«Поляна, 2013 № 01 (3), февраль»

Поляна, 2013 № 01 (3), февраль (fb2) - Поляна, 2013 № 01 (3), февраль (Журнал «Поляна» - 3) 736K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Робертовна Асмус - Журнал «Поляна» - Татьяна Мартиновна Кайсарова - Лилия Ерохина - Борис Семёнович Илюхин

«Поляна» № 1 (3), февраль 2013 Независимый литературно-художественный журнал

Борис Илюхин

Мои друзья

Мои друзья наделены Необъяснимым тайным сходством: В толпе, как знаки инородства, Черты их общности видны. И не тая своих идей, Мы прямодушны без ужимок, Но наша речь непостижима Для окружающих людей.

Художник

Окончанием таинства стало начало — Взмах руки был летуч и мгновенен, как выстрел, И хотя еле внятное, но прозвучало Заклинанье любви, заклинание кисти. Посмотри, мимолётность застыла навечно, Простодушным мазком очертив мирозданье, А художник грустит и пьёт водку весь вечер, И бессмертное длится его ожиданье.

Молодость

…Резная скамья у реки В прозрачной завесе акаций, И счастье случайно касаться Твоей загорелой руки.

Игорь Шелапутин

Уличный фотограф

Ветер кружит, и кружит, и возвращается… Не все ветры одинаковы, однако. Вы замечали, что ветер Екклесиаста ничем не похож на Путешественника Уы-фью-эоя? Тот был по-русски гульлив и волен, сколько бы ни прикидывался англичанином, — и ему ни за что не пришло бы на ум куда-то возвращаться. Коли он кружил — то вальсировал. А вот еще убийц, говорят, тянет на место преступления. Не знаю, нынешних все больше на Пикадилли. Пес возвращается на свою блевотину… да?

Что там писал о вечном возвращении этот румын? Ужас перед историей? Как раз наши тогда взорвали бомбу. Румыния…? Нет, не Крянгэ, конечно. Жаркие пыльные Яссы и горячая (нет, скорее горячная) Лина, быстрая как рапира. Летит черная юбочка, коленки в синяках. Ты писала короткие рассказы одними ЗГЛАВНМИ БКВМИ. Истории били под дых. Где твоя диссертация, где твои клезмерс! Никогда не спала. Но вернемся к нашим лужкам.

Сколько лет брожу по Городу, из конца в конец, вдоль и поперек! Как собака без крыльев. Но странное дело, будь я мышью, а он, допустим, из сыра, я б наделал в нем немного дырок. Вновь и вновь те же места, те же дорожки — через пять лет, десять, двадцать. Тропок таких всего ничего: что успел протоптать в юности. Казалось бы, разные дела в большом городе могут бросить человека с равной вероятностью в любой конец? Но нет, есть порядочные ломти, где так ни разу и не был, — а случайно попав туда, сразу вижу: что-то не так.

Однажды поселился на Семеновской, в Княжекозловском переулке, 13. (Адресок, а? Голова Бафомета? Окна выходили на немецкое кладбище. По соседству жил Дима Пименов, литературный террорист. Мы к нему вернемся после короткой рекламы.) Так вот, не покидало ощущение, что я в другом городе, если не на другой планете. Люди другие, ритм жизни, всякие бытовые вещи, набор товаров на рынках, воздух, стиль города, даже выговор, по-моему, другие, чем, допустим, на западе. Так и не прижился.

В какой день, в какой час сыр затвердел, превратился в бетон? Отчего? Судьба возвращает назад. Поменял профессию, эмигрировал, вернулся, опять эмигрировал, опять вернулся, и вот! Раз контора, где работаю, собралась переезжать. Ну, ладно, упаковали скрепки и в понедельник явились по новому адресу Перехватило дыхание, пол качнулся. Десять лет назад в этих комнатах было первое рекламное агентство, где я работал. Адрес стерся, а глаза секретарши… И ноги, ноги!

Остоженка

Итак, Остоженка, Стоженка, Метростроевская, крымская дорога. От нее пологий откос к воде. Каждый камень… впрочем, какие тут теперь камни? Асфальт, немного кирпича, а так — стекло и композит. Ну ладно, каждый сантиметр. Начнем. Вот площадь, тут ручей Черторый выбегал из Чертольского оврага и прыгал в Реку. Поистине ХХС построили на нехорошем месте… но об этом в другой раз. На стрелке между Метростроевской и Кропоткинской стоял прелестный очень старый, допожарный дом. Ильич его снес к визиту Никсона. Наверное, хотел сделать приятное. Поставили кумир Энгельсу, теперь уже никто не помнит, кем он был, но проклятие витает. Женщина, отскребая голубиный помет к очередным выборам, упала и разбилась насмерть. Но идемте же.

Прямо по мостовой копали первую подземку, оттого Метростроевская:

Но метро сверкнул перилами дубовыми, Сразу всех он седоков околдовал.

Слева — Обыденский переулок, по церкви, построенной обыдень, то есть за один день с утра до вечера. Деревянной, разумеется. Это делали по обету, в случае избавления от какой-то большой опасности. Версия о том, что княжий сын боялся грозы, кажется мне натянутой. При Петре I, когда дерево обветшало, встал каменный Илья. За последние годы настроили кругом элитное жилье. Квартира Дерипаски, совладельца ЗАО РФ. Тоже обыденный, а?

ХХС прямо в окна, благодати вал. Второй Обыденский чуть дальше, вал послабже. Сын государственного гимна — воистину публичный человек. Стеклянный пентхаус: видали Какофья? Угадаете номер дома?

Напротив через Остоженку — палаты пятнадцатого века. В девяностые был масонский клуб, теперь не знаю, тихо. Только на ступеньках цветы, застрелили кого-то. И какая-то жижа сочится из-под ворот. Дом «под рюмкой», построенный на деньги от брошенной пьянки. Московский дом фотографии. Пед. имени Мориса Тореза! О, молчите! О нем можно написать десять десятитомников. Начало такое: Екатерина, чума. Архиепископ Амвросий запрещает марш несогласных, толпа его (архиепископа, а не марш) убивает. Градоначальник Еропкин вызывает спецназ и убеждает прекратить несанкционированный митинг. От наград и надбавки к жалованию отказывается: «Я с женой один, мне хватает». Хватало, пожалуй, — вы видели этот домище? Можно понять зависть Лужкова, он попытался соорудить на Рублевке что-то подобное. Но таджикам куда! Да и место дрянь. Яма, болото.

Еропкин завел обычай: любой мог придти на обед без приглашения. И, представьте, всегда всем хватало. Михалыч, ау!

В этом доме родился Сергей Соловьев (историк, не режиссер), жил Гончаров. Здесь работала рыжая Юлька, писала волшебные стихи. До нее дойдет очередь в свое время.

По другой стороне домик Тургенева, скромно жили. Особняк Кекушева, шедевр раннего модерна. Модный (извините за тавтологию, иначе не скажешь) архитектор, заваленный дорогими заказами (Ярославский вокзал, вокзал в Царицыно, Метрополь. Ну, и по мелочи: особняки, доходные дома без числа). Обожал новые, дорогие технологии, ковку, позолоту, гальванопластику, витражи, мозаики. Изысканность и роскошь. Для себя строил особо — Глазовский, 8. (Это рядом, на Смоленке — по соседству Чурилов построил Райффайзенбанк, снаружи серенько, внутри весь из хрусталя. Думаю, где-то миллиард загасили. Кекушев бы лопнул от зависти.) Но перекупили, не смог отказаться, деньги любил. Вдругорядь построился на Остоженке — а заодно уж многоквартирник напротив, чтобы на старости лет не голодать. Было это в 1902-м.

История снисходительно улыбается. В 1905-м особняки стали жечь, хозяев бить. Революцию задушили, но жир вышел из моды. Заказы исчезли. Лев Николаевич сошел с ума и пропал — буквально. До сих пор никто не знает, что с ним сталось, голодал ли перед смертью. Строил-строил, да так и не пожил, бедняга, в своем доме. Его сын стал полярным летчиком, летал с Папаниным, летал в блокадный Ленинград, ну и, разумеется, сидел. Дожил до наших лет, написал книгу «Звериада». А в том доме посольство Египта. В Египте живут Гуля и Ира. К ним мы тоже вернемся иншалла.

Зачатьевский парк — прелестный островок тишины и зелени в самом центре города. Это вершина бывшего здесь когда-то холма Киевец. Святилище Перуна, затем храм Николы. Когда он обветшал, не стали ничего строить, оставили зелень, как бы священную рощу, очень уж место хорошее. Жильцы окрестных домов гуляли — не с собаками, с детьми. Сажали сами цветы, ухаживали — было так красиво! Вишневская корчевала, строила доходный дом — плакали, ложились под бульдозеры. История нервно курит в сторонке.

Зачатьевский монастырь четырнадцатого века, 1306-й. Главный храм поздний, 1880-х годов, не особенно большой, но стоял на пригорке и был в силу этого выше ХХС. Взорвали в 30-е, больно высок. Забавно: построили школу, и каждый год на Донскую, первого сентября, директор выносил письмо Сталина в богатом окладе во двор на линейку Первоклашки приносили клятву О чудотворности мнения расходятся. При демократах письмо скрылось.

Школу тоже взорвали. Собор теперь восстанавливают, из монолита. Реставратором тут работает Алена, я захаживал к ней и сюда, и домой, бывало. Бог даст, о ней мы поговорим позже. В монастыре отличная пекарня, люблю брать здесь горячий, душистый хлеб.

Но я отвлекся. Восьмидесятые, зима. Рита ведет меня смотреть первый в СССР частный музей. Евсей Бялый собрал коллекцию фотоаппаратов. Мы выходим из Парка-радиального, фыркнув под большими усами: подумаешь, изергиль! Спускаемся к набережной. Мороз под двадцать. На реке разводья от канализации, густой пар, иней. Уже стемнело, тошнотно слепят билирубиновые фонари на набережной. Герасим с искаженным лицом садится в роковую лодку. Собака украшена свадебными лентами. Чувствует неладное, но слишком объелась, ее тянет в сон, она моргает.

Плутаем по переулкам. Во дворе за сугробами темный одноэтажный домишко — ни номера, ни вывески. Оно ли? Стучим, закоченев, в отчаянии. Железо распахивается, на снег падает луч. Внутри тесно, интересно. Много всего, уникальные, экспериментальные экземпляры. Нарцисс и Юннат. Старт, Ленинград. Фотокор, Москва. Даже Момент. Нет, не клей, фотоаппарат, советский поляроид. Рита отогревается и скучает. Дед, радуясь редким посетителям, все ходит за нами, рассказывает, грузит. Дает уговорить себя показать первое, дагерротипическое, порно. Театрально отдергивает занавесочку. Порно разочаровывает, это просто рисунок, довольно невинный.

Впрочем, нам хватает и малости. Вырываемся в морозную тьму и тут же, во дворе, откинув длинную полу ритиной дубленки, я наспех утоляю жгучую жажду. Потом едем ко мне домой пить вино и… чай.

Рита старше меня, но похожа на ребенка: худа, мала ростом. Я легко поднимаю ее одной рукой, попка яблоком в моей ладони. Чувствую себя Адамом. Ресницы всегда мокры. Все обижают — то тетка толкнет в троллейбусе, то продавщица обхамит. В кино вечером не пускают, говорят — нет шестнадцати. Папа, злобный коммунист, превратил жизнь в ад. Да, он покупает ей золото, платья, дубленки, кожаные куртки. Да, у него безупречный вкус. Да, он работает во внешторге. Но он тупой, тупой, тупой гад! Рита его ненавидит. Он не позволяет приводить домой мальчиков.

Половые отношения Рита тоже ненавидит. Она видела однажды, как пьяный папа вожделел маму, та жалобно отбивалась, умоляла его, а он, такой грубый… Это было мерзко.

Рита вводит меня в мир культуры. Открывает мне глаза на Пастернака, переписывает Цветаеву. Мы встречаемся в Ленинке, в музеях, несколько раз в неделю, и при этом пишем друг другу письма — в стихах. Я — без затей, по-русски. Грета — по-немецки. Немецкий — трудный язык, это чудо. Она переводит Фауста и учится на мехмате — второе высшее, у!

Повторяю, половые отношения Рита не любит, в постель ложиться ей отвратительно. Мы крадем наши глотки огня в парадных, музеях, библиотеках, на пляжах и в парках. С ней так интересно! Мы объездили все Подмосковье, были на Севере, в Литве, Крыму, на Волге. Будь у меня большая карта Советского Союза, утыкал бы. Особенно Марго уважает высокие точки, наподобие строительных кранов. Среди наших жемчужин Красная башня Саввино-Сторожевского монастыря на Пасху — там в это время было полно народу. Наутро я был потрясен, открыв «Правду»: башня сгорела. А я ведь не курю.

Все советское Гретхен ненавидит тоже. Ей доставляет моральное удовольствие красть книги в библиотеках, ездить без билета — она наносит вред этой стране. Каждый отпуск — за границу, вдохнуть грудью. Для этого приходится там, в папином внешторге, что-то кому-то хитро давать. Уж боюсь даже спрашивать что.

Еще Рита водит меня в бассейн «Чайка». Попасть очень трудно. Там бывает весь МИД. Рите неудобно в простом советском купальнике в цветочек. Шьет сама, по картинкам из журналов, из тонкой ткани без рисунка. Очень беспокоится, почему в бассейне все мужики ходят за ней, пялятся и предлагают гадкое. Она расспрашивает меня несколько раз, не просвечивают ли волосы. Хм, да мокрого его, купальника, считай, просто нет. Невидимка. Сиськи у нее роскошные. Но Рита — порядочная девочка, любая непристойность ее шокирует.

Вспоминает мужчин. Научные руководители — только не смейтесь — Ватман и Кульман. Какой-то Фима, врач в стройотряде. Обещал устроить ей освобождение от работы за, хм, немного любви. Ну что она, дура вкалывать? «Все-таки все женщины — проститутки». Я не понимаю, зачем и о чем она, мне больно. Однажды приходит нервная, бессвязная. Мотя уехал в Израиль, навсегда. Оказывается, все это время у нее был какой-то Мотя, на десять лет старше, и она без него не может жить — «как без руки или ноги». Он читал Пастернака и, когда водил Риту в кино или кафе, то платил только за себя. Ослепнув от ревности, вгоняю в нее акинак, и еще раз, и еще… Плачем вместе.

Разговоры о замужестве, детях приводят Риту в холодное бешенство, глаза белеют. Я же нищий. По сути, ничего, кроме большого постоянно напряженного чувства, у меня действительно нет. Ни папы, ни мамы во внешторге, ни квартиры отдельной… ну и так далее. «Плодить нищету?!» И все-таки это так обидно! Мы расстаемся, но через год Рита снова со мной.

Между волнами огня и Пастернаком Рита рассказывает про заграницу, как там все культурно и замечательно. Больше всего на свете она мечтает уехать. Здесь же, рядом, напротив «Чайки», в переулке австралийское посольство. Марго все знает — там есть программа иммиграции. Заполняем анкеты. Рите

…там сказали: нет. Ну а мне: пожалуйста!

Взгляд на брак резко меняется, но поздно, неумолимая река времени разделяет, уносит нас по разным континентам, часовым поясам, по разным вселенным.

Подобно ветру Екклесиаста или, скорее, ударной волне Царь-бомбы, Рита, обежав земной шар, раз за разом возвращается, но все тише, бледнее, мимолетнее. В Штатах она делает серьезные деньги, но ей постоянно не хватает. Ее все обижают — то на бабки кинут, то сотрудники налажают. Прошлой весной кто-то с IP-адресом из Сан-Диего всю ночь читал мой дневник, от корки до корки.

Вернувшись другим человеком уже совсем в другую страну, я снова на Остоженке. Приятель затаскивает меня в мастерскую Льва Головушкина. Пятеро художников ютятся в средневековом подвале за аптекой, у Энгельса — на стенах алмазы селитры. Двор охраняет ретривер Пуго, значительно переживший тезку. Позднее его все-таки убьют, но не застрелят. Отравят. Лева пишет картинки по двести баксов за квадратный метр, читает лекции по искусству, что-то продает и покупает. У него беленькая профессорская бороденка и очоч-ки. Еще у него есть жена, Роза Марковна, женщина с поступью командора. Левушка при ней цепенеет. Она Член Союза Художников. У нее крепкая торговля русским примитивом, есть свои авторы. К счастью, вниманием она Леву не слишком балует, в мастерской бывает редко. А Лева бывает редко дома, ночует в мастерской. Он поит нас жидким чаем из немытых чашек. Кособокие полки, коллекция эротических альбомов. На прощание долго жмет руки и приглашает заходить без затей и приводить подруг. Неужели надеется, что и ему обломится? Дожил до седых волос, а верит в несбыточное.

Вскоре Левушка звонит сам. Он задвинул какому-то колумбийскому наркобарону машину картин, их требуется сфотографировать для таможни. Приступаю к работе. Все русское в моде, фотографы поднимаются на репродукциях. Лева расплачивается рваными грязными пятерками и десятками, с видимой силой отрывая их от сердца. В обменниках воротят нос.

После второго, что ли, сеанса, предлагает замечательную комбинацию: у него есть еще одна мастерская, рядом, напротив Зачатьевского — он пускает меня туда работать, а я снимаю его картины бесплатно. Идем немедленно. Со мной кудрявая Ляля, моя новенькая жена, она обожает старину. Мастерская оказывается даже лучше всех ожиданий. Монастырская гостиница, скрипучие лестницы, запах старого дерева. Из окна глядит Поленов. Ляля не раздумывает ни секунды. Левушка ощупывает ее глазами и, коли так, предлагает сразу располагаться. Он что, хочет поглядеть, как мы будем ЭТО делать? Перебьется. Мы спокойно ждем, пока за ним закроется дверь.

Мастерская, поистине, прелестна. Двор, заросший травой, покосившийся забор и калитка с облупленной краской. Через переулок ржавый завод: «ПЛАНЫ ПАРТИИ — ПЛАНЫ НАРОДА». Путина тогда еще не придумали. Закоулки, тупики, сараи, склады. Пыльные, давно некрашеные домики — первый этаж кирпичный, второй бревенчатый. Тверь? Рыбинск? Вот-вот раздастся звук гармошки и покажется пьяный. Кажется, копаются куры. Ахматова жила в соседнем доме:

Покосился гнилой фонарь — С колокольни идет звонарь…

А через дом — героиня «Чистого понедельника» Бунина: «Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь — вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры!»

Утром иду в булочную на угол, к «Голубятне». Сначала у Шустова тут была на чердаке голубятня. Потом был трактир «Голубятня». Маклеры-«чугунные шляпы» и революционеры.

Остап Бендер держал здесь табачную лавочку с непонятным, но громким научным названием «Никотин». Его звали Юфуд Леви, он был караим из Бахчисарая. Турецкоподданный, кстати. Сам, не сын. Напротив жил Ильф.

Лялины руки не знают отдыха. Постельное белье с оборочками, ваза с цветами, ламбрекены, мои работы по стенам. Немного мешает теснота. Все четыре комнаты забиты… трудно даже сказать, чем. Бережливый Левушка подбирал — вероятно, в то время, когда ломали арбатские дома, строили проспект Калинина. Тумбочка…дцатого века, солдатский котелок, мешок проросшей картошки, несколько рваных и пыльных холстов в когда-то позолоченных рамах. Вначале мы протоптали узенькую дорожку к кровати. Потом стали понемногу расширять пространство. Хлам утаптывался в кладовку, выносился на чердак, на черную лестницу, еще куда-то. Только, упаси Бог, не выбрасывался. Лева ревниво следил за каждой вещью. Вечерами, взяв вино и матрас, мы выбирались на крышу. Над нами шелестели тополя, а прямо перед глазами, в парке Горького шел бесконечный фестиваль фейерверков. Каждая страна-участница имела одну ночь. Стран было много. Феерия была все лето.

Но пришла осень. Кончились Левины картины. Мы как раз более-менее очистили и оклеили одну комнату, чтобы работать, когда лестница затрещала под ногами Розы Марковны. И вот мы уже ищем новую мастерскую. Сюда будут ходить покупатели.

Ховрино

Фрязин Стефан отличился на Куликовом поле. Дмитрий Донской пожаловал его боярством и деревенькой. Как она звалась, теперь никто не вспомнит: селению дал новое имя сын Стефана Григорий, прозванный Хавроньей, Ховрой — за страсть к мочалке и мылу душистому. В мирное время сурожане Ховрины торговали драгоценными камнями, тканями. Стильная одежда и аксессуары итальянских дизайнеров из Сурожа: суррогат, так и повелось. Хорошо поднялись на стройке, жили в Кремле. Стефан потом ушел в монастырь, где похоронены Пересвет и Ослябя, его боевые соратники. Отдал обители кусок земли поблизости, принял имя Симона. Монастырь с тех пор Симонов. Ховра тоже делал большие вклады, а уж Владимир Григорьевич Ховрин построил там целый Успенский собор. После этого его сын Иван Владимирович по кличке Голова получил подряд на Успенский же собор — но теперь в Кремле.

Вышла история. Проект делал главный архитектор Москвы, Василий Ермолин. Отстроил к тому времени полгорода. Огромный опыт, энциклопедические знания. Первый русский реставратор. Когда трус раскидал старый собор в Юрьеве — восстановил его, вместо того чтобы сделать новый. (Собор, кстати, преудивительный, энциклопедия в камне, да и много ли у нас зданий 1230-х годов?) Ермолин пытался сберечь, восстановить цветущее доордынское богатство. Притом смелый новатор, украсил Фроловскую башню скульптурами Георгия и Дмитрия Солу некого. Говорят, до сих пор в запасниках.

Итак, собрали камень, приступили. Ну, Голова, как обычно… а Ермолин уперся: не хочу, мол, второго Трансвааля! Авторский контроль. У Головы все схвачено, Васю убрали — и надо ж, упал собор! Ну, пришлось покрутиться, следствие, экспертиза, угощения. Главное, остался у дела. Уболтал князя взять архитектором пацана из земляков, Аристотеля Фиораванти. Выпускник, с эскизами, синтез культур…

С этого подряда Голова округлил имение, прикупил рядом еще деревеньку, назвав ее (угадали?) Головино. Помню, были у меня заказчики, занимались праздничной иллюминацией. Два раза в год работы — на НГ и День города. С каждого заказа московской мэрии три директора покупали себе по квартирке. И почему квартиры не называют? Представьте адрес: «4-я улица 8-го марта, дом 143, корпус 17, Шелапутино, Барину». Круто? Ну а Ховрины с тех пор звались Ховрины-Головины и потом уже просто Головины. Один из Головиных основал навигацкую школу.

Конец пятидесятых, я маленький. Вокруг дома необъятная земля — «участок». Куст жасмина, розы. Весной в жасмине соловей, летом воробьи, зимой синицы. Дальше идут яблони, вишни, картошка, огурцы, лук, бегает в ошейнике Уголек. Еще дальше заросли. Береза, скворечник, ворона. Ойкумену опоясывает дырявый забор. За ним — обгорелая, побитая церковь без креста. В войну там в подвале был пункт управления зенитчиков, немцы в него целили — отчасти успешно. Священника, старика, расстреляли наши, в 37-м.

Церковь — на углу двух больших улиц, на берегу Лихоборки, у моста. Ее отовсюду видно; куда бы ни шел, обязательно пройдешь мимо. Вся топография строится примерно так: «от церкви пойдешь туда-то и туда-то», «через два дома от церкви» — и так далее. В ней какая-то странность — через много лет я узнаю это слово, «готика». Строил в 1870-м Михаил Дормидонтович Быковский, идеолог эклектики. Готика его слабость. Собор Сошествия Святого Духа Зачатьевского монастыря, взорванный за высоту, помните? Надвратная церковь Страстного монастыря, примерно на этом месте стоит теперь Пушкин Опекушина — видите, мало сохранилось. Разве Марфино — надеюсь, доберемся.

С двух сторон к нашему участку примыкают земли соседей, с третьей — аллея толстых лип, с четвертой — булыжник, Ховринское шоссе. Иногда проползает телега тряпичника, он дает настоящие револьверы и свистульки за кости и тряпки. Совсем редко, раз в несколько дней, грузовик. Аромат бензина.

За дорогой Грачевка. Как описать ее? Черная кованая ограда — копья, цепи, завитушки. Внутрь вроде бы нельзя — иначе зачем городить? Но можно пролезть, только сначала голову, не застрянет ли. В глубине высится Он. Замок, дворец? Опять завитушки, башни, балконы, круглые окна, статуи, львы. Еще до школы узнаю слово «кариатида». Широкие лестницы, фонтаны, чугунные фонари. Душистые туи у подъезда. Одичалый сад.

Аллеи, вымощенные кирпичом. Не желтым. Красным. Лужайки — обязательно в центре столетний дуб или лиственница. Желуди, шишки. Пруд: головастики, тритоны. Сачок, резиновые сапоги.

Грачевку выстроил в самом начале XX века, вы будете смеяться, некто Грачев. Забавно, сейчас уже с тех пор прошло больше времени, чем был возраст той моей, детской Грачевки — а она казалась древней как мир. Грачев купил у прежних владельцев (ни Ховриных, ни Головиных к тому времени уже не было в помине) усадьбу (интересно, какой она была? Дом с колоннами и покосившимся балконом? В ревизских сказках XVI века написано: дворянская изба — 1, крестьянских изб — 4). Впрочем, в 1850-х годах построили настоящую усадьбу, когда провели Николаевскую дорогу и в Ховрино появились дачи.

Интересно, станция моего детства — та ли, николаевская ли? Бревенчатый домина, большие окна, скрипучие двери — на платформу и на улицу. Буфет, деревянные диваны с высокими спинками и буржуйка в зале ожидания. Касса — окошечко. Нет, вряд ли сто лет. Пятьдесят, пожалуй. Подмосковные станции в основном модерн.

Итак, Грачев купил усадьбу и радикально перестроил. Отчего-то захотелось ему копию казино в Монте-Карло. Были слухи, что деньги выиграл. Ха! Уж скорее, проиграл: вышла-то едва половинка. Правда, на широкую ногу. Проект — нашего старого знакомого Кекушева. (Он, похоже, ходит по пятам Быковского, с интервалом в тридцать лет.) Гордиться особенно нечем, это не Метрополь, но все ж и не копия французской пошлятины. Я был в Монте-Карло и, если честно, Грачевка стократ лучше. Там — раблезианский публичный дом, здесь — уют, покой и глубокая, продуманная роскошь — в масштабе человека, а не толп. Ландшафтный парк — пруды, гроты, аллеи, мосты и острова посреди реки. Фирменный стиль Кекушева — технологические фокусы. Львы и кариатиды из экспериментального сплава, цинк с алюминием. Не вечного, увы. Довольно легко было отломать кусок хвоста — и кто этого не пробовал!

Почти всегда я один, среди соседей нет ровесников. Только на лето приезжает на дачу Леночка. У нее сухие губы, быстрые пальцы, длинные загорелые ноги. Глаза смеются. Застать, найти ее невозможно, она сама прибегает, когда хочет, и убегает. Она рисует, играет на пианино, учится в художественной школе, знает все на свете и кучу игр! Каждый день мы пробуем что-то новое.

У меня велосипед, немецкий, трофейный. Умею накачивать шины, смазывать втулки. Целый день в седле. Одно печалит: не пылит. Взрослые на велосипедах поднимают тучу пыли с дороги. А я нет, жалко.

В одну сторону от нашего дома тянутся переулки, заборы, одноэтажные домики, палисадники — до самого Чикаго, где асфальт и кирпичные дома.

Там нет жизни, один камень. В другую — яблоневые сады и картофельные делянки в пойме тихой Лихоборки. Весной она разливается желтой водой до самой станции, оставляя на кустах клочки сухой травы и глину. Из прясла забора можно сделать плот — блуждать по необъятной шири. Едва вода сходит, копают жирную землю, сажают картошку. По берегам кое-где дощатые мостки, полощут белье. С них удобно купаться, берега-то в камышах, в воду не зайти. Речка неглубокая, по грудь, по пояс. Мальки, лягушки, стрекозы. Теплая. Окунуться, потом найти в пойме уединенный островок, холмик, заросший ивами. Повесить мокрые трусы на ветку и загорать, слушать птиц.

На велосипеде съездить в Головино — по дороге сырая низина. Болотные травы, запахи, лягушки — все не такое, как у нас, яркое, острое, пряное. Мать катала меня туда еще в коляске. Низенькой, не как теперь. Головня Головинской колокольни: монастырь. Женский, Иконы Казанской Божьей матери. Не старый, середины XIX-го. Разграблен в 1922-м, закрыт в 1929-м. Три храма уничтожат в 1970-м. До XXI-го доживет одна звонница. По сторонам дороги большие ямы, берут глину для кирпичного завода. В старых ямах теплая вода, головинские мальчишки купаются. Завод — Никольский, очень старый, его построил крестьянин Терентий Иванович Донской. Кирпич едва ли не лучший в Москве, клеймо НКЗ. Приглядитесь, оно часто встречается в центре. День и ночь горят печи, пахнет дымом. Однажды мы с отцом идем к родственникам в новостройки у кирпичного. Дорожка вьется среди ям и болотной травы. Уже вблизи домов отец говорит: смотри, Окуджава! Я застываю, ожидая увидеть какое-то опасное животное, но ничего нет. Только усатый мужик копается в моторе Запорожца. Батя любил напевать «По смоленской дороге».

Рядом Аксиньино — там тоже церковь, но действующая, туда ходит одна из двух моих бабушек — в темноте дрожат свечи, пахнет старухами, страшно: боженька накажет. В двадцатые там служил Амвросий (опять!), архимандрит кремлевского Чудова монастыря — самого Чудова-то не стало. Расстрелян, как и священник той нашей, тоже Знаменской, церкви, в 37-м, в Бутово. Не возили по лагерям, не вели следствий, не шили дел. Пуля в лоб, все дела.

Лучше всего поехать в Химки, на Канал, на Залив: там ходят пароходы, летают быстрые Ракеты. Покачаться на волнах. Широкий песок, сосны. Вода в Заливе глубокая, теплая и чистая. Канал выкопали в 1933–35. Быстро — лопатами-то! Как раз в это время мой дед приехал сюда с Кавказа, построил дом. Поступил в аспирантуру Межевого института (теперь — геодезии и картографии), после преподавал там. Его жена, моя бабушка — картограф. Первенец, мой отец — совсем тогда маленький.

Наш дом: бревна обиты дранкой, обмазаны глиной. Сверху штакетник. Вентилируемый фасад, самая модная технология начала XXI века. Крыша железная (ну, это уже в мое время, а тогда была тоже дранка — помню, как кровельщики меняли одно на другое). Потолок утеплен опять-таки глиной и палыми листьями (мы их собирали в большие мешки каждую осень), поэтому на чердаке невероятно пыльно. Старая обувь, ранец, с которым дед вернулся с первой мировой, какие-то ящики, пустые пулеметные диски, противогазы. Скрипучая раскладушка. Взрослым лазить на чердак неохота, так что там хорошо уединяться, читать лежа, слушать дождь.

Начало сентября, лето затянулось, жара. Мне во вторую смену, утро свободно. Велосипед, церковь, мост. На мосту три девочки с портфелями в парадной школьной форме — банты, белый передник. Странно: сегодня уже не первое сентября. Кроме того, в школу не ходят через мост, за речкой есть другая. И наконец: зачем стоят? Подъезжаю. Под мостом омут, глубоко, можно нырять. Чикагские мальчики, человек пять, став на перила, прыгают и, поплескавшись внизу, снова подымаются. Все совершенно голые. Странно, обычно купаются в плавках, в трусах. Может быть, им не хочется идти домой в мокром? Девчонки стоят, глядят, глядят, не отводя глаз.

У нашего поселка есть что-то вроде центральной площади. Автобусная остановка, рынок, лавки: овощи, булочная, керосин. Два настоящих магазина, с витринами: «Продукты» и «Культтовары» (от тетрадок-игрушек до фотоаппаратов-велосипедов). В овощах три или четыре сорта кислой капусты (мне доверяют купить только самый простой, дешевый — изысканные для нас дороги). В прилавке отверстие, дощатый желоб. Продавщица, погремев чугунными гирями и весами, высыпает картошку в дыру — покупатель подставляет снизу авоську. В керосинке все цинковое — дверь, прилавок, воронки, ковшики, ситечки. Зачерпнув из бочки, тетка льет керосин в мой бидон, затыкает крепко пробкой. Керосин желт, текуч, жидок. Моментально вскипает густая пена и тут же пропадает. Нравится запах. Булочная: прилавок, хлеб. Белый, черный. Всё. Запах — да, вкусный.

У остановки газетный киоск, толстый, деревянный. Лобастые автобусы, номер 90, ходят до Сокола — это уже Москва, Город, метро. На лбу автобуса три разноцветных лампочки, это код. Можно в темноте издалека узнать, какой номер едет. Кабы только у нас ходило хотя бы три номера! Дорога древняя, усадебная. Столетние ветлы в два ряда, булыжник под жирной грязью. Ветки смыкаются над колеей. В мае они цветут, едешь в душистом и пушистом туннеле цвета желтка. Дорога в Михалково — там тоже старинная усадьба, пруды, крепостные стены. Потом Коптево, Соломенная Сторожка — а там и Город.

На другом краю площади школа. Красный кирпич, огромные окна. Двухэтажная, восьмилетка. С волнением шел в первый раз. У меня шикарнейший букет: бабушка — известный цветовод. Но раздражает необходимость делать что-то по принуждению, к тому же терять столько времени впустую — вместо книг, странствий и одиночества. Есть и еще неприятность. Кроме портфеля (ладно уж) нужно таскать с собой мешок с тапками. И!

Чернильница! В школе придется писать, следовательно, нужно с собой чернила. А в портфель не положишь — как ни затыкай, протечет. Значит, нести отдельно. Матушка дарит мне красивую гжельскую, белый фарфор с синими цветами, и шьет для нее крошечную сумочку на тесемке, ее нужно нести отдельно. Наподобие пращи. Итого, иду в школу, неся в руках четыре предмета — как вы себе это представляете? И одного-то много.

Гжель, впрочем, тут же разлетается о голову дурно воспитанного одноклассника. К тому же, в школьных порядках что-то изменилось, нам выдают казенные пластмассовые, а после уроков собирают обратно, носить свою не нужно. Мария Яковлевна строгая. Учила моих родителей. Парты — зеленые, с крышками. Пеналы, перочистки. Перья — двенадцатый номер — можно, лягушку нельзя (интересно, почему?). Деревянную ручку за три копейки можно, плексигласовую за тридцать нельзя — ну, это понятно, все должны быть равны. Чернила фиолетовые. Засыхают выпукло, отливают зеленым, мушиным металлом. Без промокашки пачкаются.

В школе непонятное. Пробуют выяснить нашу образованность. Вслух отрывки, нужно угадывать. Дома полно книг, я много прочел — Шерлока Холмса, Киплинга, Каштанку, ЮЮ, Белого пуделя, сказки Толстого. Был уверен. Не угадал НИЧЕГО, ужасно опозорился. Не знал, что такое барто и касиль. Потом, повзрослев, осознал — дома не было ни одной советской книги.

Рядом со школой поссовет и почта. Сургучный запах, очередь, весы, ящики посылок. Родственники шлют курагу и виноград. Бабушка — письма. За почтой футбольное поле. По воскресеньям на столб вешают экран. Смотрим кино, сидя на траве. Здесь собачники застрелили Уголька, прямо на наших с матушкой глазах, несмотря на все мольбы и уверения, что это наша, а не бездомная собака.

На рынок мы не ходим, слишком дорого. И какая-то странная там обстановка — страшные нищие инвалиды, горластые зазывалы, наперсточники. Тесная, крикливая толпа. Неуютно.

Июль, жара. Во дворе чугунная ванна с теплой водой. Мы с Леночкой обливаемся из кружек, заодно достается Угольку. Пес прячется под дом, в прохладную тьму. А мы лезем на чердак. Крыша раскалена, пот и пыль. Мы сбрасываем одежду и ложимся в раскладушку, переплетая руки и ноги. Есть такая игра — касаться тела друг друга — тут и там. Это так… так… Леночкины руки прохладны.

Ее толстая мамаша нависает над нашей раскладушкой — потрудилась же подняться! Голосит без остановки: ужас, ужас, ужас! Что ужас, остается неизвестным. Нас никто не ругает, но Леночка потом долго не приходит.

Военный хлам на чердаке. Пулеметные диски, я уже говорил. Немецкие фляжки, обшитые сукном. Танковое радио. Поломанный бинокль. Снарядные гильзы. Вообще, по всему участку полно такого добра… война. В 1941-м на короткое время немцы вышли к Каналу, стояли на том берегу. Говорят даже, что несколько лихих байкеров прокатились по асфальту Ленинградки чуть ли не до Тверской, чуть ли не до Кремля. Их никто не задержал, не обстрелял — наши окапывались, готовили рубежи. На Левобережной остались ямы от врытых над обрывом танков. В лесу — воронки, окопы, железо. Немцев быстро отжали, но налеты продолжались. По всему поселку стояли зенитки. Моссельмаш долго звали «Второй пост» — от кольца ПВО. Раз на рыночную площадь поставили почти целый Юнкере. Отец, десяти лет тогда, забрался в кабину, нажал гашетку. Очередь прошла над толпой, было весело.

Грачевку во время войны превратили в госпиталь. Хоронили прямо во дворе, в братских могилах. Поставили памятник. На 9 мая приезжали солдаты, устраивали салют — а мы собирали в траве горячие гильзы. Обелиск очень простой — гранитная стела, бронзовая звезда, плита с именами. Одно из первых, и, возможно, лучшее произведение скульптора Бурганова — мы встретимся с ним на Арбате, если доживем.

Бабушка рассказывает: после войны в доме было много трофейного оружия — от пистолетов даже до пулеметов. Все как-то раз унесли соседи, профессиональные воры Сухановы, заодно прихватив дедову библиотеку. Деда едва помню — Беломор, портсигар, кашель. Одеколон, бритва, запонки, галстуки. Водка, графин, хрусталь. Врачи, постель. Войну прошел рядовым — от Москвы до Берлина. Офицер царской армии в Первую империалистическую. Красный командир, орденоносец — в Гражданскую.

Время ускоряется. Вводят совместные школы — для мальчиков и девочек. Вместо гимнастерок, ремней и фуражек мы теперь носим пиджаки и брюки. Вместо перьев разрешают авторучки — прощай, перочистка! Вместо фиолетовых — васильковые чернила, плоские и матовые. Отец приносит откуда-то сломанный КВН. Чинит, приспосабливает большую трубку. Ура, телевизор! Целых две программы — первая и вторая! Хрущев — доклад — культличность, вместо кино. Сам он культличность. Бабушка меня ругает.

Радиоприемник. О! Голоса на разных языках, музыка дальних стран — часами кручу настройку. Особенно нравится зеленый огонек — раскрывает крылья, прячет. Фотоаппарат, «Зоркий-С». Немного поколебавшись, его мне тоже доверяют. Выдержка, диафрагма, фокусировка — это просто! Трудно зарядить пленку. Красный фонарь, проявитель, закрепитель, увеличитель. На чердаке в пыли старый, дедов — без электричества, на солнечном свете.

Каждый день что-то происходит. Белка и Стрелка. Лайка. Гагарин! Титов! Водородная бомба, убили Кеннеди, Ван Клиберн. Леночкин старший брат — стиляга. Американская выставка в Сокольниках. Передача «В субботу вечером». Два батона в одни руки.

3,12, и сразу 3,62 вместо 2,87. Допустим, повышение цен на водку меня и домашних не трогало — но растут и все остальные цены. Идут разговоры сквозь зубы, мне родители грозят — никому! Приезжает бабушкина сестра, очень мрачная, они надолго закрываются. Через годы узнаю: в нашем Новочеркасске восстание, разгромлен райком. Танки. Солдаты отказываются стрелять в народ и переходят на сторону рабочих. За рычаги садятся кэгэбэшники, расстреливают сначала население, потом военных.

Горький. Все иначе. Никаких восстаний. После того же фокуса, повышения цен, наутро ни один человек не вышел на работу. Ни один в целом городе. Цены вернули. В Горьком делают ракеты, реакторы, подлодки. Отец там часто бывает, по работе.

В Лихоборку сливают мазут, она превращается в Амазонку. Дома в поселке ломают, местность застраивают коробками. Мы переезжаем в Тушино и там начинается совсем, совсем другая жизнь.

Через годы в солнечный февральский день мы с Ритой осматриваем Грачевку. Амазонка засыпана, там пустырь, забор, стройка века. Кварталы хрущоб. В школе мусарня. От ограды мало что осталось. Львы и кариатиды заколочены досками, сад вырублен. Лестница на башенку настежь, мы приносим жертву Приапу на балкончике, с видом на окрестности. Морозец легонький, не привыкать. Вороны глядят на нас с черных липовых сучьев.

Проходит время. Илонка невероятно изящна, тонка — ее талию я свободно обхватываю пальцами двух рук. Притом, на каблуках она с меня ростом. Два бездонных колодца, артистичные пальцы, густые волосы и мрамор. Бездны глядят не отрываясь: я твоя. Живет на Фестивальной, посередине между бывшими Ховриным и Аксиньиным… ну, чуть за рынком.

Теперь тут, разумеется, однообразные серые клетки. В 1922-ом где-то здесь, в лабиринте штакетника, родился Боря Бункин. Его отец был геодезистом, как и мой дед; и тоже учился в Межевом. Боря крестился в Акси-ньинской церкви (у Амвросия? еще был жив). Купался: маленьким в Лихоборке, подросши — на Канале. «Будущие летчики», 1938. Бункин слева. На Химкинском водохранилище тогда испытывали гидросамолеты — а строили на другом берегу, в Захарково, мы туда непременно заглянем.

Учился в нашей двухэтажной школе. Вероятно, как и мой отец, как и я, ходил в те же булочную и керосинную лавки. На фронт не взяли: зрение. Поступил в МАИ, работал фрезеровщиком на «Салюте» — это бывший «Гном», построенный французами в 1912 году завод авиадвигателей. Фарман, Ньюпор, петля Нестерова — это все гномовские моторы. Монстр МИГ-25, ракета с пилотом — их работа. Теперь СУ-27, ТУ-344. А еще Салют делает замечательные байдарки. Мы туда еще обязательно наведаемся, по дороге в Лефортово.

После войны Бункин пошел в «Алмаз» — снова на Соколе, возле МАИ — через дорогу. Делали «Беркут» — ракетную систему ПВО. По личному указанию Сталина, в глубоком секрете от верхушки министерства обороны — какая предусмотрительность! Брали совсем молодых ребят, целыми выпусками, брали зэков. Людей страшно не хватало — все, способные держать логарифмическую линейку, уже работали над бомбой и ее ракетой. В системе ПВО было создано два кольца вокруг Москвы. Говорят, Бункин циркулем нарисовал две бетонки, воткнув иглу в Кремль. Помните, как Николай проектировал железную дорогу? Надо бы нам проехаться по этим бетонкам.

После смерти Вождя «Беркут» переименовали в С-25. Тогда все переименовывали. Вот не возьму в толк, почему рекам имена не меняют, если горам можно? Потом были С-75 (Пауэрс, а потом 421 американский самолет во Вьетнаме), С-125, С-200 (Ирак, Югославия), С-300, С-400. 4 марта 1961-го впервые ракетой был уничтожен спутник — противник смог это сделать только через 23 года. Академик Бункин создал несколько поколений противоракетного и противокосмического оружия. Он, слава Богу, жив (2008) и по-прежнему научный руководитель «Алмаза». Директоров же за эти годы отстреляно без числа.

Илонка, кажется, познала секрет счастья. Она довольна жизнью, мелкой должностью в какой-то конторе. Ничего не требует и от меня. Нужно только, чтобы подле нее всегда был мужчина, свой, постоянный. Мы ходим купаться на Залив, гуляем по Грачевке, по парку «Дружба» и Речному вокзалу. О, Речной вокзал!

Построен в 1935-м, к открытию Канала. Москва — порт пяти морей, как гордо! Сталинский план покрыть всю страну сетью водных путей. Теперь это несбыточно. А ведь не так глупо, самый дешевый транспорт. Перебрось Россия воды северных рек в Азию, Афганистан был бы в кармане. Ключ к Ирану, путь в Индию. Странно: заключенных сейчас едва ли не вдвое, чем при Сталине. Отчего канал не выкопать…

Он похож на двухпалубный корабль. Колонны, шпиль — мачта. Огни, музыка. Дубовые двери, бронзовые ручки. Фонтаны, лестницы, регулярный парк — сплошь голубые ели. Тридцать два медальона на фасаде — метровые фаянсовые блюда. На них символы эпохи: паровоз, пароход, самолет, радиостанция, стальные мосты, дирижабли, метро. К причалам эйзенштейнова лестница. Отходит корабль, прощание славянки. Каюты, ковры, зеркала, матовые светильники, крахмальные скатерти. Астрахань, Вологда.

Теперь вокзал сильно облез, медальоны полопались, штукатурка отваливается пластами. Но ели голубы, и клумбы сияют розами. На нас с Илонкой оборачиваются. Широкая юбка до пят, как алый парус. Ну почему, почему она не носит мини!

Нагулявшись, идем к ней домой. Прикольно, в доме ни единой книги, вообще ни одной — ну, газета с программой. Зато чистота. Илонка тщательно стелит постель. Раздевается, вешает одежду на стул, разглаживает. Надев халат, идет в ванную. Возвращается, отправляет под душ меня. Кажется, ей хочется проверить, хорошо ли помылся. Ложится на спину, руки по швам, ноги прямо. Как она красива! Захватывает дух. Когда, наконец, обнимаю ее, в меня впивается затяжной поцелуй. Какая страсть! Однако проходит минута, другая… начинаю задыхаться. Все это очень мило, но из такого положения совершенно невозможно, так сказать…

Успокаиваю, уговариваю, ласкаю. Ласки ей нравятся, она радостно стонет, но… Проходит ночь, мы встаем невыспавшиеся. Продолжаем встречаться. Ходим на пляж, по окрестностям, музеям, в мою мастерскую. Илонка — превосходная модель, мы занимаемся фотографией к обоюдному удовольствию. В мастерской она не дает, пыльно. Однажды в Заливе нас застигает дождь, публика разбегается, мы вдвоем. Обнимаемся, одни на громадном пляже. Илонку охватывает дрожь, она стонет, слабеет. Вот-вот… но нет, домой, надо душ.

Пробую напоить — к рюмке не прикасается. Пробую поговорить — уверяет, что любит без памяти и готова на все, но только не ЭТО, не «грязное» — то есть не так, не сяк, не… Порядочная девушка делает это только на спине с прямыми как палки ногами. Мы расхаживаем по квартире голые, пьем чай, снова ложимся и жарко обнимаемся, обнимаемся, боремся… Илонке нравится нагота, но прикоснуться к одноглазой змее она не решается. Яда боится? Наконец, в какой-то момент мне удается провести обманный прием, вхожу по-собачьи. Вырывается, спортсменка, как бешеный конь. Мы скачем, скачем в убыстряющемся темпе, она кричит, жарко потеет и обмякнув, валится набок. Ура! Барьер сломан, дальше пойдет по маслу…

Ага! Густо покраснев, Илонка рыдает: никто еще не делал с ней такой гадости, это ужасно, я должен обещать никогда больше не пытаться. Ничего не понимаю. Утешаю, целую. Через полчаса, собравшись повторить подвиг, я оказываюсь на исходной позиции: она на спине, ноги прямо. Зацепив руки в замок за моей спиной, целует меня, целует, целует…

Проборовшись половину лета, я мог похвастать едва, может быть, тремя вымпелами. Закрадывались сомнения. Но днем была сама преданность, ловила мой взгляд и угадывала желания. Махнул рукой — время покажет. Тут случилась командировка, недели на две. Илонка смягчила принципы, дело наладилось. Но стала рассеяна, то требовала немедленной встречи, то неожиданно отменяла, то пропадала на несколько дней, не отвечая на звонки… Кто он был, счастливец, хорош ли собой, я узнавать не стал. Больше мы не виделись.

Несколько лет назад, летом, наконец, приезжаю в гости к Ирине. Она сняла под офис флигель в Грачевке и купила квартиру по соседству — ради удобства. Гуляем по окрестностям нового жилья. Сыплю историями про эти места. Про клуб «Строитель», про кладбище, про чикагских девочек, которые мне все про это объяснили, про коптевские бани и старика с огромным членом, про Тимирязевку, про фотостудию, которую мы организовали в квартире Андруся. Ирина смеется как сумасшедшая: выходит, экскурсия по местам боевой славы? Может, вместе пожить — так, немножко, на пробу?

Пройдя Грачевку насквозь, выходим к той давнишней стройке. Одиннадцать этажей, четверть километра пустых глазниц, молодые березки на крышах и балконах. Граффити, копоть. В год Олимпиады прямо на засыпанном русле Лихоборки начали строить больницу. Она должна была быть самой-самой на свете, как египетские пирамиды, телебашня или Саяно-Шушенская ГЭС. К приходу Горбачева вставили окна, начали завозить оборудование. Никто не знает, почему, но однажды все люди исчезли. Может быть, их прогнал ветер перемен, а скорее трещины фундамента. Строить дома на руслах рек все-таки нельзя. Подвал затопило. Стройку бросили. Все, что можно было украсть, украли, и развалины стали приютом бомжей и экстремалов. Оттого ли, что из космоса здание имеет вид могендовида, или отчего-то еще, — его облюбовали сатанисты. Писали о распятых кошках. Черных храмах под землей. Шептали о человеческих жертвах. По вине сатанистов или нет, но каждый год в Ховринской больнице гибнут люди. Бейсеры, искатели приключений, просто любопытные. Мордор.

Дела-дела… Так и не договорились с Ириной. Рак. Тридцать пять лет.

Миусы

Девять часов двадцать четыре минуты. Расписываюсь в журнале и кладу ручку обратно в ложбинку переплета. Ручка синяя. Через семь минут охранник заберет ее, положит зеленую. Широкая лестница — мрамор, позолота. Дверь приемной настежь. Девочки улыбаются. Ступени сужаются, никель. Мансарда: отдел рекламы и пиара. Гена уже на месте. Начальник. Никто не знает, когда он приходит. «Приветствую!» — тоном Левитана. У Гены стальные глаза, стальной голос и стальной костюм. Ему двадцать пять лет, он учится в МГУ и делает карьеру. Женя, дизайнер — в углу за монитором. За сорок, отвислые усы, семья. «Привет». В день пять слов. Наташи и Тани нет. В окна бьет весеннее солнце, прямо под окном клубится облаком черемуха. За хрущобами просвечивает бессмертное творение Матвея Казакова — Бутырская тюрьма. Пугачев и Махно, Маяковский и Шаламов, Мандельштам и Королев. Включаю компьютер.

У нас строительная фирма. Я — фотограф. Езжу по объектам, снимаю для архивов, для рекламы, для показа заказчикам. Фотограф на стройке не самая важная птица, меня считают за своего шоферы и рабочие. Мое рабочее место — стройплощадка, а в конторе мне делать, фактически, нечего. Но чтоб не скучать, коли все уже снято, мне поручают тестировать движок сайта, делать красивые фотоальбомы или просто изображать большой дружный коллектив. Гена показывал мне свой диплом — что-то по поводу корпоративного духа. Смысл прост: больше пьянок — меньше зарплата.

И мы куем дух. День фирмы, день строителя, новый год, конкурсы на лучшего монтажника, почетные грамоты и ценные подарки. Плюс рекламные буклеты и брошюры, авторучки, зажигалки, настольные часы с логотипом — простые для всех, серебряные для налоговой. Короче, жизнь кипит.

С любопытством примеряю на себя работу по найму. Всю жизнь работал сам, не подчинялся ни начальникам, ни распорядку. Свобода — это очень хорошо. Только есть один нюанс. Переговоры с заказчиками. Это мой кошмар. Один тут недалеко, на Мещанской — гвозди оптом — потратил целый рабочий день чтобы убедить меня снизить цену. Профессионал торга. У него миллионные обороты. Он театральный режиссер. Он даст мне место главного рекламщика. Сбил таки раз в пять, кажется. Я заплакал. Предложил ему доплатить из своего кармана. Вскочил, бегал по офису и картаво матерился. Велел охране вышвырнуть. Смех смехом, но работать для таких скучно, общаться противно. На фирме торговаться ни с кем не нужно. К тому же, работать на стройке интересно. В центре города мы делаем небоскреб. Я забираюсь на окрестные крыши, чтобы найти удачный ракурс, встаю до восхода, ловлю погоду — это увлекательнее, чем китайский ширпотреб.

Недавно испытал глубокий диссонанс. Была фирма со всякой мелкой ерундой. Утюги и фены на батарейках. Договорились на сто енотов за снимок, и они постарались всунуть всю номенклатуру в семь, что ли, кадров — плотно трамбуя хлам в прямоугольник съемочного формата. Потеряв терпение, я возопил — ладно, сниму дополнительные кадры бесплатно, только не валите все в кучу, дайте мне сделать по-человечески. Нет. Каждый кадр надо будет потом сканировать, тоже деньги.

В тот миг я осознал, что не люблю рекламу. Совсем. Товары, услуги — все стало глубоко противно. И было бы глупо заставлять себя это красиво-вкусно подавать. Выходит, стройконтора меня спасла. Это хоть и реклама, но совсем другая. Дом красив, он настоящий. А рабочие — реальные люди, не какие-нибудь маркетологи. Их помыслы чисты, руки сильны и умелы. Русские и хохлы стесняются объектива, отворачиваются. Таджики — дети, обожают сниматься, зубами сверкать. Ко мне привыкают, узнают. Обожаю крышу небоскреба: центр на ладони. Один раз гроза — чашей синее небо, вдруг черная туча, пожирает квартал за кварталом. Пропадают РАО ЕЭС, Налоговая, Газпром, Кремль, ХХС, как не бывало. (О, если б навеки так было…) Железяки на крыше трещат, дрожат. Я — альтист Данилов. Ударяет ливень. Прихожу мокрый до нитки. «Ребята, там такое! Если бы вы знали, как красиво смотрятся арматурщики в синих робах на рыжей опалубке! Я не мог остановиться, снимал и снимал их — молодых, мускулистых, счастливых…»

Гена хохочет: «Есть три вещи, на которые можно смотреть вечно — как течет вода, горит огонь, как работают люди».

Сам обожает, однозначно. Нет недели, чтобы не придумал новой корпоративной забавы — которую надо кому-то готовить, однако. Работа вылезает на вечер, выходные. Вывод: увеличить штат и бюджет. Идея карьерного роста проста.

Входит Наташа: «Привет-привет!» Она — Женщина, все остальное потом. Яркая, высокая блондинка. Занимается оргвопросами, сувенирами и вообще всем на свете. Основной инструмент — телефон. Впрочем, и ася кукует из ее угла без умолку. Люблю слушать, как Наташа говорит по телефону. «Лешечка, миленький, ну напеча-а-а-атай мне эти буклетики за неделечку. Ну пажа-а-а-алуста…» Я бы напечатал. И печатал бы всю жизнь. Когда видит другую Женщину (не просто существо женского пола) — приходит в ярость. Монитор в пушистых куколках, эйфелях и толстым слоем цветные наклейки с телефонами.

Таня — корреспондент. Наполняет текстом нашу корпоративную газету, вести с полей. «Дарова!» — швыряет сумку. «Давайте-ка, ребята, в выхи ко мне на дачу — шашлычок, банька, а?» Глубокий грудной голос и коварство в черных глазах.

Разобрав вчерашнее снятое, отправляюсь в фотолабораторию. Выхожу на улицу. Новолесная… Вот в этой двенадцатиэтажке напротив…

Двадцать семь лет назад, третьекурсником я пришел в Институт прикладной математики — на базовую кафедру. Мы считали физику на БЭСМ-6, компьютере невиданной по тем временам мощи. В машинном зале свистел кондиционированный воздух и летали девочки-операторы в белых халатах. Вербовались из выпускниц окрестных школ. Курили вместе на лестнице. Знакомство продолжалось в парке Миусской площади, в окрестных кафе. Стоял такой же май, цвела черемуха. У нее живые, яркие глаза. Густые, слегка вьющиеся волосы. Крупная голова на хрупкой шее. Смелые, явственные черты. Видел ее раньше в зале, но познакомились на вечеринке — у нее в квартире, в этом самом доме. Вылезли на крышу, смотрели на Бутырку, на ночной город и целовались. Ходила по краю, смеялась над моим страхом. Был я там только один раз. Она замужем. Приходила сама, звонить не разрешала. В институте едва кивала. Пили портвейн в зарослях цветущей вербы на железнодорожной линии, между Савеловским и Белорусским. Невесомое, прозрачное тело — одежда едва держалась, спадала к ногам. От нее исходил странный, незабываемый запах — не знаю, с чем сравнить. Ласкала меня, как зверька, любовалась, кормила сладостями. С уютным смешком направляла мою неопытную страсть. Кричала гордо, победно. Летом уволилась и уехала с мужем в другой город.

Нет, не так. В конце девятнадцатого века Павел Григорьевич Шелапутин выстроил на Миусской площади ремесленное училище имени рано умершего сына Григория (архитекторы Клейн и Рерберг). Со временем оно разрослось до Менделеевского института. Когда мою матушку — еще до моего рождения — принимали туда работать, проверка в КГБ длилась вдвое против обычного. Задавали необычные и непонятные вопросы. В чем было дело, она узнала много позже. Органы опасались.

Не потому ли таким долгим взглядом сверлил меня смотритель Пушкинского музея с редкой фамилией Ноль — и даже провел специально для меня экскурсию. Но не упомянул — возможно, по его мнению я и сам должен был это знать — землю музею дал Шелапутин. Как и один зал, Лисиппа. Павел Григорьевич помогал моему деду — сам отыскал его, пригласил. Вряд ли мы были близкими родственниками — он умер бездетным, а мой дед миллионером не стал. Впрочем, Шелапутин многих спонсировал. В Шелапутинской гимназии на Плющихе учился Шолохов, теперь в этом здании Главная военная прокуратура. Институт гинекологии, построенный Павлом Григорьевичем, до сих пор работает на Девичьем поле, я его снимал. В Шелапутинском пединституте преподавал Дмитрий Сахаров, отец академика. Кстати, сам Андрей Дмитриевич пришел в аспирантуру в ФИАН сюда, на Миусскую площадь, в 1944-м.

Ребенком я бывал у матушки на работе. Нравился кислотный запах, стеклянные колбы, муфельные печи. Утята, которых мне на глазах выдували из стеклянных трубок ее сотрудники. На стенке плакат:

Сделал дело — и в момент Убери свой инструмент!

Изобретали новые взрывчатки, было настроение опасности. В пятом классе проглотил от корки до корки «Взрыв и взрывчатые вещества» Чичибабина.

Напротив Менделеевки — через Первую Миусскую — завод пищевых концентратов. Нестерпимый запах соуса «Южный» (неужели это едят?) слышался уже от «Новослободской». Во двор въезжали грузовики с костями. Однако делали на натуральном костном бульоне.

Но вернемся в ИПМ. Серый массив модерн, на фризе кентавры с лапи-фами, Миусская площадь, 4, — построено в 1912 году для Петра Николаевича Лебедева, возможно, величайшего физика двадцатого века. Давление света было самым очевидным подтверждением Максвелла и, по сути, теории относительности. Теорий всегда много, а вот пощупать свет руками… Лебедев ушел из Московского университета в знак протеста против политики тогдашнего министра. Богачи построили ему институт. Вообразите, Абрамович строит институт, чтобы русские физики не уезжали за границу, в знак протеста против обскурантизма фурсенки. Ха-ха. Петросян отдыхает.

Увы, до окончания строительства Петр Николаевич не дожил, сердце, 47 лет. Но институт вышел блестящий. Возглавил его ученик, Сергей Вавилов. Потом уже назвали ФИАНом. Открытия, нобелевки. В какой-то книжке фотография Нильса Бора на знакомом крылечке с меандрами. А я запомнил на этом крылечке Келдыша. На Первомай 1978 года он, кажется, в последний раз выступил перед коллективом, уже тяжко больной. Тепло, солнышко, ветер треплет седину. На моем заявлении стоит еще его подпись.

Здесь, у Вавилова, стоял первый в России рентгеновский аппарат. Смотрели работу Фанни Каплан, о том мемориальная доска. Забавно — внутри здания, в той комнате.

После войны ФИАН разросся, нужны были новые бомбы. Переехали на Ленинский (строил мой двоюродный дед, Иван Федорович Каликин) — а миусское помещение отошло Стекловке. Мстислав Келдыш, отец нашего космоса, возглавлял в МИАН отдел прикладной математики. Обсчитывали бомбы, ракеты. Отдел вырос в институт. Были созданы другие центры, а наш остался запасной. В дни стартов или посадок больших космических аппаратов счет вели параллельно четыре ВЦ. В машинном зале включали громкую связь и мы приходили послушать переговоры космонавтов.

Рядом с ИПМ еще одно примечательное здание, той же эпохи и похожее по стилю. Университет Шанявского — первый частный университет России. После революции в нем стала Высшая партийная школа при ЦК КПСС. Преподаватели и студенты жили там же внутри, за крепкой оградой, подальше от простонародья. Сейчас РГГУ. Ограда осталась. Тротуары стали платной автостоянкой, пешеходу не пройти. Гуманитарии практичны.

Что еще вокруг? Министерство общего машиностроения (уран, Славский). Политиздат (интересно, что там сейчас? Однажды они издали мой календарь с пейзажами). Родильный дом, шедевр модерна, 1906 — построил Алексей Иванович Абрикосов — создатель Бабаевской фабрики. Его дед, крепостной Степан Николаев, получил фамилию за фруктовую пастилу. В советское время роддом парадоксально носил имя бездетной Крупской. Архитектор — Илларион Иванов-Щиц, стажер (только не смеяться!) Кекушева. Кстати, Университет Шанявского строил он же. Что еще? Да вот, Театр Ленинского Комсомола здесь же неподалеку. Все три под копирку. Обессмертил себя залом заседаний Верховного Совета СССР в Большом кремлевском дворце, ради чего сломал Георгиевский и Андреевский.

Доходные дома, хм: Фрунзенский райком комсомола. Второй секретарь Миша Ходорковский, курировал связь с МВД и КГБ. НТТМ, Менатеп.

Автобанк на Лесной. В 1989-м жена министра финансов взяла у государства кредит в четыре миллиарда еще крепких советских рублей и открыла на эти деньги первый частный банк СССР. Угадайте с трех раз… впрочем, все и так ясно.

Троллейбусный парк — в 1874 году это был первый в городе парк конножелезных дорог. Вечерами все переулки заставлены троллейбусами — мест в стойлах не хватает. В троллейбусе хорошо с комфортом выпить — с другом или подругой, если есть. Главное, не угнать его в пьяном виде. Молодые ученые, конечно же, несли общественную нагрузку — служили в добровольных народных дружинах.

Двое-трое парней под водительством милицейского сержанта, мы обходили троллейбусные привокзальные переулки долгими зимними вечерами. Милицию беспокоили не столько пьянчуги, сколько вокзальные проститутки. Выгоняем парочку на мороз. Хмельной кавалер никак не может убрать свое достоинство — прервали в самый интересный момент. Ругается, потрясая торчащим орудием. Сержант урезонивает — ну посмотри, она же тебе в матери годится, а ты ей в рот такое…

В центре площади дворец пионеров — ребенком ходил на елки. Зимний сад, бассейн, корты. Восьмидесятые, выхожу с работы вечером под окнами спортзала. Девочки, художественная гимнастика. А-а-а…

Весной на субботниках ковыряем граблями газоны на площади, прибираем мусор. Под тонким слоем почвы сплошь битый кирпич. Перед революцией там, где теперь дворец, был храм Святого Александра Невского. Огромный. Война, слава русского оружия. Взорвали. В земле нахожу позеленевшую монетку — 2 пенге. Кто ее занес сюда? Пленный? В то время я был влюблен в Жужу Конц и даже стал учить венгерский. Szeretem… Пенгё поставил рекорд в истории денег. В 1946-м он обменивался на форинт по курсу 4x10 в 29 степени. Не только миллиарды и триллионы, но даже число атомов в обычных предметах кажутся ничтожными в сравнении с этой цифрой. Один электрон стоит сто тысяч таких монеток, а? Находка для математического подворья.

На одном из новых домов забавная вывеска — «Клиника доктора Коновалова».

Однако пора в лабораторию. С Миусской площади можно выйти к трем станциям метро — Новослободской, Белорусской, Маяковской. Расстояние примерно одинаковое. Новослободская находится на Долгоруковской улице. Название в честь тогдашнего Лужкова, кабы не улица, кто б помнил. В советское время носила имя эсера, не коммуниста, заметьте, уникальный случай — Ивана Платоновича Каляева. Дважды покушался на великого князя Сергея Александровича, царского брата. Первый раз не бросил бомбу, увидев — в карете дети.

Через несколько лет такими вопросами уже не заморачивались. Второй раз бросил успешно. Каляева отвезли в Бутырку, скоро судили и повесили. Писал стихи. Его «Молитва»:

Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла. Ты нам открыл все небо, ночь рассеяв, Но храм опять во власти фарисеев. Мессии нет — Иудам нет числа… Мы жить хотим! Над нами ночь висит. О, неужель вновь нужно искупленье, И только крест нам возвестит спасенье?.. Христос, Христос!.. Но все кругом молчит.

Она расходилась в бесчисленных списках, и через сорок лет похоже, пригодится одному старичку, пережившему все катаклизмы. В двух шагах, в Оружейном переулке. Сейчас переулка нет, но помню скопище клоповников.

И вот, мы провели НГ, день фирмы, день строителя, напечатали кучу превосходных буклетов и запустили сайт. Полтора года авралов. Семейные проблемы. Скандалы. Примирения — ради Работы. Мы обмываем наш маленький успех в ресторанчике на Лесной, прямо над «Торговлей кавказскими фруктами Каландадзе» — музеем-типографией РСДРП. За окнами Лесная запружена воронками. Так каждый вечер — из судов везут, досмотр долгий, очередь.

Мы строим новую Москву. Мы — одно. Мы — команда. Мы — сила. Мы — вместе, навсегда, навсегда. Целую заплаканных Наташу и Таню. Хлопаю по плечу Женю. Обнимаю Гену. Хором караоке «No New Year’s day / To celebrate… I just called to say I love you».

Через неделю отдел рекламы ликвидируют.

Все-таки пойду к Белорусской. Когда-то здесь была моя любимая улица, Третья Тверская-Ямская. Извозчичья слобода на краю лесного рынка, середина девятнадцатого века. Мещанские московские домики — каменный низ, деревянный верх. Все одинаковые, все наособицу. Разный цвет, разный размер. Арка во двор, ставни, каменные тумбы. Бальзамин, тюль. Резные наличники. Просто пройти по этой улице было удовольствием, словно читаешь старую, умную книгу. Теперь коробки — в одной жил Ельцин, отсюда он ступил в свой звездный троллейбус. Возможно, тот самый.

Выхожу на Лесную. Вот на этом углу через четыре с половиной года застрелят Политковскую. Десять лет назад меня с ней познакомила Тусенька, ангел с миндалевидными глазами. Аня была тогда грузной нескладной теткой с пышными гренадерскими усами, ничем не знаменитой, кроме того, что была женой самого Политковского! Река времени унесла мужа в безвестность, а Ане дала мировую, но, увы, грустную славу. Пулю она встретила легкой подтянутой старушкой.

Дальше — еще один цековский дом. Витя, сын предисполкома Одинцовского района (это где Рублевка). Учился с нами. Красный диплом, первый вступил в партию. Джинсы из кремлевского распределителя. Прирожденный лидер — обожал поить однокурсников до полусмерти. Наши, наши! — ярый болельщик. Теперь англичанин. «Россия — дикая страна, надо ее расчленить и ввести внешнее управление. Да и население поубавить».

Площадка, усыпанная битым кирпичом, обведенная колючкой. Спят три лохматые дворняги. Бродит пацан в тренировочном костюме. Автосалон: Инфинити, Лексусы, немного Мерсов. В середине Кайенн — неделю назад его с помпой представили на женевском автосалоне. Говорят, поставки в Россию начнутся не ранее, чем через год. А через четыре здесь будет бизнес-центр, за машину фотомоделька отдаст жизнь. Двадцать лет назад здесь был пивной зал среди бурьяна. Пятьдесят — каморки вокзальных девчонок.

* * *

От Миусов расходятся дороги. Можно к центру, к Пушкину вдоль Тверской. Редакция Юности, под ней когда-то варили превосходный эспрессо. Свернуть в переулок, пройти по Старому Пимену. Впрочем, там теперь элитное жилье. Дальше Твербуль, ЛИТ, Арбат… Ах, Арбат.

Или вдоль трамвая — Палиха, Божедомка, Достоевский. Путейский институт, Марьина Роща — из-за забора сирень. Сидят коты, поют петухи. На запад — Грузины, Тишинка, Пресня. От молодого Церетели к расстрелу парламента. И далее. На север, на Сокол и в Тушино. Я еще вернусь сюда, в Миусы, через год — в маленькую фирму в мансарде с окнами на вокзал.

Вернусь в Ховрино. Жена долго выбирала по Интернету, где рожать дочку. Оказалось, выбрала тот самый, где родился ваш покорный. Ветер кружит.

Остоженка. Выхожу из метро. Ночной дождь уничтожил остатки снега. Воздух очистился от пыли и все предметы видны с необыкновенной ясностью. Обсаженная среднего роста липами с каплями дождя, расположенными на их частых черных сучках по схеме будущих листьев (завтра в каждой капле будет по зеленому зрачку), снабженная смоляной гладью саженей в пять шириной и пестроватыми, ручной работы (лестной для ног) тротуарами, она шла с едва заметным наклоном, начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный роман… ой, чур меня! Сгинь, рассыпься — скольких писателей ты загубил, обольстил своим Даром! Да и где тут почтамт? Бассейн Чайка, приемная СВР, в просвет переулка старообрядческая церковь. Здесь было кафе, в котором мы с Юлькой однажды протрепались почти целый день — на дворе стоял жуткий мороз. Дом понемногу ломают, уже закутали в тряпье. Не доходя до Муму, сворачиваю во двор и наискосок пересекаю то, что осталось от сада лодырей. Стучат перфораторы, жужжит лебедка. Сносят последние, старые остатки. Талибы строят новый город. Мясорубка втягивает разноцветные человеческие жизни, выпускает однородную массу. Город высосал нашу деревню, принялся за соседние страны. Рабочие молоды и веселы. Они сбежали от голода и войны, у них хорошая работа, они будут здесь жить. Женятся, родят детей. Верят в счастье.

Паркинг: в этом районе ездят только на Дискавери. Кайенн — это Кутузовский, Патрики. Планктон свои фокусы оставляет у конечных станций метро. Двор, у ворот двуногие ротвейлеры, в мозг за ухом вползает вермишель, по ней шепот. А вот здесь стоял дом — под бельэтажем были апартаменты Николая Федорова. Достаточно просторные, чтобы лежать во весь рост, правда, слегка упираясь ногами и головой в стены. Не сюда ли к нему ходил юноша Циолковский? Теперь автоматические ворота, телекамеры, окна, за которыми никогда нет света. Здесь был дом, где жил замечательный художник Валентин Попков — «Строители Братска», помните? Молодые, веселые, верили в счастье. У кого теперь Братск? Кажется, Дерипаска отобрал его у быков… или черные? А тут был дом, где Люба покупала мне свитер. Ротвейлеры, дискавери, телекамеры. Вот и место, где стояла наша мастерская. Угадайте…

Прикладываю палец к сканеру. Не пущает. Открывает сердобольный охранник. Ну вот, у меня хорошая, постоянная работа. Оксана несет кофе. Я вернулся. Антракт.

Алла Попова

Порог

осенняя книга откроешь листай листами и листьями сумерки тают и солнце цветами щекочет ладони вот выпало яблоко в звонкое дай дай сочную сладость доверчивый сок скатилось к порогу взойди на порог

Валерий Кузенков

Весновка

Студент первого курса, будущий охотовед Валерка, вернулся из института в общежитие и забросил тетрадь с лекциями за тумбочку Учить или повторять услышанное на лекциях ему не хотелось, друзей-однокурсников в общежитии не было. Валерка подошел к стенному шкафу, открыл дверцу…

— Пожевать бы чего… — Но в шкафу оказались только пустые бутылки из-под водки, пива и молока. — Одна, две, три… всего сорок штук. Пойти, что ли, сдать? Тут денег, как минимум, на торт…

От мыслей о торте у Валерки засосало под ложечкой. Он постучал рукой по карману куртки, звякнула мелочь. Достал несколько монет, подбросил их на ладони. Восемнадцать копеек. Не густо, даже на комплексный обед не хватает в институтской столовке. Только на сигареты «Прима» и спички «Пламя революции».

Тогда, на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов прошлого века, одна пачка сигарет «Прима» стоила четырнадцать копеек, а коробку спичек можно было купить за одну копейку. Бутылка водки, батон вареной колбасы или килограмм мяса стоили относительно недорого, хотя кому как. Но того же мяса или колбасы в годы, когда Валерка учился в Кирове на охотоведа, днем с огнем в магазинах было не найти. Как раз в то время для проживающих в областном центре были введены первые продуктовые карточки. После этого каждый городской житель получил возможность купить семьсот граммов вареной колбасы (без запаха мяса) и двести пятьдесят граммов бутербродного масла, которое по мере таянья на горячей сковороде превращалось в белую пену. Удовольствие от поедания такого количества дефицитных продуктов растягивалось на месяц, до получения следующих карточек-талонов.

Такое масло лучше на хлеб намазывать — учили Валерку старшекурсники.

Жарить на нем было невозможно. Обязательно картошечка подгорит, и любой продукт будет испорчен. Бутерброд же окажется полезен…

Валерка с ребятами соглашался.

В деревнях и поселках области продуктовые карточки не вводились. Видимо, расчет был самый простой: жившие непосредственно на земле могут прокормиться без колбасы и масла. В городе же корову или порося на балконе не вырастишь.

Оставлю мелочь на завтра, до стипендии еще тянуть и тянуть, подумал Валерка и положил монеты обратно в карман. Вышел из комнаты в коридор общежития, прикрыл за собой дверь и уселся на подоконнике. Посмотрел в окно на улицу и закурил. Затянулся горьковатым сигаретным дымом.

— И куда это весь народ подевался? — прошептал Валерка и опять стал смотреть в окно. Сыро, слякотно, что ни говори, конец февраля.

— Брателло! Дай прикурить.

Валерка вздрогнул и обернулся на голос. Коренастый малый, среднего роста, одетый в шубу из искусственного меха и шапку из меха росомахи, подошел к окну. Сел рядом на подоконник. Снял с головы лохматую шапку, а огромных размеров портфель поставил рядом с собой на пол. Валерка протянул незнакомцу горящую сигарету. Тот прикурил «беломорину». Пыхнул дымом.

— Юра! — представился он.

— Валерка!

— Ты с какого курса? — улыбнулся Юрка.

— С первого, а ты?

— С третьего.

— Что-то я тебя в общаге раньше не видел.

— Да я тут пока не живу. Я из отпуска только вернулся.

Валерка не понял ответа.

— Из какого отпуска?

— Из академического. Из какого еще?

— Что, выгоняли?

— Сам уходил, — парень на секунду задумался, — по состоянию здоровья и по семейным обстоятельствам.

— Бывает, — протянул Валерка.

— Ага! Бывает! — Юрка рассмеялся. — За пьянки, разгильдяйство и дебош.

— Хороши у тебя семейные обстоятельства, — улыбнулся и Валерка.

— Шучу! — Юрка докурил папиросу и раздавил окурок в консервной банке, служившей ребятам пепельницей. — Ты какие сигареты куришь? — спросил он.

— «Приму»!

— Сразу чувствуется, портянкой воняет.

— Да ладно, портянкой, — Валерка потянул носом воздух. Пахло сигаретным дымом.

— Ты «Беломор» лучше кури. Вреда от этих папирос организму нет. Одна сплошная польза.

— Скажешь тоже, — не согласился Валерка. — Разве не знаешь, что капля никотина убивает лошадь?

— Так то лошадь. А ты кури «Беломор» фабрики имени Урицкого. Слышал о таком революционере?

— Ага!

— Вот тебе и ага! А эта комната твоя? — поинтересовался Юрка, кивнув на дверь с номером 84.

— Моя!

— Зайдем? — Юрка встал с подоконника.

— Пошли, — Валерка поднялся и толкнул дверь. Они вошли. Юрка огляделся. Снял шубу и бросил ее на одну из кроватей. Рядом положил шапку.

— Вас, первокурсников, сколько человек здесь живет?

— Четверо.

— А мне местечко найдется?

— А на твоем курсе что, мест нет?

— Ну, мой курс он как бы не мой. Я имею в виду третий, на котором я сейчас учусь. А на своем старом курсе, четвертом, где я начинал, жить не хочу. У них и без меня коллектив давно сформирован.

— Ну, раз нравится, живи, — разрешил Валерка, вполне удовлетворенный Юркиными ответами.

— А другие мужики согласятся?

— Им по барабану. Тем более, с нами четвертым уже живет парень со второго курса. Родом он из Казахстана. Михал Михалычем его кличут. Короче, у нас уже до тебя не комната, а сборная солянка.

— Это очень хорошо, что комната у вас интернациональная, — и Юрка в очередной раз рассмеялся. — А пожрать у тебя, случайно, чего-нибудь нет? А то я в столовую заскочить не успел.

Валерка мотнул головой.

— Нет!

— Тогда двинем в город и пожуем.

Юрка стал одеваться.

— У меня сейчас с деньгами туго, — замялся Валерка.

— Брось, я угощаю.

Ребята пошли по коридору. У вахтера Валерка оставил ключ от комнаты.

— Куда? — спросил он, когда ребята оказались на улице.

Юрка осмотрелся.

— Пошли в пельменную к кинотеатру «Октябрь». Кутить так кутить.

Они перешли проспект, на котором находилось их общежитие, и двинулись по неширокой улице, названной в честь очередного революционного деятеля 1917 года, к пельменной…

Мимо них, чуть пошатываясь, проходила не совсем трезвая парочка местных жителей. Мужчина и женщина неопределенного возраста. Они шли и держались друг за друга. Чтобы не упасть.

— Синяки, бичуганы, — выдал Юрка.

— Алконавты, — добавил Валерка и уступил парочке дорогу.

Юрка проводил взглядом прохожих и засмеялся.

— Я когда в этот городишко поступать приехал, на «абитуре» был, так пошел с одним местным вятским пареньком погулять по проспекту, — Юрка на секунду задумался. — Он на агрофак поступать хотел. — Гуляли мы, значит, гуляли и решили идти в пельменную, куда сейчас с тобой шагаем. И у «Капитанского мостика»… Знаешь этот винный магазин? — Юрка посмотрел на Валерку.

— Знаю, — кивнул тот.

— Там по подворотням такого темного добра — воз и маленькая тележка. Вал, короче. А я ведь парень магаданский, спортивный, с севера приехал. Мы там с парнями из нашей борцовской секции с бичами не церемонились. У нас с ними разговор был короткий. Раз — и в глаз. А тут мне синяк дорогу не уступил. Я ему сразу хрясь по лбу. Он с копыт и свалился. Мой юный друг испугался, смотрит на меня. А тут синяя чувиха по дороге идет. Я и ей в дыню задвинул. Она на травку легла, тихо так, словно пустой мешок. Вятский парнишка еще больше удивляется. А после того как третий алкаш на сыру землю слег, мальчик не выдержал. Глаза у него стали, как у глушенного динамитом судака. Чуть-чуть заикается, слезы на глазах. «Юра, ты почему людей бьешь?» Я поначалу и не понял, о чем это он разговор ведет. «Каких людей?» — спрашиваю. «Мужчин, женщин, прохожих. Нас за это могут в милицию забрать. Из института выгонят». Тут я врубился. «Ну, в институт еще поступить нужно. А синяки эти — разве люди? Где ты людей видишь? Это же бичи. Мы их в нашем северном городе каждый божий день молотили». После моих слов парень чуть в обморок не упал: «Это у вас там, на севере, они, может, и бичи, а в нашем городе они, прежде всего, люди. Жители и такие же граждане Советского Союза, как и мы с тобой. Ты комсомолец?» Я от услышанного немного прибалдел. А от последних его слов про комсомольца аж мурашки по спине побежали. И я своего нового друга, будущего агронома, успокоил. Дал ему тут же, на улице, честное слово, что больше так делать не буду. Бить по лицам граждан СССР. И веришь? Не бью до сих пор. Крепкое слово комсомольца держу. Ты же видел? — Юрка улыбался.

— Видел. Ты их пропускаешь и уступаешь дорогу.

— А то как же!.. Оказывается, вятская земля это совсем не север, а центр России.

— Может, ты и прав. — Валерка толкнул входную дверь в пельменную…

Прошла неделя, за которую Юрка сошелся характером со всеми обитателями комнаты № 84. Тем более он в своей жизни уже успел побывать на соболином промысле. Отец его работал штатным охотником одного из магаданских госпромхозов. Да и здесь, в Кировской области, судя по Юркиным рассказам, «хантерил» он неплохо.

Ребятам, особенно первокурсникам, такой товарищ был несомненно нужен. Теоретический охотничий опыт, получаемый от преподавателей в институте, — это очень хорошо, но практика охоты могла быть познана только непосредственно в охотничьих угодьях, и нужна она была будущим охотоведам как воздух. А накопленного охотничьего опыта Юрка перед товарищами не скрывал, делился им и поэтому имел огромный авторитет в комнате. Ребята его уважали. А поговорить, особенно на охотничьи темы, как оказалось, Юра умел и любил…

Как-то раз Валерка в три часа ночи заглянул в соседнюю комнату к ребятам сокурсникам. Искал Юрку. Тот находился у них и вел монолог о соболином промысле. Юрка сидел на одной из кроватей, курил неизменный «Беломор» и рассказывал одному из парней, юному охотоведу, как лучше тех соболей ловить. Тот слушал, а его товарищ спал рядом.

— Игорь, проснись! — устав от Юркиного рассказа, парень толкнул в бок спящего. — Проснись!

Второй житель комнаты вздрогнул и проснулся.

— Ты пока Юру внимательно послушай, а я посплю. Не могу больше. Нам в дальнейшем его охотничий опыт может пригодиться. Послушай, Игорь, пожалуйста!

Юру теперь слушает другой. Рассказчику хоть бы хны. Усталости нет, а то, что сменились слушатели, его никак не смутило. Он продолжает курить и трепаться. Юрке было все равно, кому рассказывать. Были бы слушатели. Специалист высшего пилотажа в рассказе… Одно было для Юры плохо: утром студенты шли в институт на занятия, а ночной рассказчик — спать в комнату № 84. Только после того как схлопотал от декана факультета выговор за прогулы, Юрка немного успокоился, начал понемногу захаживать на лекции.

— Спать можно и там, — заявил он и тут же доказал это на практике. Уснул на лекции у охотоведов, а проснулся — у ветеринаров. Так и не услышал, как в период его безмятежного сна в аудитории сменялись студенты и преподаватели.

В начале апреля, когда Юрка и Валерка были в комнате одни, Юрка посмотрел в окно и спросил:

— Слушай, Валер, ты весной чем заниматься думаешь?

— В каком смысле?

— Ну, весновку где проведешь?

— Какую весновку? — Валерка не понимал вопросов.

— На весеннюю охоту куда поедешь? — Юрка закурил.

— Не думал пока, — пожал Валерка плечами.

— Тогда айда со мной кастеров долбить.

— Чего долбить?

— Не чего, а кого. Кастер фибер, слышал о таком звере? — Юрка улыбнулся.

— Бобр, что ли?

— Дошло наконец. Пять тебе по биологии зверей. Справился. А вот по технике добычи — тут вопрос.

— Да я пока бобров только на картинках в учебнике и видел. Еще чучело в кабинете биологии, — смутился Валерка. — А весной вроде на них охота запрещена. Разве это не браконьерство?

— Ты даешь! Тоже мне праведник нашелся, — Юрка внимательно смотрел на товарища. — Любое браконьерство вообще-то можно оправдать. Смотри! — И он стал загибать на руке пальцы. — Раз, с экономической точки зрения. Степуха у тебя 39 рэ. А я так совсем без нее живу. А кормить наши молодые растущие организмы разве не надо? Надо! А как на названную сумму прожить в этом мире соблазнов? Пока отношения «товар — деньги — товар» никто не отменил в нашем государстве победившего социализма. Когда мы с тобой дотянем до коммунизма, может тогда все свершится. А пока бобровая шкурка на так называемом черном рынке стоит 200–250 рублей за штуку. Конечно, за выделанную. Это есть месячная зарплата рядового инженера на каком-нибудь заводе. Мы же с тобой инженеры природы. Платило бы нам государство степуху хотя бы рубликов сто в месяц, можно тогда весной бобров и не стрелять. Усек?

Валерка кивнул.

— Идем дальше. Два! — Юрка согнул второй палец. — Оправдываем охоту с биологической точки зрения. Численность бобра в области огромная, а значит, популяции грозит гибель от перенаселения. Охотугодья же не резиновые. С нашей бюрократией, с лицензиями, которые фиг получишь, идет самый что ни на есть недопромысел зверей. Мы же с тобой будем бобришек бить на выбор, только сеголетков, то есть бобрят этого года рождения. Они пока в размножении участия не принимают, запросто могут погибнуть и без нас. Например, от болезней и хищников, так как пока слабы и глупы. Поэтому их лучше изъять без ущерба для этой самой бобровой популяции. Зачем добру зря пропадать?

Валерка молчал и ждал продолжения разговора.

— Теперь оправдываем с человеческой позиции, — Юрка согнул третий палец. — Кто простым людям в нашей тяжелой жизни поможет красивую зимнюю шапку приобрести, если не мы, парни-охотоведы. Ведь ее в магазине купить невозможно. Добро нести в массы — вот наша наипервейшая задача…

Юрке монолог не дал закончить Мишка, которого в быту все студенты факультета и не только, даже декан, звали Невезухой. Он резко открыл дверь и ввалился в комнату.

— Привет, балбесы! Чем занимаетесь?

— Обсуждаем экономические проблемы охотничьего хозяйства России, — ребята смотрели на товарища.

Мишка снял куртку и шапку. Бросил на кровать одежду и уселся за стол.

— Ты почему такой возбужденный?

— Мужики, по-моему моей студенческой карьере приходит швах.

— Пошто?

— Из-за самого нужного охотоведу предмета — философии! — Мишка скривил кислую гримасу. — Слышали о таком предмете?

— Еще как! — Юрка хмыкнул. — Ты, Миша, разве с философией не дружишь?

— Нет. Хотя не то что бы не дружу, — он на секунду умолк, — скорее, я не понимаю сей предмет. Да и путаю я их всех.

— Кого это их?

— Философов этих: Платонов, сократов, аристофанов… А тут еще Марь Иванна.

— Да! Преподавательница эта — женщина-кремень. Ладно, пацан. Научу тебя, как философию сдавать. Слушай один поучительный случай из жизни.

И подумай… Как-то давно поставила Марья Ивановна одному студенту двойку за экзамен. А он из ее кабинета не уходит. Просит двойку на тройку переправить. Говорит, что малоимущий, мать, мол, у него больная и отец его алкоголик. Денег в семье нет, и помощи ему ждать неоткуда. Короче, без стипендии никак ему не выжить в этом жестоком мире. Марь Иванна ни в какую. Стоит на своем. Выучишь предмет — приходи. Парень, как ты, Миша, понимаешь, остался без стипендии. Уехал он домой на каникулы, а когда в институт вернулся, то стал каждое утро, заметь, Миша, каждое утро, поджидать у дверей кафедры Марь Иванну. Встречал ее с грустной улыбкой на устах и спрашивал, очень так вежливо спрашивал: «Вы, Марь Иванна, сегодня завтракали?» Она ему так же вежливо отвечала: «Конечно. Как же без завтрака?» «А я вот нет. Не имею на то финансовой возможности. Спасибо вам, Марья Ивановна». Благодарил парень преподавателя философии и уходил, — Юрка замолчал.

— Ты не тяни, рассказывай, — первым не выдержал Валерка. — Что было дальше?

— Что, что? Через неделю такой экзекуции Марь Иванна не выдержала. Сломалась. Взяла у студента зачетку и поставила три. Еще предварительно спросила, хватит ли тройки на стипендию. «Я же малоимущий. Напишу в деканат заявление на материальную помощь, разрешат. Главное, чтобы у меня двоек не было». Вот как оно бывает, — закончил Юрка повествование.

— Могла бы и четверку поставить, — Мишка посмотрел на Юрку.

— А не ты ли тот студент-охотовед малоимущий?

— Не все ли тебе равно, кто тот студент? Ты лучше на полученную от меня информацию посмотри с философской точки зрения. И давай думай. Соберись и думай.

Мишка постучал кулаком по своей коротко стриженой голове.

— Тук! Тук! — сказал он, — Мысли! Мысли! Где вы? Туу… Туу… — Мишка улыбнулся. — Одни короткие гудки. Вот вам, товарищ Юра, и ответ на ваш философский рассказ.

Мишка поднялся и вышел из комнаты…

— Валер, ты не уходи, мы же о весновке не закончили. Философ этот помешал, — Юрка кивнул на дверь. — Ты как? Созрел? Рванем вместе весной? Вдвоем?

— А нас не поймают? — Валерка сомневался.

— Тут, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского. Будем делать, как дедушка Ленин. Конспирация и еще раз конспирация.

Валерка задумался.

— Ладно, я согласен.

— Тогда продолжим, — заговорщицки прошептал Юрка. — Первое, что нужно сделать, пока у нас есть время до начала охоты, это съездить в угодья и посмотреть одну речку.

— Что за речка?

— Хвощевицей зовется. От города до нее километров пятьдесят будет, не более. Нужно по ней пройти и поискать бобровые поселения. Честно скажу, река для меня незнакомая. Я пару раз по ее берегам этой зимой хаживал, но ничего не нашел. Но бобры там должны жить. Куда им деться? Сгоняешь?

Валерка кивнул.

— Когда ехать и как эти самые бобровые поселения искать?

— Езжай в ближайшие выходные. А найти нужно хотя бы бобровые погрызы. Нам пока и этого хватит. Как говорится, не до жиру. Найдешь погрызы, а когда охота откроется и мы в тайгу забросимся, тогда на месте и разберемся. Знаешь, как погрызы выглядят?

— Нет.

— Пойдешь берегом, ближе к руслу. Сейчас самое начало апреля и наст по утрам, что асфальт в городе. Крепкий, тебя выдержит. Бобры уже могут на лед вылазить и веточки грызть. Найдешь кучку веточек — это их кормовой столик. Пеньки от поваленных деревьев по берегу посмотри. Старые погрызы найдешь — хорошо, свежие будут — еще лучше. Нам все сгодится. Главное сейчас — обнаружить следы бобровой жизнедеятельности. Если найдешь, то место для охоты на эту весну нам обеспечено, — Юрка задумался. — Нор ты сейчас все равно не увидишь, а хаток и плотин там быть не должно, не та Хвощевица река. Мы кастерячье поселение весной по-любому отыщем.

— Почему сейчас поселения не найду? — спросил Валерка.

— Потом объясню. На месте. Давай лучше карту посмотрим.

Юрка достал из своего необъятного портфеля карту Кировской области и разложил ее на столе.

— Вот смотри, — он ткнул пальцем в карту. — Тут речка Хвощевица нарисована. Так она течет.

Он стал водить пальцем по карте, поясняя, что Валерке делать.

— Из города уедешь на первом автобусе. Вот в этом месте попросишь шофера остановиться. Тут перейдешь дорогу и дальше пойдешь рекой до этой деревни. Название — Колупаевы. Обязательно посмотри вот эту речную петлю. Хорошенько глянь. Бобры плесы обожают, и если они на реке живут, то на таком плесе поселяются наверняка. На обратном пути выйдешь вот сюда на дорогу и вот в этом месте, на остановке, сядешь в автобус до города. Автобусы до восьми часов вечера ходят. Если опоздаешь, то лови попутку. Думаю, что светового дня тебе за глаза хватит. Судя по расстоянию на карте, маршрут у тебя получится небольшой. Километров десять, не больше. Все понял?

Юрка взглянул на Валерку. Тот кивнул.

— Охотоведов бьют!!! — заорали в коридоре общежития. Ребята переглянулись.

— Бежим? — Валерка вскочил и открыл дверь.

— А куда деваться! — крикнул Юрка, и они оба, как были в тапочках, трико и майках, рванули на улицу за толпой студентов-охотоведов.

— Кого бьют? Где? — спросил у пробегающего мимо парня Юрка.

— Черт его знает! Беги на Октябрьский проспект, там разберемся.

Валерка остановился на лестнице.

— Может, обуемся?

— Побежали так, — подтолкнул его Юрка. — Вдруг там гибнут от рук вятских хулиганов наши товарищи, а ты обуваешься.

Но так как в тапочках бежать было неудобно, те постоянно слетали с ног, друзья пошли за убежавшим народом. А когда они все-таки спустились с четвертого этажа и вышли на крыльцо общаги, толпа уже возвращалась в родные пенаты.

— Все? — Юрка достал папиросу и прикурил.

Ребята кивнули.

— А били там кого?

— Кажется, Мишку вашего.

Последним на общажное крыльцо поднялся Мишка. Он был возбужден, махал руками и что-то рассказывал своему однокурснику. Увидев парней, остановился.

— Это ты тут панику наводишь?

— Но они первые на меня напали!

— Кто посмел такое совершить? — Юрка скорчил гримасу. — Покажи нам их!

— Они подошли ко мне, два халдея, и предложили для них сигарет у прохожих пострелять. Я от их борзоты даже дар речи потерял. А они продолжают дальше наезжать. «Пошли, говорят, колхозник, с нами, нечего тут стоять». Я и не сдержался. Хлоп одному ногой по животу. А тут и друг мой рядом оказался. — Мишка похлопал сокурсника по плечу.

— Скажи! А я другому кирпичом по башке.

— Целым? — удивился Валерка.

— Да нет. Не волнуйся. Только половинкой.

— И что?

— Ничего. Там на снегу оба лежат.

— Мертвые? — Юрка напрягся.

— А пусть не лезут, — Мишка улыбнулся. — Их скорая увезла.

— А чего же мы тогда бежали? Вы в следующий раз, когда на вас нападут, нас подождите, мы тоже желаем кирпичами в людей покидаться. А то все как всегда. Пока заорут, пока сообразишь, что да как, пока добежишь. Тут на самом интересном месте все и заканчивается, — Юрка подмигнул Валерке.

— Как-нибудь нужно выбрать время и самим по проспекту вечерком погулять. Себя показать и на местных парней поглядеть. Может, чего и обломится. А, мужики?

Ребята предложение поддержали.

— Дело говоришь!

В воскресенье Валерка пришел на автовокзал к первому рейсу автобуса, который шел в сторону речки Хвощевицы. Купил в кассе билет и стал ждать рейса. Автобус прибыл по расписанию. Пробравшись на заднее сиденье, он приспособил у окна лыжи так, чтобы они никому из пассажиров не мешали. Рядом поставил рюкзак. Стал смотреть в окно. Салон автобуса быстро наполнялся пассажирами.

— На охоту? — спросила Валерку старушка, усевшаяся рядом с ним.

Он посмотрел на нее.

— Да нет. Так просто. По лесу пошляться. Дела.

— Вот тебе дома-то не сидится.

Валерке совсем не хотелось разговаривать, и он отвернулся.

Автобус тем временем завелся и тронулся с места. В салоне было тепло, сумеречно. Валерка закрыл глаза. Сидел и сквозь сладкую дрему пытался вспомнить, чему его учил Юрка пару дней назад.

«Если кастера на Хвощевице живут, я их обязательно найду», — подумал он и уснул окончательно…

Через полтора часа езды он проснулся, словно внутри него сработал будильник. На улице за автобусным окном был полный рассвет.

— Тебе, милок, где вылазить-то? — спросила старушка. — Гляжу, ты все спишь и спишь. Я уж и волноваться начала. Хотела тебя толкнуть, а вдруг ты сам проснулся.

— На Хвощевице. За деревней.

— Так рядом уже. Бугор сейчас перевалим, и твоя речка будет.

— Спасибо, — поблагодарил он старушку и стал готовиться к выходу. Кое-как держа в одной руке пару лыж, а в другой — рюкзак, стал пробираться по салону автобуса к передней двери. Шел аккуратно, стараясь не наступить на стоявшие в проходе сумки пассажиров и ненароком не ударить кого-нибудь из них по голове рюкзаком или лыжами. Держал равновесие. Наконец добрался до шофера.

— Остановите, пожалуйста, за мостом через реку. Мне выходить, — попросил Валерка.

— Будет сделано, — выдал водитель и затормозил. Автобус переехал мост и остановился.

Дверь закрылась, и автобус покатил дальше, оставив Валерку одного. Секунду постояв и глотнув морозного утреннего воздуха, он сошел с дороги, встал на лыжи и закинул рюкзак за плечи. Несмотря на яркое солнце, было зябко. Валерка съехал на лыжах к речному берегу. У кустов остановился. Лыжи в снег не проваливались ни на сантиметр. Наст держал не хуже асфальта, и лыжи с характерным шорохом скользили по нему, как по льду.

«А река-то вскрылась. Еще немного, и из берегов выйдет. Как раз к первому мая, открытию весенней охоты, и разольется», — подумал Валерка, оставил у берега лыжи и, свободно идя по насту, добрался до самой воды. Остановился и осмотрелся. Следов бобров не наблюдалось. Он вернулся к лыжам и заспешил по берегу речки Хвощевицы вверх, против ее течения…

В солнечный, чуть морозный весенний апрельский денек пробежаться по насту на охотничьих лыжах и подышать свежим лесным воздухом — это прекрасно. Что еще может быть лучше! Особенно если ты живешь не в деревне, а в большом городе, да еще в этом «дурдоме» — студенческом общежитии. Валерка радовался жизни, шел вдоль реки и насвистывал мелодию нравившейся ему песни.

— Люди золота жаждут, чтоб его тратили… Вечно в мире суровом бродят старатели… Кострами небо грея…

Погрызенные веточки от ивы заметил у самого уреза воды. Они лежали на льду под самым берегом. Их было немного, всего несколько штук. Валерка остановился. Вынул ноги из лыжных креплений и аккуратно подошел к воде. Встал коленями на снег и, держась рукой за куст, другой потянулся за ветками. Достал пару штук и внимательно их осмотрел. Похожи на бобровые погрызы.

Он вспомнил, как Юрка ему рассказывал про чисто обглоданные от коры ветки. Говорил, что там и есть бобровый кормовой столик.

«Видно, нашел», — усмехнулся Валерка.

Радость от найденного его вдохновила на дальнейшее путешествие. Больше на этом месте он не стал задерживаться и вернулся к рюкзаку. Бережно положил в него ветки, предварительно обмотав погрызы запасной портянкой.

На этот раз лыжи стали чуть-чуть проваливаться в снег. Но все равно идти было нетрудно, и он шел и шел, одолевая километр за километром пути, и один речной поворот за другим. Хотелось узнать, что там дальше.

К обеду солнце припекло так, что от его лучей горело лицо, постоянно приходилось прищуривать глаза. Очень хотелось пить. Во рту от выкуренных сигарет была только горечь. Лыжи теперь не скользили, и Валерка проваливался в снег чуть ли не по колено. Весна брала свое. Наконец он выдохся, остановился. Сполз к воде и жадно стал пить воду прямо из реки. Умылся. Холодная проточная вода освежила лицо. Жажда отступила. Валерка достал из кармана куртки конфетку-карамельку и съел.

Сидел и смотрел на воду. Потом подстегнул себя, хватит рассиживаться, нужно еще поискать следов бобровой жизнедеятельности. Добрался до лыж, встал на них и начал топтать лыжню. Полчаса такой ходьбы, и он опять сел на снег. Лицо по-прежнему жгло солнце, к ногам как будто гири привязали. Рубашка, свитер и даже солдатский бушлат намокли от пота. Он снял шапку и осмотрелся. Апрельское солнце к середине дня нагрело снег так, что тот набух и перестал держать человека на лыжах. Валерка черпанул его рукой и бросил в рот. Снег быстро таял, и холодная вода во второй раз вернула юного охотоведа к жизни. Все! Похоже, эта остановка до вечера. Хватит себя рвать.

Решение принято, и Валерка спустился к реке. Недалеко от воды он увидел березу. Добрался до нее. Прислонил к стволу лыжи и раскопал от снега место для костра. Наломал сухих веток, и через несколько минут костер горел. В солдатском котелке заварил крепкого чая и бросил в кружку пару кусков сахара. Достал из рюкзака нехитрую еду — сухари. Захрустел одним из них. Чай обжег губы.

«Хорошо бы бобров сегодня найти. Деньги заработать неплохо».

Он вспомнил, как Юрка говорил, что выделанные бобровые шкурки продаются в городе по 200 рублей за штуку. Двести рублей — это же целое состояние для нищего студента. А если пару зверей грохнуть, тогда и домашним помочь можно. Он-то уехал, а отец с матерью в его родном городе остались. Конечно, они оба работают. Но разве зарплаты для нормальной жизни им хватает? Как всегда, сводят концы с концами, от получки до получки, и еще умудряются ему, Валерке, каждый месяц четвертую часть выслать. Это студентам из солнечных кавказских республик хорошо. Лоша и Мамука переводов на сумму меньше трех сотен и не получают, а иногда и по шестьсот. Валерка таких денег в руках ни разу не держал и не мечтал увидеть. Южные люди, конечно, человеки богатые, не то что мы, нищие из средней полосы России. Валерка плюнул в костер.

Студенты южане рассказывали, например, что у них сторожу на автостоянке каждый уважающий себя мужчина обязательно дает рубль чаевых на выезде и по возвращении. Так-то вот. А Валеркин батя на КРАЗе с прицепом только горб может заработать. Эх! Нужно ему было на юге родиться.

Валерка усмехнулся и снова глотнул из кружки.

Черт! Столько сахару бухнул, а все равно не сладко. Он опустил в кружку сухарь, подождал, когда тот размок, и откусил кусочек. Силы его быстро восстанавливались. Весна радовала, и жизнь опять стала в удовольствие.

— Чай не пьешь — откуда силы? Чай не пьешь, равнина — падаешь, Чай попил, гора — идешь, —

произнес он вслух три строчки, которые в общаге, особенно по вечерам, очень часто вспоминались студентами-охотоведами, когда чай для ребят оставался основным продуктом питания на ужин.

Костер догорал, и он решил подбросить в огонь еще сучьев. Поискал сухие ветки и тут увидел торчащие из снега пеньки от молодых осинок. Деревья явно были не сломаны и не спилены человеком, а подгрызены животными. На старых, потемневших от времени пенечках были хорошо видны следы бобровых резцов.

— А вот и кастера. Явно тут не зайцы поработали… Тут звери помощнее питались, — Валерка взял топор и аккуратно срубил пару пеньков. Повертел их, внимательно рассматривая. — Явно бобришки поработали. Факт! Дело сделано, можно и домой возвращаться. Следы жизни кастеров на речке Хвощевице обнаружены. Экспедиция прошла удачно. А в мае мы их с Юркой живьем посмотрим!

Валерка радовался находке. Сидел у костра, курил и смотрел на бобровые погрызы. День для него был прожит не зря…

Снег сковало морозцем, как только солнце скрылось за деревьями. Он стал жестким и колючим на ощупь. Валерку знобило. Он поднялся и постучал каблуком сапога по снегу, который захрустел под ногой. Костер потух, сахар и сухари давно закончились, а сигарет осталось всего несколько штук.

Лыжи больше не проваливались, а прекрасно скользили по проложенной лыжне. Валерка сделал несколько шагов, остановился и посмотрел на место своей дневки. Снег явно осел, так как береза, под которой он провел полдня, полностью очистилась от него у ствола.

Юрка сидел на кровати и рассматривал привезенные Валеркой из леса погрызенные животными ветки.

— Это зайцы, — сказал он и отложил те, что были найдены на льду у берега реки.

— Я так и думал, — соврал Валерка.

— Молодец, что принес. Вдруг ты ошибся, и это бобры грызли, — Юрка взял в руку осиновый пенек. — А вот это то, что нужно. Это трющил самый настоящий кастер фибер. Прав я оказался. Есть поселения этих зверюшек на Хвощевице. Готовься к весновке. — И он посмотрел на Валерку.

— Я?

— Мы! Ружье-то у тебя есть?

— ИЖ-58МЕ.

— Отлично. У меня там, в деревне, у жены, ТОЗ-БМ.

— Твое? — спросил Валерка.

— Не все ли равно, чье? Взял напрокат. Все равно незарегистрированное.

— А если охотинспекция проверит?

— Проверит, значит, отнимет. Нелегал даже лучше. Кинул в кусты, и всего делов. Ищи, кто хозяин. Этой тулке не один десяток лет. — Юрка задумался. — Я и не помню, где ее взял. То ли заиграл у кого, то ли кто-то из старшекурсников продал, когда на практику пятимесячную уезжал. Может, за рубль, а может, и за два. Знаешь про торги, которые в общаге проходят, где выпускники все им ненужное барахло распродают? Там можно за копейки вещи приличные купить. Сапоги, ботинки или пиджак за пятьдесят копеек.

Валерка кивнул.

— Слышал, но пока не видел и участия не принимал.

— Пятый курс будет уезжать — увидишь. А пока спрячь сучки в рюкзак, пусть у тебя под кроватью полежит, завтра все выбросим. Конспирация превыше всего.

Студенческая жизнь шла своим чередом, хотя до открытия весенней охоты оставалось всего несколько дней. Юрка попросил Валерку позвонить домой родителям и уговорить их выслать ему на адрес общежития телеграмму, что бабушка тяжело заболела и просит внука срочно приехать. Валерка объяснил все матери, и на следующий день телеграмма была получена. Дядя Женя, так ребята за глаза уважительно звали декана факультета охотоведения, внимательно прочел представленную ему телеграмму. Посмотрел на Валерку, улыбнулся и спросил:

— Ответь, пожалуйста, почему это у студентов-охотоведов родственники так часто болеют? Особенно, как только весенняя охота открывается.

Валерка смутился и пожал плечами.

— Вот и я не знаю, — произнес декан и отпустил Валерку домой проведать «больную» бабушку аж на неделю.

— Спасибо, — Валерка вышел из кабинета декана и еще раз, теперь мысленно, его поблагодарил. — Дядя Женя мужик что надо. Что бы мы без него делали?

С Юркой они увиделись через час, на общем комсомольском собрании студентов факультета охотоведения, которое посвящалось предстоящим майским праздникам и, конечно, организации и проведению демонстрации трудящихся. Студенты по очереди, один за другим подходили к кафедре и что-то там говорили о Первомае. Этого Валерка не слушал. А вот выступление декана — это другое дело.

— Народу вашего, как всегда, на демонстрацию придет немного, — говорил дядя Женя. — Прошу тех, кто из вас все-таки изъявит желание появиться, позвать с собой подруг и друзей из местных. Нам массовость нужна. А те, кто в леса уезжают, пусть будут поосторожнее, чтобы им потом не пришлось в охотинспекции доказывать: «Я думал, это гусь по реке плыл».

Ребята шутку оценили и громко рассмеялись.

Когда шли с собрания в общагу, Валерка спросил:

— Слушай, Юр, а декан, он что, все знает?

— Думаю, догадывается. Хотя многое и знает. Ему обязательно кто-то из студентов стучит про жизнь нашу.

— Как стучит?

— Обыкновенно. Как птичка дятел. Только не по дереву, а на товарища. Кто и зачем по лесу шатается. Кто сколько за сезон куниц отловил. Кто пьет, а кто по девкам шляется. Кто кастеров по весне долбит.

Юрка улыбнулся.

— Мало ли о чем можно стукануть.

— Да ладно тебе. Кто может из нас стучать? Ты их знаешь?

Теперь Юрка внимательно посмотрел на товарища.

— Любой! Да хоть бы и мы с тобой, — он рассмеялся. — Шучу, конечно. Поэтому лучше прятаться от парней-охотоведов, которые считают, что их одному топаем к дому бабушки Таисьи и там встречаемся. На конспиративной квартире. Переодеваемся в охотничью одежду и шуруем на автовокзал. Билеты я уже купил, — он показал два билета на автобус.

В этот же день Валерка стал готовиться якобы к поездке домой. К родителям и к «больной» бабушке. Он показал ребятам, жившим с ним в одной комнате, телеграмму.

— Больная бабушка — это святое, — читая вслух телеграмму, Юрка сделал серьезное лицо, — Я тоже к жене и ребенку в деревню еду. Меня как семейного отпустили. Хозяйством домашним займусь. За неделю много чего можно переделать. Печку в избе хотел побелить, крышу на сарае подремонтировать, дровами на зиму заняться, — перечислял Юрка дела, запланированные на майские праздники.

Завтра открытие весенней охоты. А сегодня Валерка зашел с сокурсниками в институтскую столовую пообедать. Вернувшись в общежитие, быстро собрался и для всех уехал на железнодорожный вокзал к поезду.

Сам же, выйдя из общаги, быстро перешел проспект и нырнул в подворотню. Направился по улице, вдоль которой тянулись неказистые частные одноэтажные дома довольно старой постройки. Удивительно: центр областного города, а дома еще революционеров видели. Может, и самого Феликса Дзержинского, когда-то сосланного на Вятку в ссылку.

Валерка шел и вспоминал, в какие годы бывший главный чекист Советской России Феликс Эдмундович Дзержинский мог посетить город, в котором сейчас учился он. Задумался и чуть не проскочил дом тети Таси.

Юрка уже был там и ждал товарища. Тетя или баба Тася, так ее звали ребята, сдавала Юрке для проживания с ранней весны и до поздней осени террасу своего дома. Жить зимой внутри дома в одной комнате с хозяйкой Юрка не хотел. Домик был маленьким, с одной комнаткой для жилья, в середине которой находилась огромных размеров русская печь. В комнате по этой причине помещалось только пара кроватей, шкаф, газовая плита, холодильник, стол и несколько стульев. Одну из кроватей баба Тася отгораживала занавеской и пыталась сдавать нуждающимся в жилье студентам за небольшие деньги. Как раз таким студентом и был Юрка, умудрившийся официально пожить в общежитии только один семестр первого курса. Дальше было его выселение из общаги за поведение, нарушающее все нормы социалистического общежития. Скитание по чужим углам частников, готовых в любой момент прийти студентам на помощь. Конечно, не бескорыстно. Будущие охотоведы этим пользовались. Можно было даже уговорить старушек построить на их участке вольер для собак. Они иногда соглашались, если студенты помогали им в колке дров на зиму или копании грядок на огороде.

Лаек, гончих и других охотничьих собак, как и любых других, в общежитии содержать запрещалось. Хотя многие студенты, несмотря на запреты, собак держали и не раз попадались на глаза декану со своими питомцами. Он ребят ругал за это и тут же прощал, прекрасно понимая, что охотовед без охотничьей собаки, что птица без крыльев. Ребята за это декана дядю Женю очень уважали и говорили: «Декан нас понимает. Ведь если ты хочешь завести себе друга, тогда заведи собаку. А если хочешь иметь собаку, тогда женись»…

Юрка собак не держал. Зачем они ему, одна головная боль. Он охотился в основном капканами, называя их своими личными друзьями… Есть они не просят, стоят себе в лесу и стоят. Еще и зверушек ловят.

— Дружба у нас с ними получается железная, — сказал он и положил пару капканов третьего номера себе в рюкзак.

— Зачем они нам на весенней охоте? — Валерка внимательно рассмотрел капкан с напаянными на одну из капканных дуг зубьями.

— Резонный вопрос. Весенняя охота, а тут капканы «тройки», да еще с зубьями. Вертлюгом из гвоздя 150 мм и двойным двухметровым тросиком.

— Зачем?

Юрка посмотрел на Валерку.

— Не догадываешься?

— Нет!

— Помогут нам на охоте. Вдруг мы найдем плотину бобровую. Может, вылаз хороший или столик кормовой. Сами будем сидеть, кастеров с ружьями в руках караулить, а помощников наших, железных, расставим. Услышим, что бобр попался, подбежим и отстреляем. Или обухом топора по черепушке, чтобы шкуру не портить. Как тебе планчик?

— А получится?

— Мы постараемся. Не впервой. Ты пока лучше радио включи, чем вопросы задавать. Давай часы проверим. А то еще на автобус опоздаем.

Валерка подошел к радиоприемнику, висевшему на стене, и покрутил внутри огромной черной тарелки небольшое колесико. Диктор объявил точное время, и стали передавать новости.

— Радио это еще о начале войны с фашистами бабушку Тасю оповещало?

— А ты ее спроси. Она точно скажет, — Юрка встряхнул огромный рюкзак и затянул под его клапаном веревку. Брезентовыми ремнями подтянул рюкзачный клапан и застегнул ремни.

— Готово, — произнес он. — Давай, Валер, твой рюкзак запаковывать.

В него было уложено кое-что из одежды, патроны, ружье, хранившееся в доме под кроватью, продукты, пара капканов, гвозди, веревка, полиэтиленовая пленка и еще множество различных мелких вещей, которые могли пригодиться ребятам на весенней охоте. Ведь жить им предстояло в вятских лесах, у костра, без палатки и спальных мешков аж целую неделю. Взятая с собой соль для засолки бобровых шкур, оружие, еда и патроны — все это было неподъемным, о каких спальниках можно было говорить? А идти им предстояло по речке Хвощевице до хорошего бобрового поселения не один километр. Сколько точно, об этом ребята не знали и не догадывались.

— Юра, ты шо, на охоту уезжаешь? — к ребятам заглянула тетя Тася. Это была немолодая, далеко за шестьдесят лет, и внушительная по габаритам женщина.

— Да, теть Тась. На охоту. Хотим вот с Валеркой бобришек погонять.

— Юра, милок, ты уж меня-то не забывай. Сделай пару шкурок. Подружки на рынке спрашивали.

— Сделаю, — согласился Юрка.

— Ты уж подешевле. Старушки мои, они не богатые, сам понимаешь.

— Тетя Тася, вы же знаете, что я вам делаю любую пушнину на пять рублей дешевле, чем другим.

— Спасибо, Юрочка, — тетя Тася рассмеялась шутке.

— Жена, Юра, как? Дочка?

— Хорошо. Вашими молитвами.

Юрка стал затягивать горловину у Валеркиного рюкзака.

— Как вы все это дотащите? Тяжелые, небось?

— Еще какие тяжелые! — Юрка крякнул от напряжения, поднял и поставил один из мешков на кровать. Пружинистая кроватная сетка заметно просела под тяжестью рюкзака и слегка скрипнула. Юрка поставил рядом второй. Сетка скрипнула еще раз и прогнулась так, что стало казаться, будто спинки кровати вплотную приблизились друг к другу. А может, так и было на самом деле.

— Вы мне кровать не сломайте, — заволновалась хозяйка дома.

Ребята ее успокоили.

— Сломается — так из общаги принесем.

Юрка присел у кровати спиной к одному из рюкзаков. Просунул руки в лямки и поднялся, выпрямившись в полный рост.

— Дотащу, — выдал он, дергая плечами, как бы пробуя рюкзак на вес. — Твоя очередь, — он кивнул Валерке на второй рюкзак.

Тот повторил только что проделанную другом процедуру Правда, Юрка помог встать ему на ноги.

— Удобно? — спросил он.

Валерка заметно согнулся под тяжестью рюкзака.

— Ага!

— Пошли теперь на автобус, главное, чтобы нас никто из общаги не увидел. Из-за этого придется пару кварталов пехом прогуляться, пропади оно пропадом,

— ругнулся Юрка. — Потренироваться перед заброской в тайгу. Неплохо было присесть перед дорожкой, но, боюсь, тогда не встану, — он ухмыльнулся.

— Пока, мы пошли. Жди нас через неделю, — Юрка попрощался с бабой Тасей, открыл дверь на улицу и вышел. Валерка за ним.

— Ни пуха вам, ребятки, и ни пера, — ответила старушка.

— К черту вас, — одновременно сказали студенты-охотоведы и двинулись к автовокзалу.

Путь до вокзала занял довольно много времени. Пока шли, сгибаясь под тяжестью рюкзаков; пока забирались в троллейбус, расталкивая вокруг себя пассажиров; пока ехали до места, чуть не опоздали на рейсовый автобус, который должен был их доставить до деревни, где теперь работала и жила Юркина жена Татьяна, не так давно окончившая зооинженерный факультет того же Кировского сельхозинститута, где учились и будущие биологи-охотоведы. Лишь в автобусном салоне, сняв с плеч рюкзаки, ребята перевели дух.

— Ух! — выдохнул Юрка. — Первый этап заброски на весновку нами успешно преодолен. Поздравляю. Это знак, что охота будет удачной. Тьфу, тьфу, не сглазить бы, — и он постучал перед собой по спинке сиденья автобуса.

Ребята сидели, молчали, и каждый из них теперь думал о чем-то своем…

Автобус тем временем ехал по городским улицам, и Валерка заметил, что на них нет снега.

— А неделю назад еще лежал, — прошептал он.

— Что говоришь? — не понял его Юрка.

— Снег, говорю, на улицах лежал в мою первую поездку, а теперь вот нет. Быстро стаял.

— Не волнуйся, в лесу снега, думаю, еще навалом. Хорошо бы он и там побыстрее растаял. А что с водой? — Юрка спросил самого себя, продолжая смотреть в окно. И ответил: — Прибывает вода!

— Юрка, послушай! — отвлекая товарища от его мыслей, Валерка толкнул того локтем в бок.

— Чего тебе?

— А ты с Таськой как познакомился?

— Тебе это зачем?

— Интересно.

— Раз интересно, тогда слушай. На рынке все случилось. Меня после первого курса пригласили в научно-исследовательский институт им. Рудницкого клубнику охранять. Туда охотоведов и теперь зовут и тогда звали. Зарплата там приличная, а мы же парни вооруженные и хулиганов не боимся. Можем при случае им в задницу солью пальнуть или мелким дробом.

Юрка задумался и улыбнулся. Продолжил:

— Попросили козлов капусту охранять. Я каждую рабочую смену клубничку для себя любимого и собирал. Ее там, этой клубники, на научных грядках, сколько хочешь, росло. Тем более, есть ее нам было разрешено вполне официально. Друзья-охотоведы жрали, а я в ведерко складывал. Ягодку к ягодке. После работы с ведерком этим приехал на городской рынок. Смотрю, стоит за прилавком бабка подходящая и зеленью торгует. Подошел к ней, улыбнулся, представился и завел разговор. Вот так и подружились. Клубнику оставил, а вечерком уже домой к ней заглянул. Она мне мой честно заработанный червончик и отстегнула. Ведерко пустое вернула и разрешила заходить в любое время. Стали мы сотрудничать. Клубника отошла, тут смородина созрела, а дальше крыжовник, в сентябре поспела шушера-ондатра по речкам-вонючкам городским, дальше бобры-кастера, кунички и лисички. Таська, она старушка хорошая. Молодец. Мне помогает и себя не забывает. Дай Бог ей здоровья. Вот скажи, — Юрка посмотрел на Валерку, — где мы, добытчики, можем залететь с пушниной в первую очередь?

— В лесу, наверное, — ответил тот.

— Неправильно, дружок. В лесу, конечно, можно на охотинспекцию нарваться. Но главное — это рынок сбыта готовой продукции. Многие на этом горят. А баба Тася как канал продаж, верняк. Ее старушки-подружки тоже. Чуть подешевле берут, зато не попадешься. Закончу институт, тебе все связи останутся. Пользуйся. Я парень не жадный. — И он снова отвернулся к автобусному окошку.

Валерка хотел еще расспросить, как лучше бобров караулить и как стрелять, но потом передумал. Будет еще возможность. А автобус тем временем выехал за пределы большого города…

Деревья в лесу были серыми, остатки снега по обочине дороги — грязно-черные. Валерка пригляделся, и действительно, снега в лесу за городом было много. Юрка прав.

Начал накрапывать дождик, и в окно стало смотреть совсем неинтересно. Струйки дождя одной сплошной пленкой закрыли все автобусные окна. Кроме всего прочего они запотели, ведь внутри машины было значительно теплее, чем на улице, где температура максимально была три градуса. Валерка поежился. Взглянул на Юрку. Тот сидел, закрыв глаза. То ли спал, то ли так просто думал о чем-то своем.

Валерка посильнее вдавился в автобусное сиденье и по примеру друга тоже закрыл глаза. Прошло минут пять-десять, и Валерка увидел солнце, речку с чистой синей водой, зеленые деревья, росшие по ее берегам… Он спал…

— Валер, пора вставать, через пару километров наша остановка…

Валерка вздрогнул от Юркиного голоса и проснулся. На улице было темно.

Юрка стал пробираться с рюкзаком в руках к выходу. Валерка натянул на себя рюкзачные лямки и еле-еле оторвал тяжеленный мешок от пола. Негромко выругался и поспешил к передней двери. Задние двери в те времена в рейсовых автобусах, курсирующих по дорогам Кировской области, открывались почему-то очень редко и то только по просьбам пассажиров-пенсионеров. Автобус остановился, и ребята благополучно покинули салон. Дверь закрылась, машина отъехала. Валерка устал держать в руках на весу рюкзак. Он огляделся и, найдя у дороги место, сплошь покрытое прошлогодней сухой травой, поставил туда мешок.

— Промокнет! — Юрка, пока они выходили и стояли, каким-то образом умудрился рюкзак забросить на спину.

— Черт с ним. Помоги лучше, — попросил Валерка. — Тяжелый.

Юрка приблизился и потянул на себя рюкзак за шнуровку. Валерка присел, изловчился и накинул на руки лямки. Взялся за них пальцами, подтолкнул мешок спиной.

— Ап! — крикнул он и согнулся под его тяжестью. — Как тут и был. Пошли, что ли.

Ребята двинулись по неосвещенной деревенской улице к дому, где жила с дочкой Юркина жена Татьяна.

Дошли и постучали в дверь. Таня ждала. Телеграмма об их приезде была отправлена заранее. Они сняли верхнюю одежду и сели ужинать, благо все уже было готово. Дочь спала в соседней комнате, и ребята старались говорить шепотом, чтобы не разбудить ребенка. Таня спрашивала, что нового в областном центре, в институте; Юрка и Валерка в свою очередь расспрашивали ее о деревенской жизни. Выпили и закусили соленой капустой и огурцами. Ели жареную картошку вперемешку с куриными яйцами.

— Лопай, Валерик, нам сейчас перед весновкой белок особенно нужен. Жить в тайге у костра непросто. Мяса у охотоведов нет. Смешно! — выговаривал Юрка. — Значит, будем яичками куриными наслаждаться. Дожили… Я без мяса из леса не выйду, — говорил он.

Валерка молчал, слушая товарища, медленно пережевывая пищу. Тот вел разговор о неправильной жизни парней-охотоведов, которые не в состоянии прокормить свою семью. Не могут добыть кусок мяса. Ладно, он сам не ест. Он взрослый. А вот его маленький ребенок просто обязан ежедневно кушать дичину, пусть даже получая ее через материнское молоко.

Юрка разошелся. Водочка, тепло дома и еда сделали свое дело. Его было не остановить.

— Жена, ты в меня веришь? — спрашивал и спрашивал он Татьяну. — В нас веришь? Мы добытчики?

Она улыбалась.

— Добытчики. Охотоведы все добытчики.

— Все, да не все. Многие с охот кроме бороды ничего не приносят. А борода — это еще не признак ума. У них руки в задницу затянуло. Правда? — Юрка слегка толкнул Валерку.

— Угу! — ответил тот.

— Посмотрим, что вы с охоты через неделю домой принесете, — Татьяна встала со стула. — Валерке я на полу постелила. Захочет, пусть ложится. Мне завтра рано вставать. На работу нужно.

— Нам еще собираться, — Юрка посмотрел на часы. — Второй час ночи. Ты иди.

Татьяна ушла спать, а Юрка достал из-за печки старенькое охотничье ружье ТОЗ-БМ 16-го калибра. Передал Валерке.

— Ружьишко, наверное, еще Ленина знало, — ухмыльнулся тот. — Он, видно, с ним зайчишек по весне в Шушенском долбил.

Валерка переложил двустволку и заглянул в стволы.

— Ого! — воскликнул он. — Картошечку, которую только что мы ели, не на этом огороде вырастили?

Юрка обиделся и забрал ружье.

— Много ты понимаешь. Ленина знало! — передразнил он Валерку. — Я его у местного вятского охотника еще на первом курсе отнял. Ходил я тогда по весне, крыши на куницу рубил. А он идет навстречу и рябчиков свистит. Представляешь, весной! Браконьер! Я ему корки общественного охотинспектора под нос сунул и сказал, что его приветствует Кировская госохотинспекция, — Юрка умолк, выдерживая паузу в разговоре.

Валерка не удержался.

— А он что?

— Сдался без боя. Ружье я забрал, а документов у него при себе все равно никаких не было. Я у него все карманы вывернул. Убитых рябчиков ему оставил. По-честному поступил. Ружьишко мне, а диетическое мясо мужику. Пусть покушает. А про пушку ты зря. Хорошее ружье, — Юрка приложил приклад ТОЗовки к плечу и прицелился в лампочку.

— Бух! — сказал он. — Бой кучный. Правда, после выстрела, бывает, само переламывается. Но это ерунда. А то, что курки иногда срываются, это хуже. Но к таким мелочам я давно привык.

— Может, ружьишко почистить? — предложил Валерка.

— Зачем? Почистим стволы выстрелами, на охоте.

— Хозяин — барин, — Валерка разложил на полу свои вещи из рюкзака и стал их перебирать. — Патроны, соль, сахар, консервы…

Юрка собирал свое, но Валерку контролировал, помогал советами.

— Ты не спеши. Еще раз все проверь и аккуратно сложи. Дорога нам предстоит дальняя. Думаю, километров пятнадцать отмахаем. Никак не меньше. Делай так, чтобы спине было удобно. Лезвие топора обязательно запасными портянками обмотай. Консервы в свитер заверни. Под спину сменную одежду подложим. Брюки, носки и все остальное. Можешь бушлат сверху засунуть. Иди в одной штормовке и тельняшке. Хоть сейчас и холодно на улице, но поверь, мы не замерзнем. Ведь охота это спорт, а спортсмены, когда тренируются, потеют. Это факт. Вот и мы завтра попотеем. — Юрка в очередной раз взглянул на часы. — Хотя уже сегодня. И спать уже смысла нет. Пораньше выйдем, быстрее на месте будем. Как ты на это смотришь? — обратился он к Валерке.

— Я согласен! — Он сидел и пересыпал патроны из пачки в шерстяной носок.

— И это правильно. — Юрка подбросил на ладони пару круглых пуль «Спутник». — Вдруг пригодятся, — сказал он и положил пули в карман рюкзака.

На улице светало…

Татьяну будить ребята не стали.

— Пусть спит, — говорил Юрка. — Ей завтра поднимать отечественное скотоводство. Она знает, что мы на охоту пошли, и этого ей достаточно. Сидит дома и ждет мужа. Такая у них, у женщин, главная семейная задача. А мы уходим за добычей. — Они погасили в доме свет и, прикрыв входную дверь, вышли на улицу.

— Правильно говорю?

— Ага! Им, женщинам, что? Им на охоту не нужно. — Валерка наступил в лужу посреди деревенской улицы. Под ногами захрустел лед.

— Ты давай осторожней. Не дай бог, перед охотой утопнешь в этом водоеме или сапоги льдом разрежешь. Придется потом десять дней мокрыми в лесу жить. Радости мало. — Юрка обошел лужу и двинулся по обочине дороги. — За мной иди.

Наконец последние деревенские дома остались позади. Парни шли деревенской поскотиной. Идти было не трудно. Утоптанная из года в год скотом земля так и не разбухла под стоявшим снегом. Мешали только кочки и тяжелые рюкзаки за спиной. Юрка оказался прав. Не прошли они и пары километров, как стало жарко. От пота намокла одежда. Валерка то и дело вытирал пот рукавом со лба. Вдруг прямо из-под его ног вылетела утка-кряква.

— Кря, кря, кря! — закричала она и стала разворачиваться над ним. Валерка проследил взглядом за птицей.

— Ух! — выстрел раздался прямо у него над головой. От неожиданности он присел.

— Что не стрелял? — Юрка заменил стреляный патрон на новый.

— Я и не думал, что охота уже началась. — Валерка стоял чуть согнувшись и наклонившись вперед всем телом.

— Как только мы из дома вышли, так охота и началась. — Юрка забросил ружье за плечо.

— Жалко, что мазанул. Неплохо было бы вечерком свежей утятинки отведать.

— Неплохо. Это мясо не из институтской столовой. Но только стрелок оказался хреновый.

Не снимая рюкзаков, ребята стояли, курили и отдыхали. Наконец двинулись дальше. За лесом вышли к полю, где были посеяны озимые. И тут началось. Ноги сразу стали проваливаться в разбухшую от весенней воды пахоту по колено. Вытащить их из вязкой, липкой вятской глины было совсем не просто. Каждый шаг теперь требовал огромных усилий.

— Вот оно, советское Нечерноземье, — хрипел Валерка и старался идти там, где не было воды, выбирал более-менее сухие участки земли. Шел, оставляя за собой глубокие следы, некоторые из которых тут же заполнялись водой.

— Заметь, неперспективное, — поддержал его Юрка.

— Спрашивается, что они тут сеют и зачем? Лучше бы скотину пасли. Как по пастбищу легко было идти!

Юрка остановился.

— Гуси! Слышишь?

Над полем летел гусиный косяк. До птиц было далеко.

— Шли бы над нами, можно было бы попытаться пулями достать. — Парни следили за птицами.

— Тут у них самый пролет. Река Вятка, река Великая и Хвощевица. — Юрка покрутил головой.

— Давай, товарищ, резко влево забирать. Поле это преодолеть мы, конечно, сможем, но сил наших тут оставим столько, что до бобров вряд ли дойдем. Там дорога есть, по ней и пойдем.

— А чего сразу по дороге не пошли?

— Ты, Валерка, даешь! Потому и не пошли, что по дороге иногда люди едут или идут. Может иногда и охотинспекция проехать или милиция, или рыбинспекция. Сейчас весна, у них самые рейды по борьбе с браконьерством. Или не знаешь? Ты же «Волощинец». А тут мы, два голубка. С ружьями, капканами и десятком пачек соли в рюкзаках. Думаешь, нам бы кто-нибудь поверил, что мы на вальдшнепов идем?

— Думаю, нет! — Валерка вздохнул и потопал за Юркой.

Шел и вспоминал, как неделю назад, декан факультета выступал на комсомольском собрании:

— Вы, ребята, во все, что движется, на охоте не стреляйте. А то потом будете в милиции доказывать: «Я думал, что это гусь плыл. Гусь!» — Валерка улыбнулся.

Только сейчас он понял, к чему такое говорил декан факультета охотоведения Евгений Петрович, дядя Женя. Дело о браконьерстве кировских студентов-«бобрятников» еще не забылось. Он нас таким образом предупреждал об осторожности. Декан прекрасно понимал, что студенты-охотоведы по-прежнему продолжают уважать бобрищек-кастеришек и делать на них деньги. Дядя Женя — Человек с большой буквы. Золотой и мудрый. За это и уважаем.

Они выбрались с засеянного озимыми поля на дорогу. Юрка лег на обочине, а Валерка, скинув с плеч рюкзак, сел рядом, прислонившись спиной к вещмешку. Достал сигарету и, размяв ее пальцами, прикурил. Глубоко затянулся. Рассвело окончательно. Над ребятами летел очередной гусиный косяк. «Га-га-га!» — переговаривались между собой птицы. Парни курили, молчали и смотрели на гусей. Каждый думал о чем-то своем…

Прошло с полчаса. Первым с земли поднялся Юрка.

— Застыл малость, — сказал он. Нам нужно поосторожнее, не стоит разгоряченными-то на холодную землю бухаться. Не дай бог, радикулит хватанет, буду всю весновку раком по лесу ползать. Тебя спина еще не беспокоит? — он посмотрел на Валерку.

— Нет!

— Счастливчик. Тогда помоги мне вещички на спину закинуть. Меня радикулит уже не раз прихватывал. Такое всегда бывает в самый неподходящий момент. Прострел как даст. Особенно обидно, когда это происходит в туалете, от напряжения, — Юрка засмеялся, — или когда семью укрепляю.

— И как ты из такого положения выходишь? — Валерка поднял с земли Юркин рюкзак и помог товарищу влезть руками в лямки.

— Как выхожу? Жду, когда отпустит.

— До реки сколько километров? — Валерка шел за напарником.

— Пятерка точно. Хорошо, что еще дорога не разбита. А то дороги в Кировской области — это когда по ним идешь, а голова торчит из колеи.

— Знаю, попадал, — согласился Валерка. Идти с каждым шагом становилось все тяжелее и тяжелее, и ребята вскоре замолкли. Навстречу им никто не попадался, как никто их и не обгонял. Это радовало.

— А вот и мост, — сказал Юрка. Валерка поднял голову и пригляделся. Действительно, впереди был мост, и до него оставалось с сотню метров.

— Прибывает вода или уже на убыль идет? — Юрка закрутил головой.

— Река разлилась до леса. — Валерка остановился на мосту и облокотился на перила. Плюнул воду.

— По какому берегу пойдем?

Думаю, той стороной легче идти. Она более пологая. Снега там меньше, и там люди живут. Видишь деревню? А раз местные живут, то и дорога есть. Ты лучше туда посмотри. Видишь? — он показал рукой на залитый водой ивовый куст.

— Что там? — Валерка не понял, к чему это Юрка клонит.

— Палочку белую видишь? Свеженькую!

— Вижу! — небольшая, без коры, веточка лежала на куче весеннего мусора, прибитого речным течением под куст.

— Это, Валера, бобрик кушал. Палочка — свежак!

— Здесь грыз?

— Скорее всего, нет. Больше погрызов не видно. Течением сверху принесло. Туда и пойдем, видно у них, бобров, там и есть поселение. Хороший нам знак. Почапали!

Юрка по мосту перешел реку, спустился с дороги и направился урезом воды к деревенским домам.

— Через деревню пойдем? — поинтересовался Валерка.

— Улицей и внаглую. Мы же с тобой парни вятские, значит, чего нам бояться.

Но на единственной деревенской улице никого не было. Ребята прошли мимо нескольких серых, покосившихся от времени домов.

— Не жилая, наверное? — Валерка оглянулся.

— Один дом точно жилой. Бабулька там в окне смотрела. И дым из печной трубы поднимался, — сообщил Юрка.

— А я и не заметил.

— Молодой еще. Научишься. — Юрка заматерился.

— Ты чего?

— Ручей, что в Хвощевицу впадает, нужно здесь перейти.

— Так мост же перед тобой. — Валерка не понимал, в чем проблема и почему товарищ не идет вперед.

— А ты попробуй, пройди, — предложил Юрка.

Тот, не долго думая, ступил на бревна. Первое, второе, и вдруг одно из них закрутилось под ногами. Он прыгнул дальше. Закружилось следующее, и Валерка провалился между ними. Хорошо, что успел ухватиться за бревна руками и лечь животом на все оставшиеся. Одежда быстро намокла от весенней холодной речной воды.

— Не шевелись, — рассмеялся Юрка. — Теперь я тебя спасать буду.

Понял, что бревна всплыли и не закреплены. Летом ручей мелкий и мост держит. А сейчас весна, воды вал, вот мост и всплыл.

Юрка достал из рюкзака веревку и стал связывать каждое бревно друг с другом. Наконец добрался до Валерки. Помог стащить с плеч рюкзак и вытащил товарища на получившийся мост-плот. Медленно ребята переползли на берег.

— Ты пока переодевайся, а я мост довяжу.

Валерка сменил мокрую одежду на сухую. Сидел, курил и смотрел, как Юрка работал. Вдалеке зашваркал кряковый селезень. Валерка сжал кулак, поднес его к губам и три раза крякнул.

— Кряк! Кряк! Кряк!

— Неплохо получилось. Похоже, — похвалил Юрка. Он закончил с работой. Валерка крякнул еще раз.

— Хватит манить. Переходим.

Парни, осторожно ступая по бревнам друг за другом, перешли. Увидев сухую площадку земли, остановились.

— Рекой пойдем, а где бобровое поселение найдем, там и лагерь соорудим. Лес рядом, дрова будут, а когда первого бобришку стукнем, тут нам и завтрак, и обед, и ужин.

Кряковой селезень наплыл на ребят по течению. Он оказался рядом с речным берегом, где они отдыхали. До птицы было всего ничего, с десяток метров. Селезень заметил парней, они его. Все произошло одновременно: Юрка схватился за ружье, Валерка полез в карман за патронами, а крякаш поднялся с воды в свечку и благополучно улетел.

— Ни фига себе. Чуть на голову не на… — Юрка опустил двухстволку.

— Наглая птичка. — Валерка держал на ладони пару патронов. — Чего ты его не стрельнул? — спросил он Юрку.

Тот обернулся.

— Пальнул, если бы ружье вовремя зарядил.

— Все как всегда, — выдал Валерка. — То музыки не хватает, то яйца мешают.

— А ведь он на твои кряки приплыл. — Юрка улыбался. — Весна, ничего тут не сделаешь. Все пробуждается, и оттого палка на щепку лезет. Двинули. Где поселение, один пока Бог знает.

Валерка кивнул.

Бобров ребята обнаружили, прошагав по реке не один километр. Время было далеко за полдень. Они шли и шли вверх по течению. Где могли, подходили к воде и искали бобровые погрызы. Кое-где им попадались отдельные веточки. Это радовало. А массово поваленные животными деревья они обнаружили, только перейдя вторую дорогу, сразу после небольшого отдыха и перекуса. Зашли за речной поворот — и вот она, огромная осина, поваленная бобрами. Упала, судя по ее виду, давно, еще в прошлом году.

— Так, — сказал Юрка и сел на поваленное дерево. — Добрались. Это начало поселения. А дальше река до леса дошла и его подтопила. Придется нам тайгой ползти, — он усмехнулся. — А снегу, Валерчик, в той тайге по самые помидоры.

Каждый шаг в лесу давался ребятам с огромным трудом. Идти по плотному, подтаявшему весеннему снегу было очень тяжело. Они проваливались в снег до колен. Секунда-другая на отдых, и начиналось вытаскивание ноги, обутой в высокий резиновый сапог. Шаг, перенос веса тела на свободную ногу, и она тут же уходит в снег на всю его глубину. Затем следует вытаскивание другой ноги. Снег утаптывается, и ты стоишь. Снова и снова процедура повторяется. Полтора километра пути ими были пройдены часа за три. А когда Валерка принял севшего рядом с ним на дерево рябчика за глухаря, он взорвался. Отбросил от себя рюкзак, ружье и заорал на весь лес, что он дурак, так как выбрал профессию охотоведа. Шел бы лучше учиться на инженера. Сидел бы сейчас в теплой, уютной комнате общаги и не шлялся бы по лесам. Юрка, услышав крики товарища, медленно подошел к нему. Сел рядом на снег, закурил и стал внимательно слушать Валеркин монолог о его тяжелой охотоведческой доле. А когда тот успокоился и истерика прошла, спокойно спросил:

— Все?

— Ага! — ответил Валерка.

— Лагерь ставим здесь. Бери рюкзак, ружье и топаем как можно ближе к реке. Я там подходящую поляну видел. Дрова готовим и нары строим. В этом месте весновку и проведем. Тут бобры живут, и мы с тобой поживем.

До полной темноты парни успели из жердей сколотить нары, наложить на них лапнику, а сверху это сооружение укрыть целлофановой пленкой, которая крепилась к длинной жерди и стволам двух деревьев.

— Отлично получилось. Теперь непогода нам не страшна, — порадовался Юрка и поставил на нары рюкзаки. Достал ножовку и пошел пилить стоявшие рядом сухие пихтовые безвершинки. Валерка таскал пиленые дрова.

— Плохо, что пихта. Костер угольниками стрелять будет. Сосна — она лучше. Но ее рядом нет. Не сгореть бы. — Юрка положил два бревна рядом. Третье на них сверху. Получилась нодья.

— Как сооружение? — он смотрел на Валерку.

— Слов нет! Одни эмоции. Красота! — ответил тот.

— А раз слов нет, то иди и руби сухие сучья. В руку толщиной желательно. — Юрка раскатал нодью.

— Зачем ты это? — удивил Валерка.

— Учись, мой юный друг. На костре мы харчи приготовим. Для этого нарубленные тобой сучья и нужны. А когда углей нажжем то на них бревна положим.

Пока чифирить и чифанить будем, бревна и займутся. Спать легче сытыми. Животики супчик и чаек согреют, а спинки — костерок. Глядишь, ночка весенняя и пролетит незаметно. Ясно?

— Угу! — Валерка взял топор и отправился рубить сучья.

Проблем с заготовкой на ночь дров-сучьев не было. Все рядом. Полчаса делов — и у охотничьего табора лежала внушительная куча дров. Когда Валерка занимался дровами, Юрка построил из длинной жердины и рогульки подобие колодезного журавля и повесил над костром на конец той жерди котелок для чая. Вода закипала, а ребята сидели у огня, курили и беседовали.

— С рассветом на охоту? — Валерка посмотрел на товарища.

— Спешить не надо. Времени у нас навалом. Спешка нужна при поносе. — Юрка усмехнулся. — Выспимся, отдохнем — и за дело.

— Чему улыбаешься?

— Да так, вспомнил, как ты орал, что нужно было идти на гинеколога. Как говорил: и руки в тепле, и при деньгах. — Юрка подмигнул.

— На какого еще гинеколога? Я орал про инженера!

— Один черт. И те, и те на работе чего-то делают. А мы на своей работе-охоте отдыхаем.

— Ага! Отдыхаем. — Валерка бросил окурок в костер. — Вода кипит… Чай? Может, суп сначала сварим?

— Давай суп, — ответил Юрка. — Уха из рыбы тебя устроит? — Он полез в рюкзак за консервами. Достал пару банок. — Килька в томате. Хорошо. Тут нам и килька и томаты. Все в одном флаконе. — Взял нож и открыл банки.

Валерка нарезал черного хлеба.

— Плохо, картошечки, нет, — пожалел он.

— Для картошечки тебе пришлось бы ишака нанимать. И так еле все барахло доперли. Когда кастера шлепнем, тогда и отъедимся.

— Юр, расскажи, как все-таки охотиться будем? Я же еще ни разу бобров не добывал. Мне их видеть не доводилось, тем более стрелять.

Юрка вывалил содержимое банок в котелок. Кинул в кипящую воду пару горстей пшена. — Эх, рюмку бы водки в нашу уху вылить.

— Размечтался. Ты давай рассказывай, — еще раз попросил Валерка.

— Слушай. Завтра с утречка тихо по речному берегу походим, погуляем и по сторонам посмотрим. Ты, главное, не топай по земле и не кричи громко. В лесу вообще лучше громко не разговаривать, тем более на охоте, а на такой браконьерской особенно. Топать нельзя, так как мы можем по бобровым норам ходить. Прямо по их головам. Подшумим зверенышей, а они возьмут и вечером кормиться не выйдут. Сейчас весна, это хорошо. Бобры активные, вода прибывает, норы их подтапливает, поэтому они могут не только ночью, но и весь день плавать. Если завтра утром и днем не попадутся, то вечером точно должны выплыть. Найдем по подходящему плесику, бобры такие места обожают, обязательно там появятся. Сядешь ты, Валера, под деревом на берегу плеса широкого, и сразу замирай. А как к берегу подходить, я тебе завтра покажу.

Валерка сидел и внимательно слушал. Юрка помешал ложкой варево. Продолжил:

— На такой охоте кругом одна наука. Тем более для тебя, ты в первый раз. Из наших студентов, парней-охотоведов, сейчас чуть меньше половины на факультете пытаются зверюшек различных добывать. Кто-то уточек, кто-то рябчиков и глухарей, а кто-то бобров и ондатру Каждому свое. Мы же с тобой будем стрелять все, что на глаза попадется.

Многие учатся в институте не по одному году, а не знают, как кастера взять. Особенно весной. Ведь лекции о таком способе добычи наш любимый преподаватель дядя Саша не читает на своем предмете. Тоже мне «техника добычи»! В учебниках такая охота не прописана, так как запрещена правилами охоты, а значит браконьерская. Попадемся мы с тобой за этим занятием — наш дом будет тюрьма. Усек?

Юрка внимательно посмотрел Валерке в глаза.

— Не дрейфишь?

Тот пожал плечами.

— Не осознал пока! Еще ничего не грохнули. Стремно, конечно. Из института вылетать не хочется, тем более прямиком в тюрьму.

Валерка достал сигарету и прикурил. Посмотрел на огонь.

— Хотя от тюрьмы и от сумы не зарекайся, так, кажется, в народе говорят.

Юрка ухмыльнулся.

— А еще говорят: кто не рискует, тот не пьет шампанского. Шкура кастера на черном рынке за 200–300 рублей — и шампанское наше. Я уже не первую весновку бобров стреляю и, как видишь, не попался. Хотя у нас в Магадане такие звери не водятся, и, как их стрелять, мне никто не показывал. До всего дошел сам, умишком своим. А вот многие стрелять бобров не умеют. Тонут звери зря.

— Почему?

— Без мозгов. Долбят в бобров из ружей пулями. Еще из мелкашек стреляют. На берегу стараются бить, абсолютно не понимая, что такого зверя нужно мочить только на плаву, на воде. Чем ближе зверь на выстрел от тебя плывет, тем лучше. Стрелять только дробью. Лучше всего двумя нолями, и по голове. Я все перепробовал. Понял точно, что к чему. Когда ты замер на берегу, то рюкзак пустой под зад подложи, так сидеть на холодной земле удобнее. Ружье заряженное пусть на коленях лежит. Дальше остается только сидеть и смотреть на воду. От такой охоты не устанешь, ведь человек не устает смотреть на что? — Юрка сделал в разговоре паузу.

— На огонь и воду! — ответил Валерка.

— Молодец, — похвалил Юрка, — правильно. Только еще на чужую работу. Давай котелок снимай и ставь на нары. Жрать ведь нужно? Соловья баснями не кормят. — Он улыбнулся. — Это я про себя. Да и тебя кормить надо.

Валерка снял с костра котелок и поставил рядом с собой на землю. Достал ложку.

— Пусть остынет, а ты, Юр, второй котелок для чая повесь пока на огонь, — попросил он.

— Чай — это человек. Без него в тайге никуда. — Юрка повесил котелок. Хлеб разложил прямо на пихтовых ветках. Слышно было, как в небе, где-то над рекой, гоготали гуси.

— Пошли гусиные косяки. Видно, мы с тобой в самый их пролет попали. — Юрка прислушался.

— Эх, сейчас бы на гусей сходить. В Магадане это самая любимая охота была. Все детство босоногое с отцом на гусей проездил. Каждую весну.

— А я вот на них пока ни разу не охотился. Там, где я родился, в Подмосковье, в нашем районе такой охоты не было. Только вальдшнепы, утки, зайцы да лисы. Один раз с мужиками на лося ходил. Первичный охотколлектив, в котором мой батя состоит, поощрительную лицензию от охотобщества получил. Мужикам дали за хорошую работу.

— Добыли? — спросил Юрка.

Валерка кивнул и помешал ложкой суп.

— Кажется, чуть остыл.

— Тогда давай наворачивать, чего на него смотреть.

Ели молча. А когда заварили и разлили по кружкам чай, Юрка вернулся к рассказу про весенний отстрел бобров-кастеров.

— Чаек пока пусть чуток поостынет, а я тебе доскажу, как в засидке сидеть и как стрелять. — Сидишь, значит, и не шевелишься. Никаких резких движений делать нельзя. Смотришь только глазами, и все. Если голову надумал повернуть, шеей ведешь еле-еле. Сначала взглядом по воде скользишь и только потом голову поворачиваешь. Нос у тебя зачесался, рукой вот так делаешь. — Юрка стал медленно, медленно поднимать руку. Кончика носа его рука коснулась только через минуту. — И так же опускаешь. А если волну на воде заметил, тут «умираешь» и следишь за ней одними глазами. Это может плыть бобр, и от его башки идет волна. Зверя увидел — не торопись. Посиди, посмотри, он от тебя никуда не денется. Пусть поплавает, покормится, на берег вылезет. Когда бобр дерево или ветку грызет, звук такой слышится, словно кто-то в лесу ножовкой деревья пилит. Очень интересно за бобровой жизнью наблюдать. Подплывет звереныш под ивовый куст и не может ветку с воды достать. Так он хвостом своим плоским по воде стучать начинает. Раз, раз, и тело над водой приподнимается. Видно, и лапами задними сильно гребет. А передними лапками хвать за ветку и в воду опускается. Ж-жик зубками! И срезал веточку. Чудо — и только. Сам увидишь. Еще насмотришься. Главное, в такие моменты о выстреле не забывай. Запомни, что огромных размеров зверь нам с тобой ни к чему. Он очень тяжел в обработке. Мездра толстая. Шкура большая, ость словно проволока. Намучаешься, пока выделаешь. Нам чем моложе зверек, тем лучше. Этим весенняя охота и хороша. Ты бобра видишь и выбираешь. Осенью, когда кастеров капканами ловишь, плохо то, что капканы не обладают свойством избирательности и хватают за лапы всех подряд.

— Но и мы железа притащили. — Валерка кивнул на горку капканов, лежавших у дерева.

Юрка усмехнулся: «Эти железки так, на всякий случай. Сеголеточков не добудем, тогда железных друзей на бобровых вылазках и расставим. Что они поймают, то и подойдет. Не пустыми же с весновки возвращаться… На безрыбье и рак рыба, так вроде народ говорит. А пока мы сюда притопали за сеголетками. Хотя подойдут и второгодки, и трехлетки. В общем, звери с шириною хвоста до моей ладони», — и Юрка продемонстрировал ладонь.

— В воде хвоста не видно, — смутился Валерка.

— Зато звериную башку видно. Большая она или маленькая. Например, с котелок или меньше. — Юрка указал пальцем на котелок с чаем и на кружку, стоявшую рядом с ним. Взял кружку в руку.

— Совсем с тобой затрепался, — сказал он. — Про чай забыл. Сделал глоток. — Не остыл еще.

— А ты чего сидишь?

— А я выпил — ответил Валерка. — Пока ты рассказывал.

— Во дает! — Юрка усмехнулся и глотнул еще чая. — Да! Забыл! Лучше, если бобр будет черного цвета. Такого увидишь, сразу бей. Черные шкуры на черном рынке ходом уходят, — он рассмеялся. — Хотя и от рыжих не отказываются. В общем, зверя решил стрелять, начинай медленно поднимать ружье. Вот так. — Юрка поставил кружку на нары и взял в руки ружье. — Не спеши!

Прошло больше минуты, пока приклад «тозовки» уперся в Юркино плечо.

— А бобр уплывет?

— Никуда не денется. Если уплывет, то обязательно вернется. Главное в нашем деле — зверя не подшуметь. Если подшумишь, тогда хуже. В этот вечер они по светлому могут больше и не выплыть. Станут ночью кормиться. Считай, заря пропала. А так целишься в глаз и стреляешь в голову двумя нолями.

— Не утонет? — Валерка подбросил в костер сухих сосновых веток. Они вспыхнули и затрещали. Стало светлее.

— Не утонет! — Юрка прикурил папиросу. — Сколько раз я вот так. Хлоп нулями по голове — и готов. Главное, положить зверя сразу. Наповал. Добивать бобра на воде нельзя. Вот в этом у многих ошибка. После первого выстрела бобр начинает в реке кувыркаться, а они по нему второй раз стреляют. Еще перезарядятся и палят, и палят. Дробью по туше так врежут, что дырок в теле не сосчитать. Зверек и тонет. Дураки, не знают, что бобр, когда плывет, у него легкие полностью воздухом заполнены. Когда добывают с первого выстрела, воздух так в легких и остается. И плавает мертвый бобр на поверхности воды, что поплавок на рыбалке. Я, бывало, такого бобра палкой притоплю, ради эксперимента, он под воду уйдет, смотришь — бульк и выплывает бобришка наверх. Снова топлю, а он опять всплывает. Вот такие научные исследования в дикой природе. — Юрка на секунду умолк. Задумался. Продолжил. — На берегу старайся кастера не стрелять. Кажется, проще простого. Сидит зверь на земле. На сухом месте. Ты его выстрелом свалил и он твой. Но, во-первых, зверь крепок на рану, а во-вторых, одна дробина возьмет и попадет по грудине. Тут у бобра пневмоторакс образуется или как там у мужиков такое называется?

— По-моему, так и называется, — ответил Валерка.

— Видишь, какие мы с тобой оба грамотные. — Юрка улыбнулся, продолжил. — Бобр раз — и упадет после такого выстрела на край берега у весенней холодной водички. Легкие у него пробиты. Он лапкой тебе махнет и скатится в реку, в речную глубь. Только его и видели. Одни пузыри и останутся. Сколько таких случаев было! Зверя зря и загубили. Ни себе и ни другим людям. Плохо?

— Плохо! — кивнул Валерка.

— Подводим итог разговору. Раз плохо, значит, зверя стрелять нужно только дробью и только по башке. Еще хорошо патроны для такой охоты самому снарядить. Заводские, те часто слабоватыми оказываются. То пороха на заводе не досыпят в патрон, то дроби не докладут. Одно слово, экономика должна быть экономной. Вот такой у нас социализм с задатками коммунизма.

— А у меня с собой патроны только покупные. — Валерка достал из патронташа один патрон и показал другу.

Юрка взял патроны и внимательно рассмотрел.

— Плохо! Но раз других нет, значит, придется тебе, мой юный друг, завтра стрелять этим вот чудом российской промышленности. — Он вернул Валерке патрон. Достал из пачки очередную «беломорину» и прикурил.

— Ты меня хорошо понял?

Валерка кивнул.

— Вопросов нет?

— Нет.

— Тогда давай спать. — Юрка посмотрел на часы. — Ого, время уже за полночь. — Он разгреб ногой угли в костре.

— Сапоги не сгорят? — поинтересовался Валерка.

— Наши отечественные бахилы крепкие. И в огне не горят, и в воде не тонут. — Он сложил приготовленные на угли бревна так, как это делал, когда показывал Валерке, что такое нодья. От его действий на время пропало пламя костра. Стало совсем темно. Только на земле красными пятнами мерцали угли, разделенные на две половины большими пихтовыми бревнами.

— Разгорятся? — Валерка снял сапоги, аккуратно положил их на нары в изголовье. Скинул бушлат. Улегся на лапник, повернувшись лицом к костру. Как мог, укрылся солдатским бушлатом.

Юрка, как и Валерка, разместился на нарах.

— Бревна сухие. Сейчас займутся. — Он лежал ногами к товарищу, а головой в противоположную сторону.

— Хороший у нас валет получился. Только не карточный, а охотоведческий. А, Валерка?

Тот не ответил. Он лежал, смотрел, как первые языки пламени один за другим стали вырываться из-под бревен. Загорелась кора деревьев. Костер разгорался все сильнее и сильнее. Стало светло, тепло и оттого уютно. Хотя холод от нерастаявшего вокруг ребят снега поднимался над землей. Было слышно, как гоготали гуси. Птицы летели над рекой, косяк за косяком.

Сон у весеннего костра недолог. Костер прогорел, и ты замерзаешь. За ночь то один из ребят, то другой поднимались с постели и двигали бревна. Под утро, хотя огонь практически погас, вставать ни тому, ни другому больше не хотелось. Валерка лежал, прижавшись спиной к ногам товарища. Укрыться бушлатом ему удалось только до половины. Были открыты его ноги и макушка коротко остриженной головы.

Первым не выдержал Юрка. Шевельнулся. Вытянул ноги из-под Валерки и сел. Закурил. Папиросный дым смешался с дымом костра. Он подкинул в огонь несколько веток. Они загорелись. Валерка ощутил тепло.

— Эй, охотник! Ты вроде сегодня на гусей идти хотел, — обратился к нему Юрка. Вот как они гогочат. Слышишь?

— Го-гок! Го-гок! — гуси как раз летели прямо над их стоянкой.

Валерка смотрел на огонь.

— Чего они мне плохого сделали? Пусть живут, — он улыбнулся и полез в карман рюкзака за сигаретной пачкой. Размял «Приму» пальцами и взял из костра горящую ветку. Поднес ее к сигарете. В этот момент пихтовая веточка стрельнула искрой, которая попала Валерке на грудь. Свитер в этом месте задымился. Валерка ударил по угольку рукой. Тот отлетел в снег и зашипел.

— Вот как бывает, — рассмеялся Юрка. — Это, кажется, дедушка Ленин призывал всех от костра прикуривать, если сидишь рядом с огнем. Нечего, мол, спички тратить.

— Не помню такого, — пробубнил Валерка, на этот раз прикуривал от спички.

Парни умолкли. Курили и смотрели на огонь.

— Завтракать будем, — нарушил молчание Юрка и потянулся за котелком. Глянул, сколько осталось там чая. Заваренный вчера, он стал морковного цвета. Чай Юрка разбавлять не стал. Так и повесил котелок над огнем. Подбросил в костер еще веток.

Валерка тем временем поднялся с нар и, надев сапоги, отошел. Нагнулся над снежной куртиной и зачерпнул в ладонь колючего весеннего снега. Стал обтирать лицо.

— Умываешься? — крикнул Юрка.

— Угу!

— Ты, случаем, с собой пасты зубной не взял?

— Нет. Я думал, но потом забыл.

— Правильно сделал. Вот когда мы с тобой после весновки к людям вернемся и в баню пойдем, вот тогда ты настоящий кайф и испытаешь. В этом еще одна прелесть весенней охоты. Дней шесть-семь не мыться, а потом в баньку сходишь…

Когда Валерка вернулся к биваку, чай в очередной раз закипел.

— Может, хватит его варить, — кивнул Валерка на котелок.

— Снимай, а то и так там чифирь получился. — Юрка достал из рюкзака пачку сахара и десяток ванильных сухарей. Чай разлили по кружкам. Валерка глотнул горячую жидкость.

Горький, несколько раз переваренный чай был противен. Он бросил в свою кружку штук пять сахарных кусков. Снова отхлебнул из кружки.

— Теперь вроде можно пить.

Юрка сухарь сначала размачивал в чае и только потом кусал…

— Чаепитие закончилось, — сказал он, когда ребята опустошили котелок до дна.

Оделись они быстро. Оставленные вещи и рюкзаки сложили под тент на нары.

— На случай дождя. — Юрка посмотрел на небо. — Хмурится.

Взяли ружья и пошли к реке. Без тяжелых рюкзаков за плечами идти по снегу им было значительно легче. Не то что вчера. Но к речному берегу не подойти. Весенняя вода везде заходила прямо в лес. Поэтому парни шли и шли, выискивая, где посуше.

Валерка шел первым и старался ступать в кем-то оставленные и успевшие подтаять следы.

— Кто тут до нас прошел? — думал он, ставя ногу след в след. — Кому это нужно по лесу лазить?

Идти по следам было неудобно, хотя и легче, чем самому топтать снег. Наконец он пригляделся к следам, по которым шел. Они были большие по размеру и похожие на человеческие, только с мелкими черточками спереди. Валерка остановился и нагнулся. Тут до него дошло. Он обернулся и уставился на Юрку.

— Медведь ведь прошел?

— А я думал, что ты не заметишь, по чьим следам так весело топаешь. Причем заметь: этот медведь тут ночью ходил. Сначала недалеко от нашего костра, а потом по краю леса. Видно, не так давно встал из берлоги.

— Может, нули зарядить? — Валерка зашарил в патронташе. Юрка улыбнулся.

— Это только ты по тайге с незаряженным оружием гуляешь. А я нули сразу зарядил, как только понял, по чьим следам мы идем.

Валерка зарядил нулями свою ижевку.

— Пошли, чего тут стоять. — Юрка слегка подтолкнул Валерку плечом, и они продолжили путь. Только теперь Валерка шел медленнее, часто останавливался и осматриваться. А когда медведь отвернул от реки в глубь леса, даже обрадовался и стал быстро, быстро выбираться к сухому речному берегу, который был виден впереди. Наконец ребята вышли из леса, оглянулись и тихо подошли к воде. Первым теперь шел Юрка. Шаг, еще шаг.

— Иди прямо за мной, — шепнул он Валерке. — Вдруг тут норы бобровые. Пройдем у них по головам, вечером черта лысова увидим, а не кастеров.

Валерка с товарищем не спорил. Тот остановился.

— Вода больше не прибывает, — он показал пальцем на множество белых, без коры, ивовых веточек, плавающих среди кустов прямо у берега.

— Видишь?

— Вижу!

— Это и есть бобровый кормовой столик. Только он не так ярко выражен в этом месте. Воды тут много. Бобрики на этом плесе плавают и с воды кормятся, а после все речная водичка по кустам разносит. Поэтому палочки в одном месте и не лежат, как это было бы осенью. Понятно?

— Да. — Валерка смотрел на воду.

— Здесь под деревом мы засидку и сделаем. Первую. — Юрка подошел к воде и остановился возле довольно толстой березы, росшей как раз на берегу. Он обтоптал вокруг березового ствола сухую траву. Обломал веточки с кустов. Сел под дерево и закурил. Думал и смотрел на реку. Пару раз вскинул ружье. Поделился, поводил стволами по воде и вдоль берега. Наконец поднялся с земли.

— Отлично! Бить зверя лучше всего в этом месте и в этом. — Он показал стволами ружья предполагаемые места выстрелов по бобрам. — Здесь битого зверя сразу к берегу прибьет. А тут вон к тем ивовым кустам. Доставать бобров будет легко. Лучшего места не придумать. Пойдем, еще местечко под засидку найдем и можно будет вернуться к биваку и начать готовиться к вечерке. Хотя времени у нас еще вал. — Он посмотрел на часы. — Отойдем от плеса подальше, можно будет и уточек пострелять. На охоте же. Не грусти, тем более жена меня просила для дочки десяток птичек добыть. Да самим что-то жрать нужно. Они вон как разлетались. — Юрка показал на стайку чирков-свистунков, пролетавшую над ними.

— А я не видел, что на реке столько уток. — Валерка проводил взглядом птиц.

— Ну ты даешь! А стаи шилохвостей не видел?

— Нет!

— А пары крякв?

— Нет! Я на воду смотрел. Старался бобров высмотреть. Ты же говорил, что они запросто могут и днем наплыть.

Юрка усмехнулся.

— Говорил. Правильно. Значит, моя наука даром не прошла. Впитывается наука студентом-первокурсником. Это хорошо. Это тебе не за партой в душном кабинете у дяди Саши кемарить. Было бы в нашей стране нормальное образование, в смысле подготовки специалистов, только такой процесс обучения нужно вводить. Жизненный. То есть непосредственное обучение в охотничьих угодьях. Только так могут получиться настоящие охотоведы, а не цитрусовые, как это сейчас бывает в большинстве случаев.

— Юр, давай слезай с броневика. — Валерка остановил речь старшего товарища. — Пойдем лучше вторую засидку найдем. Пока время есть.

Юрка рассмеялся…

Парни прошли с километр по берегу и повернули к наполненной талой водой старой мелиоративной канаве. Бобров на ней обнаружили сразу. Вся канава была в их погрызах. Старых и совсем новых, свежих. Казалось, что бобры только что, прямо перед ребятами, закончили свою трапезу и попрятались в норы. Очищенные от коры веточки еще качались на волнах. Может, оно так и было…

Юрка огляделся.

— Неплохое место. Сядешь вот под этим кустом, — он показал Валерке, где будет будущая засидка. — Обзор хороший. Если хочешь, можешь на плесе охотиться, а я здесь. Мне все равно — Юрка посмотрел на друга.

— Да нет. Я здесь посижу. Мне это место тоже нравится. И битый зверь не потеряется, течения ведь в канаве нет. А на реке сделаю что-нибудь не так — и привет. Бобр потонет, ты же первым ругаться станешь. Жалко будет потерянного кастера.

— Хорошо, — согласился Юрка и похлопал Валерку по плечу.

— Готовь место для охоты. Подходить будешь вот с этой поляны. От тех кустов, — объяснял он. — Как я рассказывал, иди медленно и, главное, не спеши. Не к девкам подкрадываешься, к бобрам.

— Я все давно понял. — Валерка подошел к кусту. Сел рядом с ним на землю и, как делал до этого на реке Юрка, попробовал поцелиться из ружья.

Канава хорошо просматривалась. До противоположного берега было всего каких-то десять-пятнадцать метров.

— Стрелять можешь, если бобрики у того берега плавать будут.

Валерка обернулся.

— Нежелательно конечно. Хотя, — Юрка задумался, — бей! Если что — достанем. Ну, хватит рассиживаться. Пора и уток погонять. Дело к обеду, а мы еще без трофеев.

Ребята аккуратно, идя друг за другом, отошли от канавы.

— Давай по реке чуток еще пройдем. — Юрка проверил оружие. Заряжено. — Бобров глянем и уточек прошерстим. А ты нули-то вынь из стволов. — Юрка кивнул на Валеркину двустволку. — В чирка пулей «Вятка» вряд ли попадешь, — он улыбнулся.

Валерка переломил ижевку и поменял патроны.

— Пятерки хватит?

— Вполне.

Только зарядились, как пара чирят зашла над ребятами. Они присели. Утки на втором круге резко снизились.

— По второму бей. Вторым должен селезень лететь, — командовал Юрка. Валерка послушал его и сделал дуплет по уткам. Упала на землю вторая. Когда они подошли к битой птице, на траве лежала уточка-самочка.

— Одним выстрелом сразу наповал весь будущий выводок. — Юрка поднял чируху. Взял пальцами за клюв. Подержал птицу на весу. Клюв выдержал и не сломался. — Старенькая уточка. Если бы клюв треснул, значит, молодая, — продемонстрировал он знание предмета «Биология птиц». — На втором курсе тебя этому дядя Сева научит.

— Геннадий Иванович?

— Он родимый. А ты в какую птицу целился? В первую?

— Кажется, в первую. — Валерка положил уточку в карман бушлата.

— А почему вторая упала?

— Получается, в нее дробь попала. Ты так и хотел.

— Черт с ней. Не волнуйся. Не мы, так ее бы другие грохнули. Местные охотники сейчас по всему, что движется, стреляют. Конечно, кроме парохода и самолета. Пойдем лучше еще один поворот реки посмотрим. Тот, что впереди. — Юрка махнул рукой в сторону речной петли. — Место там вроде неплохое.

Так и оказалось. Речной поворот был еще одним бобровым плесом.

— Оставим на потом. Сначала бобриков перебьем поближе к стоянке, а потом можно и сюда сходить.

Стая уток-шилохвостей закружилась над плесом. Ребята сделали по ним каждый по дуплету. Были сбиты селезень и уточка.

— Неплохо, — высказался Юрка.

— Ужин уже есть, если даже бобра не добудем.

— А вот если добудем, то уток в семью отнесем. Кишки вынем и в снег закопаем. За неделю им нечего не сделается — холодно. Ладно, пора возвращаться.

Пообедав консервами и выпив чаю, парни сели у костра. Разговаривали.

— Тихо! — Юрка прислушался. — Слышишь, рябчик свистит?

Валерка покачал головой.

— Нет!

Юрка достал манок.

— Всегда с собой ношу, так к карману нагрудному и привязан, — прошептал он. — Незаменимая для охотоведа вещь. Особенно весной. Они сейчас дурные, рябчики. Свистнешь разок — и стреляй.

— А я слышал, что рябчики моногамы, поэтому весной на них охота и закрыта. — Убьешь одного — накрылся весь выводок.

Юрка, который только что хотел манить рябчика, остановился. Посмотрел на Валерку и вынул свистульку изо рта.

— Ну, ты даешь! Моногамы. А кто это доказал? Наши ученые. Так им я не верю. Тетерев и глухарь полигамы, а рябчики моногамы.

— У тех тока ярко выражены, — пытался спорить Валерка.

— Тока. Да я на первом курсе в одном обособленном среди полей лесочке за весну всех рябчиков выбил. Специально с целью эксперимента.

— Опять наука в дикой природе?

— Она самая. Так на следующий год этих самых птах там снова полный лес собрался. Лучше не мешай.

И Юрка засвистел рябчиком-петушком:

— Пиу… Пиу… Пиить…

Птица тут же откликнулась. Через несколько секунд рябчик сидел на дереве прямо над костром. Юрка поднял ружье, прицелился и выстрелил. Птица комом упала прямо к ребятам.

— Пиу… Пиу… Пиить… — еще раз позвал Юрка.

Второй петушок через минуту лежал рядом с первым.

— Хватит на сегодня. Давай этих готовить. — Юрка полез в рюкзак, из которого достал порядочный кусок свиного сала. Отрезал от него две полоски, каждая величиной примерно с рябчиную грудку. Птиц ощипывать не стал, а взял и сдернул с них шкурки. После этого вырезал из тушек грудки и, сделав из веток два шампура, насадил на каждый по грудке и куску сала.

— На, жарь, — предложил он и передал Валерке один из шампуров. — Нам мясной белок сейчас очень нужен. Голодное общажное детство сказывается. Нехватка витаминов. Мясо рябчиков, конечно, суховато. Жира ноль. Вот со свинячьим салом, да на охотничьем костре, получается объеденье. До следующей весны теперь вспоминать станешь.

Юрка жарил свой «весенний» шашлык, Валерка свой. Когда блюдо было готово, ребята его попробовали. Получилось самое то. На свежем воздухе после институтских харчей мясо рябчика и свиное сало Валерка проглотил одним махом и не заметил. Даже толком не почувствовал вкуса.

Юрка, тот наоборот. Ел не спеша и наслаждался пищей. Он отщипывал пальцами от грудки рябчика маленькие кусочки мяса, водил ими по мягкому, слегка обжаренному на огне салу и отправлял в рот.

— Вкусно, — говорил он, причмокивая губами.

…Валерка сел на нарах у костра.

— Юр, на охоту не пора? Вечер уже.

Тот бросил окурок сигареты в огонь и произнес:

— В принципе — пора. День сегодня выдался пасмурный. На улице тепло и душно, словно в бочке. Бобры могут рано выплыть. Весной они и так целыми днями активны, а сегодня из-за погоды особенно. Давай-ка, дружок, собирайся.

Через пять минут Валерка готов был идти на вечернюю зорьку.

— Рюкзак, ружье, патроны, шапка, теплые перчатки. Вроде все взял, — сказал он.

— А фонарик? — Юрка проверил свою «тозовку», заряжена или нет.

— Фонарик забыл, — Валерка полез под нары за фонарем. Он еще днем положил его туда.

— Тютя! — Юрка ждал, когда Валерка окончательно соберется.

— Все, что ли?

— Вроде все!

— Тогда почапали.

Ребята направились к реке. На поляне, не доходя до плеса, где Юрке сегодня предстояло караулить бобров, они разошлись. Юрка стал медленно двигаться к воде, а Валерка пошел дальше. У канавы он остановился. Зарядил ружье. В правый ствол вставил патрон с дробью — 00, в левый — ООО. Подумал: «Пусть в левом дробь покрупнее будет. Вдруг здоровенный бобр попадется». «Маленького старайся бить, сеголетка», — вспомнил он Юркины слова. Но для себя решил: мой первый бобр, чего выбирать. Грохну то, что подвернется, а там посмотрим.

Поудобнее взял в руку ружье и сделал первый шаг к воде. Остановился. Посмотрел секунду-другую. Еще шаг. Снова остановка. Ивовый куст, под которым предстояло сидеть и ждать кастеров, был прямо перед ним. Валерка прислушался. Характерный звук, будто кто-то пилил пилой-ножовкой, был ясно слышен: «Ж-ж-ж-ж!»

— Неужели кормится? — прошептал Валерка. Его затрясло. Он замер. Ладони рук вмиг покрылись испариной. Телу стало жарко. Валерка перехватил ружье. Зачем-то щелкнул предохранителем. Подумал и вернул предохранитель на место. Приложил ружейный приклад к плечу.

— Подойду, до воды осталось всего ничего. Главное, бобра первым заметить. — Держа оружие на изготовку, он сделал очередной шаг по направлению к кусту. Еще шаг. Валеркин лоб стал влажным. Капли пота катились из-под зимней шапки-ушанки по щекам.

«Ж-ж-ж-ж!» — бобр продолжал кормиться. Между веток куста хорошо просматривалась вода. Звук шел с противоположного берега канавы. Откуда точно, Валерка пока не понимал. Он стоял и, еле-еле вращая головой, осматривал водяную гладь.

— Где же он? — сам себе задавал вопрос Валерка.

Постоял и сделал шаг в сторону от куста. На этот раз он стоял рядом с кустом и водой. Обратил внимание на белую веточку. В темноте берега у залитых водой березовых стволов эта очищенная от коры палочка то и дело дергалась на воде. Рядом с ней торчало что-то черное. Бобровая башка, понял Валерка.

Не раздумывая больше, он повел ружейными стволами в сторону зверя. Навел мушку на пятно-голову и медленно потянул спусковой крючок.

— Ух! — глухо ударил выстрел.

— Бульк! — бобр скрылся под водой сразу, как только дробь подняла вокруг ивового прутика сноп водных брызг.

— Черт! — ругнулся Валерка. — Неужели промазал?

Он переломил двустволку и заменил стреляный патрон на новый. Сел под кустом.

Если смазал, думал он, может, еще раз этот бобр покормиться вылезет. А может другой. В семье ведь не он один живет.

На другой стороне, за кустом, вроде как что-то всплыло из-под воды. Небольшая рябь прошла по водной глади и исчезла. Валерка приподнялся и огляделся. Ничего интересного он не заметил. Быстро темнело, и тень от росших по берегам канавы деревьев и кустов успела накрыть все вокруг. Но Валерка продолжал сидеть в засидке и не заметил, как к нему сзади почти бесшумно подошел Юрка.

— Где трофей? — спросил он негромко.

От неожиданности Валерка даже вздрогнул. Обернулся.

— Испугал!

— А я думал, услышит меня охотник, как я к нему подхожу, или нет? Не услышал! — Юрка улыбнулся.

— Да я и так тут весь в расстройстве сижу. Ты еще подкалываешь. — Валерка сделал вид, что обиделся.

— Что случилось?

— Промазал по бобру. С двадцати шагов. — И Валерка рассказал, что произошло.

— Говоришь, на той стороне зверь кормился?

Валерка кивнул.

— Тогда давай пойдем и посмотрим.

Ребята обошли канаву, нашли переход на противоположный берег и перебрались. Включили фонари.

— Бобры молодцы. Плотину соорудили, а мы, дураки, днем тут поленились посмотреть. Ведь это лучшее для охоты место. Для засидки и для установки капкана. Видишь слив у плотины? — Юрка осветил лучом фонаря место, где бобры перелазили через построенную ими плотину.

— Он же и звериный лаз. Завтра днем в этом месте нужно железку воткнуть. Такое место всегда козырное. Уловистое. Все, кто по канаве проплывут, тут обязательно пролезут. Может выдра влететь, норка, шушера и, конечно, бобр. Пару раз уток ловил. Один раз даже щуку.

— Щуку? — Валерка удивился. — Ладно врать-то.

— Посмотри, дружище, в мои честные глаза. — Юрка направил фонарь себе в лицо. Он смеялся. Через некоторое время они подошли к тому месту, где Валерка видел бобра.

— Где он кормился? — Юрка подошел ближе к воде.

Валерка осветил куст, в этот раз он находился на противоположном от парней берегу. Прошелся лучом света по воде и остановился у березовых стволов. Здесь плавало несколько веток-погрызов.

— Кажется, на этом месте. У этой березы. Столик тут у него. Видишь, погрызы совсем свежие. — Валерка светил, а Юрка, нагнувшись над водой, аккуратно осматривал стволы деревьев.

— Не врешь, — подтвердил он. — Тут следы от дробинок. Юрка провел ладонью по березовой коре. Выпрямился.

— Юр, мне еще показалось, что вроде как после выстрела за кустом что-то всплыло. Примерно через минуту, — неуверенно сказал Валерка.

— Когда, мой друг, вам что-то кажется, тогда нужно креститься.

Юрка улыбнулся и, раскатав выше колен болотные сапоги, пошел водой

вдоль берега. Метров через двадцать он остановился и осветил фонарем середину канавы. Большой пук рыжих волос торчал из воды. Валерка, видя это, одним движением сорвал ружье с плеча, снял с предохранителя, приготовился к выстрелу.

— Бобр! — крикнул он.

— Вижу, что не лось, — спокойно сказал Юрка. — Ружье опусти. Похоже на бобра. Возьми лучше у меня фонарик и свети, — он передал фонарь Валерке.

Юрка сделал несколько шагов в глубь канавы. А когда вода дошла почти до края его сапог, потянулся к меху.

— В кого стрелял? — спросил он.

— Сеголетка!

Юрка под водой за что-то ухватился и потащил это что-то на себя. Тащил к берегу и улыбался.

— Говоришь, сеголетка?

— Угу, — Валерка стоял, ждал и не шевелился.

— Тогда смотри.

Бобр величиной с хорошего барана был вытащен Юркой из воды на берег.

— Вот твой первый сеголеток. Лет так на пять или шесть.

Валерку поразил вид зверя. Бобра он видел впервые. По форме тела он чем-то напоминал большую крысу, у которой были маленькие передние конечности и крупные задние, соединенные между пальцами широкой кожистой перепонкой. Особенно бросался в глаза бобровый хвост. Похож на лопату, плоский, почти лишенный волос и покрытый щетинками-чешуйками. Как показалось Валерке, хвост был по длине не менее 20 см, и шириной около 10–12 см. Цвет меха у зверя был темно-каштановый.

— Мамку грохнул, — Юрка подошел к Валерке и пожал ему руку.

— С полем тебя, дружок. С этой минуты и ты вошел в славную братию парней охотоведов-бобрятников Кировского сольхозинститута.

— А как ты определил, что это мамка?

— Подойди и посмотри. Писуна ведь нет. — Юрка закурил.

Валерка наклонился к бобру. Сначала зачем-то потрогал пальцами оранжевые бобровые зубы-резцы. Затем он перевернул зверя на спину. Провел рукой в том месте, где, по его мнению, должны быть отличительные черты самца от самки. Ничего не было. От ладони запахло специфическим запахом бобровой струи.

— Это что? — Валерка принюхался.

— Так струя воняет. Бобры этим запахом свои участки обитания метят. А вот писуна снаружи у бобров-самцов не бывает. У них все это дело под кожей запрятано. Охотоведу нужно знать такие особенности, — Юрка рассмеялся. — Вот из-за этих особенностей сразу не определить, кого ты стукнул. Мамку или папку. Пошутил я.

— И что теперь? — Валерка сидел рядом с бобром и гладил мех на его животе.

— А теперь грузи этого зверька себе на плечи и тащи не спеша до лагеря. Он совсем не тяжелый. Каких-то 20–25 кг общего веса. А я ружье твое понесу и рюкзак. — Юрка поднял с земли Валеркин рюкзак и ружье.

— И постарайся тащить аккуратнее. Не испачкайся кровью и особенно бобровой струей. А то вонять твоя одежда будет еще год. Хрен чем отстираешь. Преподы же в нашем институте ушлые. Сразу по запаху усекут, каких ты этой весной в Вятских лесах кастершнепов стрелял.

Валерка еле закинул себе на плечи добытого бобра. Под тяжестью зверя он даже немного пригнулся. Одной рукой ухватился за передние бобровые лапы, другой за задние. Дернул плечами, поудобнее укладывая трофей на себя. Вроде получилось. Тепло от неуспевшего остыть бобрового тела грело. Валерка, радуясь хорошему выстрелу и совершенно не обращая внимания на тут же намокший от воды бушлат, зашагал за Юркой к их лагерю. Тот шел чуть впереди и освещал себе и другу дорогу.

Поначалу идти Валерке было легко, но уже через полкилометра тяжесть бобра дала о себе знать. Тащить его становилось все тяжелее и тяжелее. Но он шел и шел, молчал и помощи не просил. Сопел, нес бобра и пытался не отставать от товарища.

— Чувствуешь, как костром пахнет? — спросил Юрка и остановился. Валерка обрадовался короткой передышке.

— Воздух втяни, — Юрка шмыгнул носом.

— Валерка, вдохнув холодный ночной воздух, почувствовал запах кострища.

— В тайге за пару дней у людей все органы чувств обостряются. Становятся чувствительными не меньше, чем у зверей. До лагеря еще топать и топать, а мы уже костер причуяли. Дымит маленький уголек, а дым за километр по земле стелется. Так-то.

Ребята двинулись дальше. Добравшись до лагеря, первое, что сделал Юрка, это подвесил к жерди, на которой был натянут тент, бобра, обвязав его хвост веревочной петлей-удавкой. — Пусть до утра обвисится. Завтра по светлому обдерем. Главное, что ты его добыл, а на обдирку шкуры у нас времени хватит. — Юрка осмотрел бобровую голову.

— Ты, видно, ему заряд прямо в морду влепил. Глаза выбил. Патрон заводской у тебя. Заряд слабый, он после выстрела и нырнул. В нору свою не попал и подох. После чего его воздухом, тем, что в легких, на поверхность воды и выдавило. Верной оказалась моя теория, — сделал вывод Юрка.

Валерка молча сидел на нарах, курил и смотрел на кострище.

— Замучился?

— Немного. А у тебя были сегодня бобры?

— Плавала парочка. Но далековато. Завтра возьму. Никуда они не денутся. Один бобрик по виду красивый, черненький.

Юрка взял топор. Нарубил дров и разжег огонь. Подвесил над костром котелок, предварительно наполнив его водой.

— Это для чая, — пояснил он и сел рядом с Валеркой. — Отдохнем. С почином нас. Весновка началась удачно…

Спали парни довольно долго. Сказались бессонные ночи, волнения, свежий таежный воздух и наступившее от первой добычи успокоение. А когда над лагерем взошло яркое весеннее солнце, они проснулись и принялись готовить завтрак.

— Юрок, бобр не подпарится? — волновался Валерка, осматривая застреленного им вчера бобра. Провел ладонью по меху. Ость мягкая. А кажется жесткой. Рукой проводишь по ней — пух пухом. И вроде тускловата.

Юрка, наблюдая за действиями друга, налил в кружку чая. Отхлебнул и поставил ее рядом с собой.

— Не волнуйся. Ничего твоему бобру не будет. Холодно еще. Давай чай-канем, и я стану тебя учить, как кастера обдирать.

— Пластом?

— Трубкой!

— Это же не по стандарту, — удивился Валерка.

— По госстандартам пускай дураки обдирают. Животики бобровые только портят. А мы товар обязаны покупателю показать весь, целиком. И спина не резана, и живот. А пока поешь. На голодный желудок работа плохо спорится.

— Пока не хочется. — Валерка взял в руку нож, брусок и принялся точить лезвие.

Юрка приподнялся. «Дай-ка посмотрю, что там у тебя?»

Потянулся к ножу. Взял. Повертел его в руках, потрогал пальцем лезвие.

— Ничего, но бобра лучше всего перочинным обдирать. Самым обыкновенным. К примеру, вот таким. — Он достал из кармана складной ножик, его лезвие было отточено, словно бритва. — Чем острее, тем меньше дыр на шкуре наделаешь.

— Как так?

— А вот так. — Юрка подошел к бобру и быстро сделал надрез вокруг задних лап и хвоста зверя. Умело и аккуратно стал снимать шкуру. Объяснял:

— Дерешь в подрезку. У бобра мездра, приросшая непосредственно к туше. К мясу. Значит, режешь по шкуре и не стесняешься. Чем после этого будет тоньше мездра, тем для тебя лучше. Легче шкуру выделывать. Мы же с тобой заводских условий в общаге не имеем. Вот поэтому и старайся сразу в лесу сырье в надлежащий вид привести. Чем тоньше мездра, чем меньше на шкуре жира остается, тем лучше.

Через час работы Юрка остановился.

— Устал немного, — сказал он и уселся рядом с Валеркой. — Пока чайку глотну и покурю. Спешить нам некуда. Главное, зверя добыть, а на лагере сиди у костра, работай и работай. — Он улыбнулся.

— А может, я попробую обдирать? — попросил Валерка.

— Попробуй, только старайся без дырок. Дырки сразу уменьшают стоимость товара.

Валерка взял в левую руку бобровую шкуру, в правую нож, и сделал насколько резких движений, водя лезвием по бобровой мездре. Получалось плохо. Хотя шкура и резалась. Еще раз, еще.

— Старайся, старайся. — Юрка стоял рядом и смотрел, как Валерка работал. — Главное, не торопись, и все получится, — подбадривал он товарища.

Валерка быстро устал. Кажется, чего здесь такого? Стой и обдирай. Но пальцы рук вскоре заболели. Ручка ножа стала скользкой от бобрового жира и плохо держалась в руке. Он сделал на шкуре надрез. Маленькую дырочку.

— Стоп! — остановил его Юрка. — Отдохни! Давай я закончу.

Он забрал у Валерки нож, обтер его тряпочкой. Подточил и продолжил работу. Теперь рядом стоял Валерка, курил и наблюдал за товарищем. Наконец бобровая шкура была снята. Юрка вывернул ее мехом наружу и приложил к голове.

— Как? Похож на боярина? — спросил он.

Валерка улыбнулся.

— Красиво!

— То-то же! Шапка или воротник получится, что надо.

Юрка накинул шкуру на плечи.

— Настоящий мужской мех.

— Женщинам тоже подойдет.

Валерка взял шкуру. Стал ее внимательно рассматривать. Дуть на мех.

— Ты пока любуйся своим первым бобром, а я мясо разрублю, и варить поставлю. Обед уже. Еще пара часов — и нужно будет на зорьку собираться.

Юрка стал разделывать бобровую тушку. Сначала отрубил топором хвост и лапы. Потом голову. Все сложил в один большой полиэтиленовый пакет, после туда же добавил все бобровые внутренности. Мясо зверя порубил на небольшие куски и часть из них покидал в котелок с водой. Поставил варить. Пакет с остатками отнес подальше в лес и закопал в муравейнике. Вернулся.

— Теперь ни один охотинспектор не найдет.

— Могут нагрянуть? — с легким испугом в голосе спросил Валерка.

— Навряд ли, но береженого, как говорится, Бог бережет.

Пока варилось мясо, ребята тщательно пересыпали шкурку солью. Свернули ее в небольшой по размерам рулончик и, положив в пакет, закопали в снег метрах в двадцати от лагеря.

— Теперь и этого инспектор не найдет, — пошутил Валерка.

— Это точно! Пошли мясо есть. Сварилось, наверное.

Бобрятина была готова. Ребята брали мясо из котелка руками, макали его в соль и ели.

— Чуть-чуть небольшой привкус, а так очень даже ничего, — Валерка отрезал от буханки порядочный кусок хлеба и поделился с Юркой. Тот поблагодарил.

— Это весной. Хотя мясо с привкусом у бобра и осенью. А вот летний бобр привкуса у мяса не имеет. Они летом в основном травкой питаются. Это зимой их пища — кора и ветки. Отсюда и привкус. Хуже всего вкус мяса у тех бобров, которые всю зиму на осине или иве прожили. Те, что березу грызут, те повкуснее будут.

— Ты, я вижу, гурман. — Валерка потянулся за очередным куском.

— А то! — Юрка рассмеялся.

Вечером ребята снова сидели в засидках. У Валерки зверей не было. Никто не плавал и не кормился. Хотя он вот уже битый час сидит и не шевелится. Наконец солнце скрылось за елями и соснами. Валерка прислушался.

Хор… Хор… Цвиг…

Над ним протянул вальдшнеп.

— Низко как! — удивился Валерка и вспомнил, как он и его отец, в родном Подмосковье ходили на весенние вальдшнепиные тяги.

Хор… Хор… Цвиг… — протянул следующий вальдшнеп.

— Вот дают!

Выстрел прогремел в той стороне, где был Юрка. Одиночный ружейный выстрел.

— Наверное, по кастеру, — прошептал Валерка отвлекаясь от тянущей прямо над его засидкой птицы.

Хор… Хор… Цвиг…

— Обнаглели кулички! — Валерка переломил двустволку и поискал в патронташе патроны, снаряженные семеркой. Нашел и перезарядился. На этот раз охотника-промысловика, которому очень нужны деньги, победил охотник-романтик, для которого весенняя вальдшнепиная тяга главное в его жизни. Это настоящая весенняя охота…

Четвертый вальдшнеп налетел на Валерку… Прошло всего минут десять с начала тяги…

Бух! Бух! — ударил он дуплетом по птице. Вальдшнеп как ни в чем не бывало продолжил свой брачный полет.

Валерка от неудачи только плюнул.

— Тьфу! Промазал, и снова зарядился.

Через минуту стрелял в очередного летящего кулика.

Бух! Бух!

За полчаса тяги пролетело полтора десятка вальдшнепов. Стрелял Валерка по всем. Не сбил ни одного и не подранил. Стемнело.

— Ты чего это тут пальбу устроил? — Валерка услышал Юркин голос, вздрогнул и обернулся. Товарищ стоял у него за спиной.

— По вальдшнепам палишь?

— Угу!

— Совсем спятил. Забыл, чем мы тут занимаемся и зачем сюда приперлись?!

— А они летают! — Валерка посмотрел себе под ноги.

— Весна их придавила, вот они и летают. Ты представляешь, если кто из местных охотников тут твою пальбу слышал.

— Но путевка же на вальдшнепа у меня есть. — Валерка пытался оправдываться за совершенную им оплошность.

— Да, ты ее купил, но мы поначалу должны бобров пошерстить, а потом, перед окончанием весновки, можно и одну зорьку вальдшнепам посвятить или гусям. Слышишь, как гогочут?

Га-гак-га-гак! — над ребятами в полной темноте летел гусиный косяк.

— Извини! — попросил Валерка прощения. — А ты кого взял?

— Грохнул второгодка. Хорошенький, черный по цвету. Самое то. Пойдем, заберем — и в лагерь. А где твои вальдшнепы?

— Нету! — Валерка пожал плечами.

— Как? Ты же раз пятнадцать стрелял.

— Больше. Но не попал.

— Охотничек. Ничего не скажешь. — Юрка похлопал Валерку ладонью по спине. — Ладно уж, пошли.

В лесу у костра парни прожили семь полных дней…

— Пора и честь знать, — сказал Юрка, убирая в снег шкуру, снятую с очередного добытого бобра. — Домой пора. Комплект взяли. Я четырех кастеров и ты трех. — Он посмотрел на Валерку.

— Тянет все это как минимум на пару лет тюрьмы.

— Тьфу на тебя! — Юрка рассмеялся. — Особо крупный ущерб налицо. Сам посчитай. Грохнули семь бобров, десять уток, двух зайцев, одного барсука, плюс мой рябчик и твои вальдшнепы.

— Вальдшнепы добывались по путевке. Ты их в общую кучу не вали. — Валерка похлопал себя по нагрудному карману, где у него лежал охотбилет, разрешение на оружие и путевка на охоту.

— Ну раз по путевке, то другое дело, — согласился Юрка. — Но я тебе так скажу. Если нас со всем этим заметут, дадут по полной катушке. Не сомневайся. Институт тогда тю-тю, и мотать нам на киче от звонка до звонка. Ребят уже ловили. Про дело бобрятников слышал?

Валерка кивнул, только не помнил, когда это было.

— Не так давно. Я даже успел кое с кем из них лично познакомиться. — На секунду Юрка задумался.

— Думаю, кто-то из своих мужиков сдал. Стукачей в общаге немерено. Каждый, как может, ради карьеры служит. Для родной партии и правительства.

— Ты уверен, что кто-то из общаги ребят продал?

— Кто знает. Хотя стучать могут все. Я же тебе уже объяснял. Мы с тобой тоже можем.

Валерка скривил лицо.

— Дурак! Всегда можно преподам сливать нужную лично тебе информацию. Не всю, конечно. Кое-что. Понял?

— Да.

— С волками жить — по-волчьи выть. А сейчас давай поедим, завтра с рассветом в обратный поход. Утром пакуемся и топаем до деревни. Жена, небось, заждалась. Доберусь до нее. Ух!!! Покажу ей изголодавшегося охотоведа.

Ребята поели, попили чай и стали вспоминать рассказы писателя О. Генри. Так они поступали практически каждую ночь, пока жили на охоте. Юрка пересказывал то, что помнил. Валерка слушал. Потом наоборот. Перешли на книги Джека Лондона, выискивая в его повестях, рассказах и романах не профессиональные с охотоведческой точки зрения ляпы и проколы…

Уснули далеко за полночь…

Дальше все, как всегда: проснулись, поели, собрались. Время уже к обеду.

— Пошли, что ли, — Юрка влез в рюкзачные лямки и поднял на спину мешок. — Обратно рюкзачок полегче будет.

— Конечно, — согласился Валерка.

— Минус соль, еда, патроны…

Они обернулись, посмотрели в последний раз на место их стоянки и лесом направились к речной пойме…

Теперь идти было легко. Вода за неделю сильно сошла. Ребята пересекли дорогу, несколько ручьев, поле, пару луговин. В общем, успели отмахать уже половину пути, когда решили сделать привал и немного передохнуть. Лежали на подсохшей под весенним солнцем прошлогодней траве, пахнувшей прелью, плесенью и мышами. Валерка курил, подложив под голову рюкзак. Смотрел в небо.

— Похоже, мы на лагере лишнего проколупались. До деревни еще шлепать и шлепать, а скоро стемнеет. Опять с фонарями топать. Батарейки-то сильно подсели. Хрен чего увидим.

— И хорошо, что темнеет, — ответил Юрка и перешел на шепот. — Тихо! Кто-то в пойму вышел. Смотри!

Валерка перевернулся на живот, приподнялся над рюкзаком и посмотрел в ту сторону, куда показывал Юрка.

Пара лосей, выйдя из леса, остановилась на залитой талой водой луговине. Один стоял и, словно лошадь, прядал ушами. Второй лось, опустившись на колени передних ног, рвал сильно подросшую за последние дни траву-зеленку. Кормился.

— Красавцы! — выдал Валерка и затушил о землю недокуренную сигарету.

— Тише ты! — зашипел Юрка. — Мясо само к нам в руки идет. Грех от такого отказываться. — Он полез в карман бушлата и достал оттуда две пули «Вятка». — Вот и пригодились родимые.

— Ты что? — Валерка попытался остановить товарища. — Лосей весной стрелять?

Юрка промолчал и высыпал из двух патронов дробь. Вставил в папковые гильзы пули, после чего их края замял пальцами.

— Вот и вся перезарядка, — сказал он. — Дешево и сердито.

— Юр, может, не надо? — еще раз робко попросил Валерка. — Куда нам столько мяса? Скоро лето.

Серые глаза друга холодно посмотрели на товарища.

— Мне нужно семью кормить. Ребенок у меня болеет. Из мяса есть может только дичину. Почему я их, — Юрка кивнул в сторону лосей, — жалеть должен? Мое дитя кто пожалеет?

Он зарядил ружье, взвел курки и краем леса начал скрадывать животных. Ближе, ближе, до лосей оставалось метров тридцать, когда он вскинул двустволку и прицелился.

— Господи, пусть лоси убегут, — шептал Валерка.

Звери остались на месте. Не уходили.

Бух! Юрка выстрелил. Было слышно, как летела пуля и как ударила в воду прямо перед мордой стоявшего на коленях лося. Тот резко поднялся. Повернул красивую горбоносую голову в сторону человека. Насторожился. К нему подбежал второй зверь.

— Убегайте! Вы нам не нужны! — Валерка сидел на рюкзаке, наблюдал за тем, что происходило, и негромко разговаривал сам с собой.

Бух! — ударил второй выстрел.

Один из лосей, тот, что был ближе к стрелку, зашатался и упал. Пополз к лесу. Второе животное после случившегося отбежало к лесной опушке и остановилось. Валерка видел, как Юрка стал рыться в карманах. Опять зарядился. Подошел к раненому лосю метров на пять и выстрелил ему прямо в голову.

Лось остался лежать на месте. Другой после выстрела скрылся в кустах. После случившегося Валерка схватил рюкзаки и свое ружье, не чувствуя тяжести, рванул к убитому зверю, над которым уже наклонился Юрка. Подбежал и бросил все на землю. Достал из ножен нож. Отдал его Юрке. Тот перерезал лосю горло.

— Бык! Это хорошо, — сказал он. — Лосиху было бы жалко.

Валерка посмотрел другу в глаза и понял: сейчас Юрка не жалел никого. На карту он поставил слишком много. Если бы к нему в этот момент подошел кто-то чужой, убил бы человека не задумываясь.

— Отрезай передние лопатки и тащи в лес, — закричал он.

— Шкуру снимать?

— К черту шкуру. Режь прямо по ней. Потом снимем. Сейчас главное лосиную тушу с чистого места убрать. — Юрка продолжал кричать.

Валерка отрезал переднюю стегню и уволок ее в лес. Положил сразу за деревьями. Вернулся. Юрка немного успокоился, и парни стали работать молча. Теперь Юрка резал мясо и рубил кости, а Валерка те мясные куски, мокрые от воды, крови и грязные от земли, перетаскивал в лес и складывал в одну большую кучу. Минут через двадцать с начала разделки все было кончено. Там, где только что лежал лось, осталось немного шерсти и крови. Ребята перевели дух.

— Лосиную голову и бутор тащи вон под тот выворотень, там и закопаем. Осенью здесь вся живность соберется. Куницы, лисы и енотовидные собаки. Лосиные остатки — это для них лучшая привада, — говорил Юрка, начиная снимать шкуру с лосиных лопаток и задних ляжек. Когда закончил, обрезал мясную мякоть с костей. Еще теплое мясо стал аккуратно упаковывать в пустые пакеты, предварительно вытряхнув из них бобровые шкуры и уток.

— Шкурье и так в рюкзаки положим, а мясо пусть лучше в пакетах будет. Смотри оно какое! — Юрка держал в руке приличный кусок лосятины. — Сплошной цимус. Теперь котлетами в деревне отъедимся, с водочкой из холодильника. — Он улыбался.

— До дома еще добраться нужно, — буркнул Валерка.

— Не каркай! — Юрка это сказал так, что Валерка вздрогнул.

Когда полностью стемнело, у ребят все было уложено по рюкзакам.

— Потянем? — Валерка похлопал по одному из них.

— А куда нам деваться? У охотоведов такая жизнь. Сколько себя помню, обязательно чего-нибудь да куда-нибудь тащу. То капканы, то голубей на приманку, то пойманных куниц, то бобров. Сейчас вот лосятину. Эх, жизнь наша такова.

Парни сели, закурили, и каждый в этот момент подумал о своем. Только красные огоньки их папирос, словно две искорки, светились в ночи.

— Закругляемся! — дал наконец команду Юрка. Он помог Валерке забросить рюкзак на плечи. Потом поднял свой, надеть помог Валерка.

— Тяжело, но терпимо. — Валерка пригнулся под тяжестью вещмешка.

— Своя ноша не тянет, — прохрипел Юрка.

Парни вдохнули в легкие свежий лесной воздух и продолжили возвращение с весновки…

Они шли и шли, тяжело ступая по весенней воде сапогами-броднями… До деревни, до города Кирова, до их общаги и окончания института оставался не один километр пути и не один год жизни и, конечно, еще не одна весновка…

Так было, было, было…

За клюквой

Из-за леса выглянуло солнце, осветив деревенскую улицу и дома. Петух Петька, забияка и драчун, взмахнул крыльями и оказался на заборе. Устроился и, подняв украшенную большим красным гребнем голову к солнцу, громко закукарекал, приветствуя начало дня…

— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! — разнеслось над деревней.

— Ахальник! — заругалась на петушка сухонькая, небольшого росточка старушка, выходя из сарая. — Чуть подойник из-за тебя не уронила. Убила бы, если б молоко пролила, — старушка ругалась совсем беззлобно.

Петух, склонив набок голову, покосился глазом на хозяйку, словно прикидывая, что от нее ожидать. Захлопал крыльями и опять прокукарекал. Старуха махнула на петуха рукой и пошла к дому.

— Маруся! — позвали ее с улицы. Она обернулась. Похожая видом на хозяйку, такая же сухонькая старушка вошла во двор, аккуратно затворив за собой калитку.

— Настя! Соседушка! — обрадовалась хозяйка.

— Ты сегодня чего делать-то собираешься? — спросила соседка.

— Пока не думала. Вот только козу подоила, — Маруся кивнула на подойник с молоком… — После завтрака может Нюську-козу пойду попасу.

— Ты подожди пасти, — не унималась соседка. — Давай лучше на болото сбегаем. Клюковки наберем. Люди сказывали: ягоды в этом году на болотах немерено. Ой, как много! Одним словом, урожай! Все ягоду берут, а у меня на зиму никаких запасов.

— И у меня ни ягоды, — согласилась Маруся.

— Вот я и говорю. Соберут же всю.

— Дела у меня могут все-таки образоваться. Я еще хотела картоху повыбирать.

— Картошка от тебя никуда не уйдет. Мы с тобой всего-то на пару часиков и отлучимся. По краю болота походим и сразу назад, — уговаривала Настя подругу.

— На краю вряд ли ягоды наберем. Молодые, поди, там всю клюкву уже пособирали. Они ведь ее на трассу продавать тащат.

— Всю не соберут. Пойдем поглядим. Ты чем болтать, давай лучше собираться и айда. А я пока за корзиной сбегаю. Двинем. Не будет клюквы на краю — сходим в чертов угол.

Маруся снова задумалась, а Настя стояла и ждала ответа.

— Внучок должен на каникулы из города подъехать, — проговорила Маруся. — Вдруг ему пирогов с клюквой захочется?

— Обязательно запросит, — Настя закивала. — Обязательно.

— А, ладно! — согласилась с соседкой хозяйка. — Давай, что ли, сходим. Только зачем в чертов угол, может, здесь рядом на моховом болоте посмотрим?

— Лучше сразу в чертов идти. Там вся ягода. Вчера как раз кума моя, Варька, со своими туда хаживала. Так два полных ведра за час насобирали. Ягодка к ягодке. Одна к одной, зеленой уже нет. Вся ягодка-кислинка как огонь, красненькая…

— Будь по-твоему, раз так, — согласилась Маруся и пошла собираться. Соседка побежала к себе. Солнце тем временем высоко взошло над лесом.

Подул ветер, и желтые листья росших вдоль деревенской улицы берез золотым дождем закружились над крышами домов…

— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! — кричали деревенские петухи.

Вскоре старушки вышли за околицу деревни и направились к лесу. Одетые в старенькие, линялые от частой стирки ситцевые платки, одинаковые пиджаки, кофты и юбки, они со стороны могли показаться сестрами-близнецами. Шли они довольно быстро для своих лет, и дать каждой из них по восемьдесят с лишним годов вряд ли бы кто согласился. Маленькие, худые, даже сухие, довольно стройные и очень шустрые баба Маша и баба Настя, держа каждая в руках по корзине для ягод, пересекли деревенскую поскотину и вошли в лес. Шли, беседуя между собой о чем-то своем, деревенском. Не оборачивались. Дорогу на болото они знали хорошо. Туда вела набитая тропа.

Всю свою жизнь, сколько они себя помнили, столько и ходили в лес и, конечно, на болото за ягодой-клюквой. Место, куда направились старушки, деревенские прозвали — чертов угол. Почему чертов? Случалось, блуждали там люди. Поговаривали, что компас стрелками в том месте такую чехарду начинает выделывать, что становится абсолютно бесполезной железкой для человека, особенно заблудившегося. Короче, место аномальное, а значит, чертово. Однако местные жители всех окрестных деревень все там знали, каждую кочку и, почитай, каждое деревце, и ходить в чертов угол за ягодой совсем не боялись. Да и урожай клюквы там из года в год бывал отменный. Почему, не знал никто. Мешками народ ягоду домой тащил. Очищали ее от мусора, сушили и несли на большую асфальтовую дорогу, где по осени и продавали. Тем кормились, тем и жили…

Старушки шли по лесу. Поначалу тропа петляла между высоких берез и елок. Вскоре перешла в сосновый бор, и бабушки-подружки, радуясь солнечному утру, то и дело останавливались и нагибались, срывали с невысоких кустиков сочные и красные ягоды брусники. Жевали их, наслаждаясь кисло-сладким вкусом.

— Брусена-то хороша! — Маруся отправила в рот очередную горсть ягод, только что собранных прямо у лесной тропы. — Росло бы ее тут побольше, можно и за клюквой не бегать.

— Можно, но тут во все времена с брусникой не густо бывает, народ ее и пробегает. Чего зря корячиться? Время потеряешь, а брусники соберешь не более одной литровой банки. Черника тут хороша родится. Прямо ух, сколько ее тут этим летом было! — Настя посмотрела по сторонам. — Кажется, как раз я ее тут и собирала. Не поверишь, ведрами!

— А мне не удалось. Как коза заболела, так вся моя черника в лесу и осталась. Еле-еле Нюську выходила. Уколы ей делали, и лекарства порошковые давала, думала, молоко теперь у нее ядовитое будет. Нет, ничего вроде. Кот и я едим и живем. Обошлось.

— А чем она болела-то? — поинтересовалась подруга.

— Кто ж ее знает. Может, траву какую ядовитую сожрала, а может, кто и укусил.

— А ветеринар что сказывал?

— Говорил что-то, да разве я его мудреные выражения запомню? Уколы Нюське колол и лекарства прописал, я еще с трактористом Васькой договаривалась, чтобы он мне те лекарства из районной аптеки привез. Купил, не обманул. Денег я за все это дюже много отдала, целую месячную пенсию. Прямо ужас! Но главное, не зря! Нюська вылечилась и стала живее всех живых. Озорная, прямо помолодела, глядишь, и козленочком меня в скором времени порадует. А может, и двумя.

При упоминании о козлятах Маруся улыбнулась беззубым ртом.

— Слава Богу, что все обошлось, — порадовалась за подругу Настя.

Тропа тем временем перешла в заболоченный лес, и старушки теперь то и дело ступали сапогами в черную торфяную болотную воду, покрывающую тропу то в одном, то в другом месте. Благо глубина была небольшая. Росшие вокруг сосны становились все тоньше в стволах и все ниже. Рос багульник, наполняя окрестный лес характерным запахом. Медленно сгнивая, тут и там валились погибшие от большого количества воды деревья, стволы которых лежали на болотных мхах, словно на мягких перилах. Гибель деревьев приводила к повышению в этих местах грунтовых вод и к расширению площади болота, на которое и приходили за ягодой-клюквой люди…

Вскоре вся местность стала одинаковой. Кругом росли низкорослые сосны, мхи, кустики голубики и еще каких-то трав, которые здесь на болоте бабушки часто встречали и раньше, но не знали, как они называются. Эти влаголюбивые растения, пресытившись в избытке водой, испаряли на солнце столько влаги, что благодаря этому над болотом стоял небольшой туманец.

Старушки прошли еще сотню-другую метров, и постепенно тропа сошла на нет. Как раз в этом месте приходивший сюда народ разбредался по болоту. Клюква росла везде, и, собирая ягодку за ягодкой, люди уходили от тропы все дальше и дальше. Опасно было одно — заблудиться. В таких местах покрутишься на одном месте, покрутишься, а через некоторое время поднимешь голову, чтобы осмотреться, оторвешь взгляд от ягоды и не знаешь, в какую сторону идти. Сосны, небо и болото, все одинаковые. Остается один ориентир — солнце. Можно, конечно, идти и по компасу. Но если компаса нет и солнце скрыто за облаками, тогда запросто можно и заплутать. Следы на болотных мхах слабо заметны, а кричать можно сколько хочешь, все равно вряд ли кто услышит. На Руси болота не на один километр. Бывало, люди по нескольку дней кружили в этих местах. А иногда и вовсе к дому не выходили…

Маруся и Настя договорились далеко друг от друга не уходить. Стали брать ягоду. Сорвали по одной, по второй, на моховой полянке нашли сразу с десяток, еще десяток ягод, и вот они уже в километре от места захода на болото. Корзины под ягоды старушки взяли объемные, по паре ведер клюквы войдет в каждую. И хотя они ягоду рвали споро, но быстро клюквы в корзинах не прибавлялось.

Чтобы ускорить сбор, многие местные жители использовали так называемые «комбайны» — специальные приспособления, иногда похожие на маленькие саночки, а иногда в виде совков с зубьями по краям. Плохо одно: ягоду такими «комбайнами» рвут прямо с листьями и губят кустики клюквы. Сбор идет быстро, но с болота после этого приходится выносить не только клюкву, но и много постороннего мусора. После чего ягоду необходимо откатать, от листьев и мха очистить и перебрать. Такие приспособления хороши при промышленном сборе ягоды, когда время дорого и денег хочется «срубить» побольше. Тогда и дерут сборщики клюкву теми «комбайнами». Так рвут, что мох вокруг по деревьям висит. Не жалеют ягодники и оставляют после себя «пустыню». Один вред от таких сборов. Так старушки считали. Руками ягоду брать, тут другое. Тогда ягодка к ягодке ложится. Чистенькая, любо-дорого посмотреть, и кустики клюквенные сохранены. Никогда в старину деревенские «комбайнами» ягоду не драли. Запрещали и до срока спелости собирать. Зеленую, значит. Конечно, многие хотели бы. Клюква, она что тот помидор, в темном месте полежит и дойдет. Дозреет. Но с такой моралью получалось, кто первый на болото прибег, тот и урвал… Не было раньше этого. Люди ждали срока, когда ягодка вызреет. Вот тогда ее и собирали. Не то что сейчас… Так они рассуждали и, наверное, по этой причине их корзины наполнялись ягодой-кислинкой не так споро, как им хотелось. Однако к обеду по ведру ягоды в каждой корзине уже было. Таскать их за собой становилось все тяжелее и тяжелее, старушки утомились и присели на поваленную ветром сосенку отдохнуть.

— Маш, какая же я дура! Поспешила и еды не взяла. — Настя подтянула к себе корзинку, до половины наполненную красной спелой ягодой. Провела ладонью по клюкве.

— Все наша спешка, — ответила та. — Прилетела ко мне ни свет ни заря. Взбаламутила. Бежим скорее на болото, бежим. Всю ягоду поберут. Ее и так уже собрали. Без нас. Вон мы сколько отмахали, а корзины не наполнили. Да и людей на болоте не видно и не слышно. Бывало, раньше там и тут орут. Видно, народ сезон уже закрыл.

Маруся поглядела по сторонам.

— Насть, а мы с тобой с какой стороны-то зашли?

Настя помолчала, подумала, положила в рот несколько кислых ягод и раздавила их деснами и оставшимися зубами. Сразу расхотелось пить, так как клюквенный сок был очень и очень кислый. Настя подержала давленые ягодки во рту. Языком облизала пересохшие губы и, сделав глоток, проглотила сок и ягоды. Поднялась с бревна и, осмотревшись, уверенно махнула рукой в одну из сторон.

— Оттуда!..

— Откуда знаешь? — Маруся с недоверием посмотрела на подругу. Та даже обиделась.

— От верблюда! По солнышку определила. Когда мы на болото пришли, оно, родимое, у нас за спинами было. А сейчас вон где светит, — она указала на солнце.

— Туда нам и идти. Компас у меня в голове еще есть. Я с раннего детства никогда не плутала. Чуть что не так, встану, успокоюсь и представлю, как до этого шла по лесу, так вся дорога сразу в голове и выстраивается.

— Так уж и выстраивается…

— А то как же, — уверяла подругу Настя.

— Ну раз так, тогда давай пойдем. Сразу к дому. Или, может, еще ягоды поберем? Корзины бы неплохо и добрать. — Теперь Маруся взяла горсть ягод, посмотрела на них и лихо отправила в рот. Задвигала губами, пыталась раздавить…

— Кисла, зараза, — выговорила старушка.

— Красна и кисла.

— На то она и клюква. — Настя взяла в руку корзину и пошла по болоту. Через минуту закричала.

— Маша! Мы с тобой две дуры сидим, а здесь вон сколько ягоды растет. Иди скорее сюда. Посмотри!

Крупная ягода-клюква сплошным красным ковром лежала на мху. Словно кто-то собрал ее много на болоте, перенес сюда и разом высыпал в одном месте. Весь мох, кочки, под стволами чахлых сосен, везде была одна сплошная клюква. Обрадовавшись увиденному, старушки принялись ту ягодку собирать. И через час-полтора корзины наполнились. Но уходить не хотелось. Как уйдешь, когда кругом столько еще ягоды осталось. Бери не хочу. И они брали и брали. Опомнились только тогда, когда огромная птица величиной с индюка, живущего у Насти на подворье, правда, более темная по окрасу и более коричневатая по оттенку перьев, с характерным шумом вылетела прямо из-под ног. Напугав до смерти старух, глухарь, часто-часто махая крыльями, летя в половину невысоких деревьев и лавируя между их стволами и сучьями, скрылся из виду.

— Напугал, чертяка, — выругалась Маруся. — Я его и не видела. Такая дура огромная, а сидела не шелохнувшись. Мы подошли, а она тут как тут. Треск, хлоп, аж сердце в пятки ушло, — она присела на пенек, держась рукой за грудь.

— И меня эта птица напугала. — К ней подошла Настя и поставила корзину на мох. — Ты это чего? Сердце прихватило? Ты, подруга, это дело брось!

— Отпускает вроде, — успокоила ее Маруся. — Поначалу сильно защемило, а сейчас полегчало. — Старушка улыбнулась. Морщинистое лицо, съехавший с головы платок, седые волосы и старый, потертый пиджак Маруси стали мокрыми от дождя, заморосившего как только солнце ушло за тучи, непонятно откуда взявшиеся ближе к вечеру. Солнце светило, светило, и на тебе — дождь!

— Маш, а дождик-то давно начался? — Настя посмотрела на небо.

— Не знаю я. Как-то не заметила. — Маруся поправила платок, убрав под него седые пряди волос. Затянула на подбородке узел. — Пошли, что ли, подруженька. — Она встала с пенька.

— Ягоды набрали, теперь бы только донесть. Пора домой. Вечер уже, и мы целый день не емши и не пивши. Скотину пора кормить. Старушки поудобнее перехватили ручки тяжелых корзин, наполненных отборной ягодой, и направились в сторону деревни…

По крайней мере, так им в этот момент казалось…

Путь по болоту теперь давался с большим трудом. Ноги поначалу утопали во мху, а потом сапоги стали прорывать мох и уходить в воду почти на все голенище. Чтобы их из болота вытащить и сделать очередной шаг, старушкам приходилось прилагать много усилий. Сказывалась накопившаяся за день усталость. Молодые, и те уставали, а тут женщины, которым чуть за восемьдесят. Корзины тоже делали свое дело. Но они шли и шли, превращая болотные метры в километры.

— Маша, давай присядем. Притомилась я что-то, — запросила Настя. Она остановилась, покрутила головой, ища место посуше. Но не было ни островка, ни бревна, одна вода, мох и чахлые сосны. Присесть негде.

Настя вытерла концом платка мокрое от дождя и пота лицо. Стемнело так, что стволы деревьев были неразличимы. Они расплывались, превращаясь в ночи в сплошные черные пятна, вытянутые в длину и немного в ширину.

Черное небо, черные деревья и черное болото испугали старушек. Они поняли, что заблудились.

— Сыграл, видно, с нами чертов угол злую шутку, — вздохнула Маруся.

— Чертов он и есть чертов. Похоже, нам сегодня придется на болоте ночевать. Пошли хоть какое-то сухое место поищем. Клюковкой поужинаем, друг к другу прижмемся и погреемся.

Настя вместо ответа только грустно улыбнулась и подняла корзину. Старушки шли на ощупь, не видя ничего перед собой. Шли, ища место для ночлега.

Дождь тем временем только усилился, и они, так и не найдя ничего подходящего, остались ночевать, сидя на сосновом стволе, который давно по-лусгнил и был весь покрыт мхом. Тот мох пропитался дождевой водой, хотя и в солнечные дни не всегда высыхал. Сидеть на нем было сыро и холодно.

Бабушки сидели рядом и жевали беззубыми ртами ягоду-кислинку. Смотрели перед собой в темноту…

Настя вдруг улыбнулась.

— Мы, Маша, сидим рядком. Давай, что ли, поговорим ладком.

— Давай. Мне и не в такие передряги приходилось попадать. — Маруся бросила в рот несколько ягод.

— Помнишь, подруга, как в войну жили? Как целыми днями есть хотелось? Как любую съедобную травку рвали и жевали? Ничего, тогда выжили. И сейчас не пропадем.

— Помню, конечно, — ответила Настя. — Хорошо помню. Но мы в те времена детишками были. Кровь горячая била ключом во всех наших жилках. А сейчас костями старыми и не согреться. И кровь не та. Пыхнет раз в году, и все.

— Зато душа у нас молодая. Не у каждой современной грудастой девки есть такая душа. Не грусти. Ночь обязательно закончится, и день обязательно начнется. Может, на наше счастье и даже солнечный.

* * *

Сентябрьское утро выдалось дождливым и серым. Ко всему прочему поднялся холодный, пронизывающий ветер, который раскачивал макушки невысоких сосен, отчего с них падали сухие, давно раскрывшиеся шишки. Время от времени от резких порывов ветра дрожал багульник, а по водяным окнам между болотными кочками шла рябь. Вот такой погодой утро встретило бабушек, которые всю ночь так и просидели на сосновом стволе. Они промокли и промерзли, но все же заснули. И сейчас, склонив друг другу на плечи головы, они спали. То, что старушки живы, можно было понять по их дыханию, которое еле заметным парком вырывалось изо ртов.

Большой черный ворон закружился над людьми. Громко несколько раз каркнул…

— Кру!.. Кру!.. — разнеслось над болотом.

Первой глаза открыла Маруся. Она сидела, не двигалась и смотрела перед собой. Шевелиться не было сил. Ее тело ныло каждой мышцей, каждой косточкой. Очень хотелось есть. Мокрая одежда противно прилипала к коже и не согревала старушку в это холодное утро.

Зашевелилась Настя. Она оторвала голову от плеча подруги. Выпрямилась.

— Уже утро, — прошептала. — Маруся не ответила. Настя нагнулась и зачерпнула из лужи воды. Умыла лицо. Сняв с головы платок, утерлась им. Поправила волосы.

— Куда идти-то?

— Домой, — ответила Маруся.

— А где он, дом? — Настя расправила платок, резко его встряхнула и повязала на голову.

— Пойдем, глядишь и выйдем.

Но они продолжали сидеть. Шатание по болоту, практически бессонная ночь, отсутствие еды — все это для двух женщин их возраста оказалось тяжелейшим испытанием. Однако идти нужно, и помощи им ждать неоткуда, старушки это хорошо понимали. А поэтому они кое-как поднялись и пошли дальше. Все было как и вчера. Ноги сначала проваливались в мох, потом утопали в воде. — И так шаг за шагом.

Корзины, наполненные ягодами, стали неподъемной ношей. И при очередном привале бабушки высыпали часть ягод прямо на мох.

— Пусть остаются. Все легче будет идти. Нам теперь главное выйти, — и старушки по очереди перекрестились.

Их сгорбленные фигурки, тащившие корзины то в руках, то на плечах, то на палках, двигались по болоту все медленнее. Дождь не прекращался, солнце из-за туч так и не показалось, а сил у них оставалось все меньше и меньше. Снова над ними закружил черный ворон.

— Кру!.. Кру!.. — кричала птица.

— Кру!.. — ответила ей вторая, появившись над поляной, где на этот раз отдыхали старушки.

— Не по наши ли души кружатся? — Настя внимательно следила за вороньем.

— А по чьи еще? Других православных душ тут нет, — Маруся вытерла слезившиеся глаза. Посмотрела вверх. Пара воронов как раз пролетала над ними.

— Кру!.. Кру!.. — кричали большие черные птицы.

— Рано еще. Живы мы пока. Может, нас уже ищут? — сказала Маруся и обрадовалась. — Настя! Должны же нас искать. Вторые сутки пошли, как из дома ушли. Некормленая и недоенная Нюська, поди, в хлеву такие концерты дает, что на всю деревню ее меканье разносится. Да и у тебя скотина не кормлена.

— Да какая у меня скотина! Кошка да собака. Хотя Полкан без воды и еды долго не выдержит. Чего-чего, а пожрать он дюже любит. Посидит голодный, газету почитает и выть начнет. Наши деревенские, глядишь, внимание и обратят. Бог даст, люди шум поднимут. Главное, чтобы они поняли, что мы именно на болото пошли, за клюквой.

— Поймут. Куда еще двум дурам из деревни деться? Лучше вспоминай, — Маруся посмотрела на подругу, — может, видел нас кто, когда мы с тобой к лесу топали?

Настя задумалась. Минуту они молчали.

— Вроде нет, — наконец проговорила Настя. — Не припомню я что-то. Как-то быстро мы ушли. И незаметно для всех.

— Это и плохо, — Маруся сидела и жевала клюкву, стараясь заглушить голод. Несколько раз зачерпнула из лужи воды и попила.

— Болотную воду лучше не пить, — Настя попыталась ее остановить.

— Да знаю. А что делать? Другой-то нет. А пить охота, — отмахнулась та и спросила, — Может, Господь Бог скажет, в какую сторону нам идти? Попросим! Она подняла к небу лицо, перекрестилась три раза и произнесла:

— Господи, помоги нам! Выведи из чертовою угла! — перекрестилась еще раз и добавила, — Домой выведи!..

Весь второй день старушки бродили по болоту, но тропы к дому так и не нашли. День выдался дождливым, холодным, серым и сумрачным. Из еды только клюква и пара перезрелых грибов — подберезовиков, которые удалось обнаружить на небольшой сухой лесной гриве, где старушки решили провести свою вторую ночь на болоте. Еле двигаясь между деревьями, они пытались ломать ветки с тех чахлых елок и сосен, которые росли в этом месте. Сверху на ветки насыпали хвои, разрушив непонятно как оказавшийся здесь муравейник. Наконец улеглись на оборудованную под деревом постель, тесно прижавшись друг к другу. Хотелось согреться, но получалось плохо. Мокрым было все. Земля, деревья, одежда, сколько они ее ни выжимали. Юбки, платки и кофты водой были просто пропитаны. Порадовались только одному, к ночи закончился дождь. С одной стороны, это было хорошо. С неба перестало лить, появились звезды, и следующий день обещал быть солнечным. Хороший должен быть день. Но только не для заблудившихся в этих северных краях двух обессиливших старушек. Вызвездило — к погоде. А хорошая дневная осенняя солнечная погода — это, как правило, ночной заморозок, как никак, конец сентября — начало октября. Так и произошло. Лужи под утро покрылись тонким льдом. Мокрый мох тут же превратился в хрустящую корку, а одежда людей, ночевавших в эту ночь на болоте — в ледяной панцирь…

Наконец взошедшее над деревьями солнце осветило двух подруг, лежавших на сооруженной ими постели-подстилке. Их тела, казалось, за эту ночь стали меньше. Они и так бабушками были не богатырского роста. А сейчас просто рядом, обнявшись, лежали два маленьких человечка, две девочки. Если бы не седые волосы, выбившиеся из съехавших с голов платков. А так дети и дети.

А солнце поднималось все выше и выше. От одежды пошел пар. Солнечные лучи делали свое дело. Грели влажную одежду, та просыхала и парила…

Вскоре старушки зашевелились и приподнялись. Настя кое-как села, а Маруся осталась лежать, только положила голову на руку.

— Солнце, — сказала Настя.

— А на что нам теперь солнце, раз мы не знаем, куда идти, — прошептала Маруся.

— Как это не знаем? В первый день оно нам в спину светило. Повернемся к солнцу лицом и пойдем. Вставай.

Настя помогла подруге подняться и встать на ноги. Их заметно шатало. На обеих женщин страшно было смотреть. Лица почернели. Губы растрескались и кровоточили. Сказалась усталость и отсутствие еды. Двое суток на ягоде и двух грибах не протянуть и здоровому молодому человеку. А тут старухи, которые все это время шли и шли по болоту. Настя посмотрела на корзины. Махнула рукой и перешагнула через них. Она и так еле поднялась. Сил хватило только на то, чтобы нагнуться и поднять с земли палку. Оперлась на нее, и стоять стало легче. Поискала глазами еще один посох. Для подруги. А когда нашла, подняла и его. Подала Марусе.

— На, держи. И чего мы раньше не догадались? Так идти будет легче.

С сухого островка земли уходить не хотелось. Но делать было нечего, и они снова двинулись в путь. Так начался третий день их болотной жизни.

Шаг, еще шаг, опять шаг. Ничего, вроде разошлись. Корзины бросили, тяжести не несли, тащили только сами себя. Свои тела. Однако это теперь давалось с очень большим трудом. Сотня метров — остановка. Еще сотня — и очередная остановка. Через пару часов такой ходьбы шаги старушек становились все короче, а остановки делались все длиннее. Не раз то одна, то другая спотыкалась, цепляясь ногами за стволы деревьев, сучья и болотные кочки. Падали. Подолгу лежали, чувствуя, как их тела обжигает холодная болотная вода. Отдохнув, начинали хвататься руками за стволы росших рядом сосен. Тянули вверх свои тела. Поначалу вставали на колени, затем, обдирая до крови ладони и пальцы рук, поднимались во весь рост. Какое-то время просто стояли и снова шли и шли.

Проходил час, другой, третий… Все повторялось. В одном месте старушки пересекли что-то наподобие неширокой тропы. Еле заметная в болоте, петляющая между кочек, деревьев и невысоких кустиков багульника, тропа была проложена людьми. Но состояние заблудившихся женщин к тому времени было таково, что этот человеческий след они попросту не заметили. Перешагнули тропинку, уходя от нее все дальше и дальше по зеленому моховому ковру, расстилающемуся на многие километры.

Солнце пошло на закат, и Маруся, упав в который раз, больше подняться не смогла. Она лежала, тихо стонала и плакала, прекрасно понимая, что шансов выйти к дому из этого чертовою болота у нее все меньше и меньше. Настя сидела рядом с подругой и уговаривала ее встать, тянула за рукав пиджака. Пыталась поднять из воды своими трясущимися слабыми старушечьими руками. Получалось плохо. Маруся падала и падала в болото. Платок у нее давно потерялся, и седые пряди растрепанных волос, перемазанные болотной грязью и облепленные мелкими веточками деревьев и мха, представляли страшное зрелище.

— Машенька! Ну что же ты? Вставай, милая. Давай еще попытаемся пройти. Найдем, может, выход. Тропу! Хотя бы до земли сухой давай доберемся. Тут нам ночь не пережить. — Настя сорвала росшую вокруг клюкву и попыталась покормить подругу. Та, как могла, старалась жевать красные холодные ягоды. Не получалось, и старушка стала глотать их целыми. Кислого клюквенного вкуса она не ощущала. А когда уставала, то опускала лицо в воду и пила. Глоток за глотком. Утолив жажду, Маруся перевернулась на спину. Закрыла глаза.

Намучившись, Настя села рядом с ней на кочку Она прислонилась спиной к сосновому стволу Ей показалось, что накопившаяся за эти дни в ее теле усталость ушла. Голод отступил, стало легко, только слегка кружилась голова. Что-то делать, двигаться расхотелось. Сначала перед ее глазами появилось яркое солнце, потом синее небо, деревня, дом, цветущий сад, лицо давно умершего мужа, лица ее детей, живущих теперь в городе, внуков и… дальше пришло одно сплошное черное пятно…

На улице стемнело. Эта ночь выдалась холоднее всех предыдущих. Звезды так и мерцали на небе. Женщины, одна из которых лежала, а вторая сидела рядом с ней, больше не шевелились. И когда утром мороз усилился, а яркое осеннее солнце осветило белый от инея моховой покров болота, стало ясно, они больше не поднимутся. Их одежда и лица, были белыми и искрились на ярком солнечном свете. Только несколько кроваво-красных ягод клюквы, зажатых между пальцами одной из них, так и остались незамерзшими, потому что еще хранили тепло ее тела.

— Кру!.. Кру!.. — кричали закружившиеся над погибшими вороны.

По этим птицам через несколько часов умерших женщин найдут спасатели. Вынесут их тела из болота и похоронят рядом на деревенском кладбище.

Всю жизнь дружили, вместе пошли за ягодой, вместе им и лежать…

Татьяна Кайсарова

«Жасминовым дождём упал рассвет»

Жасминовым дождём упал рассвет. Светлеет утро, тает цепь оград. Ликует жизнь, как будто смерти нет И бел приствольный круг, и зелен сад. А мне туда — за тёмно-синий лес. Там буду ждать, как первая живая. Медлительно качнётся свод небес И засияет мир преображая. Стволы сойдутся, высохнет роса, Уймётся ветер, стихнет непривычно. Между мирами вспыхнет полоса И упадёт тропинкою обычной.

Алла Юрьева

Апельсин в юбке

Вечер стоял осенний. Темнота наступила рано. Шел дождь. Он начался робко, неуверенно, но с каждой минутой становился сильнее.

Вдруг — яркий свет ослепил, и я отскочила в сторону, а откуда-то сверху, с тепловоза, мне закричали:

— Ты, дура! Куда прешь?

— Эй там, наверху, чего орешь! Лучше прокатил бы!

— Залезай!

Я стала карабкаться по лестнице, а поручни были мокрые и скользкие, и я никак не могла подняться. Но вдруг чья-то сильная рука схватила меня сверху за куртку и втащила как котенка на палубу тепловоза-корабля. Машинист — плечистый парень — подмигнул мне. И мы поплыли. Кепка его зацепилась за выпуклый лоб, а мне казалось, что это капитанская фуражка.

Не было ничего удивительного в том, что я оказалась здесь, на рельсах. Шлагбаум разделил наш городок на две части: Западную и Восточную. Рельсы разрезали городские улицы поперек и прятались за многочисленными железными воротами заводских цехов. И тянулись, тянулись бесконечные железобетонные стены.

И вот я оказалась наверху, на капитанском мостике, все остальное осталось внизу. И мы помчались. Машинист просил меня отойти от окна, когда тепловоз въезжал на завод. Но я краешком глаза видела, как рвется раскаленный металл из печи. И огненное море бушует и кипит. Все грохочет вокруг, и люди что-то кричат друг другу — не разобрать. А мы мчались дальше. И гудели станки. И стружка металлическая завертывалась кольцами, и визжали на разные лады блестящие детали. И свинцовое облако нависло. Все расплывалось перед глазами. А может быть это туман? Затерянная в лесу на болоте станция. Тихо когда-то было здесь. Очень тихо. Жизнь, казалось, остановилась и застыла. Но пришли люди и взорвали тишину, за тишиной теперь далеко ездят, ищут ее, скучают по ней. Загудел тепловоз и вырвался на свободу. Где-то вдалеке — горы. Подъехали ближе — горы металлолома. Вода цвета кофе. Трава рыжая. Вот он, искореженный и ржавый, никому не нужный здесь, а там ему дадут новую жизнь.

Круговорот металла. И летят самолеты, и плывут пароходы, и ракеты — в космос, и станки, и краны, и поезда, и машины, машины, машины. И пушки, и танки, и атомную бомбу, пожалуйста. Парень вдруг сказал:

— Все! Это тупик… Вон психбольница.

— Да, — ответила я, — это тупик.

Закончилась ночь. Наступило утро. Машинист помахал мне на прощанье кепкой, а я показала ему язык.

На автобусной остановке людей было мало. Автобус подошел почти сразу и лихо затормозил. Я возвращалась к себе на Восток, где вечно живые трубы взметнулись над городом, выпуская из недр своих дым, который растекался и нависал.

Железные потроха автобуса тряслись и громыхали на каждой колдобине. Рельсы незаживающими ранами тянулись по асфальту, их приходилось перескакивать.

— Куда едем с утра пораньше?

— Домой. Что надо?

Зачем он сел ко мне? Меня уже трясет и хочется дать ему по морде и бежать.

— Девочка, ты симпатичная. — Ко мне на пустующее место рядом подсел пожилой дядечка в очках.

— Что надо-то? — Я посмотрела на усатую рожу мужика.

Может, просто так человек спрашивает. Делать ему нечего, а меня разрывает от страха. Бежать! Я не хочу ни с кем разговаривать! Пусть замолчит!

— Почему ты грубишь? Я художник. Может, твой портрет хочу нарисовать, а ты грубишь. Так нельзя, девочка.

— Ха-ха! — рассмеялась я.

— А чего ты смеешься? У меня мастерская. Пойдем ко мне? — старый нахал дышал мне в ухо.

— Дядя, а иди ты ежиков пасти!

— Ай-яй! Какая молодежь нынче пошла, — повернулся он к женщине, которая сидела сзади.

— И не говорите! Они ничего делать не хотят, только хамить, только хамить! Меня вот сын с утра уже облаял, как собаку, а я ему пивка принесла только. А он: зачем разбудила?

Мужик положил мне руку на коленку, продолжая разглагольствовать с теткой по поводу молодежи.

Стало понятно, что пора убираться. Я оттолкнула мужика и выскочила из автобуса, который подъехал к остановке «Дом Правосудия».

Еще художником представляется! А ведь какая-нибудь дура клюнет. Сама недавно такой была: «Девочка, помоги мне, пожалуйста, а то я ключи уронил за почтовый ящик, не могу достать. Ты маленькая, ручка у тебя худенькая, я тебя подниму, ты их и достанешь». И поднял, гад. Я смотрю-смотрю, где эти чертовы ключи? А он в этот момент мне своими жирными лапищами по ногам да под юбку. Попался бы сейчас, расцарапала бы всего, а тогда — как вырвалась, до сих пор не помню. Очнулась на улице, всю трясет. Долго потом шарахалась ото всех. Мне слово кто-нибудь, а я бежать. Все чудилось, что стоит он в подъезде под лестницей, у батареи. Там всегда темно.

Город проснулся. Очередь вытянулась у магазина и закрутилась кольцами. Я подошла ближе. Давали пельмени. В красных пачках. Куски льда были разбросаны вокруг прилавка. Люди расхватывали пельмени, словно с роду ничего вкуснее не ели. Рядом у кинотеатра «Россия» наклеивали новые афиши. Откуда взялись эти люди в очереди за пельменями? Откуда? Они работают в другую смену? Печи не должны останавливаться. Электрические угли дают электрическую сталь. Когда все это началось? Люди стали стекаться сюда, на эти болота, и строить город… Дачный поселок здесь — это мираж. А город — запросто. Восток — заводы на болоте, атомный щит, военная часть и психбольница. Запад — дома и клубы, ледовый дворец и памятник на площади. Наш город дает стране сталь, мирный атом и людей, по которым проехали кипящей сталью, стукнули мирным атомом.

Из-за этого придурка пришлось выйти черт-те где. Пить охота, в горле пересохло. В кармане есть мелочь. Через дорогу источник — бочка с квасом.

Около бочки на табуретке сидела бабка в сером фартуке. Я протянула ей мелочь на маленький стакан. Она долго возилась. Наконец налила мне большую кружку и дала сдачи. Я внимательно посмотрела на нее. С чего бы это? А она, не закрыв задвижку на кране, хлопала осоловевшими глазами и раскачивалась на табурете, как будто дул сильный ветер. Квас лился из незакрытого крана. А ей было по хрену. Мне тоже. Я выпила свой квас и ушла.

Я подсчитала оставшиеся деньги и, проходя мимо Дома пионеров, решила сходить в кино. После сеанса присела в фойе завязать шнурок на кеде. Какая-то женщина плюхнулась рядом на банкетку.

— Девочка, а не хочешь записаться в кружок?

— Нет, я только в квадратик хочу. А что за кружок-то?

— Кружок затейников!

— Первый раз слышу, а что делать надо?

— Очень интересно! Очень! Мы организовываем праздники, проводим всякие конкурсы и викторины, на Новый год спектакль ставим.

— Спектакль это клево, наверное. Насчет остального — не знаю.

— Девочка! Ты записывайся, пока еще есть такая возможность.

— А почему вы решили, что я вам подойду?

— У нас, понимаешь, уже все роли в спектакле распределены, осталась только… В общем, я как тебя увидела, так сразу поняла, что ты нам подойдешь.

Мне понравилась эта тетка. Не знаю чем, но понравилась. Затейники… Чего бы такого затеять?

— Приходи на следующей неделе.

Я вышла из Дома пионеров, вдохновленная тем, что я теперь не просто кто-нибудь, а я теперь Затейник. Просто отпад!

— Егорова! Егорова! Ты почему в школе не была? Прогуливаешь? Конечно же, болеешь! По улицам шляться здоровья хватает! — навстречу мне двигалась наша математичка Варвара Ивановна. — Сегодня была проверочная работа. Ты когда собираешься ее писать?

— У меня что, живот заболеть не может? Еще у меня спина болит от вашей парты! — выдохнула я, и внутри все закипело.

— Егорова! Ты почему так разговариваешь?

А меня несло дальше.

— У всех нормальные столы, а мне стол на ноги давит, а спина знаком вопроса согнулась! Его что, специально для меня принесли из начальных классов?

— Умная ты какая, Егорова! Ноги выросли, а ума не прибавилось!

— Я пойду, Варвара Ивановна. Что-то нехорошо мне.

— Иди, Егорова, но только завтра чтобы от родителей записка была. А то я тебя в школу и за такой стол не пущу.

Я пошла. Я повернулась и пошла. Мне действительно вдруг так стало плохо. Я шла и думала: «Ну почему она меня так ненавидит? Сколько раз просила пересадить. Я ей говорю: у меня сколиоз. А она: у всех сколиоз! Дура!»

Надо идти домой. Что ждет меня там?

Разбитый аквариум…

Школа и дом смотрят через дорогу друг на друга множеством окон. Небольшая площадка перед школой, клумба, канава и мост через нее. Асфальтовая широкая дорога как граница пролегла и раздвинула пространство. И вот мой дом. Я поднималась по лестнице, перескакивая через ступеньки. В подъезде всегда холодно. Здесь где-то поселился страх, и каждый раз он гонит меня быстрее вверх по лестнице. Внизу часто темно, и кажется, что кто-то прячется за дверью или в том углу, где дверь в подвал никогда не закрывается. А выше, где почтовые ящики ждут писем и газет, можно перевести дух. Кто-то что-то печет. И никакая дверь не может удержать сладких запахов. Они находят лазейку, чтобы вырваться. И едкий запах гуталина тоже тут. Малыш из двадцать первой квартиры плачет. Здесь на общей лестнице все встречается: голоса, запахи, звуки.

Я поднималась на четвертый этаж. Где-то кричали, ругались, что-то разбивалось. Голоса мужской и женский перебивали друг друга, потом смешивались, перепутывались и снова разлетались в разные стороны. Я шла медленно выше и выше. Вдруг хлопнула дверь, и все это оглушительно вырвалось на лестницу и понеслось по площадкам пятиэтажного дома, покатилось прямо на меня. Я отскочила, прижалась в каком-то углу. И раскаленный шар промчался мимо. Это были мои родители. Меня не заметили. Хлопнула подъездная дверь. Стало тихо. Я поднялась, открыла дверь в квартиру. Осколки захрустели под ногами. Скатерть со стола уползла в сторону, и вазы нет. Разбросаны вещи. Из аквариума капает вода и растекается по письменному столу, прячется где-то под учебниками, потом находит путь на пол. Рыбки на мокром полу раздувают жабры. Я налила в банку воды и собрала рыбок. Зашла на кухню, поставила банку на подоконник. Тюлевая занавеска болтается с одной стороны на оставшихся не оторванных петлях. На столе разделанная селедка, сверху в селедочнице много луковичных колец. Несколько тонких ломтиков сыра на блюдце. На плите в сковородке жареная картошка. Хрустнуло стекло под ногами, и зубы заныли. Вернулась в коридор, бросила сумку с учебниками на пол, посмотрелась в зеркало. Его купил отец и долго потом забивал гвоздь в окрашенную коричневой краской стену. Я закрыла дверь и ушла.

Что-то рушится, ломается, исчезает и тепло уходит. Нет, батареи горячие. Но только батареи… Что здесь вчера случилось? Поругались? Но не помню, чтобы они так ругались. Нет, было что-то похожее. Потом мы с отцом уехали на море одни, без мамы. Да-да, мама сказала мне тогда, что ее с работы не отпускают. Потом я ходила по берегу моря и все что-то искала, искала.

Мы на почте, отправляем посылку. Я и отец. Смотрю на него и думаю:

«Как ему в голову такое пришло? Я мучилась несколько дней, что мне с этим всем делать. Так хочется показать маме. Не тащить же все это в рюкзаке и чемодане, а он решил мою проблему за час». Вот мужик, который принимает посылки, спрашивает:

— Что там у вас, кирпичи что ли?

Отец мне хитро подмигивает и отвечает:

— Зачем же с моря кирпичи посылать?

Я ему улыбаюсь, а мне так хочется рассмеяться. Так прикольно! Какая разница, что люди отправляют, а если и кирпичи. Выбегаю на улицу. За мной выходит отец. Безудержный хохот вырывается из меня наружу. Меня начинает трясти, и кажется, что голова сейчас оторвется.

Потом я сижу на берегу. Ко мне подходит отец и садится рядом. В руке у него большой, с ладонь, круглый белый камень. Отец хочет бросить его в воду. Я не даю ему этого сделать, наваливаюсь на него, пытаюсь отнять. Он смеется. Мы начинаем возиться, он опрокидывает меня на песок. Меня начинает все это злить.

— Где? Где камень? — с обидой спрашиваю я.

— Зачем он тебе? Вся комната в твоих находках. Мы завтра уезжаем.

Я молча заглядываю ему за спину. Вот он! Я беру его в руки. Тяжелый. Теплый. Словно яйцо огромной птицы оказалось у меня сейчас в руках. Отец наклоняется ко мне, а я веду пальцем по разноцветным едва видимым линиям камня.

Вечером мы складываем камни в посылочные ящики. Я не могу наговориться и все показываю отцу. Смотри — это каменное сердце. Это, приглядись, медведь уснул, это ладонь с тремя пальцами…

Мама потом встречала нас на вокзале. И целовала и отца, и меня. Где-то через месяц доехали наши посылки. Честно сказать, я уже забыла о них. Отец принес посылочные ящики с почты. Один ящик развалился прямо перед дверью в квартиру. Камни посыпались по ступеням с грохотом. Я бросилась собирать. Но живые линии, которыми они были исчерчены там, на море, куда-то исчезли. Образы потерялись. Гладкие мертвые камни. Я собрала их в пакет и отнесла на улицу. Они тяжело упали в железный мусорный контейнер.

Пришла домой мама и спряталась на кухне. Через полчаса хлопнула входная дверь, отец вернулся с работы. Молча кивнул мне и пошел в свою мастерскую-кладовку. Меня никто не спросил, где же я ночевала.

Ну и хорошо, что им все равно.

— Мам, дай денег, — начала я.

— Зачем тебе? Куда собралась? — мама чистила картошку.

— Я в клуб сегодня иду, на дискотеку, вход платный.

— Ты же знаешь, что до получки еще далеко, моя зарплата почти вся на кредит уходит. Телевизор купили новый. А зачем?

— Мам, как зачем, тот же накрылся совсем. Отец чинил его каждый раз…

— Вот и иди, и попроси у него!

— Мам, ну чего ты? Ты же знаешь, что он мне ничего не даст. Он скажет, что все тебе отдал.

— Что он отдал! Он лучше бы инструкцию к ним дал, как на эти деньги жить!.. Ты уроки сделала?

— Да! Мам, я отчалю, а потом ругайтесь, сколько хотите!

Мама вытерла руки и достала кошелек из сумки, ручки у которой были перемотаны синей изолентой. Я заглянула в потрескавшийся кошелек, но мама щелкнула им прямо перед моим носом и протянула деньги.

— Что вчера случилось? — робко начала я.

— Тебе денег дали? И иди! Твой отец — дурак, а все в этом виноваты!

Я прошла по коридору и заглянула в приоткрытую дверь отцовской мастерской. Вернее, это кладовка, небольшая, узкая. Но отец здесь хранил инструмент. Он часто что-то мастерил. Вот и сейчас склонился над горячим паяльником. Мне нравилось, когда дома никого не было, пробираться сюда, включать паяльник и соединять маленькие детали из многочисленных коробок «Радиолюбитель» в длинные гирлянды. Прикоснулся паяльником к их ушкам и проводкам, и вот они уже рядом, вместе и неразрывно связаны друг с другом. Но только у меня они не пели. Приходил отец, разъединял мои нелепости и показывал схемы, по которым потом все это у него начинало звучать или светиться. Радиоприемники у нас были по всей квартире: на кухне, в комнате, в коридоре, в мастерской отца. Побольше и поменьше, они висели на стенах, прятались на полках среди книг, на подоконниках между цветами. Радиоприемник у нас был даже в туалете. Он примостился где-то на верху полки с ненужной обувью.

Отец сидел в наушниках, склонившись над какой-то схемой. Он не заметил меня или сделал вид, что не замечает.

А когда-то кричал мне с восторгом: «Дочь! Хочешь звезду на елку, как на Кремле?» — «Хочу!» — смеялась я. Потом он несколько дней колдовал в своей мастерской. И на елке появлялись гирлянды из разноцветных лампочек, и звезда большая рубиновая с маленькими огоньками внутри загоралась на макушке. Мама качала головой: «Лучше бы колбасы купил». Отец молчал. Всегда молчал.

Но что-то вчера случилось.

Сидит как идиот с этим паяльником. Спросил бы лучше у дочери: «В чем ты пойдешь в клуб? Может быть, тебе нужна новая куртка?»

Вдруг ожила батарея, и металлическим звуком наполнилась комната. Это зазвонил телефон. Телефон только для двоих, меня и Маринки, моей соседки снизу и одноклассницы. Но иногда подключались и другие соседи. Особенно тетка Ленка, что сверху, любила поговорить, высовываясь с балкона. Она кричала на весь двор:

— Прекратите долбить по батарее! Сколько можно! Целый день долбят и долбят! Дятлы хреновы!..

— Привет!

— Привет! Чего в школе не была? Историчка парила всех! А Варвара сказала, что не пустит тебя в школу без записки от родителей, — встретила меня Маринка на пороге своей квартиры.

Я знала ее вечность. Мы рядом сидели на горшках еще в яслях. Я любила ее и скучала, когда долго не видела. Я таскала к ней свои игрушки. А как мы играли в лошадок! Она вставала на четвереньки, я прыгала к ней на спину, и мы мчались по кругу. В изнеможении от хохота падали на пол. Потом она сидела у меня на спине. Ноги мои не выдерживали, и спина прогибалась. Я готова была упасть. Маринка визжала, что это нечестно: она дольше меня катала! Мы ходили друг к другу обедать. Сегодня у меня. Завтра у нее. Все это было когда-то. А сейчас я ей сказала:

— Давай покурим, Марин, если дома у тебя никого нет.

Мы сидели в санузле и курили. Я села на опущенную крышку унитаза, подруга примостилась на краю ванны.

— Марин, ты не хочешь ничего мне рассказать?

— Что?

— Да, не ломайся. Весь дом слышал, наверное, как ругались мои предки. Сейчас сидят, молчат. Твоя мать все про всех знает.

— Эта-то фигня? — протянула Маринка. — Да слышала, маман отцу рассказывала, что твой отец вернулся с работы, а мать дома с хахалем целуется.

— Врешь! — и я толкнула Маринку. Она полетела в ванну, где было замочено белье.

— Дура! — хныкала, выбираясь, мокрая Маринка.

— Сегодня вечером идем в клуб. Возьми какую-нибудь закуску, — строго сказала я.

— Какую закуску?

— Бухать будем!

— Кто же нам продаст?

Вечером мы пили в парке на лавочке около клуба. Мужик, который купил нам бутылку «Изабеллы», потребовал, что он будет третьим. Пришлось согласиться. Он купил сигарет и еще бутылку водки, сказал, что не может пить красное и без компании тоже не может.

— Курите, девочки, — угощал нас новый знакомый после первого стакана.

— Спасибо, дяденька! — смеялась Маринка.

— Какой я дяденька? Меня Костяном зовут!

Мне стало тепло, весело, уютно здесь, на лавочке, с этим Костяном, с Маринкой.

Костян травил анекдоты, мы хохотали. Он разливал нам вино, а оно все не кончалось и не кончалось. И Костян из лысеющего мужика превращался в веселого кудрявого парня. Он целовал Маринку в щеку, а она его отталкивала, а он хватал меня за руку, и вино все лилось, и конфеты сыпались под лавочку. И соленый обкусанный огурец мокнул на газете…

Я очнулась… Светало. Болела голова. Я была одна в парке на лавочке. Под ногой хлюпнуло что-то — огурец. В голове пронеслись Костян, Маринка, музыка, танцующие люди, свет, бьющий в глаза, сверху сыпался блестящий снег… Куда все делись?

— Дочка, я ухожу.

— Куда?

— С твоим отцом жить невозможно. Я встретила другого человека, он зовет меня к себе. Я ухожу.

— А как же я?

— Ты будешь приходить к нам в гости…

Я осталась одна. На плите в сковородке стояла жареная картошка. Захотелось ее подогреть. Я достала спичку и чиркнула ею по коробку. Она вспыхнула и загорелась. Пламя ползло по тонкой спичке вверх, все ближе и ближе к моим пальцам. Я подошла к окну и бросила догорающую спичку в банку, зажгла другую и провела ею по занавеске. Тюль вспыхнул, и огонь, разрастаясь, помчался вверх, а я смотрела, как тюлевые цветы морщатся и скручиваются. Мне стало жарко. Отец вдруг оказался рядом и срывал, срывал с меня эти горящие цветы. А я думала: «Да, наверное, такое бывает, мамы когда-нибудь уходят…»

Очнулась я в больнице. Нет, ничего страшного, небольшие ожоги на руках. Мест не было в хирургии, и меня положили в отделение гинекологии.

— Надо сдать анализы, — строго сказала мне медсестра и протянула банку. — Сюда мочу, кровь у тебя возьмут завтра.

— А как мне попасть в эту банку? Где это можно сделать?

— Не задалбывай, пожалуйста!

Я взяла банку перевязанными руками и пошла в туалет. Здесь было тесно, и я никак не могла понять, как мне это лучше сделать. Я измучила себя, банку, унитаз. Через два дня ко мне в палату с утра пришел заведующий отделением.

— Тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

— Почему ты такая молодая, а трахаешься с кем попало?

В палате никого не было в этот момент, все умчались на процедуры.

— Я не трахаюсь.

— Ну, ты мне этих сказок не рассказывай!

— Да у меня даже парня нет! — выдохнула я, а на глаза навернулись слезы. А про себя подумала: «Чего парит этот персонаж?»

— Девочка, тоже мне, нашлась! Анализы черт знает какие, а она тут из себя что-то корчит! Срочно еще раз все сдать! А завтра ко мне в кресло! — и он хлопнул дверью.

Как я буду выпутываться из этого? Я не хочу ни в какое кресло, у меня же ожоги! Все к черту! Надо выбираться отсюда, а то еще здесь какую-нибудь заразу подцепишь! Но анализы я сдала на прощанье. Пусть подавятся. Я эту банку мыла так, что она жалобно скрипела. Мне повезло — в единственном работающем душе на первом этаже не отключили горячую воду.

Я уходила из больницы со скандалом, а им оставляла свою кровь, свою мочу и свое презрение. Заведующий кричал мне вслед, что он приедет ко мне домой, если анализы покажут что-нибудь похожее на предыдущее.

И тут я подумала: «Пора кого-нибудь завести, а то вот трахнет какая-нибудь сволочь за просто так! И будет потом орать что-то про анализы».

С любовью нашей семье не повезло. Перестала скрипеть родительская тахта. Я помнила, что это раздражало меня ужасно. Я просыпалась и кричала: «Тихо!» А потом засыпала, и мне казалось, что какая-то собака жалобно скулит. И я кричала ей: «Пошла прочь!»

Потом я влюбилась. Мне не повезло сразу же. Мне не повезло даже с его именем. Его звали Тиф.

Я думала потом: «Почему все так происходит?»

А уже наступила зима, и давно зажили ожоги. Теперь я — затейник. Новогоднее представление, спектакль. Мне дали роль. Небольшая, но ужасно прикольная. Я — злодейка, правая рука бабы Яги. Я — актриса! Во мне, оказывается, живет талант. Я не знала до сих пор, что во мне еще что-то живет, растет и шевелится, кроме боли, обиды и скуки. Как невозможно приятно быть сволочью, и тебе все аплодируют при этом.

Потом была новогодняя дискотека. А я все бегала в своем костюме, и переодеться не было никакой возможности. Костюмерная была закрыта. Вдруг он идет через весь зал. Высокий, стройный, смотрит на меня. Я вся в зеленом, и на голове какие-то грибы, и губы, и глаза черные. А он идет, махнул кому-то рукой и улыбнулся. Зазвучала музыка. Я смотрю, куда он? И вот он стоит передо мной.

И мы танцевали. Он обнимал меня, а я готова была раствориться, как сахар в чае.

— Ты где Новый год встречаешь? — спросил он.

— Нигде.

— Пойдем со мной.

— Куда?

— Клевое место! Не пожалеешь!

— Мне только переодеться надо, а то мне голову оторвут за костюм.

— За этот балахон? Ладно, иди, я буду ждать на улице.

Я блуждала и блуждала в поисках костюмерши, стучала в дверь костюмерной, дергала за ручку, но мне никто не открывал. Я слышала, что там кто-то есть. Но мне не открывали. Какой-то шепот, шуршание. Снова тихо. А веселье в зале громыхало. Дед Мороз отплясывал со Снегурочкой. В туалете девчонки курили, так что дым стоял столбом. Кто-то блевал под пальмой в огромный горшок.

Я ушла в этом длинном платье с зелеными рюшами из поганок. Надела потертую шубку из кролика, шапку «а-ля Буратино», сапоги. В один сапог еще утром напрудил наш кот. Меня тошнило от запаха кошачьего туалета, но обувать что-то надо было. Излупила кота этим сапогом, а что толку-то. Он расписался на нем и поставил печать.

На улице никого не было. Я потопталась, посмотрела по сторонам. Снег таял прямо в воздухе и становился мокрым и липким. Под ногами хлюпало. Так хотелось мороза в новогоднюю ночь! Зачем?

Он догнал меня и дернул за руку.

— Куда пошла? Договорились же.

— Я вышла — тебя нет.

— Я курил за колонной.

— Мне надо домой зайти, сказать, что ухожу на Новый год… Хотя нет, уже не надо.

— Почему?

— Отец в командировке, а мама меня бросила. Нет, это она думает, что от отца ушла, а ушла от меня. Так куда мы идем? Веди!

— Тебя как зовут-то?

— Маруся.

— А меня — Тиф.

Мы долго куда-то шли. Я промокла и стала подумывать, может, плюнуть на все и пойти к матери и ее хахалю, приглашала же, будет ждать, наверное. Наплевать! Пусть со мной что-то случится сегодня, так она всю жизнь потом плакать будет.

— Вот мы и пришли. Спускаемся вниз.

— Куда это спускаемся?

— Сюда, в подвал. Боишься?

Да, я ожидала многого, но подвал в новогоднюю ночь — это слишком!

«Овца ты, овца!» — говорил мой одноклассник Женька, привязывая меня шарфом к батарее в классе, пытаясь при этом поцеловать. А позже в раздевалке мы долго удивлялись, зачем какой-то придурок повесил мое пальто на потолок, зацепив его хлястиком за лампу. Если бы не Женька, который бритвой срезал хлястик, не знаю, что бы я делала.

— Давай руку! Никто тебя не изнасилует здесь.

Я, наверное, была не только овцой, но и полной дурой. Мы долго спускались по ступенькам и шли темными коридорами. И почему его так зовут? Придумают же себе прозвище, только людей пугать. Надо будет спросить потом его настоящее имя. Куда мы идем? Сейчас где-то здесь меня расчленят, и никто не услышит, как я буду кричать и звать на помощь. Все эти люди, которые празднуют наверху в уютных квартирках с елочками и шампанским, потом скажут, что ничего не слышали, ничего не знают, а на подвале всегда висит замок. Да, он конечно на месте, только замок представляет собой одну сплошную декорацию, его тронь, и он падает. Конечно, все это ерунда. Кого я обманываю? Я же давно знаю Тифа. Он Женькин сосед. Только не знала, что его так зовут. Ноги болят. Ужасно больно сгибать, мышцы словно деревянные, не гнутся.

Кому и что я хотела доказать? Эти чертовы лыжи! Кто придумал такое, что ты должен мотаться по лесу все утро на лыжах, а потом идти в класс и учиться, учиться, писать сочинение или диктант, решать контрольную по физике, делать лабораторную по химии. А этот придурок, физрук, гонит и гонит с утра тебя по лыжне и некогда вытирать сопли и слезы. Он сумасшедший. Он решил сделать из нас олимпийских чемпионов или собрать наши трупы на лыжне? Я не хочу! Я не могу! Но я бегу по этой лыжне, которая не кончается, а вокруг лес, и деревья видят, что силы мои на исходе, но ничем помочь не могут. Только ветер навстречу бьет по лицу. Сволочь! И я падаю… «Егорова! Ты где болталась? Ты не выполнила норматив! Это — двойка!» Черт меня дернул! Я разворачиваюсь, и снова в лес по лыжне! Что я хотела доказать человеку, который просто издевался надо мной?

Летом здесь прекрасный пляж. Желтый песок. Рядом лес. Баскетбольная площадка. Катамараны. Пруд искусственный. Здесь никогда не было воды, а вот пришел человек и выкопал котлован, и заполнил его водой.

Потом я тонула. Вы когда-нибудь тонули? Я скажу вам, что это страшно. У меня был резиновый круг. Сколько тогда мне было лет? Лет шесть. Но очень хорошо помню, как я тонула. Круг перевернулся, и ноги мои оказались наверху, а голова ушла под воду. Я отчаянно хотела вынырнуть, но у меня отчаянно не получалось. И воздух вдруг стал заканчиваться, а я все барахталась и плакать начала под водой, но слезы мои не могли сделать пруд соленым, чтобы кто-то заметил, что девочка тонет. Этот поплавок еще минуту и задохнется. Перевернут, а там уже меня нет. Но мир не без добрых людей! Какой-то мальчишка схватил за ногу и выволок на берег. Его лица я не увидела, он смешался с толпой мальчишек, которые прыгали неподалеку с вышки. Как он понял, что я тону? Ведь никто не бросился меня спасать, только он. Я, шатаясь, подошла к родителям, которые играли в карты со своими приятелями, и сказала, что иду домой. Я стала бояться воды и боюсь ее до сих пор…

Вдруг где-то послышались голоса и смех. В конце коридора я увидела свет, не яркий. Я хотела Нового года. Пусть уж он начнется хоть где-нибудь.

Мы вышли из темноты. Здесь, в самом конце подвальных катакомб, горели свечи. Они стояли в банках из-под консервов, они, казалось, были повсюду: на столе между апельсинами и портвейном, на кирпичах вдоль стен, где-то под потолком.

— Тиф! Что за фигня! Ты кого это привел? Что за матрешка? — навстречу нам выдвинулся невысокий худощавый парень с копной нечесаных волос.

— Маруся, это Бешеный, это Шкет, это Лысый.

Кто они были такие? Лысый — парень с голубыми глазами, но почему Лысый? Волосы пепельные падали ему все время на глаза, и он откидывал их рукой. Он подмигнул мне. Шкет — самый младший, по-моему, младше меня, класс восьмой, не больше. Бешеный — толстый, высокий, с огромными лапищами и черными глазами навыкат. Он был здесь старше всех, лет двадцать, а может чуть больше. Шарф в красно-белую полоску в несколько оборотов красовался на шее.

— Тиф! Умеешь же ты, сволочь, праздник испоганить! — буркнул Бешеный.

— Ну почему?

— Ты посмотри, кого ты приволок! Это же черт разрисованный в юбке! Аты: Маруся-а-а-а! Здесь только болельщики Спартака! Спартак — чемпион!

— Ребята! Маруся — актриса! Я ее украл, можно сказать, с новогоднего представления! Она там в помощницах у самой бабы Яги ходила! — Тиф тянул меня за руку к столу.

— Хватит базарить! — сказал Лысый, открывая портвейн. — Девчонка — это же хорошо! Шкет! Врубай музыку! И давай, Тиф, наливай своей ведьме. Она у тебя что пьет, водку, шампанское или все вместе?

Шкет нажал кнопку на магнитофоне, и задрожали стены.

— Придурок! Сделай потише, а то ментов накличешь, — заржал Бешеный.

Я прошла к столу, оттолкнула руку Тифа, который пытался меня обнять и села на что-то похожее на табуретку. На импровизированном столе прямо напротив меня лежали апельсины, они возвышались горой. Их было так много, что от оранжевого пестрило. Музыка, апельсины, свечи, Новый год. В общем, я напилась. Мне давно не было так весело, как в этом подвале. Я танцевала на столе, размахивая своей широченной юбкой. Потом Тиф кружил меня на руках, а я хохотала. Шкет и Лысый отплясывали парой в вальсе. А Бешеный дирижировал бутылкой.

— Апельсин в юбке! Мурена! Ведьма! Трон! Ведьме — трон! — ржал Бешеный.

— Какой трон? — подскочил к нему Шкет.

— Железную кровать там, за стенкой! Несите ее сюда! — хлопал в ладоши Бешеный.

Тиф наклонился ко мне и на ухо зашептал: «Пора отсюда делать ноги. Беги к выходу!»

— Вот отстой! Тиф! Ты — идиот! Что за динамо! — слышала я громовой голос Бешеного, пробираясь по длинному темному коридору к выходу. Я пыталась бежать, но длинная юбка все время за что-то цеплялась. Я бежала по подвалу и чувствовала, что кто-то дышит мне в спину. Я боялась обернуться.

Почему надо мной издевается физкультурник?

Как давно это было.

Я наконец-то пошла в школу, в первый класс, все как полагается. Но я была левшой. Меня старательно стали переучивать. Ручку из левой руки перекладывали в правую. А мозги от этого сразу склеивались, и я не могла уже ни о чем думать, как только о том, как написать правой рукой, которой не умею. Я возвращала ручку в ту руку, которая плакала о ней. И буквы, и цифры начинали литься на линеечки и клеточки в тетради. И снова Светлана Петровна около меня. Опять она разлучает мою левую руку с ручкой. Опять я в ступоре. Мозги в трубочку. Как это сделать, как делают все? Я не умею «как все»! Я не хочу «как все»! Дура! Я радовалась звонку на перемену, наверное, больше всех. Заканчивалась эта борьба. Я была свободна! Мне хотелось бегать, толкаться, прыгать, кричать и визжать. И вот я мчусь из класса к столовой, из столовой обратно, несусь между колоннами. Влетаю в какую-то дверь. Здесь не должно быть двери! Откуда она взялась? Кто открыл ее? Я заглядываю внутрь. Вот это да! Здесь мячи, много мячей разного цвета и размера, в углу спрятался «козел», яркие обручи вдоль стены, лыжи ждут здесь зимы и снега, и целая гора спортивных матов. Я разбегаюсь и запрыгиваю на самый верх. Вдруг строгий голос одергивает меня:

— Так, это что еще такое? Как зовут? Кто такая? Из какого класса?

Я съезжаю с матов. Просто сажусь и качусь вниз, и тут меня ловят сильные и большие руки Сан Саныча. Он учитель физкультуры у старшеклассников.

— Я — Егорова Маруся из первого «Б».

Так мы познакомились. Здесь была комната для спортивного инвентаря. Теперь, когда она была открыта, я прыгала на матах и Маринку тащила сюда. Учитель смеялся вместе с нами. А мы катились вниз, он ловил нас и закидывал снова наверх. Мы визжали как оглашенные. И вдруг однажды Маринка молча ушла. Повернулась и ушла. Я оглянулась, а ее нет. Я попрощалась с физкультурником и поспешила в класс. Зазвенел звонок, и все бросились по классам. Мне хотелось спросить Маринку, почему она ушла, ничего не сказала, не позвала. Но Маринка была уже у дверей в класс, а меня все кто-то отпихивал и отталкивал, и я кого-то толкала. Начался урок. Я написала Маринке записку. Она не ответила. Потом мы молча шли домой.

Она больше не ходила прыгать со мной на матах. Она теперь стояла у окна и читала. Я злилась на нее, но ничего не могла понять.

Сан Саныч поправил спустившийся гольф у меня на ноге и щелкнул легонько по носу. Я наклонилась к мячам и потянулась, чтобы взять один из них. И вдруг поняла, где у меня будет расти грудь, его руки почему-то оказались на этом месте. И я ойкнула. И пошла. И пошла к Маринке, читать ее учебник. Я ничего ей не сказала, она ничего не спросила. Я забыла обо всем этом на несколько лет. Вспоминать не хотелось. Но вот через несколько лет на уроках мы снова с ним встретились. Оказалось, он помнит очень хорошо меня и Маринку.

— Егорова! Что ты ползешь по лыжне? Егорова, почему кросс не бежала? Егорова, а метать ты собираешься? А прыгаешь в длину как? Ноги, ноги выше поднимай, когда высоту берешь! Двойка, Егорова!

И я решила — все! Хватит! Я сказала Маринке, что нам надо записаться в секцию по стрельбе. Она спросила: «По какой стрельбе?» — «Из пистолета», — ответила я и протянула ей объявление из школы ДОСААФ.

Маринка носила очки. Нет, она носила их в портфеле, в сумке, где угодно только никогда не использовала по прямому назначению. Ее глазами была я. Я читала ей объявления на всяких вывесках. Она почему-то очень интересовалась, что написано там, а что приклеено здесь. А кто там идет? Он симпатичный? Мне приходилось рассказывать ей, читать, записывать. Она интересовалась многим, была любознательна, чем очень меня мучила. Последнее ее достижение было таскать меня по своим свиданиям. Она объясняла это тем, что я должна ее проводить до кавалера, а то она может его не узнать и пройти мимо. Конечно, Маринке идти на стрельбу незачем. Но, простите, я же хожу с ней. Самое интересное было то, что и в тире она очков не надевала, а стреляла лучше меня. Как ей это удавалось, непонятно. Мистика!

Я вышла из подвала. На улице было уже светло. Дворничиха чистила снег. Она посмотрела на меня, на дверь в подвал и прошипела: «Шалава!» Я так устала, что спорить с ней не стала.

Кто-то дернул меня за руку. Я повернулась — Тиф. И тут, как только я его увидела, меня вдруг прорвало.

— Не подходи ко мне! Слышишь? Я боюсь заразиться тифом! Какого черта ты привел меня туда?

— Марусь! Ты, правда, что ли, поверила? Бешеный так приколоться любит, а я ему подыграл. Ты же с Жекой, моим соседом, в одном классе учишься. И имя есть у меня, Стас. Ребята, придурки, любят всякие прозвища. А я привык, уже не замечаю. Я когда-то подстригся коротко, так они Тиф и Тиф. Так и пошло. Я в техникум после школы поступил. Мы жили на Западной стороне, потом переехали сюда, на Восточную.

— Ну, знаешь, шутки у вас дурацкие! Все, я — домой!

Я оглянулась. Дворничиха чистила снег, что-то бормотала себе под нос. А мне было хорошо!

Я люблю ходить в магазин. Вернее, я люблю ходить в магазин в шляпный отдел. Я открываю дверь и захожу в наш универмаг. Я прохожу мимо полупустого отдела с обувью. Какие-то бесконечные тапочки и кеды, кеды и тапочки. Что носят люди? Нет, иногда что-то завозят, и тогда здесь столпотворение. Все что-то примеряют, все подряд туфли, сапоги. Продавщицы суетятся, бегают, что-то приносят и уносят. «Берите на вырост», — советуют. «Всегда можно одеть носок потолще. Берите! О чем вы думаете?» Через какое-то время это все исчезает и становится тихо, и скучающие продавщицы снова раскладывают по полкам тапочки и кеды.

Дальше — отдел игрушек…

Однажды мама взяла меня за руку, и мы пошли в универмаг. Она хотела, чтобы я сама выбрала для себя какую-нибудь игрушку в подарок на день рождения. Мы пришли, а там только резиновые пупсы и кубики, совок и ведерко. Я все думала, что мне выбрать из этого, но не знала что. Вдруг волшебница-продавщица внесла и посадила на полку двух желтых медведей, больших, плюшевых, с коричневыми ушами, черным носом, блестящими глазами.

— Мама! Купи мне!

— Девушка, можно посмотреть игрушку? — попросила мама.

Продавщица протянула медведя.

— Только учтите, у него нога кривая.

— А у другого? — одновременно спросили мы.

— У этого беда с глазами. Один выше, другой ниже пришили, — потрясла девушка-продавец перед нашими носами другим медведем.

— Мама! Тогда мне этого, с кривой ногой!

— Скажите, пожалуйста, а других игрушек не будет больше?

— Попозже будут еще две собаки.

— Мама, мне не нужна собака!..

А там дальше, если еще пройти отдел с тетрадями и карандашами, будет отдел шляп. Здесь всегда мало людей. Может, сюда не доходят, а может, просто не носят сейчас шляп. А может быть, их не носят в нашем городе. Действительно, куда ходить в шляпке? На работу… В кино… На свидание… Нет, всем некогда. Шляпку одеть надо с чувством, с расстановкой, не спеша, подбирая ее к прическе, к своему наряду и настроению. Я прихожу сюда и примеряю шляпы. У меня нет ни прически, ни наряда, но есть огромное настроение, которое заменяет мне все остальное. В зеркалах я отражаюсь то в длинном платье, то в белоснежном плаще… И шляпка то одна, то другая, то третья — взлетают и кружат около моей головы. Вдруг все обрывается.

— Девочка! Положи все на место и выйди из отдела!

Я люблю наш универмаг. Он единственный здесь, на Востоке. Здесь всегда есть зубная паста «Чебурашка». А если выбрасывают какой-то дефицит, то все равно нет денег…

Однажды летом, после девятого класса, я решила, что надо пойти поработать. Хочется же, так много всего хочется, что страшно перечислить. Я ходила по городу, но меня никуда не брали. Одни говорили, что еще маленькая, другие говорили, что на небольшой срок не берем, третьим вообще ничего не надо было. Я устала и села в сквере на лавочку. День был солнечный и жаркий. Я огляделась. Чуть дальше шевелились кусты, а ветра не было. Вдруг чья-то голова вынырнула и снова пропала. Две пожилые женщины ловко орудовали большими ножницами, подстригая кусты. Я загляделась на них.

— Чего сидишь и смотришь? Иди к нам!

— А можно?

— Чего ж нельзя? Деньги нужны?

— Кому они не нужны!

— Все, решено! Будешь озеленителем. Сейчас придет наш бригадир, мы тебя оформим. А пока бери секатор и приступай к работе. Эту аллею надо достричь сегодня. Мы немного передохнем, а то уж совсем упрели. И табачку понюхать охота.

— Меня бабой Дуней зовут, а ее баба Вера. А тебя как?

— Маруся.

— И хорошо, что нам Бог тебя в помощники послал. Ты, Маруся, постриги попробуй, а то вдруг еще не получится. Бригадир у нас на этот счет строгая.

Вдруг откуда-то с параллельной аллеи выскочил велосипедист и подрулил прямо к нам. С багажника выпала женщина в темных очках и с помятой прической.

— Вот и наш бригадир!

После того как мама выкинула такой фортель, мы учились жить с отцом вдвоем. Нет, конечно, мама приходила, что-то делала, пыталась как-то помочь, но я понимала, что у нее началась другая жизнь. Есть ли там для нас место? Наверное, есть, но искать его не хотелось. Куда бы я пошла с ней? В дом к чужому человеку со своими вещами, мыслями, со своей жизнью? Зачем я ему нужна? Нет, я останусь здесь, дома, со своими вещами, мыслями и жизнью.

Однажды отец пришел с работы и сказал:

— Отменяется стучать по батарее! У Маринки же есть телефон?

— Да, папа, и ты об этом прекрасно знаешь!

— Дочка! У нас тоже будет теперь телефон!

— Что, подошла, наконец, через десять лет наша очередь?

Откуда-то взялся телефонный аппарат. Отец тянул провода, аккуратно прибивал вдоль стены. Долго возился, выходил на лестничную площадку, снова возвращался. Что-то где-то подсоединял, снова разъединял, периодически подносил к уху телефонную трубку и что-то слушал, потом снова колдовал с проводами. Наконец сказал: «Все! Готово!» Я подошла к телефону и с недоверием подняла трубку. Послышались гудки. «Папка! Ты молодец! Вот здорово!» Я позвонила Маринке. Она удивилась, откуда это я. Потом мы болтали и болтали… Конечно же, я могла спуститься к ней, она могла подняться ко мне. Но, согласитесь, телефон в доме — это уже никакой беготни и хождений, а батарея может просто отдыхать! На следующий день меня осенило: я же не знаю своего телефонного номера! Отец задумался, но потом сказал мне, что нам его пока не дали.

С мамой я теперь встречалась на нейтральной территории. Она работала в детском саду воспитателем. Это был тоже заводской цех под номером. Раз завод построил, значит — это цех, но только по обработке и плавке человеческих душ. Я заезжала к ней, чмокала ее в щеку и смотрела, как она воспитывает чужих детей. Когда я ходила в детский сад, я мечтала, чтобы мама была моей воспитательницей. Что хочешь, то и делай! И спать днем не обязательно, и кашу доедать никто не заставит. Хочешь — играй, хочешь — рисуй, хочешь — лепи. Но мама, прослушав мои доводы, отдала меня в другой детский сад. Тогда я подумала, наверное, чужих детей интереснее воспитывать, чем своих.

Бригадир сняла очки и поздоровалась. Под глазом у нее красовался синяк. От этого лицо казалось немного перекошенным.

— Так, девочки, молодцы, работаете! Это кто у нас такая?

— Анжела Семеновна, это девочка хочет к нам оформиться, человеку деньги нужны, а нам человек нужен, — ответила одна из «девочек», баба Дуня.

— Хорошо! Оформим в лучшем виде! Ха-ха! — подмигнула Анжела Семеновна своему водителю. Девочки, работайте, а мне надо еще к начальству, Борису Петровичу, доложить обстановку на нашем объекте!

Она попыталась запрыгнуть на багажник, но с первой попытки ей это не удалось. Она потерла ушибленную коленку, ругнулась матом, дыхнула на всех перегаром, и, подняв выше юбку, перекинула одну ногу через багажник. Крепко обняла своего водителя сзади, и велосипед, пошатываясь из стороны в сторону, двинулся к магазину.

— Вот б…. — сказала баба Вера, сморкаясь на асфальт.

Так я стала озеленителем. Я стригла, ровняла непричесанные, лохматые, заросшие кусты. Аллеи превращались в аккуратные, ухоженные, ровно подстриженные. Ни одна веточка не выбивалась, ни один листочек не торчал, как попало, после моего секатора. Мне нравилось. Мне нравилось, когда из кустов выпархивали вспугнутые парочки. Они как голуби разлетались в разные стороны, на ходу поправляя юбку, заправляя рубашку в брюки. А мои «девочки» улюлюкали им вслед. Однажды мы поймали маньяка…

— А-аааа! Девчонки! — раздался визгливый голос Анжелы Семеновны из кустов сирени, где она прилегла отдохнуть с бутылочкой пива. Баба Дуня бросила свой секатор и помчалась, переваливаясь, как утка, на зов бригадира, я с бабой Верой — за ней.

— Девочки! Вы посмотрите, что же это делается? Лежишь, никого не трогаешь, а это чучело выходит из кустов без штанов и пытается меня чем-то удивить, как будто я не видела этого! Девчонки! Окружай его! Сейчас мы покажем ему, как пугать женщин! В психушке день незапертых дверей опять устроили, а мы отдувайся здесь!

В кустах подальше стоял невысокий мужичок и улыбался нам. Штаны его были расстегнуты. Я пошла обратно к лавочке.

— Окружай его! — кричала Анфиса Семеновна. Сейчас мы посмотрим, что он может на самом деле как мужик! А то штаны тут свои снимает! Врешь! От нас не уйдешь! Дунька! Верка! Ловите его! Ловите! Ха-ха-ха!

Мои женщины вернулись разгоряченные беготней по кустам. Анжела Семеновна волокла свою добычу за шиворот. Мужик явно не ожидал такого поворота событий. Он выворачивался как уж, пыхтел и ругался. Меня отпустили домой в связи со сложившимися обстоятельствами, а вся эта компания двинулась к милицейскому участку на соседнюю улицу.

Милицию я не любила. Я не любила ее с тех пор, как меня поставили на учет, и участковый стал доставать меня своими нотациями.

Меня научили в школе писать правой рукой. До этого у меня хорошо получалось и левой. Но старания Светланы Петровны не прошли даром. Она гордилась своими достижениями в области меня. Но как только правая рука записала, голова отключилась. Сбой в системе. Однажды вечером я перешла дорогу и направилась к школе. Полазила по лестнице на спортивной площадке. Покачалась на перекладине. Посмотрела на темные окна своего класса. Подняла камень правой рукой и подкинула его. А потом я поднимала камни еще и еще, и старалась попасть в окна нашего класса на втором этаже именно правой рукой. Я кидала и кидала изо всех сил. Сыпались стекла, и вдребезги разбивались у моих ног. Я ничего не слышала, только визжащий звон стекла. Сторож пришел, когда я уже заканчивала расправу с третьим и последним окном нашего класса…

Телефона у нас вскоре не стало. Но в последний раз, когда мы разговаривали с Маринкой по телефону, мы вспомнили все матерные слова, какие только знали или когда-нибудь слышали, вспоминая нашего физкультурника. Мне почему-то казалось, что с нами кто-то еще есть. Он, незримый, присутствует здесь, слушает, но молчит. Потом оказалось, что отец подключился к телефону соседки. Она была очень удивлена и возмущена этим обстоятельством. Долго ругалась на весь подъезд. Я поняла, почему у нас не было номера.

Сторож вызвал милицию. Они приехали быстро. Меня посадили и увезли. Утром отпустили. Мама повезла меня в психбольницу. Меня поставили на учет в психушке. Но это не помогло, а может, и помогло. В милиции меня тоже поставили на учет. Потом долго у всех мама одалживала денег на штраф.

Тиф зашел за мной, и мы пошли погулять. Он рассказывал о себе, а мне было ужасно скучно.

— Я закончил ПТУ. Меня распределили на Машзавод. Цех «веселый» у нас. Я не знал, что мне придется подписывать бумаги, что я не болтун. Завод оборонный. Только говорят, что волосы потом выпадают, и член может не стоять. Но деньги приличные платят. И вдруг сказал:

— Пойдем в ресторан завтра или в выходные?

— Пойдем! — согласилась я.

Потом, уже дома я думала, что в ресторан мы не пойдем. Туфель у меня нет. И платья тоже. На следующий день я пошла в универмаг, в отдел головных уборов. Хотелось представить, как бы я оделась в ресторан.

А тут смотрю, туфли привезли в отдел обуви. Чудесные туфли. Что надо! Лодочка аккуратная, каблучок небольшой. Я помчалась к маме на работу. Я плакала и просила, я умоляла и доказывала, что мне нужны туфли. Срочно! Необходимы как воздух! Мама заняла денег у заведующей, и я помчалась обратно в магазин. Моего размера уже не было. Я долго примеряла на полтора размера меньше. Были еще на два размера больше, но их я мерить не стала. Я поджимала пальцы и старательно из своего 36-го размера делала 34,5. Мне удалось. Я втиснула ногу. Я встала и походила. Вроде бы ничего. Может, разносятся. Весь день я их разнашивала и разнашивала. Я выдерживала дойти в них до булочной за углом, а затем разувалась и шла босиком.

— Нет, ты знаешь, мы не пойдем в ресторан. Глупость какая! Чего там делать? Пойдем лучше в клуб, на дискотеку, — сказала я Тифу на следующий день.

Мои бодрые женщины-озеленители радовались как дети, рассказывая мне потом, что было в милиции. Оказалось, что он вовсе и не из психбольницы сбежал. Он вышел с собакой прогуляться, а собака убежала, а он ее искал в этих самых кустах. Оказалось, что это не собака, а наша Анжела. Мужика отпустили. За что его забирать? Анжела тогда целую речь произнесла:

— Нельзя его отпускать! Как вы не понимаете? Он изнасилует кого-нибудь, потом поздно будет!

— Гражданочка, не беспокойтесь! Вот тогда мы его и посадим, а сейчас не за что! Он говорит, что писал в кустах, а вы к нему приставали, можно сказать домогались. Может быть, вас задержать?

Мы, конечно, посмеялись.

Я решила, что пора завязывать с озеленительством. Мне дали немного денег. Бригадир Анжела на прощанье сказала: «А ты Мопассана читала? Обязательно „Пышку“ почитай!»

Итальянцы меня, и не только меня, заводили с пол-оборота. Как начинала звучать «Ма-ма-ма ма-ма-Мария-аа», народ визжал от восторга. Все начинали скакать в каком-то экстазе. В этот момент все безумно любили друг друга. И не существовало никаких парочек, весь зал был как единое целое, скача и подпевая во все горло «ма-ма-ма мама-Мария-ааа». Мы отражались в зеркалах от пола до потолка, и нас становилось намного больше. В зеркалах тоже прыгали, пели девчонки и ребята. И мне казалось, что я — это не я, а меня много, и как собрать и сложить эту девчонку обратно в целое? Тиф скакал рядом. Высоко, задирая ноги, как молодой жеребец. Мы хохотали, когда встречались взглядами.

Я подумала, пусть он будет моим первым. Надо же когда-нибудь начинать. Вон Маринка рассказывает, что это прикольно. Хочу, чтобы он меня поцеловал. Потом выйду за него замуж. Дура!

Я заканчивала десятый класс. Мне хотелось любви. Но любви нигде не было. С Тифом встречались редко. Маринка познакомила меня со своим ухажером. Он привел своего друга — штангиста. Штангист, весь такой накачанный, жил на Западе. Мы гуляли вчетвером. Штангист всегда молчал. Он ни о чем не спрашивал, ничего не рассказывал, ходил, тихо улыбался, но был внимательным. Цветочки, пиджачок, если прохладно, накинет на плечи, ручку подаст. И вдруг я стала расти. С трудом застегивались брюки. Я стала себя непонятно как-то чувствовать. Голова кружилась. Я сдавала последний экзамен. Физика. Сила поверхностного натяжения. Почему капля на кране повисает и только потом падает? Я упала сразу не повисая нигде, как подрубленная свалилась, записав последнюю формулу на доске. Очнулась в больнице. Физичка плачет надо мной. Говорит, что «отлично» поставила. А я думаю про себя: «Какого хрена? Что случилось? Почему я упала? У меня какая-то неизлечимая болезнь? Я умираю? А как не хочется, и по физике пятерка, как хорошо! Но как погано от всего остального! Доктор! Где врач? Уберите отсюда эту сумасшедшую! Позовите врача!» И я заорала. Я заорала в голос. И бедная учительница отшатнулась от меня как от прокаженной, вытаращила глаза и умчалась. Пришел врач.

— Скажите, что со мной?

— А ты не знаешь?

— Что я должна знать? Я упала. У меня опухоль мозга?

— Ты упала, но никакой опухоли нет. Давай-ка померяем давление.

— У меня высокое давление?

— Необязательно…

— Скажите, наконец, что у меня?

— Господи! Как надоели эти дуры! Ты что, не знаешь, что ты беременна?

— Как беременна? Я еще очень молода!

— Вот поэтому, наверное, и беременна. Давай сюда руку!

«Я залетела! Я залетела!» — повторяла я как заведенная. Мозги у меня закипали. Я встала, посмотрела на доктора круглыми от ужаса глазами и пошла.

— Ты куда?

— Домой. Мне очень нужно домой к маме.

Я ни разу не была у мамы с тех пор как она ушла. Прошел почти год. Но я знала, где она живет. Я пришла на остановку. Подошел автобус, я села. И он повез меня на Запад. Автобус запрыгал по рельсам, проехали шлагбаум, а меня от этой тряски затошнило. Внутри что-то стало подниматься вверх и меня вырвало прямо на запасное колесо, которое стояло в конце салона у окна. Слезы и сопли, и нет платка. Люди отшатнулись от меня в разные стороны. Автобус подъехал к остановке. Двери открылись, и я выскочила на улицу. Я шла, а слезы лились. Мне было стыдно за то, что меня вырвало, за то, что я беременна, за то, что я не знаю от кого. Ведь и с Тифом у меня было.

Я нажала на звонок у двери. Никто не открывал. Я позвонила еще. Послышалось шевеление замка, и дверь открылась. Мама стояла передо мной. Я бросилась к ней. Мне так захотелось, чтобы она меня пожалела. Просто спрятаться у нее на груди, как раньше. Она обняла меня.

— Что? Что? Что случилось?

— Я залетела!

Мы стояли, обнявшись, но вдруг дверь из комнаты открылась, и оттуда вышел мой учитель физкультуры.

— Егорова! Я всегда знал, что ты принесешь в подоле.

— Мама! Как ты могла? Ты к этому ушла? Он же сволочь!

Я взяла пистолет, зарядила, вытянула руку и прицелилась. Я стреляла и стреляла, и мне становилось легче. Я снова вставляла патроны в пустой магазин и опять целилась и стреляла. В голове скакали мысли. Кто тебе сказал, что ты была примерным ребенком? Кто решил это? Ты сама? Но посмотри, оглянись назад и, наконец, пойми, что примерный ребенок — это такая же иллюзия, фантастика, несбыточная вещь как то, что папа у тебя, например, крокодил Гена. Да, может быть, ты всегда и мечтала быть Чебурашкой. Но в жизни вокруг тебя постоянно что-то происходило, дергалось, пульсировало, взрывалось и билось. И в таких условиях и при таких обстоятельствах ты могла появиться на свет только такой, какая есть. С зубами, чтобы кусаться, руками, готовыми в любую минуту дать сдачи, с ногами не настолько длинными, но быстрыми. И ты убегала, пряталась, забивалась в какую-нибудь щель и отсиживалась там, мечтая, чтобы все забыли о твоем существовании, вычеркнули из списков друзей и врагов. Ты не хотела, чтобы кто-то видел твои слезы, как ты размазываешь их по своему серенькому личику, личику мышонка, загнанного в угол. «Нет! Нет!» — кричала ты. И ногти становились у тебя длиннее, и ты готова была еще побороться за себя и расцарапать чью-то рожу, и подпалить усы недокуренной сигаретой. Ах ты, глупая девчонка, кого ты обманываешь? Ты родилась не в том месте, не в то время. Да, может быть, ты и мечтала быть примерным ребенком. Но это осталось мечтой, и только.

Пришел тренер по стрельбе. Посмотрел на мои результаты.

— Егорова! Ты молодец! Посмотри сама, выстрелы все в десятку. Поедешь на соревнования! Готовься!

Я шла по улице. Я шла с Запада к себе на Восток. Перепрыгивала через рельсы. Стемнело как-то незаметно. Вдруг что-то загудело где-то справа, протяжно и радостно. Я посмотрела туда и увидела тепловоз-пароход.

— Маруся! Это ты?

— Я!

— Опять гуляешь по ночам? Залезай! Прокачу!

Я ухватилась за поручни тепловоза, и сильные руки подхватили меня сверху И мы помчались. И город остался там, внизу, со всеми своими неприятностями и разочарованиями. Все ворота открывались перед нами. И я смотрела, как льется кипящий металл, и искры сыплются горячим дождем. И люди работают вокруг. И гул стоит невозможный, уши закладывает, ничего не слышно. И я закричала:

— Я беременна! Я не знаю, что мне делать!

Я думала, что меня никто не услышит. Но он, мой капитан, мой машинист, услышал. Он дернул гудок тепловоза. И закричал, близко наклоняясь ко мне, стараясь перекричать весь этот шум.

— Замуж надо выходить!

— Не за кого! — плакала я.

— А за меня! За меня выходи! — улыбался он и хитро подмигивал. Вдалеке показались горы металлолома. И лужи черные вокруг — после дождя. И куда ни кинь взгляд — трубы, трубы, трубы…

Екатерина Каргопольцева

Муза

Вчера ко мне пришла Она И по-девичьему картинно Уселась в кресло у окна С какой-то книгою старинной. И мне, поверившей едва Своим глазам, Она устало Весь вечер фразы и слова Из этой книги диктовала. По строчкам выцветших страниц Манерно пальчиком водила, И я — послушная — следила, К ногам её упавши ниц. Но в тяжкой доле ремесла, Уж если честно — Боже правый! — Какую чушь Она несла, Желая почестей и славы…

Ирина Зубова

Ох уж эта Мурзик! (Из цикла «Мои любимые животные»)

1

Однажды, когда мы жили в Душанбе, нам принесли маленького черного котенка. Котишка оказался очень забавным, ласковым и веселым. Мы назвали его Мурзиком. Правда, вскоре выяснилось, что правильнее было бы назвать его Муркой. Но малышка уже привыкла к своему имени и осталась Мурзиком, вернее Мурзилкой.

Очень скоро она превратилась в грациозную кошечку, гибкую, ловкую и умненькую. Она понимала все, что ей говорили. Очень любила лазать по винограднику и нежиться на солнышке, лежа на скамейке под ним. Обожала играть с теннисным мячом, гоняя его по всей квартире.

Мурзилка была любопытна и старалась быть в курсе всех событий, происходящих в доме. Каждый день она встречала и провожала всех членов нашей семьи, а если в дом приходили гости, то выбирала удобное местечко, откуда можно было всех видеть и все слышать, всегда первой появлялась на кухне и требовала на пробу приготовленные кушанья.

А еще Мурзилка обожала общаться. Приходя со двора, она бежала на кухню, поскольку там всегда кто-то был, и начинала рассказывать новости. Ужасно обижалась, если ее невнимательно слушали. Когда такое случалось, она садилась спиной к обидчику, возле его ног, причем так, чтобы обойти ее было невозможно, и приходилось через нее переступать. Она крутилась под ногами до тех пор, пока, наконец, обидчик не сдавался и не извинялся. Наша красавица милостиво прощала обиду, пересаживалась в другое место и продолжала разговаривать. Мы, естественно, поддерживали беседу, что доставляло Мурзилке огромное удовольствие. А рассказчицей она была замечательной. Сколько разных интонаций! Да и мимика была весьма выразительной, особенно глаза. Можно было легко угадать и ее настроение, и отношение к событиям.

Однажды с ней случилась досадная неприятность. Киска ела рыбу, и один из рыбьих позвонков наделся ей на боковой зуб. Мурзилка начала кашлять и попыталась лапкой снять косточку. Но у нее это никак не получалось. Я решила ей помочь. Сначала она испугалась, но потом поняла, что самой ей не справиться, и доверилась мне. Освободившись от косточки, она с тех пор в таких ситуациях всегда прибегала к моей помощи. Как только в очередной раз что-нибудь застревало в ее зубах, она бежала ко мне, слегка царапала мою ногу коготками и подставляла головку, показывая, где застряла косточка. Мол, помогай!

Постепенно круг Мурзилкиных интересов и забав становился шире. Кроме бумажки на ниточке и мячика, которые навсегда остались ее любимыми играми, она начала охотиться за всеми летающими и ползающими созданиями, попадавшимися ей на глаза. Но особенно сильно ее привлекал аквариум.

Аквариум у нас был большой, на двести пятьдесят литров, с подсветкой. Кошка могла часами лежать на стекле, прикрывавшем аквариум, и наблюдать за обитателями его глубин, периодически пытаясь кого-нибудь из них выловить. Это требовало хорошей сноровки, поскольку щель между стеклом и бортиком была очень узкой, да и рыбки старались не попадаться на ее коготки. Так что удача сопутствовала Мурзилке не часто. Нас всегда смешило то, как она, макнув лапку в воду и ничего не поймав, несколько раз старательно встряхивала ею, прежде чем слизнуть остатки воды.

Время от времени на дне аквариума накапливался ил, и тогда мы чистили его. Надо было видеть, в какое волнение приходила наша кошечка! Она вертелась под ногами, пробовала воду, которую выливали из аквариума, но потом полностью сосредотачивала свое внимание на струе воды, выливающейся из трубки в тазик. При этом правую переднюю лапку Мурзилка держала на весу, чтобы не пропустить какую-нибудь улитку, попавшую в воронку, или неосторожного малька. Иногда ей даже удавалась выбить жертву прямо из струи. Правда, и мальки, и улитки в таких случаях все равно падали в тазик, зато удовольствие от собственной ловкости она получала несказанное. Это, можно сказать, «крупными буквами» бывало написано на ее торжествующей мордочке. Но однажды случился ужасный казус.

Мы собирались в очередной раз почистить аквариум. Так уж получилось, что из комнаты все вышли, а стекло, прикрывавшее аквариум уже сняли. Кто-то ушел за тазиком, кто-то еще за чем-то… Вдруг раздался истошный кошачий крик. Когда я вбежала в комнату, то буквально застыла на месте.

Аквариум стоял возле окна, перед которым висела тюлевая занавесь. Так вот, на этой самой занавеске висело мокрое животное с полными ужаса глазами, держась за тюль всеми четырьмя лапами, и вопило. Клочья водорослей, из тех, что обычно плавают по поверхности воды, зацепились за шерсть на голове и спине бедной Мурзилки. Вода стекала с несчастной кошки по занавеске прямо на пол, образуя большую лужу Выглядела наша зверюшка ужасно, но, искренне сочувствуя ее горю, невозможно было сдержать смех. Стоило большого труда отодрать ее от ткани, поскольку бедняжка никак не хотела отдираться от нее. Видимо, киска не заметила отсутствия стекла и поэтому приводнилась в самую середину аквариума. Представляете, что она испытала, погрузившись с головой под воду!

С тех пор она никогда не запрыгивала на середину стекла, а только на края по периметру аквариума или, становясь на задние лапы, передними похлопывала по боковым стеклам, когда рыбки подплывали близко.

2

Мурзилка была очень педантичной особой. Она отлично усвоила, кто из нас в какое время должен вставать по утрам и строго следила, чтобы никто не проспал. Если дверь в комнату оказывалась закрытой, то киска мяукала возле нее до тех пор, пока не добивалась ответа. Если же ей удавалось проникнуть в комнату, она запрыгивала прямо на кровать и осторожно постукивала спящего лапкой по носу, заставляя проснуться. Мелкие конфликты на этой почве возникали обычно по выходным и праздничным дням, потому что их было меньше, чем будней, и Мурзилка про них не помнила. Только когда мы выезжали на дачу, она не требовала выполнения привычного распорядка. Там все было по-другому.

Ездить на дачу ей нравилось. Она довольно быстро привыкла к машине, и как только начиналась суета сборов, садилась рядом с дверью, никуда не убегала, а ждала, когда ее возьмут на руки и отнесут в машину. Там она сразу забиралась под заднее стекло и вытягивалась во весь рост на своей «верхней полке».

Дачный поселок являлся как бы продолжением Дома отдыха. Поэтому никаких лишних заборов, а тем более грядок и парников, там не было. Все располагалось на единой территории и находилось в живописном ущелье на берегу узкой горной речки. Прозрачные потоки с шумом неслись по камням. Казалось, что речка поет какую-то бесконечную веселую добрую песенку.

Само ущелье было довольно узкое. С одной стороны пролегала дорога, на которой едва могли разъехаться две машины, да и то не везде, а под противоположным склоном протекала наша речушка. Выглядело это все как три терраски. Самая верхняя — дорога, нижняя — бурлила и пенилась, а между ними на средней терраске стояли уютные домики, окруженные деревьями и цветами. Для кошки там было настоящее раздолье. Она лазала по деревьям, гонялась за птицами, бабочками и кузнечиками, пряталась от нас в траве и ромашках, которые росли возле домика.

Но вот мы стали замечать, что иногда кошка в ужасе прибегает в домик и забивается куда-нибудь в дальний угол. Нас это поначалу озадачивало, потому что пугать Мурзилку до такой степени было некому. Собаки рядом не проживали, а все соседи относились к ней очень доброжелательно. К тому же она никогда не заходила в чужие домики, даже если ее звали. Признавала только свой.

Потом оказалось, что она так реагирует на крик неизвестной нам птицы. Как только та подавала голос, а звучал он действительно весьма не музыкально, кошка, где бы она не находилась, стремглав летела домой и пряталась. Может, она когда-то залезла в гнездо, и ей сильно досталось от его обитателей?

А однажды Мурзилка проявила самый настоящий героизм и спасла нас от серьезных неприятностей.

На берегу речки у самой воды росло старое тутовое дерево. Ему было так много лет, что ствол внутри превратился в пустую трубу. Говорили, что в нем давно живет большая гюрза. Случалось, что змеи заползали в дома, но там, где постоянно находились люди, появлялись они редко. Думаю, что моя встреча с одной из них тоже случайна, хотя запомнила я ее на всю жизнь. А случилось это так.

Водопровода в домиках не было, и воду мы брали из крана на улице. Я, как обычно, пошла вечером за водой. Было уже темно, а ночи на юге в горах очень темные. На взгорке около дороги горел всего один тусклый фонарь. Когда я подошла к крану, то увидела поперек дорожки что-то вроде садового шланга. Первой мыслью было отодвинуть его в сторону, чтобы никто не споткнулся. Только я занесла ногу, чтобы сделать это, как вдруг мне показалось, что он движется! «Шланг» переполз дорожку и скрылся в траве. Трудно сказать, сколько времени я простояла на одной ноге с гулко колотящимся сердцем. Какое счастье, что я не успела осуществить свое благое желание!..

Однако возвращаюсь к Мурзилке. В тот вечер родители остались в городе, я ушла веселиться с компанией, а моя младшая сестра обещала недолго играть с соседской девочкой и вовремя лечь спать. Вдруг обе девочки, перепуганные, являются к нам вместе с кошкой и заявляют, будто Мурзилка не пускает их в дом. Сами понимаете, поверить в такое трудно. В ответ на недоумение всей компании они наотрез отказались идти обратно одни. Отказ девочек прозвучал столь категорично, что мы растерялись. Ничего не оставалось, кроме как пойти с ними домой. Я взяла кошку на руки, и мы в сопровождении двух ребят пошли. Но то, что произошло возле дома, нас, если говорить честно, испугало.

Перед самой дачей кошка напряглась. А когда осталось несколько метров до крыльца, она начала рваться из рук, причем выглядело это довольно странно. Она как будто билась в мое плечо. Все остальные с любопытством наблюдали за Мурзилкой. Я невольно отвела плечо назад. Тогда кошка точно так же стала биться в другое мое плечо. Пришлось на шаг отступить. Мурзилка застыла, напряженно глядя мне в глаза. Несколько последующих попыток подойти к домику закончились тем же.

«А вы нам не верили», — наперебой заговорили девочки.

Ситуация действительно сложилась необычная. Какое-то время мы стояли в нерешительности, не зная, что предпринять. Потом ребята набрали камней и стали бить ими по дорожке перед собой, поскольку рассмотреть что-либо в темноте было невозможно. Таким вот образом мы постепенно приближались к домику. Кошка замерла, вцепившись в меня когтями, и напряженно вглядывалась в темноту. Пару раз камни, судя по звуку, попали во что-то мягкое. Возможно, это была змея.

Когда вся компания, наконец, добралась до крыльца, Мурзилка спрыгнула на землю и осторожно пошла по ступенькам на веранду. Мы поднялись вслед за ней и зажгли свет. Никого там не было, а кошка удивила всех еще раз. Она легла на пол и как будто вплавь, можно сказать кролем, поползла на животе в комнату. Стоило нам двинуться за ней, она тут же замирала, как бы останавливая нас. Признаюсь честно, было и жутковато, и смешно. В голос мы не хохотали, но улыбок сдержать не могли. Мурзилка, не меняя стиля, обползла всю дачу. Убедившись, что в домике никого нет, вышла к нам, села посреди веранды и начала спокойно умываться. Мы поняли — все в порядке и опасность никому не угрожает.

Уже за чаем решили, что наша ядовитая соседка приползала, видимо, в гнездо к ласточкам, которое те построили под потолком в углу веранды. Нам нередко приходилось слышать о пристрастии змей к птичьим гнездам.

3

В начале лета у Мурзилки впервые появились котята. В день их появления стояла сильная жара. К тому же в то лето нас одолевали полчища мелких рыжих муравьев. Они были везде. Чем только с ними не боролись, ничего не помогало. Естественно, Мурзилке тоже от них досталось. Когда мы вошли в кладовку, где находилась наша юная мама с малышами, то обнаружили в коробке с семейством огромное количество насекомых. Кошка пыталась вылизывать котят, но сама справиться с проблемой не могла, и мы ринулись к ней на помощь.

Обычно кошки стараются не давать только родившихся котят в чужие руки. Наша же, видимо, очень нам доверяла, да и устала изрядно от непрошеных пришельцев. Она, конечно, волновалась, что-то говорила, но не мешала обмывать малышей. Когда процедура была закончена, мы перестелили коробку, перенесли ее в большую комнату и все кошкино семейство расположилось там. В тот день Мурзилку больше не тревожили, а лишь утром следующего дня коробку унесли обратно в кладовку. Но Мурзилке, судя по всему, в кладовке стало скучно. Теперь каждый вечер, когда вся семья собиралась дома, она перетаскивала котят в комнату и складывала их в кучку на середине ковра. Дальше — больше. Она решила, что у котят должна быть нормальная постель. Поэтому ночью растаскивала их по всей квартире и подкладывала к нам в кровати. Мы пытались объяснить ей, что это создает нам некоторые неудобства, но она упорно настаивала на своем, а поскольку каждый раз мы относили их обратно в коробку, очень обижалась, наталкивалась на наше неправильное с ее точки зрения отношение к малышам. Наконец котята подросли. Почти всех удалось раздать по знакомым, а один как-то подзадержался. Мурзилка оказалась очень внимательной и заботливой мамой. Она терпеливо учила его всем жизненным премудростям. Но самым интересным было наблюдать, как она учила малыша спускаться по лестнице.

Кошка брала котенка за холку и затаскивала на несколько ступенек вверх. Потом спускалась к подножью лестницы и начинала объяснять чаду, что и как ему следует делать, чтобы спуститься вниз. Объясняла старательно, разными интонациями и поначалу очень терпеливо. Котенок, естественно, боялся спускаться сам, потому что его рост был равен высоте ступеньки, и жалобно пищал, не особенно слушая наставления мамаши. Какое-то время диалог продолжался мирно, но постепенно интонации наставницы менялись. Появлялись довольно резкие, а порой и сердитые нотки. Наконец терпение изменяло Мурзилке, и она буквально в один прыжок оказывалась рядом с неразумным дитятей. Далее следовал шлепок со стороны хвоста, и малыш кубарем скатывался со ступенек вниз. Его писк переходил в плач, причем даже мордашка становилась мокрой от слез. Мурзилка сбегала следом за ним, облизывала заплаканную мордочку и успокаивала его, как я понимаю, всеми ласковыми словами, какие только знала. Едва малыш затихал и прижимался к ней в наивной надежде, что мучения закончились, как упорная мамаша снова хватала его за загривок и снова тащила наверх.

Так продолжалось до тех пор, пока до котенка не доходило, что никуда ему от науки не уйти. Все так же громко пища, он, наконец, начинал пристраиваться на ступеньке поудобней, чтобы не очень больно упасть на следующую. Как только кошка замечала его попытку одолеть ступеньку самостоятельно, она вся напрягалась и в тот момент, когда малыш начинал сползать вниз, мгновенно оказывалась рядом, подставляя ему плечо. Получалось, что котенок съезжал сверху вниз по Мурзилке. Постепенно неуверенность и страх в нем исчезали. Закрепив успех пару тройку раз, довольная своими педагогическими успехами мамаша заканчивала урок и позволяла малышу перейти к играм, с удовольствием составляя ему компанию.

Такие уроки продолжались несколько дней, к исходу которых котенок уже совершенно уверенно без всякого страха мог бегать по лестнице в любом направлении.

4

Когда у нас появились волнистые попугайчики, клетка стояла у меня в комнате. По вечерам я выдворяла Мурзилку за дверь и выпускала пернатых полетать. Кошке это очень не нравилось. Она привыкла к тому, что в любое время могла прийти ко мне, залезть на кровать или на письменный стол, поиграть чем-нибудь или просто посидеть рядом. А тут ее свободу ограничили. Мириться с этим она не хотела и каждый вечер пыталась во что бы то ни стало остаться в комнате. Она пряталась под кровать, забиралась под стол, но… Я все равно ее выпроваживала и впускала лишь после того, как птицы снова оказывались в клетке. Можете себе представить, до какой степени она невзлюбила попугайчиков. Надо сказать, со временем она стала удачливой охотницей и не могла понять, почему именно этих птичек так берегут от нее! Ну и, конечно же, ревновала.

Так уж случилось, что один попугайчик от нас улетел. Улетел по моей оплошности, потому что я забыла закрыть форточку. Остался только один. Кошка по-прежнему не оставляла надежды отловить его. Иногда я заставала ее возле клетки, когда она пыталась достать его лапой сквозь прутья, но стоило ей увидеть меня, сразу же убегала, опасаясь нагоняя. Попугайчик очень нервничал в такие минуты и не скоро успокаивался. Но однажды произошло нечто невероятное.

Однажды, возвращаясь домой после занятий, я еще в коридоре услышала громкие кошкины рыданья вперемешку с угрозами. Не знаю, хватит ли мне слов, чтобы описать ожидавшее меня зрелище.

Попугай жил в небольшой клетке, похожей на маленький домик. В ней были две поперечных жердочки примерно в десяти сантиметрах над донышком клетки, а между донышком и жердочками по краям две кормушки, которые вставлялись в специально сделанные для них окошечки. Так вот. Кошка лежала на дне клетки, прижатая к нему жердочками. Она почти не могла двигаться, а уж о том, чтобы самостоятельно выбраться наружу… И речи быть не могло. Попугай сидел на клетке буквально в нескольких сантиметрах от кошачьей морды и чирикал. Мурзилка же, находясь в плену, вопила на весь дом. Но особенно выразительными были ее глаза. В них были и мука, и обида, и ненависть и еще масса разных чувств.

Я не сразу поняла, как Мурзилке удалось столь основательно завязнуть в клетке. Она ухитрилась открыть квадратное окошечко на крыше клетки. Попугай, естественно, начал метаться, выбил дальнюю относительно окошечка кормушку и вылетел наружу. Мурзилка рванула за ним, не сообразив в пылу погони, что не сможет повторить его путь, потому что окошечко для кормушки слишком маленькое. Забравшись под жердочки, она оказалась прижатой к днищу клетки, не имея возможности не только вылезти обратно, но даже шевельнуться.

Насмеявшись вдоволь, я стала вытаскивать бедную кошку за хвост, позабыв, что днище клетки выдвигается. Об этом я вспомнила уже после того, как Мурзилка была освобождена.

Ни забыть, ни простить попугаю такого фиаско и унижения, к тому же при свидетеле, кошка, конечно, не могла. Однажды она с самого утра куда-то исчезла. Меня удивило ее отсутствие в кухне, когда мы завтракали. Днем Мурзилки тоже не было видно, а к вечеру мы уже начали спрашивать друг у друга, не видел ли кто нашу шалунью. Я ушла к себе и, как обычно, закрыв дверь в комнату, выпустила попугая. Он, как всегда, полетал по комнате, а потом сел на магнитофонную катушку (тогда магнитофоны были не такие, как сейчас). Кататься на ней, как на карусели, чирикая что-то под музыку, ему очень нравилось.

Вдруг из-под кровати вылетело нечто, похожее на черную стрелу. Все произошло мгновенно. Через секунду у моих ног лежал бездыханный попугай, а кошка с гордо поднятой головой не спеша удалялась в сторону двери. В ответ на мое возмущение Мурзилка надменно повернула голову и очень выразительно посмотрела мне в глаза, нисколько не смутившись и не испугавшись. Знай, мол, наших! Глядя на нее, я поняла — это была месть.

Когда мы уезжали из Душанбе в Москву, Мурзилку забрали к себе наши знакомые. Поначалу она скучала и капризничала, но потом прижилась, и, как нам сообщали, все устроилось благополучно.

Екатерина Асмус

Признания в любви

Признания в любви… Они так странны, когда приходят через много лет. А я уже не та! И только след Забытых отношений покаянный Всплывет, как маяка внезапный свет В ночных потьмах. Где грустный капитан, Отчаявшийся высмотреть дорогу, Ликует: БЕРЕГ! Но недолго… Ах, Как ты обманчива Дорога к Богу, Придуманному нами… Горечь бед Пытаешься ты прожитых развеять Словами, обращёнными ко мне, Вернуть мгновенья, Где любви завет Был непреложен, потому что годы Не истощили наш душевный пыл… Но я прошу, опомнись! Ты забыл, Что дважды в воду входы невозможны! И нет назад пути… Так, осторожно, Коснись моей руки и… Уходи!

Колечко

Ты знаешь, мой друг, почему я в тот день не снимала перчаток? Уж год пролетел, а теперь захотелось сказать. Я утром надела с надеждой колечко-печатку, Что мне подарил ты, когда собралась уезжать. Вновь встретившись, мы говорили не то, не о том и не с теми. А свечи горели, никак не желая сгорать… Прощаясь с тобою на длинно-тоскливое время, Я всё же решила: не буду перчатки снимать…

Ксения Радионова

Девятый вал

Вот он там — за заветной чертой пролетел — чуть заметный Голландец… Брызги капель морских Моего лишь коснулись лица; Шли девятой волной, забегая на берег с раскатом, Восемь маленьких волн, подражая огромной — Девятой. Восемь маленьких волн Моего не касались лица.

Владимир Эйснер

Norge

I

На острове Диксон до самого «ельцинского порушения» многие охотники-промысловики ездили на собаках.

Как ни зайдешь к деду Бугаеву тепло да уютно. Лампа на столе, чайник на печи, собака у ног. И всегда дело в руках, а в тот раз, смотрю — упряжь собачью починяет.

— Дайть-кось помогу, Маркел Мелентьич.

— А смогешь?

— Да что там хитрого — алыки[1] сшить!

— Ну, тама в сенцах ремни всяки разны висят, неси-кось.

Я взял фонарь, принес ремни. Перебираю какой пошире-крепче. И глянулся мне один. Не лахтачий[2], а настоящий, бычьей кожи.

Спереди, на ладонь от пряжки, кольцо вшито костяное грубой работы, к нему ремешок нерпичий[3] привязан. К ремешку опять же костяной крючок и тоже грубо опилен, только сам сгиб внутри гладкий-прегладкий, будто его наждачной шкуркой-нулевкой вылизали.

— Зачем, — говорю деду, — крючок-то?

— Тот пояс не трог. Память он с давешних лет. Другой бери.

Ну, я давай про давешние годы спрашивать, а дед:

— Расскажу, коль сам догадашь, зачем крючок на ремне.

Уж я по всякому гадал — не вышло. Дед и говорит:

— Эта — штоб арбалет натягивать!

— Арбалет? В наше время? Я и в руках не держал!

— А я нерпей им стрелял мальчишком тринадцати лет. Тугой был: спроста не натянешь. Приходилось его в землю упереть, ногами на лук встать, когтем этим тетиву зацепить и так спиной-ногами тянуть, пока тетива на защелку западет. А рукам — не в силу.

— А где тот арбалет сейчас?

— Стырил ктой-сь бессовестной щё давно.

— Туристы?

— Туристы!.. Тогды и слова такого не знали… Нет, ктой-то с наших. Искпедиции всяки были, народ разной. Ины жулики — страмота!

— А давно это было?

— Што давно-то, как украли?

— Нет, как Вам пояс этот в руки попал.

— Давно, Максимко. Году в тридцать четвертом ли пятом, сразу после как Кирова убили… Почин тогды был от правительства: «Даешь пушнину, морзверя, рыбу! Заселим Артику и переселим!» Везде крупно пропечатано. Оно ж после «Челюскина»-парохода народ толпами на севера кинулся. Давай по всем островам Промысловы точки строить. Через каждые, почитай, тридцать-сорок верст — зимовье. Штоб, значит, если нужда застигнет, сосед рядом.

Набирали-вербовали народ и люди ходко ишли. Так и отец мой с матушкой, с братом, да мне четырнадцатой год, в Артику попали.

Лето здесь коротко. А навигацыя и вовсе. Где месяц, где меньше.

Тогды так делали: избы в Архангельске рубили, потом разбирали, — на пароход, и здесь ставили всей командой. И быстро: за неделю. Так в одно лето несколько промысловых точек открывали.

И мы так наше зимовьё. Да пристройку, баню, катух собачий.

Стали участок обиходить, да путики[4] на песца в тундру тянуть. Били моржа, лахтака, нерпу. Ворвань[5] в бочки закатывали. На «босого»[6] отдельной план был. Для себя оленя били, мясо совсем другое.

«Босого» ли нерпу как ни готовь — все ворвань, все рыбой пахнет. Варишь шти — оно уха!

Я мальчишком-то и в рот взять не мог, уж потом привык…

II

Дед Маркел вздохнул и продолжил:

— Было то в начале ноябрю. Длинна ночь[7] тока началась. Солнца, сам знашь, уже нету, а рассвету — часов пять, хватат по ближнему путику пройти. В тот день щё тихо было, да луна на всю. Идем вдвоем с братом старшим шестериком-упряжкой. Открывам капканы-пасти. Ввеселе, в охотку рады: тятя похвалит!

Возвертаемся довольные. Собаки наддали. А тут, гля, у самого порога сбились в кучу, скулят и хвосты жмут. Что т-т-акое?

Когда гляжу — Господи Сусе Христе! Волк агромадный у стены и в окошко заглядат! А там маманя белей снега. Ну, брат — карабин.

А палец придержал: у волка колесо на спине!

Тут собаки накинулись. Враз алыки спутали. Кто на волке висит, кто на друг друге — куча мала!

А зверь в угол жмется. В лапе палка навроде пики, а на спине уже не колесо — половинка. У меня — мураши по телу.

И что делат? Вожака да второго у нас на глазах кончил.

Остатни псы отскочили. Лают, заходятся, аж звон в ушах. Смотрю — приподнялся прыгнуть вроде. ГЦас остатнех собак переколет!

Тут я, должно, заорал.

Распрямился под луной. Не зверь. И не человек. Не лицо вообще. Оборотень!

Я пуще ору, а брат нажал навскидку…

Не сразу и опомнились, уж когда маманя фортку открыла:

— Савва, Савва, не стреляй — человек!

Ну, уж поздно: упал…

Подошли мы. И она с фонарем. Посветили. У меня колени подогнулись. Никак, убил!

Левая половина лица — человек, правая — нет. Все кривь-кось изорвано, синё да бугристо, вместо глаза — яма. Жуть!

И не колесо на спине, а лук, на доску приделанный. Арбалет!

Может, думаю, не убил братан, ведь не целил. Давай мы его в дом перетаскивать. Рослый, крупный мущина. Весь зарос буйным волосом и весь седой. Уложили на пол у печи.

Одежа на ём — шкурьё. Шуба волчья. Нахлобучка на голову с волчиной же головы пошита. Хрящ с ушей не вынут, засохли, торчат как всамделишны. Сдаля — ну волк и волк… На ногах бахилы[8] со шкуры «босого».

Мы давай мужика раздевать, да серце слушать.

А чуть слышно его. Пуля — посередь грудя…

Два фонаря поставили. Давай его мыть-перевязывать. Спрашивать, кто такой, откуда?

А он дышит тяжко. Кровь с половиц матушка тряпкой собират…

У нас слезы сами текут. Видать, в беде человек. Видать, давно.

Длинна ночь, мороз да зверь. К людям вышел — а тут пуля!

— Прости, мил человек, — Савва ему кричит, — прости за ради Бога! Нечаянно я — прости. Не умирай, не умирай — живи!

Он смотрит однем глазом, и в глазу том, не поверишь, радоссь!

— Кто такой, — кричу ему, — кто такой, откуда, говори!

А у него тока кадык ходит.

А потом руку на ранку, и пальцем на печи написал, — дед Маркел обмакнул корявый палец в кружку с остывшим чаем и вывёл на столе мокрым: «NORCE».

Помедлил чуток и приделал к предпоследней букве крючок-уголок. Получилось: «NORGE».

— Да, вот так, по буковке.

Красным по белому.

И все. Глаз закрыл, дышать — тише, к утру отошел…

Мы с братом чуть не рехнулись тама: такой грех на душу!

III

В другой день отец подъехал с длинного путику.

У нас-то язык не ворочается, матушка рассказала.

«Ладно, — ей говорит, — грей воду, обмыть-хоронить», — на нас и не смотрит…

Как стали мужика раздевать — за гленищем у него нож настоящий, кованной. А человеческой одежи и ниточки нету. Сподники — и те с пыжика[9]. Когды раздели навею — не тока лицо, вся грудь покарябана и заместо правой ступни — культя багрова.

А лицо, как «босой» ударил, глаз выбил, да кожу сорвал, видать, сам шил. Все кривь-кось заросло, смотреть страшно. А скока лет — не угадать, седой весь, белый… И тощой: кожа-кости.

Но мастеровой: под ступню у него протез самодельной. В правом бахиле по бокам досточки вшиты и подошва крепка, чтоб без костылей, значит.

Где хоронить? Тут, на бережку, скала да галька. В мороз не взять.

Отвезли подале в тундру на песчано место. Костер запалили.

Отогрем, раскидам головни, талое выберём и по новой. Там и положили. Тятя «Отче наш» прочел и засыпали мерзлым, да бревен сверху навалили от зверя.

Мы, все четверо, грамотны. Я дак вовсе три класса кончил, пока старшим в подмогу пошел. Ясно — не наши буквы на печи писаны. А что это: корабль, имя ли, фамилие — уже не спросишь.

Начальству заявить — раций не было. На собаках двести да полсотни верст до поселку. И стока ж обратно. Да в длинну трехмесячну ночь семью бросить?

Остался тятя. Нам молчать велел. Мертвого не подымешь, а люди разнесут как сороки; объясняй потом «товаришшам»: нечаянно, мол.

И Савве крепко наказал: «В голову не бери и дурного не задумливай: мать погубишь. Бог правду видит, а мы молиться будем за душу невинную».

Я же думал: «Как молиться, когда он без креста на шее? Может, и не крещеной навсе?» Ни даже у него кольца на пальце или серьги в ушах как быват у моряков.

Ну — делали, как отец велел. Да все поначалу втихаря за Саввой приглядывали, не сотворил бы чего над собой.

Работы в ту зиму было невпроворот: песец шел — мы не успевали снимать, матушка — шкурки мездрить. И «босого» за двадцать взяли, а ты и одну-то шкуру выскобли — руки отпадут. Да дрова пилить — каждодневна каторга. Тут не до глупостев. Вечером чуть живы на лежанки падали, с утра — по новой вперед.

А в лето, как мерзлоту отпустило, поехали мы с отцом на могилку, все в аккурат заровняли и дёрен-мох настелили — тундра.

IV

— Про торбу-то я тебе щё не сказал. Приём была на поясе.

В мешочке том чуть мяса сушеного оленьего и нерпячьего, да в чехле берестяном две иглы. Костяна и железна. А железна из проволки без ушка, просто загнут конец нитяной. Щё нож из обруча, как море, быват, бочку выкатит… Мяхко железо, негодно, об камень точено. Тока жир с нерпы срезать, да шкуры скоблить.

И стрел несколько. Тяжёлы и лёхки стрелы. Арбалет же хитро сработан: три досточки лиственничны друг на дружку наложены, жилкой прошиты, а зацепа для тетивы передвижна. На малу натяжку и на болыпу.

Тогда и поняли, зачем тот крючок на ремне.

На малую — руками можно натянуть, если в ногами на лук стать. А чуть зацепу к себе передвинешь — тока крючком поясным. И крепко бьет: на двадцать шагов доску прошибат. От удара и наконечник костяной, и стрела — вдребезги!

Я с того малого натягу наловчился утей да нерпей бить — наши диву давались. Летом ведь тонет нерпа, еслив с карабина. Наскрозь голову шьет. Кровь — дугой, и булькотит на дно… А с арбалету, вишь ты, нет. Стрела в ране застреёт, крови мало, успевашь подгребсти, на гарпун задеть.

Щё с ружья-то шум. Раз стрельнул, всех распугал. А с арбалету — тихо. Я в то лето не меньше взял, как отец с братом.

На равных стал им связчик[10] — зверобой. Гордой был: они мне стрелы готовили. Самы ловки тятя делал. Точно ишли, не ломались, по стока-ту раз одну пущал.

А в другой год возможность стала на Моржовую переехать. Тут до поселка, до почты, до радиво тока сорок верст. В один ход собакам. Зажили мы как люди, а потом война…

Дед Маркел воткнул шило в столешницу, и спросил тихо:

— Ты ведь грамотной, что такое «NORGE» не знашь?

— Знаю, — мне стало не по себе от пристального взгляда старика.

— И што жа?

— Так свою родину называют… норвежцы.

V

Снежно-белая глыба дедовой головы качнулась над столом:

— Пора, паря, чай пить!

За чаем разговор пошел о другом. Когда собрался я уходить, Маркел Мелентьич поднялся тоже:

— Пойдем-кось, покажу чего.

Мы поднялись на горку за домом, оттуда поселок как на ладони, видно сбегающие в бухту огни, да крупно мигает маяк.

— Вишь Большого Никифора? — Дед указал на памятник Бегичеву[11], ярко освещенный прожекторами.

— В двадцать втором годе Бегич тут, на бережку, скелет нашел. Видать, недавней: щё волосы на голове целы. Километра три до поселку не дошел человек.

А уже известно было, что в девятнадцатом годе два норвега с Челюскина ишли, да пропали. Собрал Бегич людей, стали искать кругом. И нашли мешок с поштой да лыжи на речке Зеледеевой, это верст семьдесят отсюда.

Прописали в газетах: Главный ихней искпедиции, Амунсен ему фамилие, двоих с мыса Челюскина отправил на собаках в середине октябрю. Пошту везли, да и метео-радиво уж тут с пятнадцатого году стояло.

А пути тока по карте восемьсот верст. Всамделе на собаках-то щё сто накинь. Ну, один пропал, второй не дошел. По догадке Бегича, — уж огни увидал, заспешил, подскользулся и — затылком об камень… Не судьба…

Норвега этого тут и похоронили на бережку, где нашли, и камень большой поставили, имя написали. Видал, небось?

— Знаю, как же. «ТЕССЕМ» — написано на памятнике.

— Во-во… А второго искать правительство ихнее щё тогда Бегича снарядило. Долго искал. Вдоль всего нашего берегу, устье Пясины обошел и острова дальни. Ну, не нашел — Артика…

— А может, Маркел Мелетьич, ТОТ и был второй-то?

— Я, как узнал ту сторию, тоже так думал, а потом — все жа нет. Пятнадцать ли семнадцать годов с той искпедиции прошло. Да ты одну зиму проживи без топора, без избы, без ружжа! Да что зиму! Скока раз бывало: провалился, не обсушился — к утру закляк…. Не можно так долго одному по северам, тут чтой-сь другое…

— Но ведь факт…

— Да. И как заноза с те поры… Одежа волчья, а волк — зверь сторожкой, возьми-ка… Мясо в мешочке двух родов, сподники с пыжику. Олень на острова редко заходит, знатко гдесь на материковой части приткнулси. По всему видать, двое их было, трое. Одному не выжить. Без ноги избы не поставишь, а без печи пропадешь.

— Слыхал я, что в революцию и в двадцатые годы, норвежцы тут браконьерили.

— И мне тогдашни промышленны люди сказывали: шкуну видели в белое крашенну. Как привидение, грят, ишла и как привидение пропала. А норвеги — народ лихой, сдавна зверобои, морозом-ветром не взять, тока людей они не бросают…

VI

Прошло с полгода. Контора нашего рыбзавода переезжала в новое здание и мы помогали перевозить причиндалы, «мебеля», да архив.

Стал я перебирать старые папки.

Раньше, оказывается, не было рыбзавода, а была ПОС — пушно-охотничья станция. Записи — с августа 1928 года.

И вот, в папке за 35-й год нашел я семью Бугаевых. Мелентий Спиридонович, Аграфена Васильевна. В папке за 38-й год прибавляется Маркел Мелентьич Бугаев. Раньше шестнадцати лет не заводили на работников трудовые книжки, справки давали.

Никакого Саввы Мелентьича нету в списках-приказах ПОС.

Думается, «брата Саввы» и не было никогда.

Лилия Ерохина

Половина пути

Сорок лет — на земле половина пути, Для Вселенной — всего лишь песчинка. Свою жизнь-киноленту смелее крути И зальётся она, как волынка… Зазвучит в поднебесье событий и дат, Встреч, объятий и слёз расставаний. Будь всему, что земное ты искренне рад, Здесь мы гости земных состояний. Вечна только душа, без пространств и времён, Та, что опытом жизни богата. Все отправимся к солнцу, чуть-чуть отдохнём, Чтоб на землю вернуться когда-то.

Олег Любимов

Владимир Высоцкий — «наше все» или «враг народа»? (Виртуальный круглый стол)

Соломон Волошин, литературный критик, Израиль

Андрей Журкин, поэт, Россия

Валерий Куклин, писатель, публицист, Германия

Юрий Хомутов, независимый эксперт, подполье

Любимов: Сегодня, по прошествии более чем тридцати лет с момента ухода Владимира Высоцкого, интерес к творчеству поэта, к его личности и судьбе, не ослабевает. Напротив, всплывают любопытные факты его биографии, снимаются киноленты, портреты Высоцкого видны на обложках глянцевых журналов, издаются новые книги, пишутся статьи… Так можно ли говорить о том, что Высоцкий стал действительно народным поэтом, выразителем мыслей простых людей и, перефразируя высказывание Аполлона Григорьева о Пушкине, сегодня Высоцкий — это наше все?

Ю. X.: Нет, я не согласен, чтобы алкоголик и наркоман был нашим всем. И вообще, феномен Высоцкого имеет гораздо большее отношение к политике, чем к поэзии.

То же самое можно отнести и к Солженицыну, как, типа, прозаику… и ко многим другим, дружно разваливающим СССР (а по существу — Россию).

Любимов: Я, простите, не постигаю, как же Высоцкий разваливал СССР?

Ю. X.: Во-первых, не он один…. но даже родной папа, кажется, называл его антисоветчиком. Во-вторых, там целая Таганка старалась. В-третьих, широко распространено мнение, что и заграница любит помогать «…детям»… Выдержка из школьного сочинения: «Согласно библейским сказаниям, стены Иерихона рухнули от того, что евреи слишком сильно трубили в свои трубы…».

Любимов: Мне кажется, вы не совсем верно представляете себе причины развала СССР… Вряд ли стоит искать их на Таганке… Любимов, Высоцкий, Смехов, Золотухин, Филатов, Губенко, Ульянова, Демидова и другие актеры, пожалуй, никак не могут быть виновниками развала империи… Скорее причины кроются в экономических просчетах, небывалой коррупции, борьбе за власть между группировками, а кроме того, двойной морали, лживой идеологии (я, например, до сих пор не понимаю, что такое «демократический централизм») и банальном заговоре… Как всегда бывало в России, все решили за нас, и на самом верху… Неужели вы всерьез считаете, что Таганка своими спектаклями споспешествовала экономическим и политическим провалам и, так сказать, лила воду на вражескую мельницу?

Впрочем, вы не одиноки… Так, например, помимо официальной критики в прессе, Высоцкий получал обличительные и даже угрожающие письма. В 1974 году некий Левкович из Сызрани писал: «Если вы ненавидите наш социалистический строй, то катитесь из нашей страны, как Солженицын, ко всем чертям». (Зинаида Агеева, «Душевный мир Владимира Высоцкого».)

За границей некоторые считали Высоцкого борцом с советским режимом, на что он отвечал: «Если у меня проблемы с моим правительством, то это не значит, что я приехал решать их здесь».

Отец Высоцкого действительно написал в соответствующие инстанции письмо с осуждением образа мысли и творчества сына. Друг Высоцкого Артур Макаров в своих воспоминаниях писал: «Я первый раз видел слезы на лице Володи, когда он услышал мнение своего отца о нем». Друзьям он сказал: «Отец меня не понимает, говорит, что я позорю его. А я не антисоветчик, я пою правду, но он меня не слышит».

«Высоцкий первый заговорил о тех недостатках, о тех язвах, которые скрывали, делая вид, что их не существует. Поэтому имя Высоцкого ассоциируется с совестью. Он говорил правду, когда это было опасно и трудно». (Эльдар Рязанов.)

Правда и совесть, согласитесь, не могли разрушить СССР.

Ю. X.: Простите, но это вы, полагаю, что-то недооцениваете в природе власти. Ведь природа власти — это не экономика. И даже не репрессивный аппарат. Основная опорная составляющая власти — это ее, как теперь говорят, легитимность. Проще выражаясь, — «добровольное» согласие людей подчиняться этой власти… Если вы имели общественное любопытство, то должны знать, что любой политик, прежде чем усесться на правление, говорит народу какие-то слова и что-то там обещает. Этим самым он зарабатывает себе кредит народного доверия, чтобы затем, в лучшем случае, народ начал что-то строить и обустраивать… т. е., тем самым, создавать экономику. Этот кредит, между прочим, имеет тенденцию постоянно улетучиваться. Наиболее экзальтированный народ начинает говорить страшную правду: а король-то голый!.. Огромное значение в деле легитимизации имеет королевское окружение. Мудрое изречение, что короля играет свита, надо понимать именно в смысле — играет. От свиты волны игры передаются в дальнейшее народонаселение. Т. е., если свита перестает играть, то от короля ничего не остается… Здесь важно уметь посеять нужные сомнения.

Теперь трубадуры. Трубадуры — это народ? Нет, трубадуры — это, я бы сказал, с одной стороны, такое гуманитарное продолжение репрессивного аппарата, с другой стороны, трубадуры, это медиумы среды. Товарищ Сталин это отлично понимал. Т. е., если даже трубадуры начинают нести правду, что король голый (а король всегда голый), то дни власти — сочтены. Вопрос: виноваты ли трубадуры в развале власти? Можно ведь нести разную правду — почему именно такую, и именно сейчас, и именно в такой манере?

Любимов: Не стану переубеждать вас, хотя, на мой взгляд, разной правды быть не может. Случается, что нельзя сказать всей правды в силу цензуры, замалчивания, репрессий… Как вы помните, например, Никита Хрущев наградил звездой Героя Советского Союза египетского лидера Насера… «Отберите орден у Насера, Не подходит к ордену Насер…» Помните? Ну разве это не смешно? Разве не грустно? Разве не глупо? Вы бы, полагаю, промолчали… или одобрили бы?., или на кухне хихикали (я бы так сделал). А Высоцкий не смог промолчать…

С. В.: А вот Пушкин был страшенным картежником. Так ему тоже отказать в том, что он был наше все? Высоцкий — художественный гений. И в творчестве он по преимуществу художник, а не публицист, как Солженицын. Потому с политикой связывать Солженицына можно, а Высоцкого нельзя. К поэзии же Высоцкого относить — тоже ошибка. Он силен как бард, а не как поэт. А что касается способствованию развала СССР, то так Высоцкого по-своему понимали враги, скажем круто, СССР; и такое понимание их вдохновляло. Но вины его в том, что его кто-то понимал с точностью до наоборот, нет. Таково уж свойство искусства, что оно дает иным повод себя понять с точностью до наоборот. Оно из противоречий состоит, потому так с ним и получается.

Ю. X.: Это, наверное, крамола, но и Пушкина я не считаю своим всем. Пушкин — это хороший поэт. Я не думаю, что, вместе с тем, Пушкин был хорошим печником, каменщиком, поваром, экономистом, ученым и пр. и пр… Я даже не думаю, что он был хорошим картежником, иначе — он бы был каталой. Извините, но я не очень понимаю термин — гениальность, поэтому не пользуюсь им, тем более, применительно к Высоцкому. И для меня большая новость, что барды не являются поэтами. Если, разумеется, те поделки, которые лепят в тюрьмах считать творчеством. Несомненно, что парнишка, взяв в руки гитару и сочинив пару сомнительных рифм на пару избитых аккордов, и считает себя творцом (почему бы нет?), и, возможно, что такой парнишка будет пользоваться популярностью в соответствующем социальном и интеллектуальном срезе… Но, помилуйте, куда тогда мы денем Пушкина?

С. В.: Не в том же дело, что для вас Пушкин не ваше все. «Наше все» — это образное выражение, означающее, в частности, что Пушкин большинству русских нравится больше всех. Большинству. Не всем. Да и еще на тот момент — на вторую половину XIX столетия. Если вы попадаете в меньшинство, то нечего заедаться. Речь же о другом, о Высоцком, который подобно Пушкину нравился большинству. Тут же спорить не о чем. Спорить стоит о том, такой ли теперь надрыв, преддверие краха, которому противостоял так изо всех сил Высоцкий, что надорвался…

Ю. X.: И я вас прошу верно понять меня. Данный автор мне претит эстетически — он, на мой сегодняшний вкус, прямолинейно недалек. Я его давно прожил, еще в юношестве. Все уже давно свое отвибрировало…

С. В.: Надо все же отличать двусмысленность от художественности. Дельфийские оракулы, если верить школьным учебникам советского, атеистического времени, говорили двусмысленно. А художники просто в силу преобладания у них подсознания не могут выражаться однозначно. Вот они и выражаются противоречиями. Это Выготский открыл в 1925 году. Если Высоцкий был левый диссидент, он, конечно, был против лживого социализма. Но сказать, что он был против социализма, скажем, с упором на самодеятельность — это наврать на него. А в СССР же лживо официально пропагандировалась гражданская активность (при реальном ее задавливании). Так если Высоцкий был против официальной лживости этого и за реальную нелживость этого, то он, можно сказать, был скорее друг строя, чем враг его. Он строй хотел освободить от лжи, а не реставрировать его до капитализма. Почему я и говорю, что прокапиталистические враги СССР понимали его с точностью до наоборот. Они не виноваты в том, что прокапиталистическая страсть их слепила и заставляла в тех песнях слышать одну силу, себе приятную, а не результат двух сил. Конечно, так услышанный Высоцкий СССР подрывал. И вы это заметили, и отец Высоцкого — тоже. И естественно, что отец негодовал, а сын плакал от обиды.

A. Ж.: Когда-то, давным-давно, поэзия была неотделима от музыки

— Гомер, Боян, народные песни. Позже все истончилось и разделилось на поэзию, прозу, оперу, водевили и пр. И вдруг появляется Высоцкий. Изумительный синтез и поэзии, и музыки, и исполнения. И прогресс не подкачал — магнитофоном простого обывателя одарил. Так что все сошлось. И упоминание Пушкина рядом с ним абсолютно не коробит: и тот, и другой являлись языкообразующими (термин некультяпистый, но верный) поэтами, что само по себе уже большая редкость. А вот измышления «бард — не поэт, поэт — не бард» не восторгают… Как будто Пегаса холостишь…

B. К.: Не надо, мне думается, следуя за модой на Высоцкого, обожествлять его, то сюсюкать, то поносить, ибо всякий поэт — это конгломерат и чувств его, и слов, и… как мне кажется, поступков. Мне Высоцкий был не интересен при жизни, как человек, мой сын часами может гонять его песни фоном во время других занятий, в том числе и даже чтения. На днях он рассказал, как участвовал в диспуте о Высоцком, где студенты спорили о том, кто из поэтов выше: Цой или Высоцкий? Копья ломались! И главным свидетельством и тот, и другой спорщик приводили гениальность своих протеже в виде их пристрастия к наркотикам. А вы говорите — стихи, слова, рифма, мысль… Новое поколение уже не нуждается в словах и мыслях Высоцкого. Цитирует, но уже с иными целями, и понимая его слова совсем не так, как понимали мы их при его жизни. А патриотическая его лирика — лучшая, на мой взгляд, во всем его творчестве — уже признается всего лишь начетничеством, слова «вы не волнуйтесь — я не уехал, и не надейтесь — я не уеду» едва ли не у большинства россиян почитается ложью и прихлебательством к власти. Мир стремительно изменяется и кастрирует наше понимание действительности в угоду себе. И потому на свет стали появляться уже фильмы о Высоцком, в котором он выглядит, как пишут критики, весьма нелицеприятно. Но такова уж реалия современного искусства в РФ — не углубляться в социальную суть проблем и — не дай Бог — поведать молодому поколению правду о СССР. Меняются оттенки лжи, заполонившей телеэкраны непрестанно ждущих и жалующихся на свое бедственное положение россиян, но все это в совокупности главную свою задачу в виде задурманивания мозгов обывателю выполняет. Программа «Высоцкий» в том виде, который вы пропагандировать продолжаете, уже изжила себя, пришла пора возвеличивания его, как поэта, ставшего гением благодаря наркотикам…

С. В.: Согласитесь, что хоть «поступать соответственно своим словам способен не каждый, далеко не каждый», но — тот же Пушкин (бес арабский) — ценится не тем, как поступал, а тем, как писал. Вот и Высоцкий — как пел.

Любимов: Благодарю вас за интересный обмен мнениями. Все же, я надеюсь, большинство читателей не склонно считать Высоцкого «врагом народа» и одним из виновников распада красной империи. Судить художника в угоду временщикам — всегда было прерогативой власть предержащих. Но главное, на мой взгляд, чем запомнится Высоцкий, чем он проникает в сердца сегодняшних слушателей и заставляет говорить о нем снова и снова, это не его наркозависимость — тот тяжелый недуг, с которым он, увы, безуспешно боролся последние годы жизни, — а неповторимая авторская индивидуальность, оригинальное сочетание гитары, пения и поэзии, глубина и сила эмоциональной отдачи и воздействия на слушателей самого разного возраста и социального положения, а также художественная правда… правда, как противопоставление общепринятой, официальной, удобной лжи, правда, свойственная яркому голосу ушедшей эпохи.

Александр Кунарев

Грагот

Пригласил меня как-то в гости старый друг. Давно не виделись. А живет он в старом районе. Улочки-переулочки, которые переименовывались неоднократно. Да и новых домов понастроили. Таких много теперь: от земли до крыши стекло тонированное. Ни номера тебе, ни вывески…

Короче — заблудился я. Спросить бы кого. Гляжу — дама идет. Дубленка до пят. «Простите, — говорю, — уважаемая госпожа, как пройти…» Дама фыркает: «Быстро же все вы забыли про советские времена. А вроде бы — пожилой. А наше гордое слово — „товарищ“?» Фыркнула и дальше поплыла. Вот незадача…

Вдруг из-за угла мужик выворачивается. В серой форме. Милиционер — не милиционер. Но с дубинкой. «Дорогой товарищ, — говорю, — как…» «Какой я тебе товарищ? — рявкает, — Демократия, дед, давно уж, блин…» Ну и дальше уж в непарламентских… И ушел. Дорогу не показал.

А тут иномарка длинная около меня тормознула. Вываливаются из нее парнишки. Крепкие такие, квадратные. Как в «Бригаде». «Граждане, — кричу, — Как пройти…». Парни заржали: «Ты, че, мужик, типа не прокурор, в натуре?» Но дорогу показали. Чисто конкретно…

Вернулся я после гостевания домой и задумался. Как же теперь к людям обращаться. Чтобы по шее, случаем, не схлопотать и людей не обижать?

И придумал: (ГРА)жданин — (ГО)сподин — (Т)оварищ — ГРАГОТ!

Правда, для дам это как-то не очень изящно: ГРАГОТКА… Нет! ТОГОГРА!

Назавтра решил опробовать.

Вышел на улицу. Идет мужчина. Вроде бы нейтральной наружности. Улыбается. «Уважаемый грагот, — говорю, — простите…» А тот вежливо так продолжает улыбаться еще шире. Ну, думаю, угодил. А он говорит: «Русски не понимай! Холланд, Нидерланд». Улыбнулся еще раз и пошел дальше.

Иностранец, значит…

На дамах я свое изобретение опробовать не рискнул. Всех их теперь называю «милая барышня». Все они улыбаются и не обижаются. Независимо от возраста. Тем более, что у женщин возраста нет…

А вот как к мужикам-то обращаться? «Браток», что ли?

Вот какая со мной история приключилась.

Хотите верьте, хотите — нет…

Очевидцы слышали, что

…Парис, встретив трех богинь, прекраснейшей из которых он должен был отдать яблоко, сказал: «Не делайте из еды культа», — и съел яблоко сам…

…Завистники Архимеда подкупили его раба, и тот наполнил ванну для омовений крутым кипятком. Рассеянный, как все ученые, Архимед в эту ванну и плюхнулся. Выскочив из нее ошпаренный, он действительно побежал нагишом по улицам Сиракуз. При этом он выкрикивал слова, прямой перевод которых с древнегреческого не может быть опубликован. Любопытно, однако, что слова «эврика» среди них не было…

…Юлий Цезарь говорил не «разделяй», а «раздевай и властвуй»…

…Великий Инквизитор в минуты грусти любил напевать: «Мой костер в тумане светит», — а в моменты душевного подъема: «Взвейтесь кострами, синие ночи!»…

…Великий художник Гойя, стоя у мольберта, часто мурлыкал: «У самовара я и моя маха»…

…Шагая, одноногий пират Джон Сильвер всегда приговаривал: «Левой, левой, левой!» Правой у него не было: в сражении ее оторвало ядром…

…Карл Маркс ворчал: «Крот истории роет медленно. Надо переходить к использованию динамита!»…

…Батька Махно заявлял: «Государство это яд!»…

…Муму чудом спаслась и написала «Мумуары»…

…Иван Грозный любил показывать свою ученость, а также пошутить. Неугодных бояр он приговаривал к вертикали власти, и смышленые опричники шустро сажали их на кол.

…Когда стенографистка принесла товарищу Сталину расшифровку его речи, вождь народов сказал: «Ви допустили ошибку — я говорил: „Кары решают все“, а ви напечатали: „Кадры решают все“. Впрочем, пусть так и останется — „кадры“…» Стенографистку потом реабилитировали… Посмертно…

…Вообще-то говоря, слова «Кадры решают все» принадлежат братьям Люмьер — изобретателям кино…

…В эпоху всеобщего трудового энтузиазма, перевыполнения норм и принятия повышенных обязательств директор одного крематория на чьих-то поминках сказал: «Если все будут так гореть на работе, то крематорий не только выполнит, но и перевыполнит план…».

…После отсидки и реабилитации его назначили директором Дворца бракосочетаний…

Екатерина Шофман

Замкнутый круг

Отрежем, намажем, откусим. Заварим, нальём, отхлебнём. Поймаем, погладим, отпустим. Откроем, зайдём, заведём. Приедем, поставим, захлопнем. Поднимемся, сядем, зевнём. Поспорим, рассердимся, топнем. Поймём, разберёмся, кивнём. Пойдём, поедим, поболтаем. Получим, ответим, пошлём. Заедем, возьмём, подсчитаем. Заплатим, подпишем, уйдём. Вернёмся, откроем, поставим. Достанем, откроем, нальём. Закусим, возьмём, почитаем. Устанем, закроем, зевнём. Посмотрим, вздремнём, встрепенёмся. Достанем, покурим, взгрустнём. Потянемся, выйдем, вернёмся. Умоемся, ляжем, уснём. Отрежем, намажем, откусим…

Тарас Дрозд

Всепобеждающая вежливость (Фарс)

Квартира. Стол. Портьеры.

АРТУР ИВАНОВИЧ (возбужденно прохаживаясь). Так!.. Так… (Услышав звонок.) Да-да, войдите!

Входит ФОТОКОРРЕСПОНДЕНТКА.

ФОТОКОР. Здравствуйте. Я фотокорреспондент вашей газеты. Новенькая. АРТУР ИВАНОВИЧ. Наконец-то!.. Нашей, нашей газеты. Вы опоздали. ФОТОКОР. Простите. Транспорт. Водители бастуют.

АРТУР ИВАНОВИЧ. Аппаратурой владеете в совершенстве? Придется снимать скрытой камерой.

ФОТОКОР. Я готова на все.

АРТУР ИВАНОВИЧ. О, да ты милашка. Об этом после. Сейчас в этой квартире произойдет грандиозное событие. Ошеломляющее. Политическое. Скандальное. Которое мы с тобой зафиксируем. Завтра общественность захлебнется сенсацией. Наша газета «Вечерний гудок» пойдет нарасхват. А наших конкурентов, газетенку «Утренний свисток», никто брать не будет! ФОТОКОР. Я готова на все. (Расстегивает плащ.)

АРТУР ИВАНОВИЧ. Ну что ты, не сейчас!

ФОТОКОР. Нужно перемотать пленку. Вставить кассеты. (Манипулирует с большой накладной грудью.)

АРТУР ИВАНОВИЧ. О, да ты специалистка широкого профиля.

ФОТОКОР. Широкого бюста.

АРТУР ИВАНОВИЧ. После работы мы славно проведем время. Ты не против?

ФОТОКОР. Что естественно, то не безобразно.

АРТУР ИВАНОВИЧ (смотрит озабоченно в зеркало). Неужели я так страшно выгляжу? (Прислушивается.) Тихо!.. Идут!.. Прячемся!

Прячутся за портьеры.

Входят ЛЯЛЯ, МЭР и ОХРАННИК.

ЛЯЛЯ. Прошу вас. Располагайтесь. Охрану можно выставить за дверь.

ОХРАННИК. Я охраняю господина мэра повсюду. По инструкции.

ЛЯЛЯ. Здесь больше никого нет.

МЭР. Действуй согласно инструкции на лестничной площадке.

ОХРАННИК (листая инструкцию). У меня про лестничную площадку ничего не указано.

МЭР (заглядывая). Вот. Если мэр находится в соседней комнате… Я сам писал эту инструкцию.

ОХРАННИК. Слушаюсь. (Резко поворачивается. Из него вываливаются инструкции, пистолеты, ножи, гранаты. Терпеливо собирает все и уходит.)

ЛЯЛЯ. Наконец-то мы наедине, мой дорогой господин мэр. (Обнимает.) МЭР.

Мы едва знакомы.

ЛЯЛЯ. Повторяю в который раз. Я влюблена в вас давно. Безумно.

МЭР. Безумство храбрых всегда меня настораживало. Своей бестактностью.

ЛЯЛЯ. Оскорбляете. Хотите сказать, что я невоспитанна?

МЭР. Вы намекали о важном деле.

ЛЯЛЯ. Называй меня просто Ляля. Я буду твоя Лялечка. А ты мой мэр. Мэрчик мой немерянный.

МЭР. О боже, какая бульварщина.

Возвращается ОХРАННИК.

ОХРАННИК. Извините, господин мэр. Тут в одном из примечаний говорится… (Читает.) Можно сидя на стуле, но только без спинки, лучше на табурете…

МЭР. Помню такое примечание. А что это у тебя? (Берет брошюру, читает.) Проблемы сексуальных отношений…

ОХРАННИК. Простите, перепутал. (Достает другую брошюру.) Вот, здесь то же самое.

МЭР (прочитав). Как будто одной рукой писано. Ляля, выдайте ему табурет.

ЛЯЛЯ. Пожалуйста.

ОХРАННИК. Спасибо. Ночью приходится подрабатывать. Устаю очень. Такое время. Спасибо большое. (Уходит.)

ЛЯЛЯ. У вас даже в охране вежливые люди.

МЭР. Это наш стиль. Ну так все-таки, о каком деле шла речь?

ЛЯЛЯ. Вы хотите отдохнуть за границей? Фирма «Интернэйшл-эйшл» предлагает две путевки. Турне по всей Америке. На халяву.

МЭР. Как вульгарно. Но мне трудно отказаться. Что я должен сделать для этого?

ЛЯЛЯ. Пустяк. Подписать вот этот контракт.

МЭР (прочтя). Но это же нарушение закона.

ЛЯЛЯ. Твои подчиненные нарушают закон в городе каждые десять минут. Что тебе стоит? Ради месяца беззаботного отдыха? Ты не хочешь со мной побывать в Америке?

МЭР. Значит, все-таки с тобой?

ЛЯЛЯ. Жена ничего не узнает. Подписывай. Сегодня оформим путевки, завтра получим билеты.

МЭР. Ты не обманываешь меня?

ЛЯЛЯ. Я готова доказать свою любовь.

МЭР. Прямо сейчас?

ЛЯЛЯ. Конечно. А зачем же мы встретились? Сначала иди в ванную. Переоденься в халат. Сними это официальное.

МЭР. Ляля, ты играешь моими чувствами. (Уходит в ванную.)

Шум. Входят ПЕРВЫЙ и ВТОРОЙ налетчики.

ПЕРВЫЙ (наставляя пистолет). Извините, пожалуйста. Это налет. Две путевки в Америку, и побыстрей.

ВТОРОЙ (замахнувшись табуретом). Нас ждет машина. Пожалуйста.

ЛЯЛЯ. Какие путевки?

ПЕРВЫЙ. Которые обещаны мэру. Путевки и билеты. Контракт нам не нужен.

ЛЯЛЯ (взволнованно). Дело в том, что билетов здесь нет.

ПЕРВЫЙ. Давайте путевки.

ВТОРОЙ. Билеты мы купим сами.

ЛЯЛЯ. Я, право, не знаю, как и быть… Не хотелось бы вас обманывать…

ПЕРВЫЙ. Обманывать?

АРТУР ИВАНОВИЧ (появляясь). Спокойно, господа. Объясняю. Вас неверно информировали. Этот контракт липовый. И путевки липовые. Мэр подпишет контракт, но никуда не поедет. Это журналистская сенсация. Мы хотим сделать репортаж и снимок, как мэр подписывает контракт в интимной обстановке. Вот наш фотограф.

ФОТОКОР (появляясь). Здравствуйте.

ПЕРВЫЙ. Очень жаль.

АРТУР ИВАНОВИЧ. Только никому. Пожалуйста.

ПЕРВЫЙ. Это дорого стоит.

АРТУР ИВАНОВИЧ. Грабители.

ВТОРОЙ. У каждого своя профессия.

АРТУР ИВАНОВИЧ (подавая деньги). Больше нет.

ПЕРВЫЙ. Спасибо. Извините за беспокойство.

ВТОРОЙ. Очень хочется в Америку.

АРТУР ИВАНОВИЧ. Понимаю.

ЛЯЛЯ. Куда вы дели охранника?

ПЕРВЫЙ. Он в мусоропроводе.

ЛЯЛЯ. Вы убили его?

ПЕРВЫЙ. Мы достаточно воспитаны, чтобы не опуститься до убийства. Ему было предложено три варианта. От воздействия газовым балончиком он отказался.

ВТОРОЙ. У него на газ Си-Си-Эйч аллергия.

ПЕРВЫЙ. Выпрыгнуть из окна тоже не пожелал.

ВТОРОЙ. Восьмой этаж. Мы же не звери.

ПЕРВЫЙ. Он сам выбрал мусоропровод. Люк преодолел с большим трудом.

ВТОРОЙ. Там, конечно, довольно душно.

АРТУР ИВАНОВИЧ. До свидания. Приятно было иметь дело с вежливыми людьми.

ПЕРВЫЙ. Так легче найти общий язык.

ВТОРОЙ. Да, он просил передать табурет. Чтобы не стащили на лестничной площадке.

ЛЯЛЯ. Вы уйдете, наконец?

Налетчики, раскланявшись, уходят.

ФОТОКОР. Этот репортаж будет сфабрикован? Но это же нечестно.

АРТУР ИВАНОВИЧ. Милашка, о какой честности ты говоришь? Через неделю заканчивается подписная компания. Если мы не выдадим сенсацию, то газета лопнет. Знаешь, сколько до этих пор подписалось? Хотя у наших конкурентов, у газеты «Утренний свисток», дела обстоят не лучше. Все по местам!

АРТУР ИВАНОВИЧ и ФОТОКОРРЕСПОНДЕНТКА прячутся.

ЛЯЛЯ (нервничая). Я забыла, что делать дальше!..

АРТУР ИВАНОВИЧ (выглянув). Одной рукой он должен ласкать тебя, а другой подписать контракт.

Появляется МЭР в халате.

МЭР (напевая). Лялечка, я уже иду!..

ЛЯЛЯ (забравшись на стол). Милый, иди скорее!.. Ты будешь любить меня на столе… Рядом с контрактом… (Изменившимся голосом.) А где твои усы?

МЭР. Усы? (Смотрит в зеркало.) Черт, опять отклеились. Это все из-за воды. (Убегает, возвращается с усами в руке.) Сейчас посадим их на место. Хотя теперь-то зачем?

ЛЯЛЯ. Так ты не мэр?

МЭР. Я его двойник. Из службы безопасности. Мы проверяем возможность провокаций. Здесь все чисто. Мэр подпишет этот контракт. Я передам, и он подпишет. Только фирме, на которую ты работаешь, придется сделать еще одну путевочку. Для меня. Втроем полетим. Ему без охраны нельзя, но могут взять кого-нибудь другого. Желающих больше чем достаточно.

ЛЯЛЯ. Мне подпись мэра нужна сейчас.

МЭР. Он подпишет вечером. Готов доказать сейчас же своей любовью. Слово офицера.

АРТУР ИВАНОВИЧ (появляясь). Что значит «слово офицера»?

МЭР. Охрана!

АРТУР ИВАНОВИЧ. Забирайте вещи и уматывайте!

МЭР. Ляля, что он делает в твоей квартире?

АРТУР ИВАНОВИЧ. Это моя квартира! Убирайтесь вон! Нам не интересен ненастоящий мэр!

МЭР. Так это все-таки провокация? Я попросил бы повежливей.

АРТУР ИВАНОВИЧ. Извините. Извольте собрать свои причиндалы и покинуть мои апартаменты. Не забудьте, пожалуйста, охранника в мусоропроводе. И поторопитесь, ему там душно.

МЭР (собрав вещи). Лялечка, а ведь я тебе поверил. (Уходит.)

АРТУР ИВАНОВИЧ. Она не очень будет скучать. (Выпроводив мэра.) Провалить такой гениальный план! Ты не могла отличить грубую подделку от настоящего мэра? Убирайся тоже. Видеть тебя не желаю.

ЛЯЛЯ. Но я же не виновата.

АРТУР ИВАНОВИЧ. Ты крутила шашни с офицером безопасности.

ЛЯЛЯ. Я исполняла роль по твоему сценарию! Конечно, у тебя новенькая фотокорреспондентка, я тебе больше не нужна! Дряхлый развратник! (Дает пощечину и уходит.)

АРТУР ИВАНОВИЧ. Как неинтеллигентно!.. (Когда Ляля ушла.) Провалить такой гениальный замысел! Такой сюжет. Я ночей не досыпал, придумывал. Завтра в нашей газете не появится горячего материала. Все будут покупать «Утренний свисток». Через неделю заканчивается подписная компания. Иди ко мне, милашка. Повеселимся с горя. (Достает коньяк и два фужера.) А может быть и хорошо, что мы останемся без работы? Какая мука работать в «Вечернем гудке»!

ФОТОКОР. Думаешь нам, репортерам «Утреннего свистка» легко живется? (Снимает парик. Это мужчина.)

АРТУР ИВАНОВИЧ. Вас подослали, что бы вы перехватывали наши сенсации? Самим ума не хватает?

ФОТОКОР. Простите великодушно, но такое мне дали задание. Наш главный — уникальный кретин. Жлобствующее бескультурье. Заставляет добывать информацию любым способом.

АРТУР ИВАНОВИЧ. А наш главный — просто сволочь. Пока этот хам будет возглавлять газету, мы обречены.

ФОТОКОР. Вы не представляете, как у нас тяжело.

АРТУР ИВАНОВИЧ. Вы понятия не имеете, как у нас гнусно. (Наливает.) Иной раз хочется бросить все…

ФОТОКОР. А мне иногда снится замечательный сон. Ко мне подходят, а я посылаю… Меня просят, а я посылаю! Этих посылаю, тех посылаю, всех посылаю! Утром встаю. Свежий, отдохнувший…

АРТУР ИВАНОВИЧ. Откинуть бы все эти сюсюканья, все эти «чего изволите», «спасибо-пожалуйста», и заорать!..

ФОТОКОР. Ско-ты!

АРТУР ИВАНОВИЧ. Сви-ньи!

Смеются, пьют.

АРТУР ИВАНОВИЧ. Хорошо!..

ФОТОКОР. Отлично…

АРТУР ИВАНОВИЧ. Но мы все-таки интеллигентные люди. Мы должны нести свет.

ФОТОКОР. Это и сдерживает. Если не мы, то кто же?

АРТУР ИВАНОВИЧ. Тяжелая это задача — формировать общественный вкус.

ФОТОКОР. Мы не дадим культуре скатиться в пропасть.

АРТУР ИВАНОВИЧ. За ваше здоровье.

ФОТОКОР. И за ваше.

АРТУР ИВАНОВИЧ. Спасибо.

ФОТОКОР. Пожалуйста.

Примечания

1

Алык — шлея собачьей упряжки.

(обратно)

2

Лахтак или морской заяц — крупный, весом до 300 кг, тюлень.

(обратно)

3

Нерпа — небольшой, живущий в прибрежных бухтах, тюлень.

(обратно)

4

Путик — охотничья тропа, вдоль которой стоят капканы.

(обратно)

5

Ворвань — жир морских животных. Обладает сильным специфическим запахом.

(обратно)

6

«Босой» — здесь: белый медведь.

(обратно)

7

Длинна ночь — полярная ночь.

(обратно)

8

Бахилы — меховые сапоги без каблука.

(обратно)

9

Пыжик — новорожденный олененок.

(обратно)

10

Связчик — напарник.

(обратно)

11

Бегичев Никифор Алексеевич (1874–1927), русский моряк, полярный путешественник. В 1900–1902 г. участвовал в полярной экспедиции барона Э. В. Толля. В 1903–1904 г. участвовал вместе с лейтенантом А. В. Колчаком, будущим «верховным правителем» России, в поиске пропавшего Э. В. Толля и его товарищей. В 1922–1923 г. участвовал в поиске пропавших норвежцев, Тессема и Кнудсена, участников экспедиции Р. Амундсена на корабле «Мод» (Maud). Занимался пушным промыслом и много ездил по Таймыру. В 1908 г. открыл два острова в Хатангском заливе, названных его именем. В 1927 году умер от цинги на мысе Входном в устье реки Пясины. В поселке Диксон в 1964 году установлен памятник Н. А. Бегичеву.

(обратно)

Оглавление

Борис Илюхин

  Мои друзья

  Художник

  Молодость

Игорь Шелапутин

  Уличный фотограф

Алла Попова

  Порог

Валерий Кузенков

  Весновка

  За клюквой

Татьяна Кайсарова

  «Жасминовым дождём упал рассвет»

Алла Юрьева

  Апельсин в юбке

Екатерина Каргопольцева

  Муза

Ирина Зубова

  Ох уж эта Мурзик! (Из цикла «Мои любимые животные»)

Екатерина Асмус

  Признания в любви

  Колечко

Ксения Радионова

  Девятый вал

Владимир Эйснер

  Norge

Лилия Ерохина

  Половина пути

Олег Любимов

  Владимир Высоцкий — «наше все» или «враг народа»? (Виртуальный круглый стол)

Александр Кунарев

  Грагот

  Очевидцы слышали, что

Екатерина Шофман

  Замкнутый круг

Тарас Дрозд

  Всепобеждающая вежливость (Фарс) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg