«Поляна, 2014 № 02 (8), май»

Поляна, 2014 № 02 (8), май (fb2) - Поляна, 2014 № 02 (8), май (Журнал «Поляна» - 8) 491K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Исаевич Круковер - Андрей Владимирович Ширяев - Владимир Станиславович Елистратов - Журнал «Поляна» - Татьяна Мартиновна Кайсарова

«Поляна» № 2 (8), май 2014 Независимый литературно-художественный журнал

Главный редактор

Олег СОЛДАТОВ, olegs@rusedit.com

Редакционная коллегия

Александр ГРИНЧЕНКО, Андрей КОЗЛОВ, Нана ЧАТЫНЯН

Редакционный совет

Борис ИЛЮХИН, Татьяна КАЙСАРОВА, Сергей МАГОМЕТ, Михаил САДОВСКИЙ, Игорь ХАРИЧЕВ

Дизайнер Елена КОЗЛОВА

Корректор Мария ВЯЗИГИНА

Технический редактор Наталья ТИМЧЕНКО

Менеджер по подписке Мария КОЛЧИНА, itj@mail.ru

Индекс по каталогу Агентства «Роспечать» — 84959

Сергей Князев

«И снова ночь, и музыка в метро…»

И снова ночь, и музыка в метро — Стремительный полёт, смешенье магий, И отчего-то снова по бумаге В далёкий путь пускается перо…

«Брёл я по улице…»

Посвящение Жаку Преверу

Брёл я по улице, Как по кругу, Лелеял свою печаль, И вдруг — как будто Далёкого друга Я в пути повстречал. «Прочь, — он шепнул, — Суетливое утро И утренний шорох газет. Что ты глядишь В пустоту, как будто Тебя и на свете нет?» Книгу открыл — И на каждой странице — Звонкие голоса, Шелест дождя, Непоседы-птицы, Робкие чудеса. И снова сердце, Почуяв лето, Сладко рванулось вверх, Ах да, Чуть не забыл об этом, Звали друга — Превер.

«Сегодня то же, что и завтра…»

Сегодня то же, что и завтра, И послезавтра будет то ж: Сон, завтрак, ужин, снова завтрак — Всё это вспять не повернёшь, И, не родившись, угасают Слова… И ты уже не ты… …И только музыка спасает От неизбывной суеты.

«Снова холодный морок ночей…»

Снова холодный морок ночей, Кофия стылый пар, Снова ты чувствуешь, что ничей, Сотни и сотни небесных лучей Прочат тебе удар. Как ни крутись ты и ни шамань, Счастья — едва-едва, Ни Фигаро не спасет, ни «шампань», Только словес бестолковых дрянь, Мутью полна голова….

«И вновь четверг, дописанный до точки…»

И вновь четверг, дописанный до точки, И снова осень, листопады — но Молчат стихи — за весь сентябрь ни строчки, И только дождь колотится в окно.

«А на земле всё горше, всё грустней…»

А на земле всё горше, всё грустней И всё тусклее память год от года — Мелькнёт звездою пара летних дней, И снова наступает непогода, И слушаешь дождя неровный стук, И снова погружён в воспоминанья, На избранном отрезке мирозданья Всё горше мир и всё теснее круг.

«Как нудно тянутся часы!..»

Как нудно тянутся часы! Молчит кукушка в циферблате, Не знать, на что же день потратить, — Мученье, как на коже сыпь, И просишь день идти быстрее, И вдруг становишься седым: Ведь что имеем — не храним, А потерявши — сожалеем….

«А завтра будет первый снег…»

А завтра будет первый снег, И воздух вдруг заледенеет, И реки свой замедлят бег, Но Новым годом вдруг повеет — И оживут цветные сны, И ты взлетишь с ладони Бога, Как птица… Ну а ждать весны, Поверь, уже совсем немного.

«И проходит глухая пора листопада…»

И проходит глухая пора листопада, И глядишь в небеса, от волненья дрожа, Только чувствуешь, как апельсиновым садом Раскрывается солнцу навстречу душа.

«Когда настанут глухие будни…»

Когда настанут глухие будни И ночь прильнёт к заоконной раме, То за суетой, трепотнёй, делами, За кратким сном и за пищей скудной Снова увидишь усталого Бога, В тысячный раз подающего знаки, И вспомнишь, что где-то шумит дорога, И Вальс Цветов, и лают собаки.

Владимир Елистратов

Леди Ру[1]

15. Ад любви, или Пошел ты в Ацтлан

Через полчаса мы с Робертом приехали к нему домой. Фрунзенская набережная, 12. Квартира 39. Шестой этаж. Замечательная квартира. Сталинская (с высокими потолками и антикварной мебелью). И я осталась жить в этой квартире. Так захотел Роберт. И прожила там полгода, даже больше.

Далее — пунктиром, потому что подробности мучительны.

Я не знаю, как назвать эти полгода. Можно назвать их настоящей любовью, можно — безумием, можно — адом. Тут нужен какой-то китчевый ход. Например, «Ад любви». Хорошее название для плохого женского любовного романа или латиноамериканского сериала. Странно, если оно еще не использовано. Дарю.

И, тем не менее, это был настоящий ад любви. Или любовный ад.

Никогда больше я не встречала такого умного человека, как Роберт. К тому же он был невероятно добр и щедр (прямое следствие настоящего мужского ума). Почему он выбрал меня? Не знаю. Он все время повторял, что я — его единственная «другиня». И он меня любил, я это знаю. В его мире была тьма всяческих грудоного-попоглазых моделей, которые буквально висли на «Робике». Среди них были и совсем не глупые. И даже не хищные. Вообще, из этих глянцевых кобылок, если их, конечно, не заносит в свободный полет где-нибудь в модельном или шоу-бизнесе, получаются классические мамашки-люкс. Труженицы подорванного генофонда. Все российские фитнесы сейчас забиты этими минимум двухдетными тридцатилетними красотками при солидных мужьях. Они рожают некрасивым толстым папам симпатичных здоровых детишек, и это правильно. В нашей деревне это называли «ремешок к веревочке». Богатые женятся на бедных. Для равновесия. Или некрасивые на красивых. Или глупые на умных.

Роберт был со всеми подчеркнуто корректен и дружелюбен. С моделями тоже. Но ни с кем не откровенничал, кроме меня. У него было море приятелей и очень мало друзей. Я была его женой и другом. Это были самые счастливые минуты, когда вечерами мы сидели на кухне, пили чай и говорили. Но такие минуты выпадали редко. Очень редко.

Уже через неделю после нашей совместной жизни я окончательно поняла, что у Роберта, как говорят столь ненавидимые Робертом американцы, «есть проблемы». И проблемы эти росли, как снежный ком. Водка, трава и кокаин — эти цветочки уже были позади. То есть они просто были как данность. С ними Роберт периодически завязывал на несколько дней. Это, как известно, называется «площадка». Во время площадок и случалось наше мирное кухонное счастье. Роберт светлел. От него шло сияние. Тихое, как питерские белые ночи. Родители его, кстати, были родом из Ленинграда. Он вообще напоминал в эти дни то ли Алешу Карамазова, то ли Левина. Господи, как же я его любила в эти дни!

Но потом в жизнь опять вползали наркотики. Деньги у нас были. Из Америки мать присылала ему по полторы тысячи долларов в месяц. Для 1993-го полторы штуки грина — это было состояние. Я тоже подрабатывала, как могла.

Роберт получил диплом, и его распределили, как он и предсказывал, в МИД.

Я закончила второй курс.

Шло лето. Шло, как фильм. Как мелодрама, переходящая в психологический триллер. В конце июня в его (а значит — косвенно — и в моей) жизни появился героин. Потом героин ушел, но — вернулся. Потому что он не может не вернуться. К концу лета что-то щелкнуло окончательно. Это выразилось в следующем.

Роберт никогда не употреблял наркотики при мне. Ему было стыдно. Он куда-то уходил, и я ждала. Часами глядела в окно. В ужасе: каким он придет? Или — каким его привезут? Он мог придти совершенно трезвым, с пакетом продуктов и бутылкой хорошего вина. И тогда наступало счастье. А могло случиться все по-другому…

Один раз я простояла у окна шесть часов. Не отходя. И все шесть часов сердце билось, как сумасшедшее. Оно даже не билось, а как-то отчаянно хлюпало, или всхлипывало, с хрипом. Телефон был отключен: чинили проводку в доме. В эту ночь он вообще не пришел. Его привезли утром. Сеня и еще один его приятель, врач. Буквально внесли на руках в квартиру, положили на диван. У Роберта был нос в крови. Он все время дергал левой ногой, закатывал глаза и что-то бормотал. Это был почти передоз. Но все обошлось. Затем последовала площадка. Тихое счастье. Любовь и восторг перед этим человеком. И жалость к нему. И — все заново. Но теперь он стал нюхать кокаин дома. Кололся тоже дома. Это был звонок. Если не с того света, то откуда-то из виртуального свыше. Затем — новая площадка. И опять… И все те же разговоры про окончательную завязку. И срывы. И часовые стояния у окна. И обрывание телефонов.

Появились серьезные проблемы с деньгами. Их стало не хватать. Роберт стал продавать вещи.

Во время завязок он все реже бывал просветленным и тихим. Ему становилось скучно. Потом скука переходила в тоску, тоска — в озлобление, озлобление — в срыв. И все равно случались упоительные дни, часы и минуты. Тем более пронзительные, чем ужаснее была жизнь вообще.

В сентябре у меня началась учеба. Но учеба, разумеется, не шла. Жизнь стала перманентным кошмаром. Вернее — чередованием кошмара и его ожидания. Я уже не знала, что лучше. Стала появляться мысль: уйти. Роберт упорно саморазрушался. Я никогда не думала, что это может происходить так быстро. Я видела, как спиваются и бомжеют наши деревенские мужики, например, но на это уходило лет восемь-десять, не меньше. Тут же словно шла ускоренная съемка.

Ближе к концу октября, вечером, выпал первый снег. Я помню этот вечер. Роберта не было уже два дня. Двое суток я почти не спала. Окно, телефон, слезы на кухне. И все по новой. Днем я все-таки заснула и проснулась в наступающих сумерках. Подошла к окну: первый в этом году снег шел большими торжественными, какими-то органными, что ли, хлопьями. Тишина. И в доме, и во дворе. Я опустила глаза вниз и увидела сквозь густой снегопад, что к подъезду идет Роберт. Идет твердым неторопливым шагом. Роберт поднял голову, увидел меня и помахал рукой. Я тоже помахала. Открыла дверь, села за стол в кухне и стала ждать. Так. Очередная завязка. Пару дней покоя. Хоть бы позвонил. Нет. Я уйду. Прямо сейчас. Это не жизнь. Пусть полгода или год я промучаюсь без него, как мучилась с ним. Все пройдет. Решено.

Роберт зашел на кухню. Он был совершенно трезв и спокоен. Даже что-то брезжило от того прошлого его света.

— Дуся, — сказал он тихо и глухо. За эти полгода голос у него стал совсем глухой. И слегка словно бы шершавый.

— Да.

— Теперь я точно завязал.

Я устало вздохнула, отвернулась.

— Я понимаю, что ты не веришь, но это так. Я… меня посылают… В Латинскую Америку. У меня ведь испанский первый. Скорее всего, в Мексику. Через неделю.

Вот все и решилось.

— Тебя я смогу взять туда через год. Там такие правила.

Вот и хорошо. Завязать он уже не сможет. А может, и завяжет. Это уже не важно. Мексика — это что? Сомбреро, кажется. Кактусы. А я как-нибудь перемучаюсь.

— Поздравляю.

— Зачем ты так? Ты мне не веришь? Пойдем подадим заявку прямо сейчас. Распишемся. А потом ты приедешь ко мне. Через год. Год — это недолго.

Еще — текила. Ацтеки и майя. Высокогорный город Мехико. Бёсаме мучо. Сикейрос. Все. Больше ничего не помню. А! Еще мифический город Ацтлан. Вот и пошел ты в свой Ацтлан.

— Нет.

— Почему?

— Через год и посмотрим.

Я встала и начала собирать вещи.

— Ты куда?

— В общежитие.

Он схватил меня за запястья. Руки у него были мокрые и холодные.

— Дуся!

— Все. Решено, — сказала я и силой вывернула его ладони из своих запястий. Круговым движением в сторону большого пальца. Я хорошо выучила это движение.

Я собралась быстро, минут за пятнадцать. Роберт мне не мешал. Он сидел на кухне.

Когда я собралась, я зашла на кухню, чтобы попрощаться. Нормально, честно, по-человечески. Но нормально не удалось. Роберт сидел за столом. Перед ним стояла бутылка водки. Налито пол стакана. Или половина выпита, не знаю. На столе — дорожка кокса. Трубочку он держал в руке. Наизготове. Наверное, я ему помешала. Он посмотрел на меня, усмехнулся. Иронично сделал туда-сюда ладошкой и, наклоняясь к столу, поднес трубочку к носу. Я сказала громко и отчетливо:

— Прощай.

Он не ответил.

Я вернулась в общежитие. Легла на свою кровать. В общаге мы до весны жили все с той же Юлдуз, с которой поступали. Юлдуз сейчас не было. Сразу же после поступления она ушла в хороший, конкретный загул. Спала со всеми подряд. Потом для удобства сняла квартиру. Койко-место в общежитии зарезервировала за собой. На всякий случай. А каждую сессию, чтобы ее не отчислили, проплачивали узбекские родственники.

Я заснула быстро и глубоко. Но ночью проснулась от рези в животе. Я знала эту резь. Она появилась с неделю назад. Затем я опять заснула.

Утром резь повторилась. После второй лекции я сбежала с семинара по экономической географии и пошла к знакомому гинекологу, Артуру Петровичу.

Целый день я скиталась по кабинетам. Надтреснувший белый кафель, гулкое цоканье использованных инструментов, больничная стерильная вонь. Уже под вечер Артур Петрович, внимательно разглядывая свои ногти, сказал:

— Значит так. Вы — беременны. Но необходимо сделать аборт.

— Почему?

— В лучшем случае или все равно придется провоцировать выкидыш позднее, или ребенок родится мертвым. А в худшем… Он выживет. Но… лучше бы ему совсем… не родиться. Патология плода вопиющая. Ребенок будет… Это может быть все что угодно. Даже лучше не говорить — что. Вы понимаете? Извините, но это правда. Шансов никаких. Вы ведь не замужем?

— Нет.

— А ваш… друг. Он… не болен?

— Он наркоман.

Артур Петрович быстро и воровато покосился мне в левый глаз, вдохнул и выдохнул носом. Вдох получился баритональным, выдох — типа фальцета.

— В общем, очень похоже… Хотя, может быть, дело и не в наркомании. Как же вы так, Дусенька… Бог его знает, что за времена. В его голосе звучало неподдельное сострадание. — Впрочем, думаю, бесплодия у вас не будет. Вы сможете рожать. Потом у вас вообще практически идеальная материнская конституция. Так что — не расстраивайтесь. Все впереди.

На следующий день я сделала аборт. Потом несколько дней тупо лежала в общежитии на кровати. Я испытывала полную апатию. Никакого интереса к жизни. От Роберта осталось только ощущение холодных и мокрых ладоней на запястьях. Больше ничего. А, нет. Еще — слово «Ацтлан». Каждые полчаса я вытирала запястья простыней, чтобы отделаться от этого ощущения и повторяла: «Не Ацтлан, не Ацтлан…».

Несколько раз я заходила в университет на лекции. Ничего не понимала и уходила. Прошел ноябрь, потом декабрь. Началась сессия. Я просто забыла, что она началась. Вспомнив, пришла на один из экзаменов, взяла билет. Прочитала. Положила назад. Молча вышла.

— Русакова! — крикнул преподаватель.

— Прощайте, — ответила я, не оборачиваясь.

16. Второй первый снег

Уже почти совсем стемнело. Я поймала себя на том, что не знаю, сколько уже стою здесь, напротив того самого подъезда. Фрунзенская, 12. Помню, что я шла по Тимура Фрунзе, когда еще не стемнело, только смеркалось, и лужи были матово-ртутные, какие-то медицинские, что ли. А теперь лужи черные и мерцают, как мудрые глаза.

Вдруг совершенно неожиданно, мощно и без предупреждения, пошел густой крупный снег. Я даже немного испугалась, насколько он пошел неожиданно. А главное — совершенно беззвучно. Сразу, огромными хлопьями. Я подставила ладонь, и на нее одновременно упало несколько аляповатых мохнатых и совсем нехолодных, почти теплых, снежинок. Они были похожи на свалявшиеся хлопья тополиного пуха. Снежинки умерли почти мгновенно, и на мокрую ладонь жадно, торопливо и как-то предсмертно-весело падали все новые и новые, как будто соревнуясь, кто первым растает. «Как наши мужики! — почему-то подумала я. — Как Роберт».

Я подошла к подъезду и набрала код. Код не работал: он явно сменился. Или сломался. Но дверь была закрыта. Я достала мобильный и набрала номер, который не забыла.

К телефону долго никто не подходил, потом ответил сонно-усталый женский голос:

— Слушаю.

— Здравствуйте. Извините, пожалуйста. Я… Меня зовут Евдокия Русакова. Я хотела бы узнать… Узнать о Роберте Двинском… Если это возможно, — добавила я.

Трубка молчала.

— Я, собственно говоря, здесь, у подъезда. Я не знаю кода… Я здесь случайно. Я, понимаете ли, только что приехала в Москву, много лет не была… и вот… попала на улицу Тимура Фрунзе. А это близко. Я…

Трубка мокротно кашлянула и сказала:

— Наберите: 7 потом 39 и нажмите «ключ», — и опять мокротно-тягучий кашель.

— Ясно.

— И поднимайтесь.

— Хорошо.

Я набрала код и вошла в подъезд. Лифт новый. Он стоял внизу. Приличный лифт. Только на двери нацарапано: «Леха — нитрат». Грамотно, с тире.

Шестой этаж. Стены перекрашены. Из салатово-зеленых они стали ядовито-голубыми. Раньше было похоже на больницу, а теперь — на отделение милиции. Дверь та же, коричневый драный дерматин в лопнувших перетяжках. Никакой ностальгии. Даже странно. Чувство брезгливой жалости. Переходящей в скуку.

Я позвонила. И звонок тот же. Двойной динь-динь. Первый динь — вопросительный, второй — повествовательный. Пахло на этаже то ли хвойным освежителем воздуха, то ли воском.

Дверь открыла женщина. Выше меня ростом, явно старше, худая, но с сильно подпухшим и словно заспанным лицом, какое бывает у бомжих со средним стажем. При этом лицо у женщины было умное, даже с чертами какого-то аристократизма и недавно ушедшей красоты. Есть что-то неуловимо знакомое. В бомжах и бомжихах мне все время чудится что-то знакомое. В бездомных собаках тоже. На плечах — темно-коричневый платок.

— Проходите, — сказала она. У нее не было двух или трех зубов.

Я зашла в прихожую. Остановилась. Женщина в упор посмотрела на меня:

— Вы меня, конечно, не узнаете?

— Нет, — ответила я. — Извините, нет. Что-то есть, но…

— А вот я вас узнаю. Мы несколько раз встречались летом 93-го. Я — Анна Кайль. Не помните такую?

— О Господи!

— Что, так уж сильно изменилась? — никакой горечи или упрека в ее вопросе не было, только усталое, застарелое ехидство. Ехидство, скорее, по отношению к себе.

— Да нет…

Анна Кайль! Конечно, помню. Красотка Аннет, одна из тех моделей-хохотушек, которые висли на Роберте. Вообще другой человек.

— Я вспомнила, — сказала я. — Мы ведь были, кажется, на «ты».

— Были. Проходи.

Мы зашли в столовую. Из мебели здесь почти ничего не осталось. Только стол, два стула и несколько книжных полок. Грязно. Какие-то коробки и тряпки. Я думала, что зайду в квартиру и разрыдаюсь. Нет, черт ее побери, никакой ностальгии, боли или что там полагается…

— Садись.

Я села на стул.

— Выпьешь?

— Да нет, спасибо.

— А за помин души?

Все-таки… В общем, я так и думала.

— Давно это случилось?

— Вчера было сорок дней. Ну, выпьешь?

— Выпью.

Анна вышла на кухню, принесла недопитую бутылку водки, два грязных, кажется в пиве, пластиковых стакана и яблоко.

— Извини, закусить больше нечем.

— Ничего.

Она разлила водку. Яблоко по конституции напоминало моченое. Разница — как между Анной 93-го и нынешней. Я заметила, что руки у нее крупно трясутся. Да и трудно было не заметить.

— Вчера поминали, — сказала Анна, заметив мой взгляд. — И сегодня тоже. До утра почти. Потом все и разошлись, а я спать легла. Только проснулась.

— Я тебя разбудила?

— Да. Но это хорошо. Пора. И есть с кем опохмелиться. Ну, упокой его душу грешную.

— Земля пухом.

Водка теплая и дешевая. Сладковатая — мученая. Я поморщилась, укусила яблоко, которое протянула мне Анна.

— Что, дихлофос? Ты, наверное, другие напитки пьешь?

— Да нет. Я не избалованная.

— А вот я сначала была избалованная, что твоя Мальвина, а потом… опростилась. Типа Толстого. По второй?

— Нет, я не буду.

— Как хочешь.

Она, не морщась, выпила вторую; выдохнула носом, хрустнула яблоком.

— Вроде оттягивает… В общем, рассказываю. Вкратце. Когда ты от него ушла, он на несколько дней съехал вконкретную. Потом вынырнул. Мексику ему тогда отложили на месяц. Ну, он то-се… Завязал, чтобы поехать. Тут я подвернулась. Мне он нравился, ты же знаешь. Когда трезвый. В общем, мы, типа, сошлись. Потом он уехал в Мексику и мне писал. А я ему. Потом он позвал меня, ну я и поехала. Оформили, типа, отношения. Год как бы прожили в Мексике.

— Как там, в Мексике?

— Жарко. Текила эта… типа самогона из картошки. Терпеть не могу. Из Мексики нас перевели, не поверишь, в Гондурас. Ему как сообщили про Гондурас, он сразу как бы сказал: «В Гондурасе — сорвусь». Ну вот. Жили мы в Гондурасе сколько?.. Два года. Он там пил, конечно. Там все пили. А что еще делать в этом долбамудском Гондурасе? Романы, типа, писать? «Гондурас разбушевался»?.. Вилла, десять человек, нос к носу с утра до вечера. Повеситься можно от скуки.

— Съездить куда-нибудь можно.

— Да ездили мы. А куда ездить? На пикник? А что на пикнике? Все то же самое. Шашлык, бухло. Два года, правда, он без наркотиков продержался. Я допью?

— А нужно?

— Нужно.

Она допила бутылку. Немного раскраснелась. Пятнами. В оживившемся и посветлевшем немного лице размыто, но осязаемо проступили черты той Анны Кай ль.

— Один раз он упился совсем, и в самом центре этой… Тегусигальпы… названия у них там… матерные какие-то, морду кому-то набил. А этот кто-то оказался кем-то. Понимаешь? Каким-то, типа, местным козырным фикусом. Ну, и пошло. Его отозвали. Вернули в Москву. Дали что-то вроде испытательного срока. Еще полтора года мы жили черт знает как. Еле-еле выкарабкались из очередного дауна. Жуть была какая-то. Там опять героин вернулся. А герыч, ты знаешь, — жесть еще та. В конце концов послали нас в Монголию. Это такая ссылка. Бывает еще совсем… Черная Африка. Но Монголия не лучше. Помню только: пыль, мухи и баранина. Все бараниной пахнет. Даже анаша. Куришь — как жир бараний сосешь. Ужас. Почти до 2002-го дотянули — и все. Вернулись. Робика как бы уволили.

Она приподняла бутылку, поболтала ею туда-сюда.

— Надо бы добавить. У тебя немного денег нет?

— Есть.

— Дай взаймы.

— Да я тебе и так могу дать, без взаймы, только ведь ты напьешься…

— А я по-всякому напьюсь. Дай взаймы. У меня у соседа всегда есть.

Я достала несколько тысячных купюр. Наверное, штук шесть или семь.

— Держи.

— Ишь ты! — оживилась Анна, потом с еврейским акцентом, по-дилетантски переходящим в грузинский, добавила:

— Ваша фамилия случайно не «Абрамович»?

— Кстати, про Сеню ничего не знаешь? — спросила я.

— Про Вайзен… этого. Как его, блин…штока? Он как бы уехал. Давно уже. Давно уже.

— Куда?

— Точно трудно сказать. Гражданин мира. Швейцария, Израиль, США. Израиль — меньше всего. В Москву иногда приезжает.

— Чем занимается?

— Бизнес. А какой — не знаю. Драгоценности, что ли… Мне по барабану. Я сейчас.

Она вышла. Я слышала, как звякнул звонок, потом — какое-то бу-бу-бу. Пока Анны не было, я смотрела в окно. Снег шел стеной. Как белый пенный водопад на черном фоне. Тихо и державно. Анна вернулась с бутылкой. Этикетка — вроде рекламы покемонов. Сразу налила, выпила:

— Тебе не предлагаю.

— Что ж ты такое пойло взяла? Денег, что ли, мало?

— Все — из одной бочки. Ну вот. Как я с ним жила — не понимаю. Любила я как бы его. Ты меня понимаешь. Ты сама его любила. Я знаю. Говорят обычно: влюбилась как кошка. А я — как мышка. Даже нет, не так… Он ведь был… не знаю, как сказать… типа удава. Да, типа удава. Я его ненавидела временами страшно. Страшно. Думала — убью. Убью, думала… У тебя такое бывало с ним?

— Бывало.

— Вот и у меня бывало. А потом он придет нормальный. Спокойный такой. Посмотрит в глаза — как Каа на бандерлога. И все. И опять ты пропала. Ни воли, ни мнения. Таешь, как шоколадка на батарее, течешь куда-то вниз… б…дь, как Ниагара. Нет тебя. А это разве не счастье? Как эта дура-то поет: «Же-енское сча-астье..». Как там? Пошлятина, а ведь правда. Нет?

— Не знаю.

— Ты просто другая. У тебя есть стержень. А у меня нет никакого стержня. Мог бы мне достаться и какой-нибудь другой удав. «Чтоб не пил, не курил…» И все бы сложилось иначе. Будь здорова.

Она еще выпила. Пятна у нее на лице пошли причудливыми разводами и стали малиновыми. Сползли на шею и ключицы.

— А я и не жалею. Жизнь у меня вышла буйная. Хоть «Войну и мир» пиши. В Гондурасе вон была… А ты — нет.

— Что было после 2002-то?

— Да все то же самое. Приехала его мать из Штатов. Глянула на наши… алко-нарко… экзерсисы, в обмороке тут полежала. Вот на этом самом диване.

Предложила сыночку полечиться в Штатах у каких-то там всемирно известных наркологов. Он собирался одно время, но не поехал. Не поехал.

— Почему?

— Некогда. То ломки, то торч. Здоровый он был, Робик. В отца. Другой бы еще в конце девяностых остопырился. Он еще, извини за интим, как мужик года до 2003–2004 был то и дело ничего. Откуда, казалось бы? Нет. Глядишь, шишка тут как тут. Чудеса.

Голос у Анны немного поплыл. Она еще выпила.

— А у тебя с ним… ну, это… как было?

— Как у всех.

— А. Не хочешь, значит, с бомжихой откровенничать.

— Перестань.

Анна явно поплыла. У нее появилась какая-то косая собачья ухмылочка:

— Что «перестань»? А я с ним… М-м-м… Я те как баба бабе… Оч-ч-чень даже… Он обычно любил сзади… Знаешь так…

— Слушай, а умер он от чего? От передоза?

— От передоза. От передоза. Как и полагается, от педе… пе-ре-до-за. Серд-сердце остановилось. Р-р-раз — и все…

Анна мотнула головой, икнула, всхлипнула:

— Знаешь, как я его… Любила! Боше, типа, всех. Боше всех. У нас, знаешь, какая любовь была! Великая! Вот какая. Ты вот его бросила, а я… что сделала? Правильно! Про-бод-по-до-бра-ла! Вот. Давай выпьем.

— Ладно, я пошла.

— Ну и иди!

— Прощай.

— Ну и иди! Думаешь, он про тебя хоть вот сто-леч-ка вспоминал? Ни-хи-ра он про тебя не вспоминал, мой Робик. Ясно?!

— Ясно. Прощай.

Я пошла к выходу. Анна еще продолжала орать мне в спину:

— Он меня любил, а не тебя. Вот так! Сука! Толстая, бер-бесер-бессердечная сука! Иди отсюда! И больше не приходи!.. Жирная деревенская тварь! Корова безмозглая. Иди отсюда!

Я хлопнула дверью. Спустилась по лестнице вниз. Снег шел такой же густой. Жизнь, снег… Снег, судьба… Покой, снег…

Я медленно вернулась в свой новый дом. Села у окна, прямо в мокрой от снега куртке и с мокрыми от снега волосами. Открыла окно. Пахнуло сладким, как младенческая кожа, снегом. Закрыла окно. Стала смотреть на снег.

Начало и конец. Жизнь и смерть. Прощай и здравствуй. Вот они: простые, ясные и единственно верные слова.

Зазвонил мобильник.

Я посмотрела на номер. Там высвечивалось: «Гад Т. Т.».

17. Редко судьба стреляет метко

— Добрый вечер, Евдокия Ивановна. Вы еще не спите? Не разбудил?

— Нет, Тимур Тимурович, не разбудили. Здравствуйте.

Пауза. Какая-то хорошая пауза. Вроде взаимной неловкости между людьми, которые симпатичны друг другу. Нет, нет, это мне показалось. Это его обычная манера.

— Устроились?

— Да, спасибо. Как… ваше здоровье?

— Мое… хорошо. Через пару дней выпишут. Спасибо…

Он явно что-то хотел сказать, но не сказал. Мне стало как-то не по себе:

— Тимур Тимурович, мне… Я очень виновата…

— Перестаньте, Евдокия… Ивановна. Все отлично. Как вам ваша новая квартира? Приемлемо?

— Замечательно…

Тимур Тимурыч заговорил даже как-то быстрее обычного:

— Ну вот и хорошо. Завтра утром с вами свяжется Алла. Есть дело… Ответственное. Я, честно говоря, думал, что все начнется где-то через неделю. Но все закрутилось быстрее. В общем, готовьтесь к интересной жизни. Выспитесь как следует. Хорошо?

— Хорошо.

Опять пауза.

— Ну вот и ладно. Очень рад был вас слышать.

— Я тоже.

— Всего доброго.

— Всего доброго.

Я поймала себя на том, что улыбаюсь. Вот дура.

Я приняла душ, легла в чистую свежезастеленную кровать. Опять улыбаясь. Снег все шел. Я закрыла глаза. И сразу — увидела Кресты. Вернее, дорогу, ведущую от Крестов к погосту и дальше — к тракту. Пыльная июльская дорога. Кругом жирное разнотравье, густо, мясисто зудящее насекомыми. Истома. Сладкая, улыбчивая нега. Жара. Я вся влажная. Я сижу в высокой траве, обхватив ноги, подбородок на коленках, смотрю на дорогу, по которой проходят люди, не замечая меня. Идут из Крестов — в сторону погоста. Это все крестовцы. Вон идет Степанида Нычкина. Высокая, худая, синеглазая. Интересно, сколько ей сейчас?.. Вроде молодая совсем. Ты ведь, баба Стеша, умерла в 98-м. А родилась-то в каком? В 10-м? А мне сколько? Я посмотрела на свои сандалии. Красные, это те самые, которые мне мама купила, когда я пошла в школу. Сандалии совсем новые. Вон даже натерли мизинец. Ой, какой он маленький и розовый, мой мизинец!.. Смешной. А на ногах разве бывают мизинцы? Или только на руках? Стоп. Значит мне семь лет. А родилась я в каком? В 75-м. Значит, сейчас 82-й. Конечно. Еще у меня закладка с мишкой олимпийским была. Я помню. А Степаниде Федоровне, значит, 72 года. А умрет она в 98-м. 98 минус 72, это будет… нет, не так… Я совсем дура. 98 надо минус 82 — получится 16. Ей еще жить целых 16 лет. Крикнуть ей об этом? Нет, лучше не буду… А вот идет мой брат, Петя. С ранцем, хлеб жует. Значит, ты еще не разбился? Нет, конечно. Тебе, Петя, еще жить целых четыре года. Ты еще целых четыре класса закончишь. А зачем, если ты умрешь?.. Не понимаю. Идет, жует хлеб и ничего не знает… Странно. Ой! Баба Дуся идет. С сумкой. Из магазина. Наверное, несет ванильные сухари и чай зеленый, грузинский, в брикетах. На торф похож. Ты тоже умрешь не скоро. Ты в один год со Степанидой Федоровной уйдешь. В 98-м. Хорошо, что вы все еще не умерли. Подождите… Или вы — умерли? Не понимаю! Откуда же я знаю, что вы умрете?!.. Что-то я запуталась. Мне всего семь лет, а я уже знаю, что вы умрете и когда. Откуда? Кто-то мне рассказал, а кто — не помню. Странно, странно… А может, это я уже умерла и поэтому все знаю? Кто умер — они ведь все знают. Я чего ж я тогда тут сижу? Мертвые так вот в траве и особенно в сандалиях не сидят. Они все на погосте должны быть. В гробах и без сандалий. Вон еще кто-то идет, не разгляжу кто. Я сделала пальцами китайские глаза, чтобы резче видеть. Я всегда так в классе делаю, когда не вижу, что написано на доске. Какой-то молодой человек, в хорошем костюме, лет девятнадцати, наверное. Не крестовец. С черной папкой под мышкой. Он подходил все ближе. И лицо его я уже видела отчетливо. Знакомое лицо, но не помню кто. Надо бы спросить. Нет, нельзя. Говорят, мертвых спугнешь, если спросишь у них что-нибудь. Они любят безмолвие. А этот тоже должен быть мертвым, ведь те все были мертвые. Молодой человек остановился, посмотрел в мою сторону. Я вдавила голову в колени. Нет, не заметил. Он стоял словно бы в нерешительности. Или в задумчивости. Я заметила, что на дороге лежит ржавая труба. Перпендикулярно дороге. Я помню эту трубу. Она здесь всегда лежит. Двадцать сантиметров в диаметре. На нее, кстати, Петя, мой брат, наехал ночью и разбился насмерть.

Молодой человек стоял около трубы, словно бы не решаясь ее переступить. Потом он медленно занес ногу над трубой, поставил ее на трубу, положил на колено папку и так опять продолжал стоять, задумавшись. Интересно, о чем он думает? Жалко, нельзя спросить. А затем он быстро снял ногу с трубы и пошел обратно. Кто же это такой? Насекомые вдруг стихли. Я почувствовала, что со стороны погоста дунул прохладный ветер. Я посмотрела на небо. Шла гроза. На горизонте клубилась, как живой моток черных ниток, чернильная туча. Клубилась и ворчала, будто спросонья. Надо уходить. Нет, не уйду, пока не вспомню, кто это такой. Симпатичный юноша. Туча наползала. Теперь она стала расплывающейся чернильной кляксой. Холодно. Небо вдруг лязгнуло. Словно упавший плашмя железный лист. Я вздрогнула и сжалась в комок, изо всех сил обхватив колени. Небо откашлялось и заурчало. Звук — как будто горло кто-то полощет. Кто же это, Господи! Помоги! Кто? Не помню. Молния ударила, как мне показалось, метрах в пятнадцати от меня. Раздался звук, словно кто-то сухо-предсмертно икнул. В большой гулкой пещере. Пару секунд удивительно приятной, объемной, какой-то черно-фетровой тишины — и небо над самой моей головой оглушительно лязгнуло с ненавистью. В голове прояснилось: «Редко, редко, редко судьба стреляет метко, метко, метко…». Боже мой! Это же Вадим! Тимура Тимурыча сын. Что он тут делал? Опять гром, только похожий на звон. Я посмотрела вверх: туча уходила боком, ее чернильное пятно стремительно перетекало по небу в сторону погоста. Там было черным-черно, и уже валилась сверху серо-мутная пелена дождя. А надо мной было синее небо. Почему Вадим?.. Гром зазвенел, но уже далеко и нестрашно. Только это не гром, а телефон.

Я проснулась. Было светло. Я лежала сжавшись в комок на кровати. От холода. Окно было открыто. Телефон звонил. Я вскочила, быстро закрыла окно, заметила, что день ясный и морозный, сняла трубку.

— Алло!

Это была Алла.

— Привет, Ал.

— Спишь?

— Да. То есть уже нет.

— Я тебе уже полчаса дозваниваюсь. Давай, поднимайся, соня. Ты уже двенадцать часов проспала. Через два часа будь в офисе. Успеешь?

— Успею… Слушай…

— Что?

— У Тимура ведь сын есть, да?..

Алла помолчала.

— Есть. Ты ведь его видела. А что?

— Да так. Он мне тут чего-то снился. Е[и с того ни с сего. Странный сон какой-то… Ладно, это я так… с пересыпу…

— Да, Дусь, не зря тебя Тимур на службу взял.

— При чем тут?..

— Ты — интуит, вот при чем. Сон-то, небось, мистический? С достоевщин-кой? В общем, так: когда была перестрелка, ранили не только Тимура, но и Вадика. Он с ним был. Причем ранили очень серьезно. Он все это время был на грани, без сознания. Большие были сомнения насчет того, будет он жить или нет. Тимур измучился. Жалко его. Честно. Он хороший. С женщинами не повезло, а тут еще сын… Ну, а этой ночью, после кризиса, Вадим пришел в себя. Теперь жить будет. Консилиум был утром. Пришли к выводу, что он идет на поправку. Тимур — как новый пятак. Даже смешно на него смотреть. Я сегодня была у него. А ты, значит, интуичила всю ночь?

— Да, наверное… Мне Тимур звонил вчера…

— Я знаю. Он вчера и мне звонил, и еще… разным людям. Предчувствовал, что ли… А тебе он не зря позвонил, нет, не зря. А тебе что снилось-то?

— Ой, Ал… Мне снились те, кто умерли. Ну, из наших, Крестовских. Они ведь почти все умерли. Они по дороге шли. Понимаешь? Я сижу и смотрю, как они идут. А Вадим пошел по той же дороге, но остановился. Прямо посередине. Там еще труба была. И назад пошел. А потом была гроза. В общем, глупость.

— Да нет, не глупость… Ой, Дусь, наделаем мы дел… Давай, жду. Через пару часов.

— Ага.

Алла положила трубку. Я посидела, подумала… Потом набрала в памяти мобилы номер: «Гад Т. Т.». Еще посидела в раздумье. Стерла «Гад». Подписала почему-то вместо «Гад»: «Мой». Усмехнулась. Стерла «Мой». Оставила просто «Т. Т.» Потом набрала «Т. Т.» Сосчитала звонки. Один. Два. Три. Четыре. Возьмет или нет? Пять. Шесть. Семь.

— Алло… Евдокия, здравствуйте… Здравствуй… Хорошо? Так можно?

— Здравствуй… Тимур. Я поздравляю… тебя.

— Спасибо.

— Тимур, ты не представляешь… Ведь я так виновата… А тут. Я не знала ничего.

— Да ладно тебе… Я ведь сегодня… Как заново родился. Ты же знаешь.

— Да знаю. Мне сон приснился про твоего Вадика… Я сейчас Алле… Я же не знала… Ой, как я виновата… А сон оказался… Ой. Тимур, все будет хорошо. Вот. А я все сделаю, что надо. Я стараться буду. Вот… Я плашмя лягу…

Я стала плакать. А он молчал в своей трубке. Он там правильно молчал. А я все не могла понять, кто он мне и кто я ему. И почему так все сложилось. Прямо легло. Как дед еще говорил, заподлицо. И все так налаживается. И хочется что-то сделать. Хорошее, доброе.

— Ну, извини, Тимур, что я так…

— Все в порядке, Дуся… Тебя все «Дуся» зовут, и я буду. Все в порядке. Теперь — все в порядке. Давай работать будем. Работы много. Хорошо?

— Хорошо.

Я приняла душ, позавтракала и пошла в офис.

18. Экспонаты кунсткамеры

В офисе меня ждала Алла. Рядом с ней сидел сияющий, как клоунский штиблет, Аладдин. Влажный, благостный и с китчево-херувимскими ресницами. Мы облобызались.

Сначала Алла познакомила меня с сотрудниками. Она сказала так: «Начинаем осмотр нашей кунсткамеры». Потом она «кунсткамеру» варьировала с «дурдомом», «паноптикумом», «лепрозорием», «домом скорби», «даун-яслями» и т. п. Но все это по-доброму. Их, сотрудников, собственно говоря, было немного.

Алла, как выяснилось, числилась ассистентом директора, то есть, Тимура. Она же выполняла функции главного финансиста.

Я, к моему изумлению, стала заместителем директора и менеджером по пиару в сфере маркетинга и торговли. Про последнее я уже слышала. И все-таки…

— Ал, — сказала я. — Я ж в названии своей должности трех слов не понимаю.

— Это какие такие слова ты не понимаешь?

— «Менеджер», «пиар» и «маркетинг». Догадываюсь, конечно. В общих чертах… На уровне второго курса экономфака. Или пивоторговли в Усть-Муходуйске… Но…

— Зато понимаешь целых пять.

— Это какие?

— «По», «в», «и», да еще «сфера» и «торговля». Да плюс еще два «заместитель» и «директора». Семь. Убедительная победа 7:3. Коммерция и связь с общественностью — это ты. Все, тема закрыта. Ты — попиар и комик в одном флаконе.

Аладдин оказался тоже заместителем директора. Но по работе с кадрами. Алла пояснила:

— У нас много всяких дочек, внучек и прочего. В смысле — дочерних и внучатых предприятий. Вот пусть твой Оладушек ездит время от времени и инспектирует кадры. Работа достойная. Собственно говоря, особой работы-то и нет. Аладдин — негласно — будет под тобой. Так решил Тимур. Если чего нужно — используй Аладдина. Считай, что он твой зам. Типа пажа. Правильно я говорю, Оладий?

Все это говорилось при Аладдине. Аладдин блаженно жмурился, хитро блестя глазами сквозь ресницы, а потом заорал полушепотом, самозабвенно мотая головой:

— Все сделаю! Для Евдокии — все сделаю! Штопать могу, пылесосы чинить, рвы копать, на амбразуры кидаться, матом ругаться, стриптиз сделать могу. — При этом он сделал развратное лицо и приподнял штанины на коленях, показав белые носки и узкую полоску густоволосатых икр.

— Баш станет бухгалтером. В понедельник, когда приедет.

Оставались еще двое: юрист и программист. Да плюс — шофер, Сергей, тот самый траурный лоб, который занимался вчера моей машиной. Да еще плюс — кухарка, Соня Ли, китаянка.

Юристом в «Трансмеде» работала некто Саша, существо совершенно абстрактного возраста — от 25 до 55. Сначала эта Саша мне очень не понравилась: какого-то мышино-пыльного цвета волосы, такие же глаза, лицо слегка лошадиное, бледное и вроде бы сонное. Рот чуть-чуть приоткрыт. Всегда. То ли дура, то ли флегма, то ли все вместе. Летаргический вурдалак какой-то. Второгодница из лесной школы. Я даже спросила Аллу шепотом в коридоре:

— Ал, а эта Саша, она… блатная, что ли?

— Что, не понравилась тебе Саша? — улыбнулась Алла.

— Да нет, не то чтобы… Просто… Прямо как соя диетическая.

— Ну да, соя… Значит так. Александра Александровна Приговорова. Хорошая фамилия, правда? Вообще-то она Вышинская по маме, что тоже, согласись, пикантно. Тридцать пять лет. Трое детей. Девочка, мальчик и мальчик. Все трое — от разных. Мужья посланы. Заметь: они посланы ею, а не она ими. Что не байка. Отвечаю. Двое из них вот тут, у фикуса, рыдали при мне, орошая фикус. Умоляли Сашу вернуться в семью. И были посланы. Юрист высшего класса. Мастер спорта по стрельбе. Конным спортом увлекается. Парашютистка. Через месяц у них свадьба с Сергеем.

— Это — с шофером?

— Ну да.

— Ого! Может, он поэтому такой… печальный.

— А ты язва! Нет, Саша — супер. К ней привыкнуть надо, приглядеться, прислушаться и привыкнуть. Перл. Чувство юмора — удивительное. Профессионал — настоящий топ. Погоди. Время пройдет — поймешь.

Аллин прогноз на следующий же день оправдался. С Сашей мы сдружились. И она неоднократно мне помогала мудрыми советами.

Программиста-инженера звали Ваня. Ваня был на вид классическим Ваней: уши — топориком, нос — валеночком, серо-бутылочные большие глаза распахнуты и, кажется, говорят: «Ой, как все в этом мире странно и интересно! Уяй, как суперски все в нем!»

В общем — простота.

Алла, не дожидаясь моих сомнений по поводу Вани, тут же дала мне комментарий. На ушко:

— Иван Мулебякин. Двадцать три года. Закончил Питерский университет. Сам из Сибири, из села… забыла, как называется. Что-то типа Пьянки или Упойки. Как-то так. Можешь у него уточнить. Сначала стал победителем Сибирской олимпиады среди юных программистов. Потом взял золото по России. Поступил по результатам Олимпиады в Питерский университет. Ну, закончил. Экстерном почти. После окончания его звали и в Принстон, и в Гарвард, и на «Сони», и дядюшка Гейтс весточку послал Ване со всякими нежностями, и еще куда-то его тянули, но Тимур его жестко перекупил. Кстати, в мировом рейтинге хакеров, негласном, конечно, он — номер четыре. Взламывает все. У него кличка есть, ее во всем мире знают: «Муля». Эм, ю, эл, джей, эй. Эта «Mulja» на компзащитах всех банков и спецслужб мира стоит. Вроде: «Осторожно, убьет!» Защита стоит, а он все равно ломает. И ничего ему не сделаешь, этому Ване Мулебякину. Вот так вот посмотришь на него: лопоухое недоразумение. Да? А поди ж ты. И, главное, душа человек. Святой, наверное. Ему Тимур знаешь, сколько положил?

— Сколько?

— Сорок тысяч евро.

— В год?

— В месяц, какой год… Квартиру трехкомнатную ему купил. Машину. К машине Ваня вообще не подходит. Потому что в ней компьютера нет. В квартире живет в одной комнате, где компьютер. В другие даже не заглядывает. А деньги в свою деревню переводит. Братьям, сестрам и матери. У него два брата и две сестры. Школу там сейчас строят на Ванины деньги. Детдом в районе. Бывают же люди. Женить его надо. А может, наоборот, — не надо… Ладно, пойдем перекусим. Соня нам сегодня что-то итальянское соорудила.

Кстати, про Соню. Она уже давно русская, в третьем, считай поколении. Но кровь у нее забавная. Ты про Чан Кайши слыхала?

— Ну да, конечно.

— Это его правнучка. Готовит — с ума сойдешь. Гран-при у нее был в Париже кулинарный. Ее там Тимур и перекупил. Он вообще любит, чтоб с ним яркая публика работала. Чтоб генеалогия у всех была веселая. У него у самого с этим тоже… забавно.

— Да? Что он — родственник Фрунзе, что ли? Или Гайдара?..

— Тамерлана. Я не шучу.

— Ого! Про тебя, Ал, не спрашиваю…

— А чего про меня спрашивать… Я ж тебе говорила: я ведьма. Потомственная. В шестом поколении — точно. С двух сторон у меня такая дурная наследственность — с русской и с ирландской.

— Ого! Вот ты рыжая-то откуда…

— Точно.

Мы зашли на кухню. Нас встретила Соня, очень красивая девушка. Я что-то читала про фарфоровую кожу у китаянок и про прочее. Действительно: Соня была красива почти неестественной миниатюрно-фарфоровой красотой. Глаз не оторвешь. Ходит такой загадочный фарфоровый иероглиф… Вернее, плавает, парит в пространстве.

— Знакомьтесь, — сказала Алла. — Только скорее, а то есть хочется.

— Соня.

— Дуся.

— Что у нас, Сонь, сегодня?

— Минестроне, лазанья.

— С грибами?

— С грибами.

— Что пить будем? Бардоленцию?

— Как просили.

— Как ты, Дусь, насчет Бардоленции?

— Это что такое? Бордо?

— Нет, Бордо — это Бурдашка. Так Ноздрев говорил. Классика. А это — Бардолино.

— Итальянское?

— Итальянское. Я, Дусь, люблю все простое и итальянское. Не люблю я все эти гребешки в винном соусе. И прочие фуа-гра. Простое деревенское Бардолино, супчик простой и простая лазанья. Щи да каша… А? Как тебе?

— Я — за. Я насчет гребешков — никак не в курсе. И про фуа-гра…

— Кстати, Дусь… о фуа-гра… — Алла оценивающе оглядела меня сверху вниз, а потом сверху вниз. — Ты давно взвешивалась?

— А что?

— А то. Мне кажется, ты похудела. И очень сильно.

Я почти ничего не ела целых два дня. И до этого неделю почти ничего не ела. И в зеркало почти не смотрелась.

— Ну-ка иди сюда! — Алла повела меня за руку через коридор. Мы завернули в одну из комнат. В комнате стояли велотренажер и весы.

— Взвешивайся.

Я встала на весы. По экрану стремительно промчалось стадо каких-то сумасшедших не то девяток, не то восьмерок. И затем как-то помпезно-парадно высветилось: «74».

— Надо же! — вырвалось у меня. — Шесть килограммов скинула!

— Это все нервы… Много, — серьезно сказала Алла. — Слишком. Тебе надо килограмма два-три набавить.

— Зачем?!

Она опять резко потянула меня за руку, так, что я чуть не ухнулась с весов, и подтащила к зеркалу.

— Смотри! Это что за Освенцим?

Я посмотрела на себя. Лицо, действительно, вытянулось. Овал как-то угловато оквадратился, что ли. Опрямоуголился, провалившись на щеках. Обозначились скулы. Глаза… не то чтобы ввалились: они смотрели как-то испуганно. Как у зэков на фотографиях 30-ых годов.

— Это — нормально?! — патетически спросила Алла. И сама ответила: — Нет, это ненормально. Твой нормальный вес, Дусь, равен (минимум) году твоего рождения. 75. Ясно? И еще кило запаса. На случай нервов. А они — будут, это я тебе обещаю. И не обращай ты внимания на эти комплексы. Ты — русская красавица, а не вьетнамский суповой набор. Ты что, хочешь быть ходячей вешалкой? Ходят по подиуму эти ложноножки тридцатикилограммовые. Смотреть тошно. Ты — женщина. Настоящая. В соку и в силе, а все твои женские прелести должны что-то весить. Так что пошли есть.

И она опять потянула меня за руку.

19. Сталкер — XXI

После обеда мы уединились с Аллой в ее комнате. Сварили кофе. Забрались с ногами на диван.

Вино легко и приятно-монотонно звенело в голове. Похоже на далекий прибой с цикадами. Почему-то из той поездки с Ленкой в Турцию я вынесла именно такое самое сильное впечатление: вечер, море, цикады. Наверное, тогда вспоминалось детство и пионерлагерь «Родничок».

Я закурила свой «Vogue». После третьей затяжки привычный ласковый обруч перехватил голову и, словно пощекотав виски, растворился где-то во лбу.

— Теперь слушай, — сказала Алла. Она курила «Парламент», причем зажимала сигарету между мизинцем и безымянным пальцем. Получалось очень красиво: чуть на бок, с хищно-алым веером маникюра на фоне копны, рыжей, как какая-то древняя, ассирийская, что ли, медь.

— Слушаю.

— Диспозиция в принципе проста, — Алла, затянувшись, помолчала.

— Какая диспозиция?

— Значит, смотри. Пункт первый: есть план строительства ну, предположим большой свободной экономической зоны.

— Где?

— Это, Дусь, не важно. В России. Собственно говоря, точно еще и не решено — где. И даже не решено — что. Это же Россия. Решили, что надо что-то строить, а что именно — недорешили. Чтобы решить — где что, нужно еще попереставлять местами всяких политиков, олигахов, министров, губернаторов и прочих кукол. Вопрос «где?», да и «что?» тоже — технический. Это может быть Мордовия, а может — Камчатка. А может — Подмосковье. «Где?» — не вопрос. «Что?» — тоже не вопрос. Может, космодром. А может — олимпийская деревня. Расслабься. Но строиться она будет. Сто пятьдесят процентов. Для начала все это будет стоить миллиардов 20–30 долларов. Так? То есть пункт первый: зоне — быть. Она так условно и называется: «зона». «Сталкер» смотрела?

— Смотрела.

— Тогда рассуждай дальше сама. Зона есть… Ну и…

— Нужен сталкер.

— Умница. Вот ты им, условно говоря, и будешь… В зону надо привести людей. Иначе говоря — тех, кто заплатит. Или вернее: найдет тех, кто захочет заплатить. Ясно, что наше доблестное государство вложится в зону неслабо. Ясно и другое: желающих вложиться в зону, помимо государства, более чем достаточно по всему миру. Но все эти желающие хотят не просто вложиться, а вложиться так, чтобы их вложения шли как бы вместе с вложениями нашего доблестного государства. То есть под его гарантии и так далее.

Гарантии государства — это та волшебная комната в зоне, где исполняются все желания. Понимаешь?

— Понимаю.

— Тогда рассуждай дальше: причем здесь мы, то есть — ты?

Я подумала. Потом спросила:

— А мы вкладываемся?

— Вопрос грамотный. Отвечаю: нет, мы не вкладываемся. В этом и суть.

Я еще подумала:

— А еще можно вопрос?

— Можно. И нужно. Чисто комбинаторно: вопрос остался один. Давай.

— Знаем ли мы, где находится комната?

— Очень хорошо. Молодец! Теперь рассказываю. Мы знаем, где находится комната. Но надо сделать так, чтобы туда пошел со сталкером нужный человек. Тот, который очень много заплатит именно сталкеру. То есть — тебе и нам всем. В общем, эти игры в многозначительные аллегории мне надоели. Есть один человек. Назовем его Мистер Икс. Этот Мистер Икс — уже не аллегория, он является одним из главных торговых посредников в мире. Оружие, нефть, мобильная связь — все это его территория. Таких людей в мире не больше пяти-шести. Наш Мистер имеет несколько имен. Его интимное имя — Анри. Нам нужен подход к Анри. Если мы его найдем, этот подход, зона наша. Но подходов к этому Анри почти нет. Вернее, есть один. Это его жена. Анри — нормальный франко-американский еврей с русскими корнями. Про него никто ничего не знает. А он знает про всех. Ну, почти. Кроме нас. Это типа Вахи, только глобалистского. Кстати, Ваха и Анри знакомы. Ну так вот. Жена Анри — русская. Илона Зулич.

— Я что-то слышала…

— Конечно. Не могла не слышать. Это писательница такая.

— А-а-а… Вспомнила. «Бесы +», еще что-то…

— Читала?

— Пыталась. Не смогла. Да и некогда мне было.

— Мне тоже некогда. Но писательница она так… от нечего делать. Хотя и неплохая. Самовыражается. От скуки пишет. Как все сейчас. Рублевки эти гламурные. И эта туда же. Да и образование куда-то надо девать. А оно у нее есть. Анри в ее романы вложил миллиона три — все и раскрутилось. Потом — гламур, тусовка, телек, сценарии, экранизации, журнал, магазин «Z» с экзотикой… «Зулич» — «Z»… Оригинально, да?.. В общем, нормальное дао-luxury Все по бизнес-схеме. Сама она, эта Илона, девушка, как выяснилось, непростая. Где-то пару-тройку месяцев назад ей все это вдруг надоело. Ну, депрессия, наверное, средний возраст. Она примерно твоя ровесница. И вот тетя Илона все это бросила и уединилась. Иногда живет в Норвегии, иногда — в Италии, иногда — бог знает где. Чуть ли не в Бирме. Анри в ней души не чает. Звонит, приезжает. Советуется. Единственный человек, который имеет влияние на Анри, — это Илона. Он делает все, что она скажет. Все. Буквально. Думаю, имел место гиперприворот. Хотя… У людей, типа Анри, такое бывает. Ну, сама знаешь: Людовик XIV, Александр III, Майк Тайсон, Дали… История-то довольно обычная. Сама она этого Анри… Держит для пользы. А польза — большая. Ну и вот. Подруг или даже близких приятельниц у Илоны нет. Одна ее подруга, еще школьная, покончила с собой. Вены перепилила. Другая — со времен университета — сошла с ума.

— Вамп какой-то…

— Не без этого. Двое ее бывших мужей тоже, кстати, плохо кончили. Один героинист, другой из окна прыгнул.

— О Господи…

— Господи не Господи, но в настоящий момент эта девушка-ночь пожинает, так сказать, плоды своего вампиризма. Мы за ней следим, сама понимаешь. Кое-кто из ее врачей — наши люди. Сейчас она в таком психическом состоянии, когда ей начинает быть страшно одной, но быть не одной ей еще тоже страшно. Понимаешь?

Алла с силой вдавила потухшую сигарету в пепельницу.

— Понимаю, — сказала я. — У меня у самой такое было.

— Не совсем такое, но — похоже. Она, эта Илона, вроде бы и потянулась к людям, вернее — хочет потянуться. А боится. Потому что круг общения… еще тот. Это же не люди, а… Ты же вон с Храпом не хочешь встречаться… А твой Храп по сравнению с ее — мышка-норушка. И все эти ее старые светские и бизнес-знакомства — неизбежное напоминание о прошлом, а значит снова — депрессия. Ей нужно что-то неожиданно новое, свежее, случайное, и вместе с тем, простое, правдивое, наивное. Понимаешь? Не знаю, как лучше выразиться. Мужчины здесь не подойдут.

— Почему?

— Во-первых, Анри не подпустит. Он же за ней следит. Как и мы. У него там целая служба с прослушиваниями, подглядываниями и прощупываниями. У нее — представляешь? — в постели датчик сердцебиения за двести тысяч евро. Анри ее сердце слушает. Он чуть ли не за снами ее следит. Там тоже какой-то аппарат, но мы пока не выяснили какой. Какие тут мужчины. Если к ней какой-нибудь в кафе подойдет — он через час скоропостижно утонет. А во-вторых, она влюбиться уже не способна… Нет. Тут нужно другое. Ей нужна случайная подруга. Из другого мира. С другой планеты. Из другого теста. И этой ее подругой будешь ты.

— Ничего себе! — я даже закашлялась.

— Ничего не ничего себе, — сказала Алла. — Опять же — во-первых: получится — хорошо, не получится — и ладно. Смотри, Илона Зулич через неделю поселится в очень маленьком итальянском городке, в Тоскане. На вилле, которую приобрел Анри. Она будет жить одна, замкнуто. Но каждый день — гулять на берегу, ходить обедать в кафе. Все очень просто. Мы тебя селим в отеле рядом. Отель отличный. Кстати, кафе, в которое будет ходить Илона, — в этом самом отеле. И ты тоже живешь одна, замкнуто. Но каждый день гуляешь по берегу, ходишь обедать в кафе…

— А как же я с ней заговорю?

— Придумаем. Можешь для начала прочитать ее романы. А заодно и современную, извини за выражение, литературу. Илона — умная женщина, но с адским тщеславием. Подойдешь к ней, скажешь, что узнала (ее портреты по всем журналам шли сотнями), что какое, мол, счастье, что встретилась с самой Зулич. И скажешь ей что-нибудь приятное и умное. Обязательно — умное. И душевное. Ведь все, что писалось положительного о творчестве Зулич, было проплачено. И она это прекрасно понимает. А тут — искренняя поклонница из рядовых читательниц. Умная, по достоинству оценившая и все такое… Придумаешь какую-нибудь легенду своей жизни. Как ее романы тебе, например, помогают обрести себя… Тут любой растает. Разговоритесь. Может и подружитесь. Твой, Дусь, психотип хорошо проанализирован нашими спецами. Психотип Зулич — тоже. Ей очень нужна такая, как ты. Это факт. А такая, как она, может быть интересна тебе. Это тоже факт.

— Ну, предположим, — вздохнула я, — что все это так и получится. Вряд ли, конечно, но — предположим. И что дальше?

— Дальше — посмотрим. По обстоятельствам. Сейчас твоя задача — почитать Зулич, перелететь в бизнес-классе в Италию и пожить там неделю-другую в отличном отеле. Вот и все. И в интерес, а не «в падлу», как сказал бы Храп, пообщаться с забавной женщиной. Очень забавной… вот, опять же, и все. Если соскучишься — пришлем тебе Аладдина или Ленку Баш. Или маму. Могу я навестить.

Я помолчала.

— Слушай, Ал, апочему все это — я? А? У вас же целая агентура. Школа ФСБ. Профессиональные вербовщицы. Я никак не могу понять… Почему — я?

Алла щелкнула ногтем по пепельнице и сказала шепотом:

— Так показали карты.

Алла незаметно вынула откуда-то из-за спины колоду карт, внимательно, неотрывно и очень серьезно глядя мне в глаза, стала медленно тасовать. Перетасовав, положила на столик.

— Сними.

Я сняла.

— Это ты, — сказала Алла. Я посмотрела на карту. Дама червей.

— А теперь потасуй сама и возьми любую.

Алла продолжала глядеть мне в глаза своими неподвижными изумрудинами. Я потасовала и положила карту, не поворачивая, на стол:

— Это она? — мне стало как-то весело и в то же время не по себе.

— Она.

Я перевернула. Дама пик.

— Вот видишь, — улыбнулась Алла. — А ты все спрашиваешь, почему — ты. Это еще не всё. Возьми еще одну. Любую.

Я взяла из середины наугад.

Червовый король. Алла тяжело вздохнула, как будто после тяжелой работы, закурила:

— Это тебе на десерт с хэппи-эндом…

20. Кафка и какафка

В следующие несколько дней в Москве установился легкий ровный мороз. Как-то дынно пах по утрам снежок на палой листве в Парке Культуры.

Приехала Ленка, вся свежая, веселая и сладко пахнущая, как этот самый новый снежок. Мы просидели в «Шоколаднице» четыре часа. Уболтались до головокружения. Потом Ленку прибрала Алла.

Мелькал благостный реснично-лоснящийся Аладдин. Мурлыкал, как кот. Вообще все было как-то тихо, уютно, словно приглушенно-замедленно, как бывает утром 1 января в детстве.

Около двух недель подряд я сидела дома (в офис мне было разрешено не ходить) и читала романы Илоны Зулич. Перед этим я решила ознакомиться с новейшей российской словесностью в целом. Лет семь-восемь я почти ничего не читала. И вот решила наверстать упущенное.

Поступила я тупо, обстоятельно и честно. В моем пионерском стиле. Сначала обошла всех своих соофисников и опросила их на предмет того, что стоит почитать. Аккуратно составила список.

Надо сказать, что все мои коллеги на вопрос «Что ты посоветуешь почитать из современной русской литературы?» отвечали одинаково. Вернее так: вариантов было два. Вариант первый: «информант» сразу и весело говорил: «Ничего». Вариант второй: информант корчил такое лицо, как будто он после амстердамского аэропорта заходит в привокзальный урюпинский сортир, потом делал глубокий вдох (носом), затем — выдох (ртом) и наконец, выпятив нижнюю губу, решительно объявлял: «Ничего». Тем не менее, какой-то список того, что «ну попробуй это, хотя…», я все-таки составила.

Потом я купила газету «Мир книг», очень пахнувшую клопами, и прочитала ее от корки до корки, включая рейтинги продаж.

Во-первых, я ужаснулась тому, что я совершенно ничего и никого не знаю и плохо понимаю, о чем там, в газете, написано. Создавалось ощущение, что десяток человек обсуждают что-то только им понятное и только им интересное на только им понятном языке.

Во-вторых, я удостоверилась, что все здесь вращается вокруг тех же самых авторов, которых столь неохотно морщась, называли мои офисные коллеги.

Об Илоне Зулич несколько раз говорилось в «Мире» вскользь, как о чем-то само собой разумеющемся. Как о Кобзоне, что ли. Или — о глобальном потеплении. Или — о мировом финансовом кризисе. То есть подразумевалось, что а) Зулич есть, б) все знают, что такое Зулич, и в) о Зулич все уже сказано. В одной из чудовищно-заумных статей «Мира» Зулич в каком-то немыслимом «шизоинтеллектуальном» (термин из статьи) контексте была поставлена в один ряд с Сапфо, Улицкой, Кафкой, Умберто Эко и сериалом «Моя прекрасная няня». Налегал автор на Кафку. Мне почему-то вспомнилось, как однажды совершенно пьяный Сеня Вайзеншток (я его все чаще вспоминала в последнее время), когда все стали говорить про Кафку, сказал: «Кафка-какафка», — и заснул.

От чтения всех этих «какафок» у меня заболела голова. Правый висок. Я выпила цитрамону и, отмыв руки от клопов и взяв список из названий романов, героически поехала в «Библио-Глобус». Пять романов — Илоны Зулич, двадцать — других продвинутых отечественных литературных дарований. Полная спортивная сумка романов. Даже немного участилось сердцебиение. Что-то было в этом от той, давнишней моей жадности до знаний.

Сначала я засела за других авторов, чтобы потом лучше понять, откуда растут ноги у Зулич. И вообще — чтобы разъяснить, кто есть ху и ху из кто в российской литературе.

Где-то на шестом романе (а читала я быстро) я, если можно так выразиться, метафизически затосковала. Самым обидным было то, что все эти авторы писали очень неплохо, даже хорошо, местами — блестяще. Особенно там, где из текста перла, как пузыри из бутылки с нарзаном, ирония. Метафизическая же тоска происходила от никак не желавшего покидать меня вопроса: «Зачем я все это читаю?»

Я никак не могла понять, почему после чтения всех этих неглупых текстов во мне нарастает и нарастает какая-то душевная изжога. Вроде бы все было на месте. И диапазон широк и исчерпывающ: от надрывного сентиментализма или мистики до жестко-лаконичного реализма с элементами талантливо изложенного порно.

Были, конечно, и откровенно беспомощные тексты. Явно проплаченные. Они, как правило, и возглавляли рейтинги. Это были тексты, целиком состоящие из претензий на невероятную глубину. Так сказать, поток претензий на глубину, он же — общих мест. Но многие явно искусно, почти виртуозно, сделанные романы прочитаны были мною на одном дыхании. И все равно после этого «одного дыхания» в ноющем, несмотря на цитрамон, правом виске стучало: «Зачем я все это читаю, зачем?..»

Я — опять же — честно, тупо и обстоятельно дочитала последний, двадцатый роман и перед нырком в Зулич решила сделать перерыв. Чтобы в голове улеглась вся эта какафкофония и чтобы постараться ответить себе самой на вопрос: в чем все-таки дело, в текстах или во мне?

Два дня я ничего не читала, гуляя по набережной и парку, и думала. Ближе к вечеру второго дня я решила так: дело во мне. Все банально. Банальнее некуда. Я, как институтка XIX века или как пионерка 30-х гг. века ХХ-го, жду от литературы чего-то большего, чем литература. А время изменилось: литература — это литература. Хорошая, плохая, разная. Но — только литература. Что-то вроде словесного дизайна. Или современной архитектуры. Молодые, умные, как говорится, конкретные ребята упражняются в организации словесного пространства и времени. И делают это, наверное, высоко-высоко профессионально. Вот и молодцы. А я, дура, по старинке открываю книгу, как дверь храма или как молитвенник. Но никакого храма и никаких молитв там нет. И это, наверное, правильно. Наверное, все встало на свои места и вся эта мешанина-нелепица двух-трех русских веков с «поэт в России больше, чем поэт» и тому подобным наконец-то завершена. Детектив — отдельно, духовные катакомбы — отдельно. А христианская проповедь в форме детектива о неврастенике, тюкнувшем старушку, и святой проститутке с небесными глазами — всего этого уже больше никогда-никогда не будет. Все, конец географии. Окончательное отделение церкви от искусства.

От этой очень простой, простой до пошлости, мысли, а вернее — чувства, мне стало вдруг так грустно, что я заплакала прямо на улице. Нет, нельзя!..

Это уже совсем глупо. Тоже мне: плач о погибели русской словесности… Я вытерла слезы и оглянулась. Оказывается, я стояла у памятника Достоевскому. Достоевскому, которого я люблю до слез. То есть — буквально: до слез. Читаю — и начинаю плакать. Кончатся когда-нибудь в моей жизни эти чудеса и совпадения или нет? Как же я сюда вышла? От Фрунзенской дочапала до Волхонки и не заметила. С ума я, что ли, схожу или просто обчиталась.

Федор Михайлович сидел на краешке стула, вцепившись в края, как будто его сгоняют (а ведь его сгоняют!!!) и ничего не выражающим, как бы он сам, наверное, выразился «безглазым взглядом» смотрел на Манеж. Я медленно спустилась по ступенькам и побрела в сторону станции метро «Боровицкая». Справа, на целлофане, расстеленном на граните, бойкий старикан в выцветшем зеленом берете, натянутом на уши, разложил книги. Я пробежала глазами по обложкам двадцати-тридцатилетней давности… Издательство «Советский писатель»… Опять все то же… Как там у вас, мой славный, мой несчастный, Федор Михайлович?… «Безмозглая мысль»?..

— Что ищете, девушка? — веселым тенором проскрежетала беретка. Беретка была пронзительно синеглазая и сильно навеселе. Неужто у него что-то покупают?

Я еще раз пробежалась глазами по книгам. Стивенсон. Энциклопедия рыбака. Фадеев. Похлебкин. Луи Арагон… Какая-то вавилонская инсталляция… Зарубежный детектив. Румынский (73-й год). Учебник древнерусской литературы. Маршак. Сделай сам. Мериме. Воспоминания Жукова. Тютчев…

Я взяла томик Тютчева и, уже словно зная, что открою, открыла наугад. Конечно…

Когда пробьет последний час природы, Состав частей разрушится земных, Все зримое опять покроют воды И божий лик изобразится в них.

— Поэзией интересуетесь, девушка?..

— Сколько это?

— Сто. Для вас — пятьдесят.

Я дала сто и пошла к метро. Вдогонку:

— А сдачку? — в теноре беретки явно чувствовалась уверенность, что сдачки давать не потребуется. Я обернулась и улыбнулась старичку. Синие, смеющиеся, хитро-добрые глазки говорили о том, что час природы пробьет нескоро.

— Счастья тебе, красавица!

В одно мгновение с души смыло всю эту двадцатироманную муть. Стало хорошо и просто. Как и должно быть. У метро я набрала номер «Т. Т.».

После трех гудков:

— Привет, Дуся.

— Здравствуй, Тимур. Как твое здоровье?

— Спасибо, налаживается.

— Как сын?

— Все в порядке. Слушай, Дуся: ты вылетаешь через четыре дня. Хватит тебе четырех дней?.. Как твой литературный ликбез?

— Продвигается. Четырех дней хватит, Тимур.

— Отлично. Перед твоим вылетом я тебе позвоню. Ты мне скажешь в двух словах, что думаешь об этой Илоне, исходя из прочитанного. Ладно?

— Ладно… Тимур?..

— Что?

— А когда… я смогу… увидеть тебя, потом, после поездки?

— Да, так будет лучше. Ты же сама понимаешь.

— Понимаю. Конечно, так будет лучше.

— Вот и хорошо, Дуся. Я тебе позвоню.

— Пока.

— Пока.

Я не стала садиться в метро и пошла домой пешком. Пришла домой, когда стемнело. Легла в постель и уснула сразу, без всяких снов.

21. Бесы +

Романы Илоны Зулич, которые я читала в течение трех дней, произвели на меня очень сильное и, если честно, гнетущее впечатление. Не в литературном смысле. Сейчас поясню.

Написаны они были хорошо. Технически почти безупречно. Насколько я, конечно, могу об этом судить. Здесь было и кое-какое остроумие, и вполне оригинальные и точные метафоры (немного набоковского пошиба), и умеренно захватывающий сюжет, и даже некоторые образы казались действительно живыми, или, как там выражаются литературные критики? Объемными? Рельефными? Пластичными? Не помню. Если бы я раньше прочитала эти пять романов вместе с теми рейтинговыми двадцатью, я бы точно так же задалась вопросом, зачем я все это, собственно говоря, читаю. Тексты Зулич были в целом не хуже и не лучше остальных, может, даже в чем-то и получше некоторых. Но теперь я знала, зачем их читаю: мне нужно было понять, что такое Илона Зулич.

В жанровом плане все романы были разными. Автор, так сказать, явно пробовал свои силы в разных форматах. Он их экспансивно столбил. Мистический триллер, где девушка-вампир по ночам убивает мужчин (всего — тринадцать убийств; им предшествуют эротические сцены, предваряемые, разумеется, цитатами из «Кама-сутры»); офисная история в духе «я сама» (о роковом Самоделкине в юбке, которая мочит уже не мужиков, а баб-конкурентов); иронический роман о роковой блондинке, путешествующей по свету и практически ежеглавно меняющей разнокожих любовников; почти реалистический роман о духовных поисках жены олигарха (в конце олигарха убивает любовник жены олигарха, а потом убивает себя сам, таким образом — жена олигарха задумчиво сидит между двумя трупами и финал остается открытым); и, наконец, фантастический роман о каком-то пришельце Эре, любовнике земной девушки Лии, с которой они по ночам летают в космос по всевозможным галактическим сейшенам. Этот роман был написан последним и, судя по всему, совсем уже без энтузиазма. Какие-то фаллические леса на планете Сперматос… Словом, «караул устал». Но дело не в этом.

Во всей этой пестрой постмодернистской кроваво-мистико-эротико-интеллектуальной галиматье с отчаянными реалистическими вкраплениями отчетливо вырисовывался, как говорили, помню, в школе, образ автора, который был — глубоко трагичен. Можно сказать: этакий Печорин в юбке, вампир-прозаик, который вдруг решил ненадолго, что его «предназначение высокое» — это литература. И вот он щедро и вдохновенно слил в тексты весь свой неуемный вампиризм и, как наркоман, который ввел себе в вену дозу и ждет прихода, зажмурился от предвкушения торча и стал ждать. Чего? Славы, наверное. Или какой-то там массово признанной его, автора, самореализации. Или еще чего-то там в этом же духе. Чего, в конечном счете, нет на свете. Проплаченная мужем слава, этот коммерческий синтетический кайф, Илону Зулич явно не удовлетворил. Будь она человеком попроще и поплоще, она бы обстоятельно и с любовью обработала бренд «Илона Зулич», созданный на миллионы Анри. Но бренд — это хозяйство, которое надо вести. Интервью и твоя напомаженная рожа в журнале — это приятно первые два-три месяца. Потом все это становится рутиной. Надо любить процесс. А процесс отработки бренда сродни процессу мойки посуды или лепке котлет. Тот же быт. Но Илона Зулич — плохая хозяйка и не любит процесса. Ей нужен результат.

По текстам я почувствовала, что Илона в общем-то не любит и писать. Конечно, может и в чем-то даже умеет, но не любит. Ей сначала интересно, а потом — скучно. И так всегда и во всем.

От этой женщины исходило что-то тяжелое, свинцовое, гигантско-паучье, что-то безысходное, как разметастазенный рак, что ли. Или как удушающе-пряные духи. И чувствовалось, что сама Илона в этом не виновата. Это была ее природа, ее карма, «электро-эдипов комплекс», или как там это называется?.. Вроде бы все понятно: страдающая эгоистка… Но нет, не все…

Я помню, как-то однажды Сеня Вайзеншток развил целую теорию про то, какие бывают люди. Теория была такая. Есть люди хорошие (добрые, отзывчивые и так далее). Можно их назвать, наверное, нравственными. Или людьми с моральными устоями. Это скучно, но это так.

Есть люди плохие (предатели, провокаторы и прочее). Вероятно, это называется: «безнравственные, или аморальные, люди». А есть те, кто живет просто вне морали, или, если угодно, вне всего того, на чем держится нормальная человеческая жизнь, «по ту сторону добра и зла», как выразился сошедший с ума классик. Не аморальные, а внеморальные люди. Сверхчеловеки. Пришельцы. Бесы. Назвать их можно по-разному. А вот среди этих бесочеловеков есть разные. Есть те, которые как бы заряжены какой-то своей программой, каким-то своим «черным делом», целью и идут к ней по трупам, как Ленин с Наполеоном, и те, которые такой цели не имеют. Это — тоскующие бесы. Бесы-тоскуны. Они бродят среди людей и мучают их, и мучаются сами.

— Понимаешь, Дусь, — говорил Сеня, — в этих скучающих чертей Дьявол вложил что-то вроде любви к материальной жизни. Они все-таки любят удовольствия: поесть там, потрахаться, выпить. У них сущность-то бесовская, а жопа человеческая. И жопа мешает бесоваться по полной. Понимаешь? Не только жопа, но и мозги. Эстетика опять же. Многие из них обладают утонченным вкусом и любят красивые вещи. Многие всякие-разные доморощенные дизайнеры, модельеры — те самые скучающие черти. Откуда сейчас такое повальное увлечение дизайном? Это тоскующие бесы сублимируют свое вампирское либидо. Как там говорил старик Фрейд: гиперсублимация. Гламур — это чистая туса бесов-тоскунов. И в литературе сейчас сплошные «цветы зла». Это — тоже бесы-тоскуны. Ну и вот. А те, бесы-вершители, Ленины с Наполеонами, они, конечно, тоже могут любить потрахаться и позаниматься оформлением своего интерьера, но это для них, в конечном счете, не главное. Бесы-вершители, Дусь, бывают трех видов. Бесы, одержимые властью. Это — А. Бесы, одержимые славой. Это — Бэ. И бесы, одержимые деньгами. Это — Вэ. То есть государственные деятели, публичные люди и бизнесмены. Тут, Дусь, важна чистота форм. Вот, например, Горбачев. Кто это? Вроде бы человек власти. Нормальный аппаратчик и все такое. А почему он прогорел? Потому что любил славу. Он же ведь млел на публике и упивался собой, как провинциальная актриса. А вот Ельцин был чистый мопс власти. Ему ничего, кроме власти, и не надо было. Понимаешь, Дусь?.. Если ты бизнюк, занимайся деньгами. Захочешь славы или политической власти — сожрут. Если ты публичный бес и любишь деньги — рано или поздно сядешь. У них, у бесов-вершителей, четкое разделение функций. Что-то вроде законодательной, исполнительной и судебной. Это не значит, что политики не пи…ят, бизнюки не лезут в телек, а актеры не тусуются в Кремле. Все это есть. Но суть есть суть. Бесы-вершители — это чистые бесы. Вроде античных богов. А бесы-тоскуны — это бесочеловеки, вроде античных героев. Люди, как известно, состоят из духовного и материального. Ну, из тела и души. Можно так сказать: из морали и жопы. Человек — это жопа плюс мораль. Тоскующий бес — это как бы жопа, гуляющая сама по себе, без морали, как без штанов. Это такая жопа-зомби. Аморальный человек — он делает гадости, но потом раскаивается, что их делал. Плачет, просит прощения, опять гадит, опять плачет, и так до бесконечности. Он словно бы штаны приспустит, покажет всем жопу, а потом вдруг ему станет стыдно, что он ее всем показал, он и ходит опять в штанах (в морали, по совести, с душой). Обещает сам себе ночью в кровати: никогда-никогда больше не буду показывать ее окружающим. А утром сорвется — и опять покажет. А тоскующие черти — они не каются. Они тоскуют. Понимаешь, Дусь?.. Не печалятся, не каются, не страдают даже, это не про людей… Они тоскуют. Печорин — он не страдающий эгоист, а тоскующий. Тут Белинский не прав. Им, этим Печориным, тоскливо и скучно. У них такая… тоскука по жизни. И злость на то, что тоска и скука. Злотоскука у них. И им все всегда противно, все всегда надоело и все всегда не так. Они немножко захотят, скажем, власти, получат ее немного — скучно. Захотят немного славы, получат ее — тоскливо. Захотят денег, спи…ят, жадно потратят — пустота и злость. Но больше всего они любят мучить людей. Это сейчас называется «энергетический вампир». Как все тот же Печорин. Энергетические вампиры, Дусь, бывают контактные и дистантные. Контактные вампиры слабее дистантных. Им, чтобы тебя сожрать, надо быть рядом: говорить с тобой, смотреть на тебя, прикасаться к тебе и так далее. Им нужен проводок. Они как проводной телефон. А дистантные действуют на расстоянии, они тебя заставляют о себе думать. И жрут твои мысли о себе. И ты чахнешь. Никаких проводков им не нужно, хотя это они тоже умеют. Но главное их оружие — мобильный вампиризм. Все чистые бесы, бесы-вершители — дистантные вампиры. Среди бесочеловеков большинство — контактные, но есть и дистантные. Эти — самые опасные.

Очень много их среди инфернального бабья. Роковые дядьки, наверное, тоже встречаются, но их меньше. Дон Жуан — это не бесочеловек, это — человек. А вот ведьмы… сама понимаешь. Демон вон, и тот Тамару по-всамделешному любил… Роковых мужчин в природе почти нет. А может, уж и совсем не осталось. Особенно — в России. Бабники — это чаще люди. Очень паршивые, с вечно голой попой, но люди. Типа б…дей. Извини, Дусь. Бесы-мужики — они обычно чем-нибудь другим заняты. Гендер у них на периферии вампиризма. Сунул, вынул и забыл. А у бесов-баб это в большем интересе. Хотя сейчас все куда-то поплыло. Эмансипопки всякие и все такое… Не знаю, Дусь, не знаю, сложно все это…

Читая опусы Илоны Зулич, я почему-то все время вспоминала эту Сенину полупьяную болтовню пятнадцатилетней давности. И все время передо мной стоял образ Тоски. Или Скуки. Или Злотоскуки, как выразился Сеня. И чем ярче и вычурней был текст, и чем больше в нем было наворотов и блеска, тем сильнее надвигалась эта Большая Тоска. Именно — Нечеловеческая, Безысходная. Неопределенная, безликая и страшная. Вселенская Недотыкомка. И чем-то невыразимо притягательная, как смерть, наверное. Да, именно смерть! Илона Зулич и смерть теперь были для меня неотделимы друг от друга. Какое-то смешанное чувство интереса, отторжения, вплоть до брезгливости и — вместе с тем — жалости росло во мне. И я чувствовала, предчувствовала, что Илона Зулич будет в моей жизни и сыграет в ней какую-то странную роль. Странную, печальную, но важную.

В Интернете об Илоне Зулич было много. Но все это «много» по большей части ничего нового в себе не несло. В основном это были те самые заказные рецензии на романы, кое-какие выдержки из светской хроники, реклама магазина «Z», торгующего дорогими экзотическими товарами, от пуговиц Элтона Джона до живых крокодилят. Еще — фотографии: высокая, очень красивая брюнетка. Черты лица очень правильные и — холодные. Но очень хороша, не отнять. Волосы прямые, каре. Прекрасная фигура. Одевается со вкусом, но строго. Фоток много, все больше из глянцевых журналов. С Киркоровым. С Жириновским. Жирик ей что-то нашептывает в ушко. Она улыбается. Одна, на фоне какой-то пагоды. Еще с каким-то явно голубым перцем, не знаю, кто такой, но в СМИ мелькает все время. С белым мопси-ком на руках, целуя мопсика в ухо. У мопса на морде написан многовековой брезгливый фатализм. Опять с неразъясненным глянцевым гомарём. Их Ленка Баш называет «тёдя» или «дятя». Опять с тёдей. Даже помню, как «егоё» зовут — Шура. «Обдолбанный подпилок с раком задницы» (опять — Ленкино словотворчество). Ясно, что здесь — работа Анри. Чтоб жена была в компании безопасных педрил. Жириновский — явное упущение. Хотя — сомневаюсь. С Веркой-Сердючкой. Одна. С Ксюшкой-лошадкой. Куда ж без нее. Одна… Мне надоело. 34 фотографии. Не смотреть же все…

Фотки ничего нового, казалось, не добавляли. Красота, непроницаемость. Отформатированные улыбки. Если и есть хищность, то очень сильно запрятана. Еще глубже, если она, опять же, есть, запрятана та самая бесовская тоска, о которой распространялся когда-то Сеня. В общем — чистый глянцевый гламур.

На сайте писательницы я нашла скупо изложенную биографию. Собственно, биографии никакой не было. Года рождения, конечно, нет, но ясно, что тридцать с хвостом. Как мне. Закончила питерский университет, псих-фак. Работала в какой-то фирме. Потом — по нескольку месяцев в Гарварде, Гейдельберге, Оксфорде, Сорбонне. Много путешествовала. Владеет несколькими языками, включая японский (это понятно: японский проект с сушами и муракамами в самом разгаре). Замужем. В третий раз. О мужьях, разумеется, ни слова. Хорошо о них говорить как-то не к месту, а плохо — нельзя. Как о покойниках. В настоящее время — преуспевающая бизнесвумен и «культовый» (это из текста) писатель.

Еще я нашла организованный три года назад, на взлете писательской карьеры Зулич, форум с бравурно-пошловатым названием «Страсти по Илоне», где, по замыслу организаторов, судя по всему, должны были бушевать фан-дискуссии. Первые реплики были явно запущены для затравки: «Обалденная текста! Илона, я твоя fanka! Это — Любовь! Форумчане, замутим Фан-клуб нашей Зу!» и т. п.

Пара-тройка охлаждающих входов: «Почитала-недочитала». «А по-моему — нудеж и…уйня». «Не въехал, в чем драйв». И проч.

Затем — гневные возражения «фанатов» с попытками завязать форум. Опять заглушки, типа «Лучше я в пятидесятый раз „Собачье сердце“ перечитаю». «Зря 150 рублей потратила». «Тебе везуха, я — 180». И проч. Больше всего было отзывов, типа: «Так себе». «Ничего». «Читать можно, но зачем?». И фан-форум заглох сам собой. Всего — сорок три входа, последний — полгода назад.

Так что здесь — тишина. Совсем другое дело — интервью. Тут я натолкнулась на одно ключевое ощущение, которое стало решающим для меня в отношении к Зулич.

Первые интервью с писательницей («Эхо Москвы», «Караван» и т. д.) были довольно живыми и местами даже интересными. Потом они, эти интервью, мертвели. Последние были совершено формальными. Думаю, Илона их даже не перечитывала. Ни до, чтобы править, ни после публикации, чтобы насладиться славой. А вот в первых четырех-пяти Илона явно старалась. Вообще — несмотря на все ту же непроницаемость — здесь присутствовала какая-то живинка: остроумные реакции, емкие определения. Но это не главное. Важна была доминанта, а доминанта была такова: Илона уж точно обладала одной феноменальной способностью. Даже затрудняюсь ее определить. Словом, умела себя гениально преподнести, как говорят, позиционировать. «Самопродюссирование» и «автоменеджмент» Илоны Зулич были безукоризненны. В каждой фразе, причем ненавязчиво и даже вроде бы слишком скромно, звучало: «Я — лучше всех», «Я — пуп земли», «Я — это все». Это как-то само собой подразумевалось и не вызывало никаких сомнений. Не должно было вызывать. Само слово «я» в ответах на вопросы журналистов практически отсутствовало. Но в подтексте это «Я» вырисовывалось в виде огромной, прекрасной и таинственной подводной части айсберга. Это была гениально и явно по наитию выстроенная система намеков на неисчерпаемую глубину, на тайну собственной личности.

За этим всем я почувствовала вдруг такую любовь Илоны Зулич к себе и уверенность в собственной избранности, что мне стало даже неприятно. Я — центр мироздания. И никаких сомнений. Хладнокровие — как у чапековских саламандр. Зулич словно бы не удостаивала окружающих приведением доказательств, как Снежная Королева, что ли… Или Свидригайлов… Или все тот же Печорин… Бог ее знает. Но фишка заключалась в том, что это неисчерпаемое самолюбие Илоны было, как я чувствовала, не гранитнобетонным и незыблемым, а именно вампирическим, самопожирающим. Да. Никому ничего доказывать Зулич не собиралась.

Там был забавный эпизод. Какой-то телепузик-журналист брал интервью для такого же телепузиковского luxury-журнала. Текст был таков:

— Скажите, Илона, а вы могли бы голой пройти по Тверской?

— Зачем?

— Ну, предположим, очень было бы нужно.

— Меня бы милиция забрала.

— Допустим, с милицией договорились. Полная Тверская народу. А вы — в чем мать родила.

— Конечно, прошла бы. Даже без «нужно». Если бы просто захотелось.

— А люди?

— Что — «люди»?

— Люди ведь смотрят… Тысячи людей.

— Пусть смотрят. Они мне заменяют фонарные столбы.

Здесь Илона выразилась совершенно честно. Я уверена. Насчет столбов. А что столбам доказывать?

Но себе-то она должна была доказывать свое самолюбие ежеминутно. Даже не доказывать, нет. Ему, самолюбию требовалась пища. В виде поклонения, обожания. Или чего-то еще?.. Но все это рано или поздно становится скучным. Как будто человек очень-очень хочет, просто умирает от голода, но пища ему противна. Любая. И что дальше? Конец.

Помню, было около часа ночи. Не спалось. Я снова залезла в Интернет. Набрала «Илона Зулич». Кликнула по «картинкам». Высветился список: у каждой фотки — свое название. Не читая названия, пробежала по списку. Щелкнула по последней (фотография для «Cosmopolitan»). Я вздрогнула.

Илона одна. В чем-то вроде бедуинского бурнуса. Ослепительно белого, как саван. Глубокое декольте. Красивая загорелая грудь. Илона — на фоне восточного сине-зелено-алого ковра. Обеими руками держит витой инкрустированный кинжал, направленный вниз.

И — чуть на себя.

Жемчужный маникюр. На лице — что-то вроде сатанинской улыбки.

В голове помимо воли пронеслось: «Этим все и кончится». Стало тошно. И даже сладковато во рту. В этой фотографии было что-то пошлое и вместе с тем страшное, роковое. Ни о чем не сказано так много пошлости, как о смерти. Я вспомнила могилы солдат на Крестовском погосте. Эти простые и честные могилы людей, которые хотели жить. А здесь: игра то ли в смерть, то ли… Я вырубила компьютер и легла. Куда меня занесло? Зачем все это? Разве так бывает? Кто я? И почему я? Какие карты? Какие дамы и короли? Бред какой-то. Спать. Сейчас засну и завтра проснусь в Крестах. Девчонкой-тарзанихой с вечными малиновыми ссадинами на коленках и в новых сандалиях.

Но я не спала до самого утра.

Вертелось что-то из детства. Сухая полынь. Яблоки падают. Скрипит колодец… Провалилась я только, когда за окном тускло-опалово затлело московское утро.

22. Лети, Дуся, лети…

Я получила новенький загранпаспорт с шенгенской мультивизой цвета июльской ряски. Билет до Рима. Вылет утренний, из Шереметьево-2. Позвонила маме. Я ей звонила каждый день.

— Все в порядке там, мамочка?

— Все хорошо, Дусенька. Храни тебя Господь.

В офисе сердитой осой жужжала кофеварка.

— Тебя повезет Сергей, — сказала Алла. — Там тебя тоже встретят. Выйдешь — ищи человека с табличкой «Дуся». Это будет твой постоянный шофер и переводчик. Зовут — Марко. По-русски говорит, как мы с тобой. Хочешь — сама води. Но не советую. Для начала можете прошвырнуться по Риму. Припасть к святым камням… Ну, там… Флоренция, Пиза… что поближе. Хочешь — шуруйте в Венецию или в Неаполь. Хотя — не торопись. Успеешь. Не жадничай, не в Совке… Запомни: Зулич прилетит в субботу. Так что с субботы обоснуйся в отеле. И живи себе. Задание тебе ясно. Дальше — как выйдет. И опять же запомни: постарайся, а не выйдет, не переживай. Лети, Дуся, лети…

Сергей вез меня в аэропорт по ранним утренним ноябрьским сумеркам, похожим на пыльное и запотевшее стекло. Доехать мы успели до начала пробок. Еле уложились. Когда сворачивали на Шереметьево, Ленинградка уже зловеще загустела по-совиному, с какой-то сонной угрозой глядящими стаями машин. Приехали мы за час до регистрации.

Сначала, еще в машине, я волновалась: все-таки летала я в жизни всего пару раз и давно. Всего один раз была за границей — в Турции.

Но странное дело: вся эта внезапно нахлынувшая совсем другая после моих Крестов, Курилок и Соснянсков жизнь с аэропортами, Римами, визами и прочим уже заранее показалась мне словно бы легкой и даже не совсем серьезной игрой. Причем я знала: правилами этой игры я владею не хуже других. Может быть, еще и не владею, но очень быстро научусь. Что-то было в этом пробуждении в «большой мир» от моего прибытия в Москву полуторадесятилетней давности. Дежавю. Тогда я почти сразу почувствовала: это мой город. Я знала: я поступлю в университет. И поступила, и покорила эту непокоренную Москву. И сейчас ощущение было то же: это мой мир. Да, он другой, он сложен. Но не сложнее того, который был внутри меня, не сложнее уже пережитого мною. И после того «крещения» Москвой, а потом любовью к Роберту, абортом, а затем — всей этой торгово-уголовно-провинциальной, неопрятной, нетрезвой и тяжелой мутью, после почти мистических чудес последних месяцев моей жизни — предстоящая жизнь предстала передо мной совершенно ясной доступной и интересной. Тогда я была еще девочкой, а сейчас я уже женщина. Мною овладел спокойный азарт еще не начавшей увядать зрелости. Я словно смотрела на происходящее с какой-то духовной высоты, но это была не моя личная, какая-то там «высокая духовность», нет. Опыт, а значит, уверенность и покой были мои, личные, кровные. Было еще и вот что новым: я научилась свое внешнее не связывать все время с внутренним.

Даже не знаю, как лучше объяснить… Я спокойно носила свой «экспортный вариант» (улыбка и т. п.), и он никак не вредил внутреннему комфорту. Но было и что-то еще, куда более важное. Что было со мной и пятнадцать лет назад. И что, в конечном счете, и дало мне силы победить. Но тогда я этого не осознавала, а сейчас — кажется, осознаю.

Я сидела на чемодане под табло, на котором значилось «Рим» и номер рейса, но еще не выскочила стрелка в сторону регистрации, и думала. Я еще раз прокручивала в голове позапрошлую ночь, когда я кликнула последнюю фотографию Зулич, и мысли, и чувства, которые тогда явились мне вместе с этой фоткой.

Прокручивались в голове и фрагменты из ее романов, и мои ощущения, возникшие от этого чтения, и «теория бесочеловеков» подвыпившего Сени… Я все время непроизвольно сравнивала себя с этой Зулич.

Стройная, ослепительная красавица, фотомодель, умница, говорящая по-японски и еще на нескольких языках, сделавшая в 30 лет все возможные и невозможные карьеры, знаменитость, жена одного из воротил мирового бизнеса, который по самую (наверное, лысеющую) маковку влюблен в нее — это она.

Толстая незамужняя провинциалка, не сумевшая закончить университета, полюбившая наркомана, неудачница, торговка из городка Курилки — это я.

И что?

Я никогда никому не завидовала в жизни. И дело здесь было не в зависти. Какая там зависть! Я чувствовала колоссальное превосходство перед Илоной и даже жалость к ней. У меня было то, чего не было у Илоны и не могло быть. И это «что-то» напрочь перевешивало все, что было у нее. И это «что-то» было заложено в меня изначально, наверное, еще до рождения. И я знала, что это такое. Я знала, что между мной и всеми теми, кто лежал на Крестовском погосте есть связь, прочная и вечная, которую разорвать невозможно. И мои предки, и погибшие солдаты, и мальчишки, разбившиеся на мотоциклах, и мой несуразный, добрый, вечно пьяный отец и все другие мужики, погибшие от суррогата, и мудрые синеглазые старухи с надорванными венами — все они умерли, но они есть, они мои, родные, где-то рядом, я всех их люблю, и буду любить вечно.

А они там, на небе, любят, и вечно будут любить меня. Они мои ангелы-хранители. А когда умру я, и меня похоронят в Крестах — я буду ангелом-хранителем тех, кто останется жить. А еще есть мама, Сеня, хотя я и не знаю, жив ли он, Ленка, Аладдин, Алла, Тимур и его сын, и они все тоже в этом родном, теплом круговороте. Я чувствовала: все эти разные-разные люди — мои.

А я — их. И не только люди. И кошка Сява с глазами как крыжовник после дождя, и пес, которого гладил мой пьяный отец, и Тютчев с Достоевским, и та Крестовская тарзанка, которой уже нет, и ссадины на моих буро-зеленых от травы и глины детских коленках, и тот звук, который издают падающие яблоки, и запах мытых полов в избе у моей мамы и в тысячах, миллионах других изб, и многое-многое другое — это все и есть мое богатство, моя сила. Господи, до чего же я счастливая!.. Господи, спасибо тебе за все!..

И этого ничего нет у Илоны. Ни-че-го. Я знала что — ничего. Она одна в мире, как врубелевский Демон. Мне стало жалко Илону, как стало жалко Демона тогда, пятнадцать лет назад. Она не любит Анри, не любит свои романы, она никогда не слышала, как падает в траву белый налив. Какой же это все ужас! Какая пустота…

Стрелка выстрелила направо.

Направо так направо.

Регистрация, оформление багажа. Я встала в очередь. Передо мной мучительно потел похмельный пожилой мужик. Все утирался дрожащим в руке платочком. Наверное, какой-нибудь бывший аппаратчик районного масштаба, переквалифицировавшийся в современного менеджера или бизнюка: очень странное сочетание совершенно советской внешности и дорогих костюма с кейсом. Непотопляемый, наверное, дядька. И не убили его, и не посадили. Молодец. Таких в бизнесе зовут гоблинами. Его голова — одутловатое красное лицо, похожее на полусдутый надувной шар, седой, будто пыльный бобрик, непробиваемо-хитрые, даже с похмелюги, васильковые глазки, морщинистый, как у ящерицы, бордовый затылок — вся эта голова была, казалась, случайно, по ошибке вставлена в костюм. Сочетание несочетаемого. Оксюморон.

Вот и я тоже: гоблин — оксюморон. Леди из Курилок.

Когда гоблин, трясясь и потея, ставил свой чемодан на ленту, обильно пахнуло перегаром, очень дорогим одеколоном и тем неизбежным почему-то запахом пожилого русского мужика, который напоминает запах старой газеты.

Я положила билет и паспорт на стойку. Девушка оловянно посмотрела в билет:

— У вас бизнес-класс.

— Да?..

— А здесь эконом. Перейдите, пожалуйста, к соседней стойке.

Там очереди не было. Женщина моих лет, натруженно улыбаясь, оформила багаж. Театрально-размашисто окольцевала ручку чемодана:

— Счастливого пути!

— Спасибо.

Граница. Пограничница, как будто обиженно отклячив нижнюю губу, поглядела в паспорт, потом мне в лицо, опять в паспорт, опять в лицо:

— Посмотрите, пожалуйста, на меня.

Я посмотрела.

— Спасибо. Цель поездки?

— Что?..

— Цель поездки? Личная, бизнес, туризм, культура…

А какая у меня цель? Лично подружиться с культурной Зулич и тем самым завербовать бизнесмена Анри? Бред какой-то, бред, бред… Сталкером заделалась… А быть сталкером — это что, работа? Работа.

— Работа.

— Бизнес?

— Да, бизнес.

— Счастливого пути.

— Спасибо.

Времени оставалось много. Походила по дьюти-фри. Покупать ничего не хотелось. Да и не нужно мне ничего. В Москве все купила. Странно: не впадаю я как-то в этот шопинговый азарт. А если и впадаю — быстро надоедает. Как-то неправильно, не совсем по-бабьи меня, наверное, устроил Бог.

Столкнулась все с тем же гоблином. Гоблин, разумеется, закупался виски. Потоптался у дорогого, у «блэк-лейбла». Шмыгнул носом — и взял упаковку пластикового «рэд». Дешево и сердито. Молодец. Не развращается. Никакого «головокружения от успехов». «Крепкий орешек» в гоблинском переводе.

Перекусила в «Робинзоне». Покурила. Объявили посадку. Перед накопителем разувать не стали. Даже не ощупали. Утро, все сонные еще. В накопителе — опять Гоблин. Уже не трясется: поправился. Улыбчивый. Клеит какую-то тетеньку лет пятидесяти. Очень не симпатичную. До чего ж умен: реально смотрит на вещи. Четко видит синицу в руках. Синица клеилась с большим энтузиазмом. Всюду, как говорится, жизнь.

Длинная холодная кишка.

Вход в самолет, улыбающиеся стюардессы. Я села в кресло, накинула плед. Абсолютный покой. Знала, что засну. В полусне почувствовала, что самолет разгоняется и взлетает. Затылок жадно всосался в кресло, как вода в сухую землю. Смутно подумала: надо же, даже на взлете сплю. Медленно, как-то вкрадчиво-тягуче, закладывало уши. Автоматически сглатывала.

Потом провалилась в сон окончательно. Во сне какая-то чушь: свадьба Гоблина и этой тетеньки, которую он клеил. Тетенька в фате. Оба держат в руках билеты на самолет. Я кричу: «Горько!» Мне смешно, я давлюсь от смеха.

Очнулась от того, что все встают. Надо же… Не поела, даже не выпила дармового бизнесклассовского вина. Ощущение, что летала всю жизнь.

Все, Рим.

23. Тосканские каникулы

Марко оказался веселым симпатичным парнем лет двадцати пяти. Невысокий худой брюнет, очень живой и любопытный. Добродушно-болтливый, но ненавязчивый. Легкий человек.

По-русски он говорил действительно блестяще. Акцент, разумеется, угадывался, и ошибки были, но в акценте и ошибках тоже просвечивалось что-то добродушное, легкое и симпатичное.

— Где вы так здорово научились говорить по-русски, Марко?

— О! Я совсем еще нездорово говорю по-русски. Я пять лет учился в Москве, потом работал как гид в Риме. Я люблю русский язык. Он имеет много специфики… я не знаю, как сказать… Понимаете, он какой-то… нерамочный… неюридический, так если можно говорить. Есть, конечно, законы: произношение, грамматика и так дальше… Но они все — как в вашей жизни. Как это… «Закон — что дышло»… Так?

— Так.

— «Как повернешь, так и вышло». В русском языке иностранцу как бы очень трудно, сложно, но в то же время свободно. Такая вот сложная свобода, если можно так говорить.

— Это вы, Марко, хорошо сказали: «Сложная свобода».

— Кто-то из русских философов сказал: «Цветущая сложность».

Марко, пыхтя, тащил мой чемодан к машине, и этот совсем небольшой чемоданчик казался очень большим, а Марко — очень маленьким, как муравьишка с большой щепкой.

До субботы у меня оставалось два дня, и мы с Марко решили, что я проведу их в Риме. Номер для меня был забронирован. Так и сделали.

Думаю, что говорить о своих впечатлениях о Риме — это и пошло, и глупо. О Риме сказано все. Причем — совсем неглупыми людьми. А еще раз экстатично закатывать глаза и произносить замыленные банальности в стиле советских искусствоведов или в стиле постсоветских туристических журналов — это не для меня. Могу сказать одно: у меня создалось полное впечатление, что здесь я уже не раз бывала и еще не раз побываю. Как будто вдруг встретилась с очень близким по духу человеком, и кажется, что знаешь его всю жизнь.

А еще Рим мне показался по сравнению с Москвой тихим, уютным провинциальным городом. Мудрый старец, вспоминающий свое бурное прошлое. Тихий, терапийный. Нечто среднее между курортом и домом для престарелых. А Москва — это такая женщина средних лет, которая развелась, вышла замуж за молоденького и приобрела второе дыхание. В сорок пять… Но это все, конечно же, глупости…

В пятницу вечером я сидела в номере и листала русско-итальянский разговорник. Звонок. «Т. Т.» все так же, с уютной расстановкой:

— Здравствуй, Дуся.

— Привет, Тимур. Как дела? Как Вадик?

— Нормально, спасибо. Извини, что не перезвонил перед твоим отъездом. Забегался. А наспех не хотелось. У тебя там римские каникулы?

— Ага. Все здорово.

— Надеюсь. Ну, в двух словах, что скажешь о нашей героине?..

— Ты знаешь, Тимур, тяжелое впечатление.

— Еще бы. Я ведь ее неплохо знаю, Дуся.

— Вот как?..

— Очень давно у нас был… было то, что называют романом.

Мы помолчали. Каждый о своем. У меня вкрадчиво, как-то с ехидством заныла левая ключица. За пару секунд я успела немного запыхаться. Неужто это — ревность?

— Это было очень давно, Дуся. Десять лет назад.

Он сделал паузу. Он, наверное, услышал мою одышку.

— Честно говоря, вспомнить страшно… и противно.

— Почему, Тимур?

— Ты знаешь, что такое обесовление?

— Догадываюсь. У нас в деревне была одна такая. Катается по полу и… лает, как собака. Ее даже звали все — Лайка. Она потом повесилась.

— Вот и здесь то же самое… Только она не лаяла, а выла. Или молча рвала книги. Часа три повоет или полку книг изорвет, потом встанет и идет педикюр делать — как ни в чем не бывало.

Он вздохнул.

— Тимур…

— Что?

— По-моему, она ищет смерти, эта… твоя Илона.

— Все правильно. А что ей еще искать? Только она не моя. Скорее, теперь твоя. Я думаю, что ты все сделаешь правильно, Дуся. Главное — делай все честно. Как считаешь нужным. Ты меня понимаешь?

— Да.

— Вот и отлично. Я буду тебе звонить.

— Звони почаще.

Он улыбнулся там, я знаю:

— И ты звони.

Мы не отключались еще несколько секунд.

— Ну, пока.

— Пока.

Еще пару дней мы с Марко поездили по Италии, преимущественно по Тоскане. Местная поздняя осень, она же — ранняя зима, была, как сейчас говорят, аномально теплой. Часто шел мелкий дождь. Иногда на небе проступала бледно-перламутровая клякса солнца, и тогда море внезапно белело, а глина становилась мокро-кровавой. Потом как-то особо лениво-вальяжно, по-итальянски, на солнце наплывала туча, и море становилось сначала зеленым, потом синим и наконец серо-черным, с грифельным отливом. И глина блекла, набухала коричневым и сизым.

В Италии я стала вглядываться в цвета и пытаться их назвать. Вот скала. Какого она цвета? Я прищуривалась и видела, что скала абсолютна каряя. Не коричневая, а абсолютно каряя. Рядом с ней вишневая лодка.

Дул то прохладный ветер с моря, то теплый с земли. Иногда они причудливо смешивались. Как-то слоисто. Голове голодно, рукам тепло, ногам холодно. И даже эти ветры казались разноцветными. Теплый — васильковым, холодный — малиновым.

На утро третьего дня, часов в десять, мы с Марко приехали в городок F. Я поселилась в маленьком отельчике, Марко — на соседней улице в апартаментах.

В двухэтажном отельчике, который так и назывался «Пикколо» («Маленький»), было всего шесть номеров. В одном из них, в номере 5, поселилась я. На втором этаже. На первом, в номере 1, жил какой-то вечно похмельный англичанин, скорее, наверное, шотландец или ирландец лет шестидесяти с ало-фиолетовым, как у удавленника, лицом и остатками рыжих, ставших табачно-желтыми взъерошенных волос над ушами. Он ничего никому не говорил, кроме хриплого (опять же, как у удавленника) «гудмонинга».

Больше из постояльцев в отеле никого не было.

Консьержка, очень пожилая вьетнамка, похожая на игрушечного динозавра, всегда улыбалась, как-то преимущественно сморщенным носом, и, наотмашь выдавая мне ключ, каждый раз торжественно говорила: «Пре-е-его». С помпезно-юбилейным подвывом. Так обычно объявляют на ринге чемпиона по боксу.

Убиралась у меня в комнате белоруска Олеся, некрасивая женщина лет сорока с огромными мужскими руками. Тихая, забитая. Один раз, на второй вечер, мы разговорились, и она полчаса жадно рассказывала о себе.

Она жила в Италии уже три года. Получала 500 евро в месяц и кормила на них мать, отца, психически ненормальную сестру (отсылала им деньги в Белоруссию) и своего двухлетнего ребенка, которого родила здесь, в F, от какого-то негра, напоившего ее в венецианском порту. Вот и вся Олесина судьба. 15 лет дояркой в Белоруссии. Год посудомойкой в Болгарии. Полтора — нянькой в Греции. Потом — месяц чуть ли не на улице в Хорватии. Паром. Венеция. Залетный негр. Золотушная дочка-мулатка.

У меня был роскошный двухкомнатный номер. Одно из окон выходило на виллу, в которой должна была поселиться Илона Зулич. Отсюда все отлично просматривалось.

Илона должна была приехать через два дня. Вернее, на третий, к вечеру, как уточнила мне Алла по имейлу.

Эти два дня пролетели незаметно. Они даже не пролетели, а незаметно прокрались мимо. Почти беззвучно, слегка урча морем, по-кошачьи усыпляющее, как Сява. Эти два дня мне показались несколькими неделями. У меня успел сформироваться целый обряд жизни. Утром — душ, «капуччо» и тихая прогулка по берегу к дальнему ржавому пирсу цвета хны, километрах в пяти от отеля. Возвращение где-то к полудню в отель, раскаленная, пышущая сырным паром паста, послеобеденная дрема со странными прозрачными снами. Там то летали какие-то огромные слепые птицы, превращающиеся в деревья, то являлись какие-то, кажется, отдаленно знакомые люди с мягкими лбами. Птицы просто летали, люди просто ходили, но отчего-то я точно знала, что птицы — слепые, а лбы у людей — мягкие.

Я просыпалась и долго вспоминала, где я видела этих людей, вглядываясь в жемчужные полосы небесных просветов сквозь мореные деревянные жалюзи. А потом я никак не могла решить, что я вижу: небо на фоне жалюзи или жалюзи на фоне неба.

Снова кофе, но теперь — двойной эспрессо, опять — прогулка дотемна, до пронзительно синих сумерек, в которых мне мерещились целые плывущие наискось в разных направлениях стаи искр, напоминающих океанический планктон. Вечером я возвращалась в отель по двум единственным кривым улочкам города. В этот час на улочках тусовались местные старики, дедушки в старомодных с иголочки костюмах, бабушки — в канапе и лайковых перчатках. Они о чем-то громко и быстро говорили. Из всего этого я понимала только «финансовый кризис». Ужин. Книга.

Сон, уже без слепых птиц и мягких лбов.

В конце второго дня я поняла, что бросила курить. Даже не вспоминала об этом. Просто забыла.

Я взяла с собой томик Тютчева и «Преступление и наказание». Тютчева я взяла сама, а «Преступление» мне в последний момент в чемодан подложила Алла. Она неожиданно зашла ко мне, когда я собирала чемодан, и воровато тиснула Федора Михайловича куда-то под уже уложенные джинсы.

— Зачем? — спросила я.

— Пригодится, — ответила Алла, хитро мерцая малахитовым шелком глаз в полутемной комнате.

Пришел день приезда Илоны Зулич.

24. Уже шесть. Тебе пора

Под вечер заморосил дождь. Я была в номере. Дождь сухо шуршал о стекло и подоконник. В изредка проступавшем сквозь серый крем облаков предзакатном солнце он напоминал вьющуюся перламутровую стружку.

Я стояла у окна и смотрела на дождь. К вилле напротив подъехала машина. Обычное синее «Рено», но с затемненными окнами. Я быстро опустила жалюзи (я тебя вижу, ты меня — нет) и стала наблюдать. Сердце забилось. Казалось, что оно как-то влажно чавкает. Волнения не было, было что-то вроде азарта. И интереса.

Из машины долго никто не выходил. Минуты, наверное, три. Потом резко открылась правая передняя дверь, и из нее быстро вышла женщина. Это была Илона. Между нами было метров пятнадцать, не больше, и я хорошо ее видела. Она была та самая Илона с фотографий, только какая-то более сухощавая, менее красивая. Желчное желтоватое лицо с большими, действительно красивыми глазами. Нос показался мне длинноватым. Надо же, заметила… Черная водолазка (грудь небольшая, на фотках — больше), черные брюки в обсосочку (ноги длинные, хотя бедра узковаты).

Илона была очень раздражена. Она быстро зашагала к вилле с брезгливой ненавистью копаясь в сумочке.

Вслед за ней из машины выскочил мужчина лет пятидесяти, довольно симпатичный шатен с возбужденно-розовым пятачком наметившейся лысины. В сером длинном плаще. И с сероватым лицом. Это был странный контраст: розовая лысина и пепельный оттенок лица. Анри. Я узнала его по аллиным фоткам. Он догнал Илону, попытался обнять ее за локти. Та вырвалась. Они что-то кричали друг другу, но я через стекло ничего не слышала. Илона кинула сумочку на землю. Себе под ноги. Анри поднял. Она выхватила сумочку из его рук и опять бросила, теперь уже изо всех сил. Из сумочки посыпались вещи. Анри стал их собирать. Илона пинала вещи ногами. Несколько раз случайно попала ногой по руке Анри. Ей понравилось, и она, улыбаясь (в ее улыбке было что-то собачье от высоко поднимаемой верхней губы) стала специально пытаться попадать ногой по его руке. Эта игра продолжалась больше минуты. Затем Илона схватила что-то с земли (я поняла, что это был ключ) и побежала к двери виллы. У нее была странная манера бежать: она высоко и далеко задирала ноги, а потом словно бы возвращала ноги назад. Получалось, что она бежит большими прыжками, но почти на месте. По крайней мере — медленно. В этом всем было что-то мультипликационное. Мультик для взрослых. Анри бросил сумочку и рассыпанные вещи и догнал Илону у самой двери. Он обнял ее сзади и стал отнимать ключ. Илона долго вырывалась. Она тянулась к его рукам, чтобы укусить, а потом пыталась наотмашь, с размаха ударить Анри затылком по лицу. Было видно, что он знал этот ее прием и сильно наклонял голову в сторону и назад. И еще Илона старалась изо всех сил топтать его ноги. Она поднимала ступни до пояса и била ноги Анри каблуками. Этот прием Анри тоже знал и убирал ноги. Но пару раз Илона все-таки попала. Несколько минут они так вот остервенело танцевали. Все-таки он отнял у нее ключ и отпустил ее. Спектакль шел к развязке, и видно было, что развязка известна. Илона, стоя метрах в двух от Анри, несколько раз плюнула в него, метясь в лицо. Но попала в плащ. Ей не хватало слюны, и пока она набирала ее, гримасничая трясущимся лицом, Анри в это время утирал плащ рукавами и что-то говорил ей. Он даже не пытался уворачиваться и только зажмуривался и морщился на каждом плевке. Наконец она попала ему в лицо, в глаз. Он утерся, как плачущий ребенок, и она засмеялась. Она смеялась громко и долго. Я первый раз смутно расслышала ее смех через окно. Он был похож на хриплый кашель. Илона села на корточки, продолжая то ли кашлять, то ли смеяться. Смех стих, и она завыла. Теперь она уже не кашляла, а именно выла, и я слышала этот вой. Выла она монотонно и какими-то короткими завывами. Анри подошел к ней, тоже сел на корточки и стал успокаивать. Весь этот обряд успокоения длился минут десять. Илона уже не выла, а только мелко тряслась. В конце концов они встали и медленно пошли к двери. Анри обнимал Илону за плечи, и она не сопротивлялась. Дверь захлопнулась. Через пару минут из виллы вышел щуплый темнокожий мужчина в строгом сером костюме, похожий на индуса, собрал вещи в сумочку, пикнул сигнализацией автомобиля и скрылся.

Да, знойная девушка. Девушка — стервамп. И из нее мне нужно было сделать подружку. Товарочку…

Начались странные и какие-то нехорошие дни. Каждый день я видела Илону по нескольку раз, и каждый раз — никаких шансов хоть на какое-то сближение.

Уже на следующий день она обедала в ресторане. Через два столика от моего. Она была одна (Анри уехал утром; они нежно целовались на прощанье), совершенно спокойная, при полном боевом окрасе и очень хороша собой. От той Илоны осталась только собачье поджимание верхней губы во время затяжек. Она много курила.

Потом я видела ее во время ужина. Мы сидели за соседними столиками. Илона заказала устриц и белое вино. Она говорила по-русски по мобильнику:

— Привет… Нет… Я сказала: нет… Это его проблемы… Я сказала: это его проблемы… Нет… Да… Пока.

Голос странный: в целом приятный и женственно-низкий, но одновременно с какими-то словно бы высокими поскрипываниями. Кажется, что в любой момент он готов сорваться в пронзительно-истерическую тональность.

Я набралась смелости и сказала:

— Извините, вы не передадите меню?

Илона то ли недовольно, то ли с недоумением посмотрела на меня.

Я оправдалась:

— Вы говорили по-русски… Извините…

Она молча передала мне меню со своего столика и тут же явно забыла о моем существовании.

Все. Продолжения не следует.

Мы пересекались в ресторане еще несколько раз. Я встречала ее у моря. Один раз, опять же — набравшись смелости — улыбнулась и поздоровалась: «Добрый день». Она едва заметно кивнула, не улыбаясь, и прошла мимо.

Еще один раз я увидела ее сквозь витрину маленького бутика. Илона выбирала сумочку. Она посмотрела сквозь меня. Улыбаться в ответ было бессмысленно. Здороваться через стекло — тем более.

Прошло три дня. Я была в отчаянии. Тимуру, конечно, звонить не решалась, позвонила Алле.

— Ал, что мне делать?!

— Классику читать.

— То есть?..

— Достоевский далеко?

Я взяла «Преступление и наказание» с тумбочки.

— Здесь.

— Так. Сейчас по-нашему шесть вечера, значит по-вашему четыре. Ровно в шесть откроешь наугад и прочитаешь полстраницы. Ясно?

— А зачем?

— Я спрашиваю — ясно?

— Ну, ясно.

— Не «ну», а прочитаешь и пойдешь гулять.

— Опять ведьмовство?

— Опять. Делай, что тебе говорят. Ровно через два часа. Ни раньше — ни позже. Все, целую.

Я легла и долго лежала, не двигаясь. Потом задремала. В прозрачной полудреме я увидела, как иду по берегу моря. Впереди меня, шагах в десяти, идет Илона. Идет странно медленно, не оглядываясь, почему-то прихрамывая на левую ногу. Мне как-то не по себе. Зачем я иду за ней? Она в куртке с откинутым капюшоном. Мы идем очень долго, проходим мимо ржавого пирса. Усиливается ветер, он треплет илонины волосы. Она накидывает на голову капюшон. Илона по-прежнему не оглядывается. Мне становится страшно. Но я иду. Отчетливо шуршит галька, на ней как-то угрожающе-вопросительно шипит морская пена. Ногам холодно, кажется, они промокли. Я смотрю себе на ноги. Оказывается, я иду босиком. Странно. Может, я потеряла кроссовки? Ведь я точно помню, что пошла гулять в кроссовках. Я оглядываюсь назад и вздрагиваю. Сзади, метрах в десяти от меня стоит Анри. Он, улыбаясь, держит пистолет и целится себе в висок. Я пытаюсь крикнуть «Не надо!» — но не могу. Раздается щелчок, Анри говорит:

— Спасибо, Дуся.

Он садится на корточки, аккуратно кладет пистолет на гальку, достает платок и трет себе висок.

— А где же кровь? — с удивлением спрашивает Анри. Он поднимает глаза на меня, смотрит куда-то мне за спину. Глаза его наполняются ужасом:

— Вон кровь, — говорит он.

Я оглядываюсь и вижу спину Илоны. Она начинает медленно поворачиваться в мою сторону. Я не хочу, чтобы она повернулась. Там будет что-то нехорошее, что-то ужасное. Мне страшно, но интересно. Я сама шепчу себе: «О, как убийственно мы любим…». Откуда эта цитата? Господи, забыла. Я поворачиваюсь к Анри и спрашиваю:

— Анри, ты не помнишь, откуда эта цитата?

Но Анри там уже нет. Я поворачиваюсь обратно и вскрикиваю от ужаса: из капюшона, вместо Илоны, на меня смотрит Храп. Он криво улыбается и говорит:

— Из Тютчева. Уже шесть. Тебе пора.

Я проснулась. Вся в поту, ноги замерзли. Да что ж это такое?.. Посмотрела на часы: без трех минут шесть. Я быстро умылась. Ровно в шесть открыла Достоевского. Наугад, как велела Алла.

Это была сцена с раздавленным лошадьми Мармеладовым. Я прочитала:

«Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял:

— Экой грех! Господи, грех-то какой!»

Я спустилась вниз. Выпила двойное эспрессо. Вышла на улицу.

Было тепло, и начало темнеть. Я не чувствовала ничего, кроме внутренней пустоты. Казалось, она, эта пустота, тихо зудела, как подстанция. Я долго шла по набережной, потом завернула в городок и шла, уже не думая, куда иду.

Совсем стемнело. Я уже вышла из города и брела по извилистому серпантину, ведущему в гору. Пару раз я уже гуляла здесь.

Яичная луна то заныривала в зеленоватые облака, то выныривала из них, освещая аспидные каракули олив. Редкие фонари в тусклых нимбах напоминали гигантские мутирующие одуванчики.

Заморосил дождь. Пора идти назад. Дождь усилился, и все вокруг громко зашуршало. У очередного изгиба серпантина под фонарем я остановилась, развернулась и стала вглядываться в часы. Кажется, начало десятого. Слева я неожиданно услышала что-то вроде нарастающего сиплого шипения. Потом что-то хрипло взвизгнуло, и я почувствовала сильный удар в левый бок, в бедро. Бедро резко мотнулось вправо, а голова осталась на месте. Боль я почувствовала даже больше не в бедре, а в шее. Я успела увидеть, как облетает дождем фонарь-одуванчик и упала плечом на что-то гладкое, мокрое и теплое.

25. Бес кусает за мизинец

Через мгновение я пришла в себя.

Я полулежала боком на капоте. Надо мной стояли двое: он и она.

— Синьора! — крикнул он, освещая лицо фонариком.

— Это русская, — сказала она. — Я ее видела.

Это были Илона и Анри. Луна, ставшая белой и яркой, выплыла из-за тучи.

— О Господи, что же ты наделала! — сказал Анри. — Я же говорил тебе, не садись за руль. Почти целая бутылка…

— Что же делать?! — голос Илоны дрожал. От нее сильно пахло смесью духов и перегара.

— Вы русская? Как вы себя чувствуете? Давайте, я вам помогу, — он взял меня под локоть и тихо потянул на себя. Боль вспыхнула в бедре и в шее одновременно. Я застонала.

— О Господи! — прошептала Илона. Она обхватила свое лунно-фонарного цвета лицо ладонями, тонкие пальцы впились в щеки.

— Ничего страшного, — сказала я. — Сейчас пройдет. Если вам не трудно, довезите меня до отеля, пожалуйста.

— Конечно, конечно!.. Давайте, давайте… — он опять подхватил меня за локоть.

— Нет, я сама.

Было больно, но терпимо. Какой-то разряд то и дело гулял от бедра к шее и наоборот. Я встала, сильно хромая, побрела к задней двери машины. Анри поддерживал меня за локоть. Илона продолжала стоять, вдавливая пальцы в лицо.

— Ну, садись же, — сказал Анри Илоне.

Он сел за руль, и мы поехали молча.

— Какой кошмар! — через минуту тихо сказал Анри. — Мы ужасно виноваты. Мы все понимаем и готовы на все… Вам нужна медицинская помощь. Может быть, мы сами организуем… ну, вы понимаете. Конечно, никакая компенсация… Но мы готовы… На все готовы…

— Не волнуйтесь, никакая компенсация мне не нужна.

— О Господи! Сейчас мы заедем к нам. У нас есть врач. Он все сделает. А потом мы… Мы сделаем все, что вы скажете… Как вас зовут?

— Евдокия.

— Очень приятно. Это Илона. Я — Анри.

Через пять минут мы были у особняка. Привратник, похожий на индуса, тот самый, но не в костюме, а в индийском балахоне, открыл нам. Он же оказался врачом. Его звали Ганеш. Он неплохо говорил по-русски. Я действительно отделалась хоть и сильным, но ушибом. Ганеш обработал ушиб, наложил какую-то мазь, пахшую сандалом, на шею.

Через полчаса Анри, Илона и я сидели в гостиной в мавританском стиле и выпивали. Илона была уже очень пьяная. Она много курила и была на редкость разговорчива, весела, но в этом веселье сквозило что-то недоброе. Анри несколько раз пригубил коньяка. Я выпила мартини. Боль отступала, и мне было тепло и весело.

— И все-таки, — сказал Анри. — Чем бы мы смогли загладить свою вину? Поверьте, я искренне хочу сделать для вас что-нибудь хорошее. И у меня есть возможности.

— Мне ничего не надо, Анри. Правда.

— У вас есть муж?

Я подумала и зачем-то сказала: — Да.

— Где он работает?

— В бизнесе.

— Вот и замечательно. Я даже не спрашиваю вас — в каком. Это неважно. Давайте договоримся так: вы дадите мне его телефон, я свяжусь с ним, и мы заключим какую-нибудь очень выгодную для нас обоих… для всех нас (он посмотрел на Илону, та улыбнулась; искренне, как мне показалось) сделку. А? Заметьте: раз вам ничего не нужно, раз вас это унижает, а вы гордая женщина, это видно, то я и не буду заниматься благотворительностью. Мы просто взаимовыгодно посотрудничаем. Идет?

— Идет.

Мы чокнулись и выпили.

Анри достал телефон:

— Я записываю.

«Господи, как все просто!» Я высветила «Мой Т. Т.». Продиктовала номер Анри. Тот записал. Я набрала номер. Шесть гудков. Потом:

— Здравствуй, Дуся.

— Здравствуй, Тимур. Как дела?

— Все хорошо. А у тебя?

— Отлично. Тебе позвонит… некто… Анри, — я посмотрела на Анри, тот закивал головой, улыбаясь. — Хорошо? Вам есть… что обсудить.

— Умница. Вылетай завтра. Марко тебя подвезет. Ну, до встречи?

— До встречи.

— Да, вот такая история… — сказал Анри, чтобы что-нибудь сказать.

— Вот пусть Илона ее и опишет, — сказала я.

Илона посмотрела на меня. В ее медленных от опьянения глазах что-то быстро ускорилось — и опять замедлилось, замутнилось и провалилось еще глубже и закрылось там.

— Вы ведь та самая Зулич?

— Да, та самая… — у нее получилось что-то типа «тсамая».

Я смотрела на Илону, и почему-то мне отчетливо вспомнился Роберт и Анна Кайль. Не мой вечно пьянствующий и вечно добрый отец. А эти…

— Вы известная писательница, — сказала я. — Я ваши романы читала…

— А хотите честно? — вдруг сказала Илона. В ее лице появилась злость.

— Конечно.

— В жжжопе я видела все это псательство. И все ваше чтательство… тоже там видела. Ясно? И вот его тоже — она нетвердо ткнула пальцем в Анри. — Я видела… тоже…

— Перестань, Илона… — произнес Анри, морщась. — Ну хоть не сейчас… Не при…

— Не при ней? — она ткнула тем же пальцем в меня. — А кто она ткая? Никто! Я — Илона Зулич! А она кто?.. Дуська с мльного… этого., как его… звода… Подумйшь, сбили Дуську… Сидит теперь тут, рссуждает…

— Ну, Илона!.. Перестань!..

— Цыц, — Илона взяла бокал и метнула его в стену. Бокал весело взорвался, и на белой стене расползлась клякса, похожая на алого чертика с длинными ногами. Ноги текли за диван. Илона сидела и, нервно покачиваясь, смотрела в стол. Потом она зевнула.

— Мне пора, — сказала я.

— Извините ее, пожалуйста.

— Ничего. Выпила лишнего. Бывает.

— Да, да… Я обязательно перезвоню вашему мужу. Его зовут… Тимур, кажется…

— Да, Тимур. Тимур Тимурович. Всего доброго.

— Всего доброго. Я, впрочем, вас подвезу.

— Не надо. Спасибо. Спокойной ночи.

Я, прихрамывая на левую ногу, пошла к отелю.

Вот и все. Неужто все так просто? Не может быть. Здесь что-то не так. Я чувствовала: что-то здесь не так.

Я остановилась у входа в отель, посмотрела на особняк и, спрятавшись за мусорный контейнер, стала ждать. Через пару минут дверь открылась, и из нее вышла Илона. Она сильно качалась, держа в одной руке бутылку вина, а в другой сумочку. Вслед за ней вышел Анри:

— Илона!..

— Отзынь…

— Куда ты?

— Куда надо.

— Иди назад: тебе надо спать.

— Сам спи, кзёл..

— Ну, Илона…

— Я те скзала: счас прветрюсь и приду. Отстань. Я хочу пбыть одна. Поньл? Счас прду… Ясное слово…

Она несильно, имитируя нежность, оттолкнула Анри за дверь и, смеясь, закрыла ее. Из-за двери раздалось:

— Приходи быстрее.

— Хршо.

Она постояла с минуту, покачавшись, прошептала:

— Хрн я тебе прьду… — и пошла к морю. До моря было метров сто.

Я пошла за ней, держась на расстоянии. Впрочем, Илона мало что понимала.

У моря она села на камень, поставила бутылку слева, а сумочку справа. Я стояла метрах в трех от нее, за кабинкой для переодевания. Дождь кончился, тучи рассеялись, и белая полная луна светила вовсю. Полнолуние. Луна светила так сильно, что еле видно было алюминиевые тусклые булавки звезд. Море тихо шелестело всего в нескольких метрах от нас.

Илона долго сидела молча. Потом громко сказала почти трезвым голосом:

— Вот и все. Черт с вами со всеми. Будьте вы все прокляты.

Она действительно как будто вдруг резко отрезвела и говорила зло и сквозь зубы.

Она отхлебнула вина, плюнула, откашлялась, потом, шурша бумагой, порылась в сумке. Я пригляделась. Она сыпала что-то белое в ладонь. Насыпала полную горсть:

— Инну… Усритесь все без меня…

Илона сыпанула белое в рот и стала запивать вином. Я кинулась к ней и, нагнув ее грудью к земле, молча стала давить ей костяшками пальцев на щеки между зубами. Внутри у Илоны все захрипело и заворковало. Потом там хлюпнуло, и изо рта рванул поток винной блевотины с белыми крапинками таблеток, отчетливо видными при свете луны. Три бурых транша фонтаном вырвалось из нее, а затем Илона, по-мужски деловито откашлявшись, вдруг пронзительно завизжала. Этот свиной отчаянный визг отдавался электричеством в моем позвоночнике и резкой болью в бедре. Илона задергалась, пытаясь освободиться. Она зарычала и вцепилась мне в запястье зубами. Тогда свободной рукой я инстинктивно очень сильно ударила ее кулаком в скулу, и она разжала зубы и снова завизжала. Сквозь визг я услышала шум. Сзади.

— Держите ее, она хочет отравиться! — закричала я, зная, что шум — это Анри.

Илона, предварительно зарычав, снова укусила меня. Теперь — за мизинец. Это было так больно, что я потеряла сознание.

26. Полет в полете

Я плохо помню эту ночь. Обычно говорят, как в тумане. Но ночь была светлая и лунная. Все тот же диван в особняке Анри. Ганеш подчеркнуто бережно бинтует мне палец. Опять пахнет погребальным сандалом. В это время мне что-то быстро говорит Анри. Я смотрю на его губы. Я что-то отвечаю, но не помню, что. Помню, что хочу увидеть его глаза, но он уже отвернулся и куда-то звонит. Что-то долго объясняет.

В соседней комнате хрипло визжит Илона. Истошно и равномерно. Через комнату проходят люди в белом. Врачи? Наверное.

Я у себя в номере. Полосатый розовый рассвет сквозь фиолетовые с зелеными кромками жалюзи. Я опять не могу понять — что на фоне чего. У моей кровати сидит Марко. Я одновременно и ясно понимаю, и, как сквозь невидимую вату, не понимаю, что он говорит.

Да, пора в аэропорт. Хорошо. Сейчас оденусь. Марко выходит. Я одеваюсь. Собираю чемодан. Спокойно, чувствуя мозгом каждое движение, и в то же время, не осознавая ничего. Паспорт, билет, деньги. Где-то в уголке мозга: Ленин, Партия, Комсомол. Вот они. В смысле: паспорт, билет, деньги. Плюс — мобильник.

Стук в дверь. Анри и Марко заходят вместе. У Марко лицо испуганное. У Анри — измученное и какое-то безнадежное, но он улыбается. Глаза у него влажные и красные. Он жмет мне руки, потом целует их. Левую, потом правую. Еще раз левую, потом правую. Еще раз. Еще. Я считаю. Что это мне напоминает? Да, так Аладдин в Курилках качал головой слева направо и наоборот. Это было когда-то давно, в другой жизни. Так всегда пишут уже двести лет в романах: это было в другой жизни. Еще добавляют в последние лет десять: не со мной.

Аладдин качал головой ровно пять раз. Анри тоже пять раз целует мне руки. Каждую по пять. Итого десять. Роман моей жизни окольцован. Может, я схожу с ума? Анри куда-то внезапно исчезает, остается один Марко.

Мы едем в аэропорт. Долго, может быть, два или три часа. А может — десять минут, я не знаю.

Вот мы прощаемся с Марко. Хороший мальчик. Я его больше никогда не увижу. Знаю, что не увижу. Жалко.

Регистрация, паспортный контроль. Ловлю себя на том, что очень долго смотрю в посадочный талон и не могу понять, зачем мне его дали. Сейчас пойму. Поняла. Гейт номер двенадцать. Объявлена посадка.

Немножко ноет бедро и шея. В мизинце — дерганый пульс. Не больно.

В самолете пахнет детскими леденцами. Надо отключить мобильник. Самолет рулит, потом тормозит, начинает разгоняться. Я засыпаю вместе с ощущением, что затылок приятно вдавливается в сидение.

Во сне я лечу куда-то назад. Одна, над Крестовским полем. С восторгом кувыркаюсь в воздухе. Господи, как хорошо! Какой-то теплый, властно ускоряющийся поток несет меня все дальше и дальше назад. Вдруг — мысль: а почему назад? Пытаюсь взлететь вверх. У меня это легко получается, но все равно, и там, вверху, я лечу назад. А может, это как раз не назад, а вперед? Надо повернуться лицом туда, в это неясное «вперед». Я поворачиваюсь, и тут же чувствую, что опять лечу назад. Я запуталась. Мне страшно. Я резко дергаюсь вправо. Пожалуйста, поток разрешает мне сколько угодно лететь вправо, но все ускоряющееся движение назад не прекращается. Я пытаюсь камнем упасть вниз, на поле. Пусть я разобьюсь… К своему ужасу я действительно лечу со страшной скоростью вниз. Я зажмуриваюсь перед самой землей, но ничего не происходит. Я открываю глаза и вижу, что снова лечу над полем. Я знаю, что я как бы с другой стороны поля, то есть вроде бы под полем. Но здесь — то же небо и тот же полет назад. Господи, что же мне делать? Куда я лечу? Вдруг ко мне приходит яркая, до боли в сердце, отзывающейся в левой ключице, мысль: чтобы понять, куда я лечу, в это таинственное и страшно «назад», надо хорошенько всмотреться вперед, туда, откуда я лечу. Это же так просто! Я изо всех сил вглядываюсь в горизонт. Я даже делаю пальцами «китайские глаза», как в школе, чтобы лучше видеть, что написано на доске. Нужно поймать глазами нужное место, нужную точку. Поймала. Да, там что-то есть, в этой точке. Что-то очень важное. Вот оно. Я чувствую, что просто физически хватаюсь глазами за точку, как руками. И оно начинает увеличиваться. Чем быстрее я лечу назад, тем цепче я держусь глазами за точку, словно на километры растягивая свое невидимое тело. И тем быстрее оно растет.

Там — зима. Пронзительный солнечный день. Яркий, ослепительный, девственный наст.

Вот она, розовая березка, моя тарзанка и около нее кто-то стоит. Кто это? Конечно, Тимур. Я его никогда не видела, но сразу узнала. Невысокий. Джинсы, черная куртка, без шапки. Русые волосы, простое и как раз в этой своей простоте особенно красивое лицо. Серые глаза. Он весело улыбается и от его дыхания идет сладкий пар. Я отчетливо чувствую сладкий запах пара, снега и зимы. Он кивает мне головой и говорит: «Лети сюда, Дуся!» Я отвечаю: «Сейчас, Тимур!»

Я страшно напрягаюсь, чтобы пересилить поток. Я стискиваю кулаки и даже пытаюсь так же сжать пальцы ног. В это мгновение я ощущаю сильный толчок и просыпаюсь.

Самолет тряхнуло при посадке, и раздались аплодисменты.

Я была в полном и ясном сознании. Сон меня вылечил. Я включила мобильный и набрала номер Тимура.

27. Джимми, Джимми! Ача, ача!

Номер был занят. Через полминуты высветилось сообщение: «Жду». Я набрала телефон мамы:

— Мамочка, здравствуй, я уже тут. Я прилетела. Я скоро-скоро к тебе приеду, может быть, завтра, даже сегодня.

Очередь на паспортном контроле была долгой. К итальянцу, который стоял передо мной, подстроились еще пятеро. Только после этого до меня дошло, что я стою не в той очереди. Хотя там, для граждан РФ, тоже народа хватало. Может, я стала неместной?

Потом долго-долго не давали багаж. Мой чемодан пришел предпоследним.

У Тимура занято. Снова смска: «Жду».

На выходе я увидела его сразу. Он был точно такой, как из сна. Только куртка была снята и висела на локте. Он кивнул мне и улыбнулся.

Сначала, не зная, что делать, я протянула ему руку. Он пожал ее, а потом мы поцеловались.

— Ну, куда, Дуся, едем? — спросил Тимур.

— Домой.

Мы помолчали.

— Поехали к твоей маме, — сказал он.

— В Кресты?

— В Кресты.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Часа через три мы там. Можем заехать через Курилки. И — обратно в Москву. Можем взять с собой и маму.

Я усмехнулась:

— А в Курилки зачем? Проститься с прошлым?

— Можно сказать и так… В общем, это по пути. Ты знаешь. Возьмешь что-нибудь из вещей, если тебе надо.

Почему-то я вспомнила о Сяве.

— А можно я возьму Сяву?

— Сява — это кто?

— Это кошка. Бездомная, вернее, подъездная.

— Бери.

— Слушай, а как же мы успеем до Крестов за три часа?

— У нас мигалка.

— А-а-а…

Чемодан кто-то взял из моих рук, я обернулась, это был Сергей:

— Привет, Евдокия!

— Привет, Сережа, спасибо.

Мы пошли к выходу. Стоял солнечный морозный день. Запах гари и бензина казался сладким. Я видела, как Тимур выдыхает этот сладкий пар, и мне стало весело и как-то надежно.

На стоянке нас ждали два черных джипа. В один сели мы с Тимуром, в другой — Сергей. Там, в другом джипе, сидели еще двое.

— Охрана?

— Вроде того. Я сяду за руль.

Мы с Тимуром поехали впереди. Охрана — за нами. Долго и бестолково толкались на выезде из аэропорта. Вышли на шоссе. Тимур и Сергей включили мигалки, и наши джипы рванули на сто сорок по левой.

— А это обязательно? — спросила я. — Эти мигалки?

Тимур помолчал. Его пауза.

— Обязательно, потому что мы везем тебя.

— Во как!

— Слушай, Дуся. Сейчас я буду говорить тебе самые разные вещи.

— Совсем разные?

— Совсем. И давай договоримся: все они — правда.

— Давай попробуем. Начинай говорить, Тимур.

— То, что происходило в Италии, называлось спецоперацией «Ида». Спецоперация проведена успешно. Ее участники представлены к правительственным наградам.

— И Илона тоже?

— Нет, Илона находится в психиатрической лечебнице. И это было одной из задач «Иды».

— Ее-то за что? За то, что она меня укусила?

— Нет, Илона была чем-то вроде двойного агента. Карликовая Мата Харри, которая заигралась. От жадности, наверное. Она просто сдавала Анри разным разведкам.

— А кому правительственная награда? Анри?

— Правительственная награда — тебе. А Анри, если бы не ты, через неделю был бы перекуплен британцами. Ну, а потом, года через два, скорее всего, отравлен. А теперь он наш. Вместе со своей… сберкнижкой.

— А что такое «Ида»?

— «Ида» — это «Илона — Дуся — Анри».

— Ух ты! А ты, значит, Штирлиц?

— Нет, я, скорее, Плейшнер… который не ошибся с цветами на окне.

— О господи! А я, значит, Кэт?

— Ты — пастор Шлаг. И давай эту тему закроем. Для тебя все это закончилось.

— А если бы у меня ничего не получилось?

— Тогда вместо тебя явилась бы Алла.

— Алла? И что?

— И были бы лишние жертвы. Она, кстати, все это время была в F.

— Ух ты!

— А так, благодаря тебе, все обошлось мирно. За Илоной пришли наши люди в белых халатах… Их привел Ганеш.

— Тоже наш человек?

— Конечно. А Анри сейчас летит в Москву. И его там встретят как нужно.

— Мне показалось, — сказала я грустно, — что он хороший человек.

— Он неплохой человек. Но НЛП берет и плохих, и неплохих. Его тупо закодировали, так сказать, на любовь к Илоне. Ты сама видела эту… любовь. Его раскодируют и мирно завербуют. Все будет хорошо.

— А если бы она действительно отравилась?

Тимур опять помолчал.

— А за что, думаешь, дают правительственные награды?.. Такого поворота никто не ожидал… Просто ты спасла операцию.

— Нужны мне ваши награды! Повесьте их себе знаете куда!.. Агенты, сберкнижки… Политика какая-то… Я так ждала этой встречи, так ждала, а ты!..

Я заплакала. Тимур с минуту дал мне выплакаться. Потом сказал:

— Не плачь, Дуся. Ты сделала очень важное дело. Деньги здесь на двадцать пятом месте. Пошлости, конечно, хватает… А где ее нет? Даже на кладбище люди умудряются пошлить. Но… Представь себе, что благодаря вот этому твоему перевязанному мизинцу и ушибленному бедру не сядут на иглу полмиллиона Робертов… И здесь нет никакого пафоса, Дуся, поверь. Я понимаю, что похож на положительного генерала из советского фильма. Такой… герой-резонер…

— Анри — наркоторговец?

— Нет. У него у самого сын наркоман. Его просто разводили наши империалистические товарищи. Через эту кусачую красавицу. Кстати, она сама не знала, на что разводит Анри. Там были не только наркотики с террористами. Там был полный букет смертельной пошлятины. И теперь уже тема точно закрыта. Хорошо?

— Хорошо.

— Дальше. Мой дед в 1941 году получил тяжелое ранение под Псковом. Эшелон с ранеными разбомбили немцы. В живых осталось трое. Среди них мой дед. Местные крестьяне на телеге повезли их до ближайшей деревни. Это была деревня Кресты. Везли несколько часов, и двое по дороге умерли. А мой дед выжил. В Крестах его выходила твоя бабушка — Евдокия Ивановна. Он был практически безнадежен, но она сделала невозможное. Потом он воевал до 45-ого. После войны стал разведчиком. Твоей бабушке он писал, один раз приезжал в Кресты. Предлагал ей работу в Москве, в Ленинграде. Предлагал взять твою маму, помогать ей с медицинским институтом. Но она отказалась. Она хотела жить рядом с могилой Петра Петровича.

— Я ничего об этом не знала.

— Я тоже не знал. Дед был разведчиком. Очень серьезным. Его жизнь частично рассекретили только через 20 лет после смерти, год назад. Мне дали его письма, его дневник. Так я нашел тебя. Прошлое, оно возвращается. Оно умеет ждать.

— Как героин, — зачем-то сказала я.

— Прошлое — это долг, который надо возвращать. Все это немного похоже на кино, правда?

— Да, похоже. На индийское. Ты Джимми. А я — «ача, ача».

Тимур улыбнулся:

— И теперь последнее. Совсем не связанное с предыдущим. Совсем. Можно?

— Можно.

— Будь моей женой.

Странно, но я даже не удивилась. Черная дорога стремительно вонзалась в ослепительно белые снежные поля, изогнувшиеся дугой горизонта, и в сиренево-синее небо без единого облачка. Невидимое солнце было где-то над нами, наверное, в своем низком зимнем зените.

— Не говори сразу, Дуся. Подумай.

— Хорошо.

— Может, поспишь?

— Хорошо.

Я заснула и спала глубоко, ровно и без снов.

Когда я проснулась, желтое солнце светило слева, нависая над посиневшими снегами. Тимур улыбнулся мне:

— Подъезжаем к Курилкам.

28. Возвращение прошлого

Зимний день давно уже перевалил через полдень. Часа через полтора начнет темнеть. Синяки теней растянулись на золотистом снегу. Было нехолодно, градусов пять-шесть ниже нуля. Толстые сизые голуби ходили на своих алых культяпках вокруг курилкинских помоек. Казалось, что они плюшевые и ходят испуганным строевым шагом, как разжиревшие генералы, которых вдруг заставили маршировать перед главнокомандующим.

Немного защемило: вот оно, мое прошлое. Мелькали знакомые и полузнакомые лица. Как всегда — много пьяных. Мигалки были сняты, но многие то ли с ленивым, то ли с недобрым интересом оглядывались на нас. Мы проехали мой бывший магазин. «У Дуни» было снято. Вот и правильно: нет больше той Дуни. Три мучительно кривых тополя. Облезлая зеленая палатка.

У палатки я увидела грузчика Петю. Он был явно уже хорош: покачиваясь, ворожил на мобильнике. Как всегда, наверное, играл.

— Останови, пожалуйста, Тимур.

Я вышла из машины и подошла к нему.

— Привет, Петь.

Петя посмотрел на меня пьяно-испуганно, потом по роже его расплылась ироничная ухмылка:

— А-а-а! Едокиванна!.. Откуда это вы к нам? В нашу помоечку-то… Из ваших-то столиц?..

— Ладно, Петь. Заехала вот, буквально на час. Вещи заберу — и к маме в Кресты.

— Так-так-так… На часок, значит. Это вы на этих вот тачаночках? — он мотнул головой на джипы и пошатнулся.

— Да.

— А там кто? — он словно в испуге присел, отдавая честь и вытянув лицо. — Товарищ Гайдар?

— Ну что ты, Петь… Ты же никогда не был злым. Как твои дела, Петь?

— Станешь тут злым, мл… Бомжуем, Евдокиванна, бомжуем! Денег нет, работы нет. Гайдар вот ваш… Штанишки с нас всех снял…

— Петь, все не так, как ты думаешь. Я обязательно на днях с тобой свяжусь. Что-нибудь сообразим. Поможем.

— Вы — да, вы сообразите… Вы поможете. Трусики еще снимите и с жопы скальп… Значит, на часок, говорите… Так-так. А сейчас, значит, домой, за вещичками…

— Да, Петь. Не злись, пожалуйста. Может, денег тебе дать?

— Денег? Это можно. Только я не верну. Нечем.

Я вынула несколько тысячных.

— Не отдавай, не надо.

— У-у-ух, богатеете, Евдокиванна, богатеете. Это хорошо. Значит, на часок. Хлеб-соль, может, вам организовать.

Я вздохнула:

— Я обязательно позвоню, Петь, слышишь, обязательно.

— Угу…

— Пока, Петь.

— Всяческих благ, — и он опять издевательски присел, отдавая честь джипу и гримасничая.

— Кто это? — спросил Тимур, когда мы сели в машину.

— Мой бывший грузчик. Добрый был парень. Балбес, но добрый. А сейчас совсем озверел.

— Ну, давай его устроим куда-нибудь.

— Давай.

Я оглянулась назад. Петя куда-то звонил. Собутыльникам, наверное.

Мы подъехали к моему дому. Никого.

— Тебе помочь?

— Да нет, я поднимусь минут на десять. Возьму пару шмоток, если встречу Сяву, заберу с собой. Хорошо? Ты подождешь?

— Конечно.

Когда я прошла первый пролет, мне вдруг отчетливо захотелось курить. Какие-то неясные сухие слезы крались от ключиц, горлом, к скулам. Что это такое? Не ностальгия же? Сейчас я увижу Сяву на подоконнике. Сейчас, сейчас. Действительно, вот она.

— Сявочка, Сявочка, здравствуй.

Я погладила Сяву. Но та как-то недоверчиво сжалась, а потом отпрянула в сторону. Села в самом углу подоконника и стала смотреть мне в глаза.

— Что с тобой, Сявочка? Что случилось?

На меня смотрели все те же огромные крыжовники, но в них было что-то спокойно-безнадежное. Как будто животное с чем-то окончательно смирилось и не хочет возвращаться к надежде.

— Что с тобой, ты болеешь? Пойдем со мной, пойдем. Кс-кс…

Я стала подниматься к двери, но Сява осталась на месте. Я открыла дверь, зашла в квартиру. Было душно, пахло сухим деревом и кисловатой пылью. Я открыла форточку, и в комнату вошла солнечная полоса пара. Пар стал торопливо уходить из комнаты, от меня. Он не хотел оставаться со мной. Как Сява. Мне стало грустно. Захотелось поскорее собрать вещи и уйти. А что, собственно, мне брать? Нечего. В шкафу висела пара старых платьев, под ними стояли стоптанные кофейные лодочки. Какая-то нелепая, полосатая, как Билайн, блузка. Все старые фотографии я уже отвезла в Москву. Их и было штук десять, не больше. Вот и все. Нечего мне взять из моего прошлого. Прошлое захотело остаться без меня, а я — без него. Мы с ним развелись по обоюдному согласию, Я еще раз обошла и оглядела квартиру, села на диван. Не плакалось. Немного ломило горло, как от холода, но слезы не шли. Наверное, они тоже остались в прошлом, как кофейные лодочки и полосатая блузка. Минут десять я сидела на диване, глядя в пол. Как у Федора Михайловича: как бы в забывчивости. Пора. Я вышла из квартиры. Сявы на подоконнике уже не было. Я спустилась вниз, вышла из подъезда. Тимур стоял у машины спиной к подъезду и говорил по телефону. Вернее, слушал. Сергей с охраной сидели в своем джипе с открытыми дверями. Поодаль. Метрах в десяти. Я пошла вперед, к Тимуру. Было невероятно тихо. Я остановилась: надо мной, на качающейся ветке рябины с неопавшими пунцовыми ягодами, сидел снегирь. Тот самый, из детства. Его освещало предзакатное солнце, и его грудка казалась червлено-золотой. Он внимательно смотрел на меня. Мне стало не по себе. Несколько мгновений он почти в упор смотрел мне в глаза, потом вдруг словно бы кивнул головкой куда-то мне за спину, влево, и присвистнул сипловатой дудочкой. Я оглянулась. Наполовину загороженный ржавым помойным контейнером, метрах в четырех от меня там стоял на одном колене Храп. Дуло его пистолета, с матовым ободком, похожее на кокаиновый зрачок, смотрело мимо меня, туда, где был Тимур. За долю секунды я сообразила, что охрана не могла видеть Храпа: их джип стоял дальше. Лицо Храпа было на треть прикрыто кепкой. Видно было только, что он скалится фиксой и серыми деснами. Я закричала странным, не моим, высоким и сипловатым голосом, как у снегиря:

— Не надо, Храпушка! — и растопырив руки, метнулась наперерез дулу.

Я услышала короткий, но вместе с тем какой-то нудный хлопок — и что-то то ли жаркое, то ли, наоборот, холодно-мятное лопнуло у меня в груди. На мгновение стало очень больно, а затем я стала медленно-медленно падать. Так же медленно снегирь сорвался с ветки и долго-долго мчался куда-то к солнцу, растворяясь в нем. Мое зрение и слух стали на несколько секунд объемными. Не было ни верха, ни низа, ни права, ни лева. Я одновременно все видела и все слышала. Храп зачем-то снял кепку и смотрел на меня своими рысьими желтыми белками с двумя насечками бессмысленных зрачков. Он снова стал поднимать пистолет. Тимур повернулся к Храпу, не отводя телефона от уха. Его серые глаза стали синими. Раздался страшный скрежет со стороны охранного джипа. Я успела понять, что скрежет — это пальба. Пунцово-черное лицо Храпа стало падать в мою сторону. Он не отпустил пистолет, и тот вонзился в снег вместе с рукой по локоть. Локоть дернулся, и раздался еще один хлопок. Храп стрельнул в землю. Моя куртка была расстегнута. По белому свитеру растекалось большое червленое пятно, как у снегиря. Зачем-то я попыталась свистнуть, но у меня ничего не получилось. Потом все поплыло вверх. Я поняла, что это поднял мою голову Тимур. Я увидела, что он плачет. Его лицо превратилось в серое дождливое Крестовское небо. Где-то далеко, за солнцем просвистал две ноты снегирь. Я не поняла, какие именно. Первая была вопросом, самым главным в жизни, а вторая — ответом. Ответом на все вопросы. Все говорят, что в момент смерти перед человеком проходит вся его жизнь. Вот она и прошла передо мной. Не знаю, умираю ли я. И никто не знает. Да и не надо знать.

Арсений Алексеев

«Жизнь даётся по списку — свыше…»

Жизнь даётся по списку — свыше, В сотах судеб родится мёд. Церковь — царь, купола на крыше. Каждый купол отдельно врёт. Заполошные бабы спели, Закрестились, Да в трижды мать! Окунались не в те купели, И не теми хотели стать. И не теми крестились всуе И венчались не с теми. Что ж, Я уверен — Господь рисует Наши лики с печатью рож. Далеки, далеки мы, Боже, Как далек от меня Адам. Отличишь ли меня по роже, Той, которую создал сам? По зиме облака так низки, Так высок на асфальте лёд… Я читаю напрасно списки, В сотах судеб, Где высох мёд.

«То ли раньше писалось в тему?..»

Я блуждал в игрушечной чаще И открыл лазоревый грот… Неужели я настоящий И действительно смерть придёт? О. Мандельштам То ли раньше писалось в тему? То ли возраст уже не тот? Недоказанность теоремы Бьёт под сердце, на вдохе, влёт. К тридцати, говорил Есенин, Покалечась и износясь, В золочёных чертогах лени Мы теряем друг с другом связь. Не скорбим по ушедшим силам И брюзжа принимаем свет Нежной юности, что манила Нас на склоне счастливых лет. У иных подрастают дети. Кто-то спился, кто сел в тюрьму. Мы на этом зелёном свете Жить пытаемся по уму. И ошибками дни латая, Прокурорский лелея сан, Забываем, что сердце тает От таких вот практичных ран. От пристрастия к алкоголю, От любви привокзальных шлюх… А разгадка проста: на волю Отпустить истомлённый дух. И тогда, невпопад, не в тему, Крепко в пальцах сжимая мел, Свою первую теорему Доказать, отойдя от дел.

«Случилась поздняя зима…»

Случилась поздняя зима, Точнее, я её заметил. Февраль метели ловит в сети И сыплет бури в закрома. От Блока то ли Или все ж, От странных снов тоска треножит? Но совпадение — как нож Уже давно не бывший в ножнах. Кинжалит солнце рыхлый снег. Зима не рыцарь, а повеса. Звучат метели словно месса, Которой верит человек.

Александр Олейников

Короткие рассказы длиною в жизнь

В раннем детстве

Мама любила рассказывать случай, который произошел, когда мы еще жили до войны в Ленинграде и мне было года два. Зима, мама ведет меня по улице, сильно закутанного, за ручку. Останавливается какая-то согбенная бабуся, пристально рассматривает меня и спрашивает: «Это кто же, мальчик или девочка?» Мама, немного обиженная, с гордостью отвечает: «Мальчик!» И тут бабуся неожиданно начинает причитать: «И миленький, и несчастненький…» Мама страшно оскорбляется и говорит: «Это почему же несчастненький?» Бабушка отвечает: «Алименты замучают!»

Как в воду глядела, старая.

Посадка деревьев в МГУ

Когда мы учились на первом курсе физфака МГУ, нас однажды послали сажать парк за нынешним метро «Университет». Тогда, в 1956 году, этой станции еще не было. Задача была весьма простая: надо было выкопать ямку, посадить саженец, рядом вбить грубо обтесанный кол, привязать саженец к колу пеньковой веревочкой и полить водой. Мы справились с этим достаточно быстро и отправились по домам. Через год мне почему-то стало интересно посмотреть, как там наши посадки? Приехав, я обнаружил, что все саженцы засохли, а все колья дали ростки с листочками. На ум пришли разные народные мудрости, типа «Не знаешь, где найдешь, где потеряешь». С тех пор я всегда, задумав какое-нибудь начинание, мучаюсь: что-то из этого вырастет?

Впрочем, жизнь мало чему меня учит.

Мой Серебряный Бор

В Серебряном Бору мы поселились с женой и двухлетним сыном Алешей в 1965 или 1966 году. Мы снимали полдомика в кооперативе старых большевиков у семьи Николая Подвойского. Как известно, Подвойский был одним из очень немногих представителей «ленинской гвардии», умершим в своей постели в 1948 году. Кооператив старых большевиков был организован в 1924 году на месте сожженного крестьянами во время Революции имения. Мне всегда казалось симптоматичной эта дата — не успел Ленин помереть, и тут же соратнички создали кооператив. Правильно писал философ Эрнест Радлов еще в 1912 году о том, что построить общество на коммунистических началах нельзя. На месте барского дома построили большой двухэтажный дом типа «вороньей слободки», а в уцелевшем домике садовника поселились две семьи, одна из которых и была семьей Подвойского. Жизнь этого кооператива частично описана в романе Ю. Трифонова «Старик». Я застал в живых двух дочерей Подвойского, типичных белотелых поповен: ведь Подвойский родился в семье сельского священника-учителя и учился в духовном училище, затем в духовной семинарии. Одна из дочерей была замужем за Андреем Яковлевичем Свердловым, в те годы сотрудником Института Маркса-Энгельса, а до дела Берии — следователем по особо важным делам МГБ. После ареста Берии А. Свердлова тоже посадили, но через полгода выпустили. После отсидки в этой семье появился еще сын, естественно, Яша, который был лет на пятнадцать младше своей сестры. Наблюдать эту семейку было очень интересно.

Кооператив был обнесен зеленым забором, а внутри поделен какими-то заборчиками на участки странной формы и непонятных размеров. К нашему домику прилегал самый большой участок, соток, наверное, в десять. Изначально внутренних заборчиков не было, но оказалось, что И. Подвойский, кроме всех прочих дарований, еще был и нудистом. Когда он вылезал из малинника в чем мать родила, большевички разбегались с визгом, готовые к мировой революции, но не к такому зрелищу. И поставили вопрос на собрании кооператива. Тогда И. Подвойский взял да и огородил большой участок, прилегающий к его домику, и стал ходить голым по этому участку. Этот поступок окончательно возмутил кооператоров, и общее собрание потребовало от Подвойского снести забор. Но заставить его не смогли. Все-таки он был среди них самой крупной фигурой. Как гласят энциклопедии — «одним из организаторов Октябрьской революции, членом Военно-революционного комитета, его бюро и оперативной тройки по руководству Октябрьским вооруженным восстанием, а в дни восстания — зампредседателя военно-революционного комитета и одним из руководителей штурма Зимнего дворца». И тогда остальные бросились устанавливать свои заборчики на еще не поделенной земле. Кому досталась грядка, кому — полклумбы, отсюда и странные формы участков. Но некоторые пункты Устава кооператива семья Подвойского соблюдала свято. Согласно Уставу, сдавать помещение посторонним лицам, таким как я, было запрещено. Но было одно исключение. В домике садовника находился водомер, который измерял расход всей воды, использованной кооперативом. В силу этого исключения на зимний период семье Подвойского разрешалось пускать посторонних, но бесплатно, за одну только оплату коммунальных услуг. Такие расходы я мог себе позволить, даже будучи младшим научным сотрудником.

Жизнь в Серебряном Бору не в дачный сезон была сущим раем: дом с котельным отоплением, холодильник, газовая плита, телефон, сад. О чем еще можно мечтать? На работу я ездил на троллейбусе № 20, который и сейчас ходит от «круга» в Серебряном Бору до гостиницы «Националь». Единственное — троллейбус шел около часа, зимой, бывало, промерзнешь, и мама, пожалев меня, купила мне шоферский полушубок на белой овчине с брезентовым покрытием.

Все давно уже кануло, описанные люди давно умерли, строй сменился, а этот полушубок, весьма сильно потрепанный, до сих пор живет в моем деревенском доме.

Порой думается, что пора от него избавиться, но он — моя память о Серебряном Боре.

Большой концертный рояль Мясковского

Хирург, который заменял мне оба тазобедренных сустава, говорил: «Первопричиной вашего заболевания служит позвоночник. Все беды от него». И я стал задумываться — с чего же все началось? Конечно, работа у меня сидячая, но у большинства моих сослуживцев и друзей она тоже сидячая, однако они так не страдают! Перебирая события молодости, я вспомнил, что впервые радикулит прихватил меня после байдарочного похода. Действительно, когда проводишь байдарку на перекатах, долго находишься в холодной воде в согнутом состоянии. Но ведь не я же один! Роясь в памяти, я вспомнил такой случай. Когда мне было лет тридцать, я еще с двумя приятелями проводил майские праздники на Николиной Горе, на даче, которую снимали родители моей жены. Кроме нас на даче в то время никто не жил. Развлечений, кроме выпивки, было мало, и мы додумались до следующего. На даче стоял большой концертный рояль, по преданию принадлежавший знаменитому композитору Николаю Яковлевичу Мясковскому. Не исключено, что за этим роялем он сочинил свою бессмертную Шестую симфонию. И вот мы придумали соревнование: кто подлезет под рояль и постарается, упершись ногами в пол, а «горбушкой» — в дно рояля, оторвать все три ножки от пола. Про «поднять» — не могло быть и речи. Но и эта задача была непростая. Не знаю, сколько весит такой рояль, но немало, раз его перекатывают по сцене два человека. Трудность задачи — оторвать от пола — в том, что очень непросто «поймать» центр тяжести и одновременно приподнять все три ножки. Интересно, кто придумал это ласковое слово «ножки», учитывая их толщину. Также ласково говорят пациенту «ножки» врачи, какие бы опухшие ноги ни были. Победивший в соревновании получал в награду четвертинку, которую, конечно, распивали все трое, и продолжали дружно соревноваться. Вот здоровье было немереное! Сейчас страшно подумать!

Не тогда ли я и повредил спину?

Четыре фунта лиха

С конца 60-х годов мы часто ездили отдыхать на Валдай в деревушку с замечательным названием — Нелюшка. Что это название означает, нам так и не удалось узнать. Нелюшка стоит на высоком месте и окружена тремя озерами. С нее открывается прекрасный вид на озеро Ужин, соединенное с Валдайским озером протокой, которую прорыли монахи в незапамятные времена. Колхоз, в который входила Нелюшка, был льноводческим, притом колхозом-миллионером, хотя на благосостоянии жителей это никак не сказывалось. Мы заставали время, когда лен цвел красивыми голубыми цветочками. Первая жительница, с которой мы познакомились, звалась Наталья Ивановна, оставшаяся у нас в воспоминаниях как «бабка Наташка». Сколько ей было в то время лет, сказать не могу, но зимой 1941–42 гг. была она кормящей матерью-одиночкой. Женщин гоняли по разнарядке на лесоповал, и выпало ей работать за пятьдесят километров. Каждую ночь она добиралась на попутках покормить грудью сына и сцедить молоко на дневное кормление, а к утру снова поспевала на работу. А за опоздание в военное время давали срок. Картина, видимо, для войны типичная, если вспомнить знаменитую повесть и фильм «А зори здесь тихие». Всего у бабки Наташки было трое детей. Старшая жила в Таллинне, Миша, ради которого она моталась с лесоповала, где-то в соседнем районе, младшая дочь Катя жила с мужем и детьми на другом конце Нелюшки. Все рассказы бабки Наташки о колхозном житье и как ей удалось поднять троих детей, достойны всей «деревенской прозы», включая «Матренин двор» Солженицына. Эти рассказы я мог слушать часами. Бабка Наташка рассказывала, что горела дотла три раза. Единственным неподвластным огню предметом прежнего быта всякий раз оказывался коромысловый безмен. Порывшись в золе и пепле, бабка Наташка трижды находила его в целости и сохранности. Я давно, еще в первый раз, когда мы покупали у бабки Наташки творог, заметил, что на коромысловом безмене всего четыре фунтовые насечки и спросил ее — почему, мол, так? «И-и, миленький! Муж-то мой сидел в воскресенье 22 июня 41-го года на крыльце и ладил безмен. Как он четвертую насечку сделал, прискакал верховой из центральной усадьбы и вручил мужу повестку. Отложил муж безмен, встал, собрала я его, и ушел он в военкомат. А дальше — только похоронка».

Соловки

Мы попали на Соловки в 60-е годы. Музей и турбаза были только что организованы. До этого в монастыре размещалась воинская часть, и туристов возил на острова с материка военный катер. Говорили, что во времена, когда на островах находился СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения, настенные росписи в монастыре сохранялись, а когда отдали все помещения военным, они первым делом побелили все стены. Мы жили в монастырских кельях, путешествовали по окрестностям. Архипелаг ГУЛАГ Солженицына еще не читали, поскольку он еще не был написан, но видели кирпичные здания с сорванными с петель дверями. Хорошо сохранились только решетки на окнах. Местный народ занимался в основном добычей агар-агара — водорослей, из которых делают мармелад, пастилу и другие вкусные вещи. Еще нас очень интересовала знаменитая соловецкая селедка, о которой мы много слышали и, конечно, хотели отведать. Никто из нас соловецкой селедки не пробовал, считалось, что довезти ее до Москвы невозможно — испортится. Как уж ее доставляли к царскому столу — не знаю. Решено было откомандировать меня, как человека, любящего «работать с народом». Я постучался в одну из изб и, получив разрешение, вошел. Очки с улицы сразу в тепле избы запотели, я, толком их не протерев, поздоровавшись с хозяевами, сказал: «Хозяева, как насчет селедочки?» — «Сколько тебе?» В моем представлении соловецкая селедка была очень больших размеров, благодаря своей знаменитости, и я сказал: «Штуки две». — «Две штуки, — разочарованно сказал хозяин. — Может, возьмешь хоть два килограмма?» Я радостно согласился. Знаменитая соловецкая селедка оказалась размером чуть больше крупной салаки. Примерно так же мы бываем разочарованы, когда видим вблизи знаменитого человека, а он оказывается маленького роста. Большую часть купленной селедки — нежнейшего вкуса — мы благополучно съели под водку, а часть пытались довезти до Москвы. Но народ, как всегда, прав — пришлось выбросить.

В качестве одного из главных экспонатов посреди монастыря на небольшой высоте был подвешен на перекладине колокол, подаренный Иваном Грозным монастырю в честь того, что монахи отбили нашествие шведов. Около колокола сидела, как водится, старушка-смотрительница и даже разрешала легонько брякнуть языком колокола о край, отчего шел очень низкий и приятный гул. Так вот, однажды утром вся турбаза была разбужена необычайно громким колокольным звоном, наполнявшим весь монастырь и округу. Мы бросились к узким окнам и увидели, что вокруг колокола стоит толпа людей с блаженными лицами, и они по очереди со всей силы бьют в колокол. Старушка бегает вокруг, кудахчет, а сделать ничего не может. Я наскоро зашнуровал кеды и помчался во двор, чтобы понять, в чем дело. Оказалось, что из Архангельска приехала группа глухонемых и они обнаружили, что удары колокола через пятки доходят до их чувств. То есть они впервые в жизни почувствовали звуковую связь с внешним миром.

Пока все не назвонились, они не успокоились.

Самогоноварение

Опыт с самогоноварением начался у меня с того, что муж моей первой жены — Алексей Акимов подарил мне стеклянный самогонный аппарат. Кто не знает, самогонный аппарат состоит из двух основных предметов: колбы литра на три, куда наливается брага, и рефрижератора — трубки, в которую встроен змеевик. В саму же трубку подается через шланг от клизмы холодная вода из крана и сливается в раковину. Колба ставится на газовую конфорку, пускается вода и на малом газу начинается подогрев. Через некоторое время брага начинает булькать, и вскорости начинает капать вожделенная жидкость. Пробуй! Это самая приятная часть процесса. А для получения браги надо взять три килограмма сахарного песка и три палочки дрожжей, залить водой в десятилитровую бутыль и перемешать. Бутыль надо поставить в теплое место, и через несколько дней брага готова.

Мы в те годы жили на Преображенке в кооперативной однокомнатной квартире и у нас был маленький сын. Процессом перегонки я обычно занимался вечером, сын и жена уже спали. Я усаживался на кухне, ставил колбу на конфорку, подставлял под капающий самогон бутылку и занимался «умственным трудом» — писал кандидатскую диссертацию. Приятным было сознание того, что даже если ничего не напишешь, нужная жидкость накапает. Правда, имелось две трудности: в процессе получения браги распространялся характерный запашок, да и во время перегонки запах был весьма характерный, который чувствовался и на лестничной площадке. Могли настучать. Вторая трудность состояла в том, что не было воспроизводимости — вроде все делаешь одинаково, пропорцию и режим выдерживаешь, а получается то божественная влага, а то — «пить нельзя». Жена высказывала недовольство. В те годы мужчины все мерили на бутылки, а женщины — на колготки. И мой основной аргумент состоял в том, «сколько ты сможешь купить пар колготок, если мы для приема гостей не будем покупать водки, а угостим самогоном». Жена вняла этому аргументу, но сказала: «Ты что-то делаешь не так! Дай-ка я займусь этим сама!» Надо сказать, что у нее имелись «технические» наклонности, она занималась фотографией, всякие там проявители-закрепители. Отстранила меня от процесса, и воспроизводимость значительно повысилась. Жена даже дошла до того, что, начав процесс перегонки, уезжала в свой техникум преподавать, и когда через положенное время возвращалась, бутылка была уже почти полной. Так дело и шло, в семье царили мир и согласие, укрепленные новыми парами колготок. Все было хорошо до одного дня, когда ее попросили заменить заболевшего преподавателя. У преподавателей замена — дело святое: сегодня — ты, а завтра — тебя. Не могла же она сказать: «Извините, у меня перегоняется самогон». Одним словом, она вернулась домой на два-часа позже и вовремя: по линолеумному полу кухни уже побежали голубоватые огоньки. Это самогон переполнил бутылку и вспыхнул от конфорки (надо сказать, что сначала идет самогон градусов в шестьдесят). В общем, приди она чуть позже, и сгорела бы наша кооперативная квартира, а то и весь кооперативный дом. На этом наши опыты с самогоноварением закончились.

А вообще должен сказать, что под брюки в то время редкие женщины надевали целые колготки.

Лекция в Борке

В начале 90-х, когда мы купили дом в селе Веретее возле поселка Борок Ярославской области, я как раз стал апологетом «открытых систем» и продвигал эту идею где только можно. Учитывая, что Борок — маленький наукоград, я предложил прочитать лекцию на любимую мной тему. В Веретее мы поселились, можно сказать, благодаря знакомству с В. Цельмовичем — человеком замечательным во многих отношениях, и он предложил прочитать мне лекцию в конференц-зале Института биологии внутренних вод РАН. Когда я вошел в конференц-зал, про себя ахнул — зал был заполнен весь, вплоть до последнего кресла, что в девяностые годы было большой редкостью для научных лекций. Пока я шел к трибуне, я отметил, что преобладали женщины в возрасте 25–30 лет, то есть в самом расцвете. Цельмович как ведущий объявил мою лекцию со всеми моими регалиями. Вдохновленный такой аудиторией, я очень старался сделать презентацию как можно лучше, доходчивей. То есть я «распушил хвост» как можно пышнее. Мне казалось, что зал сидел, затаив дыхание. Когда прошел последний слайд «Спасибо за внимание», я сказал, что с удовольствием отвечу на все вопросы. «Пожалуйста, вопросы» — сказал Цельмович. Вопросов не оказалось. Как известно, вопросов не бывает в двух случаях: или всем слушающим все совершенно понятно или никто ничего не понял. Еще не совсем остыв от своей вдохновенной речи, я истолковал отсутствие вопросов «в свою пользу», решив, что мое выступление было блестящим. Сходя с трибуны, я услышал, как Цельмович сказал: «Ну, раз вопросов нет, поблагодарим докладчика и переходим ко второму вопросу нашего заседания: о выплате пособий матерям-одиночкам».

На геологическом конгрессе

Мой отец Яков Алексеевич Олейников был геологом. До войны с ним произошел такой случай. Он участвовал как-то летом в работе геологического конгресса, проходившего в Ленинграде. Во время перерыва, когда он стоял и курил, к нему подходит одна довольно симпатичная дама и говорит: «Серж! Почему же ты вернулся и никак не объявился?» Отец говорит: «Гражданочка, вы видно обознались и с кем-то меня перепутали». Дамочка приближается на опасно близкое расстояние и говорит с придыханием: «Серж! Как ты можешь такое говорить? Тем более, после всего того, что у нас с тобой было!» Отец говорит: «Гражданочка, я вам никакой не Серж, а Олейников Яков Алексеевич! Хотите, я вам паспорт покажу?» И лезет в карман за паспортом. Дамочка говорит: «Не надо мне твоего поддельного паспорта! Неужели ты думаешь, что я тебя выдам. И наш сынок — вылитый ты!» Тут, на счастье, объявляют конец перерыва, и отец, быстро извинившись, уходит на заседание. Во время заседания он соображает, что у дамочки был роман с этим Сержем, видимо белогвардейцем, который потом эмигрировал, и теперь она решила, что он нелегально вернулся из-за границы. Как заядлому курильщику, в следующем перерыве отцу не терпится покурить, и он уходит на дальнюю лестницу. Не успел он затянуться папиросой, как дамочка, обойдя все курилки, снова подходит к нему с той же песней: «Серж! Я клянусь, что не выдам тебя, но я не могу без тебя жить, я никого больше не любила» и так далее. Отец всячески отнекивается, но дамочка никаких аргументов слушать не хочет. Тут опять звонок об окончании перерыва, и отец ускользает от настойчивой дамочки в зал. Но слушать докладчиков он уж не может, думая, как бы отделаться от дамы. Ему и смешно и надоело, и немножко жалко ее. Тут заседание заканчивается, отец выходит в фойе и норовит скрыться в туалете, но дама тут как тут. И тут отца осеняет одна мысль. Он спрашивает: «Скажите, а у вашего Сержа были на теле какие-нибудь особые приметы?» Дамочка закатывает глаза и говорит: «А как же? Разве я могу забыть родимое пятно у тебя под левой лопаткой, которое я так любила целовать, устав от объятий!». Тогда отец крепко берет ее под руку и говорит: «Пойдемте со мной» и увлекает ее в парк, прилегающий к зданию, где проходил конгресс. Уже стемнело, и отец, подойдя под свет фонаря, задирает на спине рубашку до самой шеи. Дама взглянула и говорит упавшим голосом:

— Извините, ошиблась! Так похожи!..

Встреча с родственниками

Моя мама, находясь еще до моего рождения в составе геологической экспедиции на Дальнем Востоке, решила разыскать своего дядю по материнской линии. Она не видела дядю со времен революции, но было известно, что он после скитаний во время гражданской войны жил в Хабаровске вместе с женой. Мама их разыскала, оказалось, что они живут в «китайском» районе. Они несказанно обрадовались, в глаза маме бросилась их нищета, им даже нечем было маму угостить. Но была у них очень веселая и ласковая собачка, которая маму всю облизала, и мама, очень любившая собак, тоже ее приласкала. Дядя с женой, извинившись, что нечем угостить, очень просили маму прийти завтра. Мама, конечно, согласилась. Назавтра, когда она пришла, все уселись за вполне богатый стол и предались разговорам и тостам за родню. В какой-то момент мама спохватилась, что не видит собачки, и спросила, где же она. Хозяева засмущались, и мама, в конце концов, поняла, что им пришлось продать собачку, чтобы накрыть стол для дорогой племянницы. Для китайцев собаки — деликатес.

А у мамы кусок стал поперек горла.

Минаев. Михалков

Мой первый тесть Владимир Николаевич Минаев был художником-графиком, во время войны он работал во фронтовой газете, был очень общительным человеком и имел много знакомых. Поскольку лето мы проводили на даче на Николиной Горе, в поселке РАНИС — работников науки и искусства, то среди знакомых В. Н. было много выдающихся людей, с которыми мне было лестно познакомиться. Приятно, конечно, когда тебе подает руку Михаил Ботвинник. Однажды тесть взял меня с собой на дачу Сергея Михалкова, знаменитого многократно награжденного детского поэта, в основном известного в качестве соавтора Гимна Советского Союза, с которым был знаком еще с довоенных времен. Как известно, в более поздние времена Михалков удачно заменил строчки «Нас вырастил Сталин на верность народу» и ряд других и гимн стал гимном новой России.

Когда мы вошли на территорию дачи, было прекрасное летнее утро, небо было безоблачным и ярко сияло солнце, еще не успев высушить утреннюю росу. Мы увидели такую сцену. Сергей Михалков в белоснежном кителе (сталинке), полностью соответствующем гордым строкам Гимна, торжественно выгуливал на поводке вокруг клумбы красавицу немецкую овчарку, тоже, в целом, один из символов сталинской эпохи. И, наверное, тоже — многократную медалистку. При этом длинный поводок был намотан на его ладонь. Началась милая беседа двух старых друзей, в которой я, конечно, принимал минимальное участие, подобострастно оглядывая знаменитого хозяина и осматривая дачный участок. Кругом цвели и благоухали красивые растения. В общем, все соответствовало. Вдруг я заметил пробирающуюся вдоль дальнего забора кошку. Должно быть, на секунду раньше кошку заметила и овчарка, рванулась с места, и ее знаменитый хозяин, ничего не успев понять и предпринять, свалился с ног. Овчарка протащила его в белоснежной сталинке через клумбу со свежей землей, кошка взлетела на березу. А мы с тестем тихо ушли, затворив за собой калитку, чтобы не было свидетелей нарушенной гармонии.

Наркомовские 100 грамм

Как известно, наркомовские 100 грамм — норма водки, выдававшаяся во время войны бойцам Красной Армии. В изложении другого моего тестя, генерал-майора Михаила Павловича Сафира, воевавшего еще в Первую мировую войну, история этого термина была такова. В царской армии нижним чинам даже в мирное время полагалась в день чарка водки. Причем, если ты по каким-то соображениям, например, религиозным, не пил, мог получить деньгами. Потом разразились Революция и Гражданская война, и по этой части у красных был полный беспредел — экспроприировали спиртное в первую очередь. Действительно, в знаменитом фильме «Ленин в Октябре» запомнились кадры, когда Антонов-Овсеенко в Зимнем не дает атаковавшим прорваться вниз по лестнице к винным подвалам, а направляет их наверх, где заседает Временное правительство.

После окончания Гражданской войны было принято решение, что бойцам Красной Армии выпивка ни к чему, и запрет действовал довольно строго до Финской кампании. В Финскую кампанию стало ясно, что русскому солдату в трескучие морозы без этого никак нельзя, и в войска стали завозить спиртное, но ввиду отсутствия норм и контроля за выдачей, кому-то доставалось много, кому-то ничего. Финскую кампанию мы, как известно, «позорно выиграли», был поставлен вопрос о норме и поручили это дело соответствующему институту РККА. Опять же, как известно, такого рода работа занимает обычно два года и состоит из двух стадий: НИР — научно-исследовательской работы и ОКР — опытно-конструкторской работы.

Так вот, Финская кампания закончилась в 1939 году, а Великая Отечественная война началась 22 июня 1941 года, так что НИР уже закончилась, а ОКР — нет. А вопрос надо решать, и нарком обороны маршал Тимошенко позвонил начальнику института и спросил о результатах. Начальник института, стоя навытяжку, как положено при разговоре с наркомом, с трубкой в руке, ответил: «Товарищ нарком! Так ОКР еще не закончена. Пока ясно, что пол-литра — много, а рюмка — мало». Тут, якобы, Тимошенко и произнес ключевую фразу: «Ну, думаю, 100 грамм будет нормально». Так эти «наркомовские 100 грамм» и остались в истории.

Недавно, правда, я проверял эту историю по Интернету, там есть отличия. Но для меня версия такого очевидца, как Михаил Павлович, гораздо весомей, тем более, что дальнейшую историю уж никак нельзя подвергнуть сомнению. В декабре 1941 года Михаил Павлович, тогда еще полковник, участвовал в обороне Москвы на линии Наро-Фоминск — Кубинка. Так вот он рассказывал: «Еду я вдоль передовой и вижу: лежат через пятьдесят метров в вырытых мелких окопчиках наши бойцы, все в ватничках, в ватных штанах, валеночках и ушанках. И все мертвые, да не убитые, а замерзшие. А дело в чем? В войсках была специальная должность — спиртоносы. Спирт тащить легче в два раза, чем водку. И как только вражеский обстрел заканчивался, первыми ползли на передовую спиртоносы, а не разносчики борща да каши. Поскольку русскому человеку сначала надо выпить, а потом уже поесть. А принесешь сначала еду, можно и по морде получить, хорошо валенком, а то и прикладом! Вот дополз спиртонос, налил двух-, а то и трехдневную норму спиртяшки и пополз дальше. А боец хлопнет неразведенного, закусит снежком, а тут и немец опять начнет мины кидать. Вот горячего и не доставят. И засыпал боец захмелевший, а дальше мороз делал свое дело».

Сейчас продают водку «Наркомовские 100 грамм», и в комплект сверху приделан стакан с этой надписью. Тут-то я эту историю и вспомнил.

Козлов. Квартира

Мой тесть номер четыре, Василий Николаевич Козлов, родился в деревне Константиново на берегу реки Медведица в двенадцати километрах от села Троица Тверской области — родины всесоюзного старосты М. И. Калинина. В возрасте трех лет был привезен в Москву матерью, бежавшей от «прелестей» колхозной жизни. Его юность и молодость прошли около Трехгорки на Красной Пресне, в Малом Предтеченском переулке. В. Н. начал токарем во время войны. Когда пришла пора, В. Н. был призван на срочную военную службу, проходил ее на Северном флоте, на сторожевом катере и всю жизнь оставался патриотом Северного флота. Он говорил, что у нас в стране есть только два настоящих флота: Северный и Тихоокеанский. Балтийских моряков он называл «лягушатниками», потому что якобы даже в середине Балтийского моря со всех берегов слышны лягушки, а черноморцев — «курортниками», это объяснять не надо.

Служил он, по всей видимости, хорошо, потому что однажды в кубрик, где он отдыхал после вахты, пришел замполит и завел такую беседу: «Вот присматриваюсь я к тебе, Василий, и вижу, что служишь ты хорошо, стараешься, парень начитанный, товарищи тебя уважают, думаем наградить тебя знаком отличника боевой и политической подготовки». В общем, говорил все слова, которые говорят замполиты, готовясь сказать что-то важное. Потом сказал: «Ты ведь из Москвы с Красной Пресни, славной своими революционными традициями?! А как у тебе жилищные условия?» И тут В. Н. рассказал замполиту про свои жилищные условия. А заключались условия в том, что В. Н. жил во флигелечке, принадлежащем туберкулезному диспансеру и находящемуся между диспансером и церковью Иоанна Предтечи. (Мне эта церковь близка потому, что в ней отпевали мою маму, отчима и еще нескольких близких мне людей.) И занимала семья В. Н. из пяти человек в этом флигелечке комнату в девять квадратных метров. Тогда замполит расстегнул свой планшет, вырвал тетрадный лист, достал ручку и сказал: «Давай, Василий, пиши заявление на улучшение жилищных условий, указав основные факты, а я отошлю твое заявление в Москву, военкому». Так и было сделано.

В. Н. получил в результате квартиру, причем на Кутузовском проспекте, неподалеку от гостиницы «Украина». Произошло это не сразу. Он успел дослужить, а служили тогда на флоте пять лет, жениться, родить дочку Олю (мою нынешнюю жену). Теснота в комнатушке была такая, что маленькая Оля спала ночью в корыте на обеденном столе. Но, в конечном счете, семье дали в 1961 г. даже две квартиры — однокомнатную в районе Мичуринского проспекта, куда въехал младший брат В. Н. с женой, и трехкомнатную, куда въехали пять человек. Надо сказать, что дом предназначался для иностранцев, но иностранцы, посмотрев квартиры, отказались. Сказали: «Живите сами!» Действительно, дом снаружи вполне респектабельный, облицованный желтым кирпичом, но внутри был — чистая «хрущевка»: с пятиметровой кухней, стенки обшиты сухой штукатуркой, большая комната — проходная. Но по тем временам для советских людей это был почти дворец. И не только для простых советских людей. В соседней квартире жила семья будущей звезды театра и кино Татьяны Лавровой, на втором этаже получила однокомнатную квартиру семья Евстигнеев-Волчек. Здесь родился их сын, тоже нынче звезда — Денис. Евгений Евстигнеев бегал с бутылочками в авоське на молочную кухню. В соседнем подъезде получил квартиру поэт Роберт Рождественский. То есть дом был престижным. А при советской власти был такой порядок: в престижных домах какой-то процент квартир давался рабочим. Egalite! И мне кажется, что это было правильно! И когда мы сейчас ругаем советскую власть, я всегда думаю, что были и такие положительные моменты.

Сейчас, когда я говорю знакомым, что живу на Кутузовском проспекте, меня считают почти олигархом.

Светлана Аллилуева

В начале 60-х годов мои родители познакомились с дочкой Сталина Светланой, и она часто бывала у них дома. Конечно, с учетом разницы в возрасте, надо бы говорить Светлана Иосифовна, но все вокруг и вся страна говорили — Светлана. К тому времени я уже женился, от родителей съехал, шла своя жизнь, и я Светлану ни разу у родителей не встречал, о чем сейчас жалею. Но, тем не менее, она тоже повлияла на мою биографию в худшую сторону и поэтому я тоже причисляю себя к «жертвам культа личности», если не сильно кощунствовать. Надо сказать, что мой отчим Федор Федорович Волькенштейн (Ф. Ф.) сильно располагал людей к исповедальности. Видимо, сказывалось то, что его дед со стороны матери был православным священником, а дед по отцовской линии — раввином. Поэтому Светлана ему много чего рассказывала из своей жизни, и он все говорил ей: «Ты должна все это написать!» Так родилась ее первая книга «Двадцать писем к другу», адресованных моему отчиму Ф. Ф., как сама Светлана пишет в своей «Книге для внучек».

Так вот, прихожу я однажды к родителям, и они говорят: «Садись в это кресло. Прочти вот это и забудь!» И дают машинописный текст страниц на сто. Вот советский менталитет! А со времени смерти Сталина прошло больше десяти лет. Как увидим дальше, боялись они не зря. Я, как было велено, прочел и молчал, сколько мог.

Как известно, когда в Москве умер ее муж-индус, Светлана добилась разрешения предсовмина и члена Политбюро А. Н. Косыгина отвезти его прах в Индию, чтобы развеять над Гангом, согласно обычаям. Существует версия, что Светлана положила машинописную рукопись в урну с пеплом, так миновала досмотр на нашей границе и благополучно доставила ее в Индию. На самом деле рукопись перевез посол Индии в СССР, пользуясь дипломатической неприкосновенностью. После совершения ритуала захоронения Светлана пришла в американское посольство и попросила политического убежища. Оказавшись за границей, Светлана заключила договор на издание книги. Для советской власти сам факт бегства дочери Сталина был весьма неприятным, поскольку Сталин оставался черно-белой фигурой (а сейчас?). Но самое неприятное заключалось в том, что книга должна была быть выпущена к 50-летию Советской власти к концу 1967 г. и, конечно, было ясно, что враги Советского Союза используют этот факт, чтобы подпортить нам праздник.

И тут КГБ проявил большую смекалку. Они сообразили, что в стране должен оставаться еще хоть один экземпляр рукописи. Они поспрашивали сына Светланы Осю, и он назвал всех ближайших знакомых, в том числе Ф. Ф. Далее Осю «попросили» позвонить Ф. Ф. и спросить, нет ли у него каких-либо материалов от Светланы. Ф. Ф., понимая, что КГБ откровенно врать нельзя, ответил, что вот тут в передней лежат какие-то бумаги, завернутые в газету, которые забыла Светлана, а он не распаковывал и не читал. О, простота! И Ф. Ф. сказал Осе: «Приходи, можешь забрать!» Ося с невинным видом пришел и забрал рукопись.

Далее «наши» провели, по моему мнению, весьма остроумную акцию. Подключили к ней Виктора Луи, как теперь мы знаем, весьма одиозную фигуру, советского поданного с тюремным прошлым, корреспондента западной прессы и «серого кардинала» КГБ. С помощью В. Луи нашли не очень чистоплотное заграничное издательство, не поставившее вопрос об авторских правах и быстро издавшее книгу «Двадцать писем к другу» сравнительно небольшим тиражом, «подправленную» в особо опасных для Кремля местах. Тем самым, взрывной эффект от выхода основного тиража был сильно снижен. К Ф. Ф. позвонил и приезжал, конечно, с подачи Светланы, представитель издательства, с которым у нее был договор, и Ф. Ф. ему рассказал, как пришлось отдать рукопись. Этот визит тоже, безусловно, был зафиксирован нашими славными органами. А дальше начались санкции: отчима отправили на пенсию, маме так никогда и не дали визу для поездки во Францию, где жили ее двоюродные братья.

А со мной получилось так. Я должен был ехать по приглашению фирмы Шлюмберже в Париж и опять недооценил всезнание КГБ. Заполняя анкету, я решил не упоминать отчима. Я рассудил так: отчим — не прямой родственник, а спрашивают о ближайших родственниках, я давно живу отдельно и у меня жив родной отец. Но их не проведешь! Все шло хорошо, у меня уже на руках был авиабилет на завтра, и тут в коридоре Управления внешних сношений АН СССР (филиале КГБ) ко мне рысью подбегает сотрудник УВС и буквально выхватывает у меня из кармана билет. В те времена порядки были такие: заключительное действие по выезду называлось «решение ЦК», его давали в последний день, и они с помощью «младшего брата» — КГБ докопались, умницы. Так я и остался невыездным до распада Союза, почему и считаю себя «пострадавшим от культа личности».

Известно, что когда Светлана в 1984 г. ненадолго вернулась на Родину, пытаясь начать жизнь заново, она посетила моего отчима, уже совсем больного.

О чем они говорили, толком не знаю.

Галина Брежнева

С Галиной Леонидовной я встречался раза два на днях рождения подруги моей жены — Люси. Это произошло следующим образом. Мы с женой пришли на день рождения к Люсе. Это было где-то в 80-м году. В те времена продукты, особенно для праздничного стола, представляли собой дефицит. Но как правило в большинстве домов на праздниках стол был уставлен всем этими дефицитами, добытыми разными правдами и неправдами. У нас, например, дома эти «рыбы и буженины» добывались через «собачницу» — знакомую жены, у которой, как и у нас, был эрдельтерьер, а сама она работала заведующей производством в ресторане «Советский» (ранее и ныне — ресторан «Яр»).

Так вот, приходим мы в гости, садимся вскоре за стол, я обращаю внимание, что гостей что-то негусто, но начинаем выпивать-закусывать. Через некоторое время звонок в дверь, вваливается компания человек в шесть. В основном дамы среднего возраста, немного подержанные, с вызывающе дорогими украшениями, и двое мужчин — один солидный с военной выправкой, второй — красавчик, лет двадцати с небольшим. Еще обратили на себя внимание принесенные новыми гостями подарки. В нашем кругу хорошим подарком считались колготки, чашка с блюдцем и что-то в этом роде. Тут же принесли несколько огромных коробок с косметикой.

Гости рассаживаются за столом, и справа от меня оказывается дама, напоминающая чьи-то портреты, слева — тоже какая-то довольно интересная дама. Застолье продолжается, я продолжаю шутить в том духе, что в магазинах ничего нет, а стол ломится от яств, и дальше замечаю, что центр внимания сместился к даме справа, все блюда предлагаются ей в первую очередь. Зато дама слева оказывает мне под столом знаки внимания. Начинаю присматриваться к даме справа и вижу, что она напоминает портреты молодого Леонида Ильича. Справа от нее сидит красавчик, ему, видно, хочется потанцевать, но она ведет себя с ним, как кошка с пойманной мышью, чуть отпустит, а потом опять — цап! Начинаю трезветь и соображать who is кто? Мужчина с военной выправкой, похоже типа охранника, сидящий напротив, внимательно на меня посматривает, дама слева, оказывающая мне внимание — его жена. Продолжаю соображать дальше, не ляпнул ли я чего-нибудь такого? Решаю, что пропадать, так с музыкой. Начинаю демонстрировать все, чему меня учили добрые люди, например, «выпивать аршин водки», это когда выстраивают штук семь наполненных водкой рюмок в ряд, и надо их подряд выпить, не закусывая. Выпиваю с тыльной стороны ладони, отставив горизонтально локоть, и все в том же роде. Одним словом, я здорово наклюкался. Когда именитые гости уходили, я вышел на площадку их провожать и сбросил вслед им санки.

Утром, когда я дома проснулся и стал все с ужасом вспоминать, подумал: «Придут за мной или не придут?» Но примерно к часу дня по телефону поступила от Люськи информация, что я признан Галиной «своим человеком». Люська тоже хороша — могла бы сказать, кого мне ждать в гости. Второй раз мы были уже подготовлены, Галина говорила, что папа совсем плох, все плачет и просит соратников, чтобы отпустили на покой, да не пускают. Я почему-то представил, как Леонид Ильич плачет над ядерной кнопкой и чем это может для мира кончиться.

Чем кончилось, вы сами все знаете.

Сергей Хрущев

С Сергеем Хрущевым мы сотрудничали несколько лет в 80-е годы, участвуя в совместных разработках по части средств автоматизации. В то время он работал заведующим отделением в Институте электронных управляющих машин (ИНЭУМ). А попал он туда после работы в КБ знаменитого конструктора ракет Челомея. Конечно, мы понимаем, что Челом ей разыгрывал эту карту в своей жесткой конкуренции с другими конструкторами.

В двадцать шесть лет Сергей уже был лауреатом Ленинской премии, но вскоре после снятия Никиты Сергеевича, Сергея «ушли» из КБ и он оказался в ИНЭУМе. Надо сказать, работать с Сергеем было легко, характер у него был ровный, вдумчивый, лицом он был похож скорее на свою мать, чем на отца. Однажды я был у него дома. Запомнилось обилие портретов отца — Н. С. с охотничьими трофеями. Во время работы по крайней мере я ничего не знал о его «тайной», полной страстей жизни. О том, что он готовит мемуары Никиты Сергеевича для передачи на Запад, как это описано в изданных впоследствии Сергеем книгах. В общем, мы сотрудничали-сотрудничали, и эта работа закончилась представлением определенного коллектива, куда входил и Сергей, на премию Совета Министров СССР. Эта премия была, конечно, пониже, чем Государственная премия, тем паче Ленинская, но тоже — уважаемая. И вручать нам ее должны были в Свердловском зале Кремля.

Случилось так, что как раз в этот день Сергей должен был вылетать куда-то в соцстрану, вроде в Чехословакию, и ему надо было сделать выбор: или получать премию или улетать. Ему, безусловно, очень хотелось лично получить премию, поскольку ему было важно показать людям, что Ленинская премия, полученная во время работы у Челомея, дана ему не только за фамилию. Но и отказаться от поездки ему не хотелось, так как раньше он часто ездил за границу с отцом. С момента снятия Хрущева-старшего с должности Сергей стал невыездным. Тут же впервые снова выпустили, хоть и в соцстрану. Премии вручали в алфавитном порядке, понятно, что фамилия Хрущев находится близко к концу алфавита, и Сергей сделал попытку попросить, чтобы ему выдали премию пораньше. Но протокол есть протокол, менять порядок отказались, и награда была вручена заочно.

Вручение премии Совмина связано с таким моментом. Дата вручения совпала с разгулом «сухого закона». Как быть? Нас двадцать здоровых мужиков и странно не отметить такое событие. С другой стороны, боязно, тем более, что многие были членами партии. Все-таки решились и послали меня заранее в ресторан «Москва», ближайший к Кремлю, заказать стол на всю компанию.

Я пришел, ресторан был еще пуст, и я на всякий случай заказал стол в самой глубине зала. Когда мы пришли после награждения, оказалось, что этот стол — прямо рядом с оркестром. Поэтому, когда мы говорили тосты, вспоминались слова из сказки: «Открывает щука рот, а не слышно, что поет».

Потом, как известно, Сергей уехал в Америку, уже без всякого шума, как в случае со Светланой Аллилуевой. Времена изменились. Он стал политологом и выпустил несколько книг, конечно, связанных с отцом. Последняя книга, которую я с большим интересом прочел, называется «Рождение сверхдержавы».

Недавно Сергей Никитич с женой были у нас дома в гостях. Было, что вспомнить.

Банкет по поводу защиты кандидатской диссертации

Кандидатскую диссертацию я защищал в 1969 г., успешно. В те времена такие события обязательно отмечались банкетом в ресторане или в кафе. Во-первых, считалось, что ты вступаешь в большую науку. Перед тобой открываются перспективы и это важное событие жизни. Во-вторых, достать продукты на большую компанию — было проблемой. А надо было позвать всю лабораторию, в которой ты делал диссертацию, и все тебе содействовали. Но кроме коллег надо было пригласить ближайших родственников, которые сопереживали. Ну и ближайших друзей. В общем, набиралось человек тридцать. Это «удовольствие» было достаточно дорогим, помогли «папа с мамой», но позволялось спиртное не заказывать в ресторане, а приносить с собой, явно или тайно от администрации заведения. Я помню случай, когда на одном банкете водку принесли для конспирации в чехле от аккордеона. Поэтому мысль сэкономить на этом деле у меня теплилась.

Решено было заказать банкет в ресторане «Лабиринт», расположенном на углу Нового Арбата и Садовой. В поддержку себе я пригласил друга Салима, кабардинца, умеющего разговаривать с нужными людьми. К нам вышел метрдотель, в просторечии — «мэтр». Мы согласовали с ним меню, и тут он задает канонический вопрос: «Что будем пить?» Тут Салим берет инициативу на себя и говорит «Мне с родины прислали коньяк! Вы не будете возражать, если поставим на стол?» Мэтр легко согласился: «Конечно, приносите». Мы, радостные, поехали на площадь Восстания, где в «высотке» жили мои родители и находился гастроном.

Потом мы купили ящик болгарского коньяка «Плиска» стоимостью 5 руб. бутылка (очень дешево!), я попер этот ящик в подъезд, где жили родители.

Тащить довольно тяжелый ящик приходилось, естественно, двумя руками, прижимая к животу. Тут я замешкался, поскольку с таким грузом открыть тяжеленную дверь затруднительно. Вдруг она сама открывается. Из нее выходит живущая в нашем подъезде Элина Быстрицкая, знаменитая актриса, сыгравшая Аксинью в «Тихом Доне». Быстрицкая, видя мои трудности, вежливо придерживает открытую дверь, пока я пройду с драгоценным грузом. Я говорю «Спасибо большое!», а про себя думаю: да, все-таки не любому-всякому знаменитая актриса придерживает дверь! Поднимаюсь к родителям, снимаю в кухне со шкафчика плетеную десятилитровую бутыль. Кажется, она всегда там стояла, да о том и слой пыли красноречиво свидетельствовал. Переливаю в нее купленную «Плиску».

К началу банкета привожу бутыль в ресторан. Салим ставит ее перед мэтром и вежливо спрашивает: «Попробовать не хотите?» — «С удовольствием!» Наливаем мэтру полбокала «Плиски», он, расширив ноздри, вдыхает ее аромат. С видом большущего знатока отпивает и, наконец, произносит вердикт: «Да! Настоящий коньяк сразу чувствуется. Он пахнет солнцем и лозой! Не то что у нас тут подают!» Счастливый иду встречать гостей и, когда вхожу в банкетный зал, прихожу в ужас: я думал, что коньяк разольют по графинам, а оказалось, что весь стол уставлен бутылками с этикетками от самых дорогих коньяков — КВ, КВВК, Арарат, Тбилиси! Что тут скажешь? Мэтр из каких-то соображений, видимо, из лучших, решил так поступить. Банкет прошел успешно, но я попал, выражаясь на шахматном языке, «в вилку»! Кто разбирался в коньяке, решили какой я дурак, как меня ресторан обманул. Те, кто не разбирался, решили, какой я дурак, потратив такие деньги! В общем, с какой стороны не гляди, я выглядел дураком.

Зато воспоминание о Быстрицкой грело душу.

Враги сожгли родную хату

В советское время существовали такие понятия: «выездной» и «невыездной». Этими понятиями обозначали человека, которого пускают заграницу или не пускают. Для того, чтобы человек стал выездным, основным условием было членство в КПСС. Я был невыездным, а например, мой начальник А. Н. Выставкин — выездным. И вот как-то он должен был поехать в Западную Германию на какую-то конференцию. Одной из главных задач при выезде в капстрану была экономия валюты, выданной на оплату гостиницы и на питание (суточные) с тем, чтобы купить что-нибудь, чего в нашей стране купить среднему человеку было не по карману. Долгое время символом такого товара были кассетные магнитофоны.

Было два основных способа экономии: первый способ — взять с собой консервы или копченую колбасу, и второй способ — так исхитриться, чтобы тебя пригласили в гости местные профессора. Они, как правило, и были инициаторами твоего приглашения на конференцию. А когда тебя зовут в гости, с пустыми руками идти неприлично.

Мы жили с Выставкиным в одном доме, и он просил отвезти его в Шереметьево на машине. Только тронулись, а он говорит: «Давайте на минутку заедем в магазин „Мелодия“ на Новом Арбате. Хочу купить в подарок пластиночки». Останавливаемся возле «Мелодии», я остаюсь в машине, а А. Н. поднимается в магазин. Выходит он что-то очень быстро и показывает пластинки. Я обратил внимание на одну из них, с изображением женского хора в русских сарафанах и кокошниках. Я спрашиваю: «А вы послушали?» — «Да некогда! Видите — русский стиль!»

Доехали мы до Шереметьево, и А. Н. улетел. Через неделю после возвращения А. Н. из Германии я спрашиваю его: «Ну как пластинка — понравилась немцу?» — «Мог выйти большой конфуз, но к счастью обошлось». Дальше А. Н. рассказал следующее.

Действительно, немец пригласил А. Н. и еще несколько участников конференции из других стран домой в гости. План осуществлялся, открывалась возможность поесть не всухомятку и достичь экономии. И идешь не с пустыми руками, слава богу! А. Н. надел свежую рубашку, завернул пластинку в газетку и отправился в гости. По прибытии в коттедж А. Н. был представлен хозяином жене, расшаркался, как умел, и поцеловал ей ручку, то есть выполнил светскую процедуру, непривычную для советского человека. После чего развернул газету и вручил принесенный презент. «О, русская музыка, — сказала, естественно, по-немецки, фрау. — Послушаем после ужина!» После небольшого аперитива гости были приглашены за стол, и А. Н. с чувством законной гордости ел и пил, поддерживая беседу на английском и выполняя тайную задачу экономии.

Когда отужинали, хозяйка пригласила всех в гостиную и сказала: «А теперь мы с удовольствием послушаем пластинку, которую подарил наш дорогой гость из России!» Мужчины расселись по мягким кожаным креслам, им были предложены сигары, и приготовились слушать. А. Н., находящийся в центре внимания, тоже закурил непривычную ему сигару, хотя вообще был человеком некурящим. И вдруг из проигрывателя понеслось «Враги сожгли родную хату! Убили всю его семью!» А. Н. вжался в кресло, стараясь, чтобы его не было видно, сильно надеясь, что никто из хозяев и гостей не понимает по-русски. «Прекрасная песня! О чем в ней поется?» — светски спросил хозяин. — «О русской природе, о любви!» — не растерялся А. Н., понимая, что рано или поздно найдется кто-нибудь из знакомых хозяина, который откроет ему глаза на смысл песни.

«В общем, слава Богу, обошлось!»

Докторская диссертация Т. М. Лифшица

После окончания физфака МГУ я попал по распределению в Институт радиотехники и электроники АН СССР в лабораторию Теодора Моисеевича Лифшица, которая занималась полупроводниками. Т. М. был очень хорошим экспериментатором, в то время кандидатом технических наук, соавтором двух открытий и вскоре он подготовил прекрасную докторскую диссертацию страниц на четыреста и собирался ее защищать.

Надо сказать, что Т. М. был фронтовик, но в конце сороковых — начале пятидесятых годов попал под молотилку кампании с безродными космополитами, чуть-чуть не был уволен, спасла смерть Сталина, и этот страх, видимо, был им не изжит. Поэтому к защите он готовился весьма тщательно, достаточно сказать, что в качестве первого оппонента согласился выступить академик И. К. Кикоин (один из создателей атомной бомбы, лауреат четырех Сталинских премий, Ленинской премии и двух Государственных премий СССР).

Защита прошла блестяще. Мне запомнилось, что И. К. Кикоин сразу после своего выступления ушел с заседания Ученого совета, давая понять, что он не сомневается в исходе защиты. После защиты Т. М. оформил все необходимые документы, отредактировал стенограмму, и «в установленном порядке» диссертация была направлена в Высшую аттестационную комиссию для утверждения. По получении диссертации ВАК посылал открытку с уведомлением, что диссертация получена. Вскоре такая открытка пришла, и Т. М. стал ждать следующего шага. Обычно после прохождения рецензентов и соответствующего совета ВАКа, Президиум ВАКа в случае положительного решения утверждал решение о присуждении искомой степени, о чем приходила следующая вожделенная открытка. Как правило, на это уходило несколько месяцев, около полугода, и поэтому Т. М. сначала ждал спокойно, потом, по прошествии шести месяцев начал беспокоиться и, наконец, отважился позвонить в ВАК и справиться о судьбе своей диссертации. И тут ему ответили, что его диссертация… утеряна! Случай небывалый! Что делать?

Т. М. решил, что все разговоры о том, что антисемитизм как государственная политика изжит, остаются пропагандой и решил плюнуть и доживать свой век в кандидатах наук.

Каково же было его изумление, когда еще через несколько месяцев пришла открытка с уведомлением об утверждении диссертации. Тут он, уже повеселевший, снова позвонил в ВАК, чтобы понять, в чем дело, тем более что, судя по газетам, ничего в политике нашей страны не изменилось. Оказалось, что одна из машинисток ушла в декретный отпуск, и на стуле, на котором она сидела, обнаружили диссертацию Т. М., завернутую в газету. Как известно, в те времена офисных кресел не было, машинистки сидели на обычных стульях и чтобы было удобней печатать, подкладывали под попу что-нибудь пообъемней, в данном случае это была диссертация Т. М.

Я всегда говорил, что антисемитизм в нашей стране — наветы врагов!

Китайская тушенка

В советские времена при поездке в командировку за границу, конечно, наряду с научными контактами, главной задачей была экономия выдаваемой валюты, с тем чтобы можно было купить то, чего в стране не достать. А это значило, что питаться надо было всухомятку, и лучшим средством была сухая колбаса.

В 1989 г. мы с А. Н. Выставкиным полетели в Пекин на большую международную конференцию «КАМАК-1989». Странным образом Китай считался капстраной, и гостиничные и суточные выдавали долларами. Когда мы, получив паспорта и имея билеты, бросились за вышеназванной сухой колбасой, оказалось, что достать ее вообще невозможно. Единственное, что оказалось доступным — китайская тушенка «Великая стена». И когда мы распаковали в гостинице чемоданы, выяснилось, что каждый из нас привез по пять банок «Китайской стены». Ely и, конечно, по две разрешенных бутылки водки.

Конференция проходила в том же отеле, была очень представительной, приехали специалисты из многих стран. В программе конференции было написано: «Перерыв на обед» (по-английски — Launch). Опасаясь, что за обед придется платить, мы с А. Н., когда объявили перерыв, поднялись в номер, открыли банку тушенки, налили естественно по пятьдесят грамм и приготовились чокнуться. Вдруг звонит телефон, и нам говорят по-английски: «Просим русских гостей спуститься в ресторан на обед». Мы, сославшись на разницу во времени, отвечаем, что для нас еще слишком рано обедать. Кладем трубку, выпиваем за успехи и поддеваем по куску тушенки. Опять звонок: «Просим русских гостей спуститься в ресторан на обед». Я думаю, что китайцы, конечно, поняли, что мы пытаемся сэкономить, но анекдота про «Халява, плиз» они не знали. Я отвечаю: «Мы неважно перенесли перелет, и есть, мол, не хочется». Снова выпиваем и закусываем тушенкой. Картина повторяется снова. Памятуя о китайской настойчивости, мы сдаемся и спускаемся в ресторан. О, позорище! Зал примерно на пятьсот человек, все столы заняты, кроме стола с советским флажком и, справедливости ради, с польским флажком. Поляки тоже оказались жлобами. В общем, обеды были бесплатными, и большую часть банок с тушенкой мы привезли домой в Москву. Получается, что тушенка почти совершила кругосветное путешествие: сначала из Китая в Москву — 12 тыс. км, из Москвы в Пекин еще 12 тыс. км. Ну и снова в Москву. Итого 36 тыс. км.

Помнится из уроков географии, что длина экватора 40 тыс. км.

Нина Ивановна Знаменская

В детстве я, как многие дети, довольно часто болел. И как это было принято в интеллигентных семьях, при серьезных заболеваниях родители приглашали «частных» врачей. Причем этих врачей рекомендовали своим родным и знакомым, и получалось, что все мы лечились у одного врача. Так вот, в течение долгого времени в качестве такого «межсемейного врача» выступала Нина Ивановна Знаменская. Это была статная женщина с красиво уложенной прической. В те времена врач, приходя к больному, первым делом мыл руки, и поэтому для него заранее готовилось чистое полотенце. При начале осмотра врач просил дать чайную ложечку, чтобы осмотреть горло, требуя высунуть язык и сказать «А-а-а-а!». Поэтому чайную серебряную ложечку тоже держали наготове и подносили на блюдечке. Впрочем, также себя вели и районные врачи с той разницей, что обычно сильно торопились, в отличие от частных. Времена меняются, и когда я последний раз вызывал к теще врача, эта симпатичная молодая докторесса рук не мыла, а попросила дать ей бахилы!

Но вернемся к Нине Ивановне. Я рос, детские болезни отступали, теперь на приеме у врача с трудом вспоминаешь, что ответить на вопрос: «Чем болел в детстве?». Я мужал, продвигался по работе, «улучшал свои жилищные условия». В начале восьмидесятых годов я жил в Гольянове в ведомственном доме. В те времена Гольяново еще не было так застроено. Вблизи был неухоженный пруд. В общем, это было хорошее место для гуляния с собакой, а у нас тогда была эрдельтерьерша по кличке Шерри. И было очень приятно в выходной солнечный день утром выйти с ней погулять на природу. Ну, эрдельтерьеров вы представляете — рыжая морда, лапы и живот и черный чепрак (спина). Мы были с ней под стать, у меня была рыжая борода, сам был в расцвете сил, и гулять с собакой выходил в своем любимом шоферском полушубке, описанным мною в рассказе «Мой Серебряный Бор». Мое убранство дополняла черная цигейковая ушанка и кожаные варежки. Одним словом, этакий русский богатырь, достойный кисти Кустодиева.

И вот выхожу я однажды зимним субботним солнечным утром с Шерри из подъезда и вижу: у нашего подъезда останавливается «Москвичок», и из него выходит невысокая седая женщина, мне по грудь, но чем-то удивительно знакомая! Ба! Да это же Знаменская! «Нина Ивановна, здравствуйте!» — радостно говорю я. — «Здравствуйте», — довольно сухо отвечает она. — «Вы меня лечили!» Посмотрев на меня снизу вверх и окинув взглядом, Нина Ивановна говорит: «Видно, что неплохо лечила!»

Визит к Лисициану

Лет пятнадцать тому назад мне пришлось поехать в Париж. Впервые в жизни! Поездка была в составе делегации, но у меня было несколько адресов знакомых и знакомых знакомых. В том числе я был в гостях у одной девушки, которая просила отвезти в Москву лекарство для Павла Лисициана. Эта француженка училась раньше у Лисициана пению. Я с готовностью согласился. И не потому, что мне было интересно увидеть знаменитого певца. Была еще одна причина.

Дело в том, что в пятидесятых годах мои родители снимали дачу в поселке Большого театра около станции Манихино Рижской железной дороги. Я проводил там все лето. Одним из видов развлечения был дачный волейбол. Среди играющих мне запомнились две прелестные девушки восточного типа, дочери Лисициана — Карина и Рузанна. С того лета я их не видел, но знал, что они уже прославились как замечательный камерный дуэт. Я слышал также, что карьера Карины как певицы закончилась после автомобильной катастрофы. Говорили, что она при столкновении ударилась горлом о руль. Я надеялся увидеть сестер, вспомнить Манихино и т. д.

По приезде в Москву я позвонил по телефону, который дала мне француженка. После длинных звонков к телефону подошла женщина с глухим голосом. Я объяснил, что вот, мол, привез лекарство и готов подвезти. Женщина сказала: «Давайте встретимся в метро». Ну, в метро, так в метро, я понял, что домой не зовут и вечера воспоминаний не получится. Поле некоторой паузы женщина сказала: «Ладно, давайте сделаем так. Вы привезете лекарство к нашему дому, позвоните в домофон, и я спущусь».

Да, думаю, с вечером воспоминаний и восточным гостеприимством что-то не очень. Правда, я вспомнил о каких-то слухах, что кто-то когда-то ограбил квартиру Лисициана. Мало ли что бывает. И вечером поехал. Лисицианы жили на Советской площади в доме, где был книжный магазин № 100, окна их квартиры выходили на ресторан «Арагви». Я подошел к подъезду во дворе и позвонил в домофон. Никто не подходит! И тут какой-то дядька тащит от машины разряженный аккумулятор, прижимая к животу, и просит помочь ему войти в подъезд. Я прошел с ним, как Буратино в таверну за хвостом петуха. Поднялся на лифте на нужный этаж и стал искать квартиру. Это оказалось просто: на огромной площадке слева была всего одна дверь с нужным номером. Бросалось в глаза, что других дверей просто не было. Это наводило на мысль о большом количестве комнат в квартире и о том, как советская власть ценила своих знаменитостей. Нажимаю кнопку звонка. Долго никто не подходит. Потом слышу шаркающие шаги, и тот же глухой женский голос спрашивает: «Вам кого?» — «Павла Герасимовича! Я привез лекарство!» — говорю я, собираясь объяснить, почему я звоню в дверь. Женские шаги, шаркая, удаляются и через некоторое время приближаются другие шаги. Дверь открывается и в проеме появляется седой старик сухого сложения с красивым, «высеченным из камня» лицом. Он довольно странно одет: верх — телогрейка, надетая на «солдатскую» майку синего цвета, низ — синие тренировочные шаровары, растянутые на коленях. На ногах тоже что-то соответствующее, шлепанцы не шлепанцы, чеботы не чеботы. Старик широко улыбается и говорит: «Спасибо, дарагой! Спасибо дарагой». И протягивает руку за лекарством. Я отдаю лекарство, уже понимая, что никаких лирических воспоминаний не получится. А старик, все так же гостеприимно улыбаясь, теснит меня в сторону лифта и говорит: «Спасибо, дарагой! Спасибо, дарагой!» Дверь лифта за мной закрывается. Так иногда встречаются с юностью!

Есть такая народная мудрость: «Не ходи по старым адресам!»

Газета к 50-летию Революции

В советское время в каждой уважающей себя организации выходила стенная газета (стенгазета). Выходила она и в моем родном Институте радиотехники и электроники, куда я пришел на работу в 1962 г. О роли, которая придавалась стенгазете, можно судить по тому, что она курировалась партбюро, а главным редактором был директор института, вице-президент АН СССР, академик В. А. Котельников. Я стал членом редколлегии. Тутподошла знаменательная дата — 50-летие Великой Октябрьской Социалистической революции, 1967 год, и партбюро приняло решение поместить в стенгазете интервью с участниками Революции и Гражданской войны и поручило взять эти интервью мне. Согласно данным отдела кадров, таковых участников оказалось трое. Я с энтузиазмом принялся за дело.

Первым оказался главный механик Жабин. Я задал ему вопрос: «Кем он был и какое самое яркое событие ему запомнилось?» Жабин ответил, что в Гражданскую войну был красноармейцем, и запомнилось, как ему было поручено доставить верхом важный пакет в штаб. Мне запомнилось его выражение «Аллюр три креста», что означало крайнюю важность и срочность донесения. Жабин вскочил на коня и помчался во весь опор, понимая ответственность задания. И тут его ранили! Я, загоревшись, спросил: «Куда ранили?». Немного помявшись, Жабин ответил: «В мягкое место». Мне показалось это обстоятельство немного странным — кто стрелял, враги или свои? Как об этом написать в газете?

В общем, я решил пойти к другому участнику — Смелякову. На те же мои вопросы Смеляков ответил следующее. Он также служил в Красной Армии, и в 1918 г. пришло сообщение, что в Германии началась революция, а это означало начало мировой революции и наш интернациональный долг — поддержать немецких товарищей. И его полк выступил с песнями на помощь восставшим. Вот идут они маршем, одна революционная песня сменяет другую, и вдруг колонну обгоняет легковой автомобиль, а в автомобиле сидят Лев Троцкий и Михаил Калинин! Доехав до головы колонны, автомобиль останавливается, и приехавшие высокие гости начинают выступать.

«Что говорил Калинин, я не запомнил. Троцкий произнес такую речь, что некоторые бойцы заплакали. Смысл речи состоял в том, что революция в Германии подавлена. Мы со своей помощью опоздали. Мировой революции пока не будет, и надо поворачивать назад! И мы зашагали и снова запели, но уже в другой, не такой бодрой тональности».

Рассказ Смелякова мне очень понравился, он передавал дух эпохи. Смущал меня только Троцкий, поскольку слова «троцкизм» и «троцкист» были еще страшными ругательствами. Как известно, убийца Троцкого Рамон Меркадер только в 1960 г. выйдет из мексиканской тюрьмы и получит в Кремле Звезду героя. Я решил посоветоваться в партбюро с Василием Васильевичем Андреичевым, курировавшим стенгазету. В. В., чуть подумав, сказал: «Давай изложим так, что эту яркую речь произнес не Троцкий, а Калинин». Тут воспротивился я: «Это же фальсификация истории!» Решили и это интервью не помещать, а я оправился к третьему участнику.

Назовем его просто «третий». Он оказался рабочим двора, это одна из самых непрестижных должностей. Задача их состоит в разгрузке-погрузке, таскании ящиков и других тяжестей. Работа тяжелая и в любую погоду, что естественно приводит к тому, что рабочие согревались известным русским способом. Когда я подошел к участнику, он лыка уже не вязал. Тут я и подумал: «Революция дословно означает переворот. Недаром поется „Кто был ничем, тот станет всем!“ А тут получается, что для того, чтобы стать рабочим двора, революция вроде не нужна?» В итоге в стенгазете наш художник изобразил крейсер «Аврору». Крейсер полностью покрыл два ватманских листа.

Как ЮрМех решил вступить в комсомол

Мой друг Юрий Михайлович Коноплев, которого мы, друзья, называли ЮрМехом, часто приглашал нас к себе на дачу, в Шереметьевскую. Дачный участок находится в десяти минутах хода от станции в поселке танкистов и был получен отцом ЮрМеха вскоре после войны, поскольку он служил в Бронетанковом управлении Минобороны. Участки раздавались на основе дарственных от Сталина по простому правилу: генералу — гектар, полковнику — полгектара. Отец ЮрМеха как раз имел звание полковника, поэтому получил полгектара, и этот участок мне казался огромным по сравнению с новыми шестью сотками. Когда семья ЮрМеха впервые туда приехала, чтобы посмотреть, он весь был покрыт лесом. Поражало обилие грибов.

Надо было строиться, а в те времена со стройматериалами для частного строительства было ой как плохо. И тут у отца ЮрМеха появилась возможность завезти деревянные ящики — тару от мотоциклов «Харлей-Дэвидсон», которые нам поставляли американцы. Помню, в моем детстве на них ездила милиция. Завезли груду этих ящиков, свалили в кучу, и отец сказал ЮрМеху, которому было тогда лет двенадцать: «Ну вот, у тебя каникулы, чтобы без дела не шатался, займись разборкой этих ящиков на досочки!» И выдал клещи и молоток. И ЮрМех приступил. Он приезжал утром на дачном поезде, в те времена электричек на Савеловской дороге еще не было, поезда тянул паровичок. Скорость поезд после остановки набирал медленно, и ЮрМех спрыгивал на ходу с подножки вагона напротив своего участка и вступал в единоборство с ящиками. Дело в том, что эти капиталисты сколачивали ящики уже тогда не как у нас на родине четырьмя гвоздями, а пневматическим молотком, да змейкой, да гвозди квадратные. ЮрМех намучился, разбирая эти проклятые ящики, и возненавидел капитализм всей душой. А когда по окончании каникул вернулся в школу, подал заявление на вступление в комсомол, чтобы установить социализм на всей Земле.

А домик из этих досок все-таки построили, и он долго еще стоял, уже покосившийся и подгнивший. Только спустя время там поставили большой бревенчатый дом.

Михаил Федорович. Калистово

Когда у нас в 1970 году родился сын Павлик, было решено на лето снимать дачу. Сейчас меня удивляет, что в некоторых семьях отправлять детей на все лето за город не считается обязательным. Ведь экология испортилась в десятки раз! Но это отдельный разговор.

Где снимать? У моей жены Наташи была коллега по техникуму и подруга Лера. Вот эта Лера и сказала, что они снимают дачу по Ярославской железной дороге вблизи станции Калистово в деревне Антипино. Мы с Наташей отправились в Антипино где-то в марте, когда и снег еще не сошел. Нашего хозяина звали Михаил Федорович, по возрасту он годился мне отцы. А сняли мы у него небольшой аккуратный домик, очень похожий на домик трех поросят, но с терраской. Домик стоял на задворках, и за ним уже шли грядки с картофелем и дальше поле.

С началом лета мы переехали и стали жить. Жить нам в нем очень нравилось. Естественно, стали общаться и время от времени выпивать с Михаилом Федоровичем. Вот однажды мы идем с ним по деревне, и я замечаю, что он как-то очень ласково здоровается со всеми старушками, которые встречаются или сидят на лавочках около своих домов. Я его спрашиваю: «Михал Федорыч! Чего это вы так ласково со всеми бабусями здороваетесь?» — «Так я на них всех был женат!» — «Как это?!»

И М. Ф. рассказал следующее. Когда он вернулся с войны, был молодым и холостым, поселился в Антипино и поступил работать экспедитором на ликероводочный завод. Что такое экспедитор? Человек, сопровождающий ящики с водкой, которые развозятся по торговым точкам… «И под сидением у меня всегда была канистра со спиртом. Вот однажды возвращаюсь я после рабочего дня в деревню, вылезаю из кабины, подходит ко мне один дядька и говорит: „Здорово, Миша! Почему бы тебе не жениться на моей дочке Вале? Свадьбу сыграем! Твоя выпивка, моя закуска! Всю деревню позовем!“ Время было послевоенное, женихи в дефиците! Да и праздников мало! Я думаю: а почему бы и нет? Пора женой обзаводиться. Сыграли мы свадьбу, как полается, всю деревню пригласили! Поселился я у жены. Стали жить-поживать! Примерно через полгода возвращаюсь я опять домой. Только стал из кабины слезать, подходит ко мне еще один дядька, говорит: „А почему бы тебе не жениться на моей дочке Маше. Девка видная, все при ней!“ Я говорю: „Да я ж женат! Ты ж сам гулял у нас на свадьбе!“ — „Ну и шо? Где их женихов нынче взять, а ты — экспедитор при ликероводочном заводе“. И сыграли новую свадьбу, опять пригласили всю деревню, и перешел я жить к новой жене. Все тихо-мирно. Через некоторое время история повторилась. Вот и получается, что я был женат на полдеревне. Чего ж мне с ними ласково не здороваться?»

Порай. Хэппи

В то время мой друг детства Алеша Порай-Кошиц (Порай) работал в «Театре на Таганке» в должности заведующего постановочной частью (зав-пост). «Таганка» была в самом расцвете своей славы. Достать билет на спектакль было невероятно трудно. Должность завпоста предъявляет очень разносторонние требования к человеку, ее занимающему. Он должен быть и театральным художником, и, в большой степени, снабженцем, и быть очень коммуникабельным человеком. В условиях перманентного дефицита при Советской власти, когда все «доставали», а не покупали, ты, естественно, должен был иметь возможность работать по принципу «дашь на дашь».

Так, при постановке «Вишневого сада», в каждом спектакле должны были, по замыслу постановщиков, с вишневых деревьев осыпаться цветы. А для следующего спектакля, в начале действия, вишневый сад снова представал перед зрителями цветущим. Алеша договорился с соседней школой, и учащиеся к каждому спектаклю готовили новые цветочки вишен. Можете себе представить организационные трудности?

Или вот еще пример! Алеша сидит у нас в гостях. Вдруг звонок по телефону — исчезла белая мышка, которая должна бегать по голове у конферансье во время сцены в варьете в «Мастере и Маргарите». И вот Алеша бросает недопитый чай, садится в машину и несется на Птичий рынок покупать злосчастную мышку к вечернему представлению.

Так вот, о «Мастере и Маргарите». Как мы все помним, согласно М. А. Булгакову, у прокуратора Понтия Пилата был любимый пес Банго. Этого Банго играла найденная Алешей догиня, которую долго приучали к этой роли и, в частности, откликаться на имя Банго, хотя кличка у нее была от рождения совсем другая. И вот однажды нам домой звонит Алеша: «Выручайте! Догиня заболела! У нее мастит! Спектакль срывается!» Алеша знал, что у нас есть одна знакомая — Алла Даниловна, у которой есть тоже догиня по кличке Хэппи. Срочно созваниваемся с Аллой Даниловной. Хэппи, которая не готовилась к сценической карьере, моют шампунем и привозят в театр. По замыслу постановщиков сцена выглядит так: Понтий Пилат, мучимый мигренью, стоит на сцене в тунике и в сандалиях и жалостным голосом зовет: «Банго! Банго!» А собака ждет команды у пожарного выхода в конце прохода между рядами. Чтобы она раньше времени не сорвалась, ее держат за ошейник. Но попробуй научи за час собаку откликаться на другую кличку!

Что придумывает Алеша. За спиной Понтия Пилата в неосвещенной глубине сцены стоит Алла Даниловна, Хэппи держит за ошейник моя жена Наталья, и, когда Понтий зовет громко «Банго! Банго», Алла Даниловна громким шепотом зовет: «Хэппи, Хэппи!» В общем, спектакль начинается, приближается описанная сцена. Понтий Пилат зовет Банго, Алла Даниловна шипит: «Хэппи! Хэппи!» Хэппи настораживает уши, вертит головой, ничего не понимая. Сцена повторяется, еще меньше понимают зрители, особенно тонкие знатоки Булгакова. И так — три раза. Ситуация осложняется тем, что Алла Даниловна почти в два раза толще Понтия Пилата, и ее контуры просматриваются в глубине сцены. Наконец, Алла Даниловна, спасая ситуацию, командует громко: «Хэппи, ко мне!» Хэппи напрягается, жена отпускает ошейник, и Хэппи бросается по проходу, пугая зрителей из крайних кресел, взлетает на сцену, сшибает Понтия Пилата, который подлетает сандалиями вверх, и бросается на грудь хозяйке — Алле Даниловне!

Я думаю, Булгаков был бы доволен.

Алла Попова

Весна

Не забегай вперёд, не надо, Пусть день продлится, пусть весна Холодным утром чар полна, Пусть длится сна очарованье И в блеске солнечных лучей Пусть дремлет подо льдом ручей, Где в русле вечности сквозной Надежд утаена громада.

«Выхожу за свои пределы…»

Выхожу за свои пределы, транецендирую, вашу мать, вашу тоже, ах, вежливость, Боже! Боже праведный, ни понять и ни осознать, что там за и на что похожа, руку на сердце, чуть дыша, ты в ладонях Бога, душа?

«Когда душа…»

Когда душа уже свободно над телом трепетно парит, когда за всё благодарит и эту землю, и родных — всем брошусь ласточкой на грудь когда-нибудь, когда-нибудь, когда душа, когда душа. О, Боже, жить бы, не спеша!

Владимир Эйснер

Макарова Рассоха

Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, а воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе… ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Евангелие от Матфея гл. 6. 19–21.

Макарова Рассоха течет там, куда Макар телят не гонял.

Макарова Рассоха воробью по колено.

Макарова Рассоха девять месяцев в году не течет.

А три месяца течет.

В янтарных берегах.

Долгой стылою зимой ее глубокий каньон — лишь морщинка на белом лице тундры, но приходит благословенный июнь, и поднимается паводок, бешеный и веселый, как вены на руке рыбака вздуваются тундровые потоки, и становится Рассоха полноводной рекой, и вымывает из мерзлоты берегов красивые желтые камешки, теплые и приятные на ощупь. Бросишь такой в костер или подожжешь спичкой и услышишь запах древнего знойного лета, давно умершего ветра и давно отшумевших лесов.

И бьют в берега мутные вешние воды, и вымывают грубые кости и спиральные полуколеса мамонтовых бивней.

И туго скрученные струи распиливают высокие берега, на которых тундровые кочевники имеют обыкновение хоронить своих мертвых. И схлынут воды, и останутся на черном песке белые косточки живших до нас людей…

* * *

По левому высокому берегу Макаровой Рассохи стоят охотничьи пасти старика Евдокима. Евдоким не признает капканов. Основная деталь пасти — тяжелое падающее бревно. Оно убивает песца на месте. В капкане же песец долго мучается, частенько откручивает себе лапку и уходит, чтобы потом все же погибнуть в тундре. Поставить капкан относительно легко. Чтобы сделать и настроить пасть, надо много потрудиться.

И капканы, и пасти требуют ежегодного осмотра и ремонта. Охотники занимаются этим в конце лета, когда исчезает комар — мученье для человека и животных, и корм для птиц и рыб.

Обычно старик обходит свой участок пешком. Но в этом году у него «пневматик». Три рослых кобеля: белый, черный и рыжий — шустро тянут по моховой тундре легкую двухколесную тележку. На тележке от пасти к пасти с комфортом едет сам Евдоким, его лопата, вещмешок и связки колышков для ремонта.

Километров пять-шесть отъехал старик от своей базовой избушки, старой заплесневелой развалюхи, построенной, наверное, еще тем самым Макаром — первопроходцем, как вдруг услышал странные звуки.

Как будто мелкие камешки быстро бросали на железный лист, как будто с треском ломали ветки для костра, как будто лопался от мороза лед на реке. Последние звуки дед распознал. Это «голос» тяжелого охотничьего карабина калибра 9,00 миллиметров.

Вперед, собачки! Совсем рядом большая охота! Достанется и вам на зубок, лохматые!

Собаки рванули и бросились в распадок, где впадает в Рассоху безымянный ручей.

На берегу ручья горел пневматик. Настоящий. Новый. Четырехколесный. Бензобак и камеры, пожираемые огнем, густо чадили в вечернем воздухе.

В стороне от машины, лицом вниз, — человек неподвижно. Собаки обнюхали его, сбились в кучу, перепутав алыки, и завыли. Евдоким подошел.

Кровь уже пропитала мох и гальку и широким языком застывала на песке. Не без труда, Евдоким перевернул убитого лицом вверх. Заросшее черной бородой молодое звероватое лицо с перебитым носом и шрамом на левой скуле. Пуля угодила в шею. Из раны все еще вытекала густеющая кровь, последнее тепло жизни…

— Эх, какой молодой!..

Тундра вокруг — как железным прутом исхлестана. Длинными полосами лежал вырванный мох — пули ложились почти параллельно земле, значит и тот, второй, стрелял лежа. Но где же он?

А вот! В двухстах шагах, под нависшим козырьком берегом, небольшая палатка. Очень странная палатка. Не поймешь, какого цвета. Вся в бурых, серых, палево-блеклых пятнах, как мундир пограничника или куртка геолога.

— Э-эй, кто-нито живой есть?

Деду никто не ответил, и он, стараясь как можно больше шуметь, покрикивая: «Живой — выходи, однако!» — подошел к палатке. У входа — лопнувший от удара о землю вещмешок со свежим оленьим мясом, и густо кровь на мху. Евдоким оттянул тяжелый от грязи и крови полог и, ежесекундно ожидая выстрела в грудь, закрепил его на крыше застежкой…

В палатке, на раскладушке, сидел крупный тяжелый мужчина. Белобрысый и белобровый. Он раскачивался и мычал, сузив черные от боли глаза. На его груди висела половинка бинокля. Другая половинка кашей из стекла, металла и крови стекала вниз по животу на руки, сжимавшие тяжелый карабин. Увидев тщедушного скуластого старичка, блондин выпустил оружие из рук. Падая, карабин увлек за собой стоявший у примитивного столика пластиковый мешок, и рассыпались веером желтые камешки, каких много на песчаных плесах Макаровой Рассохи и впадающих в нее ручьев.

Мужчина поднял правую руку и промычал:

— Там-м… Б-бинт…

В кармашке на стенке палатки старик отыскал бинт, йод и таблетки.

И здесь — пуля слева в шею. Только чуть пониже, там, где толстое мясо над ключицей. Оба отверстия, входное и выходное, обильно кровоточили. Дед, как мог, забинтовал рану, пропустив бинт по правую руку. Затем уложил раненого, расстегнул на нем рубашку такого же цвета, что и палатка, смыл кровь на груди и выбрал из растерзанной плоти осколки стекла и металла от разбитого бинокля. Лицо незнакомца стало белым, как снег, и он тихо «заснул». Евдоким попытался его растормошить, понимая, что лучше, если раненый будет в сознании, но ничего не добился. Сердце геолога, впрочем, билось ровно, и дед немного успокоился.

Собаки продолжали выть. Евдоким прикрикнул на них, отстегнул алыки, освободив своих лохматых коней, и подошел к убитому. Е[рисев на корточки, как это принято у кочевников, он долго сидел, горестно разглядывая незнакомое угасшее лицо, жалея о молодой жизни, негромко приговаривая на родном языке… С помощью собак выволок он труп на крутой берег Макаровой Рассохи и там похоронил в тесной могилке, прикрыв тело куском брезента. На брезент, в ноги, положил он и оружие неизвестного, маленький карабин с коротким стволом. От своей тележки дед оторвал доску, ножом расщепил ее надвое и водрузил над могилой крест, как это принято у белых людей. Нюча[2] в палатке продолжал спать. Дыхание его стало глубже и ровнее, обморок перешел в сон, а сон исцеляет.

На берегу ручья старик развел костер, сволок поближе к огню рюкзак с мясом, нарубил и бросил собакам по доброму куску оленины и поставил кости вариться в котелке. Нанизав на ивовый прут несколько кусочков мяса, слегка подрумянил их на угольях и так, без соли, сжевал.

В середине августа на этих широтах ночи еще не ночи, так, светлые сумерки. Но в палатке темно. Евдоким нащупал и зажег свечу на столике и тогда увидел, что белобровый следит за ним живым настороженным взглядом.

— Кушать будешь, геолуг? — обрадовался дед.

— Нет… — чуть слышно.

— Когда олень больной, когда собака больной, — ничего не кушает, только вода мало-мало пьет! Так и человек нада! Шурпа, однако пей!

И он заставил раненого сделать несколько глотков крепкого мясного бульона.

— Теперь спи, однако. Утро будет — думать будем. Крепко спи — здоровый будешь. Какое тебе имя звать? Андрей? А я — Евдоким Нилович буду. Тут рыбак, тут охотник. Тут свой старуха хоронил, тут сам помирать буду… Еду-еду — стреляют, однако? Много стреляют — большой охота! Быстро-быстро, собачки! Однако, вот какой охота…

Евдоким еще долго возился, подтыкая под раненого спальник и устраивая ему удобное изголовье. Сам он прошел к костру и расстелил подле него оленью шкуру.

— Янго! — позвал негромко.

Рыжий пес, самый крупный, подошел, ласкаясь. Старик погладил его, потрепал и уложил рядом, со спины.

Часа через два заметно похолодало. Дед, пригретый собакой, продолжал спать у потухающего костра. В это время два других пса покончили с обнюхиванием незнакомых предметов и обследованием местности. Как-то незаметно, оба разом, оказались они подле рюкзака с мясом. Некоторое время псы спокойно лежали рядом с лакомством, настороженно пошевеливая ушами, зорко вглядываясь в спину спящего хозяина, Наконец, обе морды одновременно рванули плотную ткань. Рюкзак, и без того лопнувший по шву, затрещал и порвался. Спокойно, без драки, недозволенное пиршество началось. Но Евдоким не проснулся.

Тогда Янго, через силу терпевший подобное нахальство и давно уже подбиравший слюну, начал помаленьку-потихоньку, миллиметр за миллиметром отодвигаться от спины хозяина. Еще минута — и он поспешил за своей долей. Негромкий рык, демонстрация клыков и — грабь награбленное — достался и Янго хороший кус. Через час, оставив на мху чисто обработанные кости, псы разбрелись по своим местам: Ургал и Минго под тележку, Янго опять прикрыл хозяина со спины.

Тут выкатилось пышное кустодиевское солнце и враз пригрело отсыревшую палатку, отдыхающих собак и спящего деда, очень похожего издали просто на кусок оленьей шкуры.

* * *

Евдоким стал прикладывать к ране повязки из мелко нарубленных мясистых листьев полярной ивы. Из пораженного места начали обильно выделяться гной и обрывки ниток от пробитого пулей воротника куртки. Жар у больного прошел, опухоль спала, и на пятый день Евдоким решил возвращаться в зимовье.

Рано утром уложил он раненого и его оружие на тележку, собаки тихо тронули, палатка и могилка остались позади. Белый нюча был крепкий мужчина, он пробовал идти сам, но, видя как трудно ему держать голову, Евдоким укладывал его в тележку.

Завидев избушку, собаки сильнее натянули алыки, дед радостно всполошился, но Андрей только горестно сомкнул тяжелые веки: над крышей высоко взметнулась тонкая жердь с антенной. Рация…

В зимовье, столь маленьком, что рослый человек, раскинув руки в стороны, свободно достал бы от стены до стены, темно и сыро. Евдоким держал геолога за руку, пробуя пристроить его на нижние нары. Но тот вдруг покачнулся и локтем сбил со стола ящичек рации.

— Ай-я, — запричитал дед, — как теперя доктора визивать буду? — Он поднял аппарат на стол и принялся подсоединять оборванные провода питания, затем уложил Андрея на нары и поспешил к ручью за водой.

Оставшись один, геолог дотянулся до рации, открыл гнездо предохранителя и ногтем выколупнул тонкий стеклянный баллончик. Если рация, паче чаяния, осталась цела, дед вряд ли догадается сменить предохранитель, да и есть ли у него запасные…

Евдоким, вернувшись с ведром воды, застал геолога таким же слабым, как и в первый день, а из-под повязки опять показалась кровь. Но в дальнейшем дело быстро пошло на поправку. Проснувшись однажды утром от упавшего на лицо солнечного луча, Андрей, вдруг радостно почувствовал себя отдохнувшим и крепким. Осторожно оторвал голову от подушки, повернул ее направо-налево и чуть не рассмеялся: исчезла тупая, тяжелая боль, наконец-то можно будет умыться самому!

Деда не было в избе: он встал еще раньше и сейчас, очевидно, проверял сети на озере.

Убранство избушки было крайне простым. Двое нар, столик у окна, два чурбана вместо стульев, печка, рукомойник и длинная полка над нарами. На полке виднелся ящичек с инструментом, мотки рыбацких шнуров и ниток, несколько старых журналов, прямоугольный сверток из ровдуги[3] и, в самом углу, большая темная шахматная доска!

Фигурки, старательно вырезанные из мамонтовой кости, были все в наличии, видно, когда к Евдокиму наезжали гости, шахматами пользовались.

А в свертке из ровдуги оказалась Библия! Старое, дореволюционное издание на церковно-славянском языке в кожаном переплете с серебряными застежками.

Тяжелая эта книга производила впечатление вещи живой и теплой, как будто сохранила она тепло тысяч рук, впитала свет тысяч глаз представителей самых разных народов, печатавших, переплетавших перевозивших эту ценность на край света, в таймырскую тундру, где она переходила от отца к сыну, уцелев от всех потрясений века.

В это радостное солнечное утро Андрей умылся сам и не из рукомойника в избе, а спустился к озеру, пофыркал, поплескался, осторожно растер больное место живою, холодною, звонкою водою, позавтракал куском рыбы и сел чинить бинокль.

Когда вернулся дед Евдоким, Андрей протянул ему уцелевшее «очко» от бинокля:

— Владей, деда!

— Ай, пасиба, сынок!.. Тундра без биноколя плохо! Теперь смотрю — все вижу! Ты мастер, однако!

— Сыграем? — Геолог рассыпал по столу шахматные фигурки и стал расставлять их на первоначальную позицию.

— Давай! — Дед тоже оживился.

Прежде, чем сделать первый ход, Андрей снял обе ладьи — медвежьи фигурки, и поставил их на стол.

— Не надо! Я хорошо играю! — Без тени юмора похвалил себя старик.

Усмехнувшись, геолог вернул фигурки на место.

Первую партию он проиграл.

Вторую тоже.

Третью свел вничью.

Евдоким не скрывал своей радости, но счел нужным утешить проигравшего:

— Ты молодой, однако. Хорошо думаешь. Только много-много там-там думаешь. Голова другой место ходит. А надо тут думать, крепко думать, тогда совсем хорошо играть будешь!

— Спасибо! — Андрей деланно рассмеялся и собрал фигурки. Евдоким накрошил папиросу в свою трубку и закурил.

— Деда, вот тут у вас Библия. Вы читаете?

— Однако, неграмотный…

— Зачем тогда книгу держите?

— Матеря дала. Береги, говорила, шибко старый книга, Бог пишет. Аггелы.

— Вы, стало быть, верующий, — улыбнулся Андрей.

— Однако так!

— Я тоже верующий, только в человека!

— Можна, можна, — согласился дед; только, когда много риба твой сети попадает, кому пасиба говорить будешь? Человек? Когда много песец твой капкан ловил, кому пасиба говорить будешь? Человек? Когда беда попадешь, как риба сети, как песец капкан, кому караул кричать будешь? Тундра большой. Человек нету. Только Бог!

— Но, деда, мне же не Бог помог — вы!

Старик перестал курить и прямо взглянул на собеседника. Внимательный, немного усталый взгляд, каряя радужка и белоснежные чистейшие белки глаз, признак физического и душевного здоровья.

— Меня, однако, Он послал. Так думаю. Рано — нет. Поздно — нет. Когда надо послал. Сверху смотрел, все видел, как мы биноколя смотрим… Мой дорога возле твой дорога близко делал… Как дальше будет, тоже Он знает… Зачем, однако, камушки мало-мало воруешь?..

И вот тут геолог почувствовал, как горячий стыд юношеским жаром бросился в голову, зардели щеки, и пересох язык.

«Вор!» Ах ты, старый гриб! Но стоп, Андрюша, разве другим именем называется то, что ты делаешь сейчас в тундре и зачто получил пулю? От такого же, в общем-то, авантюриста только более жадного и бесцеремонного…

Нет! Я поднял лишь то, что лежит под ногами, что никому не нужно, что все равно замоет илом или сотрет в порошок река. Разве я виноват, что никому нет дела до минеральных богатств этого края, по сравнению с которыми пушнина и рыба — мелочь, не стоящая внимания?

— Продавать буду, — через силу выдавил Андрей, не имело смысла лгать деду. — Деньги надо. Семья.

— Сынок есть?

— Жена и два сына!

— Хорошо! Только еще сына делай. Один сын — не сын, два сына — полсына. Три сына — это сын! Учить будешь? Геолуг будут?

«Эх, деда, знал бы ты, сколько всего надо для детей и во что обходится учеба! Слишком много веселых молодых парней у меня на глазах стали угрюмыми отцами семейств. Нет! В этой стране на зарплату не проживешь! Но я нашел свой путь. Своими руками и знаниями своими добываю я хлеб. Никому не мешаю и пота проливаю больше, чем иной фермер на своем поле. Да, я не имею разрешения на сбор камешков на земле твоего народа, дедушка, но покажите мне того, у кого такое разрешение есть! Промышленного значения все эти мелкие месторождения не имеют, но старательский сбор янтаря вполне можно бы наладить. Наверняка, не я один тихушничаю… А Норильский комбинат, отравивший все вокруг до самой Канады, имеет он разрешение на разработку недр на земле твоего народа, дедушка? То-то же…» И все же, какая-то заноза, терзающая совесть, оставалась, и Андрей собрался уже все толком и доступно объяснить собеседнику, но замолк, увидев поникшего деда.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что у Евдокима было два сына и две дочери. Девочки умерли во младенчестве. Жена, здесь, на Рассохе, в прошлом году в одночасье умерла «от живота», во-о-н из окошка видно оградку вокруг ее могилки, а оба сына в пьяном виде погибли в несчастливый день. Сели в лодку и на полной скорости налетели на топляк[4]. Лодка перевернулась… Оба «немножко утонули, однако…» В поселке остались у Едокима лишь старшая сестра и с ней — единственный внук, сын старшего сына…

Андрей уже собрался было кинуться в философский спор, что же, мол, за Бог такой, отнимающий у Человека самое дорогое? Что же и за это ему «пасиба» говорить? Но тут заметил, что старик тихо плачет, смаргивая слезы на отмытые в тысячах вод, белые как у европейца, усталые руки, густо усыпанные старческой гречкой…

* * *

Наутро дед ушел на озеро, а геолог устроил стирку-уборку. Вымыл и вычистил избушку и пристройку, в большом баке нагрел воды. Белья у Евдокима практически не было. Вещей, подлежащих стирке, тоже. Рубашки дед надевал прямо на голое тело, да так и носил, пока не сопреют. Но штаны зашивал и ставил заплатки, но и они имели крайне ветхий вид. Всю жизнь проработав в тундре на богатом пушном и рыбном промысле, человек этот ничего не имел за душой. Даже зимнюю теплую одежду шила ему сестра из оленьих шкур.

Белье Андрей полоскал в чистой воде ручья и тут же развешивал сушиться на кустах карликовой ольхи. Привлеченная шумом и бульканьем, приплыла стайка хариусов и стала метрах в пяти выше по течению Андрей бросил в них камешком — рыбки пустились наутек, но тут же вернулись, спрятались в тень от кустов и там притаились, как котята, караулящие мышь.

…Радуется глаз свету костра, притягивают взор изменчивые формы облаков, но больше всего волнует текучая непостоянная вода. Долго можно просидеть на берегу ручья, слушая его монотонное лопотанье, журчанье, плесканье. Бывает, так и заснешь, под тихий перепев струй. Так легко и так хорошо думается, под этот «белый шум», древнейший из звуков Земли.

В танце былинок на бегущей волне заметишь ты намек на свою судьбу, в мелькании теней на гладких камешках дна всплывут вдруг картины раннего детства, лицо матери и отчий дом, а в сплетении корней на том берегу видится копна волос, полулыбка, быстрый взгляд, и прорисуется знакомый с юности женский профиль.

Осень уже обильно прошила красным и желтым бисером кусты ивняка и карликовые березки на лугу, долина ручья упиралась в дальний синий хребет, а тот отгораживал синее небо от синего озера. Небесное от земного.

«И ничего этого ты не увидел бы, не появись дед так кстати, так вовремя… Сверху смотрел — все видал, как мы биноколя смотрим… Мой дорога возле твой дорога близко делал… Как дальше будет, тоже Он знает…

Да, парень, тогда ты просто испугался обильно хлынувшей из раны крови и не знал, что делать, как поступить…»

* * *

В тот день, после удачной охоты, Андрей спускался с холма к палатке, как вдруг заметил катящий ему навстречу пневматик. Зрелище для тундры редкое. Он поднял бинокль.

Человек у машины тоже разглядывал его в бинокль, и было в человеке этом что-то зловеще-знакомое… Едва успел Андрей подойти к и палатке и сбросить рюкзак с мясом, как ударила первая очередь и вдребезги разлетелся бинокль на груди.

Тогда, в гостинице краевого центра, к нему в номер без стука вошли двое затянутых в кожу парней. Один с перешибленным, почти плоским носом и шрамом на левой скуле, второй — молодой, улыбчивый. Без обиняков плосконосый предложил тридцать процентов за совместную обработку «территории». Андрей лишь рассмеялся, сказал, что понятия не имеет ни о каких территориях, и попросил гостей удалиться. Уходить гости не желали, но желали купить карту. Тогда геолог вышвырнул обоих в коридор.

Но «братки» не кинулись драться. Плосконосый, снизу вверх глядя на геолога, шкафом нависшего в дверном проеме, осклабился:

— Пожалеешь…

Андрей захлопнул дверь и возбужденно зашагал по комнате. Камешки он сбывал всякий раз другому покупателю. Подыскивал клиентов и договаривался о цене старый институтский товарищ, человек надежный. На кого теперь думать?

Вечером следующего дня, возвращаясь в гостиницу, Андрей заметил за собой вчерашних знакомцев. Они и не думали скрываться. Младший даже сделал геологу ручкой!

Примерно за квартал до гостиницы начиналась заброшенная стройка, огороженная высоким глухим забором. Все фонари здесь были разбиты, улица лежала в темноте. Преследователи прибавили шагу.

«Та-ак, значит, здесь… Ну, не думайте, ребятки, что на цыпленка напали…»

Войдя в темноту, Андрей резко оглянулся. Так и есть — бегут! Он повернул назад, и преследователи сами набежали на него. Удар пришелся старшему в перебитый нос. Мешком упал он на тротуар, звякнул и покатился по асфальту нож. Андрей подхватил лезвие и бросился на второго, но парнишка уже улепетывал, да так ловко, что сразу скрылся из глаз.

В гостинице Андрей обнаружил пропажу карты. Пометок на ней, правда не было, кроме единственной карандашной точки в том месте, где стояла палатка…

* * *

Собрав высохшее белье, Андрей поднялся к избе и здесь в голос рассмеялся: дед Евдоким испуганно отмахивался от огромного шмеля какой-то старой шапкой, а тот с тяжелым гудением, как бомбардировщик, пикировал на деда то справа, то слева заставляя его отмахиваться и испуганно приседать.

— Деда, — сквозь смех крикнул геолог, — что же вы!.. В пристройку — и дверь закройте!

— Ай, правда! Ай, пустой башка! Совсем, однако, старый стал! — дед быстро юркнул в пристройку.

Выяснилось, что Евдоким еще весной повесил на улице, на шест свою шапку, да и забыл про нее. Сейчас решил взять, а там «шмель свой щенки развел». Старик «щенков» вытряхнул, шмелю не понравилось…

На другой день, с утра, Андрей ушел к палатке, чтобы собрать рассыпанные там камни. Еще два пластиковых мешочка с янтарем были спрятаны километрах в двух от палатки. Весь груз можно было взять за один раз.

Покидая избушку, Андрей не мог не улыбнуться идиллической картине: на зеленой завалинке, угревшись на осеннем солнышке, мирно спали Евдоким и его собаки. Темное мозаичное лицо старого охотника, как бы составленное из кусочков всех оттенков коричневого, казалось частью дерева избы.

* * *

Издалека, очень издалека, слышен в тундре гул вертолета. Иногда за двадцать и за тридцать километров.

Этот звук, хотя и не походил на обычный гул турбин МИ-8, все же шел откуда-то сверху.

Вскоре показался и сам источник шума: низко над землей проплыла картинка из журнала — крошечный вертолетик выписывал над холмами круги и зигзаги.

Геолог сразу понял, кто это такие и чего хотят в тундре. Жаль, не успел… До палатки оставалось меньше километра.

Осторожно дополз Андрей до крупного валуна, снял рюкзак и карабин. Несколько взмахов ножом и широкий пласт моховой дернины легко отделился от мерзлоты. Под это бурое одеяло он и заполз, положил под живот пустой рюкзак, пристроил под руку карабин и замер.

Вертолетик несколько раз прошел вблизи, затем прямо над головой. Сквозь плексиглас кабины виднелись лица двух человек.

Разглядывая летающую невидаль, Андрей горько усмехнулся: в других странах с этим просто, но попробуй ты у нас, в России, получить права на управление любительским воздушным судном! Затаскают по кабинетам и комиссиям. Но деньги делают все…

Пилоты, наконец, обнаружили палатку и приземлились на берегу ручья. Держа руки на невесть откуда взявшихся короткоствольных автоматах, они обследовали окрестности, вошли в палатку. Вынесли оттуда мешок с янтарем и, прихватив лопату, отправились откапывать могилку. Андрей приник к половинке бинокля.

Из могилы был извлечен такой же короткоствольный автомат, — а дед ни словом не обмолвился, — и, погоди-ка! Один из гангстеров спрыгнул в яму и там, наверное, обыскивал труп. Выпрыгнув, он торжествующе развернул перед вторым большой бумажный лист: карта!

Затем тот же «налетчик» принес из кабины вертолетика фотоаппарат и заснял палатку, сгоревший пневматик на склоне и развороченную могилку. Строго с отчетностью в разбойничьей организации! Могилку кое-как забросали землей, отбросив в сторону крест, и забрались в кабину. Следуя извилинам реки, вертолетик пошел вниз по течению.

Андрей прикусил губу. Сейчас наткнутся на зимовье старого охотника… Предчувствие беды сдавило грудь, геолог заспешил назад, и никогда еще пеший способ передвижения не казался ему таким несовершенным, как сейчас.

* * *

Между тем в кабине аппарата происходил такой разговор:

— Глянь, изба! А на карте нету! Может он здесь? Давай?

Второй кивнул. Вертолетик легко подпрыгнул на моховых кочках у самой избы. Лопасти задрожали и остановились.

— Никого, даже собак, — удивился молодой крепкий парень, летевший «пассажиром», — значит, маску — на хрен?

— Ну.

Оба с открытыми лицами вышли из кабины, но тут дверь пристройки открылась, три рослых кобеля с лаем бросились на незнакомцев, а следом показался и сморщенный дедок с трубкой в зубах.

— Ну во-от… — у «пассажира» сразу испортилось настроение. Деда теперь придется убрать, приказ был строгий, а убивать парню не нравилось, не втянулся…

— Здоров был, дедушка! — весело гаркнул пилот. — Показывай свое хозяйство! Чужой человек, высокий, светлый, случаем не заходил сюда?

— Заходите, однако, чай пить будем!..

Гости Евдокиму сразу не понравились, потому что не понравились собакам. Псы, обычно приветливые и любопытные ко всякому новому человеку, сейчас исходили злобным лаем.

С утра было у Евдокима тоскливо на душе. Странный сон приснился. Будто он вновь ребенок. И пурга. И холодно. И бегает, ищет родителей… И будто он — чайка. И летит. И внизу блестит река… И будто Ульяна, умершая жена его, снова здесь. Сидит у воды, чистит рыбу. Но как холодно и одиноко! От холода он и проснулся, хотя, угретый собаками, спал на завалинке…

На деда уже не обращали внимания. Все перерыли в избе. Парень сунул в сумку шахматы, хотел и Библию, но пилот съязвил:

— Побойся Бога! Сколько народу ее в руках держало! Думаешь, они моются, эти «дети природы»? Через одного — туберкулезники! Подхватишь северный СПИД, не говори потом, что не знал!

Парень брезгливо отбросил книгу в угол, но шахматы все же взял, уж больно фигурки красивые, и принялся изучать старое дедово ружье.

В пристройке старший разбойник тряс перед лицом деда выстиранной рубашкой геолога, столь большой, что в нее без труда можно было бы поместить двух человек дедовой комплекции.

— Не молчи, дед! Куда ушел этот человек? Раз стирался, значит, давно здесь живет! Или двое их? Вся палатка изнутри кровью измазана… Ранены? Где они?

— Однако, был. Однако, ушел. Кажин человек свое дело есть.

— Знаем ваши дела! Не хочешь здесь говорить, в милиции скажешь, там язык быстро развяжут! — и еще что-то кричал старику и даже топал на него ногами.

«Нет добра от этих нюча на свете… Всю тундру солярой залили, изорвали гусеницами вездеходов… Рыба болеет, олень худой, гусей не стало… Теперь им камушки надо… Тот нарочно рацию разбил, эти бегают, его ищут… Суета сует… Камушки вам? Так я знаю место — хоть лопатой греби… Бери — не жалко!»

Во дворе собаки бросились на младшего разбойника, тащившего сумку с краденым, и белый кобель прокусил ему икру ноги. Ударила очередь, и оба пса, Ургал и Минго, отчаянно скуля и орошая кровью мох, покатились по земле.

— Ты что, сдурел? А если этот рядом? Собак добей, дура, стрелять не умеешь! — Длинной очередью «пассажир» прошил собак еще раз. Истошный визг затих.

Старый охотник, казалось, лишился дара речи. Он не протестовал, когда пилот за шиворот втащил его в вертолетик и втиснул в проем между сиденьями. Аппарат легко поднялся и низко пошел над холмами. Километрах в трех от избы показалась поросшая карликовой ольхой балка, на дне которой блестела нить ручья. Пилот потянул ручку на себя и, когда машина набрала высоту, коротко крикнул «пассажиру»:

— Пошел! Ну!!!

Парень открыл дверцу, схватил деда за плечи и выкинул его из кабины. Еще раз низко прошли над оврагом. В кустах, у самой воды, лежало нечто бесформенное, серое, только что бывшее живым человеком… Младший тихо вытолкнул бледными губами:

— Надо было в озеро — концы в воду!

— Дура! Труп всплывет — улика! А так — песцы растаскают, как и не было!

* * *

Евдоким, упавший на плотные, перевитые между собой кусты ольхи, скоро пришел в себя и, цепляясь руками, — ног будто не было, — пополз вверх по склону. Через полчаса он дополз до полянки и повернулся на спину, чтобы видеть небо. Но сразу же понял, что так лежать нельзя. Кровь из проколотого сломанными ребрами легкого обильно заливала рот. Лицом вниз ее удавалось сплевывать, а теперь ее вязкая масса затрудняла дыхание.

Помогая себе руками, Евдоким с трудом повернулся на правый, менее пострадавший бок. Так тоже видно кусочек неба. Все. Силы кончились. Только глаза еще видят, и сердце бьется.

«…Благодарю тебя, Господи, что даешь мне умереть в сознании, со всеми проститься, у всех попросить прощения…

Но кто это?.. Янго? Я-анго!.. Как хорошо, что пришел ты, Янго! Какая у тебя красивая, теплая, густая шерсть! Как часто грел ты меня зимой и летом… И теперь прибежал…»

Большой рыжий пес, на котором шерсть стояла дыбом от страха, скулил и метался над хозяином. Он облизал старику руки и, тихо поддев легкое тело хозяина носом, принялся вылизывать ему кровь на губах и подбородке.

«…Янго… Не делай так, Янго… Так тяжело, так трудно стало дышать… Правильно, Ульяна, прогони дурного пса, прогони его палкой!.. Дай мне руку, Афанасьевна, дай мне руку, помоги мне встать!»

«Пойдем, — тихо сказала Ульяна, — пойдем со мной. Там тебе не будет больно…»

Андрей скорее почувствовал, чем услышал далекие выстрелы и побежал. Чувство раскаяния и запоздалая злость удвоили силы. «Осел! Ка-акой ты осел! Знаешь ведь, что эти не ведают жалости. Стрелять надо было, сразу надо было стрелять, а ты…»

Белый пес издох, положив голову на порог… В избе все раскидано, перерыто, перевернуто…

— Евдоки-им! Де-еда-а! Ургал! Янго! — стал кричать геолог во все стороны и тогда услышал из кустов тихий собачий скулеж.

Черный пес, прошитый многими пулями, лежал у самой воды с перебитым позвоночником. Он слабо лизнул Андрея в руку и снова жалобно заскулил.

— Ах, Ургал, Ургал, что они с тобой сделали, сволочи! — Андрей присел на корточки, набрал пригоршню воды и дал собаке напиться.

— Прости, Ургал! — И выстрелил псу в голову.

Но не успел геолог подняться к избе, как рыжим вихрем налетел Янго. Он выл, скулил, вскакивал лапами на грудь человеку, норовя лизнуть в лицо, отбегал и подбегал вновь.

И когда человек понял и побежал, пес огненным факелом помчался впереди.

* * *

Легкое тело Евдокима Андрей принес на плечах. Могилку выкопал на берегу Макаровой Рассохи, в оградке, рядом с могилой жены старого охотника.

«Прости меня, дедушка, виноват я перед тобой… пойдем, Янго, я думаю, они еще вернутся…»

Прибирая вечером в зимовье, Андрей нашел отброшенную в угол, раскрытую на Евангелии от Иоанна, Библию. Зажег керосиновую лампу и так и просидел над старой книгой до утра.

«Они» прилетели на следующий день. Андрей, хотя и ждал, едва успел вынуть стекло из окна пристройки и вставить обойму в карабин.

Почти беззвучно, как на санках, скатился вертолетик с холма, и оба вчерашних крутых мужика направились к избе.

«И где же в этой летающей жестянке бензобак?»

И двух шагов не отошли гангстеры от вертолетика, как ударил выстрел, в куски разлетелся плексиглас кабины, полыхнуло огнем и спины обоих «налетчиков» враз охватило горящим бензином.

Побросав оружие, они стали кататься по земле, срывая с себя одежду. Младший, которому досталось больше, с диким воплем прыгнул в ручей. Его изрубленная осколками плексигласа спина представляла собой сплошную рану. Пилот же, напротив, быстро пришел в себя и сразу потянулся к автомату.

Не надо! Вторая пуля шевельнула мох под самыми пальцами. Только тогда пилот встал с колен и медленно поднял вверх руки.

На лице нет страха. Лишь досада и злость. Не в силах смотреть на черное дуло в окне пристройки, он отвернул голову.

Мушка остановилась на измазанном сажей ухе.

«Сейчас нажму! Не думай с-скотина, что я тебя пожалею! Хватит мне возни и с тем, что сейчас барахтается в ручье, и кричит, словно женщина в родах».

Еще секунда. Уже видно, как внезапно выступивший пот протаял дорожку на грязной щеке. Но третьего выстрела все нет. И уже не будет.

В прорези прицела появляется вдруг печальный дед Евдоким. Тихо, очень тихо что-то он говорит… И сердце возвращается в грудь, и карабин медленно опускается вниз…

* * *

Далеко-далеко на севере течет одна из малых рек моей Родины.

Дикие гуси ее вброд, переходят.

Дикие олени вплавь пересекают.

Дикие утки жируют на плесах.

Древний оленный народ кочует на ее берегах.

Холодной ветреной зимой ее глубокий каньон — лишь морщинка на белом лице Тундры. Но приходит благословенный июнь, и поднимается паводок бешеный и веселый, как вены на руке рыбака вздуваются тундровые потоки, и становится Рассоха полноводной рекой, и плывут, и плывут на правый берег оленьи стада, и несут, и несут в своем извечном стремлении на Север целые леса тугих тяжелых пантов[5], налитых хмельной горячей кровью, древней и неукротимой как весна.

А сойдут воды, и останутся на черном песке легкие теплые камешки, то ярко-желтые, как солнце над тундрой, то темно-красные, будто застывшая кровь живших до нас людей.

Мария Петровская

«Светила красная луна…»

Светила красная луна В зеркальном отраженье, И мне казалось, что она Лишь плод воображенья. В чужой стране плыла она: Всё та же — и другая Светила красная луна, Чаруя и пугая. И воздух — душен и горяч — Охватывал тисками, А лунный глаз, всегда всезряч, Парил над облаками.

Юлия Великанова

«Отдавать — это счастье…»

Отдавать — это счастье. Любить и дарить. В тесных буднях — мечты, Как во тьме фонари. В ожидании праздника Зябнуть теплей. Отдавать — это счастье. Двоих на Земле.

«Тьма погасила небо…»

Тьма погасила небо, Вырезав звёзд огни. Крыльев умелых мне бы Пару. Домчат они В сказку, которой верю, К силе, которой жду. Ветры во тьме ревели… Неба прикроем двери. Тронет звезда звезду.

Дмитрий Курилов

Из книги «Маёвский букварь»[6]

Инопланетный разум Игоря Мешкова

Иноземное вторжение путем замещения человеческого интеллекта иноземным разумом давно уже стало в фантастике общим местом. Некий пришелец нажимает некую кнопочку на неком приборчике — и бац! — в человеческом теле поселился нечеловеческий дух.

Я наблюдал подобное пришествие воочию. Причем дух этот двигался туда-сюда, в тело моего приятеля и обратно, с завидной периодичностью.

Приятеля моего звали Игорь Мешков. Но на самом деле в его жилистом теле жили два разных существа: Игорь Мешков Трезвый и Игорь Мешков Пьяный.

Игорь Мешков Трезвый был душевный парень, хороший товарищ, с доброй улыбкой, с мечтой восстановиться в МАИ после армии. Он был нежен с женщинами и корректен с мужчинами. Его можно было любить. С ним можно было дружить. На него можно было положиться.

Игорь Мешков Пьяный был злым и глупым существом. То есть не то что бы глупым… Просто с совершенно другим типом разума — настроенным на разрушение. Словно некий пришелец нажал некую кнопочку на жилистом теле Игоря — и бац! — обратил Игоря в монстра.

Трансформировался Игорь Мешков Трезвый в Игоря Мешкова Пьяного очень быстро, буквально после второй рюмки. А после третьей его уже просто нельзя было оставлять одного в незнакомой компании. Впрочем, знакомых он тоже не узнавал. Он почему-то видел во всех окружающих реальных врагов. И если бы только видел — он не мог спокойно пережить этот вызов, он сразу же бросался в бой со всей своей иноземной агрессивностью. Откуда только силы брались! Причем силы неимоверные, явно неземные, Мешкову Трезвому абсолютно неприсущие. Думаю, соотношение мощи Игоря Трезвого к мощи Игоря Пьяного было примерно как один к пяти. Поэтому оттаскивать Игоря от его жертвы приходилось как минимум впятером.

Что характерно — женщин Игорь Мешков Пьяный не воспринимал. Ни как женщин, ни как врагов — то есть вообще их игнорировал. Весь его пыл и жар был направлен против особей его пола. Мужчин, незнакомых с этой склонностью Игоря к перевоплощению, это самое перевоплощение заставало врасплох. От изумления они теряли способность к противодействию, чем Игорь Мешков Пьяный пользовался самым наглым способом. В мгновение ока он повергал противника и ликовал, оглашая окрестности торжествующим нечеловеческим рыком.

Наутро Игорь Мешков Трезвый ничего этого не помнил. И не готов был взять на себя ответственность за деяния Игоря Мешкова Пьяного. Да и мог ли он отвечать: это же был совсем другой человек (см. выше).

Меня эта чудесная способность Игоря всегда очень изумляла. Поскольку на меня алкоголь действует совершенно противоположным способом: мозги у меня никогда не отключаются — то есть они, может, и отключились бы, но тело отрубается раньше. Тело может терять ориентацию, извергать из себя недопереваренные плоды пиршества, а разум со стыдом фиксирует это постыдное состояние.

Исходя из сопоставления себя и Игоря я сделал натуральное открытие: видимо, помимо всего прочего, люди делятся на два типа — в зависимости от воздействия алкоголя. У одного типа сначала отключаются мозги, а тело сохраняет и даже увеличивает работоспособность. А у второго сначала отключается тело, а мозг со стыдом наблюдает эту самую телесную деградацию, потом все помнит и не может телу простить этого скотского поведения.

Не знаю, право, что лучше.

Как я в армию не сходил

Еще когда я поступал в МАИ первый раз, по абитуре курсировали упорные слухи, что в МАИ отменят военную кафедру.

Я провалился, отсиделся год в подмосковном ТУ-89, прошел практику на Костромском механическом заводе, не получил красный диплом в училище, получил направление от КОМЗа в МАИ — наконец, поступил в МАИ со второй попытки, а слухи все курсировали.

Но мы в них уже не верили и высокомерно называли сказками.

Но, как поется в одной известной песне (кстати, про авиацию) — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». И сказка-таки былью сделалась.

Только-только мы радостно вошли в учебный ритм, погудели на Дне Первокурсника, приобщились к бурной культурной жизни ДК МАИ, и вдруг где-то в конце сентября, нам, то есть мужской части Маевского студенчества, сурово сообщили, что первокурсники (то есть мы) будут призваны на военную службу на общих основаниях. Причем призыв начинается 15 октября.

Естественно, мы офигели. Чего греха таить, существенная часть ребят поступала в МАИ вовсе не из-за большой любви к авиации, а просто чтобы откосить от армии. И вот те на — то, от чего косили, то в результате и получили.

Само собой, настроение учиться пропало — зачем, если мы не «доживем» даже до первой сессии.

После того как меня вызвали в военкомат и вручили заветную повестку «явиться для прохождения и т. д.» 2 ноября, я в тот же день посетил деканат и взял что-то вроде отпуска — на целых три недели.

И уехал домой.

Шумных проводов в армию не было. Все мои одноклассники и дружки уже служили, поскольку МАИ оставался одним из последних бастионов, откуда до сей поры не призывали.

В наискучнейшем одиночестве я шатался по Костроме — мне не с кем было даже выпить. Мобильников не было — я даже не мог созвониться ни с кем из служащих в армии дружков — как, мол, там, сносно? Есть ли, мол, в армии жизнь?

Некому было задать вопрос. И никто не мог ответить.

Я написал полтора десятка скучных песен, попробовал выдать нечто мажорное, но быстро иссяк.

Пообщался с Первой Любовью, ожидая хотя бы сочувствия — но быстро убедился в том, что Первая Любовь Первой Любовью себя не ощущала и, судя по всему, плакать обо мне, а тем более ждать два года, не собиралась.

Тогда я переключился на быт.

Зачем-то съездил в сад и устроил себе одинокие проводы, переговариваясь с природой посредством пасмурных переглядок.

Для приличия пару раз-таки капитально напился.

Парикмахерскую (в смысле превращение головы в бильярдный шар) отложил на потом.

Короче, грустные получились проводы. Да просто никакие.

Выехал я в Москву за день до дня призыва — акклиматизироваться, проститься с одногруппниками, соседями-общежитейцами. Ну и, конечно, постричься наголо.

Мама поехала со мной, решив провести ночь перед призывом у кого-то из подруг — то ли тети Капы, то ли тети Раи.

Поезд костромской пришел рано утром, у метро мы расстались, и я поехал в общагу.

Вхожу в комнату, соседи спят (они все на год моложе, им пока в армию не идти). Сажусь подавленно на койку.

— А, это ты… — зевая, уставился на меня сонно Миха Яковлев, уроженец города Кольчугино Владимирской области, характерной особенностью которого было чмоканье, похожее на хрюканье, в процессе поглощения любой еды. — А ты чего так долго не ехал-то?

— Здрасьте! — отвечаю. — С родиной малой прощался. Я ж в армию ухожу. Завтра…

— Не-а, — зевая, ответил Миха. — Никуда ты, на хрен, не идешь…

И уснул.

«Вот сволочь, еще и прикалывается», — зло подумал я. Но в душе вдруг зашевелилась какая-то смутная… не скажу, надежда — подозрение. Слишком уж злая шутка в устах сонного незлого человека. А Мишка Яковлев, хоть и хрюкал за обедом, но человек был незлой.

Я присел на его кровать и тряханул его за плечи.

— Мих! — говорю. — Ты чего там говорил-то? Только что! Про армию?

— А? — сонно промычал Миха.

И тут проснулись остальные, Серега Тонконогов из города Сочи и Лешка Иванычев из Мишкиного же Кольчугина. И начали мне пенять — какого хрена спать, мол, не даешь. Говорят тебе, армия — отменяется! Восстановили военную кафедру! И призывать прекратили!

— Когда? — в отчаянии похрипел я.

— Да дней пять уж как!

Я оглядел их хитрые сонные рожи и… все равно не поверил. И выдал что-то типа — мол, грешно смеяться над больным человеком.

— Не веришь, у Лысого с Воротилычем спроси… — их вчера должны были забрить… в смысле забрать — забрить-то себя они уже успели, в отличие от тебя, — равнодушно пробурчал Мишка и захрапел пуще прежнего…

Я пулей вылетел в коридор и смерчем ворвался в соседнюю комнату. Лысый с Воротилычем, оба лысые, были на месте. И хором подтвердили мне, что информация, любезно предоставленная мне соседями, абсолютно верна. Призыв уже, было, начали, и некоторых пацанов 15 октября даже успели забрать (как выяснилось позже, попали они в Афган), но потом вдруг кто-то на самом верху что-то там передумал, перестроил и перерешил. И мы остаемся студентами, несмотря на бритые бошки.

Я все еще сомневался. Я обежал пол-этажа. Все призывники лежали в своих кроватях и мирно храпели.

Меня трясло. Я не мог успокоиться и решил: пока не получу ответа в военкомате, не поверю.

Бегу в коридор, набираю номер тети Капы или тети Раи, мама еще не доехала — прошу передать, что жду ее в 9 часов у военкомата на улице Алабяна, иду в «ледокол», что-то машинально съедаю и… к открытию военкомата я у его, военкоматских, дверей. Мама, видимо, опоздала.

Дежурный равнодушно посмотрел на мою повестку, куда-то позвонил, что-то уточнил, потом посетовал:

— Что ж вы так и будете ходить по одному? Организовались бы как-то…

И подтвердил: да, меня оставляют в институте, а повестку я должен сдать в такой-то кабинет.

— Ну уж нет! — взбеленился я осипшим надолго голосом. — Вы уж выдайте мне взамен другую бумажку!

— Какую? — удивился дежурный.

— Что вы меня в армию не берете!

Не поверите, но я такую бумажку получил. И с этим мандатом свободы вывалился на свободу. На волю. На улицу.

Ей-богу, в тот момент я ощутил кровное родство с зэком, выходящим из ворот тюрьмы после многолетней отсидки.

Хотя, по рассказам, некоторые призывники-маевцы в подобном случае реагировали совершенно по-иному: да че там! — ногами и руками упирались:

— Заберите меня в армию! Не хочу обратно в институт!

— Да почему? — нервно спрашивали военкоматские офицеры.

— Да потому что мне жить не на что! Я все пропил! Все деньги на проводы истратил, понимаете?!

И, как ни странно, аргумент этот действовал. Правда, потом, забрившись и переодевшись, незадачливый гуляка прозревал — но было поздно. Бери зубную щетку — и иди чисти гальюн.

Мама, неуверенно покачиваясь на московском ветру, обреченно маячила у ближайшего столба, не замечая, что на нее медленно, но неуклонно надвигается жизнерадостно активная поливальная машина.

Увидев меня, она тяжелой походкой неспешно пошла мне навстречу, вместе с сумкой неся свои мрачные заботы.

— Мама! — заорал я на все свежевымытое утро. — Мамочка, армия отменяется!!!

Мамуля остолбенело остановилась — и так и стояла, не замечая, как ее радостно обливает проходящая мимо поливальная машина.

Сделав свое гнусное дело, машина остановилась. Из нее выскочил смущенный водитель.

— Извините, — буркнул он, уныло оглядев мокрую с ног до головы женщину.

— Ничего, — каменным эхом отозвалась мамуля, слизывая теплые капли, текущие по губам. — Оно того стоило.

Единственным минусом во всей это ситуации оказалось то, что из-за пропущенных трех недель я упустил основы обеих ипостасей математики — и алгебры линейной и анализа математического. Так что получил в первую сессию по ним унылые тройки…

Но оно того стоило.

Ясная Поляна Димы Подобедова

Жил-был Дима Иванов. Который хотел стать писателем.

Но поскольку Ивановых пруд пруди, даже среди писателей, решил Дима выпендриться и взял фамилию мамину — Подобедов.

Фамилия, конечно, смешная, зато редкая.

И вот же насмешка судьбы: в первый же день, когда он шел из ЗАГСа с новеньким паспортом, любуясь своим обновленным отражением в витринах магазинов и киосков, он застоялся у газетного ларька и в глубине его, в самом темном углу увидел свое проклятие — пятитомник никому не известного писателя с известной Диме (я бы сказал печально известной) фамилией — Подобедов.

Что творилось в его голове? — не знаю, не лазил.

«Двух Подобедовых быть не может!» — возможно, кричало оскорбленное самолюбие.

«А как же два — и даже три Толстых? А то и четыре… А если еще и Татьяну посчитать?»

В общем, Дмитрий немного поуспокоился, хотя и попенял слегка себе, что по известной логике можно было остаться и Ивановым, ну да ладно уж, чего уж. И потом — что ни говори, Ивановых все-таки было на два порядка больше.

С Димой я поначалу познакомился заочно, в качестве «бригантинской» легенды о том, что заплывал (точнее, залетал) сюда еще один товарищ из МАИ, и когда прилетел, был, мол, сущим фашистом. А потом слегка приобмяк и понежнел в младоженском окружении нью-ахматовых и пост-цветаевых.

Не помню, как я столкнулся с Димкой живьем, помню только, что он привел меня в редакцию Маевской многотиражки, где тамошняя редакторша лихо разбомбила мою робкую статейку.

Димка курил в углу и мрачно кивал. А когда мы возвращались вместе из мест моей экзекуции, хрипло посоветовал мне выбросить из башки весь детский бред, больше читать настоящей литературы — ну и так далее. Нормальный сеанс культпросвета.

Потом, настигнув меня на очередном собрании «Бригантины», Димыч быстро просек всю глубину моего падения. Я тогда находился под сильным влиянием нашей беспрекословнейшей лидерши Маринки Рыжей.

Подобедов вытащил меня чуть не за шиворот из дамьей компании, вывел на лестничную площадку и, затянувшись, забубнил:

— Старик, неужели ты не понимаешь, что это малинник, в смысле Марин-ник, это полностью феминизированная кучка отщепенок, что ты здесь делаешь? Ты прокиснешь тут и как юноша и как поэт! Беги, на фиг, отсюда!

Я нахохлился: бежать было, в сущности, некуда. Позади была только Дубосековская общага с ее хамоватым населением и фатально, на всю жизнь грязными сортирами. Поэтому я остался среди лю’бых душе и сердцу филологинь петь им свои первые песни и читать по ночам в Ленькиной-Маринкиной квартире перепечатки Блеза Паскаля и Кастанеды.

А с Подобедовым мы регулярно пересекались, перебрасывались фразами, он даже заходил ко мне в комнату и, побеседовав с моим жадным соседом, заключил, что сосед не только жадный — он еще и умный. За что его зауважал тот самый сосед — да и я взглянул на опостылевшего за три года сожителя под другим углом.

А потом вдруг Димка бросил институт и пошел работать в профессиональные журналисты. Или он не бросил институт, а перешел на вечернее — не помню. Но так или иначе, он оказался в штате популярнейшего журнала «Собеседник».

«Бригантину» он игнорировал. Со мной продолжал встречаться.

Как ни странно, помимо всего прочего, он занимался бальными танцами, он даже в них преуспел и стал вести кружок оных в ДК возле своего дома где-то глубоко в Тушине.

Я тогда изо всех сил пытался сделать из себя комильфо: записался на ипподром с подачи одной моей хорошей знакомой тетеньки, ну и после беседы с Подобедовым стал вечерами ходить к нему на занятия.

Когда я самбовал и румбовал под чутким руководством Подобедова, я зачем-то привел туда одну свою подругу, Лену В., студентку журфака, обожавшую мои песни и пропагандировавшую их в старом здании МГУ.

Лена по какой-то причине решила подождать меня, пока я позанимаюсь этими выгибонистыми упражнениями под ритмичную музыку.

Она скромно присела в низенькое креслице в холле, отчего ее длинные симпатичные ноги стали еще длинней и симпатичней.

Тут же, словно по сигналу, появился старик Подобедов и сей момент тщательно прощупал Лену с головы до пят профессиональным взглядом. Потом, чуть медленней, он прошелся взглядом по ногам.

— А вы… вы занимались бальными танцами… — рассеянно и глубокомысленно заметил он, остановив свое визуальное путешествие по телу Лены на изящно выгнутой стопе.

— Да, был грех классе в пятом, — улыбнулась Лена. — А что, заметно?

— Заметно! — не улыбнулся Подобедов.

Лена под его взглядом несколько сникла.

Вот пока, собственно, и все происшествие — назовем его их мимолетным знакомством без всякого намека на продолжение.

Но оно (продолжение) все же стряслось.

Когда я скрывался в костромских лесах от неотступной депрессии, Лена пыталась искать меня в местах более знакомых, московских — и в своих тщетных поисках набрела на студию Подобедова.

Поскольку исчез я внезапно и никому ничего не сказав, Дима не смог просветить ее по данному вопросу. Но при этом самым непостижимым образом как-то умудрился ее соблазнить.

И трахнул прямо в своем маленьком закутке-кабинете.

Вернувшись к мирной жизни, я восстановил отношения и с Леной, и с Димой.

Дима немного смущенно поинтересовался у меня, не имел ли я виды на Лену.

Я ответил, что мы просто дружим.

Подобедов облегченно вздохнул: тогда, мол, он предо мною чист — и сознался, что трахнул.

От Лены я этого телодвижения, прямо скажем, не ожидал, и вольноневольно отпечаток на мое к ней отношение сие происшествие оставило.

Ленка же искренне верила, что я ничего об этом не знаю, только как-то поинтересовалась о Подобедове: как, мол, он там, все там же? И все тот же?

Я ответил, что он еще и кооперацией занялся. В духе времени.

— Не связывай себя с этим человеком. Он, если ему будет надо, пойдет по головам, — убежденно сказала Ленка.

Это меня также озадачило. Просто циркач какой-то получается, а не Дима: и самбу с румбой он танцует, и девушек походя трахает, да еще и ходит по головам, если надо.

Ну да ладно. На мою голову он не пытался наступить.

Я продолжал изредка с ним видеться. Даже ночевал у него пару раз — на кухне, на раскладушке.

Но начинающий кооператор Дмитрий Подобедов все чаще оказывался занят: то какие-то левые детали ему на заводе токарь точит в рабочее время за приличные бабки, то еще какими-то махинациями.

А когда он все же вырвался из своего капиталистического угара, предложил мне скрасить досуг посещением тупейшей штатовской кинокомедии «Полицейская академия».

Я был крупно разочарован. И больше Диме не звонил.

Позвонил только после обвала 1991-го, когда цены выросли сразу чуть ли не в сто раз. Обратился за помощью — Дима, кажется, разворачивал какое-то издательское дело. И, не моргнув глазом, предложил мне место корректора с окладом в полтора кило колбасы…

Была у Димки Подобедова одна глобальная идея: прежде чем садиться писать что-то существенное (ну, типа «Войны и мира»), надо сначала заиметь место, где это было бы комфортно писать (ну, грубо говоря, Ясную Поляну). То есть он выводил некую логическую зависимость качества произведений, скажем, Толстого Льва от наличия у Льва Ясной Поляны.

Ясный перец, у нас у всех Ясной Поляны не было.

— Так заработайте! — невозмутимо вещал Подобедов.

И принялся активно воплощать эту установку в жизнь.

Потом увлекся… очевидно, срубил кучу бабок… стал устраивать международные конкурсы бальных танцев…

И когда я ему в очередной раз позвонил, его мама ответила мне, что Дима здесь больше не живет.

— А где же он… живет? — растерянно спросил я, предполагая в том числе и самое худшее.

— В Америке, — спокойно ответила Димина мама, сказала как нечто само собой разумеющееся.

Разумеется, где Диме еще жить?

Итак, судя по всему, Ясную Поляну Подобедов-таки заимел.

Однако что-то не слыхать из этой Поляны восторженных реляций о произведении на свет заявленных шедевров. Я уж не говорю о «Войне и мире». Оттуда (из Подобедовской Поляны) вообще ничего не слыхать.

Возможно, Димка в своей модели чего-то все-таки… не рассчитал?

Татьяна Кайсарова

Речь, слова… и слова прощанья

Как же катастрофически не хватает слов и как узки смысловые границы самого слова!

Недавно после прочтения одного из стихотворений замечательного современного русского поэта Андрея Ширяева, жившего в Эквадоре, вот этого стихотворения:

Тугой, прозрачный звук ладонью зажимая, приходит по ночам, касается меня пока ещё моя. Пока ещё живая в холодных языках вчерашнего огня. И думает о том, что нас не будет в мире, что мир не в нас, что нет ни мира, ни войны, и прячется лицом в распахнутом мундире, и позволяет мне не спать и видеть сны. Но в поисках любви и сна иного свойства, я падаю ничком, как спившийся монах, в кровоточащий дым ночного беспокойства, в гаданье на чужих, обманных именах. Повиснув на цепях юродства и блаженства, ищу другую речь и вижу вдалеке, как мечутся слова в пределах совершенства и говорят со мной на странном языке.

…я написала ему в личной переписке: «Андрей, мне кажется, что ты уехал так далеко для того, чтобы искать и создавать иную, не избитую, речь, которую возможно обрести, не соприкасаясь слишком близко с современной, часто примитивной, поэзией и, порождающим ее существованием?»

Он ответил мне: «Танюш, слова, сами по себе, несовершенны, пока на них говорят люди. И слишком мало каждое из слов в себя вмещает. У любого языка есть установленные им же пределы совершенства, максимум возможного. И когда понимаешь, что выйти за эти пределы не помогают никакие ухищрения — просто потому, что слова содержат меньше смыслов, чем тебе необходимо — становится тоскливо и почти физически больно. И хочется всё бросить. Было бы возможно строить стихи из молчания, я бы попробовал. У молчания неизмеримо больше значений».

Позднее, в теме наших рассуждений, я написала три стихотворения, которыми поделилась с Андреем:

Не видеть и не знать! Нырнув, коснуться дна, Укутать ум в туман — там только чаек крик… О, тёмная вода! Ты слышишь — я больна: Колеблется любовь и скуден мой язык. А та, другая речь, которой удержать Могла бы эту ночь и поцелуй мгновенный, Уже давно вольна сметать и возрождать Носителей её в иных мирах вселенной. Поговори со мной на странном языке. Не можешь, милый? Ну, тогда послушай: Любовь и наша речь, на тонком волоске, Колеблются в ночи, разъединяя души.

А чуть позже это:

Этот тающий звук, ели слышный земной колокольчик… Этот праведный ливень, каскадом летящий во мгле… Этот лес, что когда-то был листвен и ствольчат, Так прозрачен и тих, как единственный лес на земле. Помолчу. Не умею читать по губам у пространства, Не могу рассказать, что успела увидеть во сне… Бьются мысли в слова тяжело безнадежно, напрасно И трепещет душа, словно в синем бенгальском огне. Этих птиц голоса… Жаль, что птичий язык не изучен. Может, это они, так истошно, кричат нам о том, Что убоги слова, как терновника серые сучья… И теряются мысли в непознанном поле земном.

И еще:

Белее белого, при спуске вниз, Твоё великолепное молчанье, В полёте мимо синих медуниц, Вдоль белой ночи сонного сиянья. Ты начинаешься от берегов, От хищного, но меткого прицела По тайникам языческих богов, Озёрного лоснящегося тела, От музыки, качающей волну, Там, у белесой кромки мирозданья… Коснись земли и слушай тишину, Её любви безмолвное дыханье.

Андрею понравилось. Я была рада этому. Это было еще совсем недавно, в начале октября прошлого года…

А 18 октября стало известно о том, что Андрей Ширяев ушел из жизни, ему не было и сорока восьми лет. Выдающийся русский поэт покончил жизнь самоубийством.

Вот его последняя запись на Фейсбуке:

«Мне пора.

Последняя книга дописана, верстка передана в добрые руки. Алина, Гиви, Вадим, дорогие мои, спасибо. И спасибо всем, кого я люблю и любил — это было самое прекрасное в жизни.

Просить прощения не стану; всегда считал: быть или не быть — личный выбор каждого.

Чтобы не оставлять места для домыслов, коротко объясню. В последнее время два инфаркта и инсульт на фоне диабета подарили мне массу неприятных ощущений. Из-за частичного паралича ходить, думать и работать становится труднее с каждым днем. Грядущее растительное существование — оно как-то совсем уж не по мне. Так что, действительно, пора.

(улыбается) Заодно проверю, что там, по другую сторону пепла. Может и увидимся».

О чем я думаю? Конечно же об Андрее…

Скорблю неимоверно. Его стихи во мне, со мной и навсегда. Плачу.

В память об Андрее хочу привести одно из любимых мной его стихотворений, завораживающее словом, слогом и смыслом, а также свое посвящение ПОЭТУ.

Андрей Ширяев

Старик

Ночная сельва дышит торжеством голодной и вибрирующей плоти. В бамбуковом, изрубленном, кривом проёме неба корчится в полёте нагая тень — и падает к земле; котёл парит в потоках над углями, и, отразив изогнутое пламя, куски лиан, кипящие в котле, подрагивают тусклыми телами. Старик рисует знаки. Белый дым тугих косиц вонзается в пространство ветвей и гнёзд, сливается с витым тяжёлым ритмом птичьего шаманства; взлетают лапы. По вискам моим когтистая стекает диадема. Из гнили амазонского эдема растут стихи, проламывая грудь, и каждое движение тотема сопровождает медленная ртуть — так серебром облитые моллюски могли бы липнуть к жестам точных рук. Он требует читать ему по-русски, и застывает, вслушиваясь в звук чужого сна. Кричит, ломает круг и, отыскав меня в словесной чаще, даёт в щербатой деревянной чаше отвар: бери и пей, слепой стрелок, щенок, поэт, сновидец, самозванец! В момент, когда я делаю глоток, он начинает танец. Такой восторг в прищуренных глазах, что кажется — коралловые змеи вот-вот проснутся в призрачных лесах его зрачков, и вздрогнут орхидеи, и будут пить белёсыми корнями густую кровь пылающих зарниц… Взмывает хор. Земля рождает птиц и стонут джунгли в оркестровой яме. Прости меня. Я слаб. Я не готов. Мне страшно. …Но старик приходит снова, садится рядом, требует стихов — доверчиво, смешно и бестолково. И я читаю до рожденья дня. А он, похоже, путает меня с другим, кто был намного раньше слова.

Посвящение А. Ширяеву

Пусть будет полночь, сельва и полет Ночных теней над дымом пепелища. Пусть терпкая тропическая пища Сожжёт гортань и окровавит рот. Я буду — точно так, как тот старик, Просить тебя смешно и бестолково: Читай, читай еще!.. Ты слышишь? — Я готова Принять строку из бездны уст твоих… О, мне бы слушать до скончанья дня, И снова слушать до исхода ночи, А ты, взрывая сны, и их пророча, Веди простую смертную меня Сквозь ад безумья по кривым дорогам, Под сводами дымящихся лиан, Ветрами, что волнуют океан… Я слушаю тебя, а слышу Бога.

Светлая память тебе, Андрюша, большой русский поэт и уникальный человек.

Олег Солдатов

Дневник писателя, или Как стать маньяком

Куда ни пойду, везде подлецы. Узнавать, брат, умею. Ты вот небось не умеешь, а я вот по маленьким черточкам узнаю. Вот по одной складочке на лбу или вокруг рта, по одному жесту или по манере сидеть или ходить узнаю, что человек — подлец. Да, да! Мошенники, подлые душонки!

А. Лосев «Театрал»

Пролог

Я нашел этот дневник в сквере подле особняка Герцена, на кривой скамейке, ближе к ограде, откуда хорошо видны спешащие по Тверскому бульвару прохожие. Стояла ранняя осень. День клонился к вечеру. Вокруг не было ни души, и вот — эта тетрадка натурально лежала на скамейке. Самая обычная, ничем с виду не примечательная, в темной замусоленной обложке с растрепанным отогнутым краем. Конечно, я мог оставить ее на прежнем месте, я мог бы даже не притронуться к ней или не заметить вовсе, но почему-то заметил и взял, и раскрыл. Тетрадь была исписана размашистым неровным почерком, впрочем, довольно разборчивым. То, что я прочел, с первых же строк завладело мной целиком.

Меня сразу поразила тема и та губительная откровенность, с которой неизвестный автор раскрывал свою душу. Чем глубже я вчитывался, проглатывая страницу за страницей, тем более страшные картины рисовались в моем воображении. Я просидел на скамейке дотемна, — и потому что не мог бросить, и еще потому, что надеялся увидеть владельца тетради, полагая, что, обнаружив пропажу дневника, он кинется разыскивать его, и мы неминуемо встретимся. В силу природного склада, это был, по-видимому, болезненный человек лет тридцати, легко возбудимый и кидающийся в крайности при первой возможности. А может быть, думал я, дневник подкинут намеренно, может это след, оставленный безумцем в надежде пожать плоды своей преступной славы? Как бы то ни было, я решил обнародовать записи. Возможно, дневник этот послужит кому-то предостережением, а кто-то, быть может, извлечет для себя уроки…

Итак, вот он…

* * *

Нет никаких сомнений в том, что я — негодяй. Впрочем, мне это даже нравится. Во всяком случае, у меня нет иллюзии, что я люблю или должен любить людей. Они мне безразличны. Я решил стать гением. А чтобы стать им, необходимо убедить в этом окружающих. Ведь, в сущности, им все равно, кто я на самом деле. Прежде всего, надо облечь себя в мантию гениальности, пока до этого не додумались другие. Впрочем, что мне до них. Гений всегда одинок в своем величии. Итак, отныне я гений!..

Как я понял это? Очень просто…

С некоторых пор я потерял всякий интерес к любым делам и занимался лишь тем, что писал поэму. С нетерпением спешил я окунуться в мир, придуманный мной самим, в пучины страстей и пороков, говорить устами моих героев, словом, творить великую иллюзию.

Разумеется, уже тогда я догадывался о своей гениальности. Но как убедить в этом мир? Когда поэма была окончена, я понес ее в толстые журналы.

В «Старой башне» у меня спросили стихов покороче, но ничего другого я к тому времени не написал.

В «Стяге», едкого вида редакторша ответила мне:

— Да, я прочитала…

— И как? — спросил я.

— Как, как… — разволновалась она, — я уже два года не могу Бабурину напечатать, ветерана войны!.. А вы спрашиваете: как?

Смекнув, что раз даже ветераны находятся в загоне, то мне и подавно ничего не светит, я забрал рукопись и отнес ее в «Сентябрь». И вновь получил отказ, с тем лишь отличием, что тамошняя редакторша честно призналась мне, что поэму не читала, и даже «будь там все гениально» читать не станет ни при каких условиях.

— Вы видели, сколько места у нас отводится под поэзию? — спросила она, сверля меня взглядом.

— Видел…

— Так чего же вы хотите?

— Так можно в две колонки, мелким шрифтом…

— Вы в своем уме? Кто же это станет неизвестно ради кого мелким шрифтом?

— А как же Пушкин, Гете? Что бы делали они?

— Бедный мальчик… — скосив бровки домиком и поглядев как на юродивого, пожалела меня редакторша. — Бедный мальчик… И потом, ведь Пушкин таких больших поэм не писал…

Это утверждение никак не вязалось с тем, чему учат в школе. С того дня я усомнился в людях, считающих себя литераторами.

Тем и закончилась моя журнальная эпопея.

Несмотря на неудачу, я не утратил «борзости духа» и ни на секунду не усомнился в своем великом предназначении.

Сейчас я понимаю, что другого отношения к «молодому» автору, кроме пренебрежения, не могло и быть. Во-первых, из-за мизерности поэтической колонки; во-вторых, из-за того, что редакторы сами поэты и их так же не печатали другие редакторы; и наконец, в-третьих, потому, что я обратился сразу в те журналы, в которых хочется печататься каждому.

Словом я уперся в стену и понял, что пробить ее мне не под силу. Единственный способ, который виделся мне — стать ее частью. Поясню. Чтобы пройти сквозь стену, первым делом надо врасти в нее. Да-да! Надо, чтобы стена тебя приняла. Это самое сложное. Затем, выполняя функции стены, надо ограждать маленький оазис призрачных благ от залетных бабочек-поэтов, писателей и прочей мошкары, которая только и ждет случая проскользнуть в щелку. Но стена крепка, она сложена из мощных кирпичей, проверенных годами стуж и непогод. Пробить ее невозможно. Но если разогнаться что есть силы, со всего маху врезаться в стену, расплющиться об ее непрошибаемую поверхность и остаться на ней едва заметным ярким пятнышком — это и есть первый шаг. Далее терпение. Не вы один такой умный и отчаянный. И в этом вся прелесть! О вас будут биться другие мошки, нарастая слой за слоем и так постепенно, вы окажетесь внутри стены. Самое же интересное заключается в том, что мошки роятся лишь с одной стороны, с другой стену выскребают от плесени и грибка, так, чтоб она всегда имела приглядный вид. Таким образом, рано или поздно, если вы не истлеете, и вас не съедят жучки-буквоеды, вы пройдете сквозь стену и окажетесь на противоположной стороне.

Мне повезло. Один мой приятель-музыкант, познакомил меня с настоящим писателем. Его книга вышла, — страшно сказать, — стотысячным тиражом. Такое сейчас никому и не снится. Теперь тиражи пять-десять, а то и три тысячи или того меньше, но тогда это означало славу и деньги немедленно. На гонорар можно было сходу купить квартиру. Словом писатель был самый настоящий, прожженный и опаленный сединами. И по счастливому стечению обстоятельств он просто болел музыкой — на очередной аванс приобрел студийные мониторы, мощности которых хватило бы для «прокачки» приличного концертного зала, закупил сотни кассет и дисков с рок-хитами, которые прокручивал ежедневно, пугая соседей и птиц за окном, к тому же писал книгу о Джоне Ленноне и, кроме того, сам сочинял витиеватые композиции, чудовищно путаясь с долями и ритмом.

Звали писателя Емельян Пророков. Ко времени нашего знакомства он сочинял романы и пробавлялся вольными хлебами, что в наступившей рыночной эпохе являлось делом весьма непростым. Вида он был тщедушного, носил очки и мечтал о славе Ивана Бунина. Говорил, слегка заикаясь, вообще производил впечатление человека нервного, при этом не терпел возражений и был, что называется, себе на уме. Кормила его жена, вкалывая в каком-то банке, а сам Емельян целыми днями просиживал дома и метался между «пером и арфой».

Я показал ему поэму. Пророков наговорил мне комплиментов, посетовал, что, увы, вряд ли кто-то возьмется сие творение напечатать, и предложил заняться музыкой совместно. Что мы и делали почти полгода.

— Понимаешь, — говорил Пророков, — ученые высчитали, что литература и музыка — это две стороны одной медали. Тот, кто занимается литературой, может с тем же успехом проявить себя и в музыке. Задействуются одни и те же участки мозга. Так что вот: не пишется — сочиняй музыку, не сочиняется музыка — пиши!..

Однажды мы засиделись, и я заночевал у него. Жена и дочь отбыли на дачу, одна из комнат пустовала. Пророков устроил меня на кухне, где в разных углах приткнулись старый протертый диван и два огромных холодильника. Проклятые сундуки тарахтели и дребезжали так, что я, не вытерпев, выдернул их из розетки и наконец задремал. Вдруг в коридоре послышались чьи-то тихие шаги, дверь приоткрылась и в щель просунулась старушечья голова в чепце. Старуха испугано поглядела на меня, затем на безмолвные холодильники и снова на меня. Это была впавшая в маразм теща Пророкова. Два года тому назад она принесла родным весть о своей беременности и с тех пор пребывала в беспокойном ожидании. Ее испуганный взгляд перескакивал от безмолвных холодильников на меня и обратно. Очевидно, она засыпала только под их чудовищный скрежет, слышный сквозь стену. Решив не церемониться, я повернулся на другой бок и уснул беспокойным сном. С тех пор я зарекся у Пророкова не ночевать.

В то время я не ведал с чего начать. Узнав, что Пророков член союза писателей, я задрожал. Союз казался мне кастой избранных, которых везде берут, печатают и для которых решительно все двери открыты.

— Слушай, — сказал я, — а нельзя ли и мне вступить в союз писателей?

— Нельзя, — после некоторого раздумья сказал Пророков. — Да и зачем тебе? Сейчас это не важно. Сейчас главное, что ты пишешь, а не то в каком ты союзе. В издательствах на это не смотрят. Это теперь никого не интересует.

Тогда я ему не поверил. Это сейчас я знаю, что большой союз растащили на множество мелких. Представляю, как это должно быть смешно, если правления конкурирующих союзиков находятся в соседних кабинетах. Председатели ругаются через перегородку, а доблестные члены пихаются в коридорах и тычут в спину друг другу кукиши…

— А может попробовать поступить в Литературный институт? — наводил я разговор на нужную тему.

Но это мое решение Пророков растоптал и высмеял.

— Вот уж совсем необязательно, — покривился он. — Зачем? Ни Гоголь, ни Толстой, ни Бунин не учились ни в каких литературных институтах, однако это не помешало им стать гениями. Там тебя научат писать «как надо» и ты станешь писать, как все. А это действительно никому не интересно. Пиши сам, ищи свой стиль — мой тебе совет.

Но не советы были нужны мне. Я ждал. Я понимал, что Пророков — мой единственный шанс. И однажды Емельян сказал мне:

— Есть один журнал. «Наши сети». Отнести туда свою поэму.

Это была победа. Что ни говори, а умение терпеливо ждать всегда приносит свои плоды. Правда, журнал был электронный, но ведь это только начало…

Слушая историю моих журнальных мытарств, Пророков понимающе ухмылялся.

— Ну что ты хочешь? — говорил он. — Толстые журналы давно умерли. Их никто не читает. Там доживают свой век профессионально-непригодные номенклатурные графоманы. У них тиражи, по тысяче экземпляров и те не могут продать — приходи в редакцию и бери. Это они пишут — тысяча, а там и того меньше. Сейчас будущее за Интернетом. Надо делать интернет-журнал. А там, если надо, бумажное приложение — лучших авторов по итогам года…

И продавать. А в толстых журналах сейчас никакой литературой и не пахнет. Интернет — вот будущее литературы. Стоит у тебя принтер, — не хочешь читать с экрана — распечатал и читай. Никакие типография, полиграфия, почта больше не нужны. По всему миру мгновенный доступ! Форму оплаты можно продумать. Весь мир уже живет кредитками и Интернетом. А бумажные журналы это — вчерашний день… труха…

Я делал вид, что ловлю каждое его слово.

Просматривая отклики в чате, я увидел обидный отзыв за подписью некоего Гриши. Меня называли хлюпиком и почему-то голым пацифистом. Гриша жалел, что для меня не нашлось в свое время хорошего старшины, который выбил бы из меня всю дурь и мягкотелость.

— Кто этот Гриша? — спросил я Пророкова.

Тот пожал плечами:

— Бог знает… Мало ли народу шляется по Интернету… А хочешь, я тебе свой роман дам почитать? — неожиданно предложил он.

Я прочел с экрана несколько глав скучнейшего романа о пляжной жизни каких-то подростков и бессовестно расхвалил его. Мол, редко когда в наше тусклое время посчастливится прочитать такую вещь, и вообще, куда смотрят издатели, а эти старперы все вокруг захватили и не дают истинно талантливому человеку пробиться, наконец, к давно заслуженной славе.

— Ну, ты ж понимаешь, — говорил, краснея, Пророков. — Может, заступишься за меня… А то тут наезжают всякие диссидентствующие личности. Я уж им раз ответил.

— Где?

— Да вот.

И я увидел, как тот же самый Гриша, который ругнул меня за поэму, расхваливал роман Пророкова, находя в нем массу художественных достоинств и ставя его в один ряд с шедеврами литературы.

— Так это ты Гриша? — догадался я.

Пророков втянул голову и заерзал на стуле.

— Ну, ты ж понимаешь… надо ж как-то оживить…

— Конечно, конечно, — не подал я виду, — кто-то должен что-нибудь писать.

— Ты — молодец! Все правильно понял, — обрадовался Пророков. — Нужно, чтоб читали, а уж что напишут — неважно…

— Это верно, — поддакнул я, хотя смертельно обиделся на такой сволочной поступок.

Говоря, что Пророков пишет музыку, я не лукавил.

— Слушай, — сказал он мне однажды. — Я тут, понимаешь, познакомился с одним поэтом. Он сочиняет тексты для поп-звезд и для этой, как ее, певица такая, ну неважно… забыл, ну ты ее знаешь… Так вот, он мне дал десяток своих стихов… Я вот тут накидал музыку, если ему понравится — это реальные деньги. Если удастся продать, — а там знаешь, народ быстро слушает, ставит кассету в машине и по первым нотам, — нравится, не нравится, покупаю или нет, — все по-простому, ну так вот, он берет себе восемьдесят процентов. Но там и двадцати довольно будет! Он в этой цепочке, понимаешь? Там, чтоб с тобой говорить стали, кто-то должен тебя за руку привести. Иначе на тебя и не посмотрят даже, будь ты хоть Моцарт. Все схвачено. Надо под гитару, на простой «мыльнице» записать, только, чтоб было внятно…

И он показал мне несколько странных песен, которые я подобрал на гитаре и спел. Пророков режиссировал:

— Здесь вот надо не просто «а» петь, здесь с нарастанием надо, понимаешь вот «а-а-а!», а здесь как бы с загогулинкой и чуть в нос… И главное хорошо не пой… Пой, как он привык. Я вот тебе поставлю образец.

Мы прослушали целую кассету гнусавого какого-то дворового музыканта.

— Это его бывший композитор, — пояснил Пророков. — Они поссорились.

— Из-за чего? — спросил я.

— Из-за денег, — вздохнул Пророков.

Тексты были чудовищны. Как ни пытаюсь, не могу вспомнить ни одной строчки и даже не помню о чем… А нет, вспомнил… Мелодия напоминает китайские мотивы, текст приблизительно такой: «Симпа-симпа-симпатяга-симпа, симпатяга-симпа, подожди, постой-о-о-ой! Может мы с тобой не встретимся-а-а-а, ну а вдруг это любовь, любо-о-вь!» Дальше не помню… Наверное, такими и должны быть популярные песни… Хотя дать бы этому поэту кайло в руки, чтоб он узнал, симпатяга, что такое настоящая любовь…

В литературном клубе на Пресне я случайно познакомился со знаменитым «застойным» поэтом Истоковым. Клубом служила квартира в старом доме с небольшим зрительным залом, сценой и кулисами. Идти пришлось зимой, в темноте, через тугие ржавые ворота и низкий заставленный мусорными контейнерами туннель; входная дверь была задвинута грязной малярной бочкой. Хозяйничали там молодые люди, называвшие друг друга гениями, а одна серьезно-беременная девица, пристально оглядывая обувь всех входящих, заявила, что только что мыла полы и горбатиться тут даром больше не намерена.

Кто-то пел под гитару, кто-то читал стихи, после чего подали чай, и вот тут-то появился маленький лысоватый толстячок лет шестидесяти, перед которым явно заискивали и которого все вокруг очевидно знали, а я так видел в первый раз…

Все читали свои стихи. Прочел и я.

Старичок приобнял меня за плечи, проговорив:

— Неплохо… неплохо, молодой человек. Очень неплохо. У вас есть чувство… Запишите мой телефон.

Я потянулся за ручкой и заметил, что то же сделали все вокруг.

Вскоре я отвез Истокову поэму с надеждой на грядущую славу.

Он прочел ее и сказал через неделю:

— Хм… Что я могу тебе… М-да… Могу направить тебя в Литературный институт. Будешь учиться. Правда, не в моей группе. Я уже курс набрал. Но это неважно…

Вспомнив слова Пророкова о вреде литературного образования, я от учебы решительно отказался.

— Ну, как хочешь, — вздохнул Истоков. — Там у нас библиотека хорошая. Почитать можно много чего.

— А в вашем журнале напечататься нельзя? — спросил я, выведав, что Истоков, кроме всего прочего, еще и главный редактор журнала «Родники».

— Нет… Что ты… В нашем нельзя, — отмахнулся Истоков. — Вот сделали номер, не знаю, где на следующий денег брать. Да и поэзии у меня мало. Так что… М-да… Тяжело сейчас. И тебе тяжело и мне тяжело. Книгу моих стихов, — он выдвинул ящик стола и достал книжку в переплете, — вот посмотри. Подарить не могу, мало осталось. Так вот, издатель предложил бесплатно издать. Это то есть — мне ни гроша! Я говорю: вот вам! — Истоков сунул мне под нос внушительную фигу, сложенную из коротких толстых пальцев. — Вот вам! Видали! Я что на вас бесплатно пахать должен? Нет уж… М-да… Ну, вот. Другого издателя нашли, шестнадцать тысяч заплатил. Это хоть что-то. Там все по годам. А видишь — четыре года пропущено? Я и не сочинил ничего. Ну вот, я так и написал: за эти годы автор отчитается перед народом позже…

На прощанье, смачно расцеловав в обе щеки, Истоков протянул мне два билета:

— Юбилей у меня скоро. Чествовать будут в Центральном доме литератора, приходи, на вот тебе пригласительные. Концерт будет, я почитаю.

Этим всем жена занимается, я-то хочу, чтоб «Блюбэ» пело. Нравятся мне эти ребята. За душу берут. Поют про наше, русское… Но уж не знаю. Обещали. А там, как получится… М-да… Они у меня тут были. Ну, вроде как договоренность была.

В назначенный день зал был полон. Истоков первое отделение кое-как мрачно высидел на сцене за столиком рядом с женой — необозримо тучной улыбчивой женщиной. Вечер протекал уныло. Трое музыкантов в ярких рубахах под гитары приторно выводили романсы на стихи мэтра. Во втором отделении Истоков исчез и появился лишь когда началось его чествование. Он вышел нетвердой походкой на авансцену, куда один за другим из зрительного зала поднимались ораторы, и после каждого очередного панегирика, широко улыбаясь, восклицал: «Я лучший поэт России!», затем громко икал в микрофон. Соратники делали вид, что согласны, и лукаво скашивали глаза. Очевидно, всякий надеялся отыграться на своем собственном юбилее.

«Блюбэ» так и не дождались.

Я не послушался Пророкова и все же решил разведать почву для поступления в Литературный институт. К Истокову я обращаться не стал. Не было уверенности, что он меня помнит, да и шанс был упущен.

Снежным вечером, я проник под своды приемной комиссии. В холле меня встретила миловидная секретарь. Узнав, что я желаю поступать, она покраснела, как садовая роза, и, на ходу призывая Пал Палыча, выбежала в коридор. На ее крик из четырех дверей повалил народ, и все они принялись оглядывать меня с чрезвычайным любопытством. Один из них, маленький, лысоватый, с бородкой клинышком предложил мне стульчик и уселся напротив.

— Вы желаете поступать, молодой человек? — спросил он лукаво.

— Желаю.

— Что пишите?

— Поэзию.

— А-а, — разочарованно протянул он, — поэзию желаете изучать… поэзию на халяву, — и переглянулся с остальными. Те закивали, мол, и этот туда же, и потянулись обратно в кабинеты.

— Нет, отчего же на халяву! — обиделся я. — Могу и заплатить.

Пал Палыч сразу оживился.

— Шестьсот долларов в год.

— Ого! — не сдержался я. — Прилично.

Незадолго до этого я отучился в техническом вузе пять с половиной лет совершенно бесплатно, мало того мне самому платили стипендию, на которую, правда, нельзя было прожить, но можно было хотя бы получить… Поэтому эта, в принципе ничтожная сумма, повергла меня в шок. В то время, я думал осчастливить мир сиянием своего таланта и уж совсем не предполагал платить за это деньги. Я был готов не брать денег с них и считал, что этого вполне достаточно.

— Не такая уж серьезная сумма, — подбадривал меня Пал Палыч, — за целый год. Подумаешь, каких-то пятьдесят долларов в месяц. Смешно даже!

Но платить за учебу в литинституте мне показалось дикостью. И я начал склоняться к тому, что Пророков был прав.

— Я подумаю… — сказал я. — А что нужно для поступления?

— Триста стихотворных строк на творческий конкурс, дальше экзамены. Но если за деньги, то можно считать — без экзаменов, — искушал Пал Палыч.

— А поэма сгодится?

— Сгодится.

— Она понравилась Истокову, — сообщил я, думая, что это добавит мне вес и меня примут с распростертыми объятиями.

— А кто такой Истоков? — невозмутимо парировал Пал Палыч.

— Как же! Он у вас преподает… Лучший поэт России!..

— Лучший поэт России? У нас? Кто вам сказал? — улыбнулся Пал Палыч.

— Он сам так говорит…

— Ну, знаете, это они все про себя так говорят… Так у вас поэма?

— У меня их две.

— Давайте две, — обрадовался Пал Палыч.

— Они уже опубликованы в журнале, — интриговал я.

— Приносите, почитаем, — откликнулся Пал Палыч.

— В Интернете…

— Давайте адрес, посмотрим.

Я оставил электронный адрес «Наших сетей» и свой телефон, — на случай, если гениальность моих поэм произведет должное впечатление и с меня не потребуют денег.

Уходя, я спросил красавицу-секретаря:

— Как вас зовут?

— Катя, — ответила она.

— Я напишу поэму в триста строк и посвящу ее вам, — пообещал я и покинул священные своды.

Через неделю Пал Палыч позвонил мне.

— Ну как, надумали?.. А ваши поэмы годятся для поступления.

— Мне очень приятно, — заюлил я, — но финансы, знаете ли… как говорится… поют…

— Жаль-жаль, — раздалось в трубке. — К сожалению, в наши дни молодые люди разучились находить деньги. Хотите совет?.. Откройте любую газету объявлений. Там столько предложений от одиноких женщин… — искушающе прошептал Пал Палыч.

Я был шокирован.

Оставив затею с Литературным институтом, я предложил свои поэмы театральному миру. Я действовал непрактично и, конечно, был полон романтики. Мне хотелось славы, славы немедленно и желательно мировой.

Я очень сильно подозреваю, что в большинстве театров, куда я носил свои бессмертные шедевры, ни одна сволочь их даже не читала. Часто путь мне преграждала угрюмая охрана, которая, вызнав цель моего визита, куда-то звонила, затем принимала поэму — на чем дело и глохло. В одном из театров меня допустили к внутреннему телефону, и неприятный женский голос заявил мне, что пьес от авторов они не принимают. «Как же вы тогда работаете?» — наивно спросил я, полагая, что в каждом театре должна быть литературная часть, завлит или что-нибудь в этом роде. — «А это уже не ваше дело!» — железобетонно ответили мне.

Из Большого театра меня послали в Малый, сказав, что принимают только либретто.

— У меня либретто! — отчаянно парировал я, но дверь уже захлопнулась, и вежливый охранник повлек меня к выходу.

В день похорон старейшей актрисы МХАТа, я поджидал режиссера одного небольшого театрика. Он опоздал на полчаса. Это был пухлый человек маленького роста, с круглой лысеющей головой и широким губастым ртом. Он казался мне то пучеглазой рыбиной, то Шалтай-болтаем. Мы прошли в его кабинет.

— Зачем вы пишите в стихах? — воскликнул он дискантом, садясь напротив и сверля меня взглядом. — Сейчас никто не умеет читать стихов. Ко мне приходят наниматься актеры — они ничего не умеют. Ходить не умеют, говорить не умеют… лезут отовсюду, как… тараканы. Я не знаю, что с ними делать… Учить их? Но это не моя работа… Учить их должны в другом месте, другие люди, — возмущался он, подпрыгивая в кресле. — И как вы хотите, чтоб я это поставил? Нет, там все очаровательно, все прелестно, но тема!.. Вы знаете, чего требует ваша тема? Нет? Я вам расскажу. Я только сейчас был в Германии на фестивале… И вот Гете «Фауст»! Там свет! там декорации! там под зрительным залом раздвигается пол, и все видят бушующий ад! Понимаете? Вы сидите в кресле, а под вами ад! Вот чего требует ваша пьеса! Где? Где я вас спрашиваю, я возьму денег на все это? У меня несколько готовых спектаклей. Я не могу их поставить. Нет денег даже на костюмы. Вот смотрите, — и он разрыл на столе кипу бумаг, — вот эскизы костюмов. Все готово. Но, где деньги? Каждый костюм — тысяча долларов! А их тут десятки! Я уж не говорю о вашей поэме… Это ведь поэма, не пьеса. Вы принесли поэму! Есть у вас деньги на постановку?

— Нет, — признался я.

— Ну… — сразу сник и «сдулся» Шалтай-болтай. — О чем тогда говорить…

— У меня есть еще одна…

— Давайте, — вздохнул он безнадежно.

Я протянул папку. Пучеглазый открыл ее и тут же захлопнул, словно увидел в ней очередного «таракана».

— Опять в стихах! Вот что. Идите к театральным деятелям. Там есть одна дама, она ведет семинары молодых драматургов… Раз в год они выезжают на природу. Хотя, что это такое?.. Был я у них… Читал… Ничего… Ничего особенного. Да и вообще нет ничего… Казалось бы, если ты драматург, писатель — затворись, уйди от мира в покой и тишину, в одиночество, и пиши. Твори шедевры! А они… они там водку пьют… Сходите, голубчик, туда… Вы человек молодой, привыкли, небось, на все рукой махать. Так тоже нельзя… Подождите, появится у вас профессиональная злость…

И я отправился в союз театральных деятелей.

Меня встретила очень приятная эксперт-дама лет пятидесяти с добреньким личиком и бархатистым голосочком. Приняв мои поэмы, дама велела наведаться через пару недель. Через месяц она извинилась, ссылаясь на нерадивость рецензентов. Прошел еще месяц, еще и еще, и, наконец, через полгода она встретила меня совсем неприветливо.

— Рецензия готова, — зло процедила она, — но дать ее вам я не могу.

— Почему? — удивился я.

— Только за деньги.

— За деньги?! Но позвольте… хотя бы прочесть…

После некоторого раздумья, она бережно раскрыла синюю папочку, вынула оттуда несколько машинописных листков и протянула их мне.

Я пробежал глазами. Одна из поэм признавалась удачной и подходящей для сцены.

— Хорошая рецензия, — сказал я. — Почему же тогда…

— Мы ничего не можем вам предложить, — отрезала эксперт-дама.

— Как же, но ведь рецензия хорошая…

— Самое большое, это удостоить вас внимания, — она кивнула на рецензию.

Я взглянул на нее, и меня поразили ее глаза. Как я мог сразу не заметить такую ненависть? «Она инопланетянин! — догадался я. — Ее цель: уничтожить культуру и заменить ее другой, инопланетной…»

— Сейчас законы диктует рынок, — втолковывала эксперт-дама. — Репертуар формирует зритель…

— Но почему вы уверены, что зрителю это не понравится?

— У вас есть деньги на постановку?

— Нет…

— Ну вот, видите…

— Тогда возьмите хоть на далекую перспективу…

— Ни брать, ни печатать, ни ставить мы вас не будем, — решительно проговорила эксперт-дама, давая понять, что разговор окончен.

— Тогда хоть верните рукопись.

— А вон, — кивнула она, — ищите там сами…

Я подошел к забитому рукописями старому покосившемуся серванту и, вытянув наугад первую папку, увидел свои поэмы.

— Нашли? — не поверила эксперт-дама.

— Нашел…

«Раз удалось так быстро отыскать рукопись, стало быть, делать здесь нечего», — твердо решил я и выбежал, не попрощавшись.

И понял я вот что. Сейчас, когда всякий пишет и сочиняет, литература стала не нужна. Десятки, сотни тысяч писателей и поэтов осаждают редакции тысяч и тысяч журналов. В результате никто не читает не только эти журналы, но и вообще ничего. Тем более этих поэтов. Они и сами-то себя не читают. Только пишут…

(Продолжение следует.)

Владимир Круковер

Ромка и обезьяна

— Люди произошли от обезьян. Это называется — закон эволюции. Его открыл ученый Дарвин. Роман, повтори, что я сказала.

Ромка посмотрел на учителку природоведения. У нее были рыжие волосы, свернутые на затылке в пучок, похожий на кукиш, черные глаза, большие под очками, и синие сережки в ушах.

— Вы сказали, что люди произошли от обезьян, — сказал Ромка. — Еще вы сказали, что этот дурацкий закон называется эволюцией. Только нет такого закона, чтоб от обезьян. Я, например, произошел от папы с мамой и еще от эльфов.

— Нет никаких эльфов, — строго сказала учителка. — Это все сказки глупые.

— Как так нет, — удивился Ромка и на секунду прикрыл глаза. — А это тогда кто?

Учительница посмотрела туда, куда указывал Ромка и ойкнула. Около доски стоял маленький эльф в травяном кафтане и зеленой шапочке. На его маленьких ножках были изумрудные башмаки с загнутыми носами.

Учительница сняла очки, тщательно протерла их краем шерстяной кофты, надела и осторожно посмотрела в сторону доски еще раз. Эльф никуда не делся. Напротив, он взял мел и начал что-то рисовать на доске.

— Убери это сейчас же! — закричала учителка. — Вечно ты мне урок срываешь. Где твой дневник?

— Почему это я вам урок срываю? — спросил Ромка, на секунду закрыв глаза. — И ничего я вам не срываю, что вы такое выдумываете.

— Как не срываешь? А это что? — учительница указала в сторону доски и увидела, что там никого нет. Только на самой доске нарисовано мелом красивое дерево с треугольными лепестками.

— Кто это нарисовал! — закричала учителка. — Что это за дерево? Таких деревьев не бывает.

— Как это не бывает… — начал было Ромка, но Наташка дернула его за рукав и не позволила зажмуриться.

— А вот так, не бывает и все, — сказала учителка и стерла дерево мокрой тряпкой.

…Когда они шли из школы, Ромка спросил у Наташки:

— У тебя деньги есть?

— Есть немного, — сказала Наташка. — А что?

— Пойдем в зоопарк, на обезьян смотреть. Вдруг люди в самом деле от них произошли. Не все, конечно, а так — некоторые.

Они пошли в зоопарк и встали в очередь в кассу за билетами. И тут, конечно, как ни откуда возник Витька.

— А вы в зоопарк идете? — спросил он, будто в кассе зоопарка могут продавать билеты на поезд или в кино. — А я тоже хочу.

Они купили билеты и на Витьку и пошли в зоопарк. Там было интересно, хотя они ходили сюда часто, им всегда было интересно.

Долго стояли у слона, который так ловко действовал хоботом, что не каждый так рукой сможет. Постояли у верблюда и Витька, естественно, его достал так, что верблюд не выдержал — плюнул жвачкой. Только в Витьку не попал, а попал в какого-то дядьку в шляпе. Дядька закричал на Витьку, Витька пустился бежать, Наташка с Ромкой вынуждены были тоже бежать, хотя ни в чем не были виноваты.

В общем, приключений хватало. Наконец, дошли до обезьян. Несколько маленьких обезьян сидели у самой решетки и протягивали черные морщинистые ручки — просили. Люди кидали им конфетки, печенье. Когда кидали хлеб, обезьянки не обращали на него внимания. Витька кинул камешек. Обезьянка подобрала его, попробовала на зуб и скорчила Витьке рожу. Витька тоже растянул пальцами края рта, высунул язык и сказал:

— Бла-бла-бла.

В этот момент обезьянка и Витька были очень похожи.

Сзади, на лавках и камнях сидели обезьяны побольше. Они не просили, но когда видели хорошую конфету или печенье, спрыгивали со своих насестов и отбирали лакомство у маленьких.

А еще они искались друг у друга в шерсти, беспрестанно чесались, дергались, шевелились, ерзали по сидениям красными мозолистыми задами.

Ребята постояли немного возле обезьян. Потом Витька кинул еще один камень, побольше, кто-то из взрослых взял его за ухо и повел, но Витька вырвался и убежал. Ребята встретились с ним уже у выхода.

А Ромка, когда они уже вышли из зоопарка и шли к дому, сказал:

— Может, учителка и права. Наверное, кто-то все же произошел от обезьян. — Он помолчал и добавил убежденно: — А кто-то от эльфов.

Роман Михеенков

День космонавтики (Дуэт для двух скрипок)

(Allegro agitato)

— Клал я на их прогресс!

— Это тост?

— Тост!

Примерно раз в месяц у меня возникает желание выпить со Степанычем, моим соседом по лестничной клетке, жестянщиком ближайшего автосалона. Он заменяет мне телевизор, который я не смотрю, и газеты, которые я не читаю уже лет пятнадцать. От Степаныча я получаю официальную информацию и узнаю реакцию на нее целевой аудитории. Отдельной ценностью этих встреч является фантастического качества самогон, который Степаныч гонит сам.

— Степаныч, а за День космонавтики?

— Клал!

— Можно выяснить, на что ты не клал?

— Давай выпьем за финских крестьян!

— Давай, конечно, а что с финскими крестьянами?

— Финны в Евросоюз доигрались! Глобализация, мать ее!

— Объясни.

— Евросоюз признал финское сельское хозяйство убыточным и запретил его финансовую поддержку.

— Так у них единая Европа. Будут жрать греческие оливки и испанскую колбасу. С голоду не сдохнут.

— А ты представь себе маленькую финскую семью, которая десять поколений работает на земле. Что им дальше делать? Им этот Евросоюз…

— Наливай!

Лет двадцать назад Степаныч научил меня трем главным вещам: пить тройной одеколон, виртуозно ругаться матом и любить маленького человека. Он повлиял на меня гораздо больше, чем семья, школа и советская пропаганда.

Степаныч всегда поражал эрудицией. Его тосты за феноменологию и экзистенциализм удивляли пониманием предмета, даже глубиной.

— Степаныч, может, все-таки, за прогресс? Сегодня двенадцатое апреля.

— Клал я на их прогресс! Ты знаешь, чего этот прогресс стоил? Знаешь, чем люди заплатили, чтобы эту ракету запустить?

— Представляю.

— Ты представляешь, а я на своей ж… его испытал! Мне в сорок пятом шесть лет было. Я не буду рассказывать, что жрать было нечего, что хлеб отбирали, что расстреливали и сажали всех подряд. Сам знаешь. Я одно скажу: после войны стало хуже, чем во время.

— Так это же естественно.

— Что естественно? После войны немцы, которые, вроде как, проиграли, жили в сто раз лучше, чем мы — победители. И у меня вопрос, как понимать, кто победил в войне: человек, который лучше живет, или тот, кто подыхает от голода с гордо поднятой головой?

— Ты о чем вообще?

— О том! Клал я на их лозунги про победу! Человеку стало хуже! Я уважаю, нет, я преклоняюсь перед ветеранами, перед героями. Они умирали, они сражались. Но их кинули!

— Степаныч, ты не патриот!

— Ненавижу это слово! У Льва Толстого есть статья «О патриотизме», в ней все написано.

— Что написано?

— Что это спекуляция. Под это дело можно людям мозг заср…ть и на смерть их отправить. А война — это рейдерский захват, как сейчас принято говорить. Один менеджер пытается отобрать собственность у другого менеджера. Только люди гибнут. Обычные люди, у которых семьи, любовь, свое маленькое счастье.

— Какой ты продвинутый. Рейдерский захват.

— Вот тебе пример! На наш автосалон в девяностых наехали бандиты. Ребята взялись за монтировки, а я нет — продолжал работать. Мне класть, какой менеджер будет на моем труде деньги зарабатывать, главное, чтобы зарплату платили. Это не мои разборки. Власть поменялась, а я работаю. Так и война. Власть поменялась, а люди живут. Которые в боях за менеджера не погибли.

— Ты хочешь сказать, что тебе все равно, какая была бы власть после войны?

— Давай за героев, которые погибли и тех, кто еще жив. Жаль их. Вечная память.

Степаныч всегда был провокационно логичен. При этом самые резкие высказывания он сопровождал оговорками, чтобы не задеть ни чьих чувств. Я помню его пассажи о перестройке, гонке вооружений, духовности. Мне рассказывали, что во время каких-то выборов он в своем автосалоне залез на крышу джипа и три с половиной часа агитировал «против всех». Аудиторию составили не только местные работяги, но и клиенты, и даже его начальство. Хозяин автосалона был полностью поглощен выступлением Степаныча. Он обнаружил, что работа стоит аккурат через три с половиной часа. С тех пор на работе, насколько я знаю, Степаныч никогда больше не позволял себе ни выпивать, ни высказываться, — запретили. Он молча работал два дня через два. Вечером второго дня всенепременно надирался, философствовал. Если было с кем, — полемизировал. Жесткий рабочий график и невозможность высказаться на работе роднили его с менеджерами и прочими офисными крысами. Все мои знакомые русские души, облаченные в фальшивую американскую улыбку и белый воротничок, томимые в офисах, каждую пятницу надираются до беспамятства, наверное, чтобы не потерять идентификацию.

Самое удивительное в Степаныче — его религиозная принадлежность. Он дзен-буддист. При этом истинным адептом Дзен он является только через день после приема алкоголя, то есть за день до выхода на работу. В этот день он не дает оценок, даже не сквернословит. Медитация вытесняет остатки похмелья. Наступает просветление, заметное даже со стороны. Встретить его в состоянии просветления — отдельный праздник. Особенно интересно задать вопрос о смысле жизни. Ответы никогда не повторяются и заставляют задуматься. Десятого апреля, в день последнего просветления, я встретил его на лестнице. Он нес с прогулки своего роскошного сибирского кота Ошо.

— Степаныч, в чем смысл жизни?

Он посмотрел сквозь меня ничего не выражающим взглядом:

— Я превращаюсь в урчание кота…

— Ты знаешь, как Наполеон захватил Венецию? — Степаныч налил еще по одной.

— Нет.

— Он с армией подошел к берегу лагуны и на лодке отправил гонца с требованием сдаться. Венецианцы выслушали гонца, переглянулись, подумали и отдали гонцу ключ от города. Люди делом занимались, а не патриотизмом. На инквизицию, Ватикан и Наполеона им было класть. А могли корабли отправить, повоевать. Погибла бы куча народу. А так ничего не изменилось, все живы.

— А национальная гордость?

— Какая гордость?

— За свою страну.

— Я горжусь своими детьми! Людьми стали и меня помнят. Я горжусь своей работой! Ко мне за тридцать лет ни одной претензии. Я горжусь своим самогонным аппаратом! А то эту магазинную ханьку пить невозможно.

— Наливай!

— Ты свою национальную гордость в мой дом не носи, а то нефтью и газом будет вонять. А я даже курю на балконе.

— Степаныч! Про нефть и газ уже неинтересно. А великая русская литература! А вообще русское искусство?

— О! Горжусь!

— А Суворов с Кутузовым?

— А это мимо!

— Почему?

— Они люди войны. Гениальные, мудрые, но люди войны. А я против. Их профессия — человека убивать. Вот ставят им памятники. Зачем? Надо помнить хорошее и напоминать о нем. А мне памятник Суворову напоминает, сколько народу полегло под его руководством и благодаря его руководству.

— Так он родину защищал!

— Кого защищал? Сплошные захватнические войны! Сплошной рейдерский захват!

— Так ему приказали.

— Не полез бы в военные, — не приказали бы.

— Он империю расширял.

— Зачем?

— Как зачем?

— Что с этой империей делать? Ты за МКАД ом давно был? Там бескрайние территории, которые никому не нужны. Они горят торфяными пожарами, затопляются наводнениями, а государству на них класть. Так зачем расширять империю? Чтобы потемкинские деревни было где строить?

Я бы эту империю от Сахалина до Урала сдал бы в аренду японцам. Все равно эти наши воры и дебилы у власти ничего там никогда не сделают, а так хоть нашим же людям будет лучше жить. И война не нужна. Просто менеджера нанять. Пока совсем все не просрали.

— Степаныч, ты же буддист. Ты же можешь превратиться в урчание кота. Откуда в тебе столько негатива?

— Я буддист через два — на третий.

— Разве так бывает?

— А разве так бывает? — Степаныч показал пальцем на окно кухни.

За окном, как по заказу, захлопали взрывы, замелькали сполохи праздничного салюта, придавленные низкими снежными тучами. Степаныч встал, брезгливо задернул занавеску.

— Если хочешь тематический тост, давай за Белку и Стрелку. Они ни в чем не виноваты.

— Наливай!

— Представляешь, что я в телевизоре видел! Их чучела выставляют в Музее космонавтики!

— Это кому мозга хватило?

— Наверное, какому-то чучелу, хотя у чучел мозга нет.

Я не помню, через какое количество рюмок самогон примирил Степаныча с действительностью. Мы пели «Заправлены в планшеты космические карты», «Я земля», «Знаете, каким он парнем был». Потом он пообещал коту Ошо отправить его в космос. Ближе к утру Степаныч выдохнул: «Поехали» и уснул на столе.

А послезавтра он опять будет превращаться в урчание кота.

Валерий Румянцев

«Время уходит сквозь сжатые пальцы…»

Время уходит сквозь сжатые пальцы Лёгким капризным туманом. Мысли — по жизненным тропам скитальцы — Мчатся за ним неустанно. Время струится, рисуя узоры Тонких пространственных нитей. И возникают пред мысленным взором Звонкие искры наитий. И разгорается пламя пророчеств, Жизни как щепки сжигая. Но, всё равно, на золе одиночеств Время нам знаки слагает. Время уходит сквозь сжатые пальцы И невозможно смириться, Что в этом мире мы — лишь постояльцы С целою кучей амбиций.

«От политических шутов…»

От политических шутов До откровенных мракобесов Любой до хрипоты готов Играть одну и ту же пьесу На незатейливый сюжет, Что им альтернативы нет. Одни и те же год за годом Затёртые до дыр слова Про справедливость и свободу, Как дождь, стучат по головам Народа. А народ в ответ Давно обрёл иммунитет. Народ как бык бредёт по полю И тащит паразитов рой. То проклинает свою долю. То примиряется с судьбой. Порой прихлопнет кровососов, Но ошалеет от вопросов «Что делать?» и «Куда идти?», «Кто виноват?» и «Был ли мальчик?», И продолжает он брести Бессмысленно и тупо дальше Под вновь затянутый мотив, Что гнусу нет альтернатив.

Олег Солдатов

Кошелек

Уволенный за недостачу кладовщик Злоключаев брел по Тверской-Ямской, втягивая голову в плечи и поднимая воротник старенького пальто. И вдруг на углу Дегтярного переулка, возле фонарного столба, он увидел оброненный кем-то кошелек. Кровь застучала в висках Злоключаева. Он остановился, украдкой глянул по сторонам и осторожно ткнул находку носком ботинка.

— Кошелек нашли? — услышал он над духом. — Повезло… Берите! Хозяина все равно не сыщешь.

Злоключаев обернулся и увидел рябого паренька, участливо выглядывающего из-за его плеча.

— Разделим поровну. Теперь вроде как все наше, — искушал тот. — Берите, что ли… Чего ж вы ждете? А то ведь и другие заметят.

— Понимаете ли, — признался Злоключаев, — я бы с радостью, но радикулит, знаете ли…

— Понятно, — кивнул рябой, наклоняясь за кошельком. — Отойдемте в сторонку. Посчитать бы надо…

Они завернули в ближайший сквер. Вокруг, казалось, не было ни души.

— Ну, считайте, — хитро подмигнул рябой, протягивая кошелек Злоключаеву.

— Видите ли, — кисло улыбнулся Злоключаев, — я бы с радостью, но руки, знаете ли, не того… ничего не поделаешь, профессиональное… да и очки позабыл… Считайте уж вы.

— Ясно, — хмыкнул рябой, заглядывая внутрь бумажника и перебирая корявыми пальцами. — Десять тысяч! — наконец объявил он. — Выходит, ровно по пять косых на брата. Ну, вот вам, берите… — и рябой сунул в дрогнувшую руку Злоключаева несколько бумажек.

Вдруг чья-то могучая тень заслонила небо.

— Кошелек не находили, ребята? — прогремело откуда-то с высоты.

Злоключаев задрал голову и увидел чудовищного вида громилу с бесстрастными ледяными глазами и небритыми скулами.

— Находили, — честно признался он, протягивая деньги.

— Ну так верни, то ж мой!

Злоключаев попятился, ткнулся спиной в кирпичную стену и с надеждой поглядел на рябого. А тот сунул кошелек громиле и процедил:

— Еще и брать не хотел… Профессиональное у него, видишь ли…

— Да тут, небось, не все, — с сомнением произнес громила, опуская кошелек в карман куртки и забирая деньги из руки Злоключаева. — Ну-ка, покажи мне свои, а я проверю нет ли там моих… — И широкие медвежьи лапы потянулись к Злоключаеву, хватая за воротник и ощупывая бока.

— Понимаете ли, — простодушно шептал Злоключаев, глядя в стальные глаза громилы, — у меня и своих-то нет…

Жизнь промелькнула перед ним в одно мгновение. Вспомнилось детство в тесной коммуналке, строгие школьные учителя, престижный, как вначале казалось, вуз, женитьба непонятно зачем, а из-за того, что вроде так надо, сгоревшие как пух скудные сбережения, проданный за червонец ваучер, лопнувшие акции какого-то фонда, злые неблагодарные дети, прохудившиеся ботинки, ветхие штопаные рубашки, утлые носовые платки… Губы его затряслись и глаза наполнились слезами.

— Ну, будет… Что сырость разводишь? — донеслось до него будто с неба. — Мы ж не звери какие… На вот… — И Злоключаев почувствовал в ладони смятую бумажку.

Когда двое грабителей скрылись, Злоключаев долго стоял в одиночестве, прислонясь к сырой облупившейся стене, затем, словно очнувшись ото сна, растерянно поглядел на смятую сторублевку в ладони и засеменил прочь. Он думал о том, что на эти будто упавшие с неба деньги купит полбуханочки черного, какую-никакую закуску и чекушечку… Мысль о чекушечке грела ему душу, он шел, снег порошил его плечи, и серая слякоть расползалась под ногами…

Примечания

1

Окончание, начало в № 1 (7) 2014.

(обратно)

2

Нюча — так называют русских долганы.

(обратно)

3

Ровдуга — тонко выделанная оленья или нерпичья шкура.

(обратно)

4

Топляк — полузатопленное, плывущее вертикально в воде бревно.

(обратно)

5

Панты — весенние растущие рога оленей, мягкие и гибкие, покрытые темной шкуркой с коротким блестящим ворсом.

(обратно)

6

«Маёвский» — от названия Московского авиационного института. Студента МАИ величают маёвцем, а не маишником (так же, как жителя Костромы — костромичом, а не костромчанином); курточка с эмблемой МАИ — маёвка и т. д. Автор «Маёвского букваря», Дмитрий Курилов, учился в МАИ с 1984 по 1990 г. на факультете космонавтики и летательных аппаратов.

(обратно)

Оглавление

Сергей Князев

  «И снова ночь, и музыка в метро…»

  «Брёл я по улице…»

  «Сегодня то же, что и завтра…»

  «Снова холодный морок ночей…»

  «И вновь четверг, дописанный до точки…»

  «А на земле всё горше, всё грустней…»

  «Как нудно тянутся часы!..»

  «А завтра будет первый снег…»

  «И проходит глухая пора листопада…»

  «Когда настанут глухие будни…»

Владимир Елистратов

  Леди Ру[1]

    15. Ад любви, или Пошел ты в Ацтлан

    16. Второй первый снег

    17. Редко судьба стреляет метко

    18. Экспонаты кунсткамеры

    19. Сталкер — XXI

    20. Кафка и какафка

    21. Бесы +

    22. Лети, Дуся, лети…

    23. Тосканские каникулы

    24. Уже шесть. Тебе пора

    25. Бес кусает за мизинец

    26. Полет в полете

    27. Джимми, Джимми! Ача, ача!

    28. Возвращение прошлого

Арсений Алексеев

  «Жизнь даётся по списку — свыше…»

  «То ли раньше писалось в тему?..»

  «Случилась поздняя зима…»

Александр Олейников

  Короткие рассказы длиною в жизнь

    В раннем детстве

    Посадка деревьев в МГУ

    Мой Серебряный Бор

    Большой концертный рояль Мясковского

    Четыре фунта лиха

    Соловки

    Самогоноварение

    Лекция в Борке

    На геологическом конгрессе

    Встреча с родственниками

    Минаев. Михалков

    Наркомовские 100 грамм

    Козлов. Квартира

    Светлана Аллилуева

    Галина Брежнева

    Сергей Хрущев

    Банкет по поводу защиты кандидатской диссертации

    Враги сожгли родную хату

    Докторская диссертация Т. М. Лифшица

    Китайская тушенка

    Нина Ивановна Знаменская

    Визит к Лисициану

    Газета к 50-летию Революции

    Как ЮрМех решил вступить в комсомол

    Михаил Федорович. Калистово

    Порай. Хэппи

Алла Попова

  Весна

  «Выхожу за свои пределы…»

  «Когда душа…»

Владимир Эйснер

  Макарова Рассоха

Мария Петровская

  «Светила красная луна…»

Юлия Великанова

  «Отдавать — это счастье…»

  «Тьма погасила небо…»

Дмитрий Курилов

  Из книги «Маёвский букварь»[6]

    Инопланетный разум Игоря Мешкова

    Как я в армию не сходил

    Ясная Поляна Димы Подобедова

Татьяна Кайсарова

  Речь, слова… и слова прощанья

Андрей Ширяев

  Старик

  Посвящение А. Ширяеву

Олег Солдатов

  Дневник писателя, или Как стать маньяком

    Пролог

Владимир Круковер

  Ромка и обезьяна

Роман Михеенков

  День космонавтики (Дуэт для двух скрипок)

Валерий Румянцев

  «Время уходит сквозь сжатые пальцы…»

  «От политических шутов…»

Олег Солдатов

  Кошелек Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg