«Искатель, 1990 № 01»

ИСКАТЕЛЬ 1990 Выпуск № 01

Пока что фэнтэзи…

Вера в то, что человек может все, а природа неисчерпаема, укоренилась в наших мыслях уже давно, и до сих пор не все еще избавились от ее влияния. Мы приспособили к себе все, что нас окружает, не очень-то задумываясь о взаимосвязях человека с природой.

Наверное, это звучит парадоксально, но разве не фантастика, начиная с Жюля Верна, была (а кое-где и остается) глашатаем технического мировоззрения, разве не обещала она чудес, которые должны были возникнуть в результате преобразования природы, развития промышленности и т. п.? Нет, это не парадокс, а правило, ведь фантастика всегда занималась тем, что было самым важным на сегодняшний день. Она писала о войне, когда опасалась войны, «о чуждом», когда искала это чуждое в нас самих, создавала великолепные образы технических цивилизаций, когда видела в технике лекарство от всех недугов. Ныне, когда начали взрываться «экологические» бомбы, не менее опасные, чем атомные или нейтронные, когда вокруг себя уже можно увидеть плоды «радостной деятельности технократии», фантастика тут же и на это отреагировала. Отреагировала двумя способами: некоторые писатели обратились к фэнтэзи, где правит не наука, а магия, интерпретация мира исходит не из научного анализ, а из шаманского способа мышления, так или иначе связанного с наблюдениями над природой, сосуществованием с ней, ее обожествлением, уважением к ее представителям. Другие остались верны научной фантастике, но ее поэтику качали использовать для того, чтобы показать, а значит, предупредить гипотетические опасности. И в этом случае все, что характерно для фантастики, — построение цепи предположений, использование метафоры, художественного преувеличения, напряженного сюжета — призвано содействовать, чтобы затронутые в этом произведении проблемы достигли массового сознания и в какой-то степени повлияли на пробуждение общественно-экологического мышления.

Не будем скрывать, что Запад и западная фантастика затронули эти проблемы гораздо раньше. И когда к нам попадали произведения, в которых говорилось об экологической угрозе, они чаще всего встречались с официальной реакцией типа: «Ну да, ну это там, у них, а у нас все великолепно». Мысль об «отличном состоянии» экологической среды у нас «подтвердил» обширный болезненный опыт нескольких последних лет.

Когда в социалистических странах убедились, что природа — общая и у экологических катастроф — международный характер (который может стать и глобальным), эта тема время от времени стала затрагиваться и в чешской, советской, венгерской, немецкой и, чуть раньше, в польской литературе.

Этот номер «Искателя» — прекрасный пример международного экологического сотрудничества. В нем повесть американского фантаста, два рассказа советских и один немецкого авторов.

И если бы не ограниченный объем номера, в него можно было бы включить произведения и англичан, и французов, и чехов, и поляков, и венгров…

И что интересно, все эти произведения, хотя и возникли в разных условиях и в разное время (повесть Ричарда Маккенны — четверть века назад), имеют, однако, много общих черт. Их герои, как это обычно происходит в экологической фантастике, борются не с угрозой извне, результатом деятельности чего-то, кого-то, но прежде всего с самими собой, с продуктами своей деятельности, своего мышления. Даже в этих четырех произведениях мы видим, как многочисленны и глобальны эти угрозы, они касаются не только внешней природы, которая нас окружает, но и нашей внутренней, также подлежащей преобразованию и изменению. Деятельность «ученика чародея» может проявляться по-разному — через уничтожение, через введение в экосферу чуждых элементов, но может быть основана также и на окружении себя автоматикой, электроникой, которая заботится о человеке, оберегает его, нянчит, но одновременно уничтожает его связь с той частью природы, которой является другой человек.

Образы, создаваемые экологической фантастикой, часто унылы, грубы, даже жестоки (хотя можно встретить и сатирические или юмористические пассажи, но они не льстят нашему тщеславию), и все же это один из тех нечастых случаев, когда жестокость вызывает гуманистический отклик.

Несомненно, произведения, с которыми вам предстоит ознакомиться, занимательны, читаются на одном дыхании. Но я очень просил бы вас не только следить за фабулой, но и задуматься над тем, что за ней скрыто.

Славомир КИНДЗЕРСКИЙ,

заместитель ответственного секретаря журнала «Фантастика»,

литературный критик

Варшава

Ричард МАККЕНА «ВЕРНИСЬ ДОМОЙ, ОХОТНИК!»

Richard McKenna. «Hunter come home». — «The best of fantasy and science fiction», London, 1968.

Художник Борис ИОНАЙТИС

Эти чертовы деревья бессмертны, с отвращением сказали они.

Действительно, на такой планете хвороста не соберешь, и им пришлось жечь пиролин, вылив его на сырые деревяшки… Мясо, которое жарил Рой Крейг, быстро покрывалось пузырями.

Могли бы, конечно, воспользоваться плиткой в гравиплане, подумал он. Но эти парни только что с Мордена, и у них на лбу красные кружки, так что они привыкли жарить мясо на открытом огне. И, конечно, они правы, подумал Крейг.

По ту сторону огня четверо возились со взрывными устройствами и громко разговаривали. На них была хлопчатобумажная синяя форма, они коротко острижены, а на лбу у каждого вытатуирован красный кружок. Рядом стоял Борк Уайлд, новый начальник, — высокий человек с резкими чертами лица, короткими черными волосами и двумя красными кружками на лбу.

А у Крейга — длинные рыжеватые волосы, и его лоб, не считая нескольких веснушек, совершенно чист: по морденским понятиям, он еще не стал мужчиной. Несмотря на свои шесть футов роста, рядом с ними Крейг чувствовал себя мальчишкой.

Группа состояла только из «красных кружков»; он был среди них единственным «чистиком». Приятного мало, потому что всю черную работу приходилось делать именно ему.

Их группу — шесть человек — отправили на окружную стену. Они разбили лагерь недалеко от своего гравиплана (высокой серой машины, предназначенной в основном для перевозки грузов). До огромной окружной стены не меньше двух миль. Вокруг их лагеря стояли голые стволы с волнистой корой серебристого цвета; от земли до нижних ветвей было не меньше пятидесяти футов. Свет сквозь кроны пробивался слабо, и кругом царил зыбкий полумрак. Стволы и ветви засыпало раздвоенными листками-фитонами всех цветов и размеров. Вспугнутые огнем и людскими голосами, эти листки отделились от деревьев и, переливаясь на солнце всеми цветами радуги, повисли роем над верхними ветвями. Они звенели, щебетали и распространяли пряный запах. Самые смелые опускались пониже, подбираясь к людям. Один из сидевших у костра, маленький человечек с крысиным лицом по имени Кобб, перестал возиться с взрывным устройством и запустил в рой фитонов пылающей головней.

— Потише, вы, свиристелки! — рявкнул он. — Думать мешаете, черт бы вас побрал!

— А ты что, еще и думать умеешь? — спросил Уилан.

— Ну, раз я думаю, что я думаю, значит, я думаю.

Все засмеялись.

Сплетение красных и белых корней, густым ковром покрывавшее землю, постепенно исчезало: корни уходили в стороны и в почву, обнажая землю вокруг костра. Тем, кто недавно прилетел с Мордена, казалось, что корни просто убегают от огня, но Крейг помнил, что они делали так даже тогда, когда прежняя группа не разводила костра. К утру вокруг гравиплана будет большая проплешина. Коричневатый разветвляющийся корешок в дюйм длиной выглянул из голой земли и устремился вслед за уходящими корнями. Крейг улыбнулся и перевернул мясо над огнем. Небольшой красно-зеленый листок-фитон отделился от роя и сел ему на запястье. Крейг не стал его стряхивать. Тонкие бархатистые крылышки фитона поднимались и опускались, а продольная прожилка делала его похожим на тонкое тельце (конечно, без ног и без головы). Крейг пошевелил рукой и слегка удивился тому, что фитон не отпадает. Забавные они все-таки.

Узорчатый золотисто-зеленый фитон с огромными крыльями уселся на плечо Уайлда. Тот поймал его и жирными пальцами оторвал крылья: фитон верещал и трепыхался. Крейга передернуло. «Перестаньте!» — вырвалось у него, а потом извиняющимся голосом он добавил: «От них не бывает вреда. Просто они любопытные».

— Тебя, чистик, я кажется, не трогал, — лениво ухмыльнулся Уайлд. — А эти чертовы бабочки кровососы пусть знают, чем я тут занимаюсь.

Уайлд поддел ногой трухлявый кусок древесины, и тот, упав в костер, стал быстро съеживаться. Уайлд бросил вслед за ним в огонь разорванного фитона и оскалил свои лошадиные зубы.

— Мясо готово, — позвал всех Крейг.

Вскоре после ужина стемнело, взошла луна. Фитоны расселись по верхним ветвям и сложили крылья. Костер погас. Все завернулись в одеяла, и сразу раздался дружный храп.

Но Крейг не спал. Он видел, что у Сидиса в главном отсеке все еще горит свет. Потом Сидне выглянул из гравиплана. Он был экологом с Белконти и возглавлял предыдущую группу.

В этой экспедиции он сопровождал их лишь затем, чтобы ввести нового начальника, Уайлда, в курс дела. И ел, и спал он только в гравиплане, за что его глубоко презирали «красные кружки» с планеты Морден. Лоб его был так же чист, как и у Крейга, но для Крейга это слабое утешение. Ведь Сидис с планеты Белконти, а там обычаи совсем другие.

Наивысшей добродетелью морденцы до сих пор считают Храбрость. Их предками были земные колонисты, которые утратили связь с метрополией и опустились в техническом отношения до уровня каменного века. И потом, пока они не изобрели порох, им пришлось вести жестокую борьбу с Красными Зверями — эти страшные динотерии господствовали на Мордене до появления там людей, да и долгое время после. На протяжении многих десятилетий обряд посвящения, после которого юноши могли считать себя взрослыми мужчинами, состоял в ритуальной охоте. Отряд молодых люден, связанных друг с другом священной клятвой, отправлялся на охоту, чтобы копьями и стрелами убить Красного Зверя. С тех пор как появились ружья, юноши охотились на Зверя уже в одиночку. Тот, кто возвращался живым, мог носить красный кружок на лбу, считался мужчиной и получал право жениться и иметь детей. Когда цивилизованные планеты вновь открыли Морден, на планету хлынул поток информации. Затем последовал демографический взрыв, и оказалось, что Красных Зверей остается слишком мало и на всех молодых людей их просто не хватает. У семьи Крейга не было денег, чтобы заплатить за такую охоту, и поэтому Крейг не мог стать настоящим мужчиной.

Ничего, упрямо надеялся он, мое время еще придет.

Лет за десять до рождения Крейга морденский Охотничий сонет решил превратить «ничейную» планету фитонов в заповедник Красных Зверей, на которых морденские юноши могли бы охотиться. Но флора и фауна на Мордене были примерно такие же, как на Земле, и не могли, конечно, потеснить фитонов и заселить планету. Чтобы бороться с фитонами, морденцы заключили соглашение с белконтийскими биологами. Все морденцы, которые работали под началом биотехников-белконтийцев, были чистиками: ни один «красный кружок» не стал бы подчиняться приказам изнеженных белконтийцев, тем более что эти биотехники в основном были женщинами. При помощи танасиса (растения, истреблявшие местную флору) белконтийцам удалось расчистить два больших острова, на которые потом была завезена морденская флора. На одном из островов разместилась штаб-квартира; этот остров называли Базовым. На другом поселили Красного Зверя, и тот чувствовал себя превосходно.

Когда я был маленьким, подумал Крейг, мне говорили, что я обязательно убью своего Красного Зверя здесь. До сих пор на этой планете был только один-единственный Красный Зверь.

Борьба шла уже тридцать лет, но континенты не сдавались. Фитоны осаждали каждый завоеванный танасисом плацдарм, видоизменялись, переходили в наступление. Белконтийские специалисты по генной инженерии разрабатывали все более «смертоносные» разновидности танасиса, которые уже угрожали выйти из-под контроля. Теперь, три десятилетия спустя, стало ясно, что танасис терпит поражение. Белконтийцы заявили, что эксперимент придется свернуть. Но планета фитонов стала для морденцев символом надежды, при помощи которого власти Мордена кое-как обуздывали социальное брожение среди подданных. У Охотничьего совета не было иного пути. Группу «красных кружков» отправили с Мордена на Белконти изучать биотехнику. Оттуда они прибыли на планету фитонов чтобы самим взяться за дело.

А у Крейга тем временем подходил к концу двухлетний срок его контракта. Он работал вместе с другими чистиками, начальником у них был белконтиец, и Крейг стал понемногу забывать о своем неполноценности. Он продлил контракт еще на дна года.

И вдруг месяц назад на планету прибыл морденский корабль с «красными кружками», которыми предполагалось заменить и вспомогательный персонал, то есть чистиков, и биотехников-белконтийцев. Белконтийцы решили лететь на своем собственном корабле, который должен был забрать их примерно через год.

А Крейг оказался на этой планете единственным чистиком — кроме белконтийцев, но они ведь не в счет.

Вот ты и остался один, вздохнул Крейг. Он уткнулся в колени. Хорошо бы сейчас заснуть. Но тут кто-то тронул его за плечо. Крейг обернулся и увидел Сидиса.

— Зайди ко мне, Рой, — прошептал Сидис. — Хочу поговорить.

Вскоре Крейг сидел напротив Сидиса за длинным cтолом в главном отсеке гравиплана. Сидис был стройным смуглым белконтийцем с изысканными манерами и неизменной иронической улыбкой.

— Скверные два года тебя ожидают, — нахмурился Сидис. — Не нравится мне, как они все тобой командуют, особенно крысенок Кобб. Почему ты это терпишь?

— Ничего не поделаешь. Я же чистик.

— Но ты в этом не виноват! Если таков ваш закон, то это несправедливый закон.

— Это справедливо, потому что естественно, — Крейг. — Конечно, мне не нравится, что я не мужчина, но ведь это действительно так!

— Брось! Ты самый настоящий мужчина. Тебе двадцать четыре года.

— Я не стану мужчиной до тех пор, пока сам не почувствую себя мужчиной, — сказал Крейг. — А почувствую я это тогда, когда убью Красного Зверя.

— Боюсь, что даже после этого ты останешься чужаком среди своих, — сказал Сидис. — Я знаю тебя уже два года, и у меня сложилось впечатление, что такой человек, как ты, на Мордене всегда будет лишним. Короче, я хочу тебе кое-что предложить. — Сидис оглянулся на дверь и снова посмотрел ка Крейга. — Прими белконтийское гражданство. Мы все замолвим за тебя слово. Я уверен, что Мил Эймс подыщет для тебя новую работу. А потом ты полетишь с нами на Белконти.

— Нет, господин Сндис, этого я никогда не сделаю. Клянусь Красным Зверем!

— Но почему же? Ты хочешь на всю жизнь остаться морденским чистиком?.. Хотя бы жениться ты сможешь?

— Если и смогу, то только на такой женщине, на которую ни один «красный кружок» не позарился. И она всегда будет считать себя неудачницей. И всегда будет меня ненавидеть.

— И это, по-твоему, справедливо?

— Справедливо, потому что естественно. Естественно, что женщина ищет себе полноценного мужчину, а не мальчишку какого-нибудь.

— Белконтийки относятся к этому несколько иначе… Подумай как следует. Рой.

Крейг зажал руки между коленями и, глядя в пол, медленно покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я не могу согласиться. Я должен остаться здесь и сделать все возможное для того, чтобы пришло время, когда на Мордене не останется ни одного парня, одураченного, как я… И вообще, господин Сидис, ни один морденец никогда не уклонялся от битвы.

— Но эта битва уже проиграна, — улыбнулся Сидис.

— А вот господин Уайлд считает иначе. Он говорит, что в лабораториях на Базе изобрели и уже собираются пустить в ход какой-то траве… транс…

— Транслокатор генных матриц, — нахмурился Сидис. — Ну, пока Мил Эймс руководит лабораториями, этого не случится.

А после того как мы улетим, ваши, наверное, сами себя погубят. — Он пристально посмотрел на Крейга. — Честно говоря, я не собирался тебе рассказывать, но это одна из причин, по которым, как мне кажется, тебе следует лететь с нами.

— Как это мы сами себя погубим?

— Рано или поздно появится свободная система, которую люди не смогут контролировать.

Крейг недоуменно тряхнул головой. Сидис задумался.

— Тебе, наверное, известно, — сказал Сидис, — что корни здешних деревьев соединены под землей. Это как бы одно гигантское растение. Танасис вводит в них саморазвивающиеся ферментные системы, стараясь как бы «переварить» целый континент. Мы в лабораториях разрабатываем их. Дело в том, что они ведь могут «переварить» и человека: поэтому вам и делают прививку каждый раз, когда появляется новая система. Одновременно с каждым новым штаммом танасиса мы получаем в лабораториях и вирус-убийцу, который позволяет держать этот штамм под контролем. А при транслокации… — Сидис соединил кончики пальцев. — При транслокации танасис сможет порождать в полевых условиях новые свободные системы. И тогда, возможно, появится что-то такое, против чего мы не сможем выработать иммунитет, против чего все известные нам вирусы-убийцы окажутся бессильны. Тогда танасис убьет всех нас а сам будет господствовать на планете.

— На планете Фрао так и случилось?

— Да. Теперь ты знаешь, что вам угрожает. О победе не может быть и речи. Тебе нужно лететь на Белконти.

Крейг встал.

— Я даже немного жалею, — сказал он, — что вы рассказали мне об этой опасности. Теперь у меня тем более нет выбора: я должен остаться здесь,

Сидис откинулся в кресле и опустил ладони на стол.

— Прежде чем окончательно отказаться, — сказал он, — поговори с Мидори Блейк. Она к тебе привязана, Рой. И мне кажется, она тебе нравится.

Да, я… мне приятно с нею, — сказал Крейг. — Мне нравилось, когда наша группа отправлялась на Бертон. Тогда вы еще были начальником. Хорошо бы туда опять наведаться.

— Я попробую уговорить Уайлда. А ты еще раз все обдумай. Договорились?

— Как-то сейчас не получается у меня думать, — сказал Крейг. — Даже трудно объяснить, что я чувствую. — Он повернулся к двери. — Пойду пройдусь, может, что-нибудь и надумаю.

— Доброй ночи. Рой.

Взошлa вторая луна. Крейг шел по лесу: серебристые стволы обступали его, словно привидения. Облепившие их фитоны на начинали сонно гудеть, когда Крейг проходил мимо. Белконтийца из меня не получится, думал он. слишком я мало знаю… Он уже приближался к окруженной стене. Лес становился все гуще, стволы переплетались, становясь сплошной пологой дамбой футов в девяносто высотой. Крейг стал взбираться по склону, но на полпути остановился. Глупо было идти дальше без защитной одежды. Там, впереди, танасис. Его свободные системы бесчисленным множеством побегов распространялись на сотни футов и даже рассеивались в воздухе. Здешние деревья, соединенные корнями, были словно одним растением, и танасис вгрызался в него, как страшная болезнь. Стволы деревьев образовывали вокруг захваченных танасисом плацдармов окружные стены, чтобы остановить его продвижение и заставить отравиться собственным ядом… Крейг поднялся еще на несколько футов.

Он ведь сильнее Кобба. Сильнее любого из них, кроме, конечно, Уайлда. Но он знал и то, что при ссоре с кем-нибудь из них у него задрожат колени, а из горла вырвется лишь жалкий крик. Потому что они мужчины, а он нет.

— И все-таки я не трус, — громко сказал он.

Он добрался до вершины. Внизу, при свете двух лун, морем черноты простирался танасис. Крейгу были хорошо видны узкие острые листья с опущенными волосками, готовыми ужалить; на иголках блестели капли яда. Танасис выпускал этот яд, чтобы его смывало дождевой водой вниз по склону, к корням деревьев. Но окружная стена сдерживала отравленную воду; весь этот плацдарм танасиса сам захлебывался в ней, и его положение было безнадежным. Крейг видел, как смертоносные усики ощупывали твердую поверхность стены, отыскивая в плоти врага уязвимое место, чтобы впрыснуть туда свой яд и устремиться вслед за ним, пожирая и размножаясь. Усики почувствовали вблизи тепло человеческого тела и слегка вздрогнули. Совсем недалеко от Крейга был побег танасиса толщиной с хороший ствол. Говорят, что даже мертвые кустики могут за неделю сожрать человека.

Я не боюсь, сказал себе Крейг. Он сел, разулся и поболтал босыми ногами над морем танасиса. Все белконтийны, даже Мидори Блейк, подумали бы, что он сумасшедший. Они не понимают, зачем нужна храбрость: у них самих нет ничего, кроме мозгов. И все-таки они ему нравятся. Особенно Мидори. Думая о ней, он смотрел на танасис. Сначала весь континент должен покрыться танасисом. А потом люди пустят в дело вирус-убийцу, истребят танасис, посадят всюду траву и настоящие деревья, привезут сюда птиц и животных. Все здесь будет выглядеть так же. как сейчас на Базе или на Острове Зверя. Сидис ошибается. Эта трансштука сделает свое дело. Он, Крейг, останется здесь и заработает столько денег, сколько нужно, чтобы стать мужчиной… Он принял решение, и настроение у него поднялось.

Вдруг Крейг ощутил легкое прикосновение к левой щиколотке. Острая боль обожгла ступню. Крейг отдернул ногу; впившийся в нее усик танасиса оторвался от стебля и извивался, не желая отпускать добычу. Крейг присвистнул, выругался и соскоблил усик каблуком ботинка. Руками по крайней мере его трогать не надо. Крейг надел правый ботинок и поспешил в лагерь.

Левый ботинок он нес в руке, потому что знал, как быстро распухнет лодыжка. Когда добрался до лагеря, боль в левой ноге стала уже почти невыносимой. Сидис ввел противоядие, дал Крейгу успокаивающее и заставил перебраться на одну из коек внутри гравиплана. Вопросов Сидис не задавал. Он лишь посмотрел со своей обычной усмешкой на лежащего Крейга.

— Морденец есть морденец. — сказал Сидис и покачал головой.

Белконтийцы всегда так говорили.

Утром при виде Крейга Кобб ухмыльнулся, а Уайлд пришел в бешенство.

— Если ты надеешься проваляться неделю, то ты просчитался! — сказал он. — Я даю тебе два дня.

— Ему нужно две недели, — возразил Сидис. — Я буду делать его работу.

— Я сам буду работать, — сказал Крейг. — Болит не так уж сильно.

— Ладно, сегодня можешь отдохнуть, — смягчился Уайлд.

— И сегодня буду работать, — сказал Крейг. — Ничего, я нормально себя чувствую.

Солнце палило немилосердно. Для Крейга в тот день работа была настоящей пыткой. Ногу он обмотал тряпками. При каждом шаге острая боль пронзала все тело. Бур Крейга вгрызался в окружную стену, и каждый раз ему обдавало ноги вырывавшимся из скважины пурпурно-красным соком. Крейг совал в скважину взрывное устройство, взваливал на плечо бур и плелся дальше. Он повторял эту операцию снова в снова, работал как машина (даже не сделал перерыва, чтобы поесть), и старался не обращать внимания на фитонов, которые облепили его шею и руки. Крейг решил во что бы то ни стало закончить свою дугу раньше всех. А когда кончил, ему показалось, что нога, как ни странно, теперь болит меньше. Он нацепил на рукоятку бура красную тряпку, помахал ею, и гравиплан снизился, чтобы забрать его. Гравипланом управлял Сидис.

— Ты кончил первым, — сказал Сидис. — Непонятно вообще, как ты жив остался. Иди приляг.

— Нет, — сказал Крейг, — позвольте мне управлять машиной. Я совсем неплохо себя чувствую.

— Хочешь показать, на что ты способен? — улыбнулся Сидис. — Ну ладно.

Он уступил свое место Крейгу и ушел в главный отсек.

Управлять гравипланом тоже считалось черной работой, но Крейг любил ее. Ему нравилась кабина пилота с двумя креслами и множеством окон; особенно он любил оставаться в ней один. Он поднял гравиплан на тысячу футов и посмотрел на окружную стену, которая кольцом охватывала темно-зеленый при дневном свете остров танасиса. За окружной стеной серебрился океан фотонов; кое-где он переливался разными цветами. Очень красиво, подумал Крейг. На севере он заметил многоцветное облако, которое резко выделялось среди других, серебристых и кудрявых. И это тоже было очень красиво.

Крейг слышал, как в главном отсеке Сидис говорил Уайлду:

— Если им нужно создать или восстановить окружную стену, они перемещаются очень быстро. Внизу, у основания этой дамбы, биомасса гораздо ниже; когда отравленная вода хлынет в брешь, фитоны получат своего рода шок, и танасис рванется вперед. Но потом обязательно появится новая стена.

— В следующий раз будем делать дуги в пятьдесят миль, — сказал Уайлд.

Гравиплан снизился, чтобы забрать Джордана. Это был коренастый рыжеватый человек примерно одного возраста с Крейгом. Улыбаться он начал еще до того, как оказался в гравиплане.

— Опять ты нас обставил, Крейг? — удивился он. — Ты даешь, парень?

— Но ведь я здесь уже два года, — объяснил Крейг.

От этой похвалы у него поднялось настроение. Первый раз Джордан назвал его по имени, а не просто «чистик». Крейг поднял машину в воздух. Джордан уселся рядом с ним во второе пилотское кресло.

— Как нога? — спросил Джордан.

— Нормально, — ответил Крейг, — Я уже могу надеть на нее ботинок не зашнуровывая.

— Лучше не пробуй, — посоветовал Джордан. — Сегодня я займусь ужином и всем остальным. Твоей ноге нужен покой.

— А вон Уилан машет, — сказал Крейг.

Крейг посадил гравиплан, чтобы забрать Уилана. Джордан ушел в главный отсек. Подобрав Райса и Кобба, Крейг поднял машину на высоту две мили. Уайлд послал радиосигнал и двадцать миль окружной стены — живые стволы взлетели на высоту среди языков пламени и клубов пыли. Взрывная волна быстро продвигалась вперед, заставляя перепуганных фитонов подниматься в воздух многоцветными роями. На серебристом фоне расплывалось черное пятно отравленной воды.

— Так их! — рявкнул Уайлд. — Отличная штука, этот танасис. Приятно посмотреть, черт возьми! Эх… Ну и хватит на сегодня. Сидис, где здесь хорошее место для стоянки?

— Мы можем за час добраться до острова Бертон, — сказал Сидис. — Там лаборатория система систематиков. Когда я с группой работал в этой местности, мы каждый раз возвращались туда на ночлег.

— Наверно, поэтому у вас ничего и не получалось, — сказал Уайлд. — Но мне бы хотелось посмотреть остров. У Охотника есть насчет него кое-какие планы.

Уайлд крикнул Крейгу, чтобы тот держал курс на остров. Гравиплан поднялся на высоту десять миль и, развив полную скорость, полетел на юго-восток. Вскоре лес остался позади; теперь они летели над багрянистым морем. На горизонте показалась цепочка островов. Хороший был день, подумал Крейг.

Джордан, кажется, не прочь подружиться. А впереди — долгожданная встреча с Мидори Блейк.

Он посадил гравиплан на восточной оконечности острова, на почерневшей земле у знакомых домиков из серого камня. Им навстречу вышли Джордж и Хелин Тояма, улыбчивые седые люди в рабочих халатах. Крейгу все же удалось натянуть на левую ногу ботинок; больно, конечно, но ходить можно, если не зашнуровывать. Хелин сказала ему, что Мидори ушла в ущелье рисовать. Прихрамывая, Крейг отправился по тропинке, которая вела в ущелье. Слева, над обрывом, стояли дома Мидори и семьи Тоямы. Кроме них, никакого населения на острове Бертон не было. Остров считался своего рода святилищем, центром исследований фитонов, и танасис здесь никогда не применялся. Не считая Базы, это единственное место на планете, где постоянно жили люди. Мидори очень любила ущелье. Она рисовала его снова и снова. Крейг хорошо помнил эти скалы с прожилками кварца, водопад, пруд и танец фитонов в лучах солнца (серебристые стволы деревьев придавали этому свету сходство с лунным). Мидори говорила, что такой свет у нее на картинах никогда не получался. Крейг любил смотреть, как она рисует, особенно когда она забывала о нем и начинала что-нибудь напевать. Милая Мидори. Хорошо быть на одной планете с нею. Сквозь шум водопада и жужжание фитонов Крейг расслышал ее пение; она стояла перед мольбертом у кварцевой глыбы. Услышав звук шагов, обернулась и встретила его улыбкой.

— Рой! Как я рада! А я боялась, что ты все-таки решишь лететь домой.

Он смотрел на ее изящное маленькое тело в сером платье, на ее тонкое лицо с большими черными глазами, на темные волосы, уложенные в какой-то детской прическе. В ее голосе было что-то от птичьего щебета, и стремительной грацией своих движений она тоже напоминала птицу. Крейг счастливо улыбнулся.

— Одно время я жалел, что остался, — сказал я. — А сейчас этому радуюсь.

И он, прихрамывая, подошел к ней ближе.

— Что у тебя с ногой? — воскликнула Мидори. — Hу-ка иди сюда. Садись. — И она заставила его сесть на камень. — Что случилось?

— Это танасис меня куснул. Ничего страшного.

— Сейчас же сними ботинок! Он же давит!

Она помогла ему снять ботинок, погладила холодными пальцами его опухшую щиколотку, села рядом.

— Представляю, как тебе больно. Как же это случилось?

— Так… настроение было неважное, — сказал он. — Я сел на окружную стену, разулся и стал болтать ногами над танасисом.

— Глупый Рой! А почему, тебе было там плохо?

— Да так как-то… — Несколько ярких фитонов уселось на его голую щиколотку, и он не стал их сгонять. — Мы теперь ночуем в лесу, сюда не возвращаемся. Все эти новые ребята — «красные кружки». Я опять стал пустым местом…

— Ты хочешь сказать, они считают, что ты до них не дорос?

— Я и вправду до них не дорос, в том-то и дело. Понимаешь Мидори, у человека вся душа меняется, когда он убивает Красного Зверя. Я дождусь того дня, когда на этой планете будет полно Красных Зверей и на Мордене не останется ни одного парня, которого бы вот так одурачили.

— Фитоны не сдадутся, — мягко сказала Мидори. — Теперь это уже ясно. Мы проиграли.

— Вы, белконтийцы, может, и проиграли. А морденцы никогда не отступают.

— Проиграл танасис. Может быть, вы собираетесь стрелять по фитонам из ружей?

— Нет, зачем из ружей. Мы применим эту… транс…

— Транслокацию? Нет, этого нельзя делать! — Она поднесла пальцы к губам. — Ведь тогда танасис нельзя будет контролировать в полевых условиях. Я думаю, они не решатся.

— Мы решимся на все, — гордо сказал Крейг. — Те ребята учились на Белконти, и они знают, как обращаться с такими вещами. Другое дело, что…

Фитоны, сидевшие на их головах, плечах и на его голой щиколотке, тихо щебетали.

— О чем ты, Рой?

— Я рядом с ними чувствую себя неучем. Уже два года работаю на окружных стенах, а они только что с Белконти, но знают о фитонах больше, чем я. Если можно, Мидори, расскажи мне что-нибудь о фитонах. Я хочу им показать, что тоже немного смыслю в этом. Ну вот, например, скажи, фитоны что-то чувствуют?

Мидори немного помолчала.

— Ты знаешь, — сказала она, — я люблю фитонов. Это удивительные существа. Они одновременно и растения, и животные. На этой планете жизнь едина.

Фитоны, объясняла она, это летающие листья деревьев. А сами деревья связаны между собою. Все корни под землей соединены в одну систему, которая охватывает целый континент.

По гигантским корням — «магистралям» соки поступают в любых количествах туда, где они необходимы. Что-то вроде перистальтики. Дерево и «принадлежащие» ему фитоны составляют единый живой организм.

— Впрочем, — сказала она, — каждый фитон может «ужиться» с любым деревом, и фитоны часто перелетают с места на место. Здесь все соединено в одно целое. Считается, что мы в лаборатории классифицируем фитоны, но ведь это невозможно!

Они непрерывно меняются — и по форме, и по химическому строению. Никаких классов тут быть не может. — Она вздохнула. — Ну вот, это самое удивительное, что я о них знаю. Тебе это пригодится?

— Честно говоря, я плохо понял. Я же тебе говорил, что я неуч. Расскажи мне что-нибудь попроще, чем бы можно их удивить.

— Тогда скажи им вот что. Фитоны располагают системами пластид, и те могут синтезировать практически любые молекулы. Фитоны меняются так быстро, что это даже нельзя назвать эволюцией. Их способность к мутациям для нас просто непостижима. Мы работаем над танасисом, изобретаем новые яды и свободные системы, но со временем каждая из них сталкивается — по чистой случайности — с фитонами и деревьями, которые могут ей противостоять. И фитоны всей планеты получают необходимую информацию — с каждым разом все быстрее. Вот почему у танасиса нет шансов на победу.

— Зря ты так говоришь, Мидори. Ведь эта транслокация…

— И транслокация не поможет! — резко сказала она. — У фитонов неограниченная способность к транслокации. И полов у них будет столько, сколько им потребуется. Все фитоны как одно целое — это самая совершенная биохимическая лаборатория галактики. По сути дела, это сознание, может быть, даже интеллект. И этот интеллект обучается гораздо быстрее, чем мы! — Она обеими руками вцепилась ему в плечо. — Расскажи им это! Заставь их понять, что здесь человеческий разум потерпел поражение. А вы теперь хотите пустить в ход еще и человеческую жестокость?! Ах, Рой!..

— Вы, белконтийцы, — с досадой сказал Крейг, — считаете всех морденцев дураками. Иногда кажется, будто вы хотите, чтобы у нас ничего не получилось!

Она отвернулась и стала мыть кисточки. Темнело, фитоны рассаживались по кронам деревьев. Крейг молчал, расстроенный, но его плечо словно помнило прикосновение ее рук. Наконец Мидори заговорила. Ее голос снова стал мягким.

— Не знаю, Рой. Если бы вы хотели построить здесь дома, разделывать землю… Но ведь вас интересует только ритуал, вам нужны все новые и новые смерти людей и динотериев…

— Наверно, у людей с разных планет и души по-разному слеплены, — сказал Крейг. — Вот у меня в душе явно чего-то не хватает. — Он осторожно положил руку ей на плечо. — Иногда в выходные я лечу на остров Зверя. Очень хочу как-нибудь взять тебя с собой. Тогда бы ты поняла…

— Я понимаю тебя. Рой. Но просто я не согласна.

Мидори потрясла мокрыми кисточками, но его руку со своего плеча не убрала. Крейг задумался.

— А почему никто не видел мертвого фитона? — спросил он. — И почему на целом континенте нельзя набрать сухого дерева даже для одного костра? Куда это все девается?

Мидори засмеялась и обернулась к Крейгу. Его рука соскользнула с плеча Мидори, и он осторожно обнял ее за талию.

— Мы называем это поглощением, — сказала она. — Они поглощают друг друга. А потом вырастают в другом месте я в другой форме — так, например, появляются окружные стены.

Пойми, Рой, планета фитонов не знает, что такое смерть и разложение. Здесь все поглощается и снова возрождается. Мы стараемся убить эту планету, но ее разум — да-да, разум! — просто не способен понять, что такое смерть! В биохимии смерть немыслима.

— Ладно тебе, Мидори! Фитоны вообще не способны понимать. А может, они и не чувствуют ничего.

— Чувствуют! — Она оттолкнула его руку и вскочила с места. — Их щебетание — это крик боли! Тояма помнит время, когда вся планета была почти безмолвной. Он здесь уже двадцать лет, и за это время их температура поднялась на двадцать градусов, интенсивность обмена веществ и скорость проведения нервного импульса возросли в два раза, хронаксия вдвое уменьшилась…

Крейг встал и примирительно поднял руки.

— Ну-ну, Мидори, — сказал он. — Ты же знаешь, что все это для меня темный лес.

Уже наступили сумерки, и он не мог разглядеть ее лицо.

— Я просто боюсь, — сказала она. — Боюсь, что мы даже не понимаем, что натворили.

— Мне всегда грустно становится от этого их писка, — сказал Крейг. — Сам-то я этих тварей не обижаю. Но как подумаешь, что целые континенты вопят от боли — днем и ночью, долгие годы… Клянусь Зверем, Мидори, мне тоже становится страшновато.

Она начала укладывать свои кисточки и краски, Крейг надел на левую ногу ботинок и даже зашнуровал его, не чувствуя никакой боли.

— Пойдем ко мне, — сказала Мидори. — Я приготовлю ужин.

Крейг уже несколько раз ужинал у Мидори. Это были лучшие вечера в его жизни.

Он взял ее мольберт, и они стали подниматься по крутой тропинке. Крейг почти совсем не хромал.

— Если тебе тоскливо от этой работы, то почему ты остался еще на два года? — вдруг спросила она.

— Через два года я наберу столько денег, сколько мне нужно, вернусь на Морден и куплю право охоты на Красного Зверя. Тебе, наверное, кажется, что это очень глупое объяснение?

— Вовсе нет, — сказала она. — То, о чем я думала, гораздо глупее.

Удивленный ее внезапной холодностью, Крейг не нашел что сказать. В это время сверху раздался крик.

— Крейг! Эй, Крейг!

Это был Джордан.

— Чего? — отозвался Крейг.

— Давай возвращайся? Борк прямо бесится: ты же должен заняться взрывателями. Только быстрее. Я там тебе оставил перекусить.

Остальное время в поле прошло для Крейга гораздо лучше.

Джордан стал помогать ему с работой по лагерю и подтрунивал над Уиланом и Райсом до тек пор, пока они не последовали его примеру. Кроме Уайлда и Кобба, никто не называл Крейга чистиком. Так что настроение у него было отличное. Когда они возвращались на Базу и Крейг вел гравиплан над морем, Джордан сидел рядом с ним. На юге синел остров Зверя, а на востоке, на самом горизонте, вставали вершины континентальной прибрежной гряды.

— Ну вот, скоро будем дома, — сказал Джордан. — Нас ждет пиво и нормальная кухонная плита. Может, нас пошлют охотиться.

— Хорошо бы, — согласился Крейг.

На Базовый остров было приятно смотреть. Четыре тысячи квадратных миль саванны с холмами и рощицами молодых дубов и буков. И там полно дичи — морденских зверей и птиц.

О присутствии человека свидетельствовали прямоугольные поля и здания на северной оконечности острова. Но большую часть острова занимали теплицы-лаборатории с ионной защитой, где рос танасис. Базовый остров для людей был кусочком желанного будущего этой планеты: именно так она будет выглядеть, когда танасис уничтожит фитонов, а потом и сам будет уничтожен, и на ней расцветут морденскне фауна и флора. Нa Базовом острове люди действительно чувствовали себя «дома».

Другие группы, работавшие на окружных стенах, еще не вернулись. Уайд доложил, что они ликвидировали тысячу двести миль окружных стен (это на пятьдесят процентов превышало средний результат белконтийцев). Их поздравил сам Барим, Верховный Охотник. Это был дородный человек с низким голосом, постриженный ежиком, и на лбу у него красовалось четыре красных кружка. Крейгу впервые жал руку человек, который убил четырех Красных Зверей. В качестве поощрения Барим на неделю отправил их группу отстреливать дичь. Крейг охотился в паре с Джорданом. Он убил двадцать оленей, двенадцать кабаков и множество птиц. Результаты Кобба были куда скромнее, и Джордан не преминул сострить по этому поводу. Кобб пришел в бешенство, в эти минуты он напоминал разъяренного воробья.

С тех пор как на Базе появились морденцы-биологи, там царила жизнерадостная атмосфера. Крейгу нравился весь этот шум. Вскоре ему рассказали последнюю сплетню. Барим распорядился начать производство пыльцы для транслокации. Белконтийка Милдред Эймс, главный биолог, отказалась. Но лаборатории были собственностью Мордена, и Барим приказал своим парням приняться за работу. Госпожа Эймс устроила скандал. Тогда Барим запретил белконтийцам вход в лаборатории. Борьба была неравной, но Эймс не сдавалась. Она добилась, чтобы ее людей снова пустили в лаборатории. Теперь они имели право только наблюдать к фиксировать результаты, то есть заниматься чистой наукой. В общем, жизнь здесь была нескучной.

Ревнуют нас к фитонам, посмеивались морденские биологи. Боятся, что мы узнаем, как они водили нас за нос! Уж мы во всем разберемся. Красный Зверь — свидетель!

Kрейг иногда встречался в лабораториях с Эймс. Сейчас эта высокая стройная женщина выглядела осунувшейся и несчастной. Она назначила Сидиса наблюдателем в лаборатории; он больше не будет заниматься окружными стенами. A Крейг часто вспоминал о том, что рассказала ему Мидори. Особенно сильное впечатление на него произвел рассказ о поглощении, и он ждал удобного случая, чтобы блеснуть эрудицией. Однажды за завтраком случай представился. Группа Уайлда сидела за одним столом с биологами. Как всегда, шум голосов перекрывал звяканье посуды. С одной стороны от Крейга сидел Кобб, с другой — Джордан, а напротив — коренастый лысый человечек по имена Джо Брин, морденский биолог. Джо заговорил об окружных стенах. И Крейг решил, что сейчас самое время.

— Здорово они их делают, эти окружные стены, — сказал он — Они поедают друг друга, и потом опять рождаются. Это называется поглощением.

— Но поглощают они только самых паскудных фитонов, правда ведь? — сказал Джо. — А как тебе нравится их способ спариваться?

— Мне совсем не нравится! — крикнул Уайлд, сидевший во главе стола. — Я бы так не хотел.

— О чем они? — шепотом спросил Крейг у Джордана.

Но Кобб его услышал.

— Чистик хочет знать, откуда берутся дети, — громко сказал Кобб. — Кто ему объяснит?

— Папаша Борк объяснит, кто же еще! — сказал Уайлд. — Слушай, чистик, как это бывает. Когда у этой свиристелки появляется такое вот странное чувство, она находит себе товарищей — от одного до дюжины. Они кучей садятся на стол и становятся розоватым наростом. Ты их видел, конечно, эти наросты. А потом нарост лопается, и из него вываливается на землю клубок корешков. Ясно тебе?

Все вокруг улыбались. Крейг покраснел и качнул головой.

— Корешки расползаются и уходят в землю, — сказал Джордан, а потом из каждого вырастает фитогенное дерево. Целый год на нем растут фитоны, целая бездна фитонов. После этого дерево становится для них просто прибежищем и «столовой».

— Я видел уйму таких корешков, — сказал Крейг. — Мне в голову не приходило, что на самой деле это такие семена.

— А ты знаешь, чистик, чем отличаются корешки-мальчики от и корешков-девочек? — хихикнул Кобб. Джо Брин фыркнул.

— Кончай, Кобб, — сказал Джордан. — Понимаешь, Крейг, у них надо считать ножки. Каждая пара ножек сама по себе способна к размножению.

— А неплохо они устроились, — сказал Уайлд. — У одного корешка может быть дюжина полов, и каждый с каждый это самое… И все одновременно! Не слабо, черт возьми!

— А ты как думал! Они ведь раз в жизни этим занимаются, — снова фыркнул Джо. — Что и говорить, здорово у них это налажено: полиплодия и все такое прочее. Клянусь Красным Зверем! Вот если бы наш танасис мог так размножаться!

— А я могу еще и не так размножаться! — предложил Уайлд. — Было бы с кем.

— Эти белконтийки считают, что мы для них грубоваты, — усмехнулся Джо. — Так что придется тебе потерпеть до Мордена.

— Есть тут одна на острове Бертон, — сказал Уайлд. — Хорошенькая.

— Точно! — подхватил Кобб. — Вот чистик ее знает. Чистик, как ты думаешь, она согласится?

— Heт! — Крейг едва не раздавил чашку, которую держал в руке. — Она очень странная. Тихая такая… Но она добрая и порядочная!

— Наверное, чистик даже не попробовал. — Кобб подмигнул Джо. — Бывают такие тихони, которых только попроси…

— Вот я и попрошу! — крикнул Уайлд.

— Старина Борк явится к ней с двумя красными кружками на лбу, — осклабился Джо, — она сразу и опрокинется, а в стволе у ней уже будет полно масла!

— И удивится же старина Борк, когда узнает, что там уже побывал старина Кобб, у которого на лбу один-единственный кружок! — добавил Кобб.

Прозвучал сигнал к началу работы. Все встали; раздался стук переставляемых стульев и топот ног.

— Будешь работать в пивоварне, — приказал Уайлд Крейгу. — А в понедельник мы уже должны быть в поле.

Скорей бы в поле, подумал Крейг. База ему как-то вдруг опротивела.

Их новой работой было рассеивать пыльцу способного к транслокации танасиса. Работали они в тех районах Северного континента, где с воздуха видны серебристые прожилки на темно-зеленом фоне: это фитоны проникали в старые массивы танасиса. Полконтинента оказалось покрыто узором из остатков окружных стен; с воздуха они казались шрамами. Когда-то танасис одерживал здесь победы, но теперь местная флора брала реванш, и повсюду виднелись рощицы серебристых стволов.

Уайлд заодно нанес на карту те окружные стены, которые надо будет взрывать во время следующей экспедиции.

Работа их на этот раз была тяжелой и грязной. Пыльца въедалась в тело — даже несмотря на черные защитные комбинезоны и шлемы. Костров не разводили и ели прямо из банок холодные консервы.

Через две недели они израсходовали запас пыльцы и отправились на остров Бертон. Полдня у них ушло на то, чтобы очиститься от пыльцы. Покончив с этим, Крейг пошел в ущелье.

Он встретил Мидори у пруда. Она только что искупалась. Платье из желтого ситца плотно облегало ее влажное тело, и с волос еще капала вода. Крейг постарался отогнать от себя мысль о том, что было бы, если б он пришел чуть раньше.

В ушах у него звучал хриплый голос Кобба: «Бывают такие тихони, которых только попроси…» Кpeйг потряс головой. К черту Кобба.

— Привет, Мидори! — сказал он.

Ее обнаженные руки и плечи были покрыты узором из маленьких фитонов — алых, золотистых, зеленых. Мидори обрадовалась ему, но когда он сказал, что они рассеивали пыльцу танасиса, она печально улыбнулась. Заметив, что ему самому на плечо сел фитон, Крейг решил сменить тему.

— И чего они к нам липнут? — спросил он. — Говорят, кровь сосут, но ведь никаких следов не остается!

— Они берут пробы, но так, что человек ничего не чувствует.

— Что ты говоришь… — Крейг стряхнул фитона с руки.

— Совсем крохотные пробы. Они нами интересуются.

— Едят нас, что ли? — нахмурился он. — Если они нас едят, может, и мы будем их есть? А еще можно давать их динотериям!

— Глупый! — Она топнула босой ногой. — Никто тебя не ест! Они просто хотят понять нас, а для этого им нужно узнать все про атомы, радикалы и так далее. — Мидори засмеялась. — Интересно, что они о нас думают? Наверно, им кажется, что человек — это гигантское семя. Или невероятно сложная молекула.

Мидори прикоснулась губами к маленькому серебристо-алому фитону, который сидел у нее на запястье. Тот перебрался ей на щеку.

— Вот так они пробуют с нами сосуществовать, — сказала она.

— И все равно иначе это не назовешь: они нас едят.

— Они только поглощают воду и солнечный свет. Они даже не понимают, как одно живое существо может пожирать другое! — Она снова топнула. — «Едят»! Что ты, это скорее похоже на поцелуй!

Крейг посмотрел на ее руки, плечи… Хорошо бы стать фитоном. Он глубоко вздохнул.

— Знаешь, Мидори, — сказал Крейг, — а ведь я не хуже фитонов целоваться умею.

— Правда, Рой?.. — Она опустила глаза.

— Еще как, — неуверенно сказал от. Руки у него вспотели и стали тяжелыми, словно два рюкзака. — Да, Мидори… — промямлил он. — И я хотел бы…

— Чего ты хотел бы, Рой? — тихо спросила она…

— В лагерь давай, в лагерь! — сверкая лошадиными зубами, к ним приближался Уайлд. — Тояма устраивает вечеринку.

Потом он смерил Мидори взглядом и присвистнул:

— До чего ж ты сегодня хороша, Мидори! Так бы и съел тебя!

— Благодарю вас, — холодно сказала Мидори.

По пути в лагерь Уайлд решил развлечь Мидори:

— Я знаю один белконтийский танец. Я уже сказал Тояме, что, если он сыграет, то мы с тобой для него станцуем. Только поедим сперва.

— Мне совсем не хочется танцевать, — сказала Мидори.

За обеденным столом Мидори сидела между Уайлдом и Коббом, а потом, в маленькой гостиной, тот и другой принялись мучить ее своими морденскими комплиментами. Крейг и Хелин сделали вид, что ничего не слышат. Сам Тояма, худой и хрупкий старик, переходил от одного гостя к другому, разливая подогретое вино. Крейг посматривал на Мидори. Раскрасневшийся Уайлд выкрикивал что-то зычным голосом и все время норовил прикоснуться к Мидори. Осушив очередной бокал вина, он вскочил на ноги.

— Выпьем! — рявкнул он. — Да здравствует очаровательная Мидори!

Мужчины встали и выпили. Бокал Уайлда хрустнул у него в рукax. Один кусок он сунул себе в карман, а другой протянул Мидори. Мидори отрицательно помахала рукой. Уайлд осклабился.

— Да, — сказал он, — чуть не забыл! Мы теперь с вами будем каждый день видеться! Барим переводит вас на Базу. На той неделе наши ребята из лабораторий прилетят сюда, возьмут что им пригодится.

Тояма побледнел и выпрямился.

— Мы всегда думали, что остров Бертон останется неприкосновенным, — сказал он. — Ведь это уникальный центр изучения фитонов!

— А наше начальство, старина, всегда думало иначе.

Тояма беспомощно посмотрел на Мидори, потом на Хелин.

— Мы должны завершить некоторые исследования, — напомнил он. — Сколько времени вы нам дадите?

— Месяц, — пожал плечами Уайлд. — Или это слишком много?

— Совсем нет, напротив. — В голосе старика появились нотки гнева. — Почему нам нельзя остаться здесь хотя бы до прибытия корабля с Белконти?

— Ведь мы прожили здесь двадцать лет, — тихо добавила Хелин.

— Я попрошу Охотника, чтобы он разрешил вам остаться как можно дольше, — смягчился Уайлд. — Но Барим решил засеять этот остров, как только в теплицах получат чистую линию танасиса нового сорта. Здесь танаснс еще не применялся, так что мы надеемся подучить максимальный эффект.

Тояма кивнул. «Еще вина?» — спросил он, оглядывая гостей.

Потом Тояма играл, а Мидори танцевала с Уайлдом. Крейгу эта музыка показалась грустной. Было в ней что-то от пения фитонов.

Транслокация, это тебе не что-нибудь, ухмылялись парни из лабораторий. С нашими-то гибридами! Их свободные системы хорошо переносят колебания температуры, так что эти штучки у фитонов уже не пройдут. Индекс рекомбинации у них, у гибридов этих, такой, что закачаешься. Конечно, за один присест с фитонами не справиться. Ведь сейчас они все глубже проникают в районы, занятые старыми разновидностями танасиса. Эти паршивцы с Белконти давно уже должны были бы заняться транслокацией. А они все боялись, тянули, надеялись прибрать к рукам эту планету. Ну ничего, мы им покажем, как надо работать!

А Крейг и Джордан подружились по-настоящему. Однажды после полудня Крейг сидел в прокуренном, похожем на пещеру баре и поджидал Джордана. За час до этого Крейг подстрелил в тире трех фанерных Красных Зверей, опередив Джордана на десять очков. Барим, который как раз в эту минуту зашел в тир, хлопнул Крейга по плечу и назвал его «твердым ружьем». От этого воспоминания Крейг расплылся в улыбке.

А Джордан с проспоренным пивом уже приближался к нему,??? коптящуюся на вертеле свиную тушу и лавируя между столами, над которыми не смолкал многоголосый гам. Джордан мужественно поставил на стол из грубых досок четыре бутылки. Его круглое лицо сняло.

— Твое здоровье, охотник! — сказал он. — Сегодня ты отличился!

Крейг улыбнулся в ответ и сделал большой глоток.

— Голова у меня тогда словно в лед превратилась, — вспоминал он. — Чувство было такое, как будто это и не я стрелял.

Джордан выпил и утер рот тыльной стороной ладони.

— Вот так и бывает, когда стреляешь в Красного Зверя, — одобрил он. — Будто ты сам в ружье превращаешься.

— Расскажи, Джордан! Расскажи, как это?

— Такое не расскажешь. — Джордан посмотрел в потолок, почти скрытый клубами дыма. — Два дня ты не ешь. Потом проходишь специальные охотничьи обряды. И появляется такое странное чувство легкости. Ты даже не можешь вспомнить ни своего имени, ни своей семьи. А потом… — Руки Джордана сжились в кулаки, ноздри раздувались. — Потом… Вот он, Красный Зверь… все ближе… он становится все больше… он огромный, как мир… Во всем мире только он и я. — Джордан побледнел и закрыл глаза. — Вот оно! Вот! — Он вздохнул и посмотрел на Крейга. — Когда я стрелял в него, я чувствовал то, что ты сегодня почувствовал в тире. Словно это не я стреляю. Только то был не тир… Я будто сам чувствовал, как мои пули входили в его тело. И все-таки я выстрелил еще раз.

Крейг слышал глухие удары своего сердца.

— А тебе было страшно? — спросил он, подавшись вперед. — Ну хоть самую малость?

— Тут ты уже ничего не боишься, ведь ты сам стал Красным Зверем. — Джордан тоже подался вперед и перешел на шепот. — Ты словно чувствуешь, как в тебя входят твои же пули, и с тех пор просто не можешь бояться. Это как ритуальный танец. Ты вдруг понимаешь, что уже миллион лет танцуешь с Красным Зверем. И потом этот танец продолжается где-то у тебя внутри. До самой смерти.

Джордан опять вздохнул, взял еще одну бутылку и откинулся назад.

— Мне часто снится эта охота. — сказал Крейг. Его руки дрожали. — Просыпаюсь в поту. Страшно все-таки. Но заявление и Охотничий университет я уже подал. Отправил по почте — на том самом корабле, на котором ты сюда прилетел.

— Ничего, Крейг, ты пробьешься. Слышал, как Охотник назвали тебя «твердым ружьем»?

Крейг снова улыбнулся.

— Вроде да. Я подумал, может, мне только показалось?

— А вот и Джордан! — сказал кто-то громким жизнерадостным голосом. — Смотри, Джордан, штаны просидишь!

Это был лысый биолог Джо Брин, сжимавший в волосатых руках шесть бутылок пива. За ним шел Сидис. Джо поставил бутылки на стол.

— Это Сидис, — пояснил он. — На Белконти я без него и шагу не мог ступить.

— Сидиса я давно знаю, на окружных стенах с ним работал, — сказал Джордан. — Привет, Сидис. Ты никак растолстел?

— Привет, Джордан. Привет. Рой, — улыбнулся Сидис. — Давно вас не видел.

Джо и Сидис сели. Джо откупорил бутылки.

— Мы сейчас почти все время в поле проводим, — сказал Крейг.

— У вас еще прибавится работы, — пообещал Джо. — Скоро вся планета будет охвачена транслокацией. Надо только получить чистую линию. До этого уже недалеко. Спросите Сидиса: у нас что ни день, то открытие.

— Вы их выводите, мы их сажаем, — сказал Джордан. — Правильно я говорю, Крейг?.. Слушай, Сидис, бросай ты эти лаборатории! Пусть Джо там возится, а ты давай с нами, на окружные стены!

— Нет, в лабораториях сейчас очень много интересного, — отказался Сидис. — Мы сделаем на этом карьеру. Если, конечно, Джо с его дружками не погубят нас всех вместе с планетой, прежде чем мы опубликуем результаты исследований.

— Да ну их, ваши лаборатории! То ли дело в поле! Верно, Крейг?

— Верно, — согласился Крейг. — Лучше иметь дело с фитонами. Чище как-то. Они же все поглощают: грязь всякую, гниль…

— Будь я проклят! — Джо фыркнул и стукнул о стол бутылкой. — Тебе нельзя давать пива, чистик, ты сразу поэтом становишься. Хотя вообще-то ты правду говоришь: они пожирают собственное дерьмо и своих дружков, когда те помрут. Напиши об этом стишок!

Знакомый бессильный гнев овладел Крейгом.

— На этой планете все живое живет вечно, — тихо сказал он. — А поглощают они только воду и солнечный свет.

— Поглощают воду, а гадят гелием, — заржал Джо. — Я недавно читал старые отчеты. Один здешний ветеран — Тояма его зовут — пишет, что они могут расщеплять ядро водорода.

— Могут, — подтвердил Сидис, — это доказано. А расти они могут и ночью, и под землей, и в зимние месяцы. Если отвлечься от ситуации, то нельзя не признать, что они по-своему замечательны.

— Черт возьми, да ты у нас тоже поэт! — продолжал веселиться Джо. — Ну да, ведь все белконтийцы поэты.

— Далеко не все, — вздохнул Сидис. — Ах, если б у нас было побольше поэтов… Ты, Рой, не забыл, о чем мы с тобой говорили?

— Я не поэт, — ответил Крейг. — Я рифмовать не умею.

— Крейг у нас в порядке. Сегодня утром в тире Барим назвал его «твердым ружьем». — Джордан явно хотел сменить тему. — Кстати, Джо, этот ветеран, о котором ты говоришь, все еще здесь. Он работает на острове Бертон. Нам приказано эвакуировать его на Базу, когда мы в следующий раз отправимся в поле.

— Клянусь Зверем! — воскликнул Джо. — Значит, он провел здесь не меньше двадцати лет! Как же он это выдержал?

— Ну, он здесь с женой… — сказал Джордан. — Да вот Kрейг здесь третий год — и ничего, выдерживает.

— Поэтом становится, — хихикнул Джо. — Знаешь что, чистик, отравляйся домой ближайшим рейсом, пока ты еще хоть немного на человека похож.

Когда Крейг пришел к Мидори, она была одна. Ее комната выглядела голой. Она уже сложила и увязала свои картины. Книги и одежда тоже были собраны. Мидори улыбнулась Крейгу, но как-то устало и грустно.

— Жалко мне покидать этот остров. Рой. И не хочется даже думать о том, что вы с ним сделаете.

— Я никогда не думаю о своей работе. Думаю только, что это надо. Тебе помочь собраться?

— Нет, я уже готова… А Барим, оказывается, не дает нам транспорта, чтобы вывезти контейнеры с образцами. Тояма этого не перенесет.

Она чуть не плакала. Крейг кусал губы.

— Черт, да ведь мы же пятьдесят тонн можем увезти! — сообразил он. — И места в гравиплане полно. Хочешь, я поговорю с Уайлдом?

Она вцепилась ему в рукав.

— Правда, Рой, ты можешь? Дело в том, что я… мне не хочется его ни о чем просить. А контейнеры там, у лаборатории.

После ужина у Тоямы Крейг решил, что настал удобный момент. Уайлд как раз оставил в покое Мидори и вышел с бокалом вина подышать свежим воздухом. Крейг вышел следом и заговорил с ним о контейнерах. Уайлд слушал его и смотрел на небо, где среди звездной россыпи парили обе луны.

— А что там, в этих контейнерах? — спросил Уайлд.

— Там образцы, диапозитивы и всякое такое. Для них это все равно что картины для художника.

— Вообще-то мне приказано уничтожать это барахло, — зевнул Уайлд. — Ну да черт с ними! Если тебе не лень, можешь затащить их в гравиплан. — Уайлд хихикнул. — Я уже почти уговорил Мидори пройтись со мною к пруду напоследок. Пойду скажу ей, что ты грузишь контейнеры. — Он толкнул Крейга локтем. — Как считаешь, это на нее подействует?

Крейг перетаскал в гравиплан контейнеры (их было не меньше восьмидесяти), привязал их ремнями и поднял гравиплан в воздух футов на сто, чтобы проверить, все ли в порядке. Через боковое стекло он увидел, как Уайлд и Мидори вышли из дома Тоямы и направились к ущелью. Одной рукой Уайлд обнимал ее за плечи. Крейг посадил машину и вернулся к дому Тоямы, но у него не было настроения веселиться со всеми. Он целый час шагал взад-вперед перед домом, полный тоски и злости. Наконец веселая компания вывалилась из дома наружу, о чем-то споря.

— Эй, Крейг! А мы тебя ищем! — Джордан хлопнул его по плечу. — Я только что поспорил с Коббом, что завтра в тире ты разделаешь его в пух и прах, как меня разделал. Старине Коббу придется угостить нас пивом, верно?

— Черта с два, — ухмыльнулся Кобб.

— Для Крейга это все равно что подстрелить птичку в клетке, — подзадоривал Джордан. — Пошли спать, Крейг. Завтра ты должен быть в форме.

— Я не хочу спать, — рассердился Крейг.

— Наверно, Борк уже подстрелил одну птичку в клетке, — сказал Кобб.

Все, кроме Крейга, засмеялись.

Утром, ведя гравиплан на Базу, Крейг слушал, как Уайлд в салоне распевает песни и всячески веселится. Видимо, он еще не успел протрезветь. Настроение Уайлда было таким приподнятым, что он даже помог своим подчиненным дотащить контейнеры до тех домов, где жили белконтийцы. Крейг так и не успел поговорить с Мидори. Впрочем, ему не слишком этого хотелось. А днем в тире Кобб обставил его на несколько очков.

Джордан пытался его утешить, но Крейг напился до бесчувствия. На следующее утро он проснулся оттого, что Джордан тряс его за плечо:

— Да просыпайся же ты! Мы снова летим на остров Бертон, прямо сейчас. Борк с тебя шкуру спустит, если увидит, что ты еще не встал. Вчера поздно вечером он отправился к белконтийцам и вернулся злой, как сатана.

Когда Крейг посадил гравиплан на острове Бертон, его все еще подташнивало и голова кружилась. Черный защитный комбинезон он надел еще на Базе. Чистая линия танасиса, способного к транслокации, была уже получена, и они привезли с собой большой груз семян.

Они вышли из гравиплана. Уайлд был мрачнее тучи.

— Джордан с чистиком займутся ущельем, — приказал он. — Засеять до самого водопада.

— Но ведь мы, кажется, собирались засеять самые высокие места, где больше солнца, — удивился Джордан. — А там, в ущелье, тень.

— Делай, что тебе сказано! — Уайлд сверкнул своими великолепными зубами. — Райс, Кобб, Уилан — вон к тем домам!

Когда семена кончились, Джордан и Крейг присели отдохнуть на кварцевую глыбу у пруда. Только теперь Крейг огляделся по сторонам. В воздухе, вереща, танцевали фитоны. Проходя сквозь рощу деревьев, покрывавшую крутой склон, золотой солнечный свет становился серебристым, и казалось, что по кварцевым прожилкам скалы и струям водопада блуждают лунные блики.

— А красиво здесь все-таки! — сказал Джордан — Прямо душа радуется. Надо будет потом устроить здесь охотничий лагерь.

— Пошли, — поторопил его Крейг. — Наверно, нас ждут.

На следующее утро, поднимая гравиплан в воздух, Крейг посмотрел вниз на покинутую станцию. При виде домика Мидори ему стало как-то тоскливо и совестно.

— Танатис начал мутировать прямо на Базе, и его новая свободная система стала причиной шести смертей, прежде чем они поняли способ иммунизации. А потом, по недосмотру биологов, весь запас семян танасиса, способного к транслокации, был уничтожен вирусом-убийцей. Для группы Уайлда это означало передышку, что оказалось весьма кстати после нескольких месяцев тяжелой работы. Но атмосферу на Базе никак нельзя было назвать жизнерадостной. Биологи-морденцы поговаривали о саботаже белконтийцев — и пили, много и угрюмо.

В первый же свободный день Крейг отыскал Мидори и сказал ей, что он к ее услугам — вместе с небольшим спортивным гравипланом. Вскоре они уже летели над морем. На Мидори была белая блузка, перламутровое ожерелье и желто-голубая расклешенная юбка. Мидори казалась печальной, безучастной и даже какой-то сонной. Крейг сразу же забыл о своей обиде, и ему очень захотелось ее развеселить. Он поднял машину на высоту одной мили и взял курс на юг.

— Тебе очень идет эта юбка, — сказал Крейг. — Ты в ней — вылитый фотон.

Она слабо улыбнулась.

— Бедные мои фитоны. Я так без них тоскую… Куда мы летим, Рой?

— На Остров Зверя. Я хочу показать тебе Красного Зверя.

— Я хотела бы на него взглянуть… — И вдруг она вскрикнула и схватила его за руку. — Посмотри на небо! Вон там, вон там, правее!

Крейг заметил в безоблачном небе переливающееся многоцветное пятно.

— Фитоны мигрируют, — объяснил он. — Мы часто видим такие стаи.

— Да, да, я знаю. Давай подлетим поближе. Ну пожалуйста, Рой!

Вскоре они подлетели к золотисто-зеленому облаку. Это были «мириады переливчатых фитонов, летевших с пассатом на северо-запад.

— Какая красота! — воскликнула Мидори. Ее глаза сверкали. — Рой, мы можем войти в это облако?

Вот точно такое же лицо у нее было в ущелье, когда она стояла за мольбертом, подумал Крейг. Такой она ему особенно нравилась. Он направил гравиплан внутрь облака и отрегулировал скорость так, чтобы лететь вместе с фитонами. Теперь им казалось, что гравиплан повис в воздухе. Их окружали разноцветные фитоны; и земля, и море, и небо скрылись из виду.

У Крейга закружилась голова, ему стало не по себе. Он придвинулся к Мидори. Она опустила стекло, и кабина наполнилась щебетом и пряным запахом.

— Какие же они красивые! — воскликнула Мидори. — Ты понимаешь. Рой, ведь у них нет глаз! Мы должны видеть их красоту, раз они сами не могут видеть.

Она засвистела, подражая щебету фитонов. Ей на ладонь опустился фитон, окрашенный в алый, серебристый и зеленый цвета, и она просвистела ему что-то. Бархатистые крылья фитона вздрогнули. Крейг поерзал в кресле.

— Это что, твой знакомый? — спросил он.

— Нет. Но он чувствует, что я его люблю.

— Любишь? Не знаю, как их можно любить… — нахмурился Крейг. — Нет, такая любовь не по мне.

Мидори оторвалась от фитона и посмотрела Крейгу в, глаза.

— А какая любовь по тебе?

— Ну, когда любишь кого-то, то… стараешься защитить этого человека, сделать для него что-нибудь. — Он покраснел. — А что можно сделать для фитонов?

— Перестать их истреблять, — тихо сказала она.

— Не надо, Мидорн. Я стараюсь об этом не думать. Я просто знаю, что так надо.

— Это пустая затея. Видишь, какие они разноцветные? А Тояма говорит, что раньше почти все фитоны были просто зеленые. Эти новые цвета и рисунки появились у них, пока они искали способы борьбы с танасисом. — Они обладают удивительным биохимическим интеллектом, по сравнению с которым наш разум — ничто. Это облако — мысль-послание. Вдумайся, Рой. Тебе не жутко?

— Не без того. — Крейг почему-то отодвинулся от Мидори. — Я не знал, что они так сильно изменились.

— Все слишком быстро покидают эту планету и ничего не успевают заметить. Никто даже не хочет посмотреть и подумать. — Ее губы задрожали. — Ты только представь себе, как фитоны страдали все эти годы, пока люди старались их уничтожить! И как они изменились! А что, если они вдруг… поймут, что происходит?

У Крейга по спине побежали мурашки. Это благоухающее и щебечущее облако фитонов показалось ему замкнутой вселенной, где такие понятия, как место, время и движение, были лишены смысла. И он не мог взглянуть Мидори в глаза.

— Ерунда! Эта планета принадлежит Красному Зверю! — отрезал он. — Мы все равно победим. По крайней мере до Базового острова и Острова Зверя они никогда не доберутся. Их семена не могут плавать.

Она смотрела ему в глаза то ли с мольбой, то ли с немым вопросом. Крейг не мог этого вынести. Он опустил глаза.

— Прогони эту тварь! — приказал он — И подними стекло. Мы летим дальше.

Через полчаса их гравиплан повис над Островом Зверя — над самой настоящей зеленой травой и вполне мирными на вид дубовыми рощами. Крейг нашел Красного Зверя и направил на него оптический прибор. На экране было хорошо видно, как Зверь поймал и загрыз буйвола. Мидори ахнула.

— Десять футов в холке. Четыре тонны, и прыгает, как кошка. — Крейг очень гордился Зверем. — Вот эта рыжая шерсть — жесткая, как проволока. А те синеватые пролысины — твердые, как броня.

— У него же такие зубы — неужели этого мало, чтобы убивать тех животных, которыми он питается? — спросила Мидори. — Зачем ему еще эти страшные рога и когти? Какие у него могут быть враги?

— Враги? Его же сородичи. И люди. Здесь, на этой планете, наши парни будут охотиться на него, чтобы стать мужчинами. И наши мужчины будут на него охотиться, чтобы вылечить свои.

— Слушай, а ведь ты любишь его, правда? Ты и вправду поэт… — Мидори все еще не могла оторваться от экрана. — Он действительно красивый — яростный, страшный… Но женщины не любят такую красоту.

— Его рык сотрясает планету! Чтобы убить его, нужно четыре точных попадания. Когда он с ревом несется на тебя, то кажется, что солнце погасло!.. Будь уверена, Мидори, все это у меня впереди!

— Но ведь ты можешь погибнуть!

— Это лучшая из смертей. Наши предки-колонисты выходили на него с луком и стрелами. И даже в наши дни бывает, что священный отряд морденцев идет охотиться на Красного Зверя с копьями и стрелами.

— Да, я читала о священных отрядах… Наверно, это у тебя в крови, и ты просто ничего не можешь с собой поделать.

— А я не собираюсь ничего с собой делать. Войти в священный отряд — высшая честь для мужчины… Но ты хоть стараешься понять. Спасибо.

— Я очень хочу понять. Правда, Рой! Знаешь, я думаю, вы просто не можете поверить в свое мужество до тех пор, пока не встретитесь с Красным Зверем.

— Женщинам этого не понять, — сказал Крейг. — Девочка все равно станет женщиной, а вот мужчина должен сам себя сделать. Я могу получить свое мужество только от Зверя. Сначала мы поем песни и делаем всякие штуки с огнем и солью, а потом тебе дают съесть кусочек сердца Красного Зверя… Но я не хочу об этом рассказывать. Ты будешь смеяться.

— Мне плакать хочется. Рой. — Ее взгляд был очень странным. — Смелость бывает разной. Ты гораздо смелее, чем думаешь. Ты должен искать свою смелость в своем сердце, а не в сердце Зверя.

— Не могу… — Он отвел взгляд в сторону. — Пока не встречусь с Красным Зверем, я буду чувствовать себя пустым местом.

— Давай вернемся домой. А то я заплачу, — Она закрыла глаза руками. — Ведь я совсем не смелая.

Они не обмолвились ни словом до самой Базы. Крейг помог ей выйти из гравиплана. Он заметил, что Мидори и вправду плачет. Она на мгновение прижалась лицом к его груди; от ее волос исходил пряный запах облака фитонов.

— Счастливо, Рой, — еле слышно шепнула она.

Потом повернулась и побежала прочь.

Их отправили в поле, и Крейг так и не успел повидаться с Мидори еще раз. Работы у них теперь было много. Они взрывали окружные стены и засеивали танасисом те районы, где, по плану, должна была начаться транслокация. Впрочем, Крейг рад был выбраться с Базы: уж очень там все стало угрюмо.

На Северном континенте, где они работали, темно-зеленое царство танасиса было испещрено изумрудно-багрово-серебристыми пятнами — островками местной флоры. Другие группы сообщали, что на Южном и Большом континентах ситуация ничуть не лучше. Уайлд рычал на всех с утра до ночи. Кобб ругался последними словами из-за каждого пустяка. Даже остроумие неунывающего Джордана иссякло. Однажды ночью Крейг расслышал сквозь сон, как Уайлд, говоривший по радио, громко о чем-то переспрашивает. Потом, выругавшись, Уайлд вышел из гравиплана и поднял на ноги весь лагерь.

— На Базовом острове полно фитонов! И деревья эти серебряные там всюду вырастают!

— Клянусь когтями Красного Зверя — заорал мгновенно проснувшийся Джордан. — Как же они туда добрались?

— Ублюдки белконтийцы посеяли их семена! — сказал Уайлд. — Барим уже арестовал всех этих недоносков по закону охоты.

Кобб начал ругаться — тоскливо и монотонно.

— Паршивое дело! — присвистнул Джордан.

— Мы убьем их голыми руками, — пообещал Уайлд. — Быстро посеем те семена танасиса, что у нас остались, и полетим на Базу. Там нужна наша помощь.

Крейг от этих новостей чувствовал себя отупевшим и никак не мог в них поверить. В полдень он посадил гравиплан на Базе, на закопченной земле у пусковой установки спасательной ракеты. Уайлд быстро привел себя в порядок и отправился к Баркму, а остальные стали обрабатывать гравиплан. Потом они надели чистую хлопчатобумажную одежду и прошли через коридор со специальным излучением. Уайлд ждал их у выхода.

— Иди за мной, чистик! — рявкнул он.

Он привел Крейга к дому из серого камня на краю поля, втолкнул его внутрь и со словами «вот, Охотник, это тот самый чистик» прикрыл за собой дверь.

По каменным стенам были развешаны ружья, луки и стрелы. Верховный Охотник, дородный седой человек, стриженный ежиком, сидел за деревянным столом напротив двери; его лоб украшали четыре красных кружка. Он встретил Крейга холодным взглядом и указал ему на стулья, выставленные в ряд напротив стола. Крейг сел на тот стул, что был ближе к двери. Во рту у него пересохло.

— Сообщаю тебе, Рой Крейг, что ты на суде, где по закону охоты будет решен вопрос о твоей жизни и чести, — жестко сказал Барим. — Поклянись кровью Красного Зверя, что будешь говорить правду.

— Клянусь кровью Красного Зверя, что буду говорить правду!

Крейг вспотел. Собственный голос показался ему фальшивым.

— Что бы ты сказал о человеке, который предал наш проект уничтожения фитонов? — спросил Барим.

— Это охотничья измена. Он был бы вне закона.

— Очень хорошо. — Барим подался вперед, и его серые глаза впились в Крейга. — Повтори, что ты ответил, когда Борк Уайлд спросил тебя о грузе, который вы перевезли с острова Бергонт на Базу?

У Крейга перехватило дыхание.

— Там были диапозитивы, образцы, всякие научные штуки.

Барим стал подробно расспрашивать его о контейнерах. Крейг отчаянно старался говорить правду, не упоминая при этом имени Мидори. Но Барим вытянул из него ее имя и стал задавать вопросы о ее взглядах и наклонностях. Крейгу стало так страшно, что он едва держал себя в руках. Глядя Бариму в глаза, он честно отвечал на вопросы, но не говорил ничего такого, что могло бы опорочить Мидори. Наконец Барим отвел взгляд в сторону и хлопнул ладонью по столу.

— Ты что, паренек, влюблен в эту Мидори? — спросил он.

Крейг уставился в пол.

— Я не знаю, Охотник, — промямлил он (и подумал с отчаянием: ну разве можно знать наверняка, что ты влюблен?). — Я… я люблю быть с ней вместе… но я никогда не думал… в общем, мы очень дружны. — Он с трудом сдержался — Едва ли я влюблен.

— Базовый остров засеян семенами фитонов, — сказал Барим. — Кто это сделал?

— Но ведь они и сами могли прилететь… — Крейг не решался посмотреть Бариму в глаза.

— Была ли Мидори Блейк морально готова к тому, чтобы привезти сюда эти семена и посеять их?

— Морально?.. Как это — морально?

— Хватило бы у нее смелости решиться на такой поступок?

У Крейга замерло сердце. Наконец он поднял взгляд.

— Нет, Охотник! — сказал он. — Я никогда не поверю, что Мидори на такое способна!

Барим мрачно усмехнулся и снова ударил ладонью по столу.

— Уайлд! — крикнул он. — Введи их!

Первой вошла Мидори — в белой блузке и черной юбке, бледная, но спокойная. При виде Крейга она слабо улыбнулась. За ней вошла худая и стройная Милдред Эймс в белом, а затем — хмурый Уайлд. Он сел между Крейгом и Эймс, Мидори — с краю.

— Мидори Блейк, ваш приятель и в самом деле был вами одурачен, здесь я вам верю, — сказал Барим. — Собственно говоря, после вашего признания суд можно считать оконченным. Осталось вынести приговор. Я еще раз прошу вас объяснить, зачем вы это сделали.

— Вы все равно не поймете, — сказала Мидори. — Вам хватит того, что вы уже знаете.

Ее голос был тихим, но твердым. Крейга охватил ужас.

— Пока я не вижу никаких смягчающих обстоятельств, — сказал Барим. — Я должен знать ваши мотивы. Это вам же необходимо. Может быть, вы ненормальны?

— Я нормальна. И вы это знаете.

— Да. — Барим слегка ссутулился. — Тогда придумайте какую-нибудь причину. — Его голос стал почти умоляющим.

— Скажите, что вы ненавидите Морден. Или меня.

— Почему я должна кого-то ненавидеть? Мне жаль вас всех.

Милдред Эймс поднялась с места. Ее лицо пылало.

— Вам нужна причина? — сказала она. — Пожалуйста! Ваш безответственный приказ о применении транслокации — вот причина! Жить здесь стало смертельно опасно. Теперь вы должны признать свое поражение и покинуть планету!

Но она лишь помогла Бариму вновь обрести самообладание. Верховный Охотник улыбнулся.

— Сядьте, пожалуйста, — спокойно сказал он. — Через три месяца за вами прибудет корабль с Белконти, и вы снова окажетесь в безопасности. А мы не признаем поражений и не боимся смерти. И не ждем, что кто-то будет нас оплакивать.

Эймс села, всем своим видом выражая протест и негодование.

Барим перевел взгляд на Мидори. Выражение его лица стало непроницаемым.

— Мидори Блейк, вы виновны в охотничьей измене, — сказал он. — Вы оказали враждебным существам помощь в их борьбе с людьми. Если вы не дадите этому такого объяснения, которое можно было бы назвать человеческим, я вынужден буду заключить, что вы не считаете себя человеком.

Мидори молчала. Крейг украдкой посмотрел на нее. Она сидела прямо, сложив руки на коленях. В ней не было никакого вызова. Барим встал.

— Хорошо, — сказал он. — Я объявляю вас, Мидорн Блейк, вне закона. С этой минуты вы отлучены от человеческого сообщества. Но вы женщина, и родом вы не с Мордена. Поэтому я смягчаю приговор. Вас перевезут на Остров Зверя и оставят там, отобрав у вас все, сделанное человеческими руками. Но растения на этом острове земные. Вы сможете питаться их ягодами и корнями, то есть вас будут поддерживать земные формы жизни, хотя вы их и предали. Если вы доживете до того дня, когда прибудет корабль с Белконти, то полетите на нем домой. Хотите что-нибудь сказать, прежде чем приговор будет приведен в исполнение?

Охотник Барим побледнел, и четыре красных кружка резко выделялись на его лице. Крейг не выдержал наступившей тишины. Он вскочил и закричал:

— Нельзя этого делать, Охотник! С ней нельзя так! Она слабая! Она не знает наших обычаев!

— Молчать, нытик несчастный! — Уайлд ударил его по лицу и схватив за плечи, усадил на место.

— Тихо! — пророкотал Барим.

Уайлд сел, тяжело дыша.

— Я знаю ваши обычаи, — сказала Мидори. — И вашего снисхождения мне не нужно. Отвезите меня на остров Бертон.

— Одумайся, Мидори! — воскликнула Эймс. — Ведь там нечего есть! И там же танасис — он тебя убьет!

— И вы тоже не понимаете меня, Милдред… — сказала Мидори. — Так что же, Охотник, моя просьба будет исполнена?

Барим оперся руками о стол.

— По закону я должен ее исполнить, — хрипло сказал он. — Я гляжу на вас, Мидори Блейк, и мне, Охотнику Барину, становится страшно.

Потом он выпрямился.

— Тебе, Уайлд, поручается исполнение приговора. — Голос Барема вдруг стал бесцветным.

Уайлд поднялся и заставил встать Крейга,

— Передай всем, чтобы немедленно собрались у гравиплана. В защитных комбинезонах. Живее, чистик! Двигайся!

Еле переставляя ноги, Крейг вышел на серого дома. Уже темнело.

Базовый остров остался позади, и Крейг на полной скорости вел гравиплан на северо-запад. Они догнали солнце, и для них снова наступил день. В салоне, у Крейга за спиной, стояла пропитанная болью тишина. Он подался вперед, словно подталкивая гравиплан. Крейг старался ни о чем не думать. То, что происходит, должно произойти. Он знал это, но смириться не мог. Ему казалось, что прошла целая бесконечность, прежде чем они достигли острова Бертон. Крейг резко посадил гравиплан у домов покинутой станции. Они вышли наружу — мужчины в черных защитных комбинезонах и Мидори в блузке и юбке. Она спокойно стояла в стороне и смотрела на свой домик над обрывом. Вдоль всех тропинок уже поднялась темно-зеленая поросль танасиса — по колено человеку.

— Развязать ранцы. Взорвать все здания, — приказал Уайлд. — А ты, чистик, пойдешь со мной.

Он привел Крейга к дому Мидори и приказал ему закапывать в землю взрывные устройства через каждые три фута вдоль фундамента. Хотя и одного было бы вполне достаточно.

— Охотник не отдавал такого приказа. — сказал Крейг. — Разве нельзя хотя бы оставить ей ее дом?

— Дом ей не понадобится. Танасис убьет ее еще до рассвета.

— Тогда пусть Мидори умрет в этом доме. Она очень его любила.

Уайлд невесело улыбнулся.

— Она вне закона, чистик. Ты же знаешь, что это значит: у нее не должно быть ничего сделанного человеческими руками.

Крейг стиснул зубы и склонил голову. Пока он закапывал взрывные устройства, Уайлд что-то фальшиво насвистывал.

Потом они вернулись к гравиплану. Джордан доложил Уайлду, что все дома приготовлены к взрыву. Круглое и обычно жизнерадостное лицо Джордана было угрюмым. Мидори стояла неподвижно. Крейг хотел попрощаться с нею, но знал, что не сможет вымолвить ни слова. Разве что завоет, как собака. Ее легкая улыбка была такой странной, что казалось, будто Мидори уже перенеслась в другой мир, на миллион световых лет удаленный от Роя Крейга.

— Мы поднимемся в воздух и взорвем дома, — сказал Уайлд. — Если кто-то останется на этом месте, то будет убит взрывом.

Кобб недобро смотрел на Мидори своими крысиными глазками.

— Сперва надо забрать всю ее одежду, — сказал Кобб — Ты знаешь закон, Борк, — «ничего сделанного человеческими руками».

— Верно, — согласился Уайлд.

Мидори сняла блузку. Она смотрела Уайлду прямо в глаза.

Взгляд Крейга заволокло красным туманом, и больше он ничего не видел.

— Ранцы в гравиплан! — приказал Уайлд. — И сами туда же! Быстрее, сукины дети!

Крейг сел в пилотское кресло и сквозь боковое стекло увидел Мидори, идущую по тропинке к ущелью. Она шла так беззаботно, словно собралась к пруду на этюды. Танасис хлестал ее по голым ногам. И Крейгу казалось, что он видит, как вздуваются красные рубцы, и сам чувствует ее боль. Крейг включил мотор и поднял гравиплан в воздух. Когда Уайлд взрывал дома, он не смотрел вниз.

Окруженный воющей адской пустотой, Крейг вел гравиплан к Базе, на юго-запад, прочь от солнца. Вскоре их окутала ночь.

Морденцы боролись за Базовый остров, применяя химикалии, огнеметы и даже мотыги, но фитоны явно одерживали верх.

Крейг отупел от усталости, и это помогало ему спастись от собственных мыслей. Под землей с непостижимой быстротой распространялись корни серебристых деревьев. Новые деревья вырастали, как головы гидры: каждый день их число удваивалось. Новорожденные фитоны (размером не больше ногтя) весело кружились над островом. Однажды Кренг увидел, как коренастый биолог Джо Брин гонялся с топором за пляшущими в воздухе фитонами, ругаясь на чем свет стоит.

Барим, мрачный, как туча, отдал приказ: выстроить новый лагерь на Острове Зверя, а Базовый остров засеять танасисом. Крейга отправили на постройку нового лагеря, и однажды во время работ он свалился без чувств. Когда Крейг пришел в себя, то увидел голые стены маленькой больничной палаты.

Значит, его перевезли обратно на Базу. Пришел врач-морденец, взял у Крейга кровь на анализ и задал несколько вопросов.

Крейг признался, что уже несколько дней чувствовал тошноту и боль в суставах.

— Я работал, как проклятый, — оправдывался Крейг. — До меня как-то и не дошло, что это у меня болезнь началась.

— Зато теперь до вас до всех это дошло. — проворчал врач. — У меня тут двадцать человек таких.

Врач нахмурился и вышел из палаты. Крейг заснул. Во сне он убегал от женских глаз. Время от времени врачи будили его, давали таблетки, делали с ним что-то, и он снова засыпал!

И снова перед ним вставал Красный Зверь. Зверь смотрел на него загадочными женскими глазами. Утром следующего дня Крейг проснулся и увидел, что в его маленькой палате, у окна, теперь стоит еще одна кровать и на ней лежит Джордж Тояма.

Тояма улыбнулся Крейгу.

— Доброе утро, Рой, — сказал он. — Не лучшее место для встречи мы с тобой выбрали.

Тояма рассказал, что многие слегли и не меньше десяти человек уже мертвы. Белконтийцы вернулись в лаборатории и работают день и ночь, чтобы найти возбудителя и переносчика болезни. А Крейгу хотелось есть, и голова у него болела. Все остальное его почему-то не волновало. Словно сквозь дымку он увидел, как Милдред Эймс прошла мимо его кровати и потопталась у кровати Тоямы. Она взяла Тояму за руку:

— Ну вот, Джордж, мы нашли то, что хотели найти.

— Похоже, Милдред, ты не очень-то этому рада, — сказал Тояма.

— Да, я не очень этому рада. Сегодня ночью я закончила??? анализ. Джордж, это то самое, чего мы боялись.

— Понятно. — Голос Тоямы не дрогнул. — Все как на планете Фрао. Времени у нас осталось немного. Я хотел бы провести его с Хелин.

— Конечно, — сказала Эймс. — Это я устрою.

В коридоре раздались быстрые тяжелые шаги.

— А, Милдред! Вас-то и и ищу!

Фигура Барима заняла почти весь дверной проход. Одет он был в кожаный охотничий костюм. Эймс обернулась.

— Я слышал, вы нашли вирус-возбудитель, — сказал Барим.

— Да, нашли, — невесело улыбнулась Милдред Эймс.

— Так как с ним бороться? Уже двенадцать человек умерли. Что мне надо делать?

— Из ружья стрелять… Это свободная система танасиса, которая постигла второй степени относительной свободы. Вам это о чем-нибудь говорит?

Тяжелая челюсть Барима щелкнула, как капкан.

— Нет, не говорит, но по вас я вижу. Это вроде чумы, да?

Она кивнула:

— И никакой комбинезон не поможет. Лечение невозможно. Мы все заражены.

Барим покусал губу, молча глядя на Эймс. Потом произнес:

— Не повезло, что и говорить. Не стоило вам тащиться с нами на эту планету… Я прикажу вывести спасательную ракету на орбиту, чтобы она транслировала послание-предупреждение. Это спасет ваш корабль, когда он приблизится к планете, повернет домой, на Белконти, а там уж ваше правительство оповестит весь сектор галактики. — Полуулыбка смягчила грубые черты его угрюмого лица. — Ну что же, Эймс, можете ткнуть меня носом в это дело. Можете сказать, что вы меня предупреждали.

— Зачем? — Она слегка откинула голову назад. — Жалко вас, морденцев. Ведь вам всем придется умереть самым жалким образом. Будете хныкать и звать свою мамочку. Большего позора для вас и не придумаешь, верно?

— Радуетесь? — Барим по-прежнему улыбался. — Да нет, Эймс, все будет не так. Я целую ночь не спал, думал. Я так и чувствовал, что это конец. Сейчас мои ребята куют наконечники для стрел. Мы составим священный отряд и умрем в схватке с Красным Зверем! — теперь он говорил глухим голосом, и его глаза сверкали. — Мы будем идти из последних сил, будем ползти, будем тащить на себе больных и раненых. Но мы умрем, как мужчины!

— Как дикари! Не делайте этого! — Она с мольбой протянула к нему руки. — Простите мне мою издевку, Барим. Мне очень нужна ваша помощь, все ваши люди и весь транспорт. Если мы сделаем все возможное, то некоторые из нас могут спастись.

— Как? — прорычал Барим. — Ведь на планете Фрао…

— Ваша колония на планете Фрао могла рассчитывать только на свои собственные силы. Но фитоны, я уверена, уже нашли средство борьбы с этой эпидемией. Нам такого средства не найти никогда. — Ее голос задрожал. — Помогите мне, Барим, прошу вас! Если бы нам удалось найти тот район планеты, где фитоны уже победили болезнь, и выяснить, как они это сделали…

— Нет, — отрезал Барим. — Слишком много возни. С жалобным писком убегать от смерти — это недостойно. Я предпочитаю идти напрямик.

Милдред Эймс снова откинула голову назад.

— Как вы смеете осуждать своих людей на смерть, даже не поговорив с ними? — сказала она звенящим голосом. — Может быть, они захотят драться за свою жизнь!

— Вы их не знаете! — Барим наклонился к Крейгу и встряхнул его за плечо: это была своего рода грубая ласка. — Вот ты, парень! Ты встанешь и пойдешь на охоту вместе со священным отрядом, верно?

— Нет, — сказал Крейг.

Он с трудом оторвал голову от подушки и сел, опершись о кровать дрожащими руками. Эймс улыбнулась и потрепала по щеке.

— Ты останешься и будешь бороться за жизнь вместе с нами, да? — спросила она.

— Нет, — сказал Крейг.

— Подумай, парнишка, что ты говоришь! — сказал Борим, с трудом сдерживаясь. — Ведь Красный Зверь тоже может умереть от этой болезни. Наш долг — сделать так, чтобы он умер с чистой смертью.

Крейга передернуло. Он выпрямился, сидя на кровати и глядя прямо перед собой.

— Я смешаю кровь Красного Зверя с грязью, — медленно и четко проговорил он. — Я смешаю ее с навозом. Смешаю ее…

Кулак Барима рассек Крейгу губу. Побледневший под своим загаром Охотник смотрел на Крейга, отброшенного ударом на подушку.

— Ты спятил, парень! — прошептал Барим. — Но даже сумасшедший не должен говорить такие вещи!

Крейг собрал последние силы и снова приподнялся. Он облизнул разбитую губу, кровь из которой стекала на пижаму.

— Это вы все спятили, а не я, — сказал он. — А я умру вне закона, вот как я умру. На острове Бертон.

Встретив ошеломленный взгляд Барима, он добавил:

— Я смешаю кровь…

— Молчать! — крикнул Барим. — Ты уже вне закона, люди скоро придут за тобою, чужак.

Тяжело ступая, Барим вышел из палаты. Милдред Эймс последовала за ним.

— Морденец есть морденец, — вздохнула она на прощание, покачав головой.

Крейг опустил ноги с кровати и одернул свою пропитавшуюся потом пижаму. Комната кружилась и плыла. Улыбка Тоямы была как маяк в тумане.

— Стыдно мне, стыдно. Прости нас, Тояма, — сказал Крейг. — Мы только и умеем, что убивать, убивать, убивать…

Каждый делает то, что должен делать, — ответил старик. — А смерть списывает все долги. Это и будет наш отдых. Тебе понравится.

— Мои долги к смерть не спишет. И отдыха она мне тоже не даст, — разве я могу отдыхать? Ведь я вдруг понял — клянусь Зверем, теперь-то я понял. Я понял, как я любил Мидори.

— Странная это была девушка. Мы с Хелин знали, что и она тебя любит. Когда мы жили на острове Бертон… — Тояма покачал головой. — Но наши жизни — это щепки в водопаде. Такие дела, Рой.

Скоро пришел Джордан в черном защитном комбинезоне. На его лице застыла презрительная гримаса. Он резко дернул большим пальцем, указывая Крейгу на дверь.

— Вставай, чужак! — резко произнес Джордан. — Пошли!

Крейг пошел за ним, в пижаме и босиком. Откуда-то из глубины больницы раздались крики. Кажется, это Кобб, подумал Крейг. Потом они шли по посадочной площадке. Крейгу казалось, что он под водой и идет по дну моря. Они миновали спасательную ракету, которую как раз заправляли перед стартом. В гравиплане он сел в стороне от остальных. Кобба с ними не было. Раскрасневшийся Уайлд поминутно передергивал плечами; его глаза сверкали лихорадочным блеском. Гравиплан вел Джордан. Все молчали. Крейг и не заметил, как они обогнали солнце, он дремал, и перед ним проносились цветные лоскутья снов. Он пришел в себя рано на рассвете, когда гравиплан приземлился на острове Бертон.

Едва держась на ногах, Крейг вышел из гравиплана. В расцветных сумерках танасис покачивался над грудами камней и высокий, по пояс человеку, порослью стоял вдоль тропинок. Было сыро. Фитоны, облепившие стволы деревьев, дергали крыльями и сонно попискивали. Глаза Крейга блуждали. Он чувствовал, что здесь его что-то ждет: воспоминания, встреча, исполнение, отдых… Крейг сам не знал, что именно, но чувствовал, что это близко. Уайлд подошел сзади и толкнул его. Крейг отступил в сторону.

— Эй, чужак! — крикнул Уайлд.

Крейг обернулся и увидел сверкающие нездоровым блеском глаза и лошадиную улыбку Уайлда. Потом лошадиные зубы раздвинулись:

— Я смешаю кровь Мидори Блейк с грязью. Я смешаю ее кровь с навозом. Я…

Тело Крейга вдруг стало сильным и гибким. Он прыгнул и почувствовал, как чужие зубы крошатся под ударом его кулака. Уайлд упал. Остальные морденцы выбрались из гравиплана.

— Право крови! Право крови! — закричал Крейг.

— Право крови! — повторил Уайлд.

Джордан остановил Уилана и Райса. Сила огненной лавой растекалась по жилам Крейга. Уайлд поднялся, сплюнул кровь и сжал свои огромные кулаки. Крейг шагнул ему навстречу, яростный и неустрашимый. Мир вокруг вращался и кренился, мерцал огоньками, хрипел и изрыгал проклятия, а в центре мира бились Крейг и Уайлд, отвечая друг другу ударом на удар.

Крейг чувствовал удары, но не ощущал боли. Он слышал треск собственных ребер. И его тело сотрясалось до самых ступней от ударов, которые наносил он сам. Оба то и дело падали на почерневшие камни, их ноги тяжело переступали, руки переплетались и рвали одежду, из глоток вырывалось хриплое дыхание.

Потом они стояли на коленях лицом к лицу и осыпали друг друга ударами кулаков и локтей. Потом туман немного рассеялся, и Крейг единственным зрячим глазом увидел Уайлда перед собой на земле, лежавшего, как груда тряпья. Крейг с трудом поднялся на ноги. Он чувствовал себя невесомым: внутри у него было пусто.

— Право крови, чужак, — произнес мрачный Джордан, выжидательно глядя на Крейга.

— Заберите его, — сказал Крейг и двинулся к ушелыо. Не обращая внимания на боль в груди, он шел напрямик через густые заросли танасиса. «Домой! Домой! Скоро буду дома!» — колоколом звенело у него в голове. Назад он не оглядывался.

В тенистом ущелье танасис рос не так густо. Крейг услышал звук падающей воды, и, подобно водопаду, на него обрушились воспоминания. Он обернулся к пруду, чтобы взглянуть на водопад, но не удержался на ногах и упал ка колени у знакомого валуна. Крейг знал, что она рядом. Он физически ощущал ее присутствие. Она стала этим местом у водопада.

Солнечные лучи прорывались в ущелье. Лучи плясали по прожилкам кварца и вспыхивали радугами в водяной пыли нaд прудом. Фитоны взлетали с призрачных деревьев и кружились в воздухе еще одной радугой. Какой-то комок застрял в горле у Крейга, и у него перехватило дыхание. Слезы застилали его единственный зрячий глаз.

— Мидори, — произнес он. — Мидори.

Теперь мысль о ней владела Крейгом безраздельно. Его сердце едва не выскакивало из груди. Все слова куда-то ушли. Воздев руки, он стал падать в небо и бессвязно кричать. Потом нахлынула темнота и унесла прочь его невыносимую боль.

Титанические порывы. Набеги ветра. Полет звенящей ярости.

Соединение во тьме. Терпеливые поиски — снова и снова триллионы раз. Робкое мерцание огоньков — серебряных, зеленых, золотых, алых.

Затишье. Размягчение. Обретение новой формы.

Мерцающее сознание — всепланетного и микроскопического. И невозможность связать эти крайности. Поток чувств новорожденного божества, которое жаждет познать себя. Бесконечные и мучительные страдания в поисках бытия.

Наконец возникает форма и вспыхивают цвета. Сполохи отчаянной радости и невыразимой любви. Приходит зрение… слух…

Мертвая белизна полярных снегов. Пьянящий пряный привкус.??? солнца на голубой воде. Нежные ароматы ветра. Вторжение горечи. Топот дождя. Серебристо-зеленые спины холмов. Порывы бури. Резкий вкус соли. Спящие горы. Шелест прибоя. россыпь звезд на бархатной черноте. Кислый привкус и ясность. Прохладные ночные луны.

??? и любовь.

Цепочка людей в лохмотьях, изможденные, заросшие щетиной лица. Зеленая равнина. Золотое солнце в вышине. Рев. Зверь приближается прыжками, тряся красными космами. Звон тетивы. Сверкая на солнце, посвистывают стрелы. Вдох полной грудью, крик. Удары копьями. Огромное тело оседает. Судороги. Хлещет кровь. Торжествующие крики, потом — тишина.

Знание и печаль.

Женщина купается. Волосы — как солнечный свет. Мучительная красота.

Любовь, трепет, судороги.

Отдых и ожидание. Созерцание предстоящей бесконечности, ее спокойного великолепия. Только что сотворенный человек. Взрыв радости. Наконец-то он дома!

Пробуждение в свой мир.

Так просыпаются ясным утром, когда позади освежающий сон, и впереди день, который сулит что-то очень радостное. Крейг сидел у корней огромного дерева. Он стряхнул с себя тонкие, как бумага, лоскутки, увидел пруд и услышал шум водопада. С радостными криками к нему бежала Мидори. Он встал и шагнул навстречу, сильный и красивый.

— Мидори! Это все уже после смерти?..

Он хотел задать ей миллион вопросов, но первое, что у него вырвалось, было:

— Теперь я никогда не потеряю тебя, Мидори?

— Никогда.

Ее улыбка светилась. Они оба были нагими. Он не чувствовал ни возбуждения, ни стыда.

— Мы не умерли. Рой. — сказала она. — Просто мы стали новыми.

— Эпидемия погубила всех.

— Я знаю. Но мы не умерли.

— Расскажи мне, Мидори, как это было?

Он слушал ее, как ребенок, и всему верил, хотя и не понимал. Где-то в глубинах этого океана жизни, объясняла Мидори, планета фитонов смоделировала человека. Планета расшифровали формулу человека, словно он — гигантская молекула. Биосфера планеты поглотила Крейга и Мидори, очистила их от танасиса и воссоздала заново, сияющими и совершенными.

— Мы теперь неуязвимы для танасиса, — закончила Мидори — Мы стали новыми, Рой.

Розовый шрам, оставленный танасисом на щиколотке Крейга, теперь исчез. Исчезли и все другие шрамы на его теле. Он взял Мидори за руки, смотрел на ее совершенное тело и верил всему, что она говорила.

— А мы так долго старались убить эту планету… — сказал он.

— Но она не могла этого понять! Для нее смерть и разложение — один из этапов жизненного процесса. — Мидори yлыбалась. — Здесь жизнь никогда не разделялась, Рой. А в единстве жизни — любовь, и ничего, кроме любви.

— Да, любовь все соединяет. Я теперь знаю, что такое любовь.

И он рассказал ей про свои видения.

— Я тоже все это видела. Мы тогда были слиты со всепланетным сознанием.

— А мы по-прежнему будем есть, пить, спать?..

— Глупый Рой! Ну конечно! — Она засмеялась в потянула его за руку. — Пойдем, я тебе покажу.

Держась за руки, они побежали к пруду. Крейгу было больно бежать по острым камням. У пруда деревья сплетались верхушками, как в окружной стене, и образовывали несколько конусообразных «комнат», соединенных между собою проходами. «Комнаты» были сухими и чистыми, и в них царил серебристый полумрак. Когда они вышли наружу, Мидори указала ему на стволы, которые были покрыты коричневыми наростами. Она сорвала с одного из наростов тонкую пленку и обнажила гроздь плотно прилегающих друг к другу долек. Дольки были перламутрового цвета, каждая размером со сливу. Мидори откусила половину от одной из них, а другую протянула Крейгу.

— Попробуй, — сказала она.

Он попробовал. Долька была прохладной и свежей, с необыкновенным и очень приятным вкусом. Он съел еще несколько, изумленно глядя на Мидори.

— Их тут очень много, — сказала она. — И у каждой свой вкус. Они растут специально для нас.

Он смотрел на Мидори, на это красивое ущелье, залитое чуть загадочным светом. И не выдержал — закрыл глаза и отвернулся.

— Не могу. Я этого недостоин.

— Ты достоин. Рой.

— Нет, Мидори. Ты всегда любила эту планету. А я только думал, как ее убить. А теперь она подарила мне все это… Я хочу ее любить, но не могу! И никогда не смогу. Я просто не смею!

— Послушай меня, Рой. — Мидори стояла перед ним, но он не открывал глаза. — Жизнь на этой планете с момента своего зарождения обладала неограниченными возможностями, овладела окружающей средой, использовав лишь ничтожную часть своего потенциала. И жизнь эта никогда не разделялась, не восставала сама против себя. Но поэтому не было и эволюции. Жизнь здесь как бы спала. И она могла бы существовать вечно.

— Но тут явились мы с танасисом, да?

— Да. Мы заставили ее меняться, активизировать генную комбинацию; повысилась температура, и ускорились все процессы. А то, что происходит в одном месте этой планеты, может быть повторено в любом другом, потому что здесь все едино. Для этой планеты один год эволюции — то же самое, что для Земли миллионы лет. И здешняя жизнь поднялась на новый уровень сознания.

Он почувствовал, как она положила руку ему на плечо, но не открыл глаз.

— Пойми, Рой, — продолжала она, — мы разбудили ее! Теперь она знает и любит нас!

— Любит нас за танасис?!

— И Танасис она тоже любит. Своей любовью она победила танасис.

— И меня. Приручила меня. Приласкала. Дрянь такую. Не могу я, Мидори!

— Да нет же. Рой, нет! Теперь она нами думает. Мы биохимические мысли этого странного разума. И любой фитон — тоже мысль. Мне кажется, что мы заставляем здешнюю жизнь концентрировать ее интеллект. Мы для нее — что-то вроде системы символов. Мы стимулируем ее мышление. — Мидори понизила голос; он чувствовал ее тепло и близость. — Понимаешь, Рой, мы — первые ее мысли, которые могут думать сами. Это великая и священная тайна. Только через нас планета фитонов может постичь свою красоту, осознать свои чудеса. Она любит нас. Мы ей нужны. — Мидори прильнула к нему. — Посмотри им меня. Рой!

Крейг открыл глаза и увидел ее улыбку. Он провел рукой по изгибу ее спины, и Мидори задрожала. Крейг крепко обнял ее. Теперь ему было хорошо.

— Да, я люблю эту планету, — сказал он. — В тебе и через тебя.

— Я люблю тебя ее любовью, — прошептала она, уткнувшись ему в плечо.

Ошеломленные тем, что наконец обрели друг друга, они пошли к морю, взявшись за руки. Потом стояли на искрящемся песке, и холодная вода плескалась у их ног.

— Рой, ты можешь себе представить, что мы никогда не заболеем и не состаримся? И никогда не умрем…

Он зарылся лицом в ее волосы.

— «Никогда» — это же страшно долго! — сказал он.

— Если мы устанем, — улыбнулась она, — то сможем раствориться во всепланетном сознании. Ведь это же не смерть!

— И здесь будут жить наши дети.

— И их дети — тоже.

— И ведь теперь эта планета могла бы спасти каждого, верно? — спокойно спросил он.

— Да. И стариков, и больных. Здесь бы они нашли вечную бодрость и здоровье.

— Но там, на орбите, — он посмотрел в голубизну небесного ствола, — там крутится ракета и предупреждает всех, что эта планета смертельно опасна. Если бы только люди узнали…

— Что для них главная опасность — это они сами!

— Когда-нибудь узнают.

Перевел с английского Андрей ГРАФОВ

Данил КОРЕЦКИЙ «ЧЕГО НЕ МОЖЕТ ДЕЛАТЬ МАШИНА»

Художник Александр КАТИН

Эта дверь тоже не поддавалась, и Моррисон долго бил в нее кулаками, пинал ногами; коротко разбежавшись, с маху ударялся всем телом о холодную безжалостную поверхность.

Все усилия не давали даже повода для иллюзий, с таким же успехом можно было биться о скальный монолит. Может быть, поэтому, а может, подсознательно, вспомнив действие одурманивающего газа, которым его угостила одна из предыдущих дверей, Моррисон оставил надежду войти и побрел дальше.

Он уже давно не ориентировался ни во времени, ни в пространстве.

Намертво запертые двери, выплевывающие порции тошнотворной смеси, глухие, с замаскированными, пропускающим свет только в одном направлении окнами стены домов уходящие высоко вверх, пустынные, без единого человека, улицы…

Само по себе это было привычным. В родном городе Моррисон жил в таком же доме, надежно огражденный от внешнего мира несокрушимой дверью, готовой выпустить в непрошеного пришельца, если его активность превысит установленную норму нагрузки на сторожевой механизм, точную струю нейтрализующего газа, иногда он смотрел в поляризованное стекло окна на вечно пустую улицу, ничуть не удивляясь тому, что на ней нет людей и автомобилей. Действительно, ходить по улицам не было никакой необходимости: под каждым домом имелся гараж с выходом на подземные автотрассы, а в верхних этажах располагались винтолеты, готовые доставить тебя в любое нужное место. Моррисон никогда не открывал внешнюю дверь, не только в силу сложившихся традиций — когда-то давно это было небезопасно из-за загазованного воздуха и возможных нападений преступников, сколько оттого, что не появлялась такая потребность. Комнатная автоматика создавала самый полезный для здоровья климат, трубопроводы доставляли нужные вещи, еду и напитки — бары, рестораны и дансинги располагались в самом доме, — а на службу он добирался по подземно трассе…

Сейчас, оказавшись на улице, да еще без привычной оболочки автомобиля или винтолета, — Моррисон взирал на окружающие его дома с чувством черепахи, рассматривающей снаружи свой собственный панцирь.

Садясь в винтолет, Моррисон и подумать не мог, что такое возможно. Он нажал кнопку личного опознавателя, и короткий радиошифр открыл верхний люк ангара. Машина бесшумно устремилась в небо. Земля уходила вниз, уменьшались и скользили назад громады небоскребов. За городской чертой расстилалась равнина с восстановленной зеленью: и деревья, и трава, и эти, как их… кустарники. Все самое настоящее, точь в-точь как до Великого кризиса.

Прямо по курсу протянулась извилистая серая лента — надежно забетонированное русло Лакомы. Скоро пустят воду, и река тоже станет настоящей. Зато в случае повторений Лакомского ЧП или других подобных происшествий радионуклиды не проникнут в почву, а дезактивация наружных поверхностей — хорошо отработанная, а потому несложная процедура.

Все осталось по-прежнему. Человек пережил сотворенные им же катаклизмы и остался самим собой.

«Остался ли?» — вдруг подумал Моррисон и удивился внезапной мысли. Откуда она взялась? Ах, вот оно что…

Внизу проплывал двойной ряд куполов из освинцованного стеклопласта. Раньше, «до того», автоматика заранее бы изменила маршрут, чтобы винтолет обогнул опасное место. Теперь опасности не представляет…

Моррисон взглянул на бортовой счетчик Гейгера. Стрелка качнулась вправо, но до красной черты было еще далеко. Впрочем он знал, что раньше шкала градуировалась по-другому…

В памяти выплыло: «Генетическая реконструкция с целью сохранения вида». Название медико-биологической части программы преодоления Великого кризиса.

«Так остался ли человек самим собой?» Моррисон чувствовал какое-то беспокойство. Странные мысли, непонятные сомнения… Вместо того чтобы спокойно включить телевизор и расслабиться, твердо зная, что все будет в порядке, как заведено. Через четыре часа автопилот приведет машину в небольшой городок на побережье, снизится над домом Андерса, опознаватель передаст его индекс, и заблаговременно оповещенный гостеприимными хозяевами сторожевой механизм приветливо распахнет приемный люк. И чудесные дни уик-энда… Почему Марианна решила лететь раньше? Вместе было бы веселей и не лезли в голову тревожные мысли.

Тревожные предчувствия оправдались самым неожиданным образом. Настолько неожиданным, что даже автоматика оказалась не в состоянии предотвратить аварию.

Впрочем, это понятно: возможность столкновения с птицей программа не предусматривала. Считалось, что птицы вымерли полностью, одновременно с животными и рыбами, еще в период общего загрязнения атмосферы. Оказалось, что нет. После удара винтолет опустился мягко — сработала аварийная система. И когда Моррисон выбрался наружу и увидел, что приземлился прямо в городе, на широкой улице, он даже обрадовался, не подозревая пока, чем для него это обернется.

В конце квартала мелькнула человеческая фигура, и Моррисон, отчаянно крича, бросился туда. Увы, это был всего-навсего низкоразрядный робот-уборщик. Автомат безразлично обошел Моррисона, а тот сел прямо на мостовую, ощутив после всплеска эмоций страшную усталость и полное безразличие ко всему на свете. И еще — голод.

Он машинально сунул руку в сумку с аварийным запасом и бросил в рот кубик питательного концентрата. В пище содержалась тонизирующая смесь, и он почувствовал себя бодрее, отметив, однако, что концентрата осталось всего шесть кубиков — запас на два дня… А что потом?

Вначале авария позабавила его, ибо ничем серьезным не грозила. Безопасное приключение, легкая встряска без неприятных последствий. Небольшая задержка — и только. В конце конца он не какой-нибудь изгой, у него солидный счет, и достаточно связаться с любой транспортной конторой, чтобы получить новый винтолет то ли напрокат, то ли в собственность.

Моррисон включил передатчик, но индикатор устойчивой связи не зажегся: мешали нашпигованные электроникой небоскребы, окружающие машину со всех сторон. Но и это его не обескуражило — он оказался не в лесу, не в болоте, не в море или диких скалах… Он — в городе, и пусть это чужой, на все-таки город…

На всякий случай Моррисон просмотрел инструкцию «Как вести себя после аварии». Там подробно описывалось, как надо поступать, оказавшись в джунглях, пустыне, на необитаемом острове, на вершине Эвереста и в других, самых неподходящих для человека местах. А поведения в чужом городе инструкция не расписывала…

«Хорошо еще, что можно дышать», — подумал Моррисон.

С высоты он много раз видел усеченные конусы очистителей атмосферы, разбросанные по санитарным квадратам. Они выполнили свою задачу и надежно законсервированы. Вдруг опять понадобятся.

Передохнув, Моррисон пошел дальше. Куда идти, он не знал и хотел было вернуться к винтолету — все-таки рядом со своей оболочкой чувствуешь себя увереннее, но тут же понял, что не знает где находится аппарат, и не сможет его отыскать.

«Лучше бы я упал в море или джунгли, — размышлял Моррисон — Там все ясно и просто: аварийная система оценивает обстановку, передает сигнал на спутник связи, я через несколько минут приходит помощь. Сейчас бы я был уже дома. А так — вроде бы все в порядке: сел в городе, от чего меня спасать? Ни экстренных вызовов, ни тревоги. Можно спокойно сдохнуть от голода.

Конечно, на самом деле он не допускал мысли, что может погибнуть в центре густонаселенного города, но вся история напоминала: ему здорово не нравиться. Безвестное отсутствие на службе грозило потерей работы, а это уже достаточно серьезно, и вообще, происшествие затягивалось.

«Черт побери, ну в влип!» — выругался Моррисон.

Он впервые подумал, что забавное приключение поворачивается угрожающей историей, и его положение может оказаться гораздо серьезней, чем это представлялось вначале. Настолько серьезней, что… Впрочем, он сразу отогнал эту мысль. Главное, не поддаваться панике. Надо рассуждать спокойно. Нужно найти телефон. Телефон — это цель. Каковы способы ее достижения? Попасть в дом — отпадает. Остается второй способ: найти кого-нибудь из местных жителей за пределами его квартиры все ему объяснить.

Спокойно размышлять Моррисону понравилось.

Итак, следующий вопрос: где за пределами квартиры можно найти человека? Ясное дело, на службе! Но в офис попасть тоже не удастся, что же делать? Так, правильно, есть люди, которые в силу условий работы находятся на улице, в местах общего пользования, в подсобных помещениях. Что же это за люди?

Моррисон перебирал в уме профессии до тех пор, пока ему не показалось, что он когда-то уже занимался этим. Он напряг память и вспомнил.

Несколько лет назад в развлекательной телепрограмме проводилась викторина под названием «Чего не может делать машина?» Победителя ждал крупный приз, на участие в викторине пришли многие. Но дать верного ответа не смогли. Машины умели все. Правда, одна экстравагантная дама пыталась добиться спеха, заявив, что машина не умеет любить, но ведущий возразил, что любовь — всего-навсего комплекс эмоций, а не вид деятельности. Приз все-таки вручили ей: мол, вы не виноваты, что вопрос не имеет ответа, а ваша попытка была самой оригинальной…

Тогда Моррисон расценил увиденное, как рекламный трюк, убеждающий зрителей в том, что раз машины могут делать все, то нечего раздумывать, надо покупать их. Сейчас он увидел в этом в еще одну сторону, губительную для себя…

Миррисон обхватил голову руками. Хотя поверить в то, что он обречен, было нелегко, сейчас эта возможность показалась ему настолько реальной, что ноги стали ватными, и он опустился на мостовую.

И вдруг обостренные страхом чувства подсказали, что на него кто-то смотрит. Моррисон вскочил и огляделся по сторонам. Улицы было пустынны, но он почти физически ощущал, что его пристально рассматривают сотни, а то и тысячи пар глаз.

Конечно же! Как он сразу не подумал! Ведь он сейчас должен быть в центре внимания всего города! Он — Человек на Улице. Это настолько необычно, что все жители окружающих домов, прекратив привычные занятия и оставив надоевшие телевизоры, прильнули к окнам. Без сомнения, они наблюдали за каждым его шагом. Он шел по городу, а они, наверное, звонили друг другу и предлагали выглянуть в окно, подивиться на чудо.

Моррисон поднял голову. Одинаковость темных матовых панелей не могла его обмануть, за ними прятались невидимые, но любопытные зрители.

Он поднял обе руки вверх и громко закричал:

— Мне нужна помощь! Я попал в аварию, мне нужен телефон! Кто-нибудь, пустите меня к себе, дайте позвонить! Я кредитоспособен, мой индекс ГХ-102, можете проверить!

Моррисон знал, что чувствительные микрофоны доносят в квартиры каждое его слово, но ответной реакции не последовало. Никто даже не придал прозрачность своему стеклу. Его просто рассматривали, как забавную козявку, ничуть не принимая всерьез. И это его взбесило.

— Что молчите, мерзавцы! Вам не терпится увидеть, как я буду подыхать?! Вы хотите этого?! Негодяи!

Он поймал себя на мысли, что это уже буйство и кто-нибудь может вызвать полицию, но не испугался, а скорее обрадовался такой возможности, увидя в ней выход, и продолжал кричать и ругаться до тех пор, пока не сорвал голос.

И снова никакой реакции в ответ.

«Конечно, никто не почешется. — подумал Моррисон. — Никому нет до меня дела. Никому ничего не надо. Им даже лень вызвать полицию». Он вынужден был признаться себе, что если бы, находясь дома, стал очевидцем такого необычного представления, то тоже ограничился бы лицезрением и не стал бы вмешиваться в события.

Как же расшевелить их? Есть только один способ: заставить каждого ощутить опасность лично для себя!

Моррисон вытащил из сумки тяжелый футляр с предостерегающей надписью: «Вскрывать только в случае крайней необходимости!» — и без колебаний сорвал красную пломбу.

Подняв разрядник над головой, он на секунду задумался, но, все-таки нажал спуск. От яркой молнии потемнело в глазах, в лицо ударила волна горячего воздуха, но Моррисон стрелял еще и еще, отчетливо представляя, как, испуганно отпрянув от окон сотни обывателей бросились к телефонам. Кончились заряды, и он, бросив оружие на землю, стал ждать развязки.

Вокруг ничего не изменилось, было по-прежнему тихо, и вдруг Моррисона пронзила ужасная мысль: ему показалось, что в этом городе, а может быть, и на всей Земле больше не осталось людей, он — последний. Моррисон так ярко представил себя единственным живым существом на огромной планете, что его прошиб холодный пот и он даже забыл, как оказался здесь, в незнакомом городе, почему у него закопчены руки, а неподалеку валяется разрядник..

Но в следующий миг все изменилось. Он бы никогда раньше не поверил, что так обрадуется звуку сирены и будет готов расцеловать полицейского только за то, что он — человек, хотя и в полицейской форме. Человек, с которым можно поговорить, пожаловаться на полосу невезения, на стечение обстоятельств, с которым можно вместе посмеяться над своими глупыми страхами, обсудить нелепую ситуацию, в которой угораздило очутиться…

Однако из полицейского автомобиля вышли одетые в форму военные роботы — универсальные автоматы повышенной сложности.

— Вы арестованы, просим следовать за нами, — произнес традиционную фразу один из них.

Моррисон оцепенел.

— Вы арестованы, просим следовать за нами, — повторил автомат.

— Подождите, я же хочу все объяснить… С кем я могу поговорить? Кто меня выслушает? — вопрошал Моррисон.

— Все объяснения дадите в суде, — последовал бесстрастный ответ.

Моррисон перестал упрямиться и сел в машину. «В суде, так в суде, — подумал он. — Лишь бы скорее…»

Теперь, когда он был уверен в том, что его мытарства кончатся и через пару часов он будет дома, ему хотелось поскорее увидеть судью уже не для того, чтобы рассказать о своих приключениях, а просто убедиться, что на свете есть и другие живые люди, кроме него, и удовлетворить свою, почти уже ставшую физической потребность переброситься хоть несколькими словами с Человеком!

Однако в зале суда людей не было. На огромном столе стояла узкая серая колонна с динамиком у основания. Вспыхнула ровным светом сигнальная лампочка.

— Вы обвиняетесь в нарушении порядка, незаконном ношении оружия, покушении на жизнь окружающих. Признаете ли вы себя виновным?

— Нет! — Моррисон поперхнулся словами, но продолжал говорить, быстро, сбивчиво, опасаясь, что его перебьют и не дадут рассказать всю историю. Но его никто не перебивал. Когда он закончил, вновь заговорила машина:

— На ваших руках нагар — бесспорное свидетельство того, что вы стреляли. Вы ведь не станете этого отрицать?

— Конечно, нет, но…

— Далее. Рядом с вами найден разрядник, на котором имеются отпечатки ваших пальцев. Здесь же и вскрытый футляр разрядника, тоже с отпечатками. Это вы признаете?

— Признаю, но разрядник входит в комплект аварийного запаса.

— Вскрытие футляра без крайней необходимости приравнивается к незаконному ношению оружия. У вас ведь не было необходимости использовать оружие?

— Нет, но…

— Далее. В полицейский участок поступило восемьсот сорок семь сообщений от жителей города, заявивших, что вы учинили буйство с использованием оружия, а это представляло опасность для их жизни. Вы признаете это?

— Признаю, но…

— Значит, фактически вы признаете себя виновным!

— Да нет же!

Моррисон вновь принялся описывать свои приключения, но вдруг, почувствовав апатию ко всему, замолчал и махнул рукой.

— Отведите меня к человеку, к любому человеку!

— В этом нет необходимости, правосудие в нашем городе осуществляется электронным судом. Выслушайте приговор: не признавая себя виновным, подсудимый не опроверг ни одного пункта обвинения. Его собственные показания, а также имеющиеся улики полностью изобличают его в совершении тяжких преступлений, за которые он заслуживает смертной казни. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение немедленно.

Лампочка на вершине колонны погасла.

Роботы-полицейские взяли его под руки и повели. Moppисон шел не сопротивляясь, оглушенный чудовищностью услышанного. Ему казалось, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим, но подсознательно он понимал, что такое впечатление создает психологический защитный механизм, предохраняющий его от помешательства, а на самом деле именно он, Моррисон находится здесь, в чужом городе, среди взбесившихся механизмов, приговоривших его к смерти.

И хотя Моррисон понимал, что в этом городе живут люди, много людей, а на всей планете их еще больше — несколько миллиардов, что это человеческий мир, живущий по человеческим законам и что осужден он тоже по закону, придуманному и проводящемуся в жизнь людьми, хотя он понимал все это, но в голове бились совершенно дикие мысли…

«Значит, я остался один, один на всей Земле… Поэтому они задумали меня уничтожить, я им мешаю, я ведь живой, вот они и решили сделать меня мертвым. Проклятые машины… Это их заговор… Меня тоже сделают машиной… Чего не может делать машина?» Он почувствовал, что может сойти с ума от того, что все происходящее — не кошмарный сон, а не менее кошмарная и оттого более страшная действительность.

Но где-то в глубине сознания жила надежда, что это только горячечный бред, болезнь, от которой он избавится, как только увидит другого человека.

— Человека! Хочу видеть человека! — закричал он и попытался вырваться, но роботы держали его крепко, хотя и предупредительно-мягко, чтобы не причинить боли, и это обстоятельство затронуло какой-то нейронный узел в его мозге.

— Хочу увидеть человека! Я же схожу с ума, мне кажется что я остался один!

Вдруг в мозгу сработало реле памяти, и от внезапного прозрения Моррисон затих. Он вспомнил.

МАШИНА НЕ МОЖЕТ УБИВАТЬ.

Коридор, по которому его вели, заканчивался, и Моррисон направляясь к двери, уже знал, кого он увидит за ней.

Хельмут РИХТЕР «ГЛАЗ ЗМЕИ»

Helmut Richter. «Das Auge der Schlange». — «Neue Deut??? Literatur», 1987, № 8.

Совсем не обязательно было именно тогда идти к колодцу. И все же в тот роковой день Георг Камраль решительно накинул синий ватник, взял с вешалки рукавицы и направился к воротам.

Утром он хорошо поработал топором. Запах сосен, смешанный с резким запахом его подмышек, одурманивал Камраля, и он, словно приняв возбуждающее средство, работал самозабвенно. Когда с поленницей было покончено, он встал под душ, а потом поднялся в кабинет и углубился в математические и физические формулы, но просветления в мыслях, которого Камраль ждал уже целую неделю, так и не наступило. Чем можно объяснить тот факт, что акустические уровни энергии двухмерного электронного глаза определяются с такой высокой точностью? При этом, как правило, акустическое сопротивление оставалось неизменным, а продольное было незначительным — это о чем-то говорило. Но о чем? Камраль, упорство которого было общеизвестно, вновь и вновь возвращался к этому решающему вопросу, голова его была занята цифрами и взаимосвязанными фактами, формулами и догадками, но никакого «леса» за этими «деревьями» он так и не разглядел. Ему казалось, что перед ним картинка-загадка и что никакая система тут уже не поможет: остается только смотреть и смотреть, не теряя надежды, что скрытая фигура сама собой возникнет из путаницы деталей.

Бесцельное сидение за столом так изнуряло его, что не грех было прибегнуть к средству, рекомендованному великим Оствальдом, — «творческому безделью»; но для атлетически сложенных людей типа Камраля больше подходит другое: позволив неразрешенной проблеме погрузиться в подсознание, активно заняться какой-нибудь физической работой. Ей профессор отдавался не менее истово, чем теоретическим изысканиям, и тогда как порывы его разума оставались невидимыми для окружающих, творения рук внушали прямо-таки благоговейный ужас. Когда строилась эта вилла, профессор добровольно выполнял обязанности подсобного рабочего и своим примером побуждал каменщиков и плотников превзойти самих себя. Потом уже в одиночку, он поставил изгородь, выстроил террасу, вымостил дорожку до ворот, сделал вокруг каждой клумбы бетонный бордюр, соорудил сарай и приличных размеров беседку, а рядом — плавательный бассейн… «Надо же, во что он превратил обыкновенную полянку!» — воскликнула спустя год жена Камраля; потом она часто повторяла эту шутку, когда им приходила охота посмеяться. Однако в последнее время в ее смехе все чаще слышались язвительные нотки. У Камраля с женой то и дело случались безобразные сцены (после которых обоим бывало стыдно), и Мод называла виллу «профессорским отхожим местом»; она относилась к его трудам на участке с легким презрением и даже, казалось, подозревала его в чем-то — словно он предавался там противоестественной страсти.

В свое время Мод мечтала о загородном доме, где им будет так уютно вдвоем и где можно весело проводить время с друзьями. Она вовсе не думала о комфорте; наоборот, ей казалось что там все будет устроено просто, по-крестьянски, что в комнате должна гореть керосиновая лампа, а во дворе — стоять маленький домик с вырезанным в двери сердечком. И теперь Мод не упускала случая с горечью напомнить мужу, что именно она присмотрела этот участок и уговорила старика Корге продать его. Тогда это был просто кусок земли на косогоре: повыше были устроены грядки, а внизу расстилался луг, на котором стоял колодец… И в этот злосчастный день Камраль открыл колодец, вовсе не думая о своей змее.

Отодвинуть тяжелую крышку было не так-то просто, и Камраль уже хотел идти за ломом, чтобы поберечь свои мускулы и сухожилия, но тут крышка наконец поддалась — медленно и со скрежетом. В последний момент у него возникло ощущение, что бетонная крышка уже не трется о бетон, а скользит, и только тут он вспомнил о змее. Но было уже поздно. Камраль услышал громкий всплеск; он заглянул в колодец и увидел, что змея упала туда. В такой холодной воде она неминуемо погибнет, подумал Камраль. И еще он увидел на гибком теле змеи огромное пятно. Камраль резко нагнулся, едва не свалившись вниз вслед за змеей, достал беспомощное существо из воды и положил в невысокую, по-зимнему сероватую траву рядом с колодцем.

Камраль никогда не видел другого ужа таких размеров; тело его было черным, а светлое пятно на голове напоминало корону. Из раны на животе струилась кровь. И лишь тут Камраль заметил, что змея на него смотрит. Левый глаз ее был обращен к профессору; казалось, боль мешает этому глазу закрыться.

Камраль не помнил, сильное ли у змей зрение, но решил, что у них обмен веществ замедлился уже настолько, что хорошо видеть она просто не может. И все же он спрашивал себя, способна ли еще змея осознать связь между своими страданиями и хорошо знакомой фигурой стоящего перед ней человека. Ему хотелось бы думать, что на это она уже неспособна. Камраль передвинул крышку и закрыл колодец, словно пытаясь поправить свою ошибку. Обернувшись, он увидел, что змея по-прежнему лежит, беспомощно изогнувшись у его ног и смотрит на него. Где бы он ни стоял, она не спускала с него взгляда, хотя ее глаз оставался неподвижным. Взгляд ее казался скорбным, полным упрека, но Камраль не знал, как прекратить ее страдания. Чувство вины и бессилия становилось все заметнее и мучительнее, и когда оно сделалось невыносимым, он принес лопату и вонзил ее в беззащитное тело змеи у самой головы.

Острая лопата разрубила змею на две части, но ни длинный, ни короткий обрубок даже не пошевельнулся. Эта очевидная беспомощность страдающего существа, его явная неспособность выразить свою боль, медлительность, с которой жизнь покидает принадлежавшее ей тело, привели Камраля в ужас, и в панке он стал рубить лопатой тело змеи. Он почему-то все время метил в голову, но в своем неистовом порыве никак не мог попасть; голова, невредимая, лежала перед ним, и ее глаз неотрывно смотрел на Камраля. В этом взгляде запечатлелась вся боль, причиненная им несчастному созданию, которое он смертельно ранил в живот и обезглавил. Камраль понимал, что все это ему только кажется и такие мысли приходят к нему из-за напряжения, которое не оставляет его уже целую неделю; он знал, что поддаваться подобным ощущениям опасно. Решив не дожидаться, пока эти чувства окончательно возьмут верх над разумом, он подобрал лопатой кровоточащие куски змеиного тела, отнес их к ограде и выбросил далеко в серовато-зеленое поле озимой пшеницы. Голова змеи описала в воздухе плавную дугу, обрубки тела, вращаясь, летели по сложным траекториям и казались очень тяжелыми. Последним исчез среди стеблей змеиный хвост, и Камраль громко произнес: «Кончено!»

Вечером он обычно выпивал на террасе бутылку красного вина и и выкуривал сигару. С террасы открывался хороший вид, и Камраль любил сидеть там даже зимой, глядя, как какой-нибудь зверь осторожно выходит из леса. И закаты здесь были не такие как в городе. Здесь он прямо-таки физически ощущал таинственность небесной механики и бесконечность Вселенной. Но для этого ему нужно было остаться одному. Он ни с кем не мог делиться этим чувством. К счастью, жена появлялась здесь не слишком часто, ее мечта о сельской идиллии не сбылась, и она предпочитала акустику концертных залов звенящей тишине вечернего леса. А закаты, которые так любил Камраль, для его жены означали просто скучный и слишком ранний конец дня.

Одиночество было для Камраля чем-то вроде контрастного душа: глядя в небо, он остро ощущал свою микроскопичность по сравнению с просторами Вселенной, но именно самоуничижение делало для него возможным опьяняющий духовный взлет. Он, Георг Камраль, чувствовал себя представителем того вида живых существ, который был рожден природой, но сумел с нею совладать силой своего коллективного разума. Раньше силы природы считались столь могущественными, что люди, стремясь сделать их хоть немного доступнее, изображали их богами; теперь эти силы познаны и названы. Природа оказалась смешным карликом; вместе с таинственностью она утратила и свою власть над людьми.

Но в этот вечер все было не так. На вкус вино оказалось противным, а холодный свет зимнего солнца, преломляясь в бокале, придавал ему цвет, который заставил Камраля вспомнить об окровавленном теле змеи. И даже в теплой шубе ему сделалось зябко. Он почувствовал, что случилось нечто непоправимое… И ведь колодец-то он открыл без всякой надобности, просто от нечего делать. Теперь Камраль изо всех сил старался подыскать для своих действий какую-нибудь другую причину, но не мог. Из крана можно было набрать холодной и прозрачней воды, центробежный насос в подвале работал превосходно, а санитарная инспекция весной дала, как обычно, самое положительное заключение, подтвержденное самим Робертом Виттигом.

В колодце Камраля, в отличие от соседних колодцев, почти не было нитратов и нитритов, а содержание органики оказалось гораздо ниже нормы. Эту воду вполне могли пить даже маленькие дети. Она была прозрачной и ничем не пахла. Так говорилось в заключении. Внизу стояла печать, а еще ниже Виттиг приписал от руки несколько дружески-приветственных слов.

Так зачем было идти к колодцу? Абсолютно незачем, удрученно сказал себе Камраль. Угнетала его, с одной стороны, мысль что он совершил нечто совершенно бессмысленное, а с другой — тот бесспорный факт, что его прославленный интеллект дал короткий, но чреватый последствиями сбой. В решающий момент его мозг проявил себя как недостаточно точный прибор и не учел определенных обстоятельств, что и привело к несчастью.

Камраль чувствовал себя униженным этим первым поражением своего разума и воспринимал происшедшее как сигнал тревоги — вот почему последствия этого сбоя казались ему особенно серьезными. Он знал эту змею уже пятнадцать лет; старик Корге, расставаясь с участком, настоятельно просил его заботиться о змее. «Сколько я себя помню, она все зимует в этом колодце, — говорил Корге. — Шутка ли?! Ведь еще мой отец знал ее и весной непременно ставил у колодца миску с молоком — для нее, чтоб ей легче было отойти после спячки. И колодец… — В этом месте своего не раз и не два повторенного рассказа Корге всегда делал многозначительную паузу —…колодец никогда не пересыхает, любая засуха ему нипочем. Другого такого колодца не найдешь во всем селе». Корге даже хотел вписать змею в договор о продаже участка. Девушка, оформлявшая бумаги спросила, нет ли у этого участка каких-либо скрытых особенностей о которых покупателю следует знать, и Корге подробно рассказал об удивительном постоянстве змеи, уже десятки лет живущей на одном и том же месте, и об исключительных качествах колодца, которые, возможно, как-то связаны с этой змеей. Однако девушка решила, что такие суеверия с юридической точки зрения никакого интереса не представляют. Верить во все это или не верить — дело покупателя. Ведь профессор Камраль — физик, пусть он и решает.

Теперь Камраль с удивительной ясностью вспомнил этот разговор и все свои встречи со змеей. Особенно запомнились те случаи, когда он видел ее первый раз в году — весной, после зимней спячки. Тогда змея смотрела на него долгим, прямо-таки бесконечно долгим взглядом, словно очень старалась припомнить что-то, но не могла. Видимо, рептилии тоже способны запоминать приятные и неприятные для них события и соответствующим образом реагировать, хотя центральная нервная система у них примитивнее, чем у млекопитающих и птиц. Маленькие ужи, едва вылупившись из яйца, уже знают о жизни все, что им необходимо. Они хорошо знают, что они могут есть, как надо охотится, кого и чего нужно бояться, куда можно спрятаться и на крайний случай — как надо защищаться.

Глаза змеи (как им и полагалось, если верить всевозможным справочникам) отнюдь не были светлыми; они были темными и глубокими, и когда змея вдруг шевелила головой, собираясь тихо удалиться, в них вспыхивали золотые искорки. Камраль из чистого любопытства не раз пытался увидеть в них свое отражение; змея подпускала его к себе довольно близко, но — увы! — ее глаза отражали свет не так, как глаза человека…

Змея никогда не позволяла ему прикоснуться к себе. Каждый раз она спокойно ускользала от его руки. У него сложилось впечатление, что змея уважает его как владельца этой территории и рассчитывает на ответное уважение, тогда как Камраль со своими эгоистическими затеями из года в год урезает ее жизненное пространство. А ведь она появилась здесь гораздо раньше, чем он выстроил свой дом. Ему даже казалось, что каждую весну они заключают друг с другом новый договор. Еще когда дети Камраля были маленькими, он строго запретил им мучить змею и даже беспокоить ее без надобности, а жена его все равно ни к одной змее и близко не подошла бы.

Разумеется, Камраль понимал, что все эти его ощущения отчасти вызваны россказнями старика Корге, с которым он любил поговорить о смысле жизни. И конечно, отношение старика к змее казалось Камралю отзвуком верований древних язычников, которые видели в змее отнюдь не символ зла, а напротив олицетворение доброго подземного божества. Они также считали змею оракулом, проницательность которого во многом превосходит человеческую. Змеи считались хранительницами целительных источников и символом Эскулапа. Именно из этих представлений и возник культ «домашней змеи», и они же лежат в основе красивой сказки о Королеве змей. Профессор нередко посмеивался над этими сентиментальными преданиями, однако смех его звучал последнее время все более неопределенно и неуверенно.

Камраль никогда не видел на своем солнечном косогоре другого взрослого ужа. Правда, в конце лета ему часто встречались маленькие, только что появившиеся на свет змейки. Когда эти змейки подрастали, они, видимо, перебирались через поле в близлежащий лес и оставались жить там, не желая оспаривать у своей родительницы ее исконную территорию. Даже партнеры змеи-королевы, с которыми она, конечно, должна была время времени спариваться, Камралю ни разу не удавалось увидеть.

И такая таинственность делала это существо особенно дорогим для профессора. Иногда Камралю казалось, что змея облaдает таинственной способностью размножаться без оплодотворения, тогда она становилась в его глазах совершенно мифическим существом. Ему самому, случилось однажды, заработавшись, вспомнить вдруг о разделении людей на мужчин и женщин и ощутить эту противоположность как досадную ошибку природы.

Сколько же ему было лет? Неужели подсчеты Корге верны. Камраль знал, что пятьдесят лет для змей не редкость, ведь старику Корге этим летом исполнилось семьдесят четыре, а он говорил, что змею знал еще его отец, значит, ей больше ста лет! Она была в два раза старше самого профессора.

Как многочисленно, должно быть, ее потомство! Каждый год в августе она откладывала от двадцати до тридцати яиц: значит, за сто лет — не меньше двух тысяч. Половина этих змей тоже кладет яйца — в обшей сложности двадцать тысяч яиц каждым летом… Но Камраль не стал подсчитывать потомков убитой им змеи: не в них было дело. По-настоящему страдал из-за того, что оказался виновником смерти существа, которое ему доверяло. И снова вспоминал свои встречи с нею, вспоминал, как она внимательно оглядывала его и неспешно удалялась, чтобы заняться своими делами (что за дела у нее могли быть?)

Змея, конечно, каждый раз узнавала его и была уверена, что бояться ей нечего. Камраль подумал, что она, пожалуй, успела стать для него самым близким из всех живых существ. Эта змея умела осмысливать происходящее и делать выводы. Даже выбор ею места для зимовки свидетельствовал о ее уме: колодец, уходя глубоко в землю, в любые холода сохраняет немного тепла, а к тому же зимой его никто не открывает… С такими мыслями Камраль уснул. Но и сны его были мучительными и странными.

Сперва ему снились их дружеские встречи. Ему казалось, что змея улыбается, хотя и во сне он помнил, что уголки змеиного рта загнуты вверх от природы. Потом улыбающаяся змея стала надвигаться на него, как кадр в кинофильме; глаз ее все увеличивался и наконец поглотил Камраля. Оказавшись внутри змеиного глаза, Камраль смотрел на него, как из окна, — или, может быть, смотрел этим глазом изнутри самого себя. Он был одновременно человеком и змеей.

Камраль удивлялся такому растяжению своего «я», но в же время воспринимал это как вполне нормальное явление, получал наслаждение от гибкости своего нового тела; при этом смотрел на себя откуда-то сверху и видел, как его змеиное тело грациозно скользит в высокой траке. Вдруг Камраль заметил нависшую над ним огромную зеленую пластину, и далеко не сразу ему пришло в голову, что это та самая лопата, которой он разрубил тело змеи. Смертоносное орудие опускалось на его тело, но не рубило, а только примерялось. Он был человеком, который собирался нанести змее смертельный удар, и он был змеей, которая понимала, что от этого удара ей не уклониться. Эта садистская неторопливость, эти прикосновения металлического??? делались невыносимыми, но его змеиное тело, скованное мороком, было совершенно беззащитно. Наконец, не имея больше сил терпеть свое бессилие и обреченность, Камраль проснулся с громким криком «Нет!».

Потом он долго лежал в потемках и прислушивался к ночным шорохам. Жалобно ухала сова, потом заблеял козленок, Какой-то зверек пробежал по крыше; наверно, это куница подбиралась к спящим голубям. Камраль лежал и вспоминал рассеченное тело змеи и то, как устранял следы своего преступления. Надо было, по крайней мере, с большим почтением отнестись к останкам змеи, ведь она столько прожила на свете и он хорошо знал ее. Такое почтение было бы, в конце концов, оборотной стороной самоуважения. Потом Камраль стал вспоминать, как бессонными ночами размышлял о змее, о ее уединенном существовании, напоминающем жизнь королей, да и его собственную жизнь. Ведь он чувствовал, что его работа как бы возводит преграду между ним и всеми прочими людьми: друзьями, коллегами, его женой Мод. Порой Камралю казалось, что работа с ее жестким режимом давно превратила его в вычислительную машину. Но то, что у него была своя змея, придавало ему силы, и теперь он вдруг понял, насколько ее смерть усугубила одиночество.

Кармаль включил свет, накинул на себя халат, взял из шкафа фонарик и вышел из дому, чтобы позаботиться об останках змеи и этим хоть отчасти искупить свою вину.

Температура между тем опять упала ниже нуля, и трава была покрыта инеем; домашние туфли Камраля сразу же промокли, ноги окоченели, но он и не думал возвращаться. Озимь, к счастью, была еще невысокой, и он быстро нашел разрубленное на куски змеиное тело. Обрубки лежали недалеко друг от друга, умещаясь в пятне света от фонарика. Камраль присел на корточки; он замерз, его била дрожь.

Куски длинного тела змеи, уже заиндевевшие, холодно поблескивали, но глаза ее уцелели, даже остались ясными и теперь таинственно глядели на профессора, сверкая искорками, как живые. Камраль посмеялся над самим собой, но так и не смог отделаться от ощущения, что глаза змеи и вправду на него смотрят. Он быстро собрал обрубки в картонную коробку, поднял ее и понес прочь, оставляя за собой на покрытой инеем озимых темноватые следы.

Еще лежа в постели, Камраль решил похоронить змею на том самом месте, которое она обычно выбирала себе для зимовки. Он зароет ее не слишком далеко от поверхности, чтобы весной, когда земля оттаивает, не загрязнялся колодец, но и достаточно далеко, чтобы до нее не добрались мелкие хищники.

Камраль изрядно намучился, копая эту маленькую могилу, в которую он наконец опустил разрубленного на части ужа. Потом прикрыл останки крышкой от картонки из-под ботинок, закопал яму и положил на холмик плоский камень. Укладываясь в теплую постель, Камраль почувствовал огромное облегчение, он сразу же уснул и спал без сновидений до девяти утра…

Наступила весна. Апрель выдался таким теплым, что впору было принять его за май. В один из этих теплых дней, неподалеку от колодца, Камраль заметил ужа и в первые секунды ощутил непонятный испуг, смешанный с радостью: сейчас это существо поднимет голову и, как обычно, окинет его долгим взглядом… Но уж метнулся к живой изгороди и скрылся. Камраль все же успел его рассмотреть и убедился, что это не его змея. Этот уж был гораздо мельче и светлее. Как ни странно, Камраль почувствовал разочарование и целый день не мог избавиться от этого чувства.

С тех пор ему все чаще и чаще стали встречаться ужи, побольше и поменьше, посветлее и потемнее. Где-то к июлю у него сложилось убеждение, что участок прямо-таки кишит ужами!

Казалось, что кончина змеи прародительницы дала всем ужам возможность беспрепятственно переселяться на этот клочок земли. Сперва Камраль полагал, что благодаря всему этому он как бы искупает свою вину (он почему-то не задавался вопросом, а в чем здесь, собственно, его заслуга?), но со временем его стало раздражать обилие извивающихся пришельцев. Когда ему случалось ходить по траве босиком, он очень нервничал как будто можно было опасаться чего-то со стороны ужей), а идя по участку в ботинках, опасался наступить на одно из этих существ. По тем же самым причинам Камраль не брал в руки косу, и трава у него на участке росла, как на лугу.

Этим летом санитарная инспекция решила еще раз проверить воду в колодце. На этот раз Виттиг приписал внизу: «Вода по прежнему отличная; немного прибавилось кишечных палочек, об этом можешь не беспокоиться. Наверно, виной тому какой-нибудь крот, который тихо скончался в одном из своих подземных переходов».

Камраль, не удовлетворившись этим комментарием, не поленился сравнить данные первой и второй инспекции. Вопреки заверениям Виттига, расхождения были довольно существенным!

Камраль сразу подумал о погребенной у колодца змее, но тут же одернул себя: нельзя так поддаваться эмоциям. В последнее время жизнь его и впрямь отравлена, но все же не в прямом смысле слова!

Он спрятал полученную от Внттига справку, взял лопату и пошел к тому самому месту у колодца. Оно уже поросло травой. Поработав лопатой, Камраль быстро откопал крышку от картонной коробки, но, к его удивлению, под ней не было никаких останков. И, даже просеяв землю сквозь решето, он не нашел ни одной косточки, ни одного кусочка кожи. Потом вспомнил о замечании Виттига и вскопал землю вокруг колодца, и ходов крота или землеройки не обнаружил. Видимо, тело змеи полностью разложилось… Он мысленно повторял эту фразу, стараясь осознать ее значение. Полностью разложилось… Но каким образом? Камраль был так напуган и озадачен этим таинственным обстоятельством, что еще раз просеял сквозь решето кучку земли — и опять ничего не нашел. Тогда он бросил лопату, поднялся в свою комнату, налил себе коньяка и выпил залпом.

Что происходит с окоченевшими трупами? Камраль попытался сосредоточиться. Физик надеялся отыскать в своей памяти хоть какие-то обрывки знаний из области биологии (как блистал на семинарах по биологии Роберт Виттиг!..). Кажется, особую роль тут играют расположенные на коже рецепторы, воспринимающие перемену температуры и прочие раздражения. Считается, что эти рецепторы невероятно чувствительны и даже могут заменять головной мозг. И вполне можно предположить, что они отвечают и за приведение в действие некоторых защитных механизмов, например, за выделение той желтоватой жидкости, которой ужи брызгают, когда чувствуют себя в опасности. А ведь он долго мучил эту змею, прежде чем обезглавить и рассечь на куски. Правда, никакой жидкости она не выделяла, но кто знает, как вели себя при этом органы внутренней секреции? И разве не могла она разложить саму себя? Очень быстро, при помощи какого-нибудь гормона или фермента? Камраль почувствовал, что нервы вот-вот сдадут, и решил сесть за работу, чтобы отвлечься. Но неразрешенная загадка не давала ему покоя, и вскоре он вскочил из-за стола и спустился вниз, к колодцу.

С немалым трудом Камраль сдвинул крышку и заглянул в колодец. Сперва он увидел лишь свое отражение, но потом заметил на поверхности воды двух змей. Двух маленьких ужей. Должно быть, они свалились в колодец, долго там плавали и наконец, обессилев, захлебнулись… Эта новость успокоила Камраля. Вот и найдена причина загрязнения воды. Ничего невероятного не произошло. Видимо, крышка была сдвинута; через эту щель и полезли ужи… Но тут Камраль увидел, что на дне колодца лежат еще четыре серых змеиных тела. Видимо, эти утонули совсем недавно и еще не успели всплыть. Он сходил к плавательному бассейну и принес сачок. Подходя к колодцу, услышал тихий всплеск, а затем увидел, как полдюжины небольших ужей проползли по сдвинутой крышке и скрылись в колодце. («Змеиные бега!» — подумал профессор.) Камраль бросился к колодцу, чтобы спасти змей, но, глянув вниз, увидел, что они уже лежат на песчаном дне рядом с четырьмя другими, — это было странно, ведь ужи, как известно, отлично плавают. Он достал их всех сачком из воды и вытряхнул на траву. Восемь ужей были мертвы, но два шевелились — еле-еле, словно после глубокого забытья. Впрочем, очень скоро эти два ужа окончательно пришли в себя и… снова поползли к колодцу.

Камраль изо всех сил налег на крышку и, передвинув ее, закрыл колодец. Змеи (а они были уже очень близко к цели) так рассердились, как будто у них что-то отняли. Он поймал их и отнес на другой конец участка, и они остались лежать на солнцепеке, решив, очевидно, немного передохнуть. А Камраль решил замазать гипсом все щели между крышкой и краем колодца. Закончив работу, он сел на разогретую солнцем крышку и стал гадать, что же могло случиться с его колодцем. И с трудом поборол в себе искушение открыть его и еще раз заглянуть туда.

Вечером из города приехала его жена, и с нею — чета Виттигов. Для Камраля это было приятной неожиданностью. «Хорошо поработал?» — спросил Виттиг, указав глазами на рабочий стол Камраля, где, естественно, царил беспорядок. «Ничего»; — ответил тот, не проявляя особого желания говорить на эту тему.

Тем временем женщины приготовили еду, и все уселись ужинать. Сперва они долго жаловались друг другу на своих взрослых детей, которые лишь изредка давали о себе знать (впрочем, это верный знак, что дела у них идут неплохо). С каждым бокалом разговор становился все веселее и тривиальнее и наконец превратился в оживленную болтовню двух женщин и двух мужчин, которые давно знают и любят друг друга. Они все чаще улыбались и старались прикоснуться друг к другу, даже без всякой нужды. Камраль, который все ласковее поглядывал на Грит Виттиг (а точнее, на ее колыхавшиеся под блузкой груди), вдруг заметил, что пол начинает качаться. Со словами «не могу больше сидеть» он встал из-за стола и лег на ковер лицом вниз. «Вот так лучше всего, — сказал он. — Змеи знают, что делают. К черту двуногих! Им сверху видно больше, чем змеям снизу, но они не чувствуют землю телом! Знаете ли вы, — тут Камраль перешел на крик, чтобы сидящие за столом лучше его расслышали, — видели ли вы, как изящно скользит в траве гибкое змеиное тело?» — «Конечно, видели», — сказала Гpит Виттиг, ложась рядом с ним на ковер. Она сразу же принялась дышать ему в ухо; взглянув через ее плечо, Камраль увидел, что Роберт Виттиг и Мод внимательно и как-то очень странно на него смотрят. Он подумал, что сейчас они начнут медленно раскачиваться и высунут из полуоткрытых ртов раздвоенные языки. Но тут ему на лицо упали густые волосы Грит Виттиг и он ничего не увидел.

Потом, в темноте, они пошли к бассейну купаться. Войдя в воду (а она была удивительно теплой), Камраль лег на спину и расслабился. К тому моменту, когда к нему подплыла Грит, он успел окончательно утратить ощущение пространства. «Мы одни», — сказала Грит. Они обнялись. Не тело извивалось у него в руках, и он подумал, что так, наверно, переплетаются друг с другом спаривающиеся змеи.

На следующее утро, когда Камраль встал, он обнаружил Роберта Виттига на кухне. Стол был уже накрыт, гудела кофеварка. Камраль увидел в углу незнакомую канистру, и, кивнул на нее, спросил:

— Ты привез воду с собой?

— Ну да, — спокойно ответил Виттиг. — Такую ты нигде не достанешь. Прямо из лейпцигского водопровода.

Однако Камраль почувствовал: за этим шутливым тоном что-то кроется. И действительно, следующая фраза Виттига прозвучала уже иначе:

— Советую тебе брать воду из этого колодца только для мытья и стирки. А лучше бы и вовсе ею не пользоваться.

— А что такое? — с притворным безразличием поинтересовался Камраль.

— Там фермент какой-то непонятный.

— Что еще за фермент? — спросил Камраль, выдерживая прежний тон. — Ведь в заключении речь идет о кишечных палочках и энтерококках. Про ферменты там ничего не сказано. И еще там было написано, что ты, как бактериолог, рекомендуешь брать воду для кофе только из этого колодца.

— Помню — вздохнул Виттиг. — И все-таки лучше этого не делать.

— Но что случилось? — теряя самообладание, крикнул Камраль. Их жены, только что вошедшие с улицы, в изумлении замерли у порога. И Виттиг стал объяснять:

— Пробу этой воды я поставил у себя в кабинете, чтобы посмотреть, как будет изменяться ее цвет. Через пару дней я открыл банку — понюхать, ведь по цвету еще ничего нельзя было понять. И тут в банку попала муха…

— И что же? — спросил Камраль, хотя уже догадывался, чем все закончилось.

— Да ничего… — сказал Внттиг. — Она даже не попыталась выбраться из воды. Я протянул ей карандаш — никакой реакции. А тут пискнул Мики — ну ты знаешь, моя белая мышь. У него кончилась вода в блюдце. Я налил ему этой воды и пошел в лабораторию: Каргут меня позвал. Когда я вернулся, Мики лежал в блюдце мертвый. А воды там было так мало, что утонуть не могла даже мышь.

— И как ты это объясняешь? — спросил Камраль.

— Никак, — уныло ответил Виттиг. — Одно могу сказать: виноват какой-то фермент… Кстати, ты слышал: недавно на побережье Флориды выбросилось целое стадо китов, и тоже никому неизвестно, в чем дело… Ну а с этой водой я еще поработаю может, что и прояснится.

После завтрака Виттиги уехали, прихватив с собою Мод. Камраль надеялся, что его жена останется с ним, но она, как оказалось, и слышать об этом не хотела.

— Побудешь еще денек? — спросил он.

— Нет! — сказала Мод. — Для чего? Я приехала только сказать тебе, что встречалась с адвокатом.

— А, ну-ну, — вздохнул он. — Я не возражаю. Впрочем, если бы осталась до вечера, мы могли бы прямо сегодня договориться, как нам быть с жильем.

Камраль говорил размеренно, как робот, — так, словно эти слова были заложены в него, как программа в компьютер. Но в душе он все же надеялся, что она почувствует, как ему скверно и останется хотя бы на один день.

Камраль стоял рядом с ней и физически чувствовал, что она стала ему чужой. «Теперь мы — разделенные уровни энергии, между которыми нет никаких переходов. Только дети связывают нас друг с другом: они, наверно, огорчатся, узнав о нашем внезапном разводе. Впрочем, Мод права, что не хочет остаться».

Он не стал уговаривать жену отказаться от принятого решения, хотя чувствовал, что одиночество может его погубить. Ему наверное пришло в голову, что в свое время он злоупотребил доверием Мод. Когда она впервые забеременела, они решили, что ей следует пока прервать учебу; слова «пока прервать» было произнесены именно им, Георгом Камралем. Мод так никогда и не вернулась на студенческую скамью.

Когда все уехали, Камраль поднялся к себе и долго простоял у письменного стола, с отвращением глядя на свою рукопись: и гораздо с большей охотой он пошел бы сейчас чинить поврежденную бурей беседку. Однако ему не давала покоя одна мысль, промелькнувшая у него во время разговора с женой, — даже не мысль, а слабо осознанное ощущение: Камраль чувствовал, что между их с Мод поведением и научной проблемой, над которой он бился, существует какое-то сходство… И вдруг он понял! Понял, как нужно использовать данные и почему до сих пор у него ничего не получалось! Вся суть в электронах: ведь кроме подвижных электронов, есть и неподвижные. А тогда, стоя рядом с Мод, Камраль подумал, что их дети — это те электроны, которые их связывают… Теперь ясно, почему акустические уровни определяются с такой высокой точностью! Камраль сел за стол, примерно час работал как одержимый — и общий набросок был готов. Потом он разложил по местам все свои бумаги; при этом его движения были уже механическими. Сделанное открытие не принесло ему никакой радости; напротив Камраль чувствовал себя совершенно опустошенным. Он привел письменный стол в порядок, сходил в подвал и взял бутылку красного вина.

Когда Камраль сел на террасе и немного выпил, к нему постепенно пришло уже почти забытое им ощущение гармонии с природой. Но теперь в этом чувстве не было ни малейшей примеси пьянящей гордыни. И хотя он только что нашел объяснение сложнейшего физического феномена, эта удача казалась ему незначительной в сравнении с постигшим его чисто личным горем. А кроме того, Камраль подумал, что, в общем, и без его открытий темпы прогресса стали уже просто угрожающими. Человечество окончательно теряет рассудок, и научные открытия зачастую приносят больше вреда, чем пользы… И вдруг Камраль почувствовал, как он устал. Как будто в нем что-то оборвалось от напряжения. Наливая себе еще один бокал вина, он вспомнил о кристальной воде своего колодца, в которой появился загадочный и опасный фермент.

— Плохо мне, старушка, — сказал он, глядя в сумерки. — Эх, до чего ж мне скверно! Не взять ли еще одну бутылку, подумал Камраль. Но потом решил этого не делать; ведь и так уже язык заплетается! Он поднялся, пошел на кухню, тщательно сполоснул бокал и до краев налил его водой — той самой. Подняв бокал к свету, убедился, что вода совершенно прозрачна. Она ничем не пахла, была удивительно свежа и хороша на вкус. Камраль выпил этот бокал стоя.

На следующий день труп профессора Камраля был извлечен из колодца на его загородном участке. У колодца лежал сачок и фонарик, батарейки которого, конечно, уже сели. Рядом стояла небольшая бочка со строительным раствором. Вечером за кружкой пива те люди, которые за ноги вытащили тело Камраля из воды, вспоминали, что в самом колодце было видимо-невидимо утонувших ужей — не иначе как все ужи Европы сползлись сюда, чтобы утопиться в этой прославленной воде. «Похоже на то, — добавил, глотнув пива, один из сидящих за столом (и несмотря на глоток, голос его был хриплым), — что профессор вовсе не утонул. Похоже, что это змеи навалились на него всем скопом и придушили!»

Пересел с немецкого Андрей ГРАФОВ

Владимир ГУСЕВ «МУХОЛОВКА ЛОМТИКОВА»

Художник Борис ИОНАЙТИС

— …Что-то вы не учли… Я бы даже сказал, прохлопали!

Ломтиков почувствовал, что краснеет. Кулаки его сами собой сжались. Сказать такое пси-модельеру… Это равнозначно обвинению в профессиональной некомпетентности. И если бы директор Сима не был его, Андрея Ломтикова, наставником…

Интересно, почему все-таки его прозвище Очковый Змей? С очками, пожалуй, все ясно. Директор Сима — единственный на Клероне и в окрестностях, кто таскает на носу этот музейный экспонат. Чудачество талантливого человека. Признак независимости вкуса, мнений и, следовательно, незаурядности носителя этого странного предмета. Что-то вроде редкого значка на кармашке. Но — Змей? Прядский так и не ответил тогда на этот допрос. Усмехнулся загадочно, сказал: «Скоро сам узнаешь. Хотя лучше бы тебе оставаться в неведении»…

Директор Сима остановился прямо перед Ломтиковым, надел очки и, слегка покачиваясь, как кобра, готовящаяся к броску, медленно произнес, тщательно выговаривая каждое слово:

— Вы должны были это учесть! Должны! Ваша ошибка обойдется переселенцам очень дорого. Да-да, именно ваша! Что бы там ни показало следствие! Девятьсот пятьдесят тысяч часов механического труда! Пяти ваших жизней не хватит, чтобы возместить ущерб!

Ломтиков молча смотрел в окно. Действительно, лучше ему оставаться в неведении… Интересно, а что натворил Прядский? Надо будет расспросить при случае.

— А может быть, и правда, как злословят завистники, букву «о» на наших значках следует заменить на «а»? — вкрадчиво спросил директор Сима и снова начал расхаживать по кабинету.

Ломтиков скосил глаза на свой нагрудный карман. Что Очковый Змей имеет в виду? У него у самого на груди среди прочих (голубой эллипс «Третьей сферы экспансии», серебряный кружок «Работы без ошибок», заветный синий квадратик с золотой буковкой «Е» и еще чуть не десяток других) зеленеет прямоугольник с большой буквой «пси» и тремя маленькими латинскими «м», «о», «д». Если «о» заменить на «а»[1]… На французском — сокращение от «мадам» (или от «мадемуазель»?), по немецки — непонятно что, на английском… Ну да, конечно, ректор Сима — признанный знаток староанглийского…

Ломтиков снова сжал кулаки. Подобных шуточек никто и никогда от директора не слышал. Да, конечно, ведется следствие. Да, возможно, была ошибка. Но это еще нужно доказать. А с тех пор… Спокойно, спокойно…

Ломтиков отвернулся к окну. Оно было открыто. Легкий ветерок теребил занавеску. Над подоконником покачивалась ветка цветущей сакуры. Далекий горизонт ломала неизбежная Фудзияма. Директор Сима снова забегал по кабинету.

— И это — кумир чуть ли не всех мальчишек и девчонок Третьей сферы! Создатель знаменитой момекоры! Мой несмышленыш вчера, во время сеанса телесвязи, потребовал, чтобы я привез ему вашу голографию. Он хочет, видите ли, повесить ее над своим терминалом! Я для него авторитет только потому, что под моим началом работает сам Ломтиков! Нет, каково?

К аромату цветущей сакуры примешивались еще какие-то запахи. Букет их был подобран, как всегда, превосходно. Видно, это у них, японцев, в крови. Вернее, в генотипе — тонко чувствовать красоту формы, цвета и, как в последнее время выясняется, запаха.

— И этот кумир, этот свежеиспеченный идол ставит под угрозу экологическое равновесие на одной из самых перспективных планет Третьей сферы экспансии! На Клероне, который чуть ли не целое поколение землян превращало из груды камней и льда в райский сад!

— Правильнее сказать — свежевытесанный, — поправил Ломтиков. Директор Сима неузнаваем. Куда девалась его тягучая, как восточная музыка, церемонность? Вчера еще три раза кланялся, прежде чем окончательно попрощаться. А сегодня…

— Что — свежевытесанный? — От удивления Сима остановился и снял очки.

— Идол. Их не пекли, а вытесывали из бревен. Топором.

Директор ядовито улыбнулся.

— Вам лучше знать, из чего вас вытесали! Нет, вы только посмотрите на него! — обратился он к несуществующим зрителям» картинно протягивая в сторону Ломтикова ладонь с плотно сжатыми короткими пальцами. — Они еще шутить изволят! Хотите полюбоваться плодами трудов своих?

— Не хочу! — тихо, но твердо сказал Ломтиков. Ну вот, нарвался на грубость. Неужели дела настолько плохи? Дурацкая комета! И куда смотрел Косдоз? Это же их вина, а не его. Его тоже, конечно, но парни из Космического Дозора виноваты все таки больше.

— Гера, покажи нам фрагмент вчерашних «Новостей», — не послушался Ломтикова директор. — Тот, где репортаж с Клерона.

Окно подернулось плотной серой дымкой. Ветка сакуры исчезла — вместе с занавеской, силуэтом Фудзиямы и спело-синим небом. Вместо всего этого за окном появилась пустыня. Сизые барханы тянулись до самого горизонта.

— Продолжается наступление пустыни на Зеленый пояс Клерона, — пояснил диктор. — За последние двое суток площадь пораженных участков увеличилась еще на двести квадратных километров. На севере колонии мухоловок Ломтикова уже достигли границ плодородных земель.

Унылый пейзаж дрогнул и медленно поплыл в сторону. Действительно, барханы сходили на нет. На горизонте заголубел???. Оператор наклонил камеру, приблизил один из участков. Под сине-зеленой кишащей массой почва не просматривалась, и было неясно, что внизу — все еще бледно-оранжевый песок пустыни или уже уникальный клеронскнй глинозем — создание молодого директора Симы. Впрочем, тогда он директором еще не был. И Очковым Змеем, надо полагать, тоже. Тянулись вверх жадные лепестки, хищно блестели капли сока в чашечках цветков. Над ними роились насекомые — клеронские мухи, пчелы, безобидные комары-вегетарианцы и даже кузнечики. Листья, немного похожие на щупальца, один за другим судорожно сжимались, обжигая свои жертвы крохотными присосочками-стрелками. Кабинет наполнился легким пьянящим запахом — он-то и привлекал насекомых. Ломтиков поморщился. Ему перестал нравиться этот аромат. А сколько трудов было положено, чтобы он мог соперничать с запахом французских духов! Шестикрылый изумрудно-зеленый шмель влетел было в окно, но, понял что ошибся, рассерженно зажужжал и удалился. Помчался навстречу своей погибели.

— Спасательные отряды продолжают работы по огораживанию зараженных участков, — комментировал диктор следующий сюжет. В окне появился устрашающего вида механизм на обрезиненных, экологически безопасных гусеницах. За рулем сидел ковбой в широкополой шляпе с высокой, по последней моде, шляпой. Из большого резервуара за его спиной бесконечным??? альбиносом выдавливалась узкая белая лента. Почувствовав под собою почву, она тут же укоренялась и вырастала полутораметровой гладкой стеной, неприступной для мухоловок. Примятая гусеницами трава быстро выпрямлялась.

— Но из-за нехватки живых изгородей придется, видимо, перейти на создание полос отчуждения. Это на долгие годы выведет из землепользования тысячи гектаров почвы.

Ломтиков опустил голову. Конечно, кто мог знать, что хвост злосчастной кометы, вероятность попасть в который — одна сотая за сколько-то там тысяч лет, будет буквально нашпигован мутагенной органикой? Непосредственное столкновение не грозило, и Космический Дозор пропустил ее, как совершенно безопасную… Понадеялись на пси-модельеров, которые должны учитывать абсолютно все факторы? Или пренебрегли исследованием на опасную органику? Расследование покажет, кто виноват больше. Хотя директор Сима сам говорил, что по мере усложнения пси-моделирующих систем вероятность просмотра не только не уменьшается, но, напротив, начинает расти. Вопреки тому, что усложняют их как раз во имя полного исключения ошибок.

Правда, это раньше он так говорил, когда Ломтиков еще только стажировался в его знаменитом пси-ателье. Сейчас он говорит по-другому. Вернее, не говорит, а ругается. Впервые за много лет. За пять, если быть точным.

Репортаж с Клероны закончился, и за окном показался… кабинет директора Симы. И он сам, восседающий в кресле. Ломтиков не выдержал и оглянулся. Да нет же, вот он, стоит рядом, судорожно сцепив пальцы.

— Лучшие пси-модельеры работают в настоящее время над созданием экологически чистых химических средств, способный остановить нашествие сине-зеленых мухоловок. И среди них, как сообщил нам директор Центрального пси-ателье Синдзи Сима, один из возможных виновников катастрофы Андрей Ломтиков. На вопрос о том, как он объясняет свое несколько неожиданное решение, директор Сима ответил, что…

Очковый Змей нетерпеливо щелкнул пальцами. Окно заволокла плотная серая дымка, через мгновение ставшая прозрачно голубой. На горизонте прорезался чеканный профиль Фудзиямы над подоконником закачалась цветущая ветка сакуры. В кабинете директора Симы царила вечная весна.

Ломтиков не верил своим ушам. Две недели назад его отстранили от всех работ, было начато следствие. Ребята из Второй лаборатории быстро провели свое, независимое расследование и разобрались, что к чему. Получалось так, что, с одной стороны, Ломтиков вроде бы и не виноват. С другой же стороны… Вилька Овечкин с кретински серьезным видом объяснял смешливым практиканткам: «Один знаменитый — в будущем — пси-модельер… очень, очень перспективный, — заводил он глаза к небу, — малость перепутал понятия. Вместо того чтобы смоделировать свойство «съедобный», вообразил чуть-чуть противоположное ему действие «ядящий». Плохо позавтракал, наверное…» И получалось так, что Ломтиков все-таки виноват. И все ждали результатов официального расследования…

— Что вы так смотрите? — рассердился директор Сима. — Не думайте, что вам все сошло с рук. Просто мы решили дать вам возможность искупить вину. За те две недели, что вы прохлаждались, техники подключили Геру к Большой Сети, заменили транслятор и Отладили новую операционную систему. В результате ее мощь возросла почти десятикратно. И если вам удастся хотя бы сохранить свой Коэффициент Использования, мы вполне сможем рассчитывать на успех. Уже сегодня. Правда, есть одно маленькое «но»…

Синдзи остановился прямо напротив Ломтикова, нацепил очки и начал раскачиваться. С пяток на носки, с носков на пятки. Желтые сандалии чуть слышно поскрипывали. Верхняя половина тенниски расстегнута: близился полдень, и кондиционеры не справлялись, повышать же их мощность не разрешала служба экологического равновесия. Небольшого роста, в неповторимого оттенка шортах и ослепительно белой тенниске директор Сима, несмотря на угрожающее раскачивание, был похож на юного первопроходца. Или как там сейчас называется эта детская организация?

— Поскольку во всех нештатных ситуациях новая операционная система еще не проверена… В общем, работы с нею относятся к уровню альфа-элита-прим. Надеюсь, вас это не испугает, — заключил директор. В последней фразе не было и намека на вопросительную интонацию. Своеобразный комплимент.

— Да-да, конечно. Я… я постараюсь оправдать… — Ломтиков почувствовал, что ладони его становятся влажными. От жары, наверное. Уровень альфа-элита! Работы с опасностью для жизни! С вероятностью до одной тысячной! Максимальной, которая еще разрешается! И он теперь тоже сможет носить скромный светящийся квадратик с золотистой буковкой «Е» в центре!

— Когда можно приступать? — деловито спросил Ломтиков. Больше всего ему хотелось сейчас запрыгать на одной ножке. Жаль, что Лерка не видит его в эту минуту. Альфа-элита! Это тебе не жуков на булавки накалывать! Не тлю мариновать!

— Ваше время — через два часа сорок минут. Вот задание пси-моделирование.

Сима снял с терминала зеленый кристаллик памяти и аккуратно положил Ломтикову на ладонь. Андрей крепко зажал его в кулаке.

— Да, чуть не забыл… Новый терминал смонтирован на третьей площадке. Это в Готическом переулке, знаете? Там же будет и ваш кабинет… до окончания следствия. Бывали на Третьей?

— Нет. Но я примерно представляю…

— Отставить. Времени у вас осталось немного, а в этих новых кварталах сам черт ногу сломит… Я пришлю за вами настройщика. Он и покажет.

Пси-модельер Ломтиков и техник Крафт быстро шли по широкому тротуару вдоль Кольцевой. Справа, за автострадой, за прозрачной стенкой Купола, громоздились скалы Орхидеи. Над расселинами дрожали струйки ядовитых газов, тщетно пытаясь увеличить плотность разреженной атмосферы. Бр-р-р… Не хотелось бы оказаться там без скафандра! Длинные тени были угольной черноты, освещенные грани камней — ослепительно белыми. Всего два цвета, как на старинных плоских голографиях. Слева — почти непрерывная стена автоматизированных заводов и складов. Они когда-нибудь кончатся? Ломтиков покосился на техника. Видать, из новеньких, прибывших последним рейсом «Титаника». На шортах и рубашке живого места нет: все в каких-то замочках, кармашках, «молниях» и даже старинных этих… как их… ага, липучках. А значок один-единственный — большое «Т» на сером фоне. Означает: техник. Вот и вся информация. Ростом невелик, но шагает широко, в ногу с Ломтиковым. И упорно молчит. Только поглядывает иногда… странно. То ли завистливо, то ли жалеючи — Андрей никак не мог разобрать. Наверное, все-таки жалеючи. Мухоловка Ломтикова…

Когда-то он гордился, что смог сотворить растение, привольно чувствующее себя в Большой Оранжевой Пустыне. Но вот ему пришла в голову мысль сделать его съедобным для оказавшихся удачными молочно-медоносных коров. И если бы удалось мухоловку Ломтикова сделать съедобной для момекоры Ломтикова… Недаром говорят, лучшее — враг хорошего.

— Что вы на меня так смотрите, техник Крафт? — не выдержал наконец пси-модельер. Мимо них прошелестел красный открытый кар директора Станции, и они невольно проводили его взглядами. На голове старика, среди развевающихся прядей седых волос, сверкнул тонкий золотистый обруч с яркой сиреневой искоркой надо лбом. Ломтиков вздохнул.

— Да как вам сказать… — смутился техник. — Не каждый день видишь человека, согласившегося на примовую работу Аверс: это реальный шанс искупить вину. Если она есть, конечно. Реверс: вы очень молоды и, говорят, не бесталанны… присудили бы вам лет пять однообразного труда, так что же? Некоторые всю жизнь так работают, и ничего, не худеют. А пять-то лет… Или даже три… Нет, я бы на вашем месте не рисковал.

Ломтиков усмехнулся. Представления об опасности у этого техника самые обывательские. В наше пресное время, когда стоит чихнуть — и тут же, откуда ни возьмись, появится кибер-диагност и начнет обнюхивать тебя, норовя лизнуть руку, когда на планетах Третьей сферы уже нет такого места, куда не ступала бы нога андроида — и отказаться от возможности испытать себя? Узнать свою настоящую цену? Не бесталанен… И только?

— Риск, конечно, есть, но в пределах нормы, — назидательно сказал Ломтиков. — Никто не вправе проводить работы, опасность которых превышает максимально допустимую. Конечно, моделирование абсолютно всех нештатных ситуаций требует времени, которого всегда не хватает. Но чтобы попасть в одну из них, нужно или совсем голову потерять, или…

— Или не учесть какую-нибудь скрытую связь, — невежливо перебил его техник. — А у меня последнее время создается впечатление, что в этих новых системах с уровнем сложности четырнадцать-бис и выше…

— Выше не бывает. Пока.

— Уже есть. Нагла Гера, включенная в Большую Сеть и в новой операционной… Один известный гиперсистемщик полагает… В общем, это практически уже следующий класс. Пятнадцатый.

Ломтиков рассердился. Пора указать технику его место, наслушался разговоров специалистов и корчит из себя всезнайку. «Один известный гиперсистемщик»… Стал бы он с тобой говорить об этом, как же! Он и со мной вряд ли… Обсуждать с дилетантом профессиональные темы — давать повод усомниться в уровне своей квалификации.

— Как показал еще Глен Тинн, комплексный фактериал-анализ при вариациях по подпространствам Калаби-Яо-Егорова позволяет уточнить понятие Геделя о неполноте…

Техник посмотрел на Андрея снизу вверх так снисходительно, словно погладил по голове мальчишку, объясняющего, что стекла для того к придуманы, чтобы стрелять по ним из вакуумной рогатки.

— Да-да, я слушаю вас, — спохватился Крафт, к Ломтиков понял, что ошибся. Это всего лишь уважение на грани благоговения, хотя и пополам с завистью. Но продолжать Андрею расхотелось. О таких материях хорошо с Леркой толковать. Она слушает открыв рот и со всем соглашается. Правда, и про своих букашек-таракашек тоже может говорить часами. Приходится и ему открывать рот… Иногда они спорили. Зачем, спрашивал Ломтиков, вы храните в своем Всемирном генофонде всяких там паразитов, вроде дореволюционных комаров, тли, саранчи? Ясно же, это вредные звенья эволюции. Потому их и заменили. К тому же хороший пси-модельер может насочинять таких — за час штучку, за неделю кучку. Лерка чуть не с кулаками на него бросалась: у природы не было вредных звеньев. И если бы ты не проводил по многу часов в хранилище, никогда бы не достиг уровня «альфа»! Потому что самый лучший пси-модельер — природа. И ничего принципиально нового ни один из модельеров так и не придумал. Подумаешь, медоносная корова! И мед, и молоко были в природе раньше. Ну, соединили… Жалкие эклектики! Тут уж Ломтиков был готов наброситься на нее с кулаками…

— Нам налево, — предупредил Крафт.

Они свернули в радиальную улочку, оформленную в стиле реконструктивизма. Батарея газгольдеров в развалинах многоквартирного жилого дома не то девятнадцатого, не то двадцатого века, супермаркет, расколотый надвое родившимся в его чреве гигантским полупрозрачным шаром… Правда, говорят, главный архитектор Станции — парень с причудами. У него сколько улиц, столько и стилей.

Этот гиперсистемщик… Он сказал, что по своим возможностям система пятнадцатого уровня уже приближается к философскому камню. То есть как если бы у пси-модельера… во время работы… был еще и этот камешек. Вы заметили, нас обогнал директор Станции? Говорят, он и во сне с ним не расстается. Так и спит с обручем на голове, — хихикнул техник.

Ломтиков вздохнул. Философский камень… Мечта любого мыслящего землянина со времен средневековья. Механизм его действия не изучен. И может быть, не будет выяснен никогда. Все попытки исследовать магический кристалл приводят к тому, что он перестает светиться и превращается в заурядный алмаз — разве что с необычной огранкой естественного, как ни странно, происхождения. Во всяком случае, все до сих пор найденные философские камни имели ровно по сорок граней и были похожи друг на друга, как две капли воды.

Однажды я держал такой камешек в руках, — скромно, но с достоинством сказал Ломтиков. Еще бы! Мало кто может этим похвастаться. Всего лишь три-четыре десятка людей на всю Третью сферу. А уж владельцев-то и вовсе…

— Ну и как? — оживился техник. — Что вы почувствовали?!

Ломтиков посмотрел на него сверху вниз, и не только в буквальном смысле. Андрей решил сполна насладиться паузой. Настройщик Крафт молча шагал рядом, не смея повторить вопрос. Так подросток ждет рассказа старшего товарища, вернувшегося с первого «настоящего» свидания.

— Ничего. Ровным счетом ничего, — сказал наконец Ломтиков как можно более равнодушно. Подумаешь, философский камень! Мы и не такое видали. — Да иначе и быть не могло. Многократное усиление творческих способностей владельца происходит вследствие тончайшего психофизического взаимодействия мозга с уникальной кристаллической структурой — до сих пор, кстати, не расшифрованной. Мистики уверяют даже, что камень — живое существо, вступающее с человеком в симбиоз и через него реализующее накопленный за тысячелетия безмолвия творческий потенциал.

Они свернули в переулок, застроенный островерхими домами с черепичными крышами. У некоторых из них были затейливые башенки по углам, у других — множество маленьких увитых плющом, балкончиков,

— Злые языки утверждают, что магистр теряет свою индивидуальность и становится как бы придатком кристалла. Чем-то вроде устройства вывода информации первобытного компьютера. Но, насколько мне известно, еще ни одни магистр не пожелал расстаться со своим сокровищем!

Техник засмеялся.

— Да, таких казусов пока не было. Говорят, талисман, ко всему прочему, продляет жизнь. Во всяком случае, ни один из его обладателей еще ни разу не умер!

Нужный им дом стоял в глубине переулка. Перед входом — небольшая клумба с… мухоловками Ломтикова! Первый, еще несъедобный вариант. Вернее, неядящий… Андрей покраснел.

— А правда, что находка каждого кристалла должна быть оплачена… человеческой жизнью? — спросил настройщик, доставая ключ. Как он не запутается в своих карманах! А домик ничего, симпатичный. Не то что эти руины… с газгольдерами.

— Говорят и такое. Некоторые считают, что неуловимая субстанция, которую они называют душой погибшего, переселяется в камень и делает его живым. Откуда берутся такие слухи, известно. Все, абсолютно все работы на Саванне, где только, и встречаются эти кристаллы, относятся к уровню «элита». И до сих пор некоторые десантники возвращаются оттуда… в белых коконах. Или не возвращаются вовсе.

Они вошли в дом. В норку шмыгнул замешкавшийся уборщик. Пластик внутренней отделки холла искусно имитировал тяжелый серый камень готической постройки — точно такой же, как и снаружи. И называется холл «рыцарский зал», не иначе. Недаром и доспехи на стенах…

— Я слышал, объединенный профсоюз космодесантников потребовал запретить все работы на Саванне.

— Ничего у них не получится. Сами космодесантники и не допустят этого. Слишком много у нас еще сорвиголов, мечтающих испытать себя на уровне «элита». Отбери у них такую возможность — и они толпами повалят с космофлота туда, где она еще имеется.

Маленький автокомплимент. Лерка бы такого, конечно, не сказала. Сказала бы что-нибудь вроде: «Прежде чем сорвать цветок, подумай, есть ли он у тебя». Но техник, наверное, уже забыл, что пси-модельер будет сейчас… во всяком случае, не развлекаться. Ломтиков покосился на настройщика, поймал его выразительный взгляд и покраснел. Нет, не забыл.

— Полагаю, что станции на Саванне не будут закрыты в ближайшие годы по другой причине, — вежливо сказал Крафт. — Из-за живой воды. Ее так и не смогли синтезировать. А та, которую с такими трудами вытаскивают из недр Юпитера не идет с саваннской ни в какое сравнение.

Ни широкой лестнице с затейливыми перилами они поднялись на второй этаж и шли теперь узким коридором с низкими полукруглыми сводами. С левой стороны — редкие дубовые двери, с правой — светильники, стилизованные под бойницы. Но даже на Саванне запрещены все работы с уровнем опасности выше, чем «элита», — сказал настройщик, останавливаясь, перед дверью с надписью: «Кабинет пси-моделирования № 9. Без вызова не входить». И ниже, черным по белому: «Пси-модельер А. Ломтиков». Андрей улыбнулся. Как ни ругал его директор Сима, и все же… Значит, надеется на него. А техник… Что он сказал?

Дверь, почувствовав гостей, отверзла щель запахоуловителя и с шумом втянула в себя воздух.

— Андрей Ломтиков, хозяин кабинета, — представил его К|пфт. Дверь довольно заурчала, переваривая информацию, и уехала в стену. Теперь она никого, кроме хозяина, без его разрешения в кабинет не пропустит. Предосторожность не лишняя. Особенно с учетом уровня предстоящих работ. Техник, кстати, как-то двусмысленно об этом уровне выразился…

— А разве есть места, где такие работы разрешены? — машинально спросил Ломтиков, осматривая кабинет. Вернее, кабинетище. Он был раза в три больше старого. Того, в котором Андрей так удачно смоделировал момекору, а потом и мухоловку своего имени. И попытался ее модернизировать… Стены, пол, потолок затянуты звукопоглотителем нейтральнейшего серо-коричневого цвета. Прямо перед входом — массивное кресло типа «мыслитель», за ним — низкий широкий подиум, напоминающий большой плоский барабан. Почти незаметен, угадывается только по тени. Свет исходит из широкого окна, а перед окном…

Ломтиков изумленно оглянулся на настройщика. Но техник Крафт смотрел на него с изумлением еще большим.

— Что? Вы что-то сказали? — спросил Андрей. — Я так удивился, увидев здесь персональный рекреатор… В моем старом кабинете его не было. Я вообще не знал, что в новом здании…

— Вы, кажется, не знаете и другого. Вам, кажется, не сказали, что степень риска при выполнении работ уровня «элита-прам» на полтора порядка выше, чем при чистой «элите». На полтора! А степень штатности — всего лишь две девятки после нуля. Я все смотрю и думаю: какой мужественный парень! А вам, оказывается, просто не объяснили!

Техник засмеялся. Нехорошо как-то так засмеялся, словно бы уличил Ломтнкова во лжи.

— Знаете, я бы на вашем месте бежал из этого кабинета — без оглядки! Прямо бы вот сейчас взял и убежал. Без оглядки, — повторил Крафт для убедительности. — Дорогу запомнили?

— Подумаешь, на полтора порядка, — беспечно сказал Ломтиков, подходя к окну. В горле у него запершило, и пришлось дважды кашлянуть, чтобы избавиться от хрипоты. — Все равно намного меньше единицы.

— Так-то оно так, конечно, — охотно согласился настройщик. — Но только до вас с умощненной Герой уже пробовали работать двое, и обоих внеочередными рейсами… на Базу-главную. Не удалось им оседлать эту лошадку. — Техник мотнул готовой в сторону входной двери; за которой, по его представлениям, размещались психотропные модули Геры.

— Ничего, я везучий, — еще беспечнее сказал Андрей, незаметно вытирая о шорты вдруг вспотевшие ладони. Он обошел большой аквариум с блестками рыбок, почти неподвижно зависших в зеленой глыбе воды, и между двумя пластиковыми кадками не то с клеронскими кактусами, не то с земными пальмами — какой то новейший гибрид — протиснулся к окну.

Море было темно-синее, холодное, все усеянное мелкими гребешками волн. Горизонт в дымке. На песчаном берегу — кучки водорослей. Видимо, недавно был шторм, оставил эти водоросли и запах — одуряющий, невозможный, забытый…

И пахнет сырой резедой горизонт… Да нет, при чем здесь резеда? Совершенно другая гамма. Две чайки дерутся и плачут, не могут поделить тощую рыбешку. М-да… Лучшее — злейший враг хорошего! Одна тысячная — это нервы пощекотать, себя испытать. Но три, а то и четыре сотых… Многовато, пожалуй. К тому же техник явно что-то недоговаривает. Не может быть, чтобы при такой, все-таки низкой вероятности, сразу двоих пси-модельеров… отравили…

— Зато у вас теперь будет персональный рекреатор, — сказал техник то ли с завистью, то ли с насмешкой.

Ломтиков огляделся. Полтора десятка комнатных растений, несколько мини-деревьев. Кипарис, еще одна пальма и… фикус. Точно, фикус.

Под сенью такого же уродца сфотографировалась когда-то его прапра — сколько раз? — бабушка. Мать очень гордится семейным альбомом с еще плоскими голографиями. Некоторые даже нецветные… Перед аквариумом — «ласкающее» кресло, рядом — крохотный столик.

— В баре — полный набор тоников. Унитрек на шестьдесят четыре программы, последняя модель. В любой момент, зафиксировав стадию, вы сможете полностью расслабиться и восстановить пси-энергию, — по хозяйски объяснил техник. — Транслятор я вам сейчас перенастрою.

Ноги Ломтикова коснулось что-то мягкое и пушистое, и он чуть не вскрикнул от неожиданности. «Мяяуу», — проскрипел ательевский кот Файл, норовя еще раз потереться о волосатую голень модельера.

— Брысь!

Маленький рыжий хищник шмыгнул за кадушку с фикусом и затаился.

— Вы что-то сказали?

— Это я на кота. Как он сюда попал?

— Наверное, ваш предшественник принес. Обживал, так сказать, новое помещение. Да вот не помогло ему это. Кс-кс-кс, — позвал настройщик.

Но подлый кот и не думал выходить.

У скотина. На прошлой неделе он стащил у Ломтикова леща — настоящего, копченого, привезенного аж с Земли — и сожрал вместе с костями. Да еще и трепки избежал, прикинувшись больным. А теперь трется о ноги как ни в чем ни бывало!

— Файлик, Файлик, кс-кс-кс, — звал техник, шастая между кустами. Две канарейки, испуганно попискивая, выпорхнули из ветвей клеронского кактуса. Одна из них на мгновение присела Ломтикову на плечо, но тут же исчезла в густой кроне мини-пальмы. Кот не показывался.

— А может, пусть его? — предложил настройщик. — Мы сейчас закроем занавес… Он вам не помешает. Если вы, конечно, не раздумали. Что я на вашем месте непременно сделал бы. Провались они все в черную дыру, эти примовые работы!

— Да-да, вы правы, пора начинать, — перебил его Ломтиков, усаживаясь в рабочее кресло. Он поерзал еще немного, добиваясь чувства полуневесомости, и начал настраивать дыхание.

Техник подошел к стене, нажал на большую — с ладонь величиной — серо-коричневую, почти невидимую на таком же фоне кнопку. Странно. Можно было бы просто попросить Геру… Половинки тяжелого занавеса с двух сторон поползли к центру, отделяя рабочую часть кабинета от зоны рекреации. Вот они соединились, срослись, складки разгладились… Стало абсолютно тихо. Как к должно быть в кабинете пси-моделирования.

Крафт, проверив, как срослась перегородка, подошел к Ломтикову, встал за его спиной. Через мгновение Андрей почувствовал, как на его голову опускается митра транслятора.

— Не беспокоит?

— Нормально.

Чуть слышно щелкнули фиксаторы — это техник откинул экран вмонтированного в спинку монитора. Что он там так долго возится?

— Начинаем прогонку. Красный!

Андрей закрыл глаза и сосредоточился. Красный флаг. Чуть колышется на ветру. Ближе, ближе… И вот уже красный цвет заполняет все поле зрения.

— Отлично. Желтый!

— Прошу с оттенками. Сегодня этот цвет у меня рабочий.

— Принято. Бледно-желтый номер один!

Гамму желтого Ломтиков знал в совершенстве и мог обходится без опорных предметов, на жаргоне пси-модельеров — ходил без стылей.

Они закончили цветовую гамму и перешли к звуковой, потом к запахам. Довольно утомительная процедура, но автоматически перестраивающиеся трансляторы пока не существуют. Даже в воображении пси-модельера.

— Адаптация достигнута? Состояние нирваны?

Ломтиков прислушался к собственному телу. Полный штиль. Он словно бы плыл в густом серо-коричневом пространстве. Где-то далеко внизу билось сердце, еле заметно колыхалась грудь… Не его сердце. Не его грудь. Атрибуты серо-коричневого пространства, в котором он висит, как застывшая в глыбе воды рыбка. И даже не рыбка. Абстрактное физическое тело идеальной и потому неощутимой формы. В боковом поле зрения появился техник. Усеянная блестящими застежками рубашка раздражает нестерпимо… Едва заметным движением глаз Ломтиков отпустил настройщика.

— Гера, модельер Ломтиков к работе с Системой на языках уровня пси готов, — негромко доложил Крафт,

— К сеансу готова, — немедленно отозвалась Гера.

Неслышно срослась входная дверь. Ну что же, можно начинать.

Ломтиков оглядел подиум. Пространство, в котором благодаря его и Геры усилиям должна сейчас возникнуть призрачная, существующая только в его воображении и в оперативной памяти гиперкомпьютера жизнь, — и перевел взгляд в серо-коричневую бесконечность. Очертания подиума расплылись и исчезли. Пространство воображения сформировано. Теперь очистить его от всего постороннего… от всех воспоминаний, мыслей, желаний. Стать бесчувственной материальной точкой в абсолютно пустом пространстве. Точкой без свойств. Стать самим этим пространством. Самим этим пространством. Этим пространством. Пространством. Пространствомпространствомпространством…

Поймав мгновение, когда лишенный всех внешних и внутренних раздражителей мозг начал проваливаться в сон. Ломтиков, глядя невидящими глазами сквозь находящийся прямо перед ним подиум, представил, что он в клеронской пустыне… Барханчики светло оранжевого песка… В центре — сине-зеленая мухоловка. Свеженькая, уже научившаяся добывать воду и пищу из насекомых, с коротенькими немощными корешками под чашечкой цветка. Розовое солнце где-то там, за спиной, низко над горизонтом. Еще не печет, не обжигает безжалостными лучами.

Так… Вполне взрослая особь. Готовая к размножению. В крохотных капельках, усеивающих чашечку, — розовые искорка. И запах, запах! Удивительный, непередаваемый запах мухоловки, привлекающий к ней насекомых в радиусе трех километров.

Но пси-модельер обязан уметь воображать непередаваемое. Так, так, чуть сильнее… Ломтиков почувствовал, что дышит чаще и глубже, чем минуту назад. Чудесный аромат. Теперь проверим, что получилось…

Над мухоловкой появился изумрудно-зеленый шмель, зазвенел всеми своими шестью крылышками, предвкушая обильную взятку. Ах, шмелиный мед! Но не отвлекаться, не отвлекаться.

Шмель, завершив круг восторга, спикировал в сердцевину цветка и удовлетворенно зачмокал хоботком, высасывая первую алмазную каплю. Один из восьми листочков мухоловки, обрамляющих чашечку, сжался… Ломтикова всегда удивляла быстрота его движения, все-таки растение, а не животное, откуда такая прыть? Сегодня он впервые понял, на что похоже это движение. Так человек прихлопывал комара, севшего ему на лоб в каком-то старинном видео, попавшемся в архиве, когда он готовился к выпускному экзамену по практической экологии. Были некогда на Земле такие кровососущие насекомые, не боящиеся, как тогда говорили. — «царя природы». В двадцать первом веке эта ошибка эволюции была исправлена…

Крылышки шмеля взвыли было на высоких оборотах, но тут же безвольно опали. Бедняга! Еще одна безвинная жертва технологии. Хорошо еще, что на самом деле тебя нет.

Что такое? Изображение блекнет? Не расслабляться! Ты есть,???. Растяпа. Надо же, чуть не упустил.

Дабы увериться, что картина полностью восстановлена, Ломтиков сотворил еще одного шмеля. Можно было бы и кузнечика, но… воображение нужно экономить. Иначе не останется на главное — выполнение задания. Вот если бы у него был философский камень…

Второй листочек, сыто чавкнув, прихлопнул другого шмеля, и мухоловка стала похожа на руку с двумя загнутыми пальцами. Остальные шесть чуть заметно шевелились, ожидая добычу. Так, хорошо. Теперь главное: дельтакриосцилляты… дельтакриосцилляты… Маслянистая жидкость с легким запахом сосновых иголок. Три осциллятных группы, шестнадцать изомеров. Результаты предварительного моделирования показали, что мухоловке такой душ не понравится. Атомные структуры, спектр химических свойств… Кодировка изомеров: от бледно-желтого до темно песочного. Итак… теплый приятный дождичек… бледно-желтый номер, одни капельки… Первый изомер дельтакриосциллята… Как тебе, мухоловочка? Кажется, сугубо перпендикулярно… Ладненько. Ступай на периферию, в стек-ускоритель. И ускорься там… Эдак тысячекратненько… А мы пока займемся подружкой, занявшей твое место в центре. Капельки капают, кап-кап-кап… Цвет погуще, чем в первый раз, но не чересчур. Чтобы ни одного изомерчика не пропустить. Влево-вниз тебя, голубушку, и тоже по ускоренной программе… Пока ты чувствуешь себя неплохо, но посмотрим, что будет часиков через сто… Теперь третья мухоловка. Оросим тебя… Говорят, Мак-Кензи может одновременно отслеживать до сорока вариантов. Правда, это с камешком, с философским, сиреневым таким кристалликом… В сторону, голубушка, в сторону… Развивайся дальше, скоренько, тысячекратненько.

Рядом с четвертой мухоловкой, оставшейся в центральном поле, запылал маленький сиреневый огонек. Опять расслабился. Изыди! Исчезни!

Огонек не исчез, зато над мухоловкой закружился шмель. А вот это уже дребезг, самый тривиальный. Система действительно плохо отлажена. Интересно, какую часть ресурсов Геры он сейчас использует?

— Коэффициент использования ресурсов системы пятьдесят одна десятитысячная, — вполголоса отозвалась Гера.

Ага, полпроцента. Не густо. Но симбиоз устойчив, и если ему удастся выжать свои обычные полтора процента, задачка будет решена быстро.

Третий пальчик загнулся на хищной сине-зеленой руке. Еще порция дождика. Теперь уже светло-желтого, отчетливо светло-желтого номер один. Недаром он во время стажировки два месяца занимался только цветовой подготовкой. Номер один, не больше и не меньше. Изомер номер четыре. А что там у нас с первыми тремя? Все в порядке, к сожалению, живут и здравствуют. Давно переварили своих шмелей, раскинули листья и греются на солнышке. Ничего, ничего, может быть, не так вам и хорошо, как на первый взгляд кажется. Вскрытие покажет.

А в центральном поле… А в центральном поле мухоловка напухает прямо на глазах. Ага, зацепило! Сейчас ты лопнешь, как перезревшая слива. Еще дождичка, еще… Ого! Растет, словно по ускоренной программе… Листья глянцево поблескивают… Сыто эдак лоснятся. И лопаться этот сине-зеленый мешок явно не собирается. Что же, отрицательный результат — тоже результат. Устроим-ка мы ей ливень… Чтобы полностью исключить возможную неоднозначность… Так, так… Песок потемнел, во впадинах уже заблестели крохотные лужицы… Листья мухоловки прямо-таки извиваются. А, вот в чем дело! Ей, как наркоманке, уже мало золотистых потоков, низвергающихся сверху, она хочет целиком погрузиться в лужу… Или хотя бы листья в нее запустить. Ишь, как опустошают. Прямо как маленькие насосики. Хотя почему же маленькие? Чашечки уже размерами с тазик Дон-Кихота, а листья весьма напоминают щупальца.

Все вместе это похоже на голову Медузы Горгоны. Вот так и следовало ее назвать. По латыни, конечно. А вовсе не Muscipula Lomticova. Странно, почему появилась сиреневая искорка? Видно, новая операционная система настолько чувствительна, что выхватывает некоторые образы прямо из подсознания. А можно сказать: из-под сознания. Плох тот пси-модельер, который не мечтает когда-нибудь заполучить магический кристалл. Вот он и торчит безвылазно в подкорке. Ну ладно, хватит. Пора и честь знать. Влево и вниз, голубушка, влево и вниз, мерзавка. В стек-ускоритель. В центральное поле — первоначальный вариант, с тремя сжатыми листочками.

Стоп, ошибка. Забыл высушить песок. Ишь, как ей понравилось. Припала к лужице, как младенец к материнской груди. Куда теперь тебя? Одна такая, обработанная четвертым изомером, уже есть. Ага, вот ею-то мы и высушим песочек. А потом просто сотрем из памяти — своей и Гериной. Пей, голубушка, пей. Алкоголичка. Ишь, как набухает. Все, все, больше нету. Напрасно шевелишь ловчими органами, ничего больше не получишь. Сгинь! Изыди!

Несмотря на четко сформулированную команду, мухоловка не исчезла. Зато появились сразу три шмеля, которых она поочередно, с довольным чавканьем, прижала к своей ненасытной чашечке.

Опять дребезг… Совсем плохо Система отлажена, совсем. То то техник советовал ему не ввязываться… Еще три шмеля появились в центральном поле. Шесть листочков мухоловки уже заняты. Интересно, что она станет делать с последним шмелем?

Жирненький такой шестикрыл. Ну, куда же вы? Что вам надо в стек-ускорителе? Исчезли из центрального поля, без команды, вопреки… Безобразие! Что за самоуправство? И вообще, что там делается, в стек-ускорителе? Вот три первые мухоловки, ничего с ним не сталось. Только чуть пожухли от недостатка влаги. А где же четвертая, Медуза Горгона? Здесь ее нет и здесь… Упустил! Это надо же, упустил из бокового зрения! Как несмышленыш, как козерог на первом зачете! Aй-яй-яй! Хорошо, что у нее младшая сестричка осталась. Как их хоть звали-то, остальных двух горгон?.. М-да. Провалы в памяти. Ладно, будешь ты у нас просто: Горгоночка Медузочка. Сейчас мы и тебе дадим подрасти. Дождик-дождик, пуще! Обильненький. Желтенький…

Жгучая боль вдруг ударила по глазам нестерпимым белым огнем. Прямо над ухом кто-то завопил не своим голосом: «Мама!» Источником боли была явно левая нога. Недаром она судорожно сжата. Когда он успел выйти из симбиоза? И даже с кресла поспешил спрыгнуть, мерзавец! Все труды насмарку. Да кто же это так вопит? Прежде всего — осмотреть ногу и сообразить, что же произошло. А еще прежде — закрыть рот.

Ломтиков перестал орать и взглянул на левую ногу. На бедре, где шорты уже не прикрывали красиво загоревшую кожу расцветали два багровых цветка величиной с кофейное блюдечко каждый. Кожу в этих местах нестерпимо жгло. Что-то шевельнулось на полу, за креслом. Огромное, страшное. Ломтиков вскрикнул и отпрыгнул к стене. Левую ногу тут же свело судорогой. Он начал массировать ее, стараясь не прикасаться обожженным участкам кожи и поглядывая в сторону кресла. За ним бугрилась Медуза Горгона. Огромная, жирно-зеленая, она тянула в сторону Ломтикова жадные, толстые, блестящие щупальца с хищными розеточками присосок. Так вот кто его! И сразу же: абсурд! Симбиоз наверняка нарушен, все должно было исчезнуть. В лучшем случае — остаться в памяти Геры, ведь он и не успел дать команду на запоминание.

— Гера, все запомни, все запомни. И — полный отбой. Конец работы!

Хорошо, если команда на запоминание пройдет. Надо будет на досуге исследовать феномен. Явление Ломтикова… Ничего звучит. Хотя Гера ведет себя как-то странно.

— Очистить подиум. Подиум очистить!

— Ресурс используется на двести десять процентов, — невпопад отозвалась Гера. Что с нею? Каких двести десять, если и на десять-то никто не может использовать? Даже пси-модельер с философским камнем. Он, кстати, тоже почему-то не исчез. Лежит себе в куче песка на подиуме. А рядом вздыбились щупальца второй Медузы. Медузочки. Ишь ты, выше человеческо роста…

— Гера, отбой! Полный отбой!

— Повторяю: двести десять процентов.

Ломтиков отступил к стене. Все, дальше некуда. Щупальца Горгоны все ближе, ближе… Как это быстро она научилась передвигаться. А два передних скручены, как пожарные рукава. На полу остаются влажные темные пятна. Может, он заболел? Неожиданно, вдруг. Или заснул, упал с кресла и ударился головой. «Головой в детстве не ударялись?» — дважды спрашивал невропатолог на медкомиссии. Теперь можно будет смело отвечать: «Ударялся!»

— Гера, срочная связь с директором Симой.

— Ресурсы системы использованы на двести сорок процентов. Запрашиваю дополнительные.

Гера явно спятила. Или у него самого крыша покосилась.

Двести серок — это значит, и Зевс, и Диана работают сейчас почти целиком на Геру. И на этих сине-зеленых чудищ, вырвавшихся из его воображения и дьявольски похожих на настоящие.

Скрученные улиткой щупальца приблизившейся почти к самым ногам Ломтикова Горгоны резко выпрямились и тяжело ударили в стену. Если бы не многочисленные схватки с Вилькой, у которого черный пояс, вряд ли Ломтикову удалось бы сейчас увернуться. Грамотный уход, весьма грамотный, — похвалил бы его сейчас Вилька. Это значит — на пределе возможного, когда предугадывается не движение, но замысел атакующего за мгновение до его появления. Именно за мгновение, не раньше — чтобы замысел не у успел измениться.

В кабинет хлынул солнечный свет. Плеск волн за окном, запах моря, щебетанье птичек… Конец кошмару! Кот Файл переступил черту, с которой только что соскользнула тяжелая серо-коричневая драпировка, застыл с нерешительно поднятой головой. Кончик хвоста нервно подрагивает.

— Кс-кс-кс, — оглушительно громко позвал его Ломтиков. Кот, зыркнув в его сторону безумными желтыми глазами, изогнул спину дугой и, вздыбив шерсть, зашипел. Медуза Горгона тяжело приподнимаясь на щупальцах, двигалась к окну. Файл прижал уши к спине, и переступив, угрожающе полнил вверх правую лапу.

— Брысь! — крикнул Ломтиков.

Щупальце прихлопнуло кота, как муху. Жалобно взвизгнув, Файл судорожно дернулся несколько раз и замер. Щупальце, изогнувшись, как хобот слона, отправило маленькое безжизненное тельце в чашечку цветка, хищно сверкавшую крупными как орех величиной, прозрачными шариками. Мухоловка тут же двинулась дальше. С грохотом упало «ласкающее» кресло. Приподнявшись на шести «листочках», Медуза запустила оба свободных щупальца в аквариум. Раздался звук всасываемой воды.

Ломтиков, с трудом ступая на пораженную ногу, заковылял к выходу. Медузочка, младшая сестрица чудовища, уничтожавшего рекреатор, попятилась от пси-модельера, как паучиха, невзначай перекрывая путь к двери. Проклятие! У нее же нет глаз! Как она определяет? по электрическому полю, что ли!

Ни одна модель этого не предусматривала…

Под ногами захрустел песок. Припадая на левую ногу, Андрей сделал еще два шага и остановился. Горгоночка, опомнившись, начала готовиться к атаке. От нее волнами исходил густой, тяжелый запах. В малых концентрациях он, конечно, невыразимо приятен, но в таких… У Ломтикова начала кружится голова. Он оглянулся. Чем бы ее шарахнуть? Саблю бы какую-нибудь. Турецкую. С серебряными насечками. Из дамасской стали, чтобы волос на лету резала.

Медузочка приплюхала к подиуму, и пси-модельеру пришлось отступить. Все к той же стене, на заранее приготовленные позиции. Тяжело сходя с подиума, Андрей вдруг вскрикнул и на мгновенье замер. На бледно-оранжевом песке лежала сабля. Турецкая. С еле заметным причудливым узором вдоль всего клинка. А рядом — сиреневая искорка философского камня. Его Ломтиков схватил левой рукой, сунул в нагрудный карман, правой сцапал саблю. Ого, тяжеленькая. Тем лучше. Выпрямился с трудом: левая нога совсем онемела. О том, чтобы, пробежать вдоль стены, прорваться к двери, не могло быть и речи. Да это и не нужно. Теперь он может встретить врага с оружием в руках.

Андрей потрогал митру транслятора. Она сидела на его голове как влитая. Хорошо, что симбиоз сохранился. Теперь помужествуем… Подождав, пока Медузочка вновь приблизится, Ломтиков, на долю секунды опередив звонкий, как щелчок бича, удар щупальца, нырком ушел вправо и сразу же сильно, со всего маха, рубанул. Горгона-младшая треснула, как перезревший арбуз, и развалилась надвое. Внутри у нее было что-то сине-зеленое, мерзкое, мокрое… Засочилось, набухло, закапало на серо-коричневый пол. Остро запахло гниющим болотом, тухлой водою, прелью…

Так, с ней все ясно. А старшая? Ломтиков похолодел. Он не оглядывался уже сорок секунд… Андрей повернулся так резко, как только мог, одновременно пригибаясь. Но удара не последовало. Медузища еще не закончила расправу с рекреатором.

Аквариум, правда, был пуст, и птицы уже не перелетали с ветки на ветку. От пальмы остался голый безжизненный ствол. Кипарис стоял желтый, как лиственница осенью. Горгона — огромная, сытая, довольная — лежала за аквариумом и что-то жадно сосала. Два ее щупальца продолжали шарить по пустому ящику, время от времени натыкаясь друг на друга. Раздался хлюпающий тягучий звук, и Ломтиков понял, почему мухоловка выглядела такой упитанной. Очевидно, она присосалась к распределителю гидропонной системы и втягивала питательный раствор. Теперь жидкость в бачке кончилась, и Горгона собиралась продолжить разбой.

Ну, хватит, навоевались. Надо привести сюда директора Симу — за руку, за руку! — и пусть он сам со всем этим разбирается. Примовая работа… «Надеюсь, вас это не испугает». Ха-ха-ха! Змея она подколодная, а не Очковый Змей. Ломтиков сейчас такое ему скажет, такое…

Андрей повернулся к двери, с трудом сделал два шага и остановился. Разваленная его саблей, что называется, «до седла» мухоловка очень даже неплохо себя чувствовала. Вернее, чувствовали, потому что теперь их было две. Внутренностей уже не было видно — все покрывала молодая светло-сине-зеленая кожица, из которой выпирали, словно острые маленькие руки, молодые щупальца. По четыре у каждой из двух единоутробных сестричек. Они удлинялись прямо на глазах. К тому же дочки были явно подвижнее своей мамаши. Их старые, унаследовавшие от родительницы, длинные и сильные щупальца жадно ширили по пустынному полу.

Стек-ускоритель! Они так и не вышли из него! Для мухоловки время явно течет быстрее, отсюда и такая подвижность.

— Гера, очистить содержимое стек-ускорителя!

— Степень загрузки — двести сорок процентов. Запрашиваю дополнительные ресурсы.

— Зациклилась на своих процентах! Чтоб ты скисла!

— Команды не поняла. Прошу повторить.

Хотя нет, вторую-то в стек-ускоритель никто не посылал. Разве что она сама в него залезла, вслед за улетевшими туда шмелями. Черт-те что творится…

Медузочки сцепились щупальцами, нервно задергали ими, пытаясь затащить друг дружку в сверкающие росинками пасти и разбежались, как закончившие схватку крабы. Следы присосок на обеих сочились бледно-зеленым. Ломтиков взглянул на свое бедро. Лепестки расцветших на нем цветков стали почти черными. Ноги он теперь совершенно не чувствовал, зато начала болеть левая ягодица. Если бы он мог хотя бы идти… Расколоть каждую надвое, и, пока они очухиваются, выскочить за дверь…

— Гера, открой входную дверь!

— Внимание! Идет пси-моделирование! Вход в кабинет номер девять категорически запрещен! — объявила Гера по громкой связи.

Ломтиков попробовал перенести вес тела на парализованную ногу. В глазах стало темно, и, кажется, он закричал. Медузочкины дочки, словно услышав крик, насторожились, a потом зашлепали в сторону Ломтикова. Бластером бы их сейчас… Бластером!

Андрей бросил саблю на пол. Поднять он ее вряд ли сможет, но это уже неважно. Сведя руки перед грудью, пси-модельер сжал в ладонях рифленые рукоятки несуществующего бластера и тот тут же проявился, как старинная голография. Ломтиков направил короткий ствол с раструбом на конце на ближайшую мухоловку и, прищурившись, нажал на спусковой крючок. Вспышки, однако, не последовало. Только колечко сизого дыма сорвалось со ствола и, покачиваясь, поплыло к потолку.

Андрей передернул затвор, снова выстрелил, уже без боязни на несколько мгновений ослепнуть… Опять осечка. Ломтиков отщелкнул магазин. Вот же они, заряды, с двумя лиловыми полосками каждый. Универсальные, повышенной мощности, для особо опасных условий… С таким бластером хоть на Саванну…

Андрей проверил митру на голове. Никуда она не делась, даже не покосилась, симбиоз великолепный… Хотя давно уже не должно быть никакого. Так в чем дело? Энергия. Он не может смоделировать направленный пучок энергии — это слишком абстрактно. Роторы, векторы, мощные электромагнитные поля… А может быть, все застопорилось из-за другого? Нельзя смоделировать то, что может представлять опасность для него самого. Даже если работа — примовая. А сабля? А мухоловки?

Сестрички медленно приближались, протягивая в его сторону молодые, усеянные присосками щупальца. Они были только вполовину меньше старых. Комната медленно плыла перед глазами…

Слева что-то громко треснуло. Ломтиков оглянулся так резко, что у него самого хрустнули шейные позвонки. Медуза Горгонища, огромная, как взрослый осьминог семейства Octpodidae развалилась надвое. Граница разлома стремительно затягивалась, нежной кожицей, и уже бугрились на них будущие щупальца.

Персею было легче. У его горгон головы не отрастали вновь. И сражался он только с тремя чудовищами. К тому же спящими. Тоже мне, герой!

— Гера, закрой занавес!

— Нагрузка двести девяносто процентов. Включая все резервные мощности.

Ломтиков, с трудом удерживая равновесие, дотянулся до большой кнопки. Она была покрыта чем-то скользким и противным. Половинки занавеса, отделившись от стен, поплыли к центру кабинета, рассекая армию противника на две части и восстанавливая тем самым исходное соотношение сил.

Новорожденные горгоны перестали шевелить щупальцами, насторожились. Одна из них вдруг быстро поползла навстречу тяжелой серо-коричневой шторе. Ага, вот в чем дело. Их корешки воспринимают малейшие колебания почвы, в данном случае — пола. Медуза спешит навстречу предполагаемой добыче, Успеет первой к финишу?

Успела. Занавес, наткнувшись на щупальце, остановился. Мухоловка полапала его, оставляя темные следы, и, убедившись в несъедобности добычи, двинулась дальше. Ее товарка оставалась на месте. Решила побыстрее отрастить ловчие органы. Давай, давай! Только зря стараешься!

Горгона пересекла линию, отделявшую рекреатор от рабочей части кабинета, и занавес освободился. Половинки его сомкнулись. Солнечный свет померк, и еще что-то изменилось. А, перестал доноситься плеск волн. Только присоски чуть слышно причмокивают, когда какая-нибудь из мухоловок делает очередной неуклюжий прыжок. Одна уже совсем близко.

Ломтиков швырнул в нее бесполезный бластер. Комната качнулась и поплыла. Андрей оперся о стену. Медузочка прижала бластер молодым щупальцем, помусолила несколько секунд, потом, захватив сразу тремя щупальцами, швырнула на пол. Надо бы как-то поднять с пола саблю. Чтобы умереть, как и положено мужчине, с оружием в руках. Одному против трех ему не выстоять. Сейчас обложат, аки раненого вепря, а потом Горгона подползет н прихлопнет, как кота Файла. Проклятые твари. Прожорливые, как саранча. Что такое саранча?

Мысли двигались вяло, словно рыбы в сиропе. Саранча — это зеленые, как клеронские шмели, кузнечики, уничтожавшие посевы в Африке еще до биологической революции. Лерка показывала ему в своем дурацком музее. Потом этих обжор перепрофилировали на что-то полезное. На что именно, Ломтиков не помнил. Да это уже и неважно. Оголодавшие мухоловки в поисках биомассы сейчас найдут его и объедят до костей. Будьте все прокляты, и ненасытные медузы, и свихнувшаяся Гера и коварный директор Сима! Чума на ваши дома! Саранча на ваши посевы!

Маленький зеленый кузнечик, распустив прозрачные крылья, спланировал на ближайшую мухоловку и сгинул в ее усыпанной благоухающими каплями чаше. Но она, кажется, не обратила на него никакого внимания. А если еще? Два, четыре, восемь… Сгенерировать одновременно больше восьми особей Ломтикову не удавалось. Кузнечики падали и падали в ненасытное чрево ближайшей к нему мухоловки, и вот наконец она прижала в чашечке сначала одно щупальце, потом второе… блаженно раскинула остальные ловчие органы…

Андрей с трудом повернул голову влево. Половинка Горгоны была почти рядом. Он направил на нее поток саранчи. Гуще, гуще! Холодный пот тек по спине. Еще мгновение — и он не выдержит жгучей боли в левом боку, потеряет сознание. А для Медузы такой поток явно маловат. Еще ни одного щупальца не сложила…

Индивидуальный пакет, вспомнил Ломтиков. Индивидуальный пакет, в котором среди прочего имеется противошоковая игла и который должен брать с собой пси-модельер, отправляясь выполнять работу любого уровня. Так надоевший всем тяжелый пакет, которым никто никогда и ни разу еще не пользовался.

Андрей сунул руку в карман… Пакета в нем не было. Да и быть не могло. Он совершенно отчетливо помнил, как не хотелось ему отыскивать пакет, так и оставшийся в старом комбинезоне… А техник не потребовал предъявить его перед началом сеанса, хотя и должен был сделать это по инструкции. Вечно они ее нарушают…

От расстройства Ломтиков покачнулся, но каким-то чудом не упал. Струйки пота теперь сбегали по лицу. Он вытащил руку из кармана и поднес ее к глазам. В ладони лежал философский камень, слабо мерцая равнодушным сиреневым светом. Андрей крепко сжал его в кулаке. Саранча! Саранча на ваши посевы!

Иссякший было поток насекомых возобновился с утроенной силой. Нет, с удесятеренной! Сухой шелест заполнил кабинет. Кузнечики сталкивались в воздухе, падали на пол, снова взлетали. Даже те, которые повреждали в столкновениях крылья, упрямо ползли к мухоловкам. Чудовища, в ужасе обхватив чаши щупальцами, лежали неподвижно и обессилено. Какой то новый звук, незаметно родившись, быстро перерос похожий на шум прибоя шелест крыльев. Какой-то непрерывный мелкий хруст, тысячекратное потрескивание. Словно тысячи гномиком вдруг начали рвать свои записные книжки, сшитые из тончайшей папиросной бумаги. Фотоны, кванты звука заполнили объем кабинета, как муравьи муравейник. Кузнечики, не повязав салфеток и забыв взять в лапки ножи и вилки, приступили к пиршеству. Не забыть бы вывести в них ген самоуничтожения… Начиная с тысяча первого поколения…

Новый шум — тяжелый, гнетущий, монотонный — поглотил все звуки надежнее, чем тишина. Свет померк… Это в голове так шумит, равнодушно отметил Ломтиков, теряя сознание. Пол вдруг наклонился и упал на него…

Ломтиков лежал на берегу ручья. Теплое ласковое солнце, настоящее, земное! — светило сквозь веки закрытых глаз, делая мир розовым и добрым. Какие-то неясные тени склонялись над ним. Журчание ручейка напоминало голос Геры. И не только голос, но и слова. Андрей попытался вникнуть в их смысл, но у него ничего не получилось.

— Принято, Гера. Хорошо, хорошо, просто замечательно! И вас поздравляю с успехом, коллега! — прогремел у самой его головы неповторимый тенор директора Симы, и глаза Ломтикова сами собой открылись. — Какое простое и изящное решение! Два опытнейших модельера в течение двух недель так и не смогли подобрать экологически чистое химическое соединение, а этот мальчишка…

Кажется, он уже приходит в себя, — сказал техник Крафт, снимая с головы Андрея митру транслятора. Ломтиков огляделся. Он по-прежнему полулежал в кресле «мыслителя». Прямо перед ним, чуть покачиваясь, стоял Очковый Змей — на этот раз без очков.

— Вы правы, гиперсистемщик Крафт. Наш коллега превосходно выдержал перегрузки, не правда ли?

Подиум за директором был пуст. Нигде никаких следов мухоловок, ни саранчи. Андрей скосил глаза на бедро. И нога не болит…

— Поздравляю, пси-модельер Ломтиков! — торжественно сказал Сима и протянул руку, помогая встать. — Ваш успех превзошел все ожидания! Ни Прядский, ни Овечкин не смогли решить эту задачу. Полагаю, что только благодаря блестящей идее гиперсистемщика Крафта… и вашим незаурядным способностям, — спохватился директор, — мы и смогли с честью выйти из создавшегося положения. Гера, открой шторы.

С легким хлопком половинки занавеса распались, и в рабочую часть кабинета хлынул солнечный свет. Послышался вкрадчивый шорох прибоя. Андрей незаметными движениями разминал затекшие мышцы.

Надеюсь, молодой, но весьма талантливый пси-модельер простит нам этот небольшой розыгрыш, — виновато улыбнулся гиперсистемщик Крафт. На нем был теперь обычный рабочий костюм. На нагрудном кармане, среди полудюжины прочих значков, Ломтиков отметил две непересекающиеся гиперболы с надписью НРЕР между ними и большой буквой под нижней частью. Живого гиперсистемщика он видел впервые.

— Хотя эта работа действительно соответствует уровню «элита», я был абсолютно уверен, что здоровье ваше не пострадает ни в малейшей степени. Я знаком с вашими работами и сам попросил, чтобы для первого эксперимента выбрали именно вас, как самого…

Перспективного подопытного кролика, — услужливо подсказал Андрей. — А с Обществом защиты животных вы согласовали? По-моему, без их санкции…

— Ну-ну, не сердитесь, — примирительно положил ему руку на плечо директор Сима. — Вы, конечно, устали, перенервничали, но зато теперь с чистой совестью можете отдыхать и восстанавливать силы. Этот замечательный рекреатор в вашем полом распоряжении. И вообще кабинет теперь закреплен за вами. Лучший, заметьте, в нашем ателье.

— Это действительно так? Или вы начали новый эксперимент и рекреатор — лишь в моем воображении?

— Видите ли, дорогой коллега, идея как раз и состояла в том что вы не будете знать всех деталей. Вы должны были поверить в реальность созданной вами модели, подкорректированной нами, право же, самую малость. Но без предварительной подготовки вы вряд ли смогли бы вообразить для себя смертельную опасность. А без этого, о свою очередь, нам не удалось бы повысить ваш Коэффициент Использования.

— Между тем хорошо известно, что в минуты опасности человек способен творить чудеса. Просчитывать варианты со скоростью Геры, перепрыгивать заборы в два собственных роста, устанавливать телепатическую связь на расстоянии в десятки световых лет. Вот мы и решили воспользоваться… — продолжил пояснение гиперсистемщик Крафт.

— Моим безвыходным положением? Тем, что я не имел права отказываться от примовой работы?

— Уровень «элита прим» — моя выдумка, — вызвал огонь на себя директор Сима. — На самом деле столь высокая степень риска, конечно же, никем и никогда разрешена быть не может..

— Обманывать нехорошо, директор. Какой пример вы подаете молодым пси-модельерам? — счел необходимым поинтересоваться Ломтиков.

Сима наконец перестал улыбаться и растерянно развел руками. Андрей опустил голову и еще раз взглянул на свое бедро.

— Вы, кажется, не совсем понимаете, для чего все это было нужно. — Очковый Змей, наклонившись, попытался заглянуть Ломтикову в глаза. Видимо, его поза — ноги широко расставлены, кулаки крепко сжаты — внушала директору некоторые опасения.

— Догадываюсь. Вы сделали меня подопытным кроликом, но не идиотом.

— Совершенно верно. Основная проблема симбиоза — ограниченные возможности человеческого мозга. И это — при использовании его возможностей всего на доли процента! Все остальное остается в невостребованном резерве. К сожалению. Отсюда — крайне низкий коэффициент занятости новейших интеллектуальных систем. У нас их три в районе Клероны, но суммарная загрузка никогда не достигает трех процентов. И в условиях, когда сине-зеленая мухоловка не без вашего, скажем прямо, участия перехлестнула границу пустыни и неудержимой волной, сметая все на своем пути… Я счел возможным принять решение… за вас. Был почему-то уверен, что вы все поймете и не будете судить нас столь сурово. По-видимому, я был неправ.

— В чем именно? — потребовал уточнения Ломтиков. — В том, что я все пойму?

— Нет. В том, что я решил за вас. Сам факт решения…

— Вы полагаете, что цель достигнута? Что есть хоть какое-то оправдание использованным вами средствам?

— О да, конечно! — воодушевился директор. — Разработанная нами программа уже в работе. Через полчаса из биореактора выйдут первые особи саранчи. Мы немедленно начнем натурные испытания. Я полагаю, уже через две недели сможем выпустить первую промышленную партию.

— Могу ли я надеяться, что положительный результат… повлияет на выводы следствия? — осторожно спросил Ломтиков.

— Несомненно! Более того, я полагаю, что и выводов-то, собственно говоря, не будет.

— Мы сегодня же направим ходатайство. Ввиду полного искупления вины… К моему голосу обязательно прислушаются, — подхватил гиперсистемщик Крафт.

— И последний вопрос. Вы уверены, что сами ничего не упустили при подготовке этого… эксперимента? Я все-таки человек, а не мухоловка.

— Абсолютно. Шестеро пси-модельеров уровня «альфа», отличная команда, профессионалы высочайшего класса, в течение трех месяцев промоделировали все штатные и почти все нештатные ситуации…

— Тогда, конечно, они предусмотрели и это? — высоко поднял Андрей левое колено. На бедре багровели два больших, с блюдечко величиной, восьмилепестковых цветка.

Гиперсистемщик Крафт побледнел. Директор Сима, обхватив руками голову — что-то очень знакомое было в этом жесте, — зацокал языком и вдруг закричал пронзительно и тонко:

— Гера, врача в девятый кабинет! Срочно!

— Гера, не надо, я сам приду, — возразил Ломтиков.

— Как же это, как же это получилось… — сокрушенно повторял, как заводная кукла, гиперсистемщик Крафт.

— Что-то вы не учли. Я бы сказал даже, прохлопали, — сказал Ломтиков, старательно воспроизводя интонации Очкового Змея. — А теперь извините, мне пора к врачу. Где здесь медпункт?

— По коридору налево, первый поворот направо. Позвольте вас проводить?

— Спасибо, я сам, — решительно отказался Андрей. Директор Сима говорил что-то еще, но Ломтиков его уже не слышал.

Выскочив в коридор, он чуть было не столкнулся с кибердиагностом. Бдительная Гера прислала, на всякий случай… Молодчина!

Пухленький шкафчик резко остановился, и из него сразу же полезли во все стороны разнокалиберные зонды, анализаторы, гормометры, пульсометры… Даже зашевелились… Не хватало только запаха французских духов. Привычным движением увернувшись от щупальца с каким-то замысловатым датчиком, Ломтиков осадил нахала.

— Тебе что сказали? В девятый? Вот и иди себе, иди. Больные ждут тебя. Двое. Проведи полное обследование, полное! Особенно в области головы. У обоих!

Шкафчик шустро вкатил в кабинет. Подождав, пока за ним закроется дверь, Андреи приказал:

— Никого не выпускать в течение получаса. Табу. Наложил пси-модельер Ломтиков.

Дверь с шумом втянула воздух и, узнав запах хозяина, довольно заурчала. Мстительно засмеявшись, Андрей побежал по коридору. Завернул за угол, притормозил, подошел к высокому стрельчатому окну. Какая-то клумба, чей-то кар… Подождав, пока успокоится дыхание, Андрей с трудом разжал онемевший кулак. Поднес руку поближе к глазам… На ладони сверкал и переливался всеми сорока гранями философский камень.

Что-то они не учли, подумал Ломтиков и улыбнулся. Что-то они не учли…

Ян ЭКСТРЁМ «УНИФОРМА»

© Jan Ekström «Uniformen», Helsinborg, 1987.

Художник Николай МИХАЙЛОВ

ОТ РЕДАКЦИИ. Несколько лет потребовалось шведским писателям, чтобы обратиться к теме убийства Улофа Пальме. Зато теперь в криминальной литературе почти в каждом произведении, находят отголоски печального события четырехлетней давности. Известный в Скандинавии писатель Ян Экстрем, возглавляющий шведскую академию детектива, написал «Униформу» по горячим следам этого события. Жанровые границы ее весьма условны. Нет в ней хитросплетения сюжетных поворотов, погонь, стрельбы, и тем не менее оно по праву рассматриваться как политический детектив. Но также и как памфлет, и как фантастическое эссе. Лишь по ассоциациям и отдельным штрихам (обыгрываются слова «пальма» и «Пальме», угрозы, которые получал в письмах премьер-министр и получает Министр, методы ведения расследования убийства шведского главы государства и причины??? Министра удивительно схожи), понятно, что автор говорит об Улофе Пальме. Он строго придерживается версии, которая на сегодняшний день, несмотря на то, что предполагаемый убийца выпущен на свободу, выглядит наиболее убедительной; убийство Улофа Пальме — дело рук самих шведов. Мотив убийства совершенно очевиден — борьба за политическую власть.

УНИФОРМА

За дверью в коридоре послышались шаги. Они приближались, отдаваясь в его замутненном сознании мерным постукиванием часового маятника, только с каждым разом все громче. Наконец он открыл глаза и огляделся. На потолке заметил странную, притягивающую к себе точку и впился в нее взглядом, будто надеясь найти опору, чтобы собраться с силами и привстать на диване. Это усилие заставило его застонать от боли, пронзившей, словно удар кинжала в бок. Вероятно, где-то там был перелом. Тесная униформа не позволяла свободно дышать, но в то же время и помогала, не давая делать лишних движений, от которых кинжал неминуемо вонзился бы снова.

Он окинул взглядом небольшую комнату. За низким, почти во всю стену, окном — стекло, надо думать, было пуленепробиваемым — открывался вид на прекрасный парк. В противоположной окну стене была дверь с окошечком. Недалеко от двери стояло удобное кресло, на него падал свет or лампы. Несколько книг на полке. Привинченный к полу массивный обеденный стол, за которым у стены стояла длинная скамья с мягким сиденьем, а в самой стене вмонтирован телевизор.

Шаги стихли. Он бросил взгляд на маленькое окошечко и заметил мелькнувшее там лицо. Шикнул замок, и дверь открылась. Он встал, морщась от боли.

— Что, пора? — От вдоха, сделанного им, чтобы произнести эти слова, боль снова пронзила его, словно кинжалом. Стоящий в дверях человек в белом халате кивнул и спросил:

— Вам очень больно?

— Полагаю, это не меняет дела, — поморщился он.

— Мы сделаем вам инъекцию.

В этих словах был и вопрос и констатация. В следующее мгновение человек в белом халате уже держал маленький шприц, а его взгляд выражал требование.

Он протянул правую руку, левой зажимая ее у запястья, пока не проступила вена. Человек в белом быстро ввел иглу.

— Морфин, — сказал он. — Ничего страшного, как показал рентген. Конечно, если не считать двух сломанных ребер. — Он рассмеялся и сказал: — Ну ладно. Пошли. Вас уже ждут.

В комнате, где должен был проходить допрос, его ожидали несколько мужчин с серьезными лицами и женщина в строгом костюме с длинными рукавами. Ему показалось, что он раньше где-то видел некоторых из мужчин — то ли в газетах, то ли по телевидению. А эту женщину он узнал, недавно она была на приеме у его шефа — Министра.

Ему знаком указали на кресло. Садился осторожно, опасаясь боли, но она не возникала, и он мысленно этому обрадовался. Он заметил, что одно окно в сплошь застекленной стене было открыто. Откинувшись на спинку кресла, стал ждать. Сели все, кроме подтянутого человека средних лет со светло-серыми холодными глазами. Опустив голову и сцепив руки за спиной, он прохаживался по мягкому толстому ковру, устилавшему весь пол.

— Вам известно, что произошло? — внезапно спросил он.

Мужчина ответил встречным вопросом:

— Не могли бы вы сначала объяснить мне, где я нахожусь и кто вы такие?

— Разумеется. Вы находитесь в Главном управлении полиции. А я — шеф полиции страны. На диване слева — мои ближайшие сотрудники. На другом диване — представители полиции госбезопасности. А дама — главный психолог страны. Теперь вы удовлетворены?

Мужчина кивнул.

— Но почему я здесь, а не в больнице?

— Врачи тщательно обследовали вас и пришли к заключению, что опасность вашему здоровью не угрожает. Так вот, когда вас извлекли из машины, вы были без сознания. Позвольте мне повторить вопрос — вы знаете, что произошло?

— Догадываюсь. Провал в памяти наступил у меня с того момента, когда машина врезалась в скалу.

— Вам сразу же сделали обезболивающую инъекцию.

— Возможно… — Он вдруг вспомнил, что униформа не застегнута. Ему удалось справиться только с двумя нижними пуговицами — на груди униформа не сходилась. Шеф полиции сделал нетерпеливый жест.

— Если вам так удобнее, можете не застегивать, — сказал он. — Вы знаете, почему это произошло? Что, рулевое управление отказало?

Он покачал головой и вдруг весело произнес:

— Нет. Да вы, собственно, уже знаете почему — вы сами дали ответ, предложив не застегивать униформу, раз мне так удобнее…

Шеф полиции был озадачен, а его коллеги обменялись удивленными взглядами.

— Я не понимаю, — сказал шеф полиции.

— Униформа мне мала. После каждой химчистки она становилась все теснее. Я попросил новую, но Министр сказал, что он очень сожалеет, но ничем не может помочь. И уж он-то никогда бы не позволил расстегнуть пуговицы.

— Не понимаю…

— Дело, возможно, в том, что униформа сшита не на меня.

Он рассмеялся, не обращая внимания на неодобрительные взгляды присутствующих:

— Дайте мне рассказать все по порядку.

И, подавшись вперед, он начал:

— В тот вечер в порту опустился сырой туман. Булыжники сделались глянцевыми и скользкими, а рельсы стали блестящими, похожими на бесконечно длинных стеклянных змей. Маленькие уютные кабачки, втиснутые между огромными мрачными пакгаузами, дома с продажными девицами, где свет то гаснет, то зажигается, словно кто-то подает сигналы, суля изголодавшимся в плавании морякам утехи, приглушенная музыка, людской гомон у причалов, плеск моря, запахи тины и рыбы — вам знакомы эти удивительные ощущения, какие такой вот вечер можем вызвать в человеке?

Он окинул их взглядом, словно эстрадный артист зал после удавшегося выступления.

— Да, — в раздумье произнес он, — вот именно таким и был тот вечер. Я вернулся из плавания и горел желанием с кем-то поговорить по душам, хорошенько выпить. Я вошел в один из таких маленьких кабачков. Там было все, что нужно, — и стойка бара с зеркалами и бутылками, и парни играли в покер за столиком в углу, и люди стучали ножами и вилками, расправляясь со своей едой, и музыка звучала из старенького динамика, и черно-белый телевизор с выключенным звуком мигал немыми картинками природы Восточной Африки, и четыре девицы, одна блондинка, вторая — пышная брюнетка, третья — красотка из Вест-Индии, и — индонезийка. Возможно, их там было и больше, но другие уже поднялись на верх по крутой, с покосившимися перилами, деревянной лестнице. Я думаю, стоявшая за стойкой матрона знала им счет. Я заказал виски; уверен, что из контрабандного товара, так как матрона и отмеряла, и плату брала очень уж небрежно. Деньги тут зарабатывают ясное дело, на другом… В тот вечер было весело. До десяти часов. А в десять матрона вдруг выключила музыку. Потом подошла к телевизору, включила звук и вернулась за стойку.

Три девицы, придерживая рукой халатики, спускались по лестнице в сопровождении мужчин, наспех застегивавших свои рубашки с выражением прерванного удовольствия на лице. На экране появилась дикторша: «Как всегда в пятницу. В это время мы передаем обращение Министра к нации…»

На экране появился улыбающийся Министр. Когда он начал свою речь, в баре воцарилась мертвая тишина. «Дорогие телезрители, друзья! — произнес он с чувством. — Наверное, большинство из вас видят меня в цветном изображении, остальные, — в черно-белом. Но все вы слышите одни и те же мои слова. Минувшую неделю мы вместе продолжали нашу созидательную работу, как и все прежние недели, как мы будем продолжать это делать и в дальнейшем…»

В эти слова Министр вложил весь свойственный ему пафос. Мужчина сделал паузу и собрался продолжить рассказ, но в этот момент шеф полиции резко встал и, устремив на него свой холодный негодующий взгляд, заорал:

— Хватит молоть чепуху! Мы все слышали, что говорил Министр, а сейчас хотим знать, как все случилось…

— Вы это узнаете, — спокойно сказал мужчина. — Но ведь им необходимо еще и понять. А знать и понять — не всегда одно и то же.

Сдерживая негодование, шеф полиции стиснул зубы, но тут-же овладев собой, резко проговорил:

— Продолжайте. Мы готовы вас слушать дальше.

И мужчина продолжил свой рассказ:

— Министр говорил минут десять. Вы, вероятно, помните конец речи? Я запомнил каждое слово. «Я гарантирую вам уверенность в завтрашнем дне. И вы должны обещать мне то же самое — сказал он.

Тут он достал из нагрудного кармана бумагу, развернул так, словно это было завещание, и стал читать.

«..Лишь постепенно, шаг за шагом, пока, довольные свершенным, не сможем отдохнуть.

Тогда своей рукою я пожму ваши натруженные руки.

Доброй ночи!»

Мужчина умолк. Молчание заполнило всю комнату, шеф полиции, откашлявшись, нарушил эту тягостную тишину:

— Да, Министр любит «рифмованные» мысли. Маленькие гениальные шутки…

Мужчина кивнул:

— Именно так и сказал человек, подсевший тогда ко мне в баре. На нем была превосходная униформа из темно-серой шелковистой ткани с погонами и серебряными позументами, широким голубым ремнем, белая рубашка, галстук, галифе и сатин из мягкой черной кожи. На столе перед нами лежали черные перчатки и фуражка с кокардой с серебряным околышем. Мы конечно, поняли, что это и была вот эта самая униформа. Только я не знаю, куда делись фуражка и ремень. Еще не знаю, кто мог забрать мои часы — дорогой подарок супруги Министра.

Он вопросительно взглянул на шефа полиции, и тот торопливо произнес:

— Часы разбились, они лежат у меня в столе. Это важно для уточнения времени катастрофы. Продолжайте!

— Этот человек рассказал мне, что работает шофером у Министра. В тот вечер, как и каждую пятницу в течение последних двух лет, он должен был везти Министра в телецентр. И именно в тот вечер ему страстно захотелось посмотреть на корабли, ощутить просторы моря, пофантазировать об иной жизни, пусть трудной, напряженной, но зато свободной. Этот человек рассказал, как, забыв обо всем на свете, блуждал в своих мечтах, словно завороженный. Когда он, наконец, очнулся и вернулся к действительности, то понял, что уже опоздал.

Мужчина умолк. Вспомнив что-то, улыбнулся.

— Мы разговорились. «И что же теперь будет?» — спросил я.

— Не знаю. Возможно, что ничего не будет. Но я не могу туда вернуться, — ответил он и, посмотрев на меня внимательно, спросил: — Ты моряк?

Я кивнул и сказал:

— Может быть, не совсем моряк, я работаю на судне, убираю кают-компании, мою посуду… Ничего такого особенного, но без меня на судне не обойтись. Нас там шестьдесят человека. Платят прилично, и деньги на борту почти не на что тратить.

Он посмотрел на меня как-то странно и спросил:

— Ты умеешь водить машину?

— А что? — поинтересовался я. — Конечно, умею. Когда-то даже водил такси.

Он долго молча разглядывал меня и вдруг неожиданно сказал:

— Давай поменяемся. Я буду работать вместо тебя, a ты вместо меня.

— Ты соображаешь, что говоришь? — испугался я.

Он оживился, стал уговаривать:

— С твоей работой я вполне справлюсь. Если ты не появишься на судне к отплытию, они окажутся в безвыходном положении и с радостью примут меня. Министр тебе тоже будет рад, ведь он остался без шофера. И когда появишься ты, я уверен, будешь принят с распростертыми объятиями. Но при одним условии.

— Каком условии? — спросил я.

— Ты должен быть в моей униформе. Министр очень любит ее. Она ведь сшита по его рисунку. Он возьмет тебя на работу хотя бы уже потому, что на тебе эта самая униформа.

Наступила пауза.

— Ну, согласен? Платит хорошо, да и дел не так уж и много.

Конечно, я колебался. Долго и испытующе смотрел на него. Он был немного моложе меня, светловолосый, веснушчатый, в глазах — азарт. Сами видите, моя внешность заметно отличается. Но мы были почти одинакового телосложения. Я поднялся.

— Встань! — предложил я.

Он встал, и мы с головы до ног оглядели друг друга. Униформа могла мне подойти.

— Пойдем наверх, померяем, — сказал я.

Когда мы спустились вниз, я был уже в униформе, а он — в моих джинсах, свитере и кроссовках. В нагрудном кармане униформы лежало письмо моего предшественника к Министру. В нем говорилось, что он решил отказаться от работы и что его преемник оправдает все ожидания Министра. Он сгорал от нетерпения и в то же время боялся, как сам сказал, своей измены. Мне же было не по себе от страха перед завтрашним днем, когда я предстану перед Министром. Но я вспомнил его слова из речи по телевидению. «Я гарантирую вам уверенность в завтрашнем дне, и вы мне должны обещать то же самое».

Хорошие, заботливые слова. Когда мой новый знакомый покидал бар, я позвал его «Постой!» Он обернулся. «А как мне говорить с ним?» В ответ он махнул рукой: «Старайся ему угождать». — «Да нет, — крикнул я. — Я не о том». Он понял: «Господин Министр. Называй его просто господин Министр». И он исчез. Я же вернулся в бар и решил провести эту ночь с маленькой индонезийкой.

Шеф полиции вздохнул и произнес:

— Потом вы отправились к Министру и предложили свои услуги. Вы не знали… Вы не понимали… вы не понимаете, что вся эта история неправдоподобна? Зачем вы лжете в глаза? Так запросто шофера к Министру не берут. У него есть люди, которые тщательно проверяют шофера — его прошлое, квалификацию, надежность. Все это наверняка касалось и вас, прежде чем вы получили место. И если вы утверждаете, что этого не было, то вы бессовестно лжете. А теперь я хочу знать, как все было на самом деле?

Мужчина посмотрел на шефа полиции с довольной улыбкой:

— Шофер Министра я или нет? Отвечаю — да. Был я его шофером в последние годы? Отвечаю — нет. Был я принят на эту должность, когда явился к нему на следующий день? Отвечаю — нет. — Он сделал многозначительную паузу. — Отвечаю — нет, потому что эту должность я уже имел. Вернее, не??? моя униформа. Дайте мне рассказать все.

Я позвонил у подъезда резиденции. Охранник удивленно взглянул на меня, когда я сказал, что хочу видеть Министра.

— Пожалуйста, — произнес он, — он у себя в кабинете». Я переспросил растерянно: «У себя в кабинете?» — «Ну да. Там, в конце, справа».

У дубовой двери кабинета я остановился и постучал. Рядом с дверью зажглась зеленая лампочка, и я вошел. Министр встал, сделал несколько шагов навстречу и остановился — раньше я видел его только по телевидению, он произвел на меня очень сильное, даже магическое впечатление: приветливый и в то время проницательный взгляд, интересные движения рук.

Шеф полиции прервал его:

— Нам известно, как выглядит Министр, — сказал он «сухо. Пожалуйста, продолжайте.

— Я стоял и пытался извлечь из нагрудного кармана письмо моего предшественника. Министр терпеливо ждал, с любопытством наблюдая за мной. Наконец я достал письмо, подошел к нему и, держа фуражку под мышкой, протянул ему ему. Он пробежал несколько строк и удивленно посмотрел мне в глаза.

— Ты хочешь уволиться? — спросил Министр. — Что за глупости!

Он порвал письмо и бросил в корзину. Затем положил мне на плечо руку и приветливо улыбнулся:

— Ничего страшного не произошло, — сказал он. — Я подождал тебя несколько минут, потом, конечно, пришлось взять такси, чтобы не опоздать в студию. Кстати, а что случилось? Ты забыл, что нужно туда ехать? Ты заснул?

— Господин Министр, — сказал я, — вышло недоразумение и…

Он прервал меня.

— Понимаю, понимаю. Бывает. Но зачем так уж сразу увольняться?

Я снова сделал попытку объяснить ему, что пришел получить место шофера. Но он не дал мне сказать.

— Все забыто. Ты остаешься. Это — мой приказ. Ступай в свою комнату. У меня масса дел.

Он пошел к письменному столу и сел. Увидев, что я все еще стою, сделал нетерпеливый жест рукой:

— Ну, иди же! Иди!

Я вышел в полном замешательстве — не мог же он не заметить, что я не его прежний шофер. Или его голова настолько занята другими делами, что он просто не разглядел меня. Я не знал, что и думать. «К себе в комнату», — сказал он. A где она, эта комната? В совершенной растерянности и пошел в холл.

Там сидел охранник с раскрытой книгой на коленях. Он поднял на меня взгляд: «Что, досталось тебе? — спросил он с улыбкой. — Где же ты был?» — «Я не ночевал здесь сегодня», ответил я. Его доверительный тон и дружеская усмешка — это уже было слишком. Выходило, что и он находил мое присутствие здесь вполне естественным. Я был совсем сбит с толку. У меня возникло подозрение, что, как это ни невероятно, меня приняли за моего предшественника.

Теперь мне, не вызывая подозрений, предстояло найти свою комнату. И тогда я сказал охраннику:

— Я не решился остаться этой ночью в своей комнате. Вчера кто-то позвонил мне и сообщил, что в комнате в какой-то сумке спрятана бомба.

Охранник прореагировал, как охотничья собака, почуявший дичь. Он весь напрягся:

— Какого черта! Это была шутка?

— Не знаю. Но я побоялся остаться там на ночь. Неизвестно, что может выкинуть какой-нибудь безумец. У меня нет уверенности, что там действительно нет сумки с бомбой.

— Ты прав, — пробормотал он, стоя в нерешительности.

И вдруг добавил: — Пойдем вместе — моя обязанность выяснить, есть там что-то или нет.

Он подергал ручку двери «моей» комнаты и, удовлетворенно сказал:

— Я сомневаюсь, чтобы кто-то мог проникнуть в запертую комнату. Ну-ка открой!

Я снова растерялся, но инстинктивно сунул руку в карман, где слава богу, оказалась связка ключей.

— Лучше, если ты откроешь, — сказал я и постарался изобразить на лице испуг.

Он презрительно усмехнулся и попробовал несколько ключей, пока не нашел нужный. Мы вошли. Никакой сумки там, разумеется не оказалось. Тщательно осмотрев все, он повернулся ко мне и пожал плечами. «Ты мог бы спать здесь так же спокойно, как и в лоне своей матери», — произнес охранник. Я не понял, что он хотел этим сказать, но его слова вспоминались мне позднее. Они убедили меня окончательно в том, что именно униформа превратила меня в другого человека. Немного помолчав, он продолжил:

— Поздним вечером я вышел в сад и отыскал гараж. Осмотрев машину, которую мне предстояло водить, я увидел супругу Министра. Что это она, я догадался по той подчеркнутой вежливости, с какой к ней обратился человек, и по тему, как она держала себя в разговоре с ним.

Вернувшись в комнату, я уже собирался снять униформу и лечь спать, когда в дверь постучали. Это была супруга Министра. На ней был только розовый халатик… Она скользнула в комнату и обвила руками мою шею и поцеловала…

Шеф полиции вскочил в бешенстве, глаза его метали молнии.

— Прекратите! Никто не имеет права касаться частной жизни Министра и его супруги.

Мужчина спокойно смотрел на него.

— Но это коснулось меня, — сказал он. — Мой предшественник был ее любовником. Поразительно, однако: и она не заметила, что вместо него был я. В тот первый вечер она посмотрела на меня с некоторым удивлением, когда я снял униформу и предстал перед ней голый. Но потом уже не сомневалась. Я получил последнее и окончательное подтверждение тому, что во всех отношениях занял его место…

Наступила мертвая тишина. Все сидели с застывшими лицами и казалось, не дышали. Мужчина сделал неосторожное движение и снова ощутил острую боль в боку. Эго его испугало и заставило говорить быстрее.

— Несколько месяцев я безупречно выполнял свои обязанности. По понедельникам у меня был выходной. Именно в этот день я сдавал униформу в химчистку. Вскоре я заметил, что после каждой химчистки униформа становилась мне все теснее, и в конце концов стала мала. Я сказал об этом Министру, когда возил его на какой-то прием.

— Молодой человек, — ответил он. — Ты носишь не униформу. Никогда не забывай, что это ливрея. (Он произнес слово как испанцы, то есть «в» звучало как «б» — «либрея».)

Я засмеялся и сказал:

— А я думал, что это униформа.

— Но я, — возразил Министр, — всегда считал, что это либрея. Так не только звучит элегантнее, но и более соответствует тому, чем она является на самом деле.

— Господин Министр, может, стоит заказать новую ливрею, чтобы мне было удобнее водить машину? В этой мне иногда трудно маневрировать…

— Никакой новой либреи, — сказал он сухо.

В другой раз я заговорил об этом в саду. Министр и супруга попросили меня переставить на другое место маленький бассейн для птиц. Я попытался его поднять и не смог. Униформа ограничивала свободу движений. Я смутился.

— Господин Министр, я не могу его поднять — уни… ливрея слишком тесная. Все-таки надо бы…

— Нет, — отрезал он. — Знай, что эта либрея, именно она самая, незаменимая.

Я понял, что мне лучше не заикаться больше об этом. Если бы мне дали новую униформу — пусть бы она называлась ливрея, — то я наверняка не сидел бы сейчас здесь. Во всем виновата униформа. Я замечал, что становилось все труднее и труднее управлять машиной. Чтобы чувствовать себя немного свободнее, я как-то раз незаметно расстегнул две пуговицы.

Министр сидел на заднем сиденье, уткнувшись в газету, — но заметил это и, не отрывая глаз от газеты, сказал- «Сейчас же застегни либрею». Я, конечно, подчинился и потом ни разу даже и не пытался повторить подобное. И вот наступил тот момент, когда случилось то, чего я боялся и о чем предупреждал.

Он продолжал говорить, не заботясь уже о том, слушают ли его:

— Это случилось на самом узком участке дороги у гор перевала. Навстречу мне прямо посередине дороги на огромной скорости мчалась черная машина с белой полосой. Мне удалось податься к краю дороги, но униформа не позволила выровнять машину. Последнее, что я помню, — удар и дикий вопль Министра: «Какого дьявола…»

Когда мужчина произнес последние слова, на столе зазвонил телефон. Шеф полиции поднял трубку.

— Да, — произнес он глухо. — Неужели? Это невероятно!

Он медленно поднялся. Все, кроме мужчины, не отрывавшего от него напряженного взгляда, встали.

— Министр скончался от ран, — произнес он.

И в этот момент в раскрытое окно ворвался жалобный звон церковных колоколов. Шеф полиции торжественно снял с себя темно-красный галстук, перевернул его другой стороной, надел и поправил узел. С изнанки галстук был черный. За дверью послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и на пороге появился новый министр. Он испытующе оглядел всех присутствующих и, остановив взгляд на мужчине, сиплым голосом крикнул: «Встать!» Мужчина с трудом поднялся. Боль снова пронзила его. Новый министр крикнул еще раз: «Застегнуть пуговицы!»

Мужчина стал застегивать пуговицы. Когда ему удалось справиться с последней, боль сделалась настолько невыносимой, что он уже не мог ей сопротивляться. Силы оставили его. Бросив на нового министра отсутствующий взгляд, он тяжело повалился на пол.

Главный психолог кинулась к нему, пытаясь нащупать пульс, но тут же, покачав головой, произнесла:

— Он мертв.

— Как вы думаете, он говорил правду? — спросил шеф полиции.

— Главный психолог кивнула.

— Мы ввели морфин и сыворотку против лжи. Я обязана верить, что он говорил правду. Мне нельзя сомневаться ни в одном его слове.

ГЛАЗ КАССАНДРЫ

Главный психолог в полном смятении удалилась в дамскую комнату, опустилась на белое сиденье. Ее била дрожь, пот струйками стекал со лба. Подняв голову, она прямо перед собой увидела Глаз Кассандры. Ей показалось символическим, что после пережитого потрясения она увидела именно свое знаменитое детище.

Глубоко вздохнув и почувствовав, что напряжение спадает, она отдалась воздействию силового поля «Глаза», сконцентрировав все свое внимание на его крошечном, с булавочную головку, красном центре.

Идея «Глаза» родилась у нее много лет назад на сеансе гипноза в небольшом селении неподалеку от Дели. Министр тогда возглавлял делегацию в Дели. В состав этой делегации на конференцию сторонников мира он включил и Главного психолога.

Тот сеанс гипноза захватил ее полностью.

Брамин сидел на земле, скрестив ноги. На нем была только набедренная повязка, на которую нависал огромный живот. Смуглая кожа лоснилась от пота. В пупок был вставлен маленький красный камень, сверкавший на солнце, словно горящий глаз. Она вдруг подумала, что это один из приемов, которыми пользуются созерцатели пупка, но брамин объяснил, что сеанс подразумевает показ таящихся в нем самом сил и как они могут передаваться тому, кто будет напряженно всматриваться в красный камень в пупке, ибо у созерцавшего начнут пробуждаться скрытые силы. Главный психолог отнеслась к этому весьма скептически, но в ней заговорил эксперт, и она решила испытать все на себе.

Брамин предложил ей сесть напротив и сосредоточить взгляд на красном камне. Пока она всматривалась в камень, он начал делать вращательные движения животом. Казалось, кожа на животе едва заметно движется по спирали к центру камня-глаза, и это движение вызвало в ней такое ощущение, будто она неотвратимо вовлекается в самый центр мироздания. Все окружающее перестало для нее существовать, она ощутила полный душевный покой и безграничные интеллектуальные возможности. Это состояние сообщило ей совершенно новое осознание себя как человека.

Вернувшись из поездки, она всерьез задумалась над над тем, ??? бы пережитое ею — возможность ощущать покой, четкость мысли, и связи явлений — стало доступно другим людям.

И Главный психолог придумала Глаз Кассандры. Задача заключалась в том, чтобы с помощью оптического эффект получить спиральное движение, такое же, какое производил брамин.

Она поняла, что очень важен фон, на котором помещается «Глаз». Слегка вогнутый, с концентрическими кругами. Благодаря постепенному сгущению окраски фона взгляд перемещался от круга к кругу, достигая, наконец, центра, где крошечная красная лампочка светится подобно сигнальной точке на электрическом приборе.

По ее указанию была создана модель «Глаза», действие которого она испытывала на себе. Эффект, к сожалению, шел в сравнение с пережитым ею в Индии, но он все-таки был, и сила его могла зависеть от конкретной ситуации.

Она продемонстрировала свой «Глаз» Министру, рассказала о тех психологических принципах, какие материализовались в этом устройстве. Говорила так убедительно, что Министр ни разу ее не прервал, даже когда она сравнила «Глаз» с эротической фиксацией, осознанно или неосознанно возникающей у большинства людей при виде человека другого пола. Когда она закончила свои рассказ, Министр долго сидел молча. Потом сказал:

— Ты считаешь, что это похоже на орган?

— Да, господин Министр. Именно так.

— И его нужно пустить в массовое производство?.. А где это устройство поместить?

— Везде, где нужно помочь людям ясно видеть, чтобы понять свое место в жизни.

— В обществе? Помочь понять необходимость совместного участия в жизни организма, который может сам себя изжить если люди не смогут найти каждый свое место и осознать свою ответственность?

— Совершенно верно. Помочь обрести силы, чтобы реализовать себя в пределах возможного и соединиться с другими в мощную силу…

— Понятно. — Министр задумался, откинувшись на спинку кресла.

Она оживилась:

— Испытайте сами, господин Министр! Давайте поместим «Глаз» на стене. Вы сами…

— Я? Ни в косм случае! — перебил он ее. — Но я одобряю идею и сам займусь этим. Кстати, как эта штука будет называться?

Она пожала плечами:

— Что-то вроде спирально-коммуникативного усилителя медитации.

Министр сделал неодобрительный жест:

— Ни в коем случае! — и, сощурив глаза, спросил: — Как твое настоящее имя?

— Кассандра.

Министр поднялся и произнес:

— Ты должна быть вознаграждена за эту идею. Назовем в честь тебя. Глаз Кассандры. А что, ведь совсем неплохо!

Теперь, находясь в дамской комнате, она улыбалась: Глаз Кассандры! Сегодня он есть повсюду: на потолках над больничными койками, в школьных учительских, в тюремных камерах, в туалетах всех учреждений, на всех государственных предприятиях. Информация о магической силе «Глаза» распространялась всеми средствами массовой информации. Министр даже посвятил ему одно из своих выступлений по телевидению. Чтобы удовлетворить все возраставший спрос, был построен специальный завод. На открытии его присутствовал сам Министр. Но частный сектор, на который возлагались надежды, большой заинтересованности не проявил. Некоторые утверждали, что Глаз Кассандры увеличил продолжительность посещений туалетов на 300 или даже на 400 процентов, что иные чувствительные люди заболевали эпилепсией и что дети, играя в мяч или стреляя из лука, использовали «Глаз» в качестве мишени. Для нее самой Глаз Кассандры принес большие перемены в жизни. Она была назначена Главным психологом страны и получила в свое распоряжение целое учреждение, ибо Министр уверовал в благотворное влияние «Глаза» на общество. Ее учреждение состояло из Отдела предвыборной и партийной психологии, Отдела сексуальной и криминальной психологии и Отдела психологии трудовой и налоговой политики. Главным консультантом был Министр, для которого ее выводы и советы становились год от года все важнее. Своей советчицей он сделал ее и в государственных и в личных делах.

Но мере того, как Глаз Кассандры становился все более доступным, на нее саму он утрачивал воздействие и в конце утратил окончательно. Вот почему теперь она так изумилась, снова ощутив его силу. Возможно, что пережитое ею только что потрясение и вызванное им смятение чувств и мыслей потребовали помощи «Глаза», чтобы отфильтровать самую суть, которая присутствует во всяком явлении, даже в самом, на первый взгляд, абсурдном. Она вспоминала некоторые эпизоды, принявшие теперь смысл, и обнаружила, что то, что было лишь догадками, предположениями, вдруг получило объяснение. Она поняла, что обязана сейчас взять себя в руки и внимательно разобраться в мыслях, которые могли бы послужить выяснению истины, даже если этой истине по государственно-психологическим соображениям и не позволили бы никогда стать официальной.

Решительно встав, она подошла к умывальнику и тщательно вымыла руки, словно готовилась к ритуальному акту. Потом принялась разглядывать себя в большом, во весь рост, зеркале. Она увидела стройную, среднего роста особу, в строгом, из тонкой серой ткани, платье; светлые, гладко зачесанные волосы обрамляли слегка вытянутое лицо и были собраны на затылке в узел. Розовые чулки обтягивали стройные ноги. Постояв так несколько минут, она взяла сумочку, вышла и уверенным шагом направилась к кабинету шефа полиции.

Шеф полиции стоял у окна и слушал жалобный звон церковных колоколов. Она вошла и в нерешительности остановилась. Он закрыл окно и, повернувшись, посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

— Можно сесть? — спросила она.

— Разумеется.

Он жестом указал на тот стул, где шофер Министра еще недавно потерял сознание и умер. Шефу полиции он был интересен как свидетель, а ей лишь несколькими моментами рассказа. Она начала с вопроса:

— Вам известно точное время катастрофы?

— Только то, что показывают разбитые часы. Но оно известно только мне.

— Сколько времени прошло до того, как обнаружь машину?

Шеф полиции бросил на нее недовольный взгляд:

— Если я скажу, то выдам время катастрофы.

— У Министра и шофера были пристегнуты ремни безопасности?

Шеф полиции удивленно посмотрел на нее:

— У шофера — да, у Министра — нет. Министр говорил, что не хочет быть привязанным. Он чувствовал себя больным когда его что-то стесняло, и считал, что человеку его положения незачем подвергать себя насилию.

— Мне думается, существуют две альтернативы, и тот факт, был у него пристегнут ремень или нет, может свидетельствовать в пользу первой или второй альтернативы.

Шеф полиции подошел и сел за свой письменный стол. Устремив на нее холодный взгляд, он произнес:

— Говори. Я слушаю.

— Сначала я сама хочу послушать, — сказала она. — Какое будет дано официальное объяснение смерти Министра?

— Разумеется, несчастный случаи. Разгильдяй шофер не проникся ответственностью за безопасность такого пассажира. Шофер, к сожалению, тоже скончался, так что не сможет держать ответ. Он успел рассказать о случившемся, но это не представляет интереса для средств массовой информации. Не стоит даже и упоминать, что шофер скончался, так как это может отвлечь внимание от главной трагедии — гибели Министра. Все-таки это Его несчастный случай, и незачем ему делить его с кем-то другим.

— Отчего скончался шофер?

— От внутреннего кровоизлияния, к сожалению, не обнаруженного при медицинском обследовании.

Главный психолог заметила:

— Но ведь шофер практически не виновен в случившемся.

— Ты имеешь в виду униформу?

Шеф полиции пожал плечами.

— Я считаю, вся вина лежит на безумце, что на бешеной скорости несся навстречу. Шофер Министра хотел избежать столкновения, потому и пошел на этот рискованный маневр.

Немного помолчав, Главный психолог снова наговорила:

— Странная мысль пришла мне в голову. Собственно, она и привела меня к тебе. Ты помнишь камикадзе?

Он смущенно покачал головой, а она продолжала:

— Японские летчики во время второй мировой войны врезались на самолетах в военные корабли и объекты. Они жертвовали своей жизнью, нанося противнику значительный урон.

— Теперь вспомнил, — пробормотал шеф полиции, — что читал об этом. Но… — он немного помедлил. — Но какое это имеет отношение к катастрофе? Тот безумец водитель, возможно, и был камикадзе? Что-ли намеревался таранить машину Министра, но промахнулся, потому что шофер сманеврировал? Однако камикадзе достиг намеченной цели, да еще и жив остался.

На лице шефа полиции отразилось сомнение:

— Мне кажется, что фантазия завела тебя слишком далеко, Вряд ли кто-то мог пойти на такое самопожертвование. Да и можно ли отыскать такого человека?.. Ведь Министра все любили. Какой-то фанатик? Но в нашей стране не может быть фанатиков.

Главный психолог так стиснула руки, что побелели суставы.

— У нас они тоже есть, как и повсюду. Мы каждый день видим их дела… — Она помолчала. — Ты сказал, что «все его любили»? Возможно. Но нам неизвестно, что чувствует каждый человек. Ведь есть и такие, которые сами хотели бы прийти к власти и могли, наняв убийцу, расчистить себе путь к ней. А это очень удобно сделать с помощью камикадзе. Обошлось бы без свидетелей.

Шеф полиции попытался изобразить улыбку.

— Для этого потребовался бы тщательно разработанный план действий и осведомленность о намерениях Министра. Ведь о поездке в горы нигде официально не сообщалось. Значит, о ней знал лишь кто-то из близкого окружения.

— Тогда слушай. — Психолог провела рукой по лицу. — Кому-то было известно, что Министр каждую пятницу ездит в горы, чтобы собраться с мыслями перед выступлением по телевидению. Кто-то знал, несмотря на секретность этих поездок, что машина выходит из резиденции в такой-то час утра и, следовательно, в такой-то час должна быть именно у этого поворота в горах. Осуществить задуманное можно было в любую пятницу… — Знаешь, что делал Министр в горах?.. Он там молился на коленях, просил себе сил, проницательности и неуязвимости в отношениях со своими противниками. Он делал это по ему совету. — Тяжело вздохнув, она продолжила: —Я расскажу о двух эпизодах, над которыми тебе стоит задуматься. Однажды вечером в кабинете мы с сотрудником Отдела сексуальной и криминальной психологии обсуждали неординарный случай интровертной мастурбации. Нашу беседу прервал телефонный звонок. Звонил Министр. Он просил немедленно приехать к нему в резиденцию, так как хотел услышать мое суждение о проблеме, которая не дает ему покоя. Я, конечно, тут же села на такси и поехала. Едва я вошла, как он закричал, словно бы обвиняя меня:

— Все без толку! Почему нет никакого эффекта?

Он отошел к шкафу и распахнул дверцу. Я остолбенела от неожиданности, увидев то, что он упорно не признавал для себя. — Глаз Кассандры.

— Господин Министр, — пробормотала я. — Глаз Кассандры? У вас?..

— Я искал ответа, но он не дал мне ясности мысли. Что-то произошло, но я не знаю, что и почему. Я должен понять.

После минутного колебания он жестом подозвал меня, взял за руку и подвел к телефону. — Главный психолог взглянула на шефа полиции и неуверенно спросила: — Ты знаешь его телефоны? (Он отрицательно покачал головой.) У Министра в кабинете множество телефонов. Они занимают полку вдоль всей стены. Желтые, красные, розовые, но главным образом черные и коричневые. Все они — прямые. К друзьям и влиятельным лицам в разных странах. Министру достаточно поднять трубку, как где-то в другой стране раздается телефонный звонок. Черный телефон слева — в Дар-эс-Салам, кофейного цвета — на Кубу, третий розовый справа — Париж… Так вот, Министр подвел меня к телефонам

— Подними трубку, — сказал он как-то отрешенно.

Я сняла трубку и приложила к уху.

— Что ты слышишь? — спросил он тихо.

— Ничего не слышу, — ответила я.

Он безнадежно кивнул. Мне показалось, что Министр недалек от паники.

— Что происходит? Почему телефоны молчат? — заорал он, и, тяжело опустившись в кресло у письменного стола, всхлипнул.

Совершенно потрясенная, я продолжала стоять на месте, Но придя в себя, подошла к нему, слегка провела рукой по голове, поправила упавшие на лоб пряди волос и сказала:

— Господин Министр, если нельзя услышать мир, то. может быть, возможно его увидеть. Ради душевного покоя и ясности мыслей молитесь самому себе, просите сил, и они постепенно появятся у вас.

Министр посмотрел на меня, словно утешенный ребенок, вздохнул и тихо произнес:

— Прекрасный совет. Каждую пятницу я буду подниматься на вершину горы, откуда виден весь мир. Вне связи с миром моя миссия утрачивает смысл.

Главный психолог заметила, что шеф полиции слушал, затаив дыхание. Грустно улыбнувшись, она продолжала:

— Таким активным самосозерцанием он мог укрепить и силу духа, чего даже Глаз Кассандры не мог сделать. На следующий день у меня состоялся новый разговор с Министром. Он сообщил, что выяснил причину молчания телефона — уборщица случайно выдернула шпур из центральной розетки. Теперь все в порядке, и телефоны работают. Но он решил продолжать эти поездки в горы. «Пусть зрение дополняет слух. Возможность видеть горизонт всегда возвышает, а горизонт дает ощущение безграничных возможностей. И можно совершенно ясно видеть, что запад именно там, где закатывается солнце и алеет небо», — как-то сказал он.

Шеф полиции заерзал в кресле, откашлялся и проговорил:

— Какой смысл ты находишь в этом эпизоде?

— Он нуждался в поддержке. Ощущение одиночества — он чувствовал себя покинутым. Состояние, граничившее с отчаянием, настолько сильным, что могло толкнуть его на безрассудные поступки, возможно, лишь для самооправдания.

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что все это могло возбудить в нем потребность в самопожертвовании. Ты понимаешь, что могло произойти и что слава Богу, не произошло? Если бы речь шла об этой второй альтернативе, он должен был бы пристегнуть ремень.

— Ты считаешь…

— Нет, я ничего не считаю. Я просто допускаю, что он вполне мог сам нанять камикадзе. Ради самооправдания, ради сохранения единства в интересах дела, за которое боролся. Ведь существуют исторические примеры…

Задумавшись, шеф полиции кивнул.

— Ты говорила о каком-то втором эпизоде.

— Да. — Она рассмеялась. — Это была великолепная история — тонкая, остроумная. Триумф высокого интеллекта над бездарностью и завистливостью. — Голос ее снова стал серьезным. Но в то же время это была провокация…

Шеф полиции сделал нетерпеливый жест:

— Ну, так рассказывай.

— Произошло это месяца два тому назад. Я готовила у себя в кабинете материалы для совещания Отдела предвыборной или партийной психологии. На нем должны были рассматриваться спектральные эффекты общественного мнения и возможные диссонансы позитивных и негативных метафорических комплексов. Позвонил Министр и попросил меня срочно приехать для важного психологического эксперимента. Я, конечно, бросила все дела и отправилась в резиденцию.

В кабинете у Министра были на сей раз два гостя. Один — лидер Партии и Народного хозяйства, Министр звал его по-свойски Пин, и второй — лидер Государства и Нации, для Министра попросту Гин. Кстати, ты встречаешься с этими господами? — Психолог вопрошающе взглянула на шефа полиции тот кивнул:

— Очень редко. По службе у меня нет в этом необходимости.

— Разумеется, — улыбнулась Главный психолог. — Так слушай. В середине кабинета был поставлен стол для игры в бридж. Рядом — столик-каталка, а на нем — сандвичи, бутылка с водкой, шотландским виски, ромом и содовой водой, рюмка, тарелочки, вилки и ножи. На игральном столе — две нераспечатанные колоды карт. Министр был в превосходном настроении. Он сказал, что ему необходимо отвлечься от дел и что нет способа лучше, чем сыграть два-три роббера бриджа с лучшими представителями интеллигенции страны. При этом он откровенно подмигнул мне и, казалось, не заметил, что гости скорее удивились, нежели пришли в восторг. Министр указал гостям их места за игральным столом. Меня он посадил напротив себя. Пин сидел слева от него, а Гин — справа. Он распечатал одну колоду и сказал, как бы извиняясь:

— Вообще-то нам следовало бы бросать жребий, кому какое занять место. Вы ведь знаете, что старшая вытянутая карта и младшая играют вместе, а средние составляют вторую пару, прочем, у нас почти так и получается. — Он снова подмигнул мне — я с трудом сдерживала смех. — Никто, надеюсь, не возразит, что я сам тасую, снимаю и сдаю карты. Так ведь проще. Наклоняясь то вправо, то влево и встречая лишь одобрительные кивки, он посмеивался и сдавал карты. Мои оказались прескверные. Я исподтишка поглядывала на Министра, пока он раскладывал свои карты. Едва заметная улыбка играла на его губах. Наконец он сказал:

— Я, старая лиса, пасую.

Пин объявил:

— Три трефы… — Тут я усомнилась, знает ли он, как следует «торговаться» по правилам: если у него была сильная карта, то ему лучше начать с двух. Он начал с трех — значит карта не ахти какая. Раз Министр открыл игру с паса, а мне нечем было похвастаться, то, как подсказывал опыт, у Гина была очень сильная карта. Я спасовала. Гин внимательно изучал свои карты.

— Три черви, — объявил он.

Министр снова спасовал.

— Пять треф, — сказал Пин.

Я, конечно, опять спасовала.

— Дубль, — сказал Гин.

— Пас, — объявил Министр.

— Редубль, — сказал Пин.

— Пас, — объявила я.

— Пас, — объявил Гин.

— Пять без козыря, — сказал Министр.

У гостей был такой вид, будто им влепили пощечину. Я стала сомневалась, действительно ли у Министра была такая сильная карта. Если он с самого начала блефовал, то этот блеф теперь довел до абсурда. Но тут я подумала, уж не в этом ли заключается его психологический эксперимент?.. Разумеется, после такого неожиданного объявления все воспользовались случаем.

Пин зашел с невысокой трефы, я же, будучи «болваном», выложила свои карты на стол. Министру было нечем перебить заход со стола. Гин выложил туза. Министр, хитро улыбнувшись, сбросил мелкую пику и — ты ведь играешь к бридж? — собрал эти четыре карты, положил взятку возле себя. Затем он выложил пикового туза. За столом наступила мертвая тишина. Побледневший Гин наклонился к Министру:

— Извините, господин Министр. Это была моя взятка.

На лице Министра выразилось удивление:

— Неужели?..

Тут Пин наклонился к Министру:

— Взятка была наша. Мой партнер взял тузом. Господин Министр, ведь мы играем без козыря. Кроме того, пики вообще не объявлялись.

— Неужели? — невозмутимо проговорил Министр. — Ходите же, господа! Я только что зашел с туза пик.

Оба гостя, привстав из-за стола, произнесли в унисон:

— Но ведь есть правила, господин Министр!

Он посмотрел сначала на одного, потом на другого, подмигнул мне и, изобразив на лице недовольство, сказал:

— Правила? Но правила устанавливаю я. И не огорчайтесь, в следующем роббере ты, Пин, будешь моим партнером, а в третьем, если успеем, я буду играть в паре с тобой, Гин. Так что в результате все и будет поровну.

Главный психолог остановилась, едва сдерживая смех от такой убийственной логики, а затем продолжила рассказ:

— Ну и Министр, конечно, сыграл свои пять без козыря, но потом позволил по одной из двух оставшихся взяток получить Пину и Гину. Оба гостя старались сдержать возмущение, когда им пришлось отдать свои фишки Министру и мне. Но в их комментариях звучала досада:

— Жаль, что мне не дали сыграть мою игру, — сказал Гин. — У меня была очень сильная трефа, да к тому же и несколько опёров.

— У меня же в основном была мелкая карта, — добавил Пин, — но она удачно совпадала. Думаю, с твоей трефой и всей моей мелочью мы могли бы хорошо сыграть — кое-что взять на ренонсах и устроить пару ловушек с моей руки. Да, мы могли бы неплохо сыграть…

— Но, конечно, по прежним правилам, — заметил Гин.

Министр засмеялся:

— Не будем обижаться! Давайте сделаем перерыв и подкрепимся.

Главный психолог улыбнулась своим воспоминаниям и, выдержав эффектную паузу, спросила:

— Какой вывод ты можешь сделать из этого?

— Не знаю. — Шеф полиции был озадачен.

— Неужели ты не понял?.. Сразу, когда требует ситуация, найти в себе силы и смелость отменить устаревшие правила, не согласующиеся с реальностью! — Она заговорила медленнее: — И, кроме того, бросить вызов силам, не желающим таких перемен!

Шеф полиции наклонился ближе к ней:

— Понял, ты имела в виду камикадзе. Ты хотела сказать, что различные группировки могли иметь причину нанять своего камикадзе. Я начинаю догадываться, что порой возникает такая взаимосвязь событий, которая недоступна пониманию рядовых людей. Но тут — две совершенно разные группировки…

Главный психолог перебила его:

— …которые, однако, могут иметь крупные общие интересы.

Возможно, только одна из группировок, но не исключено, что обе. — Она закрыла глаза и продолжала, как бы извиняясь за спой рассказ: — Я говорю лишь о вероятности и никого не обвиняю, я даже не хочу утверждать, что такая вероятность существует, но в ней есть психологическая субстанция, о которой нам не следует забывать. Теперь твоя задача — во всем разобраться. Дело не только в этих двух группировках. Возможно, есть и другие, более близкие к окружению Министра. Может быть, даже самые близкие… ближайшие его сотрудники… его…

Шеф полиции вскочил, глаза метали ледяные стрелы:

— Замолчи! Думаешь, что говоришь? Такими омерзительными предположениями ты ведь и меня обвиняешь!..

— Потенциально, — сказала Главный психолог. — Но я не обвиняю. Сейчас ты именно сам себя обвиняешь.

— Ты обвиняешь даже нового министра…

— Потенциально, — всхлипнула Главный психолог и опустила взгляд.

— Выходит, всякого, мыслящего иначе, можно теперь…

— Потенциально… — голос ее сорвался, и она заплакала. — А также и тех, с кем связывают эти разноцветные телефоны.

Это психолог уже произнесла шепотом, сквозь слезы.

Шеф полиции подождал, пока она успокоится. Потом, задумавшись, подошел к застекленной стене и раскрыл среднее окно. Колокольный звон с оглушительной силой ворвался в комнату. Там, внизу, на улицах, остановилось движение транспорт, машины гудели, выражая таким образом скорбь в связи с невероятным несчастьем, постигшим нацию. Безмолвные люди стояли толпами, опустив головы. Главный психолог достала платочек и прижала к глазам.

— Как долго будут звонить колокола? — тихо спросила она. Как долго будут сигналить машины? Что произойдет, если мои предположения окажутся верными? Охота на людей. Расовые преследования. Необдуманные действия, вызванные ненавистью и жаждой мести. И все потому, что я всмотрелась в Глаз Кассандры и не могла удержаться, чтобы не сообщить тебе свои мысли. — Она глубоко вздохнула. — Это все, конечно, моя профессиональная дотошность. Моя убежденность, будто мне известно, что творится в человеке, в его самых потаенных уголках. Там больше зла, чем добра…

Она порывисто встала и подошла к шефу полиции, который стоял теперь спиной к окну и был похож на восковую фигуру.

Она взяла его за руку.

— Забудь все, что я говорила. Ты ведь сам сказал, что это несчастный случай. Разгильдяй шофер и пассажир Министр, имевший мое разрешение не пристегивать ремень безопасности.

Шеф полиции медленно покачал головой и устремил на нее свой холодный взгляд.

— О, нет, Кассандра, — проговорил он с расстановкой. — Ты и мне дала возможность всмотреться в твой «Глаз» и понять доселе скрытую взаимосвязь событий. Теперь мой долг, моя профессиональная дотошность, мой престиж поставлены на карту.

И если в твоем «Глазе» движение по спирали идет от периферии к центру, то я буду действовать наоборот. И, возможно, я найду твоего камикадзе. А народ тем временем пусть воздвигнет некрополь с колоннами — свой алтарь с пальмами.

ДНЕВНИК

«..Власть, которой он, Министр, наслаждался каждое утро как душистым мелом, намазанным на ломтик хлеба к завтраку, которая утешала слабых и подчиняла себе сильных, власть, которая его окружению, получившему от него высокие посты и пользовавшемуся его покровительством, давала возможное делать свои дела, ибо лица, составляющие это окружение, хотя сами по себе и слабые, могли пользоваться психическим и физическим силовыми полями власти для исполнения своих обязанностей и выбора средств…»

Новый министр, пробежав взглядом страницу дневника, одобрительно кивнул собственным формулировкам. Он был доволен тем, что в них допускалось предположение, что не только Министр, мог ежедневно иметь на своем столе все деликатесы власти, и выбирать, и наслаждаться, а в подходящих ситуациях приглашать и других к столу, чтобы отведать эти лакомства, но не для насыщения, а лишь для возбуждения аппетита. По правилам игры и иерархии именно его судьба, управляемая неумелым шофером или какими-то неведомыми силами, сделала наследником власти.

А как искусно Он «жонглировал» своей короной, скипетром и державой! Как виртуозно умел облачать мысли, намерения и амбиции в сверкающие одежды риторики, так удачно подобранные для той сцены, тех кулис и того освещения, каких требовала конкретная ситуация! Как превосходно умел одновременно играть роль души коллектива и самоотверженного индивидуалиста несущего добровольно взятый крест исключительно благодаря силам, которые сообщались ему от других! Роль мудрого наблюдателя, эксперта, советчика и автора принимаемых решений!

Новый министр вздохнул. Смог бы он сам когда-нибудь так менять облик? Вкладывать понятие «коллектив» в слово «мы» так чтобы в нем не только отражалась общность бремени, ответственности и энтузиазма, но чтобы оно еще и воспринималось публикой как хотя и не провозглашенное, но доверчиво принятое pluralis Majestatis, как вотум безграничного доверия, святость гения и непредвзятое указание компаса при выборе пути. Смог бы он сам когда-нибудь так иронизировать над собой, как Он, заставляя аудиторию плакать и прощать, смеяться и вставать на его сторону, или проявлять симпатии и антипатии, подчиняясь взмаху кнута укротителя?

Он внимательно изучал его речи по телевидению и пропагандистские статьи, консультировался с психологами, научился находить новые, еще не освоенные, но заманчивые понятия вместо не внушающих доверия обыденных слов, лишенных остроты и прелести новизны. Он постепенно освоил технику заполнения этих понятий желаемым смыслом, учитывая невероятную инертность в осмыслении людьми взаимосвязи явлений. Но способен ли он теперь заменить его? И найдется ли вообще, кто способен это сделать?

Несколько минут он сидел неподвижно, погрузившись в эти мысли, пока вдруг не понял, как давит на него колокольный звон, нависший траурным покровом над городом. Звон продолжался уже два часа. Он хотел было распорядиться, чтобы прекратили звонить, но не отважился — боялся, что это могло быть расценено как кощунство. Тогда он снова заглянул в дневник и вдруг вспомнил, когда и почему начал делать ежедневные заметки о событиях и о себе самом.

— Для истории, — сказал тогда Министр. — Ты не можешь ведь запечатлеть важные события в протоколах и безжизненных анналах. Тебе необходимо иметь свою точку зрения, поэтому ты обязан пережить эти события, оценить и записать. Когда записываешь, рождаются свои оценки, осмысливаются аргументы, о которых упоминалось лишь вскользь перед принятием решения.

И, возможно, ты сам участвовал в его принятии. Если решение было правильным, то все в порядке и протокол явится единственным документом, необходимым для оценки твоих действий на следствии. Но если оно было скверным, — он как сейчас увидел перед собой Министра, грозящего пальцем, — и ты его одобрил, тогда твой дневник станет тем личным документом, на который можно сослаться, чтобы впоследствии отстаивать более приемлемую позицию.

Он слушал тогда и кивал, хотя и был несколько удивлен.

— Но, — сказал он, — ведь принятое решение — плохое оно или хорошее — уже принято. А в таком случае я готов нести за него ответственность.

— Разумеется. Именно в данный момент. — Министр сочувственно улыбнулся ему. — Когда ты возьмешься за мемуары, дневник будет единственным достоверным источником.

— Но… говорят, дневники — ненадежные исторические документы. Они, возможно, отражают факты, но с точки зрении истории слишком субъективны.

— Нет. — Голос Министра зазвучал резко, как удары хлыста. — Дневник — единственный истинный источник. Ибо что есть истина? Во всяком процессе отдельные личности воспринимают каждый по-своему, а потому она всегда субъективна. Исторические книги неинтересны потому, что они не желают с мин считаться. Предоставим историческим книгам рассказывать о датах, нововведениях, изобретениях и других протокольных данных. Они годятся как справочники для страдающих бедностью фантазии статистиков, сочинителей романов и легенд, но истинные события эти книги никогда не отражают. Истина принадлежит мне, и моя истина отличается от твоей или чьей то другой. И кстати, — Министр помедлил, — в тот момент, когда ты возносишь ложь до истины, она становится истиной.

— Но, господин Министр, — сказал он тогда. — Закон всемирного тяготения — объективная истина. Механизм эволюции — истина объективная. Истина становится истиной лишь тогда, когда она находит себя в таящемся в ней самой объективном процессе. Ведь все мы ищем во всем главную коллективную истину, не принимающую во внимание и не обязанную это делать индивидуальные восприятия истины, какого бы свойства они ни были. Разве не так, господин Министр?

— Нет. Возможно, конечно, когда это касается других, по не самого частного лица и не его точки зрения, являющейся для него истиной.

Министр в задумчивости стал прохаживаться по кабинету.

Остановившись, он нацелил на нового министра указательный палец, словно острие шпаги.

— Температуру измеряют и по Цельсию, и по Фаренгейту, и по Реомюру… Или, например, бедность. Разве она заключается в недостатке денег или в отсутствии черной икры и шампанского? Нет, конечно. То, что для одного богатство, может быть бедностью для другого. То, что было высшей мудростью для людей каменного века, является детским лепетом для людей современного общества. И все же ты не можешь отрицать, что и то и другое — истина.

Новый министр кивнул в знак согласия и улыбнулся, как бы извиняясь:

— Я заведу дневник и буду вести записи. Но, господни Министр, как мне знать, что важно и интересно для будущего?

Министр одобрительно рассмеялся.

— Прекрасный вопрос, на который не так-то просто ответить.

Он стал серьезным: — Этого никто не знает. Все может пригодиться. Но я дам тебе один хорошим сонет. Все объективно выписывай чернилами или, если тебе удобнее, шариковой ручкой, а все субъективное — простым карандашом, чтобы можно было стереть или изменить, если того потребуют иные субъективные точки зрения. Ибо, несмотря ни на что, мы желаем, чтобы именно Истина всегда оставалась неизменной.

Это «мы» означало, конечно, pluralis Majestatis. Новый министр попытался представить себе, как однажды сядет за стол и начнет писать мемуары. О большей части своей жизни — о детстве, юности, о борьбе в политической карьере, о друзьях, казавшихся потом врагами, и о врагах, неожиданно ставших его единомышленниками, часто по непонятным ему соображениям, — обо всех этих годах у него не было записей. Память сохранила воспоминания, которые могли быть использованы как отдельные самостоятельные компоненты для построения здания любой конструкции. Затруднений у него не было бы вплоть до последнего периода, когда он стал для Министра и правой рукой, и тенью, и исполнителем, и советчиком, и шпионом, и доносчиком, и палачом, то есть того периода, который подробно зафиксирован и в его тайном дневнике, где записи чернилами чередовались с карандашными. Стирать резинкой и менять местами некоторые свои записи представлялось ему неприятным занятием. Конечно же, он не стал бы отрицать гениальность и оправданность многих поспешных «потемкинских» прожектов, автором которых был Министр, или фантастические световые эффекты, искусным режиссером которых он был, если этого требовал сценарий, или когда он, словно маг, непринужденно и уверенно демонстрировал свои ошеломительные трюки, не страшась даже огромных аудиторий. Все это было, конечно, оправданно, а потому истинно и убедительно. Ведь настоящий мастер имеет полное право сам выбирать спой репертуар, а обязанность рецензентов — лишь оценивать исполнение, невзирая на смысл программы. Но для мемуаров исполнение и смысл — понятия идентичные, а рецензентом будет сама история.

Новый министр рассеянно переворачивал страницы.

23 августа… мы подъехали к пасеке. Окруженный роем пчел, пасечник стоял, склонившись над ульем, и доставал рамы, золотисто-серебристые от меда и воска. Когда он закрыл крышку улья, мы подошли, все же опасаясь, как бы какая-нибудь разгневанная пчела не проявила к нам особого интереса. Пасечник откинул с лица сетку, стянул рукавицы и только тогда заметил нас. Он посмотрел на нас удивленно, не узнав, хотя наверняка видел и Министра, и меня по телевидению. Министр шепнул мне.

— Бедняга и не подозреваем, кто я. Возможно, и мы не узнали бы переодетого бога, если бы он оказался среди людей. — Он удовлетворенно рассмеялся.

— Нас, конечно, трудно было узнать, так как мы были, как обычно, «замаскированы» для таких маленьких «инспекций».

Идея принадлежала Министру. Однажды он сказал, что руководитель страны обязан иногда бывать в гуще людей на улицах и площадях, но, разумеется, переодетым, чтобы люди, не узнав его, откровенно рассказывали о своих бедах. Он считает, что, лишь прислушиваясь к народу, руководитель может изменить положение дел к лучшему, а также, возможно, узнать о затеваемых против него кознях. В записях 19 июня я поведал об одной такой удачной экспедиции. Ну а сегодня мы были переодеты в капралов.

Пасечник подошел к нам. Подозрительно посмотрев на лимузин и на шофера Министра, который стоял, облокотившись на капот машины, он спросил:

— Откуда вы взялись? И кто вам позволил перелезть через мой забор?

— Мы из южного военного округа. На два дня в увольнении, — ответил Министр. — Мы заинтересовались, когда узнали, как ты… вы работаете на пасеке… Эти пчелы… это ваши собственные пчелы?

Пасечник кивнул:

— Все до одной мои. Нынче летом я завел четыре новых роя. Неплохо, а? — Он рассмеялся. — Важно успеть поймать рой, пока пчелы не подались, как говорится, к чертовой бабушке. Пасеку надо расширять, а плодить диких пчел незачем. Пчелы должны производить мед.

— Вот они и произвели, — заметил Министр, Я понял, о чем он подумал, и в душе посочувствовал пасечнику. — Весь этот мед? — спросил Министр и кивнул в сторону извлеченных из улья рам.

— Да, весь, — подтвердил пасечник.

— А где же они берут, так сказать, сырье?

— Ха! — Пасечник пожал плечами. — Везде понемножку — с полевых цветов, с фруктовых деревьев, с рапсовых полей, а ближе к осени собирают с вересковых пустошей, их тут полно.

— Ваши вересковые пустоши? Ваши рапсовые поля?

— Не-ет, конечно.

— А как же пчелы зимой?

— Зимой я даю им сахарный сироп.

На обратном пути Министр сидел рядом со мной на заднем сиденье и все время молчал, задумавшись. Я не решался спросить, что так занимало его, но догадывался, что слова пасечника произвели на него впечатление. Внезапно Министр оживился. Он многозначительно взглянул на небо и стал импровизировать.

Вот пчелы летят вон. Но ловит снова их он. Богатство, что они запасают, Хладнокровно он отбирает. Дает взамен он им — что? Водичку сладкую — и все. Профит свой хочет нарастить! Что ж делать нам? Конец сей блажи положить!

Закончив, он удовлетворенно откинулся на спинку сиденья. Его мысли, выраженные в стройной форме, всегда становились похожими на отшлифованные драгоценные камни, когда ничего нельзя изменить, не нарушив единства.

Он просил меня по возвращении из поездки немедленно создать комиссию, которая занялась бы пересмотром правил для пчеловодов и для всех тех, кто против коллектива, но лишь в том случае, если они представляют собой незначительные меньшинства.

Новый министр задумался. Ом хорошо помнил и тогда еще записал в дневнике, что Министр, пока проект новых правил комментировался в прессе, получал письма с угрозами. Два таких письма он зачитал в одном выступлении по телевидению.

С годами писем с угрозами становилось все больше. Но Министр получал и заверения в любви и преданности. «Это награда за хорошую власть, — обычно говорил он. — А другие? Что получают другие? Те беззастенчивые, которые накапливают богатства, столь огромные, что, будучи не в состоянии потребить их сами, вынуждены превращать эти богатства в промышленное центры, и посредством подачек в виде заработной платы эксплуатируют людей в целях накопления новых богатств. Получают ли они любовь и благодарность люден? Конечно же, нет.

А мы, олицетворяющие хорошую власть, видим в поддержке народа прочный фундамент, на котором можно продолжать созидательный труд. За нашей властью стоит власть миллионов.

Власть, не купленная и не подкупленная. Власть, выросшая из глубин истинно коллективного, самоотверженного, демократического понимания того, что общество создается не отдельными личностями, а, наоборот, отдельные личности создаются обществом и что ответственность отдельной личности за общество должна основываться на ответственности общества за коллективного индивидуума».

Немало подобных мыслей Министра записал новый министр в дневник. Как правило, это были записи карандашом — им еще предстояло получить окончательное оформление несмываемыми чернилами.

Новый министр вспомнил еще один эпизод. В какой-то мере он был показателем гибкости и дипломатического таланта Министра, приобретенных им опытом встреч и дискуссий на высшем уровне, почетных миссий и совместной с единомышленниками деятельности, когда собственные интересы подчинялись серьезным, нередко глобальным, проблемам и когда феноменальное политическое чутье Министра сообразовывалось с его провидческими амбициями. О величии можно судить лишь в сравнении с чем-то другим: одинокая высокая пальма в пустыне, несмотря на свое величие, зависит от окружающих ее песков, деревья-великаны в девственном лесу отстаивают себя именно величиной своих размеров. Сознание этой истины и интуитивный выбор подходящей почвы для буйного роста и для разветвления корней, вдохновляли Министра всякий раз, когда представлялась возможность совершить сенсационные действия, вызывавшие восхищение, а порой изумление во всем мире, но прежде всего в своей стране. «Личные цели, — говорил он, — рождают цели всеобщие. Личное мужество создает нацию героев, а готовность брать на себя личную ответственность делает мужество свойством каждой отдельной личности. И посмотрите, к чему приводят ложь, клевета, трусость и наглость — к саморазрушению носителя этих качеств».

Министр любил облачать подобные мысли в словесные одежды, не боясь высмеивать невежд и клеветников, срывать с них маски и беспощадно разоблачать, независимо от того, соотечественники это или иноземцы, единомышленники или противники.

Что следует сделать, подумал новый министр, чтобы его мантия пришлась по плечу? Где взять такие силы, которые могли бы продолжать совершенствовать процесс созидания в соответствии с указаниями Министра? Только многим людям сообща под силу ноша, навьюченная на одного вола, только стая птиц сообща способна обозреть такие огромные пространства, которые один орел может окинуть своим взглядом. Вола покарала судьба, и орла пронзила стрела молнии.

Новый министр неторопливо перелистывал страницы дневника.

Его взгляд задержался на записи, сделанной незадолго до катастрофы. В одну из пятниц Министр сказал ему, что на этот раз записал выступление на видео и хочет сам увидеть воздействие своих мыслей на людей, а возможно, и на себя самого.

Диктор, разумеется, умолчит об этом, ибо иначе спонтанное ощущение присутствия, сообщаемое прямой передачей, будет утрачено, и реакция зрителей потеряет естественность. Значит им опять предстояло, «замаскировавшись», отправиться в такое место, где выступления Министра по телевидению предлагались бы посетителям в качестве сервиса. Было решено найти какой-нибудь портовый бар сомнительной репутации. Соответственно этому и переоделись, превратившись в двух портовых грузчиков в видавших виды джинсах, выцветших майках, старых кроссовках и надвинутых на лоб кепках. В таком виде они и отправились в портовые кварталы.

Спустившись по узкой улочке, ведущей к причалу, они оказались в порту. Был сырой туман — булыжники и рельсы поблескивали столь неприветливо, что оба они поежились. Возле мрачных пакгаузов ютились кабаки, будто воспаленные очаги всяческого порока и бесстыдства, где на чердаках таились каморки проституток и где свет в окошках то зажигался, то гас в зависимости от потенции клиентов. Время от времени двери распахивались, и оттуда неслись пьяные голоса и оглушительная музыка и снова затихала после того, как заглатывался новый посетитель.

Они ускорили шаг и свернули к ближайшему заведению. Войдя остановились как вкопанные. Слабо светившиеся желтоватым светом лампы под потолком и кое-где на стенах отражались в зеркалах и бутылках за стойкой бара, в бокалах и в глазах захмелевших посетителей, в экране выключенного телевизора. Из общего гомона вырывались внезапно взрывы смеха, непристойный пронзительный визг девиц или звон разбитых бокалов. Они довольно долго неподвижно стояли у двери, давая зрению и слуху освоиться с этой угарной атмосферой пошлости и разложения. Рядом со стойкой, где по-хозяйски распоряжалась пухлая матрона, сидели на потертом диване несколько вульгарных молодых женщин в атласных, плотно облегавших грудь блузках, в коротких с разрезами по бокам юбках и в туфлях на высочайших каблуках. Лица были густо накрашены у всех, кроме одной, видимо, индонезийки. Красивые черты ее лица возбуждали и без всякой косметики. Новый министр заметил, что Министр смотрит на нее, как завороженный, и даже не прореагировал, когда подошел официант, чтобы провести их к свободному столику.

Не отрывая от нее взгляда, шел он к указанным им местам в углу бара. Он рассеянно кивнул, когда официант поставил перед ним коктейль, к которому Министр даже не притронулся. Казалось, что он перенесся в другой мир, и все происходившее вокруг уже не имело для него никакого значения. Министра обуяла такая сильная страсть, что все остальное перестало существовать.

И тут хозяйка бара, бросив взгляд на настенные часы, направилась к телевизору и включила его. Из глубины экрана выплыло изображение Министра. Матрона ударила в гонг. Все разом притихли. Две девицы в халатиках спускались по шаткой лестнице в сопровождении мужчин, на ходу с недовольным видом поправлявших твою одежду. С экрана телевизора Министр начал свою речь мелодичным голосом. А в баре в этот момент Министр прореагировал совершенно непредвиденно. Он медленно поднялся, не отрывая взгляда от индонезийки, и вдруг заорал:

— Выключите эту брехню!

На экране он в этот момент как раз сделал продолжительную эффектную паузу, а получилось так, словно его приказание достигло и телестудии. Наступившая вслед за тем тишина накрыла, будто ледяным покрывалом, весь бар. Но вдруг кто-то вскочил, подбежал к телевизору и выключил его, кто-то зааплодировал, его поддержали другие, вслед им раздался взрыв смеха, затем кто-то крепко выругался, и потом все громче и громче зазвучали аплодисменты, смех, ругательства, звон бокалов и смех, смех, смех…

Он попытался быстрое увести Министра из этого омерзительного притона. Но тут входная дверь распахнулась и в бар вошел матрос. В руке он держал пачку денег. Потрясая ею, зашикал, призывая всех к тишине. Когда стало относительно тихо, он подошел к индонезийке и произнес громко, чтобы все слышали:

— Наконец-то я могу тебя выкупить. Теперь ты будешь моя.

В первый момент Министр на это никак не прореагировал. Продолжая оставаться в мире своей фантазии, он как будто совсем и не заметил, что произошло. Но вдруг словно очнулся.

Медленным шагом направился к матросу и индонезийке. В баре наступила мертвая тишина. Подойдя к ним, Министр наклонился к индонезийке и продекламировал таким же мелодичным голосом, какой только что звучал с экрана телевизора:

Не деньги подарю я тебе, а ласку и нежность рук, жаркими объятиями покрою я тебя, моя прелесть…

— Идем! — Он обнял ее и повел к лестнице, ведущей наверх.

Она покорно поднималась с ним, а он, обернувшись, презрительно бросил матросу: «Забудь ее! Завтра она уже будет в резиденции. В потайной комнате».

Новый министр чувствовал себя подавленным, вспоминая эту сцену и в особенности последние слова, сказанные Министром:

— Не вздумай приближаться к ней, а то я устрою тебе сущий ад!

Ответом ему был полный ненависти взгляд матроса и произнесенное шепотом обещание отомстить.

Никаких записей об этом в дневнике не было. Ведь это не нужно было ни для его мемуаров, ни для истории. Ну а если бы нашелся свидетель…

Внезапный телефонный звонок, как бритвой, прорезал тишину. Новый министр вздрогнул и взял трубку. Он сразу же услышал голос шефа полиции. Внимательно выслушав, сказал.

— Нет. У нас имеется официальный отчет о случившемся, он полностью опубликован. Мы уже ничего не можем изменить. Камикадзе? Что еще за глупости! Я решительно заявляю, что не приму участия в дальнейшем расследовании. Но, — он бросил нерешительный взгляд на дневник, — я могу переслать вам свой дневник. Только сначала сам просмотрю. Он положил трубку и, подойдя к письменному столу, стал искать ластик.

КАМИКАДЗЕ

Много дней подряд скрытая видеокамера записывала переговоры и поведение — нервное подергивание лиц и рук, разговоры разных оттенков: от жалобно-просительных до возмущенно-гневных — многих людей, которых по разным причинам сочли необходимым вызвать в комнату шефа полиции для обстоятельной проверки в связи с так называемым «синдромом камикадзе». От видеокамеры все данные передавались технопсихологической группе анализа, возглавляемой Главным психологом. Эта группа сопоставляла все, что находила важным, с данными главного вычислительного центра, которые, в свою очередь оперативно дополнялись и сопоставлялись с данными, поступившими от разветвленной по всей стране сети подобной информации. А там было зарегистрировано почти все — факты, догадки и подозрения, ибо даже на первый взгляд иррациональные сведения могли оказаться ценными для выяснения общей картины. Были тщательно проверены, изучены и оценены все категории — оппозиционеры, соглашатели, стремящиеся к власти соперники, полицейские, иммигранты, проститутки, религиозные фанатики, обделенные и облагодетельствованные, получившие политическое убежище террористы, экстремисты, работники средств массовой информации и многие другие. Все они подвергались проверке по основным вопросам, важным для полиции, — мотив преступления, время, сведения о преступлении.

А в данном случае еще и информация о том, когда, где и как покушение могло бы иметь шансы на успех. В помощь задающим вопросы были составлены логически выстроенные комплексы вопросов для каждой из перечисленных категорий отдельно. Иногда приходилось отходить от этих схем, импровизировать, чтобы можно было проследить и уводящие в сторону, но интересные, сведения. Каждый день эта деятельность завершалась сортировкой данных в соответствии как с объективными, так и с субъективными критериями. В некоторых случаях возникала необходимость вызывать людей на повторные допросы.

Слабым местом версии с камикадзе продолжал оставаться автомобиль, который, по утверждению шофера, явился непосредственной причиной катастрофы. Были приложены немалые, но, к сожалению, тщетные усилия по розыску этой машины.

Объявление о поисках было опубликовало в прессе: «Того, кто в указанный день утром проезжал по дороге, ведущей с горного склона, на высокой скорости или вообще проезжал по этой дороге, просят явиться в полицию, чтобы сообщить свои наблюдения. Это касается и тех, кто видел какой-нибудь автомобиль на дороге, ведущей вниз со склона. Крупное вознаграждение получит тот, кто представит такие сведения».

Вскоре в полицию поступили первые заявления. Заявляли на соседей, на недругов и врагов, на цветных и иммигрантов. Один увидел вмятину на чьей-то машине, другой услышал угрозы в в адрес Министра, третьи заявляли на самих себя, четвертые со слезами на глазах рассказывали, что, ведя машину вниз по горному склону и встретив автомобиль с Министром, столкнули его с дороги. Но в подобных исповедях время и место никогда не совпадало с подлинным. В тех случаях, когда такие показания были близки к истине, всегда находились люди, опровергавшие эти заявления. Они утверждали, что в этот день видели этого человека совсем в другом месте. Шеф полиции и на сей раз не надеялся на достоверные сведения, но он обязан был выслушать.

Она вошла в кабинет в сопровождении двух полицейских в штатском и заявила, что хочет признать свою вину и понести наказание за свой поступок, но отвечать на вопросы, которые автоматически задавались в таких случаях, отказалась. Это была высокая и стройная негритянка в длинном просторном одеянии, оставлявшем плечи обнаженными. Заплетенные на множество маленьких косичек волосы обрамляли ее красивое лицо — янтарные глаза, короткий, немного приплюснутый нос, высокие скулы и полные, красиво очерченные губы.

Шеф полиции привстал со стула и жестом предложил ей сесть на диван.

— Нет, — сказала она. — Я хочу стоять перед вами, как и полагается преступнику перед судьей. — Бросив быстрый взгляд на полицейских, она снова обратилась к шефу полиции: — Пусть эти люди оставят нас вдвоем. Иначе я не буду говорить.

Удивленно посмотрев на нее, шеф полиции улыбнулся и кивнул.

— Что ж, пожалуйста. — Он подал знак, и те двое, что ее привели, вышли из кабинета. — Вы прекрасно говорите на нашем языке, — продолжал он, — очевидно, вы здесь родились?

— Я фулагаленка. Меня послали сюда с особым заданием — теперь оно уже выполнено… Да, я свободно владею вашим языком. Изучаю его уже много лет из уважения к вашей стране и для того, чтобы подготовиться к тому моменту, когда мы нечестно с вами начнем великую борьбу за мир и свободу в соответствии с указаниями вашего Министра, который сказал, что эту борьбу все обездоленные народы начнут сообща и что он возглавит ее. Но Министр обманул наши надежды.

Наступила тишина. Шеф полиции вздохнул, зная наперед, что последует дальше. За последние дни ему пришлось выслушать немало тирад, произнесенных разными фанатиками.

Преодолев неуверенность, она заговорила быстро и горячо:

— Язык, которым он пользовался, отличался от того, что я изучала. Свобода у него могла означать угнетение, а угнетение — свободу. В свои слова он вкладывал такое содержание, какое в данный момент могло служить поставленной им цели. Наша бедность становилась для него богатством, так как он мог ее использовать для собственной выгоды. Наша солидарность служила пищей его коварству, скрывавшемуся за многообещающими словами и пламенными фразами.

Шеф полиции остановил ее нетерпеливым жестом.

— Ближе к делу! — отрезал он. — Кто дал вам это особое задание? И в чем оно состояло?

— Мои организации — Борьба Черных Народов. Наша цель — уничтожать одного за другим лжецов, пока оставшиеся не уползут в свои норы. Тогда мы возьмем дело в свои руки.

Ее слова звучали уверенно и противоречили их смыслу. Шеф полиции все больше убеждался в том, что эта женщина безумна, но опыт подсказывал ему, что это безумие могло быть для других проявлением высшего божественного разума.

— Я требую, чтобы вы обнародовали мое признание, — продолжала она. — Сама я готова понести наказание, потому что только через наказание смогу достигнуть желаемого.

Шеф полиции улыбнулся:

— Но мы, кажется, не закончили. Нам еще нужно выяснить некоторые детали.

— Я готова. — Она опустила взгляд и скрестила на груди руки.

— Расскажите, пожалуйста, как вы действовали.

— Я заставила автомобиль Министра врезаться в отвесную скалу.

— То есть столкнули его? А где та машина, в которой вы ехали?

— У меня не было никакой машины. Я и водить-то не умею. Просто я использовала свою внутреннюю силу. В тот день, с утра до вечера, эта сила была направлена на Министра. Огромная сила! После этого я чувствовала себя совершенно опустошенной.

— Ваша сила? — Шеф полиции оживился.

Привстав со стула, он устремил на нее свой холодный, пронизывающий взгляд, но она продолжала стоять, опустив голову, и этого взгляда не почувствовала.

— Воодоо, — тихо произнесла она. — Вы знаете, что такое воодоо?

Рука ее пошарила в глубоких складках одеяния и извлекла маленькую куклу, утыканную длинными иглами из черной полированной кости. Она приблизилась к столу и положила куклу перед шефом полиции, который пришел в изумление, узнав в кукле миниатюрное изображение Министра, искусно передававшее мельчайшие черточки лица.

— Каждая игла — укол любви, — пояснила она, — и укол ненависти. Но какой из уколов имел самое сильное воздействие — мне неизвестно, поэтому я и не знаю, когда именно и где подействовало мое воодоо.

Шеф полиции отвел взгляд от куклы и устремил его в глаза женщины. Воодоо, подумал он. Этот символический акт, не делающий различия между идеей и человеком и уничтожающий символ вместо идеи в полной уверенности, что тем самым уничтожается и сама идея.

— Вот оно что! — мягко проговорил он в то время, рука его потянулась к сигнальной кнопке на столе. — Может быть ваше посольство поможет вам вернуться в свою страну. Думаю, там вам будет лучше, чем у нас.

В кабинет вошли те двое полицейских в штатском. Он сделал им едва заметный знак, и они взяли ее под руки, чтобы увести. И вслед им он сухо приказал:

— Никаких мер. Предложите ей чашку кофе, а потом отпустите.

Только он снова сел за срой стол, как раздался телефонный звонок. Звонил дежурный офицер:

— Тут еще один пришел — мужчина лет тридцати. Отказывается назвать свое имя.

Шеф полиции вздохнул:

— Спросите у него точное время совершенного им преступления.

В трубке затихло, пока дежурный передавал вопрос. Но вот шеф полиции снова услышал его голос.

— Он говорит, что это произошло в десять часов шесть минут тридцать секунд.

Шеф полиции вздрогнул. Человек назвал точное до секунды время, которое показывали разбитые часы шофера. Заметно волнуясь, он произнес:

— Спросите у него, каким оружием он пользовался.

— Он говорит, что оружием был автомобиль, — после непродолжительной паузы сказал дежурный.

— Какого цвета автомобиль и его особые приметы, — поставил новый вопрос шеф полиции, зная уже, что ответ будет именно тот, который он ждет.

— Он говорит, что автомобиль был черный с белой полосой по бокам.

Шеф полиции кивнул, в уголках губ наметилась едва заметная улыбка.

— Приведите его ко мне, — тихо произнес он, — только сначала обыщите. — И добавил шепотом лишь одно слово: — Камикадзе!

Когда допрос, продолжавшийся более получаса, был закончен, шеф полиции долго сидел молча, не зная, что делать дальше. Он стал изучать сидевшего на диване мужчину, чтобы как-то увязать сделанное им признание с ним самим, с его внешностью, поведением, реакцией после того, как все уже было записано на видеомагнитофон. Потом, сняв телефонную трубку, он набрал номер телефона нового министра. Говорил очень тихо, так, чтобы сидевший на диване мужчина не смог уловить смысл слов.

— Так, значит, это ты сделал?! — вскрикнул, входя, новый министр и вонзился взглядом в мужчину.

— Да, это сделал я, — ответил мужчина.

— Расскажи, как это произошло. Во всех подробностях.

Мужчина ответил уверенно, без малейшего колебания:

— Я знал, что автомобиль с Министром пойдет вверх по дороге, и точно рассчитал, в каком месте должен его встретить; знал, что могу погибнуть сам, но моя главная задача была уничтожить Министра.

— Зачем ты хотел это сделать?

— Я его ненавидел.

— Почему?

— Больше двух лет я был в плаваниях, лишь время от времени возвращаясь на берег. И вот однажды влюбился в женщину, которая губила свою жизнь в одном портовом борделе. Она была индонезийка. Я обещал выкупить ее, освободить от унижения. И когда такая возможность у меня наконец появилась…

Шеф полиции бросил взгляд на нового министра и к своему удивлению заметил, что тот побледнел и сделал знак рукой, который и заставил мужчину на диване прервать свой рассказ.

— Это все записано на пленку, господин министр, — пояснил шеф полиции. — О мотиве со всей его низостью и чудовищной лживостью он уже рассказал. Давайте не будем на этом задерживаться. Позвольте мне лучше попросить его сделать несколько уточнений, крайне важных для дела.

Он обратился к мужчине:

— Вы взяли напрокат машину, чтобы совершить преступление, и знали, что оно удастся, так как вам было известно, что Министр никогда не пристегивал ремень безопасности. Вы знали также точное время, когда автомобиль Министра должен был подниматься по горной дороге. Во время допроса вы заявили, а теперь и подтвердили, что вас совсем не страшило то, что вы сами могли отправиться на тот свет. — Шеф полиции сделал многозначительную паузу, усиливая тем самым внимание перед констатацией драматической развязки. — Откуда вы все это могли знать?

Мужчина посмотрел на него устало:

— Мне хорошо были известны привычки Министра. Я об этом уже рассказывал. Я знал, что каждую пятницу, перед выступлением по телевидению, он ездил в горы для… — как бы это сказать — для медитации. Я знал, что он никогда не пристегивал ремень безопасности. Было лишь три возможных варианта: выезд в восемь, девять или в десять утра. В этот день он выехал в десять часов. Значит, в десять ноль восемь — у вершины горы, а в десять тридцать — в обратный путь. Важно было не ошибиться ни на минуту.

Шеф полиции кивнул:

— Все это вы уже сообщили. Но я спрашиваю, откуда вы могли знать об этом?

Мужчина улыбнулся как бы самому себе.

— Я ведь восемь лет был шофером Министра…

Наступила гробовая тишина. Теперь игра между ними должна была возобновиться лишь после реакции нового министра, и она наконец последовала:

— Ты лжешь!

Мужчина улыбнулся:

— Нет, я не лгу.

Новый министр поднялся с кресла и стал вышагивать по кабинету. Шеф полиции поймал себя на мысли, что он сам ведет себя так же в подобных ситуациях. И уж совсем в точности, как шеф полиции, он вдруг остановился, когда у него в голове наконец родилась идея. Он повернулся к шефу полиции и холодно спросил:

— Сохранилась ли униформа?

Шеф полиции кивнул.

— Пусть принесут сюда! — скомандовал новый министр и снова опустился в кресло.

Шеф полиции набрал номер по внутреннему телефону. Через пару минут молодая женщина-полицейский принесла униформу. Новый министр обратился к мужчине на диване:

— Переоденься!

Мужчина повиновался. Он снял матросский костюм и стал облачаться в униформу. Делал он это очень обстоятельно, заботясь о каждой детали, словно стоял перед зеркалом, поглощенный привычным занятием. Завершив этот ритуал, он натянул перчатки, надел шоферскую фуражку и, повернувшись к новому министру, стал навытяжку:

— Господин Министр! — отчеканил он.

Шеф полиции был изумлен тем, как ладно и безупречно сидела на мужчине униформа, какими естественными и профессиональными казались все его движения. Шеф полиции бросил взгляд на нового министра, который встал и, словно в трансе, наблюдал за метаморфозой. Мужчина в униформе долго стоял, замерев и в упор глядя на новою министра, который наконец проговорил:

— Я узнал тебя, ты — шофер.

— Да.

— Ты воскрес из мертвых.

— Да.

— Ты совсем и не был мертв.

— Нет.

— Ты остался жив? Какая невероятная удача…

Шеф полиции ощутил, будто его мозг и тело окутались ватой. Он подумал, что его участившееся дыхание может спугнуть найденную истину, слишком неправдоподобную, но все-таки наиболее верную и самим министром подтвержденную. Но его опасение было излишним. Выражение лица нового министра, остававшееся непроницаемым, неожиданно смягчилось. Казалось, министр почувствовал огромное облегчение, на губах заиграла улыбка, и, устремив на шофера доброжелательный взгляд, он проговорил:

— Считай, что у тебя есть новый хозяин. Я с удовольствием возьму тебя к себе. — Министр скользнул взглядом по элегантной униформе, сапогам, перчаткам, на некоторое время задержал его на фуражке и на застегнутых пуговицах. И подумал, что ливрею следует привести в порядок — почистить, отутюжить и вывести пятна.

— Ну как? Согласен? Мой автомобиль — у подъезда.

— Конечно, господин Министр.

— Тогда идем!

Мужчина в униформе бросил па шефа полиции загадочный взгляд и по-военному ответил:

— Слушаюсь, господин Министр!

Перевела со шведского Людмила РЫМКО

Ян ЭКСТРЁМ «ИГРА В УБИЙСТВО»

© Jan Ekström «Mord pa lek», «Svenska Deckarakademin», Lindqvist Förlag AВ, 1976 (Перв. публ.: Expressen, 1963).

В комнате стояла кромешная тьма Отовсюду доносились напряженное дыхание и звуки осторожных, крадущихся шагов. Каждый из них опасался задеть что-нибудь или споткнуться о складки толстого ковра.

Керстин слышала, как сердце бешено колотилось в груди, и ощущала легкое головокружение. Выставив вперед руки, чтобы ни на что не наткнуться, она неуверенно продвигалась в темноте.

Неожиданно она почувствовала, как чье-то дыхание обдало ей лицо. И почти в ту же секунду ощутила прикосновение чужих губ к своим губам, легкий и быстрый, словно ветер, поцелуй. Она замерла, потом задрожала — все было так постыдно, но, боже мой, так захватывающе!

В прошлый раз Буссе поцеловал ее в темноте. Во всяком случае, ей показалось, что это был Буссе. Впрочем, сейчас не имело никакого значения. И Керстин снова сделала несколько шагов…

И это случилось… Раздался душераздирающий крик, потом хрипение, схожее с шипением воды, когда, наткнувшись на скалы, она откатывается в море, затем долгий, протяжный вздох и неловкое падение чего-то тяжелого на паркетный пол.

«Боже, как жутко! — подумала Керстин. — Как взаправду!»

Она остановилась и в ту же секунду почувствовала слева от себя легкое движение воздуха.

Шаги смолкли почти одновременно… Теперь каждый из них всматривался в темноту, пытаясь различить в ней хоть что-нибудь, и, задерживая дыхание, вслушивался в каждый шорох. Дело было за уликами…

Потом бесшумно открылась дверь, и широкая полоса света упала из гостиной на что-то черневшее на полу в метре от нее. Як протянул руку и включил лампу.

Все повернулись к нему, щурясь от резкого ослепительного света. Он стоял, наполовину просунувшись к приоткрытую дверь, и обозревал комнату.

— Никто не двигался? — спросил он.

— Нет, — ответили все, кроме Розы, которая уставилась в пол отсутствующим взглядом.

— Отлично, — сказал Як. — Стойте спокойно. — И он протиснулся в комнату, своим важным видом словно подчеркивая серьезность момента.

Наконец глаза свыклись со светом, и Керстин с любопытством посмотрела на жертву.

Лилиан лежала на боку, уткнувшись лицом в ковер, с неестественно растопыренными пальцами. «Так себе, — подумала Керстин. — Я смогла бы упасть куда более впечатляюще. Ну, погодите, теперь моя очередь!»

— Халтура, — тихо произнес Буссе сквозь зубы. — Никуда не годится.

Только Керстин расслышала его слова. Буссе стоял чуть позади нее. Как он мог прочитать ее мысли?! Она повернулась к нему и улыбнулась. Буссе, как всегда, неподражаем.

— Милый, — прошептала она. — по-твоему, я должна смолчать?..

Як задумчиво посмотрел на Лилиан. Его занимало теперь лишь одно — как она падала. Он попытался вычислить, где Лилиан стояла до того, как это случилось, и в каком направлении двигалась. Он осторожно перевернул ее на спину.

Керстин смотрела с интересом. Не самое худшее из падений. Надо признать, оно ей удалось, да и крик был жуткий, почти естественный.

Як буквально упивался своей ролью: он стоял, стиснув зубы и склонившись над Лилиан, — эта сцена напоминала эпизод из телевизионного фильма о Перри Мейсоне. По телу Керстин прокатилась дрожь — она заметила, что глаза Лилиан уставились в одну точку, на губах была кровь, на шее — пятна, полосы, синие и красные полосы…

Керстин вдруг почувствовала, как все вокруг пришло в движение, перед глазами поплыли белые, словно луны, лица. В это время Маргит закрыла лицо руками и закричала. В глазах у Керстнн потемнело, она начала медленно сжиматься, словно остывающая спираль. Керстин как бы видела себя со стороны, когда, падая на пол, услышала чей-то голос:

— Боже, она мертва!

Светло-голубые глаза сотрудника криминальной полиции Бертиля Дюреля в обрамлении густых веснушек выглядели какими-то неестественными. Он стоял посредине комнаты под лампой с блестящим плафоном, маленький, круглый человек в полосатом костюме и в апельсинового цвета галстуке, который, как экзотическая змея, обвивал его шею. Короткие рыжие волосы, равнодушный взгляд, перебегающий с лица на лицо и на миг задерживающийся на каждом. Он выпятил губы, словно от обиды на этих молодых людей за то, что они его потревожили.

Керстин пришла в себя. Все происходящее казалось нереальным. Она пыталась отогнать это ощущение. Сейчас важно напрячь память и понять, что же случилось…

— Итак, вы играли в убийство, — произнес Дюрель. — Расскажите мне, как же протекала ваша игра? Пожалуй, она слишком похожа на правду, чтобы быть невинной…

Он вопросительно посмотрел на Яка. Як вздрогнул и, откашлявшись, начал:

— Один — убийца, другой — детектив. В этот раз я был детективом. Так вот, детектив выходит и гасит свет. В комнате должно быть совершенно темно, так темно, чтобы никто ничего не мог разглядеть.

— Значит, вы выходите и выключаете лампу?

— Да, затем все незаметно разбредаются по комнате — и никто не знает, где находятся остальные, тут-то убийца наносит удар… Не сильно, так, слегка хлопает кого-то по плечу, чтобы ему было понятно: он или она — жертва. Жертва вскрикивает и как можно естественнее падает на пол.

— Что значит — «как можно естественнее»?

— Так, как будто все происходит всерьез. По падению можно установить, каким образом совершалось убийство, сзади или…

— Мы всегда стараемся играть, чтоб было похоже на правду… словно мы артисты, — вставила Роза. — Кричим так, чтобы игра получилась более увлекательной. Я считаю, Лилиан сделала это замечательно, но…

Она запнулась и опустила взгляд.

— Хорошо, — сказал Дюрель. — Продолжайте.

Як продолжал:

— Когда раздается крик, то все, кроме убийцы, должны сразу же остановиться, а у него появляется возможность улизнуть. Но иногда убийце лучше затаиться — в этом случае меньше риска, что кто-то его обнаружит. Если же он все же решает скрыться, то риск быть обнаруженным возрастает — не исключено ведь, что он может с кем-то нечаянно столкнуться в темноте…

Як снова откашлялся: во рту у него пересохло.

— Ну а потом? — подбадривал его Дюрель.

— Потом входит детектив, зажигает лампу и пытается выяснить, кто же убийца.

— А сам-то убийца откуда узнает, что именно ему нужно играть эту роль?

— До игры мы бросаем жребий. Тот, кто вытаскивает бумажку, на которой стоит «у», и должен быть убийцей. — Голос у Яка задрожал, когда он это произнес. — Таким образом, никто, кроме него самого, не знает, что он убийца. Зато в следующий раз — его очередь быть детективом…

— Очень интересная игра, — сказал Дюрель в раздумье. — Забавная. А теперь позвольте спросить, как должен вести себя детектив, чтобы разгадать загадку… между нами, «коллегами», говоря…

Як выдавил улыбку, пытаясь показать, что оценил шутку, ослабил ворот рубашки, хотя он и не был особенно тесен.

Казалось, Як не собирается отвечать. Он потянулся, несколько раз вздохнул и после продолжительной паузы снова заговорил, с трудом подыскивая слова:

— Вначале детектив опрашивает свидетелей, а затем определяет положение жертвы по отношению к играющим… Все обязаны говорить правду. Все, кроме убийцы… А ему, чтобы выкрутиться, разрешается лгать. Он может даже попытаться бросить подозрение на кого-то другого. На этом его, кстати, иногда легко поймать. Одни говорит одно, другой — другое — и тогда все разъясняется. Убийцу удается уличить. Но чаще преступник остается необнаруженным. Вот тогда необходимо найти его и доказать, что он убийца… с помощью улик, а не просто догадаться…

Керстин больше не слушала. Его голос исчезал, становился жужжанием жука на фоне запахов жимолости, которые проникали в открытые окна. Она осмотрелась. Один из них — убийца. Один из этих людей, которые сидели или стояли сейчас в комнате, — убийца. Один из них превратил захватывающую игру в жуткую действительность. Зачем? И кто? Да скорее всего мужчина с сильными руками…

Лилиан не сопротивлялась И почему она должна была это делать? Она, конечно, до последней секунды верила, что они играют. Мог это сделать Буссе? Сейчас он сидел, обхватив руками голову, и медленно, взад-вперед, раскачивался, словно большой зверь за решеткой.

Керстин знала, что Буссе был влюблен в Лилиан. Она посмотрела на его сильные, жесткие, с вздутыми после многих лет игры в теннис венами, но все же нежные и чувствительные пальцы. У Буссе хорошие, добрые руки. Вот он легким движением смахнул со лба вьющуюся прядь… Мог Буссе убить? Мог вообще кто-то из них убить?

Может быть, Йон… Йон — боксер, а для боксера кровь — привычное дело. Но мог он так зверски задушить? Нет-нет, только не Йон. Он мог ударить, как это привык делать на ринге. Пусть жестоко, с точным расчетом, но равного ему противника, который находится перед ним. Вряд ли он смог бы ударить женщину или животное.

А вот Кай другого склада. Керстин вспомнила, как Кай свернул голову коту. Он ненавидел кошек. Однажды Керстин с Каем, пробираясь через заросли, увидели большого черно-белого кота, который лежал в кустах и наблюдал за птичками. Когда они проходили мимо, Кай молниеносно, как гадюка, подскочил и схватил кота. Кот вскрикнул дважды — вначале как ребенок, потом жалобно, будто половица скрипнула под ногами. Одним махом Кай свернул коту голову. Керстин в тот момент так прикусила язык, что почувствовала во рту кровь.

Она посмотрела на Кая. Тот сидел рядом с Эльси и крепко сжимал ее кисти…

Может, Як? Як ревнив и вспыльчив. Он много раз бил Лилиан, будто имел на это право. Керстин Як не нравился больше всех, но Лилиан его любила.

Остается Туре. Он отличался замкнутостью, и никто не знает его достаточно хорошо…

Дюрель подошел к Лилиан и низко склонился, так низко, как если бы он целовал ее. Проведя пальцем по ее губам, он на половину разогнулся и стоял, опираясь одной рукой о колено, а другой машинально поправляя галстук.

— Она задушена, — произнес Дюрель. — Кажется, раздавлено горло, впрочем, обстоятельнее осмотрит и решит доктор. На шее несколько длинных царапин от ногтей… Женских ногтей…

Он поднял руку Лилиан и стал ее внимательно разглядывать. На пальцах виднелись пятна крови, покрытые серебристым лаком ногти также были испачканы кровью. Дюрель улыбнулся.

— Раны на шее она нанесла себе сама — молодец, пыталась защититься. Думаю, мы должны исходить из предположения, что это дело рук мужчины.

Он медленно выпрямился, в глазах появился стальной блеск.

— Мужчины! — повторил он. — Значит, кто-то из вас, молодые люди. — Он подчеркнул каждое слово, и обвинение получилось резким. Керстин почувствовала странную дрожь в теле, вспоминая свои предположения. Действительно, женщины таким способом не убивают, женщины обычно дают яд, бывает, стреляют, но не душат. Несомненно, это сделали мужские руки… «Кто-то из вас, молодые люди…»

Неожиданно Дюрель повысил голос.

— Начнем сначала. Расскажите, что вы знаете о ней? — Он, как недавно Як, был уверен, что контролирует ситуацию. — Кто хочет рассказать? Вот вы дружили с ней? — Он повернулся к Керстин. — Вы!

Все посмотрели на Керстин, а Керстин почему-то на Буссе.

— Мы с ней считались хорошими подругами, — прошептала она. — Лилиан была богатой. — Керстин бросила быстрый взгляд на мертвую. — И красивой. Очень красивой — не такой, как теперь… — Она запнулась, комок застрял в горле. Керстин вдруг почувствовала себя ребенком. Подойдя к окну, несколько раз глубоко вдохнула воздух.

— Не знаете, у нее были враги из числа присутствующих здесь?

— Не знаю. Враги?.. Вряд ли. Возможно, кто-то любил ее, а Лилиан была к нему равнодушна и… — Будто это говорила не Керстин, а кто-то другой вместо нее. Она повернулась к ним лицом. И увидела их как в тумане. — Я думаю, Буссе… Но Буссе не может…

Буссе остолбенел, потом беспомощно опустил руки, остановив на Керстин безжизненный взгляд.

— Вы были в нее влюблены? — уточнил Дюрель.

Буссе кивнул.

— Ваше чувство было безответным?

— Не знаю.

Наступило молчание. Затем Керстин продолжила:

— Йон должен был ей деньги. Она рассказывал мне, что пыталась получить их обратно, но у него все не оказывалось необходимой суммы. По крайней мере, он так говорил. Ей самой нужно было отдать кому-то долг, но я думаю, Лилиан кривила душой, просто боялась их потерять. Она говорила, что даже угрожала ему полицией…

Йон вскочил с дивана.

— Я хотел вернуть! — прошептал он, взволнованно размахивая руками и дыша, как загнанный зверь. — Она это знала. Я хотел вернуть… Вы должны мне верить…

Йон снова сел. На лбу его выступил пот. Он закрыл глаза. У него было такое лицо, будто ему вот-вот станет плохо.

Дюрель внимательно посмотрел на него.

— Я думаю, что вычислил вас, — произнес он. — Вы боксер?

Йон кивнул и проглотил застрявший в горле ком.

— Да, я боксер. Но я не убивал. Я боюсь применять силу. И ненавижу насилие…

Дюрель поднял брови. Он был удивлен.

— Ну, дальше, — сказал он Керстин. — Что вы еще знаете?

Керстин заметила, что все впились в нее взглядами, и почувствовала себя предателем. Когда она снова хотела открыть рот, чтобы продолжить, язык вдруг стал непослушным.

— Як и Лилиан со вчерашнего дня враги. Як такой ревнивый… вбил себе в голову, что Лилиан и Буссе…

— Ложь! — выкрикнул Як. — Да, я был влюблен в нее, но знаю, что и она меня любила. И у меня не было причин, из-за которых я должен… почему я должен был…

— Лишить ее жизни, — вставил Дюрель.

— Яка не было в комнате, — прошептала Роза. — Як был детективом!

Керстин сжала пальцы, послышался хруст.

— Они здорово поссорились. Помню, когда я вошла в прихожую Лилиан — Лилиан частенько давала ключ от своей виллы друзьям, и там почти всегда кто-нибудь жил, — она плакала. Як кричал, что если она не прекратит флиртовать, то он ее проучит… он… убьет ее. Як бил ее по лицу, а Лилиан только тихо плакала. Они не сразу заметили меня. Но когда Як меня увидел, то смутился.

— Вы были помолвлены? — осведомился Дюрель.

Як покачал головой

— Нет, но мы обещали никогда не расставаться. Мы любили друг друга. Ее отношения с Буссе меня вовсе не интересовали, ибо я мог на нее положиться. Это правда, что я ударил ее. Не знаю, что на меня в тот момент нашло…

— Конечно, нет, — произнес Дюрель ехидно.

Керстин продолжала:

— Кай и Лилиан поссорились на вечеринке. Он пролил пиво на ее платье…

Она поняла, что это прозвучало смешно, иначе и не могло прозвучать, но никто не рассмеялся сейчас можно было говорить все, что угодно, не опасаясь, что это вызовет смех.

Она скользнула взглядом по их серьезным лицам. Потом посмотрела на руки Кая. Он засунул их в карманы. На запястье Керстин заметила несколько багровых царапин. Она почувствовала, как широко распахнулись ее глаза и невольно открылся рот, готовый вот-вот закричать. Но исторгнутый звук был почти неслышен.

— Ногти! — с трудом выдавила она. — Лилиан оцарапала его. Посмотрите… Посмотрите на руки!.. — Дрожа всем телом, она показывала на Кая.

Дюрель подошел к Каю.

— Покажите руки! — приказал он.

Кай нехотя повиновался Он был бледен.

— Это сделал кот Лилиан. Он меня не выносит. Когда мы поняли, что она убита, я отправился сообщить вам. Маргит знала, что у вас вилла на другой стороне залива. Спускаясь по лестнице, я увидел кота и наклонился, чтобы погладить, но этот негодяи ответил на ласку тем, что оцарапал мне руку. Вернувшись, я рассказал им об этом. Не правда ли, Як, Буссе?! Керстин все еще была в обмороке и не слышала рассказ. А вы?

Остальные кивнули.

А Керстин словно во сне видела перед собой другого кота — черно-белого, со свернутой головой, и рядом с ним — Кая на корточках. Мог Кай ласкать кота?..

— Но можете вы доказать, что у вас не было этих царапин до того, как вы вышли? — спросил Дюрель.

Кай беспомощно оглянулся.

— Я не знаю, если кто-то…

— Я могу подтвердить, — вмешалась Маргит. — После того, как это случилось… как мы обнаружили, что Лилиан мертва. Як помог мне зажечь сигарету — все было так ужасно, и я долго не могла прийти в себя. Так вот, тогда у него не было никаких царапин, в этом я абсолютно уверена. Помню, чтобы успокоить, он похлопал меня по плечу, а я посмотрела на его руку и в ответ похлопала его по ней…

После получасового допроса Дюрелю стало ясно, что до того, как все это случилось, Лилиан связывала их всех в одно целое, хотя они и испытывали к ней различные чувства — дружбу, влюбленность, безразличие и неприязнь. Она пригласила их на уик-энд. До наступления вечера они загорали и купались, танцевали, кокетничали, вкусно ели и пили. А в тот вечер молодые люди, которых уже не назовешь юными, играли.

Он скользнул взглядом по комнате. На окнах висели тяжелые темно-красные шторы. На одном окне были раздвинуты, на другом, открытом настежь, — зашторены. Для того чтобы летний воздух проникал в комнату, одна половина была присборена и оттого напоминала театральный занавес перед опустевшей после окончания спектакля сценой. Мебель сдвинута к стене, на полу, в середине комнаты, лежало несколько ярких ковриков.

«Скорее всего это и есть место для игры взрослых детей», — подумал Дюрель. Он подошел к двери, ведущей в комнату, и толкнул ее. Она подалась легко и беззвучно, как крыло птицы. За дверью находился большой холл, но он был обставлен, как гостиная. Мебель свидетельствовала о хорошем вкусе и достатке. Окно в холле тоже было зашторено.

В кресле, положив голову на маленькую подушку и вытянув лапы, лежал белый ангорский кот. Неожиданно Дюрелю пришла в голову мысль.

— Свет снаружи во время игры был зажжен?

Як кивнул.

Дюрель прошел в холл. Справа от себя отыскал выключатель к лампе на потолке, а рядом с дверью выключатель к лампе, которая находилась в комнате, где было совершено убийство. В раздумье прошелся по залу, заметив, что кот все время наблюдает за ним злыми, бегающими глазками. Дюрель вернулся в комнату.

— Может еще кто-нибудь подтвердить, что во время игры свет в холле горел? — он повернулся к Яку, а затем обвел всех долгим внимательным взглядом своих светло-голубых глаз.

Роза вытерла лоб кружевным носовым платочком.

— Я могу. Пока мы кружили по комнате, я заметила, что через замочную скважину слабо пробивается свет. Он был… да, я думаю, он горел, когда Як находился снаружи. Мы ведь видели свечение, когда он вышел из комнаты, и потом, когда снова вошел.

Маргит, маленькая и миловидная, похожая на школьницу, неожиданно вскрикнула. Голос ее дрожал:

— Нет-нет, в тот раз в замочной скважине ничего не светилось. По крайней мере, не все время. Это я знаю точно, поскольку обратила внимание, что свет горел раньше и что погас именно тогда, когда Як был за дверью. Я не придала этому значения, но сейчас вспомнила все отчетливо. — Она вздрогнула всем телом, словно только теперь поняла насколько это все важно. — Як мог войти в тот момент, когда мы двигались по комнате. Мы могли и не заметить, как Як вошел, если бы, перед тем, как войти, он погасил в холле свет. Слышите, что я говорю, это, вероятно, был Як!

— Вы уверены, что там не было света?

— Абсолютно уверена. — Маргит опустилась в кресло.

— Зачем вы потушили в холле свет? — спросил Дюрель.

— Я не тушил. У меня на это не было никаких причин.

Як говорил тяжело и медленно, делая ударение на каждом слове.

— Я стоял, приложив ухо к дверной щели, и пытался разобраться в звуках, доносящихся до меня. Вероятно, я заслонил замочную скважину, поэтому и не было свечения. Но так ничего и не понял, пока не закричала Лилиан. Очевидно, с моей стороны глупо было так вести себя, ведь все и без того обязаны говорить мне о том, что слышали. Но в тот момент я об этом не подумал… Когда Лилиан закричала, я вошел. Так что у меня алиби — в момент убийства меня в комнате не было. Слава богу!

Як потянулся, улыбнувшись сухими губами. Затем взял леденец и сунул в рот.

Дюрель наблюдал за ним с неприязнью.

— Что же произошло, когда вы вошли? — напирал он. — Что было дальше?

— Ничего. Я спросил: никто не двигался после крика Лилиан? Это необходимый вопрос — так быстрее всего можно выйти на убийцу. Иногда убийца выдавал себя сразу же, потому что кто-то замечал его движение… Потом я установил, как она падала, ее позу. Это также относится к правилам игры. Когда я перевернул ее, то обнаружил, что она… что она… Задушена!

— Вы вошли сразу же, как услышали крик, или задержались?

— Я выждал несколько секунд.

Як был заметно взволнован провокационной интонацией Дюреля. Керстин заметила, что его лоб и шея были мокрыми, словно у больного с высокой температурой.

— Мы обычно выжидаем какое-то время, — продолжал он, — потому что убийца может поддаться искушению отдалиться от жертвы. Ему предоставляют такую возможность, чтобы потом иметь больше шансов разоблачить его. Это примерно как в игре в покер…

Дюрель слушал внимательно.

— Итак, вы убедились, что она задушена. Что было потом?

— Керстин упала в обморок. Подозреваю, что она поняла все раньше меня. Буссе подскочил к ней, поднял и отнес на диванчик. Маргит побежала за водой, она не сразу сообразила, что Лилиан убита, и подумала, что Керстин просто стало плохо.

Неожиданно Роза прервала его рассказ.

— Я заметила это раньше Керстин, — произнесла она. — И поняла, что Лилиан была убита до того, как Як вошел в комнату. Этот ее крик — вы помните ее крик?..

Керстин всю била мелкая дрожь.

— И что же вы сделали? — Дюрель перевел взгляд на Яка.

— Я стоял как парализованный, пока Кай не сказал, что мы должны вспомнить, где кто находился, когда Лилиан закричала, а также какие звуки слышали после убийства. Маргит сказала, что не стоит звонить в полицию, лучше отправиться за вами на другой берег залива. Потом Кай пошел и привел вас. Я открыл окно — в комнате было душно, как в парилке. Остальное вы знаете.

— Совершенно верно, — произнес Дюрель, — остальное я знаю. — Он обвел всех взглядом. — Могли бы вы теперь стать там, где каждый из вас находился в момент убийства?

Они молча заняли свои места. Керстин стала в двух метрах от двери, спиной к ней. Позади нее, чуть в стороне, стоял Буссе. Он выглядел злым и немного встревоженным. Буссе даже не заметил, как она послала ему ободряющую улыбку. А Керстин тут же пришло в голову, что движение воздуха мог вызвать и Буссе. Ее раздражали эти толстые маленькие коврики. Они лежали плотно друг к другу и впитывали звуки, словно мох воду. Не будь их, она, возможно, услышала бы прикосновение подошв к паркету…

— Заметил ли кто-нибудь из вас что-то необычное сразу после убийства? — спросил Дюрель.

Точно как в игре, подумала Керстин, он задал стоящий вопрос. Оставалось ни него ответить.

— Я почувствовала слева от себя легкое движение воздуха, как будто мимо меня кто-то проскользнул, — я убеждена, что это был человек, хотя он и не столкнулся со мной. Окно ведь было закрыто.

— Ощутил ли движение воздуха еще кто-нибудь из вас, например, вы ведь стояли рядом? — он пронзил Буссе взглядом.

— Нет, — ответил Буссе.

Не спуская глаз с Буссе, Дюрель спросил Керстин:

— Вы полагаете, что движение воздуха мог создать он?

— Да, — тихо ответила она.

Дюрель вплотную подошел к Буссе и ткнул ему в грудь указательным пальцем.

— Теперь хорошенько подумайте и попытайтесь вспомнить, двигались ли вы после того, как раздался крик?

— Нет, не двигался. Я остановился сразу же, как только услышал, что Лилиан упала.

— Кому по жребию выпало быть убийцей?

— Мне, — выдавил Буссе. — Но я не успел… точнее, я выжидал — чтобы было более захватывающе. Впрочем, это идея Розы, которая считала, что убийца, прежде чем нанести удар, должен выдержать паузу…

Роза пронзительно рассмеялась.

— Я ничего не знаю, зачем, зачем, зачем… — Голос перешел в рыдание.

Дюрель бросил на Буссе выразительный взгляд.

— Но если вам выпала роль убийцы, то ведь у вас не было причины останавливаться. Вы ведь знали, что такое поведение для убийцы в той ситуации не совсем уместно…

— Да, конечно. Как-то все было не так… Но, с другой стороны, и не было уже причины продолжать, когда дело оказалось сделанным. Я остановился чисто рефлекторно — мне не пришло на ум ничего другого. И к тому же бывает, что женщины кричат, даже если их не убивают… — Он засмеялся над этой жуткой формулировкой. — Они думают, что именно с ними хотят что-то сделать, хотя их никто и не трогает. Иногда они просто сталкиваются друг с другом в темноте. На сей раз я слышал, как кто-то упал. Вы понимаете, что я имею в виду? Я был убийцей, но кто-то другой взял эту роль на себя или Лилиан что-то неправильно истолковала.

Буссе говорил заикаясь, лицо сделалось бледным, как полотно.

— Значит, вы не почувствовали движения воздуха?

— Я? Ничего не чувствовал и ничего не слышал!

— Только убийца лжет, — медленно проговорил Дюрель и прищурил глаза, — больше никому не разрешается?

— Вы же не думаете, что… — вскричал Буссе.

— Я ничего не думаю, — спокойно ответил Дюрель и выдержал продолжительную паузу. Теперь он вел себя так, словно что-то знал. Или, возможно, наоборот, как если б ничего не знал и хотел скрыть это от других.

Напряжение росло. В последние минуты у Керстин возникло ощущение, будто они продолжают играть, но с тишиной к ней опять подкралась холодная, реальная действительность, свет плафона бросал блики на искаженные лица.

Дюрель повернулся к Розе:

— Игра — ваша выдумка?

— Нет, нет, — прошептала она. — Не моя. Не помню, кто это сделал. Мы играли в нее много раз. Не только у Лилиан. Но… кто-то в другом месте, я не помню…

Она бессильно опустилась на место.

Керстин знала, что Роза легкоранима и происходящее угнетало ее. Сейчас у нее был взгляд усталой, затравленной птицы…

— Это Йон предложил играть, — сказала Керстин, но Дюрель не прореагировал.

— Но ведь именно вы считали, что убийца должен выждать момент, прежде чем нанести удар.

— Да, но… Это было совершенно по другому поводу.

Роза попыталась выдавить из себя улыбку, но ей это не удалось.

— Так что же это был за повод?

— Обычно мальчики… Случалось, что мы целовались в темноте, сами не зная с кем. Ей это тоже нравилось. Все было так захватывающе!

Дюрель улыбнулся и побарабанил пальцами по щеке.

— Целовал ли вас кто-нибудь в этот раз?

— Нет, никто не пытался…

— Кто-то хотел поцеловать меня, — сказала Керстин. — Но, похоже, передумал и лишь легко прикоснулся. Я подумала тогда, что это был Буссе, но теперь не уверена.

— Кого еще из вас целовали?

Маргит покраснела.

— Меня, — произнесла она, — но я не имею понятия кто.

— Кто из молодых людей чувствует себя виновником?

Йон потянулся.

— Я, — сказал он. — Это я поцеловал Маргит. И… еще кого-то. Кажется, Розу…

Он вопросительно огляделся, остановил взгляд на Розе, но та опустила глаза и тихо покачала головой.

— Кого?

— Не знаю. До этой минуты я даже не знал, что целовал Маргит, пока она не призналась, но это была еще одна…

Неожиданно он замолчал, поняв, что той другой, кого он поцеловал, могла быть Лилиан, которая теперь лежала на полу, похожая на восковую куклу. Да, именно ее он и поцеловал…

Дюрель тоже понял это. Он подошел к Лилиан и стал разглядывать ее губы. По сравнению с лицом они были красными, как тюльпан: губная помада на них была лишь чуть-чуть смазана. Он повернулся к Йону, тот стоял с повисшими, как плети, руками.

— Вы боксер, у вас большие, крепкие руки, но вот целуете вы не так крепко…

Йон не ответил. Он только с ненавистью посмотрел на Дюреля, пальцы его медленно сжались в кулаки.

— Тот поцелуй, возможно, был платой в рассрочку за долг.

Женщина молчит, когда ее целуют, она не знает, что руки, которые обвили ей шею, таят угрозу, не так ли? — добавил Дюрель.

— Вы зашли слишком далеко, — прошипел Йон. — Вам лучше не намекать на мои руки и поберечься oт них. Вы правы лишь в том, что они большие и крепкие…

— Успокойтесь, — произнес Дюрель. — Значит, тот, другой поцелуй, был настоящим?

— Оба поцелуя были настоящими, — ответил Йон.

— Мог ли он быть тем легким прикосновением, которое почувствовала юная дама? — он показал на Керстин.

— Нет, — произнес Йон. — Это был настоящий поцелуй, затяжной. И с языком…

Маргит снова покраснела.

— Значит, это Йон поцеловал меня, — сказала она тихо.

Дюрель подошел к креслу, медленно опустился в него, положил одна на другую короткие, толстые ноги в светло-голубых, полосатых брюках и откинулся назад.

Все хранили молчание и выжидали. Стояли неподвижно, словно статисты в пантомиме, и пытались понять по лицу Дюреля, о чем он думает и что знает. Если ему действительно что-то известно, то скрывает он это неплохо.

А Дюрель сидел и изредка бросал на них испытующие взгляды. Потом так же не спеша, как и садился, поднялся, подошел к Керстин и посмотрел на нее почти с состраданием.

— Тот, кто прикоснулся к вашим губам, и есть убийца, — сказал он тихо и дружелюбно, с привычным ударением на каждом слоге. — Помогите разоблачить его. Вы-то догадываетесь, кто он. Вспомните! Вы ведь знаете его губы! Не так ли!.. Припомните..

Керстин снова почувствовала слабость, в глазах се потемнело.

«Только не падать в обморок, — приказала она себе мысленно. — Не падать в обморок!

— Как вы думаете, осталась ли у него на губах помада? — спросил Дюрель.

— Не знаю. — Керстин била дрожь — Он едва прикоснулся…

Йон зажег сигарету, дым попал на Керстин, она закашлялась.

Як предложил ей леденец. Дюрель пошел по кругу, внимательно всматриваясь в губы молодых парней. Он шел так близко, что те невольно отшатывались. Напротив Кая он остановился.

— У вас что то красное на губах!

— Ну и что? — парировал Кай.

— Где ее сумочка?

Роза протянула Дюрелю сумочку Лилиан. Он отыскал помаду, сравнил с помадой на губах Кая. Цвета не совпадали.

— Покажите вашу, — попросил он Кeрстин.

Девушка взяла с дивана сумочку, протянула инспектору. Помада недорогая, часто встречающегося цвета. Дюрель поднес ее к губам Кая.

— Пожалуй, эта? Цвет тот же!

— И у меня такая же, — робко вставила Эльси. Она достала помаду и показала ему…

— Но ведь вы не целовались?

— Во время игры — нет. Но Кай целовал меня сегодня… раньше, вечером… Много раз Кай и я…

— Вы могли сказать об этом сразу, — буркнул Дюрель, отойдя к окну, закрыл створки, задернул шторы; у двери в холл задержался.

— Эй, вы там, погасите сигарету, — потребовал он.

Йон подчинился.

— Встаньте, как вы стояли, когда она упала. Теперь вы снова будете участвовать в игре, мы повторим все сначала.

Короткая пауза, а затем резкое:

— Слушайте внимательно! С этого момента я запрещаю всем двигаться. Стойте там, где стоите. Не двигайтесь ни при каких обстоятельствах. Поняли?!

Он тщательно осмотрел все в комнате, задержал взгляд на Керстин и… погасил свет.

Стало темно, сквозь замочную скважину пробивалось свечение. В следующее мгновение дверь в холл открылась — в свете лампы был виден черный силуэт, — затем закрылась. Дюрель вышел.

Свечение в замочной скважине продолжалось несколько секунд, потом исчезло…

Все стояли без движения. Отовсюду слышалось сдерживаемое тяжелое дыхание. Керстин чувствовала, как теплыми приливами пульсирует в висках кровь.

Неожиданно ей показалось, что она одна с Лилиан в затхлом, сыром склепе со странным запахом. Стало страшно, захотелось кричать. Где руки, эти холодные руки?.. Она почувствовала его губы, губы убийцы. «Вспомни, Керстин, это где-то внутри тебя, ты должна вспомнить…»

И опять вокруг нее все как бы проигрывалось снова. Горячее дыхание, которое на миг обожгло ей рот… Чьим оно было? Она непременно должна его узнать..

Буссе? Нет, это был не Буссе. Это не мог быть Буссе. Она напряженно вслушивалась, пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук, но вокруг стояла тишина, словно стены обшиты ватой. И тогда это недавнее ощущение снова нахлынуло на нее: ей почудилось, будто этот человек близко, совсем близко, в темноте, которая окружала ее. Слабое горячее дыхание обдало лицо.

«Здесь моя шея, — подумала она, как в лихорадке. — Ты хочешь сдавить ее своими руками. Каким правдоподобным будет мое падение…»

Они снопа играли. В следующее мгновение горячее дыхание отдалилось, и она почувствовала слева от себя движение воздуха. «Почему ты меня не целуешь, Буссе, почему ты не хочешь меня поцеловать? Подойди сюда и обними меня крепко-крепко — это неправда, что ты влюблен в Лилиан. Это не может быть правдой — ведь скоро Лилиан будет убита. Это снова произойдет, потому что мы играем». Вначале горячее дыхание, и губы, легкое прикосновение губ, а затем… затем крик… Лилиан. Ты грезишь, Керстин. Это не ты, Буссе, не ты! Очнись, Керстин! Нет, нет, нет, я не могу… это безумие! Зажгите! Зажгите!»

— Зажгите, — закричала она. — Зажгите свет или я сойду с ума! — Она упала, истерично смеясь и плача. Ее рука легла на руку Лилиан.

Дюрель открыл дверь, и свет из холла широкой полосой упал на мертвую, чьи пустые глаза уставились на Керстин.

Дюрель включил свет.

— Заметили ли вы что-нибудь в этот раз? — спросил он.

Молчание.

— Значит, никто из вас не заметил, что меня не было в комнате?

Керстин продолжала смеяться и плакать.

— Нет, — кричала она. — Нет, это невозможно!

Лица, словно светящиеся шары, поплыли вокруг нее, и она во второй раз за этот вечер потеряла сознание.

— Здорово все было проделано, — произнес Дюрель. — Действительно, ловко, с тонким расчетом.

Теперь они сидели все вместе, неподвижные и немного напуганные. И только веснушчатое лицо Дюреля было спокойным и самодовольным.

— Он мог добраться и до вас, — продолжал Дюрель. — Это хладнокровный молодой человек. Но, очевидно, его удержало то, что на сей раз риск был слишком велик.

Он дружески улыбнулся Керстин.

— Главное, у вас было неопровержимое доказательство. Он вас «отметил». Возможно, своим криком вы помешали ему. Неизвестно, что бы он предпринял, если бы вы не закричали…

Дюрель поудобнее расположился в большом кресле, в котором могли поместиться два человека такой комплекции. Поправил галстук.

— А дело было так, — сказал он, словно самому себе. — Обратите внимание, тогда он не боялся, что свет зажжется слишком рано… потому что он сам должен был его зажечь. Так что иногда и детектив может сделаться убийцей…

Керстин стояла молча.

— Но, — произнесла она неожиданно, — откуда он мог знать, что это была Лилиан, он, убийца? В комнате ведь было совершенно темно?! Жертвой мог стать и кто-то другой…

Дюрель улыбнулся

— Нет, — сказал он и покачал головой. — Он полностью исключил риск, «отметил» ее. И вам следовало бы это знать. Точно так же он отметил и вас. Этим же, кстати, и выдал себя. Вы поняли потом, что это был именно он, по той же самой метке, по которой он узнал Лилиан. Но вам потребовалось время, пока это не всплыло в вашем подсознании. Запах! Именно поэтому он подошел к вам. Он искал Лилиан!

— Но как? — спросил кто-то.

— Перед игрой он угостил ее мятным леденцом с сильным запахом. Хорошая метка!.. Сейчас он сосет такой же… Мистер Як! Вы не против, если мы вызовем машину? Теперь мы отправимся отсюда вместе с вами!

Перевел со шведского Евгений КУЗЬМИН

Об авторах

РИЧАРД МАККЕННА — американский писатель. Родился в 1913 году. 22 года прослужил на флоте. Уйдя в отставку, поступил в университет Северной Каролины. Получил ученую степень в области английской филологии. Автор нескольких сборником фантастики.

ВЛАДИМИР ГУСЕВ родился в 1950 году в городе Великие Луки. В 1974 году окончил Московский инженерно-физический институт. В настоящее время — ведущий инженер одного из киевских НИИ. В жанре фантастики выступает впервые.

ХЕЛЬМУТ РИХТЕР родился в 1933 году в городе Френдейль (ныне Брунталь, Чехословакия). В 1945 году переехал в Заксен-Анхальт. В 1964 году окончил Литературный институт имени Йоганнеса Р. Бехера. Известен как журналист, поэт, прозаик, кинодраматург. Живет в Лейпциге.

ДАНИЛ КОРЕЦКИЙ родился в 1948 году. После окончания Ростовского университета работал следователем прокуратуры, старшим научным сотрудником лаборатории судебных экспертиз, в настоящее время — доцент Ростовского факультета Высшей юридической заочной школы МВД СССР, кандидат юридических наук. Автор книг: «В плену вещей», «На грани закона», «Принцип каратэ». Его произведения переводились за рубежом. В «Искателе» выступает впервые.

ЯН ЭКСТРЁМ — шведский писатель. Родился в 1923 году в Фалуне. Окончил Лундский университет. Автор многих романов, наиболее известные — «Западня для угрей» и «Деревянный фрак». В настоящее время считается одним из лучших детективных писателей Скандинавии. Его произведения переведены на английский, немецкий, японский, польский и другие языки. На русском публикуется впервые.

* * *

Ha I, IV страницах обложки рисунок Бориса ИОНАЙТИСА к повести «ВЕРНИСЬ ДОМОЙ, ОХОТНИК!»

На II странице обложки рисунок Бориса ИОНАЙТИСА к рассказу «МУХОЛОВКА ЛОМТИКОВА».

На III странице обложки рисунок Николая МИХАЙЛОВА к рассказу «УНИФОРМА».

* * *

Под редакцией А. ПОЛЕЩУКА и Е. КУЗЬМИНА

Художественный редактор В. КУХАРУК

Технический редактор И. ВОРОБЬЕВА

* * *

Примечания

1

Mad (англ.). — сумасшедший.

(обратно)

Оглавление

Пока что фэнтэзи…

Ричард МАККЕНА «ВЕРНИСЬ ДОМОЙ, ОХОТНИК!»

Данил КОРЕЦКИЙ «ЧЕГО НЕ МОЖЕТ ДЕЛАТЬ МАШИНА»

Хельмут РИХТЕР «ГЛАЗ ЗМЕИ»

Владимир ГУСЕВ «МУХОЛОВКА ЛОМТИКОВА»

Ян ЭКСТРЁМ «УНИФОРМА»

Ян ЭКСТРЁМ «ИГРА В УБИЙСТВО»

Об авторах Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg