«Всемирный следопыт, 1928 № 07»

Всемирный следопыт, 1928 № 07 (fb2) - Всемирный следопыт, 1928 № 07 (Журнал «Всемирный следопыт» - 40) 3312K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Николаевич Железников - Михаил Ефимович Зуев-Ордынец - Руал Амундсен - Иван Дмитриевич Брудин - Шелланд Брэдли

ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ 1928 № 07

*

ЖУРНАЛ ПЕЧАТАЕТСЯ

В ТИПОГРАФИИ «КРАСНЫЙ ПРОЛЕТАРИЙ»

МОСКВА, ПИМЕНОВСКАЯ, 16

□ ГЛАВЛИТ № А—15571. ТИРАЖ 125.000

СОДЕРЖАНИЕ:

В прозрачном доме. Научно-фантастический рассказ Н. Н. Железникова. — На слом! Историко-революционная повесть М. Зуева-Ордынца (окончание). — Мои полярные приключения. Автобиографический очерк Р. Амундсена. — Из наблюдений орнитолога: Чайка № 4702 серии «Е». Рассказ И. Брудина. — Крокодилы-людоеды. Колониальный рассказ Шелланда Брэдли. — Находка дирижабля. Юмористический рассказ В. Ветова. — II конференция подписчиков «Следопыта». Отчет. — Наш ответ Чемберлену. — Галлерея народов СССР: Коми-зыряне. Лопари. Очерки к табл. на посл странице обложки.

Вниманию подписчиков!

1. Всем подписчикам «Следопыта» по II абонементу выписаны две экспедиционных карточки: одна — на книги Дж, Лондона, а вторая — на «Следопыт» с остальными приложениями. Эти карточки должны находиться в местком почтовом отделении.

2. При наличии карточки— все справки подписчику о доставке должно давать это почтовое отделение (в адрес которого Изд-во направляет журнал). Почтовое отделение обязано полностью удовлетворять подписчика по карточке, и уже само требует от Изд-ва досылки, в случае нехватки журнала или приложения.

Поэтому обращайтесь в Изд-во с жалобой лишь тогда, когда карточки вовсе нет, или когда почта отказывается выдать очередной экземпляр помеченного в карточке издания (журнала или приложения).

3. По техническим причинам, на карточках многих годовых подписчиков в рассрочку обозначен срок подписки условно 3 мес. Высылка очередного взноса влечет автоматически продление подписки. При неуплате в марте-апреле очередного взноса, высылка издания с апрельских, номеров приостанавливается.

4. Приложения к «Следопыту» рассылаются по мере их выхода из печати (отдельно от журнала). В силу ряда причин, редакция лишена возможности помещать в журнале (как это просят многие подписчики) сведения о сроках рассылки изданий «Следопыта». О выходе в свет и рассылке журнала и приложений объявляется в очередных воскресных номерах газеты «Известия ЦИК и ВЦНК СССР».

БЕРЕГИТЕ СВОЕ И ЧУЖОЕ ВРЕМЯ! Все письма в контору пишите возможно более кратно и ясно, избегая ненужных подробностей. Это значительно облегчит работу конторы и ускорит рассмотрение заявлений, жалоб и т. п.

При высылке очередного взноса подписной платы не забудьте обязательно указать на отрезном купоне перевода: «ДОПЛАТА на «Всемирный Следопыт». В случае отсутствия этого указания, Контора может принять ваш взнос, как новую подписку, и выслать Вам вторично первые номера журнала.

Не откладывайте на последние дни возобновления подписки. Высылайте очередной взнос подписной платы заблаговременно.

ОТ КОНТОРЫ «СЛЕДОПЫТА»

Для ускорения ответа на ваше письмо в Изд-во — каждый вопрос (о высылке журналов, о книгах и по редакционным вопросам) пишите на ОТДЕЛЬНОМ листке.

При высылке денег обязательно указывайте их назначение на отрезном купоне перевода. О перемене адреса извещайте Контору по возможности заблаговременно. В случае невозможности этого, перед отъездом сообщите о перемене местожительства в свое почтовое отделение и одновременно напишите в Контору Журнала, указав подробно свой прежний и новый адрес и приложив к письму на 20 коп. почтовых марок (за перемену адреса).

Адрес редакции и конторы «Следопыта»: Москва, центр, Ильинка, 15. Телефон редакции: 4-82-72. Телефон конторы: 3-82–20.

Прием в редакции: понедельник, среда, пятница — с 3 ч. до 5 ч.

Рукописи размером менее ½ печатного листа не возвращаются. Рукописи размером более ½ печатного листа возвращаются лишь при условии присылки марок на пересылку.

Рукописи должны быть четко переписаны на одной стороне листа, по возможности — на пишущей машинке.

Вступать в переписку по поводу отклоненных рукописей редакция не имеет возможности.

В ПРОЗРАЧНОМ ДОМЕ

Научно-фантастический рассказ Н. Н. Железникова.

Рисунки худ. С. Лодыгина

ОТ РЕДАКЦИИ:

В рассказе тесно переплетаются две темы — одна, касающаяся новых перспектив в области жилищного строительства, другая — строительства (если можно так выразиться) человеческой породы, или евгеники.

Опыты всемирно-известного русского ученого Павлова, нашедшие популярное отражение в фильме «Механика головного мозга», показали, что психическая деятельность человека и такой процесс, как движение лягушечьей лапки под влиянием раздражения, — в конечном счете — явления одного порядка. Простая форма рефлекса, благодаря усложнению под влиянием многовекового развития, дала все богатство человеческой мысли. Количество перешло в качество. Одновременно ряд современных ученых как психиатров и физиологов, так и физиков (Лодж, Каццмали, Аррениус, наши академики Лазарев и Бехтерев), производят многочисленные опыты, показывающие, что при работе нервной системы затрачивается и излучается в мировой эфир энергия, которая может быть так же учтена приборами, как учитывается электрическая энергия, и уловлена на расстоянии, как радио-волны, — при этом Бехтерев и Каццмали показали возможность непосредственной передачи мыслей на расстоянии…

В настоящем рассказе изображена попытка ускоренного дальнейшего развития и улучшения породы людей, основанная на том, что мозг и вообще организм, путем целесообразной тренировки, а также разнообразного лабораторного физико-химического воздействия, можно изменять, усиливая некоторые свойства из поколения в поколение. Но при этом приходится учитывать, с одной стороны, то обстоятельство, что каждый из родителей может передать свои свойства потомкам (по известным, установленным евгеникой законам), и с другой стороны, что могут неожиданно проявиться свойства предка за несколько поколений назад; в резко выраженных случаях бывают явления так называемого атавизма, когда проявляются свойства очень дальних предков, в частности, у человека — вплоть до свойств его предшественника — обезьяны. Такие резкие скачки наследственности бывают не только назад, но и вперед, на дальнейшем пути развития, и называются мутациями. Садоводам и животноводам приходится часто встречаться с этим явлением. Накапливаются постепенно в течение нескольких поколений ряды усиливающих друг друга свойств, пока количество не даст качество, — и появляется новая порода, значительно отличающаяся от старой. «Гениев» можно в значительном числе случаев рассматривать как мутацию.

Иногда скачки назад объясняются тем, что полученные вновь свойства еще не сделались стойкими, и при устранении условий, вызывавших изменения, организм возвращается к первобытному состоянию (например, одичание растений).

В рассказе поднят очень интересный вопрос о замене обычного сложного и дорогого способа возведения зданий способом, основанным почти исключительно на физико-химических процессах. Всем известны правильные кубические кристаллы поваренной соли («каменная соль»), горного хрусталя, исландского шпата и др. Последние два относятся к числу так называемых силикатов, или солей кремневой кислоты.

Разных видов силикатов очень много. Они очень распространены (к силикатам относятся. песок, большинство горных пород, а также глина), и, несмотря на это, они еще сравнительно мало изучены. Лабораторным путем можно составлять многообразные силикаты, при чем при незначительном изменении составных частей соли изменяются физические и химические свойства, в том числе и кристаллическая форма. Для получения кристалла необходима постепенность и ровное протекание остывания или осаждения. Если же расплавленную массу слишком быстро остудить, получится некристаллическая, аморфная масса, большею частью — стекло. Эта способность материалов принимать при известных условиях правильные, строго геометрические и всегда одинаковые для данного вещества формы и «расти» из раствора или из расплавленного состояния, использована автором как возможность достигнуть огромной экономии труда и средств в строительстве.

--------------

1. Встреча с Георгом.

Погруженный в свои заботы, я торопливо шел по улице. Уже полгода, с начала этой проклятой империалистической войны, от которой все точно взбесились, меня преследовали разные неудачи.

Внезапно я почувствовал неловкость, точна на меня сзади пристально смотрела вся улица… Оглянулся. Через секунду крепко сжимал руку Георга.

Мы не виделись десять лет, но мне казалось, что и десять веков не могли бы его изменить. Весь — воплощение силы. Лицо — как отлитое из бронзы. Таких глаз, как у него, я не встречал нигде. Когда он смотрел, получалось впечатление, что мозг обшаривает и читает в нем, как на плакате, бесчисленное количество внимательных глаз.

Хотя нам надо было о многом переговорить, мы перекинулись лишь несколькими фразами на ходу. Он спешил. В Москве — нелегально. Сегодня уезжает обратно в Якутию, где живет как ссыльно-поселенец.

— Какой же тебе смысл возвращаться, если ты сумел попасть сюда? — невольно удивился я, забыв, что при разговоре с Георгом лучше заранее отрешиться от удивления. Хотя Георг всегда действовал с упорством и точностью машины, он был так замкнут и своеобразно, глубоко изобретателен, что никогда нельзя было предвидеть его слов и поступков.

Быстрая улыбка на мгновенье смягчила его суровое лицо.

— Я бы сумел, конечно, уехать куда угодно. Но решил там остаться. Занялся серьезно научной работой. Устроил лабораторию.

— В Якутии — лабораторию?!

— Понятно, пришлось заодно построить и дом. Дом хороший. И сделан, имей в виду, только руками нашей семьи, без посторонней помощи. Приезжай, покажу. Когда найду нужным опубликовать свои работы и открою принцип, по которому построен наш дом, будет возможно про помощи минимального количества рабочих и нескольких лаборантов, с подвозкой строительного материала лишь для подсобных работ, быстро и дешево строить образцовые города. Но это лишь одно из побочных достижений при опытах с открытыми нами N-лучами.

Он был на этот раз необычно для себя разговорчив и откровенен.

Мы с ним работали в одной и той же области физиологии, пограничной с химией и физикой. Понятно, как мне хотелось узнать о его достижениях, по-видимому, очень значительных, судя по тому, что мелким, «побочным» достижением при его изысканиях по физиологии явилось такое открытие в области жилищного строительства, все значение которого нельзя себе даже представить. Зная Георга, я ни минуты не усомнился в его словах.

— Зайдем ко мне, тут близко! Поговорим, — предложил я.

— Не могу. Немедленно надо к поезду. Да и бесполезно рассказывать. Приезжай, увидишь.

— Зачем ты приезжал?

— Купить кой-какие инструменты и химические реактивы, а также выбрать себе жену. Она ждет уже на вокзале.

— Как выбрать?!

— А как же, по-твоему, иначе? Удивительно, как нелепо относятся к этому вопросу! Выбор человека, с которым надо жить вместе и который даст жизнь потомству, оставляют обычно на волю случая. Чепуха какая-то! О потомстве следует думать больше, чем о себе.

Он посмотрел на часы. Вынул блокнот, написал адрес, протянул мне листок.

— Прощай. Приезжай. Не пожалеешь! — и вскочил в трамвай.

Дальше я шел в большом волнении. В Георге было что-то, влиявшее на меня больше, чем на нервных людей проявления мощи стихии. Его присутствие надолго заражало меня беспокойной энергией. А тут еще столько наговорил!

Несколько дней он владел моими мыслями. Потом повседневная работа втянула меня в обычную колею, и встреча с Георгом вспоминалась как сумбурный сон или неправдоподобные отрывки полузабытой оперы.

День ото дня моя работа встречала все больше затруднений. Самых простых реактивов[1]) иногда нельзя было найти. Меня все больше возмущала и раздражала общая нелепая суматоха бесконечной войны.

Через полтора года после встречи с Георгом я получил от него письмо, в котором настойчиво повторялось приглашение. Обещал посвятить меня в свои изыскания. Кроме того, писал, что ему лично будет очень кстати мое пребывание в его доме. Я был бы глуп, как восьмидюймовая гаубица, если б колебался хоть минуту.

II. В преддверии прозрачного дома.

От станции Рухлово Забайкальской дороги, в сопровождении двух якутов, я ехал 450 верст — то в телеге, то верхом на мохнатых лошаденках — по выматывавшим душу таежным бревенчатым настилкам и лесными дорогами-тропинками. От бесчисленных комаров спасала сетка.

Длинная просека-аллея в лесу с преобладанием хвои и лиственницы вела в гору к дому.

Ямщик-якут на последнем перегоне старался на ломаном русском языке объяснить мне, что я еду в проклятое место.

— Место плохой, — сказал он.

— Почему?

— Там наверху на лесу и на камнях много уор[2]), очень много злой уор! Они оттуда летят, — и он указал на запад[3]). Помолчав, он добавил: — Ты едешь к Гуорга? Хороша кузнец Гуорга!

Так как я задумался и не ответил, якут стал импровизировать монотонную, как осенний ветер, песню:

— Хороша кузнец Гуорга! Ах, хороша кузнец! И деньги не берет, и шкура не берет, и все дает. Ах, большой шаман Гуорга!..

— Георг — шаман? — удивился я.

Импровизатор, не ответив мне, продолжал завывать:

— Кузнец и шаман — из одного гнезда. Только шаман Гуорга может жить на горе! Его боятся все уоры. Ах, хороша кузнец Гуорга!

«Неужели Георг шарлатанствует?» — подумал я.

Когда подъехали к дому, я его с удивлением осмотрел. Слез с телеги, огляделся во все стороны… Вот так революция в строительстве!

Определенно, Георг стал заправским шарлатаном. Он наврал мне с три короба, а я и уши развесил.

Передо мной была самая обыкновенная изба. Телега уехала назад вниз. Полная тишина. Я еще раз оглядел избу, стараясь найти хоть намек на архитектурное новаторство. За избой — плетень. Во дворе — сарай. Сзади двора лес еще выше уходил в гору. Ни признака жизни. Я пошел к двери. В это время она распахнулась, вышел Георг и, радушно улыбаясь, протянул мне обе руки:

— Я очень рад, что ты выбрался!

Мы вошли в сени. Георг запер дверь и провел меня за русскую печь.

Ни одного человека в доме не было.

— Куда ты меня ведешь? — спросил я, видя, что он поднимает люк в подвал и спускается вниз.

— Веду тебя в дом.

— Что ж ты в подвале, что ли, живешь?

Он не ответил.

В подвале, при свете карманного фонаря, Георг что-то надавил рукой у одной из стен, и перед нами открылась массивная дверь, которая пропустила нас в какую-то комнату и бесшумно закрылась.

Из комнаты вышли через другую такую же дверь.

Яркий свет заставил меня в первое мгновение невольно зажмуриться. В следующее мгновение я, пораженный и очарованный, не верил своим глазам.

Мы стояли в длинном туннеле, казавшемся бесконечным благодаря игре света и зеркальному отражению. Свод и стены, описывавшие почти полный круг, а также прямой пол были совершенно гладки. Мозаичный рисунок заставил меня сперва предположить, что туннель облицован хорошо отполированным, неизвестным мне сортом мрамора, но тотчас же я увидел, что это не так. Весь туннель, насколько было видно, состоял из цельного куска какого-то стекловидного материала.

— Садись, — сказал Георг.

Мы сели в двухместное кресло на колесах и бесшумно поехали. Местами мы сворачивали в боковые коридоры, при чем перед нами открывались и сзади закрывались массивные двери.

— Мы делаем зигзаги, так как подъем довольно крутой, хотя можно ехать и прямо, — нарушил молчание Георг.

Я не мог оторвать взора от скользившей мимо меня гладкой стены. Самое богатое воображение художника не могло бы придумать такого разнообразия причудливых сочетаний узоров и красок, которые непрерывно сменялись на стенах туннеля.

— Все это сооружение не такая сложная вещь, как может с первого взгляда показаться, — сказал Георг. — После объясню.

— А зачем тебе понадобился такой необычайно устроенный подъезд?

— Предосторожности мне необходимы, сам понимаешь. Если б мой дом стоял на виду, это породило бы массу осложнений. Ссыльный выстроил себе дворец! Нет, это просто было бы невозможно! А теперь никто не знает о моем доме, не мешает мне работать. Могу конспирировать, сколько влезет. Кроме того, я освобождаюсь от необходимости опубликовывать принцип моей постройки.

— Почему же его не открыть?

— А ты как думаешь, на что царское правительство употребит, в первую очередь, мое открытие? — Для военных целей — раз, для постройки тюрем — два. А из такой тюрьмы убежать нелегко! — Помолчав несколько мгновений, он продолжал: — Эта война даром не пройдет! Революция приближается. Когда к власти придут трудящиеся, я спокойно смогу сделать мои достижения общественным достоянием, зная, что они действительно послужат для улучшения жизни масс, а не будут употреблены капиталом для удушения революционного движения.

Тем временем наше кресло катилось по коридорам, подымавшимся все время немного вверх.

— Доставить тебя прямо в дом, или хочешь высадиться во дворе? Тогда увидишь дом снаружи.

Хотя я весь был разбит после дороги, но забыл про усталость.

— Конечно, во дворе! — воскликнул я. — Скажи вот что: мне кажется, что твоя тайна — все-таки шило в мешке. Если ты даже сумел запрятать самый дом, то вход — твоя изба — всегда пустая. Это одно уже может навести на подозрение.

— Без особой нужды сюда никто не едет. Вероятно, возница рассказывал тебе о местных суевериях. Кроме того, если подходят или подъезжают к избе, то неминуемо, не доходя 50 сажен по единственной дороге, должны пройти через маленькую гать, проложенную по заболоченному месту. От нескольких бревен проведен под землей провод. Звонки и световые сигналы дают нам знать — приближается ли пеший, верховой или телега. А от нас к избе доехать можно гораздо скорее, чем мы сейчас едем оттуда. Там есть еще два выхода в лесу и один в сарае… Ну, приехали.

Таким же порядком, как при спуске в туннель, мы при выходе прошли несколько дверей и оказались в маленькой пещере.

III. Хрустальный дворец.

Раздвинув кусты, мы вышли на большую поляну с высоко приподнятыми краями. Получалось впечатление, что мы стоим на дне гигантской чаши.

— Вероятно, тут когда-нибудь было небольшое озеро? — спросил я.

— Да, озеро, окаймленное там внизу болотистыми оврагами. Таким образом эта миска неприступна со всех сторон. Вон оттуда, снизу мы приехали, — указал Георг на сбегавшие террасами лесистые холмы.

— А где же дом? — спросил я.

— Позади тебя, — и, улыбаясь, Георг, как ребенка, повернул меня за плечи.

Должен сказать, что раньше мне всегда казалась неправдоподобной такая степень изумления, при которой требовалось бы применять по отношению к себе несколько щипков, чтобы определить, происходит ли данное событие в действительности или только снится.

На этот раз я поверил, что такое положение возможно. Хотя я уже был подготовлен путешествием по туннелям, однако, теперь усомнился: не приснилась ли мне одна из сказок?!

Резко выделяясь на темном фоне векового леса, подымавшегося вверх по холму, на середине поляны высился прозрачный хрустальный дворец.

На середине поляны высился, редко выделяясь на темном фоне векового леса, прозрачный хрустальный дворец…

Солнце окрасило его золотом, пурпуром, положило фиолетовые тени и, преломляясь в углах, окружило его многоцветным сиянием, разбросав нежные радуги по траве двора.

От основного корпуса здания, выдававшегося вперед и вверх безукоризненно ровным кубом, в стороны несколькими уступами спускались боковые крылья здания. Среди взбегавших столбиками и лесенками надстроек сзади высилась ступенчатая башня метров пятнадцати высотой. Я никогда не думал, что, пользуясь лишь одними прямыми линиями и прямыми углами, можно создать такие законченно-гармоничные формы здания. Оно отнюдь не было громоздким, но производило впечатление чего-то грандиозного и монолитного гораздо в большей степени, чем все многоэтажные городские дворцы, которые мне приходилось видеть. Должно быть, оно все было высечено из одного куска этого прозрачного светлого материала. Нигде и намека на спайку или на шов. Окон было мало, вероятно потому, что стены прозрачны. В одной угловой комнате я видел стол и сквозь противоположную стену — несколько расплывчатые очертания деревьев, росших сзади дома. Местами в стенах выделялись непрозрачные, нежно окрашенные полосы.

Очевидно, в этих местах стены были чем-нибудь задрапированы изнутри.

— Ну, налюбовался? — вывел меня из оцепенения голос Георга. — Идем, тебе надо с дороги умыться и поесть.

Мы поднялись по нескольким ступенькам. Двери раздвинулись, ушли в стороны. Из светлого высокого вестибюля мы прошли ряд комнат, залитых светом через прозрачные потолок и стены, и, поднявшись по лестнице на второй этаж, — остановились перед комнатой, отведенной мне.

— Ванная — рядом. Через час будем обедать. Я за тобой зайду.

Две стены моей комнаты были нежно-оливкового цвета. Две — прозрачные. Окна не было. Одно нераздельное целое с полом и стенами составляли: остов кровати, в который была вделана металлическая сетка, столик, платяной шкаф и еще какой-то шкафчик, отделанные деревом, и другая мебель. Словно дом отлит по форме. Но ведь это была бы колоссальная, немыслимая работа!

Я осмотрел стену вблизи, попробовал провести царапину кончиком твердого ножа, — никакого следа не осталось.

Когда я сел в ванну, то обратил внимание на ряд кнопок и рычажков. Под одним написано: «Свет снизу».

— Хотя и так не темно, но отчего не попробовать осветиться снизу? — пробормотал я. — В свете, вероятно, опасного ничего нет, — повернул рычажок и… вскрикнув, невольно схватился за края ванны.

Мне показалось, что я сейчас провалюсь куда-то вниз, так как весь пол в ванной куда-то исчез. Но тотчас же я рассмеялся. Пол пребывал на своем месте не менее солидно и прочно, чем раньше, только он, так же как и дно ванны, стал совершенно прозрачным.

Я продолжал купание, но при этом скорей напоминал мальчишку, ныряющего за раками, чем солидного мужчину в ванне.

Я попросту лег на живот и, рискуя захлебнуться, смотрел вниз. Ванная комната выдавалась выступом наподобие балкона, очевидно, во внутренний двор.

Внизу под собой сквозь пол я видел кусты. В толще пола виднелись квадратного сечения полые трубки, вернее — пустоты, шедшие от ванной и умывальника вниз и разветвлявшиеся в стороны. Очевидно, это была водопроводная и канализационная сеть. Скоро, действительно, в стене по такой пустоте пробежала, переливаясь всеми цветами радуги, вода. Налюбовавшись, я повернул тот же рычажок вверх. Где-то внизу промелькнула тень. Прозрачности— как не бывало, и цвет камня стал матовым.

— Вероятно, что-нибудь вроде жалюзи, — пробормотал я и, чувствуя себя так, как должен чувствовать дикарь, попавший впервые в большой город или на завод, поспешил окончить процедуру умывания, избегая лишних проявлений любознательности.

Ванна меня освежила. К тому же меня разбирало нетерпение осмотреть дом и я совсем забыл про усталость.

Так как мне казалось, что Георг слишком долго не приходит, я решил сам пойти к нему. Тут я сделался в некотором роде жертвой странностей постройки этого дома.

Спустившись вниз, я немедленно заблудился: коридоров, комнат и зал было слишком много, углов и поворотов — еще больше. Какая же у него семья, если не потребовалось чужой помощи для постройки? Однако до сих пор я еще не встретил ни души.

Наконец, я увидел в конце одного из коридоров через открытую дверь Георга. Он сидел у письменного стола в глубокой задумчивости. Вероятно, его угнетала серьезная забота — такого грустного вида у него мне раньше не приходилось наблюдать. Лицо утратило свою обычную законченную твердость и приняло более мягкий, даже несколько старческий вид. Я невольно замедлил шаги. Только когда я вошел в комнату, он очнулся и грузно повернулся ко мне всем корпусом вместе с верхней частью вращающегося кресла. Он смотрел усталыми глазами и как будто не узнавал меня. Как всегда, его взгляд давал впечатление взгляда нескольких людей одновременно. Но что-то было в нем более слабое. Что поразило меня больше всего — за эти полчаса появились маленькие морщинки гусиными лапочками у глаз!

IV. Сколько же их?

С тревогой я переступил порог. Георг поднялся и улыбнулся немного официально. Протянул руку:

— Очень рад познакомиться, садитесь…

Я был поражен его поведением и решил, что он лишился рассудка.

— Георг, разве ты меня не узнаешь?

Смех несчастного был мне ответом. Лицо его стало совсем добродушным.

Помешательство моего друга, очевидно, не носило буйного характера.

Георг снова жестом предложил мне садиться и, вздохнув, сказал:

— Простите мой смех. Я не Георг, а отец Георга — Виктор Игоревич. Еще не видя вас, расслышав лишь шаги, я заранее знал, что вы примете меня за сына. Это неоднократно уже случалось. Неоднократно… неоднократно… — Последние слова он произнес, видимо, с грустью, потом добавил:

— Но я, изволите ли видеть, отец Георга и дед его сына.

— А разве у Георга есть сын?

— Конечно, сын, иначе и быть не может! Единственный сын.

Лицо его приняло более старческое выражение. После паузы он добавил:

— Шесть месяцев как родился. Однако сын вас, вероятно, ждет обедать, — сказал он, — я-то не выхожу после болезни. Ну, вот и он.

— А, ты здесь? — раздался голос из коридора. Голос настоящего Георга.

Я встал — и у меня получилось впечатление, что я подошел к зеркалу — от Георга к его отражению.

— Чтобы еще раз не заблудиться, — сказал Георг, беря меня под руку, — запомни дорогу. Вон коридор, ведущий к лестнице в твою комнату, а тут, за третьим поворотом, — столовая. В крайнем случае, в любое время ты можешь вот что сделать…

При этих словах Георг мимоходом повернул какой-то рычажок. Мгновенно в стене перед нами, как занавес, убежала в сторону тень. Я остановился восхищенный. Весь дом — длинный ряд комнат, зал и коридоров — перед нами стал странно прозрачным. Первое впечатление было — будто я нырнул с открытыми глазами под воду. Свет, проходивший через толщу многих стен, был зеленоватый, местами переливался всеми цветами спектра, особенно в дальних комнатах. Странными пятнами выделялись, точно висящие в воде темные портьеры, деревянные части мебели и картины.

Где-то в дальнем конце прошла, — казалось, проплыла, — женская фигура.

Георг помахал ей рукой.

Я посмотрел направо.

— Хочешь здесь? — спросил он, и такая же картина открылась справа. Где-то вдали я увидел коров.

— У тебя и коровы в хрустальных хлевах?

— Почему же нет, если хрустальный, как ты говоришь, скотный двор выстроить мне не представляло труда, а бревенчатый отнял бы огромное количество работы и был бы к тому же менее удобен.

— Это просветление достигается системой жалюзи?

— Да. Перепонка, затеняющая стены, скользит в сторону, наматывается на стержни. Когда нужно ориентироваться или посмотреть в какую-нибудь комнату, не заходя туда, или изменить освещение, — поверни соответствующий рычажок. Стрелка указывает направление, а деления — количество комнат, которые хочешь растенить…

— Но ведь…

— Не беспокойся. Каждый в своей комнате, если ему нужно, может выключить растеняющий аппарат, и его комната останется нетронутой. Кроме того, видишь над рычажком кнопку? Раньше нужно ее нажать. Этим ты предупреждаешь, что произведешь растенение.

Откинув портьеру, мы вошли в большую светлую столовую. Местами, где стены были задрапированы и заставлены, сквозь их толщу проходил мягкий дневной свет. Было также два настоящих окна.

— Когда мало солнца, толстые стены скрадывают немного свет. Отчасти поэтому сделаны окна, но главным образом потому, что хочется иногда раскрыть окно, — пояснил Георг, вынимая, из буфета и расставляя по столу дымящиеся блюда.

— Буфет-термос[4]), — сказал он, радушно улыбаясь. — Садись. Сегодня обедаем вдвоем.

Рассматривая стены, я не мог не залюбоваться мастерскими картинами, поражавшими гармонией красок.

— Где ты успел собрать картины?

— Это все написано только членами нашей семьи.

— Как вы можете быть так универсальны? — удивился я.

Георг улыбнулся:

— Наш девиз— все делать самим, все строить заново. Пока удавалось в кустарничество не ударяться.

— Не томи меня больше, — сказал я, усаживаясь за стол, — расскажи, как строился дом!

— Хотя думать и говорить о серьезных вещах во время еды одинаково вредно как для мозга, так и для желудка, но волноваться еще более вредно. Поэтому сегодня изменю своему правилу, тем более, что принцип, по которому построен дом, так прост, что мой рассказ для твоего желудка будет не опаснее, чем итальянская опера.

— Я так проголодался, — ответил я, — что если б здесь неистовствовали пять ансамблей шумовых негритянских оркестров, даже это не помешало бы мне есть. Но все оперы и оркестры в мире я сейчас готов променять на твой рассказ и не начну есть, пока не услышу исчерпывающих сведений об этом доме. Мне надоело удивляться. — При этом я начал опустошать какое-то блюдо, совершенно не обращая внимания, что это явно противоречило только что сказанному мною.

— Хорошо, — улыбнулся Георг, — сперва — маленькое предисловие. В доступных нам частях Земли: в атмосфере, в море и литосфере (то-есть твердой земной коре на глубину 15 километров) главными составными частями являются кислород, которого 50 %, и кремний — 25 %. Из кислорода и кремния состоит кремневая кислота. Неисчерпаемые запасы силикатов, то-есть солей кремневой кислоты, в виде песка, глины и всевозможных минералов, везде имеются в неограниченном количестве. Ты, может быть, возмутишься, что я говорю о таких элементарных вещах? Но обрати внимание на то, сколько труда, и совершенно лишнего труда, кладется на обработку всевозможных силикатов, употребляемых в качестве строительного материала, на перевозку этого материала и, наконец, на самую постройку зданий. Между тем, не так трудно в любом месте заставить этот рассеянный всюду материал переработаться так, чтобы он сам принял нужные нам формы и качества. Особенно теперь, когда вся капиталистическая Европа истощает свое хозяйство дикой бойней, которая поведет к острому жилищному кризису и нищете, этот вопрос становится насущным. Ты, повидимому, до сих пор думал, что дом отлит из стекла? Конечно, это не так. Скорей это можно сказать про туннель. Ты не обратил внимания, что в общем очертании дома и во всех подробностях можно проследить кубическую форму? Кстати, запомни это, и тебе трудно будет заблудиться. Все комнаты безусловно прямоугольные, нигде ни одного закругления, даже три внутренних двора имеют кубическую форму, каждая башенка и ступенька, водопроводная труба или деталь шкафа не забывают о кубизме, потому что иначе и не могло быть, так как наш дом…

— Кристалл?!.. — вскричал я, вскочив из-за стола.

— Садись и ешь. Конечно, один сплошной, искусственно созданный кристалл — кубической, или простой, системы. Мы нашли такую соль кремневой кислоты, которая очень легко выкристаллизовывается из раствора или расплавленного состояния в безукоризненно правильных прозрачных кубах.

Одновременно мы нашли возможным кристаллизовать и другие соли, дававшие хотя такие же прозрачные кристаллы, но в комбинированных формах или в гексагональной системе, то-есть шестигранных фигурах. Такие кристаллы давали бы возможность создать более разнообразные формы постройки, но зато усложнили бы нам работу. Пришлось бы сохранить шестигранные комнаты и т. д.

Итак, мы остановились на самой удобной форме. В любой луже, пустив через нее ток известного напряжения и бросив щепотку катализатора[5]), — который легко составить, — можно получить соль в растворенном состоянии. А заразив пересыщенный раствор маленьким кристаллом, ты сможешь наблюдать, как этот кристалл на глазах у тебя начинает расти.

Так мы и сделали. Ты сам обратил внимание, что на этом месте когда-то было озеро. Мы тоже в свое время заметили удобство места. Запрудили ручеек и восстановили озеро около пятнадцати метров глубины. А перед этим мы проделали такую штуку.

Из тонких деревянных рам, обтянутых холстом, сделали каркас здания. Материя была покрыта вязким составом, препятствовавшим росту кристаллической массы в какую-нибудь одну определенную сторону. Наружные границы самого дома, границы комнат и других пустот, которые должны были получиться в кристалле: как например, двери, лестницы, дворы, ниши, водопроводная, канализационная и вентиляционная сеть, печи с дымоходами и прочее, вплоть до архитектурных украшений и мебели, — все, по заранее составленному плану, тщательно было ограничено такими полотнищами или просто досками. А такие пустоты, как водопроводные трубы, были намечены просто четырехугольными палками. Чтобы не препятствовать росту дома, пришлось поневоле во всем сохранять кубизм.

— Постой! А туннель? — воскликнул я.

— Туннель строился иначе. Завтра могу показать машину. Итак, когда все было готово, запрудили. Все эти подготовительные работы заняли у нас целое якутское лето (два с половиной месяца). Получив пересыщенный раствор, мы его заразили кристалликом, который из центра каркаса начал обрастать все наши декорации. Все это мы оставили на целую зиму под водой. Весной спустили воду и выжгли каркас.

— А откуда ты брал ток, энергию?

— Вот это-то самое главное, над чем мы работали. Это наши N-лучи.

Георг встал.

— Я через минуту вернусь, меня зовут.

Кто его звал, не знаю… Где-то на прозрачности стены показался темный круг— очевидно, это был условный сигнал.

Я смотрел на потревоженные складки портьеры. Вихрь мыслей проносился в моей голове.

Сзади меня зашелестело. Я обернулся.

Из-за портьеры противоположной двери опять показался, как я сперва подумал, Георг.

— Вы все-таки пришли обедать? — сказал я отцу Георга, ибо тотчас догадался, что это был именно он.

Тот улыбнулся, кивнул головой, очевидно, в знак согласия, но тут же сказал:

— Нет, я спешу в кузницу, там у меня есть работа. Я уже обедал, — и пожал мне руку. Очевидно, не зная, что добавить, он, как в кабинете, продолжая пожимать мне руку, зачем-то повторял:

— Очень, очень рад с вами познакомиться!

Чтобы что-нибудь сказать, я выразил сомнение в целесообразности тяжелой работы тотчас после болезни.

— После болезни? Нет… Нет!… — запротестовал он.

— Все-таки это рискованно, организм, знаете… — добавил я, пытаясь выказать медицинские познания.

— Да нет же! — засмеялся он. — Вы спутали меня, очевидно, с моим сыном.

— Как сыном?

Тут я, кажется, принял вполне растерянный вид, окончательно ничего не понимая.

— Ну, да, — продолжал отец Георга, — произошло обычное недоразумение. Я думал, что Георг успел вам рассказать…

— И ваш сын?.. — почти боязливо спросил я.

— И мой сын — отец Георга. Очень рад вас видеть. Я вас, в сущности, уже знаю по словам Георга. А я, изволите видеть, Игорь Леонтьевич, дед его и прадед его сына, который полгода назад родился.

Последние слова он произнес совершенно с таким же сложным выражением лица и с такой же интонацией, как мой первый собеседник.

После этого он раскланялся.

Когда в комнату вошел еще кто-то вроде Георга, я подумал, что, если таким темпом будет продолжаться дальше, то, пожалуй, я и сам еще до ночи обрасту кристаллом и останусь стоять в одной из этих кубических комнат незыблемым сталактитом…

— Тут кто-то был? — спросил он.

— Да, я сейчас имел удовольствие познакомиться с твоим дедом, — ответил я и добавил:

— Если ты Георг, а не еще какой-нибудь предок…

— Я самый настоящий Георг! — засмеялся он.

— А знаешь, пожалуй, будет более по-товарищески сказать мне наперед, во избежание недоразумений: нет ли у тебя еще прадеда и других предков, которых бы я мог принять за одного из вас троих?

Он улыбнулся и успокоил меня:

— Прадеда нет, но есть прабабка.

Я облегченно вздохнул:

— Ее-то уж, полагаю, ни с кем не спутаю. На всякий случай, не дашь ли ты мне какого-нибудь приспособления для распознавания?

— Мы, действительно, очень похожи, но ты легко будешь отличать нас друг от друга, если обратишь внимание, что каждый из младших совершеннее организован и в нем более определенно выражен наш тип, — это заметно по росту, по четкости черт лица, по глазам и т. д.

«Тоже какая-то система, как и в строении дома», — подумал я.

Георг, по обыкновению, точно прочитав мои мысли, сказал:

— Да, мы выкристаллизовываем свой род так же, как вырастили дом.

— Какого же типа вы добиваетесь?

— Типа совершенного, сильного человека, с настолько развитым мозгом, что он будет превышать то, что называется гениальностью.

— И каждый из вас посвящает свою жизнь будущему потомку, более приближающемуся к чистому типу?

— Ты понял.

— Зачем это вам нужно? И не лишаете ли вы себя настоящей жизни во имя рискованного опыта с гадательным потомком?

Он взглянул на меня с удивлением:

— Разве ты находишь, что наша жизнь неинтересна?

— О, я бы хотел наполнить свою жизнь хотя бы сотой долей того содержания, которым ты наполнил свою! — произнес я горячо.

— Так в чем же дело? Тебя устрашает, что мы непреклонно работаем над собой, проделываем опыты над своим родом, создаем свое потомство и служим ему? Смысл жизни — в труде, в достижении. Мы достигаем непрерывно. Не рассеиваем себя и свои силы, а накапливаем трудовые навыки, знание, усиленно тренируем и совершенствуем свой живой мозг для будущего общества — ты видишь — не без успеха. Это дает удовлетворение. Все побочные достижения, вроде особой длительности нашей жизни, вроде хотя бы этого дома и прочего, приходят естественно, сами собой, в процессе работы как попутные открытия.

Человек так же, как и его далекий предок — обезьяна, как и весь разнообразный животный мир, прошел длинный путь развития от простейшего одноклеточного организма. Человеческий организм, понятно, не застыл в этой форме, но его неуклонное развитие происходит очень медленно. Почему же мы можем при разведении животных и растений изменять породу, ускорять медленный ход развития, а не можем этого сделать с собой? — Конечно, вполне можем. Достигнуть улучшения породы можно изменением условий жизни, работы, воспитания, одним словом, разумной физической культурой, а также физико-химическими воздействиями, но, разумеется, эта работа должна проводиться в течение нескольких поколений. На ком же, кроме как на своей семье, можно проделать такой опыт?

— Это понятно, — сказал я, — но что представляют из себя ваши N-лучи, о которых ты несколько раз упоминал?

— N-лучи? Видишь ли, при всяком химическом процессе надо или затратить известное количество энергии, или, наоборот, ранее затраченная на создание этого вещества энергия освобождается и излучается в пространство, например, в виде тепла и света, как это происходит при горении. Человеческий организм работает по таким же законам химии и физики, по каким происходят все без исключения явления в мире. В частности, при работе нервной системы освобождается некоторое количество энергии, которая излучается в пространство. Найдя способ уловить эти лучи и изучить лабораторным путем их свойства, мы получили мощное орудие, которое поможет нам гигантскими шагами пойти к цели. Это открытие дает возможность самым наглядным образом показать, что наш мозг — машина, работа которой подчиняется законам физики. Тем самым веками накопленные, замусоленные сказки о какой-то особой небесной «душе» сдаются раз навсегда в архив.

Мы имеем теперь возможность напряженной повседневной работой, а также и чисто механическим путем с помощью машины накапливать энергию в своих организмах, в частности, видоизменять молодой растущий мозг своего потомка, и мы все живем одной общей жизнью. Я в этот момент имею в себе все мысли своего отца, деда и прабабки, а они, отсутствуя, знают все мои слова, видят то, что я вижу. И весь этот запас нервной энергии я направляю в сына. Понятно? Я никому из посторонних до сих пор этого не говорил. Ты меня поймешь, когда мы займемся в лаборатории.

— А почему ты мне это доверяешь?

— Отчасти потому, что ты занимаешься близкими нам научными вопросами. Из-за одного этого, впрочем, я не стал бы говорить. Последнее время нам казалось необходимым посвятить подходящего человека в нашу жизнь и работу, так как, по нашим расчетам, в случае какого-либо непредвиденного прорыва нашей цепи может понадобиться помощь постороннего.

В его словах звучала горечь.

Во время его пламенной речи во мне росло смутное чувство тревоги. В его грандиозном замысле я видел несколько слабых мест.

— Георг, — сказал я, — учел ли ты то обстоятельство, что человеческий мозг— очень сложная и хрупкая машина? Даже паровой котел выше известного давления может разорваться…

Во-вторых, как обычное правило редкий врач возьмется лечить себя и своих близких. Личные переживания помещают ему быть достаточно спокойным. Отсутствие объективности заставляет забывать азбучные истины и служит причиной многих грубых ошибок. А ведь вы, в сущности, взялись проделывать— каждый над собой и все вместе над своей семьей — непрерывную и ответственную операцию!..

В-третьих, — и это как раз подтверждает то, что я сейчас сказал, — ты, строя свои расчеты, как будто совершенно забыл об основных законах наследственности, законах менделирования[6]), например, о расщеплении… Ведь не все желательные для тебя свойства передадутся обязательно единственному сыну (а, повидимому, у каждого из вас по одному сыну). Могут передаться и нежелательные свойства. Твой опыт был бы тем успешнее, чем больше бы вы имели детей…

В-четвертых, — я могу себе представить, что ты хорошо изучил все свойства всех членов своей семьи, но как ты поручишься, что каждый из вас, выбирая себе жену, знает ее формулу наследственных свойств, знает все, таящиеся в ней в скрытом, рецессивном состоянии задатки? Может же ваш единственный ребенок получить все ее свойства, а ваши свойства могли бы проявиться не на этом, а на одном из следующих детей…

И, наконец, в-пятых, — как ты можешь ручаться, что ребенок ни в коем случае не заболеет? Наконец…

Я спохватился, что наговорил, может быть, слишком много, и осекся… Я сам испугался действия своих слов. Гримаса боли прошла по лицу Георга.

— Я все это учитываю, — глухо сказал он. — Конечно, возможны неожиданности. Иногда я боюсь атавизма, внезапной мутации назад. Но ты также забываешь, что организм способен необычайно развиваться под влиянием длительного планомерного упражнения, что невозможно для парового котла.

Что касается законов наследования, то мне ли их не знать! Ты вот сам забываешь о законе однообразия, установленном Лангом, который выяснил, что поколение наследственно чистокровных особей при одинаковых внешних условиях будет сходно с родителями. Жен мы изучаем и подбираем очень тщательно — и обычно из числа наших же родственников, что ускоряет отбор как в положительную, так и в отрицательную сторону. Но и «скрытые» свойства, которые таятся в жене, не проявятся в потомстве, так как все наиболее ценные, необходимые нам свойства удачно подобраны в мужской линии в порядке доминирующих, главенствующих.

Да, у нас бывает лишь по одному сыну, но в него вкладывается все. Если бы мы свое воспитательное и лабораторное воздействие делили между несколькими детьми, мы бы никогда не достигли в такой короткий срок таких результатов… Да есть еще и другие причины, которые заставляют нас ограничиваться одним ребенком…

Георг оборвал разговор и медленно ушел.

V. Подземное путешествие.

Георг проводил меня наверх. Заснул я, как убитый. Я проснулся в шесть часов утра. Поспешно принял душ и, точно давно жил здесь и всегда так делал, — открыл небольшой шкафчик, где нашел горячий завтрак.

Мне хотелось поскорей увидеть Георга и попасть в его лабораторию. Спустившись вниз, я сперва остановился в недоумении. Где же его искать? Вспомнив несложные инструкции, я подошел к ближайшему рычажку для растенения стен и стал обнажать перед своим взором дом Георга во всех направлениях. Раза два попались затененные комнаты. Может быть, там люди? Осмотрел сквозь стены библиотеку, потом, этаж за этажом, башню, где наверху был водопроводный бак, а в прилепившихся двух башенках: — в одной телескоп, а в другой что-то вроде телефонной станции. Наконец, в самом дальнем конце одной из длинных пристроек я увидел в волнистых, несколько искаженных очертаниях три фигуры около какой-то машин наподобие парового котла. Как и следовало ожидать, контуры не раздваивались, и было безукоризненно отчетливо видно только в том случае, если я смотрел по направлению, перпендикулярному стенам, так как тогда я смотрел параллельно оптической оси кристалла. Довольно легко ориентируясь, я прошел более десятка комнат, два коридора и вышел во внутренний дворик, на противоположной стороне которого в большом зале-мастерской работали все «три Георга». Настоящий Георг бросил молот и подошел ко мне:

— Хорошо, что пришел. Хочешь вместо утренней прогулки построить заново кусок так понравившегося тебе туннеля?

— Довольна странная прогулка! — засмеялся я.

— Ну, так прокатишься в этом дождевом червячке!

— Хорош червячок! — ответил я, осматривая цилиндрической формы машину из какого-то белого металла длиной около десяти, а диаметром — четырех метров.

— Мы его зовем по привычке «червячком». Первый раз, когда мы его сконструировали, он работал по принципу дождевого червя, то-есть двигался под землей, заглатывая и выбрасывая ее сзади.

— А как же получились гладкие мозаичные стены?

— Впоследствии мы его усовершенствовали, и теперь наш червячок тем и отличается по существу от живого дождевого червя, что он с помощью вольтовой дуги своим передним краем расплавляет в стекло все встречающиеся породы, а сзади выбрасывает в вагонетки, увозящие по разматывающемуся «бесконечному канату» полужидкую стекловидную массу. Расплавленные стены туннеля выглаживаются стенками машины, — при этих словах Георг любовно ударил ладонью по испещренному бесчисленными мелкими отверстиями металлическому остову.

— Теперь понимаю, почему у стен туннеля мраморный рисунок! — воскликнул я.

— Конечно, потому, что состав, из которого получается стеклянная масса, не все время одинаковый, как на стекольных заводах. Ну, а чтобы пол был прямой, сделана эта трамбовка, — указал он на массивный хвост машины.

— А как же вам удалось не расплавиться вместе со своей машиной или хотя бы не изжариться в ней? — спросил я.

— Машина из такого сплава, который вполне может выдержать нужную температуру. Между прочим, его коэффициент расширения равен нулю[7]), другими словами, от жары наш червячок нисколько не увеличивается в объеме. А вот насчет жары внутри машины — пришлось поработать! Во-первых, внутри установлены два мощных теплососа, которые поглощают значительную часть тепла, используя его на работу мотора. Кроме того, весь этот остов вращается с такой неимоверной быстротой, что непрерывно выделяющийся на поверхность машины из этих мелких отверстий слой масла покрывает машину как бы подушкой, не успевающей расплющиться. Вращающийся остов, а с ним вся машина, покоится на подушке из масла, следовательно, трение — минимальное. Внутри еще имеются несколько нетеплопроводных прослоек и охлаждающие аппараты.

— А масло откуда подавалось?

— Вагонетки, выбрасывающие излишнюю часть расплавленного стекла, обратно привозят масло. Между прочим, когда вагонетки от машины привозили стекло к выходу, оно уже давно успевало застыть. Я для простоты называю массу стеклом, хотя ты видишь и понимаешь, что она лишь местами прозрачная, так как попадаются смеси самых разнообразных силикатов, вплоть до глины. Сбрасывая большие «стеклянные» кирпичи в болото, мы устроили главную часть своей запруды, которую и сейчас можно в случае надобности быстро восстановить.

Я засмеялся:

— Для чего же может понадобиться залить водой все это сокровище, похоронить его на дне озера?

— Если нам понадобится или захочется отсюда уехать. Не беспокойся, вода не испортит почти ничего. В каждой комнате имеются герметические шкафы, не говоря о погребах, куда можно все, что надо, убрать, и где все сохранится сколько угодно времени. Ну, поезжайте понемногу.

Игорь Леонтьевич вошел в открытую сзади дверь. Вскоре машина приподнялась, под ней выступили колеса. Я недоверчиво посмотрел внутрь и, признаться, вошел с робостью. Узкий коридор вел в довольно просторное длинное купэ.

Я уселся рядом с дедом Георга. Как на камере фото-аппарата, перед нами на экране виднелась дорога. Дверь захлопнулась. Стало совсем тихо — ни одного звука снаружи до нас не доходило. Мы проехали через противоположные ворота мастерской и очутились на поляне позади дома.

— Мы хотим с этой стороны прорыть туннель под болотом и вывести ход наверх в лес, — сказал Игорь Леонтьевич, укладывая карту местности под стекло, над которым изогнулись две стрелки.

Сидя в своем кресле, я видел на экране, как Виктор Игоревич с Георгом сзади машины прикрепили конец металлического каната, намотанного на ворот, проверили бак с маслом, стоявший на возвышении, и осмотрели небольшие вагонетки.

— Готово, — сказал Игорь Леонтьевич, пустил в ход аппарат, вырабатывавший кислород для дыхания, и нажал рычаг. Машина мягко загудела и наклонилась носом вниз. Мы врезались в землю. На экране замелькали блестящие круги. На соседнем экране мелькали в несколько рядов цветные полоски спектра.

— Это спектральный анализ[8]) пород, через которые мы проезжаем, — пояснил Игорь Леонтьевич в ответ на мой вопросительный взгляд.

Каюта плавно покачивалась, и ничего страшного не было.

— А хорошо ехать в этом автомобиле! — сказал я.

— Да, мы и предполагаем усовершенствовать его для путешествий под землей. Вывозить стекло необязательно. Можно, по желанию, или запаивать за собой след, или формовать стекло какой-нибудь полосой у стены. Лишней массы выходит не так много. Главное — со смазкой. Думаем, что этот вопрос скоро разрешим, и тогда готов вездеход.

— Вездеход?

— Конечно. Главное — под землей, а по воздуху, тем более по воде, уже приспособили. По земле мы и сейчас ехали.

Дед Георга смолк, внимательно вглядываясь в стрелки, двигавшиеся над картой и на указатель глубины.

— А куда деваются пары и другие газы? Почему они не вызывают взрыва? Почему не сплющивается туннель до того как успевает остыть? — спросил я, недоумевая, как эти вопросы раньше не пришли мне в голову.

— Газы, всасываясь сквозь трубу машины, вырываются, понятно, назад по линии наименьшего сопротивления. Это отвечает и на ваш последний вопрос. Упругость газов препятствует изменению формы стенок канала, пока он не остыл. Мы подъезжаем. Необходимо выйти на поверхность точно в намеченной полянке, чтобы не зажечь леса.

Через несколько минут шум мотора стих, и отражение огненных кругов на экране потускнело и исчезло. Вдруг показались небо, деревья. Мы остановились.

— Теперь пущу охлаждающую смазку, — сказал Игорь Леонтьевич.

Через несколько минут мы вышли.

— Сколько же сажен мы пробуравили за двадцать минут? — спросил я, ступив на землю.

…Показались небо, деревья. Мы остановились… «Сколько же мы пробуравили за двадцать минут?»— спросил я, выходя из «червячка». — «Пять километров!» — ответил Игорь Леонтьевич…

— Пять километров.

— Пять километров чудесного туннеля! Не могу себе представить. Вы правы, что такую машину можно отдать только трудящимся! Представляю себе, какие формы приняла бы война, если б такие машины были у буржуазного правительства!

Оставив машину на месте, мы через несколько минут по другому туннелю вернулись в дом.

VI. N-лучи.

В тот же день я до вечера занимался с Георгом в лаборатории. Он посвятил меня лишь частично в свои работы с N-лучами. При всякой работе нервных клеток происходит излучение. Надев кружок с двумя проводами, впаянными в стеклянную трубку, подобную рентгеновской, он получал лучи, обладающие некоторыми, отличающимися от рентгеновских лучей, свойствами. При пропускании их через сгустительные аппараты достаточно направить ничтожную дозу лучей на какое-нибудь органическое вещество, например клетчатку, чтобы оно мгновенно разложилось, превратившись в продукты сгорания. И без сгущения лучей органические среды для них легко проницаемы, как и для рентгеновских лучей. Плохо проницаемые среды, как металлы, поглощали часть лучей и затем являлись вторичными источниками излучения. Энергию N-лучей можно направлять по проводу и можно распространять через посредство мирового эфира на большие расстояния. Поглощенные лучи в известных условиях слабо светились.

Тут же он показал мне практические результаты своих изысканий. Я пошел в лес, и он послал мне ток непосредственно своих лучей. Уловленные моим обручем-приемником, они пришли ко мне как ясные мысли, объяснявшие технику этой передачи. Возможны при известной настройке также прямая передача мысли и внушение без приемника. Мозг каждого человека является передающей станцией. С помощью лучей Георг производил и косвенную передачу мыслей, направляя лучи на экран, который затем может излучать их на что угодно. Экраном ему обычно служила писчая бумага. Так, например, он при мне запечатал пустой лист в конверт. Когда я на другой день, предварительно надев приемник на голову, распечатал конверт, я с закрытыми глазами прочитал ненаписанное письмо.

С помощью своих лучей Георг основательно изучил мозговые центры и мог на них воздействовать. Таким образом получилась возможность ускорить вековое развитие мозга и усовершенствовать все физические свойства, а следовательно, и породу людей. Для медицины, евгеники, изучения физиологии мозга этим открывались неограниченные возможности.

Он показал мне свою станцию, собиравшую рассеянные в эфире лучи. Она помещалась наверху в башне, и ее-то я утром принял за телефонную станцию.

— Люди не привыкли ценить эту энергию, разменивают ее по мелочам и в буквальном смысле пускают на ветер. Однако и при любой нервной работе часть энергии рассеивается не только людьми, но и животными. Вот этим приспособлением я и собираю мировые залежи отбросов мысли и концентрирую их. Они служат источником энергии. В особом подвале у нас лежат аккумуляторы, заряженные огромным количеством энергии. Я сейчас могу доставлять ее для технических целей в количестве не меньшем, чем потребляет энергии вся Америка в три-четыре месяца.

— Зачем же собирать эту энергию? Разве мало топлива? Одни леса чего стоят!

— А разве ты не знаешь, что все доступные человечеству источники энергии учтены, и не так далеко время, когда в них будет ощущаться острый недостаток. Поэтому — преступление не использовать все, что можно, тем более, что наш способ собирания нервной энергии необычайно прост. Она улавливается попутно при работе с N-лучами — так же, как может быть уловлен и еще раз использован отработанный пар…

Несколько дней я был почти болен. Эта фабрика обработки мыслей машинами, с собиранием «сырья» мысли, преследовала меня днем, а также ночью кошмарами. Но скоро исследовательский пыл взял верх, и я с головой ушел в лабораторные работы.

Первые дни я почти не обращал внимания на прабабку Георга — Евгению Владимировну и его жену. Первая была очень приветливой и более оживленной, чем все остальные обитатели дома. Она казалась главой дома. Не понимаю, как она поспевала говорить без умолку со мной, оказывать непрерывно мелкие знаки внимания правнуку или внуку, справляться о делах и председательствовать за столом. Георг относился к ней с нежной почтительностью, казалось, зависел от каждого ее движения. Все больше я замечал, что старшие здесь служили младшим, а младшие зависели от старших, хотя являлись более значительными фигурами. После обеда она иногда играла на скрипке и играла мастерски, как и все делалось мастерски в этом доме.

Я находил большое удовольствие в разговорах с Евгенией Владимировной, которая любила звучное живое слово, бывшее редким гостем в этом прозрачном доме, и умела говорить. Специально для нее в столовой иногда топили камин, так как ей нравилось сидеть у огня.

Однажды мы с ней засиделись после обеда. Некоторое время мы молча смотрели, как в прозрачной, переливающейся огнями печи извивались причудливые многокрасочные огненные змеи и звезды.

Евгения Владимировна повернула ко мне свое маленькое, сухое, как старый пергамент, лицо.

— Вас несколько угнетает наш дом? — спросила она.

— Последние дни мне иногда делается жутко от мысли, что ваши N-лучи сделают ненужными слова, убьют человеческий голос. И потом, должен сознаться, неприятно действует эта тишина, замкнутость, оторванность от людей.

— Напрасные страхи, голубчик! Слова делают мысль живой, теплой и отливают ее в форму. Возьмите, например, создание этого кристалла, — почему он стал таким, почему он прозрачный и почему он вообще кристалл, а не пыль или болото? — Потому что материал получил четкую форму. А мысли и подавно не должны быть бесформенным месивом, они должны кристаллизоваться…

— Вы как создательница этого рода ответственны за судьбу человеческой речи.

— Охотно беру на себя ответственность, — улыбнулась она. — Я тоже должна отвечать за ваше настроение. Мне не хочется, чтобы сомнения вас удручали, чтобы наш светлый дом казался вам мрачным. Я уверена, вы так полюбите наш дом, что не захотите уехать. Ведь у нас потому так много комнат, что мы дом делали не только для себя. Теперь наш род выходит из той фазы развития, когда мы прятались в скорлупу. Мы хотели здесь положить начало научно-исследовательскому институту и подобрать для него научных работников.

— Расскажите, Евгений Владимировна, как вы начали кристаллизовать свой род.

— Охотно, голубчик. Эта мысль зародилась у меня давно, очень давно, когда я была еще совсем молоденькой девочкой-подростком. Я очень любила своего отца. Он был талантливый неудачник. За что он ни брался, все ему пророчили блестящие успехи. Если бы сбылись все пророчества, он был бы первоклассным художником, музыкантом, писателем, общественным деятелем, изобретателем, — но он ничем не был. Он обладал своеобразной способностью при самых благоприятных условиях неизменно создавать себе неудачу. А нищета была его верным спутником. Мне казалось, что я поняла причину его неудач. Он все свои силы разменивал и по мелочам пригоршнями выкидывал на мостовую. И, с другой стороны, он все свое воображение, силу ума и тела расходовал на бесчисленные романы.

Я и решила, что если бы всю эту силу и изобретательность сосредоточить в одном направлении и придерживаться такого образа действий в течение нескольких поколений, то можно добиться выполнения любой поставленной себе разумной цели. Вот и все.

Только час спустя я задал себе вопрос: сколько же ей может быть лет? Впоследствии я узнал, что каждый единственный сын появлялся на свет неизменно, когда родители были в возрасте 34 лет, следовательно, прабабке было 136 лет.

VII. Проснувшаяся «дрема».　

Резко выделялась в этой семье жена Георга, Нина Дмитриевна. Молодая, грациозная, но совершенно подавленная и молчаливая, она был похожа на нежный болотный цветок «дрему», уснувший вечером с опущенными лепестками. Она иногда взглядывала на меня усталым взором, но я не слыхал от нее почти ни слова.　

На другой день после разговора с прабабкой я сидел с Георгом в библиотеке.　

Он работал над чертежом около широкого «настоящего окна». Я читал в простенке между двумя книжными шкафами.　

Две недели прошло с моего приезда, и с каждым днем все озабоченнее становились лица обитателей дома-кристалла. Я пытался объяснить это тем, что, может быть, недостаточно успешно шли их работы над усовершенствованием «червячка»-вездехода, над которым все «три Георга» трудились целыми днями. Однако дело обстояло не так.　

Все «три Георга» целыми днями трудились над усовершенствованием «червячка»-вездехода…

— Вопрос разрешен! — сказал Георг, бросая линейку и выпрямляясь.

— Какой вопрос? — спросил я.

— А вот какой: если захочешь съездить, скажем, в Москву или в Австралию, можно будет тебя со всеми удобствами прокатить на червячке хоть завтра. А может быть, мы всей семьей совершим путешествие, — задумчиво добавил он.

— Куда же вы поедете?

Он не ответил.

Вошел Виктор Игоревич, и оба склонились над чертежами. На их лицах ничем не проявлялась радость по поводу нового достижения. В это время четыре раза прозвонил звонок, и одновременно находившаяся в простенке между двумя шкафами лампочка дала четыре ярких вспышки.

— Подъезжает верховой, — сказал Георг.

— Давай я схожу, — отозвался его отец и вышел из комнаты.

— Для таких случаев очень удобно, что моя персона представлена в трех экземплярах, — сказал Георг.

— Да, такое удобство не часто встречается, — согласился я.

Георг снова погрузился в свои чертежи.

Сигналы из внешнего мира, казавшегося мне теперь таким далеким, напомнили об избе.

— Если вы все уедете, — сказал я, чтобы нарушить тяготившее меня молчание, — то в избе обнаружат вход в туннель, а это может навести на мысль исследовать и спустить озеро.

— Вход найти не так легко, к озеру подступиться — тоже. Кроме того, избу можно сжечь, тогда бесследно запаяются входы в нижние туннели.

Его слова вселили в меня смутную тревогу. Немного помолчав, он без всякой связи с предыдущим сказал, не переставая чертить:

— Ты у нас человек свежий, не так замкнут, как мы. Я думаю, ты сможешь оказать мне одну услугу.

— С удовольствием.

— Моя жена несколько тяготится нашей отшельнической жизнью. Ее настроение довольно неважное. Она мне даже мешает наблюдать сына. Может быть, ты бы сумел ее немного развлечь? Если бы она хоть немного разговорилась, это помогло бы рассеять ее мрачные мысли.

Я обещал приложить все старания, но совершенно не представлял себе, что смогу сделать.

Георг вышел, а я, оставив открытую книгу на столе, стоял в простенке между шкафами, задумавшись о его словах. Машинально я при этом рассматривал свое отражение в затененной стене, постукивая пальцами по ее гладкой поверхности.

Вдруг я вздрогнул и замер. Темная стена словно исчезла — и прямо передо мной было удивленное женское личико с широко открытыми темными глазами. В следующее мгновение мы оба рассмеялись. Первый раз я видел на лице Нины Дмитриевны смех. Она кивнула головой. Стена опять затенилась. Через минуту Нина Дмитриевна вошла, протянула мне руку и села против меня.

— Произошла обычная для этого дома вещь, — сказала она низким грудным голосом — я подошла посмотреть барометр, кто-то вздумал растенить стену, и получилось впечатление, будто мы оба уличили друг друга в подглядывании.

Некоторое время она смотрела на меня молча, затем оглядела библиотеку, и по ее лицу скользнула улыбка.

— Не ломайте голову над словами Георга, — сказала она, — я сама вам пришла на помощь. Я уже ожила. Чего же вы удивляетесь? Разве вы не освоились еще с N-лучами? Разве вы не знаете, что ток всех ваших мыслей остается на стенах, на мебели, и несколько дней еще мы можем читать их в той комнате, где вы были. Подумайте только, что мы видим ваши позавчерашние слова, как будто это забытый на столе прокисший суп! Сегодня в столовой я увидела ваш вчерашний разговор с Евгенией Владимировной. Вам не приходила в голову мысль, почему они не смогли сделать для меня этот дом радостным? — Приходила, но вы ее отогнали… Сейчас я вижу обрывки вашего диалога с Георгом вот на этих шкафах.

И оживившееся было лицо стало опять печальным.

— Вас удивляет, что я знаю о работах Георга больше вас? Не думаете ли вы, что он плохо выбирал себе жену? — Нет. Среди прочих качеств, которые он выбирал, было и следующее: я кончала физико-математический факультет. Не удивляйтесь моей внезапной откровенности. Разве можно не быть откровенной в этом доме, в этой прозрачной стеклянной паутине, затерянной среди лесов и болотистых оврагов, где стены и полы обнажаются, где в мозгу твоем читают, как в раскрытой книге, брошенной на стол, где не видишь ни одного свежего, живого человека. Я иногда не в состоянии это вынести. Видите этот платок? Он изолирует мою голову. Я надеваю на свою голову, как на какую-то электрическую машину, изолятор! Вижу, вы хотите сказать, что я могла бы работать с ними, могу разделить интересы Георга. Да разве я этого не хотела! Я с радостью поехала за ним сюда, поехала бы и на Северный полюс. Но от меня нужен был только сын и больше ничего. Я сама теперь только помеха, Я мешаю превратить моего маленького сына в машину. Мне тут нечем жить! Я бы со всем помирилась. Но обрабатывать моего сына этими проклятыми лучами, превращать его в какой-то аппарат — не позволю!

Она встала, выпрямилась, лицо ее было бледно, глаза горели. Смолкнув, она опять села, опустила голову на руку и смотрела сквозь стену на лесные холмы.

— Ах, как мне хотелось бы увезти моего мальчика, чтобы он был со мной, был самым обыкновенным человеком! Как хорошо ходить по булыжным московским мостовым! Жить в доме с добросовестно-неизменными стенами!.. Нет! — снова сказала она возбужденным голосом, — я отсюда уеду!

Встала и быстро ушла.

VIII. Катастрофа.

Перед вечером я обыкновенно выходил немного побродить по парку-лесу, спускался по обрывистому берегу к речке и садился на большой камень в кустах под широковетвистой, уже желтеющей лиственницей. Здесь я застал в этот день Георга. Он сидел согнувшись, голову положил на руки, локти — на колени, и его изогнутая сильная фигура выделялась издали темным силуэтом.

При моем приближении повернул медленно голову, кивнул и опять замер. Некоторое время мы сидели рядом молча.

Я чувствовал, что его охватили мрачные мысли.

— Как твой сын?

— Я сейчас думал о нем, — немного помедлив, ответил Георг, не меняя своего положения и не глядя, — мне показалось даже — не замечая, что говорит со мной. Но вдруг он заговорил быстро и страстно:

— Я каждый день думаю о нем! Я думал о нем задолго до того, как вы-брал себе жену, я думал о нем с детства, думаю и теперь. О нем думали за меня и всегда вместе со мной отец, дед и прабабка. Не могли же мы ошибиться! Разве мы ошибались до сих пор? Разве отец не был послушным рабом сына и не отдавал ему всю силу своих мыслей? Мы все ждали его и подготовляли его жизненный путь своими жизнями. Мы все вложили себя в него, в моего сына, потому что все мы должны быть лишь ничтожным началом. Не может же он обмануть наших ожиданий! Он должен заключить в себе и возвести в бесконечную степень накопленную нами силу!..

Я сидел подавленный, затихший, как мальчик под копной в грозу. Я не ожидал такого взрыва от сдержанного Георга.

Он быстро повернулся ко мне. Страдальческое выражение его побледневшего лица сделало его почти неузнаваемым.

Некоторое время мы сидели молча.

В воздухе было душно.

— Твой сын нездоров? — спросил я.

— Боюсь, что он не оправдает моих надежд, — пробормотал Георг.

— Надежд? Ты ведь говоришь о младенце. Не мог же он родиться сразу взрослым и вашим двойником!

— Он должен был родиться не обычным ребенком, — ответил он, — это наша общая черта.

Мы молча направились к дому. Небо было закрыто тяжелыми тучами. Вдали поблескивали зарницы.

У дверей дома Георг пожелал мне спокойной ночи.

— Ты прав, — сказал он, — может быть, мы перетянули струну, — и он быстро ушел в темноту двора.

Я тоже не вошел в дом и стал бродить по парку. Нарастал ветер. Шум леса заглушал все звуки. Стало совсем темно. У заднего углового выступа дома с необычайно широким окном, поблескивавшим при вспышках зарниц, я стал под елью, спиной к дому. Вниз крутыми темными уступами сбегал бесновавшийся у моих ног лес.

Мне нравилось стоять в шуме и темноте— немного смягчалось смятение, поднятое во мне Георгом. Его слова еще звучали у меня в ушах. Эти тучи и ветер, эти сгибавшиеся там внизу деревья под порывами страшного ветра — напоминали мне бурное отчаянье Георга.

Я оглянулся на дом. Вспыхнула ослепительная молния. В нескольких шагах от меня стоял Георг, глядя на окно детской.

Снова нестерпимо яркая молния осветила его. В этот момент он медленно отвернул лицо от широкого окна и ушел. Меня он не заметил.

На нас обрушилась темнота, и с ней прорвался протяжный грохот грома.

Когда я пробежал несколько сажен, чтобы укрыться под более густой пихтой, я уже промок до нитки. Вслед за этим широкое окно раскрылось, и под дождь высунулся кто-то в белом.

— Подойдите сюда, — услышал я голос жены Георга, — все равно вы уже промокли… Хотя… — прервала она себя, и прежде чем я успел подбежать к окну, она уже спрыгнула на землю.

— Он ушел? — спросила она и тотчас сама себе ответила: — Конечно, ушел. Я чувствую это. Я его присутствие чувствую издали. Сжальтесь надо мной, помогите! Вы думаете, я не знаю, что в сердце Георга буря? Недаром я прожила полтора года в этом доме… Он просил вашей помощи, чтобы отвлечь меня. Теперь я прошу ее для себя. Сегодня он неожиданно обнаружил, что сын его— обыкновенный человек. Он в отчаянии. Бежим скорей в дом, он сейчас в детской! Я это чувствую. Скорей, скорей! Боюсь — он что-нибудь сделает…

Мы вихрем промчались ближним коридором и влетели через боковую дверь в детскую. Георг сидел у кроватки, опустив голову на руки в зловещей неподвижности. Не оборачиваясь, он сказал глухо:.

— Не бойся, я ничего не делал.

Потом — ко мне:

— Эта женщина ошибается. Ее сын родился не обыкновенным человеком, а полным, безнадежным идиотом! Посмотри на его череп! Это ведь обезьяний череп…

Георг встал и, как раненый зверь, заревел на весь дом:

— Как я мог не видеть сначала! И я еще надеялся! Как это вышло?! Мой сын — идиот!!!

Мать, судорожно прижимавшая к себе ребенка, упала без чувств на пол.

Я подхватил ребенка, уложил в кроватку и сказал Георгу, стараясь в то же время привести в чувство его жену.

— Но ведь у вас могут быть еще дети.

— Еще?! Ты ничего не понимаешь. Вся наша система строилась на первом и последнем — на единственном сыне. Больше одного у нас не бывает!

И, не дав мне ответить, он быстро вышел.

* * *

В конце концов помощь моя, действительно, понадобилась, чтобы сопровождать мать с ребенком в Москву.

Когда мы утром в тряской телеге отъехали с версту от дома, Нина Дмитриевна, облегченно вздохнув, обернулась. Я тоже оглянулся. Столб дыма подымался над тем местом, где была избушка.

— Кристалл заливается водой, — сказала Нина Дмитриевна.

— Куда же они уедут? — спросил я.

— Не знаю, — равнодушно ответила она, — ведь в их распоряжении вездеход.

Якут тоже посмотрел назад и, видимо, желая пояснить, что ничему, происходившему там на горе, не стоит удивляться, невозмутимо сказал:

— Там много злой уор. Но Гуорга хороший кузнец. Ах, Гуорга великий шаман!..

* * *

Нина Дмитриевна, знавшая формулы, необходимые для наращивания кристалла, категорически отказалась их мне сообщить, так же как и те сведения об N-лучах, которые могли бы мне помочь продолжать опыты.

— Я сообщу вам эти сведения при одном условии — если Георг ошибся и мой сын окажется здоровым человеком, — сказала она, прощаясь со мной в Москве…

Через год волна пролетарской революции подняла на вершину жизни самосознание трудящихся масс. И я снова вспомнил Георга… Где он теперь? Живы ли они все? Ведь они ждали этого дня, чтобы отдать трудящимся свои открытия.

* * *

Почти год я не встречался с Ниной Дмитриевной. Правда, первое время после возвращения в Москву я к ней несколько раз заходил, но мои посещения, повидимому, всякий раз будили в ней с новой силой тяжелые воспоминания и мрачные мысли. Чтобы не быть ей в тягость, я перестал ходить.

Теперь я снова пошел к ней…

Некоторое время нерешительно стоял перед дверью.

«Стоит ли тревожить?»

За дверью послышались смех, беготня. Я постучал.

Открыла Нина Дмитриевна. Но это был уже совсем другой человек. «Дремой» ее сейчас никак нельзя было назвать. Радостное удивление, приветливая улыбка на ее прекрасном помолодевшем лице без слов сказали мне, что печаль забыта. Не успел я поздороваться, как маленький мальчик стремительно подбежал ко мне, схватил за край пальто и звонко крикнул:

— Дядя! Иди…

Я поднял мальчика высоко вверх, в восторге пробежался с ним несколько раз по комнате, опрокинув по дороге стул и сломав трубу железной печки, потом передал его Нине Дмитриевне.

— Да ведь это прелестный ребенок!.. И поразительно похож на вас…

Нина Дмитриевна улыбалась.

— Да, Георг не мог допустить, что он в чем-нибудь ошибся. Ребенок оказался непохожим на него, и он решил, что мальчик вообще не похож на человека. Но вы на меня не обижайтесь, — добавила она, немного помолчав, — если я вам отдам обещанные мной формулы лишь года через три. Он тогда меня так напугал, что я до сих пор не верю своему счастью, хотя каждый день меня убеждает, что мой мальчик — вполне здоровый и нормальный человечек…

--------------

ОТ РЕДАКЦИИ «ВСЕМИРНОГО СЛЕДОПЫТА»

И ИЗДАТЕЛЬСТВА «ЗИФ»:

В июле типография «Красный Пролетарий», в которой печатаются наши журналы и приложения к ним, прервет работу для проведения ежегодного месячного отпуска рабочим и служащим. Вследствие этого часть приложений к «Следопыту» за июль и первую половину августа выйдет с некоторым опозданием, которое будет полностью ликвидировано во второй половине августа.

Поэтому просим подписчиков не беспокоиться о возможной задержке и не утруждать себя письмами с жалобами по этому поводу.

НА СЛОМ!

Историко-революционная повесть

М. Зyeвa-Ордынца

Рис. худ. И. Королева

(Окончание)

СОДЕРЖАНИЕ ПРЕДЫДУЩЕГО:

Действие повести происходит на Урале в разгар пугачевского восстания. (1773–1775). Рабочие горных заводов волнуются, готовясь примкнуть к Пугачеву, осаждавшему в это время Оренбург. Управляющий одного из заводов, Карл Шемберг, обсуждает с помощником (шихтмейстером Агапычем) меры для водворения порядка и решает просить для обороны завода, отливающего пушки, отряд из соседней крепости.

У верстового столба, на котором колесован один из агентов Пугачева, происходит ночью свидание пугачевского «полковника» Хлопуши с Петькой Толоконниковым и другими главарями заводских рабочих, уже готовящихся забастовать.

Толоконников — предатель и передает листовки Хлопуши не рабочим, а Агапычу. Хлопуша подозревает Петьку, но пока не порывает с ним. Молодой парень Павлуха Жженый обещает Хлопуше «в понедельник подняться» и захватить завод.

Петька предупреждает об этом Агапыча, и его посылают в Верхне-Яицкую крепость, чтобы ускорить посылку помощи. Эскадрон под командой секунд-ротмистра прибывает на завод в момент вспышка, спровоцированной Шгмбергом, и разгоняет забастовавших рабочих. Выстрелом из-за угла Петька, желая убить Жженого, поражает другого главаря, Гришку-Косого. Завод затихает…

Но в окрестностях уже неспокойно. Горит Петровский завод, взятый «на слом», за Быштым-горой появился крупный отряд повстанцев… Ротмистр решает отступить окольным путем в крепость и берет с собой Шемберга и (в качестве проводника) Толоконникова. На заводе остается Агапыч, надеющийся играть «нашим и вашим», и заводская команда инвалидов-караульных…

--------------

VIII.　

Шемберг вытащил из потайного ящика сверток с особенно ценными золотыми вещами и сунул его за пазуху мехового полушубка. Вздохнул облегченно. Окинул прощальным взглядом комнату и вышел на крыльцо.　

Чуть светлело. Горы, еще курившиеся синеватым туманом, были особенно молчаливы и угрюмы. Заснул в ущельях даже вечный бродяга — ветер. Шумела только Белая, вздувшаяся от прошедших в верховьях дождей. Длинные иссиня-черные ее волны бежали вдоль берегов, взбрасывая вверх оторвавшиеся от заводской пристани бревна и доски. Бревна поднимались на-дыбы и, ударяясь о бока стоявшей здесь же баржи, гремели, точь-в-точь как вчера ночью пушки. Поеживаясь от предрассветного холодка, струями пробегавшего меж лопаток, Шемберг пошел к воротам. Оттуда неслись людские голоса и ржанье лошадей. Погонщики, выбранные управителем из особо приближенных дворовых, суетились с фонарями около вьючных лошадей, увязывая торопливо тюки. Невыспавшимися сиплыми голосами переговаривались гусары, докуривая перед походом последние трубки.

— Готово? — спросил ротмистр. И тотчас же скомандовал — По коням! Садись!

Звякнули о стремена сабли, заскрипела кожа седел.

— Шагом ма-арш!

Шемберг забрался на своего ногайского жеребца и, пропустив вперед вьючных лошадей, чтобы в пути иметь их перед глазами, занял место в колонне.

Старик-капрал и Агапыч заперли заводские ворота. Шихтмеистер крикнул вслед отъезжающим:

— Доброго пути!

Счастливо добраться!..

Никто не ответил. Шемберг в это время смотрел на север. Зарево уже погасло. Лишь мягкие пушистые облака, плывшие над Быштымом, розовели нежно по краям от еще тлевшего внизу пожарища…

В голове каравана шел пешком Петька Толоконников в нагольном полушубке с неизменным персидским ружьем. Обойдя завод по берегу Белой, он уверенно свернул на едва заметную охотничью Уршакбашеву тропу. Здесь отряду пришлось выстроиться гуськом, две лошади рядом не прошли бы по узкой тропке. Когда поднялись на первый взлобок, Шемберг остановил жеребца и оглянулся назад. Внизу, в лощинке притаился завод, тихий, испуганный.

Шемберг остановил жеребца и оглянулся назад. Внизу, в лощинке притаился завод, тихий, испуганный…　

Тропинка врезалась в урему, частый прибрежный лес. Ветви деревьев, нагие, похожие на оленьи рога, нависали над тропой, били по лицу. Шемберг уже вытирал с гладко выбритых щек кровь от царапин. Молчал, терпел, но в тысячный раз давал себе слово не возвращаться больше в эти дикие, азиатские дебри. Поглядывал любовно на вьючные тюки: «С этим можно спокойно прожить в тихом Аахене[9]). Урал же пусть хоть в ад провалится. Он мне больше не нужен!..»

Спускались в овраги, поднимались на горы, ведя лошадей в поводу, пересекали болота. Изредка попадались небольшие озера, бездонные, страшные, с голыми берегами, как глаза с опаленными ресницами…

Белая все время играла с путниками в прятки: то заблестит серебром где-то близко-близко, то опять вильнет в горную щель. Что верста, то у ней изгиб.

Благодаря частым извилинам Белая становилась к солнцу то в боковое, то в продольное освещение. Свет и тени менялись ежесекундно. От пестряди красок у путников рябило в глазах. Скалы, теснившие Белую, через которую переползал караван, то громоздились уродливыми идолами, то обрывались к реке отвесной стеной, то раскидывались причудливыми руинами средневековых крепостей с амбразурами, бойницами и башнями.

Шемберг удивленно раскрывал глаза. Ему казалось, что он на берегах родного Рейна бродит среди развалин замков…

На противоположном берегу, на светлой поверхности скалы зачернела мрачная пасть пещеры. Обернувшись к ротмистру и указывая на нее, Толоконников сказал:

— Ермакова пещера. Старики бают, клад там его скрыт, золото и самоцветы.

— Иди ты к бесу с Ермаком! — огрызнулся ротмистр. — К печке бы поближе, чтоб дрова березовые постреливали, да пуншику бы! А здесь вот мерзни, как собачий хвост в проруби!..

…В полдень сделали небольшой привал. Наскоро закусили и двинулись дальше. Торопил всех Петька. Неясная тревога угнетала его. Он спешил переправиться на противоположный берег Белой. Только там, в Сибири уже он мог быть спокойным за свою жизнь…

«Цел ли мост под Твердышевским заводом? — эта мысль за все время пути тупо жевала его мозг. — А ежели уж разрушен — каюк! Разъярилась Белая, вброд ее сейчас не перейдешь. Жди тогда ледостава. Спешить, спешить надо!»

И он спешил… Лошади, изранившие ноги об острые скалы, уже спотыкались и, отупев от тяжелого пути, лишь прикладывали уши на удары шпорами и кнутами. А впереди, сзади, с боков, без конца, без края, словно синие грозные тучи — горы, горы и горы…

Тропинка перекидывалась с горы на гору. Внизу в логах гремели по камням ручьи, на вершинах величаво шумели вековые девственные леса: в шубе хвой седые сосны, оголенные уже дубы, липы, клены. Чаще начали пересекать дорогу звериные тропки, проложенные к Белой, к водопою. В одном месте при подъеме на гору невдалеке послышались шуршанье и треск валежника под чьей-то тяжелой лапой. Лошади, прядая ушами, испуганно захрапели…

— Сам бродит, «хозяин», — сказал кто-то из гусар, успокаивая поглаживанием коня.

Местами тропинка совсем пропадала, и тогда Толоконников руководствовался какими-то, лишь ему одному известными приметами. Караван, видимо, забрался в самые глухие дебри Урал-камня. Картины, полные сурового и мрачного величия, открывались перед путниками на каждом шагу. Вот на севере рванулся к небу мощным взлетом горный кряж Маярдак и застыл окаменевшими волнами. Видна только передняя его цепь, а остальные слились в неясную полосу. На западе другой кряж, полузатянутый синей дымкой. Отдельные его вершины повисли в воздухе между небом и землей, плавая в туманном мареве. Тишина, гнетущая, словно под сводами подвала, охватила караван. Лишь стук дятла, изредка рев «падуна» да детский плач кречета в небе будили горную тишь.

…Леса… горы… тишина…

«Что изменилось здесь, в этой «мати-пустыни», ну, хотя бы со времен ушкуйников[10])? — философствовал от скуки ротмистр. — Ничего! И сейчас, как и при них, все те же горы, та же торжественная тишина и тот же крик кречета над головой…»

Незадолго до вечера, когда скупое осеннее солнце, выглянув на минуту из-за туч, облизало горные гребни и в медь расплавило стволы сосен, Петька остановился. Указывая на ближайшую седловатую гору, сказал ротмистру:

— Вон через этот шихан перевалим и тогда прямо к Белой спустимся! Теперь близко уж…

Петька и ротмистр первые вскарабкались набору, остальной караван остался еще внизу. Вершина горы была загромождена так называемой «россыпью»— осколками скал и крупными каменными глыбами. Восточная часть горы обрывалась отвесной гладкой стеной. Внизу гремела Белая. Реку в этом месте со всех сторон обступили крутые лесистые кряжи, зажали ее в каменное кольцо. Но она все-таки прорвалась. У подножья той горы, на которой стояли Петька и ротмистр, Белая нашла узкую щель — и злая, стремительная, в седой пене, клокотала там, крутя ошалело водоворотами. Ротмистр подошел к краю стремнины, поглядел вниз и тотчас испуганно отшатнулся:

— Ну и пропастина! Так и затягивает…

— Подождем здесь остальных, — сказал Петька. — А вон, ваше благородие, и «Золотые Шишки» видны. Гля-кось!

Ротмистр поглядел в указанном направлении и увидел гору, вершина которой, причудливо изгрызенная ветрами, отливала на солнце золотом. Отсюда и произошло ее название.

— А теперь на ночь[11]) гляди. Самую матушку Яман-гору[12]) увидишь.

Ротмистр взглянул на север. Яман-тау большую часть года бывает закрыта туманами и облаками, пряча в них белоснежную голову. Но ротмистру посчастливилось. На один только миг отдернулся облачный полог, открыв мрачную массу горы. И опять она укуталась в облака. Ротмистр невольно вздрогнул. У него осталось впечатление каких-то головокружительных черных круч, голых безобразных скал и серых извилистых ущелий…

Гусары один за другим начали вытягиваться на вершину. Показались вьючные лошади Шемберга, а за ними и он сам, с исцарапанными щеками, посиневшими от холода губами, но веселый и довольный.

— Это вон синеет заводской пруд, — продолжал рассказывать ротмистру Толоконников, — а близ его и мост на ту сторону. Да его отседа видно!

Петька встал на обломок скалы и, приложив к глазам козырьком руку, посмотрел вниз. Ротмистр, увлекшийся флягой с водкой, обернулся от подавленного крика. Взглянул на лицо Петьки и отшатнулся, — так оно было исковеркано ужасом.

— Чего ты?

— Мост!.. — и не докончил. Бессильно опустился на землю.

— Ну?

— Сожжен!

— Мост!.. — подавленно вскрикнул Петька и не докончил. Бессильно опустился на землю…　

Никто не сказал ни слова. Долго молчали подавленные, особенно остро почувствовав свое бессилие, свое одиночество среди горных дебрей.

— Кто же сжег-то? — первый очнулся ротмистр.

— «Их» рук дело, — ответил седой вахмистр. — Перехватили, значит, нас!

— Да не распускай ты сопли! — тряхнул ротмистр Петку. — Ужель другого пути нет?

— Есть, — безразлично ответил Толоконников. — На Ягодные горы. Белую округ обойти, а потом опять вниз, к фортеции спускаться. Да только я дороги не знаю, запутаемся…

— А вброд через Белую! — с проблеском последней надежды крикнул ротмистр.

Вахмистр посмотрел презрительно на своего командира и непочтительно ответил:

— Чай, не ослеп, ваше благородие! Вишь, она свирепая, как дьявол, — осеннему паводку время…

Плечистый фланговый гусар, которому все равно нечего было терять, крикнул весело:

— А ведь наше дело, ребята, чистый табак! Ей-богу!

— Што ж, неушель назад? — отчаянным воплем вырвалось у Шемберга.

— Назад вам тоже пути нет! — раздался совсем близко твердый, чуть глуховатый голос. За скалой, в нескольких саженях от каравана зашуршали камни — и на открытое место вышел человек в красном казацком чекмене.

— Хлопуша! — испуганно выдохнул Петька и нырнул в ближние кусты…

IX.

— Ты кто таков? — скорее удивленно, чем испуганно спросил ротмистр.

— Чай, повыше тебя чином, — улыбнулся Хлопуша, — полковник я царев — Хлопуша!

Гусары переглянулись многозначительно, услышав это, уже ставшее известным на Урале имя.

— Нет у нас царя, — крикнул ротмистр, — мы только всемилостивейшую государыню признаем!

— Стара песня, барин! — насмешливо откликнулся Хлопуша. — Пора бы уж поновей петь. И запоешь, запляшешь даже под нашу песню, вспомни мое слово. Ну, да ладно! А ты вот што, твое благородие, не ершись-ка без толку. Назад вам ходу нет, тропу Уршакбашеву мой есаул стережет, да и «чесночком»[13]) мы ее для верности посыпали, штоб кони ваши не прошли. Смекаешь?

— Коли назад нельзя, — сказал ротмистр, — вперед пойдем.

— Не пущу! — спокойно ответил Хлопуша.

— Кто?

— А я.

Ротмистр оглянулся и, увидав, что весь его эскадрон уже подтянулся на вершину, обнажил саблю. Шагнул к Хлопуше:

— Уйди с дороги, бродяга!

К его удивлению, Хлопуша не отступил назад, не потянулся даже к оружию. Наоборот, спокойно прислонив к скале ружье, вложил в рот два пальца и свистнул. Это был настоящий, былинный, разбойничий посвист, который, если верить сказке, «лист с деревьев срывал», от которого ужасом туманилась голова, лошади вставали на-дыбы, а руки опускались в предсмертном бессилии. И этот разбойничий свист словно оживил гору. Из-за каждой скалы, из-под каждого камня, из каждого куста выросли люди и устремились к Хлопуше…

Ротмистр попятился ближе к отряду. Попробовал было сосчитать Хлопушиных людей, но сбился и бросил.

А сколько здесь было рваных зипунов, порток, изрядно дырявых войлочных шляп, киргизских малахаев, башкирских стеганых шапок! Сколько здесь было землистых лиц, расцарапанных в кровь с желваками мозолей рук, босых, несмотря на позднюю осень, ног, опаленных у домн бород, растравленных рудниковыми кислотами болячек, свинцово-синих, цынготных десен, сгорбленных от векового рабства спин и глаз, глаз, недавно еще грустных и покорных, а сейчас мстительных, налитых кровью яростного гнева! Это было то самое «богатье»[14]), из которого смелый донской казак раздул пожар восстания. Это был Урал, взбудораженный Емельяновыми «манифестами»: работные людишки, рудокопцы, пахотные крестьяне, ясашные и просто голытьба, уходившая от барщины и рекрутчины в Прикамские леса, «голутвенные, добычливые люди», буйная вольница, грабившая по Чусовой и Белой купеческие и казенные караваны…

Вооружены они были самым разнообразным оружием: дубинами, вилами, самодельными копьями, дедовскими протазанами[15]), пистолетами и офицерскими шпагами, казачьими карабинами и солдатскими фузеями, сайдаками[16])…

— Вот оно, царево войско! — заговорил снова Хлопуша. — Только рукой махну, все вы в пропасти будете! — И, не обращая уже внимания на ротмистра, повернулся к гусарам: — Ребятушки, неужель служба царицына вам сладка? Только баре государя нашего новоявленного не признают, а смерды, кость мужицкая и даже всякие орды ему покорились. Сдавайтесь и вы, от его имени за это милость и свободу обещаю, — освобожу вас от службы и в вольные казаки поверстаю…

Гусары, сбившись в кучку, зашептались. Ротмистр понял, что надо действовать решительно. Взмахнул саблей, крикнул:

— Ребята, присяге не изменим! Сабли вон! За мной!

Но гусары не шелохнулись. А старик-вахмистр сказал серьезно и строго:

— Неча махать саблей, ваше благородие! Покорись! Не пропадать же нам всем из-за тебя! — и первый сбросил к ногам Хлопуши свой карабин. Остальные гусары последовали его примеру.

— Изменники! Клятвопреступники! Собачье племя! — закричал ротмистр и, в бешенстве переломив о колено саблю, бросил обломки в пропасть.

— Так-то лучше! — засмеялся Хлопуша и, кивая на ротмистра, обратился к гусарам: — А вы, ребятушки, зато, што он вас собачьим племенем обозвал, всыпьте-ка ему сотню плетей. Дозволяю…

В этот момент поблизости раздался шум, сердитая брань, и на вершину, тяжело отдуваясь, вскарабкались двое мужиков, таща за собой упиравшегося Толоконникова. С Петьки в драке сорвали его полушубок, и он стоял перед Хлопушей в разорванной рубахе, даже без пояса…

Твердые желваки задергались на скулах Хлопуши. Усилием воли он тушил мутную ярость, делавшую его диким зверем. Боясь разжечь себя даже криком, сказал спокойно:

— Ну вот ты и попался, Петра. Давай рассчитаемся. Должок ведь за тобой…

— Погоди, Афоня, у меня с ним беседа будет, — перебил вдруг Хлопушу молодой парень, отделяясь от толпы.

Судя по нарядной кривой турецкой сабле, пристегнутой к галунной офицерской портупее, это был кто-то из пугачевских начальников. Толоконников поднял голову и тотчас опустил ее безнадежно еще. ниже. Перед ним стоял Павел Жженый…

— Здравствуй, Петр, здравствуй! Увиделись мы с тобой. Што ж глаза прячешь, как вор, иль вину чуешь за собой? — Жженый с этими словами медленно наступал на Толоконникова, а Петька так же медленно пятился назад. Словно невидимая нить протянулась между этими двумя людьми. Петька, сам того не замечая, пятился к пропасти. И вот, когда он был уже в одном шаге от края ее, когда все присутствующие затаили дыхание, думая, что он сейчас сорвется вниз, Жженый вдруг крикнул резко:

— Стой!

Петька вздрогнул и остановился, как вкопанный.

— Кайся! — сказал сурово Жженый. — Гришку-Косого помнишь?

— Помню, — прошептал побелевшими губами Петька.

— Ты его убил?

— Я.

— За што?

— Ненароком. В тебя метил.

— Кто меня убить наущал?

— Шихтмейстер.

— Обещал за это сколь?

— Червонец да полушубок волчий.

— Дешевая моя голова! — скривил губы Жженый.

Хлопуша делал последние усилия, чтобы сдержать ярость. Он дышал тяжело и прерывисто, с хрипом, словно только что вынырнул из-под воды. Дрожащие его пальцы то сжимались судорожно в кулаки, то опять разжимались, как будто он уже тискал ими чье-то горло. Петька видел это, по лицу Хлопуши уже читал свой конец и все же не мог ни врать, ни запираться, ни даже умолять о пощаде. Голубые глаза Павла словно заколдовали его, отняли у него волю и разум. Обессиленный, опустошенный, он покорно отвечал на все вопросы Жженого.

— Еще отвечай, — продолжал Павел. — Государевы письма, что Хлопуша тебе давал, вместо наших мужиков кому относил?

— Шихтмейстеру. А тот — управителю.

— В фортецию солдат на завод вызывать кто ездил?

— Я.

— Иуда! — не вытерпел Павел и метнулся на Толоконникова с кулаками. Петька рванулся испуганно назад, и нога его, не найдя опоры, повисла над пропастью. Лицо его сразу перекосилось до неузнаваемости, а из глаз неожиданно брызнули слезы… Он понял, что спасенья нет, — но еще пытался бороться за жизнь. Неимоверным усилием хотел он выпрямить верхнюю часть туловища, которая перетягивала его назад, в пропасть. В прорехи рубахи видно было, как напрягались его мускулы; на лбу надулись веревки жил, и пот покатился по вискам. Одно томительное мгновение простоял он так, выгнувшись дугой над бездной, махая руками, цепляясь пальцами за воздух, а затем — без стона, без крика опрокинулся назад и пропал…

Одно томительное мгновение простоял Петька, выгнувшись над бездной, а затем — без стона, без крика опрокинулся назад…

Хлопуша подошел к краю пропасти и заглянул вниз. На самом дне, между острыми зубьями скал застряло изуродованное тело. Вздохнул с силой:

— Сам, значит, себя казнил. Ну што ж, два раза прощают, на третий бьют…

И вдруг удивленно поднял руку к голове. Шапка птицей сорвалась у него с головы, взвилась кверху, а затем полетела в пропасть. Он не слышал слабого пистолетного выстрела. Обернулся. Ротмистр, бледный, со стиснутыми зубами, щупал левой рукой правую, повисшую безжизненно. В ногах его валялся небольшой пистолет… Ротмистр полез в карман, нащупал случайно один из пистолетов, подаренных ему Шембергом, и, не утерпев, выстрелил в Хлопушу.

Думал, убив вожака, справиться и с остальными мятежниками. Стоявший рядом с ним мужик во-время огрел его по руке дубиной и тем спас Хлопуше жизнь.

— Эх, ваше благородие, вот ты какой! — сказал без всякой злобы, с легкой укоризной Хлопуша. — А я ведь думал отстегать лишь тебя да и пустить на все четыре стороны. Ан нет! Прав наш батюшка-царь, — всех вас от прапорного до енерала вешать надо. Первеющие вы наши зловреды и мучители! Карбалка, иди-ка сюда, тамыр[17]), работа есть…

Приземистый киргиз в желтом китайском азяме[18]) отделился от толпы.

— Подвесь-ка его благородие! — коротко приказал Хлопуша.

— Слухам, бачка[19])! — Карбалка распахнул азям, выдернул из штанов очкур[20]), огляделся. Вековая сосна, поваленная бурей, свесила вершину над пропастью. Поддерживая одной рукой падавшие без очкура штаны, Карбалка полез на сосну. Сидя спокойно над бездной, привязал очкур к стволу сосны, сделал петлю и снова спустился на гору. Подойдя к впавшему в столбняк ротмистру, взял его за плечо:

— Пойдем, баранчук!

Ротмистр вздрогнул, посмотрел на петлю и вдруг с воплем начал рваться из рук киргиза.

— Ой, смешной! — удивленно сказал Карбалка. — Нельзя, бачка велел. Зачем как куян[21]) умираешь? Ты как кашкыр[22]) умирай, смело! Ну же!

Карбалка схватил ротмистра за шиворот и потащил к сосне. Вырываясь, офицер кричал:

— Душегубы!.. Дьяволы!..

— Ишь ты, — рассмеялся невесело Хлопуша, — што сын дворянский, што конь ногайский, умирают — так хоть ногами дрыгают. Кончай скорей, Карбалка! — махнул рукой и пошел в сторону.

Карбалка подтащил ротмистра к сосне, накинул ему на шею петлю и, отступив на шаг, вытянул руки, готовясь толчком в спину сбросить его со скалы.

— Не надо, — сказал вдруг внезапно успокоившийся ротмистр. — Я сам…

Подошел к краю, поколебался одно мгновение, а затем осторожно, словно с верхней ступеньки лестницы на нижнюю, опустил в пропасть ногу. Потерял равновесие, сполз со скалы и повис над стремниной…

— А-а-а! — заверещал по-заячьи, не владея собой, захлеснутый темным ужасом Шемберг.

Но чья-то плеть звучно шлепнулась об его спину, и он затих, лишь плечи тихо вздрагивали…

На вершину выбежал громадный детина. Мощные, словно из чугуна отлитые плечи его распирали ветхий сермяжный зипунишко, под громадной ногой, обутой в лапти, трещал и ломался валежник, как под лапой медведя. Это был Хлопушин есаул — Федька-Чумак. На голове Федьки нелепо торчала генеральская шляпа со страусовым плюмажем[23]), а по зипуну через плечо была пущена голубая орденская лента. Махая чудовищных размеров протазаном, Чумак крикнул странным для его громадного тела, тонким, бабьим голоском:

— Што ж, до завтрева здесь стоять будем? Иттить далее надо! Хлопуша где, язви его в печенку?

— А верно, где же это он? — удивился Жженый и вслед за Чумаком бросился в кусты. Почти на спуске с горы, за стволами лип увидели красный Хлопушин чекмень. Шагнули ближе и застыли, пораженные. Хлопуша, стоя на коленях, загребал горстями палые липовые листья и, поднося их к своим рваным ноздрям, жадно нюхал.

Хлопуша, стоя на коленях, загребал горстями палые липовые листья и жадно их нюхал…

— Чего ты, Афонь, листья-то нюхаешь? — спросил удивленно Чумак. — Иль табаком извелся?

— Не то, провора, — ответил с тихой грустью Хлопуша. — Это я к тому, што ни одно дерево так за сердце не скребет, как липа. Понюхаешь и вспомнишь… деревню свою… тверской ведь я… молодость… зазнобу-девку. У нас около избы-то тоже липы все…

Хлопуша помолчал и с горькой улыбкой заговорил опять:

— Вот каторжник я, арестант и… убийца, а молодость забыть не могу.

Как липу унюхаю, вспомню. Ведь проходит жизнь-то! Она ведь, знаешь, какая большующая, в охапку ее не возьмешь. А што я в жизни видел? Десять годов, десять годов, провора, то острожничал, то бродяжил. Изломали они жизнь мою, будь прокляты до последнего колена!.. Ноздри вот вырвали, уродом сделали. За што так? Кому я нужен теперь, уродина, страшной, как бес, кому, скажи, кому?.. — воплем вырвалось у него…

Федька и Павел молчали, подавленные, смятые этим неожиданным взрывом чувств оскорбленного, опозоренного насилием человека.

Хлопуша поднялся с колен, провел медленно по лицу руками и словно сразу стряхнул всю горечь и боль пережитого. Крикнул властно:

— Будя ныть! Ha-конь, ребятушки, в поход! К утру на заводе быть должно. Пошевеливайся!..

X.

День после отъезда с завода Шемберга и гусар прошел для Агапыча в хлопотах. Шнырял по комнатам господского дома, шептался таинственно с оставшимся управительским камердинером, вместе увязывали какие-то узлы, прятали. Затем спустился в винный погреб. Отметил углем две сорокаведерные бочки с полугаром:

— Это гостям на угощение. Пущай пьют за Агапычево здоровье! А гости скоро пожалуют. Мы на трахте-то, што на юру. Коль не Хлопуша, так другой кто из Пугачевых атаманов завернет.

Бочонок же с мальвазией откатил подальше, в темный угол: «А это им не по носу табак. Скусу не понимают. Заморское-то мы и сами, без них распробуем…»

Только под вечер завернул на минутку домой. Прилег на лавку отдохнуть и вспомнил, что не успел переговорить с капралом — чтобы часовые, когда мятежников завидят, его бы, Агапыча, предупредили, да не вздумали бы — упаси бог — стрелять по Емелькиным людям… Шевельнулся было, но тело сковала усталость, а ноги дрожали от беготни. Подумал: «Отдохну чуток, тогда к капралу наведаюсь». С этими мыслями незаметно заснул.

Спал неспокойно, метался, бредил. Спорил во сне с капралом:

— А через какую надобность их отражать? С ними в ладу жить надо.

— Нет! — стукнул кулаком по столу капрал. Грохот этого удара болью отозвался в ушах Агапыча. Дернулся испуганно, свалился с лавки на пол и проснулся…

Сидя на полу, повел удивленно глазами:

— Никак, светает?

Подбежал к окну, откинул раму, высунул голову. Над Белой клубился перламутровый морозный парок; вершины дальних гор розовели.

— Обутрело! Заспался-то я как! Часовые, чай, попрятались, боятся шинели замочить. Проморгают как раз! Проведать надо…

В лихорадочном нетерпении зашарил по лавке, разыскивая шапку. И вдруг замер, открыв рот, судорожно ловя воздух, как рыба на берегу. Тяжелый, давящий грохот, подобный тому, который разбудил его, опять больно ударил в уши.

— Што? Господи Сусе!.. Никак!.. Ой, головушка моя разнесчастная!.. Так и есть — пушка… Палят!..

Забыв о шапке и тулупе, в чем был, выскочил на улицу. На земляном валу, за высоким деревянным частоколом, которым завод был окружен исстари от нападения башкир, Агапыч увидел капрала. Окутанный пороховым дымом, старик один копошился около большой гаубицы. Хрупая молодым утренним ледком, Агапыч побежал. Карабкаясь на вал, крикнул:

— Чего полошишь всех без толку?

Подождав, когда шихтмейстер влез на вал, капрал ответил обиженно:

— Без толку!.. Слухай-ка…

Агапыч затаил дыхание. Из ближнего к заводу сосняка по заре звонко неслись топот копыт, скрип телег и гортанные крики башкир.

— Чуешь? — спросил почему-то топотом капрал. — Это они в сосняке счас. А когда трахт переходили, видел я: тьма-тем, впереди конные, а сзади пехота валом-валит…

— Почему без приказа пальбу открыл? — вдруг злобно закричал Агапыч.

— Эх ты, мещанин, холщевая шуба! — огрызнулся сердито капрал. — У тебя столь мух на носу не сидело, сколь я пуль в своем теле ношу, а ты меня уставу воинскому учишь! А кто мне приказ дать может, коль выше меня чином на заводе командиров нет? Да ты гляко-сь!

Из сосняка на опушку выплеснулась толпа конных и пеших вперемежку. Часть побежала к небольшому холму и закопошилась там, втаскивая на его макушку что-то тяжелое…

— Счас я их малость попужаю, — сказал без злобы, размахивая тлеющим фитилем, капрал.

— Не смей! — взвизгнул Агапыч.

— Без приказу от начальства не послушаюсь, — ответил равнодушно капрал.

— Да ты с меня живого голову сы-мешь! — крутил кулаками Агапыч. — Брось, не то пришибу!

— Уйди с валу! — схватил капрал медную шуфлу. — Вдарю не то!..

Агапыч всплеснул в отчаянии руками и бросился вниз. В этот момент где-то за частоколом выстрелила пушка, и брандскугель[24]) с веском разорвался около кузниц. С валу в ответ рявкнула капралова гаубица. У Агапыча от страха подкосились ноги. Шлепнулся на спину и, барахтаясь, на спине же съехал с крутого остановился, помялся, а затем повернулся решительно и затрусил к дому. Вспомнил, что не захватил хлеб-соль приготовленную для встречи «гостей».

Когда выбрались из чапыжника и лошадиные копыта зацокали по камням тракта, Федька-Чумак, ехавший рядом с Хлопушей, посмотрел из-под руки на завод:

— Тихо! Спят ли што? Покеда очухаются, мы на валах будем.

— А может, хитрят? — сказал Хлопуша. — Ты-б, провора, наказал все ж людишкам своим, штоб не галдели так. Гамно очень, для заводских пушек примета верная…

И словно подтверждая слова Хлопуши, с вала грохнула гаубица. Ядро, сбивая на лету сучья, прогудело над головами. Этот выстрел и разбудил Агапыча.

— Вот так спят! — засмеялся Хлопу-ша. — Ишь, встречают! — и, спустившись с тракта, свернул в сосняк.

Второе ядро зарылось где-то влево, в болоте.

— Ништо! — беззаботно ответил Чумак. Обернувшись назад, крикнул: — А ну, ребятушки, давай-кось сюда тетку Дарью! — хлестнул коня и поскакал к опушке.

Чумаковы ребята, перебирая руками спицы, выволокли «тетку Дарью» — широкогорлую полевую пушку. За ней с криком побежали и остальные люди Хлопуши…

Чумак сам установил на пригорке «тетку Дарью», сам навел и приложил к запалу фитиль. Горластая «тетка» рявкнула, разбудив в горах эхо.

— Перенесло, — сказал кто-то из канониров, не видя дыма.

Но Чумак, поймавший ухом разрыв брандскугеля, улыбнулся самодовольно.

— Балуешь! Николи не бывало, штоб я промаху дал. Слышь, на заводе разорвалась.

«Тетке» ответила с валов заводская гаубица. Ядро легло рядом, спугнуло кучку конников, но без вреда для них.

— Годи, ребятушки! — крикнул Жженый, до сих пор внимательно приглядывавшийся к заводским валам. — Там всего-то один человек. А ну-ка, Федор, езжай за мной.

Павел и Чумак поскакали верхами к заводу. Остановившись под валом и задрав кверху голову, Жженый крикнул:

— Кто есть живая душа, выглянь!

В амбразуру рядом с пушечным стволом высунулась голова капрала:

— Чего надоть?

В амбразуру рядом с пушечным стволом высунулась голова капрала: «Чего надоть?..»　

— Это ты, дедка! — обрадовался знакомому Павел. — А ну, глянь на меня. Узнаешь?

Капрал долго из-под руки глядел вниз, И вдруг заулыбался:

— Никак, заводской наш, литейщик, Павлуха Жженый? Пошто, сынок, кликал?

— Ты чего там один, как неприкаянный, болтаешься? Сдавайся! Неча зря порох изводить!

— Без приказа не могу, — затряс упрямо головой капрал. — Ты, паря, раздобудь мне какого ни на есть начальника, пущай он прикажет, тады и ворота настежь…

— Да ты, дедка, очумел! — захохотал Жженый, — Уже не самого ли хвельд-маршала Румянцева тебе раздобыть? Теперь наше, мужичье царство, и выше нас начальников нет…

— Болтай зря! — рассердился капрал. — Тебе смешки, а меня потом шпицрутенами[25]) расфитиляют. Несладко, чай, и мне одному-то здесь оборачиваться. Весной гарнизонные, верно, што крысы, поразбежались, — вспомнил он слова Толоконникова. — А все ж без приказу я ни-ни!.. Отъехали бы вы, ребята, в сторонку, я счас опять палить начну, не задеть бы случаем вас, — мирно и деловито закончил он.

— Вот старый грех! — проворчал, озлобясь, Чумак и потянул из седельного кобура пистолет. — Сем-ка, я его за послушание начальству в рай отправлю…

— Брось! — схватил его за руку Жженый. — Вишь ведь, из ума старый выжил. Ну его к лешему! — И, повернувшись в сторону опушки, сложив руки трубой, крикнул:

— Ребятушки-и!.. Шту-у-рм!.. На слоем!..

Лавина тел, конные, пешие, оторвалась от опушки и понеслась к заводу.

Впереди краснел чекмень Хлопуши. Многоголосый рев ответил Жженому:

— На сло-ом!.. На сло-ом!.. На сло-ом!..

Жженый, огрев нагайкой жеребца, первый подскакал к воротам, скатился с седла и брякнул елманом[26]) в дубовые, обитые железом тесины:

— Отворяй, сукины сыны!

Ответом было молчание. Услышав уже близкий топот штурмующих, Жженый крикнул:

— Робя, вон там бревно, захватите!.. Ворота сбить!

Но уже заскрипели протяжно и жалобно петли. Оба тяжелые полотнища распахнулись настежь. В открытых воротах стоял одиноко Агапыч, склонив голову в низком поклоне, с хлебом-солью в руках.

Жженый в первый момент опешил. Затем, узнав Агапыча, шагнул к нему, размахнулся и ударил из-под низу по подносу. Коврига с колонкой отлетели далеко в сторону, поднос брякнулся о камни. Агапыч подавленно ахнул и спотыкаясь по замерзшим колдобинам, побежал вглубь двора…

Жженый первый вошел в заводские ворота. За ним вслед, теснясь, ругаясь, крича надрывно, ввалились остальные — работные, башкиры, казаки, гусары…

…В господском доме трещали двери, звенели разбиваемые стекла. Казацкие чекмени, азямы, сермяжные зипуны, верблюжьи кафтаны теснились в дверях, лезли в окна…

Стреляли в зеркала, рубили на дрова дорогую мебель, в щепки размолотили клавикорды[27]). Под ногами хрустел разбитый фарфор, путались изрубленные ковры, дорогие материи, меха. Не было корысти, — было только желание разнести вдребезги, уничтожить, чтобы не вернулось, не возродилось это ненавистное, — чувствовалось в яростных ударах, выстрелах, звоне разбитых стекол. Лишь когда добрались до графских охотничьих комнат — радостно зашумели. Жадно растаскивали дорогие штуцера, пистолеты, кинжалы, рогатины. Это нужное, необходимое, на остальное— наплевать!

Сбросили с вышки подзорную трубу, вслед за ней отправили вниз и спрятавшегося там немца-камердинера:

— Небо трубкой дырявишь!..

Заводские работные разгромили контору, вытащили на двор конторские бумаги и подожгли. Плясали вокруг костра и радостно кричали:

— Горят наши долги!.. Горят наши недоимки!..

— Завод бы не спалили! — забеспокоился Хлопуша.

— Небойсь, — улыбнулся светло Жженый. — Глянь, они што колодники освобожденные радуются…

И вдруг ударил себя по лбу:

— Батюшки! А про колодников-то я и забыл! Ребятушки, кто со мной: заводских арестантов освобождать?!

В сопровождении полсотни людей направился к «стегальной» избе. Камнями сбили с дверей «камор» пудовые замки. Остановились на краю глубокой ямы. Хлопуша нагнулся. Снизу несло пронзительной сыростью и тухлой вонью…

— Сибирным острогам не удаст! — покрутил он головой и крикнул в темноту: — Выходи, кто жив остался!

По скрипучей лестнице вскарабкались два старика-завальщика, вместе с Жженым подававшие управителю жалобу. За ними вышли еще трое проштрафившихся рудокопцев. Долго моргали отвыкшими от света глазами. Разглядев, наконец, красный Хлопушин чекмень, бухнулись ему в ноги, думая, что это сам Пугачев:

— Батюшка ты наш!.. За слободу спасибо!..

— Встаньте, ребятушки! — тихо, дрогнувшим голосом сказал Хлопуша. — Не осударь я, а только слуга его верный, такой же мужик, как и вы. Колодки с их сбить! — приказал он громко.

Когда отошли от «каморы», у Жженого вырвалось страстным криком:

— Эх, шихтмейстера-б отыскать! Я-б с ним за всех рассчитался!

— Нашли уж! — откликнулся Чумак. — В церкви, под престолом спрятался…

…На дворе около домны поставили для Хлопуши раззолоченное штофное кресло. Хлопуша сел, Жженый, Чумак, Карбалка и остальные его есаулы встали по бокам. Перед Хлопушей на коленях — Агапыч и Шемберг. Управитель, осунувшийся, с провалившимися за одну ночь щеками, был тупо-равнодушен. У Агапыча судорожно дергалась нижняя челюсть, и он нето лязгал зубами, нето шептал что-то. Кругом тесным кольцом— люди…

— С тебя начнем, — обратился Хлопуша к Агапычу. — Дознались мы от клеврета[28]) твоего Толоконникова, што ты, подлюга, против государева дела злоумышлял, письма мои управителю передавал, Павлуху Жженого убить хотел и подбил управителя солдат вытребовать на завод. Правда, аль нет?

Агапыч, упершись глазами в землю, молчал.

— Што, аль язык отсох? Ну, ухвостье барское, за дела свои какой награды ждешь?

Шихтмейстер хотел, видимо, что-то сказать, но ставшие непослушными губы не могли сбросить ни слова. Хлопуша повертел задумчиво меж пальцев кончик бороды и вдруг решительно вскинул голову:

— В куль его, да в Белую! Пущай Петьку свово догоняет!

Дребезг отчаянного визга заколотился по двору. Агапыч по грязи на животе полз к Хлопуше. Но стоявшие с края круга люди схватили шихтмейстера за ноги и поволокли. Визг смолк…

— Теперя твоя очередь, баринок!

Шемберг даже не пошевельнулся. Молодой парень в рваной рубахе выбрался из толпы и поклонился Хлопуше:

— Дядь Хлопуша, дозволь с управителя полушубок снять. Холодно ведь в одной-то рубахе!

— Дозволяю, — ответил Хлопуша, — снимай!..

Парень рванул нетерпеливо за рукава, вытряхивая непослушное, отяжелевшее тело управителя. Из-за пазухи вывалился сверток и с металлическим лязгом ударился о землю. Управитель вздрогнул нето от этого лязга, нето от холода, проползшего под кафтан.

— Што это? — потянулся к свертку Хлопуша. Развернул холстину, раздернул кожаную кису. Золотым блеском засверкали крупные самородки, засияли самоцветы…

— Ваше это добро, ребятушки, — улыбнулся Хлопуша. — Вами добыто, вам и пойдет. На дуван[29])…

Вытряс содержимое кисы себе в полу чекменя и горстями начал бросать в толпу. Градом посыпались самородки, а камни лучились падающими звездами. Люди бросились подбирать их.

Когда смолк шум дележки, Хлопуша встал рядом с управителем и крикнул:

— Народ работный, не мне его судить, перед вами он обвиноватился! Ответствуйте, пекся ли он об вас?

Громовыми взрывами то в одном конце двора, то в другом, взметнулись крики:

— Пекся, неча сказать!.. Для нас у его — пыль да копоть, да нечего лопать!

— Порол ли он вас? — продолжал Хлопуша.　

— Порол нещадно!.. Апосля его дранья иных в бараньи шкуры завертывали, а то-б сдохли!..

— На работе морил?

— Морил! От тягот его многие руки на себя наложили!.. Не только тело— душу сгубили!..

— Слышал? — обернулся Хлопуша к Шембергу. — Не я, они тебя осудили…

— В петлю его! — кричали люди, показывая на господское крыльцо, где из конских оборотей была уже приготовлена виселица.

— Нет, детушки, — покачал головой Хлопуша. — Я другое надумал.

Люди смолкли, с нетерпеливым ожиданием глядя на Хлопушу. А он сказал отчетливо:

— С завода его выгнать!

Передние недовольно нахмурили брови, а сзади уже поплыл озлобленный ропот:

— Аль стакнулся с барином?.. Чего выгораживаешь?.. В петлю немца!..

— Досказать дайте! — твердо, словно кнутом рассек Хлопуша нарастающий рокот голосов. — Не просто прогнать его, — уходи, мол, куда хоть, — а собак своих на него натравить, собаками выгнать. Коль уйдет от них — его счастье, зато памятка на всю жизнь будет, — а загрызут — нам печали мало! Гоже ли? — Гоже! Гоже!.. — дружно ответила толпа. Тотчас же по двору разнеслись призывные свисты и голоса людей, скликавших собак. Страшные зверовые[30]) псы казаков, худые и злющие овчарки киргиз, мужицкие сторожухи понеслись со всех ног к своим хозяевам…

— Беги, барин! — сказал Хлопуша Шембергу. — Коль жив быть хочешь— уноси ноги!

Шемберг побежал, но лениво и тяжело, как сытый, разъевшийся бык…

Хлопуша первый крикнул:

— Ату его!

И тотчас же рявкнул двор:

— Ату-у-у!.. Бери-и-и!..

Маленькая, но верткая собачонка, осмелев, вцепилась в толстую управительскую икру. Шемберг взбрыкнул ногами и понесся с мальчишечьей легкостью. Но бежать было трудно, псы опережали его и бросались навстречу. Заплескалась разорванная штанина, другая. Сзади тоже уже клочьями висел бархат панталон. Собаки хрипло выли от злости, а вслед воплем неслось еще более страшное:

— Ату-у-у!..

Шемберг взбрыкнул ногами и понесся с мальчишеской легкостью… Собаки хрипло выли от злости, а вслед воплем неслось еще более страшное: «Ату-у-у!»　

Почти уже у ворот Шемберг неуловимым движением на бегу поднял с земли тяжелый камень и опустил его на голову особенно сильного и свирепого рыжего волкодава. Пес захрипел и в судорогах покатился на землю. Увидав это, стоявший в воротах углежог огрел Шемберга по спине тяжелой пешней[31]).

Управитель упал. Стая насела на него и прикрыла разношерстным клубом…

— Не сметь трогать! — рявкнул Хлопуша. — Рук об его не марать, пущай псы разделываются!..

Углежог испугался, бросил пешню и скрылся в толпе…

Но вот в середине собачьего клуба что-то заворочалось. Видно было, как Шемберг встал сначала на-четвереньки, потом, качаясь под тяжестью прицепившихся собак, поднялся на ноги. Искусанный, в лохмотьях кафтана, прижавшись спиной к воротному стояку, он, пиная ногой, отбивал собачьи атаки. И вдруг увидел брошенную углежогом пешню. Метнулся к ней, стремительностью своего движения напугав собак, схватил, двумя ударами разорвал замкнувшийся круг врагов и скрылся за воротами. Стая с воем, стоном, визгом, лаем помчалась за ним.

— Отобьется, видно, — сказал Хлопуша. — Ну и ловок бес! Да и собаки наши человека травить непривычны…

— Это только баре на людей собак натаскивают, — откликнулся хмуро Чумак.

— Што, аль на своей шкуре изведал? — улыбнулся устало Хлопуша. И, обращаясь к Жженому, сказал — Ну, вишь, с крупными зверями разделались, а с мелюзгой — рядчиками, конторскими, приказчиками — ты сам завтра разведаешься. А счас, провора, идем-кось на вал, слово к тебе есть…

…Опершись о частокол, Хлопуша долго молчал, глядя вниз, на заводской двор, заставленный тесно холщевыми палатками, рогожными навесами, киргизскими котомками, коновязями, телегами с рухлядью, пушками и ядрами. Дымились уже костры, закипали котлы с кашей, бараниной, щербой[32]) из мелкой рыбешки. Из общего гула людских голосов иногда вырывалось треньканье балалайки, визг башкирской чебузги[33]). Выбитые окна господского дома выбрасывали хоровую песню:

… Эх, когда-б нам, братцы, Учинилась воля, Мы-б себе не взяли Ни земли, ни поля…

— Я завтра утром тронусь далее, — начал Хлопуша, — под Ренбург пойду, царевым полкам пушки и прочий снаряд повезу. А ты здесь на заводе покеда останешься, за главного будешь. Пушки лей, да с оказией нам пересылай. Я тебе охрану оставлю, а ты, кромя того, огородись рогатками, частокол поднови, кулями с песком обложись. Не зевай, — дураков-то и в церкви бьют. Еще вот, чуть не запамятовал, отбери-ка полсотни людей крепких, с лопатами да кирками, да прочим горным струментом. Со мной пойдут, — окопы и капониры[34]) рыть будут. Знаю я, без охотки ты остаешься, в бой хочешь, а ты потерпи! И мне с тобой, провора, не охота расставаться, — с застенчивой нежностью обнял он Павла за плечи. — Полюбил тебя, ухарь-парень ты, и душа у тебя прямая! А для дела надо! Потому дело наше — великое! Гляди, вон оно, мужицкое воинство сермяжное! — показал вниз, на затихавший двор Хлопуша. — И неужель мы Рассею-матушку не обротаем, неужели Москву да Питер — гнездо царицыно — на слом не возьмем?.. Возьмем, провора, верь!..

…Ночью выпал первый снег, но к полудню растаял.

Жженый стоял на валу, на том самом месте, где он вчера прощался с Хлопушей. Смотрел, как за гребнем шихана одна за другой исчезали телеги хлопушиного обоза. Вот уже последние втягиваются на взлобок…

Сзади заскрипела подмерзшая земля. Старик-капрал тер сизый от холода нос и нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

— Ну, дедка, послужим новому царю?

Старик пожевал бритыми губами. Ответил строго:

— Двум царицам да одному царю служил, а нашему мужицкому осударю как же не потрудиться? Своя, сынок, ноша не тянет!..

Постоял, подумал и добавил твердо:

— Только знай, не надолго наша воля! Слопают нас баре! Потому мы еще силы не набрались…

Павел отвернулся, посмотрел на шихан. Пусто. Ушел Хлопуша. Предзимнее спокойствие опустилось на горы, звенящая от заморозков земля ждала снегу. И небольшое облачко, наползавшее с востока, вдруг разрослось в пухлую снеговую тучу. С трудом перетаскивая через сырты отвисшее свое брюхо, туча напоролась на острую вершину Быштыма и просыпалась снегом…

Здесь внизу было еще тихо, лишь начала посвистывать и юлить порывистая поземка, а там, на вершинах, уже крутились, дымились снеговые вихри, устилая склоны лебяжьим пухом…

Шел первый зимний буран.

И как всегда бывает после первого снега, земля казалась особенно чистой и посвежевшей. Верилось поэтому Павлу, что надвигавшийся буран очистит землю от гнили и грязи…

А капрал, шмыгая перезябшим носом, ворчал:

— Буран идет. Надыть приказать в колокол звонить. В буран многие с пути сбиваются!..

Конец

МОИ ПОЛЯРНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Очерк Р. Амундсена

Роальд Амундсен

I. Воспоминания юности.

Я родился в Борге, близ Сарпсборга (Норвегия). Когда я был еще маленьким, родители переехали в город Осло, где я вырос и получил образование. Мне было четырнадцать лет, когда умер отец, а братья покинули дом. Я остался один с матерью, которая пожелала, чтобы я изучал медицину.

Лет пятнадцати я случайно наткнулся на книги английского путешественника Джона Франклина[35]), которые и проглотил с живейшим интересом. Из всех храбрых путешественников, в течение четырехсот лет напрасно пытавшихся открыть Северо-Западный морской путь, не было никого смелее Франклина.

В зимнюю стужу, окруженный со всех сторон ледяными пространствами, Франклин со своими товарищами в продолжение трех недель принужден был бороться со снежной бурей и льдами, поддерживая жизнь обглоданными костями, найденными в каком-то индейском лагере. Под конец, чтобы не умереть с голода, путешественникам пришлось есть собственные сапоги…

Больше всего в рассказах Джона Франклина мне нравилось описание страданий. Мне самому хотелось подвергнуться испытаниям, хотелось пострадать за дорогое дело на холодном севере, в поисках новых знаний о стране молчания.

Прочитав книгу Джона Франклина, я твердо решил, что буду исследователем полярных стран. Я немедленно стал тренироваться, стараясь сделать свое тело пригодным для жизни полярного путешественника.

В то время не существовало никаких спортивных клубов, и из всех видов спорта занимались лишь футболом и ходьбой на лыжах. Хотя я и не любил футбола, но тотчас же стал играть в него, чтобы приучить себя переносить грубые толчки и удары. Зато лыжному спорту я предавался с упоением. Все праздники и свободные от школьных занятий дни я проводил, бегая на лыжах в Нордмаркене. Мои мускулы быстро развивались. И летом и зимою я спал с открытыми окнами.

Восемнадцати лет я получил аттестат зрелости и записался на медицинский факультет. Я занимался очень плохо. Мать умерла три года спустя, так и не узнав, что меня интересовала совсем не медицина. Вскоре после ее смерти я вышел из университета и целиком посвятил себя мечте своей жизни.

Приближалось время, когда я должен был отбывать воинскую повинность. Я с удовольствием ждал этого, считая, что военные упражнения будут мне полезны как новый вид тренировки.

В назначенный день я предстал перед отборочной комиссией. Врач очень внимательно осмотрел меня и вдруг принялся расхваливать мой вид:

— Молодой человек, каким образом вы приобрели такие мускулы?

Увлекшись моим телосложением, врач забыл осмотреть глаза, и я был принят, несмотря на близорукость. Отбывание воинской повинности в Норвегии отнимает всего несколько недель, поэтому я имел возможность продолжать свою обычную тренировку.

Одно событие чуть было не стоило мне жизни.

Мне шел двадцать второй год. Я решил попытаться проделать нечто, что напоминало бы экспедицию в полярную область. Я разыскал товарища, которому предложил среди зимы пересечь на лыжах Гардангерское плоскогорье. В рождественские каникулы мы покинули Осло. До Моген, хутора на восточной стороне плоскогорья, мы дошли довольно быстро. Здесь решили отдохнуть, перед тем как начать пересекать плоскогорье, направляясь к его западному краю, к хутору Гарен. Несмотря на то, что в Могене в крошечной избе и без того жило шесть человек, нас приняли очень радушно и предложили переночевать, уступив место у очага, где мы и легли, забравшись в мешки из оленьего меха.

На следующее утро пошел снег, а к средине дня разыгралась метель. Целую неделю длилась снежная буря, и все это время мы пробыли на хуторе.

Узнав о нашем плане взобраться на плоскогорье и наискось пересечь его, хозяева очень встревожились. Мужчины, хорошо знакомые с местностью, настойчиво отговаривали нас. Всякая попытка пересечь плоскогорье зимой считалась заранее обреченной на неудачу. Но им не удалось поколебать нас. На девятый день, проводив нас до конца долины, где легче всего было подняться на плоскогорье, они простились, очень огорченные, не надеясь когда-либо снова увидеть нас.

Мужчины провожали нас и простились огорченные, не надеясь когда-либо снова увидеть нас…　

Наше путешествие не казалось нам трудным. Плоскогорье простирается миль на десять в ширину; при нашем умении ходить на лыжах и при сравнительно благоприятной погоде мы надеялись пересечь его дня в два. Наша экипировка была крайне проста и рассчитана на непродолжительное время. Кроме лыж, лыжных палок и спальных мешков, у нас было по небольшому свертку с провизией да маленькая спиртовая лампочка. Свертки с провизией были вложены в спальные мешки, которые мы прикрепляли к спине. Провизия состояла из небольшого количества сухарей, масла и нескольких плиток шоколада, в лучшем случае ее хватило бы на неделю. Были у нас географические карты и компас.

Взобраться на плоскогорье было нетрудно, но на нем не виднелось ни одного предмета, который помог бы нам ориентироваться. Перед нами расстилалось море небольших холмов, с трудом отличимых друг от друга.

Пришлось итти по компасу. Первоначальной своей целью мы избрали пастушью хижину посреди плоскогорья. Вскоре после полудня мы добрались до нее. Дверь и окна хижины оказались забитыми, а поверх трубы были положены тяжелые доски.

Мы порядком устали после целого дня ходьбы, к тому же снова поднялся ветер, градусник показывал 12° мороза. Пробраться в хижину было чрезвычайно трудно, а тем более — взобраться на крышу и привести в порядок трубу. Мы оба здорово отморозили руки, и мой спутник все последующие дни думал, что навсегда лишился одного пальца.

Пробраться в хижину было чрезвычайно трудно, а тем более — взобраться на крышу и привести в порядок трубу…

На наше счастье, в хижине оказались дрова, но труба промерзла, холодный воздух тяжелой пеленой ложился на огонь, и мы порядочно измучились, прежде чем дрова разгорелись и дым пошел в трубу. Поужинав, мы залезли в мешки, разложив их на лавках против очага, и крепко уснули.

Утром злоключения возобновились. Ветер, поднявшийся еще накануне вечером, усилился, и повалил густой снег. Непогода настолько разыгралась, что мы решили переждать. При тщательном осмотре хижины нам удалось найти в ней небольшой мешочек ржаной муки, вероятно, забытый здесь пастухом. Чтобы не тратить своей провизии, мы сварили в котелке над очагом жидкую мучную кашицу. Два дня провели мы в хижине, питаясь исключительно этой кашицей; она была недостаточно питательна и отвратительна на вкус.

На третий день буря улеглась, и мы тронулись в путь. Вскоре опять повалил снег, и стало теплее. Чтобы точно знать, где мы находимся, нам часто приходилось заглядывать в карту, но мокрый снег, падавший на тонкую плохую бумагу, вскоре превратил ее в жидкую массу, и нам оставалось итти по компасу.

Ночь застала нас, прежде чем мы достигли намеченной цели. На ночлег пришлось устроиться под открытым небом. Мы провели очень неприятную ночь; мокрый снег, приставший к платьям, таял, и сырость пронизывала нас насквозь; в меховых мешках влага от тепла тела испарялась и не давала нам согреться. К концу ночи стало опять подмораживать. Я дрожал от холода и, чтобы согреться, решил выпить спирт из лампочки. Я выполз из мешка, взял одну из лыжных палок и стал ею нащупывать сверток. К своему ужасу, я не нашел его на месте. Утром вместе с товарищем мы продолжали поиски, но оба свертка словно в воду канули! Куда они делись — я и до сих пор не могу понять.

Наше положение было теперь чрезвычайно опасно: если мы вскоре не встретим людей, то погибнем от голода и холода. Мы быстро двинулись на запад, надеясь еще до вечера дойти до намеченного места.

Но на этот раз нам не повезло. Повалил такой густой снег, что на расстоянии метра ничего не было видно. Мы решили, что благоразумнее будет вернуться к исходному пункту, и повернули на восток.

Ночь, такая же сырая, как и предыдущая, застала нас в пути: мы прошли всего несколько километров. Отыскав небольшой выступ скалы, мы устроились под ним, рассчитывая иметь защиту от ветра и отдохнуть. Я выкопал в снегу пещеру такой величины, чтобы поместиться в ней в длину. В ней ветер, действительно, не беспокоил меня.

Среди ночи стало опять холоднее. Мокрый снег, засыпавший ход в пещеру, превратился в твердую ледяную кору. Проснувшись от холода, я инстинктивно попробовал повернуться на другой бок и не смог даже пошевельнуться. Я был замурован в ледяной глыбе! Я напряг все силы, удесятеренные отчаянием, но ничего не достиг. Тогда я стал звать товарища, но он не услышал меня.

Я совсем растерялся. Мне представилось, что мой спутник тоже вмерз в мокрый снег и разделяет теперь мою участь.

Становилось все тяжелее дышать, и я перестал звать на помощь. Я понял, что, для того чтобы не задохнуться, лучше всего было оставаться неподвижным. Не знаю, от недостатка ли воздуха или от какой-нибудь другой причины, но только я вскоре заснул или, может быть, впал в забытье. Очнувшись, я услыхал слабый шум. Значит, мой спутник был все-таки на свободе. Накануне он только потому не зарылся в снег, что был слишком измучен и на все махнул рукой. Проснувшись и не увидав меня, он, естественно, окликнул меня, но я не ответил. Тогда он, дрожа от волнения, стал искать каких-нибудь признаков моего присутствия, и взгляд его упал на волоски моего мешка, торчавшие из-под снега.

Он тотчас же руками принялся разрывать мою пещеру и через три часа отрыл меня.

Оба мы чувствовали сильную слабость, ночь еще не прошла, но мы были слишком взволнованы, чтобы спать. Небо было ясное, и мы пошли, находя направление по звездам. Мы шли часа два, как вдруг мой спутник, который шел впереди, словно сквозь землю провалился. Я инстинктивно откинулся назад. Немного погодя он крикнул мне:

— Не трогайся с места! Я упал с уступа!..

Он упал с высоты девяти метров, но, к счастью, на спину, и спальный мешок смягчил ушиб. Мы решили подождать рассвета.

Надежда на благополучный исход предприятия была потеряна…

Прошло четыре дня с того момента, как мы ели. От полного бессилия нас спасала питьевая вода. На плоскогорье было много небольших озер, соединенных ручьями и ручейками, из которых мы и пили. Наполнявшая желудок вода смягчала муки голода.

К вечеру мы набрели на сарай, набитый сеном. Вокруг виднелись следы лыж. Это свидетельствовало о близости людей, которых мы и решили разыскать на следующее утро. Зарывшись в мягкое сено, мы чудесно выспались. Утром я отправился на разведку один, так как товарищ чувствовал себя слишком слабым. Пройдя около часа по лыжным следам, я увидал вдали человека. По всей вероятности, это был. крестьянин, осматривавший силки для рябчиков. Я громко позвал его. Он, видимо, очень испугался и, к моему ужасу и удивлению, принялся улепетывать со всех ног. Эти одинокие горные жители очень суеверны. Они с необычайным мужеством идут навстречу действительной опасности, но зато досмерти боятся воображаемых «привидений». Без сомнения, крестьянин принял и меня за «привидение». Я закричал еще раз, вложив в крик все свое отчаяние. Это тронуло человека, и он, впрочем, не без колебания, стал приближаться ко мне. Каково же было мое удивление, когда из его объяснений я понял, что мы находимся всего в часе ходьбы от хутора Моген, откуда мы неделю назад предприняли наше неудачное путешествие!

Я поспешил к моему спутнику и вместе с ним порадовался нашему неожиданному избавлению. Мы спустились в долину и вскоре постучались в дверь знакомой избушки. Нас приняли крайне сдержанно и поздоровались с нами как с совершенно чужими. Было ясно, что нас не узнавали. Я случайно взглянул в зеркало и понял, в чем дело: лица наши страшно исхудали, глаза провалились, щеки впали. Обитатели избушки долго не хотели верить нам, что мы те самые молодые люди, которые покинули их неделю назад. Мы провели у них два дня, подкрепились и благополучно вернулись в Осло…

Года через два или три я узнал, что крестьянин, которому принадлежал хутор Гарен на западной стороне плоскогорья, увидал однажды утром всего в нескольких метрах от своего дома лыжные следы, шедшие с востока. Нет никакого сомнения, что это были наши следы тем более, что время точно совпадало. Мы были почти у цели, всего в нескольких минутах от надежного убежища на западной стороне, и, повернув, предприняли опять трудный переход по плоскогорью!

Это приключение было сопряжено с опасностями и лишениями. Оно явилось первым подготовительным звеном в целом ряде испытаний, которые ждали меня на пути полярного исследователя…

II. Навстречу льдам Южного Ледовитого океана.　

Готовясь стать исследователем полярных стран и читая по этой отрасли книги, я убедился, что страдаю слабостью, которая была присуща многим руководителям экспедиций, а именно — не умею управлять кораблем. Большинство исследователей поручало управление судном какому-нибудь опытному капитану. Нередко это вело к тому, что, как только экспедиция выходила в открытое море, во главе ее становилось не одно, а двое лиц. Ответственность разделялась между руководителем экспедиции и капитаном, возникали всевозможные трения, и дисциплина между подчиненными ослабевала. Чтобы избежать этого, я решил стать капитаном.

С 1894 по 1896 год я прослужил матросом на паруснике, плававшем в полярных морях. Из этого плавания я вернулся, получив звание штурмана.

В 1897 году я вошел в состав бельгийской антарктической экспедиции, отправлявшейся на юг изучать местонахождение южного магнитного полюса[36]). Не успела наша «Бельгика» покинуть Европу, как меня назначили первым штурманом. Во главе экспедиции стоял бельгийский моряк; капитаном был бельгийский артиллерийский офицер, служивший во французском флоте, — превосходный мореплаватель; врачом на корабле был прославившийся позднее американский исследователь доктор Кук; из ученых один был румын, другой — поляк. Пятеро из матросов были норвежцы, остальные — бельгийцы.

Южный магнитный полюс лежит на Антарктическом материке, далеко к югу от Австралии, в Южном Ледовитом океане. Однако наш начальник решил плыть не мимо Австралии, а мимо мыса Горн (Южная Америка). Зимой 1897 года мы достигли Магелланова пролива, где в то время на том градусе широты было лето. Мы направились дальше, к Огненной Земле. В те времена эта область была мало исследована, и наш начальник так увлекся возможностью новых открытий, что мы задержались там на несколько недель, собирая образчики почв и растений, рисуя карты и делая метеорологические наблюдения.

Потом мы направились дальше к югу, мимо Южных Шотландских островов, и достигли Антарктического материка, который в данном месте назывался Землей Грахама. И эта область тогда еще не была полностью занесена на карты, так что мы некоторое время плыли вдоль берега и под конец через пролив вошли в Ледовитый океан.

Приближалась зима, а нам оставалось плыть еще очень долго, чтобы достичь места назначения. Мы плыли на запад. Однажды, взойдя на палубу, чтобы сменить шкипера, стоявшего на вахте, я увидал, что свирепствует непогода и падает мокрый снег. Нас окружили пловучие льды. Шкипер указал мне неподалеку от судна в северном направлении ледяную гору и объяснил, что нужно стараться держать корабль под прикрытием этой горы. Она укрывала нас от самого сильного напора ветра и в то же время не давала нам уклоняться от принятого направления.

Это распоряжение шкипер велел передать и следующему дежурному. Я так и сделал. Сменил меня молодой бельгиец. Засыпая, я долго прислушивался к качке корабля, непохожей на обычную могучую качку Ледовитого океана. Это было подводное волнение, вызванное течением вокруг пловучих льдов…

Представьте себе мое удивление, когда я проснулся и почувствовал, что мы стоим на месте!

Я бросился на палубу. Корабль стоял в небольшом бассейне, окруженный со всех сторон громадными ледяными горами.

— Как это нас угораздило попасть сюда? — спросил я молодого бельгийца.

Но он не имел об этом ни малейшего понятия. Ночь была настолько темна, и падал такой густой снег, что он вскоре потерял из вида намеченную нами ледяную гору. Волна невероятных размеров подхватила корабль и повлекла его по проливу между двумя ледяными громадами в бассейн, где мы и застряли. Лишь исключительно счастливое стечение обстоятельств спасло нас от участи быть раздавленными пловучими льдинами или разбитыми о них, когда волна со всего размаха забрасывала нас в бассейн.

Мы не могли не радоваться спасению, но вместе с тем сознавали, что положение наше ужасно. Мы могли навсегда остаться в этом кольце пловучих льдов. К счастью, нам все-таки удалось, осторожно маневрируя, выбраться из бассейна.

Но не успели мы отплыть от этой ловушки, как новая опасность стала угрожать нам. На этот раз она происходила не от случайной неудачи, а от нашего незнания свойств Ледовитого океана. Плывя к западу вдоль берега антарктического ледника, нам все время приходилось бороться с ужасным ветром, дувшим с севера. Казалось, вот-вот нас раздавит о ледяную стену на юге. Любой путешественник, знакомый со свойствами ледовитых морей, сделал бы все, чтобы выбраться к северу и оттуда уйти в открытое море. И нам следовало поступить так же. Между тем оба мои начальника заметили со стороны ледника нечто вроде пролива или бухты и решили войти в этот пролив, чтобы укрыться от ветра.

Они допустили непоправимую ошибку. Я отлично понимал, какой опасности подвергалась экспедиция, но моего мнения никто не спрашивал, а дисциплина требовала, чтобы я молчал. И то, чего я боялся, случилось. Когда буря перестала подгонять нас, мы очутились в ловушке, углубившись в ледяной пояс по крайней мере на 20 миль. Проснувшись утром, мы увидели, что пролив за нами замерз. Мы застряли в антарктическом льду, среди неизвестного нам Южного океана, в самом начале длинной полярной зимы!..

Мы не были снабжены всем необходимым для зимовки в полярной области. Первоначальный план экспедиции состоял в том, что мы еще в летнее время должны были достичь южного магнитного полюса на юге Земли Виктории и там приготовить зимнюю квартиру. Четыре члена экспедиции должны были остаться там, а корабль и остальной экипаж — вернуться в Европу и только весной притти за товарищами. Зимовать должны были: румынский ученый, его ассистент-поляк, доктор Кук и я.

Теперь же нам всем приходилось зимовать здесь без зимней одежды и без достаточного количества провизии. Даже ламп нехватало, чтобы осветить все каюты, — перспектива действительно мрачная!..

Тринадцать месяцев простояли мы во льду, зажатые в нем, как в тисках. Два матроса сошли с ума. Все заболели скорбутом (цынгой), и всех, кроме троих, эта болезнь сильно ослабила. Между тем, этого повального заболевания скорбутом легко было избежать. Мы с доктором Куком хорошо знали из книг о путешествиях по полярным странам, что употребление в пищу свежего мяса предохраняет от скорбута. Поэтому, справившись с дневной работой, мы целыми часами бродили в поисках тюленей или пингвинов и с большим трудом притаскивали к кораблю убитых животных. Но нашего начальника охватило вдруг непреодолимое отвращение к их мясу, — мало того, что он сам отказывался его есть, он и матросам запретил прикасаться к мясу. В конце концов, мы все заболели скорбутом, а начальник экспедиции и шкипер так ослабели, что написали свои завещания и слегли в постель.

Теперь я стал во главе экспедиции. Первым делом я вызвал на палубу всех работоспособных матросов и велел им вырыть из снега зарытые вблизи шхуны туши тюленей. Повару был отдан приказ оттаить и изготовить тюленье мясо. Все на борту, включая и руководителя экспедиции, с жадностью набросились на эту новую пищу, и после нескольких дней ее употребления все стали поправляться.

В эти трудные тринадцать месяцев, когда нам постоянно угрожала смерть, я выучился любить и уважать доктора Кука, и моего отношения к нему ничто не сможет изменить, — что бы я ни узнал о его позднейшей жизни. Он единственный из всех нас никогда не терял надежды, светлее всех смотрел на будущее, и всегда и для всех у него было про запас ласковое слово. Если кто-нибудь заболевал, он садился к изголовью больного и утешал его; отчаивавшихся он постоянно подбадривал и внушал им новое мужество. Его предприимчивость и находчивость не знали границ. Когда после долгой полярной ночи солнце снова появлялось на небе, он становился во главе небольших поисковых партий, бродивших по всем направлениям и искавших на льду трещину, которая дала бы нам возможность выбраться в открытое море.

Однажды одному из нас посчастливилось метрах в девяноста от корабля обнаружить небольшую трещину. Мы не придали ей никакого значения. Но доктор Кук счел это за хорошее предзнаменование. Он был твердо уверен, что лед собирается взломаться именно вдоль этой трещины. Он предложил нам прорезать в этих девяноста метрах твердого льда канал и ввести в него «Бельгику», чтобы, как только лед тронется, воспользоваться проходом.

Нам показалось это нелепым по двум причинам: во-первых, для ломки льда у нас были с собой только полутораметровые пилы да немного динамита, а во-вторых, большинство матросов были измучены и не знали, как взяться за дело. Но доктор Кук убедил нас взяться за работу, хотя бы для того, чтобы отвлечься от размышлений об ожидавшей нас участи.

Странный вид имели наши люди! Став во главе экспедиции, я первым долгом позаботился о теплой одежде для них. Из розовых шерстяных одеял я распорядился сшить им просторные костюмы, которые оказались и достаточно теплыми и удобными, но матросы, одетые в них, представляли собою очень своеобразное и живописное зрелище.

Мы наметили канал и принялись за работу. Пилами вырезали во льду треугольники и при помощи динамита взрывали лед участками. Мы заметили, что подорванные ледяные глыбы имели склонность застревать по краям. Доктор Кук придумал тогда гениальный способ: он отрезал вершину треугольника, вследствие чего вся льдина тотчас после взрыва отставала.

При помощи динамита мы взрывали лед участками…

Несколько недель промучились мы над этой работой. В один прекрасный день, к нашему счастью, канал неожиданно открылся, и мы не замедлили ввести в него судно. Однако и тут мы еще не были спасены. Но вот настал желанный миг! Случилось именно то, что предсказал доктор Кук: лед тронулся, и выход к морю открылся как раз вдоль еще недавно едва заметной трещины. Радость окрылила нас, и, подняв паруса, мы понеслись в открытое море.

Но нам суждено было испытать еще целый ряд превратностей. Чтобы выйти в открытое море, мы должны были пройти между двумя гигантскими ледяными горами, которые несколько дней продержали нас словно в тисках. Дни и ночи наше судно подвергалось колоссальному трению и давлению. Зрелище непрестанно разбивавшихся о борта шхуны льдин действовало до того угнетающе, что мы не могли говорить друг с другом. И на этот раз изобретательность доктора Кука спасла нас. Он велел увесить шкурами убитых нами пингвинов борта шхуны, что в значительной степени ослабляло толчки…

Но и в открытом море нам угрожала опасность. Наш хронометр тоже испытал на себе удары и толчки пловучих льдов, и мы не могли доверять своим наблюдениям при измерениях долготы и широты. К счастью, под конец все-таки раздался желанный возглас:

— Земля!..

Мы приближались к Магелланову проливу…

Однако и тут не обошлось без затруднений. Как найти пролив? В те дни бесчисленные заливы и острова оконечности Южной Америки не были занесены на карту. Не зная, на каком градусе широты и долготы находимся, мы не знали также, куда плыть. Вместо пролива мы вошли в бухту, заканчивавшуюся тупиком. Буря, поднявшаяся с запада, чуть было не разбила нас о скалы, и мы едва спаслись за выступ утеса, где нас все-таки сильно потрепало. Наконец, после утомительного плавания, в 1899 г. мы вернулись в Европу.

Год спустя я выдержал экзамен на шкипера и стал готовиться стать во главе собственной экспедиции. Доктор Фритиоф Нансен, прославившийся в то время своими смелыми исследованиями Гренландии и плаванием на «Фраме», был героем моей юности.

Зная, что его сочувствие моему плану будет иметь для меня громадное значение, я решился сообщить ему о своем намерении и искать его поддержки. Доктор Нансен охотно согласился рекомендовать меня людям, которые могли помочь в моем деле.

Окрыленный свиданием с Нансеном, я решил заняться наукой о магнитах Земли и выучиться делать магнитные наблюдения. Моя экспедиция должна была преследовать научную цель, иначе я не мог рассчитывать на сколько-нибудь серьезную поддержку. Я написал письмо директору британской обсерватории в Кью и просил его разрешения там работать. Он ответил отказом…

К счастью, директор метеорологического института в Осло дал мне рекомендательное письмо в германскую морскую обсерваторию в Гамбурге, куда я тотчас же направился.

По правде говоря, я не рассчитывал быть принятым знаменитым Георгом Неймайером. С сильно бьющимся сердцем вошел я к нему в контору и передал письмо из Осло. К моему изумлению, меня тотчас же ввели к Неймайеру.

Я увидел перед собой человека лет семидесяти с длинными белыми волосами, чисто выбритым ласковым лицом и кроткими глазами, до чрезвычайности похожего на знаменитого музыканта Франца Листа. Он любезно поздоровался со мной и спросил, что мне нужно. С жаром стал я ему излагать, что хочу приобрести знания, необходимые для исследования полярных стран…

Старый ученый внимательно выслушал меня и сказал:

— Молодой человек, вы что-то скрываете… Откройтесь мне.

Тогда я рассказал ему о моем замысле открыть Северо-Западный морской проход[37]).

— Нет, это еще не все, — сказал он.

Тут я сообщил ему о своем желании точно определить местоположение северного магнитного полюса. Услыхав это, ученый встал с места, подошел ко мне и горячо обнял.

— Молодой человек, — сказал он, — если вам это удастся, вы облагодетельствуете человечество!..

Его доброта ко мне в последующие месяцы не имела границ. Чтобы доказать как-нибудь старому добряку свою благодарность, я каждое утро первым являлся в его обсерваторию и последним покидал ее. Я ревностно изучал свой предмет, и через несколько месяцев научился в совершенстве делать нужные мне вычисления.

В 1900 году я приобрел судно, на котором отправился в первую самостоятельную экспедицию. Это был небольшой парусник (в 47 тонн) из северной Норвегии, по имени «Гойа». Лето я провел на севере Атлантического океана, между Норвегией и Гренландией, производя океанографические исследования. Я знал, что доктору Нансену нужны эти сведения, и в знак благодарности решил добыть их для него.

Зимой и весной (1902–1903 гг.) я лихорадочно готовился к большой экспедиции в северо-западную полярную область. Чтобы добыть деньги, я осаждал ученые общества и частных лиц. Несмотря на это, денег все-таки нехватало. Кредиторы уже настойчиво требовали от меня уплаты долга за взятые у них провиант и предметы снаряжения. Я решился на отчаянный шаг…

Самый неумолимый из моих заимодавцев требовал, чтобы я в двадцать четыре часа уплатил ему долг, иначе грозил описать корабль и потребовать моего ареста за неплатеж. Мысль, что целые годы предварительной работы пропадут даром, была невыносима. Я объявил своим шести тщательно выбранным товарищам свой план, и около полуночи 16 июня 1903 года семь заговорщиков под проливным дождем на «Гойа» отчалили на юг, по направлению к Скагерраку и Немецкому морю.

Пока наш кредитор протирал глаза, мы были уже далеко в открытом море…

III. Открытие Северо-Западного морского пути.　

Тому, о чем я мечтал всю жизнь, суждено было осуществиться! На нашу долю выпало открытие Северо-Западного морского пути.

Мы зашли сначала на остров Диско у западного берега Гренландии, где погрузили на корабль двадцать собак, приготовленных для нас датско-гренландской торговой компанией. В Далрюмпле-Рок мы взяли у шотландского китобойного общества горючее и провиант, запасы которых истощились у нас во время плавания по Атлантическому океану.

Наш корабль «Гойа» имел 22 метра в длину и 3,5 метра в ширину. На нем была только одна мачта, один большой парус и очень мало стакселей[38]). Кроме того, у нас был установлен мотор — большая редкость в те времена.

Груз наш был колоссален. Мы использовали каждый квадратный сантиметр в трюме, и величина ящиков была рассчитана так, чтобы нигде не оставалось пустого пространства. Тяжесть груза заставляла «Гойа» глубоко сидеть в воде. Палуба тоже была завалена ящиками. Взгроможденные друг на друга, они делали наш корабль похожим на перегруженный плот.

Нашей первой остановкой был остров Бичи, лежащий к северу от большого острова Сомерсет, где мы предполагали сделать целый ряд магнитных наблюдений. Убедившись, что магнитный полюс находится в направлении к западному берегу Ботии-Феллис, мы зашли в залив Пиля, достигнув здесь самого южного пункта прохода. До нас доходила сюда только экспедиция Аллана Ионга на «Пандоре» в 1875 г.

У нас не было карт, по которым мы могли бы плыть, и нам приходилось каждую минуту опускать лот. С одной стороны нашего суденышка лот указывал необычайную глубину, а с другой ясно видны были подводные скалы. Пробравшись ощупью почти до конца предательского пролива, мы все-таки, в конце концов, наскочили на подводный камень. Нам казалось, что мы никогда не сойдем с него, как вдруг с севера налетела буря, громадная волна подхватила нас и перебросила по ту сторону подводного камня.

Вскоре случилось второе несчастье. Машинное отделение, где стоял мотор, было переполнено бидонами с горючим. Однажды утром ко мне пришел матрос и сообщил, что один из бидонов течет. Я велел матросу перекачать содержимое худого бидона в цельный. Он тотчас же исполнил мое приказание. Вечером мы стали на якорь у одного маленького острова. Не успел я раздеться и лечь, как услыхал зловещий крик:

— Пожар!..

Все бросились на палубу. Громадные языки пламени вырывались из машинного отделения, и все крошечное помещение представляло из себя сплошное огненное море. Водой нам удалось залить пожар. В суматохе один из кранов худого бидона отломился и, если бы машинист не исполнил моего приказания так быстро, как он это сделал, содержимое бидона вылилось бы в огонь, последовал бы взрыв, и мы все погибли бы…

Пожар на «Гойа»

Западный ветер, дувший с неослабевавшей силой четыре дня, поверг нас в новую опасность. Я был так уверен, что нас непременно разобьет о берег Ботии, что старался подвести «Гойа» к наиболее удобной части берега и притом так, чтобы она вскочила на него всем кузовом. К счастью, на четвертый день буря улеглась, и судно наше осталось неповрежденным.

Приближалась полярная ночь. Нужно было найти место для зимовки. Пересекая залив Рэ, мы подошли к южному берегу Земли Вильямса. Здесь мы увидали очаровательную маленькую бухту, сразу пленившую наши сердца моряков. Окруженная со всех сторон небольшими холмами, она обещала нам надежную защиту от бурь. В нее мы и ввели «Гойа».

Первым делом мы снесли. на берег наши ящики и распаковали их. Они составляли существенную часть всего груза, и устройство их было тщательно продумано. Сделаны они были из крепких древесных пород и сколочены медными гвоздями. Они не должны были действовать на магнит, так как мы собирались использовать их в качестве строительного материала для нашей обсерватории. Железные же гвозди могли бы повлиять на магнитные, иглы.

Для наблюдений у нас был набор самых новых и точных инструментов, выписанных из Германии. Эти инструменты приводились в движение часовым механизмом и сами делали соответствующие отметки. К игле было прикреплено небольшое зеркальце, которое отражало свет лампы и отбрасывало его на барабан, обтянутый фотографической бумагой и делавший при помощи часов в течение дня один оборот. В виду этого наши приборы должны были предохраняться не только от влияния случайных магнитов, но и от постороннего света. Все это требовало при постройке обсерватории некоторой изобретательности, но мы вполне справились с задачей.

У нас были с собой мраморные плиты, на которых мы и установили наши измерительные приборы. Плиты были тщательно врыты в твердую почву, а вокруг них выкопаны каналы, чтобы при таянии снега вода легко стекала, не подмывала плит и не изменяла тем самым положения приборов.

Покончив с устройством обсерватории, мы принялись за постройку помещения для собак и, наконец, своего дома. Он был уютный, теплый и способный выдержать какую угодно бурю. В нем были все удобства, какими пользуется человек в культурных условиях.

Нашей следующей задачей было приобретение запасов свежего мяса. Мы подвое отправлялись на охоту за тюленями, и вскоре набили их около ста штук.

Однажды один из моих товарищей, стоя на палубе, закричал:

— Вон бежит олень!

Другой мой приятель, с более острым зрением, заявил:

— Олень твой идет на задних ногах!

И он был прав. При ближайшем рассмотрении оказалось, что к нам шел не олень, а эскимос. За ним шли еще четверо. Я велел двум товарищам принести ружья, и мы втроем направились к ним навстречу. Подойдя ближе, мы увидели в руках у эскимосов луки и стрелы.

Не зная, с какими намерениями приближались к нам эскимосы, я все же обернулся к моим товарищам и велел им бросить ружья. Вождь эскимосов, увидев эту мирную демонстрацию, тоже обратился к своим товарищам. Эскимосы точно так же побросали свои луки и стрелы. Я и предводитель эскимосов подошли друг к другу.

Выражением лица, покачиванием головы, жестами я быстро убедил эскимоса, что хочу быть его другом.

Вскоре мы все оказались друзьями, и я пригласил эскимосов на корабль.

Я и предводитель эскимосов подошли друг к другу…　

Эскимосы никогда прежде не видели белого человека, хотя предание о таком человеке переходило из рода в род. Семьдесят два года назад их деды повстречали почти на том же месте экспедицию Джона Росса. Вид англичан и в особенности их экипировка произвели на них неизгладимое впечатление, так же как и наше появление.

Корабль им очень понравился, и они просили у нас позволения притти всем племенем и расположиться лагерем вокруг судна. Мы согласились. Вскоре нас окружило пятьдесят ледяных хижин. Всех эскимосов прибыло двести человек, не считая женщин и детей.

Еще обдумывая экспедицию, мы допускали возможность такого случая и с этой целью накупили всяких мелочей, годных для меновой торговли. Я начал собирать выставочный материал для музеев, который иллюстрировал бы быт и жизнь эскимосов.

Я собрал образцы буквально всего, что имеют эти люди, начиная с одежды лиц обоего пола и кончая образчиками их кухонной утвари и охотничьих орудий. Иногда я получал очень ценные вещи, например, два полных женских костюма. Меня поразило, с каким художественным вкусом и как тщательно были исполнены эти платья. Женщины этого племени очень искусно вырезали черную и белую шерсть из оленьих шкур и составляли из лоскутков красивые и своеобразные узоры. Их бусы делались из сушеных оленьих костей к зубов и свидетельствовали о тонком вкусе и изобретательности.

Я очень интересовался всевозможными орудиями, которые в ходу у этих детей севера. Меня поражала ловкость, с какой они вынимали кости из недавно убитых животных и вытачивали из них наконечники стрел, копий или иглы для шитья.

Перед отплытием мы отдали эскимосам много ненужных нам вещей. Больше всего они обрадовались дереву, из которого были выстроены наш дом и обсерватория. У них не было ни щепочки, и такой подарок означал богатый запас материала для саней, древков копий и прочих орудий охоты и домашнего обихода.

Количество научных данных, которые мы добыли за это время, было огромно. Наши магнитные наблюдения были так обширны и полны, что ученые, которым мы их передали по возвращении из плавания в 1906 году, в течение двадцати лет трудились над ними и только в 1926 году довели до конца вычисления, основанные на этих данных.

Однако перед нами оставалась неисследованной значительная часть морского пути. Мы покинули нашу зимнюю квартиру 13 августа 1905 года и поплыли к Симпсонову проливу. Часть здешних берегов была ранее занесена на карту исследователями, приходившими сюда по суше со стороны Гудзонова залива, но никогда еще ни одно судно не плавало по этим водам и не измеряло лотом их дна. А местами оно было до того мелко, что мы все время боялись, что вот-вот принуждены будем вернуться обратно. Не раз в Симпсоновом заливе под килем у нас оставалось не более десяти сантиметров воды.

В эти дни, полные напряжения и стремления во что бы то ни стало достичь цели, я не мог ни спать, ни есть; пища буквально становилась у меня поперек горла. Каждый нерв был напряжен до крайности…

— Парусник! Парусник! — этот крик, принес мне облегчение.

Цель была достигнута. Душевное напряжение, длившееся три недели, вмиг рассеялось, и вернулся аппетит…

На снастях у нас висело несколько тюленьих туш. Я набросился на них с ножом в руках и как бешеный стал отрезать и проглатывать куски сырого полузамерзшего мяса. Голод требовал этой варварской жратвы, но желудок не принял ее, и меня стошнило… Пришлось наесться еще раз, и тогда я ощутил приятное благодушие, которого не знал в продолжение трех ужасных недель. Все пережитое наложило на меня такой отпечаток, что мне стали давать от 59 до 75 лет, хотя на самом деле мне было лишь 33 года.

Я набросился на тюленьи туши, висевшие на снастях, и как бешеный стал отрезать и проглатывать куски…　

Однажды, к нашему величайшему удивлению, мы встретили судно. Это было китобойное судно; оно называлось «Чарльз Гансен». Шло оно из Сан-Франциско (САСШ) и встретилось с нами 26 августа 1905 года. Навестив капитана, мы тронулись дальше на запад, надеясь в скором времени закончить путешествие. Но льда вокруг нас становилось все больше. Не прошло и недели, как мы окончательно застряли в нем прямо против Кинг-Пойнт на северном берегу Канады. Нам стало ясно, что нужно готовиться к зимовке. Началась полярная ночь. Мы доползли до первого более или менее удобного места— до примерзшей к берегу ледяной горы, и под ее защитой стали на якорь. Оказалось, что мы остановились всего в нескольких милях от китобойных судов, тоже застрявших и готовившихся зимовать во льду близ острова Гершиль.

У Кинг-Пойнт также стояло китобойное судно «Бонанза». Вместе с его капитаном мне пришлось пережить событие, о котором я и хочу рассказать. Ему очень хотелось добраться до Сан-Франциско сушей, снарядить там новый корабль и к весне вернуться на север, иначе он лишался обычного летнего улова.

Я со своей стороны сгорал от нетерпения добраться до телеграфной станции и сообщить миру о том, что мы открыли, наконец, Северо-Западный морской путь. Ближайшая телеграфная станция находилась приблизительно в 900 километрах от нас, по ту сторону горного хребта в 2700 метров высотою, и это расстояние надлежало преодолеть. Тем не менее, мы решили предпринять это путешествие.

Само по себе оно меня нисколько не страшило, меня смущало только, как я отправлюсь в путь с таким человеком, как капитан Могг с «Бонанзы». В физическом отношении он был мало пригоден для такой поездки: он был маленького роста, толстый и не был способен бежать рядом с санями и собаками; пришлось бы все время тащить его. Но у него были деньги, которых у меня не было.

Когда мы стали обсуждать, какой провиант возьмем с собой, сердце мое упало. На борту «Гойа» были целые ящики пеммикана в жестянках. Пеммикан — это смесь жира и сушеного мяса; он является самым питательным и ничем не заменимым продуктом в холодном климате. Когда я предложил капитану Моггу взять с собой эти жестянки в качестве основной пищи, он с презрением возразил, что они годятся разве только для собак. Решено было взять с собой мешки с вареными и замерзшими бобами. При малой питательности, они занимали очень много места и были нам мало пригодны хотя бы потому, что содержат огромное количество ненужной влаги. Но я ни за что не хотел упустить случая побывать на телеграфе, и 24 октября 1905 года мы с капитаном Моггом покинули остров Гершиль.

У нас было двое саней и двенадцать собак, принадлежавших нашему проводнику Джиму. Его жена Каппа была четвертым членом нашей маленькой экспедиции.

Наш путь шел вверх по реке Гершиль, переваливал через горы и по их южному склону спускался к реке Юкону, где мы и подошли к ближайшей торговой станции.

Джим бежал перед одной собачьей упряжкой, я — перед другой: так мы пролагали собакам дорогу по глубокому снегу. Сначала после долгих недель, проведенных на борту «Гойа», мне приходилось довольно трудно, но через неделю я вошел в норму, и мы легко пробегали от 30 до 40 километров в день. Было бы, пожалуй, совсем недурно, но недостаточное питание ослабляло нас всех, за исключением капитана Могга. Ведь вся его работа заключалась в сидении на санях! Для нас же троих горсть бобов в сутки была недостаточна и не могла восстановить ту затрату мускульной силы, какую мы производили за день. С каждой милей мы все больше худели и слабели…

У порта Юкона Джи и Каппа покинули нас, а капитан Могг и я продолжали путь вдоль реки Юкона с одной упряжкой, при чем он попрежнему сидел в санях, а я бежал впереди. Теперь нам не угрожало уже никакой опасности, так как «дорожные дома», дающие путешественникам ночлег и пищу, расположены здесь на полдня пути друг от друга. Капитан Могг торопился, требуя, чтобы мы не останавливались среди дня, а все время двигались бы вперед, с раннего утра и до позднего обеда. Я протестовал, указывал на разницу затраты сил у него и у меня, объяснял ему, что нуждаюсь в более усиленном питании, чем он. Капитан бесился и оставлял без внимания мои протесты; он говорил, что раз стоит во главе экспедиции и у него одного деньги, то он требует, чтобы его слушались. Я ничего не мог возразить на это, но стал подумывать, как заставить его уважать себя.

На следующий день мы тронулись в путь при ослепительном солнце по глубокому снегу. Очутившись на равном расстоянии от избушки, которую покинули утром, и от следующей, до которой должны были добраться к вечеру, я остановил собак и заявил капитану, что он может продолжать путешествие один, я же вернусь к избушке, из которой мы выехали утром. Собаки с упряжью и санями принадлежат ему, почему бы ему не ехать дальше?

Капитан до-смерти испугался. Он жалобно стал уверять меня, что умрет в снежной пустыне, так как не умеет управлять собаками и неспособен к продолжительной ходьбе.

— Вы правы, — отвечал я, — но это ваше дело. Я же буду продолжать путешествие только в том случае, если вы будете кормить меня три раза в день и притом подходящей для меня пищей…

Он поспешно согласился, вероятно, боясь, что я повышу свои требования, и мы тронулись дальше. 5 декабря 1905 года мы достигли форта Эгберт. Помню, что термометр в тот день показывал минус 50 градусов по Цельсию! В форте Эгберт кончается телеграфная линия. Начальник станции встретил меня крайне любезно, осыпал поздравлениями и приглашал пожить у него в качестве гостя. От последнего я отказался, но с глубочайшей признательностью принял его предложение отослать мои телеграммы. Я написал около 1000 слов, которые тотчас же были посланы.

В феврале 1906 года я покинул форт Эгберт и отправился обратно. Соединившись с Джимом и Каппой, я вернулся с ними на «Гойа».

В июле лед сошел, и наш корабль без затруднения достиг мыса Барроу. Отсюда мы поплыли по Берингову проливу вдоль берега материка, и в октябре прибыли в Сан-Франциско. Я подарил свое судно «Гойа» городу. Там его можно видеть и сейчас…

Достигнув цели, поставленной перед собою, я стал мечтать о новом роде деятельности. 1906 и 1907 годы я посвятил чтению докладов в Европе и Америке, и вернулся в Норвегию с деньгами, чтобы расплатиться со своими кредиторами (между прочим, и с тем, который чуть было не испортил мне все дело)…

IV. Южный полюс.

Следующей моей мечтой было открыть Северный полюс. Мне очень хотелось выполнить то задание, которое увлекало Нансена, а именно — при помощи полярных течений пересечь Северный полюс и затем полярное море. Я поспешил поэтому приобрести знаменитый корабль Нансена «Фрам». Хотя он был уже стар и потерт, я знал, что он все же будет в состоянии выдержать натиск полярных льдов.

Все было в порядке — «Фрам» подновлен, нагружен запасами и состав экспедиции намечен, — когда получилось сообщение, что адмирал Пири 1 апреля 1909 года достиг Северного полюса.

Мне оставалось теперь придумать что-нибудь необыкновенное. Официально я заявил, что все-таки намерен предпринять намеченное путешествие, так как оно будет иметь научный интерес, и 10 августа 1910 года покинул с товарищами Норвегию.

Наш план заключался в том, чтобы прежде всего пройти Берингов пролив; предполагалось, что наиболее благоприятное и самое сильное течение идет в том направлении. Наш путь из Норвегии в Берингов пролив лежал мимо мыса Горн. Сначала мы зашли на Мадейру. Тут я объявил товарищам, что раз Северный полюс открыт, нам лучше всего отправиться открывать Южный… Все единодушно со мной согласились.

Об открытии Южного полюса уже все известно, мне остается только объяснить, почему мы вернулись из нашего, очень смело задуманного путешествия невредимыми, а капитан Скотт и его товарищи погибли такой трагической смертью…　

Скотт хорошо знал о моем намерении и тогда, когда покинул Австралию, и позднее, когда мы оба зимовали среди льдов. Когда мы осенью 1910 года покинули Мадейру, я передал своему секретарю запечатанный конверт, содержавший телеграмму на имя Скотта в Австралию. Телеграмма эта была отправлена, согласно моим инструкциям, несколько дней спустя, когда мы находились уже в открытом море, и в ясных и определенных выражениях сообщала Скотту, что я намерен состязаться с ним в открытии Южного полюса.

Позднее, зимою (когда в Антарктике бывает лето), несколько членов экспедиции Скотта пришли в наш лагерь в Китовой бухте и глядели на наши приготовления. Обе экспедиции принуждены были всю зиму провести в лагерях и дожидаться подходящей погоды, чтобы тронуться в путь к полюсу. Мы оказывали этим людям всяческое гостеприимство и дали им возможность изучить нашу экипировку. Мы предложили им даже перезимовать вместе с нами и взять у нас половину собак, но от этого они отказались. Мой опыт полярного исследователя убедил меня, что собаки — единственное удобное средство передвижения по льду и снегу. Они быстры, сильны и сообразительны. Скотт же приехал на юг, захватив с собой лишь моторные сани, оказавшиеся на льду и снегу негодными. Он привез также несколько шотландских пони и на них возлагал все надежды. Я был убежден, что он совершает ошибку, и, к моему великому огорчению, это упущение и послужило одной из причин его трагической гибели…

Мы расположились лагерем на ледяном барьере, и это в такой же мере способствовало нашему успеху, как Скотту вредило то, что он свой лагерь расположил на материке. Воздушные течения в антарктических областях делают погоду гораздо суровее на материке, чем на льду. Антарктический климат вообще самый отвратительный на свете, главным образом из-за постоянных ужасающих бурь. Ветры дуют с невероятной скоростью. Скотт пережил несколько таких бурь, когда невозможно было держаться на ногах, да и вообще сильно страдал от дурной погоды. У нас же на льду погода была гораздо терпимее, тем более, что мы, по опыту зная, насколько это важно, выстроили себе помещение, куда ветер не мог проникать.

Барьер, который так часто описывается во всех книгах об антарктических странах, в сущности, не что иное, как гигантский ледник, простирающийся от антарктических гор до самого моря. Этот ледник в 60 метров высотою протянулся на сотни миль в длину. Как все ледники и лавины, он постоянно ползет. Поэтому мысль расположиться лагерем на барьере никогда не имела сторонников.

Но я внимательно читал и изучал работы, изданные прежними исследователями. Сравнивая их отчеты, я был поражен, что Китовая бухта, расположенная в самом барьере, почти совсем не изменилась с тех пор, как в 1841 году была открыта Джемсом Россом[39]). Если эта часть ледника не двигалась семьдесят лет, — думалось мне, — значит, ледник лежит на твердой земле какого-нибудь острова. Чем больше я размышлял об этом, тем сильнее убеждался в правильности своего предположения. Поэтому я не побоялся расположить нашу зимнюю квартиру на вершине барьера в Китовой бухте. С помощью самых точных инструментов мне удалось потом убедиться, что лед в этом месте в течение многих месяцев оставался совершенно неподвижным.

Наше положение близ Китовой бухты было во многих отношениях выгоднее положения Скотта. Мы были немного ближе к полюсу, чем Скотт, и, как показали события, дорога на юг, которую мы избрали, была безусловно самой удобной. Но главным нашим преимуществом были собаки. Подготовительная работа заключалась в том, что мы предприняли из нашей основной квартиры несколько экспедиций на юг и устроили склады запасов на расстоянии нескольких дней пути друг от друга; благодаря этому на обратном пути с полюса нам не нужно было тащить с собой провизию. Конечно, эти склады мы устроили на скорую руку и оставили в них тот минимум запасов, в котором нуждались для обратного пути.

Я долго рассчитывал, каково должно быть расстояние между этими депо и сколько провианта следовало оставить в каждом из них; мне удалось уменьшить количество провианта, которое нужно было взять с собой, принимая во внимание, что мясо собак, везших припасы, могло также служить для нас пищей. Каждая эскимосская собака имела на себе 25 килограммов съедобного мяса и, взятая с собой на юг, уменьшала на 25 килограммов провизию на санях и в промежуточных складах. В расписании, сделанном мною перед окончательной отправкой на полюс, я точно назначил каждой собаке день, когда кончалась ее роль как двигательной силы и начиналась ее польза в смысле провианта, то-есть когда ее надлежало застрелить. Вот этот-то расчет и имел решающее значение для благополучного завершения нашей задачи…

Скотт и его товарищи умерли на обратном пути с полюса не потому, что были потрясены нашим приходом туда раньше их; они погибли от голода, так как не смогли запастись достаточным количеством пищи.

Дальнейшее хорошо известно. С четырьмя товарищами — Вистингом, Гансеном, Гесселем и Бьолендом — мы достигли 14 декабря 1911 года Южного полюса.

Мы пробыли там три дня и исследовали окрестности радиусом в 10 километров. Водрузив на полюсе норвежский флаг, мы благополучно вернулись к себе на главную квартиру. Через месяц, в январе 1912 года, прибыл на полюс Скотт и нашел там оставленные нами документы. Скотт и его четыре товарища сделали отчаянную попытку вернуться к своему исходному пункту, но по дороге умерли от голода и переутомления.

Первый пункт, к которому мы пристали на «Фраме» на обратном пути в Европу, был Буэнос-Айрес.

«Фрам» вернулся в Норвегию, а я остался в Америке и стал подумывать о том, чтобы снарядить еще экспедицию к полюсу. Я даже приобрел для этого аэроплан системы «Фарман» и собирался погрузить его на «Фрам», чтобы потом делать полеты над ледяными пространствами. На этот раз я собирался воздушным путем исследовать арктические страны, и это устремление имело большое значение для моих последующих экспедиций 1925 и 1926 гг., предпринятых на аэропланах и на воздушном корабле.

Аппарат «Фарман» прибыл в Осло, когда разразилась мировая империалистическая война и все связанные с нею ужасы.

Об экспедиции нечего было и думать…

(Окончание в след. №)

На Южном полюсе…

ИЗ НАБЛЮДЕНИЙ ОРНИТОЛОГА:

Чайка № 4702 серии «Е»

Рассказ И. Брудина.

Рисунки худ. О. В. Ос

I. Пиршество птиц-рыболовов.

Вдоль морского побережья, сейчас же за крутым глинистым обрывом тянулись низкие отмели. Многочисленные чайки белой пеленой устилали песчаные косы залива и терпеливо поджидали даров моря, приносимых набегавшими волнами прибоя.

Гнездовой период прошел. Хлопотливое сборище белоснежных птиц занималось очередными делами. А работы было достаточно.

У различных представителей населения земного шара существуют «молодцы», которые частенько непрочь загребать жар чужими руками. К таким можно отнести и чаек…

Мирная картина прибрежной идиллии вскоре нарушилась. Послышался сильный шум. Он становился все слышнее и надвигался со стороны моря. Огромное количество крупных черных птиц, именуемых бакланами и гнездившихся весной на ближайших обрывистых откосах, совершало утреннюю ловлю рыбы. Разбойничья ватага бакланов образовала большой полукруг и гнала к мелководному берегу все рыбное население, попавшее в район полукруга. Птицы раскатисто хлопали крыльями, вытягивали длинные шеи, время от времени ныряли и проплывали под водой по десятку метров[40]). Брызги превращались в сплошные фонтаны, вспучивались водяные столбы, и гул от сотен ударяемых по воде крыльев был поразителен.

Утреннее солнце алыми лучами прорезало, восточный край небосвода, отразилось лазурными тонами на глади моря и осветило суматоху возле берега. Неудержимый поток бакланов бешено гнал рыбу. Чайки заметили, что пахнет поживой, даровым угощением. Часть их с гортанными криками полетела навстречу гонимой бакланами рыбы. Образовалось суетливое облако кружившихся белых хлопьев. Более благоразумные, а быть может, более тяжеловесные и ленивые, хладнокровно поджидали на берегу, предполагая рано или поздно половить рыбку в мутной воде.

Пиршество закончилось к полному удовольствию всех участников ловли (мелкие стычки не в счет) и явному неудовольствию рыбной братии. Малейшие попытки протеста с ее стороны немедленно пресекались прожорливыми ртами птиц-рыболовов.

Бакланы снялись всей массой и тяжелым полетом направились к возвышавшимся уступам, где предоставили солнцу высушить намокшие перья. Потолкавшись с грузным карканьем, они полузакрыли глаза и окончательно расположились вздремнуть, пока длился приятный процесс пищеварения…

Тем временем угомонились резкие возгласы разноязычной пернатой оравы, и даже прекратились столь частые среди чаек потасовки. Перебранки между чайками нередко наблюдаются, потому что, как говорится в былине, — «глаза у них завидущие, а руки загребущие». Роль последних, в зависимости от образа жизни птицы, исполняют в отдельности — клюв, крылья и лапы…

II. Чайка № 4702 серии «Е».

Ближайшая парочка чаек старательно утоляла свои ненасытные аппетиты, когда неожиданно появился новый пришелец. Поистине сложно и многогранно сплетение в жизни причин и следствий!

Какими-то судьбами проведал красноногий кулик-сорока, или, как его еще называют, «кривок», относительно недавно происходившего угощения. Искатель легкой наживы залетел сюда после экскурсионного обследования солонцеватой степной речонки, где результаты в смысле удачи оказались плачевными. Ловким нырком попробовал кулик отнять рыбешку. Однако разгневанные чайки его прогнали. Кривок знал из опыта, что сытые птицы всей стаей не станут далеко его преследовать, и повторил маневр.

Чайки снова окружили зачинщика, неохотно потолкались в воздухе и опустились на отмель. Тогда кулик попросту выхватил рыбу и направился прочь.

Преследователи скоро отстали, только парочка законных владельцев украденной добычи преследовала воришку. Он свернул в сторону и оказался над морем. Нисколько не смущаясь, чайки ринулись за ним. Кулик-сорока повторил свой любимый способ и прошмыгнул под птицами. Однако в этот момент одна из них чувствительно клюнула грабителя. От неожиданности кулик выпустил рыбу в воду, пожалуй, к обоюдному удовлетворению враждебных сторон, так как облегченный он поспешил скрыться, а чайки благоразумно решили, что не стоит мстить — все равно не вернешь утерянной поживы…

Кулик-сорока повторил свой любимый способ и прошмыгнул под птицами…　

Внимание чаек привлекла сеть, которую тянули с баркаса. Несмотря на присутствие людей, птицы подлетели совеем близко. Когда показалась морская сеть с бившимся в ней уловом, каждая из них ухитрилась артистически стянуть по серебристой рыбке, лишь слегка замочив лапы. Подобную тактику они применяли и при обкрадывании рыбачьих неводов на берегу, правда, в гораздо более неуклюжей форме.

На этот раз в баркасе находились люди, которые занимались исследованием жизни морских обитателей. Они заинтересовались проделками чаек и решили сыграть на жадности белокрылых плутишек.

Соорудив своеобразные удилища с насадкой из живых рыбешек, они спустили их за борт. Лакомая приманка сразу была замечена птицами, не подозревавшими человеческого коварства. Чайки на лету схватили добычу, но тут-то и произошла маленькая трагедия с комическим исходом. Умышленно или второпях, но только крючок с насаженной рыбкой-приманкой оказался лишь на одной удочке, а к бечеве другой рыбу просто привязали. Пойманную на крючок чайку втащили на судно. Вторая избавилась от неожиданно пойманной ею добычи, отрыгнув проглоченную рыбу.

Целый ряд птиц и животных проделывает такую штуку в случае грозящей опасности, будь то лесной бродяга-волк, баклан, пеликан, змея или кто-нибудь другой. Ясное дело, налегке скорее спасешься!.. Некоторые крупные чайки, (например, бургомистр, или полярная чайка) гонятся за более мелкими видами чаек до тех пор, пока тем волей-неволей не придется отдать уже проглоченный кусок…

В то время как на баркасе пойманная чайка пыталась клюнуть человека, державшего ее в руках, вторая носилась с жалобными призывами над судном и, казалось, не хотела так скоро расстаться со своей подругой. Искусным движением человек освободил птицу от маленького крючка, схватившего ее за гортань, затем достал из кармана легкое алюминиевое кольцо. Чайка несколько раз пребольно хватала человека за пальцы, но он все же надел ей на ножку кольцо, скрепил плоскогубцами и… выпустил.

Чайка не замедлила воспользоваться неожиданной свободой: взмахнула длинными крыльями и устремилась к спасительному берегу вместе с летавшей поблизости подругой.

Человек с баркаса проводил птицу взглядом, потом достал записную книжку и отметил следующее: «Сего числа, находясь на баркасе при работах по нектоническому[42]) исследованию залива, окольцевал чайку-хохотунью; кольцо за № 4702 серии «Е»[43]).

III. Шторм.

Ранка во рту птицы скоро зажила. Попрежнему чайка простаивала часами у берега моря, однако, больше не рисковала выхватывать рыбу из сетей. Щедрое море в изобилии снабжало пищей колонию чаек.

Иногда волны приносили живность несколько посущественнее, чем двустворчатые моллюски, мелкие крабы или студенистые медузы.

Так было и сегодня. Дул сильный ветер. Глухо шумело и рокотало неумолчное море. Одиночные чайки носились сиротливыми видениями. У самого берега оказался прибитый волнами мертвый дельфин. Повидимому, в недрах морской пучины разыгралась кровавая драма, и поединок закончился смертью одного из животных. А может быть, налетевшая буря унесла дельфина, пойманного рыбаками. Когда же берегом проходил сторож с маяка, он застал чаек, сновавших над тушей животного…

У самого берега оказался прибитый мертвый дельфин…

Ветер крепчал. Близилась холодная осенняя пора. Яростные черные валы с белыми гребнями — предвестниками шторма — беспрестанно обрушивались на отмель. Морские птицы стремились к суше. Лишь кулички-зуйки с оживленным посвистыванием бесстрашно летали небольшими стайками около самой воды. Крошечные крылышки смельчаков задевали волны, которые выбрасывали на отмель беспозвоночных и при уходе оставляли на песке пенистый след.

Баркас с утра не выходил в море. Рыбаки по поведению птиц заметили перемену погоды и приближение бури. Много бед причинили жестокие порывы ветра…

На следующий день можно было найти мертвые тела бакланов, поганок, чаек, которых волны прибили к самому берегу. Шторм был огромной силы, и птицы, застигнутые им на воде, не смогли бороться. Они слабели также потому, что в этот момент находились в периоде линяния…

IV. Приключения на суше.

На время непогоды окольцованная чайка укрылась под обрывистым выступом, но вскоре затем улетела на лиман[44]). Здесь на песчаном берегу во множестве встречались жуки-водолюбы, которые забавно дрыгали лапками в тщетных попытках перевернуться со спины и принять более удобное положение. Жесткие покровы насекомых невкусны — чайка это хорошо знала.

Взять направление к ближайшей пашне, которая отстояла в полутора километрах к северо-западу от лимана, довольно легко. На свежеперепаханной под озимые посевы земле поживу смогут найти не одни грачи. Однако расчетливую птицу ждало разочарование. Вспахан был только небольшой участок. По соседству держались неуклюжие грачи, и носились пронырливые крачки. Чайка круто свернула в сторону солонцеватой речки.

Острота зрения некоторых птиц поистине изумительна. Чайке совсем не хотелось конкурировать в зоркости с каким-нибудь крупным хищником, например, степным орлом. Просто она издали заметила летавшего у реки кулика-сороку и предпочла принизиться над полем. Ведь чем меньше наблюдает завистливых глаз, тем больше шансов приобрести добычу, а не делить ее с несносными соперниками.

Плавно летела чайка над буровато-серыми стеблями полыни. Около бугра трава вдруг слегка зашевелилась, и оттуда выглянула плоская желтоватая голова небольшого зверка, вредителя полей — суслика. Воспользоваться мгновением и во-время клюнуть, — это в своем роде мастерство, которым чайка отлично владеет. Не успел суслик после тревожного свиста юркнуть в свою вертикальную норку, как уже лежал бездыханный подле глинистых краев спасительного входа.

Не успел суслик после тревожного свиста юркнуть в свою норку…

«Хаан, хаан, ха, ха…» — издала чайка напоминавший хохот крик, выражавший нето удовлетворение, нето торжество..

Ветерок пробежал волнистыми струйками по зарослям душистых степных трав, не надолго проглянуло мутное солнце. Чайка-хохотунья занялась трапезой.

«Крриэ, крриэ…» — послышались совсем близко пронзительные звуки, и возле бугра появилась крачка.

Видно, голод толкнул маленькую забияку совершить нападение на более сильную чайку. Последняя вовсе не хотела делиться добычей со своей ближайшей родственницей.

Поединок происходил непродолжительное время. Чайка оставалась на земле, а крачка на нее храбро налетала.

Увертливость нападавшей птицы оказалась недостаточной: потасовка закончилась… смертью крачки…

V. В поисках пищи.

Однажды чайка, отмеченная кольцом, чуть не сделалась жертвой водяной крысы. Крыса проникла на сушу, повидимому, с баркаса, о чем говорили свежие следы на сыром песке. Хищница неслышно подкралась к стае птиц во время сна, и если бы не тревожный крик одной из них, пожалуй, окольцованной чайке пришел бы конец.

В одну из последующих ночей подруга чайки бесследно исчезла. Возможно, что ею полакомился филин, — парочка этих отшельников гнездилась поблизости на песчаной косе, и нередко к утру число чаек становилось меньше…

Дни холодели. Осеннее веяние чувствовалось в сердитом рокоте морских волн. По утрам причудливый узор игольчатых льдинок разукрашивал поверхность водоемов. В природе происходили коренные перемены. Часть рыбы устремилась вверх по рекам, чтобы весной снова схлынуть в море. Чайки летали большими стаями и сопровождали речной переход рыб на значительном расстоянии. Пищи с каждым днем становилось все меньше.

С севера показались многочисленные перелетные гости: утки разных пород, гуси, куличья мелюзга. Вся эта разношерстная публика останавливалась на кратковременную кормежку, а затем стаи снимались одна за другой и вдоль морского берега летели на юг. По ночам зажигался огонь маяка, лучи света расходились в разных направлениях огромными щупальцами, далеко протягивавшимися в окружающем мраке над морским простором. Свет имел неотразимую притягательную силу для птиц, он заставлял их безудержно налетать на решотку лампы маяка и бабочками кружиться вокруг башенки. После валового пролета сторож на утро подбирал сотни искалеченных и мертвых птиц…

VI. В осеннюю непогоду.

Чайки время от времени предпринимали отдаленные разведки в открытое море.

Однажды наступила оттепель. Пасмурный осенний день застал чаек далеко от береговой линии. Происходил запоздалый ход рыбы, и птицы усердно летели над водой. Еще с раннего утра перепадал мелкий дождь, а после полудня погода резко ухудшилась. Небо заволоклось густыми тучами, усилились дождь и порывистый ветер. Несколько чаек, в том числе и знакомая нам, увлеклись погоней, отстав от остальной стаи, полетевшей к берегу.

В четвертом часу пополудни от маяка отчалил баркас. Суденышко отвозило в город людей, изучавших летом морской залив. Стрелка барометра падала, но ученые надеялись заблаговременно добраться к пристани, чтобы успеть отплыть на пароходе, который заходил в гавань лишь два раза в неделю. Предстояло пересечь пролив, что оказалось делом нелегким. Паруса сдавали и немилосердно хлопали. Ветер усилился, меняя направление, и явно становился противным. Судно сильно накренялось и вот-вот готово было зачерпнуть воды. Прошло больше часа в отчаянных и безуспешных попытках.

Бурлила и грохотала морская стихия, соленые брызги обдавали людей с ног до головы, гнулась и трещала мачта, свистело, гудело и завывало вокруг. Незаметно подкрались сумерки, и, когда решили повернуть обратно к маяку, уже стемнело.

Среди хаоса бури и вечерней мглы найти верный путь — задача нелегкая, и баркас шел по воле ветра.

— Смотрите, чайки справа! — заметил рулевой.

В полосе слабо мерцавшего желтоватым пламенем фонаря, укрепленного та мачте, появилось несколько длиннокрылых силуэтов.

— Птицы выследили рыбу, которая идет к берегу, вот они сюда и залетели, — продолжал рыбак.

Чайки следовали в том же направлении, куда двигалось и суденышко. Некоторые из них по временам садились на мачту, потом снимались и летели поблизости. От присутствия птиц людям стало веселее.

— Обратите внимание, что там такое? — послышался голос.

Правее баркаса летевшие на небольшой высоте чайки вырисовывались среди окружавшей темноты отчетливыми, ярко-белоснежными очертаниями.

— Вот кстати! Это свет маяка, — радостно пояснил рыбак, — сейчас соседний луч зацепит и нас.

Действительно, вскоре сноп света широким потоком залил судно. Так и добрались к берегу, попеременно руководясь непосредственным светом маяка или освещенными птицами…

VII. Финал окольцованной чайки.

Ночью температура опустилась ниже нуля. Образовалась гололедица. Камни, прибрежье песчаных отмелей и обрывистые уступы, обильно смоченные дождем; покрылись сплошным ледяным покровом. Оледенели снасти баркаса и корпус маяка.

Гололедица в осеннее и зимнее время считается для юга обыкновенным явлением. Она чрезвычайно неблагоприятно отражается на птицах. Перья у них смерзаются, что в сильной степени затрудняет передвижение птиц и даже лишает их возможности летать. Через сутки около маяка подобрали несколько чаек, еле живых от мороза, в том числе и окольцованную. У последней оказался на лапке отмороженный палец. Чаек продержали два дня в тепле. Затем, воспользовавшись случайно открытой дверью, они очутились на воле. Прошла еще неделя, и все чайки улетели вслед за утками и гусями.

Последние стаи птиц проносились мимо маяка. Они покидали страну до следующей весны, когда мощные излучения солнца растопят снежные равнины и ледяные поля, пробудят свежее дыхание новой жизни, а ласковое море снова станет нежить вкрадчивыми каскадами волн прибрежные отмели и утесы…

Прощальные клики лебединых призывов растаяли серебряной трелью в холодном октябрьском воздухе…

Нелегкое дело — борьба за существование в суровых условиях зимы! Стаи следовали морским побережьем с длительными остановками там, где находилась кормежка. Чаще всего питались падалью, выброшенной морем.

В устье большой реки чаек неожиданно застала метель. Птицы укрылись под правый нагорный берег. Снег шел долго, намело большие сугробы. Стоял сильный мороз. На реке образовались широкие полыньи, рыба ушла на дно. Чайки перед тем ничего не ели, и многие из них погибли от голода. Улетели дальше только наиболее крепкие и здоровые.

Окольцованной чайке посчастливилось разыскать нескольких окоченевших от бескормицы и холода грачей. Полузанесенные снегом трупы поддержали силы оставшихся птиц.

Чайка с кольцом благополучно перенесла зимние невзгоды. Она посетила ряд приморских стран, почти достигла Малой Азии, и весной опять вернулась к месту прошлогоднего гнездовья с остальной колонией чаек…

А дальше?

В Ленинградском музее, в коллекции птиц Приазовья под № 127 каталога отмечен экземпляр чайки. Этикетка гласит: «Найдена мертвой среди ракушняка на солонцах лимана, в 45 километрах к северо-востоку от маяка. В зимнем оперении. Дата: 7/ХI».

На лапке с отмороженным пальцем имеется алюминиевое кольцо № 4702 «Б». При каких условиях птица погибла, осталось невыясненным, так как всякие следы насильственной смерти отсутствовали…

КРОКОДИЛЫ-ЛЮДОЕДЫ

Колониальный рассказ Шелланда Брэдли

Только два дня назад я принял управление областью. Передо мной лежит целая страница прошлогодних цифр, как бы взывающая ко мне пустым местом в конце удостоверить их правдивость. Все долгие часы после жаркого полудня я боролся с этими цифрами, прекрасно сознавая, что нет никакой возможности убедиться в их правильности. Единственное, что мне оставалось сделать, — это поставить свою подпись и положиться на счастливый случай.

В ту минуту, когда я собирался подписать бумагу, делавшую меня ответственным за много сотен тысяч рупий[45]), появился конторщик Хэд Клерк.

Небольшого роста, тщедушный, очень бледный и болезненный, Хэд Клерк имел умное и выразительное лицо. Он знал наизусть все пункты любого закона и больше всего любил цитировать их полностью. Он был неоценимым сокровищем, но в то же время самым нудным человеком.

— Сэр, — сказал он торжественно, смотря на меня поверх своих золотых очков, в то время как я окинул его недовольным взглядом, — речь идет о вознаграждении за убитого крокодила…

Я отложил в сторону ручку. «Крокодил» звучал гораздо интереснее, чем «цифры».

— Разве за крокодила выдается вознаграждение? — спросил я, будучи совершенным невеждой в подобных делах. Я принял управление областью только два дня назад, а в той области, которою» управлял раньше, крокодилов не водилось.

— Что касается награды, то она выдается во всех случаях, — провозгласил Хэд Клерк, как всегда, медленно вдумываясь в слова и развязывая красную тесьму, которой были стянуты бумаги. — Единственный вопрос, который вы должны разрешить, — это размер вознаграждения…

Я занимался многими делами в течение своего пятилетнего пребывания в Индии, но мне никогда не приходилось решать вопроса о качествах или недостатках крокодила. Я высказался в том» смысле, что, прежде чем вдаваться в дальнейшее обсуждение вопроса, недурно было бы осмотреть спорный предмет.

— Он ожидает вашего осмотра, сэр на веранде дома, — ответил Хэд Клерк и мы тотчас же отправились на исследование.

На Востоке толпа собирается очень быстро, и во дворе уже виднелось море человеческих голов. Каждый старался проложить себе дорогу и посмотреть хотя бы одним глазком на огромное чудовище, которое лежало на ступеньках веранды. Оно было длиною в четыре с лишним метра. Возле крокодила стоял гордый шикари[46]) — герой сегодняшнего дня, убивший крокодила из допотопного ружья, которое являлось более опасным для самого стрелка, чем для намеченной жертвы.

Впервые я видел так близко крокодила, и его ужасное уродство восхитило меня, так же как, повидимому, приводило в восторг толпу туземцев. Огромная пасть была широко открыта и в таком положении удерживалась вставленной в виде подпорки палкой, напоминая положение, которое крокодил принимал много раз в жизни, когда готовился схватить намеченную жертву, наводя на нее безумный ужас и сознание полной беспомощности. Своим огромным грязно-коричневым телом, с короткими растопыренными лапами и длинным зловещим хвостом, крокодил вызывал отвращение. Желто-бледная кожа, покрывавшая нижнюю часть его туловища от шеи до хвоста (которая при хорошей выделке дает такую прекрасную, известную под названием «крокодиловой» кожу), дополняла его отвратительный вид.

— Сэр, — послышался около меня голос Хэда Клерка, — размер награды всецело зависит от вашего решения, — до пятидесяти рупий включительно.

— Не правда ли, это самый большой крокодил, какие только могут быть? — спросил я, чувствуя, что большего чудовища невозможно было вообразить, за исключением тех, которых показывают в музеях доисторических животных.

— Сэр, — быстро ответил Хэд Клерк с оттенком небольшого упрека в голосе, — награда дается независимо от величины крокодила. Вопрос, который вы должны разрешить, касается следующего: кто был этот крокодил — людоед или просто употребляющий человеческое мясо?

На мгновение я смутился. Состоя в качестве должностного лица в Индии, я неоднократно сталкивался со странными вещами, но никогда мне не приходилось разрешать вопроса о том, был ли данный крокодил людоедом. Еще труднее было установить разницу между крокодилом-людоедом и таким, который только употребляет человеческое мясо.

— Людоед — или просто употребляющий человеческое мясо? — спросил я, чувствуя, что, в сущности, оба понятия означают одно и то же. — Какая же разница между этими понятиями?

Хэд Клерк на минуту задумался, потом с обычным апломбом заявил:

— Существует большая разница, сэр. Людоед — это тот, который ест людей как правило. Просто же употребляющим. человеческое мясо считается такой крокодил, который ест людей очень редко, при случае.

Я улыбнулся про себя, так как начинал понимать в чем дело. Крокодил-людоед преднамеренно выискивает людей. Крокодил же, «просто употребляющий человеческое мясо», не отказывается от него, если последнее случайно подвернется. Но к какому сорту принадлежал данный крокодил? Я обратился за помощью к Хэду Клерку.

— Содержимое его желудка будет служить неопровержимым доказательством, — сказал он. — Необходимо его вскрыть.

Я почувствовал облегчение, узнав, что мое присутствие не требовалось при вскрытии. Все, что требовалось от меня, — это записка к фельдшеру.

Полчаса спустя я получил следующую записку от фельдшера:

Уважаемый сэр:

Имею честь сообщить вам о содержимом крокодила, любезно мне присланного: один женский череп, сильно исковерканный, другой — маленький, в полной сохранности (возможно, ребенка женского пола), одна женская берцовая кость, два маленьких серебряных украшения и один браслет, принадлежавшие или женщине или ребенку, и очень много человеческих волос, без сомнения, женских.

фельдшер Гурудас Сен.

Содержимое желудка показалось мне явной уликой против крокодила. Вряд ли он мог проглотить все это случайно. Хэд Клерк, думал, однако, иначе..

— Содержимое неубедительно. Мы находили очень часто гораздо больше, — сказал он, пробегая глазами список найденных человеческих остатков. — Кроме того, — добавил он, — внутри его ничего не было найдено, принадлежавшего мужчине. Практика говорит, что полная награда в пятьдесят рупий выдается только тогда, когда обнаруживают наличие мужских остатков, меньшая награда — за женские остатки, и еще меньшая — за детские…

Я внутренне усмехнулся этому подразделению. Женщины в Индии, увы, еще до сих пор не имеют равных прав с мужчинами, даже тогда, когда их съедает крокодил!

Я предложил награду в 40 рупий. Хэд Клерк считал эту сумму слишком большой, но я твердо стоял на своем.

— Я считаю очевидным, — сказал я, имея непреодолимое желание подражать его манере говорить, — тот факт, что этот крокодил, без всякого сомнения, усвоил себе очень скверные привычки. Начав с женщин и детей, он получил возможность войти во вкус человеческого мяса, что впоследствии сделало бы из него настоящего людоеда. Поэтому я назначаю награду в сорок рупий.

— Как вам будет угодно, сэр, — пробормотал он кротко.

В другой раз я увидел уже не одного крокодила, а целую дюжину. Большие реки, которые впадают в Бенгальский залив, подвержены приливу и отливу на сотни миль вглубь материка, и многие из них кишат крокодилами. В жаркую погоду и во время дождей, когда вода теплая, их совсем не видно. За редким исключением можно заметить из-под воды кончик носа крокодила, который быстро исчезает при приближении баркаса. Но в зимние месяцы, когда вода холодная, они вылезают на пологие грязные берега и греются на солнышке.

При большом приливе реки затопляют берега и покрывают корни деревьев, образующих густые леса по обоим берегам, оставляя после отлива мягкую грязь в несколько футов толщиной. Здесь крокодилы, ложась из предосторожности у самого края воды, греются на солнце. Иногда они лежат целыми стадами. Их огромные, грязно-серого цвета туловища с трудом можно отличить от такого же грязного берега.

Крокодилы, ложась из предосторожности у самого края воды, греются на солнце…

Старые крокодилы, отвратительные животные, достигающие 51/2 метров длины, спят всегда с открытым глазом, почему бывает трудно подойти к ним на выстрел. Слабым движением хвоста они бесшумно соскальзывают в воду, как только человек приближается к ним на близкое расстояние. Молодые же крокодилы, наоборот, спят так крепко, что можно приблизиться к ним на несколько метров и не быть замеченным.

Но даже и тогда нельзя считать охоту на них удачной: крокодила трудно убить наповал. Роковое место у него находится за ухом, но, чтобы отыскать это место из баркаса или лодки, надо быть метким стрелком. Если первый выстрел будет неудачен, то второго не удастся сделать: огромное отвратительное туловище с быстротою молнии исчезает в воде. Даже в том случае, когда крокодил бывает смертельно ранен, он сползает конвульсивным движением с берега в воду, а поглощенный большой рекой, он никогда уже не может быть найден.

Полукруг из бамбука, доведенный до русла реки и составляющий крепкую ограду, является единственной надежной защитой для купального места, но даже и сюда удается иногда ночью пробраться какому-нибудь крокодилу и выждать первого купальщика.

Рассказам в Сандррбансе[47]) о дерзости, смелости и свирепости крокодилов— нет конца.

В одном полицейском участке, на берегу реки, не так давно полицейский чиновник делал перекличку арестованным, подготовляя их к отправке в главное управление. Вдруг с низкого берега выскочил огромный крокодил, схватил ближайшего арестованного и с быстротой молнии утащил его в воду на глазах у всех его товарищей и полиции.

В другой маленькой речке поселился крокодил, который утащил уже семь человек; за поимку его была назначена особая награда. Один туземец-шикари, наконец, убил его из своего удивительного мушкетона[48]) и, сопровождаемый многочисленными обитателями деревни, принес ко мне в штаб-квартиру для получения награды. Я вышел на веранду, чтобы осмотреть убитое животное, поздравил шикари с успехом, а жителей деревни — со счастливым избавлением от ужасного бича, и заставил выплатить шикари положенную награду в моем присутствии.

Час спустя, уходя из канцелярии, я опять увидел туземцев, несмотря на то, что крокодил был унесен. Я понял, что они хотели говорить со мной, остановился и спросил, чего они хотят.

Один из туземцев вышел вперед.

— Сагиб, — сказал он, — вы заплатили нам за то, что мы убили крокодила, но внутри крокодила находятся наши жены, наши сестры и родственники. Не дадите ли вы нам денежное вознаграждение также за них?

Только один раз я встретил в Сандербансе то, что называют «ручными» крокодилами. Они находились в огромном бассейне, в одном из тех, которые, по преданию, устроил хан Джахан-Али, царствовавший 450 лет назад. Здесь же поблизости процветал большой город, от которого в настоящее, время ничего не сохранилось, кроме большой мечети с семьюдесятью семью куполами и могилой «святого» воина. Бассейн известен под названием Горадиджи. Предание говорит, что он занимал такое большое пространство, что только очень сильная лошадь могла обежать вокруг него не устав.

В этом бассейне находится много крокодилов, о которых говорят, что они потомки тех, которых пустил туда хан Джахан-Али. Туземцы называют их «ручными» крокодилами и доказывают «а деле полное бесстрашие по отношению к ним. Мужчины, женщины и дети купаются в бассейне с полной беспечностью. Каждый житель деревни старается показать замечательных крокодилов посетителю, вызывая их нараспев странным голосом:

— Ао, калапар!

— Ао, далапар![49])

Некоторое время ничто не нарушает удивительного спокойствия озера, лишь большие розовые цветы лотоса с широко раскинутыми листьями придают легкое колебание поверхности воды. Но вскоре легкий всплеск воды возвещает о показавшемся из воды кончике носа крокодила.

Быстро, в сопровождении другого, он движется по озеру — прямо к вам. В мелкой воде у берега, выставив себя напоказ, они полуплывут, полуползут; потом, уставившись отвратительными жадными глазами на туземца, замирают в ожидании.

Туземец, держа высоко в воздухе двух цыплят, приманивает ими крокодилов. Наконец, цыплята брошены. С необычайным проворством, несмотря на свое огромное неуклюжее туловище, крокодилы бросаются вперед, и цыплята, испустив предсмертный крик, исчезают в отвратительных огромных пастях чудовищ…

С необычайным проворством крокодилы бросаются вперед, и цыплята исчезают в пастях чудовищ…

Гигантские животные ускользают обратно в озеро, и вода смыкается над ними в своей ненарушимой глади…

--------------

СЕРИЯ.ЛИКИ ЗВЕРИНЫЕ

Под редакцией Вл. А Попова

15 сборников необычайных рассказов из жизни домашних и диких животных. Все книги в красочных художественных обложках и с рис. художн. В. Ватагина.

ВЫШЛИ ИЗ ПЕЧАТИ:

Бизоны 70 к., Волки 70 к., Кони 70 к., Кошки 70 к., Крысы 70 к., Лисы 70 к., Лоси 70 к., Львы 70 к., Медведи 70 к., Обезьяны 70 к., Олени 70 к., Ослы 70 к., Слоны 70 к., Собаки 70 к., Тигры 70 к.

ГОТОВЯТСЯ К ПЕЧАТИ:

ЖИВОТНЫЕ:

Рыси. — Белки. — Верблюды. — Летучие мыши. — Козлы. — Зайцы, — Кабаны. — Еноты. — Киты.

ПТИЦЫ: Чайки. — Голуби. — Совы. — Журавли. — Лебеди. — Куры.

НАСЕКОМЫЕ: Муравьи. — Пчелы. — Пауки.

РАЗНЫЕ:

КРОКОДИЛЫ Черепахи. — Змеи. — Лягушки. — Осьминоги. — Акулы — и др.

Подписчики журнала «Всемирный Следопыт» пользуются скидкой в 30 %. Книги высылаются по получении задатка в размере 1/5 части стоимости заказа (можно марками). На остальную сумму делается наложенный платеж. При высылке всей суммы заказа вперед — пересылка БЕСПЛАТНО.

Заказы и деньги направлять по адресу:

Москва, центр, Ильинка, 15, Акционерн. Издат. Общ-во «Земля и Фабрика».

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БОЧЕНКИНА И ХВОЩА СЕРИЯ ЮМОРИСТИЧЕСКИХ РАССКАЗОВ В. ВЕТОВА

Находка дирижабля[50])

Было веселое апрельское утро. Мы с Семеном Семенычем сидели в тесном шалашике на берегу Щадилова пруда и не спускали глаз с небольшой стайки диких уток. Они чернелись на открытой воде шагах в полутораста от нас. Повернув широкие носы в нашу сторону, они покачивались на волнах и словно говорили нам: «А вам в нас не попасть — мы далеко!..»

— Эх, Владим Сергев, кабы у меня сейчас была моя шомполка «дирижабль», я бы и отсюда хватил и, уж как хотите, а тройку бы сшиб! Ну, что ты будешь делать с эдакой фыкалкой! — и Семен Семеныч пренебрежительно щелкнул пальцем по стволам своей легонькой централочки.

— Верите ли, Владим Сергев, сколько я после дирижабля ружей ни испробывал — все дрянью оказались: фык, фык— и больше ничего… Эх, бывало, заложу это я в дирижаблик тройной зарядище, да как садану!..

— Семен Семеныч, зачем вспоминать прошлое! Ваш дирижабль погиб. Он с прошлой осени покоится на дне Ивлевского озера. Пора привыкнуть к мысли, что дирижабля у вас больше нет. Не расстраивайте же себя понапрасну… Стойте, утки, кажись, подплывают…

Мы замолчали. Утки, в самом деле, тихонько приближались к нам. Мы ждали их очень долго. Стайка была уже от нас шагах в девяноста, как вдруг птицы почему-то раздумали плыть к берегу и повернули назад, медленно удаляясь от нас.

— Владим Сергев, давайте саданемте по ним разом. Наводите в середку… Готово?.. Ну, раз… два… три…

Мы выпалили одновременно и осыпали дробью всю стайку. Утки мгновенно сорвались с воды и полетели прочь. Одна лишь кряква оказалась подраненой. Часто взмахивая одним крылом, она быстро уплывала от нас и разом оказалась вне выстрела.

— Нет, Владим Сергев, как хотите, а с такими ружьями — не охота, а официальная порча характера. Без дирижабля я все равно, что без рук. Без дирижабля я вроде как не существую…

Результат утра был плачевный. Уток летало много, а мы взяли лишь пару крякв. Мой друг взгрустил.

— Владим Сергев! — говорил он. — Весь аппетит к жизни у меня пропадать начинает, и охочусь-то я без всякого аппетита. Скучно без дирижабля. Скучно без его милого грома. Достанем его со дна озера!

— Друг мой, да в своем ли вы уме? Чтобы извлечь дирижабль из недр Ивлевского озера, вам, пожалуй, придется выписывать морских водолазов. Дешевле будет заказать тульским мастерам новое ружье на фасон дирижабля.

— Владим Сергев, такого ружья теперь нипочем не сработают. Покойный дирижабль — старинное ружье, и делал его знаменитый турецкий мастер. Больших денег, говорят, это ружье стоило. Помните, как летошний год я из него одним выстрелом шпокнул сразу восемь диких уток? Дирижабль надо достать…

— Сумасшедший, как же вы его достанете?.. Пустое вы говорите!

Семен Семеныч глубоко вздохнул и крепко задумался.

* * *

Весна была в полном разгаре. Семен Семеныч окончательно закис и перестал ходить да охоту. Я принужден был охотиться в одиночестве. Когда, возвращаясь. со своих охот, я заходил к другу, чтобы поделиться с ним впечатлениями, то почти всегда заставал его скучным и задумчивым. Мрачное настроение моего друга было не чем иным, как тоской по утраченному любимому ружью.

Настало лето. Я с грустью смазал свою централку и запрятал в пыльный чехол, чтобы вытащить ее оттуда лишь накануне 1 августа, когда наступит открытие сезона охоты… И вот, когда до 1 августа оставалось уже каких-нибудь три дня, я зашел к приятелю, чтобы узнать, не изменилось ли его настроение. Я хотел предложить ему совместно открыть охоту и отправиться в соседний уезд, изобиловавший дупелями.

Семена Семеныча не было дома, а его почтенная супруга оказалась в отвратительном настроении. Она объявила мне, что ее «окаянный» муж теперь целыми днями отсутствует из дому.

— Сеня совсем от рук и от дому отбился. То к доктору Никитскому зачем-то ходит, то в аптеку бегает, а сам все скрытничает.

— Может быть, он болен? — осведомился я.

— Здоровешенек… Разве больные такие бывают?..

В это время в прихожей послышались шаги, и в комнату вошел сам Семен Семеныч.

— Владим Сергев, мое почтение… Давненько я вас не видел!

Мой друг весело улыбался и крепко жал мне руку. Он был в каком-то приподнятом настроении и почему-то имел торжествующий вид.

— Семен Семеныч, я пришел к вам узнать, как вы насчет первого августа соображаете… Поедем ли мы с вами охотиться на дупелей?

— Очень просто, что поедем за утками.

— Значит, хандра ваша прошла?.. Очень рад…

Семен Семеныч весело подмигнул и оглянулся на жену. Она стояла к нам спиной и энергично перетирала грязную посуду. Мой друг быстро наклонился ко мне и тихонько шепнул:

— Владим Сергев, завтра утречком приходите к городскому пруду. Я вас буду поджидать у заливчика… Вы мне до зарезу нужны… дело есть.

Я с удивлением посмотрел на Семен Семеныча. Он не дал мне говорить.

— Тсс… — прошептал он и, подняв, палец к губам в знак молчания, красноречиво указал в сторону Матрены Андреевны.

Меня разобрало любопытство. Мне очень хотелось спросить моего друга, какое это такое было у него секретное дело, которое он скрывал от жены, однако, Матрена Андреевна все время упорно торчала в комнате, а при ней спросить было невозможно.

Я собрался уходить и попрощался. Семен Семеныч проводил меня в сени и, пожимая руку, еще раз напомнил мне:

— Так, значит, завтра, к девяти часам утра я вас жду у заливчика.

— Семен Семеныч, что за таинственность? Скажите, что вы затеваете?

— Владим Сергев, завтра узнаете….

* * *

В 9 часов утра я подходил к небольшому заливчику городского пруда, неподалеку от школы 2-й ступени. На берегу лежала лодка Семен Семеныча-Он сидел в ней и с деловитым видом прибивал к скамье какой-то деревянный? вал на подставках… Эта лодка была в свое время сколочена руками моего друга из «подручного матерьяла». На ее постройку пошли дощечки из-под, каких-то ящиков, старый забор и даже ржавое кровельное железо. Когда-то Семен Семеныч мечтал установить на этой лодке двигатель собственного изобретения. По сему случаю мой друг даже назвал свою лодку «Самоторкой». Затея с двигателем почему-то не удалась, но громкое название «Самоторка» так и осталось за этим странным судном.

Семен Семеныч был очень весел.

— Ну, Владим Сергев, за дело!..

Мой друг быстро выскочил из «Самоторки», подбежал к ракитовому кусту, росшему рядом, извлек из-под него кулек, подтащил его к моим ногам и вытряхнул на землю содержимое.

Прежде всего мне бросился в глаза, большой детский резиновый мяч. Мячик был обыкновенный — полосатый, синий с красным. Далее я заметил два самых обыкновенных кирпича с привязанными к каждому из них старыми сандалиями. Тут же валялись велосипедный насос, длинная резиновая трубка и лопата.

Покуда я с любопытством разглядывал эти предметы, Семен Семеныч успел быстро раздеться. Он неожиданно предстал передо мной в том самом виде, в каком он появился на белый свет. Затем взял резиновый мяч. Тут я заметил, что к нему был приделан обрывок старой резиновой автомобильной камеры. Мой друг поднял мяч над головой и с усилием просунул голову в широкий отрезок автокамеры. Я вздрогнул: из полосатого мячика на меня неожиданно выглянули хитрые глаза моего друга. Чуть прищурившись, эти глаза смотрели на меня через два круглых стеклышка, искусно вставленных в тонкие стенки мячика. Шею Семена Семеныча плотно сжимал отрезок автокамеры.

C. С. Боченкин (в водолазном костюме своего изготовления).

— Семен Семеныч, что все это значит?!

Семен Семеныч не отвечал. Быстрым движением он туго обматывал вокруг шеи поверх камеры длинный и широкий клеенчатый бинт и затянул его шнурком.

— Семен Семеныч, опомнитесь, вы с ума сошли!..

Мой друг не обращал на меня ни малейшего внимания. Он уселся на траву и проворно обулся в старые сандалии с привязанными к ним тяжелыми кирпичами. Тут я не на шутку перепугался, решив, что имею дело с явно умалишенным.

— Семен Семеныч, чорт вас возьми! — закричал я не своим голосом. — Бросьте дурака валять, не пугайте, иначе я сейчас от вас убегу!..

— Владим Сергев, не будьте дитей! — глухо прозвучал из полосатого мячика голос моего друга. — Берите насос и накачивайте помаленьку.

Семен Семеныч сунул мне в руки велосипедный насос, а сам смело устремился в воду, неуклюже шлепая кирпичами, привязанными к старым сандалиям.

— Ну, качайте же, качайте, вам говорят! — доносился до меня сдавленный нетерпеливый голос.

Я заметил, что от велосипедного насоса шла длинная резиновая трубка. Конец ее уходил в самый мячик, надетый на голову Семена Семеныча. Я машинально принялся качать и с ужасом заметил, что Семен Семеныч вдруг исчез под водой. На том месте, где нырнула, его полосатая голова, теперь тихонько-булькали пузыри. С сильно бьющимся; сердцем я продолжал качать…

Прошла жуткая минута — Семен Семеныч не показывался. Лишь маленькие пузырьки попрежнему побулькивали в зеленой воде. Прошла еще минута. Моего друга не было… Это было свыше моих сил. Я быстро скинул с себя ботинки и только что приготовился ринуться в пруд, как из воды вдруг показалась круглая полосатая голова. Она глухо и с укоризной проговорила:

— Владим Сергев, где ваша совесть! Так-то на вас можно положиться!.. Вас. просят дело делать, а вы ваших друзей лишаете воздуха!..

Я стоял, как громом пораженный, а Семен Семеныч, выйдя на берег, принялся снимать с головы полосатый мячик. Когда я снова увидел его симпатичное лицо и убедился, что он жив и здоров, дар слова вернулся ко мне.

— Друг мой! — сдержанно спросил я его. — Собственно говоря, как надо мне понимать ваше поведение?.. Что означают все эти ваши фокусы?..

— Скафендр! — ответил Семен Семеныч, пожимая плечами и отдуваясь.

— Скафендр? — в недоумении переспросил я.

— Ну, да, официальнейший скафендр. Пора бы знать, что скафендр — это водолазный костюмчик!

— Пустяки — костюм!.. А, смею спросить, на чорта он вам нужен?

— Владим Сергев, да ведь вы сами меня насчет этого дела весной надоумили, когда сказали, что дирижабль иначе не найти, как только выписав сюда морских водолазов… Ну, а я сообразил: зачем водолазов выписывать?..

Мой друг хорошо обдумал все детали. Оказывается, он даже приобрел в аптеке электрический фонарик, дабы освещать им глубины озера. Крышка фонарика была плотно залита воском, и таким образом внутренность фонарика была предохранена от сырости. Семен Семеныч рассказал мне, что в последнее время много читал про водолазов и вырезал все газетные заметки, посвященные работам японских водолазов по поднятию сокровищ с затонувшего английского корабля «Черный Принц».

Семен Семеныч предполагал посвятить сегодняшний день водолазной практике на городском пруду, чтобы завтра же отправиться на Ивлевское озеро и во что бы то ни стало найти там дирижабль.

Мой друг хорошо помнил, что дирижабль перед своим последним гусиным бенефисом был добросовестно смазан густым маслом, а потому являлась надежда, что ржавчина не слишком разъела его ствол.

Предвидя все случайности, Семен Семеныч оборудовал свою «Самоторку» под водолазное судно. К корме «Самоторки» была приделана лестница. По этой лестнице водолаз мог опускаться на дно озера и подниматься со дна в «Самоторку». В случае какого-либо несчастья, я должен был втянуть водолаза наверх при помощи веревочных вожжей, привязанных у него подмышками. Для облегчения такого подъема Семен Семеныч устроил на «Самоторке» ворот с массивной коленчатой ручкой и маховым колесом.

Семен Семеныч выработал оригинальную сигнализацию, и тут же заставил меня выучить наизусть все сигналы. На борту «Самоторки» находился звонок, снятый с будильника. От звонка шла длинная бечевка, конец которой был прикреплен к поясу водолаза. Дергая за эту бечевку, водолаз давал звонки. Сигналы были следующие:

1 звонок: «Качай насосом шибче».

2 звонка: «Качай легче».

3 звонка: «Несчастье, наматывай ворот».

4 звонка: «Подай лопату».

Когда эта сигнализация была мною в совершенстве усвоена, Семен Семеныч решил устроить генеральную репетицию. Мы сели в «Самоторку» и, отплыв на самое глубокое место городского пруда, стали на якорь. Мой друг принялся облекаться в «скафандр», подпоясался и обмотал вокруг себя вожжи. Тем временем я спустил за корму лестницу. Семен Семеныч с невозмутимым спокойствием перелез через борт и, ухватившись руками за лесенку, не торопясь стал погружаться.

Я ровно и неспеша работал насосом. Минуты проходили за минутами.

Где-то глубоко подо мной, по дну пруда рыскал мой друг…

— «Подай лопату! — звонил Семен Семеныч. — Качай сильнее!»

Я в точности исполнял его приказания… Вдруг три резких звонка, ударив меня по нервам, сообщили, что с моим другом случилась беда… Я бросился к вороту, что было духу завертел его рукоятку. Я почувствовал, как под водой натянулись веревочные вожжи. Ворот заскрипел. «Самоторка» качнулась. Я работал во-всю, но вдруг звонок от будильника, как бешеный, затрезвонил часто и протестующе. Не понимая в чем дело, я с еще большей энергией навалился на ворот и через несколько минут услышал, как в дно «Самоторки» ударилось что-то мягкое… Это была полосатая голова моего друга. Со страшным усилием втянул я его в лодку.

В дно «Самоторки» ударилось что-то мягкое. Это была полосатая голова Семена Семеныча…

— Что случилось?! — спросил я со страхом.

— Уж больно вы прытки, Владим Сергев!.. Я вам для ради репетиции сигнал бедствия подал, а вы меня на самом деле чуть не загубили. Здорово треснулся я башкой о «Самоторку» — а все через вас!.. Ну, разве можно так грубо тащить водолаза? Неужели до вас не дошел мой протест?

— Какой еще там протест?

— Ну, как же, разве я вам не звонил: дрын, дрын, дрын?.. Ужели не слыхали?

— Слышал какой-то трезвон, но не понял, что он значит.

— Он означает: «Владим Сергев, нельзя ли потише — голову расшибете!..»

— Об этом сигнале вы меня не предупреждали… Ну, как вы себя чувствовали на глубине?

Семен Семеныч снял с себя «скафандр». Он тяжело дышал. Зубы его стучали, и он трясся всем телом. Он быстро накинул на себя платье и, сев за весла, энергично заработал ими, чтобы согреться. Славная «Самоторка» понеслась стрелой.

* * *

1 августа денек выдался на редкость хороший. «Самоторка», бережно уложенная нами на подводу, рано утром прибыла на Ивлевское озеро в полной сохранности. Семен Семеныч выехал из дому с полной таинственностью. Он еще накануне поручил мне кулек с водолазными принадлежностями.

Семен Семеныч скрывал от жены свою смелую затею.

Мы прибыли к озеру счастливые, полные самых радужных надежд.

«Самоторка» была спущена, «скафандр» проверен. Мы отдали якорь на том самом месте, где прошлой осенью так неожиданно разыгралась страшная драма с дирижаблем…

Памятно было нам это место!..

Семен Семеныч облекся по-водолазному с поразительной быстротой и тотчас же скользнул в воду.

Лето было дождливое, и уровень Ивлевского озера в этом году был много выше прошлогоднего.

Прошло минут пятнадцать. За все это время будильник «Самоторки» лишь один раз попросил меня подкачнуть немного воздуха. Других приказаний я не получал. Вскоре по легким толчкам в корме «Самоторки» я понял, что Семен Семеныч лезет обратно.

Вот показалась полосатая голова, за ней вылезло озябшее, дрожащее тело моего друга… Дирижабля не было.

Семен Семеныч протанцовал в «Самоторке» какой-то невероятный танец, чтобы согреться, и снова погрузился на дно. На этот раз мы отплыли шагов на двадцать ниже. Не прошло и трех минут, как звон будильника известил, что мой друг наткнулся на находку. Семен Семеныч требовал лопату. Я опустил ее через борт на бечевке. Минут через пять я услышал три резких звонка — сигнал бедствия. Я бешено заработал воротом… Странный предмет показался из недр Ивлевского озера — какое-то ржавое металлическое колесо. Я вцепился в него руками и с усилием втянул в «Самоторку»… окончательно заржавевший пулемет. Через секунду появился и сам Семен Семеныч с заступом в руке.

Семен Семеныч находит на две Ивлевского озера пулемет…

— Поздравляю, Семен Семеныч! Как видно, ваш дирижабль за зиму успел сделать карьеру. Теперь он превратился в форменный пулемет. От души поздравляю вас!..

— Владим Сергев, теперь не до смеха! Эта фыкалка попала сюда не иначе, как с гражданской войны. Ее придется сдать в Увоенкомат. Посмотрим, что нам на это скажет военком Серюков!.. Совершенно официально, что за доставку неприятельского пулемета нам дадут награду… А теперь вертанемся на старое место. Я попробую там лопаткой все дно перековырять. Этот пулемет совсем в дно увяз. Я нечаянно напоролся ногой на кончик его ствола и еле выковырял его из тины.

Как ни раскапывал Семен Семеныч заступом дно Ивлевского озера — дирижабля нигде не было.

Через несколько часов работы мой друг совсем ослабел и дрожал, как осиновый лист. Тем не менее, он никак не хотел сдаваться и с упорством настаивал на продолжении поисков… И вот, когда он в десятый раз опустился на дно, я вдруг увидал, что по озеру ко мне подплывала какая-то лодка. В ней сидел сторож Ивлевского волисполкома Михайло Защипкин. Я сразу узнал его по рыжей бороде и издали приветствовал его.

— А где же Семен Семеныч? — спросил он меня, подплывая.

— Он здесь, недалеко, — уклончиво отвечал я ему. — Он тебе нужен?

— Да… дельце есть одно небольшое. Меня наш председатель к нему послал. Давеча мы видали, как вы тут на лодке катались и рыбу ловили. Председатель мне и говорит: «Михайла, садись в лодку и отвези гражданину Боченкину его ружье»…

— Какое ружье?! — с удивлением переспросил я Михаилу.

— Да то самое ружье, которое Семен Семеныч тут осенью затопил…

От неожиданности я чуть не опрокинул «Самоторку» вверх дном.

— Как оно к вам попало? — воскликнул я.

— А тогда же, осенью, вскоре после вас… Ванька Бушаров достал. Он страсть до чего охотник нырять! Первый у нас парень… Всего раза два тут нырнул и мигом ваше ружье достал… Ну, председатель, конечно, ружье у него отобрал и Семен Семенычу написал в Союз охотников, что ружье, дескать, найдено и в полной сохранности. С тех пор ружье у нас в волости так и лежит. Мы и то удивлялись, почему Семен Семеныч за ним долго не сказывается. Ужели председателево письмо на почте затерялось?..

— Михайло, драгоценный человек, давай сюда скорее ружье!

— Извольте… Ну, а я поеду… У меня еще дела есть. Будьте здоровы.

Михайло передал мне знаменитую уточницу моего друга и, повернув свою плоскодонку, быстро поплыл к берегу.

Я был в несказанном восторге и тотчас же хотел посредством ворота вытянуть на вожжах Семена Семеныча, чтобы поскорее обрадовать его… Но тут мне пришла в голову забавная мысль устроить другу приятный сюрприз.

С нами были наши ружья и припасы. В сумке моего друга я нашел шомпольные пистоны. Я быстро зарядил дирижабль тройным зарядом. Покончив с этой несложной операцией, я скоренько запрятал дирижабль на дно «Самоторки» и прикрыл его сверху рогожным кульком. Не успел я покончить с этим делом, как со дна озера вылез посиневший от холода Семен Семеныч. Устало снял он с себя «скафандр» и в изнеможении, грустный опустился на скамейку.

— Ну, как, Семен Семеныч, не везет вам сегодня?..

Семен Семеныч безмолвствовал.

— Вот что, друг мой, — продолжал я. — Одевайтесь поскорее… Вы иззябли окончательно. Надевайте мое пальто…

Семен Семеныч не двинулся. Он был вял и апатичен.

— Семен Семеныч, а ведь утки так и летают… Давайте саданем по ним разочек… Ну, что вы сегодня такой скучный?.. Вообразите, что у вас в руках ваш славный дирижабль.

Эн на воде сидит утка — пальните в нее.

Семен Семеныч безнадежно махнул рукой.

— Смотрите, смотрите: целая стая летит!..

На нас налетела небольшая стайка чирков. Быстрым движением вытащил я дирижабль из-под рогожи, взвел курок и всунул уточницу в руки своего друга.

— Стреляйте, стреляйте!..

В ваших руках настоящий дирижабль, даю вам честное слово!

Мой друг машинально вставил дирижабль в плечо, приложился… и так саданул в угон по улетавшей стайке, будто тысяча чертей рявкнула разом…

Это был замечательно эффектный и мастерской выстрел! Чирята градом посыпались с неба. Вся стайка целиком была поражена насмерть, и ни один чирочек не трепыхнулся. Да, это был чудный выстрел!

Дирижабль снова заговорил.

— Владим Сергев!.. Владим Сергев!.. — бессвязно лепетал мой друг, разглядывая свое сокровище. На ресницах Семена Семеныча навернулась слеза.

В двух словах рассказал я ему про все, что случилось во время его последнего погружения. Закончив свой короткий рассказ, я подгреб к убитым чиркам и принялся их подбирать.

— Эх, Семен Семеныч, выходит, что вы только зря мучили себя! На чорта теперь нам нужен ваш водолазный костюмчик!..

— Владим Сергев, не будьте серы! Не говоря уже про случайно найденный пулемет, сколько пользы вообще может принести скафендр! Скажу вам официально: скафендр — для науки! Ужели вы откажетесь поработать со мной для научных подводных исследований?

— Семен Семеныч, вам я никогда в жизни ни в чем не откажу!

И наши руки слились в крепком пожатии…

II КОНФЕРЕНЦИЯ ПОДПИСЧИКОВ «СЛЕДОПЫТА»

Предпринимая в нынешнем году устройство конференции подписчиков, Редакция и Издательство столкнулись с существенным препятствием — ни одно из общественных помещений не могло вместить всех московских подписчиков. Если в прошлом году по Москве было 2500 подписчиков, то в настоящее время их насчитывается свыше 5000, и естественно, что на конференцию должны были попасть лишь активнейшие из читателей — годовые подписчики. Чтобы не обойти остальных, была установлена одновременно передача конференции по радио. Передача производилась через станцию МГСПС.

В Большом зале Московской Государственной Консерватории, где происходила конференция, присутствовало около 2500 человек.

Лицо конференции — рабочие, служащие, комсомольцы, пионеры, работницы, домхозяйки…

К назначенному часу — все в сборе. В фойе — джазбанд и духовой оркестр; тяжелое громыханье музыки несется под сводами здания. У столиков с книгами — толпы народа. Нарядные, изящные книжки с тиснеными золотом переплетами приковывают пытливое внимание… Вот, отойдя в сторонку с книжкой в руке, пожилой рабочий, надев очки, внимательно прочитывает содержание. Рядом — мальчик с красным галстуком, держа в руках две книжки, нетерпеливо заглядывает в развороты то одной, то другой, жадно выхватывая отдельные фразы… Но вот звонки. Начинается…

Присутствующие стоя выслушивают «Интернационал», исполняемый на органе профессором Выгодским. Избирается президиум.

В состав его входят представители Редакции (тт. Нарбут и Попов), писателей и художников журнала, типографии, печатающей «Следопыт», и читателей (некоторые из них делегированы московскими заводами и фабриками).

Председательствующий (подписчик-литератор т. Розенталь) в своем вступительном слове отмечает те огромные успехи, которые достигнуты «Всемирным Следопытом», в частности— за последний год — с момента первой конференции московских подписчиков, происходившей в Мюзик-Холле в мае 1927 г.

«Как рядовой читатель журнала, — говорит т. Розенталь, — я должен отметить, что в основном «Следопыт» пошел по тому пути, который наметила ему конференция прошлого года… В журнале, как и во всяком Другом, имеются также и дефекты, но журнал не одинок: у него есть могучий союзник в лице читательской массы. Чрезвычайно мало в СССР журналов, которые так же чутко, как «Следопыт», относились бы к запросам читателя, так же тесно связывались бы с ним…

«Будем надеяться, что и настоящая конференция пройдет под знаком дружеского содействия журналу, дружеской трезвой и деловой критики…»

С отчетом о работе Редакции выступает старый следопытец, заведующий редакцией т. Попов.

Работа проделана большая. Есть что сказать.

Учащен выход «Вокруг Света» до двух раз в месяц. Предпринято издание в этом году за недорогую плату полного общедоступного собрания сочинений Джэка Лондона. Выпуск «Всемирного Туриста» — этого, по всеобщему признанию, нужного и полезного журнала… Удешевлена подписная плата (сравнительно с увеличением количества изданий)… Обложка печатается шестикрасочной офсетной печатью…

«Ошибочно было бы думать, — говорит докладчик, — что «Следопыт» делается в так называемой «тиши редакционного кабинета», при участии ограниченной группы авторов. Нет, «Следопыт», не гоняясь за крупными литературными именами, всячески старается сам найти и выдвинуть молодых авторов литературными конкурсами, посылкой энергичных и способных людей в краеведческие экспедиции…»

Тов. Попов рассказывает о намеченной посылке выдвиженцев журнала — авторов и художников — в экспедиции в этом году. Тов. Чернецов — молодой студент-этнограф Ленинградского университета едет вместе со слушателем рабфака Северных Народностей, самоедом Ядис — на полуостров Ямал, в кочевья самоедов-оленеводов, в страну полярных медведей и моржей. Молодой беллетрист т. Романовский вместе; с художником Заславским отправляются в большую среднеазиатскую экспедицию по Аму-дарье, от Чарджуя до Хивы, к границам знойных песков Кара-кума. В. Белоусов пройдет по Кольскому полуострову для обследования местных промыслов и жизни лопарей…

«Редакция, — говорит т. Попов, — поддерживает самую тесную связь и со знатоками наших далеких окраин. Так, например, в «Следопыте» и «Туристе» печатаются: очерки известного дальневосточного краеведа Арсеньева; крымоведа-этнографа Аркадия Кончевского; кавказоведа С. С. Анисимова; рассказы т. Смирнова из Туапсе; рассказы сибирского партизана Николая Ловцова; рассказы знатока полярных промыслов Петрова-Груманта…»

Осветив основное значение недавно объявленного литературного конкурса — выдвижение молодых даровитых авторов,—т. Попов предлагает обратить серьезное внимание пишущих для конкурса на докладную записку советских ученых от 14 марта с. г. председателю СНК т. Рыкову о своевременности химизации промышленности СССР.

«…Из своих читательских кругов «Следопыт» вербует не только авторов, но и работников Редакции. Так, бывший вначале нашим читателем, а потом получивший премию на литературном конкурсе комсомолец т. Голубь вызван для работы в Редакции из города Орши…

«…Редакция «Следопыта» по собственной инициативе предприняла в 1928 г. выпуск ежемесячника «Всемирный Турист». Этим шагом Редакция идет навстречу той стихийной тяге к туризму, которая наблюдается среди широких трудящихся масс СССР, а значит, и среди наших подписчиков.

«…Редакция еще далеко не считает законченной свою работу по развертыванию, внешнему и внутреннему оформлению содержания «Следопыта» и его приложений. Поэтому-то Редакция и выносит свою работу на обсуждение читателей. Однако уже с уверенностью можно сказать, что Редакция в значительной степени выполнила ту часть прошлогодней резолюции, где говорится: еще ближе к советскому строительству, ближе к советской общественности!

«Следопыт» сейчас в гораздо большей пропорции уделяет место такому литературному материалу, который знакомит читателя с новыми формами быта народов нашего Союза, с природой наших окраин, с социалистическим строительством, — и в меньшей мере пользуется переводным материалом. Но в этом направлении нужны еще новые усилия, новые поиски авторов…»

* * *

Аплодисментами встречает зал выступления в прениях представителей фабрик и заводов. «Следопыт» глубоко внедрился в рабочие массы — об этом свидетельствуют все выступающие.

В прениях развернулся вопрос о необходимости скорейшего создания общества «Друзей «ЗИФ» из активных подписчиков и читателей как «Следопыта», так и других изданий Издательства «Земля и Фабрика». Что издавать, как лучше издавать, как полнее учесть интересы читательской массы, — вот общие вопросы, какие ставятся перед обществом. Конференция единодушно одобрила это полезное начинание, кладущее новый камень в крепкую спайку читателей и Издательства[51]).

Горячо приветствуется также пожелание быстрейшей постройки самолета «ЗИФ». Решено к подписной плате на 1929 год добавить 10–15 коп. специально на эту цель…

Есть некоторые недочеты в работе, — в рассылке «Следопыта» и приложений, недостаточно точном соблюдении сроков выхода изданий, мелких редакционных промахах, — но в общем, ЖУРНАЛ И ПРИЛОЖЕНИЯ — ИНТЕРЕСНЫ И ПОЛЕЗНЫ В СМЫСЛЕ РАСШИРЕНИЯ УМСТВЕННОГО КРУГОЗОРА И ПОПОЛНЕНИЯ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОГО БАГАЖА ЧИТАТЕЛЯ — вот единогласное заключение всех, выступавших в прениях…

Что постановила конференция.

Конференция единогласно приняла резолюцию:

«II Московская конференция подписчиков «Всемирного Следопыта», «Вокруг света» и «Всемирного Туриста» с удовлетворением отмечает, что эти журналы росли и развивались в направлении выполнения постановлений предыдущей конференции, состоявшейся в мае 1927 года.

Считая взятый Редакцией в 1928 году курс правильным, Конференция отмечает огромную культурно-политическую роль журналов: они должны отвечать растущим идеологическим запросам трудящихся масс Советского Союза; в живой и увлекательной форме знакомить читателя с природой и народами: СССР и всего мира; разрабатывать в плане фантастики научные проблемы и возбуждать интерес к знаниям и учебе…

Необходимо отметить, что журналы в этом году уделяют значительное место материалу по вопросам современности, связанным с культурным и хозяйственным строительством нашей страны.

Конференция поручает Издательству и Редакции, не успокаиваясь на достигнутом уровне, на основе взятого курса вести дальнейшую работу по улучшению журналов в отношении содержания и в кратчайший срок ликвидировать недочеты, какие еще имеются: недостаточно точное соблюдение сроков выхода изданий, неаккуратная доставка их почтой, появление журналов в розничной продаже до рассылки их подписчикам и т. п.

Для возможно более тщательной разработки плана и программы подписки на 1929 год и для учета идеологических запросов подписчиков Конференция считает полезной рассылку подписчикам, по примеру прошлого года, предподписной анкеты [52]).

Кроме того, к этой основной резолюции принят ряд дополнений (о сборах на самолет, об организации общества «Друзей ЗИФ» о розничной продаже «Всемирного Туриста»).

Представителем Орехово-Зуевских текстильщиков преподнесен Редакции от рабочих фабрики «Пролетарская Диктатура» художественно исполненный адрес в знак дальнейшего тесного сотрудничества рабочей читательской массы с Редакцией.

* * *

После деловой части — концерт, выступление артистов Большого театра, балета и пр.

Конференции — живое общение редакционно-производственного аппарата с читательской массой. Их надо устраивать чаще и не только в Москве, но и в провинции. Это — пожелание подписчиков.

Редакция и Издательство приложат все усилия, чтобы это пожелание выполнить…

НАШ ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ

СОБРАНО УЖЕ СВЫШЕ 4000 РУБЛЕЙ!

Но этого мало: это — лишь корпус будущего аэроплана. Товарищи читатели! Дайте мотор, дайте крылья нашей птице!

Присылайте ваши трудовые гривенники, ускорьте постройку нашего самолета!

Московские подписчики на КОНФЕРЕНЦИИ «СЛЕДОПЫТА» собрали ОКОЛО 300 РУБЛЕЙ. Если каждая семья, каждая школа, каждая группа рабочих, выписывающая «Следопыт», примут активное участие в сборе на наш самолет, — его сооружение будет закончено еще в текущем году: корпус собрат, собирайте мотор, товарищи читатели!

Помещаем десятый список тт. читателей, откликнувшихся на призыв редакции:

Добровенская А. И. (Новороссийск), Вуглинский С. С. Владикавказ), Женевский П. П., Драгомиров Н. И., Потоцкий В. В. (Баку), Корнер М. Н. (Симферополь), Каттербах Р. Г. (Торжок), Анищенко Н. А. (Шахты), Лен. Скл. Ак. О-ва «Зиф» (Ленинград), Колесников А. С., Ваксмут С. Л., Клинчук (Енакиево), Егоров П. В. (Майкоп), Гончаренко. В. М. (м. Козин), Славкин Ф. М. (Баку), Местком ССТС при Адмотделении Ейрика (Ейск), Миронов Е. П. (Новочеркасск), Азрбекян О. А. (Эривань), Афанасьев М. И. (Краснодар), неизвестный (Серпухов), Петров П. П. (Кологрив), Костылев П. К. (Марпосад), Козлов А. И. (Б. Батырево), Поякин В. С. (Тула), Добрич Д. В. (Кириковка), Янковская С. Б. (село Дмитриевское), Иванов М. С. (Таганрог), Великий А. Д. (с. Адринка), Вищина М. Н. (г. Козельск), Антошин Д. (Попасная), Ахлебинйн П. А., Ахлебинина З. А. (Грязи), Сотрудники Ленсклада ЗИФ (Ленинград), Рудаков, Замирайло (Ленинград), Никитина (Ленинград), Аксенов Герман (Казань), Гребенников К. Д. (Грозный), Спрыгин, Н. Д. (Грозный), Передков (Москва), Бреде А. К. (Воронеж), Хайрутдинов (Нахичевань н/Д), Утц К. А. (ст. Сартана), Горбачев В. В. (г. Аулиэ-Ата), Нечепуренкова Ф. Г. (Пыховка), Г. Данинов (Валамасский стеклозавод), Кроненблит А. (Одесса), Базимок (М. Каменка), Родзевич В. В. (г. Смела), Нежинцев Ф. А. (г. Нежин), Комендант С. Д. (М. Тараща), Моросин А. (Москва), Гамора С. Е. (ст. Дружковка), Житник Е. И. (п/о Мушкетово), Грунес М. Д. (Полтава), Зосимук И. О. (пост Пятихатки), Городищенский А. М. (г. Ишим), Батраков М. И. (г. Ишим), Лобаноз В. В. (с. В. Тойма), Соломин Д. А. (В. Тойма), Козыненко П. Е. (м-ко Красный), Баранискинов М. Л. (Стар. Коронь), Мечнев Герман (д. Звездочетово), Савельев Г. Вас. (Кременчуг), Софронов Г. И. (Мариуполь), Петренко Д. С. (ст. Рутченково), Продан Ю. Ф. (г. Кобеляки), Ананьев Ив. С. (п/о Альчевское), Артеменко В. С. (Алчевск), Кравченко Ив. Ал. (Алчевск), Пухов И. К. (Сальсю), Аболин Б. X. (Сальск), Юрин П. С. (Гришино), Сидорова М. Н. (г. Солободской), Шатуро И. Т. (Куцовка), Лебедев Б. Л. (Днепропетровск), Суда с А. А. (с. Тонеж), Кужель А. А. (ст. Константиновка), Кайзер К. Ф. (п/о. Нижн. Добринка), Калишевич Н. К. (г. Ахтырка), г. Александров В. А. (Баку), Чупров Георгий (п/о Монастырщина), Леонович (г. Бобруйск), Топчевский Б. А. Алешки), Ставцов С. В. (м-ко Ново-Воронцовка), Клейманова А. П., Кузнецов Н. А., Мальтоз. Н. А. (Москва),　Ковнер А. М. (г. Проскуров), Виницкий В. В. (Свердловск), Грязюк А. П. (с. Драбово), Решетников Ф. П. (Вятские Поляны), Жукова О. Д. (с. Ивановское), Муравьев В. Я (Антрацит), Сизов В. Г. (г. Запорожье), Шишкин И. И. (г. Старобельск), Косенко В. (ст. Конотоп), Тарандовский Д. В. (г. Жмеринка), Фонд П. А. (Бердянск), Кощеев Г. Я. (с. Олаховское), Караив Ф. И. (Кривандино), Печенщина А. П. (г. Сарапуль), Агарков Г. А. (Тамбов), Скитов С. (г. Грозный), Петров А. В. (п/о Соколово), Каверин Л. А. (г. Н.-Девицк), Шаблюк И. И. (Старые Дороги), Ярушевич О. К. (д. Мадора), Елкина В. А. (Казань), Болдовский Г. К., Болдовский И. П. (с. Б. Знаменка), Моханев И. С. (ст. Чернянка), Самойлов А. К. (Казалинск), Гологлы-Аленов С. Ф. (Геленджик), Герман А. К. (Самара), Ржаневич А. (п/о Успенско-Козловское), Голышев И. (ст. Берояуш), Махнович В. М. (Тарановка), Якушева В. Н. (Людиново), Порчелли Д. (Новороссийск), Стороженко А. М. (Богодухов), Розин Н. И. (п/о Тирлянское), Позлняков В. И. (Пятигорск), Зубенко В. И. (Петровское), Побрус М. К. (Краснодар), Гокипаев Г. Г. (ст. Черноярская), Скачкова Л. И. (Торжок), Федоров В. В. (ст. Баталпа прииск), Гайворонский А. Д., Левкович Б. А. (Славянск), Мальцев В. Ф. (Днепропетровск), Шештанов Н. Ф. (Кузнецк), Местком Башконторы Госстраха (Уфа), Лысов Л. А. (Лисичанск), Бугуславцев С. В. (с. Новогригорьевск), Бельмасов М. А. (Ворониново-Александровское), Соловцов К. А. (ст. Тихорецкая), Лесли Ю. М. (Ельня), Шнор П. Ф. (Горловка), Вазотов С. (п/о Вудженские каменноугольные копи), Наумов Ф. Н. (разъезд Озерки), Мясникова А. П. (Турьинские рудники), Соллин П. А. (г. Яранск), Иваненков Н. С. (п/о Набережное), Алексеенко В. Г., Алексеева И. А. (Ростов н|Д), Бумажков Т. Ф. (сл. Сватова- Личка), Попов Н. В. (Сеньковб-Купянск), Дроздов И. С. (п/о Адамовское), Петровская А. (Умань), Ветцель А. Г. (Одесса), Годлевская Н. А-.(Чернигов), Логинов А. Н. (Златоуст), Подловченко И. К. (ст. Давлеканово), Ильяшев В. И. (г. Шахты), Космин М. П. (Орел), Шнейман Г. А. (Ростов н/Д), Насонов В. И. (п/о Есипово), Шараповская школа (п/о Шараповское), Михайловский В. Г. (Славянск), Домрачев (Дмитриевка), Волковский А. М. (ст. Вечерний Кут), Котляревский Н. Г. (с. Верхняя-Белозерка), Семенов И. (Евпатория), Бронштейн П. (Куба), Больных А. Орнатова А. (Омск), Смертина П. (ст. Сельцо), Коновалов (Череповецк), Гайворонский И. (Изюм).

Всего на 1/VI 1928 г. от читателей, авторов и сотрудников Изд-ва «Земля и Фабрика»

поступило 4141 руб. 94 коп.

Деньги переводите по адресу: Москва, центр, Ильинка, 15, контора журнала «Всемирный Следопыт», обязательно указывая: «на самолет».

Взносы до 1 рубля можно присылать почтовыми марками, вкладывая их в конверт. Наклеивать марки на сопроводительное письмо ни в коем случае нельзя.

Московские читатели (подписчики) могут вносить деньги в Московской конторе Госбанка на текущий счет № 2262.

Высылая подписную плату (или взносы В РАССРОЧКУ) — прибавляйте, кто сколько может, на самолет!

ГАЛЛЕРЕЯ НАРОДОВ СССР

(По материалам Центрального Музея Народоведения)

КОМИ-ЗЫРЯНЕ. На крайнем северо-востоке Европы расположена автономная область Коми, занявшая территорию бывшей Вологодской и Архангельской губерний и превышающая своими размерами площадь современной Германии. Три пятых области Коми покрывает лес; лишь ближе к Ледовитому океану могучие кедры, ели и сосны уступают место кустарнику и изогнутым деревцам; тайга там переходит в тундру. Здесь еще реже жилье, и самоеды, обитатели тундр, занимаясь оленеводством, перекочевывают с места на место. Коренные обитатели области Коми — зыряне, народ финского происхождения, численностью до 207200 человек, составляющий с пермяками и вотяками пермскую группу. Большая часть коми-зырян живет по реке Вычегде и притокам. Здесь можно заниматься земледелием, в зимнее время промышляя рыболовством и охотой, которая раньше была основным занятием зырян, определяя весь их образ жизни и накладывая отпечаток на нравы и обычаи. В глухих местах области, по Печоре и верховьям Вычегды, и теперь еще можно встретить охотников-зырян, сохранивших старые традиции охотничьей жизни.

С наступлением первых заморозков, в конце сентября, целые партии зырян-охотников отправляются в «лесование» на охоту, главным образом на белку, месяца на три, километров за 200–300, а то и больше. Охотник надевает кафтан из белого самодельного сукна, а поверх него «лузан» — прямоугольный кусок грубого сукна о отверстием для головы, предохраняющий грудь и плечи от ветра и дождя. К спине «лузана» подшивается другой кусок сукна, и в образовавшуюся сумку кладется провизия и убитая дичь. На голову надевают суконную шапку, а на ноги — сапоги с мягкой подошвой. Опоясав себя «тасмой» — ремнем, охотник подвешивает к нему деревянную пороховницу, кожаный мешочек для дроби, свернутый спирально свинец, от которого он откусывает пульки, охотничий нож в ножнах и компас кустарной работы. Топор продевается в петлю на спине, а узкодульная, часто кремневая винтовка помещается за плечами. Погрузив запасы в легкую лодку, зыряне спешат, пока еще не замерзли реки, добраться до места охоты. Там они найдут лесную бревенчатую избушку — «пывзан», проконопаченную мхом, покрытую на один скат досками, о потолком, окнами и низкой дверью. Внутри устроена каменка-печь и нары, на которых сидят вечером за ужином уставшие за день охотники. Рядом с «пывзаном» обычно стоит амбар, поднятый над землей на четырех высоких столбах для того, чтобы россомаха или другой зверь не полакомились сложенными туда запасами.

Кроме ружья, охота ведется еще при помощи искусно сделанных ловушек, капканов и силков, расставляемых в большом количестве на тропах, на деревьях и в кустарниках на птицу и разного мелкого и крупного зверя: волка, россомаху, оленя, рысь и пр. Пробирающийся по тропе зверь, не заметив ловушки, зацепляет шнурок от язычка, и тяжелый рычаг с острыми крючьями падает на него с необыкновенной силой. Маленьким горностаям грозит всюду опасность попасть в расставленные в кустах по берегам рек и ручьев силки, состоящие из деревянной рамы с прикрепленными к ней петлями из конского волоса. Большое количество рябчиков попадает в особые ловушки — привешенные колпаки, которые хватают птицу, как только рябчик дернет приманку (рябину). Много и других искусных приманок делают охотники, зная зверя и его привычки. Но зверь начинает исчезать или уходит за Урал и Печору. Исчез почти совсем олень, трудно поймать чернобурую лисицу, нет больше соболей и бобров. Охота уступает место земледелию, и посевы у зырян начинают занимать все большую площадь. Сеют рожь, ячмень, разводят лен, садят картофель, держат огороды. Частые заморозки вредят посевам. Вместе с развитием земледелия развиваются также промыслы, связанные с обработкой леса. Однако охота для области Коми еще далеко не утратила своего значения. Так, в 1927 году было заготовлено до 2 млн. беличьих шкурок на 1½ млн. рублей, и «упромышлено» 500 тысяч пар дичи на 150 тыс. руб.

ЛОПАРИ. На огромном пространстве между Атлантическим океаном и Белым морем, по берегу Сев. Ледовитого океана живут лопари, народ финского происхождения. Разделяются они на три группы: на шведских, норвежских и русских. Численность их доходят до 30 тысяч; русская группа самая малочисленная, на Кольском полуострове их насчитывается 1400 человек. Сами себя лопари называют «суоме» и «суомолайсет». В прежние времена лопари занимали гораздо большую территорию — до самого Онежского озера. Русские лопари малорослы, приземисты и крепки, волосы у них темные или светло-русые, скулы широкие, глаза широко раздвинуты, выражение лица задумчивое, женщины благообразны и приветливы. Характер лопарей — замкнутый и спокойный; они отличаются миролюбием, ласковостью и честностью.

Живут лопари зимою на «погостах» (в деревнях), а весною, летом и осенью ведут кочевой или полукочевой образ жизни. Такой образ жизни вызывается у русских лопарей рыболовством. Устраивая свои тони по речкам и озерам, лопарь должен постоянно передвигаться в поисках таких мест, где рыбы больше, так как рыба составляет основу экономического благосостояния лопаря, ею он питается, ею торгует. Охота за пушным зверем и птицей является уже подсобным промыслом, так же как и оленеводство.

Стада оленей у лопарей небольшие; лишь на зиму собирают они оленей в стадо, а на остальное время отпускают их пастись в лес или на «кегоры» (горы, покрытые оленьим мхом). Лопарь зимою употребляет оленей для переездов, некоторых он закалывает, мясом питается, а шкура оленя идет на зимнюю одежду. Летом же лопарь надевает ситцевую рубаху, суконные штаны и сверх этого длинную суконную одежду, похожую на русский кафтан. На голове у него вязаный колпак, а на ногах низкая обувь из оленьей шкуры. Женщины носят ситцевые кофты, напоминающие сарафаны, с рукавами из другой материи; на ноги надевают особые чулки без ступней. Головные уборы лопарок напоминают старинные русские кички. Зимою лопарки носят меховые шубы и сапоги.

Женщины пользуются равноправием, основанным на взаимопомощи. Замечательно любовное отношение к детям, среди которых громадная смертность в силу суровых природных и плохих гигиенических условий жизни.

Жилища лопарей летом и зимою различны. Зимою лопарь живет в бревенчатых срубах с плоской, засыпанной землей крышей. Называется такое жилище «пырт»; жилище это тесное, с открытым очагом, по стенам идут скамьи, пол устлан ветками. Дымно и тесно в пырте, зато тепло, а этого нельзя сказать о лопарской «веже», сделанной из жердей, уложенной снаружи дерном, ветками и хворостом. Вышиною вежа едва в два метра; вверху отверстие, в средине очаг; маленькая деревянная дверь крепко закрывает вход. Летом, осенью и весною лопари передвигаются пешком, а зимою ездят на оленях в легких «кережах»— лодкообразных санях без полозьев.

Жизнь лопаря нелегка: суровый климат, мрачная природа, долгие полярные ночи, жаркое короткое, исполненное непрестанных трудов лето, полная материальная необеспеченность — все это отражается на состоянии его духа, поэтому лопарь задумчив и словно придавлен жизнью. Тем не менее, между лопарями имеются певцы и сказочники, у них есть разнообразные обычаи и празднества; особенно весело справляют они свадьбы.

У лопарей сохранилось от старых лет немало суеверий и пережитков языческих верований, например, следы шаманства, почитание камней и скал, в которых будто бы живут добрые и злые «духи», и пр.

Празднества устраивают лопари после удачной охоты на медведя. Этого зверя лопарь особенно почитает, а любит он более всего своих оленей. Зайдет лопарь в стадо оленей, осмотрит каждого и каждому скажет что-нибудь приятное:, Пестры глаза, ты удал, боек, прям»; «Ты, важенка (самка), удала, красива»; «Ты, красный бычок, послушен, рога твои ветвисты». «А олени, — говорит лопарь, — вытянут шеи, развесят уши и слушают; им приятно, когда их хвалят»…

ПОМЕНЬШЕ ЛИШНИХ СЛОВ:

редакция обрабатывает и согласует

мнения десятков тысяч читателей

ПРОЧТИ ВСЕ, ПОТОМ ОТВЕЧАЙ!

ПИШИТЕ РАЗБОРЧИВО:

берегите глаза и время редакционных работников.

ЧЕТВЕРТАЯ АНКЕТА

«ВСЕМИРНОГО СЛЕДОПЫТА», «ВСЕМИРНОГО ТУРИСТА» и «ВОКРУГ СВЕТА»

ЛЕТО 1928 г. — IV ГОД ИЗДАНИЯ

Готовясь к будущему—1929—подписному году, редакция «Всемирного Следопыта», «Всемирного Туриста» и «Вокруг Света» обращается ко всем читателям с просьбой ответить на предлагаемые ниже вопросы и, сложив этот лист (не зашивать, не заклеивать наглухо!), наклеить восьмикопеечную марку и опустить в почтовый ящик. Каждый наш читатель должен содействовать улучшению своего журнала и его приложений, и каждый может помочь руководителям «Всемирного Следопыта» дельным указанием недостатков, высказанным пожеланием (выполнимым — и для всех читателей приемлемым), практическим советом.

Помните при этом, что ваш журнал — массовый, рассчитанный на широкие круги читателей, на семью, читальню, библиотеку, кружок. Поэтому естественно и необходим о, чтобы весь материал журнала подбирался для читателя среднего развития.

подписчик

покупающий в розницу

(ненужное зачеркнуть)

1) Фамилия, имя, отчество (не обязательно)…

2) Возраст…

3) Профессия (род занятий; социальное положение)…

4) Сколько человек, в среднем, читают ваш экземпляр журнала…

5) Нравится ли вам журнал в целом…

6) Улучшается ли, по вашему мнению, журнал…

7) Что вас особенно привлекает (подчеркнуть): путешествия, туризм, приключения, научная фантастика, юмор, природа, техника, открытия, изобретения, охота…

8) Чем, по вашему мнению, занять последнюю страницу обложки в 12 №№ «Следопыта» в 1929 г. (там, где сейчас печатаются таблицы «Галлереи народов СССР»)…

9) Какие вещи из помещенных в 1928 г. в журнале (и приложениях) вам особенно понравились…

10) Какие существеннее недочеты вы заметили:

а) в содержании журнала…

б) во внешности журнала в) в работе конторы и экспедиций журнала…

11) Какая система рассылки обеспечивает лучшую доставку журнала: по карточкам (как в 1928 г.) или по адресным ярлыкам (как в 1927 г.) (подчеркнуть)…

13) На подписную плату 1929 года Издательство предполагает начислить 15 коп. в фонд постройки самолета «ЗИФ». Возражаете ли вы против этого…?

14) Желаете ли вы вступить членом в организуемое общество «Друзей ЗИФ» (см. отчет о II Московской конференции подписчиков «Следопыта» в № 7 журнала)…

15) Предполагаете ли вы подписаться на новый журнал «ЗИФ» — «Журнал для Всех» (см. объявления на обложке №№ 12 и 13 «Вокруг Света»), если да—то с текущего или с 1929 года

16) Дополнительные пожелания на 1929 г.

Подпись:………………….

……………………..1928 г.

В ЭТОМ УГЛУ писать все запросы, относящиеся к конторе журнала (о перемене с адреса, жалобы, заказы на книги и пр.), куда редакция и передаст этот талон.

Адрес:

(обязательно указать здесь адрес в случае обращения в контору, куда этот талон передается)

Подпись (четко)…

Примечания

1

Реактив (в химии) — всякое вещество в твердом виде или в растворе, при помощи которого в лаборатории производятся аналитические работы (анализ — разложение вещества для определения природы его составных частей и количественного соотношения их).

(обратно)

2

Уор — злые духи, якобы вызывающие болезни.

(обратно)

3

По старинным поверьям якутов, с запада приходило все злое: холодный ветер, царские чиновники.

(обратно)

4

Термос — сосуд, в котором сохраняют пищу долгое время в неизменной температуре (для дороги и пр.). Напр., налитый в термос кофе несколько часов остается горячим; ледяная вода в жаркий день остается холодной.

(обратно)

5

Катализатор — вещество, не изменяющееся само в данном химическом процессе; но, будучи прибавленным в незначительном количестве, оно весьма ускоряет химическую реакцию.

(обратно)

6

В прошлом столетии австрийский ученый Мендель в опытах скрещивания растений выявил ряд законов, по которым происходит передача по наследству разных свойств родительских особей. После него многочисленные исследователи подробнее и глубже изучили эти законы. В общем, основные законы наследственной передачи таковы:

1. Не может быть в потомстве неопределенной смеси, полуденной из двух разных свойств обоих родителей.

2. В первом поколении свойства одного родителя могут проявляться, а свойства другого— оставаться невыявленными. Первые называются «доминантными», то-есть главенствующими, преобладающими, вторые — «рецессивными», то-есть скрытыми. Так, например, при скрещивании высокого сорта душистого горошка с низким все потомство в первом поколении получается высоким. Высокий рост— доминантный признак.

3. Закон расщепления. Пример: в третьем поколении ¼ часть потомства будет с рецессивным свойством (в нашем примере — низкий рост), ¼ часть — с доминантным (высокий рост), и половина, хотя видимо и не будет ничем отличаться от доминантной (то-есть будет высокого роста), но в следующем поколении даст снова расщепление — по тому же типу, что и предыдущее поколение. Для краткости эти закономерности при наследовании называют «менделированием».

(обратно)

7

Коэффициент расширения численно обозначает относительную величину изменения объема тела в зависимости от изменения t° его. В настоящее время применяется в технике сплав, коэффициент расширения которого действительно равен 0. Этот не расширяющийся от тепла сплав назван «инвар» (состав его: 36 % никеля, 0,1 % углерода, остальное — железо).

(обратно)

8

Световой луч, пропущенный через призматическое стекло, разлагается на ряд разноцветных лучей, подобно радуге (которая, кстати, получается, тоже преломляясь через атмосферу при известной степени влажности). Основываясь на том, что при пропускании луча (до преломления) через растворенные или расплавленные вещества получаются разные изменения в цветных полосках спектра, производят «спектральный анализ», с помощью которого, например, можно было узнать химический состав солнца.

(обратно)

9

Аахен — один из древнейших городов Германии.

(обратно)

10

Ушкуйники — новгородские «вольные люди», потерявшие земельную оседлость. Они составляли время от времени дружины, спускались по рекам, заходили в их притоки, перетаскивая волоком свои лодки, или «ушкуи» (отсюда прозвание), и далеко проникали в окраинные земли, открывая новые пути для новгородского торгового капитала.

(обратно)

11

На север.

(обратно)

12

Яман-тау — высочайшая вершина южного Урала — 5400 футов.

(обратно)

13

«Чеснок» — подметные рогульки, колючие железные шипы.

(обратно)

14

Местное выражение — огонь под пеплом,

(обратно)

15

Протазан — рогатина, также — широкое копье пешего войска.

(обратно)

16

Сайдак — чехол на лук, также — весь прибор: лук с налучником и колчан со стрелами.

(обратно)

17

Тамыр (по-киргизски) — друг, приятель.

(обратно)

18

Азям — род армяка, соответствует украинской свитке.

(обратно)

19

Бачка — сокращенное от батюшка.

(обратно)

20

Шнурок, которым стягивают шаровары.

(обратно)

21

Куян — заяц.

(обратно)

22

Кашкыр — волк.

(обратно)

23

Плюмаж — украшение из перьев.

(обратно)

24

Старинная зажигательная бомба.

(обратно)

25

Шпицрутены — телесное наказание палками, практиковавшееся в царской армии. Наказание состояло в том, что через строй (часто до 300 человек) солдат, вооруженных прутьями, вели осужденного, которого солдаты били по обнаженной спине.

(обратно)

26

Елман — рукоятка сабли.

(обратно)

27

Клавикорды — старинный вид фортепиано. Вместо молоточков, в этом инструменте имелись металлические языки, которые извлекали звук из струн посредством трения.

(обратно)

28

Клеврет — товарищ, собрат.

(обратно)

29

Дуван — у казаков и вольницы — сходка для дележа добычи, а также самая добыча.

(обратно)

30

Зверовые — охотничьи.

(обратно)

31

Пешня — ледокольное копье, лом.

(обратно)

32

Щерба — похлебка из сушеной нечищенной рыбы.

(обратно)

33

Чебузга — род музыкального инструмента.

(обратно)

34

Капонир — закрытие для орудий и стрелков, обстреливающих фланговым огнем подступы к позиции, рвы укреплений или промежутки между окопами.

(обратно)

35

Джон Франклин, знаменитый английский путешественник, родился в 1786 г., умер в 1848 г. Его исследования имели громадное научное значение. В 1818 году под-его командой была предпринята экспедиция к Северному полюсу; в 1819 году он проник к устьям Медной реки в полярной части Северной Америки. В 1825–1827 гг. исследовал реку Мэккензи, сделав много ценных открытий, и вышел по ней в Ледовитый океан. В 1845 г. через Баффинов залив Франклин отправился с целью открытия Северо-Западного морского пути, и трагически погиб во время этой экспедиции,

(обратно)

36

Магнитными полюсами называются те точки Земли, в которых проявляется наибольшая сила земного магнетизма. Северный магнитный полюс лежит в Северном Ледовитом океане около полуострова Мельвиля (Северная Америка), а южный — в противоположной точке Земли.

(обратно)

37

Северо-Западный морской проход — тщательно разыскивавшийся с XVI века морской путь из Европы в Китай и Индию в обход с севера Северной Америки. Открыт Р. Амундсеном после многих напрасных попыток его предшественников. Затертый льдами, этот путь не может иметь какого-либо практического значения.

(обратно)

38

Стакселя — косые (треугольные) паруса между фок-мачтой и бугшпритом

(обратно)

39

Джемс Керк Росс — племянник ранее упомянутого Джона Росса. Оба — полярные исследователи. Джемс Росс принимал участие в экспедиции своего дяди (1829–1833 гг.), открывшей северный магнитный полюс, а в 1839–1842 гг. начальствовал над экспедицией на Южный полюс на кораблях «Эребус» и «Террор». Оба путешественника участвовали в розысках экспедиции Франклина (1848–1851 гг.).

(обратно)

40

Бакланы мастерски ныряют, поэтому китайцы заставляют дрессированных бакланов ловить рыбу с лодки. Чтобы птица не воспользовалась пойманной добычей, на шею баклана во время ловли надевается кольцо.

(обратно)

41

Бакланы мастерски ныряют, поэтому китайцы заставляют дрессированных бакланов ловить рыбу с лодки. Чтобы птица не воспользовалась пойманной добычей, на шею баклана во время ловли надевается кольцо.

(обратно)

42

В биологии различаются следующие способы передвижения морских животных: 1) нектонический — при активном плавании, 2) планктонический — пассивное плавание по воле ветра, волн и течений и 3) бентонический — связанный с морским дном или посторонними предметами, служащими им опорой (субстратом), на которых обитатели моря ползают или живут свободно.

(обратно)

43

Чтобы изучить пролетные пути птиц, выяснить их зоографическое распределение, отметить районы промысловых оседлых видов и др. вопросы, на ножки птиц, чаще молодых, надевают алюминиевое кольцо с номером и адресом учреждения. Если снабженная таким паспортом птица снова встретится, то на основании имеющихся записей удается проследить, как далеко птица залетает, где зимует, возвращается ли весной на прошлогоднее гнездовье, и т. д. Для соответствующей величины птиц делаются определенных размеров кольца, которые различаются по сериям (размер «Е» — для чаек, «F» для дроздов, скворцов и пр). За границей такой способ широко применяется. Кольцует птиц и Биостанция Юных Натуралистов; на кольце значится: «БЮН, Moskwa, номер».

(обратно)

44

Лиманом называется соленое озеро, отграниченное от морского берега пересыпью или песчаной корой. Образуются лиманы из расширенных устьев рек и балок на побережье Азовского и Черного морей. Полужидкий ил дна лиманов нередко обладает целебными свойствами (при грязевом лечении).

(обратно)

45

Рупия — денежная единица в британской Индии — около 80 коп.

(обратно)

46

Так называется в Индии охотник

(обратно)

47

Сандербанс — провинция в Индии.

(обратно)

48

Мушкетон — старинное ружье.

(обратно)

49

Выходи, черный! — Выходи, белый!

(обратно)

50

См. в №№ 4 и 12 «Следопыта» за 1927 г. рассказы «Щадилов пруд» и «Гибель дирижабля».

(обратно)

51

В настоящее время вырабатывается устав этого общества. Членский взнос будет определен, вероятно, в размере 5—10; коп. в год.

(обратно)

52

Бланки анкеты рассылаются при этом номере журнала.

(обратно)

Оглавление

СОДЕРЖАНИЕ:

Вниманию подписчиков!

В ПРОЗРАЧНОМ ДОМЕ

НА СЛОМ!

МОИ ПОЛЯРНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

ИЗ НАБЛЮДЕНИЙ ОРНИТОЛОГА:

КРОКОДИЛЫ-ЛЮДОЕДЫ

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БОЧЕНКИНА И ХВОЩА СЕРИЯ ЮМОРИСТИЧЕСКИХ РАССКАЗОВ В. ВЕТОВА

II КОНФЕРЕНЦИЯ ПОДПИСЧИКОВ «СЛЕДОПЫТА»

НАШ ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ

ГАЛЛЕРЕЯ НАРОДОВ СССР Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg