«Всемирный следопыт, 1929 № 06»

Всемирный следопыт, 1929 № 06 (fb2) - Всемирный следопыт, 1929 № 06 (Журнал «Всемирный следопыт» - 51) 3517K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Владимирович Белоусов - В. Херрон - Борис Константинович Фортунатов - Артур Конан Дойль

ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ 1929 № 6

*

ЖУРНАЛ ПЕЧАТАЕТСЯ

В ТИПОГРАФИИ «КРАСНЫЙ ПРОЛЕТАРИЙ»

МОСКВА, КРАСНОПРОЛЕТАРСКАЯ, 16.

□ ГЛ. №А — 38717. Т.140 000.

СОДЕРЖАНИЕ:

Обложка художн. А. Шпира.

♦ В снегах Лапландии. Очерки В. Белоусова, участника экспедиции «Следопыта» на оленях (продолжение). ♦ Под звуки гамеланга. Яванский рассказ В. Херрон. ♦ Остров гориллоидов. Научно фантастический роман Б. Турова (продолжение). ♦ Маракотова бездна. Фантастический роман А. Конан-Дойля (часть вторая, окончание). ♦ Галлерея колониальных народов мира: Масаи. Очерк к таблицам на 4-й странице обложки. ♦ Из великой книги природы. ♦ Шахматная доска «Следопыта». ♦ Наш ответ Чемберлену— Наше достижение.

ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ ПОДПИСЧИКУ ВЫПИСЫВАЮЩЕМУ ЖУРНАЛЫ ИЗДАТЕЛЬСТВА «ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА» НА 1929 ГОД

1. Во избежание разных недоразумений и в целях скорейшего получения журналов надо высылать подписную плату непосредственно в Изд-во — ул. Герцена, 12/а, — и не забывать в купоне перевода указывать почтовое отделение, куда должен направляться журнал, а затем подробный адрес (неуказание почтового места вызывает невозможность высылки изданий).

2. Точно указать, на какой журнал посланы деньги, по какому абонементу, на какой срок и при подписке в рассрочку указывать: «В РАССРОЧКУ».

3. При всех необходимых обращениях в Издательство, как-то: при высылке доплаты, о неполучении отдельных номеров и т. п. — ПРИЛАГАТЬ АДРЕСНЫЙ ЯРЛЫК, по которому получается журнал.

4. Заявления о неполучении отдельных номеров присылать не позднее получения следующего номера, иначе наведение справок в Почтамте будет затруднено, и заявление может оказаться безрезультатным.

Для ускорения ответа на ваше письмо в Издательство «Земля и Фабрика» каждый вопрос (о высылке журналов, о книгах и по редакционным делам) пишите на отдельном листке. При высылке денег обязательно указывайте их назначение на отрезном купоне перевода.

ОТ КОНТОРЫ «ВСЕМИРНОГО СЛЕДОПЫТА»:

О перемене адреса извещайте контору по возможности заблаговременно. В случае невозможности этого перед отъездом сообщите о перемене места жительства в свое почтовое отделение и одновременно напишите в контору журнала, указав подробно свой прежний и новый адреса и приложив к письму на 20 копеек почтовых марок (за перемену адреса).

ПРИЕМ В РЕДАКЦИИ:

понедельник, среда, пятница — с 3 ч. до 5 ч.

Рукописи размером менее ½ печатного листа не возвращаются. Рукописи размером более ½ печатного листа возвращаются лишь при условии присылки марок на пересылку.

Рукописи должны быть четко переписаны на одной стороне листа, по возможности — на пишущей машинке.

Вступать в переписку по поводу отклоненных рукописей редакция не имеет возможности.

БЕРЕГИТЕ СВОЕ И ЧУЖОЕ ВРЕМЯ! Все письма в контору пишите возможно более кратко и ясно, избегая ненужных подробностей. Это значительно облегчит работу конторы и ускорит рассмотрение заявлений, жалоб и т. д.

□ АДРЕС РЕДАКЦИИ □

Москва, центр, Пушечная, Лубянский пассаж, дом. 63. Телефон 34–39.

□ АДРЕС КОНТОРЫ □

Москва, ул. Герцена, 12/а. Телефон 54–01.

В СНЕГАХ ЛАПЛАНДИИ

Очерки В. Белоусова

Рисунки худ. Д. Горлова

(Продолженuе)

VIII

Человек который не пользуется потусторонними силами — Ущелье ветров. — Он выследил стадо диких. — Тайгу перехитрили.

Из Половинки — маленького рыбацкого поселка, расположенного у самого подножья Хибин, на берегу Имандры, ушел человек. Начиналась зима. Озеро было покрыто льдом и твердым морщинистым снегом. Человек ушел через озеро к Монче-губе. За озером никто не жил. Там только горбился длинными хмурыми вараками лес — трепаный лапландский Варь. Над ним поднимались горы — одинокие, голые, тяжелые тундры, белые, холодные. В лесу на снегу цепочки следов, завязанные в причудливые узлы, рассказывали тому, кто умел слушать и понимать, много драм и комедий звериной жизни. Кроме леса, гор, следов и снега здесь ничего не было.

Лапландский　Варь.

Человек привел с собой на Монче-губу двух оленей: гирваса и важенку. Кроме того у человека были топор и ружье. В этом было все его богатство. Перейдя озеро, он привязал к деревьям оленей воткнул в пень топор и сказал.

— Здесь будет мой дом.

Когда легендарные герои Калевалы[1]) отправились за волшебной мельницей Сампо в «вечно мрачную Пахьолу», их ждали в этой суровой северной стране всевозможные испытания. Мороз сковывая их на пути озера, не позволяя плыть на лодке, гремящие водопады пытались погубить путников в своих пучинах, туман заставлял долго блуждать по лесам, а ужасная буря преследовала героев на море. Но потомки светлого Калевы знали заклинания от всех этих напастей и благополучно достигли цели.

Человек, пришедший из Половинки, не знал Калевалы. Не знал он и заклинаний. Он не мог прибегнуть к помощи потусторонних сил. Для борьбы с неласковой полярной природой он был вооружен только топором, ружьем, своими руками и охотничьей смекалкой. Но принял он вызов с неменьшим спокойствием, чем могущественный Вейнемейнен. Больше: он вступил в борьбу, не думая, что делает что-либо необыкновенное. Иной жизни он не знал.

Человек не стал строить себе жилища. У него не было на это времени. Он жил у костра, в яме, которую выкопал себе в снегу ногами. Первой заботой человека были олени. Их нельзя было держать все время на привязи. Только те олени, которые пасутся свободно, становятся сильными и умными. Нужно было отгородить для них пастбище.

— Тук-тук! Тук-тук! — раздавалось в лесу.

Это человек рубил корявые лапландские елки и сосны. Звон топора был новым звуком на Монче-губе. И по ночам встревоженные жители тайги приходили смотреть, что задумал устроить в этой глуши человек. Приходил песец, прибегала лисица, приползала на брюхе выдра. Человек положил приманку и поставил самодельный капкан. В него попалась росомаха.

Лопарский самодельный капкан.

Через неделю изгородь была готова. Олени могли пастись на воле. Но и теперь человек не стал строить избушку: у костра было достаточно тепло. Человек взялся за ружье. Много дней под ряд он бродил на лыжах по лесам и варакам и бил еще непуганных зверей. Волчий след завел его в горы — в тесное ущелье на склонах Монче-тундры. Это было ущелье ветров. Зимой в нем всегда дули чудовищные сквозняки, несли снежную пыль между отвесными скалами. В бурю против ветра нельзя было итти через ущелье. Буря держала человека в ущелье три дня. Когда он вернулся на Монче-губу, его олени были растерзаны волками.

Снова перешел человек через озеро и вернулся с новыми двумя оленями. Он выменял их на добытую пушнину. Но в первую же ночь кто-то потревожил в берлоге большого старого медведя. Рассерженный и голодный зверь вышел на охоту. Его жертвой был олень человека. Медведь съел его целиком, двести кило мяса за один присест! Но зверь объелся и не мог уйти по глубокому снегу. Человек нашел его и убил.

С одной важенки не начнется стадо. Упрямый человек взял единственного своего оленя на веревку и ушел на Монче-тундру. Там он нашел следы большого стада диких оленей. Десять дней человек шел за стадом по следам. Он настиг его в глубоком разлоге у самой Чуны-тундры. Еще не кончилась пора оленьей любви. Еще гирвасы жадно нюхали воздух и шли на ветер. Человек был хитер. Он вымылся оленьей мочей, чтобы заглушить свой человечий запах, обошел стадо с подветренной стороны, привязал важенку к дереву, а сам спрятался в снегу с арканом в руках.

Он ждал долго. Был сильный мороз, и человек закоченел. Когда пришел наконец гирвас, замерзшие руки плохо бросили аркан. Дикий гирвас убежал.

Но на следующий день он пришел снова. На этот раз на рогах гирваса затянулась ременная петля. Еще приходили гирвасы, и еще трех человек поймал арканом. Потом он опять выследил стадо, ранил в ногу одну дикую важенку и поймал ее. Теперь у человека было свое стадо.

Он не стал возвращаться на Монче-губу. Он остался жить на всю зиму в том разлоге, где нагнал диких оленей. Он жил под кучей валежника как зверь, и если бывали большие морозы и трудно было согреться даже у костра, он не жаловался. Это нормально, если зимой бывают морозы.

Человеку удалось приручить дикую важенку. Он запрягал ее в сани вместе с прежним своим оленем и ездил по лесу. Весной обе важенки принесли по детенышу. Тогда человек убил диких гирвасов, которые не поддавались приручению, мясо их спустил в холодную быструю речку и завалил камнями, чтобы не растащили звери. Шкуры он высушил, положил на сани и по последнему снегу, перебираясь в брод через вскрывшиеся речки, вернулся на Монче-губу. Теперь человек мог построить себе избушку.

Она вышла не большой: в ней нужно было ползать на четвереньках, но зато в ней был камелек. Это было первое человеческое жилье на Монче-губе.

Человек не отходил от своих оленей. Он питался рыбой, которую ловил здесь же в озере. В избушке он не жил: он разводил костер около оленей и ночами почти не спал. Он стерег оленей. И опять раз к стаду приходили медведи. Одного медведя человек убил. Много раз приходили волки, ко, напуганные огнем, уходили.

Когда пришло комариное время, олени забеспокоились, стали сбиваться в кучу, не хотели есть. Человек увел свое стадо на вершину Нюда-тундры. Там был ветер, который прогонял комаров. Вокруг пастбища человек поставил палки с тряпками на концах. Это были «рейма» — путала. Ветер качал тряпки, и ни медведи ни волки не решались подойти близко.

Но новое несчастье ждало человека. Осенью на Нюда-тундру пришло стадо диких оленей. По вожаку человек видел, что это было то самое стадо, которое он нагнал в прошлом году в разлоге под Чуна-тундрой.

Человек не успел во-время связать своих оленей. В его недавно прирученной важенке проснулись забытые инстинкты. Вместе со своим детенышем она убежала в стадо «диких». А вслед за ней ушла и другая важенка.

В эту ночь стонал лес под ударами топора. В одни сутки человек построил около своей избушки маленький амбар и нарубил на неделю дров. Теперь кто угодно мог приходить сюда и жить. Человек ушел за горы пытать счастья на новом месте.

Он был очень хитер — этот упрямый полулегендарный человек.

* * *

Сейчас на Монче-губе живут двое: лопарь и финн с семьями. Они— охотники. Для обоих пушной зверь зимой и рыба летом — единственные средства к жизни. Кроме этих людей и их избушек все осталось попрежнему на Монче-губе: трепаный лес, тяжелые крутые тундры, озера, порожистые речки в разлогах, вараки, скалы, камни и звериные следы на снегу. Лишь легли по лесу лыжные следы охотников, и зубастыми хищниками спрятались в речках капканы, поставленные на самого ценного пушного зверя — проворную выдру.

На Монче-губе, под высокими тундрами, которые как будто олицетворяют всю cypoвость, всю непримиримость полярной природы, жизнь охотников проходит в постоянной борьбе, в постоянном напряжении. Кто не выдержит, должен или уйти или погибнуть.

Но требуя от охотника громадных усилий, лапландская тайга не слишком щедро вознаграждает его за труды. Редко выпадет на долю охотника случай убить крупного ценного пушного зверя. Обычно же охота — ежедневный изнурительный, неблагодарный труд, сопряженный вдобавок с постоянной возможностью несчастья.

И теперешние жители Монче-губы — лопарь и финн — не менее хитры, чем первый человек, пришедший сюда из Половинки. Как и тот они знают, что тайга никогда не дает сразу всего того, что от нее требуют. Они перехитрили тайгу: они не боятся борьбы с ней и не жалуются на поражения…

IX

Лапландский траппер. — Любознательный лопаренок. — Маленькие северяне. — Лес танцует. — Последняя новость. — Мертвая Зима — За куницей. — Опасный соперник. — Ночной собеседник у костра. — Злой капкан.

Мы поселились у лопаря Федора Архипова. Это — крепко слаженный, коренастый человек лет тридцати с умным энергичным лицом. Он мало похож на других лопарей, которых нам приходилось видеть. Когда Федор надевает свою широкополую войлочную шляпу, берет в зубы трубку и встает на лыжи, чтобы итти в лес проверять капканы, он становится очень колоритен. У него вид настоящего траппера.

Лопарь Федор

Вместе со своей семьей он живет в крошечной охотничьей избушке. Глядя на нее снаружи, не понимаешь, как в таком маленьком жилище могут поместиться двое взрослых и трое детей. Но в эту же избушку охотно пустили и нас, а потом и жену финна-соседа, который уехал с пушниной в Мурманск. Позже, увидав с десяток других избушек, мы узнали, что изба Федора по-здешнему большая. Ведь в ней почти можно выпрямиться.

У стены в избушке стоит кровать, сбитая из досок, как нары. Дальше в углу — стол и узкая скамейка у стены. Впрочем и то и другое больше для приличия чем для употребления. Хозяева предпочитают обедать, сидя на полу вокруг столика в десяток сантиметров вышиной. Так лопари чувствуют себя свободней: непривычные «стуло» и «столо», для которых в лопарском языке даже и названия нет, их только стесняют.

Налево от входа — центр избушки, семейный очаг — камелек. Он дает и тепло и свет. Устроен камелек очень примитивно. Один плоский продолговатый камень лежит на полу, наискось от стены к стене, два других поставлены стоймя, и над всем этим сооружением — дыра сквозь потолок и крышу. Дрова в камелек не кладут, а ставят наклонно. Над ними висят крючки и цепочки для подвешивания чайника и котла.

Камелек горит целый день, и от него в избушке жарко. Но здесь не знают двойных рам, обитых войлоком дверей и вьюшек в трубе. Поэтому, когда вечером, перед тем как лечь спать, камелек тушат, очень скоро в избушке замерзает вода. Путешественник может только радоваться этому. В крошечной закупоренной избушке было бы слишком душно, а сейчас камелек служит хорошим вентилятором.

Камелек в избе Федора.

Лишь покидая избушку на долгое время, лопарь задвигает сверху отверстие камелька доской, чтобы снег не насыпался в избу.

У Федора есть жена — тихая, ласковая женщина — и трое детей. Это прекрасные ребятишки, на редкость смышленые и-симпатичные. Старшего зовут Федот. Ему четыре года, и он совсем хорошо говорит по-русски. Неутолимая жажда знания живет в этом маленьком человечке. И когда, приехав, мы стали выгружать в избушке наши мешки, он стоял рядом, пораженный, с широкими глазами, открытым ртом и появление каждой новой диковинки встречал одним и тем же тихим, удивленным, но настойчивым вопросом:

— А это чего есть?

Второго зовут Ярашка. Очень часто он подходил ко мне и что-то горячо рассказывал по-лопарски. Слова этого карапуза должны были меня тронуть. И мы оба были в отчаянии: я не понимал ни слова по-лопарски, а он — по-русски.

Девочка Анфис предпочитала держаться в стороне. Она относилась к нам с равнодушием человека, которого занимают вещи гораздо более интересные, чем какие-то долговязые гости из-за озера. Например, великолепное деревянное ружье, лыжи, консервная банка— особенно занятная игрушка. На банке был нарисован странный толстый олень с большой головой и короткими некрасивыми рогами. Рассматривая картинку, Анфис думала о далеком-далеком, совсем другом мире, в котором живут такие странные олени с толстой головой, вкусное мясо в банках называлось коровьим. Но что такое корова, как не олень, только не похожий на тех, на которых приезжал на Монче-губу дедушка? Ведь не медведь же она! И не лиса! И не выдра!

Федот, Ярашка и Анфис — настоящие северяне. Из избушки, где жарко от горящего камелька, они отправляются гулять не одевшись на улицу, на тридцатиградусный мороз, спят на голом полу, из-под которого дуют настоящие поземки. Никакая простуда не возьмет этих маленьких лопарей.

* * *

В день нашего приезда на Монче-губу была пурга. Вершины тундр курились облачками белого дыма, и лес, закутанный в широкую белую развевающуюся одежду, плясал какой-то сумасшедший танец. Нельзя было никуда итти, и это был день расспросов и рассказов.

В день нашего приезда была пурга…

Мы узнали последнюю таежную новость: пропал человек. Ушел на неделю за Чуна-тундру, в дальние леса, и вот уже месяц, а до сих пор человек не вернулся. Его ищут. Но где искать, когда каждый может охотиться, где ему нравится и когда пурга замела все следы!

— Что же с ним могло случиться? — спрашиваем мы.

И Федор, сидя на низенькой скамеечке у самого камелька, который порывисто освещает его лицо, рассказывает в ответ кое-что из своей богатой приключениями лесной жизни:

— Я жил тогда на Лоте. Это река, которая течет из Финляндии и впадает в Ного-озеро. Жил с отцом. Он всегда жаловался на плохую охоту. Да, это были плохие края. Теперь там охотники больше не живут. Все перебрались на восток — на Ноту, на Гирвас, на Вулозеро. Но на Лоте жил отец моего отца, дед его, и поэтому и мы всё жили и жили на этом пропащем для охотника месте, словно боялись покинуть насиженные края. Я был еще мал и разве только куропаток мог как следует промышлять, когда наступила Мертвая Зима.

Любой охотник вам расскажет о том голоде, который терпели тогда. Звери как будто все вымерли. На снегу — ни одного следа. Белка и та несколько месяцев не заглядывала к нам на Лоту. Да не только к нам; Мертвая Зима захватила чуть ли не всю Лапландию. Говорили, что звери ушли в Норвегию. Но почему они ушли туда, никто не мог понять. Пожаров лесных в ту пору не было, зима стояла снежная, крепкая, испугаться охотников звери не могли, потому что охота у нас шла тихо, и бывало не редкость встретить в лесу волка, который и ружья в глаза не видал: убегает не спеша, как будто не пулей ему грозят, а палкой.

Так вот, в эту Мертвую Зиму, когда приходилось нам есть березовую кору и дятлов, отец нашел в лесу на косогоре медвежью берлогу. Она была вся занесена снегом, и никогда бы ее не найти, если бы, проходя мимо на лыжах, отец случайно не ткнул палкой как раз в самое горло берлоги.

Помощником отцу мог быть только мой старший брат. Но и тот был молод, никогда в трудной охоте еще не бывал. Отец долго думал, боялся будить медведя с таким молодым охотником, и не будь эта зима такой плохой, наверное бы не пошел. Но голод заставит забыть всякую осторожность. И рассказав, где их искать в случае чего, отец зарядил ружье, взял с собой хорей с острым костяным наконечником и ушел вместе с братом.

В то время медведя поднимали из берлоги по-старинному. Один охотник вставал на колено сбоку у входа в берлогу, клал себе на плечо конец крепкой жерди, а другим концом втыкал ее в снег на противоположной стороне входа. Потом он всовывал в берлогу хорей, нащупывал медведя и будил его, пропоров острием шкуру. Когда рассерженный медведь начинал вылезать из берлоги, охотник быстро поднимался и жердью прижимал голову зверя к верхнему краю отверстия. А в это время другой охотник, стоявший против берлоги с ружьем на-изготовку, стрелял. Трудней всего было прижать во-время медведя. Но и помощник должен был быть метким стрелком, потому что держать медведя жердью можно лишь недолго. Зверь скоро вырывается и идет на людей.

Так же будили медведя и отец с братом. Отец стал сбоку с лесиной на плече и с хореем и наказал брату стрелять, как только медведь застрянет в отверстии. Пырнул он хореем раз — другой, зверь заворчал и полез из берлоги. Отец поднял лесину. Но тут-то вот и случилось то, чего всегда боятся охотники, не видавшие берлоги еще до снега с осени. Оказалось, что медведь устроил свое логово под муравейником. И когда жердь его под горло прижала, он через верх, разворотив мягкую землю, и выскочил. И прямо на отца. Брат перепугался досмерти и, вместо того чтобы стрелять, бросил ружье, повернулся и — вниз, подгору, наутек. Но не далеко он убежал. Впопыхах наехал на куст, упал, запутался с лыжами, и медведь его здесь и нагнал. Так я и нашел их обоих на косогоре у самой берлоги. У отца вся кожа с головы была содрана, а у брата руки и ноги переломаны. Отец на другой день умер, а брат три месяца лежал; все кости у него срослись, но охотник он теперь слабый. И боится…

Потеряв отца, мне пришлось самому взяться за промысел. Через несколько дней после несчастья, блуждая по лесу, я нашел куньи следы. Я так обрадовался, — ведь сколько времени мы не видели пушнины, — что даже не вернулся домой за провиантом. Как был налегке, так и пошел по следу. Привел он меня на тундру, к узкой щели между камнями. «Здесь ее логово», — подумал я.

Развел на камнях костер, лег перед ним на живот и ну — вдувать в щелку дым. А сам все жду: выскочит зверь, я его здесь и прихлопну. Однако пролежал я перед костром часа полтора, а куницы все нет и нет. Встал, обошел камень кругом и увидал, что куница ушла через другую щель. Недолго думая, погнался за ней дальше.

Шел я целый день. По следам видел, что куница шла совсем близко передо мной, но догнать ее не мог. Когда стемнело, разложил костер и кое-как около него переночевал. С утра есть хочется. Да так, что готов и куницу бросить, только бы чего-нибудь съестного раздобыть. На счастье увидел глухаря. В тот день был сильный ветер, деревья качались словно тростник на болоте, и я пятнадцать к ряду выпустил к ряду, не вставая с колена, пока свалил наконец птицу. Перекинул ее через плечо и решил на первой же ложбинке, где не будет такого ветра, ощипать ее и изжарить.

Но пройдя немного, увидел, что у меня есть соперник. Следы показывали, что большой одинокий волк охотится за той же куницей.

«Некогда жарить глухаря, — решил я. — Если потороплюсь, кроме куницы еще и волка может быть промыслю». — И побежал дальше.

К вечеру второго дня волк загнал куницу в скалы. Утром я застал его на посту перед глубокой расщелиной. Он выжидал. Но услышав меня, вскочил и спрятался в лесу. Я поковырял палкой в расщелине: никого нет. Куница обманула и волка и меня. Она и здесь нашла другой выход.

Это была какая-то шалая куница. Она наверное случайно попала к нам на Лоту, увидела, что здесь никого из зверья не осталось, испугалась и бросилась удирать. Я понял, что ее мне не поймать. Куница останавливалась на ночь в камнях и уходила из них еще в темноте, раньше чем я мог устроить на нее облаву. А здесь еще она прошла по крепкому насту на вершине тундры и я потерял следы. Нужно было возвращаться.

Со мной не было компаса, но по деревьям я знал, что все три дня куница вела меня на запад. Да и по сбоим лыжным следам я надеялся легко найти обратную дорогу. Голода не боялся: мне удалось подстрелить пару больших куропаток.

Не успел я пройти назад и двух километров, как вдруг на своей лыжне увидел следы знакомого волка. Он шел оказывается следом за мной, а услышав, что я возвращаюсь, круто свернул в лес. Я понял, что волк оставил в покое куницу. Теперь он охотился за мной. И в первый раз за все дни мне стало страшно в тайге одному. Ведь тогда мне было только шестнадцать лет…

Вечером со мной случилось несчастье. Я рубил дрова, щепка отлетела от бревна и прямо в глаз. Да так сильно, что и другой открыть не могу. Я и так и этак, и пальцами раздираю— чуть откроются, слезами заплывут, больно так, что думал, совсем глаза решился. Ночь была морозная, ветреная, а на мне только куртка тонкая: много ли на лыжнике бывает одежды! Часа три я в темноте возился, пока костер развел. И развел нехорошо: под стоячей сушиной. Ночью сушина подгорела и на меня обрушилась. В аккурат на правое плечо. Что-то там перешибла, и рука перестала подниматься.

Тут я решил, что пришло время оставаться мне в тайге навсегда. Стрелять не могу, костер развести одной рукой тоже мудрено, один глаз опух, не смотрит, а другой только мало-мало открывается. Здесь еще снег пошел и завалил все следы. Все-таки день я прошел и вечером кое-как разложил костер. Только спать мне не пришлось: волк, который шел все время за мной, угадал, должно быть, что тайга не хочет меня выпустить, пришел к моему костру и сел напротив у огня. И как он мог знать, что я стрелять не мог. Так и просидели мы всю ночь друг против друга Он на меня смотрел, а я на него. От страха несколько раз плакать принимался, о помощи кричал, как будто меня мог кто-нибудь услышать в этом пустом месте.

Волк пришел к моему костру…

Утром я запустил головешкой в волчью морду, он заскулил, побежал в лес, а я собрался и пошел дальше. Рука болела сильно. Устал я так, что вот, кажется, лягу и не встану больше. А тут еще места пошли незнакомые. Какие-то речки, вараки, болота. Ни одной большой тундры, которую бы я узнал. Сбился с пути. Но все-таки видно пропадать мне было еще рано. К концу дня, когда уж думал, что и полкилометра больше не пройду, вышел к избушке. Сразу ее узнал — Севастьянова избушка. Километров тридцать от моего дома. Это я в сторону забрал.

Савастьяна самого не было, зато были олени. У самой избушки паслось стадо. Веревку кидать я не мог, кое-как, лаской, потихоньку, поймал одного оленя и запряг в кережку. Теперь-то уж я барином поехал.

Но только и здесь тайга не хотела, чтобы я благополучно доехал. Пришлось мне мимо своего же капкана проезжать. Смотрю — в капкане росомаха. Недавно должно быть попалась — таки бьется. Сейчас ногу оторвет и уйдет. Убил я ее хореем по носу, стал вынимать из капкана, а больная рука мешает. Раздвинул кое-как зубья, вынул зверя, только стал вставать, как капкан вдруг захлопнулся и прихватил куртку на животе. Да так тесно, что у меня глаза на лоб полезли. Дышать не могу. Я туда, сюда — ничего сделать не могу. Так и поехал домой с капканом на животе. А приехал — не сам из кережки вылез. Мать вытащила…

Федор поправил поленом уголья в камельке, быстро обернулся и, улыбаясь, добавил:

— Теперь уж я научился. За куницей в Финляндию не пойду, дрова рублю осторожно и, собираясь в лес на два дня, беру еды на неделю. Ну, а тогда мал я был. Чуть не пропал…

X

Северное сияние. — Небесный шатер. — Волк в собачьей личине. — Зверь, которого нельзя задержать. — Строгий допрос. — Никудышные люди. — Великий охотник.　

Перед вечером пурга стихла, и мы вышли прогуляться по заливу на лыжах. Лед был покрыт плотным ровным снегом, и лыжи скользили легко. По обе стороны залива поднимались темные зазубренные горбы варак, под луной светились спокойным холодным светом вершины тундр. Над лесом Паз-уайвинч очень ярко зажглась Венера. Горлову она не понравилась:

— Слишком картинно!

Он художник и не любит картинности даже в природе.

По обе стороны залива поднимались горбы варак… Холодным светом светились вершины…

Когда мы шли обратно, на небе началась бесшумная игра света.

На севере загорелась вдруг широкая яркая дуга. По ней забегали, как будто перегоняемые ветром, бледные зайчики, и от дуги к зениту поднялись прямые и тонкие как стрелы лучи. Внезапно порывом невидимого бесшумного вихря дута была скомкана, разорвана на куски, и в продолжение нескольких минут великое смятение господствовало на небе. Потом со всех сторон горизонта стали расти большие световые столбы. Раскачиваясь, они поднимались все выше и выше и скоро сошлись верхушками у зенита. Внизу они были широки, кверху сужались и очертаниями отчетливо обрисовывали архитектуру небесного шатра.

Снова налетел вихрь, снова заколебались разорванные на части столбы. Многие из них превращались в маленькие, чуть фиолетовые облака и кружились-кружились по небу, подгоняемые тем же удивительным бесшумным ветром.

Световая симфония продолжалась полчаса. Она кончилась так же неожиданно, как и началась. Сразу погасли световые столбы, стрелы и облака, луна, яркие звезды и спокойствие снова вернулись на небо. Только на севере висела неясная драпировка, сотканная из мутного зеленоватого света, и чуть заметно колебалась. Но мы еще долго стояли на озере подняв кверху голову, потрясенные необыкновенным видом вдруг развергшегося над нами неба.

Со всех сторон горизонта росли большие световые столбы…　

Федор сказал, что это было совсем маленькое северное сияние. Иногда они бывают здесь настолько ярки, что при их свете можно ночью стрелять в зайца на тридцать шагов…

После ужина Горлов рисовал собаку Федора. Это была прекрасная лайка с острыми настороженными ушами и с мягкой дымчатой шерстью, которая на шее собаки стояла, как у волка. И вообще в Серке было много волчьего: широкая грудь подтянутый живот крепкие лапы. Но все-таки это была собака, самый настоящий пес со всей его заискивающей лаской, с умильными глазами, с постоянным ожиданием подачки.

Прежде лопари считали собак волками, которые приняли другую личину специально для того, чтобы войти в доверие людей и потом им напакостить. Отголосок этого суеверия и сейчас заметен в том, что многие лопари плохо обращаются со своими собаками. Но этого совсем нельзя сказать про Федора. Серко для него самый близкий друг.

Серко еще совсем молодой пес. Он только первый год ходит на охоту. Мать Серка погибла в прошлом году при трагических обстоятельствах. Ее взял с собой Федор, отправляясь за озеро, в колонизационный поселок Имандру, где проходит железная дорога. Федор зашел там в лавку, а собаку оставил на улице. В это время мимо проходил поезд. Хорошо обученная охоте собака приняла его за какого-то невиданного зверя, которого нужно задержать. Она с лаем бросилась навстречу паровозу и погибла под его колесами…

Серко, лайка Федора.

Окружив Горлова, все население избушки было страшно заинтересовано необыкновенным переселением Серка с его места у камелька в альбом для рисунков. И конечно на первом месте был Федот. Он боялся даже дышать: вдруг Серко выйдет без головы или с кривой лапой!

Когда же все кончилось благополучно и альбом стал переходить из рук в руки, Федот, полный удивления, решил узнать, что это за человек, который может с помощью какой-то палочки сделать настоящую, почти совсем живую собаку. Он потянул Горлова за колено и спросил.

— У тебя олени есть?

— Нет, у меня нет оленей, — покачал головой Горлов.

Федот растерялся. Ведь каждый настоящий человек должен иметь оленей. Вот у дедушки есть олени, а у дяди Селивана много-много оленей — не сосчитать…

Федот, сын Федора.

Федот решил, что другой дядя — длинный, тот самый, у которого есть интересный «чась» со стрелкой, все показывающей в одну сторону, как его ни крути, забрал себе всех оленей. И маленький лопарь показал на меня пальцем и спросил.

— А… у этого?

— У «этого» тоже нет оленей.

Отважно Федот продолжает допрос:

— А у тебя лодка есть?

— Нет, у меня лодки нет.

— А… у этого?

— Тоже нет!

Ну и люди, ни оленей, ни лодки! Как же они живут?!

Последняя ставка.

— А у тебя ружье есть?

— Ружье у меня есть, — говорит Горлов.

Федот успокоен и обрадован:

— Какое твое ружье есть?

— Винтовка.

Федот никогда не слыхал про такие ружья. Должно быть, они плохи. Зато у него ружье — вот это ружье! Он отходит на шаг, поднимает голову и гордо заявляет.

— А у меня дрррробовка… берррр-данка!

Твердое лопарское «р» звучит очень комично у этого малыша. Он достает из угла свою деревянную «дррробовку» и демонстрирует ее. Мы в восхищении. Федот вскидывает «ружье» на спину, повязывает голову платком, сует руки в громадные рукавицы и с видом заправского охотника идет «промышлять».

Деревянное ружье и подсумок Федота.

Этот крошечный лесной человек отплатил мне настоящим презрением за то, что у меня не было ружья. Я был спасен только тогда, когда оказалось, что у меня есть замечательная мазь — «пиродон», которую берут на палочку и потом чистят ею рот совсем так, как шомполом чистят ружье…

Первую ночь на Манче-губе мы ночевали наруже. Точно собираясь в дальнюю дорогу, мы надели все свои фуфайки, пимы, малицы.

— Ну, запоезжали каши гости! — провожал нас Федор.

И устроив себе логово под высокой елкой, запеленавшись в одеяла из оленьих шкур — «ровы», охваченные совершенно неповторимым очарованием зимней полярной ночи, засыпая, мы сквозь ветки видели над собой широкий ковш Большой Медведицы, который медленно поднимался все выше, черпая ночь…

Первый ночлег на Монче-губе.

XI

Пустое Место. — Задорный промысел. — Заповедник за Полярным кругом. — Земля показывает свое огненное нутро. — «Гнилые горы». — Природный минералогический музей. — Безногий сейд — Пропавшая губа. — Гнусные «Кандалакши». — Китайские пытки. — Таежная печь.

Край, расположенный на запад от озера Имандры — величайшего водного бассейна Лапландии, протянувшегося поперек почти всего полуострова с севера на юг лопари метко называют Пустым Местам. Место действительно пустое: на десятки километров одна от другой разбросаны охотничьи избушки, и еще реже разбросаны люди, потому что у каждого охотника есть несколько избушек, и весь год он перекочевывает из одной в другую. Кроме избушек здесь только лес, озера, болота, скалистые тундры и звериные следы.

Ближайшая к Монче-губе избушка — в соседнем заливе Имандры, в Вити-губе. До нее всего двадцать километров. Мы решаем сходить туда, чтобы посмотреть окрестности и кстати попробовать в здешних условиях наши московские телемарки. Карта говорит, что итти надо прямо на юг. То же говорит и Федор. Он дает еще несколько полезных советов, и мы выступаем утром, по-здешнему рано — в восемь часов, в полной уверенности провести следующую ночь в уютной избушке в Вити-губе. Мы нарубим там себе много дров, будем сидеть у камелька и благодушествовать. Чтобы не было скучно я захватил с собой книжку юмористических рассказов. Кроме того я буду зашивать там перчатки и поэтому беру с собой коробку со швейными принадлежностями.

Рассвет только начинается, когда мы, надев лыжи, спускаемся от избушки на озеро. Но он так и не кончится целый день: ведь солнце здесь сейчас не восходит. Отойдя по озеру несколько сот шагов, мы оборачиваемся. Спокойно поднимаются над лесом Паз-уайвинч и Нюда-тундра. У их подножий — маленький мысок, несколько высоких тонких елок на нем и под елками — две избушки, такие крошечные, такие потерянные грандиозного простора печных лесов, бесчисленных озер, коричневых варак и гор. В избушках горят камельки, и из труб летят искры. Лает нам вдогонку собака. Лежат перевернутые сани. За избушками — два маленьких амбара на высоких «курьих» ножках, чтобы звери не съели мясо. Кругом тайга, дикая, первобытная глушь…

Избы лопаря Федора и финна. Сзади — гора Паз-уайвинч.

Сначала мы идем по заливу прямо к грандиозному массиву Монче-тундры. Это целый горный хребет вышиной в 1 200 метров. До него 7 километров, и величественные размеры его чувствуются отсюда очень хорошо.

В районе Монче-тундры до сих пор водятся тысячные стада диких оленей. Прежде охота на них была основным занятием населения. Судя по рассказам лопарей, это была увлекательная охота. Олени пугливы, осторожны и необыкновенно чутки. Скрадывание их приходилось начинать за несколько километров. Только охотник, обладавший терпением выжидать, сидя в снегу, пока стадо подойдет к крутому склону тундры или к груде камней, из-за которых удобно стрелять, мог надеяться на успех. Быстрое истребление животных заставило запретить охоту на них. Лопари запрещение аккуратно выполнили, но говорят, что теперь без охоты на «диких» стало очень скучно.

Но не только оленями интересна Монче-тундра. Уничтоженные в других районах Кольского полуострова, здесь еще во множестве водятся лоси, лисы, песцы, горностаи, куницы, выдры, росомахи. И скоро Монче-тундра будет объявлена заповедником. Это будет первый в СССР заповедник за Полярным кругом. В нем должна будет сохраниться полярная природа Лапландии в совсем нетронутом, первобытном виде.

Главный инициатор заповедника — сотрудник Мурманской биологической станции т. Крепе — горячий патриот Западной Лапландии, изучению которой он посвятил всю свою жизнь. Он конечно добьется того, что питомник будет существовать. В прошлом году зимой т. Крепе на ничтожные средства, отпущенные биостанцией, предпринял специальную экспедицию в район Монче-тундры, чтобы выяснить приблизительно количество диких оленей, пасущихся здесь.

Этот «пересчет диких» вызвал немало курьезных толков среди охотников. Вместе с Федором, взявшимся сопровождать его, т. Крепе несколько недель бродил на лыжах по лесам, тундрам, и варакам, выслеживая оленей. В эти недели не раз случалась пурга, заворачивали сорокаградусные морозы. Снега выдались глубокие, и в них вязли олени, взятые, чтобы вести груз. Но отважного ученого не могли смутить ни отмороженные ноги, ни изнурительные переходы по открытой тундре под ударами отчаянной пурги, ни недостаток провианта. Т. Крепе вернулся, только окончательно выяснив по многочисленным следам, что все стада ушли на Чуна-тундру.

— Ну, что ж, — сказал этот человек, не знающий уныния. — Нужно и Чуну-тундру включить в заповедник. Так хотят олени…

Двигаясь дальше, мы покидаем озеро и входим в лес. Здесь сразу становится тяжелей итти. Лыжи проваливаются, нужно подниматься в гору, и наши нагруженные спинные мешки скоро дают себя знать.

У самого озера на елке висит выдолбленный обрубок дерева. Это здешний «скворешник». Но только не для скворцов, а для шумливых уток-звонух, которые весной сотнями прилетают на тихие берега Монче-губы. В этих долбленных обрубках они кладут свои яйца; потом приходят люди и собирают их.

Лес почти исключительно еловый. Но здесь нет наших раскидистых, широких, симметричных елок. Здесь все деревья носят на себе следы борьбы с непогодой, с ветром, со скупой скалистой почвой. И ели выросли здесь тонкие, с короткими неровными ветками. Издали у них вид каких-то узких длинных растрепанных перьев.

Перед нами бегут следы. Вот здесь проходил песец. Его лапы оставили на снегу тонкую-тонкую цепочку. Она выводит нас на лужайку, и под большой елкой мы находим ямку — уборную зверька. Чуть дальше пробежал заяц, присел перед молодым деревцем и кольцом обглодал его сочную сладкую кору. Аккуратненькие, очень четкие и до курьеза миниатюрные следы отпечатала своими лапками мышь. Она была напугана и во всю прыть мчалась, чтобы спрятаться под кучей засыпанного снегом валежника.

Компас ведет нас в ущелье между массивами Сопч-уайвинч и Нюд-уайвинч. Уай-винч — значит маленькая тундра, а тундрой в Лапландии называют всякую возвышенность, поднимающуюся выше лесной зоны. И Сопч и Нюда высятся над дном ущелья метров на шестьсот. Их склоны круты, они то-и-дело прерываются черными отвесными утесами и нагромождениями торчащих из-под снега каменных глыб. На склоны карабкается лес. Чем выше он поднимается, тем тоньше и трепаней становятся деревья, и последние из них похожи на хлопья, на обрывки какой-то коричневой шерсти разбросанной по склонам гор. Дальше — только полоска судорожной, искривленной ползучей березки; ею кончается лес выше поднимается обнаженная, покрытая только снегом, суровая скала, словно разрушенный сфинкс, застывший над коричневыми лесами и белыми озерами.

Все ущелье загромождено моренными валами. Некоторые из них в добрую сотню метров вышиной, и, взбираясь на них, не веришь, что тающий ледник мог навалить такую груду валунов. Между валами — озера, то маленькие, то большие, все одинаково красивые и вдвойне приятные для нас, потому что лыжи скользят по озерному насту как коньки по льду.

С большого голого вала мы видим вдруг за вараками на юге огромное пламя. Оно занимает почти всю южную сторону горизонта. Никогда мне не приходилось видеть такого густого, кровавого и зловещего огня. Как будто раскололась земная кора, и сквозь трещину глянуло раскаленное огненное нутро земли. Его оранжевые отблески загораются на сахарных вершинах тундр. Это пламя — полдневная заря — все, что остается здесь на зиму от летнего незаходящего солнца.

С того же вала видны Хибины. Они за Имандрой, до них отсюда километров тридцать, но их вид заставляет нас остановиться. Хибины громоздятся за озером огромной тяжелой опухолью, вздувшейся среди бескрайней, покрытой лесом равнины. Их высота— 1300 метров. Склоны Хибин изрезаны ущельями странных округлых очертаний, в них вырезаны большие чаши — глубокие цирки в виде гигантских розеток, с лучами, идущими от центра к краям. И весь вид гор так необычен, так не сходен с нашими представлениями о горах!

Хибины — значит скалы. Но у них есть и другое имя — Умптек, что значит Гнилой Камень. Это действительно сгнившие, разрушенные, истлевшие горы. Незащищенные ни почвой, ни лесом, открытые и морозам, и ливням, и солнечным лучам, хибинские скалы все пронизаны трещинами, расколами, и часто достаточно толчка рукой, чтобы целая глыба рассыпалась на мелкие осколки.

Там все необычно. Там с гор спускаются в ущелья настоящие каменные реки, состоящие из обломков, из щебня, и медленно движутся по долинам, растекаясь как настоящие каменные реки на несколько русел и заполняя расширения долин большими каменными озерами. Самое быстрое течение в этих каменных потоках бывает весной. Когда ранним весенним утром под щебнем замерзает талая вода, каждый камушек оказывается приподнятым над землей на крошечном ледяном столбике сантиметра в два вышиной. С восходом солнца лед снова тает, камушки падают на землю, но уже не на прежние свои места, а чуть подальше. Так, миллиметр за миллиметром и течет эта каменная река.

Недавно несколько лет под ряд в Хибинах работала экспедиция академика Ферсмана. Это было первое настоящее исследование Гнилых Гор. Экспедиция работала в постоянной борьбе с комарами, с холодом, с острыми камнями, которые словно рашпили рвали подошвы. Участники экспедиции в своих заспинных мешках перенесли по непроходимой хибинской тайге целые тонны камней, — образчиков различных пород. Результаты этой работы были замечательны. Хибинские горы оказались природным минералогическим музеем. Нигде на земном шаре не попадается больше таких интереснейших и необычных минеральных сообществ. Хибинские минералы почти целиком оказались состоящими из редких элементов: титан, ванадий, скандий, самарий, иттрий, ниобий, церий — все эти экзотические элементы, о которых редко можно прочесть в учебниках химии, преобладают здесь.

Но природа не ограничивалась одним чудачеством, наплодив столько необыкновенных веществ. Она не обидела Хибины и подлинными богатствами. Сиенитовый песок, который горные речки во множестве выносят к берегам Имандры, — прекрасный сырой материал для производства стекла. А апатит, незаменимый продукт для приготовления искусственных удобрений, который до сих пор ввозился в СССР из… Африки, образует здесь неистощимые залежи.

Далеко в Хибинах, в другом конце их, есть озеро, которое называется Сейд-озеро[2]). Посреди озера — остров, а на одной из береговых скал — два камня, один повыше, другой пониже. Своими очертаниями верхний похож на человека без одной ноги, нижний — на лежащего человека. Вот что рассказывает старинная лапландская легенда о Сейд-озере и о безногом камне:

«На Сейд-озере, на острове жил могущественный сейд. Жил он в камне, и к нему часто приходили лопари и просили сеида дать им хорошую охоту и хороший улов рыбы. Чтобы сейд не умер, его надо было кормить. Каждую неделю перед ним сжигали оленьи головы и ноги. По большим праздникам сейда обмазывали рыбьим жиром, и когда жир высыхал это означало, что сейд съел его и доволен. Каждый охотник, выпросивший у сейда хорошей охоты, по возвращении должен был принести ему в подарок лапы или крылья своей первой добычи.

Раз случилось в Лапландии нашествие грабителей-«панов», пришедших из-за шведской границы. Лопари бросали погосты и бежали в тундры. Дошла очередь и до Ловозерского погоста. Ловозерцы думали-думали и решили спрятаться около сейда на острове. Так и сделали. Но паны нашли убежище лопарей, пришли на берег озера, нарубили себе сухих бревен и, сев на них, поплыли к острову, чтобы перерезать лопарей. Увидал сейд, что плохо приходится тем, кто его кормит и поит, и послал бурю. Все паны погибли кроме главного начальника и повара. Эти двое выбрались на берег.

Сидят они на берегу, повар месит тесто для лепешек и приговаривает:

— Вот так бы лопарские головы помесить.

Главный начальник смеется:

— Хорошо ты, повар, говоришь!

А в это время буря кончилась, лопари переплыли озеро, подкрались к сидящим на берегу и стали в них пускать стрелы из луков. Паны перепугались и бросились бежать в горы. Но меткая стрела настигла начальника в тот момент, когда он готов был уже скрыться за скалой, и оторвала ему ногу. А другая стрела угодила в повара, который бежал следом. И оба сейчас же окаменели».

Другая легенда кончается не менее трагично для злых панов. В ней рассказывается о том, как лопари другого погоста — Экостровского — ложными следами заманили панов в горы под нависшую глыбу снега и, спихнув ее, погребли ненавистных грабителей в лавине.

* * *

На нашем пути за ущельем лес становится гуще и глуше. Груды валежника, натянув на себя тяжелые снежные одеяла, спят под елками. Моренные валы попадаются все чаще и чаще, и нам то-и-дело приходится перелезать через них.

Впереди слышен сильный рев и грохот.

— Это водопад около Вити-губы, — решаем мы. О нем говорил Федор.

Грохот идет из глубокой ложбины. Им наполнен весь лес кругом. Но спустившись на дно ложбины, мы обнаруживаем, что водопада здесь нет. По ложбине течет река. Лед и снег закрыли ее сплошным сводом, и в этом ледяном туннеле она и грохочет по камням.

— Это большая река: очень сильно она шумит. Наверно она впадает в Вити-губу, — говорю я.

Но чуть подальше свод над рекой проломан, и сквозь отверстие мы видим настоящего виновника шума. Подо льдом течет крошечный ручеек, и его чахлые струйки невинно журчат по смушкам. Оказывается — проделки эхо, которому есть где погулять в ледяном туннеле, превратили журчанье родника в грохот водопада…

Следы рассказывают, что несколько минут назад сюда приходила на водопой лиса. Услышав нас, она большими прыжками умчалась в лес.

Четыре часа. Сильно темнеет. Снег липнет, и с каждым шагом мы поднимаем на лыжах целые килограммы его. Компас, карта и время говорят, что уже пора дойти до Вити-губы. Она должна быть где-нибудь здесь, вот за этой варакой. Восемь часов безостановочной ходьбы по тяжелому снегу дают себя знать. Избушка, камелек, банка консервов теперь совсем не помешали бы.

Но вараки следуют за вараками, валы идут за валами, а лес все остается таким же глухим, и никакого признака губы нет. Поднимаясь, мы думаем, что с перевала увидим цель нашего путешествия, а спускаясь — убеждены, что еще только один подъем — и отдых в избушке обеспечен.

Мы идем еще три часа. Лес прерывается болотами, на них из-под снега торчит тростник, а за болотами — снова гряды варак, валов и все такие же темные трепаные ели. В семь часов — полная ночь. Обернувшись, уже нельзя разглядеть лыжных следов в нескольких шагах. В темноте мы не можем карабкаться дальше через валежник, перепрыгивать ручьи и барахтаться в сыром глубоком снегу на дне ложбин. Потеряв надежду найти пропавшую вместе с избушкой, камельком, юмористическими рассказами и починкой перчаток Вити-губу, мы останавливаемся на ночлег в лесу.

Зимний ночлег в лесу. Как много приходилось мне читать о нем в различных руководствах для туристов и путешественников. И как не похож, как курьезно не похож он в действительности на все эти теоретические описания!

Отправляясь в путь, мы предусмотрительно захватили с собой пимы и оленьи одеяла. Но все-таки наш туалет плохо приспособлен к ночовке на снегу. Больше всего нам внушают опасения наши «Кандалакши». Так Горлов окрестил лыжные башмаки, которые своим экзотическим видом приводили в трепет всех очевидцев— одинаково и москвичей и лапландцев. В свежем виде «Кандалакши» имели твердую подошву и вообще вполне определенную форму. После сегодняшнего же перехода по сырому снегу они размякли, как размякает картон, вытянулись в длину, перекосились и приобрели какой-то издевательский, очень ехидный вид. Ромни сдавливают через них ногу так, словно никаких башмаков на нас нет.

— Они сделаны из слюней, — серьезно говорит Горлов, боязливо ощупывая свои «Кандалакши».

Но это печальное обстоятельство не мешает ему смело подлезть под кучу валежника и, понатужившись, сбросить с него толстый пласт снега. Под валежником открывается берлога.

— Здесь мы разведем костер.

Самый важный в тайге инструмент — топор — представлен у нас маленьким саперным топориком. Но это его официальное название. Горлов, большой противник всяких официальностей, называет его «чинариком». Сначала на лыжах, а потом прямо по пояс в снегу мы лазаем кругом нашей стоянки в поисках сушин. И через полчаса на снегу лежат семь прекрасных сухих елок дециметра по два в поперечнике. Это сделал «чинарик». Он с честью выдержал испытание.

Костер удается наславу. Правда, по мере того как тает снег, огонь уходит все глубже и глубже в берлогу под валежником. Но все таки он позволяет нам снять гнусные скользкие «Кандалакши» переменить чулки и, протянув ноги к костру, благодушествовать. А когда закипает наконец чайник, сожравший целую уйму снега, и взрывается крышка на банке с мясными консервами, брошенной в костер, настроение взлетает на вершины. Его не могут испортить ни потерянная перчатка Горлова, ни то, что консервы оказываются тухлыми Терять перчатки — не новость для Горлова. Но в этом виноват не он, а Лапландия, которая дает столько тем для зарисовок, что приходится на ходу, где-нибудь на крутом склоне, катясь на лыжах, вдруг скорей-скорей сдергивать с рук перчатки, чтобы успеть во-время схватиться за карандаш. А консервы… ну, что начат консервы, когда нас обступают костлявые силуэты елок, когда костер оживленно трещит, освещая снег, обнажившиеся из-под него кустики мха, наши сохнущие ноги, от которых идет пар, когда над головой кувыркается Большая Медведица, а в желудке уютно от выпитого горячего чая с сахаром…

Костер удался наславу

Горлов устраивается на ночлег под большой елкой, я остаюсь у костра. Я не надеюсь, что здесь будет теплей, костер потухнет, как только я засну, но мне не внушает доверия темное логово, облюбованное Горловым.

Ночью начинает морозить, и отсутствии малицы чувствуется основательно. Лыжная куртка явно недостаточна для таких экспериментов. Потом идет снег, очень неприятно тает на лице; я засовываю под шапку чулок и закрываю им глаза и нос.

Просыпаемся на рассвете с решением сейчас же трогаться в путь. Кипятить чай настроения нет. Но собравшись, обнаруживаем, что без костра нам все-таки не обойтись: раскисшие накануне «Кандалакши» смерзлись за ночь в таких неестественных позах, что натянуть их на ноги нет никакой возможности. Нужно оттаивать их над огнем.

Второпях мы проделали это плохо и весь обратный путь чувствовали, что кто-то производит над нами китайские пытки, засунув наши ноги в деревянные колодки.

* * *

Вечером на Монче-губе Федор много смеялся над пропавшей Вити-губой, которую мы должно быть прошли мимо, забрав слишком к востоку. Этот лапландский траппер потешился и над нашим ночлегом в лесу. Он не мог понять, как можно мерзнуть в тайге, имея топор и спички.

— Случается, целый месяц ходишь в лесу, — говорил он. — Морозы бывают такие, что деревья лопаются, а холода никогда не чувствуешь.

Нудью надо ставить: с ней в лесу тепло, как дома у камелька.

И рассказал, что такое нудья.

Нудья.

Для нее нужно срубить две большие крепкие сушины и положить их одну на другую, укрепив верхнюю колышком, чтобы она не свалилась, и засунув под нее клинышки, чтобы получился просвет между стволами. Рядом с нижней сушиной кладут сырняк и на нем разводят костер во всю длину деревьев. Огонь должен быть направлен под верхнюю сушину. Когда обе сушины «ударят в уголь», клинышки вышибают, верхнее дерево ложится плотно на нижнее, и нудья готова. Она горит всю ночь, не боится ни дождя, ни ветра, ни снега и не требует никакого ухода за собой. Если ночь очень холодна, можно устроить две таких нудь и и лечь между ними. Но расстояние между нудья ми должно быть не меньше пяти метров. Иначе можно сгореть — так много жара дает эта усовершенствованная таежная печка.

XII

Тайга требует жертв. — Сейд-обжора. — Трудный подъел?. — Окаменевшие волны. — Гибель отступнику! — Лесной водопровод.

За наше отсутствие на Монче-губу приехал дядя Федора, старик Калин Иваныч, и сообщил, что новость о пропавшем человеке уже не новость. Исчезнувшего Андрея нашел по следам один охотник еще до пурги.

Вот что рассказали ему следы.

Андрей вышел налегке, не рассчитывая долго оставаться в лесу. Он только хотел осмотреть свои капканы и поставить новый на Лебяжьей реке, куда пришла недавно с Круглого озера выдра. Все это Андрей благополучно сделал в два дня, как вдруг его заинтересовал лисий след. Он пошел по нему, углубился в лес. на другой же день лису выследил и убил. Убил и песца, а потом долго искал спрятавшуюся на деревьях белку, не нашел и отправился в обратный путь.

Ночь его застала на большом болоте, где было совсем мало сухого леса, и, немножко посидев, он скоро тронулся дальше. В эту ночь после долгой оттепели ударил мороз, и снег в лесу был покрыт таким твердым настом, что лыжи не оставляли на нем почти никаких следов. Все таки охотнику удалось узнать, что Андрей вдруг свернул со своего пути. Может быть там были какие-нибудь интересные следы, или он погнался за куропаткой, но только он скоро вышел на полянку и долго стоял на ней. Потом перешел на новую полянку и снова остановился. Вот тут-то и произошло с ним несчастье. Он оперся на ружье. Наст не выдержал, провалился под ложей, и сучок, который торчал в снегу, задел за спуск. Пуля попала в грудь, и Андрей тут же умер от раны. Он только немного прополз по снегу, окрасив его своей кровью. Так и нашел его охотник в снегу, мертвого, с перекошенным от боли или от предсмертного крика лицом…

Хитра тайга, она всегда найдет способ погубить человека, когда захочет. Но еще хитрей здесь люди. Они не боятся тайги, а к таким диким случайностям, как смерть Андрея, относятся спокойно. Они не удивляются, не возмущаются. не сетуют. Они считают, что вполне естественно, если тайга за подарки требует жертв…

У нас в программе подъем на Нетцис— курьезную, острую как колпак гору, поднимающуюся перед самой Монче-тундрой. Но Горлов опалил руку магнием при ночной съемке, ему трудно держать лыжную палку, и я иду вдвоем с Федором.

По хорошему плотному снегу мы быстро доходим до подножья Нетцис. По дороге — несколько озер, и на одном из них. на Нюд-озере, есть Сейд-наволок, где, по преданию, жил в старые времена сейд. Впрочем вряд ли найдется в Лапландии озерко, на котором не было бы своего, хотя бы захудалого сейда. Вера в могущественных духов, живших в камнях, так же, как и вера в окаменение, была сильно распространена в Лапландии, где повсюду — камни, скалы, валуны.

Сейд на Нюд-озере был большим обжорой. Чтобы он не голодал, каждую неделю окрестные лопари должны были собираться около него и съедать за один присест целую оленью тушу. Но уходили они отсюда, как говорят, с пустыми желудками, потому что вся эта обильная трапеза шла впрок не им, а сеиду. Формой своей камень-сейд был похож на человека, сидящего на скале и смотрящего на озеро. И проезжая мимо, лопари старались не шуметь веслами, а женщины прятали лица, чтобы не рассердить сейда.

Но как-то раз сейд провинился. Он послал не во-время большую бурю на озеро. Рыбакам нельзя было выехать на лов. А только накануне сейда накормили оленьим сердцем и печенью. Лопари не простили своему божеству неблагодарности. Они расколотили сейда топорами на куски и утопили его в озере.

Мы едем дальше. На склонах Нетцис рыхлый снег сменяется твердым обветренным полульдом-полуснегом. Ветер надул его волнами, высокими ребристыми буграми и он так и застыл, твердый как дерево, и скользкий как лед. Мы снимаем лыжи, привязываем их к поясу и карабкаемся на четвереньках, цепляясь за камни.

Дует сильный ветер. Чем выше, тем он становится свирепей. И еле-еле можно двигаться против него. То-и-дело он сталкивает нас с камней, через которые мы перебираемся.

— Вот пихается, как человек! — говорит Федор.

Лыжи оставляем на уступе, засунув их в щель между камнями, чтобы не унес ветер. Дальше поднимаемся по открытому крутому скользкому склону. Федор предлагает пройти по горе в сторону и подниматься так, чтобы ветер дул нам в спину. Но скоро оказывается, что обмануть ветер нам не удастся: дальше скат настолько крут и обветрен, что удержаться нет никакой возможности. И мы двигаемся прямо вверх, против ветра.

Это был жуткий подъем. Внизу под склоном торчали острые камни в самых неприятных положениях. Ноги и руки то-и-дело соскальзывали, а ветер был бы рад сбросить нас под откос.

Это был жуткий подъем… Ноги и руки скользили…

На ногах у Федора были каньги — меховые сапоги с загнутыми вверх носками. Гладкий мех сильно скользил, и прежде чем сделать шаг, Федор каждый раз выбивал пяткой в снегу ямку, а потом ставил в нее носок. Делал он это быстро и ловко. Но выше пошел снег настолько крепкий, что пробить в нем хотя бы маленькую ямку было немыслимо. Тогда мой проводник стал двигаться быстрыми перебежками от бугорка к бугорку, от камня к камню. Случалось нередко, что во время такой перебежки налетал особенно сильный порыв ветра, останавливал Федора на полпути, сталкивал его и заставлял катиться вниз. Тогда я, поднимаясь сзади, втыкал на пути падающего лыжную палку, и Федор хватался за нее.

Последние метры до вершины мы ползли на животе. Ветер здесь так неистовствовал, что даже на четвереньках нельзя было двигаться. И поднявшись, мы залегли между камнями, ослепленные снежной пылью, колкой как песок, которая била нам в лицо.

Лишь с другой стороны того маленького плато, которое мы нашли на вершине, крепко вцепившись в большой камень, мне удалось как следует посмотреть вниз. И то, что я увидел, сторицей вознаградило меня за трудный подъем.

Впереди, насколько хватал глаз, щетинистыми рядами, полосами, большими неправильными пятнами уходил лес. Он был коричневым у подножья горы и фиолетовым на горизонте. Среди него виднелись бесчисленные белые прорывы озер, круглые, длинные, извилистые, соединенные проливами. Это был необыкновенный лабиринт лесов, озер, рек и проливов. Среди леса грядами поднимались вараки. Некоторые из них казались круглыми спинами китов, плывущих в этом коричневом море леса, другие были мягки, как спины медведей, а третьи походили на застывшие волны. Только глядя отсюда, сверху, на Лапландию, можно как следует понять лопарскую легенду о происхождении этой страны зимы, родины злой Лоухи[3]), морозного края, испещренного камнями, скалами, иероглифами озер, вздувшегося горбатыми вараками и тяжелыми, крутыми тундрами. В легенде говорится, что прежде на месте Лапландии было море. В одну из чудовищных бурь оно окаменело. Тундры и вараки — это и есть окаменевшие волны, а среди них осталась в виде озер и речек вода, избежавшая общей участи.

Это был необыкновенный лабиринт лесов, озер, рек и проливов…

На самом деле Лапландия своим ландшафтом обязана нескольким оледенениям, которые захватывали ее в ледниковую эпоху. Следы ледников здесь так свежи, что кажется — лед ушел отсюда совсем недавно. А между тем десятки тысяч лет прошли с тех пор, как на «финском кристаллическом щите» растаял последний ледник, оставив по себе память большим количеством талой воды, образовавшей озера, глубокими, процарапанными в горах ущельями, сглаженными словно рубанком вершинами тундр, вараками, моренными валами, миллионами валунов, которыми окостенела вся земля Лапландии.

Здесь рассказывают о Нетцис интересную историю.

Однажды летом охотник, проходивший долиной, увидел на самой вершине Нетцис стадо оленей.

— Чтобы им там делать? — удивился он. — Ведь на этой тундре хороший мох не растет.

И решив, что это чьи-нибудь домашние олени забрались сюда от комаров, охотник стал подниматься на гору, не стараясь скрыть своего присутствия. Но на полпути он остановился в недоумении: его зоркие глаза ясно различили острые немеченые уши одного оленя.

— Значит это дикие.

Заинтересовавшийся охотник карабкался дальше уже осторожней. Но на открытом склоне было мало прикрытий, и лопарь, хорошо знавший диких оленей, только диву давался: как они до сих пор не заметили человека и не пустились наутек?

Поднявшись выше, охотник увидел, что олени чем-то заняты. Они стояли на острой вершине горы тесным кружком, бок к боку, мордами внутрь. Их было здесь около пятидесяти штук — все большие, сильные гирвасы. Самок среди них не было.

«Ну и чудо! — думал охотник. — У зверей собрание происходит». — И вскарабкавшись, присел за камнем, осторожно высунулся и стал наблюдать.

Олени стояли неподвижно. Охотник долго не мог разобрать, что делалось внутри их кружка. Но вот олени пошевелились, в кружке образовалась брешь, и перед пораженным человеком предстала такая картина.

В кольце оленей, на открытой площадке стояли друг против друга два оленя. Один — большой, сильный, с тяжелыми, почти лосиными рогами; другой— маленький, с грязной шерстью, со слабыми некрасивыми рогами. Сильный стоял, низко пригнув голову, глаза его были налить кровью, и казалось, он вызывал слабого на бой. Но тот не хотел драться. Он был напуган и растерянно смотрел на стену оленей, окружавшую его.

Эта сцена длилась долго. Сильный гирвас нетерпеливо бил копытом по камню и храпел, раздувая ноздри. Другие олени также выказывали знаки нетерпения. Несколько раз кружок начинал вдруг смыкаться, но каждый раз, точно повинуясь какому-то приказанию, олени снова пятились на свои места. Все это было так необыкновенно, что у охотника даже и в мыслях не было воспользоваться ружьем.

Слабый олень с грязной шерстью не мог больше выдержать. Он весь задрожал и в ужасе ринулся в сторону. Один гирвас движением головы бросил его обратно на середину. Секунду олени стояли неподвижно. Потом внезапно как один они кинулись на своего пленника, подбросили его в воздух и, перешвыривая с одних рогов на другие, стремительным галопом понесли вниз по скалистому откосу.

Когда охотник пришел в себя от изумления, он побежал вслед за оленями. Внизу, на куче камней он нашел растерзанный труп оленя. По срезанным ушам лопарь увидел, что это — домашний олень, отбившийся повидимому от своего стада.

Тогда охотник понял, что он только что присутствовал при мести животных своему собрату-отступнику…

Налюбовавшись видом, мы с Федором начали спуск. Он произошел с головокружительной быстротой: я верхом на шапке, а Федор — подогнув под себя ноги, скользя на гладких каньгах и тормозя позади себя палкой, из под которой, как дым из выводной трубы автомобиля, взрывалась снежная пыль.

В лесу, на остановке Федор показал мне еще одну таежную хитрость. Вместо того чтобы наполнить чайник снегом, который, растаяв, дает слишком мало воды, Федор устроил настоящий лесной водопровод. Отыскав большую кучу валежника, покрытого плотным, слежавшимся снегом, он вырезал топором куб снега, насадил его на воткнутую наклонно в снег лыжную палку и нижнюю сторону куба заострил.

Когда мы развели рядом костер, снег на палке стал таять, и с острия как из крана потекла чистая прозрачная вода. Нам оставалось только подставить чайник.

XIII　

От Федора к Селивану, от Селивана к Кондратию. — Артистические вавилоны. — Еще один хитрый человек. — Звериная берлога. — Кто победит? — Верная примета. — «Тихой старик». — Таежный эскулап и его «революционное прошлое». — «Не видко и не знатко». — Лесной Антютик. — Прямолинейный старик. — «Прицепные вагоны» доставляют нам хлопоты. — Лапландский философ.

Наш путь с Монче-губы лежит на запад к финляндской границе, в районах, не посещенных ни одной экспедицией. Карт тех мест не существует вовсе. Вряд ли мы откроем там новые горные хребты, но интересного увидим конечно достаточно.

По-здешнему наш маршрут звучит так: от Федора к Селивану Маленькому, от Селивана Маленького к Кондратию Тихому, потом к Кондратию второму, оттуда к Луке Глухому и Петру Герасимову. Петром маршрут не кончается, но дальше сказать ничего нельзя. Там теряются всем известные пути, и никто не знает, чьи избушки попадутся дальше нам по дороге.

На первом этапе — до Кондратия второго, что на Куцкель-озере, откуда и начинаются самые дикие края, — проводником и возницей берется быть Калин Иваныч — дядя Федора. Мы предпочли бы племянника, но у того нет оленей, а старик не дает своих Федору.

Калин Иваныч разве только маленьким ростом похож на лопаря. Внешностью, медленным разговором с прибауточками он — типичный русский олонецкий крестьянин. Странно слышать, когда он начинает говорить по-лопарски. Он немножко глуповат и вдобавок дорогу знает только по рассказам Федора.

Ко как бы то ни было, ясным морозным утром мы покидаем под предводительством Калина Иваныча гостеприимную избушку на Монче-губе. У нас две упряжки по три оленя. На передних санях — Калин Иваныч и вещи, на задних— я и Горлов.

Снова, облачившись в малицы и пимы, мы чувствуем себя неуклюжими медведями. Снова перекачиваются перед нами со стороны на сторону белые лохматые оленьи зады, и через пять километров мы начинаем ненавидеть их и с тупой злобой тычем в них хореем. А олени только кажется и думают, как бы нам напакостить.

Еще во время поездки в Ловозеро мы заметили, что олени по озеру никогда не бегут прямо. Благодаря примитивной системе управления они то-и-дело уклоняются от правильного направления то в ту, то в другую сторону. Поэтому след от саней получается очень извилистый. Но наш Калин Иваныч побил все рекорды. Он писал по озеру такие артистические вавилоны, что долго нельзя было сообразить, куда собственно мы едем. Я склонялся к тому, что на север, Горлов доказывал, что на запад, но время от времени оба мы начинали стоять то за юг, то за восток.

След от саней получается очень извилистый…

Сначала наш путь шел по льду губы, потом по берегу быстрой, плохо замерзшей речки, среди пенящейся воды которой торчали большие темные острые камни, и через час выехали на большое двадцатикилометровое Монче-озеро. Несмотря на мороз, на озере под снегом выступала вода, и олени бежали медленно.

Калин Иваныч взял с собой собачонку. Она очень напоминает собаку Архипа, такая же смиренная, тихая, как будто обиженная. У нее странная привычка бежать под санями. Когда глубокий снег мешает ей это делать, она выглядит растерянной и так и норовит опять юркнуть в свое не очень удобное убежище. Иногда запутавшаяся веревка заставляет собачонку проделать в снегу несколько курбетов или десяток-другой метров проскакать на трех ногах задом наперед. Но она очень покорна и не скулит.

Калин Иваныч часто хвастается своей собакой. Она хорошо собирает оленей, удачно выслеживает зверя, а главное послушна. «Бросишь веревку, — говорит он, — скажешь: «лежи», так она и будет здесь хоть целый день лежать. И голоса не подаст. Да так лежит, что и не видно ее: вся во мху зароется».

В этот день над Монче-тундрой, у самого подножья которой мы проезжали, горела изумительная заря. Высоко в небе повис большой облачный венец интенсивно порпурового цвета. Во многих местах он был прорван, и сквозь прорывы виднелось изумрудно зеленое небо. Казалось венец был оплетен лентой удивительного зеленого цвета. Под лучами скрытого за горами солнца нежным розовым светом светилась одна из вершин Монче-тундры. А рядом другие вершины стояли в это время хмурые, окутанные темной синевой.

За Монче-озером была тайбола — лесистое и холмистое междуозерье, на котором видны были слабые следы дороги, совсем исчезнувшие уже на озере. За тайболой на берегу маленького сухого озера еще один человек отвоевал у леса клочок земли. На озере стояла избушка, и здесь наш первый дневной переезд был окончен.

Хмурое и унылое было это место. Редкий скучный лес, низкий, должно быть сырой берег, унылые вараки другого берега, расплывшиеся в тумане, а из-за леса видна виршина тундры, как будто отгородившей от всего мира и от солнца этот заброшенный уголок. Вдалеке слышен был какой-то монотонный шум. Не то шумел лес на тундре, не то бежала где-то река.

Избушка принадлежала охотнику Селивану. Она оказалась своеобразным сооружением из бревен и досок вышиной в половину моего роста, длиной метра в два и шириной чуть поменьше. Изба была пуста: хозяин вместе со всей своей семьей уехал на праздники в Пулозеро.

Белоусов перед избой Селивана (по дороге с Монче-губы на Куцкель-озеро).

Сквозь маленькую квадратную дверь, всю в щелях и дырах, мы проползли на четвереньках. Но и в самой избушке нельзя было стоять даже на коленях: мы должны были пресмыкаться по полу. Маленький Калин Иваныч и тот не одобрил избушку:

— Лень ему было, дураку, лишнее бревно поставить! — ругнулся он по адресу Селивана.

Чтобы хоть как-нибудь увеличить вместительность своего жилища, владелец его подтесал снизу топором среднюю балку, которая поддерживает крышу. Но от этого стало только немного безопасней для головы.

Соответственно избушке и обстановка. Маленький камелек, полный снегу, «стуло» в виде неровного круглого чурбана, полуразвалившаяся кровать, на которой разве только ребенок мог бы улечься, столик вышиной в пять сантиметров, который, будучи положен на особые планки, приделанные к стене, может служить и полкой, и наконец настоящий кухонный стол, кажущийся грандиозным в этом тесном помещении. Доска стола лишь немного не достает до черного, прокопченного потолка.

Два окошка, сквозь которые вряд ли пролезет рука, состоят из десятков крошечных осколков грязного стекла. Они наполовину засыпаны снегом, и только поэтому ветер, дующий из них, не задувает нашу свечку. Под потолком протянуты проволоки для сушки одежды, на стенах, на деревянных костылях висят сети и какие-то красные узелки. На полу и на столе — грязная посуда. Покосившийся самовар хмуро скучает в углу под грудой тряпья.

Около избушки под снегом оказалась куча жердей и бревен. Мы накололи дров и затопили камелек. Но ветер ворвался в дымоход, и нам пришлось приоткрыть дверь, чтобы не задохнуться в дыму.

Неизвестно, чем эта избушка была лучше звериной берлоги. В берлоге даже уютней. Но и сама жизнь человека здесь почти не отличается от звериной. Люди одеваются здесь в звериные шкуры, убивают, чтобы однообразно и неопрятно есть, рождают много детей, из которых большинство умирает, а меньшинство продолжает ту же жизнь, в которой есть только убийство, еда, сон и размножение.

В тайге все охотятся: человек за зверями, звери друг за другом, а при случае и за человеком. Кто выйдет победителем из этого замкнутого круга — зависит от удачи. Вряд ли преимущество человека над зверем здесь велико.

Советская власть много сделала, чтобы поднять, окультурить жизнь лопаря. Лопари освобождены от всяких налогов, для них открываются школы, для них созданы наиболее выгодные условия продажи пушнины, оленьего мяса, но все же тайга и тундра еще крепко держат охотника и оленевода в своих звериных лапах…

Калин Иваныч, вернувшись из леса, куда он отводил пастись оленей, жалуется нам.

— И мха-то нигде хорошего нет. Никуда не годное место! — ворчит он.

Оказывается, большой гирвас, идущий в нашей упряжке, чешет рога. По словам Калина Иваныча — это верный признак того, что завтра будет большой мороз.

Но мы не очень этому верим. Наш проводник оказался довольно болтливым старичком. Он может говорить не умолкая, и речь его — неспешное переливание из пустого в порожнее. Так и сейчас, усевшись на полу перед камельком, он медленно развязывает свой мешок и не торопясь повторяет:

— Вот… не доехали мы сегодня до Кондратия… Да, не доехали. Ну, ничего, все-таки крыша над нами… Не в лесу. И камелек… Лучше, чем в лесу-то… Да, не доехали до Кондратия… снег тяжел…

И снова, и снова все одно и то же.

Он ничего не начинает делать, предварительно не рассказав подробно о своих намерениях. Он взял с собой в дорогу мяса и все собирается его жарить. Тем временем у нас поспевает каша, и мы предлагаем поделиться с ним. Калин Иваныч решает, что жарить мясо ему необязательно, и подсаживается к нам.

Медленность и разговорчивость — общая черта всех старых лопарей. Но вот Калин Иваныч, сравнивая с собой Кондратия — будущего нашего проводника, — называет того «тихим стариком». От этого сравнения нам становится немного не по себе. Если и этот часто вызывает раздражение своей библейской медлительностью, то каков же тот?

На крыше избушки я нахожу лом для прорубания льда — пешню — и иду на озеро за водой. Совсем стемнело. Небо заволоклось тучами, и накрапывает дождь. Снег стал мокрым, неприятным, и ноги, проваливаясь, застревают в нем. Но погода в Лапландии меняется так быстро, что предсказание старика может быть еще и сбудется.

Проходя на озеро, я вижу «надворные» постройки Селивана: землянку для овец, маленький амбарчик на курьих ножках и еще какое-то сооружение из бревен, наполовину засыпанное снегом…

Амбар

Когда Горлов стал перевязывать свою опаленную руку, Калин Иваныч не одобрил ни цинковую мазь ни вазелин.

— Табачным пеплом надо присыпать, — сказал он. — Как рукой снимет.

И серьезно предложил выколотить на больную руку пепел из своей трубки.

Не смутившись нашим неверием, он сообщил еще несколько самых верных медицинских средств. При нарывах, например, нужно собирать еловую серу, разжевывать ее, пока она не станет мягкой как тесто, и потом прикладывать к больным местам. От ушиба лучшее средство — туго прибинтованная тонкая пластинка сырого оленьего мяса. А поносы «моментом» излечиваются, если завернуть в тряпку немного соли, бросить ее в огонь, а когда тряпка сгорит, оставшуюся от соли золу разболтать в воде и выпить…

К этим средствам всегда прибегают охотники-лопари.

В давние времена, когда Кольский полуостров еще не пересекала железная дорога, наш таежный эскулап служил земским ямщиком на почтовой станции. На «перекладных» оленях он возил тощую почту, редко заглядывавшее в эту глушь начальство, случайных путешественников, купцов, отправлявшихся в Колу на ярмарку.

Участок Калина Иваныча проходил по Имандре. На озере часто случалась пурга, сбивали с дороги туманы, а подчас в темноте можно было въехать и в свежую полынью, которые то там, то здесь часто появляются на Имандре.

Раз в такую полынью Калин Иваныч попал ночью вместе со своим пассажиром — очень важным приставом, который спешил по служебным делам в Колу. Сам Калин Иваныч успел сразу выскочить на лед. Пристав же ехал в «балке» — низких санях, закрытых сверху наглухо брезентом, из-под которого вылезть без посторонней помощи было затруднительно. Кроме того пристав был закутан в шубы, одеяла и ровы, и когда в балке показалась вода, он очутился в беспомощном состоянии. Он мог только кричать, что и проделывал, не щадя сил. С большим трудом Калину Иванычу удалось вытянуть на лед своего пассажира. При этом лопарь три раза сам окунался в морозную воду.

Пристав не спустил лопарю его оплошности. Калина Иваныча уволили со станции. Теперь старик очень любит вспоминать о давнем происшествии на Имандре. Это — его «революционное прошлое»…

* * *

На следующее утро вопреки гирвасу, который все еще продолжал чесать рога, оттепель не прекратилась. Снег осел, сморщился и стал похож на грязную жеваную бумагу. Сани тащились по нему как по песку.

За первым же озером обнаружилось, что наш возница дальше дороги не знает. Он долго вез нас вдоль тайболы, не въезжая на нее, потом остановился, слез с саней и спокойно объявил, что дороги «нисколько не знатко и не видко».

«Дороги нисколько не знатко а не видко»…

Мокрые, грустные, стояли на берегу елки, и растаявший иней висел на них обильными слезами. Было промозгло в воздухе. Дождь намочил мех на наших капюшонах. При каждом повороте головы неприятная сырость и холод проникали под малицу и мурашками пробегали по спине. Двигаться не хотелось. Мы сидели, съежившись, на санях.

Постояв, старик тронул оленей, повернул на тайболу, и когда олени застряли в сугробах, снова остановился. Оказалось, что здесь необходимо найти две елки. Они показывают дорогу. Но кругом были сотни елок, и сколько Калин Иваныч ни лазил по снегу, нужных среди них он не разыскал.

В стороне шумела речка. За ней поднималась над лесом одинокая гора, тоже вся пожелтевшая, размякшая. Лес казался мертвым: ни стука дятла, ни стрекота белки, на отяжелевшем снегу— ни одного следа.

Мы спросили старика, нельзя ли проехать по берегу речки, но тот вдруг принял какое-то решение, взгромоздился обратно на сани, замахал хореем, задергал вожжей и заорал во весь голос:

— Ho! Но!

Перепугавшиеся олени дернули, одним махом втащили сани на низкую вараку, перевалили через нее в овраг и там, высунув язык и тяжело дыша, безнадежно застряли в глубоком снегу. Накричавшись и намахавшись хореем вдоволь, Калин Иваныч сполз с саней плюхнулся по пояс и начал ругаться. Сперва он ругал оленей, которые «словно маленькие» залезли в этот овраг потом погоду, а решив, что «погода — беда не вековечная», стал ругать Селивана, который теперь ездит другой дорогой.

Выслушав этот длинный монолог, мы предложили:

— Не лучше ли поискать дорогу?

— И верно лучше. — сейчас же согласился Калин Иваныч, стащил с себя малицу, надел телемарки Горлова и отправился в лес. Я пошел вслед за ним.

На лыжах старик представлял очень интересное зрелище. Маленький, кривоногий, косматый, в голубой ситцевой заплатанной рубахе и неуклюжих меховых штанах, он был похож на лешего из сказки, на какого-то Антютика, который вот-вот обернется не то в мшистый пень, не то в кочку, или выкинет вдруг какое-нибудь колено, закричит по-козлиному и убежит в чащу быстрее оленя.

Но ничего этого не случилось. Пройдя шагов двести по лесу, старик объявил, что дороги и здесь «нисколько не знатно», и вернулся. Там его встретил возмущенный Горлов, который доказывал, что чуть подальше должна быть дорога, и если бы у нас была еще одна пара лыж, он бы подтвердил свою правоту. Но старик решил пробиваться через лес целиком. Он схватил хорей, подталкивал им оленей, кричал, хлестал вожжой. Олени вскакивали, дергали ремни, прыгали, храпя лезли друг на друга, но сейчас же, обессиленные, падали, высовывали язык и начинали жадно глотать снег.

— Вот беда, сущая беда! — жаловался старик.

— Нужно подложить лесину под сани, она отдерет снег, что налип на полозьях, — решил он немного погодя.

Но и лесина не помогла. Во время попыток сдвинуть сани олени перепутали свои постромки, а правый бык так неудачно зацепился рогом за уздечку своего соседа, что совсем не мог тянуть. Я попытался было освободить его, но Калин Иваныч рассудил по-своему. Он вооружился топором и, отстранив меня, без дальних разговоров принялся рубить провинившийся рог. Эта операция не понравилась оленю. На его рогах еще висела кровавая бахрома спадающей кожи, они были еще живыми, и время сбрасывать их не пришло. Когда олень выкатил от боли глаза и стал вырываться, старик на минуту остановился было, обеспокоившись:

— Что, больновато? Ну, что делать!

Но сейчас же расхрабрился:

— Не-ет, мало больно!

И, смело отрубив рог, заявил:

— У меня коротка расправа!

Приведя в порядок упряжку, он взял вожака за уздечку и потянул. К нашему удивлению олени вдруг спокойно поднялись и тронулись. Впереди шел я, утаптывая лыжами снег, за мной торжественно вышагивал старик с оленями. На его лице было написано гордое чувство одержанной победы.

Но торжество продолжалось не долго. Сзади раздался громкий крик Горлова. Мы обернулись.

Наши сани продолжали стоять все на том же месте, а во внезапно изменившемся поведении оленей было мало удивительного: просто они порвали ремни, распряглись и двинулись вперед одни, без саней. Это было нелепо.

Горлов с большим удовольствием хохотал над нашими обескураженными лицами.

— Я думал, вы нарочно отвязали оленей, чтобы умять сначала дорогу впереди, — издевался он.

Как бы то ни было, сани были вытащены из оврага. Мы разгрузили их и перетащили на руках.

Но и дальше в лесу было много канители. Ведя переднюю упряжку под уздцы, наш старый чудак как будто нарочно заводил ее в самые тесные проходы между деревьями, и олени, запутавшись в стволах, рвали ремни. Тогда Калин Иваныч неизменно удивлялся, разводил руками и твердил:

— Что они — маленькие что ли? Не могут по лесу пройти!

Другим несчастьем были привязанные сзади к саням два запасных оленя. Назначение этих меланхоличных зверей придурковатого вида было неясно. Калин Иваныч их так ни разу и не запрягал. Они все время что-то лениво пережевывали, скрипя зубами, а в лесу все норовили схватить губами мох, который серыми бородами свешивался с веток.

На злополучной тайболе они вели себя особенно рассеянно. И часто, когда сани обходили какое-нибудь дерево справа, они оказывались слева от него, зацеплялись шеей и головой за ствол, и натянутый ремень грозил их задушить. Чтобы освободить незадачливых животных, приходилось останавливаться и осаживать упряжку.

— Опять этот прицепной вагон на дерево наперся! — говорил в таких случаях Горлов.

— Это держники, — мрачно вторил я.

«Держниками» называют оленей, которых привязывают сзади к саням, собираясь ехать на оленях в горы. Тогда на крутых спусках держники тянут назад и сдерживают сани.

Выбравшись наконец на дорогу, олени обрадовались пожалуй еще больше нас. Встряхнув мохнатыми головами, они побежали быстрой рысью. Мой спутник злорадствовал: дорога оказалась как раз там, где он и предполагал. Размахивая с увлечением хореем, он ухитрился зацепить обоими концами этого неудобного орудия за деревья, стоявшие по бокам дороги, и на полном ходу застрявший хорей стремительно сбросил нас с саней…

* * *

А вечером, за новыми озерами, вараками и лесами, все такими же хмурыми и унылыми, под этим сырым, совсем не северным и не «рождественским» небом— снова избушка и снова пустая. Она побольше первой, но вместо окна здесь дыра в стене, и нам пришлось заткнуть ее большим брезентом, в который были увязаны наши вещи.

Дорожные приключения дают много тем для разговоров, и словоизлияния старика в этот вечер бесконечны. Он даже ударяется в философию и, подталкивая в огонь уголь, который все время выкатывается из камелька, с глубоким вздохом говорит:

— Вот какой вредный! Совсем как живой… И что его только кидает!

Но скоро веселеет и, обнаружив в своей миске недоеденные остатки каши, острит:

— Ну, надо бросить под кожу: потом найдется…

(Продолжение в следующем номере)

Искусственный водопровод

ПОД ЗВУКИ ГАМЕЛАНГА

Яванский рассказ В. Херрон

Рисунки худ. А. Шпира

От редакции

Многомиллионное малайское население острова Явы с 1594 года испытывает гнет и жестокую эксплоатацию голландского правительства, превратившего этот богатый остров в свою главную и доходнейшую колонию. Голландцы, как и все империалисты, придерживаются в отношении местного населения одних и тех же методов: держат его в темноте, не заводят школ и фабрик, предпочитая дешевый ручной труд т>-земцев и избегая таким образом роста организованного промышленного пролетариата, единственно способного угрожать существующему порядку вещей.

Сосредоточив в своих руках всю политическую власть, голландцы для видимости оставили султана, дали ему клочок земли, жалованье и небольшой двор, а малайцам предоставили исполнять их старые обряды, разыгрывать мистерии вайанга (театр марионеток) и вообще жить в мире грез и фантазии, лишь бы они не интересовались политикой, не вспоминали о былой свободе.

Официальная религия яванцев — ислам. Но в действительности их верования представляют пеструю смесь разнородных, казалось бы, несовместимых элементов. В древности на Яве господствовали браманизм и буддизм, занесенные из Индии — колыбели яванской культуры. С нашествием арабов-мусульман (XV век) на острове огнем и мечом был насажден ислам. Однако старые боги не умерли с воцарением единобожия. Вера в них имеет свои корни в народной фантазии, в общем созерцательном, мечтательном характере яванцев. И древние боги до сих пор живут в многочисленных легендах, в народной жизни, в театре и в суеверных традициях темной массы. Поэтому неудивительно, что они играют такую роль в мировоззрении выведенного в этом рассказе высокоодаренного яванца Рави и уживаются в его сознании на ряду с аллахом, пророком которого он себя вообразил.

Жажда свободы в соединении с ненавистью к поработителям не раз приводила малайцев к восстаниям. Однако, как и следовало ожидать, эти восстания, разрозненные, не руководимые сильном и сплоченной политическом партией, всякий раз терпели неудачу.

В последние годы на Яве развила свою деятельность Голландская коммунистическая партия. Агитаторы проникли в туземную армию и в самую гущу населения. В результате активной пропаганды престиж голландских властей окончательно расшатан, исчезло последнее уважение к чиновникам. И когда в 1925 году резидент появился на многолюдном народном собрании, он был встречен мяуканьем и злобными криками.

Несмотря на свое общее и политическое невежество, герой нашего рассказа пришел в конце концов к мысли о необходимости свергнуть иго белых поработителей. Но вся драма заключается в том, что он не знает, как взяться за это дело. Воспитанным в религиозных предрассудках, верующий во всяко! о рода чудеса, наделенный от природы пылкой фантазией, «держатель богов» Рави для достижения намеренной цели не взялся за организацию масс, а всецело положился на поддержку своих богов, в результате чего потерпел неудачу.

I. В мире фантазии

— Мы уже пришли, мама? Гамеланг[4]) звучит совсем близко.

— Не так близко, дитя, как тебе кажется. Еще целый час пути. Ты устал, Рави? — Мать нежно погладила ребенка по головке и взяла его за руку.

Ей было на вид не более двадцати пяти лет. Черные блестящие волосы были откинуты назад; на висках видна была легкая татуировка, бронзовый цвет лица, широкий приплюснутый нос. крупный рот с молочно белыми зубами и нежный блеск больших бархатных глаз обличали в ней малайку. Ее стройную гибкую фигурку туго стягивал муслиновый корсаж; пышная желтая саронга (род юбки), расшитая изумрудными шелками, была перехвачена на талии широким пурпуровым поясом. Поверх всего была накинута праздничная ка-баджа из прозрачной розовой материи, скрепленная на груди тремя золотыми монетами. Через плечо свешивался узелок с едой. Маленькие красивые руки малайки выглядывали словно кошачьи лапки из широких рукавов платья. Босые ноги с широкими плоскими ступнями были покрыты серой пылью.

— Мама, я хочу есть. Дай мне хлеба.

Черноволосый худенький мальчик лет пяти лениво плелся рядом с матерью под палящими лучами яванского солнца, то-и-дело оглядываясь по сторонам. Мать развязала узелок, вынула оттуда лепешку и дала сыну:

— На, съешь, мой мальчик. Вот пройдем этот лес, а за ним недалеко будет и город.

Они вышли на большую дорогу. Кругом виднелись четко вычерченные четырехугольники рисовых полей, напоминавшие изящную японскую акварель. Наклонными террасами, словно ступени лестницы гигантов, спускались они по склонам холмов к самой реке. Желтые воды реки то текли спокойно, сонно, то шумели и бурлили, словно хотели выскочить из берегов. По одну сторону шоссе шли плантации чайного и хинного дерева, по другую — раскинулись обширными изумрудными пятнами цветущие лимонные и мандариновые рощи. Густой сладкий аромат ударял в голову. Кое-где между культурными участками виднелись узкие зеленые полоски — остатки прежних джунглей.

Рави и его мать вышли на большую дорогу…

Начинался лес. Высокие пальмы раскинули веерообразные листья, покрытые серебристой пылью. Тонкие легкие стволы бамбука, могучие дубы, перевитые лианами, индиговые деревья, пахучие кустарники, усыпанные пестрыми цветами, зеленой стеной подступали к шоссе. А там вдали сизой дымкой маячила цепь гор, и высоко поднимал конусообразную вершину знаменитый, овеянный легендами вулкан Смеру.

— Мама, мне скучно. Расскажи мне сказку.

— Хорошо, дитя, я расскажу тебе сказку о прежних богах, чтобы тебе было веселей итти.

Под аккомпанемент приближающихся звуков гамеланга лился таинственный фантастический рассказ. Верховный бог Брама задумал построить лестницу, соединяющую землю с небом, Бог-змея Нага горько плакал, потому что не мог принять участия в этой постройке: у него не было рук. И всесильный Брама превратил слезы Наги в огромные яйца. Из одного яйца вышла царевна-дэва («дух») такой необычайной красоты, что все девять богов захотели взять ее в жены. Тогда всемогущий Брама приговорил ее к смерти, опасаясь, что она внесет раздор среди обитателей рая. Царевне дали съесть «священное яблоко милосердия», и через несколько дней она тихо умерла. И на могиле из головы царевны выросла первая кокосовая пальма, из правой руки — стебель риса, из левой — цветок лотоса, а из ног — бамбук. Великий Брама сжалился над людьми, влачившими жалкое существование на бесплодной земле, и послал им величайшие дары — плоды, злаки, цветы…

Слушая сказание, мальчик забыл об усталости, о жарком солнце и трудном пути. Он видел чудесные золотые ступени лестницы, которые вели все выше и выше и терялись в ярком солнечном небе; видел богов в лучистых золотых венцах, прекрасных дэв в зеленых покрывалах, летящих в священном танце, и осененную первой пальмой могилу чудесной царевны. И так как мальчик был настоящий малаец, то-есть обладал пылкой фантазией и всосал с молоком матери древние суеверия, он воспринимал сказку так же ярко, как и действительность. Образы сказания причудливо сплетались в его сознании с нарастающими звуками гамеланга.

В пестром сонме богов Рави видел своего отца. О, его отец не бог, он выше всех небожителей, потому что повелевает ими. Даже сам великий Брама послушен малейшему движений его рук…

Старый Амат, отец мальчика, был даланг — «держатель богов». В красном лакированном китайском ларце хранил он свои куклы. Ларец сопровождал Амата в его путешествиях по Яве. Два широкоплечих полуобнаженных кули несли его на длинных бамбуковых шестах.

В кукольной труппе Амата были и герои с вытаращенными кровавыми глазами, с оскалом хищных клыков, в остроконечных, украшенных перьями шлемах, с золотыми крисами[5]) и пестрыми щитами. И стройные царевны в платьях из тяжелого тканого шелка, в диадемах, сверкающих самоцветами, с золочеными завитками кудрей и узкими косыми таинственными глазами. И крылатые дэвы, и грозные боги в золотых панцырях, и многорукие богини, и черные косматые демоны с головой крокодила, хищной птипы или тигра. Маленький Рави при виде этих чудовищ дрожал и прятался за юбку матери.

Марионетки приводились в движение посредством тоненьких палочек и системы веревок и проволок, которыми с непостижимой ловкостью орудовал старый Амат[6]). Даланг на Яве — и актер, и режиссер, и поэт, и философ, и композитор, и певец. Экзотический Восток с его многоликостью и многокрасочностью воплотился в универсальной фигуре даланга. Полководец великой армии кукол окружен всеобщим почтением и освобожден от забот о хлебе насущном. Народ содержит его и всячески балует. Вся жизнь его посвящена искусству.

Иногда Амат уходил в такие отдаленные места, что маленький Рави и его мать Ина не могли сопровождать даланга. В большинстве же случаев они шли вместе с ним; случалось, что они несколько отставали от него и приходили в намеченный пункт некоторое время спустя. Так было и в данном случае.

Обычно они шли пешком по бесконечным пыльным дорогам. Изредка они ездили по железной дороге — в маленьком вагоне со скамьями по бокам и с одной длинной скамьей посредине. На этой средней скамье было устроено нечто вроде буфета, где продавались различные туземные лакомства — ломтики вареных бананов, вареный рис на листьях, толстые куски жженого сахара, спелые гранаты и много других чудесных вещей. И каждый раз мать доставала из своей одежды для Рави несколько мелких монет, на которые он покупал сладости. Быть «держателем богов» очень выгодно, поэтому у Ины всегда водились деньги, и она не нуждалась в заработке: ей не надо было прислуживать белой госпоже, натягивать на нее по утрам шелковые чулки, завивать ей волосы и укладывать спать, когда та на рассвете вернется с бала. Нет, Ина могла посвятить все свое время мужу и сыну.

В поезде мальчик наблюдал, с каким уважением относились все пассажиры к его матери даже тогда, когда они ехали без отца. Если же с ними ехал отец, ему уступали лучшее место. Яванцы в свободных полотняных одеждах, с тюрбанами на голове, кули-китайцы в белых набедренниках, голые ребятишки— все садились в тесный круг у ног старого Амата. Сидя со скрещенными ногами на крышке красного ларца, даланг рассказывал легенду за легендой, и долгий путь пролетал незаметно. Смуглые лица слушателей оживлялись, черные глаза загорались, руки сжимались в экстазе. Когда отец умолкал, благодарные пассажиры наперебой предлагали ему кто что мог: папиросы, спички, сладости и забрасывали вопросами о предстоящем празднике, на который все они ехали.

Куда бы они ни приходили на праздник, Рави видел одну и ту же картину: пестрая рокочущая толпа туземцев, ярко раскрашенные бумажные гирлянды, колыхающиеся на ветру, пальмовые ветви, сверкающие на солнце трубы, литавры, забавные и чудовищные маски и другие принадлежности карнавала. И всегда какие-нибудь волнующие зрелища: процессия легендарных существ — ужасные многоногие драконы, изрыгающие пламя, боги и богини в затканых золотом одеждах, цари в тяжелых зубчатых коронах и красавицы-царицы. С тревогой следил Рави за борьбой тигра с пантерой, выпущенных из клеток на специально отгороженное место, или же за боем огромных с длинными ушами и мощными рогами бенгальских козлов. Порой давала представление группа китайских жонглеров или укротителей змей с Цейлона. Каждое зрелище сопровождалось игрой гамеланга, и празднество неизменно заканчивалось мистериями, которые разыгрывал старый Амат.

Открывался красный ларец, из него вынимались боги, выстраивались в ряд на миниатюрной сцене, искусно задрапированной материей так, чтобы Амат незаметно для зрителей мог управлять движениями кукол и говорить за них. Вайанг — любимое развлечение малайцев. Большинство из них до сих пор верят в реальность разыгрываемых марионетками мистерий и не задумываются над ловкостью рук «держателя богов». Даланги тщательно охраняют тайну этих мистерий и передают ее лишь по наследству — от отца к сыну…

— Мама, скажи, папа бог? — спросил мальчик.

— Конечно нет, глупыш, — отвечала Ина, но голос ее звучал не совсем уверенно. И в самом деле, «держатель богов», который сменил уже двух жен, потому что они не могли подарить его сыном, и купил Ику у ее отца за необычайно высокую цену — двести голландских гульденов (ему было в то время пятьдесят лет, ей — пятнадцать), казался ей могущественным необычайным существом.

— Так значит, папа кукла?

Ина засмеялась.

— Нет, дурачок, куклы не живые. Они сделаны из дерева, буйволовой кожи и тряпок.

— Но ведь они движутся.

— Ты прекрасно знаешь, что это твой отец заставляет их двигаться. Когда подрастешь, отец обучит тебя этому, и ты будешь ему помогать. А когда станешь совсем взрослым, сам будешь представлять, а отец будет лежать под деревом и проводить последние дни своей жизни в покое.

— Но когда куклы движутся, они кажутся совсем живыми. Правда, мама?

— Правда, — согласилась мать. — И все, что они проделывают сейчас, на самом деле когда-то было. А теперь они только тени прошлого.

— Значит папа выше других людей, потому что он делает богов?

— Конечно да. А ты будешь еще выше отца, когда обучишься этому. Ты пойдешь с куклами ко двору султана, он придет в восторг от твоей игры и подарит тебе много драгоценностей, на которые ты сможешь купить самый красивый в мире дом… Но вот мы и пришли.

Ина поправила волосы и стряхнула пыль с платья. Они вошли в город. Жители города высыпали на улицу, так как был день рождения туземного правителя— очень богатого князя. По его приказанию в саду соорудили сцену для мистерий вайанга. На праздник были приглашены многие европейцы с семьями.

Возбужденные, веселые, бродили по городу Рави и его мать, забыв об усталости. Много чудесного видели они. Когда наступили сумерки, они вернулись в сад правителя.

Дзинь! дзинь! дзинь!.. — разносились по всему городу звуки гамеланга, призывая народ на торжество. Вот и оркестр. Около двенадцати стариков сидели на земле возле сцены, скрестив ноги; перед каждым из них стоял музыкальный инструмент своеобразной формы. Инструменты были сделаны из дерева и украшены затейливой резьбой. Торжественно гудели гонги, к ним примешивался тонкий плач ребаба — туземной двуструнной скрипки. Гулко ухали пузатые тамтамы, надрывно визжала флейта; ангклонг — бамбуковая лира — мелодично вздыхала. Под ударами молоточков напевно звенели металлические пластинки и разноголосо заливались колокольчики. То буйная, победная, словно поступь героев, стремящихся в бой, то нежная, дремная, как колыбельная песня, мелодия росла, ширилась, расплескивалась над городом дурманными волнами.

Рави едва мог дождаться, пока наконец началось представление. На сцене стояли все девять богов яванского пантеона и бесчисленное множество героев. Он не раз видел их дома в заповедном ларце. Но теперь они выглядели так странно, совсем не так, как дома. Они ожили и порывисто двигались. Изумрудные, пурпурные, сапфирные и оранжевые плащи переливались в мерцании факелов, сверкали разноцветные камни и золотые вышивки.

По временам Рави начинал сомневаться, что это отец заставляет двигаться кукол, — так естественны были их движения. Несмотря на то, что он знал тайну вайанга, куклы все же оставались для Рави богами и внушали ему священный трепет. В представлении мальчугана правители мира были существа, искусно сделанные руками человека и оживляемые звуками гамеланга и колдовством его отца. Где бы и когда бы он ни слышал гамеланг, в его воображении неизменно вставали видения богов и героев.

* * *

В период бесконечных зимних дождей было мало праздничных дней. Старый Амат целыми днями просиживал дома, делал новых богов и починял старых.

Рави присматривался к работе отца и мало-по-малу научился сам делать богов. Он изготовлял их из всего, что попадалось под руку: обрезки буйволовой кожи и шелка, кусочки дерева, полированная кость, черепашьи щиты, проволока, воск, краски, позолота — все шло в дело. Он строго придерживался традиционной формы и размеров, но в то же время ни одна марионетка не походила на другую. Каждая фигурка носила отпечаток его снов и фантазий, воплощала капризы его мысли. Мальчик гордился изделиями своих рук. Ему казалось, что он вкладывает в них частицу тех сил, которые чувствовал в себе.

Часто по вечерам к ним приходили соседи послушать рассказы старого Амата. Нарядный, покрытый черепицей домик даланга состоял из одной большой комнаты и был окружен многочисленными пристройками из бамбука, крытыми пальмовыми листьями и корой. В одном углу комнаты находилось небольшое возвышение, где на разостланной саронге, скрестив ноги, восседал «держатель богов». Красный ларец служил ему опорой для спины. Над возвышением висела на трех серебряных цепях арабская лампа — большой шар зеленого стекла, внутри которого на поверхности масла плавал горящий фитиль. Лампа отбрасывала слабый дрожащий свет. Самые обычные предметы казались таинственными. Лица слушателей становились плоскими, угловатыми, подобно, силуэтам, вырезанным из пергамента, или фантастическим лицам на китайских чашечках.

До глубокой ночи сидели гости, скрестив ноги или примостившись на корточках; около каждого стоял ящичек с бетелем (вид перца) и туземными сластями, завернутыми в свежие зеленые листья. Время от времени слушатели брали кусочки бетеля, клали их в рот между языком и щекой и долго жевали, выплевывая струйки мутно-красного сока в высокие сосуды из желтой меди. С наслаждением потягивали они сладкий ароматичный чай из дымящихся чашечек. Внимательно прислушивались к повествованию о славе давно минувших лет, когда Ява была свободным островом, когда еще не приходили белые завоеватели, когда боги запросто спускались на землю, звери не были немы и принимали участие в судьбах людей, а птицам незачем было летать, так как всем было достаточно места на земле. Славное то было время… И малайцы как бы выростали в своих собственных глазах, слушая рассказы даланга.

До глубокой ночи сидели гости, скрестив ноги или примостившись на корточках…　

Но замолкал рассказчик, и слушатели возвращались к действительности и горько смеялись над красивым вымыслом. С беспечным пренебрежением принимали они жизнь так, как она есть. Долголетнее рабство и жестокая эксплоатация со стороны белых завоевателей наложили неизгладимую печать на малайцев и почти убили в них надежды на свободу…

Но для Рави эти рассказы отца не проходили даром. Из многочисленных повествований Амата мальчик вынес одно: некогда народ его наслаждался полной свободой и благополучием, но вот пришли белые завоеватели, отняли у них землю, леса, все дары земли и превратили их в полурабов. И в сердце мальчика поднимался смутный протест против несправедливости белых. Воображение рисовало ему заманчивые картины: он уже видел себя народным героем, призванным освободить своих соотечественников от европейского ига. Освобождение рисовалось ему не иначе как при помощи сверхъестественной силы, верховного божества, которое призовет его, Рави, для выполнения своей воли…

Таким образом здоровый физически, бодрый и живой мальчик продолжал жить в мире чудес и фантазии.

Шли годы. Старый Амат и Рави теперь всегда ходили вместе давать представления. Их марионетки прославились на весь остров. Амат понемногу обучал мальчика искусству даланга. Рави проявлял большие способности, радуя отца. Постепенно Амат совсем одряхлел. Уже не в силах он был руководить битвами богов и героев. Часами в полузабытье лежал он на цыновке. Сын принял на себя все дела и один отправлялся в далекие путешествия с красным ларцом.

II. Царевна-дэва и драгоценный крис

Когда Рави исполнилось восемнадцать лет, старый Амат, лежа на цьшовке у дверей своей хижины, тихо перешел в мир праотцев. После совершения установленных обычаем похоронных обрядов и церемоний жизнь Рави и его матери потекла попрежнему. Теперь Ина могла целиком посвятить себя сыну, на которого перенесла любовь и уважение, питаемые раньше к мужу.

Ревностно с любовью услуживала она сыну. По вечерам кормила его вареным рисом с рыбой, яйцами, горячим соусом из овощей, хрустящими орехами, жирным козьим мясом, зажаренным на коротких деревянных вертелах, после чего подавался чай и фрукты — розовые, янтарные, красные сочные плоды, которыми изобилуют веселые солнечные сады Явы. Ина суетилась по комнате. По временам она опускалась на колени и с обожанием наблюдала за его едой, отказываясь утолять свой голод, пока не насытится сын. Затем она гасила уголья в железной жаровне, снимала наряд, убирала посуду и садилась на небольшой сундучок у дверей, прислонившись к косяку. Голова сына покоилась у нее на коленях. Мать с любовью перебирала пряди его черных густых волос, Рави их никогда не стриг, ибо держатель богов по традиции должен носить длинные волосы.

Рави было двадцать пять лет, когда наступил год величайшего национального праздника, на котором должны были разыгрываться великолепные мистерии топенга[7]). Мистерии эти исполнялись один раз в тридцать лет и длились безостановочно пять суток; актеры разучивали роли в течение десяти лет и каждый день делали репетиции, готовясь к великому празднику. Этому грандиозному спектаклю предшествовали несколько небольших представлений, которые начинались со дня рождения султана и длились неделю. Для участия в торжествах по приказанию султана был приглашен и Рави со своими марионетками.

С волнением и радостью ехал в поезде Рави вместе с матерью на этот праздник. В мечтах он видел себя народным героем вроде Рамы или Арджуны. Он чувствовал, как в груди его кипят неизмеримые силы; ему казалось, что он призван совершать великие дела. Молодому далангу не терпелось посмотреть на султана и услышать настоящий большой гамеланг.

Рави сидел, скрестив ноги, на красном ларце и рассказывал своим попутчикам легенду за легендой, как это делал когда-то его отец. Он говорил о золотом веке Явы, о славном царстве Маджапахит, о величавой роскоши дворцов и храмов, о военном могуществе страны. Разве раньше такой был народ? Храбры как тигры, сильны как буйволы, и горды как орлы были яванцы. Разве стерпели бы они над собой ярмо белых?

У одного битара (султана) был юный паж, гибкий как бамбук и ловкий как пантера. Однажды битар потребовал бетеля. Замечтавшийся о своей невесте юноша-слуга не слыхал приказания властителя. Разгневанный битар дал ему пощечину. Вспыхнул юноша, затрясся как пальмовый лист под ветром, но — ни звука. Затаил в сердце обиду гордый яванец. И через месяц, прокравшись в спальню битара, острым крисом перерезал ему горло и бежал из дворца. Так поступали древние яванцы со своими оскорбителями. Никому не спускали они обиды. А теперь…

Рави откидывал с крутого лба потные, путаные агатовые пряди волос и обводил слушателей горящими глазами. Его тонкие нервные руки цвета старого пергамента были судорожно стиснуты. Он коротко и часто дышал. Темный румянец пятнами расползался по сухим скуластым щекам.

Страстные речи Рави зажигали слушателей. Дрожа, затаив дыхание, они упивались свободой: не было белых поработителей, не было созданных ими законов, тяжелого подневольного труда. Группа, теснившаяся вокруг красноречивого рассказчика, казалась кучкой динамита. Но смолкал Рави. И потухали взоры и лица, робкая улыбка кривила губы, и попрежнему гнулись спины. Утомленные долгой дорогой, малайцы засыпали, прижавшись друг к другу. Спал и Рави на своем ларце, уронив голову на колени матери.

Рави впервые попал во дворец к султану. Его поразили царившие там роскошь и великолепие. Тонкие колонны, покрытие причудливой резьбой и пестро расписанные, окружали широкий двор. Сонно колыхались тканые шелковые занавесы. Фонтаны в виде драконов изрыгали радужное пламя струй.

По двору суетились слуги, размахивали веерами из полинялых перьев или разносили гостям золоченые блюда с кушаньями.

Вот появился султан.

Это был грузный, обрюзгший человек лет пятидесяти, смуглый, лоснящийся от жира, с большим животом, перетянутым широким шелковым поясом. Голову его украшал тюрбан из тяжелой золотистой материи, скрепленный спереди огромным бриллиантом; два других бриллианта поменьше сияли на его больших пальцах.

В стороне, в галлерее сидели его сорок жен с ожерельями из сверкающих золотых монет на груди, одетые во все черное; на руках и в ушах переливались огнями многоцветные камни, которые вряд ли были настоящими.

Рави увидел и услышал гамеланг из гамелангов; он состоял из семидесяти человек; инструменты были окрашены в красный или золотой цвет и увешаны серебряными и бронзовыми колокольчиками. Это был властный и грозный океан звуков. Прибои мелодий взвивались, падали, рассыпаясь мириадами брызг.

Вскипали буйно все новые звуковые волны и, сталкиваясь, кружась в бешеной пляске, захлестывали сознание Рави. Ему казалось, что он тонет в пучине звуков. Все истаивало кругом. Смутные, давно дремавшие в тайниках его сердца мысли пробуждались и буйно роились в голове. Мысли, розовые как фламинго, сине-зеленые как попугай, золотисто-оранжевые как райские птицы, черные как крылатые лисицы, яркокрасные как ядовитый ятрышник[8]). Мысли, словно изображения на надгробных памятниках— древние и таинственные.

Но вот перед изумленными взорами гостей внезапно появились лучшие танцовщицы султана. Все они были не старше шестнадцати лет. С раннего детства обучали их танцам, и каждый танец их был своеобразен. Гибкие, изящные, извивались они во все стороны, двигаясь как марионетки. Смуглые, раскрашенные охрой молодые лица и обнаженные плечи, покрытые эмалевой краской, блестели, словно изваянные из золота. Нежные губы что-то шептали в такт музыки; блестящие иссиня-черные волосы, стройные талии, затянутые в шелковые лифы были украшены душистыми белыми цветами; миниатюрные головки, склоненные набок, словно стебельки под тяжестью цветка, огромные бархатные глаза и длинные стрелы ресниц делали их похожими на богинь; руки и ноги были вывернуты, как у танцовщиц на египетских фресках. Чеканные строгие позы порою напоминали священную позу Изиды.

Перед изумленными взорами зрителей появились танцовщицы султана…

Среди танцовщиц Рави заметил одну. Это была девочка лет четырнадцати, свежая и прекрасная, как занимающаяся заря. При взгляде на нее у Рави сердце забилось в бешеной пляске, в груди захватило дыхание. Это она — его мечта, царевна-дэва, воплотившаяся в танцовщицу через пять тысяч лет! Как зачарованный, не спуская глаз, смотрел он на девушку. Она казалась ему такой далекой, недоступной, чарующей…

— Как зовут эту… эту красавицу? срывающимся голосом спросил Рави у одного из царедворцев, указывая на танцовщицу.

— Наруди. Это жемчужина из жемчужин. Султан уже обратил на нее благосклонные взоры. Клянусь бородою пророка, она будет звездою гарема!

Рави содрогнулся. Так вот какова будет участь прекрасной танцовщицы!.. Нет, этого быть не может. Повеселив взоры смертных божественной пляской, она снова улетит на небеса вести хороводы в сонме дэв и героев…

Наступила очередь выступления Рави. Никогда еще не давал он представления с таким энтузиазмом, как в тот день. Ведь его слушала царевна-дэва. Забыв обо всем на свете, он играл только для нее. Казалось, боги и герои повиновались его желанию, прежде чем он успевал прикоснуться к приводившим их в движение палочкам и веревкам. Голос его звучал величественно как голос героя; вдохновение говорило его устами. Перед слушателями вспыхивали страницы книги чудес.

Наивно развертывалась история Сакунталы. Прекрасная девушка цвела как священный лотос в глуши лесов, среди древних отшельников и мудрых жен. Однажды молодой царь Душанта охотился в лесу и на берегу озера увидал Сакунталу, кормившую ручную лань. Царь был пронзен стрелой Камы, бога любви. Он взял Сакунталу во дворец и сделал ее своей женой. Казалось, ничто не могло омрачить счастья юной четы.

Как-то раз Сакунтала, гуляя в саду дворца, повстречала седого отшельника Дурваса, но погруженная в мысли о Душанте, не заметила старика и не приветствовала его земным поклоном. Оскорбился отшельник и проклял нечестивую, призвав на ее голову черную беду…

Прошло несколько дней, и Душанта, усомнившись в верности жены, изгнал ее из дворца. И понесла свою тоску Сакунтала в дремучие леса. Вскоре у нее родился сын. Она взрастила малютку в зеленом дворце джунглей, среди диких зверей и ядовитых змей. Царевич креп телом и разумом. Немало напастей испытали молодая мать с сыном: голод и грозы, и нападения демонов. Но не погасла в сердце Сакунталы любовь к Душанте.

Не забыл и Душанта Сакунталу. День и ночь терзался он, проклиная себя за безумный поступок. Однажды он бродил по лесу во власти мрачных дум, и навстречу ему попались Сакунтала с сыном. Длинные волосы падали ей на лицо и окутывали ее блистающим плащом. По смарагдовому перстню, подаренному им когда-то Сакунтале, узнал Душанта свою жену. Оба пролили слезы радости. Душанта отвел Сакунталу и сына в свою столицу. Снова счастье и мир воцарились во дворце…

Увлеченный игрой, Рави чувствовал себя гордым Душантой, а скиталица лесов Сакунтала принимала облик пленительной Наруди. Безостановочно в течение трех часов разыгрывал Рави свои мистерии. Наконец занавес опустился, и из груди слушателей вырвался дружный вздох. С недоумением оглядывались зрители по сторонам, как бы стараясь понять, где они и что с ними. Даже ожиревший султан был тронут игрой молодого даланга. Он велел позвать Рави.

— Лет двадцать назад я видел твоего отца, Амата, — милостиво сказал он, — но ты превзошел его. Никогда еще я не видел вайанга, подобного твоему. Твоему отцу, — да сохранит его аллах в раю, — я подарил ларец с серебром и лучшего козла из моих стад. Что желаешь ты, достойный сын Амата, получить в награду?

О своем заветном желании, которое только что у него появилось, — о красавице-танцовщице — Рави даже не приходило в голову сказать. Она стояла на недосягаемой высоте в его мечтах. Но есть еще одна вещь, которая, — если он ее получит, — даст ему большое удовлетворение и еще выше поднимет его авторитет среди туземцев. Осмелится ли он произнести эту просьбу? Опустившись на колени перед султаном и глядя вниз, он сказал:

— Повинуясь твоему приказанию, о, лучезарный сын неба, чей свет ослепляет меня, я осмеливаюсь просить крис из твоих рук.

— Чтобы охранять твой вайанг? — засмеялся султан и сделал знак слуге, сидевшему на корточках на цыновке позади него.

— О, Рави, сын Амата, твое желание исполнено! — и султан протянул далангу драгоценный крис.

С трепетом принял Рави подарок. Шопот одобрения подобно веянию ветерка пронесся над толпой. Малайцы никогда не выражают громко свою радость; они шумны только в горе и бешеной ненависти. Потрясенный Рави сначала коснулся лбом руки повелителя, как это полагается на востоке, затем поклонился до земли и, медленно пятясь, скрылся в толпе.

Выйдя из дворца и очутившись среди своих соотечественников, Рави снова принял горделивую, полную достоинства осанку. И в самом деле, было чем гордиться: он получил такой чудесный подарок, которого еще не удостаивался ни один из «держателей богов».

Выйдя из дворца, Рави снова принял полную достоинства осанку.

Правда, каждый мог купить крис на базаре за несколько рупий, — обыкновенный крис из плохой стали, с ножнами из дерева и кости, — и пользоваться им для стрижки овец, для срезывания бамбука на постройку хижины или для иных целей. Но этот крис был особенный. Это было оружие воина и принца— вещь огромной ценности. Тонкое заостренное лезвие из лучшей стали дрожало и переливалось как пламя; золотые ножны с богатой чеканкой, рукоятка из слоновой кости тончайшей резьбы, у соединения рукоятки с лезвием — золотой браслет, осыпанный крошечными бриллиантами. Сокровище, переходившее от отца к сыну, могущественный родовой талисман. Таков был дар султана далангу, который в течение трех часов держал повелителя в мире сладостных пьянящих иллюзий, заставляя забывать, что только благодаря политическим соображениям голландского правительства он удержал свой титул и слабую видимость управления страной.

III. Мечты о великом

Шли годы. Рави в летние месяцы вместе с матерью ходил из города в город, из селения в селение, разыгрывая свои мистерии. Когда же наступал период дождей. Рави обычно сидел дома, работая над куклами. С каждым годом его марионетки все больше отступали от шаблона. Лица становились живыми, выразительными, костюмы поражали зрителя своей новизной и смелостью.

Тем временем волосы Ины поседели и лицо покрылось морщинами, но глаза блестели все тем же огнем, и стан не сгибался под тяжестью лет. Попрежнему посвящала она все свое Бремя служению сыну.

После памятного посещения дворца султана Рави больше не приходилось там играть. Однако то, что он там видел, послужило канвой, на которой его необузданное воображение вышивало узоры несбыточных грез. Он жил в лабиринте ярких цветов, высоких колонн и фонтанов, переливов шелков, курений фимиама — и все это сливалось в чудесную симфонию, мучило, терзало его, уносило в древнюю сказку, где неясным видением вставал образ танцовщицы Наруди. Даже в мечтах Рави любовался ею только издали, не осмеливаясь помышлять о ней как о своей жене. Ей одной посвятил он всю силу, всю нежность своей первой и единственной любви.

В моменты творческого подъема Рави создавал потрясающие импровизированные драмы, которые прославили его выше отца, выше всех его товарищей по искусству. Некоторые из далангов боялись его, другие завидовали, народ преклонялся перед ним, как перед высшим существом, а мать боготворила. Если случалось европейцу заходить в деревню, где жил Раги, ему первым делом указывали на хижину «держателя богов».

По вечерам дети и внуки тех, кто некогда слушал сказания старого Амата, собирались в хижину Рави послушать его удивительные рассказы. Рави сидел на возвышении при зеленом свете арабской лампы, и подобно струям горной реки текли его речи. С каждым разом туземцам все труднее было стряхнуть с себя радужные блески свободы, навеянные речами Рави. Нередко просиживали они всю ночь напролет в хижине даланга, и когда первые тени предрассветных сумерек ползли по земле, они расходились группами, оживленно беседуя…

Однажды старая Ина спросила Рави.

— Почему ты не женишься, сын мой? Ты достаточно богат, а я становлюсь старой, и мне будет отрадно видеть, что около тебя есть жена, которая позаботится о тебе, когда я умру. Я могла бы подучить ее при жизни и приняла бы ее с любовью. Ты должен иметь сына, которому передашь свое искусство. Уже сейчас он должен был бы начинать учиться. Нехорошо так долго искушать судьбу. Аллах знает, что мое единственное желание — прислуживать тебе, но скоро я настолько состарюсь, что не смогу работать. Во имя будущего сына ты должен жениться. Вот, например, маленькая Эме, ей только шестнадцать лет, я бы поговорила с ее родителями, и…

— Нет, мама, я не хочу жениться. Ведь ты знаешь, что я не такой, как другие люди. Когда я был мальчиком, меня не интересовали игры, я думал только об одном: как хорошо быть взрослым и сделаться «держателем богов» подобно моему отцу. Я вырос и достиг желаемого, даже превзошел отца. Но я не этого хочу.

Я чувствую, что судьба готовит меня к совершению великого подвига, которому я посвящу всю жизнь. Помнишь, меня позвали ко двору, и тогда я увидел, что недурно быть султаном, повелевать танцовщицами, иметь сорок жен и тысячу слуг. Но с годами я понял, что мало чести быть султаном. Ведь он только кукла в руках белых поработителей. Разве не пляшет он по желанию голландских властей, как боги в моих руках? Крис, который он мне подарил, — Рави вынул из-за пояса кинжал и прижался губами к холодному лезвию, — многое говорит мне и ко многому обязывает. Недаром он был мне дан. Он отмечен печатью древнего заклятия. Он был сделан для воина, для доблестного освободителя родины, который должен выгнать угнетателей и защищать наши острова против белолицых хищников. По ночам боги нашептывают мне это. Нет, мама, не женитьба у меня на уме, а подвиг освобождения родины от позорного рабства.

Огонь фанатизма загорелся в его глазах.

— Мой сын, ты лишился ума! О горе мне! — воскликнула старая Ина, бросаясь к его ногам. В глубине души она считала его великим из великих.

IV. Даланг-пропагандист

Рави было уже сорок лет. Он чувствовал, что пришло время, когда его мечты должны были вылиться во что-то реальное, но во что именно, он не мог себе ясно представить. Даланг и не подозревал, что пребывая постоянно в мире фантазий, он совершенно оторвался от живой действительности и от людей. В сущности он никогда как следует не знал своих соотечественников. Освобождение Явы от иностранного ига рисовалось ему чудесным актом, который должен совершиться через него, Рави, избранника богов.

Рави продолжал давать свои представления. С каждой новой мистерией его мечты о свободе крепли, облекались в живую форму. Он давно уже отступил от древних традиций вайанга, которые всю жизнь свято соблюдал его отец. Рави расширил и углубил мифологические сюжеты мистерий, вводил в них порою новых лиц. Все чаще начинали звучать в устах его героев новые мотивы — гимны свободе, угрозы поработителям. Он смело развертывал сцены из эпохи борьбы яванцев за независимость против завоевателей.

Порою торжественная драма неожиданно сменялась фарсом, едкой сатирой на властей. Напыщенный резидент в расшитом золотом мундире выезжал верхом на ободранном, согнутом в три погибели яванце, кричал сиплым петушиным голосом и размахивал бичом. По сцене проползали голландские чиновники, раздутые как спруты и тощие как черви, становились в круг и вместе с резидентом и начальником колониальных войск решали вопрос: как бы получше расправиться с яванцами? Их тревожил дух независимости, порою вспыхивающий в туземном населении.

Начальник колониальных войск, напоминавший традиционного демона с кабаньими клыками и длинными кривыми когтями на руках и ногах, предлагал отрезать всем яванцам языки. Тогда будет обеспечена беспрекословная покорность. Резидент от радости хлопал в ладоши. Чиновничья клика заливалась блеющим смехом.

Начальник войск вытаскивал из-за пояса огромный крис. Офицеры тащили к нему беспомощно барахтающихся яванцев с высунутыми длинными языками. Раз!., раз!., раз!.. Сверкала холодная сталь, отрубленные языки падали на землю, и немые яванцы рабски ползли на животе перед резидентом…

Толпа зрителей содрогалась от бешенства. Срывались проклятия, руки сжимали крисы. Но лишь только вдали показывался какой-нибудь белый, далангу подавали знак сторожившие друзья, и сеявшие смуту куклы исчезали и заменялись благонадежными героями «Рамаяны» и «Махабхараты»[9]).

Иногда в театре Рави разыгрывались сцены из недавнего прошлого Малайских островов. Восстание на острове Бали. Голландские войска осаждают горную крепость. Малайцы яростно защищаются. Но провиант иссяк, силы растаяли, дальше держаться невозможно. И вот ворота крепости распахиваются, выходит толпа женщин, вооруженных крисами. Они поют древнюю песню свободы и смело двигаются на голландцев.

— Пли!.. — командует офицер. Громовый залп. Дым рассеивается. На поле битвы — растерзанные тела малаек. Оставшиеся в живых закалывают друг друга…

Или восстание в Бони[10]). Лагерь малайцев. У палатки вождя — неподвижные фигуры часовых. Воины группами беседуют у костров. Является голландский офицер с белым флагом. Его проводят к вождю. Офицер заявляет, что голландцы решили прекратить кровопролитную войну, они предлагают мир и свободу малайцам. В залог дружбы вождю будет преподнесена золотая колесница— вроде той, на которой разъезжает по небесам бог Индра.

Малайцы ликуют. Между тем в лагерь инсургентов торжественно привозят колесницу Индры. Но что это?.. Злато-тканные покровы слетают с колесницы, и черное жерло пушки щерится на малайцев. Орудие выплевывает смерть. Малайцы сметены. Коварство торжествует…

Молва о великом даланге, провозвестнике свободы, широкими волнами разносилась по Яве и по соседним островам.

* * *

Резидент, тучный старик с седыми бакенбардами и красным львиным лицом, сидел в своей роскошной, отделанной мрамором столовой за столом, усыпанным цветами и сверкающим хрусталем и серебром. Против него сидел его гость, начальник колониальных войск, тощий, рыжеватый, с лихо закрученными усами и тускло голубыми глазами навыкате. Они только что кончили изысканный и сытный обед, представлявший странную смесь экзотических и голландских блюд, и наслаждались дружеской беседой за трубкой крепкого ароматичного табаку. Перед ними в бокалах пенилось янтарное вино. Смуглолицые слуги неслышными тенями скользили по комнате.

— Слыхали ли вы о даланге Рави? — спросил между двумя затяжками резидент своего приятеля.

— Еще бы не слыхать! Мне о нем все уши прожужжали. Можно сказать, местная знаменитость. Повидимому талантливая бестия.

— О нем ходят такие странные слухи. Конечно, это только базарные сплетни, но не мешало бы прислушаться к ним. Они волнуют туземцев. Говорят, туземцы собираются по вечерам в доме «держателя богов», который произносит им речи о свободе. Не дошло бы дело до бунта! Следовало бы положить конец этим собраниям. Кто знает, быть может за спиной этого даланга стоит какой-нибудь большевик, присланный на Яву для пропаганды. Агитация этих проклятых коммунистов начинает принимать угрожающие размеры.

— Я не думаю этого, — возразил начальник войск. — Эти «держатели богов» совершенно неспособны разбираться в политике. Они слепые фанатики и до такой степени сживаются с прошлым, со всякими легендами и мифами, что теряют всякое представление о настоящем. Своего рода маниаки.

— Да, но маниаки опасные. Буйное помешательство! — пропыхтел резидент, еле видимый за сизой колеблющейся завесой дыма. — Запретить мистерии вайанга, и дело с концом!

— Это было бы неосторожно, — заметил начальник войск. — Последовал бы взрыв народного негодования. Предоставим малайцам тешиться на свой лад. конечно необходимо установить слежку за этим далангом — уж чересчур он популярен. Но ничего страшного нет, поверьте мне, я хорошо знаю туземцев. Они получили славный урок во время последнего восстания и теперь поджали хвосты. Малайцы тупы, трусливы, инертны и не способны на организованное выступление. Низшая раса! Давайте-ка выпьем еще бокальчик за здоровье ее величества королевы и за процветание нашей родины.

Долго за полночь звенели бокалы в мраморной столовой, и из граненых графинов лилось старое вино, густое и жгучее, как кровь яванцев.

V. Мистерия свободы

Дзинь, дзинь!.. там, там!.. — Просачиваясь сквозь густую листву деревьев, журчащим ручейком, неглубоким, но нежным, как сердце малайца, льются томительно грустные звуки. Это гамеланг исполняет мелодию яванского Нового года.

В этот день рано утром все служащие у белых господ малайцы собрались в светлых, окруженных колоннадой залах; они принесли своим хозяевам новогодние подарки— фрукты и туземные сладости, взамен чего получили небольшие денежные подачки, а затем их отпустили гулять на весь день.

Первые часы Нового года туземные женщины проводят за варкой пищи и стиркой; мужчины праздно шатаются по улице, жуют бетель, пьют мутный сироп и болтают о пустяках. После обеда в каждом туземном квартале, в каждой деревушке устраиваются разного рода состязания и игры, и все они сопровождаются игрой гамеланга. Весь день до поздней ночи льются своеобразные мелодичные звуки малайских инструментов. Как отдаленный гром несется рокот барабанов, как серебристое журчание фонтанов звенят колокольчики; монотонная как осенний дождь льется мелодия, вызывая видения минувших веков…

Первые часы Нового года туземные женщины проводят за варкой пищи, а мужчины праздно шатаются по городу…

В деревне, где жил Рави, из года в год происходили бои козлов и петухов, затем устраивалась процессия масок, и все заканчивалось представлением марионеток, происходившим не в доме держателя богов (который был слишком мал для этого), а в открытом поле на окраине деревни.

Рави дрожал от волнения. Наступил решительный час. Словно полководец перед началом, битвы оглядел он своих кукол. Они лежали рядами на красной крыше ларца и смотрели на даланга длинными золотыми глазами. Традиционная усмешка змеила блеклые рты.

Но вот его взгляд остановился на прекрасноликой Сите, героине «Рамаяны». И странно: ему показалось, что трепет румянца пробежал по щекам царевны. Колыхнулись тени ресниц, и черной молнией любви полыхнула бездна очей… Рави схватился за сердце. Да, это она, танцовщица-дэва, навеки пленившая его при дворе султана! Рави слышал, что Наруди умерла, отравленная ревнивым владыкой. И теперь она прилетела из мира теней и воплотилась в изображение Ситы, чтобы помочь Рави упоить яванцев пряным вином свободы… Рави рухнул на колени и запекшимися губами коснулся края шелковистого платья Ситы-Наруди.

Но пора начать. Давно уже колдуют над толпой буйные влекущие голоса гамеланга. Мелодии рождаются и умирают. Звуки ткут радужные сети Майи (иллюзии).

Рави встает. Он весь — огненный порыв. Властными уверенными жестами приводит он в движение своих героев. На сцене — знаменитое поле Курук-шетры. На переднем плане — группа славных воинов Панду. Во главе их — молодой герой Арджуна. Рядом с ним на колеснице стоит Кришна, воплощение бога Вишну. Он правит конями Арджуны. Вдали силуэты врагов — Куру, поработителей великого города Гастинапура, власть над которым оспаривает у них Кришна. Герой колеблется принять бой, с ужасом помышляя о том, сколько крови ему предстоит пролить. Кришна ободряет Арджуну: его священный долг поразить дерзких Куру, завладеть Гастинапуром и обеспечить народу мирную счастливую жизнь. Богами на небесах уже предрешена победа Арджуны. Он должен выполнить веления рока. На его стороне будут биться с Куру рати богов и отошедших в вечность героев.

Четко и плавно, словно древняя медь гонга, звенят слова «Махабхараты». Им вторит мелодия гамеланга, медленная как плеск горного озера в безветренную ночь.

По мановению руки Кришны перед изумленным Арджуной предстают небесные воители в золотых шлемах, закованные в алмазную броню, на крылатых конях и драконах. Он слышит рокот их рогов и ржание и топот бесчисленных коней. Видение исчезает…

Внезапно Арджуна решается. Грохочет его боевой рог. Колесница вождя ринулась на врагов, за нею хлынули воины. Куру устремились им навстречу. У них свирепые белые лица с рыжими клиньями бород; пики, старинные щиты, оперенные шлемы и… мундиры голландских солдат.

Как две встречных лавины, столкнулись враги. Молниями сверкают крисы, головы падают на землю кровавыми плодами. Подобно Ши, богу-разрушителю, врезается Арджуна в гущу врагов. Мимо него — отравленные стрелы, мимо — губительные взмахи крисов. Все стремительнее натиск Панду.

Вот дрогнули гордые Куру. Их вождь рушится с колесницы под ударом золотого криса Арджуны. Еще миг — и Куру побежали. Победители устремились за ними. Радостен гром рогов. Ворота Гастинапура распахиваются, и народ в белых праздничных одеждах с пальмовыми ветвями выходит навстречу Панду и радостно приветствует Арджуну, несущего ему освобождение от векового ига. На авансцене громоздятся трупы Куру. Ярко блещут эполеты и пуговицы мундиров. Арджуна ступает по трупам, попирая изодранное голландское знамя…

Толпа стонет от восторга, бешенства и ужаса. Руки впились в крисы. Ураганно ревет гамеланг. Это гимн победной свободы.

Сцена меняется. Темная лесная чаща. Герой Рама, освободитель и просветитель народов, изгнанный королем Тотсаротом из родной страны, бредет куда глаза глядят со своей женой, прекрасной Ситой. Истомленные долгим путем, они опускаются на траву и засыпают.

Вот из сумрака джунглей вырастает чудовищная фигура демона-гиганта. Крадучись, приближается он к спящей Сите, хватает ее в объятья и скрывается во мгле стволов. Сита роняет острые крики. Рама просыпается и с ужасом видит, что Сита исчезла. В отчаянии мечется герои по лесу, рыдая и проклиная неведомого похитителя.

Навстречу ему попадается Гануман, мудрый царь обезьян. Рама делится с ним своим горем. Гануман обещает герою помощь. Он видел, как на заре над джунглями пролетал Равана, царь гигантов-демонов, населяющих остров Ланку (Цейлон). Он нес в косматых руках нечто подобное белому трепещущему облаку. Облако стонало и роняло жемчуг слез.

Итак, враг известен. Рама рвется в бой. Гануман благоразумно его удерживает: надо собраться с силами, демоны мощны и коварны, не одолеть их голыми руками. Призывный клич обезьян разносится по джунглям, и со всех сторон возникают лохматые четверорукие фигуры и с визгом и лаем окружают короля и Раму. Гануман становится в позу и держит им речь. В поход на проклятых белолицых гигантов! Они давно уже гнетут вольнолюбивое племя обезьян, обременяя его непосильной данью. Они захватили все мосты, дороги и водопои, неисчислимые богатства джунглей текут в их лапы. Сита должна быть освобождена, и с нею вернется счастье в поруганные демонами джунгли.

Обезьяны издают воинственный вопль. Черные кулачки молотят воздух, грозно развеваются по ветру хвосты.

Но как попасть на остров Ланку? Бурное море отделяет его от суши, и зорко стерегут гиганты-демоны свои берега. Гануман и Рама на военном совете решают строить мост через пролив.

Наступает ночь. Бесшумно устремляются полчища обезьян к морскому берегу. Маленькие труженики отламывают от прибрежного хребта скалы и кидают их в море. Камни громоздятся на камни, утес на утес. Растет могучий мост, рассекая пенные волны. Еще не занялась заря, как мост достиг берегов Ланки.

Демоны крепко спят после пиршества, устроенного в честь похищения Ситы. Их грузные тела чернеют на берегу, словно туши аллигаторов. Раскатистый храп заглушает грохот постройки.

Полчища обезьян во главе с Гануманом и Рамой приближаются к острову. Вот они ступили на священную почву Ланки. У обезьян — смуглые плоские лица яванцев и характерные крисы. Словно рой муравьев, набрасываются они на спящих гигантов. Кровавая баня. К ногам Рамы приволакивают связанного Равану. Раздутое лицо царя гигантов — сколок с лица резидента; из прорех мундира выглядывают лохматые руки, черное сломанное крыло треплется по земле. Взмах криса — и с Раваной покончено.

Навстречу Раме выбегает Сита, сверкая золотом запястьев и диадем, и падает в его объятия.

— О, моя Сита! — восклицает Рама, и голос его покрывает клики обезьян и стоны избиваемых демонов. — О, моя Ява! Ты свободна! Рухнула власть белолицых демонов! Дерзкий Равана убит…

«Навстречу Раме выбегает Сита и падает в его объятия»…

Словно Смеру, священный вулкан Явы, разметывает гамеланг вихревое пламя звуков. Хор обезьян высоко под вечереющее небо взвивает плавные ритмы гимна свободы…

Представление окончилось. Замер гамеланг. Задыхаясь от возбуждения, бледный как сталь криса, Рави опустился на свой ларец. Дрожащими руками собрал он кукол.

Толпа рокотала, взрывалась полузадушенными криками:

— Проклятие угнетателям! О, Ява! ты будешь свободна!

— Горе белолицым демонам!..

Словно в закатном зареве разгорелись потные лица. Яванцы мерили друг друга возбужденными взглядами. Каждый искал в соседе героя, освободителя. Зрители все еще сидели, словно ожидая чего-то.

VI. Непризнанный пророк

Рави вышел к толпе. Глаза его вдохновенно блестели, лицо покрылось испариной, как в лихорадке, голова была высоко поднята, голос звучал твердо. Он вновь заговорил. Сначала его речь была не совсем плавной, но по мере того как мысли его развивались, они выливались в простые, но яркие фразы. Он говорил о величии минувших веков, об унизительном положении малайцев в настоящем, о том, что должно лечь в основу нового, светлого будущего. Малайцы слушали его, широко открыв рот, полунедоверчиво, с полунадеждой во взоре.

— Никогда еще всевышний не внушал мне так ясно того, что я сейчас говорю Еам, о, братья! Ночью я слышал голос, говоривший мне: «Рави, сын Ама-та, ты избран быть светочем для твоего угнетенного народа, иди и укажи им путь избавления от гнета и насилия белых, путь свержения поработителей и изгнания их с островов, которые когда-то принадлежали твоему народу. Веди их к неугасимому солнцу свободы. Собери и поведи твой народ к священной горе, и там я буду говорить твоими устами». Итак, о дети Явы, кто хочет следовать за мной?..

Не глядя по сторонам, устремив упорный взгляд вперед, Рави твердыми шагами двинулся на восток, по направлению к священной горе. Два кули, которые много лет носили за ним ларец с богами, не понимая смысла его слов, просто в силу привычки последовали за ним. Как загипнотизированные двинулись почти все присутствующие за любимым далангом. Некоторые затянули священные песнопения, гулко разносившиеся в предвечерней влажной тишине.

На горизонте вставал синеватый силуэт священной горы, напоминавшей гигантский улей. Склоны ее поросли густым тенистым лесом. Деревья были покрыты причудливыми цветами. Легенда говорит, что семена этих деревьев много веков назад были занесены сюда птицами всего мира. Каждая птица приносила в дар семя самого ценного растения своей родины. На вершине горы обитала мифическая птица, носившая богов на своей спине.

Солнце опускалось за горизонт, и нежное розовое облачко цеплялось за вершину горы, служа как бы путеводным знаком. С гор тянул легкий ветерок. В процессии было человек триста — почти все мужчины, но по дороге к ним присоединялись и женщины. Во главе женщин, высоко подняв седую голову, шагала старая Ина. Мирно распевая древние песни, двигались яванцы. Никто из них не думал о борьбе, о свержении правительства. Это были лишь робкие проблески пробуждения угнетенного народа, который хотел просто собраться и слушать волнующие, заманчивые речи о свободе. Как в волшебном сне шли они за Рави, возлагая на него свои заветные упования и веря, что даланг с помощью богов приведет их к светлой, лучшей жизни.

* * *

Однако голландские власти не дремали. По приказанию резидента, всюду, где выступал Рави, были расставлены тайные агенты, доносившие по начальству обо всем виденном и слышанном. Нередко агенты гримировались и переодевались малайцами и смешивались с толпой. Агент, присутствовавший при новогоднем вайанге и слышавший зажигательную речь Рави, поспешил уведомить власти. Когда мирная безоружная толпа подошла к своей святыне, неожиданно из фикусовой рощи, раскинувшейся у подножия горы, навстречу ей вышел отряд голландской пехоты, вызванный по телефону из соседнего гарнизона.

Рави был поражен, но не показал вида. На вопрос офицера, зачем он привел сюда толпу, даланг отвечал, что они пришли выслушать волю всевышнего, и с наивной доверчивостью объявил, что аллах призвал его к освобождению угнетенного народа Явы.

Офицер предложил яванцам разойтись по домам, уверяя, что они неправильно поняли волю аллаха: теперь их никто не притесняет, о них заботится голландское правительство; если же они будут упорствовать, их придется арестовать.

Некоторые из толпы, испугавшись, начали разбегаться, другие остались спокойно стоять. Офицер дал знак, и двое солдат схватили Рави. Даланг не двинулся с места. Толпа глухо заворчала. Но вот старая Ина как тигрица с диким воплем набросилась на офицера. Он отшвырнул старуху ударом ножен, и она тяжело упала на землю. Вопль Ины вывел остальных женщин из состояния оцепенения. Почти у всех были сыновья и мужья, лелеявшие надежду на освобождение родины. Они с криком бросились на солдат:

— Не отдадим Рави! Он наш освободитель!

Раздался выстрел, а за ним вопль смертельно раненой молодой женщины. У туземцев не было ружей, но, по обычаю, многие из них имели за поясом крисы.

— Велик аллах и правда его! — с этим криком яванцы бросились на солдат.

Затрещали ружья, и через десять минут все было кончено. На траве валялись убитые, раненые; оставшиеся в живых испуганно жались в стороне, окруженные солдатами. Из солдат пострадал только один.

Затрещали ружья и через десять минут все было кончено…

Рави лежал раненый на пыльной дороге; он еще дышал и был без сознания: пуля пробила насквозь ему грудь. Ина бросилась к сыну, упала на него, обливаясь слезами и испуская дикие крики. Старуха рвала на себе белые волосы.

— Он безусловно сумасшедший. Возьмите его и отнесите в тюрьму; я думаю, он безнадежен. Остальных пригоните в город, надо учинить допрос. Крови больше не проливать! — отдал приказание офицер.

Рави подняли и понесли. Ина бросилась к ногам офицера:

— Только не в тюрьму! Дайте мне его домой! О, боги, он потерпел поражение! Но он не может убежать, вы сами видите, что он умирает. Я хочу до конца ухаживать за моим сыном. Дайте мне закрыть ему глаза, и аллах вознаградит вас.

Она обняла ноги офицера, поливая их слезами. Офицер брезгливо отстранил ее.

— Хорошо, разрешаю, но пусть мои люди перенесет его. Несите его в хижину, — приказал он солдатам, — и шестеро из вас пусть останутся там на часах впредь до дальнейших распоряжений. Кто знает, во что все это выльется!

Унтер-офицер отдал честь и принялся выполнять приказание. Один из солдат открыл красный ларец, брошенный убежавшими кули, и стал раздавать марионетки своим товарищам, как трофеи подавленной революции. Так окончила свое существование одна из самых лучших коллекций марионеток Явы[11]). В другое время Ина без борьбы не отдала бы «богов», но теперь все ее внимание было поглощено сыном. Остальные же туземцы были чересчур подавлены всем происшедшим. Под конвоем солдат они были отправлены в город в тюрьму.

* * *

В хижине, на цыновке лежал Рави. Мать склонилась над ним и обмахивала его веером. В открытую дверь смотрела полная луна. Через равномерные промежутки времени дверь затемнялась фигурой часового. Издалека доносились звуки праздничного гамеланга. Грозный гул голосов роился над деревней.

Медленно открыл Рави лихорадочно блестевшие глаза.

— Как жарко, мама!.. Кто это там ходит?.. Почему голландские солдаты все еще здесь?.. Гамеланг!.. Он играет победную песнь свободы… Но почему он звучит так тихо?.. Крики… Что это за крики?

— Сейчас узнаю, сынок.

Выйдя за дверь, Ина спросила часового, что означает рев толпы на улице.

— Это твои соседи, — ответил солдат. — Они говорят, что твой сын одурачил их и повел на верную смерть, что он был в заговоре с голландским правительством, что он предал их. Они не верят, что он ранен, хотят пробраться к нему и расправиться с ним по-своему. Но ты не бойся, мы хорошо охраняем его. Завтра они уже не будут больше шуметь, мы живо охладим их пыл.

Ина молча вошла в хижину.

— Узнала? — слабо спросил Рави.

— Это наши, — ответила мать, — они пришли выразить тебе благодарность и радость, пришли приветствовать тебя как своего освободителя.

— Так мы победили?.. Как только я поправлюсь, я выйду на улицу, я научу их, как надо построить новую жизнь… Я слышу радостные клики, вижу сияющие лица… О, моя Сита! О, моя Ява! Ты свободна!..

Глаза Рави блеснули огнем восторга, яркая улыбка озарила его лицо. Тихо поднялась Ина, закрыла окно, захлопнула дверь. Звуки гамеланга замерли, а вместе с ними замерла и жизнь «держателя богов»…

Высоко в небе пролетала ночная птица. Заметив что-то блестящее на дороге, она спустилась вниз. То блестел красный ларец, в котором многие века хранились «боги». Теперь он валялся в пыли, опустошенный, разбитый. Птица поклевала ящик, убедилась, что там нечем поживиться, вспорхнула и улетела в высь…

ОСТРОВ ГОРИЛЛОИДОВ

Научно-фантастический роман Б. Турова

Рисунки худ. А. Шпира　

(Продолжение)

XV. От замысла до дела — один шаг

В черной тьме быстро упавшей ночи даже силуэта Дюпона за окаймлявшей сад живой изгородью не было видно. Раздавался осторожный шопот механика:

— Дело, значит, становится солидным. Это плохо.

Ильин отвечал также шопотом.

— Не думаю. Сплошное безумие с начала до конца!

Дюпон возражал со все увеличивающимся раздражением:

— Никакого безумия здесь нет. Расчет точный, и исполнение идет по порядку. Смотрите сами. Начали с маленького; испробовали; дело пошло; теперь развертывают на десять тысяч. Можете вы доказать, что они дальше на чем-нибудь споткнутся?

Ильин молчал.

— Трудно начать, но если уж они пошли на такое расширение, будьте покойны, не пройдет двух лет, как будет организован с десяток таких же станций. Ведь время не ждет, а где и как они дождутся другого такого счастья? С пропагандой к нему действительно не подойдешь, потому что это — скотина; политграмоту ему в мохнатую башку также не втолкуешь. А когда из таких уродов создадут армию, дело дрянь: первую же стачку зальют кровью. Сами видели, как они стреляют и перебежками идут в атаку.

Некоторое время оба молчали. Потом Ильин глубоко вздохнул и тихо сказал:

— Да, надо действовать.

— Я и сам знаю, что надо, да не могу придумать, как.

— Убить Ленуара?..

— Согласен и на это, но что толку? Пришлют новую гадину, а нам с вами маленько укоротят фигуру: на длину головы. Вот и весь результат. Если бы как-нибудь взбунтовать этих чертей и учинить такой скандал, чтобы сразу отбить охоту к продолжению аферы, да как это сделать?

Опять наступило долгое молчание, затем Ильин задумчиво и не совсем уверенно проговорил:

— Кажется я поймал у себя в голове хвостик мысли. Еще не знаю, будет ли то, что я скажу, очень умно или очень глупо.

Дюпон ожидающе молчал.

— Да… спирт! На туземцев он действует с непреодолимой силой, а на этих подействует еще сильнее.

Механик сразу встрепенулся:

— Вот это уже похоже на дело. Правильно! В пьяном виде они бы вдребезги разнесли все здешнее заведение. Но как это устроить?.. Слушайте, дружище, теперь уж я дам совет. Вы с Ленуаром знакомы и ухаживаете за его женой…

Ильин почувствовал, что невольно краснеет, и рассердился.

— Как вам не стыдно чушь пороть, товарищ Дюпон? — почти резко прервал он механика.

— Ну, ладно, это дела не касается. Так вот что: знакомство с этим мерзавцем поддерживайте. Начните помаленьку сочувствовать его планам и посоветуйте— так, между прочим — давать этим бесштанным солдатам по чарочке, в награду за хорошую, скажем, службу и работу.

— Ну?

— А когда они войдут во вкус, мы уж как-нибудь натравим их на склад спирта. Я ведь хожу в обезьяний лагерь… Ладно, пока довольно. Мне надо итти, и за день мы обмозгуем это дело получше да поподробней. Затем я вам скажу вот что: нервов своих не распускайте.

Ильин улыбнулся, чего в темноте Дюпону не было видно.

— Это не дело, — пояснил механик, — что вы не сдержались и выкатились шаром от капитана. Довольно и того, что Идаев взаперти сидит. Если и вы попадете в то же положение, я один в этом чортовом гнезде буду совершенно бессилен… Да и вас-то самого мне будет все-таки жаль: вы хороший и верный товарищ… — в голосе Дюпона скользнула мягкая нотка.

Слегка зашуршали кусты, и он исчез под низко нависшими ветвями.

* * *

Когда на другой день Ильин поднялся на веранду дома коменданта, Ленуар встретил его добродушно.

— Я был уверен, дорогой друг, — сказал он, — что хороший сон смоет у вас следы вчерашнего негодования. Вы — решительный, горячий и прямой человек; поэтому-то мне и понравились. Через некоторое время вы поближе ознакомитесь с гигантским делом, которое начато в Ниамбе, и поймете, что лучшего средства для победы нам не придумать.

Мадам Ленуар казалась грустной и почти не поднимала глаз. Ильин также чувствовал себя как-то нескладно и лишь изредка вставлял в разговор короткие фразы.

Разговор сперва не касался Ниамбы. Ленуар сидел на подоконнике и, сияя неотразимой улыбкой, рассказывал о своей родине, о глубоком заливе родного Сен-Жан-де-Люза, о редких пушистых тамарисках[12]) на холмах над морем, о скалах на берегу у подножья развалин древней башни Цокоа.

— Какая там ловилась рыба! — с восторгом вспоминал он. — Мальчишкой я с парой удочек забирался в отлив далеко в глубину лагуны. Самое интересное— никогда нельзя было знать, что поймаешь. Десятки пород пестро разрисованных с перетянутыми хвостиками рыбок, а бывало: удочка чуть не вырывается из рук, и начинается отчаянная возня с полуметровым тунцом. А что было, когда однажды я вытащил электрического ската!..

Когда он с увлечением говорил о мальчишеских похождениях на серебряных от прибоя берегах родины, чудовищный разговор вчерашнего дня казался немыслимым.

Мадам Ленуар раза два или три на мгновение поднимала глаза на мужа, и Ильину показалось, что во взоре ее скользили удивление и испуг.

Затем пришел летчик Тракар, поцеловал руку хозяйки и уселся в углу.

— Как хотите, капитан, — сказал он, ~ вид ваших обезьян мне окончательно надоел. Можете быть уверены, что ради них я и одного дня не остался бы сидеть в здешнем болоте. — При этих словах он слегка покосился в сторону хозяйки дома.

Ленуар с любопытством рассматривал узкую, с прилизанными волосами физиономию лейтенанта.

— А чем они обидели вас, дорогой мой? — спросил он.

— Меня? — летчик высоко поднял брови. — Меня еще никто в жизни не обижал, но они действуют мне на нервы, то-есть я только теперь неожиданно заметил, что нервы у меня есть. До сих пор я полагал, что эта гадость имеется только у женщин… извините, — летчик привстал и слегка поклонился в сторону мадам Ленуар.

Молодая женщина подняла глаза на лейтенанта и первый раз за все время улыбнулась. Длинное лицо Тракара как-то все просияло, он поспешно отвернулся, и Ильину показалось, что острый шершавый ноготь скребнул по его настроению.

— Дело в том, — продолжал Тракар, — что все не так, как следует, делается на свете, кроме конечно воздушного боя. Убивают врага, не видя его, вместо солдат будут воевать обезьяны, а вместо равного себе противника в мундире придется иметь дело со всякими канальями в драных блузах… Извините… — лейтенант снова приподнялся.

Ленуар похлопал его по плечу.

— Это все эстетика, дорогой мой, — сказал он, — а в вопросах эстетики по одному и тому же предмету, как известно, всегда существуют двадцать четыре различных мнения. Если мы с женой иногда не сходимся во взглядах на ее костюмы, то как же вы хотите, чтобы внешность моих гвардейцев одинаково действовала на воображение всех нас? Что касается меня, то они мне нравятся. Да, на них не напялишь мундира с галунами, но зато перед вами нечеловеческая первобытная мощь зверя, а вместе с тем одного движения моей спокойной человеческой воли довольно, чтобы бросить их на резню и смерть.

— И все-таки я прав, — упрямо возразил Тракар. — Эти образины порочат последние остатки романтики в войне.

— В одном вы правы: только ваша профессия сохранила еще радость и удаль боя былых времен. Даже больше. Когда из бездонного неба ас[13]) вертикально падает на врага, в тридцати метрах открывает огонь и снова после мгновенного боя забирает кругами высоту, а глубоко внизу, кувыркаясь, летит в бездну аэроплан побежденного, — это больше, в десять раз больше, чем мог переживать в отчаянной битве воин былых времен!.. Это так. И все-таки я не завидую вам, Тракар. Мне трудно передать это словами, и вероятно вы даже не поймете меня, но… захватывающая красота в звериной мощи моих чудовищ! — я уже вам это только что сказал, — и грозная ослепляющая радость в сознании моей безграничной власти над боевыми рядами свирепых могучих зверей! Ведь я не командир и даже не вождь гориллоидов. Для них я — бог, безгранично могущественный, всеведущий, не знающий слабости, жалости и страха.

— Бог-пугало, — вставила Мадлэн.

Ленуар умолк, затем глаза его вдруг заискрились смехом, и он продолжал уже совсем другим, легкомысленным тоном:

— Да, это не всегда хорошо. У всякого порядочного бога должен иметься где-нибудь свой рай, а вот этого-то мне как раз еще не удалось завести. В самом деле, никак не придумаешь, чем бы таким можно награждать за добродетель и подвиг этих полузверей… таким, чтобы награда соответствовала размерам моей грозной и карающей власти. Ведь нелепо же устраивать для них кинематограф или, скажем, наделять их шоколадными конфетами.

Ильин, молча сидевший в глубоком кресле у окна, неожиданно вмешался в разговор:

— А известно ли вам, капитан, что дает самые громадные и острые ощущения наиболее низко стоящим человеческим расам?

Ленуар выжидающе молчал.

— Чем ниже культурный уровень племени или расы, чем беднее внутренняя жизнь, — спокойно продолжал Ильин — тем острее, сильнее, неотразимее действие спирта… Что ж, попробуйте! В добавление к тому, что здесь уже создано, у вас будет как раз подходящий по стилю рай.

Ленуар встал, вглядываясь широко раскрытыми глазами в покривленное презрительной улыбкой лицо собеседника.

— Какой вы еще глупый. Ильин, какой вы глупый! — сказал он. — Не сердитесь, что я так говорю. Ведь вы хотели только меня уколоть. Правда? А вместо того вы сказали огромную и технически ценнейшую истину, и я воспользуюсь ей, потому что вы правы действие спирта на низко стоящие, но все же подобные человеку существа в самом деле будет громадно. Как я мог это забыть и не использовать?!.. — Капитан взволнованно ходил по веранде. — О, конечно, награда будет даваться не часто, но знать о ней и желать ее будут все, и еще одно звено— еще крепче скует созданное мной в Ниамбе оружие борьбы!

Мадлэн поднялась с дивана. По ее лицу скользнуло выражение боли, и Ильин почувствовал острый и мучительный стыд. Он сделал дело. Дюпон похвалит его, но почему так стыдно?..

Оставаться и продолжать разговор было слишком тяжело. Ильин заставил себя вполне любезно попрощаться с капитаном и летчиком, но кровь прилила к лицу, когда он подошел к мадам Ленуар и увидел, что на прекрасном, обычно матово бледном, а сейчас розовом лице молодой женщины также было выражение стеснения и почему-то как будто тоже стыда.

XVI. Встреча в саду

Прошла неделя. Настроение Ильина с каждым днем становилось все хуже и хуже, и он не мог или не хотел понять, в чем дело.

Было тяжело говорить с Дюпоном, потому что механик целиком ушел в одну заботу — как бы покрупнее и поскандальнее да поскорее взбудоражить мохнатое войско, — а об этом было мучительно противно думать.

Было неловко встречаться даже с капитаном, который в последнее время ничего не говорил о делах и был прост и приветлив.

Часто думалось о Мадлэн, но видеть ее не хватало сил. Слишком дикой и чудовищной казалась Ильину мысль, что подготовляемые им и Дюпоном события могут раздавить эту женщину, такую прелестную, милую и по-детски беспомощную…

А все же события назревали: длинные ряды новых бараков быстро росли, и Кроз деятельно работал над отбором наилучших производителей из числа гибридов. Было ясно, что Дюпон прав и надо спешить, и Ильин бранил себя за то, что не мог победить непреодолимого отвращения к участию в этом деле и ужаса перед готовящимся.

И была еще постоянная смутная тоска, как будто совсем не связанная ни с Дюпоном и его планами, ни вообще с какими-либо делами Ниамбы.

Работа шла из рук вон плохо, да и какого чорта вообще имело смысл вести научную работу!

Поэтому большую часть дня Ильин без толку шатался по острову или валялся на земле, отгоняя от себя всякие мысли, в дальнем глухом и заросшем углу сада.

* * *

Здесь же он встретил мадам Ленуар. Это было примерно через неделю после памятного вечера у капитана. Мадам сидела на небольшой скамье, и столько слабости было в ее позе и опущенных глазах, что сердце Ильина вдруг сразу оборзалось. Не зная еще, что он сейчас будет делать, и в то же время ощущая в себе наполнившую все тело упруго собравшуюся решимость к какому-то действию, Ильин молча сел на скамью и просто, как если бы рядом был старый хороший друг, взял обеими руками тоненькую руку молодой женщины.

В следующую секунду он испуганно отодвинулся, но мадам Ленуар отнеслась к его жесту без всякого удивления и, как-то жалобно улыбнувшись, начала говорить первая:

— У меня последнее время нехорошее настроение, да и вам, мне кажется, почему-то плохо в Ниамбе.

Ильин несколько мгновений смотрел на нее, потом быстро, не останавливаясь между фразами, заговорил:

— Я не могу усвоить всего, что делается здесь. Я ведь только человек, простой человек, и в моем мозгу не умещается то, для чего здесь, на островке среди африканской топи, выросли эти вот здания, стены, лаборатории и прочее. Я не проклинаю день, когда я попал сюда, потому что… — Он запнулся и секунду смущенно молчал. — Но вы правы: мне тяжело. Иногда у меня впечатление, что я попал… ну, точно на другую планету. Кругом существа с внешней стороны во всем похожие на меня, но в то же время бесконечно далекие. Дело даже не в том, что мы, скажем, не сходимся в политических взглядах, а в чем-то… ну, я уж не знаю, как вам это назвать, — в чем-то совсем другом… Я так рад, что мне удалось сказать вам это, потому что, я думаю, и на вас все происходящее производит подобное же впечатление, — и вам тоже тяжело.

Ильин остановился, и несколько секунд оба сидели молча. Затем молодая женщина задумчиво, как будто говоря с собой, сказала:

— Да, это верно: те люди — с другой планеты… Ведь вы знаете, Ильин, Марсель очень милый. Да! Очень простой, веселый и милый. И в то же время так же просто и радостно он создает вокруг себя этот ужас. И мы с разных планет, потому что этого я понять не могу. Если бы он был дурной человек, я бы что-нибудь понимала, но он очень хороший, и иногда мне кажется, что для него Ниамба только мальчишеская игра. Но ведь из этой игры скоро выйдет что-то невероятно отвратительное и страшное!.. Вы помните — последний раз, когда бы у нас были, вы хотели оскорбить его насмешкой относительно спирта (при этих словах Ильин неожиданно понял, что ощущение стыда за неделю нисколько не ослабло), а он нисколько не обиделся. Он просто не знает, что значат слова «дурно» или «стыдно». И он убежден, что мое отвращение к его чудовищам — эстетика, и больше ничего.

Она замолчала на мгновение, затем тихо добавила:

— Мне очень хочется поскорее уехать отсюда.

Ильин дернулся на скамье и, не задумываясь, сказал:

— Уезжайте. Я тоже больше не могу оставаться здесь.

Через секунду он понял смысл своих слов.

Мадам Ленуар также поняла и, покраснев, поднялась со скамьи.

Она шла по дорожке сада, а Ильин, идя рядом, торопливо говорил:

— Вы на меня рассердились? Вы думаете, что я сказал глупость или что за моими словами скрывается дурной смысл? Это не так. Давайте я скажу прямо, как если бы говорил с товарищем. Ведь я не ухаживал за вами, как все остальные здесь. Правда же? Я просто сказал вам, что я уеду, потому что сейчас я только об этом и думаю, и потому что только вам одной здесь я мог это сказать… Что вам тоже нужно отсюда уехать, это вы сами знаете, а от себя добавлю, что вся здешняя затея добром не кончится и почти наверное обратится на тех, кто ее создал. Когда я думаю об этом, меня охватывает ужас, и я готов к чорту на рога полезть, чтобы только вас не было в Ниамбе… И знаете, что я вам скажу? Мы в СССР за последние десять лет привыкли и в очень красивой женщине видеть прежде всего человека.

Мадам Ленуар остановилась и подняла глаза на своего спутника. Ильин также остановился и тихо спросил:

— Скажите, вы верите, что я говорил с вами сейчас как товарищ и друг? И если хотите, вы больше меня не увидите.

Молодая женщина несколько мгновений смотрела на склонившееся над ней лицо, затем так же тихо ответила:

— Верю.

Ильин пожал ее руку и молча повернул в боковую аллею.

* * *

Дюпон был до последней степени возмущен, когда Ильин передал ему (с некоторыми конечно пропусками) разговор с мадам Ленуар, и в первый раз за все время их знакомства голос механика зазвучал злобно и жестко.

— Я никогда не стал бы с вами связываться, — сказал он, — если бы мог допустить, что бы способны сообщить тайну постороннему, да еще салонной красавице!

Ильин с возмущением прервал его:

— Мадлэн Ленуар особенная женщина, и…

— Особенная! — Дюпон с безграничным презрением протянул это слово. — Все они особенные. Будьте покойны, вчера же вечером она все ваши излияния передала муженьку…

Ильин с внезапно вспыхнувшей злобой вскочил с места, но механик не дал себя прервать:

— Ухаживали бы за ней сколько влезет, ведь дал же я вам на это свое благословение. Да хоть влюбляйтесь, чорт возьми. Самое было бы богоугодное дело. Так нет, разнежничался, сентиментов напустил, жене врага выложил свои планы, а теперь и сам сядет и погубит дело, от успеха которого зависит быть может жизнь миллионов.

Дюпон был так озлоблен, что не стал слушать дальнейших объяснений и, круто повернувшись, не прощаясь, пошел домой.

XVII. Гориллоид Луи

Со времени последнего разговора с мадам Ленуар прошло уже более недели. Ильин раза два заходил к капитану, но сидел не долго. Ленуар был по обыкновению очень приветлив, Мадлэн держалась просто, но говорила мало, и раза два-три Ильин поймал на себе ее взгляд.

Ахматов изготовил наконец несколько гигантских лягушек в четыре-пять кило весом и теперь носился с ними как с писанной торбой. Однажды притащил в гостиную к мадам Ленуар, но та его тут же выпроводила. Вот и все события за неделю.

Впрочем как-то в лабораторию зашел для переделки ацетиленовой печи Дюпон. Пользуясь случаем, он рассказал Ильину новости об обезьяньем лагере.

Во-первых — часть новых бараков уже была готова, и Дюпон целыми днями работал там — главным образом над оборудованием кухонь. Во-вторых — воинские занятия шли полным, ходом, при чем к ним были привлечены даже группы очень молодых гориллоидов (раннее по сравнению с человеком наступление половой зрелости у гибридов позволило Крозу взрастить за полтора десятка лет два поколения гориллоидов[14]). В-третьих — капитан испробовал действие спирта, и результат был настолько уморительный, что механик при одном воспоминании об этом опыте принялся хохотать во все горло.

Награждены были лучшие стрелки, при чем после первой же доброй чарки гориллоиды пришли в телячий восторг: плясали, выли, потом бегали на четвереньках и в конце концов передрались друг с другом, за что и получили при вытрезвлении хорошую порку.

После первой же чарки гориллоиды пришли в телячий восторг: плясали, выли, в конце концов передрались…　

Тем не менее, по словам Дюпона, капитан остался доволен результатом и говорил, что получившие награду из кожи лезли, чтобы заслужить повторение. По реке прибыло несколько бочек спирта; часть его поместили в главном складе, а часть — «на текущий расход» — поту сторону стены, в кладовой лагеря гибридов.

Все это подавало значительные надежды, но Дюпон считал, что торопиться отнюдь не следовало…

Ильин решил переконструировать сложную систему труб цилиндрической ацетиленовой печи, и таким образом следующие дни свидания с Дюпоном получили естественное продолжение. Занятные сведения сообщил Дюпон о гориллоиде по имени Луи, с которым у него была весьма содержательная беседа… и, чем чорт не шутит! — может быть в будущем из этого разговора вырастут большие последствия!..

Относительно Луи Ильин уже и раньше кое-что слышал, потому что капитан раза два или три о нем рассказывал. Это был совсем молодой гориллоид второго поколения, то-есть родившийся от гибридного отца и гибридной матери. С внешней стороны он был типичным громадным мохнатым чудовищем, но выделялся среди других совсем уж непомерной силой и необычной для этих полузверей, совершенно человеческой сообразительностью.

Вдобавок, постоянно соприкасаясь с капитаном, Луи сравнительно недурно усвоил французский язык и, хотя не шел в нем далее отрывочных фраз, но понимал разговор довольно свободно. Остальные гориллоиды еще с детства усваивали понимание негрского языка, сами же были почти неспособны к членораздельной речи.

Исключительное развитие у Луи умственных способностей Кроз объяснял расщеплением в силу закона Менделя. Согласно этому закону помеси двух разных пород (все равно, животных или растений) неустойчивы, и при скрещивании таких помесей друг с другом начинается так называемое расщепление. Потомство оказывается крайне пестрым, и отдельные признаки обеих пород комбинируются друг с другом во всевозможных отношениях, давая новые, иной раз крайне замысловатые формы.

Иногда при этом тот или иной признак наследуется только от одного из родителей. Тогда полученный экземпляр по этому признаку также неустойчив и в дальнейшем снова дает расщепление. Иногда же бывает, что слившиеся зародышевые клетки обоих родителей содержат ген одного и того же признака. В этом случае рождающийся экземпляр оказывается по этому признаку чистым и в дальнейшем никакого расщепления не дает. Иначе говоря, посредством расщепления возможно создавать вполне чистые и стойкие новые комбинации признаков.

Среди гориллоидов второго поколения расщепление порождало иногда крайне неожиданные формы. Так, в Луи получилось чудовищное соединение мохнатой шкуры и громадных челюстей гориллы с высоким лбом и мыслительной способностью человека. Случай этот был редким. Других подобных Луи экземпляров пока еще не появлялось, о чем по мнению Ленуара не приходилось жалеть.

Подавляющее большинство гориллоидов как по строению тела и оброслости его шерстью, так и по развитию интеллекта стояли примерно посредине между человеком и гориллой. Большого ума от них и не требовалось: иначе, как однажды заметил Ленуар, вся затея не стоила бы ломаного гроша.

Военной подготовке Луи отдавался со страстью и обнаружил в этой области такие таланты, что Ленуар выдвинул его из среды всех остальных и дал ему очень широкую власть над его товарищами.

Как-то в разговоре с Тракаром капитан, смеясь, стал выражать сожаление, что Луи никак нельзя произвести в офицеры— и только потому, что у него мохнатая шкура, — «а какая была бы прелесть представить его в офицерском собрании целующим ручки у дам!..»

При этой мысли Ленуар чуть на умер от смеха, а Тракар был глубоко возмущен. Еще туда-сюда использовать этих чудовищ как солдат, но мохнатый гориллоид-офицер, то-есть равный ему, Тракару, — это была такая гнусность, которой никто и никогда не допустит!

По словам Дюпона его разговор с Луи вышел так: двое гориллоидов перетаскивали на место стройки тяжелую железную балку и, запыхавшись, остановились. Наблюдавший за работами Луи толкнул одного из них так, что тот свалился навзничь, затем поднял без видимого напряжения балку на плечо и, отнеся на место, с грохотом бросил на землю.

Потом, обращаясь к наблюдавшему эту сценку Дюпону, гориллоид гордо ударил себя кулаком в грудь и лающим басом сказал:

— Луи сильный! Всех бьет, никого не боится!

— Когда он это мне выложил, — докладывал Дюпон, — меня вдруг что-то словно за язык подтолкнуло. Я и говорю ему: «Ну, капитана-то и ты боишься, хотя мог бы его убить одним ударом кулака». — Этот болван долго молча смотрел, словно старался до чего-то додуматься. «А капитан может умереть?»— «Ну конечно, — отвечаю я, — пуля пробьет капитанскую голову так же, как и твою. Да ты его убьешь прямо кулаком, если захочешь». — «А что будет, если капитан умрет?..»

— Надо вам сказать, товарищ Ильин, что этот второй вопрос он тоже задал после долгого раздумья, и хотя на их собачьей морде ничего конечно не разберешь, но я полагаю, что для него самый-то предмет был уж очень необыкновенный… И вот, кстати: что бы вы ответили ему, товарищ Ильин?

— Не знаю. Ответить можно было по-разному…

— По-разному?! — голос Дюпона задрожал торжеством. — Настоящий ответ всегда только один, и я вам скажу, что дурак был Ленуар, когда взял меня в Ниамбу.

— Ну?..

— Я ответил этой образине, что тогда он, Луи, сам будет капитан!

— Здорово! — Ильин одобрительно усмехнулся. — Вы видно из хорошей школы агитатор, Дюпон.

— Да! И затем я конечно сейчас же добавил: «Помни, Луи, капитан убьет тебя, если узнает, что я тебе это сказал. Он хочет, чтобы ты его боялся и не знал, что он может умереть». И — можете себе представить! — эту вещь Луи понял сразу. Вообще, хотя шкура у них мохнатая, но хитрости у этих бестий, я вам скажу, вполне достаточно… Конечно на этом я пока и кончил. Хорошего помаленьку. Несколько дней он над новой идеей свою башку поломает, кое-какие выводы сделает, а до чего не додумается, то уж я добавлю через несколько деньков от себя… Ну, всего хорошего.

Дюпон ушел, весь сияя. Мысль, что ему удалось наконец зацепить сбоку рукоять грозного оружия, созданного в Ниамбе, наполняла его гордой радостью. Первая брешь пробита. Борьба началась! Теперь уже во многом от него самого, от его решимости, хитрости и воли зависел исход этой борьбы.

XVIII. В лагере гориллоидов

Через два дня после этого разговора снова состоялось свидание Ильина с Дюпоном в запущенном грязном углу сада, позади мастерской. Вдоль стены валялись груды железных обломков и строительного мусора. Остатки фундамента и стен находившейся здесь ранее и несколько лет назад сгоревшей пристройки к мастерской поросли густым колючим кустарником. Место было мало интересное для прогулок, редко когда кем посещалось и поэтому оказалось достаточно удобным для тайных бесед.

За эти два дня как будто не произошло ничего существенно нового, и тем не менее с первых слов Дюпона Ильину стало ясно, что период общих разговоров остался позади и что их предприятие получило самостоятельное движение, уже увлекающее за собой самих инициаторов.

Механик сообщил, что он еще раз вчера перекинулся несколькими словами с Луи, и у него создалось впечатление, что молодой гориллоид сполна захвачен размышлениями о грандиозных и чарующих полузверя перспективах, которые открылись ему благодаря намекам Дюпона. Луи жадно расспрашивал: как умирают белые? верно ли, что капитан может умереть? сколько белых живет там, за рекой?..

— Можете быть спокойны, — прибавил механик, — по всем этим пунктам он получил подходящие ответы.

Глаза Дюпона горели сосредоточенным возбуждением, все черты лица, как показалось Ильину, словно заострились, и ученый как-то сразу понял, что он, Ильин, теперь только маленькая пешка в завязавшейся игре и что с ним или без него события все равно будут развиваться.

— Пока, — продолжал механик, — дело идет по линии моего знакомства с этим мохнатым чортом, но очень желательно, чтобы и у вас получился с ним какой ни на есть контакт… Ну, хотя бы, для начала, чтобы он знал вас в лицо… Сделать это не трудно, потому что Ленуар вам в любой момент разрешит бывать по ту сторону стены, а чтобы он дал вам в проводники Луи…

Дюпон запнулся на полуфразе и задумался.

— Я полагаю, что сделать это очень просто, — быстро перебил Ильин, — я проявлю желание посмотреть гориллоидов в их, так сказать, домашней обстановке, когда их не пригибает к земле и не превращает в автоматов присутствие грозного капитана.

— Великолепно! Но только я вас предупреждаю, — продолжал механик, — что обращение с этой публикой чрезвычайно трудное. Скажем так: вы ведь ясно представляете, как надо приучать к себе крупную злобную собаку? А теперь представьте, что к вам хитро приглядывается дикарь. Приглядывается и соображает: с какого боку от вас можно получить пользу?.. Так вот, мой мохнатый приятель — это и то и другое, и до чорта трудно сообразить: когда имеешь перед собой крупного пса, которого можно приручить лаской или страхом, а когда— человека, может быть, похитрее и поумнее тебя самого… Это все вы имейте в виду при встрече с Луи, но связаться с ним нужно, потому что не так-то легко будет и нам в случае чего вылезть из воды, если и не вовсе сухими, то по крайности не слишком высоко замочив штаны.

* * *

Ленуар был очень заинтересован идеей осмотра Ильиным в сопровождении Луи лагеря гориллоидов и, давая пропуск, поставил одно условие: чтобы Ильин в тот же вечер зашел к нему и передал свои еще свежие впечатления.

Туземный солдат проводил Ильина до первых домиков лагеря за стеной, где уже ожидал молодой гориллоид, предупрежденный о предстоящем посещении. Как только солдат повернулся спиной к воротам, гориллоид резким движением пригнулся и подался вперед. Темные, глубоко запавшие глаза чудовища уперлись в глаза Ильина, потом с жадным вниманием ощупали всю его фигуру.

Ильин уже привык к бесцеремонному рассматриванию своей особы неграми, но здесь было нечто совсем иное. Там глядели наивные и потому немного смешные человеческие глаза, — здесь перед ним находилось бесконечно жадное существо иного мира. Так должно быть чувствует себя животное в клетке зоологического сада под упорными и жадными взглядами столпившихся вокруг людей…

Потом жуткая рожа гориллоида передернулась странной гримасой, и нельзя было понять, какому переживанию она соответствовала. Луи снова выпрямился и хрипло, но внятно сказал:

— Пойдем!..

Лагерь представлял собой скопление деревянных бараков, разбросанных почти беспорядочно. Луи молча вошел в ближайший из них. Внутреннее устройство было обычно го казарменного типа с двумя рядами нар по стенам и с проходом посредине. Барак был пуст, и на нарах слева валялась одинокая, свернувшаяся клубком мохнатая фигура. Луи вдруг издал резкий, ни на что не похожий лающий крик, и лежавший гориллоид сразу сорвался с места, дико оглянулся на вошедших и, нелепо согнувшись, почти касаясь пола руками, выкатился наружу.

— Каналья! — забормотал Луи. — Он должен быть на учении… Буду бить!..

Луи издал резкий крик, и лежавший гориллоид сразу сорвался с места и, нелепо согнувшись, выкатился наружу…

Он зашагал вперед и через вторые двери вышел наружу.

Воздух в казарме был тяжелый. К характерному запаху негритянского пота примешивался другой, противный и острый, и выйдя наружу, Ильин с наслаждением подставил лицо свежему ветру.

Барак находился на гребне небольшой возвышенности, прорезывавшей остров вдоль и полого спускавшейся с обеих сторон к болоту; отсюда вся средняя и северо-восточная часть острова была видна как на ладони[15]). Остров был сильно вытянут в длину по направлению с северо-востока на юго-запад, почти параллельно руслу реки, которое смутно виднелось справа сквозь заросли мангровых деревьев на болоте. Судя по илисто-песчанистой почве, остров был наносного происхождения и образовался вследствие передвижения русла реки к югу, после чего он остался сухим пятном над поверхностью полужидкого ила.

Мангровые деревья иногда густыми зарослями покрывают болота Западной Африки. В таком случае их толстые воздушные корни, конусом спускающиеся со ствола, соприкасаются или даже переплетаются друг с другом и образуют как бы воздушные мосты, позволяющие перебираться через болото с дерева на дерево. Здесь же мангровые деревья были разбросаны по одиночке на далеком расстоянии друг от друга и лишь кое-где соединялись в небольшие группы. Поэтому болото было недоступно для каких бы то ни было животных, даже обезьян, и производило впечатление пустыни. Лишь несколько цапель бродили вдали по берегу протока, прорезывавшего болото, да многочисленные маленькие рыбки «бомми» суетились и прыгали на поверхности ила.

Эта рыбка из подотряда колбневых благодаря особому устройству жабр получила способность жить вне воды. Ее плавники преобразовались в подобия рук, позволяющие бомми не только стремительно бегать по илистым отмелям, но даже взбираться на значительную высоту по корням мангровых деревьев. Бомми совершенно несъедобны. Ими пренебрегают даже цапли, и эти рыбы-русалки массами заселили болота Западной Африки.

Справа и слева от срединной возвышенности остров представлял собою почти голую равнину с редкими чахлыми деревьями. Между бетонной стеной и бараками тянулась полосою довольно густая древесная заросль, пересекавшая поперек остров и закрывавшая с юга вид на часть острова, занятую лагерем гориллоидов. Поверх поросли вдали поднималась вершина одинокого гигантского дерева, и, взглянув на него, Ильин невольно улыбнулся, вспомнив о том, как с этого дерева он в первый раз бросил взгляд поверх стены.

Наконец впереди, в северной части острова светлыми пятнышками блестели на солнце ряды новеньких, только что выстроенных бараков, предназначенных для вновь прибывающих партий негритянок. Здесь в ближайшее время должна была уже в широком масштабе развернуться чудовищная идея Ленуара. За последние дни мысль об этом как-то пассивно скользила по сознанию Ильина. Но теперь вдруг остро почувствовалось, что светлые точки там, вдали означают совсем близкое осуществление нечеловеческого предприятия, и горячей волной хлынувшее отвращение сразу смыло остатки колебаний и сомнений.

Он обернулся к своему спутнику и неожиданным для самого себя тоном приказания отрывисто бросил:

— Пойдем к Дюпону!

По лицу гориллоида снова, как при встрече, пробежала странная гримаса, возможно означавшая улыбку, и он, ничего не ответив, направился к ближайшему бараку, откуда доносился стук молота по металлу.

Несколько гориллоидов втаскивали в двери здания какой-то тяжелый железный бак. При первом посещении лагеря в присутствии Ленуара Ильин естественно не мог сосредоточиться на деталях, но теперь он внимательно осмотрел фигуры работавших. Судя по меньшему сравнительно росту и живости движений, это был подрастающий молодняк, и Ильину бросилось в глаза разнообразие в их внешнем облике. Некоторые имели типичную мохнатую шкуру гориллы, у других волосатость тела была не больше той, какая наблюдается и у человека. Один из гориллоидов оказался довольно похожим на Луи, и его стройная почти человеческая фигура была с ног до головы покрыта густой мохнатой шерстью зверя… Все эти различные комбинации, очевидно, создались в результате расщепления между признаками человека и обезьяны.

При приближении Луи ближайшие гориллоиды боязливо посторонились, затем снова торопливо потащили свою ношу. Луи, не оглянувшись в их сторону, направился к дверям барака. В движениях его массивного и несоразмерно громадного даже в сравнении с остальными гориллоидам и тела чувствовалась гордая уверенность в своей силе и власти.

Внутри помещения раздался голос Дюпона, и механик показался в дверях.

— Ну вот, вы у нас в гостях, — сказал он, улыбаясь и протягивая руку. — Мы сейчас устанавливаем здесь водопроводный бак, а воду берем из колодца глубиной в четыре метра вон там, за стеной барака. Болотная водица оказалась немного плоховатой даже и для этой публики, даром что она не отличается слишком нежной комплекцией.

— Скажи-ка им, Луи, — продолжал он, — чтобы они втащили бак внутрь и оставили его пока. Дело это не уйдет, а мы сейчас покажем гостю здешнее царство капитана Ленуара… Или, может, твое, Луи, а?..

Он усмехнулся и взглянул в сторону стоявшего рядом с ним гиганта. Тот ничего не ответил. Вообще, как убедился Ильин, он не злоупотреблял своей способностью речи и объяснялся по мере необходимости короткими отрывистыми фразами. Возможно — потому, что разговор являлся для него все же делом довольно трудным.

Оставив позади группу бараков, Дюпон направился вдоль гребня возвышенности к той части острова, где происходило размножение гориллоидов. Еще утром Ильин имел в виду подробно осмотреть эти бараки, но теперь под влиянием вдруг вспыхнувшего в нем несколько минут назад чувства отвращения он категорически отказался. Мысль увидеть несчастных негритянок с маленькими чудовищами на руках вызвала ощущение, похожее на тошноту…

Как передавал Кроз, материнский инстинкт и здесь полностью сохранил сбою силу. Логически это было вполне естественно, потому что чувства человека, как и инстинкты животного, — половое влечение, материнский инстинкт и другие — являются не чем иным, как реакцией организма на проникновение в кровь тех или иных возбуждающих веществ, выделяемых различными частями организма; но здесь правильность научного положения получила жизненную проверку на самом, может быть, высоком человеческом чувстве — материнской любви, и это казалось отвратительным и ужасным…

Дюпон не стал настаивать. В этом пункте его отношение копытам Ниамбы было еще более непосредственным и прямолинейным. Всякий научный опыт является в той или иной форме отклонением от естественной жизни природы, и для научного работника извлечение из опыта новой истины оправдывает многое. Дюпон не был научным работником, и его точка зрения была как-то раз выражена фразой, что всех участников предприятия в Ниамбе он бы без колебаний отправил на смерть, если бы имел возможность это сделать…

По мере обхода лагеря гориллоидов тяжелое настроение Ильина все нарастало, и через полчаса он отправился обратно. Впрочем, чего-либо особенного ему и не пришлось увидеть. Обстановка жизни обучаемых военному делу чудовищ не отличалась от обычной казарменной обстановки и сводилась к учению, работе, еде и сну.

При прощании Ильин мгновение колебался, но все-таки протянул руку молодому гориллоиду. По лицу Луи снова пробежала уже знакомая гримаса, кости руки Ильина чуть не хрустнули под пожатием железных пальцев, и обернувшись в воротах, он увидел, что мохнатый гигант провожал его пристальным взглядом.

XIX. Ленуар во многом ошибается

Уже около двух недель прошло со времени осмотра Ильиным лагеря, и за это время события неотвратимо назревали.

С молодым гориллоидом по сообщению механика дело значительно продвинулось: жажда кровавой борьбы и власти над толпами вооруженных чудовищ целиком захватила примитивный мозг полузверя.

Момент действия еще не был решен, но откладывать удар, по мнению Дюпона, не имело смысла, да и за Луи трудно было ручаться, потому что «чорт его знает, как устроены мозги у этих животных»: никак нельзя быть уверенными в постоянстве их настроений или в том, что тот же Луи не выкинет сдуру какую-нибудь несообразную штуку. А потому надо ковать железо, пока оно горячо.

Ильин объективно не мог не признать справедливости этих рассуждений, ко перед ним вставал вопрос: как быть с Мадлэн? После памятного разговора в саду он видел ее несколько раз, всегда дома, и каждый раз чувствовалось, что молодая женщина избегала оставаться наедине с ним, да и он сам почему-то начинал прощаться, если такая возможность представлялась.

Летчик, с которым мадам Ленуар держалась чрезвычайно холодно, совсем увял и сильно пил, впрочем только дома — видеть его пьяным не приходилось. Компанию ему составлял Ахматов, который, правда, к спиртным напиткам был равнодушен, но нашел в пьяном Тракаре недостававшего ему собеседника.

Ленуар был поглощен работой в лагере гориллоидов и часто не ночевал дома. В обращении его появилась какая-то холодность и как будто настороженность, которых раньше не было, и несколько раз Ильин поймал взгляд капитана, переходивший с жены на него и обратно. Последнее было тем более странно, что Ильин ухаживал за мадам Ленуар, а любовь летчика была вся как на ладони, — и все же капитан относился к Тракару с полнейшим безразличием.

Часто бывает трудно уловить момент, когда скрытые и постепенно накопляющиеся силы начинают разряжаться действием. Быть может это произошло именно тогда — в полуденные часы тягостно длинного и знойного дня.

Низкое жаркое солнце плавало в густой сероватой мгле, монотонный звон цикад, казалось, струйками стекал с неподвижных вершин деревьев, и какое-то неопределенное, томительно нараставшее беспокойство вливалось с тяжелым влажным дыханием болота.

В эти часы работа почти была невозможна, и Ильин по возвращении из лаборатории долго лежал на постели, пассивно перебирая в уме события последних месяцев. Разорванными тенями проходили и снова таяли бессвязные обрывки мыслей. Моментами ярко вставала перед глазами родина, такая сейчас недосягаемо далекая, что образы прошлого казались видениями какого-то иного, покинутого и уже навсегда недоступного мира.

Теперь только порывом дикого помешательства Ильин мог бы объяснить подписание пятилетнего контракта, оторвавшего его от мира нормальных живых людей. Правда, он еще молод, а пять лет — это всего лишь пять… Но тут же Ильин горько усмехнулся и, выругав себя за наивность, порывисто поднялся с постели.

Ведь не через пять лет, а вот уже совсем скоро — кто знает, может быть, даже через несколько дней! — все разрушая кругом, совьется в огненный клубок отчаянное предприятие Дюпона, и заранее можно сказать, что не очень велики будут тогда для них самих шансы выбраться целыми из бури, которая разразится в Ниамбе.

Но кроме них здесь была Мадлэн. И он пока даже приблизительно не представлял, с какого конца подойти к задаче спасения молодой женщины.

Минуту Ильин оставался в нерешимости, потом надел пробковый шлем и решительно двинулся к дому капитана. Он и сейчас не знал, как и о чем придется говорить с Мадлэн. Он чувствовал только, что оставаться в бездействии больше нельзя и что для самой безопасности Мадлэн нужно как-то перебросить мостик через разъединяющую их пропасть условностей.

Ленуары оказались одни. Капитан равнодушно поздоровался с Ильиным и сейчас же возобновил монотонное хождение по диагонали от одного угла комнаты к другому, — это была его обычная манера, когда он о чем-либо напряженно думал.

Мадлэн молча сидела в углу. Видимо, она обрадовалась приходу Ильина, но затем как-то сразу потухла и на его слова отвечала редкими и короткими репликами.

Капитан, не обращая внимания на жену и гостя, да, пожалуй, и не замечая их присутствия, продолжал мерно и быстро ходить по комнате. Иногда, очевидно в ответ на свои мысли, он слегка улыбался— и сейчас же ускорял шаг.

Мадам Ленуар вдруг заговорила необычно для нее резким тоном:

— Знаешь, Марсель, если ты не можешь думать о чем-нибудь иначе, то может быть ты выберешь для этого другое место. Я не обижаюсь на то, что мы для тебя сейчас вообще не существуем, но я чувствую, что твоя привычка часами мерить комнату, не видя ничего окружающего, действует мне на нервы.

Капитан остановился, явно с неохотой оторвавшись от своих мыслей.

— Нервы у тебя испортились от скуки, — возразил он. — Вот если бы ты интересовалась моей работой… Ну да, пожалуйста не возражай! Я достаточно знаю твое отношение к этой теме. Ничего! Через четыре-пять лет моя миссия здесь будет в основном закончена, и мы снова вернемся в цивилизованный мир.

Мадлэн резким движением поднялась со стула, и Ильин с удивлением в первый раз за все их знакомство увидел на лице молодой женщины жесткое и решительное выражение.

— Пять лет? — спросила она. — И ты серьезно думаешь, Марсель, что я останусь здесь еще пять лет!.. Ты понял ли, что ты сказал?

Капитан изумленно взглянул на жену и, видимо окончательно отрешившись от занимавших его мыслей, подошел к столу и опустился в кресло.

— Погоди, Мадлэн, — уже серьезно сказал он. — Ведь ты же понимаешь, что начатое здесь дело не может закончиться в ту минуту, когда мне это захочется. Значит, мне физически невозможно отлучиться отсюда, просто потому, что меня никто не смог бы заместить.

— А почему бы, капитан, — вмешался Ильин, — вам не отправить на время вашу жену в Европу?

Лену ар обернулся и широко открыл глаза.

— Чтобы через месяц наши здешние дела со всеми пикантными подробностями описывались во всех иностранных газетах? — возразил он. — Да вы же наивный ребенок, Ильин! Мадлэн — женщина. Вдобавок — совершенно не интересующаяся моей работой. Я представляю, как она будет жаловаться своим родственникам и знакомым на жизнь в Ниамбе. В первую очередь конечно достанется мне, а затем выплывут на свет мои гориллоиды… Не возражай, пожалуйста, Мадлэн! Что бы ты ни обещала, я ведь знаю, что это объективно неизбежно, потому что ты женщина, а женщина…

— Не человек, — вставил Ильин.

— Конечно, не вполне человек! Хотя должен отметить, что и среди лиц, носящих брюки, не так много настоящих мужчин. Да чтобы не ходить далеко… Не сердитесь на меня, Ильин. У вас широкие плечи и великолепные мускулы, но вы баба, Ильин. Очевидно, просто от рождения, так что вы здесь совершенно ни при чем. Сказать вам, какова будет ваша дальнейшая жизнь? Прежде всего вы отработаете свои пять лет в Ниамбе. Правда, отработаете с большим трудом. Будете киснуть хуже ее. — Лену ар кивнул в сторону жены. — Будете думать о самоубийстве, но с собой не покончите. Будете мечтать о побеге, но планов своих в исполнение не приведете, потому что вы неспособны на решительный поступок. И даже с ума не сойдете, что со многими случается, так как у вас совершенно здоровое и нормальное тело.

Ильин молча переждал паузу, сделанную Ленуаром.

— Это относительно вас, — опять заговорил капитан. — А тебе, Мадлэн, я скажу вот что. Через четыре-пять лет ты выйдешь отсюда вместе со мной. Ты разделишь со мной безмерную славу грозного подвига, потому что выход в свет рожденных здесь чудовищ будет великим днем в жизни нашей родины и цивилизации. Тогда ты вознаградишь себя за все, а пока ты останешься здесь со мной, так же, как он и многие другие, как бы им ни хотелось этого избежать.

Мадам Ленуар опять встала и, встряхнув головой, ответила так же, как говорил он, холодно и твердо:

— Этого не будет, Марсель. Мне не нужно того, что ты предлагаешь мне через пять лет; эти пять лет жизни принадлежат мне, а не тебе, и тебе я их не отдам. Да просто я не смогла бы сделать этого, если бы и согласилась, потому что…

Она снова опустилась на стул и закрыла глаза рукой.

— Я не могу больше, — сказала она вдруг изменившимся и задрожавшим голосом. — Я скорее покончу с собой в этой топи, но я не могу прожить здесь даже и один еще год…

Капитан внимательно посмотрел на жену и чуть усмехнулся.

— Ничего этого конечно не будет, — спокойно возразил он, — в особенности проекта с болотом. Я еще допустил бы подобную возможность в другой обстановке— ну, скажем, высокий обрыв над морской пучиной. Это было бы по крайней мере, так сказать, поэтично. А то представь себе: такая изящная дама, барахтающаяся в черной полужидкой грязи!

Он расхохотался и уже весело и ласково добавил:

— И не будь глупой, Мадлзн, а то смотри, какой кислый разговор мы затеяли при Ильине. У него от сочувствия тоже глаза почти на мокром месте.

Ильин, до сих пор молча сидевший у окна, поднялся и взял шлем. Слова Ленуара не оскорбили его. Ведь этот несчастный капитан не знал, что теперь для Ильина дело идет не о самоубийстве и не о побеге. Но стало мучительно неловко перед Мадлэн. Это был первый случай, когда при посторонних обнажалась трещина, разделявшая капитана и его жену, и, очевидно, слишком уже натянулось что-то между ними, если такой разговор мог произойти в присутствии постороннего. Он молча поклонился и направился к дверям, но Мадлэн решительным жестом остановила его.

— Я очень прошу вас остаться, — сказала она. — У меня такое настроение, что мне бы не хотелось быть сейчас одной.

Капитан взглянул на побледневшее и немного растерянное лицо Ильина и уже совсем дружелюбно усадил его в кресло:

— Сидите, Ильин. Мадлэн должна сейчас выпустить заряд кислых слов. Вы как раз подойдете в качестве сочувствующего слушателя, а я для этого очень мало приспособлен… И не сердись на меня, Мадлэн, — мягко добавил он, — я знаю, что тебе скучно и тяжело. Но ведь другого исхода нет. Хотим мы или не хотим, ко великое дело, начатое здесь, требует от каждого из нас известной жертвы… Я ухожу сейчас по делу к профессору Крозу и часа через полтора вернусь к обеду. Надеюсь застать тебя уже в хорошем настроении!

Капитан приветливо улыбнулся и вышел. Наступило молчание. Мадлэн сидела опустив голову и медленно перебирала рукой складки скатерти. Ильин не решался первым приступить к объяснению.

— Мне очень тяжело, — начал он наконец, — что я присутствовал при этом разговоре. Впрочем, быть может это даже и к лучшему: я шел сюда отчасти с целью переговорить с вами как раз на затронутые сегодня темы. Самое главное — вам надо настоять на своем отъезде в Европу.

Молодая женщина подняла опущенные глаза и грустно усмехнулась:

— А вы думаете, сегодняшний разговор был первым нашим столкновением по этому поводу? Вы же сами видели, что ваш совет исполнить не так легко. До некоторой степени мы с вами в одинаковом положении, Ильин.

Ильин быстро шагнул к молодой женщине, но на полпути внезапно остановился. Последними словами Мадлэн разорвала тонкую и прозрачную, но упруго отталкивающую преграду, которая их разделяла, и радостная решимость опьяняющей волной смыла тоску и колебания последних дней.

— Капитан сегодня заявил, — сказал Ильин, — что судьба не наградила меня избытком решимости. Это не верно, Мадлэн.

Он в первый раз б жизни назвал ее просто по имени и сам даже не заметил этого.

— Я полагаю, — продолжал он, — что вам еще придется проверить мои слова на деле… Пока же я могу сказать вот что: у нас в СССР решимость раньше дела не брызжет искрами, но история наглядно показала, какую ломающую преграды волю к победе мы развернули в великой борьбе последних десятилетий. Эге! Разве мы не тряхнули старым миром— так, что гнилые щепки, вроде нашего Ахматова, полетели через границу б самые отдаленные углы земного шара?

В голосе Ильина зазвучали совсем новые для Мадлэн интонации беззаботной, уверенной и властной силы. Он взял обе руки молодой женщины и прижал их ладонями друг к другу.

— Знаете, Мадлэн, — добавил он. — Дело вовсе не так плохо. Это вы увидите. Мне нужно только одно: когда понадобится, то решительно и без всяких колебаний полагайтесь на меня. Мы еще будем товарищами не только по несчастью.

Он мог бы поцеловать безвольные руки Мадлэн. но, движимый каким-то властным инстинктом, не сделал этого, вместо того крепко пожал руку молодой женщины и молча вышел наружу.

Он уже знал, что в то мгновение, когда он стоял рядом с Мадлэн, сжимая ее тоненькие, совсем покорные руки, что-то огромное совершилось, и лишние слова более не нужны.

Мадлэн опустилась на стул у окна и, закинув назад голову, долго смотрела вдаль, ничего не видя перед собой. В голове ее беспорядочно теснились мысли— непонятные, радостные и страшные. Мгновениями перед глазами, как на экране кино, появлялась и снова исчезала громадная фигура Ильина, как она его видела минуту назад — с беззаботной улыбкой и словно чужими на его приветливом лице железными серыми глазами.

Самое жуткое было в том, что ведь он сейчас держал ее в своих руках и даже не сделал попытки ее поцеловать и обнять. Это потому, что для него она уже не была женой врага, а только его товарищем, связавшим с ним свою жизнь.

И вдруг обнаженно ясно стало, что вся ее прежняя жизнь, надламываясь, уходила куда-то назад! Что-то новое надвигалось — непредставляемое, радостное и страшное…

XX. Драма в саду

На другой день Ильин не зашел повидать Мадлэн. Он не смог бы объяснить себе, почему он так поступил. Может быть потому, что со вчерашнего дня мысль о ней стала всеохватывающей и неотвязной! Он чувствовал, что если он не сдержит себя напряжением воли, образ Мадлэн вытеснит из сознания все остальное, а этого при создавшемся положении нельзя было допускать.

К вечеру это решение стало уже глубоко обдуманным и твердым, а назавтра— неизвестно, как это случилось, — Ильин уже поднимался на веранду под пальмами.

Мадлэн оказалась одна. На ней было узкое золотисто-медного цвета платье, которое Ильину очень нравилось и которое он как-то раз с восхищением расхваливал. Тогда Мадлэн смеялась и обещала часто его надевать, чтобы доставить ему удовольствие, но обещания не исполнила.

И — может быть это впервые исполненное сегодня обещание не было случайностью и говорило о вещах, о которых Мадлэн хотела и не могла сказать, или просто сегодня должны были быть произнесены назревшие слова, — но только все произошло сразу, прямо и просто.

Ильин молча поклонился молодой женщине и, усевшись против нее, вдруг неожиданно для самого себя сказал:

— Знаете, чрезвычайно скверное дело. Оказывается, я вас люблю.

Мадлэн на мгновение подняла на него глаза, затем снова опустила их и ничего не ответила. Ильин глубоко, словно взбираясь на гору, вздохнул и продолжал тихо, делая длинные промежутки между словами:

— Тогда в саду я сказал вам правду. Даже в последний раз я подошел к вам как к другу, и в этом я не обманывал вас, потому что в ином я тогда не решился бы признаться даже себе. Теперь это случилось, и это плохо, потому что быть около вас в создавшейся обстановке я не могу, а покинуть Ниамбу не имею сейчас возможности. Это во-первых; а во-вторых — боюсь, что теперь в вас не будет необходимого доверия ко мне, а оно абсолютно необходимо, так как положение продолжает ухудшаться. Вы чувствуете? Вокруг нас нарастает громадное напряжение, и скоро быть может оно разразится взрывом. Моментами я нестерпимо боюсь за вас. Ну вот, я это сказал, и не сердитесь на меня. А теперь я уйду и попрошу вас иметь ко мне такое же доверие, как если бы ничего не было сказано.

Он поднялся и секунду стоял, не решаясь на прощание прикоснуться к ее руке.

Мадлэн подняла на него глаза и улыбнулась.

Ильин глядел на нее, еще не веря глазам, затем Мадлэн также встала и дотронулась до его рукава.

— Уйдемте отсюда, — сказала она. — Может быть хорошо, что вы это сказали. Мне тоже нужно переговорить с вами, и я не хочу, чтобы кто-нибудь пришел сюда, и мне пришлось бы опять изображать хозяйку дома.

Еще через минуту они шли по дальней аллее сада, и Ильин взволнованно и торопливо оправдывался:

— Не сердитесь на меня. Я и сам не представляю, как это случилось. Верно потому, что сегодня вы в этом платье. Да. Я думал, что вы нарочно не надевали его, когда я об этом вас просил, а теперь я вас в нем увидел, и мне показалось, что вы сделали это… ну, не случайно.

Молодая женщина обернулась к нему и серьезно ответила:

— Да это не было случайно… Я не знаю, для чего я это сделала. — Она вдруг улыбнулась. — Но только все-таки не случайно. Может быть мне хотелось сделать вам приятное… или… я не знаю…

Все-таки Мадлэн сказала достаточно. По крайней мере Ильину так показалось. Они остановились. Уже совсем про сто и без всяких колебаний он сжал ее руки, а через несколько минут как-то само собой случилось, что Мадлэн, положив ему голову на плечо, радостно и облегченно плакала…

Едва ли Ильин смог бы повторить впоследствии то, что было сказано в эти минуты, когда они шли рядом по темной, закрытой низко склонившимися ветвями аллее. Он рассказывал, как он думал о ней с момента пробуждения и до поздней ночи.

Мадлэн шла молча, иногда поднимала глаза на Ильина и спокойно улыбалась Несколько раз она тихо дотрагивалась до его руки, потом вдруг остановилась и прижалась к его груди.

Резкий треск ветвей и голос Ленуара раздались с такой нелепой внезапностью, что в первую секунду Ильин как-то не поверил в реальность этих звуков. В следующий момент он одним прыжком бросился навстречу выходившему из-за кустов капитану.

Ленуар остановился, но не сделал никакого движения для защиты, а только коротко и резко свистнул. В то же мгновение черная масса, ломая кусты, ринулась откуда-то сбоку, и детски бессильными оказались великолепные мускулы одного из лучших спортсменов Москвы в мохнатых лапах чудовища. Оскаленные клыки лязгнули у самого уха, нестерпимо зловонным дыханием пахнуло в лицо, и последним усилием воли Ильин принудил себя закрыть глаза, чтобы встретить смерть по крайней мере с меньшим напряжением ужаса.

Черная масса, ломая кусты, ринулась на Ильина, и мускулы одного из лучших спортсменов Москвы оказались детски бессильными в лапах чудовища…

Странно что он не слышал окрика капитана… или может быть тот подал знак рукой, Объятия гориллоида вдруг разжались, и Ильин упал на песок дорожки.

Когда он поднялся, Ленуар спокойно стоял в нескольких шагах от него. Возле скамьи, опрокинувшись навзничь, лежала в глубоком обмороке Мадлэн.

Всем остатком воли Ильин выпрямился и взглянул в лицо врага.

— Вы трус и негодяй, капитан! — сказал он. — Конечно у вас никогда не хватит храбрости своими руками или оружием защитить свою честь, если таковая у вас имеется.

— Это вы очевидно насчет поединка? Дуэль? — Капитан широко расхохотался. — Господи, какие еще чудаки живут на свете! Он думает, что я, Марсель Ленуар, после такого оскорбления доставлю ему радость сразиться как равному и умереть от моей руки. Нет, милейший. Вам предстоит иной конец. То-есть я пока еще не знаю точно, какой. Я подумаю. Во всяком случае я не хотел бы быть на вашем месте, мсье Ильин! Может быть это будет сегодня, а может быть еще очень не скоро. Я хочу доставить вам возможность хорошенько почувствовать ваше положение. Надеюсь, вы не имеете возражений?

Ильин почувствовал, что холод безотчетного ужаса волной прошел по нему. В следующий момент страх покрылся вспышкой нерассуждающей ярости, и со спокойствием и твердостью в голосе, которые на мгновение радостью наполнили его сердце, он ответил, глядя в глаза капитану:

— До сих пор я вас не считал скверной гадиной, капитан, и поскольку выяснилось, что я заблуждался, примите от меня это вполне заслуженное определение.

— Хорошо, — Ленуар слегка вздрогнул и побледнел.

Несколько коротких на непонятном языке слов, и гориллоид одним прыжком кинулся вперед. Снова бессильной оказалась короткая попытка сопротивления, В следующий момент руки Ильина были плотно прижаты вдоль тела он почувствовал, что поднят на воздух и что его как маленького ребенка несут вдоль аллеи. Затем в памяти навсегда зацепились вытаращенные от изумления глаза обалделого часового у ворот. Когда гориллоид бросил свою ношу на пол какой-то комнаты, голова Ильина запрокинулась, искры яркого света рассыпались перед глазами, и он потерял сознание…

XXI. Узники Ниамбы

Когда он очнулся и, шатаясь, встал на ноги, оказалось, что он находился в довольно большой комнате, очень просто, почти бедно обставленной и за исключением решотки в окне ничем не напоминавшей тюрьму. В открытое окно виднелся диск солнца, опускавшийся к горизонту, а ниже — чахлые мангровые деревья.

Ильин подошел к окну и огляделся. В нескольких шагах начиналось болото, и по узкой полоске сухой земли ходил с винтовкой гориллоид.

Дверь оказалась запертой. Меблировка состояла из стола, стула и узкой железной кровати, но сама квадратная комната не напоминала тюремную камеру.

Голова сильно болела и кружилась. Мысли сбивались и, чувствуя себя неспособным сейчас обдумать положение, Ильин прилег на кровать. Забытье наступило сразу, но он спал недолго: открыв снова глаза, он увидел красный отблеск солнца, бросавшего в окно последние лучи.

Ильин уже хотел встать и пройти по комнате, как вдруг уловил еле слышные шаги за стеной, у которой стояла кровать. Короткий сон значительно поднял силы, и он почувствовал в себе волной нахлынувшую предприимчивость.

Во всяком трудном положении прежде всего нужно выяснить получше обстановку. Это было правило, которого Ильин всегда придерживался. В данный момент кроме звука шагов ничего слышно не было; стена была деревянная; в кармане должен был находиться нож.

Он сунул в карман руку и вытащил складной, довольно длинный кривой нож с острым лезвием и красивой роговой рукоятью. Такие ножи, как он слышал, были в большом ходу у хулиганов Парижа, где он его и купил. Раскрытое лезвие удерживалось особой пружиной так, что нож в этом положении превращался в кинжал.

Без дальнейших околичностей Ильин начал прорезать дырочку в стене, используя уже имевшуюся щель между досками.

Стена была толстая, и работа шла медленно, так как надо было избегать всякого шума. Однако пальцы Ильина были сделаны из хорошего материала, лезвие кинжала также, через час осторожной работы конец клинка вдруг углубился неожиданно легко, а в образовавшийся прокол блеснул свет. Еще увеличив осторожность работы, Ильин через несколько минут заглянул в отверстие.

Какая-то фигура в сером пиджаке ходила по комнате, но отверстие было настолько узкое, что кроме пиджака ничего не было видно.

Затем фигура нагнулась и села на стул.

«Что же это такое?.. Идаев? Но до чего он постарел!..»

«Что же это такое?.. Идаев? Но до чего он постарел!»　

— Александр Григорьевич!..

— Что? Что такое? Кто это говорит?

Голос был еле слышен, но все же слова удавалось разбирать.

— Александр Григорьевич, тише. Говорит Ильин, ваш ученик. Я здесь, рядом с вами, и говорю через отверстие в стене. Подойдите ближе.

— Ильин… Постойте, я не узнаю голоса.

Профессор наклонился к щелке, закрыв собою свет, и в его интонациях прозвучало сомнение.

— Тем не менее это я, Александр Григорьевич, и чтобы устранить всякие сомнения — смотрите, я отойду к окну… Видите меня?

— Постойте… Да. Как вы изменились! Но ведь тогда вы были еще мальчиком, студентом. Слушайте, как вы сюда попали, Ильин?

— Меня запрятал сюда капитан, этот мерзавец Ленуар. А вы, профессор?

— Но вы не можете себе представить! Оказывается, Кроз пытается присвоить мое открытие гибридов негра с человекообразными обезьянами. Я целый ряд лет ничего не помещал в печати, так как меня упрашивали сохранить пока все в тайне, и вдруг я узнаю, что в отчетах Французской Академии…

— Погодите Александр Григорьевич. — Ильин может быть невежливо прервал профессора, но в том положении, в каком он находился, надо было поскорее добраться до сути дела. — Из-за чего же все-таки они вас посадили за решотку?

Голос Идаева зазвучал раздражением:

— Само собой разумеется, я не мог допустить, чтобы дело моей жизни было украдено и опубликовано другим. Я начал категорически настаивать на праве опубликовать свою работу, но они решительно отказывали и не соглашались выпустить меня с острова. Когда я с одним служителем послал тайно свои рукописи, они были при обыске найдены. Меня сначала перестали выпускать даже за стену. Это было уже после того, как я настоял на вашем приезде. Тогда я вторично, через негра, который прислуживал мне и был мне очень предан, послал письмо, где извещал весь научный мир о гнусном насилии, которому я подвергся, и о попытке украсть у меня открытие, на которое я потратил полжизни. После этого меня заперли в моем доме и даже понаделали здесь всюду решотки.

— Значит, вы, Александр Григорьевич, имеете в распоряжении весь этот дом?

— Ну, конечно. Только из того, что я прорабатываю сейчас в лаборатории, они не узнают ни слова. Довольно и того, что я до сих пор был так глупо доверчив. Впрочем, постойте, — спохватился профессор, — я говорю все время о себе. Дорогой мой, ведь это верно из-за меня вы тоже попали в какую-то нелепую историю… Как это все с вами произошло?

Ильин наскоро описал происшествие этого дня и, прервав выражения негодования и возмущения со стороны профессора, приступил к выяснению, не сможет ли Идаев в нужный момент отпереть дверь его комнаты и ходят ли часовые с противоположной стороны дома.

Оказалось, что угол дома с комнатой, где находился Ильин, был изолирован и имел особый выход и что два караульных обходят здание со всех сторон.

Идаев был готов продолжать беседу без конца, но Ильин чувствовал необходимость основательно обдумать и переварить все новые обстоятельства и сославшись на слабость после удара об пол, попросил отложить разговор до другого дня…

(Продолжение в следующем номере)

МАРАКОТОВА БЕЗДНА

Роман А. Конан-Дойля

(Окончание)

ОТ РЕДАКЦИИ

Конан-Дойль, увлекающийся последние годы оккультизмом, настолько перегрузил конец «Маракотовой бездны» эпизодами и подробностями из «потустороннего мира» (до чертовщины и черной магии включительно!), что редакции «Следопыта» вынуждена была прибегнуть к сокращению отдельных кусков и разговоров этой части романа, совершенно неуместных на страницах журнала и нелепых с точки зрения нашего читателя, которому рассуждения о «вечной борьбе добра и зла» и мистические измышления о способах изгнания дьявола — просто скучны и смешны. Досадно за талантливого писателя, который не только докатился до мракобесия, но и проповедует его наивными приемами, лишенными даже тени оригинальности и новизны.

IV. Дворец черного мрамора

Я уже упоминал, что невдалеке от подводного жилища атлантов лежал в развалинах древний город. Затем я описывал, как нас, снабженных стеклянными колпаками с запасом кислорода, водили смотреть развалины. Невозможно передать словами потрясающее впечатление; которое произвели на нас эти величественные руины. Огромные из цельного камня колонны и гигантские здания лежали молчаливой грудой в слабом фосфоресцирующем свете. Жизнь ушла из этого города, здесь прекратилось время и движение. Лишь изредка периодические подводные течения колыхали застоявшиеся массы воды, да мелькала тень крупной рыбы, выплывавшей из портика или метавшейся по мертвым комнатам и проходам. Мы любили приходить сюда и под руководством нашего друга Манда проводили целые часы в осмотре странной архитектуры и других остатков исчезнувшей цивилизации.

В одной части города мы обратили внимание на большое здание, которое, повидимому стояло на холме: оно и теперь возвышалось над общим уровнем. К нему вела длинная лестница с широкими ступенями из черного мрамора; из такого же мрамора было построено почти все здание, но теперь мрамор почти всюду был покрыт желтым отвратительным фунгусом, гроздьями свисавшим со всех карнизов и выступов.

Не раз мы собирались подробнее осмотреть мрачное здание, но каждый раз Манд начинал проявлять признаки тревоги и знаками умолял нас повернуть обратно. Нас разбирало еще большее любопытство.

Однажды утром мы с Билем совещались по этому поводу.

— Слушайте, хозяин, — сказал Биль, — там есть какая-то чертовщина, до которой этот парень ни за что не хочет нас допустить. А чем больше он юлит, тем больше меня подмывает залезть в этот черный театр и понюхать, что там собственно творится. На какой шут нам проводники, позвольте вас спросить! Мы и без них сумеем натянуть стеклянные колпаки и найти дорогу.

— Что же, я готов, — ответил я. — А с вашей стороны, сэр, препятствий не встречается? — обратился я к вошедшему Маракоту. — Быть может и бы примкнете к нам? Мы собираемся раскрыть тайну дворца из черного мрамора.

— А может быть — дворца черной магии — поправил Маракот. — Кстати, вы слышали когда-нибудь о Владыке Черного Лица?

Мы признались, что не слышали.

Не помню, упоминал ли я раньше, что профессор был мировым авторитетом по сравнительным религиям и первобытным верованиям. Даже верования легендарной Атлантиды были в его компетенции.

— Сведения об Атлантиде получены нами большей частью из Египта, — сказал он. — Жрецы храма в Саисе рассказали многое греческому мудрецу Солому, который является в сущности единственным источником, из которого исходят все сведения, отчасти фактические, а большей частью легендарные. Манд рассказал мне легенду о Владыке Черного Лица. Я не могу с уверенностью сказать, что это и был хозяин черного дворца. Говорят, что было несколько Владык Черного Лица, но один-то во всяком случае был, и его дворец мы видели.

— А что это была за птица? — спросил Биль.

— Все источники описывают его как сверхчеловека, знаете, типа греческих героев и полубогов. Он навлек несчастье на атлантов, и страна была разрушена.

— Как Содом и Гоморра, — ввернул Биль.

— Вот именно. Наконец настал такой момент, когда положение стало совершенно невыносимым. Терпение природы истощилось, и ей оставалось только разрушить все дотла и на голом месте создавать заново. Этот владыка занимался черной магией, добился сверхъестественной силы и употреблял ее во зло человечеству. Такова легенда о Владыке Черного Лица. Может быть это объясняет почему до сих пор его дворец внушает ужас несчастному народу; атланты дрожат при мысли, что мы осмелимся войти во дворец.

— А мне от этого еще больше хочется проникнуть туда! — воскликнул я.

— Мне тоже! — подхватил Биль.

— Должен признаться, что и я горю желанием исследовать дворец, — сказал профессор. — Не думаю, что наши милые хозяева будут в большой претензии, если мы предпримем эту экспедицию самостоятельно, раз они не могут преодолеть своих предубеждений.

Прошло не мало времени, пока удобный случай представился; наше маленькое общество было тесно сплочено, и для личной жизни почти не оставалось времени. Но однажды утром (с помощью нашего примитивного календаря я мог различать день и ночь) у атлантов происходило какое-то религиозное собрание, целиком поглотившее их внимание. Нам не хотелось терять такого удобного случая. Убедив двух привратников, работавших у насосов во входной камере, что нам разрешена прогулка, мы очутились одни на дне океана и направились к старому городу.

Трудно двигаться в плотной среде соленой воды на такой глубине, и даже небольшая прогулка очень утомляет, но все же через час мы стояли у входа в большое черное здание, которое так разожгло наше любопытство. Мы взошли по мраморным ступеням и прошли через высокие резные порталы Дворца Зла.

Трудно двигаться в плотной среде соленой воды на такой глубине…

Он сохранился значительно лучше, чем другие здания древнего города: крепкие мраморные стены стояли как прежде, но мебель и драпировки были уже давно уничтожены временем и водой.

Дворец был и сам по себе угрюм, а теперь в его мрачных углах и коридорах шевелились темные силуэты огромных полипов и странные бесформенные рыбы, подобные видениям кошмара. Особенно врезались мне в память громадные пурпурные слизняки, кишевшие повсюду, и большие черные плоские рыбы, с длинными шевелящимися щупальцами, лежавшие на полу точно ковры.

Особенно врезалась в память громадные слизняки, кишевшие повсюду, и большие черные рыбы с длинными щупальцами, лежавшие на полу точно ковры…

Мы шли по коридорам, украшенным богатыми орнаментами. Центр здания занимала роскошная зала, которая во времена расцвета Атлантиды вероятно была одним из самых величавых покоев. В полумраке мы не могли рассмотреть ни потолка, ни высоты стен, но, обходя кругом залы и освещая себе путь фонарями, видели ее огромные размеры и великолепные украшения стен. Эти украшения состояли из статуй, фресок и орнаментов. Исполнение было безукоризненное, содержание — страшное, отталкивающее. Все это мог изобрести лишь извращенный мозг в утонченной жестокости и дьявольской злобе. Сквозь сумрак со всех сторон смотрели на нас кошмарные лица и чудовищные сцены. Если когда-нибудь дьявол воздвигал в свою честь храм, то именно в нем-то мы и очутились. И сам дьявол присутствовал здесь: в глубине залы, под балдахином из обесцвеченного металла (возможно, золота), на высоком троне красного мрамора восседало ужасное божество, воплощение зла, хищная, свирепая фигура, отлитая по той же примерно форме, что и Ваал, которого мы видели в храме атлантов, но бесконечно более жуткая и отвратительная.

Фигура производила такое сильное впечатление, что мы застыли перед ней.

Из задумчивости нас вывело поразительное обстоятельство. Откуда-то сзади послышался громкий смех…

* * *

Я уже говорил, что наши головы были заключены в стеклянные колпаки, куда не могли проникнуть звуки; точно так же носящий колпак не мог и сам заставить себя слышать. — И все же саркастический смех ясно донесся до наших ушей. Мы быстро повернулись.

Мне показалось, что среди обступивших нас теней мелькнула черная человеческая фигура. Мы направили туда лучи фонарей, но ничего не обнаружили. Осмотр отвратительных статуй и этот непонятный звук нагнали на нас такую жуть, что мы, не сговариваясь, двинулись к выходу, шаря по сторонам фонарями.

Когда мы сняли колпаки в камере, первым заговорил Сканлэн:

— Чорт меня возьми, если я когда-нибудь выйду на прогулку без моей шестизарядной игрушки!

— Что вы думаете, профессор, о смехе? — спросил я.

Но Маракот только пожал плечами.

Я долго не мог успокоиться. Наши колпаки не пропускали звуков, а между тем мы слышали звук, подобный громкому смеху. В чем же дело? Галлюцинация? Но слышали все трое.

Я не выдержал и заговорил об этом с Билем. Не так упорно, как я, но он тоже думал о происхождении звука, строил самые фантастические гипотезы и тут же разрушал их. Мы решили взять в работу профессора и поставить вопрос ребром.

Так мы и сделали. Маракот улыбнулся.

— Я не исследовал этого дела, — ответил он, — и не могу дать вам точного и исчерпывающего ответа. Каково может быть происхождение звука?.. Вам не приходилось во время путешествия по дну касаться колпаком какого-либо твердого предмета? В этом случае при всей своей упругости колпак издал бы звук, и колебания передались бы через воздушную среду в ваше ухо.

— Но все трое, сразу…

— Верно. Но главное, что говорит против этого предположения, это характер звука. Получился бы звук удара, но не смех. Самое вероятное предположение таково: звук издал какой-то прибор, подобный колоколу, созывающему атлантов в случае опасности. Ведь колокол передает звуковые вибрации сквозь звуконепроницаемый колпак. Изобретенье такого аппарата сделано не нашими хозяевами, а их отдаленными предками в период постройки города. Почему бы в зданиях не могли быть установлены такие приборы — хотя бы для предупреждения хозяев о вторжении посторонних, — и один из них в черном дворце не мог случайно притти в действие от нашего прикосновения к приемнику сигнализации? Что касается тембра звука, то это вопрос длины его эфирной волны, частоты колебаний. Наконец этот звук могло издать какое-нибудь морское создание, неизвестное нам. Разве наша наука, которая частенько бродит в потемках, знает что-нибудь о распространении колебаний порядка радиоволн? Вы, Биль, хорошо знаете технику радио, а сможете ли вы объяснить мне кратко и ясно принцип передачи волн на расстояние?

— Хм… волны — это…

— Не пытайтесь. Я тоже не могу. Да и никто пока не может… Научная мысль работает неустанно, вырывая у природы ее тайны, но много еще остается неизведанных уголков в природе.

— А как вы думаете, раскроют когда-нибудь все тайны? — спросил Биль.

Маракот пожал плечами и усмехнулся:

— Мы-то с вами не доживем до этого времени. Эти дни, друзья мои, я размышлял над легендой о Владыке Темного Лица. Должен вас огорчить, выводы совсем не так любопытны. Повторение легенды о вечной борьбе добра и зла. Владыка Темного Лица — воплощение зла. Строитель Храма Безопасности — доброе начало. Возможно, что существование того и другого — не миф. Между двумя сильными атлантами — политиком и ученым, велась борьба. Ученый, предвидя гибель Атлантиды, создал убежище для спасения своих сторонников. На протяжении веков оба противника превратились в символы добра и зла, и потомки атлантов, обязанных жизнью строителю, символизирующему добро, суеверно боятся черного дворца, где жил Владыка Черного Лица, символ зла. Вообще все религии и верования имеют общий базис, и, зная кое-что в этой области, не трудно разгадать причины ужаса атлантов перед черным дворцом.

— Почему вы не объясните этого атлантам? — спросил я.

— Они не поймут. — просто ответил Маракот. — Мир абстракции для них почти не существует. Пусть себе верят.

* * *

Таков был финал нашего приключения во дворце из черного мрамора. Через некоторое время Биль придумал способ сношения с землею, и мы выплыли на поверхность моря.

Доктор Маракот поговаривает о возвращении к атлантам. У него остались какие-то неясности в одном чрезвычайно важном для него вопросе по ихтиологии, и ему во что бы то ни стало нужны дополнительные данные.

Сканлэн, как я слышал, женился на той самой девушке из Филадельфии, о которой вздыхал на дне океана, выдвинулся по службе, работает главным мастером у Меррибенкса и не собирается пускаться в новые авантюры.

А я… океан подарил мне такую жемчужину, что искать мне больше решительно нечего.

Галлерея колониальных народов мира

МАСАИ

(К таблицам на 4-й стр. обложки)

Карта распространения вакамба и масаев.

Если мы будем продвигаться из страны кафров на север, то по восточному побережью Африки мы встретимся с другим языковым и расовым типом, и чем далее на север, тем интенсивнее будет он проявляться.

Это группа так называемых хамитических народов тянется по востоку Африки с севера племена бишари или беджа и гадендоа), широкой волной заливает весь Сомалийский полуостров (народности сомали, данакаль, фульбе), Абиссинию (к хамитическим языкам здесь относится язык галла) и узким клином вторгается далеко на юг, в область Великих Озер. Здесь хамитические народы встречаются с массивом негрских племен банту.

По авторитетному мнению многих ученых, хамитическая волна заходила на юг и много дальше.

Готтентоты, своеобразная народность в южной оконечности Африки (Южно-Африканский Союз, Капская колония), во многих отношениях близкая к бушменам (физический тип, щелкающие звуки в языке и пр.), рассматриваются как результат смешения древних насельников южной Африки — бушменов с хамитами.

Можно указать и на оригинальную гипотезу известного немецкого антрополога проф. Лушана, который считает бушменскую «живопись на скалах» наследием хамитов юга Африки.

Хамиты проникли на юг Африки бесспорно с севера, где хамитические языки, перемежаясь с семитическими, занимают значительную территорию. К западным хамитическим языкам относились берберские языки населения Марокко и Алжира (кабилы), которое в настоящее время сильно арабизировано (то-есть говорит на семитских языках), языки туарегов, староегипетский и др.

Хамитам многие приписывают принесение на восток Африки скотоводства, которое, как мы знаем в настоящее время составляет основу хозяйства и юго-восточных кафрских народов.

Выше уже указывалось на то, что хамитические народы в своем проникновении на юг столкнулись с народами банту. В области Великих Озер мы имеем ряд смешанных групп, как например масаи, смешанная негрско-хамитическая народность. Масаи раньше обитали в Абиссинии и вероятно лишь в XVIII веке, как воинственная скотоводческая группа, проникли в степи к юго-востоку от озера Виктории. Здесь с ни составляли господствующий по отношению к своим соседям, неграм банту, слой до 1891 года, когда эпизоотия[16]) уничтожила их стада, и они принуждены были перейти отчасти к первобытному земледелию, теряя черты своего древнего скотоводческого быта.

И в настоящее время можно заметить большие различия при сравнении отдельных групп масаев, в первую очередь— разницу между земледельцами и скотоводами. Резкое отличие видно тут хотя бы в формах жилищ. Жилище масаев-земледельцев — цилиндрическая хижина с конической крышей из растительных материалов, как и у их соседей банту; у скотоводов мы встречаемся с особым типом хижин «тэмбе». Это оригинальные ящикообразные строения из деревянного остова, обмазанного глиной, которые располагаются на манер кафрских краалей — вокруг внутреннего двора для скота. Двор-крепость — сооружение, необходимое здесь, в области, где военные набеги, передвижения народов, смена племенных объединений — обычные явления.

Домашние животные масаев — крупный рогатый скот, овцы, козы, а также осел, область распространения которого не переходит границы кафрских племен. Тот своеобразный характер «мужского» скотоводства, при котором женщина никакой роли не играет (встречаемый, например, у зулусов), у масаев выражен не столь сильно. У них доение скота дело и мужчин и женщин.

Военная организация и у масаев, как у кафров, весьма развита (это вообще характерно для скотоводов). Здесь мы встречаемся со специальными военными поселениями, где воины живут вместе с незамужними женщинами. Только в известном возрасте, после нескольких лет жизни воина, мужчина может обзавестись женой за определенную плату ее отцу.

Основное оружие масаев — копья, ланцетообразные мечи и овальные кожаные щиты. Оружие производится местными кузнецами, которые пользуются почетом, достигли большого искусства в своем ремесле и образуют даже особую касту. Между прочим, изделием местных кузнецов являются и своеобразные спиральные проволочные украшения, которые характерны для масаев; девушки и женщины украшают себя ими сверх всякой меры. Спирали навешивают на шею и на грудь, заковывают в них руки и ноги, закрывая значительную часть тела подобием своеобразного панцыря.

Известные племена банту: ванамвези, ваками, кирунди, ваганда, вакамба и другие, обитающие в большинстве на территории бывшей Германской Восточной Африки, имеют много общего с описанными масаями. И для них характерна военная организация. До сих пор нередки войны между отдельными племенами и даже — после покорения страны европейцами (образование Британской Восточной Африки и Германской Восточной Африки) — между туземным населением и колониальными войсками завоевателей.

После мировой войны, когда по Версальскому договору все колонии Германии были поделены между державами-победительницами, Германская Восточная Африка перешла во владение Великобритании.

В настоящее время Англия владеет почти всем востоком Африки от Южно-Африканского Союза (британский доминион) на юге, до Абиссинии на севере. Форма управления туземцами обычна: она направлена к извлечению из колоний максимальных выгод простейшими методами (рабство, режим палки и винтовки).

ОБО ВСЕМ И ОТОВСЮДУ

КИНО-АТЛАС

Когда вы читаете о неизвестной вам стране, черные строчки принимают конкретные образы и развертываются в панораму — интересную и увлекательную, если автор статьи или книги талантлив, и в серую, бескрасочную, если он не сумел ярко передать того, что видел. Вели читаемое произведение иллюстрировано— то фотографии и рисунки помогают усвоить написанное. Но еще лучше запомнится рассказ о каком-нибудь народе и стране, если он будет прочитан не на страницах книги или журнала, а по кино-фильму. Язык кино — самый понятный и яркий.

И вот родилась идея[17]) — составить серию фильмов, которые всесторонне обрисовали бы нашу страну — все ее многообразие, как природное и этнографическое, так и экономически-хозяйственное. Другими словами, был поставлен вопрос о Кино-атласе СССР.

Проработкой и продвижением этого начинания Занялось в начале 1928 года Общество изучения Урала, Сибири и Дальнего Востока в лице его кино-секции. С этого времени небольшая группа научных и кино-работников при поддержке ряда учреждений и организаций ведет дело Кино-атласа по тернистому пути, свойственному всякому большому начинанию.

Как упомянуто выше, в своем целом Кино-атлас мыслится в виде большой серии кинолент. Каждая часть этой серии будет построена на краеведческом материале по принципу комплексности. Возьмем, например, какой-нибудь горно-заводской район (хотя бы Нижне-Тагильский округ на Северном Урале).

Фильм дает естественно-историческую картину края, природные богатства, затем показывает, как человек использует и разрабатывает их, и наконец, в нем рисуется жизнь людей.

Для того чтобы создать Кино-атлас, конечно, понадобится несколько лет, и (что самое главное) необходимо добиться тесного сотрудничества и увязки в работе всех киноорганизаций, занимающихся съемкой краеведческого материала.

Признано, что Кино-атлас имеет огромное культурно-просветительное значение и что его смогут использовать 200 000 культурно-просветительных и учебных[18]) организаций и учреждений. Однако еще не удалось убедить производственные кино-организации объединиться для этого дела во всесоюзном масштабе и быстро его продвинуть. Дело ближайших месяцев — преодолеть это сопротивление.

Но читатель, может быть возразит: «Ведь нас же есть кино-картины, по краеведению. Возьмите «Крышу мира», «Казакстан» и другие». Конечно. Но, помимо того, что подобных фильмов мало, они в значительной степени неудовлетворительны. Эти фильмы создавались случайно различными экспедициями, без плана и без научной консультации. Нередко они очень красивы и ярко освещают некоторые стороны жизни данного района, но в этих фильмах нет целостности, поэтому научно-популярное и культурно-просветительное значение их не очень велико. Между тем работа по созданию Кино-атласа мыслится в тесном сотрудничестве кино-организаций и научных сил, которые поставят работу по кино-съемкам с надлежащей серьезностью.

Будем надеяться, что в недалеком будущем на фильмах серии Кино-атласа можно будет увидеть любой уголок СССР с его интенсивной стройкой нового быта и социалистического хозяйства.

В. С.

ИЗ ВЕЛИКОЙ КНИГИ ПРИРОДЫ

ОХОТА НА РАКОВ

В различных местностях необъятного Советского Союза существует множество самых разнообразных способов ловли речных раков. Неуклюжие раки относятся к ночным животным: днем прячутся в норах, под камнями или корягами а ночью выходят за добычей. Норы они вызывают с помощью задних ног и хвоста и настолько глубокие, что могут в них совершенно спрятаться, выставляя немного только клещи.

Врагов у раков существует огромное количество. Массами гибнут раки особенно во время весеннего разлива, когда полая вода сносит их на заливные луга и низменные поля. Здесь они легко достаются в пищу разным птицам. Прожорливые дикие утки, длинноносые цапли, а при случае всегда голодные вороны не прочь поживиться вкусным угощением. В период линьки[19]) беспомощных раков поедают всевозможные рыбы. Так, в затонах схватывают их зубастые щуки или юркие окуни, а в придонных затененных местах подстерегают наиболее опасные для раков ленивые налимы и увертливые угри. От рыб и птиц достается также молодым рачатам. Среди животных злейшими врагами раков являются собаки и домашние кошки, а из диких— водяные крысы и выдры. Икра часто уничтожается жуками-плавунцами и водяными клопами. Между прочим, в конце прошлого столетия в европейских реках и водоемах колоссальное число раков было уничтожено от заразительной бактериальной болезни «рачьей чумы».

Однако, самый изобретательный и неутомимый истребитель рачьей породы, конечно, человек, который обладает огромным количеством всевозможных способов ловли. К тому же кадры таких любителей раков у нас в СССР довольно обширны. Рассмотрим наиболее своеобразные из подобных охот на раков.

Нередко приманивают раков, например, несвежим мясом. Для этого достают коровий, лошадиный или какой-нибудь другой череп, содержащий остатки мяса. Эту оригинальную ловушку опускают на привязи куда-либо на дно реки. Запах разлагающегося мяса привлекает массу раков, которые забираются в середину черепа и облепляют мясо, оставшееся снаружи. Теперь остается лишь вытащить богатую добычу посредством привязанной веревки.

Иногда деревенские ребятишки даже удят раков. Для этого к палке прикрепляют нитку, к противоположному концу которой привязывают ободранную лягушку (без кожи). Приманка забрасывается в воду, где рак, большой любитель белого мяса, основательно схватывает добычу клешнями, после чего рака осторожно вытаскивают.

Практикуется еще ловля ночью на огонь. В таких случаях берег освещается зажженными лучинами или фонарями. Яркий свет привлекает раков, которые стремятся к берегу, где их легко удается поймать.

Кроме общеизвестных сачков, называемых в некоторых местностях вентерями, применяется еще длинная палка с расщепом на конце и вставленной поперек палочкой. В ползущего по дну рака направляют палку с расщепом и придавливают книзу; поперечная палочка выскакивает и рак прочно застревает в расщелине. Разумеется, успех такой ловли зависит от меткости и сноровки охотника.

И. Б.

АКУЛЬЯ КОЖА

Мода вызвала в Америке большой спрос на изделия из акульей кожи, которая отличается большой прочностью и в отделке, благодаря рубчатой поверхности и многообразию оттенков, имеет весьма красивый вид. Из кожи изготовляются самые разнообразные изделия — башмаки, дамские сумочки, перчатки, шляпы…

Главным местом лова акул является изобилующий ими Мексиканский залив. В обработку, впрочем, идет не только кожа. Мясо акул, по вкусу напоминающее треску, отправляется в Алжир, Тунис и Марокко, где находит широкий сбыт среди населения. Из печени вытапливается рыбий жир. Плавники идут в Китай, где они с давних пор считаются одним из лакомых блюд. Зубы акул направляются туда же в качестве материала для изготовления различных украшений.

Для ловли акул пользуются сетью в 222 метра длиной и в 20 метров шириной. Диаметр ячеек сети не превышает 20 сантиметров. Сети погружаются вертикально в воду и удерживаются у поверхности при помощи больших корковых поплавков. Оба конца отмечаются белыми флагами. Акула, плав? я вблизи сети и заметив маленьких рыбок, составляющих ее главную пищу, бросается за последними и попадает сразмаху в сеть, через ячейки которой небольшие рыбки успевают ловко ускользнуть от преследующего их врага.

Иногда акуле удается прорвать сеть, чаще же ока запутывается и становится добычей ловцов. Чтобы сломать отчаянное сопротивление акулы, ей наносят несколько сильных ударов железной полосой меж глаз и тогда вытаскивают на борт. Часто удается поймать одной сетью 6–8 акул. Рыбы весом 400–600 килограмм не составляют большой редкости; порой попадаются акулы весом до 750 кг.

Плата за пойманную акулу в среднем не превышает 40 рублей.

Б. Вл.

САМОУБИЙСТВО ЛАСТОЧКИ

О существовании самоубийств среди животных и пресмыкающихся известно давно. Змеи, например, в целях самоуничтожения откусывают у себя хвост, кошки кидаются в воду, собаки объявляют смертельную голодовку. Но о самоубийствах в царстве пернатых пока известно очень мало. Тем более интересен следующий случай, засвидетельствованный десятком крестьян-очевидцев.

В деревне Казино, Тверского уезда и волости, на площади перед кооперативом собрался сход. Под крышей здания кооператива семья ласточек свила себе гнездо и высидела несколько птенцов. В самый разгар сходки сильным порывом ветра гнездо ласточки было сорвано и упало на землю. Птенцы расшиблись насмерть.

Несколько минут спустя к месту, где раньше было гнездо, прилетела ласточка-мать. Не найдя гнезда, она начала беспокойно кружиться над домом, несколько раз улетала и вновь возвращалась. Так продолжалось больше часу. Отчаявшись наконец в поисках, ласточка вдруг взлетела очень высоко, так что наблюдавшие за ней крестьяне потеряли ее из виду, и со сложенными крыльями камнем кинулась вниз. Она упала на землю невдалеке от своего разрушенного гнезда. Когда ее подняли, она была уже мертва.

На крестьян-очевидцев самоубийство ласточки произвело огромнейшее впечатление.

Иваново-Вознесенск.

Сообщил В. С-ов.

ЛЮБИТЕЛЬНИЦА ВАЛЕРЬЯНОВЫХ КАПЕЛЬ

Африканский писатель — натуралист Э. Томпсон-Сэтон в некоторых из своих произведений («Рольф в лесах» и др.) указывает, что многие индейские и американские охотники для приманки диких животных употребляют специальные рецепты, составленные из особых сильно пахнущих веществ. Героиня рассказа «Серебристая лисица» осторожная лисица Домино всегда умела мастерски избегать коварно расставленных ловушек. Однако животное не смогло устоять перед одним из подобных ароматических снадобий, которое было приготовлено из смеси родия, бобровой струи и полынного масла. Эта «душистая» смесь оказала столь сильное действие, что лисица забыла всякую осторожность и попалась в капкан.

Многие знают, что наши домашние кошки также неравнодушны к некоторым резким запахам. Как известно, валерьяновые капли применяются в медицине, как успокоительное средство. С другой стороны, запах этих капель является одним из сильнейших раздражителей обонятельных нервов кошек- Достаточно сказать, что настой валерьянового корня способен чуть ли не с ума свести кошку, и заставляет животное итти на какие угодно проделки, жертвы и унижения, лишь бы подольше насладиться любимым ароматом.

В одном доме жила кошка, большая любительница валерьянки. Кошке было отлично известно, что валерьяновые капли прятали обыкновенно в буфет, который всегда запирался. Но стоило налить несколько капель валерьянки, например, в металлическую ложку, пепельницу, на ватку и другие далеко несъедобные предметы, как кошка начинает усердно облизывать языком их до тех пор, пока там не оставалось ни одной капельки драгоценной для нее жидкости. Если иногда животное дразнили кусочком хлеба или сахара с каплями, то с кошкой происходили необыкновенные превращения. Чтобы достать лакомый кусок, она делала гигантские прыжки или усиленно терлась о ноги, при этом шерсть у нее становилась дыбом, а хвост от возбуждения поднимался «трубой». В конце концов кошка принималась отчаянно мяукать, пока не выпрашивала подачку.

Однажды хозяева были напуганы сильнейшим грохотом, который послышался в квартире. Когда они вошли в соседнюю комнату, откуда раздался шум, то глазам их представилась следующая картина. В буфете (последний забыли запереть) не оказалось доброй половины посуды, которая валялась на полу вдребезги разбитой. Здесь же, среди хаотической груды белевших осколков с невозмутимым видом стояла кошка и старательно вылизывала валерьяновые капли из разбитой склянки. В этот момент она вероятно была на верху блаженства. Гром при падении посуды или предстоявшее суровое наказание были ничто в сравнении с тем удовольствием, которое испытывала в тот момент кошка.

И. Б.

ШАХМАТНАЯ ДОСКА «СЛЕДОПЫТА»

Отдел ведет Б. Д. Ильинский

ЗАДАЧА И ПАРТИЯ.

Партия — первоисточник задачи. Однако но мере самостоятельного идейного и комбинационного развития последней, партия и задача все более и более расходятся между собой в своей основе.

Даем же два для случая где сходство комбинаций поистине поразительно, при чем точно доказано, что заимствования здесь быть никак не могло.

В обоих положениях заключается одинаковая идея, состоящая в открытии диагонали слона. В партии Морфи эта идея осуществлена еще более смело и эффектно.

Читателям предлагается найти выигрыш самостоятельно.

I.

II.

В этих положениях выражена одна и та же идея жертвы ладьи на g5, чтобы освободить ферзя для атаки

Решение:

1. Лg7: g5, h6: g5;

2. Фh5—h8, f7—f6;

3. Фh8—f8 (если

2… Сс6, то 3. Фe3) и т. д.

Продолжение было:

1. Л: g5, hg

2. Фh7+Кd7

3. С: d7, Фg8;

4. Лb7+!! Кр: b7;

5. Сс8+!! и выигрыш.　

Также и в этих положениях одна и та же идея осуществлена ярче и смелее в партии, чем в задаче. Весьма полезно внимательно просмотреть некоторые из побочных вариантов — как в партиях, так и в задачах.

ПАРТИИ — МИНИАТЮРЫ

Несмотря на скромную разработанность теории в наше время до сих пор даже между противниками высокого класса время от времени встречаются партии продолжительностью не более десятка ходов.

ЗАЩИТА АЛЕХИНА.

А. И. Рабинович. — Г. Я. Левенфиш.　

1. е2—e4 Kg8—f6　

2. е4—е5 Kf6—d5　

3. Kg1—f3 d7—d6　

4. Cf1-е2?…

Конечно, ошибка. Комическое течение партии роковым образом превращается для белых в драму.

4… Kd5—f4　

5. Се2—f1 d6: е5　

6. Kf3: е5 Фd8—d5

7. Ке5—f3 Фd5—е4+　

8. Cf1—е2 Kf4: g2+

9.　Kpe1—f1 Cc8—h3　

10. d2—d3 Kg2—h4+　

и мат в следующий ход!　

НАШ ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ

НАШЕ ДОСТИЖЕНИЕ

Около двух лет назад по инициативе редакции и группы читателей журнал «Всемирный Следопыт» был учрежден фонд «Наш ответ Чемберлену», куда поступали все средства, собираемые на постройку самолета «ЗИФ). В течение двух лет поток гривенников, полтинников и рублей демонстрировал отношение подписчиков, читателей, сотрудников и авторов изд-ва «Земля и Фабрика» к делу обороны нашей страны. Сбор средств проходил не только в индивидуальном порядке, но и коллективном. Так:

«Златоустовская окружная центральная библиотека этой весной широко развернула кампанию по укреплению обороны СССР. Бил сделан доклад на конференции читателей о военной опасности и задачах читателя по обороне; карнавал военных книг; аппликационные плакаты по пропаганде военных знаний; выставка литературы конкурс на лучшего знатока военной литературы.

«… Попутно библиотека по инициативе редколлегии стенгазеты «Голос актива» объявила однодневный сбор пятачка в фонд «ЗИФ'а» «Наш ответ Чемберлену» среди жителей города, а библиотечный совет принял постановление об отчислении пятачка каждым читателем ОЦБ… Попутно библиотека вызвала на сумму 75 рублей окружные центральные библиотеки городов: Уфы, Челябинска, Самары, Сызрани, Кузнецка. Пензы и т. д. Кроме того, по городу вызваны библиотеки нескольких клубов на сумму 25 рублей…»

(Выдержки из письма, полученного редакцией «Следопыта» из Златоуста.)

Нельзя не отметить работы, проведенной Златоустовской библиотекой, которой редакция «Всемирного Следопыта» выражает искреннюю благодарность.

В № 9 «Всемирного Следопыта» за 1927 год помещен первый отчет о состоянии фонда «Наш ответ Чемберлену»; сумма его выражалась тогда в 453 руб. 03 коп. По данным на 20/V — 29 года сумма фонда близка к 12 000 рублей.

Правление издательства «Земля и Фабрика» возможным покрыть временно до 1 января 1930 г. недостающую сумму, чтобы к десятилетию советской книги влить в ряды советского флота нашу стальную птицу.

26 мая сего года в Москве на аэродроме состоялась торжественная передача шестиместного металлического самолета «ЗИФ» Осоавиахиму.

Изд-во «Земля и Фабрика» является единственным пока е Советском Союзе издательством, передавшим самолет, построенный на средства, собранные по гривенникам от десятков тысяч читателей, авторов и сотрудников, объединяющихся только общими для них страницами книг и журналов. Редакция «Всемирного Следопыта» поздравляет своих читателей с нашим общим достижением и призывает с еще большей энергией взяться за сбор недостающих средств. Только коллективными усилиями мы сможем завершить начатое нами большое дело помощи обороне страны.

В следующем номере будет дан отчет о торжественной передаче самолета.

--------------

Ответственный редактор И. Я. Свистунов.

Заведующий редакцией Вл. А. Попов

Примечания

1

Калевала — финский народный эпос.

(обратно)

2

Сейдом лопари называют божество, живущее в каком-либо камне необыкновенного вида.

(обратно)

3

Лоухи — олицетворение зимы в финской мифологии.

(обратно)

4

Гамеланг — туземный оркестр на Яве.

(обратно)

5

Крис — своеобразный туземный кинжал. Яванец никогда не расстается с крисом. По преданию, крис был введен легендарным принцем эпохи независимости острова.

(обратно)

6

Техника управления марионетками в точности не изучена, так как даланги ревниво охраняют тайну своего искусства.

(обратно)

7

Топенг — яванский театр, в котором артистами являются уже не куклы, а люди

(обратно)

8

Ятрышник — растение из семейства орхидейных.

(обратно)

9

«Рамаяна» и «Махабхарата» — древне-индусские поэмы. В первой воспеваются подвиги героя Рамы, во второй — борьба принцев Панду с принцами Куру.

(обратно)

10

Бони — туземное государство на острове Целебес под протекторатом Голландии.

(обратно)

11

В Москве у частных лиц имеются несколько подлинных яванских марионеток, с которых по поручению редакции «Всемирного Следопыта» и были сделаны художником А. Шпиром зарисовки для обложки журнала и иллюстраций к рассказу.

(обратно)

12

Тамариск— род ветвистого кустарника с мелкими листьями и белыми или розовыми цветами. Растет в Южной Европе, Африке, Средней Азии и Индии на солончаковых почвах.

(обратно)

13

В империалистическую войну название «ас» применялось к особо славным военным летчикам, победителям во многих воздушных боях.

(обратно)

14

Оранг-утаны и гориллы достигают нормального развития к 12–15 годам, но половая зрелость этих человекообразных наступает значительно раньше — к 8—10 годам.

(обратно)

15

План Ниамбы будет помещен в № 7 «Всемирного Следопыта».

(обратно)

16

Эпизоотия — заразные болезни скота, охватывающие большой круг животных (например: туберкулез, чума, сибирская язва, чесотка, ящур, сап).

(обратно)

17

У старого работника кино — Я. В. Налетного.

(обратно)

18

С организацией Кино-атласа будет реформировано преподавание географии, этнографии и природоведения в средней школе.

(обратно)

19

У рыбопромышленников существуют любопытные запретные сроки для ловли раков. Таким временем считаются четыре месяца в году, когда в названии месяцев не встречается буква «р» первой буквы слова «рак»), а именно: май, июнь, июль и август. Действительно, раки в это время невкусны и линяют.

(обратно)

Оглавление

СОДЕРЖАНИЕ:

ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ ПОДПИСЧИКУ ВЫПИСЫВАЮЩЕМУ ЖУРНАЛЫ ИЗДАТЕЛЬСТВА «ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА» НА 1929 ГОД

В СНЕГАХ ЛАПЛАНДИИ

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII　

ПОД ЗВУКИ ГАМЕЛАНГА

  От редакции

  I. В мире фантазии

  II. Царевна-дэва и драгоценный крис

  III. Мечты о великом

  IV. Даланг-пропагандист

  V. Мистерия свободы

  VI. Непризнанный пророк

ОСТРОВ ГОРИЛЛОИДОВ

  XV. От замысла до дела — один шаг

  XVI. Встреча в саду

  XVII. Гориллоид Луи

  XVIII. В лагере гориллоидов

  XIX. Ленуар во многом ошибается

  XX. Драма в саду

  XXI. Узники Ниамбы

МАРАКОТОВА БЕЗДНА

  IV. Дворец черного мрамора

Галлерея колониальных народов мира

ОБО ВСЕМ И ОТОВСЮДУ

ИЗ ВЕЛИКОЙ КНИГИ ПРИРОДЫ

  ОХОТА НА РАКОВ

  АКУЛЬЯ КОЖА

  САМОУБИЙСТВО ЛАСТОЧКИ

  ЛЮБИТЕЛЬНИЦА ВАЛЕРЬЯНОВЫХ КАПЕЛЬ

ШАХМАТНАЯ ДОСКА «СЛЕДОПЫТА»

НАШ ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg