«Мир приключений, 1925 № 02»

Мир приключений, 1925 № 02 (fb2) - Мир приключений, 1925 № 02 (пер. Л. Савельев,М. Д.) (Журнал «Мир приключений» - 109) 3655K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - П. А. Рымкевич - Б. Г. Островский - Клемент Фезандие - А. П. Горш - В. Джекобс

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1925 № 2

*

Изд-во «П. П. СОЙКИН»

ЛЕНИНГРАД, — СТРЕМЯННАЯ, 8.

Ленинградский гублит № 8019

Тип. Гос. Изд. им. Гутенберга,

Ленинград, Стремянная, 12.

Tиp. 15.000

СОДЕРЖАНИЕ

«ТАК ПОГИБЛА КУЛЬТУРА»

Фантастический рассказ П. А. Рымкевича

«НА МАЯКЕ»

Рассказ Б. Г. Островского

«ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ»: —

1. «ТАЙНА ВЕЧНОЙ МОЛОДОСТИ».

Рассказ К. Фезандие. С английского, пер. Л. Савельева

«КОТОРЫЙ ИЗ ДВУХ?». Рассказ — задача.

Пост-скриптум в письме А. П. Горш

«СЫН М-РА САМУЭЛЯ БРАУНА»

Рассказ Джекобса. Иллюстр. Michau

«ЧЕЛОВЕК НА МЕТЕОРЕ».

Повесть Рэй Кёммингса. Часть I. С английского.

«НЕМНОЖКО ЗДРАВОГО СМЫСЛА»

Рассказ Э. П. Бетлера. Перевод　с английского М. Д.

Иллюстр. М. Я. Мизернюка

«БЕЗГРАНИЧНОЕ ВИДЕНИЕ».

Рассказ Чарльза Уин. Перевод с английск.

«ПРИРОДА В НОВОЙ ОДЕЖДЕ»

Статья Н. А. Морозова

«КАК БРОСИТЬ КУРИТЬ»

Психологическая юмореска на злобу дня,

с поучительными чертежами Г. Лазаревского

«НОВООБРАЩЕННЫЙ»

Юмористический рассказ В. Джекобса

«ОТ ФАНТАЗИИ К НАУКЕ»

— Откровения науки и чудеса техники

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

Обложка исполнена художником М. Я. Мизернюком

…………………..

ПОДПИСКА НА 1925 г. ОТКРЫТА

«МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ» выходит ежемесячно книгами, со множеством иллюстраций русских и иностранных художников.

ПОДПИСНАЯ ЦЕНА: на 1 год с доставкой и пересылкой 6 руб. на 6 нес. — 3 рубля, на 3 мес. — 2 руб. Отдельный № — 50 к., с пересылкой — 70 коп. При коллективной подписке допускается рассрочка подписной платы, за поручительством кассиров, по 50 коп. в месяц. Необходимо обозначать, на что посылаются деньги и с какого № надлежит высылать журнал.

ПОДПИСКУ И ДЕНЬГИ АДРЕСОВАТЬ:

Ленинград, Издательство «П. П. Сойкин», Стремянная, 8.

ТАК ПОГИБЛА КУЛЬТУРА

Фантастический рассказ П. А. Рымкевича

1. Да здравствует Креси Астр!

Громадная площадь перед «Дворцом Знания» была полна шумной, разноголосой толпой. Конные милиционеры с трудом сдерживали натиск волн человеческого моря, стараясь сохранить свободной узкую полосу мостовой, по которой один за другим быстро проносились автомобили. Машины останавливались у подъезда дворца, изящно убранного флагами и причудливо изогнутыми трубками, наполненными дрожащими волнами света.

Шел к концу пятый день грандиозных торжеств, устроенных в честь победного окончания Витанией долгой, упорной войны с другой могущественной республикой Парсом.

Тегра, столица Витании, залита морем огней, и, несмотря на то, что уже давно погас последний солнечный луч, на площади перед дворцом светло, как днем.

В воздухе реют тысячи разнообразных, ярко освещенных воздушных судов. На нижней поверхности многих из них светящимся составом наведены — отливающие золотом буквы «К. А.».

Вот один из маленьких аэропланов начал быстро описывать замысловатые петли в воздухе, выбрасывая блестящую струю каких-то паров.

Отчетливо обрисовалась буква К, затем Р, Е, С…

— Кресп Астр!.. Да здравствует Кресп Астр! — прокатился гул голосов.

На балкончике «Дворца Знания» появился бледный человек невысокого роста, с усталым, но веселым и улыбающимся лицом.

— Ура!.. Ура!.. Слава великому Кресп Астру!.. Да здравствует Кресп Астр! — бесновалась толпа.

Вдруг резкий звонок заставил замолкнуть приветственные голоса.

Кресп Астр поспешно удалился с балкона.

Наступила напряженная тишина.

На особых опорах, высоко над землею, почти на уровне крыши «Дворца Знания» был натянут гигантский экран, над которым располагался рупор.

Взоры десятков тысяч людей устремились туда.

Один за другим гасли феерические огоньки, украшавшие дворец и смежные здания, дабы их свет не мешал видеть изображения на экране.

Снова раздался звонок, и на экране появилась фигура известного ученого, президента Академии Наук.

— Объявляю открытым заседание, посвященное чествованию инженера Кресп Астра, — ясно прозвучал его голос.

Высокий, несколько сгорбленный старик быстрыми шагами пересекал площадь.

Услышав слова президента, он нахмурил брови и еще ускорил шаги. Энергичным движением он предъявил какой-то жетончик милиционеру, попытавшемуся его задержать у входа во дворец, и устремился по покрытой коврами лестнице в зал заседаний.

2. Речь президента Академии Наук.

В зале заседаний, за столом, покрытым красным бархатом, восседает президиум из семи лиц.

С трех сторон высоко уходят вверх, расположенные амфитеатром, скамейки для участников торжества, получивших почетное приглашение. Кого только тут нет! Все крупные государственные деятели, знаменитые военачальники, ученые, видные литераторы, художники, представители различных учреждений и организаций… Последние ряды скамеек тонут под самым потолком; сотни фигур, сливаясь вместе, образуют как бы сплошную живую стену.

— Рут Торри!.. — прокатился топот множества голосов при входе старика в зал.

Один из сидевших в первом ряду встал и почтительно уступил место.

Члены президиума переглянулись, и беспокойство отразилось на их лицах.

Кто же такой был старик, если его приход произвел столь сильное впечатление на участников торжества?

Выдающийся ученый и философ, обогативший человечество многими крупными открытиями, он, кроме того, получил широкую известность, как проповедник мира и заклятый враг войн. Многим из присутствовавших на заседании было хорошо памятно грандиозное революционное движение, вызванное обращением Торри к солдатам Витании во время одной из многочисленных войн, лет за двадцать до описываемых событий. Мятеж был жестоко подавлен, ученый исключен из числа членов Академии Наук, лишен профессорского звания. С тех пор Торри жил совершенно одиноко, аскетом-отшельником, всецело отдаваясь науке. Но время от времени, когда старик не мог сдержать накопившегося на сердце, слышались его пламенные слова и появлялись в печати протестующие статьи. Правительство Витании боялось принимать решительные меры, зная, как велико обаяние личности ученого. Торри был слишком популярен в народе, чтобы с ним можно было обращаться, как с простым мятежником.

Только что перед появлением Торри поднявшийся на кафедру для произнесения первой приветственной речи президент Академии Наук, увидев ученого, почувствовал смущение, но быстро оправившись, начал твердым голосом:

— Был день, напоминавший мрачную ночь… Зловещие свинцовые тучи покрывали небесный свод, яростно бросали они потоки воды на прогневавшую их землю; рыдал ветер, наполняя сердца острой тоскою; где-то далека заговорил гром, но вот все ближе и ближе грохочущие звуки и, наконец, над вашей головою раздается оглушительный залп; стальное лезвие молнии перерезывает мглу и несет с собой смерть и разрушение. И кажется, что уже никогда не придется вам увидеть ясной небесной лазури… Но что это? Как по волшебству, прекращается гром. Огненное Солнце разгоняет спешащие спастись бегством обрывки туч и воздвигает сверкающий мост-радугу.

Светлое и радостное настроение… Слава великому победителю тьмы — прекрасному Солнцу!..

— Четыре года тому назад мы вынуждены были начать войну с нашим могущественным соседом — республикой Парсом. Несмотря на героические усилия наших войск, мы медленно отступали, теснимые численно более сильным противником. И вот, в самый тяжелый момент, когда правительства было уже готово на заключение постыдного мира, появился Кресп Астр, подобный солнцу в самом разгаре грозы. И, как могучее светило рассеивает тучи, так Кресп Астр изгнал с нашей земли торжествовавшего победу врага.

Он предложил применить, как средство борьбы, изобретенные им удушливые газы. Неожиданно, как снег в ясный летний день, обрушились мы на парсиан и начали химическую войну. Ничего не подозревавший неприятель был ошеломлен, раздавлен, уничтожен. Парс согласился на тяжелый для него мир.

— Празднуя победу, мы сегодняшний день торжеств посвящаем чествованию нашего спасителя. Да здравствует Кресп Астр!.. Да живет вечно его имя в памяти витанийцев!..

— Да здравствует Кресп Астр! — грянули ряды амфитеатра.

— Да здравствует Кресп Астр! — донесся мощный раскат могучего голоса толпы с площади.

И долго, потрясая своды «Дворца Знания», гремел гул:

— Слава Кресп Астру!..

Много раз раскланивался Кресп Астр перед собранием, неоднократно появлялся он на балконе — все не хотели успокоиться витанийцы.

Выждав, когда воцарилась, наконец, тишина, оратор вновь заговорил:

— Наша победа есть торжество знания над грубой физической силой! Пусть же процветает наука в Витании для блага нашей страны и на погибель врагам…

— Да будет проклята ваша наука, создавшая удушливые газы, — вдруг резко прозвучал старческий голос, перебивая витиеватую речь оратора.

По залу прокатился шопот:

— Рут Торри… Рут Торри…

Один из сидевших за столом позвонил в колокольчик.

— Мы чествуем сегодня в лице Кресп Астра не только благодетеля нашей страны, — продолжал, повысив голос, оратор, — а…

— Убийцу, — перебил его Торри.

Снова зазвенел колокольчик.

— Предлагаю, во избежание скандала, Руту Торри покинуть зал заседаний!

— Я не уйду отсюда… Я требую, чтобы мне разрешили высказаться?..

И как-будто безумие овладело присутствующими.

— Пусть говорит Рут Торри… Рут Торри… Предоставьте слово Руту Торри! — кричали одни.

— Председатель… пусть продолжает председатель… Да здравствует Кресп Астр!.. У ведите Торри!.. — требовали другие.

Скамьи амфитеатра задрожали от бури голосов. А с улицы также плыл хаос звуков:

— Торри… Слово Руту Торри… Кресп Астр… Требуем… Долой председателя!.. Пусть говорит Торри!..

Видя невозможность продолжать речь, оратор сошел с кафедры и подал знак группе милиционеров, стоящих у двери.

— Рута Торри хотят арестовать… Не смейте!., требуем… Пусть говорит Торри!..

Сотни людей устремились вниз со своих мест. Около Торри закипела борьба. Вот его высоко подняли и понесли к кафедре.

Стоял невероятный шум. Кто-то вырвал звонок из рук председателя и начал звонить.

— Тише… тише… Рут Торри будет говорить.

— Долой! Пусть кончает президент…

— Молчите… Тихо…

На некоторых скамьях происходила борьба — это сторонники Торри принуждали молчать его противников.

Постепенно шум стихал.

Бледный председатель встал и пытался протестовать, нс, видя множество людей, окружающих президиум и недружелюбно смотрящих на него, быстро опустился на место и начал что-то шептать на ухо торопливо записывавшему секретарю.

Рут Торри стоял на кафедре.

Огнем горели острые, сверкающие глаза на обтянутом морщинистой кожей, старческом лице. И было в их взоре нечто могучее, вдохновенное и прекрасное.

3. Рут Торри заговорил.

— Безумцы! Жалкие, слепые безумцы! — начал Рут Торри. И тяжеловесно, словно удары молота по наковальне, звучали его слова.

— Безумцы! Жалкие, слепые безумцы! — начал Рут Торри…

— Вы радуетесь победе над Парсом… изобретению удушливых газов. Действительно, есть чему радоваться… славное, хорошее дело… Тысячи людей не по своей воле были брошены на бойню. Инженер Кресп Астр направил на них ядовитый газ… Люди, мечтавшие у себя в окопах о скором окончании войны, о счастливом возвращении к родным семьям, очутились в атмосфере ужасных газов… Я вижу, как они мучатся, корчатся в судорогах… Изобретатель Кресп Астр уничтожил более миллиона невинных людей… Множество разлагающихся трупов, обезображенных страшными язвами… А ведь они такие же люди, наши братья… У них оставались дома близкие, родные… Подумайте об этом и громко приветствуйте вашего героя… Да здравствует Кресп Астр! Что же вы молчите?..

Старик опустил голову, вздохнул, задумался.

И, как зачарованное, молчало собрание. Молчали бледные члены президиума за своим столом, покрытым красной бархатной скатертью, молчал уходящий вверх амфитеатр, молчало море голов на площади. Там тоже с помощью радио-аппарата слышалось каждое слово ученого, и была видна на экране его вдохновенная фигура.

— Безумцы! Опьяненные победой, вы мечтаете о долгой, спокойной жизни впереди… А там, в истерзанном Парсе протягиваются тысячи рук, шлют нам проклятья и мечтают о мести… Слышите ли вы о мести?.. А разве не может появиться у них свой Кресп Астр? Он изобретет еще более сильный удушливый газ. Парсиане неожиданно нападут на нас, произведут страшное опустошение или даже совершенно уничтожат Витанию…

Ученый снова замолк, и опять было тихо и в зале, и на площади.

— Мой взор рисует кошмарную картину недалекого будущего. Беспрерывные, ужасные химические войны… Разрушенные города, целые страны, сметенные с поверхности нашей несчастной планеты… Наука и техника работают исключительно на военные нужды… Все больше и больше упадок культуры…

— Наша история более или менее достоверно охватывает период времени в полторы-две тысячи лет. О том, что было три — четыре тысячи лет назад, знаем мы очень мало. Дальше — океан неизвестного… А ведь человечество существует на Земле сотни тысяч лет. Неужели вы думаете, что культура все время развивалась непрерывно, и люди шли на пути знания только вперед и вперед?

— В природе нет ничего непрерывного, а все совершается толчками. Я убежден, что значительное развитие человеческого знания часто влекло за собою периоды застоя и упадка науки… Мы сейчас стоим близко к поворотному моменту. Нам суждено или значительно подняться наверх или снова резко упасть вниз. Химическая война повлечет за собою последнее.

— Да… Быть может, десять-пятнадцать тысяч лет назад существовали люди, обогащенные более значительными знаниями, чем те, которыми обладаем мы, но войны заставили их опуститься вниз по лестнице культуры… Кто сможет утверждать, что это не повторялось уже много раз?

— Тот говорил передо мною, прославляя науку, создавшую ядовитые газы. Я же проклинаю эту науку. Пусть гибнет она, предназначенная для минутной победы одной страны и порабощения другой!..

— Работа ученых должна быть направлена для облегчения жизни всего человечества, для покорения природы, подчинения ее нашей воле. Да служит наука для созидания, а не разрушения!..

— Пусть сотрутся границы между отдельными странами, пусть человечество образует единую общую семью и заживет мирной, счастливой жизнью!

— Я вас лишаю слова! — вдруг резко прозвучал голос президента Академии Наук, председателя собрания.

— Пусть говорит Торри!.. Долой председателя… продолжайте, Торри! — загремел гул протестующих голосов и тотчас же замолк, когда старик поднял руку.

Резким и неожиданным был этот переход от беспорядочного шума к полному безмолвию.

— Я верю в торжество свободной человеческой мысли, в грядущее светлое братство народов, — продолжал Рут Торри. — Я знаю, что или мы, или наши потомки добьются этой счастливой жизни…

— Уйдите же теперь отсюда! Сорвите с домов своих цветы и пестрые флаги, загасите праздничные огни… Надо плакать о загубленных человеческих жизнях, трепетать перед возможностью грядущих грозных событий… Надо бороться с войной во имя интересов единой, общечеловеческой семьи!.. Я кончил.

Рут Торри сошел с кафедры и медленно направился к выходу из зала заседаний.

В течение нескольких секунд царило гробовое молчание, затем началось движение. Одни бросились вниз, чтобы выразить свое сочувствие Торри, пожать ему руку, другие, молча, опустив глаза, стараясь не смотреть друг на друга, спешили покинуть «Дворец Знания».

Напрасно звонил председатель, прося присутствующих занять свои места и продолжать заседание, напрасно…

Толпа наиболее горячих приверженцев Торри окружила его тесным кольцом. Старика подняли и понесли на руках.

Вот торжественное шествие появилось на площади…

Люди, незадолго перед этим приветствовавшие Кресп Астра, теперь рукоплескали Торри.

— Ура, Торри!.. Да здравствует наш великий учитель!..

Многие устремились к «Дворцу Знания» и смежным, роскошно убранным зданиям и начали срывать флаги и украшения. Местами происходила энергичная борьба.

Один за другим прибывали на площадь отряды милиции и войск. Вот раздался залп в воздух. Конные милиционеры оттеснили толпу…

Торри, окруженный наиболее горячими приверженцами, был уже в одной из боковых улиц. Старик попросил, чтобы его спустили на землю.

4. Морской волк.

— Пропустите меня. Мне нужно видеть ученого! — раздался около Торри чей-то настойчивый голос, и, минуту спустя, коренастый человек, с темным, загорелым лицом, прорвался через кольцо, окружавшее Торри.

Он схватил в свою громадную лапу узкую руку ученого и начал яростно трясти.

— Я так спешил… плыл на всех парах. Столько препятствий… рифы, то бишь, толпы народа… Хотел пожать вам руку… уж очень справедливо вы говорили, — бессвязно сыпал слова запыхавшийся и взволнованный незнакомец.

— Я тоже был во «Дворце Знания». Сидел, знаете, наверху… Как смог скоро выплыл из гавани, очень боялся вас не догнать… Ах, да… забыл сказать, кто я… Прис Паус, матрос торгового судна «Векс».

Рут Торри улыбнулся и ласково кивнул головой.

— Я не ученый человек, — продолжал, немного успокоившись и отдышавшись, моряк, — и никогда ничего не слышал о ранее существовавшей на Земле, но уже погибшей культуре… еще более высоко развитой, чем наша… Ваши слова навели меня на мысль… Дело в том, что месяца два назад пришлось нам стоять у острова Краутри (нынешняя Великобритания), и должен был я спуститься в водолазном костюме на дно моря, недалеко от берега. И вот нашел я там один странный предмет, металлический цилиндр, такой, примерно, длины. — Моряк раздвинул руки на расстояние 20–25 сантиметров. — Ну, взял я его с собой, но не знал, что делать. Открыть не удалось, сколько ни бился — очень твердый металл… Знаете, что пришло мне в голову, когда я услышал ваши слова? Не мог ли остаться этот предмет, как памятка человечества минувшей эпохи?.. II о окончании речи я побежал за вами… Уф… если позволите, я поплыву теперь полным ходом к себе в каюту, то-есть на квартиру, где живу, и привезу «его» вам… Хотите?

И не дожидаясь ответа, моряк снова прорвался через толпу, окружавшую Торри, и быстро побежал.

5. Загадочный цилиндр.

Дома! Наконец, дома, в любимом кабинете, окруженный сотнями книг и рукописей, таких близких и родных…

Рут Торри ходил взад и вперед по кабинету. Мысли его были полны впечатлениями событий во «Дворце Знания».

— Бедные, слепые кроты! Они не сознают, что стоят на краю пропасти, — шептал он. — Но, как мне убедить их, чем смогу я доказать правильность моих теорий о многих случаях упадка культуры, которые уже имели место в истории и были вызваны аналогичными причинами? Химическая война погубит все наши научные достижения.

— Можно? — раздался за дверью голос, и в комнату ворвался красный, покрытый потом Прис Паус. Он положил на стол около старика завернутый в бумагу цилиндр и, неуклюже поклонившись, устремился к двери.

Вздрогнувший от неожиданности, Рут Торри не успел что-либо сказать, как уже на лестнице раздались торопливые, удалявшиеся шаги.

Ученый взял в руки цилиндр, рассмотрел его, задумчиво покачал головою.

— Надо исследовать. Кто знает, может быть, моряк оказался прав, и я найду здесь ценное для науки, — прошептал он.

Старик тщательно очистил цилиндр, невидимому, долго пролежавший на дне моря, от различных осадков, покрывавших его толстым слоем, и, когда, наконец, обнаружил металлическую поверхность, соскоблил с нее в стеклянную пробирку немного металла.

Из шкафа, где хранились различные химические реактивы, он брал то один, то другой. То наливал что-то в пробирку, то фильтровал какой-то раствор, то производил нагревание.

— Цилиндр сделан из платины! — воскликнул Рут Торри через полчаса упорной работы. — Вот почему он смог сохраняться в течение долгого времени.

— Конечно, он внутри полый, — добавил ученый, взвесив цилиндр на руке.

Осторожно, дабы не попортить то, что могло находиться внутри загадочного хранилища, Рут Торри начал распиливать цилиндр.

«Дз… дз…» — взвизгивала пилка.

Крак! — и цилиндр распался на две половинки.

Бережно извлек ученый свернутые в трубочку листы рукописи. Несмотря на то, что они были сделаны из какого-то вещества, значительно более плотного, чем бумага, и сохранялись в герметически закупоренном платиновом сосуде, время сделало свое, и листы рассыпались от одного прикосновения старика.

Первый и второй листы обратились в труху. Третий и четвертый сохранились лучше, хотя истерлись следы написанного на них. Начиная с пятого листа, можно было различить какие-то знаки, образующие, повидимому, слова и целые фразы.

Усиленно забилось сердце ученого. Не лежит ли в его руках вестник минувшего, свидетель давно забытой культуры?

Сколько веков прошло с тех пор, как автор этой рукописи закупорил свой труд в металлический конверт?.. Восемь, а может быть десять или более тысяч лет?.. Какова судьба этого послания? Быть может, оно было первоначально зарыто в землю, сердитые волны размыли берега, и цилиндр очутился на дне моря. Быть может, грозные геологические процессы извлекли это письмо из земных недр и услужливо предложили Прис Паусу, старому морскому волку.

6. Так погибла культура.　

Два месяца непрерывно работал Рут Торри, разбирая загадочную рукопись. Два месяца провел он почти без сна, забывая о пище.

И вот, наконец, тайна древних письмен разгадана, и ученый может приступить к систематическому переводу.

Первые четыре листа уничтожило безжалостное время, и только пятый и дальнейшие могли служить материалом для перевода.

Вот что прочел на них Рут Торри:

«…Я изложил причины возникновения войны между Англией и Францией и историю постепенного вовлечения в нее других государств. Теперь перехожу к событиям последних дней.

«На окраине Лондона расположен метров, гигантский аэродром, построенный еще в 1939 году. Тридцать две причальных башни для дирижаблей, высотою в 100 и сто восемьдесят площадок для спуска и подъема геликоптеров и аэропланов.

«Все это было приспособлено для военных целей. Отсюда вылетали воздушные эскадры для опустошения вражеских территорий».

«Двенадцать раз пытался наш воздушный флот уничтожить Париж, но напрасно — столица французов превосходно охранялась. Вчера была сделана тринадцатая попытка. С нетерпением ожидали мы возвращения наших отважных летчиков… Через три с половиной часа они вернулись. Париж больше не существовал. Уже раньше Франция была почти совершенно уничтожена. Эта победа довершила ее окончательное поражение.

«Поздно ночью мы получили сигнал о появлении на востоке большой неприятельской воздушной эскадры. Наши летчики вылетели ей на встречу. Прошел час, другой — они не возвращались. В это время радио-сигнал сообщил нам о неприятельском воздушном флоте на западе. Оставшиеся в небольшом числе сторожевые суда ринулись отражать врага. Их храбрый порыв окончился неудачно. В четыре часа 40 минут утра, соединенные американская и итальянская эскадры появились над Лондоном. Это был последний день великого города. Таков, видимо, закон справедливости.

«Я люблю свой родной город. Серый, туманный, холодный Лондон близок моему сердцу. Я здесь родился, здесь и умираю… Впрочем, я еще жив, но уже близится неизбежный конец…

«Мысли беспорядочно суетятся в моей голове. Я, кажется, начинаю терять рассудок…

«Ах, да… надо описать, как это было…

«Я находился на вершине причальной башни № 17 и отправлял радио-депешу союзникам, когда раздался первый оглушительный взрыв.

«Неприятельский воздушный флот находился на громадной высоте. Он, вероятно, состоял из автоматов-аэропланов без летчиков, управляемых с большого расстояния электро-магнитными волнами… С воздушных судов автоматически сбрасывались снаряды, начиненные обращенным в жидкость, ядовитым газом, обозначаемым на войне знаком «2 X».

«Никакие предохранительные маски, надеваемые на лицо, и даже целые костюмы не могут спасти от разрушительного действия ужасного газа. Он проникает через мельчайшие поры тканей и несет людям мучительную смерть. Трупы умерших раздуваются и покрываются зеленоватыми язвами.

«Мне приходилось раньше видеть погибших таким образом французов… А там, в Вестендэ лежат в таком же ужасном, обезображенном виде моя жена и обе малютки… Еще вчера, уходя на дежурство, я держал их на руках… Слезы душат меня. Я не могу писать. Впрочем, и меня ждет та же участь…

«Под влиянием газа «2 X» все металлы окисляются, за исключением платины и еще нескольких. Я не химик и не знаю состава газа, но особенно меня поражает это то действие, которое он производит на почву. Земля размягчается и обращается в жидкую кашицу… Фундаменты вследствие этого расползаются, что влечет за собою разрушение всех построек.

«Газ покрывает землю слоем в 10–12 метров, но ведь от него нельзя спастись в верхних этажах зданий… Люди гибнут или раздавленные разрушающимися строениями, или их мучительно убивает газ.

«Через несколько минут после услышанного мною первого взрыва, начали падать снаряды и на наш аэродром. Со страшным треском падали массивные причальные башни. Зловеще затряслась и начала падать и моя башня. Я потерял сознание…

«Когда я очнулся, то оказалось, что я лежу в углу своего помещения, придавленный массивным столом, где стояли радио-аппараты, большинство коих было поломано и разбито.

«Потирая ушибленные места, я поднялся и с трудом дополз по полу, принявшему наклонное положение, к окну…

«Я увидел развалины города, покрытые густою зеленой пеленой. Внимательно оглядевшись, я понял причину своего временного спасения. Падая, башня встретила своей нижней частью препятствие в груде обломков от разломанного ангара, и задержалась, приняв наклонное положение.

Я увидел развалины города, покрытые густою золеною пеленой…

«Лестница для спуска вниз сплющена. Я очутился пленником на высоте 45 метров от поверхности земли. Ужасные газы не доходят до этой высоты, и я временно сохранил жизнь… Но моя гибель — вопрос времени. Башня трещит и вздрагивает… Скоро конец.

«Что-то заставляет меня писать. Я хочу оставить свои записки людям грядущих поколений. Пусть знают они, как погибла культура во второй половине 20-го столетия.

«В результате ужасных войн человечество опять вынуждено будет вернуться назад на несколько тысячелетий… Мне отчего-то вспоминается миф об Атлантиде. Не повторяется ли история?..

«Подумайте только… Мы были накануне совершения полетов на другие планеты, накануне искусственного превращения элементов…

«У меня опять кружится голова… Зеленые, страшные трупы жены и милых малюток стоят перед моими глазами… Я не могу больше писать… Проклятие начавшим эту бойню!..».

На этом месте письмена прерывались. Далее шло несколько строчек совершенно стертых знаков.

Рут Торри схватился за голову. Крупные слезы катились из его глаз.

Было тихо. Узкий серп Луны загадочно улыбался на небе…

НА МАЯКЕ

Рассказ Б. Г. Островского

I.

С бешеным ревом и свистом, не переставая набрасывается ветер на крошечный, ярко освещенный домик смотрителя маяка, всеми силами стараясь снести его, опрокинуть…

Короткие, полярные сумерки давно уже погасли. Ночная темнота быстро сгущается. Темные, штормовые облака рваными клочьями низко несутся над землей, проносятся и торопливо убегают куда-то вдаль, на восток.

А там, над водой, где опустилось солнце, все еще борется с темнотой и не хочет исчезать алая полоска.

Несчастный домик весь трясется. Вздрагивают и звенят тонкие стекла.

— Ишь, погода-то… Заворачивает! Не нанесло бы тумана, опять иди на верх… труби!.. Проклятая жизнь! — озлобленно говорил смотритель, допивая пятый стакан чая. Наступило молчание, прерываемое лишь свистом вихря да жутким гудением, долетающим откуда-то сверху.

— Уж известно, дело осеннее, как не быть погоде… Плохо теперь на море, — пожимаясь от холода, наконец, заметила его супруга.

— Плохо? А нам не плохо?.. Сидишь тут, на чортовом острове, ни людей, ничего не видишь, хотя бы помещение дали, а что это? — резким жестом указывал он рукою на продувающую насквозь грязную стенку, — дали, как для собак, весь дырявый, того и гляди, сломит ветром, холодище дует везде, раздражаясь все более, — говорил смотритель. — С весны шабаш, довольно, не согласен, потому ежели…

— Постой, постой? Дмитрий, — неожиданно оборвала жена. Она насторожилась, слегка сморщив лоб. — Что там такое? Слышишь, слышишь?.. — пытливо спрашивала она, опять услышав какой-то звук извне. — Никак палят?

Насторожился и смотритель.

— Кажись, и взаправду палят, — тихо промолвил он.

Новый сильный порыв ветра, подхватив звук, уже отчетливо донес до слуха отдаленный гул пушечного выстрела.

— Вот не было печали, — недовольно пробормотал смотритель, — пойду смотреть!..

Он вышел. Холодный, леденящий ветер неистово набросился на него и зашуршал в складках одежды. Вдали мелькали, прыгающие во все стороны, тусклые фонари какого-то очень сильно качающегося судна. Высоко к небу взвилась ракета и прочертила яркой, огненной полосой черный купол, вылетела, разорвалась наверху белой точкой и все исчезло. Откуда-то снизу стремительно выскочил огненный шарик, и через несколько секунд до уха смотрителя явственно долетел звук выстрела.

— Чорт носит их по ночам, не знают дороги, а лезут, — сердито шептал он.

Постояв немного и, озябну в, он вернулся в дом.

— Ну что? — быстро спросила жена.

— Пароход просит помощи, насел, знать, на банку, — отвечал смотритель, не глядя на нее, и принялся наливать себе шестой стакан чая.

Жена удивленно на него взглянула.

— Что-же ты? — спросила она после некоторого молчания.

— А что?

— Не едешь?

— Куда?

— Народ тонет, спасения просит, а ты спрашиваешь куда? — рассердилась она. — Осерчал от злости, знать, на всех…

— Народ тонет, так и я должен погибать, да? — сдерживая гнев, спрашивал смотритель. — Так выходит по-твоему? В этакую волну-то? На маячном дырявом карбасе? Эх, ты?.. Недаром сказано, что у бабы волос-то… да! — злобно усмехнулся он.

— Народ тонет, так и я должен погибать, да?..

— Да ведь не на пароход ты поедешь, а на станцию, дать сообщение туда. Ведь за островом и взводня-то нет, — проговорила женщина.

— За островом нет, а дальше есть. И не в свои дела не лезь, — злобно крикнул он, глаза его сверкнули, и скулы заходили.

— Сказал: не поеду и не поеду, и больше ни слова!

Прошло с час времени. Оба мрачные и серьезные сидели молча.

Выстрелы становились все чаще и долетали отчетливее. Он в сотый раз перечитывал весь искомканный и грязный, допотопный лист какой-то газеты. При каждом выстреле он как-то ежился, кусал губы и делался угрюмее.

Жена его, низко склонясь, что-то вязала.

. . .

Вдруг страшная мысль, от которой она вздрогнула и похолодела, пронеслась у нее в голове.

— Дмитрий! — быстро и тревожно окликнула она мужа.

— Что тебе?

— Какой пароход-то погибает?

— А я то откуда знаю? Мало их тут ходит. Разве в такую темень увидишь что!

— Может, «Николай» тонет? — еще тревожнее спросила она.

— «Николай?» — кладя газету на стол, уже другим голосом переспросил смотритель. — Не должно быть, — неуверенно сказал он и, прищурив глаза, стал высчитывать. — Вышли пятого, в порту стояли сутки, заходили в губу… — он сделался вдруг очень серьезным, перестал считать, быстро поднялся со стула, взял с полки подзорную трубу и, ни слова не говоря, вышел. Выйдя на воздух и став за угол, где ветра меньше, он пристально и тревожно стал всматриваться в трубу.

— «Николай» и есть! — наконец прошептал он глухим, подавленным голосом. Тут уж без трубы, как бы прозрев, он стал различать колышущийся вдали хорошо знакомый ему корпус «Николая», на котором теперь плавал учеником-матросом его единственный сын, вспомнил и размер, и пушку, что на левом борту, и расположение фонарей.

— Точно какой дьявол отшиб память даве, — в бессильной злобе на себя и на память шептал смотритель, На секунду потупившийся, застывший, он вдруг спохватился, выпрямился, засуетился, мигом сложил трубу и почти влетел в домик.

— Куртку живее и дождевик. Ничего, еще не поздно, успею, — кричал он жене, — скорее, а я сейчас за гребцами.

Он бросился обратно.

— Вставай, ребята, одевайся скорей, пароход тонет, — быстро говорил смотритель, вбегая в тесную, вонючую, похожую на свинятник, каморку, где помещались маячные сторожа, — одевайся да живей вниз, к карбасу, стащи в воду, в поселок поедем и я туда сейчас, да живей!

— Звона, когда проснулся! Пароход уже с час как тонет, а он… — говорил по выходе смотрителя один из сторожей, зевая во весь рот и роясь в груде тряпья.

— Хорошо, что не пьяны еще, — мелькнуло у смотрителя, когда он выбежал из зловонной конуры к себе.

— Ты чего воешь-то? — обратился он к жене, вновь вбегая, — сейчас привезем всех в аккурате, что им сделается-то, шаркаются себе о каменья, еще до утра продержутся… — он быстро одевался. — Вот, кабы шторм, да настоящий, вот тогда… да… а теперь, что! — с пренебрежением махнул он рукой. — Ну вот, мы и готовы; ну, прощай, да не реви, потому все в целости.

Одетый в теплую, меховую куртку, желтый дождевик, в высокие сапоги, менее чем через минуту смотритель быстро спускался по склону горы к мелькавшему вдали огоньку. Внизу, на берегу, у спущенной в воду утлой лодченки стояли три маячных гребца и сжились от холода.

— Не выгресть, Дмитрий Максимыч, взводень крепко крут, — сказал один из них смотрителю, — здесь то ничего, а там за островом навертит по шеям.

— Ничего, ничего, ребята… Небось, еще и не в такие приходилось. Бутылку на обоих, коли ежели все в порядке будет. — Гребцы больше не возражали. — Ну, влазь, молодцы, влазь скорее, вот так, дай-ка руку, ну, пошел теперь. — Сказав это, он сел на руль, гребцы взяли по веслу, и карбас тронулся.

Сначала, за прикрытием острова, было сравнительно тихо, но дальше становилось все неспокойнее и бурнее. Временами преграда из островов и утесов обрывалась, и волна, тогда уже ничем не сдерживаемая, всей своей силой и громадой стремительно вкатывалась в открывшийся проливчик. Маленькая лодченка, как ничтожная игрушка, швырялась вперед и в стороны. Брызги летели все чаще, верхушки гребней вливались в лодку и наполняли ее. Часто раздавалась команда: «суши весла». Весла подымались, и тотчас огромный, шипящий вал прокатывался под шлюпкой, обдавая всех с ног до головы, и вылетал впереди темной колеблющейся горой.

Маленькая лодчонка, как ничтожная игрушка, швырялась вперед и в стороны…

— Не робей, ребята, доедем небось, навались-ка дружней, недалече теперь. Экой карбас-то дали и это еще смотрительский, дьяволы! — злобно шептал смотритель. Раздался треск сломавшагося пополам весла.

— А чорт тебя заешь, — выругался матрос, наклонился и достал со дна другое, запасное.

Но вот вдали замелькали огни поселка, скоро опять зашли за прикрытие острова, сразу сделалось тише.

Все облегченно вздохнули и посматривали на чуть не до половины наполненный водою карбас. Слегка стукнулись о песчаный берег. Смотритель выпрыгнул и быстро побежал к освещенному домику спасательной станции. Гребцы вытащили лодку на берег, отряхнулись от воды и стали толковать об обещанной бутылке водки.

II.

Не прошло и полчаса, как спасательный бот, подняв гафель с парусом и кливер, слегка галсируя, тронулся в путь и вскоре выходил в океан. Как пробочка, бот то и дело проваливался среди громадных волн, снова взлетая на клокочущий, белеющий в темноте, вал, наискось держа курс к потерпевшему крушение пароходу. Смотритель и двое поморов сидели в маленькой каютке, освещенной одной сильно мигающей свечой, и угрюмо молчали. Мучительно долго тянулось время.

Бот очень сильно качало и подбрасывало во все стороны. Поминутно долетал сверху гул упавшей волны. Слышно было, как переливалась и хлюпала на палубе вода. В каюту сильно капало.

Уже с час как выехали. Открылась, наконец, маленькая дверца, ведущая в каюту, гул океана усилился, послышался крик: «Подходим». Все быстро вышли наверх. Смотритель, дотоле с виду все время спокойный, стал сильно нервничать.

— Куда держишь, нешто можно с левого борта? Не подойдет так, — сердито кричал он рулевому.

— К правому и держим. Ослеп, чай! — прохрипел тот. — Налетевшая волна со всего маха ударила в нос бота и со свистом взвилась, мелькнув в темноте белеющим облаком, и окатила моряков.

— Може еще и подойти-то нельзя будет, — всматриваясь в прыгающий невдалеке пароход, сказал старший, — на мели-то буруны не то, что здесь, и нас разобьет почем зря.

— Чего-ж не подойти, с подветренной стороны как раз, — встревожился смотритель.

Подошли совсем близко. Приблизиться к пароходу оказалось возможным.

Все заволновались, засуетились и готовились к трудному, опасному делу.

— Кранцы, кранцы, все спустить! — кричал до хрипоты старший, — да осторожней, держись крепче, смоет!

С парохода кричали, но что — разобрать было нельзя. Было видно, как на нем быстро двигались и мелькали собравшиеся на корме люди. На боте очень опасались, как бы не разбило их о борт неистово качающегося парохода. Огромные, крутые волны производили здесь невообразимую дикую толчею. Кое-как, наконец, предварительно сильно стукнувшись о пароход, подошли вплотную. Пассажиры, крича, ругаясь и толкая друг друга, теснились у веревочного трапа и хотели все разом перебраться на бот.

Огромные, крутые волны производили дикую толчею. Люди по одному спускались с гибнущего парохода…

— По одному! По одному! — кричал, как только мог, старший злым голосом, заметив беспорядок наверху. Воцарилось некоторое спокойствие, судовая команда почти силком отрывала людей от бортов.

Смотритель, прищурившись, напряженно вглядывался сквозь ночную темень, прорезанную сильным светом электрических лампочек, в группу людей, искал сына и никак не мог найти его.

— Где тут найти, много их, — старался он успокоить себя.

Крепко держась за веревочную лестницу, люди стали, наконец, спускаться с парохода. Осунувшиеся лица их, однако, сияли радостью и счастьем, они бормотали что-то чуть не со слезами на глазах старшему и, шатаясь и цепляясь за что попало, спускались в каюту, которая в короткое время набилась битком. В общем, однако, их было немного.

— Сначала пассажиры, потом команда, всегда уж так полагается, — вдруг догадался смотритель, почему так долго не показывается сын. Окликнуть же его почему-то не решался. — А вдруг не будет ответа, — мелькнуло в голове.

Тревога его, однако, все росла и болезненной тяжестью давила где-то в груди, как ни старался он себя уверить, что все идет, как полагается. Но вот пассажиры небольшого парохода радостные, довольные, пожимая друг другу руки все перебрались на бот, быстро и ловко стала спускаться команда. Но сына все нет и нет.

— Может, остался где по дороге, — шептал смотритель.

Капитан спустился последним.

— Все на боте? — громко крикнул он сверху.

— Все, как один! — радостно отвечало несколько голосов.

— Не все, не все!.. — отчаянно кричал смотритель. — Потапова, сына моего нет!..

Капитан что-то ответил, перекинул ноги через борта и быстро спустился в бот. К смотрителю подошел старший помощник и удивленно спросил:

— Как нет? Разве мы не ему обязаны нашим спасением?

Смотритель ничего не понимал.

— Как это спасением? — спросил он.

Помощник ему объяснил, что они, не видя ни откуда помощи, в продолжение полутора часа с того времени, как пароход наскочил на каменистую мель, и, находясь в критическом положении особенно после того, когда получили пробоину в корме, решили, что смотритель маяка оттого не дает знать в поселок о случившемся несчастьи, что не может, вследствие большой волны, выехать туда, и что спасения теперь все равно ждать не откуда.

Тогда на пароходе решили самим дать знать на станцию, пошли уже на отчаянность! — пояснил помощник. — Рулевым послали его сына, как наиболее опытного в этом опасном месте, матросов же по жребию. Спустили самый большой карбас, взяли ведра, чтобы выливать воду, запасные весла и отправились.

— Сами по себе выехали, никто не приезжал, заметил с маяка, дали знать в становище, сам я и ехал… Чуть не утонули все… — тихо, медленно проговорил смотритель, с минуту помолчав после рассказа штурмана.

Понял все и штурман и замолчал.

— Почему же тогда так поздно выехали? — спросил он, наконец.

После сообщения штурмана сознание этого «поздно» нестерпимо грызло и сердце, и совесть смотрителя, теперь же, когда его спросили об этом «поздно», он озверел.

— Поздно выехали? — грубым, злым голосом передразнил он штурмана. — Спасай их тут… Жизнь положи свою, а они в благодарность: поздно!.. По этакой-то волне на почтовых хотят, моряки еще, — он хотел еще что-то сказать, но замолчал.

— Может, они благополучно добрались и теперь на берегу. Вы ведь могли разойтись, — немного помолчав сказал штурман.

— На боте никто не заметил их, — смягчился и смотритель. — Давно они выехали? Верно, ведь более часа прошло уж небось? А? — пытливо спросил он.

— Более часа? Нет, не будет… полчаса не будет, совсем недавно выехали. Как пробоину получили, так и отправили. Оттого мы все и удивились, что вы так скоро.

Смотритель стоял совсем подавленный.

— Вы, вероятно, в таком случае разошлись. Наверное, даже, можно сказать, что разошлись, — с уверенностью произнес штурман после некоторого молчания.

— А кто знает, может, и вправду разошлись, и теперь все на берегу. Лихой он у меня парень! — бессильно пробовал утешить себя смотритель.

Бот быстро несся к берегу. Вскоре он зашел уже в пролив, где сделалось сразу тише… Вот он и у места.

На берегу собрались чуть ли не все жители поселка. Шел оживленный говор и спор. Пассажиры, которые теперь уже вполне освоились с сознанием, что они спасены, но сильно жалели о многих вещах и товарах, которые пришлось оставить на пароходе, выходили из бота и не знали, что с собой делать. Население с любопытством их разглядывало.

— Карбас приезжал сюда? Большой карбас, с моря… с парохода… сын мой там?., быстро, с нетерпением и тревогой спрашивал смотритель, подбегая к группе моряков.

— Карбас? Никакого карбаса не было, не знаю, — ответил один из них, — ты, Федор, не видал, даве стоял здесь.

Смотритель, крепко стиснув зубы, так что задвигались скулы, быстро отошел от них и поплелся, сам не зная куда.

Назад, на маяк, он отправился в боте, который ему дали по случаю бурной погоды и невозможности выгрести в его дырявой лодченке.

Подъехав мрачный и серьезный, как могила, вышел он на берег и медленно стал подыматься наверх. Где-то, в груди, так явственно, до боли, жало и сверлило, что он по временам останавливался и, как бы желая сбросить оттуда тяжесть, делал нетерпеливые движения всем телом.

— Как это я сразу не разобрал и не поехал, — с мукой и упреком себе шептал он. — А что ей-то сказать? — мелькнуло в голове. — Может, до утра и не ходить… утром оно не так… легче…

Подошел к дому. Потупясь, простоял несколько секунд у двери, потом махнув рукой, быстро отворил ее.

— Где Владимир?.. Где он?.. Обещался привести его, где же он? — прерывающимся голосом кричала женщина, выбегая ему навстречу, но, взглянув на мужа, сразу поняла, что теперь нет места вопросам.

— Потонул… — медленно, глухо, как-то изнутри, не глядя на нее, произнес смотритель.

ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ

Рассказ К. Фезандие

С английского, пер. Л. Савельева

I

ТАЙНА ВЕЧНОЙ МОЛОДОСТИ.

От автора:

За последнее столетие средняя продолжительность человеческой жизни почти удвоилась. Весьма возможно, что к концу века средняя продолжительность человеческой жизни достигнет восьмидесяти или ста лет. В отдаленном будущем это увеличение может дойти до тысячи или более лет. Ученые только что приступили к изучению причины старости, и многого можно ожидать от систематического исследования, уже начатого Мечниковым и другими.

_____

— Правда ли, доктор Хэкенсоу, что вы открыли тайну вечной молодости? — С таким вопросом обратилась к доктору, прихрамывая, войдя в кабинет, довольно дряхлая дама, восьмидесяти пяти лет, мистрисс Линда Юнг, прослышавшая, что доктор отыскивает «Жизненный элексир».

— Нет, мистрисс Юнг, — сказал он. — Едва ли это можно назвать «вечной жизнью». Но я открыл, как прекращать процесс метаболизма, как сказали бы биологи. Я полагаю, вы знаете, что такое анаболизм и катаболизм?

Мистрисс Юнг выразила недоумение.

— Анаболизмом называется рост какой-нибудь ткани, а катаболизмом — разрушение и смерть ткани. Метаболизм означает то, что мы называем «жизнью», он заключается в постоянном росте и разрушении ткани.

— Так в чем же состоит ваше открытие?

— Я открыл, как прекращать процесс метаболизма. Я нашел способ, как заставить клеточки тела переработать старые, разложившиеся части ткани, и, таким образом, восстановить их свежесть и молодость. Причина, по которой человек старится и умирает заключается в том, что стареют ткани одного или нескольких его органов, т. е. ткани или разрушаются, или твердеют, или вследствие накопления постороннего вещества, органы теряют способность выполнять надлежащим образом свои функции. Главной причиной дряхлости, а тем самым и старости, является, по Мечникову, затвердение стенок кровеносных сосудов. Существует, конечно, много других причин, способствующих этому, как я открыл, когда приступил к исследованию в этой области.

Метод исследования.

— Я исходил из того положения, что жизнь, в действительности, никогда не прекращается, или, точнее говоря, каждое живущее теперь существо представляет собою ничто иное, как развившееся первоначальное ядро, отделившееся от протоплазмы, от которой происходят все животныя и растения. Непрерывная цепь предков каждого человека тянется в глубину прошлого, вплоть до первоначального ядра. Теперь индивид, у которого ткани уже состарились и разложились, может, все-таки, производить семенные клеточки или ядра, способные дать начало не только одной новой жизни, но непрерывному ряду новых жизней — другими словами, — жизни которая может длиться сотни или тысячи лет— пока не угаснет всякая жизнь на земле.

— Я потратил годы на мои исследования. Прежде всего я изучил старость на растениях. Почему умирает дерево? Некоторым оливковым деревьям, говорят, две тысячи лет. Почему бы им не жить вечно? Но изучение растений много не помогло мне. Дерево умирает потому, что с наружной стороны старого ствола начинает произрастать новое дерево, а внутренняя древесина разрушается и середина остается пустой. Условия человеческого существования совершенно иные: старость может явиться последствием плохого пищеварения, заболевания легких или других дыхательных органов, или неправильного кровообращения, или расстройства нервной системы.

— Но, доктор, — прервала мистрисс Юнг, зевая. — Боюсь, что я слишком глупа, чтобы понять все ваши научные термины, и я хочу во время попасть домой, чтобы позаботиться о «метаболизме» моей семьи— моих детях и внуках; хочу, чтобы обед сегодня у меня был особенно хороший, так как я жду мистера Траймбля. Мистер Траймбль вдовец сорока пяти лет, и, сказать вам правду, доктор, я влюблена в него. Теперь я узнала, что вы открыли «Элексир молодости», и пришла спросить, не согласитесь ли вы сделать меня снова молодой. Я богата, доктор Хэкенсоу. Мой муж был архимиллионером и оставил мне большую часть сваего состояния. Мне теперь весемьдесят пять лет, и я с радостью заплачу вам миллион долларов, если вам удастся превратить меня снова в молодую женщину.

— А если мне не удастся?

— Если вам не удастся, то я ничего не теряю. Недавно я стала чувствовать себя вообще очень слабой, и доктора сказали мне, что мне осталось жить еще только три месяца — наверное, это будут три месяца мучений и страданий. Я охотнее рискну потерять эти три месяца и попытаюсь снова стать молодой.

Доктор Хэкенсоу колебался.

— До сих пор, — сказал он, — я производил все мои опыты над животными. Я могу взять здоровенного старого петуха или корову, настолько старую, что мясо ее могло бы попасть на стол в какой-нибудь пансион, и вернуть им их былую молодость. Я занимаюсь тем, что покупаю старых, заезженных чистокровных лошадей, омолаживаю их и затем продаю с хорошей прибылью. Особенно меня интересуют экземпляры с самой лучшей родословной, так как владельцы чистокровных быков и жеребцов охотно платят фантастическия цены за их омоложение. Но опытов над человеческой тканью у меня было сравнительно немного, и притом только над ампутированными руками и ногами. Никогда я не производил опыта над целым человеческим телом. Кроме того, хотя я успешно омолаживал животных, но я еще не нашел способа приостановить прекращение процесса метаболизма. Другими словами, если даже мне удастся опыт над вами, вы будете становиться все моложе и моложе, пока мне не посчастливится найти какое-нибудь противоядие.

— Я возьму на себя весь риск и всю ответственность. Я поручу моему адвокату составить бумагу, которая освободит вас от всяких нареканий. Как я уже говорила вам, мне нечего терять, а выиграть я могу всё.

— Отлично, сударыня, — сказал доктор. Сделайте завещание, приведите в порядок ваши дела и приходите сюда в следующий понедельник утрам. К тому времени у меня будет все готово для вас.

Все готово к операции.

— Операция будет очень болезненна, доктор? — спросила мистрисс Юнг, усаживаясь в операционное кресло.

— Не более, чем обыкновенная прививка, — ответил доктор Хэкенсоу. — Если бы вы пришли ко мне год тому назад, я подверг бы вас анестезии, вскрыл бы одну из ваших артерий и вставил бы в разрез трубку с таким приспособлением, что она может удалять старую кровь и вводить новые ингредиенты. Действительно, во время моих прежних опытов я превратил двух субъектов в сиамских близнецов. Я сростил молодое животное со старым, которое хотел омолодить, и ежедневно удалял небольшое количество старой крови. Таким образом, молодая свежая кровь переливалась из одного тела в другое, и старое животное в больших размерах почерпало жизненную силу у молодого. Но процесс шел тяжело, и я нашел, что новая кровь не вполне восстанавливает отвердевшие или разрушенные ткани. Она могла только отчасти смягчать отвердевшие стенки сосудов, а не очистила бы кости от осадка извести, скоплявшейся там годами, которая превращает мягкие хрящевые кости ребенка в хрупкие кости старика. Только после того, как я открыл новый микроб, мне удалось получить реальные результаты.

— Новый микроб?

— Да, микроб, который я назвал Bacillus Haskensavii [1]). Делая опыты, с новыми красками для окрашивания микробов, я нашел совершенно неизвестную разновидность бациллы, обладающую самыми поразительными свойствами. Вместо того, чтобы нападать на здоровую ткань, как это делают микробы различных болезней, эта бацилла, повидимому, нападает только на старую и разрушенную ткань. Таким образом, тело постепенно оздоравливается, и старые ткани могут заменяться свежими молодыми клеточками.

— Но может ли старое тело производить молодые и свежие клеточки?

— Да, конечно. Все новые, только что народившиеся клеточки, молодые, свежие и способные бесконечно развиваться. Теперь, будьте так любезны, обнажите вашу руку, я начну вспрыскивание.

Мистрисс Юнг безтрепетно подняла свой рукав, и доктор Хэкенсоу быстро сделал ланцетом легкий надрез. Затем извлек несколько капель крови, которая была ему нужна для проверочного исследования, и поместил в пробирную трубку, наполненную раствором Карреля. После этого он вспрыснул в руку небольшое количество чистой культуры нового микроба.

Мистрисс Юнг бестрепетно подняла свой рукав…

— Ну, сударыня, — сказал доктор Хэкенсоу, — всё кончено!

— Неужели? Это всё? Ну, доктор, если эта маленькая царапина превратит меня в молодую женщину, вы заработаете ваш миллион долларов очень легким способом.

— Сударыня, — ответил доктор, — я гарантирую, что ваша молодость скоро начнет возвращаться к вам, если только не произойдет какой-нибудь несчастный случай, но я говорил вам, что не могу обещать остановить процесс омолаживания, так как я пока еще не нашел способа прекратить действие микроба.

— Это ничего не значит, — весело воскликнула старуха. — Я уже чувствую себя помолодевшей. Вам нечего торопиться отыскивать противоядие!

Неделю спустя мистрисс Юнг снова появилась в кабинете доктора.

— Я боюсь, не произошло ли какой-нибудь ошибки, доктор, — сказала она. — Я не только не чувствую себя моложе, чем была, но замечаю, что стала немного старее и слабее.

Волнение отразилось на лице доктора Хэкенсоу, но после внимательного исследования руки, лицо его просветлело.

— Все идет отлично, мистрисс Юнг, — сказал он. Микробы, которые я привил, быстро размножаются, но их еще недостаточно, чтобы оказать надлежащее воздействие. Вы, действительно, на неделю постарели с тех пор, как были здесь в последний раз. Но бациллы, которые я привил, будут размножаться в геометрической пропорции, и вы скоро начнете чувствовать их действие.

— Я надеюсь на это. Но, доктор, что станут делать страховые и иные общества, если люди будут страховаться на дожитие или покупать пожизненную ренту, а затем будут жить вечно?

Доктор Хэкенсоу рассмеялся.

— Предполагаю, что общества найдут способ, будут прекращать платежи по достижении ста лет или около того, — заметил он.

Удачный исход операции.

Доктор не ошибся. Месяц спустя старуха стала заметно выглядеть лучше, а через три месяца она могла держаться прямо и твердой походкой вошла в кабинет доктора.

— Доктор, — сказала она, смеясь — Чары действуют — я чувствую, что сильно молодею.

Доктор Хэкенсоу внимательно пощупал у нее пульс и выслушал дыхание.

— Сударыня, — сказал он, — позвольте поздравить вас. Вы, действительно, на десять лет моложе, чем были, когда я произвел операцию.

— В самом деле?! Значит, мне семьдесят пять лет! Когда мне будет опять сорок, я выйду замуж за Джона Траймбля. Вот вам пока часть вознаграждения, которое я обещала вам, а остальное вы получите в день моей свадьбы.

Прошло месяца два, и вот однажды в лабораторию доктора вошла, предварительно послав доложить о себе, дама на вид лет сорока, замечательно красивая для своего возраста.

— Вы хотите меня видеть, сударыня? — спросил знаменитый человек.

Дама звонко и искренно рассмеялась.

— Так вы не узнали меня? Я мистрисс Линда Юнг. Разве я так сильно изменилась?

Доктор Хэкенсоу удивленно окинул ее пристальным взглядом.

— Вы? Мистрисс Юнг? — воскликнул он, внимательно оглядывая роскошные черные волосы, заменившие ее седые локоны, отмечая ее твердую, эластичную походку и молодой блеск ее глаз.

— Да, доктор, успех вашего опыта превзошел все мои самые пылкие мечтания, и я пришла пригласить вас на мою свадьбу; я выхожу замуж за мистера Джона Траймбля. У меня теперь будут две семьи, так как у Джона есть сын по имени Джек, а у Джека, — он тоже вдовец — есть маленький мальчик по имени Джемс. А ведь то обстоятельство, что внешность моя изменилась, доставило мне много хлопот. Затруднения начались прежде всего в банках. Моя новая твердая подпись не совпадала с прежней, сделанной слабой рукой, так что мне пришлось научиться подделывать свою собственную подпись, чтобы она была похожа на мои прежние каракули. А когда кассир пригласил меня явиться лично, то моя молодая внешность возбудила в нем сильное подозрение. Мне пришлось продать все мое недвижимое имущество, и я должна была постоянно менять банки и сейфы. Все мое состояние помещено теперь в процентных бумагах на предъявителя, так что когда мне нужны деньги, нет необходимости удостоверять личность. Все это стоило мне довольно много денег, но за молодость можно заплатить какую-угодно цену, и все будет недорого.

— Поверите ли вы мне, доктор, я беру теперь уроки танцев, и танцую фокс-трот и шимми, как молоденькая легкомысленная вертушка. Я вынуждена была даже покинуть свою собственную семью под предлогом поездки за-границу. Подумайте только: — я теперь моложе своего собственного сына!

Микроб продолжает действовать.

Прошло еще три месяца, и вот однажды доктор Хэкенсоу был поражен при виде очаровательной феи, впорхнувшей к нему в кабинет, — вечером вошла к нему прелестная молодая девушка на вид не больше восемнадцати лет, одетая в очень изящное бальное платье и изумила этого старого джентельмена, обвив руками его шею и с чувством поцеловав его.

Девушка обвила руками шею доктора…

— Доктор, — воскликнула она, — как смогу я отплатить вам за все, что вы для меня сделали!

— Простите, мисс, — сказал доктор, смутившись, — но вы в более выгодном положении, чем я. В вашем лице есть что-то знакомое, но должно быть прошли уже годы с тех пор, как я видел вас в последний раз, так как я никогда не мог бы забыть такую очаровательную молодую женщину.

— Как, доктор, вы не узнаете меня? Я — Линда Юнг, мистрисс Линда Юнг. Ваш «элексир молодости» продолжает действовать в моих жилах, и притом, кажется, с каждым днем все сильнее, так как я становлюсь все моложе и моложе.

— Возможно ли! — удивленно воскликнул доктор Хэкенсоу. — Действительно ли вы та самая мистрисс Юнг, слабая восьмидесятипятилетняя старуха, которая вошла прихрамывая ко мне в кабинет меньше, чем год тому назад.

— Да, тут нет никакой ошибки, доктор, и я еду сейчас на бал с моим женихом, Джеком Траймбль. Когда я увидела, что становлюсь еще моложе, я решила, что Джон уже стар для меня, и я разошлась с ним, скрылась на некоторое время, а теперь вернулась в другом образе, в виде молодой девушки, и покорила сердце Джека. Но я хочу, чтобы вы прекратили омолаживание, мой настоящий возраст мне нравится, а если я буду продолжать так быстро молодеть, то не знаю, что мне делать. Я не хочу, чтобы мне снова пришлось ходить в школу!

— Но, сударыня моя, — в ужасе возопил доктор, — мне не удалось еще найти противоядия. Я также не в состоянии помешать вам молодеть, как до меня никто в мире не мог помешать вам стариться.

— Не называйте меня, пожалуйста, сударыней, — прервала его молодая девушка. — Если бы кто-нибудь услышал вас, ему это показалось бы странным. Пожалуйста, сделайте все, что возможно, для меня. Пока я хочу попросить разрешения переехать к вам и жить здесь в качестве вашей племянницы. Люди очень подозрительно относятся к молодой девушке восемнадцати лет, которая живет одна и которой трудно дать о себе подробные сведения. Я хочу также, чтобы вы имели свободный доступ к моему сейфу, где лежат мои деньги, так как я испытываю все больше и больше затруднений при деловых сношениях с банками.

— Кстати, доктор, почему бы вам самому не испытать на себе ваш элексир? Вы, должно быть, были красивым мужчиной, когда были молоды. Может быть, я смогу выйти замуж за вас, вместо того, чтобы выходить за Джека?..

— Цыц! цыц! барышня! Не говорите этого. Я буду только рад иметь такую племянницу, как вы, и взять на себя заботы о ваших делах, но я боюсь, что к человеку, который женится на вас, вы будете испытывать нечто вроде пресыщения. Кроме того, я еще не нашел противоядия, чтобы приостановить ваше омолаживание, и у меня нет желания вместе с вами превратиться снова в младенца.

Итак, уладили дела, и на другой день «племянница» доктора Хэкенсоу Линда переехала и поселилась у него. Но, увы, она все продолжала молодеть и молодеть, и так быстро, что ей пришлось уехать и затем снова вернуться в качестве своей собственной младшей сестры. Но даже этой увертки было недостаточно. Доктору пришлось завести две квартиры и постоянно переходить из одной в другую, так как целый ряд новых племянниц, одна моложе другой, приезжали к нему в гости. Мистрисс Линда Юнг превратилась теперь в восьмилетнюю девочку. Но любопытно, что она еще сохранила те воспоминания, которые у нея были до омолаживания. Совершенно также, как мы до старости сохраняем воспоминания молодости, она молодая, сохраняла воспоминания зрелого возраста, хотя и не совсем ясные.

Мистрисс Юнг очень боялась, чтобы ее не стали опять посылать в школу..

Линда очень боялась, как бы ее снова не стали посылать в школу… Представьте себе женщину 85 лет — и при том замужнюю женщину, — которой приходится итти в школу, как восьмилетней девочке. Ей, полной воспоминаний, которые накопились у нея за всю ея жизнь, думать о том, что надо сидеть каждый день на школьной скамье в обществе детей, обучающихся грамоте! Эта мысль сводила ее с ума! Ей не хотелось прослыть за чудо-ребенка, и она умоляла доктора поторопиться с его опытами.

— Если вы не поторопитесь — кричала она, — то я превращусь в младенца прежде, чем вы найдете противоядие!

Необходимость заставляет.

Бедного доктора и не надо было понукать. Он так же ясно, как и она, предвидел все будущие осложнения. Микробы теперь, очевидно, размножались с молниеносной быстротой. Число их увеличивалось в геометрической прогрессии. Началось это только с того небольшого количества микробов, которые были впрыснуты в руку мистрисс Юнг. Путем деления число их удвоилось. Третье поколение снова увеличилось вдвое, и таким образом размножение продолжалось дальше. Теперь Линда изменялась так быстро, что доктор должен был держать ее взаперти в ее комнате, и сам ухаживать за ней, следя за всеми ее потребностями. Не мог же он ежедневно нанимать нового слугу, так как становилось заметным изменение, происходившее даже в течение одного дня.

Он устроил из комнаты Линды лабораторию для поисков столь желанного противоядия, и работал день и ночь. Несомненно, должно существовать средство, которым можно приостановить размножение этих новых микробов или уничтожить их, не повреждая тканей тела! Но дни текли, а доктор ничего не находил.

Когда Линда достигла четырехлетнего возраста, доктор решился на героические меры. Не ограничиваясь более опытами над животными, он решил произвести опыт над самим ребенком. Он испробовал все, что только могло притти ему в голову, даже переливание крови от пожилого человека. Но, несмотря на эти усилия, Линда превратилась в восьмимесячного младенца, она могла только лепетать и простыми жестами выражать свои желания. На вопросы доктора Хэкенсоу она могла отвечать утвердительными или отрицательными жестами; когда же она хотела что-нибудь передать ему, она произносила по очереди отдельные буквы алфавита. У нее сохранилась склонность к папиросам и к коктайлю, и странно было видеть восьмимесячного младенца, пытающегося курить папиросу, или сосущего коктайль из детского рожка. Однажды сна пожелала увидеть своих детей и внуков и требовала, чтобы все они по очереди подержали ее на руках, и ей доставляло злобное удовольствие бить их и царапать им лицо в отместку за то, что они столько раз проделывали то же самое над ней, когда были младенцами.

Странно было видеть 8-месячного ребенка с папироской…

А возраст ее все уменьшался. Доктор Хэкенсоу целыми часами медленно расхаживал по комнате с грудным младенцем на руках, в которого превра тилась старая вдова, и читал ей газеты или отрывки из «Потеренного Рая» Мильтона. Между тем его могучий мозг упорно силился изобрести какое-нибудь средство, чтобы предотвратить катастрофу, которою, повидимому, вскоре кончится опыт, так удачно начатый.

Последняя мера.

Когда Линда дошла до возраста всего в пять дней, доктор Хэкенсоу приготовил инкубатор для грудных младенцев, а когда ей было уже минус един день, он, как полагается, поместил ее в ее новое обиталище. Теперь быстрота ее омолаживания пошла на убыль, и она проходила в обратном порядке через все фазы дородового периода почти с той же скоростью, с какой прежде уменьшались ее восемьдесят пять лет. Когда утробному плоду было около семи месяцев, доктор Хэкенсоу перенес его в стеклянный сосуд, наполненный подходящей жидкой культурой, и с возрастающей тревогой наблюдал, как он превращается в головастика с хорошо развитым хвостом и жаберными дугами. Было очевидно, что от мистрисс Юнг скоро ничего не останется, кроме первоначального оплодотворенного семенем яичка, из которого она произошла. А что произойдет потом? Она исчезнет, погрузится в небытие?

Доктор Хэкенсоу решился на последнее средство. Он тщательно берег несколько капель крови, которые он в самом начале взял из руки мистрисс Юнг. Утробный плод был теперь так мал, что мог содержать только сравнительно небольшое число микробов молодости. При последней попытке доктор решил испробовать все. Он постарался с помощью анэстезирующего средства остановить деятельность микробов, а затем впрыснуть в утробный плод несколько хранившихся у него капель крови. И тогда он стал ждать. Тревожно ждал он. С какой радостью увидел он, что процесс омолаживания прекратился! Прошло два, три дня, и вот плод стал снова увеличиваться. Через девять месяцев мистрисс Юнг снова превратилась в обыкновенного младенца, но теперь скорость ее роста стала нормальной, и ей пришлось пройти все стадии детства и юности, и, наконец, в возрасте двадцати лет — или, вернее, — когда ей было сто пять лет, — она вышла замуж за Джемса Траймбля, внука того человека, с которым она раньше была помолвлена.

Но доктор Хэкенсоу прекратил свои исследования тайны вечной молодости. Конечно, для ученого было бы большим преимуществом прожить молодым тысячу лет или больше.

С другой стороны, подумайте, как вредно было бы для человечества, если бы все люди жили бесконечно Прогресс был бы сильно задержан; было бы трудно искоренить старые идеи и обычаи. Новые поколения, свободные от предрассудков своих родителей, двигают человечество вперед.

Тогда же и физические, и умственные силы человечества оставались бы все в том же самом положении, на той же ступени развития. Нужен был целый ряд весьма приспособленных к жизни поколений в прошлом, чтобы современный человек достиг такой поразительной интеллектуальной мощи, и только, если в грядущем народятся очень приспособленные к жизни поколения, можно надеяться, что мощь эта еще белее возрастет.

В следующем JV° журнала «Мир Приключений» будет помещен рассказ о втором изобретении д-ра Хэкенсоу — о «Машине сновидений».

КОТОРЫЙ ИЗ ДВУХ? [2])

Рассказ-задача

(Объяснение фотографического «фокуса»)

Как сняться в двух разных позах?

Предварительно, матовое стекло фото-аппарата карандашом разделяется на две равные части. После этого аппарат наводится на фокус. Перед аппаратом, на небольшом расстоянии ставится черный щиток, передвигая который из стороны в сторону, можно видеть, что матовое стекло затемняется. Установивши его таким образом, чтобы точно закрывалась то правая, то левая стороны матового стекла, можно приступить к съемке. Закрывается при помощи щитка сначала, хотя бы, правая сторона и производится съемка на левой стороне пластинки. Затем щитком закрывается левая сторона, снимаемый объект или субъект перемещается соответственно в другую сторону и вновь производится съемка на правой стороне пластинки.

Необходимое условие для удачного снимка 1) чтобы предварительно был точно пригнан затемняющий щит и 2) чтобы выдержка обоих снимков была совершенно одинаковая.

А. П. Горш

СЫН М-РА САМУЭЛЯ БРАУНА

Рассказ Джекобса

Иллюстрации Michau

День клонился к вечеру, когда Джонс, бесприютный мальчишка, слонявшийся по Ольдгетской улице, шел по панели, внимательно устремив ищущий взор на сточный желоб, в надежде найти в нем что нибудь себе на ужин.

Убедившись, что здесь не разживешься, он свернул в менее оживленную улицу Минори, искусно избегнув кулака, которым механически погрозил ему стоявший на углу констебль, и немедленно заинтересовался представившимся зрелищем: какая то бродячая собака-ублюдок прилагала все усилия, чтобы приобрести себе хозяина и покровителя. Избранная собачкой жертва с бранью отгоняла ее, замахивалась на нее палкой, даже преследовала ее несколько раз, топоча ногами, — все напрасно. В конце концов, жертва, будучи, очевидно, мягкосердечным человеком, удостоила погладить приседавшую на задние лапки лисичку по голове, и затем, когда та неистово принялась лизать человека, он подхватил ее под брюхо и пошел с нею.

Билли Джонс наблюдал эту сцену с величайшим интересом, даже, можно сказать, с некоторой завистью. Если б и он был собачкой! Господин с собачкой на руках прошел мимо него, причем собачка в состоянии визгливого экстаза настойчиво устремлялась лизнуть его в ухо. Они пошли своей дорогой, — собачка, размышляя среди своих, ласкательств, — какого рода стол содержал ее покровитель, а покровитель — о породе своей находки, в числе предков которой, вливших свою кровь в этого ублюдка, надо полагать, числился и муравьед.

— Эта устроилась! — подумал наш сирота, — медяшек ей теперь не надо, кушай, сколько хочешь. Как бы и мне сделаться собакой?

Он подвязал штанишки обрывком бичевки, которую поднял с мостовой, и, так как руки были теперь вполне свободны, то он засунул их в прорехи штанов, заменявших ему карманы, и принялся свистать. Он не был преисполнен обычной мальчишеской гордости, наоборот, вполне соглашался поучиться у всякого существа, даже и стоящего гораздо ниже его. Наверное, он мог бы оказаться не менее полезным, чем собака.

Мысль эта пришла ему в голову как раз в момент, когда ему повстречался здоровый, добродушный матрос, шествовавший в сопровождении двух других, очевидно, товарищей по судну. Одно мгновение, и наш мастер Джонс, с отвагой, порождаемой отчаянием, побежал за ним и дернул его за рукав.

— Халло! — сказал м-р Самуэль Браун, взглянув на него. — Чего тебе?

— Мне надо вас, папаша, — ответил мастер Джонс.

— Мне надо вас, папаша!

Славная матросская физиономия распустилась в улыбку. То же произошло и с физиономиями спутников славного матроса.

— Я тебе не папаша, дружок, — сказал он добродушно.

— Да, вы мой папаша, — ответил бесстрашный Билли, — вы сами знаете.

— Ты, парнишка, ошибся, — возразил м-р Браун, все еще с улыбкой, — вот тебе, беги.

Он нащупал в кармане монету и вытащил ее. Это был свободный дар, не взятка, однако, воздействие монеты ни в коем случае не возымело того эффекта, какой имелся в виду. Мастер Джонс, вполне уверившись теперь, что он избрал себе отца весьма удачно, поплелся за ними в расстоянии двух— трех шагов.

— Послушай, парнишка, — воскликнул м-р Браун, побуждаемый к решительным действиям улыбкой, которою м-р Чарльз Ледж обменялся с м-ром Гарри Грином, и которую м-р Браун перехватил, — марш домой!

— А где вы теперь живете? — робко спросил Билли.

М-р Грин, откинув в сторону всякую скромность, хлопнул м-ра Леджа по спине и, громко хохоча, устремил благосклонный взгляд на мастера Джонса.

— Тебе незачем итти за мной, — сказал строго Сам, — слышишь?

— Хорошо, папаша, — сказал мальчик покорно.

— И не называй меня папашей! — рявкнул м-р Браун.

— Почему? — спросил мальчишка наивно.

М-р Ледж остановился внезапно и, положив руку на плечо м-ра Грина, задыхаясь от смеха, заявил, что не может ступить шагу далее. М-р Грин, похлопывая его по спине, заметил, что он понимает его чувства, потому что и он чувствует то же самое, и затем, обернувшись к м-ру Брауну, заявил, что тот уморит его, если немедленно не примет мер для избежания подобной катастрофы.

— Если ты не отстанешь, — грубо сказал м-р Браун, обратясь к мальчику, — я с тебя спущу шкуру.

— А куда же мне деваться? — захныкал мастер Джонс, увиливая от м-ра Брауна.

— Домой! — заявил м-р Браун.

— Так я туда и иду, — сказал мастер Джонс, двинувшись за ним.

— Попытайтесь улизнуть от него, — шепнул Саму м-р Ледж, — хоть это и не совсем прилично…

— Неприлично? Что вы хотите этим сказать, — спросил своего приятеля злополучный м-р Браун, — на что вы намекаете?

— Ах, если вы рассуждаете так, Сам, — буркнул м-р Ледж, — в таком случае излишне давать вам советы. Раз вы постелили постель, надо и ложиться в нее.

— Давно ли ты видел его в последний раз, дружок? — осведомился у мастера Джемса м-р Грин.

— Не знаю, не так давно, — ответил предусмотрительно мальчик.

— Что же, он изменился с тех пор? — спросил защитник подсудимого, стараясь вместе с тем успокоить расходившегося м-ра Брауна.

— Нет, — сказал мальчик с твердостью, — ни капли.

— Как тебя звать?

— Билли.

— Билли, а дальше?..

— Билли Джонс.

Физиономия м-ра Грина расцвела улыбкой торжества при взгляде на своих спутников. Физиономия м-ра Брауна сохраняла прежнее выражение, а физиономия м-ра Чарльза Леджа оставалась омраченной.

— Конечно, — сказал он с ударением, — конечно, было бы неладно, если бы Сам вступил во второй брак пол прежней фамилией. Судите по себе, Гарри, разве вы поступили бы так?

— Послушайте, — завопил м-р Браун в состоянии совершенного бешенства, — бросьте вы мешаться в мои дела. Вы — крокодил, вот вы кто! А что до тебя, мальченка, так прочь, что есть духу. Слышал?

И он быстро двинулся вперед в сопровождении обоих спутников, и, устремив взор твердо перед собой, попытался преподать им пример надлежащего поведения, которому спутники его, однако, не сумели последовать.

— А он все идет за вами, Сам, — заявил «крокодил» тоном, в котором чувствовалось скрытое торжество.

— Прилип, как пиявка, — подтвердил м-р Грин, — мальчишка недурен собой…

— Пошел в мать! — заметил мстительно настроенный м-р Ледж.

Злополучный м-р Браун не ответил ни слова, и с видом преследуемого шагал вниз по Соловьиному переулку, затем направился в Верхнюю Уопингскую улицу, пока не добрался до судна «Нети Бел», ошвартованного в Шримпетской верфи. Не говоря ни слова, он ступил на палубу, и только когда готовился спуститься в каюту на баке, взор его остановился на мгновение на маленьком потерянном существе, стоявшем на пристани верфи.

— Халло, мальчик, чего тебе? — крикнул шкипер.

— Мне надо отца, сэр, — Сама, — ответил мальчик, который только и ожидал вопроса.

Шкипер поднялся с своего места и посмотрел на мальчика с любопытством. Господа Ледж и Грин, приблизившись, выложили перед шкипером создавшееся положение. Шкипер был человек чувствительный и знал, что Самуэль Браун во внеслужебное время играл на трубе в оркестре Армии Спасения. Он окинул мальчика благодушным взглядом и мягко заговорил с ним.

— Постой, не уходи, — сказал он ему с беспокойством.

— Я не собираюсь, сэр, — ответил мастер Джонс, очарованный обращением шкипера. Затаив дыхание, он стоял и следил за тем, как шкипер отправился на бак и, нагнувшись в каюту, громко позвал Сама.

— Есть, сэр, — послышался недовольный голос.

— Ваш мальчик спрашивает вас, — сказал шкипер с широкой улыбкой на лице.

— Это вовсе не мой мальчик, — ответил м-р Браун сквозь зубы.

— Во всяком случае, поднимитесь на палубу и поговорите с ним, — сказал шкипер, — разве вы так уверены, что он не ваш, Сам?

М-р Браун не сказал ни слова, однако, поднялся наверх, где ответил ледяным взглядом на приветственную улыбку мастера Джонса и прямо-таки задрожал от злости, когда шкипер поманил мальчика к себе.

— Он порядком-таки был предоставлен самому себе, Сам, — заметил шкипер, покачав головой.

— Какое мне дело до него?! — сказал Сам, вспылив, — говорю вам: я знать не знал его до сего дня.

— Слышишь, что говорит отец, — сказал шкипер, — помолчите, Сам. Где твоя мать?

— Померла, сэр, — захныкал мастер Джонс, — у меня только он и есть.

Шкипер обладал чувствительной душой. Он с состраданием рассматривал маленькую, жалкую фигурку, стоявшую теперь возле него. А ведь Сам был превосходный матрос и, что называется, светило во всем Димпорте.

— Ты не прочь пуститься в море вместе с отцом? — спросил шкипер мальчика.

Счастливая улыбка, озарившая лицо мальчугана при этом предложении, служила достаточным ответом.

— Я не удостоил бы этим первого встречного, — продолжал шкипер, бросив суровый взгляд на матроса, положение которого было самое дурацкое, — но я готов сделать вам одолжение, Сам. Пусть он едет с нами!

— Одолжение? — пробормотал м-р Браун, с трудом сдерживая себя, — одолжение мне? Я ни капли не нуждаюсь в нем.

— Ну, ну, — прервал его шкипер, — Бог с ней, с благодарностью. Сведите его на бак и накормите чем нибудь; несчастный мальчишка, кажется, умирает с голоду.

Шкипер повернулся и пошел к себе в каюту, между тем как повар, которого м-р Браун накануне публично обличал в грехах, увел мальчика к себе на корабельную кухню и накормил его досыта. После ужина Чарли умыл его, а Гарри, сбегав на берег, раздобыл у какого то своего приятеля старую, изношенную детскую жакетку. Вместе с жакеткой он принес м-ру Брауну весточку от того же самого приятеля, которая должна была выражать по отношению м-ра Брауна приятельское изумление по поводу всего случившегося.

Беседа на баке после того, как мастер Джонс крепко заснул, вращалась вокруг вопроса о двоеженстве, на что м-р Браун отвечал только храпом, хотя замечания м-ра Леджа, клонившиеся к тому, что события этого дня пролили-де свет на многие мелочи в поведении м-ра Брауна, составлявшие до сих пор для него, м-ра Леджа, загадку, — не раз, казалось, готовы были возвратить м-ра Брауна в бодрственное состояние.

В шесть, рано утром судно вышло из порта, — причем мальчик чуть не сошел с ума от восхищения, наблюдая, как парус за парусом развевался на мачте, — и со свежим, попутным ветром быстро оставило Лондон позади себя.

М-р Браун старательно игнорировал мальчика, но все остальные люди из состава команды баловали его во всю, и даже капитанская каюта проявила некоторый интерес к его благоденствию именно тем, что шкипер не менее, как пять раз, вызывал в тот день м-ра Брауна к себе и выговаривал ему за поведение его сына.

— Я не могу допустить на своем судне кувырканья, — сказал он, покачивая головой, — здесь не место этому.

— Удивляюсь, зачем вы научили его таким штукам! — заметил помощник капитана с явным подозрением.

— Я?!. — спросил несчастный Сам, дрожа от бешенства…

— Вероятно, он видел, как вы занимаетесь этим, — сказал помощник, скользнув как бы мимоходом взором по плотной фигуре Сама. — Вы, как кажется, жили на два конца…

— Это нас не касается, — поспешно перебил его шкипер, — По мне пусть Сам ходит колесом хоть круглые сутки, если ему нравится, но здесь то этому не место, вот что. Нечего хмуриться, Сам. Я никак не могу допустить ничего такого у себя на судне.

Шкипер отвернулся, а м-р Браун, не будучи в состоянии решить, с ума он сошел, или пьян, или и то и другое вместе, отправился на бак и забрался подальше к бугсприту, где принялся с подавленным видом созерцать море. Позади его матросы продолжали развлекаться мастером Джонсом, и раз даже, кинув взор на корму, он увидел, что сам шкипер у рулевого колеса давал мальчишке урок управления судном.

К полудню следующего дня м-р Браун был уже в таком безнадежно подавленном состоянии, что, когда судно забежало в Уайтерси, маленький промежуточный порт, где надлежало выгрузить часть груза, он получил разрешение не участвовать в работе и остаться в своей койке. Выгрузка обошлась без него, и в девять часов вечера судно снова вышло в море, и лишь когда они были в расстоянии нескольких миль на пути к Димпорту, м-р Ледж прибежал на корму и заявил, что Брауна нет налицо.

— Не мелите вздору, — сказал шкипер, поднявшийся наверх по вызову помощника.

— Факт, сэр! — сказал м-р Ледж, кивая головой.

— Что же нам делать с мальчишкой? — задал недоуменный вопрос помощник шкипера.

— Сам — это совершенно неустойчивый, вероломный, мошеннический субъект, — воскликнул сгоряча шкипер, — сбежать подобным манером и подкинуть нам мальчишку, не угодно ли! Я изумляюсь. Я разочарован в Саме, — сбежать!..

— Я полагаю, он теперь посмеивается себе в кулак, сэр, — заметил м-р Ледж.

— Убирайтесь на бак! — обрезал его шкипер, — марш на бак! Слышали?..

— Но что же мы будем делать с мальчиком? Вот, что мне хотелось бы знать, — сказал помощник.

— А как вы полагаете, куда мы его денем? — рявкнул шкипер, — выбросим за борт, что ли?

— Я имел в виду, когда мы придем в Димпорт, — проворчал помощник.

— Ну, матросы разболтают, — сказал шкипер, успокоившись несколько, — и, возможно, Самова жена явится и заберет его. А если нет, так я налагаю, ему придется отправиться в рабочий дом. Во всяком случае, это не мое дело, я умываю руки, и больше ничего. — И шкипер удалился в каюту, оставив помощника вертеть рулевое колесо. С бака доносился говор голосов. Там команда разбирала поведение м-ра Брауна. Мастер Джонс, лишившийся отца, грязными следами пролитых слез на лице, поглядывал на них из своей койки.

— Что ты будешь делать, Билли? — спросил повар.

— Не знаю, — жалобно ответил мальчик.

Он сидел в койке с самым мрачным видом, переводя быстрые взгляды с одного на другого. Затем, закончив воспоминания о своем отце громким чихом, он завалился спать.

Утром, с легкомыслием, свойственным детскому возрасту, он позабыл о своих горестях, и бегал попрежнему по палубе, пока около полудня судно не приблизилось к Димпорту. М-р Ледж, проникшийся некоторым уважением к умственным способностям маленького мастера Джонса, указал ему на порт и не без любопытства ожидал, что скажет мальчуган.

— Я вижу порт, — сказал мастер Джонс коротко.

— Там живет Сам, — ответил выразительно его новый друг.

— Вы все живете там? — спросил малец, — не правда ли?

Замечание это являлось само по себе вполне невинным, но было что то такое во взгляде м-ра Джонса, что заставило м-ра Леджа поспешно удалиться и с некоторым беспокойством наблюдать за мальчиком с другого конца судна. Мальчик, не замечая внимания, вызываемого его поведением, расхаживал в беспокойстве по палубе.

— Мальчишка-то горюет, развеселись, сынок! — заметил шкипер.

Билли взглянул на него и улыбнулся, и облако огорчения, облегавшее его физиономию при мысли о том, как хладнокровно м-р Браун покинул его, уступило место выражению самого ясного удовольствия.

— Ну-с, что же с ним будет? — спросил потихоньку помощник.

— Об этом нам нечего беспокоиться, — ответил шкипер, — предоставим дела их естественному течению, это моя любимая поговорка.

С этими словами шкипер принял управление рулем от Гарри. Порт становился все виднее: дома выростали, показались улицы между ними, и мальчик, к крайнему огорчению своему, вскоре убедился, что церковь стояла, как следует, на земле, а не на крыше большого красного дома, как он ожидал. Когда они приблизились совсем, он побежал на нос судна, протискался к самому бугсприту и взором искал на набережной каких либо намеков на присутствие Сама.

Шкипер замкнул свою каюту, затем, кликнув сторожа и поручив ему присмотреть за судном, оставил матросскую каюту незапертой в полном распоряжении своего маленького пассажира. Гарри и повар последовали его примеру, и помощник, оглянувшись назад, когда они отошли подальше, обратил внимание шкипера на маленькую фигурку покинутого ребенка, примостившуюся на крыше каюты.

— Надеюсь, дело его уладится, — сказал шкипер с некоторым смущением, — там и ужин есть, и постель в каюте. Можете, конечно, заглянуть вечером и посмотреть, как он там. Я думаю, нам придется свезти его обратно в Лондон.

Они завернули в переулок, направляясь каждый к себе домой, и шагали некоторое время молча, пока помощник, оглянувшись назад, в сторону проходившего знакомого, издал короткое восклицание. Шкипер оглянулся, в свою очередь, и увидел мальчугана, точно выскочившего из-за угла, остановившегося на полном скаку и следившего за ними выразительным взором. Оба моряка обменялись многозначительным взглядом.

— Папаша! — раздался детский голос.

— Он… он теперь принялся за вас, — сказал поспешно шкипер.

— Или за вас, — ответил помощник. — Я ведь не уделял ему особого внимания.

Он оглянулся снова. Мастер Джонс следовал за ними в припрыжку, на расстоянии нескольких сажен, а за ним выступала команда, которая, заметив, что мальчишка сбежал с корабля, последовала за ним с очевидным намерением присутствовать при новых надвигавшихся событиях.

— Папаша! — запищал мальчуган. — подождите меня.

Два-три прохожих посмотрели на шкипера с изумлением, а помощник уже начал испытывать некоторую неловкость от того, что находился в обществе шкипера, с которым шагал рядом.

— Разойдемся, — сказал он, — и увидим, кого он кличет. — Шкипер уцепился за его рукав. — Крикните ему, чтобы он отправился назад, — завопил он.

— Это он идет за вами, уверяю вас, — сказал помощник. — Кого тебе, Билли?

— Мне надо папашу, — захныкал мальчуган, и во избежание всякого недоразумения, ткнул пальцем в направлении крайне взволнованного шкипера.

— Кого тебе надо? — рявкнул тот громовым голосом.

— Вас, папаша, — чирикнул мастер Джонс.

Гнев, смущение, — неизвестно, что брало верх на физиономии шкипера. Он стоял, как столб, не зная, что предпринять: стереть ли с лица земли мастера Джонса или продолжать путь с полным сознанием совершенной невинности. Он остановился на последнем и, приосанившись, поплыл в таком виде дальше, пока не приблизился к своему дому и к супруге, ожидавшей его у дверей.

— Вы идите со мной, Джем, и объясните все, как было, — шепнул он помощнику. Затем, повернувшись, он поманил рукой команду. Команда, польщенная тем обстоятельством, что ей предоставлялось первое место в рядах предстоящего зрелища, бодро рванулась вперед.

— В чем дело? — осведомилась миссис Хент, с изумлением оглядывая взором команду, установившуюся полукругом вокруг центральной группы.

— Ничего, — ответил шкипер несколько развязно.

— Чей это мальчик? — задала вопрос ничего не подозревавшая дама.

— Это бедный, сумасбродный малютка, — начал шкипер, — он заявился к нам на судно…

— Папаша, я не сумасбродный, — перебил его мастер Джонс.

— Бедный, сумасбродный мальчишка, — заторопился шкипер, — он заявился к нам в Лондоне на судно и сообщил, что наш старина Сам Браун — его отец.

— Неправда, вы мой отец, — прервал его мальчуган звонким голосом.

— Он называет отцом всякого мужчину, — сказал шкипер с вымученной улыбкой, — это пункт, на котором он помешан. Джема он тоже назвал своим отцом.

— Неправда, — грубо отрезал помощник.

— Потом он стал принимать за своего отца Чарли.

— Это не так, сэр, — возразил м-р Ледж почтительно, но твердо.

— Но он уже утверждал, что Сам Браун его отец, — сказал шкипер.

— Да это верно — подтвердила команда.

— А где же Сам? — спросила миссис Хент, оглянув собравшихся.

— Он сбежал с судна в Уайтерси, — сообщил ее супруг.

— Понимаю, — начала миссис Хент с ядовитой улыбкой на устах, — а эти джентльмены явились сюда, подготовившись присягнуть, что мальчик действительно называл Сама отцом. Не так ли?

— Так точно, мадам, — хором отозвалась команда, весьма облегченная тем, что роль ее оказалась установленной без дальнейших объяснений.

— О, Джо!

— Спросите моего помощника, — воскликнул шкипер с видом испуга.

— Да, я знаю наперед все, что он станет рассказывать, — сказала миссис Хент. — Нет никакой надобности, расспрашивать его.

— Чарли и Гарри были с Самом, когда мальчишка привязался к ним, — запротестовал шкипер.

— Я не сомневаюсь, — ответила супруга. — О, Джо, Джо, Джо!

Воцарилось конфузное молчание, в продолжение которого команда, стоя преимущественно на одной ноге, чем выражала симпатию своему капитану, попавшему в неловкое положение, другой подталкивала друг друга, в целях заставить соседа выступить с объяснением, могущим восстановить репутацию человека, уважаемого ими всеми.

— Неблагодарный чертенок, — разразился наконец м-р Ледж, — и это после того, как капитан обошелся с тобой столь милостиво.

— Ах, так он был к нему очень милостив? — осведомилась супруга капитана, сменив гневный тон на разговорный.

— Прямо как от… как дядя, мадам, — продолжал безголовый м-р Ледж. — Принял его пассажиром на корабль и прямо-таки баловал его. Все мы удивлялись тому, что капитан поднимает столько шуму из-за мальчишки. Не правда ли, Гарри?

М-р Ледж обернулся к своему другу, но на физиономии м-ра Грина витало выражение столь крайнего презрения, смешанного с насмешкой, что м-р Ледж сразу упал духом. Он взглянул на шкипера и внезапно впал в испуг при виде того, что было написано на его лице.

Положение разрешилось тем, что миссис Хент, направившись в дом, хлопнула дверью самым зловещим образом. Команда поспешила убраться с м-ром Леджем во главе; помощник, пробормотав несколько ободрительных слов по адресу шкипера, также удалился. Капитан Хент сперва бросил взгляд на махонького виновника беды, благоразумно отступившего на безопасное расстояние, потом взглянул в направлении своего дома. Затем, махнув решительно рукой, взялся за ручку двери и вошел к себе. Жена его сидела недвижно в кресле, вперив взор в пол.

— Послушай, Полли, начал шкипер.

— Не говорите со мной. — последовал ответ, — удивляюсь, как вы решаетесь смотреть мне в глаза.

Шкипер стиснул зубы и попытался принять позу рассудительного спокойствия.

— Если вы только послушаетесь голоса благоразумия, — сурово заметил он.

— Я так и думала, что секретно от меня там что-то творилось, — сказала миссис Хент. — Не раз наблюдала я за вами, когда вы сидели в этом самом кресле с растерянным видом, и удивлялась, что такое с вами. Но ни разу мне и в голову не пришло, что дела зашли так далеко. Признаюсь вам, о такой вещи я не помышляла… Что вы сказали, что?

— Я сказал: «чорт возьми», — вспылил шкипер.

— Да, да, не сомневаюсь, — свирепо возразила супруга, — вы надеетесь уладить это дело криком, да размахивая руками. Но меня, мой милый, не запугаете. Я не из тех мямлей и тихонь, которые готовы мириться с чем угодно. Я не из числа ваших.

— Я вам говорю, — прервал шкипер, — этот мальчишка называл папашей всякого. Я уверен, что в эту самую минуту он уже кличет своим папашей кого-нибудь на улице. При этих словах ручка двери стукнула, и образовавшаяся щель обнаружила любознательную физиономию мастера Джонса.

— Мамаша! — произнес он нежно.

— Мамаша!　- произнес мальчик нежно…

Миссис Хент так и замерла в своем кресле, руки ее упали по сторонам, а взор устремился на дверь с выражением безмолвного изумления. Мастер Джонс, расширив несколько щель, потихоньку втянул свое маленькое тело в комнату. Шкипер, окинув быстрым взглядом супругу, отвернулся, зажал рот в кулак и, выпучив глаза, принялся смотреть в окошко.

— Мамаша, можно мне войти? — спросил мальчик.

— О, Полли! — охнул шкипер.

Миссис Хент прилагала все усилия вернуть себе позицию, утерянную по причине испытанного изумления.

— Я?.. Что?.. Джо, не будь дураком!

— Да, да, я не сомневаюсь, — театральным голосом воскликнул шкипер, — о, Полли, Полли, Полли!

Он снова зажал рот обеими руками, задыхаясь от подавленного смеха, пока жена, приблизившись к нему сзади и положив ему руку на плечо, не принялась трясти его изо всех сил.

— Вот, — бормотал шкипер среди припадков смеха, — вот это самое и есть ваша тревога. Это и есть тайна, которую…

Речь его внезапно оборвалась, так как супруга силой втолкнула его в кресло и, став перед ним, с краской гнева на лице, пригрозила, что если только он скажет еще слово… затем, оборотись к мастеру Джонсу:

— Что ты хочешь сказать, называя меня мамашей? — спросила она. — Я тебе не мамаша.

— Нет, вы мамаша, — ответил мастер Джонс.

Миссис Хент дико поглядела на него? затем, когда новый взрыв смеха со стороны кресла, в котором помещался шкипер, привел ее к сознанию ее положения, она принялась усиленно приводить этого джентльмена в более серьезное состояние духа. Потерпев в этом неудачу, она сама опустилась в кресло и после тщетных усилий над самой собой, разразилась таким заразительным смехом, что мастер Джонс, притворив за собой дверь, смело расположился в комнате.

* * *

Распространенное мнение, будто капитан Хент и его супруга усыновили мальчика, — в корне своем ложно. Шкипер объяснял присутствие мальчика в доме иначе и гораздо проще, именно тем, что не они, а он восприял их. М-р Самуэль Браун один из первых уверовал в это объяснение.

ЧЕЛОВЕК НА МЕТЕОРЕ

Повесть Рэй Кёммингса

С английского

ЧАСТЬ I.

I.

Я не знаю, где я родился. Не знаю, в какой стране — не знаю даже, на какой планете это произошло. Мне стараются объяснить, что я родился здесь, где я нахожусь теперь — на Земле. Это нелепо. И когда вы прочтете, что я совершил, когда узнаете, какие необыкновенные приключения произошли со мной, для вас станет ясно, что меня могла породить только цивилизация более великая, чем любая из существующих на вашей Земле. Я сомневаюсь даже, родился ли я на одной из планет солнечной системы.

Теперь мне должно быть восемьдесят лет — по вашему земному исчислению времени. Я старик, и в памяти моей странные пробелы. В жизни моей есть периоды, которые я не помню, о которых не могу дать отчета. Но я уверен, что вы вместе со мной переживете историю моей жизни — я расскажу ее вам так, как я ее припоминаю.

II.

Первое воспоминание

Первое воспоминание мое относится к тому времени, когда я был молод, был в полном расцвете физической силы. Мне было лет двадцать, волосы и глаза мои были темные, тело стройное, но мускулистое и сильное. Тот день отчетливо сохранился в моей памяти, но что было со мной до того — я не помню. Я увидел, что лежу на земле. Было темно, и небо надо мной было усеяно звездами и освещено странным сиянием.

Я сел, усталый, больной и весь разбитый. На мне было нечто вроде резинового костюма, за спиною у меня был тюк, на голове шлем из прозрачного, твердого материала.

Мне казалось, будто я задыхаюсь; я сорвал шлем, отбросил его от себя и стал глубоко вдыхать ночной воздух. Он был чистый и приятный, но пьянящий. Он возбуждающе подействовал на меня, как крепкое вино.

Я сказал, что сел. Это не совсем точно. Я уперся локтями в землю, и все тело мое поднялось в воздух. Приняв сидячее положение, я снова опустился. Я был легок, как перо!

Ночь была тиха, не было ветерка, воздух был неподвижен, — к счастью для меня, так как при малейшем ветре меня унесло бы в пространство! Я сидел и растерянно размышлял над тем, кто я такой в сущности. Я ничего не знал, не знал даже своего собственного имени. Тогда то я и назвал себя Нэмо [3]). Мне говорят, что некогда здесь, на земле, был знаменитый морской капитан Нэмо [4]). Уверяю вас, что это простое совпадение, так как у меня нет никакой связи с вашей Землей, кроме того, что в настоящее время я, к несчастью, нахожусь на ней в заключении.

Место, на котором я очутился в ту звездную ночь, имело вид голаго ландшафта, оживленного только несколькими низкорослыми деревьями странной формы. Горизонт был очень близко от меня — действительно, почти на расстоянии руки — так как поверхность почвы была выгнута, образуя огромную выпуклость.

В самом деле, казалось, что я уцепился за верхушку шара, который несется в пространстве. Видно было, как звезды плывут по небу.

Прошло не больше минуты с того момента, как я пришел в себя, и на горизонте показалась Луна. Затем другая. Затем внезапно миллионы крошечных миров, озаренных серебристым, отраженным от солнца, светом вырвались из-за горизонта и рассыпались по небу. За ними я увидел страшный шар как бы из расплавленного серебра с темными полосами на нем — такой огромный, что, поднявшись, он заполнил почти все небо.

Я не хочу рассказывать вам ничего таинственного, не хочу заставлять вас ломать себе голову. Я находился на крошечном метеоре — одном из мириад, кишащих в круглых орбитах планеты Сатурн и образующих его кольца.

Несомненно, вы невежды. Я нахожу, что большинство жителей Земли невежественны. Позвольте мне в дальнейшем рассеять ваше невежество светом знания.

Сатурн — шестая по величине планета Солнечной системы. Предполагаемое расстояние его от Солнца равняется 887.098.000 миль. Диаметр его почти равняется диаметру Юпитера — точнее говоря, имеет 74,163 мили. Однако, плотность его немного менее половины плотности Юпитера, и составляет только одну девятую плотности Земли.

С кольцами Сатурна вы, вероятно, в общих чертах знакомы. Они концентричны и окружают планету на подобие плоских полей шляпы — полей шириною более, чем в 37.000 миль. Кольца эти состоят из биллиона биллионов крошечных метеоров, вращающихся вокруг Сатурна, все почти в той же самой плоскости, и каждый сохраняет свою особую орбиту — всё крошечные спутники, и все сияют серебристым, отраженным от солнца, светом.

И вот на одном из таких крошечных метеоров я и очутился. Не воображайте, что в тот момент все эти данные были мне уже известны. Далеко не так. У меня не было никаких познаний. Тело мое возмужало, но я ни в чем не мог разобраться, и только инстинкт и едва просыпающийся разум руководили мною.

Я отбросил от себя свой прозрачный шлем. Он выскочил у меня из руки и пронесся по воздуху, подобно камню из метательного орудия. В последний раз увидел я его, когда он уплывал над рядами деревьев.

В голове моей была еще путаница, но я понял, что тело мое слишком разгорячено. Я снял с себя резиновую одежду и тюк и оказался в белом вязаном, похожем на купальный, костюме — в рубашке без рукавов и в коротких штанах.

Первый проблеск света

Я встал, пошатываясь, и оказалось, что во мне как раз достаточно веса, чтобы удержаться на ногах. Голова моя кружилась, я думаю, главным образом, от особых свойств воздуха.

Воздух! Удивляетесь вы. Воздух на таком метеоре! Вы называете себя астрономом? Тогда, задавая такой вопрос, вы обнаруживаете свое невежество. Воздух там был, или во всяком случае было нечто, чем я мог дышать, и доказательством должно служить вам то, что я жив, нахожусь здесь и говорю с вами.

Взгляд мой охватывал пространство протяжением, вероятно, в четверть мили. Поверхность метеора была выпуклой, спадая книзу во всех направлениях, так что казалось, будто небо на горизонте находится ниже уровня моих ног. Очевидно, я был на вершине шарообразного небесного тела.

Над головой моей кишели биллионы крошечных светил. Иногда частицы звездной пыли попадали в атмосферу, окружавшую меня — то мгновенно самозажигались и сгорали отливающим красным светом падающие звезды. А позади всего этого висел гигантский серебряный шар — Сатурн.

Весь небесный свод заколебался. В несколько минут половина Сатурна опустилась за горизонт. За мною поднялось Солнце — Солнце меньших размеров, чем оно кажется вам здесь, на Земле, но почти такого же желто-красного света.

Появился дневной свет, но Солнце, давшее его, так быстро поднималось к зениту, что могло достигнуть его меньше, чем через час, и тогда миновала бы первая половина моего дня.

Теперь я увидел, что стою на небольшой возвышенности черной песчаной почвы. Вокруг были расположены скалы из какого-то металла, почва была местами покрыта унылой, скудной растительностью синеватого цвета, редкими низкорослыми деревьями. У них были широкие, согнутые углообразно стволы, голубовато-белые верхушки, раскинувшиеся футов на десять, и листва синевато-белого цвета. Сзади меня был зубчатый металлический утес, вероятно, футов сто вышиною.

Вокруг не было видно ни воды, ни какого бы то ни было признака жизни. Внезапно я почувствовал и голод, и жажду.

Что мне было делать? Мир, в котором я находился, был так мал, что я мог бы пойти в любом направлении и через самое короткое время вернуться к исходному пункту. Пойти! Невозможно было ходить! Во мне не было почти никакого веса. Я стоял, упираясь на кончики пальцев, напрягая все мускулы, чтобы удержаться в равновесии, чувствуя себя похожим на воздушный шар, готовый подняться в высь.

Так рассуждаю я теперь. В то время я был неспособен мыслить и соображать. Я знал только, что я голоден, и что жажда мучает меня — такой голод и такая жажда, от которых можно сойти с ума. Но я был молод и полон сил, а молодость всегда готова к борьбе.

Я сделал шаг вперед. Под влиянием легкого толчка ноги, тело мое поднялось в воздух широкой дугой. Я полагаю, что поднялся на сто футов, плывя вперед по направлению к группе деревьев на горизонте. Я потерял равновесие; руки и ноги мои раскинулись. Я легко плыл, опускаясь книзу и спустился лицом вниз недалеко от дерева! Вы улыбаетесь! Уверяю вас, что мне было не до смеха! Я снова встал, дрожа от изумления и испуга. За прежним горизонтом открылась новая перспектива. Я увидел еще небольшие зубчатые утесы на расстоянии нескольких сот футов, а за ними, над головокружительным, убегающим вниз, выпуклым обрывом метеора, расстилалось лазурное безоблачное пространство.

Страх охватил меня, и теперь я знаю, что было вполне достаточное основание для этого. Если бы я беззаботно подпрыгнул в воздух, то мог бы навсегда покинуть мой крошечный мирок — ускользнуть от его незначительной силы притяжения настолько, чтобы превратиться в его спутника, или, может быть, даже совершенно удалиться от него и стать спутником Сатурна!

Негостеприимный мир

Маленький мирок, в котором я очутился, был до крайности негостеприимен; и все-таки, если бы мне пришлось сознательно выбирать, я предпочел бы не покидать его ради пустого пространства. Я страдал от холода и жажды, и, что еще хуже, не в состоянии даже был дышать.

В каком бы несчастном положении вы ни оказались, вы можете найти утешение, если отнесетесь к нему по-философски. Действительно, всегда можно отыскать нечто еще худшее.

Какова бы ни была моя жизнь до того дня, часть ее я, очевидно, провел в странствованиях. Я знаю это потому, что меня инстинктивно влекло ходить, передвигаться. Я решил придать себе тяжесть при помощи глыб и таким образом получить способность держаться на ногах. Напрасная затея! Я схватил по огромной глыбе из черного металлического кварца каждой рукой — для того только, чтобы убедиться, что и глыбы в моих руках легки, как перья!

Огромные глыбы черного металлического кварца были в моих руках легки, как перья

Разъяренный, бросил я их в воздух. Они уплыли и скрылись за горизонтом. Несомненно они исчезли из моего мира, чтобы не вернуться никогда.

Солнце теперь прошло зенит. Была вторая половина дня. Скоро снова наступит ночь.

Чтобы опереться на что-нибудь, я уцепился за ствол дерева, когда увидел очень близко от себя нечто похожее на вход в пещеру. Я стал пристально всматриваться, как вдруг снизу показалась фигура. Я не двигался, а это существо, повидимому, не видело меня.

Это была девушка, имевшая такой же человеческий образ, как и я. Она стояла, покрытая длинной волнистой массой золотистых волос. Должно быть, я испустил какое-нибудь легкое восклицание, так как через мгновение она взглянула по моему направлению. Я мельком увидел прекрасное продолговатое лицо, окаймленное золотистыми косами, полные и красные губы, голубые глаза, расширенные в ту минуту от страха.

Она сразу отделилась от земли и быстро пронеслась мимо меня, грациозно лежа в воздухе на боку, ритмично двигая руками. Она плыла в воздухе с грацией и ловкостью сирены!

Девушка плыла в воздухе, ритмично двигая руками.

Я стоял, очарованный. Мгновенно сна пронеслась над покатым склоном метеора и скрылась.

III.

Могу ли я сказать, что вид этой девушки вызвал во мне волнение более сильное, чем мои ощущения голода и жажды? Нет. Я был в самом расцвете молодости, но вид этой прекрасной женщины взволновал меня только потому, что теперь я инстинктивно знал, что могу найти пищу и воду.

Я стал карабкаться вперед, с трудом цепляясь за почву и влез в отверстие ее пещеры, как какое-нибудь хищное животное, которое рыщет в поисках пропитания.

Вход пещеры вел в туннель, спускающийся под углом вниз. Стены были гладкие. Я медленно сошел вниз, полускользя, полупадая. На мгновение мне пришла мысль, что я могу встретить другие живые существа — и они помешают мне добыть желанную пищу и питье. Повстречайся мне живые создания — люди или животные — я знаю, что стал бы отчаянно бороться.

В туннеле было темно; но внезапно я увидел, что скалы светятся фосфорическим светом. По мере того, как я продвигался вперед, свет этот становился ярче.

Исследование пещеры

Я спустился вниз, вероятно, футов на двести; затем туннель кончился. Я оказался в подземной комнате неопределенной формы, повидимому, величиною в пятьсот квадратных футов; на расстоянии около пяти футов надо мною был черный, каменный потолок. Вся пещера была освещена тусклым красно-серебристым светом, который шел от скал. Воздух был плотнее и был напоен острым ароматом. Казалось, он подкреплял меня, и голова моя прояснялась от него.

Края пещеры были неровны и шероховаты, со свисающими на подобие рифов глыбами. В разных местах виднелись другие небольшие входы в туннели. А, самое важное, через пещеру протекал маленький подземный ручей, образуя около середины небольшое озеро. На вид это была прозрачная, молочно-белая жидкость. Я кинулся в нее, разбрасывая брызги. По вкусу она была похожа не на молоко, а на чистую холодную воду, была прозрачна и светла. Я напился вдоволь. Как это было приятно!

На насыпи около ручья лежала куча переплетенной синей травы, какие-то изделия из нее. Можно было догадаться, что это ложе девушки. Ткани были очень мягки и легки, как паутина. Я стал вытираться одной из них. Но вода — буду так называть эту жидкость — испарялась, как алкоголь, и я высох в одну минуту.

Здесь же была пища. На клочке черной почвы росло что-то странное, похожее на грибы. Я не сомневался, что это и была пища девушки. Тут были остатки костра, хотя в то время я не знал, что это такое. На камне лежал сваренный гриб. Я съел его.

Я поудобнее раскинулся на ложе. Синие ткани лежали вокруг меня, похожие на лебяжий пух. Благодаря моему незначительному весу, мне казалось, что я плыву в нем. Это был момент сознательного физического покоя.

После того, как я утолил голод и жажду, мысли мои вернулись к девушке. Она была не только первой женщиной, но, насколько я помню, первым живым существом, которое я когда-либо видел. Где она теперь? Смогу ли я ее поймать?

Я увидел, как что-то движется по пещере. Входное отверстие было по ту сторону ручья; и в тусклом сиянии света я различил стоящую там девушку. Она наблюдала за мной, как я з владел ее ложем и лежал теперь на нем.

Я замер неподвижно. Мгновение спустя она стала подвигаться вперед, робко, но с любопытством рассматривая меня. Она остановилась не больше, как в пятидесяти футах от края ручья. Волосы ее волнами ниспадали до колен. Она стояла в нерешительности, испуганная, но какая-то сила, преодолевающая страх, все же влекла ее. Я мог видеть, как мускулы ее тела напрягались, чтобы сразу улететь.

Я намеревался тотчас же прыгнуть через ручей, но странная застенчивость охватила меня. Вместо этого, я позвал ее. Словами? У меня не было разговорного языка. Я произнес какой-то слог. Она испуганно вздрогнула, но ответила — мягким коротким зовом застенчивой доброжелательности. Я хотел, чтобы она перешла через ручей на мою сторону, но она не захотела. Я кивнул ей головой; но она отодвинулась назад, как фея, на кончиках пальцев. Я рассердился, сильно взмахнул рукой и попытался подняться и стать на ноги, стараясь выпутаться из воздушных, развевающихся тканей, покрывавших ложе.

Девушка поднялась и полетела. Она выбросила вперед руки и, как пловец, поднимающийся из воды, поплыла вверх к потолку, и уселась на выступе скалы. Сквозь спутанные волосы лицо ее было обращено ко мне. И хотя глаза у нее были испуганные, но в ее трепещущей улыбке было дьявольски-насмешливое выражение.

Застенчивость соскочила с меня. Она должна повиноваться мне; я ее заставлю. Я оттолкнулся ногами, поднялся на воздух и поплыл так, как, я видел, плыла она. Но это было не так легко, как казалось. Я перевернулся в воздухе, теряя равновесие, и не мог ничего поделать.

Погоня

Я добрался до выступа, сильно ударился о него плечом и остановился. Но ее там не было. Она стояла в другом конце пещеры, внизу, на ложе, на кончиках пальцев и смотрела на меня. И ее красный рот и живые глаза были открыты с насмешливым выражением.

Полчаса гнался я за ней по всей пещере; но она так легко ускользала от меня, как если бы она была бабочкой, а я одним из ваших земных детей, увлеченным погоней за ней. Она могла скрыться из пещеры, но теперь она уже не боялась меня. Наконец, видя, что усилия мои бесплодны, разбитый и усталый, я упал на ее ложе; и снова она встала поблизости, глядя на меня.

Я рассердился и обиделся. Я притворился, что не обращаю на нее внимания. Наконец, совершенно утомленный, я уснул.

IV.

Когда я проснулся, девушка сидела около меня. Своими мягкими пальцами она гладила мои волосы; прикосновения ее пальцев и разбудили меня. Как только я зашевелился и открыл глаза, она сразу отошла подальше от меня.

Я снова почувствовал голод и знаками стал объяснять ей это, указывая на пищу; она, повидимому, поняла. Я уселся совершенно спокойно, и через несколько минут она стала проворно приготовлять еду. Но я заметил, что сна внимательно следит за мной и старается пореже подходить близко ко мне.

Огонь у нее получился после того, как она потерла два камня друг о друга. Казалось, что камни горят, давая слабое, мерцающее пламя, которое бывает у горящей серы. Над пещерой были сухие растения; она собрала их в кучу, подожгла и, когда все запылало, подбросила обломки скал, которые горели, как уголь. Меня страшно заинтересовал огонь. Он испугал меня; но страх мой быстро прошел, ибо у увидел, что девушка не боится его.

Мне нет надобности пускаться е подробности. Она с довольным видом указала мне на готовую горячую пищу и выжидательно следила за мной, пока я пробовал. Я улыбкой выразил ей свое одобрение и кивнул ей, приглашая поесть вместе со мной. Она села около меня, свернувшись клубком и стала есть пищу, которую я ей пододвинул.

Мы стали друзьями. У нея, как и у меня, не было разговорного языка. Но когда мы стали пытаться разговаривать, то нам это скоро удалось. Я указал на себя и сказал ей, что меня зовут Нэмо. Слова, казалось, сами собой возникали в моем уме; я не сомневаюсь, что это были отзвуки моей прежней жизни. У нее не было имени. Я назвал ее: Нона. Имя это, кажется, понравилось ей. Она повторяла его за мной несколько раз. в восторге хлопая в ладоши.

Я учусь прыгать и летать.

Немного позже мы вышли из пещеры наружу. Оказалось, что был день и было светло; и Нона стала учить меня, как плавать по воздуху, как справляться с отсутствием тяжести тела.

Я быстро постиг это искусство.

Вскоре я уже мог плавать, быстро и сильно действуя руками и ногами. Мои более сильные мускулы давали мне преимущество перед ней. Я мог плавать быстрее ее; но я никогда не мог сравняться с ней в проворстве и ловкости. Она кружилась, грациозно изгибаясь, ныряла вниз головой, выпрямлялась и опускалась на кончиках пальцев.

Мы плыли вокруг нашего маленького шара на высоте ста футов по направлению движения солнца; и через полчаса снова возвращались на то же место. Повсюду видел я тот же самый мрачный ландшафт. Когда мы вернулись, была ночь, так как мы обогнали солнце и миновали его. Но через несколько минут снова появился дневной свет.

Тогда Нона показала мне, как надо прыгать. Со сложенными руками, она подпрыгнула вертикально в воздух. Тело ее вытянулось и устремилось вверх, порыв ветра книзу развеял и выпрямил ее волосы. Она держалась прямо, иногда взмахивая рукой. Она неслась, как стрела; скоро я, стоя на земле, увидел, вместо нее, только крошечное темное пятно в небесной синеве.

Через несколько минут она снова появилась; она плыла вниз, волосы ее развевались и было похоже, что на ней златотканная одежда, озаренная солнечными лучами. Она смеялась и раскраснелась от напряжения.

Тогда, вытянув руки и взявшись за пальцы, мы вместе подпрыгнули вверх. Наш крошечный мирок поплыл вниз. Сверху он казался мячем. Я мог видеть далеко вокруг него.

Казалось, что мы поднимаемся бесконечно. Воздух становился таким разреженным, что мне трудно было дышать. В голове у меня шумело. Мне было холодно. Внизу мне был виден сферический метеор, кружившийся под нами. Мы были в пространстве, в части его, близкой к нашему мирку. И мы уже почти достигли границы его атмосферы.

Пальцы Ноны сильнее сжали мои. Внезапно она повернула меня книзу и выпустила. Сбоку вырвался порывистый ветер. Мы плыли вниз против него, прокладывая себе дорогу, пока, наконец, не вернулись на поверхность метеора.

Я устал, так как по своей неловкости я потратил гораздо больше энергии, чем Нона; но я не хотел, чтобы сна это заметила.

Я видел, как она рассматривает мои мускулы и мои плечи, и ее восхищение нравилось мне. Я вытягивал перед ней руки, показывал ей мускулы моих ног; и оглядывался кругом, ища, каким образом показать свою силу. Вокруг лежало много валунов, которые можно было разбросать. Один за другим стал кидать я их в воздух, в Пространство, откуда им никогда не суждено было вернуться.

Я поднимаю горы

Нона почтительно следила за мной, поощряя меня отрывистыми звуками, выражавшими удовольствие, по мере того, как я выбирал все большие и большие глыбы. Некоторые я откапывал и вырывал, пока, наконец, я не наткнулся на верхушку и склон холма. Это была скалистая гора. Подобно Атласу, я потряс ею над головой и затем подбросил ее в воздух. Она немного подскочила и упала обратно, образовав новый холм.

Подобно Атласу, я потряс скалистой горой в подбросил ее в воздух..

Нона пристально смотрела на меня с еще большим почтением и с таким выражением в глазах, что сердце мое забилось. Я собирался поднять какую-нибудь еще большую тяжесть, но она увела меня оттуда.

Я был доволен. Я был полон ощущением своей собственной силы. Я господствовал над моим маленьким мирком. Я мог бы разобрать его по кускам и разбросать по Пространству. Я мог ниспровергнуть горы и на их местах взгромоздить другие.

Вам нужны точные данные? Теперь я в состояний привести их вам. Мой метеор имел пять миль в диаметре, около пятидесяти миль в окружности. Плотность его по отношению к Земле была 67. Поверхностное тяготение — опять по отношению к вашей Земле — было 0.00039, принимая Землю за 1.00. Мой вес на поверхности метеора — оставляя в стороне другие факторы, которые я сейчас перечислю — был немного больше одного унция.

Без особого усилия я мог бы подпрыгнуть вверх приблизительно на десять тысяч футов — то-есть почти на две мили. А скалистая гора, которую я подбросил в воздух, весила бы на вашей Земле 320.000 пудов!

Я говорил, что глыбы, которые я подбрасывал вверх, уносились с поверхности метеора и уже не возвращались обратно. При начальной скорости в 13 футов в секунду, все предметы становились спутниками метеора, вращаясь вокруг него, сравнительно близко от поверхности, по правильным кругам. Скорость полета равнялась 18 ½ футов в секунду, т. е. это была такая скорость, которая заставила бы предмет перейти в следующий слой Пространства, пока он не натолкнулся бы на тело больших размеров, вокруг которого стал бы вращаться.

Я привожу эти данные, не учитывая влияния атмосферы, осевого вращения метеора или притяжения других тел. Теоретически они правильны, хотя на практике они несколько изменяются. В течение нашего короткого дня мы весили больше указанного мною веса, а ночью — меньше. Конечно, если бы мы ночью попробовали прыгнуть в воздух, мы, несомненно, были бы не в состоянии вернуться обратно.

Как это может быть, спрашиваете вы? Это объясняется нашей близостью к Сатурну! Мы вращались вокруг этой большой планеты на расстоянии не больше, чем в тридцать пять тысяч миль. Поверхностное притяжение Сатурна немного больше притяжения вашей Земли — точно говоря 1,07. Плотность Сатурна равняется одной девятой плотности Земли; но разница пополняется его огромным размером Притяжение Сатурна — по отношению к нам на метеоре имело заметное влияние, хотя бы оно и уменьшилось вследствие расстояния между нами, а затем это возмещалось быстрым вращением метеора.

Итак, вы видите, что когда Сатурн находился под нами — днем — его притяжение присоединялось к нашему. Но ночью, когда он был на небе над нами, его притяжение нужно было вычесть из нашего. Эти условия относились к тем дням, которые я описываю. Наш метеор находился тогда между Сатурном и Солнцем. Позже, через год по нашему, когда мы обошли весь круг около Сатурна, Солнце исчезло. Тогда не было уже дневного света — только сменялись периоды, когда серебристый диск Сатурна заполнял все небо или лазурь была покрыта звездами отдаленного Пространства.

Я еще не упомянул, в течение какого времени наш метеор совершал вращение вокруг оси. По вашему земному исчислению времени — в течение 2 часов 58 минут. Продолжительность суток равнялась меньше, чем трем часам!

Ночь.

Когда я кончил показывать перед Ноной свою силу, снова наступила ночь. И какая ночь! Сатурн находился на расстоянии не больше, чем в тридцать пять тысяч миль. Темные полосы на нем были ясно видны. Когда он был прямо над нашей головой, то лучи венцом расходились от него вниз по всем направлениям почти до нашего горизонта. От него исходил ослепительный свет. И повсюду на небе вихрем проносились метеоры в роде нашего, оставляя серебристый след в пространстве, вспыхивая красным светом, когда части их задевали нашу атмосферу.

Случалось, что метеорит ударялся о нашу поверхность, но нас это не пугало. Мы, вероятно, час простояли вместе, молча, с восторгом наблюдая эти тайны неба. Наконец, Нона увела меня обратно в свою пещеру.

V.

Воздух в пещере показался мне теплее, чем раньше, вероятно, потому, что я разгорячился и утомился от напряжения. От скал шел лучезарный мягкий свет. Здесь было тихо и покойно.

Я сразу бросился на ложе Ноны, вытянулся и заложил руки под голову. Некоторое время, она, как прежде, стояла и смотрела на меня. Во взгляде ее теперь виден был не страх, а любопытство и нежность. Я почувствовал это. Она улыбнулась, какая-то неожиданная мысль осенила ее, и она поплыла по пещере. Она достала камень, выдолбленный в виде чаши. Она наполнила его водой из ручья и предложила мне. Я с благодарностью выпил.

Снова я почувствовал голод. Мне мало было только грибов для утоления голода. Я постарался объяснить это Ноне, и она, повидимому, была огорчена. Я видел, что она хочет накормить меня, но у нее нет другой пищи.

Наконец она подала мне знак, чтобы я лежал спокойно. Я увидел, как она легла ничком на землю около меня. Она приподняла голову; жадно, озабоченно осматривала она пещеру. Затем она поплыла медленно, крадучись, не выше, чем на два фута, над полом пещеры, кружась вдоль стен, поднимаясь вверх под самый свод, огибая края его.

И вот, когда она неслась у самого края стены, я увидел, как она вдруг насторожилась. Я проследил за ее пристальным взглядом, и в пяти футах от нее, на скале, я заметил контуры какого-то пресмыкающегося, которое лежало неподвижно. Оно было совершенно такого же цвета, как скала. Оно было похоже на ящерицу фута три длиною, с выпученными глазами. По глазам я и различил его.

Нона с высоты устремилась к скале, на которой лежало животное.

Мясная пища

Ящерица — буду называть так это пресмыкающееся — увидела, как она приближается. Она прыгнула и поплыла вдоль пещеры. Я увидел, что у нее было шесть лап с перепонками, тонкими, как паутина.

Нона повернула в воздухе за ней, ее гибкое тело извивалось, волнистые волосы развевались. Она плавала быстрее ящерицы, была более ловкой, но та снова ускользнула от нее в противоположную сторону пещеры.

Они летали по пещере, то туда, то сюда. Часто ящерица могла бы скрыться в одном из пещерных проходов, но Нона, более сообразительная, всегда во время замечала это и преграждала ей дорогу.

Ящерица, казалось, напрягала все силы и кружилась в воздухе с невероятной быстротой. Но не быстрее Ноны. Вдруг ящерица стала делать быстрые непрестанные движения вперед и назад. Нона плыла за ней, следуя за каждым ее изгибом и поворотом, как птица летит за птицей.

Нона плыла за ящерицей, как птица летит за птицей…

Наконец она поймала ее в воздухе в центре пещеры. С торжеством призывая меня, она боролась с ящерицей, стараясь спуститься вниз. Я бросился к ней, но она голосом и жестами остановила меня. Ящерица визжала — пронзительно и отвратительно. Нона согнула ей спину у себя на колене. Спинной хребет с треском переломился. Ящерица неподвижно замерла.

Нона держала передо мной за переднюю лапу ее трепещущее тело; она радостно смеялась и ждала моего одобрения.

Мы взяли мясо с хвоста и с лап, и съели; насытившись, я лег на ткани, меня клонило ко сну, и я наблюдал, как Нона двигается по пещере. Она погасила огонь, и, наконец, робко приблизилась ко мне. Я не обращал на нее внимания. Глаза мои были полузакрыты.

Я смутно грезил о том, как я сам буду добывать пищу, загадывая, не найдутся ли пресмыкающиеся больших размеров, которых я мог бы поймать.

Подергивание покрывал, на которых я лежал, разбудило меня. Нона вытаскивала из-под меня ткань для себя… Я пододвинул ее к ней.

Я не двигался. В пещере не слышно было ни единого звука, кроме журчания ручья. Нона свернулась клубком на своей ткани, недалеко от меня. Мы молчали, но я все время чувствовал на себе ее робкий взгляд, и внезапно сон соскочил с меня.

Мы безмолвно смотрели друг на друга, пока она робко не опустила глаза. С бьющимся сердцем я тихо придвинулся к ней. Я боялся испугать ее; но она не отстранилась, а придвинулась ко мне. Внезапно руки мои обвились вкруг нее.

Так я обрел себе населенный мир и подругу.

К читателю

Эта рукопись представляет собою записки старика, — о котором известно только, что его зовут Нэмо. В настоящее время он находится в одном из наших государственных убежищ для престарелых. Случай — очень любопытный. Начальство убежища сообщило мне, что два года тому назад его нашли на улицах Чикаго — он бродил, страдая, повидимому, потерей памяти. Он не представлял себе, кто он такой, не мог сообщить никаких подробностей о своей прошлой жизни. При нем не было никаких бумаг, никакого удостоверения личности.

Я несколько часов лично беседовал со стариком. Он, несомненно, культурный человек с обширными, хотя и оригинальными, научными познаниями. Он говорит по английски с необычайным, неопределенным иностранным акцентом — с акцентом, по которому совершенно невозможно судить о его национальности.

Память так и не вернулась к нему. Нельзя было найти никаких следов друзей или знакомых его. В убежище все называют его просто Нэмо, на чем он сам настоял.

Хотя события более поздних годов его жизни еще составляют пробел в его памяти, Нэмо утверждает, что он может совершенно отчетливо, и притом с каждым днем все яснее, вспомнить происшествия своей молодости. Начальство подсмеивается; оно высказало мне предположение, что он, вероятно, был в свое время каким-нибудь неизвестным ученым и жил, возможно, в Европе. Делаются попытки установить его личность.

Вы прочитали повествование, написанное Нэмо, о его первых сознательных воспоминаниях. По моей просьбе он дал мне рукопись; и уверял меня с цинизмом, за который я не могу порицать его, что никто не поверит ему. Я почти ничего не изменил в его рассказе; он перед вами в таком виде, как Нэмо написал его.

Что касается меня, то я полюбил старика. Личность его производит определенно приятное впечатление, и манеры его внушительны.

Я могу удостоверить, что безумным он может показаться только потому, что приключения, рассказанные им, необычайны. И в наши дни научных успехов, когда ничто не кажется совершенно невозможным — и когда, как это всегда бывало в истории, люди маломыслящие находят самым легким для себя насмехаться надо всем — я воздержусь и не выскажу своего мнения. Я предлагаю вам самим быть судьею Нэмо.

Продолжение в следующем нумере «Мира Приключений».

НЕМНОЖКО ЗДРАВОГО СМЫСЛА

Рассказ Э. П. Бетлера

Перевод　с английского М. Д.

Иллюстр. М. Я. Мизернюка

I.

Мистер Плипп был человек маленького роста, но весьма сердитого нрава, и, когда он злился, то становился колким, как игла. В руках, — или, вернее, — в объятиях, он нес завернутый в бумагу пакет величиной с боченок солидных размеров. Пакет был бесформенный, неуклюжий: точно женщина, неопытная в связывании пакетов, пыталась сложить в один узел 24 большие, сухие губки, не сжимая их.

Обертка пакета состояла из трех различных сортов бумаги, а перевязан он был по меньшей мере 12-ю видами шпагата, длиною не менее 3-х верст, включая и блестевшие серебряными нитками веревочки от рождественских подарков, и сверх того, 16-ю футами узкой ленточки с розовыми и зелеными цветочками.

Мистер Плипп дошел до дверей почтовой конторы Общества Пригородного Сообщения в Весткоте, Лонг Айленд, как раз во время, чтобы увидеть отходящий 8-ми часовой поезд. Это рассердило его еще больше. Он постоянно ездил этим поездом в город, и вот опоздал из-за того, что жена заставила его снести этот нелепый пакет в почтовую контору. Он был зол, как мокрая курица. Нет, он был злее мокрой курицы; он был весь пропитан злостью; злость фонтаном била из него.

Мистер Плипп был аккуратненький, маленький человечек с гетрами на аккуратненьких маленьких ножках. С огромным безобразным узлом в объятиях он имел вид человека, несущего вполне оборудованную цирковую палатку — палатку в три яруса и с двумя площадками.

— Послушайте, — резко обратился он к Майке Флэннери, агенту Общества, уютно сидевшему у дверей конторы и курившему свою утреннюю трубочку, — вы агент Общества?

Майке Флэннери был занят беседой с мистером Хоггинсом, носильщиком; он изливал перед ним накопившуюся обиду, которую он таил в себе вот уже целую неделю, и которая становилась все горше и горше.

— Войдите, барышня займется вами, — сказал Флэннери.

— Не надо мне никакой барышни, — злобно прошипел мистер Плипп. — Если вы агент, то вы мне нужны. Я желаю отправить эту посылку, и желаю отправить ее как следует. Агент вы или нет?

— Как вам сказать? — протянул: Флэннери, — иногда мне кажется, что — да, а иногда, что — нет. Не будем рассуждать с вами об этом. Если хотите отправить посылку, — войдите… Барышня вами займется. Она в одну минуту соображает больше в делах конторы, чем я в целый год. По крайней мере, она так думает. — Итак, мистер Хоггинс, сэр, я говорил вам.

Мистер Плипп, оставленный таким образом без внимания, покраснел от злости. Он бросил сердитый взгляд на Флэннери, но все же вошел в контору. У стола стояла мисс Карсон, готовая услужить каждому клиенту с быстротой и ловкостью и без лишних разговоров.

II.

Мисс Карсон была уже более недели бельмом на глазу у Майке Флэннери. Инспектор Главного Управления во Франклине, ревизуя отчеты Майке Флэннери, заявил, что они «грязнее февральской оттепели».

— Дела этой конторы переросли нынешний штат, Флэннери, — сказал он. — Я попрошу управление прислать вам помощника. Вам необходим кто-нибудь для ведения книг и для помощи в других мелочах, а у нас есть подходящий для вас человек. Она заведет у вас порядок.

— Не надо мне никаких «она», — решительно заявил Майке.

— Надо, надо, Флэннери. — инспектор рассмеялся. — А у нас как раз есть подходящая для вас особа. У нас девица в управлении…

— Девица! — воскликнул Флэннери. — Н-да, девица, если хотите. Ей уже за сорок. Не волнуйтесь, Флэннери, вы с ней отлично поладите. Она не хуже любого мужчины. Она безобразна, как смертный грех, но ей не придется учиться почтовому делу. О, она не флиртует. И чертовски деловита.

— Не хочет ли управление избавиться от нее, интересно бы знать? — с горечью предположил Флэннери.

— Ничего вам не скажу. Ждите ее завтра. Деловита, Майке, деловита. Сами увидите.

Прибывшая на другой день мисс Карсон вовсе не оказалась безобразной, как смертный грех. Она ничуть не была похожа на смертный грех; она скорее походила на железный брусок. Она была некрасива, но, как и сказал инспектор, — деловита. Во всей ее персоне не было и тени легкомыслия. Даже глаза ее казались деловитыми, а губы сжимались в прямую, жесткую линию.

Майкэ Флэннери, привыкший чувствовать себя уже много лет полновластным хозяином конторы, принял го отношению к мисс Карсон насмешливый тон.

— С добрым утром, сударыня, — сказал он. — Надеюсь, что вы найдете нашу маленькую гостиную достаточно уютной. К сожалению, качалка еще не прибыла из управления, а чайничек и сахарные щипчики непонятным образом задержались в пути. Пока сможете расположиться на стуле, у окна, и заниматься там вашим рукоделием.

— Вот как — сказала мисс Карсон. — Хорошо, увидим…

В течение последующих нескольких дней Майке Флэннери ходил крайне раздраженным. Мисс Карсон ни за что не хотела расположиться у окна и заняться рукоделием. Она совала свой нос в счетоводные книги и задавала неприятные вопросы, вроде:

— Почему вы назначили 48 центов за эту посылку в Нью-Орлеан, мистер Флэннери, когда минимальная такса — 60 центов?

Такие вещи надоедают человеку. У Майке Флэннери был обычай «выравнивать» дефициты, происходящие от подобных недоборов, «вписыванием» недостающей суммы в конце месяца. Должен человек делать иногда ошибки, если он хочет быть человеком, а не то он превратится просто в машину — в арифметическую машину.

Нет, мисс Карсон решительно не хотела сидеть и заниматься рукоделием. При входе клиента с посылкой она становилась вплотную к мистеру Флэннери, смотрела на циферблат весов и проверяла таксу после мистера Флэннери. Она постоянно говорила обидные вещи, как напр.:

— Вы забыли прибавить внутренний налог, мистер Флэннери.

— Двадцать шесть и тридцать два равняется пятидесяти восьми, а не шестидесяти восьми, не так ли?

Майке Флэннери внутренно кипел, но сдерживался. До сих пор он вел контору превосходно, по его собственному мнению; управление пожелало вмешаться, — прекрасно. Он сделался надменным и принял вид оскорбленного достоинства.

Вся беда с мисс Карсон заключалась в том, что она никогда не ошибалась. Ничто в женщине так не раздражает мужчину, как непогрешимость. Здравый смысл мог бы подсказать мисс Карсон, что надо хоть изредка сделать незначительную ошибку или обратиться к мистеру Флэннери за помощью или советом. Но этого с ней не случалось; она была непогрешима.

III.

— Человек, — говорил Майке Флэннери мистеру Хоггинсу в то время, как мистер Плигш появился со своим пакетом, — человек, никогда не имевший дела с бабами, не мог бы поверить, до чего они бестолковы. Она воображает, что знает все, но ничего подобного. Если есть какое-нибудь правило, то она вызубрит его до последней точки. Если ее повели по какому-нибудь пути, она может следовать по нем, пока дорога гладка; но помните мое слово, Хоггинс, если встретится неожиданное препятствие, — у бабы не хватит здравого смысла, чтобы выйти с честью из положения.

— Правильно, — подтвердил мистер Хоггинс. — У женщин нет настоящего здравого смысла. Вот, давеча, подходит ко мне одна баба и говорит: «Здесь ли мой сундук?» — Говорю «Нет его тут» — «Если мой сундук не здесь, так почему же его здесь нет?», — говорит. А я ей говорю — «Мадам», — говорю, — «если его здесь нет, то верно потому, что он в другом месте». — Да, в том то и беда с женщинами, что у них нет здравого смысла.

— А я только смотрю и выжидаю, — с хитрым видом заметил Майке Флэннери. — Я оставляю эту Карсон в покое. Она полна убеждения, что знает все, Хоггинс, но придет день… Скоро, Хоггинс, когда она наткнется на неприятность, и понадобится здравый смысл, чтобы выпутаться, тогда она придет и скажет: А не будете ли вы любезны придти ко мне, мистер Флэннери…

В эту минуту мисс Карсон показалась в дверях.

— Не будете ли вы так любезны зайти на минутку, мистер Флэннери. Этот господин желает отправить посылку, и я не знаю, как с ней поступить.

Флэннери подмигнул мистеру Хоггинсу.

— Вот как, мисс Карсон, — сказал он уничтожающим тоном. — А позвольте вас спросить, отчего вы не обращаетесь к здравому смыслу, данному вам природой, вместо того, чтобы беспокоить меня?

— Ах, так! — резко оборвала его мисс Карсон, — прекрасно? Так, может быть, вы зашли бы теперь и применили данный вам природой здравый смысл, если уж так цените его.

Флэннери встал и вошел в контору. Мистер Хоггинс, желая присутствовать при поражении «бабы», последовал за ним. Мистер Плипп стоял у прилавка, держа свой пакет в объятиях.

— Послушайте, — крикнул он Флэннери. — Неужели мне не добиться здесь толку?! Что это за почтовая контора, хотел бы я знать! Неужели человек, желающий отправить посылку, должен торчать тут целый день, дожидаясь, когда вы окончите ваше совещание!

— Послушайте, неужели мне здесь не добиться толку?!

— Прошу извинения от имени Общества Пригородного Сообщения, — с изысканной вежливостью сказал Флэннери. — Я полагал, что барышня, при своем известном умении, справится с вами. Странно, что барышня испытывает затруднения в исполнении своих повседневных обязанностей. Куда прикажете отправить посылку, мистер?..

— Плипп, — дополнил мистер Плипп. — Генри Плипп — и, позвольте вам заметить, что я очень спешу. Желаю послать этот пакет моей дочери. Желаю послать его Элинор Мей Плипп, школа Розбоуер, Ундивуд, Коннектикут. Может быть надо объяснить вам еще подробнее? Вот адрес на пакете. Ценность — пятьдесят долларов. В состоянии ли вы понять это. Пятьдесят долларов, — Элинор Мей Плипп. школа Розбоуер, Ундивуд, Коннектикут. И желаю уплатить за отправку. Что еще вы хотите знать?

— Ничего, — ответил Флэннери.

Он пошел за решетку. Взгляд превосходства, брошенный им на мисс Карсон, уничтожил бы любого мужчину. Но мисс Карсон он не уничтожил.

— Передайте мне узел, — обратился Флэннери к мистеру Плиппу.

Мистер Плипп вручил ему пакет. Быть может, множество предостережений, написанных на пакете — «Обращаться с осторожностью», «Не мять», «Укладывать осторожно» и т. д. — заставили мистера Флэннери взять пакет уж черезчур осторожно. Как бы то ни было, не успел он прикоснуться к нему, как пакет медленно поднялся в воздух и остановился у потолка, тихонько раскачиваясь.

— Так я и знал. Идиот!.. — с горечью воскликнул мистер Плипп.

Майке Флэннери, вперив взор в пакет, вынул грубку изо рта и осторожно положил ее на стол.

— Хоггинс, — сказал он, — вытащите стремянку, из-за несгораемого шкафа.

Мисс Карсон, деловитая мисс Карсон, хихикнула. Флэннери злобно взглянул на нее. Он повернулся к мистеру Плиппу.

— А что там в пакете?

— Не ваше дело, — отрезал мистер Плипп. — Я принес вам пакет для отправки. Сказал, что оцениваю его в пятьдесят долларов. Показал вам, что он адресован на имя Элинор Мей Плипп, школа Розбоуер, Ундивуд, Коннектикут. Заявил, что желаю уплатить за отправку. А что в пакете, совершенно вас не касается.

— Ах, вот как, мистер Плипп, — прохрипел Флэннери. — Я покажу вам правила, мистер Плипп. Правило четырнадцатое: — «Когда агент находится в сомнении относительно содержимого посылки, не является ли оно опасным для жизни, здоровья или имущества, то он вправе отказаться от приема оной». А я в сомнении мистер Плипп. Когда кладут посылку на стол, и она остается на нем, я не в сомнении, мистер Плипп. Когда посылка положена на стол и падает на пол, — я не в сомнении, мистер Плипп. Но когда посылка положена на стол и падает на потолок, то я в сомнении, мистер Плипп, и я желаю знать, что она содержит, согласно правилу № 14.

— Ладно, — сердито выпалил мистер Плипп. — В ней платье. Бальное платье, — платье для костюмирован кого бала, сшитое моею женою. Мою жену зовут Плипп, Амелия Аделия Плипп. До замужества она была Бентер, Амелия Аделия Бентер. Мы обвенчались в Чикаго. У нас одна дочь. Ее имя — Элинор, Элинор Мей Плипп. Ей шестнадцать лет и она блондинка. Угодно вам знать еще что-нибудь?

Слышно было, как мистер Хоггинс тихо выругался, стараясь отцепить стремянку от всякого хлама, валявшегося за несгораемым шкафом. Посылка на потолке плавно колыхалась.

— Меня не интересует космогония вашей семьи, мистер Плипп, сэр, — гордо сказал Майке Флэннери. — Для Общества Пригородного Сообщения совершенно безразлично, вышла ли ваша бабушка замуж за герцога Ингльсайдского или за синелицую обезьяну, мистер Плипп. Но, мистер Плипп, может быть вы будете любезны объяснить мне, почему платье вашей дочери летает по воздуху, как воздушный шар?

— Потому, что на нем есть воздушные шары, болван вы этакий, — сказал мистер Плипп. — Воздушные шары, понимаете? Это — платье для маскарада. Доступно ли это вашему пониманию? Оно сделано из газа или чего-то там такого, с лентами, прикрепленными у тальи — голубыми, и красными, и белыми, и зелеными и чорт их знает какими. Концы лент свободны и к ним прикреплены воздушные шары.

Флэннери медленно провел языком по губам. Он сжал руку в кулак. Глаза его засверкали. Мисс Карсон, видя, что Флэннери принял нетехническое описание бального платье за личное оскорбление, вмешалась.

— Это так, — сказала она. — Я раз видела нечто подобное на балу. Воздушные шары поднимают ленты, и они витают вокруг нее, когда она танцует. И это очень красиво.

— Мозги, — воскликнул мистер Плипп. — Мозги. И еще в почтовой конторе. Просто удивительно!

— Еще минута, — медленно процедил Флэннери, — еше только одна минута, и весь пол будет усеян мозгами, если кое-кто не будет поосторожнее. Я не идиот, мистер Плипп, сэр. Вы можете рассказывать мне одно, вы можете рассказывать мне другое, — но когда вы мне рассказываете, что бальные платья шьют короткими, как воротник, а затем нашивают воздушные шары, чтобы поднять их еще выше, — то кто-то тут лжет.

IV.

Мистер Плипп побагровел. Он задыхался. На мгновение показалось, что он подскочит к самому потолку и повиснет там рядом с посылкой.

Мистер Хоггинс, подставив стремянку непосредственно под пакет, на Бремя отвлек внимание. Флэннери медленно полез на стремянку. Он протянул руку, чтобы взять узел, а узел спокойно поплыл к другому концу комнаты и остановился над большим несгораемым шкафом.

Мистер Флэннери придвинул стремянку и вскарабкался на шкаф. Он крепко схватил пакет за веревку и принес его вниз на стол. Мисс Карсон рассмеялась.

— Довольно. Хватит, — завопил Флэннери. — Еще один звук и я доложу о вас Управлению.

— За что? За то, что я смеюсь, что бы даете посылкам подниматься в воздух и ударяться в потолок? — спросила она. — Донесите, пожалуйста, очень хотелось бы мне видеть это письмо.

Флэннери не удостоил ее внимания. Он не удостоил внимания и все еще захлебывавшегося мистера Плиппа.

— Хоггинс, — сказал он, — подайте мне кирпич, — тот, который держит дверь открытой. Будет с меня! Довольно глупостей.

Мистер Флэннери положил пакет на весы, а поверх него кирпич. Положенный таким образом пакет остался на месте.

— Вот и готово, Майке, — весело сказал мистер Хоггинс. — Теперь можете взвесить его. Очень просто. Вы взвесите его вместе с кирпичом, затем уберете пакет и взвесите кирпич. Полученная разница и будет весом пакета. Немножко здравого смысла!

— А я не стану так взвешивать, — решительно заявил Флэннери. — В правилах не сказано, чтобы агент почтовой конторы вычитал кирпичи из бальных платьев. Уж не думаете ли вы, что здесь начальное училище. Хоггинс. Майке Флэннери поставлен для ведения почтового дела, а не для решения задач вроде: к одному бальному платью, весом на пять фунтов меньше чем ничего, прибавьте кирпичи и десяток яиц. Вычтите остаток из помноженной на два тяжести одной тонны угля, из полученной разности вычтите 10 % содержимого пакета. Нет, Хоггинс?

— Но послушайте, — добродушно пояснил Хоггинс. — Допустим, я взвешиваю пакет с кирпичом. Весы показывают что оба вместе весят три фунта. Затем я снимаю пакет и вижу, что кирпич весит четыре фунта. Вот я и вычитаю четыре фунта из трех фунтов… — я вычитаю четыре фунта из трех… я… вычитаю… четыре.

— Хоггинс, — сказал Флэннери, вы дурак?

Хоггинс поднял руку, чтобы почесать затылок. Посылка порхнула к потолку.

А я все жду, — с горечью заметил мистер Плипп. — Я ничего не значу. Я только публика. Я должен только смотреть и радоваться. Со мною не считаются.

— Достаньте пакет, Хоггинс. До станьте его, — приказал Флэннери. — Довольно. Ни слова больше. Еще минута, и я рассержусь.

В то время, как Хогинс передвигал стремянку и доставал пакет, Флэннери открыл свою книгу правил. Он нашел Уиндивуд, Коннектикут и положил книгу лицом вниз. Мистер Плипп вздохнул преувеличенно громко: этот вздох должен был выразить полную покорность несправедливой судьбе, сыплющей на него удары.

Мистер Флэннери взял пакет и удержал его, прижав его животом к столу. Затем он привязал шнурок к одной из веревок пакета.

— Теперь улетай, если можешь, — свирепо сказал он.

— Существует только один способ взвесить этот пакет, — прибавил он, обращаясь к Хогинсу и ко всем вообще, кого это могло интересовать. — А именно: — применив здравый смысл. Нагрейте сургуч, мисс Карсон!

Пока мисс Карсон грела кончик красного сургуча на горевшем для этой цели газовом рожке, Флэннери положил пакет на весы. Придерживая его, он взял сургуч и несколькими каплями прикрепил веревочку к чашке весов. Затем он отпустил пакет, который, удерживаемый веревочкой, поднялся на несколько вершков.

— Простой здравый смысл, — сказал Флэннери. — Чтобы взвесить, надо взвесить.

Весы были автоматические, со стрелкой на циферблате, указывающие вес положенного на чашку предмета. Однако, в данном случае стрелка не подвинулась вправо. Она подвинулась влево, как только пакет дернул веревочку вверх. Она двинулась от 0 к 49, к 48 и остановилась на 47.

— Сорок семь фунтов, — заявил мистер Флэннери. — На сорок семь фунтов меньше, чем ничего.

— Три фунта, мистер Флэннери, — сказала мисс Карсон. — Разве вы не видите, что, хотя циферблат и показывает сорок семь, но стрелка же подвинулась только на три фунта влево.

— Сорок семь фунтов, — твердо сказал мистер Флэннери. — А такса за сорок семь фунтов от Весткота до Уиндивуда составляет шестьдесят два цента, мисс Карсон. Надо только иметь здравый смысл, чтобы уразуметь самую сложную вещь в почтовом деле. Если бы пакет с бальным платьем весил на сорок семь фунтов больше, чем ничего, мистер Плипп уплатил бы шестьдесят два цента. Но так как пакет весит на сорок семь фунтов меньше, чем ничего, то Общество Пригородного Сообщения выплачивает мистеру Плиппу шестьдесят два цента. Дайте их ему.

Мистер Плипп стоял, сложив руки на животе или немного выше. Он старался изобразить собою статую терпения.

— Да? — спросила мисс Карсон с медовой улыбкой. — Но как же насчет внутреннего налога, мистер Флэннери?

Флэннери покраснел. Он постоянно забывал этот пункт.

— Вы ему дадите и внутренний налог, мисс Карсон, — сказал он с достоинством. — Когда отправитель платит Обществу, то он уплачивает также и внутренний налог. Когда же Общество платит отправителю, то оно уплачивает налог.

— Да, но обязано ли оно? — спросила мисс Карсон. Этот налог ведь не идет в пользу Общества, неправда ли. Когда Общество принимает этот налог для правительства, то оно является только передаточной инстанцией. В действительности же, правительство получает этот налог. И если мистеру Плиппу следует получить этот налог, ю не мы должны уплатить его, а правительство.

— Это правильно, Майке, — вставил мистер Хоггинс. — Вы можете уплатить этому Плиппу за отправку его посылки, весящей меньше чем ничего, но вы не можете уплатить ему налог. Это дело правительства — если только оно пожелает.

— Вам следовало бы испросить разрешения правительства, — сказала мисс Карсон со сладчайшей улыбкой.

— А кто, чорт побери, воображает, что у меня есть время обегать всю страну, чтобы получить разрешение правительства, — сердито пробурчал Флэннери. — Я действую на собственный страх, покорно вас благодарю, мисс Карсон. Я заплачу налог мистеру Плиппу из своего кармана, а если правительство и Соединенные Штаты, возмутятся и непременно захотят вернуть мне эти деньги, — пусть! Вот мистер Плипп, сэр, возьмите эти деньги, — только жалею, что отсутствие здравого смысла у некоей служащей Общества отняло у вас так много драгоценного времени.

Мистер Плипп не пошевельнулся. Он не дотронулся до денег, положенных ему мистером Флэннери. Он окинул его холодным взглядом.

— Прошу расписку, — сказал он.

— Никакой расписки вы не получите. Я получаю расписку. От меня, — когда вы платите Обществу, мистер Плипп, от вас, — когда Общество платит вам.

— Чушь. Возмутительная ерунда, — воскликнул мистер Плипп. — Я даю вам этот пакет для отправки моей дочери. Ценность его — пятьдесят долларов. Я требую расписки, вот что!

Он полез в карман и положил на стол один доллар.

— Вот ваши деньги, — объявил мистер Плипп. — Я отказываюсь принять деньги от вас; отказываюсь получить плату за отправку посылки. Я принес вам пакет для отправки и желаю заплатить.

— А Майке Флэннери, агент Общества Пригородного Сообщения, отказывается принять ваши деньги, мистер Плипп, — торжественно произнес Флэннери. — Правила здравого смысла говорят, что, если посылка весит менее, чем ничего, то деньги за отправку получает отправитель.

— Чепуха! Идиотство! Говорю вам, я настаиваю на уплате и настаиваю на получении расписки. — Мистер окончательно вышел из себя. — Ну и скажу я вам! Я опаздываю на поезд; я слушаю вашу проклятую ерунду; у меня куча неприятностей…

— В самом деле? — с деланным спокойствием спросил мистер Флэннери. — А Майке Флэннери не возьмет ваших денег, мистер Плипп. Майке Флэннери знает толк в делах, его не проведешь.

— В самом деле… — передразнил мистер Плипп. — Прекрасно. Я все таки требую расписки. Я предложил вам деньги. Я потребовал расписку. Вы отказались. Как вам угодно, мистер Флэннери. Но я заявляю вам, что если из этого выйдет какая-нибудь неприятность, я подахМ на вас в суд, и подам в суд на ваше Общество. Вот и все.

Он повернулся к дверям.

— Одну секунду, сэр, — сказал Флэннери.

Мистер Плипп остановился. Флэннери взял химический карандаш и медленно и тщательно написал расписку в принятии посылки с бальным платьем. Он вписал адрес дочери мистера Плип-па. Он вписал фамилию мистера Плиппа, как отправителя; Он вписал «ценность пятьдесят долларов». Он вставил «за отправку шестьдесят два цента» и прибавил «внутренний налог семь центов».

Он подвинул расписку мистеру Плиппу для подписки, а затем сам подписался от имени Общества.

— Очень вам благодарен, сэр! — сказал он весьма любезно.

V.

Когда мистер Плипп, все еще кипевший от злости, ушел, мисс Карсон заговорила с мистером Флэннери со скрытой насмешкой.

— Вы конечно, уверены, что шестьдесят два цента — правильно, мистер Флэннери. Я бы сказала, что назначить плату за сорок семь фунтов, когда посылка весит менее, чем ничего, — это серьезная ошибка. Я бы сказала, что вы должны были настоять на уплате этому господину, если посылка действительно весила менее чем ничего. Я могла бы еще прибавить, что раз посылка весила менее минимума, указанного в таксовой книге, то следовало взять этот минимум, и на этом успокоиться. Но, конечно, мистер Флэннери, вы агент, и мне не хотелось вмешиваться. Только…

Мистер Флэннери ничего не ответил.

— Только, — повторила мисс Карсон. — я надеюсь, что Управление не поднимет слишком большого шума, если оно случайно узнает обо всем этом.

Флэннери не ответил. Он снял с весов злополучный пакет, вынес его и положил на подвижную платформу для багажа, а поперек него положил другую посылку, — яблоню, обернутую рогожей.

Он уселся рядом с мистером Хоггинсом и зажег трубку. Казалось, он был олицетворением спокойствия.

— Когда ты в сомнении, Хоггинс, прибегай к здравому смыслу, — произнес он.

— Понятно. И я так говорю, — ответил Хоггинс; — но я не знаю, применили ли вы его, Майке. Барышня там постарается поднять шум. Я ее раскусил, Майке. Она хочет возбудить Управление против вас, чтобы вас вытурили, а сама она, быть может, сцапает ваше место.

— И мне так кажется, — спокойно согласился Флэннери.

— А я думаю, всю эту неприятность она сама подстроила для вас, — глубокомысленно заметил Хоггинс. — Все это ее штуки. Сколько вы бы не взяли с Плиппа, — все было бы неправильно, и сколько вы бы ни заплатили ему, — все равно было бы неправильно. Смотрите в оба!

Флэннери улыбнулся. Девятичасовой почтовый поезд показался за поворотом. Поезд замедлил ход и остановился. Флэннери подвез платформу к почтовому вагону. Из двери вагона высунулся Билли Гаррис.

— Погрузи за меня эти вещи, Билли, — крикнул Флэннери. И как только заметил, что Билли берется за завернутую в рогожу яблоню, он поспешно направился к дверям конторы. — И, ради самого неба, будь осторожен с большой посылкой, Билли, — прибавил он, видя, как пакет мистера Плиппа грациозно поднялся вверх, — она легче, чем воздух.

Когда Флэннери через минуту вышел из конторы, Билли Гаррис, мистер Хоггинс и двадцать или более пассажиров стояли, задрав головы вверх.

Они следили за неуклюжим, наполовину развернувшимся пакетом, плавно летящим ввысь по направлению к югу, т. е. к Атлантическому океану. Как раз в ту минуту, когда кондуктор поезда выкрикнул: «Все на места!», — пакет уменьшился до размеров пятнышка и исчез из виду.

Майке Флэннери подвез платформу с немногочисленными прибывшими пакетами и картонками к дверям конторы. Мистер Хоггинс бросил последний взгляд на голубой эфир, в котором исчезла посылка мистера Плиппа.

— Майке, — сказал он, — мне чудится, вы уложили груз таким образом, что Билли должен был потерять этот пакет.

Флэннери усмехнулся.

— Когда ты в сомнении, Хогинс, прибегай к здравому смыслу. Если агент возьмет слишком высокую плату, ему здорово влетит от управления; если он возьмет слишком мало, ему также влетит. Одна лишняя царапина пером в ту или другую сторону действует на этих молодцов, как красный платок на молодого быка, Хоггинс; но иск за потерю, — это для них обыденное явление и не возбуждает никаких толков. Да, Хоггинс, когда ты в сомнении, применяй здравый смысл.

…………………..

БЕЗГРАНИЧНОЕ ВИДЕНИЕ

Рассказ Чарльза Уин

С английского

— Я говорю вам, джентльмены, дела наши обстоят плохо, мы попали в тупик. В то время, как все другие отрасли знания могут безконечно развиваться, и практическое применение их все совершенствуется, астрономия скована, застыла и только по той причине, что усовершенствование телескопа, повидимому, достигло предела возможного. Необходимо предпринять что-нибудь. Не может-ли кто-нибудь из вас сделать какое-нибудь предложение? — Оратор остановился и внимательно оглядел сидевших за столом. Это заседание Международного Астрономического Общества было посвящено обсуждению результатов испытания гигантского ртутного рефлектора [5]), размером в сорок футов, который был недавно установлен на большой обсерватории Гольтона, расположенной на вершине Андских гор Южной Америки.

Судя по серьезному и озабоченному настроению собрания, результаты были не совсем удовлетворительны. Председатель Гольтон, без присущего ему обыкновенно добродушного юмора, сильно подчеркивая каждое слово, окончил свою взволнованную речь.

— Может быть, можно еще усовершенствовать этот рефлектор, — мягко заметил известный французский ученый Фламбо в ответ на его горячий призыв.

Председатель презрительно фыркнул, жесткие рыжие волосы его ощетинились, и он разразился уничтожающим ответом.

— Что? Усовершенствовать эту штуку? Она настолько совершенна, насколько это только доступно для смертных. Но взгляните на этот диск— увеличен он достаточно, что же касается деталей… По моему, он похож на полосатую лепешку. Вращается без вибраций!.. Любую машину можно построить так, что совершенно не будет вибраций. Посмотрите, сколько мельчайших неровностей! Любопытно посмотреть, что вам удастся сделать с этой негодной штукой. И если у вас еще хватает ума производить испытания этого рефлектора, после того как миллион долларов истрачен ради таких результатов, то я категорически отказываюсь делать с ним что бы то ни было. Я кончил, с меня довольно.

За этой вспышкой последовало неловкое молчание. Среди присутствующих не было ни одного человека, который бы не сознавал, что Генри Гольтон, несмотря на свою эксцентричность — величайший авторитет настоящего времени в астрономии. Поэтому, никто не решился возразить ему.

В течение всего этого бурного заседания высокий смуглый человек, лет тридцати пяти, терпеливо сидел, прислушиваясь к дебатам. То был Глен Факсуорти, несомненно, величайший научный гений из всех собравшихся в тот день. Он был выдающимся специалистом не только по астрономии, но еще в большей степени по физике и по химии. Этот спокойный сильный человек сделал в свое время несколько замечательных открытий. Интересно, однако, что он предпочел держать их в тайне, выжидая того дня, когда открытие его будет иметь особенное значение.

Наконец, когда напряженное молчание стало нестерпимым, он встал и обратился к собранию со следующими словами:

— Джентльмены, предоставьте в полное мое распоряжение миллион долларов, и я построю вам телескоп, который даст вам возможность увидеть мельчайшие составные части гор на луне.

Подготовительные работы

Холодный месяц взошел над снежными вершинами цепи Андских гор. На одной из самых высоких гор возвышалась гигантская обсерватория Гольтона, расположенная в одной из самых благоприятных для наблюдений местностей в мире.

На пороге огромного здания, выстроенного из бетона, стояли два человека, погруженные в серьезнейшую беседу. Один из них был небольшого роста, с рыжими волосами, с ясными голубыми глазами, пристально вглядывавшимися из-за толстых стекол очков в роговой оправе. От спутника его, высокого и смуглого человека, веяло какой-то спокойной силой и достоинством.

В течение десяти лет оба они усиленно работали: один из них делал в огромном здании необходимые приготовления для приема ценного аппарата, над которым другой работал, всячески совершенствуя его, в большой лаборатории, находившейся далеко оттуда, в Соединенных Штатах.

Шесть месяцев тому назад он прибыл в обсерваторию. С того времени они, при содействии нескольких помощников, день и ночь неустанно трудились над установкой аппарата. Только сегодня они окончили установку и поверку его, и теперь он был вполне готов к выполнению тех могущественных задач, для которых предназначался.

Несколько минут оба они стояли, молча глядя на нежные очертания громоздкого аппарата, на который они возлагали все свои надежды. Затем высокий смуглый человек поднял кверху глаза, всматриваясь в большую красную звезду. Она сияла высоко над его головой, грозно, не мигая. Он отрывисто сказал что-то своему спутнику, и они вместе вошли в здание.

Когда два часа спустя они вышли, лица их были преображены, озаренные светом великого открытия. С того дня до настоящего времени только еще десять человек могли увидеть то, что увидели в ту ночь эти двое.

Через двадцать четыре часа те же два человека снова вошли в здание. Но на этот раз их сопровождали десять других величайших ученых трех континентов. Среди них были: Гарльтон, английский физик, американский химик Корон, французский ученый Фламбо; были заведующие четырьмя величайшими обсерваториями мира и некоторые другие.

Посреди комнаты, куда их привели, стоял массивный ртутный рефлектор, предмет горячего обсуждения, происходившего десять лет тому назад. Но теперь он странно изменился. Он не был уже укреплен неподвижно на гигантском стержне и неизменно направлен в одну только точку неба. Теперь он помещался на тяжелой экваториальной установке, вращаясь с равномерностью и точностью хронометра. И сверкающая поверхность диска не нуждалась более в быстром вращении, чтобы сохранить свою совершенную параболическую форму. Ртуть теперь была тверда, как сталь. Мастерство физики придало ей постоянную устойчивость.

Приглашенные минуту молча и удивленно смотрели на колоссальное создание человеческого ума, а затем повернулись и последовали за своими руководителями по длинной лестнице в большую комнату под самой верхушкой огромного купола.

Это была замечательная комната, заполненная целым рядом сложных, замысловатых приборов. С одной стороны были расположены рядами катодные лампы, установленные на длинных панелях блестящего бокелита. Другая стена была совершенно закрыта громадной доской с бесконечным, казалось, числом выключателей, контрольных ручек, реостатов и рычагов.

Посреди комнаты над полом поднимался блестящий серебряный экран, размером в шесть квадратных футов. Глядя вниз на него, можно было увидеть отражение странного аппарата, направленного на него прямо с потолка.

Несколько минут все стояли в немом удивлении, осматривая все, что их окружало. Затем Факсуорти (вы уже могли узнать его в высоком, смуглом человеке) обратился к ним своим всегда спокойным, ровным голосом.

Телескоп.

— Джентльмены, — сказал он, — здесь перед вами результаты нашей напряженной десятилетней работы, мистера Гольтона и моей, то, что мы сделали на миллион долларов, который вы так любезно предоставили в мое распоряжение. Вполне-ли возмещена вам затрата вашего капитала, это только вы сами можете решить сегодня ночью. Однако, я надеюсь, что вы не будете разочарованы.

Затем он подошел к доске и повернул ключ до одной из стрелок. Внезапно снизу донесся глухой шум электрического мотора.

— Энергия доставляется гидроэлектрической станцией, удачно расположенной внизу по ту сторону горы, — объяснил он. — Это идея Гольтона, — и он прибавил, мягко улыбаясь — Гольтон оказал неоценимые услуги по сооружению установки для рефлектора и по постройке других необходимых вспомогательных аппаратов. Если сегодня ночью мы достигнем успеха, то честь этого успеха выпадает и на его долю.

Он снова подошел к доске и, двинув рычаг, повернул прорез огромного купола на восток. Дотронулся до другой стрелки, и над самой верхушкой купола, стал действовать установленный на небольшой стальной башне чудодейственный аппарат, очень похожий на громадную рентгеновскую трубку, невидимый для наблюдателей снизу. Затем, направленный искусной рукой, он стал подниматься кверху, пока не встал как раз против восходящей луны.

Факсуорти снова заговорил:

— Джентльмены, теперь я направил рефлектор в нижней комнате на луну. Подойдите ближе к экрану и внимательно наблюдайте за ним.

Он дотронулся до другой стрелки. Сверху донесся глухой шум, который быстро перешел в пронзительный визг и вскоре стал не слышен внизу.

Всматриваясь в экран, ученые увидели предмет, который тотчас приковал к себе их внимание. В серебристой глубине экрана как бы плыло прекрасное, во всех подробностях отраженное, изображение луны.

Все восхищенно смотрели. Тогда Факсуорти ловким движением руки включил еще две лампы. Первое изображение распылилось и заменилось другим, заполнившим весь экран. Затем, по мере того, как вспыхивала лампочка за лампочкой, на экране стали появляться только части золотистой поверхности луны, и изображение все более увеличивалось, все яснее становились подробности. Вот уже только одна большая гора видна зрителям; вот уже только часть горы; вот несколько горных скал, наконец, только поверхность одной скалы.

Тогда ученый, по просьбе своих коллег, снова повернул стрелку и сразу загорелся последний ряд лампочек. Прежнее изображение расплылось, и вместо него появилась колеблющаяся масса прозрачных шариков, видимых только благодаря исходящему от них бледно-опаловому свету.

Мельчайшие частицы лунной поверхности.

— Джентльмены, — сказал Факсуорти, и его обычно спокойный голос слегка дрожал от волнения, — вы видите перед собой мельчайшие кварцевые частицы одной из скал на поверхности нашего спутника. Я надеюсь, что это зрелище вознаградит вас за те деньги, которые вы так любезно предоставили в мое распоряжение.

Шопот одобрения и согласия был единственным ответом восхищенных зрителей, которые восторженно наблюдали за вращающимися перед ними шариками.

Несколько минут они стояли, пораженные удивлением. Затем Факсуорти резко повернул обратно выключатель, и изображение исчезло с экрана.

— Может быть, вы хотите получить краткое объяснение устройства аппарата, прежде чем вы произведете последнее испытание, назначенное на сегодняшний вечер, — предложил он, посмотрев в тоже время на свои карманные часы.

Все кивком головы выразили свое согласие, и он начал:

— Как вы, вероятно, знаете, я начал производить исследования и опыты по физике и по химии с двадцатилетнего возраста. За это время я сделал в этих областях несколько открытий и некоторые из них оказались весьма полезными при осуществлении настоящего предприятия. До сего времени я хранил в тайне от всех, в чем заключаются эти открытия, кроме Гольтона, которому я вполне доверяю. Извините меня, джентльмены, я сейчас вернусь к вам обратно, — и он полез по лестнице, ведущей в верхнюю комнату под самой верхушкой купола.

Через минуту он вернулся, держа что-то в крепко сжатой руке.

Он раскрыл руку и в ней оказалась небольшая плоская трубка, наполненная красноватой, клейкой жидкостью, с несколькими припаянными к концам тонкими платиновыми проволоками.

— Эта трубка, джентльмены, — пояснил ученый, — главная часть аппарата, который находится перед вами, его сердцевина. Без него, все остальное было бы совершенно бесполезно. В ней находится состав, неизвестного раньше, элемента, который я называю люций. Мне и моим помощникам пришлось потратить двадцать лет лабораторного труда, чтобы получить то количество люция, которое вы видите в этой трубке.

Сущность в том, что этот элемент обладает теми же самыми свойствами, как селен, только он в миллион раз более светочувствителен. В абсолютной темноте он совершенно не пропускает электричества, но лишь только попадет на него тончайший луч — хотя бы луч этот прошел через всю вселенную, — как элемент немедленно получает проводимость, пропорциональную силе луча. Благодаря светонепроницаемой верхней комнате, свет от ртутного рефлектора падает в фокус над этой трубкой. Я не буду пытаться объяснять вам процесс измененья, усиления и обратного превращения в свет электрического воздействия, которое в конечном отчете дает изображение на экране. Это слишком сложно и потребовалось бы несколько часов, чтобы как следует объяснить это. За недостатком времени, я не буду рассказывать вам ни об обстоятельствах, при которых был открыт этот элемент, ни о том, как заинтересовал меня вопрос о широкой фиолетовой полосе, появляющейся иногда в спектре редкоценной руды, которую я исследовал.

Наблюдение над Марсом

Затем, вынув из кармана часы, он многозначительно продолжал:

— Через двадцать пять минут планета Марс достигнет наибольшего возможного приближения к земле. Тогда мы познаем ее тайну. Извините меня, я удалюсь на минуту, чтобы поместить трубку с люцием на ее прежнее место.

Он тотчас спустился обратно и как только он вернулся, издали совершенно ясно донесся в чистом горном воздухе громовой раскат.

— Приближается обычная в этих горах летняя гроза, — спокойно пояснил он. — Я теперь же наведу рефлектор, чтобы у нас не было затруднений с ним при приближении грозы.

— Но, monsieur, гроза помешает наблюдению! Боже, когда она пройдет, воздушные струи будут ужасны! — воскликнул Фламбо. — Это были первые слова, произнесенные им в эту ночь.

Факсуорти ничего не ответил ему, но пригласил ученых последовать за ним на небольшой балкон на восточной стороне здания. Он указал им пальцем на луну, которая начинала медленно заволакиваться. Все взглянули по указанному им направлению. Они увидели призрачный, слабо светящийся луч цилиндрической формы, исходивший из маленькой башни на крыше и направленный в пространство так высоко, как только доступно было проследить человеческому глазу?

Они увидели луч, направленный в пространство.

— Это рассеивающий луч, — кратко объяснил им Факсуорти. — Эфирные волны высоких спектров обладают способностью удалять со своего пути все посторонние вещества. Протяжение этого луча в атмосфере равняется приблизительно шестистам милям, и поскольку телескоп направлен по его пути, постольку на него действительно совершенно не воздействуют атмосферические или метеорологические препятствия.

Последовавшее затем изумленное молчание было прервано только воз гласом Фламбо:

— Mon Dieu! [6])

Этим выдающимся ученым казалось невероятным, чтобы один человек мог создать столько чудес.

И даже когда Факсуорти пригласил их спуститься обратно в контрольную комнату, никто не проронил ни слова. Он быстро направил колоссальный телескоп на точку зенита, где спокойным, ярким светом блестела большая красная звезда. Одновременно необычайный сноп света из-за купола поплыл вверх, пока не замер в том же самом направлении, как и телескоп.

Снова зажглись первые две катодные лампы; снова странный сверкающий луч упал с потолка, и тогда на экране стало вырисовываться изображение большой красной звезды, размером в порядочный мяч. Еще две лампы, и изображение увеличилось вдвое. Теперь на темной, малинового цвета, поверхности шара можно было различить запутанную сеть тонких полос. Сразу загорелись еще две лампы, и опять изображение увеличилось и стали яснее видны его подробности. Скоро оно покрыло весь экран. Теперь уже видны были только части поверхности; части эти стали уменьшаться, но все яснее и яснее становились подробности. Планета отстояла теперь, казалось, на миллион миль, затем приблизилась на тысячу миль, затем на пятьсот.

И тонкие полосы стали медленно расширяться, пока две из них, цвета охры, достигшие теперь ширины в два фута, не пересеклись в центре экрана, образовав большое круглое пятно. Середина пятна была густо усеяна маленькими черными точками, которые так ярко блестели, как будто они отражали солнечные лучи.

Марс на расстоянии 10.000 футов.

Тогда Факсуорти без предупреждения засветил все оставшиеся лампы, кроме двух. Мгновенно изображение на экране исчезло, и на его месте появилась поразительная картина. Как бы с птичьего полета, с высоты десяти тысяч футов видна была панорама большого города.

Присутствующие видели громадные здания в тысячу футов вышиною, над которыми реяли огромные воздухоплавательные машины, красиво носившиеся по воздуху. И палубы были усеяны крошечными фигурами.

Они рассматривали чудесный город на Марсе как бы с высоты птичьего полета..

Вспыхнули последние две лампы, и картина приблизилась, казалось, на пятьдесят футов. Крошечные фигурки оказались людьми. Совершенными людьми, порази тельной внешности, с тонко очерченными лицами. Они были облечены в одежды, похожие на те, которые в древности носили легионеры Цезаря. Там были и женщины, чудного сложения, с прекрасными чертами лица, все одетые в чудесные цветные платья, отливавшие тысячью оттенков в солнечных лучах.

Две последние лампы погасли, и картина снова отодвинулась на первоначальное расстояние в десять тысяч футов.

Почти неуловимым поворотом рычага ученый превратил сверкавший сквозь экран ландшафт в великолепную панораму.

А пока они осматривали поверхность заходящей планеты от полюса до полюса, гроза приблизилась и разразилась над вершиной горы. Сверкала молния, гром потрясал обсерваторию, но ученые были так прикованы к чудному виду, растилавшемуся перед ними, и были так защищены от всякой опасности, благодаря призрачному, чудовищному лучу над обсерваторией, что совершенно забыли о буре.

По экрану проносились то громадная, красная, песчаная пустыня, то водный путь, то другой город (тоже расположенный при пересечении двух каналов), и так на пространстве тридцати трех миллионов миль они осматривали поверхность планеты от северного полюса до южного. Внезапно перед их глазами пронеслась гордая вершина большой горы с огромным черным пятном над нею.

Искусной рукой Факсуорти повернул изображение обратно к центру экрана. Черное пятно оказалось громадным зданием, заполнившим всю вершину горы и высотою в пятьсот футов — почти точное воспроизведение обсерватории, в которой они находились. И из верхушки его колоссальный луч необычайной силы света пронизывал пространство. Снова загорелись две последние лампы, и они увидели внизу полированную чашу из огромного вогнутого зеркала, диаметром в двести футов.

— Вы видите, — многозначительно сказал ученый, — незримые глаза, постоянно наблюдающие за нами из глубины пространства и так продолжается это уже несчетное количество веков.

Тут гроза разразилась с яростной силой. Молнии беспрерывно сверкали, и гром оглушительно гремел, и раскалывался.

Внезапно ослепительная шарообразная молния упала с неба на башню купола. Частично расплавленная сталь погнулась, и колоссальный луч, изогнувшись в виде широкой арки, упал на землю. Затем последовал ряд потрясающих взрывов, как будто гора с необычайной силой раскололась пополам.

В комнате внизу изображение уже не видно было ясно и отчетливо на экране, а было совершенно затемнено вращающейся серовато-зеленой массой. В то время, как ужасный грохот сотрясал воздух, Факсуорти издал страшный крик:

— Луч! — воскликнул он и бросился к доске с выключателями. Но было уже слишком поздно!

Внезапно сорвавшись со своего места, прибор на крыше упал перпендикулярно вниз. Вторично раздался оглушительный взрыв, — прибор, падая, все ломал на своем пути, уничтожая самые существенные части ценного аппарата, в которых сосредоточивалась вся его сила! Затем наступила темнота.

Раздался оглушительный взрыв…

А в вышине дико завывала природа, сопровождая громовыми раскатами свой победный гимн над обломками уничтоженного творения дерзновенных смертных, которые пытались проникнуть в ее сокровенные тайны.

ПРИРОДА В НОВОЙ ОДЕЖДЕ

Научное послесловие к рассказу «Безграничное видение» известного ученого, директора Института Лесгафта, профессора, астронома Н. А. Морозова (Шлиссельбуржца)

_____

Есть ли что нибудь возможное в этом фантастическом рассказе? Неужели никогда не удастся найти такого пучка лучей, на пути которого растворялись бы водяные пары? Неужели никогда не удастся изобрести такой прибор, который давал бы на экране изображения самых мелких подробностей даже таких отдаленных небесных светил, как Марс?

Кто может это сказать? Кто может положить границы могуществу науки?

Лет восемьдесят тому назад знаменитый германский естествоиспытатель Дю-Буа-Реймонд, в своей, когда-то не менее знаменитой, речи «О пределах человеческого знания», хотел дать раз навсегда границы доступного для людей и, между прочим, заявил, что мы никогда не узнаем вещественного состава небесных светил. «Ignorabimus!» — повторял он после каждого своего тезиса…

Но не прошло и двух десятков лет после этой речи, как Бунзен и Киркхоф открыли спектральный анализ, дающий возможность знать из какого вещества исходит каждый луч по деталям его преломления призмою. И вот, в настоящее время мы не только знаем вещественный состав атмосфер у всех видимых нами небесных светил, но знаем и порядок возникновения в них каждого вещества и претерпеваемые им изменения при своем развитии.

Итак, один из пределов знания, провозглашенных Дю-Буа-Реймондом, уже перешагнула наука, и этим она дает нам возможность думать, что перешагнет и другие.

Вышеприведенный английский рассказ отличается выгодно от других, писавшихся ранее в том же роде, тем, что он рисует наиболее развитых умственно обитателей Марса такими же по виду, как и мы. Насколько это научнее прежних описаний?

Чем далее идет наука, тем более убеждает она нас, что внешние формы существ и их внутреннее содержание, как в органическом, так и в стихийном мире, не случайны, а вырабатываются общими и повсюду едиными законами эволюции.

Когда-то, например, думали, что небесные светила имеют различные формы: кубов, октаэдров, тетраэдров и т. д.; но вот, при телескопическом исследовании, все небесные светила, как и наша земля, оказались шарами, слегка сплюснутыми у полюсов. Когда-то думали, что вещественный состав небесных светил различен, но вот спектральный анализ, о котором я уже упоминал, показал, что на известной стадии развития он на каждом светиле бывает, как и у нас. Когда-то древние рисовали обитателей отдаленных стран самой Земли то в виде рыб с человеческими плечами и головой, то в виде лошадей с человеческим туловищем, то в виде козлоногих сатиров, но вот, как только мореплаватели изъездили всю поверхность земли, оказалось, что везде человеческие существа приблизительно одинаковы и похожи на нас.

Все это заставляет думать, что много научнее представлять себе высших представителей органической жизни на отдаленных планетах, находящихся в той же стадии развития, как Земля, такими же, как мы, так как и на планетах эволюция органического мира должна идти тем же путем, что на Земле, повинуясь своим законам, таким же непреложным, как и закон тяготения, дающий всем светилам обязательно форму сплюснутых у полюсов шаров.

Конечно, лучи света, к которым приспособился каш глаз, не могут отражаться от предметов меньше их волны, какими являются атомы и молекулы окружающих нас тел, так как эти лучи будут огибать такие предметы или только колебать их, как обычные водяные волны поплавки.

Но мы знаем уже ряды волн, в сотни раз более мелких, каковы волны рентгеновых лучей, и, может быть, откроем волны и еще более короткие в тысячи раз, а также изобретем и экраны, заставляющие светиться обычным светом даваемые такими лучами изображения. И тогда природа предстанет перед нами в совершенно новой одежде, и мы увидим, как это описывается в рассказе, мельчайшие предметы на поверхности небесных светил.

Николай Морозов

КАК БРОСИТЬ КУРИТЬ?

Психологическая юмореска на злобу дня,

с поучительными чертежами. П. Лазаревского

— Ты бы не курила, Наташа, это вредно и не идет тебе…

Лысаковский глубоко затянулся из «толстой», по особому заказу Укртабтреста, и строго посмотрел на жену.

— А сам не бросаешь! Брось, и я брошу, — шутливо ответила жена и зажгла папиросу. — Я курю немного. А у тебя и легкие не в порядке… Доктор что говорил? Я тебе показывала в книге легкие курящего… Противно смотреть! Сплошная гипертрофия!..

Лысаковский посмотрел на жену еще строже и задумался. Ему в самом деле давно следовало оставить эту вредную привычку. Кашель, больное сердце, отсутствие аппетита, — все это может окончиться плохо. Он уже неоднократно бросал курить, раз десять, должно быть, и, можно сказать, изучил процесс бросания всесторонне. Он даже знает, в чем заключается настоящий секрет…

Проклятая привычка!

Самое страшное в ней — микроскопичность доз и необходимость бороться постоянно и в каждый момент, размениваясь, вместо того, чтобы вооружиться настоящей, большой силой для борьбы с настоящим врагом.

Проклятый яд! Он овладевает своей жертвой навсегда. Он пропитывает легкие и все клеточки организма желтой гарью. Он делает центром страстного ожидания горло, нервы и весь организм.

— А что же ты думаешь, так трудно бросить? — раздумчиво спросил Лысаковский.

— А вот не бросишь!

— Я не буду спорить, но прекрасно знаю, что бросить могу.

На несколько минут Лысаковский ушел в себя: оставить табак он давно хотел, не воспользоваться ли этим разговором и доказать, что он обладает волей? Именно, сейчас, сразу, бее подготовок!..

Он знал по опыту, что никакие подготовки не приводят к результатам. Даже хуже… Выждать, пока останется немного табаку и гильз, и выбросить за окно перед самым сном, накурившись предварительно целым десятком подряд, а утром, часам к 11-ти, лезть под кровать, чтобы из найденных окурков и бумаги из Шекспира вертеть папироску… — Только одну! — в этом и заключается ошибка.

Ни одной!

Внимательным наблюдением он пришел к своему способу: ни одной! Не выкурить первой!

Это, быть может, даже софизм, но в нем кроется настоящая, нужная истина. Все только в этом, потому что не выкурить первой, значит не выкурить ни одной.

Вопрос не решался, но на всякий случай Лысаковский закурил вторую папиросу, без перерыва, вслед за первой.

— Ты думаешь, невозможно? — с расстановкой спросил он, напряженно прищурив глаза, будто прижимая в себе нужные мысли, чтобы они не ушли от него. — Если хочешь, я брошу… — смущенно добавил он и, затянувшись— в последний раз! — неожиданно швырнул недокуренную папироску далеко от себя на пол. — Хоть сейчас! Изволь!.. Я бросаю! Это не так трудно для человека с характером. Два месяца от сего дня не курю!

Жена проводила взглядом окурок и недовольно встала поднять огонь с ковра.

До вечера не так трудно было Лысаковскому, потому что папироска заменялась в нем возбуждением от решения и от надежды на возможность действительно не курить. Только он жалел, что бросил утром. Лучше бы вечером, и сразу в постель.

На завтра и послезавтра было труднее, особенно когда в дом приходили курящие. В воскресенье пришли братья жены. Лысаковский излишне часто предлагал им папиросы, стараясь дать заметить, что он не курит.

— Саша курить бросил, знаете? — наконец сказала жена.

— Да? Это хорошо. Полезней, — равнодушно заметил один из братьев и заговорил о другом.

Лысаковскому хотелось, чтобы говорили о курении, но к его досаде никто не возвращался к этому. Он был доволен, что никто из присутствующих не знает какая борьба происходит в нем.

От времени до времени гости протягивали руки к коробке. Клейко липли к глазу Лысаковского три счастливые руки и три папироски в них и геометрическими линиями прочерчивались в сознании. (Черт. № 1).

1

Он наклонился к коробке, нарочно прищурил глаза и прочел на мудштуках: «фабрики Асмолова в Ростове-на-Дону». Густые слоги этих слов перекатывались под языком, дымились и видоизменялись. Слюна прибавлялась и становилась тягучей и, будто, насыщенной ароматно-желтым экстрактом табака. Курить очень хотелось, но он пересилил желание и резкими линиями похерил его. (Черт. № 2).

2. Этот чертеж не требует пояснений. Так, между прочим, редактор херит бесталанные рукописи авторов

Мысль о папиросе не оставляла Лысаковского. Он с вожделением ожидал, когда гости вновь закурят. Три руки потянулись к коробке, и так приятно зашуршали тугонабитые, и он ковырнул глазом одну — раз — раз — одну, одну! — Одну папиросочку…

Потом еще одну. Еще одну — разз-раззз, раз, раз-з-з, ра-ззз…

Ах!.. Он рванул себя мысленно рукою по лицу, по губам, которыми курит, схватился, взвинтился и пришел в себя, будто резко отбросил окурки некуренных папирос, и повернул рычаг мышления:

— Нет! Не выкурить первой!

Победа была за ним. Он знал по опыту, как это важно! Он знал, что волю можно упражнять, как мускулы Он знал, что даже самая незначительная победа укрепляет волю, а малейшее отступление губит ее. Он знал этот параллелограмм сил из воли и страсти и был счастлив, что равнодействующая отклонилась в сторону укрепления воли (черт. № 3) в противоположность минуте, когда побеждала страсть (черт. № 4).

3

4. Обыкновенные параллелограммы сил из физики Краевича

Гости сидели долго. Они не выразили участия Лысаковскому, только накурили в комнате и ушли, оставив его с несколькими окурками и желанием, которое возрасло, когда он только подходил к возможности покурить сейчас. Он с силой отгонял от себя мысли о хорошей, толстой папиросе, о глубокой затяжке, которая так щекотала горло. Он будто стегал себя по этому месту, чтобы спутать следы и мысли. Папиросу! И он уже будто набивал одну за другой наскоро выстроганной палочкой, и заворачивал щепотки смешанного из многих сортов табаку и глубоко затягивался ароматным дымом. Он будто вкладывал в свой портсигар несколько папирос, — не больше, — потому что все только в этой одной, которую куришь сейчас и немного после, потому что только одна-другая по настоящему нужны.

Но сейчас он не курит и не закурит. Завтра тоже. И послезавтра… — вероятно… Но с каждым следующим днем (он знал) вероятность будет уменьшаться, потому что он — он мечтает!.. Он — у основания спирали, и он стремится к острию ее, когда затянется первой затяжкой!!.. (Черт. № 5).

5. Спираль страсти и стремления к заостренной математической точке

Он знал, что самое страшное ждет его к концу недели, когда в организме не останется ни одной капельки никотина, которым он был насыщен. Нужна будет неимоверная борьба! Все клеточки, все нервы, на которых уже без остатка сгорит никотин, будут ждуще тянуться к невидимой папиросе и к глотку дыма. Он даже знал, что дело не в этой первой папироске, которую так хочется выкурить, — ведь она неприятно затуманит голову и заставит ненормально быстро биться сердце. Нет, он мечтает о 3-ей, о 5-й папиросе, когда уже вновь вкурится, и о бесконечном количестве, которыми будет хорошо затягиваться и выкуривать через каждые полчаса.

Он отваживал желание представлениями о вреде табаку. Он соединял в своем уме слагаемые из папиросы и вреда от нее и в сумме получал новую величину. Он будто производил в себе химический процесс соединения для получения нового психического тела, для получения в себе нового психического состояния: «не курить». Он прислушивался к шороху в своей душе и понимал, что весь подвиг воли заключается в том, чтобы вынудить у себя согласие на господство в сознании идеи вреда курения. Он знал, что, если эта идея будет предоставлена самой себе, она ускользнет, и он старался не дать ускользнуть ей.

В порыве борьбы он резко нажимал на невидимый рычаг Архимеда. — Рраз! (Черт, № 6).

6. Схематическое изображение рычага Архимеда. («Дайте мне точку опоры и я»…)

И он уже владел собой. К чоргу! Ни папиросы! Рраз! Рразз! — он все яростней нажимал на рычаг — он чувствовал, как пружина желания становилась сильней и сильней! Он бесновался! Он хотел вырвать ее с корнем!

Он вышел на улицу и долго бродил, останавливаясь возле продавцов папирос и был доволен, что не находил у них тех сортов, которые любил. Он приценивался и шел дальше. На Проспекте 25-го Октября он купил коробку дешевых папирос, без всякой цели, но, испугавшись, что может вдруг закурить, вскочил в проходивший трамвай, потому что в трамвае запрещалось курить.

Он вернулся домой и лег рано спать, чтобы покончить с этим вопросом.

На пятый день было неожиданно легче. Даже всё совершенно изменилось, и он удивлялся, что желание не посещало его. На пятый день он даже решил, что бросить курить — не такая большая победа. Разве это все, — совершенно не курить? Есть более высокое напряжение воли, — выкуривать лишь несколько папирос в день, — две-три, и то в определенные часы!

Он уже совершенно владел собой. Он даже играл. Он даже не боялся сгущать желание. Он будто окунулся в самую гущу себя и почти пальцами ощущал свою волю и знал, что на чистом экране воли желание пролетало легкой, еле задевающей молнийкой (черт. № 7), и было даже приятно.

7. Экран воли. На нем пунктирной линией показана легкая молнийка желания.

Это было какое-то разжижение, — сок воли, — в котором он плавал без напряжения.

Он бравировал! Легко и свободно перемешал он векторы сил и держал их как бы во взвешенном состоянии. Он сделал обе силы равными! (черт № 8).

8. Разжиженное состояние — прострация, когда сок воли и сок желания смешиваются в абсолютно равных количествах, и человек плавает в них, как в ванне. Это — высшая степень безволия, и может служить схемой безвольного человека.

Проник ли кто-нибудь в самые глубокие тайники души? В тот день, может быть, всего на одну секунду, Лысаковский почувствовал, насколько хитра мысль человека. Он понимал, он наверняка знал тогда, что каким-то неведомым, окольным путем потребность почти удовлетворялась в нем. Прямая линия желания, разрывалась и где-то стороною делалось нужное (черт. № 9).

9. Чертеж, не поддающийся объяснению. Его может прочувствовать только тот, кто точно знает, что параллельные линии пересекаются в бесконечности

Мысль хитра, как собака! В этом расплавленном соке воли был, может быть, всего один микроскопический кристаллик страсти, но — готовый концентрировать и вырасти в полную величину.

Несколько раз он подзывал жену и говорил с ней о курении, о воле.

— Волю можно упражнять, как мускулы! — почти кричал Лысаковский. — Ты думаешь, я бросил курить навсегда? Нисколько! Всего на два месяца, чтобы по истечении их выкурить одну папиросу — только одну! И потом не курить, скажем, месяц, чтобы опять выкурить только одну. Понимаешь? Дойти до такой силы, чтобы выкуривать по одной папироске в день! Да, да! — солидно повторял он, глядя на жену горящими глазами. — Понимаешь? Не просто глупо бросить курить, потому что есть более высокое проявление личности, ежедневно испытывать себя в определенный час. Ты думаешь, я не сумею?

Он передохнул, и взгляд его упал на подоконник, где стояла пепельница с несколькими окурками. Один окурок был большой, в треть папиросы, вкусный, с желтинкой. Самый кончик мундштука был слегка накусан одним зубом. Машинально он приблизил глаза к окурку и узнал, что он асмоловский. Само слово это, густое и смолистое, будто осмолило ему нёбо и вызвало слюну. Легким, еле заметным штришком чиркнулось желание курнуть (черт. № 10), но на момент, и сразу с сожалением забылось, и еще с большим жаром он продолжал разговор.

10. Этот пунктир должен быть знаком беднякам, проходящим мимо гастрономических магазинов.

— Я достигну того, что буду выкуривать только одну папиросу в день! (Если одну, то почему не две или три? — проворно проскочило в созидании. — Да, да, две или три еще приязней…). Я докажу, что могу управлять страстями! Ты понимаешь, сколько нужно силы!..

Он был приподнят. Ему даже странно было чувствовать себя таким. Ведь у него не было никакого желания курить!

Ах, он никогда не забудет этот участливый взгляд жены тогда, и потом, — как она вяло и небрежно взяла папироску и закурила ее, держа по-женски, между кончиками вытянутых пальцев. Волна дыма достигла Лысаковского, и он втянул немного в рот. Вкус был приятный, только еле заметный. Должно быть, очень захотелось курить, и его будто осенила мысль: ведь уже сегодня можно начать курить по одной папиросе…

Он строго огляделся и вспомнил, что бросил курить только 20-го числа. На минуту выдвинулось «удержись», но он почувствовал в нем что-то чужое, даже враждебное и не дал перейти ему выше порога сознания.

Гнилыми пальцами он потянулся за папиросой, — он мог бы поклясться, без всякого желания! — и зажег ее.

Можно ли по настоящему заглянуть в самые глубинные тайники души и мысли? Лысаковский в точности знал тогда схему происходившего. На самый ничтожный момент, но он видел, как прервалась даже линия окольного пути, когда он держал зажженную спичку у рта (черт. № 11).

11. Этот чертеж, похожий на открытый рот, ж котором не хватает папиросы, я могу объяснить только лично.

Будто укрывшись от самого себя, он шел к цели. Как просто: впечатление, желание и поступок, все эти три акта даже не разделены заметным интервалом. — Выстрел! Да, настоящий выстрел: курок спущен, порох воспламенился, и пуля летит… И он уже распластался в жалкий паралеллограмм и раздумчивым взглядом видел, как поганой гадюкой, избитой и расслабленной, наползала равнодействующая на вектор страсти — через минуту они превратятся в одну линию, — как тает вектор воли, как постепенно он превращается в незаметный — аппендикс!.. — и как за его счет удлиняется чертеж номер двенадцатый:

См. физику Краевича

— Нет, мой способ бросать негодный, — сухо и деловито сказал он жене после того, как выкуривал третью папиросу сряду. Есть более хороший способ одного известного профессора. Он заключается в том, чтобы прежде всего приучиться выкуривать свое обычное количество папирос в строго определенные часы. Потом постепенно нужно от постоянных, например, 30-ти, перейти к 29, 28 и т. д., наконец, к одной после обеда, и, в результате, к полному отказу от курения. Имеется даже таблица, по которой от каждой следующей папиросы следует отказываться все с большими промежутками времени. Весь курс продолжается около трех месяцев… Неправда-ли, остроумно? Надо будет бросить по этому способу…

Г. Лазаревский

…………………..

НОВООБРАЩЕННЫЙ

Юмористический рассказ В. Джекобса

Иллюстрации В. Оуена

1.

Мистер Пэрнип взял под руку вновь записавшегося члена и шел, нежно прильнув к нему. Мистер Биллинг, широкое лицо которого сияло сознанием добродетели, с большим удовлетворением внимал похвалам, которые расточал его друг.

— Ведь, это такой пример для других, — говорил тот. — После того как мы залучили вас, остальные пойдут, как бараны. Вы будете ярким светочем среди мрака.

— Что хорошо для меня, должно бы быть хорошо и для них, — скромно заметил м-р Биллинг. — Пусть только кто-нибудь осмелится…

— Т-с! т-с! — остановил его м-р Пэрнип, приподнимая шляпу и вытирая свою благодушную лысину.

— Забыл, — спохватился тот с невольным вздохом. — Драться мне больше нельзя. Ну, а если кто-нибудь звезданет меня?

— Подставьте ему другую щеку. — ответил м-р Пэрнип. — Они уже не посмеют ударить; и увидев вас, улыбающегося…

— После оплеухи?

— После оплеухи, — подтвердил тот: — они почувствуют такой стыд, что им будет гораздо больнее, чем если бы вы ударили их.

— Будем надеяться, — сказал новообращенный: — хотя это несуразно как-то. Я умею садануть любого человека, как говорится, увесисто. Не то, чтобы я был такого злого нрава, вовсе нет; пожалуй, горяч. И в конце концов хорошая затрещина спасает от труда разводить словесные доводы.

М-р Пэрнип улыбался и продолжал развивать яркую картину влияния, которым будет пользоваться первоклассный задира, вдруг отказавшийся драться. В этой части города царили суровые нравы, и он с прискорбием видел, что тяжелый кулак внушал к себе больше уважения, чем благородство ума и отзывчивость сердца.

— А вы соедините в себе и то, и другое, — сказал он, похлопывая своего спутника по плечу.

М-р Биллинг осклабился.

— Вам лучше знать, — скромно промолвил он.

— Вы сами удивитесь, до чего это легко дается, — продолжал м-р Пэрнип. — Ваша мощь будет возрастать с каждым днем. Старые привычки исчезнут, и вы даже не заметите, что вы их лишились. Через два-три месяца вам, например, будет совершенно непонятно, что хорошего могло быть в пиве.

— Но вы, кажется, сказали, что не заставляете меня отказаться от пива? — возразил тот.

— Не заставляем, — ответил м-р Пэрнип. — Я только имею в виду, что по мере укрепления вашей силы вы попросту потеряете всякий вкус к пиву.

М-р Биллинг остановился как вкопанный.

— Уж не полагаете ли вы, что я стану отказываться от кружки пива и буду лишен всякого удовольствия? — спросил он с тревогой в голосе.

М-р Пэрнип кашлянул.

— Конечно, это не во всех случаях обязательно, — поспешно пояснил он.

Лицо м-ра Биллинга прояснилось.

— Ну, будем надеяться, что я попаду в число более счастливых, — простодушно сказал он. — Я готов стеснить себя во многом, но уж если коснется пива…

— Поживем — увидим, — сказал с улыбкой его собеседник. — Нам незачем подвергать людей лишениям, наша цель — делать их более счастливыми, вот и все. Постараемся, чтобы между людьми установилось хоть некоторое дружелюбие, хоть какое-нибудь участие друг к другу и чтобы хоть сколько-нибудь озарилась будничная жизнь.

На углу улицы он остановился и, сердечно пожав руку своего спутника, расстался с ним. М-р Биллинг, охваченный довольно противоречивыми настроениями, пошел к своему дому. Маленькая кучка серьезных людей, утвердившаяся в их местности, чтобы распространять свет и культуру, с некоторого времени усиленно охотилась за ним. И он теперь недоумевал, что за приманка помогла стрястись беде.

2.

— Подковали-таки меня, — объявил он, открыв входную дверь и направляясь в крошечную кухню. — Не мог отказать м-ру Пэрнипу.

— Ну, и рада за них, — коротко промолвила мистрис Биллинг. — Ноги-то вытер?

Супруг, не говоря ни слова, повернулся и, отступя к половику, начал долго-долго шаркать ногами.

— Что это — хочешь насквозь протереть? — с удивлением спросила мистрис Биллинг.

— Мы должны делать людей более счастливыми, — важно пояснил супруг: — должны быть подобрее к ним и хоть чуточку развеселить их будничную жизнь. Так говорит м-р Пэрнип.

— Да уж кому развеселять, как не тебе, — заявила мистрис Биллинг, фыркнув носом. — Никогда не забуду прошлого четверга — хоть до ста лет доживу. Ты бы в самый раз отправился увеселять полицейскую камеру, если бы я не успела во время увести домой.

Но супруг, занятый в эту минуту над рукомойником, не ответил. Окончив умывание, он отошел, отдуваясь, схватил небольшое полотенце и остановился в дверях, вытирая лицо и глядя на жену с улыбкой, которую не смог бы затмить сам м-р Пэрнип. Сели за ужин, и он в перерывах между глотками рассказывал подробности предстоящего нового уклада своей жизни. В подтверждение крепости своих намерений он, после некоторой борьбы, согласился купить клеенчатый половик для корридора, две вазы для украшения парадной комнаты и какое-то новое и довольно дорогое средство от мозолей для мистрис Биллинг.

— Только бы все и дальше шло, как началось, — сказала с удовлетворением супруга.

— В конце концов и старый Пэрнип на что-нибудь пригодился. А то сколько месяцев пришлось мне надоедать тебе с этим половиком. Поможешь мне мыть посуду? М-р Пэрнип не стал бы отказываться.

3.

М-р Биллинг как будто не расслышал и, взявшись за кепку, медленно побрел по направлению к «Синему Льву». Был прекрасный летний вечер, и грудь путника наполнялась восторгом при мысли о нравственном перевороте, который будет вызван в Эльк-Стрите его братолюбием. Предавшись таким мечтам, он почувствовал себя почти оскорбленным, когда при появлении его в одной из дверей «Синего Льва» два посетителя, забыв про свои кружки с пивом, исчезли через второй выход.

— Чего ради они убежали? — спросил он, озираясь по сторонам. — Я бы их не тронул.

— Смотря, что вы называете «тронуть», Джо, — заметил один из приятелей.

М-р Биллинг покачал головой.

— Им нет никакой причины бояться меня, — сказал он с важностью. — Я и мухи не обижу теперь. У меня переродилось сердце.

— Что, что переродилось? — переспросил друг, вытаращив глаза.

— Сердце переродилось, — повторил тот. — Я отрекся и от драки, и от ругани, и от выпивки — через меру. Я начинаю вести новую жизнь и буду делать как можно больше добра; я буду…

— Вот так диковина! Как бы не так! — воскликнул какой-то сухощавый и длинный молодой парень и, юркнув к дверям, испарился.

— Со временем он сам убедится, — сказал м-р Биллинг. — Ведь, я и мухи не обижу. Хочу делать людям добро, а не обижать их. Дайте-ка кружку, — добавил он, повернувшись к стойке.

— Ну, у меня не получите, — ответил хозяин, холодно посмотрев на него.

— Почему? — спросил озадаченный м-р Биллинг.

— Что вам полагалось, вы уже получили, — ответил тот. — И мое слово твердо — здесь вы ничего не получите.

— Да у меня во рту еще ни капли не было… — начал рассерженно м-р Биллинг.

— Знаю, знаю, — небрежно промолвил хозяин, переставляя стаканы и вытирая прилавок. — Слыхал уже, и не в первый раз. Знайте, что я тридцать лет нахожусь при этом деле, и кому, как не мне, отличить, когда человек нагрузился вдосталь и даже через край. Ступайте-ка домой и пусть хозяйка нальет вам добрую чашку крепкого-чаю, а потом вам надо лечь и хорошенько проспаться.

— По правде сказать, — с холодным достоинством произнес м-р Биллинг, остановившись в дверях: — по правде сказать, я хоть и вовсе готов отказаться от пива.

4.

Он остановился на улице, размышляя о непредвиденных затруднениях, встреченных на новом поприще; в это время м-р Риккетс, давнишний его враг, подошел к пивной, держась поодаль и осторожно косясь на него.

— Иди смело, — сказал м-р Биллинг погромче, чтобы слышали оставшиеся в пивной… — Я тебя не трону. Дал зарок не драться.

— Да, надо полагать, — ответил тот, сторонясь подальше.

— Не бойся, Билль, — окликнул один из доброжелателей через полуоткрытую дверь: — у него сердце переменилось.

М-р Риккетс был озадачен.

— Болезнь сердца, что ли? — радостно спросил он. — Значит, не в состоянии драться?

— Нет, у меня теперь новое сердце, — сказал м-р Биллинг. — Оно такое же здоровое, как и раньше, только изменилось… брат мой.

— Если ты еще раз назовешь меня братом, то получишь кое-что и тогда пеняй на себя, — ответил яростно м-р Риккетс. — Я хоть и бедный человек, а гордость у меня есть.

М-р Биллинг с улыбкой братской любви протянул к нему левую щеку.

— Попробуй ударить, — промолвил он кротко.

— Закати ему и сразу убегай. Билль, посоветовал из-за двери доброжелатель.

— Не зачем ему и убегать, — сказал м-р Биллинг. — Я низачто не дам ему сдачи. Другую щеку протяну.

— На какого чорта? — спросил ошеломленный м-р Риккетс.

— Для второй пощечины, — ответил м-р Биллинг, просияв.

В мгновение ока он получил первую пощечину и пошатнулся. Зрители выбежали из пивной. М-р Риккетс, немного побледневший, продолжал занимать свою позицию.

— Видишь, я не бью тебя, — сказал м-р Биллинг с судорожной потугой улыбнуться.

Он стоял, слегка потирая щеку, и, согласно предписаниям м-ра Пэрнипа, медленно, дюйм за дюймом, поворачивал вторую щеку в сторону противника. Поворот был еще не завершен, когда м-р Риккетс, тщательно размахнувшись, нанес такую оплеуху, что, казалось, щека должна была лопнуть. М-р Биллинг, несколько опешил от неожиданного соприкосновения с мостовой, с трудом поднялся и подошел к противнику вплотную.

— Ты знаешь, что у меня только две щеки? — сказал он с расстановкой.

М-р Риккетс вздохнул. — Отчего не целая дюжина? — промолвил он с сожалением. — Что делать. И то ладно.

Он скрылся в дверях «Синего Льва», ни в малейшей степени не обнаружив предсказанного м-ром Пэрнипом чувства стыда; напротив, получив от одного из своих почитателей приглашение выпить кружку пива, он принялся громогласно хвастаться своим подвигом. М-р Биллинг, страдая душевно и физически, пришел домой и предстал перед изумленной супругой.

5.

— Быть может, ему станет стыдно, когда поразмыслит, — пробормотал он, пока ему оказывала первую помощь мистрис Биллинг, достигшая в этом почти совершенства благодаря постоянной практике.

— Наверно, уже все глаза выплакал, — фыркнула она. — А что, больно?

М-р Биллинг ответил ей откровенно и, тотчас спохватившись, повторил ответ в более благопристойной редакции.

— Ну, не поздоровится тому, кто в следующий раз заденет тебя, — сказала жена, отступив, чтобы лучше осмотреть повязку.

— Напрасно говоришь так, — сказал м-р Биллинг с достоинством.

— Затрещина — другая — это слишком мало, чтобы заставить меня переменить мнение, раз я что задумал. Пора бы знать тебе. Ну, кончай скорее. Сходи на угол, принеси мне кварту.

— Как, разве ты сам не пойдешь?

М-р Биллинг покачал головой.

— А ну как еще кто-нибудь захочет звездануть меня? — промолвил он со смирением. — А на сегодня с меня довольно.

На другое утро опухоль еще продолжала болеть, но все-таки, сидя за завтраком в кухонке, м-р Биллинг мог уже упоминать о м-ре Риккетсе в выражениях, которые были красноречивым подтверждением доктрины м-ра Пэрнипа. Мистрис Биллинг, наконец, не выдержала и пошла в парадную комнату вытирать пыль. Вскоре она вернулась.

— Ты уже собрался идти? — спросила она.

— Через несколько минут, — ответил м-р Биллинг, кивнул головой. — Вот трубку закурю и пошел.

— А то на улице какие-то двое или трое поджидают тебя, — сообщила она.

М-р Биллинг встал.

— Поджидают, говоришь? — зловеще промолвил он, снимая пиджак и принимаясь засучивать рукава рубахи. — Я проучу их. — Я покажу им, как поджидать меня. Я им…

Но голос его замер, когда он заметил торжествующую усмешку жены, и, снова расправив рукава, он взялся за пиджак и остановился в полном замешательстве.

— Скажи им, что я ушел, — придумал он, наконец.

— А как на счет того, что нельзя лгать? Что сказал бы на это твой м-р Пэрнип?

— Делай, как тебе сказано, — воскликнул озадаченный м-р Биллинг. — Ведь, не я буду им лгать, а ты.

Мистрис Биллинг вернулась в гостинную и, делая вид, что возится над цветочным; горшком, стоявшим на окне, внимательно рассматривала трех людей, остановившихся против дома. Потом пошла к дверям.

— Вы хотите видеть моего мужа? — осведомилась она.

Самый высокий из трех кивнул головой.

— Да, — отрывисто промолвил он.

— К сожалению, он должен был уйти с самого утра. Что-нибудь важное?

— Ушел? — переспросил тот разочарованно. — Ну, скажите, что я после с ним повидаюсь.

И, повернувшись, побрел вниз по улице вместе с двумя остальными. М-р Биллинг, убедившись, что путь свободен, пошел в противоположную сторону.

Днем он зашел посоветоваться со своим другом и ментором и весь просиял, выслушивая расточаемые похвалы. Сотрудники м-ра Пэрнипа были не менее восторженны, и м-р Биллинг получил много руководящих указаний, как ему поступать в случае дальнейших, хотя и маловероятных, покушений на его благородную особу.

В последующие, довольно безпокойные дни он пытался придерживаться этих указаний, так как поддразнивание Джо Биллинга получило значительное распространение, как развлечение, не влекущее за собою никаких опасных последствий. К чести его сограждан надо сказать, что большинство из них воздерживалось от насильственных действий по отношению к человеку, который отказывается платить ударом за удар, но как мишень для насмешек он пользовался прочным успехом. В его памяти надолго запечатлелся тот вечер, когда какой-то придурковатый парень выпил его пиво и затем предложил ему убраться на улицу, если ему это не нравится. А в один из вечеров весь Элк-Стрит был взволнован, видя как он, их недавний чэмпион, несется по мостовой, преследуемый по пятам врагом в половину его ростом. И объяснение, которое он дал негодующей супруге, — что после того как он в предыдущий вечер подставил вторую щеку, ему сегодня не под силу была дальнейшая кара — было встречено гробовым молчанием.

Недавний чемпион несется но мостовой, преследуемый врагом в половину его ростом.

— Ну, да им скоро надоест все это, — сказал он оптимистически: — и тогда меня уже не будут колотить людишки, которых я мог бы отколошматить даже если бы мне одну руку привязали за спину. Современем поймут. М-р Пэрнип говорит, что поймут. Жаль, что ты не попробуешь — тоже могла бы делать добро.

6.

Мистрис Биллинг в ответ только фыркнула; однако, зерно дало всход. Она наедине обдумала этот вопрос и пришла к заключению, что раз муж желает ее участия в добрых делах, то ей не подобает отказываться. До сих пор все ее попытки в этом направлении быстро пресекались, так как по понятиям м-ра Биллинга жена должна была смотреть за хозяйством и заботиться о муже, а на остальное у нее не должно хватать ни времени, ни желания. И когда однажды вечером в субботу он пришел домой к чаю и застал двух соседок — чернорабочих, доедавших его ужин, то у него от удивления чуть не отнялся язык.

— Бедняжки, — сказала супруга по уходе посетительниц: — уж до чего им понравилось! Как они повеселели! Ты прав и м-р Пэрнип тоже. Сама теперь вижу. Скажи ему, что это ты надоумил меня.

— Я? Да мне это и во сне не снилось! — заявил ошеломленный м-р Биллинг. — Ведь, можно делать добро и другими способами, к чему было звать на чай каких-то старух?

— Знаю, что можно, — ответила жена. — Не сразу же все, — добавила она, мечтательно глядя вдаль.

М-р Биллинг откашлялся, но не помогло. Он снова кашлянул.

— Нельзя же, чтобы все добро делал один ты, — торопливо промолвила его супруга. — Несправедливо. Я должна помочь.

М-р Биллинг шумно раскурил трубку и, пойдя на задний двор, присел, чтобы обдумать создавшееся положение. Прежде всего у него явилась нехорошая догадка, что жена намерена делать добро в своих личных целях.

С течением времени его подозрения возросли. Повидимому, все добрые деяния мистрис Биллинг сводились к гостеприимству. Правда, один раз она угостила чаем м-ра Пэрнипа и одну из дам комитета, но это только еще больше затягивало его узы. А в числе прочих посетителей была его свояченица, которой он терпеть не мог, и некоторые из самых дрянных уличных детей.

— Своенравны немного, — говорила мистрис Биллинг: — ну, ведь, все дети таковы. А я должна облегчить труд матерей.

— Да и детей любишь, — заметил супруг, стараясь оставаться добродушным.

Было какое-то однообразие в новой жизни и в сопровождавших ее добрых делах, однообразие тошнотворное, в особенности для человека с горячим темпераментом. И вся улица, вместо того, чтобы воздать ему должную хвалу, приписывала перемену в его поведении так называемому «беспорядку на чердаке».

7.

Как-то вечером он пришел домой не в духе, но повеселел, остановившись в корридоре и вдохнув несшиеся из кухни вкусные ароматы. Мистрис Биллинг, проявляя некоторую нервность, довольно непонятную в виду превосходного качества ожидаемого ужина, налила ему стакан пива и сделала лестное замечание по поводу его наружности.

— В чем дело? — осведомился он.

— Так. Я ничего, — ответила жена с трепетом в голосе. Как находишь этот пуддинг? Я думаю готовить тебе его по средам.

М-р Биллинг положил нож и вилку и внимательно посмотрел на жену. Потом, быстро отодвинул стул, превратился в воплощение сумрачного гнева и простер руку в знак молчания.

— Что это та-ко-е? — опросил он, — Кошка?

Мистрис Биллинг не ответила. Протяжный, тонкий писк раздался в квартире, и супруг вскочил с места. Писк становился капризнее и громче.

— Что это, говорят тебе?

— Это… маленький Чарли… от Смитов… — промолвила, заикаясь, жена.

— В моей — в моей спальне? — воскликнул мистер Биллинг, не веря своим ушам. — Что он там делает?

— Я взяла его на ночь, — поспешила разъяснить жена. — Бедная, другие дети лежат больные, ей так тяжело эти дни, она и говорит, что если я возьму Чарли на несколько… на одну ночь, то ей можно будет хоть выспаться.

М-р Биллинг даже поперхнулся.

— А мне где-же спать? — заорал он. — Выкинь его прочь сейчас-же! Слышишь?

Но его слова раздались в пустой комнате, так как жена поспешила наверх, чтобы успокоить м-ра Смита ритмическим и однообразным похлопыванием по спине. Кроме того, она затянула песенку тонким и не слишком приятным голосом. Мистер Биллинг, оканчивая ужин в негодующем молчании, мрачно заявил себе, что «с него уже как будто довольно».

Вечер он провел в Чарльтонском трактире и, вернувшись поздно, медленной и тяжкой поступью подошел к постели. При свете свечи под абажуром он разглядел маленького, непривлекательного по внешности младенца, крепко спавшего на двух сдвинутых стульях рядом с кроватью.

— Тс! — произнесла его жена пронзительным шопотом. — Он только-что угомонился.

— Что-же, по твоему мне в своей спальне и рта нельзя открыть? — громко вопросил негодующий супруг.

— Тс! — повторила жена.

Но было уже поздно. Мистер Смит открыл сначала один глаз, потом другой и в конце концов разинул рот. Визг был пронзительный.

— Тс! тс! — повторила мистрис Биллинг, когда ее муж со своей стороны тоже начал шуметь. — А то ты совсем разбудишь его.

— Совсем? — повторил тот, оторопев. — Совсем? Да разве он во сне этак орет?

И, замолчав, он постарался раздеться без малейшего шороха, забрался под одеяло и улегся, удивляясь своему самообладанию. Обыкновенно он спал крепко, но в течение этой ночи ему пришлось проснуться не меньше шести раз, когда мистрис Биллинг вскакивала с постели, подвергая своего супруга опасности простудиться, и начинала расхаживать по комнате с ребенком на руках. Поутру он встал и принялся одеваться в зловещем молчании.

— Надеюсь, он не мешал тебе? — участливо спросила жена.

— Кончено! — ответил м-р Биллинг. — Все вверх дном перевернули! С тех пор, как я записался у Пэрнипа, каждому охота притеснять меня. Ну, да теперь я решил себе вернуть свои права. Несколько недель тому назад ты и во сне не смела видеть, что со мной можно так обращаться.

— Ах, Джо! — умоляюще промолвила его жена. — А все, ведь, были так счастливы!

— Кроме только меня! — возразил Джо Биллинг. — Ступай-ка в кухню и приготовь мне завтракать. Мне надо спешить, чтобы захватить м-ра Билля Риккетса, когда он пойдет на работу. И знай, что если к моему возвращению этот паровой свисток не будет убран, тебе не поздоровится!

8.

Он вышел из дома, высоко подняв голову, и глаза его горели воинственным огнем. На углу он встретил м-ра Риккетса и искренно огорчил этого джентльмена подношением, которое осталось ему памятным на всю жизнь. Вся улица Элк-Стрит была взволнована известием, что м-ра Биллинга опять «прорвало», и строились мрачные предположения о грядущих вечером событиях. Взоры жителей с любопытством следили за ним, когда он возвращался домой с работы, а немного времени спустя всем стало известно, что он уже вышел и с непоколебимым рвением выплачивает старые долги.

— А как же вы говорили, что сердце ваше переменилось? — с негодованием спросила одна женщина, муж которой только-что прибежал, преследуемый м-ром Биллингом, и спрятался в чулане.

— Оно переменилось снова. — кратко ответил м-р Биллинг.

Остаток вечера он провел в «Синем Льве», где стойка была предоставлена почти в полное его распоряжение, и, по возвращении домой, стараясь не замечать укоризненных взоров жены, достал теплой воды и занялся омовением своих доблестных шрамов.

— Заходил м-р Пэрнип и с ним еще какой-то господин, — сказала его супруга.

М-р Биллинг промолвил только: «А!»

Они были очень встревожены и просили зайти к ним поговорить, — продолжала она.

— А! — повторил м-р Биллинг.

После некоторого размышления он на следующий день явился в корпорацию и решил выяснить свое положение.

— Все это хорошо для таких, как вы, господа, — сказал он учтиво; —но при моих обстоятельствах у тебя, того и гляди, душу отнимут, не только-что постель. Вам никто не задаст тумака, а на счет того, чтобы укладывать чужих ребят в вашей спальне, — никому и в голову не придет!

И он распростился, провожаемый выражениями сожаления и оставаясь глухим ко всяким поощрениям сделать новую попытку перерождения. Он ушел, упиваясь сознанием своей свободы.

Единственную тревогу внушал ему м-р Пэрнип, этот честнейший человек, который, казалось, обладал чудесной способностью встречаться с ним неожиданно в различное время и в различных местах и, хотя ни единым намеком не упоминал о его дезертирстве, однако, достаточно ясно давал понять, что он все еще надеется на возвращение заблудшего. Это было стеснительно для человека с деликатным характером, и у м-ра Биллинга вошло в привычку заглядывать за угол дома, если ему нужно было свернуть в какую-нибудь улицу.

9.

Однажды вечером он вдруг остановился, увидев своего настойчивого друга, который шел немного впереди в сопровождении дамы, тоже члена общества. Потом он, стиснув кулаки, кинулся вперед, когда какой-то прохожий, угрюмо глянув на м-ра Пэркипа, нагнулся и с нарочитой неторопливостью пустил облако табачного дыма в лицо его спутницы.

М-р Биллинг тут же застыл на месте, разинув рот от удивления. Обидчик поднимался с земли, а мистер Пэрнип, приняв безукоризненно надлежащую позитуру, остановился в ожидании. Внезапно охваченный восторгом, м-р Биллинг придвинулся ближе и вместе с несколькими другими счастливцами удостоился лицезреть одну из лучших драк во всей округе. Ножные приемы м-ра Пэрнипа оказались мастерскими, а его умение регулировать наносимые удары довело мистера Биллинга до слез умиления.

М-р Биллинг удостоился лицезреть одну из лучших драк во всей округе.

Сражение кончилось. Оскорбитель удалился, прихрамывая, а м-р Пэрнип, подобрав с земли свою измятую и запыленную шляпу, принялся чистить ее рукавом сюртука. Он оглянулся и вспыхнул, встретив восхищенный взор м-ра Биллинга.

— Мне совестно, — пробормотал он, запинаясь, — право, совестно.

— Совестно? — удивился м-р Биллинг. — Да вы справились не хуже специалиста.

— Такой дурной пример, — простонал тот. — Все мои добрые начинания теперь пропадут.

— Напрасно вы так думаете, сэр, — убежденно возразил м-р Биллинг. — Как только про это узнают, к вам начнут записываться один за другим. Да я первый запишусь к вам снова.

М-р Пэрнип горячо пожал ему руку.

— Теперь я уразумел, в чем дело, — сказал м-р Биллинг, многозначительно кивая головой. — Подставлять вторую щеку можно только не всегда. Пусть никто не знает наперед, подставите ли вы другую щеку или ответите затрещиной, и тогда все пойдет, как по маслу. Половина всех неприятностей в жизни происходит от того, что люди слишком много знают.

ОТКРОВЕНИЯ НАУКИ И ЧУДЕСА ТЕХНИКИ

САМАЯ ВЫСОКАЯ ВОЗДУШНАЯ ДОРОГА В МИРЕ

В Швейцарии, на одной из самых недоступных высот Мон Л’Эгюи дю Миди (Mt. L’Aigulle du Midi) строится сейчас железная дорога. Высота этой горной вершины — 12.600 футов над уровнем моря. По новой подвесной дороге можно будет от подножия переноситься в зимнюю климатическую станцию, находящуюся на самой вершине.

На рисунке справа виден вагончик с беспечными пассажирами, катящийся над сверкающими безднами вечных снегов, а слева изображены путь и система движения по кабелям, прикрепленным к стальным башням. Как много свободных капиталов и технических сил, ищущих приложения, если мир обогащается такой климатической станцией.

ГИГАНТСКИЕ УРОЖАИ

Владельцы плантаций ананасов на Гавайских островах нашли способ увеличить урожай на 60–85 %. Вспаханное поле с помощью трактора покрывается полосами особой цементированной бумаги. Развертывая и раскладывая бесконечную бумажную ленту, трактор одновременно засыпает ее по краям землей, являющейся естественным грузом, придерживающим бумагу. Сажая семя, делают в бумаге отверстие.

В настоящее время на Гавайских полях лежит около 4.300 милль таких бумажных полос.

Ананасовое растение живет пять лет, столько же времени держится и бумага. Конечно, никаких сорных трав при таком способе не появляется, все соки идут в ананас и нет надобности полоть.

О выгодности способа можно судить потому, что за последнее время число ананасовых плантаций на Гавайских островах увеличилось на 55 %, а кроме того, такой прием возделки земли стали применять для табаку и для томатов.

КАК ДАТЬ ЗНАТЬ О СЕБЕ ДРУГИМ МИРАМ?

Стремление завязать сношения с другими планетами охватило сейчас ученых всех решительно стран. У нас в России достаточно указать на Ниалковского и Ветчинкина, разрабатывающих проблему отправки с земли снаряда, о котором мечтал еще Жюль-Верн.

Недавнее противостояние Марса дало толчек новым попыткам Земли — завязать сношения с иными планетами.

Сейчас в Америке остановились на очень простой, в сущности, системе, с которой мы ознакомим читателей.

Представьте себе огромные известковые цистерны, от которых отражаются лучи мощных прожекторов. На. большом пространстве сооружены башни, окруженные такими цистернами. Множество этих цистерн, если взглянуть на них с высоты безбрежности, как пунктиром образуют фигуру человека и животного. Размеры этой фигуры проектированы в сотни миль, чтобы ее можно было разглядеть с другой планеты. То освещая, то оставляя в темноте часть цистерн-рефлекторов, как бы приводят фигуру в движение. Этим подается другой планете знак, что у нас есть жизнь.

Если цивилизация на других планетах не ниже нашей, то естественно ждать и ответа.

На рисунке, изображающем материк Америки, мы видим, какой эфект производили бы эти светящиеся фигуры человека и животного на черном фоне.

На рисунке с фигуркой из кружочков видно, как достигается ее подвижность. Тут применяется способ светящихся электрических реклам, т. е. когда одне лампочки гаснут, зажигаются автоматически другие. Это быстрое чередованье создает иллюзию движения.

На схеме башен видно, что каждая из них имеет свою электрич. станцию, но всеми управляет центральная станция, с которой все башни обслуживаются также мощным радио-аппаратом.

ПОЛИЦЕЙСКИЕ РАДИО-АВТОМАТЫ

Нынешний век — безусловно век радио. Мы знаем о замечательных опытах управления на расстоянии аэропланом без пилота; знаем об американском военном корабле, который обслуживается исключительно радио, — начиная от топки котлов и кончая общим управлением судном…

Теперь в Америке задались мыслью создать радио-автоматы, пригодные в качестве… полицейских и солдат. Из американского журнала, посвященного новейшим изобретениям, мы извлекаем рисунки и описание проекта таких автоматов. Сегодня их еще нет, но, может быть, завтра они уже будут, эти и нелепые, и чудовищные стальные люди…

Журнал утверждает, что эти «люди» могут быть созданы при имеющихся в настоящее время средствах.

Держится автомат «на ногах», благодаря жироскопам (волчкам), дающим устойчивость. Отчего такому волчку не дать, в самом деле, устойчивость движениям «железного человека», если гигантские жироскопы делают незаметным качку на океанском судне.

Автомат двигается «ногами», где ступни заменены, так называемыми, танками-гусеницами, скользящими по дороге при помощи небольших тракторов и почти незнающими препятствий. Скользящее движение при этом может быть очень быстрым.

Американские инженеры считают такие автоматы весьма ценными, когда нужно «разогнать» толпу», а так же для военных и даже для промышленных целей… Но, конечно, не в этом истинная цель и назначение автоматов. Здесь предусмотрено все именно для усмирения толпы, начиная с того, что в распоряжении толпы не имеется радио-станции более сильной, чем полицейский автомобиль, изображенный на левом рисунке и управляющий действиями автоматов. Значит, автоматы не выходят из повиновения полицейской радио-силы.

На правом рисунке, между прочим, виден балон с удушливым газом в сгущенном виде, который может быть пущен на толпу, чтобы ее рассеять.

Вместо кистей рук, автоматы снабжены вращающимися дисками, к которым свободно прикреплены свинцовые шарики. Их назначение— заменить полицейские дубинки, но с такой силой и разницей, как пулемет заменяет ружье…

Автоматы снабжены светящимися глазами, так что будут освещать около себя полб действий, чтобы оно было видно на управляющей станции.

Кроме того, у автомата есть громкоговоритель, который будет выкрикивать приказания руководителя-командира.

Американцы заранее надеются на широкое применение автоматов. Пули не могут им вредить, а снабженные машиной в 20–40 лошадиных сил, они будут почти непреодолимы.

Но всякую машину, всякое оружие побеждаем человеческий дух!

К ПУТЕШЕСТВИЮ НА СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС

Предполагаемое путешествие самого большого в мире воздушного корабля «Шенандоа» на Северный полюс требует очень сложных приготовлений.

Первой необходимостью является подвижная станция, к которой мог бы приставать на своем пути воздушный корабль. Решено приспособить для этого морское судно. Дирижабль будет приставать к высокой башне, построенной на судне. Такая же башня будет поставлена около Полярного круга на Аляске. Тут будет отправной пункт последнего перелета. Отсюда воздушный корабль должен отправиться через полюс к Шпицбергену. Тут будет находиться временная база с подкреплениями.

На рисунке показано несколько путей, проектируемых для этого путешествия.

Одной из главных целей его является ознакомление о совершенно неисследованными областями от Аляски до Северного полюса.

Полет кончится на Шпицбергене, где судно «Патока» будет ожидать дирижабль в качестве станции для снабжения всеми нужными запасами.

Неисследованная область между Аляской и Северным полюсом возбуждает в наши дни горячий интерес. Предполагают, что там существует материк, согреваемый гейзером или вулканом.

…………………..

В предыдущем номере журнала, в отделе «От фантазии к науке», вкрались корректурные ошибки: вместо радио набрано радий. Оговариваем эти погрешности, хотя, конечно, они не должны бы возбудить недоумения, ибо из пояснительного текста для читателя совершенно ясно, что речь идет не об элементе радии, а о радиоволнах.

…………………..

Издатель: Издательство «П. П. Сойкин»

Редактор: Редакционная коллегия

Примечания

1

Бацилла Хэкеши.

(обратно)

2

См. № 3 сборника «Мир Приключений» — 1924 г., рассказ-задача А. П. Горш — «Который из двух?».

(обратно)

3

По латыни — Никто. Пр. пер.

(обратно)

4

Герой Жюль-Верна. Пр. пер.

(обратно)

5

Отражательный телескоп.

(обратно)

6

Боже мой.

(обратно)

Оглавление

СОДЕРЖАНИЕ

ТАК ПОГИБЛА КУЛЬТУРА

НА МАЯКЕ

ТАИНСТВЕННЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ДОКТОРА ХЭКЕНСОУ

КОТОРЫЙ ИЗ ДВУХ? [2])

СЫН М-РА САМУЭЛЯ БРАУНА

ЧЕЛОВЕК НА МЕТЕОРЕ

НЕМНОЖКО ЗДРАВОГО СМЫСЛА

БЕЗГРАНИЧНОЕ ВИДЕНИЕ

КАК БРОСИТЬ КУРИТЬ?

НОВООБРАЩЕННЫЙ

ОТКРОВЕНИЯ НАУКИ И ЧУДЕСА ТЕХНИКИ

  САМАЯ ВЫСОКАЯ ВОЗДУШНАЯ ДОРОГА В МИРЕ

  ГИГАНТСКИЕ УРОЖАИ

  КАК ДАТЬ ЗНАТЬ О СЕБЕ ДРУГИМ МИРАМ?

  ПОЛИЦЕЙСКИЕ РАДИО-АВТОМАТЫ

  К ПУТЕШЕСТВИЮ НА СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg