманта. — Ныряй в постель.

Он развязывал шнурки так, будто их в жизни не видел, а пальцы на пуговицах, пряжке и молнии вдруг стали бессильны, как у младенца. Он едва успел нырнуть под одеяло, приподнятое Самантой, в трусах и носках, сердце колотится как у загнанного кролика, когда вернулся Гуннар. <…>

Николай поцеловал Саманту в щёку и получил поцелуй в ответ.

— Так не честно, — сказал Гуннар.

Тогда он и Гуннара поцеловал, и тоже получил поцелуй».

И лишь после этого все приступили к работе: мальчик позировать нагим, а Гуннар, одевшись, — ваять.

Когда беременная Саманта уехала на остров Фюн, Николай остался ночевать у Гуннара.

«Солнечные лучики сквозь простыни. Двадцать пальцев на ногах. Телефон.

— Буду ли я разговаривать с Фюном? Конечно. Алло, алло! Да, я, кажется, проснулся. Тут со мной в постели Николай. <…> Постыдно, да, и психологи с полицией не одобряют, но очень здорово. Духовенство на этот счёт, кажется, ещё не определилось. Он уснул, когда мы обсуждали, насколько это по-дружески — спать в одной постели. Даю ему трубку.

Основательно прокашляться вначале.

— Алё, Саманта. Я ещё не так проснулся, как Гуннар. Поздравляю с беременностью. Гуннар мне сегодня ночью сказал. Ты должна мне показать, как менять пелёнки и присыпать ребёночка тальком».

Разумеется, несмотря на эротические эмоции, которые Гуннар будил в мальчике, их совместное пребывание в постели оставалось платоническим.

В новелле есть и детективный момент. Оказывается, Николай — самозванец. На самом деле, он — Миккель, друг настоящего Николая, чья мать договорилась с Гуннаром о том, что пошлёт ему своего сына позировать для скульптуры Ариэля. Но Николай предпочёл потратить выделенное ему время для любовных встреч с подружкой (он постарше Миккеля).

«— А твои родители знают, где ты? — спросил мальчика Гуннар.

— А у меня их нет. Я живу с дядькой, у которого крыша поехала. Вся одежда, которую я сюда надевал, — Николая. Теперь и кое-какая своя появилась — на твои деньги за позирование».

Таким образом, становится понятным странное пристрастие мальчика к «нежностям» с Самантой и Гуннаром — он, будучи сиротой, испытывает депривацию любви. В этом плане вполне оправдано, что оба взрослых любовника, к тому времени вполне насытившись своими половыми эксцессами, по очереди целуются и нежно тискают пришедшего к ним Миккеля-Николая, демонстрируя ему свою «дружественность». Похоже, дело идёт к усыновлению «дружественного» мальчика Гуннаром и Самантой.

В других новеллах Давенпорта налицо точно такое же уважение взрослых к эротическим переживаниям детей, а также к их сексуальной ориентации.

Два плаката

Дружная шведская семья: папа, мама и двое сыновей.

Первый плакат в детской:

«Сорок сантиметров в ширину, шестьдесят в длину, <…> из Амстердама, прикнопленный по четырём углам к стене между этажеркой и комодом, через весь верх <…> — надпись: BAAS IN EIGEN BROEKJE (с голландского: „Хозяин того, что у него в штанах“), и изображены двое обнажённых светловолосых симпатичных хорошо сложённых пареньков с открытыми взглядами, рука одного — на плече другого, оба ещё неполовозрелые, но уже с надеждой пробивается микропушок».

Отец сказал ребятам, «…что кто-то где-то понимает, как обстоят дела».

Второй плакат:

«На внутренней стороне двери в чулан, сорок два на шестьдесят сантиметров, также четырёхцветный, с надписью JONG GELEERD („Юный учёный“) и текстом, о котором у них было самое смутное представление, поскольку в голландском ни бум-бум, изображён встрёпанный голубоглазый мальчишка, спустивший джинсы и трусики до середины бёдер, а тремя пальцами оттянувший крайнюю плоть своего напряжённого и загибающегося вверх пениса».

<…> «Мама стучала, если дверь была закрыта, спрашивала разрешения войти, не зная толком, чего именно она может не увидеть, папа — временами, если не забывал, Адам — никогда. Поэтому Питер на кровати забавлялся сам с собой, довольный, как мило и без сучка без задоринки это происходит, когда Адам с Кристианом ввалились, наигравшись до одури в футбол, растрёпанные, в одних носках, неся заляпанные грязью башмаки в руках. Здорово, Питер! — пропели оба, и Кристиан, нагнувшись поближе посмотреть, заметил, какая представительная у Питера дудка, с розовым набалдашником. А что, добавил он, если бы мы были не мы? Нам можно, сказал Адам, раздеваясь перед душем. <…> Под душ вместе пойдём, да? Так дружелюбнее».

Адам с отцом в бассейне. Адам:

«…люди, в конце концов, лучше выглядят в одежде. А папа говорил, что он имел ввиду, что в чём мама родила поджарые загорелые скауты и ровесники лучше смотрятся, а не банкиры и торговцы недвижимостью. А Адам сказал, что папа в чём мама родила хорошо выглядит, сколько же ему лет? Двадцать девять. Я зачал тебя, когда мне было семнадцать, и зачинать тебя было восхитительно прекрасно, да и Питера тоже».

<…> «Свен и Расмус в нашем скаутском отряде много всего про греков знают. И сами на греков похожи. У Расмуса большой, как у папы. Они со Свеном лучшие друзья, влюблены друг в друга. Ничего себе не позволяют, говорят, что контролировать себя — завидное свойство характера. Поэтому ведут себя прилично, по крайней мере — говорят, что ведут себя прилично. Им бы с Питером познакомиться — краснеть будут неделю.

Папа сказал, что знает отца и тётю Расмуса».

Расмус со своими скаутами Адамом и Кристианом загорали нагишом на берегу реки. К ним подошёл незнакомый подросток, и, посмотрев на ребят, снял свои мокрые трусы, чтобы выжать их и высушить.

«— Зачем, интересно, вы с себя одежду сняли?

— Нам нравится ходить голыми, — сказал Кристиан.

— Ты такой же голый, как и мы, а показать тебе есть что, — сказал Адам.

— Я не собирался ходить по воде в джинсах, а они сказали, что надо».

Подросток Джеремия сбежал из своего отряда, куда против собственной воли попал по настоянию «тётки из инспекции для несовершеннолетних».

Комментарий сексолога: если в Швеции нудизм запрещается «тётками из инспекции по делам несовершеннолетних», то у нас его противниками почему-то выступают андрологи, промышляющие на ниве сексологии. Их практика незаконна, потому что в перечне врачебных специальностей и должностей отсутствует термин «врач-андролог». Обычно — это урологи, которые, пройдя краткий курс по «андрологии», полагают, что познали все тайны мужского организма и могут без труда исцелять нарушения потенции и бесплодие. Но это противоречит здравому смыслу и принципам сексологии — науки о взаимоотношениях партнёров, мужчин и женщин: сексуальные расстройства надо лечить в паре. Кроме того, чтобы обеспечить полноценную консультацию по вопросам половых взаимоотношений и размножения и успешно лечить половые расстройства и бесплодие, надо хорошо знать эндокринологию, психиатрию и собственно сексологию. Андрологи всех этих тонкостей не ведают и потому до смешного самонадеянны.

Включив однажды радио, я услышал крайне непрофессиональные рассуждения андролога, который с апломбом говорил:

«Больно смотреть на голых детей, загорающих на пляже. Неужто у их родителей не нашлось лоскутка материи, чтобы сшить им плавки? Ведь кругом песок; что если он ненароком попадёт на гениталии?! А прямое воздействие солнечных лучей на детскую мошонку?! Оно губительно для неё, так как перегрев яичек приводит к бесплодию».

Все подобные опасения несостоятельны с научной и практической точки зрения. Если у мальчика головка члена плотно закрыта крайней плотью, то никакой песок внутрь не попадёт. Если же головка легко обнажается, то ничего не стоит промыть внутренний листок крайней плоти. Что касается мошонки, то она устроена по принципу радиатора: в холоде она подтягивается, чтобы предотвратить переохлаждение яичек, а чем жарче воздух, тем больше тепла она отдаёт. Африканские дети бегают целыми днями голыми и, как показала тысячелетняя история, жаркое солнце отнюдь не делает их бесплодными и сексуально неполноценными. Ношение тесных плавок не только не способствует правильному функционированию яичек, но и вредит ему.

Полезность же пребывания детей на нудистском пляже, где все загорают и купаются нагими, объясняется, прежде всего, психологическими причинами. Дети привыкают к наготе, своей и чужой; они научаются видеть особую красоту полностью обнажённого человеческого тела, не стыдясь её. Наблюдения, сделанные на нудистском пляже, могут дополнить знания, полученные любознательным мальчиком («юным учёным»), изображённым на голландском плакате в новелле Давенпорта. Подобные дети никогда не станут визионистами или эксгибиционистами (так называют девиантных людей, подглядывающих за нагими женщинами или, тех, кто, внезапно появившись из-за укрытия, демонстрирует им собственные гениталии).

Словом, пропаганда нудизма в новеллах Давенпорта представляется сексологу вполне оправданной и психогигиенической.

В целом же, принцип альтруистического гедонизма, царящей в симпатичной семье из этой новеллы, бесспорно, может быть положен в основу, как полового воспитания, так и воспитания вообще.

Трудный подросток Джеремия стал объектом педагогических забот Расмуса, а также фру Оверсков, матери Адама и Питера. Пока что он весьма далёк от совершенства и, в частности, ворует деньги у своей воспитательницы. Расмус, однако, видит и явно обнадёживающие признаки: подражая новым друзьям, Адаму, Кристиану и Питеру, Джеремия усваивает их культурный лексикон.

«— Сродство дружбы, — сказала фру Оверсков. — Кажется, ты прав. Я тем временем, учусь вытаскивать из бумажника ровно столько банкнот, чтобы создавалось впечатление, будто ничего не произошло».

Труднее всего привить Джереми цивилизованные манеры; очень уж энергично он их отвергает.

«— Я пробовала застольные манеры. <…> Как бы случайно болтала с ним о том, что знать какие-то простые повседневные вещи обходится дешевле, чем невежество. Моряк знает свои узлы и лини, солдат — команды, а молодой человек — застольные манеры. Я говорила, что у нас с Питером и Адамом такое правило: пока чему-то учишься, оно является самым важным на свете до тех пор, пока не станет твоей второй натурой. Мы это в игру превратили — с карточным столиком, приборами и тарелками. Ломоть морковного пирога был у нас бифштексом. Меня посетило вдохновение, и я предложила ему меняться: он научит меня чему-нибудь в обмен на то, чему научу его я.

— И чему, Гертруд, он тебя научил?

— Воровать в магазине „Ирма“».

Те теплота и терпение, с которыми фру Оверсков и Расмус, возятся с мальчиком, дают уверенность в том, что они своего добьются, и он станет настоящим человеком.

Дети сексуальной революции

В новелле «Кардиффская команда» полно секса, масса доброжелательства и любви, хотя само это слово произносится крайне редко. Герои новеллы — парижане

«Уолт и Сэм, обоим по двенадцать, друзья, похожие на братьев. <…> Аккуратные летние стрижки, белые футболки, линялые джинсовые бриджи, как у Андре Агасси, адидасы, толстые белые носки, спущенные на лодыжки; отхлёбывают кока-колу».

Оба сидят в кафе на Плас Альма.

«Сэм снял травинку с воротника Уолта, ухмыляясь, подталкивает того ногой под столом. Уолт, самоуверенный и счастливый, выудил какой-то крохотный листик из волос Сэма. У каждого по ухмылке».

Судя по мимике и жестам, оба демонстрируют друг другу следы их пребывания в укромном месте на лоне природы, где они занимались сексом или же имитировали его. Когда к ним за столик подсел их ровесник Сайрил, Сэм и Уолт тут же посвятили его во все свои тайны.

Ему сообщили, что

«мать Сэма — художница, а Уолта — пишет о живописи, философии и о чём только не пишет; что Сэм и Уолт, — незаконнорожденные ублюдки; что секс — это что-то вроде секретной игры, и очень весёлой; что мама Уолта пишет со своим ассистентом Марком научную работу о картине Робера Делонэ „Кардиффская команда“; <…> что у матери Сэма есть клёвый друг по имени Кристофер — он норвежец и плохо говорит по-французски, зато росту в нём семь футов и он симпатичный; что все они сполна пользуются домиком в деревне по выходным, где можно бегать голышом по саду; <…> что древние греки любили и мальчиков, и девочек; что у Пенни (матери Уолта), Дэйзи (матери Сэма) и Марка нет ни автомобиля, ни телевизора; <…> что существует фильм и запись поэта Аполлинера; что по каким-то причинам — тут они ухмыльнулись — Сэм и Уолт посещали то одну школу, то другую, ни в одной не задерживаясь подолгу, и учились в основном у собственных матерей да время от времени у репетиторов вроде Марка; что однажды у них была репетиторша, но через неделю, уязвлённая до глубины души, сбежала…».

Марк Бордо и познакомил Сайрила с его новыми друзьями. Этот восемнадцатилетний юноша был просто кладезем премудрости — учил латыни, знал греческий, писал французские стихи, мог назвать любое растение, разбирался в искусстве, особенно в живописи и в литературе, и был прекрасным педагогом. Отец Сайрила, человек, обладающий большим весом в финансовых кругах Франции и Европы, отдал сына на обучение Марку. В школе в это время были летние каникулы, жена бизнесмена удрала с любовником, а сам он не мог уделять своему отпрыску достаточного внимания. В качестве компенсации к Сайрилу был приставлен шофёр с автомобилем; если возникали какие-то проблемы, то мсье Бордо мог связаться с личным секретарём своего нанимателя.

«— А что они делают, — спросил Сайрил, — мсье Бордо с твоей матерью?

— Ну, — ответил Сэм, отвечая за Уолта, чей рот был набит, — они вместе читают книжки, делают заметки, обсуждают прочитанное. Насчёт эпохи и стиля. Сидят очень близко друг к другу. Пенни вплетает свои пальцы в волосы Марка, а тот целует её в затылок. Марк ей печатает на машинке, книги приносит, ищет что-нибудь в библиотеках. А ближе к вечеру трахаются. Если у них получится ребёнок, мы с Уолтом будем менять ему пелёнки, присыпать тальком и брать с собой в разведку».

Разведкой на их сленге называлось шастанье по улицам; восхищение всем неординарным и красивым (классной немецкой овчаркой, длинным мальчишкой в телефонной будке, чьим единственным одеянием были воздушные штанишки до колен, так низко съехавшие с бёдер, что бумажник, заткнутый одной половинкой сзади за пояс, стягивал их почти на самые ягодицы; его плоским как доска животиком и грязными босыми ногами; колесом обозрения Ферриса, да мало ли чем ещё?). Непременным развлечением обоих был эпатаж примерных граждан и членов добропорядочных семей.

«Вчера мы вогнали в фонарный столб один костюм-тройку в котелке тем, что целовались и хватали друг друга за промежности. <…> Мы увлекаемся городской антропологией, анархией и сексом», —

так подытожила эта парочка свои любимые занятия в разговоре с Сайрилом.

Было бы несправедливым умолчать, что неугомонные тинэйджеры не очень-то церемонятся и со своими матерями, и с их любовниками. Уточним сначала, что Сэм — на самом деле Би и что это — девочка. Её демарш, принявший характер трансвестизма (переодевания в одежду противоположного пола), поначалу предназначался Марку. По его словам:

«Когда я познакомился с Пенни, меня привели как домашнего жеребца, любовника, и мне давались поблажки, будто я невыдрессированный щенок».

Марк был настороже, поскольку Пенни предупредила его о присутствии в доме её сына. Когда, наконец, в их ласках наступил перерыв и Марк, облачённый в халатик Пенни, покинул её любовное гнёздышко,

«…и — что я вижу? не одного отпрыска, а двоих в совершенно одинаковых жёлтых спортивных рубашках и нечестиво коротких джинсиках, с идентичными причёсками и босиком. Казалось, Пенни веселится, знакомя нас».

«— Мы знали, что ты не знаешь, и презирали тебя настолько же сильно, насколько нам хотелось, чтобы тебя здесь не было, но игра оказалась весёлой. Ты был напуган, и мы надеялись, что напугали тебя мы».

В дальнейшем норовистые тинэйджеры подружились со своим репетитором (и по совместительству любовником матери Уолта), но они то и дело испытывают долготерпение старших своими вызывающими проказами и трансвестизмом.

«Он непременно хотел быть гадким, — рассказывает об Уолте Марк, — вскоре после того, как я видел, как они с Би облизывали друг друга у Пенни, куда я пришёл днём с ней потрахаться. Потом, когда я выходил пописать, не заметить их было невозможно — кролик с крольчихой, а дверь, разумеется, настежь».

Не стоит забывать и о любовнике Дэйзи. Дети осведомлены обо всех его положительных качествах, вплоть до гигантских размеров полового члена, но Кристофер ущемляет семейные права Би: «он лютеранин и робеет», а потому, всякий раз, когда он остаётся ночевать у своей любовницы, Би и Уолту приходится спать в его собственном доме. Словом, вольные сексуальные нравы обоих тинэйджеров — проявление реакции протеста и против их матерей, а также их сожителей, и всех тех, кто счастливо живёт в нормальных полных семьях. Кстати, Уолт, прямо не упрекающий мать в собственной безотцовщине, со скрытым упрёком называет себя «незаконнорожденным ублюдком» и высказывает версию о том, что он — «сын моряка, фамилию которого мама забыла спросить». По мнению юных анархистов, их имитация любовных нежностей особенно обидна для случайного наблюдателя, если они выдают себя за геев. Этим-то и объясняются и упорный трансвестизм Би, и её постоянные превращения в Сэма. Вот, скажем, сцена в кафе, за одним из столиков которого расположилась семья американцев —

«…папа лысый, у мамы волосы голубые, две дочери постоянно поправляют длинные причёски. <…>

Уолт и Сэм повернулись друг к другу, обнялись и поцеловались.

— Это игра, — сказал Марк Сайрилу. — Чтобы американцы понервничали. Присоединяйся, если хочешь. Я к этому привык.

Сайрил организовал подобие улыбки.

— Доедайте, пока официант нас отсюда не попросил.

— Ты думаешь? — спросил Уолт, встал и, наклонившись, поцеловал Марка в уголок рта. — А ведь мы ещё не поласкали друг у друга краники».

Игры с переодеванием понравились и самим подросткам.

«Мы с Сэмом всё время носим одежду друг друга, так что уже не знаем, где чьё, а наши мамы и не пытаются различать. Когда маман мне что-нибудь покупает, то берёт сразу пару».

Реакция протеста представителей младшего поколения то и дело ставит старших в достаточно трудное положение. Они вынуждены потакать тинэйджерам и не обращать внимания на их сексуальные забавы. А что, собственно, им остаётся делать? Сказать, что, мол, нам, взрослым, это можно, а вам, малолеткам, ещё рано? Это будет воспринято молодыми анархистами, как явная дискриминация, нарушающая все завоевания сексуальной революции, что грозит нешуточным бунтом! По словам Уолта:

«Маман говорит, что я полиморфно перверсивен или перверсивно полиморфен, поэтому Би одевается мальчиком, который может сойти за моего брата или лучшего друга по имени Сэм».

Простодушная Пенни не скрывает и свои собственные положительные эмоции, связанные с забавами её сына и Би:

«Когда ты впервые одел Би в свою одежду и придумал Сэма — я вспомнила, как сама завидовала мальчишкам, их одежде. Такие интуитивные грёзы как-то связаны с источниками искусства, поскольку мои исполнены духовидческой интенсивности…».

Марк гибче остальных; вот, скажем, его полушутливый диалог с Уолтом:

«— А я тебе нравлюсь?

— Нет, конечно. Ты — тошнотворный пацан, который чёрт-те чем занимается в свои двенадцать лет при полном одобрении своей милой умницы-мамы, у которого феноменальный коэффициент интеллекта, и потому, насколько меня поставили в известность, рукоблудит, рассматривая голландские издания, иллюстрированные голландскими мальчиками, которые начали теребить свои стручки ещё в подгузниках, а теперь вступили в развитую фазу счастливого идиотизма».

Похоже, что и Уолт раздобыл голландские плакаты вроде тех, что украшают собой комнату Адама и Питера. Представители старшего поколения отнюдь не в восторге от подобной изобразительной продукции Амстердама. Тем не менее, Марк тоже подыгрывает «полиморфной перверсивности» Уолта, и, когда поражённый Сайрил спросил: «Что это Уолт делает?», он удручённо ответил: «Вдыхает аромат моих плавок, предположительно — ощутимый». Они оба, и Марк, и Уолт, бисексуальны (только у подростка гомосексуальный потенциал несравненно сильнее гетеросексуального). Любопытен их диалог о детстве французского режиссёра, писателя и художника Жана Кокто, известного своей гомосексуальностью.

«— Когда Кокто был моложе тебя, он впервые в жизни увидел обнажённого мальчика в деревне, на ферме, и моментально грохнулся в обморок.

— Симпатичный, наверное, мальчишка был, а? <…> А от меня бы Кокто в обморок грохнулся?

— Намертво».

Суть эта истории понятна читателям в свете того, что они уже знают о сексуальной ретардации Теннесси Уильямса. Кокто упал в обморок не оттого, что нагой мальчик был писаным красавцем, а потому что впервые увидел половой член другого подростка. Став взрослым художником, он без устали изображал любимый орган в любых состояниях и положениях, разумеется, вместе с их владельцами — молодыми людьми всех профессий и сословий: моряков, актёров, акробатов и художников. Так уж устроена психология гомосексуалов — мужской член является для них мощным эротическим раздражителем. Для юного Кокто его вид и вовсе стал запредельным испытанием, приведшим впечатлительного подростка к глубокому обмороку. Уолт сходен с Кокто и Теннесси Уильямсом и своей одарённостью, и гомосексуальностью. Но между ними есть очевидная разница: сексуальная революция позволила ему найти выход собственным сексуальным интересам в более раннем возрасте, так что никакие обмороки, панические атаки или приступы рвоты ему не грозят.

Трансвестизм для Би — явление временное и несущественное; своей затянувшейся игрой девочка лишь потакает гомосексуальности Уолта. К тому же она почувствовала эротический интерес к их новому другу, вполне гетеросексуальному Сайрилу.

«— Она собирается отпустить волосы и носить платья. Мне кажется, Уолт из-за этого грустит, — признаётся Марку Сайрил, добавляя при этом: — У Би растут волосы на лобке, чем она гордится, и грудки — они прекрасны. Она прямо из „Георгик“ Майоля. Я как во сне хожу».

Подростки втянули в свою игру и Сайрила. Поскольку из дому он выходил в чересчур «буржуазной» одежде, донельзя раздражающей обоих малолетних анархистов, то его переодевают в общие «шмотки». К эпатажным выходкам новых друзей мальчик привык не сразу, тем более что ребята посмеивались и над ним. Постепенно он всё же вошёл в их круг на равных, что повлияло на поведение всех троих: и Би, и Уолт почувствовали сексуальный интерес к Сайрилу; тот же отдаёт явное предпочтение Би, не слишком, впрочем, отталкивая Уолта. Уолт самым откровенным образом пытается склонить к сексу и своего восемнадцатилетнего репетитора, например, подразнивая его рассказами об играх с переодеванием Би в мальчишескую одежду:

«— Как-то днём мы с Сэмом одевали и раздевали друг друга где-то с час, наверное. Пенни сказала, что в лечебнице для душевнобольных способны и не такое. Ты раздуваешься и увеличиваешься».

Восемнадцатилетнему Марку Бордо хватает ума, такта и педагогической ответственности, чтобы не злоупотребить явной влюблённостью в него обоих мальчишек. Это особенно важно по отношению к Уолту, явно добивающемуся от своего наставника половой близости. Марку трудно вдвойне, так как воспитание его питомца должно строится на трёх прямо противоположных принципах: во-первых, необходимо уважать гомосексуальную ориентацию подростка, предупреждая развитие у него комплекса неполноценности и интернализованной гомофобии; во-вторых, следует, по возможности, содействовать становлению его гетеросексуального потенциала. Наконец, в-третьих, необходимо учитывать, что Уолт наделён синдромом низкого порога сексуальной возбудимости. Это последнее обстоятельство накладывает на Марка особую ответственность: надо считаться с явной сексуальной заинтересованностью и осведомлённостью подростка, и, в то же время, поощрять его сексуальные домогательства было бы преступлением. Словом, Давенпорт смотал клубок чрезвычайно сложных и противоречивых проблем. Откровенно говоря, врачу хотелось бы, чтобы в его новеллах гораздо определённее и чётче звучала мысль о запрещённости педофилии, о недопустимости и преступности перехода черты, разделяющей уважительное отношение к сексуальному любопытству подростков с реализацией любых физических контактов с ними. Это сделало бы книгу Давенпорта более доступной для широкого круга читателей, сталкивающихся с проблемами сексуального воспитания «трудных» подростков. Но он не был медиком, а писателем; у него свои задачи и цели, своё видение проблемы.

Разумеется, с точки зрения педагогики, сексуальные игры Уолта и Би крайне предосудительны. Но как врач-сексолог по секрету шепну читателям: мальчику они пойдут во благо. Когда Уолт достигнет зрелости, именно эти его детские игры обеспечат ему относительную свободу выбора в половом поведении (конечно же, с явным преобладанием гомосексуального потенциала). Без гетеросексуального опыта, полученного в играх с Би, его шансы на близость с представительницами прекрасного пола были бы близки к нулю.

Сайрилу выход из одиночества и успехи на поприще учёбы у Марка Бордо пошли на пользу: за ненадобностью он выбросил свои очки и доказал в спортзале, что у него нет «ни порока сердца, ни астмы — ни единой штуки, которыми меня раньше пугали». Всё это были проявления невротического развития одинокого мальчика, лишённого родительской любви.

С точки зрения сексолога, в новелле «Кардиффская команда» подняты чрезвычайно важные вопросы, связанные со сложностью, спорностью, но необратимостью сексуальной революции. Напомню читателям её причины: рост экономической самостоятельности женщин; успехи НТР (научно-технической революции); открытие противозачаточных препаратов; акселерация подростков и, наконец, достижение высокого жизненного уровня, в частности, обеспечившего молодежи широкий доступ к автомобилям. Недаром же американские социологи полушутливо утверждали:

«Мы сделали нашу сексуальную революцию на задних сидениях автомобилей».

В её рамках, вначале на Западе, а затем и в России, сложилось новое мышление и поведение:

1. В сознании нового поколения гедонистический аспект секса (потребность в половом наслаждении) уравнялся с двумя другими аспектами — биологическим (функция размножения) и психосоциальным (реализация потребности в межличностных контактах).

2. Произошел немыслимый ранее прорыв информации в средствах массовой коммуникации: прежде запретные темы попали в передачи телевидения и радио, они порой с излишней демонстративностью публикуются в газетах и журналах. Расширились лексические нормы в кино и на телевидении. Появились порнографические и полупорнографические издания. Открылись секс-шопы, в которых продаются фаллоимитаторы, искусственные влагалища и иные приспособления, предназначенные для секса.

3. Появились издания, рассчитанные на читателей, принадлежащих к сексуальным меньшинствам. Отменена уголовная ответственность за гомосексуальные контакты, если партнёры достигли совершеннолетия и вступают в половую связь без принуждения. Гомосексуальность была исключена из списка психических заболеваний.

4. Семейное положение индивида стало делом его личного выбора.

«Действительно, предпочтительно, но не обязательно вступление в брак, желательно иметь детей, но и бездетность не представляется аномальным состоянием. Короче, современная нормативность, будучи ответственным регулятором, в большей мере учитывает личное своеобразие человека, чем нормативность традиционная».

(Социолог Сергей Голод).

5. Наблюдается «омоложение секса», — тенденция к раннему началу половой жизни, когда о браке не может быть и речи. Именно это мы видим в новеллах Давенпорта.

6. Активизировалась внебрачная рождаемость, растёт число материнских семей («материнская семья» — термин, обозначающий, что семья возникла не в результате развода, а вследствие решения матери иметь ребенка вне брака). Именно так поступили Пенни и Дэйзи, матери Уолта и Би в новелле Давенпорта.

7. Резко возросло число разводов. Коэффициент разводимости (количество разводов, приходящихся на 1000 человек населения) вырос в семь раз и не снижается. Растёт число неполных семей, возникших при разводе.

8. Отмечается тенденция к снижению рождаемости, к малодетности и сознательной бездетности в семьях.

9. Происходит смена авторитарной семьи, когда роль главы семьи принадлежит мужчине, на эгалитарный (от французского «эгалите» — равенство), когда муж и жена в равной мере разделяют руководство в семье.

10. Отмечается феминизация (ориентация на женственность в манере поведения и в одежде) юношей и маскулинизация девушек (ориентация их на мужские манеры). Именно так относятся окружающие к играм Би в трансвестизм.

Перечень этот может быть продолжен, хотя круг охваченных им явлений кажется и без того слишком уж широким. Общей основой для всех названных как позитивных, так и негативных тенденций является то, что идёт существенная ломка половой этики, происходят важные перемены в различных сферах социальной жизни, связанных, так или иначе, с половыми взаимоотношениями, с формами семьи, с половым воспитанием. По словам Сергея Голода:

«…сексуальность раздвигает границы своего распространения. Выходя за пределы брака, она приобретает в равной мере существенное значение, как для мужчин, так и для женщин. Более того, происходит активная переориентация на возможности таких отношений вне института брака. Все названные перемены способствовали зарождению новой системы ценностей и отношений».

Противодействие этому процессу со стороны консервативной части общества («отцов») привело к «бунту детей», потрясшему Европу в середине шестидесятых годов.

Можно либо соглашаться, либо спорить с Давенпортом, предложившим свою тактику взаимоотношений «отцов и детей» в мире, сформированном сексуальной революцией. По словам М. Немцова:

«Большинство критиков и обозревателей поместило „Кардиффскую команду“ в категорию „гомоэротики“ и „мальчиковой любви“, <…> а самого Давенпорта зачислили чуть ли не в ряды певцов педофилии. Действие почти всех его рассказов из этой книги, правда, перенесено в „растленную“ Европу, но критику Кристоферу Кэхилу это не помешало съязвить, что если бы Гаю Давенпорту довелось публиковать свою прозу, критику и рисунки в Интернете, им бы быстро заинтересовалось ФБР. Но поскольку пишет он всего-навсего книги, к влиянию которых, как подразумевается, у американской молодёжи иммунитет, то эксцентрике его ничто не угрожает».

Это очень серьёзные обвинения, требующие тщательной проверки. Попробуем определить степень их справедливости.

Быть иными…

Складываясь в совокупности в метановеллу, многие новеллы Давенпорта сами как бы составлены из коротких кубиков-рассказиков. Их фабула и последовательность позволяют глубже понять смысл произведения в целом.

Первый кубик-притча из новеллы «Синева августа» повествует о способности видеть чудеса и творить их. Назовём её:

«Чудесная буква алеф»

Даниил, Иаков и Иешуа стояли под деревом, на котором росли самые вкусные фиги во всём Иерусалиме.

«— Вот если б фиги, — сказал Даниил, — можно было бы сбивать как яблоки, и был бы у нас шест. <…>

— Хотите фигу? — сказал Иешуа. — По одной на каждого. Закройте глаза и вытяните руки.

Он взмахнул рукой, и в ладони появилась сочная синяя фига. Он дал её Даниилу. Ещё один взмах и щелчок пальцами — и возникла фига для Иакова».

Учитель Закхай рассказывал детям о букве алеф, с которой начинается еврейский алфавит.

«— Иешуа! — позвал учитель. — Разве пристало есть фиги, когда мы учим алфавит? <…> Так расскажи, что тебе известно об алефе, если ты закончил кушать».

В пальцах Иешуа появилась фига.

«— Возьми себе фигу, о Учитель. И ещё одну. И вот ещё. Мой отец послал тебе их.

— Я поблагодарю его, когда встречу, — тихо произнёс Закхай.

— Алеф! — произнёс Иешуазвонко. — В алефе есть юд сверху, и юд снизу, а между ними линия. Как любая граница, эта линия объединяет и разделяет. Верхний юд — это Создатель Вселенной, Земли, Солнца, Луны, планет и звёзд. Нижний юд — мы, люди. Разделительная линия — Тора, пророки, закон. Это глаз, чтобы создатель видел, на что мы способны. Сам же он нагляден в своей работе, в мире. <…>

Алфавит состоит из картинок. Смотришь на них и видишь, что они изображают лошадь или верблюда. Алеф — изображение целого мира. Холодная вода на пыльных ногах — это прекрасно, и запах стружек, и виноградная кожица в вине, и мёд, и танцы под тамбурин и флейту. Эти чудесные вещи находятся здесь внизу, но появились они оттуда, сверху. Вот оттого-то и проведена линия между верхним юдом и нижним. <…>

Закхай застыл на табурете. Он запустил пальцы левой руки в бороду. <…>

— Говорил я тебе, что Иешуа — мешуга (с еврейского — „сумасшедший“), — шепнул Даниил Иакову».

Иешуа в какой-то мере прав: графика букв еврейского алфавита отдалённо ещё напоминают рисунки тех животных и предметов, от названия которых они произошли (алеф — «бык», бет — «дом», гиммель — «верблюд» и т. д.). Греки, заимствовавшие семитские знаки, вовсе не понимали их названий (альфа, бета, гамма — просто названия букв); в европейских же алфавитах они и вовсе стали звуками а, б, в, г… Но, право же, чтобы в графике буквы алеф увидеть то, что разглядел Иешуа, надо подлинно быть иным, чем окружающие, чудотворцем, обретя в награду за свою инаковость кличку «мешуга»!

Чтобы читатель мог сопоставить собственное восприятие алефа с тем вдохновенным толкованием, которое пришло в голову гениальному подростку, приведу эту букву в тексте. Вот она: א. Иешуа верно подметил, что над и под наклонной чертой, разделяющей алеф надвое, располагается буква י (йуд или юд).

Второй рассказ-кубик:

«Чтобы не лишаться творческих способностей, надо защищать свою инаковость»

Лондонского профессора Джеймса Сильвестра пригласили преподавать в Виргинский университет в 1841 году. Вскоре он убедился, что его студенты — круглые неучи, высокомерные снобы и к тому же безнадёжные антисемиты.

Между профессором и его питомцами происходили следующие диалоги:

«— Мистер Баллард, вы можете привести эвклидово доказательство теоремы Пифагора о правильном треугольнике?

— Отсоси.

Ему пришлось справляться, что означает это слово и он вспыхнул от стыда. По совету знакомого профессора он приобрёл трость с клинком. На всякий случай. Платили ему пристойно, но беспокоило, что работы, которые он писал, становилось всё труднее закончить. Сильвестр славился тем, что обычно завершал математическую статью за месяц. Он был Моцарт математики. Эти вульгарные варвары со слугами и дуэльными пистолетами делали его бесплодным».

Однажды он случайно повстречал на улице трёх своих студентов братьев Уикс, которые принялись оскорблять «жалкого профессоришку», вовремя не снявшего перед ними, джентльменами, свою «жидовскую шляпу».

Сильвестр грациозным движением выдернул клинок из трости и проворно воткнул в грудь Альфреда Уикса. Тот принялся верещать, остальные братья удрали. Вызванный врач констатировал лёгкую царапину, и уверил раненного, что, вопреки его истошным воплям об уже наступившей смерти, его жизни ничто не угрожает. Сильвестр же уехал в Нью-Йорк и основал там первый в США факультет математики. К восхищению коллег он снова смог писать свои талантливые труды. Много лет спустя букву «алеф» (א) в память о Сильвестре стали использовать в математике как символ трансфинитности.

Третий кубик-рассказ из этой новеллы:

«Порой приходится скрывать свою инаковость, прибегая к инкогнито»

Знаменитый Томас Эдуард Лоуренс, вошедший в мировую историю как Лоуренс Аравийский (в одноимённом фильме его сыграл Питер О’Тул), посетил однажды английского художника Генри Скотта Тьюка:

«Когда я впервые увидел вашу картину, Тьюк, я узнал родственный дух, а ведь жизнь не такая длинная, чтобы откладывать встречу с близким по духу».

Лоуренс позировал нагим и на свет появился «Портрет рядового авиации Росса». Пришлось прибегнуть к инкогнито. Генри Тьюк был известен своим пристрастием к однополой любви и изображал лишь красивых нагих мальчиков и юношей. Лоуренс, с его молодым тренированным телом, вполне соответствовал художественным принципам и вкусам художника, но он вовсе не собирался делать собственную гомосексуальность достоянием всех своих сограждан. Ибо, хотя инаковость может быть самой разной (поэтический мистицизм и чудотворчество Иешуа, математическая одарённость Сильвестра, гомосексуальность Лоуренса), все, отмеченные ею, расцениваются окружающими как «мешуга», чудаки или даже преступники.

Новелла «Барсук» утверждает:

«Призрачный пёс — не всегда галлюцинация».

Мальчики Давенпорта — обычно фантазёры и чудотворцы. Вот, скажем, триумфальное прибытие Николая (точнее, Миккеля) в новелле «Гуннар и Николай»:

«У румпеля, как вскоре выяснилось, сидел парнишка — симпатичный и подтянутый. Он срезал курс напрямую к берегу, прямо в песок между скал, о который, к изумлению сотни вытаращившихся на него курортников, и чиркнул нос яхты.

Искусно и с небрежной лёгкостью спустив паруса, он свернул их треугольниками, всё меньше и меньше, покуда не оказались с носовой платок. Затем, щёлкая тут и хлопая там, будто закрывая секции складного метра, насвистывая попутно мелодию Луиджи Боккерини, он сложил лодку — мачту, оснастку, каркас, киль, руль и всё прочее — в горсть реек и шнуров. Ещё раз перегнул пополам, ещё раз, заткнул салфетками парусов и сунул всё в карман своей штормовки на молнии. <…> Не глядя на ошеломлённых загорающих, один из которых уже как бы бился в припадке, и, не реагируя на прыжки и вопли мальчишек, требовавших повторения, он зашагал по берегу со всем апломбом своих двенадцати лет, пересёк дорогу и углубился в тёмную прохладу леса Троллей».

У Аллена из новеллы «Барсук» фантазии менее мужественны, зато они у него намного утончённее, а его музыкальные пристрастия гораздо более серьёзны. Он уверен в существовании

«непрерывной плёнки сущностей, толщиной в один фотон». «Всё предвидимое располагается в континууме этой плёнки. Поэтому все соответствия, взаимоотношения одной информации с другой — в первую очередь различия. Цвета, формы, текстуры. То, что видишь, тем владеешь. Принимаешь это в себя. Всё — сущность».

Эти рассуждения изрядно истощили терпение папы Аллена, редактора очень серьёзного журнала. Зато пёс по кличке Барсук — весь внимание. Их диалоги с Алленом посвящены самым интимным переживаниям подростка.

«— Ты влюблён в Харальда? <…>

— Кажется, — ответил Аллен.

— Это хорошо или плохо?

— Я бы сказал, хорошо. Очень хорошо».

Впрочем, Аллен использует своего пса не только для бесед, но и для более предосудительных занятий. Так, вроде бы по собственному почину Барсук обнюхал влюблённую парочку, чьи «рты паслись на губах друг друга медленными кругами, а джинсы запутались на лодыжках», а затем доложил о характере запахов Аллену:

«— У него водоросли со сливками, — сообщил, он, смеясь. — У неё тунец под майонезом».

У Барсука есть функция и поважнее — он служит как бы пробным камнем в отношениях близких друзей с Алленом.

«— Кто такой Барсук? — спросил Олаф.

— Пёс Аллена. Он уже здесь, друг Аллен?

— Пока нет.

— Как, — спросил Олаф, — может пёс сюда добраться, если Аллен его с собой не взял?

— Полегче, — ответил Харальд. — Я с Алленом ездил в долгие велосипедные походы, и Барсук был с нами, но я его толком не разглядел, ведь я не такой любитель приведений, как Аллен».

В конце концов, и Олаф стал воспринимать Барсука всерьёз, не подвергая сомнению рассказ Аллена:

«…в тот день, когда я, наконец, взял Барсука с собой в город, он с ума сошёл от счастья, всех осматривал, всё. <…> И стоило мне установить пюпитр и заиграть сонату Телеманна, как он тоже заиграл на виолончели, отбивая такт хвостом под музыку, которую никто из нас никогда не услышит.

— А мы разве её не слышим? — спросил Харальд.

— Если бы, Харальд, — произнёс Олаф, — ты этого не сказал, я бы разочаровался в тебе на всю оставшуюся жизнь».

Кто или что делает подростков гомосексуалами?

Олаф, студент матери Аллена, преподавательницы университета, — скаутский вожатый Харальда. Подобно Харальду и Аллену, он — «ядерный» гомосексуал.

«Аллен подозревал, что люди создают себя сами, — только так он мог объяснить Олафа. Родители произвести его не могли. Родители так мыслить не умеют. Бог? Но чего ради Богу, чьи мысли чисты, вырезать верхнюю губу Олафа именно так, со складкой и ямочкой в уголках, и придавать ему настолько лукаво-эротическую форму и настолько совершенный стиль, что всё в нём стало именно таким, каким хотелось бы Аллену. Истина в том, — как жаль, что люди этого не понимают, — что Олаф создал себя сам. Ты должен знать, на что хочешь быть похож. А природа повинуется.

— По-моему, правильно, знаешь, — согласился Харальд. — Ты кое-что открыл. Однако тело Олафа — такое от плавания, бега и спортзала.

— Понятно, друг Харальд. Но его улыбка, и взгляд, и всё его дружелюбие — нет. Всё это — как он его получил? Ведь торчок у каждого есть, у всех мальчишек, но вот Маркус похож на чмо, а яйца у него с горошинку.

— Олафу семнадцать, Маркусу — десять.

— А ты можешь поверить, что у Олафа он был похож на Маркусов, когда ему было десять лет? Ни за что. Я бы сказал, что размером он был c колбаску, и торчал, как у тебя, приводя всех в восхищение. Олаф придумал свой торчок симпатичным чудовищем, вот он и стал таким.

— Я знаю, что у него друг был, когда он был маленьким. Он мне сам рассказал. Им никогда не нужно было говорить, что им хочется. Знали сами в одно и то же время. Вместе сбрасывали штаны, как по сигналу. Мне кажется, Олафу с тех пор грустно. Друг лет в четырнадцать почуял девчонок и с тех пор за ними ухлёстывает, горбатится там, соображение только и остаётся, как одну трахнуть и до другой добрести. Олаф говорит, что девчонки сами в себя обёрнуты, дружить с ними трудно. <…>

— Ну разумеется, я сам себя сделал! — сказал Олаф. — Аллен совершенно прав. Насколько незамысловат я был, говорить не буду. Лет трёх, должно быть, — насасывал себе большой палец, коленки вовнутрь, подвержен коклюшу, из носа постоянно течёт, и пироман к тому же — я начал переосмыслять себя. К шести палец сосать не перестал, но мне было видение. Я знал, что некоторые люди меня восхищают, а некоторые отвратительны. Как философ, я понимал, что люди, которые мне не нравятся, омерзительно намерено. Была, например, девчонка с жемчужной бородавкой в ноздре. Она заставила её там вырасти назло родителям — и назло мне. Ей нравилось тошнить в детском саду, без предупреждения. Нянечка просила её сотню раз, не меньше: показывай на ротик, когда блевать собираешься. Никогда не показывала. Ох, каким счастьем сияли её глазёнки, когда она заляпывала все свои книжки-раскраски, мои кубики, нянечкины туфли. Из этого следовало, что люди, которых я любил, сами сделали себя достойными восхищения. К восьми годам я был влюблён до официально признанного безумия в двенадцатилетнего с огромными карими глазами, копной кудрей и длинными ногами, который прилюдно щупал себе промежность. Я бы с радостью умер, только бы стать им, хотя бы на денёк. Я сделал лучшее из всего возможного: настроил себя желать, заставлять, колдовать так, чтобы стать им. Получилось. Получилось настолько хорошо, что, когда я встретился с Хуго в двенадцать лет, я понял, что он влюблён в меня, и сердце моё подскочило до самого горла. Так должно случится с каждым, хотя бы один раз. Мы стали друг другом. Носили общую одежду. У меня осталась пара джинсовых штанишек, я их спрятал подальше, совсем протёрлись, как марля, — мы их оба носили».

Может быть, это Олаф своим примером злонамеренно совратил Аллена с Харальдом? Тем более что он явно попустительствует взаимным любовным привязанностям обоих друзей.

«Барсук так смешно смутился, когда Харальд сначала не обратил внимания на вытертые старые джинсы, которые дал ему поносить Олаф с условием, что если он их потеряет или порвёт, то лучше бы ему тогда притвориться кем-нибудь совсем другим в чужой стране. Но ему хотелось, чтобы мы их носили.

— Но мы же понимаем, — сказал Харальд, да так серьёзно.

— Надеюсь, — сказал Олаф. — Очень не хотелось бы, чтобы только мы с Барсуком понимали, что здесь происходит».

И не в скаутском ли походе была разбита палатка, внутри которой находились Харальд с Алленом, когда снаружи хлестал дождь? В ней Харальд наслаждается запахом одежды своего друга и учит его эротическим секретам обоняния. При этом он ссылается на авторитет Олафа:

«— Олаф нюхает, чтобы себя с ума свести, как он говорит. Но он мило с ума сходит для начала. И балда у него встаёт, все двадцать сантиметров.

— А потом что?

— Слушай, какой дождь».

Похоже, состав преступления налицо. Но дело, однако, в том, что Олаф менее всего демонстрировал свою гомосексуальность скаутам с гетеросексуальной ориентацией. Читатель может судить об этом из текста новеллы:

«Беньямин спросил о Польше, о фашистах, о войне. Уге спросил, почему небо синее, а самое синее — в августе. Расмус <…> попросил Олафа снова рассказать им о внутренних органах девчонок, и о том, что именно там происходит. Исаку хотелось побольше послушать про ребят в Дюссельдорфе, которые заправляли велосипедной мастерской, плевать хотели на любое начальство, заклятые враги капитализма, про семью и девчонок».

При выяснении природы гомосексуальной активности Харальда и Аллена, ссылки на Олафа ни причём. Все трое — «ядерные» гомосексуалы, характер ориентации которых сложился в ходе половой дифференциации их головного мозга ещё в утробах их матерей. Тем ценнее их поддержка друг друга; они не чувствуют себя изгоями и, став постоянными партнёрами, могут не искать встреч с незнакомыми геями.

Это крайне важно для Аллена. Очень уж высока его врождённая эротичность; он слишком озабочен тем, чтобы все вокруг видели какой он симпатичный паренёк. Вот, скажем, его приготовления к свиданию с Харальдом в Ботаническом саду.

«Аллен сорвал голубой галстук, который мама заставляла носить под цвет глаз, и сунул в ранец. Стащил через голову рубашку, заменив её на серую футболку из ранца. Потом сменил короткие штанишки на совершенно коротенькие, молния которых даже не застёгивалась до верха.

— И с босыми лапами? — спросил Барсук.

— Да, друг Барсук, и без трусов. <…>

— Ах, какой красавчик — для мальчишки…».

Словом, Аллен делает всё, чтобы выглядеть, по его понятиям, как можно сексуальнее. Предназначается это, разумеется, в первую очередь для Харальда, но Аллен не упустит и любой иной возможности, чтобы убедиться в своей сексуальной привлекательности. Он примет такие доказательства от кого угодно, лишь бы этот любой ему самому казался симпатичным. Когда Аллен выходит «на охоту», выражение его лица теряет прежние ангельские черты:

«По тропинке, извивающихся среди голубых лилий и высокого кустарника, Аллен, глаза предположительно угодливы, губы надуты в догадках, с незастёгнутой ширинкой, словно собирается пописать».

А парней, готовых на него клюнуть, хватает с избытком. Вот, скажем, балтийский матрос:

«Незнакомец напротив Аллена был светловолос и подтянут. От напряжённого взгляда голубые диски его глаз, казалось, слегка косили. Рукава рубашки закатаны выше локтей. Джинсы смяты в паху и у колен. Лет двадцати, дружелюбен, сделано в Скандинавии».

А вот и явная попытка соблазнить сверхэротичного Аллена:

«Молодой человек, словно свалившись с неба на траву розенборгского дёрна, лежал, раскинув руки и ноги, рубашка свёрнута под головой, джинсы расстёгнуты, трусы спущены на бёдра». <…>

Пёс-призрак не замедлил сообщить об этом Аллену:

«— Нами любуются.

— Мною, точнее говоря. <…>

— Тебе не кажется, что твой воздыхатель грубоват — из доков Кристиансхавна, что скажешь?

— Скажу, что так оно и есть.

— Грязь под ногтями. Но симпатичный. Вдоль носа — плоская косточка, спускается отвесно оттуда, где почти сходятся его бронзовые брови, до самого квадратного кончика».

Своеобразный внутренний диалог, учитывая двенадцатилетний возраст Аллена!

Нет никакого сомнения, что он обладает низким порогом сексуальной возбудимости. Такие гомосексуальные подростки как он, нуждаются в половом воспитании гораздо больше, чем кто бы то ни было. Но кому можно доверить подобную миссию? Священнику, который, запугивая Аллена греховностью его поведения, ввергнет его в тяжкую невротическую реакцию? Родителям, которые пока что пребывают в спасительном неведении по поводу сексуальной ориентации их любимого сына?

Гай Давенпорт, которого критики обвиняют во всех смертных грехах и явно относят к разряду «мешуга», пытается ответить на этот вопрос притчей

О Товии, Архангеле и рыбе

В библейской «Книге Товита» речь идёт о праведнике, увезённом в плен в Ниневию. Там его братьев-иудеев подвергали злобным гонениям, причём под страхом смерти запрещали погребать согласно религиозному ритуалу казнённых единоверцев. Благочестивый Товит, пренебрегая опасностью, хоронил тела мучеников; он тратил свои скудные средства на помощь всем нуждающимся и, в конце концов, сам впал в полную нищету. Ко всем своим бедам он ещё и ослеп.

Товит молит Бога о близкой смерти, но прежде, чем умереть, ему надо позаботиться о своём сыне Товии. Отец посылает мальчика в далёкую Мидию (местность в пределах нынешнего Ирана), где у него остались кое-какие сбережения. В долгом и опасном пути его сопровождают верный пёс Нимврод и некий Азария. В волнах реки Тигр мальчик вступил в бой с напавшей на него огромной рыбиной. Из схватки он вышел победителем и вытащил свою добычу из воды. Азария велел Товии взять с собой желчный пузырь рыбы.

Когда с серебром, принесенным из Мидии, все трое вернулись в Ниневию, мальчик, по совету Азарии, смазал рыбьей желчью глаза отца, от чего тот немедленно прозрел. Полные благодарности Товит с сыном просят Азарию взять себе половину принесенных денег, но тот отказывается. Приняв свой настоящий вид, он превращается в архангела Рафаила, специально посланного Богом, чтобы спасти праведника и его семью.

Голландский художник Геркулес Зегерс на своей гравюре изобразил Товию и архангела Рафаила двенадцатилетними пацанами, идущими в компании с псом Нимвродом. Об этом в своей новелле рассказывает Давенпорт:

«Товия нёс рыбу, которая была бы слишком для него тяжела, если бы Рафаил не подправил локально силу притяжения. Сквозь Рафаила пролетел воробей, но это заметил один Нимврод. <…>

— Идём, — сказал Рафаил, — идём. В Шарлевилле были целые деревья ворон. Или будут. Времена — не для ангелов. Мальчик по имени Жан Николя Артюр. Как Товия. Я шёл, пойду, пойду с ним к чёрным деревьям в зимнее поле, ангелюс перезвоном с квадратной колоколенки маленькой церквушки. <…> И вороны вторили ему сотнями криков. Ветер разносил их карканье.

— Ветер, — произнёс Барсук.

— Ветер, — повторил Аллен.

— Сотня ворон!

— Что знает собака?

— Спроси Нимврода. Он — по запаху знал, что Рафаил — не человек. Никаких луковичных подмышек, одно небесное электричество, богатое озоном».

Итак, архангел Рафаил ведёт речь идёт о великом поэте из Шарлевилля Артюре Рембо. Это на него каркают вороны, а ветер разносит их брань по всему свету. Кто они, эти вороны, догадаться не трудно. Скажем, французских писателей братьев Гонкуров возмутило восторженное внимание молодых читателей к поэзии гениального подростка; они пишут в своих дневниках: «О, славная молодёжь — чистоплюйствующая и одновременно восторгающаяся Рембо, этим убийцей и педерастом!» Критик Давенпорта Кристофер Кэхил очень близок по своим взглядам к Гонкурам.

Миссия архангела Рафаила, по Давенпорту, под ликующие звуки колокольного ангелюса во все времена («времена — не для ангелов») помогать гомосексуальным подросткам — Жану Николя Артюру Рембо, Аллену, Харальду и всем-всем другим.

Каким образом? Снимая слепоту ворон и всех остальных недоброжелателей-гомофобов желчью волшебной рыбы? Это — благородный замысел, но, во-первых, он вряд ли осуществим, а, во-вторых, слишком односторонен.

Войдём в положение Кэхила: гомосексуальные чувства Аллена и Харальда, Свена и Олафа он не способен воспринять биологически; его мозг устроен по-иному. Допустим, думает он, ребята из «Кардиффской команды» не опускаются до педерастии, но обнюхивание одежды, мастурбация, поцелуи, объяснения в любви… Б-р-р-р! Секс Гумберта и Лолиты, всё-таки совсем другое дело: хоть это и преступная педофилия, но «нормальная»!

В 1992 году американский психолог М. Рохлин составил ироничный «Опросник для гетеросексуалов», наглядно демонстрирующий односторонность и несправедливость претензий, предъявляемых геям. Вот часть вопросов из него: (цитирую книгу «Розовая психотерапия»).

«1. Как вы думаете, что является причиной вашей гетеросексуальности?

2. Когда и почему вы впервые решили, что вы являетесь гетеросексуалом?

3. Уверены ли вы в том, что гетеросексуальность — не этап вашего развития, который вам предстоит преодолеть?

4. Если вам никогда не приходилось заниматься сексом с лицом своего пола, откуда вы знаете, что вы не предпочли бы гомосексуальную любовь?

5. Может быть, ваша гетеросексуальность — результат невротического страха перед лицами того же пола, что и вы?

6. Может быть, вам нужна лишь хорошая партнёрша (хороший партнёр) одного с вами пола?

7. Кому вы рассказывали о своей гетеросексуальности? Как люди реагировали на то, что вы им сказали?

8. Среди гетеросексуалов очень мало по-настоящему счастливых людей. Существуют методы, позволяющие изменить сексуальную ориентацию. Вам не приходило в голову воспользоваться ими, что бы сменить свою сексуальную ориентацию?

9. Подавляющее число развратителей малолетних — гетеросексуалы (95 %). Как вы думаете, насколько безопасно для вашего ребёнка, если он будет общаться с учителем-гетеросексуалом?»

Разумеется, приведенный иронический опросник не следует принимать всерьёз и, тем более, считать откровенным издевательством над гетеросексуалами. Психолог прибегает к парадоксу, чтобы суть проблемы стала очевидной. Подобным приёмом когда-то воспользовался Владимир Маяковский, заявив в одном из своих знаменитых стихотворений:

Я люблю смотреть, как умирают дети.

Поэт отнюдь не был садистом-педофилом, его слова — всего лишь метафора.

Точно такая же метафора-парадокс и опросник Рохлина. Он помогает людям осознать, что сексуальная ориентация может быть различной; что она объясняется многими причинами, в том числе, биологическими. Каждый оценивает естественность тех или иных половых предпочтений сквозь призму собственных чувств, врождённых особенностей и характера переживаемой любви.

Подобно Рохлину, Давенпорт пытается показать своему критику и его единомышленникам, что двойная мораль в сексе несправедлива. Что гомосексуалы, особенно подростки, нуждаются в литературе, адекватной их видению мира, их эмоциям и романтическим мечтам, точно также как и представители сексуального большинства. Отсюда натурализм писателя: он пишет на языке подростков, поскольку любой другой язык покажется им таким же фальшивым, неискренним и непонятным, как Лолите изысканные обороты речи Гумберта, именующие её «ультрафиолетовой нимфой» (вместо того, чтобы сказать просто и понятно: «Ты — загорелая классная девчонка»)!

В половом воспитании нуждаются все. Всем необходимо достичь зрелости чувств, избавиться от невротических комплексов, блокирующих способность любить, обрести способность к избирательности и к альтруизму, без которых не бывает подлинной любви. И хотя в этом нет особой разницы между представителями сексуального большинства и меньшинства, геям всё же приходится намного труднее. Они привыкли к тому, что их сексуальная инаковость осуждается, отождествляясь с извращённостью, с психической и биологической неполноценностью. Подростки, относящиеся к категории «ядерных» гомосексуалов, нуждаются в особом половом воспитании, предупреждающем развитие у них интернализованной гомофобии. Именно такой тактики придерживается Марк, воспитывая Уолта. Представители же сексуального большинства нуждаются в профилактике гомофобии, ибо это тоже вид невроза.

Обеспечить полноценное половое воспитание могут лишь педагоги (в том числе работники молодёжных организаций), прошедшие курс обучения основам сексологии у врача-сексолога.

Те же, кто отягощены гомофобными предрассудками или страдают интернализованной гомофобией, вне зависимости от их возраста, нуждаются не столько в правильном половом воспитании, сколько в психотерапевтическом лечении. В полной мере это относится и к лицам, склонным к педофилии: любой человек с парафилией (перверсией, половым извращением) нуждается в лечении, покуда беда ещё не стряслась.

Что же касается педофильных тенденций, остающихся латентными и не представляющих собой угрозы, то они не только не мешают педагогам, но порой делают их особо одарёнными творцами детских душ. В этом отношении Гай Давенпорт прав. Кристоферу Кэхилу остаётся лишь поверить на слово, что описание чувств гомосексуальных подростков — не более эксцентрично, чем шекспировский рассказ о чувствах Ромео и Джульетты.

Глава IX Секс и насилие в искусстве и в жизни

Когда началось скерцо, мне уже виделось, как я, радостный и легконогий, вовсю полосую вопящий от ужаса белый свет по морде своей верной очень-очень острой бритвой. … А ещё были сны про сунь-вынь с девочками — как я швыряю их наземь и насильно им засаживаю…

Энтони Бёрджесс

Алекс, юный садист, насильник и убийца

Слова, взятые в качестве эпиграфа, принадлежат Алексу, герою романа Энтони Бёрджесcа «Заводной апельсин». Так он описывает чувства, которые вызывают у него звуки Девятой симфонии Бетховена. Не правда ли, парадоксальная ситуация — гениальная музыка возбуждает у её слушателя садистские желания и кровавые видения?!

Первая публикация романа в 1962 году прошла без особого ажиотажа. Зато шумной славой сопровождалась экранизация книги гениальным кинорежиссёром Стэнли Кубриком в 1971 году. Повторилось нечто похожее с историей «Соляриса». Кубрик так ярко преподал миру идеи «Заводного апельсина», что они до сих пор будоражат воображение зрителей. Между тем, они, эти идеи, весьма спорны.

Авторы романа и фильма вступили в полемику с Оскаром Уайльдом и, сами того не ведая, с Гаем Давенпортом. Напомню: Оскар Уайльд испытал на прочность собственную концепцию, согласно которой человек, наслаждаясь прекрасным в искусстве и в жизни, способен реализовывать потенциальную способность творить добро и красоту, а также сохранить свою индивидуальность. Печальная история Дориана Грея выявила уязвимое место этой идеи — если человек не способен сопереживать людям и поступаться собственными эгоистическими интересами ради окружающих, то он, вопреки восприятию прекрасного, обречён на моральную деградацию. Гай Давенпорт, учитывая уроки Уайльда, предложил свой вариант гедонизма — альтруистический. Дружелюбие и любовь способны помочь человеку сохранить те прекрасные задатки, что были получены им от рождения («не потеряв гончей, гнедой кобылы и голубки»).

Кубрик с Бёрджессом подошли к проблеме с неожиданной стороны: по их мнению, способность воспринимать прекрасную музыку ценна тем, что помогает эгоистичному и агрессивному индивиду подавлять окружающих. Иными словами, с помощью прекрасного можно и должно сохранять своё Я, даже если оно исполнено зла и стремится к насилию. Ведь человек агрессивен по своей природе, и живёт он в жестоком эгоистическом мире. Фильм Кубрика — настолько талантливая иллюстрация этой антигуманной идеи, что даже человек, который её абсолютно не приемлет, не способен оторваться от экрана и не сразу находит контраргументы в мысленном споре с увиденным.

Действие фильма происходит в будущем. Отсюда экзотические костюмы персонажей и суперэротичность интерьера кафе, любимого места пребывания Алекса и его шайки. Столики в нём сделаны в виде голых женщин, стоящих либо на четвереньках, либо делающих «мостик» животом кверху. Автомат, выдающий наркотики, растворённые в молоке, также изображает голую женщину; заказанный напиток вытекает из её сосков, а само кафе носит двусмысленное название — «Корова» (то есть «тёлка», что на молодёжном сленге означает «женщина»). Алекс со своими дружками, Джорджиком, Питом и Тимом, хулиганят, грабят, насилуют, воруют; они угоняют машины, носятся на них за городом, а потом бросают их за ненадобностью.

Покинув кафе, шайка отправляется на поиски приключений. Первым, кто попался им на глаза, был бродяга-попрошайка, тут же оскорбивший эстетические вкусы Алекса тем, что был стар, разил спиртным и осквернял тонкий слух меломана урчанием в животе. Шайка, науськиваемая вожаком, принялась избивать беднягу кулакам и дубинками; пинать ногами, обутыми в тяжёлые ботинки.

«Давайте, кончайте меня, трусливые выродки, всё равно я не хочу жить в таком подлом и сволочном мире! В этом мире для старого человека нет места, я вас не боюсь, а убьёте, так только рад буду сдохнуть!» — кричал старик.

«— Мы ему врезали, смеясь и хохоча, так что кровь хлынула из его поганой старой пасти», — рассказывает Алекс, от лица которого ведётся повествование в романе и фильме.

В заброшенном здании казино, куда заглянули дружки, они обнаружили своих соперников-хулиганов из шайки Биллибоя. «Они затеяли игру в сунь-вынь, сунь-вынь с маленькой плачущей мелкой кисой», иными словами, собирались вшестером изнасиловать девочку. Пока что они гоняли её по сцене казино, срывая с неё одежду. Крики жертвы, накладываясь на музыку увертюры к «Сороке-воровке», придавали происходящему мрачно-шутовской характер. Девчушку уже завалили на матрац, расстеленный на полу, как послышалась насмешливая мелодекламация Алекса:

«— Кого я вижу! Надо же! Неужто это жирный и вонючий, неужто мерзкий наш и подлый Биллибой, козёл и сволочь! А ну, иди сюда, оторву тебе яйца, если они у тебя ещё есть, ты, евнух дрочённый!

— Мочи их, ребята! — взревел Биллибой.

Нас было четверо против шестерых, но зато у нас был балбес Тим, который, при всей своей тупости, один стоил троих по злости и владению всякими подлыми хитростями драки. Он шуровал железной цепью; у Пита с Джорджиком были замечательные острые ножи, я же, в свою очередь, не расставался со своей любимой старой очень-очень опасной бритвой. Да, блин, истинное было для меня наслаждение выплясывать этот вальсок — левая, два-три, правая, два-три — и чиркать Биллибоя по левой щёчке, по правой щёчке, чтобы как две кровавые занавески вдруг разом задёргались при свете звёзд по обеим сторонам его пакостной физиономии. Вот уже льётся кровь, бежит, бежит…».

Послышался рёв полицейской сирены, и шайки разбежались в разные стороны, прекратив свой жуткий балет под музыку Россини.

«У нас была задумана операция „Незваный гость“, — повествует Алекс. — Это был крутой прикол, полный юмора и доброго старого супер-насилия».

За городом находился коттеджик под символическим указателем «Home» («Дом» или «Прибежище»), в котором жили писатель Фрэнк Александер (почти тёзка нашего героя) и его жена. Раздался звонок в дверь.

«— Кто там?

— Простите, — заговорил Алекс с деланной взволнованностью, — не могли бы вы нам помочь? Мой друг истекает кровью. Вы не позволите позвонить по телефону? Это вопрос жизни или смерти!

— Дорогая, думаю, им следует помочь!», — откликнулся гуманный писатель.

Как только приоткрылась дверь, в дом ввалилась банда в масках, пиная ногами хозяина, нанося пощёчины его жене, круша стеллажи с книгами. По воле Кубрика сцена насилия напоминала жуткий балет. Алекс, распевая песню из мюзикла «Поющий под дождём» и пританцовывая, то кружил вокруг писателя, прижатого к полу налётчиками, и бил его ногами в лицо, живот, грудь, то возвращался к его жене. Сначала он вырезал дырки в платье женщины, обездвиженной Тимом, обнажив её груди, а потом и вовсе распорол его сверху донизу. Затем, глумясь, Алекс наклонился над писателем, демонстрируя ему своё голое тело со спущенными штанами, и вновь проделал пару балетных па, нанося жертве сокрушительные удары тяжёлыми ботинками. Бандиты, заклеив скотчем рты супругов, разбились на пары: двое держали мужа, избивая его, остальные по очереди насиловали его жену; затем группы насильников менялись местами. Писатель в полной беспомощности глядел на них ненавидящими глазами. Алекс был в полном восторге:

«Писателя и его жены вроде как уже не было в этом мире, они лежали все в кровище, растерзанные <…>.

— Ноги-ноги-ноги! — скомандовал я».

Шайка вернулась в кафе. И тут Алекса ждал сюрприз: в перерыве между проигрыванием дежурной музыки, женщина, сидевшая в группе работников телевидения за одним из столиков, пропела пару фраз из «Оды к радости» Бетховена. Музыкально одарённый хулиган тут же принял певицу за свою «идейную» союзницу в противостоянии враждебному обществу: «Она не обращала внимания на гнусный мир вокруг». Экстаз, овладевший меломаном, свёл на нет Тим. Он издал ртом неприличные звуки, пародирующие певицу, за что получил от Алекса удар палкой. Разгорелся спор; поначалу противники собрались драться на бритвах, но Тим, явно затаив обиду, пошёл на попятную.

Все отправились по домам.

Гордостью Алекса был музыкальный центр с множеством динамиков, размещённых по всей комнате. Его жилище украшали портрет Бетховена и грубо-эротическое изображение нагой женщины, выполненное прямо на стене. Из комода Алекс достал на свет своего единственного любимца — удава, а в ящик положил пухлую пачку банкнот — добычу от грабежа писателя. Теперь, лёжа в постели, он без помех наслаждался музыкой. Родители, живущие за тонкой перегородкой, в расчёт не принимались — сын приучил их не перечить ему и принимать снотворное, чтобы не слышать ночных музыкальных концертов.

Кубрик сопроводил звуки Девятой симфонии ярким изобразительным рядом. Удав, обвивал ветку дерева, закреплённую на уровне гениталий нарисованной девицы. Четыре совершенно одинаковые гипсовые статуэтки Христа, изображающие его в окровавленном терновом венце с поднятой левой рукой, стояли под женскими гениталиями и змеем. В такт музыке они демонстрировались под разными углами наклона. Возникало впечатление, будто квартет этих фигурок совершает непристойный балетный танец.

Видения Алекса менялись: то он видел мужчин, вешающих девушку в подвенечном платье; то представлял себя самого в виде вампира, с клыками, с которых стекала кровь; то ему виделись огненная стихия, извержение вулкана, раскалённая лава; то — огромные глыбы камней, которые, обрушиваясь, погребали под собой суетящихся в ужасе людей.

Правда, в романе Бёрджесса Алекс слушал не Девятую симфонию, а скрипичный концерт, но впечатления, полученные от музыки, менее яркими от этой замены не стали:

«Слушая, я держал глаза закрытыми, чтобы не спугнуть наслаждение, которое было куда слаще всякого там Бога, рая, наркотиков и всего прочего, — такие меня при этом посещали видения. Я видел, как люди, молодые и старые, валяются на земле, моля о пощаде, а я в ответ лишь смеюсь и курочу сапогом им лица. Вдоль стен — девочки, растерзанные и плачущие, а я засаживаю то в одну, то в другую, и, конечно же, когда музыка в первой части концерта взмыла к вершине высочайшей башни, я, как был, лёжа на спине с закинутыми за голову руками и плотно прикрытыми глазами, не выдержал и с криком „а-а-а-ах“ выбрызнул из себя наслаждение. После этого был чудесный Моцарт, „Юпитер“, и снова разные картины, лица, которые я терзал и курочил…».

Музыка и на следующий день выполнила свою «сексуально-прикладную» функцию. Алекс, отправившись в магазин за музыкальными новинками (благо, после ночного грабежа он не был стеснён в средствах), встретил там двух забавных десятилетних девчушек. Они с серьёзным видом перебирали записи модных певцов («„Полежи чуток с Эдиком“, Ид Молотов и тому подобный кал»). Алекс тут же пригласил их к себе, посулив им «прокрутить» купленные ими диски на «классной аппаратуре».

«Две эти киски были очень друг на дружку похожи, хотя и не сёстры. Одинаковые мысли (вернее, отсутствие таковых), одинаковые волосы — что-то вроде крашеной соломы. Что ж, сегодня им предстоит здорово повзрослеть. Ох, везуха!»

Алекс, с шиком доставив их на такси,

«…налил своим десятилетним невестам по изрядной порции виски, хотя и разбавленного должным образом содовой шипучкой. Они сидели на моей кровати (всё ещё неубранной), болтали ногами и тянули свои коктейли, пока я прокручивал на своём стерео жалкое их фуфло. Скоро мои киски были в состоянии буйного восторга — прыгали и катались по кровати, и я вместе с ними. Что в тот день у меня с ними было, об этом, блин, так нетрудно догадаться, что описывать не стану. Обе вмиг оказались раздеты и заходились от хохота, находя необычайно забавным вид дяди Алекса, который стоял голый и торчащий…».

В ход пошла Девятая симфония,

«…начало последней части, которая была сплошь наслаждение. Вот виолончели; заговорили прямо у меня из-под кровати, отзываясь оркестру, а потом вступил человеческий голос, мужской, он призывал к радости, и тут потекла та самая блаженная мелодия, и, наконец, во мне проснулся тигр, он прыгнул, и я прыгнул на моих мелких кисок. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои радостные вопли, но пришлось подчиниться, блин, этаким престранным и роковым желаниям Александра Огромного, удесятерённым Девятой… <…>

Когда эта последняя часть докручивалась по второму разу, они мало-помалу очухались, начиная понимать, что с ними маленькими, с ними бедненькими только что проделали. Начали проситься домой и говорить, что я зверь и тому подобное. Вид у них был такой, будто они побывали в настоящем сражении, которое, вообще-то, и в самом деле имело место; они сидели надутые, все в синяках. Что ж, в школу ходить не хотят, но ведь учиться-то надо? Ох, я и поучил их! Надевая платьица, они уже вовсю плакали — ыа-ыа-ыа, — пытались тыкать в меня своими крошечными кулачками, тогда как я лежал на кровати перепачканный, голый и выжатый как лимон. Я велел им собрать шмотки и валить подобру-поздорову, что они и сделали, бормоча, что напустят на меня ментов и всякий прочий кал в том же духе».

В скобках заметим, что в соответствующем эпизоде фильма были заняты очень молодые, но, разумеется, отнюдь не десятилетние актрисы, иначе Кубрика привлекли бы к уголовной ответственности.

Между тем в шайке Алекса начался бунт: дружки вдруг усомнились в его праве быть вожаком и диктовать остальным свою волю. Бывший лидер, пойдя на временные уступки, лихорадочно обдумывал возникшую ситуацию. Шайка двигалась вдоль набережной, когда Алекс вдруг понял, что как ему поступить: «… умный действует по озарению, как Бог на душу положит. И снова мне помогла чудесная музыка». Из окна звучала увертюра Россини.

Получив озарение, Алекс неожиданно ударил своей палкой одного, другого. Снова драка-балет: дружки, не успевшие сориентироваться в происходящем, не могли дать отпор нападающему; уклоняясь от ударов, они падали в воду. Держа бритву за спиной, Алекс помог Тиму выбраться на берег, хладнокровно порезав протянутую ему руку. Хлынувшая кровь заставила бунтарей забыть о сопротивлении. Лидер, пожертвовав своим носовым платком, великодушно остановил кровотечение, и все направились в любимое кафе.

Вождь должен быть строгим, но справедливым и отходчивым. Следуя этой стратегии, Алекс милостиво принял план Тима касательно нового грабежа. Объектом налёта должен был стать дом некой одинокой любительницы кошек. Вскоре друзья уже кружили вокруг жилья выбранной ими жертвы.

Женщина занималась упражнениями по системе йогов, а её ухоженные кошки мирно разбрелись по дому, когда раздался звонок в дверь, сопровождаемый дежурной фразой Алекса об истекающем кровью друге и необходимости позвонить. Хозяйка твёрдо ответила, что она полна сочувствия, но пускать в свой дом посторонних ночью не станет. Тем более что неподалёку есть кабачок с телефоном. В ответ послышались извинения с одобрением такой мудрой осторожности — мало ли какие подонки могут шляться по ночам? Обе стороны сделали вид, что поверили друг другу: налётчики, нарочито топая, как бы ушли, а встревоженная женщина тут же позвонила в полицию.

— Знаете, — сказала она, — возможно, моя тревога напрасна, но настораживает сходство ситуации с нападением на дом писателя, о котором сообщили газеты.

Полицейские решили, что их приезд будет нелишним. Между тем Алекс уже успел забраться в дом через окно под крышей, намереваясь отворить входную дверь всей шайке.

Увидев пришельца, хозяйка пришла в ярость.

— Не прикасайся к этой скульптуре, ублюдок! — закричала она Алексу. — Это произведение искусства!

Речь шла о скульптуре фаллоса с центром тяжести, расположенным в двух сливающихся полушариях, из которых, как из мошонки, поднимался ствол. Тронутый рукой, фаллос качал головкой вверх-вниз, постепенно возвращаясь в исходное положение.

Под музыку Россини началось комическое, и, в то же время, смертельное балетное pas de dues: хозяйка, вооружившись бюстом Бетховена, кидалась на пришельца, который, увёртываясь, оборонялся тяжёлым фаянсовым фаллосом. Женщина пылала ненавистью и презрением к своему противнику. Она сохранила спортивную форму и сумела нанести ему ощутимый удар бюстом композитора.

Балет тут же закончился: сбитый с ног Алекс, ухватился за жертву и опрокинул её на пол; затем он вскочил и занёс над ней своё экзотическое оружие. Панический ужас женщины, раскрытый в беззвучном крике рот, в который обрушил скульптуру-фаллос Алекс. Великолепная находка режиссёра — нарисованный кричащими красками «двухэтажный» рот с двойным набором зубов и двумя парами губ — вызывает ощущение катастрофы и ужаса.

Открыв наружную дверь, Алекс услышал звуки полицейской сирены. Он предложил друзьям бежать, но Тим ударил его по лицу заранее припасённой бутылкой. Ослеплённый, обливающийся кровью и кричащий от боли и ненависти Алекс оказался в полной власти у прибывших полицейских.

В участке он поначалу вёл себя нагло, и, прибегнув к защите демократического законодательства, заявил:

«— Вы не дождётесь от меня ни одного слова, пока я не увижу своего адвоката, Законы я знаю, выродки поганые.

Конечно же, это вызвало у всех громкий смех, а главный из них сказал:

— Отлично, отлично, ребята, начнём с того, чтоб показать ему, что мы, во-первых, тоже законы знаем, а во-вторых, что знание законов это ещё не всё. — У него был голос светского джентльмена, говорил он с этакой утомлённой ленцой».

Следующая сцена снята отнюдь не в стиле балета, а, скорее, в духе триллера. Полицейские профессионально-садистски избили Алекса, и он, утирая кровь, канючил:

«Простите, я был очень не прав, простите, простите, просите! Это не я, я не такой плохой! Меня обманом завлекли мои дружки!»

Подошедшему инспектору, курировавшему Алекса как социально неблагополучного юношу, объяснили истерзанный и окровавленный вид его подопечного:

«— Насилие порождает насилие. Он оказывал сопротивление при задержании. Если хотите ему пару раз врезать, нас не стесняйтесь. Его подержат!»

Тот и не подумал отказываться. Он наклонился над Алексом и…

«плюнул мне прямо в лицо, а потом вытер свой рот тыльной стороной ладони. А я принялся вытирать оплёванное лицо кровавым платком, на разные лады повторяя: „Благодарю вас, сэр, спасибо вам большое, сэр, вы очень добры ко мне, сэр, спасибо“.

Теперь мусора принялись составлять протокол моего допроса, чтоб я его потом подписал, а я подумал, ну и пусть, будь оно всё проклято, если эти выродки стоят на стороне Добра, тогда я с удовольствием займу противоположную позицию».

Убийцу приговорили к четырнадцати годам заключения. Алекс утратил своё имя, став номером 6655321.

Хитрый юнец, впрочем, и в тюрьме устроился неплохо; даже его страсть к музыке была удовлетворена, поскольку, став любимцем священника, он сопровождал религиозные проповеди проигрыванием дисков с духовной музыкой Баха, Генделя и других классиков. Под влиянием своего пастыря и наставника, вечно пребывающего в подпитии, Алекс пристрастился читать Библию. Отныне его видения, сопровождающие прослушивание музыки, приобрели сексуально-религиозный характер:

«Проигрыватель играл чудесную музыку Баха, и я, закрыв глаза, воображал, как принимаю участие и даже сам командую бичеванием и вбиваю гвозди, одетый в тогу по последней римской моде».

Для точности отметим, что Малколм МакДауэлл в сцене избиения бичом Иисуса, щеголял, разумеется, отнюдь не тогой (одеждой сугубо гражданской), а блестящими воинскими доспехами римского легионера. Актёр вложил столько страсти в бичевание Христа, что, казалось, его герой был близок к оргазму.

В устах тюремного священника («свища», как называли его заключённые), проповеди Добра выглядели комично:

«Сборище отпетых идиотов, вот вы кто, продающих первородство за жалкую миску холодной похлёбки. Возбуждение, связанное с кражей, насилием, влечением к лёгкой жизни — стоит ли эта игра свеч, когда у вас есть веские доказательства — да, да, неопровержимые доказательства того, что ад существует? Я знаю, знаю, друзья мои, на меня снисходили озарения, и в видениях я познал, что существует место, мрачнее любой тюрьмы, жарче любого пламени земного огня, и там души нераскаявшихся преступных грешников вроде вас… и нечего мне тут хихикать, что за смешки, будь вы неладны, прекратите смех!.. Да, вроде вас, говорю я, вопят от бесконечной непереносимой боли, задыхаясь от запаха нечистот, давясь раскалёнными экскрементами, при этом кожа их гниёт и отпадает, а во чреве бушует огонь, пожирающий лопающиеся кишки. Да, да, да, я знаю!».

Всякий раз, когда раздавались оскорбительные для проповедника звуки, перебивающие проповедь и вызывающие смех заключенных, к насмешникам бросались тюремные надзиратели. Раздавались оплеухи и зуботычины.

Симбиоз священника и Алекса был взаимовыгодным: номер 6655321 доносил своему патрону обо всех тайных делишках своих собратьев по заключению, а тот доводил их до сведения тюремного начальства, обеспечивая себе на будущее более высокую церковную должность.

Однажды между ними состоялся разговор на тему, ставшую очень важной для заключённого: правда ли, что существует метод учёного Людовика, подавляющий агрессивность, причём тот, кто проходит курс подобного программирования, освобождается от прохождения дальнейшего срока лишения свободы? Священник подтвердил правильность сведений, полученных Алексом, но поделился с ним своими сомнениями на этот счёт:

«— Весь вопрос в том, действительно ли с помощью лечения можно сделать человека добрым. Добро исходит изнутри, номер 6655321.Добро надо избрать. Лишившись возможности выбора, человек перестаёт быть человеком».

«Подобный кал свищ мог извергать часами», — комментирует богословские идеи рассказчик, с преданной почтительностью глядя в глаза священнику. Практичного Алекса, конечно же, менее всего занимала проблема свободы выбора между добром и злом. Он отсидел в тюрьме два года из четырнадцати и хотел воспользоваться любой возможностью выйти на свободу, вернуться к прежнему образу жизни, сколотить новую шайку и жестоко отомстить бывшим дружкам за их предательство. В конце концов, в романе так всё и случилось, только пути в клинику доктора Бродского, на практике применявшего метод Людовика, оказались в фильме иными, чем у писателя Бёрджесса.

По версии Кубрика, Алекс вызвался лечиться сам, так что выбор в пользу добра был сделан им самостоятельно, хотя и неискренне. В книге всё произошло при гораздо более серьёзных обстоятельствах: камера Алекса была переполнена, все нары в ней были заняты, и когда в неё подселили ещё одного арестанта, произошёл взрыв. Новенький, оказавшийся лишним, тут же стал претендовать на лидерство и на лучшее место в камере, выдавая себя за «вора в законе». Ему никто не поверил, но ночью он залез на верхние нары, принадлежащие Алексу, и, мало того, стал приставать к их хозяину. Такое поведение вовсе не свидетельствовало о гомосексуальности незваного гостя; дело было всё в тех же претензиях на принадлежность к тюремной элите, с её особыми привилегиями. Увы, вопреки своим непомерным притязаниям, бедолага был слишком немощен, чтобы отстаивать их силой. Алексу не составило труда «раскроить ему харю кулаком» и сбросить на пол.

На этот раз сокамерники сочли полезным укротить зарвавшегося «фраера». Били его все, но, по выражению Доктора, одного из заключённых, скорее, символически, чем по-настоящему. А вот Алекс пустился во все тяжкие.

«Я измолотил его всего кулаками, обработал ногами (на них у меня были башмаки, хотя и без шнурков), а потом швырнул его — хрясь-хрясь-хрясь — головой об пол. Ещё разок приложил башмаком по тыкве, он всхрапнул, вроде бы засыпая…».

Утром оказалось, что беднягу забили насмерть, причём никто не сомневался, что «замочил» его именно Алекс.

Новое тяжкое преступление привело к тому, что министр внутренних дел, прибывший в это время в тюрьму с целью найти подходящий объект для экспериментов по практическому применению методики «Людовика-Бродского», остановил свой выбор на неисправимом убийце.

По словам Алекса, министр был примечательной личностью —

«высоченный голубоглазый дядя в таком роскошном костюме, блин, каких я в жизни не видывал: солидном и в то же время модным до невозможности. Нас, бедных зеков, он словно в упор не видел, а говорил поставленным, интеллигентным голосом: „Правительство не может больше мириться с совершенно устаревшей, ненаучной пенитенциарной системой. Собрать преступников вместе и смотреть, что получится! Вместо наказания мы создаём полигоны для отработки криминальных методик. Кроме того, все тюрьмы нам скоро понадобятся для политических преступников. А обычный уголовный элемент, даже самый отпетый, лучше всего реформировать на чисто медицинском уровне. Убрать криминальные рефлексы, и дело с концом. За год полная перековка. Наказание для них ничто, сами видите. Им это их так называемое наказание даже нравится. Вот, начинают даже убивать друг друга“. И он обратил жёсткий взгляд голубых глаз на меня».

Впрочем, конец этой встречи был одним и тем же, что в фильме, что в романе; министр решил без колебаний:

«— Вот его первым в это дело и запустим. Молод, агрессивен, порочен…

Вот эти-то жёсткие слова, блин, как раз и оказались вроде как началом моего освобождения».

Легко ли быть «заводным апельсином»?

Бёрджесс нашёл удивительно ёмкий и многозначный термин для названия своего романа. На жаргоне кокни (обитателей рабочих кварталов Лондона) «заводной апельсин» — это нечто странное и противоестественное, замысловатое и, скорее всего, ненужное. С другой стороны, апельсин (orange) созвучен слову «orang» — «человек» в Малайзии, где семь лет прожил Бёрджесс. Следовательно, в ассоциативном ряду писателя — «заводной апельсин» — это «зомбированный», и потому ненастоящий человек, выпадающий из ряда нормальных людей. То, что он запрограммирован на добро, в глазах писателя и режиссёра не имеет ровно никакого значения, причём, по их замыслу, неоспоримым доказательством правоты подобного подхода и должна послужить история Алекса.

Метод Людовика, придуманный Бёрджессом, — один из видов аверсивной (от латинского «aversio» — «отвращение») терапии, действительно существующей в медицинской практике. Подобным способом, например, лечили алкогольную зависимость. Алкоголику сначала вводили апоморфин — препарат, обладающий рвотным действием, а затем предлагали выпивку. Повторное совпадение этих двух событий — тошноты и рвоты, вызванных действием препарата, и приёма алкоголя — накрепко связывалось в памяти пациента, так что вид, запах и вкус спиртного начинал потом вызывать отвращение и рвотный рефлекс и без подкрепления апоморфином. Заметим, что поскольку алкоголизм не побеждён и поныне, приходится признать, что описанная методика отнюдь не всесильна.

Сыворотка Людовика, которую вводили Алексу во время его психологического программирования, очень напоминала по действию апоморфин, но была гораздо более мощным средством. После инъекции препарата пациента фиксировали в кресле, обеспечивали неподвижность его головы, вставляли специальные расширители век, не позволяющие ему закрывать глаза, и в таком виде ввозили в кинозал.

Прежде всего, ему показали запись фильма, в котором группа молодых хулиганов избивает случайного прохожего.

«Мальчики делают из него настоящую котлету — трах, трах, трах его кулаками, рвут одежду, а потом, обнажённого бьют ещё сапогами, сапогами (он лежит уже весь в крови и грязи, сваленный в придорожную канаву), после чего, конечно же, мальчики скоренько рвут когти. Потом крупным планом тыква этого избитого; красиво струится красная кровь».

Напоминаю, что вид крови и беспомощность жертвы вызывают у садиста не просто чувство наслаждения, но и приводят его в состояние сексуального возбуждения. Алекс поначалу реагирует на насилие привычным для него способом, но при этом чувствует какое-то усиливающееся недомогание.

«Однако я пытался от этого отвлечься, сосредоточив своё внимание на следующем фильме. В этот раз на экране сразу появилась молоденькая киса, с которой проделывали добрый старый сунь-вынь — сперва один мальчик, потом другой, потом третий и четвёртый, причём из динамиков нёсся истошный крик пополам с печальной и грустной музыкой. Так что, когда дело дошло до шестого или седьмого мальчика, который, ухмыляясь и похохатывая, засадил, и девочка зашлась от крика, вторя жуткой музыке, меня начало подташнивать. По всему телу пошли боли, временами я чувствовал, что вот-вот меня вытошнит, и подступала тоска, блин, оттого, что меня привязали и я не могу шевельнуться в кресле.

Потом без перехода пошёл следующий кусок фильма; на этот раз показали просто человеческое лицо, очень вроде как бледное, которое удерживали неподвижным и делали с ним всякие пакостные вещи. Меня слегка прошиб пот, в кишках всё болело, ужасно мучила жажда, в голове стучало — бух-бух-бух, и хотелось только одного: не видеть, не видеть этого, иначе стошнит. Но я не мог закрыть глаза, и даже скосить зрачки в сторону, я не мог отвести их от линии огня этого фильма. Так что, хочешь не хочешь, я видел всё-всё, что делали с этим лицом и слышал кошмарные исходящие от него крики. Меня всего корчили спазмы, и я смотрел, как сперва бритвой вырезали глаза, потом полоснули по одной щеке, потом — вжик-вжик-вжик по всему лицу, и красная кровь брызнула на линзу объектива. <…>

Резь в животе, головная боль и жажда мучили меня невыносимо, причём всё это наваливалось на меня как бы с экрана. Я закричал:

— Остановите! Пожалуйста, остановите фильм! Я не могу больше. — И голос доктора Бродского:

— Остановить? — Как ты сказал, остановить? Ну что ты, мы ещё только начали».

Миссис Брэном, помощница доктора Бродского и лечащий врач Алекса, на вопрос, своего подопечного, почему его так мучит просмотр сцен насилия, ответила так:

«— Когда человек здоров, он отзывается на зло чувством страха и дурноты. Вы выздоравливаете, вот и всё».

Ночью Алексу приснился символический сон, схожий с одним из просмотренных днём фильмов:

«Хохочущие мальчики резвились с молоденькой киской, которая обливалась кровью и кричала, а вся её одежда была изодрана в клочья. Я был среди тех, кто с ней шустрил — одетый по последней молодёжной моде, я хохотал и был вроде бы за главаря. А потом меня словно бы парализовало, я почувствовал дурноту, и все остальные мальчики принялись надо мной громко потешаться».

На следующий день Алексу показывали фильмы, запечатлевшие зверства фашистов, и тут случилось непредвиденное: с экрана зазвучала его любимая Девятая симфония!

«— Грех, — сказал я сквозь ужасную дурноту, — грех использовать таким образом Людвига вана. Он никому зла не сделал. Бетховен просто писал музыку. — И тут меня стошнило, так что им пришлось принести тазик, сделанный в форме почки.

— Ничего не поделаешь, — ответила доктор Брэном. — Каждый убивает то, что любит, как сказал один поэт, сидевший в тюрьме. В этом есть некий элемент наказания.

— Грязные выродки, — со всхлипом проговорил я. Нечестно, чтобы я становился больным, когда слушаю чудесного Людвига вана, Г. Ф. Генделя или ещё кого-нибудь.

Оба постояли с видом слегка вроде как задумчивым. Наконец доктор Бродский сказал:

— Разграничение всегда непростое дело. Мир един, жизнь едина. В самом святом и приятном всегда присутствует доля насилия — в любовном акте, например; да и в музыке, если уж на то пошло. Нельзя упускать шанс, парень. Выбор ты сделал сам».

В один из дней инъекции отменили, но жажда, чувство дурноты, выжжености внутренностей и боли во всём теле, сопровождающие просмотр кинофильмов, остались.

К концу второй недели Алексу вернули одежду, отдали даже опасную бритву, отобранную при аресте. Бывшего заключенного номер 6655321 пригласили в зал, заполненный знакомыми и незнакомыми людьми, среди которых он заметил министра внутренних дел, начальника тюрьмы, надзирателей. Обращаясь к ним, доктор Бродский представил им объект эксперимента:

«— Как вы сами можете убедиться, он здоров и прекрасно выглядит. Он выспался, хорошо позавтракал, наркотиков не получал, гипнотическому воздействию не подвергался. Завтра мы уверенно выпустим его в большой мир, и он будет добр, как самаритянин, всегда готовый прийти на помощь словом и делом. Не правда ли, разительное превращение — из отвратительного громилы, которого приговорили к бессмысленному наказанию около двух лет назад и который за два этих года ничуть не изменился. Не изменился, я сказал? Это не совсем так. Тюрьма научила его фальшивой улыбке, лицемерным ужимкам, сальной льстивой ухмылочке. Она и другим порокам обучила его, а главное — утвердила в тех, которым он придавался прежде. Но довольно слов, смотрите же».

Свет в зале потух, и два прожектора, направленные на эстраду, осветили круг, подобный цирковой арене. И бедный Алекс поневоле оказался в роли клоуна. К нему вышел этакий агрессивный и нахальный верзила.

— Привет, дерьма кусок! — приветствовал он Алекса. — Ненавижу таких гадов как ты.

Он принялся ловко и артистично наносить бедняге пощёчины, крутить уши, щёлкать по носу, больно наступать на ноги.

— Если хочешь со мной за это посчитаться, давай, начинай! — дразнил свою жертву верзила.

«Я уже знал, что бритву надо выхватить очень быстро, пока не накатила убийственная тошнота, которая превратит радость боя в ощущение близости собственной ужасной кончины. Однако едва лишь моя рука нащупала в кармане бритву, перед моим внутренним оком пронеслась картина того, как этот мерзавец, захлёбываясь кровью, вопит и просит пощады, и сразу за этой картиной нахлынули ужасная тошнота, сухость в горле и боль, так что мне стало ясно: надо скоренько менять своё отношение к этой скотине, поэтому я похлопал себя по карманам в поисках сигарет или бабок, но вот ведь, блин, — ни того, ни другого. И я плаксивым таким голосом говорю, протягивая ему бритву:

— Прошу тебя, возьми, пожалуйста, вот это. Маленький презент. — На что он ответил:

— Нечего совать мне свои паршивые взятки. Этим ты меня не проведёшь.

— Прошу тебя, я обязательно должен что-нибудь для тебя сделать. Можно я почищу тебе ботинки?

Я опустился на колени и принялся лизать его грязные вонючие башмаки. А он на это хрясь мне ботинком в рот, правда, не слишком больно.

Доктор Бродский остановил его:

— Спасибо, хватит».

Актёр поклонился и танцующей походкой комедианта ушёл со сцены.

Обращаясь к публике, доктор Бродский продолжал:

«— Наш объект, как видите, парадоксально понуждается к добру своим собственным стремлением совершить зло. Злое намерение сопровождается сильнейшим ощущением физического страдания. Чтобы совладать с этим последним, объекту приходится переходить к противоположному модусу поведения».

Эксперимент продолжился. В зале вновь выключили свет и зажгли прожекторы. В их свете к Алексу вышла девушка, одетая лишь в узенькие трусики.

«И первой промелькнувшей у меня в голове мыслью было, что не худо было бы её тут же на полу и оформить по доброй старой схеме сунь-вынь, но сразу же, откуда ни возьмись, нахлынула тошнота».

Покуда объект эксперимента корчился на полу, подавляя позывы на рвоту, превозмогая боль во всём теле и сухость во рту, «…девочка улыбнулась и ускакала, поклонившись публике, которая разразилась аплодисментами».

«— Вот вам истинный христианин! — воскликнул доктор Бродский. — Он с готовностью поставит другую щёку; он взойдёт на Голгофу, лишь бы не распинать других; при одной мысли о том, чтобы убить муху, ему станет тошно до глубины души. Он перевоспитан!

— Главное, — провозгласил министр внутренних дел, — метод работает!»

На следующий день газеты запестрели фотографиями министра внутренних дел и его заявлениями о «близости эры полной победы над преступностью, когда не надо будет опасаться подлых нападений хулиганов, извращенцев, грабителей». Рядом красовалось фото и самого Алекса: вот он — «первый выпускник Государственного Института Исправления Преступных Элементов, излеченный всего за две недели и ставший теперь законобоязненным добрым гражданином».

Между тем, для бывшего заключённого свобода оборачивалась весьма ощутимыми бедами. Вернувшись в родительский дом, он не увидал ни изображения нагой женщины в своей комнате, ни своего музыкального центра (конфискованного по суду), ни любимого удава (подохшего без должного ухода за время отсутствия хозяина). Мало того, смущённые родители признались, что сдали комнату сына в аренду квартиранту, причём расторгнуть этот договор невозможно. Мать плакала, квартирант по-сыновьи утешал её, что же касается Алекса, то он остался без пристанища.

Машинально он подал милостыню подошедшему к нему на улице попрошайке, который, взяв деньги, продолжал пристально вглядываться в своего благодетеля. Узнав в нём бандита, когда-то со своими дружками зверски избившего его, бродяга с ненавистью вцепился в своего обидчика, позвав на помощь своих соседей-нищих. Сбежавшись, они устроили самосуд над бывшим насильником, не способным теперь дать сдачи своим мучителям. К счастью, вовремя подоспела патрульная машина, но радость Алекса тут же сменилась ужасом: в представителях власти и правопорядка он признал Тима и Джорджика (по версии Бёрджесса, вторым полицейским был Биллибой!). Отныне бывшие бандиты защищали закон. Выдав своему врагу многообещающий задаток в виде удара кулаком и разбив ему лицо в кровь, они отвезли его за город и избили до полусмерти, бросив без сознания неподалёку от шоссе в безлюдном месте. Ледяной дождь привёл избитого в чувство. Он отчасти добрёл, а отчасти дополз до символического указателя: «Home» («Прибежище»). Едва дотянувшись до дверного звонка, Алекс позвал на помощь:

— Помогите, меня избили полицейские!

Он упал через порог и был поднят на руки молодым атлетом.

Так Алекс вновь оказался у писателя, сразу же узнавшего его. Правда, не в качестве бандита (во время налёта члены шайки были в масках), а как человека, запрограммированного на непротивление насилию, фотографию которого напечатали все газеты.

Своими побоями Алекс и его дружки-бандиты повредили писателю позвоночник; теперь тот не владел нижними конечностями. Самое же печальное — умерла его любимая жена, так и не оправившись после группового изнасилования и избиения. Теперь вместе с Александером жил молодой атлет по имени Джулиан; он и носил писателя по дому в инвалидной коляске.

Сочувственно глядя добрыми глазами на жертву полицейского произвола, хозяин дома говорил:

— Вы не первый, кому мы с Джулианом оказываем помощь. Полицейские часто бросают свои жертвы в этом месте за городом. Что касается вас, то вы попали к нам по воле самого провидения, ведь вы можете помочь людям узнать всю правду о новых порядках в нашей стране. Джулиан, приготовь ванну молодому человеку!

Писатель позвонил знакомым журналистам, говоря, что народ должен на примере Алекса узнать о подлых делах правительства: оно набирает в полицию головорезов; финансирует антигуманные методики программирования людей; готовится ввести тоталитарный режим. Пока ещё не поздно, надо отстоять демократические права и свободы.

И тут произошло то, что ввергло писателя в шок — Алекс, нежась в ванне, запел ту самую песню из мюзикла «Поющий под дождём», которую распевал во время бандитского налёта. Писатель понял, что убийца его жены — именно этот человек, которого он приютил в своём доме. Гуманист превратился в судью и палача в одном лице. Преступника, избежавшего наказания, он решил казнить сам, обратив его смерть во благо обществу. Ведь таким способом надёжнее всего обеспечивался всеобщий интерес к делу Алекса, и, как результат, — разоблачение зловещих планов министерства внутренних дел. При этом писатель понимал, что обрекает на гибель и себя самого: несложно будет выяснить, что смерть убийцы и насильника, ставшего жертвой, — дело рук его, хозяина дома.

Словно члены трибунала, Александер и Джулиан перечисляют Алексу преступления, совершённые «неизвестными» бандитами. При этом приговорённому к казни наливают вино с подмешанным в него снотворным.

Дав интервью приглашённым журналистам, молодой человек засыпает, а, проснувшись под музыку Девятой симфонии, оказывается запертым в комнате на верхнем этаже «Дома». Муки его непереносимы и он выбрасывается из окна, в полном соответствии с приговором, вынесенным ему писателем Александером.

Но Алекс не умер. Он очнулся в больничной палате, загипсованный с ног до головы. И оказалось, что программа, делавшая его безобидным «заводным апельсином», больше не властна над ним. По версии книги, это стало результатом проведённой ему гипнопедии. Тут Бёрджесс явно противоречит себе: Алекс был в коме, так что обучение во сне ему никак не могло проводиться! Кубрик же и вовсе обошёлся без каких-либо объяснений — предполагается, что всё случилось благодаря физической травме, полученной при попытке самоубийства.

Итак, налицо возвращение прежнего Алекса — агрессора, неспособного к состраданию. Его «исцеление» подтверждается и психологическим тестированием, проведенным улыбчивой женщиной-психиатром: Алекс злобно и нагло трактует ситуации, представленные на специальных тестах-рисунках.

Доволен и он сам, и министр внутренних дел, навестивший больного и посуливший ему после выписки из больницы необременительную службу с хорошим окладом. Последовал намёк, что главный обвинитель Алекса — некий «подрывной писатель» — надёжно изолирован и не сможет теперь никому навредить, ни убийце своей жены, ни правительству. Взамен от молодого человека потребуется обелить правительство с помощью прессы. Оно виновато лишь в том, что неосторожно поверило ложным идеям, авторы которых будут сурово наказаны. Алекс, разумеется, согласен на всё, и министр вручает ему подарок правительства — роскошный музыкальный центр.

Звучит Девятая симфония Бетховена; толпа набежавших фоторепортёров снимает дружеские объятия Алекса с министром внутренних дел. Оставшись один, молодой человек, как встарь, отдаётся под музыку своим привычным садистским сексуальным фантазиям.

Обсуждение результатов эксперимента

У учёных есть традиция — описание научных наблюдений завершать разделом: «обсуждение результатов». История перипетий Алекса — эксперимент вдвойне: во-первых, речь идёт об опыте, поставленном в рамках «методики Людовика-Бродского»; во-вторых, о притче, придуманной Бёрджессом и экранизированной Кубриком, то есть о своеобразном психологическом исследовании, выполненном средствами литературы и кино. Прежде, чем переходить к оценке результатов, полученных всеми исследователями, реальными и выдуманными, познакомимся с ещё одной фантастической идеей, выдвинутой Станиславом Лемом и описанной им в романе «Возвращение со звёзд».

Речь идёт о беатризации, суть которой сводится к следующему:

«В раннем периоде жизни воздействовали на развивающиеся лобные доли мозга протеолитическими энзимами. Результат был неплохой, агрессивные влечения снижались на 80–80 %, исключалась возможность ассоциативных связей между актами агрессии и центрами положительных ощущений. Наибольшим достижением считалось то, что перемены не сказывались на развитии интеллекта и формировании личности и — что, быть может, ещё важнее, — не чувство страха лежало в основе этих ограничений. Иными словами, человек не убивал не потому, что боялся самого этого акта. Такой результат повлёк бы за собой невротизацию. Человек не убивал потому, что это не приходило ему в голову».

Иными словами, беатризация приводила к подавлению агрессивности не из-за наложения запрета, а из-за отсутствия приказа.

«— Но ведь беатризованные были людьми вполне нормальными, они могли представить себе всё, а значит, и убийство! Что же в таком случае удерживало их от его осуществления?»

Ответ на этот вопрос искал Эл Брегг, космонавт, вернувшийся на Землю. Он не узнавший её, так она изменилась за сто лет, прошедшие с момента, как он её покинул. И произошло это благодаря беатризации. Объяснения специалистов сводились к тому, что беатризованные, представляя себе убийство,

«испытывали отталкивающее чувство, высшую степень отвращения. Особенно интересными были показания исследуемых, перед которыми была поставлена задача: преодолеть барьер, воздвигнутый в их сознании. Никто не мог этого сделать. У одних превалировали психические явления: желание скрыться, выбраться из ситуации, в которую их поставили. Возобновление опытов вызывало у этой группы сильные головные боли. У других преобладали физические расстройства: беспокойное дыхание, ощущение удушья; это состояние напоминало кошмары, но люди жаловались не на страх, а лишь на физические страдания.<…> Запрет убийства распространялся на всех высших животных; он не касался лишь пресмыкающихся, а также насекомых».

Историки приводили интересные факты противодействия беатризации, с момента её повсеместного проведения. Были и саботаж, и вооружённые стычки с правительственными силами, и убийства врачей. Потом

«наступило кажущееся спокойствие. Кажущееся потому, что именно тогда начал зарождаться конфликт поколений. Беатризованная молодёжь, подрастая, отбрасывала значительную часть достижений общечеловеческой культуры: нравы, обычаи, традиции, искусство, всё это подвергалось коренной переоценке. Перемены охватили самые различные области — от сексуальных проблем и норм общежития, до отношения к войне. <…> Мужчина уже не мог понравиться женщине бравадой, рискованными поступками, а ведь литература, искусство, вся культура веками черпала из этого источника: любовь перед лицом смерти. Отелло убил из любви. Трагедия Ромео и Джульетты… <…> Беатризованная молодёжь чуждалась собственных родителей. Не разделяла их интересов. Питала отвращение к их вкусам. На протяжении четверти века приходилось издавать два типа журналов, книг, пьес — одни для старшего, другие для младшего поколения».

Ко времени возвращения со звёзд Брегга, на Земле восторжествовала стабильность. Все давно позабыли о том, что когда-то здесь жили существа, способные на убийство: сама мысль о подобных монстрах могла вызвать панику у беатризованного человека. Так и произошло со знакомой Брегга: она попыталась подавить в себе неприязнь к бывшему космонавту и попросила его остаться у неё в доме, но, в конце концов, ей так и не удалось победить свой инстинктивный ужас перед тем, кто способен хотя бы мысленно представить себе убийство.

Зато со второй подругой ему повезло больше — она приняла специальный (и, по-видимому, запрещённый в быту) препарат, на время частично снимающий эффект беатризации:

«Её лицо исказилось. Она задышала громче, посмотрела на свою руку. Кончики пальцев дрожали.

— Уже… — тихо сказала она и улыбнулась, но не мне. Её улыбка стала восторженной, зрачки расширились, заполняя глаза, она медленно отклонилась, пока не оказалась на сером изголовье, медные волосы рассыпались, она смотрела на меня с каким-то торжествующим восхищением.

— Поцелуй меня».

Интересно, что романы Бёрджесса и Лема были написаны и опубликованы практически в одно и то же время. Как схожи и в то же время, как различны идеи и фантазии обоих авторов! И тот и другой видят родство насилия с половым поведением. И поляк, и англичанин связывают подавление агрессивности с необходимостью коренной перестройкой личности. Оба предвидят, что изобретение методики, позволяющей сделать реальностью библейский запрет «Не убий!», повлечёт за собой такое широкомасштабное вмешательство в психику людей, подобного которому человечество ещё не знало.

Важно, что оба писателя и режиссёр так верно определили самые болевые точки проблемы, что их произведения могут служить пособием для изучения природы агрессивности.

Рассмотрим узловые аспекты этой проблемы.

Характер агрессивности Алекса

Американские психологи Роберт Бэрон и Дебора Ричардсон так определяют феномен агрессивности:

«Агрессия — это любая форма поведения, нацеленная на оскорбление или причинение вреда другому живому существу, не желающему такого обращения».

Это определение можно упрекнуть в некоторой ограниченности. Мне ближе взгляды психоаналитика Эриха Фромма, считавшего в своей книге «Анатомия человеческой деструктивности», что объектом агрессии может стать и неодушевлённый предмет. В качестве примера можно сослаться на поведения художника Чарткова, героя гоголевского «Портрета», скупавшего талантливые картины и уничтожавшего их.

«Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на неё кидался, рвал, разрывал её, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья».

Менее всего он думал при этом об ущербе, который приносил своими актами вандализма. Агрессивность Чарткова была направлена против прекрасных произведений искусства как таковых, поскольку ему самому было не под силу создать нечто подобное: свой собственный художественный дар он вовремя не реализовал (говоря словами Давенпорта, он «потерял гончую, гнедую кобылу и дикую голубку»).

И ещё один, на мой взгляд, немаловажный упрёк можно адресовать психологам: их определение не делает различия между насильником и тем, кто даёт ему достаточно болезненный отпор. Об этом разговор ещё предстоит.

Итак, чем же вызвана агрессивность Алекса?

Курирующий его инспектор, тот самый, что плюнул в лицо своего подопечного, когда тот совершил убийство, поражается:

«У тебя здоровая обстановка в семье, хорошие любящие родители, да и с мозгами вроде бы всё в порядке. В тебя что, бес вселился, что ли?»

Если даже принять спорную версию о любящих родителях (то-то они променяли своего сына на квартиранта!), то, по Бёрджессу и Кубрику, весь остальной мир — сплошной зверинец, населённый исключительно монстрами и садистами. В романе эта демонстрация всеобщей агрессивности до смешного прямолинейна. Чего стоит один лишь перечень сокамерников Алекса: пакистанец Зофар (старый вор), Доктор, Еврей, «специалист по сексуальным преступлениям» Джорджон и некто Уолл, человек без особых примет, если не считать отсутствия у него одного глаза. Словом, все-все — представители всех народов, профессий и слоёв общества, физически здоровые и инвалиды — все садисты и преступники, реальные или потенциальные. Почти по Генриху Гейне:

В ту же дудку жарит всяк — И профессор и босяк!

По Бёрджессу, Алекс, выйдя на свободу, был избит не бродягой и его друзьями, а стариками-интеллектуалами, мирно читающими в стенах Публичной библиотеки научные статьи, книги и газеты! Кубрик поступил куда разумнее, оставив в покое английскую профессуру, но вот, что интересно: и бродяги, согласно версии писателя, и завсегдатаи библиотеки, по версии режиссёра, избивая Алекса, были охвачены одной и той же чёрной завистью и ненавистью.

«Все кричали что-то вроде: „Убей его, топчи его, по зубам его, по роже!“ и прочий кал, но меня-то не проведёшь, я понимал, в чём дело. Для них это был шанс отыграться за свою старость, отомстить молодости».

Вывод авторов очевиден: этот мир вокруг так уж подл, что поневоле и сам садистом станешь!

Разумеется, наш мир — далеко не сахар, но было бы большой ошибкой принять на веру утверждения Алекса о всеобщей ненависти, изначально направленной на него. Прежде всего, ведь сам он и виноват в том, что те, кто хоть раз с ним встречался, любви к нему не испытывают (вспомним его бывших дружков, писателя, бродягу и т. д.). Кроме того, Алекс проецирует на всех свои же садистские чувства и намерения. Отчасти это делается по механизму психологической защиты, а отчасти — потому, что такова уж его натура: он ждёт подлостей от всех и упреждает её собственной подлой агрессивностью. Впрочем, выбирая жертву для очередной садистской выходки, он больше руководствуется её беззащитностью, чем другими соображениями. Редким исключением является тот случай, когда его агрессия приобрела инструментальный характер в борьбе за власть в шайке и драться пришлось почти на равных, пользуясь преимуществом внезапности нападения и орудуя ножом.

Бёрджесс считает, что агрессивность его героя порождена избытком юношеской энергии и нонконформизмом, свойственным молодёжи. С учётом того, что новичка били сообща, можно, конечно, попытаться объяснить поведение Алекса незрелостью его психологии, его некритичным отношением к подстрекательскому примеру сокамерников, феноменом деиндивидуализации, типичным для группового насилия. Когда речь идёт о юношеской агрессивности, такие объяснения вполне оправданы, но к Алексу-то они имеют весьма далёкое отношение.

Начнём с того, что подростки, действительно, склонны к реакции группирования, причём вместе они ведут себя агрессивно, совершая криминальные поступки, на которые по отдельности каждый из них не решился бы. Сокамерники Алекса, однако, никак не вписываются в рамки подростковой криминальной группы.

Феномен деиндивидуализации, конечно же, сыграл свою роковую роль в убийстве бедняги-заключённого, но он не объясняет всё случившееся. В самом деле, в толпе, охваченной общей противозаконной идеей, обостряются все инстинкты, прежде всего, половой, а также растормаживается агрессивное влечение к деструктивности. Особое значение принимает при этом перспектива преступника остаться неузнанным. Подобное очень характерно для сексуальных преступлений, совершаемых в армии. Вот, скажем, зарисовка, сделанная Нельсоном Бассом и относящаяся к революционным событиям в Эквадоре: правительственные войска захватили деревушку, мужчины из которой воюют на стороне повстанцев. Жертвы насилия не знают своих обидчиков, и потому те рассчитывают на свою полную безнаказанность.

«Послышался торопливый топот взвода солдат.

— Сюда побежала! — возбужденно кричал один из преследователей.

— Тут она! Тут! — слышался из темноты голос другого.

— Вот в этих кустах! Давай, окружай!

— Ага, лапочка! — захлёбываясь, бормотал кто-то. — Попалась, радость моя!

Девушка, судя по голосу, совсем юная, безуспешно пыталась освободиться из жадных солдатских рук, сжавших её клещами.

— Ради Бога! Пресвятая Дева! Отпустите меня! Я не знаю, чего вы хотите.

А руки солдат стискивали девушку всё крепче. Платье её изодрали в клочья. В темноте под деревьями, где она совсем недавно играла с друзьями, теперь ушедшими в горы, распластали на земле её тело. Она чувствовала только боль, причиняемую торопливо сменявшими друг друга мужчинами: пятый, шестой, седьмой, восьмой…

Когда, запыхавшись, прибежала новая кучка солдат, девушка лежала на земле, словно мёртвая. Конвульсивным движением она стыдливо прикрывала руками низ живота, залитый кровью.

— Всё! Больше ни на что не годна! — в сердцах сказал солдат, дёрнув её за волосы.

Это была земля, изобильная реками и солнцем, дикая, неукротимая, сладострастная, и она распаляла этих бедных солдат».

Как бы ни так! В холодной России такой удалённой от жаркой латиноамериканской сельвы, сексуальные страсти времён революции были не менее массовыми и пламенными. Знаменитый психиатр Владимир Бехтерев цитирует газету «Саратовский листок»:

«Под шум событий — торжественных и тревожных — в нашем городе совершаются кошмарные явления. В домах терпимости на Петиной улице с раннего утра наблюдается большое скопление солдат, стоящих в очереди: очередь достигает 40 человек на женщину; были случаи, когда девушки вырывались из домов на улицу с криками: „Спасите! Больше работать не могу“. <…> Пока дома терпимости ещё не закрыты и там продолжают совершаться поистине ужасные вещи: третьего дня пьяная толпа буйствовала, избивала женщин, била стёкла, ломала мебель, а истязания, о которых говорится в постановлении комитета врачей, принимали невероятные размеры, число разнузданных мужчин доходило до 100 на одну женщину».

В камере новичка били все, причём в полутьме роль каждого оставалась в какой-то мере неопределённой. Но, напомню слова Доктора, о том, что били-то все, но «скорее, символически», и лишь один Алекс забил бедолагу до смерти. В том-то и дело, что речь идёт не о подчинении слабохарактерного юнца общему настроению, а о действиях, позволяющих сполна получить садистское наслаждение, прячась за спинами других участников правонарушения. Уж что-что, а контролировать своё поведение на людях Алекс научился в тюрьме в совершенстве!

Есть лишь одна-единственная логическая версия, объясняющая агрессивность Алекса — это его садизм, то есть врождённое уродство характера.

Злоба Алекса направлена как против мира в целом, так и против отдельных «мужчин, женщин, старикашек и детей». В своих садистских фантазиях он «бьёт сапогом в морду, полосует бритвой, курочит весь белый свет». Его любовь к виду крови; зверские видения и фантазии при прослушивании музыки; прямая связь его сексуальности с издевательствами, с причинением боли, изнасилованием партнёрш, к тому же малолетних — всё это и есть садизм.

Кстати, убийство «кошатницы» в фильме — удар тяжёлым скульптурным фаллосом, нацеленным головкой в рот жертвы, явно символизирует собой садистский половой акт

Убийство сокамерника, разумеется, не было гомосексуальным актом, но наличие в этой ситуации садистского полового самоутверждения сомнений не вызывает. Такой же характер придали Кубрик и МакДауэлл поведению Алекса в сцене группового изнасилования жены писателя. Он время от времени оставляет женщину и демонстрирует свой собственный член поверженному «сопернику». Длинный трубчатый нос маски, символизирующий фаллос, который он издевательски суёт в лицо писателя, служит той же цели.

Что, собственно, нового сказали авторы «Заводного апельсина»? Ну да, современный мегаполис полон насилия; полицейские — зачастую те же бандиты, только легальные, работающие государство; правительство состоит из беспринципных и даже криминальных субъектов; демократии угрожает опасность со стороны тоталитарных структур — всё это и так всем известно. О том, что в мире мало любви и гармонии писал ещё Бодлер:

И нет совсем любви! Есть звук красивый, слово!

Есть бессердечия гранит!

Мы — каждый за себя! Нет ничего святого!

Продажен мир, юдоль обид!

Почти столь же поэтически высказался на эту тему и психолог Джон Конрад:

«Насилие пронизывает бытие человека… Эпические поэты воспели его как свидетельство мужской доблести, пророки и моралисты осудили его, а все прочие притерпелись к нему как к одной из стихийных опасностей в человеческой жизни».

Похоже, относительная новизна авторов «Заводного апельсина» сводится лишь к тому, что они связали воедино две проблемы: первую — садизм может уживаться с любовью к прекрасному и даже со способностью к творчеству; и вторую — зомбированию населения можно придать вполне благопристойную форму, выдав её за борьбу с преступностью и агрессивностью.

Первое утверждение — антитеза пушкинскому:

А гений и злодейство — две вещи несовместные.

Я больше склонен верить нашему поэту. Дело в том, что у кинематографических гениев — садомазохизм отнюдь не редкость. Такое случается и с литераторами. Кому-то подобное сочетание стоило жизни (вспомним убийство Пьера-Паоло Пазолини). И всё же Пушкин ближе всех к истине — у творческой личности садомазохизм переплавляется в тигле искусства в творчество, а у обычного садиста он приводит к преступлениям и к убийствам. Легенда о музыкально одарённом убийце так же далека от правды, как талантливая сказка Патрика Зюскинда о гениальном парфюмере, превращавшем ароматы, извлечённые из убитых им девушек, в изысканные духи.

Чтобы полнее разобраться с проблемой, надо учитывать как социальные, так и биологические механизмы, лежащие в основе агрессивности.

Биологические и социальные механизмы регуляции поведения

Напомню, что Лем, хорошо представляя себе все издержки, связанные с устранением агрессивности из арсеналов поведения людей, оправдывает такой шаг, полагая, что он дал бы биологическому виду Homo sapiens реальный шанс на выживание.

Писатель, по сути, вторит нобелевскому лауреату Конраду Лоренцу — одному из создателей этологии, науки о поведении животных в среде их естественного обитания. Суть идей учёного сводится к тому, что агрессивность широко распространена среди животных именно потому, что она играет важную роль в естественном отборе. Чем агрессивнее, сильнее и сексуальнее самец, тем больше потомков он оставит, тем самым, формируя генофонд вида. При этом Лоренц заметил, что чем лучше вооружены самцы клыками, рогами или другим природным оружием, тем ожесточённее протекают у них брачные турниры, но тем меньшими жертвами они обходятся. Оказывается, природа выработала у этих видов специальные предупредительные сигналы, которые действуют инстинктивно и молниеносно, прекращая драку при их подаче. Каким бы ожесточённым ни было сражение двух волков за самку, как только один из них подставляет другому боковую поверхность шеи с расположенной здесь сонной артерией (местом смертельно уязвимым), тут же пропадает агрессивность у его более сильного противника. Драка немедленно прекращается, и побеждённый, подавший предупредительный сигнал, покидает место битвы без преследования.

Между тем мирные животные, например горлицы, лишены таких предупредительных знаков. Запертые в одну клетку горлицы, если у них начинаются взаимно враждебные действия, кончают свою ссору гораздо хуже, чем волки. Одна из птиц методичными ударами клюва в шею и в спину, убивает другую.

По мнению Лоренца, волею судеб человек попал в неприятную ситуацию. Будучи слабо вооружённым видом, прачеловек не оставил нам предупредительных сигналов, передав тем не менее инстинкт агрессивности. Это обстоятельство грозит человечеству гибелью.

«Сила человеческого интеллекта и взлёт научной мысли позволили изобрести виды оружия необычайной мощи, но в то же время инстинкты человеческой природы не позволяют людям осуществлять контроль над продуктами их собственного разума», — пишет учёный.

Что ж, надо признать, Лоренц строит свою гипотезу отнюдь не на пустом месте. Она основана на наблюдениях, как за поведением животных, так и человека. И всё же, его выводы отнюдь не бесспорны. Логика Лоренца безупречна, пока речь идёт о наблюдениях над животными. Ему прощаешь даже некоторую фетишизацию агрессивности. Так, свою великолепную книгу об агрессии он называет «О так называемом зле», намекая, что, хотя природа и жестока, зло в ней служит добру (эволюции и образованию новых видов). Ведь именно с помощью агрессивности самцов осуществляется естественный отбор, происходит территориальное расселение вида. Но когда Лоренц стирает границу между агрессивным поведением людей и самцов животных, трудно удержаться от улыбки. Чего стоит, например, его утверждение о том, что агрессивность через

«…устрашающий ряд постепенных переходов от петухов, подравшихся на помойке, через грызущихся собак, через мальчишек, разбивающих друг другу носы, через парней, бьющих друг другу об головы пивные кружки, через трактирные побоища, уже окрашенные политикой, приводит, наконец, к войнам и атомной бомбе»?

Пока Лоренц с присущим ему писательским даром описывает наблюдения над феноменом «накопления инстинкта агрессивности» у рыбок-цихлид, читатель испытывает к рассуждениям биолога полное доверие.

«В вашем аквариуме, который и без того стал мелковат для такого количества подросших рыб, появилась пара возлюбленных, сияющая великолепием расцветки и преисполненная стремлением изгнать со своего участка всех братьев и сестёр. Но тем несчастным деться некуда; с изодранными плавниками они робко стоят по углам у поверхности воды, если только не мечутся, спасаясь, по всему бассейну, когда их оттуда спугнут. Будучи гуманным натуралистом, вы сочувствуете и преследуемым, и брачной паре. Вы срочно отлавливаете лишних рыб, чтобы обеспечить парочке безраздельное владение бассейном. Теперь, думаете вы, сделано всё, что от вас зависит, и в ближайшие дни вы не обращаете особого внимания на этот сосуд и его живое содержимое. Но через несколько дней с изумлением и ужасом обнаруживаете, что самочка, изодранная в клочья, плавает кверху брюхом, а от икры не осталось и следа».

Дело в том, что если раньше самец расходовал свою агрессивность на соседей (эволюционно полезную в плане расселения вида), то в их отсутствии накопление этого инстинкта привело к гибели самки.

Всё это выглядит вполне убедительно. В качестве же иллюстрации «накопления инстинкта агрессивности» у людей, этолог приводит пример двух друзей — исследователей, вынужденных долгое время жить в одной палатке во время экспедиции. По мнению Лоренца, им не избежать нарастания обоюдной ненависти, причём дело обязательно закончится тем, что один из них убьёт другого. Если опыты на рыбах-цихлидах проводились реально, то ужасная ситуация с участниками экспедиции — не что иное, как умозрительная фантазия. Автор механически переносит факты, полученные им в эксперименте с рыбами, на людей. А почему, собственно, мы должны ему верить?! Ведь в реальности все подобные экспедиции проходили достаточно мирно, хотя долгое совместное пребывание, возможно, и не обходилось без ссор.

В отличие от Лоренца, ориентированного на преувеличение врождённых биологических корней человеческой агрессивности, большинство психологов переоценивают роль социальных и ситуационных факторов, оставляя без должного внимания нейрофизиологические механизмы. Очевидна односторонность, как той, так и другой позиции. Поведение человека формируется социальными отношениями и средой, но оно находится в прямой зависимости от индивидуальных особенностей функционирования его мозга.

Надо помнить, что агрессивность — показатель болезни или недоразвитости человека, ещё не достигшего уровня, положенного ему по праву принадлежности к человеческому виду (Homo sapiens), и неблагополучия общества, которому выгодна агрессивность, идёт ли речь о взаимоотношениях в авторитарных семьях, в корпоративных или государственных структурах.

По словам психолога Пери:

«Агрессивные дети вырастают в семьях, где дистанция между ними и родителями огромна, где не хватает тепла и ласки, отношение к детской агрессивности безразличное или снисходительное, где вместо заботы и терпеливого объяснения предпочитают силовые методы, особенно физические наказания».

Школой агрессивности зачастую становятся антагонистические отношения между детьми в одной семье, братьями и сёстрами. Отрицательно сказывается воспитание в неполных семьях, в гораздо больших масштабах, чем полные, поставляющих обществу малолетних убийц. Наконец, важную роль в формировании поведения играют детские коллективы и группы сверстников. Обычно подростки отторгают от себя слишком агрессивных сверстников, но те собираются в свои собственные группы, порой перерастающие в шайки. В различных группах по-разному складываются и половые взаимоотношении. Чем агрессивнее взаимоотношения в подростковой группе, тем жёстче относятся её члены к женщинам, особенно к так называемым «общим девочкам», презирая и унижая их; тем чаще совершаются в них групповые изнасилования. Это — проявление незрелости половой психологии и результат утрированно мужского поведения.

В норме детская агрессивность (драчливость, эгоистическая гневливость по малейшему поводу и набрасывание на обидчика с кулаками, садистские эксперименты с отрыванием конечностей у насекомых, истязание слабых животных и т. д.) исчезает по мере достижения половой и психической зрелости.

Способность людей вытеснить агрессивность и подавлять чувство враждебности — качество, приобретённое человечеством в ходе эволюционного развития. Агрессивность, которая у самцов животных так зависит от уровня гормонов, у большинства подростков и юношей заменяется потребностью в соревновании мирными способами. Чем старше и физически крепче подросток, тем реже он дерётся, хотя уровень половых гормонов у него продолжает повышаться. Особая страстность в занятиях спортом (хоккеем, борьбой, шахматами и т. д.), рыбалкой, радиолюбительством и т. п. — всё это и есть рудименты вытесненной агрессивности у взрослых мужчин, причём это не всегда верно расценивается их жёнами. Женщинам, например, трудно понять и смириться с тем, что их мужья отправляются на рыбалку, порой в самую лютую непогоду. Долгие сборы, сложная экипировка, трудоёмкое пробивание полыньи, бесконечное сидение с удочкой на морозе, ночёвка на берегу — и всё это ради нескольких рыбёшек, которых едва хватает на уху?!

Половое созревание и потребность в самоутверждении у психически нормального юноши наполняет особой эмоциональной насыщенностью его поведение как раз в тех ситуациях, когда приходится делать выбор между эгоистическим и альтруистическим поведением. Юноша с его обострённым чувством справедливости, не задумываясь, вступает в бой с превосходящими силами противника, защищая и отстаивая справедливость в ущерб себе. Это и есть чисто мужской феномен, приобретённый в ходе эволюции человека — «альтруизация агрессивности».

Чтобы понять его сущность, нужно дифференцировать нюансы эмоционального состояния, называемого гневом. У наших предков гнев играл важную приспособительную роль — мобилизовывал силу и энергию в борьбе с противником за жизнь, снимал чувство страха. Сейчас он проявляется в экстремальных ситуациях опасности, при фрустрациях (невозможности реализовать какие-либо потребности), при ущемлении интересов, обнаружении обмана, коварства и т. д. Иными словами, гнев может быть справедливым. Психолог Р. Холт (цитирую по К. Изарду) считает, что человек, охваченный справедливым гневом,

«…действует и говорит таким образом, чтобы прямо и искренне выразить свои чувства, сохраняя достаточный контроль над степенью их выражения, с тем, чтобы их интенсивность была не больше, чем это нужно для убеждения других в искренности своих переживаний».

Потому-то гнев вовсе не противоречит альтруистическому поведению. Альтруизм нельзя представлять себе лишь как простое миролюбие, так как это миролюбие может быть и эгоистическим, и трусливым. С другой стороны, эмоционально насыщенное стремление к защите слабого и униженного, связанное с целым арсеналом врождённых инстинктивных реакций и с нравственными убеждениями человека, может принимать форму силового воздействия на обидчика. Следовательно, альтруизм может сочетаться с эмоцией гнева и сопровождаться (в ущерб себе и собственным интересам) отказом человека от «непротивления злу насилием», проявляясь активными действиями, направленными против подлинного агрессора.

Существуют такие механизмы, как способность к избирательному эмоциональному общению, к состраданию, к переживанию чувства стыда и вины, эмпатия (способность чувствовать эмоциональный настрой другого живого существа), и наконец, нравственные принципы, усвоенные в процессе социализации и приобретении индивидуального опыта, которые обеспечивают альтруистическое поведение людей и блокируют агрессивные действия. Именно эти факторы, врождённые и сформированные воспитанием, определяют наличие у людей тех самых «стоп-сигналов», которые прекращают агрессивное поведение. Отрицая их существование у человека, Лоренц ошибался. Правда, у людей они менее демонстративны, чем у хорошо вооружённых хищных животных.

Загадочный «стоп-сигнал», способный блокировать агрессивные действия человека, подобен кличу, которым Маугли звал на помощь обитателей джунглей. Тот, кому он адресован, получив его, должен по-новому увидеть своего недруга, подавшего сигнал, почувствовать в нём человека, суверенную личность, во всём равную и близкую ему самому. «Я — человек, мы с тобой одной крови, я и ты!» — этот сигнал должен включать на уровне подсознания древние альтруистические инстинкты, благодаря которым возник и выжил человеческий вид. Каким образом он будет подан — жестом, взглядом, словом, смехом — зависит от ситуации. Не удержусь, чтобы не рассказать о самой удивительной форме, в которой однажды был подан альтруистический «стоп-сигнал».

Дело было в конце недобрых тридцатых годов. Шло собрание, на котором прорабатывали одного врача. Это был хороший врач, и несколькими годами раньше его выдвинули на работу в министерство здравоохранения. Во время же очередной чистки партии, он, по приказу сверху, подлежал разжалованию из начальников в рядовые врачи. Для этого и собрали медиков, которые в соответствие с известным ритуалом беззлобно, одними и теми же словесными штампами отчитывали его за всевозможные промахи в работе.

Вдруг во время очередного выступления сидевшая в президиуме женщина резко и демонстративно встала и, указывая на врача обвиняющим жестом, убеждённо и зловеще произнесла на весь зал:

— Товарищи! Моё классовое чутьё говорит мне: он вредитель и враг!

Наступила жуткая тишина. Выступавший испуганно замолчал: он ругал врача чересчур мягко, а вдруг его за это обвинят в политической близорукости или, того хуже, в укрывательстве врага?! Поступок мегеры из президиума был психопатическим, но свою авантюру она рассчитала точно. Время было страшное, люди запуганы. А в толпе всегда найдутся нелюди, этакие кровожадные рыбы — пираньи, готовые поддержать любую смертельно опасную подлость. Вот они почуяли кровь и возбуждённо зашевелились в зале. Им оставалось организовать всего два-три выступления, чтобы гибель человека стала неизбежной.

Врача спасло присутствие духа. Он встал и мощно прогудел в зал, указывая на даму в президиуме:

— Товарищи! Моё классовое чутьё подсказывает мне, что эта женщина — б…!

Зал потонул в хохоте. Люди, смеясь, утирали слёзы.

Непечатное слово вернуло им человечность и заставило замолчать нелюдей. Все хорошо знали, что дама, затеявшая эту подлую игру с человеческой жизнью, была не просто чиновницей от медицины. Она была опасным субъектом, «стукачом» НКВД (КГБ). Догадывались о её небезупречном половом поведении. Нетрудно было сообразить, что она имела раньше виды на врача и теперь мстила за то, что он отверг её «любовные» притязания.

Зал подобрел, мегера в президиуме сидела как оплёванная, председательствующий сообразил, что собранию пора закругляться. Человек спасся. Но, увы, его шефа — наркома здравоохранения — расстреляли как врага народа. Да и скольким миллионам не помогли никакие «стоп-сигналы»?

Всё верно, «стоп-сигналы» у людей есть, вот только срабатывают они не безотказно. Волк всегда волк, он поступает так, как велит ему инстинкт. Человеческий же «стоп-сигнал» адресуется человеку. Вот тут-то и случаются осечки: при всех нюансах поведения садистов всевозможных мастей, есть нечто общее, что их роднит: все они глухи к альтруистическим «стоп-сигналам». Вернее, их реакция на эти сигналы, в отличие от животных, извращена. «Стоп-сигналы», по мере их отчаянной подачи, вместо того, чтобы прерывать агрессивные действия, усиливают жестокость садистов. Именно таким образом вёл себя Алекс.

Чем жалобнее пищит котёнок, тем в больший раж входит подросток-садист, его мучитель. Чем сильнее страх и невыносимее боль беспомощной жертвы, тем изощрённее пытки, изобретаемые садистом-насильником.

Агрессивность, таким образом, может быть вызвана дефектом нейрофизиологических структур, регулирующих поведение. Она появляется или усиливается у подростков, страдающих рядом психических заболеваний и слабоумием, а также у психопатов и лиц с некоторыми хромосомными аномалиями. Психопаты и психически больные люди могут собирать вокруг себя компании с делинквентным (асоциальным) поведением. Способы, к которым прибегают в конфликтах с окружающими лидеры таких групп, с головой выдают уродство их характера. Великолепной иллюстрацией являются взаимоотношение Алекса с его дружками.

Социальные факторы могут компенсировать врождённые дефекты личности далеко не всегда; гораздо чаще они играют роль моментов, провоцирующих агрессивное поведение. Отсюда понятна важность и злободневность писательских фантазий о путях преодоления человеческой агрессивности с помощью беатризации или по методике Людовика-Бродского.

Что делает человека «заводным апельсином» и надо ли протестовать против методик антиагрессивного программирования?

«Заводной апельсин» и «Возвращение со звёзд» — произведения, относящиеся к разным жанрам. Лем написал фантастический роман о будущем, Бёрджесс и Кубрик создали политический памфлет. Но все три автора — люди умные и талантливые; их взгляды вполне сопоставимы и заслуживают самого внимательного анализа.

Стэнли Кубрик дал интервью парижскому журналу «Экспресс». Отвечая на вопросы Мишеля Симана, он достаточно ясно изложил свою точку зрения (цитирую по Юрию Жукову):

«— В противовес Руссо, вы считаете, что человек рождается плохим и что общество делает его ещё хуже?

— Я думаю, что попытка Руссо переложить первородный грех на плечи общества ввела в заблуждение социологов. Натура человека, бесспорно, не является натурой благородного дикаря. Человек рождается со многими слабостями, и общество зачастую делает его ещё хуже. <…> Если бы Алекс не был воплощением зла, было бы легко сказать: „Да, конечно, правительство неправо, поскольку он не был таким уж плохим“. Но для того, чтобы показать действия правительства во всём их ужасе, надо было показать, что оно выбирает в качестве жертвы кого-то полностью извращённого. И когда вы видите, что оно превратило его в тупое и послушное животное, вы отдаёте себе отчёт в том, что это даже по отношению к такому созданию глубоко аморально».

Выбирая из двух зол — насилие или миролюбивое «зомбирование» психопата и убийцы, Кубрик находит меньшим злом агрессию.

Будучи почитателем таланта режиссёра и благодарным ценителем его кино-шедевра, я, тем не менее, думаю, что позиция Кубрика слишком противоречива, чтобы претендовать на бесспорность.

Режиссёр потрясён чудовищным фактом: очень неглупого, сильного и независимого человека превратили в марионетку, в «заводного апельсина». Но ведь, по собственным словам Алекса, он и прежде был «механической штучкой», только ключик, приводивший в движение его мотивацию, закручивался в другую сторону. Он сетует на необоримость спаянных друг с другом инстинктов, обрекающих его на половое насилие и агрессивность, но валит всю вину на свою юность.

«В юности ты всего лишь вроде как животное. Нет, даже не животное, а скорее какая-нибудь игрушка, что продаются на каждом углу, — вроде как жестяной человечек с пружиной внутри, которого ключиком снаружи заведёшь — др-др-др, и он пошёл вроде как сам по себе, блин. Но ходит он только по прямой и на всякие вещи натыкается — бац, бац, и к тому же если уж он пошёл, то остановится ни за что не может. В юности каждый из нас похож на такую маленькую заводную штучку».

Когда у самого Алекса появится сын, то и он, вопреки советам отца,

«…будет делать всё те же вещи, которые и я делал, — да-да, он, может быть, даже убьёт какую ни будь женщину, окружённую мяукающими котами и кошками, и я не смогу остановить его. А он не сможет остановить своего сына».

Повторяю, Бёрджесс абсолютно не прав, оправдывая поступки своего героя юностью и, кстати, определив самым несусветным образом его возраст — Алексу в романе всего пятнадцать лет! Кубрик, разумеется, более реалистичен; Малколм МакДауэлл играет молодого человека лет двадцати — двадцати двух.

Станет ли убийцей гипотетический сын Алекса, неизвестно, а вот прогнозы Бёрджесса относительно того, что сам Алекс перестанет убивать, как только повзрослеет, — явно ошибочны. Руки его героя не раз и не два обагрятся кровью убитых им людей и замученных женщин. И тут, опять-таки, Кубрик оказался прозорливее романиста: в финале его герой — точно такой же садист, как и в самом начале фильма.

Но, исправив очевидные промахи писателя, режиссёр пропустил мимо ушей признания самого Алекса в запрограммированности его поведения, свойственной ему задолго до лечения у доктора Бродского.

Герой Кубрика существует в фильме лишь в двух ипостасях — либо как насильник, наделённый злой, но самостоятельной волей, либо как марионетка, жертва насилия. Ошибка режиссёра в том, что он игнорирует природу садизма как полового извращения, парафилии. Садисты не просто стремятся получать наслаждение, мучая, насилуя и убивая; их влечению свойственны особый навязчивый, аддиктивный характер; при невозможности удовлетворить потребность в насилии и причинении мук нарастает дисфория, схожая с наркоманической «ломкой»; им присуща тенденция к стереотипии, к бесконечному повторению садистского ритуала.

Половые извращения закономерно прогрессируют с годами, аддиктивность нарастает; чем старше становится садист, тем больше превращается он в «заводной апельсин». Иными словами, по мере своего возмужания Алекс обречён на совершение всё новых и новых садистских актов, всё полнее совпадающих со сценарием его фантазий. И нет сомнений в том, что муки жертв, находящихся в полной его власти, он станет смаковать под музыку Бетховена. Таковы, уж законы сексологии, которые игнорируют авторы «Заводного апельсина», писатель и режиссер. (Подробные сведения на этот счёт дают А. А. Ткаченко и А. Я. Перехов).

Теперь войдём в положение правительства («во всём его ужасе», по выражению Кубрика). В качестве примера возьмём террористический акт в Испании — горстка бандитов убила и искалечила сотни ни в чём неповинных людей. Навязав правительству страны свои условия и вынудив его пойти на уступки, арабские террористы наглядно продемонстрировали, что насилие в их руках весьма эффективно, из чего следует, что со временем обязательно появятся новые жертвы террора. И так — бесконечно; уступки умножают насилие.

С Алексом дело, в принципе, обстоит так же, как и с террористами. Он тоже калечит и убивает людей; он — неисправим, так как садизм — следствие его психологического уродства. Поблажки, сделанные правительством этому убийце, умножит список его жертв.

Поскольку Алекс — сильная личность и, к тому же, тонкий ценитель музыки, может быть, стоит отдать ему всех окружающих на растерзание?! Такая позиция логически вытекает из фильма. Но справедлива ли она по отношению к окружающим людям; разве она не ещё более аморальна, чем попытка подавить патологическую агрессивность Алекса?

Террористы и садисты всех мастей ведут войну с беззащитными людьми. Задача государства обезопасить своих граждан от гибели и насилия. Совершенно очевидно, что людям следует бороться не против попыток подавления агрессивности. Цель борьбы — обеспечение строжайшего контроля в отношении антиагрессивных мер, с тем чтобы, с одной стороны, предотвратить произвол по отношению к людям, приговорённым к такому виду вмешательства, а, с другой — не дать возможность правящей элите под шумок ввести тоталитарный режим. Чтобы защитить демократию, нужны активные, независимые психически нормальные люди, способные сопротивляться насилию, как со стороны убийц, так и со стороны правительства. Они-то и представляют собой общество, отстаивающее своё право на самозащиту. Если суд присяжных приговорит какого-нибудь Алекса не к тюремному заключению, а к принудительному подавлению его агрессивности, то этот шаг, с точки зрения врача, справедлив и разумен. Чтобы сделать его законным, потребовался бы плебисцит. Отрицательная позиция, занятая Кубриком при его проведении, была бы тоже весьма кстати: контроль общества над методикой принудительного лечения стал бы ещё более строгим.

Одна беда — сыворотка Людовика, увы, пока не придумана; эффективных методов подавления агрессивности ещё нет. Определённую пользу приносят антиандрогены, препараты, блокирующие мужские половые гормоны, но они дороги, да и надежды на них мало. Аверсивная терапия, основанная на выработке отрицательного условного рефлекса с помощью веществ, вызывающих отвращение (аверсию), применяется, хотя и ограничено, по жизненным показаниям. Таким способом лечат, например, больных, склонных к навязчивым самоповреждениям. Что же касается насильников, садистов-убийц (так называемых «сексуальных маньяков»), то они, увы, слишком устойчивы к апоморфину и к другим аверсивным средствам.

Беатризация, придуманная Лемом, тоже обладает аверсивным эффектом. Физические и психические муки, испытываемые беатризованными при попытке представить себе убийство, ничуть не менее жестоки, чем те, что испытывал Алекс, лечась у Бродского. Другое дело, что сам по себе процесс беатризации переносится легко. Потому-то и стало возможным его массовое применение (в романе, конечно). Поскольку такое воздействие в детстве получают все без исключения, то злоупотребления властью невозможны.

Лем не слишком восторженно оценивает последствия такой перестройки общества. Некому больше читать Шекспира: люди, незнакомые с насилием и его преодолением, не способны понять его драматургию. Исчезли все виды спорта, основанные на соперничестве. Хирурги лишь планируют операции, а делают их роботы. Только в самых неотложных случаях человек берёт в руки скальпель, но перед этим ему надо принять препарат, временно снимающий эффект беатризации.

Более всего расстроило Брегга то, что люди больше не стремились в космос.

Зато человечество забыло о войнах и терроре; все могли спокойно ходить по ночам, не боясь маньяков и убийц. Право завести детей стало особым отличием: супруги должны были получить знания по воспитанию ребёнка и сдать строгий экзамен по педагогике. В специально подобранных группах детей тренировали на психическую совместимость с людьми иного темперамента, цвета кожи или иной этнической принадлежности; им прививали терпимость к другим взглядам и уважение к чужим мнениям. Словом, это было общество «непрерывной, тонко стабилизированной гармонии».

Стоила ли игра свеч? Наверное, стоила; так, по крайней мере, считает Лем. Может быть, преображённая беатризацией жизнь, при всей её ориентации на потребительский гедонизм и половое наслаждение, показалась бы кому-то слишком пресной. На это можно возразить лишь одним: большинство людей мечтает о том, чтобы человечество покончило, наконец, с агрессивностью, насилием и садизмом во всех видах.

Глава X Страсти по Томасу Манну

Кто увидел красоту воочью,

Тот уже отмечен знаком смерти.

Август фон Платен

Сказано: «Дашь волю сердцу — станешь демоном, а смиришь сердце — приблизишься к Будде».

Уэда Акинари

Любовь и смерть в Венеции

«Смерть в Венеции» Томаса Манна послужила творческим толчком для многих художников. Итальянский режиссёр Лукино Висконти, экранизировав новеллу, создал кинематографическое чудо; замечательный английский композитор Бенджамин Бриттен на её сюжет написал талантливую оперу. Но главное, — само детище писателя неизменно завораживает любителей литературы многих поколений. Сто лет прошло с той поры, как миру поведали о страсти писателя Ашенбаха к ослепительно красивому подростку, польскому аристократу. Новелла и фильм, снятый по ней, удивляют читателей и зрителей изысканными манерами европейской элиты начала ХХ века, её непрактичными и вычурными модами, удивительными конструкциями дамских шляп. Жизнь на Земле за это время неузнаваемо изменилась; с триумфом научно-технической революции в повседневный быт вошли компьютеры, мобильные телефоны и другие сказочные средства связи; совесть человечества отягчили кровавые ужасы войн, массовых репрессий и страшного геноцида. Но история, придуманная Манном, по-прежнему трогает читателей и зрителей, одновременно смущая всех своими загадками и странностями.

В ней так много противоречий и неясностей, что автора можно заподозрить в том, что он допустил их намеренно, мистифицируя читателей. Но в то же время он даёт множество подсказок из греческой мифологии и философии, чтобы помочь ориентироваться в своём произведении. Чем же тогда объяснить парадоксы и нестыковки в новелле (и в фильме)? Приведу главные из них.

Герой новеллы во многом походит на своего создателя: талантливый и трудолюбивый, он в совершенстве овладел писательским мастерством, добился известности и уважения по обе стороны океана. Подобно Манну, писатель Густав Ашенбах собирается дожить до глубокой старости, полагая, «что истинно великим, всеобъемлющим и действительно достойным почёта можно назвать лишь то искусство, которому суждено проявить себя на всех ступенях человеческого бытия». Между тем, автор, которому в момент работы над новеллой было всего лишь тридцать пять лет, безжалостно умертвил своего героя, своё «второе я», в пятидесятилетнем возрасте. Уж не съимитировал ли он тем самым собственный суицид и, подобно Гёте, откупившемуся от судьбы самоубийством своего Вертера, уберёгся от гибели сам?

О том, что Ашенбах обречён, Манн недвусмысленно намекает с первых же страниц новеллы. Об этом говорит и её название; о том же свидетельствуют мифологические символы, на которые не поскупился писатель. Бог Гермес, представ перед героем новеллы в Германии, зловеще и глумливо скалит свои зубы, опираясь на страшный жезл Урей; им он извлекает людские души. Гондола, на которой Ашенбах плывёт в Венецию, ассоциируется с лодкой Харона, перевозчика мёртвых. Плата за проезд, выданная одной монетой, — намёк на греческий обол, вручаемый Харону за перевоз душ умерших. Словом, налицо суровая решимость Манна привести в исполнение смертный приговор, изначально вынесенный им Ашенбаху. Справедлив ли он? Почему автор так жесток к своему герою?

Вот ещё один из парадоксов. Ашенбах скончался от холеры — это непреложный факт, как новеллы, так и фильма. И Манн, и Висконти рисуют картину эпидемии, поразившей Венецию. Оба сообщают о неосторожно съеденной клубнике, с которой смертоносные вибрионы попали в организм несчастного Ашенбаха. Писатель придал его болезни чрезвычайно токсическую форму, без рвоты и диареи, но зато с молниеносным течением. Режиссёр без колебаний согласился с этим сюжетным ходом. Медики относят холеру к особо опасным инфекциям и, оказывая жизненно необходимую помощь, не обращают внимания на невротические комплексы, которыми, возможно, и обременены их пациенты. В подобных случаях, не в них дело. Казалось бы, ни у Манна, ни у Висконти не было причин искать объяснений гибели своего героя в особенностях его характера и в его психологических конфликтах. Ведь во время эпидемии личностные особенности влияют на судьбы людей разве что косвенно. Скажем, Ашенбаха ставит под удар то обстоятельство, что, влюбившись в Тадзио, он не находит в себе сил вовремя покинуть роковую для него Венецию. Между тем, писатель и режиссёр так старательно распутывают нити душевной смуты своего героя, словно именно в ней кроются причины его гибели.

Перечисленные парадоксы делают «Смерть в Венеции», по крайней мере, для сексолога, своеобразным психосексуальным детективом. Чтобы распутать его, полезно сопоставить фильм с новеллой, подобно тому, как это было проделано с «Солярисом» в самом начале книги.

В новелле поворотным пунктом в жизни Ашенбаха стала его привычная прогулка по родному Мюнхену. Он, как обычно, набирался сил, чтобы продолжить свой нелёгкий писательский труд. На глаза ему попался чужеземец необычной наружности в широкополой шляпе, с плащом, перекинутым через левую руку и палкой с железным наконечником, зажатой в правой. В облике путника было что-то угрожающее:

«то ли он состроил гримасу, ослеплённый заходящим солнцем, то ли его лицу вообще была свойственна некая странность, только губы его казались слишком короткими, оттянутыми кверху и книзу до такой степени, что обнажали дёсны, из которых торчали белые длинные зубы».

Странным было внезапное исчезновение загадочного странника: вот только что он ещё стоял на тротуаре, и вдруг словно испарился. Итогом этой встречи стало «необъяснимое томление», охватившее писателя, и непреодолимое желание вопреки всем его творческим планам и неотложной работе над рукописью отправиться в далёкое путешествие. Так он оказался на корабле, плывущем в Венецию.

Среди спутников его неприятно поразил один тип, затесавшийся в компанию парней и поначалу принятый писателем за молодого человека.

«Попристальнее в него вглядевшись, Ашенбах с ужасом понял: юноша-то был поддельный. О его старости явно свидетельствовали морщины вокруг рта и глаз и тощая жилистая шея. Матовая розовость щёк оказалась гримом, русые волосы под соломенной шляпой с пёстрой ленточкой — париком, зубы, которые он скалил в улыбке, — дешёвым изделием дантиста. Лихо закрученные усики и эспаньолка были подчернены. И руки его с перстнями-печатками на обоих указательных пальцах тоже были руками старика. Ашенбах, содрогаясь, смотрел на него и на то, как он ведёт себя в компании приятелей. Неужто они не знают, не видят, что он старик, что он не по праву оделся в их щегольское пёстрое платье, не по праву строит из себя такого, как они?»

Момент пришвартовывания к пристани оказался наихудшим. «Мерзкий старик» успел к тому времени набраться в пароходном буфете, так что его непомерная возбужденность стала совсем неприличной и обернулась гомосексуальным «хабальством» — подчёркнутой демонстрацией собственной девиации. Спьяну он стал приставать к писателю: «„Примите мои комплементы, душечка, милочка, красотка…“ — лопочет он, посылая воздушный поцелуй». С отвращением увернувшись от него, Ашенбах сел в гондолу, мысленно отметив её «гробово-чёрное лакированное» убранство и «резкий наглый тон» лодочника. Как потом выяснилось, гондольер работал незаконно. Причалив к пристани, он ускользнул от контролёров, потребовавших у него патент. Одному из них Ашенбах и отдал чисто символическую плату за свой проезд, бросив в протянутую ладонь монету. Трагическая символика этого жеста (намёк на обол, уплачиваемый в царстве мёртвых лодочнику Харону) прояснилась по ходу развития сюжета.

В тот же день в отеле, где поселился писатель, произошло событие, которое по всем мифологическим канонам можно расценить как роковое вмешательство в его жизнь Эроса. В компании гувернантки и трёх юных девушек, видимо, сестёр, он увидел их брата, мальчика,

«с длинными волосами, на вид лет четырнадцати. Ашенбах с изумлением отметил про себя его безупречную красоту. Это лицо, бледное, изящно очерченное, в рамке золотисто-медвяных волос, с прямой линией носа, с очаровательным ртом и выражением прелестной божественной серьёзности, напоминало собой греческую скульптуру. <…> Английский матросский костюм с широкими рукавами, которые сужались книзу и туго обтягивали запястья его совсем ещё детских, но узких рук, со всеми своими выпушками, шнурами и петличками, сообщал его нежному облику какую-то черту избалованности и богатства. Он сидел вполоборота к Ашенбаху, за ним наблюдавшему, выставив вперёд правую ногу в чёрном лакированном туфле, подпёршись кулачком, в небрежной изящной позе».

На следующий день писатель

«вновь изумился и даже испугался богоподобной красоты этого отрока. Сегодня на нём была лёгкая белая блуза в голубую полоску с красным шёлковым бантом, завязанным под белым стоячим воротничком. Из этого воротничка, не очень даже подходящего ко всему костюму, в несравненной красоте вырастал цветок его головы — головы Эрота в желтоватом мерцании паросского мрамора, — с тонкими суровыми бровями, с прозрачной тенью на висках, с ушами, закрытыми мягкими волнами спадающих под прямым углом кудрей».

Любые детали внешнего облика и поведения Тадзио (правильнее: Тадзь, Тадзю — уменьшительное от польского имени Тадеуш) восхищали влюблённого писателя. Вот, скажем, встреча подростка на песчаном пляже с его мнимыми врагами. Поляки ненавидели русских, поскольку их страна в то время была частью Российской империи.

«Он шёл босиком, видимо, собираясь поплескаться в воде; его стройные ноги были обнажены, шёл неторопливо, но так легко и гордо, словно весь свой век не знал обуви, шёл и оглядывался на поперечные кабинки. Но едва он заметил русскую семью, которая там благодушествовала, как на его лицо набежала туча гневного презрения. Лоб его омрачился, губы вздёрнулись кверху; брови его так нахмурились, что глаза глубоко запали и из-под сени бровей заговорили тёмным языком ненависти».

Ашенбах, случайный

«соглядатай страсти <…> был счастлив. Эта вспышка детского фанатизма перенесла божественно-эфирное в сферу человеческих отношений, и прекрасное творение природы, казалось бы созданное только для услады глаз, сделалось достойным более глубокого участия. И это неожиданно сообщило и без того примечательному своей красотой образу подростка масштаб, заставляющий относится к нему не по годам серьёзно».

Были и болезненные наблюдения, разжигающие ревность героя новеллы: он увидел, как Тадзио целуется на пляже со своим «самым верным вассалом и другом», одним из молодых поляков.

Шли дни. Писатель ежедневно встречался с юным красавцем на пляже и в обеденном зале, но так и не решался заговорить с ним.

«Ашенбах всякий раз дожидался появления Тадзио и, случалось, притворялся, что занят и не видит его. Но иногда он поднимал глаза, и их взгляды встречались. Оба они в этот миг были глубоко серьёзны. Умное достойное лицо старшего ничем не выдавало внутреннего волнения, но в глазах Тадзио была пытливость, задумчивый вопрос, его походка становилась нерешительной, он смотрел в землю, а потом снова поднимал глаза, и когда уже удалялся, казалось, что только воспитанность не позволяет ему оглянуться».

Случались и неожиданные встречи лицом к лицу, и тогда взаимное тяготение обоих прорывалось наружу во всей полноте.

«Он (Ашенбах) не был подготовлен к милой его сердцу встрече, всё произошло внезапно, у него не достало времени закрепить на своём лице выражение спокойного достоинства. Радость, счастливый испуг, восхищение — вот что оно выражало, когда встретились их взгляды, и в эту секунду Тадзио улыбнулся: губы его медленно раскрылись, и он улыбнулся доверчивой, говорящей, пленительной и откровенной улыбкой. Это была улыбка Нарцисса, склонённого над прозрачной гладью воды, та от глубины души идущая зачарованная, трепетная улыбка, с которой он протягивает руки к отображению собственной красоты, — чуть-чуть горькая из-за безнадежности желания поцеловать манящие губы своей тени, кокетливая, любопытная, немного вымученная и завораживающая.

Тот, кому она предназначалась, унёс её с собою как дар, сулящий беду. Ашенбах был так потрясён, что бежал от света террасы и сада в темноту, в дальний угол парка. Странные слова, укоры, гневные и нежные, срывались с его губ: „Ты не должен так улыбаться! Пойми же, никому нельзя так улыбаться!“ Он бросился на скамейку и, вне себя от возбуждения, вдыхал ночные запахи цветов. Откинувшись назад, безвольно свесив руки, подавленный — мороз то и дело пробегал у него по коже, — он шептал извечную формулу желания, презренную, немыслимую здесь, абсурдную, смешную формулу желания, презренную, немыслимую здесь, абсурдную, смешную и всё же священную и вопреки всему достойную: „Я люблю тебя!“».

Эйфория любви окрылила писателя. Любуясь Тадзио, играющим с морскими волнами, он вдруг принял учение Платона об идеях и их земном воплощении как непреложную истину, данную ему в ощущении:

«Его глаза видели благородную фигуру у самой кромки синевы, и он в восторженном упоении думал, что постигает взором самоё красоту, форму как божественную мысль, единственное и чистое совершенство, обитающее в мире духа и здесь представшее ему в образе и подобии человеческом, дабы прелестью своей побудить его к благоговейному преклонению».

Стремление к красоте предстало перед Ашенбахом в классической традиции греков, славивших любовное влечение к юношам как самый предпочтительный вид служения богу любви Эроту.

«Разве храбрейшие народы не чтили его превыше других богов и разве не процветал он в городах, отмеченных храбростью? Немало древних героев-воинов добровольно несли его иго, и рок, насланный этим богом, не считался за унижение, поступки, которые клеймились бы как трусость, будь они совершены с другой целью: коленопреклонение, клятвы, нескончаемые мольбы и рабская покорность, — не только не позорили любящего, но, напротив, считались достойными похвалы».

Любовь к Тадзио подарила Ашенбаху небывалый прилив творческих сил. В присутствии любимого, резвящегося на пляже, он вдохновенно принялся за писательскую работу.

«Блаженство слова никогда не было ему сладостнее, никогда он так ясно не ощущал, что Эрот присутствует в слове, как в эти опасно драгоценные часы, когда он, под тентом, за некрашеным столом, видя перед собой своего идола, слыша музыку его голоса, формировал по образу красоты Тадзио свою прозу, — эти изысканные полторы странички, прозрачность которых, благородство и напряжённость чувств, вскоре должны были вызвать восхищение многих. Хорошо, конечно, что мир знает только прекрасное произведение, но не его истоки, не то, как оно возникло; ибо знание истоков, вспоивших вдохновение художника, нередко могло бы смутить людей…»

Увы! В последующие дни и недели творческий подъём сменился странным душевным спадом, стремительной утратой здравого смысла, чувства меры и собственного достоинства. И тогда писателю приснился страшный сон, будто бы он участвует в варварской языческой вакханалии.

«Запахи мутили разум, едкий смрад козлов, пот трясущихся тел, похожий на дыхание гнилой воды, и ещё потянуло другим знакомым запахом: ран и повальной болезни. В унисон с ударами литавр содрогалось его сердце, голова шла кругом, ярость охватила его, ослепление, пьяное сладострастие, и его душа возжелала примкнуть к хороводу бога. Непристойный символ, гигантский фаллос, был открыт и поднят кверху: ещё разнузданнее заорали вокруг. С пеной у рта они бесновались, возбуждали друг друга любострастными жестами, елозили похотливыми руками, со смехом, с кряхтением вонзали острые жезлы в тела близстоящих и слизывали выступающую кровь. Но, покорный власти чужого бога был теперь тот, кому виделся сон. И больше того: они был он, когда, рассвирепев, бросались на животных, убивали их, зубами рвали клочья дымящегося мяса, когда на изрытой мшистой земле началось повальное совокупление — жертва богу. И его душа вкусила блуда и неистовства гибели».

Ашенбах слишком хорошо знал работу Фридриха Ницше «Рождение трагедии», чтобы не понять смысла своего сна. По именам двух богов — Аполлона и Диониса — немецкий философ противопоставил два принципа в искусстве. Дионисическое начало выступало в вакханалиях — празднествах, посвящённых Вакху (Дионису). Опьянение и неистовая музыка объединяла и деиндивидуализировала людей; погружаясь в экстаз, каждый из них забывал своё Я и чувствовал себя причастным к общему божеству, к мистическому Первоединому. По Ницше:

«В пении и пляске являет себя человек сочленом более высокой общины: он разучился ходить и говорить и готов в пляске взлететь в заоблачные выси. Его телодвижениями говорит колдовство. <…> Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком: сама отчуждённая и порабощённая природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном — человеком». Напротив, «аполлоническое начало вырывает нас из всеобщности дионисического и внушает нам восторженные чувства к индивидам; к ним приковывает оно наше чувство сострадания, ими удовлетворяет оно жаждущих великих и возвышенных форм красоты…»

Ницше объяснял расцвет искусства в древней Греции сочетанием обоих этих принципов. Дионисическое начало, дополняясь аполлоническим, приобретало гармонию и чувство меры; при этом экстаз участников празднества или зрелища не сопровождался их деиндивидуализацией.

Если счастливый миг творчества Ашенбаха, порождённый любовью к Тадзио, носил ярко выраженный аполлонический характер, то сновидение было лишено этого начала напрочь. Между тем, Ницше утверждал, что подобные вакханалии бывали у варварских племён, но не у цивилизованных греков… Сон свидетельствовал о душевной смуте писателя.

И совсем не случайно во сне к испарениям беснующийся толпы примешался резкий больничный запах, — он и наяву стал царить на улицах Венеции. Город обильно поливали средствами дезинфекции. Из немецких газет Ашенбах узнал о страшной беде — в Венецию пришла эпидемия холеры. Первым порывом писателя стало желание предупредить семью поляков о том, что администрация отеля и городские власти гнусно обманывают туристов: не желая терять свой доход, они умалчивают об опасности.

«Уезжайте немедля с Тадзио и дочерьми! Венеция заражена!» — собирался сказать он матери семейства, но не сделал этого. «Надо молчать — взволнованно подумал Ашенбах, кладя газеты на стол. — Об этом надо молчать! Влюблённый, он беспокоился лишь об одном, как бы не уехал Тадзио, и, ужаснувшись, понял, что не знает, как будет жить дальше, если это случится».

Он неузнаваемо изменился: перевёл себе в Венецию крупную сумму денег, нанизал на пальцы драгоценные перстни, забросил писательский труд, но, главное, стал самым нелепым образом следовать по пятам за Тадзио, когда подросток, его сёстры и гувернантка выходили погулять в город. Ашенбаха

«гнала маниакальная потребность всюду следовать за польскими детьми. <…> Ему приходилось останавливаться, когда они замедляли шаг, скрываться в таверны или прятаться в подворотнях, чтобы пропустить их, когда они неожиданно поворачивали; он терял их из виду, разгорячённый, запыхавшийся, гнался за ними по мостам, забирался в грязные тупики и бледнел от страха, когда они внезапно попадались ему навстречу в узком переходе, из которого нельзя было ускользнуть. И всё же было бы неправдой сказать, что он очень страдал. Мозг и сердце опьянели. Он шагал вперёд, повинуясь указанию демона, который не знает лучшей забавы, чем топтать ногами разум и достоинство человека».

Наконец, он опустился до уровня, прежде казавшегося ему не просто недостойным, а даже омерзительным. Он презирал молодящегося фата, затесавшегося в компанию молодёжи на пароходе в Венецию. Теперь он и сам прибег к бесславному и шутовскому косметическому «омоложению». Парикмахер подчернил ему волосы и усы, подкрасил помадой губы и наложил грим на щёки. С розаном в петличке, преображённый щёголь направился к отелю. Здесь он увидел готовый к отправке багаж поляков: они собирались покинуть Венецию во второй половине того же дня.

Влюблённый в последний раз любовался Тадзио, идущим вдалеке по морскому мелководью. И именно в эти минуты к Ашенбаху пришла смерть.

«Голова его, прислонённая к спинке кресла, медленно обернулась, как бы повторяя движения того, вдалеке, потом поднялась навстречу взгляду и упала на грудь; его глаза теперь смотрели снизу, лицо же приняло вялое, обращённое внутрь выражение, как у человека, погрузившегося в глубокую дремоту. Но ему чудилось, что бледный и стройный психогог издалека шлёт ему улыбку, кивает ему, сняв руку с бедра, указует ею вдаль и уносится в роковое необозримое пространство. И, как всегда, он собирался последовать за ним.

<…> И в тот же самый день потрясённый мир с благоговением принял весть о его смерти».

Круг замкнулся: Гермес-психогог (то есть проводник душ в загробный мир), предстал перед Ашенбахом в самом начале повествования и увлёк его в гибельное путешествие. Теперь он принял вид юного прекрасного Тадзио, сделав тем самым смерть героя лёгкой и даже счастливой.

Но если Ашенбах в свой смертный час всей душой последовал за юным поляком, что же мешало ему объясниться с ним при жизни? Что заставляло его убегать от предмета любви, столкнувшись с ним лицом к лицу? По какой причине манящую улыбку своего кумира он расценил как знак беды? Почему он заклинал его: «Ты не должен так улыбаться! Пойми же, никому нельзя так улыбаться!» Может быть, он отвергал собственную гомосексуальность? И правдоподобна ли внезапная вспышка однополого влечения у человека пятидесяти лет, ведущего до той поры строго гетеросексуальный образ жизни (Ашенбах был вдовцом и отцом взрослой дочери)? А, может быть, это Манн считает однополую страсть недопустимым нравственным падением, от которого может спасти лишь смерть? На память невольно приходит анекдот о двух старых девах. Они стали свидетелями сценки: петух погнался за курицей; та выбежала на проезжую часть дороги и угодила под грузовик. Старые девы обменялись торжественно-просветлённым взглядом и в один голос провозгласили:

— Она предпочла смерть этому!

Десять лет спустя после завершения работы над новеллой, Томас Манн воскликнул: «Я не могу забыть чувства удовлетворения, чтобы не сказать счастья, которое порой охватывало меня во время писания!» Гений создал шедевр и, понятно, вполне мог гордиться собой. Но читатель ловит себя на недостойной мысли о том, что счастье, пережитое вопреки трагической смерти героя новеллы, всё-таки чуточку напоминает ликование старых дев из анекдота. Ведь, по мнению Манна, священная формула «Я люблю тебя, Тадзио!» в устах Ашенбаха становилась «смешной, абсурдной, презренной, немыслимой». Неужели великий писатель погубил своё «второе я», лишь бы не позволить ему реализовать «неправильную» любовь?!

При всей провокационности этого вопроса, он ждёт своего ответа, который, в свою очередь, способен пролить свет на психологические конфликты самого Томаса Манна. Разгадку следует искать в его биографии. Но прежде обратимся к экранизации новеллы; её анализ может дать многое.

«Кто увидел красоту воочью…»

Леонид Козлов, автор книги, посвящённой творчеству итальянского режиссёра, пишет о впечатлении, полученном зрителями от просмотра «Смерти в Венеции» на Московском международном кинофестивале в 1971 году:

«Этот фильм — трагичный в своей основе, томительный по характеру изображаемых событий, не лишённый подчас безжалостной иронии, — поистине обладает несказанной привлекательностью. <…> Невозможно забыть тот магический ритм, в котором на экране, на сплошном фоне темноты, возникали одна за другой, слегка надвигаясь из глубины, белые, строгого шрифта, вступительные надписи, смена и движение которых точно соизмерялись со звучащей мелодией: медленной, напряжённой и нежной. Она была словно видимой, эта мелодия маленького адажио из Пятой симфонии Малера, ставшая главной музыкальной темой фильма. Когда надписи кончились, в кадре осталась лишь темнота, в которой теперь можно было разглядеть лёгкое колебание волн на поверхности моря. И тут камера начала медленно разворачиваться; море стало высветляться, и в границы кадра с левой его стороны вошла простёртая от горизонта золотистая дорожка — отражение на морских водах части закатного неба в разрыве тёмных облаков. А затем эту дорожку справа налево пересёк, приближаясь к нам, силуэт старинного однотрубного парохода. На борту его мы прочитали название: Esmeralda».

Название парохода, на котором Ашенбах, блистательно сыгранный английским актёром Дирком Богардом, плывёт к месту своей гибели, не случайно. Оно открывает собой длинный список разночтений между фильмом и новеллой. Сюжетная линия Эсмеральды, с которой зрителю предстоит познакомиться по ходу действия, заимствована из романа «Доктор Фаустус», написанного Манном гораздо позже «Смерти в Венеции». Его главный герой — вымышленный композитор Адриан Леверкюн. По воле Висконти и сам Густав Ашенбах из писателя стал в фильме композитором. Как и его двойник в новелле, он талантлив и пользуется широкой известностью в мире. Служащие гостиницы, в которой он остановился по прибытии в Венецию, подобострастно именуют его «господином профессором» и «Вашим превосходительством».

Впрочем, это выяснится чуть позже. Пока же действие на экране развёртывается почти так же, как в новелле. К Ашенбаху назойливо пристаёт молодящийся «отвратительный старик». Правда, та часть тирады, где он обращается к «женской ипостаси» героя, в фильме опущена. Да и «отвратительная старость» этого персонажа весьма условна, поскольку в фильме ему лет сорок, от силы — сорок пять. Режиссёр подчёркивает, скорее, его потасканность и пошлость.

Чёрная гондола ассоциируется у зрителя с лодкой Харона. Полное поражение терпят все попытки пассажира противостоять воле загадочного лодочника и заставить его сменить курс гондолы: увы, Ашенбах беспомощен перед роком. Не забыт и пресловутый «обол».

Однако в сюжетных линиях новеллы и фильма есть и прямые расхождения. Прежде чем приступить к их анализу, необходимо сделать важное замечание. Взгляды и вкусы писателя и режиссёра во многом совпадают; роднит их и нетрадиционная сексуальность обоих (Манн был би-, а Висконти — гомосексуалом). Этим обстоятельством, кстати, объясняется запоздалое проявление однополого влечения Ашенбаха в новелле и в фильме: оба автора по своему образу и подобию считают, что люди в своём абсолютном большинстве потенциально бисексуальны, а также что они могут сменить свою сексуальную ориентацию в любом возрасте. (Мнение, с точки зрения сексолога, далёкое от истины).

По большому счёту, режиссёру не о чем спорить с писателем. Чаще всего разночтения в сценарии и в новелле продиктованы спецификой кинематографа: Висконти старается сделать мысли и образы Манна более наглядными, ясными и понятными, иначе говоря, кинематографичными. И всё же, как бы скрупулёзно ни придерживался режиссёр сюжетной канвы своего предшественника, он вышивает на ней собственные художественные узоры. Мало того, у обоих есть свои особые болевые точки. Каждый из них неизбежно проецирует на ход новеллы или фильма личные психологические трудности и конфликты (которые нас и интересуют!). Словом, с тем, что стоит за каждым из расхождений в сюжетных линиях Висконти и Манна, всякий раз надо разбираться отдельно.

Тадзио в фильме оказался совсем иным, чем в новелле. С экрана на нас смотрит не четырнадцатилетний мальчик, а Прекрасный Принц лет шестнадцати. Его «самый верный вассал и друг», вопреки новелле, оказался красивым двадцатилетним итальянцем, спортивным и мужественным, с чисто выбритым лицом. Он — работник пляжа. Поцелуи, которыми друзья обменялись на берегу моря, не оставляют сомнений в сексуальном характере их связи.

Взаимоотношения обоих главных персонажей на экране складываются иначе, чем в книге. С самого начала Тадзио держится с Ашенбахом на равных. Композитор, глядя на него, погружается в мысли о божественной красоте, о её месте в искусстве и в жизни. Юноша же словно бы вступает в молчаливый диалог с музыкантом (ещё раз напомним: главный герой фильма не писатель, а композитор). Всякий раз, оказываясь поблизости от него, Тадзио взыскующе глядит на Ашенбаха, как бы настойчиво требуя вступить с ним в контакт, поощряя его к разговору. Разумеется, в первую очередь речь идёт о желании интеллектуального общения, но, судя по взрослой заинтересованности красавца в подобном знакомстве, сексуальный компонент при этом представляется отнюдь не маловероятным. Скорее наоборот, юный партнёр пытается совратить старшего, делая это с таким достоинством, что само слово «совращение» исключает возможное вульгарное истолкование.

Со временем молчаливый диалог взглядами, которыми обмениваются Ашенбах и Тадзио, приобретает характер странной игры. Можно подумать, что старший из этой пары предпочитает всем возможным способам своего поведения роль молчаливого зеркала из известного стихотворения Кавафиса. По ходу стихотворного повествования в комнате, где оно находится, случайно оказался какой-то молодой человек. Через пару минут он навсегда покинет помещение и его зеркальное отражение уйдёт в небытие.

Но в этом зеркале старинном, которое за долгий век уже успело наглядеться на тысячи вещей и лиц, — но в этом зеркале старинном такая радость ликовала, такая гордость в нём светилась, что хоть на несколько минут оно запечатлеть сумело, и безраздельно обладало, и целиком принадлежало столь совершенной красоте.

Поэт сравнил искусство с зеркалом, которое в безмолвном ликовании отражает совершенную красоту юного тела. Такова, по мнению Кавафиса, функция живописи, музыки, поэзии. Но сам-то Тадзио менее всего жаждет молчаливого восхищения и «благоговейного преклонения» со стороны человека, вызвавшего его интерес. Он ждёт, когда же в нём, наконец, разглядят партнёра для полноценного общения. Красноречивые взгляды юноши полны терпения; в них нет ни досады, ни упрёка по поводу непонятливости и странной уклончивости старшего.

Сделав Тадзио совершеннолетним, Висконти тем самым выдал Ашенбаху карт-бланш на любой тип взаимоотношений с его избранником, кроме, разве что, избегания его и «благоговейного молчаливого преклонения» перед ним. Существенная разница в возрасте в этом случае не является помехой. Напротив, духовно Тадзио настолько взрослее и тоньше не только сверстников, но и своего двадцатилетнего любовника, что ему с ними должно быть попросту скучно. К тому же, несмотря на их объятия и поцелуи, отношения приятелей далеки от любви. В день отъезда Тадзио старший глубоко обидел своего юного друга, гораздо менее сильного и спортивного, чем он сам, затеяв с ним грубую возню на пляже и вываляв его в грязном песке. (Глядя на эту сцену, Ашенбах приходит в ужас, хочет помочь своему любимцу, но не может вымолвить ни слова; последние силы покидают его. Именно в этот миг начинается агония героя фильма).

Юноша мечтает о «взрослой» любви, о духовно обогащающей его связи с незаурядным и подлинно зрелым человеком. С композитором, обладающим, как знает и чувствует Тадзио, ярким талантом и мощным интеллектом, возможны незабываемые беседы о жизни, о музыке, об искусстве, волшебные часы совместного музицирования. Даже их неизбежное расставание могло бы стать продуктивным, породив интересную переписку юноши со знаменитым музыкантом, крайне важную для биографов и представляющую ценность для мировой культуры (так обстоит дело с эпистолярным наследием самого Манна и композитора Густава Малера).

Игра юного актёра, которому Висконти доверил эту роль, безупречна, но, разумеется, высший его дар — красота. Козлов совершенно прав, говоря:

«Надо было обладать безошибочным режиссёрским зрением, изощрённым чувством формы и тончайшим мастерством, чтобы, разглядев в шведском подростке по имени Бьёрн Андресен, одном из множества, живой прообраз Тадзио, — претворить экранное изображение этого мальчика в образ, напоминающий о целой галерее обликов, созданных классическим искусством».

Речь идёт, в первую очередь, об изобразительном искусстве Возрождения: о картинах Леонардо, Микеланджело, Рафаэля, Караваджо, Липпи, Джорджоне, Савольдо… Тадзио предстаёт перед зрителем то юным античным богом (купальное полотенце, в которое он завёрнулся, превращается при этом в греческий хитон), то златокудрым ангелом (сцена в католическом соборе, куда вслед за поляками проник Ашенбах), но чаще всего он похож на юного одухотворённого красавца-интеллектуала эпохи Ренессанса. Лукино Висконти вечно упрекали в нарочитом эстетизме, но в этом фильме он не мог пойти ни на малейшие уступки критикам.

Совершеннолетний статус Тадзио в фильме позволяет и ему, и Ашенбаху вести себя в полном соответствии с мудрыми словами Антона Чехова:

«Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе».

Именно такого поведения ждут от них и зрители.

Странная уклончивость героя фильма, избегающего знакомства и, тем более, любовного объяснения с Тадзио, выглядит в их глазах необъяснимой загадкой. Ситуация, сложившаяся на экране, переживается тягостно. Ведь этим двум людям, которых неудержимо влечёт друг к другу, готов простить близость даже зритель, весьма критически настроенный к однополой любви. Вопреки всему она почему-то упорно не реализуется, обманывая всеобщие ожидания. Такое тягостное ощущение усугубляется явной беспомощностью героя перед роком, сигналами, предупреждающими зрителей о его неизбежной гибели. Как проявление душевной несвободы Ашенбаха, воспринимается навязчивое преследование им Тадзио, нелепое и унизительное для обоих. Плетясь за польскими детьми и их гувернанткой по улицам Венеции, композитор компрометирует юношу. Даже это не отталкивает Прекрасного Принца. Вновь и вновь давая возможность старшему мужчине заговорить с ним, он всякий раз привычно отстаёт от своих спутников и под кудахчущие выкрики гувернантки: «Тадзю! Тадзю!» — неохотно снова присоединяется к ним. Даже столкнувшись с объектом своего преследования лицом к лицу, Ашенбах нелепо прячется от него за какой-нибудь колонной, наивно считая себя незамеченным. Циклическая повторяемость подобных сцен во многом определяет ту томительность фильма, которую отметил Козлов.

В холле гостиницы Тадзио подаёт Ашенбаху музыкальный сигнал-призыв, сыграв на рояле «К Элизе» Бетховена. Этот шаг, предпринятый юношей, оказался абсолютно бесполезным: объект его заинтересованного внимания и не подумал подойти к нему и заговорить с ним. Бетховенская же пьеса, сыгранная Тадзио, оживила в памяти композитора его давнее воспоминание. Изображение переносит Ашенбаха в странное, казалось бы, для него место — в бордель. По-видимому, его хорошо знают обитательницы этого заведения. Одна из них, перекрывая звуки звучащей музыки, кричит:

— Эсмеральда! К тебе пришли, выходи!

Юная Эсмеральда, заимствованная Висконти, как уже говорилось, из «Доктора Фаустуса», внешне очень похожа на Тадзио. Она вдохновенно играет на пианино «К Элизе», а вошедший в её комнату Ашенбах любуется ею с тем же выражением глубокой нежности и восторга, с каким впоследствии будет восхищаться польским юношей. Прелестная проститутка бросается в объятия своего поклонника и, с любовью глядя в его глаза, начинает раздеваться. В следующей сцене мы видим её недоумённо-грустный взгляд. Полураздетая, сидя в постели, она нежно гладит напряжённую руку Ашенбаха, пытаясь разжать его кулак, но кисть героя фильма безнадёжно сжата. Он покидает Эсмеральду, и полным страдания жестом, уже ставшим привычным для зрителей по сценам с Тадзио, прижимает кисть ко лбу.

В имени девушки обыгрывается известный эвфемизм, европейская традиция именовать проституток Ночными мотыльками. «Hetaera Esmeralda» («Гетера Эсмеральда») — латинское название прекрасной тропической бабочки, в переводе означающее — «Изумрудно-зелённая блудница». Юному композитору, герою романа «Доктор Фаустус», в момент встречи с Эсмеральдой было лишь двадцать лет. Его привёл в публичный дом никто иной, как сам чёрт (по воле Манна сыгравший мистическую роль Гермеса в немецком варианте). Когда Эсмеральда нежно погладила незнакомого юношу по лицу, тот отшатнулся от неё и убежал прочь из борделя.

По мнению рассказчика, от имени которого ведётся жизнеописание Леверкюна,

«Адриан дотоле не прикасался к женщинам, я это твёрдо знаю. Но вот женщина прикоснулась к нему — и он убежал. В этом бегстве тоже не было ничего комического, могу заверить читателя, если он в этом усомнился. Комично было это уклонение разве лишь в том горько-трагическом смысле, в каком комична всякая осечка. Я не считал, что Адриан ускользнул, да и он, конечно, очень недолго чувствовал себя ускользнувшим. Высокомерие духа болезненно столкнулось с бездушным инстинктом. Адриан не мог не вернуться туда, куда завёл его обманщик».

Действительно, год спустя юноша разыскал Эсмеральду, к тому времени заражённую сифилисом, и осуществил с ней единственную в его жизни близость с женщиной, ставшую для него роковой. Много лет позже он вступит в гомосексуальную связь с молодым скрипачом Руди и напишет для него чудесный скрипичный концерт.

Что же касается Ашенбаха, то его странное поведение с Эсмеральдой и вовсе озадачило зрителя. Ведь, оказывается, нет никакой разницы в том, кого любит этот запутавшийся в своих чувствах и желаниях человек. Будь то красавец-юноша или прекрасная девушка, он избегает их с одинаковым упорством и обречённостью. Эта загадка тем менее объяснима, что смысл жизни Ашенбаха — создание красоты. И тут выясняются странные установки композитора: к природной красоте он относится со страхом и недоверием, предпочитая ей рукотворное совершенство, созданное искусством. Он даже высказывает сомнение в том, что художник, творящий красоту, нуждается во впечатлениях, полученных из реальной жизни. В спорах со своим вечным оппонентом и близким другом Альфредом (в новелле он отсутствует), Ашенбах говорит:

«Знаешь, я иногда думаю, что художники похожи на охотников, целящихся в темноту. Они не знают, что является мишенью и не знают, попадут ли они в неё. Ну нельзя же ждать от жизни, что она осветит мишень или сделает более точным прицел. Создание красотыи красота есть духовный акт. Путь к духовному лежит не через чувство; только обуздав чувство можно достичь истинной мудрости, человеческого достоинства!»

Композитор считает, что в творчестве он должен руководствоваться аполлоническим принципом, подавлять свои чувства во имя нравственных идеалов и «человеческого достоинства». Зрители, став свидетелями творчества Ашенбаха, не заметили этих усилий и его внутренней борьбы. Перед тем, как взяться за чистый нотный лист, он с любовью глядит на Тадзио, одетого на манер юного греческого бога и представляющего собой воплощение Эрота. Восхищённое любование Прекрасным Принцем чередуется с воспоминаниями о прекрасных мгновениях прошедшей жизни. Перед внутренним взором композитора проходят картинки молодости и нежные игры с дочерью и женой. Результатом этих переживаний стало рождение дивной музыкальной темы (её реальный прототип — четвёртая часть Третьей симфонии Густава Малера). В нашей повседневности, не входя в суть философских концепций искусства, мы стихийно верим, что гармония — дитя таланта и мастерства, плод искусного преображения чувства, но не его обуздания.

Альфред придерживается взглядов, прямо противоположных идеям Ашенбаха. Он считает, что страх друга перед реальной жизнью и моральная самоцензура ограничивают его творческие возможности и выхолащивают искусство:

«— Мудрость, человеческое достоинство… Да какой от них прок?! Гений — божественный дар, нет — божественный недуг, грешная божественная вспышка врождённых способностей. Твоя глубочайшая ошибка в том, что ты считаешь жизнь, реальность помехой искусству, которая только отвлекает и раздражает нас. Ты боишься честного непосредственного соприкосновения с чем угодно. Из-за своих строгих моральных идеалов ты хочешь, чтобы твоё поведение было столь же безупречным как музыка, которую ты пишешь.

— Мне необходимо обрести равновесие.

— Но быть в долгу перед своими чувствами за состояние безнадёжно извращённое и больное, какое это счастье для художника! Подумай, сколь бесплодно доброе здоровье, особенно когда речь идёт о душе, а не только о теле!»

Ашенбаху, разумеется, совершенно чужда романтическая идея о том, что художники черпают силы, необходимые для творчества, в собственном душевном недуге. Тем более, он против того, чтобы считать недугом гениальность. Отвергает он и ницшеанскую трактовку гения, как субъекта, стоящего «по ту сторону добра и зла». Его осторожное кредо в другом: художник, поклоняясь красоте, должен, по возможности, довольствоваться гармонией платонического общения, избегая телесного контакта. Как уже знает читатель, такое самоограничение, перещеголявшее скромные ограничительные пожелания Платона, привело к краху Мориса в одноимённом романе Форстера. В глазах Висконти, Ашенбах, уклоняясь от своей любви, предаёт и Тадзио, и себя самого.

И всё же, Ашенбах, вопреки своим страхам и теоретическим выкладкам, предпринимает шаг, который можно истолковать как попытку сблизиться с Тадзио. Сомнительное «омоложение» с помощью красок и грима делает очевидным и для композитора, и для зрителей, что избранная им роль «зеркала», молчаливо любующегося юной красотой, не слишком-то его прельщает. Но внешнее преображение ничего не изменило в его отношениях с Тадзио, тем более что наружность и возраст его избранника и без того вполне устраивали юношу. И когда, подгоняемый окликами гувернантки, Прекрасный Принц в очередной раз оставил своего «помолодевшего» и посвежевшего, но по-прежнему нерешительного поклонника, тот сел прямо в лужу дезинфицирующей жидкости и разразился неудержимым смехом над самим собой. То был горький и безнадёжный смех обманутого человека.

Ночью Ашенбаху приснился совсем иной, чем в новелле, но ещё более безысходный сон. Он только что закончил дирижировать, исполняя собственную симфонию. Шикарная публика, находящаяся в концертном зале, разразилась свистом, шиканьем, глумливыми выкриками. Ашенбах с женой (во сне она оставалась по-прежнему молодой) и Альфредом закрылись от толпы, ломившейся в их комнату.

«— Альфред! Отгони их прочь! — со страхом умоляет друга композитор. — Чего им не хватает?

— Красоты, абсолютной строгости, чистоты форм, совершенства, абстрагирования чувств! Всё это ушло. Не осталось ничего, ничего! Твоя музыка мертворождённая и ты разоблачён!

— Альфред, не отдавай меня им!

— Я отдам тебя им! Они тебя будут судить! И приговорят!

— Нет! Нет! Нет!» —

с этим душераздирающим криком Ашенбах проснулся, и, утирая холодный пот со лба, горько произнёс обращённую к самому себе фразу о том, что теперь ему не остаётся ничего иного, как умереть:

«Мудрость, истина, человеческое достоинство — всё кончилось! Нет ни одной причины, по которой ты не можешь не отправиться в могилу вместе с твоей музыкой. Ты достиг идеального равновесия: человек и художник слились воедино; они вместе коснулись дна».

В новелле Томаса Манна этих слов нет, но без сомнения, именно к такому выводу писатель подталкивал своих читателей.

Что означает этот тягостный и горький сон? Зритель готов счесть его суровым приговором, который Висконти вынес своему герою. Он отличается от обвинений, выдвинутых Манном. Если писатель, явно сочувствуя Ашенбаху, всё же считает его связь с Тадзио аморальной и непозволительной, то режиссёр придерживается позиции прямо противоположной. Ашенбах, по его мнению, повинен в трусости; он предал Тадзио, любовь, красоту, искусство и, тем самым, как музыкант обрёк себя на гибель. Но это жёсткое обвинение в тот же миг теряет силу в свете нового неожиданного и горестного признания Ашенбаха, обращённого к самому себе:

«Ты никогда не обладал целомудрием. Целомудрие — дар чистоты, а не немощной старости. На всём свете нет непристойности, столь же непристойной, как старость!».

Зритель получает дополнительный ключ к разгадке странного поведения и беды несчастного музыканта. Трагедия Ашенбаха состоит, по фильму, в том, что он, влюблённый в красоту, не может овладеть ею в силу собственной сексуальной беспомощности. Страдания музыканта тем более беспросветны, поскольку он ошибочно счёл, что стал несостоятельным и в плане творчества (отсюда ужасное сновидение о провале его симфонии).

В таком неожиданном сюжетном повороте фильма угадывается болевая точка самого Висконти. Он наделил своего пятидесятилетнего героя тревогами, присущими собственным шестидесяти четырём годам, к тому же преувеличив их беспросветность. Таково одно из самых существенных и спорных расхождений фильма с новеллой.

Как уже говорилось, Манну в момент написания «Смерти в Венеции» было всего тридцать пять лет. Состарив своего двойника на пятнадцать лет, автор вовсе не собирался награждать своё «второе я» преждевременной сексуальной инволюцией. Это ему и в голову не приходило. Позорным и неестественным ему казалась вовсе не то, что «старик» (таким в те годы ему виделся пятидесятилетний мужчина) может утратить способность к половой жизни, а, напротив, что он вопреки своему возрастному статусу готов пойти на поводу у эротического желания, подражая молодым. Это казалось тогда писателю аморальным, нелепым, уродливым. Именно таким изображён фат на корабле, причём Манн наивно и преувеличенно ужасается желанию «старика» казаться молодым, его «не по праву щегольскому пёстрому платью» и «незаконному» пребыванию в компании парней.

Между тем, страхи композитора по поводу утраты им творческого потенциала несостоятельны, тем более что он на глазах у зрителей фильма создаёт божественную музыку. Придав Ашенбаху сходство с Малером в последний год его пятидесятилетней жизни, Висконти сделал своего героя очень моложавым, внешне привлекательным и одухотворённым, в полном соответствии с его прототипом. Малер умер от сердечно-сосудистого заболевания в самом расцвете своего таланта, полный творческих планов. Безвременный его уход из жизни лишил человечество многих шедевров, в том числе оставив неоконченной дивную 10 симфонию.

Кстати, насколько писательское искусство может быть сопоставимо с музыкой, творчество Манна и Малера имеет много общих черт. Оба гения тяготели к классическим приёмам, но вовсе не отвергали авангарда (Малер высоко ценил творчество Шёнберга, которое, в свою очередь, стало прототипом музыки Адриана Леверкюна в «Докторе Фаустусе» Манна). Обоим присущи философские поиски и глубокие размышления, так что и книги Манна, и симфонии Малера принято называть философскими. И тот, и другой были художниками, разрабатывающими каждую интересующую их тему с максимальной полнотой, в мельчайших деталях, поворотах и ракурсах, мастерски добиваясь ясности, выразительности и красоты. Обоим свойственны те «божественные длинноты», о которых говорит Шуман, восторгаясь симфонической музыкой Шуберта. Отсюда любовь и того и другого к монументальным формам. Малер не был ни би-, ни гомосексуалом, зато он страдал от дискриминации как представитель гонимого этнического меньшинства. Ведь тогдашнее австрийское общество в своём большинстве было беспросветно антисемитским. Современники разделялись на восторженных почитателей и злобных противников композитора и дирижёра. Большинство не слишком жаловало Малера ещё и потому, что не могло в полной мере оценить самобытность и грандиозность его музыки. Подлинное мировое признание пришло к композитору лишь в середине ХХ века.

Необходимо заметить, что хотя Манн придал своему герою, как свои собственные черты, так и сходство с Малером, его Ашенбах не тождествен ни ему самому, ни великому композитору. Уж им-то «непристойная старость» в пятидесятилетнем возрасте никак не грозила, впрочем, как и многим другим талантливым представителям искусства. Подлинная старость, скажем, Гёте или того же Томаса Манна, переваливших за восьмой десяток, вовсе не была омрачена ни половой немощью, ни снижением их творческих возможностей. На взгляд врача, сексуальные и иные фобии героя фильма вполне подаются лечению.

Что же касается смерти Ашенбаха, то, похоже, она показалась необоснованной и самому Висконти. Режиссёр заворожён загадкой его гибели, но вынужден отправить его на тот свет, будучи связанным сюжетом и названием экранизируемой им новеллы. И потому Висконти припас для зрителя своё собственное видение смерти своего героя, которое явно выходит за рамки творческого замысла писателя.

Раз уж так нужно и без неё не обойтись, режиссёр делает его гибель особенно печальной и драматичной. С экрана она воспринимается гораздо острее, чем при чтении новеллы. И хотя страдальческое лицо умирающего марают подтёки с волос, подчернённых искусителем-цирюльником; хотя подкрашенные губы, нарумяненные щёки, щегольской цветок в петлице и дорогие перстни на руках выглядят в сцене смерти неуместно, всё это не воспринимается как нечто оскорбительное и недостойное. Перед лицом трагедии, развёртывающейся на экране, бытовые мелочи теряют всякое значение; из смешных и унизительных они становятся трогательными, приобретают особо скорбное значение.

Сцена смерти в фильме Висконти — шедевр мирового кинематографа. Опустел пляж, вначале фильма переполненный отдыхающими. Теперь здесь лишь пара детей, играющих в песке, несколько грустных и серьёзных русских, сам Ашенбах и Тадзио. Три женщины поют русскую песню о крестьянском сыне и беде, пришедшей в его семью. Мужчина в вышитой славянской рубахе слушает их. Вскоре женское пение сменяется грустной музыкой Пятой симфонии Малера.

Тадзио, обиженный другом, уходит вдаль, его грациозная фигурка виднеется на фоне моря, сливающегося с небом. Умирающий композитор восхищённым и горестным взглядом провожает своего любимого, навсегда прощаясь с недоступной для него юношеской красотой Прекрасного Принца. Выражение смертной муки самым парадоксальным образом сменяется выражением счастья. Если прежний Ашенбах плёлся за предметом своей любви по улицам Венеции, презирая самого себя, то в последний миг жизни он мысленно следует за Тадзио, не ведая ни стыда, ни сомнений. Ведь в его глазах юноша превратился в бога Гермеса, уводящего его, Ашенбаха, из этого мира в вечность.

В кадр с умирающим композитором и Тадзио помещён одиноко стоящий треножник с покрывалом, наброшенным на фотоаппарат. Это многозначный символ искусства, способного на века запечатлеть и красоту, и смерть, ведь они достойны уважения в равной мере. И, конечно же, налицо очевидная логическая связь между печальной русской песней и видом фотокамеры. Люди привыкли не думать о смерти, такова уж психологическая защита большинства из нас. Известно изречение Эпикура:

«Смерть не имеет никакого отношения к нам; ибо то, что разложилось, не чувствует, а то, что не чувствует, не имеет никакого отношения к нам».

Греческого философа можно с благодарностью понять: он пытается освободить людей от страха смерти. Но если этот страх — проявление простительной человеческой слабости и беспомощности, то сознание неизбежности смертного исхода и уважение к нему — признаки зрелости и мудрости, достигнутой индивидом. Скорбная русская мелодия и проникновенные слова песни, как и присутствие в кадре фотокамеры — символы объективного существования смерти как значительного итогового события в судьбе всех без исключения живых существ.

Последним своим движением Ашенбах тянется вслед за уходящим Прекрасным Принцем и мёртвым оседает в кресле. Его смерть на экране — не расплата за грехи и ошибки. Как это чаще всего бывает с людьми, кончина пришла к герою фильма не вовремя, не дав ему выйти из временного душевного кризиса. Но его уход из жизни — событие неизбежное и общечеловеческое; зрителю фильма остаётся лишь обнажить голову перед этим фактом.

Словом, Висконти расценил трагедию Ашенбаха иначе, чем Томас Манн. А вот личные мотивы писателя, из-за которых он обрёк своего героя на смерть, — тема, достойная обсуждения.

Правда жизни и художественный вымысел

Истоки чрезмерной суровости Манна к Ашенбаху надо искать в реальных событиях его жизни в 1911 году. К нему, тогда ещё совсем молодому писателю, уже пришла широкая известность.

Проза всегда была делом моим с той поры, как утихла Боль любви, впервые изведанной в юности ранней, И, отрезвлённый, я взялся за творчество, — в нём, безоружный, Меч мой и щит мой обрёл я, чтоб устоять против мира…

«Боль любви», о которой говорится в стихотворении Манна, была вызвана подростковой страстью Томаса к его однокласснику. Стихи, которые после «отрезвления» будущего писателя вытеснила проза, были посвящены именно ему. Любовью, овладевшей им в четырнадцатилетнем возрасте, Манн дорожил как самым светлым чувством, от которого он никогда не отрекался. В письме, написанном в восемьдесят лет, писатель признаётся:

«Его я любил — он был в самом деле моей первой любовью, и более нежной, более нежно-мучительной любви мне никогда больше не выпадало на долю. Такое не забывается, даже если с тех пор пройдёт 70 содержательных лет. Пусть это прозвучит смешно, но память об этой страсти невинности я храню как сокровище. Вполне понятно, он не знал, что ему делать с моей увлечённостью, в которой я как-то в один „великий“ день признался ему…»

Об этой любви Томас Манн рассказал миру в новелле «Тонио Крёгер». Себя он назвал в ней Тонио, а любимого — Гансом Гансеном, так описывая его внешность:

«Статный, широкоплечий, узкобёдрый, с открытым и ясным взглядом серо-голубых глаз, он был очень хорош собой».

Тонио

«любил его прежде всего за красоту, но ещё и за то, что Ганс решительно во всём был его противоположностью. <…> „Ну у кого ещё могут быть такие голубые глаза; кто, кроме тебя, живёт в таком счастливом единении со всем миром?“ <…> Тонио мучительно желал, чтобы Ганс любил его, и на свой лад домогался его любви: всей душой, медленно, самозабвенно, в печали и томлении — томлении, что гложет и жжёт больнее, чем буйная страсть. <…> А тот, кто сильнее любит, всегда в накладе и должен страдать — душа четырнадцатилетнего мальчика уже вынесла из жизни этот простой и жестокий урок».

В шестнадцать лет будущий писатель влюбился в мальчика-англичанина по имени Вильри, а в двадцатичетырёхлетнем возрасте встретил сверстника, который стал его любовником по-настоящему. Это был скрипач Пауль Эренберг. Томас писал своему старшему брату Генриху о счастье своей мужской любви:

«о диво! — понятой, взаимной, вознаграждённой… <…> Но главное — это глубоко радостное удивление перед отзывчивостью, которой я уже не чаял в этой жизни».

Восторженный тон этого письма объясняется не только тем, что сбылись давние мечты молодого человека о взаимной любви. То было трудное для него время: признание к нему ещё не пришло, издатели сомневались в коммерческих достоинствах первого романа, им написанного (за него-то Манн впоследствии получил Нобелевскую премию!). В письме к Генриху он сознаётся, что испытывал периоды невыносимой тревоги и депрессии, «с совершенно серьёзными планами самоубийства». Потому-то, любовь Пауля была для писателя особенно ценной и своевременной. Соломон Апт, автор книги о Манне, вполне обоснованно утверждает, что слова композитора Леверкюна о его любовнике скрипаче Руди из романа «Доктор Фаустус» имеют самое непосредственное отношение к любовной связи самого писателя. Томас Манн устами Адриана признаётся:

«В моей жизни был некто, чьё храброе упорство, можно, пожалуй, сказать, преодолело смерть; который развязал во мне человечность, научил меня счастью. Об этом, вероятно, ничего не будут знать, не напишут ни в одной биографии».

Вместе с тем, отношение писателя к собственному девиантному влечению всегда было противоречивым и двойственным. Он с самоиронией и тоской говорит о непреодолимой пропасти между теми, чья сексуальная ориентация безупречна, и им самим, обречённым любить гетеросексуалов за их «правильность» и заурядность. Именно девиантному влечению Томас Манн приписывал и свой писательский дар, и потребность в творчестве, и даже любовь к родине (что, с точки зрения сексолога, конечно же, наивно).

Герой автобиографической новеллы «Тонио Крёгер» признаётся, что незабываемое имя его школьного избранника, те

«несколько целомудренных северных слогов <…>для негоозначали его любовь, его страданья, счастье, а также жизнь, простое горячее чувство и родину. Он оглядывался назад, на годы, прожитые с того дня по нынешний. Вспоминал о мрачных авантюрах чувства, нервов, мысли, видел себя самого, снедаемого иронией и духом, изнурённого и обессиленного познанием, изнемогшего от жара и озноба творчества, необузданно, вопреки укорам совести, бросающимся из одной крайности в другую, мечущегося между святостью и огнём чувственности, удручённого холодной экзальтацией, опустошённого, измученного, больного, заблудшего, и плакал от раскаяния и тоски по родине. <…>

Прочитал ли ты „Дон-Карлоса“, Ганс Гансен, как ты мне обещал у калитки? Нет, ни читай его! Я этого больше с тебя не спрашиваю. Что тебе до короля, который плачет от одиночества? Не надо, чтобы твои ясные глаза туманились, подёргивались сонной одурью от упорного чтения стихов и от меланхолии… Быть таким, как ты! Начать всё с начала, вырасти похожим на тебя, честным, весёлым и простодушным, надёжным, добропорядочным, в ладу с Богом и людьми, <…> жить свободным от проклятья познания и творческих мук, любить и радоваться блаженной заурядности…

Начать сначала. Но стоит ли? Это ни к чему не приведёт. Всё будет, как было. Ведь иные сбиваются с пути только потому, что для них верного пути не существует».

Подобный двойственный подход прослеживается и в «Смерти в Венеции». Прибегая к метафоре из мифа Платона, автор вложил в мозг умирающего героя новеллы весьма красноречивые мысли (отчасти перекликающиеся со словами Альфреда из фильма Висконти):

«Ибо красота, Федр, запомни это, только красота божественна и вместе с тем зрима, а значит она путь чувственного, маленький Федр, путь художника к духу. Но ведь ты не поверишь, мой милый, что тот, чей путь к духовному идёт через чувства, может когда-нибудь достигнуть мудрости и истинного мужского достоинства. Или ты полагаешь (решение я предоставляю тебе), что этот опасно-сладостный путь есть путь гибельный, грешный, который неизбежно ведёт в беспутье. Ибо ты должен знать, что мы, поэты, не можем идти путём красоты, если Эрот не сопутствует нам, не становится дерзостно нашим водителем. Пусть мы герои и храбрые воины, но мы всё равно подобны женщинам, ибо страсть возвышает нас, а тоска наша должна оставаться любовью, — в этом наша утеха и наш позор. Понял ты теперь, что мы, поэты, не можем быть ни мудрыми, ни достойными? Что мы неизбежно идём к беспутью, неизбежным и жалким образом предаёмся авантюре чувств. Наш мастерский стиль — ложь и шутовство, наша слава и почёт, нам оказываемый, — вздор, доверие, которым нас дарит толпа, — смешная нелепость, воспитание народа и юношества через искусство — не в меру дерзкая, зловредная затея. Где уж быть воспитателем тому, кого с младых ногтей влечёт к себе бездна. Мы можем отрицать это влечение, можем добиваться достоинства, но как ни вертись, а бездна нас притягивает».

Словом, писатель явно снисходителен к девиантности художников; он прощает отклонения от строгой морали и однополую страсть и Ашенбаху, и многим представителям искусства, и самому себе. Но в то же время, Манн покаянно и самокритично расценивает гомосексуальность как влечение греховное и предосудительное.

С одной стороны, писатель явно лукавит в своих похвалах «простодушным, надёжным, добропорядочным» представителям сексуального большинства. Строгая гетеросексуальность вызывает у него насмешливое отношение и даже издёвку. Таков прозванный Носорогом персонаж из романа «Признания авантюриста Феликса Круля»:

«Внешность господина Штюрцли сразу объяснила мне насмешливую кличку, которой наградил его персонал гостиницы, ибо его спина образовывала могучую выпуклость, затылок, казалось, был до отказа нашпигован салом, а кончик носа украшала торчащая наподобие рога бородавка. <…> После того как господин Штюрцли взглянул на меня, на лице его появилось брезгливое выражение, бесспорно относящееся к тогдашней моей юношеской красоте. Мужчины, которых волнуют только женщины, — а господин Штюрцли со своей предприимчивой бородкой и элегантной тучностью, несомненно, принадлежал к таковым, — ощущают своего рода обиду, когда чувственно привлекательное предстаёт перед ними в мужском обличье. <…> Господин Штюрцли обожает выражение „хорошенькая девушка“, оно доставляет удовольствие и ему самому, и всем окружающим. „Unejoliefemme“ (хорошенькая женщина) — самое ходовое выражение во Франции, на которое живо откликаются все сердца. Приблизительно такой же эффект производит в Мюнхене упоминание о пиве».

С другой стороны, и к однополой страсти, тем более, обращённой к совсем юным, писатель относится также с большой долей иронии, точнее самоиронии. В том же романе «Признания авантюриста Феликса Круля» он вывел себя самого в образе мадам Гупфле, дамы-писательницы, этой своей третьей, считая Ашенбаха, ипостаси. Рассказ ведётся от лица юноши, в прототип которого Манн был пламенно влюблён:

«И она обеими руками с неимоверной быстротой стала расстёгивать крючки и пуговицы на моей куртке.

— Прочь, прочь, зачем это, и вот это тоже — слетали с её губ торопливые слова. — Снимай, сбрасывай, сбрасывай, я хочу тебя видеть, хочу видеть бога! <…> Ах, вот оно! Ах, как хорошо! Священная грудь, плечи, такая сладостная рука! <…> О сладчайший! О ты, ангел любви, исчадье страсти! А-а-а, дьявол, ладный мальчик, как ты это делаешь! О, будь благословен! Ты меня убиваешь! Мне нечем дышать от счастья, моё сердце разрывается, я умру от твоей любви.

Никогда не встречал женщины, так владеющей словом. То, что она восклицала, было песней, музыкой, и она продолжала непрерывно говорить, пока я оставался с ней. Такая уж у неё была манера — всё облекать в слова. <…>

— Божественная прелесть, перл творения, эталон красоты — это вы, молодые, совсем ещё юные мужчины, с ногами, как у Гермеса. Веришь ли, любимый, что с тех пор, как я научилась чувствовать, я любила только тебя, тебя одного. Ну, не тебя, конечно, но идею такого, как ты, сладостный миг, который в тебе воплотился. Можешь считать это извращённостью, но мне противен мужчина в летах, с бородой и волосатой грудью, зрелый, быть может, даже значительный человек. <…> Только вас, мальчишек, я любила всю жизнь. Девочкой в тринадцать лет я до умопомрачения влюблялась в своих сверстников. С годами, конечно, для меня менялся их возрастной ценз, но за пределы восемнадцати лет мои устремления, моя любовь ни разу не перешагнула. <…> Любовь — извращённое, насквозь извращённое чувство, и другой она быть не может. Хоть зондом прощупай её, и везде, везде ты только извращение и обнаружишь… Но грустно, конечно, до боли грустно женщине любить мужчину лишь в юноше, в мальчике. C’est un amour tragique, irraisonnable (это любовь трагическая и безрассудная), любовь непризнанная, непрактическая, для жизни она не годится, для брака тоже».

В этом последнем признании кроется разгадка тайны новеллы «Смерть в Венеции» и судьбы самого писателя.

Любовная связь молодых людей, Манна и Эренберга, продолжавшаяся пять лет, сменилась новой страстью писателя, вспыхнувшей на этот раз к девушке, к «Принцессе Востока», «Сказке Востока»:

<…> И вновь, как в Венеции лет через десять Сердце забилось от счастья, волшебной яви не веря: В залитой золотом зале девушку вдруг я увидел… Длинные чёрные кудри из-под златой диадемы Ей ниспадали на плечи, чуть смуглые, детские плечи, — Нет, не такие совсем, как у наших северных женщин, Плечи флейтистки Нильской долины, — на пурпур одежды. На необычном, серьёзном личике, бледно-жемчужном, Тёмной струящейся речью глаза говорили большие…

Двадцатилетняя Катя Принсгейм, поразившая Томаса Манна своей еврейской красотой, серьёзным взглядом и душевной чуткостью, была, по словам Апта, «умной, ироничной образованной, единственной дочерью, избалованной обожанием отца и богатством». Через два года она стала женой писателя. Манны прожили вместе пятьдесят лет и произвели на свет шестеро детей; вместе спасались они от нацистов, бежав сначала в Европу, а потом в США; на двоих делили счастье и беды.

А «в Венеции лет через десять» (точнее, через восемь лет после первой незабываемой встречи с будущей женой) случилось то событие, что послужило толчком к созданию «Смерти в Венеции»: ещё совсем молодой писатель встретил красивого польского мальчика, барона Владислава Моеса и превратил его в Тадзио.

Впоследствии Манн утверждал, что в новелле нет ничего вымышленного:

«Странник в Мюнхене, мрачный пароход, отплывающий из Полы, дряхлый фат, жуткий гондольер, Тадзио и его близкие, холера, злобный уличный певец, многое можно ещё привести», —

всё это было на самом деле.

Но был ли юный польский аристократ Моес именно тем Тадзио, каким его обессмертили Томас Манн и Лукино Висконти? По словам Игоря Кона,

«когда десять лет спустя Моес прочитал повесть, он удивился, как точно писатель описал его летний полотняный костюм. Моес хорошо запомнил „старого господина“, который смотрел на него, куда бы он ни пошёл, и его напряжённый взгляд, когда они поднимались в лифте; мальчик даже сказал своей гувернантке, что он нравится этому господину».

Скажем прямо, от Тадзио читатель ожидал бы более глубоких мыслей и ярких слов.

Похоже, писатель выдал за Прекрасного Принца весьма заурядного, хотя и очень красивого мальчика. Красота, разумеется, божественна, но банальности, сыплющиеся с красивых губ, досадны вдвойне. Галантные французы сочинили по этому поводу умную сказку «Riquet a la Houpe» («Рике с хохолком»). Проницательный и осторожный Томас Манн так и не заговорил с недалёким «Эротом». Но его не на шутку напугала сама мысль о том, что он способен потерять голову, повстречав в своей жизни подлинного Прекрасного Принца.

Такая встреча казалась ему особенно опасной именно тогда, в тот самый момент, когда он жил в Венеции со своей молодой любимой женой, матерью его детей. Утрата семейного счастья казалась писателю полным крахом. Ведь помимо того, что Манн любил свою Катю, женитьба на ней означала для него обдуманный отказ от однополой связи с Эренбергом в пользу стабильного и почтенного образа жизни. Об этом Томас писал своему брату:

«Я никогда не считал счастье чем-то весёлым и лёгким, а всегда чем-то серьёзным, трудным и строгим, как сама жизнь, — и, может быть, я подразумеваю под ним саму жизнь. Я его не „выиграл“, оно мне не „выпало“ — я его взял на себя, повинуясь некому чувству долга, некоей морали, некоему врождённому императиву. <…> „Счастье“ — это служение, его противоположность несравненно удобнее; и я подчёркиваю это не потому, что полагаю что-то вроде зависти с твоей стороны, а потому, что подозреваю, что ты, наоборот, глядишь на моё житьё-бытьё с некоторым презрением. Не надо. Я ничего себе не облегчил».

Сын писателя Клаус Манн, кстати, тоже талантливый писатель, писал об отце нечто очень похожее:

«Его решимость принять радости и ответственность нормальной жизни, иметь детей, основать семью, его решимость быть счастливым — что это, в сущности, было, как не шаг, продиктованный чувством морального долга, как не попытка преодолеть ту „симпатию к смерти“, которая, как лейтмотив, проходила через ткань всех его сновидений?»

Томас Манн, безмерно напуганный встречей с Моесом, по-видимому, решил раз и навсегда обезопасить себя от подобной напасти. «Смерть в Венеции» должна была стать своеобразной «прививкой», «вакциной» против непрошенной страсти. Смерть Ашенбаха, писателя-собрата, созданного автором, задумывалась как суровое предостережение и самому себе, и всему бисексуальному миру мужчин (масштабы которого, как уже говорилось, Манн преувеличивал).

Венеция не случайно была избрана местом, где герой новеллы встретил своё роковое искушение и поплатился за него смертью. Прежде всего, писателю нужно было объяснить жене причину, по которой он, как заворожённый, следует по пятам польского мальчика: дескать, начал работу над рассказом и старательно изучает прототип своего персонажа. Кроме того, именно здесь, в Венеции, Манны получили печальную весть о смерти Малера, знакомство с которым произвело в своё время глубочайшее впечатление на писателя. Как уже говорилось, своим именем Густав и характерными особенностями внешности Ашенбах обязан покойному композитору. Наконец, Венеция стала для Томаса Манна символом трагедии ещё и потому, что когда-то холера угрожала здесь его любимому поэту графу фон Платену, певцу однополой любви. Поэт бежал из города, но «попал из огня да в полымя»: спасаясь бегством от холеры, он заразился тифом и умер.

«Профилактическая работа» автора «Смерти в Венеции» оказалась тщетной — «вакцинация против девиации» не помогла ни отцу, ни сыну; похоже, она никогда не поможет и никому из читателей знаменитой новеллы. Клаус предпочёл гомосексуальный образ жизни и безбрачие; впоследствии он покончил жизнь самоубийством. Что же касается отца, то однополые увлечения не оставляли его до конца жизни, в то время как женщины (за исключением его жены), оставляли его равнодушным.

Вот перечень гомосексуальных «сердечных смут» Томаса Манна, сделанный Игорем Коном:

Летом 1927 года 52-летний писатель влюбился в 17-летнего Клауса Хойзера, сына своего друга, дюссельдорфского профессора-искусствоведа. Мальчик ответил взаимностью и некоторое время гостил у Маннов в Мюнхене. Несколько лет спустя писал: «Это была моя последняя и самая счастливая страсть». 20 февраля 1942 года писатель снова возвратился в своём дневнике к этим воспоминаниям: «Ну да — я любил и был любим. Чёрные глаза, пролитые ради меня слёзы, любимые губы, которые я целовал, — всё это было, и умирая, я могу сказать себе: я тоже пережил это».

Это увлечение не было последним. <…> 75-летнего Манна по-прежнему волнует юношеское тело: «Боже мой, как привлекательны молодые люди: их лица, даже если они наполовину красивы, их руки, их ноги». В курортном парке он любуется силой и грацией молодого аргентинского теннисиста. <…>

Последней страстью 75-летнего писателя был 19-летний баварский кельнер Франц Вестермайер. «Постоянно думаю о нём и стараюсь найти повод для встречи, хотя это может вызвать скандал». (8 июля 1950 г.). «Засыпаю, думая о любимом, и просыпаюсь с мыслью о нём. „Мы всё ещё болеем любовью“. Даже в 75. Ещё раз, ещё раз!» (12 июля). «Как замечательно было бы спать с ним…» (19 июля 1950 г.).

Но вернёмся к сути душевной катастрофы Ашенбаха. Один из ключей к её пониманию — расшифровка имён обоих героев новеллы. Тадзь, Тадеуш — польская форма имени Фадей, что в переводе с еврейского означает «похвала». Это имя и по звучанью и по смыслу близко греческому имени Федр («сияющий», «радостный»). На такую аналогию указывают и постоянные ссылки автора на Платона. В памяти Ашенбаха всплывают сцены из «Федра»:

«лежат двое, один уже в летах, другой ещё юноша, один урод, другой красавец, — мудрый рядом с тем, кто создан, чтобы внушать любовь. Сократ поучал Федра тоске по совершенству и добродетели. <…> Итак, красота — путь чувственности к духу, — только путь, только средство, мой маленький Федр… И тут лукавый ухаживатель высказал острую мысль: любящий-де ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нём живёт бог, — претонкую мысль, от которой взялось начало всего лукавства, всего тайного сладострастия, любовной тоски».

Если бы Тадзио был равноценен подлинному Федру (в новелле и в фильме, это действительно так), то близость с ним приобрела бы настолько возвышенный и даже мистический характер, что ей не были страшны никакие пересуды толпы. Так, по крайней мере, утверждает Платон в своём мифе. Философ пишет, что крылатые души, обитающие в идеальном прекрасном мире, обречены пасть на грешную землю, так как они со временем теряют крылья. Чем больше красоты и мудрости повидали они вблизи Бога, тем завиднее их участь после падения.

«Душа, видевшая всего больше, попадает в зародыш будущего философа, преданного Музам и Эроту».

Остальные вселяются в людей по рангам, в зависимости от того, сколько воспоминаний о прекрасном они сохранили. Душа, живущая в теле каждого человека, томится по красоте, созерцаемой прежде.

«Смотря на красоту юноши, она воспринимает в себе исходящие и истекающие оттуда частицы — недаром их называют влечением; впитывая их, она согревается, избавляется от муки и радуется. По доброй воле она никогда от него не откажется, её красавец для неё дороже всех: тут забывают и о матери, и о братьях, и о всех приятелях, и даже потерять по нерадению всё состояние ей всё нипочём».

Всё дело в том, что у душ тех, кто общается с красотой, вырастают крылья.

«Когда юноша, допустив к себе влюблённого, вступит с ним в разговор, увидит вблизи его привязанность, — она поражает возлюбленного, который замечает, что дружба всех других его друзей и близких, вместе взятых, ничто в сравнении с любовью его одержимого богом друга.

Со временем близость их растёт от встреч; тогда то истечение, которое Зевс, влюблённый в Ганимеда, назвал влечением, обильной струёй изливаясь на влюблённого, частью проникает в него, а частью, когда он уже переполнен, вытекает наружу. Как дуновение или звук, отражённые гладкой и твёрдой поверхностью, снова несутся туда, откуда исходят, так и поток красоты снова возвращается в красавца через глаза, то есть тем путём, которым ему свойственно проникать в душу, теперь уже окрылённую, ибо он питает рост крыльев и наполняет любовью душу любимого».

Таким образом, души истинно влюблённых людей, чуткие к красоте и мудрости, вновь обретают крылья и затем возвращаются в надземный мир, идеальный и божественный.

Понятно, что с точки зрения Платона, телесная красота обретает свою подлинную ценность лишь в сочетании с умом и со способностью юноши любить мудрость и постигать её. Если Тадзио всем этим обладает, то он подлинный Федр и встреча с ним — божественный дар. Правда, чтобы реализовать его, нужно, чтобы и поклонник юноши был носителем душевной красоты и мудрости, причём, подобно Сократу, в гораздо большей мере, чем сам Федр. Увы, Манн даёт понять читателям, что Ашенбах далеко не таков. По-немецки Bach — ручей, Asche — пепел, зола. Иными словами, фамилия героя означает «ручей, засорённый золой и прахом»; она намекает на то, что масштаб его личности, в противоположность величию подлинного Баха, снижен досадными изъянами и слабостями.

Ашенбах — далеко не Сократ; он не пара подлинному Федру.

Отложим в сторону вопрос о пользе мифов, вкладываемых Платоном в уста Сократа, и о роли мифологии в творчестве самого Томаса Манна. Рассмотрим реальную сторону греческих аналогий немецкого писателя. Сократ — эталон независимого мыслителя. Своей жизнью он поплатился за пренебрежение к общепринятым догмам и предрассудкам (современники осудили философа за развращение молодёжи и казнили его). Чувство собственного достоинства не позволило бы ему пойти на сомнительные компромиссы с обывателями ни в большом, ни в малом. Вряд возможно представить, что Сократ станет маскировать свою знаменитую лысину париком, или что в заботах о телесной привлекательности он прибегнет к косметике, или что он будет избегать Федра, дабы не навлечь на себя подозрения в разврате. Ашенбах и сам не думал, не гадал, что способен на подобные унизительные ухищрения. Ему отвратителен и страшен «молодящийся старик», его возмущает администрация гостиницы и город в целом: «Венеция больна и корыстно скрывает свою болезнь». Всё это — враждебный ему, корыстолюбивый и лживый мир.

Постоянное самоограничение ради осуществления творческих планов, писательское мастерство, достигнутое упорным трудом, ежедневная работа до изнеможения, — немалая цена за известность и всеобщее уважение:

…я взялся за творчество, — в нём, безоружный, Меч мой и щит мой обрёл я, чтоб устоять против мира…

Всё это и поддерживало в герое новеллы чувство собственного достоинства, позволяя ему противостоять обывательскому миру. Но именно это и сделало его психологическую защиту очень хрупкой — как только он пошёл на сделку с совестью, чувство собственного достоинства обратилось в золу и в прах (Asche).

Апт отчасти прав, замечая, что «выдержка» Ашенбаха,

«его добродетельная дисциплина, его нравственность, его стоицизм были не преодолением, а маскировкой упадка, который царит вокруг него и уже захватил его самого, добродетельного бюргера».

По своей воле Ашенбах уподобился фату с парохода, и, следовательно, обрёл повод для презрения к себе. Ведь он не просто вдруг осознал свою гомосексуальность, но и ошибочно заключил, что теперь он ничем не отличается от психопатизированных «хабалок», самых презираемых представителей сексуального меньшинства (именно так воспринимал он отвратительного корабельного попутчика). Рухнула и вера Ашенбаха в его просветительскую миссию писателя, а, вместе с тем, наступил творческий паралич. Всё это настолько обесценило несчастного в его собственных глазах, что ему лишь осталось произнести горькую фразу:

«Нет ни одной причины, по которой ты не можешь не отправиться в могилу!»

Между тем, история героя новеллы наводит на мысль о том, что его ошибки и промахи отчасти сродни самому Томасу Манну, наделившему своего вымышленного собрата-писателя собственными чертами. Если профессиональная проницательность позволила ему «разоблачить» заурядность красавца-поляка, то это не снимает его вины перед Моесом. Обладая цельностью Сократа, он не преминул бы подружиться с мальчиком, обогатив его душевный мир на всю жизнь. Ведь Федр отчасти сам был порождением философа, зажигавшего огнём своей одухотворённой мудрости всех, с кем соприкасался. Моес стал бы окрылённее, общаясь с художником. Чувство страха, недостойное гения, явно парализовало Манна…

И как тут не вспомнить слова юноши из новеллы великого китайца Пу Сун-лина о разнице между любовью и сексом:

«Я считал вас тонким, пресвящённым учёным… Вот отчего я так к вам и льну…<…> Ваша привязанность ко мне, уже, можно сказать, врезана в мои внутренности. Однако близость и любовь разве ж непременно в этом?»

Всё это хорошо понимал и сам Томас Манн. Потому-то он и относится к Ашенбаху, своему «второму я», с беспощадной самоиронией великого художника.

Глава XI (дополнительная) Методики, усиливающие сексуальность

В ту ночь тридцатилетняя женщина обучила меня немудрой своей науке. Я испытал в ту ночь любовь, полную терпения, и услышал слова женщины, обращенные к женщине.

Исаак Бабель

Да поможет нам тантризм!

Обычно врач старается держаться подальше от всевозможных мистических систем, «чудодейственно» усиливающих сексуальность. Одни из них — древние заблуждения, далёкие от науки. Другие — прямое мошенничество (дианетика, саентология, «учение» о чакрах, ауре, карме, а также утверждения всевозможных экстрасенсов и «целителей», что они способны ощущать эти мифические «структуры» и воздействовать на них пассами, магнитом и т. д.). Наконец, многие из них близки и понятны лишь к тем, кто воспитан в традициях Востока. Когда желание приобщиться к тантризму изъявляют европейцы, их гуру (наставники) сталкиваются с проблемой несовпадения типов мышления и культурных обычаев представителей обеих цивилизаций. И тогда им приходится прибегать к сложной фантастической системе убеждений. Приведу цитату из книги ламы Тубтена Йешея:

«Может быть, вы пребываете в раздумье: „Как же всё-таки Манджушри и, уж если на это пошло, любое тантристское божество, может оказаться сущностью моего Я? Я совсем не похож ни на одного из них. Я не оранжевого, голубого или зелёного цвета; у меня всего-навсего одно лицо и две руки — всё не так, как у них“. Разумеется, от таких возражений, никуда не деться. Однако приглядимся к тому образу Я, который сложился у каждого из нас.

Прежде всего, следует помнить, что лицо, которым вы владеете, — это не вы; ваши кости и плоть — тоже не вы. Ни кровь, ни мышцы, ни любые другие составляющие ваше тело ткани и вещества не являются выражением вашей сущности. До какой-то степени наше тело можно уподобить механическому роботу: оно функционирует несамостоятельно, нуждаясь в контроле со стороны чего-то ещё. И, подобно тому, как компьютерная программа управляет механизмом, приводя его в движение, наш ум — или сознание, психика, душа и т. д. — так же вдыхает жизнь в наше тело».

Этими рассуждениями дело, понятно, не ограничивается. Лама предлагает считать, что и ум (сознание) тоже лишь кажется индивидуальным. На самом деле, мол, наше мышление и собственное Я достались нам при переселении души от кого-то, кто жил задолго до нас. Если так, то, погрузившись в транс и продвигаясь в глубину бесконечной череды реинкарнаций (переселений души), мы вполне можем уткнуться в того самого «настоящего» оранжевого Манджушри. Ну, как не принять столь «очевидную истину»?! Увы, когда и после таких «убедительных» доказательств, дело не сдвигается с мёртвой точки, наставник прибегает к специальным трудно постигаемым приёмам.

Ученику надо представить себе, что его учитель — сам живое воплощение этого оранжеволицего бога. После этого, погрузившись в транс, он должен почувствовать, что гуру через темя входит в его «сердечную чакру». На все эти упражнения уходят годы. Наконец, ученик вроде бы начинает идентифицировать себя с Манджушри сам. Тогда-то и происходит овладение «блаженной энергией кундалини».

Надо помнить, что даки и дакини, то есть мужчины и женщины, достигшие вершин тантры, при половом сношении скорее озабочены особым обменом энергий, чем думают о любви. Устойчивость партнёрских пар нисколько не приветствуется тантристами. Считается, что при хаотичной смене партнёров случайно во время совокупления может сложиться такая комбинация энергий, когда души обоих навсегда покинут их бренные тела и сольются с Брахманом или Вселенской душой. Иными словами, цель и высшее счастье тантриста — умереть во время половой близости, прервав тем самым череду своих бесконечных перевоплощений в живых существ, людей и животных.

Так обстоит дело в буддистском тантризме. Но и его индуистский вариант ничуть не ближе европейцу. Чтобы стать воплощением бога Шивы и достичь вершин полового могущества, тантрист отказывается от своей индивидуальности. Собственный член, отвердевший в эрекции, он воспринимает как ощутимое доказательство своего перевоплощения в Шиву. Не он вводит свой член во влагалище и совершает им фрикции, а божество, на время овладевшее его телом. Какая уж там любовь, где тут избирательность?!

И цели, преследуемые приверженцами тантры, и упражнения, ведущие к овладению её мистическими приёмами, зачастую не под силу обычным людям; да они и чужды им. Попробуйте, например, совладать с «простеньким» упражнением, которое для разминки рекомендует своим читателям анонимный тантрист из США (Западный Тантрист или ЗТ, как будем именовать его впредь). Вот оно:

«Начнём с того, что вы должны усвоить основную дисциплину йоги — смещение сознания. Не входя в споры о физическом месте обитания сознания, достаточно допустить, что оно находится у нас в голове.

Но его можно передвинуть с помощью очень простого упражнения. Предположим, что вы хотите переместить центр вашего сознания в лодыжку вашей правой ноги. Закройте глаза и вообразите, что ваша правая нога растёт из макушки вашей головы. Правая лодыжка находится там, где находится центр вашего черепа. Выше — неровное, всё расширяющееся сияние икры, колена, бедра, соединяющегося в области паха с вашей второй ногой. Далее, как башня, возвышаясь над вами, находится ваше тело, с головой, уменьшенной расстоянием в размерах, упирающейся в голубое небо. Удержите этот образ некоторое время, представляя, что ваш правый подъём и пальцы ноги выходят там, где находятся глаза и нос, а правая пятка выходит из затылка. Сначала, возможно, вы почувствуете головокружение, слегка испугаетесь, и ваша картина затуманится и поблекнет, резко возвращая сознание в голову. Но вы заметите, что ваша правая лодыжка потеплела и в ней ощущается покалывание. Чем сильнее эти ощущения, тем большего успеха вам удалось добиться в деле смещения сознания. Не огорчайтесь при неудачах, это упражнение вовсе не трудно, просто оно немного необычно. После нескольких попыток вы сможете удерживать образ в течение нескольких минут, а затем и как угодно долго».

Попробовали? Если всё это удалось, то вам можно позавидовать: вы легко внушаемы, обладаете мистическим складом ума и способны достичь высших ступеней тантры. Вот только как быть людям, менее одарённым такими свойствами?

И всё же отказаться напрочь от использования в психотерапии восточных мистических систем было бы непростительной ошибкой. В них вложены тысячелетние наблюдения, имеющие вполне реальную психофизиологическую ценность. Практика показала, что тантризм можно видоизменить так, что он становится вполне приемлемым и полезным для европейца. Для целей психотерапии индуистские и буддистские ритуалы вовсе не нужны. Отказ от них, и, главное, демистификация тантры, расширяет её реальные возможности. При этом в корне меняется сама суть тантризма: он становится не способом обретения «счастливой» смерти в ходе полового акта, не системой деиндивидуализации партнёров, а, напротив, ключом к обретению самого индивидуального человеческого чувства — способности любить. Приёмами, заимствованными из тантры, можно оживить любовь и спасти от её угасания. При желании и усердии это удаётся как мужчинам, так и женщинам; как представителям сексуального большинства, так и бисексуалам, геям и лесбиянкам.

Что касается бисексуалов, то с помощью тантры они могут настолько усилить свой гетеросексуальный потенциал (разумеется, если сами стремятся к этому!), что семейное счастье становится для них вполне достижимым. Важный повод для этих тренировок — угасание влечения к жене у мужчины, жившего в прежде счастливом браке. В ранней молодости супругу помогала его юношеская гиперсексуальность. Выход из неё и затухание чувственного гетеросексуального компонента часто приводят брак к катастрофе, несмотря на сохранность платонических чувств к жене и вопреки жизненным интересам всех членов семьи. Бедный муж начинает считать себя «сексуальным инвалидом», обманщиком, долгие годы державшим в заблуждении жену и детей, а теперь «заслуженно» терпящим наказание за свою ложь. Речь, конечно, идёт о неврозе, требующем лечения у сексолога, но тантра и аутотренинг полезны и в такой тяжкой ситуации. Они помогают мужчине внутренне мобилизоваться для обращения к сексологу и к прохождению курса психотерапии.

Правда, чтобы воспользоваться целебным потенциалом тантры, прежде нужно освоить аутотренинг. Этот способ управления собственным телом и настроением тоже заимствован из индуизма, но был так адаптирован европейцами, что стал частью Западной культуры.

Аутотренинг и сексуальное здоровье

Аутотренинг — психозащитное средство, изобретенное медициной XX столетия, «века стрессов и скоростей». Прошлые эпохи знали медитацию — самопогружение философов и религиозных аскетов в состояние глубокой сосредоточенности, отрешённой от суетного мира. В частности, это была составная часть «раджа йоги», с помощью которой достигалось экстатическое соединение сознания с «мировой душой» (речь идёт об особых мистических озарениях, а также о галлюцинациях, вызываемых в трансцендентной медитации).

В поисках противоядия от нервных перегрузок нашей чересчур динамичной жизни, наука преобразовала медитацию в аутотренинг. Элитарная методика стала общедоступной; из мистической она превратилась в научно обоснованную и материалистическую.

Её автор, немецкий психиатр Иоганесс Шульц, предложил технику самопогружения (отсюда термин «ауто» — «сам») в лечебное гипнотическое состояние. Профилактический и целебный эффект аутотренинга объясняется реализацией внушённых в трансе заранее составленных лечебных формул и особым отдыхом, получаемым в таком состоянии.

Аутогенная тренировка не обязательно преследует чисто лечебные цели. Ханс Линдеман, ученик Шульца, провёл на самом себе фантастический эксперимент — переплыл в надувной лодке через Атлантический океан. Удалось ему это с помощью аутотренинга, занятия которым он начал задолго до выхода в океан и методично практиковал во время плаванья. Когда вследствие крайних физических и психических перегрузок сознание отказывало мореплавателю и у него начинались галлюцинации, автоматически срабатывали формулы внушения, обеспечивая целесообразное поведение в экстремальных условиях.

Линдеман написал книгу «Аутогенная тренировка». Её полезно прочесть всем, кто хочет освоить аутотренинг. Пусть вас не смущают разница в методиках, предложенных разными авторами, в том числе и мной; выберете любую по своему вкусу. Буквальное воспроизведение предложенных рекомендаций и формул внушения вовсе не обязательно. Главное, уловив их смысл, найти формулировки, индивидуально наиболее приемлемые.

Итак, приступаем к занятиям.

Сядьте удобнее на стул или в кресло, расслабьтесь, чуть склонив голову к груди. Свободно расставьте ноги; пусть они не соприкасаются коленями. Расслабьте руки и положите их на бедра или колени. Закройте глаза, сосредоточьтесь на ощущении глубокого покоя и отдыха, мысленно повторяя:

Я спокоен.

Я совершенно спокоен.

Я принял удобную позу и отдыхаю.

Посторонние шумы сливаются в тихий

монотонный гул и убаюкивают меня.

Внутренним взором я фиксирую переносицу.

Веки тяжелеют и слипаются.

Прочувствуйте эти ощущения как можно полнее. Продолжайте отдыхать, повторив дважды:

Всё в организме успокоилось.

Дыхание спокойное, ровное, глубокое.

Сердце бьётся спокойно, ровно, ритмично.

Пульс спокойный и замедленный.

Теперь, достигнув состояния полного покоя, приступайте к упражнению с правой (если вы левша — левой) рукой.

Я чувствую вес моей правой руки.

Правая рука тяжела.

Тяжелы правое плечо, предплечье, кисть.

Ещё тяжелее становится рука,

словно гиря давит на правую руку.

Свинцовая тяжесть

до самых кончиков пальцев правой руки.

Вы чувствуете тяжесть? Снова дважды повторите формулы покоя, упомянув о ровном и спокойном дыхании, ритмичном биении сердца, замедленном пульсе, а затем приступайте к упражнениям на максимальное расслабление мышц правой руки.

Я чувствую, как расслабляются мышцы —

я расслабил правую руку.

Расслаблены мышцы правого плеча,

предплечья, кисти.

Правая рука расслаблена

до самых кончиков пальцев.

Моя правая рука расслаблена и тяжела.

Вновь повторите формулы покоя и сосредоточьтесь на чувстве тепла в правой руке:

Я чувствую тепло моей правой руки.

Тёплый воздух в рукаве окутывает руку и греет её.

Рука согревается всё больше.

Тёплые плечо, предплечье, кисть.

Рука наливается теплом.

Расширились кровеносные сосуды правой руки.

Горячая кровь струится по сосудам

правой руки и согревает её.

Набухли вены тыла правой кисти.

В кончиках пальцев пульсирует тепло.

Повторяйте эти формулы и усиливайте чувство тепла в правой руке, сохраняя при этом чувство тяжести и мышечного расслабления.

Моя правая рука тяжела,

расслаблена и тепла

до самых кончиков пальцев.

Вы достигли гипнотического состояния (транса). Отдыхайте, смакуя сладость вашего целебного спокойного и глубокого отдыха. Повторите несколько раз:

С каждым днем я вызываю

тяжесть, тепло и мышечное расслабление

всё быстрее и всё в большей степени.

Я хозяин моего тела и настроения.

Моё тело и настроение

подчиняются моей воле.

Теперь выведите себя из гипнотического состояния активирующей формулой:

Я отлично отдохнул.

Тяжесть уходит из правой руки.

Лёгкое плечо, лёгкое предплечье, лёгкая кисть.

Лёгкие руки, лёгкие веки, лёгкая голова.

Я энергичен, бодр и свеж.

Вы разучили первое упражнение. Учтите, что, вызывая чувство тяжести, расслабления и тепла в правой руке, вы нисколько не грешите против истины: ощущения сопровождаются реальным подъёмом температуры и утяжелением конечностей. Вы легко убедитесь в том, что температура руки повысилась, измерив её специальным кожным термометром. Обычно констатируется повышение температуры на несколько градусов, что связано с расширением кровеносных сосудов и местным усилением кровообращения. По той же причине — из-за перераспределения крови, при взвешивании руки, она оказалась бы тяжелее, чем до аутогенной тренировки. И, уж если вы мысленно представили себе такое взвешивание, чётко осознайте важный нюанс. Стрелка весов отклонится не потому, что вы нарочно давите на чашку весов неподвижно лежащей рукой, а потому, что, расслабив её мускулатуру, вы совсем не сопротивляетесь силе земного притяжения. Все три феномена — тяжесть, тепло и мышечное расслабление (релаксация) — связаны между собой, представляя разные стороны одного и того же явления. Ведь и повышение температуры вызвано расслаблением гладкой мускулатуры сосудов. Не удивляйтесь поэтому, что по мере продолжения тренировок все три ощущения будут появляться одновременно. Их тогда можно объединить одной фразой:

Моя правая рука тяжела, расслаблена и тепла,

не называя каждое из них по отдельности.

Потратьте на упражнение с правой рукой около недели. Занятия следует проводить трижды в день — утром, проснувшись, но ещё не встав с постели; днём, выбрав относительно тихое и уединённое место; и вечером, укладываясь спать. Вечерний сеанс аутотренинга не следует заканчивать активирующей формулой: продолжая смаковать чувство отдыха, усните.

Обычно чувство тепла, расслабления и тяжести вызываются легко. Если вам почему-то на первых порах это покажется затруднительным, проделайте несколько простых упражнений, не закрывая глаз и не входя в гипнотическое состояние.

Упражнение для тренировки тяжести и расслабления руки:

Опустите правую руку вдоль туловища и, сидя на стуле, покачайте ею. Почувствуйте, что она висит на связках в плечевом суставе и совсем не поддерживается мышцами, так как вы их полностью расслабили.

Упражнение, помогающее научиться вызывать тепло:

Положите правую руку на бедро и ощутите тепло бедра ладонью. Теперь переключите внимание и уловите тепло ладони кожей бедра. Потренируйтесь таким образом, переключая внимание, воспринимая теплоту нервными окончаниями то кожи ладони, то бедра. Затем, не убирая руки с бедра, сосредоточьтесь на восприятии тепла ладони самой ладонью. Приподнимите руку и чуть согните ладонь так, чтобы между нею и пальцами оставался небольшой промежуток. Ощущайте тепло не полностью сомкнутой ладони и тёплого воздуха в неплотно сжатом кулаке.

Если вас тревожит мысль о том, сумеете ли вы обучиться аутотренингу, то ваши сомнения напрасны. Не торопите событий, не насилуйте себя, занимайтесь методично, и эффект будет налицо. Каждый человек, обладающий нормальным интеллектом и вышедший из младшего школьного возраста, способен освоить аутотренинг.

К концу первой недели, разучивая упражнения с вызыванием тепла, релаксации и тяжести в правой руке, вы заметите, что эти ощущения приходят, как только вы займете привычную позу и сосредоточитесь на чувстве покоя и отдыха. Тем самым, вы научились концентрировать своё внимание и погружаться в гипнотический транс.

После этого переходите к упражнениям с левой рукой. Они аналогичны тем, которым вы уже обучились. Потратьте на упражнения с вызыванием чувства тепла, тяжести и мышечного расслабления в обеих руках вторую неделю, а с третьей — начните такие же тренировки с ногами. Делается это просто. Вызывая тяжесть в руках, тут же вызывайте тяжесть в ногах. Расслабляя мышцы рук, тут же расслабьте и ноги. Почувствовав тепло в руках, сосредоточьтесь на чувстве тепла в ногах:

Ноги наливаются теплом.

Тёплые бедра, голени, стопы.

Ещё теплее стали ноги.

Ноги согрелись до самых кончиков пальцев

В промежутках между вызыванием тяжести в конечностях, их мышечной релаксации и, наконец, согревания рук и ног, не забывайте повторять формулы покоя и отдыха; сохраняйте спокойное и ровное дыхание, спокойное биение сердца и замедленный пульс. Выход же из аутотренинга в утреннее и дневное время заканчивайте активирующими формулами. К концу третьей недели смело сокращайте время, отведенное для введения себя в транс, вызывая тяжесть сразу в руках и ногах, релаксацию и чувство тепла одновременно во всех конечностях.

Формулы, предназначенные для расширения кровеносных сосудов, могут звучать так:

Мои конечности согрелись.

Сосуды ног и рук расширились.

Горячая здоровая кровь

струится по сосудам рук и ног.

До самых кончиков пальцев

согрелись руки и ноги.

В кончиках пальцев пульсирует тепло.

С четвёртой недели в сферу вашего внимания включайте живот. Вызывая релаксацию мышц конечностей, приступайте к релаксации брюшной стенки:

Живот расслаблен.

Провис живот,

так расслабились мышцы брюшной стенки.

После разогревания конечностей согрейте и живот:

Я чувствую тепло в подложечной области —

как будто грелка лежит на животе и согревает его.

Это расширились сосуды брюшной полости.

Солнечное сплетение излучает тепло.

Тепло распространяется по всему животу,

словно масляное пятно.

На пятой неделе научитесь опоясывать себя теплом, словно тёплой шалью, расслаблять мышцы всего тела и лица, вызывать прохладу в области лба. Для этого служат соответствующие формулы:

Расслаблено всё тело.

Лицо расслаблено, как в глубоком сне.

Слегка отвисла нижняя челюсть.

Я чувствую, как расслаблены все мышцы.

А к словам, вызывающим тепло в конечностях и животе, добавьте формулы:

Словно горячий компресс

опоясывает меня.

Тепло в животе, пояснице, крестце.

Тепло окутывает меня широким плащом

и убаюкивает меня.

Только лоб остаётся холодным.

Прохладный ветерок овевает мой лоб

и охлаждает его.

И формулы, и связанные с ними представления можно варьировать в самых широких пределах — тёплый ли шерстяной платок, опоясывающий поясницу, живот, крестец, горячая ли грелка, компресс или разогретый солнцем песок на пляже — называйте и представляйте себе любой источник тепла, который вам нравится. Главное — уметь вызывать чувство тепла и усиливать его по ходу сеанса. Предпочтительнее короткие формулы, но и это условие не обязательно. Кто-то отдаёт себе чёткие приказы, кому-то импонируют представления, скорее, чувственные, чем рациональные. Можно варьировать длительность и степень погружения в гипнотический транс, но при этом надо уметь «выныривать» из дремоты, контролировать ход и последовательность упражнений и не забывать мысленно произносить формулы внушения. В ходе аутотренинга смакуйте чувство наслаждения отдыхом, покоем и душевным комфортом:

Сладкое чувство дремоты охватывает меня.

Отдыхают мышцы,

отдыхают нервные клетки.

Это состояние целебно и приятно.

Выравниваются и гармонизируются нервные процессы.

Я аккумулирую здоровье.

Такие глубокие и длительные (до получаса) сеансы надо чередовать с тренировками на моментальное введение себя в состояние аутотренинга, прибегая к ним, казалось бы, в самых неподходящих для этого условиях, например, в транспорте или во время ходьбы. При этом не следует, разумеется, вызывать мышечную релаксацию. Вполне достаточно ощущения тепла, пульсирующего в кончиках пальцев, чувства душевного подъёма и бодрости.

С пятой недели легко достигается способность усиливать кровоток в области половых органов. Путь к этому прежний — вызывание чувства тепла. На первых порах можно пользоваться тёплой грелкой, кладя её на низ живота. Но чаще обходятся и без этого. Тепло в животе и в области половых органов вызывается медленнее, чем в конечностях, зато имеет тенденцию нарастать, доходя до чувства жара (хотя этого вовсе не нужно добиваться специально). Живот может даже вспотеть, а жар под одеждой поднимается наверх на грудь.

В половых органах тепло вызывается также несколько замедленно, но мощно. Однако прежде, чем приступить к тренировкам, сопровождающимся приливом крови к половым органам, подумайте, нужны ли вам эти упражнения? Они повышают эротическое желание, что полезно взрослому человеку, живущему регулярной половой жизнью. Но когда речь идёт о подростках, у которых либидо и так обострено юношеской гиперсексуальностью, а постоянной половой связи нет, то эти упражнения излишни. К тому же аутотренинг и без вызывания тепла в члене гармонизирует нервные процессы, нормализует сон, повышает работоспособность, обеспечивает чувство уверенности в интимной ситуации и стабилизирует потенцию, а если нужно, снижает излишнюю половую возбудимость.

Упражнения, вызывающие прилив крови к половым органам, в первую очередь полезны мужчинам, испытывающим серьёзные опасения и даже страх перед половым актом, неуверенность в том, что эрекция окажется достаточной для введения члена. Они показаны и бисексуалу, если при желании осуществить близость с привлекательной женщиной, он не имеет гетеросексуального опыта и прежде ограничивался только однополыми партнёрами. Наконец, они необходимы бисексуалу-супругу, если после его выхода из периода юношеской гиперсексуальности, ему перестала удаваться близость с женой. Во всех подобных ситуациях следует научиться вызывать тепло в области гениталий:

Тепло спускается с живота

на половые органы.

Словно грелка

согревает промежность

и половой член.

Расширяются сосуды полового члена,

В нём пульсирует приятное тепло.

Член согревается с каждым моим выдохом,

всё больше и больше.

Я способен усиливать эрекцию

и удерживать её как угодно долго.

Большинству же из тех, кто намерен заниматься аутогенной тренировкой, лучше ограничиться упражнениями, дающими отдых и покой, тяжесть в веках и в конечностях, общую мышечную релаксацию, в том числе расслабление мышц лица, чувство тепла в конечностях, в животе, чувство прохлады в области лба.

Вызвав все эти феномены и достигнув тем самым гипнотического состояния, можно переходить к специальным формулам внушения, направленным на профилактику половых расстройств и стабилизацию сексуальности. Для представителей сексуального большинства, а также для тех геев и бисексуалов, кто стремится усилить свой гетеросексуальный потенциал, они звучат примерно так:

Я ласкаю любимую уверенно,

умело и чутко.

Радость, нежность и экстаз

в нашей любви взаимны.

Мой половой член нормален.

Я могу усиливать эрекцию

и продолжать ласки столько,

столько это нужно нам обоим.

Ощущение душевного комфорта, вызванного аутотренингом, можно дополнить сексуально окрашенными воспоминаниями или представлениями, соответственно тому, какой вам хотелось бы реализовать интимную близость.

В интимной ситуации аутогенная тренировка чрезвычайно полезна, хотя, конечно же, при этом не следует впадать в сонливость и в глубокую релаксацию. Достаточно вызвать тепло в конечностях, пульсацию в кончиках пальцев, ощущение душевного комфорта и радости.

Состояние транса, достигнутого мужчиной в аутотренинге, чудесным образом действует на женщину, хотя обычно она и не догадывается об истинной причине этого феномена. Ведь представительницы слабого пола обычно эмоционально чутки и обладают обострённой способностью к эмпатии. Ласки эрогенных зон воспринимаются ими во много раз острее, если они проводятся партнёром, вызвавшим тепло и пульсацию в кончиках пальцев.

Формулы внушения в ходе акта полезно произносить вслух. При этом используются слова, выражающие чувство радости, любви и нежности. Став видоизменённой формулой внушения, предназначенной мужчиной и для себя, и для подруги, они обеспечивают мощное профилактическое и лечебное воздействие на обоих. Выбор слов зависит от того, какие термины приняты в интимном общении партнёров; суть же формулы сводится к следующему:

Твои ласки удесятеряют мои сексуальные возможности.

Я могу ласкать тебя так часто и долго,

как это нужно нам обоим.

Близость с тобой желанна для меня.

Я люблю тебя.

Мои чувства к тебе крепнут день ото дня.

Женщины, как гетеро-, так и бисексуальные, овладевшие аутотренингом, чтобы добиться усиления эротических ощущений во время половой близости, могут использовать формулы внушения, подобные этой:

Я любима и люблю.

Нагота любимого человека

и его возбуждённый член

приятно волнуют и бесконечно радуют меня.

Я чутко отдаюсь его ласкам.

Волнами приходит сладкая истома.

Я счастлива своей любовью.

Напомню, что приведенные в книге формулы внушения имеют, прежде всего, профилактический характер. Лечебные формулы всегда индивидуальны и подбираются врачом для каждого конкретного пациента или пациентки. Однако провести чёткую границу между профилактическим и лечебным эффектом аутотренинга (особенно, если он практикуется вкупе с трансцендентной медитацией и упражнениями, взятыми из тантризма), не так-то просто, а порой и невозможно. Уточним: обычно пациенты проходят полный курс лечения под наблюдением сексолога, регулярно посещая его в течение нескольких месяцев. Между тем, многим удаётся ограничиться лишь редкими встречами с врачом. И всё же они вполне овладевают лечебными методиками, часто добиваясь отличных результатов. Тревожно-мнительные мужчины, страдающие неврозом ожидания сексуальной неудачи, обретают уверенность в себе и добиваются стабилизации половой функции. Женщины начинают испытывать оргазм во время акта, хотя прежде не знали его вовсе или вызывали его лишь при онанизме.

Разумеется, есть существенная разница между пациентами, прошедшими хотя бы первые занятия аутогенной тренировкой в Центре сексуального здоровья и получившими там индивидуальные формулы внушения, и читателями, знакомыми с аутотренингом лишь по книгам. Однако, повторюсь, обширная корреспонденция показала, что многие добиваются нормализации половой функции, пользуясь книгой или текстом, полученным из сайта. Те же, для кого этого оказалось недостаточно, благодаря чтению разобрались в особенностях своего невроза и убедились в необходимости лечения у сексолога. В ходе последующей психотерапии в полной мере использовались навыки, ранее освоенные ими самостоятельно.

Разрабатывая свою методику, И. Шульц полагал, что её реализация возможна лишь под контролем врача. Её выход за его пределы врачебного кабинета вызвал сомнения у многих психотерапевтов. Жизнь, однако, показала правоту тех, кто раздвинул рамки аутотренинга, чтобы получить возможность самостоятельно бороться со стрессами и нервными перегрузками, снижая тем самым опасность развития невроза. В этом его профилактическое значение. Вместе с тем, овладев аутогенной тренировкой, человек, давно страдающий неврозом, обретает способность эффективно корригировать свои эмоции и поведение.

Если вы сомневаетесь в своей сексуальности

На врачебном приёме часто приходится убеждать пациента в том, что тот совершенно здоров, а его неуверенность в себе и срывы в половой жизни вызваны особенностями характера (например, акцентуацией тревожно-мнительного типа), неверно понятой информацией по гигиене секса, авторитарным поведением с партнёром или с партнёршей и т. д. Это относится как к представителям сексуального большинства, так и к гомо-, и к бисексуалам.

Проверьте себя и вы, читатель. Проэкзаменуйте себя по ключевым вопросам сексуального поведения и, если нужно, внесите в него коррективы.

Необходимо проконтролировать, в какой мере вытеснено поисковое половое поведение и агрессивность, альтруистичны ли ваши партнёрские взаимоотношения, насколько терпеливо и искусно практикуется в них любовная игра.

Надо проанализировать, достаточно ли ваша жизнь наполнена совместным культурным ростом (серьёзным чтением; прослушиванием хорошей музыки, а не «попсы»; посещением театров, кино, выставок живописи и скульптуры и т. д.). Чем тоньше и богаче эмоции, тем стабильнее и ярче сексуальность во всех её проявлениях — это для сексолога аксиома. Между тем, главный источник эмоционального совершенствования — искусство во всех его видах. Оно сближает людей. Любителям классической музыки известно, что её восприятие наедине и в концертном зале, вовсе не одно и то же. Точно также она формирует и обостряет чувства и наполняет любовью обоих партнёров, если они слушают её вместе.

Если, проэкзаменовав себя по всем этим вопросам, вы нашли упущения, исправьте их.

Половое поведение и партнёрские взаимоотношения должны соответствовать критериям психосексуальной зрелости, любви и альтруизма, что стабилизирует половую функцию. Предупредить невротические срывы потенции помогут аутотренинг, а также упражнения, заимствованные из тантры. Тем более обучитесь управлять собой, если эти срывы часты и связанны с особенностями вашего характера. И чувство неуверенности, и подозрительность, и склонность к немотивированным перепадам настроения, всё то, что с подросткового возраста мучает вас и делает несвободным в жизни и любви, — всё это корригируется регулярными занятиями аутогенной тренировкой. Она станет добрым подспорьем в вашей жизни вообще и в половой жизни в частности.

Аутотренинг окажет неоценимую услугу бисексуалам, которые мечтают о том, чтобы реализовать половую связь с лицом противоположного пола, но не могут этого сделать из-за слабости гетеросексуального потенциала и тревожного ожидания сексуальной неудачи. О роли тренировок для тех, кто прежде завёл семью, но, выйдя из юношеской гиперсексуальности, столкнулся с резким ослаблением эрекции при близости с женой, читателю уже известно.

Советы женщинам

Что касается женщин, страдающих аноргазмией и фригидностью, то им, вне зависимости от их сексуальной ориентации, прежде чем заняться тантризмом или обращаться к сексологу, следует обучиться специальным методикам, предложенным польским врачом Михалиной Вислоцкой. Представляя собой гимнастические упражнения, а также особые приёмы массажа, они служат для повышения сексуальной чувствительности и овладения чувством оргазма. Приведу самые полезные из них из её книги «Искусство любви».

«Работа мышц преддверия влагалища, а также самого влагалища играют далеко не последнюю роль в достижении оргазма. Мышцы заднего прохода и выхода уретры, которые перекрещиваются, охватывая преддверие влагалища, при сокращении вызывают сужение преддверия, а при расслаблении открывают вход во влагалище.

Мышцы стенок влагалища, отчасти управляются волей человека. Они также могут сужать влагалище, сжимая член, или ослаблять сжатие в зависимости от желания женщины. Эти мышцы, как и вся скелетная мускулатура, развиваются и приобретают упругость, если они работают и упражняются. Женщины со слабой и вялой мускулатурой половых органов могут испытывать трудности в достижении оргазма, и напротив — хорошо натренированные и эластичные мышцы этих органов дают женщине возможность произвольно приближать или отдалять момент оргазма».

Михалина Вислоцкая советует выполнять упражнения для влагалищных мышц хотя бы два раза в день (через несколько минут после пробуждения и перед сном). Это помогает женщинам сохранять высокую функциональную половую способность, даже если их мускулатура подвергалась растяжению и механическим повреждениям во время родов.

Упражнения заключаются в попеременном сокращении (до 15 раз) мышц заднего прохода и выхода уретры, как это делается при попытке задержать мочеиспускание и стул. На первом этапе во влагалище вкладываются два пальца: при мышечных напряжении они должны чувствовать сжатие. Через мгновение усилие мускулов надо ослабить, и при этом пальцы должны ощутить, что влагалище их «отпускает». Когда метод попеременного сокращения и расслабления будет освоен в достаточной мере, то, ежедневные упражнения для мышц влагалища и его преддверия можно делать, обходясь без пальцев. Уже через пару недель таких упражнений женщины могут убедиться (вновь с помощью пальцев), что сокращение мышц стало значительно сильнее. По мнению Вислоцкой, эти упражнения нетрудны, зато эффект их весьма ощутим как в половой жизни, так и в процессе восстановления после родов.

«При желании испытывать оргазм не исключительно клиторный, а клиторно-влагалищный, следует включить его в ритм акта, но при этом избегать раздражения клитора в несинхронном с колебательными движениями ритмом, что случается, когда его возбуждают рукой (собственной или партнера) в ходе полового акта.

Почему это так важно?

Необходимо избегать того, чтобы сигналы, поступающие из клитора и влагалища в центр оргазма в мозге, отличались по ритму. Отсутствие синхронности этих сигналов, вместо того чтобы возбуждать этот центр, наоборот, нарушает его работу, затрудняя тем самым испытание клиторно-влагалищного оргазма. И здесь достижению цели может способствовать умелое использование сокращения мышц, расположенных на внутренней поверхности бёдер, которые в старину называли „защитниками невинности“. Они притягивают бёдра друг к другу и сжимают их. В позиции лежа на боку, когда колени подтянуты к груди и скрещены, сокращения паховых мышц возбуждают клитор, который в такой позиции находится между ними. Сокращения этих мышц полностью зависят от воли, поэтому их можно сознательно синхронизировать с сокращениями влагалищных мышц и мышц преддверия влагалища, а также с колебательными движениями таким образом, чтобы все сигналы, поступающие от клитора и влагалища в мозг, совпадали по времени. Такое суммирование сигналов, поступающих в мозг из нескольких рецепторных зон, позволяет значительно быстрее и легче достичь оргазма».

Кроме этих упражнений, Михалина Вислоцкая пропагандирует мастурбацию. Она видит в ней двойную пользу: одинокие женщины могут скрасить свою полную фрустраций жизнь, а те, кому недоступно чувство оргазма, смогут, наконец, его познать, чтобы затем испытывать его во время половой близости с мужчиной.

Техника мастурбации по Вислоцкой — это, прежде всего самоудовлетворение ладонью и пальцами. Прежде чем вызвать оргазм возбуждением клитора, что польская врач-сексолог находит «убогим и мало удовлетворительным», она предлагает женщине начать с ласк эротических зон, далёких от гениталий, а также обеспечить свою предварительную психологическую настройку на секс.

«Ласкаем ладонями и пальцами эротические зоны на коже. Ласкаем зоны у основания шеи, похлопываем и массируем „венерин холм“, внутренние поверхности бёдер.

Точно также как половой акт с мужчиной начинается с психологической подготовки, в основе которой лежит заинтересованность сексом, так и здесь следует добавить психологические элементы, возбуждающие воображение. Это имеет для женщины огромное значение. Хорошо бы, например, почитать книжку с нежными любовными эпизодами, посмотреть альбом или включить любимую музыку.

Итак, ласково пройдёмся по разным частям тела и начинаем возбуждать груди, поглаживая их до тех пор, пока не затвердеют соски, после чего ритмично и нежно ласкаем их подушечками пальцев или ладонью. По мере того как растёт возбуждение, оно перекидывается на клитор, а губы влагалища начинают сами набухать и увлажняться. Теперь одной рукой, предварительно смочив промежность жидким маслом, начинаем массаж с похлопывания и поглаживания „венерина холма“, спускаясь всё ниже и ниже и ускоряя, таким образом, прилив крови. Затем массируем легкими движениями вниз и вверх ребром ладони в складках по обеим сторонам. Затем массируем вдоль складок, поворачивая иногда пальцы поперёк, пока под кожей не будет прощупываться достаточно твёрдый клитор, толщиной с карандашик.

Затем дразнящими движениями пальцы начинают опускаться по клитору до преддверия влагалища, сначала неглубоко, потом всё глубже и глубже, в зависимости от того, где находится зона сексуальной чувствительности. У некоторых женщин наиболее чувствительны и сексуально возбудимы малые и большие губы, вход во влагалище — всё это и составляет так называемый эротический треугольник.

Однако бывает, что сексуальная чувствительность клитора и всего эротического треугольника слаба и возрастает лишь за входом во влагалище — на поверхности выпуклой передней стенки, подпирающей мочевой пузырь. Возбуждая места вокруг входа во влагалище, загибаем пальцы к себе, после чего они проскальзывают по клитору на артерию мочевого пузыря. Большинство женщин при таких манипуляциях, проделываемых одной рукой, одновременно пальцами другой руки раздражают и ласкают соски на груди, стараясь сохранить одинаковый ритм действий, довольно легко достигают состояния оргазма.

Это описание выглядит довольно сложно, но на практике всё гораздо проще, а возбуждающие движения одновременно в нескольких чувствительных точках заметно повышают остроту ощущений. Пациентки, описывая то, что они чувствовали в момент достижения оргазма, рассказывают, что вначале самые сильные сексуальные ощущения они получали от возбуждающих движений по соскам груди и вокруг них, но, по мере того как возбуждение росло, чувствительность периферийных рецепторов значительно снижалась и повышалась чувствительность в районе клитора и преддверия влагалища. Поэтому, когда ощущалось набухание, увлажнение и возбуждение в районе промежности, они начинали раздражать клитор, большие и малые губы.

Можно также к эротическим возбудителям добавить ритмическое сжимание мышц влагалища и его преддверия, можно легко похлопывать основанием ладони в районе „венериного холма“, а пальцы, входящие во влагалище, ритмично сжимать, скрестив ноги и напрягая мышцы бёдер».

Полагаю, что советы по технике мастурбации, адресованные женщинам, следует учитывать и их партнёрам. Зная, что именно возбуждает подругу или супругу, каждый из них сможет ласкать её гораздо искуснее, чем прежде.

Михалина Вислоцкая советует избегать позиции лёжа навзничь со свободно раскинутыми ногами, поскольку так исключается работа мускулатуры бёдер, промежности и влагалища. Это относится и к мастурбации, и к половому акту. Она предлагает позу с подложенной под поясницу скрученной подушкой или валиком, чтобы ягодицы сползали с него на диван или кушетку. Ноги при этом должны быть приподняты и перекрещены. Такая поза позволяет более интенсивно и эффективно пользоваться мышечными сокращениями.

Кое-что полезное для эротических упражнений есть и в ванной комнате.

«Ещё в старых французских романах часто встречается описание утех, для которых использовали биде. Это что-то вроде умывальника, только низкого, округлого, расширенного в середине, чтобы было место для бёдер, когда на него садятся. На дне раковины вмонтирована трубка с суживающимся концом, из которого при нажатии кнопки бьёт вверх сильная струя воды. Это устройство для подмывания. Однако женщины быстро сориентировались в том, что миниатюрный водный массаж прекрасно можно использовать в определённых целях, садясь так, чтобы струя попадала как раз в клитор и в зону влагалища, создавая эротическое возбуждение — и температурой, и ударной силой водяной струи.

Используя оборудование в ванной для сексуальных целей, можно, например, мягкой намыленной и смоченной губкой пройтись от клитора в зону промежности и обратно. Энергично похлопайте зону „венериного холма“. Это удобнее делать, сидя в ванне по-турецки или с закинутыми на края ногами. Конечно же, не отказывайтесь для начала от массажа сосков груди теплым сильным душем, возбуждающих движений пальцами и иных ласк. Неплохо также направить душ на „венерин холм“ и низ живота, чтобы вызвать прилив крови к нижней части тела, что способствует повышению эротической чувствительности преддверия влагалища и клитора, а иногда приводит и в состояние оргазма».

Трансцендентная медитация

Овладев аутотренингом, несложно освоить и трансцендентную медитацию. Напомню ещё раз: суть аутогенной тренировки в том, что релаксация не переходит в сон, а, напротив, позволяет максимально концентрировать внимание и направлять его в любой участок тела. Гипнотический транс сопровождается чувством полного душевного комфорта.

Трансцендентная медитация — точно такой же гипнотический транс, но при этом внимание направляется не на тело, а в глубины подсознания. Тантрист сравнивает свои мысли с пузырьками, которые поднимаются друг за другом из глубины и лопаются на поверхности. Если, не следуя за каждой мыслью отдельно, наблюдать за всеми разом, то за ними начинают проглядывать образы, которые расцениваются йогами как их «подлинное вневременное сознание». Тантристы полагают, что в это время высвобождается половая энергия кундалини, которая посредством чакр соприкасается с Брахманом, Вселенской душой. Именно поэтому медитация называется трансцендентной — она, якобы, позволяет постичь или хотя бы почувствовать трансцендентный (лежащий за пределами реальности) мир. Такое состояние приводит верующего человека, йога или тантриста, в мистический экстаз.

Врачи трактуют всё гораздо проще, не выходя за рамки науки и не покидая вполне исследованных областей нейрофизиологии. Какими бы новыми ни казались всплывающие образы и ощущения человеку, овладевшему методикой трансцендентной медитации, он соприкасается с областью трансцендентного не реальному миру, а его сознательному Я; иными словами, он получил возможность заглянуть в сферу собственного подсознания.

Главное, прежде чем пускаться в эксперименты, надо в совершенстве обучиться аутогенной тренировке. Необходимо отличать те проявления гипнотического состояния (транса), которые являются целью упражнений аутотренингом и те, которые свойственны лишь данному индивиду. После этого можно приступать к опытам с трансцендентной медитацией.

Примите обычную для аутотренинга позу, закройте глаза и сосредоточьтесь на тихой музыке. Для аутогенной тренировки и трансцендентной медитации очень подходит альбом Жана-Мишеля Жара «Ив Кусто». Полезно пользоваться и записями так называемой «природной музыки», голосами птиц, например.

Не повторяйте привычных формул внушения, вызывающих тяжесть, тепло и релаксацию. Все эти феномены, если вы уже научились вызывать их в аутотренинге, легко реализуются сами по себе. Просто погружайтесь с закрытыми глазами в состояние транса. Помогайте себе в этом, фиксируя внутренним взором переносицу и мысленно произнося звук «Ом-м-м» (начало буддийской молитвы «Ом мани падма хум»)

Вскоре вы заметите, что погружаетесь в особое гипнотическое состояние. Ощущение невесомости, парения остаются такими же, как в глубокой гипнотической фазе аутогенной тренировки, но при этом наблюдаются и отличия. Всплывают давно забытые воспоминания, приходят и исчезают странные неожиданные мысли, появляются смутные образы и видения. Вы заглянули в собственное бессознательное, в область, трансцендентную, повторяю, не реальному миру, а вашему сознательному Я. Вы успешно освоили медитацию, любимое занятие религиозных отшельников, с помощью которого, как им кажется, они напрямую общаются с тем Богом, которому служат — с ипостасями Святой Троицы, Аллахом, Буддой, Мировым Духом, Вселенским Разумом и т. д. Разумеется, в ситуации лечебной медитации общение с Богом не предусмотрено; следует ограничиться более скромной задачей самопознания и самосовершенствования.

Если такое погружение в гипнотическое состояние вызывает у вас чувство тревоги или страха, а также ощущение, что вами овладевает какая-то посторонняя сила, немедленно бросьте свои занятия. В таком случае трансцендентная медитация вам вредна; обратитесь к врачу.

Если же вы чувствуете, что занятия идут вам на пользу, продолжайте их. Лучше всего сочетать тридцатиминутные ежедневные сеансы медитации с аутотренингом. Эффективность методики заметно повысится, если вести дневник с записями ощущений, мыслей и зрительных образов, возникших во время занятий.

Ваше подсознание может оказаться более проницательным, чем сознательное Я. В таком случае после выхода из сеанса медитации к вам может прийти интуитивное решение проблемы, которая беспокоила вас. Вам, может быть, удастся разглядеть истинное лицо ваших знакомых. С помощью медитации вы сумеете осознать эти ваши интуитивные озарения, а также усилить творческие возможности в поэзии, музыке, живописи или изобретательстве.

Обращение к бессознательному через медитацию может дать ключ к постижению многих ваших поступков, ранее казавшихся вам странными или бессмысленными; поможет осознать истинные причины ваших нелогичных, иррациональных привычек. Однако чтобы превратить трансцендентную медитацию в ключ к самоанализу, надо уметь правильно толковать всплывающие ассоциации и воспоминания. С этой целью необходимо прочитать и осмыслить классическую литературу по психоанализу; речь идёт, прежде всего, о трудах Зигмунда Фрейда, Эриха Фромма, Карен Хорни.

Регулярные занятия трансцендентной медитацией заметно обогатят вашу сексуальную жизнь. Обострится интуитивное знание того, как вести себя в любви, укрепится альтруистическое начало в отношениях с миром вообще и с любимым человеком в частности, обострятся эротические ощущения, в том числе усилится гетеросексуальный потенциал у бисексуалов. Вместе с тем, не следует ограничиваться трансцендентной медитацией, даже в её комбинации с аутотренингом. Полезно освоить и другие психотерапевтические методики.

Секреты нейролингвистического программирования

За работой трёх лучших американских психоаналитиков 70-х годов со своими пациентами долго наблюдали психологи Джон Гриндер и Ричард Бэндлер. Обобщив эти наблюдения, они и предложили широко известную нынче систему нейролингвистического программирования (НЛП).

Одним из секретов доктора Вирджинии Сатир была её способность вслушиваться в слова, которые употребляли в своей речи её пациенты.

Выяснилось, что у одних преобладают слова, относящиеся к зрительным образам. Они то и дело произносят: «видеть», «рисовать», «яркий» («ярко»), «ясный» («ясно»), «смутный», «мрачный», «перспектива», «вспышка», «озарение», «свет», «прозрачный», «бледный» и т. д.

Другие чаще прибегают к глаголам и определениям, относящимся к слуху: «слышать», «звучать», «крик», «громкий», «шумный», «мелодичный», «оглушительный», «звонкий» и т. д.

Третьи больше привязаны к осязанию (их любимые слова: «ощущать», «трогать», «держать», «брать», «схватить», «терять», «нащупать», «тёплый», «мягкий», «гладкий», «удобный», «пустота», «переполнение», «зажатость», «грубый», «колючий», «тяжёлый», «сухой»); обонянию («душистый», «пряный», «нюхать», «ароматный», «дурно пахнущий») или чувству вкуса («пробовать на вкус», «сладкий», «кислый», «горький», «пресный», «безвкусный»).

Речь идёт об употреблении этих слов как в их прямом, так и в переносном смысле («Я вижу, как надо мной сгущаются тучи»; «Я сразу скис»; «Мне так тяжело…»; «Мне сразу полегчало»; «Его замшелые мозги не приемлют ничего яркого и нового»; «Он хотел бы выглядеть мягким и пушистым, но его делишки дурно пахнут»; «Его лицо сразу просветлело»; «Его дутый патриотизм оказался с душком» и т. д.). Гриндер с Бэндлером предложили подразделять системы восприятия мира по тем ощущениям, которые индивидуально более привычны и, соответственно, развиты лучше остальных. Так стали выделять визуалов (чаще оперирующих зрительными образами), аудиально ориентированных (воспринимающих мир, скорее, на слух) и кинестетиков (особо тонко воспринимающих предметы на ощупь).

Всё это имеет прямое отношение к взаимоотношениям людей вообще и к отношениям влюблённых, в частности. Люди, говорящие в разных системах восприятия мира, часто не понимают друг друга.

Приведу известный пример из практики Вирджинии Сатир. Речь идёт о супружеской паре, погрязшей в вечных ссорах. Представьте себе, что супруг, вымотанный на работе, пришёл домой. Он раздевается, разбрасывая одежду и обувь, как попало и где придётся. Наконец-то он расслабился и, забравшись на диван, берёт в руку пульт от телевизора и блаженно закуривает сигарету. Но тут взрывается его жена: «Вижу, ты в упор не замечаешь порядка, наведенного в квартире. Посмотри, какой хаос ты уже успел наделать! Господи, да не стряхивай же пепел сигареты на чистый ковёр!»

Муж, скорее всего, ответит чем-то вроде того, что «жёсткие установки жены превращают мелкие шероховатости их жизни в мучительный путь, утыканный шипами; что она — пила, которая неустанно пилит его; что он предпочёл бы жить свободно и раскованно, а не передвигаться по дому на цыпочках и на ощупь, чтобы, не дай Бог, не поцарапать распроклятую мебель; что он вообще чувствует себя неуютно в её присутствии».

Вирджинии Сатир надо было перевести чувства жены, с её ярко выраженным визуальным восприятием мира, на язык кинестетических ощущений мужа. И она сделала это с блеском. Она сказала пациенту:

«Вы не понимаете переживаний вашей жены. Представьте, что она, лёжа перед сном в постели, грызла что-то вкусное. Вы ложитесь спать и чувствуете, как острые колючие крошки впиваются вам в спину. Теперь вы можете представить себе, что ощущает ваша жена, входя в комнату и видя беспорядок, который вы там устроили».

Сложность заключается ещё и в том, что нет законченных «визуалов», «аудиалов» или «кинестетиков». У каждого есть свои предпочтительные способы восприятия мира, что неосознанно сказывается на порядке отражения этих ощущений, на очерёдности их употребления в речи. В НЛП это называется «внутренней стратегией». Вот пример, приведенный Гриндером:

«Я спросил парня: „Где ты впервые встретил Джона?“ Он углубился в себя и сказал: „Где? Давайте посмотрим“. Его глаза направились вверх, и он мысленно сконструировал образ Джона. Затем его взгляд переместился влево, он как бы осмотрел места, где он мог Джона видеть. Одно из них вызвало у него чувство узнавания. Он аудиально назвал его, затем увидел себя, как он выглядит, говоря это».

Партнёры, прожившие вместе долгие годы, угадывают чувства и мысли друг друга по едва заметным движениям глазных яблок ничуть не хуже Гриндера. Они, не задумываясь, говорят в унисон и ведут себя в полном согласии друг с другом. Это и поддерживает их взаимную любовь. Молодым людям надо учиться такому искусству сознательно. На первых порах следует вникнуть в тип мышления партнёра, уловить его «внутреннюю стратегию» и подстроиться к ней. Если ваш собеседник вначале прибегает к визуальным образам, затем к аудиальным, и лишь потом к кинестетическим, поступайте точно также. Это позволяет людям говорить и думать на одном языке, избегая раздоров и ссор.

Вот, по Вирджинии Сатир, пример начинающейся ссоры: «Ты вечно хмур и насуплен; даже не пытаешься вникнуть в мои слова. Я постоянно натыкаюсь на барьер, которым ты от меня отгородился».

Правильный ответ на эту тираду мог бы звучать примерно так: «Ты чересчур сгущаешь краски! Не стоит говорить обо всём в таком минорном тоне. Уверен: все наши шероховатости и трения легко сгладить!»

Казалось бы, ничего особо умного в ответе нет, но он построен в привычной для партнёра (партнёрши) системе «внутренней стратегии» (визуальные образы сменяются аудиальными, а затем кинестетическими). Возникает ситуация психологического резонанса, взаимопонимания и любви. Разлад предотвращается. Со временем привычка чувствовать и мыслить в унисон превращает партнёрскую пару в единое целое.

Многие приходят к этому стихийно, ничего не зная и не ведая об НЛП. Недаром супруги, прожившие вместе долгие годы, понимают друг друга с полуслова; они даже внешне становятся похожими. Тот, кто не добился такого сближения самостоятельно, нуждается в специальной тренировке. Чтобы чувствовать своего партнёра, надо познать его «внутреннюю стратегию», развивая собственную наблюдательность, эмпатию и остроту органов чувств.

Тантризм ускоряет сближение партнёров и делает полным их взаимопонимание. В свою очередь, овладевая приёмами тантры, надо приобрести способность мысленно воссоздавать зрительные образы, вкусовые и тактильные ощущения. Здесь на помощь приходит аутотренинг. Шульц предлагал пациентам, погружённым в транс, мысленно перенестись в обстановку приморского или речного пейзажа, представить себя гуляющим в лесу или по лугу. Гриндер с Бэндлером довели тренировку чувственных представлений до совершенства и включили её в НЛП.

Ещё один шаг по пути к тантризму

В аутогенной тренировке можно научиться представлять себе зрительные образы, а также вызывать в своём воображении слуховые, обонятельные и тактильные ощущения.

Введите себя в состояние глубокого транса и представьте, что летним днём вы оказались на речном берегу. Почувствуйте приятное тепло песка, на котором сидите; полюбуйтесь прозрачной водой реки, лёгкой рябью на поверхности её глади, синевой неба. Внутренним взором разглядите парус вдалеке и облака, плывущие в вышине. Вслушайтесь в плеск волн, в шелест деревьев, растущих чуть поодаль от пляжа. Ощутите запах собственной кожи, нагретой солнцем; почувствуйте свежий ветерок, приятно обдувающий ваше обнажённое тело. Наберите в горсть песок и медленно выпускайте струйку песчинок из ладони.

На следующем занятии аутотренинга представьте себя гуляющим по лесу. Подойдите, например, к сосне; осмотрите её серовато-коричневый ствол. Потрогайте дерево рукой, ощущая шероховатость и смолистость его коры. Мысленно проведите по ней ногтем, оставляя царапину на её поверхности. Отыщите янтарную капельку застывшей смолы; чуть сожмите её подушечками пальцев, почувствуйте её вязкость и клейкость, ощутите её острый аромат. Понюхайте зелёную хвою. Подойдите к молодой берёзке, погладьте её, вдохните запах её нежной белой коры. Разглядите траву и ягоды. Понюхайте цветок, листик, размятый между пальцами. Вспомните запах мяты или другого ароматного растения.

Обратите внимание на то, какие представления даются вам проще, и начинайте создавать мысленные образы именно с них, добавляя постепенно остальные: тактильные, визуальные или аудиальные. Интересно, что люди, хорошо ощущающие и запоминающие запахи, стоит им понюхать цветок, духи, веточку хвои, способны во всей полноте воскресить в своей памяти те или иные эпизоды своей жизни.

Если зрительные и тактильные образы даются вам нелегко, поупражняйтесь с реальными предметами. Возьмите, например, спичку. Разглядите её древко и головку; ощупайте их поверхность. Запомните длину спички, ощущаемую кончиками пальцев. Отложив спичку в сторону, представьте только что полученные ощущения, как если бы она оставалась в ваших пальцах.

Теперь поупражняйтесь с видеозаписями. Всмотритесь в изображение, записанное на DVD-диске или видеокассете. Закройте глаза и мысленно воспроизведите только что увиденное. Повторите это несколько раз.

Научитесь вызывать зрительные воспоминания тех мест, где вы когда-то испытали радость, любовь, нежность. Пусть перед вашим мысленным взором оживут лица дорогих вам людей. Помогите себе в этом, воспользовавшись старыми фотографиями или видеозаписями.

Послушайте музыку, связанную с волнующими воспоминаниями, и оживите их. Вспомните звуки и голоса, звучавшие когда-то.

Великим мастером оживлять зрительные воспоминания и связанные с ними эмоции был Кавафис. Чудесны его стихи, посвящённые карандашному рисунку на пожелтевшем листке:

На корабле Всего два-три штриха, клочок бумаги, и всё ж какое поразительное сходство! Набросок, сделанный на корабле волшебным полднем в просторной сини Ионического моря. Как он похож. И всё-таки я помню, он был ещё красивее. Глаза горели чувственным, почти безумным блеском. Ещё, ещё красивее — таким он кажется мне именно сейчас, когда душа зовёт его из Прошлого. Из Прошлого. Когда всё это было? — эскиз, корабль и полдень.

Зрительные представления легко даются тем, кто умеет рисовать или заниматься фотографией. Звуковые образы свободно всплывают у тех, кто одарён музыкально. Но с тренировками и то, и другое начинает получаться у всех. Было бы желание и упорство.

Опыты со свечой и с зеркалом

Интересно, что в арсенале магических приёмов тантристов можно найти и те, к которым в прежние времена прибегали русские девушки, гадая на Святках. Речь идёт об использовании зеркал и свечей. Надо сказать, что пламя свечи было излюбленной темой стихов средневековых поэтов-суфиев и, так же, как зеркало, непременным атрибутом введения в транс всевозможных мистиков и предсказателей. Это, конечно же, не случайное совпадение. Всё дело в гипнотическом эффекте, вызываемом длительным вглядыванием в пламя свечи или в собственное изображение в зеркале. Он вполне объясним законами нейрофизиологии, но, в отличие от аутотренинга, научно разработан ещё неполно. Тантра ждёт своего Шульца.

Существенным отличием тантристских лечебных методик в их современной модификации является элемент игры. Тот, кто осваивает тантру, должен обладать артистизмом, способностью перевоплощаться в личность, наделённую теми достоинствами, которыми он сам хотел бы обладать. Суть в том, что по мере занятий, овладение вожделенными качествами реализуются, расширяя возможности личности, повышая самоуважение человека и усиливая его способность любить. Кое-кто может отнестись с недоверием к упражнениям с зеркалом и свечой и отказаться от них, так и не приступив к работе над ними. Могу сказать, что при всём моём профессиональном скептицизме и отрицании мистики в любой её форме, у меня по отношению к ним нет ни тени сомнения. Упражнения, безусловно, выполнимы и дают психотерапевтический эффект. Их ценность заключается в том, что гипнотическое состояние в опытах со свечой и зеркалом, легко вызываясь, приобретает экстатический характер, который ассоциируется с любовным чувством к избраннику или избраннице. Если в силу особенностей характера или по иным причинам кому-то они покажутся неприемлемыми, что ж, можете их опустить. И всё же советую потратить на эти занятия усилия и время: они того стоят.

Обучение этим приёмам требует наличия некоторых бытовых условий. Главным из них является необходимость смены привычного уклада жизни, по крайней мере, на некоторое время. Нужно располагать помещением, в котором можно было бы уединяться. Для занятий понадобится и большое зеркало, которое позволяет видеть себя в полный рост.

Итак, приступаем к упражнениям с зеркалом. Для этого надо остаться наедине с собой, раздеться догола и сесть перед зеркалом. Закройте глаза. Введите себя в состояние релаксации; пульс сделайте замедленным и ритмичным, дыхание — ровным и глубоким. Вызовите тяжесть в конечностях и в веках. Пусть глубокий покой перейдёт в состояние полной отрешённости от повседневных переживаний и привычных эмоций.

Прочувствовав эту отрешённость и, в то же время, максимальную сосредоточенность на собственных чувствах, медленно откройте глаза и вглядитесь в своё зеркальное отражение. Отстранённым и одновременно обострённым взглядом взгляните на него так, как если бы увидели себя впервые в жизни. Подавляя возникновение любых эмоций, отметьте свои физические достоинства и недостатки. Теперь, вглядываясь в отражение, меняйте выражение лица, разумеется, не гримасничая, а как бы воспроизводя те или иные эмоции, в особенности веселье и радость. Сопоставляйте воспоминания, всплывающие независимо от вашего желания, с выражением лица. Чередуйте это занятие с наблюдениями того, как в вашем зеркальном отражении выглядит релаксация мышц лица и тела, вызванная аутотренингом, и углубляйте гипнотический транс.

Следующим шагом должно быть запоминание собственного изображения. Для этого надо несколько раз сравнить себя, увиденного в зеркале, с мысленным образом, возникающим при закрытых глазах. Это надо делать и сидя перед зеркалом, и стоя перед ним.

Теперь попробуйте увидеть себя в зеркале в преображённом и улучшенном виде, мысленно устранив раздражающие вас изъяны, действительные или лишь кажущиеся. Увидьте себя таким, каким вы хотели бы быть. Добавьте себе мышц (это относится к мужчинам, пренебрегающим физическими тренировками) и разгладьте морщинки (это больше относится к женщинам); придайте себе выражение серьёзности или веселья и юношеской живости. Запомните своё преображённое зеркальное отражение. А теперь закройте глаза и мысленным взором увидьте себя обновлённым. Тантрист индуистского толка должен был бы увидеть себя в виде бога Шивы или Вишну. Думаю, однако, что подобное преображение для нас, далёких от индуизма, нереально. А вот сама по себе идея увидеть себя мысленным взором в идеальном облике отнюдь не ошибочна. Именно этот образ визуализируйте утром, занимаясь физической зарядкой! Вы станете таким, каким хотите себя видеть (разумеется, в пределах возможного).

Поупражняйтесь несколько дней с зеркалом, научась быстро вызывать в своём воображении собственный улучшенный облик.

Теперь настало время приступить к занятиям со свечой.

Их надо проводить в тёмной комнате с занавешенными окнами. Зажгите свечу и поставьте её перед зеркалом. Разденьтесь и повторите все пройденные упражнения со своим зеркальным отражением. Разница в одном: теперь ваше тело должно освещаться свечой, стоящей перед зеркалом. Сконцентрируйте внимание на пламени свечи. Настройте себя на некий общий ритм, существующий между пляшущим огоньком и вами. Уловите, например, связь между ритмом мерцания пламени, вашим дыханием и пульсом. Углубляйте гипнотическое состояние, следя за колебаниями пламени. Пусть огонь свечи покажется вам большим и объёмным, как бы окружающим вас. А теперь мысленно поменяйте перспективу: переместите пламя в область над переносицей («зажгите третий глаз Шивы») и в течение нескольких минут представляйте его светящимся между вашими глазами.

Снова мысленно измените перспективу, как бы вновь перенеся огонь в реальное пространство. Вглядываясь в него, поместите в тёмное поле внутри пламени своё собственное изображение. Представьте, что ваш образ живёт в пляшущем огне своей жизнью, независимой от вас, что он пульсирует в ритме пламени, весело улыбаясь.

Подобные занятия повторяйте в течение нескольких дней. Они должны практиковаться наедине, но, в то же время, могут обсуждаться с партнёром (партнёршей). Ведь вы занимаетесь тантрой одновременно, хотя и порознь.

Приступая к следующим занятиям, прихватите с собой изображение партнёра (партнёрши) в нагом виде на фотографии или на любом из современных средств видеозаписи. Запишите его (её) голос, попросите у него (у неё) какой-нибудь предмет одежды, хранящий запах тела. С этого времени прервите вашу интимную связь. В течение дня можно встречаться и вести себя как всегда, но в половую близость друг с другом не вступать.

Итак, уединитесь в затемнённой комнате, разденьтесь перед зеркалом, зажгите свечу и приступайте к занятиям. Введите себя в транс, повторив упражнения с видением себя в пламени свечи. А теперь представьте себе, что оно сжигает все ваши недостатки, всё то, что мешало вам любить себя. Возможно, это лень, жадность, страх, нерешительность, неспособность любить, зависимость от алкоголя, навязчивая страсть вступать в половую связь с любым новым партнёром (новой партнёршей), лишь бы почувствовать свою сексуальную неотразимость. Всё это пусть сгорит в пламени свечи, и вы, подобно своему двойнику, весело пляшущему в огне, почувствуете собственное обновление.

А теперь поместите возле свечи изображение своего партнёра (партнёрши), включите запись знакомого голоса, вдыхайте запах любимого тела и начинайте распевать имя любимого человека как мантру. Звучание мантры должно сопровождаться резонансом в вашем теле. Это вполне достижимо, даже если отвлечься от мистических представлений о том, что она будто бы высвобождает шакти и вступает в резонанс с мировой космической энергией. ЗТ (Западный Тантрист) рекомендует распевать мантру таким образом:

«Разбейте имя партнёра на отдельные слоги и спойте каждый слог. Звук „и-и-и“ должен быть очень высоким по тону, чтобы вызвать резонанс в верхней части черепа. Тантристы Тибета используют этот звук, когда хотят „пронзить“ голову, чтобы высвободить физические силы. Вы должны чувствовать при этом звуке звон или покалывание в макушке и в центре головы. „Эй-и-и“ заполняет вибрацией ваше горло, оно наполняется сочностью этого распеваемого звука. „А-я-я-я“, возможно, обладает самым богатым звучанием, резонируя с вашей грудной клеткой. Почувствуйте теплоту вибрации этого звука, заполняющего ваши лёгкие. Если вы поёте звук „о-о-о“, вызывайте дрожание и покалывание в тазовой области. Звуки „м-м-м“ и „н-н-н“ вызывают вибрацию во всём черепе: в подбородке, придаточных пазухах носа, в глазницах, так что вся костная структура головы заполняется резонирующим звуком. Пойте имя своего партнёра, придавая полную силу каждому слогу, концентрируя силу слогов на различных частях своего тела. Имя растягивается на одно полное дыхание, один слог поётся на вдохе, другой — на выдохе. Вначале пойте слоги громко и ясно, в полный голос и с ощущением всей силы резонанса. Но после 10 повторений начинайте петь мысленно в унисон с биением сердца. Вскоре звучание мантры станет подсознательной частью ритма вашей жизни. Повторяйте внутреннее пение всякий раз, когда у вас выдаётся свободный момент, или когда вы хотите расслабиться».

Но вернёмся к нашим упражнениям. Продолжая распевать мантру, вглядитесь в изображение вашего партнёра или партнёрши. Закройте глаза и мысленно представьте себе этот образ. А теперь, глядя на мерцающее пламя свечи, введите изображение в огонь. Как во время прежних занятий, когда вы помещали внутрь пламени ваш собственный образ, почувствуйте вибрацию вашего любимого человека в мерцающем огне, разглядите его улыбку и блеск глаз, радость и любовь, обращённую к вам. Теперь перенесите в огонь свечи свой собственный образ. Вы видите в пламени вас обоих, радующихся друг другу и пляшущих в мерцающем ритме огня. Почувствуйте блаженное чувство, вызванное гипнотическим трансом, экстаз, выходящий за рамки вашего обычного Я. В этом состоянии повторяйте формулы внушения:

Я хочу любить и быть единым с моим любимым человеком.

Мы — одно целое навеки!

Трое суток любви: её возрождение или приобщение к ней

Следующая главка посвящена проблеме возрождения любовного влечения, утраченного по разным причинам (ошибочная тактика во взаимоотношениях супругов, ослабление гетеросексуального потенциала, связанное с выходом из периода юношеской гиперсексуальности и т. д.). Её содержание крайне полезно не только представителям сексуального большинства, но и тем бисексуалам обоего пола, кто жаждет приобщиться к гетеросексуальной любви. То, что разговор пойдёт о разнополой любви, вовсе не означает, что геям и лесбиянкам не следует читать эту главку: напротив, они найдут в ней много полезного и для себя.

Трое суток интимной близости должны стать кульминацией в занятиях по самосовершенствованию мужчины и женщины. Им следует радикально изменить свои прежние половые стереотипы. Поэтому обоим надо оказаться на три дня в новой для них обстановке, в гостинице или на базе отдыха. Им вместе предстоит либо заново пережить этапы любви, свойственные юности, либо реализовать гетеросексуальную близость впервые.

Утром первого дня нежно ухаживайте друг за другом, гуляйте вдвоём, целуйтесь в укромных местах, признавайтесь в любви друг к другу, повторяйте ласковые слова и комплименты, не боясь показаться наивными. Конечно же, любовники должны дарить цветы друг другу. От всего, что ненароком может показаться обидным, вплоть до привычке шутить по поводу классических смешных сторон поведения, свойственных лицам противоположного пола, надо отказаться.

В первый день следует воздержаться от полового акта в любой форме.

Вечером обоим нагим партнёрам нужно научиться нежно ласкать друг друга, не касаясь руками и ртом половых органов. В атмосфере максимальной интимности уместны нежная негромкая музыка и аромат духов. Комнату лучше осветить как можно мягче. Ласки следует менять; лёгкие прикосновения сменяются массажем, но и то, и другое делается максимально нежно. Каждый миллиметр тела, ступни, ягодицы, всё должно получить свою долю ласк пальцами, губами, языком. Нельзя касаться лишь половых органов и грудных желёз. Ощущения станут намного острее, если проводить их в трансе, достигнутом с помощью аутотренинга. Кончики ласкающих пальцев должны быть тёплыми и пульсирующими. Партнёрам нужно синхронизировать дыхание и даже биение сердца. Допустимо говорить лишь о приятном, радостном и нежном. Ласки и поцелуи продолжаются под душем или в ванне, а потом — в постели. Надо уснуть в объятиях друг друга нагими.

На утро следующего дня ласки повторяются с одним важным дополнением: лаская партнёра и прикасаясь к его коже, каждый должен испытывать ощущение, как если бы он трогал это место у себя самого. Достигается это с помощью всё того же аутотренинга. Возникает чувство, будто бы оба тела обладают единой нервной системой. Скажем, прикасаясь кончиками пульсирующих пальцев к шее любимого человека, нужно ощущать, будто бы вы одновременно прикоснулись к тому же месту собственного горла. При этом, как и накануне, не следует ласкать половые органы и грудь друг друга. Заметьте, что в отличие от прошлого дня, ласки приняли характер слегка мистический, нереальный, как бы исполненный внутреннего жара. После получасовых ласк следует обняться и молча полежать.

Если появятся чувства тяжести в половых органах и давления в области таза (ведь половой близости не было!), их можно снять, приняв чуть тёплую ванну. После этого взаимные ласки повторяются вновь в течение пятнадцати-двадцати минут, сопровождаясь переживанием двойственного ощущения от прикосновений.

Вечер второго дня начните с повторения уже привычных ласк. Но если раньше ласки эрогенных зон и половых органов были под запретом, то сейчас они оказываются в центре вашего внимания. Нужно как бы заново открыть их для себя, забывая старые привычки и ломая прежние стереотипы. Это вовсе не так просто, как может показаться даже партнёрам, имеющим солидный гетеросексуальный опыт. Трудность заключается в том, что у мужчин и у женщин ощущения, возникающие при ласках эрогенных зон (грудных желёз и сосков, внутренних поверхностей бёдер, больших и малых половых губ, клитора и полового члена) непохожи. Мужчины часто в подобных тонкостях не разбираются, что приводит женщин в отчаяние. Вот, например, как обличает мужское невежество талантливая писательница-проститутка Ксавьера:

«Грудь вовсе не предназначена для того, чтобы за неё с остервенением хватались. Это деликатный орган. У некоторых женщин грудь настолько чувствительна, что даже трение одежды, когда она ходит без лифчика, причиняет ей боль. Мужчина нужно бы знать, что женская грудь также чувствительна к боли, как его собственные яички. Он же деликатен в обращении с ней обратно пропорционально её размерам. Получив в своё распоряжение так нравящуюся им большую грудь, мужчины тут же начинают её тискать и мять, словно кусок теста. Полная грудь ассоциируются у них с представлением об её особой прочности. Печальная ирония секса заключается в том, что женщины испытывают от своих больших и красивых грудных желёз больше мучений, нежели радостей. Женщины, чьи груди величиной с лимон, куда счастливее. Мужчины из чувства инстинктивной нежности ко всему маленькому, обращаются с такими грудными железами осторожно, так, что их владелицы получают то, о чём мечтает любая женщина».

Всё это предстоит усвоить партнёру вечером второго дня. Ласки начинаются с того, что мужчина усаживается в постели, опираясь на её спинку, а женщина садится между его ногами, прижимаясь спиной к его груди. Она кладёт свои руки на руки партнёра и ласкает его ладонями свои груди так, как это ей нравиться. Своими сосками мужчина чувствует тело любимой. Гладя ладонями, направляемыми партнёршей, её груди, он чувствует их как свои собственные, так, словно бы он своими руками вместе с грудными железами подруги ласкает собственные соски. В одно и то же время твёрдыми и чувствительными становятся соски у обоих партнёров; у обоих от возбуждения поднимаются дыбом волоски и по всему телу пробегают мурашки.

Движения ладоней, ласкающих женскую грудь, поначалу должны быть медленными, а прикосновения лёгкими, но затем, если это становится приятным, они ускоряются, а давление усиливается.

Ласки половых органов женщины тоже должны быть поначалу деликатными и лишь постепенно становиться более интенсивными. Партнёрша, как помнит читатель, сидит спиной к партнёру. Её разведенные ноги перекинуты через ноги мужчины. Член партнёра она размещает между своими половыми губами так, чтобы чувствовать его пульсацию. Точнее, её должны чувствовать они оба. Пока эрекция не стала максимальной, мужчина может усиливать пульсацию члена аутотренингом, но затем наступает не зависящее от воли ритмическое подёргивание члена вверх-вниз, совпадающее с ударами сердца и пульсацией аорты. Эта пульсация должна ощущаться обоими партнёрами как нечто, в равной мере принадлежащее обоим телам, мужскому и женскому, как проявление максимального возбуждения и члена, и клитора одновременно. Впрочем, сказанное относится лишь к молодым людям. У пожилых мужчин пульсация члена скорее угадывается, чем ощущается в полной мере.

Ласкать член рукой пока не нужно, это ещё предстоит вечером. Пока же оба партнёра осваивают ласки только женских половых органов. Партнёрша направляет ладони своего любимого, лаская ими малые и большие половые губы так, как это ей приятно. Доказательством этого является увлажнение влагалища. Если слизи поначалу слишком мало, то мужчина смазывает руки жирным кремом или специальным гелем. Лучше всего в этом отношении хороший крем, предназначенный для кожи лица, так как глицерин чуточку сушит слизистые, а гель вскоре высыхает сам. Впрочем, у всех любовников свои привычки, вкусы и предпочтения. Пальцы мужчины легко и нежно ласкают малые губы и клитор.

Несколько слов о клиторе, этом женском аналоге полового члена.

Рут Диксон, коллега Ксавьеры (иными словами, одарённая писательница-проститутка и стихийный психолог), рекомендует мужчинам:

«Наилучший способ найти клитор — это начать с самой вершины, там где сходятся половые губы, и приняться за разведку двумя пальцами, прощупывая небольшие участки. У некоторых женщин клитор имеет что-то вроде оболочки, аналогичной крайней плоти мужского члена, и пока он не высунется в состоянии эрекции, его очень трудно отыскать. Пока он спит, он всего лишь маленький комочек плоти, но вы сейчас же узнаете его, когда найдёте. Вы убедитесь, что находитесь на верном пути, по поведению женщины, которая начнёт стонать и вздыхать в момент прикосновения к клитору. По мере того, как его эрекция достигает максимума, женщина обычно сама ускоряет движения таза и прижимается к пальцу. Тогда мужчине нужно увеличить давление и двигать пальцем быстрее».

Если прикосновения к клитору по той или иной причине представляются неприятными или даже слегка болезненными, то его ласкают не прямо, а через окружающие его ткани. Женщина в это время прижимает к члену тыл кисти, ладонью которой она чуть направляет ласкающую её руку партнёра, в большей или меньшей мере прижимая её к своему клитору и половым губам. Лаская подругу, мужчина доводит её до состояния, близкого к оргазму, но при приближении высшего пика ощущений, не убирая руки, прекращает движения. Его ладонь лежит на половых органах партнёрши, кончик среднего пальца движется вверх-вниз между половыми губами в самом входе во влагалище. Затем характер ласк меняется: указательный палец или мизинец возбуждает клитор, в то время как ладонь прижимается к лобку.

В соответствии с духом тантризма, рука партнёра, ласкающая женские половые органы, рука партнёрши, прижатая к члену и лежащая на кисти мужчины, член и клитор — всё это воспринимается как нечто общее, дающее обоим почти тождественное наслаждение, причём чувство общности поддерживается ощущением пульсации члена. Спустя полчаса оба партнёра принимают более свободную позу, так, чтобы можно было ласкать ртом грудь. Делать это можно по-разному, но, пожалуй, не грех воспользоваться советами всё той же Ксавьеры:

«Мужчина, которому удаётся делать ритмичные глотательные движения, прижимая сосок к своему нёбу, способен ввести свою подругу в неописуемый экстаз.

Всё хорошо в меру. Если мужчина не отрывает своего рта от соска чересчур долго, то сосок может потерять свою чувствительность. Ласки груди ртом должны прерываться, а затем повторятся. Это особенно приятно, если они время от времени сопровождаются нежным покусыванием. Основное правило: рот не захватывает сосок полностью, его касается только вытянутый язык. Самым чувствительным после соска участком является ареола, более или менее пигментированный кружок вокруг соска. У одних ареола всегда чуть выпукла, достигая величины ореха, у других — абсолютно плоская и эрегирует только при половом возбуждении женщины. Водите языком по ареоле, делая медленные вращательные движения по мере приближения к соску. Движения вашего языка по соску должны быть быстрыми и лёгкими, напоминая взмахи крыла бабочки. Затем вернитесь от соска к ободку ареолы. Делайте так до тех пор, пока сосок и ареола не превратятся в один страстный комок ткани, подобный языку, стремящемуся навстречу вам. Есть ещё один приём, приводящий в восторг женщин: подуйте на её соски. Если рядом с постелью найдётся немного вина, то капните им на соски, а затем нежно дуйте на них, пока вино не испарится. Контраст холодного вина и тёплого языка заставит парить вашу партнёршу в облаках. Массаж грудных желёз хорош, если он делается очень нежно. Возьмите в каждую руку по груди, нежно соберите их в ладонях и бережно сожмите их вместе. Массируйте соски ладонями, нежно перемещая их назад и вперёд.

Мужчины, которые носят усы или бороду, могут ласкать ими партнёршу».

Разумеется, при этом нужно пользоваться ими не как щёткой, а нежно касаться ими тела женщины по ходу роста своих волос. И чтобы ласкать её бородой и усами, прежде нужно в достаточной мере их отрастить.

«Ах, Боже мой, — укоризненно восклицает Рут Диксон, — есть ли на свете что-то ужаснее, чем однодневная мужская борода, которая колет нежные участки женского тела?!»

По совету многоопытной Ксавьеры, женщина тоже может воспользоваться своим волосяным покровом, прижимаясь к телу партнёра лобком. Если её волосы к тому же будут чуть влажными от возбуждения, это приведёт его в восторг. Лаская таким способом соски мужчины, партнёрша компенсирует отсутствие у себя бороды и действует всё в том же тантристском ключе телесного взаимного уподобления.

И мужчине, и женщине надо запомнить все те тактильные ощущения, которые они получают в ходе ласк, умея воспроизводить их в памяти. Это даётся тренировками, и особенно, аутотренингом. К этим воспоминаниям и надо прибегнуть, лаская свою любимую (любимого), с тем, чтобы ощущения стали максимально близкими, переходящими в мистическое чувство вашей тождественности.

После ласк отдохните, примите тёплый душ или ванну и усните в объятиях друг друга.

Утром третьего дня партнёрам нужно по-новому познакомиться с половым членом. Их чувства могут походить на те, что описал в своём романе «Любовник леди Чаттерли» англичанин Дэвид Лоуренс:

«Он соскочил с постели, нагой, тонкий, белотелый, и пошёл к окну, немного нагнулся, одёрнул шторы и выглянул наружу. Спина была изящная, белая, маленькие ягодицы красивы скупой мужской красотой, шея, тонкая и сильная, загорела до красноты. Он стыдился повернуться к ней. Поднял с пола рубашку и, прикрыв наготу, пошёл к ней.

— Нет! — потребовала Конни. Я хочу тебя видеть!

Рубашка упала на пол, он стоял спокойно, устремив на неё взгляд. Солнце, ворвавшееся в окно, озарило его бёдра, поджарый живот и тёмный налитый горячей кровью половой член, торчащий из облачка рыжих вьющихся волос. Она испуганно содрогнулась.

— Как странно, — проговорила она медленно. — Как странно он торчит там. Такой большой! Такой тёмный и самоуверенный. Значит вот он какой.

Мужчина скользнул взглядом вдоль своего тонкого белокожего тела и засмеялся. Волосы на его груди были тёмные, почти чёрные. А в низу живота ярко рыжели.

— И такой гордый, — шепнула она смятенно. — Такой высокомерный. Неудивительно, что мужчины всегда держатся свысока! Но он красив. И независим. И он стремится ко мне!

Мужчина молча глядел на свою тяжёлую неподвижную плоть.

— Не дразни его, — сказала Конни, подползла к краю кровати, обняла его стройные матовые бёдра, притянула их к себе, так что груди коснулись его напрягшейся плоти, и слизнула появившуюся каплю.

— Ложись, — велел он. — Ложись и пусти меня к себе.

Он торопился, а когда всё кончилось, женщина опять обнажила мужчину — ещё раз взглянуть на загадку члена.

— Смотри, какой он маленький и мягкий. Маленький, нераспустившийся бутон жизни. И всё равно он красив. Такой независимый, такой странный! И такой невинный. А ведь он был так глубоко во мне. Ты не должен обижать его, ни в коем случае. Он ведь и мой тоже. Не только твой. Он мой, да! Такой невинный, такой красивый, — шептала Конни».

Именно это и должны разглядеть и ощутить партнёры на утро третьего дня. Только одного им пока нельзя — вступать в половую близость. Тот тантристский момент, о котором вскользь упомянул Лоуренс, когда Конни объявила член любовника своим, остаётся ведущим в ощущениях партнёров. Трогая его, женщина должна чувствовать эти ласки так, как если бы она ласкала себя. Ощутив пульсацию напряжённого мужского ствола, она может попросить партнёра, чтобы он прикасался этим живым вибратором к её ушам и груди, к губам и шее, словом, ко всему телу, причём оба должны чувствовать зеркальную общность ощущений.

Тантристы обожествляют не член, как таковой, а лингам, фаллос, то есть возбуждённый половой орган до наступления момента оргазма. Отсюда их стремление максимально затянуть половой акт, отодвигая момент эякуляции. Для этой цели подходят позы, которые позволяют не столько активно двигаться, сколько продлевать пребывание члена во влагалище. Такой же результат даёт и упражнение, предложенное Уильямом Мастерсом и Вирджинией Джонсон. Женщина должна ласкать половой член партнёра, пассивно лежащего на спине, пока он не почувствует приближение эякуляции. Об этом он и сообщает своей подруге, которая тут же прекращает движения, возбуждающие половой член, сильно сдавив его головку на 3–4 секунды. Затем она оставляет член в покое. После полуминутного перерыва можно продолжить возбуждающие ласки, вновь повторив сдавливание при приближении оргазма. Это упражнение следует повторить три-четыре раза. При правильном его выполнении вырабатывается способность к продлённому половому акту.

А теперь женщина должна сесть на колени лежащего мужчины и его членом, взятым своей рукой, ласкать клитор и малые половые губы. При достаточном увлажнении входа во влагалище, она сама вводит в него член партнёра. После этого движения членом прекращаются. Женщина, не вынимая члена из влагалища, ложится на вытянутое тело мужчины, вытягиваясь сама. Любовникам надо крепко обняться и лежать неподвижно, чувствуя взаимное проникновение и ощущая себя единым целым. Исчезновение эрекции не меняет дела: не вынимая члена из влагалища нужно полежать минут 20–30. Затем можно встать, принять тёплую ванну или душ, погулять, держась за руки, и отдохнуть до вечера.

Вечером повторите все те упражнения, которые вы освоили ранее. Почувствуйте себя единым телом, способным к общим ощущениям и эмоциям. После этого, впервые за все три дня, вступите в близость. Необычность полового сношения по-тантристски всё в том же принципе удвоения и тождественности ощущений. Нечто похожее практикуют любовники, порой даже не ведая о тантризме. Вот какие рекомендации даёт влюблённым Рут Диксон:

«Мужчина и женщина меняются своими ролями. В постели женщина ложится сверху, но главное не в этом. Направленность эксперимента прежде всего психологическая, он безумно возбудит вас, если вы полностью погрузитесь в свои роли, а это произойдёт лишь в том случае, когда женщина воспринимает член так, как словно он является частью её тела, а мужчина чувствует себя так, как будто член по самые яички ввели ему самому. Женщина, насаживаясь на член, должна представлять себе, что это она вводит его в мужчину. Это вполне достижимо. Это практикую и я, и многие мои знакомые. Подруга сказала, что она двигалась на любовнике с такой страстью и яростью, что он стонал и извивался под ней, как женщина, а в завершающий момент она, по правде, не могла сказать, какой из двух оргазмов был её!»

Эту цитату вовсе не следует рассматривать как прямое руководство к действию. Нужно испытать не собственное превращение в мужчину (женщину), а слияние с ним (с ней) в одно целое, единое по духу и ощущениям. Это и позволит потом любовникам пережить состояние, которое ЗТ (Западный Тантрист) называет «парением».

Речь идёт о том состоянии транса, которое является целью полового акта по-тантристски. Тантристы задерживают эякуляцию, во-первых, за счёт периодического прекращения фрикций во время акта, а, во-вторых, за счёт его проведения в состоянии своеобразного транса. Когда же акт всё-таки заканчивается, партнёры отнюдь не спешат разомкнуть свои объятия. Их ноги остаются переплетёнными, член как можно дольше остаётся во влагалище, оба сохраняют углублённое медитацией чувство спаянности и единства. Это продлевает оргазм, который переходит в состояние особого экстаза, описываемого ЗТ как чувство парения или невесомости. Тантрист объясняет его тем, что душа покидает тело, видит небожителей, богов и демонов, ощущает экстатическое приближение нирваны, возвращение в небытие, слияние с Абсолютом, с Брахманом.

Этот феномен следует демистифицировать, объяснив его гипнотическим трансом. Как бы то ни было, такого состояния можно добиться тренировками. Другое дело, что вряд ли его следует считать конечной целью всего того, что способен дать тантризм.

Главная его цель — выработка чувства общности и единства пары, приобретение способности к ярким эротическим переживаниям в рамках избирательности и альтруизма. Не нирвана и не выход души из жизненного воплощения — сама жизнь и способность любить, вот в чём может помочь человечеству тантризм! Параллельно с этим преображением личности уходят невротические чувства неполноценности и вины, порождённые интернализованной гомофобией.

Словарь терминов

Авторитарная личность — садомазохистский тип характера, в структуре которого стремление доминировать, агрессивность и ненависть к слабым сочетаются с преклонением перед авторитетами, завистливостью, националистическими предрассудками. Такому типу личности свойственны сексуальные расстройства и садомазохизм.

Акцентуированная личность — тип характера, которому свойственны дисгармоничность и неуравновешенность, не достигающие, однако, степени явного уродства, как при психопатии.

Альтруизм — этический принцип, противоположный эгоизму; в сексологии — отказ от эгоистических интересов в пользу любимого человека; один из главных критериев зрелости половой психологии.

Альтруистический гедонизм — принципыповедения и образ жизни, в рамках которых наслаждение не связано с эгоизмом; предлагаетсясексологами в качестве альтернативы как аскетизму, так и потребительскому гедонизму (смотри гедонизм).

Андрогены — мужские половые гормоны, вырабатывающиеся в яичках и в меньшей мере в надпочечниках.

Аноргазмия — отсутствие оргазма при половом акте.

Анэякуляторный синдром — отсутствие семяизвержения при половом акте; при этом иногда эякуляция достигается мастурбацией или бывает только при поллюциях.

Бисексуальность — тип полового влечения, когда оно направлено на лиц обоих полов в равной (или почти в равной) мере.

ВИЧ — вирус иммунодефицита человека, вызывающий заболевание СПИДом.

Гедонизм — философское учение, считающее высшим благом в жизни наслаждение;

в половом поведении — погоня за сексуальными наслаждениями, оторванными от любви, часто сочетающаяся с промискуитетом и агрессивностью (альтернатива — альтруистический гедонизм).

Гей (мн. число: геи) — самоназвание гомосексуального меньшинства; в русском языке употребляется наравне с термином «голубой», пришедшим из молодёжного сленга.

Гендер-социальные, культурные, экономические, правовые и иные не биологически детерминированные аспекты взаимоотношения полов, полового самосознания и поведения.

Гениталии — половые органы.

Гермафродитизм — аномалия строения полового аппарата, при котором наблюдается наличие как уродливых мужских, так и женских гениталий; чаще речь идёт о ложном гермафродитизме — аномалии полового аппарата, вызванной избытком мужских половых гормонов у лиц с женским генетическим полом.

Гетеросексуальность — половое влечение к лицам противоположного пола, присущее большинству представителей обоих полов («сексуальному большинству»), в отличие от «сексуального меньшинства» — гомосексуалов и лесбиянок.

Гиперкомпенсация — способ психологической защиты, когда какой-либо недостаток, неприемлемый для личности, выдаётся за достоинство, либо путём тренировок превращается в свою противоположность.

Гиперсексуальность юношеская — свойственная подросткам и юношам фиксация на эротических фантазиях и впечатлениях, часто приводящая к половому поисковому поведению, то есть к поиску партнёра, с которым возможно удовлетворение полового инстинкта вне зависимости от его личности и индивидуальных особенностей (вне связи с избирательностью).

Гипоталамус — отдел мозга, регулирующий работу эндокринных желёз, а также определяющий направленность полового поведения по мужскому или женскому типу.

Гипофиз — эндокринная железа, находящаяся в прямой связи с гипоталамусом и регулирующая гармоничную деятельность эндокринных желёз, в том числе и половых.

Гомосексуальная активность — сексуальные отношения между лицами одного пола; её виды: «ядерная» (вызванная особым характером функционирования центров, регулирующих половое поведение); транзиторная (имеющая преходящий характер); заместительная(вызванная отсутствием лиц противоположного пола); невротическая (гетеросексуальная близость блокируется по психологическим причинам).

Гомосексуальность — половое влечение к лицам собственного пола, присущее в полной мере «сексуальному меньшинству» — геям и лесбиянкам («ядерным» гомосексуалам).

Гомофобия — невротическая ненависть к гомосексуалам и страх перед гомосексуальностью, в основе которой лежит авторитарное мышление или вытесненная из сознания собственная девиантность; обычно тесно связана с разными способами психологической защиты; часто сопряжена с делинквентным поведением.

Гонадотропные гормоны — гормоны, выделяемые гипофизом и регулирующие рост и функциональную активность половых желёз: яичников (у женщин) и яичек (у мужчин).

Гормоны — вещества, в очень малых количествах выделяемые в кровь железами внутренней секреции (в том числе половыми) и влияющие на обмен веществ, рост и жизнедеятельность органов и тканей.

Девиация — отклонение от гетеросексуального стандарта в выборе объекта или в способах реализации полового влечения.

Делинквентность — поведение, связанное с хулиганством и правонарушениями, свойственное психопатам и лицам с соответствующим типом акцентуации характера.

Дефлорация — разрыв девственной плевы; в более узком значении этот термин часто употребляется для обозначения введения полового члена во влагалище в ходе первого в жизни девушки полового акта.

ДНК — дезоксирибонуклеиновая кислота; молекулы наследственного вещества, находящиеся в ядрах клеток, которые при делении ядра образуют хромосомы.

Доминирование — господство, преобладание, главенство в стаде (у животных), в различных видах человеческого сообщества, в том числе в авторитарных семьях или в преступных группах.

Доминанта — в сексологии — свойство одной мотивации подавлять конкурентные. Восходит к учению А. А. Ухтомского о скрытой готовности организма к определённой деятельности при одновременном торможении посторонних рефлекторных актов, что обусловлено доминирующей в данный момент системой взаимосвязанных нервных центров.

Задержка психосексуального развития — фиксация на одной из незрелых стадий инфантильного либидо, свойственна парафилиям и невротическому развитию.

Зрелость психосексуальная — зрелая стадия развития либидо, когда личность приобретает способность любить, то есть обретает способность к избирательному половому влечению к одному-единственному партнёру, причём это чувство носит альтруистический характер.

Идентичность половая — половое самосознание; способность осознавать себя представителем определённого пола и вести себя соответственно своей половой принадлежности. Складывается на основе врождённых нейропсихических особенностей, психологических установок, приобретаемых с детства, и социального опыта индивида.

Извращение половое — сексуальные влечения и фантазии, имеющие характер зависимости (аддиктивности) и включающие необычные предметы и поступки. По типу расстройств сексуального предпочтения выделяют садомазохизм, педофилию, транссексуальность, фетишизм, эксгибиционизм, трансвестизм и т. д. (смотри парафилия).

Иммунитет — способность организма бороться с инфекциями и токсинами микробного и вирусного происхождения; нарушается при многих вредных воздействиях, в том числе под влиянием ВИЧ (вируса иммунодефицита человека).

Импотенция — неточный и безграмотный термин, обозначающий различного рода половые расстройства у мужчин.

Импринтинг — «запечатление»; в сексологии: фиксация в памяти тех раздражителей, которые действовали в момент первого полового контакта у детей с синдромом низкого порога сексуальной возбудимости; становясь доминирующими, они вызывают половое возбуждение по типу парафилии, чаще садомазохизма, педофилии или геронтофилии.

Инфантилизм — детскость; незрелость, наличие детских черт во внешности, психологии и поведении взрослого индивида. Характерен для невротического развития, некоторых психопатий, парафилий и т. д.

Камуфлирующая гетеросексуальность гомосексуалов — гетеросексуальная активность гомосексуалов, мотивированная соображениями социального престижа.

Кариотип — хромосомный набор, в норме состоящий из 23 пар хромосом, включая две половые хромосомы — X и Y. При этом XX-кариотип является женским, XY-кариотип — мужским.

Конформизм — приспособленчество; некритическое принятие существующего порядка вещей и господствующих мнений; возможна акцентуация характера конформного типа.

Критический период половой дифференциации мозга — период, в течение которого закладывается характер функционирования (по мужскому или женскому типу) нервных центров, ответственных за половое поведение; у человека — второй триместр внутриутробного развития плода.

Латентная девиация — неосознанное и внешне не проявляющее себя отклонение полового влечения от сексуального стандарта.

Либидо — энергия полового влечения; в узком и наиболее употребительном значении — синоним полового влечения.

Любовь-глубокое индивидуально-избирательное интимное чувство, устремлённое на другую личность; половая доминанта, атрибутами которой являются избирательность влечения и альтруистическая мотивация (влюблённый испытывает радость, подчиняя собственные интересы интересам любимого человека).

Мазохизм — девиация, когда половое удовлетворение достигается при полном подчинении партнёру, а также при физических или моральных страданиях, испытываемых в половых взаимоотношениях.

Невроз — психогенное (то есть вызванное психологическими причинами) заболевание, сопровождаемое эмоциональными и соматическими расстройствами. Проявления (симптомы) невроза в символической форме часто отражают сущность психологического конфликта, приведшего к болезни.

Невротический — относящийся к неврозу; в широком смысле — дисгармоничный, болезненный способ взаимоотношения личности с окружающим миром. Невротическими по своему происхождению являются некоторые виды гомосексуальности, садомазохизма и задержек развития либидо на незрелых стадиях.

Некрофилия — парафилия (половое извращение или перверсия), при которой имеет место болезненная фиксация на смерти; крайняя форма садизма, свойственная серийным убийцам («сексуальным маньякам»).

Онанизм — намеренное психическое и физическое половое самовозбуждение вне ситуации полноценного партнёрства.

Оргазм — пик, высшая ступень сладострастных ощущений, испытываемых при половом акте, онанизме или петтинге.

Парафилия — половое извращение или перверсия; труднопреодолимая тяга к нелепым или преступным сексуальным эксцессам, ущемляющим достоинство людей, и нередко угрожающим их здоровью и жизни; сопровождается чувством дискомфорта вне подготовки и реализации подобных эксцессов, а также их повторяемостью, серийностью. От парафилий следует отличать девиации, к которым относится гомосексуальность.

Педерастия — неточный и устаревший термин, означающий гомосексуальное влечение как таковое, влечение мужчины к мальчикам, а также анальный половой акт, совершённый двумя взрослыми мужчинами («акт мужеложства»).

Педофилия-парафилия; половое влечение к детям, не достигшим половой зрелости.

Петтинг — двусторонний сексуальный контакт, ограничивающийся стимуляцией эрогенных зон без непосредственного соприкосновения гениталий.

Поллюция — непроизвольное семяизвержение во время сна; у лиц с синдромом низкого порога сексуальной возбудимости может наблюдаться во время бодрствования («дневная поллюция»).

Половая дифференцировка ядер гипоталамуса — дифференцировка по мужскому или женскому типу нейронов гипоталамуса, ответственных за половое поведение; осуществляется под влиянием половых гормонов зародыша в критические для данного биологического вида сроки внутриутробного развития плода. См. также Гипоталамус.

Половой поисковый инстинкт — стремление реализовать половой инстинкт вне связи с избирательностью, то есть вне зависимости от личности и индивидуальных качеств партнёра; признак незрелости половой психологии.

Проекция — способ психологической защиты, когда собственные недостатки или девиантные желания и поступки проецируются на окружающих и осуждаются у них.

Промискуитет — беспорядочная смена половых партнёров, обычно связанная с половым поисковым инстинктом.

Простатит — инфекционно-аллергическое воспалительное заболевание предстательной железы (одной из добавочных желез мужского полового аппарата); часто приводит к сексуальным расстройствам (в частности, к ускоренной эякуляции) и бесплодию.

Психоанализ — учение, открывшее роль бессознательного в психической деятельности, а также лечебный метод, предложенный Зигмундом Фрейдом и усовершенствованный его последователями.

Психогенное заболевание — недуг, вызванный психическим конфликтом, психотравмой или фрустрациями; то же, что невроз.

Психологическая защита — совокупность бессознательных приёмов, направляющих мышление и действия человека таким образом, чтобы нейтрализовать или вытеснить из сознания отрицательные эмоции, связанные с собственными влечениями и поступками, неприемлемыми для личности.

Психопатия — уродство характера, вызванное поражением мозга плода, новорождённого или ребёнка вследствие перенесенных травм, воспалительных процессов или асфиксии («ядерная психопатия»), а также крайняя дисгармоничность характера, вызванная дефектами воспитания и неблагоприятными условиями развития в детстве («краевая психопатия»).

Пубертат — период (и процесс) полового созревания.

Рационализация — способ психологической защиты, когда собственные недостатки, желания и поступки, неприемлемые для личности, оправдываются путём приписывания им «разумных» оснований или благородных побуждений. Свойственна, например, педофилам, выдающим себя за лиц, опекающих «трудных» подростков и детей; гомофобам, испытывающим невротическую ненависть к геям, и т. д.

Садизм — извращённое половое влечение, связанное с потребностью испытывать полную власть над другим существом; сопровождается причинением боли и страдания половому партнёру, вплоть до его убийства.

Секс — всё, что относится к полу (например, сексуальные игры, сексуальность, сексолог и т. д.); в молодёжном сленге аналог полового акта («заняться сексом» или «заняться любовью» означает «вступить в половой акт»).

Сексуальная революция — процесс коренной ломки традиционных взглядов на половые взаимоотношения в обществе. Пик сексуальной революции на Западе пришёлся на 1960–70-е годы; в России она набирает силу в настоящее время, что требует налаживания профилактики сексуальных расстройств, половых преступлений и парафилий.

Сенситивность — повышенная эмоциональная чувствительность, душевная ранимость; наблюдается, в частности, при сенситивной акцентуации характера.

Синдром низкого порога сексуальной возбудимости — сексуальное расстройство, вызванное различными видами поражения головного мозга с клинической картиной, включающей раннюю (наступающую задолго до полового созревания, а иногда с первых месяцев жизни) способность испытывать оргазм; более раннее, не соответствующее характеру половой конституции, появление эякуляции у мальчиков; укорочение длительности полового акта (преждевременную эякуляцию) у мужчин. Может сочетаться с «детской нервностью» и ночным энурезом, а также с готовностью детей к импринтингу при их совращении или изнасиловании.

Сопротивление — активное неприятие информации, психологически невыгодной и потому вытесненной из сознания.

СПИД — синдром приобретённого иммунодефицита; заболевание, вызванное заражением ВИЧ и передающееся, главным образом, половым или парентеральным (при инъекциях заражённым шприцем) путём, а также при беременности и родах. Уносит во всём мире жизни миллионов людей.

Трансвестизм — парафилия, при которой половое возбуждение вызывается переодеванием в одежду другого пола.

Транссексуальность — парафилия, связанная с нарушением половой идентичности, не совпадающей с паспортным и генетическим полом (человек чувствует себя, например, мужчиной, живущим в женском теле).

Уретрит — воспаление уретры; при хроническом течении приводит к поражению простаты (простатиту) и придатков яичек (эпидидимиту), что сопровождается сексуальными расстройствами и бесплодием (особенно при заражении хламидиями), а также невротической реакцией, усугубляющей половые нарушения у больного.

Фелляция — минет, орогенитальный контакт; менее опасен в плане заражения ВИЧ, чем вагинальный или анальный акт, но не предупреждает инфицирование венерическими заболеваниями (сифилис, гонорея).

Фригидность — половая холодность у женщины; проявляется отвращением к половой близости, либо отсутствием оргазма (аноргазмией).

Фрустрация — душевный дискомфорт, вызванный невозможностью реализовать важную биологическую или психологическую потребность; частая причина невроза; может провоцировать агрессивное поведение. Фрустрации чувства защиты и любви со стороны родителей может привести к задержкам психосексуального развития, толкает детей на контакты с педофилами и т. д.

Эгоизм — этический принцип (и связанный с ним тип поведения), основанный на пренебрежении интересами другого; ориентация лишь на своё Я. Частая причина, лишающая человека способности любить (атрибутами любви являются альтруизм и избирательность).

Эмпатия — способность проникнуться эмоциональным настроем другого существа, человека или животного.

Эпатаж — поведение, связанное с демонстративным нарушением общепринятых норм с целью вызвать скандал; метод, к которому часто прибегала в годы сексуальной революции «бунтующая» молодёжь на Западе.

Эрекция — кровенаполнение и возбуждение мужского полового органа, сопровождающееся его напряжением и увеличением в объёме; термин относится также к сокращению гладкой мускулатуры сосков грудных желёз и к набуханию клитора, аналога мужского полового члена у женщин.

Эстрогены — женские половые гормоны, секретируемые яичниками.

Эякуляция — семяизвержение, выброс спермы из уретры; в норме сопровождается чувством оргазма.

Список использованной литературы, изданной на русском языке

Анджеевский Е. Врата рая. // Сочинения, Т. 2. — М.: Художественная литература, 1990.

Аполлодор. Мифологическая библиотека. — Из-во «Наука», Ленинград, 1972.

Апт С. К. Томас Манн — М.: «Молодая гвардия», 1972.

Бабель И. Э. Сочинения, Т. 1, 2. — М.: Художественная литература, 1992

Басс Н. Э. Когда цвели гуаяканы. — М.: ИХЛ, 1978.

Бейлькин М. М. Об интимном вслух. — Челябинск: Юж. — Урал. кн. изд-во, 1988.

Бейлькин М. М. Глазами сексолога (Философия, мистика и «техника секса»). — Челябинск: Иероглиф, 1999.

Бейлькин М. М. На исповеди у сексолога. — Челябинск: Иероглиф, 1999.

Бейлькин М. М. Секреты интимной жизни: Знание. Здоровье. Мастерство. — Челябинск: Урал Л.Т. Д., 2001.

Бейлькин М. М. Тайны и странности «голубого» мира. — Челябинск: ТО «Каменный пояс», 1998.

Берн Э. Игры, в которые играют люди. — М.: Прогресс, 1998.

Бёрджесс Э. Заводной апельсин. — Ленинград: ИХЛ, 1991.

Бехтерев В. М. Коллективная рефлексология. — Петроград, «Колос», 1921.

Бодлер Ш. Цветы зла. — М.: Наука, 1970.

Бондарчук Н. С. Встречи на Солярисе // Сб. «О Тарковском». — М.: «Прогресс», 1989.

Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия. — Изд-во «Питер», СПб., 2002.

Васильченко Г. С. О некоторых системных неврозах и их патогенетическом лечении. — М.: Медицина, 1969.

Видал Г. Город и столп. СПб.: «Продолжение жизни», 2003.

Вундер П. А. Эндокринология пола. — М.: Наука, 1980.

Гейне Г. Собрание сочинений. Т. 1–3. — М.: Худ. лит-ра, 1957.

Гоголь Н. В. Портрет. //Собрание художественных сочинений. Т. 3. — М: Изд-во АН СССР, 1960.

Гонкур Э. де, Гонкур Ж. де. Дневник. — М.: ИХЛ, 1964.

Давенпорт Г. Изобретение фотографии в Толедо. — СПб.: Амфора, 2002

Давенпорт Г. Погребальный поезд Хайле Селассие. — Тверь: Colonna Publication. 2003.

Джохансон Д., Иди М. Люси. Истоки рода человеческого. — М.: Мир, 1984.

Ерофеев В. Лолита, или Заповедный оазис любви. // Набоков В. В. Лолита. — М.: «Известия», 1989.

Жуков Ю. А. Алекс и другие. — М.: Изд-во полит. лит-ры, 1974.

Заборов М. А. Крестоносцы на Востоке. — М.: Наука, 1980.

Зозуля Е. Д. Рассказ об Аке и человечестве. — М. — Ленинград, «Земля и фабрика»

Изард К. Эмоции человека. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980.

Имелинский К. Сексология и сексопатология. — М.: Медицина, 1986.

Клари Р. де. Завоевание Константинополя. — М.: Наука, 1986.

Клейн Л. С. Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность. — СПб.: Фолио Пресс, 2000.

Козлов Л. К. Лукино Висконти и его кинематограф. — М., 1987.

Кон И. С. Лунный свет на заре. Лики и маски однополой любви. — М.: Олимп, 1998.

Ле Гуин У. Ожерелье Планет Эйкумены. — СПб.: «Северо-Запад», 1992.

Ле Гуин У. Левая рука тьмы. — Пермь «Янус», 1992.

Ле Гуин У. Роза ветров. Рыбак из Внутриморья. — М.: Полярис, 2001

Лем С. Возвращение со звёзд. // Б-ка совр. фан-ки в 15 томах, Т. 4, — М.: «Молодая гвардия», 1965.

Лем С. Солярис. Эдем. — М.: Мир, 1973.

Линдблад Я. Человек — ты, я и первозданный. — М.: Прогресс, 1991.

Лоренц К. Кольцо царя Соломона. — М.: Мир, 1970.

Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»). — М.: Изд. группа «Прогресс»; Универс, 1994.

Лычёв Д. В. (Интро)миссия. — Прага: Б. и., 1998.

Манн Т. Смерть в Венеции. Тонио Крёгер. // В собрании сочинений, Т. 7. — М.: Худ. лит-ра, 1960.

Манн Т. Доктор Фаустус. // В собрании сочинений, Т. 5. — М.: Худ. лит-ра, 1960

Маяковский В. В. Полное собрание сочинений, Т. 1. — М.: Худ. лит-ра, 1955.

Медведева Н. Б. Экспериментальная эндокринология. — Киев: Изд-во АН УССР, 1946.

Мериме П. Хроника царствования Карла IX. Новеллы. — М.: Худ. лит-ра, 1975.

Мур Д. Принципы этики. М.: Прогресс, 1984.

Набоков В. В. Лолита. — М.: «Известия», 1989.

Ницше Ф. Рождение трагедии, или эллинство и пессимизм. // Сочинения, Т. 1 — М.: Мысль, 1990.

Овидий Публий Назон. Любовные элегии. Метаморфозы. Скорбные элегии. — М.: ИХЛ, 1983.

Общая сексопатология. // Под ред. Г. С. Васильченко. — М.: Медицина, 1977.

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. — М.: «Советский писатель», 1965.

Перехов А. Я. Клинико-патофизиологическое различие сексуальных девиаций и парафилий // Сб. мат-лов междунар. конференции «Социальные и клинические проблемы сексологии и сексопатологии». — М.: 2002. С. 128–129.

Платон. Избранные диалоги. — М.: ИХЛ, 1965.

Пу Сун-лин. Лисьи чары. — М.: Худ. лит-ра, 1970.

Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. — М.: ИХЛ, 1973.

Резников А. Г. Половые гормоны и дифференциация мозга. — Киев: Наукова думка, 1982.

Розовая психотерапия. // Под ред. Д. Дейвиса и Ч. Нила. — СПб.: Питер, 2001.

Свядощ А. М. Женская сексопатология. — М.: Медицина, 1974.

Старович З. Судебная сексология. — М.: Юрид. лит-ра, 1991.

Тарханов В. М. К физиологии полового аппарата у лягушки. — «Русская медицина», № 30–32, 1885,

Ткаченко А. А. Сексуальные извращения — парафилии. — М.: Триада-Х, 1999.

Уайльд О. Избранное. — М.: ИХЛ, 1986.

Уильямс Т. Мемуары. — М.: Подкова, 2001.

Уильямс Т. Кошка на раскалённой крыше. — М.: ЭКСМО, 2003.

Форстер Э. М. Морис. — М.: Глагол, 2000.

Хаббард Р. Дианетика. — М.: Воскресенье, Нью Эра Пабликейшис Груп, 1993.

Харитонов Е. Слёзы на цветах. — М.: Глагол, 1993, Т. 1–2.

Хорни К. Невротическая личность нашего времени. Самоанализ. — М.: Изд. группа «Прогресс»; Универс, 1993.

Частная сексопатология. // Под ред. Г. С. Васильченко. — М.: Медицина, 1983.

Чехов А. П. О любви. // В собрании сочинений, Т. 8. — М.: Худ. лит-ра, 1969.

Эйдельман Н. Я. Ищу предка. — М.: «Молодая гвардия», 1970.

Примечания

1

… — безумен тот, кто поверил ей!

Лолита, что сделал я с жизнью твоей?

(обратно)

Оглавление

Вступление

Глава I Красная Шапочка и Серый Волк

  Начало странной сказки

  Поль и его жена

  Жанна и Том: игра в кино

  Поль и Жанна: сексуальные игры

  Конец сказки

  Комментарии сексолога

Глава II Опасное обаяние садомазохизма

  Космический сводник

  «Будь ты дитя небес иль порожденье ада…»

  Свобода выбора и «запрограммированность» в сексе и жизни

  Формула любви и трагедия Жака

Глава III Любовь и убийство — «две вещи несовместные»

  Суть проблемы

  Психологическое уродство Кармен

  Сашка Христос: мечты и кровь революции

  Расстрелянная любовь

  Против течения

Глава IV Сексуальные фантазии Урсулы Ле Гуин

  Оборотни с планеты Зима

  Превратности майората, или «Ромео и Джульетта» в «голубых» тонах

  Нравы андрогинов на планете Гетен

  Любовь братская и не только…

  Метаморфозы вечной темы

  Гермафродитизм — причины и клиника

  Сравнительная сексология: земляне и гетенианцы

  Бисексуальная утопия Ле Гуин

Глава V Загадки «Лолиты»

  Самый загадочный роман Набокова

  Две девочки

  Низкий порог сексуальной возбудимости и импринтинг

  Совращение малолетних

  Психологические особенности Лолиты

  Семейные беды педофила

  Бесценный подарок влюбленного

  Разгадка «Лолиты»

Глава VI Печали и радости однополой любви

  Диагноз: «интернализованная гомофобия»

  Так ли уж нужен геям хороший конец?

  Биологические и психологические причины гомосексуальности

  Форстер и персонажи его романа

Глава VII Исповедь Теннесси Уильямса

  Загадочное «Поле голубых детей»

  «Семижды заключив тебя в свои объятья!»

  Психосексуальное развитие Тома

  Психопатологический букет драматурга

  Неугомонный Дима Лычёв как зеркало Теннесси Уильямса

  Одиночество — удел геев-невротиков, неспособных любить

  Разгадка «Поля голубых детей»

Глава VIII Сага Гая Давенпорта о половом воспитании

  Притча о гончей, гнедой кобыле и голубке

  «Новый гедонизм» Оскара Уайльда

  Принципы воспитания по Давенпорту

  Два плаката

  Дети сексуальной революции

  Быть иными…

  Кто или что делает подростков гомосексуалами?

  О Товии, Архангеле и рыбе

Глава IX Секс и насилие в искусстве и в жизни

  Алекс, юный садист, насильник и убийца

  Легко ли быть «заводным апельсином»?

  Обсуждение результатов эксперимента

Глава X Страсти по Томасу Манну

  Любовь и смерть в Венеции

  «Кто увидел красоту воочью…»

  Правда жизни и художественный вымысел

Глава XI (дополнительная) Методики, усиливающие сексуальность

  Да поможет нам тантризм!

  Аутотренинг и сексуальное здоровье

  Если вы сомневаетесь в своей сексуальности

  Советы женщинам

  Трансцендентная медитация

  Секреты нейролингвистического программирования

  Ещё один шаг по пути к тантризму

  Опыты со свечой и с зеркалом

  Трое суток любви: её возрождение или приобщение к ней

Словарь терминов

Список использованной литературы, изданной на русском языке Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg