«Эротикурс»

Эротикурс (fb2) - Эротикурс 22121K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юлия Владимировна Щербинина

Ю. В. Щербинина Эротикурс

© Юлия Щербинина, 2016

© ООО «ИД «Флюид ФриФлай», 2016

Введение в Эротикурс

Вечное светило

Когда-то это происходит со всеми. Ну, или почти со всеми. Начинаешь замечать, что твоё тело отличается от других. Нос, рот, пупок, узор на ладонях, форма пальцев на ногах… Сначала понимаешь, что люди бывают женщинами и бывают мужчинами. Затем выделяешь среди них одного мужчину, одну женщину, которые особенно нравятся. Не родные, а нравятся – почему? Ведь странно.

Дальше одни разонравились, появились другие, ещё более притягательные. С каждым разом всё интереснее, сильнее и больнее. Потом… А потом у всех по-разному. У кого огонь и ветер, у кого калейдоскоп и фейерверк, у иных нетающие снега и вечный камнепад, у некоторых изобильные нивы и сады с запретными плодами. А часто просто комната с белым потолком.

Отношения плоти – они уже вдоль и поперёк исследованы учёными, помыслены философами, воспеты поэтами, исхожены нами, простыми смертными. Знаки эроса изящно закодированы в греческой мифологии и зашифрованы в средневековой символике греха. Они кокетливо выглядывают из складок рембрандтовских портьер и зверино скалятся из арцыбашевских строк. Новым поколениям достаются лишь прописные истины, строгие теории, готовые художественные формы.

При этом эротика всегда окутана тайнами и овеяна мифами. Она же постоянная тема досужих разговоров, объект шуток и сюжет анекдотов. Эрос в культуре как солнце в полярный день, никогда не заходящее за горизонт. Застывшее в зените светило, вокруг которого меняются лишь контуры облаков.

Сияющее солнце эроса отбрасывает на землю множество лучей. Нам ведом эрос «первозданный», лишённый борьбы человека с собственной природой, – как форма сопротивления смерти. Нам ведом эрос «головной», свободный от цели продолжения рода, – как способ забвения экзистенциальных ужасов. Нам ведом эрос «игровой», исполненный изощрённости и фантазии, – как инструмент создания иллюзии счастья.

Возможно, самое главное в эросе не сладострастие, а то самое «острое чувство обнажённости», что делает человека настоящим, подлинно подлинным и что подробно описано Михаилом Арцыбашевым в «Романе маленькой женщины». Современники не простили писателю этой правды – судили по обвинению в порнографии. За то, что замахнулся на запретное, дерзнул вывести величие человека из его же ничтожности и беззащитности перед полом.

Возможно, самое интересное в эросе бесконечное и неизменно удивляющее многообразие его воплощений. Образов, творимых самой природой и искусственно создаваемых людьми. Внешнее многообразие при постоянстве основы, неизменности сути, незыблемости главного смысла, что постоянно ускользает от нас. Смысла, который мы тщимся ухватить в производстве внешних форм. Наши отношения с эросом обречённость Земли на вращение вокруг Солнца. Планетарный фатализм.

Возможно, самое страшное в эросе необратимость. Отношение к человеку, плоть которого мы познали, меняется бесповоротно и навсегда. С ним можно расстаться или перейти в дружбу, его можно возненавидеть или вовсе забыть, но отношение после всегда иное, чем до. А ещё эрос страшен постоянным напоминанием о нашей смертности, конечности, пределе существования. О том, что мы не навсегда.

Когда роман становится романом

«Вы, мудрецы, вы, мужи высокой и глубокой учёности, всеведущие и всепроникающие, скажите, как это, где это, когда это все устремляются в пары и почему везде любовь и поцелуи?» – вопрошает Философ. Этот вопрос вполне логично адресовать и писателям.

Литература «овнешняет» делает зримым, отображает в словах, воплощает в сюжетах – наши сокровенные мысли, интимные переживания, тайные желания. Художественная литература обитает в пространстве между профанным и сакральным. Балансирует на грани обыденного, опрокинутого в повседневность со всеми её мелкими частностями и ничтожными деталями, – и бытийного, устремлённого к духовным вершинам, в зенит Культуры.

Спиноза назвал любовь «щекотанием, сопровождаемым идеей внешней причины». Литература собственно и занимается описанием «внешних причин», толкающих человека на поиски чувственных удовольствий или на отчаянную борьбу с плотью, делающих его аскетом или сластолюбцем, побуждающих смирять свою похоть или предаваться изощрённым половым утехам. Литература создаёт многофигурные и порой необычные композиции из участников Великой сексуальной игры.

Для литературы нет «стыдных» тем. Есть лишь талантливые и бездарные тексты, умение или неумение писателя передать чувственность словами. При этом одарённый автор тонко ощущает, хотя и не всегда может объяснить, когда роман как любовные отношения способен и (главное) достоин стать романом как художественным произведением.

Эротика – пьеса со множеством декораций и действующих лиц, новелла с лихо закрученным и причудливо ветвящимся сюжетом, стихотворение с завораживающим ритмом и замысловатой образностью. И, наоборот, литература – почти та же эротика, чувственная любовь между читателем и текстом.

Литература отображает все стадии и вариации полового чувства: мимолётное увлечение и бурную страсть, лёгкий флирт и глубокую сердечную привязанность, сладость обладания и муки ревности, любовный экстаз и горечь расставания. И самое сильное, самое желанное, самое страшное: постепенное прорастание и возрастание людей друг в друге.

У литературы есть свой язык для изображения чувственности. Именно этим языком человек изначально пользовался для «культурного» и «приличного» описания всего, что касалось эротической сферы – от любовных волнений до самого полового акта.

Примечательно, что, описывая злосчастную, трагическую любовь, говорят о разбитом сердце, сломанной судьбе. Словно они сделаны из хрупких, непрочных материалов, будто изначально задуманы Создателем (Природой) как внемлющие зову эроса и послушные его «правке». Сейчас эти фразы воспринимаются как наивные, избито-высокопарные, но их происхождение уводит в глубины человеческой психики, обнажая трагическую природу сексуальности.

Ещё одна сквозная метафора эротического лексикона – образ пут, уз, тенёт – знак власти Эроса над Человеком и, одновременно, знак протеста против неё. Множество литературных сочинений исполнены мотивов угнетённости полом, сопротивления плоти, ужаса порабощающей телесности. В сущности, вся литература – форма сопротивления эросу, попытка «схватывания» его в слове.

Многие слова и выражения, внешние детали и визуальные образы любовного канона в XIX столетии и даже ещё в начале XX воспринимались как возвышенные и «правильные». В XXI веке они воспринимаются уже как пошлые, банальные, вульгарно-вторичные. Крылатые существа вроде голубков и амуров испуганно разлетелись, едва на пороге истории замаячил насмешливо-глумливый признак Постмодерна.

Ещё немного сохраняя свои первозданные смыслы в рекламных роликах и на товарных упаковках, эти образы утратили свою символическую силу. Стали стёртыми метафорами, исчезающими тенями светила Эроса. Живая образность облупилась с них, как позолота и перламутр – с чашечек культового в советскую эпоху гэдээровского сервиза «Мадонна», изображавших любовные и пасторальные сцены.

Писателям прошлого было гораздо проще подбирать слова для описания чувственной сферы, чем современным авторам, которым всё кажется уже затасканным и невыразительным. Новейшая литература демонстрирует нищету эротического словаря. В прозе рубежа XIX–XX столетий уже исчезают вычурность и куртуазность слога, присущие «галантному веку» литературы, но ещё присутствуют сколь выспренние, столь же и волнующе-трогательные, утраченные современностью речевые обороты.

«Загорится душа отдать себя другому», «дух любви пламенный», (М. Кузмин); «безгрешная алость», «розы тела» (Ф. Сологуб); «ледяная вершина мировой прелести» (Г. Иванов); «чувственно прельщала» (М. Агеев). И «какое ужасное слово жила», замечает, «содрогнувшись плечами», героиня рассказа Пантелеймона Романова с незамысловатым названием «Любовь». Да, в былые времена страшились подобных слов, но не стеснялись таких названий, не считали их тривиальными.

Наконец, легко заметить, что слова эротического лексикона не только метафоричны, но и ярки, красочны. В сообществе животных аналогами таких слов являются броская окраска, распушившийся хвост и прочие элементы внешней привлекательности, призывающие к соитию. Впрочем, у людей тоже имеется масса несловесных способов эротического самовыражения и, напротив, сокрытия сексуальности: одежда и обувь, позы и жесты, причёска и макияж. Там, где раньше светские дамы пускали в ход мушки и веера, нынешние девушки используют татуировки и пирсинг.

По части невербального изображения чувственности специализируются художники. Писатель рассказывает – художник показывает. Привилегия обоих в том, что они воображают реальные, когда-либо виденные либо даже наблюдаемые вживую изгибы и движения тел; они слышат слова, слетающие с губ позирующих моделей и прототипов литературных персонажей. А нам доступны лишь чтение и созерцание вторичные, воспроизводящие процедуры.

Однако мы счастливы и этим. Мы можем оживлять тексты и картины их чтением и созерцанием. Вот призывно смотрит на нас девушка, расчёсывая длинные волосы на картине Браунинга. Вот, стыдливо отводя взгляд, демонстрирует мужчине хрупкую ладонь и обнажённые пальцы ног скромница Годварда. Вот, нарочито отставив пяточку и мизинчик, со снисходительной полуулыбкой бросает поклоннику цветок с балкона юная девица Лейтона. Вот нежно раскрыляет руки и глядит ввысь, словно готовится взлететь, «Невинность, увлекаемая Любовью» Грёза. И нас вдохновляет, что мы тоже можем когда-нибудь взлететь и уж точно бросить либо поймать цветок. Как повезёт. Мы любуемся застывшими в томных позах прелестницами Альма-Тадемы, источающими сладострастие даже при чтении свитков-книг. Удивляемся тому, как бесконечно женственны в порыве ревности героини Герена и Мунка. Нас завораживает медитативная поступь продажных женщин Тулуз-Лотрека, не теряющих грации даже на позорном медосмотре.

Особенно нас манят неопределённость и недосказанность. Полустыдливо-полуразвратно прикрывают чресла воин Фрагонара и юноша Сомова. То ли вправду спят, то ли игриво притворяются нимфа Пуссена и Ролла у Жерве. Уклоняясь от атакующего Амура, юный любовник на полотне Бордоне не то придерживает, не то отодвигает складки платья возлюбленной; она же своей рукой вроде мягко отводит его руку, а вроде и незаметно продвигает к девственному лону.

Наконец, нас интригуют многоплановость и многослойность. Ладони «Влюблённых» Хоторна говорят красноречивее губ. Причудлив и сложен параллельный диалог рук на картине Милле «Да!». Завораживает жестикуляция участников «Разговора» Ренуара. А «Насилие» Дега – целая история отношений, заключённая в живописную раму.

Некоторые полотна загадывают загадки или требуют расшифровки. Например, несведущему зрителю непонятно, чем занят живописец и что вообще происходит на картине Сюблейра «Навьюченное седло». Необходимо пристально вглядеться в знаменитый «Грех» фон Штюка, чтобы увидеть там не только насмешливый лик Евы, но и нечто ещё… Сами искусствоведы до сих пор расходятся во мнениях по поводу названия картины Ватто «Грубая ошибка» или «Удача».

Литература и живопись неутомимые поставщики сюжетов и образов, как предельно откровенных, так и прячущих эрос внутри строк, за слоем красок. Франты и кокетки, ловеласы и альфонсы, развратники и ревнивцы, эротоманы и порнографы, томные девицы и похотливые юнцы, коварные соблазнители и блюстители нравов… Вообще люди каковы они есть: целомудренные, бесстыжие, слабые, сильные, неопытные, искушённые – обо всех написано и кистью, и пером.

Живопись в чём-то опережает литературу, а где-то тянется у неё в хвосте. Подвижное пластичное слово проникает в самые тёмные глубины эроса. Застывшее статичное изображение схватывает эрос в его самых выразительных позах и деталях. Слово и изображение движутся навстречу друг другу. Место их встречи – книга, где органично соединяются речь и зрелище. И само чтение есть не что иное, как форма чувственного созерцания.

Но всё же самая пьянящая прелесть эротики – в невозможности целиком заключить её ни в словесную оправу, ни в живописную раму. Как невозможно удержать солнечную тень. Вечное светило Эроса нельзя закатать в банку искусства – можно только любоваться его бесчисленными художественными отражениями.

Что такое Эротикурс?

Название книги может быть расшифровано как литературный курс эротики или как эротический дискурс в литературе. Кому что больше нравится, кому что более понятно. Интимные переживания и эротический опыт, отражённые в русской литературе конца XIX – начала XX века и проиллюстрированные разными художниками того же и более раннего периодов.

Форма книги необычна: цикл фрагментов из художественных произведений, выстроенных в определённой последовательности и соединённых внутренними взаимосвязями – идейными, образными, ассоциативными, цитатными. Так «кусочки» разных текстов «сцепляются» между собой, «вырастают» друг из друга, взаимоперекликаются – и прочитываются как единый текст. Основные темы и проблемы:

• осознание собственного и познание чужого тела,

• первый и последующий сексуальные опыты,

• эротические фантазии и сны,

• особенности женского и мужского эротизма,

• флирт и искусство соблазнения,

• муки ревности и разлуки,

• секс в отношении к любви, браку,

• демонизация и вульгаризация интимной сферы,

• однополые и полигамные отношения,

• отношение к проституции и порнографии.

Что есть плотская любовь для частного, конкретного человека в разные периоды его жизни? Как зарождается, растёт, крепнет и почему остывает, тускнеет, исчезает сексуальное чувство? О чём рассказывают эротические грёзы? На какие вершины поднимает и в какие бездны ввергает эрос? Чем мучается и от чего страдает человек в интимной жизни? Где границы дозволенного и запрещённого в отношениях между полами?

Об этом и многом другом рассуждают как известные писатели (Л. Толстой, В. Брюсов, Е. Замятин), так и чаще незаслуженно полузабытые авторы (А. Мар, Е. Нагродская, П. Романов, С. Рафалович, В. Муйжель), знакомые преимущественно узкому кругу специалистов-филологов. Попутная задача книги – ввести цитируемые тексты в широкий читательский оборот. «Эротикурс», разумеется, не открывает заново, но наглядно демонстрирует фатальную двоичность и парадоксальную двойственность пола. На одном полюсе культ человеческого тела, поклонение физической красоте, чувственная привязанность, возвышенное слияние мужского и женского, наконец деторождение. На другом полюсе – насилие, распутство, перверсии, проституция, порнография. Между этими полюсами – всепоглощающая страсть, пир плоти, вожделение-обладание. На стыке литературы с живописью эта полярность проступает особенно явно.

Текстовые фрагменты сочетаются с репродукциями картин, иногда просто иллюстрирующими их содержание, а иногда и раскрывающими дополнительные, порой вовсе неожиданные, смыслы. Некоторые картины подобраны по принципу иронии, смыслового перевёртыша или столкновения разных эпох – моделируя пространство для собственного воображения читателя-зрителя, предлагая самостоятельно разгадывать ребусы.

В подборе репродукций намеренно не выдерживается единство стиля. Тут избыточность рококо Фрагонара и салонная псевдоантичность Альма-Тадемы, сложный символизм Босха и сахарная приторность Зацки, золотая мозаичность Климта и галантная претенциозность Сомова, хаос линий Шиле и филигранность почерка Бёрдсли… Цель показать самые разные возможности живописи (и чуть-чуть графики) в изображении чувственной сферы.

Таким образом, «Эротикурс» не художественный альбом и не механическая компиляция текстов. Это МЕТАКНИГА о Чувственности, «написанная» 25 писателями и 75 художниками. Для её чтения вовсе не требуется каких-то особых знаний и специальной подготовки. Это увлекательная интеллектуальная игрушка и просто красивая вещица для эстетического удовольствия. Хотя, возможно, кто-то и услышит в ней новый зов или примет её как ещё один вызов Эроса.

Юли Щербинина

Эротикурс

…Вся почти новая литература пишет о том, как демоничен пол, как не может с ним справиться современный человек.

Н. А. Бердяев «Эрос и личность (Философия любви и пола)»

М. Слефогт «Мужчина и женщина»

И. Босх «Любовная пара»

…Как чудно, что вот – чужой человек, совсем чужой, и ноги у него другие, и кожа, и глаза, – и весь он твой, весь, весь, всего ты его можешь смотреть, целовать, трогать; и каждое пятнышко на его теле, где бы оно ни было, и золотистые волосики, что растут по рукам, и каждую бороздинку, впадинку кожи, через меру любившей.

И всё-то ты знаешь, как он ходит, ест, спит, как разбегаются морщинки по его лицу при улыбке, как он думает, как пахнет его тело. И тогда ты станешь как сам не свой, а будто ты и он – одно и то же: плотью, кожей прилепишься, и при любви нет на земле большего счастья, а без любви непереносно, непереносно!..

И легче любя не иметь, чем иметь, не любя. Брак, брак; не то тайна, что поп благословит, да дети пойдут: кошка, вон, и по четыре раза в год таскает, а что загорится душа отдать себя другому и взять его совсем, хоть на неделю, хоть на день, и если у обоих душа пылает, то и значит, что Бог соединил их. Грех с сердцем холодным или по расчёту любовь творить, а кого коснётся перст огненный, – что тот ни делай, чист останется перед Господом. Что бы ни делал, кого дух любви пламенный коснётся, всё простится ему, потому что не свой уж он, в духе, в восторге…

(Михаил Кузмин «Крылья»)

В это лето началось ещё новое, что сначала очень удивило и заняло нас. Мы поняли как-то вместе, что в этой устроенной, ясной, чистой жизни, где мы гуляли как бы по лужочку на верёвочке, что в ней есть что-то от нас скрываемое и что это скрываемое было не только что вне нас, но и в нас самих. Я думаю, что и Володя так понял, не только я. Потому что в нём проснулось большое и жгучее любопытство.

Я же, поняв, приняла понятое как ещё игру, новую, заманчивую и недобрую, и душою игры была загадка, и загадка была я сама, и власть была моя приоткрывать и снова занавешивать мучительную, острожгучую тайну. В этой новой игре злая власть казалась моею. И когда мы вдруг оба погрузились в свою жизнь понявших и потому вечно дальше идущих – то всё стало мне совсем иным, чем было раньше. Уже новая игра превратилась в муку, но в ту муку мы оба втягивались не нашею силой.

Большое презрение к большим, лгавшим мне людям отравило мне тогда сердце, и отошла последняя близость, и, казалось, потухла любовь.

Володя из товарища превратился в тайного сообщника. Мы должны были, зная свою тайну, скрывать её. Это страшно сближало, и мы ненавидели друг друга за то страшное и уже непоправимое сближение. Это было как одно лицо, никому не видимое, только нам одним. Оно глядело – и мы не могли оторвать глаз; и как могли мы отгадать, от добра или от зла оно?

Спутанные, смущённые, отравленные и злые, – мы долго не отрывались от тех глаз своей загадки и вдруг понимали, что в нас те глаза и мы та загадка. Тогда мы искали в себе разрешение и, жалкие, ненавидели: Володя с жадным бессилием, я со злым торжеством.

(Лидия Зиновьева-Аннибал «Чёрт»)

Ч. В. Коуп «Шип»

П. Факкетти «Адам и Ева получают запретный плод»

Острое чувство обнажённости также появилось во всём теле, но оно было свежо и чисто. Напоминало то чувство, когда летом, где-нибудь на берегу реки, она раздевалась, чтобы купаться. Голая и стройная, стояла она на зелёной траве, нежащей босые ноги, над прозрачной водой, пронизанной солнцем до самого песчаного дна.

Ощущение своего голого тела, по которому, нежно грея, двигались пятна солнечного света и мягкий обволакивающий ветерок, было приятно и волновало, как запретное наслаждение.

Она стояла голая только потому, что никто её не видел, но всё время чудилось, что со всех сторон жадно смотрят тысячи глаз. И в этом неуловимом сплетении чистого целомудрия и неосознанной потребности стыда было что-то волнующее и манящее. И теперь ей показалось, как тогда, что всё её тело, от круглых плеч до розовых пальцев на ногах, напрягается упругим и свежим напряжением, как после купанья в студёной прозрачной воде.

Было стыдно, но хорошим, кружащим голову, как вино, стыдом. Даже захотелось ещё большего стыда. Но всё-таки она подумала, что это совершенно невозможно.

(Михаил Арцыбашев «Роман маленькой женщины»)

А. Цорн «Отражение»

Она замкнула дверь на ключ, зажгла перед зеркалом свечи и медленно обнажила своё прекрасное тело.

Вся белая и спокойная стояла она перед зеркалом и смотрела на своё отражение. Отсветы от ламп и от свеч пробегали по её коже и радовали Елену. Нежная, как едва раскрывшаяся лилия с мягкими, ещё примятыми листочками, стояла она. И безгрешная алость разливалась по её девственному телу. Казалось, что сладкий и горький миндальный запах, веющий в воздухе, исходит от её нагого тела.

Сладостное волнение томило её, и ни одна нечистая мысль не возмущала её девственного воображения. И нежные грезились ей, и безгрешные поцелуи, тихие, как прикосновение полуденного ветра. И радостные, как мечты о блаженстве.

Радостна была для Елены обнажённая красота её нежного тела, – Елена смеялась, и тихий смех её звучал в торжественной тишине её невозмутимого покоя.

Елена легла грудью на ковёр и вдыхала слабый запах резеды. Здесь, внизу, откуда странно было смотреть на нижние части предметов, ей стало ещё веселей и радостней. Как маленькая девочка, смеялась она, перекатываясь по мягкому ковру.

Много дней подряд, каждый вечер, любовалась Елена перед зеркалом своей красотой, – и это не утомляло её. Всё бело в её горнице, – и среди этой белизны мерцали алые и жёлтые тоны её тела, напоминая нежнейшие оттенки перламутра и жемчуга.

Елена поднимала руки над головой и, приподнимаясь, вытягивалась, изгибалась и колебалась на напряжённых ногах. Нежная гибкость её тела веселила её. Ей радостно было смотреть, как упруго напрягались под нежной кожей сильные мускулы прекрасных ног.

Она двигалась по комнате, нагая, и стояла, и лежала, и все её положения, и все медленные движения её были прекрасны. И она радовалась своей красоте. И проводила, обнажённая, долгие часы, – то мечтая и любуясь собой, то прочитывая страницы прекрасных и строгих поэтов…

В чеканной серебряной амфоре белела благоуханная жидкость: Елена соединила в амфоре ароматы и молоко. Елена медленно подняла чашу и наклонила её над своей высокой грудью. Белые, пахучие капли тихо падали на алую, вздрагивающую от их прикосновения, кожу. Запахло сладостно ландышами и яблоками. Благоухания обняли Елену лёгким и нежным облаком.

Елена распустила длинные чёрные волосы и осыпала их красными маками. Потом белая вязь цветов поясом охватила гибкий её стан и ласкала её кожу. И прекрасны были благоуханные эти цветы на обнажённой красоте её благоуханного тела.

Потом она сняла с себя цветы и опять собрала волосы высоким узлом, облекла своё тело тонкой одеждой и застегнула её на левом плече золотой пряжкой. Сама она сделала для себя эту одежду из тонкого полотна, так что никто ещё не видел её.

Р. Браунинг «Перед зеркалом»

Елена легла на низкое ложе, и сладостные мечтания проносились в её голове, – мечтания о безгрешных ласках, о невинных поцелуях, о нестыдливых хороводах на орошённых сладостной росой лугах, под ясными небесами, где сияет кроткое и благостное светило.

Она глядела на свои обнажённые ноги, – волнистые линии голеней и бёдер мягко выбегали из-под складок короткого платья.

Л. Альма-Тадема «Любимый поэт»

Х. Зацка «Сладкие грёзы»

Желтоватые и алые нежные тоны на коже рядом с однообразной желтоватой белизной полотна радовали её взоры. Выдающиеся края косточек на коленях и стопах и ямочки рядом с ними – всё осматривала Елена любовно и радостно и осязала руками, – и это доставляло ей новое наслаждение.

(Фёдор Сологуб «Красота»)

Я следил за ней, поглощённый желанием, сдерживать которое с каждой минутой становилось всё труднее. Высоко подняв над головой руки, она потянулась кверху ленивым движением, от которого поднялась рубашка, открыв то место, которое я ждал. Я замер в ожидании, но, как будто угадав моё желание, Елена рассмеялась, и, наклонившись над нишей, стала брызгать воду себе в лицо, вскрикивая от удовольствия. Тело напряглось, округлилось, она как бы предлагала себя для совокупления. Слегка откинувшись, она смотрела с улыбкой, в которой снова показалось знакомое мерцание приближающейся страсти.

Всё моё существо напряглось, как убийца, готовый вонзить нож в тело жертвы. И я вонзил его. Я погрузил клинок в горячую влажную рану на всю глубину с таким неистовством, что Елена затрепетала. Её голова откинулась, руки судорожно вцепились в мраморный столик. Маленькие ступни оторвались от пола и обвились вокруг моих напряжённых ног. Я не знаю, чей стон, мой или её, раздался, приглушённый приливом нового наслаждения. Упоение охватило Елену почти мгновенно. Она безжизненно повисла у меня на руках, её ноги шатались и она наверно упала бы, если бы её не поддерживала опора более страстная и крепкая.

– Подожди… больше не могу. Ради бога, отнеси меня на кровать.

О. Бёрдсли «Лисистрата» (илл.)

Я схватил её на руки и понёс, как добычу. Пружины матраса застонали с жалобой и обидой, когда на них обрушилась тяжесть наших тел. Елена молила о пощаде. Прошло несколько минут, прежде чем она позволила возобновить ласки. Её ножки раздвинулись, руки приобрели прежнюю гибкость, чудесные, словно яблоки, груди подняли твёрдые жемчужины сосков. Она опять хотела меня, держа рукой символ моей страсти. Она передала силу своей благодарной нежности в длительном пожатии, чуть слышном и сердечном. Она любовалась им.

– Подожди, не лезь туда. Дай мне посмотреть на него. Какой красавец! Ты похож на факел, пылающий багряным огнём. Я как будто чувствую, как это пламя зажигает всё внутри меня, – она лепетала, теряя сознание от наслаждения. – Дай мне поцеловать его. Вот так! Мне кажется, что он передаёт этот поцелуй вглубь моего тела.

И вдруг она шаловливо заметалась, восхищённая новой мыслью.

Ж.-Л. Жером «Царь Кандавл»

– Какой ты счастливый, ты можешь ласкать сам себя. Ну, конечно, попробуй нагнуться. Да нет, не так, ещё сильней. Вот видишь. Неужели тебе никогда не приходилось?.. Я ещё девочкой плакала от того, что не могу себя поцеловать там внизу. У меня была сестра на год старше меня, и мы по утрам садились на кровати и пригибались, стараясь коснуться губами. И когда казалось, что остаётся совсем немного… А потом мы ласкали друг друга…

(Аноним «Возмездие»)

Алина начала лукаво смеяться, вырывая у неё свои руки, откидываясь на подушки. Она была заинтересована, чем всё это кончится, и слегка опьянена новизной положения.

Христина повторяла сдавленным голосом:

– Благодарю тебя, Алина… благодарю…

Она тянулась к ней, сдерживая хриплый, дикий крик, полурыдание, бледнея все более и более, дрожа и повторяя одно и то же:

– Благодарю тебя, Алина, благодарю…

Христина прижималась пылающими губами к её коленям, потом она целовала атласный живот, таинственный треугольник, щиколотку…

– Ты с ума сошла, – воскликнула Алина не двигаясь…

Христина нагнулась ближе, толкая её лечь ничком.

– Ляг… ляг… одну минуту… ты так красива.

Лечь ничком – это было всегда соблазнительно для Алины.

Розовая и смущённая, она боролась.

– Нет… Нет…

– Да… Да…

Град поцелуев и лёгких укусов посыпался на её спину, бёдра, ноги, на этот вздрагивающий затылок, на закинутые бессильно и беспомощно руки.

– Что ты со мной делаешь… Боже мой, Боже мой… – стонала Алина…

(Анна Мар «Женщина на кресте»)

Неизвестный мастер школы Фонтенбло «Габриэль д’Эстре с сестрой»

Ребёнком в моих наивных влюблённостях я тоже, как и вы, стремился к объекту одного со мною пола…

Когда меня отдали в одно из привилегированных учебных заведений и я увидел разврат между мальчиками моего возраста, я пришёл в ужас и отшатнулся от них.

У меня были умные, хорошие родители. Они своим воспитанием дали мне хорошие задатки – и я отшатнулся от разврата моих сверстников.

Но ужаснулся я гораздо позже: тогда, когда я вырос и возмужал. Ужаснулся, когда я увидел, что женская красота ничего не говорит моим чувствам. Ими всецело владело прекрасное тело юноши.

К. Сомов «Обнажённый юноша»

Я стал насильно стараться ухаживать за женщинами, заводить интриги, жил с ними и покупал их на один день.

Я боялся самого себя, я стыдился себя. Это было самое ужасное время моей жизни.

Я принимал этих женщин, как отвратительное лекарство, которым я надеялся вылечиться от моей болезни, от моего позора. Я испытывал то, что должен испытывать нормальный человек, если бы его заставили силой предаваться какой-нибудь извращённости.

Но это не помогало…

(Евдокия Нагродская «Гнев Диониса»)

– А страшно … когда любовь тебя коснётся; радостно, а страшно; будто летаешь и всё падаешь или умираешь, как во сне бывает; и всё тогда везде одно и видится, что в лице любимом пронзило тебя: глаза ли, волосы ли, походка ль.

П. Бордоне «Влюблённые»

И чудно, право: ведь вот – лицо, что в нём? Нос посередине, рот, два глаза. Что же тебя так волнует и пленяет в нём? И ведь много лиц и красивых видишь и полюбуешься ими, как цветком или парчой какой, а другое и некрасивое, а всю душу перевернёт, и не у всех, а у тебя одного, и одно это лицо; с чего это? И ещё, – с запинкой добавила говорившая, – что вот мужчины женщин любят, женщины – мужчин; бывает, говорят, что и женщина женщину любит. А мужчину – мужчина… Да и поверить не трудно, разве Богу невозможно вложить и эту занозу в сердце человечье? А трудно… против вложенного идти, да и грешно, может быть.

(Михаил Кузмин «Крылья»)

Л. Р. Фалеро «Видения Фауста»

Если признать греховным всякое сладострастие, если видеть в нём только падение, то нужно отрицать в корне половую любовь, видеть сплошную грязь в плоти любви. Тогда невозможен экстаз любви, невозможна чистая мечта о любви, так как любовь сладострастна по существу своему, без сладострастия превращается в сухую отвлечённость. Опыт отвержения всякого сладострастия как греховного был уже сделан человечеством, этот опыт дорого стоил, он загрязнил источники любви, а не очистил их.

Мы до сих пор отравлены этим ощущением греховности и нечистоты всякого сладострастия любви и грязним этим ощущением тех, кого любим. Нельзя соединить чистоту и поэзию этой жажды слияния с любимым с ощущением греха и грязи сладострастия этого слияния. Вопрос о сладострастии иначе должен быть поставлен, пора перестать видеть в сладострастии уступку слабости греховной человеческой плоти, пора увидеть правду, святость и чистоту сладострастного слияния.

Не только аскеты средневекового духа, но и аскеты гораздо менее красивого, позитивного и бескровного духа наших дней боятся сладострастия, как «чёрта», и предаются ему, как тайному пороку. От этой условной лжи, потерявшей уже всякий высший смысл, мы должны, нравственно обязаны освободиться. Нужно восстать против лицемерия, связанного с половым сладострастием. Слишком уже становится очевидным для людей нового сознания, что само сладострастие может быть разное, может быть дурное и уродливое, но может быть и хорошее и прекрасное. Может быть сладострастие, как рабство у природной стихии, как потеря личности, но может быть и сладострастие как освобождение от природных оков, как утверждение личности. В первом случае человек является игрушкой, орудием стихии рода, греховной природы, во втором – оно лицо, дитя божественной стихии Эроса.

Ж. Дельвиль «Любовь душ»

Есть сладострастие личное, экстаз слияния в высшую индивидуальность, мистическое проникновение в «ты», в личность другого, своего родного, своего предназначенного. Экстатическое сладострастное переживание не всегда есть потеря своего человеческого «я», подчинение его безличной звериной природы, но есть также и приобщение к природе божественной, окончательное нахождение в ней своей личности.

Есть сладострастие Афродиты простонародной, но есть сладострастие и Афродиты небесной. Только при допущении праведного сладострастия может быть речь о смысле любви, могут оказаться чистыми чаяния любви.

Н. А. Бердяев «Эрос и личность (Философия любви и пола)»

Я знаю, что в нашем добродетельном обществе – ведь наше общество страшно добродетельно, – в нашем высоконравственном обществе принято относиться с презрением к тому, кто в женщине видит прежде всего женщину. Мы называем таких людей развратниками и глубоко убеждены, что, во-первых, это одно и то же, а во-вторых, что сладострастник – это какое-то грубое животное, лишённое чувств красоты и добра, какая-то живая грязь, пятнающая человечество!..

А между тем все великие произведения человеческого искусства созданы именно величайшими сладострастниками… Да оно и понятно: нет жизни более красочной, захватывающей и полной, чем жизнь сладострастника!..

– Ну!.. – пробормотал Луганович. – Конечно!.. Ведь это только тупые, бездарные мещане, всю жизнь свою до тошноты развратничающие с одной своей законной половиной, представляют себе душу сладострастника как тёмный и грязный лупанарий. А на самом деле это – таинственный сад, где растут ядовитые, но прекрасные цветы!..

Сладострастник – это мечтатель, жаждущий вечной молодости, вечной красоты и наслаждения… Его не удовлетворяет одна женщина, потому что он стремится впитать в себя всю мировую женственность. Он брезгливо уходит от женщины будней, с её привычным апатичным актом самки, с пелёнками, кухней, дрязгами и сплетнями, к женщине, которая ещё только жрица на празднике жизни!.. Каждый раз, встречая женщину молодую и прекрасную, он с новой силой переживает безумие влюблённости. Он живёт в вечном подъёме, его жизнь полна исканиями, он не знает скуки, томления духа и пустоты…

К. ван Мандер «Сад любви»

Женщина заполняет для него весь мир. Он бесконечно изощряется в восприятии женщины: для него брюнетка, блондинка, страстная, холодная, худая и полная, хищная и безвольная, умная и наивная, грубая самка и нежный ребёнок, весна и осень женщины, всё это – бесконечные оттенки, аккорды прекраснейшей симфонии, сказка вечной влюблённости!.. Вспомните, что один из величайших пророков населил рай гуриями, а другой, ещё более великий, не осудил женщину, взятую в прелюбодеянии!..

(Михаил Арцыбашев «Женщина, стоящая посреди»)

Г. Семирадский «По примеру богов»

Г. Климт «Любовь»

Вы, конечно, правы: я – неблагоразумен, я – болен, у меня – душа, я – микроб. Но разве цветение – не болезнь? Разве не больно, когда лопается почка? И не думаете ли вы, что сперматозоид – страшнейший из микробов?

Я – наверху, у себя в комнате. В широко раскрытой чашечке кресла I. Я на полу, обнял её ноги, моя голова у ней на коленях, мы молчим.

Тишина, пульс… и так: я – кристалл, и я растворяюсь в ней, в I. Я совершенно ясно чувствую, как тают, тают ограничивающие меня в пространстве шлифованные грани – я исчезаю, растворяюсь в её коленях, в ней, я становлюсь всё меньше – и одновременно всё шире, всё больше, всё необъятней. Потому что она – это не она, а Вселенная. А вот на секунду я и это пронизанное радостью кресло возле кровати – мы одно…

В нелепых, спутанных, затопленных словах я пытаюсь рассказать ей, что я – кристалл, и потому во мне – дверь, и потому я чувствую, как счастливо кресло. Но выходит такая бессмыслица, что я останавливаюсь, мне просто стыдно: я и вдруг… <…>

Я молчу. Я восторженно (и, вероятно, глупо) улыбаюсь, смотрю в её зрачки, перебегаю с одного на другой и в каждом из них вижу себя: я – крошечный, миллиметровый – заключён в этих крошечных, радужных темницах. И затем опять – пчёлы – губы, сладкая боль цветения…

(Евгений Замятин «Мы»)

Лампочка под потолком, пёстрые обои, белое эмалевое биде. Может быть, это в первый раз. Может быть, это блаженнейшая в мире любовь. Может быть, Наполеон воевал и «Титаник» тонул только для того, чтобы сегодня вечером эти двое рядом легли на кровать. Поверх одеяла, поверх каменно-застланной постели торопливое, неловкое, бессмертное объятие. Колени в сползающих чулках широко разворочены; волосы растрёпаны на подушке, лицо прелестно-искаженно. О, подольше, подольше. Скорей, скорей.

Э. Шиле «Влюблённые»

Погоди. Знаешь ли ты, что это? Это наша неповторимая жизнь. Когда-нибудь, через сто лет, о нас напишут поэму, но там будут только звонкие рифмы и ложь. Правда здесь. Правда этот день, этот час, это ускользающее мгновение. Никто не раздвигал твоих коленей, и вот я на ярком свету, на белой выутюженной простыне, бесцеремонно раздвигаю их. Тебе стыдно и больно. Каждая капля твоей боли и стыда входит полным весом в моё беспамятное торжество.

Кто они, эти двое? О, не всё ли равно? Их сейчас нет. Есть только сияние, трепещущее во вне, пока это длится. Только напряжение, вращение, сгорание, блаженное перерождение сокровенного смысла жизни. Ледяная вершина мировой прелести, освещённая беглым огнём. Семенные канатики, яичники, прорванная плева, черёмуха, развороченные колени, без памяти, звёзды, слюна, простыня, жилки дрожат, вдребезги, вдребезги, ы… ы… ы… Единственная нота, доступная человеку, её жуткий звон. О, подольше, подольше, скорей, скорей. Последние судороги. Горячее семя, стекающее к сокращающейся вибрирующей матке. Желанье описало полный путь по спирали, закинутой глубоко в вечность, и повернулось назад, в пустоту.

(Георгий Иванов «Распад атома»)

Бесспорно все – совокупляются. Значит, «мир будущего века», по преимуществу, определяется как «совокупление»: и тогда проливается свет на его неодолимость, на его – ненасытимость и, «увы» или «не увы», – на его «священство», что оно – «таинство» (таинство – брака). Открытий – чем дальше, тем больше.

Но явно, что у насекомых, коров, везде, – в животном и растительном мире, а вовсе не у человека одного, – оно есть «таинство, небесное и святое». И, именно, в центральной его точке – в совокуплении. Тогда понятна «застенчивость половых органов»: это – «жизнь будущего века», входим через это «в загробную жизнь», «в жизнь будущего века».

И странно: тогда понятно наслаждение.

(Василий Розанов «Апокалипсис нашего времени»)

Потребность и понимание наслаждений и есть одна из немногих черт, которыми естественный человек отличается от животного. Животные, чем больше они – животные, не понимают наслаждений и не способны их добиваться. Они только отправляют потребности. Мы все согласны с тем, что человек не создан для страданий и не страдания же идеал человеческих стремлений…

– Разумеется, – согласился Зарудин.

– Значит, в наслаждениях и есть цель жизни. Рай – синоним наслаждения абсолютного, и все так или иначе мечтают о рае на земле. И рай первоначально, говорят, и был на земле. Эта сказка о рае вовсе не вздор, а символ и мечта.

Я. ван Лоо «Любовники»

– Да, – заговорил, помолчав, Санин, – человеку от природы не свойственно воздержание, и самые искренние люди, – это люди, не скрывающие своих вожделений… то есть те, которых в общежитии называют мерзавцами… Вот, например, вы…

(Михаил Арцыбашев «Санин»)

У. Блейк «Смерч влюблённых»

Вот я, Вадим Масленников, будущий юрист, будущий, как утверждает окружающий меня мир, полезный и уважаемый член общества. А между тем, – где бы я ни был, в трамвае ли, в кафе, в театре, в ресторане, на улице – словом, всюду, всюду, – достаточно посмотреть мне на фигуру женщины, достаточно, даже не видя её лица, прельститься выпуклостью или худобой её бёдер, – и, свершись всё по моему желанию, я бы, не сказав этой женщине и двух слов, уже потащил бы её на постель, на скамейку, а то и в подворотню. И я бы, несомненно, так бы и поступил, если бы женщины позволяли мне этакое проделывать.

Но ведь это раздвоение во мне духовного и чувственного начала, в силу которого во мне не встречается нравственных препятствий к осуществлению таких позывов, – ведь это то самое раздвоение и было же главной причиной того, почему мои товарищи признавали меня и молодчиной и ухарем.

Ведь если бы во мне было полное слияние духовного и чувственного, то я бы ведь смертно влюблялся решительно в каждую женщину, которая чувственно прельщала бы меня, и тогда мои товарищи, беспрестанно смеясь надо мною, дразнили бы меня бабой, девчонкой или ещё каким-нибудь другим словом, но обязательно таким, в котором было бы ярко выражено их мальчишеское презрение к проявляемому мною женственному началу. Значит, во мне, в мужчине, это моё раздвоение духовности и чувственности воспринималось окружающими как признак мужественности, молодечества.

Ну а вот если бы я, с этим моим раздвоением духовности и чувственности, был бы не гимназистом, а гимназисткой, девушкой. Если бы я, будучи девушкой, точно так же в кафе ли, в трамвае, в театре, на улице, словом, всюду-всюду, увидав мужчину, подчас не разглядев его лица, просто разволновавшись от мускулов его бёдер (а в силу раздвоения во мне духовности и чувственности, не испытывая в себе препятствий к осуществлению этих моих позывов), тут же, бессловесно и с весёлостью побуждала и разрешала бы тащить себя в постель, на скамейку, а то и в подворотню, – какое впечатление произвело бы такое моё действие на моих подруг, на окружающих, или даже на мужчин, которые имели со мной дело. Были бы эти мои поступки толкуемы и воспринимаемы как проявление мною молодечества, ухарства, мужественности?

Даже смешно подумать. Ведь даже сомнений не может возникнуть, что я тут же и решительно всеми была бы общественно заклеймлена как проститутка, да к тому же ещё не как проститутка в смысле жертвы среды или материальных страданий (такую ведь можно оправдать), а как проститутка вследствие внешней проявляемости внутренних моих наитий, иначе говоря, такая, которой уже нет и не может быть оправданий. Значит, и верно и справедливо то, что раздвоение духовности и чувственности в мужчине есть признак его мужественности, а раздвоение духовности и чувственности в женщине есть признак её проституционности. И значит, достаточно всем женщинам дружно пойти по пути омужествления – и мир, весь мир превратится в публичный дом.

(М. Агеев «Роман с кокаином»)

Тициан «Любовь Земная и Любовь Небесная»

Э. Б. Лейтон «Поклонник»

Мы, мужчины, даже в двадцать лет невозможные люди: у каждого из нас есть опыт, вылившийся в форму почти приёма. Когда мы говорим с девятнадцатилетней девушкой – мы бросаем слова, взгляды, улыбки, недомолвки, как опытный жонглёр свои блестящие шары. Мы знаем, куда и как попадёт брошенное нами, и часто любуемся точностью своего расчёта, поддаваясь столько же искреннему чувству, сколько и чувству удачно рассчитавшего игрока.

А девушка с вопросом в любопытно раскрытых глазах принимает всё это так, как чувствует сама: она в первый раз слышит это и каждое брошенное слово падает в неё, как семя в подготовленную почву, и находит место там, где бьётся и замирает маленькое сердце, толкающее волнующуюся первым волнением горячую кровь…

(Виктор Муйжель «Встреча»)

Мне очень стыдно, но… можно спросить у тебя одну вещь?

– Конечно, можно, – сказал жених, – слава богу, пора бросить эти церемонии.

– Вот что… нет, не могу. Значит, я такая глупая. Но всё равно, так и быть… Ведь прежде девушка страшно берегла… как это сказать?.. Ну, вот то, что я берегу. А теперь они относятся к этому совершенно безразлично. Неужели теперь вам, мужчинам, это не дорого?

П. О. Ренуар «Разговор»

Жених посмотрел на неё и сказал:

– Можно говорить откровенно? Вполне откровенно?

– Конечно, милый. Я затем и спрашиваю, – ответила она, покраснев.

– Ну, так вот: теперь мужчина это не ценит. И, конечно, не сделает никакой трагедии, если окажется, что девушка жила с кем-нибудь до него.

– Какое ужасное слово жила, – сказала она, содрогнувшись плечами. Но почему же, почему?

Жених пожал плечами.

– Развитие другое… Ну, я не знаю, почему.

– Ужасно странно. Мне так стыдно говорить с тобой об этом, но мне страшно интересно. Но что меня удивляет, – я сама стала воспринимать это с меньшим ужасом. Точно привыкла.

(Пантелеймон Романов «Любовь»)

– Ты думаешь, я об этом не думала? Много думала, и мне всегда было больно и обидно: почему мы так дорожим своей чистотой, репутацией… боимся шаг сделать… ну пасть, что ли, а мужчины чуть не подвигом считают соблазнить женщину… Это ужасно несправедливо, не правда ли?

– Да, – горько ответил Юрий, с наслаждением бичуя свои собственные воспоминания и в то же время сознавая, что он, Юрий, всё-таки совсем не то, что другие. – Это одна из величайших несправедливостей в мире… Спроси любого из нас: женится ли он на… публичной женщине, – хотел сказать Юрий, но засмеялся и сказал: – На кокотке, и всякий ответит отрицательно… А чем, в сущности говоря, всякий мужчина лучше кокотки?.. Та, по крайней мере, продаётся за деньги, ради куска хлеба, а мужчина просто… распущенно развратничает и всегда в самой гнусной, извращённой форме…

Ляля молчала.

Невидимая летучая мышь быстро и робко влетела под балкон, раза два ударилась шуршащим крылом о стену и с лёгким звуком выскользнула вон. Юрий помолчал, прислушиваясь к этому таинственному звуку ночной жизни, и заговорил опять, всё больше и больше раздражаясь и увлекаясь своими словами.

– Хуже всего то, что все не только знают это и молчат, как будто так и надо, но даже разыгрывают сложные трагикомедии… освящают брак… лгут, что называется, и перед Богом, и людьми! И всегда самые чистые святые девушки, – прибавил он, думая о Карсавиной и к кому-то ревнуя её, – достаются самым испорченным, самым грязным, порой даже заражённым мужчинам… Покойный Семёнов однажды сказал, что чем чище женщина, тем грязнее мужчина, который ею обладает. И это правда!

Э. Дега «Насилие»

– Разве? – странно спросила Ляля.

– О, ещё бы! – со взрывом горечи усмехнулся Юрий.

– Не знаю… – вдруг проговорила Ляля, и в голосе её задрожали слёзы.

– Что? – не расслышав, переспросил Юрий.

– Неужели и Толя такой же, как и все! – сказала Ляля, первый раз так называя Рязанцева при брате, и вдруг заплакала. – Ну конечно… такой же! – выговорила она сквозь слезы.

Юрий с ужасом и болью схватил её за руки.

– Ляля, Лялечка… что с тобой!.. Я вовсе не хотел… Милая… перестань, не плачь! – бессвязно повторял он, отнимая от лица и целуя её мокрые маленькие пальчики.

– Нет… я знаю… это правда… – повторяла Ляля, задыхаясь от слёз.

Хотя она и говорила, что уже думала об этом, но это только казалось ей; на самом деле она никогда не представляла себе тайную жизнь Рязанцева. Она, конечно, знала, что он не мог любить её первую, и понимала, что это значит, но сознание как-то не переходило в ясное представление, только скользя по душе.

(Михаил Арцыбашев «Санин»)

Что такое эротомания? Это – культ любви, но любви больной и призрачной, любви, которая пуще всего боится удовлетворения, счастия, ласки. У эротомана любовь для любви, как у скупого – деньги для денег. Что такое скупой? Богатый нищий или нищий-богач. Так и эротоманки: они вечно бродят вокруг да около чувственности. Всеми силами возбуждают чувственность, а потом вдруг отъезжают на платонизм. Развратное целомудрие, или целомудренный разврат. Их любовь – это голод, но такой, который сам по себе приятнее насыщения…

К. Сомов «Волшебница»

…Чтобы вообще рассуждать, лучше прочту вам несколько мест из её же дневника. Увидите сами… Ну, хоть бы это. «Борьба за равноправность кажется мне безумием. Зачем мне, женщине, стремиться быть врачом или адвокатом или учителем, когда я вижу, какую грубую и некрасивую жизнь ведут мужчины – врачи и адвокаты и все другие.

Каждый из них томится своим ремеслом, художник и писатель не менее чиновника и ремесленника.

Все ищут и понимают только самое низкое и грязное счастье обжорство, пьянство, дешёвый разврат. Исключение составляют любящие – на то время, пока они любят. И вот наше призвание – зажигать любовь, освещать, очищать жизнь любовью. Мы – каста жрецов. Мы одни ещё умеем заставлять молиться».

(Николай Минский «Альма»)

Воображение рисовало ей счастье только до тех пор, пока мечта была безразлична. Тогда любовь казалась радостной и красивой, как праздник, но как только из тумана выдвигалось определённое мужское лицо и начинало улыбаться ей с выражением откровенной и бесстыдной мысли, праздничные огни погасали и как чад, клубами подымалась одна пошлость, животный акт, грубый и безобразный, как грязное бельё.

Елена Николаевна давно знала, что именно составляет главное в любви мужчины и женщины, и когда на мгновение, стыдливо, уголком мысли, представляла себе своё голое тело и возбуждённое лицо мужчины, ей делалось так мучительно, противно и стыдно, что хотелось спрятаться, убежать, закрыться с головой и никого не видеть, не слышать.

– А между тем так и есть!.. Все так живут!.. Именно это и есть любовь! – с болезненным недоумением говорила она себе. – Но в чём же тут красота… Зачем это?

И иногда ей казалось, что тут какая-то ошибка. И эта ошибка как-то сливалась в одно с теми мужчинами, в обществе которых ей приходилось жить.

Отчего так ясно представляется, как каждый из них подойдёт, какими словами будет говорить о своих чувствах, как будет целовать и что будет дальше?.. Хоть бы какая-нибудь загадка… Какой-нибудь туман, чтобы хоть не так грубо выпячивалась… эта гадость!

Лицо Елены Николаевны мучительно сжималось, и она с тоской смотрела в палисадник, чувствуя острое желание чего-то и не видя ничего, похожего на то, что смутно просилось на свободу из её светлых больших глаз, мягких волос, гибкого, с покатыми плечами и стройными бёдрами, тела, точно выточенных рук с маленькими нежными пальцами.

(Михаил Арцыбашев «О ревности»)

Э. Б. Лейтон «Прочь!»

М. Зичи «Любовь»

Едва сознавала, что, повинуясь ему, идёт куда-то, и он поддерживает её ласково и бережно под локоть левой руки. Перед самыми глазами заколебались багрово-тяжёлые складки портьеры.

– Здесь есть вода. Позвольте, я вам помогу.

Откинул тяжёлые складки. Повернул выключатель, – и вдруг неярким светом электрической лампочки в потолке озарился тесный альков, – серый мрамор умывальника с медными, красивыми кранами, и громоздкая, нагло громадная кровать.

Так стыдно было стоять около этой кровати. Налил ей воды. Взяла её в рот, на больной зуб. Боль утихла. Клавдия Андреевна лепетала несвязно:

– Благодарю вас. Мне легче. Прошло. Повернулась – уйти из алькова.

Навстречу ей – улыбка в блестящие, неприятно крупные зубы.

– Подождите, успокойтесь, не торопитесь, – говорил Ташев. Слегка задыхался, и глаза его блестели лукавыми и страстными огоньками. Клавдия Андреевна почувствовала на своей талии прикосновенье его жаркой руки. Он шептал: – Вы устали. Прилягте. Отдохните. Это вас лучше всего успокоит. – Совсем близко наклонился к ней. Ласковыми, но настойчивыми движениями подвигал её к мягким успокоениям слишком нарядной кровати.

Стыдливый ужас вдруг охватил её. Диким порывом оттолкнула Ташева и бросилась из алькова, вся красная, вся трепетная.

Схватилась за шляпку. Ташев растерянно повторял:

– Клавдия Андреевна, да что же это? Да что с вами? Да вы успокойтесь. Я же, право, не понимаю. Кажется, я…

Дрожащими руками, не попадая куда надо, Клавдия Андреевна пыталась приколоть шляпку. Шпилька выпала из её дрожащих рук, а на паркет звякнула и заблестела её крупная, стеклянно-синяя головка.

Х. Зацка «Вид в замочную скважину»

Ташев, бормоча что-то и, видимо, сердясь, подходил к Клавдии Андреевне. Она испуганно взвизгнула, схватила свою лёгкую накидку и бросилась вон из кабинета. Слышала за собою обрывки восклицаний Ташева:

– Я не понимаю! Это Бог знает что! Зачем же!

(Ф. Сологуб «Путь в Дамаск»)

– Я знаю!.. – проговорила Нина.

– Что?.. – вздрогнув, как пойманный, спросил Луганович. Но девушка опять не договорила и по-прежнему смотрела мимо него, на луну. Лугановичу показалось, что глаза её полны слёз. – Что вы знаете?.. – переспросил он, испугавшись, что девушка опять замолчит.

– Чего вы хотите… – упавшим голосом, неподвижно глядя перед собою, но вряд ли видя даже эту светлую луну, докончила Нина.

– Знаете?..

– Знаю… – повторила девушка без всякого выражения, словно неживая.

Д. Ф. Каспар «Мужчина и женщина, созерцающие луну»

– А если знаете, так зачем же мучаете и себя и меня?

– Чем я вас мучаю?.. – ещё тише, с непонятным укором, спросила Нина.

И как будто всё – и луна, и звенящие голоса ночи, и белые деревья – всё отступило, исчезло куда-то. Остались только два голоса: один робкий, печальный, как у страдающего ребёнка, другой – жестокий, неверный и требовательный.

– Чем?.. Вы прекрасно знаете… Я больше не могу так, Нина. Вы ещё ребёнок, вы и не жили вовсе, а я уже не мальчик, я не могу удовлетворяться поэтическими разговорами и прогулками при лунном свете!

Дж. Годвард «В ожидании ответа»

– Почему же прежде вы не говорили этого…

– Прежде я ещё не любил вас так!

– Вы меня и теперь не любите!.. – утвердительно и печально возразила девушка.

Для неё это действительно было так: разве недостаточно радости и счастья в том, что они вместе, что луна светит так ярко, ночь так светла и тиха, сколько есть такого, о чём хочется рассказать только друг другу?.. А то грубое, грязное, пошлое, зачем?.. Разве любовь в этом?.. Конечно, для него она готова на всё, но как это опоганит их светлое чувство, как будет стыдно и гадко потом!.. Теперь весь день проходит в ожидании встречи, а тогда нельзя будет думать о нём, потому что эта мысль соединится с грязным воспоминанием и вызовет только стыд и отвращение к самой себе. Это не любовь!..

– Не любите!.. – повторила девушка и вся сжалась от внутреннего холода.

Луганович даже зубами скрипнул.

– Любите, не любите!.. Не понимаю, что же тогда значит любовь?.. Нет, я люблю, но я не умею любить наполовину!.. Да и почём я знаю, любовь это или не любовь… Я знаю только, что, когда вижу вас, вижу ваше тело…

Нина чуть вздрогнула, и Луганович невольно запнулся, но овладел собою и продолжал упрямо, с нарочитой грубостью:

– Ну, да… тело!.. Отчего вы так боитесь этого слова?.. Ведь вы же умная, развитая девушка, а не кисейная барышня, которая думает, что любить это значит фиалки на лугах собирать!.. Удивительное дело: почему вы все так смелы на словах, а сами пугаетесь малейшего намёка на себя как на женщину?.. Не понимаю, что это трусость или игра какая-то?.. Надо смотреть на вещи проще, смелее!.. Жизнь есть жизнь, и мы не можем её изменить!.. И чего вы так боитесь?.. Ведь вы же любите меня?.. Да?.. Так чего же вам нужно? Законного брака, что ли!..

– Зачем вы это говорите?.. Ведь вы же знаете, что это неправда!.. – зазвеневшим от обиды голосом проговорила Нина.

– Выходит, что правда!.. – окончательно не владея собою, возразил Луганович даже с некоторым злорадством. – А иначе, что же вам мешает быть счастливой?

– Разве счастье только в этом?.. бледно и невыразительно сказала девушка.

– Счастье в том, чтобы жить полной жизнью, без преград и запретов!.. – твёрдо выговорил Луганович…

(Михаил Арцыбашев «Женщина, стоящая посреди»)

Одну минуту Юрий готов был допустить, что смысл настоящей живой жизни в осуществлении своей свободы, что естественно, а следовательно, и хорошо жить только наслаждениями, что даже Рязанцев, со своей точки зрения единицы низшего разбора, цельнее и логичнее его, стремясь к возможно большим половым наслаждениям, как острейшим жизненным ощущениям. Но по этой мысли надо было допустить, что понятие о разврате и чистоте – сухие листья, покрывающие молодую свежую траву, и даже самые поэтические целомудренные девушки, даже Ляля и Карсавина, имеют право свободно окунуться в самый поток чувственных наслаждений. И Юрий испугался своей мысли, счёл её грязной и кощунственной, ужаснулся тому, что она возбуждает его, и вытеснил её из головы и сердца привычными, тяжёлыми и грозными словами.

Л. Альма-Тадема «Различные мнения»

«Ну да, – думал он, глядя в бездонное блестящее небо, запылённое звёздами, – жизнь – ощущение, но люди не бессмысленные звери и должны направлять свои желания к добру и не давать им власти над собою. <…>

Если лишить мир женской чистоты, так похожей на первые весенние, ещё совсем робкие, но такие прекрасные и трогательные цветы, то что же святого останется в человеке?..»

К. Маковский «Русалки»

Тысячи молодых, прекрасных и чистых, как весенние цветы, девушек в солнечном свете, на весенней траве, под цветущими деревьями представились ему. Невысокие груди, круглые плечи, гибкие руки, стройные бёдра, изгибаясь стыдливо и таинственно, мелькнули перед его глазами, и голова его сладко закружилась в сладострастном восторге.

(Михаил Арцыбашев «Санин»)

Елисавета разделась, подошла к зеркалу, зажгла свечу и залюбовалась собою в холодном, мёртвом, равнодушном стекле. Были жемчужны лунные отсветы на линиях её стройного тела. Трепетны были белые, девственные груди, увенчанные двумя рубинами. Такое плотское, страстное тело пламенело и трепетало, странно белое в успокоенных светах неживой луны. Слегка изогнутые линии живота и ног были отчётливы и тонки. Кожа, натянутая на коленях, намекала на таящуюся под нею упругую энергию. И так упруги и энергичны были изгибы голеней и стоп. Елисавета пламенела всем телом, словно огонь пронзил всю сладкую, всю чувствующую плоть, и хотела, хотела приникнуть, прильнуть, обнять. Если бы он пришёл! Только днём говорит он ей мертво звенящие слова любви, разжигаемый поцелуями кромешного Змея. О, если бы он пришёл ночью к тайно пламенеющему, великому Огню расцветающей Плоти!

Любит ли он? Любовью ли он любит, последнею и единою, побеждающего вечным дыханием небесной Афродиты? Где любовь, там и великое должно быть дерзновение. Разве любовь сладкая, кроткая и послушная? Разве она не пламенная? Роковая, она берёт, когда захочет, и не ждёт. Мечты кипели, – такие нетерпеливые, жадные мечты. Если бы он пришёл, он был бы юный бог. Но он только человек, поникший перед своим кумиром, – маленький раб мелкого демона. Он не пришёл, не посмел, не догадался, – тёмною обвеял досадою сладкое кипение Елисаветиной страсти.

(Фёдор Сологуб «Капли крови»)

Ж.-Б. Грёз «Невинность, увлекаемая Любовью»

Л. Беро «Ожившие образы»

– Кто там? – спросила Зина.

– Я.

– Ну, так входите.

Она промелькнула перед ним в одной нижней юбке без кофточки, с голыми руками, и спряталась в следующей комнате.

– Что вам нужно?

– Ножницы, – ответил он, немного задыхаясь.

– Подождите, оденусь и найду.

Литвицкий стоял и слышал, как бьётся его сердце. Прошло минуты четыре. По мерному мягкому звуку гребешка можно было заключить, что Зина причёсывается и не ищет ножниц.

– Ну, что же вы? – спросил Литвицкий.

– Погодите. Сейчас… А лучше всего войдите сами и поищите их. Ей-богу, не помню, куда я их положила.

– Вы уже оделись?

– Да это всё равно. Входите…

Он вошёл и остановился. Зина всё ещё была без кофточки, и даже сорочка спустилась у неё с правого плеча. Литвицкий сделал над собой усилие, покраснел и, нагнув голову, стал искать ножницы сначала на столе, потом на диване и на сундуке, – их нигде не было. Он подошёл к комоду, возле которого стояла Зина, и не двигался.

– Что вы на меня так смотрите? Никогда не видали женского тела? А ещё художник!.. – сказала она и радостно засмеялась.

– Такого не видал, – ответил Литвицкий и совсем неожиданно для себя взял её за теплую красивую руку.

Зина не отодвинулась. Так же неожиданно они поцеловались горячим, влажным, молчаливым поцелуем. Она отдёрнула свою головку и на секунду чуть потупилась. Литвицкому казалось, что теперь у неё должно быть очень смущённое выражение лица. Но оно осталось таким же спокойным. Зина вдруг громко засмеялась и сказала:

– Что, вкусно?.. Ну, идите, а то может вернуться сестра, и тогда придётся давать ей разные глупые объяснения…

Литвицкий ушёл без ножниц.

(Борис Лазаревский «Одинокий»)

Мне хочется, чтобы он остался, но он словно торопится уйти.

– Ну, дайте мне ещё одну папирос ку, – прошу я.

Он вынимает портсигар и вдруг останавливается. Глаза его слегка прищуриваются, улыбка чуть трогает его яркие губы.

– Боюсь, – протягивает он, слегка наклоняя голову.

Этот взгляд, это движение, глаза, улыбка полны какого-то чисто женского кокетства, даже не женского, а детского.

Кровь мне сразу ударяет в голову.

– Как хотите, – делаю я усилие говорить весело.

– Ну, попросите, попросите, как тогда, – говорит он мне совсем тихо.

Мне страшно не по себе, и я говорю холодно:

– А как я просила? Не помню… Ну, дайте, пожалуйста.

– Это не то! – делает он лёгкую гримасу, подавая мне портсигар. И эта гримаса, и движение головы и плеча выходят какими-то детски грациозными.

Я беру папиросу.

– Покойной ночи.

– Покойной ночи.

Я протягиваю руку. Он наклоняется и почтительно целует её.

Едва заметное прикосновение к моей руке, а на меня точно выливают ушат кипятку. Слава Богу, дверь закрывается – его нет…

Я машинально прижимаю свою руку к губам и жадно целую… Что я, больна? Или схожу с ума? Что это?

(Евдокия Нагродская «Гнев Диониса»)

Я молча смотрел на губы. Все женщины – губы, одни губы. Чьи-то розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду назад их не было, и только вот сейчас – ножом, – и ещё каплет сладкая кровь.

Ближе – прислонилась ко мне плечом – и мы одно. Из неё переливается в меня – и я знаю: так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли сладким ударом сердца. И такая радость покоряться этому «нужно». Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному закону – и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться – и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец вздохнуть последний раз – и умереть.

Помню: я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал:

– Туман… Очень.

– Ты любишь туман?

Это древнее, давно забытое «ты», «ты» властелина к рабу – вошло в меня остро, медленно: да, я раб, и это – тоже нужно, тоже хорошо.

– Да, хорошо… – вслух сказал я себе. И потом ей: – Я ненавижу туман. Я боюсь тумана.

– Значит – любишь. Боишься – потому, что это сильнее тебя, ненавидишь – потому что боишься, любишь – потому что не можешь покорить это себе. Ведь только и можно любить непокорное.

Да, это так. И именно потому – именно потому я…

Мы шли двое – одно.

(Евгений Замятин «Мы»)

Росла и тянула какая-то странная, жгучая связь. И как-то незаметно между их лицами стало близко-близко; сама девушка против воли, охваченная горячим туманом, в котором светились, как чёрные звёзды, только его блестящие глаза, потянулась вперёд горящими, раскрывшимися губами. Незнакомые мужские губы, проникая всё тело жаром и забытьём, поцеловали её. Девушка вздрогнула, сделала слабую попытку вырваться и вдруг вся ослабела, замерла, не отрываясь от его губ.

Долго продолжалось томительное, жгучее, похожее и на сон, и на обморок забытьё. Было тихо-тихо, и уже всё мягкое, покорное тело девушки прильнуло к высокому, сильному мужскому телу. В голове её гудела странная музыка, обрывки мыслей тонули в истинном тумане.

Г. Климт «Поцелуй»

Э. Мунк «Поцелуй»

Пустынная улица чутко сторожила все звуки. Где-то протяжно и заливисто лаяла маленькая собачка. Только краешек луны лукаво и ярко выглядывал из-за тёмной крыши. Они в темноте, ничего не говоря друг другу, целовались тягучими поцелуями, чувствуя горячее дыхание, усиленное биение сердец и ещё что-то, как бы идущее из тела в тело и связывавшее их в одно.

(Михаил Арцыбашев «Роман маленькой женщины»)

Мы опять идём молча.

У калитки он вынимает ключ, но руки его дрожат, он не может попасть в замок. Я беру у него ключ и открываю калитку.

Он ведёт меня через красивую мраморную террасу, в большую, строгую гостиную.

– Ты у меня, Тата, и моя! – говорит он. – Снимай твоё манто и шляпу, будь хозяйкой. Приказывай мне.

Он открывает дверь в спальню – большую, светлую.

Я вижу массу роз в вазах, на широкой кровати, на туалете и просто рассыпанных по полу.

Э. Б. Лейтон «Там, где есть желание»

Я. де Барбари «Комната с любовниками»

Его руки дрожат, когда он мне помогает снять шляпу и пальто.

Я стою у большого венецианского зеркала, поправляю волосы и пьянею от запаха роз, от тепла камина, от этого прекрасного лица, отражающегося в зеркале за моим плечом. Я смотрю на него в зеркало и протягиваю ему руки и губы.

Мгновенье!.. Он схватывает меня, рвёт на мне платье и шепчет, задыхаясь:

Прости, прости… я дикарь… я грубое животное… но я не могу, не могу, я так долго ждал тебя!

(Евдокия Нагродская «Гнев Диониса»)

Ж.-Л. Жером «Любовь-завоевательница»

Скажи мне, что мои чувства дики и примитивны, я не откажусь от них. Люблю тебя, как любит простой человек, не мудрствующий над любовью; как любили в прежние века и как сейчас любят всюду, кроме нашего, так называемого культурного, общества, играющего в любовь. Со всей наивностью я хочу обладать тобою вполне, иметь над тобой все права, какие можно.

До сих пор мысль, что нас что-то разделяет, что к тебе прикасается другой мужчина, что мы нашу любовь принуждены прятать, приводила меня в ярость и в отчаянье. Теперь, когда вдруг всё переменилось, у меня не может быть другого желания, как взять тебя совсем, увериться, что отныне ты – моя, и моя навсегда. И если ты, как только что ты сказала, меня любишь (он сделал ударение на этом слове), у тебя не может быть другого желания, как сказать мне: хочу быть твоей навсегда, возьми меня.

(Валерий Брюсов «Последние страницы из дневника женщины»)

А. Цорн «Объятия»

Тяжёлая, скрипучая, непрозрачная дверь закрылась и тотчас же с болью раскрылось сердце широко – ещё шире: настежь, её губы – мои, я пил, пил, отрывался, молча глядел в распахнутые мне глаза – и опять.

Полумрак комнат, синее, шафранно-жёлтое, тёмно-зелёный сафьян. Золотая улыбка Будды, мерцание зеркал. И – мой старый сон, такой теперь понятный: всё напитано золотисто-розовым соком, и сейчас перельётся через край, брызнет…

Созрело. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью точному непреложному закону – я влился в неё… Были только – нежно – острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза – и через них я медленно входил внутрь, всё глубже. И тишина – только в углу – за тысячи миль капают капли в умывальнике и я – вселенная, и от капли до капли – эры, эпохи…

(Евгений Замятин «Мы»)

Да, да, я теперь помню, как я желал её молодое, гибкое и стройное тело, желал, когда только познакомился с ней и не думал увидеть его обнажённым и доступным. Желал, когда обнимал и ласкал в первый раз, в тёмном вагоне, под стук и грохот бегущего поезда, в вихре движения, уносимый сквозь ночь и пространство, свергаясь в неведомую, страшную и так мощно влекущую бездну чувственного безумия.

Но разве уже не знал я тогда, что даёт и может она мне дать? Что ближе мы с ней душой, чем телом? Что не ради меня разошлась она с другим, а до меня? Что не раз уже, любя одного, отдавалась другому, сама не зная, как это случилось и что увлекло её на миг, и отчего самое острое блаженство испытала она не с любимым, а с другим? И, зная всё это, разве испытал я что-нибудь похожее на ревность, на опасение или отвращение?

Или, может быть, я надеялся, что со мной будет иначе, и не связывал прошлого с будущим? Может быть, и так. Ведь я был молод и неопытен, и того, что знаю теперь, не знал тогда, и людей, вероятно, не так ясно видел и не так бесстрастно и безжалостно умел расценить.

И всё же, только один раз в жизни, только тогда, я до конца остался верен любви и не изменил ни одним жестом, ни одним помыслом ни себе, ни другому.

Если бы я хотел точно определить наши отношения, я бы сказал, что показательнее всего для них наша первая ночь. Мы стали любовниками не тут и не там, не в том или другом знакомом или незнакомом месте, а где-то, неизвестно где, в пространстве, между двумя одинаково нам неведомыми станциями, почти не на земле, от которой нас отрывал мчащийся сквозь ночь, случайный, на веки утерянный поезд. Случайными, навеки утерянными, без поч вы под ногами были наши первые ласки и наше первое обладание. Так стали мы любовниками, и такими любовниками мы остались.

(Сергей Рафалович «Актриса»)

Когда я увидел вас тогда, в вагоне, мне вдруг стало не по себе! Я даже сначала не приписывал это вашему присутствию, но я нечаянно коснулся вашей руки… и сразу меня охватила страсть, глупая, слепая страсть… Если бы вы не были порядочной женщиной, я бы предложил вам всё, что я имею…

П. Боннар «Мужчина и женщина»

Я сделала движение, чтобы уйти.

– О, не уходите, дайте мне высказаться. Я знаю, мои слова могут вам показаться циничными, но я далеко не циник! О, я знал много женщин, я их менял чуть ли не каждый день. Все эти женщины, даже самые крупные и сильные, оказывались какими-то слезливыми и слабыми или капризными и мелочными. А в вас я почувствовал что-то властное, сильное… Ах, я не умею вам объяснить этого, хотя и много думал об этом, – прибавил он с досадой, ломая веточку.

Л. Альма-Тадема «Спроси меня»

– Моя страсть к вам с каждой минутой становилась сильнее и сильнее. Я знал женщин в тысячу раз красивее, чем вы! Но что-то в ваших движениях, в ваших глазах… Ваши узкие бёдра, грудь, изгиб спины, затылок! Ах, я сам не знаю что… но я просто сходил с ума! Вы оказались умны и образованны, но тогда мне было все равно, вы могли бы быть глупой и пошлой. Я хотел вас… ваших губ…

К. А. Сомов «Юноша на коленях перед дамой»

Я покачнулась.

– Простите, – произнёс он умоляюще. – Простите, я собирался говорить другое, но…, вы не знаете, сколько силы воли было мне нужно, чтобы не схватить вас в объятия, когда вы что-то попросили тогда у меня. Я поторопился уйти от вас, когда мне мучительно хотелось остаться с вами, но я боялся себя! <…>

Понемногу это начало проходить, но иногда по ночам одно воспоминание о каком-нибудь вашем движении или слове, и всё начиналось сызнова. Тогда я брал женщин, думая помочь себе этим…

(Евдокия Нагродская «Гнев Диониса»)

Не пожалев двадцати франков, можно пойти с бледной хорошенькой девчонкой, которая медленно проходит по тротуару и останавливается, встретив мужской взгляд. Если сейчас ей кивнуть – иллюзия уплотнится, окрепнет, орозовеет налётом жизни, как призрак, хлебнувший крови, растянется на десять, двенадцать, двадцать минут. <…>

Бледная хорошенькая девчонка замедляет шаги, встретив мужской взгляд. Если ей объяснить, что не любишь делать в чулках, она, ожидая прибавки, охотно вымоет ноги. Немного припухшая от горячей воды, с коротко подстриженными ноготками, наивная, непривычная к тому, чтобы кто-нибудь на них смотрел, целовал, прижимался к ним горячим лбом – ноги уличной девчонки обернутся в ножки Психеи.

Ж.-Л. Давид «Амур и Психея»

Сердце перестаёт биться. Лёгкие отказываются дышать. Белоснежный чулочек снят с ножки Психеи. Пока медленно, медленно обнажались колено, щиколотка, нежная детская пятка – пролетали годы. Вечность прошла, пока показались пальчики… и вот – исполнилось всё. Больше нечего ждать, не о чем мечтать, не для чего жить. Ничего больше нет. Только голые ножки ангельчика, прижатые к окостеневшим губам, и единственный свидетель – Бог. Он был титулярный советник, она генеральская дочь. И вот, вот…

Рембрандт «Вирсавия»

Простыня холодная, как лёд. Ночь мутно просвечивает в окно. Острый птичий профиль запрокинут на подушках. О, подольше, подольше, скорей, скорей. Всё достигнуто, но душа ещё не насытилась до конца и дрожит, что не успеет насытиться. Пока ещё есть время, пока длится ночь, пока не пропел петух и атом, дрогнув, не разорвался на мириады частиц – что ещё можно сделать? Как ещё глубже проникнуть в своё торжество, в суть вещей, чем ещё её ковырнуть, зацепить, расщепить? Погоди, Психея, постой, голубка. Ты думаешь, это всё? Высшая точка, конец, предел? Нет, не обманешь.

Тишина и ночь. Голые детские пальчики прижаты к окостеневшим губам. Они пахнут невинностью, нежностью, розовой водой. Но нет, нет – не обманешь. Штопором, штопором вьётся жадная страсть, сквозь видимость и поверхность, упоённо стремясь распознать в ангельской плоти мечты свою кровную стыдную суть. – Ты покажи сквозь невинность и розовую воду, чем твои белые ножки пахнут, Психея? Тем же, что мои, ангельчик, тем же, что мои, голубка. Не обманешь, нет!

И Психея знает: нельзя обмануть. Ея ножки трепещут в цепких жадных ладонях и, трепеща, отдают последнее, что у ней есть, самое сокровенное, самое дорогое, потому что самое стыдное: легчайший, эфемерный и всё-таки не уничтожимый никакой прелестью, никакой невинностью, никаким социальным неравенством запах. Тот же, что от меня, голубка, то же, что от моих плебейских ног, институточка, ангельчик, белая кость. Значит, нет между нами ни в чём разницы и гнушаться тебе мною нечего: я твои барские ножки целовал. Я душу отдал за них, так и ты на гнись, носочки мои протухлые поцелуй. «Он был титулярный советник, она генеральская дочь»… что же мне делать теперь с тобой, Психея? Убить тебя? Всё равно – ведь и мёртвая теперь ты придёшь ко мне.

(Георгий Иванов «Распад атома»)

…Первый раз я пошёл к тем созданиям, которые носят название «chattes» <«кошечки» (франц.)>.

Но оказалось, что они мне ещё противнее женщин. Я хотел любить Ганимеда, Антиная, а я видел перед собой какие-то карикатуры на женщин, тех женщин, от которых я бежал.

Э. Мунк «Юноша и проститутка»

Меня возмущала эта имитация, эти женские платья, парики, когда я искал именно божественного юношу!

И, кроме того, я вовсе не хотел того, что эти создания мне предлагали. Я хотел преклоняться перед красотой тела, перед гордым лицом молодого полубога. Я хотел расточать до самозабвения ласки моему кумиру и ждать от него только поцелуя и ласки. Я хотел дружбы, более сладкой, чем любовь.

А эти изуродованные создания, эти размалёванные куклы предлагали мне то, чем они торговали.

Они не понимали культа древних – они знали грубый обычай Востока, вызванный недостатком в женщинах.

Я бежал от них с ещё большим отвращением, чем от их товарок по ремеслу.

(Евдокия Нагродская «Гнев Диониса»)

М. Зичи «Продажная любовь»

Э. Жора «Транспорт с продажными женщинами в Сальпетриер»

Всё это тянется, как резинка, и никакого индивидуального интереса. Только наблюдаешь общие законы <проститутки>…

Несмотря на важность проституции, однако, в каком-то отношении, мне не ясном, – они суть действительно «погибшие создания», как бы погаснувшие души. И суть действительно – «небытие»; «не существуют», а только кажется, что они «есть». <…>

Любовь продажная кажется «очень удобною»: «у кого есть пять рублей, входи и бери». Да, но

Облетели цветы,

И угасли огни…

Что же он берёт? Кусок мёртвой резины. Лайковую перчатку, притом заплёванную и брошенную на пол, которую подымает и натягивает на свою офицерскую руку и свою студенческую руку. «Продажная любовь» есть поистине гнусность, которая должна быть истреблена пушками (моя гимназическая мечта), порохом и ножом.

На неё нужно смотреть, как на выделку «фальшивой монеты», подрывающей «кредит государства». Ибо она, все эти «лупанары» и переполняющие улицы ночью шляющиеся проститутки – «подрывают кредит семьи», «опровергают семью», делают «ненужным (осязательно и прямо) брак». Ну, а уж «брак» и «семья» не менее важны для нации, чем фиск, казна.

(Василий Розанов «Опавшие листья»)

…Возвращаясь домой по бульварам и переходя ярко освещённую и потому ещё более пустынную площадь, – я обогнул сидевших на внешней скамье трамвайного вокзальчика проституток. Как всегда, – от их предложений и заигрываний, которыми они меня позвали, пока проходил мимо, – я почувствовал оскорблённое самолюбие самца, в котором одним этим заигрыванием как бы отрицалась возможность получить бесплатно у других женщин то же самое, что они мне предлагали приобрести за деньги.

Несмотря на то, что проститутки с Тверской были по внешности подчас много привлекательнее тех женщин, за которыми я ходил и которых находил на бульварах, – несмотря на то, что пойти с проституткой обошлось бы денежно никак не дороже, – что опасность заболевания была всё равно велика, и что, наконец, взяв проститутку, я избавлялся от многочасового хождения, поисков и оскорбительных отказов, – несмотря на всё это, – я никогда не ходил к проституткам.

Я не ходил к проституткам по причине того, что мне хотелось не столько узаконенного словесной сделкой прелюбодеяния, сколько тайной и порочной борьбы, с её достижениями, с её победой, где победителем, как мне казалось, было моё Я, моё тело, глаза, которые были моими и могли быть только у меня одного, – а не те несколько рублей, которые могли быть у многих.

Я не ходил к проституткам ещё оттого, что проститутка, взяв деньги вперёд, – отдавала мне себя, выполняя при этом некое обязательство, – она делала это принудительно, – даже, может быть (так воображал я себе), сжав при этом зубы от нетерпения, желая только одного: чтобы я поскорее сделал своё дело и ушёл, и что в силу этого враждебного её нетерпения – со мной в постели лежал не распалённый соучастник, а скучающий созерцатель. Моя чувственность была как бы повторением тех чувств, которые по отношению ко мне испытывала женщина.

А. де Тулуз-Лотрек «Улица Мулен: Медосмотр»

Я не успел пройти и половины короткого бульвара, когда заслышал, как кто-то поспешными мелкими шажками и тяжело дыша настигает меня.

(М. Агеев «Роман с кокаином»)

В небольшом скверике его нагнала какая-то мрачная, сгорбленная фигура.

– Тебе чего, старуха?

– Господин, пойдёмте со мной… получите такое удовольствие, что потом и сами будете ходить, и друзьям закажете.

– Что ты болтаешь? Что у тебя? Бардачок, что ли?

– Зачем бардачок? Так просто. Девочек содерживаем.

– Девочек?

– Зайдёмте хоть посмотреть только.

– Знаем мы эти сказки!

– Да ведь только посмотреть! Понравится – останетесь, нет – уйдёте.

Ну, ладно. Но только имей в виду – я плачу хорошо, но и требую хорошего.

– У меня вам всё понравится!

– Ладно, показывай дорогу!

Старуха, быстро перейдя сквер, повернула в переулок и скорым шагом двинулась по нему, поминутно оглядываясь, как видно, опасаясь, чтобы «гость» не потерял её из виду. Еще несколько поворотов по переулкам – и старуха остановилась перед одноэтажным домиком с закрытыми ставнями. Открыв ключом дверь, сводня пропустила вперёд Сашу и заперла её за собой.

В. Ван Гог «Бордель»

Саша очутился в небогато обставленной комнате. Три кушетки, стол, этажерка, пара кресел и несколько стульев. Усевшись на одну из кушеток, Саша принялся осматриваться. Его наблюдения были прерваны появившейся старухой. Она держала за руки двух девушек лет по пятнадцати на вид. Ещё три, постарше, стояли, улыбаясь, позади.

– Вот вам, господин, мои девочки, – гордо представила их мегера. Затем продолжала: – Эти вот две – целочки, а эти три – блядёночки… Как вам они, нравятся?

Саша засопел. Девочки были, как говорится, на «ять»…

(Аноним. «Сашенька Коловоротов. Из рассказов русского Приапа»)

Находясь в добродушном настроении и разговаривая со знакомым гостем, Фёкла Ермолаевна часто хвасталась своими девицами, как хвастаются свиньями или коровами.

– У меня товарец первый сорт, – говорила она, улыбаясь довольно и гордо. – Девочки все свежие, ядрёные – самая старшая имеет двадцать шесть лет. Она, положим, девица в разговоре неинтересная, так зато в каком теле! Вы посмотрите, батюшка, – дивное диво, а не девица. Ксюшка! Поди сюда…

У. Хогарт «Оргия»

Ксюшка подходила, уточкой переваливаясь с боку на бок, гость «смотрел» её более или менее тщательно и всегда оставался доволен её телом.

Это была девушка среднего роста, толстая и такая плотная – точно её молотками выковали. Грудь у неё могучая, высокая, лицо круглое, рот маленький с толстыми, ярко-красными губами. Безответные и ничего не выражавшие глаза напоминали о двух бусах на лице куклы, а курносый нос и кудерьки над бровями, довершая её сходство с куклой, даже у самых невзыскательных гостей отбивали всякую охоту говорить с нею о чём-либо. Обыкновенно ей просто говорили:

– Пойдём!..

И она шла своей тяжёлой, качающейся походкой, бессмысленно улыбаясь и поводя глазами справа налево, чему её научила хозяйка и что называлось «завлекать гостя». Её глаза так привыкли к этому движению, что она начинала «завлекать гостя» прямо с того момента, когда, пышно разодетая, выходила вечером в зал, ещё пустой, и так её глаза двигались из стороны в сторону всё время, пока она была в зале: одна, с подругами или гостем – всё равно.

(Максим Горький «Васька Красный»)

Однажды всех нас четверых… меня, Адель, Жозю, Люську, он выписал к себе на подмосковную дачу, – инженеров каких-то он чествовал, с которыми дорогу, что ли, строил или другое что. Целый дворец у него там оказался. А в оранжереях у него аквариум-исполин – на сто вёдер – стёкла саженные зеркальные. Вот – однажды, ради инженеров этих – какую же он штуку придумал? Воду из аквариума выкачал, а налил его белым крымским вином, русским шабли. Сам он и трое гостей кругом сели с удочками, а мы – Жозя, Люська, Адель и я – по очереди, в аквариуме за рыб плавали.

Удочки настоящие, только на крючках вместо червяков сторублёвки надеты… Натурально, боишься, чтобы сторублёвка не размокла в вине, ловишь её ртом-то, спешишь, – ну хорошо, если зубами приспособишься. Мне и Адели как-то счастливо сошла забава эта, ну, а Люську больно царапнуло, а Жозе – так насквозь губу и прошло – навсегда белый шрамик остался…

Г. Климт «Золотая рыбка»

Л. Р. Фалеро «Токайское вино»

Зато каждая по четыре сотенных схватила. И уж пьяны же мы выбрались из аквариума – вообразить нельзя. Удивительное дело. Вино легчайшее, да и не пили мы ничего, только купались, глотнуть пришлось немного. А между тем меня едва вынули, потому что я на дно упала… мало-мало не захлебнулась…

(Александр Амфитеатров «Марья Лусьева»)

С тех пор как у проститутки Сашки провалился нос и её когда-то красивое и задорное лицо стало похоже на гнилой череп, жизнь её утратила всё, что можно было назвать жизнью.

Это было только странное и ужасное существование, в котором день потерял свой свет и обратился в беспросветную ночь, а ночь стала бесконечным трудовым днём. Голод и холод рвали на части её тщедушное, с отвисшею грудью и костлявыми ногами, тело, как собаки падаль. С больших улиц она перешла на пустыри и стала продаваться самым грязным и страшным людям, рождённым, казалось, липкой грязью и вонючей тьмой. <…>

И вот тут-то, посреди поля, Сашка в первый раз поняла весь бессмысленный ужас своего существования и стала плакать. Слёзы катились из обмёрзших воспалённых глаз и замерзали в ямке, где когда-то был нос, а теперь гной. Никто не видел этих слёз, и луна по-прежнему светло плыла высоко над полем, в чистом и холодном голубом сиянии.

Никто не шёл, и невыразимое чувство животного отчаяния, подымаясь всё выше и выше, начало доходить до того предела, когда человеку кажется, что он кричит страшным, пронзительным голосом, на всё поле, на весь мир, а он молчит и только судорожно стискивает зубы.

– Умереть бы… хоть бы помереть бы… – молилась Сашка и молчала.

И вот тут-то на белой дороге замаячила высокая и чёрная мужская фигура. Она быстро приближалась к Сашке, и уже было слышно, как снег скрипит прерывисто и звонко, и видно, как лоснится по луне барашковый воротник. Сашка догадалась, что это какой-нибудь из служащих на заводе, что в конце проспекта.

Она стала на краю дороги и, подобрав закоченелые руки в рукава, подняв плечи и перепрыгивая с ноги на ногу, ждала. Губы у неё были как из резины, шевелились туго и тупо, и Сашка больше всего боялась, что не выговорит ничего.

– Кава-ер… – невнятно пробормотала она.

Прохожий на мгновение повернул к ней лицо и пошёл дальше, шагая уверенно и быстро. Но со смелостью последнего отчаяния Сашка проворно забежала вперёд и, идя задом перед ним, неестественно весело и бравурно заговорила:

– Кава-ер… пойдёмте… право… Ну, что там, идём!.. Я вам такие штучки покажу, что все животики надорвёте… идёт, что ли… Ей-богу, покажу… Пойдём, миенький…

Б. Григорьев «Улица блондинок»

Прохожий шёл, не обращая на неё никакого внимания, и на его неподвижном лице, как стеклянные и неживые, блестели от луны выпуклые глаза.

Ю. Лейстер «Мужчина, предлагающий женщине деньги»

Сашка задом танцевала перед ним и, высоко подняв плечи, стонущим голосом, полным тупого отчаяния, задыхаясь от перехватывающего горло холода, говорила:

– Вы не смотрите, кава-ер, что я такая… Я с те-а чистая… у меня квартира есть… неда-еко… Пойдёмте, право, ну…

Луна плыла высоко над полем, и голос Сашки странно и слабо дребезжал в лунном морозном воздухе.

– Идёмте, ну… – говорила Сашка, задыхаясь и спотыкаясь, но всё танцуя перед ним задом: – ну, не хотите, так хоть двугривенный дайте… на х-еб… це-ый день не е-а… бб… да-дайте… Ну, хоть гривенник, кава-ер… ми-енький, за-отой… дайте!..

Прохожий молча надвигался на неё, как будто перед ним было пустое место, и его странные, стеклянные глаза всё так же мертвенно блестели при луне. У Сашки срывался голос и ресницы смерзались от слёз.

– Ну, дайте, гривенник тойко… Хорошенький кава-ер… что вам стоит…

И вдруг ей пришла в голову последняя отчаянная мысль:

– Я вам что хотите сделаю… ей-богу, такую штуку покажу… ей-богу… я затейная!.. Хотите, юбку задеру и в снег сяду… пять минут высижу, сами считать будете… ей-богу! За один гривенник сяду… Смеяться будете, право, кава-ер!..

Прохожий вдруг остановился. Его стеклянные глаза оживились каким-то чувством, и он засмеялся коротким и странным смехом. Сашка стояла перед ним и, приплясывая от холода, старалась тоже смеяться, не спуская глаз одновременно и с рук и с лица его.

– А хочешь я тебе вместо гривенника пятёрку дам? – спросил прохожий и оглянулся.

Сашка тряслась от холода, не верила и молчала.

– Ты вот… разденься догола и стой, я тебя десять раз ударю… по полтиннику за удар, хочешь?

Он смеялся, и смех у него был дрожащий: придушенный и гадкий.

– Холодно… – жалобно сказала Сашка, и дрожь удивления, страха, голодной жадности и недоверия стала бить всё её тело нервно и судорожно.

– Мало ли чего… За то и пятёрку даю, что холодно!..

– Вы больно бить будете… – пробормотала Сашка, мучительно колеблясь.

– Ну, что ж, что больно… а ты вытерпи, пятёрку получишь!

Прохожий двинулся. Снег заскрипел. Сашку всё сильнее и сильнее била какая-то жестокая внутренняя дрожь.

– Вы так… хоть пятачок дайте…

Прохожий пошёл.

Сашка хотела схватить его за руку, но он замахнулся на неё с такой внезапной страшной злобой, остро сверкнув выпуклыми бешеными глазами, что она отскочила.

Прохожий прошёл уже несколько шагов.

– Кава-ер, кава-ер!.. Ну, хорошо… кава-ер! – жалобно-одиноко вскрикнула Сашка.

Прохожий остановился и обернулся. Глаза у него блестели, и лицо как будто чернело.

– Ну, – сказал он хрипло и сквозь зубы.

Сашка постояла, недоумённо и тупо улыбаясь, потом стала нерешительно расстёгивать кофту мёрзлыми, словно чужими пальцами и почему-то не могла отвести глаз от этого странного, страшного лица со стеклянными мёртвыми глазами…

– Ну, ты… живей, а то кто подойдёт! – проскрипел прохожий.

Страшный холод охватил голую Сашку со всех сторон. Дыхание захватило. Калёное железо разом прилипло ко всему телу и, казалось, стало сдирать всю оледенелую обмороженную кожу.

– Бейте скорей… – пробормотала Сашка, сама поворачиваясь к нему задом и стуча зубами.

Она стояла совсем голая, и необыкновенно странно было это голое маленькое тело на снегу, посреди лунного, морозного, ночного поля.

– Ну… – задыхающимся от какого-то страшного ощущения голосом прохрипел он. – Смотри… выдержишь – пять рублей, не выдержишь, закричишь – пошла к чёрту…

– Хорошо… бейте… – едва пробубнили прыгающие мёрзлые губы и всё оледенелое тело Сашки билось как в судороге.

Прохожий зашёл сбоку и, вдруг подняв тонкую палку, изо всей силы, с тупым и странным звуком ударил Сашку по худому, сжавшемуся заду.

И. Захаров «Блядь косая»

О. Грибель «Голая шлюха»

Страшная режущая боль пронизала всё мёрзлое тело до самого мозга, и казалось, всё поле, – луна, прохожий, небо, весь мир, – всё слилось в одно несусветное ощущение ужасающей, режущей боли.

– Аб… – сорвался с губ Сашки короткий как будто испуганный звук, и Сашка пробежала несколько шагов, судорожно ухватившись обеими руками за место удара.

– Руки, руки пусти! – задыхаясь, крикнул он, бегом догоняя её.

Сашка, судорожно сжав локти, отвела руки, и второй удар мгновенно обжёг её тою же нестерпимой болью. Она застонала и упала на четвереньки. И когда упала, со страшной быстротой, один за другим на голое тело посыпались раскалённые режущие удары, и, кусая снег, почти потеряв сознание, обезумевшая Сашка поползла голым животом по снегу.

– Де-вять! – просчитал придушенный, захлёбывающийся голос, и молния обожгла голое тело с каким-то новым мокрым звуком. Что-то будто репнуло, как мороженый кочан, и брызнуло на снег.

Сашка, извиваясь, как змея, перевернулась на спину, пачкая кровью снег, и впалый живот тускло заблестел при луне острыми костями бёдер.

И в ту же минуту какое-то невероятное, острое, жгучее железо прорезало ей левую, тупо подпрыгнувшую грудь.

– Десять! – где-то страшно далеко крикнул кто-то, и Сашка потеряла сознание. Но она сейчас же очнулась.

– Ну, вставай, стерва… получай… – хрипло говорил над нею дрожащий, захлёбывающийся голос. – А то уйду… Ну?..

Луна светила высоко и ярко. Синел снег, и пусто молчало поле. Сашка, голая, не похожая на человека, шатаясь и цепляясь за землю дрожащими руками, поднялась посреди дороги, и по её белому от луны телу быстро поползли вниз чёрные тонкие змейки. Она уже не ощущала холода, а только странную слабость, тошноту, мучительную дрожь и ломоту во всём теле, прорезываемом острой жгучей болью. Крепко схватившись за избитое мокрое тело, Сашка добралась до платья и долго одевалась в оледенелые тряпки, молча копошась посреди пустого лунного поля.

И только когда оделась, и тёмный силуэт прохожего растаял далеко в лунной дымке, разжала руку и посмотрела. Жёлтенький золотой искоркой блеснул на окровавленной чёрной ладони.

(Михаил Арцыбашев «Счастье»)

Но «проституция ничему не уступает»: свидетельство истории. И, значит, «пусть она будет», но совершенно в ином виде, чем теперь: не в виде бродячих грязных собак, шляющихся «для всякого» по улице, не в виде «мелкой лавочки», где каждый берёт «на три копейки семячек». Нужен иной её образ: не оскверняющий, не развращающий.

Как-то у меня мелькнуло в уме: в часть вечера, между 7–9 (и только), все свободные (без мужей и не «лунного света») выходят и садятся на деревянные лавочки, каждая перед своим домом, и скромно одетые, – держа каждая цветок в руке. Глаза их должны быть скромно опущены книзу, и они не должны ничего петь и ничего говорить. Никого – звать.

К. А. Сомов «Куртизанки»

Проходящий, остановясь перед той, которая ему понравилась, говорит ей привет: «Здравствуй. Я с тобой». После чего она встаёт и, всё не взглядывая на него, входит в дом свой. И становится на этот вечер женою его. Для этого должны быть назначены определённые дни в неделе, в каждом месяце и в целом году. Пусть это будут дни «отпущенной грешницы» – в память её…

Ф. Ропс «Порнократия»

В разряд этот войдут вообще все женщины страны – или города, большого села, – неспособные к единобрачию, неспособные к правде и высоте и крепости единобрачия. Они не должны быть ни порицаемы, ни хвалимы. Они просто факт…

(Василий Розанов «Опавшие листья»)

Мы, женщины, даже при наличности любви, не можем относиться слишком прямолинейно к факту. Для нас факт всегда на последнем месте, а на первом – увлечение самим человеком, его умом, его талантом, его душой, его нежностью. Мы всегда хотим сначала слияния не физического порядка, а какого-то другого. Когда же этого нет и женщина всё-таки уступает, подчинившись случайному угару голой чувственности, тогда вместо полноты и счастья чувствуется отвращение к себе. Точно ощущение какого-то падения и острая неприязнь к мужчине, как нечуткому человеку, который заставил испытать неприятное, омерзительное ощущение чего-то нечистого, отчего он сам после этого становится противен, как участник в этом нечистом, как причина его.

(Пантелеймон Романов «Без черёмухи»)

Елене часто казалось, что на её обнажённом теле тяжко лежат чьи-то чужие и страшные взоры. Хотя никто не смотрел на неё, но ей казалось, что вся комната на неё смотрит, и от этого ей делалось стыдно и жутко.

Было ли это днём, – Елене казалось, что свет бесстыден и заглядывает в щели из-за занавеса острыми лучами, и смеётся. Вечером безокие тени из углов смотрели на неё и зыбко двигались, и эти их движения, которые производились трепетавшим светом свеч, казались Елене беззвучным смехом над ней. Страшно было думать об этом беззвучном смехе, и напрасно убеждала себя Елена, что это обыкновенные неживые и незначительные тени, – их вздрагивание намекало на чуждую, недолжную, издевающуюся жизнь.

Иногда внезапно возникало в воображении чьё-то лицо, обрюзглое, жирное, с гнилыми зубами, – и это лицо похотливо смотрело на неё маленькими, отвратительными глазами.

Ф. фон Штюк «Грех»

И на своём лице Елена порой видела в зеркале что-то нечистое и противное и не могла понять, что это.

Долго думала она об этом и чувствовала, что это не показалось ей, что в ней родилось что-то скверное, в тайниках её опечаленной души, меж тем как в теле её, обнаженном и белом, подымалась всё выше горячая волна трепетных и страстных волнений.

(Фёдор Сологуб «Красота»)

Они писали меня.

Я стояла одна, обнажённая, перед ними. Я же была их, их – там, на полотне.

И ещё смотрела.

И нашла, что мы с Верой были строги накануне и что кричала я и ругалась, как… проститутка.

И ещё была. И ещё смотрела много раз. И упивалась своим утешением, своим утешением.

Тридцать три урода были правдивы. Они были правдою. Они были жизнью. Острыми осколками жизни, острыми, цельными мигами. Такие – женщины. У них любовники.

У. Этти «Три стоящие обнажённые»

Каждый из этих тридцати трёх (или сколько там было?) написал свою любовницу. Отлично! Я же привыкла к себе у них.

Тридцать три любовницы! Тридцать три любовницы!

И все я, и все не я.

Изучала уродов подолгу: перед тем как стоять, после того как стояла.

Стояла для того, чтобы изучать. Это было так едко. Мне казалось – я учусь жизни кусочками, отдельными кусочками. Осколками, но в каждом осколке весь его изгиб и вся его сила.

И стали уроды делиться. С каждым днём яснее. Половина стали любовницами и половина – Царицами. Каждый из тридцати трёх создал свою любовницу или свою Царицу.

И стало мне забавно отсчитывать любовниц от Цариц. Но каждый день они путались снова, а когда уходила, и дома, лёжа у себя на локтях, старалась я припомнить каждую себя, каждый свой осколочек там, – путались личины мучительно, и я смеялась, как глупенькая, вскакивала и громко шептала:

Тридцать три любовницы. Тридцать три Царицы. Тридцать три любовницы. Тридцать три Царицы. И все я! И все я!

(Лидия Зиновьева-Аннибал «Тридцать три урода»)

Н. Бодаревский «Обнажённая в мастерской»

Г. Климт «Девушки»

– Прекрасные юноши, вот иду я на перекрёстки ваших улиц, нагая и прекрасная, жаждущая объятий и пламенных ласк, я, великая царица поцелуев. Вы все, смелые и юные, придите ко мне, насладитесь красотою и буйным дерзновением моим, в моих объятиях испейте напиток любви, сладостной до смерти, любви, более могущественной, чем и самая смерть. Придите ко мне, ко мне, к царице поцелуев.

Заслышав пронзительно-звонкий зов Мафальды, отовсюду поспешно сбежались юноши того города.

Красота юной Мафальды и ещё более, чем эта красота, бесовское обаяние, разлитое в её бесстрашно и дерзко обнажённом предо всеми теле, распалили желания сбежавшихся юношей.

Первому же из них открыла юная Мафальда свои страстные объятия и упоила его блаженством сладостных поцелуев и страстных ласк. Отдала она его желаниям своё прекрасное тело, простёртое здесь же, на улице, на поспешно разостланном широком плаще её любовника. И пред очами вожделеющей толпы юношей, испускающих вопли страсти и ревности, быстро насладились они горячими ласками.

Едва разомкнулись объятия первого любовника, едва склонился он к ногам прекрасной Мафальды в страстной истоме, желая кратким отдыхом восстановить любовный неистовый пыл, оттащили его от Мафальды. И второй юноша завладел телом и жаркими ласками Мафальды.

Густая толпа вожделеющих юношей теснилась над ласкающимися на жёстких камнях улицы.

– Им жёстко, – сказал кто-то благоразумный и добрый, – подложим им свои плащи, чтобы и для себя приготовить пышное ложе, когда придет наш черёд возлечь с царицею поцелуев.

И вмиг гора плащей воздвиглась среди улицы.

Один за другим бросались юноши в бездонные объятия Мафальды. И отходили в изнеможении один за другим, а прекрасная Мафальда лежала на мягком ложе из плащей всех цветов, от ярко-красного до самого чёрного, и обнимала, и целовала, и стонала от беспредельной страсти, от не утоляемой ничем жажды поцелуев. И свирельным голосом, и далече окрест был слышен голос её, взывающий так:

– Юноши этого города и других городов и селений, ближайших и дальних, придите все в объятия мои, насладитесь любовью моею, потому что я – царица поцелуев, и ласкания мои неистощимы, и любовь моя безмерна и неутомима даже до смерти.

(Фёдор Сологуб «Царица поцелуев»)

Довольствоваться любовью одного человека так же странно, как довольствоваться исцелением одного больного. Всех, кого судьба приведёт ко мне, я хочу любовью исцелить от уродства жизни. Но каждый из них хочет, чтобы его любовь стала единственной.

И я лгу и притворяюсь, но разве жрецы всех времён не лгали? Ложь – это калоши, в которых я перехожу вброд через их бессилие. Но как бы хорошо было, если бы наконец пришёл видящий и понимающий и сказал мне: я не прошу у вас ни счастия, ни обещания счастья.

Т. Жерико «Три любовника»

Я хочу того, чего другие боятся. Толкните меня в бездну, чтобы я вечно падал, вечно замирал от падения. Спасите меня от скуки удовлетворения, от мук пресыщения, от возможности успокоиться, осоветь.

(Николай Минский «Альма»)

Я отуманен любовью, но я не знаю, кого я люблю. Меня красиво злит Женя, творчески взбудораживает египтянка, доводит до какого-то инфернального чувственного столбняка Ольга. Но…

Но вот, как всегда неожиданно, приезжает из-за границы Виктория – самая страшная для меня, самая непонятная, самая желанная из женщин. И несколько дней я страдаю от неразрешимой путаницы ощущений – любви, ненависти, досады, злости и, главное, упрямого стремления охватить и постигнуть её поистине загадочный для меня призыв. Она бесконечно зовёт меня, но я, точно окаменелый, не двигаюсь с места. Её лицо, её губы, её тонкие, всегда холодные руки притягивают меня к себе, но я остаюсь неподвижен в каком-то бессильном недоумении.

«Вот она, твоя избранница, Вик тория», – говорит голос с другой планеты. «Да, избранница», – отвечает голос души. И всё. И ничего больше. Я не могу осмыслить её поцелуя. Он не нужен. Правда, я знаю, что я хочу горничную Лизу, гимназистку Муню, полногрудую Вавочку из Кронштадта и каждую встречную женщину с определённым рисунком рта. Но я знаю также, что и Виктория, и Женя, и египтянка, и Ольга – все они по-настоящему выдуманы мною. Их могло совсем не быть.

Ж. О. Фрагонар «Любовные грёзы воина»

Никакими усилиями воли я не могу сосредоточить всё своё внимание, всю творческую выдумку на одной из этих женщин, и ни одна из них не владеет мною до конца. Где-то впереди, может быть, даже не здесь, на земле, в каком-то тумане воображения, грезится мне окончательная она, укравшая и соединившая все эти отдельно волнующие меня черты: отдельные улыбки, интонации, запахи, походки, качания бёдер, сверкания и сияния глаз…

Э. Лонг «Пять избранных»

Где-то впереди мыслю я ту окончательную полноту священного испуга, охватывающего меня иногда в фойе театра, в вагоне, на перекрёстке улицы, тот истинный обморок страсти, который мог бы избавить меня от…

Я имею дерзость назвать это слово, слишком знакомое всем мужчинам слово: отвращение.

(Анатолий Каменский «Мой гарем»)

…Есть-таки в женщине одна ужасно омерзительная черта.

Это – ложь… Особая половая ложь. В одной области женщина лжива так, как мужчина не может быть лжив: мужчина лжет только словами, женщина – всем существом своим. Сама природа устроила так, что если мужчина изменит, то непременно охладеет… Утомлённый тайными ласками, холодный и равнодушный, приходит он к жене и уже одним телом своим выдаёт себя. Мужская измена никогда не остаётся в тайне… Только круглая дура не почувствует её. Мужчина если изменит, то непременно и проврётся самым жесточайшим образом.

Ж. Ж. Лефевр «Истина»

Женщина изменит – об этом никто, кроме Бога, не догадывается, если она сама не захочет, чтобы об этом знали. Она будет лгать каждой чёрточкой своего тела. Что – слова?.. Словам никто не верит… Но женщина лжёт телом: именно с чужой постели придет она особенно ласковая, страстная, исступлённая… Должно быть, сладость греха, сладострастие обмана особенно разжигают её… Тело же устроено так, что симулировать страсть, даже при полном охлаждении, ей ничего не стоит. Мужчина, если его припереть к стене, всегда и неукоснительно сознается в своей вине. Махнёт рукой и очертя голову принесет повинную во всём. Женщина никогда… Она и умрёт, не скажет… Вы будете её душить, убивать, терзать – не скажет…

(Михаил Арцыбашев «О ревности»)

П. Сюблейра «Навьюченное седло»

И. Г. Фюсли «Леди Макбет, гуляющая во сне»

– Слушай, Серёжа, что я тебе скажу, – начала Катерина Львовна спустя малое время, – с чего это всё в одно слово про тебя говорят, что ты изменщик?

– Кому ж это про меня брехать охота?

– Ну уж говорят люди.

– Может быть, когда и изменял тем, какие совсем нестоющие.

– А на что, дурак, с нестоющими связывался? с нестоющею не надо и любви иметь.

– Говори ж ты! Неш это дело тоже как по рассуждению делается? Один соблаз действует. Ты с нею совсем просто, без всяких этих намерений заповедь свою преступил, а она уж и на шею тебе вешается. Вот и любовь!

– Слушай же, Серёжа! я там, как другие прочие были, ничего этого не знаю, да и знать про это не хочу; ну а только как ты меня на эту теперешнюю нашу любовь сам улещал и сам знаешь, что сколько я пошла на неё своею охотою, сколько ж и твоей хитростью, так ежели ты, Серёжа, мне да изменишь, ежели меня да на кого да нибудь, на какую ни на есть иную променяешь, я с тобою, друг мой сердечный, извини меня, – живая не расстанусь.

(Николай Лесков «Леди Макбет Мценского уезда»)

Дж. Тиссо «На прицеле»

Женщина современная – враг. Она мстит за прошлое, за гаремное рабство, мало ли за что. Но до сих пор женщина мстила наполовину. Она разоряла, изменяла, ссорила, но кому-нибудь да приносила счастье, хотя бы мимолётное.

И вот явилась эротоманка. Она так же прельщает, манит, дразнит, но когда мужчина падает к её ногам, она вдруг поднимает глаза к небу и начинает говорить о целомудрии, о союзе душ. Она разбивает жизни, ничем не рискуя. Но зато какой возбуждающий яд! Подумайте – вечное возбуждение!

(Николай Минский «Альма»)

…Кроме её души, и её кротости, и её нежности, есть ещё и тело, страстное и чувственное сплетение волнений, очарований и приманок, тело, в котором струится пламенная кровь, в котором бьётся жаждущее радостей сердце, тело, влекущее к себе, когда оно скрыто одеждами. И осиянное всем яростным сонмом желаний, когда оно обнажено. И этим её телом, со всем его зноем, со всеми его восторгами и упоениями владел другой! И этого безмерно волнующего тела никогда не видел он…

Ф. фон Штюк «Сражение за женщину»

И этим телом он, человек, уважаемый всеми и заметный в науке, хочет владеть, как дикарь, как зверь. И мысль об этом теле волнует его и заставляет его ревновать, и делает его подобным всякому, кто на этой грубой земле готов вступить в единоборство с другим из-за той, которую хотят оба.

(Фёдор Сологуб «Заклинательница змей»)

– Вот ты что с нами наделал!

– И сам понять не могу…

– У-у! ревнивец! Не сержусь уж я!.. неужели не веришь ты, что я перед тобой невинная, я? а?

– Ну оставь! больше этого не будет!

– Ах ты, маловерный! Да ведь ты у меня один! На кого я тебя променяю?

– Оставь! Больше этого не будет…

Но прошла неделя, и опять вышло то же самое: Никифор опять разбил окна, избил Таню, и она опять плакала от обиды и боли, а затем опять ждала Никифора и встречала его с такой радостью, словно ничего не было: ни этих побоев, ни мук обиды и оскорбления…

А потом это стало повторяться чаще и чаще, но разница была в том, что Никифор с каждым таким случаем всё меньше мучался раскаянием, переставал при этом чувствовать, что он теряет что-то самое дорогое в жизни, и когда Таня, ластясь, вспоминала о своих синяках, то он начинал сердиться и говорил «оставь!» таким тоном, в котором было больше раздражения, чем сознания своей жестокости и несправедливости по отношению к Тане.

(Евгений Чириков «Танино счастье»)

Так ревновать, как жена меня ревновала, можно только по особому заказу с ручательством на два года… Даже меньше чем в два года извела бы каждого мужа неутомимая ревнительница, подобная моей Юлии.

Можете ли себе представить, что едва я раскрывал глаза после всенощного сна, как она уже приставала с ножом к моему горлу:

– Кого ты во сне видел?..

– Ей-богу, никого…

– Скрываешь, бессовестный!.. Я видела, что ты во сне кому-то улыбался… Я нарочно не спала и наблюдала за твоим лицом…

– Ей-богу, я сегодня не видал никакого сна…

– Зачем лжёшь, зачем лжёшь!..

– А если и видел, так значит позабыл…

И вот жена начинает меня пилить, чтоб я вспомнил… Приходится «вспомнить», что я видел именно её, жену, и при каких именно обстоятельствах.

Жена недоверчиво косится на меня, и – целый день испорчен…

За утренним чаем жена схватывает мою записную книжку и начинает в ней копаться.

Мало ли что там у меня записано. Я – репортёр, заношу всякие фамилии, числа, цифры, адреса и даже анекдоты.

У нас редактор страшно анекдоты любит, а у меня, как на грех, на анекдоты памяти нет. Вдруг она вспыхнула.

П. Н. Герен «Ревность»

– Это что такое значит?

В голосе у неё зазвучали язвительные нотки.

– На непредвиденные расходы 25 рублей. Ей же на извозчика… 25 коп.

– Ничего особенного не значит, – не смущаясь, отвечаю я.

– Так вот куда у нас деньги идут!.. Понимаю я, что это за «непредвиденные расходы»…

– Ха-ха-ха!.. да ведь это из анекдота… я анекдот записал, чтобы редактору доложить…

– Нашел дуру! поверила я тебе. Что же, тебе не хватает моих ласк… приходится прикупать!..

Э. Мунк «Ревность»

И пошла, пошла… Разбила чайник, обварилась чаем, швырнула в меня ситечком серебряным…

(Николай Шебуев «Средство от ревности»)

Я всегда считал ревность самым отвратительным чувством, рабьим, порабощающим. Ревность не соединена со свободой человека. В ревности есть инстинкт собственности и господства, но в состоянии унижения.

Нужно признать право любви и отрицать право ревности, перестав её идеализировать… Ревность есть тирания человека над человеком.

Н. А. Бердяев «Эрос и личность (Философия любви и пола)»

Ведь мы, мужчины, только не знаем, и не знаем потому, что не хотим знать, женщины же знают очень хорошо, что самая возвышенная, поэтическая, как мы её называем, любовь зависит не от нравственных достоинств, а от физической близости и притом прически, цвета, покроя платья. Скажите опытной кокетке, задавшей себе задачу пленить человека, чем она скорее хочет рисковать: тем, чтобы быть в присутствии того, кого она прельщает, изобличённой во лжи, жестокости, даже распутстве, или тем, чтобы показаться при нём в дурно сшитом и некрасивом платье, – всякая всегда предпочтёт первое. Она знает, что наш брат всё врёт о высоких чувствах – ему нужно только тело, и потому он простит все гадости, а уродливого, безвкусного, дурного тона костюма не простит. Кокетка знает это сознательно, но всякая невинная девушка знает это бессознательно, как знают это животные.

И. Д. Олано «В театральной ложе»

От этого эти джерси мерзкие, эти нашлёпки на зады, эти голые плечи, руки, почти груди. Женщины, особенно прошедшие мужскую школу, очень хорошо знают, что разговоры о высоких предметах – разговорами, а что нужно мужчине тело и всё то, что выставляет его в самом заманчивом свете; и это самое и делается.

(Лев Толстой «Крейцерова соната»)

Дж. Тиссо «Женская политика»

Жизнь должна быть красивой, Кедров, и в том, что я делаю, нет положительно ничего оригинального и смелого. Забудьте о том, что сегодня весь вечер вы слышали звонкие, эффектные слова, попробуйте быть просто искренним и спросите себя, может ли женщина с прекрасным молодым телом, не стыдясь, не преследуя никаких целей, появляться обнажённая в толпе?

Конечно, может, и даже смешно говорить, как это старо и просто. Однако все признают, и никто не делает. Запрятали тело в полотняные, шёлковые мешки, опошлили его альковом, сделали предметом запретного, низменного любопытства. А потом умирают от испуга при виде женщины, объявившей войну мещанам и ханжам. Почему вы все молчите, Кедров? Будьте же наконец свободны. Не отводите глаз.

(Анатолий Каменский «Леда»)

Кровь ударила мне в голову. Долго сдерживаемое желание заставило меня не рассуждать. Не задумываясь над тем, что я делаю, я обнял гибкую талию. Женщина отстранилась, упёрлась мне в грудь руками. В слабом свете ночника лицо её бледнело нетерпеливым призывом. Не владея собой, я стал покрывать её лицо поцелуями, и она сразу поникла, ослабела, опустившись на подушку. Склонясь над ней, я всё же не осмеливался прижаться губами к её алеющим губам. Но против воли, почти инстинктивно, моя рука поднималась всё выше и выше по туго натянутому шёлку чулка.

Ж. О. Фрагонар «Задвижка!»

Когда под смятыми, взбитыми юбками, под чёрным чулком показалась белая полоса её тела, она блеснула ослепительней, чем если бы в купе зажглась разбитая проводником лампочка. И только тут я понял, что женщина отдалась мне: её голова и туловище всё ещё в бессилии лежали на диване, она закрыла лицо руками и была совершенно неподвижна, и уже никакая дерзость не могла встретить отпора. Ноги её беспомощно свесились на пол, и глаза резала белизна её кожи, между чулками и шелковой батистовой юбкой. Моё тело думало за меня. Тяжёлая, густая кровь налила все мои члены, стеснило дыхание. Я чувствовал, как невыносимыми тисками мешает мне затянутый на все пуговицы военный мундир, и как будто постороннее, независимое от меня тело с силой и упругостью стальной пружины просится на свободу. Рука моя уже без дрожи прошла расстояние, отделяющее полосу открытого тела до места прекрасного и пленительного.

А. Жерве «Ролла»

Мои пальцы нащупали сквозь тонкое бельё гладкий, как совсем у юной девушки живот, коснулись нежного, упругого холмика, которым он заканчивается. Я предчувствовал уже, как через несколько мгновений утону в этом покорном, свежем, как спелое яблоко, теле. В эту минуту я заметил, что дверь в коридор не совсем плотно закрыта.

Закрыть дверь на замок было делом нескольких секунд, но и их хватило на то, чтобы ослабить для грядущего наслаждения ту часть моего тела, которая была гораздо более нетерпеливой, чем я сам. Никогда до этого дня я не испытывал такого припадка всепоглощающего наслаждения. Как будто из всех пор моего существа, от ступней, ладоней, позвоночника вся кровь устремилась в один-единственный орган, переполняя его. Я почувствовал, что каждая минута промедления наполняет меня страхом, боязнью, что телесная оболочка не выдержит напора кровяной волны и в недра женского тела вместе с семенной влагой польётся горячая алая кровь.

Я поднял по-прежнему свешивающиеся ножки, положил их на диван, окончательно приведя в необходимое состояние свой костюм, вытянулся рядом с женщиной, но скомканный хаос тончайшего батиста мешал мне. Думая, что сбилась слишком длинная рубашка, я резким движением сдёрнул её кверху и сейчас же, ощутив покров ткани, почувствовал шелковистость мягких курчавых волос. Мои пальцы коснулись покрытой батистом ложбинки, прижались к ней, скользнули в её глубину, которая раздавалась с покорной нежностью, как будто я дотронулся до скрытого, невидимого замка. Ноги тотчас же вздрогнули, согнулись в коленях и разошлись, сжатые до сих пор. Мои ноги с силой разжимали их до конца. Капля влаги, словно слеза, молящая о пощаде, пролилась мне на руку. Меня переполнило предчувствие неслыханного счастья, невозможного в семейной жизни.

(Аноним. «Возмездие»)

Жена как-то сразу опустилась, отяжелела и обуднилась. Через три дня она уже была для меня такою же понятной и обыкновенной, как всякая женщина в домах и на улицах, и даже больше. Утром, ещё неумытая и непричёсанная, она казалась гораздо хуже лицом, носила талейку из жёлтой чесучи, которая так же мокро потела под мышками, как и пиджак её брата. Она много ела и ела некрасиво, но очень аккуратно, легко раздражалась и скучала.

Мне пришлось делать то, к чему я не привык: массу мелких и серьёзных дел, не так, как то нравилось и казалось нужным именно мне и для меня, а так, как нужно было для нас обоих, для двух совершенно разных людей. Это было возможно только при отказе от многого именно своего, и с каждым днём росло число этих отказов и уменьшалось то, что я хотел сделать и испытать в своей жизни.

Поселились мы в городе, в небольшой, не нами обставленной комнате, где было чистенько и аккуратно, и оттого всякий стул, лампа, кровать говорили простым и скучным языком о долгой однообразной жизни.

Жена забеременела. Когда она сказала мне об этом, меня больше всего поразило самое слово, такое грубое, тяжёлое, скучное и конченное. И ещё больше поднялось с пола жизни, как пыль, мелочей, которые уже не были мелочами, потому что назойливо и властно, как закон, лезли в глаза, требовали серьёзного внимания, напряжения душевных сил, поглощавшего жизнь. Когда я был один, я не боялся за себя, если у меня не было чего-либо: платья, пищи, квартиры; я мог уйти куда-нибудь, хоть в ночлежку, искать на стороне, мог побороть тяжесть нужды юмором и беззаботностью, и было всегда легко и свободно, и не было границ моей жизни; а когда нас стало двое, уже нельзя было ни уйти, ни забыть ничего, а надо было во что бы то ни стало заботиться, чтобы «было» всё, и нельзя было двинуться с места, как будто из тела вошли в тяжёлую землю корни. Можно было весело терпеть самому, но нельзя было спокойно знать, что терпит другой человек, дорогой тебе и связанный с тобой на всю жизнь. Если бы даже и удалось забыть, уйти, то это не было бы уже лёгкостью, а жестокостью. И, где бы я ни был, что бы ни делал, мелочи неотступно шли теперь за мной, напоминали о себе каждую минуту, назойливо кричали в уши, наполняли душу тоской и страхом.

М. Шагал «Свадьба»

Дни шли. Я любил жену, и она любила меня, но уже новой, спокойной, неинтересной любовью собственника, в которой было больше потребности и привязанности, чем страсти и силы. И иногда просто даже странно было вспомнить, что всё «это» сделалось именно и только ради страсти. А в то время пока мы думали, чувствовали, делали всё, что было нужно нам, пока всё это казалось жизнью, волновало, радовало или мучило нас, беременность жены шла своим путём, по не зависящим от нас железным законам, занимая всё больше и больше места в нашей жизни, вытесняя все другие интересы и желания.

(Михаил Арцыбашев «Жена»)

Мужчина и женщина сотворены так, как животное, так что после плотской любви начинается беременность, потом кормление, такие состояния, при которых для женщины, так же как и для её ребёнка, плотская любовь вредна. Женщин и мужчин равное число. Что же из этого следует? Кажется, ясно. И не нужно большой мудрости, чтобы сделать из этого тот вывод, который делают животные, то есть воздержание. Но нет. Наука дошла до того, что нашла каких-то лейкоцитов, которые бегают в крови, и всякие ненужные глупости, а этого не могла понять. По крайней мере, не слыхать, чтобы она говорила это.

Г. Климт «Ожидание I»

И вот для женщины только два выхода: один – сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать в себе по мере надобности способность быть женщиной, то есть матерью, для того чтобы мужчина мог спокойно и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, который совершается во всех так называемых честных семьях. А именно тот, что женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, и любовницей, должна быть тем, до чего не спускается ни одно животное. И сил не может хватить…

М. Шагал «Роды»

…Животные как будто знают, что потомство продолжает их род, и держатся известного закона в этом отношении. Только человек этого знать не знает и не хочет. И озабочен только тем, чтобы иметь как можно больше удовольствия. И это кто же? Царь природы, человек. Ведь вы заметьте, животные сходятся только тогда, когда могут производить потомство, а поганый царь природы – всегда, только бы приятно. И мало того, возводит это обезьянье занятие в перл создания, в любовь. И во имя этой любви, то есть пакости, губит – что же? – половину рода человеческого. Из всех женщин, которые должны бы быть помощницами в движении человечества к истине и благу, он во имя своего удовольствия делает не помощниц, но врагов.

(Лев Толстой «Крейцерова соната»)

– Во взгляде на женщину я, знаете, с Толстым не совсем согласен… – самодовольно говорил офицер.

– Женщина – самка, и это прежде всего! – отвечал Иванов. – Среди мужчин хоть одного на тысячу ещё можно найти такого, который заслужил название человека, а женщины… ни одной между ними!.. Голые, розовые, жирные, безволосые обезьяны, вот и всё!

– Оригинально сказано! – с удовольствием заметил фон Дейц.

Э. Шиле «Семья»

«И правда!» – горько подумал Новиков.

Э, милый мой! – возразил Иванов, махнув рукой перед самым носом фон Дейца. – Скажите людям так: а я говорю вам, что всякая, которая посмотрит на мужчину с вожделением, уже прелюбодействует с ним в сердце своём… и весьма многие подумают, что слышат очень оригинальную вещь!..

(Михаил Арцыбашев «Санин»)

Чаепитие сопровождалось разговорами на одну и ту же излюбленную тему – о женщинах. Спорить не приходилось. Конечно, женщина – низшее существо, орудие наслаждения, не больше. Никакой духовной связи между мужчиной и женщиной существовать не может. А если бы любовь заключалась главнейшим образом в духовной близости, в так называемой общности интересов, то не проще ли было бы сходиться вместе двум мужчинам, как, например, Назаров и Захаров. Нет, все эти рассуждения о душе совершенная ерунда. Ясно как палец, что мужчину с женщиной может соединять только тело. И большинство несчастных браков происходит оттого, что супруги требуют от брачного союза больше, чем он может дать. Никогда мужчине не понять женщины и в особенности женщине не понять мужчины: тут всё разное – и методы мышления, и отправные точки, и психология. Другое дело, когда люди сходятся только для наслаждения… Тогда всё хорошо и просто. Если и происходят конфликты на этой почве, то исключительно от неумения женщины уравняться с мужчиной в простоте взгляда на любовь – сошлись, получили что нужно, и до свиданья.

(Анатолий Каменский «Идеальная жена»)

Это так обычно, что когда собираются мужчины, то они говорят о женщинах. Они могут говорить о чём угодно – об искусстве, о политике, о науке и религии – но их беседа никогда не будет так напряжённа и остра, как тогда, когда слово «женщина» не сходит с языка. Она как будто стоит перед ними – непременно нагая, непременно молодая и красивая, непременно любовница.

Ф. де Гойя-и-Лусиентес «Одетая Маха»

Где-то, забытые, теряются матери, жёны и сёстры – скучные женщины будней, и поперёк всего фона пёстрой жизни распростёрто обнажённое женское тело. И на это желанное тело, с той странной злобой, которую рождает неудовлетворённость, летят плевки, похожие на поцелуи, и поцелуи, похожие на плевки.

– Мы все прекрасно знаем, – говорил инженер, – что никто из нас не питает ни малейшего уважения к женщине… Мы все считаем их развратными, лживыми и доступными. Мужчина презирает женщину, но преследует её как совершеннейшее орудие наслаждения, пока она молода и хороша.

Когда же она состарилась, её вид не возбуждает ничего, кроме скуки, в лучшем случае – какого-то забавного почтения, как к отставной любовнице. Это уже – пенсия инвалиду!.. Все те прекрасные слова о женщине, которые мы читаем на страницах либеральных газет и поэтических произведений, ни для кого не обязательны в личной жизни!..

Когда мы восхищаемся тургеневским ароматом чистых девушек, мы, в действительности, только вдыхаем запах свежего женского тела. Женщина-товарищ нам не только не нужна, но даже враждебна, ибо конечная мечта мужчины – женщина-раба, покорная ласкам и не стесняющая его свободу ни в чём. Чистые девушки дороги нам только тем, что их ещё можно лишить невинности. Первое наше стремление при соприкосновении с невинной девушкой – развратить её.

А. Ватто «Грубая ошибка» («Удача»)

Ничто так не увлекает мужчину, как физическое и моральное насилие над женщиной, борьба с её стыдом, дикарская грубость захвата. И кто знает, не это ли, в конце концов, и нравится женщине. Пока мы молоды и наивны, мы часто боимся оскорбить женщину, играем в благородство, а она фатально ускользает от нас в руки более грубого и смелого.

(Михаил Арцыбашев «Женщина, стоящая посреди»)

Ф. де Гойя-и-Лусиентес «Обнажённая Маха»

Н. Пуссен «Нимфа и сатиры»

Так доверчиво отдавалась она лесной тишине, лобзаниям влажных лесных трав, предавая обнажённые стопы, и слушала, не слушала, дремотно заслушалась.

Что-то шуршало за кустами, чьи-то лёгкие ноги бежали где-то за лёгкою зарослью.

Вдруг громкий хохот раздался над её ухом, – таким внезапным прозвучал ярким вторжением в сладкую мечту, – как труба архангела в Судный день, из милых воззывающих могил. Елисавета почувствовала на своей шее чьё-то горячее дыхание. Жёсткая, потная рука схватила её за обнажённый локоть.

Словно очнулась Елисавета от сладкого сна. Испуганные внезапно подняла глаза, и стала, как очарованная. Перед нею стояли два дюжие оборванца. Оба они были совсем молодые, смазливые парни; один из них прямо красавец, смуглый, черноглазый.

Оба едва прикрыты были грязными лохмотьями. В прорехи их рубищ сквозили грязные, потные, сильные тела.

Парни хохотали и кричали нагло:

– Попалась, красотка!

– Мы тебя наласкаем, будешь помнить!

Лезли ближе и ближе, обдавая противно-горячим дыханием. Елисавета опомнилась, вырвалась быстрым движением, бросилась бежать. Страх, похожий на удивление, раскачивал гулкий колокол в её груди – тяжко бьющееся сердце. Он мешал бежать, острыми молоточками бил под коленки.

Парни быстро обогнали её, загородили дорогу, стояли перед Елисаветою и нагло хохотали, крича:

– Красавица! Не кобенься.

– Всё равно не уйдёшь.

Толкая один другого, они тянули Елисавету каждый к себе, и неловко возились, словно не зная, кому и как начать. Похотливое храпение обнажало их белые, зверино крепкие зубы. Красота полуголого смуглого парня соблазняла Елисавету, – внезапный, пряный соблазн, как отрава.

Красавец хриплым от волнения голосом кричал:

– Рви на ней одежду! Пусть нагишом попляшет, наши очи порадует.

– Лёгонькая одежда! – с весёлым хохотом ответил другой. Одною рукою он схватил широкий ворот Елисаветина платья и рванул его вперёд; другую руку, широкую, горячую и потную, запустил за её сорочку и мял и тискал девически упругую грудь.

– Вдвоём на одну напали, как вам не стыдно! – сказала Елисавета.

– Стыдись не стыдись, а на травку ложись, – хохоча кричал смуглый красавец.

Он ржал от радости, сверкая белыми зубами и пламенными от похоти глазами, и рвал Елисаветину одежду руками и зубами. Быстро обнажались алые и белые розы её тела.

Страшно и противно было похотливое храпение нападающих. Страшно и противно было глядеть на их потные лица, на сверкание их ярых глаз. Но красота их соблазняла. В глубине тёмного сознания билась мысль – отдаться, сладко отдаться.

(Фёдор Сологуб «Капли крови»)

У Лиды сладко и жутко поплыла голова. Как и всегда, когда она обнималась с Зарудиным, её охватило странное чувство: она знала, что Зарудин бесконечно ниже её по уму и развитию, что она никогда не может быть подчинена ему, но в то же время было приятно и жутко позволять эти прикосновения сильному, большому, красивому мужчине, как будто заглядывая в бездонную, таинственную пропасть с дерзкой мыслью: а вдруг возьму и брошусь… захочу и брошусь!

– Увидят… – чуть слышно прошептала она, не прижимаясь и не отдаляясь и ещё больше дразня и возбуждая его этой отдающейся пассивностью.

– Одно слово, – ещё прижимаясь к ней и весь заливаясь горячей возбуждённой кровью, продолжал Зарудин, – придёте?

– Зачем? – глухо спросила она, глядя на луну широко открытыми и налитыми какой-то влагой глазами.

Зарудин не мог и не хотел ответить ей правды, хотя, как все легко сходящиеся с женщинами мужчины, в глубине души был уверен, что Лида и сама хочет, знает и только боится.

– Зачем… Да посмотреть на вас свободно, перекинуться словом. Ведь это пытка… вы меня мучите… Лидия, придёте? – страстно придавливая к своим дрожащим ногам её выпуклое, упругое и тёплое бедро, повторил он.

Лида дрожала. Этот вопрос он предлагал ей уже не в первый раз, и всегда в ней что-то начинало томиться и дрожать, делая её слабой и безвольной.

Ей было мучительно хорошо и страшно. Вокруг всё странно и непонятно изменилось: луна была не луна и смотрела близко-близко, через переплёт террасы, точно висела над самой ярко освещённой лужайкой; сад, не тот, который она знала, а какой-то другой, тёмный и таинственный, придвинулся и стал вокруг. Голова медленно и тягуче кружилась. Изгибаясь со странной ленью, она освободилась у него из рук и сразу пересохшими, воспалёнными губами с трудом прошептала:

– Хорошо…

И от прикосновения их ног, жгучего, как раскалённое железо, ещё гуще поднялся вокруг тёплый, душный, как сон, туман. Всё гибкое, нежное и стройное тело Лиды замирало, изгибалось и тянулось к нему. Ей было мучительно хорошо. И, пошатываясь, через силу ушла в дом, чувствуя, как что-то страшное, неизбежное и привлекательное тянет её куда-то в бездну.

– Это глупости… это не то… я только шучу… Просто мне любопытно, забавно… – старалась она уверить себя, стоя в своей комнате перед тёмным зеркалом и видя только свой чёрный силуэт на отражающейся в нём освещённой двери в столовую. Она медленно подняла обе руки к голове, заломила их и страстно потянулась, следя за движениями своей гибкой тонкой талии и широких выпуклых бёдер.

Зарудин, оставшись один, вздрогнул на красивых, плотно обтянутых ногах, потянулся, страстно зажмурившись, и, скаля зубы под светлыми усами, повёл плечами. Он был привычно счастлив и чувствовал, что впереди ему предстоит ещё больше счастья и наслаждения. Лида в момент, когда она отдастся ему, рисовалась так жгуче и необыкновенно сладострастно хороша, что ему было физически больно от страсти.

Сначала, когда он начал за ней ухаживать, и даже тогда, когда она уже позволила ему обнять и поцеловать себя, Зарудин всё-таки боялся её. В её потемневших глазах было что-то незнакомое и непонятное ему, как будто, позволяя ласкать себя, она втайне презирала его. Она казалась ему такой умной, такой непохожей на всех тех девушек и женщин, лаская которых он горделиво сознавал своё превосходство, такой гордой, что, обнимая её, он замирал, точно ожидая получить пощёчину, и как-то боялся думать о полном обладании ею. Иногда казалось, будто она играет им и его положение просто глупо и смешно.

Э. Б. Лейтон «Просьба»

Дж. Годвард «Да или нет?»

Дж. Э. Милле «Да!»

Но после сегодняшнего обещания, данного знакомым Зарудину по другим женщинам странным срывающимся и безвольным голосом, он вдруг неожиданно почувствовал свою силу и внезапную близость цели и понял, что уже не может быть иначе, чем так, как хочет он. И к сладкому томительному чувству сладострастного ожидания тонко и бессознательно стал примешиваться оттенок злорадности, что эта гордая, умная, чистая и начитанная девушка будет лежать под ним, как и всякая другая, и он так же будет делать с нею что захочет, как и со всеми другими.

И острая жестокая мысль стала смутно представлять ему вычурно унижающие сладострастные сцены, в которых голое тело, распущенные волосы и умные глаза Лиды сплетались в какую-то дикую вакханалию сладострастной жестокости. Он вдруг ясно увидел её на полу, услышал свист хлыста, увидел розовую полосу на голом нежном покорном теле и, вздрогнув, пошатнулся от удара крови в голову. Золотые круги сверкнули у него в глазах.

(Михаил Арцыбашев «Санин»)

Алина, думая о наказании Шемиота, также согнулась и также вся затрепетала от нервного щекотания, стыда, страха и ожидания. Она спрятала лицо в шёлковую диванную подушку, сборки которой кололи её щеки.

С. де Вос «Наказание Амура»

Он посулил ей наказание… Как это будет? Не окажется ли он чересчур мягким? Не испугается ли он её криков? Она не могла тронуть слезами мисс Уиттон, а его? Будет ли он наслаждаться её стыдом и болью? Положит ли он её на кушетку или на колени? Или он велит ей самой лечь и поднять платье? Позволит ли её рукам быть закинутыми за голову, или же он возьмёт их в свои? Велит ли он молчать? Будет сечь он быстро, резко, или с паузами, как мисс Уиттон? О, Боже! Она сходит с ума. Боже, сжалься надо мною!..

Она начала рыдать, проникаясь иллюзией, что её сечёт Шемиот, вся в поту, несчастная, безумная и сладострастная. <…>

Она стояла не двигаясь, всё время глядя на его тонкие, белые пальцы, на изумруд, на увеличивающееся количество веток, и чувствовала, что ещё никогда, никогда она не любила так Шемиота, как в эту минуту.

Она сказала, запыхаясь:

– Вы хотите? Вы хотите?

– Я вас высеку сейчас, Алина. Это решено.

Она вздрогнула, теряясь все более и более и пугаясь того, что его слова так волнуют её душу.

Спокойствие Шемиота походило на спокойствие неба и земли.

Не веря тому, что он простит её, и не вполне веря самой себе, она повторила несколько раз:

– Умоляю вас, пожалейте меня, умоляю…

Он пожал плечами.

У. Этти «Обнажённый со связанными руками»

Она убежала в комнату. Здесь она села и не знала, что с собой делать. Вихрь мыслей, протестующих и ликующих, пронёсся в ней. К нестерпимому, одуряющему стыду, перед которым побледнело всё, что до сих пор пережила она, щедро примешивалась тайная радость, волнующая и блаженная. Ведь она ждала наказания, она знала… Мечты станут действительностью…

(Анна Мар «Женщина на кресте»)

У меня было желание.

Желание моё было – бич. <…>

Желание бича!..

Бич с высоким гнутким стволом, с тонким стройным перегибом и тонким, длинным и крепко сплетённым ремнём.

Я чувствовала его в руке, знала упругие толчки тростникового ствола о сжатые мои пальцы, видела перед собою стройную его линию высоко вверх и перегиб, из которого, конечно, не могла торчать острая палочка, как всегда из моих игрушечных кнутиков.

И отуманило меня с того счастливого утра, когда я катала среди пахучих весенних зеленей свою первую любовь, – родившееся во мне моё желание.

Махала порожней рукой, сжатою в кулак, так решительно вперёд, сухим взмахом, и вдруг принимала руку в локте ловким толчком назад. Тогда я слышала, как сухо и остро щёлкал вожделенный бич шёлковою кисточкой на конце тонкого ремня и ремень, длинный, искусно крученный, резал, зикнув и свистнув, воздух. И глаза мои, даже закрытые в наслаждении и остром страхе, видели, как прял ушами, ужаленный звуком, осёл, хлестал хвостом, всем серым телом подаваясь вперёд, и я откидывалась, переламываясь в стане, как от резкого толчка моей карфашки.

О. Бёрдсли «Ювенал, бичующий женщину»

Я стала жить своим желанием.

Из деревни я привезла моё желание в город. Как паутина мягкая, тонкая, но липкая, оно обмотало мне мозг и сердце.

Я жила сквозь своё желание.

Оно было так красиво. Зазывало с такою гибкою силою. Казалось недостижимым и неизбежным. И что бы я ни делала, ни думала, ни говорила – рука сжимала чуткий тростник, линия лёгкого, стройного перегиба гнулась в глазу, и, вздрагивая, я ловила слухом острый, сухой, как выстрел, треск бича.

(Лидия Зиновьева-Аннибал «Чёрт»)

Кошмарная была ночь для многих. Холодным ужасом она всю овеяла жизнь, и тяжёлую бросила на души ненависть ко всей земной жизни, томящейся под властью горящего в небе Змея, ликующего о чём-то. О чём? О том ли, что все мы, люди на этой земле, злы и жестоки и любим истязать и видеть капли крови и капли слёз?

Жёсткое сладострастие разлито в нашей природе, земной и тёмной. Несовершенство человеческой природы смешало в одном кубке сладчайшие восторги любви с низкими чарами похоти, и отравило смешанный напиток стыдом, и болью, и жаждою стыда и боли. Из одного источника идут радующие восторги страстей и радующие извращения страстей. Мучим только потому, что это нас радует. Когда мать даёт пощёчину дочери, её радует и звук удара, и красное на щеке пятно, а когда она берёт в руки розги, её сердце замирает от радости.

(Фёдор Сологуб «Капли крови»)

Ф. М. Браун «Стадии жестокости»

Д. Ф. Уотс «Выбор»

А. Стивенс «Женщина в ванне»

– А я теперь порнографические картинки рисую.

– Вы?

– А вы что думали! Дама в рубашке пишет письмо! Дама в штанах нюхает розу! Дама без всего идёт в ванную, дама… а ну их к чёрту! Я вот за эту самую компанию сто франков и получил.

– Какая же это порнография!

– А что же это, по-вашему? Для эстетического наслаждения эти дамы рисуются? Так, старичкам на утешение! Леда Микеланджело не порнография, это произведение искусства. А дамы мои – игривый сюжетец.

– И что же, хорошо идут?

– Да куда лучше! Видели, сто франков за четыре штуки!

– Ну, а дамы-то красивы?

– По ихнему, значит, вкусу. Один заказчик мне выговор сделал, что у одной из моих дам шляпа была не модная – на ней одна только шляпа и была. Другой придрался, что таких штанов больше не носят. Ну, я и стал справляться в модных журналах насчет аксессуаров, а потом и лица заодно стал оттуда срисовывать.

– Ну, и что же?

– Так понравилось, что по два франка накинули и даже слава пошла. На пять магазинов работаю!

(Евдокия Нагродская «Гнев Диониса»)

– Знаешь, – сказал однажды Назаров, – а ведь я придумал, какая жена или любовница могла бы быть идеальной.

– Какая? – спросил Захаров.

– А вот догадайся. При этом можешь не стесняться в требованиях. Представь себе женщину обаятельной внешности, идеально здоровую, абсолютно покорную всем твоим требованиям и с своей стороны нетребовательную настолько, что содержание её может обойтись не дороже содержания какой-нибудь канарейки. Ну, что бы ещё? Да, самое главное: эта женщина лишена всякого тщеславия и таких, например, чувств, как ревность, зависть. Одним словом, это – сама мудрость. Что бы ты ни делал в ее обществе и как бы ты ни вел себя на стороне – она не обмолвится ни звуком. Ещё больше, она простит тебе какое угодно издевательство над собой, даже побои. И наконец, ты можешь держать её хоть под замком и не бояться ее измены. Ну, догадался?

– Чёрт возьми, – сказал Захаров, подумав, – да такой женщины нет.

– Ан есть, – воскликнул Назаров с торжеством, – и мы бы могли её видеть у себя, ну, скажем… через месяц.

– Почему через месяц?

– Надо списаться, послать денег.

– Вот видишь, а ты говорил, что она бескорыстна.

– Надо же ей на дорогу.

– Ну да, пока на дорогу, а там ещё на что-нибудь. Сколько же на дорогу?

– Сколько? Пустяки, рублей восемьсот.

– Ничего не понимаю, – произнес Захаров уже каким-то обиженным тоном.

– Эх ты, – перестал интриговать Назаров, – да ведь женщина-то не живая, а из резины… Понимаешь? Резиновая женщина в натуральную величину, красавица, с чудесным телом. Делаются такие в Берлине. Ты, наверное, слышал.

– Фу, ерунда какая, – сказал Захаров.

(Анатолий Каменский «Идеальная жена»)

– Да ведь это возмутительная порнография!

– А что вы называете порнографией? – спросил Триродов.

– А уж вы не знаете? – с насмешливою улыбкою отвечал Дулебов.

– Я-то знаю, – сказал Триродов. – По моему разумению, всякий блуд словесный, всякое искажение и уродование прекрасной истины в угоду низким инстинктам человека-зверя – вот что такое порнография.

(Фёдор Сологуб «Капли крови»)

Человек – мысль и человек – тело. И как уродовалась мысль, прогоняемая сквозь строй запретов и перегородок, так уродовалось и огаживалось тысячелетиями тело. Я презираю вашу отвратительную комнатную любовь с её приспущенными фитилями ламп, презираю ваш узаконенный прозаический разврат с его так называемыми медовыми месяцами и первыми ночами, презираю затасканные уличные слова: «любовница» и «любовник».

И как вам, мещанам с надутыми лицами, стыдно видеть ваших голых жён и дочерей, так мне стыдно при одной мысли, чтобы я позволила когда-нибудь умолять себя о поцелуях, позволила бы дрожащими руками раздевать себя. <…>

Д. Г. Боутон «Заканчивающийся медовый месяц»

И все вы любите один процесс раздевания, а не любовь. Отсюда – и стыд, и мещанское лицемерие, и ханжество. Помните, Кедров, что только мужчина будет виноват в том, что на земле навеки умрёт любовь, что она выродится в мелкое уличное любопытство и перестанет быть великой тайной и великим культом.

(Анатолий Каменский «Леда»)

– Упадём! – задыхаясь от счастья и стыда, прошептала она.

Опять Юрий сжимал в руках её тело, и она казалась ему то большой и пышной, как женщина, то маленькой и хрупкой, как девочка. Сквозь платье рука его почувствовала её ноги, и Юрия даже испугала мысль, что он касается её ног.

Внизу, под деревьями, был мрак, и только сверху через край обрыва, обрезавший светлое небо, падал бледный сумеречный свет. Юрий опустил девушку на траву и сам сел, и оттого, что было покато, они оказались лежащими рядом. При бледном свете Юрий нашел её горячие мягкие губы и стал мучить их тягучими требовательными поцелуями, от которых точно белым огнём раскалённого железа стало жечь их томящиеся тела.

Был момент полного безумия, которым владела одна властная животная сила. Карсавина не сопротивлялась и только дрожала, когда рука Юрия и робко, и нагло коснулась её ног, как никто никогда ещё не касался.

– Ты меня любишь? – обрываясь, спросила она, и шёпот её невидимых в темноте губ был странен, как лёгкий таинственный звук лесной.

И вдруг Юрий с ужасом спросил себя: «Что я делаю?»

Горящего мозга коснулась ледяная ясность, и всё разом опустело, стало бледным и светлым, как в зимний день, в котором нет уже ни жизни, ни силы.

Она полуоткрыла побелевшие глаза и со смутным тревожным вопросом потянулась к нему. Но вдруг тоже быстро и широко взглянула, увидела его лицо и себя, вся вспыхнув нестерпимым стыдом, быстро отбросила платье и села.

К. Сомов «Влюблённые»

Мучительный сумбур чувств наполнил Юрия: невозможным показалось ему остановиться, точно это было бы смешно и противно. Растерянно и нелепо он попытался продолжать и хотел броситься на неё, но она так же растерянно и нелепо защищалась, и короткая, бессильная возня, наполняя Юрия ужасным и безнадёжным сознанием позорного и смешного, противного и безобразного положения, была действительно уже смешна и безобразна. Растерянно и опять как будто в то самое мгновение, когда силы её упали и она готова была подчиниться, он опять оставил её. Карсавина дышала коротко и прерывисто, как загнанная.

Наступило безвыходное тяжкое молчание, а потом он вдруг заговорил.

– Прости… те меня… я сумасшедший…

Она задышала скорее, и он понял, что этого не надо было говорить, что это оскорбительно. Пот облил всё его ослабевшее тело, и опять язык его, точно против воли, забормотал что-то о том, что он сегодня видел, потом о своих чувствах к ней, потом о тех своих мыслях и сомнениях, которыми он был полон всегда и которыми, увлекаясь сам, так часто увлекал и её. Но всё казалось теперь неловким, связанным, лишённым жизни, голос звучал фальшиво, и наконец Юрий замолчал, внезапно почувствовав одно желание, чтобы она ушла, и так или иначе хоть на время прекратилось это нестерпимое смешное положение.

Должно быть, она почувствовала это или переживала то же, потому что на мгновение задержала дыхание и прошептала робко и просительно: «Мне пора… Пойду…»

«Что делать, что делать?» – весь холодея, спрашивал себя Юрий.

Они встали и не смотрели друг на друга. С последним усилием вернуть прежнее Юрий слабо обнял её. И вдруг в ней опять пробудилось что-то материнское. Как будто она почувствовала себя сильнее его, девушка мягко прижалась к нему и улыбнулась прямо в глаза ободряющей милой улыбкой. – До свиданья… приходи завтра ко мне…

Она поцеловала его так нежно, так крепко, что у Юрия беспомощно закружилась голова, и что-то, похожее на благоговение перед ней, согрело его растерянную душу.

(Михаил Арцыбашев «Санин»)

И. Д. Олано «Любовь в лесу»

П. О. Ренуар «Влюблённые»

Так случилось, что поцелуи заместили слова, переняв на себя их роль нашего сближения, и совершенно так же, как слова, по мере сближающего знакомства, становились всё откровеннее и откровеннее. Целуя Соню, я от одного сознания, что она любит меня, испытывал слишком нежное обожание, слишком глубокую душевную растроганность, чтобы испытывать чувственность.

Х. Бальдунг «Поцелуй»

Я не испытывал чувственности, будучи как-то не в силах прободать её звериной жестокостью всю эту нежность, жалостливость, человечность моих чувств, – и невольно во мне возникало сравнение моих прежних отношений с женщинами с бульваров и теперь с Соней, где раньше я, испытывая только чувственность, в угоду женщине изображал влюблённость, а теперь, испытывая только влюблённость, в угоду Соне изображал чувственность.

(М. Агеев «Роман с кокаином»)

Женщина ждала… Я не мог обмануть её ожидания, но в то же время не было никакой возможности дать ей быстрый утвердительный ответ. Острый, унизительный стыд охватил меня. Стыд, доводящий до желания сжаться в комок, стать меньше, невидимее, но с какой-то дьявольской быстротой на это желание откликнулась всего одна часть моего тела – та самая, которая повергла меня в этот стыд. Больше я не мог сомневаться – это был крах, банкротство, повторный невиданный провал.

Однако, не желая в этом сознаться, моя рука продолжала ласкать тело женщины. Она с желанным жаром приникла к его поверхности, она дерзнула даже прикоснуться к его тайнику, жаждавшему, чтобы его закрыли. Я, имитируя внезапно вспыхнувшую страсть, отнял маленькие руки от лица, увидел крепко сжатые ресницы и рот, стиснутый упрямым нетерпением. <…>

Руки женщины всё более настойчиво притягивали мою голову. Я вдруг услышал приглушённый, с трудом произнесённый сквозь зубы голос: «Поцелуй хоть меня». То были первые слова, произнесённые женщиной за вечер. Мой рот потянулся к её губам, яркая окраска которых алела при слабом свете ночника. Она с силой прижала мою голову к своей груди, а затем стала толкать её дальше вниз. Сама же быстрыми движениями передвигала своё тело по скользкой подушке, и я опять услышал изменённый, прерывающийся от нетерпения голос: «Да не губы… неужели вы не понимаете! Поцелуйте меня там, внизу…»

Я действительно едва понял. Конечно, я слышал о таких вещах. Немало анекдотов на эту тему рассказывали мои товарищи. Я даже знал имя одной такой кокетки, но я никогда не представлял, что это может случиться в моей жизни.

Руки женщины не давали мне времени на изумление – они впивались коготками в концы моих волос, её тело поднималось всё выше и выше. Ноги разжались, приблизились к моему лицу и поглотили его в тесном объятии. Когда я сделал движение губами, чтобы захватить глоток воздуха, острый, нежный и обольстительный аромат опьянил меня. Мои руки в судорожном объятии обняли её чудесные бедра, и я утонул в поцелуе бесконечном, сладостном, заставившем забыть меня всё на свете. Стыда больше не было. Губы впивали в себя податливое тело и сами тонули в непрерывном лобзании, томительном и восхитительном.

Тело женщины извивалось, как змея, и влажный жаркий тайник приникал при бесчисленных поворотах к губам, как будто живое существо, редкий цветок, неведомый мне в мои 28 лет. Я плакал от радости, чувствуя, что женщина готова замереть в судорогах последней истомы. Лёгкая рука скользнула по моему телу, на секунду задержалась на тягостно поникшей его части, сочувственно и любовно пожала бесполезно вздувшийся кусок кожи и сосудов. Так, наверно, маленькая девочка огорчённо прижимает к себе ослабевшую оболочку мячика, из которого вышел воздух. <…>

А. Фишер «Сатир и нимфа»

Наслаждения были легковесны, как молния, и бесконечны, как вечность. Все силы ума и тела соединились в одном желании дать как можно больше этому полудетскому телу радости, охватившему меня своими объятьями. Её руки сжимали моё тело, впиваясь ногтями в мои руки, касались волос, не забывая о прикосновениях более интимных и восхитительных. Не было места, которое не чувствовало бы их прикосновений. Как будто у меня стало несколько пар рук и ног. Я сам чувствовал невозможность выразить двумя руками всю степень этой радости, которая переполняла меня. Мои пальцы перебегали по спелым яблокам её налившихся грудей, щупали её голову, волосы, плечи. Было мучительно, что я не имею ещё рук, чтобы ими ближе, теснее прижать к себе обнимавшее меня тело. Я хотел бы, как спрут, иметь четыре пары рук, чтобы взять её тело. Сколько времени, мгновение или вечность, длились эти объятия, я не знаю. Внезапно, обессиленно мы разжали руки, замерли от счастия и удовольствия. Мы заснули, прижавшись друг к другу.

(Аноним «Возмездие»)

Бывает так, что целая стая снов осеняет наш покой, сменяясь радостным и быстрым чередованием, свежестью счастья. Подсознательно мне врезался в память один из них, последний. Мне чудилось, что ранним утром я лежу у себя в комнате, где прошло моё детство и юность. Я сам ещё юн, мне 17 лет. Сквозь сомкнутые веки я чувствую, как золотые солнечные лучики врываются в комнату и в сверкающих полосах пляшут серебряные пылинки.

Ласковый крошечный котёнок играет, прыгает по моему телу. Движения его щекочут меня. Вот он пробежал по моим ногам, остановился, будто бы в раздумье, или вернуться обратно, или свернуться клубком. Я ясно вижу его смешную мордочку, которая с любопытством озирается вокруг. Он делает грациозное движение и вдруг в острых щёлочках его зрачков загорается интерес – он увидел что-то привлекательное. Оно так близко от его мордочки, что он, не меняя позы, может достать его, надо только протянуть лапку. Такая забавная игрушка.

П. О. Ренуар «Мальчик с кошкой»

Он шаловливо трогает лапкой и смотрит, как она слегка качнулась. Котёнок заинтересовался. Осторожно приподняв двумя лапками этот предмет, он рассматривает его. Это очень интересно. Забавная игрушка, словно учитывая его желание, поднимается, как живая. Он быстро ударяет её лапкой и, выгнув спину, взъерошив шерсть, приготовился защищаться.

Она обиделась на его дерзость, стала во весь рост и оказалась больше, чем сам котёнок. Он напуган, его мучает любопытство.

Кто знает, может быть, красный, свежий кусочек съедобен. Враг не хочет нападать, он не обращает внимания на пристальный взгляд узких зрачков, он хочет опять уснуть, когда, внезапно осмелев, котёнок решает коснуться языком его головки. Маленькие лапки с нетерпением перебирают по коже. Это не удаётся, и коготки чуть-чуть царапают мне бедро и живот. Внезапно во мне пробудилось сознание…

(Аноним «Возмездие»)

Сегодня я видела странный сон. Я – монахиня, и я на коленях перед настоятельницей… (Такой настоятельницы я не встречала в жизни, и в монастыре я тоже никогда не была…) Эта женщина прекрасна и горда. Она велит бичевать меня перед всеми сёстрами. Я прошу прощения, я целую её руки – она непреклонна. Тысяча глаз смотрит на меня, тысяча ртов насмешливо улыбается. Рыдающую, меня раскладывают и секут. Душа и тело моё содрогаются, я просыпаюсь в холодном поту и вспоминаю, что подобную историю мне рассказывал Шемиот… Это была средневековая монахиня. Когда её наказывали, она кричала пламенные слова, как влюблённая… А я завидую ей… я так нуждаюсь в наказании… я чувствую себя здоровой, сытой, грубой.

(Анна Мар «Женщина на кресте»)

Ф. Ходлер «Ночь»

Видела во сне Царицу.

Похожа была на Веру, только спокойная, полнее и выше.

Как богиня.

Тоже тусклые, чёрные волосы, но под зелёной фатой. Глаза, как тёмный синий пурпур винограда. И губы полные и важные, очень строгие, как у Веры, но совсем без трепета и той лёгкой кривизны, которая меня так волнует у Веры и делает её рот трагичным (вместе с теми врезами под углами губ). Она была высока очень и в зелёной длинной одежде, но всё-таки я видела из-под зелёного края ноги.

Г. Курбе «Спящие» («Лень и Сладострастие»)

И упала на землю. Кажется, была трава, пахла земля кореньями и травой.

И я целовала белые ноги такой дивной, совершенной красоты, что сердце моё, обожая и молясь, остановилось в груди.

И я умерла. Тогда тихая, тягучая сладость медленно полилась по жилам… я проснулась, истомлённая.

(Лидия Зиновьева-Аннибал «Тридцать три урода»)

Женщина. Плоть. Инструмент, из которого извлекает человек ту единственную ноту из божественной гаммы, которую ему надо слышать. Лампочка горит под потолком. Лицо откинуто на подушке. Можно думать, что это моя невеста. Можно думать, что я подпоил девчонку и воровски, впопыхах, насилую её. Можно ничего не думать, содрогаясь, вслушиваясь, слыша удивительные вещи, ожидая наступления минуты, когда горе и счастье, добро и зло, жизнь и смерть скрестятся как во время затмения на своих орбитах, готовые соединиться в одно, когда жуткий зеленоватый свет жизни-смерти, счастья-мученья хлынет из погибшего прошлого, из твоих погасших зрачков.

М. Грюневальд «Мёртвые любовники»

История моей души и история мира. Они сплелись и проросли друг в друга. Современность за ними, как трагический фон. Семя, которое не могло ничего оплодотворить, вытекло обратно, я вытер его носовым платком. Всё-таки тут, пока это длилось, ещё трепетала жизнь.

(Георгий Иванов «Распад атома»)

Соединение в сексуальном акте – призрачно, и за это призрачное соединение всегда ждёт расплата. В половом соединении есть призрачная мимолётность, есть тленность. В исступлении сексуального акта есть задание неосуществимое в порядке природном. Где всё временно и тленно. И это неосуществлённое половое соединение есть перманентная болезнь человеческого рода. Источник смертности этого рода. Мимолётный призрак соединения в сексуальном акте всегда сопровождается реакцией, ходом назад, разъединением.

После сексуального акта разъединенность ещё больше, чем до него. Болезненная отчуждённость так часто поражает ждавших экстаза соединения. Сексуальный акт по мистическому своему смыслу должен был бы быть вечен, соединение в нём должно было бы бездонно углубляться. Две плоти должны были слиться в плоть единую, до конца проникнуть друг в друга. Вместо этого совершается акт призрачного соединения, слишком временного и слишком поверхностного. Мимолётное соединение покупается ещё большим разъединением. <…>

Соединение полов по мистическому своему смыслу должно быть проникновением каждой клетки одного существа в каждую клетку другого, слиянием целой плоти с целой плотью, целого духа с целым духом.

(Николай Бердяев «Смысл творчества» («Эрос и личность (Философия любви и пола)»)

Г. Курбе «Происхождение мира»

С моей, мужской точки зрения… Впрочем, точка зрения может быть только мужская. Женской точки зрения не существует. Женщина, сама по себе, вообще не существует. Она тело и отражённый свет. Но вот ты вобрала мой свет и ушла. И весь мой свет ушёл от меня. Мы скользим пока по поверхности жизни. По периферии. По синим волнам океана. Видимость гармонии и порядка. Грязь, нежность, грусть. Сейчас мы нырнём. Дайте руку, неизвестный друг.

(Георгий Иванов «Распад атома»)

Ч. Хоторн «Влюблённые»

Эротизмы

Эрос в чистом виде есть рабство, рабство любящего и рабство любимого.

Н. Бердяев «О рабстве и свободе человека»

Эросом связан всякий экстаз и вдохновение, всякое творческое преображение жизни. Индивидуальная половая любовь есть осуществление вечного индивидуального образа в Боге, достижение полноты для каждой половины…

Н. Бердяев «Метафизика пола и любви» («Эрос и личность (Философия любви и пола)»)

Сексуальный акт есть самая высшая и самая напряжённая точка касания двух полярных полов, в нём каждый как бы исходит из себя в другого, исступает из границ своего пола.

Н. Бердяев «Эрос и личность (Философия любви и пола)»

…Уже дотрагивание доставляет удовольствие, даже одна мысль. Дотрагивание кого бы то ни было, мысль о ком бы то ни было. Как же избежать «греха»? Человек окружён как морем им. И почему это «грех»? Какие доводы? Где доказательства? От неясности доказательств море ещё мутнее, человек ещё угрожаемее.

В. Розанов «Опавшие листья»

Вероятно, для всех был и есть один-единственный путь – как акробат по канату пройти над жизнью по мучительному ощущению жизни. Неуловимому ощущению, которое возникает в последней физической близости, последней недоступности, в нежности, разрывающей душу, в потере всего этого навсегда, навсегда.

Г. Иванов «Распад атома»

Потребность и понимание наслаждений и есть одна из немногих черт, которыми естественный человек отличается от животного.

М. Арцыбашев «Санин»

Распущенное человеческое тело, как остриё обнажённого нерва, до боли обточенное почти насильственными наслаждениями, мучительно отзывалось на самоё слово «женщина».

М. Арцыбашев «Женщина, стоящая посреди»

Из страстей самая сильная, и злая, и упорная – половая, плотская любовь…

Л. Толстой «Крейцерова соната»

Из соединения этих двух противных стремлений: стремления к борьбе и к половой похоти и стремления к любви и целомудрию, и слагается жизнь человека такою, какою она должна быть.

Л. Толстой «Половая похоть» (из кн. «Путь жизни»)

Наши уста, целующиеся, роднятся, подаются друг другу руки, целуемые. Через их руки, целуемые, роднятся, тянутся друг к другу уста, целующиеся. Круговая порука бессмертия.

М. Цветаева «Твоя смерть»

…Только циничное отношение к какой бы то ни было любви делает её развратом.

М. Кузмин «Крылья»

В потёмках женщина – самка, жена она – только при свете.

А. Амфитеатров «В стране любви»

Для влюблённого мужчины все женщины – это только женщины, за исключением той, в которую он влюблён: она для него человек. Для влюблённой женщины все мужчины – это только человеки, за исключением того, в которого она влюблена: он для неё мужчина.

М. Агеев «Роман с кокаином»

Для каждой женщины, всё равно – исключительной или обыкновенной, утончённой или простой, в наши дни или десятки тысячелетий тому назад, – мужчина, обладающий ею, в минуту страсти кажется владыкою, достойным изумления и поклонения…

В. Брюсов «Последние страницы из дневника женщины»

Все женщины – губы, одни губы.

Е. Замятин «Мы»

Если женщина не с любовником – ищите её у фотографа.

Л. Беро

Поцелуешь – зверем стану.

Ф. Сологуб «Заклинательница змей»

Только лежать красиво и достойно тела.

Л. Зиновьева-Аннибал «Тридцать три урода»

…В [совокуплении] есть что-то страшное и кощунственное. В нём нет кощунственного только тогда, когда оно производит плод, но всё-таки оно страшно. Так же страшно, как труп. Оно тайно…

Л. Толстой. Из дневников

Писатели

Аноним. Возмездие (из рассказов, традиционно приписываемых Алексею Толстому).

Аноним. Из знаменитого сборника «Из рассказов русского Приапа»: Сашенька Коловоротов.

Агеев М. (Леви Марк). Роман с кокаином (1934).

Амфитеатров Александр. Марья Лусьева (1903).

Арцыбашев Михаил. Жена (1905).

Женщина, стоящая посреди (1912).

О ревности (1913).

Роман маленькой женщины (1905).

Санин (1907).

Счастье (1905).

Бердяев Николай. Эрос и личность (Философия любви и пола) (1910 – 1920-е гг.).

Брюсов Валерий. Последние страницы из дневника женщины (1910).

Горький Максим. Васька Красный (1899).

Замятин Евгений. Мы (1920).

Зиновьева-Аннибал Лидия. Тридцать три урода (1906).

Чёрт (1906).

Иванов Георгий. Распад атома (1938).

Каменский Анатолий. Идеальная жена (1908).

Леда (1906).

Мой гарем (1908).

Кузмин Михаил. Крылья (1906).

Лазаревский Борис. Одинокий (1920-е гг.).

Лесков Николай. Леди Макбет Мценского уезда (1864).

Мар Анна. Женщина на кресте (1916).

Минский Николай. Альма (1900).

Муйжель Виктор. Встреча (1914).

Нагродская Евдокия. Гнев Диониса (1910).

Рафалович Сергей. Актриса (1910).

Розанов Василий. Апокалипсис нашего времени (1918).

Опавшие листья (1915).

Уединенное (1911).

Романов Пантелеймон. Без черёмухи (1928).

Любовь (1928).

Сологуб Фёдор. Заклинательница змей (1921).

Капли крови (1905).

Красота (1899).

Путь в Дамаск (1910).

Царица поцелуев (1921).

Толстой Лев. Крейцерова соната (1890).

Чириков Евгений. Танино счастье (1901).

Шебуев Николай. Средство от ревности (1914).

Художники

Альма-Тадема Лоуренс (Lourens Alma Tadema).

Любимый поэт (1888).

Различные мнения (1896).

Спроси меня (1906).

Бальдунг Ханс (Hans Baldung). Поцелуй (1534).

Барбари Якопо де (Jacopo de' Barbari). Комната с любовниками (Портрет немца, обратная сторона) (ок. 1500).

Беро Луи (Louis Béroud). Ожившие образы (1910).

Бёрдсли (Бёрдслей) Обри (Aubrey Vincent Beardsley). Иллюстрация к комедии Аристофана «Лисистрата» (1896).

Ювенал, бичующий женщину (1897).

Блейк Уильям (William Blake). Смерч влюблённых. Иллюстрация к «Аду» Данте Алигьери (1827).

Бодаревский Николай. Обнажённая в мастерской (1921).

Боннар Пьер (Pierre Bonnard). Мужчина и женщина (1900).

Бордоне Парис (Paris Bordone). Влюблённые (1560).

Босх Иероним (Hieronymus Bosch). Любовная пара (фрагмент центральной части триптиха «Сад земных наслаждений») (1500–1510).

Боутон Джордж Генри (George Henry Boughton). Заканчивающийся медовый месяц (1890-е).

Браун Форд Мэдокс (Ford Madox Brown). Стадии жестокости (1856).

Браунинг Роберт (Robert Wiedeman Barrett Browning). Перед зеркалом (1880).

Ван Гог Винсент (Vincent van Gogh). Бордель (1888).

Ватто Антуан (Watteau Antoine). Грубая ошибка (Удача) (1717).

Вос Симон де (Simon de Vos). Наказание Амура (ок. 1655).

Герен Пьер Нарцис (Guerin Pierre-Narcisse). Ревность (ок. 1819).

Годвард Джон (John William Godward). В ожидании ответа (1889).

Да или нет? (1893).

Гойя-и-Лусиентес Франсиско де (Francisco De Goya y Lucientes). Обнажённая Маха. Одетая Маха (1800–1805).

Грёз Жан-Батист (Jean-Baptiste Greuze). Невинность, увлекаемая Любовью (1805).

Грибель Отто (Otto Griebel). Голая шлюха (1923).

Григорьев Борис. Улица блондинок (1917).

Грюневальд Маттиас (Matthias Grünewald). Мёртвые любовники (ок. 1500).

Давид Жак-Луи (Jacques-Louis David). Амур и Психея (1817).

Дега Эдгар (Edgar Degas). Насилие (1868).

Дельвиль Жан (Jean Delville). Любовь душ (1900).

Жерве Анри (Henri Gervex). Ролла (1878).

Жерико Теодор (Jean-Louis-André-Théodore Géricault). Три любовника (1820).

Жером Жан-Леон (Jean-Léon Gérôme). Любовь-завоевательница (1870-е).

Царь Кандавл (1859).

Жора Этьен (Etienne Jeaurat). Транспорт с продажными женщинами в Сальпетриере (ок. 1760–1770 гг.).

Захаров Иван. Блядь косая (1910).

Зацка Ханс (Hans Zatzka). Вид в замочную скважину (1890-е).

Сладкие грёзы (1890-е).

Зичи Михаил (Михай) (Mihály Zichy). Любовь (1840-е).

Продажная любовь (1840-е).

Каспар Давид Фридрих (David Friedrich Caspar). Мужчина и женщина, созерцающие луну (1824).

Климт Густав (Gustav Klimt). Девушки (1913).

Золотая рыбка (1902).

Любовь (1895).

Ожидание I (1903).

Поцелуй (1908).

Кнабе Иван. Виньетка для журнала «Золотое Руно» (1908).

Коуп Чарльз Вест (Charles West Cope). Шип (1866).

Курбе Густав (Jean Désiré Gustave Courbet). Происхождение мира (1866).

Спящие (Лень и Сладострастие) (1866).

Лейстер Юдит (Judith Leyster). Мужчина, предлагающий женщине деньги (1631).

Лейтон Эдмунд Блэр (Edmund Blair Leighton). Поклонник (1898).

Просьба (1890-е гг.).

Прочь! (1899).

Там, где есть желание (1892).

Лефевр Жюль-Жозеф (Jules-Joseph Lefebvre). Истина (1870).

Лонг Эдвин (Edwin Longsden Long). Пять избранных (1862).

Лоо Якоб ван (Jacob van Loo). Любовники (1650–1660).

Маковский Константин. Русалки (1879).

Мандер Карел ван (Karel Van Mander). Сад любви (1602).

Милле Джон Эверетт (John Everett Millais). Да! (1877).

Мунк Эдвард (Edvard Munch). Поцелуй (1892). Ревность (1913).

Юноша и проститутка (1893).

Неизвестный мастер школы Фонтенбло. Габриэль д'Эстре с сестрой (ок. 1594).

Олано Игнасио Диас (Ignacio Diaz Olano). В театральной ложе (1898).

Любовь в лесу (1912).

Пуссен Никола (Nicolas Poussin). Нимфа и сатиры (ок. 1627).

Рембрандт (Rembrandt Harmenszoon van Rijn). Вирсавия (1654).

Ренуар Пьер Огюст (Pierre-Auguste Renoir). Влюблённые (1875).

Мальчик с кошкой (1869).

Разговор (1879).

Ропс Филисьен (Félicien Rops). Порнократия (1896).

Семирадский Генрих. По примеру богов (1879).

Слефогт Макс (Max Slevogt). Мужчина и женщина (1895).

Сомов Константин. Влюблённые (1920).

Волшебница (1915).

Куртизанки (1903).

Обнажённый юноша (1937).

Юноша на коленях перед дамой (1916).

Стивенс Альфред (Alfred Stevens). Женщина в ванне (1867).

Сюблейра Пьер (Pierre Huber Subleyras). Навьюченное седло (1732).

Тиссо Джеймс (James Tissot). Женская политика (1885).

На прицеле (1869).

Тициан (Тициано Вечеллио) (Titian, Tiziano Vecellio). Любовь Земная и Любовь Небесная (1515).

Тулуз-Лотрек Анри де (Henri Marie Raymond comte de Toulouse-Lautrec Monfa). Улица Мулен: Медосмотр (1894).

Уотс Джордж Фредерик (George Frederick Watts). Выбор (1880-е гг.).

Факкетти Пьетро (Pietro Facchetti). Адам и Ева получают запретный плод (ок. 1554, копия Сальвиати).

Фалеро Луис Рикардо (Luis Ricardo Falero). Видения Фауста (1878).

Токайское вино (1886).

Фишер Артур (Arthur Fischer). Сатир и нимфа (1900).

Фрагонар Жан Оноре (Jean Honoré Fragonard). Задвижка! (1778).

Любовные грёзы воина (1769).

Фюсли Иоганн Генрих (Johann Heinrich Füssli). Леди Макбет, гуляющая во сне (ок. 1784).

Хогарт Уильям (William Hogarth). Оргия (1732).

Ходлер Фердинанд (Ferdinand Hodler). Ночь (1890).

Хоторн Чарльз (Charles Webster Hawthorne). Влюблённые (1920-е).

Цорн Андерс (Anders Zorn). Объятия (ок. 1883).

Отражение (1889).

Шагал Марк. Роды (1910).

Свадьба (1918).

Шиле Эгон (Egon Schiele). Влюблённые (1917).

Семья (1918).

Штюк Франц фон (Franz von Stuck). Грех (ок. 1912).

Сражение за женщину (1905).

Этти Уильям (William Etty). Три стоящие обнажённые (ок. 1830).

Обнажённый со связанными руками (1830).

Книги по теме

Арезин Л., Штарке К. Эротика. Лексикон. М.: Республика, 2001.

«А се грехи злые, смертные…» Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, литераторов, фольклористов, правоведов и богословов XIX – начала XX века: В 3-х книгах. М.: Ладомир, 2004.

Блох И. История проституции. СПб.: Издание К. Л. Риккера, 1913.

Бонапарт М. Женская сексуальность. М.: Культурная инициатива, Русский мир, 2010.

Бюрне П., Пара Э., Корразе Ж. Психология любви и сексуальности. М.: Искусство – XXI век, 2005.

Вайскопф М. Влюблённый демиург: Метафизика и эротика русского романтизма. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

Вульф Н. Вагина. Новая история женской сексуальности. М.: Альпина нон-фикшн, 2015.

Гитин В. Феномен порнографии. Опыт неформального исследования. М.: Торсинг, 2006.

Голод С. И. Что было пороками, стало нравами. Лекции по социологии сексуальности. М.: Ладомир, 2005.

Дискурсы телесности и эротизма в литературе и культуре. Эпоха модернизма. М.: Ладомир, 2008.

Задгер И. Эротика и перверсии. М.: ERGO, 2012.

Золотоносов М. Н. Слово и тело. Сексуальные аспекты, универсалии, интерпретации русского культурного текста XIX–XX веков. М.: Ладомир, 1999.

История тела: В 3-х томах / Под ред. А. Корбена, Ж-Ж. Куртина, Ж. Вигарелло. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

Левитт М., Топорков А. Эрос и порнография в русской культуре. М.: Ладомир, 1999.

Лу А.-С. Эротика. М.: ERGO, 2011 (Культурная революция, 2012).

Медлар Лукан, Дуриан Грэй. Туризм для декадентов. М.: Новое литературное обозрение, 2006.

Мороз Е. Весёлая Эрата: Секс и любовь в мире русского Средневековья. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

Мюшембле Р. Оргазм, или Любовные утехи на Западе. История наслаждения с XVI века до наших дней. М.: Новое литературное обозрение, 2009.

Нагаев В. В. Эротика и порнография. Критерии различий. Проблемы правовой оценки и экспертизы. М.: Юнити-Дана, 2009.

Национальный Эрос и культура: В 2-х томах. М.: Ладомир, 2002.

Нэш Э., Фокс Р. Радости любви: Эротический путеводитель. М.: Любимая книга, 1995.

Пушкарёва Н. Частная жизнь русской женщины. Невеста, жена, любовница (X – начало XIX в.). М.: Ладомир, 1997.

Ранкур-Лаферьер Д. Русская литература и психоанализ. М.: Ладомир, 2004.

Топорков А. Л. Секс и эротика в русской традиционной культуре. М.: Ладомир, 1996.

Фуко М. Забота о себе. История сексуальности – III. М.: Рефлбук, Дух и Литера, Грунт, 1998.

Фуко М. Использование удовольствий. История сексуальности: В 2-х томах. М.: Академический проект, 2004.

Энниг Ж.-Л. Краткая история попы. М.: КоЛибри, 2006.

Эротизм без границ: Сборник статей и материалов / Сост. М. M. Павлова. М.: Новое литературное обозрение, 2004.

Яковлева Ю. Азбука любви. М.: Новое литературное обозрение, 2009.

И. Кнабе. Виньетка для журнала «Золотое Руно»

Об авторе

Щербинина Юлия Владимировна

Составитель книги.

Филолог, доктор педагогических наук, специалист по коммуникативным дисциплинам и книговедению.

Оглавление

Введение в Эротикурс

  Вечное светило

  Когда роман становится романом

  Что такое Эротикурс?

Эротикурс

Эротизмы

Писатели

Художники

Книги по теме

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg