«Всемирный следопыт, 1930 № 01»

Всемирный следопыт, 1930 № 01 (fb2) - Всемирный следопыт, 1930 № 01 (Журнал «Всемирный следопыт» - 58) 2715K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Романович Беляев - Владимир Клавдиевич Арсеньев - Владимир Романович Козин - Журнал «Всемирный следопыт» - Борис Петрович Климов

Остров крабов. Морской рассказ Вл. Волгаря.

I. Теплая компания.

Весной 1920 года совсем еще юным парнишкой — мне только что исполнилось девятнадцать лет — я вернулся в родной Петроград. Приехал я с Волги, куда отправился в восемнадцатом году на одной из кронштадтских миноносок; сначала воевал против чехов, а потом и с колчаковцами на Каме познакомился. Горячее было время.

Последний год я работал уже помощником механика.

С детских лет меня неудержимо влекло к себе море. Поэтому, очутившись снова в Петрограде, я начал хлопотать, чтобы меня приняли матросом на судно дальнего плавания. И своей цели я добился: меня назначили практикантом-механиком на большой океанский пароход «Кронштадт», который еще до войны совершал рейсы между Петербургом, Одессой и Владивостоком. В этот-то город, недавно очищенный от белогвардейцев, и должен был пойти «Кронштадт».

Скажу несколько слов о людях, с которыми пришлось столкнуться на борту «Кронштадта». Командовал судном старый опытный моряк Иван Филиппович Голубков. Каким чудом остался он в красном Питере, я до сих пор не понимаю. Большой барин, всегда гладко выбритый, щеголевато одетый и надушенный, он ненавидел советскую власть. Преимущества старого порядка казались ему настолько очевидными, что не замечать их мог либо душевнобольной, либо шкурник. Все поражения белых армий представлялись ему нелепой исторической случайностью. И любопытнее всего, что свое искреннее по этому поводу недоумение он высказывал совершенно открыто. Оставили капитаном на судне его только потому, что моряк он был отменный.

Капитан старался задавать тон и всей судовой жизни. Да и не трудно это было, так как половина команды состояла из старых матросов, годами служивших на различных судах «Добровольного Флота». Конечно, пускать в оборот «господина» было неудобно, но и слово «товарищ» изымалось из обращения колючими насмешками и издевками. Капитан обращался к своим помощникам и механикам, называя их по имени и отчеству, старых матросов называл просто по отчеству, остальных же — только по фамилии.

Старший помощник всем своим существом ненавидел советскую республику. Революция его не разорила и ничего не отняла у него за исключением нелепых почестей со стороны матросов, но для мелочной души и этого было достаточно, чтобы постоянно мучиться и терзаться от новых, более простых и равноправных отношений с командой.

Однако самым вредным человеком на борту оказался старый боцман Трофимыч. Это было заключенное в телесную оболочку сплошное поколение «старой привольной жизни». Трофимыч с упрямым изуверством отстаивал каждый осколок разбитой старины.

Правда, вся эта милая картина целиком выявилась только на обратном пути, когда теплая компания играла, что называется, «ва-банк». В начале же плавания никто еще не успел распоясаться, а кроме того побаивались комиссара судна, да и на молодых матросов поглядывали с опаской.

Нам, комсомольской молодежи, чем дальше, тем труднее приходилось. Сначала мы добродушно посмеивались над боцманом, живописно преображавшим старую морскую жизнь; потом стали ввязываться с ним в такие споры, что иной раз дело чуть не до драки доходило; наконец принялись ловить его на явных противоречиях и издеваться над его враньем. Но трудна борьба с тем, кто сам исступленно верит в свою ложь и не желает слышать никаких доводов.

Да и все плаванье наше только лило воду на мельницу Трофимыча, В какой бы порт мы ни заходили, нас встречали словно прокаженных: мало того, что запрещали сходить на берег, пароход окружали сторожевыми полицейскими катерами или шлюпками. Вот тут-то боцман и заливался соловьем, помощник брызгал слюной от бешенства на советскую власть, а капитан отпускал такие «добродушные» шуточки, что у меня невольно кулаки сжимались. Разумеется, все это не прошло мимо глаз и ушей нашего комиссара, который твердо решил освободиться от командной верхушки.

Однако, когда мы пришли во Владивосток, то вопрос об отставке капитана и его помощника сначала повис в воздухе из-за отсутствия подходящих заместителей, а потом как-то утратил свою остроту, Во-первых, деятельно принялись за выгрузку и нагрузку парохода, а во-вторых, родная обстановка, постоянные разговоры о недавних еще боях партизан и красноармейцев с белыми отрядами, о грабительских подвигах белобандитов, не только повысили настроение истосковавшейся по берегу команды, но проветривали ее и политически. О капитане и помощнике на время как-то забыли. Весной мы бодро и весело тронулись в обратный путь, захватив с собой с десяток пассажиров.

II. Роковое открытие.

Упорно мечтая о том времени, когда удастся сменить машинное отделение на капитанский мостик, я жадно набрасывался на всякие необходимые моряку сведения. Голубков не только знал свое дело, но и любил его, а потому охотно со мной беседовал, многое толково об'яснял и снабжал меня подходящими книжками. Конечно, он не упускал случая и проехаться на мой счет, едко подтрунивая над «красным искажением» моего рассудка.

На третий день по выходе из Владивостока я решил зайти к капитану за новой книжкой по мореходству. Я только что освободился от ужасной духоты в машинном отделении и вышел на палубу освежиться. Передохнул и, захватив прочитанную книжку, направился к капитанской рубке. Подошел к двери, хотел было постучаться, да так и остался с поднятой рукой, услышав взволнованный, напряженный и странно изменившийся голос старшего помощника.

— А мы не рискуем попасться, Иван Филиппыч?..

— Пустяки! — послышался в ответ спокойный голос капитана. — Все будет шито-крыто. Я отлично обмозговал план действий.

— А сколько на долю каждого придется?

— Да на наш век хватит. Возьмем в Гамбурге заводское барахло вместо настоящих машин — заработаем шестьдесят тысяч.

— Погодите, Иван Филиппыч, а страховку-то вы забыли.

— Ну, из страхового общества мне пустяки удалось выжать. За то, что с «Кронштадта» снимут в Гамбурге страховку, обещали нас всех четверых устроить на приличные места… Пароход благополучно пустим ко дну, когда доберемся…

В этот момент кто-то молча положил руку мне на плечо, твердо отодвинул в сторону и занял мое место. Испуганный и оторопелый, я не сразу узнал старика боцмана. Он простоял молча с полминуты, а затем постучался в дверь и в ответ на капитанское «войдите» крепко взял меня за руку и вместе со мной вошёл в рубку.

— Ваши разговоры, Иван Филиппыч, — доложил он, — сначала вот Ипатьев подслушивал, а затем и я поинтересовался.

Капитан и помощник сидели за столиком, на котором уютно стояла бутылка коньяку, а рядом лежали подсахаренные ломтики лимона. Помощник уставился на меня выпученными от испуга глазами, но слегка побледневшее лицо капитана оставалось спокойным; пробежавшая по нему легкая судорога мгновенно перешла в обычную насмешливую улыбку. Он пытливо смотрел мне в глаза, молча ожидая моих об'яснений.

Хитрая бестия был этот Трофимыч! Но если он ловко отстранил меня от двери и занял мое место, чтобы узнать содержание ошеломившего меня разговора, то вместе с тем он дал мне достаточно времени, чтобы притти в себя и хоть сколько-нибудь правдоподобно об'яснить мою задержку у капитанской двери.

— Да я только на секунду задержался, товарищ командир, не узнав голоса вашего помощника. Подумал, кто из пассажиров, решил зря не входить, а Трофимыч уже рад припаять мне подслушивание.

Новый режущий взгляд, а затем усталый взмах руки:

— Ладно, идите. Все это пустяки.

Я вышел, но боцман остался. Шел я словно в тумане. В голове все еще звенел подслушанный мною разговор и одновременно бился тревожный вопрос: «Поверили мне или нет?». Когда же я успокоился и начал здраво рассуждать, то пришел к неутешительному выводу, что моему об'яснению никак поверить не могли. Ведь боцман явно за мной следил; он бесшумно подкрадывался ко мне и знает, что я простоял у двери добрые полторы-две минуты. Что мне теперь делать? С чего начать? Рассказать комиссару и ребятам о подслушанном заговоре? Но поверят ли мне? Ведь план так чудовищно нагл! Еще бы! Сговорились с какой-то иностранной фирмой жульническим путем погрузить на пароход вместо нужных нам машинных частей какие-нибудь заводские отбросы, Да со страховой компанией столковались. Страховка будет снята. Пароход обречен на гибель…

Как убедить комиссара, что я не ослышался, не перепутал чего-нибудь в словах капитана? Политическое умонастроение Голубкова хорошо известно всем и каждому, а потому могут предположить, что одну из его обычных шуток я простодушно принял за покушение на судно и его груз. Словом, из мухи сделал слона.

Я был твердо уверен, что капитан теперь не оставит меня в покое: не так он глуп, чтобы дать мне возможность поднять против него кампанию, которая могла бы испортить его большую игру. У капитана бархатная рука, но волчья хватка. И чего доброго, я могу теперь по собственной неосторожности свалиться за борт, или по ротозейству в машину угодить… Лучше всего поговорить с моим другом Чуриным, — решил я. — Что он посоветует? Один ум — хорошо, а два — еще лучше.

III. Хитрый маневр.

Внезапно в каюту вошел тот самый Чурин, о котором я только что вспоминал, и сказал мне, чтобы я немедленно шел к капитану. Я отправился и получил такой громовой разнос, какого и старые матросы не могли припомнить. Оказывается, старший механик Шнип доложил капитану, что из-за моей преступной небрежности чуть не взорвался паровой котел. У меня от удивления глаза на лоб вылезли, но все мои попытки доказать, что к паровому котлу я не имею никакого отношения, пресекались гневным и бурным словоизвержением. Вдруг мне стала ясна настоящая причина этого нагоняя. Капитан бушевал, но я уже молчал и терпеливо ожидал конца этой ловко подстроенной сцены…

Вечером я смотрел невидящими глазами на залитую лунным светом серебристую гладь океана. Красота неописуемая, а на сердце тоска смертная. Правда, комиссар освободил меня от наказания за мой первый «промах», но капитан блестяще достиг своей цели, плотно заткнув мне рот. Чурин, и тот пожалуй неодобрительно что-нибудь промычит да скорбно покачает головой, если я ему сообщу про беседу капитана с помощником…

* * *

Два дня прошли спокойно, и только на третий, когда мы вышли в Индийский океан, среди команды разнесся слух, что старший механик потребовал от командира коротенькой остановки, чтобы устранить в машине кое-какие неисправности. Говорили о том, что капитан уже советовался с комиссаром, зайти ли в один из ближайших портов или во избежание обычных неприятностей простоять сутки в бухте какого-нибудь пустынного островка. Раз машина нуждалась только в беглом осмотре, а не в ремонте, то пароходу все равно, где простоять сутки; островок же привлекал и тем, что можно будет сойти на берег.

Все эти разговоры и слухи опять заставили меня насторожиться. Умно ли я поступил, что ничего не рассказал комиссару? Не затевается ли именно теперь какой-нибудь подвох. Толки о капризах машины казались мне весьма подозрительными. Ведь заодно с капитаном мог быть и Шнип, который пришел на выручку Голубкову в самый опасный для него момент.

В конце концов я решил завтра же утром пойти к комиссару и рассказать все без утайки.

* * *

Однако капитан и на этот раз опередил меня. Измученный работой в раскаленном машинном отделении, я немного проспал. Когда я показался на баке, вся команда находилась в явном возбуждении, а сверху, с капитанского мостика раздавался раскатистый довольный смех комиссара.

Причина общего необычайного оживления была ясна. Наш пароход тихим ходом шел прямо на маленький остров, который в десяти-двенадцати километрах от нас круто вздымался из океана серой массой, походившей на освещенное солнцем облако. В нем было что-то странное и отталкивающее. Горы тянулись к небу потрескавшимися из'еденными вершинами, а над ними беспорядочно крутились облака, напоминая огромное, развеваемое ветром покрывало. У подножья гор виднелась белая линия прибоя.

Мы приблизились к острову и пошли вдоль его северного берега, когда навстречу нам потянулись густой тучей морские птицы. Они начали кружиться над пароходом с неприятными криками, а некоторые даже спускались на палубу и бегали по ней, продолжая издавать пронзительные крики. Поведение этих зловещих птиц угнетающе подействовало на суеверных старых моряков, которые старались палками сшибить крикунов.

Вот прошла северная сторона, и остров на невидимой оси начал поворачиваться к нам восточной стороной, изрезанной мелкими заливчиками, из которых выглядывали огромные камни.

Южный берег тоже оказался обрывистым и угрюмым. В скалах чувствовался зловещий вызов. Зубчатые вершины гор точно кого-то хмуро поджидали, а множество оторвавшихся от берега скал словно часовые охраняли подступы к нему. Мы стали уже поворачивать на север, когда увидели широкий, глубоко вдавшийся в берег залив; здесь глаза всех тотчас же приковал к себе корпус разбитого судна, выкинутого на берег. Очевидно оно было загнано сюда ужасной бурей, которая сперва исковеркала его о рифы, а затем выплюнула на песчаный берег залива, где жалкие остатки его корпуса лежали теперь, словно сведенные предсмертной судорогой.

Наконец, западная сторона острова открывалась высеченным утесом, который походил на колонну такой строгой цилиндрической формы, что заставлял думать о титанической постройке. Его белая, повидимому меловая вершина ослепительно блестела на солнце. Вокруг утеса тусклым движущимся облаком носились с печальным криком все те же морские птицы. Уже одно их неисчислимое множество наводило на мысль о полной уединенности и пустынности берега. За утесом виднелась белоснежная полоса: это узкая горная речка стремительно неслась по отвесному берегу и падала в море. А дальше тянулись все те же зазубренные и хаотически развороченные горы.

Так мы обошли кругом весь остров и снова направились к его южному берегу, чтобы отдать якорь в той бухте с разбитым судном, которую образовали две далеко выступавшие в море каменистые косы.

Я все еще задумчиво глядел на уткнувшийся в берег скелет погибшего корабля, когда рядом со мной раздался зычный голос комиссара:

— Вот он где, пропащая душа! Нечего нос вешать, братишка. Шнип отпускает тебя на берег. Вот и собирайся. Сначала поохотимся, а затем на берегу обедать будем.

Дружески хлопнув меня по плечу мощной лапой, комиссар быстро ушел, а я его не задерживал: у меня появилась надежда с глазу на глаз поговорить с ним на острове. Я не долго собирался. Захватил ружье с патронташем, чистую смену белья, чтобы надеть ее после купанья, да пару донных удочек, и выпросил на кухне кусок мяса для насадки.

IV. Одолеваем рифы.

Когда вышел на палубу, большой двенадцативесельный бот был уже спущен, и там весело гудела первая партия отправлявшейся на берег команды. Матросы шумно радовались неожиданной остановке, словно школьники загородной прогулке. Ждали только капитана с комиссаром, а тем временем принимали провизию, котелки, кружки и прочую кухонную утварь.

Мы приближались к острову. Навстречу нам потянулись тучей морские птицы.

— Ну, Трофимыч, принимай команду на себя, — заявил капитан сидевшему на руле боцману. — Думаю, что в такой ясный день мы легко пройдем рифы.

— Не всегда-то легко пройти через буруны и в тихую погоду, Иван Филиппыч, — отозвался боцман, берясь за румпель.

Когда говорят о рифах, то немногие представляют себе кольцеобразные рифы, то-есть расположенную кругом каменную гряду. Раскинувшийся петлей риф — сущий младенец перед тем хищным зверем, который зовется рифом-коридором. Здесь сплошная каменная гряда лишь в некоторых местах прорезывается тесными проходами, в которых беспокойно толкутся и мечутся волны. Всегда, даже в тихую погоду, одинаково в часы прилива или отлива здесь бурлит волна. Здесь такая же давка, как в охваченной паникой толпе.

Нам предстояло встретиться с тройным рядом таких рифов-коридоров, которые вытянулись вдоль берега и словно защищали его от непрошеных гостей. Каждый из них высоко подбрасывал огромные валы; рифы были отделены друг от друга широким пространством пенистой взмыленной воды. «Кронштадт» остановился у самого входа в бухту, и до берега было около трех километров.

— А не повернуть ли нам, Трофимыч? — спросил капитан, опасливо глядя на, ожидающий нас тройной барьер. — Может быть поищем другого места для высадки.

— Ничего, пройдем! — уверенно ответил боцман.

Он приказал нам «сушить весла», когда мы подошли шагов на сто к первой линии бурунов, сам же принялся заменять руль кормовым веслом, а затем обратился к нам с такой речью:

— Слушайте, ребята, что я вам скажу. Когда подойдем к рифу вплотную, то по сторонам не глазеть, а только слушать команду. Это я не старикам говорю, а молодых предупреждаю. На носу Михальчук? Так сложи фалинь и держи его наготове. А когда я вам крикну, чтобы за борт прыгали, так воды не бояться, мигом лететь и тащить бот за планшир к берегу. Вот и все. Поняли? Ладно!

Мы дружно погнали бот к шумевшему рифу, а боцман оглядывался на гребни высоких волн. Шагов за сорок до грохочущего рифа мы опять засушили весла и несмотря на предупреждение боцмана начали дико озираться. Каждый огромный вал, проносившийся мимо нас, походил на прозрачно зеленую движущуюся гору. Вот он высоко вздымается и словно готовится поглотить нас. Мы плавно, но стремительно несемся к небесам с перехваченным от страха дыханием, один миг держимся в неустойчивом равновесии, а затем стремглав летим вниз и за спиной слышим громовой раскат ударившей в риф волны.

В таком положении мы оставались несколько минут, переводя дико вытаращенные глаза с набегавших волн на лицо боцмана и обратно. Вдруг среди раскатистого выстрела разбившейся о риф волны я увидел, что боцман что-то выкрикнул (услышать не мог, так как сидел на носу), а ребята с таким жаром налегли на весла, что они изогнулись словно тростинки.

Тяжелый бот ринулся вперед, в пенистую шумиху, но как усердно мы ни гребли, в середине узкого прохода за нашей кормой вырос новый огромный вал и, догоняя нас, становился все выше и выше. Он не дошел до нас каких-нибудь десяти шагов, как разразился грохотом и обдал нас лавиной пены.

— Суши весла! — заорал боцман, и в тот же миг пенистая масса, ударив в корму, покрыла нас облаком брызг. Бот так стремительно ринулся вперед, что не успела еще иссякнуть сила волны, как мы очутились уже перед вторым барьером. В этот момент навалилась другая волна, высоко взметнула корму, прокатилась под нами и разорвалась за нашей спиной. И снова мы налегли на весла. Мы успели проскочить через второй риф до следующего вала, а наступившее затишье позволило нам быстро прорваться и через третий барьер.

Мы были всего в десяти шагах от берега, когда по команде боцмана бросили весла и поскакали за борт. Я должен был тащить к берегу фалинь, а другие ухватились за планшир и изо всех сил старались удержать бот на месте, чтобы его не смыло обратной волной к рифу. Новая волна так ударила в корму, что все мы с ботом разом очутились на берегу, где и принялись отфыркиваться и отплевываться.

— Ну, спасибо, Трофимыч, что в целости доставил нас на берег, — сходя с бота, говорил капитан. — Такой бы удачи нам теперь на охоте.

V. Переменились ролями.

Произнесенное капитаном слово «охота» заставило меня призадуматься и принять определенное решение. И пока разгружали бот, я отвел в сторону Чурина и сказал ему:

— Ты еще ни разу в жизни не охотился, Митя, а потому просил меня одолжить тебе ружье. Я согласился и вот захватил с собою удочки. Все об'ясню потом, а тетерь забирай мое ружье и уходи без всяких расспросов.

Чурин сначала уставился в меня ошалелыми глазами, но затем понял по моему лицу и голосу, что дело серьезное, направился к боту, взял мое ружье и с веселым видом присоединился к группе осматривавших и заряжавших ружья охотников.

— Ипатьев! — крикнул комиссар. — Чего ты мямлишь? У меня пятки горят, а ты все еще на месте топчешься.

— Да у меня, товарищ комиссар, ружье Чурин вымолил, а я разбираюсь вот в удочках, чтобы хоть рыбной ловлей заняться.

— Так нас можно поздравить с новым охотником, — рассмеялся капитан, но в этот миг я уловил брошенный искоса взгляд, который убедил меня, что на охоте я мог превратиться в дичь. А с Чуриным «несчастного случая» не произойдет. На этот раз я опередил быстрого на выдумки капитана.

Высадились еще две партии, и на пароходе остались всего пять страдальцев, обреченных на вахту или осмотр машин. Молчаливый берег оживился. Одни отправились вместе с охотниками вглубь острова, другие начали купаться, третьи суетились у разведенных костров, помогая коку.

Я же со своими удочками направился к находившемуся за разбитым судном спокойному заливчику, где решил сначала выкупаться, а затем порыбачить. Меня не покидали тревожные мысли о создавшемся положении. Если удачно вывернулся на этот раз, то получил лишь некоторую отсрочку. Откуда ждать мне нового удара, нового предательского нападения из-за угла?..

Погруженный в эти нерадостные думы, я не заметил, как подошел вплотную к заливчику. Разделся, понежился на горячем песке, выкупался и принялся за рыбную ловлю. Тут уж мне некогда было раздумывать о своем положении. Начался такой бешеный клев, что я справлялся только с одной удочкой. Грузило с крючком не успевало доходить до дна, как за проволочную леску сильно дергало, и я с торжеством выбрасывал на берег одну крупную рыбу за другой. Я весь отдался рыболовной страсти.

Вскоре выкопанная мною на берегу яма оказалась до краев набитой разноцветной рыбой. Захватив удочки и самых крупных рыб, я пошел к месту нашей стоянки. Тотчас, же освободили один из котлов для ухи. Все мои рыбы оказались съедобными.

Солнце начало так сильно припекать, что я разлегся на песке под узенькой тенью бота. Невольно я загляделся на изжеванное бурей погибшее судно. Его высокая корма так мало пострадала, что в ней кое-где даже стекла в каютных люках уцелели. Зато в носовой части дыбом торчали голые зазубренные балки; судно походило на скелет. Бакланы уже давно облюбовали разбитый корабль: снизу доверху он был покрыт пометом и ослепительно белел на солнце.

Я представил себе последние минуты этого парусника. Море еще спокойно, но на востоке появилось маленькое зловещее пятнышко. Затем команда услышала тихий ропот. Это за горизонтом прятались и глухо ворчали ураганы. Небо заволакивается тяжелыми свинцовыми тучами. Темнеет. Полдень разом сменяется ночью. Шум растет. Налетают вихри. Тучи разрываются и грохочут, прорезанные пучками молний. Вверху — огненный дождь, а внизу — горящие волны. Белесоватая мгла полна отчаянных воплей. И вдруг неистовый ветер припадает невидимой пастью к океану и начинает его сосать: вода поднимается, нарост пухнет и вытягивается, пока не образуется смерч. Ураган мечется, свистит, ревет. Корабль — эта ничтожная щепка в дикой пляске стихий — несется прямо на рифы. Команда бросает якорь, чтобы задержать стремительный бег судна, но оно и кормой продолжает нестись к гибельному берегу. Обреченное судно кусает ветер, исступленно хлещут валы, и наконец беснующиеся рифы распарывают его днище с хищным сладострастием…

— Ипа-а-тьев! — раздался откуда-то далекий окрик. Я встал и начал оглядываться по сторонам. Вижу, с покатого холма медленно спускается Чурин, прихрамывая на левую ногу. Пошел навстречу и прыснул со смеху, взглянув на его лицо, на котором расползались грязные кирпично красные полосы, словно у клоуна в цирке.

— Тебе смешно, машинная затычка! — огрызнулся Чурин. — Побывал бы сам в моей шкуре, а не посылал меня вместо себя на эту чортову охоту.

Он сердито отшвырнул ружье, пошел к берегу и принялся за мытье своей одежды, с которой потекла мутная красноватая вода. Затем выкупался и, успокоившись, рассказал мне о своих приключениях. Охотники его скоро отшили, и он забрел в какое-то боковое ущелье, где земля отливала кирпично красным цветом. Почва крошилась под ногами и поднималась сухой удушливой пылью при малейшем порыве ветра. А тут еще норы на каждом шагу стали попадаться. В одну из них провалился и чуть не вывихнул ногу.

— Вот и все мои охотничьи развлечения, — закончил он. — Ну, а теперь твоя очередь. Зачем тебе понадобилось всучить мне ружье? Впрочем, обожди чуточку. Пить и есть досмерти хочется. Захвати-ка этот бочонок с водой, а я что-нибудь у кока выпрошу.

Скоро мы уютно сидели в сторонке от остальных на «диванчике», то-есть на причудливо выдолбленном большом сером камне, который прочно держался на одной узенькой ножке. И пока Чурин уписывал за обе щеки мясо, хлеб и картошку, я обстоятельно рассказывал о моем собственном приключении, а когда кончил, то он обалдело смотрел на меня.

— Послушай. Да что же это такое? — хрипло выдавил он из себя. — Да этих подлецов сейчас же под ноготь! Разом пойдем к нашему комиссару, и он им пропишет такую ижицу…

Я прервал его бурную речь и начал доказывать, что пока никого в это дело посвящать нельзя.

— И не смотри на меня, — продолжал я, — как баран на новые ворота. Допустим, что комиссар мне поверит, несмотря на вымышленную историю с котлом, не подумает, что я из мести хочу оговорить капитана. Какой же толк отсюда выйдет? Ты не хуже меня знаешь комиссара. Он маску носить не может. У него что на уме, то и на языке. И получится, что мы наши карты раскроем, а их игры так и не узнаем. Разве мы знаем, например, где и как хотят утопить «Кронштадт»? Кто остальные участники этой гнусной игры? Ведь капитан говорил о четверых. Необходимы доказательства заговора. Нельзя же основываться только на подслушанном разговоре. Нужно добывать новые факты, узнать весь их план целиком.

Тем временем с разных сторон наша команда маленькими группами подтягивалась к стоянке. Вот показались рыболовы, а за ними и охотники, которых встретили оглушительным хохотом. Все они вернулись «пустыми», и у всех были дико расписанные кирпичными полосами лица.

Часом позже все сидели за «береговым» обедом и весело галдели, так как «дали рыбкам немного поплавать». Пошли разговоры, воспоминания, и кончили под вечер хоровыми песнями. Наконец пора было и на пароход отправляться. То ли стало тише к вечеру у рифов, то ли сказалось маленькое возлияние за обедом— только мы не пережили и половины прежних страхов, легко и быстро одолев тройной барьер.

VI. Удар весла.

Должны были сняться с якоря на следующее утро; утром ждали, что тронемся в полдень, но опять вышла какая-то заминка в машине. Команда тоскливо слонялась без дела; многие завалились спать. Прилег и я вздремнуть вместе с Чуриным. Мы занимали с ним одну из пустующих пассажирских кают. Но скоро раздался стук в дверь. Меня звали к капитану.

— Вы уже третьи сутки без дела слоняетесь, Ипатьев, — заявил он. — Так вот вам поручение. Я позабыл на берегу, у нашего привала свое ружье и судовой бинокль. Сегодня вечером мы снимаемся с якоря, и я поручил Трофимычу провести к берегу наш тузик. Он легко проскочит через рифы. Вот и отправляйтесь вместе с ним, да поскорее возвращайтесь.

Я с трудом подавил готовую показаться на лице тревогу и быстро пошел в свою каюту. Положил в карман браунинг, который казался в брюках простым портсигаром, и поделился с Чуриным своими подозрениями. Крепко пожал ему руку и убедительно просил ничего не предпринимать до моего возвращения.

Одного взгляда на боцмана было достаточно, чтобы обострить мою подозрительность. Его бледное лицо словно застыло в злобной судороге, а в красноватых воспаленных глазах пробегал какой-то дикий огонек. Я взялся за весла, а Трофимыч за руль. Минут десять я молча греб. Вдруг боцман порывисто встал, поднял крышку с кормового ящика, вытащил оттуда бутылку рома и опрокинул ее кверху донышком. «Да Трофимыч просто нализался», — подумал я с облегчением. Однако он мог хлебнуть и для храбрости, чтобы на что-то решиться в нужный момент. Надо держать ухо востро, чтобы не попасть впросак.

Невольно загляделся я на изжеванное бурею судно.

Не прошли мы и трети пути, как в воздухе потянула какая-то холодная струя, а через минуту я заметил легкую прозрачную дымку тумана, который начал расстилаться по бухте.

— Трофимыч, нам придется повернуть обратно, — сказал я. — В тумане мы обязательно напоремся на рифы.

— Да, в тумане не пройти, — послышался ответ. — Ставь-ка парус, чтобы поскорее добраться до парохода.

Я послушно встал, распутал фалы и только начал вставлять в гнездо мачту, как вдруг какой-то внутренний голос приказал мне быстро обернуться. За моей спиной с высоко поднятым веслом стоял боцман. Едва я подался в сторону, как со свистом опустилось направленное на мою голову весло. Удар пришелся по руке, и, хотя я успел ухватиться за весло, но силой удара был выброшен за борт. Грузно шлепнулся в воду, не выпуская весла. Когда же, задыхаясь, кашляя и протирая глаза, я вынырнул на поверхность, шлюпка, была уже в десяти шагах от меня. Одной рукой держась за весло, я отчаянно заработал другой, но ветер относил шлюпку, а боцман вставил в уключину другое весло и уже сделал несколько ударов.

Я умолял его не бросать меня на верную смерть, повернуть обратно шлюпку. В ответ слышалось только ровное чавкание весел, а когда он отплыл от меня шагов на тридцать, то перестал грести и вставил мачту, чтобы воспользоваться усилившимся ветром. Шлюпка медленно уходила в молочный туман. Некоторое время маячил темным пятном парус, затем скрылся и он.

Я остался один, обреченный на гибель. Держась за весло и вглядываясь в обступившие меня со всех сторон потемки, чувствовал, как сердце захватывает холодный ужас. На что я мог надеяться и чего ожидать? Либо выбьюсь из сил и топором пойду ко дну, либо меня перемелет на рифах, либо же, наконец, мною полакомится одна из тех прожорливых тварей, которые вертелись в бухте у кормы «Кронштадта». Последняя перспектива меня особенно пугала…

Думаю, что пробыл в воде не более получаса (хотя мне казалось, что с момента моего падения прошло уже много ужасных часов), когда услышал медленно приближавшийся рев первого рифа. Ближе и ближе. Все окружающее исчезло, перестало существовать за исключением рифа. Словно из всех органов чувств у меня сохранился только один слух, чтобы замечать надвигавшийся грохот. Утратилась всякая оценка времени. Минута растягивалась в вечность, наполненную зловещим воем.

Дальше я смутно помню, как кто-то резко вырвал из моей руки весло и нанес мне злобный удар по затылку. Хотел крикнуть, но захлебнулся и потерял сознание…

VII. Пассажир погибшего корабля.

Как я не разбился о каменные гряды тройной линии рифов? Какая прихотливая волна трижды пронесла меня через коридоры, а не заткнула мною какую-нибудь расселину рифа, не втиснула в. нее растерзанный мешок с переломанными костями? Каким образом очутился я на берегу целым и невредимым, лишь с распухшим затылком? Редкое, исключительное стечение обстоятельств!

С трудом поднял я отяжелевшие веки. Отчаянно кружилась голова и тошнило. Перевел глаза с ясного солнечного неба на лазурные вершины гор, а потом взглянул на бухту, где неумолчно ревели рифы. Разом вспомнил все и с тупым равнодушием перебрал в памяти всю последовательность событий. Наконец быстрее заходила в жилах кровь, и мало-по-малу проснулась воля к жизни.

Вытянулся, потом приподнялся на локтях и попытался встать на ноги. Не удалось: потемнело в глазах и в голове отчаянно загудело. Сидел, оглядывался и соображал. Опять стошнило. Снова пытаюсь подняться. Меня качает, но все же остаюсь на ногах. Вся бухта передо мной как на ладони, но парохода нет. Решаю взобраться на ближайшую скалу и взглянуть оттуда.

Однако не сделал я и пятидесяти шагов, как меня снова качнуло, и я удержался от падения, только прислонившись к высокому камню. Отдышался, оправился и хотел было пуститься в дальнейший путь, когда взгляд мой упал на бочонок с водой и мешок с провизией. Значит впопыхах их позабыли захватить. Жадно потянулся к кружке, дрожащей рукой налил ее до краев и выпил одним глотком. Почувствовал во рту сильный винный запах: очевидно кто-то оставил в кружке ром. Это дало мне новые силы.

Солнце уже близилось к закату, когда я сидел на вершине горы и напряжённо всматривался в спокойную гладь океана, расстилавшуюся за бухтой. «Кронштадта» не было. Целая вереница мучительных догадок пронеслась в моей голове. Я не мог примириться с мыслью, что меня бросили здесь надолго, а может быть даже совсем. Я ждал, что вот-вот в заливе покажется шлюпка или раздастся где-нибудь голос высланных за мной людей. Наконец потух и этот слабый огонек надежды. Подавленный и убитый, спустился я к берегу, где мое тяжелое настроение еще больше обострил унылый вид выкинутого на берег парусника. Теперь со всех сторон к нему тянулись морские птицы, словно оплакивая погибших печальными криками. Мне пришло в голову, что я смогу найти на ночь пристанище в разбитом судне.

Солнце зашло, начался отлив, и кормовая часть судна высоко поднималась над песчаной отмелью, отделявшейся от берега узким мелким заливчиком. Я перешел вброд заливчик, и когда очутился у кормы, она поразила меня своей неожиданной величиной. Такое впечатление производит любое судно, когда оно извлечено из родной ему стихии. Особенно в потёмках. Два полусгнивших каната спускались с кормы и чуть раскачивались ветром. Оба они могли свободно выдержать тяжесть одного человека. К более тонкому канату я привязал захваченный мной мешок с провизией и бочонок, ухватился обеими руками за более толстый и начал взбираться на корму. Задача оказалась не из легких. Когда же очутился на палубе, то нашел ее более опрятной, чем ожидал. Вследствие наклонного положения кормовой части судна птичий помет скатывался в море.

Прежде всего заглянул сквозь разбитое окошко в кают-компанию. Бледный лунный свет, проникавший сюда сквозь верхний люк, освещал безотрадную картину полного разрушения. Огромный стол, занимавший всю середину каюты, целиком был занят гнездами бакланов. Птиц встревожил поднятый мною шум, и они беспокойно поднимали голову, испуская жалобные крики. Птицами же были заняты все боковые лари и ящики. Словом, решительно все, начиная с висячей лампы и вплоть до стоявшей у разбитого пианино табуретки, белело птичьими телами, а палуба была густо устлана грудами рыбьих костей и отбросами. Одуряющее зловоние резко ударило в нос.

Раз мне не оказалось места в кают-компании, я отправился на дальнейшие поиски. В конце коридора подошел к маленькой двери и заметил, что она не была плотно закрыта, однако в ее узенькую щель не мог бы пролезть даже буревестник. Когда распахнул эту дверь, то облегченно вздохнул, найдя сухое чистое помещение. Здесь было довольно темно, и через косое окошко только узкая полоса лунного света заливала часть палубы.

Когда мои глаза несколько свыклись со скудным освещением, я начал постепенно различать находившиеся в каюте предметы. Полный беспорядок: все было перерыто и разворочено очевидно в самый последний момент. Все содержимое комода и сундука было раскидано по полу. У одной стенки стояла койка, у другой был привинчен небольшой письменный стол, под которым валялись два подсвечника с почти целыми свечами. Я прямо набросился на две коробки спичек. Мелькнула тревожная мысль, что спички наверное отсырели, но когда я чиркнул одну из них о коробок, она разом загорелась. На радостях я зажег обе свечки, и стало светло. На палубе валялись измерительные инструменты, мореходные карты, белье, коробки. Койка была в полной исправности, с подушкой, простыней и одеялом.

Я решил занять эту каюту. Быстро пересмотрел все вещи и нашел среди них вместительный термос, пачку чуть затронутого плесенью табаку и две трубки. Затем перенес в каюту бочонок и провизию, закурил трубку и прилег на койку, чтобы хорошенько осмыслить все бурные события этого дня.

И как только лег, разом почувствовал во всем теле смертельную усталость. Меня убаюкивал и однообразный гул рифов, и мягкий лунный свет, падавший через окошко. Веки налились свинцом, глаза слипались. С великим трудом поднялся с койки, пошатываясь подошел к столу, положил трубку и потушил свечи. А когда бросился опять на койку, расплывчатые мысли быстро смешались с обрывками полуснов, и я погрузился в крепкий сон, который освободил меня от всех тяжелых дум.

VIII. Надежды и отчаяние.

Открыл глаза и не мог понять, во сне или на яву дрожала каюта от бешеных ударов. Вся корма ходуном ходила, а в ушах стоял стон от надрывавшегося ветра и дико голосивших рифов. Казалось, моя каюта вот-вот развалится от яростного напора волн. Вскочил с койки, выбежал в коридор и распахнул наружную дверь. Меня подхватило как перышко и снесло бы за борт, если бы я не уцепился за обломки мачты. С трудом дополз обратно до двери, еле захлопнул ее и, тяжело переводя дух, добрался до койки.

Небо заволокли тяжелые свинцовые тучи, которые извивались и кружились над молочной поверхностью моря. Даже заливчик, отделявший песчаную отмель от берега, кипел и бурлил. Изредка узкий солнечный луч пробивался сквозь просветы между тучами, и по его косому направлению можно было определить, что день близился уже к вечеру. Очевидно я долго спал мертвым сном после моих изнурительных приключений.

Я был пленником своей каюты, а потому перестал мучить себя вопросом, выдержит ли судно натиск бури или нет. Когда же подкрепился немного, то пришел к выводу, что этой старой развалине приходилось уже не раз выдерживать подобные бури, так почему же ей не выдержать и еще одной? Но зашевелилась новая тревога. Воды и всех оставшихся сухарей мне хватит всего на сутки. А что же дальше? Если я по ночам могу забираться в кают-компанию, чтобы свернуть голову той или другой глупо доверчивой птице, то откуда достать мне воды? Да и есть ли она на этом проклятом острове? Вспомнил, что с парохода видел узенькую горную речку, падавшую с отвесной скалы. Успокоился, но подумал о «Кронштадте», и закопошились новые тревожные мысли. Разве не могли меня считать погибшим и отказаться от всяких поисков? Капитан конечно сочинит самую трогательную историю о том, как печально оборвалась моя молодая жизнь. Он с убитым видом выслушает все гневные упреки, признается в своей неосмотрительности, но внутренне будет заливаться веселым хохотом удачи. О, чорт, так это и случится!

Вскочил на ноги и, словно зверь в клетке, начал шагать из угла в угол по каюте. «Кронштадт» где-нибудь далеко от злополучного острова выдерживает сорвавшуюся с цепи бурю и с каждой минутой уходит все дальше и дальше. Эта мысль колом засела в голове…

Отчаяние заставляет человека либо растянуться пластом, не видя никакого выхода, и беспомощно лежать, либо лихорадочно ухватиться за какое-нибудь дело. Я еще раз выбежал на галлерею посмотреть на погоду. Все так же стонала и дрожала корма, все так же грохотали рифы, но ветер значительно стих и исчезли черные тучи. Небо посерело, и солнце прорывалось уже широкими прощальными лучами.

Я спустился по канату на отмель. Прилив все прибывал и вместе с ходившими по бухте огромными валами нагнал в заливчик столько воды, что перейти его вброд было уже невозможно. Пришлось раздеться, перехватить одежду бечевкой и, подвязав ее к темени, пуститься вплавь. Достигнув берега, я оделся и пошел в западном направлении, но скоро уперся в отвесные скалы, совершенно неприступные.

Тогда я двинулся в восточном направлении. Начали попадаться беспорядочно разбросанные по берегу остатки былых кораблекрушений. Вот рассохшийся бочонок, а ближе к воде — засосанная песком мокрая корзина, зацепившаяся за спутанную груду истлевших снастей. Всюду — жалкие обрывки обшивки, балок, рей, обломки мачт. Все это тлело и было затянуто саваном зеленых водорослей или покрыто белыми ракушками. Я бродил словно по старому заброшенному кладбищу среди безвестных развалившихся могил…

Моей прогулке в восточном направлении был положен предел все теми же мрачными скалами, которые в хаотическом беспорядке лезли друг на друга и заканчивались вверху какими-то похожими на башенки развалинами.

Немного отдохнул, а когда поднялся на ноги и пустился в обратный путь, то увидал большую черепаху, нежившуюся в последних лучах солнца. Она в тот же миг меня заметила и принялась улепетывать к морю, но я бросился за ней и, схватив за бок, опрокинул на спину. Беспомощно размахивала она лапками, пока ножом я не отделил ей голову.

Едва я подался в сторону, как весло со свистом опустилось…

Я страстный охотник, но одно дело бить из ружья и совсем другое — действовать ножом. Словом, чувствовать себя убийцей, глядя на свою жертву, которая продолжала медленно двигать в разные стороны лапами, пока не замерла совсем. Развести костер не представляло труда, так как берег был усеян сухими обломками. Как нужно жарить черепаху, я не имел ни малейшего представления, а потому прибег к самому простому и верному способу: сделал глубокий надрез вокруг брюшка, оставив кожу только с одной стороны. Затем вырезанную часть кожи я поднял словно крышку шкатулки, удалил все внутренности и, снова захлопнув, положил жаркое панцырем на разведенный костер. Вскоре одновременно с шипеньем до меня донесся приятно щекочущий, соблазнительный запах. Наконец, решил, что черепаха уже достаточно поджарилась. Конечно, это было не поварское блюдо, но для проголодавшегося моряка дымящееся, плавающее в жире мясо казалось пищей богов.

Вдруг я вскочил на ноги и замер. Что это такое? Неужели я только ослышался? Да нет же, нет! Вот снова раздался низкий призывной голос «Кронштадта». Это он зовет меня! Опрометью, не чувствуя под собой ног, бросился я к месту нашей прежней стоянки. За мной пришли! Я спасен, спасен! Все во мне ликовало и пело на разные голоса. Вот я вижу весь корпус парохода. Он стоит штирбортом к бухте и все время дает свистки. Бегу, лечу, кричу. Пароход начал медленно двигаться. Но что же это такое? Он уходит! Мне видна только его корма, но вот и она исчезла за скалистым берегом. Сердце готово было разорваться от неожиданного удара. Уйти перед самым моим носом! Раздался новый гудок, но в нем я слышал только жестокое издевательство. Добежал до знакомого мне «дивана» и свалился на него в полном изнеможении.

Впрочем я не долго предавался горю. Лихорадочно принялся носиться по берегу, подбирал сухое дерево и сваливал его в огромный костер, в который для густого дыма набросал мокрых канатов и снастей.

Я долго ждал ответа на мой призывной сигнал, но бухта была все так же пустынна, и в ушах раздавалась одна зловещая песня рифов.

Солнце закатилось.

Нестерпимая жажда, вызванная свежим мясом черепахи, погнала меня в каюту к скудным остаткам воды в бочонке.

Всячески обсуждал неожиданное появление и столь же внезапное исчезновение «Кронштадта». Конечно, смысл этих гудков мог быть только один: «Не тревожься, мы за тобой зайдем». Но почему же не бросили якоря? Правда, в наступивших сумерках нельзя пробраться через рифы, но ведь можно же подождать до, рассвета. И зачем они кружат вокруг острова, все время подавая гудки? Упорно думал, сопоставлял и пришел к выводу, что гудками меня хотят вызвать в другое место, где легче пристать к берегу.

Внезапно меня обожгла мысль: «Да откуда же наши знают, что я еще жив и торчу на этом острове? Может быть Чурину удалось раскрыть капитанский замысел, и теперь хотят убедиться в моей смерти, прежде чем продолжать рейс. Но так или иначе меня бросить не могут. На пароходе должны были заметить густой дым или огни моего костра, и конечно мои молодые друзья-комсомольцы и наш комиссар настоят на том, чтобы разыскать меня. Не бросят же они товарища в беде.»

Так метался я от одной мысли к другой. В конце концов решил завтра пуститься на поиски свободного от рифов места, где возможна была бы высадка и в свежую погоду. Ну, а если на море будет тихо, то можно ведь разойтись: я — в одну сторону, а за мной — в другую. В измученной голове все перемешалось, и я крепко заснул.

IX. Робинзон знакомится с островом.

Утром чуть свет я стоял уже на корме и гадал о возможной погоде. День обещал быть ясным, но с юга продолжал тянуть такой крепкий ветер, что нельзя было и думать пройти через дико игравшие рифы.

Вернулся в каюту, захватил последние сухари и сделал неприятное открытие: бочонок рассохся, и вытекли остатки затхлой воды. Шел отлив, и я мог не раздеваясь перейти вброд маленький заливчик. Я нес с собой термос, чтобы запастись водой. Прежде всего решил дойти до места вчерашнего пиршества, чтобы захватить оставшиеся там куски мяса. Однако в черных углях костра лежал лишь начисто обглоданный щит черепахи. Свалив вину на прожорливых птиц, двинулся к глядевшему на меня узкому ущелью.

Я не мог похвастаться удачным выбором дороги. Ущелье было изрыто вдоль и поперек оврагами, а сухая земля трухой крошилась под ногами. Изредка попадались ровные места, покрытые белым песком, а затем — новые ущелья, карабканья, спуски и прыжки в облаках красноватой пыли. Не раз я останавливался, еле переводя дух, и утирал едкий пот с горевшего лица, но жажда гнала меня в дальнейший путь. Я знал, что должен встретить на острове какой-нибудь источник.

Я медленно поднимался, а иногда даже полз по крутому душному проходу. Изредка на отлогих выступах или в расселинах скал мне попадались на глаза странные мертвые деревья с отвалившейся сухой корой и обнаженной древесиной. На голых сучках виднелись гнезда. Птицы были заняты рыбной ловлей, а в гнездах оставались только неуклюжие птенцы, глазевшие на меня с дурацким любопытством. Невольно подумал о том, что недостатка в мясе у меня не будет, если злая судьба заставит меня надолго застрять на острове. Наконец добрался до конца ущелья и очутился на северном побережье. Я пересек весь остров в какие-нибудь пять часов по ужасной дороге.

Вместо человеческого лица на меня смотрел усмехающийся череп.

Жадно всматривался в океанский простор, но нигде не заметил пароходного дыма. Начал осторожно спускаться к берегу по неровному склону горы. Земля крошилась, расползалась под ногами. Несколько раз я по колено уходил в твердую по виду почву и едва избежал смерти, когда от скалы над моей головой оторвалась огромная рыхлая глыба. Я еле успел отпрыгнуть в сторону от этой начиненной камнями лавины, которая огромным облаком красной пыли шумно пронеслась вниз.

Спустившись, я взял западное направление, так как с горы заметил там ярко сверкавшую на солнце узкую ленту. Жажда сделалась непереносной. Кружилась голова, горло свело в сухой судороге, а распухший язык, казалось, заполнил весь рот. Наконец выбился из сил и окончательно решил, что вода в этом направлении мне только померещилась. В голове гудело от жары и жажды. Ноги подкашивались. Занятый одной мыслью — где бы прилечь и отдохнуть в тени, я тупо прислушивался к издали донесшимся до меня трем пароходным свисткам. Завернув за огромный камень, неожиданно увидел в овраге широкий светлый ручей. Не помню, как добрался до воды. Думаю, что бежал с вытаращенными глазами и походил в тот момент на зверя.

Когда же, отдуваясь и тяжело переводя дыхание, оторвался наконец от прохладного ручья, то минуты две пролежал пластом. Чувствовал, что снова возвращаюсь к жизни. И только теперь до моего сознания дошли три слышанных мною гудка «Кронштадта». Подумал о том, что и на северном берегу я не заметил удобного места для высадки. Встал, наполнил водой термос, потом разделся, хорошенько выполоскал покрытую красной пылью одежду и разлегся на песчаном дне ручья. Каждая пробегавшая по телу холодная струйка уносила с собой часть моей невыразимой усталости. Оделся и бодро пустился в путь, зная, что теперь в любой момент могу утолить жажду.

Я пошел вверх по ручью, в направлении пароходных свистков. В расстилавшейся по берегам густой зеленой траве разглядел какие-то бобовые растения, большинство которых, насколько я знал, было с'едобно. Не прошел однако и ста шагов, как мой взгляд упал на такой неожиданный и необычайным предмет, что я своим глазам не поверил.

Это был небольшой покосившийся домик. Я приветствовал радостным возгласом этот признак обитаемости острова. Однако, когда приблизился к домику, общий вид его разом охладил мои восторженные надежды. Передо мной были давно покинутые развалины. Крыша провалилась, грубо сложенные каменные стены затянуты были вьющимися растениями, а через продырявленную и расползшуюся дверь можно было видеть, что и внутренность домика сплошь заросла травой и кустами.

Начал оглядываться кругом в поисках других следов человеческой деятельности и на другой стороне ручья заметил еще несколько малоутешительных по виду домиков. Они тоже представляли собой развалины, густо увитые вьющимися растениями. Подавленный гробовой тишиной этого давно покинутого поселка, я задумался о причинах, которые могли заставить людей бросить свои насиженные гнезда. Словно какое-то проклятие лежало на этом острове, где все разваливалось и превращалось в прах. На южном берегу — множество гниющих останков кораблекрушении, в бухте — развороченное, выброшенное бурей судно, здесь — жалкие развалины, оглашавшиеся некогда громкими голосами и веселым смехом людей. Всюду — мертвые, высохшие деревья, и даже горы не походили на обычные горы, но странно крошились и превращались в сухую пыль…

X. Крабы-людоеды.

Вспомнив о прямой цели моего путешествия, я стряхнул печальную задумчивость и бодро двинулся по берегу ручья все в том же западном направлении. Под ногами что-то хрустнуло. Нагнулся и увидел осколки грубой глиняной посуды. Лениво поднял один из черепков и хотел было уже его бросить в дверь ближайшего ко мне домика, как вдруг остановился и словно окаменел с поднятой рукой. Внутри домика, в густой траве лежал человек с вытянутыми к порогу ногами, обутыми в морские сапоги. Рядом, у самых ног валялся парусиновый мешок.

Оправившись от изумления, я громко окликнул человека, но он повидимому так крепко спал, что не услышал моего голоса. Я подошел поближе, чувствуя, как во мне поднимается смутная жуть. Задержался у порога, но затем взял себя в руки и решительно шагнул в домик. Наклонился, раздвигая руками густую растительность, и отскочил с застрявшим в горле криком ужаса; вместо человеческого лица на меня глядел белый усмехающийся череп…

Что это был за человек и что с ним случилось? Одежда на трупе была разорвана, и местами зловеще белели кости. Я поднял валявшийся у его ног мешок и обомлел от изумления; на парусине виднелось знакомое клеймо «Кронштадта». Да кто же это, наконец?!. Неужели боцман? Не может быть! Прошло всего двое суток, как он предательски угостил меня веслом. Допустим, что еще в тот же день какими-нибудь судьбами он попал на северный берег и забрел в эту развалившуюся хижину. Положим, он внезапно умер здесь, хотя бы от разрыва сердца, но не мог же его труп за одни сутки превратиться в голый скелет…

Заглянув в мешок, я нашел там бутылку рома со знакомой этикеткой. Собрался с духом и снова наклонился над отвратительным костяком. Да, одежда походила на ту, что была на боцмане. Отстегнул пояс и увидел роговую ручку ножа в знакомых мне ножнах из темнокоричневой кожи. Наконец рассеялось и последнее сомнение, когда, потянув за цепочку, я вытащил из бокового кармана призовые серебряные часы за удачные парусные гонки. Итак, передо мной лежали останки моего врага. Машинально часы и нож я положил в мешок с бутылкой; другая пустая бутылка из-под рома валялась тут же, в двух шагах от загадочного скелета.

Противно раздевать мертвеца и присваивать себе его вещи, но когда взглянул на свои раз'ехавшиеся ботинки, то решил воспользоваться крепкими сапогами того, кто еще так недавно был Трофимычем. Оба сапога снялись легко, так как ноги были начисто освобождены от мяса, которое уцелело только ближе к щиколоткам, где болталась еще бледная кожа. Гадливо засунул руку в голенище и тщательно обтер сапоги пучками свежей травы.

Внезапно я услышал в дальнем углу комнаты легкий шелест. Поднял глаза, и в тот же миг новый ужас холодком пробежал по моей спине. Там, в темном углу злобно усмехалось чье-то лицо, багровое, распухшее и до тошноты отвратительное. В немом оцепенении смотрел на отвратительный кадык и высокий заостренный кверху лоб, откуда неподвижно уставились на меня косые выпученные глаза… Эта чудовищная рожа с застывшей усмешкой, в которой не было ничего человеческого, выглядывала из-за густой травы.

«Да я с ума сойду в этом проклятом месте!» подумал я, когда следом за мной двинулась к выходу и кошмарная харя. Вот она выползла из травы, и когда очутилась на открытом месте, то мой страх перешел в истерический хохот. Я увидел перед собой огромного земноводного краба, гнусную тошнотворную тварь, но отнюдь не сверхъестественную.

И все же поведение этого краба наводило на мысль о скрытой опасности, тайной западне: он уверенно приближался ко мне с поднятыми кверху массивными клешнями, продолжая косить вытаращенные глаза и злобно улыбаться. Вот рядом с ним из соседней норки показалась в потемках другая рожа, за ней третья, четвертая… Через мгновение с десяток крабов угрожающе двигались на меня.

Дрожа от безмерного отвращения, я размозжил первого попавшегося краба тяжелым сапогом, а затем бросился топтать и остальных. Но раздавленные словно магнитом притягивали к себе все новых и новых крабов, которые выползали из всех углов домика и спокойно раздирали на части своих сородичей, жадно пожирали их, а затем снова направлялись ко мне с поднятыми клешнями и выпученными косыми глазами.

Во мне проснулся спасительный страх, и я бросился опрометью из проклятого домика, захватив с собой парусиновый мешок…

XI. По следам мертвеца.

Посидел на берегу ручья и привел в порядок взвинченные нервы. Задумался о боцмане и его необычайном конце. Сожрали крабы! Но каким образом он очутился на северном берегу, угрюмом и недоступном? Допустим, что его шлюпка разбилась и он спасся вплавь, но в таком случае как он мог захватить с собой парусиновый мешок? Разве можно доплыть до берега в тяжелых сапогах и с такой нагрузкой? Да и на сапогах у него не было обычных белых пятен от высохшей соленой воды. Следовательно он нашел где-то безопасное место для высадки, вытащил на берег шлюпку и пошел искать убежище на ночь. Набрел на разрушенный домик, перед сном выпил бутылку рому. Тут его и хватил кандрашка. Мертвого, его и сожрали лупоглазые чудовища.

Проверил свою догадку: вынул из мешка нож и часы. И намека нет на влажность или ржавчину. От радости я готов был кричать «ура». Я обшарю на острове все берега, но шлюпку найду во что бы то ни стало. Ведь на ней я могу выйти в открытое море и встретиться с «Кронштадтом»!

Успокоившись, я начал рассуждать систематически. Во-первых, никто на борту парохода не знает о смерти Трофимыча и ищут нас обоих, хотя капитан надеется встретить одного только боцмана. Во-вторых, шлюпка вытащена где-то на берег. В-третьих, гудки «Кронштадта» может быть указывают то место, где находится шлюпка. Но почему в таком случае никто из команды не показывается на острове? Если боцман мог пробраться на остров, то почему не могут остальные?

Голова опять кругом пошла от всех этих предположений. Остановился на одном: я должен отыскать спасительную шлюпку. Однако, одно дело знать, что шлюпка находится в безопасном месте, и совсем другое — найти ее.

Вдруг я вскочил на ноги, озаренный счастливой мыслью: если боцман добрался до покинутого селения, то мне нужно только отыскать его следы и итти в обратном направлении.

Оглядываюсь, чтобы начать свои поиски. За хижинами начинался крутой под'ем, заканчивавшийся такими отвесными скалами, одолеть которые мог бы разве горный козел. Не двинуться ли мне вверх по широкому ручью, который должен был проложить себе в горах более отлогое русло? Не прошел я ста шагов, как на свежем обвале горы заметил отчетливые следы сапог, направлявшиеся к селению. Я встал на следы сапогами и убедился, что боцман прошел здесь.

Скоро я очутился в узком проходе, по которому шумным водопадом несся с гор ручей. Начался крутой мучительный под'ем. Уходили последние силы, когда выбрался, наконец, на ровное место. И здесь, среди густо разросшихся бобовых растений я снова увидел на песке знакомые следы.

Раскаленные солнцем скалы превратили ущелье в жаркую душную печь. Обливался потом и часто останавливался, чтобы глотнуть воды или намочить себе грудь и голову. Так добрался до истоков ручья, который бурливо вырывался из подошвы скалы. Наполнил свой термос, в чем был выкупался в ручье и, бросив прощальный взгляд на своего шумного проводника, пошел новым ущельем на новые мученья.

Прошел какой-нибудь час, в термосе исчезла последняя капля, а я стоял перед отвесным утесом, который загородил весь проход. Готов был в полном отчаянии повернуть обратно, когда заметил на мягкой почве путеводные следы. Подумал: если возможен был спуск, то почему же невозможен подъем? Четкая линия следов довела меня до места, где преградивший мне дорогу утес сходился под острым углом с одной стороной ущелья. Здесь я и начал карабкаться вверх, пользуясь ямками и выступами на обеих поверхностях, когда же перелез наконец через верхний край утеса, мои силы были окончательно надорваны.

Тяжелая борьба не осталась без щедрой награды. Когда поднялся на ноги и огляделся, едва мог поверить своим глазам. Природа преобразилась словно по мановению волшебной палочки. Вместо голых скал и ущелий передо мной расстилалась гладкая равнина, покрытая яркой богатой растительностью. Красноватая почва была затянута густой травой и кустарником. Всюду — цветы и группы похожего на пальмы папоротника, широко раскинувшего кружевные листья.

Я набрел вскоре на маленькое озеро с необычайно чистой прозрачной водой, Утолил свою жажду и опустил в воду термос, когда на противоположном берегу неожиданно появился кабан. В поисках места для водопоя он сначала меня не заметил, но одно мое случайное движение привлекло его внимание, и он уставился на меня с таким изумлением, на какое только способна была его свиная морда. Маленькие свирепые гляделки расширились доотказа, а щетинистый загривок так вздыбился, что я рад был отделявшему нас друг от друга озеру. Целую минуту он не сводил с меня глаз, но потом очевидно решил, что я не заслуживаю его внимания, и принялся с громким сопеньем наливаться водой. Появление кабана заставило меня присмотреться к следам, оставленным на тенистом берегу озера. Здесь было множество отпечатков козьих копыт, а в одном месте следы принадлежали повидимому большой кошке.

Я по трапу вскарабкался на борт.

Все время я помнил, однако, о своей прямой цели, а потому не замешкался в этом роскошном саду, который портили вонючие гнезда неуклюжих бакланов и множество высверленных крабами дыр.

Ровным и легким шагом я шел по следам уже около часа, когда отлогая равнина неожиданно уперлась в груду высоких скал. И только в одном месте узкий проход круто спускался гигантской каменной лестницей. Тяжело мне было расставаться с зеленым плоскогорьем и еще раз отдавать себя безжалостному солнцу. Но страхи мои оказались напрасными. Проход становился все шире и шире. Еще один поворот направо, и я увидел синюю гладь океана.

Радостным криком приветствовал я мощные волны прилива, с грохотом налетавшие на каменистый берег и ослепительной пеной окутывавшие подножья скал. Неистовый натиск огромных валов только в одном месте сдерживался диковинным сооружением природы — узким длинным рифом, который вытянулся кривой линией и, подобно крошечному молу, защищал от напиравших волн маленькую гавань. Высоко взлетали брызги над этой преградой, но не они заставили меня замереть на месте с остановившимся от радости дыханием, а вытащенная на берег шлюпка.

Понесся вниз такими огромными прыжками, что едва не поскользнулся и не полетел с крутого откоса. Пришлось взять себя в руки, чтобы не очутиться у желанного места с переломленными ребрами. Бежал и тревожно думал, цела ли шлюпка. Но когда добежал до нее, достаточно было одного беглого взгляда, чтобы убедиться в ее полной сохранности.

Все оказалось в полном порядке, и тогда только, успокоенный, я снова выпрыгнул на берег и закрепил якорь на прежнем месте, в узкой расселине огромного камня.

Наконец удосужился заглянуть и в кормовой ящик, где нашел не только сухари, но еще ветчину и кусок сыра. С остервенением принялся я их уничтожать.

Наевшись, я кулем свалился на дно шлюпки и мигом заснул.

XII. Снова на борту.

Проснулся уже в сумерках. Серое небо, однообразный шум прибоя. Лениво поднялся, позевывая, и взглянул на море.

Мой зевок внезапно оборвался, и я остался с открытым ртом. На свинцовой пелене моря, прямо против меня стоял «Кронштадт». Я так и замер на месте, а потом принялся кричать и плясать в диком восторге.

Опомнившись, я начал обдумывать план возвращения на судно. Капитан и его прихвостни не должны знать о моем спасении. Мне надо подождать темноты и потихоньку незаметно пробраться на шлюпке к пароходу. На счастье, море несколько успокоилось.

Я втащил в шлюпку несколько увесистых камней, затем проковырял в днище ножом дыру, плотно заткнул ее обернутым в кусок рубахи деревянным клином и радостно оттолкнулся от проклятого острова.

Заработали весла, шлюпка бодро побежала по коротким волнам. В густом мраке подбирался я к пароходу, тихонько обошел его и пристал к нему со стороны моря. Вахтенный не заметил меня. Я нащупал свисавший с борта трос, потом вытащил клин из дыры в днище шлюпки. Теперь, нагруженная камнями, она быстро пойдет ко дну. Бесшумно вскарабкался я по трапу на борт и на цыпочках пробрался в свою каюту. К счастью ни на кого не напоролся. Открыв дверцу, тихонько окликнул мирно спавшего Чурина. Приятель вскочил как ошпаренный и уставился на меня вытаращенными от ужаса глазами.

Я поспешил его успокоить и убедить в своей реальности. Потом запер каюту и рассказал ему обо всех моих испытаниях. Чурин слушал, время от времени прерывая меня негодующими возгласами. Потом и он в свою очередь рассказал мне обо всем, что произошло на «Кронштадте» за мое отсутствие.

Туман, который настиг меня и боцмана в бухте, скоро закутал и пароход. Когда же рассеялся часа через два, то ни в заливе ни на берегу никого не было видно. Дали свисток, другой, третий. Никого. Тогда решили, что в тумане мы прошли мимо парохода и очутились в открытом море. Снялись с якоря и раза два обошли вокруг острова. Шлюпки нигде не заметили. А к вечеру разыгралась такая буря, что о высадке на остров нельзя было и думать. Утром несколько раз подходили к бухте, давали свистки, но отчаянный ветер дул с юга и не позволял бросить якоря. Вечером снова обходили остров и давали свистки. Задерживались в разных местах: то одному, то другому казалось, что он видит дымовой сигнал.

Буря продолжалась и весь следующий день. Начали искать места для высадки на берег с северной, подветренной стороны. Не нашли и принялись осматривать восточный берег. Еще того хуже. Искали всюду хоть обломков шлюпки, но ничего не нашли. (Я сообразил теперь, что увидеть с парохода вытащенную на берег шлюпку не могли из-за тучи брызг, которые поднимал узенький риф, защищавший маленькую гавань.) Наконец, разглядели удобное для высадки место. Но было уже поздно, и шлюпку решили отыскивать завтра утром.

Товарищи крепко обо мне жалели. И меня и Трофимыча не надеялись найти в живых. Капитану основательно досталось. Если комиссар бесновался из-за меня, то и старики окрысились за Трофимыча. Настроение у всех препоганое.

— Пусть оно таким и останется до поры до времени, — сказал я. — Ты сам понимаешь, что меня никто не должен здесь ни видеть ни слышать.

На другой день Чурин сообщил мне, что шлюпку отправляли на остров. Товарищи обшарили его вдоль и поперек, набрели на скелет Трофимыча, узнали его по шапке и бутылке рома, и похоронили. Не найдя нигде моих следов, окончательно убедились в моей гибели.

Как тяжко быть затворником, это я узнал на собственной шкуре. Однако шла большая игра, и потому только у самого Гамбурга я попросил зайти ко мне комиссара. Чурин взял с него крепкое слово, что после разговора со мной он немедленно захворает и не увидится с капитаном.

Комиссар, как сошел с парохода, так разом к нашему консулу. Тот немедленно снеся с нашим полпредом, который и дал нам руководящие указания. Капитан вместе со старшим помощником и механиком были арестованы и препровождены в тюрьму для дальнейшей их отправки в Петроград, где эти голубчики должны были предстать перед советским судом. Назначили ревизию и сразу обнаружили в порту готовые для погрузки никуда не годные машины. Когда же в Гамбурге стали наводить справки в страховом обществе, то там сделали большие глаза и заявили, что они знать ничего не знают и ведать не ведают. Они страховку «Кронштадта» снимать не намерены вплоть до самого Петрограда. Так и не удалось уличить этих мошенников.

Пришлось задержаться некоторое время в Гамбурге, пока не раздобыли и не погрузили нужные нам машины. Командование судном принял на себя второй помощник, комсомолец, дельный моряк.

Мы благополучно дошли до Петрограда. Через месяц был суд над капитаном, старшим помощником и механиком Шнипом, который, как я и предполагал, оказался участником заговора. Выяснилось, что негодяи намеревались посадить пароход на подводные скалы у Ревеля. Капитан и его сообщники должны были покинуть гибнущее судно на шлюпке и удрать в Германию, где их ожидали тепленькие места. Рассчитывали, что команда погибнет и таким образом все концы будут спрятаны в воду.

Преступники понесли заслуженное наказание.

А «Кронштадт» и до сих пор служит не за страх, а за совесть нашей молодой республике. Теперь я его командир и смею утверждать, что судно в надежных руках.

Изобретения профессора Вагнера: Хойти-Тойти. Серия научно-фантастических рассказов А. Беляева.

I. Необыкновенный артист.

Огромный берлинский цирк Буша был переполнен зрителями. По широким ярусам как летучие мыши бесшумно сновали кельнеры, разнося пиво. Кружки с незакрытыми крышками, означавшими неудовлетворенную жажду, они сменяли полными, ставя их прямо на пол, и спешили на призывные знаки других жаждущих. Дородные мамаши с великовозрастными дочками разворачивали пакеты пергаментной бумаги, вынимали бутерброды и пожирали кровяную колбасу и сосиски в глубокой сосредоточенности, не отрывая глаз от арены.

К чести зрителей однако надо сказать, что не китайцы, висящие на своих косах, не самоистязатель-факир и не лягушкоглотатель привлекли в цирк такое огромное количество публики. Все с нетерпением ожидали конца первого отделения и антракта, после которого должен был выступить Хойти-Тойти. О нем рассказывали чудеса. О нем писали статьи. Им интересовались ученые. Он был загадкой, любимцем и магнитом. С тех пор как он появился, на кассе цирка каждый день вывешивался аншлаг: «Билеты все проданы». И он сумел привлечь в цирк такую публику, которая раньше никогда туда не заглядывала. Правда, галлерею и амфитеатр наполняли обычные посетители цирка: чиновники и рабочие с семьями, торговцы, приказчики. Но в ложах и в первых рядах сидели старые, седые, очень серьезные и даже хмурые люди в несколько старомодных пальто и макинтошах. Среди зрителей первых рядов попадались и молодые люди, но такие же серьезные и молчаливые. Они не жевали бутербродов, не пили пива. Замкнутые как каста браминов, они сидели неподвижно и ждали второго отделения, когда выйдет Хойти-Тойти, ради которого они пришли.

В антракте все говорили только о предстоящем выходе Хойти-Тойти. Ученые мужи из первых рядов оживились. И наконец наступил давно жданный момент. Прозвучали фанфары, выстроились шеренгой цирковые униформы в красных с золотом ливреях, занавес у входа широко раздвинулся, и под аплодисменты публики вышел он — Хойти-Тойти. Это был огромный слон. На голове его была надета расшитая золотом шапочка со шнурами и кисточками. Хойти-Тойти обошел арену, сопровождаемый вожаком — маленьким человеком во фраке, отвешивая поклоны направо и налево. Затем он прошел на середину арены и остановился.

— Африканский, — сказал седой профессор на ухо своему коллеге.

— Индийские слоны мне нравятся больше. Формы их тела округленнее, мягче. Они производят, если можно так выразиться, впечатление более культурных животных. У африканских слонов формы более грубые, заостренные. Когда такой слон протягивает хобот, он становится похож на какую-то хищную птицу…

Маленький человек во фраке, стоявший возле слона, откашлялся и начал говорить:

— Милостивые государыни и милостивые государи! Честь имею представить вам знаменитого слона Хойти-Тойти. Длина туловища — четыре с половиной метра, высота — три с половиной метра. От конца хобота до конца хвоста — девять метров…

Хойти-Тойти неожиданно поднял хобот и махнул им перед лицом человека во фраке.

— Винорат, я ошибся, — сказал вожак. — Хобот имеет в длину два метра, а хвост — около полутора метров. Таким образом длина от конца хобота до конца хвоста — семь и девять десятых метра. Съедает ежедневно триста шестьдесят пять кило зелени и выпивает шестнадцать ведер воды.

— Слон считает лучше человека! — послышался голос.

— Вы заметили, слон поправил своего вожака, когда тот ошибся в счете! — сказал профессор зоологии своему коллеге.

— Случайность, — ответил тот.

— Хойти-Тойти, — продолжал вожак, — гениальнейший из слонов, когда-либо существовавших на земле, и наверно самое гениальное из всех животных. Он понимает немецкую речь… Ведь ты понимаешь, Хойти? — обратился он к слону.

Слон важно кивнул головой. Публика зааплодировала.

— Фокусы! — сказал профессор Шмит.

— А вот вы посмотрите, что будет

дальше, — возражал Штольц.

— Хойти-Тойти умеет считать и различать цифры…

— Довольно объяснений! Показывайте! — крикнул кто-то с галерки.

— Во избежание всяких недоразумений, — продолжал невозмутимо человек во фраке, — я прошу спуститься сюда на арену несколько свидетелей, которые могут удостоверить, что здесь нет никаких фокусов.

Шмит и Штольц посмотрели друг на друга и сошли на арену.

И Хойти-Тойти начал показывать свои изумительные дарования. Перед ним раскладывали большие квадратные куски картона с нарисованными на них цифрами, и он складывал, умножал и делил, выбирая из груды кусков картона цифры, которые соответствовали результату его вычислений. От однозначных цифр перешли к двузначным и наконец к трехзначным; слон решал задачи безошибочно.

— Ну, что вы скажете? — спросил Штольц.

— А вот мы посмотрим, — не сдавался Шмит, — как он понимает цифры. — И, вынув карманные часы, Шмит поднял их вверх и спросил слона: — Не скажешь ли нам, Хойти-Тойти, который час?

Слон неожиданным движением хобота выхватил часы из руки Шмита и поднес к своим глазам, потом вернул часы их растерявшемуся владельцу и составил из кусков картона ответ:

«10, 25».

Шмит посмотрел на часы и смущенно пожал плечами: слон совершенно верно указал время.

Следующим номером было чтение. Вожак разложил перед слоном большие картины, на которых были изображены различные звери. На других листах картона были сделаны надписи: «лев», «обезьяна», «слон». Слону показывали изображение зверя, а он указывал хоботом на картон, на котором было написано соответствующее название. И он ни разу не ошибся. Шмит пробовал изменить условия опыта: указывая слону ка слова, заставлял найти соответствующее изображение. Слон и это выполнил безошибочно.

Наконец перед слоном была разложена азбука. Подбирая буквы, он должен был составлять слова и отвечать на вопросы.

— Как тебя зовут? — задал вопрос профессор Штольц.

«Теперь Хойти-Тойти», — ответил слон.

— Что значит «теперь»? — спросил в свою очередь Шмит. — Значит раньше тебя звали иначе? Как же звали тебя раньше?

«Сапиенс»[1], — ответил слон.

— Быть может еще Хомо Сапиенс[2]? — рассмеявшись, сказал Штольц.

«Быть может», — загадочно ответил слон.

Затем он начал выбирать хоботом буквы и составил из них слова:

«На сегодня довольно».

Раскланявшись во все стороны, Хойти-Тойти ушел с арены, несмотря на протестующие возгласы вожака.

В антракте ученые собрались в курительной комнате, разбились на группы и начали оживленный разговор.

В дальнем углу Шмит спорил со Штольцем.

— Вы помните, уважаемый коллега, — говорил он, — какую сенсацию произвела в свое время лошадь по имени Ганс? Она извлекала квадратные корни и производила другие сложные вычисления, отбивая копытом ответ. А все дело сводилось, как выяснилось потом, к тому, что владелец Ганса выдрессировал его так, что он отстукивал копытом, подчиняясь скрытым сигналам хозяина, в счете же он смыслил не больше слепого щенка.

— Это только предположение, — возражал Штольц.

— Ну, а опыты Торндайка и Иоркса? Все они были основаны на образовании у животных естественных ассоциаций. Перед животным помещался ряд ящиков, при чем только в одном из них находился корм. Этот ящик, например, мог быть вторым справа. Если животное угадает ящик, в котором находится корм, то автоматически открывается кормушка, и оно получает пищу. У животных таким образом должна выработаться примерно такая ассоциация: «второй ящик справа — пища». Затем порядок ящиков меняется.

— Надеюсь, ваши карманные часы не имеют кормушки? — с иронией спросил Штольц. — Чем же вы в таком случае объясняете факт?

— Но ведь слон и не понял ничего в моих часах. Он только поднес к глазам блестящий кружок. А когда начал подбирать цифры на картонках, то очевидно слушался незаметных для нас указаний вожака. Все это — фокусы, начиная с того, что Хойти-Тойти «поправил» вожака, когда тот ошибся в подсчете длины слона. Условные рефлексы и больше ничего!

— Директор цирка разрешил мне остаться с моими коллегами после окончания представления и проделать с Хойти-Тойти ряд опытов, — сказал Штольц, — Надеюсь, вы не откажетесь принять в них участие?

— Разумеется, — ответил Шмит.

II. Не вынес оскорбления.

Когда цирк опустел и огромные лампы были погашены кроме одной, висящей над ареной, Хойти-Тойти был вновь выведен. Шмит потребовал, чтобы вожак не присутствовал при опытах. Маленький человечек, который уже снял фрак и был одет в фуфайку, пожал плечами.

— Вы не обижайтесь, — сказал Шмит. — Простите, не знаю вашей фамилии…

— Юнг, Фридрих Юнг, к вашим услугам…

— Не обижайтесь, господин Юнг. Мы хотим обставить опыт так, чтобы не было никакого подозрения.

— Пожалуйста, — сказал вожак. — Позовите меня, когда нужно будет уводить слона. — И он направился к выходу.

Ученые приступили к опытам. Слон был внимателен, послушен, безошибочно отвечал на вопросы и разрешал задачи. То, что он проделывал, было изумительно. Никакой дрессировкой и никакими фокусами нельзя было объяснить его ответов. Приходилось допустить, что слон действительно наделен необычайным умом — почти человеческим сознанием. Шмит, уже наполовину побежденный, спорил только из упрямства.

Слону очевидно надоело слушать этот нескончаемый спор. Он вдруг ловко протянул хобот, вынул из кармана в жилете Шмита часы и показал их владельцу. Стрелки стояли на двенадцати. Затем Хойти-Тойти, вернув часы, приподнял Шмита за шиворот и пронес через арену к выходному проходу. Профессор неистово закричал. Его коллеги засмеялись. Из прохода, ведущего к конюшням, выбежал Юнг и начал кричать на слона. Но Хойти-Тойти не обращал на него никакого внимания. Покончив со Шмитом, выставленным в коридор, слон многозначительно посмотрел на ученых, оставшихся на арене.

— Мы сейчас уйдем, — сказал Штольц, обращаясь к слону как к человеку. — Пожалуйста не волнуйтесь.

И Штольц, а следом за ним и другие профессора, смущенные, покинули арену.

— Ты хорошо сделал, Хойти, что выпроводил их, — сказал Юнг. — Нам еще немало дела. Иоганн! Фридрих! Вильгельм! Где же вы?

На арену вышли несколько рабочих и занялись уборкой: подравнивали граблями песок, подметали проходы, уносили шесты, лесенки, обручи. А слон помогал Юнгу перетаскивать декорации. Но ему, видимо, не хотелось работать. Он был чем-то раздражен или может быть устал от второго сеанса в необычнее время. Фыркая хоботом, он крутил головой и грохотал передвигаемыми декорациями. Одну из них он дернул с такой силой, что она сломалась.

Хойти-Тойти поднял Шмита за шиворот.

— Тише ты, дьявол! — закричал на него Юнг. — Почему не хочешь работать? Зазнался? Писать, считать умеешь, так уж тебе не хочется физическим трудом заниматься? Ничего не поделаешь, брат! Это тебе не богадельня. В цирке все работают. Посмотри на Энрико Ферри. Лучший наездник, с мировым именем, а когда не его номер — выходит в ливрее «парад алле» изображать и становится в ряд с конюхами. И арену граблями поправляет…

Это была правда. И слон знал это. Но Хойти-Тойти не было дела до Энрико Ферри. Слон фыркнул и направился через арену к проходу.

— Ты куда? — вдруг рассердился Юнг. — Стой! Стой, говорят тебе!

И, схватив метлу, он подбежал к слону и ударил его метельной палкой по толстей ляжке. Юнг никогда еще не бил слона. Правда, и слон раньше никогда не проявлял такого непослушания. Хойти вдруг заревел так, что маленький Юнг присел на землю и схватился за живот, как будто этот рев переворачивал ему внутренности. Обернувшись назад, слон схватил Юнга как щенка, несколько раз подбросил вверх, ловя налету, потом посадил на землю, взял хоботом метлу и, шагая по арене, написал на песке:

«Не смей меня бить! Я не животное, а человек!»

Затем, бросив метлу, слон отправился к выходу. Он прошел мимо лошадей, стоявших в стойлах, подошел к воротам, прислонился к ним огромным туловищем и нажал плечом. Ворота затрещали и, не выдержав страшного напора, разлетелись вдребезги. Слон вышел на волю…

* * *

Директору цирка Людвигу Штрому пришлось провести очень беспокойную ночь. Он начал уже дремать, когда в дверь спальни осторожно постучал лакей и доложил, что пришел по неотложному делу Юнг. Служащие и рабочие цирка были хорошо вышколены, и Штром знал, что нужно было случиться чему-нибудь необычайному, чтобы осмелились побеспокоить его в такое неурочное время. В халате и туфлях на босу ногу он вышел в маленькую гостиную.

— Что случилось, Юнг? — спросил директор.

— Большое несчастье, господин Штром!.. Слон Хойти-Тойти сошел с yмa!.. — Юнг таращил глаза и беспомощно разводил руками.

— А вы сами… вполне здоровы, Юнг? — спросил Штром.

— Вы мне не верите? — обиделся Юнг. — Я не пьян и в своем уме. Если вы не верите мне, можете спросить и Иоганна, и Фридриха, и Вильгельма. Они все видели. Слон выхватил у меня из рук метлу и написал на песке арены: «Я не животное, а человек». Потом он подбросил меня к куполу цирка шестнадцать раз, пошел в конюшни, выломал ворота и убежал.

— Что?.. Убежал?.. Хойти-Тойти убежал? Почему же вы сразу не сказали мне об этом, нелепый вы человек? Сейчас же надо принять меры к его поимке и возвращению, иначе он наделает бед.

Штром уже видел перед собой полицейские квитанции об уплате штрафа, длинные счета фермеров за потраву и судебные повестки о взыскании сумм за причиненные слоном убытки.

— Кто сегодня дежурный в цирке? Сообщили ли полиции? Какие меры приняли к поимке слона?

— Я дежурный и сделал все, что можно, — отвечал Юнг. — Полиции не сообщал — она сама узнает. Я побежал за слоном и умолял Хойти-Тойти вернуться, называл его бароном, графом и даже генералиссимусом. «Ваше сиятельство, вернитесь! — кричал я. — Вернитесь, ваша светлость! Простите, что я сразу не узнал вас: в цирке было темно, и я принял вас за слона». Хопти-Тойти посмотрел на меня, презрительно дунул хоботом и пошел дальше. Иоганн и Вильгельм гонятся за ним на мотоциклах. Слон вышел на Унтер-ден-Линден, прошел через весь Тиргартен по Шарлоттенбургер-шоссе и направился в лесничество Грюневальд. Сейчас купается в Гафеле.

Зазвонил телефон. Штром подошел к аппарату.

— Алло!.. Да, я… Я уже знаю, благодарю вас… Все возможное нами будет сделано… Пожарных? Сомневаюсь. Лучше не раздражать слона.

— Звонили из полиции — сказал Штром, повесив трубку. — Предлагают послать пожарных, чтобы загнать слона при помощи брандспойтов. Но с Хойти-Тойти надо обходиться очень осторожно.

— Сумасшедшего нельзя раздражать, — заметил Юнг.

— Вас, Юнг, слон знает все-таки лучше, чем кого-либо другого. Постарайтесь быть возле него и лаской заманить в цирк.

— Конечно постараюсь… Гинденбургом что ли его назвать?..

Юнг ушел, а Штром так до утра и не ложился, выслушивая телефонные сообщения и давая распоряжения. Слон долго купался у Павлиньего острова, затем сделал набег на огород, поел всю капусту и морковь, закусил яблоками в соседнем саду и направился в лесничество Фриденсдорф. Все донесения говорили о том, что людей слон не трогал, напрасных разрушений не производил и вообще вел себя довольно благонравно. Когда шел — осторожно обходил огороды, чтобы не мять травы, старался итти только по шоссе или проселочными дорогами. И лишь голод заставлял его лакомиться овощами и фруктами в садах и огородах. Но и там он вел себя очень осторожно: не топтал понапрасну гряд, пожирал капусту аккуратно, грядку за грядкой, не ломал плодовых деревьев.

В шесть часов утра явился Юнг, усталый, запыленный, с потным грязным лицом, в мокрой одежде.

— Как дела, Юнг?

— Все так же. Хойти-Тойти не поддается ни на какие уговоры. Я назвал его «господином президентом», а он обозлился и бросил меня за это в озеро. У слонов мания величия очевидно протекает несколько в иных формах чем у людей. Тогда я начал убеждать его разумными доводами: «Вы может быть воображаете, — спросил я его, опасаясь титуловать, — что находитесь в Африке? Здесь вам не Африка, а пятьдесят два с половиной градуса северной широты. Ну, хорошо, сейчас август, всюду много плодов, фруктов, овощей. А что вы будете делать, когда наступят морозы? Вы же не будете питаться корой как козы? Имейте в виду, что у нас в Европе жили ваши прапрадеды — мамонты, но померли из-за холода. Так не лучше ли вам итти домой, в цирк, где вы будете в тепле, сыты и одеты?» Хойти-Тойти внимательно выслушал эту речь, подумал и… обдал меня водой из хобота. Две ванны в продолжение пяти минут! С меня довольно! Если я не простужусь, будет удивительно…

III. Война объявлена.

Все попытки морального воздействия ка слона оказались напрасными, и Штром принужден был согласиться на решительные меры. В лесничество был направлен отряд пожарных с паровыми трубами. Пожарные, руководимые полицией, подошли к слону на десять метров, выстроились полукругом и направили на огромное животное сильнейшие струи воды. Но слону очень понравился душ. Он только поворачивался то одним, то другим боком, шумно отфыркиваясь. Тогда десяток пожарных труб, соединив струи в одну, направили этот мощный поток на голову слона, прямо в глаза. Это слону не понравилось. Он заревел и двинулся на пожарных так решительно, что атакующие дрогнули и, бросив шланги, разбежались. В один момент шланги были порваны, машины перевернуты.

С этого момента счета, которые должен был оплатить Штром, начали быстро возрастать. Слон был рассержен. Между ним и людьми была объявлена война, и он старался показать, что эта война не дешево обойдется людям. Он утопил в озере несколько пожарных автомобилей, разломал лесную сторожку, поймал одного полицейского и забросил его высоко на дерево. И если раньше он проявлял в своих действиях осторожность, то теперь был необуздан в своем вредительстве. Но и в этой разрушительной работе он проявлял все тот же необычайный ум и вреда он мог причинить гораздо больше, чем обыкновенный, хотя бы и взбесившийся слон.

Когда полицей-президент получил сообщение о событиях во Фридендорфском лесничестве, он отдал приказ: мобилизовать большие отряды полиции, вооружить их винтовками, оцепить лесничество и убить слона. Штром был в отчаянии: другого такого слона не найти. В глубине души директор уже примирился с тем, что придется платить за проделки слона: Хойти-Тойти все вернет с лихвой, только бы он одумался. Штром умолял полицей-президента задержать выполнение приказа, все еще надеясь как-нибудь овладеть строптивым слоном.

— Я могу дать вам десять часов, — ответил полицей-президент. — Все лесничество через час будет оцеплено. Если потребуется, то в помощь полиции я вызову войска,

Штром созвал экстренное совещание, в котором приняли участие чуть ли не все артисты и служащие цирка, присутствовали также директор зоологического сада со своими помощниками. Через пять часов после совещания лесничество было покрыто замаскированными ямами и капканами. Всякий обыкновенный слон попался бы в эти хитро расставленные ловушки. Но Хойти был Хойти. Он обходил заграждения, разрывая маскировку ям, не наступал на доски, которые были соединены с тяжелой болванкой, подвешенной на веревке. Такая болванка, упав на голову слона, могла оглушить и свалить его.

Срок истекал. Сильные отряды все теснее сжимали кольцо блокады. Полицейские с винтовками подходили к озеру, возле которого находился слон. Уже между стволами видна была огромная туша Хойти. Он набирал в хобот воды и, подняв его вверх, пускал целый фонтан, который рассыпался в воздухе и падал дождем на его широкую спину.

— Приготовься! — тихо скомандовал офицер. И затем крикнул:

— Огонь!

Грянул залп. Лесная чаща ответила многократным эхо. Слон дернул головой в сторону и, обливаясь кровью, направился прямо на людей. Полицейские стреляли, а слон, не обращая внимания на пули, продолжал бежать. Пули причиняли ему очень мало вреда. Полицейские были неплохие стрелки, но они не были знакомы с анатомией слона, и их пули не задевали жизненно важных центров слона — мозга и сердца. От боли и страха слон дико заревел, вытянул хобот вперед, потом быстро скатал его: хобот очень важный орган, без хобота животное погибает, и потому слоны только в самом крайнем случае пользуются им как орудием обороны и нападения. Хойти пригнул голову, и его огромные бивни, длиной в два с половиной метра и весом по пятьдесят кило каждый, были направлены на врагов как страшные тараны. Земля дрожала под его ногами. Он был ужасен. Но дисциплина все же сдерживала людей: они продолжали стоять на месте, непрерывно стреляя.

Слон прорвал цепь, вырвался из блокады и скрылся.

За ним была организована погоня, однако поймать и даже настигнуть его было не так-то легко. Отряды полиции принуждены были двигаться по дорогам, а слон шел напролом, теперь уже не разбирая пути, через сады, огороды, поля, леса.

IV. Вагнер спасает положение.

Штром ходил по кабинету и в отчаянии повторял:

— Я разорен! Я разорен!.. Придется выбросить целое состояние, чтобы покрыть убытки, причиненные слоном, а самого Хойти-Тойти все же расстреляют. Какая потеря! Какая невознаградимая потеря!

— Телеграмма! — сказал вошедший слуга, передавая Штрому на подносе бумажку.

«Кончено! — подумал директор. Вероятно это извещение о том, что слон убит… Телеграмма из СССР? Москва? Странно! От кого бы это?..»

«Берлин цирк Буша директору Штром

Только что прочитал газете телеграмму бегстве слона точка Просите немедленно полицию отменить приказ убийстве слона точка Пусть один из ваших служащих передаст слону следующее двоеточие кавычки Сапиенс Вагнер прилетает Берлин вернитесь цирк Буша точка кавычки Если не послушает запятая можете расстрелять точка Профессор Вагнер».

Штром еще раз перечитал телеграмму.

«Ничего не понимаю! Профессор Вагнер очевидно знает слона, потому что указывает в телеграмме на его прежнюю кличку Сапиенс. Но почему Вагнер надеется, что слон вернется, узнав о приезде профессора в Берлин?.. Так или иначе, но телеграмма дает маленький шанс на спасение слона».

Директор начал действовать. Не без труда ему удалось уговорить полицей-президента «приостановить военные действия». К слону немедленно был отправлен на аэроплане Юнг.

Как настоящий парламентарий, Юнг помахал белым платком и, подойдя к слону, заявил:

— Глубокоуважаемый Сапиенс! Профессор Вагнер шлет вам привет. Он приезжает в Берлин и желает вас видеть. Место свидания — цирк Буша. Заявляю вам, что ни один человек вас не тронет, если только вы вернетесь обратно.

Слон внимательно выслушал Юнга, подумал, потом подхватил его хоботом, посадил себе на спину и мерной походкой направился в путь, обратно на север, к Берлину. Юнг таким образом оказался в роли заложника и охранителя: никто не осмелится стрелять в слона, потому что на его шее сидит человек.

Слон шел пешком, а профессор Вагнер со своим ассистентом Денисовым летел в Берлин на аэроплане и поэтому прибыл раньше его и немедленно отправился к Штрому.

Директор уже получил телеграмму о том, что Хойти-Тойти при одном упоминании о Вагнере опять сделался кротким и послушным и идет в Берлин.

— Скажите пожалуйста, при каких обстоятельствах вы приобрели слона и не знаете ли вы его истории? — спросил Вагнер директора.

— Я купил его у некоего мистера Никс, торговца пальмовым маслом и орехами. Мистер Никс живет в Центральной Африке, на Конго, недалеко от города Матади. По его словам, слон сам явился к нему однажды, когда его дети играли в саду, и начал проделывать необычайные фокусы: поднимался на задние ноги и танцовал, жонглировал палочками, становился на передние ноги и, упираясь в землю бивнями, поднимал задние и при этом так смешно махал хвостом, что дети Никса катались по лугу от смеха. Они назвали слона Хойти-Тойти, что по-английски, как вам вероятно известно, означает: «игривый, резвый», а иногда и междометие — нечто вроде «ну и ну!» К кличке этой слон привык, и мы оставили ее, когда его приобрели. Вот все документы о покупке. Все совершено легально, и сделка едва ли может оспариваться.

— Я не собираюсь оспаривать у вас сделку, — сказал Вагнер. — Не имеет ли слон каких-нибудь особых примет?

— Да, на голове его имеются большие рубцы. Мистер Никс предполагал, что это следы ран, полученных слоном при его поимке. Дикари ловят слонов довольно варварским способом. Так как эти швы несколько портили его вид и могли у публики вызывать неприятное чувство, то мы надевали ему на голову особую шапочку, расшитую шелками и украшенную кисточками.

— Так. Нет никакого сомнения, что это он!

— Кто он? — спросил Штром.

— Слон Сапиенс. Мой пропавшим слон. Я поймал его, когда был в научной экспедиции в Бельгийском Конго, и выдрессировал его. Но однажды ночью он ушел в лес и больше не вернулся. Все поиски остались безуспешными.

— Значит вы все же предъявляете претензии на слона? — спросил директор.

— Я не предъявляю, но слон сам может предъявить кое-какие претензии. Дело в том, что я дрессировал его новыми методами, которые дают поистине изумительные результаты. Вы сами могли убедиться, какого необычайного развития умственных способностей слона мне удалось достигнуть. Я бы сказал, что слон Сапиенс, или, как теперь он называется, Хойти-Тойти, в высокой степени обладает сознанием личности, если можно так выразиться. Когда я читал в газетах об изумительных способностях слона, выступавшего в вашем цирке, я тогда же решил, что только один мой Сапиенс способен на такие вещи: читать, считать и даже писать — ведь я выучил его всему этому. И пока Хойти-Тойти мирно забавлял берлинцев, повидимому довольный своей судьбой, я не считал нужным вмешиваться. Но слон взбунтовался. Значит он был чем-то недоволен. Я решил притти к нему на помощь. Теперь он сам должен решить свою судьбу. Он имеет на это право. Не забывайте, что если бы я не явился вовремя, слон давно уже был бы мертв — мы оба потеряли бы его. Насильно вы не заставите слона остаться у вас, в этом, надеюсь, вы уже убедились. Но не думайте, что я во что бы то ни стало хочу отнять у вас слона. Я поговорю с ним. Может быть, если вы измените режим, устраните то, что его раздражало, он останется у вас.

— Поговорю со слоном! Виданное ли это дело? — развел руками Штром.

— Хойти-Тойти вообще невиданный слон. Кстати, скоро он прибывает в Берлин?

— Сегодня вечером. Он повидимому очень спешит на свидание с вами, он идет, как мне телеграфировали, со скоростью двадцати километров в час.

В тот же вечер по окончании представления в цирке состоялось свидание Хойти-Тойти с профессором Вагнером. Штром, Вагнер и его ассистент Денисов стояли на арене, когда через артистический проход вошел Хойти-Тойти все еще с Юнгом на шее. Увидав Вагнера, слон подбежал к нему, протянул хобот как руку, и Вагнер пожал эту «руку». Потом слон снял со спины Юнга и посадил на его место Вагнера. Профессор поднял огромное ухо слона и что-то прошептал в него. Слон кивнул головой и начал быстро-быстро махать концом хобота перед лицом Вагнера, который внимательно следил за этими движениями.

Хойти-Тойти медленно шел по улице.

Штрому не нравилась эта таинственность.

— Итак, что решил слон? — спросил он в нетерпении.

— Слон высказал желание взять отпуск, чтобы иметь возможность рассказать мне кое-какие интересные для меня вещи. После отпуска он соглашается вернуться в цирк, если только господин Юнг извинится перед ним за грубость и обещает никогда больше не прибегать к мерам физического воздействия. Удары для слона нечувствительны, но он принципиально не желает переносить никаких оскорблений.

— Я… бил слона?.. — спросил Юнг, делая удивленное лицо.

— Палкой от метлы, — продолжал Вагнер. — Не отпирайтесь, Юнг, слон не лжет. Вы должны быть вежливы со слоном так, как если бы он был…

— …сам президент республики?

— …как если бы он был человек, и не простой человек, а исполненный собственного достоинства.

— Лорд? — язвительно спросил Юнг.

— Довольно! — крикнул Штром. — Вы виноваты во всем, Юнг, и понесете за это наказание. Когда же думает… господин Хойти-Тойти уйти в отпуск и куда?

— Мы отправимся с ним в пешеходную прогулку, — ответил Вагнер. — Это будет очень приятно. Я и мой ассистент Денисов усядемся на широкой, спине слона, и он повезет нас на юг. Слон выразил желание попастись на швейцарских лугах.

Денисову было всего двадцать три года, но, несмотря на свою молодость, он уже сделал несколько научных открытий в области биологии. «Из вас будет толк», — сказал Вагнер и пригласил его работать в своей лаборатории. Молодой ученый был этому несказанно рад. Профессор также был доволен своим помощником и всюду брал его с собой.

— «Денисов», «Аким Иванович», — все это очень длинно, — сказал Вагнер в первый день их общей работы. — Если я буду каждый раз обращаться к вам: «Аким Иванович», то на это потрачу в год сорок восемь минут. А за сорок восемь минут много можно сделать. И потому я вообще буду избегать называть вас. Если же нужно будет вас позвать, то я буду говорить: «Ден!» — коротко и ясно. А вы можете называть меня Ваг. — Вагнер умел уплотнять время.

К утру все было готово. На широкой спине Хойти-Тойти свободно разместились Вагнер и Денисов. Из вещей захватили только необходимое.

Штром, несмотря на ранний час, провожал их.

— А чем будет кормиться слон? — спросил директор.

— В городах и селах мы будем показывать представления, — сказал Вагнер, — а зрители за это будут кормить слона. Сапиенс прокормит не только себя, но и нас. До свиданья!

Слон медленно шел по улицам. Но когда миновали последние дома города и перед путешественниками потянулась полоса шоссе, слон без понукания ускорил ход. Он делал не менее двенадцати километров в час.

— Ден, вам теперь придется иметь дело со слоном. И чтобы лучше понять его вы должны познакомиться с его не совсем обычным прошлым. Вот возьмите эту тетрадку. Это путевой дневник. Он написан нашим предшественником Песковым, с которым я совершал путешествие в Конго. С Песковым случилась одна трагикомическая история, о которой я как-нибудь расскажу вам. А пока — читайте.

Вагнер уселся поближе к голове слона, разложил перед собой маленький столик и начал писать сразу в двух тетрадях — правой и левой рукой. Меньше двух дел Вагнер никогда не делал.

— Итак, рассказывайте! — сказал он, обращаясь повидимому к слону. Слон протянул хобот почти к самому уху Вагнера и начал очень быстро шипеть с короткими перерывами:

— Ф-фф-ффф-ф-фф-ффф…

«Точно азбука Морзе», — подумал Денисов, раскрывая толстую тетрадь в клеенчатом переплете.

Вагнер левой рукой записывал то, что диктовал ему слон, а правой писал научную работу. Слон продолжал итти ровным шагом, и плавное покачивание почти не затрудняло писания. Денисов начал читать дневник Пескова и быстро увлекся чтением.

Вот содержание этого дневника.

V. «Человеком Рингу не быть..»

«27 марта. Мне кажется, что я попал в кабинет Фауста. Лаборатория профессора Вагнера удивительна. Чего только здесь нет! Физика, химия, биология, электротехника, микробиология, анатомия, физиология… Кажется, нет области знания, которой не интересовался бы Вагнер, или Ваг, как он просит себя называть. Микроскопы, спектроскопы, электроскопы… всяческие „скопы“, которые позволяют видеть то, что недоступно невооруженному глазу. Потом идут такие же „вооружения“ для уха: ушные „микроскопы“, при помощи которых Вагнер слышит тысячи новых звуков: „и гад морских подводный ход и дальней лозы прозябанье“. Стекло, медь, алюминий, каучук, фарфор, эбонит, платина, золото, сталь — в самых различных формах и сочетаниях. Реторты, колбы, змеевики, пробирки, лампы, катушки, спирали, шнуры, выключатели, рубильники, кнопки… Не отражает ли все это сложность мозга самого Вагнера? А в соседней комнате целый паноптикум: там Вагнер выращивает ткани человеческого тела, питает живой палец, отрезанный у человека, кроличье ухо, сердце собаки, голову барана и… мозг человека. Живой, мыслящий мозг! Мне приходится ухаживать за ним. Профессор разговаривает с мозгом, нажимая пальцем на поверхность. А питается мозг особым физиологическим раствором, за свежестью которого я должен следить. С некоторых пор Ваг изменил состав раствора, начал „усиленно питать мозг“ и — удивительно! — мозг начал очень быстро разрастаться. Нельзя сказать, чтобы этот мозг, величиной с большой арбуз, представлял красивое зрелище.

29 марта. Ваг о чем-то усиленно совещается с мозгом.

30 марта. Сегодня вечером Ваг сказал мне:

— Это мозг одного молодого немецкого ученого Ринга. Человек погиб в Абиссинии, а мозг его, как видите, продолжает жить и мыслить. Но в последнее время мозг загрустил. Глаз, который я приделал мозгу, не удовлетворяет его. Он хочет не только видеть, но и слышать, не только неподвижно лежать, но и двигаться. К сожалению он высказал это желание несколько поздно. Скажи он об этом раньше, я пожалуй сумел бы удовлетворить это желание. Я смог бы найти в анатомическом театре труп, подходящий по размеру, и пересадить мозг Ринга в его голову. Если только тот человек умер от мозговой болезни, то при пересадке нового, здорового мозга мне удалось бы оживить мертвеца. И мозг Ринга получил бы новое тело и всю полноту жизни. Но дело в том, что я проделывал опыт разращения тканей, и теперь, как вы видите, мозг Ринга настолько увеличился, что не войдет ни в один человеческий череп. Человеком Рингу не быть.

— Что вы этим хотите сказать? Что Ринг может быть кем-то иным кроме человека?

— Вот именно. Он может быть, ну хотя бы слоном. Правда, до величина слоновьего его мозг еще не дорос, но это дело наживное. Надо только позаботиться о том, чтобы мозг Ринга принял нужную форму. Мне скоро пришлют череп слона, я посажу в него мозг и буду продолжать наращивать его ткани, пока они не заполнят всю полость черепа.

— Не хотите же вы сделать из Ринга слона?

— А почему бы нет? Я уже говорил с Рингом. Его желание видеть, слышать, двигаться и дышать так велико, что он согласился бы быть даже свиньей и собакой. А слон — благородное животное, сильное, долговечное. И он, то-есть мозг Ринга, может прожить еще сто — двести лет. Разве это плохая перспектива? Ринг уже дал свое согласие»…

Денисов прервал чтение дневника и обратился к Вагнеру:

— Скажите, так неужели же слон, на котором мы едем…

— Да, да, имеет человеческий мозг, — отвечал Вагнер, не переставая писать. — Читайте дальше и не мешайте мне.

Денисов замолчал, но он не сразу вернулся к чтению дневника. Мысль, что слон, на котором они сидят, обладает человеческим мозгом, казалась ему чудовищной. Он смотрел на животное с чувством жуткого любопытства и почти суеверного ужаса.

«31 марта. Сегодня прибыл череп слона. Профессор распилил череп продольно через лоб.

— Это для того, — сказал он, — чтобы вложить мозг и чтобы удобнее было вынуть его, когда нужно будет переложить его из этого черепа в другой.

Я осмотрел внутренность черепа и был удивлен сравнительно небольшим пространством, которое предназначено для заполнения мозгом. Снаружи слон представляется гораздо „умнее“.

— Из всех сухопутных животных, — продолжал Ваг, — слон имеет наиболее развитые лобные пазухи. Видите? Вся верхняя часть черепа состоит из воздушных камер, которые неспециалист принимает обычно за мозговую коробку. Мозг же, сравнительно совсем небольшой, запрятан у слона очень далеко, вот где, примерно это будет в области уха. Поэтому-то выстрелы, направленные в переднюю часть головы, и не достигают обычно цели: пули пробивают несколько костяных перегородок, но не разрушают мозга.

Мы с Вагом проделали несколько дыр в черепе, для того чтобы провести через них трубки, снабжающие мозг питательным раствором, а затем осторожно вложили мозг Ринга в одну из половинок черепа. Мозг еще далеко не заполнил предназначенного для него помещения.

— Ничего, в дороге дорастет, — сказал Ваг, придвинув вторую половину черепа.

Признаюсь, я очень мало верю в удачу опыта Вага, хотя и знаю о многих его необычайных изобретениях. Но здесь дело чрезвычайно сложно. Надо преодолеть огромные препятствия. Прежде всего необходимо раздобыть живого слона. Выписать его из Африки или Индии было бы слишком дорого. Притом слон может по той или иной причине оказаться неподходящим. Поэтому Ваг решил везти мозг Ринга в Африку, на Конго, где он уже бывал, поймать там слона и произвести операцию пересадки мозга. Произвести пересадку! Легко сказать! Это не то, что переложить перчатки из кармана в карман. Надо будет найти и сшить все окончания нервов, все вены и артерии. Несмотря на сходство анатомии человека и животного, все же различия велики. Как Вагу удастся спаять воедино эти две системы? И ведь вся эта сложная операция должна быть проделана над живым слоном…»

VI. Обезьяний футбол.

«27 июня. Приходится писать залпом за целый ряд дней. Путешествие было богато не одними удовольствиями. Уже на пароходе, и в особенности на лодке, нам начали досаждать москиты. Правда, когда мы ехали по середине реки, еще широкой как озеро, их было меньше. Но достаточно было подплыть ближе к берегу, как нас окружала целая туча москитов. Во время купанья нас облепляли черные мухи и сосали кровь. Когда мы высадились на берег и двинулись пешком, нас стали преследовать новые враги: мелкие муравьи и песочные блохи. Каждый вечер нам приходилось осматривать ноги и сметать этих блох. Змеи, многоножки, пчелы и осы также доставляли нам немало хлопот.

Не легко давалось передвижение в лесной чаще. А на открытых местах ходить было едва ли не труднее: трава густая, стебли толстые, высотой до четырех метров. Идешь между двумя зелеными стенами — ничего не видать вокруг. Жутко! Острые листья царапают лицо и руки. Подомнешь траву ногами — путается, обвивается вокруг ног. В дождь на листьях скапливается вода и льет на тебя как из ушата. Двигаться приходилось гуськом по узким тропам, проложенным в лесах и степях. Такие дорожки — единственные пути сообщения в этих местах. Нас шло двадцать человек, из них восемнадцать — носильщики и проводники из негритянского племени фанов.

Наконец мы у цели. Расположились лагерем на берегу озера Тумба. Наши проводники отдыхают. Они увлечены ловлей рыбы. С большим трудом приходится отрывать их от этого занятия, чтобы заставить помочь нам устроиться на новом месте. У нас две больших палатки. Место для лагеря выбрано удачно — на сухом холме. Трава невысокая. Кругом видно далеко. Мозг Ринга благополучно перенес путешествие, чувствует себя удовлетворительно. С нетерпением ожидает возвращения в мир звуков, красок, запахов и прочих ощущений. Ваг утешает его, что теперь не долго осталось ждать. Он занят какими-то таинственными приготовлениями.

29 июня. У нас переполох: фаны нашли свежие следы льва совсем недалеко от нашего лагеря. Я распаковал ящик с ружьями, роздал ружья тем, которые заявили, что умеют стрелять, и сегодня после обеда устроил пробную стрельбу. Это нечто ужасное! Они прикладывают ложе ружья к животу или колену, кувыркаются от отдачи и пускают пули с отклонением от цели на сто восемьдесят градусов. Зато их увлечение превосходит все границы. Крик стоит неимоверный. Этот крик пожалуй соберет к нам голодных зверей со всего бассейна Конго.

30 июня. Прошлой ночью лев был совсем близко от нашего лагеря. После него остались вещественные доказательства: он растерзал дикую свинью и съел ее почти без остатка. Череп у свиньи расколот как орех, а ребра искрошены на мелкие куски. Не хотел бы я попасть в такую костоломку!

Фаны напуганы. Как только наступает вечер, они собираются к нашим палаткам, зажигают костры и поддерживают пламя всю ночь. Мне стал понятен страх первобытного человека перед ужасным зверем. Когда лев рычит, — а я уже несколько раз слышал его рык, — со мною творится что-то неладное: в крови просыпается страх далеких предков и сердце останавливается в груди. Даже бежать не хочется, а хочется сидеть съежившись или зарыться в землю как крот. А Ваг как будто не слышит львиного рыка. Он попрежнему что-то мастерит в своей палатке. Сегодня после завтрака он вошел ко мне и сказал:

— Завтра утром я пойду в лес. Фаны говорили, что к озеру ведет старая слоновья тропа. Слоны ходили на водопой недалеко от нашей стоянки. Но они часто меняют пастбища. Проделанная ими в лесу „просека“ начала уже зарастать. Значит они ушли куда-нибудь дальше. Надо будет разыскать их.

— Но вы знаете, конечно, что к нам пожаловал лев? Не рискуйте отправляться один без ружья, — предупредил я Вага.

— Мне не страшны никакие звери, — ответил он. — Я слово такое знаю, заговор. — И его густые усы начали шевелиться от скрытой улыбки.

— И отправитесь в лес без ружья?

Ваг утвердительно кивнул головой.

2 июля. Любопытнее дела произошли за это время. Ночью опять рычал лев, и у меня от жути стягивало живот и холодело под сердцем. Утром я мылся у своей палатки, когда из соседней вышел Ваг. Он был в белом фланелевом костюме, в пробочном шлеме и в крепких ботинках с толстыми подошвами. Костюм походной, но ни сумки ни ружья за плечом. Я приветствовал Вага с добрым утром. Он кивнул мне головой и, как мне показалось, осторожно ступая, двинулся вперед. Постепенно шаг его делался все увереннее, и наконец он зашагал своей обычной ровной и скорой походкой. Так дошел он до спуска с нашего холма. Когда дорога начала становиться покатой, Ваг поднял руки вверх и… тут случилось нечто необыкновенное, заставившее меня и всех фанов вскрикнуть от удивления.

Тело Вага начало сначала медленно, а затем все быстрее вращаться в воздухе, как если бы он кувыркался на трапеции в вытянутом положении: на мгновенье оно принимало горизонтальное положение, затем голова оказывалась внизу, а ноги вверху; описывая круги, ноги и голова продолжали меняться местами. Наконец вращение его тела усилилось настолько, что ноги и голова слились в туманный круг, а середина туловища выступала как темное ядро. Так продолжалось до тех пор, пока Ваг не достиг подножия холма. Прокувыркавшись несколько метров уже на ровном месте, он выпрямился и пошел по направлению к лесу своим обычным шагом.

Я ничего не мог понять, фаны — тем более. Они были не только удивлены, но и напутаны: ведь то, что они видели, конечно было для них сверхъестественным явлением. Для меня же это кувыркание представляло только одну из загадок, которые частенько задавал мне Ваг.

Самец ревел, набрасывался на Вага, пытаясь схватить его руками.

Но загадки загадками, а лев остается львом. Не слишком ли Ваг понадеялся на себя? Я знаю, что собаку можно испугать „сверхъестественным“ явлением: попробуйте обвязать кость тонкой ниткой или волосом и бросьте ее собаке. Когда она захочет взять кость, потяните за нитку. Кость вдруг двинется по полу, как бы убегая от собаки. Собака будет испугана этим необычайным событием и, поджав хвост, убежит от „ожившей“ кости. Но убежит ли лев, поджав хвост, от кувыркающегося в воздухе Вага? Это большой вопрос. Я не могу оставить Вага без охраны.

И, захватив ружья, в компании четырех наиболее храбрых и толковых фанов я отправился следом за Вагом. Не замечая нас, он шел впереди по довольно широкой лесной просеке, проложенной слонами. Тысячи животных, ходивших на водопой, утрамбовали ее. Только местами попадались на пути небольшие упавшие стволы или сучья. Каждый раз, когда встречалось такое препятствие, Ваг останавливался, как-то странно поднимал ногу вверх — гораздо выше, чем это требовалось, — и делал широкий шаг. Иногда вслед за этим его тело, не сгибаясь, наклонялось вперед, потом выравнивалось в вертикальном положении, и он продолжал итти. Мы следовали за ним на некотором расстоянии. Впереди показался яркий свет. Дорога расширялась и выходила на лесную поляну.

Ваг вышел из тени и шел уже по освещенной поляне, когда я услышал какое-то странное рокотание или ворчание, которое могло принадлежать только большому рассерженному или потревоженному зверю. Но это рокотание не напоминало львиного рева. Фаны шопотом называли зверя, но я не знал местных названий. Судя по лицам и движениям моих спутников, они боялись зверя, издающего это ворчание, не меньше чем льва. Однако они не отставали от меня, а я, чуя недоброе, ускорил шаг. Когда я вышел на поляну, то увидел любопытную картину.

Направо от меня, метрах в десяти от леса сидел на земле детеныш гориллы ростом с десятилетнего мальчика. На некотором расстоянии от него — серовато-рыжая горилла-самка и огромный самец. Ваг шел довольно быстро по ровной поляне и очевидно прежде чем заметил зверей, сидевших на траве, оказался между детенышем и его родителями. Самец, увидав человека издал тот ворчащий хриплый звук, который я услышал еще в лесу. Ваг уже заметил зверей: он смотрел в сторону гориллы-самца, но продолжал итти своим обычным шагом. Маленькая горилла, увидав человека, вдруг завизжала, залаяла и поспешно взобралась на невысокое дерево, стоявшее недалеко от нее.

Самец издал второй предостерегающий звук. Гориллы избегают человека, но если нужда заставляет их вступать в бой, то они проявляют неустрашимость и необычайную свирепость. Видя, что человек не уходит назад, и очевидно боясь за своего детеныша, самец вдруг поднялся на ноги и принял воинственную позу. Я не знаю, найдется ли зверь более страшный, чем это уродливое подобие человека. Самец был огромного для обезьяны роста — не меньше среднего роста человека, — но его грудная клетка показалась мне чуть не вдвое шире человеческой. Туловище непропорционально велико. Длинные руки толсты как бревна. Кисти и ступни непомерной длины. Под сильно выдающимися надбровными дугами виднеются свирепые глаза, а оскаленный рот сверкает огромными зубами.

Зверь начал ударять по своей бочкообразной грудной клетке косматыми кулачищами с такой силой, что внутри у него загудело, как в пустой сорокаведерной бочке. Потом он зарычал, залаял и, опираясь о землю левой рукой, побежал по направлению к Вагу.

Признаюсь, я был так взволнован, что не мог снять с плеча ружья. А горилла в несколько секунд перебежала отделявшее ее от Вага пространство и… но тут опять случилось нечто необычайное.

Зверь со всего размаха ударился о какую-то невидимую преграду, заревел и упал на землю. Ваг не упал, а перевернулся в воздухе, как на трапеции, с приподнятыми вверх руками и вытянутым телом. Неудача еще больше рассердила зверя. Он вновь поднялся и еще раз попытался прыгнуть на Вага. На этот раз он перелетел через его голову и вновь упал. Самец пришел в бешенство. Он заревел, залаял, зарычал, начал плеваться пеной и набрасываться на Вага, пытаясь охватить его своими чудовищно длинными руками. Но между гориллой и Вагом существовала какая-то невидимая, но надежная преграда. Судя по положению рук гориллы, я понял, что это должен быть шар. Невидимый, прозрачный как стекло, не дающий никаких бликов и крепкий как сталь. Вот в чем должна была состоять очередная выдумка Вага!

Убедившись в полной его безопасности, я начал с интересом следить за этой необычайной игрой. Мои фаны танцевали от восхищения и даже побросали ружья. А игра становилась все оживленнее.

Горилла-самка, кажется с неменьшим любопытством, чем мы, следила за своим остервеневшим супругом. И вдруг, издав воинственный вой, она побежала к нему на помощь. И тут игра приобрела новый характер. В азарте гориллы набрасывались не невидимый шар, и он начал перелетать с места на место как заправский футбольный мяч. Не весело находиться внутри этого мяча, если в роли азартных футболистов выступают гориллы! Вытянутое в струнку тело Вага все чаще вертелось колесом, перелетая с места на место. Теперь я понял, почему тело его вытянуто, а руки приподняты вверх: ногами и руками он упирается в стенки шара, чтобы не разбиться. Стенки должны быть необычайно прочны. Когда гориллы нападали на шар одновременно с двух сторон и сразбега „выжимали“ его вверх, он подпрыгивал метра на три и все же не разбивался, падая на землю. Однако Ваг видимо начал уставать. Продержаться в вытянутом положении с напряженными мускулами долго нельзя. И вот я увидел, что Ваг вдруг согнулся и упал на дно шара.

Дело принимало серьезный оборот. Больше нельзя было оставаться только зрителями. Я крикнул фанам, заставил их поднять с земли ружья, и мы направились к шару. Но я запретил туземцам стрелять без моего приказания, опасаясь, как бы они случайно не попали в Вага: я не знал, может ли невидимый шар устоять против пули. Притом — шар не мог быть сплошным, — иначе Ваг задохся бы, — в шаре должны быть отверстия, сквозь которые пули могли в него проникнуть.

Мы приближались с шумом и криком, чтобы обратить на себя внимание, и нам удалось достигнуть этого. Самец первый повернул голову в нашу сторону и угрожающе заревел. Видя, что это не производит впечатления, он двинулся нам навстречу. Когда он отошел в сторону от шара, я выстрелил. Пуля попала горилле в грудь, — я видел это по струе крови, залившей серовато-рыжую шерсть. Зверь закричал, схватился рукой за рану, но не упал, а побежал ко мне навстречу еще быстрее. Я выстрелил вторично и попал в плечо. Но в этот момент он был уже возле меня и вдруг схватил лапой дуло моего ружья. Выхватив ружье с необычайной силой, зверь на моих глазах согнул ствол и надломил его. Не удовлетворившись этим, он схватил ствол в зубы и начал грызть его как кость. Потом, неожиданно пошатнувшись, он упал на землю и начал судорожно подергивать конечностями, не выпуская изуродованного ружья. Самка поспешила скрыться.

— Вы не очень пострадали? — услышал я голос Вага, как будто доносившийся издалека. Неужели я стал плохо слышать оттого, что горилла помяла мне бока.

Я поднял глаза и увидел Вага, стоявшего надо мной. Теперь, когда он был возле меня, я заметил, что вокруг его тела находилась как бы туманная оболочка. Присмотревшись еще внимательнее, я убедился, что вижу не оболочку, которая была абсолютно прозрачна, а следы лап горилл и местами налипшую на поверхности шара грязь.

Ваг повидимому заметил мой взгляд, устремленный на эти пятна его невидимой сферы. Он улыбнулся и сказал:

— Если почва влажная или грязная, то на поверхности шара остаются некоторые следы, и он становится видимым. Но ни песок ни сухие листья не пристают к нему. Если вы в силах — поднимайтесь, идем домой. По пути я расскажу вам о своем изобретении.

Я поднялся и посмотрел на Вага. Он тоже немного пострадал: на его лице кое-где виднелись синяки.

— Ничего, до свадьбы заживет, — сказал он. — Это мне наука. Оказывается, в дебри африканских лесов нельзя ходить без оружия, если даже находишься вот в этаком неприступном шаре. Кто бы мог подумать, что я окажусь внутри футбольного мяча!

Ваг изучает язык обезьян.

— И вам пришло в голову такое сравнение?

— Разумеется. Итак, слушайте. Вам не приходилось читать, что в Америке изобретен особый металл, прозрачный как стекло, или стекло, крепкое как металл? Из этого материала построен, говорят, военный аэроплан. Удобство его вполне понятно: он почти не виден врагу. Говорю, почти, потому что летчик должен быть виден, так же как виден я сквозь мой шар. Так вот, я уже давно думал о том, чтобы устроить такую „крепость“, которая не мешала бы мне все видеть, наблюдать жизнь животных и защищала бы, если звери увидят и нападут на меня. Я проделал несколько опытов и достиг цели. Этот шар сделан из каучука. О, люди еще далеко не использовали всех качеств этого необычайно полезного материала. Именно каучук мне удалось сделать прозрачным как стекло и прочным как сталь. Несмотря на сегодняшнее не совсем приятное приключение, которое могло бы окончиться еще неприятнее, если бы вы не пришли во-время ко мне на помощь, я считаю свое изобретение очень удачным и целесообразным. А гориллы? Кто бы мог думать, что я встречу их здесь? Правда, это довольно дикое местечко, но гориллы обыкновенно живут в еще более диких, непроходимых дебрях.

— Но как вы передвигаетесь?

— Очень просто. Разве вы не видите? Я наступаю подошвой ноги на внутреннюю стенку шара и тяжестью своего тела заставляю его катиться вперед. На поверхности шара имеются отверстия для дыхания. Шар состоит из двух половинок, я вхожу в него и закрываюсь, стягивая особые ремни, сделанные из прозрачного каучука. Пожалуй некоторым неудобством является то, что на уклонах бывает трудно задержать шар, он начинает катиться быстро, и тогда приходится заниматься физкультурой. Но почему бы и не заняться?»

VII. Невидимые пути.

«20 июля. Опять перерыв в моем дневнике.

Слоны очевидно ушли очень далеко. Нам пришлось сняться с лагеря и итти по слоновьей тропе несколько дней, пока мы наконец не встретили более свежих следов стада. А еще через два дня наши фаны разыскали место слоновьего водопоя. Фаны — опытные охотники на слонов, они знают много способов ловли. Но Ваг предпочел свои оригинальные способы. Он приказал принести к слоновьей тропе ящик и начал вынимать из него что-то невидимое. Фаны в суеверном ужасе смотрели на руки человека, которые делали такие движения, словно что-то брали и перекладывали, хотя это „что-то“ было невидимо как воздух. Наверное они считают Вагнера великим кудесником.

Ваг мне еще ничего не сказал, но я уже догадался, что он вынимает из ящика приспособления для ловли, сделанные, как и шар, из того же невидимого материала.

— Подойдите и попробуйте, — сказал мне Вагнер, видя, что я умираю от любопытства.

Я подошел, пощупал воздух и вдруг зажал в руке канатик не менее сантиметра в диаметре.

— Каучук?

— Да, одна из бесчисленных разновидностей каучука. На этот раз я сделал его гибким как веревка. Но прочность стали и незримость остаются те же, что и в материале шара. Из этих невидимых пут мы сделаем петли и разложим их на пути следования слона. Животное запутается и будет в наших руках.

Нельзя сказать, что бы это была легкая работа — расстилать на земле невидимые веревки и завязывать из них петли. Мы сами не раз падали, зацепившись ногой за „веревку“. Но к вечеру работа была закончена, и нам оставалось только ждать слонов.

Была прекрасная тропическая ночь. Джунгли наполнились неведомыми шорохами и вздохами. Иногда словно кто-то плакал, — быть может маленькая зверюшка, расстававшаяся с жизнью, — иногда слышались раскаты дикого смеха, от которого, как от струи холодного воздуха, ежились фаны.

Слоны подошли незаметно. Огромный вожак шел несколько впереди стада, вытянув длинный хобот и беспрерывно двигая им. Он вбирал в него тысячи ночных запахов, классифицировал их, отмечая те, которые таили в себе какую-нибудь опасность. За несколько метров до наших невидимых заграждений слон вдруг приостановился и вытянул хобот так прямо, как мне никогда не приходилось видеть. Он к чему-то усиленно принюхивался. Быть может он услышал запах наших тел, хотя по совету фанов мы незадолго до заката солнца выкупались в озере и выстирали наше белье: ведь на экваторе приходится потеть весь день.

— Плохо дело, — шепнул Ваг. — Слон разнюхал наше присутствие, и я полагаю, что он учуял запах не наших тел, а каучука. Об этом я не подумал…

Слон был в явной нерешимости. Очевидно ему приходилось знакомиться с каким-то новым для него запахом. Чем угрожает этот неведомый запах. Слон нерешительно двинулся вперед, быть может для того, чтобы ближе познакомиться с источником странного запаха. Он сделал несколько шагов и попал в первую петлю. Дернул передней ногой, но невидимое препятствие не отпускало ногу. Слон начал натягивать „веревку“ все сильнее. Мы видели, как сжимается кожа немного выше его ступни. Гигант подался назад всем корпусом так, что зад его почти коснулся земли. Кожа — огромной толщины слоновья кожа — не выдержала: она лопнула от давления „веревки“, и по ноге потекла густая темная кровь.

А „веревка“ Вага выдерживала необычайное натяжение.

Мы уже торжествовали победу. Но тут случилось непредвиденное. Толстое дерево, к которому была привязана „веревка“, рухнуло, словно подсеченное топором. Слон от неожиданности упал назад, быстро поднялся и, повернувшись, скрылся, тревожно трубя.

— Теперь дело пропало! — сказал Вагнер. — Слоны не подойдут к тому месту, где мы растянем наши невидимые, но ощутимые для них по запаху тенета. Или мне придется заняться химической дезодорацией[3]. Химической… Гм… Запахи… так… — Вагнер о чем-то глубоко задумался.

— А почему бы нет? — продолжал он. — Видите ли, какая мысль пришла мне в голову: можно было бы попробовать применить для поимки слона химические средства, например газовую атаку. Нам надо не убить слона — это было бы сделать не трудно, — а привести его в бессознательное состояние. Мы вооружимся противогазовыми масками, захватим с собой баллон с газом и пустим газ вот на эту лесную дорожку. Окружающая зелень очень густа — это настоящий зеленый туннель, — газ будет довольно хорошо сохраняться… А есть средство и еще проще!..

Вагнер вдруг рассмеялся. Какая-то мысль показалась ему очень забавной.

— Теперь нам надо только выследить, куда будут ходить слоны на водопой. Сюда они едва ли вернутся…»

(Окончание в следующем номере)

Исландские пони. Рассказ С. Флерона.

I. Детство Тора.

Тор родился холодной майской ночью далеко от усадьбы, на болотах. На утро мать представила табуну, с которым она бродила, очень маленького, но складного «исландца», похожего на плюшевую игрушку; у него было тело ягненка и ноги оленя.

Отпустив жеребенку длинные крепкие ноги, природа-мать хотела помочь ему в борьбе за существование, потому что в той стране, где он увидел свет, все огромно. Горы исполинскими утесами громоздятся к небу, каменистые и песчаные пустыни и покрытые лавой плоскогорья тянутся на необозримые пространства; обширные впадины между ними заняты безбрежными болотами, а каждый ручей представляет собой опасный для переправы бурный поток. В такой стране без крепких ног не пробьешься.

В первые дни своей жизни Тор изучал только ближний луг и усадьбу: посетил кузницу, заглянул в сенной сарай и забрался в амбар, где долго бродил между мешками с шерстью, ящиками, связками сушеной рыбы и кучами тресковых голов. Там же он наткнулся на какие-то непонятные предметы из кожи, которые были пропитаны лошадиным потом; от одного из них пахло так, что Тору казалось, будто он стоит рядом со своей матерью Вьюгой.

Постройки в усадьбе Сигурда Торлейфсона были поставлены все в один ряд и прислонены задней стеной к горе; они были сложены из огромных глыб дикого камня и покрыты дерном; обросшие травой крыши делали усадьбу похожей на ряд зеленых холмов, вроде тех, какие расстилались кругом.

Дни стояли теплые. Солнце грело по-летнему, и было тихо. Пони паслись на лугу возле усадьбы. Воздух живительной струей вливался в легкие. Заслышав издали тревожное ржание матери, маленький Тор с поднятым хвостом весело мчался ей навстречу.

Тор рос общим баловнем. Внучата Сигурда Торлейфсона играли с жеребенком в прятки и гонялись за ним по лугу; Тору разрешалось входить во все двери; он привык, чтобы всякий, проходя мимо, приласкал его.

Заглядывая по обыкновению во все открытые двери, Тор забрался однажды в хозяйские комнаты. Не успев насладиться царившей в помещении тишиной и определить характер наполнявшего его совершенно особого запаха, Тор вдруг услышал сердитое рычание и увидел свирепую остроносую собаку. Незнакомый еще с «другом человека», Тор растерялся и выбежал из комнаты с непонятной для него самого быстротой. Обращение Снарди с пони было далеко не такое нежное, как у людей.

Спотыкаясь и задевая за предметы, стоявшие на пути, и чувствуя горячее дыхание собаки на своих задних ногах, жеребенок помчался на луг, где паслась его мать. Но там роли сейчас же переменились. Прижав уши и широко раздувая ноздри, Вьюга бросилась навстречу собаке, и Снарди проворно отскочил в сторону, спасаясь от ударов ее тяжелых копыт. Потом он забрался на пригорок и, усевшись там с видом неоспоримого превосходства, громко залаял.

Снарди вообще любил забираться на пригорки, чтобы воспользоваться случаем посмотреть на пони сверху вниз. Он считал себя вторым по важности лицом в усадьбе после хозяина и встречал лаем всякого, кто приходил на двор. Скотина его не любила.

С этого дня Тор понял, что постройки в усадьбе открыты не для него. Но запах дыма, наполнявший их, остался ему приятным на всю жизнь. Подростая, он заметил, что этот запах был присущ всем обитателям усадьбы: коровам, собакам, овцам, даже его матери.

* * *

Усадьба Сигурда Торлейфсона, Бильдаберг, приютилась среди гор, как гусыня на своем гнезде. К северу от усадьбы подымались высокие крутые горы, а к югу, среди пологих холмов извивалась широкая река, полная опасных водопадов и порогов. По берегам ее били из земли источники, на кочках среди травы рос мох большими пухлыми подушками. Порой на реке раздавался сильный плеск, такой, будто в воду упал человек; это означало, что прыгнул лосось.

Сигурд Торлейфсон был пожилой крестьянин, еще бодрый и крепкий. Темные волосы его вились, красиво обрамляя энергичное лицо. Он редко сердился и всякие невзгоды переносил терпеливо; жизнь среди суровой природы закалила его характер. Он слыл хорошим хозяином, и соседи охотно прибегали к его советам.

У Сигурда было стадо овец и довольно большой табун; кроме верховых и рабочих пони было немало вольных, которые не знали ни труда ни конюшни. Пони не только приносят доход хозяйству, с ними тесно связана и вся жизнь исландцев. В Исландии почти нет дорог, а поверхность ее настолько гориста, болота так обширны и реки так быстры и многочисленны, что без пони там далеко не уйдешь.

Вьюга бросилась навстречу Снарди.

Сигурд целый день проводил в суровом труде. По вечерам, окончив работу, он любил оставаться один и часто, бродя по горам или сидя у ручья, говорил сам с собой или задумчиво следил за бродившими по лугу пони. Среди них была и его любимица Вьюга со своим жеребенком. Ее огромная грива то развевалась по ветру как снежный вихрь, то спадала вниз наподобие лавины, а длинный пышный хвост сбегал до земли как пенистый водопад. Она как все пони доходила рослому человеку не выше груди, и туловище ее было соответственно коротко, но это не мешало ей в течение многих часов бежать ровной рысью или мчаться галопом с тяжелым всадником на спине.

II. Белоножка.

Тор рос здоровым и шаловливым жеребенком, Он начал понемногу находить вкус в траве и пощипывать ее не только для забавы, но и для того, чтобы утолить голод. Больше всего его пленяло поле, и он, пробегая мимо, всегда норовил ущипнуть немного сладкой зеленой травы. Впрочем то же самое делала и вся скотина, и главной заботой Снарди было прогонять скотину с поля.

Чтобы нести свою сторожевую службу, Снарди забирался на крышу конюшни; главное внимание он уделял пони — он был уверен, что без его участия их четыре ноги не носили бы так быстро его хозяина. Специальностью его жены Пили были овцы, а на долю их сына Иокеля доставались главным образом коровы.

У Тора был в табуне верный друг — старый мерин Родур, который вообще любил жеребят и часто сманивал их от матерей. Когда Родура не было в табуне, Тор скучал и за неимением лучшего принимался иной раз гонять лопоухого теленка.

Но случай доставил ему вскоре другого товарища.

Однажды Сигурд ранним утром оседлал Вьюгу и отправился в соседнюю усадьбу Исхольт, находившуюся по ту сторону гор. Вьюга бежала по обыкновению быстро, грива и хвост ее так и развевались по ветру, и она то-и-дело окликала жеребенка. Тор отвечал ей веселым ржанием и бросался догонять ее. Пологие холмы скоро, кончились, и пошли крутые тропинки и узкие ущелья. Несколько раз приходилось пересекать ручьи, но это не было для Тора новостью — Родур не раз увлекал его за собой в воду. Тор уже не отставал от матери, а ровной рысью бежал за ней или осторожно ступал по ее следам по каменистым тропинкам.

Когда они доехали до Исхольта, жеребенок с наслаждением отдыхал, лежа на земле около щипавшей траву матери. Но отдых был недолог. Покончив свои дела, Сигурд тотчас же собрался в обратный путь.

На одной из небольших лужаек, среди громадных камней, высоко в горах паслась тощая вороная кобыла с белыми ногами, а рядом с ней — крепкий, но довольно нескладный жеребенок. Увидев Вьюгу, кобыла, кивая головой, направилась к ней. Сигурд остановил Вьюгу, пони обнюхались и сразу поняли, что они давно знакомы. Жеребята, напротив, долго смотрели друг на друга удивленными глазами. Сигурд спрыгнул на землю, вынул из кармана недоуздок, надел его на белоногую кобылу и поехал дальше.

Дело шло медленно. Старая Белоножка не могла бежать так резво, как Вьюга. Но вот пошли знакомые Тору места, и наконец все четверо добрались до дому. Белоножка обнюхалась с остальными пони — все это были старые знакомые: она была из числа рабочих пони.

Рыжий мерин Родур был очень доволен — отныне за ним бегали два веселых жеребенка. Сын Белоножки, Глазок, сделался неразлучным приятелем Тора.

Происхождение Белоножки было окутано туманом неизвестности. Она не выросла в усадьбе Сигурда, а была куплена им у какого-то неизвестного человека при несовсем обычных обстоятельствах,

Однажды Сигурд возвращался из далекой поездки. Ему пришлось ехать через горы. Внизу, в котловине он увидел человека и небольшую худую кобылу с белыми ногами. Лошадь стояла понурив голову, на спине ее зияла большая рана. Седло висело у нее под брюхом. Хозяин спал рядом на земле, видимо пьяный. Сигурд растолкал незнакомца, проводил его до ближайшего жилья и, когда тот протрезвился, купил у него кобылу: ее страдания тронули сердце старого крестьянина. Захватив Белоножку, Сигурд двинулся дальше. Когда стемнело, он разнуздал обоих пони, лег на землю и крепко заснул. Но спокойно выспаться ему не удалось, — Вьюга вскоре разбудила его, толкая мордой в плечо: Белоножка убежала, и она предупреждала об этом своего хозяина. Сигурд догнал беглянку и благополучно добрался до дому.

Рана Белоножки зажила, понемногу кобыла окрепла и обнаружила превосходные качества; она оказалась первоклассным проводником каравана, была кротка и, где нужно, смела. Как большинство крестьян в Исландии, Сигурд раз в год отправлялся в отдаленный поселок для продажи шерсти. Он брал с собой четырнадцать пони и проводил в дороге шесть дней. Тогда-то Белоножка и пригодилась ему. Опустив голову почти до земли, следя за малейшей неровностью почвы и осторожно ступая, гуськом шли вьючные пони. Через седло у них были перекинуты громадные мешки с шерстью. Когда приближались опасные болота, Белоножку пускали вперед, и весь караван шел по ее следам. То же самое происходило когда подходили к большой реке: Белоножка первая шла в воду, рискуя жизнью.

После окончания каждого из таких путешествий Белоножка убегала и скрывалась в горах, окружавших усадьбу. Искать ее там было очень трудно, и ее оставляли на свободе. Иногда только снега загоняли ее на зиму домой. В этом году она убежала в горы, не дожидаясь отправки каравана. Но так как она уже стала стара и Глазок был наверное ее последним жеребенком, Сигурд оставил своего маленького белоногого проводника в покое.

III. Вьюга побеждает метель.

Исландия — суровая страна: ее болота, горы и реки опасны и летом, но опаснее всего они зимой. С вершины ледников, куда она убирается на лето, зима врывается в долины. Перед наступлением зимней темноты погода начинает меняться: буря чередуется с затишьем, мороз с оттепелью, из безоблачного голубого неба внезапно налетает метель.

Тихим осенним днем Сигурд оседлал Вьюгу и отправился на именины в соседнюю усадьбу. Снарди увязался за ним. Всю дорогу он самонадеянно забегал вперед и лаял, когда тропинка раздваивалась, как будто хотел указать пони верную дорогу. Вьюгу это раздражало: как он смеет ее учить! Когда один раз Снарди ошибся и взял налево, Выога побежала вправо и демонстративно прибавила шагу. Пес был посрамлен.

Они благополучно доехали до маленькой усадьбы, расположенной на вершине пологого холма. Вьюгу поставили с другими пони, и Снарди лег рядом… сторожить ее. Он смотрел только одним глазом, но выражение его острой морды с торчащими ушами не стало менее самоуверенным. Приподнимаясь на передних лапах и беспечно зевая, он точно хотел сказать, что если хозяин не взял его с собой в дом, то лишь потому, что ему надо сторожить здесь Вьюгу да кстати и остальных глупых пони.

В усадьбе шел пир горой. Вино и песни буйно лились, когда ветер вдруг переменился и задул с севера. Через несколько минут буря налетела на домик, словно намереваясь его сокрушить. В окна захлестали снежные хлопья. На лицах гостей появилась тревога. Пони бросили есть и прижались друг к другу.

Один за другим гости начали вставать из-за стола и прощаться с хозяевами. Когда они вышли на двор, мороз был уже так силен, что люди обвязывали себе шею платками, а снег так глубок, что ноги уходили по щиколотку. Те, которым было далеко до дома, решили остаться переночевать в усадьбе. Сигурду надо было проехать всего восемь километров до Бильдаберга, поэтому он, не теряя времени, вскочил в седло и поскакал.

Надо было спешить изо всех сил. Снарди стрелой летел впереди. Он отлично находил дорогу под снегом. Ветер вначале был сбоку, так что горы и утесы служили некоторой защитой. Сигурд отпустил поводья, закутался и предоставил Вьюге бежать как и куда она хотела. Снег валил густой, и быстро темнело. Вьюга бежала бодро, сквозь снежную завесу мелькали знакомые места.

На одном из поворотов оглушительный свист метели заставил Снарди вздрогнуть, он весь съежился и побежал назад, чтобы спрятаться за пони. Вьюга нагнула голову и насторожила уши, чувствуя, что ее всадник все ниже приникает к седлу.

Тьма, буря, пронзительный ледяной холод… Больше всего доставалось пальцам на руках и ногах, а лицо кололо точно иголками. Метель все усиливалась. Снег закрыл камни и кочки, тропинка была едва заметна. Но Вьюга, которая знала на ней каждый камень, бежала не останавливаясь. Снарди несся опять впереди, задрав хвост и воображая, что указывает ей дорогу.

Все дальше и дальше по извилистым тропинкам, вниз, в небольшие лощины, потом вверх, по краям обрывов, мимо пропастей, занесенных снегом. Вьюга замедлила ход и осторожно подвигалась вперед, ощупывая передними ногами почву. Сигурд уже не видел дороги; надеясь на собаку, он направлял пони по ее следу.

Вдруг Вьюга остановилась. Сигурд ударил ее пятками — она не двигалась. Он слез и попробовал тащить Вьюгу за собой — она продолжала стоять. Тогда он понял, что они со Снарди дали маху. Он опять сел на пони и опустил поводья, и Вьюга тотчас же решительно повернула и направилась другой дорогой. Оглядевшись кругом, Сигурд увидел, что они остановились около старой переправы через реку, где после землетрясения образовалась на дне предательская трещина. Ему вспомнилось, как однажды он насильно направил туда Вьюгу и как они оба чуть не погибли в реке.

Вьюга не удостоила Снарди даже фырканья, когда он проворно проскочил мимо ее морды и побежал по новой дороге. Она напрягала все свои силы и бежала до тех пор, пока усталость опять не заставила ее остановиться.

Белоножка первая шла в воду, рискуя жизнью.

Перед ними расстилалось ровное открытое пространство. Ветер был так силен, что почти нельзя было дышать. Мелкий как мука и колющий как стеклянные осколки снег залеплял лицо, набивался в рот и слепил паза. Снежные вихри крутились со всех сторон. Сигурд чувствовал себя словно среди бешеных волн прибоя.

Задыхаясь от назойливых порывов снежной бури, он мешком свалился с пони на снег, спрятался за Вьюгу, прокашлялся и отдышался. Вьюга медленно двинулась с места и пошла, понурив голову и то-и-дело отряхиваясь на ходу. Сигурд надвинул шерстяную шапку на уши и побрел за своим пони, держась за седло.

Как часто проезжал он по этой равнине стремительным галопом. Он невольно вспомнил свои летние поездки, когда солнце освещало равнину, а плывшие по небу облака бросали коричневато-серые тени на окрестные горы. Теперь он еле плелся по тропинке, глядя в темноту сквозь петли вязаной шапки. Горы утратили свои причудливые очертания, все слилось в сплошном снежном вихре, и Сигурд едва видел перед собой даже голову пони.

Но вот Вьюга опять остановилась. Они находились у речки, которая пересекала замерзшее болото. Странно было видеть эту черную воду среди сплошного белого ковра; холодная и шумливая, появилась она из белого тумана и в нем же исчезала. Умное животное остановилось у самого края воды, возле каменного брода. Сигурд взобрался на седло, и Вьюга благополучно перенесла его на другой берег.

Они достигли гребня гор, и им оставалось миновать только одно ущелье метров в сто длиною. Их встретил бешеный порыв урагана. Можно было подумать, что весь ледник обрушивался сверху на ущелье, так бушевал снежный вихрь в его извилистых коридорах, и свист его смешивался с шумом соседнего водопада.

Сигурд сидел, обняв пони за шею и укрывая от ветра лицо. Вьюга шла все тише, с трудом переводя дух. Одежда и шапка плохо защищала Сигурда, снег забирался за ворот и в рукава. На лице образовалась маска из смерзшихся льдинок. Продрогший до костей, Сигурд словно в забытье соскользнул с седла в снег. Кругом — белый, крутящийся, свистящий хаос. Шея пони, за которую он инстинктивно ухватился, вдруг исчезла. Сигурд видел лишь растущие с каждой секундой сугробы снега, говорившие ему о том, что если он будет лежать — его занесет. Однако, он не был в состоянии подняться.

Сигурд лежал под защитой утеса, едва дыша. Но друзья не бросили его в беде. Рядом с ним остановились пони и собака. Непогода их еще не сокрушила. Сигурд смотрел на них и думал о том, что эти два его верных друга постоянно ведут борьбу за первое место в его сердце. Он сам не знал, который из них был ему дороже.

— Вьюга! — сказал он устало и в голосе его послышалась мольба

Потом он быстро прибавил:

— Снарди! Снарди!.. — и, глубоко вздохнув, умолк.

Так он лежал между своими друзьями, а над ним крутилась и свистела метель. Соперники стояли над хозяином, оба одинаково промерзшие и усталые. Но даже и в такую минуту между ними не было согласия, и собака попрежнему сохраняла гордый вид, как бы считая общество пони унизительным для себя.

Первой встрепенулась Вьюга: воспоминание о жеребенке и теплой конюшне потянуло ее домой, В такую погоду она особенно сильно испытывала притягательную силу дома. Она фыркнула и потянулась мордой к спавшему хозяину. Снарди сейчас же вскочил и зарычал.

Сигурда разбудили во-время. Он не успел еще заснуть вечным сном. Стуча зубами, он с усилием стряхнул с себя дремоту; короткий сон все-таки освежил его. Он начал хлопать руками и топать ногами, чтобы расшевелить кровь. И понемногу в нем проснулась его обычная бодрость. Он бросил повод на шею Вьюге и пошел за своими друзьями, держась рукою за седло.

Метель и ветер бушевали попрежнему, лавовая пустыня словно кипела вокруг них. С трудом, шаг за шагом они переваливали через вершину горы, и начался спуск. Суеверный страх закрался в сердце Сигурда, когда он обнаружил, что по ту сторону гребня метель свирепствовала еще сильнее. Ему казалось, что злые «духи» гор бешено дрались между собой. Он вздрогнул, когда вдруг кто-то подкатился темным комком ему под ноги и чуть не повалил его…

Но это был Снарди, который на минуту остановился, чтобы укрыться от ветра за пони. Полученный толчок вернул псу мужество. Он вскочил на ноги и, неистово отряхиваясь от снега, прыгнул вперед и снова очутился перед мордой Вьюги.

Перед ним расстилалась взбудораженная вихрями равнина. Стараясь не попадаться под ноги лошади, Снарди прыгнул на первый снежный сугроб и ушел в него по уши, из второго он выбрался с трудом, и это окончательно сломило его. Он уже не настаивал на своей роли проводчика. Смиренно поджав хвост и опустив голову, он поплелся за пони.

В борьбе с метелью первым сдался человек, за ним — собака. Вьюга еще держалась. Чувствуя, что «остроносый» идет по ее следам, она испытывала удовлетворение. Снарди был теперь там, где ему полагалось быть всегда, — не его дело указывать ей дорогу.

Они прошли еще немного вперед. Снарди тихо взвизгивал — снег душил его. Пес окончательно обессилел. Он лег на снег и свернулся клубочком — бедняга решил умереть. Сигурд сжалился над ним, поднял, перекинул через седло, как мешок, и привязал стременами.

Но это было последнее разумное действие, на которое был способен Сигурд. Он шел за пони, не думая ни о чем, повинуясь слепому инстинкту, который запрещал ему останавливаться. Было так холодно, что дыхание обжигало ноздри. Вьюга поминутно нагибалась, совала морду в снег и глотала его. Медленно-медленно знакомые приметы сменяли одна другую. Она узнавала их, несмотря на то, что все кругом было засыпано снегом. Когда она возила куда-нибудь хозяина, она всегда думала только о том, чтобы запомнить дорогу.

Наконец Вьюга нашла дорогу к дому. Только ее чуткие ноздри способны были уловить легкие запахи, которые исходили из усадьбы. Ее редкое умение запоминать дорогу и привязанность к человеку и дому спасли всех троих.

Еще задолго до того, как ухо ее уловило тревожный топот Тора в конюшне, она убедилась, что идет верной дорогой. Запах дыма, окружавший усадьбу, был слышен несмотря на частый снег. Наконец и Снарди почувствовал его и с радостным лаем соскочил в снег. Лишь один Сигурд не узнал, что они дома. Он понял это только тогда, когда увидел свет в одном из окон. И сердце его наполнилось безмерной радостью.

— Вьюга! Вьюга!.. — бормотал он обледеневшими губами. — Никогда я не осмелюсь ударить тебя. Когда ты умрешь, я потеряю своего лучшего друга…

* * *

Зимняя жизнь текла в Бильдаберге своим чередом. Каждый день, если позволяла погода, овец выгоняли на холм. Работник провожал их до того места, где снег лежал самым тонким слоем, и они тотчас же начинали добывать себе корм, разгребая снег копытами. Трава под снегом была сочная и вкусная, овцы обгладывали молодые побеги березы и ивы. К ночи их опять загоняли в теплую овчарню.

Тор и Глазок были еще слишком молоды, чтобы подобно остальным пони проводить зиму среди суровой природы, Они стояли в конюшне и выходили наружу только вместе с овцами, в хорошую погоду. Вьюга тоже всегда приходила домой на ночь, и ей полагалась каждый вечер хорошая охапка сена. Хотя Тор был уже достаточно велик, чтобы обходиться без молока, мать продолжала подзывать его ласковым ржанием.

IV. На горных пастбищах.

Уже давно кругом усадьбы начали появляться рыжевато-коричневые дрозды. Небольшими стайками они проносились над двором, где талая вода сбегала ручейками поверх льда. Как первым вестникам весны, дроздам приходилось переживать много невзгод: налетали порой метели, пловучие льды загромождали берега Исландии, приносили с собой холода и суровые ветры. Снежные бури загоняли Тора и его приятеля Глазка в конюшню с замороженных лугов, которые опять покрывались снегами. Но проходило несколько дней, и жеребята начинали снова разгребать копытами скрывавшуюся под снежным покровом сочную траву.

Появлялись большие стада диких гусей, и на собак обрушивалась новая забота — прогонять этих вредителей с поля. Слетались певчие птицы. Страна просыпалась от холода, сбрасывая ледяные оковы. Вскоре от сплошного снежного покрова на горах остались лишь небольшие клочки по оврагам, которые издали были похожи на белые шкуры, разложенные для просушки.

Со всех пригорков с шумом бежала весенняя вода. Она доходила до самого двора и размывала в песчаных холмах глубокие ямы, которыми Сигурд пользовался потом, чтобы складывать в них лед и пойманных в сети лососей. Ручеек, протекавший возле усадьбы, так раздулся, что лошадям приходилось его переплывать. Болота превратились в огромные озера. Вода бежала по всем тропинкам, протоптанным скотом.

Небо в эту пору часто хмурится, идут холодные дожди, над землей висят туманы. Но вслед за дождями приходит наконец и тепло. Весенний воздух забирается в густую овечью шерсть, и овцы начинают линять. В это время некоторые птицы уже сложили в гнезда яйца, а ворона уже кормит птенцов. Между кочками бегают парочки куропаток, то-и-дело приникая к земле, словно скрываясь от кого-то. Карликовые березки распускают нежную листву. Ясная тихая и теплая погода сменяется южными ветрами и дождями.

Склоны гор зеленеют, с лугов несется аромат свежей травы навстречу жадно раздувающимся ноздрям животных.

В начале июля Сигурд отправлялся со своим стадом в горы, на пастбища, расположенные вблизи одного из крупных ледников. В усадьбу должны были вернуться только верховые пони, которые могли понадобиться хозяину для поездок по делам.

Путь не близок и не легок. В первый день отдыхали только два раза — возле заброшенной усадьбы, где скоту дали покормиться досыта, а потом выше, в горах. Вечером, когда овцы едва брели, остановились на ночлег. Люди ночевали в хижине, построенной для пастухов на берегу прозрачного ручья, скот пасся всю ночь на лугу со свежей сочной травой.

Наутро, едва загорелась заря, Родур ржанием подозвал к себе Тора и Глазка. Его ноги были спутаны, он не мог далеко увести жеребят от стада; ему захотелось просто полюбоваться на их игру, но Снарди оказался тут как тут. Своим дурацким лаем он разбудил людей. На Родура тотчас же надели седло, распутали ноги и через несколько минут тронулись в дальнейший путь.

Ледник отливал вдали зелеными и голубыми тонами, и холодное дыхание его достигало до животных. Дорога становилась все тяжелее, начались узкие горные тропинки, где стаду приходилось итти гуськом. Тропинки вели все вверх, то по темным ущельям, то по светлым открытым склонам.

Ледник уже недалеко. Он ослепительно сверкает на солнце. Большое озеро расстилается у его подножья, из озера вытекает широкая бурная река. Старые животные ободрились, они узнали свое прошлогоднее пастбище. Слышится крик лебедей. Бараны поднимают голову и с недоумением смотрят в небо. Вперед, вперед! Животных теперь уже не удержишь. Усталость забыта.

Вокруг Лебединого озера, куда изливал свои воды исполинский ледник, были расположены тучные луга, служившие летним пастбищем тысячам овец и сотням пони. Трава местами доходила пони до живота. Озеро кишело птицами — лебеди и гуси стаями скользили по его поверхности или взлетали на воздух, наполняя его шумом крыльев. Высоко в небе черной точкой неподвижно стоял орел. Исландский сокол как стрела перелетал со скалы на скалу.

В тишине, нарушаемой голосами птиц и блеянием подошедшего стада, вдруг раздался глухой гул и треск, и часть ледника скользнула в озеро. Мгновенно все птицы с криком снялись с его поверхности. Несколько минут спустя большие льдины поплыли по озеру по направлению к реке. Это обстоятельство сильно встревожило Сигурда — стадо нужно было переправлять через реку. В том месте, где течение ее было всего ровнее, на берегу лежала перевернутая вверх дном лодка. Ее спустили на воду. Один из крестьян сел в нее. Все стадо столпилось на берегу.

Под лай собак и крики людей стадо спустилось к самой воде вслед за вожаками-баранами. Страшно было смотреть на быстрое течение реки, ощущать ее ледяной холод. Тор в нерешительности топтался на месте, щупая дно копытом. Глазок робел. Но вот рыжий мерин спокойно вошел в реку, и вода сомкнулась над его потными боками.

Мгновенная тишина — и все стадо поплыло. Словно живой мост перебросился через реку. Тяжелые рога одного из баранов тянут его ко дну, он тонет, но человек в лодке во-время приходит к нему на помощь.

Тор отбился от стада и отстал. Стремительное течение подхватило его как соломинку. С берега кричали человеку в лодке, но тот был занят в другом месте, и Тора понесло вниз по течению.

Но вот от стада отделяется рыжий мерин и плывет вслед за жеребенком. От ноздрей его летят снопы брызг. Он догоняет Тора и, защищая его своим крепким телом, провожает к остальному стаду. Тор благополучно достигает другого берега.

Освеженный купаньем жеребенок понесся, отряхиваясь, по лугу. Это была последняя услуга, которую Родур оказал своему молодому другу. Не успел он пробежаться по лугу и щипнуть свежей травы, как работник поймал его с помощью Снарди и вернулся с ним на другой берег. Его дело было только проводить молодых пони через переправу. Он должен был вернуться в Бильдаберг вместе с людьми. Бедняга долго еще ржал с того берега, прощаясь со стадом.

V. Опасный путь.

Однажды Сигурд и Снарди необычайно рано появились на прилегающем к усадьбе лугу. Несколько чужих пони были накануне вечером выпущены на луг. Они были вероятно издалека, потому что запах их оказался незнакомым Вьюге. Собаки всю ночь лаяли на них. Сигурд и Снарди живо переловили пони, Вьюге тщательно осмотрели подковы, оседлали и дали целое ведро молока.

Двое туристов, старик и молодой, прибыли накануне в усадьбу Сигурда Торлейфсона и уговорили его проводить их на ту сторону горного хребта. Сигурд рассказал туристам, что путь далек и тяжел, что по дороге к большим ледникам надо пересечь тянувшуюся на сорок километров песчаную пустыню. Но это не испугало туристов. Они уверяли крестьянина, что привыкли к верховой езде, что пони у них отличные.

Плотно пообедав, Сигурд и двое туристов около полудня выехали из Бильдаберга. Первые два дня пути прошли благополучно. Когда они преодолели под'ем на пустынное плато, Сигурд остановил Вьюгу, спешился и положил под один из камней длинный кусок бумаги, чтобы на обратном пути скорее найти дорогу к ближайшему водопою.

Через некоторое время путники достигли первой вехи на своем бездорожном пути. Печальная и страшная картина! Среди песков возвышалась груда посеревших овечьих и лошадиных костей. Казалось кто-то нарочно сложил их в кучу — на самом деле их сдуло сюда ветрами. Полая вода, сбегая с гор, навалила на кости тяжелые камни.

Лет пятьдесят назад несколько хозяев купили на юге овец и гнали их к себе на север через пустыню. Дело было поздней осенью. Внезапно налетевшая снежная метель похоронила их вместе со стадом. С тех пор многие крестьяне, совершая тот же путь, обходили это жуткое место.

Сингурд бред за пони, не думая ни о чем, повинуясь инстинкту Вьюги.

Перед путниками расстилалась желтая пустыня. На горизонте белели ледники. Песок был настолько рыхлый, что пони поднимали густую пыль; люди принуждены были поднять воротники и закрывать глаза; дышать было трудно. Когда песчаная полоса сменялась полосой лавы, они открывали глаза и переводили дух. И люди и пони покрылись густым налетом желтой пыли. Солнце было задернуто пыльной завесой и казалось желтовато-красным. На зубах хрустела пыль, пони давно мучила жажда, но они знали, что до водопоя еще далеко.

К концу светлой северной ночи, после шестнадцатичасового переезда пустыня оказалась наконец позади, и караван благополучно спустился в небольшую долину, покрытую зеленой травой. Усталые головы тотчас же наклонились над землей, и животные жадно начали щипать траву.

В первой же усадьбе, которая попалась им на пути, туристы остановились на несколько дней отдохнуть. Сигурд провел там весь день и остался на ночь. До рассвета он отправился в обратный путь. Сигурду эти места были хорошо знакомы. Он не раз навещал там своих родных. Это была его родина. Он был еще ребенком, когда отец его переселился на юг в Бильдаберг. Маленький Сигурд с отцом, матерью, сестрами, братьями и работниками совершил верхом тяжелый переход через пустыню.

Когда Сигурду впоследствии приходилось совершать поездки в эти края, он всегда брал с собой кого-нибудь из работников. На этот раз он был один. Полагаться приходилось на одну Вьюгу. На последнем водопое он обхватил обеими руками ее морду и лаская шепнул ей: «Домой, домой!» Но Вьюга и сама это понимала и нетерпеливо рыла копытом.

Когда солнце появилось из-за облаков, он достиг пустыни. К счастью для него за ночь подморозило, и песчаная поверхность стала твердой. Ветер был попутный. Вьюга бежала бодро — то крупной рысью, то галопом. Ее манили белые вершины гор на горизонте.

Спустя несколько часов Сигурд заметил, что погода меняется. Воздух становился все мягче и теплее. Около полудня ветер совсем улегся. Камни стали влажными. Беспокойство овладело и пони и всадником. Вьюга уловила тревогу хозяина по движениям его рук, дергавших повод, и напрягла все силы.

Но почему хозяин так погонял ее? Ведь пока ему нельзя жаловаться — она бежит хорошо. Хозяин все реже дает ей передохнуть, и отдых становится все короче. Вьюга тоже заметила перемену погоды и догадалась, что будет дождь.

Настал вечер. Потянуло холодом. Сигурд повернулся в седле и увидел то, чего он больше всего боялся: серое облако тумана ползло за ним. Становилось темно. Приметы на пути, по которому Вьюга ездила не больше раза в год, уже давно были плохо видны. Она пристально смотрела на них и все ускоряла бег.

У Сигурда холодная дрожь пробегала по спине. Он подгонял Вьюгу кнутом, чего почти никогда не делал. Сначала он щелкал кнутом по воздуху, потом ударил ее по бедрам. Она бросилась вперед, дико фыркая и негодуя.

Ветер так и свистит в ушах Сигурда, несмотря на то, что воздух неподвижен… Он пригибается к седлу, крепко прижимаясь к пони.

Тяжелой темной массой движется за ними туман — безмолвный зловещий всадник. Изредка сеется мелкий дождик. Сигурд понимает, какая ему грозит опасность. Гор впереди уже не видно. Становится холодно. Если бы он был не один, ему нечего было бы тревожиться. Сигурду не раз приходилось попадать в туман. Люди растягиваются длинной цепью и перекликаются, и задний до тех пор остается у последней вехи, пока передний не найдет следующую.

Но еще страшнее тумана надвигающаяся ночь. С ее наступлением никакое передвижение невозможно. Необходимо во что бы то ни стало добраться до конца пустыни. Два часа прошло с тех пор, как они отдыхали в последний раз. Вьюге надо было бы передохнуть, но ничего не поделаешь. И Сигурд погоняет ее, уверенный, что его спасение зависит только от выносливости пони. Он знает, что туман только здесь, наверху, что ему нужно лишь добраться до спуска с плато, а там можно двигаться потихоньку от кормежки до кормежки. На песке еще видны следы копыт, но последняя часть пустыни покрыта жесткой лавой.

Туман непроницаемой завесой опустился перед глазами пони и всадника. Сигурд все чаще погоняет Вьюгу. Кнут он потерял, но он бьет ее рукой по шее и дергает поводья. И Вьюга бешено мчится вперед. Край плато был близок. Они не сбились с пути. Из тумана одна за другой начинают появляться вехи. Вот и последняя — груда костей. Сигурд с содроганием думает о том, как погиб караван. Вскоре Сигурд замечает камень, под который он положил бумагу. В восемь часов преодолели они бешеным галопом страшную пустыню!.. Спустившись в долину, Сигурд спрыгнул на землю и за поводья довел измученную Вьюгу до ближайшей травы. Вьюга стояла среди свежего зеленого болота и тяжело дышала. Ноздри раздувались, глаза налились кровью. Ноги у нее болели, колени дрожали, суставы были точно налиты свинцом. Темная завеса опускалась перед глазами. Она упала на землю как подкошенная и заснула, как только Сигурд снял с нее седло.

Сигурд опустился рядом с Вьюгой на камень. До дому было еще далеко. Что делать, если пони откажется итти дальше? Туман стал еще гуще. Внизу, в долине шел сильный дождь. Вдруг Сигурд вспомнил, что в усадьбе по ту сторону пустыни ему дали на дорогу немного провизии, между прочим бутылку свежего молока. Он вытащил бутылку из-за пазухи. Затем принес в клеенчатой шапке воды из ближайшего ручья. Обмыв морду Вьюги и освежив ей шею, он протянул ей шапку с оставшейся водой. Она открыла глаза и потянула воздух, потом к невыразимой радости хозяина прильнула пересохшими губами к воде.

Сигурд опорожнил в шапку всю бутылку молока, и полумертвое от усталости животное втянуло в себя живительную влагу до последней капли. Потом он сел на камень и, поедая черный хлеб с куском копченой баранины, глядел на Вьюгу. Они были одни во тьме и тумане — пони и человек, — и над их головой не было никакой защиты от непогоды. Сигурд часто вставал, хлопал и гладил Вьюгу по шее. Понемногу силы вернулись к ней, и она начала лежа щипать траву. Звук пережевываемой травы наполнил сердце Сигурда радостью и надеждой. Подложив седло под голову, а мешок из-под провизии под бок, он лег на землю и заснул.

Когда он проснулся среди ночи, туман уже исчез, дул холодный ветер, на небе сияли звезды, а у края болота паслась Вьюга. В светлевшем воздухе снежные вершины призрачно возникали из тумана. Сигурд разглядел следы, проложенные несколько дней назад. Когда утреннее солнце отогрело его застывшие члены, он оседлал Вьюгу и отправился в дальнейший путь, ведя ее в поводу.

Наконец они достигли широкой реки. Сигурд не без тревоги стал думать о переправе. Одолеет ли Вьюга силу течения после вчерашней усталости? И в каком месте они переправлялись через реку с туристами? Он направился по берегу и нашел, как ему показалось, место их прежней переправы. Но Вьюга не захотела итти в воду. Чутье говорило ей, что они пересекали реку не здесь. Сигурд приписал нерешимость Вьюги ее усталости и заставил ее итти в воду.

Не успела она отойти несколько шагов от берега, как течение подхватило ее. Тогда, не слушаясь повода, она круто повернула и вышла обратно на берег. Сигурд должен был признать свою ошибку. Проехав еще немного вдоль берега, он, очутился у настоящей переправы, где Вьюга вошла в воду спокойно, не ожидая, чтобы ее подгоняли.

Но река глубока. В нескольких шагах от берега вода доходит пони до брюха и заливает ноги всадника. В дне много глубоких ям; когда Вьюга уходит в них. Сигурду кажется, что она захлебывается. Поводья дрожат в его руке, он неспокоен, и пони замечает это.

До берега уже недалеко. Отчего хозяин все время дергает за повод? Куда он направляет ее? Вьюга с трудом удерживается на ногах, дико дергает головой, мечется и вдруг теряет почву под ногами. Она скользит куда-то вниз, голова её исчезает под водой. Сигурд соскакивает с седла, и в следующую минуту среди пены и воронок течения оба бешено борются за жизнь.

Сигурд выпустил поводья, и поток закружил его как щепку. В ту минуту, когда течение с головокружительной быстротой проносило его мимо Вьюги, он успел ухватиться за ее хвост. Освободившаяся от поводьев Вьюга сразу успокоилась. Она без особого труда справилась с течением, вышла на берег и вынесла за собой хозяина.

В плачевном состоянии добрались они через несколько часов до ближайшей усадьбы. Просидев там целые сутки, Сигурд двинулся дальше и на третий день достиг Бильдаберга.

После изнурительной скачки через пустыню, неудачной переправы через реку и всех трудностей поездки Вьюга сильно сдала и нуждалась в хорошем отдыхе на сочных лугах Бильдаберга. Она бродила все время одна, у нее не было желания присоединиться к другим пони. Наевшись, она ложилась на землю, протягивала ноги и спала.

Вьюга стала скучной и унылой и, когда Сигурд снова оседлал ее, она заупрямилась. Он с трудом заставил ее выехать со двора, но когда они достигли той самой реки, в которой она попала в яму, Вьюга вся задрожала и уперлась на месте. Сигурду пришлось вернуться домой.

Через несколько дней она отказалась перевезти его через знакомый ручей в усадьбе. Она потеряла веру в своего хозяина. Когда он подходил к ней, она вздрагивала, словно боялась, что он опять поведет ее в опасное место. Сигурд увидал, что прежнего взаимного понимания между ними больше нет. Собака, говорят, прощает. Пони никогда не прощает. И Сигурд понял, что ноги Вьюги были больше не для него. Ей нужен был другой хозяин.

* * *

Близилась осень. У ледника, где бродили Тор и Глазок, выпал снег. Погода становилась изменчивой и ветреной. Звезды по ночам сверкали ярче, а к утру лужи затягивало ледком. Одни за другими улетали птицы. Гуси и лебеди совершали пробные перелеты с молодежью. Старая овца Бильда начинала тосковать по дому, а так как в этом году ей оставили ягненка, она рано собралась с ним в обратный путь. Когда через неделю Сигурд увидел Бильду во дворе усадьбы, он принял это к сведению и сговорился с соседями насчет дня, в который они отправятся в горы за скотом…

* * *

Что это? По ту сторону реки, вытекавшей из Лебединого озера, вдруг показался пони с двумя головами. Тор и Глазок так давно не видали верховых, что не сразу поняли в чем дело. Страшное существо переплыло через реку, а впереди его плыл еще кто-то, кого оба жеребенка приняли за большую гагару. Но там, где мнимая птица вышла на берег, вдруг появилась собака, и, как только она залаяла, все очарование исчезло: яркое воспоминание о могущественнейшем существе, вместе с которым всегда появлялась собака, ожило в жеребятах. Они повернули и помчались прочь от берега, потом остановились и начали издали наблюдать. Запахло жильем, коровами, землянками, конюшней. Снарди с громким лаем начал гнать жеребят к берегу, но они галопом умчались прочь.

Тора и Глазка пока оставили в покое. Пони собирались последними. Труднее всего было справиться с овцами. После целого дня напряженной работы это наконец удалось, и начался тяжелый обратный путь с отдыхом на обычных привалах. К концу второго дня пошли знакомые места, и жеребята вскоре увидали домашних пони. Старый Родур с ржанием выбежал им навстречу. Вьюги в табуне не было. Сигурд подарил ее своему сыну Скули, который жил в собственной усадьбе, недалеко от Бильдаберга.

VI. Блуждания в снегах.

Луна ярко сияет на глубоком небесном своде. С замерзших озер доносится глухой треск льда. Гулкое эхо отвечает ему в горах. Мороз усиливается. Зима стоит такая суровая и вместе с тем такая снежная, что овцы не могут добывать себе корм — их оставляют в овчарнях. Длинные темные ночи сменяют короткие дни; на небе полыхает северное сияние.

Жеребята смотрят на него и недоумевают. Они пасутся вместе с остальными пони всю зиму на воле. На пастбище построено для них убежище, которое всегда стоит открытым. В нем лошади могут укрываться от непогоды. Жеребята совсем одичали. Они не станут есть под крышей даже самого душистого сена. Песок, взметаемый ветром, смерзся в крепкий панцырь на их шкуре. Они похожи на ньюфаундлендских собак. Шерсть у них отросла, и ноги стали толстые, как тумбочки.

Из Тора вырабатывается отличный скакун, он легок и шаловлив. Глазок совсем другого характера. Это — будущий работник. Он немножко тяжеловат, но силен. Тор, шаля, может растрепать охапку лучшего сена, Глазок не уронит из него ни соломинки.

* * *

Однажды вскоре после обеда всю усадьбу окутала мгла. Солнечный свет не мог пробиться сквозь нее, и весь день стояли сумерки. К вечеру прояснилось, и Сигурд послал своих двух внучат в загон за верховыми пони: они были ему нужны для поездки, которую он собирался предпринять на следующее утро.

Мальчики не могли видеть северной стороны неба за холмами, а между тем там собирались тяжелые снежные тучи. Только пройдя половину пути к загону, они оглянулись и заметили, что над усадьбой уже валит крупными хлопьями снег. Одну минуту мальчики колебались: не вернуться ли домой? Но им не захотелось возвращаться, не исполнив поручения, да и пони не могли быть далеко. Они бросились бегом по направлению к загону, спеша добраться до сарая…

Тем временем Сигурд беспокоился и досадовал на себя за то, что не послал мальчиков раньше. Родур, который любил уходить к жеребятам на дальние пастбища, вернулся домой вскоре после обеда, а Сигурд знал, что старый мерин обладал способностью задолго предчувствовать перемену погоды.

Захватив на всякий случай с собой лопату, он отправился искать мальчиков. Воздух был наполнен крутящимися хлопьями. Окрестности исчезли за ними, тропинки занесло. И ему и другим обитателям усадьбы да и самим ребятам случалось не раз ночевать в лошадином загоне. Сигурд тешил себя надеждой, что ребята успели добежать. Он быстро шагал, громко окликая внучат.

Вот бегут верховые пони и Снарди за ними по пятам. Но где же мальчики? Почему они не с ними?..

Сигурд бежит дальше и все зовет, зовет… Ветер относит его голос назад. Внезапно он наткнулся на внучат. Оказывается, они заблудились в метели и не разыскали загона. Теперь и Сигурд не знает, в какой стороне загон. Ему кажется, что загон где-то здесь рядом, Он идет, ведя внучат за руки, зажав подмышкой лопату. Мороз леденит руки и прохватывает даже сквозь толстую шерстяную фуфайку. Снежинки больно колют лицо и шею, мальчики дрожат и плачут от холода.

Сигурд вспомнил, как несколько лет назад один из его приятелей целую ночь блуждал с двумя детьми по снегу. Дети умерли от холода — сначала девочка, потом мальчик. Сам он, неся их трупы, к утру достиг чужого двора, находившегося в десяти километрах от его дома…

Внезапно один из мальчиков споткнулся и растянулся во всю длину. Сигурд поднял его и очистил ему рот от снега, потом снял с себя шейный платок и обвязал им шею одного, а носовым платком — шею другого и крепко надвинул им вязаные шапочки на лицо. Ему удалось немножко развеселить ребят, и они стали прыгать на месте и хлопать руками, чтобы согреться.

Но где же загон? Сигурд допускал, что он мог ошибиться и взять неверное направление. Неужели на этот раз метель одолеет его?..

Они бредут, спотыкаясь в глубоком снегу, падают, встают и опять идут. Снег засыпает им спину и плечи — они стали толстые, бесформенные… А загона все нет… У Сигурда выступает на лбу холодный пот. Он замечает, что дети не могут больше итти. Неужели же и его постигнет такая же участь, как и злополучного приятеля?..

Вьюга вышла на берег и вынесла за собой хозяина.

Ясное дело — он сбился с пути, и ему не найти дороги ни домой, ни к загону. Не теряя времени, надо зарыться в снег и ждать рассвета, иначе он погубит детей. Закутав ребят в свою куртку, он сажает их на снег и начинает рыть яму в снегу. Руки ноют от холода, но он работает изо всех сил.

Пещера готова. Сигурд залезает в нее вместе с внучатами и отогревает их закоченевшие руки на своей груди. Грузный и тяжелый как медведь, он сидит, склонившись над детьми. Но ему то-и-дело приходится вставать и отгребать снег от входа в пещеру, чтобы их не занесло. Время тянется без конца. Метель ревет, снег шуршит, слышится треск и гул и вой. Проходят минуты, часы. Снег все идет и идет. А мысль лихорадочно работает, создавая жуткие образы, и все время возвращается к вопросу — где же загон?

Сигурд видит его перед собою сквозь снежную завесу. Он вылезает из снежной пещеры и кидается к загону. Но внезапно загон исчезает, и, поколесив по снегу, Сигурд возвращается к детям.

Но вот совсем перед ним вырастает стена, сложенная из необтесанных камней. Крыша высокая, остроконечная, На кривые березовые сучья положены неровные куски шифера.

Ах, это только ему примерещилось!.. И Сигурд снова берется за лопату.

Неожиданно он слышит ржание. Возможно ли?.. Это конечно только кажется ему. Он хватается рукой за голову.

Сквозь метель виднеется туманная, едва заметная фигура какого-то животного. Она направляется в его сторону. За нею вырастают другие… Мерно колышутся тела животных над сугробами снега. Ног не видно. И у каждого тела как будто по два хвоста — или это шея?

И вдруг крик радости вырвался у Сигурда:

— Пони!

Сигурд свистнул, подзывая их к себе. Длинная вереница пони проходит перед ним гуськом, но ни один из них не слышит его свиста, хотя они всего на шаг от него.

Перед ним возможность спастись, но возможность эта исчезнет через несколько минут вместе с пони. Сигурд расталкивает внучат, трясет их, но они ничего не отвечают, они слишком измучены. Тогда он берет их на руки и, напрягая все силы, тащится с ними по пятам последнего пони.

Укрывшиеся за гребнем гор, пасшиеся на воле вьючные пони пытались переждать непогоду, но вдруг им вспомнился загон в горах, где они нередко спасались от зимних бурь. Медленно, погружаясь в снег до брюха, они направились к загону вслед за вожаком, который и привел туда весь табун. Глазок, замыкавший шествие, шел и думал: не приготовил ли в загоне хозяин охапочки сена?

Они входят в загон, и вдруг этот самый хозяин оказывается среди них. Он забирается в самую середину табуна и чуть не падает, споткнувшись о лежащую на земле старую кобылу. Она не боится его и не делает никаких попыток вскочить и бежать. И Сигурд ложится около нее с ребятами на теплый, покрытый навозом и сеном пол.

Сигурд не спит, он отдыхает и наслаждается теплом, исходящим от старухи Белоножки. Взрослые пони, которые привыкли к человеку, спят вокруг них. Жеребята отошли подальше.

Если бы у Сигурда была развита фантазия, то, лежа в тепле, он с наступлением утра немедленно начал бы рассматривать неровные куски шифера, лежавшие на кровле, и увидал бы, что один из них похож на кита, другой — на рыбу, третий — на тюленя, греющегося на солнце, четвертый — на облако. Но Сигурд не замечает этого. Он пристально смотрит на мерно поднимающуюся спину спящей Белоножки, покрытую шрамами — следами тяжелой ноши. Он ласково треплет свою старуху по шее. Если он когда-то спас ей жизнь, то теперь она щедро отплатила ему за это.

Когда метель улеглась, Сигурд посадил внучат каждого на одного из вьючных пони и, держась за гриву, повел их домой.

VII. Вьюга меняет хозяев.

Новый хозяин Вьюги был горячий человек, но никто не сказал бы этого, глядя на него. Скули был на вид элегантным и относился ко всему по-исландски: «Не сегодня, так завтра — зачем волноваться?».

Хозяйство у Скули было большое — у него было много пони и овец. Шерсть и ягнят он продавал, и это было единственное, что его интересовало в овцах, — он больше всего занимался пони. Он считал их самыми прекрасными существами в мире и говорить мог о них без конца. Он готов был отдать за хорошего пони весь Виндгейм, свою усадьбу. У Скули было пятьдесят пони, но когда он получил Вьюгу, он решил, что она лучше их.

Виндгейм был расположен на голом гребне горы и окружен болотами, над которыми на просторе разгуливали ветры. Если Сигурд часто совершал далекие поездки, то Скули ездил еще дальше. Он постоянно предпринимал всякие перестройки и улучшения в усадьбе и вообще был очень деятелен, несмотря на внешнее спокойствие. Но вполне самим собой он был только в седле.

Во всякую погоду Скули выезжал со двора. Дождь лил так, что не видно было головы пони, рукавицы пропитывались водой, как губки, одежда промокала насквозь, и вода ручьями стекала на седло, — ему все было нипочем, если он слышал ровный стук копыт по каменистой тропинке. И такая же выносливая и терпеливая бежала под ним Вьюга: сиди себе крепко и не заботься ни о чем.

Всю осень и зиму ездил на ней Скули. Работы было столько, что ей некогда было скучать о жеребенке и о покинутом доме. Кормили ее недурно, в конюшню запирали редко и перед каждой далекой поездкой давали полное ведро парного молока.

Иностранные туристы наблюдают извержение исландского гейзера.

Между Вьюгой и новым хозяином начало устанавливаться взаимное понимание. Скули был человек решительный, всегда знал, чего он хочет, и Вьюга его любила. Переезжали ли они реку вброд или пересекали болото, никогда она не замечала, чтобы у него дрожали поводья в руке или он неспокойно сидел бы в седле. Им многое пришлось пережить вместе, особенно в болотах. Когда задние ноги Вьюги глубоко увязали в тине, Скули стоило только разок ударить ее концом повода, и она рывком выбиралась из топи. Но однажды он задремал, и ноги Вьюги засосало так, что она не могла их вытащить. Дремота разом соскочила со Скули, он прыгнул на землю, ухватил Вьюгу за голову и за гриву и могучим напряжением мускулов вытащил ее из ямы. А потом, словно ничего не случилось, они продолжали свой путь, Доверие Вьюги к хозяину росло.

И все-таки, когда делать было нечего, Вьюга скучала. Она не могла привыкнуть к новому дому, где не слышно было шума водопада, где все коровы и пони были чужими. Она скучала по жеребенку, по старой Белоножке и Родуре, по внукам Сигурда и даже по Снарди с его дурацким лаем. И когда пришла весна, ее неудержимо потянуло на те пастбища, где бродил табун с Родуром во главе.

Скули заметил это. Если пони, вместо того, чтобы есть душистую весеннюю траву, стоит и смотрит все в одну и ту же сторону — дело не ладно. Он велел спутывать Вьюге ноги, и ее пускали пастись только на ближайшем ко двору лугу, огороженном колючей проволокой, где вместе с ней ходили несколько кобыл и верховой жеребец Скули.

В самом разгаре весны появились туристы. Скули получил запрос из бюро туристов, нет ли у него продажного пони, доброго нрава и привыкшего к болотам, горам и переправам. Цену предлагали хорошую. Скули недолго думая решил продать Вьюгу, договорившись о том, чтобы право на покупку Вьюги по окончании сезона было бы обязательно оставлено за ним.

Через несколько дней в Виндгейм явился один из проводников бюро, которому были знакомы все тропинки Исландии, и забрал Вьюгу.

— Береги же ее, — сказал на прощание проводнику Скули. — Она стоит своей цены. Но только спутывай ей хорошенько ноги, это беглянка…

* * *

В течение многих недель Вьюга носила туристов по горным тропинкам от одной достопримечательности Исландии к другой. Это были неутомимые люди, их жадную любознательность невозможно было насытить. Они с утра садились в седла и забывали об усталости среди новых впечатлений, постоянно сменявших одно другое.

Вьюгу хвалили все, кто ею пользовался. Чем дальше, тем она становилась послушнее, тем легче переходила на ровном пути от рыси к галопу. Она знала, что в конце пути всегда был отдых и корм, и никогда не ошибалась в направления. Неопытные туристы часто принимали за усадьбы глыбы лавы или утесы вдали. Вьюга никогда не ошибалась. Проводник постепенно привык доверять ей. Он советовал отпускать поводья, Вьюга шла избранным ею путем, и всегда вскоре слышался лай собак.

Туристы ласкали Вьюгу и говорили с ней на непонятных языках, но Вьюга не любила этих людей — они ей надоели. К концу сезона вследствие плохого ухода у нее на спине появилась язва, и ее раньше времени вернули Скули. Язва зажила, Вьюга окрепла, но тоска по дому не покидала ее, и попрежнему ее выпускали лишь на ближайший луг стреноженной.

Ясным августовским днем к Виндгейму пробирался профессор-немец. Это был немного разжиревший от кабинетной работы, но крепкий, выносливый и всегда веселый человек. Еще дома он составил себе подробный маршрут и не отступал он него, несмотря ни на какие препятствия. Много раз бывал он в Исландии, знал язык и умел пользоваться исландскими пони. Он путешествовал с проводником и несколькими вьючными пони, которых на опасных местах всегда пускали вперед.

Когда профессор очутился в Виндгейме, он прежде всего заявил, что ему нужны свежие пони. Скули продал ему Вьюгу и предложил переночевать, так как погода была плохая. Профессор был в пути уже десять дней, и ему, и проводнику, и пони нужен был отдых; до следующей усадьбы было далеко. Но немец отклонил любезное предложение и отправился в путь согласно маршруту. Скули как гостеприимный хозяин проводил его через большое болото. Дождь все время лил как из ведра, и когда они достигли ближайшей усадьбы, все были насквозь мокры. Скули простился с гостем и тотчас же поехал обратно на своем легком привычном ко всяким трудностям жеребце.

На следующий день профессор, придерживаясь маршрута, отправился к северу. По дороге он остановился на ночлег на лугу, который был хорошо знаком Вьюге. Это было на пути к летнему горному пастбищу, куда она три года подряд отправлялась жеребенком за матерью. И это воспоминание растравило ее тоску по дому.

Наутро к каравану пристали несколько молодых пони, которые отбились от табуна, бродившего по летнему пастбищу. Запах дыма, исходивший от каравана, вероятно напоминал им о доме; некоторое время они шли вслед за караваном неохотно, по одному отставали и долго ржали на прощанье. И это молодое ржание хватало Вьюгу за сердце и усиливало тоску.

На следующем привале проводник по обыкновению спутал пони и пустил их пастись, а сам залез в мешок из промасленной парусины и заснул.

В пять часов утра проводник поднялся и, высунув голову из мешка, заметил, что нескольких пони недостает. Он сейчас же встал, поймал одного из оставшихся и отправился искать остальных. Через два часа он вернулся, найдя всех кроме Вьюги. Профессор бранился, но терять время на поиски пони было невозможно — программа прежде всего!..

* * *

Веревка, которою были спутаны ноги Вьюги, оказалась гнилой. Не успела Вьюга сделать несколько прыжков, как путы свалились. Но она не сразу заметила это и продолжала передвигаться прыжками, как спутанная. Когда Вьюга поняла, что она свободна, она побежала крупной рысью прочь от дороги и долго без цели носилась взад и вперед. Перед ее глазами вставал зеленый двор с низкими темными, но теплыми конюшнями; по холмам, вдоль ручья, бродил жеребенок, а с реки доносился крик гагар…

Когда утренний туман рассеялся, Вьюга уже далеко отошла от дороги, по которой двигался караван. Она перешла через болото, переплыла три потока и встретила овцу, отбившуюся от стада и приветствовавшую ее радостным блеянием. Это оживило Вьюгу, и она почувствовала себя веселым жеребенком, которого в первый раз выпустили на луг. И ей хотелось только одного — чтобы другой такой же жеребенок ответил ей.

Наконец Вьюга добралась до летних пастбищ, подошла к первой партии пони и начала их обнюхивать. Тора между ними не было. Но вот из подошедшего табуна жеребят к ней выбежал навстречу большой белый жеребенок.

Разлучившись с матерью, Тор забыл ее довольно скоро, но теперь, когда он ее увидел, долгий промежуток разлуки показался ему одним днем. Он сразу почувствовал себя маленьким и, подбежав к матери, ощутил привычную когда-то жажду. Став на колени, он прильнул мордой к ее вымени и опомнился только тогда, когда заметил, что ему ничего не попадает в рот.

Они долго обнюхивались и чесали друг другу шею, а потом, когда первая радость прошла, оба отправились щипать траву. Вьюга встала во главе табуна жеребят и после некоторой борьбы с его бывшим вожаком, которым был не кто иной как Глазок, стала водить табун за собой. Глазок довольно охотно подчинился Вьюге, вспомнив вероятно, как она водила когда-то их с Тором. Впрочем ему не пришлось пожалеть об этом.

Погода окончательно испортилась. Дожди и туманы не прекращались. Однажды вечером Вьюга, а вслед за ней и все жеребята переплыли реку, вытекавшую из Лебединого озера, и поплелись, не спеша, к дому. Дорогой они встретили несколько старых овец и баранов, которые давно отбились от стада и тоже самовольно возвращались домой. Животные шли прочь от ледника, спускаясь по ущельям и перепрыгивая через пропасти, вперед, вниз, куда их манило что-то теплое, уютное, давно знакомое….

Высокое облако пара виднеется на горизонте между вершинами гор: это горячий источник, бьющий из горы недалеко от Бильдаберга. Вьюга знает его — Сигурд ездит туда промывать шерсть. На это облако Вьюга и ведет жеребят.

И вот в один прекрасный день они появились на пастбище близ усадьбы. Сигурд понял, что Вьюгу привела домой тоска по родине. Со Скули он как-нибудь поладит; Вьюгу можно использовать как вьючную лошадь.

* * *

Это была последняя осень, которую жеребята проводили в родной усадьбе. Цены на пони поднимались, и Сигурд решил продать не двоих, как всегда, а целых шесть жеребят.

Всю зиму Тор и Глазок бродили на воле, не зная о своей участи. Запах конюшни им не нравился, и они приходили домой только когда Родур заманивал их на двор.

Весной Сигурд погнал Тора и Глазка вместе с другими жеребятами в приморский город, где их должны были погрузить на корабль и отвезти в Европу.

VIII. Злополучный трусишка.

Однажды Сигурд заметил, что у Вьюги скоро будет жеребенок. Несколько недель спустя рядом с Вьюгой стоял ее третий жеребенок на длинных трясущихся ногах. Сигурд назвал его Трусишкой. Все невзгоды, которые Выога испытала за последнее время, были забыты. Она отдалась радостям бесконечной материнской любви.

Родур, старый дядька всех бильдабергских жеребят, с первого года стал проявлять сильную привязанность к Трусишке, то-и-дело отзывая его от матери. Вьюга заметила, что в то время как прежние ее жеребята всегда сейчас же возвращались, откликаясь на ее ласковое ржание, Трусишка упрямо оставался с Родуром.

Как-то раз сосед Эйольф взял у Сигурда Родура, чтобы съездить в одну из ближайших усадеб. Поездка должна была продолжаться всего несколько часов, потому что мост, который давно строился на соседней реке, был наконец готов.

Когда жеребенок увязался с Родуром, Вьюга начала звать его, но своенравное маленькое существо не послушалось: его тянуло на простор. Эйольф пытался прогнать его домой, но всякий раз, как жеребенок останавливался в нерешительности, Родур ржанием звал его с собой.

Доехав до места назначения, Эйольф отпустил Родура пастись. Как только Трусишка услыхал звук пережевываемой травы, он вспомнил о матери и помчался через лавовое поле, забыв о существовании моста. Вскоре он очутился у реки, у которой сидела стая диких гусей. Увидав пони, старые гуси подняли тревогу, и через мгновение вся стая снялась и полетела вниз по течению. Гусиный переполох показался Трусишке забавным. Найдя удобное, место, жеребенок спустился в реку…

Закончив дела, Эйольф вышел из дома и, увидав, что Родур пасется один, решил, что жеребенок вернулся домой. Однако, когда он приехал в Бильдаберг, Трусишки там не оказалось. Тогда он снова съездил в заречную усадьбу и навел справки о жеребенке. Оказалось, один из работников видел Трусишку на реке, на так называемом Скалистом острове.

Эйольф вздрогнул:

— Но ведь туда нельзя подплыть на лодке! Течение там слишком сильное, и близко водопад…

Эйольф поспешил в Бильдаберг и рассказал обо всем Сигурду. Дело было уже к вечеру, но Сигурд тотчас же оседлал Вьюгу, которая беспокойно металась по огороженному лугу, и поехал к реке. Вскоре он услышал тревожное ржание Трусишки. Вьюга заметила его на островке, среди корявых березок. Сигурду казалось, что не ржанье, а стоны вырываются из ее груди.

Ободренный видом белого пони на берегу, жеребенок радостно заржал, и Вьюга громко откликнулась ему. Войдя по колени в воду, она направилась прямо к острову, и Сигурду стоило большого труда удержать ее. Он повернул ее и повис всей тяжестью у нее на морде.

Увидев мать на берегу, Трусишка смело вошел в реку. Небольшая головка его виднелась над водой. Некоторое время он держался правильного направления, но потом течение круто повернуло его, и он с головокружительной быстротой понесся вниз, к водопаду…

Сигурд следил за ним взглядом, пока он не исчез в глубоких водоворотах, а потом ему стало не до того: Вьюга изо всех сил вырывалась из рук и протащила его несколько шагов за собой. Сигурд знал, что если он не одолеет Вьюгу, то потеряет и ее.

Но с Вьюгой вдруг произошло что-то странное. Она перестала звать жеребенка, и Сигурду удалось направить ее домой. С тяжелым сердцем слез он с пони, не доезжая до дома, бросил поводья и побрел, опустив голову. Вьюга шла за ним, все время оглядываясь. Может быть она надеялась встретить жеребенка дома.

Но Трусишки нигде не было, а вместо него из конюшни выскочил Снарди. Что такое? Вьюга выбежала из-за ограды! И он стремглав бросился загонять ее. Он неистово лаял и пытался ухватить ее зубами за морду.

Вьюга шла, высоко подняв голову, чтобы не наступать на болтавшийся повод, а собака как бешеная носилась вокруг нее. Ухватить Вьюгу за морду Снарди не удавалось, и ему пришла в голову безумная мысль поймать пони за хвост.

Вьюга была расстроена, сердце ее сжималось тоской по жеребенке, ей нестерпимо было это мелькание собаки перед самым носом, дурацкий лай доводил ее до исступления. Когда Снарди осмелился ухватить ее за хвост, она изо всех сил лягнула его обеими задними ногами…

Тор прильнул к вымени матери.

Когда через несколько времени Сигурд вышел посмотреть, где Вьюга, он увидел на земле мертвую собаку, а недалеко от нее лежали седло и уздечка. Вьюга ушла, сбросив с себя надоевшее ей бремя. Но где же она? И что произошло? Он искал ее везде, во всех углах, во всех сараях — напрасно. Вьюга как в воду канула…

Под пастбищем, среди скал шумит и бурлит молочно белая река. На одном из поворотов сильное течение разделяется надвое скалистым зеленым островком, густо заросшим березовым кустарником. Немного ниже островка идут один за другим три водопада. Река берет препятствия карьером, чтобы потом, успокоившись на время, разлиться глубоким потоком по долине.

То-и-дело испуская протяжное печальное ржание, Вьюга бежала по лугу вдоль реки. Она знала все ее повороты и изгибы. Когда она добежала до лужайки, где кормилось гусиное стадо, она увидела зеленый островок, ярко освещенный солнцем. Там она в последний раз видела своего жеребенка. Островок точно манил ее.

Холодные как лед струи смыкаются над ее спиной. Она дрожит, беспомощная как птенец. От воды пахнет серой. Вьюга фыркает, ей тяжело дышать. Она плывет, борясь с течением, но островок все так же далеко. Ноги у нее вдруг словно отнимаются. В следующее мгновение она уходит под воду, ее затягивает в воронку. Когда она в следующий раз поднимает голову над водой, островок уже не впереди, а далеко за ней.

А река с шумом неслась дальше, как будто ничего не случилось.

Тело Вьюги нашли потом у каменного порога, где лежали и останки жеребенка.

Красная пустыня. Очерк Владимира Козина.

Летом тысяча девятьсот двадцать девятого года из Афганистана на оазис Лебаб налетели библейские полчища саранчи-шистоцерки.

Лебаб, увлеченный своей крохотной и солнечной жизнью, ахнул и неистово заметался. Опасность встала перед глазами, неожиданная как смерть; многими овладели гибельные предчувствия. Первые инстинктивные движения по защите хлопчатника от саранчи напоминали судороги эпилептиков. Царила паника, прикрываемая энергичными воззваниями, отъявленным наездничеством и партизанщиной. Издавались приказы, гордые и безжизненные, как павлиньи перья. Делалось все, на что только была способна лихая фантазия, ибо вначале никто ничего не знал.

Не было ни специалистов, ни инструкторов, ни мышьяковисто-кислого натра, ни оцинкованных щитов — ни знаний, ни людей. Лишь пафос отчаянья и стихийная воля к борьбе.

Ашхабад от Лебаба неописуемо далеко. А единственный энтомолог в Дивона-Баге на свирепый вопрос галопом прискакавшего за двести километров лебабского предрика только поёрзал плечами. Озабоченный собственным невежеством, он в тихом раздумье пробормотал:

— Представьте себе, совершенно не изученный вид! Афганская саранча! В летной стадии. Мы ничего не знаем: ни биологии ее, ни экологии. Скажите, ну, кто мог ожидать?..

Саранча прилетела в Лебаб уже отягощенная своей беспокойной и ненасытной жизнью. Самый простой рефлекс руководил ею — инстинкт воспроизведения себе подобных. Она нетронутыми оставила нежные поля хлопчатника и исчезла в пустыне. Одержимая естественным желанием смерти, саранча торопилась заложить кубышки и умереть.

И через месяц на Лебаб должно было тронуться из чрева пустыни новое поколение неисчислимых и голодных саранчуков.

Бред сомнений и лихорадка навязчивого состояния охватили Лебаб. Был только один выход: остановить роковое нашествие. Надвигалась борьба человека с насекомыми — непреклонная и бесчеловечная. Надо было готовиться к ней, стиснув зубы и затаив тревогу дыхания

Не знать врага — не знать победы. Саранчу скрывала пустыня. Саранча могла быть на севере или на юге, рядом с оазисом или в недрах раскаленных песков. Надо было во что бы то ни стало произвести регистрацию залежей кубышек и составить «саранчовую» карту. Кто-то должен был ехать в пустыню. Выбор пал на меня.

* * *

Ранним утром мы выехали в пески.

Оазис был безлюден и тих. На площади возле арыка дикие голуби наслаждались сладкой водой. В мечети слышался шорох: то осыпалась на истлевшие цыновки пыль древности и забвения. На исполкомовском крыльце доверчиво храпел милиционер. Слева, из пустыни выкатывалось солнце; оно было круглым и воспаленным, как пендинская язва.

Дорога вышла за кишлак Дюшамбе, иначе Понедельник. По краям дороги темнели однообразные углубления. В предрассветной темноте в эти заботливо вырытые ямы матери-эрсаринки кладут больных младенцев и с трепетом ждут, когда злой дух болезни, страшный «ал», прилипнет к первому проезжему и освободит любимое тельце от непонятных страданий.

Чикинский арык был полноводен, и Могучий подозрительно понюхал пыль, проходя через трясущийся мостик. На повороте к Бахши-Читагскому аулсовету он взял было вскачь от стремительной ярости лебабских псов, но одумался и через розовеющий тутовый сад, мимо изумрудного клина люцерны вынесся прямо на желтое безмолвье, к мертвому простору великих бугров.

— Ну, — сказал я, обернувшись, — прощайтесь, Абдулла, с зеленью и водой.

Переводчик Абдулла с досадной неловкостью сидел на туркменском седле. Короткие ноги его болтались, как козьи соски, и тело нависало над конскою шеей. Он ухватился рукою за ленчик и улыбнулся мне невеселой улыбкой.

Топот копыт вдруг смолк. Начались пески.

…Властительны и равнодушны Кизил-кумы. Неправдоподобен унылый хаос безжизненных бугров. По склонам их бледным видением лежит наветренная рябь. Это орнамент пустыни; он прост и нежен, как ракушка.

Меж сыпучих хребтов идет путь на Хиву. Верблюжий помет и следы караванов указывают его. Местами, как трупы горбунов, громоздятся друг на друга увалы. Порою раскрывают беззубые рты котловины. Кругом — безмолвье и гибельный покой.

Мы оборачиваемся назад.

За буграми в нестерпимой свежести зеленеет полоса оазиса. Там — вода, движение и жизнь. В глазах Абдуллы я вижу тихое отчаяние. Он шепчет: «Не скоро, ой, не скоро мы наверное вернемся…» В шопоте его — бессильная жалоба. Не много у переводчика потребностей в жизни, но даже грязный тюфяк на дворе агроцентра и сундук, в котором можно вечерами перекладывать любимые вещи, недосягаемо выросли вдруг и стали загадочно прекрасными.

Мы молча тронули лошадей дальше.

Из-за бугра неожиданно показалась убогая пара: слепой, выжатый жизнью старик с мальчиком-поводырем. Это был «джарчи» — базарный глашатай. В базарные дни, вежливо раздвигая толпу, движется вдоль глиняных рядов эта спокойная и грустная двойня. Голосом тонким и напряженным старик оповещает базар о всех новостях, за оглашение которых ему заплачен двугривенный. «А-а-а-а-а!» ввинчивает он в базарную сутолоку тоскливый звук и кончает: «У агронома для дехканских коров есть хороший бык. А-и-а-и-а! Сегодня в исполкоме будет собрание батраков. А-и-а-а! — У Куль-Мурада из кишлака Мамаш пропал белый ишак. А-а-а-и-а-а! Завтра утром все дехкане должны выйти на хошар против саранчи».

Но куда по горячим буграм идет теперь этот раздавленный судьбою старик с покорным мальчиком впереди? И я обращаюсь за раз'яснением к Абдулле.

— На ближайший колодец Лайкак, — отвечает Абдулла. — Там у него какие-то родственники… шут его разберет! Хочет отдохнуть на свежем воздухе — попросту говоря, напиться вдосталь душистого зеленого чаю.

Слепой старик-глашатай.

Ровно через полтора часа лошади, преодолев громадный увал, ступили на твердый грунт, и рассыпчатый гравий с приятной неожиданностью заскрипел под копытами. Меж бугров легло ровное пространство узбоя — высохшего русла какой-нибудь нео- или палеолитический реки. А может быть здесь некогда был скромный приток той могучей водоносной ветки, протекавшей через весь Туркестан, которая исчезла вместе с гипотетическим Монгольским морем и которая в библейские времена носила у древних евреев название «Гихон»?

Некоторое время я думаю о веках, навсегда успокоившихся, о прошлом этой раскаленной земли, о людях, которые были и очень просто исчезли. Потом внимание мое привлекает караван, колыхающийся впереди нас волною груженных горбов.

Под шеей у верблюда висел фонарь, на горбе сидел старик с лицом мумии.

Раз, два, три, четыре… Ого, целый караванище: верблюдов наверное пятьдесят. Он идет из Секиз-яба, не иначе: местные караваны — куцые и всегда с вожатым ослом впереди. Да и верблюды передо мной — не верблюды, а дымчатые гиганты. Могучее телосложение, громадные суставы, черные гривистые шеи. Представляю, какая грузоподъемность у этих животных.

Караван разукрашен. На верблюжьих мордах горделиво колышутся цветные кисти и тугие стебли ковровых жгутов; с костлявых крестцов свешиваются древние паласы; под изогнутыми шеями качаются великолепные бидла — они членистовидны и издали похожи на медные гофрированные галстуки. Верблюды ступают с бесстрастною надменностью, их извечно оскорбленные морды плывут в голубом просторе, и бидла издают звуки — величественные, тягучие и скорбные.

Мы поравнялись с головным верблюдом. Под шеей у него вместо бидла висел стеклянный фонарь, на горбе сидел старик с лицом мумии, в синей нарядной чалме.

Мы обменялись с ним стереотипным выражением вежливости:

— Соранг.

— Соранг.

В переводе это означает «Спрашивайте». — Спрашивайте о чем угодно, ибо всякая новость в пустыне так же прекрасна, как свежий душистый хлеб и сладкая вода.

— Интересно, что они везут? — спросил я Абдуллу. И переводчик завязал медлительную и осторожную беседу по поводу массивных тюков, отягощающих верблюжьи горбы.

Караван вез из Секиз-яба в Дивона-баг небывалую партию каракулевых шкурок, закупленных Госторгом у афганских купцов. Я слышал об этой партии в Лебабе: один афганский бай предложил купить у него сто тысяч смушек, ибо каракулевый рынок Афганистана был подорван между-усобной войной.

Караван остался позади. Впереди нас было все то же пространство желтых песков.

С навязчивой яростью начало прижигать кизил-кумское солнце. На шерсти лошадей выросли мыльные комья пены. Ноздри их были жадно раскрыты и трепетали.

Вдали, над раскаленной равниной сияла парча миража. Это был сверкающий мираж воды, куполовидных зданий и деревьев.

Солнце становилось на полдень и свирепело.

— Что-то плохо мне, — сказал Абдулла. Лицо его было зеленоватым, сожженный солнцем нос пылал как факел, спина была согнута дугой и ноги висели, освобожденные от стремян.

— Ничего, втянетесь!

Абдулла повесил голову. Потом в недоумении поднес ладонь к лицу и выпрямился: нос его и пальцы рук были в крови.

Я снял с плеча флягу, зашитую в кошму, и протянул переводчику; спрыгнул с седла, взял его руку и пощупал пульс. Секундная стрелка часов вращалась неугомонно и деловито. Я насчитал всего пятьдесят пять ударов в секунду.

— У вас слабое сердце и стенки сосудов… В общем ерунда, привыкните!

Лошади медленно обогнули песчаную гору — и глубокая западина простерлась внизу; на ней белели квадраты бедных сооружений.

— Колодцы! — воскликнул Абдулла.

— Не обнадеживайтесь: это Пять Горьких. Здесь кочевники бывают только раннею весной.

Когда лошади выбрались из котловины и из сизой дали поднялось двугорбие Ики-зек, я сказал Абдулле:

— Бодритесь! Часа через четыре будем пить чай на колодце Янгикуи.

* * *

На колодце Янгикуи, где мы ночевали, проводники-чарводары объяснили, что основная масса саранчи пролетела на север и запад, к колодцу Сорок Саженей; что мертвая саранча покрывает южные пески и равнину Черных Солончаков; что ехать в этом направлении опасно, так как там нет ни колодцев, ни стад, ни людей; что дорога туда им известна, но сопровождать нас они не могут.

Абдулла перевел мне это и в горестном ожидании вздохнул.

— Спросите у проводников, знают ли они дорогу через Черные Солончаки.

Рыжий и жуликоватый Иль-Мурад-Бегенч поспешно сказал: «Хава!» Потом подумал и смягчил ответственность смелого утверждения прибавкой: «Аз-аз!» Посмотрел на другого проводника и стыдливо пробормотал: «Иок!» Надвинул чалму на лоб, почесал бороденку и заявил окончательно: «Гэч иок!» Процесс мышления рыжего Мурада в последовательности своей выражался так: «Да!.. Мало-мало… Нет… Совсем нет!»

Толстый и сосредоточенный Анна-Бахим ответил просто: «Не знаю».

— Что же будем делать? — окрепнувшим голосом спросил Абдулла.

Я задумался.

Вдали над раскаленной равниной сияла парча миража.

В песках ни троп, ни дорог нет, если не считать легковейных караванных следов; нужно знать направление; его могут указать проводники-чарводары. Но не исключена возможность того, что мы заблудимся и попадем в зыбучие бугры. У нас один небольшой бурдюк с водой; если за сутки мы не выберемся к оазису, лошади станут; тогда положение наше будет опасным. Но не определить размеров и плотности саранчовых залежей в Черных Солончаках — значит ничего не сделать

— Завтра до восхода мы выедем в сторону солончаков, — сказал я. — Пусть наши непутевые проводники узнают направление самым точным образом.

У Абдуллы опустились плечи. Он молча посмотрел на меня и отвернулся.

Мы тронулись, в путь с рассветом.

Впереди бессмысленно горячил коня краснобородый Иль-Мурад. За ним в высоком туркменском седле колыхался женоподобный Анна-Бахим. Сзади меня, взбодренный свежестью утра, высвистывал песенку Абдулла. Солнце еще пряталось в песках, но облака над нами уж алели, как нежная грудь розовых скворцов.

Я не успел выкурить и двух папирос, как слева увидел «святое место» Аулия Шайдан, о котором нам говорили на колодце. Оно было бесцветно и сурово, как сама пустыня.

Туча саранчи пролетала на север и на запад.

Из бугра торчал скучный шест; его окружали сухие безлистые прутья; на них висели тряпочки, истрепанные годами и ветром. Вокруг по бугру во множестве валялись посохи, битая глазурь, кувшины с былыми подношениями и осколки пиал. Скудна и ленива на выражение была память кочевников об отшельнике Шайдане.

За «святым местом», на бледной равнине мы заметили желтые трупики саранчи. Они лежали разорванными пятнами на буграх и во множестве под кустами верблюжьей колючки. Здесь должны были быть и залежи кубышек. Саранча закончила воспроизводительный процесс, рефлексы ее угасли, а вместе с ними угасла и ее жизнь.

Мы спешились. Наших лошадей взяли проводники. Некоторое время они с любопытством за нами следили, потом повернулись на живот и заснули. Я опустился на колени и начал внимательно рассматривать трупы насекомых.

Растянутый и высохший яйцеклад отдельных самок был глубоко вонзен в песок. Я раскопал почву и на глубине семи-восьми сантиметров с чувством удовлетворения нашел бледно розовую кубышку. Она не была, как у других саранчовых, покрыта корочкой из слипшихся частиц земли: оголенные яички, похожие на малюсенькие бананы, плотно налегали друг на друга, образуя упругий и нежный огурчик. В кубышке было девяносто пять яичек; из каждого такого яичка должен был вылупиться прожорливый саранчук.

Дальнейшие раскопки превзошли все мои ожидания. На одном квадратном метре залегало около ста двадцати кубышек. Следовательно, до двадцати трех тысяч саранчуков могли отродиться на площади обыкновенного письменного стола!..

— Да они сожрут весь Лебаб! — отчаянно вскричал Абдулла.

Я послал его отыскивать кубышки по линии меж песков, а сам взял направление, перпендикулярное к началу его движения: таким образом можно было приблизительно определить общую площадь заражения.

Передо мной с безотрадным однообразием стал возникать за бугром бугор, Кварцевым блеском сверкал песок. Он был упруг и податлив. Солнце осторожно накаливало кожу лица. Я вспомнил о Черных Солончаках и повернул к лошадям: слишком много времени могли отнять тяжелые и топкие увалы.

— Километров десять будет… квадратных! — крикнул мне издали Абдулла.

— Ну, хватили! А впрочем… чорт ее знает.

Мы разбудили проводников и поспешно тронулись дальше, держа направление на юг. Перед каждым скоплением мертвой саранчи Абдулла слезал с седла и привычным движением выкапывал саранчуковые кубышки. Неправдоподобной плотности саранчовая залежь простиралась до самых солончаков.

Они открылись перед нашими глазами бесконечным и мрачным видением. Были они похожи на тусклое зеркало, отливающее таинственные внутренним светом. С края, где злостный избыток соли был до предела насыщен влагою воздуха, черная глина хлюпала под копытами жидким и сверкающим месивом. Дальше к центру солончаки были тверды, упруги и звонки.

Я пустил Могучего иноходью. Конь вытянул шею и вдохновенно поплыл над мрачным паркетом, рассыпая дробный и чистый звук. Ноги его мелькали с зачарованной быстротой. В плавной стремительности колыхалось короткое тело, трепетала густая монгольская грива.

Преломленные лучи солнца с затаенной злобой отражались от черного диска солончаков. Казалось, что солнце в полном затмении навзничь легло на землю, и мы едем по этому мертвому солнцу, изливающему из недр своих зловещий рассеянный свет.

Больше часа пересекали мы равнину солончаков.

Потом были бугры, увалы, увальчики, гребни и знойные ложбины, прикрытые девственными зарослями селина. Желтые горбы, голубая глазурь неба, безлюдье, дичь. Белобрюхие стада антилоп-джейранов; спокойная гибкость их движений, в которых было больше наивного любопытства, чем звериного страха. Стремительная упругость прыжков дикой кошки; пепельная шкурка ее нежно рябила точками черных пежин. Тугая медлительность черепах. Панические зигзаги розовых ящериц. Смехотворно грозные позы варанов, которых туркмены зовут «зем-зем» и чьи ликующие шкурки идут за границу на выделку «крокодильих» портфелей и туфелек для пресыщенных дам. Остановки ради кубышек, когда рыжий Иль-Мурад в глупом нетерпении хлестал камчою коня и надоедал назойливым причмокиванием губ.

Тени прятались под брюхо коням. Близился полдень.

На склоне уродливого бугра плотною массой желтели трупы саранчи. Я склонялся в своих вычислениях, построенных больше на теории вероятности, чем на простых правилах умножения, к тому, что цифра зараженной площади доходит уже до ста квадратных километров. Но как ни утомительно было в дурманящий зной рыться в огнедышащем песке, надо было исследовать и это крупное скопление трупов.

— Боюсь слезть с лошади, — нетвердым голосом сказал Абдулла. — У меня кружится голова и красные круги перед глазами.

Я спрыгнул с седла и опустился на колени. Пот сразу смочил лицо. Песком обожгло руки, Я поднялся. Через подошву сапога настойчивыми струйками проникал жар. В гневном нетерпении топтался на раскаленном песке Могучий. Я не выдержал и вскочил в седло.

Было одиннадцать часов утра.

Солнце стояло над головой, неподвижное и роковое. Зной потоками вспыхивающих игол изливался на обожженное тело. Воздух стеклянной массой струился над песками. Пески накаливались и дрожали, объятые бредом солнечной лихорадки. С коней лился пот. Я чувствовал: кипящей кровью набухает голова и лопаются, как каштаны, последние мысли.

— Товарищ… я сейчас… свалюсь, — прохрипел сзади меня Абдулла.

— Держитесь, — грубо сказал я, не оборачиваясь. — Нечего хныкать. — Повернувшись боком на седле, развязал куржум и вынул мохнатое полотенце. — Возьмите и обвяжите голову, а то еще удар хватит!

Кровь настойчиво била в виски. Пот слепил глаза и солонил губы. По спине и затылку прыгали огненные блохи. Голова тяжелела и казалась невообразимо большой.

Проводники остановились. Иль-Мурад нагайкой тыкал вперед; Анна-Бахим недоверчиво качал головой и пальцем показывал влево. Кони яростно крутились на вершине увала.

— В чем дело? — спросил я Абдуллу.

— Рыжий говорит, что нужно ехать в Беик-тепе не сворачивая. А толстый боится, что мы попадем в непролазные Высокие Бугры.

Иль-Мурад не внушал мне доверия. Этот легковесный хвастун с прямолинейностью тупого и равнодушного ума вел нас все время по одному направлению: он не видел роковых котловин и провалов, не замечал скрытых примет пустыни, по которым можно было угадывать необходимые отклонения от мысленно намеченного пути.

— Пусть нас ведет Анна-Бахим — приказал я Абдулле, и мы свернули влево.

Сыпучий путь потянулся меж бугров — гладких и сверкающих как бычьи пузыри. Потом бугры сомкнулись и встали перед нами в насмешливом безмолвном ожидании. Мы приблизились к крутой их подошве и затянули поводья, Анна-Бахим склонился с седла и стал рассматривать песок под ногами лошадей. Лицо его налилось кровью, шея вздулась и пот торопливо капал с коричневого носа. Иль-Мурад тотчас же подъехал к нему и рукою показал назад.

— Башим агартма! Не морочь голову, — крикнул я рыжебородому хвастунишке.

Лошади, тяжело виляя крупом, взобрались на бугор. Впереди был все тот же ликующий и наглый простор пустыни, завешанный вдали желтоватой мглой.

Лошади, по колено погружаясь в песок, спустились с увала. И у подножья его мы увидели черные точки ослиного помета.

Это было откровение. Мы стояли неподвижные и наслаждались скромным видом естественных знаков, указывающих на то, что здесь проходили одомашенные животные, а следовательно и человек. Анна-Бахим горделиво улыбался. Абдулла спрыгнул с седла и недоверчиво потрогал сухие твердые комочки. Они лежали разорванными четками, выброшенные на ходу за ненадобностью каким-нибудь равнодушным вислоухим ослом. Но для нас они были звездами земли, по которым можно было и днем держать путь через пустыню.

И мы тронулись по этому овеществленному следу.

Бугры расступились. Словно отодвинутые чьей-то нетерпеливой и властной рукой, они изломанной линией протянулись на северо-запад. Перед нами открылась белая ложбина. Анна-Бахим привстал на стременах, и чалый метис его перешел сразу на короткий галоп. Я обогнал этого цыбатого урода и увидел впереди себя влажную яму, зияющую среди песков.

Это был кем-то разрытый и брошенный родник; подпочвенной водой из поверхностных пластов земли он наполнил яму до краев.

Лоснятся седла и качаются освобожденные стремена. В сладком нетерпении лошади вытягивают шеи. Жадно глотает Могучий, потом внезапно задумывается, раскрывает рот, и вода через желтые зубы струится на песок. Он вновь тянется к яме, нервничает и с истерическим визгом бьет задом коня Иль-Мурада. В беспокойном огорчений лошади топчутся по влажному песку. Они продолжают хватать воду и, стуча резцами, выплевывают ее обратно.

Я зачерпываю горсть и пробую: вода горько-соленая.

Покорно и молча едем дальше.

Не отъехали мы и пяти километров от горького родника, как пустыня неожиданно вздохнула. Под конскими копытами зашептал стремительный песок. Мрачные клубы пыли метнулись в сторону. Ближние бугры, словно упрямые распылители, подули песочным ветром. Перекатываясь через голову, пронеслись мертвые от страха верблюжьи колючки. Я вынул из куржума плащ. Иль-Мурад развязал платок, опоясывавший халат, и обернул им затвор винтовки. Абдулла застегнул ворот. Даль бугров пожелтела, словно малярик, потемнела и пропала.

Мы тронули лошадей собачьей рысью.

— Кара-ель! — крикнул, обернувшись, Анна-Бахим.

Начинался «черный вихрь» пустыни.

Ветер с возрастающим ожесточением бил в правое ухо. Пыль покрыла морду и шею Могучего. Грива его развевалась как пиратский флаг. Песок звенел, взбухал и желтыми хвостами уносился в неизвестность.

Мы рысью прошли меж увалов разгулявшейся равнины и свернули вправо. Ветер с торжествующей радостью загудел и ударил в лицо. На зубах заскрипел песок. Дышать стало трудно.

Начинался «черный вихрь» пустыни.

Равнина кончилась. Впереди было сплошное пространство дымящихся бугров. Их злобой одушевленные гребни вздымались, опрокидывались и вновь выростали с бесцельным упорством. Ветер, словно обезумевшей великан, хватал с них пригоршни песка и в мрачном вдохновении осыпал наши головы. Я закрыл глаза и сквозь щелочку левого следил за хвостом коня Анна-Бахима. Чем смотрел вперед Анна-Бахим — я и сейчас не знаю.

Сила ветра росла. Взвихренные груды песка с металлическим свистом перемещались с бугра на бугор. Великие бугры тряслись и рассыпались. Песочные лавы с роковой настойчивостью осыпались на нас. Я чувствовал острую боль в песком избитом лице и запорошенных глазах.

Солнце похожее на мутный блевок, извергнутый из возмущенного чрева пустыни, медленно и неуклонно скатывалось вниз. Оно падало все быстрее, словно топор гильотины.

Не было слюны, чтобы выплюнуть изо рта песок. И фляжка моя была давно пуста.

Одно напряженное желание поддерживало тело и испуганную душу: вперед! Впереди был… должен был быть оазис…

…А мы не заблудились?

Со мной поровнялся Абдулла. Он разевал рот, как лягушка, и силился перекричать свист ветра.

— …Рыжая… сволочь… прикажите ему… сбивает проводника… опять.

Я дал Могучему безумную нагайку. Конь вздыбился и рванул. Я конскою мордой уперся в бок Иль-Мурада.

— Пошел! Назад!

Иль-Мурад судорожно затянул повод: он правильно понял выражение моего лица.

Солнце, истощенное мглой, умирало.

Лошади шли по запястье в песке. Они жадно дышали, вздымали натруженные бока, но шага не укорачивали. Их гнало вперед, как и нас одно нестерпимое желание — оазис, вода!

Солнце исчезло.

Я крикнул Анна-Бахиму: где Лебаб?

— Бильмедым! — ответил он.

Это можно было перевести двояко: «не знаю» или «не понимаю». Я предпочел бы последнее.

Мгла сгущалась. Она оседала на нас с песком, вихрем и безмолвным отчаянием.

Впереди все потемнело. Черная полоса выросла перед нами. Полоса приближалась — плотная и загадочная. Верхняя линия ее была разорвана и трепетала. Новый — влажный и тревожный — шум ударил в уши.

Деревья!..

Лошади подхватили галопом. Копыта с неописуемой быстротою застучали по твердому грунту. Через великолепный сугроб песка въехали в кишлак. Над нами в бурной радости зашумели ветви. И справа раскрытою грудью сверкнула вода.

Мы слетели с седел. И вместе с лошадьми полезли в тихо смеющийся освежающий арык.

За кишлаком, как лютая собака, металась пустыня…

По таежной протоке. Рассказ В. К. Арсеньева.

Когда на биваке все было готово, Чжан-Бао[4] и удэхеец Маха стали куда-то собираться. Они выбрали лодку поменьше и вынесли из нее на берег все вещи, затем положили на дно корье и охапку свеже нарезанной травы. На возрос — куда они идут, Чжан-Бао ответил:

— Фан-чан да-лу[5].

Я высказал желание присоединиться к ним. Чжан-Бао передал мою просьбу удэхейцу, тот мотнул головой и молча указал мне место в середине лодки. Через минуту мы уже плыли вверх по Анюю, придерживаясь правого берега реки.

Смеркалось. На западе догорала заря. За лесом ее не было видно, но всюду — в небе и на земле — чувствовалась борьба света с тьмой. Ночные тени неслышными волнами успели прокрасться в лес и окутали в сумрак высокие кроны деревьев. Между ветвями виднелись звезды и острые рога полумесяца.

Через полчаса мы достигли протока Ачжю. Здесь мои спутники остановились, чтобы отдохнуть и покурить трубки. Удэхеец что-то тихонько стал говорить китайцу, указывая на проток. Он дважды повторил одно и то же слово: кя-нг-а[6]. Я уже начинал понемногу овладевать языком туземцев, обитающих в Уссурийском крае, и потому без помощи переводчика понял, что дело идет об охоте на изюбра, который почему-то должен был находиться в воде. За разъяснениями я обратился к Чжан-Бао. Он сказал, что в это время года изюбры спускаются с гор к рекам, чтобы полакомиться особой травой, которая растет в воде, по краям тихих лесных протоков. Я попросил показать мне эту траву. Удэхеец вылез из лодки и пошел искать по берегу. Через минуту он вернулся и показал мне довольно невзрачное растение с мелкими листочками. Это оказался водяной лютик.

Покурив трубку, Чжан-бао и Маха нарезали ножами древесных веток и принялись укреплять их по бортам лодки, оставляя открытыми только нос и корму. Когда они кончили эту работу, последние отблески вечерней зари погасли совсем, воздух заметно потемнел, и на землю стала быстро спускаться темная ночь.

— Капитан, — обратился ко мне Чжан-Бао, — твоя сиди тихо, говори не надо.

Затем мы разместились так: сам он сел впереди с ружьем, я посредине, а удэхеец — на корме, с веслом в руках. Шесты были положены по сторонам, чтобы во всякую минуту они были под руками. Когда все было готово, Маха подал знак и оттолкнул веслом челнок от берега. Лодка плавно скользнула по воде. Еще мгновение, и она вошла под тесные своды деревьев, росших вперемежку с кустарниками по обоим берегам протока. Удэхеец два раза гребнул веслом и затем предоставил утлую ладью нашу течению. Не вынимая весла из воды, он легким, чуть заметным движением руки направлял лодку так, чтобы она не задевала за коряжины и ветви деревьев, низко склонившихся над протоком.

Ночь была необычайно тихая. В великом безмолвии чувствовалось какое-то напряжение. Словно это был совсем другой мир, таинственный и мрачный, полный едва уловимых звуков, которые зарождались где-то в отдалении и с подавленными вздохами замирали поблизости.

Чжан-Бао весь превратился в слух и внимание; я сидел неподвижно, боясь пошевельнуться; удэхейца совсем не было слышно, хотя он и работал веслом. Лодка толчками продвигалась вперед, легонько покачиваясь на воде. Впереди ничего не было видно, и в тех случаях, когда мне казалось, что проток поворачивает направо, удэхеец направлял лодку в противоположную сторону или шел прямо на кусты. Туземец хорошо знал эти места и вел лодку по памяти.

Один раз Чжан-Бао сделал мне какой-то знак, но я не понял его. Вслед затем Маха положил мне весло на голову и слегка надавил им. Я сообразил в чем дело и едва успел нагнуться, как совсем близко над головой пронесся сук большого дерева, растущего в сильно наклоненном положении. Лодка нырнула в темный коридор; одна ветка больно хлестнула меня по лицу. Я закрыл глаза; кругом слышался шум воды, и вдруг все сразу стихло. Я оглянулся назад и среди зарослей во мраке, не мог найти того места, откуда мы только что вышли на широкий спокойный плес. Он показался мне сначала озером, но потом я ясно различил оба берега, покрытые лесом. В это время Чжан-Бао легонько толкнул челнок рукою в правый борт; удэхеец понял этот условный знак и тотчас повернул лодку к берегу. Через минуту она тихонько скрипнула дном по песку. Я хотел было спросить, в чем дело, но, заметив, что мои спутники молчат, не решился говорить и только осторожно поправил свое сидение.

* * *

Берег, к которому мы пристали, был покрыт высокими травами. Среди них виднелись крупные белые цветы, должно быть пионы. За травой поднимались кустарники, а за ними — таинственный и молчаливый лес.

Вдруг вправо от нас раздался шорох, настолько явственный, что мы все трое сразу повернули головы. На минуту шум затих, затем опять повторился, но на этот раз еще явственнее. Я даже заметил, как колыхалась трава, словно кто шел по чаще, раздвигая густые заросли. При той тишине, которая царила кругом, шум этот показался мне очень сильным. Чжан-Бао приготовил ружье и караулил момент, когда животное покажется из травы, но удэхеец не стал дожидаться появления непрошенного гостя: он проворно опустил весло в воду и, упершись им в песчанное дно, плавным, сильным движением оттолкнул лодку на середину протока. Течение тотчас подхватило ее и понесло снова вдоль берега.

Отойдя метров сто от места первого причала, мы опять подошли к зарослям. Лишь только лодка успела коснуться носом берега, как опять послышался шорох в траве. Тогда Чжан-Бао два раза надавил на левый борт лодки. По этому сигналу удэхеец, отведя немного лодку от берега, стал бесшумно сдерживать ее веслом против воды, время от времени отдаваясь на волю течения. Шум по берегу в зарослях следовал параллельно нам. Стало ясно, что таинственный зверь следит за нашей лодкой. Потом он стал смелее, иногда забегал вперед, останавливался и поджидал, когда неизвестный предмет, похожий на поваленное дерево с зелеными ветвями, поровняется с ним, и в то же время он чувствовал, — быть может и видел, — что на этом плывущем дереве есть живые существа.

Чжан-Бао спустил курок.

Я не спускал глаз с берега и по колыхающейся траве старался определить местонахождение зверя. Один раз мне даже показалось, что я вижу какую-то движущуюся тень, как вдруг Чжан-Бао шевельнулся и стал готовиться к выстрелу. Впереди, шагах в двухстах от нас кто-то фыркал и плескался в реке.

Широкий проток здесь делал поворот, и потому на фоне звездного неба, отраженного в воде, можно было кое-что рассмотреть. Чжан-Бао быстро поднял вверх руку, и удэхеец сразу поставил лодку в удобное для выстрела положение. Благородный олень, стоя в воде, время от времени погружал морду в холодную темную воду, добывая со дна водяной лютик. Лодка, влекомая тихим течением, медленно приближалась к животному. Но вот изюбр насторожился, поднял голову и замер в неподвижной, позе. Слышно было, как с морды его капала вода.

Вдруг в кустах как раз против лодки раздался сильный шум. Таинственное животное, все время следившее за нами, бросилось в чащу. Испугалось ли оно, увидев людей, или почуяло оленя — не знаю. Изюбр шарахнулся из воды, и в это время Чжан-Бао спустил курок. Грохот выстрела покрыл все другие звуки, и сквозь стоголосое эхо мы все трое ясно услышали тоскливый крик оленя, чей-то яростный храп и удаляющийся треск сучьев. С песчаной отмели сорвались кулички и с жалобным писком стали летать над протоком.

Когда все смолкло, Маха направил лодку к тому месту, где был изюбр, но там оказалось мелко. Пришлось спуститься еще на несколько метров, и только тогда явилась возможность пристать к берегу. Оба охотника тотчас пошли за берестой для факела, а я остался около лодки. Прошло несколько минут, а они все еще не возвращались. Вдруг влево от меня зашевелилась трава; мне стало жутко, но в это время послышались голоса. Я поборол чувство страха и пошел навстречу своим спутникам. Разжегши принесенное березовое корье, мы пошли посмотреть, нет ли крови на оленьих следах. Крови не оказалось. Значит Чжан-Бао промахнулся.

Придя назад к берегу, Маха положил факел на землю и бросил на него охапку сухих веток. Тотчас вспыхнуло яркое пламя, и тогда все, что было в непосредственной близости, озарилось колеблющимся красным сиянием. Побежденный ночной мрак отступил на время в лес, но каждый раз, когда замирал огонь, он мгновенно бросался к костру и, казалось, хотел проникнуть в самую середину его.

Олень шарахнулся из воды.

Чжан-Бао и удэхеец набили трубки и принялись обсуждать происшедшее. Оба были того мнения, что зверь, следовавший по берегу за лодкой, был тигр. Китаец называл его «ломаза», а удэхеец «куты-мафа». Тигр спугнул изюбра, который сорвался с места прежде, чем Чжан-Бао выцелил его как следует: поэтому и пришлось стрелять раньше времени. Китаец был недоволен, ругал тигра и в сердцах сплевывал на огонь. Удэхеец волновался, но не потому, что охота была неудачной, а по другой причине: ругань по адресу тигра и плевки в огонь казались ему двойным святотатством.

— А-та тэ-э, манга-мангала би![7] — говорил он нето со страхом, нето с сожалением, поправляя огонь. Своим вниманием к нему он как бы старался парализовать оскорбление, нанесенное плевками китайца.

Чжан-Бао не унимался. И удэхеец уже не на шутку был встревожен поведением товарища. Я увидел, что пришло время вмешаться в разговор.

— Ничего, — сказал я Чжан-Бао, — не надо сердиться. На этот раз неудача, зато в другой раз будет успех. Не убили изюбра, зато, если не видели, то слышали близкое присутствие тигра.

Мои слова видимо успокоили китайца. Он перестал ругаться и вскоре начал даже шутить.

Развеселился и Маха. Через полчаса мы стали собираться домой. Удэхеец охапкой мокрой травы прикрыл тлеющие угли, а сверху засыпал их песком. Затем мы сели в лодку. Маха оттолкнул ее от берега и на ходу сел на свое место. Мои спутники взялись за весла. Теперь мы плыли скоро и громко разговаривали между собою. Я оглянулся назад: тонкая струйка беловатого дыма от притушенного костра подымалась еще кверху. На гладкой и спокойной поверхности воды виднелись следы от лодки и круги, оставленные испуганными рыбами. Большая ночная птица бесшумно летела вдоль протока, но, догнав лодку, метнулась в сторону и через мгновение скрылась в непроницаемом мраке прибрежных кустарников.

Приблизительно с километр мы еще плыли широким плесом. Затем течение сделалось быстрее, проток стал суживаться и наконец разбился на два рукава: один, большой, поворачивал направо, другой шел прямо в лес. Лодка, направляемая опытной рукой Махи, нырнула в заросли, и мы сразу очутились в глубокой тьме. Впереди слышался шум воды на перекрестках.

— Анюй, — лаконически сказал удэхеец.

Действительно, мы вдруг совершенно неожиданно вышли в реку. Теперь нам предстояло подняться против течения. Мои спутники оставили весла и взялись за шесты.

Несмотря на неудачу, я был очень доволен поездкой. Ночь выпала наредкость тихая. Комары исчезли. Я с удовольствием вдыхал свежий прохладный воздух и любовался природой. Скоро мы миновали каменистые утесы, обогнули устланную галькой отмель и подошли к берегу, заросшему низкорослыми ивняками. Дальше, за кустами, на фоне темного неба, усеянного миллионами звезд, вырисовывались кроны больших деревьев с узловатыми ветвями: тополь, клен, осокорь, липа — все они стали теперь похожи друг на друга, все приняли однотонную нето черную, нето бурозеленую окраску. На правом берегу показался громадный кедр. Он был единственным в этой местности и словно гигантский часовой охранял порядок в лесу. Кедр смотрел величаво и угрюмо, точно он был недоволен сообществом лиственных деревьев, и через вершины их всматривался вдаль, где были его сверстники и собратья.

Наконец показался огонь — это был наш бивак. Он то скрывался, то появлялся вновь и как будто перемещался вдоль берега. Еще один поворот, и от огня по воде навстречу нам побежала длинная колеблющаяся полоса света — верный признак, что бивак был недалеко.

Минут через пятнадцать мы причалили к берегу. На биваке все уже спали; покой уснувших охраняли собаки. Моя Альпа лежала свернувшись недалеко от костра. Она узнала нас по голосам, но все же для вида, не поднимая головы, лениво тявкнула два раза. Я погладил ее, подбросил дров в огонь, прошел в свою палатку, и, завернувшись в одеяло, покончил с этой ночью глубоким сном.

Как это было: Случай с переметом. Юмористический рассказ Евгения Травина.

В июле, когда вода на Волге достаточно спала, все сотрудники нашего учреждения настойчиво запросились в отпуск. Связь между этими двумя явлениями, на первый взгляд не имеющими ничего общего, станет достаточно ясной, если добавить, что в нашем учреждении все сотрудники, начиная с курьера и кончая управляющим, отчаянные рыболовы, а июнь — лучшее время для ловли рыбы. Всех потянуло на острова, на Волгу. Ежедневно, приходя на службу, мы передавали друг другу слухи о необычайных уловах и спорили о том, кому раньше итти в отпуск.

Пользуясь своим начальственным положением, первым взял отпуск наш управляющий, Сергей Львович, а на следующий день мы с завистью наблюдали, как он, нагруженный мешками и котелками, с бреднем на плече, продефилировал со своей компанией по направлению к лодочной пристани.

Затем получили отпуск и мы, — я и Петр Иваныч. Мы решили отправиться на один из песчаных островов, лежащих вверх по течению. Был самый сезон ловли бреднем, но, согласитесь сами, прилично ли солидным людям таскаться по ночам с сетью в ледяной воде волжских затонов? Для Сергея Львовича при его молодости это конечно ничего, но не для нас. С другой стороны, удочки уже достаточно надоели, и мы решили избрать переметы.

Переметами в разных местах пользуются по-разному; в Астрахани, например, я сам видел, как их ставят на ночь, а утром вытаскивают с уловом. Однажды я пробовал произвести такой опыт в наших условиях — оставил на ночь два перемета с насадками и не трогал до утра. Вытащив их утром, нашел только пустые крючки и с тех пор не повторял подобных опытов. У нас переметами пользуются иначе: оставляемый на берегу конец шнура привязывается к прутику со звонком; как только рыба дернет, звонок зазвенит; иногда весь длиннейший шнур с бесчисленным количеством крючков вытаскивают из-за какой-нибудь незначительной рыбины. Затем шнур снова отвозится на лодке и закидывается. Ловля большей частью производится ночью.

Началась охота за червями, дающая любителю много приятных ощущений. Рыболов с такой жадностью смотрит на хорошего жирного червяка, что можно подумать, будто он копает червей не для рыбной ловли, а себе на обед. В моем дворе все червиные ресурсы были исчерпаны. Отправляясь по воскресеньям на ловлю, я перекопал двор вдоль и поперек; отваживался забираться даже на цветочные грядки. Поэтому мы с Петром Иванычем отправились в овражек у реки, где, как мы знали, в изобилии водились черви. В овражке виднелось несколько сгорбленных фигур, ковырявших землю палками. Мы присоединились к ним. Скоро у нас оказался значительный запас червей всех сортов.

После этого мы начали приготовления к отъезду. Нужно сказать, что с собой мы пригласили дедушку. Никифора, — бывшего бакенщика. Этот старик, с детства привыкший к Волге, был неисправимый рыболов и знаток рыболовного искусства. Даже зимой он не бросал своих удочек, а, пробив дыру во льду, с успехом ловил рыбу через нее. Впрочем, делать ему больше нечего, так как он на социальном обеспечении.

Собрав снасти, провизию и все необходимое, мы направились к пристани, где стояла наша лодка. Пробившись сквозь тучу лодок, в несколько рядов причаленных к пристани, двинулись в путь. Дул попутный ветер; мы поставили парус и пошли довольно быстро против течения. Вскоре однако ветер стих, пришлось итти бечевой по песчаному берегу. Я с Петром Иванычем по очереди тянули бечеву, а дедушка правил лодкой.

Через некоторое время вдали показался буксир, с трудом тащивший против течения две огромных баржи. Мы поплыли ему наперерез. Хотя при этом нас изрядно покачало волнами, зато мы успели ухватиться за цепь, свешивавшуюся с конца задней баржи, и таким манером двинулись дальше. Нельзя сказать, чтобы буксир шел особенно быстро, но все-таки быстрее, чем итти бечевой. Вскоре к нам присоединилась еще одна лодка, за ней другая, третья. В конце концов за дебаркадером тянулась длинная вереница лодок. Солнце уже клонилось к западу, когда показался узкий песчаный остров — цель нашего путешествия.

Пароход повернул налево, в главное русло, мы отделились от него и, обойдя мыс, поплыли по речному рукаву, метров двухсот шириной. Справа находился другой остров, такой же песчаный и в свою очередь отделенный от берега рукавом. Кое-где по берегам виднелись причаленные лодки рыболовов и невдалеке от них фигуры, склонившиеся над прутиками, воткнутыми в песок. Наше место было дальше, в конце острова. Когда мы прибыли туда, солнце уже опустилось в воду. Не успели мы высадиться, как из заросли щетинистого ивняка выскочила фигура с котелком в руке и спросила:

— Черви есть?

Мы ответили, что нет.

За первой ласточкой потянулись паломничества со всех концов острова; даже с соседнего островка снарядили лодочную экспедицию. Червей никто из них не получил, хотя многие и предлагали в обмен хлеб, рыбу для первой ухи и прочее.

Я с Петром Иванычем по очереди тянули бечеву, а дедушка правил лодкой.

Однако скоро пришлось нам прибегнуть к помощи наших червей — обнаружилось, что мы забыли купленный в дорогу табак. Дедушка Никифор набрал червей в ведро и отправился за табаком. Вскоре он вернулся с пустым ведром, неся в руке две восьмушки махорки.

Затем мы приступили к снаряжению переметов. Их у нас было девять, каждый должен был следить за тремя. Петр Иваныч по очереди отвозил снаряженные переметы с грузилами на середину реки. Пока мы занимались этим, уже совсем стемнело. На противоположном конце острова зажегся огонь берегового фонаря. По берегам вспыхнули костры рыболовов. Дедушка Никифор набрал наносного хворосту и тоже развел костер.

Мы сидели каждый около своих переметов, на некотором расстоянии друг от друга. Я прикрывался курткой, так как было довольно свежо. Изредка из темноты доносился плеск весел и голоса рыболовов. Очевидно рыба у них ловилась. У меня еще не дергался ни один колокольчик. Со стороны дедушки и Петра Иваныча тоже ничего не было слышно. По главному руслу, содрогаясь внутренним гулом и сверкая десятками огней, прошел пассажирский пароход. Через некоторое время пропыхтел буксир, тащивший две баржи с одинокими огнями на мачтах. Не помню как это случилось, но в конце концов я заснул…

Долго ли я спал — не знаю. Проснулся от чуть слышного звона колокольчика. Сперва я не сообразил, где нахожусь, потом вспомнил и кинулся к еле позвякивавшему колокольчику. Схватив шнур, я дернул его к себе и потащил к берегу, чувствуя рывки пойманной рыбы. Не успел я вытащить шнур и до половины, как вдруг звоночек одного из моих переметов отчаянно зазвонил. При свете догоравшего костра я увидел, как шнурок со звонком наклонился к воде, а колышек, на котором держался шнур, полез из песка.

«Ну, этот не убежит», — подумал я, бросил наполовину вытянутый перемет и кинулся к другому. Опоздай я на секунду, не видеть бы мне перемета — колышек почти совсем был вытянут из песка. В волнении схватил я шнур, влекомый невидимой силой, и что есть мочи потянул его к себе. В ответ раздался рывок, чуть не сбивший меня с ног. Чувствуя, что одному мне не совладать с невиданным чудищем, я громко позвал своих спутников. Из темноты выскочил дедушка Никифор, а за ним и Петр Иваныч.

Я схватил шнур и что есть мочи потянул к себе.

— В чем дело? — спросили они испуганно. — Что случилось?

— Да вот помогите тянуть, — сказал я, еле сдерживая тягу шнура. — Попалось что-то крупное.

Они кинулись мне на подмогу. Мы все трое налегли на крепкий английский шнур. Ответный рывок.

— Тянуть опасно, — сказал дедушка Никифор, — только аглицкий шнур перервем. Надо подождать, пока он уморится, Это не иначе как сом.

— Правильно, — прибавил Петр Иваныч. — Шнур выдержит, а до утра он выдохнется, как пить дать.

— Если здоровая рыбина, — сказал я — то придется выезжать завтра же, иначе она тут испортится. Кстати, сколько дадут в рыбной лавке за сомину? Кажется, сорок копеек кило.

— Да, дело будет хорошее, — заметил Петр Иваныч. — Если кило на пятьдесят, то каждому по шестерке с лишним.

— То-есть, как это по шестерке? — возмутился я. — А поймал его кто?

— Ну, если так, — сердито сказал Петр Иваныч, — то я умываю руки. Пускай вам будет все, — и он отпустил шнур.

Дедушка Никифор подумал и сделал то же самое. В ту же секунду сильным рывком я был втянут в воду и, захлебываясь, поспешил изъявить согласие. Совместными усилиями все было приведено в прежнее состояние, впрочем я то не мог быть приведен в порядок, так как промок насквозь.

Долгое время мы стояли молча. В моей голове проносились картины нашего будущего триумфа: вот мы идем по улице, неся на длинной жерди огромного сома. Кругом нас толпа. Знакомые останавливаются и спрашивают восторженно: «Как это вы поймали такого великана? Ну и везет вам!» — «А так, очень просто, — бесстрастно отвечаем мы, — раз, и готово».

Наконец, стало рассветать. Сквозь тусклую дымку еще не было видно берегов, но уже чуть поблескивала вода. Огонь берегового фонаря поблек. Восток подергивался заревом. То-и-дело мы пробовали вытянуть шнур, но в ответ получали такой рывок, что у нас пропадала всякая охота продолжать опыты. Наконец, когда уже совсем рассвело, мы решили предпринять серьезные меры для извлечения дьявольской рыбы.

— Чорт знает, что такое! — сказал дедушка Никифор. — Ему бы давно пора издохнуть, а он все бьется.

— Давайте наляжем изо всех сил, — предложил я, — шнур крепкий, выдержит.

— Шнур-то выдержит, — медленно сказал Петр Иваныч, — да не знаю, как вас земля держит…. — И, отвернувшись от реки, на которую до этого внимательно смотрел, он насмешливо взглянул на меня.

— Что это значит? — вскипел я. — Прошу не касаться личностей!

— Почем вы хотите продавать вашего сома? — Язвительно спросил он. — Сорок копеек за кило? А рубль не хотите ли? — Он громко рассмеялся.

Мы с удивлением смотрели на Петра Иваныча.

— В чем дело, Петр Иваныч? — спросил я. — Если что не так, то пожалуйста объясните.

Он захохотал еще сильнее.

— Не так! Ох уморил! — И, подняв руку, показал на противоположный берег.

То, что виднелось там, сначала нам ничего не сказало, но через секунду все стало понятно, и мы одновременно выругались. Как раз против нас три фигуры, упираясь ногами в песок, тащили что-то из воды. Результат этой тяги и отдавался у нас в руках.

Петр Иваныч сложил руки рупором и что есть силы крикнул:

— Бросьте тянуть, болваны! Нашли тоже занятие, ослы!

И подняв руку, Петр Иваныч указал на противоположный берег.

Тянувшие фигуры остановились как вкопанные. Видно было, что они ошарашены и собираются с мыслями. Хотя лиц их и не было видно за дальностью расстояния, но я ясно представил себе их выражение. Наконец одного из них осенило вдохновение, с противоположного берега послышался голос, показавшийся мне странно знакомым:

— А вы-то сами хороши, идиоты!

— Сами вы болваны! — добавила другая фигура. — Поймали рыбку!

— А все из-за вас, чертей полосатых! — крикнул я, вспомнив промоченное платье. — Вот намылим вам шею, тогда узнаете!

— Ну, это еще кто кого! — раздался ответный голос. — Попробуйте.

— И попробуем! — взревел Петр Иваныч, вспомнив про погибшую уху.

— Видали такую рвань!.. Наляжем братцы!

Мы налегли на шнур, но противники сделали то же, а так как силы очевидно были равные, то мы не сдвинулись ни на йоту. Прения возобновились.

— Бросьте тянуть, паршивцы! — крикнул дедушка Никифор. — Не натянулись за ночь!

— Сами вы бросьте, дьяволы! — послышалось с противоположного берега. — Да что с ними разговаривать! Петя, подай из лодки ружье, сейчас шпарну по ним шрапнельником.

Слова эти, сказанные умышленно громко, произвели на нас известное впечатление. Дипломатические осложнения грозили перейти во враждебные действия.

Видя такой оборот дела, Петр Иваныч поднял руку, предложил всеобщее разоружение, и сообщил о нашем желанье мирно уладить конфликт. Я сел в лодку и отправился к противникам взять наш перемет, когда он будет вытянут. Казалось инцидент был исчерпан, но самое печальное было еще впереди. Скажу короче: обладателем знакомого голоса оказался наш управляющий Сергей Львович. Разочаровавшись в бредне, он оказывается перекинулся на переметы… Опускаю завесу над мрачными подробностями нашей встречи…

Об'явления.

Очаги социалистического строительства СССР ВОЛХОВСТРОЙ (К табл. на 4 стр. обл.)

Волховская гидроэлектрическая станция — «Волховстрой» — является самой крупной из электростанций СССР, работающих на энергии течения реки, или на так называемом «белом угле». Первый ток Волховстрой дал 19 декабря 1926 года; постепенно увеличивая мощность своего оборудования, станция летом 1929 года стала работать с полной нагрузкой. Но значение Волховстроя для союзного народного хозяйства надо измерять не только его мощностью, которая останется наивысшей для нашей электропромышленности до полного окончания таких гигантских гидроэлектростанций, как Днепрострой и Свирьстрой. Надо иметь еще в виду, что к подготовке работ по Волховстрою мы отважились приступить в тяжелые годы гражданской войны, в годы все увеличивавшейся разрухи. Самое же строительство станции мы повели ускоренным ходом тотчас, как были ликвидированы фронты этой войны и наша страна получила возможность приступить сначала к восстановлению своего хозяйства, а затем и к мирному социалистическому переустройству и этого хозяйства и всего своего быта.

Существованием своим Волховстрой в огромной степени обязан В. И. Ленину, который в 1918 г., когда правительство РСФСР находилось еще в Ленинграде, выдвинул мысль о необходимости использовать для энергоснабжения столицы местное топливо, а не привозное, как это практиковалось обычно. В. И. Ленин правильно учитывал, что зависимость от привозного топлива (к слову сказать — слишком дорогого) в условиях разрухи транспорта создавала бы опасность постоянных перебоев в работе электростанций, а следовательно и всей промышленности тогдашнего Петрограда.

Промышленность нашей северной столицы в довоенные годы работала на английском каменном угле и лишь отчасти — русской нефти; в послевоенное время английский уголь нам пришлось заменить углем Донецкого бассейна, более дорогим, но не требующим затрат золотой валюты на его приобретение. Местным же топливом в северозападной области являются: торф, «белый уголь» водной энергии и сланцы. На торфяном топливе работает под Ленинградом электростанция «Красный Октябрь», окрепшая и развернувшая полностью свою мощность также в послереволюционные годы. На даровой энергии «белого угля» возник Волховстрой, и работа его позволяет теперь ежегодно экономить не менее 200 тысяч тонн каменного угля, разгрузив на это количество и Донбасс и железнодорожный транспорт. Сланцы, несмотря на их огромные залежи и дешевизну добычи, почти не разрабатываются у нас, — и это, конечно, является большой хозяйственной ошибкой, которую, надо думать, мы исправим в ближайшие же годы.

Волхов давно привлекал к себе внимание, но не энергией своего течения, о возможности превращения которой в электрическую тогда и не подозревали, а как водный путь из северных «варяжских» стран в центральную и южную части Европейской равнины. Однако правильному судоходству по этой реке препятствовали большие каменистые пороги, через которые, как и через знаменитые пороги Днепра, не отваживались проходить даже самые маленькие суденышки.

В первой половине XIX века был выдвинут проект шлюзования Волхова, которое дало бы возможность поднять его уровень в районе порогов и сделать возможным прохождение здесь судов даже с сравнительно глубокой осадкой. В течение ста лет проект этот оставался без всякого движения. В самом конце XIX века был выдвинут новый проект — использование энергии Волхова для электроснабжения бывшего Петербурга. Но осуществление этого проекта нанесло бы ущерб акционерам-капиталистам, хозяевам в деле электроснабжения столицы, — и они упорно противодействовали претворению проекта в жизнь, применив для этого все свои связи в «высших сферах» царского правительства.

Сооружение Волховстроя при Советской власти, декретом ВЦИК (октябрь 1921 г.) признавшей это строительство делом особой государственной важности, производилось, при энергичном содействии со стороны В. И. Ленина, на основе проекта и под общим руководством инж. Графтио. Проект, разработанный еще в 1910 г., оставался под спудом царских канцелярий около 9 лет, пока Великий Октябрь не вызвал его к жизни.

К строительству на Волхове привлекались частично в качестве консультантов иностранные специалисты, но как основные проекты, так и все работы по строительству проводились и осуществлялись советскими рабочими и инженерами. В период работ по Волховстрою наша промышленность еще не вполне оправилась от потрясений, пережитых ею в годы войны и революции. Тем не менее значительная часть капитального оборудования этой огромной станции изготовлена нашими заводами: у нас построены 4 больших генератора и оба малых генератора; только водяные турбины станции и вторая четверка больших генераторов поставлены шведскими заводами.

Перечисленное оборудование доводит общую мощность станции до 80 тыс. лош. сил, чем обеспечивается средняя годовая отдача энергии в количестве 225 милл. киловатт-часов. Для точного суждения о мощности Волховстроя укажем, что ко времени Октябрьской революции в тогдашнем Петрограде существовало 4 больших электростанции и около 200 мелких, главным образом фабрично-заводских Все эти станции, взятые вместе, давали в год 479 милл. киловатт-часов. Таким образом, выработка энергии одним Волховстроем составляет почти половину выработки всех довоенных станций Ленинграда.

Волховстрой расположен на расстоянии 130 километров от Ленинграда, близ станции Званка, на пересечении железных дорог из Ленинграда на Вологду и Мурманск. С Ленинградом Волховстрой соединен двойной линией электропередачи, которая заканчивается на Выборгской стороне у главной подстанции, понижающей силу передаваемого тока до нормального напряжения (со 100 000 до 35 000 вольт). По городу ток распределяется специальным кабельным кольцом.

Одновременно с использованием водной энергии Волхова для превращения ее в электроэнергию осуществился и старый проект шлюзования этой реки и превращения ее в судоходный путь. В недалеком будущем этот путь станет одним из звеньев великого водного пути, которым намечается соединение Балтийского моря с Черным — через Неву, Волхов, Ильмен, Ловать, Зап. Двину, Березину и Днепр. Это и будет тем путем хождения «из варягов в греки», о котором — правда, с целями только завоевательными, а не хозяйственно-культурными — мечтали во времена седой древности наши предки. И этим путем мы понесем нашим западным товарищам ту зарядку энтузиазма и воли к социалистическому устроению своего будущего, которая позволила пролетариату СССР в годы тяжелейших испытаний начать и благополучно завершить строительство первой нашей мощной электростанции.

Б. Климов-Верховский.

Примечания

1

Sapiens (по-латыни) — разумный, мудрый.

(обратно)

2

Homo sapiens — разумный человек — научное название человека, по классификации принадлежащего к классу млекопитающих.

(обратно)

3

Дезодорация — уничтожение запаха.

(обратно)

4

Начальник китайской дружины охотников, оперировавшей в Уссурийском крае по борьбе с хунхузами в период 1896–1907 г. См. того же автора «Китайцы в Уссурийском крае». 1913 г., стр. 158, и «В дебрях Уссурийского края», стр. 230-я 1-го издания и стр. 211-я 2-го издания.

(обратно)

5

Оленя стрелять.

(обратно)

6

Кя-нг-а — изюбр. Буквы «н» и «г» произносятся носовым звуком.

(обратно)

7

Ай-ай, совсем плохо!

(обратно)

Оглавление

Остров крабов. Морской рассказ Вл. Волгаря.

  I. Теплая компания.

  II. Роковое открытие.

  III. Хитрый маневр.

  IV. Одолеваем рифы.

  V. Переменились ролями.

  VI. Удар весла.

  VII. Пассажир погибшего корабля.

  VIII. Надежды и отчаяние.

  IX. Робинзон знакомится с островом.

  X. Крабы-людоеды.

  XI. По следам мертвеца.

  XII. Снова на борту.

Изобретения профессора Вагнера: Хойти-Тойти. Серия научно-фантастических рассказов А. Беляева.

  I. Необыкновенный артист.

  II. Не вынес оскорбления.

  III. Война объявлена.

  IV. Вагнер спасает положение.

  V. «Человеком Рингу не быть..»

  VI. Обезьяний футбол.

  VII. Невидимые пути.

Исландские пони. Рассказ С. Флерона.

  I. Детство Тора.

  II. Белоножка.

  III. Вьюга побеждает метель.

  IV. На горных пастбищах.

  V. Опасный путь.

  VI. Блуждания в снегах.

  VII. Вьюга меняет хозяев.

  VIII. Злополучный трусишка.

Красная пустыня. Очерк Владимира Козина.

По таежной протоке. Рассказ В. К. Арсеньева.

Как это было: Случай с переметом. Юмористический рассказ Евгения Травина.

Об'явления.

  Очаги социалистического строительства СССР ВОЛХОВСТРОЙ (К табл. на 4 стр. обл.) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg