«Вижу зелёный!»

Вижу зелёный! (fb2) - Вижу зелёный! 20127K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Федор Константинович Андрианов

ФЁДОР АНДРИАНОВ

«ВИЖУ ЗЕЛЁНЫЙ!»

Издание 2-е, дополненное

Отсканировано и обработано:

Внукам Фёдору и Ивану

посвящаю

А в т о р

—      Слушай, Коваленков, ты, может быть, объяснишь, что с тобой творится?

Странно, что даже мягкий девичий голос может так громко стучать по барабанным перепонкам: бум-бум-бум!

Толик нехотя поднял тяжелую голову. Возле его парты стояла Людмила Голованова, или попросту Мила, как он обычно звал ее, их комсорг. Она требовательно глядела на него, ожидая ответа.

—      В смысле? — спросил он.

—      В том смысле, что за эту неделю ты получаешь уже третью двойку.

—      И?

—      И больше не «и». Может быть, ты позабыл, что наша группа взяла обязательство закончить учебный год без неуспевающих?

—      И рад бы позабыть, да ты не даешь.

— Вот и объясни, Коваленков, что с тобою происходит?

«Второй раз по фамилии назвала, — отметил про себя Толик. — С пятого класса все по имени, а тут...»

—      Слушай, Мила, — не выдержал он. — Что это ты со мною больно уж по-приятельски: Коваленков, Коваленков! Называй просто: гражданин такой-то. И — на скамью! И двенадцать присяжных заседателей. Или сколько вас там в бюро?

Ах, как болела голова! Она была такая тяжелая, что было странно, как это шея удерживает ее. Казалось, вот-вот надломится, и голова с чугунным звоном ударится о крышку парты.

Мила немного смутилась, но тон решила выдержать.

—      Если так и дальше будет продолжаться, придется и на бюро разбирать, и на комитет вызвать. А пока вот решили поговорить с тобой. — Немного смягчив тон, закончила: — Может быть, тебе помощь нужна?

Но это только больше разозлило Толика:

—      У вас что, недовыполнение по графе «чуткость»? Еще одна палочка в плане нужна? Так вон иди с Серегой побеседуй, ему эта твоя чуткость страсть как нравится!

Намек был несколько грубоват. В классе все знали, что Сергей Ивашин давно, но безуспешно оказывал Миле знаки внимания. Сначала над этим шутили, а потом стали даже несколько сочувствовать ему. И в другое время Толик так бы не сказал. Но сейчас... Ах, как болела голова! И от этой боли в глубине души поднималась злость и на отца, и на себя, и на всех окружавших его, счастливеньких и довольненьких и даже заботящихся о других, вот как эта Мила. Трещит тут над ухом о совести, об обязанностях. Только и заботы у нее — успеваемость да поведение комсомольцев. Пристала: что с тобой творится? Да разве можно об этом рассказать? Как расскажешь такое о самом близком человеке — об отце? Горечь и злость поднялись со дна души и захлестнули его.

—      Ну так что же, Коваленков, ты мне скажешь? — донесся до него настойчивый голос Милы.

Он вскинул голову.

—      А пошла бы ты... — зло начал он, но, заметив, как испуганно дернулся живчик на ее щеке и в то же время презрительно-гневно прищурились глаза, неожиданно закончил: — Пошла бы ты домой, Пенелопа.

Мила секунду поколебалась, но потом, видимо, решила, что его, и правда, сейчас лучше не трогать.

— Мы с тобой потом поговорим, — пообещала она и отошла.

Толик криво усмехнулся: тоже еще пугает! Чихать он хотел и на ее угрозы, и на ее бюро! Все равно хуже того, что он пережил прошедшей ночью, вряд ли придумаешь. В висках снова застучали тяжелые молотки, и он опять уронил голову на руки.

—      Хелло, милстив государь, — раздался над ухом голос Сергея Ивашина, — вы, часом, не перепутали школьную парту с персональной лежанкой?

—      Отстань, — не поднимая головы, буркнул Толик.

—      Все ясно. Мы не в духах-с по поводу непонятости гения бездушными учителями, и как следствие — оскорбление возвышенной души примитивной двойкой.

—      Сказал — не трещи. Башка болит.

—      С похмелухи? Перебрал вчера? — сразу сменил тон Сергей. — Бывает! Так бы сразу и сказал! Благодари бога, что у тебя есть друг Сергей Ивашин. О, уже звонок. До конца урока дотерпишь?

— Ладно, — снова буркнул Толик, лишь бы Сергей отвязался.

Начался урок, но Толик ничего не слышал. Он снова был во власти воспоминаний и снова переживал все то, что произошло вчера вечером и прошедшей ночью.

Отца они стали ждать часов с пяти. Сидели за одним столом, Толик и мать. Он пытался читать учебник физики, мать вязала ему джемпер. Давно уже он просил ее связать модный, крупной вязки, но что-то работа шла плохо. Несколько раз мать принималась. Свяжет немного — распустит, снова свяжет — и снова распускает. Вот и сегодня не ладилось. Мать машинально нанизывала петлю за петлей на спицы, пересчитывала их, сбивалась, начинала считать заново, а сама тревожно прислушивалась ко всем звукам за дверью, ко всем шагам на лестнице. Оба молчали, говорить ни о чем не хотелось.

Так прошел час, второй, третий. И вдруг Толик с удивлением заметил, что он читает учебник страниц на двадцать вперед того, что было задано, а из всего прочитанного не помнит ни слова. Он захлопнул книгу и встал.

—      Ты куда? — подняла на него глаза мать.

—      Пойду поищу отца, — ответил он.

—      Не ходи, — тихо и устало проговорила она.

Толик, не отвечая, снял с вешалки куртку. Мать подошла к нему и положила руку на плечо.

—      Прошу тебя: никуда не ходи.

Было в ее голосе что-то такое тоскливо-умоляющее, что Толик крякнул и повесил куртку на место, а мать снова вернулась к столу и склонилась над вязанием. Он раза два прошелся по комнате. Заняться было нечем, да и не хотелось.

—      Телевизор, что ли, включить?

Мать не ответила. Толик включил телевизор. Какой-то милиционер, вернее всего, автоинспектор, рассказывал о правилах дорожного движения, обильно наполняя свой рассказ примерами дорожных нарушений по вине пешеходов и пьяных водителей. В другое время эта беседа, возможно, и заинтересовала бы Толика. Но сейчас... Угадывая невысказанное желание матери, он повернул выключатель. В комнате снова повисла тишина тревожного ожидания.

Звонок, хотя и ждали они его весь вечер, прозвучал неожиданно. Они одновременно поднялись из-за стола.

—      Подожди, я открою, — отстранила его мать и шагнула к двери.

Толик смотрел через ее плечо. Она открыла дверь — на лестничной площадке двое мужчин держали под руки обвисшее тело отца. Мать отступила в глубину прихожей. Они почти волоком затащили отца и опустили на пол. От всех троих смердяще тянуло устоявшимся спиртным запахом.

—      Вот, значит, — проговорил один из мужчин постарше, — принимай, хозяйка. Доставили мы, значит, твоего Николая в аккурате, целого и невредимого. А что выпимши немного, так это не беда. Проспится — протрезвеет.

Мать молча глядела куда-то мимо них, зябко кутаясь в накинутый на плечи платок. Потоптавшись на месте, тот же мужчина сказал:

—      Ну, значит, мы пошли.

А второй, помоложе, укоризненно добавил:

—      Ай и строга ты, хозяйка! Хоть бы спасибо сказала.

И снова мать промолчала. Оба мужчины взглянули на лежащего на полу, вышли на площадку и, покачиваясь, хватаясь за перила, стали медленно спускаться по лестнице.

Когда их шаги затихли внизу, мать хотела закрыть дверь. Но помешали ноги отца. Она ухватила его под мышки, приподняла, протянула, как набитый мешок, по полу и снова опустила. Потом перешагнула через него и захлопнула дверь. Сухо щелкнул автоматический замок.

Мать села на ящик для обуви, стоявший в прихожей, и печально глянула на отца. Тому, видимо, не очень удобно было лежать на животе, он пытался повернуться на бок и что-то пьяно бормотал, изо рта текла слюна.

Картина была настолько противная, что Толик даже заскрипел зубами. Мать поднялась с ящика и вздохнула.

—      Давай, сын, положим его на кровать.

Теперь уже Толик подхватил отца под мышки, а мать взялась за ноги. Наполовину неся, наполовину волоча, они дотащили потяжелевшее тело отца в спальную комнату и уложили на кровать. Мать расшнуровала ботинки и стянула их с ног отца.

—      Ну, теперь иди, спи, — сказала она сыну.

Толик молча взглянул на нее и не сдвинулся с места. Он не хотел оставить ее одну с пьяным отцом, и тому была причина. Последнее

время, напиваясь, отец часто устраивал скандалы.

—      Иди, иди, спит он, — успокоила мать Толика и, немного поколебавшись, добавила: — Я, наверное, сейчас к тебе приду.

Толик согласно кивнул, бросил последний взгляд на отца, лежавшего на кровати поверх одеяла, и пошел в свою комнату. Квартира у них была хоть и малогабаритная, но зато трехкомнатная, в типовом пятиэтажном доме, — отец получил по льготной очереди, когда работал прорабом в стройтресте. Толик помнит, с какой радостью вселялись они в эту квартиру и как он гордился тем, что у него своя, отдельная комната! Обстановка в ней была незамысловатая: диван, на ночь превращавшийся в кровать, письменный стол, полка с любимыми книгами. Толику нравился такой деловой стиль, и он небрежно порою ронял в разговоре с ребятами: «Мой кабинет».

Он разложил диван, постелил постель, снял с полки томик Джека Лондона «Белый клык» и лег поверх одеяла, не снимая синего тренировочного костюма, в котором всегда ходил дома. Но не читалось, и он отложил книгу. Мать пришла минут через двадцать, поставила раскладушку и, тоже не раздеваясь, легла. Оба молчали, думая каждый о своем, напряженно прислушиваясь ко всем звукам, доносившимся из спальни. Уснуть им так и не удалось. Не прошло и часа, как раздался грохот — упало что-то тяжелое — и тут же донесся дикий крик отца:

— Нина!!!

Мать побледнела и поднялась. Поднялся и Толик.

—      Началось, — тоскливо прошептала мать.

Нетвердые, шаркающие шаги отца слышались теперь в большой комнате, столовой, как ее называли в семье Коваленковых. Вот он, видимо, налетел на стол и грубо выругался, потом его качнуло в другую сторону — налетел на сервант, раздался звон стекла, наверное, сшиб на пол цветочную вазу.

—      Нина! — снова раздался его дикий вопль.

Дверь от сильного толчка распахнулась, ручка ударилась в стену, посыпалась штукатурка. Отец стоял на пороге, пьяно покачиваясь и не сводя глаз с жены.

—      Спряталась... — он грязно выругался и шагнул к матери. Та испуганно подняла руки, ладонями вперед, словно отталкивая его.

—      Сына-то хоть постесняйся!

—      Сына? — отец перевел взгляд мутных глаз на Толика. — А мой ли эт-то сын? Не было в р-роду Ко-вален-ковых таких черных. Н-не было! С кем ты его прижила?

—      Сына не стесняешься, хоть бога побойся, чего мелешь-то!

—      А в бога! — отец дико выругался и вдруг без замаха ударил жену в живот. Та глухо ойкнула, сползла по стене на пол и свернулась в клубок. Отец отвел назад ногу, собираясь пнуть ее в бок. Толик запомнил эту отведенную ногу и светлое пятно на носке возле большого пальца — видимо, мать при штопке не смогла подобрать одноцветных ниток. Сердце его сжалось в комок.

—      Не смей! — закричал он и одним прыжком оказался между отцом и лежащей на полу матерью. При этом он резко оттолкнул отца. Тот отшатнулся, покачнулся, но не упал.

—      Эт-то ты што? Эт-то ты на кого р-руку поднял? — не столько удивленно, сколько зло проговорил отец и вдруг снова почти без замаха бросил вперед правую руку. Толика выручила реакция — недаром все-таки последние три года он считался лучшим вратарем юношеских команд города. Краем глаза заметил этот удар, на полдороге перехватил руку отца и рванул ее вниз и влево. Отца качнуло к нему вплотную, и Толик увидел искаженное пьяной злобой лицо и с резкой остротой понял, что сейчас он впервые в жизни ударит этого когда-то самого близкого ему, а теперь столь ненавистного человека.

—      Анатолий! — на необычно звенящей ноте прозвучал сзади предупреждающий голос матери, и Толик опомнился.

—      Не бойся, ма, не ударю!

Он развернул отца вокруг себя спиной к дивану и толкнул в грудь. Отец свалился на диван. Толик оглянулся и увидел, что мать уже поднялась с пола и стоит возле стены, держась за живот.

—      Беги, ма, к соседям, оттуда в милицию позвони. Я его пока подержу, а потом за тобой выскочу.

Мать кивнула и, согнувшись, — видно, сильно ударил ее отец — пошла к двери. Отец пьяно ворочался на диване.

—      А, т-ты т-так! Ну погоди, я с-с тобой расправлюсь!

Он пытался встать, но как только немного приподнимался, Толик толчком в грудь снова опрокидывал его.

—      Анатолий, пойдем! — донесся от дверей голос матери.

Толик снова опрокинул отца на диван, в несколько прыжков выскочил в прихожую, сорвал с вешалки пальто, выбежал на лестничную площадку и захлопнул дверь.

—      Куда теперь?

На площадку выходили двери еще трех квартир. Но не успели они постучать или позвонить в какую-нибудь из них, как одна приотворилась и в ней появилась голова соседки.

—      Нина Петровна, голубушка. Опять ваш буянит? Пойдемте скорее к нам.

Раздумывать и выбирать не приходилось: отец уже сопел по ту сторону двери, возясь с замком. Толик и мать последовали за пригласившей их соседкой. А та тараторила:

—      Вот, вешайте, Нина Петровна, сюда пальто и проходите в комнату, посидите у нас.

Толик только сейчас заметил, что у матери, как и у него, тоже в руках пальто, видно, и она, прежде чем выбежать, успела снять его с вешалки.

—      Может быть, в милицию позвонить? — предложила соседка. — Так Ваня сейчас позвонит.

—      Не надо, — устало возразила мать.

—      Ну как хотите. Только зря, голубушка, вы жалеете его. Он измывается над вами, как хочет, а вы все терпите.

За стеной раздался грохот. Мать вздрогнула.

—      Вот слышите? — кивнула соседка.

—      Давай, ма, и правда, вызовем милицию, — вступился и Толик.

—      Ну хорошо, вызывайте, — как-то безразлично согласилась мать и устало опустилась на стул.

—      Ваня, звони в милицию! — крикнула в соседнюю комнату своему мужу соседка.

Милиция приехала часа через полтора. Толик с соседкой встретили их на лестнице.

—      Все еще буянит? — деловито осведомился молодой милиционер с двумя звездочками на погонах.

—      Да вот с полчаса ничего не слышно. Видно, угомонился, — ответила соседка.

—      Уснул, наверное. Сейчас посмотрим. Ключи от квартиры у кого-нибудь есть?

Толик протянул ему ключ, который всегда лежал у него в кармане пальто. Лейтенант даже не стал рассматривать ключ, а сразу привычно, словно отпирал свою собственную квартиру, сунул его в замочную скважину. Ключ, сочно крякнув, повернулся, и лейтенант распахнул дверь.

—      Пройдемте, — пригласил он и первым шагнул в прихожую. За ним, оттеснив Толика, заторопилась соседка, а последним еще один милиционер, сержант. В дверях, ведущих из прихожей в столовую, лейтенант остановился и удивленно присвистнул: — Ну и дела! Настоящий погром!

Из-за его плеча Толику ничего не было видно, но лейтенант шагнул в сторону, высоко, по-журавлиному, поднимая ноги, выбирая, куда наступить, направился к столу, и Толик ахнул: весь пол был усеян разноцветными лоскутами и лентами: шерстяными, шелковыми, штапельными и даже клочками меха. В первую минуту Толик даже не сообразил, что это такое.

—      Как будто Мамай со своим войском прошел, — сказал сержант, последним зашедший в комнату.

—      Вот скотина, ну и скотина, — вздыхала соседка, поднимая то один лоскуток с пола, то другой, рассматривала их, расправляла и аккуратной стопочкой укладывала на стол. — И шубу порезал, и кофты, и платья. Это же надо, сколько зла таилось в человеке! Смотри-ка, даже белье — и то в клочки изорвал.

—      Наверное, вот ими работал, — лейтенант наклонился и поднял с пола тяжелые портновские ножницы. Он положил их на стол и вздохнул. — Придется протокол писать. Вы, гражданка, пригласите еще кого-нибудь в свидетели и потерпевшую позовите, а ты, сержант, давай-ка сюда этого «закройщика».

—      Мужа можно? — спросила соседка.

—      Что мужа? — не понял лейтенант.

—      В свидетели...

—      А-а, в свидетели. Конечно, можно.

Из другой комнаты сержант привел отца. Тот сонно моргал и тупо смотрел на дело рук своих. Взгляд его немного оживился, когда в комнате появилась мать. Он сжал кулаки и попытался приподняться со стула.

—      А ну, не балуй! — как на норовистую лошадь прикрикнул на него сержант, и отец послушно опустился на стул.

Протокол составляли долго и нудно. Лейтенант дотошно выспрашивал, когда и за сколько куплена вещь, процент ее изношенности. Мать отвечала неохотно, отец вообще молчал, и лейтенанту приходилось чаще обращаться к соседям.

И Толик удивлялся, насколько они были в курсе всех их покупок. Соседка называла и год, и месяц, а иногда даже и число. Закончив писать, лейтенант обратился к отцу:

—      Ну а все-таки, гражданин Коваленков, скажите, почему вы это сделали?

Отец косо из-под нависших бровей взглянул на мать и снова перевел взгляд на лоскуты, валявшиеся на полу.

—      Пускай ее новый муж одевает. А это я ей все покупал.

— Из ревности, значит, — заключил лейтенант.

—      Из-за какой ревности! — вскинулась соседка. — Из-за своей пьяной дури! — И, повернувшись к отцу, затараторила: — Постыдился бы и говорить: он ее одевал! Ай она сама не работала? Да она поболе тебя домой-то несла! Ты-то все на пропой да на пропой, а она все в дом да в дом.

Отец даже не взглянул на нее, вроде и не слышал. Лейтенант сложил протокол, сунул его в планшет и поднялся.

—      Ну что ж, сержант, бери этого «закройщика» и пошли. А вы, гражданка Коваленкова, — обратился он к матери, — пишите заявление в суд, его заставят уплатить все убытки.

—      А сейчас вы его куда? — спросила мать.

—      Будем оформлять на пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Отдохнете пока без него. — И так же, по-журавлиному высоко поднимая ноги, выбирая, куда ступить, он пошел к двери. За ним сержант повел все еще покачивающегося отца.

—      Ну вот и хорошо, ну вот и ладно, — успокаивающе погладила по плечу соседка мать Толика. — Хоть полмесяца спокойно без шума и скандала поживете. А там, бог даст, и совсем его посадят.

Мать промолчала.

—      Пойдем-ка домой, — одернул соседку муж. — Дай людям отдохнуть.

—      И правда, усните-ка, голубушка, полегче будет. Сон — он все лечит!

—      Пойдем, пойдем, — потянул ее муж.

Как только за ними захлопнулась дверь, мать, неожиданно для Толика, уронила голову на руки и заплакала навзрыд.

—      Что ты, что ты? Ну успокойся, ма-а, — утешал ее растерявшийся, не ожидавший этого, Толик. — Ну, купим все снова. Суд заставит его заплатить. Ну перестань!

Так же неожиданно, как и начала, мать перестала плакать.

—      Ничего-то ты, Анатолий, не понимаешь. Ведь двадцать лет с ним прожито. И любила его, и он меня... И счастливы были. А последние пять лет... Сначала прощала ему. А теперь больше не могу. Нет, не могу.

— И подавай на развод! Не нужен он нам такой! И без него проживем. Я работать пойду, десятый класс в вечерней школе кончу! Не пропадем!

—      Если бы только в этом дело было. Но ты прав, дальше так жить нельзя. Он не только мою, но и твою жизнь калечит, а этого ни простить, ни допустить я не могу!

—      И не прощай! Проживем и без него больно хорошо!

—      Конечно, сынок, проживем. И школу тебе бросать совершенно ни к чему, я пока в состоянии заработать на двоих. Ну, кое в чем ужмемся немного.

Толик не стал спорить, но про себя окончательно решил, что, если мать разойдется с отцом, он обязательно сразу же поступит на работу.

Мать вздохнула и поднялась.

—      Светает уже. Убраться да и на работу. Ты как, в школу-то пойдешь?

У Толика уже начинала болеть голова, не вся, а почему-то только левая половина, словно кто настойчиво и старательно вбивал в мозги гвоздь. Конечно, сидеть на уроках с такой головной болью будет нелегко, но и оставаться дома одному после всего того, что было, пожалуй, еще тяжелее.

И вот он сидит с больной головой уже пятый урок. А к домашним неприятностям добавились новые. Нет, двойка по алгебре его беспокоила не больше, чем, скажем, соседскую кошку полет американских астронавтов на луну, а вот разговор с Милой Головановой оставил в душе неприятную царапину. Но главное — отец, отец!

Толик попытался представить его веселым, ласковым — ведь был же он таким когда-то, был! — и не смог. Все закрывало злобно перекошенное лицо с мутно-пьяным взглядом.

Как давно это началось, Толик и не помнит. Пожалуй, лет пять-шесть назад. Ну да, он учился тогда в четвертом классе. Отец все чаще и чаще стал приходить домой навеселе, приносил ему шоколадку или горсть конфет. Мать встречала его хмуро, а он ласково обнимал ее за плечи и уговаривал:

—      Ну, не хмурься, Нинуша! Подумаешь, выпил немного с друзьями, беда какая!

Или оправдывался:

—      Ты же знаешь, какая у меня работа (он работал тогда прорабом в строительном управлении). Объект скоро сдавать, а тут то одного нет, то другого. Все приходится доставать, а без бутылки и гвоздя не выбьешь.

Сегодня он угощает, завтра — его. То с мастером выпьет, то с кладовщиком. Не раз ему говорила мать:

—      Смотри, Николай, достукаешься ты! Выгонят с работы.

А он только отмахивался:

—      В наше время новостроек такими специалистами, как я, не бросаются. А уволят — не хуже место найду.

Оба оказались правы. Толик уже в шестом классе учился, когда у отца на работе начались неприятности. Вскрылось, что некоторые дефицитные материалы: кафельную плитку, линолеум и саноборудование — строители пускали «налево». До суда дело не дошло, сумели как-то замять, а отца уволили, вернее, предложили уйти «по собственному желанию». Неделю не проходил отец без работы — приняли в другое управление: строительство везде большое, а строителей действительно не хватает. Отец еще посмеивался:

—      Ха, наказали! Да я теперь больше получаю, чем на прежнем месте!

Может быть, он и действительно получал больше, но домой приносил все меньше и меньше, а пьяным приходил все чаще и чаще. И в ответ на упреки жены уже не оправдывался, а резко огрызался:

—      Отстань! Надоела! Не маленький, сам знаю, что делаю. На работе морали читают и дома еще!

А потом начались скандалы. С дикими ругательствами, угрозами и, наконец, с побоями. Несколько раз Толику с матерью приходилось спасаться у соседей. И вот вчера...

Толик снова представил пол комнаты, весь усыпанный разноцветными лоскутками. Зачем отец это сделал? Кому и что хотел доказать? Правильно, вероятно, говорят, что пьяные иногда становятся невменяемыми, не соображают, что делают. Но теперь все. Еще ночью Толик понял, что терпению матери пришел конец, она твердо решилась на развод. И Толик был искренне рад этому решению. Рад за нее и за себя. По крайней мере, кончатся эти кошмарные ночные скандалы. А проживут они вдвоем не хуже, чем с отцом жили. Он пойдет работать, это решено. Говорил ему один знакомый парень, что в локомотивном депо принимают помощниками машинистов после девяти классов. Зарабатывают по сто пятьдесят рублей и больше, ездят на Потьму, Инзу или Пензу. Четыре часа туда, четыре обратно, а потом сутки свободные. А школу можно и в вечерней кончить, запросто!

Голова все еще болела, но уже поменьше. Толик настолько погрузился в воспоминания и размышления, что совсем забыл, что он сидит на уроке. Учитель уже несколько раз посматривал на него, но так как он не вертелся и дисциплины не нарушал, то и замечаний ему учитель не делал. Несколько раз на него посматривала внимательно Мила Голованова, но и ее взглядов он не замечал.

Наконец прозвучал звонок, и Толик очнулся. Это был последний по расписанию урок, все засобирались домой, но Толику не хотелось подниматься с парты. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Он обернулся. Сзади стояла Мила. Она помолчала, видимо, собиралась с духом, а потом решительно начала:

—      Знаешь что, Толя, наверное, я не права. У тебя, видимо, действительно произошло что-то серьезное и... неприятное, да? Если можешь, извини меня.

Нет, ни удовлетворения, ни особой радости от этого Милкиного признания Толик не испытал. Просто было такое чувство, что кто-то ласковой рукой взял его за горло и вдруг сжал так, что перехватило дыхание и на глазах выступили слезы. Он знал, как, вероятно, нелегко далось это признание самолюбивой и немного строптивой Миле.

—      Ладно, чего уж там, — пробормотал он и махнул рукой. — И ты меня извини.

—      А сказать, что случилось, ты все-таки не можешь? Или не хочешь?

—      Не могу. Может быть, потом... Из газет узнаешь.

Толик и сам не знал, зачем сболтнул про газету. Так, сорвалось с языка само собой. Нет, ничего особенного он не имел в виду. Просто в местной городской газете время от времени на последней странице печатались объявления, что меняется двух- или трехкомнатная квартира на две однокомнатные, и все жители их небольшого города знали или, вернее, догадывались, что это кто-то просто разводится. Вот на такое объявление он и намекал. Но разве могла Мила додуматься до этого? Она удивленно посмотрела на него, хотела еще что-то спросить, но не решилась и отошла. Почти тут же у его парты вырос Сережка.

— О чем, милстив государь, изволили шептаться с прекрасной дамой?

— Не волнуйся, старик, совсем не о том, о чем ты думаешь. Просто продолжение воспитательного момента.

—      О, я волнуюсь только из-за боязни, что мой друг может пасть жертвой излишнего внимания общественности.

Голова еще побаливала, и Толику не хотелось состязаться дальше в острословии. Он промолчал. Сергей понял и сменил тон:

—      Потопали, старик.

—      Куда?

—      Лечиться.

Собственно говоря, Толику было все равно, идти ли куда или оставаться на месте. Он поднялся и пошел с Сережкой. Они вышли в коридор, потом спустились по лестнице на первый этаж, прошли через актовый зал и остановились около двери в кинобудку. Впрочем, она только называлась кинобудкой, а на самом деле давно уже перешла во владение участников школьной художественной самодеятельности и особенно эстрадного оркестра. Каждый «эстрадник» имел от нее свой ключ и, когда нужно было, пользовался этой кинобудкой, как своей комнатой. Кинобудка стала как бы своеобразным клубом старшеклассников: здесь они собирались в перемены и после уроков обсудить последние новости, посплетничать, а иногда и свести личные счеты. Здесь покуривали, особенно в слякоть и в морозные дни (в туалет мужчины-учителя иногда заглядывали, а в кинобудку почти никогда, да еще можно было в случае необходимости запереться изнутри), отсюда после школьных вечеров выносили по пять-шесть пустых бутылок из-под вина, а иногда и побольше.

Сережка, хотя и не играл в оркестре, но принадлежал к тем «избранным», у которых был свой ключ. Он отпер дверь, и они вошли. Толик огляделся. Бывал он здесь нечасто. И не потому, что его сюда не пускали. Совсем нет. Стоило ему захотеть, и сразу бы для него нашелся ключ. Ребята в школе, в том числе и десятиклассники, уважали его, частенько искали его дружбы, а порою и просто заискивали: еще бы, вратарь юношеской команды «Локомотив» — чемпиона республики! А не заходил он сюда просто потому, что ему нечего было здесь делать. Он не курил, в самодеятельности не участвовал, предпочитал заниматься спортом, сплетничать не любил, и прокуренный, спертый воздух этой маленькой клетушки был ему противен. Иногда он заглядывал сюда с компанией. А чтобы вот так вдвоем — в первый раз. Поэтому так внимательно и осматривал все в комнате.

Наверху в стене были прорезаны в актовый зал два маленьких окошечка. У стены стоял закутанный в черный чехол киноаппарат. Но пользовались им редко. В зале был плохой резонанс, и зрители с первой же минуты начинали вопить:

—      Сапожники!

Поэтому учителя предпочитали показывать кино в своих кабинетах, тем паче, что в каждом теперь тоже были темные шторы и кинопроекторы.

Три другие стены были совсем глухие, поэтому свет шел только от мощной, в двести пятьдесят свечей, электролампочки, но настолько запыленной, что светила она не ярче, чем двадцатипятиваттка в прихожей Толиной квартиры. Киноаппарат стоял на невысоком, сантиметров семьдесят, помосте. Рядом с ним, на этом же помосте, стоял электроорган «Электрон», предмет гордости эстрадного оркестра и зависти всех других школ. Чтобы приобрести его, все комсомольцы школы работали лето в совхозе, заработали пятьсот рублей. Вот на эти деньги и купили его и три электрогитары, которые висели здесь же, на стене.

Пока Толик осматривался, Сергей отодвинул доску, скрывающую лаз под помост, и нырнул туда. Раздалось какое-то подозрительное бульканье, потом из-под помоста, пятясь, выбрался Сережка. Он протянул Толику стакан, наполненный мутной жидкостью серо-коричневого цвета.

—      Что это? — оторопело спросил Толик.

—      Мурцовка-марганцовка, нервно-очистительная, лечебно-укрепительная, изготовленная по последним рецептам.

—      Тебя серьезно спрашивают.

—      Не извольте гневаться, милстив государь, токайского, бургундского, французского, шотландского в наших погребах не держим-с, условия не те. Так что лопайте то, что дают.

Только сейчас до Толика дошло, что это вино. Он вспомнил пьяного отца, и его даже передернуло. Он отставил стакан на край небольшого стола.

—      Не буду.

Серега понял его по-своему:

—      Душа не принимает? Это бывает, когда накануне переберешь. Нужно пересилить себя, опрокинуть залпом, проскочит и полегчает. Ну давай, а не то еще черти принесут кого-нибудь.

—      Просто не хочу.

—      Боишься, что ли? Так никто не узнает. А если и узнает — вот беда! Все равно морально-кристальными, образцово-идеальными мы с тобой становиться не собираемся. Так что тяни, не раздумывай. На вот тебе конфетку на закусь, — он ловко развернул наполовину конфетку и, держа ее за фантик, протянул Толику. Тот еще секунду поколебался, но недаром говорили, что Серега и черта уговорить может. «А может, и в самом деле голова пройдет?» — подумал Толик и залпом опрокинул стакан.

—      Проскочило? — деловито осведомился Сережка. — Ну и лады. — Он взял стакан, снова скрылся под помостом, налил себе, вылез и уселся на край. — Ну, будь не во вред, утоли мои печали и, дай бог, не в последний раз! — Он выпил, лихо крякнул и, расправив рукой воображаемые усы, снова обратился к Толику: — Еще по одной?

—      Нет, хватит, — запротестовал тот.

—      А что? Как это у одного поэта сказано:

Или мы не сыны страны,

Или мы за бутылку водки

Не закладывали штаны?

—      Не хочу больше.

—      Как знаешь, — немного оскорбился Сергей. — Была бы честь предложена, а отказаться — это уж твое дело. Ну а я еще разок приложусь.

Он снова скрылся под помостом и выбрался с наполненным стаканом. Потом они посидели, помолчали. Толик ощущал, как приятное тепло разливалось внутри. Головная боль если и не совсем прошла, то затаилась где-то глубоко, и он почувствовал некоторую благодарность к Сергею.

—      По домам? — спросил наконец Сережка. — Ты на тренировку сегодня идешь?

—      Приду, наверное.

—      Тогда и я приду. Там и встретимся. А теперь — мне пора.

Они вместе вышли из школы.

—      Чао, — махнул рукой Сергей на прощание.

—      Ты куда? — искренне удивился Толик. Они жили поблизости друг от друга и домой часто ходили вместе. Толик думал, что так будет и на этот раз.

—      Я на автобус. Мать просила приехать, взять кое-что.

Мать Сергея работала на Старом базаре, в одном из магазинов в нижней части города.

—      А не боишься?

—      Чего?

—      Заметит мать, что ты выпил.

—      Ну и что?

—      Как что? Влетит.

—      Э-э, дорогой, — махнул рукой Серега. — Во-первых, это уже пройденный этап, а во-вторых... — он замолчал и прикусил губу.

—      Что во-вторых?

—      Во-вторых, — зло и горько закончил он, — она и сама, наверное, уже приложиться успела, так что и не почувствует.

Сергей ушел, а Толик все еще ошеломленно покачивал головой. Вот уж он никак не ожидал, что у его друга, никогда не унывающего и немного бесшабашного Сереги, такая тяжесть на душе. Пожалуй, даже хуже, чем у него самого. У него хоть отец пьет и скандалит, а тут — страшно подумать — мать! И ведь никому ни разу ничего не сказал. Даже ему, Толику, лучшему другу… Впрочем, как об этом скажешь? Стыдно. Толик и сам никогда никому не рассказывал о скандалах отца, а когда его спрашивали об этом, — в небольших городках такие семейные события долго в секрете не остаются, соседи все видят и слышат, — он обычно старался отговориться ничего не значащими фразами.

Так в думах о Сереге и о своем отце Толик дошел до дома. Разделся, походил по комнатам. Сегодня дома показалось ему как-то особенно неуютно, хотя мать ликвидировала все следы ночного погрома. Достал из холодильника макароны по-флотски — мать всегда готовила обед на два дня. Поковырялся немного вилкой в кастрюле — не понравилось: холодные, а разогревать не хотелось. Снова поставил в холодильник, достал бутылку молока, но вспомнил, что после вина пить молоко не рекомендуется, и снова поставил бутылку на место. Пожевал сухую булку. За уроки садиться не хотелось, но и безделье томило. Еще раза два прошелся по комнатам, потом решительно схватил спортивную сумку, в которой была сложена его форма, и выскочил на улицу.

До тренировки было часа два, и своих ребят на стадионе еще никого не было. Да и вообще стадион был пустой, только на баскетбольной площадке пятеро незнакомых парней состязались в точности исполнения штрафных бросков. Толик к ним подходить не стал — парни были совсем незнакомые, и могла выйти неприятность. Дело в том, что город был разделен на участки со сферами владения местных групп ребят. Эти группы находились постоянно в состоянии военных действий: Верх против Старого базара, Гнилой угол против «заречных». И горе было чужаку, зашедшему на чужую территорию.

Толик в этой войне не участвовал, были у него друзья во всех группах — за одну команду играли в футбол. Да и стычки происходили чаще всего под покровом темноты и очень редко днем. И хотя сейчас был день и Толик находился на «своей территории», подходить к незнакомым парням все-таки поостерегся — мало ли что взбредет им в голову? — и только посмотрел издали. Ребята, видимо, учились играть, мастерства им явно не хватало, из пяти бросков лишь один, редко — два достигали цели.

Толик хмыкнул и прошел в раздевалку. Там тоже было пусто, лишь один дядя Вася, завхоз и одновременно кладовщик, возился в кладовке. Толик переоделся, аккуратно повесил верхнюю одежду в свой «персональный» ящик и подошел к кладовщику.

— Дядя Вася, дайте, пожалуйста, мячишко постукать.

Дядя Вася, не говоря ни слова, снял с полки мяч, потискал его в руках, как делают иногда на базаре покупатели арбузов, пытаясь определить их спелость (только дядя Вася не подносил мяч к уху), и протянул его Толику. Тот взял мяч, то же зачем-то потискал его в руках и несколько раз ударил им по полу, проверяя отскок. Да, мяч был первоклассный, сшитый из черных и белых шестиугольников, «олимпийский», как называют такие мячи ребята. И накачан был нормально.

Дядя Вася всех футболистов делил на три категории: «игроков» — этим он благоволил и снабжал их лучшим инвентарем, будь то мячи и бутсы летом или коньки или лыжи зимой; «мазил» — к этим он относился снисходительно и инвентарь им выделял соответственно, процентов на семьдесят годности; и, наконец, «мотыг» — этих он просто терпел, как неизбежное зло в каждой команде. К Толику дядя Вася присматривался примерно с полгода, а потом безоговорочно отнес его к «игрокам» и никогда ни в чем не отказывал.

—      Спасибо, дядя Вася! — крикнул Толик и выскочил с мячом из домика. Он подбросил мяч вверх, принял его на голову, ударил несколько раз, затем опустил на бедро, пожонглировал немного, перебрасывая с правого бедра на левое, сбросил еще ниже на ступни, снова пожонглировал, наконец скинул на землю и погнал несильными ударами к тренировочному полю. Мяч бежал впереди, отскакивая от пинающих его ног не далее, чем на метр.

На поле никого не было. Но это нисколько не огорчило Толика. По своему опыту он знал: был бы мяч, а желающие постукать всегда найдутся. И, действительно, не успел он как следует размяться, как на поле, словно из-под земли выросли, появились сначала трое, потом еще двое, потом еще и еще, так что у ворот стало тесно. Сначала они просто подавали Толику мяч, потом один встал в ворота, а другие стали забивать по голу, уступая Толику как хозяину мяча право удара «через одного». Потом один из них заискивающе предложил Толику:

—      Давайте двухстороннюю, а?

Толик осмотрел их: пацаны еще, наверное, в шестом — седьмом классах учатся, но все-таки снисходительно кивнул:

—      Ладно, давайте.

—      Разделимся, — предложил тот паренек. — Вон Витя идет, вы с ним на матках.

Толик оглянулся: от раздевалок спешил к ним полузащитник их юношеской команды Виктор Зуев. Толик катнул ему навстречу мяч, и Виктор с хода нанес сильнейший удар. Мяч, как пушечное ядро, летел чуть выше и левее Толика. Он вытянулся в прыжке, и мяч послушно забился в его спружинивших руках. Радостное чувство охватило Толика, так всегда было у него после удачно взятого мяча. Он даже засмеялся и сильно пробил мяч с руки далеко в поле. Виктор подбежал к нему.

—      Здорово, Толик! Ты что-то рано сегодня.

—      Дома надоело.

—      В ворота встанешь?

—      Настоюсь еще. Побегать хочется.

—      Давай, давай. Разделились уже?

—      Нет еще. Тебя ждем. Вон пацаны говорят: мы с тобой на матках.

—      Ладно. Эй! Мяч сюда! — Он взял мяч в руки и скомандовал: — Кто хочет играть — становись!

Ребята быстро построились в одну шеренгу, он подровнял их по росту.

—      На первый — второй рассчитайсь!

—      Первый! Второй! Первый! Второй! — покатилось по шеренге.

—      Первые номера — шаг вперед! — скомандовал Виктор и повернулся к Толику. — Выбирай, какие твои.

—      Да мне все равно.

—      Ну тогда так: первые номера будете играть со мной, вторые — с Толиком. Наши ворота — те. Ясно? Моя команда — засучить рукава!

И началась игра. Радостное чувство, охватившее Толика после удачного взятого мяча, сохранилось. Все ему сегодня удавалось: и рывки, и проходы, и какие-то немыслимые финты, и сильные, точные удары. Он даже забил три мяча. Особенно красив был последний. Паренек из его команды лихо прошел по левому краю и сильно послал мяч в штрафную площадку, параллельно воротам. Мяч летел примерно на высоте метра от земли, и Толик совершил отчаянный бросок. Падая на левый бок, в горизонтальном полете он нанес удар. Мяч пришелся точно на подъем. Взметнулась сетка, вратарь даже не пошелохнулся. Удар был настолько силен, что мяч от сетки выскочил обратно к Толику, и он, лежа, снова добил его в ворота.

—      Ну, ты даешь! — восхищенно прокричал подбежавший к нему Сережка Ивашин.

—      А ты откуда взялся?— удивился Толик.

—      Вот те на! Минут пятнадцать против него играю, а он и не заметил! Мы вон с тезкой разделились.

Увидев Сережку, Толик вспомнил сегодняшнюю выпивку в кинобудке и подумал, что все-то врут врачи. Однажды собрали их всех, футболистов, и из взрослой команды, и из юношеской, и врач из железнодорожной больницы, нарколог, начитывал им о вреде алкоголя. Толик запомнил лишь, что даже малая доза спиртных напитков вызывает замедленную реакцию, нарушает координацию движений, порождает вялость, апатию и еще что-то там. А вот ему никогда не игралось так легко, свободно, как сегодня, хотя и выпил он целый стакан вина.

Поиграть им больше не удалось: пришел их тренер, Сан Саныч, как они его называли, и забрал на тренировку. Хоть и тренировал Сан Саныч на общественных началах, а, может быть, именно поэтому, но был он с ними требователен и строг. Когда-то и сам играл в «Локомотиве» и играл, говорят, неплохо. Толик его на поле не видел, он кончил играть лет пятнадцать назад, но старые болельщики взахлеб рассказывали, какие чудеса творил он когда-то на поле. А вот теперь нашел себя на тренерской работе, целиком отдаваясь ей. И игроки, воспитанные им, играли и во взрослой команде «Локомотив», и в других городах, и даже в командах мастеров второй группы.

Сегодня тренировка шла как обычно. Сначала зарядка, потом общефизическая подготовка, пробежки, шутливая эстафета, работа с мячом над техникой и, наконец, удары по воротам.

Приподнятое настроение все еще владело Толиком, он был, что называется, «в ударе» и взял несколько трудных «мертвых» мячей. Когда тренировка закончилась и он, разгоряченный, потный, сидел в раздевалке и расшнуровывал бутсы, сзади раздался голос Сан Саныча:

—      Вот он. Сам с ним говори.

Толик поднял голову. Рядом с тренером стоял Костя Сергеев, капитан взрослой футбольной команды. Костя сел на скамейку рядом с Толиком.

—      Слушай, Толик, у нас завтра товарищеская игра с саранским «Динамо». Постоишь за нас?

У Толика перехватило дыхание. Он не раз и именно вот так представлял себе подобный разговор.

—      А Антон?

—      Руку на работе повредил. Месяца два играть не сможет. А Ванюшку в командировку в Куйбышев на курсы повышения отправили. Так постоишь?

Толик молча кивнул.

—      Ну и добро. Играем в четыре, собираемся в половине четвертого. Хорошо, что игра товарищеская, медкомиссию тебе добавочно не надо проходить. Возьми у дяди Васи новые перчатки, да и вообще всю форму.

—      У меня и эта хорошая, в ней отстою.

—      Ничего, ничего, возьми, не помешает. Гетры смени, они у нас другого цвета, — он поднялся со скамейки и похлопал Толика по плечу. — Ну, до завтра!

Домой Толик летел как на крыльях. Еще на лестнице услышал стук швейной машинки — мать что-то шила. Когда вошел в комнату, она подняла голову и взглянула на него. Толик увидел ее тоскующие глаза с еще невысохшими слезами, ее серое, осунувшееся лицо, и радость его померкла.

—      Ты что шьешь, ма? — спросил он, вешая спортивную сумку на вешалку.

—      Да вот лежал у меня давно кусок материала, платье хочу из него сшить. А то и на работу не в чем идти.

Толик подумал, что и действительно не в чем, ведь отец порезал всю ее одежду, осталось только то, что было на ней, когда они выскочили из комнаты. Хорошо еще, что успела захватить с вешалки пальто. Как же он забыл о ней? Испытывая глубокое чувство раскаяния и любви, он подошел и поцеловал ее в склоненную голову. Ответом был благодарный взгляд.

—      Кушать хочешь? Сейчас подам.

—      Не беспокойся, ма, я сам все найду.

Толик прошел на кухню. На плите, закутанные в старое одеяло, чтобы не остыли, стояли кастрюли с обедом. Он быстро расправился и с супом, и все с теми же макаронами по-флотски, только разогретыми. После тренировки обычно на отсутствие аппетита он не жаловался. Залив тарелку горячей водой, чтобы легче потом было мыть, снова вышел ,к матери.

—      Ма-а, меня пригласили завтра за взрослых играть, — похвастался он.

—      Поздравляю. Только ты ведь знаешь, как я к этому отношусь. Игра ради игры — это я понимаю и принимаю. А все эти матчевые встречи, соревнования — ведь они не для удовольствия и не для здоровья, а во вред ему.

—      Знаю, знаю, сейчас скажешь: травмы умышленные и неумышленные, несчастные случаи...

—      Конечно. И ты это знаешь не хуже меня.

—      И это говорит врач, представитель медицины! Мама, ты отсталый человек. Ведь у вас, медиков, используется лечебная физкультура. Лечебная!

—      Стоп, сын, не передергивай! За физкультуру голосую обеими руками. За утреннюю зарядку, за лыжные прогулки, за плавание, даже за футбол в свое удовольствие. Но не за спорт!

—      А какая разница?

—      Большая. Вот ты читал книгу Мироновой «Вместо выбывшего из игры». Я ее тоже прочитала. И ужаснулась. Какую же физическую нагрузку нужно испытать, скажем, прыгнув в высоту, чтобы произошел разрыв связок. Или пишет она о футболисте. Делают ему одну за другой сложнейшие операции, чтобы он снова вышел на поле и в очередной игре получил новую травму. Во имя чего? Кому это нужно?

—      Эх, ма, не понимаешь ты радости, когда забьешь гол или, наоборот, возьмешь трудный мяч...

—      Почему же не понимаю? Я прекрасно могу себе представить всю радость победы. Весь вопрос в том, оправдывает ли она те травмы, за счет которых была достигнута. Вот там же я читала. Тройной прыгун, так, кажется? Есть такие?

—      Прыгун тройным. Это прыжок такой.

—      Ну, все равно. Так вот такой прыгун, готовясь побить мировой рекорд, на тренировке неудачно приземлился и сломал себе ногу.

Толик пожал плечами.

—      Бывает. Ну и что? Не повезло парню. Но ведь порою люди даже на улице, поскользнувшись, ноги ломают.

—      Это совсем другое дело. Во время прыжка — это я где- то читала — нагрузка на ногу несколько сот килограммов. Но даже и не в этом дело. Предположим, что он установил бы мировой рекорд. И что это дало бы человеческому обществу?

—      Как что? Опрокинут еще один предел человеческих возможностей. Это было бы торжество силы и воли...

—      Погоди. Какой сейчас рекорд в этом виде прыжков?

—      Семнадцать метров с чем-то.

—      Вот видишь, даже ты не знаешь. А кто знает? Единицы, фанатики. И что бы изменилось в мире, если бы рекорд стал семнадцать метров с чем-то плюс еще один сантиметр? Подвинул бы этот рекорд человечество вперед по пути прогресса ну пусть бы даже не на сантиметр, а на миллионную его долю?

—      Ну-у... заставил бы других совершенствоваться, усиленнее заниматься...

—      Кого? Назови мне хотя бы одного человека в нашем городе, кого бы этот рекорд заставил, как ты говоришь, совершенствоваться. И зачем? Чтобы прибавить к рекорду еще один никому не нужный сантиметр?

—      Ты, ма-а, сегодня сердитая, с тобою трудно спорить.

—      Трудно спорить не с тем, кто сердитый, а с тем, кто прав. Но пусть они там прыгают, устанавливают рекорды. Кстати, если бы ты только прыгал, мне было бы спокойнее. Почему? — Она поверх шитья ласково взглянула на Толика. — Я мать, а матери всегда больно видеть синяки и ссадины на теле своего сына.

—      Но ведь, ма, для меня игра, знаешь, какое удовольствие!

—      Вот потому я и не запрещаю тебе играть. Только об одном прошу: будь, пожалуйста, осторожен.

Толик поспешил успокоить ее:

—      У нас завтра товарищеская игра, значит, грубостей не должно быть.

—      Ну и хорошо.

Они помолчали. В комнате раздавался только треск швейной машинки, а когда мать переставала крутить ручку, из кухни доносилось ворчание холодильника, словно мурлыкание огромного довольного кота. Наконец Толик спросил:

—      Ты не придешь завтра посмотреть на нас?

Мать укоризненно взглянула на него:

—      Мне же завтра дежурить. Ты разве забыл?

А он, и действительно, забыл. Раз в месяц у матери в больнице в счет какой-то недоработки были бесплатные ночные дежурства. Когда-то Толику даже нравились они: на ночь перебирался из своей детской кроватки к отцу в постель, прижимался к его большому и теплому телу, вдыхал его запах. Отец рассказывал ему какие-то охотничьи истории — сказок отец не знал. Толик слушал их в полудреме, не улавливая смысла, а слушая только родной голос. И так тепло было у него на душе, как и ему самому в отцовской постели.

Но последние два года дни дежурств превратились для него в дни мучений. Стоило только матери уйти на дежурство, как тотчас же за нею вслед уходил из дома и отец, Толик со страхом ждал его возвращения. А возвращался он за полночь, и многое зависело от того, в каком настроении приходил. Если в благодушном — на стол из карманов вываливалась пригоршня конфет или помятая плитка шоколада, если в дурном — тогда на Толика сыпались подзатыльники, затрещины, пощечины, иногда гулял по его спине и отцовский ремень. Сейчас, вспомнив все это, Толик невольно поежился.

—      А отец не придет?

Мать, не поднимая головы от шитья, ответила:

—      Не придет, пятнадцать суток ему дали.

—      Ты откуда знаешь?

—      Записку он прислал.

—      С кем?

—      Приводили к нам в больницу на перевязку одного из них, ну-у... как их называют?

—      «Декабристы».

—      Вот-вот. Глупое название. Вернее, оскорбительное для настоящих декабристов.

—      Так это же, ма, в насмешку. Указ об этом в декабре был издан, вот поэтому и «декабристы».

—      Вот одного из них и приводили. Отец твой передал записку с сопровождающим милиционером.

—      Что пишет?

—      Прощения просит. Про пятнадцать суток. И еще просит прийти к нему на свидание, там допускают.

—      Ходила?

—      Когда же? Я весь день на работе была.

—      Завтра пойдешь?

—      Завтра времени не будет. Вряд ли сумею на обед прийти. Ты уж один здесь пообедай, а я там перекушу чего-нибудь.

Матери явно хотелось перевести разговор на другую тему, но Толик не отступал:

—      Значит, послезавтра, — уже не спрашивая, а утверждая, произнес он. Мать промолчала. — И передачку ему понесешь. — И опять она не произнесла ни слова. — Ну иди, иди, — распалял себя Толик. — Может, он теперь не платья, а тебя порежет.

Мать снизу взглянула на него, а потом отложила в сторону шитье.

—      Не так все просто, сын, — медленно проговорила она. — Ведь это все-таки мой муж, а твой отец.

—      Не надо мне такого отца! — в запальчивости выкрикнул Толик.

—      Такого и мне не надо, — ответила мать, выделив слово «такого». — Но, во-первых, он не всегда был таким. Почему ты считаешь это необратимым процессом? Может быть, он еще изменится к лучшему.

—      Как же, изменится! Жди!

—      А во-вторых, — не обращая внимания на его скептицизм, продолжала мать, — несмотря ни на что, у нас с тобой есть по отношению к нему определенные обязанности.

—      Это какие же? — вскинулся Толик.

—      Ну хотя бы материальные. Ведь на протяжении многих лет он растил тебя, кормил, воспитывал, приносил деньги в семью.

—      Все, что приносил, он за последний год пропил!

Она пожала плечами.

—      И все-таки бросать человека в трудную минуту, это, извини меня, непорядочно, чтобы не сказать хуже.

—      А ты, мама, случаем, не «толстовка»?

Мать улыбнулась. Видимо, необычная форма слова «толстовец» показалась ей смешной.

—      Вы, наверное, по литературе сейчас «Войну и мир» изучаете?

—      Прошли уже.

—      Оно и видно. Нет, сынок, не «толстовка».

—      А откуда же у тебя это всепрощение?

—      Нет, я далеко не все прощаю, и ты это отлично знаешь. А потом, не уметь ничего прощать — это, пожалуй, нисколько не лучше, если не хуже, чем все прощать.

—      Это все общие слова, а мы с тобой о конкретном случае говорим.

—      И я о конкретном. Простить его я, конечно, не прощаю, но и быть равнодушной к его судьбе не могу.

—      Да о нем не только бы заботиться — выгнать его и забыть навсегда!

Мать грустно улыбнулась и покачала головой.

—      Узнаю современную молодежь.

—      В смысле?

—      В том смысле, что по отношению к другим, особенно к старшим, вы всегда готовы судить беспощадно, категорически и безапелляционно. А если дело касается вас самих, сейчас же яростный прокурор превращается в не менее яростного защитника.

—      Это в чем же?

—      В чем? Да во всем. Даже вот в этом случае. Ты готов осуждать отца за пьянство, но почему с таким же гневом не обрушиваешься на своих сверстников и даже сверстниц, которые распивают бутылку перед танцами в клубе, в парке или на школьном вечере?

Толик вспомнил выпитый с Серегой стакан вина и покраснел. Ему показалось, что мать знает об этом.

—      Но это же совершенно полярные вещи!

—      Полярные? Нет, милый, это просто разные этапы одного и того же пути. Уж поверь мне, как врачу. Начинается с бутылки, распитой, прости меня, в туалете, а кончается хроническим алкоголизмом и психиатрическими лечебницами.

В прихожей зазвенел звонок. Мать насторожилась:

—      Кто бы это мог быть?

—      Сиди, ма-а, я открою, — поднялся Толик. Он вышел в прихожую и открыл дверь. На площадке стоял мужчина. Толик немного знал его — он жил в их же доме, в соседнем подъезде.

—      Нина Петровна дома? — несмело спросил мужчина, и по этой несмелости Толик понял, что ничего опасного матери не угрожает.

—      Мама, тебя! — крикнул он и посторонился, пропуская мужчину в прихожую.

—      В чем дело?

—      Извините, Нина Петровна, что беспокою вас. Жена у меня что-то приболела.

—      Что с ней?

—      Жалуется на боль в животе. И тошнит ее.

—      Температура?

—      Не меряли мы, градусника у нас нет. Да вроде не очень она горячая.

—      «Скорую помощь» не вызывали?

—      Звонил я. Ответили, что уехали на вызов куда-то. Когда вернутся — приедут. А когда они вернутся!

—      Ну хорошо. Какая у вас квартира? Четвертая? Сейчас я соберусь и приду. Идите домой.

Мужчина потоптался у порога, потом несмело сказал:

—      Я уж лучше вас здесь, на площадке, подожду, — и вышел на лестницу.

Мать взяла фонендоскоп, накинула на плечи платок, с сожалением взглянула на недошитое платье и вздохнула. Талик молча следил за ее сборами. Он уже привык к таким визитам. Бывало, что и посреди ночи приходили за матерью, и она так же молча собиралась и уходила. Ворчал отец, пробовал ее отговорить, задержать, но она твердо отвечала: «Я врач, а там больной ждет моей помощи. Это мой долг». И отец замолкал.

—      Ма-а, ты скоро? — не вытерпел Толик.

—      Откуда я знаю? — недовольно ответила она. — Ты не жди меня, ужинай и ложись спать.

Толик проводил ее до дверей, потом пошел на кухню, вскипятил чай, съел два бутерброда. Мать все не возвращалась, и он решил не ждать ее. Пошел в свою комнату, постелил постель, лег, но спать не хотелось. Мысли все возвращались к завтрашней игре. Он представлял себе, как выбежит на поле в составе взрослого «Локомотива», как завистливо будут поглядывать из-за ворот и с трибун его товарищи по юношеской команде, по школе.

Постепенно дрема стала одолевать, но и в полусне он видел летящие в его ворота мячи, и он вытаскивал их в самых невообразимых бросках из верхних и нижних углов. Когда вернулась мать, он не слышал. А утром увидел на ней то платье, которое она шила накануне вечером. «Значит, ночью дошивала», — понял он.

Из дома они вышли вместе. Улица встретила их хмуро и неприветливо. Небо было неопределенно-белесого цвета, когда нельзя сказать, что будет через полчаса: то ли пойдет дождь, то ли выглянет солнце. Холодный ветер забирался под стеганую куртку из болоньи, в которой Толик проходил всю зиму и не очень мерз даже в морозы. Он поежился:

—      Холодно как! Приедут ли саранские?

Мать усмехнулась.

—      Если все футболисты такие же одержимые, как ты, то им и тридцатиградусный мороз не помеха.

Они дошли до перекрестка и остановились. Дальше их пути расходились: матери вверх, в гору, и через парк в больницу, а Толику направо, в школу.

—      Мусору-то сколько, — недовольно заметила мать.

Толик огляделся. Действительно, на тротуаре, на обочинах дороги валялись обрывки бумаг, обертки конфет, смятые стаканчики из-под мороженого, сморщенные оболочки воздушных шариков, оставшиеся, наверно, после первомайской демонстрации.

—      Дворников нет, подметать некому, — равнодушно ответил он.

—      Дворников, — сердито повторила за ним мать. — Дело не в дворниках, а в нашей невоспитанности. Вон же на углу стоит урна, всего шагов пятнадцать—двадцать пройти, так нет же, обязательно бросят, где стоят.

Толик шутливо обнял ее за плечи.

—      Ладно, ма-а, не сердись! Честное слово, я всегда мусор в урны бросаю.

—      Ой ли! — уже отходя, усмехнулась она. — То-то мне всегда за тобой убирать приходится.

—      Так уж и всегда?

—      Ну, часто. Ладно. Так ты меня не жди. Обедай и ужинай как следует. И очень прошу тебя: будь, пожалуйста, поосторожнее на этом своем футболе.

—      Ну, ма-а, я же не маленький. А если и случится что — ты вылечишь. К тебе же привезут.

Мать остановилась.

—      Прошу тебя, — негромко и строго произнесла она, — больше никогда так не шути. Оставь этот юмор висельника для своих друзей, а я его не принимаю и не хочу принимать.

Толик почувствовал себя виноватым. Черт его дернул за язык! Ведь знает, что у матери самое больное место — это разговоры о травмах. И так ей сейчас нелегко, а тут он со своим языком...

—      Прости, ма, это я так, не подумавши брякнул. Ничего со мной не случится.

—      Не будем больше об этом. Так смотри, поешь как следует. И вечером поздно не задерживайся.

До Толика только теперь дошло, что сегодня ночью он останется в квартире один. Он представил себе пустые комнаты, тоскливый вечер в одиночестве, и на душе у него стало тревожно. А вдруг отец заявится? Да еще пьяный? Конечно, Толик понимал, что пятнадцатисуточников раньше времени не отпускают. Но мало ли что может быть!

—      Ма-а, — осенило его, — а можно, я кого-нибудь приглашу ночевать к нам? Серегу или Сашку соседского. А?

Мать понимающе взглянула на него и кивнула.

—      Конечно, можно. Ну я пошла, а то опоздаю. Да и тебе пора.

Она отошла, а Толик посмотрел ей вслед, и острая жалость кольнула его сердце. Какой постаревшей показалась ему мать. Эти опущенные полусгорбленные плечи, эта шаркающая походка, когда ноги почти не отрываются от земли, да еще этот темный старушечий платок! Толик вздохнул: да, тяжело достались матери эти последние годы.

Но тут же мысли его перескочили на другое: а вдруг, правда, саранские динамовцы не приедут? Или приедут, а его, Толика, на игру не возьмут. Подойдет Костя Сергеев и скажет: «Раздумали мы, Толик. Рано тебе еще за взрослых стоять». Или окажется, что у Антона никакой травмы нет, так, царапина, и он сам сегодня выйдет на игру.

«Надо было вчера взять у дяди Васи новую форму», — с запоздалым сожалением подумал он, словно новая форма гарантировала ему место в команде.

Школа встретила его разноголосым знакомым шумом. Протолкавшись сквозь мелюзгу, Толик поднялся на третий этаж, где находился их класс. У самых дверей на него налетел Витька Грязнов, десятиклассник.

—      Толик, привет, — первым поздоровался он. — Правда, что ты сегодня за взрослых стоишь?

—      Ну, — с некоторым самодовольством ответил Толик.

—      Здорово! — восхищенно выдохнул Витька. — А я уж думал, что Мотыль сболтнул.

Мотылем ребята с незапамятных времен называли Сережку Ивашина. Не то в первом, не то во втором классе привязалось к нему это слово. Что он имел в виду, трудно сказать, только все он почему-то сравнивал с мотылем: «Длинный, как мотыль» или «Крепкий, как мотыль». С тех пор и стали его самого звать Мотыль да Мотыль. Правда, последнее время они стали называть друг друга по имени — все-таки девятиклассники, взрослые люди, но десятиклассники на правах старших по-прежнему называли их по прозвищам и лишь некоторых, в частности Толика, называли по имени.

Он вошел в класс и по завистливо-уважительным взглядам понял, что Сергей уже всем успел рассказать о предстоящей игре и о его дебюте. Каждый одноклассник считал своим долгом поздравить его, пожать ему руку, похлопать уважительно по плечу. Так что к своей парте он пробирался, как сквозь строй.

«Интересно, — подумал он, — девчонки знают об этом или нет? И как они относятся к этому?» Он украдкой повел глазами туда, где сгрудились девчата, и вдруг наткнулся на сочувствующе-жалеющий взгляд Милы Головановой.

«Неужели знает об отце?» — обожгла его мысль, и у него даже ладони вспотели от волнения. Ему казалось, что он уже забыл об этой боли, а, оказывается, ничего не забыл, просто хотел забыть, загонял поглубже, а она все оставалась и время от времени напоминала о себе. Это точно так же, как зубная боль: кажется, что все кончилось, прошло, только чуть ноет отяжелевшая десна, и вдруг словно пронзит тебя от головы до пяток, боль поглотит всего, словно все тело — открытая рана. Ах, отец! Но откуда знает Мила? Впрочем, не только она. Вон то одна, то другая девчонка оглядываются на него с обидной жалостью. Ну и черт с ними! Не нужны ему их жалость и сочувствие.

Он повернулся к Сергею:

—      Ты придешь сегодня?

—      Куда?

—      На футбол.

—      И он еще спрашивает! — негодующе всплеснул руками Сергей. — Да когда это было, чтобы я такой матч пропустил! Тем более, что в воротах мой друг стоять будет!

Вот она отдушина, чтобы уйти от неприятных мыслей. Сейчас Сергей станет рассказывать о прошлых играх, о невообразимых голах и о смертельных ударах. О футболе он может говорить сколько угодно... и уж, во всяком случае, до начала урока.

Урок начался, но облегчения в мыслях Толику это не принесло. Он посмотрел на Милу — та старательно записывала что-то в тетрадку, скорее всего, число. Почувствовав его взгляд, оглянулась, и он снова увидел в ее глазах снисходительную, как ему показалось, жалость. Он покраснел и отвернулся.

Вообще-то у него с Милой были довольно-таки сложные отношения. В четвертом классе, когда они перешли от одной учительницы к многим, классная руководительница пересадила их по-своему. Толика она посадила с Милой, так они и сидели до седьмого класса. В третьем классе Мила закрывала от него написанное в тетради промокашкой, чтобы он не списал. А ему не очень-то и надо было: все равно по математике на контрольной разные варианты, а диктанты и изложения он писал не хуже ее. Но было немного обидно: жалко ей, что ли! И он мстил ей, как мог: подталкивал или качал парту, когда она писала, пачкал белые ленточки чернильной пастой, ставил при удобном случае подножку, а когда выпадал на улице мокрый снег и школьники снежками встречали всех идущих в школу или из школы, он специально подкарауливал Милу и норовил влепить ей снежком побольше.

В пятом классе они помирились. Мила уже не закрывалась промокашкой, и он перестал ей вредить. А в шестом она несколько раз приносила ему читать книги про войну и про разведчиков и один раз даже зазвала его к себе домой. Толик уже не помнит сейчас, зачем, кажется, за какой-то книжкой, но до сих пор, вспоминая об этом, испытывает чувство страшнейшей неловкости. Дома у Головановых из старших была только мать Милы. Она встретила их приветливо, пригласила в комнаты. Толик, не задумываясь, стал снимать в прихожей ботинки — на улице после дождя было сыро и грязновато — и вдруг с ужасом вспомнил, что накануне вечером заметил дырку на носке, небольшую, но все-таки пятка просвечивала. А за день дырка, наверняка, стала больше. Что же делать? Не снимать ботинок? Но уже стояла рядом Мила, протягивая ему домашние тапочки и, словно нарочно, без задников.

Он не помнит сейчас да и не заметил тогда ни обстановки в Милиной квартире, ни о чем они говорили, ни чем занимались: все его внимание было направлено на то, чтобы спрятать злополучную дырку на пятке. Он засовывал ноги под стул, закрывал одной ногой другую, а сам думал только о том, чтобы поскорее все кончилось и он смог бы уйти.

В довершение всех бед в классе узнали о его визите и, как всегда в таких случаях бывает, начали дразнить. Пришлось «стукнуться» раза три. Одному он разбил нос, другому поставил синяк, но и самому ему «зажгли фонарь» под глазом. С месяц, наверное, он слышал за спиной обидную дразнилку:

Тили-тили тесто,

Жених и невеста!..

Поэтому он постарался быть подальше от Милы. Сначала она была удивлена, а потом, очевидно, обиделась и сама стала сторониться его. А когда в начале следующего учебного года представилась возможность поменять соседа, оба воспользовались этим. Толик не знал, как отнеслась к этому Мила. Он сначала испытал облегчение, а потом, когда стал постарше, — некоторое сожаление. Тут еще в восьмом классе произошло конфузное происшествие, надолго отдалившее их друг от друга.

Было это в середине сентября, в самый разгар «бабьего лета». Погода стояла прекрасная. Солнце, видимо, отдавало долги за довольно-таки холодное и дождливое лето, светило и грело совсем не по-осеннему. Поэтому школьники каждую свободную минуту старались провести на свежем воздухе, и в перемены школьный двор был похож на муравейник. Девочки чертили мелом свои вечные «классики», девушки группками прохаживались по двору, обсуждая «сердечные проблемы», малыши носились из конца в конец, неутомимые и неугомонные, словно внутри каждого был заведен вечный двигатель. Иногда и старшие заражались их резвостью. Вот и Толик понесся за кем-то из одноклассников. Он мчался, лавируя между прогуливающимися. И вдруг то ли кто подставил ему ногу, то ли он сам обо что-то споткнулся, но только врезался в кучку девчат. Уже почти падая, он машинально уцепился за кого-то и почувствовал рукой упругую, твердую округлость. Он не сразу сообразил, что произошло, и только тогда, когда покрасневшая Мила, резко дернувшись, высвободилась и гневно бросила ему в лицо: «Дурак», — он понял, кого он схватил и как.

Круто повернувшись, возмущенная Мила пошла прочь. Ему хотелось крикнуть: «Милка, прости, я же нечаянно!», но он только растерянно поглядел ей вслед.

После этого случая Мила с месяц не разговаривала с ним, а он при встречах с ней отводил глаза в сторону. Но в конце концов случай этот понемногу забылся, товарищеские отношения между ними восстановились и, может быть, переросли бы во что-нибудь большее, но... Однажды Сергей под большим секретом признался Толику, что влюблен в Милу и хочет за ней «приударить».

В первую минуту Толик почувствовал непонятную обиду и разочарование. Словно ему пообещали подарить заманчивую вещь, а потом раздумали. И он подумал, что, наверное, он и сам не совсем равнодушен к Миле, но перебегать дорогу товарищу было не в его правилах. И он почувствовал даже некоторое облегчение, словно сам собою разрешился трудный вопрос, который долго беспокоил его. Без особого интереса следил он за попытками Сергея завоевать благосклонность Милы и без особого удовлетворения видел всю тщетность их. В какой-то мере ему даже порою жалко было Сергея. Толику казалось, что он теперь абсолютно равнодушен к Миле, но иногда почему-то вдруг вспоминалось ее возмущенное лицо, презрительное «Дурак!», тугая округлость девичьей груди в ладони, и его бросало в жар, краска приливала к щекам, а сердце учащенно выстукивало в груди.

За последнее время, ему показалось, Мила стала внимательнее и приветливее к нему. Вот и сегодня, даже сейчас, на уроке, она несколько раз поворачивалась то к одному соседу за спиной, то к другому, но всякий раз, словно случайно, мимолетно взглядывала на Толика, будто проверяла, здесь ли он, не скрылся ли куда, не случилось ли с ним чего. Толик, уткнувшись в учебник, делал вид, что совсем не замечает этого.

Уроки тянулись медленно, как всегда, когда чего-нибудь ждешь. А может быть, еще потому, что учебный год подходил к концу, все оценки уже определены, а по некоторым предметам и выставлены, и учителя большей частью не спрашивают, а подгоняют материал, читают чуть ли не весь урок лекции. И хорошо, если, как Сергей Иваныч по литературе, интересно, увлекательно, а то вон как физичка, жует-жует нудную жвачку, тянет резину слов. Уж лучше спросила бы кого-нибудь, все бы повеселее было.

Но все рано или поздно кончается. Кончились уроки. Домой идти не хотелось, но Толик подумал, как расстроится мать, когда узнает, что он перед игрой не поел, и он все же отправился домой, пообедал, собрал форму (когда только мать успела ее выстирать?) и пошел на стадион.

Первым, кого Толик увидел, открыв дверь в раздевалку, был основной вратарь «Локомотива» Антон. «Так и есть! Значит, все-таки он будет стоять, а не я...» — остро резанула мысль. Но тут же увидел белеющую повязку на его руке и обрадовался. «Просто посмотреть пришел!»

—      А-а, — приветствовал Толика Костя Сергеев. — Проходи, раздевайся.

Толик прошел в раздевалку, сел рядом с Антоном на скамейку, раскрыл свою спортивную сумку, в которой носил на игру вратарскую амуницию: майку, свитер, перчатки, гетры со щитками, бутсы. Костя подошел к нему.

—      Ты новую форму так и не взял?

—      У меня и эта еще хорошая, в ней сыграю.

—      Гетры у тебя не той расцветки, не положено. Да и нечего прибедняться... Дядя Вася! — крикнул он в окно кладовой. — Толик за нас сегодня играть будет, приготовь ему форму.

—      Давно уже готова, — ответил дядя Вася. Он вышел из кладовки и разложил на скамейке возле Толика майку, свитер, гетры и бутсы.

—      Бутсы не нужно, — запротестовал Толик. — Я в старых сыграю. Новые еще разнашивать надо.

—      Бери, бери, — ворчливо проговорил дядя Вася. — Это чешские, мягкие.

Пока Толик переодевался, Антон, сидевший рядом, рассказывал ему об игроках саранского «Динамо».

—      Если увидишь, что мяч к их центру идет, не бойся и сразу не бросайся: он обязательно потопчет его. А вот левый краек у них хорош, его особо остерегайся. Молодой паренек, а быстрый на ходу и бьет без подготовки, как из пушки...

Толик слышал и не слышал его. Всеми мыслями он был уже там, на поле, в игре. Он надел бутсы, зашнуровал, встал, потоптался. Удивительно — они пришлись ему как раз по ноге и действительно были мягкие, словно носил их Толик уже не один месяц. А вот свитер он все-таки надел свой, старый. В нем надежнее. Хоть и не суеверен Толик, но в некоторые приметы верит, и одна из них, старая, вратарская — в новом свитере на ответственную игру не выходи, наловишь голов полную сетку.

—      Ну, пошли на разминку! — кивнул ему Костя Сергеев.

Толик огляделся. Все уже были в сборе, вся команда. Раньше он в разговоре с ребятами называл их, как и большинство болельщиков, только по прозвищам. Вот Корин, правый край, — Заводной, как прозвали его болельщики за то, что он постоянно находился в движении на поле, вот Лиса, полузащитник, известный своими хитрыми пасами, вот Саня Чубчик, центральный защитник, мастер игры головой, любимец и надежда городских болельщиков. Раньше Толик любовался их игрой с трибуны, а теперь вместе с ними выйдет на поле в одной команде. И они уже приняли его. Каждый подошел к нему, потрепал по плечу или просто по-товарищески пожал руку, сказал несколько ободряющих слов.

«Я докажу, что не зря взяли меня в команду!» — подумал Толик.

Тут же в раздевалке, рядом с игроками, топтался заядлый болельщик, завсегдатай всех футбольных сражений, Петрович, как запросто звали его все игроки и болельщики. Фамилия его была Ковалев. Когда-то он был машинистом и, говорят, неплохим, даже каким-то новатором. Имя его гремело не только по Рузаевскому отделению, но и по всей Куйбышевской железной дороге. Но Толик этого не помнил. Он знал Ковалева вот таким, не то чтобы пьяным, а постоянно на «полувзводе», в помятом костюме, с каким-то нездоровым и вроде тоже помятым лицом. Он вечно шумел и сквернословил, хватал собеседника за руки и спорил. Вот и сейчас, остановившись посередине раздевалки и картинно вскинув вверх руку, он хрипло провозгласил:

— Ну, паразиты, если выиграете сегодня у саранских, — бутылку ставлю!

Один из болельщиков, толпой стоявших у дверей, насмешливо проговорил:

—      Хитер Петрович! Знает, что ничем не рискует: наши уже три года у «Динамо»» не выигрывали.

—      Да еще сегодня без Антона играют, — поддержал его другой.

«Не верят пока в меня», — даже не огорчившись, подумал Толик.

—      Ты бы, Петрович, когда с Кадошкином или с Ромодановом будут играть, бутылку пообещал.

—      И с Кадошкином поставлю! — крутнулся к нему Ковалев.

—      А мы и сегодня выиграем, — подзадорил его Лиса.

—      Две бутылки поставлю! — распалился Петрович.

Из кладовки вышел дядя Вася, подошел к Ковалеву и протянул руку:

—      Давай!

—      Чего давай? — опешил тот.

—      Деньги давай. А то потом откажешься.

—      А если проиграют?

Дядя Вася пожал плечами:

—      Назад отдам.

—      Да, найдешь тебя!

—      Я-то никуда не денусь, всегда тут, а вот ты и сбежать можешь.

—      На, паразит, на! — заорал Ковалев. Он сунул руку в карман, вытащил две смятые красные бумажки и отдал дяде Васе. — Только смотри, если проиграют, после игры с процентами вернешь!

— Пошли на поле! — строго сказал Костя.

Игроки всей командой вышли в коридор. У гостевой раздевалки тоже толпой сгрудились болельщики.

«Значит, приехали», — с удовлетворением подумал Толик. Теперь, вроде, ничто не могло помешать его дебюту.

Народу на стадионе было много. Люди сидели и на трибуне — она была только с одной стороны поля, — и на земле, привалившись спиной к небольшому заборчику из штакетника, отгораживающему гаревую дорожку, и просто толпились у ворот. Толика это не удивило. Хотя в городе никаких афиш о футбольных соревнованиях обычно не вывешивали, так, иногда у клуба небольшой квадратик бумаги, но болельщики узнавали о предстоящих матчах чуть ли не раньше самих футболистов и заполняли стадион. Может быть, еще потому, что других развлечений было мало, телевизор да кино, а клуб — одно только название: то же самое кино, да раза два в год приедет с концертом какая-нибудь бригада, и то большей частью халтурная. А за зиму болельщики по футболу соскучились.

У самых ворот Толик увидел Сергея Ивановича, своего классного руководителя. Толик и раньше часто видел его на стадионе — тот не пропускал почти ни одного матча, хотя заядлым болельщиком его назвать было нельзя. Он не вскидывал в восторге руки, когда наши забивали гол, не топал ногами и не вопил «судью на мыло!», когда наши проигрывали, но по некоторым репликам, которые слышал Толик, когда сидел недалеко от него на трибунах, он понял, что учитель неплохо разбирается в футболе.

—      Здравствуйте, Сергей Иванович, — поздоровался Толик, хотя сегодня уже видел его в школе и даже сидел на его уроке.

—      Здравствуй, Коваленков, — приветливо ответил учитель. — Значит, за взрослых сегодня играешь?

—      Да вот пригласили, — почему-то смутился Толик.

—      Волнуешься? — негромко и доверительно спросил Сергей Иванович.

—      Очень! — искренне ответил Толик.

Сергей Иванович успокаивающе кивнул.

—      Это ничего, это даже хорошо. Игрок без волнения все равно что поэт без вдохновения, — даже сейчас Сергей Иванович не мог обойтись без образного сравнения, сказывалась привычка преподавателя литературы. — А ты стой, как всегда стоишь, и все будет в порядке.

—      Постараюсь!

—      Ну, ни пуха тебе...

—      К черту, — машинально ответил Толик и тут же покраснел. — Ой, извините, Сергей Иванович.

—      Ничего, ничего, все правильно, — улыбнулся тот. — Я тебе не помешаю, если постою вот здесь, за воротами?

—      Да пожалуйста, сколько хотите! — торопливо ответил Толик.

—      Становись быстрее, Толик! — окликнул его Костя Сергеев, и он занял свое место в воротах. Костя несильно, но точно стал посылать мячи, сначала прямо на него, а потом все дальше и дальше, заставляя его делать броски. Подошли и другие игроки, и мяч за мячом посыпались на Толика. Сначала он даже спиной чувствовал стоящих за воротами зрителей, а потом забыл обо всем и видел только мяч, то вытягиваясь во весь рост, чтобы достать его под верхней перекладиной, то сжимаясь в комок, чтобы, приняв мяч на грудь, ослабить силу удара.

—      Хватит, остынь, — остановил его Костя.

—      А хорош вратаришка, — сказал подошедший к ним центральный защитник и похлопал Толика по плечу. — И хватка есть, и реакция приличная.

—      Должен бы быть хорошим, — откликнулся Костя. — В игре посмотрим. А то бывает, на тренировке муха в ворота не пролетит, а в игре «бабочек» ловит.

Толик отошел в сторону. К нему подошли одноклассники и наперебой стали его расхваливать. А он только смущенно отмалчивался. Краем глаза видел, что с ними пришла и Мила, а когда они направились к нему, она отошла в сторону и стояла сейчас с таким холодно-независимым видом, словно на стадионе никого, кроме нее, не было. И Толик почему-то с горечью подумал, что она пришла сюда совсем не из-за него и ей совершенно безразлично, как он сыграет.

Свисток судьи прервал его мысли. Судья (конечно же, саранские привезли своего, нашим не доверяют) с помощниками уже стояли в центре поля.

— Пошли! — подтолкнул Толика Корин, и он подбежал к Косте Сергееву. Тот внимательно оглядел всех, видно, подсчитывая, все ли здесь, потом махнул рукой и трусцой побежал к центру поля. Вторым бежал Толик — его законное вратарское место, — а за ним уже вся команда.

Когда они выстроились в центре для приветствия, Толик почувствовал, что с ним творится что-то странное: его всего охватила дрожь не дрожь, а что-то вроде этого. Хотелось или потянуться, или судорожно зевнуть. Раньше от других спортсменов он слышал о таком нервном состоянии, они называли его «мандраже», но сам такого еще не испытывал никогда. Он искоса взглянул на других футболистов, стоявших рядом с ним, — не заметили бы, не подумали, что он испугался, и не высмеяли бы потом — и увидел, что почти со всеми творится то же самое. Одни подпрыгивали, другие делали пробежки на месте, редко кто был совершенно спокоен.

В центре взметнулась монета — судья бросил жребий. Оба капитана нагнулись к ней, упавшей на землю, потом Костя Сергеев выпрямился, сказал что-то судье и подбежал к Толику.

—      Наш выбор ворот. Какие возьмем?

Толик огляделся. Утренние облака давно рассеялись, и теперь на небе сияло не очень жаркое, но яркое майское солнце. Если взять те ворота, в которых он разминался, то солнце будет светить слева и трудно будет брать верхние мячи, идущие с левого края. Он хотел было уже махнуть на противоположные ворота, но сообразил, что во втором тайме солнце выйдет дальше, будет светить в глаза прямо по центру, и, не колеблясь больше, показал за спину:

—      Эти!

—      Против солнца играть? — вскинулся на него Корин. — Ты что, очумел? Берем вон те!

—      Ворота выбирает вратарь! — одернул Корина капитан и снова обратился к Толику: — Не ошибся? Не передумал?

—      Во втором тайме в тех еще хуже будет, — спокойно ответил Толик. Костя, прищурившись, взглянул на солнце.

—      Пожалуй, верно. Соображаешь.

Не дожидаясь, когда он сообщит их решение судье, Толик побежал к выбранным воротам. И, хотя знал их вдоль и поперек, знал даже каждый бугорок во вратарской площадке, встав на линию ворот, взглянул на правую, потом на левую штанги, словно проверял, на месте ли они, подпрыгнул, чтобы удостовериться, что легко достает до перекладины. Противная дрожь исчезла со свистком судьи, возвестившим о начале матча, и с первым ударом по мячу.

Динамовцы сразу же бросились в атаку. Конечно же, они заметили, а может, им кто подсказал, что в воротах стоит молодой, неопытный вратарь, и они решили с первых же минут «задавить» его.

Все дальнейшее Толик помнил смутно, и если бы спросили его, вряд ли бы смог рассказать подробно о матче. Он помнил только отдельные эпизоды, словно в кино кто-то, монтируя фильм, склеил обрывки ленты без всякой связи между собой. Он не видел ни болельщиков, сразу же перекочевавших к его воротам, ни своих игроков, даже когда выбивал мяч. Нет, конечно же, он видел их, но как-то расплывчато, мутно. Все его внимание было сосредоточено на мяче и на тех игроках противника, которые в данный момент представляли для него главную опасность.

Агрессивнее всех был настроен центр нападения, впрочем, ему, как говорится, и по штату положено быть на острие атаки. Нет, Антон был не прав, центр вовсе не «топтал» мяч, видно, за время зимних тренировок сумел избавиться от своего недостатка. Уже на первой минуте, получив передачу от полузащитника, он сильно и точно ударил по воротам. Мяч шел под правую штангу примерно в полуметре от земли.

Толик сделал отчаянный бросок. Еще в воздухе он почувствовал, как забился в ладонях вытянутых рук сильно посланный мяч, притянул его к груди и, сгруппировавшись, чтобы смягчить удар тела о землю, упал на правый бок. Мяч словно прилип к его груди, и хорошо, потому что уже тут как тут был один из нападающих «Динамо» в надежде добить отскочивший мяч. За спиной дружно ахнули болельщики. Ковалев, хватая других за руки, восторженно орал:

— Вот дает, паразит, а! Видал?

Слово «паразит» у него было высшей степенью похвалы.

Да, этот первый мяч был несомненной удачей. Толик прекрасно знал, как это важно, — взять первый трудный мяч в игре. Это сразу приносило спокойствие, уверенность в себе, создавало настрой на весь матч. Толику, можно сказать, повезло. Первый мяч вдохновил его, и он заиграл смело, порою даже отчаянно. Он бросался в самую гущу игроков, падал в ноги прорывающимся противникам, отбивал кулаками навесные мячи над головами у всех. Ему казалось, что игра идет в одни его ворота, и в редкие передышки ему не удавалось расслабиться. Поэтому, когда во время одной из таких передышек стадион взорвался ревом, он даже не понял, что произошло.

—      Что случилось? — спросил он болельщика, стоявшего почти у самой штанги.

—      Костя гол забил!

Но даже как следует порадоваться у него не оказалось времени. Динамовцы, начав с центра, сразу же снова устремились к его воротам. Мяч передали левому крайнему нападающему, о котором предупреждал Антон. Но Толик, пожалуй, знал этого «крайка» лучше Антона. Они с ним встречались года три назад в финале игр на приз «Кожаный мяч». А потом каждый год в играх юношеских команд на первенстве республики. В конце прошлого сезона Олег (так звали этого «крайка») начал играть за взрослых. И вот теперь они опять встретились.

Знал Толик и его манеру игры. Вот сейчас он прокинет мяч мимо защитника, обойдет его на скорости, хлестко выстрелит по воротам. И в тот момент, когда Олег действительно прокинул мяч мимо защитника, Толик, оставив ворота, метнулся ему навстречу. Он опередил Олега на шаг, может быть, на полшага, но этого оказалось вполне достаточно: мяч был уже у него в руках. Олег, чуть не налетев на него, резко свернул в сторону. Толик знал, что Олег всегда стремится играть чисто, никогда не грубит. Вот и сейчас он даже не попытался помешать Толику выбить мяч в поле, а сразу побежал назад, к центру, начинать новую атаку.

Толику казалось, что игра продолжается целую вечность. Он уже и не считал, сколько раз падал и вставал и снова падал, ловил упругий мяч, отбивал его подальше, а тот упрямо возвращался обратно, словно был привязан к его воротам невидимой веревочкой

—      Да скоро ли конец! — вырвалось у него.

—      Минут пять осталось, — ответил кто-то из болельщиков, стоявших за воротами.

Еще целых пять минут! А мяч снова приближается к его воротам. Вот он опять на левом краю, у Олега. Ситуация повторяется! Сейчас он снова прокинет мяч мимо защитника... Ну, так и есть! И Толик опять рванулся мячу наперехват. Но то ли задержался на мгновение, то ли Олег, проиграв первый поединок, сделал на этот раз передачу короче, «укоротил» мяч, получилось так, что Олег оказался у мяча раньше. Толик понял, что он сейчас ударит, мяч уже у него на ноге и удобно ложится на подъем. Он сделал отчаянный бросок прямо на ногу. Может быть, в другой игре Олег и не ударил бы, боясь нанести вратарю травму, но, вероятно, ему, как и Толику, хотелось отличиться, чтобы закрепиться в команде взрослых. Да к тому же еще они проигрывали, и забить гол было просто необходимо любой ценой. А может быть, он просто не смог уже остановить ногу. Как бы то ни было, но Олег ударил. Толик почувствовал глухой удар в грудь и машинально схватил что-то руками. Нет, это был не мяч, хотя тоже что-то кожаное. Бутса! А где же мяч?

Толик высвободился из-под свалившегося на него Олега и с некоторым страхом взглянул на ворота. Неужели мяч в сетке? Нет, его там нет. Где же он? Ага, вон бежит мальчишка из-за ворот, подает его. Толик схватил мяч, поставил на угол вратарской площадки, чтобы выбить в поле, но у мяча уже оказался судья и взял его в руки. Что такое? «А-а, — подумал Толик, — вероятно, мяч ушел от меня. Значит, угловой».

Но судья, держа мяч в руках, направился в центр штрафной площадки, туда, где белела отметка одиннадцати метров. Пенальти! Самое большое наказание в футболе! За что?!

На трибуне и за воротами болельщики свистели, топали ногами и в сотни горл вопили:

—      Судью на мыло!

Игроки «Локомотива» окружили судью. Тот терпеливо объяснял им и капитану:

—      Вратарь схватил нападающего за ногу.

Формально он, может быть, был прав.

«Только пенальти мне и не хватало, — подумал Толик. — Совсем как в книгах или в кино: молодому вратарю, в первый раз вставшему в ворота, бьют пенальти, и он в красивом броске намертво берет мяч. Вот и я возьму». Он тоже подошел к окружившим судью игрокам.

—      Не спорь, бесполезно, — тронул за руку Костю. — Пускай пробьют. Все равно возьму!»

Центральный нападающий динамовцев, уже взявший мяч в руки, чтобы поставить его на одиннадцатиметровую отметку удобно для удара, вниз шнуровкой, остро глянул на него.

Толик отошел к воротам, зачем-то поправил сетку, встал прямо на линии и снова взглянул на левую и на правую штанги, проверяя расстояние. Все игроки обеих команд отошли за линию штрафной площадки, у мяча остался только центральный нападающий динамовцев. Он еще раз тщательно поправил мяч и отошел для разбега. Толик пригнулся и немного присел. Ноги, как сжатые пружины, готовы были бросить тело в ту или другую сторону.

По мелким деталям, ничего не говорящим другим: по тому, что игрок для разбега отошел немного вправо от мяча — значит, бить будет с правой ноги, как перед разбегом постучал носком бутсы о землю, словно плотнее насаживал ее на ногу — значит, бить будет подъемом, по постановке ноги перед ударом Толик угадал направление полета мяча. Нет, угадал — это не то слово. В тот момент, когда нога динамовца коснулась мяча, — Толик долго после игры, вспоминая этот эпизод, видел мяч и эту ногу, как стоп-кадр или фотографию, вырванное из времени мгновение — в его мозгу словно сработала сигнальная система: «В левом нижнем углу!» И тело, послушное этому сигналу, метнулось в левый нижний угол.

Их пути, пути полета тела и мяча, в какой-то точке должны были пересечься. Но еще в воздухе Толик с ужасом почувствовал, что этого не случилось. Руки его схватили пустоту. Все еще безнадежно вытягиваясь за мячом, он не успел сгруппироваться и больно ударился о землю. Оглушенный ударом, лежал на земле. Вставать не хотелось. Он не понимал, почему так радостно орут и беснуются болельщики, почему такие огорченные лица у динамовцев и почему так радостны бегущие к нему игроки «Локомотива».

—      Ну, молодец! Ну, молодец! — тиская его за плечи, кричал в самое ухо свалившийся на него Костя Сергеев.

—      А чего молодец? — горько ответил он, высвобождаясь. — Ведь забили?

—      Мимо! — торжествующе заорал Саня Чубчик. — Он мимо пробил!

Теперь Толику стали понятны восторг одних и огорчение других. Но сам он особой радости не испытывал.

—      А я тут при чем? — с неосознанной горечью сказал он. — Его и благодарите, что в ворота не попал, — кивнул он в сторону нападающего динамовцев.

—      Ну, нет, парень, — ответил Костя. — Этот одиннадцатиметровый ты смело можешь в свой актив записать.

—      Это почему же? — не понял Толик.

—      А потому. Во-первых, ты его в игре запугал: что ни удар — ты все берешь. Вот он и понял: чтобы тебе забить, надо в самый угол ударить да еще сильно, а это, сам знаешь, не так-то просто. Ну, а во-вторых, ты так уверенно заявил, что возьмешь, — я и то поверил. Кстати, если бы он в ворота попал, ты бы запросто взял. У тебя бросок до самой штанги был, я же видел.

Хотя Толик и не совсем был с ним согласен, на душе у него стало гораздо радостнее, и тайм он доиграл на прежнем душевном подъеме.

Когда прозвучал свисток на окончание первого тайма, Толика окружили болельщики, знакомые и незнакомые. Они жали ему руку, похлопывали по плечу, поздравляли. Он отмахивался:

—      Погодите, впереди еще один тайм!

Но болельщики, видимо, считали, что игра уже сделана, и праздновали победу.

Кое-как отделавшись от них, Толик пошел к раздевалкам. В помещение идти не хотелось. Толик знал, что там сейчас не продохнешь, битком набито народу, и остался снаружи. Мимо него, постукивая шипами бутс по асфальтовой дорожке, прошли в раздевалки футболисты «Динамо». Они взглядывали на него и ускоряли шаг, только Олег задержался и подошел к нему.

—      Привет, Толик! Ты сегодня первый раз за взрослых стоишь? — Толик пожал протянутую ему руку и молча кивнул. — Молодец, классно сыграл. Если бы не ты, мы бы штук пять закатили, не меньше.

Толик снова промолчал. Похвала противника была ему приятна. Тем более, что говорил Олег искренне, даже, пожалуй, с некоторой горечью.

— Я тебя не здорово ушиб? — поколебавшись, спросил Олег.

Только сейчас Толик почувствовал, как у него ноет грудь после удара Олега.

—      Да нет, ничего, — ответил он.

—      Ты извини, не удержался, пробил.

—      Да ничего, — повторил Толик.

Олег ушел. Из домика выглянул Костя Сергеев.

—      Вот ты где, — сказал он, увидев Толика. — А я уж подумал, не задушили ли тебя в объятиях восторженные болельщики.

Толик промолчал. Костя, видимо, решил, что ему не понравилась его шутка и сменил тон:

—      В раздевалку не хочешь идти?

—      Душно там.

—      Ага. Ну, пойдем посидим.

Они отошли к площадке городошников и уселись на низенькие скамеечки. И сейчас же их окружили болельщики. Но понимая, что между ними какой-то важный разговор, ближе чем на полметра не подходили:

—      Ты летом как? Едешь куда? — спросил Костя.

Толик подумал об отце и махнул рукой.

—      Куда мне ехать? Все лето дома буду. Только, наверное, с полмесяца в совхоз с классом ездить будем, отрабатывать.

—      Знаю, производственная практика, пятая трудовая четверть. Ну это мы как-нибудь уладим и с администрацией школы, и с дирекцией совхоза.

—      А что?

—      Да вот решили мы тебя в заявку включить. Как, сыграешь за нас?

Среди окружавших их болельщиков пробежал заинтересованный шумок.

—      Да я с удовольствием! А разрешат?

—      Если со здоровьем все в порядке, разрешат.

—      Здоровье у меня — дай боже!

—      Вот и добро.

Они помолчали. Потом Костя спросил:

—      Ну, а вообще что ты думаешь делать дальше? Не сейчас, а когда закончишь десятый класс. В институт пойдешь или на работу?

—      Не знаю, — Толик снова вспомнил об отце. — Может быть, и в десятый не пойду. То есть пойду, но только в вечернюю. Работать придется.

—      Это почему? — повернулся к нему Костя, но Толик ответить не успел: судейская сирена снова позвала на поле.

—      После игры поговорим, — бросил Костя. — Ты смотри, никуда не уходи!

Второй тайм показался Толику неинтересным. Динамовцы, обескураженные неудачами в первом тайме, «сломались», стали играть вяло, почти не бегали. Никто не открывался, не предлагал себя для продолжения атаки, не боролся за потерянный мяч, а останавливался и упрекал партнера за неточную передачу. За весь тайм они ударили по воротам Толика раз пять или шесть, да и то издали.

И все равно каждый раз за его спиной — теперь он уже видел и слышал все — раздавались восторженные голоса болельщиков, из которых выделялся хриплый голос Петровича:

—      Для него, паразита, такие мячи — семечки!

Или:

—      Ты посмотри, как он, паразит, мяч взял! Как арбуз с полки! И не почесался!

А игроки «Локомотива», уже не очень беспокоясь о защите своих ворот, воодушевленные отличной игрой вратаря, перешли в атаку. И два мяча, забитых в ворота динамовцев, стали логическим завершением их игрового перевеса.

В раздевалке Толик устало опустился на скамейку. Тупая боль в груди напоминала, что удар Олега не прошел бесследно. И, кроме того, болезненно саднило бедро. Он посмотрел: так и есть, содрал кожу. Это, наверно, когда бросился за мячом во время пенальти. Он хотел найти медсестру, взять у нее йод, но подумал, что потом она обязательно пойдет в больницу и, не дай бог, встретится с матерью. Та обязательно спросит, что было на футболе, и, если сестра скажет, что он брал йод, мать будет очень беспокоиться.

Решил: «Дома смажу». Душевые еще не работали — сезон не начался; умывались на улице из ведра. Толик стянул через голову свитер и майку. Кто-то из игроков, кружкой зачерпывая из ведра, лил ему воду на плечи. Разгоряченное игрой тело остывало медленно. Потом он устало переоделся, сложил форму в спортивную сумку и направился к выходу.

—      Ты куда? — заслонил ему дорогу Корин. — Можно сказать, герой матча, и смотаться хочешь? Не выйдет, душа любезный.

—      А чего еще делать?

—      С нами пойдем, — обнял его за плечи подошедший Костя Сергеев. — Ребята хотят отметить победу. Ну и тебя, нового вратаря. Сыграл ты сегодня отменно.

—      Местком деньги отпустил, — подхватил Корин. — Ну и Петрович две бутылки проспорил, помнишь?

Они вышли из домика, обошли его кругом и зашли с другой стороны. Это была уже не кладовка дяди Васи, а целый склад крупного спортивного инвентаря. Раньше Толик здесь никогда не бывал и теперь осматривался с интересом. Вдоль стен в специальных стеллажах стояли лыжи с уже вставленными в крепления ботинками, на полу лежали какие-то шесты, стойки, вероятно, для прыжков, свернутый в большую спираль резиновый шланг для заливки катка зимой, а летом для поливки газона на футбольном поле.

В центре стояли сдвинутые шахматные столики, возле них хлопотали Ковалев и Корин, нарезая крупными кусками колбасу и белые булки. В центре стола сверкнули пять или шесть уже откупоренных бутылок водки. В комнате были все игроки команды и человека три незнакомых Толику. Судя по тому, как уважительно говорили с ними все, — это было какое-то начальство. Стульев не хватало, потому расселись кто куда: кто на свернутый шланг, кто на какие-то ящики, а большинство остались стоять.

—      Банкуй, дядя Вася! — озорно крикнул от стола Корин.

Дядя Вася степенно подошел к столу, оглядел всех, видимо, подсчитывая, на сколько человек разливать, потом взял в руки бутылку. Стаканов нашлось только три. Дядя Вася разлил бутылку — во всех стаканах жидкость была на одном уровне.

—      Не глаз — ватерпас! — восхищенно прищелкнул языком Корин.

—      Ты, дядя Вася, в армии, наверно, старшиной был?

—      Нет, он по буль-булям считает. Как двадцать раз в горлышке булькнет, так и норма.

—      Это что, — вмешался Ковалев. — Вот со мной на паровозе помощник ездил. Так тот, паразит, хоть на пятерых бутылку разливать будет, а себе, последнему, все равно стакан выгадает. Его за это Цыганом звали.

—      А где он сейчас?

—      Когда на электрическую тягу переходить стали, машинистом уже ездил, — завербовался куда-то на Север. Потом писал, что пить бросил.

—      Ну, он бросил, а мы выпьем, — сказал дядя Вася. — Кто первый? Подходи!

Ковалев сглотнул слюну и отвернулся от стола, подальше от соблазна.

—      Вон пусть Толик начинает, он сегодня именинник. — Корин уже протягивал стакан: — Держи, тезка!

«Разве его тоже Анатолием зовут? — подумал Толик. — Вот не знал. Все Заводной да Заводной».

—      Не надо бы парню. Вроде рановато, — возразил Костя Сергеев, но ему и договорить не дали:

—      Брось, капитан. Парень сегодня взрослым стал, за взрослых играет!

—      Да как играет! Если честно говорить, в сегодняшней победе на девяносто процентов его заслуга.

—      Это точно! — подхватил Петрович. — Из-за него, паразита, я две бутылки проспорил!

—      Жалеешь, что ли? — поддел его Корин.

—      Нет, не жалею! — вскинулся Петрович. — Такая игра не только двух бутылок стоит. Только пусть он, паразит, и дальше так стоит! Быть вам тогда чемпионами республики.

—      Твоими бы устами мед пить. А пока на, водки выпей. Держи и ты, капитан. За хорошего вратаря, за сегодняшнюю победу и за будущие!

Костя и Петрович выпили, а Толик все еще нерешительно держал стакан в руке. Честно говоря, пить ему совсем не хотелось. Но уж очень льстило, что он на равных со взрослыми игроками, с теми, на кого еще вчера смотрел с трибун с немым обожанием, а сегодня — среди них, и больше того, они не только приняли его в свою среду, но и такого высокого мнения о нем. Вон как говорят: в сегодняшней победе на девяносто процентов его, Толика, заслуга.

—      Не задерживай стакан, пей по-быстрому, другие ждут! — поторопил его Корин. Толик сделал несколько глотков. Теплая водка обожгла горло, и он закашлялся. — Не в то горло попала, — констатировал Корин. — Ничего, бывает. Допивать будешь? — Толик отрицательно замотал головой. — Тогда на, подавись, вот еще, — он протянул ему бутерброд с колбасой, причем, пласт колбасы был чуть ли не вдвое толще куска булки.

—      Не хочу, — отстранил его руку Толик.

— Закусывай, закусывай! — прикрикнул на него Костя, и Толик послушно взял бутерброд, начал жевать. В горле все еще першило, но в животе и в груди сделалось тепло.

А уже выпила и вторая очередь, и в комнате стало шумно. Говорили, не слушая друг друга, вспоминали различные случаи из сегодняшней игры и из прошлых.

—      Нет, ты расскажи, расскажи, — приставал кто-то к Корину, — как ты сам себе мяч на выход прокинул и в офсайде оказался.

—      Этого по правилам не может быть, — сказал Толик.

—      А вот было! В Ковылкино было! Да ты расскажи, Заводной, не стесняйся.

—      Да что там рассказывать? — отмахнулся раскрасневшийся от выпитой водки Корин. — Судья чумовой попался, вот и все. Поставили местного.

—      А как все-таки было?

—      Да как. Иду я по краю, защитник на меня. Я мяч вдоль бровки прокинул слева, а сам защитника справа обошел, на скорости. Да, видно, сильно подкрутил мяч, вот и опередил его. Остановился, жду, когда мяч подкатится, а судья — фью-ю! Офсайд! Я было спорить, а он мне — вон, говорит, с поля. Так и выгнал.

—      Вот это да! — рассмеялся Толик. — Прямо анекдот.

А в другой стороне разглагольствовал Ковалев:

—      Не-ет, пока начальство не заинтересовано, хорошей команды не будет. Вон посмотри, как саранские паразиты приехали: на собственном автобусе! И каждый из них за игру не меньше десятки получит. А вам сколько местком выделил? Четвертной на всех! Правильно я говорю? — опять ловил он собеседников за руки. Язык уже плохо слушался его, и получалось: «Пра-ально я га-арю?»

—      Верно, — поддержал его председатель ДСО «Локомотив», — чтобы освободить игроков на игру, находишься от одного начальника к другому! И то не всегда добьешься.

Он говорил, поглядывая на тех трех болельщиков, которых Толик не знал.

—      Ладно, ладно, — снисходительно заверил один из них. — Будут тебе освобождения!

—      А что толку? — вмешался один из игроков и повернулся к Косте. — Ты как за освобождение получаешь?

—      По среднему, — пожал тот плечами.

—      И сколько на каждой игре теряешь?

—      Если ездку пропускаю, рубля два, три.

—      Вот то-то я и говорю, — повернулся игрок к начальству. — В месяц три ездки пропустишь — десятка долой. Да и на том же среднем заработке отражается.

Этот разговор был непонятен, а потому и неинтересен Толику, и он подошел к своему тезке Корину. Тог рассказывал о какой-то игре на кубок дороги. Заметив подошедшего, обнял его за плечи и сказал:

—      Вот будь тезка с нами, мы бы не проиграли. Ей-богу не проиграли бы! Ты не обижайся, Антон,

—      А я и не обижаюсь, — хмуро буркнул тот. — Я тогда играл — у меня температура тридцать девять была.

Корин потянул Толика к столу:

—      Давай-ка, тезка, по второму заходу.

Толик с удивлением увидел снова на столе полные бутылки.

—      Хватит ему! — твердо сказал подошедший Костя Сергеев. — Не спаивайте парня.

—      Тогда сам выпей.

—      И сам не могу. Мне с утра в поездку.

—      На какую точку?

—      На девять двадцать три.

Толик и раньше слышал это выражение и всегда удивлялся, почему все работники транспорта, связанные с движением, говоря «точка»; имели в виду не место, а время отправления поезда. И только позднее он догадался, что это было связано с точкой на графике движения, отмечающего время.

—      Ты с кем сейчас ездишь?

—      С Петром Ивановичем Головановым.

—      Мужик серьезный.

—      Не обижаюсь.

—      Что верно, то верно. Он помощников не обижает, но в строгости держит.

—      Зато делу научит.

—      А кто вместо тебя будет ездить, когда тебе на игру?

—      У нас сейчас два практиканта из ЖУ, вот они и подменят.

В городе было профессионально-техническое училище, готовящее кадры железнодорожников. Раньше его называли ЖУ, потом переименовали в ГПТУ, но жители города в большинстве случаев называли его по-старому.

—      Ну так выпьешь, капитан?

—      Сказал же, что не могу. А то завтра на проверке к поездке не допустят. — Он повернулся к Толику: — Мы с тобой не договорили. Пошли, сядем.

Они отошли в сторонку и уселись на кучу старых матов. Вокруг шумели, разговаривали каждый о своем, не слушая, перебивая друг друга. Подействовала ли выпитая водка на Толика, или ему сразу понравился Костя Сергеев, а может быть, просто накипело на сердце и захотелось с кем-нибудь поделиться своей бедой, но Толик рассказал ему все: и про пьяные скандалы отца, и про изрезанную одежду, и про то, что он решил поступать на работу и кончать десять классов в вечерней школе.

—      Значит, твердо решил? — спросил его Костя, когда он выплеснул все, что скопилось у него на душе.

—      Железно.

—      А куда думаешь поступать на работу?

—      Пока не знаю. Куда примут.

— Слушай! — схватил его за руку Костя. — Есть идея: пойдем к нам в депо! Будем и работать вместе и играть. Лады?

—      Я что, я бы с удовольствием. Примут ли?

—      Примут! — убежденно сказал Костя. — Сам сказал, что здоровье у тебя в порядке. Вот что. Завтра выходной, да и я в поездке, а послезавтра часа в три приходи в депо. Знаешь, где у нас отдел кадров? — Толик кивнул. — Вот туда и приходи. А я до этого кое с кем поговорю. — Он взглянул на часы и присвистнул: — Ого, уже девятый час. Вот засиделись! Ты домой, или еще останешься?

—      Домой.

—      Ну тогда пошли.

Они вышли из домика. Уже стемнело. Высоко в небе зажглись первые неяркие звездочки. Воздух был густой и чистый, каждый глоток освежал, как стакан холодного нарзана. Сюда не доходили со станции гарь тепловозов и маневровых паровозов, пыль и выхлопные газы машин. Из парка доносилась музыка: на танцевальной площадке играл инструментальный ансамбль.

—      Тебе на низ? — спросил Костя.

«Знает, где я живу», — мелькнуло в голове Толика.

—      На низ.

—      Ну, тогда до свидания. Так не забудь: в понедельник в три часа.

Он крепко пожал Толику руку, как равному, и свернул налево, к калитке. Толик смотрел ему вслед, пока он не скрылся, потом перекинул сумку через плечо и зашагал домой. На душе у него было радостно и от удачной игры, и оттого, что его приняли в команде, да, возможно, и хмель немного кружил голову.

Идти Толику нужно было через парк. Он прошел тенистой темной аллеей и вышел в центр, на знаменитый «пятачок». Это была свободная от деревьев площадка. Вокруг памятника Ленину разбит небольшой цветник, а по большому кругу, огибая цветник, обычно гуляли посетители парка. Здесь встречались и знакомились, здесь завязывались легкие романы и серьезная добрая дружба. Каждый, кто приходил в парк, почти обязательно делал два-три круга по «пятачку», а потом уже отсюда парами или группами, реже в одиночку, расходились: кто к аттракционам на качели или карусели, а то и на «колесо обозрения», кто на танцплощадку, кто просто погулять по тенистым аллеям, посидеть в укромном уголке на лавочке.

Толик спокойно шагал по краю, навстречу движению, равнодушно поглядывая на гуляющих. Время от времени его окликали знакомые, он приветливо махал им рукой, но не останавливался: А когда уже подходил к повороту на аллею, ведущую к воротам, кто-то выскочил из общего потока и загородил ему дорогу.

—      И куда это вы, милостивый государь, запропаститься соизволили? — услышал он знакомый голос Сергея. — Ищут его и отважные юноши, и прекрасные девицы, утирая слезы горькие узорчатыми платочками.

—      А-а, это ты, Серега, — спокойно ответил Толик. Встреча его не особо обрадовала. — В раздевалке был.

—      О-о, — в наигранном восторге картинно развел руками Сергей, обращаясь больше не к Толику, а к двум девушкам, тоже вышедшим из круга прогуливающихся и вставших рядом с ним. — Полюбуйтесь, девушки, перед вами чудо двадцатого века — человек-невидимка. Трижды мы заходили в раздевалку и не видели его, а он только молча поглядывал с высоты своего величия.

Обе девушки с любопытством посматривали на Толика.

—      Ладно, не шебарши, — остановил Сергея Толик. — Мы в задней раздевалке были.

—      Все ясно! — Сергей поднял обе руки ладонями вперед. — Маленький банкет (слово «банкет» он произнес на французский манер немного в нос) по случаю блестящего дебюта вратаря экстра-класса Коваленкова Анатолия. Причина уважительная. Так извиним его, девушки?

—      Ты бы лучше познакомил, — сказал Толик.

—      С нашим-вашим превеликим удовольствием. Тем более, что девушки и сами жаждут познакомиться с выдающимся спортсменом, героем сегодняшнего матча. Рекомендую, девушки: мой друг Коваленков Анатолий.

Первой протянула ему ладошку, сложенную лодочкой, девушка с короткой стрижкой и аккуратно закрученными на висках колечками темно-каштановых волос:

—      Вера.

—      Надежда, — представилась другая, которая была немного повыше и потемнее. Волосы ее пучками торчали в разные стороны, словно она взъерошила их, а причесаться забыла.

—      Ого! — воскликнул Толик. — Сразу и Вера, и Надежда. Только Любови не хватает.

—      Не знаю, как у вас с Верой, а у нас с Надеждой давно уже эта самая любовь закрутилась, — засмеялся Сергей и по-хозяйски обнял девушку за плечи. Та приняла это как должное, нисколько не смущаясь и не выказывая никакого удовольствия, словно не рука любимого легла на ее плечи, а привычная ноша.

—      И мы постараемся от вас не отстать, — серьезно проговорила Вера, заглядывая снизу в лицо Толика.

Тому развязность девушки не понравилась. Но еще больше удивили его слова Сереги, и он даже хотел спросить: «А как же Милка?», но промолчал. Лишь в груди потеплело.

—      Что же мы стоим? — продолжала Вера. — Скоро о нас спотыкаться станут. Вы разрешите? — Она взяла Толика под руку, и он почувствовал, как ее теплое мягкое плечо прижалось к нему. С другой стороны пристроились Сергей с Надеждой, они влились в общий поток гуляющих. Над «пятачком» висело облако пыли, перемешанное, казалось, с шаркающим звуком сотен подошв и негромким говором.

—      А я вас знаю, — кокетливо улыбаясь и снова заглядывая снизу ему в глаза, сказала Вера Толику.

—      Серьезно? Откуда же?

—      Мне о вас много говорила моя подруга, наша общая знакомая. Ну и Серж, конечно.

—      Серж? — не сразу сообразил Толик, о ком идет речь.

—      Ну да. Вот он, — кивнула Вера на Сергея. Теперь она шла не прямо, а как-то боком, повернувшись лицом к Толику. Идти так было не очень удобно, да к тому же Толик постоянно чувствовал на себе ее изучающий взгляд и немного смущался.

—      Вас не интересует, что говорила о вас наша общая знакомая?

—      Не очень, — Толик и сам почувствовал, что его ответ прозвучал не совсем искренне. — Я и так знаю, что ни одна девушка ничего хорошего обо мне сказать не может.

— О да, — подтвердила Вера. — Она говорила, что вы бесчувственный, бессердечный, бездушный и еще с десяток эпитетов, начинающихся, в основном, с «без».

—      Вот видите, какой я нехороший, — отшутился Толик, хотя его несколько задели ее слова. — Так что лучше со мной и знакомства не заводить.

—      А я вот решила проверить, — тряхнула она своей прической.

Толику и льстил, и уже немного начал раздражать ее неотрывный взгляд и этот легкий, флиртующий разговор. «Втюрилась, что ли? — подумал он. — Была бы поумней да покрасивей, можно бы... А так, полнейший примитив, наивная простячка!..»

Около поворота в темную аллею Вера тихонько потянула его за рукав и шепнула:

—      Убежим от них!

Так многообещающи и соблазнительны были ее шепот и взгляд, что кровь прилила у Толика к вискам и в груди гулко заухало сердце. Он на секунду заколебался, но тут же пришел в себя:

—      В следующий раз, девочка. А сейчас мне пора домой.

—      Бедного мальчика ждет милая мамочка, — насмешливо проговорила Вера.

—      Вот именно, — в тон ей ответил Толик. — И, кроме нее, жена, трое детей — обе девочки.

—      Постой, постой, старик, — вмешался Сергей. — Ты, правда, не можешь остаться?

—      Не могу, Серега, честно говорю.

—      Мать?

—      Нет, она на дежурстве. Хуже. Я тебе потом объясню.

Он вспомнил, что хотел пригласить Сергея к себе ночевать, но подумал, что в этой ситуации будет не совсем удобно. Черт знает, что эти девицы вообразят!

—      Свидание, что ли, кому назначил? — подойдя к нему поближе, шепотом спросил Сергей.

—      Да нет же. Сказал: потом объясню.

—      Ну, потом, так потом. Девочки, в знак того, что мы не обиделись на него, проводим его!

—      Зачем же? Гуляйте.

—      Мы только до ворот. Пошли, девочки?

—      Пошли! — решительно качнула своей пышной прической Вера.

Теперь они шли по-другому. Девушки в середине, взявшись под руки, ребята по краям. Девушки, казалось, не обращали на них никакого внимания. Они разговаривали о своем: о какой-то Клавке, которая за неделю перекрашивается три раза, о перламутровом лаке, о каких-то тенях и еще о чем-то, совсем не понятном Толику. Впрочем, он и не особо вслушивался в их разговор, думая о своем. Во-первых, он все-таки чувствовал себя немного виноватым перед ними и особенно перед Сережкой. Он оставлял его одного с двумя девчонками, что было несколько против мальчишеских, тем более дружеских правил, а во-вторых, разговор с Сергеем напомнил ему об отце. Вдруг тот как-нибудь вырвется из своего пятнадцатисуточного заключения и надумает явиться домой?

Они подходили уже к воротам, когда сзади раздались торопливые шаги и кто-то тронул Толика за рукав.

—      Подожди-ка, парень!

Толик обернулся. Перед ним стояли двое парней примерно его возраста. Тот, который остановил его, был немного постарше и, пожалуй, пошире в плечах, второй тоньше и на вид слабее. Нет, Толик никогда их раньше не встречал, во всяком случае, никаких стычек или других конфликтов у него с ними не было, но по сумрачным лицам и тяжелым взглядам парней каким-то обостренным чувством он понял: быть драке! Он не испугался, но все-таки чуть защемило в тревожном ожидании сердце да по спине между лопатками пробежала дрожь. Мелькнула было мысль: не иначе, как из-за этих девиц.

—      В чем дело?

—      Отойдем, потолковать надо.

Толик бросил косой взгляд на их руки — вроде ни ножа, ни кастета, ни другого какого оружия не видно. Это уже лучше. Он снял с плеча спортивную сумку и протянул Вере:

—      Подержи-ка.

Его немного удивило, как спокойно она воспринимает все происходящее: взяла сумку и отошла в сторону. Подруга встала рядом с ней. Сережка торопливо просовывал руки в рукава пиджака — раньше он был просто накинут на его плечи — видимо, тоже понял, что предстоит драка. За него Толик не беспокоился: тот не бросит друга, это уже было проверено неоднократно.

«А, видно, опытные девицы, — промелькнуло у него в голове. — Наверное, не впервой. И не завизжали, и уговаривать не стали...»

Он шагнул вслед за позвавшим его парнем в сторону, под темноту высокого дуба. Листья на нем, правда, еще не распустились, но даже голые ветви загораживали свет редких фонарей на центральной аллее.

Толик незаметно огляделся. Сережка уже стоял справа, напротив второго парня, того, что потоньше. Больше никого возле не было, что ж, значит, по-честному, двое на двое.

—      Так в чем дело? — повторил он. — Чего надо?

Парень все так же тяжело и хмуро смотрел на него.

— Вот что, — грозно сказал он, — оставь девчонку, и разойдемся по-хорошему. А то...

Та-ак, значит, он не ошибся, это из-за Веры. Нет, он вовсе не думал продолжать с ней знакомство, более того, в душе уже решил, что сегодняшняя встреча первая и последняя, но тут в нем взыграла мужская гордость: как это он уступит девушку, пусть даже не нужную ему, кому-то другому, да еще под угрозой? Да за кого его принимают?!

—      А то? — стараясь оставаться спокойным, спросил он.

— Получишь!

Толик насмешливо смерил парня взглядом с головы до ног:

—      Уж не от тебя ли?

—      А хотя бы и от меня!

— Не знаю, как под землей, а над землей тебя что-то не шибко много выросло.

—      Смотри, я тебя предупредил.

Все так же насмешливо Толик продолжал:

— Ты отойди, а то я тебя в упор не вижу. И вообще: топчи-ка ты грязь по холодку, пока автобусы не ходят...

Толик явно провоцировал своего соперника на удар — самому ударить первому, он считал, было бы не совсем справедливо. И, еще не договорив, по тому, как парень сжал кулаки и сам весь напружинился, он понял, что тот сейчас ударит, движением головы уклонился, ушел от

этого удара. Кулак просвистел совсем рядом с его головой, парень, потеряв равновесие, покачнулся ему навстречу, и в ту же секунду Толик нанес встречный удар. Попал! Даже костяшкам пальцев больно стало, наверное, содрал кожу. Но парень, к его удивлению, устоял на ногах, не упал и сам ударил Толика. Некоторое время они молча обменивались ударами. Рядом слышались сопение и такие же звуки ударов — это Серега с другим парнем обрабатывали друг друга. Никто им не мешал, аллея была пустынной. Приходить в парк было уже поздно, а уходить вроде бы еще рано. Но вот послышался топот бегущих ног — кто-то все-таки заметил их потасовку.

— А ну стой! — раздался громкий голос, и Толик увидел, что их окружило несколько человек. Один из них встал между ним и противником, спиной к Толику. — Это кто тут права качает? Ты, Борис? Так какая же паскуда смеет на нас, деповских, руку подымать?

Он резко повернулся, пьяно покачнулся, но устоял, и Толик увидел знакомое, но почти до неузнаваемости перекошенное лицо. Это был правый крайний из «Локомотива», Заводной, тот самый, с которым они час назад обмывали победу в кладовке стадиона. Толик шагнул вперед и схватил его за руку.

—      Остынь, тезка, не узнал, что ли?

На лице у того промелькнула целая гамма выражений от недоумения до откровенной радости.

—      Толик, ты? Так что же вы, ребята, свои, а схватились? Или не обнюхались?

—      Такие свои коней воруют! — зло бросил Борис.

—      Ну это ты, Борька, брось! Толик — парень будь-будь! И мы его в обиду не дадим, понял?

Борис, не отвечая, коротко бросил своему другу:

—      Пошли! — И снова повернулся к Толику: — А с тобой мы еще встретимся!

—      Смотри, стоит ли! — ответил тот. Возбуждение, вызванное дракой, у него уже прошло, зла против Бориса он не имел и даже немного жалел его: и в драке — он это чувствовал — тому больше попало, да и та, из-за кого сыр-бор разгорелся, Вера, осталась с ним, с Толиком.

Борис с другом молча зашагали прочь. Толик повернулся к Сереге:

—      Ты как, Серега, в норме?

—      Полный порядок.

—      Тогда и мы пошли.

—      Может, вас проводить? — спросил Заводной, но Толик досадливо мотнул головой.

—      Ни к чему. В случае чего, сами справимся!

—      Ну-ну. А то свистни, прибежим.

И Заводной со своими дружками зашагал в сторону танцплощадки.

Толик с Серегой подошли к девушкам. И опять Толика удивило, как спокойно те восприняли все происшедшее, словно и не дрались сейчас при них, а главное, из-за них парни, а просто отходили в сторону по каким-то своим необходимым делам.

Толик хотел взять у Веры свою сумку, но она не отдала.

—      У тебя на губе кровь, — тихо и без выражения произнесла она.

Толик и сам почувствовал, что его нижняя губа тяжелеет, видно, Борис в драке все же достал его. Он сплюнул и выругался:

—      Вот пес! — и, утешая себя, добавил: — Ну я ему побольше вложил, будет помнить.

—      Я видела, — просто сказала она и протянула ему платок. — На, вытри.

Толик взял платок и приложил к губе. От платка чуть пахло духами, и был он теплым, вероятно, сохранил еще тепло Вериной руки.

—      Платки — к разлуке, — пошутил он.

—      А я не суеверная! — серьезно ответила она, и Толик удивился этой ее серьезности. И куда только девались завлекательная улыбка и заигрывающий тон!

Они подошли к воротам, и Толик остановился.

—      Спасибо за компанию! И гуд бай!

—      Ну нет, — все так же спокойно сказала Вера. — Теперь мы тебя одного не отпустим.

—      И верно! — подхватил Сергей. — А вдруг этот Борис где-нибудь подкараулит тебя?

—      Да бросьте вы дурачиться! — возмутился Толик. — Еще чего не хватало! Нет уж, в провожатых я не нуждаюсь. Так что нате вам ваш платок, давайте мне мою сумку.

—      Вот-вот, — захохотал Сережка. — Возьмите свои куклы, отдайте мне мой мячик, больше я с вами не вожусь, в смысле, не дружусь.

Вера протянула Толику его сумку и негромко, но требовательно спросила:

—      Завтра в парк придешь?

«Ого, — подумал Толик, — она уже не только имеет на меня какие-то виды, но и требовать начинает. Ну нет, голубушка, не на такого напала. Я свою свободу на красивые глазки и на завлекательные речи не променяю». Но ответил без грубостей:

—      Не знаю. На такой большой срок не привык загадывать.

—      Я буду ждать, — все так же серьезно сказала Вера.

—      Я ждать не запрещаю... — пришли ему на память слова из арии Кармен, а Сережка, хохотнув, тут же продолжил:

—      А надежда сладка, — и обняв за плечи Надежду, привлек ее к себе. Но та то ли не знала «Кармен», то ли сочла слова и действия Сергея слишком вольными, на сей раз возмущенно высвободилась из его объятий. Толик, заметив это, улыбнулся.

—      Ладно, девчата, идите, может, еще станцевать пару танцев успеете.

Честно говоря, идти домой и оставаться весь вечер одному в пустой квартире не очень-то хотелось, он предпочел бы остаться, но навязчивость Веры несколько отпугнула его.

Дома все было так, как он и ожидал: пустота и тишина. Он включил телевизор, посмотрел минут пять какой-то документальный фильм о животноводах не то Калмыкии, не то Башкирии. Переключил на вторую программу — и там не лучше, выключил. Разобрал постель, но вспомнил, что еще не помылся после игры. Идти под душ не хотелось, он все-таки пересилил себя, зажег газовую колонку, пустил чуть тепленькую воду. Упругие струи хлестали по плечам, по спине. Толик подставлял им то лицо, то затылок, сам думал, что послезавтра пойдет с Костей Сергеевым в депо, и там решится его судьба. Только бы Костя не обманул. Да нет, не обманет, это на него не похоже, он парень серьезный. Да и зачем бы ему впустую разговор затевать?

В понедельник за добрых полчаса до назначенного времени Толик был уже у входа в депо. Раз десять обошел вокруг площади, постоял у небольшого паровозика, поднятого на пьедестал. Этот памятник паровозу-труженику, проработавшему в депо более сорока лет, он видел и раньше, но особо к нему не приглядывался. Уже давно на путях станции курсировали мощные красавцы-электровозы Н-8, Н-10, ЧээСки, поэтому маленькая кургузая «Овечка» с несуразно длинной трубой выглядела смешным анахронизмом. Но сейчас, приглядевшись, Толик почувствовал уважение к ней.

Кости все не было, и Толик начал подумывать, уж не обманул ли он его. Но когда его терпение стало иссякать, Костя появился и совсем не с той стороны, откуда его ждал Толик. Он вышел из небольшого деревянного здания, в котором — Толик это знал — помещались партком, местком и комитет комсомола депо. Вышел Костя не один, рядом с ним шел высокий худощавый мужчина.

—      А-а, Толик, ты уже здесь. Давно ждешь? — спросил Костя, увидев Толика, и, не дожидаясь ответа, повернулся к своему спутнику: — Вот, Николай Михайлович, тот самый Анатолий Коваленков.

—      Вижу, — буркнул тот и смерил глазами Толика. — На вид вроде ничего парень. Ну что ж, пошли, посмотрим, что кадровики скажут. У них ведь, знаешь, свои мерки... — И он шагнул в дверь депо.

—      Это кто? — негромко спросил Толик, задержав Костю за рукав.

—      Наш председатель месткома. Мужик еще тот!

Они заторопились следом. По узкой лестнице поднялись на второй этаж, повернули в темный узкий коридор. Председатель месткома открыл дверь кабинета, первым зашел в него и обернулся к ребятам:

—      Заходите!

Костя и Толик вошли и остановились около дверей. Толик огляделся — он был тут в первый раз. Комната большая, но темноватая. Окна, хотя и достаточно большие, прокоптились многолетней паровозной гарью и слабо пропускали дневной свет, поэтому у большинства сотрудников горели на столах электрические лампы. Вдоль стен тянулись высоченные, под самый потолок, шкафы. Некоторые из них были открыты, и оттуда выглядывали картонные папки — «личные дела» работников. Письменные столы были отодвинуты от стен в кажущемся беспорядке, словно стадо неведомых животных разбрелось по пастбищу-комнате. У некоторых столов пространство между ножками и тумбочками было закрыто ватманской бумагой, пришпиленной кнопками. Толик хотел спросить у Кости, зачем это сделано, но заметил, что это только у тех столов, за которыми сидели молодые женщины.

«Вот оно, неудобство мини-юбок», — сообразил он.

А между тем председатель месткома прошел в глубь комнаты и остановился у одного стола. Его хозяин стоял возле шкафа. В отличие от председателя месткома, был он приземист, толстоват и уже основательно полысевший. Две эти фигуры, высокая и низенькая, худощавая и толстая, так контрастировали между собой, что Толик чуть не фыркнул вслух, но вовремя сдержался.

«Прямо Штепсель и Тарапунька», — подумал он. Председатель месткома обменялся рукопожатием со своим антиподом.

—      Иван Сергеевич, тебе начальник депо звонил?

Тот достал из шкафа папку, раскрыл ее, пробежал глазами по строчкам, видимо, не нашел того, что искал, скептически поджал губы, недовольно захлопнул, поставил на место и только после этого ответил:

—      По какому вопросу?

—      По вопросу приема на работу.

—      Кого?

—      Коваленкова Анатолия. Вот его, — кивнул Николай Михайлович на Толика, и тот непроизвольно шагнул вперед.

—      Опять спортсмен? — смерил Иван Сергеевич взглядом Толика. — Вот они у меня где сидят, твои спортсмены! — Он похлопал себя по жирной, в складках, короткой шее и сел за свой стол. Николай Михайлович, не ожидая приглашения, уселся напротив него, Костя и Толик остались стоять. — То у них соревнования, то сборы, — продолжал Иван Сергеевич, — то за отделение выступать, то за республику! И всех освобождай! А кто за них работать будет?

«Не больно-то на твоей шее усидишь!» — неприязненно подумал Толик.

—      Тебя послушать, так ты бы никого на работу не принимал, — спокойно возразил ему председатель месткома. — Пожилые — на пенсию скоро, молодых того и гляди в армию заберут, женщины — в декрет кой грех уйдут, а мужчины — не дай бог в вытрезвитель попадут, опять тебе беспокойство да хлопоты.

—      Проводи, проводи воспитательную работу, — усмехнулся Иван Сергеевич. — Его, говоришь, оформлять? — Он снова внимательно оглядел Толика. — В какой цех?

Толик в замешательстве оглянулся на Костю.

—      Я-я не з-знаю.

—      К нам, помощником, — пришел на выручку Сергеев.

—      Помощником? А сколько вам лет, молодой человек?

—      Семнадцать.

—      Э-э, тогда никакого разговора не может быть. В помощники машинистов моложе восемнадцати лет мы не принимаем. — Он шустро, словно мячик или воздушный шарик, подскочил со стула, подбежал к шкафу, снял с полки новую папку и погрузился в нее, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

—      Подожди, Иван Сергеевич, — остановил его председатель месткома, — есть же, вероятно, какие-нибудь исключения.

—      Никаких исключений, уважаемый Николай Михайлович, никаких, — похоже было, что он был рад, что все так обошлось. — Не мне вам объяснять. Работа связана с движением, и если что случится, нам с вами первым отвечать.

—      Что же делать? Тебе еще долго до восемнадцати? — повернулся председатель месткома к Толику.

—      В ноябре исполнится.

—      Н-да. Еще больше полгода...

—      А если в цех? — вмешался вдруг Костя.

—      В цех? Верно, это выход. Как, Иван Сергеевич, в цех оформишь?

Тот, не отрываясь от папки, пожал плечами.

—      А в какой цех? — спросил Николай Михайлович.

—      Лучше всего в аппаратный, — радостно подхватил Костя. — Коллектив там хороший. И помогут, и спросят в случае чего.

—      Пойдешь в аппаратный? — спросил Толика предместкома.

—      Пойду! — не задумываясь, ответил тот.

—      Только без направления комиссии по трудовому устройству я не приму, — торопливо заверил Иван Сергеевич.

—      Ладно, ладно, будет направление, — успокоил его предместкома и положил руку на плечо Толика. — Ну, парень, слышал? Готовь все документы и оформляйся. А ты, Иван Сергеевич, запиши его фамилию, а то еще забудешь.

—      Забуду — напомнишь, — буркнул тот.

Когда они снова вышли на площадь и Николай Михайлович распрощался с ними, Толик спросил у Кости:

—      А чего этот... ну, из отдела кадров уж больно против меня настроен?

—      Не обращай внимания. Это он не против тебя, а всегда так. Такой уж у человека характер. Поворчит, поворчит, а сам сделает. Впрочем, и его понять можно, возни с вами, несовершеннолетними, много. В ночную смену не пошлешь, работать на час меньше, в отпуск только летом, сверхурочно работать не заставишь.

—      А ты откуда все эти правила знаешь?

—      Так ведь я тоже до восемнадцати здесь работать начал, правда, всего месяц. Но все равно мне все тогда разъяснили. Погоди, и тебе сам же этот Иван Сергеевич все и растолкует.

—      Вряд ли, — усомнился Толик.

—      Точно. Увидишь. Когда оформляться будешь?

—      Я еще с матерью не говорил.

—      Не разрешит?

—      Уговорю. Она у меня понятливая. Да и не маленький я, сам своей судьбой распоряжаться могу.

—      А как отец?

—      Его и спрашивать не буду. Да он пока в «декабристах».

Толик и не представлял себе, сколько трудностей ему придется преодолеть, чтобы поступить на работу. Мать уговорить удалось довольно быстро, а вот из школы отпускать его никак не хотели. И совсем не потому, что он был таким уж замечательным учеником, без которого школа ну никак не могла обойтись. Совсем нет. Даже наоборот, некоторые учителя вздохнули бы с облегчением, если бы он ушел. Просто, как потом Толик узнал, за каждого выбывшего из школы ученика (так называемого «отсеявшегося») администрация школы и, в первую очередь, директор имели очередной нагоняй от начальства. Поэтому и старались любого, даже самого неспособного, тянуть до окончания десятого класса.

Вот и в этом случае. Директор даже и слышать не хотел о выдаче документов. Пришлось Толику, а потом и его матери несколько раз ходить к заведующему гороно, к заместителю председателя горисполкома, приносить десяток разных бумажек, пока разрешение на выдачу документов из школы было получено. Но директор сказал, что Толику лучше подождать до окончания учебного года, чтобы иметь законченные девять классов. Толик сначала надеялся, что ему просто зачтут оставшиеся полмесяца, но директор был неумолим, и пришлось Толику дохаживать в школу.

А между тем неуклонно приближался тот день, когда должен был кончиться пятнадцатисуточный срок отца. Толик на эту тему с матерью не заговаривал, но видел, что она с тревогой ожидает этого дня. И он настал. Толик постарался прийти из школы домой пораньше, чтобы не оставлять мать одну. Но оказалось, что все равно уже опоздал.

Заметив, что он с тревогой прислушивается к каждому звуку на лестничной площадке, мать невесело улыбнулась и погладила его по голове:

—      Не переживай, он не придет.

—      А ты откуда знаешь? — вскинулся Толик.

—      Днем без тебя приходил один его приятель, забрал его одежду, бритву, постельное белье и еще кое-что необходимое, по мелочи. Сказал, что пока в общежитии поселился.

Толик облегченно вздохнул. Что и говорить, предстоящая встреча с отцом не на шутку тревожила его. И хорошо, что все так обошлось.

—      Мама, а почему люди пьют?

Мать несколько озадаченно посмотрела на него.

—      Ну, мой милый, ты задаешь такие вопросы, на которые однозначно ответить никак невозможно. Если бы люди нашли причину алкоголизма, бороться с этим злом было бы гораздо проще.

Она помолчала, собираясь с мыслями, а затем твердо продолжала:

—      И все-таки я считаю основной причиной слабоволие.

Толик в сомнении покачал головой.

—      Вряд ли.

—      Да, да, именно так. В трезвом виде каждый из этих людей или почти каждый понимает зло и гибельность своего пристрастия и сотни раз дает себе зарок: больше никогда в жизни и в рот вина не брать. А как доходит дело до искушения, нет, что-то оказывается сильнее воли, зарок забывается. А чтобы оправдать свое безволие, придумывают сотни причин: то с горя, то с радости, то с почином работы, то с концом, то обмыть, то согреться...

«Для пьянства есть такие поводы...» — усмехнулся он.

Мать подошла к Толику, прижала его голову к своей груди.

—      Об одном я тебя, сын, прошу: когда нальют тебе в стакан водки, вспомни своего отца, вспомни наше горе, и пусть твоя рука остановится на полдороге.

Он хотел ей сказать, что никогда, ну, никогда... но она еще крепче прижала его голову к груди.

—      Не надо, сын, не говори ничего. Просто, если хочешь счастья себе, мне, твоим будущим детям, чтобы они не боялись возвращения отца с работы, а с нетерпением ждали его, — помни этот наш разговор.

Согретый ее теплом, Толик раскаянно подумал о двух своих выпивках. В самом деле, почему он не отказался там, в раздевалке, после игры с «Динамо»? Хотелось ему? Совсем нет. Наверно, польстило, что его считают взрослым, равным себе, и побоялся, что сочтут птенцом, если откажется. А в «эстрадке» с Серегой? С огорчения? А так ли оно было велико, чтобы заливать вином? Нет, мать права: просто-напросто не хватило твердости характера, силы воли, чтобы отказаться. Но теперь уж все! Ради счастья матери — никогда ни капли в рот не возьмет!

О том, что Толик доучивается в школе последние дни, знали все и относились к этому по-разному: одни одобряли, другие сочувственно жалели. Больше всех суетился Сергей.

—      Уходишь, значит! — шумел он. — В гегемоны подался! Диктатурой пролетариата хочешь на нас давить!

—      А как же! — в тон ему отвечал Толик. — Повластвовать надо над вами, гнилой интеллигенцией.

Но расставаться с классом было жалко. Как-никак с ними со всеми он учился девять лет. Было всякое: и хорошее и плохое, плохое в основном забылось, а хорошее в памяти осталось.

В один из последних дней после уроков, когда он уже совсем собрался идти домой, к нему подошла Мила Голованова и, глядя куда-то мимо него, негромко сказала:

—      Анатолий, ты сейчас свободен? Можешь уделить мне минут пятнадцать?

—      Пожалуйста, — удивленно ответил он. — А зачем?

—      Поговорить надо.

—      Здесь?

Толик оглянулся. В классе оставалось еще человек десять. И хотя они вроде бы и не смотрели на них, по их внутренней напряженности Толик догадался, что прислушиваются к каждому их слову. Поняла это, очевидно, и Мила.

—      Нет. Пойдем, выйдем.

Они вышли в коридор и очутились в бурлящем круговороте школьников. Это было самое шумное время, когда первая смена еще не ушла, а вторая уже пришла, но еще не начала учиться. Мимо них проносились ребятишки из «продленки» — группы продленного дня, в самый последний момент вьюном ускользая от столкновений; пробегали с топанием и криками пятиклассники, чинно шагали старшие, хотя и они порою срывались и неслись друг за другом, чуть не сбивая с ног встречных. В общем, текла обычная школьная жизнь.

—      Пойдем в то крыло, — кивнула Мила в ту сторону, где находились химический и физический кабинеты. — Там потише.

Там действительно народу было гораздо меньше. Они двинулись сквозь бурлящую толпу. Толик шел впереди, порою рукой отстраняя мешающих. Кое-кто готов был вспылить, но, оглянувшись и узнав Толика, сразу же беспрекословно уступал дорогу.

Они подошли к окну и остановились. Мила молчала, а Толик, не зная, о чем будет разговор, тоже не хотел начинать первым. В это время прозвенел звонок, и не успел он смолкнуть, как бурлящее море, образовав на короткое время водовороты возле классных дверей, как-то само собой рассосалось.

Исчезли физиономии караульщиков у дверей, почти из каждого класса донеслось вечное предупреждающее «Идет!», прошагали учителя с классными журналами и тетрадями под мышкой, торопливо прошмыгнули опоздавшие, и Толик с Милой остались в коридоре одни. Ему показалось, что где-то в конце коридора, у лестницы, промелькнула нескладная фигура Сергея.

—      Так об что разговор, генсек? — прервал наконец он затянувшееся молчание. Мила сосредоточенно чиркала пальцем по подоконнику, словно стряхивала на пол крошки или стирала невидимую черточку.

—      Я не как секретарь с тобой поговорить хочу, — негромко произнесла она.

—      Понятно, — кивнул он. — Значит, разговор не официальный, а конфиденциальный. Можешь не беспокоиться, секретность с моей стороны гарантирована. Итак?

Он почему-то был уверен, что разговор пойдет о Сергее, и поэтому настроился на покровительственно-снисходительный тон, одновременно обдумывая, что и как сказать, если Мила спросит его о той девушке, как ее? Надежде, с которой он видел Сергея в городском парке. Но первый же вопрос озадачил его.

—      Анатолий, ты серьезно решил уйти из школы? — из всех одноклассников она одна не признавала его укороченного имени.

—      А что, разве я похож на несерьезного человека? — решил он отделаться шуткой.

—      Да я не о том, — поморщилась Мила и впервые подняла на него глаза. В их синей глубине было что-то такое, что заставило Толика смутиться и в свою очередь отвести взгляд.

—      Ты не хочешь дальше учиться, или... не можешь? — продолжала она.

—      Вот вопрос! — покачал он головой. — Не думал над ним. Но... если бы захотел, наверное, смог бы. А вот если бы мог, то... вот захотел бы или нет — не знаю. Так что, выходит, не хочу. И на это есть причины...

—      Из-за отца?

Вопрос — как столб, на который неожиданно налетел. Толик хотел ответить грубо, дескать, не лезь туда, куда тебе не положено, но сдержался, вздохнул и пробурчал:

— И из-за него тоже. — Помолчал и добавил: — Но больше, пожалуй, из-за себя. Понимаешь, мне утвердиться нужно в жизни. Место свое найти.

Мила робко дотронулась до рукава его «олимпийки».

—      А может быть, из-за трудного материального положения? Так мы можем помочь... Через школу, фонд всеобуча. И так...

Толик резко повернулся, глаза его гневно сузились, так что Мила даже отшатнулась.

—      На благотворительность потянуло? Добреньких изображаете? Помилосердствовали? Как Кабаниха — нищих оделяете? — с каждой фразой распаляя себя, почти кричал он, не замечая, как мутнеют ее синие глаза, наливаясь слезами. — Пиджачок со своего плеча пожертвуете на бедность? Или штаны с залатанным задом? Нет уж, донашивайте свои обноски сами, а мы как-нибудь и без вашей милостыни проживем! — Он зло рванул с подоконника свою папку и широко зашагал к лестнице.

—      Анатолий, подожди! Ты не так понял! — донеслось до него, но он, перепрыгивая через три ступеньки, сбежал с лестницы и почти налетел на Сергея, стоявшего у входной двери.

—      Ты что это летишь, будто тебе одно место скипидаром смазали? — спросил Сергей, но заметив, как гневно сверкнул на него глазами Толик, сменил тон. — Шутю, шутю. И кто ж это вас, милстив государь, разгневать осмелился? Вроде бы как приятное рандеву намечалось, и вдруг...

Толик, не отвечая, толкнул дверь. Сергей вышел следом за ним. Тяжелая дверь с тугой пружиной хлопнула, будто выстрелила им в спину. На улице оба остановились. Толик взглянул вверх, на то окно, возле которого он только что разговаривал с Милой. Туда же посмотрел и Сергей, но у окна никого не было. А Мила стояла в глубине коридора и, не вытирая бегущих по щекам слез, смотрела на них.

— Дура я, дура, так мне и надо, — шептала она.

Толик еще раз взглянул на окно и неохотно повернулся к Сергею:

—      Ты домой?

Тот кивнул, и они вместе пошагали вниз по улице. С полквартала шли молча, потом Сергей все-таки не вытерпел:

—      Так о чем был разговор? — искоса взглянув на Толика, спросил он.

Толику не хотелось возвращаться к неприятному разговору, но он знал, что от Сергея так просто не отвяжешься, спокойно ответил:

—      Не бойся, совсем не о том, о чем ты думаешь. Просто комсорг решил продемонстрировать свою заботливость о рядовых комсомольцах и предложил одному из них материальную помощь.

—      Понятно. И ты отказался?

—      Нет, так и стою перед нею с протянутой рукою.

Сергей заметно повеселел, подхватил какой-то камешек и погнал его по тротуару, пасуя сам себе то левой, то правой ногой. А Толик шагал хмуро. Майский, почти совсем летний ветер теребил его шевелюру, лохматил волосы, сбрасывал их на лоб. Толик нетерпеливо отбрасывал их назад, а сам видел синие девичьи глаза и закипавшие в них слезы. И было ему почему-то не по себе, словно он кого напрасно обидел или что-то пообещал, а не сделал.

Они подошли к дому, где жил Сергей. Это была обыкновенная пятиэтажка хрущевских времен, с малогабаритными квартирами с низкими потолками, маленькими конурками вместо комнат, с совмещенными туалетом и ванной. На улицу выходили только окна, а двери всех подъездов были во дворе.

—      Зайдем? — предложил Сергей.

—      В следующий раз.

—      А почему не сейчас? Пошли, у меня есть пленочки — м-м-м! — Сергей сложил кончики пальцев и поцеловал их. — Послушаем, побалдеем.

—      Ладно, пошли, — неохотно согласился Толик.

Они зашли во двор. Там колготила мелюзга. Мальчишки носились с саблями, пистолетами и автоматами, девочки поменьше прыгали в налинованные мелом классики, немного постарше в развевающихся ситцевых платьицах стукали о стенку мячом и, высоко поднимая ноги, перепрыгивали через него, когда он отскакивал от стены.

Был всего конец мая, но погода установилась совсем летняя. На бельевых веревках, удрученно опустив рукава, словно уставшие после долгой работы руки, повисли шубы и зимние пальто — заботливые хозяева просушивали их. На столиках, где летними вечерами пенсионеры азартно стучали в домино, сейчас высились пирамиды пуховых подушек, розовых, голубых, белых, а рядом с ними на скамеечках, словно стадо, выведенное на прогулку, сушились полосатые зебры — матрасы.

Толик и Сергей вступили в полутьму подъезда, в котором пахло кошками, сырым подвалом и еще чем-то неприятным. И вдруг почти в упор раздалась автоматная очередь. Оба непроизвольно вздрогнули. При каждом выстреле вспыхивал красный огонек, освещая конец ствола и защитный кожух. Толик никогда раньше не видел, как стреляет в темноте настоящий автомат, направленный прямо на тебя, но, наверное, это было здорово похоже, потому что он почувствовал неприятный озноб в спине и только потом сообразил, что это всего-навсего игрушка.

—      Сергей, Толик, падайте оба, вас убили! — раздался звонкий детский голос, и Толик узнал Сережкиного брата, четвероклассника Диму.

—      Ладно, Дементий, не до тебя сейчас, — строго проговорил Сергей.

—      Нет, падайте! — продолжал настаивать Димка. — Так нечестно! Я был в засаде и уничтожил вас обоих одной очередью!

—      Сказал, кати отсюда! — повысил голос Сергей и легонько шлепнул брата по затылку. Тот обиженно засопел и приготовился зареветь.

—      Дай-ка посмотрю твой автомат, — неожиданно сказал Толик.

Димка еще раз шмыгнул носом, словно раздумывал, зареветь ему или нет. Но очевидно просьба Толика польстила ему, и он протянул автомат. Толик взял его в руки, нашел спусковой крючок, нажал на него. Автомат забился в руках, на конце ствола в такт выстрелам вспыхивала и гасла красная лампочка.

—      Хороша игрушка, — сказал Толик, возвращая автомат Димке. — С такой вечером в темном переулочке до полусмерти, пожалуй, испугать можно.

—      А-а, дитячи игрушки! — отмахнулся Сергей. — Если надо, ты только скажи, мы настоящие достанем. Ну, сыпь, — он снова шлепнул Димку, на сей раз пониже спины.

Они поднялись на третий этаж. У самых дверей Толик засомневался:

—      Мать дома?

—      Никого нет, — успокоил его Сергей.

Толик не раз бывал у Сергея, и всегда его охватывало чувство какой-то неуютности. Квартиры у них были одинаковые (дома стандартной постройки), даже этаж один и тот же, и расположение комнат, а в то же время у Сергея все было как-то по-другому. Комната, в которую попадаешь из прихожей, была отгорожена самодельной перегородкой. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что была заставлена мебелью, казалось, что она вдвое меньше, чем у Коваленковых. А мебели, действительно, было понаставлено. Диван, сервант, горка, еще какой-то шкаф с хрустальной посудой, телевизор, две тумбочки — просто повернуться негде. На стене — ковер, на полу — другой, на диване — ковровое покрывало. Все сияет, полировка блестит, прикоснуться боязно, а тепла, уюта нет, словно не живет в этой комнате никто.

Но сегодня все по-другому. Покрывало на диване скомкано и сдвинуто, на серванте — грязные стаканы, на столе, в самой середине, переполненная окурками пепельница. На многих окурках — яркие пятна губной помады. На полированной крышке стола — молочно-белые круги. Такие круги — Толик знает, не раз ему приходилось оттирать после выпивок отца — остаются после пролитой водки.

—      Мать вчера именины справляла, — хмуро ответил на его вопросительный взгляд Сергей. — Пошли в кабинет.

Они прошли в кабинет, как называл свою комнату Сергей. И тут все было по-новому. Рядом с кроватью Сергея стояла раскладушка с неубранной постелью.

—      Дементий, стервец, не убрал, — беззлобно сказал Сергей.

—      Он разве с тобой теперь спит?

—      Давно уже, — Сергей сгреб в охапку постель, отнес в кладовку, потом застелил свою кровать одеялом поверх скомканной простыни и смятой подушки. Сложил раскладушку и поставил к стене. — Садись, — кивнул он, на стул, а сам полез куда-то под стол, выбрался оттуда с кассетой магнитофонной пленки, зачем-то посмотрел конец на свет, как обычно делают киномеханики перед заправкой киноаппарата, удовлетворенно поцокал языком, зарядил пленку в магнитофон и включил его. Хриплый, словно простуженный, а может быть, пропитой голос заполнил комнату. Казалось, он рвал песню на куски, как ленту:

На братских могилах... не ставят крестов...

И вдовы... на них... не рыдают...

—      Высоцкий, — определил Толик.

—      Он самый.

—      Где взял?

—      Тут у одного чудика. Ты послушай пока, а я сейчас...

—      Куда?

—      Сообразим на двоих. Я быстро.

И не успел Толик остановить его, как он выскочил из комнаты. Вернулся действительно быстро. Достал из кармана бутылку водки, поставил на стол, принес два стакана, посмотрел на свет, покачал головой, но мыть не стал. Из другого кармана достал колбасу, уже нарезанную кольцами, разложил на бумаге.

Толик хмуро следил за его приготовлениями.

—      Во, слышишь, как правильно поет, — кивнул Сергей на магнитофон и подхватил песню:

Как-то вечером патри-ци-и

Собрались у Капито-ли-я

Новостями поделиться и

Выпить малость алкого-ли-я.

Не вести ж бесед тверезыми...

—      Точно сказано: «Не вести ж бесед тверезыми». А посему — давай по первой! — Он стал разливать водку по стаканам.

—      Откуда взял? — спросил Толик.

—      От вчерашнего гуляния мамахен осталось. Да ты не беспохлебся, она давно счет бутылкам потеряла. Так что держи и будь здоров! — Он протянул стакан Толику. Водка в стакане чуть подрагивала, а в ушах у Толика явственно зазвучал голос матери:

«Когда нальют тебе стакан водки, вспомни своего отца, вспомни наше горе, и пусть твоя рука остановится на полдороге».

Толик вздохнул, взял из рук Сергея стакан и поставил его на стол.

—      Не пью, Серега.

—      Да ты что? — Сергей даже оглянулся, словно хотел призвать кого-нибудь в свидетели столь неожиданного поступка. — Не хочешь мне компанию составить? — И он снова придвинул к Толику стакан. — Брось, не кобенься! Давай за твой уход из школы.

Толик понял, что просто так Сергей не отступит. Он было уже заколебался и хотел взять стакан, но вспомнил слова матери о слабоволии и решительно накрыл стакан ладонью.

—      Не могу, Серега! — он перебирал в уме разные доводы и причины для отказа и нашел подходящую: — Понимаешь, сегодня тренировка, и нарушать режим мне никак нельзя: скоро игры на первенство республики, меня хотят ставить в ворота.

Сергей заколебался:

—      Ну хоть немного. Грамм сто для разбега.

Толик вспомнил любимую поговорку отца и усмехнулся:

—      Сто грамм не стоп-кран, дернешь — не остановишься. Хочешь, чтобы меня из команды выперли? Нет уж, я лучше воздержусь. И не уговаривай.

Сергей посмотрел на ладонь, прикрывавшую стакан, потом поднял взгляд на Толика.

—      Ну смотри, тебе с горы виднее. А я выпью.

Он поднял свой стакан, раскрутил его в руке так, что водка образовала в середине воронку, а по бокам поднялась к самому краю, резким движением вылил ее в рот и проглотил одним глотком. Выдохнул и потянулся за колбасой, закусить.

—      Лихо пьешь! — не удержался от похвалы Толик. Серега согласно кивнул, старательно пережевывая колбасу.

Кончилась лента в магнитофоне, Сергей поставил другую. Теперь комната наполнилась ревущими голосами и дикими звуками оркестра, состоящего, казалось, из десяти ударников и одного гитариста. Толику такая музыка не нравилась, но он об этом не говорил, чтобы не показаться отсталым. Да к тому же он не считал себя вправе судить: в музыке он не очень разбирался. А раз другим да еще многим нравится, значит, в ней что-то есть.

Сергей, успевший опрокинуть и Толин стакан, пытался подпевать, постукивал в такт музыке по столу и дрыгал ногой.

—      Сделай потише, — попросил Толик. — А то сплошной треск в ушах. Соседи, поди-ка, с ума сходят.

—      Им не привыкать, — махнул рукой Сергей, но все-таки повернул регулятор громкости. Выпитая водка понемногу начала разбирать его, он пьянел прямо на глазах.

—      Зря ты уходишь из школы, — разглагольствовал он, стараясь перекричать музыку. — Единственный настоящий парень в классе... Да что в классе! Во всей школе! И вот на тебе — уходит! Говорят, из-за отца... А что отец? У меня вон мать ничем не лучше, а я же не ухожу. Подумаешь, выпил! Подумаешь, поскандалил! Эка беда! С кем не бывает!

—      Тебе не пришлось такое испытать! — с досадой ответил Толик. — Не знаешь, вот и говоришь.

—      Это ты не знаешь! — резко возразил ему Сергей. Он взял сигарету из лежащей на столе пачки, прикурил, затянулся несколько раз, ткнул в пепельницу, нервно прошелся по комнате и уселся на кровать.

—      Вот сейчас говорят: Ивашин — лентяй, двоечник. А почему я такой стал? Помнишь, как я до шестого класса учился? Одни четверки и пятерки в табеле! А теперь? Думаешь, из-за чего? Только из-за нее. И пью вот из-за нее! И еще буду!

Толик сразу не понял, что он говорит о своей матери, а Сергей торопился, видимо, ему уже надоело копить все у себя в душе, и он хотел поделиться своим горем хоть с кем-нибудь.

—      Стала хахалей себе водить! Недавно привела одного, мордоворот — во! А я же не маленький, я все вижу и понимаю. Вышел к ним, хотел шугнуть, а они оба — на меня! — Он скрипнул зубами и уткнулся лбом в подушку. — Я и Димку из-за этого к себе в кабинет взял.

—      И давно она так... выпивает?

—      Началось года два назад. Сперва все веселая приходила, чего-нибудь вкусненького всегда принесет. В конторе ОРСа, говорит, была. То на пенсию кого провожали, то день рождения отмечали, то премия, то праздник какой. А потом и так чуть не каждый день зарядила и домой стала приносить. Придут с одной тут, она напротив живет, тоже в магазине работает, мужиков пригласят, напьются и уйдут. А тут целую ночь без нее не спишь — мало ли что может случиться.

Толик, потрясенный, слушал эту исповедь. Вот уж действительно, за своим горем чужого не видишь. Ему, Толику, тяжело, а Сергею в сто раз тяжелее.

—      Зачем же ты пьешь? — не укоризненно, а скорее сожалеючи спросил он.

—      Затем и пью, чтобы забыться. Сначала допивал, что у них в бутылках оставалось, а потом уже привык.

Лента в магнитофоне снова кончилась и шуршала вхолостую. Сергей оторвал голову от подушки, встал, подошел к столу, стал менять ленту и, не глядя на Толика, сказал:

—      Только это между нами.

—      Обижаешь, — откликнулся Толик. — Мог бы и не предупреждать. Как в могиле.

Оставаться дольше у Сергея ему было теперь в тягость. Говорить о чем-то другом после такой исповеди было как-то несерьезно, а возвращаться к сказанному ни к чему.

—      Я, пожалуй, потопаю, — проговорил он.

—      Сиди еще, — не особо настойчиво попытался задержать его Сергей.

—      Да нет, пойду. До тренировки надо еще домой сходить, подзаправиться, переодеться.

—      Ну ладно.

Сергей склонился над магнитофоном, заправляя конец ленты.

— До завтра! — хлопнул его по плечу Толик и пошел к выходу. У двери его догнал все тот же хриплый голос:

Я не люблю... любое время года...

В которое... болею... или... пью!

На лестничной площадке Толик сокрушенно покачал головой. Вот уж поистине этого он не ожидал. Теперь понятно поведение Сергея. Нет, все-таки все люди, наверное, эгоисты. С любой своей маленькой царапиной носятся чуть ли не как с общечеловеческой бедой. А вот если у другого болит — или не видят, или не верят. Вот и про Сергея так же. Ивашин такой, Ивашин сякой. И ведь никто не помнит, что до шестого класса он, и вправду, в «хорошистах» ходил. Ну Толик-то, положим, всегда знал, что Серега неглупый парень. Вот только пьет зря. И Толик почувствовал некоторую гордость. А вот он молодец! Есть, значит, у него сила воли! Не тряпка он! Обещал матери, что не будет пить, и не стал. Правда, пришлось соврать, что тренер запретил. Но это не важно, а важен сам факт: не поддался на уговоры, устоял. Надо будет и Серегу уговорить бросить.

Насвистывая негромко запомнившийся мотив услышанной у Сергея песни, Толик вышел во двор. Мальчишеская война все еще продолжалась. Один из воюющих лежал на полу будки телефона-автомата, стоявшего возле подъезда, и вел огонь в узкую щель двери:

—      Та-та-та-та-та-та-та...

Просто удивительно, как ему хватало воздуха в груди для такой длинной очереди.

Увидев телефонную будку, Толик остановился. Где-то в подсознании его тревожил тот разговор с Милой Головановой в школе. Напрасно, пожалуй, он на нее накричал. Наверняка она не хотела его обидеть. А он раскричался!.. Нет, нужно извиниться.

Он пошарил по карманам, нашел двухкопеечную монету и распахнул дверь будки. Лежавший на полу мальчишка с автоматом умоляюще посмотрел на него:

—      Дяденька, вы звоните, я вам не помешаю, честное слово! Вот даже уши заткну, чтобы не слышать, что вы будете говорить.

Конечно, «дяденькой» он явно хотел польстить Толику в надежде, что тот его не выгонит, но Толик на лесть не клюнул:

—      Давай, давай, выметайся!

Мальчишка вздохнул, но, поняв, что спорить и умолять бесполезно, вскочил, короткой перебежкой промчался до угла дома, и уже оттуда до Толика донеслась его новая бесконечная автоматная очередь:

— Та-та-та-та-та-та-та...

Толик плотно притворил дверь будки. Номер телефона он помнил еще с пятого класса. Тогда они частенько с Сергеем, балуясь, звонили вот с этого же автомата на квартиру Головановых и, изменив голос, говорили какую-нибудь чепуху: то спрашивали, сколько сейчас времени, то как пройти в городскую библиотеку (это после кино «Операция «Ы» — голосом Вицина; у Сергея, как они считали, очень похоже получалось), то вызывали «скорую помощь», то мяукали или кукарекали.

Он набрал номер. Трубку сняли сразу после первого же гудка, словно кто специально поджидал у телефона его звонка.

—      Слушаю вас.

Толик растерялся: в трубке звучал мужской голос, вероятно, отца Милы. Этого Толик никак не ожидал: ведь обычно днем взрослых дома не бывает, они на работе. Он забыл, что отец Милы машинист, работает по графику, так что может ночью быть в поездке, а днем отдыхать дома.

Молчать дольше было неудобно. Толик кашлянул и голосом, который сам не узнал, проговорил:

—      Это квартира?

—      Да.

—      Милу можно к телефону?

—      А кто ее спрашивает?

Толик совсем растерялся. Как сказать, кто ее спрашивает? «Один знакомый»? Или назвать себя? Он помолчал и наконец нашел подходящий, как ему показалось, ответ:

—      Ее одноклассник.

Он слышал в трубку, как отец позвал: «Мила! Тебя!» — и еще что-то неразборчивое. Очевидно, Мила была в другой комнате, потому что она не сразу подошла к телефону. Толик представил себе, как ее отец будет стоять недалеко от дочери, делать вид, что его совершенно не интересует ее разговор с каким-то там одноклассником, а сам будет прислушиваться к каждому слову. Нет, в таких условиях он не мог говорить. И когда в трубке послышался нетерпеливо-взволнованный голос Милы:

—      Алло! Алло! Я слушаю!

Он вздохнул и повесил трубку. Но чувство подсознательной вины все еще беспокоило его, и он решил поговорить с ней в школе.

Это был предпоследний день его занятий. Толик пришел без книг и без тетрадей. До начала урока оставалось немного времени, но он направился прямо к парте Милы Головановой. Когда подошел, она встала. Ему показалось неудобным разговаривать вот так, на виду у всех.

—      Давай сядем, — предложил он.

Мила отодвинулась к окну, освобождая ему место. Они сели рядом.

—      Совсем как в пятом классе, — улыбнулся он, но Мила ничего в ответ не сказала. Толик подумал, что она еще сердится на него, поэтому решил сразу сказать все.

—      Ты извини меня за вчерашнее, — негромко проговорил он, положил свою ладонь на ее руку, лежащую на парте, и вдруг с удивлением почувствовал, как напряглась ее рука, словно ей нужно было удерживать на весу большую тяжесть. Толику сразу вспомнился его прошлогодний конфуз. И так же, как тогда, в школьном дворе, он смутился, покраснел, поторопился отдернуть свою руку. Чтобы скрыть смущение, заговорил погромче и побыстрее:

—      Понимаешь, затворило оскорбленное мужское самолюбие. Я понимаю теперь: ты мне добра желала. Но не люблю я, когда меня жалеют. Как говорят в Одессе, терпеть я этого не переношу, — постарался он под шуткой скрыть свое смущение.

Мила по-прежнему смотрела прямо и строго, не глядя на него. Толик хотел уже подняться и отойти к своему месту, как вдруг она негромко спросила:

—      Это ты мне вчера звонил?

Толик не ожидал такого вопроса и сначала даже несколько растерялся: признаться или нет, но потом решил, что от правды хуже не будет.

—      Да.

—      Я так и знала, — повернулась к нему Мила. — А почему же трубку повесил?

—      Ну... отец... Неудобно все же.

—      Отца испугался, — спокойно констатировала она. — Позвонил бы позднее.

—      Да вот решил поговорить не по телефону, а вот так.

—      А я ждала, — просто и спокойно произнесла она и взглянула прямо в глаза Толику. И под этим строгим взглядом ее синих глаз он снова почувствовал себя неловко, словно она чего-то ждала и даже требовала от него, а он не мог этого дать, да и не знал, что именно от него требуется.

—      Так куда ты поступаешь?

—      В локомотивное депо. Сначала в цех, учеником, а потом, когда исполнится восемнадцать,— помощником машиниста. В армии отслужу — пойду учиться на машиниста.

—      А школа?

—      Буду в вечерней. Я уже говорил с ребятами. У нас же, сама знаешь, обязательное среднее. И не захочешь учиться — заставят.

—      К нам в школу приходить будешь?

— А как же! На все вечера. И так, когда свободное время будет. По субботам, наверное, потому что в другие дни — работа. Я ведь в первую смену буду.

Звонок прервал их разговор.

Во время урока Толик несколько раз взглядывал на Милу. Она сидела, прямо и строго глядя перед собой, и было заметно, что о чем-то сосредоточенно думает, отключившись от всего, что ее окружало. В классе было непривычно шумно, но учитель и не старался навести дисциплину — сказывалось, что идут последние дни перед каникулами.

До конца занятий Толик не досидел: после третьего урока махнул на стадион. Побегал там с ребятами на баскетбольной площадке, побросали в кольца. Потом сходил в кино на дневной сеанс, благо кинотеатр был рядом со стадионом. Он уже решил, что со школой все, пойдет туда только за документами. Но вечером его вдруг неудержимо потянуло еще раз посидеть за партой в своем классе, и он, поколебавшись, все же пошел.

Дежурила старая техничка, тетя Поля, как ее звали все ребята и многие учителя. Сначала она не хотела пускать его — в школе уже никого не было, да и сама уже собиралась уходить домой, даже приготовила замок, но потом смилостивилась, видно, тоже знала, что он уходит из школы.

— Ладно уж, иди, непутнай ломань. Недолго только. Да смотри, не натвори там чего.

Толик поднялся на свой этаж, вошел в класс. Щелкнул выключателем. Яркий свет восьми лампочек залил комнату. Как тут все знакомо и дорого! Он подошел к своей парте, откинул крышку. Еще в прошлом году написал на ней фамилии знаменитых вратарей, на которых он хотел бы быть похожим: Анатолий Акимов, Владимир Жмельков, Алексей Хомич, Леонид Иванов, Лев Яшин, Евгений Рудаков, Ринат Дасаев... А ниже Сережкиным почерком было написано: «Анатолий Коваленков — сила!!!»

Парты красили летом, во время ремонта школы, только сверху, поэтому надписи остались.

Толик криво усмехнулся. А что еще останется от него, кроме этой надписи? Он представил себе, как завтра утром опять все придут в класс, сядут на свои места, а его не будет. Кто заметит его отсутствие, вспомнит о нем? Ну, пожалуй, Сергей. Если сам придет. А еще кто?

Ему захотелось сделать что-то такое, чтобы его вспомнили. Он подошел к доске, поискал мел — его не было. Выдвинул ящик учительского стола — и там пусто. Не идти же вниз, снова беспокоить тетю Полю.

Он стоял у доски и оглядывался по сторонам. Может быть, в соседнем классе есть? Но тут ему пришла в голову мысль: иногда дежурные, чтобы не бегать утром вниз за мелом, прятали его под окно, за батарею. Он заглянул туда — есть, да еще не один кусок! Он выбрал кусок помягче, подошел к доске и крупно написал: «Прощай, школа!» А ниже помельче: «До свидания, ребята!» Немного подумал и дописал: «И девчата!» Поставил число и размашисто расписался.

Через два дня Толик в сопровождении добродушной маленькой женщины, сотрудницы отдела кадров, шагал по локомотивному депо. Она подвела его к стеклянной матовой двери, на которой по дуге красной краской было написано: «Аппаратный цех», а сверху, на небольшом листе железа: «Цех коммунистического труда».

Толик несколько замешкался, желая пропустить женщину вперед, но та легонько подтолкнула его:

— Иди, иди! Вступай в новую жизнь.

Толик перешагнул порог и остановился. Он ожидал увидеть огромные машины, грохочущие станки и хотя бы несколько десятков рабочих. А тут весь цех был не больше их школьного класса, даже если считать две небольшие комнатки, вернее, каморки слева и отгороженное барьером с металлической сеткой пространство с надписью на двери: «Высокое напряжение. Вход посторонним строго воспрещен».

На полу, почти под ногами, лежали куски кабеля длиной по 5-10 метров каждый, похожие на черных облезающих змей, возле стены стояли непонятные, но на вид очень тяжелые детали кирпично-ржавого цвета. Под потолком небольшой подъемник с электромотором, от которого на длинном проводе свисал пульт управления с четырьмя кнопками. Толик пригляделся: на кнопках, хоть и не очень четко, но можно было различить стрелки, показывающие направление: вверх, вниз, направо, налево. «Вот здорово, — подумал Толик. — Все понятно, и никаких инструкций не надо».

Возле окон стояли три верстака с тисками, да в углу — токарный станок. Людей в цехе тоже было мало: два человека возились возле тяжелых деталей, цепляя их тросами с подъемника, еще один работал на токарном станке, четвертый обрабатывал напильником зажатую в тисках деталь, да за барьерчиком у непонятной машины, похожей на кафедру для выступлений, только выкрашенную не в красный, а в темно-серый цвет, возился парень в огромных, доходящих до локтя, резиновых перчатках.

Женщина, приведшая Толика, подошла к рабочему у верстака и тронула его за плечо.

—      Иван Алексеевич, вот я вам ученика привела. Вам о нем, наверное, уже говорили?

Рабочий отложил напильник, одним поворотом рукоятки разжал тиски, вынул деталь, взглянул на нее, словно прицелился, положил ее в кучку других таких же, лежавших на верстаке, и только потом повернулся к пришедшим. Толик увидел пожилого, а по его понятиям и вовсе старого, лет пятидесяти, человека, с суховатым, острым лицом. Он взглянул на Толика, словно уколол его взглядом из-под нависших густых черных с проблесками седины бровей.

—      Значит, все-таки дали, Вера Васильевна? — хмуро проговорил он.

—      Так ведь ненадолго, на три месяца всего, — виновато ответила женщина.

—      Вот то-то и оно, что на три месяца. Раньше, бывало, за три месяца к верстаку подпускали только пыль убирать да опилки сметать, а теперь, видишь ли, изволь за три месяца специальности научить.

—      Другие времена — другие темпы, — улыбнулась Вера Васильевна. — Так я оставляю его? Всего доброго.

Она ушла. Мастер внимательно посмотрел на Толика. Он даже не смотрел, а рассматривал его, словно заготовку для детали, примерялся, что спилить, а что просто подшлифовать. Толику казалось, что мастер недоволен им, и он переминался с ноги на ногу, как бывало в классе у доски, когда он плохо знал заданный урок.

—      Ну давай знакомиться, парень, — проговорил наконец мастер и протянул Толику сухую, но твердую руку. — Меня, как ты слышал, Иваном Алексеевичем зовут. А тебя?

—      Толик.

—      Толик? — Брови мастера удивленно взлетели вверх, и сразу оказалось, что глаза у него совсем не сердитые, а веселые и даже лукавые. — Нет, парень, это имя еще для школьника туда-сюда, может, и подходит, а для рабочего несерьезно звучит. Никакой в нем уважительности нет. Анатолий — это другое дело. А по батюшке?

—      Николаевич.

—      Вот, значит, так: Анатолий Николаевич Коваленков. А то — «Толик!»

«Ишь ты, — подумал Толик. — Я же свою фамилию ему не называл. Значит, он и так ее знал. И имя, наверное, тоже. Зачем же тогда спрашивал?» А Иван Алексеевич тем временем подвел его к шкафчикам, стоявшим у противоположной стены.

—      Вот этот шкаф будет твой. Спецовку в нем будешь хранить. И одежду, конечно. А теперь пойдем.

—      Куда? — недоуменно спросил Толик.

Мастер, не отвечая, повернулся и вышел из цеха. Анатолий поспешил за ним. Они прошли мимо канав, над которыми тяжело застыли электровозы, предназначенные для ремонта, и вышли из депо через большие подъемные ворота на пристанционные пути. Прямо перед депо стоял а сцепка из трех электровозов. На соседнем пути отстаивался состав пригородного поезда «Рузаевка Алатырь», а у самой станции на первом пути готовился к отправлению «Южный Урал» — весь из красных вагонов.

—      Как думаешь, — неожиданно кивнул на поезд Иван Алексеевич, — сколько в нем человек едет?

Толик в уме произвел несложный подсчет: в составе шестнадцать вагонов, в среднем — по сорок человек в каждом.

—      Человек шестьсот — семьсот.

—      Ладно, пусть так. А сколько, по-твоему, сейчас таких поездов на всех дорогах по стране?

На такой вопрос Толик не мог ответить даже приблизительно и решил схитрить:

—      Много.

—      Много, — совершенно серьезно согласился с ним Иван Алексеевич. — Да-а, многие тысячи людей сейчас в поездах едут. А возможность эту мы, слесаря, им дали. Так что гордись, Анатолий, какую ты профессию выбираешь.

Не хотелось Толику в первый же день спорить с мастером, но он все же не удержался и возразил:

—      Но ведь не только слесаря. И машинисты, и проводники, и другие...

—      Ну нет, ты машиниста со слесарем не равняй! — перебил его Иван Алексеевич.

—      Это почему же? — несколько насмешливо спросил Толик, но Иван Алексеевич, видимо, не заметил насмешки.

— А потому, — горячо проговорил он, — что слесарь — основа всех основ. Все остальные профессии от нашей пошли, вот так-то.

—      Так уж и все?

—      А как же! — снова не заметил или не захотел заметить иронии мастер. — Возьми хоть токаря. Хорошая профессия, не спорю, а тоже от нас, от слесарей, пошла. Не было бы нас, и их бы не было. С молотка да с напильника все профессии начинаются.

—      А может, с металлургов? Не выплавят они металл, и молотка не будет.

—      Э-э, нет, милок, — обрадованно возразил мастер. — И металлург от слесаря пошел. Без нашего инструмента и ему сталь не выплавить. Вот скажи-ка, — глаза мастера хитро блеснули, — ты историю в школе учил?

—      Ну.

—      А ты не нукай, отвечай.

—      Учил, — поправился Толик.

—      Вот и скажи: когда человек стал человеком? Что причиной было? Как наука об этом говорит?

—      Труд создал человека.

—      Именно! — торжественно воздел мастер вверх указательный палец. — Человек стал человеком, когда создал орудия труда! А кто сейчас создает орудия труда? А? Мы, слесаря! Вот и выходит, что слесарь — первейший человек на земле!

Старый мастер потер руки, довольный тем, что сумел доказать свое. Толику спор казался несколько смешным, но такая твердая убежденность звучала в голосе мастера, что это не могло не вызвать уважения.

Мимо них проходили люди, и почти каждый уважительно здоровался с Иваном Алексеевичем. Некоторые даже замедляли шаг, но сами первыми заговорить не решались, а мастер всем своим видом показывал, что занят серьезным разговором, и они проходили мимо.

—      Так что гордись своей будущей профессией, Анатолий, — заключил Иван Алексеевич. — А еще гордись тем, в каком ты депо работать будешь. А ну иди сюда!

Он подвел Толика к стене, на которой висела мраморная мемориальная доска. На ней золотыми буквами было написано, что в декабре 1905 года рабочие депо подняли восстание и захватили власть на станции и в поселке в свои руки. Для руководства восстанием был избран Стачечный комитет во главе с машинистом Байкузовым. В мастерских депо изготовлялось оружие для боевой дружины.

—      Вот смотри, какие люди были! — продолжал Иван Алексеевич. — Сколько их на станции тогда работало? Сотня, ну от силы — две. А против них самодержавие, с полицией, с жандармерией, с армией! Какую же веру в правоту своего дела надо было иметь, чтобы на борьбу подняться! А ведь поднимались! И других за собой вели! И на каторгу шли, и в остроги, и на баррикадах гибли. Вот тут, где мы сейчас идем, эти люди ходили, по этой же земле, по этим же путям. И может, такой же парень, как и ты, стоял у такого же верстака, у какого и ты стоять будешь, и был борцом, забастовщиком!

Все, что рассказывал Иван Алексеевич, Толик знал и раньше, говорили им в школе на уроках истории, на пионерских сборах и комсомольских собраниях, воспитывали, как это называется, «в духе революционных и исторических традиций на местном материале». Но там это звучало совершенно по-иному. А теперь он ясно представил себе, как такой же парень, как он, оглядываясь по сторонам, вытаскивает из-за пазухи листовку и жеваным хлебным мякишем прикрепляет ее к воротам депо, как собираются мастеровые, читают и звучат крамольные слова: «Долой самодержавие!»

Иван Алексеевич коротко бросил:

—      Ну, пошли дальше.

Они вошли в ворота, снова прошли мимо электровозов, стоявших над канавами. Анатолий подумал, что они похожи на больших добродушных животных, которые нагулялись и теперь вернулись домой, отдыхают здесь. Не случайно, наверное, и место, где они отстаиваются, называли «стойлами».

Задумавшись, Анатолий чуть не налетел на внезапно остановившегося мастера. Он с интересом огляделся. В этом углу депо никогда раньше не был. На небольшом возвышении под макетом ордена Отечественной войны, сделанного из нержавеющей стали, горел красный огонь. Яркие язычки пламени освещали надпись: «Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины». А ниже — десятки фамилий людей, ушедших на фронт из локомотивного депо и погибших там.

—      Запомни их имена, Анатолий, — негромко сказал мастер. — Это настоящие люди были.

—      Вы их лично знали?

—      Не всех. Вот первый в списке — сосед наш был. Знатный машинист, известный человек. Когда война началась, бронь у него была. Так он каждый день в военкомат ходил, требовал, чтобы на фронт отправили. И добился-таки своего. Снайпером стал, на Карельском фронте. Двенадцать «кукушек» уничтожил. Но, видно, число тринадцать для него несчастливым оказалось.

Он замолчал.

—      А вы как про это знаете? — осторожно спросил Толик.

—      Друг его письмо прислал. Все подробно описал, как было. Ну а соседка, известное дело, всей нашей улице это письмо читать давала.

Толик хотел пошутить: «Чужие письма читать нехорошо», — но понял, что шутка была бы неуместной, а мастер продолжал:

—      Да на этой доске еще не все наши герои. Вот хотя бы такой случай был. Поступил я в депо на работу пятнадцатилетним мальчишкой, в сорок третьем году. Тогда как раз перелом в войне наметился, начали наши фашистов гнать. Ну и на железной дороге, само собой понятно, движение усилилось, воинские эшелоны и с людьми, и с техникой, и с оружием один за другим к фронту шли. А наша станция, сам понимаешь, на одной из главных магистралей. Паровозов не хватало, каждый на счету был. И вот однажды у одного из паровозов колосники в топке сгорели. Надо менять. Вообще-то ремонт пустяковый, часа на полтора всего и делов-то. Но чтоб ремонтировать, надо топку погасить, а потом снова разжигать. А на это времени куда как больше надо. Почитай, не менее чем на сутки машина из строя выйдет. — Мастер погладил себя ладонью по голове и продолжал: — А помощником на том паровозе ездил парень, чуть, наверное, постарше тебя. Николай Заводов его звали. Так вот, этот самый Николай вызвался ремонт сделать, не гася топки. Ты когда-нибудь паровозную топку видел? Нет? Ну как бы тебе тогда объяснить... — Мастер задумался, подбирая слова, потом развел руками. — Нет, пожалуй, все равно не смогу. Вот представь себе: огромная печка, а на дне уголь аж белым пламенем горит. Посмотреть — и то лицо отворачиваешь: жарко да и глазам больно. А он решился в это пекло лезть. Обмотали его всего асбестом, лицо и руки особым составом смазали, и он полез. Через каждые пять минут его вытаскивали, водой обливали, от него аж пар шел. А дело свое сделал! И через два часа паровоз под состав подали!

—      И жив остался? — взволнованно спросил Анатолий.

Мастер снова погладил себя по голове.

—      В тот раз все благополучно для него обошлось. А через полгода опять такой же случай, только на другом паровозе. И Николай снова вызвался, дескать, у меня уже опыт есть. Ну и снова в топку полез. Отремонтировать-то отремонтировал, но то ли асбест на сей раз тонкий попался, то ли обернули его плохо, но только отправили его прямо из топки в больницу. Там он и скончался. Кровь будто у него от жары свернулась. — Он резко повернулся к Толику: — Так разве ж это не герой? И по всем статьям его имя должно бы быть на этой доске, среди тех, кто на фронте погиб. Он же тоже за нашу победу погиб. Ты комсомолец?

—      Комсомолец.

—      Вот бы и поговорил об этом в своем там комитете. А то только долдоните: «Никто не забыт, ничто не забыто», а своих героев и то не знаете.

—      Поговорю, — согласился Толик.

—      Николай Заводов его звали. Запомнил?

—      Запомнил. На всю жизнь.

—      Ну тогда пошли дальше.

Они прошли в другую секцию, потом в третью, четвертую... И везде Иван Алексеевич находил, о чем рассказать молодому человеку, пришедшему на работу в депо. То он показывал цех, где работал первый в городе Герой Социалистического Труда, то они долго простаивали у станка-автомата, шлифующего клапаны контроллера, Иван Алексеевич на минутку отлучился и привел мастера, который изобрел этот станок, экономящий сотни тысяч рублей, и заставил его подробно рассказать о принципах действия станка. При этом он так дотошно расспрашивал и так радовался, будто это именно его деньги сэкономили и именно его тяжелый ручной труд заменили этим машинным.

Кое-где в цехах Толик встречал знакомых. Они радостно приветствовали его, и он заметил, как при этом удовлетворенно поглаживает себя по голове его мастер.

Особенно радостно встретил Толика Саня Чубчик, когда они с мастером пришли в кузницу. Толик не сразу узнал Саню в кожаном фартуке, с черным лицом, на котором блестели только глаза и зубы; он был похож на негра или на черта из преисподней. Саня схватил Толика в объятия и стиснул так, что у того чуть ребра не затрещали.

—      Значит, у нас будешь работать? Молодец, Толик! — прокричал Саня, стараясь перекричать шум кузнечного пресса. Но в это время его окрикнул напарник, и он бросился к горну, одарив Толика на прощание еще одной белозубой улыбкой.

—      Это хорошо, что люди к тебе так относятся, — сказал Иван Алексеевич, когда они вышли из кузницы, и снова погладил себя по голове. — Значит, уважают тебя. Видимо, душевный ты парень, Анатолий. Это хорошо, — удовлетворенно повторил он.

Напоследок мастер подвел Толика к большой Доске почета.

— Вот, смотри, Анатолий, среди каких людей ты работать будешь. Знай их и уважай. Им почет — по труду. Вот и ты старайся работать так, чтобы заслужить себе место на этой Доске.

Толик внимательно рассматривал портреты знатных людей депо. Одних он хорошо знал, например, соседа по дому, который жил в их же подъезде, только этажом ниже, или Милиного отца, машиниста Голованова. А вот и сам мастер, Иван Алексеевич. Фамилии других он слышал или встречал в городской газете. Рядом с Доской почета висел еще один небольшой стенд. На нем под орденом Ленина было написано: «За доблестный и самоотверженный труд более 250 работников депо награждены орденами и медалями Советского Союза. Из них 12 человек высшей наградой орденом Ленина».

—      Ты как, не суеверный? — спросил мастер, заметив, что он рассматривает стенд. — Тринадцатым не хочешь стать?

—А вы? — осмелился на контрвопрос Толик.

—      А я уже здесь, десятый.

Толик с удивлением и уважением взглянул на Ивана Алексеевича — шутка ли, кавалер ордена Ленина!

—      Нет уж, я лучше подожду немного. А то все-таки несчастливое число.

Мастер усмехнулся.

—      Значит, все же веришь в приметы.

—      Да не так чтобы очень.

—      Ну ладно, давай присядем.

Он поискал глазами, куда бы сесть, подошел к ближайшей колесной паре, уселся на ось и кивком головы подозвал Анатолия. Тот подошел и сел рядом с мастером. Над головами у них проплыл огромный крюк электрического подъемного крана. Из кабинки, откуда-то из-под самого потолка, что-то весело крикнула им белозубая девушка. Иван Алексеевич погрозил ей пальцем, потом полез в верхний кармашек спецовки, достал плоскую жестяную коробочку с небольшим горлышком, завинчивающимся крышкой, отвинтил ее, насыпал на ладонь небольшую кучку серого, как цементная пыль, нюхательного табака, ухватил узловатыми пальцами другой руки щепотку, поднес ее к ноздре и шумно втянул воздух вместе с табаком. Потом проделал такую же процедуру со второй ноздрей, помотал головой, словно собираясь чихнуть, но не чихнул и протянул табакерку Толику.

—      Угощайся, Анатолий.

Тот из интереса тоже насыпал себе щепотку на ладонь. Подражая мастеру, шумно втянул в себя воздух. Табак пролетел сквозь нос и почему-то оказался во рту. Впрочем, нет, пролетел он не весь, часть его осталась в носу и жгла там, как перцем. Талик широко открыл рот и стал судорожно глотать воздух:

—      А-ап... а-ап... а-ап-чхи!

Он расчихался так, что даже слезы выступили на глазах, а щекотание и жжение в носу все не проходили. Хотелось зафыркать, затрясти головой, как это иногда делают лошади. Иван Алексеевич поглядывал на него и улыбался, но не насмешливо, а сочувственно.

—      Перестарался, — сказал он, когда Толик прочихался. — Видно, раньше-то никогда не нюхал, в первый раз, да?

Толик кивнул. Он не хотел говорить, боялся, что придется вдохнуть носом, и тогда — он чувствовал — снова начнет чихать. Поэтому он дышал через полураскрытый рот, втягивая воздух маленькими дозами и не делая глубокого вдоха.

—      Да ты не стесняйся, прочихайся, а потом высморкайся, — посоветовал мастер. — Оно и полегчает.

Толик так и сделал, и действительно полегчало. Он вздохнул свободнее.

—      Куришь? — спросил мастер.

—      Иногда. За компанию.

—      Зря. От курения один только вред. И себе и людям через дым. Лучше нюхай.

—      А какая разница? Все равно никотин.

—      Не скажи. Никотин — он от сгорания с дымом на легких оседает. Видел, какие легкие у курильщиков?

—      На картинках.

—      Вот. А от нюхания одна польза. Одна понюшка мозги прочищает и давление понижает. Наукой доказано.

—      Ну, если наукой...

—      Вот-вот. Ежели надумаешь, скажи, поделюсь своими запасами с тобой. У меня табачок особенный. Я для запаха и здоровья травки душистой добавляю.

—      Спасибо, — сказал Толик, а про себя решил, что не воспользуется щедростью старого мастера. До сих пор в носу дерет, словно там железной щеткой прочистили.

Иван Алексеевич еще раз сочувственно взглянул на Толика и поднялся.

—      Ну что ж, пора и на место.

Они пошли к своему цеху. Толик огляделся и подивился произошедшей перемене. Утром ему в депо все казалось мрачным, серым, однообразным. И надо всем властвовало стадо тяжелых мастодонтов-электровозов. А теперь Толик видел не только стальные громадины машин, но и людей, увлеченно и даже радостно работавших возле них. И все вокруг посветлело, сделалось яснее и проще, словно солнечный луч высветил все уголки.

Когда они пришли в свой цех, мастер положил свою сухую, но тяжелую руку на плечо Толику.

—      Вот так, Анатолий. Считай, что познакомился со своим новым домом. Подумай на досуге о том, что сегодня увидел и услышал. И если хочешь настоящим деповским рабочим стать, помни о людях, кто здесь работает. Теперь иди на склад, получи спецовку и шагай домой. На сегодня хватит. Да, ты как, на час позже приходить будешь или раньше кончать?

—      Как это? — не понял Толик.

—      У тебя рабочий день на час короче, пока тебе восемнадцати нет, — пояснил Иван Алексеевич.

Толик в уме прикинул: вроде бы и с утра хорошо на час позднее вставать, и вечером час лишний неплохо иметь. Но потом подумал, что все равно он утром просыпается рано, и решил:

—      Лучше я на час раньше уходить с работы буду.

—      Ну ладно. Значит, завтра к семи. А теперь иди. Иди, иди, — махнул он рукой, видя, что Толик собирается возразить. — Мне еще дневную норму выполнять надо.

Он подошел к своему верстаку, выбрал из кучи очередную деталь, зажал ее в тиски и взялся за напильник. Скрежещущий звук резанул по ушам и отозвался внутри, где-то у самого сердца. Толик поежился и оглянулся. Все были заняты работой, никто не обращал на него внимания. Он потоптался немного, вздохнул и направился к двери.

За обедом Толик рассказал матери об этой экскурсии по депо. Мать слушала с интересом, посмеялась над историей с нюхательным табаком. Толик в лицах представил ей, как Иван Алексеевич нахваливал свою профессию.

— Знаешь, мама, он готов был даже Адама в слесари произвести. Да что Адам! Сам Иисус Христос у него не иначе, как из слесарей вышел.

Но мать, вопреки ожиданию Толика, не засмеялась.

— Ты напрасно над этим смеешься, милый сын, — задумчиво сказала она. — Вот так любить свою работу, свою профессию — это же и есть настоящее счастье. Ведь работа у каждого из нас, ну не знаю, занимает если не две третьих, то во всяком случае больше половины жизни. И не смеяться над этим твоим мастером надо, а завидовать ему, да, завидовать! А вы этого не понимаете!

Толик с удивлением смотрел на нее.

—      Ты что, мама, возникаешь на меня? В чем я провинился?

—      А-а, — махнула мать рукой. — Я не только на тебя, вернее, не на тебя лично, а на всю нашу молодежь.

—      И чем же мы тебе не угодили?

—      Больно легко вы относитесь к жизни вообще и к выбору профессии в частности. Вот и ты, например. Хочешь быть машинистом, а пошел в слесаря.

—      Вот тут ты не права, — возразил Толик. — Я все равно буду машинистом. А пока... Я же не виноват, что до восемнадцати лет не берут на электровоз. Ну, а пока буду слесарем. Иван Алексеевич правильно сказал: держать молоток и напильник всем надо уметь, и машинистам тоже. Так что ты не права, — повторил он.

Мать встала, подошла к нему сзади и положила руки ему на плечи.

—      Может быть, и так. Извини меня, но я все никак не смирюсь с мыслью, что ты бросил учебу, ушел из школы. Мне кажется, что я в этом виновата, не сумела убедить тебя.

Толик встал, повернулся к ней, снял с плеч ее руки, поднес их к губам и поочередно поцеловал обе ладони.

—      Не будем об этом, мама, — твердо сказал он. — Я решил окончательно, и ты тут ни в чем не виновата. А в школе мне сейчас было бы труднее, и ты об этом знаешь.

Мать покачала головой, собираясь возразить, но он перебил ее:

—      Ты, пожалуйста, сходи к директору за справкой. Я буду в вечернюю школу поступать.

—      Вот сам и сходи.

— Ну, ма-а-ам, — умоляюще протянул он. — Мне самому он может и не отдать. Да и некогда мне. Сходишь, а?

—      Ладно, — уступила мать. — Так уж и быть.

—      И еще не забудь меня пораньше завтра разбудить. Мне к семи часам...

—      Будет сделано, — шутливо вытянулась в струнку мать. — Что еще прикажете, рабочий класс?

—      Больше ничего, — в тон ей ответил он. — Спите спокойно. Завтра начнется моя работа.

Но он ошибся. Ни завтра, ни послезавтра, ни даже на третий день его работа по-настоящему не началась. Когда он утром явился в цех, Иван Алексеевич дал инструкцию по технике безопасности и строго наказал выучить назубок. А потом мастер вместе с начальником цеха устроили ему настоящий экзамен, гоняли по всем правилам, придирались ко всем мелочам, дважды заставили переучивать и только к концу рабочего дня приняли у него зачет.

А на другой день случилась беда. Когда утром Толик пришел на работу, Иван Алексеевич дал ему в руки ножовку и велел выпиливать куски сожженного коротким замыканием кабеля, а сам ушел по делам в соседний цех.

Сначала работа двигалась быстро. Толик пилил ножовкой толстый кабель и только удивлялся, какая же сила у этого электричества, чтобы пробить такой толстый кабель. Но когда он выпилил три или четыре куска, ему стало казаться, что кабель слишком твердый, а ножовка совсем тупая. Он сменил полотно, это не помогло. Скоро ладони стало саднить и жечь, словно их облили кипятком, а после обеденного перерыва на них вздулись волдыри.

Когда Иван Алексеевич вернулся в цех, он сразу заметил, что Толик морщится и еле двигает пилой. Он подошел к нему, взглянул на руки и выругался:

—      Олух царя небесного! Что же ты рукавицы-то не надел! Да и я хорош, старый дурень, не предупредил. А ну марш в медпункт!

Молоденькая фельдшерица смочила Толику ладони прохладной жидкостью, отчего боль словно свернулась и отступила куда- то в глубину, а потом быстро и ловко забинтовала ему руки.

—      Ничего, заживет до свадьбы, — бодрясь, ответил он на ее сочувствующий взгляд и поднялся с табурета.

—      Подожди, освобождение выпишу, — остановила она его.

—      Обойдусь, — ответил он и направился в цех. Но мастер, увидев его забинтованные руки, отправил домой.

Кто по-настоящему перепугался, так это мать. Толик сидел за столом, когда она пришла с работы. Услышав, как она отпирает замок, он спрятал руки под стол, а когда она вошла в комнату, вытащил их.

Мать побледнела, покачнулась и оперлась о стену. Толик испугался, что она упадет, выскочил из-за стола и подхватил ее.

—      Что, что с руками? — еле выговорила она.

Толик поспешил ее успокоить:

—      Да ничего особенного. Обыкновенные пролетарские мозоли.

Два дня Иван Алексеевич не давал ему н и до чего притронуться. Толик приходил на работу вместе со всеми и слонялся по цеху без дела. Приносил инструмент из кладовки или относил готовые детали, а чаще стоял за спиной Ивана Алексеевича и смотрел, как тот сильными и точными движениями обрабатывал деталь. Напильник у мастера захватывал всю плоскость и двигался, казалось, сам собой. Иван Алексеевич вроде бы не налегал, а только удерживал напильник параллельно плоскости детали, но после каждого движения взад или вперед на верстак сыпались металлические опилки.

Потом Иван Алексеевич вынимал деталь из тисков и проверял ее по шаблону: прикладывал к обработанной поверхности тонкую железную пластиночку. И Толик удивлялся точности его глаза: почти всегда деталь совпадала с шаблоном без малейшего просвета, редко-редко мастер снова зажимал ее в тиски и несколько раз ширкал напильником. Да и то, как думал Толик, просто для перестраховки.

Все это казалось таким простым и легким делом, что Толику думалось: он запросто справится. И вот однажды, когда Иван Алексеевич отошел на минутку к другому верстаку, Толик взял заготовку, быстро зажал ее в тиски, провел по ребру напильником. Но напильник не пошел по всей плоскости, как у Ивана Алексеевича, а свалился набок, деталь заверещала, словно была живой и Толик нечаянно ей сделал больно.

Иван Алексеевич оглянулся, подошел, отобрал у Толика напильник и послал его облудить концы у кабеля. Работа эта была несложной, неинтересной и не требовала затраты физических сил. Слева в цеху были две небольшие комнатки. В одной из них на электрической печи в металлическом чану кипело жидкое олово. Верхний слой металла был пепельно-серого цвета, а под этим слоем олово было светло-белое. Чтобы облудить, нужно было опустить конец кабеля в этот чан и следить за тем, чтобы олово не разбрызгивалось (попадет капля на одежду — прожжет насквозь, до самого тела) и чтобы конец провода весь покрывался тонким слоем олова — это называется «облуживался».

Лудильщицей работала тетя Дуся, пожилая женщина, у которой было трое или четверо детей, часто болевших. Вот и сейчас тетя Дуся была на больничном по уходу за ребенком, и ее обязанности приходилось выполнять другим.

Толик уже познакомился со всеми работниками цеха. Их было гораздо больше, чем он сначала подумал и увидел в первые дни работы. Просто некоторые слесари работали непосредственно на электровозах, находящихся в «стойлах», и Толик не сразу с ними встретился.

Ближе всех он сошелся с токарями Олегом и Михаилом, работавшими за барьером на испытательном стенде высокого напряжения, на котором проверялись отремонтированные контакторы и реле. С ними в обеденный перерыв он забивал «морского козла» — приходили к ним для этого ребята из лаборатории КИП — контрольно-измерительных приборов. Сначала его принимали без особой охоты, на «свободное место», когда не хватало игрока. Но после того, как они с Олегом «подвесили» «кипщикам» два «офицерских», Олег стал брать в партнеры только его. Играли азартно, «со звоном», то есть поддразнивая друг друга.

Однажды, когда он в кругу других болельщиков наблюдал за ходом игры, ожидая конца обеденного перерыва — времени оставалось мало и сыграть он уже не успевал, — сзади раздался чей-то веселый голос:

—      А ну, где тут у вас новенький? Куда вы его прячете?

Толик оглянулся и увидел невысокого парня, со светлым чубом, остриженного не по моде коротко, с прямым и веселым взглядом голубых глаз. Он узнал его — это был секретарь комитета комсомола локомотивного депо. Секретарь подошел к Толику и первым протянул руку.

—      Здравствуй, Толик.

—      А ты разве его знаешь? — спросил обернувшийся на голос Олег.

—      Спрашиваешь! Кто же не знает вратаря нашей футбольной команды, нашу красу и гордость? — Он повернулся к Толику. — Отойдем-ка в сторонку, разговор есть.

Они отошли к верстаку.

—      Ты комсомолец? — спросил секретарь.

—      Комсомолец.

—      А почему на учет не встаешь?

—      Да все как-то некогда, — виновато ответил Толик. — Вот завтра хотел зайти.

—      Завтра суббота. Приходи лучше сегодня после работы. Билет у тебя с собой?

—      Нет.

—      Да-а, слабовато у вас с комсомольской дисциплиной в школе было. Поди-ка, и учетную карточку из школы не взял?

—      Не взял, — честно признался Толик.

—      Ну ладно, все равно приходи. Лады? — и он крепко пожал Толику руку.

После работы Толик зашел в комитет комсомола. Кабинет ему не понравился: узкая темная комната с двумя рядами голых деревянных стульев у стен, длинный стол с разлохмаченной подшивкой «Комсомольской правды» и несколькими разрозненными журналами, а в углу старый шкаф, тоже темный и унылый, стекла в дверцах прикрыты бумагой, пожелтевшей от времени. На шкафу навалом — мячи, грязные волейбольные сетки, ракетки от бадминтона и настольного тенниса, диски, ядро и еще какие-то предметы спортивного инвентаря.

Секретарь сидел за столом у самого окна, и идти к нему пришлось через всю комнату. Он разговаривал с какой-то девушкой и кивнул Толику, чтобы он подождал. Толик подошел к столу и от нечего делать стал перелистывать журнал, непроизвольно прислушиваясь к разговору секретаря с девушкой. Насколько Толик понял, речь шла об участии в летней спартакиаде. Секретарь выговаривал девушке:

—      Какой же ты, Веселова, организатор, если не можешь организовать команду?..

—      Да где я тебе их найду! — возмущенно оправдывалась девушка. — У нас в цеху всего семь женщин, из них двоим уже за сорок. А ты хочешь их на посмешище в майках да трусах на стадион вывести?

—      Зачем же в майках и трусах? — спокойно отражал ее наскоки секретарь. — Есть спортивное трико.

—      Да ни в жизнь они не выйдут на такое позорище!

—      А ты убеди, — продолжал настаивать секретарь. — Ты думаешь, в других цехах лучше? Даже хуже. Но на сдачу норм ГТО должны явиться все. Там специально предусмотрено: для двадцатилетних одна норма, а для пятидесятилетних — совсем другая. Пусть хоть и не сдадут, а явиться должны все.

— Да ведь это чистейшей воды формализм! — возмутилась девушка.

—      Поосторожнее в выражениях! Это не формализм, а забота о здоровье трудящихся. Слышала такой лозунг: «В здоровом теле — здоровый дух»?

— На что другое, а насчет лозунгов ты мастер.

— Ну все, Веселова, — поморщился секретарь. — Иди и помни: сорвешь мероприятие — вкатим тебе выговор с занесением!

Девушка ушла, и секретарь повернулся к Толику:

— Подгребай, Коваленков, поближе. Садись. — Он подождал, когда Толик уселся напротив него, сам устроился поплотнее в кресле, поставил локти на стол, сцепил пальцы и, внимательно рассматривая их, словно видел, первый раз, проговорил: — Я вот зачем пригласил. Нужно тебе комсомольское поручение дать. Вот подумали мы тут и решили...

Он сделал многозначительную паузу, а Толик подумал, что «мы» — это сказано для большей весомости, думал и решал секретарь наверняка один и даже еще не думал, а вот именно сейчас, в эту минуту, подбирает ему подходящую нагрузку.

—      Вот подумали мы тут и решили, — повторил секретарь, — решили, значит, определить тебя в сменную редколлегию «Тяговика».

От неожиданности Толик даже не нашел, что возразить.

Он ждал, что секретарь поручит ему что-нибудь по спортивной работе — он и в школе всегда отвечал за спортивный сектор. Но чтобы в редколлегию «Тяговика»!.. Не раз читал эту стенную газету, острую, боевую, принципиальную. Выходила она ежедневно, готовили и выпускали ее сменные редколлегии. Они старались одна перед другой сделать номер поинтереснее, словом, как говорится, «вставить фитиль» друзьям-соперникам.

—      Тут как раз один товарищ на пенсию ушел. Вот ты его и заменишь, — продолжал секретарь.

—      Не-е, — замотал головой Толик. — Не справлюсь я.

—      Справишься, справишься. Образование у тебя есть, энергии хоть отбавляй.

И быть бы Толику в редколлегии, если бы спасительная причина не пришла ему на ум.

—      Так ведь я четыре вечера в неделю занят буду. Я в вечерней школе учусь.

—      Хм, — хмыкнул секретарь и задумался. Очень не хотелось ему отказываться от своей придумки, но и причина, названная Толиком, была весьма уважительной. Наконец его осенило: — Ладно! — решил он. — Тогда пойдешь в народную дружину. Дело это важное, да к тому же и пять дополнительных дней плюс к отпуску, думаю, тоже не помешают.

Толик представил себе, как вечером по улице, залитой слепящим светом фонарей, идет он с красной повязкой на рукаве, рядом с ним плотной стеной шагают такие же парни, а пьяницы и хулиганы, завидя их, за квартал сворачивают в сторону. Это дело сразу пришлось ему по душе.

—      Согласен, — коротко сказал он.

—      Вот и ладно. Следующее дежурство в среду, в двадцать ноль-ноль. Сбор в кинотеатре «Мир», придешь?

—      Приду, — сказал Толик.

—      Хорошо, договорились. А билет в понедельник принеси. Возьмешь в школе учетную карточку. Или погоди. Нет. Во вторник семинар секретарей в горкоме, я там вашего школьного секретаря увижу и договорюсь с ней.

—      Она, наверное, не придет на семинар: в колхоз ездят работать.

—      На семинар освободят! — уверенно сказал секретарь. — Так не забудь, в среду в двадцать часов в кинотеатре «Мир». Я скажу Жирнову, чтобы он внес тебя в списки дружинников.

С Жирновым Толику пришлось встретиться еще до среды, в понедельник. И встреча для обоих была большой неожиданностью.

Утром в понедельник в цех принесли большую партию коллекторных щеток, покрытых ржавчиной и окалиной. Иван Алексеевич мрачно осмотрел их.

—      Придется в пескоструйку. Ступай-ка, Анатолий, обработай эти щетки.

—      Куда идти?

—      Экий ты, — недовольно поморщился Иван Алексеевич. — Сказано же: в пескоструйку.

—      А где она?

—      Ни разу не был? Пойдешь в конец секции, там маленькая дверь. Только сначала зайди в соседний цех, спроси Жирнова. Ключ от пескоструйки у него. Он тебе все и покажет, и научит, как там работать.

Жирнова в цехе не оказалось. Толику сказали, что он работает в пескоструйке. Толик нашел эту маленькую дверь. За ней слышался шум и какой-то непривычный, на одной ноте, свист.

Толик нажал на дверь — она открывалась внутрь, — но дверь была то ли заперта, то ли чем-то прижата. Тогда он постучал.

—      Сейчас! — донесся в ответ голос.

Шум и свист прекратились, и дверь легко открылась. Толик вошел в слабо освещенную небольшую комнату со странным аппаратом у стены. В стеклянной камере, похожей на большой аквариум, освещаемой изнутри электрической лампочкой, лежали на кучках песка какие-то шланги, один из них оканчивался непонятным приспособлением, немного похожим на старинный дуэльный пистолет — Толик видел такие в кино. По бокам камеры-аквариума — два брезентовых сморщенных рукава, в которые просунул руки парень, стоящий перед аппаратом. Увидев Толика, он торопливо выдернул руки из этих брезентовых рукавов.

Толик, занятый осмотром аппарата, не сразу узнал парня, а когда узнал, был неприятно удивлен. Перед ним стоял тот самый, с которым они недавно схлестнулись в парке из-за девчонки. Как ее? Да, Веры. Толик вспомнил даже его имя — Борис. Того, видно, встреча тоже не обрадовала. Он хмуро глядел на Толика, словно хотел спросить: «А ты как тут оказался?», но, увидев в руках у Толика коллекторные щетки, все понял и криво усмехнулся.

—      Значит, теперь у нас работаешь, в депо? Да проходи, не бойся, не трону я тебя.

Толик хотел сказать, что если уж и надо кому бояться, то не ему, но решил пока не обострять отношения.

—      Мне Жирнова нужно, — спокойно сказал он. — Случаем, не знаешь, где его найти?

—      А на кой он тебе?

Толику не хотелось пускаться в объяснения.

—      Значит, надо, — отрезал он.

—      Ну, я Жирнов.

—      Ты-ы?

Толику никак не хотелось быть хоть чем-то обязанным своему недавнему сопернику. Но дело есть дело, тут уж личные симпатии или антипатии приходится отбрасывать, и он, пересилив свое нежелание, проговорил:

—      Меня к тебе наш мастер, Иван Алексеевич, послал, чтобы ты показал, как на пескоструйке работать.

—      А чего тут показывать? — усмехнулся Борис. — Дело нехитрое. Берешь деталь, просовываешь вот в эти рукава, кладешь на песок и вот из этого пистолета обстреливаешь деталь песком, пока она не очистится. Включать вот здесь. Следи только, чтобы другой конец шланга в песке был.

Рассказывая, он взял деталь, положил в камеру и направил на нее струю песка, гонимого сжатым воздухом. Свист и вой заполнили небольшую комнатку. Одной рукой держа пистолет, Борис другой рукой в брезентовой рукавице время от времени переворачивал деталь. Закончив, выключил воздух, положил шланг с пистолетом на песок и снял рукавицы.

—      Вот так и делай. Рукавицы у тебя есть?

—      Нет.

Борис несколько секунд поколебался, потом протянул Толику свои.

—      Без рукавиц тут делать нечего, все руки песком посечет. На мои. — Он собрал все свои детали и пошел к выходу. У самой двери обернулся: — Кончишь — ключ и рукавицы к нам в цех занеси, — и вышел.

Толик смущенно посмотрел ему вслед. Так, значит, это и есть Жирнов. Помнится, комсомольский секретарь называл эту фамилию, когда говорил о руководителе дружины. Ну ладно. Надо работать, время не ждет.

Он надел рукавицы, повернулся к аппарату. Когда показывал Борис, все казалось таким простым и понятным. Толик выбрал самую грязную щетку, просунул ее внутрь «аквариума», положил на песок. Взял пистолет и нажал на кнопку включения. Пистолет забился в его руке, стал тяжелым и упругим, свист и шум заполнили небольшую комнатку, и Толик от неожиданности выронил пистолет. Все мгновенно стихло. Он смущенно оглянулся. Ему показалось, что за спиной стоит Борис Жирнов и ехидно улыбается. Но никого сзади не было, в пескоструйке он был один.

Толик снова поднял пистолет, нажал на кнопку. Он ожил в его руке, из него ударила струя песка. Толик направил ее на щетку. Песчинки, ударяясь в деталь, отлетали от нее в самых невероятных направлениях, и Толик вспомнил прибор, демонстрировавший броуновское молекулярное движение, который однажды принес им на урок учитель физики.

Деталь под ударами песчинок очищалась от ржавчины, и Толик постепенно увлекся работой. Он заложил в камеру несколько деталей и обстреливал их, водя пистолетом, как стволом пулемета. И ему казалось, что под его очередями падают цепи врагов. Он даже стал приговаривать:

—      Та-та-та! Та-та-та!

И в ответ ему тоже раздавалась пулеметная очередь:

—      Та-та-та!

Толик не сразу сообразил, что это стучали в дверь. И чего стучат? Он же не запирал ее.

—      Входите, не заперто! — крикнул он, продолжая бомбардировать детали песчинками.

Но в дверь по-прежнему барабанили. Тогда Толик выключил воздух и положил пистолет. Дверь сразу же распахнулась, на пороге появился Олег.

—      Ну что ты тут застрял? — спросил он. — Иван Алексеевич уже беспокоится. Готово у тебя? Он велел очищенные забрать, а тебе другие прислал. — Он свалил прямо на пол десятка два заржавленных щеток и взял одну из обработанных. — Это ты зря так чисто их. Все равно подшабровывать напильником нужно будет.

Толик смущенно молчал. Не скажешь ведь, что, как маленький, в войну играл. Но Олег и так все понял:

—      А-а, понравилось, да? Я тоже, когда первый раз на пескоструйке работал, так увлекся, что и гудок на окончание смены не слышал.

—      Да, а что ты в дверь-то барабанил? — вспомнил Толик. — Ведь там не заперто было.

Олег усмехнулся, подошел к аппарату и включил компрессор. Снова свист на одной высокой ноте резанул по ушам. Олег кивнул на дверь:

—      Иди открой!

Толик подошел к двери и потянул на себя за ручку. Дверь не поддалась. Он потянул сильнее — результат оказался тот же. И только когда Олег выключил пескоструйку, дверь легко открылась.

—      Понял теперь? — спросил Олег.— Когда работает компрессор, давление воздуха прижимает дверь, поэтому ее и не откроешь.

Олег забрал очищенные детали и ушел. Толик снова остался один. Работа была все еще интересна, но прежнего увлечения он уже не испытывал. Обстреливая детали песком, он думал о другом: о неожиданной встрече с Борисом, об их драке в парке, о Сергее, познакомившем его с Верой, из-за которой, собственно, и произошла драка. Потом ниточка воспоминаний привела его в школу, и ему захотелось увидеть своих одноклассников, и мальчишек и девчонок, всех вместе.

— В субботу у меня свободный день. Серега говорил, что они по субботам ездят на работу в совхоз. Махну-ка я с ними, — решил он, заканчивая работу.

Когда в субботу утром Толик появился во дворе школы, его встретили восторженным ревом. Мальчишки хлопали его по плечам, крепко жали руку, а Игорь Брагин, самый сильный ученик их класса, стиснул его в объятиях, приподнял и покружил в воздухе, словно сделал тур вальса.

Высвободившись из его объятий, Толик спросил:

—      А где Серега?

—      Ты что, Сергея не знаешь? — ответил ему Игорь. — Всю дорогу со звонком приходил, а то и после. Так и тут: если не опоздает, то перед самым отъездом заявится.

Толик посмотрел на девчонок. Они стояли отдельной группкой, в сторонке, и тоже с любопытством поглядывали на него. Но он с трудом узнавал их, без школьной формы, в простых ситцевых платьицах и сарафанчиках или выгоревших на солнце спортивных трико, они выглядели совсем по-другому, как-то проще, по-домашнему. Ну разве вот эта, в простеньком сарафанчике, всегда казавшаяся гордой и немного надменной, Светлана Богачева? А эта, с косыночкой, надвинутой на лоб почти до самых бровей, типичная колхозница, неужели строгий и непреклонный комсорг Мила Голованова? А говорят, что одежда не меняет человека. Еще как!

Он подошел к девчатам.

—      Привет, девочки! Какие вы сегодня красавицы!

—      А ты только сейчас заметил? — задорно спросила Лида Морчкова.

—      Да нет...

—      Так да или нет? — смеясь, перебила она его.

Толик совсем растерялся от такого напора.

— Как-то раньше, честно сказать, я и не видел...

—      А теперь пришел посмотреть, — подхватила Светка Богачева.

—      И посмотреть, и в совхоз с вами съездить, — несколько пришел в себя Толик.

—      Понятно. Как пишут в газетах: союз науки и труда. Шефская помощь работников локомотивного депо учащейся молодежи. А что же ты в единственном числе? — насмешливо продолжала Лида Морчкова. — Привел бы с собой кого-нибудь интересного...

—      У тебя и так кавалеров много, еще приревнуют! — отшутился Толик.

А кавалеров мне вполне хватает,

Но нет любви хорошей у меня... —

томно пропела Лида, стрельнув глазками.

Но в этот момент во двор школы въехала совхозная грузовая машина, и ребята бросились штурмовать ее. Они с шумом и гамом захватывали места на приспособленных для сидения досках-лавках, но садились только по краям, а середину оставляли для девчат, которые степенно двинулись к машине. В это время во дворе школы появился Сергей. Заметив Толика, он подошел прямо к нему. Они пожали друг другу руки.

—      Что-то ты, старик, пасмурно выглядишь, — заметил Толик. — Или неприятности какие?

—      А-а, не спрашивай! — махнул Сергей рукой.

—      Все то же?

—      И даже хуже. Ну, а ты как? Все пиастры зарабатываешь? Как стук молотком, так и рупь?

—      Если бы! А то вкалываешь, как бог, когда он землю творил, всю неделю, а получать, наверное, как черт будешь, на том свете угольками.

—      Ну не скажи. Слесаря, брат, я слыхал, изрядно зашибают.

—      Да вроде не обижаются.

—      А к нам чего? Повидаться или...?

—      Или. С вами в совхоз поеду. У нас же суббота — нерабочий день.

—      Порядок! — обрадовался Сергей.

Он перемахнул через борт автомашины и протянул Толику руку. Но тот сам, без помощи Сергея, легко взобрался в кузов. Ребята потеснились, освобождая им место.

Из школы вышла преподавательница биологии Мария Сергеевна. Она поднялась на подножку кабины.

—      Все уселись?

—      Все! — хором ответили ребята.

Мария Сергеевна стала пересчитывать учеников по головам, дошла до Толика, удивилась и сбилась со счета.

— Коваленков! А вы зачем?

— Пусть едет! Он с нами работать сегодня будет, — зашумели ребята.

Учительница пожала плечами, снова начала считать ребят по головам и удовлетворенно кивнула:

—      Кажется, сегодня все пришли.

— Все, Марь Сергеевна! И даже один лишний.

— Хорошо. Голованова, ты отвечаешь за порядок в машине. Чтобы никто не вставал, на борт не садился.

—      Хорошо, Марь Сергеевна.

—      Тогда поехали!

Учительница села в кабину. Машина рывком тронулась с места, так что ребята чуть не посыпались со скамеек друг на друга. Толик подхватил за плечи чуть не свалившуюся на него Милу Голованову, и ему показалось, что она нарочно на какое-то мгновение задержалась в его объятиях, прижалась к нему мягким плечом.

«Показалось», — подумал он, а сердце почему-то застучало гулко и радостно, на душе стало тепло.

А Сергей ругал шофера:

—      Вот салага, с места стронуть не может! А еще доверяют людей возить! Да ему бы не баранку крутить, а корову за рога!

—      Наверное, сцепление плохо отрегулировано, вот и рвет, — заступился за шофера Толик.

—      Сцепление... — проворчал Сергей. — А кто виноват? Сам, поди-ка, и регулировал.

Он продолжал еще что-то ворчать, но Толик его не слушал. Радость раннего июньского утра заполнила его грудь. Давно уже он не чувствовал себя так легко и свободно. Хотелось подняться и подставить себя упругому встречному ветру, встретить его всей грудью. Но он вспомнил предупреждение учительницы, и, хотя не считал себя обязанным подчиняться всем ее приказам, не хотелось подводить Милу, он остался сидеть.

Девчата запели одну песню, бросили, начали вторую и снова не довели до конца, словно подыскивая нужную. Но нужная не находилась, и песни обрывались на первом же куплете, словно поющие сами понимали, что это не то, что нужно. И тогда сидевший у самой кабины Игорь Брагин густым басом запел:

Я сегодня до зари встану!

По широкому пойду полю…

Девчата радостно подхватили:

Что-то с памятью моей стало...

Вступили и мальчишки, и уже пели все, кто сидел в кузове:

Все, что было не со мной, — помню!

Исчезли из песни трагичность и горечь, и звучала она почти бравурным маршем, отвечая настроению молодых и счастливых ребят, радующихся жизни, своему здоровью и прекрасному утру. Встречные прохожие оглядывались на них и невольно ответно им улыбались.

Толик посмотрел на своих соседей. Пели все, даже пасмурный сначала Серега прояснился и подтягивал.

К Толику обернулась Мила и подбадривающе кивнула, дескать, что же ты не поешь, и Толик радостно вступил в общий хор:

Даже не был я знаком с парнем,

Говорившим: «Я вернусь, мама!»

Потом пели и другие песни — дорога до совхоза была длинная, — но ни одна не прозвучала так дружно и задорно, как первая.

В совхозе грузовик остановился возле конторы. Ребята посыпались из машины, девчата остались в кузове. По всему было видно, что это не первый раз так, а стало обычным делом. Одни куда-то скрылись и через некоторое время вернулись, волоча две большущие двадцатилитровые фляги, наполненные под крышку; другие несли буханки свежего, вкусно пахнущего хлеба, третьи направились к стоявшему в стороне сарайчику, оказавшемуся складом инвентаря.

— Пойдем и мы, — дернул Толика за рукав Сергей, — подберем себе мотыги.

Они подошли к сарайчику. Старый дед с седоватой козлиной бородкой визгливо покрикивал на ребят:

—      Не хватай, не хватай сдуру-то! Не шывыряй, бери подряд! Все они хороши. Я кому говорю? Пошто ты все перещупал? Чай, не невесту выбирать. Сколько вас приехало-то?

—      Тридцать шесть, — ответил ему кто-то.

—      Вот тридцать шесть и отсчитывай.

—      А откуда тридцать шесть взялось? — повернулся к Сергею Толик. — Со мной вроде тридцать три было.

— Тихо ты! — толкнул его Сергей. — Надо же про запас иметь. А то сломается, не побежишь за новой сюда.

Они выбрали себе мотыги по руке и заточенные поострее, захватили еще по две штуки для девчат и пошли к машине. Погрузили в кузов мотыги и фляги, залезли сами.

—      Кого ждем? — спросил Толик.

—      Агронома. Она покажет, где работать.

Вскоре из конторы вышла высокая, статная женщина. В руках она держала две сетки-авоськи, в каждой из которых лежало штук по пять полулитровых стеклянных банок.

— Ну что, Мария Сергеевна, — сказала она, обращаясь к учительнице, — будем вчерашний участок заканчивать?

— Вчерашний так вчерашний, — согласилась учительница.

—      Держите, девчата! — передала агроном в кузов сетки с банками.

—      А банки зачем? — спросил Толик.

—      Молоко и воду в поле пить.

Агроном встала на подножку, ухватилась за открытое окно кабины и кивнула шоферу:

— Поехали, Вася, на вчерашний участок.

Тот нажал на стартер. Но то ли аккумулятор подсел, то ли мотор перегрелся, то ли горючее плохо поступало, только стартер гудел, а мотор не заводился.

— А ну дай-ка рукоятку! — соскочил Игорь Брагин.

Шофер попросил учительницу выйти из кабины, поднял сиденье, под которым оказался ящик с инструментами, покопался там, достал заводную рукоятку и протянул Игорю. Тот вставил ее в гнездо, поплевал на руки. Шофер торопливо забрался обратно в кабину.

—      Контакт! — подражая летчикам, крикнул Игорь и крутанул рукоятку. Мотор чихнул раз, другой и вдруг зафыркал, загудел.

—      Ура-а! — закричали ребята. — Садись, Игорь, скорее, а то опять заглохнет!

Машина тронулась. Проехали по улице поселка и свернули на совхозные плантации. Теперь справа и слева от дороги тянулись сады, разбитые правильными прямоугольниками, окаймленными лесопосадками из лип и американского клена. Агроном так и стояла на подножке. Наконец, машина свернула с дороги, въехала под тень лесопосадки и остановилась. Спрыгнувшие ребята открыли задний борт, оттащили в тень фляги с молоком и водой, разобрали мотыги. Девчонки тоже попрыгали на землю и охорашивались, одергивая помявшиеся платья и поправляя косынки.

—      Опять один пырей, — разочарованно проговорил кто- то из мальчишек. — Нет ли полегче работенки?

— Вам что, работа не нравится?

—      Работа — до пота, а вот плата — маловата, — деловито ответил Игорь Брагин.

— Вот уж тут ничем вам помочь не могу. И рада бы, — развела агроном руками, — расценки государственные, и изменить их мы не можем, это не в нашей власти.

—      Тогда дайте хотя бы участок полегче. А то тут — сплошной пырей! Разве двести яблонь в день обработаешь?

Агроном спокойно сказала:

— Закончите этот участок, перейдете на семнадцатый. Это третий отсюда. Там будет полегче. А со следующей недели пойдете картошку мотыжить, там и заработаете.

—      А вам разве за работу платят? — снова спросил Толик Сергея.

—      Платят, — подтвердил тот. — Вернее, начисляют, а на руки не выдают. Комитет комсомола постановил: заработанные деньги на экскурсию в Волгоград. Может, и ты поедешь с нами? — оживился он.

—      Я ж работаю. А потом, сам знаешь, первенство республики началось, — с некоторым сожалением произнес Толик. Ему и хотелось бы съездить с одноклассниками, но он уже чувствовал, что прежнего единства нет, что-то их разделяет. И свой он вроде бы среди них, и в то же время чужой. У них свои разговоры, свои цели, интересы, а у него свои.

Ребята разобрали мотыги. Толик тоже взял одну и отошел немного в сторону размять затекшие ноги и посмотреть место работы. Яблони уходили вдаль почти до самого горизонта, словно выстроившиеся в затылок шеренги солдат. Между рядами вдоль и поперек вспахали, видимо, тракторами, а под самыми яблонями, там, где не достали плуги, остались квадраты, поросшие травой, размером примерно полтора метра на полтора. Вот их-то и нужно было обработать мотыгами, вырубить оставшуюся траву.

—      Расставляйте своих ребят, — сказала агроном учительнице. — В каждом ряду по пятьдесят яблонь. Закончите — перейдете в семнадцатый квадрат, это по дороге от этого третий. Там грунт помягче и трава поменьше. Когда за вами машину присылать?

Учительница оглянулась на ребят.

— Марь Сергевна, — закричали они, — сегодня же суббота, короткий день. Пораньше бы надо!

—      Ладно, ради субботы — в час.

—      Ура-а! — завопили все.

— Слышь, Василий? — обратилась агроном к шоферу. — В час приедешь за ними. Поехали в контору.

Она забралась в кабину. Шофер обошел вокруг машины, зачем-то попинал ногою скаты и тоже сел в кабину. На сей раз мотор завелся, что называется, с пол-оборота. Они уехали.

Мария Сергеевна расставила ребят. Толику достался самый крайний ряд, вдоль посадки. Слева от него шел Сергей, за ним — Мила. Те, кому первым выделили ряды, уже активно помахивали мотыгами, растянувшись цепью, словно шли в наступление на врага. Среди зелени деревьев мелькали яркие платьица и косынки девчат и коричневые — и когда только успели загореть! — спины ребят.

—      Раздевайся и ты, а то упаришься! — крикнул ему Сергей.

Толик стянул рубашку, немного стесняясь своего белого тела, он в этом году загорал всего раза два, да и то во время тренировок на стадионе, повесил рубашку на ветви крайней яблони, словно отмечал начало своей работы, взял мотыгу и ощутил радостную силу в руках.

Он размахнулся от самого плеча и глубоко вонзил мотыгу в землю.

—      Не надо так глубоко, можно повредить корни яблони, — заметила ему оказавшаяся рядом Мария Сергеевна. — Срубайте только траву и разрыхляйте землю. И вам полегче будет.

Он кивнул и замахал мотыгой. В минуту квадрат под яблоней стал чистым, Толик выпрямился, подмигнул Сергею и пошел к следующей яблоне. Идти по пашне было тяжело, ноги проваливались, земля набиралась в ботинки, колола и мешала.

—      Ботинки снимем? — крикнул он Сергею.

—      Ноги наколешь, — ответил тот. Но Толик уже стянул один ботинок, бросил его в посадку, потом туда же полетел и второй. Ноги погрузились в землю по самые щиколотки и ощутили приятную прохладу — утреннее солнце еще не успело нагреть землю.

Работа сначала шла легко, но потом то ли трава стала гуще, то ли грунт тверже, но каждая следующая яблоня давалась труднее.

Сначала Толик попытался по часам засекать, сколько времени он тратит на обработку каждой яблони, на первую затратил чуть более минуты, на вторую и третью — по полторы, потом по две, а дальше Толик и не смотрел на часы. Солнце поднималось все выше, начинало припекать, соленый пот заливал глаза. Сергей понемногу отставал, и Толик, чтобы подравняться, иногда обрабатывал яблони и в его ряду. Они далеко вырвались вперед, оторвались ото всех, и только на левом фланге вровень с ними шел Игорь Брагин.

Спина уже начинала тупо ныть, когда наконец-то показался просвет. Шесть яблонь осталось, четыре, две, все! Толик отбросил мотыгу, распрямился, сделал несколько шагов до посадки и повалился лицом вниз в высокую душистую траву. Через некоторое время рядом с ним свалился Сергей. Щелкнула спичка, потянуло табачным дымом. Толик скосил глаза: Сергей лежал на спине и блаженно покуривал сигарету.

—      Не боишься, что засечет? — имея в виду учительницу, спросил Толик.

— Не в первый раз, — беспечно ответил Сергей и протянул пачку. — Закуришь?

Толик покачал головой. Он взял в рот солодковатый стебель тимофеевки и, покусывая его, наблюдал, как какой-то жучок настырно стремился забраться на вершину травинки. Та под его тяжестью сгибалась, он срывался, падал на спину, смешно дрыгал лапками, стремясь перевернуться, и снова начинал свой путь восхождения к вершине.

— Ты завтра днем дома будешь? — прервал его наблюдения Сергей.

— Часов до двенадцати. В час едем в Саранск, мы завтра играем.

—      С кем? — повернулся на бок, лицом к нему, Сергей.

— С университетом.

—      На чем поедете?

—      На автобусе локомотивного депо.

— Меня возьмете? — Сергей даже сел от волнения. Какой же болельщик упустит такую возможность! Толик пожал плечами.

—      Поедем, если хочешь. Нас человек двадцать поедет, так что свободные места будут.

— Я и стоя доеду, лишь бы взяли. Так я к тебе в двенадцать забегу?

— Забегай. А то я к тебе зайду — мне все равно по пути.

Сергей снова откинулся на спину, помолчал, глядя в белесое, словно выгоревшее, небо, и глухо сказал:

—      Я сейчас не дома живу.

—      А где же? — удивился Толик.

—      У тетки, на Старом базаре.

— Почему?

Сергей перевернулся и зло ударил кулаком по земле.

— Не могу я. Он совсем к нам переселился. И каждый вечер пьют. А я гляди на это, да? — Он уже почти кричал и, не переставая, молотил кулаком по земле. — Убью я его! Все равно убью! Вот еще раз замахнется на меня или на Димку, и убью! — Он уткнулся лицом в землю, и горькие недетские рыдания сотрясали его тело.

Толик положил ему руку на плечо.

—      Ну перестань!

Сергей только покачал головой. Но постепенно его рыдания утихли.

—      Уехать бы тебе куда-нибудь, — вздохнул Толик.

—      Куда уедешь! — глухо отозвался Сергей. — Вот уж когда школу кончу, тогда или поступлю куда, или в армию.

Они помолчали. Потом Сергей сел, вытер рукой глаза, поднялся, нашел свою мотыгу и, пряча глаза от Толика, сказал:

—      Пойдем, девчонкам поможем.

Толик тоже поднялся. Они пошли теперь поперек рядов, пропуская те, которые обрабатывали мальчишки, помогая девчонкам. Навстречу им, усердно тюкая мотыгой, двигался Игорь, тоже заканчивая свой ряд.

— Все! — Сергей отсалютовал мотыгой и победно вскинул ее на плечо. — Благодарить и награждать отличившихся поручается комсоргу класса товарищу Головановой. Милочка, целуй! — И он ткнул себя пальцем в щеку.

— Сначала иди умойся! — смеясь, ответила она ему.

—      О боже! — в деланном отчаянии возопил Сергей. — И зачем ты только разделил мир на чистых и нечистых! Вот оно, вечное третирование интеллигенцией рабочего класса и трудового крестьянства! Что скажешь ты на это, достойный представитель пролетариата? — повернулся он к Толику.

— А я и не отказываюсь выразить благодарность представителям пролетариата! — задорно блеснув глазами, сказала Мила. — Кстати, он не только был первым, но и помогал кое-кому из претендующих на награду. — Она подошла к смутившемуся Толику, приподнялась на цыпочки и звонко чмокнула его в щеку.

— Музыка, туш! — несколько запоздало крикнул Сергей. — А ты, Толик, что же растерялся? Надо было ответить от имени пролетариата, да покрепче!

— А они вечером наверстают! — выкрикнула Лида.

Теперь уже Мила смутилась и отошла от Толика. А у того вдруг снова забилось, затрепыхалось сердце, словно ему стало тесно в груди.

—      Ну, а обедать мы будем? — возопил вдруг Игорь.

— Похудеть боишься? — обрадовался Толик перемене разговора. — Ничего, блюди фигуру.

— Я и так на пять килограммов похудел, — мрачно ответил Игорь. — Эдак к концу работы в совхозе в легчайший вес перейдешь.

—      А чем тебе хуже?

—      Там соперников больше.

—      В спорте, как в любви, соперников надо бить! — авторитетно заявил Сергей.

Так, перекидываясь шутками, они пошли к тому месту в посадке, где оставили фляги с молоком и водой и где, как флаг, на первой яблоне развевалась рубашка Толика. И сразу там началась беготня и возня: кто-то кого-то облил водой и тот (чаще та) с визгом гонялся за обидчиком, кто-то стащил косынку и по-пиратски перетянул лоб, завязав один глаз; кто-то поймал огромную гусеницу и под отчаянный визг девчат пытался посадить ее кому-то за шиворот.

—      А говорите, что устали, — с улыбкой сказала Мария Сергеевна.

Толик с Сергеем умылись и отошли в сторону. Банок на всех не хватало, поэтому пока одни подзаправлялись, другие, преимущественно ребята, ожидали своей очереди в сторонке.

— Не жалеешь, что ушел из школы? — спросил Сергей.

Толик выплюнул травинку, которую жевал, и рассудительно ответил:

— Жалей не жалей, дело сделано, и ничем его не поправишь.

— Как сказал новобранец, проткнув штыком вместо чучела своего командира, — подхватил Сергей.

—      Не забыл еще! — усмехнулся Толик. В прошлом году они прочитали роман Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» и долго после этого с Сергеем упражнялись в придумывании сравнений подобного рода.

—      Сергей! Анатолий! — позвала их Мила. Она была сегодня то ли хозяйкой, то ли дежурной: черпаком разливала молоко и раздавала хлеб. — Идите обедайте, банки освободились!

Такого молока Толик давно не пил: утренней дойки, густое и свежее, оно было неимоверно вкусно и совсем не похоже на то пастеризованное, которое продавалось в пакетах и в бутылках в городских магазинах.

— Пей, пей, не стесняйся! — отдуваясь, подбадривал его Сергей. — Видишь: я уже третью банку опоражниваю. Мила, плесни-ка ему еще. Все равно молоко останется.

После обеда и недолгого отдыха перешли на новый участок. И хотя, как говорил агроном, на нем земля была мягче и травы поменьше, работалось труднее. Солнце поднялось в зенит и палило нещадно, так что Толик, опасаясь сгореть, надел рубашку. Его примеру последовал и Сергей. Но палящие лучи солнца пробивали и сквозь рубашку. Друзья все чаще поглядывали на часы и отдыхали после каждой обработанной яблони.

— Не торопись, — придерживал Сергей Толика, — а то Марь Сергеевна новый ряд даст. Пойду посчитаю, сколько осталось.

Он возвращался и докладывал:

—      Порядок! Считай, половину обтяпали. Как раз к часу ряд закончим.

Толик оглянулся: все шли примерно на одной линии, видно, тоже рассчитывали кончить к часу. Он поискал глазами красно-голубую косынку Милы — она теперь работала рядов за шесть от него, — но за листвой яблонь не увидел ее.

Закончили как по уговору почти все разом, минут без пяти час, и медленно пошли обратно, каждый по своему ряду, время от времени подчищая мотыгами пропущенную траву. Когда прошли половину, до них от посадки донесся призывной автомобильный гудок, но никто не ускорил шаг. Шли степенной усталой походкой хорошо поработавших людей, с чувством удовлетворения своим трудом. И в кузов машины садились степенно, без утренней спешки и гама. Уселись на те же места, на которых сидели утром, словно они были закреплены за ними и на обратную дорогу. Толик опять сидел сзади Милы и при каждом рывке машины или толчке напрягался, в тайне надеясь, что она опять упадет на него, и он снова почувствует ту нечаянную близость, которая была утром. Но машина шла более или менее плавно, и обратная дорога обошлась без приключений.

Когда проезжали мимо его дома, Толик попросил остановить машину. Игорь забарабанил по крыше кабины. Машина остановилась. Толик легко перемахнул через борт. Вместе с ним спрыгнул и Сергей.

—      Я на автобусе до Старого базара доберусь, — пояснил он.

—      Толик, в следующую субботу поедешь? — крикнул Игорь.

—      Понравилось, что на вас работают? — шутливо спросил Толик.

—      А как же! Кто от бесплатной помощи откажется? Нет, кроме шуток. Учти: мы еще две недели в совхозе.

—      Не знаю, как выйдет, — ответил Толик. — Следующая суббота, кажись, «черная». Ну пока, ребята!

—      До сви-да-ни-я! — хором ответили ему

Машина тронулась. Толик помахал ребятам рукой и стоял до тех пор, пока машина не скрылась за поворотом.

—      Так я к тебе завтра прибегу? — спросил Сергей.

—      О чем речь! Жду!

Утром Сергей пришел к нему в одиннадцать часов — Толик с матерью только начали завтракать. Мать заставила и Сергея сесть за стол, как тот ни отговаривался, что уже поел. Потом Толик собрал форму, уложил ее в сумку, и они без четверти двенадцать вышли из дома.

Сергей нес сумку с формой. Как только они вышли на улицу, он чуть не силой отобрал ее у Толика.

— Вдруг в автобус не посадят! А тут сумка вместо пропуска, — полушутя-полусерьезно заявил он.

Путь их лежал мимо дома Сергея. И когда они поравнялись с ним, из-за угла навстречу им неожиданно вывернулась пара: сравнительно молодая еще, а вернее, молодящаяся красивая женщина, с белыми от перламутровой помады губами, красными щеками и подозрительно блестящими глазами, одетая в светло-голубое трикотажное платье, несколько, пожалуй, маловатое, надетое с расчетом, чтобы оно обтягивало ее довольно-таки роскошные формы.

Она откровенно-бесстыдно повисла на руке своего спутника, здоровенного дядьки, на голову выше ее, с красномедным лицом и квадратной челюстью, выпиравшей вперед. Взгляд его маленьких глаз был мутным, всего вероятнее, от принятой дозы спиртного.

В женщине Толик узнал мать Сергея, а мужчину он видел первый раз. Сергей дернулся, словно хотел броситься на них или от них, но Толик удержал его. Парочка, заметив их, тоже растерялась и остановилась. Первой пришла в себя мать Сергея.

—      Сереженька, деточка, — защебетала она, отпустив руку своего спутника. — Ты домой? Ай, жалко, ничего горяченького я не сготовила. Возьми там в холодильнике свежие огурчики и помидорчики, я в ташкентском поезде брала. Доставайте и ешьте с Толиком, — и она как-то вымученно улыбнулась Толику.

— Мы в Саранск едем, — хмуро ответил Сергей, не глядя на них.

—      Ах, в Саранск! Но вечером придешь? Димка по тебе очень скучает, — доверительно сказала она. — А как там тетя Лена поживает? Скажи ей, чтобы она зашла ко мне, я кое-что приготовила для нее. — Сергей молчал. Мать тревожно взглянула на него, потом на своего спутника, отошедшего на несколько шагов, и словно бы спохватилась:

—      Так в Саранск? Значит, тебе деньги нужны?

Она суетливо расстегнула сумочку, подрагивающими пальцами достала красную бумажку, быстро взглянула на сына — тот стоял не шелохнувшись, прибавила еще одну и протянула их ему.

Сергей взял не глядя, скомкал и сунул в карман.

Толик не первый раз видел, как легко относятся к деньгам в семье Сергея, и всегда удивлялся этому. Вот и сейчас. Ведь мать у Сергея — простая продавщица, зарплата у нее — восемьдесят, ну, девяносто рублей в месяц, а она так легко и просто отдает Сергею четверть месячной зарплаты. Конечно, чувство вины перед сыном, но все же... И эти свежие огурцы и помидоры в холодильнике. Сейчас, в начале лета, они рублей по шесть килограмм, если не дороже еще.

— Балуешь ты его, — неожиданно проговорил краснолицый мужчина хриплым басом.

—      А вот это не твое дело, — резко ответила она ему.

—      Это верно, — охотно согласился он. — Твой сын, твои деньги и твоя забота.

Мать снова повернулась к Сергею.

—      Так ты, сыночек, приходи вечером.

Она подхватила под руку мужчину, и они обошли стоящих посреди тротуара Сергея и Толика (Толик посторонился, пропуская их, а Сергей

не сдвинулся с места) и пошли дальше. Мать оглянулась на них и пошла быстрее, увлекая пошатывающегося спутника.

Сергей скрипнул зубами.

—      Уже надрались с утра! У-у, ненавижу! И его, и ее! Обоих!

Он зло пнул подвернувшийся камешек, тот отлетел в сторону и ударился о каблук шедшей мимо девушки. Она оглянулась, хотела, видимо, возмутиться, но, увидев злое лицо Сергея с сузившимися глазами, посчитала за лучшее не связываться и только презрительно тряхнула головой.

Они молча прошагали полквартала.

—      А она действительно балует тебя, — сказал Толик, чтобы отвлечь Сергея от мрачных мыслей. — Ишь, двадцатку отвалила. Куда ты их денешь?

—      На десятку пленки для мага куплю, а десятку пропью, — спокойно, как о чем-то самом обыкновенном сказал Сергей.

Автобус стоял возле входа в локомотивное депо. К удивлению Толика, почти вся команда была уже в сборе. Тут же вертелся Петрович. Он дергал за рукав то одного игрока, то другого и приговаривал:

—      Ну, паразиты, не проиграете, а? Не проиграете?

Он и Толика ухватил за рукав:

—      Не проиграете?

—      Постараемся, — улыбнулся Толик.

Не было только Корина. Когда он явился, все уже сидели в автобусе. Он шлепнулся на сидение рядом с Толиком, и тот почувствовал явный запах спиртного. Костя Сергеев, сидевший от них через проход, вдруг повернулся к Корину и строго спросил:

—      Слушай, ты часом не принял?

—      Да ты что? — оскорбился тот. — Перед игрой? Да ни в жизнь! Вот после — другое дело.

Костя нагнулся и нюхнул.

—      Пахнет!

—      Да это ж после вчерашнего.

Костя подозрительно взглянул на него.

—      Нет, не вчерашним, а свеженьким.

—      Кружечку пива по дороге опрокинул, — виновато пряча глаза, проговорил Заводной. — А больше ни-ни.

Что-то они еще говорили, но Толик уже не слушал их, он думал о своем. Это его первая игра на выезде. Как-то примут его саранские болельщики? Одно дело дома, где не только каждый болельщик — каждая кочка на поле знакома. Правда, отстоял он две игры на своем стадионе прилично, пропустил всего один мяч да и тот из разряда неберущихся — метров с десяти нападающий послал мяч в «девятку», под самую крестовину, так называемый «мертвый» мяч. И вот теперь на выезде... Да еще с университетом, одной из сильнейших команд в республике.

В раздевалке, когда они готовились к игре, внезапно появился посторонний: коренастый, плотный мужчина с властным, немного надменным взглядом, в олимпийском спортивном костюме с крупными буквами СССР на груди. Толик узнал его — это был мастер спорта, когда-то довольно известный игрок московской классной команды, сыгравший даже несколько матчей, правда, не официальных, а товарищеских за сборную страны, а ныне тренер республиканской команды, выступавшей на первенство страны во второй лиге или, как по старой памяти называли бывалые болельщики, по классу «Б».

—      Покупатель пришел, — толкнул Толика локтем Саня Чубчик, сидевший рядом с ним.

—      Чего? — не понял Толик.

—      Сватать, говорю, тебя будет.

Тренер поздоровался, цепким взглядом обежал всех игроков «Локомотива», задержался на Толике, словно взвешивая и оценивая его, потом подошел к Косте Сергееву, уже натянувшему на левую руку капитанскую повязку.

—      Говорят, вратаришка у вас новый появился, — сказал тренер.

—      Вон он, — кивнул Костя на Толика.

—      Вижу, вижу, — он снова оглядел Толика. Тот, стараясь не показать, что заинтересован разговором о нем, склонился, зашнуровывая бутсы.

—      Ну и как стоит? — продолжал тренер.

—      Вот в игре посмотрите.

Тренер взглянул на часы.

—      Пожалуй, можно взглянуть. С полчаса свободных у меня есть. — Он повернулся и вышел из раздевалки. Костя хмуро посмотрел ему вслед.

—      Своих игроков надо растить.

А Саня Чубчик весело хлопнул Толика по плечу.

—      Ну, Толик, держись! Быть тебе в классе «Б»!

Толик улыбнулся и пожал плечами. Такая ситуация его мало прельщала. Но то, что им заинтересовался тренер команды, играющей на первенство страны, конечно же, льстило его самолюбию.

И стоял он в этот день отлично. Саранские болельщики сначала встретили его недоброжелательно. К тому же первый удар по его воротам чуть не закончился голом. Нападающий университетской команды ударил издали, из-за штрафной, метров с восемнадцати. Мяч летел низом, и Толик, среагировав на удар, бросился на мяч. Но удар получился коварным: мяч перед вратарем стукнулся о землю и изменил направление. Каким-то чудом уже в полете Толик сумел перегруппироваться и в самый последний момент достать мяч рукой, но не поймать, а только отбить за линию ворот на угловой. Знатоки футбола только охнули, а болельщики на трибунах, особенно мальчишки, засвистели, заулюлюкали.

Но затем Толик взял два или три трудных мяча, и к концу тайма недоброжелательность сменилась доброжелательным гулом, а во втором тайме он даже сорвал несколько раз аплодисменты своими смелыми и красивыми бросками за мячом и в ноги нападающих.

Оба тайма он чувствовал на себе цепкий взгляд тренера — тот не ушел через полчаса, а всю игру простоял за воротами рядом с Петровичем и приплясывающим от восторга Сережкой.

И хотя игра окончилась безрезультатно, нулевой ничьей, эта ничья всеми расценивалась как победа «Локомотива» и, в первую очередь, победа Толика. Даже капитан студентов, их центр нападения, не раз в игре сильно и точно бивший по его воротам, после приветствий в центре подошел к Толику и поздравил его.

В раздевалке, едва Толик стянул с потного разгоряченного тела свитер и майку, снова вошел тренер и на сей раз прямо подошел к нему.

—      Слушай, парень, — положил он руку на потное плечо Толика, — не хочешь с нами потренироваться? По одной игре судить трудно, но задатки у тебя есть, может хороший вратарь получиться. Согласен?

Он, кажется, не сомневался в согласии. Кто же откажется от такого лестного предложения? И был немало удивлен, даже сбит с толку, когда Толик отрицательно качнул головой.

—      Не хочешь?

—      Нет.

—      Ему еще восемнадцати нет, — заметил Сергеев. Ему явно не хотелось терять такого вратаря.

—      Ничего. Парень здоровый, медики разрешение дадут. Сначала в дубле постоит, а там и в основной состав переведем, — не глядя на Костю, ответил тренер и тряхнул Толика за плечо. — Ну как, договорились?

— Мне сначала профессию получить нужно, а потом видно будет, — ответил Толик, высвободил плечо из-под руки тренера и, цокая шипами бутс по бетонному полу, пошел к душевой.

—      Надумаешь, приходи! — крикнул ему вслед тренер и вышел из раздевалки.

У самой двери в душевую Толика догнал Сергей и зашептал в ухо:

—      Слушай, Толик, намечается выпивон с грандиозом.

—      Я — пас.

— А что? Отметим твой успех. Насчет башлей можешь не беспокоиться.

—      Сказал же: нет.

—      Ну как знаешь! — Сергей, помня о недавнем отказе Толика, не стал настаивать. — Тогда я пошел. За меня не беспокойся, вернусь пригородным.

Когда собрались ехать домой и уселись в автобус, Толик заметил, что в автобусе стало гораздо просторнее. Он огляделся. Не было Петровича, Сергея и еще трех игроков.

—      Как бы Заводной не завихрился, — покачав головой, сказал Саня Чубчик.

—      Ему когда в поездку?

—      На точку в пять часов.

—      Хоть бы ты, Костя, остановил его.

—      Остановишь его! Ему хоть петарды1 под колеса подкладывай — знай, прет себе.

—      Ну, петарды ему начальник депо уже подложил: два строгача влепил.

—      Значит, в следующий раз башмак2 подсунет — вовсе снимет с локомотива.

Они замолчали. Потом Саня Чубчик пересел к Толику и обнял его за плечи.

— А ты, Толик, зря отказался за класс «Б» играть. Глядишь, поездил бы по разным городам, получал бы рублей двести ни за что, ни про что. Болельщики бы тебя на руках носили, поклонницы бы за тобой гуртом бегали, штабелями бы у ног твоих падали.

— А что бы вы без меня делали? — в тон ему ответил Толик. — Я вас пожалел: припухали бы вы в каждой игре, и болельщики бы вас камнями забросали.

—      Смотри-ка ты, капитан, — с нарочитым удивлением сказал Чубчик, обернувшись к Косте, — среди нас, оказывается, восходящая звезда отечественного футбола, а мы и не знали!

— Как же, не знали! — возразил Толик, — в каждом матче только и слышишь, как ты на все поле вопишь: «Толик, держи-и!»

Все засмеялись. У Сани действительно была привычка кричать во время матча, за что порою его даже судьи наказывали.

—      Класс «Б» никуда не уйдет, — уже серьезно продолжал Толик. — Но это если только играть, а не работать. А я работать хочу, профессию получить.

— Правильно, Толик, — поддержал его Костя. — Разве может футбол быть главным делом в жизни? Футбол это игра, вот и надо в него играть. А у мастеров футбол — это работа. Я думаю, у них от футбола настоящего удовольствия никогда не бывает. Как думаешь, Толик?

Он согласно кивнул. Разговор продолжался. Одни отчаянно отстаивали профессионализм в футболе, другие не менее убедительно доказывали, что футбол должен оставаться любительским. Видно было, что это волновало всех. Но Толик уже не прислушивался к разговору, он откинулся на спинку сидения и прикрыл глаза. Приятной усталостью наполнено было тело. Правда, немного ныли ссадины и ушибы. Его потянуло в дрему. С запоздалой тревогой подумалось: «Как там Сергей?» Но тут же он постарался успокоить себя: «А что с ним может быть? Не допьяна же напьется. Да он и не один, Петрович с ним. Заводной. Довезут до дома. Не с пригородным, так любой проходящий товарняк остановят: Заводного все машинисты знают, обязательно посадят».

В Рузаевку приехали, когда уже совсем стемнело. Автобус развез всех по домам, сначала живущих в верхней части города, а потом тех, кто живет внизу. Толик вышел одним из последних, поднялся к себе, с трудом поужинал — есть совсем не хотелось, но он знал, что иначе расстроится мать, — и завалился спать.

В понедельник на работе его поджидали две неожиданности. Едва он пришел, Иван Алексеевич поручил ему вырезать из тонкого железа кровельными ножницами листочки к похоронному венку и покрасить в зеленый цвет, а сам принялся прикреплять их к венку.

—      Да разве это наше дело? — возмутился было Толик, но мастер сердито глянул на него.

—      Приказ начальника депо. Да если бы и не было приказа, товарища с честью проводить в последний путь — святое дело.

Потом Михаил с Олегом объяснили Толику, что делать венки умершим работникам депо стало их традиционной, хотя и не очень приятной обязанностью. Орудовать тяжелыми ножницами было не так-то просто, но постепенно он втянулся, начал даже насвистывать какой-то незатейливый мотивчик, как вдруг за его спиной раздался низкий, но определенно женский голос:

—      Здравствуй, Толик.

Он обернулся. Перед ним стояла та самая Вера, с которой его познакомил Сергей в парке в день его футбольного дебюта. Ну да, она. Серега говорил ему, что она тоже в депо работает. Это из-за нее он стукнулся тогда с Борисом. А зря. Тот вроде бы ничего парень. Впрочем, она была в тот вечер темно-каштановая, а теперь перед ним стояла рыжеватая блондинка.

—      Что так смотришь? — явно кокетничая, проговорила она. — Или не узнал?

—      Как не узнать? Узнал, — не очень приветливо ответил он. — Но вроде ты в тот вечер потемнее была.

Вера искренне расхохоталась.

—      Чудак человек! В наш век химии цвет волос — дело одного часа. Покрасилась, конечно. Нравится?

—      Не так, чтобы очень.

—      Завтра же перекрашусь!

—      Если только из-за меня, то не надо.

—      Ой, как я рада, как рада, что ты у нас работаешь, — не слушая его, тараторила она. — Мне девчонки о тебе в первый же день сказали. Я ведь в больнице полмесяца лежала, — почему-то виновато закончила она.

—      А теперь поправилась? — несколько грубовато спросил Толик. Он просто не знал, о чем с ней говорить.

—      Поправилась! — тряхнув кудряшками, ответила она.

—      Вот и хорошо.

—      Слушай, Толик! Ты сегодня во сколько кончаешь?

—      Как всегда, в четыре.

—      Я отпрошусь пораньше и зайду за тобой, ладно?

—      Это еще зачем?

—      Вместе домой пойдем. Мне тебе что-то сказать нужно.

—      Так говори сейчас.

—      Нет, тут нельзя.

—      Мне после работы в комитет комсомола, — постарался увернуться Толик.

—      Ничего, я подожду тебя, — спокойно сказала она и снова тряхнула кудряшками. — Чао! До вечера! — Она покрутила рукой над головой и вышла из цеха.

— Вот бой-девка! — восхищенно проговорил Олег, подойдя к Толику. — Но и ты, парень, силен, не успел появиться в депо, а уже такую красавицу захороводил! Только смотри, поосторожнее. За ней многие ударяют, особенно Борька Жирнов из автоматного.

—      Знаю, — односложно ответил Толик и, не удержавшись, похвастался: — Мы с ним уже стукнулись один раз.

—      Это когда же? — искренне удивился Олег.

—      Весной еще. В парке.

—      Ну и как?

— Врезал я ему! — улыбнулся Толик приятному воспоминанию.

— Ну, силен! — снова восхищенно присвистнул Олег.

—      Правда, и мне он тогда губу разбил, — честно признался Толик. — Но ему больше досталось.

—      Из-за этой красотки?

—      Нужна мне она, как рыбке зонтик! — отмахнулся Толик и снова начал вырезать железные листья.

Вторая неожиданность была более неприятной. Обедать в деповскую столовую Толик не пошел, у него были принесенные из дома бутерброды. Расправившись с ними, он уселся в уголке отдыха и стал перелистывать свежие газеты. Вообще-то он надеялся «забить» партию-другую в домино, но, как назло, все партнеры сегодня отправились на обед в столовую. И тут в цех заглянул Костя Сергеев.

—      Ты здесь? Пойдем со мной.

— Куда? Что случилось? — сердце у Толика дрогнуло. Первой мыслью было: «Беда с Сергеем!»

—      Там увидишь.

Они вышли из цеха и пошли по коридору. Еще издали Толик увидел, что возле доски объявлений стояло несколько работников депо. Когда они подошли поближе, Толик увидел большой плакат-молнию. Ему бросилась в глаза фамилия Заводного — Корин.

— Читай,— сказал Костя.

Толик быстро пробежал текст глазами: «Несмотря на неоднократные предупреждения… Появился на работе в нетрезвом виде... В результате по его вине поезд на один час четырнадцать минут был выбит из графика... Приказом начальника отделения дороги Корин А.С переведен на работу, не связанную с движением, сроком на один год. В случае повторения...»

— Как же так случилось? — растерянно обернулся Толик к Косте.

—      А вот так, — ответил тот. — Вчера после игры пошли они в ресторан, он и еще пятеро с ним. Там и твой дружок был.

—      Серега?

—      Ну. Напились. Хорошо еще, в вытрезвитель не попали. Вернулись в Рузаевку под утро. А Заводному в пять в поездку. Ну, на контроле и засекли. Пока другую бригаду вызывали, поезд из графика выбился. Да дело не в этом. Могло быть и хуже.

—      Куда ж хуже-то!

—      А вот туда. Не засекли бы их — а и такое бывало и поезд, и себя мог бы угробить.

Они отошли в сторону.

—      Что же теперь делать? — спросил Толик.

— А что делать? Годик в слесарях походит, может, одумается. А вот из команды его, наверное, выгнать придется.

—      Как выгнать? — испугался Толик.

— А вот так. Он же играет теперь через пень-колоду. Да к тому же и сам пьет и других спаивает. В общем, сегодня в пять вечера в красном уголке собрание команды. Там с ним и поговорим. Может, выступишь?

— Да что я! — взволнованно воскликнул Толик. — Без году неделя в команде. Есть поавторитетнее меня.

— Ну-ну. Все-таки подумай.

— А он придет?

Костя усмехнулся.

—      За руки приведем.

Костя ушел, а Толик вернулся в цех. Там уже все собрались после обеда и обсуждали приказ начальника отделения. Особого спора не было, в основном, все были согласны с тем, что приказ правильный.

— Ты пить-то пей, — подвел итог Иван Алексеевич, — да дело разумей. А не можешь — не лезь в бутылку. Это же последнее дело — на работу пьяным приходить. Тем более в поездку. И сам угробишься, и других угробишь. Он женатый? — неожиданно спросил Иван Алексеевич Толика.

— Вроде нет. Я точно не знаю, — растерялся тот.

—      Если не женат, то это лучше. А то по карману его этот перевод здорово ударит. Сразу рублей на сто помене зарплата будет. Да и тринадцатая, считай, улыбнется.

В разговор вмешался Михаил:

—      Как же так получается, Иван Алексеевич? Вот вы утверждали, что слесарь — это первейшая профессия на земле. А тут его за пьянку в наказание, — слышите? в наказание! — из машинистов в слесаря переводят. Как это понять?

Мастер в раздумье погладил себя по голове, а потом хитро улыбнулся.

— Так ведь я не говорил, что высшая, а первейшая. То есть с нее все другие профессии начинаются. Кто говорит, конечно, машинист выше. Вот ваш Корин-то и занесся высоко, да сорвался. А его снова на первую ступеньку: начинай сначала. А вот, скажем, начальник депо проштрафился, его куда? В машинисты. Ну, а ежели министр? В начальники дороги сымут. Для нас с тобой начальник дороги — вон какая шишка, шапкой не добросишь — а тут тоже в наказание. Вот так-то, милый голубь.

—      Ну и хитер ты, Иван Алексеевич, — покачал головой Михаил. — Вон как выкрутился.

Мастер снова довольно погладил себя по коротко остриженным волосам.

— А министра все равно в начальники дороги не разжалуют, — возразил Толик. — Министр он и есть министр.

—      Это вы, молодежь, так считаете, — ответил ему Иван Алексеевич. — А на моей памяти шишки и поважнее министров слетали. И куда летели! Аж на Колыму! Или на тот свет.

—      Так это когда было!

—      Не так уж и давно. Ну, ладно. Обеденный перерыв кончился, хватит разговоры городить. Иди, докрась у венка листья, и пойдем контактор с электровоза снимать. Ключи захвати. Какие нужны-то для этого будут?

— На двадцать четыре, на тридцать и на тридцать шесть.

—      Верно. Молодец. Получится из тебя слесарь.

Работа захватила Толика, и он совсем забыл про обещание Веры. Но когда в четыре часа уже начал собирать инструмент, чтобы отнести и сдать его в инструменталку, дверь в цех распахнулась, и на пороге появилась девушка. Уже не в темном рабочем комбинезоне. В ярком шелковом платье, в белых босоножках на пробковой платформе она выглядела весьма эффектно. Лицо ее сияло. Она видела, какое впечатление производит, и была довольна этим.

—      Толик, ты готов? — явно рисуясь, произнесла она. Толик равнодушно взглянул на нее.

—      Сейчас. Сдам инструмент и переоденусь.

—      Мог бы и пораньше это сделать. Я ведь сказала, что в четыре зайду за тобой.

— А ты не жди. Все равно я не смогу пойти с тобой.

Словно кто неожиданно выключил лампочки, освещавшие ее лицо изнутри, оно сразу померкло, стало тусклым и растерянным, так что Толику стало даже жаль ее.

— Это почему же? — негромко спросила она. Верхняя губа ее немножечко вздернулась, обнажив мелкие острые зубы.

—      Понимаешь... — Толик почему-то почувствовал себя виноватым и заторопился, — на пять часов назначили собрание. Ну, это по поводу того... Корина.

И как будто снова внутри Веры включили лампочки, освещавшие ее лицо, оно снова стало радостным и сияющим.

— Так это, наверно, ненадолго? Я подожду.

—      Не стоит, — ответил Толик. — Я и сам не знаю, сколько протянется, может, двадцать минут, а может, три часа.

—Ладно. Иди переодевайся. Я тебя до красного уголка провожу.

—      Я и один не заблужусь, — усмехнулся Толик. Но все-таки он быстро переоделся, отнес инструмент и вместе с Верой вышел из депо.

—      Мне сюда, — показал Толик на приземистое одноэтажное здание, где помещались партком, комитет комсомола и красный уголок.

—      Рано еще, — возразила Вера. — До пяти — целый час.

—      Мне надо до собрания к секретарю комитета зайти, — сказал Толик.

Вера вздохнула, но не возразила. Они медленно пошли через площадь мимо поставленного на постамент небольшого паровозика «Овечка». Встречные и обгоняющие оглядывались на них, многие здоровались то с Толиком, то с Верой.

—      Не боишься, что тебя со мной видят? — усмехнувшись, спросил ее Толик.

—      Пускай видят! — она с вызовом вскинула голову.

—      Уж больно у тебя поклонники ревнивые. Особенно Борис, — все так же улыбаясь, продолжал Толик.

—      А что Борис? — резко повернулась к нему она. — Я ему никаких авансов не выдавала, ничего не обещала. И нечего меня Борисом попрекать!

—      Да разве ж я попрекаю! — воскликнул удивленно Толик. Он вообще многого не понимал в ее поведении, в ее резких переменах настроения, это начинало его раздражать. — И вообще мне пора. Гуд бай, мисс.

Он прощально махнул рукой над головой и шагнул к двери. Вера, закусив губу, порывисто отвернулась и, опустив голову, торопливо зашагала прочь.

У секретаря комитета комсомола Толик пробыл недолго, тот записал номер его комсомольского билета, проверил уплату членских взносов и еще раз напомнил, что в среду, в восемь часов, дежурство дружины.

До собрания оставалось более получаса, но выходить на улицу Толику не хотелось: а вдруг эта взбалмошная девица все еще там. Поэтому он прошел прямо в красный уголок. Там было пусто, только два заядлых шахматиста упорно сражались за доской. Он подошел к ним посмотреть. Судя по всему, класс игры был невысокий. Шахматисты играли быстро, допускали явные ошибки, спорили, брали ходы назад. Черный король застрял в центре, но белые почему-то атаковали на ферзевом фланге. Толику несколько раз хотелось подсказать играющим, но он знал, как нетерпимо относятся игроки к «суфлерам» со стороны, и, чтобы избегнуть искушения, отошел к другому столу и стал листать подшивку газеты «Гудок», интересуясь, главным образом, четвертой страницей, где печатались обзоры футбольных матчей с участием московского «Локомотива» — за эту команду Толик болел с давних пор, хотя она чаще огорчала его своими проигрышами, нежели радовала выигрышами.

Ребята начали подходить минут без пяти пять — у них рабочий день кончался позднее, чем у Толика. Ровно в пять появился Саня Чубчик, вытирая замасленные руки ветошью. Увидев Толика, он обрадованно кивнул и подошел к нему.

— Ну, как работа? Нравится?

—      Привыкаю.

—      А то переходи к нам в кузню.

—      Дымно у вас. И грязно.

— Ага, — загрохотал Саня, — а ты чистенькое любишь, чтобы не пачкаться. Тоже мне аристократ нашелся.

В это время в красный уголок вошли секретарь комитета комсомола и Костя Сергеев. Сзади них, опустив голову, плелся Корин. Был он какой-то сморщенный, обмякший, словно мяч, из которого выпустили воздух или не накачали — пришло в голову Толика сравнение. Видимо, так же подумал и Саня Чубчик, потому что наклонился к Толику и тихо сказал:

—      Сейчас накачают.

Все так же, не поднимая головы и ни на кого не глядя, Корин проговорил:

—      Здравствуйте, хлопцы, — и сел на крайний стул.

Ему ответили недружно. Сергеев о чем-то спросил секретаря, очевидно, предложил ему вести собрание, в ответ тот сердито сказал:

—      А я тут при чем? Собрание футбольной команды, ты — ее капитан, вот и веди.

Костя неохотно поднялся за трибуну, стоявшую на небольшом возвышении, заменяющем сцену, оглядел зал.

—      Все пришли?

—      Коляни нет, он в поездке, — ответил кто-то.

Толик посмотрел вокруг: действительно, не было Митина.

—      Тогда начнем, — решил Сергеев. — На повестке дня у нас один вопрос: безобразный поступок Корина. Есть приказ начальника отделения дороги, все его знают. Вот и надо обсудить. Кто хочет сказать?

Все молчали. Никто не смотрел друг на друга, а тем более на Корина, который сидел, уставившись в пол.

—      Чего ж вы молчите? Или сказать нечего? — решил подтолкнуть Сергеев.

—      А чего тут обсуждать-то? — сказал вдруг полузащитник Лисин. — Есть приказ начальника, а приказы не обсуждаются, они выполняются, и все.

—      Мы не приказ будем обсуждать, — спокойно заметил Костя, — а поведение нашего товарища. Вот ты и говори, что ты по этому поводу думаешь.

—      Пусть Корин сам расскажет, как все было, — выкрикнул Саня Чубчик.

—      Верно, — поддержали его.

— Слышишь, Корин, — обратился к Заводному Костя, — товарищи хотят услышать, как было дело.

—      Какое еще дело? — буркнул Заводной. — Чего тут рассказывать...

—      Ты погромче, — сказал Сергеев. — И встань лицом к товарищам. Иди сюда.

Корин нехотя встал, подошел к сцене, но не поднялся на нее, а остановился у первого ряда стульев, лицом к залу.

—      Я говорю, чего тут рассказывать...

—      Где был, с кем пил? — выкрикнули из рядов.

—      Ну, значит, так. Вчера, значит, после игры в Саранске, пошли мы, взяли две бутылки...

—      С кем?

—      Я, значит, Петрович, Ковалев то есть, вон Михей, — кивнул он на одного из сидевших в зале, — потом дружок Толика, еще кто-то, уж и не помню. В общем, было нас человек восемь. — Он остановился, что-то пробормотал, загибая пальцы, видимо, пересчитывал, потому что сказал: — Точно, восемь. Выпили мы, значит, эти две бутылки...

— По сто двадцать пять граммов на брата, — подсчитал кто-то в зале.

— Стало быть, так.

—      Где пили? — строго спросил Костя.

— Там, в одном дворе за гаражами.

—      Без закуски?

— Вот в том-то и беда, — вздохнул Заводной. — Ежели бы хорошая закусь была, я бы ни в жизнь так не окосел.

—      Ну, дальше.

—      Выпили, стало быть, и пошли к вокзалу. Черт нас дернул по Рабочей идти, опять же мимо магазина. Ну зашли по дороге, взяли еще две бутылки.

—      Ого! — присвистнул тот, который подсчитывал. — Это уже по четверке на нос.

—      Ну да, по четверке, — подтвердил Корин. — Дальше уж не помню. Вроде еще бутылку взяли, а может быть, и нет. И куда другие делись, тоже не знаю. Только оказались мы часов в двенадцать или в первом на вокзале вчетвером: я, Петрович, вон Михей да тезкин дружок.

—      Сергей! — невольно сорвалось с языка Толика.

—      Он самый.

Начинал свой рассказ Корин неуверенно, но потом, видно, решил, что терять нечего, осмелел, поднял голову.

—      Походили мы по привокзальной площади, автобусов нет. Левак какой-то заломил четвертную до Рузаевки, да потом испугался, отъехал. А то бы дали мы ему четвертную, — усмехнулся Заводной. — Ну, вышли мы на пути. Глядим, товарняк идет. Голоснули. Машинист наш, рузаевский, тормознул. Только протянул далеко. До локомотива мы не добежали, взобрались на тормозную площадку. Да по дурости на ветер, по ходу. Хотя выбирать некогда было. Ну и просифонило нас насквозь, до самых костей. — Он немного помолчал, оглядел всех и улыбнулся кривой улыбкой, словно призывая к сочувствию. — Приехали в Рузаевку около часу, зуб на зуб не попадает, а хмеля вроде ни в одном глазу. Ну и решили согреться. Тезкин дружок откололся, домой пошел, а мы зашли в одно место. Хотели маленькую взять, а там только поллитры. Мы и взяли на троих.

—      Это где же вы взяли? — спросил Костя. — Второй час ночи, везде закрыто.

—      А то ты не знаешь, — спокойно возразил Заводной. — Постучись рублем — в любое время получишь.

— Как это? — не поняв, спросил Толик у Сани Чубчика.

— Есть такие барыги, спекулянты то есть. Купят в магазине по государственной цене, а дома продают в полтора, а то и в два раза дороже.

—      А чего же их не посадят? — удивился Толик.

— Ха! Наивный ты человек! А как их посадить? Незнакомому они не продадут, а знакомый их подводить никогда не будет.

—      Обыск произвести. Водку отобрать.

—      А кто же это имеет право ни с того ни с сего обыск производить? Да и что толку? Ну, найдут у него, скажем, два ящика водки. А он скажет, что на день рождения купил или на другой какой праздник. Запасать-то никто запретить не может.

Пока они разговаривали, Корин уже успел рассказать, как его не допустили до поездки. Он совсем осмелел и даже начал немного шутить:

—      Дыхнул я в трубку, она и покраснела! А я почем знаю, отчего она покраснела! Может, такая стеснительная попалась.

— Да ты же в стельку пьян был! — не выдержал комсомольский секретарь.

—      В стельку — это только сапожники напиваются! — выкрикнул Михеев. — А он машинист!

—      Был машинистом, — поправил Костя.

—      Ну был, — не сдавался Михеев. — Раньше машинисты, которые на паровозах ездили, так те в дым напивались, а теперь электровозники в дугу, то бишь в пантограф!

Все засмеялись.

—      Не был я пьян, — совсем осмелел Корин. — Если бы прежняя водка была, доуказная, другое дело. А от этой — сколько ни выпей, через два часа трезвый, как огурчик. Ее ж из опилок теперь гонят!

В зале снова рассмеялись. А Корин, почувствовав в этом смехе поддержку, обнаглел:

—      Вот. А теперь из-за такого пустяка из машинистов выгнали. Не-е-ет, я этого так не оставлю! В Куйбышев напишу! А не поможет — в Москву!

— Ты обиженного героя из себя не строй, — сердито сказал Сергеев. — И собрание в балаган не превращай. Мы не шутки шутить сюда собрались, а поговорить с тобой и серьезно предупредить.

—      Верно! — выкрикнул Саня Чубчик. — Ты бы, Анатолий, честно покаялся, так, мол, и так, совершил глупость, простите, товарищи, больше не буду.

—      А ты что за святой тут выискался? — зло огрызнулся на него Корин. — Или сам никогда не пил? Да вместе со мною сколько раз выпивал!

Саня Чубчик покраснел и поднялся. Руки его с такой силой сжали спинку впереди стоящего стула, что она затрещала. Все сидящие в зале повернулись к нему.

— Нет, не святой я, — медленно, глуховатым голосом проговорил Саня. — Выпивал. И с тобою выпивал, и с другими. — Голос его окреп, приобрел обычную силу, побелевшие пальцы разжались и отпустили спинку стула. — Пил, но не напивался! Выпивал, было, после игры, перед отдыхом, за праздничным столом. Но перед игрой, а особенно перед работой, — он повысил голос, — никогда! А ведь моя работа не то что у тебя. Если я с похмелья промахнусь и молотом по наковальне врежу, от этого никому особой беды не будет. А если ты спьяна семафор проедешь и в хвост другому составу врежешь, сколько беды наделаешь! — Он передохнул и заговорил уже спокойно. — Не хотел я сегодня выступать, да и не мастак говорить. Ты сам заставил. Вспомни, сколько мы с тобой цацкались да нянькались в прошлом году. Вон капитан, — он кивнул на Костю, — два раза тебя из вытрезвителя вытаскивал, от неприятностей спасал. А в Сызрани на первенстве дороги? Считай, из-за тебя в финале кубок упустили.

—      Так уж из-за меня, — огрызнулся Корин.

—      А из-за кого же? Кого судья с поля выгнал за то, что нетрезвый был? Вот и пришлось нам два тайма вдесятером играть. Из-за этого и проиграли. — Он еще помолчал, словно решая, сказать или нет, потом, очевидно решив, продолжал: — Хорошим ты игроком был. А теперь, я так считаю, команде от тебя больше вреда, чем пользы. Поэтому... гнать тебя надо из команды!

В зале загудели. Раздались голоса:

—      Ну, это ты, Чубчик, хватил!

—      Сразу и гнать?

— А кто играть будет?

—      Такими игроками прокидаешься!

— Да, гнать! — повернулся Саня туда, где сидел Михеев с дружками и откуда, в основном, шли выкрики. — Вот Заводной сказал, что я с ним выпивал. И все мы после игры. А кто всегда организатором был? Кто деньги выбивал и за водкой бегал? А ведь в команду и вот такие приходят, — кивнул он на покрасневшего Толика. — Да и вчера, я уверен, они того юнца не только спаивали, но, пожалуй, на его деньги еще и пили. Поэтому я считаю, что он не себя, а команду нашу позорит.

—      Верно, — поддержал его Костя. — Ведь не его винят, а всю команду. Сегодня меня секретарь парткома вызвал и говорит: «Что это у вас в команде делается? Пьют, трудовую дисциплину нарушают». И все во множественном числе.

—      Вот я и говорю: отчислить его из команды. И других любителей закладывать за воротник предупредить.

— Ты лучше себя предупреди! — выкрикнул Михеев.

— И себя тоже, — согласился Саня.

Костя предупреждающе поднял руку ладонью вперед.

—      Как капитан я заявляю, что с выпивками после игры покончено. И сам не буду и другому никому не дам. А Корина предлагаю из команды отчислить. Временно, конечно, если он найдет силу воли и бросит пить.

—      Я и сам уйду! — взорвался Корин. — Что, на «Локомотиве» свет клином сошелся, что ли? Да меня в любую команду примут. А на вас и на вашу команду положил я... — и он грязно выругался.

В зале возмущенно загалдели:

— Ну ты, полегче на поворотах!

—      Тормози лаптем, семафор проедешь!

Корин испуганно оглянулся — уж слишком резко изменилась обстановка. Только сейчас, пусть не все в зале, но поддерживали или сочувствовали ему, а теперь все были настроены против него. Он сорвался с места и выбежал из зала.

—      Еще попросите вернуться! — крикнул он у выхода и хлопнул дверью.

Дождавшись, когда шум в зале несколько утих, Костя спокойно сказал:

— Значит, так, товарищи, Корина из команды отчисляем. Я думаю, голосовать нет надобности.

— Подожди, Сергеев, — поднялся секретарь комитета комсомола. — А правильно ли мы делаем? Корина наказать надо, спора нет. Скажем, дисквалифицировать на десять или пятнадцать игр. Но исключать из команды, из коллектива...

—      Да он вон как кладет на коллектив, — ответили ему из зала.

—      Ну это он с обиды и досады. А нам нужно быть выше этого. Кто же его воспитывать будет, если не мы, его товарищи? К тому же в том, что случилось, и ваша немалая вина есть.

—      Так что же? На поклон к нему идти? Извини, мол, обидели тебя напрасно. Он опять куражиться начнет, еще больше.

— Не на поклон, а по-товарищески с ним поговорить, душевно. Поймите только правильно: я вам не указываю, как поступить, а просто советую.

—      Кто ж с ним после этого говорить будет?

— А вон пусть Саня Чубчик идет! — выкрикнул Михеев. — Заводной его уважает.

—      Страсть как уважает, — ответил ему Саня. — Придешь к нему, а он встретит, чем ворота подпирают.

Все засмеялись. И по настроению в зале Толик понял, что напряжение спало, острота конфликта прошла. Так и решили: отстранить Корина на десять игр, выпивки после игры категорически запретить.

Когда Толик с Костей и Саней вышли из красного уголка, было уже больше восьми часов. Солнце село, но облака на западе еще горели ярко-красным светом, словно кто-то накинул на подушку несколько лент, одна над другой.

—      Посмотрите-ка! — восхищенно выдохнул Саня. — Красотища-то какая!

—      Ветер завтра будет, — сказал Костя.

— Очерствелая твоя душа! — возмутился Саня. — Тебе о красоте говорят, а у тебя один голый практицизм!

Толик незаметно огляделся, не ждет ли его Вера. Ему одновременно и хотелось и не хотелось этого. Больше, пожалуй, не хотелось. Чем-то она все-таки не нравилась ему, может быть, своей излишней навязчивостью. И он не хотел, чтобы его друзья видели его с нею. И в то же время... Если девушка ждет парня три с лишним часа...

Но Веры не было, и Толик облегченно вздохнул.

—      Чего вздыхаешь? — обернулся к нему Костя. Толик смешался, но моментально нашелся:

—      Заводного жалко.

—      Жалко, — согласился Костя. — А мне еще больше его жалко. Мы ведь с ним вместе начинали, еще в юношеской. А потом после армии в «Локомотиве» встретились. Какой полузащитник был! Работоспособность — позавидуешь. Оба тайма ни секунды на месте не стоит. Потому и прозвали Заводной.

— Он и сейчас еще дай бог по полю носится.

— Э-э, нет, сейчас не то. Рывок сделает и — скис. Стоит, отдыхает. Ты бы посмотрел, как он раньше играл! Его в армии по классу «Б» приглашали.

—      Если бы не водка, его бы и тут взяли, — вмешался Чубчик.

—      Да-а, — задумчиво произнес Костя. — Многих она губит, а спортсменов особенно. Начал пить — со спортом прощайся. Вот так-то, Толик.

—      А я не пью, — обиделся тот.

—      А я не про тебя и говорю.

Они дошли до дома Толика и остановились. Закат догорел и погас, остались только на краю неба розоватые полоски. Воздух потемнел, стал синеватым и словно бы сгустился. Было тепло, но ветер, налетавший порывами с запада, заставлял иногда поеживаться. По улице группами и парами проплывали гуляющие. Верещали транзисторные приемники и магнитофоны, одна мелодия перебивала другую.

—      Эка, что музыки-то развелось! — вздохнул Саня. — Аж мурашки по коже. Ты домой, Костя?

—      Домой, — подтвердил Костя. — Отдохнуть немного надо. Мне в ночь в поездку.

—      Трудно ночью? — спросил Саня.

Костя неопределенно пожал плечами.

—      Летом ничего, а вот зимой трудновато. Больше в сон клонит.

—      С холоду, — убежденно сказал Саня.

—      Да нет, в кабине тепло.

Они помолчали, потом Саня вздохнул.

— Значит, домой. А я хотел прошвырнуться по проспекту. Одному как-то негоже. Может, ты мне компанию составишь? — повернулся он к Толику.

Тому очень не хотелось отказывать Сане, но он подумал о том, что мать ничего не знает о причине его задержки и, конечно, беспокоится, и покачал головой.

—      Не могу. Я сегодня без обеда. И мать, наверное, ждет меня, тоже не обедает.

Саня опять вздохнул.

—      Такой чудный вечер пропадает! Ничего не поделаешь, придется, видно, топтать рузаевские тротуары в гордом одиночестве.

—      Найдешь кого-нибудь, пришвартуешься, — обнадежил его Костя.

Они распрощались. Мать, действительно, ждала Толика и беспокоилась, но не подала виду. А Толик так хорошо знал ее, что и сам догадался. Поэтому, наскоро умывшись и усевшись за стол, он начал рассказывать ей о собрании.

Мать выслушала его внимательно и, когда он кончил, сказала:

—      Что ж, наказали вы его строго. Но, пожалуй, я согласна с комсомольским секретарем: как бы это наказание не оттолкнуло его. Человек в одиночестве может натворить такого, о чем потом долго будет жалеть.

Она собрала тарелки. Толик торопливо вскочил — мыть тарелки после обеда была его обязанность.

—      Сиди, сиди, — сказала мать, — сегодня я вымою. Ты устал, а я уже отдохнула.

Но Толик не согласился, и тогда они пошли на компромисс: мать мыла тарелки, а Толик вытирал. Когда работа подходила к концу, мать сказала:

—      Да, чуть не забыла. Тут к тебе Сергей приходил. — Она помолчала и осуждающе добавила: — По-моему, от него попахивало. Хоть бы ты, как друг, на него подействовал, а то ведь парень может плохо кончить, совсем с пути собьется.

—      Ладно, мам, поговорю я с ним. А чего он приходил?

— Там он тебе записку оставил. На столе лежит.

Толик повесил полотенце на гвоздик и рванулся в свою комнату. На письменном столе действительно лежала записка. В ней нетвердым Сережкиным почерком было написано:

«Старик! Тебя не застал, а надо бы потолковать. Приду завтра в цех. Удобно? Сергей».

«Интересно, о чем это он хочет потолковать со мной? О Заводном? Вряд ли, Серега почти его не знает. А что выпивали вместе с ним — так что об этом толковать. Может, о Милке?»

Толик подумал так и удивился: с какой стати пришла ему в голову мысль о Миле. И вдруг вспомнил теплое прикосновение ее губ к его щеке тогда в совхозе, сердце его забилось быстро и жарко. «Ну ладно, завтра узнаем, что ему нужно», — подумал Толик, отгоняя неожиданную мысль о Миле.

Сергей пришел только в обеденный перерыв. А до этого Толик «вкалывал» вовсю. С самого утра Иван Алексеевич доверил ему разборку контактора с электровоза Н-8. Каждая гайка была затянута на совесть, и пришлось повозиться. Особенно не поддавалась одна и, конечно же, по «закону бутерброда», в самом неудобном месте. Никак к ней не подлезешь. Ключ все время срывался. Толик уже дважды в кровь разбил суставы на пальцах. Наконец он вроде бы крепко накинул ключ на гайку, оставалось только нажать что есть силы. Лишь бы стронуть первый виток, а там пойдет.

И в это время сзади раздался голос Веры:

—      Здравствуй, Толик!

Он зло подумал: «Вот приперлась не вовремя». И сердито буркнул:

—      Здравствуй.

Он слышал, как она дышала за его спиной, но не оборачивался, а еще раз проверял ключ, крепко ли накинут на гайку.

—      Ты обиделся, что я не дождалась вчера? — снова раздался сзади ее голос. — Я ждала, ждала... Но уж очень долго у вас было. Я и ушла.

—      Зачем же, мамзель, неправду говорить? — неожиданно раздался сзади голос Олега. — Ведь я видел собственными глазами, как вас увел Борис Жирнов из автоматного.

— А ты чего не в свое дело лезешь? — зло ответила ему Вера. — Никакого Бориса я не видела.

—      Ну зачем же так грубо! Во-первых, я не лезу, а устанавливаю действительное положение, как все было. А во- вторых, не люблю, когда врут, даже если это очаровательные девушки, и особенно, когда врут моим друзьям.

Ключ снова сорвался, и Толик снова ударился уже разбитыми пальцами. Он закусил губу, чтобы сдержать готовое сорваться с уст ругательство, поднялся с коленей и повернулся к ним. Наверное, лицо его было по-настоящему страшным, потому что Вера в испуге отшатнулась:

—      Не верь ему, Толик! Врет он!

— А-а, мне все равно, врет он или правду говорит, и кто тебя увел: Жирнов или Постнов, Маслов или Сметанин. Ты зачем сюда пришла? Если дело есть, так говори, а если просто так лясы поточить, то не мешай людям работать!

—      На вежливом языке, мамзель, — уточнил Олег, — это значит: позвольте вам выйти вон.

Вера посмотрела на него, потом на Толика, закрыла лицо руками и выбежала из цеха.

—      Пошто девку обидели? — проворчал Иван Алексеевич.

Толик, не отвечая, снова склонился над контактором, пытаясь накинуть ключ на вредную гайку.

—      И ты тоже, — переключился мастер на Олега. — Чего, спрашивается, вмешиваешься? Они и без тебя разберутся.

—      Э-э, нет, Иван Алексеевич, — весело ответил ему Олег. — Принцип невмешательства в чужие дела — это у нас только в отношениях между государствами. А в данном случае следует руководствоваться правилом морального кодекса строителя коммунизма: «Не проходите мимо!» Вот так-то.

— Больно умен стал, — проворчал мастер.

—      Умен не умен, а Толика на съедение этой змее не отдам. Ишь, какая: с одним ходит, а другому голову морочит!

До обеда Толик разобрал-таки контактор, но настроение его не улучшилось. Обедать пошел в столовую. А когда вернулся, его уже поджидал Сергей.

— Привет, милорд, — вскричал он, встречая Толика.

— Сказал могильщик, встречая катафалк в воротах кладбища, — криво усмехнувшись, ответил Толик, продолжая их старую игру.

— Что так хмуро?

— Да вроде бы радоваться нечему.

—      Это точно. Садись, покурим. Время еще есть.

Они присели. Толик взял предложенную сигарету, но курил не затягиваясь, не в себя, как говорят мальчишки, а просто выпуская дым изо рта.

—      Что ж это вы с Заводным так сурово? — после некоторого молчания спросил наконец Сергей; Толик сделал затяжку поглубже, закашлялся, смял сигарету и отбросил ее в угол.

—      Ты с ним тоже пил?

—      И не только я.

—      Знаю. Вот за это и наказали.

Они снова помолчали. Толик вспомнил слова матери, сказанные накануне.

— Ты бы тоже, Серега, поменьше выпивал. К добру твоя выпивка не приведет.

—      Это что, душеспасительная беседа? — окрысился Сергей. — Или очередная нотация?

—      Не лезь в бутылку, чудик. Я по-товарищески, ради твоей же пользы.

Сергей, глубоко затягиваясь сигаретным дымом, молчал. Потом раздавил сигарету в пепельнице, словно хотел вдавить ее в стенки, и глухо сказал:

— Я и сам знаю, что нужно бы завязывать. Но не могу. Как увижу их или просто вспомню, ну и... Эх! — он махнул рукой.

Обеденный перерыв вот-вот должен был кончиться, и Толик решил спросить Сергея о деле, которое привело его сюда:

—      Так ты о чем, Серега, хотел потолковать со мной? О Заводном, что ли? — спросил он.

— Нужен мне твой Заводной! — отмахнулся Сергей. — Налетел и получил. Говорили ему, не ходи на работу, отоспись! Освобождение как-нибудь сделали бы. Нет, поперся. Вот и влип. Нет, я к тебе по другому делу.

Он воровато оглянулся по сторонам и вытащил из кармана пистолет. Толик тоже огляделся и протянул руку.

— Дай гляну.

Сергей отдал ему пистолет. С первого взгляда Толик определил, что хоть пистолет и очень похож на настоящий, но все-таки переделан и скорее всего из стартового пистолета. С нарезным стволом, боевой пружиной, он превратился в грозное оружие, из которого можно поразить цель метров на пятьдесят. Толик подкинул его на ладони — тяжеловатый

—      Где взял?

—      Тут у одного чумака за червонец в свару выиграл

—      А патроны?

—      От обыкновенной мелкашки.

Толик снова подкинул пистолет. Рукоять удобно улеглась в ладони. Он оттянул затвор и нажал на спусковой крючок. Курок сухо щелкнул.

—      Хорошо бьет?

—      В том-то и дело, что не знаю. Потому и к тебе пришел. Понимаешь, боек у курка сточился, капсюль не разбивает. Ты сможешь сделать? — Сергей сноровисто разобрал затвор и протянул Толику. — Вот видишь, боек короткий. Его бы миллиметров на пять подлиннее сделать. Наварить или наклепать. А то он до капсюля не достает.

Толик внимательно рассматривал боек.

— Нет, тут не наваришь и не наклепаешь, — задумчиво проговорил он. — Тут, пожалуй, новый вытачивать надо, на токарном станке. Я не сумею.

—      А что же делать? — разочарованно спросил Сергей. — Неужто выкидывать?

Толик снова внимательно осмотрел боек.

—      Олега надо попросить.

—      А он сделает?

—      Сделает. Он и не такие штуки вытачивает.

—      А захочет ли?

—      Уговорим!

Но Олега и уговаривать не пришлось. Едва Толик показал ему курок, он окинул деталь профессиональным взглядом и уверенно сказал:

—      От мелкокалиберного пистолета.

— Точно, — вынужден был признаться Толик.

—      Твой?

—      Нет, вон его, — кивнул Толик на Сергея.

Олег повернулся к Сергею.

—      Он у тебя с собой? — Сергей кивнул. — Покажь.

Сергей протянул ему пистолет. Олег повертел его в руках и одобрил:

—      Хорош. Что с ним?

—      Боек до капсюля не достает.

Олег снова осмотрел пистолет.

— Надо новый вытачивать.

— А сможешь? — спросил Сергей.

—      Шмальнуть дашь?

— Об чем разговор! — воскликнул Сергей. — Сколько хочешь. Только сделай!

—      Сделаем, — заверил Олег. — Сегодня к концу работы будет готово. Сам придешь или Толику передать?

Толика не удивило обещание Олега сделать курок к концу дня. Он не раз замечал, что и Олег, и другие рабочие цеха, и даже сам Иван Алексеевич в рабочее время выполняли какую-нибудь постороннюю работу для друзей или для своего дома. Это считалось в порядке вещей, и никто не обращал на это внимания, никто особо не возражал. Прятали «шабашку» только от проходящего начальства, да и то больше для вида, так как и начальство, конечно же, знало об этих делах.

Не удивило Толика и желание Сергея иметь оружие. Да он и сам не отказался бы от этого! Кому из ребят не хочется подержать в руке пистолет, прицелиться, выстрелить? Это казалось Толику таким же естественным, как, скажем, девушкам наряжаться и вертеться перед зеркалом. Впрочем, если бы он увидел пистолет в руках другого, незнакомого парня, может быть, и забил бы тревогу. Но от Сергея, которого знал почти как самого себя, ничего плохого он не ждал и потому нисколько не тревожился. Это все равно, считал он, как если бы пистолет был у него самого. Разве бы он применил его для чего-нибудь преступного? Или направил его против человека? Да никогда в жизни! Ну побаловаться, пострелять в цель или в ворон в лесу, и все.

В среду Толик отправился на дежурство в дружину. Ровно в восемь часов вечера он подошел к кинотеатру «Мир». На ступенях у входа стоял Борис Жирнов. Увидев Толика, он как-то странно дернулся, словно хотел убежать, но остался на месте. Толику тоже не хотелось подходить к нему, но он пересилил себя, поднялся по ступеням и негромко сказал:

—      Здорово! Вот прибыл... под твое командование.

Но руки не протянул.

—      Здравствуй, — не глядя на него, ответил Борис. — Проходи в дежурную комнату. Как войдешь, налево.

Собралось их в этой комнате человек двенадцать, большинство были знакомы Толику. Среди них и три девушки, тоже работницы локомотивного депо.

Сначала их проинструктировал лейтенант милиции, молодой парень, может, чуть постарше Толика. Спокойно и обстоятельно он объяснил права и обязанности, предупредил, как действовать в том или ином случае, куда доставлять задержанных. Потом Борис раздал всем красные повязки с золотыми буквами ДНД — добровольная народная дружина.

—      Ты, Эдик, своих берешь? — спросил Борис парня с большим шрамом на щеке. Тот молча кивнул.

Толик с любопытством взглянул на него. Значит, это тот самый Эдик Винокуров, который весной задержал двух рецидивистов на вокзале, хотя один из них нанес ему удар ножом в лицо? Об этом случае даже в местной газете писали. Эдик, говорят, две недели в больнице пролежал. Вон какой огромный шрам у него на щеке, сразу видно, свежий.

— Будете патрулировать там же, — продолжал Борис, — улица Ленина, вокзал, клуб — это ваши главные объекты. А я со своими возьму улицу Маяковского и парк. В половине двенадцатого собираемся здесь. Значит, с тобой шесть человек. А со мной, — он обвел глазами сидящих, — да, чуть не забыл. Сегодня с нами выходит на дежурство новый член дружины Анатолий Коваленков.

Все посмотрели на Толика, он покраснел и встал.

—      Знаем его, — сказал Эдик Винокуров, улыбнувшись Толику, и все согласно кивнули. Толик успел подумать, откуда же Эдик знает его, а Борис продолжал:

—      Он идет с нашей группой. Все ясно? Тогда пошли, — и он поднялся из-за стола.

Толику, как ни странно, понравился его командирский тон, хотя он и не любил, когда ему приказывали. Серьезные и даже строгие, с красными повязками на рукавах, они выглядели сильными и смелыми, настоящими блюстителями порядка, перед которыми не устоит ни один нарушитель. Даже невысокий Борис Жирнов выглядел внушительно. С ними были две девушки, одну из них Толик знал, крановщица Зоя из механического цеха, а вторую видел первый раз.

Они вышли на улицу и пошли вверх, разделившись по трое: трое впереди и трое в нескольких шагах от них сзади. Впереди шли Борис, еще один парень и Зоя, а Толик сзади, во второй тройке.

—      Виктор, — протянул ему руку парень, шагавший рядом с ним. Толик назвал себя. — Да я тебя знаю, — радостно сказал Виктор. — Ты же за наш «Локомотив» стоишь.

Они дошли до улицы Терешковой. Издалека, от парка, до них донеслась музыка.

— Танцы начались, — определил Виктор и окликнул Жирнова: — Борис, двинем туда?

—      Нет, пройдем сначала по Маяковской.

Они медленно шли вверх по улице. Вечерняя прохлада понемногу затопляла город. Из палисадников шел дурманящий запах цветов. На задах заливались собаки. Начинала одна тонким тявкающим голоском, ей сразу отвечал, заглушая ее, рыкающий лай, вероятно, большой, но не злой собаки, потом подхватывала следующая, подальше, затем еще дальше, словно сплетницы передавали друг другу очередную новость. Лай понемногу удалялся, стихал. И тогда заводила своим тонким голоском начинала следующую очередь.

Дружинники поднялись по улице, прошли мимо завода, мимо остановки автобуса и свернули в узкий проход между заборами завода и жилого дома и едва не споткнулись о распростертое тело.

—      Ну вот и начало, — буркнул Борис.

—      Может, он мертвый. Или больной, — боязливо сказала одна из девушек.

Борис нагнулся над лежащим, поглядел, принюхался и выпрямился.

— Пьяный он. Винищем так и разит.

Виктор тронул пьяного за плечо.

—      Эй, товарищ, поднимайся, хватит лежать! Домой пора! Жена ждет, и детишки плачут.

Тот приподнял голову, посмотрел на них бессмысленным взглядом и снова уронил ее.

—      Посмотри, Витек, не ограбили его? — спросил Борис. Виктор снова нагнулся над пьяным.

—      Вроде бы нет. Карманы не вывернуты, часы на руке.

—      Что будем делать? В вытрезвитель отправлять?

— Я его знаю, — неожиданно сказала крановщица Зоя. — Он в нашем доме живет, в первом подъезде. А работает каменщиком в строительном управлении.

«Тоже строитель, — подумал Толик. — Может, вместе с моим отцом пил. И тот тоже, может быть, сейчас где-нибудь под забором валяется».

—      Семья есть у него? — спросил Борис.

—      Жена и дочка лет шести.

—      Давайте домой его отведем, — вмешался молчавший до этого дружинник. — Жалко мужика.

— Нечего его жалеть! — решительно сказала Зоя. Все в недоумении посмотрели на нее. А она продолжала:      — Машину вызвать, и — в вытрезвитель! Жена и то рада будет. Он же скандальный, как только напьется, так и давай жену с дочкой гонять. У соседей спасаются.

Толик сразу вспомнил своего отца, скандалы, когда он приходил пьяный, обрезки одежды на полу в тот памятный день и решительно заявил:

— Конечно, в вытрезвитель! Тут и думать нечего!

—      Ладно, — согласился Борис. — Витек, сбегай в проходную завода, позвони дежурному, пусть пришлет машину.

—      А вы дальше пойдете? — просил Виктор.

Борис посмотрел на лежащего пьяного, подумал и потом покачал головой.

—      Нет, пожалуй, тут подождем. Уж очень соблазнительное место для любителей легкой поживы. Ограбят.

Машина приехала сравнительно скоро. Двое сотрудников деловито и быстро, как обычный груз, затолкали пьяного в машину и уехали.

—      Ну вот, с почином вас, — поздравил Виктор, обращаясь, главным образом, к Толику.

— И вас так же, — хмуро буркнул он в ответ.

Они пошли дальше по узкому темному проходу и вышли на улицу Маяковского. Этот ее участок с маленькими одноэтажными домами был почти пустынным. Но чем ближе подходили к пятиэтажным блочным домам-коробкам, тем все чаще попадались встречные. Большинство сразу же уступало им дорогу, кто боязливо, а кто уважительно.

—      Подожди-ка, — остановился вдруг Борис. Во дворе углового дома трое юнцов, удобно расположившись за столиком, на котором обычно пенсионеры забивали в домино, распивали бутылку.

Борис шагнул во двор, к нему тут же подстроились Толик, Витек и четвертый парень, девушки шли сзади.

Один из распивавших, сидевший к ним лицом, увидев их красные повязки, заюлил глазами, потом вскочил, свистнул и пустился наутек. Двое других повернулись, но остались на месте. На прилавке перед ними стояла бутылка и лежали несколько кусков грубо наломанного хлеба и горка маринованной кильки. Бутылка была уже пустая, а в стакане оставалась какая-то жидкость. «Пальца на три», — на глазок определил Толик.

—      Постановлением горсовета распитие спиртных напитков на улице является нарушением общественного порядка, — сказал Борис.

Сидевший ближе к ним поднялся со скамеечки. Он казался совсем плюгавым, ниже крановщицы Зои, хотя в ней всего было метр пятьдесят пять сантиметров росту. Наглыми глазами плюгавый ощупал подошедших.

—      А кто тебе сказал, начальник, — обратился он к Борису, видимо, признав в нем главного, — что мы спиртные напитки распиваем? Мы просто беседуем вот с Кирюхой. Давно не виделись.

—      А это что? — кивнул головой Борис на стол.

—      Рабочий ужин. Что уж, рабочему человеку и поужинать в своем дворе нельзя? — с надрывом в голосе начал тот психическую атаку, но на Бориса она не произвела никакого впечатления. Видимо, он не впервой встречался с такими. Протянул руку к стакану, но плюгавый опередил его, взял стакан и торопливо проглотил налитую в него жидкость, поставил стакан обратно, выбрал кильку пожирнее и, не очищая, прямо с головой и хвостом отправил в рот. Прожевав, вытер рот рукавом и снова нагло заиграл глазами.

—      Минеральную пьем, начальничек.

—      И килькой закусываете?

— А что? После солененького всегда пить хочется, а после питья — солененького.

Борис взял со стола пустой стакан и понюхал.

—      Водкой пахнет.

— А вот тут уж мы ни при чем, — плюгавый развел руками. — Пусть отвечает тот, кто выпускает минеральную, которая водкой пахнет. Скажи, Петро, правильно я говорю? — обратился он к своему другу.

Тот сидел, немного наклонив голову, так что почти все лицо его было в тени, а свет фонаря, доходивший во двор с улицы, освещал только его прическу, известную среди ребят под названием «вчерашний заключенный». Толику парень этот показался знакомым, но как он ни приглядывался, распознать его не мог. На вопрос своего товарища Петро не ответил, словно и не к нему тот обращался.

— Я вас предупредил, — спокойно продолжал Борис. — В следующий раз заметим такое — оштрафуем. Понятно?

— Ой, напугал! Напугал! — кривляясь, насмешливо и нагло проговорил плюгавый. — Шагай, шагай, начальничек! Да не споткнись! — уже угрожающе добавил он. — А то здесь камней много, нос ненароком разбить можно.

—      Хорош трепаться! — неожиданно прервал его собутыльник и поднялся из-за стола. Едва свет упал на его лицо, Толик сразу узнал его. Это был известный на всю их школу, да и не только школу, хулиган и вор Петр Трифонов. Он учился в параллельном с Толиком классе, но год назад за кражи его отправили в спецшколу. Значит, вернулся. И прическа «вчерашний заключенный» имеет не символическое, а прямое значение.

—      Больше этого не будет, последний раз, — заверил он Бориса и повернулся к Толику. — Здоров, Толик. Узнаешь?

—      Узнаю, — ответил тот и протянул руку. — Давно вернулся?

— Третий день. Как там в школе? Все по-старому? Увидеть бы кое-кого надо. Да вот каникулы.

— Ваши, наверно, эту неделю по ремонту школы работают, так что можешь зайти, повидаться.

—      А ты как?

— Я из школы ушел, в локомотивном депо теперь работаю.

— Ну? То-то я вижу, красную повязку надел. В дружинники записался?

—      Пошли, Коваленков, — поторопил его Борис.

— Ладно, Толик, еще увидимся. Ты, я слышал, теперь за взрослых стоишь?

Толик кивнул.

—      А на этого, — продолжал Петр, презрительно взглянув на своего собутыльника, — не обращайте внимания. Он трепач. — Плюгавый зашебутился, хотел что-то возразить, но Петр повысил голос: — Я говорю: трепач! — и плюгавый сразу сник.

—      Кто это такой? — спросил Борис Толика, когда они отошли на достаточное расстояние.

— Петр Трифонов, — неохотно ответил Толик. — Учились вместе, в параллельном классе.

—      Трифонов? — насторожился Борис. — Значит, вернулся. Меня о нем предупреждали перед дежурством. Нужно будет за ним присмотреть, как бы беды не натворил.

Они прошли по улице, но больше никаких нарушений не заметили.

—      Теперь на танчики? — спросила Зоя.

—      Пойдемте, — согласился Борис.

В парк они пошли через стадион. Толик не любил ходить по пустому стадиону. Огромное поле, одинокие ворота, трибуны, хранящие, кажется, рев сотен болельщиков, но сейчас угрюмо молчащие, — все это выглядело печально, как развалины города, брошенного жителями.

— На площадку? — спросил Виктор, когда они вошли в парк, и, не ожидая ответа, свернул на аллею, ведущую к танцплощадке.

В аллее было пустынно и темно. Оно и понятно. Среда — середина рабочей недели. Обычно жители города заполняют парк по субботам и воскресеньям. Вот тогда не только аллеи, но почти под каждым кустиком сидят семьями, компаниями.

Но на танцевальной площадке молодежи было много, несмотря на будничный день. Да и вокруг стояло плотное кольцо желающих туда попасть, но жалеющих или не имеющих пятидесяти копеек на билет. Оркестр играл заунывную мелодию, пары на площадке с меланхолическими лицами медленно раскачивались, обнявшись и время от времени переступая с ноги на ногу.

— Медленный танец, мой любимый, — загорелся Виктор. — Пойдем, Зоечка, станцуем?

—      Не дури, — остановил его Борис. — Не за этим пришли. Вот завтра свободный будешь, тогда приходи сюда и танцуй, сколько захочешь.

Он подошел к контролерше.

—      Ну как тут у вас?

Контролерша, немолодая женщина с сухим, морщинистым лицом и удивительно молодыми глазами, ответила:

—      Пока все спокойно. А в случае чего я свистну, — она показала на свисток, висевший у нее на шее, на скрученной веревочке. — Вы здесь будете?

— Здесь, здесь,— заверил Борис. — Пройдемся по аллеям и вернемся.

Они походили по темным аллеям, посидели на лавочке, дождались конца танцев и вместе с потоком гуляющих, заспешивших домой, отправились в кинотеатр «Мир». Там их уже поджидали другая группа и лейтенант милиции. Борис отчитался о результатах рейда, рассказал о пьяном, которого отправили в вытрезвитель.

—      Знаю, — коротко сказал лейтенант. — Мне уже сообщил дежурный. Больше ничего?

— Вот еще что, — снимая повязку, проговорил Борис. — Петр Трифонов объявился. На углу Маяковской во дворе водку распивали.

— Трифонов? — насторожился лейтенант. — Да, оперативку мы получили. Не знаешь, когда он явился в город?

—      Говорил, два дня назад.

—      Надо будет сказать участковому, пусть проверит. А с кем он был?

—      Один убежал, а другого не знаем.

—      Надо было документы спросить. Ну, ладно, спасибо и на этом. Можете расходиться по домам.

И ребята разошлись, довольные собой, с чувством исполненного долга.

Дела в цехе шли своим чередом. Голик втянулся в работу, и Иван Алексеевич все чаще и чаще стал доверять ему разборку аппаратов с электровозов Н-8 и даже Н-10, хотя порою еще стоял за спиной и наблюдал, как он управляется с ключами. Вера после той размолвки не показывалась в цехе. Толик иногда встречал ее в депо или когда шел в столовую обедать, но она только зло сверкала на него глазами и отворачивалась.

Однажды посреди рабочего дня дверь в цех приоткрылась, и в нее проскользнул парнишка. Он осмотрелся и громко спросил:

—      Дяденьки, Коваленков здесь работает?

Толик, шабривший драчевым напильником контакты, обернулся к нему.

—      Чего тебе?

—      Ой, Толик, я вас не узнал.

Мальчишка смущенно улыбнулся. Он смотрел на Толика с восхищением, граничащим с обожанием, и явно робел, о чем свидетельствовало и его обращение на «вы».

—      Так в чем дело?

—      Там один мужчина вас спрашивает.

—      Где это там?

—      Там у выхода, на линии, за воротами.

—      А что он сам сюда не идет?

—      Он просил, чтобы вы вышли.

К ним подошел Олег.

—      Что тут у вас?

—      Да вот пришел парнишка, говорит, что какой-то мужчина ждет меня за воротами, а сам сюда почему-то не идет.

Олег встревожился:

—      Может, мне с тобой выйти?

—      Это еще зачем?

—      Ну, мало ли что...

—      Ни к чему совсем. Я же не из детского сада, чтобы меня провожать. Иди, парень, скажи, что сейчас выйду.

Парнишка убежал. Толик спросился у Ивана Алексеевича, тот отпустил, и он вышел за деповские ворота, огляделся повернулся несколько раз — никого не было. Раздосадованный, что его обманули, он уже хотел уходить, как знакомый голос окликнул его:

—      Анатолий!

Толик замер на месте. Три человека называли его так, полным именем: мастер Иван Алексеевич, Мила Голованова и... отец. Он круто повернулся. Из-за электровоза, стоявшего у самых ворот депо, показалась до боли знакомая фигура. Отец. Но в каком виде! Мятые, неглаженные брюки с пузырями на коленях, их даже и брюками неудобно называть, для них одно наименование — штаны; рубашка далеко не первой свежести с засаленным воротником и оторванной пуговицей. На ногах босоножки с хлопающими по пяткам задниками. Лицо опухшее, под глазами мешки.

И чем больше глядел на него Толик, тем больше уходил из его сердца гнев, уступая место жалости.

«На опохмелку сейчас, наверное, будет просить», — подумал Толик, пытаясь вернуть обиду и злость, но зла не было.

—      Здравствуй... сын, — негромко сказал отец. Он на какую-то долю секунды споткнулся на слове «сын», словно сомневался, имеет ли право так называть его.

—      Здравствуй, отец, — ответил Толик и показал на лавочку под окнами нарядчика. — Давай сядем.

Они сели на лавочку, помолчали. Где-то в стороне промелькнул Олег. Толик удивился: зачем это он здесь, но Олег словно испарился, и Толик сейчас же забыл о нем.

—      Значит, работать пошел? — спросил отец, видимо, не зная, как начать тот разговор, ради которого он пришел.

— А что же мне еще оставалось делать? — вопросом на вопрос ответил Толик. — Получки матери не хватит на двоих.

Он совсем не хотел упрекать отца, но ответ его прозвучал как упрек.

—      Ну да, ну да, — виновато закивал отец.

Они снова помолчали.

—      Много горя я вам принес, — дрогнувшим голосом произнес отец. — Много. Вот хотел для этого разговора домой прийти, да мать бы, наверное, выгнала.

Он как-то быстро снизу взглянул в глаза Толику и тут же отвел свой взгляд. Толик неуверенно пожал плечами.

— Не знаю. Наверно, выгнала бы. А может быть, и нет.

— Точно выгнала бы, — с каким-то непонятным удовлетворением проговорил отец. — И есть за что. Я вам всю жизнь, можно сказать, поломал. — Он придвинулся к Толику пословно сокровенную тайну, негромко, поведал: — А я ведь больше не пью, Анатолий. Завязал! Вот уже пять дней не пью.

Он с такой гордостью это сказал, что Толик чуть не рассмеялся: вот срок — пять дней! И еще подумал: «Наверное, не на что было».

Отец словно прочитал его мысли:

— Думаешь, денег у меня не было? Вот, смотри, — он достал из кармана большую пачку денег: зеленые бумажки были обернуты крест-накрест банковской упаковкой, на которой красными крупными цифрами было написано: 300.

— Уезжаю я, Анатолий, на стройку, на Север, — бодро продолжал отец. — Завербовался. От дружков своих, которые меня сбивали, уехать хочу. Вот проститься пришел и деньги принес... вам с матерью. Подъемные мне выдали. — Он протянул Толику зеленую пачку, но тот решительно отстранил его руку.

—      Не надо нам. Оставь их себе, они тебе на новом месте пригодятся. А мы обойдемся.

Рука отца бессильно повисла, деньги почти коснулись скамейки.

—      От родного отца не хочешь взять. Ну тогда на сохранение возьми.

—      И на сохранение не возьму.

— Боюсь, не выдержу и пропью, — вздохнул отец.

— Ты лучше на эти деньги другую одежду себе купи, а то одет ты, как бы тебе сказать, не очень...

Отец осмотрел себя, словно до этого не видел, во что одет, и мотнул головой.

—      Ни к чему. Сойдет и так. А приедем на место, там спецовку выдадут.

—      Ну тогда положи на сберкнижку.

Отец задумался.

—      Вот это, пожалуй, правильно. Только знаешь, как сделаем? Я на твое имя положу, ладно?

—      А это еще зачем?

—      Везти мне их с собой нельзя, сам понимаешь. А на свое имя ежели положить, то как я их получать буду, когда понадобятся? А тут я тебе письмо напишу, ты их получишь и пошлешь мне. Договорились?

Толик заколебался.

—      А так можно?

—      Конечно, можно.

—      Ладно, — решился Толик.

—      Тогда пошли прямо сейчас в сберкассу, — поднялся отец.

—      Но ведь я же на работе.

—      Отпросись. Скажи, что отца провожаешь. Я ведь, и взаправду, сегодня уезжаю, Анатолий, — неожиданно с такой тоской проговорил он, что Толик больше не колебался.

Мастер отпустил его, ни слова не возразив.

—      Отец? — спросил его подошедший Олег.

—      Отец.

—      Чего он?

—      Проститься пришел. Уезжает, завербовался на стройку куда-то на Север.

— А в Рузаевке что, работы больше нет?

Толику не хотелось вдаваться в подробные объяснения, и он коротко сказал:

— Говорит, дружки его сбивают. Вот он и хочет уехать от соблазна подальше.

—      От дружков уехать можно, — вздохнув, глубокомысленно изрек Олег, — а вот от самого себя никуда не убежишь.

—      Не знаю. Говорил, что новую жизнь начать хочет. Да, а ты чего выходил? — вспомнил Толик. — Меня, что ли, охранять?

— А как же! — ухмыльнулся Олег.

—      От кого же это?

—      Мало ли от кого! Может, кого задел ненароком, когда в дружине дежурил.

Толику стало тепло на душе от этой товарищеской заботы, и он молча крепко пожал Олегу руку.

В сберкассе все оформили быстро, и Толик вышел оттуда полноправным вкладчиком, на счету которого числилось ни много ни мало триста рублей.

На улице отец взял Толика за рукав и развернул лицом к себе.

—      Только ты, Анатолий, дай мне слово, что если тебе или матери понадобятся деньги, ты их с книжки возьмешь.

Толик промолчал.

—      Нет, ты мне дай слово, — настаивал отец, хотя и не требовал, а скорее упрашивал или уговаривал. — Я ведь знаю, что очень виноват перед вами. А помочь больше пока ничем не могу.

Видеть отца вот таким, потерявшим всегдашнюю самоуверенность и самонадеянность, было настолько непривычно, что у Толика само собою вырвалось:

—      Ладно, отец.

— Ну и хорошо, — облегченно вздохнул тот и, помолчав, добавил: — Проводишь меня?

—      А когда ты уезжаешь?

—      Сколько сейчас?

Толик взглянул на часы.

—      Двадцать минут двенадцатого.

—      Значит, через час.

—      Провожу.

—      Пойдем тогда чемодан возьмем.

Они прошли до общежития строителей, взяли там старенький фибровый чемодан, с которым, Толик помнил, они раньше всегда ездили в отпуск, и пошли на вокзал.

Когда пришли, поезд уже стоял у перрона. Уполномоченный по оргнабору отметил в списках отца и вручил ему билет. Отец занес в вагон чемодан и снова вышел на перрон. Они стояли молча, думая каждый о своем.

— Береги мать, — неожиданно сказал отец. — Она ведь замечательный человек.

«Что же ты-то ее не берег?» — хотел сказать Толик, но промолчал — не хотелось на прощание обижать отца.

А отец продолжал:

— Ты пока ничего о моем отъезде ей не говори. Если получится у меня, пришлю тебе письмо. Тогда и скажешь. Хорошо?

Толик согласно кивнул.

На перрон вышел дежурный по станции. Он внимательно посмотрел вдоль состава и поднял белый кружок. Толик взглянул на выходной семафор — красный свет на нем сменился зеленым.

— Вам зеленый, — сказал он отцу.

— Вижу, — ответил тот. — Ну прощай, Анатолий. И прости. За все прости!

Отец обнял его, но поцеловать не решился. Несколько секунд они стояли, обнявшись, положив головы один на плечо другому. Поезд уже тронулся.

— Садитесь! Садитесь! — кричала проводница.

Наконец отец отпустил Толика и побежал за вагоном. Босоножки звонко захлопали по пяткам. Догнал вагон, ухватился за поручни. И вдруг Толику до слез, до боли в сердце захотелось, чтобы он остался и все стало по-прежнему, как в добрые старые времена. Но отец уже поднялся по ступенькам вагона в тамбур, проводница опустила крышку, закрывающую подножку, поезд набирал ход, и отца уже не было видно, только далеко высунулась его машущая рука, но скоро и она исчезла.

Толик побрел через станционные пути к депо. Странное раздвоение испытывал он. С одной стороны, был даже рад, что отец уехал, по крайней мере, исчезла постоянная опасность, что он явится пьяный и устроит скандал. Но в то же время Толику было жаль его, особенно когда он вспоминал оторванные пуговицы на его рубашке, засаленный воротник, мятые штаны и хлопающие задники босоножек.

Матери он решил, как и договорились с отцом, ничего не говорить, а сберегательную книжку спрятал в потайное место — был у него такой тайник, он сам его сделал в письменном столе еще в седьмом классе и прятал туда от пытливого материнского взгляда разные мальчишеские тайны: записки, фотокарточки или переписанные песни с блатным налетом.

В цехе к нему отнеслись как к больному: никто ни о чем не спросил, но он постоянно ловил на себе внимательные взгляды то Ивана Алексеевича, то лудильщицы тети Дуси, то Олега или Михаила, так что ему стало неловко.

На следующий день с самого утра в цехе царило какое-то праздничное настроение — ждали зарплату. Все были веселы, шутили, пересмеивались. Минут за пятнадцать до перерыва на обед появилась кассирша. Аккуратненько, пачечками и столбиками она разложила деньги на столе, на котором обычно играли в домино, развернула ведомость и громко позвала:

—      А ну, налетай!

Ее окружила все, кто работал в цехе, кроме Толика. Он еще считал, что проработал мало и ему зарплата не положена, поэтому и продолжал спокойно возиться у верстака, сметая металлической щеткой опилки. От этого занятия его оторвал голос Ивана Алексеевича:

—      Кончай, Анатолий, там возиться. Иди-ка сюда.

Толик оглянулся и увидел, что все, примолкнув, с каким-то интересом глядят на него.

— Иди, иди сюда, — поманил его пальцем мастер.

Не понимая, чего от него хотят, Толик подошел к столу.

—      Коваленков Анатолий? — спросила кассирша.

— Да, — дрогнувшим голосом ответил он.

—      Распишись вот здесь.

Он взял ручку и, почти ничего не видя, хотел расписаться на первой же попавшейся на глаза строке.

—      Не здесь, ниже, — остановила его кассирша.

— Только не за «итого», — пошутил Олег, — а то всех нас без денег оставишь!

Наконец Толик увидел свою фамилию и расписался на нужной строчке.

— Музыка, туш! — прокричал Олег. — Причащается в рабочие Анатолий свет Николаевич сын Коваленков.

Кассирша почему-то заставила его расписаться еще в одной ведомости, отсчитала пять красненьких и одну синенькую бумажку и совсем не торжественно, а как-то очень буднично вручила ему. Он взял и, весь потный, отошел от стола. Его хлопали по плечам, поздравляли, жали руку.

— Ну и отхватил ты! — наигранно восхищался Михаил. — Скоро больше нас всех получать будешь.

Последним подошел Иван Алексеевич. Поглаживая себя по голове и довольно улыбаясь, он тоже поздравил Толика и сказал:

—      По рабочему обычаю первую получку на пустяки не тратят, а покупают подарки всем близким. Так что, Анатолий, собирайся, пойдем твою первую получку тратить. За обед вполне успеем в «Радугу» сходить.

Магазин «Радуга» был совсем недалеко от локомотивного депо. Они отправились туда целой делегацией: Иван Алексеевич, Олег с Михаилом и Толик. Вошли всей гурьбой и остановились.

— Та-ак, — протянул Иван Алексеевич, — семья у тебя только ты да мать, женой еще не успел обзавестись.

—      Но скоро обзаведется, — высунулся Олег.

Иван Алексеевич даже глазом на него не повел и продолжал:

—      Вот и надо, значит, перво-наперво матери подарок приобрести.

И он направился в сторону галантерейного отдела. Но Толик его остановил. Он давно присмотрел для подарка матери сравнительно недорогое шелковое платье красивой расцветки: по светло-зеленому фону были разбросаны яркие цветы. Он даже заранее узнал у матери, какой ей нужен размер, причем постарался разузнать так, чтобы она ни о чем не догадалась, и теперь прямо повел Ивана Алексеевича и ребят к отделу готового платья. Они выбор его одобрили, но оказалось, что платья были только большего, чем ему надо, размера.

—      Ну-ка, девушка, поищи-ка поменьше, — распорядился Иван Алексеевич. — Какой, говоришь, нужен, Анатолий?

—      Сорок восьмой, третий рост.

—      Слышала, девушка? Вот и давай нам этот самый сорок восьмой размер.

—      Сорок восьмого нет, остался только пятидесятый.

—      Пятидесятый велик, — вздохнул Толик.

—      А ты поищи, поищи, девушка, — спокойно и твердо продолжал Иван Алексеевич. — Видишь, к тебе рабочие люди пришли, первую получку отмечать. А ты уважить не хочешь.

Продавщица повернулась к нему, хотела, наверное, ответить резкостью, но встретила его твердый взгляд и смешалась.

—      Подождите, спрошу на складе, может быть, у них осталось.

—      Спроси, девушка, спроси, — согласился мастер.

Она ушла и через несколько минут вернулась, неся платье.

—      Только ради рабочего класса, — улыбнулась она Ивану Алексеевичу.

Тот взял платье, развернул его, внимательно осмотрел, нет ли где какого дефекта, потом стал рассматривать этикетку и наконец удовлетворенно хмыкнул.

—      Доставай, Анатолий, деньги.

Толик передал ему всю получку. Иван Алексеевич пересчитал деньги, отделил пятерку и сунул в верхний карман своего рабочего пиджачка.

—      Вот гляди, куда пятерку кладу. Это на потом. Иди, Олег, плати.

Он протянул Олегу три десятки, остальные деньги вернул Толику и повернулся к продавщице:

—      Заверни-ка, девушка, нам это платье.

Когда с первой покупкой было закончено, мастер спросил Толика:

—      Ну, а самому тебе чего хочется?

Толик промолчал. Он как-то вовсе не думал об этом.

—      Предоставьте это мне, — вмешался Олег. И он повел их к обувному отделу. По дороге спросил у Толика:

—      Ты ботинки какого размера носишь?

—      Сорок второй, — смущенно ответил тот. Он всегда немного стеснялся своих больших ног.

В обувном отделе Олег подлетел к продавщице.

—      Ниночка, душечка, любовь моя, здравствуй!

—      Опять цыганить что-нибудь будешь? — улыбнулась она.

—      Что ты, Ниночка, никаких меркантильных интересов не имею! Исключительно только полюбоваться тобой пожертвовал обеденным перерывом. Учти: если похудею, то виновата только ты.

Он уже стоял за прилавком, рядом с девушкой, придерживая ее за локоть.

— Вот, разреши тебе представить моего друга, будущую знаменитость, ударника пятилетки Анатолия Коваленкова.

—      Значит, это ему что-нибудь нужно? — все еще улыбаясь, спросила она и скользнула по Толику мимолетным взглядом.

— Вот именно! — бодро воскликнул Олег. — У него сегодня знаменательный день: он получил первую получку, и ему надо что-нибудь такое, чтобы запомнилось на всю жизнь. Или, по крайней мере, пока не износится.

Девушка рассмеялась и взглянула на ноги Анатолия.

—      Сорок второй?

—      Совершенно точно! — Олег в восхищении вскинул руки вверх. — Вот что значит мастер своего дела. С одного взгляда определяет, что человеку нужно.

—      А вы, наверное, молодой человек, под счастливой звездой родились, — сказала продавщица. — Есть у меня одна пара, словно специально для вас. Нам таких не завозили, это одна знакомая принесла, попросила продать. Для сына покупала в Москве, а ему не подошли, велики оказались. А вам, я думаю, в самый раз будут.

Она достала из-под прилавка коробку и протянула Толику. Тот снял крышку и вынул темно-бордовые с переливом полуботинки с широким носом на толстой, похожей на пробку, но не пробковой подошве, с широким рантом.

—      Чешские, — сказала продавщица. — Фирменные, «Батя».

—      Нравятся? — спросил Олег.

—      Спрашиваешь! — выдохнул Толик. Вообще-то он был несколько равнодушен к вещам, за модой никогда не гнался, но эти полуботинки понравились ему с первого взгляда.

—      Примерь, — сказал Михаил.

Толик сел, снял свой левый ботинок и примерил новый. Ботинок был точно по ноге. Сшит на широкую колодку, нигде не жало, и в то же время нога в нем не хлябала.

— Берем? — деловито осведомился Олег и, не дожидаясь ответа, по лицу Толика определив, что ботинки ему пришлись по душе, спросил у Нины: — Сколько?

—      Тридцать рэ.

Толик пересчитал деньги, оставшиеся от получки.

—      А у меня только двадцать один рубль остался, — со вздохом сказал он и стал аккуратно укладывать ботинки обратно в коробку. О пяти рублях, отложенных мастером в карман, он и не вспомнил.

—      Дайте мне, пожалуйста, такие, — требовательно спросила подошедшая молодая дама у продавщицы, показывая на ботинки в руках Толика.

—      К сожалению, всего одна пара.

—      А на складе?

—      И на складе нет. К нам такие не поступали, меня попросила продать знакомая — ей они не подошли. Вот если они не возьмут...

—      Так вы берете, молодой человек? — обратилась дама к Толику, все еще растерянно держащему коробку. Тот хотел положить ее на прилавок, но перехватил Олег.

—      Берем, берем! — торопливо проговорил он, выразительно поглядел на Михаила и на Ивана Алексеевича, вынул из кармана зеленую бумажку и положил ее на вытянутую ладонь. Почти тотчас же на нее легли еще две такие же зеленые бумажки. Олег вручил коробку обратно Анатолию, взял у него деньги и протянул их продавщице. Та, не считая, сунула деньги в карман фартука и улыбнулась Толику.

— Носите на здоровье! Желаю вам сплясать в них на своей свадьбе!

—      Ну вот, теперь можно сказать, твоя первая получка в дело пошла, — проговорил Иван Алексеевич, когда они вышли из магазина на улицу.

—      А когда же я вам долг отдам? — растерянно спросил Толик.

—      Нашел, о чем беспокоиться! — хлопнул его по плечу Михаил. — У тебя теперь получек впереди ого-го сколько будет! Вот со следующей и отдашь.

—      С процентами! — весело подхватил Олег. — Занимал по трешнице, а отдашь по три рубля!

Толик в ответ только счастливо улыбался.

—      Да, — остановился мастер, достал из верхнего кармана отложенную пятерку, добавил еще одну и протянул Олегу. — На-ка держи. Соображаешь?

—      Да ведь только после двух.

—      Вот после двух и пойдешь. Да не сразу, а когда первая волна после открытия схлынет.

—      Усек! — подмигнул Олег.

Незадолго до четырех часов, когда Толик уже начал складывать свой инструмент, к нему подошел Иван Алексеевич.

— Не уходи до конца смены, — предупредил он. — Вместе пойдем.

Толик все понял. Он уже видел, как вернулся Олег с цилиндрическим свертком в руках. Когда прозвенел сигнал об окончании работы, в цехе осталось человек семь: Олег, Михаил, шабровщик Петр Сергеевич, еще два слесаря из их смены. Иван Алексеевич обратился к тете Дусе:

—      Пойдешь с нами, Евдокия?

—      Нет уж, идите одни, — отмахнулась она. — Это дело мужское. Только смотрите, мальчишку-то больно с панталыку не сбивайте.

—      За кого ты нас принимаешь? — обиделся Иван Алексеевич. — Обмоем нового рабочего, и — по домам!

Все вместе, тесной компанией они вышли из депо и пошли через пути на перрон.

— Ты одну только взял? — покосился Иван Алексеевич на сверток в руках Олега.

— Так это только для затравки, — усмехнулся тот. — Мало покажется, еще достанем.

—      Ну, ну. Только чтобы лишку не было.

Толик не спрашивал, куда они идут. На перроне было кафе «Летнее». Вот туда они и зашли, встали у высокого, по грудь, столика. Олег развернул сверток и водрузил на середину бутылку «Столичной».

—      Стаканы, — коротко распорядился Иван Алексеевич.

—      Я принесу! — рванулся Толик.

—      Стой на месте, — задержал его Иван Алексеевич. — Ты сегодня вроде как именинник. Вон Михаил сбегает.

Михаил направился к буфетной стойке.

—      Распивать спиртные напитки в кафе запрещено, — не очень твердо встретила его буфетчица.

Михаил, склонившись над стойкой, что-то негромко проговорил ей, и она смилостивилась:

—      Ладно уж! Только смотрите осторожнее, как бы кто из милиции не зашел.

Михаил вернулся к столу, высыпал пяток бутербродов с засохшим сыром и поставил целую пачку картонных стаканчиков. Олег быстро расставил их по два, вложенных один в один.

—      А то промокнут, — пояснил он.

Иван Алексеевич взял со стола бутылку, попытался сорвать головку — зацепиться было не за что. Он раздосадованно сплюнул и выругался:

—      Вот чертовы бракоделы! Раньше язычок оставляли, а теперь ухватиться не за что! Хоть зубами открывай!

—      Говорят, кто это придумал, тому большую премию дали, — откликнулся Петр Сергеевич.

—      Это за что же? — повернулся к нему Иван Алексеевич.

—      Дык, ведь на каждой бутылке экономия грамма по три металла. А по стране-то сколько таких бутылок!

Михаил между тем забрал из рук Ивана Алексеевича бутылку, взял вилку, одним из зубцов проткнул головку, подцепил и вскрыл вместе с картонной прокладкой, отчего зубец вилки сразу загнулся. Иван Алексеевич взял вилку и снова покачал головой.

—      Этому бы изобретателю не премию давать, а голову оторвать! На копейку экономии, на гривенник убытку. И людям неудобствие. Экономия. Они еще бы додумались вместо пробок затычки делать, совсем бы металла не надо.

— А ты предложи, Иван Алексеевич, — усмехнулся Петр Сергеевич. — Может, тоже премию отхватишь.

—      Экономия, — продолжал ворчать старый мастер, — вон она, экономия, — он кивнул на деревянную катушку с толстым кабелем, валявшуюся почти у самых дверей кафе. — В одной этой катушке на миллион пробочных закруток. А вот валяется без хозяйского глазу. И по всей России-матушке так. Куда ни взглянешь, везде брошенный металл валяется. Ладно хоть ребятишки-школьники иногда металлолом собирают.

—      Хватит ворчать, Иван Алексеевич, — остановил его Олег. — Не для этого мы сюда пришли.

—      И то верно, — согласился мастер. Он взял бутылку, разлил водку по стаканам и поднял свой. Все тоже взяли стаканы. Глядя на них, поднял стакан и Толик.

—      Сегодня праздник у нас, — торжественно проговорил мастер, — по старой традиции, установленной нашими дедами и отцами, мы обмываем первую получку рабочего Коваленкова. Ну, Анатолий, желаю тебе, чтобы она с каждым разом больше была и достигла трехзначной цифры!

— С пятеркой впереди и двумя нолями сзади, — весело подхватил Олег.

Мастер покосился на него.

— Вот ведь хотел сказать: жаль, что стаканы бумажные, звону того нет. А тут звонарь со своим языком выскочил! Но хоть и без звону, а давай, Анатолий, чокнемся за твою удачу, — и он потянулся своим стаканом к Толиному, прикоснулся к нему. За ним и все остальные сделали то же самое.

— Выпьем за нового рабочего!

Все подняли стаканы и выпили, один Толик продолжал нерешительно держать стакан в руке. Стакан сминался, и Толик боялся, что он выскользнет из руки, а поставить его на стол не решался, думая, что этим он обидит других. Занятые закуской, они не сразу заметили, что он не выпил. Наконец Олег увидел, что он все еще держит стакан в руке.

—      Ну что же ты?

—      Я не пью, — тихо сказал Толик, но все услышали его.

—      За столом в праздник в хорошей компании рюмочку выпить не грех, — назидательно сказал мастер. — Покойный мой отец — мудрый был мужик — частенько мне говорил: «Пей за столом, но не пей за углом».

—      Я совсем не пью, — повторил Толик.

— Он спортсмен, а им запрещено, — решил выручить товарища Михаил.

—      Совсем не поэтому, — возразил Толик.

— Ну, если не пьешь, то хотя бы пригубь, — сказал Иван Алексеевич.

Преодолевая отвращение, стараясь не дышать, Толик сделал маленький-маленький глоток и поставил стакан на стол. Все молча глядели на него. Ему показалось, что с насмешкою.

— Я дал слово матери, что не буду пить, — звенящим от напряжения голосом сказал он, думая, что сейчас посыплются язвительные замечания или ядовитые насмешки, и внутренне приготовился к этому. Но все продолжали молчать. Наконец Иван Алексеевич положил ему руку на плечо.

— Хороший ты сын, Анатолий. Счастлива, должно быть, у тебя мать. — Он секунду помолчал и продолжил: — И верю я: рабочий хороший будешь. А главное — человек.

Все оживленно заговорили, и каждый считал своим долгом похвалить Толика. Потом беседа перекинулась на цеховые дела, заспорили друг с другом. Непонятно откуда на столе появилась вторая бутылка, хотя вроде никто никуда не отлучался.

—      Я тоже больше не буду, — решил Иван Алексеевич. — Мы с Анатолием пойдем, да и вы заканчивайте. Смотрите, чтобы скандала какого не получилось.

Они вышли на перрон. По обе стороны перрона на четном и нечетном пути стояли пассажирские поезда с одинаковыми табличками: «Москва — Ашхабад». «Как же это?» — сначала не понял Толик, а потом сообразил, что один из них — на Москву, а другой — оттуда, и здесь они встретились, как говорят железнодорожники, «на скрещении». И он вдруг фыркнул.

— Ты чего? — покосился на него Иван Алексеевич.

—      Да вот подумал, что забежит пассажир в вокзал в буфет или в киоск за газетой, войдет в одну дверь, а выйдет на другую сторону. И вместо Ашхабада обратно в Москву уедет.

—      Вполне может быть, — согласился мастер.

А между тем Толик заметил, что у вагонов шла оживленная возня. Какие-то люди, явно не похожие на пассажиров, выносили из вагонов картонные коробки с помидорами, сетки с огурцами, дынями, арбузами, копченой, соленой и вяленой рыбой.

—      Подожди-ка, — остановился Иван Алексеевич. Он достал из кармана сетку-авоську, подошел к вагону, о чем- то потолковал с. проводником. Тот оглянулся по сторонам и юркнул в вагон. Вслед за ним поднялся и Иван Алексеевич. Спустя короткое время, он появился обратно, неся в сетке два больших арбуза.

— Внучок давно просит арбуз, — пояснил он Толику. — А второй — твой.

—      Мне не надо.

—      Ничего, бери, бери. Побалуешь мать с получки.

—      У меня и денег нет.

—      В следующую получку отдашь.

— Я и так вам должен.

—      Невелики деньги. Вот сразу и отдашь.

Толик понял: отказываться нет смысла, все равно мастер настоит на своем.

— Тогда давайте хоть понесу.

Он отобрал у мастера сетку. Ноша была тяжеловата, килограммов десять, не меньше. Тонкая плетеная ручка авоськи врезалась ему в ладонь.

Иван Алексеевич забрал у него коробку с ботинками и сверток с платьем матери. Они пошли вдоль состава. Теперь Толик разглядел, что почти у каждого вагона шла торговля

—      Спекулируют черти, — безо всякой досады сказал мастер. — Небось у себя в Ашхабаде за такой арбуз копеек пятьдесят уплатят, а здесь по трешнице, а то и по пятерке слупят.

—      А с вас сколько взяли?

—      С меня по-божески, по три рубля за каждый.

—      Значит, я вам шесть рублей должен.

—      Сказал ведь: невелики деньги, подожду.

Они пошли дальше.

—      А что им не запретят спекулировать? — спросил Толик.

—      Да что толку? Запретить можно, только хуже-то нам будет, а лучше — вон им.

Он показал на группу людей, грузивших в багажную тележку мешки с выпиравшими округлостями, наверное с арбузами, и картонные коробки с помидорами. Они о чем- то громко разговаривали не по-русски. Похоже — ругались между собой.

—      А кто это?

—      Спекулянты-перекупщики. Они завтра за такой же арбуз в два раза дороже сдерут. И у каждого из них на руках справочка из колхоза, что везут продавать со своего участка. А на арбузе клеймо не поставишь, на какой бахче он вырос, на личной или на колхозной. Так уж лучше проводнику переплатить, чем им, все-таки трудящийся человек.

Иван Алексеевич остановился и повернулся лицом к Толику, загородив ему дорогу.

—      Ты мне лучше, Анатолий, вот что скажи. Есть ведь у нас в орсе заготовители. Что они делают, что заготовляют? Почему они не поедут в тот же Ташкент или Ашхабад? Закупили бы вагон арбузов или помидор. И пусть бы обошлось не по полтиннику, а по рублю или по два, все дешевле, чем у спекулянтов. И нам бы хорошо, и государству выгодно. Ну почему бы так не сделать, а? Скажи.

—      Не знаю, — честно признался Толик.

— И я вот не знаю, — вздохнул мастер и пошел дальше. — И кого ни спрашиваю — никто не знает. Я даже к председателю городского народного контроля ходил.

—      Ну и тот что?

—      А-а, что тот, — махнул рукой мастер. — Не наше, говорит, дело. Вот если бы растрата, говорит, или хищение, тогда бы другое дело. Я ему говорю: а тут не растрата? Прямой убыток и рабочему карману, и государству. Ну, а ему хоть бы хны. Расстроился я, плюнул и ушел.

Они перешли линии по железнодорожному перекидному мосту, вышли на привокзальную площадь, дошли до перекрестка, где расходились их пути, и остановились.

— Давай мне сетку, ты помоложе, в руках свой арбуз донесешь, — сказал Иван Алексеевич, вытащил из сетки арбуз и протянул Толику. Тот взял в одну руку коробку и сверток, в другую — арбуз.

—      До завтра! Смотри, не опаздывай, — скорее для порядка, нежели предупреждающе — Толик никогда не опаздывал — сказал мастер и, немного сутулясь, пошел к автобусной остановке, ему нужно было ехать наверх. А Толик направился домой.

Мать уже давно ждала его. Толик молча прошел в комнату, водрузил на стол арбуз, потом развернул сверток и разложил на столе платье.

— Принимай, мама, подарок! И можешь поздравить Анатолия Николаевича с первой получкой, — торжественно объявил он и подошел к матери, ожидая, что она расцелует его, но мать смотрела на него с тревогой.

—      Ты выпил?

Он понял ее тревогу и почувствовал гордость за то, что устоял там, в кафе, и может успокоить сейчас ее.

—      Не волнуйся, мам, только пригубил.

И он рассказал обо всем: как все вместе ходили покупать вещи, как не хватило ему денег на покупку ботинок и пришлось занять девять рублей, как после работы пошли в кафе «Летнее», как он боялся, что его назовут «маменькиным сынком», как пригубил водку и как они вдвоем с Иваном Алексеевичем покупали у проводника арбузы.

Мать выслушала его, подошла и крепко поцеловала в щеку. Толик почувствовал, как что-то мокрое скатилось ему на щеку, и удивленно посмотрел на нее: по ее лицу катились слезы.

—      Ты плачешь! — вскричал он. — Я тебя обидел чем-нибудь?

Она отрицательно покачала головой и улыбнулась сквозь слезы.

—      Не понимаешь ты еще. От радости матери тоже плачут. Вот я и плачу от радости и от гордости за тебя. Ты меня больше чем подарком обрадовал тем, что не стал пить, удержался, хоть и боялся, что над тобой смеяться будут.

И она прижала его голову к своей груди.

— Но я же тебе слово дал, — обиженно протянул он, а сам еще раз в душе поклялся, что никогда не заставит плакать мать от горя или обиды, а только от радости за него.

Трудно сказать, сдержал ли бы Толик это данное себе слово — уж слишком много пили вокруг него и слишком часто пытались угощать его, но трагический случай, происшедший на другой день после получки, утвердил его в том намерении.

Утро выдалось пасмурное, моросил мелкий дождичек, и настроение почти у всех в цехе было соответственно погоде. Олег хмуро крякал, Михаил каждые десять минут бегал к сатураторной установке выпить стакан холодной газированной воды.

—      Чего сентябрем смотришь? — спросил Толик, улучив свободную минутку и подойдя к Олегу.

—      Да, видно, перебрал вчера немного, голова болит, — ответил тот, остановил станок, вынул из патрона обтачиваемую деталь, замерил штангенциркулем и огорченно бросил ее в угол, на кучу металлолома.

—      А чтоб тебя! Опять запорол!

В это время двери цеха распахнулись и чей-то задыхающийся голос прокричал:

—Тольку Заводного на путях зарезало!

Олег и Толик переглянулись и, не сговариваясь, бросились к выходу. Выбежали на станционные пути и сразу увидели стоявшую на перроне «Скорую помощь». Два санитара в белых халатах несли к ней носилки, на которых под простынею угадывалось тело человека, только почему-то очень короткое. На белой простыне выделялось и все больше расплывалось красное пятно.

Санитары сноровисто и привычно втолкнули носилки в машину, закрыли дверцы, взвыла сирена, и «Скорая помощь» помчалась к выезду в город. На перроне осталась небольшая группка людей. Олег и Толик подошли к ним. В центре стоял бледный человек с трясущимися губами. Он, очевидно, не в первый раз рассказывал окружившим его людям:

—      Я платформы толкал. Гляжу: бежит он через пути, вроде должен бы успеть. На всякий случай я сигнал дал. Гляжу: он исчез. Потом слышу только — крик. Меня словно палкой шибануло, беда, думаю. Затормозил, выскочил, а он лежит под колесами. И как его угораздило? Должен бы перебежать.

Толик взглянул туда, куда показывал рассказчик, и увидел стоящие на пути две платформы с песком и маневровый тепловоз. Путейский рабочий в оранжевом жилете сбрасывал с платформы песок, а другой засыпал этим песком большую лужу. На ободе колеса ближней платформы виднелись кровь и волосы. Толик содрогнулся и отвернулся.

— Он бы и успел перебежать, — сказал один из стоящих возле машиниста, — да только на рельс наступил. А рельс мокрый. Он поскользнулся, тут платформа на него и наехала.

— Вы сами видели? — спросил его человек в форменном кителе с двумя большими звездами на рукаве. Толик узнал его — это был начальник станции.

— Видел. Я вот здесь стоял, а он оттуда бежал, — показал рабочий.

— Запишите его фамилию, адрес, как свидетеля, — распорядился начальник станции. — А ты, — обратился он к машинисту, — можешь еще локомотив вести или сменщика вызвать?

—      А чего ж? — не очень уверенно сказал тот. — Смогу.

— Ну тогда убери платформы с путей, загони их на угольный склад, а потом придешь, напишешь объяснение.

Машинист направился к тепловозу, нехотя поднялся в кабину, дал сигнал. Медленно повернулось колесо с кровью и прилипшими волосами, потом быстрее, тепловоз покатил платформы к угольному складу. Люди стали расходиться. Осталось только мокрое пятно песка. Олег зло сплюнул.

— Вот так-то. Был человек, и нет человека.

—      А что ему будет? — спросил Толик.

—      Кому? — ошарашенно повернулся к нему Олег.

—      Машинисту.

—      Машинисту? Наверно, ничего. Его вины нет, затормозить он все равно никак бы не успел. Ну разве выговор объявят за то, что сцепщика на платформу не посадил.

Они пошли в цех. У самой двери Олег сказал:

—      Жаль Заводного.

А Толик никак не мог представить себе Заводного мертвым. Он видел его то на футбольном поле, стремительно продвигающимся с мячом к воротам противника, то на собрании у сцены, виноватого и растерянного, то разглагольствующего в раздевалке о будущих победах их «Локомотива», но никак не мог представить себе его мертвым на носилках. Он даже усомнился, Корин ли это был; но там, на путях, несколько раз называли его фамилию.

В обед к ним в цех пришел Костя Сергеев. Он, ссутулившись, сидел на скамейке за столом напротив Толика и хмуро говорил:

— Так и не смогли мы его остановить. Выпивка погубила. Мне его напарник рассказывал. Пришел он утром в глухом похмелье после вчерашней получки. Немного поработал, не вытерпел. Кто-то сказал, что на двенадцатом пути в теплушке вино везут и сопровождающие продают по пятерке за бутылку. Вот он и ринулся, не терпелось ему. Поэтому и платформы не пропустил.

Толик видел, что Костя не только удручен нелепой гибелью Заводного, но и чувствует свою вину. Впрочем, такую же неясную вину испытывал и сам Толик.

—      Ты с ним после собрания говорил? — спросил он Костю.

Тот досадливо кивнул.

— Пробовал. Не получился у нас разговор. Он, видно, себя обиженным считал, а я подхода к нему не нашел. — Он помолчал немного и опять с досадою продолжал: — Одного никак не могу простить себе.

—      Что выпивал вместе?

— Нет. Хотя и это тоже. Не могу никак простить себе, что раньше не вмешался. Ведь когда он из армии пришел замечательным парнем был. И не пил. Потом стал выпивать. Дальше — больше. Ведь видел я, знал, что добром не кончится. Да все считал, что не мое дело. Думал, сам образумится. А оно вон как все обернулось.

Он встал, покачал головой и, не простившись, вышел. Толик посмотрел ему вслед и подумал о Сергее. Надо будет сегодня же найти его и рассказать о гибели Заводного. А то как бы и он по этой дорожке не покатился.

После работы он поспешил к Сергею. Поднимаясь по лестнице, увидел на площадке третьего этажа сидящего на ступеньках Сережкиного брата.

—      Ты что тут, Димец, сидишь? Сергей дома?

— Сергей здесь сейчас не живет, — хмуро ответил Дима. — Он у тети Лены на Старом базаре живет. — Толик поморщился: как же он забыл? Ведь Сергей говорил ему. А Дима продолжал: — Сергей с ним, — куда-то неопределенно на дверь их квартиры кивнул Дима, — не ладит. Сергей его терпеть не может.

Дима явно повторял слова старшего брата. Даже интонация у него была Сережкина.

—      А ты чего здесь сидишь?

—      Мать с ним ушла куда-то, а у меня ключа нет.

Такая недетская горечь прозвучала в его словах, что Толику до боли в сердце стало жалко его. Он сел рядом с Димкой на ступеньку и обнял его за плечи. Ему было понятно, почему Дима упрямо не хочет называть того человека по имени-отчеству, или еще как, а только «он».

— Я вижу, Димец, несладко тебе живется.

— Ага. Живет у нас, паразит, жрет, пьет на мамины деньги, — с неожиданной злобой проговорил он. — Знаешь, Толя, что я ему сделал? Только ты никому не говори! Не скажешь?

— Не скажу, — пообещал Толик.

— Он утром поздно встает, а меня заставляет чайник на плиту ставить, воду ему для бритья греть, А я у чайника сзади, знаешь, где два рожка торчат с обратной стороны? Вот я с одного провода изоляцию и снял. Когда за ручку берешь — ничего, а если до самого чайника дотронешься — как дерганет током! — Дима оживился, глаза его заблестели. Он рассказывал захлебывающимся от восторга голосом: — Вот он вышел на кухню, хотел попробовать, согрелась ли вода, потрогал чайник, а его как шандарахнет! Он аж к стенке отлетел! А уж ругался!

Толик представил себе перепуганную красную морду того мужчины и рассмеялся. Дима, откинув голову, вторил ему звонким смехом.

—      Убить бы могло, — отсмеявшись, сказал Толик.

—      Не-е, — затряс головой Дима. — Мы раньше пробовали. Только дернет.

—      Сам придумал?

Дима секунду поколебался — уж очень ему хотелось похвастаться, но все же решил сказать правду.

—      Нет, меня Витька Коломейцев с нашего двора научил. Он большой, в восьмой класс перешел. В кружок радио в Дом пионеров ходит. У него по физике одни пятерки.

Было видно, что Дима явно гордился тем, что водится с таким умным старшим товарищем.

—      Ну, раз у него по физике пятерки, значит, должен знать, — согласился Толик.

— А еще знаешь, что я ему сделал?— продолжал Дима. — Взял два гвоздя и вбил в каблук, чтобы они только чуть-чуть в пятку выступали, и стелькой прикрыл. Рукой трогаешь ничего. А когда идешь, каблук-то резиновый, он сдавливается, вот гвозди- то и впиваются в пятку! Он пришел домой, снял ботинок, а у него вся пятка в крови! — и такая торжествующая радость по поводу боли другого человека прозвучала в голосе Димы, что Толику стало не по себе. Неужели это Дима, добрейшая душа Дима, который еще в прошлом году так горько плакал над грачонком, выпавшим из гнезда? Тогда они с Сергеем принесли этого грачонка к ним домой, хотели вылечить, но не смогли. Как тогда рыдал Дима! А теперь... Откуда в его детской душе столько зла и жестокости, почему накопилось столько ненависти?.. А Дима, сверкая глазенками, продолжал:

— Я ему еще не то сделаю, вот увидишь! Только ты никому не говори, ты обещал! Никому. Ни маме, ни Сереже.

— Не скажу, — снова пообещал Толик.

А Дима, по-заговорщически придвинулся к нему и возбужденно прошептал:

—      Сережа говорил, что убьет его. У него и пистолет есть. Настоящий.

Вот тут-то Толик понял, какую ошибку он совершил, помогая Сергею отремонтировать тот пистолет. Он досадливо крякнул и поднялся.

—      Уже уходишь? — огорченно спросил Дима.

— Нужно, брат Димец. Да ты не горюй, я на днях еще к вам зайду. А ты не очень увлекайся. Понял? Злым станешь.

Он вышел из подъезда и задумался. Ситуация складывалась не очень приятная. Пистолет у Сергея... И Димец... Нужно было срочно что-то предпринимать. Ну с Сергеем он сам поговорит. Тетя Лена живет где-то на Старом базаре, найдет. А впрочем, и искать не надо: в воскресенье они играют с ковылкинским «Спартаком». Такой матч Серега ни за что не пропустит, обязательно придет. Вот там он с ним и поговорит. А до воскресенья наверняка пистолет еще не выстрелит.

С Димкой сложнее. Поговорить с его матерью? Бесполезно. Но и оставлять так нельзя. Кто знает, до чего он в своей ненависти дойдет. Нет, жить в одной семье они не смогут. Но как того мордастого убрать? А если через милицию? Вряд ли что получится, но попробовать можно. Так и сделаем! В субботу дежурство в дружине, там он и поговорит.

В субботу после инструктажа он подошел к лейтенанту милиции, который дежурил с ними.

— Поговорить бы нужно

—      Сейчас? — удивился тот. — О чем?

—      Толик, пошли! — окликнул его Виктор. Борис по-прежнему несколько сторонился его и разговаривал с ним только сугубо официально.

— Идите, ребята, я вас догоню! — ответил Толик.

Дружинники ушли. Толик лаконично рассказал лейтенанту о положении в семье Ивашиных, о ненависти Димы к постороннему в их доме человеку и только о Сергее и о его пистолете не сказал ничего, решил, что это он уладит сам.

Выслушав его, лейтенант задумался.

— Да, случай серьезный. И хотелось бы помочь, но... Он не дебоширит?

—      Да вроде бы нет.

—      М-да... С матерью, может, поговорить? Наверно, бесполезно. В таких случаях женщины больше о себе думают. Вот как бы парнишке помочь?

—      Может, через детскую комнату?

—      Попробуем. А, пожалуй, лучше парнишку, как его? Диму отправить на лето в лагерь «Сын полка». Как думаешь, на первое время устроит?

—      На первое время — да.

—      Вот и ладно. А там посмотрим, что-нибудь еще придумаем. Считай, что договорились.

Лейтенант придвинул лежащий на столе блокнот, записал адрес, фамилию Димы.

Немного успокоившись, Толик отправился на дежурство. Своих он нашел уже в парке возле танцплощадки. Они стояли полукольцом у скамейки, на которой, откинувшись на спинку, полулежала молодая девица в цветастой кофточке и в длинных джинсах, загнутых внизу на целую ладонь. Неестественно черные волосы жгутами свисали на лицо. Глаза под бровями были накрашены грязно-голубоватой краской, отчего выглядели темными провалами на белом лице. Губы, намазанные яркой помадой, резко контрастировали с матовой бледностью щек и подбородка. Она хрипло ругалась, и Толик вдруг с отвращением понял, что она пьяна.

—      За что, гады, меня с площадки вывели? — Она с трудом выговаривала некоторые слова. — Чего я плохого кому сделала? Или обидела кого?

—      Иди-ка ты лучше домой, проспись, — спокойно уговаривал ее Борис. — Ты же пьяная.

— И ник-какая я не пьяная, — икнула девушка. — С чего мне пьяной-то быть? Ну выпили мы с подругой, как всегда, бутылку краснухи, и все.

—      Иди, иди домой.

—      Ник-куда я не пойду! Я танцевать хочу!

Она попыталась приподняться, но тут же свалилась обратно на скамейку.

—      Куда тебе танцевать, — засмеялся Виктор. — Ты на ногах-то еле держишься.

—      А вы гады! — обиделась девица.

—      Будешь ругаться — в вытрезвитель отправим, — строго предупредил Борис.

В мутных глазах девицы промелькнул испуг.

—      Н-не надо в вытрезвитель. Я д-домой пойду.

Она поднялась, покачнулась, схватилась за Виктора и еле удержалась на предательски подкашивающихся ногах.

— Ты где живешь? — спросил Борис.

— А что? — вскинула она на него глаза.

— Проводят тебя ребята, чтобы по дороге кто-нибудь случаем не обидел.

Та мгновение поколебалась, потом качнула головой.

—      Н-не надо. Лучше я одна пойду. Комендантша увидит, подумает, что задержали меня. Начальству доложит.

— Комендантша? Так, стало быть, ты в общежитии живешь? В девятиэтажке?

— Ну да. А где же еще?

Она отцепилась от Виктора и неверной, шатающейся походкой двинулась по аллее к выходу.

— Виктор, Зоя, посмотрите за ней, — распорядился Борис.

— Есть. Зоечка, пошли!

Виктор подставил Зое руку кренделем, она улыбнулась, так же картинно подцепила его под руку, и они пошли вслед за удалявшейся девушкой.

—      Противно смотреть, когда мужчина пьяный, — сказал Толик, — а уж когда женщина, особенно девушка, — еще отвратительней. Интересно, давно она пьет?

Вторая девушка, бывшая с ними на дежурстве, неожиданно рассмеялась.

— Ты чего, Татьяна? — покосился на нее Борис.

— Да вон Толик чудак. Говорит: пьет. Да разве это пьет?

—      А как же? — изумился Толик.

— Подумаешь, бутылку красного на двоих. Да какая же девчонка пойдет на танцы, не выпив немного? Только школьницы, да и те иногда принимают. А уж работяги — почти все до одной. Знаю я ее. Это Зинка, швея-мотористка с трикотажной. А девчонка хорошая, и работница тоже. Наверное, не пообедала сегодня, вот ее на голодный желудок и развезло.

Толик ошеломленно молчал. Наконец он выдавил:

—      Нет, не верю, что все пьют.

—      Не все, а большинство, — спокойно ответила Татьяна. — Мне не веришь — спроси у любого.

В это время вернулись Виктор и Зоя.

—      Все в порядке! — отрапортовал Виктор. — Проводили до выхода на улицу, дальше доберется одна.

—      Вон хоть у Зои спроси, — продолжала Татьяна.

—      О чем? — повернулась к ней Зоя.

—      Да вон я Толику говорю, что почти все девчонки из работяг перед тем, как идти на танцы, хоть немного да выпьют, а он мне не верит.

— Ну, если не все, то больше половины — это точно, — подтвердила Зоя.

Толик никак не мог прийти в себя от услышанного.

—      А зачем? — пробормотал он.

—      Для смелости, наверное, — пожала плечами Зоя. — Или глядя на других.

Они пошли вокруг танцплощадки. Эстрадный оркестр вовсю наяривал шейк, и на площадке бушевало настоящее столпотворение. Каждый танцевал, как хотел. Пожалуй, трудно было найти двоих, танцующих одинаково. Одни воздевали руки вверх и крутили там кистями, словно ввинчивали невидимые лампочки, другие, наоборот, опускали их почти до самого пола, третьи сгибали их в локтях и работали ими, как шатунами, вперед-назад, вперед- назад. А уж ноги метались в самых неожиданных направлениях и сгибались, казалось, не только в суставах, но и во всех местах.

— Анатолий! — донеслось вдруг с площадки, и сердце его неожиданно трепыхнулось в груди. Он взглянул на площадку и сразу же в калейдоскопе лиц увидел радостно-оживленное лицо Милы Головановой. Она помахала ему рукой. — Подожди! — и заторопилась к выходу, не пробираясь, а словно скользя между танцующими.

Борис неодобрительно посмотрел на Толика.

— Недолго только, Коваленков, — предупредил он. — Дежурство еще не кончилось.

Толик кивнул согласно и пошел навстречу Миле. А она уже звонко отстучала по приступочкам, на ходу кивнула билетерше.

—      Я скоро вернусь, Екатерина Павловна. Хорошо? Вы пустите меня обратно?

—      Иди, иди, — добродушно проворчала та, но Мила уже не слышала, она стояла рядом с Толиком.

— Здравствуй, — первой протянула она ему обе руки, и он радостно ответил тем же. Руки их встретились, и Толик даже задохнулся, словно через пальцы Милы в него перелился горячий, животворный поток, и он густо покраснел.

— Ты как здесь? Вроде бы раньше на танцы не ходил, — не замечая его смущения, продолжала она.

— Дежурю, — подавляя смущение, ответил он и неохотно выпустил ее руки.

—      Ах да, вижу. Сразу-то я и не заметила твою повязку.

Она просто и свободно взяла его под руку и увлекла немного в сторону, под деревья, где было меньше людей.

Глядя на ее блестящие глаза, возбужденное лицо, Толик никак не узнавал своего бывшего строгого комсорга. И вдруг нелепая мысль пришла ему в голову. Он даже тряхнул головой, чтобы отогнать ее, но она уже засела где-то глубоко. И он решил проверить, так ли это. А Мила не замечала ничего.

—      Я так рада, что встретила тебя, — продолжала она оживленно.

— Подожди, — неожиданно остановил ее Толик, повернулся к ней, положил руку ей на плечо и потянулся к ее лицу, решившись проверить, не почувствует ли запах алкоголя

— Ты что? — настороженно вывернулась из-под его руки Мила.

Она, очевидно, подумала, что он хочет здесь, на виду у всех, поцеловать ее.

— Подожди, Мила. Совсем не то, что ты думаешь, — сказал Толик и, помявшись, добавил: — Ты не обидишься?

— Смотря на что, — ответила она. Лицо ее стало привычно строгим и отчужденным. — Если считаешь, что можешь чем-то обидеть меня, то лучше не делай этого.

—      Да нет... Понимаешь...

И он рассказал ей все, что услышал от Тани.

Сначала она слушала его нахмурившись, но постепенно лицо ее светлело, брови поднимались выше, а когда он кончил, она открыто и радостно рассмеялась.

— И ты подумал, что я тоже выпила?

Толик смущенно промолчал. Она лукаво прищурилась.

—      Может, проверишь? Хочешь, дыхну?

Он протестующе замотал головой. Но она уже поднялась на цыпочки, приблизилась к нему, приоткрыла рот, и он ощутил на своем лице ее легкое дыхание. Пахнуло чем-то знакомым и милым, то ли запахом парного молока, то ли полевых трав и цветов. Совсем рядом он увидел мерцающие темно-синие бездонные глаза, влажные вздрагивающие губы и блестящие зубы.

В ушах у него зазвенело, он закрыл глаза и потянулся к ней навстречу. Руки его сами нежно сошлись на ее спине, и она — он это почувствовал — тоже всем телом подалась к нему, но в последний момент гибким движением освободилась из его объятий.

Он открыл глаза. В голове у него все еще звенело, и он никак не мог понять, показалось ему, что Мила потянулась к нему или было так на самом деле. Вернее всего, что показалось.

Он поглядел на нее. Мила стояла задумчивая, все оживление ее исчезло. Вроде бы она не сердилась. Но Толик решил все же удостовериться.

—      Ты не обиделась? — несмело спросил он.

—      На что?

—      Ну вот... — он хотел сказать, на то, что обнял ее, но засмеялся, — вот на то, что я так подумал.

—      Вообще-то надо было бы тебя наказать, — лукаво улыбнулась она. — Это ведь надо заподозрить меня. И в чем! Нет, определенно положение меняет человека. Стоит кому-нибудь надеть повязку дружинника, как он в каждом человеке начинает видеть потенциального преступника. Даже в своих близких знакомых. Но, так и быть, на сей раз прощаю. Хотя нет... В наказание извольте, Анатолий Николаевич, в следующую субботу явиться сюда в это же время. И без повязки дружинника.

Толик вздохнул.

—      Увы, товарищ начальник, в следующую субботу никак не могу. У нас массовый выезд на Мокшу. И я уже обещал ребятам.

— От локомотивного депо?

— Да.

—      На базу «Мокшанские зори»?

—      Вроде бы так.

—      В субботу?

—      Выезд в пятницу на субботу и воскресенье. Только я на воскресенье не останусь — у нас игра.

Мила на секунду задумалась, потом улыбнулась своим мыслям и задорно тряхнула головой.

— Ладно! Все к лучшему. Может, и увидимся. А теперь иди, твои друзья, наверно, ждут тебя, и начальник у вас куда как строгий! Вон они.

Толик оглянулся и увидел, что в стороне под купой деревьев стоят Виктор с Борисом и смотрят в их сторону.

— До встречи! — помахала она ему рукой и заспешила на танцплощадку.

Толик смотрел, как она поднялась по приступкам, прошла мимо контролерши и, гибко скользя, прошла между танцующими. Потом повернулся и подошел к ожидающим его.

—      Красивая деваха, — завистливо-одобряюще проговорил Виктор. — Кто такая?

Толик раньше никогда не думал о том, красива Мила или нет. Он просто не обращал на это внимания, как мы не обращаем внимания на обычное, повседневное, окружающее нас, и не задумываемся о том, красиво это или нет. А сейчас он как бы посмотрел на Милу со стороны, чужими глазами, и вдруг понял, что она действительно очень красива.

— Бывшая моя одноклассница, — с неожиданной гордостью сказал он. — Комсорг наш.

Он еще хотел сказать что-нибудь хорошее о ней, но не успел. К ним подбежали две незнакомые девушки и, запыхавшись, перебивая друг

друга, выпалили:

— Вон в той аллее двое каких-то пьяного грабят!

Расспрашивать и уточнять не было времени. Все трое, не сговариваясь, ринулись в темную аллею. Еще издали увидели две тени, склонившиеся над каким-то бугорком. Если бы их не предупредили девчата, вряд ли бы они догадались, что этот бугорок — лежащий человек.

При их приближении тени выпрямились и показались Толику невероятно большими.

«Здоровые, видно, парни», — успел подумать он, но не замедлил, а наоборот, ускорил бег. Раздался резкий свист, и тени бросились в разные стороны. Толик побежал за одной из них, краем глаза заметив, что Виктор бросился за другой, а Борис бежит за ним.

Он уже настигал убегавшего, слышал его хриплое дыхание.

«Не спортсмен, уже задохнулся, — мелькнуло у него в голове. — Значит, не уйдет!».

Расстояние между ними все сокращалось, оставалось самое большее шаг, как вдруг он споткнулся о какой-то корень и упал. Грабитель отпрыгнул в сторону и повернулся на шум. Бежавший за Толиком Борис споткнулся о тот же корень, но не упал, а только коснулся руками земли и на четвереньках, сделав два шага, поравнялся с грабителем, словно подставляя ему свою беззащитную спину.

— А-а, гад! — хрипло выдохнул тот и взмахнул рукой. Блеснуло что-то в неясном свете далекого фонаря.

Но тут Толик, не поднимаясь земли, как не раз приходилось ему в игре с мячом, сделал бросок, схватил ногу грабителя и резко дернул ее на себя. Тот нелепо взмахнул руками и грохнулся на землю. В стороне звякнуло что-то металлическое. Толик навалился на упавшего, ухватил его руку и начал выворачивать за спину.

—      Больно, гад! — заорал тот, переворачиваясь вниз лицом. — Отпусти!

—      Ничего, потерпишь! — ответил Толик, не отпуская его руки.

К ним подошел оправившийся Борис, включил фонарик и осветил лежащего.

— Отпусти его, Коваленков, — сказал он.

Толик все еще удерживал руку, завернутую за спину.

—      Уйдет.

—      Никуда он теперь не уйдет.

Толик отпустил, поднялся.

—      Вставай! — сказал Борис задержанному.

Тот сел и, растирая левой рукой правую, противно заныл:

—      Сладили вдвоем на одного, да?

Что-то знакомое почудилось Толику в его голосе и фигуре. И, приглядевшись, он узнал. Это был тот самый плюгавый, с которым они столкнулись в первое дежурство.

«Тоже мне, богатырь, — усмехнулся Толик. — Видно, правду говорят, что у страха глаза велики».

Подошел Виктор.

—      Задержали? — спросил он, хотя и сам прекрасно видел, что задержали. — А мой ушел, — виновато закончил он.

—      Кто второй с тобой был? — спросил Борис у плюгавого.

Тот безразлично взглянул на него.

—      А почем я знаю! Встретились у входа в парк, попутчиками оказались, вместе шли, а познакомиться не успели, вы тут налетели и помешали.

—      Не Трифонов?

—      Это какой-такой Трифонов?

—      Не знаешь?

—      Первый раз слышу.

—      Тот, с которым вы тогда выпивали, когда мы вас на Маяковской застали.

—      Не выпивали, а ужинали, — уточнил плюгавый.

—      Ладно, предположим, что ужинали, — усмехнулся Борис.

— Ладит да не гудит! — перешел в наступление по блатной привычке плюгавый. — Ты сначала докажи, а потом говори. Ты доказал, да? Доказал?

—      Ладно, не шебарши! — остановил его Толик, и плюгавый послушно сник. — Так Трифонов с тобой был?

—      Разве его фамилия Трифонов? — все еще продолжал хорохориться плюгавый. — Спасибо, буду знать. Только на этот раз не он со мной был. Совсем даже не похож.

Он отряхнул землю с пиджака, воровато озираясь в поисках возможности побега. Увидев, что пока никаких надежд на успешный побег нет, он неуверенно сказал:

—      Ну, я пошел.

—      С нами в милицию, — добавил Борис.

—      За что же в милицию? — взвился плюгавый. — Напали, гады, сами вдвоем на одного, избили, руки повыворачивали! Да еще в милицию! У меня вон синяки на руках!

—      Вот там на нас и пожалуешься.

—      Да, пожалуешься на вас, как же! Вам вера, вы с красными повязочками, мать вашу... — и он грязно выругался.

—      Дать ему разочек, чтобы не матерился? — деловито осведомился Виктор.

Плюгавый испуганно зыркнул на него.

—      Не стоит, — равнодушно ответил Борис. — Руки еще об него пачкать.

Толик подошел к Борису.

— Тут где-то ножик должен валяться. Надо бы поискать.

Борис согласно кивнул и, освещая землю фонариком, стал ходить кругами возле места, где Толик боролся с плюгавым. В пучок света попадали то корень, о который споткнулся Толик, то какие-то камни. Наконец сверкнуло металлическое. Борис нагнулся и поднял с земли самодельный финский нож с красивой наборной рукояткой.

—      Твой? — показал он нож плюгавому.

—      Первый раз вижу, — криво усмехнулся тот.

—      Ну и дурак. На ноже твои отпечатки пальцев остались, доказать нетрудно.

—      А ты умник! — огрызнулся плюгавый. — Там и твои отпечатки теперь есть. Может, это твой.

—      Верно, есть, — спокойно согласился Борис. — Только видишь: я нож за лезвие держу, а твои отпечатки — на рукоятке.

Он вынул из кармана платок, аккуратно обернул рукоятку ножа и положил его в карман.

— Надо бы посмотреть, жив ли тот, которого они грабили, — обеспокоенно проговорил Виктор.

—      А мы и не грабили никого, — снова взвился плюгавый.

—      Пошли, — не обращая на него внимания, сказал Борис и зашагал впереди. Виктор подтолкнул задержанного, и они пошли вслед за Борисом. Толик замыкал шествие.

Они подошли к лежащему пьяному — тот безмятежно спал. Попытались поднять его — бесполезно, он только мычал и отмахивался.

— Останешься с ним, Виктор, — распорядился Борис. — Мы пришлем машину. Погрузишь его, найдешь наших и придешь с ними в штаб. Время дежурства уже кончается.

—      А где остальные? — вспомнил Толик.

—      Да тут же где-то в парке, — сказал Виктор. — Пошли к аттракционам посмотреть, а мы тебя ждали.

Они оставили пьяного на попечение Виктора, а сами пошли к выходу. По аллее, не то что по тропке, можно было идти втроем, и они пошли рядом. На всякий случай Толик придерживал плюгавого за рукав.

—      Не бойся, не побегу, — хмуро сказал тот.

—      А чего мне бояться? — отмахнулся Толик. — Если и побежишь, все равно догоню.

—      Надо бы мне от тебя отмахнуться, — прошипел плюгавый, — да Петух...

Он не договорил. Они уже вышли из парка на улицу и встали на обочину дороги. Прошло несколько машин, но все грузовые. Наконец яркий свет фар разрезал темноту. Борис сделал шаг вперед и поднял руку. Водитель «Жигулей» притормозил было, но, очевидно, заметив красную повязку на рукаве Виктора, прибавил газу и объехал его. Плюгавый злорадно захохотал.

—      Вас, видать, и честные люди боятся!

Борис ничего не ответил, но когда снова появилась легковая машина, он решительно шагнул на середину дороги и требовательно поднял руку. На сей раз это был «Москвич». Водитель остановил с явной неохотой, почти упершись бампером в Бориса.

—      В чем дело? — высунувшись в открытую дверцу, спросил он.

—      Отвези в милицию, — подошел к нему Борис.

—      Некогда мне, — недовольно ответил тот. — Ножками дойдете!

И попытался закрыть дверцу. Но Борис не отступил.

—      Коваленков, запиши номер машины, — распорядился Борис.

— Так тут Коваленков? — высунулся подальше водитель, чтобы увидеть Толика. — Так бы и сказал сразу. Садитесь.

Толику могло бы польстить, что водитель знает и уважает его, но скорее всего на него подействовала не фамилия Коваленков, а угроза записать номер и ожидаемые вследствие этого неприятности.

—      Садитесь! — водитель перегнулся через спинку сиденья и открыл заднюю дверцу.

Борис сказал Толику:

—      Садись первым, пусть он между нами сядет.

Толик забрался в машину. Плюгавый зло сплюнул и, залезая вслед за Толиком, сказал Борису:

—      Второй раз наши дороги пересекаются. Смотри, третий раз мне не встреться.

—      Ладно, не грози, — ответил Борис, — мы не из пужливых. И запомни: чем реже мы с тобой встречаться будем, тем лучше для тебя, а не для меня.

Водитель довез их до отделения милиции. Там их провели в кабинет дежурившего старшего лейтенанта.

—      Ну, что у вас? — спросил он.

— Вот задержали при попытке ограбления пьяного.

Борис коротко пересказал, что произошло в темной аллее парка. В заключение достал из кармана финку и передал ее старшему лейтенанту. Тот развернул платок, профессиональным движением взял нож пальцами за края лезвия и рукоятки, несколько раз повернул его, внимательно осматривая, затем отложил финку в сторону и взглянул на задержанного.

—      А-а, старый знакомый. Что же это ты, Лазарев, опять за грабеж пьяных взялся. Ведь сколько раз зарекался, слово давал!

—      Никак нет, гражданин начальник, никакого грабежа не было. Я слово свое держу.

—      Так вот же они говорят!

—      Так мало ли что они наговорят! Может, им это померещилось, а может, нарочно выдумали, чтобы героев из себя сделать. Дру-жин-нич-ки! — презрительно, словно выплевывая каждый слог, проговорил задержанный.

—      Ну расскажи ты, как было дело, — снисходительно согласился старший лейтенант.

—      Так вот. Иду я спокойно себе домой. Решил парком пройти, воздух там почище. Сами знаете, на улице от автомобильной гари не продохнешь. Да и поближе через парк-то. У самых ворот какого-то парня догнал, тоже туда идет. Ну пошли вместе, вместе-то завсегда веселей. Идем, анекдоты травим. Он один про марсиан интересный выдал, — хихикнул Лазарев. — Рассказать?

—      Нет уж, давай без анекдотов, — остановил его старший лейтенант. — Хватит одной твоей сказочки.

—      Да я же не сказочку рассказываю, а истинную правду, — возмутился Лазарев настолько искренне, что если бы Толик не видел все своими глазами, он бы, наверное, поверил в его невиновность.

—      Ну, выкладывай свою правду.

—      Конечно, правду, — подхватил Лазарев. — Так вот, идем мы, видим: человек лежит. Подумали, больной или ударил кто. Нагнулись, чтобы поднять или помощь оказать...

—      А заодно и по карманам пошарить, — вставил Борис.

—      А ты видел, да? Видел? — взвился Лазарев. — Ты мою руку в его кармане поймал?

—      Ну ладно, ладно, успокойся, — сказал дежурный.

—      Успокойся, — остывая, пробурчал Лазарев. — Налетели, стали руки заламывать. Надели повязки, так думают, им все можно.

—      А зачем же ты от нас побежал? — не вытерпел Толик.

—      Побежишь, когда на тебя из темноты три лба выскочат, один здоровее другого.

—      Твой? — осторожно, двумя пальцами старший лейтенант взял нож за конец лезвия и показал его Лазареву.

Тот у же давно понял бесполезность голого отрицания очевидных фактов и по дороге придумал новую версию.

—      Как вам сказать? И мой вроде, и не мой.

—      Ты не крути, а отвечай на вопрос.

—      Я и отвечаю. Нашел я его, гражданин начальник. Шел опять-таки через парк, гляжу: под кусточком блестит что-то. Кусточек раздвинул — нож! Хотел его вам принести, думаю, может этим перышком кто пырнул кого. Да вот не успел: днем-то некогда было.

— А зачем вынул его и замахивался?

—      А попугать хотел. Оборониться. Я же говорю, напугался очень. Налетели, ну, я бежать. Слышу, догоняют, не убежать. Ну, думаю, прибьют сейчас, до смерти прибьют. Я и вспомнил про ножик. Думаю: покажу им, может, напугаю, отстанут. Я ж не знал, что это дружинники. В темноте-то их повязок не видно. Вы бы им какие-нибудь светящиеся значки давали, чтобы издали было видно.

Старший лейтенант повернулся к Борису.

—      Вы его обыскали?

—      Нет, — виновато ответил он. Лейтенант поморщился.

—      Надо было посмотреть, нет ли у него в карманах чего-нибудь из вещей потерпевшего. А теперь бесполезно. Он по дороге мог все выбросить.

—      А у меня и не было ничего, — радостно подхватил Лазарев. Он шагнул к столу и вывернул карманы брюк. — Вот только сигареты и спички. Так это мои.

Он положил их на край стола. Из свисающих карманов на пол посыпались крошки табака и хлеба.

Старший лейтенант нажал кнопку на столе. Через несколько секунд в комнату вошел милиционер.

— Заберите его, — сказал старший лейтенант.

—      Куда? За что? — рванулся плюгавый. — Правов таких не имеете! Я прокурору жаловаться буду!

— Пойдем, пойдем! — взял его за рукав милиционер. — Дам тебе и бумагу, и чернил, пиши жалобу.

Лазарева увели.

—      Что ему будет? — поинтересовался Толик.

—      Задержим по подозрению до утра. Может, потерпевший проспится, вспомнит что-нибудь. Кстати, кто он такой? Адрес его вы записали?

—      Да он лыка не вяжет! В вытрезвитель его должны доставить, мы там с ним человека оставили.

—      Вот утром и спросим. Только вряд ли он что-нибудь вспомнит. Так что придется Лазарева отпустить.

—      Как отпустить?

—      Очень просто. Доказательств нет никаких. Чужих вещей у него нет.

—      Но ведь мы видели!

—      А что вы видели? Можете ли вы утверждать, что видели, как он грабил?

—      Нет, но...

—      Вот то-то и оно, что но, — старший лейтенант вздохнул. — Вы меня поймите правильно. Я тоже убежден, что он грабил. Но для суда нашего убеждения недостаточно, нужны доказательства, а у нас их нет.

—      Значит, выходит по старой пословице: «Не пойман — не вор»?

—      Не совсем так, но примерно. Точнее сказать: если нет прямых улик и существенных доказательств, то не вор.

—      Значит, пока нет улик, Лазарев может и дальше спокойно воровать?

—      Ну, я думаю, за уликами дело не встанет. Это ему сегодня так повезло: может, успел выкинуть по дороге, может, у того пьяного ничего не было.

—      А, может быть, вещи или деньги были у другого, того, который убежал от нас? — сказал Борис.

—      Может быть, — согласился старший лейтенант. — Кстати, вы его не рассмотрели?

—      Нет, — виновато сказал Толик. — Темно было. А он сразу в сторону сиганул.

—      Жаль, жаль.

— Если бы я знал, я бы за ним, а не за Лазаревым побежал, — сказал Толик.

—      Тогда бы Лазарева упустили, — вмешался Борис.

—      И так, и так плохо, — согласился дежурный.

—      Я думаю, это Трифонов был, — неожиданно выпалил Толик.

—      Какой Трифонов? — насторожился лейтенант. — Петр?

—      Он самый.

—      Почему ты так думаешь?

—      Да в прошлое дежурство застали мы их... В общем, распивали они на улице, — пояснил Борис. — Ну мы их предупредили, а забирать не стали.

—      Может быть, может быть, и Трифонов, — задумчиво сказал старший лейтенант. — Но теперь, если они с Лазаревым сошлись, то хорошего не жди.

Он что-то записал на листке перекидного календаря.

—      Надо будет заняться этим. Ну, спасибо, хлопцы!

Толик с Борисом вышли из отделения милиции и остановились на крыльце. Борис неожиданно спросил:

—      Ты куда сейчас?

Толик удивился. Впервые Борис заговорил с ним не официально, а по-товарищески. Сам Толик никогда на него зла не держал.

—      Домой, наверно, — ответил он.

—      А я в штаб, запишу в журнале дежурства.

Они еще немного постояли. Толик чувствовал, что Борис что-то хочет ему сказать, и не ошибся. Негромко и смущенно Борис проговорил:

—      Спасибо тебе.

—      За что? — искренне удивился Толик.

—      Если бы не ты, этот Лазарев мне наверняка бы ножик в спину вонзил.

—      А-а, ерунда! — отмахнулся Толик.

—      Ничего себе ерунда! Считай, что ты мне жизнь спас.

Толик не любил громких слов и излияний чувств, поэтому постарался перевести разговор на другое.

—      Знаешь, я думаю, мало мы боремся с пьянством. Вот взять хотя бы и сегодняшний случай. Из-за чего все было? Один напился и свалился, а другие решили за счет пьяного поживиться. Ну взяли бы у него деньги или часы сняли. А куда бы все это пошло? Опять на водку.

—      Пока водку официально продают, мы с этим бороться не можем, — пожал плечами Борис.

—      Официально с двух! А ты не замечал, сколько пьяных с самого утра на улицах?

— Может, у них вчерашние запасы?

—      Да какой же пьяница утерпит до утра, если у него хоть чуть-чуть в бутылке осталось? Да он не уснет, пока не допьет! Свалится, и то среди ночи встанет!

—      Так где же они берут?

—      Вот то-то и оно!

И Толик рассказал, как Корин на собрании поучал «постучаться рублем».

—      Вот против таких спекулянтов мы и должны бороться!

—      А как?

—      Этого я пока еще не придумал, — честно признался Толик. — Но, думаю, можно возле их домов дежурство установить. Как только выйдет кто с бутылкой, так и останавливать.

—      Надо будет с лейтенантом обсудить, — сказал Борис. — Если он одобрит, в следующее дежурство мы и провернем!

Он протянул Толику руку, и тот с удовольствием крепко, по-товарищески пожал ее.

В субботу вечером, ложась спать, Толик решил, что завтра, в воскресенье, раньше десяти часов утра ни за что не поднимется — отоспится за всю неделю. Но ровно в семь его словно кто в бок толкнул, и сколько он ни пытался, заснуть больше не мог. Он поднялся, прежде чем сделать зарядку выглянул в открытое окно (с первых чисел мая он спал с открытым окном) и огорченно присвистнул: все небо было затянуто серыми тучами. Судя по мокрому асфальту, совсем недавно прошел дождь. Толик высунул подальше руку — на ладонь упало несколько капель, значит, дождик еще продолжал идти. Да это было видно и по редким прохожим: они или держали зонтики над головами, или торопливо шагали, нахохлившись, втянув головы в плечи.

В другое бы время такая погода не очень расстроила Толика, но сегодня встреча с ковылкинским «Спартаком». Мало приятного играть в такую погоду. Поле раскисло, перед воротами лужи. Толик представил себе, как он, бросившись за мячом, скользит метров пять по мокрой траве, и поежился. Да, кроме того, мяч мокрый, тяжелый, скользнет по рукам — и в сетке. Изваляешься, форму потом не отстираешь. Одна надежда, что до игры дождь пройдет и поле подсохнет. Недаром народная мудрость говорит, что летом день мочит — час сушит.

Но пока не видно, чтобы разведрилось, ни одного просвета в облаках. А игру не отложат, тут действует старый футбольный закон: матч состоится при любой погоде. Да, приятного мало.

Но Толик одернул себя: не хватало еще расстраиваться из-за плохой погоды. Все равно изменить ничего нельзя — погода от нас не зависит. Кроме того, ковылкинцам так же трудно по этой погоде играть, а может, еще труднее: они-то в гостях. Так будем верить старому правилу: все, что ни делается, — все к лучшему!

Он быстро сделал зарядку и «перешел к водным процедурам», как говорили дикторы радио, то есть отправился под душ. Пустил сначала тепленькую воду, потом холоднее, еще холоднее и совсем холодную. Бодрый выскочил из-под душа, докрасна растерся махровым полотенцем. На кухонном столе его ждал завтрак, заботливо завернутый в старое одеяло, и записка:

«Завтракай, сын, меня не жди. Вызвали к тяжелому больному. К обеду постараюсь вернуться. Если не смогу, разогрей обед: в холодильнике, в зеленой кастрюльке, суп, в сковороде котлеты и картошка».

Толик огорченно вздохнул: тяжелый больной — это, значит, надолго. И хорошо еще, если ему полегче станет. А если нет — мать опять переживать будет, словно виновата в том, что нельзя помочь.

Внезапный звонок в дверь насторожил его: он никого не ждал, а у матери был свой ключ. Значит, кто-то чужой. Но кто бы это мог быть?

Звонок повторился, видимо, тот, кто стоял на площадке, был нетерпелив. Толик открыл дверь и отступил на шаг — на пороге стоял Сергей.

—      Искали, синьор? — спросил он, шагнул вперед и протянул, здороваясь, руку.

—      Как сказала блоха, прыгнув с воротника камзола на нос вельможи, — пожимая ему руку, привычно пошутил Толик.

—      Хорошо, — оценил шутку Сергей и, немного помедлив, добавил: — хотя и не блеск. Так зачем ты меня искал?

Толик хотел ответить, что он его вовсе не искал, но вспомнил, что на днях встретил Игоря Брагина и в разговоре с ним упомянул, что ему надо бы встретиться с Сергеем Мотылем. Конечно, ни о пистолете, ни о Диме он не упомянул, да и о Сергее сказал лишь вскользь, и забыл об этом. А вот Игорь не забыл. И Сергей сразу же пришел, словно на зов о помощи. Нет, что ни говори, а старая дружба, действительно, не ржавеет.

Только вот как вести разговор?.. Напрямую о пистолете спрашивать, конечно, нельзя: Сергей насторожится, а то еще, чего доброго, и взъерепенится. И Толик решил идти в обход.

—      Слушай, старик, — начал он, — ты помнишь, что обещал? Забыл уже, конечно.

— Что? — обеспокоенно спросил Сергей — он, действительно, не помнил.

—      Так я и знал, что забыл. Ты же обещал нам с Олегом, что дашь шмальнуть несколько раз из твоей пушки. Она у тебя цела? Вот сегодня в выходной и пошли бы в овраги...

Сергей смущенно полез рукой в затылок.

—      Понимаешь, Толик, сегодня не выйдет...

—      Зажал, значит, — констатировал Толик.

—      Да ты что! — вскинулся Сергей. — За кого ты меня принимаешь? Просто нет у меня ее сейчас.

—      Куда ж ты ее сплавил?

—      Дал тут одному на время.

—      Так я и поверил, — насмешливо протянул Толик.

—      Не веришь? — оскорбился Сергей. — Ну ладно. Слушай, тогда все расскажу.

—      Ты завтракал? — перебил его Толик. — А то пойдем со мной.

—      Спасибо, — коротко ответил Сергей, — сыт. А ты ешь.

Они прошли на кухню. Толик уселся за стол, а Сергей, прислонившись к двери, стал рассказывать:

—      Помнишь, я тебе рассказывал про «контору»?

Толик кивнул. Действительно, Сергей еще весной рассказывал ему про эти «конторы», что нисколько его не насторожило. Ну подумаешь, собираются ребята вечерами в подвале — а где же им еще собираться? В подворотнях? Или в квартире? Так родители не разрешают, дескать, натопчут, наследят. Заведут парни свои маги — взрослые чуть не на стену лезут. А в подвале — красота! Крути, что хочешь! Хоть «Битлсов», хоть «Аббу», хоть буги-вуги, хоть рок.

Участковый милиционер как-то приходил в подвал, посмотрел, послушал, ничего подозрительного не обнаружил, пригрозил на всякий случай, чтобы не было чего такого, и ушел.

Ну втихаря разопьют там бутылочку-другую, в картишки перекинутся, не по крупной, а так, по мелочи. Рассказывал Сергей и о вражде и драках между разными «конторами», но и это не обеспокоило Толика. На его памяти и без «контор» вечно происходили стычки между группами, объединявшимися по месту жительства. Заовражные вечно враждовали с теми, кто жил наверху, ребята из Гнилого угла в одиночку не осмеливались показываться на Старом базаре, а если какая нужда и заставляла их идти туда, то чаще всего они возвращались с синяками и шишками. Само собой, что и старобазарников ждало то же самое, когда они появлялись наверху или в районе Гнилого угла.

Но чаще всего такие стычки между разными группами возникали в парке, на танцах, на различных вечерах и дискотеках, в школах или в клубе.

Толика эти междоусобицы не касались. По неписаным мальчишеским законам футболисты пользовались правом «экстерриториальности». Да иначе и не могло быть. Ведь в одной команде играли рядом ребята и со Старого базара, и из Пишли, и из Гнилого угла, так что любая внутренняя вражда обязательно сказалась бы плачевно на результатах игры.

—      Ну вот, — продолжал рассказывать Сергей. — Перешел я жить на Старый базар к тете Лене, меня однажды из их «конторы» и прищучили, дескать, раз теперь тут, то из той «конторы» выходи. Я было сунулся, а они отступного заломили... ой, ой! А где такие деньги взять? Мне и те и эти грозят, мол, худо будет. Одни предателем считают, другие отпускать не хотят. Что делать? А тут подвернулся один кореш, он и у тех и у других в авторитетах ходит. Потолковал он с ними, ну они и отстали.

—      И кто же этот «авторитет»? — дожевывая кусок булки, спросил Толи к.

—      Да ты его знаешь, он когда-то в нашей школе учился. Петух его кличка.

—      Петька Трофимов? — насторожился Толик.

—      Ага.

—      Ты бы лучше с ним не вязался.

—      А я и не вяжусь. Только прослышал он от кого-то про «пушку» и попросил на несколько дней.

«Прослышал от кого-то! — подумал Толик. — Сам, поди, и нахвастался».

—      Ну, сам понимаешь, — продолжал Сергей, — не мог я ему отказать, после того, как он за меня заступился. Да ты не беспокойся, я на неделе обязательно его найду и заберу. Так что в следующее воскресенье обязательно пошмаляем. Лады?

—      Лады, — ответил Толик, раздумывая, сказать или не сказать Сергею о предполагаемой поездке на Мокшу, но потом решил, что ни к чему, он все равно не поедет. — Ты на футбол сегодня придешь?

—      А как же!

—      Да, Серега, чуть не забыл. Я разговаривал тут насчет Димки. Обещали мне устроить его в лагерь «Сын полка» на лето. Ты как, не против?

—      Так это, значит, ты? — расцвел Сергей. — Ну спасибо тебе. Димец уже прибегал ко мне, хвастался. Рад по самые уши. В среду отправка, а он уже уложил рюкзак. Хоть немного отдохнет от этого…

Он помолчал, а потом негромко душевно добавил:

—      Спасибо тебе, дружище!

Рабочая неделя пролетела для Толика очень быстро, так, что он почти и не заметил. Вроде только вчера был понедельник, а уже пятница наступила.

—      Так ты на Мокшу-то поедешь? — несколько раз спрашивал его Олег.

—      Поеду.

—      А не обманешь?

—      Сказал же!

—      Ну смотри. Ждем у электрички.

Честно говоря, Толику ехать не очень хотелось по двум причинам. Первая — в среду во время очередной тренировки он столкнулся с правым защитником Колей Митиным. Не поняли друг друга, не поделили мяч, а в результате у него один синяк под глазом, а другой на правой ноге повыше колена. На ноге ладно, не привыкать, а вот под глазом такой фингал, на улице все оборачиваются. Наверно, думают, что в драке... Мать свинцовую примочку прикладывала, но синяк из темно-синего превратился только в фиолетовый, а вовсе проходить вроде и не думал.

А вторая причина... Почему-то всю неделю ему припоминались встреча с Милой Головановой и ее приглашение прийти в субботу в парк. Но с таким фингалом... Да к тому же раз слово дано, надо ехать. Толик не привык не исполнять своего обещания. Поэтому минут за десять до отправления электрички он был уже на перроне. Снаряжение его нехитрое: кеды, шерстяные носки, теплый спортивный костюм, рюкзак, в котором на самом дне, под старой отцовской телогрейкой, лежала банка с червями, накопанными накануне в овраге за городом, а еще немудреный запас продуктов. В руках две складных бамбуковых удочки да карбидный фонарь, взятый на поездку у соседа — осмотрщика вагонов.

Ему навстречу уже бежал Олег.

—      Сюда, сюда! Михаил там места занял!

Они поднялись в вагон. Народу в нем было достаточно много, но ни толкотни, ни давки не было. В основном, ехали свои, деповские. Толик знал, что охотники и рыбаки ездят в первом вагоне, вот и сейчас они занимали лавок десять. Среди них он увидел Ивана Алексеевича с мальчишкой лет десяти-одиннадцати и подошел к ним.

—      Вот внучок мой, — сказал мастер.

Толик хотел потрепать мальчонку по голове, но у того был такой строгий вид, что он на такую фамильярность не решился и ограничился тем, что спросил:

—      Как тебя зовут?

—      Игорь, — серьезно ответил тот, глядя на него большими серыми глазами. — А я вас знаю. Вы Коваленков, вратарь нашего «Локомотива».

Толик усмехнулся.

—      Вообще-то говоря, я ученик твоего дедушки.

—      Это в депо, — все так же серьезно сказал Игорь. — А я про футбол говорю.

—      Серьезный у вас внучок, — сказал Толик Ивану Алексеевичу.

—      Серьезный, — подтвердил тот. — Но вот футбол любит до невозможности. Ни один матч не пропускает.

—      А сам-то играешь? — снова обратился к Игорю Толик.

— Я тоже вратарь, но только в хоккей. Мы на приз «Золотой шайбы» играем, — ответил Игорь и вздохнул. — Но я много шайб пропускаю.

—      Ничего, — постарался утешить его Толик. — Я тоже сначала много пропускал. Тренироваться надо побольше, и все в порядке будет. У тебя время еще есть.

—      Толик! — окликнул его Олег. — Иди же!

Михаил занял целую скамейку и успешно отражал атаки всех покушающихся. Толик подошел, снял рюкзак, забросил его на багажную полку, положил туда же удочки. Ребята оставили ему место у окна. Электричка уже отошла от вокзала, за окном мелькали дома Тат.-Пишли. В соседнем купе раздавались взрывы смеха — это охотники и рыбаки рассказывали свои бывальщины и небывальщины.

—      А расскажи-ка нам, Иван Петрович, — вкрадчиво начал один, когда смех от предыдущей истории несколько стих, — как ты на зайцев охотился?

— Когда это?

— Прошлой зимой со Скворцовым. Мне сам Скворцов рассказывал.

—      Он расскажет! — махнул рукой Иван Петрович.

—      Ружьем своим клялся, что все так и было.

—      Так расскажи, Михал Михалыч, — попросил один из охотников, и все дружно поддержали.

—      Скворцов мне рассказывал, — начал Михал Михалыч. — Пошли они раз с Иван Петровичем на зайцев. Гончак у Скворцова, Славный по кличке, да вы все знаете его, так вот поднял он зайца и гонит. Выскочил заяц прямо на Ивана. Тот ружье поднял, хлоп — осечка! А заяц вот он, рядом, шапкой докинешь. Иван из второго ствола щелк — опять осечка! Заяц ему воздушный поцелуй послал и был таков!

— Бывает, — сказал один из слушавших. — Порох подсырел. Или капсюли.

—      А вот и не порох, и не капсюли, — повернулся к нему Михал Михалыч. — У Ивана вместо пороха, оказывается, в патронах бумага была натолкана. Тут даже Славный на него лапой махнул, нет, дескать, для таких охотников я больше зайцев гонять не буду!

—      Это меня внук подвел, — сконфуженно пояснил Иван Петрович, когда все отсмеялись. — Он в Доме пионеров в ракетном кружке занимается, ракеты делают. Весь порох у меня перетаскал. Ну я от него порох стал прятать. Дак он, стервец, до чего додумался: взял патроны, порох высыпал, а вместо пороху бумаги натолкал. Ну, а насчет Славного ты, конечно, приврал немного.

—      Ни единого словечка!

—      Ладно, ладно. Ты лучше расскажи, как это ты додумался сома удочкой пороть.

—      Как это? — заинтересовался один из рыбаков.

— А вот так. На прошлой неделе это было. Иду я утром на зорьке над обрывом Мокши. На свое место пошел. Есть у меня там одно заветное.

—      Знаем его, — кивнули слушающие.

—      Ну вот. Иду я это, значится, вдруг слышу: что такое? Словно бы кто белье полощет да что-то приговаривает. Кому бы, думаю, здесь белье полоскать? Заглянул под обрыв, а там Михал Михалыч удочкой по воде хлещет и приговаривает: «Ворть тяста3! Ворть тяста, окаянная душа!» — «Кого, спрашиваю, это ты, Михал Михалыч, порешь и гонишь?» А он мне говорит: «Да вот сом проклятущий, всю рыбу распугал!»

Казалось, вагон подпрыгнул на рельсах от взрыва смеха. Смеялись все, даже сам Михал Михалыч. Отсмеявшись, он отер глаза от выступивших слез и сказал:

—      Было, однако, такое. Сел я на зорьке у омута. Рыба, понимаешь ли, дуром идет. Что ни заброс — поклевка. Кажись, на голый крючок клюнет. И вдруг скажи — как отрезало. Ну не единой поклевки, даже мелочь червя не теребит. Ну, думаю, это неспроста. И вдруг вижу: со дна омута подымается сомище, спина — как камера от машины, черная, блестящая и такая же толстая. Ну я и хлестнул со зла удочкой. А он как даст хвостом, брызги аж на берег выскочили. И ушел. Ну а рыбалке, само собой, конец, так больше ни одна и не клюнула.

—      Да уж это точно. Если сом появился — рыбы не жди, — согласились рыбаки.

Толик оглядел вагон. В дальнем купе тоже раздавались взрывы хохота. Там играли в карты, в подкидного дурака, и кто-то кому-то навесил погоны.. В соседнем Иван Алексеевич что-то объяснял своему серьезному внуку Игорю. Чем-то он напомнил Толику Диму, и чувство недовольства царапнуло ему душу. Сережка так на неделе и не появился. Говорили ему ребята, что видели его будто бы выпившего и вроде с Петькой Трифоновым. Вот уж эта дружба совсем ни к чему хорошему не приведет. Что может их объединять? Они и в школе-то никогда друзьями не были, а теперь и вовсе ничего общего между ними быть не должно. И как эту дружбу разбить.

Толик откинулся на спинку скамейки и закрыл глаза. В соседнем купе рыбаки завели очередную байку, но он уже не слушал их. Под убаюкивающий стук колес мысли его приняли другое направление. Он начал думать о том, что через месяц или через два сдаст экзамены на разряд и будет работать самостоятельно. Потом его мысли стали путаться. Он увидел себя за правым крылом электровоза, на месте машиниста. Честно сказать, Толик уже давно примерялся к нему. Иногда поднимался в кабину стоявших на ремонте электровозов, садился на место машиниста и, представляя себе, что он ведет эту огромную машину, передвигал контроллер, нажимал на кнопки, расположенные на щитке приборов.

Вот и сейчас он вроде бы сидел на месте машиниста, и не просто сидел, а вел тяжеловесный состав. Ветер бил ему в лицо! Навстречу неслось что-то темное, но совсем не страшное, и с ревом пролетало мимо.

А потом вдали появилось лицо Милы Головановой. Она была в косынке, надвинутой на самые глаза, такой, в какой была тогда, в совхозе. Лицо ее росло, приближалось, как это бывает в кино на экране, и наконец заполнило все видимое пространство. Потом снова налетело что-то темное, и лицо Милы исчезло, Шум сменился монотонным жужжанием, словно вся кабина наполнилась мухами. Одна из них села к нему на щеку и поползла к уху. Он мотнул головой. Муха взлетела и переместилась на шею. Он поднял руку и хлопнул себя по шее. Рядом раздался сдавленный смех, а муха снова села на щеку. Уже просыпаясь, Толик понял, что никакая это не муха, а просто Олег или Михаил забавляются.

—      Перестань! — буркнул он, но муха продолжала свой путь к кончику носа. Тогда он резким движением схватил руку шутника и крепко стиснул ее, кто-то ойкнул. Рука была маленькая и мягкая, совсем не мужская. Толик открыл глаза и увидел совсем близко, как во сне, лицо Милы Головановой.

—      Милка! Откуда ты? — с искренней радостью воскликнул он. — Подумать только! Сейчас я тебя во сне видел, а ты — вот она, здесь, наяву!

—      Правда? — тоже обрадованно спросила она. — И в каком же образе я тебе снилась?

—      А как тогда в совхозе, помнишь? — он вдруг смутился, подумав, что она может посчитать это намеком на тот поцелуй.

—      Ой, что это у тебя? — внезапно воскликнула Мила, увидев его синяк.

—      Где? — не сразу вспомнил Толик про синяк. — А-а, это. В среду на тренировке с защитником столкнулся.

Он потрогал синяк.

—      Больно? — участливо спросила Мила.

—      А-а, ерунда, — махнул он рукой и по привычке добавил: — До свадьбы заживет. А ты как здесь очутилась?

— В соседнем вагоне еду с отцом.

—      Куда?

—      Туда же, куда и ты.

—      На Мокшу?

—      Ну да.

—      Как это? У нас массовый выезд от депо...

—      А ты забыл, что у меня отец тоже в локомотивном депо работает? — улыбнулась Мила.

—      А он у нас вообще забывчивый, — влез в разговор стоявший рядом Олег. — Вот, например, всегда забывает знакомить своих друзей с интересными девушками. Приходится знакомиться самим. Разрешите представиться: Олег Князев, токарь четвертого разряда, друг и в некотором роде учитель Толи.

—      Людмила Голованова, — серьезно ответила Мила, но в глубине ее глаз попрыгивали бесенята. — Интересно бы узнать, в каком же это роде вы его учитель?

—      Он учит Толика нахальству и пустобайству, но пока безуспешно, — вмешался Михаил и протянул руку, представляясь. — Михаил.

—      Мила, — ответно протянула она руку.

—      Хорошенькое дело! — возмутился Олег. — И этот человек еще говорит о нахальстве! Когда девушка подошла к нам, кто-то вежливо встал, — он картинно показал на себя, — и уступил ей место, а кто-то, — палец его не менее картинно уперся в грудь Михаила, — остался сидеть на скамье! Так спрашивается, кто же из нас нахал, а кто воспитанный человек?

—      А это я в интересах самой девушки, — спокойно возразил Михаил. — Представь себе, что это бы я поднялся. Ну скажи, какой интерес Миле сидеть рядом с тобой? А так она сидит между порядочными людьми.

—      О боже! — возопил Олег. — Ты, всевидящий и всеслышащий, покарай лицемеров, которые при первой встрече с красивой девушкой продают своих друзей!

Толик улыбался, слушая перепалку друзей. Улыбалась и Мила. Потом поднялась с места.

—      Пойду я. Увидимся еще.

—      Вот видишь, из-за тебя девушка вынуждена покинуть нас, — упрекнул Олег Михаила.

—      Нет, нет. Просто, наверное, отец уже беспокоится. Я же сказала, что на минутку, и пропала. До свидания, Анатолий.

Удивительное дело, она всегда называла его полным именем, но сегодня оно прозвучало так ласково и нежно, как никогда не звучало в устах других людей уменьшительно-ласкательное «Толик».

Все трое проводили ее взглядами. Она, наверное, чувствовала это и держалась несколько напряженно. Когда скрылась за дверью тамбура, Олег вздохнул:

—      Везет тебе, Толик, на красивых девушек! Не успел в депо появиться, Вера глаз положила и Жирнова своего забыла. Но Вера ни в какое сравнение с этой не идет.

—      Да у меня с Милкой ничего нет, — почему-то покраснев, возразил Толик. — Просто мы с ней старые друзья! Вместе учились.

— Ладно, толкуй! Старые друзья! — усмехнулся Олег. — А то я не видел, какими глазами она на тебя смотрела, пока ты тут на лавках дрых!

Толик промолчал. Обычно он возмущался, когда вот так намекали на его симпатии к кому-либо или, наоборот, на чьи-то к нему. Но на сей раз ему почему-то было приятно слышать намеки Олега. Радостное настроение охватило его, и поездка на Мокшу сразу стала привлекательной и желанной.

Поезд остановился у моста через Мокшу. Они спрыгнули на высокую насыпь. Щебенка глухо зашуршала, осыпаясь под их ногами. Толик поглядел вдоль состава. Милы и ее отца не было видно. Заметив, что он все время оглядывается, Олег сказал:

—      Они, наверное, с левой стороны на платформу сошли. Там удобнее.

Зашипели пневматические двери, электричка дала сигнал и тронулась, набирая ход. Вот она звонко простучала по мосту — фермы ответили ей гулким эхом — и скрылась на той стороне Мокши за лесом, а мост все еще продолжал гудеть ей вслед, словно был недоволен тем, что его потревожили.

Самой реки не было видно, но она угадывалась по всему: по свежему, влажному ветерку, несущему запах волны; по крутым поворотам темного леса, бегущего, очевидно, вдоль берега и повторяющего все изгибы и излучины реки; по особой, разлитой в воздухе торжественной тишине, какая бывает только на берегах рек средней полосы России.

Толик снова оглянулся: Олег был прав, Мила сошла с другой стороны на платформу. Вон она стоит рядом с отцом и тоже разыскивает его взглядом. Нашла, улыбнулась и приветственно помахала рукой.

—      Воздух-то, воздух! — гудел над его ухом Михаил. — Хоть режь его на куски и вези в город продавать.

—      Озон! — подхватил Олег. — Вдыхай кубометрами! Только на ходу, мальчики, на ходу! А то я хоть и забронировал на базе у Николая Константиновича палатку, но сами видите, сколько сегодня народу прикатило, могут и перехватить.

— Да там же на базе целый дом и палаточный городок, — возразил Толик.

—      Очумел! — возмутился Олег. — На Мокшу ехать и в доме жить! Нет, милый, только в палаточке, на берегу, подальше от всех! Так что шевели, шевели ножками!

Толик послушно прибавил шагу. Они шли прямо по лугу, обгоняя группы и одиночек, знакомых и незнакомых.

—      Эй, Толик, куда торопитесь? — окликнул его из одной такой группы Саня Чубчик. — Или боитесь, что на берегу места не хватит?

—      Свидание лещам назначили у мостков, — ответил за него Олег, на секунду задержавшись. — А они, сам знаешь, капризней девушек, могут и не дождаться.

—      Покормите их, чтобы они не похудели к нашему приходу! — крикнули ему уже из другой группы, с которой они поравнялись.

—      Если вы такими темпами двигаться будете, мы к вашему приходу уже и уху из этих лещей съедим! — ответно пошутил Олег.

Луг кончился, начались кусты. Теперь Толик с друзьями шли первыми, спускаясь в овражки, перепрыгивая через небольшие ручейки, перебираясь через большие ручьи и овраги по шатким дощечкам.

Вдруг кусты расступились, и их взглядам открылась широкая водная гладь. Темно-серая вдали, она чем ближе, тем казалась светлее; в ней отражалось бездонное голубое небо, и поэтому она тоже казалась бездонной. Величественная тишина разлилась над нею, все было неподвижно: и вода, и лес на том берегу, и лодка на воде, и даже рыбак, сидящий в ней, согнувшись над удочкой.

И Толик подумал, что все это он видел уже в прошлом году, когда они приезжали с классом: и этот высокий берег, и эту лодку, и даже вроде этого самого рыбака.

—      Мокша! — восторженно выдохнул Михаил.

— Пошли, пошли, — снова заторопил Олег. — А то смотри, уже догоняют.

И снова побежала тропинка через кусты, чтобы круто оборваться перед высокой железной аркой с надписью «База отдыха «Мокшанские зори» и плакатом «Добро пожаловать!»

От стола, стоявшего прямо под высокой ивой, поднялся пожилой статный мужчина с медным от солнца и ветра лицом, с большими сильными руками, чуть сутуловатый, с широкими плечами. Вся его фигура излучала спокойствие и силу. Левую щеку пересекал шрам, но он не делал лицо безобразным, а придавал ему своеобразную мужественность, невольно вызывающую уважение.

Он посмотрел на них внимательным взглядом усталых, но добрых серых глаз и улыбнулся широко и ласково, отчего сразу разгладились морщины, лицо помолодело и потеряло свою суровость. Так хорошо стало на душе, словно кто-то погладил по голове большой и теплой рукой, и невольно каждый ответно улыбнулся.

—      Прилетели первые ласточки, — добродушно пробасил мужчина. — Значит, считай, скоро все нагрянут.

—      Точно, Николай Константинович. Слышите, вон они, в кустах шумят, пробираются.

В кустах раздавались голоса и смех приближающихся людей.

—      И много вас приехало?

—      Сотни три.

Николай Константинович бросил испытывающий взгляд на Олега — не врет ли, тот сохранял серьезность, тогда Николай Константинович перевел взгляд на Толика.

—      Да слушайте вы его! — махнул тот рукой. — Ну с сотню, от силы полторы будет.

—      Мы сможем и триста человек принять, — с достоинством ответил Николай Константинович. — Места всем хватит.

—      Снаряжение мое, надеюсь, цело? — нетерпеливо перебил его Олег.

—      Кто ж его возьмет без твоего разрешения? Иди и забирай. У нас, как в швейцарском банке: целость вклада гарантируется до скончания века.

—      Я потом возьму. А сейчас бы палаточку нам, Николай Константинович. Четырехместную.

—      А здесь, на базе, не хотите располагаться? Хоть в доме, хоть в палаточном городке.

—      Да что вы, Николай Константинович! Из города от людей и от шума уехали! Нет уж, мы куда-нибудь на бережок, на первозданную природу, так сказать.

—      Оно, пожалуй, и верно. Сегодня здесь будет шумновато. Идите к Антонычу, скажите, что я разрешил, пусть он выдаст. Да матрасов парочку возьмите подстелить, а то земля после дождей сыроватая, еще простудитесь.

—      После, после! — отмахнулся Олег.— Сейчас главное — палаточку.

Они отыскали Антоновича. Тот, покашливая, пошел в кладовку. Олег шагнул туда вслед за ним.

—      Только ты, Антоныч, нам старую не давай. А то подсунешь, как в прошлый раз, дырявую. Ты дай нам синюю, немецкую.

Антоныч внимательно посмотрел на него, словно сомневался, достоин ли тот хорошей палатки.

—      Нам Николай Константинович разрешил, — поспешно вмешался в разговор Михаил.

Антоныч ничего на это не ответил, повернулся к полкам, снял аккуратный синий сверток с высовывающимися металлическими шестами.

—      Вот это порядок! — ликующе выкрикнул Олег.

—      Это вам как первым, — пояснил Антоныч.

—      Спасибо! А остальное мы после заберем.

В кладовку нетерпеливо заглядывали новые желающие, да и вся территория базы уже заполнилась приезжим народом. Большинство располагались в самом доме рыбака или в палаточном городке, особенно те, кто приехал семьями. Кто-то уже тащил котелок с водой, кто-то разжигал костер.

Толик снова огляделся — Милы с отцом нигде не было видно. Наверное, еще не подошли. А может, уже устраиваются в доме или в палатке.

—      Пошли, пошли! — торопил их Олег, вскинув на плечо сверток с палаткой.

—      А куда спешить? Мы же первые, — возразил ему Толик.

—      Ха, первые! Да уже некоторые туда ушли, пока мы в кладовке копались.

Видимо, Олег хорошо знал здешние места, поэтому уверенно вел товарищей.

Тропинка то убегала от реки, то снова выбегала на берег. Вернее, тропинка шла прямо, это река делала повороты и уходила от нее. Наконец, шедший первым Олег остановился.

—      Нам на ту сторону надо перебраться.

Михаил недовольно посмотрел на него.

—      Надо было лодку взять на базе. А до совхозного моста здесь километра три, не меньше.

—      Когда бы мы на лодке сюда добрались! — возразил ему Олег. — Тут раньше брод был, надо его поискать.

Он быстро разделся и вошел в воду. Течение здесь, видимо, было сильное, около его ног моментально образовались маленькие водовороты. Осторожно ступая, Олег медленно шел вперед, нащупывая ногами дно. Вот вода ему стала выше колен, потом поднялась до груди, и вдруг он, ухнув, скрылся с головой. Вынырнул, отфыркнулся, снова встал на ноги и закрутил головой, видимо, вода попала ему в ухо.

—      Здесь яма! — крикнул он. — Левее надо брать!

Он дошел до самого берега и повернул обратно. На сей раз перешел спокойно, ни разу не оступившись, взял палатку, свою одежду, поднял все над головой.

—      Шагайте за мной!

Толик с Михаилом быстро разделись, скрутили свои вещи в тугие свертки, тоже подняли их на вытянутых руках над головой и пошли вслед за Олегом. Вода показалась Толику холодноватой, ему захотелось побыстрее окунуться с головой — он знал, тогда озноб проходит, — но с вещами этого сделать было нельзя, и он подумал, что Олег, наверное, не провалился в яму, а просто окунулся.

Наконец они выбрались на берег и поднялись наверх.

—      Тут, — сказал Олег.

Толик огляделся. Место, действительно, было чудесное. Река изогнулась крутой дугой, как туго натянутый лук, ударяясь в берег, который почти отвесно высился над водой. Вековые дубы отступили в глубину, а дубки помоложе подошли вплотную к обрыву, словно заглядывали в воду, один даже навис над водой, цепляясь за обрыв переплетением оголенных корней. Было непонятно, как он еще держится над обрывом, и ждала его скорее всего такая же участь, как и его товарища, лежавшего полузатопленным внизу, в воде.

Противоположный берег, пологий и песчаный, кое-где поросший ивняком, представлял собою идеальный пляж. Он так и манил полежать после купания на горячем песочке.

— Ну как, что скажете? — осведомился Олег.

—      Шик, — коротко определил Михаил.

—      Что и говорить, место княжеское, — поддержал его Толик.

—      Не княжеское, а князевское, — гордо уточнил Олег, намекая на свою фамилию.

Они быстро разбили палатку под кронами двух развесистых дубов.

—      А теперь, — продолжал распоряжаться Олег, — ты, Михаил, займись организацией ужина. Ты, Толик, — за сушняком! Да не забудь две рогатины для костра. А я смотаюсь на базу за матрасами и своими вещичками.

—      Тебе не донести одному.

—      Я лодку возьму, по реке сплавлю.

—      Говорил, сразу бы надо лодку взять.

—      Да, а потом пришли бы сюда, а тут занято. Слышишь, сколько по лесу бродят!

В лесу, и правда, раздавались голоса, стук топоров, видно, не одни они были любителями уединения.

Толик взял топор и углубился в лес. Сушняка было много — целые деревья лежали кое-где на земле, но все это были дубы, и ему пришлось изрядно попотеть, махая топором, прежде чем он заготовил достаточное количество дров для костра. Вскоре к нему присоединился и Михаил, и дело пошло вдвое быстрее. Они натаскали целую кучу хвороста и дров.

—      И куда столько? — недовольно сказал Толи к.

—      Ничего. Пусть лучше останется, чем не хватит, — ответил практичный Михаил.

Закончив хозяйственные дела, они стали ждать Олега. Вскоре с реки донесся плеск весел.

—      Плывет, — сказал Толик.

Они подошли к обрыву.

—      И не один, — уточнил Михаил.

Действительно, в лодке было три человека: на веслах Олег, на корме Иван Алексеевич, а на носу маленькая фигурка его внучонка Игоря.

—      Принимайте до своего табору, — сказал Иван Алексеевич, когда лодка причалила к берегу.

—      Милости прошу к нашему шалашу, — гостеприимно ответил Михаил. — Всегда вам рады.

—      Совсем было уже устроились там, на базе, да вот Олег соблазнил, — продолжал Иван Алексеевич. — Дескать, природа здесь, рыбалка. Ну мы с внучком и соблазнились...

—      И правильно сделали, — поддержал Толик.

Они быстро разгрузили лодку, и вскоре рядом с их палаткой встала палатка Ивана Алексеевича, поменьше, и не синяя, а желтая. Весело затрещал костер, отвоевывая у наступающей темноты несколько метров пространства, забурлила вода в подвешенном над огнем котелке.

— Так, значит, — сказал Олег. — Уха планируется на завтра. А сегодня на ужин каша из концентратов. Дежурным по кухне назначается Михаил.

—      А ты? — вскинулся тот.

—      А мы с Толиком пойдем на ночь закидушки поставим, может, что к утру и уловится.

Он взял заготовленные снасти, и они с Толиком спустились с обрыва к реке.

—      Там, ниже по течению, у меня мостки. Не видал? — спросил Олег.

Толик отрицательно качнул головой.

—      Вон там, пройдешь по берегу метров тридцать. На утренней зорьке здесь рыба хорошо берет.

Они забросили закидушки, но уходить от реки не хотелось. В воздухе заметно похолодало, но от воды тянуло теплом, — это река отдавала то, что забрала днем от солнца. Толик опустил руку в воду.

—      Как парное молоко! Искупаться бы сейчас, — сказал он.

—      Завтра накупаешься, — утешил его Олег. — Да, кстати. Видел твою знакомую. Они с отцом тоже на берегу палатку поставили.

—      Далеко? — повернулся к нему Толик.

—      С полкилометра будет. А ты что, уже бежать туда наладился, на ночь глядя?

Толик не ответил, но на душе у него стало радостно и тревожно почему-то.

—      Я помахал ей рукой, она ответила, — продолжал Олег. — Завтра с утра сплаваю туда на лодке, покатаю ее по реке.

Толик опять промолчал. Он понял, что Олег говорит нарочно, чтобы подзавести его.

Река мирно журчала у их ног, задевая ветви полузатопленного дерева и ударяясь о берег. Высоко в небе, прямо над ними, повисла голубовато-желтая звезда, как дальний маяк для космических кораблей. Над самой водой бесшумно пронеслась большая тень — какая-то ночная птица, наверное, сова, — подумал Толик.

Вдалеке раздавался мерный перестук колес — катился поезд. Вот он въехал на мост, фермы загудели, как провода под сильным ветром, поезд проскочил дальше, и перестук колес стал удаляться, стихать, наконец совсем стих.

Толик удивился: ведь от моста они отошли никак не меньше, чем на пять километров, а так все слышно!

—      Товарняк. На Рузаевку пошел, — прокомментировал Олег, а Толик подумал, что там, на электровозе, на месте машиниста кто-нибудь знакомый, может быть. Костя Сергеев. Он, кстати, сейчас в поездке, а иначе обязательно бы на Мокше с ними был — рыбак заядлый.

На верху обрыва что-то зашуршало, посыпалась земля, и на фоне неба четко, словно вырезанный из бумаги, появился силуэт человека.

—      Вы там целы? Не утонули? Водяной вас не унес? — раздался голос Михаила.

—      Соскучились нешто? — насмешливо откликнулся Олег.

—      Пошли ужинать. А то Игорьку спать пора. Он зевает, рот не закрывает.

—      И ничего я не зеваю, неправду вы говорите, дядя Миша, — послышался в ответ возмущенный голосок Игоря, и на фоне неба рядом с большим появился второй силуэт, поменьше. — Просто я хочу пораньше лечь спать, чтобы завтра утром пораньше встать. Меня деда обещал взять с собою на утреннюю зорьку порыбачить.

Каша пригорела и попахивала дымком, но это только придавало ей особую прелесть, и довольно-таки большой котелок выскребли до дна. А потом залезли в палатки, долго укладывались, возились и уснули почти все разом.

Проснулся Толик около четырех часов. Он выбрался из палатки. Уже рассветало, но солнце еще не показалось. Было свежо. Толик поежился. Обильная предрассветная роса смочила все вокруг: земля, трава, палатки были мокрыми, как после дождя.

«Это хорошо, — подумал Толик. — Старые люди говорят: обильная роса к погожему дню».

Он осмотрел приготовленные с вечера удочки и решил идти половить. Накинул на плечи фуфайку — хорошо, что взял ее сюда, а то на речке совсем замерзнешь — и спустился к воде. Сполоснул лицо, прополоскал рот. Потом проверил закидушки: на одной был судачок, приличный, граммов на пятьсот потянет, на другой — окунишка граммов на двести. Судачок уловился, видимо, еще с вечера, он был уже неживой, а окунек еще бился. Толик надел их на кукан. Но на уху для пятерых того явно было маловато, надо было еще подловить. Он взял удочки и отправился вниз по течению на те мостки, о которых вечером говорил Олег. Нашел он их без особого труда, сразу же за поворотом. Расположился, забросил удочки.

Рыба брала хорошо. За какие-нибудь полчаса Толик вытащил добрый десяток подлещиков и окуньков. Сзади затрещали дощечки под чьими-то шагами, зашатались мостки.

—      Ну как? — шепотом спросил Олег, присев сзади него на корточки.

Толик молча указал на кукан. Олег вытащил его и тихонько присвистнул:

—      Хорош! Молодец, Толик. Пойду отнесу Михаилу. На уху хватит. Да еще, наверно, мастер добавит.

—      А он тоже рыбачит?

—      Недавно с внуком пошли. А ты, видать, с самого ранья поднялся. Я и не слыхал, когда.

Олег ушел, а клев словно рукой сняло. Это всегда так бывает. Толик уже не раз замечал: ловится хорошо, но стоит прийти кому-нибудь да еще похвалить — и все, прощай, рыба, можно сматывать удочки, клев пропал.

Но вот поплавок слегка дернулся, потом замер, снова дернулся и поплыл немного в сторону. Толик замер: так обычно берет крупный лещ. Сначала примеряется, словно пробует наживу на зуб. Впрочем, может быть, это мелочь червя теребит? Но на всякий случай он покрепче ухватился за удилище, готовый резким движением подсечь рыбу.

В это время мостки снова зашатались под чьими-то шагами. Он предостерегающе поднял руку.

—      Тс-с! — прошипел он, не сводя напряженного взгляда с поплавка. Но тот снова замер неподвижно. Видимо, это все- таки была мелочь. Или червяк чем-то лещу не понравился. Толик отложил удилище и хотел обернуться, думая, что это снова вернулся Олег, и намереваясь сказать ему бранное слово. Но вдруг две маленькие холодные ладошки закрыли ему глаза. Сначала он решил, что это Игорек хочет с ним пошутить, вдруг догадка жаркой волной обдала его.

—      Мила!

Он взял маленькие ручки, отвел их от своих глаз и обернулся. Перед ним, действительно, сидела на корточках Мила Голованова, в спортивном трикотажном костюме, в кедах, с мокрыми почти до колен ногами — видимо, шла по траве.

—      Ты как здесь очутилась?

—      Вот решила вместо физзарядки утреннюю прогулку сделать, да заодно и на рыбаков посмотреть. Ну как, поймал что-нибудь?

—      Олег весь улов забрал.

—      Я его видела. Он и сказал, что ты здесь.

Она обняла себя руками за плечи и вся как-то сжалась, стала похожа на подростка-шестиклассницу.

—      Озябла? — спросил Толик.

Она кивнула. Конечно, как же он не догадался раньше.

Он решительно расстегнул фуфайку и хотел накинуть ей на плечи, но она отвела его руку.

—      Сам замерзнешь, — посиневшими губами шепнула она и улыбнулась.

—      Что ты! Не замерзну! — бурно запротестовал он и снова попытался набросить телогрейку ей на плечи.

—      Давай вместе, — неожиданно предложила она, и Толик немного растерялся, еще не представляя, как это будет, но уже очень желая этого.

А Мила села рядом с ним на край мостков, свесив вниз ноги, и, придерживая одной рукой на своем плече ворот телогрейки, другой рукой накинула половину на плечо Толику. На мгновение он почувствовал прикосновение упругой девичьей груди и нежную руку на своем плече, и снова жаркая волна обдала его, дыхание перехватило. Ему хотелось ответно обнять ее, но он боялся спугнуть, нет, не ее, а то удивительное чувство взволнованности и нежности, которое заполнило его грудь.

Мила сняла руку с его плеча и теперь сидела рядом с ним примолкшая, доверчиво прижавшись к нему мягким округлым плечом, прислушиваясь то ли к щебетанию птиц, приветствующих зарю, толи к журчанию воды у свай мостков, то ли к биению своего и Толиного сердца.

А сердце, ему казалось, стучало так оглушительно, что, наверное, этот стук могли услышать ребята у палаток. А слышала ли его Мила?

Толик осторожно повернул голову, чтобы взглянуть на нее, и вдруг встретился с таким радостным и ласковым взглядом, что, забыв обо всем, потянулся навстречу зовущим полуоткрытым губам, на которых отразились алые краски зари.

—      Дядя Толя, у вас клюет! — раздался вдруг наверху взволнованный голос Игорька.

Толик резко отшатнулся, словно его застали за чем-то недозволенным и постыдным, и повернулся. Он увидел соскальзывающее с мостков удилище, потянулся за ним левой рукой (ближней к удочке, правой, он все еще придерживал на плечах телогрейку) и, потеряв равновесие, вслед за удочкой полетел с мостков в воду.

Когда вынырнул, первое, что увидел, было тревожное лицо Милы, склонившейся над мостками. Он хотел подурачиться, закричать: «Тону! Спасите!» или что-нибудь подобное, но почему-то раздумал, подхватил плавающую рядом с ним телогрейку, потом в несколько взмахов догнал уплывающую по течению удочку. А по берегу уже бежал неизвестно откуда взявшийся Олег.

—      Давай, давай быстрей сюда! — кричал он.

—      Сам вылезу, — ответил Толик, уже нащупавший дно и вставший на ноги.

—      Нужен ты мне! — отмахнулся Олег. — Удочку давай. — Но Толик выбрался на берег и сам вытянул удочку. На крючке, конечно, уже ничего не было, даже червяка.

—      Так зачем же ты в воду сиганул? Или тебя столкнули? — и Олег подозрительно покосился на подходившую Милу. Но на ее лице было написано такое искреннее беспокойство, что он забыл о своих подозрениях и снова взглянул на удочку. — Я уж думал, что не иначе как сом уловился.

Пока Толик был в воде, холода он не замечал, вода казалась ему теплой. Но теперь, на берегу, когда мокрая одежда прилипла к телу, под свежим утренним ветерком почувствовал, что озноб пробирает его до самых костей. Олег тоже заметил, что у него зуб на зуб не попадает.

—      Беги скорее к костру, там обсушишься, — приказал он. — А то еще простудишься.

Толик взглянул на Милу, и они, не сговариваясь, протянули друг другу руки. Маленькая ладошка Милы утонула в его ладони, и они, смеясь от нахлынувшей беспричинной радости, побежали вверх по обрыву.

Через несколько минут он уже сидел около костра в одних плавках, накрытый гремящим, как жесть, брезентовым плащом Ивана Алексеевича. Его одежда, распятая на кольях, сушилась рядом, воздев рукава к поднимающемуся солнцу, словно в просьбе или в молитве.

Мила помогала Михаилу и Ивану Алексеевичу готовить уху. Толик откровенно любовался ею. Она сосредоточенно хмурилась, засыпая в ведро крупу и специи, смешно вытягивала губы, пробуя уху, время от времени ловя на себе взгляды Толика, оглядывалась на него, улыбалась быстро и ласково и снова склонялась над ухой.

А Толик смотрел на нее удивленно и восторженно. Его радовало все: и это прекрасное утро, и милая сосредоточенность Милы, и ее ласковая улыбка, и каждое ее движение. Радовало и удивляло: как же это он не видел раньше, какая прекрасная девушка была рядом с ним?! А ведь целых девять лет он с ней вместе учился и даже какое-то время за одной с ней партой сидел. Где же были его глаза? А вот Сергей — тот разглядел.

При воспоминании о Сергее он на секунду испытал угрызение совести: не отбивает ли он девушку у товарища. Но тут же поспешил успокоить себя: не раз уже ему говорили, что Сергей «крутит любовь» с той девушкой, с которой Толик видел его в парке. Да и потом он не раз встречал их вместе, так что тут он Сергею — не соперник. И все-таки эта мысль о Сергее была, пожалуй, единственным темным облачком на фоне светлого, радостного дня.

День был светлым и радостным, как песня. И хотя они все время были на людях, ему казалось, что они только вдвоем, он и Мила. И когда играли на пляже в волейбол, и когда шумной компанией катались на лодке, и когда в Доме рыбака угощали их «тройной» ухой, сваренной по лучшим рыбацким рецептам, и вечером, когда с ребятами под гитарный перезвон пели песни у догорающего костра — везде он видел только ее то голубые, то темно-синие глаза, сверкающие радостью и каким-то торжественным вызовом всему окружающему, ее ярко-розовые губы, ее горделиво вскинутую голову, обрамленную светлыми пышными волосами.

А когда поздно вечером Толик пошел ее провожать и они остались одни, он неожиданно почувствовал необъяснимую робость. Они шли над обрывом по берегу реки. Внизу, журча у коряг, о чем-то негромко разговаривала Мокша. От реки поднимался теплый воздух, вода отдавала накопленное за день тепло, и стоило только тропинке чуть отвернуть в сторону, огибая кусты, как сразу же становилось заметно холоднее.

Они шли рядом, и когда узенькая тропинка ныряла в кусты, им поневоле приходилось касаться друг друга. И каждое такое прикосновение плеча Милы к его плечу заставляло сердце Толика бешено ускорять свой бег.

Единственное, что мучило Толика, это молчание. Он лихорадочно искал слова и темы для интересного — обязательно интересного! — разговора, но, как назло, ничего подходящего в голову не приходило. Рассказать о работе? Вряд ли ей интересно. О футболе? Тем более. Толик всегда завидовал ребятам, которые чувствовали себя непринужденно в обществе девушек и могли болтать, о чем угодно. А он вот ну никак! Все слова казались ему какими-то стертыми, неинтересными. И все же, когда тропинка в очередной раз вынырнула из кустов на опушку и они увидели невдалеке огонь костра у палатки Головановых, Толик с ужасом подумал, что они сейчас расстанутся, а он так ничего и не скажет. И он решился.

—      Подожди, Мила, — придержал он ее за руку.

Мила остановилась, но не повернулась к нему, а продолжала смотреть вперед, и отблески костра играли на ее лице, отражались в ее глазах. Толик снова залюбовался ею, и все нужные слова никак не приходили ему в голову. Молчание казалось ему тягостным. Он кашлянул и начал:

—      Вечер какой сегодня... Теплый...

Мила продолжала молчать.

—      А в городе сейчас пыльно, душно, — все еще пытался он найти тему для разговора.

Неожиданно маленькая ладошка Милы легла на его губы.

—      Не надо. Не говори ничего, — прошептала она. — Лучше помолчим.

Толик задохнулся, словно эта ладошка закрыла путь воздуху. Он схватил ее, прижал к пылающей щеке. Ее вторая рука сама легла на его другую щеку, и он зарылся лицом в эти ласковые ладони. Потом ее руки скользнули выше, нежно прикоснулись к его волосам, легли на его плечи. Веря и не веря, что это происходит с ним наяву, а не во сне, он осторожно обнял ее за плечи, привлек к себе и почувствовал, как доверчиво потянулась к нему и она. Ее голова спряталась у него на груди, он наклонился над ней и почувствовал пока еще незнакомый, но такой близкий и родной запах ее волос, нежно коснулся их губами. Он слышал, чувствовал биение ее сердца, ее грудь прижималась к его груди, и на каждый стук его сердце отвечало одновременным ударом, и этот стук их сердец заглушил для них все остальные звуки в мире.

Так стояли они, может быть, минуту, а может быть, час или вечность — время потеряло для них всякое значение. Наконец Толик, все еще снедаемый червяком сомнения и желая все окончательно выяснить, спросил негромко:

—      Тебе хорошо со мной?

—      Очень, — даже не сказала, а из самой глубины груди выдохнула она.

—      И мне тоже, — поспешил заверить ее Толик.

Мила подняла голову, и он увидел в глубине ее темно-синих глаз мерцающий огонек. Наверное, это было отражение костра или далекой звезды, а Толику подумалось, что это огонек их разгорающейся любви. Он нагнулся и коснулся своими губами ее теплых вздрагивающих губ. И она ответила на его поцелуй.

Это был отнюдь не первый поцелуй в его жизни. И он уже целовал девушек, и они его целовали. Но никогда до этого он не испытывал такого острого, пронизывающего чувства счастья. И, как ни странно, дело было совсем не в умении или неумении. Нет, Мила не умела целоваться, это он понял сразу. Вероятнее всего даже, это был ее первый поцелуй в жизни. И тем не менее Толик понял, что никогда не забудет его, не забудет удивительного чувства счастья, охватившего его.

Мила легонько уперлась ладонями в его грудь и отстранилась.

На тропинке раздались гулкие шаги, и чья-то черная тень загородила огонь костра.

—      Мила, ты? — раздался мужской голос.

—      Да, папа, — ответила она. Толик в замешательстве хотел освободиться из кольца ее рук, но она удержала его.

—      Куда ты запропастилась?

—      Я же сказала тебе, что буду с ребятами.

—      А-а, ну да.

Он постоял, помолчал, кашлянул.

—      А сейчас кто с тобой?

—      Анатолий Коваленков, — ответила она и с вызовом вскинула голову. Толику был знаком этот жест, не раз он видел подобное в школе, когда она в чем-то не соглашалась с преподавателями или думала, что не согласятся с ней.

—      А-а, — снова протянул отец, потоптался на тропинке, шумно вздохнул. — Спать пора, дочь.

—      Сейчас иду, папа.

Отец медленно пошел к палатке. Когда его тень скрылась, Толик сильно и смело припал к ее губам. Она уперлась ладонями в его грудь, пытаясь освободиться, но он крепко держал ее в объятиях, и она покорилась сначала и со вздохом явного сожаления отстранилась.

—      Надо идти, а то отец сердиться будет. Ты когда уезжаешь, Анатолий?

—      В семь утра, с электричкой.

—      Ну, значит, до встречи в Рузаевке.

Толик снова потянулся к ней, но она увернулась, махнула ему рукой и побежала по тропинке к костру.

У самого костра обернулась и снова помахала ему прощально рукой.

Он еще немного постоял, все еще переживая необъяснимое чувство счастливого полета. Раньше читал в какой-то книге: «В душе у него все пело», — и смеялся над этим, считая не очень удачной выдумкой, а сейчас сам испытывал нечто подобное, словно кто-то тронул в его груди невидимую струну, и она звенит, звенит, не переставая, на высокой радостной ноте.

Неторопливо шагал он обратно по тропинке, не замечая ни ночной свежести, ни цепляющихся за одежду кустов, ни сонного бормотания Мокши. Он еще чувствовал теплоту девичьих плеч, мягкость и податливость губ, помнил запах волос, нежность маленьких ласкающих ладоней Милы. Оглянулся — далеко позади яркой путеводной звездочкой светил костер у палатки Головановых. Он вздохнул и широко зашагал к своим палаткам.

Толик думал, что ребята уже спят, но спал лишь один Игорек, а Михаил, Олег и даже Иван Алексеевич сидели у костра и явно поджидали его. Михаил задумчиво ворошил палкой угли и время от времени подкладывал в костер дрова, Иван Алексеевич подстрагивал ножом какой-то сучок, а Олег маленьким топориком рубил в стороне довольно-таки толстое дубовое полено. Все трое молча посмотрели на него, и Толик смутился, непроизвольно провел тыльной стороной ладони по губам, словно боялся, что на них остались следы от поцелуев. Ему даже показалось, что его губы немного опухли, и Олег или Михаил, заметив это, начнут над ним подсмеиваться. Он уже приготовился внутренне к отпору, но все трое промолчали и продолжали заниматься своими делами. Толик подсел к костру и тоже молчал, испытывая необъяснимое смущение, словно он был чем-то виноват перед товарищами.

Иван Алексеевич еще раз ковырнул ножом и, отставив сучок на вытянутую руку, чтобы лучше рассмотреть, стал поворачивать его то так, то эдак. Толик взглянул и ахнул: это был уже не просто сучок, а оскаленная морда волка из популярнейшего мультфильма «Ну, погоди!»

—      Как это вы сделали, Иван Алексеевич?

—      Это не я, а природа. Я только чуть-чуть помог ей, — ответил Иван Алексеевич, еще раз осмотрел фигурку и удовлетворенно хмыкнул. — Будет Игорьку радость завтра. — Он поднялся, сунул волка в карман пиджака. — Пора, пожалуй, и на боковую. Да и вы долго не засиживайтесь, Анатолию рано утром в обратный путь.

Покряхтывая, он откинул полог палатки, залез внутрь, повозился там; раздалось сонное бормотание Игорька, которого он, вероятно, потревожил, и все стихло.

Подошел Олег, бросил рядом с костром охапку дров и остановился возле Толика.

—      Беда с этими влюбленными, — проговорил он. — И сами не спят, и другим не дают.

—      Это чем же, интересно, я тебе спать помешал? — обиженно спросил его Толик.

—      И он еще спрашивает! — картинно взмахнул руками Олег. — Старшие товарищи о нем заботу проявляют, а он...

—      Не очень-то я нуждаюсь в такой заботе, — несколько раздраженно пробурчал Толик, но Олег, не обращая внимания на его бурчание, продолжал:

—      Мы же по собственному опыту знаем, что на первое свидание идти иногда страшнее, чем в клетку со львом, вернее с львицею.

—      То-то я смотрю, что ты по понедельникам оцарапанный на работу приходишь, — весело вставил Михаил. — Видно, тебе всякий раз свирепые львицы попадаются.

—      Да не обо мне речь! — возопил Олег. — Я же о Толике беспокоюсь.

—      Нечего обо мне беспокоиться, — снова буркнул Толик. — Я из детских штанишек вырос...

—      Ты не ворчи, Толик, — повернулся к нему Михаил. — Сам знаешь, сколько на выходные сюда народу приехало. А люди разные. Одни — отдохнуть, порыбачить, другие — выпить да пошуметь, а то и похулиганить. Тут им раздолье: ни милиции, ни дружинников, гуляй — не хочу! Так что одному в лесу опасно.

Недовольство Толика сразу растаяло. А он-то было подумал... Он потянулся и счастливо улыбнулся. Нет, хорошо иметь таких верных и преданных друзей.

— Спасибо, ребята, — искренне сказал он.

Михаил взглянул на него и поднялся.

— Ну, пошли спать! Олег, утренняя уха за тобой.

—      Будет сделано! — дурашливо вытянулся тот по стойке «смирно». — Слушаюсь, товарищ командир!

Все так же радостно улыбаясь, Толик залез в палатку, лег и сразу же словно провалился в небытие. Он не слышал, как рядом возились, укладываясь, его друзья, как утром они поднялись еще до рассвета. Разбудили его странные, даже дикие звуки, словно перед палаткой грохотал по стыкам рельсов бесконечный товарный поезд. Он высунул голову из палатки и, щурясь от ударивших прямо в глаза солнечных лучей, увидел Олега, колотившего большим половником в дно алюминиевой чашки. Увидев Толика, Олег закричал:

— Вставайте, сударь, кушать подано! Как в лучшем лондонском ресторане, обед из трех блюд! На первое — уха, на второе — рыбьи потроха, а на третье, в удовольствие, — облизывание собственных пальцев!

Уха, действительно, получилась замечательная: душистая, наваристая. Даже Игорек, про которого дед говорил, что он дома почти ничего не ест, и тот дважды протягивал свою миску Олегу для добавки, а уж про взрослых и говорить нечего, все только отдувались после такого завтрака.

Не хотелось Толику уезжать. Остаться бы с ребятами еще на целый день, купаться, загорать, играть в мяч, ловить рыбу. И, конечно же, с Милой... Но его ждали ребята, команда. Их подводить нельзя. А уехать позднее нет никакой возможности. Следующая электричка не скоро, а другие поезда у моста не останавливаются.

Толик собрал свои нехитрые пожитки. Олег и Михаил сочувственно поглядывали на него. И когда он, приторочив к рюкзаку отцовскую телогрейку, вскинул его на плечо, Олег вдруг предложил:

—      Пойдем, перевезу тебя на другую сторону.

Толик заколебался. Путь до моста по другому берегу был гораздо короче, но он втайне надеялся, проходя мимо палатки Головановых, увидеть Милу. Хотя они вряд ли поднялись, да и на разговор нет времени — опоздаешь на электричку. Но отказаться от предложения Олега... Ребята сразу поймут причину, и если не высмеют, то все равно начнут подшучивать да подсмеиваться, на это они мастера. Хлебом их не корми, дай только позубоскалить. Родного отца не пожалеют. И хотя их шутки безобидные, зачем лишний раз давать повод?

Он согласно кивнул. Олег взял весла, вскинул их на плечо. Толик простился с остающимися, и они с Олегом спустились к реке, уселись в лодку.

— Пожалуй, я тебя до Дома рыбака доставлю, — сказал Олег. — Все поменьше по песочку шагать.

Он сел на весла, Толик устроился на корме. Солнце уже довольно высоко поднялось над рекой и стояло огромным золотым шаром прямо по их курсу, и Толику подумалось, что они плывут в круглые золотые ворота счастья.

Стояла особая тишина: поскрипывали уключины да хлюпала под веслами вода, а с берегов, из леса, из кустов доносился веселый птичий гам — пернатые радовались прекрасному солнечному утру. Толик потянулся, расправляя мышцы. Тело требовало работы, движения.

— Дай погребу, — попросил он Олега.

Балансируя в качающейся на воде лодке, они поменялись местами. Толик навалился на весла и резкими рывками погнал лодку вперед. Приятно было в это свежее утро чувствовать свою молодость, и он вкладывал в каждый гребок всю силу, сгибаясь так, что чуть не касался подбородком коленей, и откидываясь назад почти параллельно воде.

—      Глубоко весла топишь — силу зря расходуешь, — заметил Олег. — Ты веди весла так, чтобы вода чуть-чуть закрывала их лопасти.

Но Толик не слушал его, продолжал грести все в том же темпе и приговаривая в такт рывкам:

—      Ха-а-рош! Ха-а-рош!

На последнее «о» у него уже не хватало воздуха.

Но кончился прямой участок реки, она начала вилять, и скорость поневоле пришлось сбросить. Олег время от времени командовал:

—      Левой табань! Правое навались!

Толик греб теперь спокойнее, поглядывая на левый берег, узнавая и не узнавая места. Вроде вот здесь шли они вчера вечером с Милой. Точно, здесь. Вот тропинка выбежала на самый обрыв, и они долго стояли здесь, слушая вздохи и бормотание реки у берега. А вот тут тропинка опять нырнула в кусты. Здесь у них под ногами что-то зашуршало и Мила испуганно схватила его за руку. Но откуда этот великан-дуб? Толик готов был побиться об заклад, что ночью его здесь не было. Не мог пройти он мимо него, не заметив такого красавца.

А вот тут, в этой излучине, вроде бы и находится палатка Головановых. Жаль, с воды не видно. Вот тропинка к реке. Наверное, по ней спускается Мила умываться и мыть посуду. Толик невольно замедлил взмахи весел, но берег оставался по-прежнему пустынным. Он вздохнул и снова налег на весла, не заметил, как сзади остались и мостки рыбаков, и сам Дом рыбака, опомнился только перед самым мостом.

—      Ой, прости, Олег, куда заплыли!

—      Да мне-то что, — усмехнулся в ответ Олег. — Вниз по течению река меня сама донесет.

Толик повернулся к берегу, резкими гребками разогнал лодку, так что она, проскрипев днищем по песку, почти на метр вылезла носом на берег. Накинув на одно плечо лямку рюкзака, он выскочил на прибрежный песок.

—      До завтра! — помахал рукой Олегу.

—      До завтра! — ответил тот, безуспешно пытаясь оттолкнуться веслом от берега. — Ишь, чертушка, силу-то ему некуда девать, куда лодку загнал. Помоги, что ли.

Толик сбросил рюкзак на траву, оттолкнул лодку, долго стоял на берегу и смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом. Потом поднял рюкзак и пошел к мосту, на железнодорожную платформу.

Электричку долго ждать не пришлось. Она выскочила из-за леса на противоположном берегу Мокши, огласила пронзительной сиреной окрестности, прогрохотала по переплетам моста и, зашипев сжатым воздухом, распахнула перед Толиком двери. Едва он успел подняться в вагон, как она тронулась с места и, стремительно набирая скорость, помчалась дальше.

В вагоне было всего человек пять — электричка шла от Ковылкина и пассажиры еще не успели заполнить ее. Да и день был воскресный, а обычно в воскресенье едут не в город, а из города.

Толик устроился в середине вагона, у окна, и откинулся на спинку, рассчитывая хотя бы немного подремать. Но стоило ему чуть закрыть глаза, как он сразу же увидел извилистую тропинку, убегающую в темноту кустов, и неправдоподобные синие сверкающие глаза Милы. Он хотел увидеть ее лицо, ее волосы, ее всю и не мог — все заполнили ее глаза.

Потом Толику вспомнилось, как он всего лишь позавчера ехал в таком же вагоне, а может быть, в этом же самом, на Мокшу, и к ним подсела Мила. Она щекотала его травинкой, а он так смешно пытался поймать несуществующую муху.

Мила... Все его мысли были теперь заняты только ею. И о чем бы он ни думал, снова возвращается к ней. Но ведь он знает, что Сергей Ивашин, его лучший друг, давно влюблен в Милу... Как же теперь быть? Отойти в сторону? Как это в песне поется: «Ну а случится, что он влюблен, а я на его пути — уйду с дороги, таков закон...» Значит, отойти в сторону? Нет, никогда! Мила теперь стала частицей его самого, и расстаться с ней он уже никогда не сможет. Но как же он посмотрит завтра в глаза Сергею? Как будет с ним говорить? И как отреагирует Сергей на эту измену дружбе и товариществу?

Хотя почему измену? Разве он виноват, что полюбил Милу, а она его?..

Полюбил... Впервые он подумал так о своих отношениях с Милой и заколебался. Неужели полюбил? Но по тому, как откликнулось учащенным биением его сердце на это слово, понял: да, полюбил! И готов объявить об этом кому угодно, на весь мир, и готов защищать свою любовь перед всеми...

Ему вспомнилось вдруг, как, застеснявшись, что ее отец увидит их, он попытался высвободиться из ее объятий, но Мила удержала его. Значит, и она не боится, что об их любви узнают...

Но почему же его так тревожит чувство неосознанной вины перед Сергеем? Может быть, потому, что он оказался более счастливым и Мила предпочла его? Но разве он в этом виноват? И он решил при первой же встрече честно и открыто поговорить обо всем с Сергеем. Может быть, он напрасно переживает и Сергей давным-давно и думать о Миле забыл? Все равно поговорить надо.

Но при первой встрече поговорить не пришлось. Они встретились в тот же день перед игрой в раздевалке. Вокруг было полно народу: игроки, болельщики, какие-то пацаны, которых постоянно выгоняли и которые тем не менее как-то снова пробирались в раздевалку. Конечно же, говорить в такой обстановке о столь деликатном деле было бы просто неразумно, и Толик отложил разговор на потом. Они перекинулись несколькими ничего не значащими фразами и разошлись. А когда после игры Толик вышел из раздевалки, Сергея на стадионе уже не было. Наверное, его увели дружки — Толик во время игры мельком видел, что Сергей сидит на трибуне в центре какой-то шумной компании. Но Петьки Трифонова среди них не было, это Толик хорошо видел.

Честно говоря, он даже рад был, что разговор не состоялся. Настроение у него было чудесное — игру они выиграли, в чем была и его заслуга, причем немалая, так, во всяком случае, говорили и игроки, и многочисленные поздравлявшие его болельщики, да и сам Толик чувствовал, что игра ему удалась. Портить такой замечательный вечер не совсем приятным разговором просто не хотелось. Конечно, можно было бы поискать Сергея в парке, расспросить знакомых — далеко они все равно не ушли. Но опять же Сергей в компании, а о таких делах надо говорить только наедине. Да и кто знает, чем может кончиться такой разговор.

«В следующий раз поговорю», — решил Толик и зашагал через парк, отвечая налево и направо на приветствия многочисленных знакомых.

Издали, от вокзала, донесся сигнал электрички.

«Мила приехала! » — дрогнуло у него сердце, и он невольно ускорил шаг, хотя прекрасно знал, что все равно не успеет, и когда доберется до вокзала, все уже разойдутся. Еще он знал, что сегодня они встретятся, не могут не встретиться!

Сполоснувшись под душем и наскоро поужинав, он выскочил на улицу и пошел к дому, в котором жила Мила.

Дом был обычный, пятиэтажка, построенная в шестидесятые годы, так называемая «хрущевка». Толик жил в таком же — такие дома и даже целые кварталы, «местные Черемушки», были, наверное, в каждом городе России и, если честно признать, во многом помогли решению жилищной проблемы в те времена, когда многие стали переселяться из деревень в города.

Толик зашел во двор — туда выходили двери подъездов. И двор был такой же, как и другие. Несколько фруктовых деревьев, оставшихся еще от индивидуальных садов, на месте которых был построен этот дом; американские клены, подсаженные позднее, и буйно, как сорняки-захватчики, разросшиеся вкривь и вкось в самых неожиданных направлениях, в их тени стояло несколько скамеек и небольшой столик, за которым расположились любители домино. Они азартно стучали костяшками, время от времени выкрикивая только им понятное: «Дуплись, несчастный, а то отрублю!», «Пошел дежурный с фонарем!», «Рыба!», «Вот это балычок, сразу на полкозла!», «Вмазали сухача» и тому подобное.

Толик сел на лавочку в стороне от них и стал следить за дверью в подъезде Милы. На каждый стук сердце его откликалось тоже стуком. Он уж начал отчаиваться, когда в очередной раз дверь распахнулась и из нее вышла Мила.

Толик поднялся со скамейки и пошел ей навстречу. Она нисколько не удивилась, увидев его, словно заранее знала, что он здесь, во дворе.

— Давно ждешь? — спросила она, взяв его под руку.

— Да нет, — ответил Толик. Ему теперь представлялось, что он действительно не долго ждал ее, хотя раньше, когда ее не было, ему казалось, что прошла целая вечность.

— Куда пойдем? — деловито осведомилась она.

— Куда хочешь! — искренне воскликнул он. Ему казалось, что, опираясь на эту маленькую, но такую властную руку, он готов следовать за ней хоть в огонь, хоть в ад, хоть на край света. И жизнь ему показалась огромным сверкающим колесом, мчащимся по дороге к счастью так, что захватывало дух и не было возможности не только остановиться, но даже просто оглянуться.

И хотя Мила вскоре уехала вместе с родителями отдыхать на юг до начала учебных занятий, он все равно чувствовал ее рядом. И знал, что это теперь всегда с ним, на всю жизнь. Мила и работа вот что теперь определяло всю сущность его жизни.

А разговор с Сергеем все же состоялся, правда, не совсем так, как он себе представлял. Слухи о том, что Толик «ходит» с Милой, быстро распространились среди общих их знакомых, тем более, что они и не думали ни от кого таиться, и, конечно же, достигли и Сергея. Толик стал замечать, что Сергей вроде бы отдалился, во всяком случае, на футбольных матчах сидел на трибунах, но к Толику не подходил. Самому Толику искать с ним встречи и вовсе не хотелось: он все еще чувствовал себя немного виноватым перед ним.

Встретились они несколько неожиданно. Толик торопился на работу, но решил взять в киоске «Союзпечать» свежий номер «Советского спорта» — его раскупали быстро и застать можно было только рано утром. Киоскерша, тетя Поля, была ему знакома. Он протянул деньги, взял газету, повернулся и вдруг очутился лицом к лицу с Сергеем: тот подошел к киоску купить сигарет. В первое мгновение оба немного растерялись. Первым пришел в себя Толик.

—      Привет, старик, — радушно проговорил он и протянул руку.

—      Привет, — сдержанно ответил Сергей, но руку пожал. Толик подождал, пока он купил сигарет, раскрыл пачку и закурил. Они стояли и молчали, не зная, с чего начать разговор.

—      Что-то тебя давненько не видно было, — начал наконец Толик. —      Даже на футболе не появляешься.

Сергей только пожал плечами. И тогда Толик решился:

—      Вот что, старик, — твердо сказал он, — давай поговорим честно, по-мужски. Обиделся на меня?

—      Не то слово, — ответил Сергей и поднял на Толика глаза. — Понимаешь, Милка для меня... — он рукой поискал слово, но не нашел и продолжал: — В общем, я давно понял, что рассчитывать мне не на что, и отступился...

—      Другими утешился, — вставил Толик.

—      И это тоже, — согласился Сергей. — А когда услышал, что ты... что она... — он махнул рукой, помолчал и потом докончил: — В общем, горько мне стало. И больно. А вот сейчас думаю: лучше уж, что она с тобой, а не с кем-нибудь другим...

—      Знаешь, Серега, — тихо и душевно сказал Толик, — я и сам не понимаю, как все это получилось. Вот как-то налетело, закружило и так взяло за сердце... И нет для меня теперь дороже человека. Ради нее я на все готов.

—      Понимаю, — так же тихо сказал Сергей. Он еще раз сильно затянулся сигаретным дымом, выплюнул сигарету на землю и растер окурок ногой. — Будьте счастливы! — Он резко повернулся и пошел прочь. Но, отойдя шагов десять, обернулся и весело крикнул: — Смотри, меня не забудь на свадьбу пригласить!

—      Первым гостем будешь, — так же шутливо ответил Толик. На сердце у него полегчало.

В тот же день на работе у Толика произошло еще одно необычное событие. Он и раньше несколько раз замечал, что когда был занят какой-нибудь работой, к нему подходил Иван Алексеевич, останавливался за спиной и молча наблюдал. А когда Толик оборачивался и удивленно взглядывал на него, он все так же молча отходил. Но сегодня не отошел, а взял с верстака губки быстродействующего выключателя, которые зачищал Толик, забавно шевеля губами, осмотрел их со всех сторон и положил снова на верстак.

—      Вот что, Анатолий, — наконец проговорил он. — Вот что я скажу: хватит тебе, пожалуй, в учениках-то мытариться. Пойду к начальству, пусть экзамены на разряд назначают.

Иван Алексеевич отошел, а у Толика сразу как-то ослабли ноги. Он положил напильник на верстак и растерянно оглянулся. Олег одобряюще подмигнул ему от своего станка, потом, заметив, что с Толиком творится что-то необычное, отвел резец от обрабатываемой детали, выключил станок и подошел к нему. С другой стороны уже спешил Михаил.

—      Что с тобой? — почти в один голос проговорили они.

—      Да вот, понимаете... Иван Алексеевич сказал... Ну, чтобы комиссию... на разряд.

—      И только? Так что же ты запаниковал? — искренне удивился Олег. — Давно пора бы. Мы уж и так все удивлялись, до каких пор он тебя в учениках мурыжить будет?

—      Не трусь, Толястый! — хлопнул его по плечу Михаил. — Точно тебе говорю: все в порядке будет!

—      Вот-вот, — подхватил Олег. — Придет комиссия, оценит твою работу и в восхищении, проливая слезы умиления, немедленно присвоит тебе седьмой разряд и назначит главным мастером цеха.

—      Что ты, цеха! — испуганно замахал на него руками Михаил. — Бери выше: всего депо!

—      А нас, грешных, передаст тебе в вечное подчинение, чтобы ты нами «володел и княжил».

— А что, князь Анатолий — неплохо звучит, а? Вроде в истории государства Российского ни одного князя или царя Анатолия еще не было. Вот и станешь ты князь Анатолий Первый!

Толик не обиделся на их «подначку». Он понимал, что они не разыгрывают его, а просто за шутками скрывают свое беспокойство за товарища.

На сердце у него потеплело, и тревога несколько отступила. Но когда на другой день в цех неожиданно вошла небольшая группа людей и он понял, что это и есть комиссия, ему снова стало тревожно, почему-то сразу вспотели ладони, и он стал вытирать их мохрястыми концами, которые лежали у него на верстаке.

—      Вот это и есть Анатолий Коваленков, — представил его Иван Алексеевич.

Членов комиссии, не считая Ивана Алексеевича, было трое. Инженер по технике безопасности — его Толик не раз видел в цеху на различных инструктажах. Он был, пожалуй, самым молодым из них, но держался с такой уверенной снисходительностью, что сразу становилось ясно — он самый главный в комиссии. Второй член комиссии — пожилой рабочий с сухим буроватым лицом, с кустистыми бровями, в которых прятались удивительно светлые, будто выцветшие глаза, с большими, жесткими и даже на взгляд шершавыми ладонями. Впрочем, все это Толик рассмотрел позднее, а в первые минуты ему было не до этого.

Пожилого рабочего он тоже знал — это был представитель совета ветеранов, частенько появлявшийся в цеху. А вот третьего члена комиссии он видел впервые, да и не обратил на него особого внимания, тот все время держался несколько сзади. Позднее Иван Алексеевич пояснил Толику, что это был представитель местного комитета профсоюзов.

Члены комиссии смотрели на Толика более или менее доброжелательно, и только в ясных глазах старого рабочего проглядывало некоторое недоверие.

Первым Толиком занялся инженер по технике безопасности. Но вопросы его показались Толику нетрудными, он отвечал легко и спокойно, и волнение его постепенно проходило.

—      Что ж, по теории он подготовлен основательно, — признал наконец инженер. — Посмотрим, как на практике. Пожалуйста, Василий Егорович, ваш черед.

Пожилой рабочий подошел к верстаку, перебрал лежащий на нем инструмент, время от времени задавая вопросы о назначении того или другого. Волнение Толика прошло, и он отвечал коротко и точно. Иван Алексеевич, сначала тоже изрядно нервничавший, теперь то и дело довольно потирал затылок и улыбался. Наконец Василий Егорович обратил внимание на лежавшие на подоконнике фарфоровые пустотелые цилиндры, похожие на большие детские игрушки-калейдоскопы.

—      Это что за детали? — спросил он.

—      Вставки на семьдесят пять ампер, — ответил Толик.

—      А где они употребляются?

—      Предохранителями на электровозах.

—      Ну вот и зарядите-ка нам эту вставочку, — предложил инженер, выслушав его ответ.

Толик недоуменно взглянул на Ивана Алексеевича. И это называется экзамен? Да он таких вставок по доброму десятку в день заряжает.

—      Что, затрудняет вас этот экзамен? — спросил инженер, уловив его растерянность.

—      Да нет, скорее наоборот, — ответил Толик. — Может, что потруднее дадите?

—      А вы сначала с этим справьтесь.

Толик пожал плечами и повернулся к верстаку. Он взял корпус предохранителя, цепким взглядом оглядел его, подчистил контакты и отложил в сторону. Потом открыл ящик верстака, достал оттуда две катушки провода.

—      Какого сечения должен быть провод? — быстро спросил его инженер.

—      Ноль целых тридцать одна сотая, — так же быстро ответил Толик.

—      А у вас?

—      Этот, — взял Толик в руку одну катушку на ноль целых тридцать одну сотую, — а на этой вот катушке — ноль целых четыре десятых.

Василий Егорович достал из нагрудного кармашка спецовки штангенциркуль, замерил диаметр проводов и удовлетворенно кивнул.

Толик отрезал три недлинных конца и начал спаивать, в середине тонкий, а по краям — потолще.

—      А это зачем вы делаете? — внимательно наблюдая за его действиями, спросил инженер.

Толик спокойно объяснил, что по краям он ставит провод с большим сечением для того, чтобы в случае замыкания или другого повреждения провод сгорал в середине, а не по краям.

—      А зачем? — по-прежнему настаивал экзаменатор.

Толик снова удивленно оглянулся на Ивана Алексеевича.

Неужели и это надо объяснять? Тоже мне, инженер, самых простых вещей не понимает!

Иван Алексеевич снова погладил себя по голове, словно успокаивал, и кивнул Толику, дескать, объясни, раз спрашивают.

Толик пожал плечами.

— В следующий раз, когда перегорит, не нужно будет контакты зачищать, меньше времени на ремонт затратить придется.

— И часто к вам на повторный ремонт эти самые предохранители приходят?

— Да вот пока я тут работаю, еще ни разу такого случая не было, — ответил Толик. Он кончил паять и теперь уверенными движениями свивал в пружину на металлическом стержне спаянную проволоку.

—      Позвольте, позвольте, — вмешался представитель месткома. — Насколько я понял, в следующий раз эту вставку будет ремонтировать кто-то другой? И даже не в вашем депо?

—      Ну да.

—      Но вы же затрачиваете лишнее время на спаивание проводов?

—      Ну и что? Я на пайку минут пять лишних затрачу, а если контакты подгорят, их и за полчаса не отчистишь.

—      Выходит, что вы за счет своего труда экономите время кому-то другому?

—      Выходит, так.

—      И вы всегда так делаете?

—      Конечно.

—      А к вам какие поступают? Только чистые?

—      Разные.

—      Вот видите!

—      А что «видите»? Может, ему там просто не объяснили, а он сам не догадался, вот и делает, как умеет.

—      Но ведь вы свою фамилию на деталях не ставите?

Толик постепенно начал закипать.

—      Существует еще и такое понятие, как рабочая честь! — довольно-таки резко проговорил он.

—      Правильно, парень, — неожиданно вступился Василий Егорович, и его ясные глаза одобрительно сверкнули из-под кустистых бровей. — Самое святое звание на земле — рабочий, и ты высоко неси его марку. А то ведь, и верно, некоторые из-за рубля стали свою совесть терять.

Представитель месткома отступился, и Толик заканчивал свою работу молча. Он припаял свернутую пружиной проволоку к контактам, засыпал корпус песком, закрыл колпаком и пропаял его. Затем сходил к Михаилу за тестером, проверил целостность цепи и протянул готовую вставку Василию Егоровичу. Тот оглядел ее со всех сторон и передал инженеру.

—      Готово, говоришь?

Инженер повертел вставку в руках и вдруг неожиданно предложил:

—      Пойдемте проверим ее на стенде на восемьдесят ампер.

—      Да ведь она сгорит! — вырвалось у Толика.

—      Вот и посмотрим, сгорит ли, можно ли надеяться на предохранители, изготовленные вами.

И он, держа впереди себя вставку, как иногда бегуны держат эстафетную палочку, пошел к Михаилу за перегородку. За ним направился представитель месткома, а затем и Иван Алексеевич. Толик не пошел за ними — в своей работе он был уверен. Рядом с ним задержался Василий Егорович.

—      Что, парень, переживаешь?

—      Да нет, я понимаю, что это испытание, — отвернулся Толик. — А все-таки обидно, — вырвалось у него. — Ведь делал, делал, а тут просто взять и сжечь.

Василий Егорович положил ему руку на плечо.

—      Значит, ценишь работу рук своих? Молодец, парень! Должен из тебя настоящий рабочий получиться!

А от испытательного стенда уже возвращались остальные экзаменаторы, и по довольной улыбке Ивана Алексеевича, по тому, как он поглаживал свой затылок, было понятно, что и там проба прошла успешно.

—      Ну что же, — сказал инженер, когда все снова собрались у верстака. — Пожалуй, можно сказать, что экзамен Коваленков выдержал успешно и можно присвоить ему разряд. А какой? Спросим сначала у мастера. Как вы считаете, Иван Алексеевич?

Мастер кашлянул, погладил себя по затылку, оглянулся вокруг, словно искал поддержки, и, вероятно, нашел, потому что сказал уверенно и решительно:

—      Второй разряд!

—      А не рано?

—      Это он еще скромничает, — вмешался Василий Егорович. — Я на его бы месте третий запросил.

—      Нет, на третий он пока еще не тянет, — рассудительно произнес Иван Алексеевич. — Но через месяц-другой будет у него и третий разряд.

Толик слушал ошеломленно. Неужели это о нем идет речь? Второй разряд, третий... Да он и на первый-то не надеялся!

—      Ну, будем считать вопрос решенным, — подвел итог инженер. — По итогам экзамена присваиваем Анатолию Коваленкову второй разряд. Готовьте документы, Иван Алексеевич, и приносите мне. Я подпишу — и в приказ! А вас, молодой человек, я поздравляю с началом самостоятельной работы.

Он крепко пожал руку Анатолию и вышел из цеха. За ним потянулись и остальные. В дверях Василий Егорович обернулся и весело подмигнул Толику. Когда они вышли из цеха, к виновнику торжества подошли Олег и Михаил.

— Ну, что мы тебе говорили? — весело воскликнул Олег. — Комиссия в диком восторге от слесаря — золотые руки Коваленкова Анатолия, и только его природная скромность, а также скромность его высокочтимого наставника Ивана Алексеевича заставила их ограничиться вторым разрядом.

—      Хватит трепаться! — счастливо засмеялся Толик, по-настоящему поверивший в реальность всего происходящего.

—      Обмыть бы надо нового слесаря, — деловито предложил Михаил. — Как-никак и мы к его производству в разряд руки приложили.

—      Это в чем же? — покосился на него Толик.

—      Я, например, лично, как говорится, своею собственной рукой сжег вставку, изготовленную этим талантливым слесарем. Только искры во все стороны полетели!

—      Вы же знаете, ребята, я непьющий, — почему-то виновато произнес Толик.

—      О боже, он еще и непьющий! — в притворном ужасе взметнул руками Олег. — Сущий ангел во плоти! И таких людей принимают в рабочий класс да еще присваивают им сразу второй разряд. Боже, где же твоя справедливость?

—      И если мы с тобой, Олег, сопьемся, то авторитетно заявляю, что виноват в этом будет он, Анатолий Коваленков, — мрачно пробасил Михаил.

—      Это почему же я? — искренне удивился Толик.

—      А вот почему, — все так же на полном серьезе пояснил Михаил. — Если бы ты пил с нами, бутылка на троих — это просто легкий выпивон. А раз нас будет двое, то придется по четверке на брата. А это уже серьезная пьянка.

—      Но в конце концов мы и на это согласны, — сказал Олег. — Ты пойдешь с нами после работы?

— Не могу, — еще более виновато ответил Толик. — У меня в техкабинете занятия по автотормозам, вы же знаете.

Они действительно знали, что два раза в неделю он уже полмесяца занимался после работы в техкабинете, в школе помощников машиниста.

—      Пропустишь один разок, — пробасил Михаил.

—      Не могу, — повторил Толик.

—      Значит, все-таки хочешь уйти от нас на электровоз? — спросил его Олег.

Толик кивнул.

—      А вы, братцы, — предложил он, — можете идти выпить за мой счет. В получку отдам.

—      Да ты что? — надвинулся на него Михаил. — За кого нас принимаешь? За любителей выпить на чужой счет? Думаешь, мы аликами стали?

— Какими Аликами? Почему Аликами? — недоуменно спросил Толик. — Ты — Михаил. А он — Олег.

—      Аликом — это значит алкоголиком, — пояснил Олег. — А вообще-то Михаил прав. Мы же не из-за бутылки, а просто по-товарищески рады за тебя.

—      Ну, извините, — виновато сказал Толик.

—      Ладно, бог простит, — сохраняя напускную строгость, проворчал Михаил, но не выдержал тона и подмигнул лукаво, добродушно. Он еще хотел чего-то сказать, его окликнули, и он ушел к себе за загородку.

—      Да, вот еще что, — сказал Олег, когда они остались с Толиком вдвоем, — видел я вчера вечером в парке твоего дружка, ну, того, кому я боек вытачивал.

—      Серегу?

—      Вот-вот.

—      Ну и что?

—      А то, что был он изрядно на взводе, еле можаху, так сказать. Но главное не в этом. Был с ним один препротивный тип. Ребята мне сказали, что он недавно вернулся то ли из колонии, то ли из какой-то спецшколы.

—      Петька Трифонов?

—      Не знаю. Мне ребята его фамилию не называли.

—      Он, наверно. Больше некому.

—      Не знаю, — повторил Олег. — Но поговорил бы ты с ним. До хорошего это не доведет.

Олег отошел к своему станку, и Толик остался один. Хорошее настроение у него словно злым ветром сдуло. Если бы знать вчера, он бы с ним поговорил... А, собственно, чего говорить? Сергей сам не бесштанный пацан, знает, что делает. Скажешь ему, а он еще оскорбится, в бутылку полезет...

Об этом он думал и до конца смены, и когда шел через все депо к техкабинету.

—      Вот что значит человеку разряд присвоили! — услышал он сзади девичий голос. — Сразу загордился, нос кверху, и знакомых узнавать не желает!

Толик оглянулся и увидел Веру. В комбинезоне, плотно облегающем ее стройную фигурку, в светлой косынке, неизвестно как держащейся на ее пышных волосах, она была очень красива здесь, в этом темноватом и мрачном помещении, и Толик почувствовал, что ему просто приятно встретить ее.

—      Ну, здравствуй, — приветливо ответил он и протянул ей руку. Его не удивило, что она уже знает о сегодняшних экзаменах и о присвоении ему разряда — новости в депо иногда распространялись с непостижимой быстротой. — Что-то давненько тебя не видно было. Совсем запропастилась.

—      Не хотела тебя отвлекать, — ответила она, глядя снизу в его глаза открытым, светлым взглядом. — Уж очень ты теперь занят стал.

—      Это чем же я так занят стал? — притворившись обиженным, шутливо спросил он.

—      Не чем, а кем, — все так же прямо глядя ему в глаза, ответила Вера.

Они стояли посреди цеха периодического ремонта, возле пустого локомотивного стойла, он все еще держал ее теплую ладошку в своей руке, и она не отнимала ее.

—      Так кем же я занят был? — переспросил Толик.

—      Да этой фифой своей, — дерзко ответила Вера.

Толик смутился, выпустил ее руку и отвел глаза. А Вера насмешливо продолжала:

—      Уж и чем она только тебя приворожила, не знаю. Только за ней ты теперь не видишь ни старых друзей, ни новых.

Вряд ли Вера намекала на Сергея, скорее всего, она говорила о себе, но он воспринял этот намек больше по отношению к нему, чем к ней. И, пожалуй, она права: ведь именно из-за Милы испортились его отношения с Сергеем.

Вера еще что-то намеревалась сказать, но он перебил:

—      Извини, Вера, спешу на занятия.

И, делая вид, что не замечает, как обиженно сжались ее губы, помахал ей рукой и широко зашагал через цех к выходу. Маленькая дверь с тугой пружиной вытолкнула его из депо, и он остановился, вдохнув полной грудью свежий воздух приближающейся осени. После темноватых помещений депо, где даже днем горел тусклый электрический свет, после спертого воздуха, пропитанного машинным маслом, соляркой и тошнотворным запахом карбида от газосварки, здесь дышалось легко и свободно.

Толик взглянул на деревья, растущие возле депо. Эти липки с редковатым лиственным убором, покрытые, как и все вокруг, маслянистым бурым налетом, всякий раз непроизвольно вызывали у него жалость. Но сейчас Толик думал о другом: впервые в этом году он увидел на кронах деревьев желтеющие листья — верный признак приближающейся осени. Ну да, ведь до начала нового учебного года осталось меньше недели.

Толик помрачнел. Он вспомнил недавний не совсем приятный разговор в комитете комсомола. Вызвал его секретарь комитета, а разговаривать пришлось с учительницей из вечерней школы рабочей молодежи. Собственно, уговаривать его учиться дальше было лишним делом, так как он и сам раньше это решил. Поэтому, ни секунды не раздумывая, он написал заявление: «Прошу зачислить меня в десятый класс...»

Принимая от него это заявление, учительница сказала:

—      Вот и хорошо. Надеюсь, что все два года вы будете аккуратно посещать школу и мне не придется обращаться опять в комитет, чтобы вас призвали к порядку.

Толик ошеломленно взглянул на секретаря комитета.

—      Какие два года? Я же поступаю в десятый класс.

—      Ну да, в десятый, — подтвердила учительница. — А у нас обучение одиннадцатилетнее.

Вот этого в своих расчетах Толик не учел. Он закусил губу и негромко проговорил:

—      Я не могу терять год. Я без того на год позднее пошел. Из-за болезни. Меня же в будущем году в армию возьмут. Так что же я, школу не кончу?

—      Как же быть?— секретарь озабоченно почесал карандашом кончик носа.

—      А почему же у вас одиннадцатилетка? — спросил Толик.

—      У нас программа восьмых — десятых классов обычной школы растянута на четыре года, — пояснила учительница.

—      Так, значит, я часть программы десятого класса уже прошел, и меня можно зачислить сразу в одиннадцатый, — обрадовался Толик.

—      Можно так? — вопросительно посмотрел секретарь комитета на учительницу.

Та нерешительно посматривала на них обоих.

—      Как вам сказать. В практике такие случаи у нас были. При добросовестном отношении к учению...

—      Ну, за добросовестность Коваленкова я вам могу поручиться, — твердо заявил секретарь.

—      Ладно, — согласилась учительница, — пишите заявление в одиннадцатый класс. Только учтите, что одна я этот вопрос решить не могу. После первого сентября выйдет директор из отпуска, приносите остальные документы, вот тогда и решим. Вероятно, будет создана комиссия по проверке ваших знаний, а вы к тому времени повторите материал по основным предметам.

И вот сейчас, вспомнив этот разговор, Толик помрачнел. Желтые листья на тощих ветках липок напомнили ему, что до первого сентября осталось совсем мало времени, меньше недели, а он еще ни одного учебника не раскрывал.

Да, до первого сентября меньше недели. С каким нетерпением ждал он раньше этот день! Сколько было радостных встреч в классе, сколько рассказов о том, кто, где и как провел лето. Сколько шуток и веселых рассказов! А теперь...

Стоп! Толик остановился. А почему, собственно говоря, ему и в этом году не прийти первого сентября в родную школу, не встретиться с одноклассниками, пусть даже бывшими? Возьмет отгул — ему положено за дежурства в дружине, он знает — и придет. И друзья, наверняка, ему рады будут.

Так решив, Толик повеселел и, подгоняя впереди себя камешек то левой, то правой ногой, пасуя самому себе, он зашагал к техкабинету.

Ах, как потом он ругал себя, что не забило его сердце тревогу, не побежал он после слов Олега разыскивать Серегу! Если бы он знал, что произойдет через два дня! Но не дано человеку заглядывать вперед, в будущее, не только на два дня, но и на две минуты...

В субботу Толик проснулся, как всегда, в седьмом часу. Но вставать не хотелось. Он слышал, как на кухне жужжала кофемолка — мать готовила, как обычно по субботам, кофе.

Он потянулся, диван, на котором спал, заскрипел под ним. Непостижимым образом мать услышала и подошла к двери.

—      Встаешь, сын?

—      Да нет, мам, поваляюсь еще немного, — ответил он.

Она отошла. Толик слышал, как она завтракала на кухне — звенела посудой, потом собиралась на работу — в больнице суббота оставалась рабочим днем — и снова подошла к двери.

—      Вставай, хватит валяться, завтрак остынет. Вечером дома будешь?

—      Не знаю, мам. Скорей всего, что нет. Последние дни хоть погулять немного.

—      Ладно, я ушла.

Толик услышал, как за ней захлопнулась входная дверь. Он снова потянулся и приподнялся. На тумбочке возле изголовья лежали книги. Он с сожалением посмотрел на свежий номер журнала «Юность». Вчера, придя с работы, только перелистал журнал, и его внимание привлекла новая повесть о молодежи. Но читать нет времени, до начала занятий в школе осталось всего ничего, а там эта чертова комиссия.

Он вздохнул, взял в руки учебник физики и начал перелистывать его. Этот материал он вроде бы знает, этот тоже, а вот этот вроде и никогда не знал или напрочь забыл.

Он прочитал параграф и с удивлением заметил, что запомнил все с первого раза. То ли умнее за лето стал, то ли соскучился по учению... Хотел прочитать еще один параграф, но в прихожей робко звякнул звонок. Толик прислушался: не ошибся ли. Но звонок снова зазвонил, на сей раз длинно, требовательно.

Толик соскочил с постели и, как был, в одних трусах, пошел к двери. Он уже взялся за вертушку замка, как вдруг шальная мысль заставила его остановиться.

«А вдруг там Мила? А я в одних трусах...»

—      Кто? — дрогнувшим голосом спросил он.

—      Откройте, это я, Дима, — раздался за дверью детский голос.

Толик открыл дверь — это был Сережин брат. Но в каком виде! Всклокоченный, с заплаканными глазами, рубашка выехала из штанов, на одном ботинке шнурок развязался и тянулся по полу.

—      Проходи, Дементий. Что это с тобой случилось? — участливо спросил его Толик, пропуская в комнату. — Или кто обидел?

Дима переступил порог.

—      Ой, Толик, беда у нас. Сережу арестовали.

—      Арестовали? Как? — похолодел Толик.

Дима, не отвечая, всхлипнул и уткнулся головой в живот Толику.

Толик вспомнил угрозы Сергея в адрес любовника матери, вспомнил револьвер, холодная рукоятка которого так удобно ложилась в ладонь, вспомнил выточенный Олегом по его просьбе боек, представил себе распростертое на земле тело и кровь, вытекающую из простреленной головы, и острое чувство непоправимой вины охватило его.

—      Да как же это? — выдавил он.

Дима вскинул голову.

—      Мать кричит, ругается, — сквозь слезы продолжал он. — Опозорил он меня, говорит. Как, говорит, я теперь людям в глаза смотреть буду?

—      А тот... Дядька? — осторожно спросил Толик.

—      Он только ходит по комнатам и сопит.

«Значит, не его, — облегченно вздохнул Толик. — Тогда кого же? И за что?»

—      Кого же он убил? — повторил он вслух волновавший его вопрос.

Дима удивленно взглянул на него и замотал головой.

—      Да никого он не убил.

—      За что же его арестовали?

—      Их троих поймали в магазине на Старом базаре. В том, в котором мама работает. Они туда залезли, хотели что-то украсть, вот их и поймали. Сигнализация сработала.

—      А ты откуда это знаешь?

—      К нам милиционеры приходили. Обыск делали. Только ничего не нашли. Вот они и сказали.

—      И... пистолет не нашли?

—      А его у Сережи не было, он его кому-то отдал.

—      Все-то ты, Димец, знаешь, — сказал Толик.

От сердца у него немного отлегло. По опыту дежурства в дружине он уже знал, что ранения, а тем более убийства считаются тяжелыми преступлениями. А тут кража. Вернее, даже не кража, а всего лишь попытка.

—      Да-а, Димец. Конечно, плохо дело, но не так уж, чтобы очень. Будем думать, чем бы помочь. Ну а мать? Не собирается в милицию идти или еще куда?

—      Никуда, говорит, просить за этого прохвоста я не пойду.

—      Не пойдет? Тогда придется мне. Проходи, посиди, пока я умоюсь. Ты завтракал?

Дима отрицательно мотнул головой.

—      И не умывался, — констатировал Толик. — И я тоже. Вот сейчас мы с тобой вместе и умоемся, и позавтракаем.

—      Скорей бы к Сергею... — несмело сказал Дима.

—      И к Сергею сходим, — заверил его Толик. — Сейчас еще рано. Тот человек, который нам нужен, с девяти часов работает. Он пока не пришел.

Про себя он уже твердо решил, что пойдет к тому старшему лейтенанту, который руководит работой их дружины. Он, наверное, может помочь и не должен отказать.

Они умылись, позавтракали и отправились в милицию.

—      Ну ты домой, что ли, пока топай, — сказал Толик, когда они подошли к зданию милиции.

—      А мне с тобой туда нельзя? — с надеждой спросил Дима.

Толик покачал головой.

—      Ну тогда я тебя здесь подожду, — упавшим голосом сказал Дима. И он уселся на лавочку у входа.

Дежурный внимательно и, как показалось Толику, подозрительно оглядел его.

—      Мне к старшему лейтенанту Краеву, — как можно спокойнее проговорил Толик.

—      Он вас вызывал?

—      Нет, я... Мне по делу нужно. Я из дружины.

—      Фамилия? — деловито осведомился дежурный, снимая трубку с телефонного аппарата.

—      Коваленков Анатолий. Из локомотивного депо.

Дежурный кивнул, нажал одну из многочисленных кнопок на телефонном пульте, стоявшем перед ним, четко доложил в трубку, выслушал ответ и сказал:

—      Пройдите по лестнице на второй этаж, по коридору, вторая дверь налево, комната номер восемь.

Толик с бьющимся сердцем поднялся на второй этаж, нашел нужную дверь и постучал.

—      Да-да, войдите! — откликнулся знакомый голос.

Толик на секунду заколебался, а потом решительно распахнул дверь. За столом, рассматривая бумаги в папке, сидел старший лейтенант.

—      Садись пока, — пригласил он Толика, пожав ему руку. — Я сейчас кончу.

Толик сел на стул и огляделся. Кабинет, который занимал старший лейтенант, был маленький, узкий. В нем еле-еле уместились небольшой письменный стол, за которым сидел хозяин кабинета, и два стула напротив, на одном из которых сидел Толик. Справа от стола, прямо на полу, стоял небольшой металлический сейф, а у дверей — канцелярский шкаф. Там же на стене прибита вешалка с тремя крючками, под нею канцелярскими кнопками прикреплен какой-то плакат, повернутый наружу белой стороной — наверное, после побелки стена пачкалась. На вешалке одиноко моталась милицейская фуражка.

Старший лейтенант перелистывал бумаги в папке, время от времени бросая взгляды на Толика, наконец подписал два или три документа, захлопнул папку и нажал на кнопку, находившуюся снизу крышки стола, справа, ближе к окну, передал папку в руки вошедшему сержанту и коротко приказал:

—      Передайте лейтенанту Озеровой.

Сержант вышел, а они некоторое время сидели молча. Толик думал, как ему начать, а старший лейтенант давал ему возможность прийти в себя и собраться с мыслями. Наконец, Толик решился.

—      Вот какое дело у меня, — начал он.

Старший лейтенант выслушал его внимательно, не перебивая, но сам Толик несколько раз сбивался и путался. Наконец, он закончил свой рассказ.

—      Больше за Ивашиным ничего нет? — спросил старший лейтенант, когда Толик замолчал.

—      Не знаю, — честно признался Толик. — Но вроде бы ничего не должно быть.

Старший лейтенант снял трубку внутреннего телефона — на аппарате даже не было привычного диска с номерами.

—      Дежурного, — коротко бросил он, потом, немного подождав, видимо, когда соединили, спросил: —Ивашин Сергей там у вас находится? А за кем числится? Не один, говорите? А с кем? Н-да, это уже хуже.

Он положил трубку, задумчиво потер переносицу, видимо, размышляя, сказать или нет, потом спросил:

—      Знаешь, с кем его взяли?

—      Откуда же?

—      Трифонов и Лазарев. Тот самый, которого вы тогда во время дежурства в парке задержали. Помнишь?

Толик молча кивнул.

—      И почему он с ними связался? — раздраженно произнес старший лейтенант и снова снял трубку.

—      Слушай, дело Ивашина с Трифоновым и Лазаревым ты ведешь? — спросил он, дождавшись соединения. — Как там?

Некоторое время он слушал, временами протяжно вздыхая, как штамповочный пресс: «та-ак!», то дробно повторял: «так-так», словно стучал молоток кузнеца о наковальню. Потом положил трубку, поднялся, подошел к окну, постоял, заложив руки за спину, словно разглядывал что-то интересное, происходящее на улице, круто повернулся к Толику, напряженно следящему за ним.

—      Пока ничего определенного я тебе сказать не могу. Ведется следствие, идут предварительные допросы. Но если подтвердится все то, о чем они говорят, возможно, суд определит ему условное наказание.

—      А без суда никак нельзя? — растерянно спросил Толик.

Старший лейтенант остро взглянул на него.

—      Следователь решит. Но, скорее всего, нельзя. — Он помолчал, потом сурово добавил: — Дружки у него очень нехорошие. Рецидивисты. Из-за них, вероятно, и его придется судить.

Поняв, что разговор окончен, Толик поднялся. Старший лейтенант проводил его до двери кабинета, пожал руку и на прощание сказал:

—      Ты вечерком, если сможешь, часа в четыре, в пять зайди ко мне. Тогда будет больше известно. Я дежурному скажу, чтобы он тебя пропустил.

Толик вышел в коридор и остановился. Ему хотелось вспомнить весь разговор, заново осмыслить все то, что ему сказал старший лейтенант. В это время дверь соседнего кабинета отворилась и оттуда показалась знакомая плюгавая фигура.

«Лазарев. Тот самый», — мелькнуло в голове у Толика. Плюгавый тоже узнал его.

—      А-а, старый знакомый, — скривившись, произнес он.

—      Не разговаривать! Проходи! — подтолкнул его вышедший за ним конвоир.

Лазарев, сцепив руки за спиной, немного раскачиваясь, пошел по коридору, следом шел конвоир. Толик молча смотрел на них.

«Вот и Серегу так!» — ударила мысль.

Когда они сворачивали на лестницу, Лазарев обернулся и крикнул Толику:

—      Дружку своему передай: должок за ним! Выйду — расквитаюсь! За мной не заржавеет!

Конвоир снова подтолкнул его, и они скрылись за поворотом.

Толик медленно двинулся в том же направлении, размышляя о том, какого дружка имел в виду Лазарев: Сергея или Бориса Жирнова.

Хотя вряд ли Сергея, ведь он знает, что Сергей тоже здесь, ведь их же вместе взяли. И может быть, Сергей сейчас вон за дверью того или следующего кабинета и следователь допрашивает его.

Толик подождал минуту-другую — не выведут ли и Сергея. Но больше никто не выходил, только прошли мимо две женщины в милицейской форме и подозрительно покосились на него, а может, это ему просто показалось, что подозрительно. Но и стоять в пустом коридоре дольше было неудобно. Толик спустился вниз, прошел мимо дежурного, окинувшего его цепким, ощупывающим взглядом, и вышел на крыльцо. Увидев его, Дима поднялся со скамейки, но не подошел, а стоял и молча смотрел на него. Толик сам спустился к нему и обнял за плечи.

—      Вот какие дела, Димец. Может быть, скоро и отпустят Серегу. А пока не могут: следствие идет, допросы, то да се. Так что топай пока домой, там уже, наверное, беспокоятся о тебе, куда ты запропал.

Дима горестно покачал головой.

—      Некому обо мне беспокоиться. Мать, наверное, уже на работу ушла. А этому... Он только рад, что меня нет. Я лучше к тете Лене пойду.

—      Ну беги к тете Лене! — легонько подтолкнул его Толик. — А я, если что новое узнаю, найду тебя.

Дима зашагал прочь, а Толик смотрел ему вслед. И хотя еще у себя дома он заправил Диме рубашку в штаны и завязал шнурок на ботинке, такие неухоженность и потерянность были в этой понурой фигурке, что у Толика защемило сердце.

—      Таких бы матерей... — начал он, но не договорил и даже не додумал до конца, а просто зло сплюнул.

Когда в три часа Толик пришел снова в отделение милиции, дежурный пропустил, ни о чем его не спросив. Старший лейтенант был у себя в кабинете.

—      Садись, — не глядя на Толика, сказал он, зачем-то переложил с места на место бумаги, лежащие на столе, открыл и снова закрыл сейф и только поглядел прямо на Толика.

—      Значит, такое дело, — словно еще раз утверждаясь в принятом решении, проговорил он. — Поговорили мы тут со следователем, ведущим это дело, о тебе и о твоем друге. Вообще-то не положено, пока не закончено дело, о таких вещах говорить. Но тебе, как дружиннику, мы решили, что можно.

Он пощелкал замком авторучки, то выпуская, то убирая стержень, и продолжал:

—      Знаешь, в какой магазин они забрались?

—      Слышал, что где-то на Старом базаре.

—      Вот именно, на Старом базаре. — Старший лейтенант нагнулся над столом и негромко, раздельно произнес: — В тот самый, где работает мать Сергея Ивашина. И как раз в ее отдел.

Толик ошеломленно молчал. Он никак не мог понять: неужели Сергей решился обокрасть свою мать? Как же это может быть? А старший лейтенант продолжал:

—      И понимаешь, оба его подельника Трифонов и Лазарев на допросах показывают, что Сергей Ивашин ничего не брал, а только сбрасывал товары с полок, чтобы нанести больше ущерба.

—      А это зачем? — спросил Толик, так и не пришедший еще в себя от ошеломляющей новости.

Старший лейтенант снова пощелкал авторучкой, очевидно, обдумывая, что еще можно сказать, а что нельзя.

—      Понимаешь, Анатолий, — негромко и доверительно заговорил он, — в магазине до вот этого ограбления два дня проходила ревизия, в которой принимал участие и наш сотрудник ОБХСС. И вот в отделе Ивашиной была обнаружена крупная недостача. Но оформить актом еще не успели.

Толик постепенно начал соображать. Вообще-то он и раньше несколько раз думал о том, как это на сравнительно небольшую зарплату продавца можно жить так, как жила мать Сергея, нисколько не ограничивая себя, покупать дорогие вещи да еще чуть ли не каждый день пьянствовать? Но сомнения сомнениями, а тут...

—      И возникает вопрос, — продолжал между тем старший лейтенант, — случайное это совпадение или инсценировка кражи с целью сокрытия растраты. Как ты думаешь, могла Ивашина подговорить сына и его друзей на такую кражу?

—      Не знаю, — задумчиво ответил Толик. — Вряд ли бы она призналась Сергею...

—      А мог сам Сергей Ивашин, зная о ревизии и догадываясь о растрате, организовать эту кражу?

—      Чтобы спасти мать от тюрьмы? — Толик на секунду задумался, а потом ответил: — Наверно, мог.

Старший лейтенант удовлетворенно кивнул.

—      Вот и мы думаем, что мог. Но это надо досконально выяснить и доказать.

Неожиданно зазвонил внутренний телефон. Старший лейтенант снял трубку.

—      Слушаю, Краев. Да. Доставил? Хорошо. У меня. Как и договорились. Приходи.

Он положил трубку и сухим казенным голосом, совсем не таким, каким говорил до этого, сообщил:

—      Ивашина арестована.

Они помолчали, а потом старший лейтенант вернулся к тому же доверительному товарищескому тону:

—      Так ты сказал, что младший Ивашин... как его? Дима, отправился к тете Лене.

—      Да.

—      Значит, в квартире никого не осталось. Обыск там уже произвели, но вряд ли опечатали. Придется нам идти опечатывать.

Он достал из ящика какую-то металлическую печать, две палочки сургуча и положил на стол.

—      Но там же живет этот, как его?.. — Толик никак не мог найти определения.

—      Сожитель? — пришел ему на помощь старший лейтенант. — Ну, посмотрим, посмотрим.

В кабинет вошел парень в цветной рубашке навыпуск, с быстрыми серыми глазами и детскими ямочками на щеках. Он подошел к Толику и протянул руку.

—      Виктор.

—      Лейтенант Пронин из ОБХСС, — серьезно представил его старший лейтенант.

Если бы Толик встретил этого парня где-нибудь на улице, в парке или на стадионе, он ни за что бы не поверил, что это сотрудник милиции.

—      Случайно, не родственник тому самому знаменитому майору Пронину? — пошутил он, чтобы скрыть свое замешательство.

Тогда многие ребята увлекались книгой Льва Овалова «Записки майора Пронина», не говоря уж о «Медной пуговице».

—      Пятьдесят восьмой, — сказал Виктор.

—      Что пятьдесят восьмой? — не понял Толик.

—      Пятьдесят восьмой человек, который задает мне этот вопрос, — ответил Виктор и широко улыбнулся. — Просил ведь тебя сколько раз, — обернулся он к старшему лейтенанту, — не называй сразу при знакомстве мою фамилию.

Толик взглянул на старшего лейтенанта, увидел в его глазах веселые пляшущие огоньки и понял, что злополучная фамилия симпатичного лейтенанта служила постоянным объектом шуток и веселых розыгрышей товарищей.

—      Ну а о тебе я уже знаю, — снова повернулся Виктор к Толику. — Видел не раз на футбольном поле. Как видишь, — подмигнул он Толику, — милиция не только преступников ловит, но и футболом иногда интересуется.

—      Тоже с профессиональной точки зрения? — серьезно поинтересовался Толик.

—      Да ты что! — воскликнул Пронин, но заметив улыбку, скользнувшую по губам Толика, расхохотался. — А ты, брат, тоже юмор понимаешь.

Между тем старший лейтенант уже надел фуражку, машинальным движением приставил ребро ладони к козырьку, проверяя, как она сидит на голове, и кивнул:

—      Пошли!

У Толика готов был сорваться с уст недоуменный вопрос: «Куда?», но он сдержался и только вопросительно посмотрел на старшего лейтенанта.

—      Поедешь с нами опечатывать квартиру Ивашиных, — ответил тот на молчаливый вопрос.

У подъезда их уже ждала машина, милицейский закрытый «газик», зеленый, с желтой полосой и мигалкой на крыше. Едва они сели, шофер, не спрашивая, куда ехать, включил скорость, и они помчались по улицам поселка. Не доезжая дома два до Сережкиного, старший лейтенант положил руку на плечо шофера.

—      Останови здесь. Мы выйдем, чтобы не привлекать внимание досужих кумушек.

Шофер подрулил к тротуару и остановился. Они вышли из машины.

—      Вас тут подождать или потом подъехать, товарищ старший лейтенант? — спросил шофер.

—      Смотри сам, — коротко бросил тот. — Мы освободимся не раньше, чем через час. Так что к этому времени будь здесь.

—      Добро, — обрадовался шофер, включил скорость, заложил крутой вираж и скрылся за поворотом.

Они втроем пошли к Сережкиному дому. Когда вошли во двор, старший лейтенант сказал Виктору:

—      Где у них домком живет, знаешь?

Тот кивнул и скрылся в подъезде. Не прошло и трех минут, как он показался с пожилой полной женщиной, переваливавшейся с ноги на ногу, и тоже пожилым, но суховатым мужчиной.

—      Понятые, — сказал он.

Старший лейтенант согласно кивнул.

Они вошли в Сережкин подъезд и поднялись на третий этаж. Виктор позвонил, но никто не открыл дверь. Тогда он полез в карман, достал ключ. Толик сразу узнал брелок: две пустые пивные кружки — Сергей не раз хвастался ими. «Наверно, отобрали при аресте», — подумал Толик.

Виктор немного повозился с ключом — тот не сразу вошел в замочную скважину, но вот замок щелкнул, и дверь распахнулась.

—      Проходите, понятые, — пригласил Виктор.

Толик, пожилая женщина и мужчина, осторожно и тихо ступая, словно в больнице, в палате для тяжелобольных, вошли в комнату. И, хотя Толик бывал здесь раньше десятки раз, никогда он так остро не чувствовал, что это чужая квартира, именно чужая. В комнате стоял тошнотворный табачный запах давно не проветриваемого помещения и винного перегара.

—      Фу ты! — скривился Виктор. — Хоть бы форточку открыли, что ли. А то и задохнуться можно.

—      И не мудрено, — заметил мужчина-понятой. — Ишь, сколько выпито!

В голосе его прозвучало не осуждение, а скорее некоторая зависть. Он повел рукой. Повсюду: на столе, под столом, на подоконнике и просто на полу стояли и валялись самые разнообразные бутылки с разноцветными наклейками.

Из спальни доносился густой храп. Толик со старшим лейтенантом заглянули туда. На широкой двуспальной деревянной кровати прямо поверх шелкового покрывала лежал мужчина в помятом, но явно дорогом костюме. Рядом с кроватью, на ковре, расстеленном на полу, стояла бутылка, на дне которой еще пальца на два была жидкость. Рядом стоял пустой стакан.

Старший лейтенант зло сжал зубы и потряс лежавшего за плечо. Тот сел и уставил на них мутные, непонимающие глаза. Видно было, что он смутно представляет, что делается вокруг.

—      А? Что? В чем дело?

Лицо его, рыхлое, расплывшееся, лоснящееся, было похоже на блин, только что снятый со сковородки. Постепенно он приходил в себя, но присутствие в комнате чужих людей, да еще представителей милиции, не вызвало у него ни удивления, ни страха. Видимо, подобный визит уже предполагался в его мыслях.

—      Придется вам очистить квартиру. Мы должны ее опечатать, — уже знакомым Толику холодным, казенным голосом проговорил старший лейтенант.

—      Но позвольте, — вяло запротестовал мужчина, — как это опечатать? А куда я пойду? Я же здесь живу...

—      Вы здесь прописаны?

—      Нет, но... Соня... то есть Ивашина... моя жена...

—      Ваша жена, гражданин Сажин, и двое детей проживают в верхней, части города, где, кстати, прописаны и вы. И если вы об этом забыли, то придется напомнить вам, — зло перебил его старший лейтенант.

Толика сначала удивила его осведомленность, но потом он сообразил, что так оно и должно быть, на то они и милиция и к этой встрече, конечно, подготовились заранее.

Сажин сидел на кровати, зашнуровывал ботинки и бросал снизу косые взгляды на старшего лейтенанта. Остальных он, казалось, не замечал или не брал в расчет. Обувшись, он встал, потоптался на дорогом ковре, постеленном у кровати, и спросил:

—      Вещи взять можно?

—      Только свои, — сухо ответил старший лейтенант.

—      Понятно.

Сажин вытащил откуда-то из-за шкафа старый фибровый чемодан, бросил его на кровать, на шелковое покрывало, широко распахнул дверцы шифоньера, стал выбрасывать оттуда рубашки, белье, носки и заталкивать всё в чемодан. Толику показалось неудобным смотреть, что он делает, — как будто подглядывать. Он отвернулся и стал рассматривать обстановку.

Все говорило за то, что хозяева жили богато, но вещами не дорожили. Ковер — почти во всю стену — прибит был небрежно, края повисли, другой ковер на полу, ворсистый, был весь в пятнах от пролитого вина и сигаретного пепла, зеркальное стекло большого трюмо потускнело и хранило следы от брызг одеколона, темная полировка шкафа в

нескольких местах была поцарапана. Почему-то здесь, в спальне, стоял сервант, точно такой же, как и в другой комнате, и тоже до отказа забитый посудой, хрусталем и фарфором. Видно было, что ею давно, может быть, с того дня, когда приобрели, не пользовались: на всем был заметный слой пыли.

—      Добра-то сколько! — вздохнула пожилая женщина, заглянувшая в спальню.

Между тем Сажин закончил сборы, секунду подумал, воровато оглянувшись, вынул из ящичка трюмо небольшую палехскую шкатулку, сунул ее в чемодан под белье.

—      А вот это оставьте, — раздался спокойный голос Виктора.

—      Почему? — запротестовал Сажин. — Это мое.

—      Ваше?

Виктор уже держал в руке шкатулку. Он открыл ее, вынул оттуда два золотых кольца, сережки.

—      Может быть, наденете, чтоб доказать, что ваши.

—      Это я покупал в подарок Соне.

—      Сомневаюсь. Вы из тех, которые не дарят, а только получают подарки.

—      Если докажете на суде, что это вы дарили, может быть, суд вернет вам эти вещи, — вмешался старший лейтенант.

—      На суде? — испуганно оглянулся на него Сажин, и его серое лицо еще больше посерело. — Нет уж, господь с ними, пускай пропадают, а на суд я не пойду.

—      Пойдете! — жестко сказал Виктор. — И хорошо еще, если только свидетелем.

—      Не пойду!

—      Под конвоем приведем.

Сажин опустился на кровать рядом с чемоданом, затравленно огляделся и вдруг окрысился:

—      А ты меня не пугай!

Толик удивился этой резкой перемене в его поведении, почему-то вспомнилось, как в раннем детстве, когда ему было лет семь, жили они в небольшом домике на окраине города, их сосед, охотник-любитель, привез с охоты пойманного волчонка. Сбежались ребята со всей улицы, окружили волчонка, посаженного на цепь, и совали в него палками. Тот то испуганно забивался в угол, то, ощетинившись, пытался схватить зубами эти палки. Но тогда Толику волчонка было жалко, а вот к Сажину он испытывал сейчас чувство презрения.

А Сажин тем временем, совсем осмелев, а может, обнаглев, вытащил из-под кровати непочатую бутылку водки, зубами сорвал с нее головку, так же не глядя поднял с ковра стакан, налил в него почти до краев. Старший лейтенант протянул было руку, чтобы остановить его, но не успел,

Сажин одним духом выпил водку. Тогда старший лейтенант коротко взглянул на Виктора, тот понимающе кивнул и вышел из комнаты. Сажин поставил бутылку на ковер, она звякнула о другую, уже стоявшую там.

—      Ты меня не пугай! — громче повторил осмелевший Сажин, не замечая, что Виктора уже нет в комнате и обращаясь к старшему лейтенанту. — Моей вины нет! В чем я виноват? Что спал с ней? Что пил с ней? Так ведь за это не судят! А не воровал с ней и на воровство ее не подбивал!

Глаза старшего лейтенанта похолодели. Раздельно, не повышая голоса и внешне спокойно, только на скулах резко обозначились красные пятна, он проговорил:

—      Вы... Вы хуже любого вора! Вы две семьи обокрали: счастье у детей украли! Было бы у меня право...

Он скрипнул зубами и отвернулся.

Сажин очумело и испуганно смотрел на него, потом схватил чемодан в охапку и метнулся к выходу. В дверях его качнуло, он налетел плечом на косяк, отшатнулся, его бросило на другой. Еле устояв на ногах, он выбежал из квартиры. Было слышно, как на лестнице прогрохотали его шаги.

В дверях появился Виктор.

—      Порядок! — улыбнулся он на вопросительный взгляд старшего лейтенанта. — Выехали уже. Встретят. А у вас тут что, крупный разговор вышел?

—      Поговорили немного, — криво улыбнулся старший лейтенант, видимо, недовольный, что не сдержался.

—      Я так и понял, — удовлетворенно сказал Виктор. — То-то он выскочил отсюда как ошпаренный. И ты не переживай, все правильно. Я бы тоже ему выдал!

—      Водится же такая гнусь на свете! — с горечью и искренним недоумением проговорил старший лейтенант.

Они быстро покончили со всеми формальностями: составили акт, под которым подписались все, в том числе и мужчина с женщиной из домоуправления, потом вышли из квартиры, приклеили узкую бумажную ленточку, соединив косяк с дверью, затем старший лейтенант достал из кармана сургуч и свечу, зажег ее, и в воздухе раздражающе запахло расплавленным сургучом. Старший лейтенант приложил печать.

Закончив опечатывание, они вышли на улицу. У соседнего подъезда стояла группка женщин, что-то горячо обсуждавшая. В центре — высокая, красивая женщина лет тридцати, с волевым лицом. Портили ее красоту только несколько выпуклые глаза — «остаточное явление базедовой болезни», — мысленно поставил диагноз Толик, не раз слышавший это медицинское определение из уст своей матери. Увидев вышедшую из подъезда группу и среди них одетого в милицейскую форму старшего лейтенанта, женщина возвысила голос, явно рассчитывая, что ее услышат:

—      Хватают ни в чем не повинных людей! И это тогда, когда повсюду говорят и пишут о соблюдении социалистической законности, о защите прав человека!

—      Это она, наверняка, о Сажине толкует! — сказал старший лейтенант и шагнул к группе.

—      Погоди! — остановил его Виктор Пронин. — Дай-ка сначала я с ними поговорю.

Неторопливой деловой походкой он подошел к группе женщин и спросил:

—      Извините, это о ком речь?

Женщина нарочито громко, вызывающе поглядывая на старшего лейтенанта, начала рассказывать:

—      Понимаете, вот только сейчас, я была свидетельницей всего, из этого подъезда вышел такой представительный пожилой мужчина с чемоданом. И вдруг, понимаете, подходят к нему два милиционера. Вы, говорят, пьяный! И натурально забирают его. А мужчина абсолютно трезвый, я сама это видела! И это называется «моя милиция меня бережет!»

— Погодите,      погодите, — заинтересованно перебил ее Виктор. — Этот мужчина в помятом коричневом костюме был?

—      Да, в коричневом! А что в помятом — не заметила, — все так же вызывающе ответила она.

—      С большим чемоданом?

—      Да.

—      Шрам на левой щеке?

Женщина растерянно оглянулась на окружающих. Задор ее на глазах стал спадать.

—      К-кажется, да, — неуверенно произнесла она.

—      Значит, задержали его? Ну слава богу, — облегченно вздохнул Виктор.

—      А в чем дело, молодой человек? — заинтересованно спросила женщина.

—      Да ведь это же известный вор-рецидивист. На его счету только в нашем городе тридцать квартирных краж.

—      Что вы говорите? — женщину даже качнуло к Виктору, так ей хотелось узнать побольше подробностей. — Тридцать краж?

—      Ну да. Так, говорите, он из этого дома вышел? Ин-те-рес-но. А чемодан, не заметили случайно, пустой или полный?

—      Полный, полный, — подхватила пожилая женщина из слушавших. — Он его вот так нес. — И она показала, как в обхват нес чемодан Сажин.

—      Ин-те-рес-но, — снова, как бы раздумывая, произнес Виктор. — Значит, он наверняка в чьей-нибудь квартире побывал.

—      Ой! — спохватилась женщина, рассуждавшая о произволе милиции. — А у меня квартира на замке!

—      Идите проверьте, не вас ли он обокрал, — сказал Виктор.

Женщина подхватила сумку, стоявшую у ее ног, и нырнула в подъезд. Вслед за ней торопливо разошлись и остальные.

—      Ну и силен ты врать, — негромко сказал старший лейтенант Виктору.

—      Таких только так и отучать, — усмехаясь, ответил тот.

—      Ну да. А завтра по всему городу пойдут слухи, что приехала целая шайка квартирных воров.

Виктор ничего не ответил.

—      И ведь всегда такие заступницы найдутся, — продолжал сердито старший лейтенант. — «Он абсолютно трезвый был, я сама видела», — передразнил он.

—      А что ему теперь будет? — спросил Толик о Сажине. — Посадят? Или нет?

—      Тут он, подлец, все учел, — криво усмехнулся старший лейтенант. — Действительно, нет такой статьи в Уголовном кодексе. А жаль.

—      Значит, не посадят?

—      Переночует в вытрезвителе, штраф заплатит, и отпустят его.

Машина уже ждала их.

—      Тебе домой? — спросил Виктор. — Подбросим.

— Надо бы Димку предупредить, — несмело сказал Толик. — И тетю Лену.

— За это не беспокойся, это мы возьмем на себя. Предупредим, конечно.

Толик взглянул на часы. За всеми событиями он совершенно забыл о времени. А у него сегодня игра. И до начала осталось чуть больше часа.

—      Тогда уж лучше на стадион, — сказал он.

Старший лейтенант тоже взглянул на часы.

—      Успеешь еще. Ты обедал?

Толик промолчал.

—      Чего ты глупые вопросы задаешь? — заметил Виктор. — Когда ему обедать, если он все время с нами был.

—      Тогда поехали в столовую, — распорядился старший лейтенант, залезая в машину.

При их появлении в зале столовой за некоторыми столиками в углах подозрительно быстро опорожнились стаканы явно не с компотом и не с чаем, а из-за одного стола поднялась компания и, торопливо дожевывая на ходу, обогнув их по большой дуге, заспешила к выходу. Женщина, убирающая со столов грязную посуду, засуетилась, метнулась к одному столику, к другому, поднимая что-то с пола и пряча под фартук.

Старший лейтенант нахмурился.

—      Позовите заведующую, — сказал он кассирше.

Но заведующая, словно особым чутьем почувствовала необычный визит, уже спешила к ним.

—      Здравствуйте, Евгений Петрович, — еще на ходу приветствовала она старшего лейтенанта, зорко оглядывая в то же время зал, все ли в порядке.

—      Вас же предупреждали, Людмила Яковлевна, — сухо ответив на ее приветствие, сказал он.

—      А что? В чем дело? — всполошилась заведующая. — У нас, кажется, все в порядке.

—      Вот именно, только кажется. Это вы считаете тоже порядок? — старший лейтенант указал под стол, из-за которого так поспешно удалилась при их появлении компания. Там у каждой ножки стояло по пустой бутылке.

Заведующая только глазом повела на женщину, убиравшую со столов посуду. Та мигом подскочила, и бутылки, как по волшебству, исчезли.

—      Так ведь за всеми не уследишь, Евгений Петрович, — медовым голосом произнесла заведующая.

—      А за всеми и не надо следить, — возразил он. — Сразу видно, зачем человек идет в столовую, кто, вот как мы, пообедать, а кто бутылку несет.

Из того, что он сказал, заведующая уловила, по ее мнению, самое главное.

—      Так вы пообедать пришли! — обрадовалась она. — Тогда садитесь вон за этот столик, я прикажу, чтобы вас обслужили. Или пройдемте ко мне в кабинет...

Она сделала приглашающий жест.

—      Спасибо, мы уж как-нибудь здесь, сами, — усмехнулся Евгений Петрович. — Вон уже товарищ нам несет.

Толик оглянулся и увидел, что Виктор — и когда он только успел? — уже нес на подносе шесть тарелок, лавируя между столиками. Толик метнулся ему помогать, но помощь его была уже не нужна. Виктор быстро и ловко составил тарелки на стол.

—      А насчет этого, Евгений Петрович, не беспокойтесь. С этим порядок мы наведем!

Заведующая направилась в угол зала, и они услышали, как она свистящим шепотом командовала там:

—      А ну, убирайтесь отсюда, пропойцы несчастные! Одни только неприятности из-за вас!

—      Уходим, уходим, Яклевна, не шуми, — миролюбиво отвечал ей чей-то бас.

—      Ну, положим, не одни только неприятности, — сказал Виктор, берясь за ложку, — но и некоторый доход на закусках, не говоря уже о внеплановых доходах на пустых бутылках.

—      Боремся, боремся с этим, а результатов не видно, — сказал старший лейтенант. — Вот бы дружинникам за это взяться. Провести несколько рейдов по столовым, буфетам. И результаты — в газету!

—      Но ведь мы на дежурство после семи часов вечера выходим, — возразил Толик, — а столовые и буфеты в это время уже не работают.

— Подумать, подумать нужно, — сказал старший лейтенант. — Может быть, договориться с администрацией, чтобы вас отпускали на часок в середине дня.

Обед они заканчивали в молчании. Толика все время мучил вопрос: сказать или не сказать Евгению Петровичу и Виктору о пистолете, который был у Сергея, а потом у Трофимова. Но, поразмыслив, он решил не говорить: ведь оба они сидели в милиции, и пистолет поэтому никому вреда причинить не мог, а вот усугубить положение Сергея — наверняка.

На стадион они приехали, когда до начала матча оставалось меньше тридцати минут. Все игроки уже переоделись и готовились выйти в поле, на разминку.

—      Запаздываешь, — ворчливо сказал Костя, а Антон взглянул так сожалеючи, что Толик сразу понял его желание постоять сегодня в воротах, тем более, что и противник сегодня был не особо силен. Ромодановцы очень хорошо играли у себя дома, а вот на выезде, как говорится, раздаривали очки.

Толик быстро переоделся и выбежал на поле. Но после первых же ударов почувствовал, что с ним творится нечто необычное. Он по-прежнему видел удар и предугадывал полет мяча, но делал это с какой-то замедленной реакцией, и когда бросался на мяч, тот оказывался уже в сетке.

—      Ты что, не выспался, что ли? — спросил его после очередной такой «бабочки» Костя.

Толик поднялся с земли и вышел из ворот.

—      Поставь на игру Антона, — сказал он.

—      Ты что? — опешил Костя, но Толик, стягивая на ходу через голову свитер, пошел в раздевалку.

Когда он, переодевшись, подошел к трибунам, игра уже началась. Болельщики узнавали его, приглашали сесть с ними рядом, некоторые спрашивали, почему в воротах Антон, а не он, но он, увидев вдали на трибуне Олега и Михаила, не отвечая на вопросы болельщиков, направился к своим друзьям.

—      Ну вот, — подвигаясь на скамейке и освобождая для него место, сказал Олег, — мы специально пришли полюбоваться игрой знаменитого вратаря Анатолия Коваленкова, а он, оказывается, в глубоком запасе.

Толик молча сел между ними. Они переглянулись, потом Олег положил руку ему на плечо.

—      Ладно, не переживай. Подумаешь, на игру не поставили! В следующий раз сыграешь.

—      Я сам отказался, — нехотя ответил Толик. — Не в этом дело.

—      А в чем же?

Толик оглянулся, не слышит ли кто их, но все вроде следили за игрой. И он тихо сказал:

—      Сергея арестовали.

Олег испуганно охнул и тоже оглянулся. Потом нагнулся к самому уху Толика и прошептал:

—      За ту «пушку»?

Толик покачал головой:

—      Нет.

—      А за что же?

—      За кражу.

Олег сочувственно причмокнул и больше ни о чем не спросил. А Толик подумал, что за каких-то четыре месяца он потерял троих людей: отца, Заводного и вот Сергея. И хоть разные у них беды, а причина одна: водка!

Занятый своими мрачными мыслями, Толик машинально следил за тем, что делается на поле. Но постепенно игра захватила его. Впервые в этом сезоне он наблюдал за игрой своей команды с трибуны. Когда стоял в воротах, не видел ни быстрых прорывов своих нападающих к воротам противника, ни тонких нитей разыгрываемых ими комбинаций. Ему тогда казалось, что мяч слишком долго гостит на их половине поля и слишком часто нападающие противника приближаются к его воротам. Но теперь со стороны он увидел, что это не совсем так. Увидел и хитроумные пасы полузащитников, и яростные атаки нападающих, и их мощные удары по воротам, и даже надежную игру защитников, чего раньше совсем не замечал.

Нет, положительно, игра ему нравилась. Она захватила его, как книга с острым, увлекательным сюжетом. И когда кто-то тронул его сзади за плечо, он досадливо отмахнулся.

—      Здравствуй, Анатолий, — услышал он знакомый девичий голос, и, как всегда, когда он слышал его, теплая волна охватила его.

—      Мила! Здравствуй.

Олег галантно поднялся, освобождая ей место.

—      Садитесь.

Но она качнула головой.

—      Мне надо с тобой поговорить, — сказала она, глядя в глаза Толику.

Он с готовностью поднялся. Позавчера они повздорили с Милой, и теперь он решил, что Мила пришла «выяснять отношения» и мириться.

Размолвка эта была не первая, они, бывало, ссорились и раньше. И чаще всего причина была одна. Толика удивляло, что у Милы обо всем, особенно в литературе и искусстве, были крайние суждения: она или взахлеб расхваливала то, что ей нравилось, или чуть ли не с пеной у рта начисто отрицала то, что ей было не по душе. Толик чаще всего посмеивался над ее крайностями, считая, что этот максимализм — признак молодости и со временем пройдет. Мила обижалась на него, но обычно ненадолго.

А позавчера Толик похвалил понравившиеся ему стихи одного поэта. Незадолго до этого против него в газетах была развернута целая кампания. Поэта на все лады ругали за то, что, будучи за границей, он, по мнению обрушившихся на него критиков, вел себя недостойно: давал интервью представителям «желтой» прессы, во время выступлений горячо ратовал за действительную свободу слова и печати и за отмену цензуры, расхваливал произведения писателей, сбежавших за рубеж, и опубликованные там.

Толик не во всем был согласен с ним, тем более, что этих произведений он не читал. Возмутило его и интервью поэта с «битым» фашистским генералом — Толик не мог понять, как можно разговаривать с тем, кто был явным врагом, пусть и прошлым, но, несомненно, сохранившим свои взгляды и убеждения.

Но стихи поэта ему нравились, и он прочитал одно из них, особо запомнившееся, Миле.

Та так и взвилась!

—      Да как ты можешь хвалить его стихи?

—      А почему бы и нет, если они мне нравятся?

—      Ты читал, как он вел себя за границей?

—      Читал. Но ведь мы говорим не о его поведении, а о его произведениях.

— Одно от другого неотделимо! — отрезала Мила.

— Ну, знаешь... — пожал плечами Толик.

— Знаю! — перебила она. — Не может быть у него хороших стихов! Стихи пишутся из души, а какая же душа у человека, который наплевал на наши честь и достоинство!

— Ну, пошли лозунги и цитаты из газетной статьи, — буркнул Толик.

— А ты с этим не согласен?

— У меня свои взгляды на подобные вещи.

— Тогда ты такой же, как он... душевный эмигрант! — выпалила она.

Толика это задело за живое, но он решил свести все к шутке:

— Не только душевный. У меня уже и чемоданы уложены. Только вот пока не решил, куда бежать, в Израиль или в Америку. Ты не посоветуешь?

Но Мила его шутки не приняла.

— Твоя беспринципность... Твоя беспринципность, — она явно подбирала слово, чтобы больнее уколоть его.

— Ну что моя беспринципность?

— Твоя беспринципность вызвана только твоей бесхарактерностью, — нашла наконец Мила определение.

Толик рассердился. Он считал, что обладает сильным характером, и упрек в бесхарактерности вывел его из себя.

— А твоя принципиальность, — резко ответил он, — граничит с примитивностью.

— Ты все сказал? — ледяным тоном спросила Мила.

— Могу еще добавить, что однобокость твоих взглядов и суждений напоминает шоры, которые надевают на пугливых лошадей, чтобы они не шарахались в стороны.

Мила оскорбленно вскинула голову.

— После этого нам с тобой больше не о чем говорить! — сказала она и поднялась со скамейки — они сидели во дворе их дома.

— Мила! — спохватился Толик, поняв, что он несколько переборщил, но она даже не обернулась.

Целый день Толик переживал, ругал себя, что не сдержался, не сумел найти нужных слов, чтобы убедить Милу. И вот сейчас он искренне обрадовался, что она сама первая подошла к нему — значит, чувствует, что сама виновата.

Они вышли через ворота стадиона в парк и свернули в первую же аллею. В парке было тихо, только иногда со станины доносились глухие удары по мячу да рев болельщиков, реагирующих на острые моменты игры.

Наконец Мила остановилась у скамейки.

— Сядем, — предложила она.

Они сели. Толик облокотился на колени и снизу искоса поглядывал на Милу. А она сидела прямо, строго сжав губы, словно за столом президиума какого-нибудь собрания, и смотрела вдаль таким пристальным взглядом, как будто изучала редкие желтые мазки осени в зеленых кронах деревьев.

«Наверное, подбирает слова, с чего начать, — подумал Толик. — Конечно, нелегко ей с ее самолюбием...

Он уже хотел прийти ей на помощь, как она заговорила, и с первых же ее слов Толик понял, что он ошибся, — речь пойдет вовсе не о примирении.

— Ты слышал о Сергее? — спросила она строго, почти не разжимая губ.

—      Слышал, — испытывая непонятную вину, кивнул он, тут же хотел рассказать о своем посещении милиции и о том, как они опечатывали квартиру Ивашиных, но отчужденность в голосе Милы остановила его.

—      Подумать только, — зло продолжала Мила, — каким негодяем он оказался! Связаться с рецидивистами! Залезть в магазин! До такой низости дойти!

—      Постой, постой! — опешил Толик. — Это ты о ком так?

—      О твоем бывшем дружке Сергее Ивашине!

—      Он мне не дружок, а друг, — постепенно приходя в себя, твердо ответил Толик. — И не только бывший. Я дружбой так легко не бросаюсь!

—      С чем тебя и поздравляю, — язвительно бросила она.

—      Как ты так можешь, Мила? — помолчав и сдерживая себя, негромко проговорил Толик. — Неужели у тебя нет ни капли сочувствия к нему? Вот мы сейчас с тобой сидим тут, дышим свежим воздухом, а он...

—      Так ему и надо! — перебила она его. — Пусть на себя пеняет! Что искал, то и нашел!

—      Но ведь он член твоей комсомольской группы!

—      В том-то и беда! Наша группа по итогам прошлого года заняла первое место, а теперь...

—      За процентиками погналась, — устало и горько улыбнулся он. — За цифрами и человека не видишь! Эх, Мила, Мила! И откуда в тебе этот черствый бюрократизм? А ведь Сергей тебя любил.

—      Ты меня этим не попрекай! — вспыхнула она.

—      А я и не попрекаю. Скорее, наоборот.

—      Нет, попрекаешь! Мало ли какой дурак в меня влюбится, так я тут при чем.

Обида и горечь за себя и особенно за Сергея поднялись, казалось, с самой глубины его души.

—      Дурак, говоришь? — медленно произнес он. — Наверное, ты права. Вот и я такой же дурак, видно, что полюбил...

— Можешь разлюбить, плакать не буду, — резко перебила она его, рывком поднялась и пошла по аллее. Толик ошеломленно смотрел ей вслед. Вот ведь как получилось! Он думал, что они помирятся, а они еще серьезнее рассорились. И ведь виновата больше Мила, а все так повернула, что выходит: во всем виноват только он. И так всегда. Но на сей раз он мириться не пойдет. Нет уж, дудки! У него тоже есть самолюбие!

Он был уверен, что и эта размолвка — а они случались и раньше — тоже будет недолгой. Но ошибся. Дни шли за днями, а никакого намека на примирение не было. Сначала и он выдерживал характер, а потом предпринял несколько попыток, но напрасно. От встреч с ним Мила уклонялась, а когда он пытался позвонить ей по телефону, заслышав его голос, сразу же клала трубку. Сначала Толик чувствовал себя виноватым, потом обиделся и больше никаких попыток встретиться не предпринимал, хотя и скучал по Миле.

Но особенно скучать было некогда. Жизнь похожа на набитый до предела автобус. Кажется, все, ни одного свободного сантиметра нет, а все-таки еще два-три пассажира каким-то чудом втиснутся. Так и тут: дел с каждым днем становилось все больше и больше, и надо было успеть их сделать все. Когда он вспоминал девятый класс, ему порою и не верилось, что он иногда не знал, как и на что убить время. А теперь нормальный восьмичасовой сон он уже считал непозволительной роскошью, возможной только по субботам и воскресеньям.

Больше всего времени у него уходило на занятия. Его все-таки приняли в одиннадцатый класс, и четыре вечера в неделю он отсиживал за школьной партой, правда, всего по четыре урока. Да еще приходилось догонять — он немного отставал от одноклассников — и заниматься дома. Оставшиеся два вечера в неделю он ходил в технический кабинет, где занимался на курсах помощников машинистов. Они уже подробно изучили теорию: и двигатели, и ходовую часть, и тормозную систему. И теперь, ложась спать и закрыв глаза, прежде чем заснуть, он вызывал в памяти схемы электрических цепей электровозов.

Другие ребята, которые вместе с ним занимались на них курсах, уже совершили несколько пробных поездок с машинистами-наставниками, а его даже третьим в кабину не брали: не положено, нет еще восемнадцати. Вот почему в этом году он ждал своего дня рождения так, как никогда раньше, даже и далеком детстве, когда надеялся на подарки от родителей.

Он заранее написал заявление начальнику депо с просьбой перевести его из слесарей в ученики помощников машиниста. Правда, при этом ему пришлось вытерпеть два неприятных разговора: с матерью и Олегом. Ну, Олег, тот просто упрекал его в предательстве, в измене и друзьям, и профессии. Его поддерживал Михаил, и даже Иван Алексеевич чаще чем обычно поглаживал себя по голове и доставал свою неразлучную табакерку с нюхательным табаком. И все же Толику удалось их убедить, что друзьями можно оставаться и работая в разных местах. А вот с матерью разговор был более напряженным.

— Ты знаешь, сын, — сказала она, когда он сообщил ей о своем решении, — что я не вмешиваюсь в твои дела. Но твоя дальнейшая судьба мне не безразлична. Хорошо ли ты все обдумал? Представляешь ли ясно себе работу машиниста? Ведь это значит, что у тебя ни выходных не будет, ни праздников, в ночь-полночь вызовут в поездку, и ты должен ехать. А потом, работа, связанная с движением, всегда таит повышенную опасность. Разве мало было различных катастроф и столкновений?

Тогда Толик отшутился, что в цехах на производстве несчастные случаи происходят не реже, чем с машинистами. А вот по-настоящему объяснить, чем его влечет профессия машиниста, он так и не смог. Да и как объяснишь свою мечту? Лет пять назад ему посчастливилось проехать в кабине электровоза. Ездили они тогда с отцом в Инзу и опоздали на электричку. Отец упросил знакомого машиниста взять их на электровоз. И до сих пор сохранилось в душе Толика это восхитительное чувство полета по рельсам и глубочайшее уважение к человеку, которому подчиняется эта огромная сложная машина.

И с годами это уважение не прошло, а, пожалуй, еще усилилось. Не раз после работы он поднимался в кабины электровозов, стоящих на ремонте в стойлах депо, садился за правое крыло на место машиниста и представлял себе, что электровоз рвется через просторы полей и лесов, подчиняясь ему во всем.

Словом, его решение было окончательным и бесповоротным, и он только ждал, когда же ему исполнится восемнадцать лет. А пока готовился настойчиво и упорно.

Он все еще числился в дружине, хотя занятия на курсах и в школе не давали возможности дежурить по вечерам. Зато он два раза участвовал в дневных рейдах по столовым и буфетам — старший лейтенант Краев сумел-таки договориться с начальством. Но ничего хорошего из этих рейдов не вышло. В первый раз они отобрали в столовой у распивавших там три бутылки и вылили их содержимое. Ну и влетело им тогда! Оказывается, они нарушили социалистическую законность, как им объяснил старший лейтенант, и пришлось покупать эти злосчастные три бутылки потерпевшим за свои деньги. А во второй раз они вообще никого не застали — очевидно, сработала невидимая линия оповещения, и дежурство прошло впустую.

Толик, встретившись со старшим лейтенантом на дежурстве, снова стал расспрашивать его о Сергее, но тот ничего нового сказать не мог: они давно передали дело в прокуратуру, и теперь оставалось только ждать суда.

В пятницу вечером Толик возвращался домой с работы. Шел спокойно, размеренным шагом. Хоть и не очень устал, и надо держать марку: пусть все видят, что идет не праздношатающийся бездельник, а трудовой человек. Да и хотелось подышать свежим осенним воздухом. Торопиться было некуда, тем более, что впереди ожидали два выходных дня.

А воздух был чудесный. Шла первая половина октября, припозднившееся в этом году бабье лето. Дожди, зарядившие было в сентябре, прекратились, и установилась сухая осенняя погода. Пожелтели листья березы, побагровели кусты рябины и вишни, а дубовые листья пожухли, затвердели и стали похожи на те жестяные, которые довелось Толику вырезать на венок бывшему машинисту.

У самого дома Толика догнал Игорь Брагин.

—      Салют, старик, — хлопнул он Толика по плечу.

—      Привет, — откликнулся Толик и поморщился. — Ну и рука у тебя! Смотри, в народе говорят, у кого рука тяжелая — быть тому вдовцом.

—      А это пусть будущая жена беспокоится, — хохотнул Игорь.

—      Куда торопишься?

—      В спортзал, на тренировку.

Толик знал, что Игорь занимался в секции тяжелой атлетики при железнодорожном клубе и уже выполнил норму первого разряда для взрослых, хотя соревновался пока только по юношам. Когда-то они втроем поступали в эту секцию, он, Серега и Игорь. Но он увлекся футболом, Сергею возня с гирями и штангой показалась слишком тяжелым занятием («тяжела для меня эта тяжелая атлетика», — говорил он), и из всех троих остался в секции один Игорь.

— Скоро, наверное, на мастера потянешь? Или уже? — с уважением спросил Толик.

— На тренировке норму кандидата запросто толкаю. И в двоеборье. А на соревнованиях никак. Тренер говорит, перегораю, волнуюсь очень.

—      Это ты-то волнуешься? — с удивлением спросил Толик и подозрительно посмотрел на Игоря — не разыгрывает ли. Среди одноклассников Игорь отличался своим добродушием и невозмутимостью, или, как говорили ребята, толстокожестью. Недаром в детстве его прозвали «Слон».

Игорь мотнул головой.

—      Ну ничего. В ноябре поеду на республику, увидишь, все равно кандидата сделаю. Или на дорожных. А у тебя как дела?

—      Дела — у прокурора. А у нас — делишки, — старой шуткой ответил Толик.

—      Кстати, о прокуроре, — обернулся к нему Игорь. — Ты ничего не знаешь?

—      Про што звук?

—      Завтра у нас в классе комсомольское собрание. Серегу из комсомола выгонять будем.

—      Серегу? — ошарашенно воскликнул Толик. — Ты сказал — Серегу? Из комсомола?

—      Ну да, — невозмутимо подтвердил Игорь.

—      И ты так спокойно говоришь об этом?

—      А чего ж? Не на стенку же лезть.

—      Да ведь он наш друг! Нельзя вот так, сразу. Надо же разобраться...

—      Вот приходи сам и разбирайся.

—      А пустите?

—      Ну а как же.

Игорь ушел, а Толик медленно побрел к дому, размышляя о том, что услышал.

«Серегу из комсомола... Неужели это Мила?.. Ее затея?.. Вряд ли. Хотя как она тогда на стадионе: твой бывший дружок, каким негодяем оказался. Эх, Мила, Мила! Вот уж чего не ожидал от тебя, того не ожидал».

На другой день Толик отправился в школу. По опыту прошлых лет он знал, что обычно собрания бывают после пятого урока, и подгадал, чтобы прийти именно к этому времени. Но оказалось, что ошибся — в десятом классе в субботу было шесть уроков.

Ребята окружили его, посыпались, как обычно, вопросы о житье-бытье, об играх на первенство республики, о планах и даже о заработке. И когда прозвенел звонок, его не захотели отпустить, затащили в класс и усадили на старое место: средний ряд, предпоследняя парта. Хотя парт, прежних тяжелых деревянных парт с откидывающейся крышкой, уже не было. Их заменили легкие столы из прессованных опилок, покрытых пластиком. А в остальном в классе все было так же. Только не было рядом Сереги Мотыля.

Толик осторожно повел глазами туда, где сидела Мила. И она не сменила свое прошлогоднее место: третья парта в крайнем ряду у окна — пять лет назад он сидел там рядом с ней. Обычная школьная форма — коричневое платье, белый передник и белый кружевной воротничок — не только не обезличивали ее, а будто подчеркивали и стройность, и красоту. Она сидела вполоборота к Толику, ему видно было, как кудрявились на правой щеке завитки ее светлых волос, «завлекалки», как называли такие завитки девчонки в седьмом-восьмом классе.

Она не смотрела на Толика, но, очевидно, чувствовала на себе его взгляд — такая напряженность была во всей ее фигуре. Казалось, тронь ее чуть-чуть, и она зазвенит, как натянутая струна.

В это время в класс вошла учительница истории. Все встали. Встал и Толик, на всякий случай пригибаясь за широкой спиной Игоря Брагина. Но от учительского глаза разве укроешься! Евгения Михайловна, конечно, сразу заметила его.

—      О-о, у нас гости, — немного нараспев произнесла она, когда все сели, и было непонятно, приветствует она это или сейчас попросит Толика выйти из класса.

—      Евгения Михайловна, пусть он посидит! — заранее вступилась за него Лида Морчкова.

Все хором поддержали ее. Только Мила Голованова прикусила губу и отвернулась к окну.

—      А почему вы думаете, что я собираюсь выгнать Кова- ленкова? — вскинула бровь Евгения Михайловна. — Может быть, я рада видеть его не меньше, чем вы. Здравствуйте, Коваленков.

—      Здравствуйте, Евгения Михайловна, — снова вскочил Толик.

— Да ты сиди, сиди. Значит, не забываете нас. Видно, и вправду, старая любовь не ржавеет, — заговорила она, путаясь в «ты» и «вы».

Толик густо побагровел. Ему показалось, что при этих словах учительница взглянула на Милу. Но Евгения Михайловна спокойно продолжала:

—      Тянет в свою школу?

—      Ну еще бы, — оправляясь от смущения, проговорил Толик. — Как-никак девять лет вместе.

—      Ты ведь теперь в вечерней?

—      Да, в одиннадцатом классе, — почему-то захотелось похвастаться Толику, и он скосил глаза на Милу, но та по-прежнему смотрела в окно, словно хотела показать, что происходящее нисколько не интересует ее.

—      Приятно слышать. Ну и как, нравится?

Толик повел плечом.

—      Да ведь всего месяц только. Я еще не пришабрился.

—      Как, как? — удивленно вскинула бровь Евгения Михайловна.

—      Не притерся, значит. Это слесаря так говорят.

Евгения Михайловна рассмеялась.

—      Первый раз такое интересное слово слышу.

—      А у нас в деревне, — прогудел Игорь Брагин, — шабрами соседей называют.

—      Но давайте все-таки перейдем к уроку, — отсмеявшись, сказала учительница. — Дежурный, кого нет в классе.

—      Там на столе записочка.

—      Та-ак. Что задано на дом?

—      Развитие капитализма в России. Реферат и доклады.

—      Хорошо. Кто начнет?

—      Наверное, я, — вздохнула Лида Морчкова.

Она вышла к столу с тетрадкой в руках. Рассказ ее звучал сухо, большая часть была просто списана из учебника, да к тому же она почти не отрывала глаз от него. Поэтому-то и слушали ее не очень внимательно, лишь Игорь Брагин не спускал с нее глаз, но вряд ли понимал, о чем она говорит, — он просто любовался ею.

Но вот Лида кончила.

—      Можно было бы подобрать примеров побольше и поинтереснее, привлечь дополнительный материал, — констатировала учительница. Лида молчала.

—      Садитесь, Морчкова.

Лида облегченно вздохнула, стрельнула глазами на Игоря, мимолетно задев и Толика, и села на место.

—      Теперь о том, как развитие капитализма в России отразилось на истории нашего города. Кто готов?

Все молчали.

Учительница снова удивленно вскинула бровь и обвела взглядом класс.

—      Почему вы молчите? Кому был поручен этот вопрос?

—      Светлане Богачевой, — за всех ответила Лида. — А ее нет, она не пришла. Наверно, заболела.

—      В таком случае она должна была кому-нибудь передать свой реферат. Ну что ж. Раз нет, то нет. Может быть, есть добровольцы раскрыть эту тему?

Все молчали. Кто рассматривал крышку стола, кто отвёл глаза в сторону. По всему было видно, что желающие отвечать вряд ли найдутся.

—      Раскрывая эту тему, нужно говорить о строительстве Казанской железной дороги и возникновении станции Рузаевки, — продолжала Евгения Михайловна. Взгляд ее остановился на Толике, и она улыбнулась. — А так как у нас на уроке присутствует представитель славного клана железнодорожников, может быть, мы и попросим его рассказать нам, откуда пошла если не земля русская, как говорится в летописи, а станция Рузаевка.

Толик поднялся. Первым желанием его было отказаться, отшутиться, дескать, он пришел в гости, надеясь, что хозяева будут его угощать да ублажать, а не он хозяев. Но, взглянув на Милу, снова увидел, как подобралась она, насторожилась, словно в предчувствии чего-то неприятного.

«А почему бы и нет?» — мелькнула у него в голове шальная мысль.

Он припомнил рассказы Ивана Алексеевича о станции и депо, — они его так заинтересовали, что он несколько раз побывал в музее локомотивного депо и довольно-таки дотошно изучил историю возникновения станции. К тому же этот материал в вечерней школе они уже прошли.

—      Ну что ж, — шутливо-серьезно проговорил он. — Рабочему классу не впервой вызволять интеллигенцию из затруднительного положения.

Он пошел по проходу к учительскому столу, взглянул на Милу. Она, опустив голову, копалась в своем портфельчике. Толик подошел к столу, оперся ладонями о столешницу и, подделываясь под народный говор, начал:

—      Стало быть, так. Вот тут предыдущий товарищ, — он лукаво подмигнул Лиде Морчковой, и она ответно расплылась в улыбке, — сказывал, что по всей Рассее нашей матушке стали расти-подниматься мануфактуры да предприятия, а вслед за ними заводы и фабрики. Оно бы и ничего, да вот загвоздка: куды товар девать и откель, стал быть, материал для производства брать.

—      Коваленков, не надо, пожалуйста, язык ломать, — негромко сказала Евгения Михайловна.

—      Хорошо, не буду, — согласился он. — Так вот, стало быть, — не удержался он и, извиняясь, улыбнулся, — поняли предприниматели, что без транспорта ни успеха, ни прибылей им не видать. Много ли на лошадях привезешь и увезешь. Поэтому одной из главных задач стало строительство железных дорог. И, пожалуй, после линии Петербург — Москва главным направлением стало казанское. Уже в шестидесятые годы образовалось акционерное общество по строительству Московско-Казанской железной дороги. Во главе этого акционерного общества стал известный богач фон Мекк.

Толик увлекся. Если сначала он спотыкался, подбирая слова, то теперь речь его текла плавно и свободно, он чувствовал душевный подъем. Ему и самому было интересно то, о чем рассказывал, он словно заново переосмысливал факты и видел новыми глазами известные события, заметил, что и в классе все, включая и учительницу, увлечены его рассказом, и это подхлестывало его.

—      Не совсем ясно, почему дорогу не повели через Саранск, — продолжал он. — Рассказывают, что владельцы земель под Саранском, где должна была пройти дорога, заломили неслыханную цену. Понятное дело, хотели поживиться. Вот тогда фон Мекк и решил вести дорогу через Рузаевку. Земли здесь были бросовые, кочки да болота. И получилось, как у Некрасова, железную дорогу строили на костях работников. Так, например, достоверно известно, что при строительстве колеи в районе, где сейчас Треугольник, утонул в болоте вместе с лошадью один возчик-татарин.

—      Ну, не так уж это и достоверно, — поправила его Евгения Михайловна. — Никаких письменных подтверждений этому нет, только устные легенды. Но то, что местность у нас болотистая — это факт.

—      Ну вот, — продолжал Толик, — спохватились саранские купеческие заправилы, что большую промашку дали, пошли на поклон к фон Мекку, дескать, вовсе бесплатно землю отдадим. Да уж поздно было. Посмеялся им в лицо фон Мекк и даже слушать не стал. Вот так и получилось, что оказался город Саранск в стороне от железной дороги.

—      А линия на Красный Узел? — спросил кто-то из ребят.

—      На Ромоданово, — поправил Толик. — Так тогда называлось. В Нижнем Новгороде даже вокзал такой был: Ромодановский. Но линию от Рузаевки через Саранск на Ромоданово гораздо позднее построили. Да и такого значения она тогда не имела. А Казанская дорога скоро после постройки становится одной из главных в России. К примеру, ее грузооборот, говоря сегодняшними словами, превышал линию Москва — Петербург почти в два раза. Но условия труда здесь были не просто тяжелыми, а тяжкими.

И Толик коротко, но ярко обрисовал, как задыхались в лачугах под гнетом хозяев дороги путейцы и станционные рабочие, осмотрщики и смазчики, кузнецы и слесаря, как заставляли их работать по двенадцать часов в сутки, как душили бесконечными вычетами, обсчетами и штрафами. И не вытерпели рабочие, поднялись в декабре 1905 года на борьбу, захватили власть в свои руки и на станции, и в поселке, создали свою боевую дружину и образовали знаменитую Рузаевскую республику.

—      Сам Владимир Ильич знал о ней и одобрил действия рузаевских железнодорожников. Он сказал: «Молодцы рузаевцы!» — с гордостью сказал Толик.

Пафос рассказа захватил его, он давно уже не опирался о стол, а расхаживал у доски, возбужденно размахивая руками.

—      Мы такими земляками гордиться должны!

—      Спасибо, Коваленков, — остановила его Евгения Михайловна. — Это тема нашего следующего урока. Спасибо тебе. Ты прекрасно знаешь материал.

—      А он его своими боками в депо изучил, — прогудел Игорь Брагин.

—      Верно, в депо, — охотно согласился Толик. — Но не только боками, а и головой. У нас в депо есть музей, там эти материалы. Приходи, читай, изучай, и ты не хуже меня знать будешь.

—      Мы обязательно придем в ваш музей всем классом, — поддержала его учительница. — Вон Мила Голованова организует.

Мила только передернула плечами и ничего не сказала.

—      Еще раз спасибо тебе, — продолжала Евгения Михайловна. — У вас Ирина Петровна по истории, — она не спрашивала, а утверждала, — я попрошу ее, чтобы она поставила за этот материал пятерку вам.

—      Спасибо, не надо, — сказал Толик, направляясь к своему месту. — Я ведь не ради отметки...

Он сел. Урок продолжался. Евгения Михайловна что-то говорила, он слышал ее и не слышал. На душе у него, как обычно после подъема, наступила какая-то опустошенность, словно он выплеснул все, что там было, а заполнить новым содержанием еще не сумел или не успел.

Он взглянул на Милу — слушала ли она его? Во время рассказа так увлекся, что не замечал никого и ничего. Она сидела, слегка склонив голову, и что-то старательно писала в тетради.

Толик прислушался — Евгения Михайловна диктовала вопросы к следующей теме.

Звонок не прозвенел, а протрещал, видимо язычок прилип к сердечнику электрической катушки. Толик сначала и не понял, что это за странные звуки, но по тому, как облегченно завозились на своих местах десятиклассники, понял, что урок кончился.

Не успела Евгения Михайловна сложить свои книги и записи, дверь раскрылась и в класс вошли три человека: директор школы, а вернее, директриса, и за нею два молодых человека. Первого Толик сразу узнал — это был незадачливый «тезка великого сыщика майора Пронина», второго тоже видел на каком-то комсомольском мероприятии, не то второй секретарь горкома комсомола, не то заведующий отделом школ.

Директриса, перекрывая шум в классе, хриплым, прокуренным голосом объявила:

—      Никто не расходится! Все по местам! Комсомольское собрание!

Она прошествовала к столу, торжественно неся свой внушительный бюст, подождала, когда Евгения Михайловна вышла, обвела взглядом класс. Ее глаза, скрытые за большими выпуклыми, «лягушачьими», как их называли ребята, стеклами очков, казались льдинками.

—      Где комсорг? — требовательно спросила она.

Мила поднялась.

—      Идите, милочка, сюда, ведите собрание, — распорядилась она, и было непонятно, употребила она уменьшительное «милочка» как собственное имя или как нарицательное.

Сидевшие за первым столом услужливо поставили свои стулья к учительскому столу, для пришедших, а сами бочком по трое на двух стульях прилепились к соседям.

—      Собрание закрытое, — строго предупредила директриса. — Некомсомольцы могут идти домой.

—      У нас некомсомольцев нет,— негромко проговорила Мила.— Весь класс комсомольский.

—      Ну да, ну да, — вскинула подбородок директриса. — Если уж такой, как Ивашин, был у вас комсомольцем... Да вы садитесь, — милостиво кивнула она молодым людям, пришедшим с нею, и сама опустилась на стул, положила руки на стол и скрестила пальцы, как примерные первоклашки на уроке чтения.

Она казалась бы воплощением спокойствия, неколебимости, но Толик заметил, как мелко подрагивала золотая цепочка, которая свисала от дужки очков к складкам шеи, и снова уходила вверх и терялась где-то за ухом, в волосах. По этому дрожанию цепочки Толик догадался, что директриса изрядно нервничает.

—      Собрание комсомольской группы 10 «А» класса считаю открытым, — объявила Мила. — На повестке дня — один вопрос? — в ее голосе прозвучала вопросительная интонация, она взглянула на директрису, та утвердительно кивнула, — один вопрос, — на сей раз твердо сказала она, — об исключении из комсомола ученика нашего класса Ивашина Сергея, совершившего уголовный проступок.

—      Преступление, милочка, преступление, — внушительно одернула ее директриса, и опять Толик не понял, как она употребила это обращение.

—      Да, преступление, — согласилась Мила. Она снова оглянулась на директрису и гораздо увереннее закончила: — Кто хочет высказаться?

Толик увидел, как лейтенант милиции Виктор Пронин внимательно рассматривает десятиклассников. Вот он встретился взглядом с Толиком, и брови его удивленно взлетели. Он улыбнулся — видимо, обрадовался, что увидел знакомого человека, и приветливо приподнял руку. Толик ответил ему кивком.

—      А что натворил Сережка? — спросил в это время кто-то из сидевших за первыми столами.

—      У нас присутствует товарищ из милиции, э-э, — директриса пожевала губами, вспоминая фамилию лейтенанта, и тот поспешно поднялся, видимо, опасаясь, что она произнесет его фамилию и это вызовет смех у ребят.

—      Следователь отдела БХСС, — представился он. — Могу вам доложить, что Ивашин в сговоре еще с двумя сообщниками пытались совершить ограбление магазина. Дело следствием в настоящее время закончено и передано в суд.

—      Все ясно, — пробасил Игорь Брагин. — Нечего зря резину тянуть. Ставь, Мила, на голосование.

Толик хотел посидеть, послушать, что скажут о Сергее одноклассники, но теперь он увидел, что все может кончиться в один момент, и решил вступиться.

—      Нет, подождите, — поднялся он. — Что ж это вы, ребята, так легко от своего товарища отказываетесь? Сразу и в преступники записали, и приговор готовы вынести?

—      А это кто такой? — гневно поднялась со своего места директриса. — Почему на закрытом комсомольском собрании у вас посторонние люди?

—      Но ведь это Коваленков, Антонина Аркадьевна.

—      Вижу, что Коваленков. Ну и что?

—      Но он же бывший ученик нашего класса!

—      Вот именно, бывший! Коваленков, выйдите вон!

Побагровевший Толик не знал, что делать. Давно уже не испытывал он такого унижения. Последний раз его выгоняли из класса лет пять назад. Ну да, это было в пятом классе, когда принес подбитого воробья, которого подобрал возле школы. А воробей в середине урока математики ожил, вылетел из парты, куда его спрятал Толик, и стал биться в стекло окна. Окно открыли, воробей вылетел, а вслед за ним вылетел из класса и Толик. Но тогда он был еще пацаном, да и было за что. А теперь при всех, как нашкодившего котенка...

Он шагнул по проходу и зацепился карманом за угол стола. Рванулся — затрещала материя. Этого еще ему не хватало — штаны порвать!

— Антонина Аркадьевна, пусть он останется, — прогудел Игорь Брагин.

—      Я сказала. Коваленков, покиньте класс!

Толик беспомощно огляделся и вдруг встретился взглядом с лейтенантом Прониным. Тот неожиданно пришел ему на помощь.

—      Антонина Аркадьевна, я думаю, ничего плохого не случится, если Коваленков примет участие в собрании, на котором решается судьба его товарища. Тем более, что он комсомолец.

—      Но ведь... Дело это деликатное... И, насколько я понимаю, не предназначено для широкого обслуживания, — несколько растерялась директриса.

—      Извините, но Коваленков знаком с этим делом больше, нежели другие, сидящие здесь, — твердо сказал Пронин,

—      Ну, если так... — недоуменно пожала плечами Антонина Аркадьевна. — А вы как считаете? — обратилась она к работнику горкома комсомола.

—      Милиции виднее, — дипломатично уклонился тот от прямого ответа.

—      Ну, хорошо. Оставайтесь, Коваленков, — милостиво разрешила директриса.

Толик наконец освободил свой карман. Ему, может быть, лучше было бы сесть и помолчать, послушать, что скажут другие, но уж очень задело, как хотела выгнать его из класса эта монументальная Антонина Аркадьевна — ох, как он ее боялся года два назад и как ее еще боятся его бывшие одноклассники! Его раздражало это их безликое послушание и безвольное подчинение. Вот и сейчас она скажет: «Голосуй, милочка», та спросит: «Кто за? Кто против? Принято единогласно». И все. Был комсомолец, десятиклассник Сергей Ивашин, стал беспартийным

преступником. И всем, в первую очередь Антонине Аркадьевне, и Миле, — да, и Миле! — безразлично, как сложится его дальнейшая судьба. Освободились от неудобного, опозорившего их комсомольскую группу, школу...

—      Эх вы! — с горечью сказал он. — А еще диспуты о любви и дружбе проводите, громкие слова говорите: «Сам погибай, а товарища выручай!» А по-моему, для вас больше подошел бы девиз: «Падающего толкни!»

—      А чего же ты хочешь? — оскорбленно спросил Игорь.

—      Чего хочу? Чтобы вы друзей своих в беде не бросали! Вот вы Сергея уже в преступники записали. А разве не знаете, что человека преступником может признать только суд и никто более! А до суда он только подследственный или подозреваемый, на самом суде — обвиняемый. Вон товарищ лейтенант подтвердит.

—      В принципе, так, — согласно кивнул Виктор Пронин.

Он с интересом поглядывал на Толика, и тот почему-то был уверен, что лейтенант на его стороне.

—      А ты откуда все это знаешь! — спросил Игорь.

—      Нам в дружине объяснили, когда мы у пьяниц незаконно водку конфисковали. Так вот, суд установит меру вины Сергея и вынесет ему приговор. Вот тогда и вы вправе будете назвать его преступником, если он того заслужил.

—      Но позволь, Коваленков, — вмешался представитель горкома комсомола, — не может же сидеть на скамье подсудимых человек с комсомольским билетом в кармане. Не положено.

—      Даже если он не виноват? — запальчиво возразил Толик.

—      Коваленков, не забывайтесь, — одернула его Антонина Аркадьевна. — Что вы говорите? Как это не виноват? Он же арестован, а у нас без вины не арестовывают.

—      Нам сказали, что на следствии он признался во всем, — подала наконец свой голос Мила.

—      Признался! — горько усмехнулся Толик. — Вон товарищ лейтенант может вам сказать, что он не только признался в том, в чем его обвиняют, но и нагородил на себя бог весть чего, того и в помине на самом деле не было.

И снова Пронин подтверждающе кивнул.

— А зачем? — спросил Игорь.

—      Его надо спросить. Я думаю, он решил: чем хуже, тем лучше. Разочаровался во всем.

—      Несчастная любовь! — ахнула Лида Морчкова и повела глазами на Милу Голованову.

Та гневно тряхнула волосами.

—      Так ты что же, Коваленков, — голос ее звенел и дрожал от негодования, — считаешь, что Ивашин ни в чем не виноват? Так по-твоему?

Толик смешался под ее гневным взглядом. Запал его несколько поубавился.

—      Нет, почему же. Конечно, он в чем-то виноват. Но в чем именно и в какой мере, это определит ему суд. И наказание назначит. Нам бы нужно не столько осуждать его, а постараться, чем можем, помочь ему.

—      А почему его сюда к нам на собрание не привели? — спросила Лида Морчкова. — Ведь говорили, что приведут!

—      Верно! — поддержали ее несколько голосов. — Вот пусть бы он нам все сам и рассказал.

—      Не положено, — сказал представитель горкома.

—      А заочно исключать из комсомола положено? — возразили ему ребята.

—      Согласно существующего положения... — начал представитель горкома, и Толик заметил, как досадливо поморщилась Мила, — он знал, что она всегда остро реагировала на неграмотную речь. А тут работник горкома не знает, что предлог «согласно» нужно употреблять с дательным падежом.

—      Согласно существующего положения, — говорил тот, — если комсомолец по определенным причинам, вот как в данном случае, не может присутствовать на собрании, вопрос о его пребывании в комсомоле комсомольская группа может решить в его отсутствие, то есть заочно.

—      Чистейшей воды формализм! — снова завелся Толик.

—      Коваленков, еще раз предупреждаю! — на сей раз директриса даже пристукнула угрожающе ладонью по столу. — Тебе разрешили присутствовать, а не вступать в споры.

Толику хотелось сказать: «С чего это вы, Антонина Аркадьевна, на «ты» перешли?», но в это время поднялся лейтенант Виктор Пронин.

—      Сначала мы так и хотели сделать, — сказал он, — то есть привести сюда на собрание Ивашина. Поэтому и вам так сказали. Но случилось у нас неожиданно ЧП, и начальник запретил.

—      Что за ЧП? — раздалось сразу несколько заинтересованных голосов.

Лейтенант поколебался, высчитывая, вероятно, в уме, насколько он может раскрывать секреты следствия, и решился:

—      Из изолятора временного заключения сбежал один из соучастников преступления.

—      Ивашин? — приподнялась со стула Антонина Аркадьевна, лейтенант бегло взглянул на нее и ответил:

—      Нет, не Ивашин.

И директриса, облегченно вздохнув, снова опустилась на свое место.

Некоторое время все помолчали, осмысливая услышанное.

—      А не исключать никак нельзя? — несмело спросила Лида.

—      По инструкции мы обязаны его исключить, — пояснил ей представитель горкома комсомола. — Я уже сказал, что не может сидеть на скамье подсудимых человек с комсомольским билетом в кармане. Это недопустимо.

—      А если суд оправдает Ивашина? — спросил кто-то из сидящих впереди.

—      Если так случится, что суд его оправдает, — терпеливо разъяснил комсомольский работник, — что ж, восстановим. Инструкция разрешает.

—      Все инструкции да параграфы! — махнул рукой Толик. — За ними и живого человека не увидишь. Только еще начинаем жить, а уже обюрократились — дальше некуда!

—      Ну, это уже переходит все границы! — поднялась со стула директриса. — Или немедленно замолчи, или убирайся вон!

—      Молчу, Антонина Аркадьевна.

И Толик замолчал. Не то чтобы он испугался грозного окрика, нет, просто понял, что плетью обуха не перешибешь. Машина формализма, запущенная много лет назад и безотказно действовавшая и на пионерских сборах, и на комсомольских собраниях, запросто сомнет его.

А Мила, чувствуя поддержку директрисы, пришла в себя, голос ее звучал уверенно и твердо:

—      Есть одно предложение: исключить Сергея Ивашина из комсомола за совершенное им преступление. Кто за это предложение, поднимите руки.

И сама первая подняла согнутую в локте руку, невысоко, но так, чтобы видно было всем. Вслед за ней одни сразу, другие несколько помедлив, одни высоко, другие только чуть приподняв, подняли руки все одноклассники, за исключением одного. Последним, несколько поколебавшись, поднял руку и Игорь Брагин.

—      Единогласно, — удовлетворенно улыбнувшись, произнесла Мила.

—      Но ты же не спросила, кто против, — возразил Толик.

—      Хорошо, — согласилась Мила. — Кто против?

Толик поднял руку. На него оглянулись все, и Игорь Брагин, несколько поколебавшись, поднял свою.

—      Против нет, — бесстрастно скользнув по ним взглядом, подвела итог Мила.

—      А мы с Брагиным? — приподнялся Толик.

—      Постольку-поскольку Брагин уже проголосовал за, его голос против нельзя принимать во внимание, — спокойно пояснила Мила.

—      А меня ты и за человека не считаешь?

Мила помолчала, а потом безразлично, как ему показалось, ответила:

—      Нет, я просто считаю, что ты на нашем собрании не имеешь права голоса. Ведь ты стоишь на комсомольском учете совсем в другой организации.

И Толик на сей раз не нашел, что ей ответить.

После собрания он вышел из школы вместе с лейтенантом Прониным. Некоторое время они шли молча. Виктор шагал широко, и Толик старался попасть ему в ногу. Его беспокоил один вопрос, но он боялся, что лейтенант посчитает его бестактным и не ответит. И все же решился:

—      Так кто же это сбежал у вас?

Лейтенант снова помолчал, как в классе на собрании, прежде чем ответить на вопрос.

—      Тебе можно сказать. Все равно вам на инструктаже при дежурстве в дружине дадут ориентировку. Сбежал Петр Трофимов.

—      Трофимов? — вскинулся Толик.

—      Трофимов, — подтвердил лейтенант.

Они снова помолчали. У Толика чесался язык спросить о пистолете, но как спросишь? Можно Серегу подвести и Олега, да и объяснять пришлось бы многое, и он задал совсем другой вопрос:

—      Так, значит, Сергея судить не будут?

—      Почему же? — ответил Пронин. — Выделят дело Трофимова в особое производство, и все. Нет, суд откладывать больше нельзя, не положено по закону.

Два дня шел суд, но ни на одном из заседаний Толику побывать не пришлось, хотя и хотелось. Был конец месяца, подводились итоги, и начальство никого с работы не отпускало. Но он был в курсе всего, что происходило на суде: приходили друзья-одноклассники и рассказывали ему. Сергей брал вину на себя, а Лазарев был рад этому и валил на него все, что только мог. По его словам все выглядело так, словно они с Трофимовым не преступники, а жертвы, и Сергей не просто инициатор и организатор всего дела, но чуть ли не силой заставил их идти на воровство.

Ребята рассказывали, как Лазарев, размазывая по щекам притворные слезы, кричал на суде:

—      Он, гнида, хотел свою мать из тюрьмы вытащить, а нас туда вместо нее сунуть!

Толик задумался: «Так, значит, он хотел спасти мать от тюрьмы?»

А мать, сникшая и потускневшая, давала показания таким тихим голосом, что судья несколько раз заставлял ее повторять погромче.

Она полностью признавала свою вину и только испуганно поглядывала на Сергея. А когда из зала чей-то осуждающий женский голос выкрикнул: «Пропила ты, Соня, и честь свою, и сына!», она зарыдала по-бабьи, во весь голос, упала головой на барьер, отгораживающий скамью подсудимых, и заголосила:

—      Ой, Сереженька, милый! Что же я наделала! Прости ты меня, дуру глупую!

С ней началась истерика. Сергей закусил губу и отвернулся, а ее еле успокоили.

Суд обстоятельно разобрался во всем. Ни судью, ни народных заседателей не обманули ни истеричные выкрики Лазарева, ни самооговоры Сергея. Суд установил, что настоящий организатор кражи из магазина Трофимов, а Сергей, догадываясь о растрате, согласился пойти на преступление, думая, что недостачу в отделе матери спишут на них. Поэтому суд воздал всем по заслугам. Лазарева, учитывая, что это уже его третья судимость, признал особо опасным рецидивистом и определил ему наказание пять лет заключения с содержанием первую половину срока в тюрьме, а вторую — в лагерях со строгим режимом; мать Сергея приговорил к трем годам с привлечением к работе на стройках страны (как говорили, на «химию»), а самого Сергея — к двум годам лишения свободы, но, учитывая его несовершеннолетие и причины, толкнувшие на преступление, счел возможным применить это наказание условно. Дело Трофимова, как и предсказывал лейтенант Пронин, пока тот находится в бегах, было выделено в особое производство.

Сразу же после зачтения приговора, прямо в зале суда, Сергея освободили из-под стражи.

Узнав об этом, Толик решил его найти в тот же вечер. Но напрасно допоздна ждал его у тети Лены — Сергей так и не пришел. Уходя, Толик наказал тете Лене, как только Сергей заявится, пусть сразу же придет к нему, днем — на работу, вечером — домой.

Два дня о Сергее не было ни слуху, ни духу. А на третий, как раз перед обеденным перерывом, он появился в цехе. Толик на сверлильном станке просверливал отверстия в губках контактных щечек. Работа двигалась туго. Губки были маленькие, Толик удерживал их плоскогубцами, а они то и дело вырывались и начинали бешено вращаться вместе со сверлом.

—      Подожди, сейчас закончу! — крикнул Толик, не отрывая взгляда от сверла.

Сергей встал рядом с ним и тоже следил, как вгрызается сверло в металл, повинуясь нажатию руки Толика. Вот сверло, преодолев последний слой металла, взвизгнуло и впилось в деревянную подставку. Губка все же вырвалась из плоскогубцев и завертелась, разбрасывая с верстака металлические опилки.

Толик выключил мотор, рукой провернул патрон с зажатым сверлом в обратную сторону, освободил губку, внимательно осмотрел ее, довольно хмыкнул и отложил в сторону, в кучку таких же, уже обработанных.

—      Ты не торопишься? — обернулся он к Сергею. — Хотел вот до перерыва закончить, осталось штук пять.

—      Работай, работай!

Толик кивнул, взял из кучи заготовок новую и опять включил станок. Снова мощно заворчал мотор, Толик взялся за рукоятку и словно слился со станком. Сверло медленно, как будто подкрадываясь, опускалось к детали. Все ближе и ближе... Вот оно чуть коснулось поверхности губки и тут же, повинуясь движению руки Толика, взмыло вверх. Это Толик проверил, точно ли по центру придется отверстие. Все правильно, и теперь уже решительнее Толик повел сверло к детали. Оно вгрызлось в металл, заскворчало, как жарящееся на сковородке сало, погружаясь все глубже и глубже, и наконец проскочило насквозь.

Минуты за две до сигнала на перерыв Толик закончил сверление. Он собирал детали, незаметно рассматривая Сергея. Да, изменился он за эти два месяца здорово. Повзрослел и как-то посерел, словно слетела с него красочная облицовка и обнажился настоящий вид. Помнится, в первом-втором классе его из-за имени звали Серым. Вот сейчас бы это прозвище подошло в самый раз. И похудел он, здорово похудел. И без того длинный, из-за этой худобы он выглядел еще длиннее. Взгляд хмурый, настороженный...

Сергей заметил, что Толик его рассматривает, и еще более насупился.

— Чего рассматриваешь? Давно не видел? — сердито буркнул он и сверкнул глазами.

—      Давно, — добродушно признался Толик и примирительно добавил: — Не ершись.

Он отнес готовые детали на свой верстак, вернулся к Сергею и, глядя прямо в глаза открытым и честным взглядом, положил руку ему на плечо и твердо произнес:

—      Честное слово, дружище, я рад тебя видеть.

Взгляд Сергея несколько потеплел. Он отвернулся и проговорил негромко:

—      Рассказывали мне, как ты за меня на комсомольском собрании на рога лез...

Толик припомнил это собрание, монументальную директрису Антонину Аркадьевну, ее гнев и растерянность, и улыбнулся.

—      Было дело.

—      Говорят, ты из-за меня с Милкой Головановой рассорился.

Толик смутился.

—      Ну, положим, не только из-за тебя.

В это время прозвучал сигнал на обеденный перерыв. К ним подошел Олег, поздоровался с Сергеем и, понимая, что Толик обедать в столовую не пойдет, все же для проформы спросил:

—      Обедать пойдешь, Толик?

—      Нет. С Серегой вот поговорить нужно.

—      Тогда я тебе парочку бутербродов прихвачу. Каких тебе, с колбасой или с сыром?

—      Какие будут, — он оглянулся на Сергея. — Заодно и на Сергея возьми. Он, наверное, тоже не обедал. На́ деньги!

—      Потом отдашь! — отмахнулся Олег.

Он отошел, а они несколько секунд молчали.

—      Так о чем ты со мной поговорить хотел? — спросил наконец Сергей, криво усмехнувшись. — Воспитывать будешь или чуткость проявлять? Или душеспасительную беседу проведешь на заповеди священного писания: не убий, не укради и тэ дэ и тэ пэ? Так их мне воспитатели в камере для малолеток столько начитали! Я ими вот так сыт! — резанул он себе по горлу ребром ладони.

—      Ты погоди, — остановил его Толик. — Ты что психуешь? Или считаешь себя во всем правым? Несправедливо обиженным богом и людьми? Так, что ли?

Сергей немного смешался.

—      Да нет, все правильно.

—      Ты должен бы век судей благодарить, что они к тебе так гуманно отнеслись.

—      Да это я понимаю. Ошибся, ну и наказан по заслугам. Но, понимаешь, обидно, что на тебя все косятся, чуть ли не пальцем указывают. Как на прокаженного смотрят!

—      Ну, во-первых, не все, это тебе уже мнится. А во-вторых, — Толик заколебался, говорить или не говорить, и все же решился: — а во-вторых, доверие людей потерять легко, завоевать трудно. А вернуть утерянное — еще трудней.

Запал Сергея пропал, весь он как-то сник.

—      Да все правильно, — горько проговорил он, — но, понимаешь, обидно. Чего только не напридумывают. Дескать, мать с сыном вместе воровали.

Он махнул рукой и умолк. И столько настоящей боли и горечи было в его голосе, что Толик не сразу нашелся, что ему сказать.

—      На чужой роток не накинешь платок. Всех слушать, это, знаешь... Вот и докажи теперь, что все не так.

Сергей поднял на него глаза, полные слез.

-— Я ведь о чем думал, — доверительно проговорил он, — когда пошел на это... ну, в магазин полез. Думаю: если не поймают, сам в милицию пойду, чтобы посадили... Только бы не видеть каждый день этих пьяных морд...

—      Чьих? — не сразу понял Толик.

—      Да матери! И этого... — Сергей зло и грязно выругался.

—      А ты знал, что у матери растрата? — осторожно спросил Толик, боясь задеть Сергея за больное. Но Сергей отнесся к вопросу спокойно.

—      А то! — сказал он, взял с верстака гайку, подкинул ее, поймал и положил на место. — А иначе на какие бы они шиши каждый день пили! Козе понятно.

Пришел Олег, принес бутерброды. Толик по-братски разделил их поровну. Сергей сначала отказывался, но потом взял. Они молча сжевали их. Толик стряхнул со спецовки крошки от черствого хлеба и задал свой главный вопрос:

—      Ну и что ты теперь делать думаешь?

—      Не знаю, — пожал плечами Сергей. — Пока не решил.

—      В школу вернешься?

—      Ни за что! — с мальчишеской запальчивостью выкрикнул Сергей.

Толик вспомнил разговор с Милой, то злополучное комсомольское собрание и согласно кивнул. Конечно, в школу Сергею возвращаться не стоит. Правда, там не все так думают, как Мила Голованова, но для самолюбивого Сергея, да еще влюбленного в нее — Толик не верил, что чувство Сергея навсегда прошло — одного ее такого мнения достаточно, для того чтобы Серега сорвался и выкинул какой-нибудь сумасшедший поступок.

—      Значит, работать, — констатировал он. — А куда?

Сергей снова пожал плечами.

—      Куда примут.

—      Слушайте, братцы, — вмешался в их разговор Олег, — у меня есть гениальная идея.

—      Так уж и гениальная! — повернулся к нему Толик.

—      В этой голове только такие и рождаются! — хлопнул себя по лбу Олег.

—      Ну, выдай ее нам.

—      Ты все равно через несколько дней от нас уходишь, так? Значит, твое место освобождается. Вот его, — кивнул он на Сергея, — и взять сюда. Пока в ученики к Ивану Алексеевичу. Ну, как моя идейка, а?

—      И верно, гениальная!

—      Голова! — с шуточной горделивостью произнес Олег и уважительно погладил себя по голове, как это обычно делал Иван Алексеевич.

—      Башка! — в тон ему протянул Толик. — Вот только согласится ли старик?

—      Уговорим! — уверенно произнес Олег. — Сам-то ты, Сергей, согласен?

Сергей только молча кивнул, но в глазах его, до этого хмурых и каких-то настороженных, словно он все время ожидал неприятностей, засветилась такая радостная надежда, что Толик, не говоря больше ни слова, подхватил его под руку и потянул к верстаку Ивана Алексеевича.

Тот выслушал их, достал свою табакерку, зарядил сначала одну ноздрю, потом другую, но никому из них не предложил, что свидетельствовало о плохом расположении духа. Затем громко высморкался в огромный платок, старательно упрятал его в карман спецовки и только после этого, не глядя на Сергея, пробурчал:

—      Тебя выучишь, а ты вот, как он, — кивнул мастер на Толика, — в помощники машиниста сбежишь.

Толик бурно запротестовал:

—      Да разве ж я сбегаю? Я же, Иван Алексеевич, с самого начала вам говорил, что как только исполнится мне восемнадцать, на помощника перейду. А профессия слесаря — она всегда со мной останется. И на электровозе мне пригодится, да еще как! Я вам на всю жизнь за учебу благодарен!

—      Ну посмотрим, посмотрим, — уже несколько добрее пробурчал мастер. — Все вы спервоначалу так говорите, дескать, не забуду. А выйдете за ворота, и фью, завей ветерком.

Он круто повернулся к Сергею.

—      Так ты, стало быть, Сергей Ивашин? Слышал я, что ты в неприятную историю замешан. Ну пойдем, поговорим.

Они отошли в сторону. Толик с Олегом с некоторой тревогой наблюдали за ними. Сначала старый мастер о чем-то расспрашивал Сергея, тот отвечал неохотно, хмуро глядя в землю, но потом разговорился, оторвал взгляд от пола и, все более и более оживляясь, начал рассказывать. Иван Алексеевич слушал его, время от времени сочувственно кивал и в то же время довольно поглаживал себя по голове.

—      Порядок! — подмигнул Олег Толику. — Раз старик по голове себя гладить начал, значит, возьмет.

—      Дай бог нашему теленку... — проговорил Толик.

Сергей вернулся к ним минут через пятнадцать.

—      Ну как? — спросил его Толик.

—      Велел завтра документы приносить.

—      Ну и чудесно! — обрадовался за друга Толик. — Я тоже завтра заявление в отдел кадров отдам.

—      Ну и старик, — восхищенно произнес Сергей. — Всю душу у меня наизнанку вывернул!

Толик взглянул на него и подивился: как все-таки настроение изменяет внешний вид человека. Вот появилась даже еще не радость, а только надежда на радость, и уже засветились глаза, исчезли из них затравленность и озлобленность, даже цвет лица — и тот изменился.

Но тут он вспомнил, как встретил его начальник отдела кадров, и забеспокоился: уж если он Толика с такой неохотой принимал, то что же будет, когда он увидит документы Сергея!

Надо было что-то срочно предпринять. Наверное, лучше всех помочь в этом деле может сам Иван Алексеевич. И едва Сергей вышел из цеха, Толик кинулся к старому мастеру.

Тот хмуро встретил его, недовольно рассматривая стойку контактора, на которой явно проступала трещина.

—      Варить нужно, — вздохнул он и повернулся к Толику. — Ну чего тебе еще?

Толик рассказал о своих сомнениях.

—      А он что же, ждет, что его, как героя, всюду будут с цветами да распростертыми объятиями встречать? — все так же сердито спросил Иван Алексеевич.

—      Да не о том речь! — воскликнул Толик. — Вы понимаете: кадровик совсем его на работу не примет, совсем! А для Сергея это такой удар будет, что после этого он и подняться не сможет.

Иван Алексеевич нахмурился еще больше.

—      С него станется, может и взаправду не принять. Ну да на нем свет клином не сошелся. Я с начальником депо поговорю.

Вот теперь Толик успокоился. Уж если Иван Алексеевич за что взялся, то можно считать все в порядке. Он не только до начальника депо дойдет, но, если надо, и до начальника отделения, и до начальника дороги. Словом, работать Сергею в депо!

Так оно и получилось. Уже через день Сергей вступил в цех на законном основании как ученик слесаря, а еще через день, тепло распростившись с друзьями и Иваном Алексеевичем, ушел из цеха Анатолий Коваленков, ушел на электровоз. Помощником машиниста. Провожая его, Иван Алексеевич дал наказ:

—      Смотри, высоко держи там нашу марку! Чтобы знали все: ты не откуда-нибудь, а из аппаратного цеха!

Теперь у Толика стал новый наставник — машинист-инструктор Николай Васильевич Кузин. Внешне он ничем не был похож на Ивана Алексеевича: лет на десять моложе его, высокий, полноватый, с большими залысинами и довольно-таки редким мысом волос, узким язычком набегающим на лоб. Но было в них какое-то внутреннее сходство: твердая уверенность в важности и необходимости своего дела, рабочая гордость и хозяйское отношение ко всему окружающему. Иногда это внутреннее сходство бывало так велико, что Толик, забывшись, называл нового наставника «Иван Алексеевич». И тот не обижался, во всяком случае, не показывал и вида.

Лишь одно огорчало Толика: Николай Васильевич выдерживал его, никак не хотел брать с собой в поездку. Сам занимался с ним в техкабинете на макетах и схемах, вместе принимали и осматривали электровоз перед поездкой, а в поездку никак не брал, сколько Толик не упрашивал его.

—      Успеешь, наездишься. Еще надоест, — усмехаясь, отвечал он на все уговоры Толика.

Но наконец пришел тот день, когда он сам сказал Толику:

—      Собирайся. Завтра поедешь с нами третьим на Инзу. Явка в пять тридцать.

И вот ранним декабрьским утром, гордо помахивая небольшим чемоданчиком, Толик шагал по улицам родного города. Снежок, выпавший накануне вечером, поскрипывал по ногами, прихваченный утренним морозцем, и на этом снегу оставались четкие следы рифленых подошв. Было такое время, когда ночь уже кончилась, а утро еще по-настоящему не наступило, и в воздухе кисеей повисла серая полумгла.

Толик оглядывался по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых. Но улицы были пустынны — слишком ранний час. А жаль! Как хорошо бы встретить сейчас кого-нибудь из одноклассников. И Толик даже представил себе возможный разговор с этим встреченным приятелем. Тот, конечно, сразу заметит чемоданчик в его руке и уважительно спросит:

—      В поездку?

—      В поездку, — небрежно подтвердит он.

—      Куда?

—      На Инзу.

—      На какую точку?

—      На шесть тридцать две.

—      А чего ж так рано идешь?

—      Да вот придумало начальство — взбрело ему в голову! — чтобы являлись за час с лишком в депо. Проверку пройти, то да се...

—      А в чемоданчике что?

—      Да так, кое-какой инструмент. «Крокодильчики», конечно, на всякий случай.

А «крокодильчиками» машинисты называют зажимы, при помощи которых на электровозах обходят место повреждения электрической цепи.

—      И когда вернетесь?

—      Да рассчитываем часов за десять обернуться. Четыре часа туда, четыре обратно, да там, наверно, часа два придется подождать обратного. Ну, пока.

И он, небрежно покачивая чемоданчиком, пойдет дальше, а приятель с завистью будет смотреть ему вслед, потом всем знакомым будет рассказывать, что Толик Коваленков отправился в поездку на Инзу.

Но, к сожалению, никого знакомых на улицах не было, и его марш остался незамеченным. Зато в депо, в «ожидалке», он был вознагражден сполна. Все, кто там был, а было там человек пятнадцать машинистов и помощников, поздравили его с первым рейсом. Пожилые крепко пожимали ему руку, молодые хлопали по плечам и тискали в объятиях. Шутки, поздравления сыпались со всех сторон, так что Толик даже смутился и искренне обрадовался, когда в «ожидалке» появился Николай Васильевич со своим помощником Юрием Коротковым.

—      Ну, совсем затискали парня, — ворчливо сказал он. — Еще неизвестно, стоит ли поздравлять. Кто знает, получится из него машинист или нет.

—      Получится, получится, — заверил его пожилой машинист, которого Толик не раз видел в цеху, он приходил к Ивану Алексеевичу. — Иван говорил, что у него рабочая закваска.

—      Посмотрим, посмотрим, — проговорил Кузин. — Ну, пошли, Коваленков.

Они с помощником прошли сквозь строй поздравлявших, и Толик заспешил вслед за ними. Поднялись на второй этаж и зашли в небольшую комнату, на дверях которой было написано: «Медпункт».

За столом сидела еще не старая, но и не молодая, на взгляд Толика, женщина лет тридцати, в белом халате и в такой же шапочке, с несколько грубоватыми крупными чертами лица и строгим, но внимательным взглядом. Она отложила в сторону книгу, аккуратно обернутую газетной бумагой, чтобы не испачкалась, и поднялась им навстречу.

«Обследовать будет, — сообразил Толик. — Медицинский контроль. Вот на таком же тогда Заводного засекли и от поездки отстранили. Может, вот эта же самая».

И хотя он и тогда, и сейчас считал, что Заводного отстранили от поездки вполне справедливо, тем не менее в душе у него родилось неприязненное отношение к этой женщине. А она тем временем внимательно смотрела на него.

—      Новенький? Первый раз в поездку? Ну садись.

Толик сел на стул и засучил рукав. Медсестра стала перевязывать ему руку широкой резиновой лентой. Взгляд Толика упал на страницу раскрытой книги, лежавшей на столе. В глаза бросились строчки: «Страшный грохот, подобный удару грома или пушечному выстрелу, не дал ему договорить. Жоффрей де Пейрак, побелев, вскочил...» Он перевел глаза ниже: несколько раз на странице попалось имя Анжелика. Ясно. Об этой книге он слыхал, девчонки по всему городу трещали. А сам он только кино видел «Анжелика — маркиза ангелов». По его мнению, ерунда. И чего это все в таком восторге от этой Анжелики?

Он посмотрел на самый обрез: 260-я страница. Интересно, сколько же прочитано за сегодняшнее дежурство? Вот работенка, не бей лежачего. Сиди, почитывай «Анжелику». Но тут же он вспомнил, как часто видел такой же белый халат в цехе при каждом даже самом маленьком несчастном случае и во время бесчисленных комиссий и обследований, вспомнил, какой усталой приходит с работы его мать — а она ведь тоже медицинский работник! — и устыдился своей неприязни.

Медсестра тем временем резиновой грушей стала накачивать воздух. Широкие резиновые ленты на его руке стали набухать, раздуваться и все плотнее сжимать руку. И с каждым нажатием груши выше поднимался столбик ртути в приборе. Толик с интересом следил за этими манипуляциями. Он понял, что ему меряют давление — он не раз слышал об этом, но на себе испытывал впервые.

Но вот зашелестел выпускаемый воздух, ртутный столбик стал медленно опадать, и вдруг Толик почувствовал, как резкими толчками запульсировала кровь в его руке, и в такт этим толчкам подскакивала и снова опускалась ртуть на шкале прибора. Он испугался, думая, что это означает какую-то ненормальность в его здоровье, но медсестра уже размотала резиновые ленты на его руке и сказала:

—      Иди.

Он поднялся со стула и недоуменно потоптался на месте. Медсестра, видимо, поняла его состояние и улыбнулась.

—      Иди, иди. Все в порядке. Давление космонавта.

Юрий Коротков отстранил Толика, и сам сел на его место. Толик следил, как медсестра проделала с ним, а затем и с Николаем Васильевичем ту же процедуру. И каждый раз, когда ртутный столбик спускался до определенного уровня, он начинал двигаться толчками, и Толик вспоминал те неприятные ощущения, которые он испытывал при этом.

Закончив обследование, женщина взяла у Николая Васильевича большой бледно-голубой лист («маршрутку», как потом узнал Толик), поставила на нем огромный лиловый штамп «Допущены» и опять взялась за «Анжелику».

Они снова спустились вниз. Подходя к дежурной комнате, Николай Васильевич сказал:

—      Ну, вы идите в кладовку за инструментом, а я к нарядчику, отмечу маршрут.

Они пошли через депо в кладовку. Проходя мимо дверей аппаратного цеха, Толик невольно замедлил шаг. Ему казалось, что вот сейчас откроется дверь и выйдет оттуда или Олег, или Иван Алексеевич, и они вместе пойдут на работу, и никакой поездки не будет.

Но двери не открылись — в это время в цеху еще никого не было из их смены. Юрий оглянулся и, заметив, что он отстал, тоже замедлил шаг.

—      Что, тянет еще на старое место? — сочувственно спросил он. — Ничего, привыкнешь.

Они получили в кладовке инструмент: ключи, пассатижи, отвертки на случай мел кого ремонта в пути и вышли из депо.

—      А теперь куда? — спросил Толик.

—      К дежурному по станции, — ответил Коротков. — Николай Васильевич уже, наверное, ждет нас там.

И верно, он уже их ждал. Когда они пришли, он протянул Короткову небольшой, в половину тетрадного листа, белый листок с широкой желтой полосой с угла на угол. Юрий посмотрел и передал Толику. Тот взглянул и ничего не понял: какие-то цифры, двухзначные, трехзначные. А что они обозначают?

—      Предупреждение, — пояснил Юрий. — Вот видишь, здесь указывается место, 670-й километр, а это максимально допустимая скорость 15 километров.

—      Наш поезд на девятом пути, — сказал Николай Васильевич. — Уже пришел.

Они взяли свои чемоданчики и вышли на перрон. Ночь уже совсем отступила, но еще повсюду на станции горели фонари и прожектора. Их свет словно притягивал мягкие пушистые снежинки, которые вились возле них, отлетали в сторону, потом возвращались, а может, это были совсем другие, прилетевшие к ним на смену, и, насыщенные светом, медленно опускались на контактные провода, на рельсы и шпалы, на перрон и пустые скамейки, на багажные тележки и сиротливые киоски с синеватыми пирожками за стеклом.

Необычно тихо и пусто было на перроне, только в самом конце, возле тележек с почтовыми посылками, виднелась нахохлившаяся фигура охранницы в овчинном полушубке.

«Вот модницы-то не видят, — усмехнулся про себя Толик. — Гоняются за дубленками. Вот и шли бы в охрану, их там как спецодежду выдают».

Репродуктор на столбе кашлянул и женским хриплым голосом — трудно не задремать под утро в конце утомительного ночного дежурства — провещал:

—      Скорый поезд «Москва — Челябинск» прибывает ко второй платформе. Номера вагонов — с головы поезда. Повторяю...

И, как по сигналу, распахнулись обе двери вокзала, на перрон выплеснулась волна пассажиров и стала растекаться в обе стороны, но концентрируясь в большинстве все же около самого вокзала.

—      Пошли, пошли скорее, — заторопил их Николай Васильевичу они зашагали, отделяясь от пассажиров на перроне тонкой снежной сеткой. А челябинский поезд, изгибаясь на входных стрелках, уже втягивался на станцию.

Они зашагали через пути к тому месту, где должен был находиться их поезд. Но девятый путь был свободен. Николай Васильевич чертыхнулся:

—      Вот вечно так! Опять придется ждать!

—      Вы же сказали, он пришел, — напомнил ему Коротков.

—      Дежурный мне так сказал! Ну ладно, пойдемте на стрелочный пост, переждем там.

Они зашли в небольшую каменную будку, стоящую между путями. Там было жарко. Толик поискал глазами печку, но не нашел. Заметив это, Николай Васильевич указал ему на небольшие жестяные коробочки у самого пола.

—      Электробатареи.

Над головой то и дело щелкал репродуктор, и резкий металлический женский голос — совсем не такой, как у диктора в справочном бюро — сообщал, что на такой-то путь прибыл поезд, требовал проверки тормозов, предупреждал о маневрах, вызывал осмотрщиков и отдавал еще десятки разных распоряжений. Наконец он предупредил и их:

—      На девятый путь прибыл поезд из Ковылкина. Осмотрщики, проверьте тормоза.

Они вышли из будки. Снег теперь разошелся вовсю, занавесив все окрест уже не прозрачной кисеей, а плотной занавеской. Сквозь эту снежную замять недалеко от них проглядывалась неподвижная темная громада электровоза, а за ним изгибался бесконечный хвост вагонов. И хотя Толик прекрасно знал, что вагоны темно-красного цвета, а электровоз зеленый, сквозь эту пелену снега они казались ему почти черными.

Из будки электровоза спустились двое и пошли им навстречу. Когда они подошли ближе, в первом из них Толик, к своему удивлению, узнал Петра Ивановича Голованова, отца Милы. Так вот кого они должны сменить!

Он вспомнил, как Костя Сергеев, их капитан, говорил, что ездит с Головановым помощником, и взглянул на второго подошедшего. Но это был не Костя.

Машинисты поздоровались. Петр Иванович передал Кузину ключи от контроллера.

—      Машина в порядке. Можете спокойно следовать на ней дальше, — сказал он.

Голованов шагнул было мимо них, но на миг его взгляд остановился на Толике, и он узнал его.

—      Подожди-ка. Никак Коваленков? В первый рейс? Ну поздравляю! — он протянул Толику свою широкую твердую ладонь и крепко пожал ему руку. — Как говаривал мой старый учитель, запомни истины машинистов — под уклон не толкай, на подъеме не тормози! Счастливой тебе поездки и зеленой улицы и на железнодорожных путях и на житейских! — Он еще раз пожал Толику руку и пошел дальше.

Толик остановил помощника:

—      Давно ты с Головановым ездишь?

—      Да уж месяц почти.

—      А где Сергеев?

—      Хватился, — махнул тот рукой. — Он уже давным-давно сам машинистом ездит.

Подошли к электровозу. Толик много раз в депо тренировался, подтягиваясь на поручнях, подниматься в кабину, почти не касаясь ступеней. Но поручни были мокрыми от снега, и ожидаемого эффективного подъема не получилось. Зато спустился он отменно. Собственно говоря, даже не спустился, а просто соскользнул по поручням на землю. Николай Васильевич только укоризненно качнул головою, но ничего не сказал, видимо, понял состояние его души.

Вместе с Юрием они внимательно осмотрели ходовую часть, проверили песочницы, тормозные колодки, подтянули ослабшие во время движения гайки на болтах. Все было в порядке. Юрий куда-то отлучился, а Толик снова поднялся в кабину, на сей раз, как ему и хотелось, по-гимнастически подтягиваясь на поручнях. Николай Васильевич уже сидел на своем месте за контроллером и рассматривал ленту скоростемера.

—      Все в порядке! — лихо отрапортовал Толик. — Можно в путь!

Машинист кивнул и протянул ему перо, вынутое из контрольного аппарата.

—      Видишь, заусеница? При записи ленту рвать будет. Заточить сможешь?

—      Обязательно! Я же слесарь! — с гордостью ответил Толик.

Он достал из чемоданчика кусок наждачной бумаги, заточил перо и вернул его Николаю Васильевичу. Тот оглядел его, удовлетворенно кивнул и вставил в аппарат.

—      Что еще прикажете, гражданин механик? — вытягиваясь по стойке «смирно», спросил Толик.

—      Садись пока, отдохни.

В кабину поднялся Юрий Коротков. В руке он держал какие-то бумаги.

—      Документы на поезд получил, — ответил он на вопросительный взгляд Толика и, обращаясь уже к машинисту, продолжал: — Двести двадцать осей.

—      А вес нормальный?

Юрий отрицательно качнул головой.

—      Тяжеловес.

—      На много?

—      На сто тонн.

Николай Васильевич взглянул на Толика и озабоченно, нахмурив брови, проговорил:

—      Узнали, наверное, что с нами ученик едет, вот на его долю и накинули.

—      Как думаешь, Коваленков, возьмем?

Толик хотел сказать, что не ему решать, но заметив, как хитро переглянулись между собой Николай Васильевич и Юрий, понял, что становится объектом обычного товарищеского розыгрыша, и не обиделся, а решил подыграть им. Он сдвинул брови и озабоченно спросил Юрия:

—      Сто тонн, говоришь?

—      Вот хоть по бумагам проверь.

Толик укоризненно покачал головой.

—      Ай-ай-ай, всего сто тонн. Могли бы для такого случая не поскупиться и двести подкинуть. А то на таких мелочах будущего Героя Труда не воспитаешь.

Машинист с помощником переглянулись и расхохотались.

—      Ну ты даешь! — всхлипнул Юрий.

—      Да, от скромности этот товарищ не умрет.

Отсмеявшись, Николай Васильевич спросил:

—      Ну, теперь знаешь, что помощник машиниста при приемке электровоза проверяет? Юрий, ты ему все показал?

—      Все, Николай Васильевич.

—      Добро. Теперь пойдем, покажу, что сам машинист должен посмотреть. Ведь тоже когда-нибудь за правое крыло сядешь. Так что присматривайся, понемногу привыкай. Юрий, сколько у нас до отправления?

—      Если по графику, то еще двадцать пять минут.

Николай Васильевич кивнул и нажал кнопку на пульте.

Раздался негромкий лязг на крыше электровоза, и на пульте погасла лампочка, сигнализируя, что пантограф4 опущен.

В зимних куртках они боком протискивались по узкому проходу. Николай Васильевич показывал предохранители и цепи, знакомые Толику по десяткам схем и макетов, изученных в техкабинете. Наконец они остановились возле сеточной двери, ведущей в высоковольтную камеру.

— Прежде чем сюда заходить, — обернувшись к Толику, серьезным учительским тоном проговорил Николай Васильевич, — обязательно убедись, что пантограф до конца опущен. А то бывает, что он только немного от контактного провода отойдет, на палец или на два. Лампочка погаснет, а в дождь или снег искра проскочит — и конец, нет человека.

Он отодвинул сеточную дверь, и они вошли в камеру. Толик сразу увидел ряды контакторов, и круглых, и вертикальных, таких знакомых и близких! Сколько их отремонтировал он сам за свою пусть и недолгую работу слесарем! Может быть, в их строю есть хоть один, отремонтированный его руками?

Николай Васильевич одну за другой нажимал кнопки, контакторы моментально срабатывали, отвечая сухим механическим щелчком. И Толик испытал приятную его сердцу гордость: пусть это не он ремонтировал и регулировал эти контакторы, а другой слесарь, в другом депо, но, может быть, где-то за тысячи километров отсюда на таком же электровозе машинист, проверяя его контакторы вот так же, как сейчас Николай Васильевич, удовлетворенно кивнет головой. И впервые он с сожалением подумал, что, может быть, зря сменил профессию.

Они вернулись в переднюю кабину. Снова лязгнул пантограф, коснувшись контактного провода, загудели электродвигатели, мягко засвистел компрессор. Толик сел на откидной стул, машинист — за правым крылом, помощник — за левым.

В кабине тепло. По-домашнему, словно большой холодильник, ворчат двигатели. Время от времени электровоз вздрагивает, словно отряхивается от падающего на него снега.

Толик подумал, что Петр Иванович Голованов, наверное, уже пришел домой. В передней его встретила Мила, собирающаяся на занятия в школу — десятый класс всегда учится в первую смену. Устало стягивая с плеч куртку, Петр Иванович из-под бровей испытующе взглянет на нее и внешне безразлично скажет:

—      Видел сейчас твоего Коваленкова. В первый рейс парень отправился.

Она гордо вскинет голову:

—      Никакой он не мой. Откуда ты взял?

Или просто промолчит. А всего вероятнее, Петр Иванович уже и забыл, что встретился с ним.

Толик вздохнул. Он уже давно чувствовал, как ему не хватает Милы, не хватает ее любимых синих глаз, не хватает даже ее прямоты и принципиальности. Из-за чего они поссорились? Из-за Сергея... Началось там, на стадионе. А потом на комсомольском собрании. Но ведь она сказала то, что думала. Что же, разве она не может ошибиться? А сам он словно никогда не ошибался! Гораздо хуже было бы, если бы она на словах высказывала сочувствие Сергею, а в душе относилась к нему с презрением. Нет, нужно обязательно встретиться с ней и объясниться. Вот вернется из поездки и позвонит ей...

Мысли его прервал Николай Васильевич. Он недовольно завозился в своем кресле.

— Пора бы и отправление давать, — ворчливо пробурчал он. — Время вышло.

И словно отвечая ему, Юрий Коротков откликнулся:

— Нам зеленый.

— Вижу зеленый! — радостно повторил машинист и потянулся к ручке контроллера.

— Где, где зеленый? — встрепенулся Толик.

— Вон впереди на столбике, — указал Юрий.

И Толик нашел глазами сквозь поредевшую сетку снега манящую зеленую искорку. Электровоз чуть подал назад, сжимая состав, звякнули сцепы вагонов, натужно зарычали двигатели, и поезд медленно, без рывка двинулся вперед, постепенно набирая ход. Промелькнул мимо контрольный столбик светофора, Толик краем глаза еще успел заметить, как его изумрудный глазок сменился ярко-рубиновым — перегон занят.

— Стрелка наша, — сказал Юрий.

— Наша, — подтвердил Николай Васильевич.

— По стрелкам сорок.

— Сорок, — как эхо, откликнулся машинист.

Эта перекличка, совершенно непонятная постороннему человеку говорила Толику о многом. Ну, во-первых, о том, что стрелка при их выходе на главный путь стоит правильно и они не «взрежут» ее — он сам видел это, — а во-вторых, что при движении по стрелкам скорость разрешена не более сорока километров в час. Он взглянул на стрелку скоростемера — она мелко подрагивала возле цифры 40.

Мелкий перезвон колёс сменился равномерным постукиванием, поезд вырвался за пределы станции, и стрелка скоростемера поползла вправо: 50, 60, уперлась в цифру 80. И опять у Толика, как когда-то в детстве, возникло восторженное ощущение полета. Летело им навстречу и уносилось прямо под них бесконечное белое полотно с двумя блестящими линиями, проносились мимо будки путевых обходчиков с застывшими у переездов возле полосатых шлагбаумов автомашинами и тракторами, мелькали сбоку опорные и телеграфные столбы, и только когда поезд вырывался на бескрайние просторы полей, их белые равнины, похожие на огромные простыни, показались неподвижными.

Но и это не нарушало, а усиливало впечатление полета. Как самолет парит над бескрайней грядой облаков, так и их электровоз летел над белой равниной. И как привыкший слух летчиков не замечает рева моторов, точно так же и они не замечали натруженного гула двигателей.

Только какой-то резкий свист, время от времени раздававшийся в кабине электровоза, заставлял Толика морщиться. Сначала он думал, что это Николай Васильевич, нажимая на какую-то кнопку, подает сигнал, но, присмотревшись, заметил, что все как раз наоборот: как только раздавался этот свист, машинист нажимал на кнопку, и свист прекращался.

Толик сперва не решался спросить о причине этого сигнала, но потом вспомнил, как говорил ему Иван Алексеевич в начале его рабочей деятельности:

—      Если тебе, Анатолий, что непонятно, ты сразу спрашивай, не стесняйся. Не спрашивают только дураки, это им всегда все понятно. А умный человек завсегда стремится узнать больше того, что уже знает.

Поэтому Толик пересилил свою нерешительность и, нагнувшись к Юрию Короткову, спросил его:

—      Это что за свист?

—      А-а, — усмехнулся Коротков. — Это сигнал бдительности. Слыхал про такой?

—      Не доводилось, — честно признался Толик.

—      Автоматика, — сказал Юрий, и Толик не понял, с иронией он это произнес или с уважением. — Через каждые две-три минуты раздается такой сигнал, и машинист должен тут же нажать вон на ту кнопку.

—      А если не нажмет?

—      Через двести-триста метров сработает автотормоз, и состав остановится.

—      И все-таки я не понимаю, — раздумывая, проговорил Толик, —зачем это нужно?

—      Ну как зачем! Наша работа связана с движением, а значит, с опасностью для жизни сотен, а то и тысяч людей. Вот представь себе такую ситуацию: в пути с машинистом и его помощником что-нибудь случилось.

—      Сразу с обоими? — недоверчиво покачал головой Толик.

—      А что думаешь, не может быть? — оживился Юрий. — Вот, скажем, отравились. Пообедали в доме отдыха локомотивных бригад. Там, знаешь, порою такой дрянью накормят! Вот в Инзе сам увидишь.

Он повернулся к Толику, но машинист сурово прикрикнул на него:

—      Поглядывай!

—      Я гляжу, — с досадой огрызнулся Юрий, но все же снова повернулся к окну и продолжал говорить с Толиком, не глядя на него. — Или, скажем, электрический разряд какой-нибудь. В коллекторе замыкание. Или шаровая молния в кабину влетит. И обоих насмерть. Да мало ли что может быть! И вот мчится никем не управляемый поезд, а на станции встречный пассажирский стоит. А этот под красный светофор и прямо пассажирскому в лоб! Представляешь, что будет?

Толик видел как-то летом сцену железнодорожной катастрофы в кино по телевизору: сминающиеся в гармошку или взбирающиеся друг на друга вагоны, опрокинувшиеся локомотивы, горящие цистерны, и все это сопровождается взрывами, невероятным грохотом, стонами и криками обезумевших людей. Но представить, что это произойдет наяву, вот например, с их поездом, — этого представить себе он никак не мог.

—      Нет, толковый мужик выдумал сигнал бдительности, — заключил Юрий, и на сей раз Толик понял, что он говорит это с искренним уважением к создателю сигнала.

А поезд продолжал свой бег. Все так же убаюкивающе мурлыкали моторы, мерно покачивался электровоз, время от времени встряхиваясь на стыках рельс, визжали на многочисленных поворотах колеса, и даже свист сигнала бдительности не показался таким резким и пронзительным. Все так же время от времени перекликались помощник с машинистом. Пока в их репликах встречался только один цвет — зеленый, это диспетчер давал им «зеленую улицу».

Толик напряженно, до боли в глазах, всматривался вперед. Ему хотелось хоть раз раньше Юрия увидеть эту зеленую звездочку светофора. Но пока это ему не удавалось. Наверное, потому, что он искал, а Юрий знал, где она должна быть. Но Толик особо не расстраивался. Он знал, что его время еще придет. А пока старался по своим приметам запомнить, где находился каждый светофор. А некоторые приметы он даже записывал в блокнот. Машинист одобрительно посматривал на него.

И вдруг Николай Васильевич напряженно выпрямился в кресле и зло выругался:

—      Матери твоей черт!

Толик недоуменно оглянулся: на кого это он так? Неужели на него рассердился? Но за что? И в ту же секунду раздался какой-то виноватый голос Юрия:

— Предвходной — желтый мигающий, Николай Васильевич.

— Да вижу! — в сердцах ответил тот. — Посмотри, как мы там по расписанию идем.

Юрий полез в свой чемоданчик за книжкой расписания движения поездов, а Толик лихорадочно припоминал значение сигналов светофора: «Предвходной — желтый мигающий, значит, входной — два желтых. Поезд принимается на боковой путь с остановкой».

Но почему это так рассердило Николая Васильевича, он никак не мог понять.

—      Идем на две минуты раньше графика, — сверившись с расписанием, сказал Коротков.

Николай Васильевич промолчал. Зашипел сжатый воздух в тормозной системе, поезд заметно сбавил ход.

—      Слушай, Юрий, — наклонившись к Короткову, негромко, чтобы не услышал машинист, спросил Толик, — а почему Николай Васильевич так рассердился?

—      Станция эта на подъеме, — пояснил Юрий. — Поезд на растяжку встанет, потом трогать его трудно будет. Все, что мы в пути сэкономили: и время, и электроэнергия, — все на этой станции из-за остановки сгорит. Разве ж не обидно? Мы на прошлой неделе на этой же проклятой станции целых пятнадцать минут отстояли, — и, перебивая самого себя, сухим официальным тоном доложил: — Входной — два желтых!

—      Два желтых, — со вздохом подтвердил Николай Васильевич.

Теперь и Толик ясно видел впереди сперва два ярких, один над другим, янтарных огня. И вдруг верхний мигнул. Толик не поверил своим глазам. Показалось? Верхний огонь опять мигнул. Еще. Еще...

«Два желтых, верхний-мигающий, это значит: станцию — на ходу, по боковому пути!» — молнией пронеслось у Толика в голове.

—      Замигал, замигал! Верхний замигал! — радостно закричал он.

Николай Васильевич покосился на него.

—      Докладывать нужно, как положено!

—      Входной — два желтых, верхний мигающий! — лихо отрапортовал Толик.

—      Вот так-то, — удовлетворенно сказал Николай Васильевич и продублировал: — Вижу: входной — два желтых, верхний мигающий.

Он подмигнул Толику и потянулся к сигналу. Густой, басовитый гудок волнами поплыл от электровоза, оглашая окрестности. Промелькнули будки стрелочников при въезде на станцию, простучали вперезвон колеса на входных стрелках. От здания станции к перрону уже спешил дежурный в желтоватом дубленом полушубке, на ходу поднимая белый кружок. Коротков почему-то молчал, и Толик решил опередить его.

—      Дежурный с белым! — азартно выкрикнул он.

Николай Васильевич усмехнулся и продублировал:

—      С белым!

—      Выходной... — начал Толик и запнулся. Он знал, что выходной сигнал на светофоре должен быть зеленым. И он искал, усиленно искал глазами этот огонек цвета зовущей надежды. Он должен, должен быть! Ведь дежурный с белым: значит, путь открыт! Но где же, где же он? И когда почти совсем отчаялся, увидел его, такой яркий и показавшийся таким огромным, что Толик удивился: как же он не видел его раньше?

—      Выходной — зеленый! — радостно закончил он.

—      Вижу зеленый!

—      Нашел все-таки, — засмеялся Юрий Коротков. — А я гляжу: шарит и шарит глазами по всему горизонту. Ну, думаю, сейчас в хвост состава начнет смотреть.

—      А ты чего же молчал?

—      Зачем же я буду лишать тебя такого удовольствия? Это твое законное право. Раз первым сменившийся входной заметил, все сигналы по станции твои.

Они помолчали. Потом Коротков вздохнул и завистливо произнес:

—      А ты везучий. Никогда прежде у нас перед самым носом светофор не менялся.

Везения Толика им хватило до самой Инзы. И хотя на двух станциях их задерживали на «скрещении», чтобы пропустить встречные поезда, в Инзу они прибыли с опережением графика больше чем на пять минут.

Они сидели в кабине. Усталость, которую совершенно не замечали в пути, неожиданно нахлынула на них. Не хотелось шевелиться, подниматься с мест. И разгоряченный электровоз, казалось, тоже отпыхивался и отдыхал после тяжелой работы, отдавая свое тепло в воздух.

Внизу кто-то застучал чем-то металлическим по боку электровоза и чей-то звонкий голос прокричал:

—      Эй, вы, живы там?

Юрий встал и открыл дверь. В кабину поднялись двое, в таких же, как у них, рабочих куртках и с такими же чемоданчиками в руках. Сменная бригада. Один средних лет, невысокий, степенный, как и положено машинисту, молчаливый. Другой значительно моложе, лет двадцати, скуластый, вертлявый, чем-то похожий на цыгана — помощник машиниста.

Оба не понравились Толику. Может быть, они были вовсе не похожими людьми, скорее всего, так оно и было. Но за эту поездку Толик настолько привык к электровозу, сроднился с ним, что не хотелось расставаться, поэтому и новые хозяева показались ему неприятными.

Сменщик помоложе, поставив свой чемоданчик, бойко сверкнул черными глазами и проговорил:

—      Добре дошли, другари!

Толик промолчал, а Юрий ответил:

—      Видно, у вас в профсоюзе ценят рабочего человека: на курортах в Болгарии отдыхаете.

—      Точно! Двум лучшим бригадам бесплатные путевки на Златы Пясцы и Слончев Бряг.

—      Расхвастался, — проворчал его машинист, здороваясь с Николаем Васильевичем. Видно было, что это не первая их встреча, они уже давно знакомы друг с другом.

—      Не хвастаюсь, а сообщаю приятные факты из нашей трудовой биографии, — возразил вертлявый парень. — А как ты узнал? — спросил он у Юрия. — У вас в Рузаевке все такие догадливые?

—      Задачка для учеников первого класса, — все еще неприязненно, но уже несколько отходя, проворчал Толик. Развязность парня его немного раздражала.

Парень повернулся к нему, взглянул, и глаза его удивленно сузились.

—      Постой, постой, парень! А ведь я тебя знаю!

—      Слава его далеко шагнула за пределы Рузаевского отделения железной дороги! — шутливо-напыщенно, словно читая газетную статью, проговорил Юрий.

—      Нет, точно знаю.

Толик тоже внимательно пригляделся к нему. У него была сравнительно неплохая память на лица. Вот имена он порою забывал, а лица нет. Но этого парня он никогда раньше не встречал, такое характерное скуластое лицо он, несомненно, запомнил бы.

—      Путаешь ты что-то, — с досадой сказал он. — Нигде я тебя раньше не видел.

—      А я и не говорю, что ты меня видел. Это я тебя видел, — обрадованно подхватил парень.

Толик пожал плечами.

—      Совсем загадками стал говорить.

—      Во, а ты говорил, что это задачки для первого класса. Ладно, не буду больше дразнить ваше любопытство и испытывать ваше терпение. А то, вижу, вы уже готовы броситься на меня, аки львы рыкающие. — Он повернулся снова к Толику: — Ты в этом году на первенстве дороги в Сызрани за Рузаевку в воротах стоял?

—      Ну я.

—      Вот там я тебя и видел.

—      Что ж я тебя не помню?

—      Вы нас в первой же игре высадили. Я в полузащите бегал, в нападение не переходил, вот ты меня и не запомнил. А ты классно отстоял. Рузаевка только благодаря тебе первенство завоевала. Говорили, что ты из дубля класса «Б». Представитель Куйбышева в Рузаевку проверять ездил.

—      Не знал.

—      Точно тебе говорю. И за что только вам, вратарям, такой почет? И номер у вас первый, и на поле даже своя — вратарская! — площадка есть. А тут, сколько ни бегай, никто тебя не замечает, — с притворной горечью проговорил он.

—      И девушки тебя не любят, бедненького, несчастненького, — в тон ему подхватил машинист. — Ладно, довольно казанской сиротой прикидываться, пойдем машину принимать.

Николай Васильевич, подхватив свой чемоданчик, уже начал спускаться вниз. Толик с Юрием последовали за ним. Отойдя несколько шагов, Толик оглянулся. Электровоз высился как огромное, но доброе живое существо. Толик взглянул на номер: 1203. Счастливый. Так, во всяком случае, считали девчонки у них в классе, загадывая на автобусные билеты. Сумма первых двух цифр равнялась сумме двух последних.

Ну что ж. Может быть, для него и этот первый электровоз, и эта первая поездка будут счастливыми.

У самых колес великана-красавца возилась маленькая фигурка человека — скуластый парень, помощник машиниста, осматривал ходовую часть. Вот он выпрямился и приветственно помахал им рукой. И Толик подумал, что, наверное, он зря так неприязненно отнесся к нему. Парень, вероятно, неплохой, а что веселый — так это, может, характер такой, а может, просто рад, что дождался и теперь поедет домой. И он, Толик, тоже, наверное, обрадуется, когда они возьмут обратный состав в Рузаевку.

Но на сей раз им не повезло, видно, кончилась полоса везения: своей очереди ждали целых пять рузаевских бригад. Три часа, томясь от безделья и скуки, провели они в комнате отдыха, переиграли в шашки — из настольных игр только они и были — всевозможные игры, начиная с уголков и кончая «Чапаевым», раза по два перелистали затрепанные, разрозненные подшивки «Крокодила» и «Огонька».

— Давно бы уж дома были, если бы сразу поезд взяли, — недовольно бурчал Николай Васильевич.

Но наконец пришел и их черед. Состав им достался сборный. И теперь их движение вовсе не напоминало полет. Они теперь не мчались, а плелись. Лишь только электровоз набирал ход, как впереди на очередном светофоре возникал желтый, а то и красный огонь. И лишь одно утешало: домой, домой, с каждым километром все ближе к дому.

—- Вот говорят, что верблюд и то к дому быстрее идет, — пошутил Толик. — А мы ползем, как отощавшая вошь.

—      Будем, теперь будем дома, — откликнулся Николай Васильевич. —Ты лучше внимательней по сторонам гляди да запоминай, где что, в следующий раз лучше ехать будет.

Теперь, действительно, было время и оглядеться. Когда ехали туда, Толик многого не замечал, а теперь дивился сложности профиля пути. Поворот следовал за поворотом, поезд изгибался змейкой то вправо, то влево, да так, что, даже не высовываясь наружу, прямо из кабины электровоза можно было увидеть хвостовые вагоны состава.

На некоторых участках видимость была всего метров шестьсот-семьсот. И это сейчас, зимой! А что будет летом, когда разросшиеся зеленые кусты лесозащитных полос еще больше закроют сектор обзора? Ведь тормозной путь при современных скоростях около километра!

Толик даже поежился, представив себе, что будет, если в таком месте на путях окажется какое-нибудь препятствие. Но тут же успокоил себя, что в таких опасных местах переездов не делают, значит, и на пути ничего попасть не может.

В Рузаевку они прибыли, когда уже начало темнеть.

—      Вот, — сказал Николай Васильевич, когда сдали электровоз сменной бригаде и пошли к дежурному по депо сдать маршруту, — считай, двенадцать часов на поездку затратили. А вполне бы могли часов за семь, за восемь обернуться. Вот где непроизводительные расходы денег и времени.

Толике Юрием сходили, сдали инструмент, потом у дежурного расписались в книге явки. Ехать им теперь предстояло на следующий день в восемь часов в сторону Потьмы.

—      Туда немного поинтереснее, — сказал Коротков. — Только и там долго обратки ждать приходится. Ты домой сейчас?

Толик хотел ответить, что домой, но кто-то тронул его за плечо. Он обернулся: сзади стоял Сергей. Толик окинул его взглядом. В модной распахнутой куртке на меху, из-под которой был виден темный костюм, при модном галстуке, похудевший, с короткой стрижкой, Сергей выглядел года на три старше своих лет. Толик искренне обрадовался, увидев его.

—      Привет, Серега! — воскликнул он. — Заключил бы тебя в крепкие объятия, как пишут в книгах, да боюсь помять костюм. По какому поводу этот парад?

—      Здравствуй, старик, — серьезно ответил Сергей. — Вот ты-то мне и нужен.

—      Как сказал любитель шашлыка, выбрав в стаде барашка пожирнее, — вспомнил старую игру Толик Настроение у него после первой поездки было радужное, но Сергей, судя по всему, был настроен на серьезный разговор.

—      Слушай, Толик, кроме шуток. У меня к тебе превеликая просьба. Можешь сделать для меня?

—      Спрашиваешь!

—      Ты сейчас домой?

Толик утвердительно кивнул.

—      Отойдем в сторонку.

Они отошли, и Сергей объяснил:

—      Понимаешь, девица одна тут есть. Надо бы ее домой отвести...

—      Кто такая? — насторожился Толик.

—      Да ты ее знаешь. Помнишь, тогда в парке? Ну вот, та самая. Надежда.

—      А что, она сама не дойдет?

—      В том-то и дело. Понимаешь, выпила она. Да, видно, не рассчитала, да еще на голодный желудок. Словом, развезло ее. И оставаться ей тут никак нельзя. Выручишь?

—      А сам ты что же?

—      Вот какая закавыка. Сегодня в красном уголке вечер, мне официально наставника будут прикреплять, Ивана Алексеевича. Вернее, меня к нему. Так что мне обязательно нужно присутствовать. А иначе разве бы я просил?

Толик задумался. Идти через весь город с пьяной девицей — конечно, удовольствие не из приятных, но и друга тоже выручить нужно. Кроме того, уже стемнело, может быть, никто из знакомых и не попадется.

—      Ладно, — решил он. — Где она живет?

—      Тут, недалеко, в общежитии. Знаешь его?

Толик с облегчением кивнул. До общежития было недалеко.

—      Второй этаж, комната шестнадцать, — продолжал Сергей. — Как поднимешься — направо.

—      А сейчас она где?

—      Там, на выходе.

Они двинулись к выходу. В тамбуре, между дверями, в самом углу, прижавшись к стене, стояла, съежившись, девушка. Сергей подошел к ней и встряхнул за плечи.

—      Слышишь, Надежда, ты сейчас вот с Толиком домой пойдешь. И не дури, поняла? Придешь и сразу спать!

Девушка попыталась выпрямиться, но голова ее снова поникла, она заскользила спиной по стене, и если бы Сергей не подхватил ее, свалилась бы на пол. Толик понял, что девушка гораздо пьянее, чем ему показалось с первого взгляда, и от этого взятая обязанность стала еще более неприятной. Но идти на попятную было уже поздно, да и нельзя не выручить Сергея в такой день. Он крепко подхватил девушку под руку.

—      Ну, держись за меня крепче, Надежда. Теперь я твоей надеждой и опорой буду. Открой нам дверь, Сергей, да пошире. И можешь спокойно шагать в красный уголок, доставлю твое имущество домой в целости и сохранности.

—      Спасибо, старик!

—      Положим, одним «спасибо» ты не отделаешься. За спасибо только работник у попа целый год вкалывал. А я хоть и Толька, да ты не поп, — скаламбурил он.

Сергей первый раз за их встречу улыбнулся и широко распахнул входную дверь.

—      А ну, Надежда, ножками, пошли ножками, — приговаривал Телик, выводя девушку на площадь.

Ему показалось, что какая-то темная фигура шагнула навстречу им, но тут же отвернула в сторону и скрылась за углом пьедестала паровоза-памятника. В сознании на мгновение зафиксировалось это и тут же забылось, так как все внимание его было занято спутницей, чтобы не дать ей упасть. Они прошли мимо памятника и пошли дальше. Толик приговаривал:

— Крепче, крепче держись, Надежда. Да не падай ты! Вот так. А тут мальчишки-озорники раскатали. Осторожно! Мы это место

аккуратненько обойдем...

Позднее он вспомнит, что уже некоторое время за их спиной раздавались чьи-то шаги, но тогда он их не слышал, вернее, не обращал внимания.

—      Анатолий!

Звенящий оклик словно хлыстом ожег его. Он повернулся, придерживая Надежду за талию. Перед ним воплощением гнева и презрения стояла Мила Голованова.

—      Мила, — растерянно произнес он. Из всех возможных встреч эта сейчас была самой нежеланной.

—      Да, Мила! Не ожидал? До чего же ты докатился! С пьяными девицами... Впрочем, этого можно было ожидать. К этому шло. С кем поведешься...

В ее голосе слышались слезы.

—      Подожди, Мила, ты не права! — попытался было протестовать ошеломленный Толик, но она не стала даже его слушать.

—      А я-то, дура, пришла встречать его, — неожиданно всхлипнула она, но не заплакала, сдержалась и таким знакомым движением гордо вскинула голову. — Прощай!

Она отвернулась и твердыми шагами пошла сквозь мельтешащую снежную замять.

— Мила! — рванулся Толик за ней и отпустил Надежду. Та сейчас же стала клониться набок и оседать в снег, так что он еле успел подхватить ее.

—      Из-за тебя все! — гневно толкнул он ее в бок, но она посмотрела на него такими непонимающе-невинными глазами, что он только махнул рукой.

— Вот уж поистине говорится, прости ей, господи, ибо не ведает она, что творит, — вздохнул он. — Ну, пошли дальше! Вот ведь навязалась на мою голову...

Весь дальнейший путь до общежития он переживал встречу с Милой. Иногда ему казалось, что она идет сзади, он оборачивался, но ее не было.

Встречные косились на подозрительную парочку и сторонились то ли презрительно, то ли боязливо — от греха подальше. Но Толик не обращал на них внимания. Самая неприятная встреча, которая могла произойти, уже произошла.

Дежурной на первом этаже общежития, к счастью, не было, объясняться не пришлось, и Толик, где подталкивая, где чуть ли не переставляя Надежду со ступеньки на ступеньку, поднялся с ней на второй этаж. И, хотя он вроде бы хорошо запомнил номер комнаты — шестнадцатый — на всякий случай решил проверить: мало ли что может быть! А вдруг или он, или Сергей ошиблись? Ввалишься с пьяной девицей в чужую комнату.

Он усадил Надежду на стул, стоящий в коридоре, подошел к комнате с номером 16 на двери и постучал. Дверь открылась неожиданно быстро, словно человек стоял у самой двери и только и ждал, когда постучат. К удивлению Толика, это был Борис Жирнов. Для того эта встреча была тоже неожиданной. Растерянность, удивление, ревность, злость — эти чувства одно за другим промелькнули у него на лице, словно кто стирал широкой рукой одно чувство, а из-под него проступало другое.

Сначала Толик тоже удивился, увидев Бориса, и решил, что ошибся, попав в мужскую комнату, но через голову Бориса, загораживающего ему дорогу, он успел рассмотреть аккуратно, по-женски застеленные кровати, узорную салфетку на столе, бумажные цветы в вазочке и, наконец, куклу на окне. И поэтому когда из-за широко распахнутых дверок платяного шкафа показалось лицо Веры, он уже был готов к этому: он уже догадался, с кем живет Надежда в одной комнате и к кому пришел Борис. Вера только что, видимо, сняла с волос бигуди и начала причесываться: одни кудряшки уже пышно вихрились над ее головой, а другие напоминали завитки некачественного каракуля: крупные, плоские, прижатые к голове и даже словно приплюснутые.

Увидев Толика, она тоже растерялась и вся вспыхнула.

—      Толик, ты? Проходи...

Борис еще больше насупился и загородил дорогу, всем видом показывая, что Толик пройдет только через его труп. Объяснять ему все было бы долгим делом, и Толик просто сказал:

—      Пойдем, Борис, помоги.

Борис сначала недоуменно взглянул на него, но потом, очевидно, решив, что это новая формула извечного мальчишеского «Пойдем, потолкуем», набычился и шагнул вслед за ним в коридор. Лишь увидев сидящую на стуле пьяную Надежду, все понял, и глупая улыбка расплылась по его лицу. Он засуетился, забегал вокруг Надежды. Они подняли ее и повели в комнату.

Вера встретила их откровенно враждебно. Она хмуро смотрела, как Толик с Борисом сняли с Надежды шубку и положили на спинку ближайшей кровати, мохеровую шапку и шарф — на стул. Надежда, покачиваясь, но без посторонней поддержки, стояла посреди комнаты.

—      Что, Толик, — каким-то свистящим голосом произнесла вдруг Вера, — новую подружку себе завел?

Толик усмехнулся. Нет, видимо, тренеры и теоретики футбола свою знаменитую формулу: «Самая лучшая защита — это нападение», —позаимствовали у женщин. Вот и сейчас. Он застал ее с Борисом, а нападает она.

Его улыбка еще больше разозлила Веру.

—      А может быть, ты тут с ней остаться хочешь? — распаляясь, почти кричала она. — Так мы сейчас с Борисом уйдем, создадим вам условия! Располагайтесь со всеми удобствами! Надежда — она добрая, она всех пригреет! Да и тебе не привыкать, одну у своего друга отбил, теперь другую!

Толик нахмурился: шутка уже перешла все границы и превращалась в сплетню. Ему вспомнилось, как в девятом классе они останавливали девчонок-сплетниц цитатой из поэмы Некрасова — они ее как раз тогда изучали, или, как говорится, «проходили»:

Постой, башка порожняя!

Шальных вестей бессовестных

Про нас не разноси!

Трудно сказать, как отреагировала бы Вера на его слова, но в это время Надежда, сделав два неверных шага по комнате, свалилась на кровать, подмяв под себя белое покрывало. Вера метнулась к ней. То ли жаль ей стало покрывала, то ли заговорили в ней дружеские чувства, но она приподняла Надежду, рывком выдернула из-под нее покрывало, откинула его на стул и стала расстегивать на груди у подруги платье. Потом вспомнила о ребятах и оглянулась на них.

— Хоть бы отвернулись, что ли, бессовестные.

Толик сконфуженно пробормотал:

—      Уж лучше мы совсем выйдем.

Они с Борисом вышли в коридор. В общежитии было тихо, только в одной из комнат негромко играла музыка — скорее всего транзисторный приемник или магнитофон.

—      Где ты ее подобрал? — спросил Борис.

—      В депо. Они с Серегой на вечер пришли, ну а она вот... Сергей сам отвести ее не смог, ему обязательно на торжественной части присутствовать надо.

—      Я знаю. Мы тоже туда собираемся.

—      Я так и понял. Только что-то поздновато.

—      Да разве с ними рано придешь! То платье надо погладить, то прическу поправить. На танцы успеем — и хорошо.

—      Тоже верно. Ну, я, пожалуй, пойду. А то ведь прямо из поездки, и дома еще не успел побывать.

—      Я тебя и не поздравил...

—      Ладно, считай, что вот поздравил. Пока!

Он вышел из общежития. Вечерняя мгла совсем уже окутала город, но фонарей еще не зажигали, и только окна домов светились яркими прямоугольниками.

Толик горестно усмехнулся и покачал головой. Это же надо! Две такие встречи! Но хуже всего, конечно, с Милой получилось. И в такой счастливый для него день — день первой поездки!

Нет, надо с ней объясниться. Позвонить? Вон на углу будка телефона-автомата — как раз кстати!

Он выгреб из кармана всю мелочь, при бледном свете, падающем из окна, разыскал двухкопеечные монетки — их оказалось целых три, — вошел в будку, поставил на пол чемоданчик и плотно прикрыл за собой дверь.

Он уже взялся за трубку, но мысль — а что же он будет говорить Миле? — остановила его. Но тут же решил: что тут хитрить и обдумывать?! Скажет все так, как было на самом деле.

Он опустил монету, снял трубку и решительно набрал номер. К телефону долго никто не подходил, и Толик хотел уже повесить трубку, как вдруг в ней что-то щелкнуло и спокойный, близкий, словно она была рядом, вот тут, за стенкой будки автомата, голос Милы проговорил:

—      Слушаю.

У Толика перехватило в горле, он кашлянул и все равно сипло произнес:

—      Мила!

Продолжить ему не пришлось, его перебили короткие резкие гудки — занято. Толик отнял от уха трубку и осмотрел ее — телефон неисправен, что ли? Он снова набрал номер. На этот раз ему даже не ответили, а сразу длинные зовущие гудки сменились короткими, отказывающими: нет, нет, нет, нет!

Все ясно. Телефон исправен, просто с ним не хотят говорить. Снимают и тут же снова вешают трубку.

Толик вышел из будки, повертел в руках последнюю, теперь уже ненужную монету, широко размахнулся и с силой вогнал ее в ближайший сугроб. Он чувствовал себя совершенно не виноватым в том, что произошло, и это усиливало его обиду.

—      Ничего, переживем как-нибудь, — вслух проговорил он и широко зашагал к дому.

И потянулись трудовые будни. День за днем, как листки календаря, вроде бы и одинаковые и в то же время неповторимо разные. Поездки, поездки, поездки. На Инзу, на Потьму, на Потьму, на Пензу, и снова на Инзу, то утром, то вечером, то днем, то ночью, и в пургу, и в мороз, и при ярком солнце, и в такой туман, что даже при мощном прожекторе видно не дальше пятидесяти метров. Ни суббот, ни воскресений, ни праздников, ни буден — вся жизнь подчинена только одному ритму, графику движения поездов.

И все-таки такая жизнь нравилась Толику. Полтора месяца проездил он «третьим» в кабине, а потом ему и еще троим таким же, как и он, в красном уголке депо торжественно были вручены удостоверения помощников машиниста.

Каждый раз, если он возвращался из поездки днем, во время рабочей смены, Толик обязательно заходил в свой старый цех. Олег и Михаил встречали его радостно, Иван Алексеевич довольно поглаживал себя по макушке, а Сергей, не отрываясь от работы, — мастер требовал от него больше, чем когда-то от Толика, во всяком случае, так ему казалось — очищая напильником подгоревшие контакты или облуживая концы проводов, рассказывал ему о разных городских новостях. Толик всегда удивлялся этой его способности. Кажется, живут в одном городе, ходят по одним улицам, встречаются с одними и теми же людьми, а Толик не знает и десятой доли тех событий, которые известны Сергею.

Невероятным образом все сплетни и слухи обо всем, происшедшем в городе, по особым каналам стекались к Сережке. И он пересказывал эти новости Толику: кто с кем ходит, а кто раздружился, о стычках и сведении счетов между «конторами».

—      Только ты с ними не вяжись! — не раз предупреждал его Толик.

—      Что я, чумной, что ли, — обычно отвечал Сергей. — Сам помню, какой топор надо мной висит: три года!

Однажды Сергей рассказал, что к ним в подвал пришел демобилизованный воин-десантник.

—      Он такие приемчики знает! — причмокивая от восторга, рассказывал Сергей. — И против ножа, и против пистолета. Обещал и нас научить. Приходи, Толик, посмотришь.

Толик обещал, но прийти так и не удосужился. Свободного времени теперь было так мало, что жалко было его расходовать на сборище «конторы», пусть и с обучением приемчикам.

Он даже на дежурство в дружину перестал ходить: совсем не мог выкроить времени. Впрочем, его освободили временно, до окончания школы, так что он не дежурил, так сказать, на законном основании. Но и на занятия в школе он ходил через раз: то в поездке, а то устанет так, что в груди одно-единственное желание — поскорее добраться до постели и лечь. Правда, иногда он час-другой сидел за учебниками. Стыдно было являться на уроки круглым дураком и хлопать глазами за партой и у доски. Стыдно и перед товарищами, и перед учителями. И, хотя он отвечал, конечно же, гораздо хуже, чем раньше в дневной школе, к его удивлению, учителя были им довольны и даже иногда ставили его в пример другим.

В кабине электровоза он тоже освоился. Теперь уже не искал глазами светофоры по всему горизонту, помнил, где и в какой момент положен появиться сигнальный огонек. Больше того, если бы, предположим, его с завязанными глазами завезли куда-нибудь, а потом развязали глаза, то с первого же взгляда он бы сразу определил, к Москве или от Москвы движется поезд, а осмотревшись, назвал бы участок пути и даже какой километр.

Он знал теперь каждый изгиб на дистанции, каждый поворот пути, каждое придорожное строение, каждый столбик, как мы знаем расположение вещей в своей квартире.

Но если на работе дела у него шли отлично, то обо всем другом этого сказать было нельзя. С Милой так и не налаживалось. На телефонные звонки она не отвечала, наедине с ней встретиться не удавалось, а на людях она просто не замечала его и не разговаривала с ним.

Правда, после двух-трех неудачных попыток Толик и сам перестал искать с ней встреч — у него тоже было самолюбие. Но иногда, когда выпадал свободный вечер, ноги сами несли его на «уголок», — место их прежних встреч. Один раз, когда он спешил на «уголок», ему показалось, что там его уже ожидает Мила. Сердце учащенно забилось, но когда он подошел, там уже никого не было. Показалось. А может быть, не показалось? Но когда он решил проверить и снова позвонил ей по телефону, она положила трубку и не стала его слушать.

Вот почему, когда в депо повесили объявление, что шестого марта в железнодорожном клубе состоится вечер, посвященный Международному женскому дню, первой мыслью его было, что, может быть, Мила придет на него и они там встретятся, объяснятся и обязательно помирятся.

Уже за неделю до этого дня он стал подсчитывать, сможет ли пойти в клуб или будет в поездке. Выходило то так, то эдак. А за два дня он вздохнул облегченно: получалось, что при любом раскладе он в этот вечер свободен! Ему повезло: вызвали их накануне в ночь, и в Рузаевку они возвратились в середине дня, так что у него еще оставалось время и помыться, и часа три-четыре вздремнуть после бессонной ночи.

На вечер Толик постарался прийти пораньше. В клуб пропускали по пригласительным билетам, но обычно это не вызывало затруднения у желающих туда попасть: почти у каждого жителя города кто-нибудь если не из близких, то из дальних родственников или, в крайнем случае, из хороших знакомых работал на железной дороге. У Толика билета не было, но он не сомневался, что пройдет и так.

Погода стояла не мартовская, а, скорее, февральская. Правда, с неделю назад была оттепель, немного оттаяло, на дороге и тротуарах появились лужицы. Но потом зима, видимо, спохватилась, что не все еще сделала и рановато ей сдавать свои позиции, решила наверстать свое. Ударили морозы градусов под тридцать. Потом зима смилостивилась, морозы снизились до десяти — двенадцати градусов. Но все равно лужи замерзли, и тротуары, к великой радости мальчишек и к расстройству горкомхозовцев, превратились в небольшие катки. А сегодня с утра завьюжило, заметелило или, как говорят в народе, зафевралило. Ледяные дорожки присыпало снегом, и от этого они стали еще более опасными. Толик шел, постоянно спотыкаясь о ледяные кочки, балансируя и скользя по льду. Да еще, как на грех, обул на вечер новые полуботинки на кожаной подошве.

Перед входом в клуб между колоннами крутились человек пятнадцать ребят, большей частью, учащихся ПТУ, мечтающих проскользнуть внутрь. Перед Толиком они расступились.

Вход охраняли два парня с красными повязками на рукавах.

—      Ваш билет? — преградил было дорогу Толику один из них, но другой одернул его:

—      Ты что, сдурел, что ли? Не узнал? Это же Толик Коваленков! — И обратился к Толику: — Проходите.

Оба расступились, освобождая Толику проход.

Народ в клубе уже собирался. Те, кто постарше, проходили в буфет — там были организованы «круглые столы» с угощением, а молодежь устремлялась в верхнее фойе, на танцы.

Толик разделся, заглянул в буфет — Головановых там не было, и он тоже поднялся наверх.

Там, на подмостках, по замыслу администратора изображающих сцену, играл, а точнее, вовсю наяривал местный ВИА — вокально-инструментальный ансамбль «Зовущие гитары». Это было время, когда страну захлестнуло нашествие ансамблей с гитарами. Были и «веселые», и «поющие», и «голубые», и «серебряные», и каких только не было! А вот у них в клубе — «зовущие». Хотя зовущими они были только для молодежи, а люди среднего и пожилого возраста не без основания называли их «орущими».

Ансамбль состоял из пяти человек, а шуму производил не меньше танковой роты. Двое гитаристов в помятых джинсах и в майках-безрукавках бренчали на электрогитарах, опустив их до того места, которое прикрывают набедренной повязкой или фиговым листом. Третий склонился над электроорганом, и с каждым аккордом так дергался, словно бил по клавишам не пальцами, а лбом.

Но надо всеми царствовал барабанщик. Это был король ансамбля. Кроме большого барабана, в который он бил, нажимая ногой на педаль, в его хозяйстве было еще пять барабанчиков мал-мала-меньше и медные тарелки. И по всем этим инструментам он успевал ударять то палочками, то какими-то щеточками, которые так и мелькали в воздухе, словно в руках у иллюзиониста.

Певец с длинными патлами, как у дьячка захудалой сельской церкви, торчащими пучками в разные стороны, изгибаясь всем телом, словно у него были не суставы, а шарниры, почти засунув в рот микрофон, бодро и радостно выкрикивал, что у деревни Крюково жаркий бой идет и что там погибает взвод, от которого в живых осталось только семеро наших ребят.

Толику всегда казалось кощунственным, что о войне, о смерти поют так бравурно-весело, но других, видно, это не шокировало, и они под будоражащий мотив выписывали ногами всевозможные кренделя по паркету, то приседая до самого пола, то подпрыгивая и воздевая руки вверх, словно в какой-то языческой молитве или на шаманском шабаше, вихлялись, изгилялись, стремясь перещеголять один другого.

Вот певец «убил» еще троих, и в живых «осталось только четверо молодых солдат». Судя по количеству оставшихся, песня должна была вот-вот кончиться. Темп все убыстрялся, ударник летал над своими барабанами, неимоверным образом успевая ударить по каждому, словно у него было не две, а, по крайней мере, пять рук. Танцоры дергались, ломались. Не было ни дам, ни кавалеров, не поймешь, кто с кем танцует. Да и можно ли было сказать, что они танцуют, скорее ломаются или совершают какую-то бесовскую пляску.

Но вот ударник последний раз со всего размаха врезал по литаврам и тут же схватил их рукой, приглушая звук.

Песня кончилась. Певец, утирая пот с лица, отошел к электрооргану, туда же подошли и гитаристы.

Танцующие стали расходиться по сторонам, поближе к стенкам, возле которых кое-где стояли небольшие диванчики. Фойе наполнилось шумным говором, который раньше за музыкой был не слышен.

Толик тоже отошел к стенке и стоял, оглядываясь по сторонам. Знакомых было много. Некоторые, проходя мимо, просто приветствовали его, другие считали своим долгом подойти и пожать ему руку. И почти каждый задавал вопрос:

—      Ну как, в новом сезоне первенство выиграем?

Толик отделывался короткими ничего не значащими ответами: «Постараемся», «Обязательно», «Игра покажет», «Мяч круглый» и тому подобными. Как бы он был удивлен, если бы услышал, как через несколько минут эти ребята возбужденно станут утверждать:

—      Мне сам Толик сказал: костьми ляжем, а чемпионами в этом году станем!

Толик медленно двинулся вдоль стен, все еще надеясь увидеть Милу. Вон стоит Лида Морчкова, рядом с ней переминается с ноги на ногу Игорь Брагин, вон Светка Богачева с каким-то морячком с буквами СФ на погонах — Северный Флот, наверное, в отпуск приехал. А Милы не видно.

По залу рассыпалась мелкая дробь барабана и стихла. Гитары повели тягуче-заунывную мелодию, и певец, раскачиваясь, затянул что-то тоскливое об обманутой или неразделенной любви. Танцующие пары с отрешенными лицами застыли посреди зала в объятиях, медленно раскачиваясь, словно в любовной истоме, и время от времени переступая с ноги на ногу.

А над этими танцорами меланхоликами разливался меланхолический голос певца:

Ты меня никогда не увидишь,

Я тебя никогда не забуду...

Толик медленно двигался по залу, огибая попадающиеся по пути застывшие пары. Когда он обходил очередную, парень оторвался от своей партнерши и схватил его за руку.

—      Толик! Здорово!

Это был Борис Жирнов. Толик взглянул на партнершу — конечно же, Вера. Она хмуро кивнула Толику и отвернулась. Зато Борис так и сиял, и Толик понял его: самолюбие Бориса было удовлетворено, в мужском соперничестве победа оказалась на его стороне, девушка была с ним. Но Толик нисколько не чувствовал себя уязвленным. Почему-то был твердо уверен, что стоит ему только захотеть, и Вера вот прямо сейчас, здесь в зале, бросит Бориса и пойдет за ним, куда он ее поведет. Но ему вовсе не хотелось этого, и Вера чувствовала это и потому так хмуро глядела на него.

—      Ты почему в дружину не ходишь? — весело спросил Борис, словно остановил Толика для того, чтобы задать этот вопрос.

—      Времени совсем нет, — коротко ответил Толик.

Говорить вроде бы больше было не о чем, но Борис оглянулся по сторонам, приблизился к Толику и сказал негромко:

—      Лейтенант Пронин предупредил нас, что в городе снова объявился Трифонов, чтобы мы смотрели внимательно. Ты тоже поглядывай, он может и сюда завалиться.

—      Трифонов?

Толик вспомнил про пистолет Сергея, и холодок пробежал у него между лопаток.

—      Ну да. Помнишь его? Тот, что вместе с твоим другом тогда в магазине... Ну тот, который сбежал.

—      Как не помнить, — медленно проговорил Толик.

—      Ты и своего друга предупреди. Как бы Трифонов отомстить ему не захотел.

—      За что же мстить?

—      Найдет, за что.

—      Ладно, предупрежу.

Вера недовольно дернула Бориса за рукав.

—      Мы танцевать сюда пришли или разговоры разговаривать?

Борис повернулся к ней, обнял обеими руками за талию, привлек к себе. Она положила руки ему на плечи и через его плечо с вызовом взглянула на Толика, дескать, завидуй и жалей о том, что потерял. Но тот только улыбнулся. Он искренне порадовался, что Вера опять с Борисом и он не стоит между ними.

Но в это время танец кончился. И еще не успел стихнуть последний минорный вздох, как снова гулко и дробно застучал барабан. И сразу все вокруг переменилось. Будто кто-то наверху потянул за невидимые ниточки, задергались, заломались танцоры, словно соревнуясь, кто невообразимее вывернется. Борис вдруг колесом пошел вокруг Веры, удивительным образом избегая столкновения с другими. Вера засмеялась, захлопала в ладоши и снова оглянулась на Толика. Тот приветственно помахал им и снова двинулся вдоль стен.

Разыскать кого-нибудь в этой вакханалии было невозможно, но он не терял надежды. Вдруг споткнулся о чью-то подставленную ногу, чуть не упал, выпрямился, сердито оглянулся и услышал хихиканье. На диванчике, развалившись и глупо улыбаясь, сидела Надежда.

—      Развлекаешься? — спросил Толик, опускаясь на диванчик рядом с ней.

—      Ага, — выдохнула она, и Толик явственно почувствовал запах спиртного.

Он поморщился, но решил не читать ей сейчас морали, все равно в таком состоянии она ничего не поймет.

—      А где Сергей?

—      Танцует, — тряхнула она головой.

—      А ты что же? Или ноги не держат?

—      А я проверяю, как у других ноги держат! — с вызовом ответила она и снова вытянула ногу. Один из танцующих споткнулся, резко повернулся. Бранное слово готово было сорваться с его уст, но он увидел Толика и сдержался.

Надежда захихикала.

—      Перестань дурачиться! — предупредил ее Толик. — Упасть ведь могут!

—      Ну и пусть падают, — передернула плечами Надежда.

—      Смотри, доиграешься!

— Вот еще! Они на ногах не стоят, а я виновата.

В это время Толик увидел Сергея, пробирающегося к ним сквозь толпу беснующихся танцоров.

—      Салют, старик! — произнес он, шлепнувшись на диванчик по другую сторону Надежды. — Давненько мы с тобой не встречались.

—      Сказал столб «Запорожцу», когда тот врезался в него, — привычно пошутил Толик.

—      Что так мрачно?

—      А чему радоваться?

—      Ну все-таки. Как-никак, Женский день послезавтра... И вообще...

Толик не ответил. Настроение у него было непраздничное. Он вспомнил предупреждение Бориса Жирнова.

—      Пойдем, Серега, куда-нибудь, пошепчемся.

—      Говори здесь, все равно никто не услышит.

Толик огляделся. Действительно, музыка гремела так, что хоть кричи — никто не услышит. И все же он пересел к Сергею.

—      Где твоя пушка?

Сергей удивленно отстранился.

—      Я же тебе говорил: Петуху отдал.

—      Ее при аресте у него не отобрали?

Сергей подумал.

—      Наверно, нет. Иначе бы на суде сказали.

—      Значит, возможно, она и сейчас у него.

—      Все может быть. Только где он?

Толик еще раз огляделся по сторонам.

—      Борис Жирнов сказал: их в милиции предупредили, что Трофимов в городе объявился.

Сергей присвистнул.

—      Канево дело. Он, наверно, на меня зуб точит после всего, что было.

—      Вот поэтому я тебя и предупреждаю.

На сей раз Сергей огляделся по сторонам и успокоительно сказал:

—      Ну, сюда, на народ, он не осмелится прийти.

Они немного помолчали.

—      А где он может скрываться? — раздумывая, спросил Толик.

—      Есть у него одна нора. Там их «контора» тусуется.

—      Покажешь?

Сергей медленно покачал головой.

—      Нет, Толик, и не проси. Хоть ты и друг мне, но этого даже тебе открыть не могу.

Танец кончился, и к ним сквозь толпу протолкались Олег с Михаилом. Все крепко, по-мужски пожали друг другу руки, перекинулись обычным: «Как жизнь?» Поболтали немного, обмениваясь житейскими новостями. Потом Олег, окинув взглядом зал, прищурился и негромко сказал:

— И быть ныне сече, великой и грозной.

—      С чего это ты взял? — недоверчиво спросил Михаил.

—      А ты посмотри: вон в том углу одна группа тусуется, а в этом — другая.

Талик присмотрелся. Действительно, несмотря на кажущееся веселье и единодушие, в зале чувствовалось какое-то напряжение. В ближнем углу топталась небольшая группка парней — «заовражные», определил Толик, узнав некоторых из них. К ним подходили другие, словно связные к штабу, о чем-то коротко переговаривались и отходили.

—      А вон и с Гнилого угла, — показал Олег, но Толик и сам увидел у противоположной стены такую же группу.

—      Север против Юга, — мрачно пошутил Михаил. — Совсем как в Америке.

—      Может, позвонить в милицию? — предложил Толик.

—      А что скажешь?

—      Драка намечается.

—      Ну и пусть подерутся! — махнул рукой Михаил. — Наставят друг другу фонарей, авось поумнеют.

—      А, кроме того, тут дружинники дежурят, — добавил Олег. — И милиционер с ними. В крайнем случае, разнимут.

Настроение у Толика с приходом друзей повысилось. Общее веселье захватило и его. И спустя некоторое время он уже танцевал со знакомыми и незнакомыми девчатами, лихо отплясывал «Барыню», участвовал в затеянной викторине и даже выиграл приз — небольшой флакон духов «Красная Москва», которыми он тут же обрызгал партнерш Олега и Михаила, подошедших к ним к тому времени. Они намекали, что у них есть подруга, и они охотно познакомят Толика с нею, он отказался наотрез.

В общем, все шло к благополучному концу, и Толик даже немного пожалел, когда оркестр заиграл «Прощальный вальс» и народ повалил в раздевалку. Веселое оживление начало спадать — он снова оставался один. Серега, Олег и Михаил пойдут провожать своих девушек, а он... Не будет же мешать.

—      Толик, давай номерок! — крикнул ему кто-то из деповских знакомых от окна раздевалки, но он только отмахнулся — спешить ему было некуда.

Где-то у другого окна промелькнули Олег с Михаилом, прошел, держа в охапке шубу Надежды, Сергей. У Толика на душе стало грустно: каждый занят собой, и никому до него нет дела.

Он встал в очередь, получил свою куртку и шапку, не спеша оделся, вышел в вестибюль и сразу же увидел дожидавшихся его друзей. Теплая волна подкатилась к сердцу, и он почувствовал невольную вину перед ними оттого, что несколько минут назад усомнился в их дружбе.

—      А как же подруги ваши? — скрывая смущение, спросил он.

—      Тебя проводим, потом их, — ответил Олег. — Все равно нам почти мимо твоего дома идти.

—      Я и один могу.

—      Можешь, — спокойно подтвердил Олег. — Но с нами лучше.

И, приблизившись к нему, негромко сказал:

—      Сергей сказал нам про Трофимова.

Входная дверь, оснащенная мощной пружиной, с грохотом захлопнулась за ними. Вьюжный ветер, казалось, только и ждал, когда они выйдут, чтобы накинуться на них. Толик едва успел подхватить свою шапку, чуть не слетевшую с головы, девушки поплотнее запахнули шубки.

—      Вот смотри, так я и знал! — воскликнул Олег.

Толик взглянул туда, куда он показывал, и увидел метрах в тридцати от них темную группу людей — их было не меньше двадцати. Тусклый свет фонарей, еле пробивавшийся сквозь пургу, почти не освещал их, с трудом можно было различить отдельные фигуры. Они кружились, перебегали, махали руками, словно исполняли какой-то замысловатый танец.

—      Дерутся! — констатировал Олег.

Дверь клуба снова хлопнула, из нее выскочили четверо. Первого Толик сразу узнал — это был Борис Жирнов. Последней, к удивлению Толика, была девушка, Вера.

Борис тоже узнал их и обрадовался.

— Толик, Олег! Молодцы, что остались! Поможете нам, — призывно махнул он рукой.

—      Что за аврал? — деловито осведомился Михаил.

—      Заовражные с Гнилым углом схлестнулись. Я уже позвонил в милицию, сказали, что сейчас приедут.

—      Могли бы и подежурить, — заметил Толик. — Знают ведь, что почти каждый молодежный вечер драки возникают.

—      Они были, да их куда-то вызвали. Мы сказали, что сами в случае чего справимся.

—      Ладно, пошли разнимем. Вы подождите здесь! — бросил Олег девчатам.

Борис устремился вперед, за ним двое дружинников — Толик лишь сейчас разглядел на их рукавах красные повязки. Ноги у Толика скользили по льду, и он с трудом удерживался, чтобы не упасть. Сергей и Михаил скоро обогнали его, и он изо всех сил старался не отстать от них. Сзади раздавался мелкий перестук каблуков. Толик оглянулся — за ним бежала Вера.

—      А тебя куда несет? — крикнул он на нее. — Вернись!

Вера замедлила бег, но не остановилась.

Дерущиеся, увидев бегущих, на мгновение перестали махать кулаками, пытаясь рассмотреть, к кому из них прибывает подмога. Борис на ходу достал свисток, и милицейская трель вплелась в свист вьюги. Кое-кто испуганно шмыгнул в сторону, в темноту, а оставшиеся только энергичнее замахали руками, словно милицейский свисток добавил им силы.

Они врезались в дерущихся, расталкивая и разбрасывая их налево и направо. Зима в том году была снежная, по обе стороны тротуаров высились сугробы, достигавшие человеческого роста, и многие из драчунов уже барахтались в этих сугробах.

Толик ухватил двух молодых парнишек, скорее всего, учащихся ПТУ или школьников. Обоим им уже изрядно досталось. У одного был разбит нос, кровавая юшка стекала через губу, он хлюпал и размазывал кровь по лицу. У второго набухало под левым глазом — верный признак того, что завтра там будет здоровенный синяк. Он все тянулся через руку Толика, пытаясь еще достать своего противника, а тот, сплевывая кровавую слюну, тоже пытался ударить.

Толик ухватил их за куртки на груди и старался удержать на вытянутых руках.

—      Ну, довольно, мужики, — уговаривал он их. — Стукнулись разок, и хватит.

—      Да я его... — хорохорился парнишка с подбитым глазом, но задор его явно спадал.

Да и вообще драка шла на убыль. В это время где- то вдалеке, словно отзываясь на трель свистка Бориса, взвизгнула сирена милицейской машины. Драчунов словно окатили холодной водой из ведра, они брызнули в разные стороны. Двое парней проскочили мимо Толика. Один из них был ему знаком. Даже в этом смутном свете фонаря Толик узнал его.

—      Трифонов! — закричал он, с силой оттолкнул в разные стороны ребят, которых держал, — те, не ожидавшие этого, свалились в сугробы по разные стороны тротуара, — и бросился за убегавшим. Рядом с ним топали Сергей, Борис и Олег, сзади тоже раздавался топот.

Трифонов воровато оглянулся, понял, что его догоняют, вскинул руку. Что-то блеснуло в ней. Но Толик в это время в очередной раз поскользнулся, ноги его разъехались, и он еле устоял, коснувшись рукой льда. Услышал, как что-то негромко хлопнуло, словно лопнул надувной детский шарик, и сзади кто-то негромко не то вскрикнул, не то всхлипнул.

—      А ведь это выстрел! — не сразу сообразил Толик, что стреляли в него и промахнулись.

Он увидел, что Сергей уже подскочил к Трифонову.

—      Осторожно! У него пистолет! — выкрикнул Толик, но тут же сообразил, что воспользоваться пистолетом Трифонов не сможет: тот был однозарядным и перезарядить его у Трифонова просто нет времени.

Трифонов и сам сообразил это, отбросил в сугроб пистолет и выставил вперед руку, в которой сверкнул нож. Но Сергей налетел на него как смерч, поднырнул под руку, ноги Трифонова нелепо взметнулись над спиной Сергея, и он головой вонзился в сугроб. К нему подскочили дружинники, схватили, подняли, крепко держа под руки, а он только ошеломленно потряхивал головой, все еще никак не придя в себя.

—      Видал приемчик! — восторженно закричал Сергей, повернувшись к Толику. — Из арсенала десантников!

—      Ве-ера-а! — раздался вдруг истошный вопль Бориса.

Толик обернулся — Вера, держась рукой за плечо, неестественно медленно опускалась на снег. В два прыжка Толик подскочил к ней и подхватил ее. Она негромко застонала. Лицо ее было мучнисто-белым, круглые капли пота или растаявшего снега катились по лбу. Подбежал Борис.

Толик осторожно отстранил руку Веры и увидел у нее чуть пониже ключицы небольшое темное пятнышко, размером немного меньше копейки.

«Входное отверстие», — догадался он.

Только сейчас до него дошло, что Трифонов стрелял в него, и пуля, предназначенная ему, — ему, Толику! — прошла мимо и попала в Веру. Острая радость, на секунду охватившая его, сменилась не менее острым сожалением.

«Она-то при чем?» — подумал он.

—      Вера, Вера, — стонал рядом Борис.

Толик почти профессиональным движением — он не раз видел, как это делает его мать, — нащупал пульс. Тот хоть и был слабым, но прощупывался отчетливо.

—      Да замолчи ты! — рявкнул он на растерявшегося Бориса. — Жива она! Беги быстрей за машиной.

Но машина, мигая синим маячком и ослепляя включенными фарами, уже сама подъехала к ним. Распахнулись дверцы, выскочили три милиционера.

—      Что тут у вас? — спросил один с погонами старшего сержанта, видимо, старший патруля.

—      Девушку ранили. Надо срочно в больницу! — ответил Толик.

—      Давайте в машину! — решительно распорядился сержант.

Они бережно подняли тихо стонущую Веру, полупосадили, полуположили ее на заднее сиденье. Туда же забрался и Борис, осторожно уселся, положил голову Веры на свои колени.

—      Давай в железку! — приказал старший сержант водителю, и Толик мысленно одобрил его решение. Это было разумно — железнодорожная больница была гораздо ближе городской, а в данном случае даже минута могла решить многое: все зависело от того, как скоро будет остановлено кровотечение и оказана необходимая медицинская помощь.

Милицейская машина, включив мигалку, но без сирены, очевидно, чтобы не беспокоить раненую, умчалась. Сержант проводил ее глазами и повернулся к ним.

—      Кто стрелял?

—      Вон, — кивнул Толик на дружинников, державших за руки Трифонова. — Трифонов.

—      Трифонов?

Толику показалось, что сержант даже вздрогнул от неожиданности или от радости. Он сделал несколько шагов, пристально посмотрел на задержанного.

—      Точно, Трифонов.

Подскочили остальные милиционеры, и дружинники передали им Трифонова из рук в руки. Сержант быстрыми движениями обшарил его и обернулся к ребятам.

—      А где оружие?

—      Выбросил, — ответил Олег. — Сейчас найдем.

Искать долго не пришлось: они все видели, куда отбросил пистолет Трифонов. Нашел его Олег, взглянул, присвистнул и передал Толику. Тот сразу узнал — это был тот самый пистолет, который показывал ему Сергей и боек к которому вытачивал Олег. Он так и думал. Ведь Сергей говорил, что отдал пистолет Трифонову.

Вот ведь как все обернулось. Он же сам привел тогда Серегу к Олегу с просьбой, чтобы тот отремонтировал пистолет. И из этого самого пистолета в него же самого и стреляли. И, наверное, убили бы, если бы не поскользнулся. И из-за них пострадала несчастная Вера...

—      Тут где-то еще его нож должен быть, — сказал Олег. Трифонов только яростно сверкнул на него глазами.

Нож искали дольше, чем пистолет, но тоже нашли.

—      Молодцы, ребята! — одобрил старший сержант.

Вернулась патрульная машина.

—      Доставил? — спросил сержант водителя. — А где тот парень, который с вами поехал?

—      Там остался, — ответил водитель. — Он что, родственник ей? Уж больно переживает...

—      Родственник, — не сразу ответил Толик. Он подумал, что ни разу не слышал от Веры ни об отце, ни о матери, ни о других родственниках. И живет она в общежитии...

—      Ну, поехали, — сказал сержант. — И вы, ребята, можете идти домой. Я доложу в отделении о вашем дежурстве. Давайте задержанного в машину, — повернулся он к своим милиционерам.

Те затолкнули Трифонова в машину, на заднее сиденье, где только что лежала Вера, уселись сами с боков. Сержант сел на переднее сиденье рядом с водителем, и машина, включив сирену, помчалась мимо клуба, пугая редких встречных.

—      Ну что, в больницу? — спросил Толик, когда они уехали.

Но в больницу их не пустили. Дежурная медсестра твердо и решительно преградила дорогу.

—      Нечего, нечего! — ворчливо говорила она. — Вы у меня тут всех больных перебулгачите.

—      Вы только скажите, как она? Не опасно? — спросил Толик.

—      Пока ничего определенного сказать не могу. Приходите завтра утром.

—      Ну а все-таки? — настаивал Толик. — Из врачей смотрел ее кто-нибудь?

—      Дежурный хирург смотрел. Сказал, что жизненно важные органы вроде не задеты.

—      Может, подежурить?

—      Вон уже сидит один дежурный, тот, что ее привез, — кивнула медсестра в глубину коридора, и Толик понял, что она говорит о Борисе Жирнове.

—      А крови для переливания ей не нужно? — вывернулся из-под руки Толика Олег.

—      Не нужно, пока ничего не нужно.

Где-то в глубине коридора приоткрылась дверь и страдальческий голос позвал:

—      Сестра...

—      Идите, идите, — торопливо выпроводила она их и захлопнула за ними дверь.

На другой день Толик был в поездке. В Инзе он на базаре купил килограмм яблок, веточку мимозы — привезли спекулянты то ли из Средней Азии, то ли с Кавказа по три рубля веточка к Женскому дню — и, когда приехали в Рузаевку, не заходя домой, отправился прямиком в больницу.

В регистратуре ему сказали, что Вере сделали операцию — вырезали пулю — сейчас она находится в послеоперационной палате и посетителей к ней пока не пускают. Толик отдал яблоки нянечке, попросил отнести Вере. Передать цветы он почему-то постеснялся. И направился к выходу.

Внезапно его окликнули. Он оглянулся. Подхватывая развевающиеся полы белого халата, к нему спешил Борис Жирнов.

—      Ты к Вере? — спросил он после взаимных приветствий. — К ней не пускают. Но операция прошла удачно.

—      Я ей яблоки принес.

—      Я знаю, — живо откликнулся Борис. — Мне нянечка сказала, что ты пришел.

—      А ты, я вижу, совсем здесь прописался? — пошутил Толик.

—      У меня отгулы накопились. Вот и дежурю.

Толик посмотрел на Бориса. За сутки он здорово изменился: похудел, осунулся, глаза ввалились.

—      И тебя пускают?

Борис помолчал, а потом, глядя прямо в глаза Толику, серьезно проговорил:

—      Сказал, что я ее жених. И как только она выйдет из больницы, мы сыграем свадьбу.

—      Ну что ж, — не сразу нашелся что сказать Толик, — поздравляю. Меня пригласишь?

—      Если Вера не будет против.

Толик кивнул. Он понял, что здесь он лишний и не очень желанный посетитель. Повернулся, но вспомнил про веточку мимозы, раскрыл чемоданчик, достал не очень пушистый и чуть пахнущий весной подарок, сунул в руку Борису и торопливо вышел.

Больше он в больницу не приходил, хотя каждый раз, возвращаясь из поездки, спрашивал у ребят о ее здоровье.

Он теперь целиком отдавался своей работе, хотя мать относилась к этому несколько болезненно. Нет, она не возражала и не протестовала. Больше того, интересовалась его делами, расспрашивала о поездке, радовалась его удачам, огорчалась его бедам. Но каждый раз, собираясь в поездку, он чувствовал на себе ее тревожно-печальный взгляд. Видно, правду говорят, что материнское сердце-вещун заранее предчувствует несчастье.

От отца долго не было вестей. И только в середине марта пришло письмо на имя Толика. Он получил его, вернувшись из очередной поездки. Матери дома не было, и прежде чем распечатать его, Толик долго рассматривал конверт. Письмо было измятое и испачканное, наверно, его долго таскали в кармане, прежде чем опустить в почтовый ящик. Обратного адреса не было, да и на почтовом штемпеле трудно было что-либо разобрать. Но Толик по почерку сразу определил, что письмо от отца.

Наконец он распечатал конверт и достал два таких же измятых листка, исписанных неровными строчками. Начиналось оно, как обычно начинаются письма:

«Здравствуй, сын!»

У Толика повлажнели глаза. Он сразу вспомнил отца, вспомнил таким, каким видел его в последний раз на вокзале: в белых спадающих сандалетах, в мятой рубашке, и так же, как тогда от той заношенной рубашки с несвежим воротником, так и теперь от этих кривых строчек, налезающих друг на друга букв, пахнуло такой неухоженностью, неустроенностью, что ему вновь до боли в сердце стало жаль отца. Он поспешно вытер глаза и снова уткнулся в письмо.

«Прости, что не поздравил тебя с восемнадцатилетием. Вот видишь, опять приходится начинать письмо с этого же слова «прости». Наверное, я так и буду виноват перед вами обоими всю мою жизнь.

Ты помнишь, когда мы расставались на вокзале, я дал тебе обещание больше не пить. Но если правда говорится, что благими намерениями вымощена дорога в ад, то и моих камней там несколько десятков наберется. Вот и этот мой зарок при первом же испытании на прочность дал трещину. Короче говоря, поднесли мне, а я отказаться не сумел, слабоват оказался. Ну и снова пошло-поехало. То тебя угостят, то ты другим поставишь.

Да, забыл написать. Строителей здесь ценят, заработки в два, а то и в три раза выше, чем в центральных областях, да только что толку! Снова все деньги уходили на пропой. И не замечал я, что превращаюсь в самого примитивного алкаша. Все считал, что стоит мне только захотеть, и я тут же брошу».

Толик оторвался от письма. Перед его мысленным взором предстала группа алкашей, тех, каких можно увидеть перед дверями винных магазинов за час и даже полтора перед их открытием. В обтрепанных одеждах, с пропойными одутловатыми лицами, бегающими глазами, дышащие перегаром, они молча стоят, не обращая внимания на тех, кто проходит мимо, и жадно ждут, когда откроются заветные двери. И представить себе среди них отца! Нет, хорошо все-таки, что он уехал.

«Случай заставил меня взглянуть на все по-другому. А может быть, судьба решила дать предупредительный звонок? Было это под Новый год. Решили и мы его встретить, своей компанией, втроем. Начали рано часов в шесть, терпения не хватило ждать дольше. Сначала терпения, потом вина. Жили мы во времянках возле строительной площадки, до поселка километров пять, а то и больше. А вина, кроме как в поселке, взять негде. И решили мы вдвоем — третий на свое счастье сразу окосел и свалился — идти. Как шли — не помню, только остался во мне этот страшный холод на всю оставшуюся жизнь».

Толик скользил глазами по письму, а сам видел ту бескрайнюю снежную равнину и две крошечные фигурки на ней, шатающиеся под порывами морозного ветра.

«Очнулся я уже в больнице, — читал дальше Толик. — До поселка я все же дошел и свалился у крайнего домика. Здесь на меня и наткнулись возвращающиеся из гостей хозяева. А мой товарищ на полдороге свернул в сторону, в поле, да так там и остался. Трое детей у него было, сироты теперь. Смерть и за мной лапу тянула, да только за самый край захватила: отморозил я два пальца на ноге, пришлось их отнять. Пойми, сын, я пишу это не для того, чтобы ты меня пожалел, скорее, наоборот. Крепко задумался я тогда в больнице: ради чего осиротил своих детей один и чуть не погиб второй? Да будь она проклята, эта водка во веки веков! Завязал раз и навсегда!

Но, вспомнив свой печальный опыт, я понял, что только на свою волю надеяться мне нельзя, ибо слаб я. Выход один: надо обращаться к медицине. Я так и сделал. И когда пришел срок выписки, перевели меня из хирургического отделения в психоневрологическое. И вот я здесь. Первый этап уже пройден, с той памятной ночи ни капли спиртного. Не подумай, что не было возможности, нет, и наливали и подносили, но я отказался наотрез. Но самое трудное, как утверждают врачи, еще впереди. Главное, говорят они, чтобы была твердая уверенность, что выдержишь. И я выдержу!

Для чего пишу тебе? Наверное, для того, чтобы в предстоящей борьбе с самим собой хотя бы одна родная душа желала мне успеха.

Целую тебя. Твой отец».

Толик повертел в руках письмо — даты не было ни в начале, ни в конце. Он снова посмотрел на штемпель — нет, и там разобрать ничего нельзя, все смазано. Он задумался: показывать или нет письмо матери. Он привык во всех сложных делах советоваться с нею, делиться всеми заботами и переживаниями. Но как поступить в этом случае? Ведь письмо может разбередить незажившую душевную рану. Так как поступить. До ее возвращения с работы он так ничего и не решил.

За обедом мать несколько раз пытливо взглядывала на него, но ни о чем не спрашивала. А когда они, как обычно, вместе на кухне вымыли посуду, она, вешая на место полотенце, все же не удержалась и спросила его:

—      У тебя, кажется, какие-то неприятности?

—      Почему ты так думаешь?

—      Плохая бы я была мать, если бы не могла прочитать беспокойство в глазах сына. Так что случилось?

Толик еще несколько секунд поколебался, а потом решительно достал из кармана письмо и протянул ей. Пальцы ее дрогнули — она тоже сразу узнала почерк. Села у стола и стала читать. Толик внимательно следил за ее лицом, но на нем не отразилось ничего. Наконец, она кончила читать, вложила листки в конверт и молча вернула Толику.

—      Что же ты молчишь? — не вытерпел наконец Толик.

—      А что я должна сказать?

—      Ну хотя бы удивиться. Или посочувствовать. Вообще...

—      Видишь ли, сын, ничего нового для меня в этом письме нет, я это уже все знаю.

—      Знаешь? — вскричал в удивлении Толик. — Откуда? А-а, значит, он тебе тоже писал!

И Толик ощутил в душе горечь, даже разочарование. Значит, не с ним одним поделился отец своей бедой и своей надеждой. Можно ли в таком случае верить ему? Но мать рассеяла его сомнения:

—      Нет, он мне ничего не писал.

Она сделала ударение на слове «он».

—      Не он? А кто же? Или у тебя есть агентурная разведка? — пошутил Толик.

Но мать его шутки не приняла, она задумчиво постукивала пальцами по крышке стола.

—      Мы живем среди людей. А некоторых из них, любителей скандальных историй, чужая жизнь интересует больше, чем своя собственная.

—      А все-таки, кто тебе все сообщил?

—      Работала у нас в больнице медсестра, а потом они с мужем уехали на север. Работает там старшей сестрой в хирургическом отделении. Когда Николая, — она будто споткнулась, произнеся это имя, — доставили к ним, она сразу его узнала. Ну и вообще этот случай на все строительство прогремел. Вот она и написала.

—      Тебе?

—      Нет, на больницу.

—      И ты молчала? — упрекнул он ее. — Я вон тебе сразу рассказал.

—      А о чем я могла тебе рассказать? Все это было слишком похоже на обыкновенную сплетню.

Они помолчали. Потом Толик спросил:

—      У тебя адрес той больницы есть?

—      Да.

—      Ты ему напишешь?

—      Зачем? Он же не нашел нужным указать обратный адрес, значит, не хочет, чтобы мы ему писали.

Лицо матери оставалось спокойным, только ускорилась барабанная дробь, отбиваемая пальцами по столу. Толик молчал, что-то сосредоточенно обдумывая, а потом решительно сказал:

—      Дай мне этот адрес, — и, не дожидаясь, когда мать спросит его, сам торопливо пояснил: — Я пошлю ему сто рублей из тех денег... он на мое имя в сберкассу положил. Все-таки в больнице лежит. Может, понадобится что-нибудь купить. Молока или фруктов…

И он рассказал ей о деньгах отца.

Мать вздохнула и молча погладила его по голове.

Посланные деньги месяца через полтора вернулись обратно. На листочке, приклеенном к переводу, было написано: «Адресат от получения денег отказался». И, как ни странно, именно это решение отца убедило Толика в серьезности его намерения бросить пить гораздо больше, чем письмо.

А время летело. Вроде бы еще недавно по обе стороны железнодорожного полотна простирались белые холстины снега, но вот на этих холстинах появились первые темные острова-проталины, и вдруг словно невидимый фотограф все превратил в негатив — поля стали черными, а на них кое-где белые острова нерастаявшего снега. Потом и на поля, и на кусты, и на лесопосадки хлынула волна зеленого цвета.

—      Весна всей жизни свободный путь дает, — приговаривал Николай Васильевич.

Весна для Толика несла и радости, и новые заботы. Вот-вот должно было начаться первенство республики по футболу, с которым болельщики, да и сами футболисты связывали большие надежды. Прошлогоднее второе место (на выездах потеряли несколько очков, и на финише их все-таки обошли) теперь уже никого не устраивало, и от них требовали только победы. Основания для этого были: в команду вернулось несколько игроков, отслуживших в армии, да и в юношеской команде были перспективные ребята, так что выбирать было из кого, у команды, как говорят футболисты, «была длинная запасная скамейка».

Тренировались они в зале, и как только поле на стадионе подсохло, перешли туда. Несколько выигранных товарищеских матчей убедительно говорили, что команда находится в хорошей спортивной форме и надежды болельщиков на первое место имеют остаточные основания.

И вот после очередной тренировки Толик, как всегда, возвращался через парк. Он дошел до «пятачка» и невольно остановился. Ему вспомнилось: он здесь вот, на этом самом месте, встретил Сергея с двумя девицами.

Год. Неужели всего только год? А кажется, это было так давно. Да и немудрено, если этот год до предела набит событиями, перевернувшими всю его жизнь. И радостными: он стал вратарем взрослой команды «Локомотив», учеником слесаря, а потом получил второй разряд и стал помощником машиниста. И не очень радостными, и даже трагическими: суд над Сергеем и его матерью, гибель Анатолия Корина-Заводного, случай с отцом, ранение Веры...

Неужели все это лишь за год? И как заноза в сердце — Мила! Эх, Мила!

В это время его размышления неожиданно прервал негромкий оклик:

—      Толик!

«Мила», — радостной дрожью откликнулось его сердце, но в ту же минуту он вспомнил, что никогда она не называла его уменьшительным именем, даже тогда на берегу Мокши, когда они были совсем-совсем одни и любили друг друга, даже тогда она называла его полным именем — Анатолий.

Он обернулся — сзади стояла Вера. Ну что ж, так и должно было быть. После того мартовского вечера он видел ее впервые. Похудевшая, побледневшая, она стала вроде бы выше ростом и выглядела гораздо старше, нежели та, беспечная девчонка, какой видел ее Толик раньше.

—      Здравствуй, Вера, — ответил он, и острое чувство жалости и вины кольнуло его сердце, ведь в том, что довелось ей пережить, есть и его вина, пусть невольная, но она мучила его. — Ты давно выписалась из больницы?

—      Неделю назад. — Она огляделась и указала на ближайшую скамейку. — Давай сядем, а то мне еще тяжело стоять.

Они сели. Мимо них время от времени проходили люди, бросая на них заинтересованные взгляды. Но Веру это нисколько не смущало. Она сидела, опустив голову, не глядя на Толика, и вычерчивала кончиком модной туфли какую-то замысловатую фигуру на песке, которым были посыпаны дорожки, — администрация уже готовилась к открытию летнего сезона в парке, которое обычно было у них второго мая.

—      Ты знаешь, — наконец проговорила Вера, — мы с Борисом решили пожениться. Через два дня свадьба.

—      Поздравляю, — сказал Толик. Сердце его чуть царапнуло чувство, похожее на ревность или, скорее, на зависть — вот же, образуется все у людей по-настоящему. Но он постарался тут же подавить его. — А что ж вы до Первого мая не дотянули? Сразу бы два праздника в один день.

—      Боря так не захотел, — впервые Вера при Толике назвала Бориса так. — Говорит, зачем же нам еще один праздник в году терять? Их не так-то много.

Толик ждал, что она сейчас пригласит его на свадьбу, и уже заранее прикидывал, как и где бы ему выкроить денег на свадебный подарок — до получки было далеко.

—      Поздравляю, — повторил он и добавил: — Рад за тебя.

—      А я вот не очень рада, — задумчиво проговорила Вера.

—      Как это? — опешил Толик.

—      Я знаю, — поспешила исправиться Вера, — что за Борисом я буду как за каменной стеной. Как он меня любит, узнала в больнице. Каждой бы девушке встретиться с такой любовью... Да вот взаимностью я ему ответить не могу.

—      Так зачем же ты выходишь за него? — проговорил Толик.

—      Зачем? — она впервые вскинула на него свои зеленоватые глаза. — Тебе хорошо говорить: ты всю жизнь в тепле да в холе под материнским крылышком. А у меня своего дома в жизни никогда не было. Одни только общие спальни да общежития! Сначала в детском доме, потом в интернате, потом в ПТУ.

—      Но были же у тебя отец с матерью! — вскричал Толик.

—      Может, и были, только я их никогда не знала.

Она отвернулась и уткнулась в спинку скамейки. Толик хотел погладить ее по голове, но что-то удерживало.

Потрясенный этой исповедью, Толик молчал.

—      А теперь у меня свое гнездо, свой дом будет, — после некоторого молчания продолжала она. — И заботиться я о нем буду, и любить его... Может, не так, как он меня... Но все равно, верной и любящей женой я ему буду, — с душевной силой и убежденностью произнесла она. — Только об одном прошу тебя, — надрывно закончила Вера, — ради всего святого не приходи на свадьбу!

—      Хорошо, не приду, — растерянно произнес Толик. — Если уж я так противен...

—      Глупый ты, глупый, — перебила его Вера — и, не обращая внимания на осуждающие взгляды прохожих — дескать, надумали среди белого дня на глазах у всех целоваться, совсем распустилась молодежь! — неожиданно обняла Толика, крепко поцеловала в щеку, поднялась и быстро, почти бегом, устремилась вверх по аллее, к стадиону.

Толик ошеломленно посмотрел ей вслед, потер щеку в том месте, куда она его поцеловала, и покачал головой. Вот уж поистине, подумал он, женская душа — загадка.

На свадьбу он, как и обещал, не пошел. Да и не смог бы пойти, если бы даже захотел — они были в поездке и очень неудачной, только в «оборотке» просидели целых пять часов, в доме отдыха локомотивных бригад.

А вскоре он узнал, что Борис Жирнов и Вера, завербовавшись, уехали на строительство БАМа, и от всей души пожелал им счастья.

А весенние заботы все прибавлялись. И одна из самых главных — выпускные школьные экзамены. Они начинались на несколько дней раньше, чем в дневной школе. И, как он узнал, им был положен отпуск, месячный отпуск для подготовки и сдачи экзаменов. Классный руководитель заставил их написать заявления на имя начальника депо, и сам пошел к нему с их заявлениями и справками. Приказ об отпуске должен был появиться со дня на день.

В этот весенний день, явившись в депо в очередную поездку, Толик первым делом посмотрел на доску приказов. Но нужного там не было. Улучив минуту, когда Николай Васильевич был занят чтением очередной инструкции, он одним махом взлетел на второй этаж и сунулся в приемную начальника депо. За столом секретарша, как опытный пулеметчик, отстукивала на машинке очередь за очередью. Машинистка была, видимо, близорука, она так низко нагибалась над машинкой, что видно было только ее облако волос.

— Римма Петровна, — как всегда немного робея в разговоре с людьми гораздо старше по его возрасту, произнес Толик, — скажите, приказа обо мне нет еще?

Светлое облако волос колыхнулось и взлетело вверх над машинкой. Под ним оказалось суховатое морщинистое лицо, немного похожее на печеное яблоко, с добрым прищуром выцветших глаз.

—      А-а, Коваленков. Есть приказ, есть. Как раз вот печатаю его.

—      А взглянуть можно?

—      Не терпится? — понимающе улыбнулась Римма Петровна. — Ну, взгляни.

А Толик уже читал через ее плечо:

«Для сдачи экзаменов на аттестат об окончании средней школы... предоставить отпуск... Аксенову Михаилу... Борисову Петру...» Дальше, дальше... вот оно «Коваленкову Анатолию...»

—      Доволен? — спросила Римма Петровна. — Ну и беги, не мешай мне работать.

—      Спасибо, Римма Петровна, — уже на ходу выкрикнул Толик. — Конфеты за мной!

В ответ ему раздалась трескучая очередь пишущей машинки.

В комнате ожидания Николай Васильевич встретил его ворчанием. Но Толиком уже овладело какое-то взбудораженно-шутливое настроение. Он вытянулся перед машинистом по стойке «смирно» и приложил руку к виску:

—      Товарищ механик! Ваш помощник Анатолий Коваленков отправляется с вами в последний рейс перед месячным перерывом, утвержденным начальством.

Николай Васильевич сердито пожевал губами и вопросительно взглянул на него.

—      Чего ты там еще придумал?

—      Никак нет, — все так же четко отрапортовал Толик, — не я придумал, а Совет Министров постановил: для сдачи экзаменов способным и старательным ученикам предоставить дополнительный месячный отпуск.

—      Так то способным и старательным, — усмехнулся Николай Васильевич. — А ты-то тут при чем?

—      Так уж вроде и вовсе ни при чем? — притворно обиделся Толик. — Ну хоть самая малость способностей у меня все же есть? Иначе как бы я смог за два месяца на помощника выучиться?

—      Так ведь это от учителя зависит, — спокойно ответил Николай Васильевич. — Вон дрессировщики даже зайцев приучают спички зажигать.

Они уже вышли на перрон. Первые пути пустовали, пассажирских поездов в это время не было, и их поезд оказался ближайшим к вокзалу. Они перешли через пути и пошли вдоль состава. Груз им предстояло вести самый разнообразный, как говорят железнодорожники, состав был сборный. Были тут на платформах какие-то большие серые контейнеры с иностранными буквами на боках, были части непонятной, но, несомненно, огромной конструкции, были закрытые и запломбированные четырехосные «пульманы».

И вдруг Толик остановился и присвистнул: в самой голове поезда были прицеплены три пассажирских «классных» вагона.

—      А это что за «сцеп»? — спросил он.

—      Наверное, какой-нибудь строительно-монтажный поезд перебазируется, — ответил Николай Васильевич. — Им часто с места на место переезжать приходится.

На площадке ближнего вагона, явно поджидая их, стояла молодая женщина с плетеной сумочкой в руках.

—      Вы не скажете, — спросила она, когда они поравнялись с нею, — скоро наш поезд будет отправляться?

Мягкий грудной голос ее звучал очень приятно.

«Поет, наверное, хорошо», — подумал Толик.

—      Да, наверное, скоро, — сказал он.

—      Жаль, — вздохнула женщина, — хотела сбегать на станцию, купить что-нибудь в буфете.

Чем-то она напомнила Толику мать. Он даже не смог бы сказать, чем именно: то ли теплотой и мягкостью голоса, то ли добротой и спокойствием улыбки, толи душевной выразительностью взгляда. Ему тоже очень хотелось сделать этой женщине что-нибудь приятное.

—      Да вы идите! — воскликнул он. — Вполне успеете! Минут двадцать мы простоим.

—      Правда? — обрадовалась она и начала спускаться по ступенькам, но на последней задержалась. — А вдруг?..

—      Никаких вдруг! — твердо заверил ее Толик.

Женщина все еще колебалась. Она стояла на последней ступеньке, не решаясь спрыгнуть на землю.

—      Ну, а если вдруг, — сказал Толик, чтобы окончательно ее успокоить, — я вам сигнал дам, вот такой: ту-у-у, туту. Запомните? Как услышите, бросайте все и бегите!

Он махнул ей рукой и заспешил за Николаем Васильевичем, уже подходившим к электровозу. Прием локомотива занял, как обычно, изрядное время. Николай Васильевич дотошно проверил каждый механизм, не признавая никаких мелочей, к этому он приучал и своих помощников. И когда Толик, наконец, уселся на свое место в кресло у левого окна, до отправления по графику оставалось меньше пяти минут. Он выглянул в окно и увидел возле пассажирского вагона ту женщину. Заметив, что он глядит на нее, она приветливо помахала ему рукой, давая знать, что все в порядке, она вернулась. Он ответил ей, откинулся на спинку кресла и тотчас же забыл о ней — все его мысли заняла предстоящая поездка.

Наконец получено отправление. На светофоре зажегся зеленый. В путь!

И снова он, как во всех поездках в последнее время, залюбовался точной работой Николая Васильевича. Нет, это только сначала ему показалось, что работа машиниста — нехитрое дело. Сел за правое крыло и двигай ручкой контроллера вперед-назад. Электровоз сам побежит по рельсам, ни вправо, ни влево ему пути нет. Он так и сказал однажды Юрию Короткову. Тот снисходительно посмотрел на него и сказал:

—      Да? Тогда ответь мне всего на один вопрос: почему на одном и том же участке дороги при одинаковых условиях у одних машинистов экономия электроэнергии, а у других пережог?

Толик замешкался. Он просто не знал, что ответить.

—      Ну и почему же? — решил вернуть он вопрос Юрию.

—      А ты присмотрись к работе Николая Васильевича, — ответил тот, — тогда, может быть, и поймешь.

И Толик стал присматриваться. Сначала он даже не различал, под уклон или по ровному участку идет состав, и поэтому действия машиниста был и ему непонятны. Но постепенно пришло чувство единства с машиной. И если состав шел на подъем, он напрягался и чуть подавался вперед в своем кресле, словно хотел помочь электровозу вытащить его, а если, вот как сейчас, начинался уклон, то он словно всей спиной чувствовал, как напирали сзади на электровоз вагоны.

Теперь ему были понятны почти все действия машиниста. Вот сейчас, в начале уклона, он притормозит, чтобы не пустить состав «на раскат», тогда он может совсем выйти из подчинения и быть беде! А в конце уклона отпустит, чтобы набрать скорость и за счет инерции выскочить на подъем, не дать поезду «растянуться».

Но об этом не рассказать словами. Мало просто знать, где можно придержать, а где отпустить, надо это чувствовать. Чувствовать единство себя и машины. Одним это дано природой, к другим приходит с опытом, а к третьим так и не приходит никогда. И тогда расстаются они, чужие друг другу, человек и машина. Но Толику вроде бояться этого нечего, они с электровозом, кажется, начинают понимать друг друга.

Он поднялся со своего места. Николай Васильевич оторвал взгляд от дороги и вопросительно взглянул на него.

—      Пойду взгляну на двигатели, не искрят ли где, — ответил Толик на этот немой вопрос. — Что-то вроде запахло.

Николай Васильевич согласно кивнул. Смотреть за двигателями на ходу — обязанность помощника. Машинист ни на секунду не может оставить свое место.

Толик открыл дверь, и в кабину ворвался мощный шум двигателей. Он протиснулся в узкий проход и пошел по нему. Поезд как раз вписался в очередную кривую, и его прижимало то к стенке электровоза, то к кожуху двигателей. Он внимательно осмотрел предохранители, заглянул сквозь проволочную сетку в высоковольтную камеру. Нет, нигде не искрило. Он вернулся в кабину.

—      Все в порядке. Показалось.

Навстречу загрохотал поезд. Товарняк. Вагоны, полувагоны, груженные лесом. Потом пошли открытые платформы с грудами щебня, должно быть, из Чаиса. Он отодвинулся в самую глубину сиденья и предупредительно поднял руку. Ему рассказывал Юрий Коротков, что однажды вот с такой же платформы завихрением воздуха сорвало камень и бросило в лобовое стекло электровоза. Осколками стекла поранило лицо помощнику машиниста. Хорошо, что в глаза не попало. После того рассказа Толик всегда несколько опасался встречных поездов, особенно со щебенкой.

Но кончились платформы, и снова замелькали мимо бурые коробки вагонов. И первый же из них вызвал у Толика чувство непонятного беспокойства. Было в нем что-то необычное, словно чего-то у него не хватало. Но промелькнул он настолько быстро, что ничего определенного Толик заметить не успел. Высунулся в боковое окно, но не только того вагона, а и платформ различить не мог, так далеко они были. Он потянулся к трубке рации, но остановился.

Раньше, как ему говорили, они связывались по рации с каждым встречным поездом, но потом, чтобы не засорять эфир, было приказано сообщать только о замеченных недостатках. А что он будет говорить? «Хвост» у встречного в порядке, обрыва нет, это он ясно видел. Сказать, что где-то что-то мелькнуло? Да его за это на смех поднимут, и правильно сделают. Да и не было ничего. Так, показалось. Или, может, груз негабаритный.

Но где-то в глубине души беспокойство осталось. Он поднялся со своего места, прошел по кабине, взглянул на скоростемер. Перо четко выписывало почти прямую линию. Стрелка плотно улеглась на цифру 80 и только чуть иногда подрагивала. Толик остановился слева от контроллера и внимательно посмотрел вперед. Поезд мчался как бы в зеленом тоннеле — с обеих сторон деревья подступили прямо к полотну, и иногда казалось, что они просто расступаются, чтобы пропустить поезд, а сзади него опять смыкаются. Это впечатление усиливалось тем, что поезд выписывал очередную кривую. Яркое солнце, светившее чуть слева, медленно перемещалось и оказалось прямо по их курсу. Николай Васильевич поморщился — солнце било прямо в глаза — он опустил светозащитную полосу.

Толик взглянул на часы.

—      Если нигде не задержат, — начал он, и вдруг его бросило вперед, почти вплотную лицом к стеклу. Поезд закончил поворот, вырвался на прямую, и впереди метрах в пятистах Толик увидел на путях темную массу.

—      Крыша! — заорал он.

Теперь он понял, чего не хватало у того вагона — крыши! Той самой, что сейчас лежала на линии, на их пути. Наверное, она не сразу сорвалась, а сначала только приподнялась и парусила под встречным ветром. И будь она в середине состава, за другими вагонами, может быть, так ничего бы и не было. А тут, оказавшись сразу после платформ, она приняла на себя весь напор встречного ветра, который в конце концов оторвал ее и сбросил на соседний путь. И ладно бы она упала плашмя, а то ведь словно кто нарочно ее торчком поставил. И вот теперь она неслась им навстречу со скоростью восемьдесят километров в час. Или нет, она стояла на месте, это они неслись. А-а, да не все ли равно! Сейчас удар — и все!

Ужас холодной лапой сжал его сердце. В мозгу билась только одна мысль: спасаться! Бежать! Но куда?

Он оглянулся на машиниста и поразился. Тот сидел все так же прямо, только лицо его сразу осунулось и заострилось, рука так сжала ручку тормоза, что побелели костяшки пальцев.

«А я что же?» — жгучим стыдом хлестнула мысль, и он метнулся обратно к своему месту. Лихорадочно рванул рукоять экстренного торможения, потом песочницу. Свист и вой сжатого воздуха заполнил кабину.

«Что еще?» — подумал он и снова оглянулся на Николая Васильевича. Тот почувствовал его взгляд и тоже обернулся к нему.

—      Прыгай! — крикнул Николай Васильевич, и снова его взгляд приковался к надвигающейся преграде.

Толик бросился к двери, распахнул ее. Тугой, словно спрессованный, воздух, как кулаком, ударил его в лицо и привел в себя.

«Струсил? — с холодным презрением, как о ком-то постороннем, а не о самом себе, подумал он. — Бежишь? Шкуру свою спасаешь? А как же Николай Васильевич? Как люди в вагонах? Та женщина? Пусть погибают, да?»

И хотя еще где-то в глубине гнездилась трусливая мыслишка, что он уже все нужное сделал и ничем больше помочь не может, Толик решительно захлопнул дверь.

—      Прыгай! — дико заорал на него Николай Васильевич, но Толик, до боли сжав зубы, упрямо покачал головой и схватился опять за кран экстренного торможения, словно надеялся выжать из него еще какие-то неучтенные резервы.

Он, не отрываясь, смотрел вперед — темная масса была до ужаса близко. Это потом, на ленте бесстрастного самопишущего аппарата, прочтут, что от начала торможения до момента столкновения прошло всего тридцать семь секунд.

Тридцать семь секунд! Это ничтожно малый отрезок в жизни человека. Но в то же время это страшно много — тридцать семь секунд видеть в глаза приближающуюся смерть и не дрогнуть. Такими вот секундами измеряется порою и сам смысл человеческой жизни, величие или подлость души.

Но тогда ни он, ни Николай Васильевич не думали об этом. Время для них не существовало. Вернее, оно измерялось не секундами, а метрами, тем расстоянием, которое оставалось между ними и стоящей на их пути вагонной крышей. Сто метров... Пятьдесят... Тридцать... Все!

Толик краем глаза еще успел увидеть ясное небо и яркое солнце над безмятежно спокойным миром. Самого удара он не почувствовал, только уши, кабину, весь мир заполнил скрежещущий грохот сминающегося металла. Солнце вдруг метнулось вправо и, тускнея, полезло вверх по тускнеющему небосклону.

«Падаем, — еще успел подумать Толик, и сознание тревожно царапнула бередящая мысль: — Аккумуляторы... прольется... Пожар!..»

Острая боль, возникшая в груди, черной занавеской отгородила от него мир. Но тревожная мысль даже в беспамятстве, видимо, беспокоила его, потому что, придя в сознание, он увидел склоненное над ним лицо женщины и услышал ее успокаивающий голос:

—      Нет никакого пожара, успокойся, родной.

—      Где я? — спросил он, и сам едва услышал свой слабый шелестящий голос.

Но женщина поняла его.

—      В больнице, милый, в больнице.

—      А Николай Васильевич?

—      И он здесь, в соседней палате. Приходил он давеча к тебе. Ему помене тебя досталось, правый-то угол кабины почти совсем не повредило.

Но тревожная мысль все не покидала Толика.

—      А поезд? Те четыре вагона с людьми?

—      И им ничего. Один только электровоз свалился. Тебе боле всех не повезло.

Она еще что-то говорила, но Толик больше не слушал ее. Он с облегчением глубоко вздохнул — острая боль снова пронзила ему грудь, и он опять погрузился в темное болото беспамятства.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Октябрьское осеннее утро выглядело неприветливо. Мрачные, темные тучи ползли, казалось, над самыми железнодорожными путями, чуть не задевая за крыши вагонов стоявших на станции составов. Дождь мелкими змейками струился по лобовому стеклу, и «дворники» не успевали стереть одни, как на их месте появлялись другие.

Снаружи сыро, мрачно и холодно. А в кабине электровоза тепло. И снова они вдвоем: Толик и Николай Васильевич. Мерно работают двигатели, только иногда электровоз вздрагивает, словно застоявшаяся лошадь встряхивается от дремоты и нетерпения поскорее тронуться в путь. Этого же хочется и людям в кабине. Но они ведут неторопливый разговор.

—      Не думал я, что ты на электровоз вернешься, — негромко говорит Николай Васильевич.

Толик кивает. Он и сам одно время не думал. Да и мать была против... Но потом понял, что не сможет жить без этого ощущения движения, без распахивающихся навстречу просторов, без чувства ответственности за доверенный тебе груз и человеческие жизни. А авария? Что ж, нелепая случайность, от которой не гарантирован любой пешеход на улице, может, только у них с более тяжелыми последствиями. Но это уж как повезет.

—      Да-а, не повезло тебе, — словно прочитав его мысли, вздыхает Николай Васильевич.

Толик снова кивает: не повезло, это точно. Два сломанных ребра, перелом ноги. Два с половиной тоскливых месяца в больнице. Тоскливых, несмотря на то, что почти каждый день к нему кто-нибудь приходил. Чаще всего Сергей, не считая, конечно, матери. И один, и с Олегом, и с Иваном Алексеевичем. Теперь за Серегу Толик был спокоен: тот нашел себя, настоящим рабочим стал. И он доволен, и им довольны. И Мила... Толик вспоминает, как она вся в слезах появилась и остановилась в дверях палаты, и как каялись они оба, что из-за какой-то мелочи столько времени были в ссоре. Как все-таки глупы люди! И неужто для того, чтобы прийти к счастью, надо обязательно пройти через беду? Сейчас Мила далеко, в Москве. Она поступила в МИИТ, институт инженеров транспорта, чтобы и профессией быть связанной с ним. Толик надеется, что сегодня, когда он вернется из поездки, ему обязательно будет письмо из Москвы.

Приходили к нему в больницу и школьные друзья. А после выпускного вечера под утро к нему под окна палаты всем классом заявились, приведя в ужас дежурного врача.

Приходили друзья по команде. Толик довольно усмехнулся — трудно им без него пришлось. В республике даже в тройке не удержались, пятое место заняли. И на первенстве дороги только до полуфинала дошли. Видно, правильно говорится, что вратарь — половина команды.

На днях он получил письмо от Бориса и Веры — кто-то им сообщил о случившемся с ним. Они молодцы. Устроились хорошо, квартиру уже получили и даже намекнули, что ждут наследника. Толик рад за них.

А однажды в больницу журналист явился, очерк о подвиге писать. Толик усмехнулся: тоже нашли героя! Знал бы этот журналист, как он сначала перетрусил! Вот Николай Васильевич — тот настоящий герой!

Толик смотрит на машиниста. Тот сидит на своем месте за правым крылом, как всегда, спокойный и невозмутимый.

Почувствовав на себе его взгляд, Николай Васильевич поворачивает голову и подмигивает ему:

—      Ну как, отдохнул на курортах?

Верно, после больницы Толик целый месяц был по путевке в санатории на юге. Нет, не понравилось ему там. Море, что и говорить, прелесть! И экзотика вокруг! Но пожил он недельку, другую и заскучал. Уж очень все однообразно: пляж да столовая, да вечером кино. Еле дождался конца срока.

И вот первая после аварии поездка. Хорошо, что опять с Николаем Васильевичем. Тот сам настоял. Значит, верит в него, в Толика! А Толик немного боялся, что после того случая у него появится чувство страха перед поездкой. Нет, ничего этого нет.

Теперь уже Толик ловит на себе внимательный, словно изучающий взгляд машиниста. Вот Николай Васильевич поднимается.

—      Ну-ка, Анатолий, садись за правое крыло на место машиниста, — говорит он.

—      Как это? — пугается Толик.

—      Ничего, ничего, садись, — подбадривает его Николай Васильевич. — Когда-нибудь надо начинать.

Толик садится на его место. Рука сама ложится на рукоятку контроллера и крепко сжимает ее. Впереди изумрудной звездочкой вспыхивает отправной сигнал светофора.

—      Тебе зеленый, — говорит Николай Васильевич. — Он так и говорит, не «нам», а «тебе».

Толику хочется во все горло по-мальчишески звонко и радостно закричать: «В путь! В добрый и долгий путь!» Но он сдерживает бьющую через край радость, уверенно передвигает ручку контроллера на движение вперед и спокойно, степенно, как и полагается машинисту, отвечает:

—      Вижу зеленый!

Notes

[

←1

]

Петарды — взрывающиеся пакеты, которые подкладывают под колеса локомотива — сигнал, требующий экстренной остановки.

[

←2

]

Башмак — на железной дороге: приспособление, служащее для торможения колес, остановки вагона.

[

←3

]

Ворть тяста (мокша-морд.) — прочь отсюда.

[

←4

]

Пантограф — устройство у электровозов для соединения с контактным проводом и обеспечения двигателей электрическим током.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg