Об авторе
Имя сербской писательницы Роузи Кукла или как она себя просит называть — автора произведений, уже известно у нас. Некоторые оценили ее способности, мягко и не роняя достоинства героинь рассказывать об эротической стороне их жизни. Все героини произведений автора, как правило, — наши современницы, которых Роузи описывает в их ощущениях и открытиях своего тела, переживаниях, размышлениях и все они правдоподобно реальны.
Это Кадеточка — подруга курсантов, молодая девушка в автобиографической повести, Вера — современная Золушка из романа о становлении одной из отечественных компаний дома моды. Надя — ощущающая собственное разочарование в поисках ответного чувства, Рая — модель, впоследствии ставшая женой туарега и другие. Всюду рядом: то Зоряна — стюардесса, то Млада — врач, и все они сербские женщины и даже француженка Мари, тоже родом из Сербии, второй Родины писательницы.
Не случайно у Роузи Куклы сплетаются судьбы героинь, на то есть причина — признание за женщиной их особого права выбирать и чувствовать так, как хочется, как велит сердце, как заложено Им от рождения в женщинах. Роузи убеждает нас, и с этим трудно не согласится, что именно женское тело самое совершенное и эротичное, что создано природой, именно поэтому женщины имеют особое право влюбляться по собственному выбору.
Читаешь ее произведения и со многим соглашаешься, с чем–то готов поспорить, но то, что все интересно, это бесспорно. Интересны описания, интересны наблюдения, интересны истории иных людей, о которых пишет Роузи, вплетая их в канву своих произведений. Помимо героев мы что–то новенькое для себя узнаем, уясняем в судьбах чьих–то не главных, но неотъемлемо скрепленных с героями ее рассказов. Помимо этого мы знакомимся с фактами, о существовании которых даже не задумывались. Все интересно! К тому же эротично и все у нее в рамках приличия, хотя и с некоторой пикантной изюминкой …
Роузи Кукла Не сотворяйте ангелов из женщин Современная повесть
Нежным и чувственным — в минуты счастья,
заботливым и стойким — в минуты испытаний,
любящим женщинам — посвящается.
Ты женщина — пока ты любишь, ты мать — пока живет твое дитя! И ты об этом часто забываешь, когда в любви ты тело погружаешь, как женщина любимая…пока…. Роузи КуклаПредисловие
История написания данного произведения несколько необычная.
В основу сюжета положена история, много раз услышанная мной в гостиницах или комнатах отдыха экипажей в периоды ожидания вылета, или же в тесном семейном кругу авиаторов, коллег по профессии. Одни искренне верили в правдивость событий, другие сомневались и утверждали, что ничего подобного не то что не было, а просто даже не могло произойти.… Но, при всей необычности и спорного момента самого сюжета, меня, как писательницу, привлекла возможность рассказать о взаимоотношениях, судьбах героев сюжета, работников воздушного флота, к которым и я когда–то имела самое непосредственное отношение.
И, конечно же, рассказать о судьбах девушек и женщин, любви их и испытанных чувствах.
Потому сразу же оговорюсь, что в произведении, хоть и много реального, но и придуманного тоже достаточно, тем более, что кто его знает, о чем тогда думала девушка восемнадцатилетняя — Ритка или сорокапятилетняя бортпроводница- Галка, милуясь и отдаваясь воле чувствам, спутникам вечным красивых женщин, таким обязательным в жизни нас, настоящих женщин?
Спустя годы, живя и работая в Сербии, я несколько раз делала попытку найти документальные подтверждения реальности выбранному сюжету. Но ни в мемуарах, ни в официальных, доступных для прессы источниках я так и не узнала, так было такое летное происшествие, или же, оно придумано досужим вымыслом бесшабашных летунов и деловыми технарями…
Хотя опять же, ходили такие разговоры, о том, что все замяли, заволокители и по личному распоряжению сверху, все материалы изъяли. Просто потому, что главная виновница катастрофы самолета — штурман, оказалась дочерью большого авиационного начальника. И ему потребовалось удалить все материалы о летном происшествии, тем более, что дочь его, после случившегося уже преподавала на одной из кафедр воздушной академии.
Потому простите, если уж напортачила, как говорится, но то, что многие судьбы и героини мною списаны с реальных женщин, которых я встречала по жизни, то я вам гарантирую, ручаюсь за подлинность. Хотя вот, удалось ли? Ну, это вам судить, мои дорогие, не мне, а еще потому, что я лишь фантазирую, где–то вспоминая, а где–то и придумываю. Ну что вы хотите от красив…., простите, писателя, хотя и женщины. За то простите меня, а я вам за это, раскрываю свою книгу….
Задержка с вылетом
— Да где же эта б….! — Ругался матом, скрепя зубами Михалыч.
— Борт 856 ответьте! Почему не заказывайте буксировку и не запрашивайте время на предварительный? — Снова неприятно и резко послышалась в наушниках. — Повторяю, почему не….
— Я борт 856. Успокаиваю пассажира. Пьяного успокаиваю. Работаю, работаю, принял меры! Докладываю, что через десять минут запрошу готовность на буксировку и исполнительный. — Щелчок отключения связи дает Михалычу еще какое–то время на раздумье.
— Ну, что ты с ней возишься, Михлыч? Я бы на твоем месте… — Встревает Колька, второй пилот.
— Вот когда ты сядешь на мое место, тогда и будешь принимать решения! А пока я командир и я принимаю решения!
— Михалыч, — с щелчком подключается Валерьян, или как его все называли Колдун, бортинженер Ил‑18 бортовой номер № ….5 856 ….ольского авиаотряда, — да ну ее, брось! Сдай ты ее, шалаву, к чертовой матери!
А шалава, это та, кого четыре члена экипажа и три бортпроводника напряженно ожидаем с самого утра. Она тоже член нашего экипажа и к тому же штурман.
— Эх, б…..! — Снова ругается Михалыч, — ну говорил же я им, говорил, что психологически мы несовместимы, ведь доказывал!
— Значит плохо доказывал! — Снова умничает Колька с места второго пилота справа. Оттого их называли — правачками.
— Да иди ты!.. — огрызается командир, — иди ты к ним и докажи, что баба на борту, да еще в кабине…
— Борт 386, почему не запрашивайте буксировку? Ответьте!
— Ну б…..! — Уже не говорит, а ревет во весь голос Михалыч, отчего Галочка Погорелая, старший бортпроводник вздрагивает за дверью кабины в своем служебном отсеке.
Она хоть и понимает его состояние, но так ведь тоже нельзя! Ведь еще несколько часов им предстоит вместе напряженно работать в полете и сажать машину! А с другой стороны, в самом–то деле, что она себе, эта вертихвостка заносчивая позволяет? Это надо же, такого спокойного и рассудительного мужика как Михалыч, вывела из себя и так его разозлить, что он уже во все горло орет в кабине благим матом. Да и где же она?
Выглянула в проем дверной, за которым все еще просматривался аэродромный трап автоподъемника. Он как припал к борту час назад, так все и стоял, обреченно ожидая подхода последнего человека из экипажа. А то, что Валька, или как она себя называла Валентина Ивановна или как она любила сравнивать себя с Терешковой, первой космонавткой Союза, да что там Союза, Мира! Так вот, эта Валька, действительно нагло и в открытую б…..ла, а сейчас снова и в который уже раз опаздывала. Да не опаздывала! А ведь просто она срывала наш вылет!
Вылет срывала и вместе с ним и премию квартальную. А ведь на этот четвертак так надеялась Нина, к тому же она все деньги сейчас откладывала к выходу на пенсию.
Да! На пенсию…
Подумать только, мне сорок пять, а что я видела? Одни взлеты и посадки, гостиничные койки с дурацкими панцирными сетками, на которых не раз так проваливалась, что на следующий день болела поясница как перед месячными.
Да, некстати вспомнила… В последнее время со мной что–то такое происходило профессиональное со здоровьем по женском линии. То какие–то боли, особенно когда приходилось разгружать контейнеры с бортовым питанием, то месячные скачут по календарю.
Пробовала поговорит об этом с Эдиком, но тому как–то все не хватало времени. А жаль, ведь если так пойдет и дальше, то она ему вынуждена будет отказать в ближайшее время. И что тогда?
Уже не раз она задавала себе этот вопрос. Мало того, что заканчивала летную работу, так еще и лечится надо было как следует, а не скрывать это от своего молодого любовника! Скажешь тоже, любовника? А что, не любовника что ли?
И как–то от всего неопределенного у нее уже в который раз за это утро совсем испортилось настроение. К тому же пассажир с десятого «Б» места уже можно сказать, что прямо достал ее своими расспросами! Когда же мы полетим? Почему до сих пор стоим?
По своему многолетнему опыту она уже с первого взгляда научилась сортировать пассажиров и потому знала, что такой каприза и беспокойный нытик мог сильно повлиять на состояние атмосферы в салоне и взбудоражить всех остальных пассажиров.
Потому она, как можно спокойнее и со своей фирменной и, можно сказать, профессиональной улыбочкой наклонилась к самому его лицу, и как можно спокойней, но так чтобы слышали и сидящие рядом.
— Мы пережидаем грозовой фронт по маршруту. Потерпите минуточку и мы взлетим. — И уже распрямившись им всем, кто просто выставился в проходе и следил за всеми ее действиями, добавила:
— Наш командир, летчик первого класса, Константин Михайлович, и он не хочет неприятностей своим пассажирам, не желает везти туда, где болтанка застала бы нас в воздухе. Потерпите, уже осталось…..
И зачем–то посмотрела на руку, как будто бы там у нее, в самом деле были часы.
— Нам осталось….. еще пять минут! Пять минут, ведь можно же их спокойно подождать?
И обвела пассажиров обворожительным и спокойным взглядом своих необыкновенно красивых и умных темно–коричневых глаз. Для уверенности пару раз красиво и картинно зажмурилась, похлопав своими густыми и аккуратно покрашенными ресницами. Так она как бы всем своим видом и статью показывала, что им не о чем беспокоиться, и пока она с ними, то все у них будет в порядке! Ведь она же, Погорела Галина, старший бортпроводник …..ольского авиаотряда, отличница и заслуженный работник Аэрофлота, бригадир и сейчас с ними рядом!
И как всегда, ощущая эти взгляды, волнующие и оценивающие ее замечательную фигурку сзади, уверенно и вместе с тем мягко зашагала, как балерина со сцены, в своих фирменных чехословацких туфлях фирмы Цебо. Чем в очередной раз покорила мужскую и заставила от зависти заерзать женскую половину своего пассажирского салона.
За такие минуты она и любила эту профессию, в которой она себя чувствовала словно заботливая хозяйка и в то же время, как флиртующая сексуально аппетитная дама. Да, аппетитная и флиртующая, да еще и сексуальная… Все это были не ее, а его слова, ее любимого мужчины, Эдика…
Недружная семья
Михалыч уже не сидел, а просто подпрыгивал на своем командирском сиденье, когда увидел в боковое окно, как к самолету, прямо на летное поле стремительно вылетела черного цвета Волга и в красивом развороте, завизжав тормозами, описала широкую дугу и замерла где–то, как он понял в районе трапа.
— Колька! Если это она, то я …. ее так ….!
И не успел даже закончить, как дверь в пилотскую кабину распахнулась и она прямо с порога, как ни в чем не бывало:
— Привет, мальчики!
— Ты где была? — Взревел Михалыч. — Из–за тебя нам вылет отменят, сука!
А она как будто на прогулку пришла и на глазах оторопевшего Колдуна уселась на свое место, да еще эффектно закинула ногу за ногу, обнажая довольно аппетитную ляжку.
— Подумаешь? Ну и что такого, опоздать немножечко даже нельзя? Я ведь девушка…
Что–то еще хотела сказать, как на нее накинулся Михалыч. Она тут же по нему выпалила, как из пушки.… И началась ругань, посыпались оскорбления, а тут снова голос диспетчера…
— Борт 856 ответьте! Почему не заказывайте буксировку и не запрашивайте АПА?
АПА — передвижной аэродромный генератор. Применяется для запуска двигателей, во избежание разрядки и экономии мощности бортовых аккумуляторов самолета.
— Я борт 856, АПА на месте, разрешите запуск…. — вмешался правачок Колька.
— Борт 856, запуск разрешаю!
— Чего ты лезешь! — Тут же на него набросился Михалыч.
Запрашивать запуск была его обязанность. А Колька, слыша их ругань и желая ее наконец–то прекратить, самовольно встрял! Чем окончательно вывел из себя Михалыча.
Взвыл дизель на автомашине АПА и следом на панели пульта самолета, через десять секунд вспыхнуло табло зеленого цвета: «Аэр. пит.».
— Аэродромное питание в норме! — Тут же включился в СПУ‑7, переговорное устройство самолета, доложил Колдун.
Михалыч, трясущимися руками, оттянув с головы гарнитуру, и со злостью бросил ей туда, где она сидела вся красная от ругани с ним, и все еще не остывшая.
— Я тебя, ….. — многозначительно промолчал, но все поняли, как он о ней хотел сказать и не сдержался ведь, — Дай только домой придем, я тебя, сука, — не сдержавшись все — таки, — Я тебя. б…..!.
— Пошел к черту, дурак, старый!
— Что?!!! — Взревел Михалыч. — Это ты кому сказала? Мне? Да я же командир, я при исполнении служебных обязанностей, да я тебя….
— Борт 856, запуск разрешаю! Как поняли, ответьте. Почему не запускаетесь?
— Запуск первому! Первому, я сказал! — Крикнул осатанело Михалыч.
Потом Колдун и правачок запускали подряд оставшиеся двигатели, каждый раз засекая время выхода движков на режим малого газа. За этими действиями наблюдал Михалыч, но по всему было видно, что он хоть и рядом был с ними, но где–то и далеко от них. А все почему? Да, потому что, будь на ее месте хоть кто–то другой, он бы, во–первых, отложил запуск, во–вторых, тут же связался с вышкой КДП и эту, суку, так он мысленно про себя назвал ее, тут же выкинул бы с его самолета. Так он хотел.… Хотел, но не мог! Не мог! Потому что знал, что ее отец этого бы ему никогда не простил…
Экипаж включился в работу и Михалыч немного поостыл. Тем более он хотел прослушать метеосводку и проконтролировать показания высотомера, ветер, эшелон, и все то, что необходимо было знать и запомнить, потому что ему надо было поднимать машину с пассажирами и занимать свой эшелон в районе аэродрома, а уже потом запрашивать следующий эшелон — для следования по маршруту. При этом он еще раз глянул в ее сторону. Она штурман и это ее в первую очередь касается. Увидел, как она слушает и быстро записывает указания диспетчера, но потом, почувствовав на себе его тяжелый взгляд,…Он что угодно мог ожидать, но только не этого. Она, она…Она ему показала дулю!!!
Он сходу и со злостью, нажав тангентку радиосвязи больше чем надо, проскочил положение для переговоров по СПУ, то есть переговоров внутри самолета между членами экипажа и, сжав сильнее чем нужно переключатель, включив на передачу, выпалил по рации.
— Я тебя сука…..
Тут же понял свою оплошность, постарался как можно спокойнее и произнес ровным голосом запрос диспетчеру.
— Я борт 856. Разрешите занять исполнительный?
— Борт 856. Исполнительный разрешаю, РД — три, пропустить…
И дальше, как всегда. Когда самолет выходил на старт, то его вели, указывая рулежные дорожки и очередность, при этом нередко давали указания на пропуск самолетов, которые уже совершили посадку и проезжали мимо к пассажирскому перрону или указанной им стоянке.
— Штурман! Молитву! — Привычно скомандовал.
Молитва — это перечисление исходных положений закрылков, показаний давлений в системах и тому подобных данных перед самым взлетом или посадкой самолета. При этом штурман читает специальную карту, а все члены экипажа докладывают, одновременно или заранее включая, и контролирую, положения и показания приборов, агрегатов. Так было принято и эти обязанности надо было выполнять! Ага! Как бы ни так!
— Штурман! Мать твою! Молитву! — Зарычал Михалыч. — Я б…. кому сказал?
— Пошел ты!
— Молитву!!!
— Не буду!
— Ну, … твою мать! Взлетаем и так!
Как взлетели, то песня! Взлететь–то взлетели, а теперь надо было долететь….
Весь полет не утихала грызня в кабине. Она, то смолкала, то вспыхивала с новой силой. То правочок заступался за штурмана, то Колдун, а Михалых сражался. … И все время бил и бил ее словами, метил и как бы побольнее…
При подходе к конечному пункту начались маневры в воздушных коридорах и Михалыч, успевая работать.… Вот что значит, профессионал! Одновременно успевал и ей насовывать.…А она огрызалась и беспощадно комментировала все его действия. И когда ведомый им самолет уклонился случайно, вывалился вправо, ну так случалось, то она тут же ему ехидно…
— У старый! Даже как следует самолет не можешь, не то что бабу…
— Да, заткнешься же ты, наконец?
И она, как он и просил, заткнулась! А как же заход на посадку?
А тем временем аэродром посадки затягивал туман. И уже не на шутку встревожился персонал, который ждал посадок самолетов, обеспечивал контроль снижения, выход на глиссаду. Глиссада, это условная плоскость, по которой самолет снижается при посадке. А тут еще ветер боковой и порывистый! Все к одному, как случалось не раз. К тому же стало темнеть… Видимость, хоть и была все еще в норме, но.… Сверху сплошная облачность, из которой прорывались и вылетали борта. Все говорило о близости аэродрома…
Снижение начали в облаках, пробиваясь к аэродрому.
Оценивая сложившуюся ситуацию, на земле приняли решение и включили аэродромные и посадочные огни. А надо ли?
С одной стороны, сверху — светло, а к низу туда, куда стремительно спускался Ил…Неясные контуры в дымке, к тому же огни.… Много огней! Город жил, ехали машины с включенными фарами, взлетали самолеты, поблескивая красными проблесковыми световыми маяками. И все как в феерическом тумане…Все огни сливались, смещались…
— Штурман! Высоту и скорость?
— Пошел ты…
— Штурман! Высоту.… Да ты б…будешь работать?
И тут не выдержал правачок. Внезапно встрял и со злостью….
— Да она может работать только своей….
— Что? Это ты мне, щенок!
— Заткнись!
— Сам заткнись! Импотент!
— Что?
— Что слышал! Недаром говорили, что ты только лапать умеешь, а как до дела дошло, так у него… Фить….
— Закрой рот!
— Ага! Правда! Импотент….
— Да заткнись ты! — Рявкнул Михалыч, снова передавив тангентку… Адресованный ей рык ушел в эфир. И тут же служба контроля переговоров…Что происходит. Кто это? Кто это влез на частоту борта?
— Борт 8, 5, 6 перейдите на частоту… — Услышали в кабине.
— Что это они? Опять связь?
Переход на произношение раздельных слов и цифр применяют в случаи нарушения или плохой связи.
— А в прошлый раз то же самое и теперь! Да что там, у них…
— Что, что? Как у всех мужиков.… Повылазило, да тут же и скисло…
— Ну, сука! Заткнись! Чтобы я тебя больше не слышал!
Михалыч потный, с серьезным лицом, не переставая отгавкиваться от нее, вел машину. Вошли в зону и, прокрутив коробочку, стали снижаться…Звонок дальнего привода…
— Дзинь!
Прошли дальний привод.
— Штурман! Молитву!
Тишина…
Сам же сказал, заткнись! — Так рассуждала штурман. К тому же она уже такого о себе наслушалась от него, потому решила, что больше она рта не откроет, и будет молчать!
А как же посадка? Как же люди? Как же ее обязанности следить, докладывать о метрах высоты до земли… Уяснив себе, что она будет молчать за эту обязанность взялись другие, упустив свои….
Боже.… Останови безумцев… Прошу…тя…!!!
К тому же переключаясь на новую частоту, правачок перекрутил рукоятку оцифрованного диска, сбившись с указанной частоты. И этого так и не понял, не понял, отчего же так внезапно пропала связь. А тут и Михалыч, спустя секунды отличился. Задерганный, разгоряченный, так и не понял, что это им красные ракеты.… Ведь борт шел на посадку без связи, с не выпущенными шасси…
Диспетчер, как увидел, так сразу же вылетел, и стал шмалять…
— Бах, бах, бах! — Взлетали одна за другой красные сигнальные ракеты….
Так подавали сигнал в случаи не выпущенных шасси самолета при отсутствии с ним связи.
Он так торопился их выстреливать, что если бы он все помедленнее проделывал, то Михалыч бы догадался…
А он, как автомат…. Патрон — ствол вверх — выстрел! Патрон долой, другой патрон в ствол — вверх пистолет — выстрел….
Вот же какая ерунда? Подумал Михалыч. Чего только не увидишь в такой дымке? Надо же, как маячки самолетов причудливо….? Такого я еще не видывал… Но это только мгновенье он так подумал… Потому что в следующее мгновенье увидел полосу…
Машину тянуло в сторону, сбивало порывами бокового ветра… Потому самолет заходил на полосу боком и уже перед самой землей, рулем, пилоты выравнивали машину и направляли ее по оси посадочной полосы.… А это уменье! Михалыч мог и старался.… А тут еще ветер и самолет стал приподниматься…
Они с правачком вместе так старались. Самолет приспустил закрылки, следом потянули рукоятки РУД — ов, сбрасывая скорость. И тут Михалыч…. Не подвело чутье старого асса! Вспомнил и ужаснулся…
Катастрофа
— Шасси! — Только и успел истерично взвизгнуть Михалыч.
Как огромная восьмидесятипятитонная машина начала ложиться на бетонку, удивительно низко приближаясь к земле.
— Что это? — Успел спросить беспокойный пассажир…И в следующую секунду…
Абсолютно исправный и с опытным экипажем на борту самолет вдруг начал касаться земли всем телом.
Сначала кончиками лопастей своих четырех турбовинтовых двигателей АИ‑20‑х, которые сразу же ударились, бешено вращающиимся концами винтов, рассыпая вокруг искры, а следом вся масса самолета задрожала, бешено вибрируя…
Самолет какие–то доли секунд чиркал, все еще, как бы не веря людям, что такое возможно, а может быть сказывался эффект воздушной подушки от воздуха, который сжимался и не успевал выскользнуть между землей и прижимающимися к ней крыльями, заставляя самолет еще несколько мгновений только лишь чиркать и сыпать брызгами ослепительных искр…
В следующее мгновение произошло то, что и должно было произойти с восьмидесятипятитонной машиной, летящей на скорости около двухсот тридцати пяти километров в час. Машиной, которая словно забывая совсем о своих авиационных шасси — колесах, стала ложиться на огромной скорости на бетонку взлетно–посадочной полосы…, прижимаясь к ней фюзеляжем и теряя скорость…
От пожара двигателей пока что спасала противопожарная система, которая сама включилась, от штырей, что коснулись бетона первыми и тем самым заставили выстрелить пиропатроны баллонов систем пожаротушения. В следующее мгновение газ фреон ворвался в пространство гондол внутренних двигателей, а те, начавшие было гореть, тут же загасли от газа фреона, который вытолкал весь воздух из мотогондол двигателей, собою заполнив все свободное пространство. И если бы не выгороженный, довольно объемный кессон–бак в центроплане самолета на этом типе Ил‑18Д, который первыми опустошили насосы, то все бы и обошлось, но…
Вспомогательная силовая установка ВСУ ТГ‑16А первой начала разваливаться на части, детали которой, накаляясь от трения, подожгли пары керосина в этом самом кессоне и самолет вспыхнул, о чем не знали ни экипаж, ни его пассажиры…
Потом все, кто находился в самом самолете и надеялся на скорую встречу с родными и близкими после посадки, и сами родные их, близкие, все они, но в разной степени, услышали дикий скрежет, невероятно, неестественно противный и такой беспокойный для аэродрома визг … Затем грохот и завывание разрываемого на части металла, его силовых узлов и деталей из силуминовых сплавов…. А они, эти детали из этих сплавов, в обычной жизни такие крепкие и легкие сейчас, от трения на высокой скорости стали вспыхивать ярким и ослепительно белым пламенем…
Все! Теперь время пошло на мгновения…, а впрочем, как и жизнь пассажиров и летчиков, всего экипажа….
Их всех на эти мгновения словно перед воротами ада и рая поставили, вопрошая, кто они и зачем они так все вместе сюда пожаловали? Ведь по спискам и небесным законам им рано еще было представать перед Богом! И они, сами того не зная, уже стояли в очереди своими душами слегка касаясь друг друга перед этими небесными, неземными вратами…
А в самолете, который уже начал гореть и разваливаться на части, искать свои жертвы среди пассажиров, их таких обездушенных и полумертвых от страха, но пока что с живыми телами, они, убоявшись смерти, кто как повели себя…
Одни, все еще пытаясь найти избавление от страшной и неминуемой участи, цеплялись из последних сил за кресла. И их с этими креслами вырвало и потащило вперед по салону, сминая перед собой и всей своей массой уже спутавшихся между собой кусков кресел, обивочной ткани, костей и мяса, сидящих еще секундой назад в них людей живых и дышащих….
Других повыбрасывало, словно они воздушные шарики, как невесомые мячики, и они, обрывая ремни безопасности, переламывались, разрывались на части своими телами, только что живыми и пульсирующими, борющимися за свои жизни …
Третьи, более опытные и как следует пристегнутые, члены только что, такого недружного, смертельно разругавшегося между собой, буквально ведь смертельно разругавшегося экипажа, вдавились, продавились через ремни авиационных сидений летчиков своими здоровыми и крепкими, годными для летной работы телами. Но их спасали и гении авиационной безопасности, и инженеры, которые на всякий случай подстраховались и заложили в ремни и ткани такие прочные материалы, замки и нитки, что те не рвались, спасая и удерживая их в своих объятиях…
Теперь сам Боже отвел им время на испытания их человеческих сил и качеств, как бы давая им, экипажу, время на оправдание их оплошности, забывчивости человеческой в порывах гнева…
То, что еще секундой назад собою представляло летающую машину, невероятно смелое достижение человеческой мысли, сейчас разваливалось, разрывалось, круша шпангоуты, обшивку и стрингеры, разрываясь, ломая трубопроводы и кабели…
И первыми двигатели, что оторвались, срываясь со своих креплений, круша разгоряченными своими частями титановые перегородки противопожарные в отсеках мотогондол и отрывая такие крепкие трубопроводы, не дюралевые, а, заметьте, из нержавеющих сталей ведь …И следом крылья, такие гибкие, почти тридцатипятиметровые в размахе напоследок взмахнули, как у подраненной смертельно птицы, и сложились бессильно, и разрушаясь…
И в этой мясорубке они все пытались выжить, такие слабые и беззащитные…
Остатки пылающие, исковерканные и горящие, они протянулись по бетону десятки метров и замерли…
Все! Теперь включился отсчет на время!
Рождение героев
Она задыхалась от едкого дыма, еле пришла в себя и тут же закашлялась. Секунды ничего не могла понять, горло разрывало от едкого привкуса, к тому же голова гудела, а тело просто разламывало от боли. Медленно словно из тумана выплывали неясные очертания служебного отсека…
Еще секунды она, словно надеясь на чудо, хотела забыть, не вспоминать этих последних мгновений посадки самолета, как тут что–то на ее глазах произошло…
Ее голова нелепо свисала, и она видела только часть прохода, пилотскую дверь впереди отсека. Потом все на ее глазах, как в замедленном кино, словно в тумане. Увидела дверь пилотской кабины, которая почему–то на ее глазах просто выпала, а следом вывалился кто–то из пилотов, и тут же, повозившись немного в проходе, неуверенно встал на ноги, обернувшись спиной к ней, затем шатаясь, цепляясь, окровавленными руками, исчез за стенками служебного отсека.
Потому как в лицо ей ударил порыв свежего и чистого воздуха, она поняла, что этот, кто мимо пролез, он открыл входную дверь. Но все это мгновенно пронеслось в мыслях, потому что она, открывая рот, хватала и хватала этот воздух, словно только что вынырнула с большой глубины. От этого воздуха, что ворвался и до боли расширил легкие, разлился кислородом по артериям, она окончательно очнулась, но, все еще плохо соображая, увидела, как мимо нее, словно призраки и тени, промелькнули люди со стороны пилотской кабины. Окровавленный, с широко раскрытыми и безумными глазами, как бы ее не видя и не замечая никого, мимо нее, припадая на ногу и цепляясь за все руками, протащился Михалыч. При этом, как ей показалось, она им что–то сказала, но это ей только показалось, как она поняла.
Еще раз она попыталась привлечь к себе внимание, когда мимо в проход протиснулась штурман.
Гадина! Мелькнуло в голове. Все по твоей вине!
Ведь увидела же, увидела! И как ей показалось, что она той гадине, штурману, на какие–то мгновения посмотрела прямо в глаза, а следом и ее фигура в разодранной до самого пояса форменной юбке, из–под которой торчало ее нижнее белье и тело сквозь порванную форменную тужурку без пуговиц и при одном погоне. И что она тоже, забывая, не видя ее проплыла мимо к выходу.
И ей почему–то врезался в памяти этот ее растерзанный вид: с разодранной тужуркой, на которой болтался почему–то только один погон с тремя золотистыми полосами старшего пилотского состава, ее шатающаяся фигура, нелепо переваливающаяся на ногах в одной туфле, с босой ногой, со спущенным по ней чулком.
Она всех их, покидающих пилотскую кабину видела, и ничего не понимала… Что произошло, почему они ее бросают, оставляют и почему они все друг за другом и все к выходу? Почему? Ведь она даже и в мыслях не допускала, что они ее бросили, оставили умирать, висящую на ремнях безопасности страшно растерзанную и бесформенную, размякшую телом. А как же все те, кого они взялись и обязались перевезти и доставить? Ведь их же тоже там ждут и их в первую очередь, именно их и надо спасать и вытаскивать, а потом уже думать о своем спасении! Ведь так? Так! И только так! Тогда куда же они? Почему ее, почему других бросили, почему не спасают, не вытаскивают?
Да и где же они? И еще не осознавая их предательства, она подумала, что они все бросились за помощью…И она из последних сил поднимала все время голову, все ждала того момента, когда за переборкой в сияющий проход, загораживая свет, протиснутся фигуры спасающих пожарных…Но время шло, стремительно уходило и ничего подобного не происходило… Да, где же они, где? Да что же с ними случилось?
Секунды она соображала при каком–то гуле в ушах и страшной слабости в теле. А следом услышала крики за собой.
— Помогите! Горим! Лю…ди. и!
Ее позвали? Звали на помощь! Но пошевелиться, поднять руку и просто с места стронуться, отстегнуться от привязных ремней не было никаких сил. А как же люди, пассажиры?
Потом голова ее упала на грудь, и она на мгновения отключилась. Очнулась оттого, что ее, удерживая буквально на руках, вытаскивал из ремней безопасности Колдун. Колдун это же наш бортинженер, догадалась и от того, что она его признала, ей стало легче.
— Валерка? — Прохрипела, удивляясь своему непривычному и хриплому очень тихому голосу.
— Да, Галка! Да! Остались только мы с тобой…А где остальные не знаю? Неужели они все дрыснули?
— Дрыснули? — Спросила, как бы еще раз уточняя смысл такого нелепого и трусливого слова. — Что значит дрыснули?
— Да они ……! — Вдруг грязно матюгнулся Валерьян. — Всех бросили! Всех! И тебя, и меня, и этих… — Головой в сторону черного дыма и какого–то зловещего, нарастающего шума из салона.
— Подожди, дай я тебя вытащу! Обопрись на меня, ну же!
— Не могу, руки не слушаются, затекли…
Невероятно трудно, через силу, со страшной болью во всем теле она смогла освободиться наконец–то от ремней. И тут же рухнула в бессилии на пол.
А пол дымился!!! Пол горел!
От обжигающих прикосновений рук и тела она встряхнулась, теперь ей надо было спасать! Заметьте, не самой спасаться, ведь дверь–то была рядом в двух шагах и открыта, а спасать их, всех тех, кто оставался там, за остатками перегородки и звал на помощь.
К тому же в следующую секунду ей в лицо, оттуда, куда она думала идти со своей помощью, ударил горячий и обжигающий ветер с едким и удушливым запахом горящей электропроводки, и еще чего–то невыносимо едкого…
Пока Валериан оборачивался и искал что–то, стараясь найти хоть что–то для ее перевязки, она пропала!
Куда? Неужели? У него даже от этой мысли на мгновенье перехватило дыхание. Он нагнулся и увидел ее сзади, нелепо и на карачках ползущую по салону туда в огонь, в дым и пламя! Он даже не поверил, что это она.
Она что с ума сошла? Ведь там же пламя, огонь, там гибель неминуемая….
Секунды поколебавшись, он туда же, следом за ней, как и она, на карачках…
А иначе было уже нельзя, так как все пространство салона заволокло едким удушливым дымом и единственной возможностью вздохнуть, это надо было пригнуться, как можно ниже и попытаться глотнуть горячего и обжигающего воздуха у самого пола.
От этого и она нагнулась инстинктивно и ужаснулась!
Сквозь огонь, сквозь дым она видела людей, которые валялись на полу в грудах чего–то, что оставалось еще от самолета, все валялись вповалку, шевелились, ползли неосознанно, не соображая и не понимая ничего.
— Сюда! — Как ей показалось, что громко. — Потом закашлялась, наклонилась и уже сама в ужасе всего происходящего перед глазами, внезапно заорала истерично и громко:
— Сюда! Здесь выход! Быстрей!
Потом уже в каком–то немыслимом порыве и не от страха, а от осознания непоправимой беды, вдруг сорвалась и бросилась в салон…
Шагнула, нагнулась, пошарила руками, закрыв глаза и сдерживая дыхание, обжигаясь, схватила кого–то за руку и потянула…ужасаясь!!!
В руках у нее, как лоскутом осталась только кожа с руки его, ее?!!! Ужас!!! А следом, во внезапном всполохе огня она увидела безумные глаза и рот открытый того самого противного пассажира с десятого «Б» — места! Отбросила брезгливо лоскут и схватила этого противного за одежду, которая дымилась, обжигая руки, и поволокла по проходу к выходу. Тут же больно столкнулась с Валеркой.
— Принимай первого и тащи к выходу. — Прохрипела закашливаясь.
Потом развернулась и исчезла за клубами едкого дыма, который угрожающе повалил из салона густой массой.
Валерка не увидел, а скорее почувствовал выход, по резкому перепаду температуры и возможности хоть как–то вздохнуть, жадно хватая воздух пополам с черным дымом.
И первого, того, которого Галка ткнула ему в руки, он дернул туда и вытолкал в свободное пространство открытой двери, нисколько не заботясь о том, высоко ли, низко ли ему падать до земли. Вытолкал просто, выбросил, а потом, набирая воздух, развернулся и снова за ней следом, припадая на четвереньки с закрытыми глазами и на ощупь, пока снова не стукнулся с Галкой…
Второй уже полетел к земле значительно скорее, он приноровился.
Потом еще несколько пассажиров он хватал за что–то, тянул кого за одежды, кого за руки. Нескольких он просто отволок по полу за ногу. Причем одного из них, как он почувствовал, что это была женщина, вытянул за ногу. При этом, хоть и с закрытыми глазами, но он понял это по мягкой коже, мышцам женской ноги, да еще его руки наткнулись почему–то на ее грудь. Он хотел перехватить руками, но она сильно, намертво схватила, просто вцепилась в него как руками утопленника, ее руки спутали движения и он, теряя равновесие, повалился за ней следом в проем входной двери. И как оказалось, этим она спасла его. Потому что следом, прямо на них из проема двери начали вылетать наружу горящие заживо и орущие нечеловеческим криком люди!
Он только успел увернуться, откатиться и вскочить на ноги. Мгновенно оценив обстановку он, срывая с себя остатки форменной тужурки принялся хлестать ей, пытаясь сбить огонь с горящих заживо, бешено подскакивающих и дико орущих тел.
А потом его, буквально с ног и до головы накрыло пеной, в которой он с ужасом почувствовал, что ему не хватает воздуха и он рванулся из нее в сторону. Когда он споткнулся и повалился на землю, больно ударяя колени обо что–то железное, то в него с силой ударила струя из брандспойта! Все! Понял он, спасен! Спасся! И тут же, а как же Галка?
Самолет, или то, что от него оставалось с силой вспыхнул, несмотря на все усилия пожарных, и они отступили, попятились, попутно хватая всех, кто вывалился, кто спасся, и кого спасли…Валерку схватил кто–то грубо и потянул за руку, подальше от горящего ада!
Потом его потянули в сторону, мокрого, опустошенного эмоциями и ставшего таким покорным от места, где с нарастающей силой загудело пламя и повалил густой, черный едкий дым, откуда с жаром что–то полетело во все стороны и следом грохнуло.
Грохнуло так, как будто бы эти пылающие остатки пытались расстрелять их всех из орудий, отдавая залпами последние почести. Это баллоны, понял Валерка, а теперь все, это уже конец, потому что от разрыва баллонов тысячи осколков изрешетили все окружающее пространство и в том числе внутри салона…
Приехавшие пожарники суетились до этих самых выстрелов и взрывов, а поначалу они выскочили из машины, придерживая каски помчались к горящему и страшно дымящему аду…За дымом, пламенем, что вырывалось из всех пробоин и разломов, они пытались найти выход из самолета…
Потом вдруг как приведения на них из пламени и дыма начали выскакивать и выбегать обезумевшие люди, в горящих или дымящихся одеждах, с криками или с открытыми от ужаса происходящего ртами…
В следующие мгновенья взвыл пеногенератор и на людей, в дым, туда, откуда они все выскакивали или ползли, повалила толстым колыхающимся потоком пена… Следом ударили сразу же несколько брандспойтов и все потонуло в гуле, скрежете и крике обожженных, сгорающих заживо и ошпаренных паром от этой воды людей…
Пожарные — такие же люди, и от того что происходило у них на глазах, они ужасались и нервно, невероятно крепко сжимали шланги, наконечники брандспойтов в своих руках с одной только мыслью… Спасти, спасти как можно больше!
А все минуты, отпущенные кем–то, истекали с последней надеждой на чудо.… Чудо свершилось, и некоторые спасались! Вернее, их спасала Галка!
Валентина с трудом оттянули и поволокли, потом поставили на ноги, безвольно заставляя переставлять ноги и уходить, удаляться от нестерпимого жара, клубов едкого и удушливого дыма. Он удрученно перебирал ногами, позволял кому–то командовать собой и все дальше и дальше отходил от Гали… От Гали и ее подвига… Потом он внезапно наткнулся на своих.
Они сидели молча, над ними колдовали медики. И эта картина его взорвала!
— Вы! Тут! — Прохрипел он, отталкивая своих провожатых. — А там Галка! Одна и она их, их…. Эх вы? Ну как вы можете…
А потом, повернувшись, съежившись от осознания их трусости и предательства, он громко, напрягая голос крикнул им.
— Б…ди! Все вы трусы и б…..ди! А она там одна! Она… — И отвернувшись, заплакал.
Оттолкнул сопровождающих его спасателей и медиков, затем круто развернувшись, зашагал назад к горящему самолету.
— Куда ты! Туда нельзя! — Кричали ему со всех сторон.
А он как бы не слыша уже никого не шел, а побежал…
Когда грохнуло и все отвернулись, то не заметили, как он, взмахнув руками, рухнул с разбега, не добежав до горячих обломков. Когда обернулись, то его уже не видели.
— Жалко парня! Такой отчаянный и такой смелый! — Проговорил кто–то.
А рядом с ним стоящий медик добавил:
— А ведь он герой! Самый настоящий! Это он их вытаскивал и выкидывал из горящего самолета. Видимо. у парня сдали нервы, это он от нервного шока…Жалко, как жалко его, героя!
А вот что происходило за несколько дней до злополучного вылета….
Принцесса, летающая в облаках
— Так, ну, что там у нас… Расслабьтесь, моя дорогая, я все сделаю быстро и легко…Неужели неприятно? — Спрашивал он, заглядывая попеременно то в ее глаза, то к ней между ног….
— Вот видите? Все уже хорошо… Не волнуйтесь, я ведь все вам нежно делаю и можно сказать, что с необыкновенной любовью. — При этом что–то больно кольнуло и следом стало отпускать напряжение и эта тянущая и противная боль ее нынешнего положения.
— Вот и все! Ну и как там у ангелов? На кого они там похожие?
— На вас, они тоже в белом и такие же добрые… — Говорю, немного смущаясь своего положения, хотя и не настолько, чтобы потерять над собой контроль и сжаться, напрячь то, потому что чувствую, как сейчас хорошо расслабляется у меня все от его укола…
— На меня? — Удивленно выглядывая из–за моих расставленных в сторону ног. — Не очень–то я похож на ангела, а вот вы… Да, кстати, можно ведь и познакомиться! Меня зовут…
— Да знаю я Вас, как зовут, доктор, знаю, Эдуард Шавронович!
— Ну вот, опять исковеркали достойное имя моего отца. И вы знаете, ему, наверное, сейчас снова не очень–то приятно слышать, и он, глядя на меня оттуда, сейчас осерчает, наверное….
— Ну что вы? Он, глядя на нас сейчас, Вам позавидует доктор, наверное! — Говорю ему, радуюсь своей немного скабрезной шутке.
— А Вы прямо так считаете, что нам, докторам, доставляет удовольствие видеть ЭТО, — говорит, кивая головой мне туда, между ног, — несказанную радость?
— Знаете, доктор, как в том анекдоте…
— А вы, дорогая моя, с юмором, как я посмотрю, и вот вы–то меня заинтересовали…
Ну и что там в анекдоте? Люблю, знаете ли, послушать голос от…. Да нет же, не смейтесь! Я имею в виду, что голос оттуда… — Говорит он, почти весь скрываясь за моими ногами.
— Ну и… Сейчас будет немножечко больно, а Вы, потерпите пожалуйста, голубушка вы моя ангельская душой и телом….
— Ну, что Вы так на меня смотрите? Я что же не правду Вам говорю? Как ты считаешь, Мариночка? — Говорит он, поворачиваясь к медицинской сестре, которая ему ассистирует.
— А я и не думал, что ангелами бывают…Да и кем же Вы там работаете, такая красивая? Наверное, ангелом–хранителем, женой у какого–то летчика?
Что? Я даже не верю свои ушам! Чтобы такая красивая женщина, можно сказать, сущий ангел и …И что так? Почему же Вы до сих пор не замужем? Развелись или цены не сложили?
— Кому? — Спрашиваю.
— Что кому? Неужели до сих пор не нашлось такого мужчины, чтобы оценил в Вас такую неземную красоту?
Вот так мы и познакомились…Можно сказать, что за одним столом Рахмана с упором для ног по Геккелю …Или, как там у врачей, этот их идол, нами не любимый, но ведь такой для нас необходимый, смотровое кресло называется по научному?
Потом я к нему, Эдику, на прием. Потом зачем–то на осмотр и потянуло к нему…И он мне:
— Значит так, ангел мой, можете уже ко мне и на этот насест не лезть. Давайте уже как–то без всего этого обойдемся. Вы как?
— Что как? Я, например, к Вам как…
— Ну и как Вы ко мне, как? Неужели же только, как к своему врачу? И больше никак? — Говорит чуть ли не шепотом, наклоняясь к моему лицу.
Потом, удерживая меня за руку, ждет, пока медсестра его выйдет, в знак уважения к умению доктора и понимания его неисправимой слабости к женщинам…
— Ну я, простите меня… Я ведь хотела как–то отблагодарить… Нет, что я Вам говорю, нет, Эдуард Шаронович! Я совсем о другом!
— Не волнуйся ты так, Галочка. — Неожиданно он переходит ко мне на — ты. — Я все уже знаю, что ты на самолетах каких–то летаешь, и что тебе, ну не уточняю, уж сколько лет…
— Почему? Не хочешь знать, тебе не нравится с такой теткой старой быть рядом, как я? Я тебя понимаю, я ведь для тебя, я…
— Ну что ты? Что ты, моя дорогая? Знаешь, давай встретимся сегодня…
— Я не могу, я сегодня работаю поздно, и потом, я ведь летаю…
— Ну не все же ты время летаешь? Когда–то ты можешь быть и на земле, и дома! Да, я хотел сказать тебе, что я…
— Я все о тебе знаю. Знаю, что женат и даже знаю на ком. Я ее видела мельком, оценила, и ты знаешь, она ведь красивая и молодая, а я вот такая… Зачем же ты тогда со мной? Скажи мне, только по честному, я тебе как женщина, ну хоть чем–нибудь и как–то привлекаю? Или ты уже совсем засмотрелся на наши… и у тебя только одни наши звезды мелькают перед глазами
— Все в саму точку! Все так и есть! Ты что же не знала, что врач такой профессии как у меня, он любит женщин не так? — Он смеется беззлобно, по–мальчишески красиво открывая рот!
— А как?
— Ну ты и вопросы мне задаешь, ангел мой… А, впрочем, давай так! Как только ты сможешь, ты дашь мне знак, зайдешь на работу или позвонишь. Ну что же, идет?
— Идет, только как–то не романтично у нас с тобой получается… Все зависит от женщины, от меня, а я так не люблю. Так получается, что я вроде бы как соблазняю тебя, мужчину?
— А я и не прочь соблазнится, особенно с такой милой и красивой женщиной, летающей в облаках… Ну все, договорились… Извини, меня ждут, прием–то идет. Так договорились?
— Не знаю, подумаю…
— Ну все, тебе пора, пока… И помни, я буду ждать тебя, принцесса, летающая в облаках!
Откуда моя хандра
Вышла, иду и все время себе говорю. Вот какая я дрянь! Ну почему, почему ты к нему? Неужели нет других: свободных, холостых? Почему ж это тебе вдруг на старости лет захотелось к женатому мужчине в постель? Почему?
А ты что же, не знаешь? Все в облаках летаешь? А, как же твоя приближающаяся менопауза?
Нет, нет, не говори мне об этом!!! Не хочу!
Я ведь совсем еще не жила как нормальная женщина. Все время учеба, работа… Да, я летаю и не в облаках, а я летаю на самолетах, и там же работаю в облаках! Я даже не заметила той жизни, что пронеслась, пока я там, в облаках… Я и парня такого не встретила в свое время, не спала с ним, как женщины это могут делать, наслаждаясь безвременьем счастья, со своими любимыми. Я ведь все время летала в облаках, а не с ними в объятьях, на белых простынях!
Ну да! Встрял внутренний голос. Ты, как та стрекоза из басни Крылова…Ты все пела, это дело, так пойди же…
Да! Пойди, попробуй, найди его. Где же он и где была я все это время? Да и потом, когда мне было искать?
Ну, а как же то, что ты так любишь в своей профессии? Романтика, новые люди, города… И потом, я же ведь знаю, как ты чувствуешь себя под мужскими похотливыми взглядами своих пассажиров …. Только мне не говори, что это не так! Не поверю!
Ну, может быть, и так! И что же? Как видишь, одно дело быть перед ними с их взглядами, а другое, прости уж меня за прозу, быть под ними! Наверное, это две такие большие разницы для незамужней женщины, работающей в небесах!
Вот, вот… Наконец–то в тебе проснулся нормальный бабский интерес. А кто все крутил носом? Тот не подошел, потому что он… Да, кстати, почему это тебе никто не подошел до сих пор? Как так сложилось, что ты, такая красивая, стройная, милая и такая обаятельная для пассажиров до сих пор не смогла никого обаять, нет, не в воздухе, а на земле, в постели, в конце–то концов?
Вот этот вопрос меня мучил с этого дня и до сих пор. Дома, как ни стану что–то делать, так все из рук прямо валится, а следом наваливается такая хандра…
Звоню.
— Надя, чем занимаешься? Занята? Можно к тебе на минуточку? Уж что–то одной дома тошно, скорее бы в рейс.
Потом мы с Надеждой сидим у нее на кухне, а в другой комнате возятся их дети: маленький Вася, да Элеонора, любимица ее мужа Андрея. Я сижу с ней, болтаю, а сама все никак не могу сосредоточиться, и все в другую комнату поглядываю. Нравится мне у нее, моей подруги, и дети ее такие красивые, и муж ее такой спокойный и умный, инженер Аэрофлота.
— Слушай, ты совсем не слушаешь, что я тебе рассказываю. Ты где, подруга моя? Снова в облаках? — Отмечает мою отвлеченность Надежда
— Нет, слушаю, только ты знаешь мою слабость…
— Эх, Галка, Галка! Надо тебе мужика, да завязывать тебе надо с этой твоей небесной канцелярией.
— Давно надо! Только вот…
— И никаких вот! Ты что же, так и думаешь своего Эдика делить? Знаешь, я бы на твоем месте послала бы его куда подальше! А то хитрый какой, бабский специалист нашелся… К одной бабе и спит с ней, е…, прости за слово грубое, да еще себе завел на стороне такую красивую и такую…
— Да хвати тебе уже. Сколько можно слышать одну и ту же песню. По крайней мере, хоть кто — то сноша……..меня, или как ты говоришь, что е…. — Мой оправдательный и какой–то уж больно жалкий монолог прерывает Василек, ее сынишка.
— Тетя Галя, а плавда, что все летчики смелые и ничего не боятся? Даже були?
— Ну, ты знаешь, твоей були они не боятся, это точно, а вот настоящей грозы, да в самолете, в полете… Ты знаешь и мне даже очень страшно бывает! А вот летчикам, им некогда бояться, им надо самолетом управлять, спасать пассажиров, вытаскивать их из грозы. Вот так–то, дружок! А ты говоришь, буля!
— Да Галка, что там у вас за история была с бортом из энска? Кто там в штаны наложил первый? Михалыч или же второй? Ты не слышала?
Я, разумеется, слышала и даже знала, что как раз второй пилот тут был не причем, но спасая своего командира, принял всю вину на себя. И хотя все знали, но молчали и даже отстранение второго на время от полетов, воспринимали как должное, так ведь велел им кодекс негласный чести на борту воздушных судов.
У нас так повелось, как какая–то дрянь и гадость в полете произошла, и если это вина экипажа, то уже точно не командира корабля, а второго пилота, он во всем оказывался виноватым. На него все скидывали и свое неумение где–то, и свой страх, и все промашки свои. Во всем у них вечно вторые пилоты были виноваты, а командиры оставались непогрешимыми, словно боги.
— Ну, что же, подруга, мне надо уже, пора. А ты, я как вижу, все мечтаешь о небе. Не хочешь вместе, как прежде на Иле? Что, и не тянет?
— Какой там! Вот кто меня тянет… — Показывая на сынишку.
— Ты знаешь, а я так тебе завидую! Нет, правда, Надя! И полетала достаточно и вовремя замуж вышла, и деток таких красивых нарожала…
— Нет, тут ты не права. Я ведь только их выносила и рожала, а делал их…
— Да! Можно сказать, лучший трудоемкий регламент вы с Андреем проделали и таких сорванцов настрогали… Ну, что, малыш, правильно я говорю?
— Плавильно! Только я узе не мались, а взлослый! И я тозе буду, как папка, самолеты лемонтиловать!
Целуй, давай узе на долоську, а то я хотю мультик смотлеть. Ну, пока, Галинка! Плилетай сколее, как — нибудь в следующий лаз показу тебе мультик!
— Ну и болтуном ты стал, сынок! Точно как твой папка! Давай, целуй тетю Галинку, ей пора! До свидания, Галочка. Счастливого тебе полета и спокойного неба!
Я всегда так перед командировкой, как бы подзаряжаю свой внутренний мир, как аккумулятор от их батареек детских. Потому от них со спокойной, умиротворенной душой ухожу, вспоминая, как он меня нежно и так трогательно, как до сих пор ни один мужчина в моей жизни меня так и не целовал! Да, ни один и никогда… Уж простите…
Как целуют мужчины
— Эдька! Ну куда ты полез, противный мальчишка? Ты же ведь не по этой части!
— Ты хочешь сказать, что я не проктолог, — говорит он, оборачиваясь ко мне и отрываясь, от моей такой нетерпеливой и ожидающей его ласк, самой мягкой части моего тела.
Нет, он для меня просто сокровище! Еще бы!
Начинаю мысленно перечислять его достоинства, пока он снова припал там и так обворожительно и нежно так целует, и трогает там … Ну, да ладно, а впрочем? Ну и что тут такого? Подумаешь, попка!
Как говорит мой мужчина, а что, ведь звучит неплохо, мой мужчина! Так вот, именно он, мой мужчина, заставил меня своим отношением к женщине взглянуть на многие вещи совсем по–другому. Ну, во–первых, … Так, подождите немного, я сейчас…
— Эдька! Эдичка? Не увлекайся… Ну, оставь ты ее в покое! Ну, сколько же можно? И потом, мне неудобно, когда ты вот так!
— Ну, Эдька! Непослушный докторишка! А ну–ка, повернись ко мне и хватит там изучать мою анатомию с другой стороны!
Ну что, интересно? Нет, ты лучше мне сам расскажи что–то интересное, но только, пожалуйста, не из своей производственной практики.
И он, поглаживая своей мягкой ладошкой мое обнаженное тело, шепчет мне на ушко такое?….
— Ну, я же тебя просила? А ты мне опять о своих… Да, да! Ну, чего ты, проказник мне рот закрываешь? Что я, не права? Что? Как это градусник и туда? И что потом? Не достать? И как же потом с ней, прости с ним. Стоп! Совсем ты запутал меня! Бедная женщина…
— Да разве же можно над ее горем смеяться! Плакать хочется, когда узнаешь, на что бабы идут без… Ну да! Без вашего градусника и туда! Туда я сказала, туда! Нет не туда, а куда надо!
— Ну, Эдька ты и балда! Ну и развратник же ты? Я же тебя попросила, а ты опять мне пытаешься не туда приложить свой измеритель страсти!
— Все! Собирайся и уходи! Иди к своей… А, впрочем… Я, пожалуй, тебя оставлю на некоторое время с собой, только при одном условии, мой кавалер… Что ты мне сделаешь… Ну милый, прошу тебя, у тебя все так хорошо получается со мной, ну попробуй, что тебе стоит еще раз…. А мне ведь, ты знаешь, как это приятно, когда мужчина так с поцелуями нежными к женщине туда!
Спустя час. Я ему: — Эдька! Он мне: — А?
— Тебе пора. Собирайся и топай домой. Нет! И не думай даже! Я не разрешаю тебе оставаться и дома не ночевать. Иди ты, мой мальчик, как на Украине говорят, до дому, до хаты… Все, просыпайся! Вставай!
И пока он копается, одевается, я испытываю странное чувство. В них и тоска, и какая–то грусть, и мне жалко с ним расставаться… А еще от того, что завтра с утра мне опять от него и на несколько дней улетать…
— А поцеловать? Нет, так не говорят, скажи пока, никаких иных слов о концах… Даже о своем…
— Так и знай, что в авиации никогда не скажут: последний полет, вылет или что–то такое, где будет слово с этим смыслом. Ну, а теперь дурачок мой, дай я тебя поцелую на долоську и ты, как истинный мужик, ступай к своему семейному очагу! И нечего заглядываться на чужих баб, понял, мой любимый доктор? Все! Ступай! Я тебе только скажу… Не смей! Все, до… Да не знаю я через сколько я дней? Как прилетим, то я тебя отыщу… Ну все, пока!
Потом я набираю ванную и ложусь в теплую воду, нет, горячую. Я именно такую и люблю… Горячую, расслабляющую меня окончательно. И пока я лежу, наслаждаясь теплом и спокойствием, в голову почему–то все лезут ко мне какие–то мысли…
Ну и…
Что значит и? А, по–моему, все прекрасно!
Как скажешь? Ты что же, так и будешь с этим мальчишкой?
Ничего себе мальчишкой? Да ты знаешь, мне с ним как–то спокойно, легко и понятно. Вот он, вот я…
Ну, а как же его семья? Тебе, наверное, самой, не было бы приятно, если бы твой пропадал у бабы какой–то каждый раз на полдня?
Ну, во — первых, не полдня, а только три часа, да и то… Но согласна. Но что же мне делать? Опять собой и самой заниматься? Ведь, как Эдька мне говорил, главное это регулярность. Регулярность… А тут? Ну, какая у меня регулярность, так, марафон с препятствиями…
А раз так, то ты сама, устраняя препятствия, сама…
Ну, нет! Во–первых, я довольно хорошо отлюблена на сегодня, во–вторых, я…
Да, что это я? Я спокойная, я умиротворенная…И я, вспоминаю себя…
А ты вспоминай и ручку оттуда не убирай, так будет приятнее…
Откуда родом
— Бах! Бах! Бах! — Забухали зенитки.
Это батарея Николая вступила в схватку с невидимым и опасным авиационным противником, который всеми силами старался прорваться к Рыбинскому авиамоторному заводу.
Наступила зима сорок первого, первого года войны о которой пока что ничего толком не знали ни родители, ни их старшая дочка — Ритка.
Но ощущение тревоги и общей опасности так и повисло над Рыбинском, неприятным и тревожным осадком отравило семьи в городе и ближайших деревнях, вселили опасность за родных и близких мужчин, которых мобилизовали и утянули куда–то в товарняках, разбросали по фронтам.
Сорокиных пока что не трогали, хотя дядя Андрей, бабушкин брат, который работал директором небольшой черепичного заводика пока что оставался на броне и прежней работе, но и он уже стал мобилизованным. Дядя Андрей теперь носил военную форму с тремя «кубарями» в петлицах и тремя узкими угольниками на рукавах пониже нарукавных звезд, так тогда обозначалось звании старшего лейтенанта. Вот, пожалуй, и все военные, которые были первое время в деревне Воронино. И когда за леском, недалеко от границ испытательного полигона авиазавода стала и окапалась зенитная батарея, то тут уже все почувствовали, что война это всерьез и надолго.
До войны в Воронине было полтора десятка добротных деревянных домов, пятистенки, как их тогда называли, из–за внутренней стены, которая наглухо разделяла деревянную избу на две половины. Одна половина дома — на проживание стариков, вторая — для проживания какой–то семьи, как правило — семьи младшей дочери. Все рядом и старики, и внуки, к тому же и печь одна на две семьи, которая, как правило, топилась со стороны детей. Потому старикам не надо было беспокоиться о дровах и тепле, дети обо всем заблаговременно беспокоились. Да и старики за малышами приглядывали, пока родители были заняты своими делами и работали. Ну и по хозяйству бабушка помогала дочери: когда скотину покормить, когда приготовить. Удобно все было обустроено и так, как до них все проделывали предыдущие поколения простых русских крестьян. Все было сработано добротно, надежно и, как бы сейчас сказали, на века.
Вот и деревня Воронино растянулась пятистенными просторными домами вдоль Вороньего ручья с одной стороны, образуя единственную улицу без названия. Дом Сорокиных стоял последним на бугре перед самым выходом ручья из оврага, в чем было свое преимущества: не надо было издалека таскать воду для дома и полива огорода, да и гусей можно было выпускать свободно. И это крайнее положение дома сыграло решающее значение в дальнейшей судьбе Ритки, хозяйской дочки, которая только что как окончила школу и даже успела быть зачисленной в педагогический институт. Но из–за призыва мужчин, мобилизации всех поголовно преподавателей и студентов, занятия так и не начались. Потому их собрали и объявили, что они все, кого зачислили на первый курс, ждали особого вызова на занятия. Но вызова не последовало, всех парней призвали в армию, а с девками пока что даже не знали, как поступать.
Некоторые девчонки сумели пробиться в военкомате и, хотя многим не было еще восемнадцати, но они все же получили повестки. Кому удалось попасть на какую–то учебу телеграфистками и телефонистками, а кому–то на курсы медсестер.
Ритку мать не пустила. И хоть на этой почве они поскандалили, но мать привела убийственный аргумент в свою пользу: с кем же она останется, если отца призовут в армию? Кто поможет по хозяйству и с детьми: Арсеном, Айкой, Томкой, которые пока что были совсем малыми. К тому же и мамины родители — баба Таня и деда Контантин тут же за стенкой, под одной крышей. И потом, кормиться надо было не только самим, но и кормить свое живое хозяйство, а это корова Субботка, куры, гуси…Последних правда, забили на радость Вадьке, брату Ритки. Потому как уже не было никаких сил тянуть все это поголовье, мелкое и крупное из домашнего хозяйства. К тому же достать что–либо из съестного не удавалось, самим бы хватало, не то, что всей этой живности. Потому и забивали люди массово и не только птицу, но и бычков, коров. Знали, что все равно заберут их для фронта, для победы, как тогда говорили, оправдывая эти несправедливые ограбления тружеников деревни. Ни с чем ведь особенно ни считались! А как же дети, старики?
Ритка хорошо запомнила тот вечер, когда к ним неожиданно, кто–то несмело стукнул в дверь.
— Кто? — Спросила тревожно, подойдя к двери.
— Свои. — Услышала довольно звонкий и молодой мужской голос.
— Свои все дома! — Ответила, как научила ее мать отвечать с детства и никому не открывать.
— Да мы тоже свои, с батареи, артиллеристы мы. Откройте хозяюшка, пожалуйста…
И это его «пожалуйста», такое мягкое и неожиданное невольно заставило ее выполнить его просьбу.
Дверь распахнулась и на нее вместе с холодом и парами воздуха надвинулась фигура военного в ремнях, шинели и шапке, с красной звездой.
— Николай Гаврилович! Командир зенитной батареи!
— Рита…. — Сказала и отступила, невольно поправляя теплый платок на груди, прикрытой скрещенными руками. — Рита Галкина. — Почему–то так неуверенно и смущаясь.
— Мама! К нам Николай Гаврилович пожаловали… — Так почему — то его представила. И засмеялась сама, радуясь тому, что у нее так официально все получилось и запомнилось сразу же: и как зовут его, и его отчество…
— Старший лейтенант, Макаров Николай Гаврилович, командир зенитной батареи, а это наш политрук… — И представил им с матерью второго военного, который стоял пока что за ним, а потом шагнул следом…
С печки тут же высунулись любопытные головки ребят, а из соседней комнаты довольно уверенно вышел на середину и представился брат:
— Вадька! Сын Константина Васильевича, студент Рыбинского речного техникума.
— Да Вы проходите, раздевайтесь, присаживайтесь. — Засуетилась Ритка. — Сейчас чай пить будем. Вы варенье с черной смородиной любите?
Вот так за чаем, можно сказать, и познакомились….
Когда они ушли, то Ритка тут же к бабушке, на ее половину дома.
— Баба Таня, бабушка!
И потом, захлебываясь от восторга, стала рассказывать своей родненькой бабе, которую очень любила, о вечернем посетителе. Судя по ее реакции, так отметила баба, внучка влюбилась в этого военного сразу же. А это ей не очень–то понравилось. Время тревожное и ненадежное…
— Ты что же, втрескалась по уши? А как же Максимка? Да разве же так можно?
Да! С Максимкой получалось как–то не очень красиво — подумала Ритка. Но это ведь с какой стороны посмотреть?
— И что, так и бросишь? — Спросила неожиданно строго бабушка.
— А что делать? — Сказала со вздохом. — И потом, ведь Максимка уже и не пишет, забыл, наверное. — Добавила оправдываясь.
Но баба сердцем почувствовала, что внучка уже все для себя решила и определилась. Она так всегда! Загоралась ярко, влюблялась и бросалась в любовные приключения очертя голову. Вот и с Максимкой, соседским парнем она такой роман закрутила, что баба всерьез обеспокоилась тем, что внучка может, не обговаривая с ней и родителями, выскочить за него замуж.
С одной стороны выходило, что Ритка оставалась как бы в невестах, а с другой…И потом эта война. А кто его знает, уцелеет ли, останутся ли прежние чувства? А девке что? Ей ждать некогда, у нее век короткий. Сегодня девка, а завтра мамка! Так было и такой участи ей не избежать. И хоть война, хоть света конец, а девки все так и будут беременеть и рожать! Вот и выходило, что с первым красивым парнем, тем более военным и офицером сделать это было всего лучше, чем ждать и гадать: будет, не будет, вернется ли и останется вообще живым?
— Ну а этот, как его там…, он хоть красивый? — Спросила, прижимая к себе пышущую от нетерпения внучку.
— Конечно! Ну что ты, никакого сравнения! — Тут же ответила Ритка.
И потом, ты представляешь, как смотрятся рядом: офицер в военной форме и с ним молодая учительница…Наверное лучше, чем с каким–то токарем?
— Но, но! — Строго сказала баба. — Пока что у нас страна советов рабочих и крестьян, и что–то я не помню, чтобы кто–то на рабочий класс…Всех их… Ты ведь читала…. Так что, внучка, поосторожней с нападками на рабочих. Пока что за ними вся власть! И потом, а вдруг он, твой Маскимка, вернется? Что тогда?
— Да ладно тебе, бабушка, стращать! Это в газетах пишут, что власть вся у рабочих и крестьян, а как на самом деле? У партийцев она вся! У партийцев да Сталина!
— Ты вот что, девка! Поменьше болтай…
— А чего я должна бояться? Правды? И потом, я сама слышала, как мужики летом о Сталине говорили, что он как черт, что сухорукий, что одна нога короче другой. И что он никакой не Сталин и вождь, а самый обыкновенный черт!
— Ой, внученька! Да, как же так можно?
— А что? Мужикам значит можно говорить, что думают, а нам, бабам, нельзя?
— Вот потому и нельзя, что не можно. Не бабьего это ума дело. Пусть мужики себе по–пьянке болтают. А нам даже и подумать об этом нельзя. И потом, хорошо, что в Воронине все порядочные и семейные, что знают друг — друга. А то бы…Знаешь, это ведь к нам никакого ЧК не было, потому что все дружные и не нашлось среди нас никакого сексота, как в других деревнях…Только и узнаешь, что тот предатель, тот шпиен. А я их, шпиенов этих и заговорщиков вот, как тебя сейчас, знала. Все они порядочные и честные люди, труженики, просто сволочь какая–то среди них нашлась, и их всех…Ну, о том, что Сталин этот никакой не вождь, так об этом и раньше все говорили, и что колченогий и сухотка у него… Да еще, что и жену свою застрелил, и Кирова… Знаешь, люди ведь многое знают, народ хоть и молчит, а знает…Вот и мы с тобой знаем и помолчим. Себе дороже будет и семье. Так что внучка не думай, что ты одна такая догадливая, все знают, да помалкивают! Потому и мы станем молчать. Договорились?
Ну а теперь давай, о нашем, о бабском! Так ты говоришь, что красивый, что тебе сразу понравился….
С начала войны враг уже не раз пытался разрушить и как–то остановить производство на Рыбинском авиамоторном заводе. Потому, считай что каждую ночь в небе, со стороны леса разгорались самые настоящие сраженья: когда сразу несколько самолетов противника пыталась прорваться сквозь огонь зенитных батарей и поджечь, разрушить корпуса завода.
На усиление противовоздушной обороны была в начале ноября выставлена на подходах к заводу зенитная батарея, которой командовал молодой, только недавно получивший очередное звание — командир, старший лейтенант Макаров Николай Гаврилович.
Поначалу появление батареи рядом с деревней вызвало оживление среди молодежи и неподдельный интерес, но потом, после бесплодных попыток что–то разведать и трепке дома от родителей, интерес поутих. К батарее никого не подпускали часовые, да и сами военные никуда не отходили от своих орудий, которые задрали вертикально вверх свои длинные орудийные стволы, словно журавлиные шеи.
А Ритке неймется, ей не дает покоя сама мысль о близком соседстве. Почему–то она сразу же почувствовала, что с этой батареей у нее что–то произойдет в ее жизни. Но, что? Хорошее или плохое? Что?
И потому, как только батарея окопалась и ожила, она просто покой потеряла, к тому же по ночам, а иногда и днем от нее доносились звонкие, словно пощечины–матюги. Так командир проводил разборки со своими подчиненными.
Потому, когда впервые к ним в дом зашли военные с батареи, то Ритка сразу же, с первых слов уловила знакомые интонации его голоса. Его, этого самого командира, который их всех распекал матюгами…
Ну, а потом мать все на Ритку, как только стреляли с батареи и она выскакивала на крыльцо, напряженно всматриваясь в сполохи выстрелов и разрывах снарядов в небе.
— Уйди, Христом богом тебя прошу, ничего там с твоим хахелем не случиться. Ритка, я кому сказала…
А потом начинала нравоучения, сначала по случаю так нашумевшему, когда осколками зенитных снарядов, которые падали с неба на землю неожиданно убило корову в хлеву у соседей. И хоть наутро мальчишки, выбегая по нужде приносили колючие и рваные, довольно большие осколки, но она не верила, что ее Коленька сделает для нее неприятное и больное, тем более убийство. А все потому, что она уже третий месяц как носила под сердцем их совместное дитя. И в самом–то деле, как это у отца рука поднимется на своего ребеночка первого…
Первого, так считала она. А мать уже все знала и ворчала недовольная, прекрасно понимая, что война–войной, а дело–то молодое! Вон, какая дочь у нее, кровь с молоком! И за кого же ей замуж, как не за красивого и молодого командира Красной армии? Но почему–то дочь подозрительно молчала, когда мать спрашивала ее о женитьбе этого самого лихого командира, бомбандира.
— И не бромбандира надо говорить, мама, а артиллериста, противовоздушной обороны начальника!
Мать тут же язвила, недовольная осложнением и нынешним неопределенным положением своей красавицы дочки и говорила ей назидательно:
— Вот, вот бомбандира по бабам!
— Мама?
— А что, мама? Что я сказала неправильного?
И дальше начинался у них очередной неприятный и бесполезный, с точки зрения Ритки, разговор. Мать начинала ее упрекать в том, что она такая и растакая, а Ритка, оправдываясь, напоминала, что ей уже восемнадцать, и мать, сама ее не отпускала никуда от себя. Тем более, не на какие там фронты!
А фронт хоть и замер, но налеты шли каждую ночь… Враг–то не думал отступать, скорее наши все еще пятились. Да, времена!
Война–войной, а дело–то молодое. И до этого, к ним все чаще стал заходить веселый командир батареи.
Садились все вместе семьей и он что–то рассказывал о себе. Все слушали и не перебивали. В семье понимали, что не просто так он приходит, этот красивый и подтянутый лейтенант…
Потому попив чай, мать всех разгоняла, создавая для дочки хоть какой–то интим. Малышей отправляли за стенку, к бабушке, да и сама мать уходила с ними, а Вадьку отпускали на всю ночь. И у него дело находилось в соседних избах. И потом, у него тоже была зазноба. Сами же говорили, что дело–то молодое!
Потом наступали самые дорогие минуты в жизни Ритки.
— Коля! Только ты не так сильно, ладно, как в прошлый раз.
— А, что в прошлый раз было не так? Почему не сказала?
— Ну, как я могла сказать? Сумлела я… Ну, давай уже скорее, милый, жду, нет моих сил бабских терпеть… Ну где же, где? Ну давай его уже, давай, Коо…о. ля! А..а..а!
И так с ней он, стреляя налево и направо из разных положений и окапываясь, положил свой отменный снаряд туда, куда надо, после недолгой пристрелки, в самое яблочко, в этой горячей деревенской — на радость себе и бабе. Вот так, под звуки артиллерии и началась в утробе жизнь матери. От разрыва в ней, можно сказать, бронебойного снаряда моего будущего деда.
Потом все, как тогда было у многих.
Николай Гаврилович, мой дед, его взяли да перевели на другое место, а вот с батареей или без, даже не знали.
— Какое еще новое назначение, куда? — Переспрашивала ошарашено ее мать. — А это что, разве не его предназначение? — Говорила недовольно, выставляя перед собой пузатую дочь Ритку.
Потом потянулись тревожные дни, следом месяцы. Живот рос и Ритка уже походила на тот аэростат, что по ночам поднимали над городом, и все его почему–то называли пузырем. Так и ее дочь. Наконец…
Эх, да чего там! Бабе рожать, это же понимать надо, как трудно, да еще впервой, да еще в деревне, да в годы тревожные, под грохот пушек и свист осколков. Но, видимо, так в крестьянских семьях повелось исстари, родила дочь и уже на следующий день встала и матери на подмогу.
— Уйди! Уйди я сказала, грудь застудишь, потом молока для дитя не будет. Я сама! Сама справлюсь…Эх, какая красивая дочь росла да спортилась …
И не знала ведь даже, как фразу закончить. Ясно, что война виновата, что разлучила, что, если бы не она, то свадьбу справили бы, расписали бы молодых и все бы чин по чину…И дочь бы ее в офицерских женах была!
Она даже размечталась, как бы к ней тогда в гости приезжала, да как бы дочь и зять вокруг нее, и с уважением и пожалуйста, суетились бы вокруг…А она дитя бы нянчила и на руках ее носила…
— Эх! — Тяжело вздохнула.
А сейчас что? Кто она, дочь ее непутевая? Солдатка? А дитя как же, так и будет расти без отца? Почему–то вспомнила себя, как выходила замуж за красавца, крепкого, коренастого волгаря, что уже тогда запросто огромные мешки с мукой, под сто килограммов сам таскал. Тем и подкупил ее своей лихостью и силой непомерной… А потом эта его силушка в нее… И ведь до сих пор, хоть уже пятидесятый год, а сила из него так и прет… Другой раз неудобно даже бывает перед детьми, вроде бы уже родители и детей пятеро, а ему все мало…
Всплакнула, когда о нем вспомнила. Его, ее мужа, отправили служить куда–то на Дальний восток, сказали, что без волгарей, грузчиков, войны не выиграть. Уж больно много грузов шло из Америк да Англиев. Где он, что? Хоть бы не надорвался да здоров был!
Правда письмо получила, но так и не поняла, как там у него? Почти все письмо в приветах родственникам да знакомым, а о себе вскользь, здоров, работаем, приближаем победу! Какую победу? Еле немчуру от Москвы отбили! А силища у него!
Хорошо, с одной стороны, что дочь родила, потому что мать знала, что она бы обязательно в эти войска ушла бы, ну эти их, противовоздушные обороны… Это надо же, что творится, девок молодых к орудиям решили приставить, и чтобы они теперь по ночам палили из пушек по этим самолетам… Неужели мужиков не хватает? А ведь, правда, так думали, потому что нескончаемым потоком в то время Рыбинск формировал и отправлял на фронт все новые и новые полки да дивизии…
Внучка уже неуверенно топала по комнатам, когда в один из вечеров…
— Кто? — Спросила тревожно мать, подойдя к двери.
— Свои. — Услышала довольно низкий и приглушенный мужской голос.
— Свои все дома! — Ответила Ритка, а сердцем внезапно почувствовала. И задыхаясь, волнуясь до потери сознания… Ведь эти черные и страшные извещения о гибели так и сыпались на головы семьям и женщинам, потому их боялись, хуже разрывов бомб и снарядов.
Молча открыла! На пороге военный.
— Вы Рита? —
А у нее ноги подкосились. И она задом, задом попятилась, и на лавку, страшно волнуясь и не отрывая от него напряженных глаз, этого вестника всего недоброго….
— Да не волнуйтесь Вы так. Все хорошо и Вам Коля, вот гостинчик передает…
— Коля! — И женщины все следом заплакали горько и облегченно. Перебивая друг дружку и все повторяли, что с Колей все хорошо и вот гостинчик от него, и снова, что с Колей, вот…
Потом еще прошло время. И однажды все тот же стук в дверь…
— Кто? — Спросила бабушка.
— Свои. — Что–то знакомое в голосе.
— Входите… Николай Гаврилович! Так вот Вы, какой? И какими же судьбами? Извольте спросить? — Осторожно расспрашивает бабушка капитана, перетянутого крест на крест ремнями.
— Да вот! Послали на учебу, и я мимо значит, вот решил заехать и навестить… — Говорит, а сам все по сторонам, будто бы ищет кого.
— А где Рита?
— Внучка на учебе, скоро придет… А вы надолго ли, или проездом будете?
— Проездом, завтра машиной подхватят и … А это, кто такая бегает? Чьих кровей будет? Неужели Риткина?
— Да! Она самая. Иди ко мне, Аллочка! Иди родненькая. Вот, смотри, дядя к нам пожаловал, пришел и даже не признает…
— Что не признает? Кто? Я? Так что же вы, мать вашу! Что же вы не говорите?!!! А ну, иди ко мне, доченька, иди моя красавица…
— Не признает! Нет, вы видели, у нее мои глаза, смотрит и не признает? Да что же это я, мать! Вот сидор, открывайте. Вот колбаса американская, вот шоколад их…
— Иди, иди ко мне ангелочек… Ну же? На шоколадку! Бери, бери…
Вот так ее сначала не признавая, а потом уже все вместе, и считайте, что после войны уже свадьбу устроили. А так она на птичьих правах оказывается, жила до трех лет…, а я и не знала, вот как!
Обо всем этом мне рассказывала мама, та самая, маленькая девочка — Алла, которая сначала не признала родного отца, пришедшего с фронта, но потом все равно соблазнилась американской шоколадкой! Что по тем временам было невиданной щедростью для девочки деревенской — Аллочки, ставшей впоследствии уже самой моей мамочкой! Мамочкой, купленной папкой — за шоколадку!
Ну, а потом уже, в шестьдесят пятом году родилась я, Галина.
Вот так, от самых кровей крестьянских, да от баб своих, соблазненных военными, и я пошла, считайте, от незаконнорожденной своей матери! Ну, а как дальше пошла теперь уже я расскажу дальше. Итак…
Я, мама, бабушка и ЛАХЧ
И вот, ровно через двадцать лет у той самой Аллочки, — бывшей когда–то деревенской девочки — ангелочка, появилась я! Галина!
Родилась у мамочки своей, студентки пятого курса приборостроительного института и кафедры автоматики да вычислительной техники, которая рожала с потугами свою первенькую… Вот так я, даже не дотянув до диплома свою мамочку, несмотря на чье–то желание, я появилась на свет! Появилась и тут же о себе во весь голос….
— Уа–уа–уа! — То есть. — Ура — ура — ура!
И хоть я поначалу была в радостной тягости для своей мамочки, но потом все же ей помогла с получением диплома.
Мамочка училась и кормила меня своей грудью в течение дня. А бабушка моя подвозила меня к институту, и мать заполошеная выскакивала, торопливо совала мне в рот сосок и торопила, сдавливая пальцами налитую грудь и чуть ли не заливая всю меня молочком, вот так и кормила свою дочь в перерывах между лекциями. Теплым и таким мне в ту пору необходимым. И так, считайте, подряд целый месяц. Мать в институте, а бабушка с колясочкой и по часам меня к студентке пятого курса подвозит, словно маленький самолетик для заправки на воздухе…
А потом мамочка моя, умница, уже стоит перед комиссией, защищая диплом. Рассказывает, делает свой доклад, а сама рукой грудь прикрывает. А в комиссии всякие люди и не без ехидины оказался кто–то в комиссии. И такой ехидной фигурой был как раз сам председатель комиссии. Противный такой чинуша из министерства и злобный. Вот он и высунулся, ехидина этот. Уж очень ему захотелось перед всеми похвастаться силой своего положения, а не своими знаниями. Мол, знай наших, министерских чиновников, вот какой я бываю суровый! Вот он и спрашивает грозно мою мамочку:
— А почему вы все время рукой прикрываетесь? Вы что, больны? — Спрашивает, подозрительно поглядывая на мамочку.
Мамочка от неожиданности чуть не сбилась, стушевалась. Он ее чуть не завалил с докладом. Она отвернулась, руку перехватила и теперь другой рукой прикрылась, и снова продолжает рассказывать им о своем дипломном проекте.…Тыкает указкой на плакаты с кривыми автоматических, логарифмических процессов.
Все замерли! Еще бы! Все боялись этого чинушу из министерства. А тут, какая–то девица его ослушалась? Ей бы сейчас принять иную позу, а она снова вполоборота к ним стоит и рассказывает!
— Все! Все, я сказал, хватит! — Не выдерживает такого игнорирования чинуша. — Если вы больны, то идите и потом будете защищать свой диплом, а если нет, так стойте, как положено студенту перед государственной комиссией! Это же не деревенские посиделки, а ответственный момент и надо с уважением…
Он не успевает закончить, как мамочка моя к нему оборачивается и руку свою отнимает …
Потом рассказывали, что тот чинуша как пробка выскочил из аудитории, сославшись на якобы срочный и важный звонок в министерство…. Стыдно ему стало! А то, как же! Мамочка моя стояла перед комиссией с опущенными руками, а у нее на груди расплывались два больших мокрых пятна от молока, что она собиралась мне давать, да вот не успела, ее очередь подошла к защите. Потому она и пошла на защиту с полными молока, словно бидонами….
Вот так я, хоть и совсем еще малая была, а уже мамочке своей диплом защитить на отлично помогла!
Потом она говорила, что после ее защиты я так еще никогда жадно не припадала к ее груди. Видимо, то уже была не просто грудь моей мамочки, а еще и молодого специалиста в придачу. Вот так, вместе, с ее интегралами да кривыми АЧХ — амплитудно–частотных характеристик, я и наглоталась молочка, словно внеземного разума. Это я потом уже поняла, когда в школу пошла и все на пятерочки, да редко бывало, что на четверочки. Еще бы! У кого еще так, чтобы малое дитя с самых пеленок поглощало знания, можно сказать, с молоком матери, да с интегралами и апмлитудно–частотными характеристиками — АЧХ, в придачу!
Жили мы дружно: мама, бабушка и я, мужчин в доме не было.
Потому, как только какой мастер приходил, то я к нему словно пьявочка приклеивалась и все старалась узнать, не он ли мой папочка? Чем другой раз так их пугала, что они быстрее, быстрее и за дверь! Один мастер даже ключ какой–то забыл, вот как я его обрадовала.
Мама работала в каком–то НИИ, уходила на целый день, и я скучала по ней вместе с бабушкой. Но вскоре к нам зачастил один друг мой. Так он мне представился.
Пришел как–то лечить бабушку, а потом снова, маме и бабушке цветы, а мне шоколадку маленькую. Понравился он мне, этот добрый доктор Пилюлькин. Так он себя назвал. А он и был доктор, только не Пилюлькин, а врач — терапевт.
Это я потом уже узнала, когда разрешила ему быть моим папкой. Разрешила, но только при одном условии, что он не будет обижать мою мамочку. С детства я была девушкой самостоятельной и потому считала, что моя главная обязанность — защищать свою мамочку.
И вот, когда он уже переехал к нам жить и спал с мамой в другой комнате, то однажды ночью…
Первое время я не спала, все прислушивалась: не обижает ли Пилюлькин мою мамочку? И вот однажды я встаю и босиком шлеп, шлеп — к ним в комнату. Вошла и говорю:
— Пилюлькин! Ты же мне обещал мамочку мою не обижать! Так?
— Так! — Говорит он, лежа сверху на моей мамочке.
— Так, зачем же тогда ты…?
— А он и не обижает. — Из–под него говорит мамочка. — Мы просто играем! Играемся… в паровозик…
— Ну, тогда и я с вами! — Говорю, и тут же вскарабкалась к нему на спину…
Так я узнала, что по ночам и взрослые тоже играют, да в такие игры веселые, когда паровозик пыхтит над мамочкой, а она лежит под ним и смеется, да еще его ручками, ножками своими обхватывает.…Потому что она, так сама себя назвала, что она вагончик — Теплушка, а он, Пилюлькин, он ее Паровозик! Потому и пыхтит над ней…
Один раз я с ними играла, а потом, если услышу и проснусь, так спрашиваю из своей комнаты:
— Вы хорошо играетесь? Пилюлькин, ты мою мамочку не обижаешь?
А мамочка мне в ответ и смеясь:
— Нет, не обижает, мы хорошо играемся….
И слышу потом, как они вместе смеются довольные моим замечанием.
А потом мы с бабушкой все обсуждали, как же я буду вести себя с маленьким братиком, который должен был скоро появиться у моего нового папки и моей мамочки.
Валерка родился и сразу же стал мне мешать. Я ему говорила, чтобы он не кричал так часто, а он меня не слушал. Тогда я взяла его на руки и стала, как мамочка моя, носить и укачивать. Ну и попало же мне за это! А если подумать, так за что? Я же ведь тоже хотела так, как мамочка моя, ю ребеночка носить и баюкать. Ведь он не только их, как говорили мне все, он и мой братик тоже!
Ну, а потом началась шкода, как говорила мама. Это о нас с Валеркой так, потому что мы стали такое по дому вытворять, что меня решили сдать. Так мне сказали. Сдать, как Павлика Морозова, так мама обо мне сказала. Так я попала в садик. Ну, а потом школа, а потом…
Потом я влюбилась! И вот как все это случилось…
В кого влюбляются ангелы
— Почему один? Почему не вдвоем?
— Втроем, бабушка… — Поправляю разгневанную бабушку. — Втроем они уехали. Ты Валерку забыла…
— Ничего я не забыла! — Это она ко мне обращается, а потом снова к нему.
— Я же тебе сама родненькую дочь, ангела ведь тебе передала с рук на руки! Ты же мне обещал ее беречь! Обещал? И что? — Он говорит, а она возмущаясь:
— Что? Какой там еще, монпансье? Кто? Драже?
— Не драже, бабушка, а месье Роже, француз. Он ее вместе с Валеркой увез. Она за него вышла и теперь во Франции жить будет, в Марселе.
— Господи! Хорошо, что отец, ничего этого не видит. Дочь его от своего мужа ушла, во Франциях, за какого–то драже–монпансье вышла, да еще в этих марселях…
— Да не в марселевых, бабушка, занавесках, а в городе Марселе, идем, я тебе в атласе Мира покажу, где это…
— Все! Ухожу я от вас! Завтра же уеду в деревню! Ну, что ты смотришь? Давай уже показывай, где там ее марселя находится…
Спустя час…
— А почему ты мне об этом раньше не говорил? — Спрашиваю его
Мы остались одни в комнате, и он, разбирая чемодан, раскладывая свои вещи на диване, виновато на меня посматривая, молчит.
— А ты думал, я еще маленькая и ничего не пойму, почему вы расходитесь? А я, между прочим, увидела трещину в ваших отношениях еще в первый ваш приезд оттуда, назад домой. Что произошло с вами? Неужели любовь закончилась?
Потом я целый час слушаю его объяснения, но из–за его нежелания откровенничать я его прерываю на полуслове.
— Знаешь что? Я больше не хочу слушать, кто из вас больше всего виноват. Вы оба виноваты! Оба! Только вы ведь совсем о нас не подумали, ни ты, ни мамочка моя. Каждый из вас только о себе и думал, а как же мы? Как же нам жить после этого?
Говорю и уже не могу сама сдержать слез. Потому отвернулась и в окно смотрю. Он подошел, обнял за плечи.
— Знаешь что, а ты ведь права! Мы настолько в себя ушли со своими обидами и выяснениями кто из нас прав, а кто виноват, что совсем не подумали о вас: о Валерке, о тебе…
— А я, между прочим, о тебе только и думала!
— Ну, и что же ты думала?
Наступила зловещая пауза.
Я ведь не собиралась ему говорить ничего и вообще я никому о том, что испытываю к нему, никому и никогда не говорила. Все эти годы, что мы жили вместе, я его тайно ото всех любила! Да, любила! Сначала, как первого в своей жизни взрослого мужчину рядом, потом за то, что он меня тоже любил и баловал. Даже защищал меня где–то перед всеми, а потом…
Разве же я могу сейчас в этом признаться… Тем более, после того, что у них между собой произошло.…Потому я, избегая разоблачения, меняю тему и спрашиваю, оборачиваясь и стряхивая его руки с моих плеч.
— Я думаю, что во всем виновата женщина…
Он не понял ничего, потому наивно переспрашивает.
— Какая женщина? Не было у меня никакой женщины! Только она и все!
— Да?
— Ну, зачем же мне тебе врать?
— И что, ты за все эти годы ни разу не подумал о другой женщине?
— Нет! Можешь поверить мне.
— А вот не поверю, представь себе!
— Как это? Я же лучше об этом знаю!
— Да ничего ты не знаешь! Понял? Ничего ты не понял! — Говорю ему и со слезами на глазах, выбегаю из комнаты в коридор, хватаю сходу свой плащ на вешалке и уже в дверях слышу, как он мне:
— Постой, Лягушонок! Куда ты? Что я не понял? Что? Скажи…
Дверь хлопнула, я облокотилась от дрожащей слабости в ногах на нее спиной и тихо, но так, чтобы слышать сказала:
— Ты не понял самого главного, дурачок!
— Какой еще дурачок, Галка? Кто? Что, не понял? — Спрашивает соседка, открывая дверь на всю ширину. Она так часто оставляла свою дверь приоткрытой, пока что–то вонючее готовила на обед.
— Мать–то твоя где? Неужели правда, что в Париже осталась с любовником? — Спрашивает беспардонно, высовывая голову в бигудях.
— Тетя Лариса….Ну вы хоть.… Что это у вас так всегда? Если разошлись, то обязательно женщина в этом виновата! А если женщина, повторно замуж вышла по любви? То что тогда? Нет! Вам обязательно надо ее в грязи вывалить! Завидно стало, что ли? А Лариска?
— Я никакая для тебя не Лариска! Для тебя я — Лариса Кирилловна, малявка! — И с силой захлопнула дверь.
И пока я перевожу дыхание, успокаиваясь от этого неприятного разговора, стоя на лестничной площадке, то слышу, как она громко, и явно рассчитывая, что я услышу, поносит нас: меня и мамку, сравнивая с беспутными бабами, с теми, с кем сама, между прочим, водила все время дружбу и занималась какими–то темными махинациями…
— Потому ты и осталась одна, крыска — Лариска, с бигудями на своей дурной голове, да и с беспросветной дурью!
Высказалась, и мне как–то даже легче стало! Ну, все, теперь надо на улицу. Не могу уже выслушивать комментарии о …Комментарии о чем?
О том, как мужчина потерял женщину из–за? Да, а из–за чего же?
Как это, из–за чего? И не чего, а ее! Из–за женщины!
Правильно говорят французы: «Cherchez la femme»! — Ищите женщину! Женщину! Понятно вам?
«Cherchez l'homme, femme»! — Ищите мужчину, женщины!
Первое свое открытие Его я сделала в свои тринадцать лет.
Мы жили впятером, наша семья и бабушка в двухкомнатной квартире, потому в тесноте сначала как–то все умещались, а потом я подросла, и меня пересилили к бабушке.… Но все равно ведь…Что значит один мужчина в доме? Валерка малой был и не в счет…
Мама была его старше на пять лет, потому он оказывался старше меня всего лишь на пятнадцать лет! На пятнадцать! И это всего–то?
Я ведь девушка самостоятельная была с детства, а когда подросла, то еще и наблюдательной стала.
Мне он понравился сразу. Во — первых, потому что мужчина наконец–то появился в доме, во — вторых.…Ну, как девочке может не нравится тот, кто любит!
От него же такое исходит во все стороны, словно сияние! Он и веселый, и придумщик всяких забав, и потом с ним ведь весело! Еще бы! К тому же он друг мне. Ну, а друга, как не полюбить? Вот и полюбила, считайте, с малых лет. И ничего в этом такого особенного ведь не было, нет! Но так продолжалось ровно до того времени, пока я не подросла и не поняла, что не только мама, но и я не могу без него уже в своей жизни.
Ну и люби его, как все дети любят отца! Чего ты удумала?
А я и не выдумывала ничего, оно из меня само как–то вылезло…
Может оттого, что дома мы долго жили сами, одни ведь женщины и как что–то сделать, так проблема или комедия смотреть, как мама или бабушка что–то ремонтировали или прибивали сами. Все было некрасиво, криво и еле держалось. Другое дело, когда это делал мужчина!
В такие минуты я всегда была рядом, и мне нравилось, как они, мастера, которых мама вызывала на дом, работали и чинили. Все у них ладно и крепко, надежно получалось,… Может оттого я думала, что если быть рядом с ними, то все будет так же надежно и гарантировано крепко и надолго? А может?… Ну, не знаю! Не могу объяснить!
И потом, я ведь не просто к нему привязалась, как ребенок, а скоро почувствовала к нему непреодолимую тягу… Интересно, а надолго ли?
Я же самостоятельный ребенок с детства, потом передо мной такие примеры, как надо все прочно и надежно, потому и села за вычисления. Мне захотелось о моем друге Пилюлькине многое узнать и, самое главное, как долго это будет со мной рядом.
Поэтому я все высчитала, до дней, насколько он меня старше. И как только об этом узнала, то с облегчением осознала, что это не так уж и много лет, между нами разницы! Какие–то, всего пятнадцать! Фи! Тоже мне, разница.…
А раз так, то я решила к нему самым пристальным образом приглядываться…Я ведь что? Я непременно решила за него выйти замуж! Вот так! Ни меньше и не больше того. А что? Я тогда так, правда, считала!
Мне ведь и мама, бабушка говорили, что вот я подросту и выйду замуж, и буду счастлива со своим мужчиной, как мама. А чего мне кого–то искать? Вот он, рядом!
Веселый, красивый и такой… ну друг, и все тут! А кто еще мне нужен?
И вы знаете, мне ведь тогда никто не объяснил, что он не мой папка.… Какой там, все только и говорили мне с завистью.
— Ах, какой у тебя замечательный отец! Ах, какой он надежный и как детей своих любит!
А потом я узнала, что он мне вовсе не родной! Вы представляете? Мне, ведь, об этом та самая крыска-Лариска, противная наша соседка, по секрету сказала! А раз оно так, то и я имею право его полюбить, как мама!
И я в него сходу…. Бац! А теперь, что хотите и делайте! Я влюбилась! В него влюбилась, в своего отчима!
— Только т…сс! Не говорите об этом никому! Ну, я же прошу вас?!
А я же не знала и даже не думала, что у меня может быть по — другому, с таким, неродным отцом? Потом уже я прочитала о том, что все бывало как раз наоборот, у девочек с отчимами. Это они страдали от их излишнего внимания к себе, и они становились зачастую предметом их вожделений. А со мной произошло все с точностью до наоборот! С некоторых пор он стал предметом моего вожделения!
Сначала платонического, а потом…. Потом я подросла, и во мне заиграли гормоны…
И меня потянуло к нему так, как тянет нас закономерно — женщин к мужчинам…
А следом во мне стала нарастать…. Да, да! Это правда, так уж случилось! Я стала его ревновать!
И это чувство меня всецело поглотило уже с четырнадцати лет.
Теперь моя жизнь превратилась.… Нет, не в ад! Я же самостоятельной выросла и потому все скрывала. Теперь я стала наблюдать, что происходило вокруг и ждать! Я так решила, что мне надо вырасти сначала, стать для него привлекательной, а потом я его, как моя мама….
Да, что там мама? Я его, я.… И погружалась в свои фантазии.… И такими они становились сладкими…
То я представляла себя рядом с ним в замке, то на корабле в плавании и все время он меня…
Сначала в своих фантазиях он только меня целовал. Потом, я ему позволяла в своих фантазиях меня обнимать и крепко прижимать.… При этом я хватала подушку и крепко ее к себе прижимала.… Потом, потом… я стала понимать, что этого ему будет мало, даже в моих фантазиях, потому что ко мне стала поступать информация о том основном предназначении мужчин в нашей жизни…
И вот тогда я словно в тумане, и только в своих фантазиях…ему стала позволять меня трогать в запрещенных местах…. Трогать себя, но…, ничего не могла ведь поделать, трогать стала своими руками!
Бывало забьюсь, уединюсь где–то и сама руками по телу, а ему шепчу.
— Вот, потрогай Пилюлькин, чувствуешь? У меня уже растут груди… И я уже скоро…А вот тут… Нет, тут даже страшно потрогать…Ну, если ты так хочешь?… Можно, можно! Тебе все можно, только осторожно, любимый мой….
А потом прихожу домой и на него не могу даже посмотреть! Ведь это он в моем фантастическом наваждении такое уже проделывал со мной!
И не дай бог, чтобы он в это время к своей прикасался любимой!!!
Я ее стала ненавидеть, не могла терпеть! И все во мне смешалось в такую кучу! Бог весть что ведь? Со стороны посмотришь, а я, как все! А вот внутри.…
И уже не пробиться ведь ко мне! Никому ведь, особенно ей! Мамке своей! Не знаю, что тогда она испытывала ко мне, а вот я…?
Чтобы себя не выдавать и его, я усилила наблюдения и контроль над собой…
А жизнь в семье идет своим чередом.…Вроде бы ничего не происходит, а вот на самом — то деле уже все не так пошло с годами!
Во — первых, чувства у пары сменились, и теперь уже нет в них прежней страсти и безрассудства. Паровозик теперь все реже пыхтит над своей Теплушкой…
Я это как плюсик для себя отметила!
Ага! Не слышу я теперь, как она заливается в его объятиях.… Не тот накал страстей! Но все равно ведь, нет — нет, да среди ночи услышу.… И тогда я в бессильной тоске зарывалась с головой в подушку, чтобы не слышать, как он, Мой и с ней…
Во — вторых, я‑то расцветаю, а она… Конечно, дико так было думать, но я так считала серьезно! И этот факт я себе как следующий плюсик прибавила.… А потом…
Потом я начала! Простите! Но я не знаю другого подходящего для меня тогда слова. Я стала с ним б…..ть! То, чем я стала заниматься, ведь, иначе назвать было нельзя! Я не флиртовала, нет! Я стала вести себя так, как ведет себя с мужчиной самая настоящая и опытная…. Ну, вы поняли, какая я тогда стала и под какое попадала определение?
Тело мое.… О, это наша с ним радость необыкновенная! Я так стала успешно наливаться, что бабушка как–то не выдержала и за столом, да еще и при всех, при нем, сравнила меня с собой.
— Ну, Сорока! — Она меня иначе никак не называла. — Вот смотрю я на тебя и вижу себя! Только ты меня перещеголяла по всем статьям! Я такой, как ты, стала в восемнадцать лет, а ты в свои пятнадцать! Доча, как там это называется по- научному?
— Как? Кселирация? Новое слово и я такого не знаю. Вот внучка, ты моя кселирация! Что вы смеетесь, что не так? Сами же сказали? Что? А как тогда называть?
— Генерация? Как? Новая генерация ты! Хотя мне больше нравится тебя как прежде называть.… Ну, чего ты, чего? Ну, пошутила я….Все, все! Сорокой была и ей останешься!
Ага! Как бы не так!
Потом я стала ему осторожно себя показывать, демонстрировать потихонечку.… А что? Пусть теперь он не только трогает в моих фантазиях, конечно же, но и видит мое тело на самом деле да сравнивает? И эта демонстрация себя, потом я прочитала, эксбиционизм, принимала просто угрожающий характер! Я тогда и не знала, что я становлюсь такой.
Вот несколько примеров, если простите за непозволительное откровение.
Мы отдыхаем на море, и мне покупают купальник. Естественно, я хочу открытый и раздельный, а мама.… Тогда я так его натягиваю, что мама на следующий же день соглашается и велит мне снимать и больше его уже никогда не одевать, тем более не ходить так перед.… Да! Именно этот самый перед я так обтянула умело, что хочешь не хочешь, а он на меня смотрел именно туда! Смотрел ведь! Еще бы! Ну, какой бы мужчина отказался от такого представления? Две дольки такие аппетитные выступающие и такие рельефные…. Эх!
Потом, то же самое с платьем. Только теперь я ни в какую не соглашаюсь на такую длину, и мне обязательно ведь надо раздельное.…Теперь я тяну вверх юбку. … И снова ловлю его взгляд! Опять он на меня смотрел! На мои ноги! Да я еще перед ним так нагибаюсь…
Потом дома стараюсь перед ним…
Она мне замечания делает, чтобы я не щеголяла, а я делаю вид, что не понимаю, о чем это она, и продолжаю с утра и вечером перед ним в трусиках…
Потом со скандалом. Не стала носить колготы. Только чулки и только с поясом! Мать в шоке! Ничего не понимает.…А я снова, выряжусь и продолжаю перед ним.…Причем мне надо, чтобы чулки были не просто капроновые, а еще и с рисунком!
Хожу перед ним, а у самой адреналин в крови так и закипает, кровь в голову ударяет от его взгляда на мою, в общем–то, девичью еще, но аппетитную фигурку бесстыжую…
Кончилось все тем, что со мной мать пришла на беседу к подростковому врачу. Что он только мне не говорил, как только они вдвоем меня не раскачивали…
А я кремень! Я словно разведчик Зорге на допросе у японских генералов. Кручусь, выкручиваюсь,… Они понимают, что я играю какую–то роль, а я ведь задание свое выполняю… Я ведь Зорге, Мата Хари! У меня великая цель, и мне предстоит ее достигнуть! А они, две бабы, не только об этом не знают, но даже не догадываются!
А у меня с ней началось соревнование за его к себе внимание! Вот уже до чего зашло у нас с ней!
Мать смотрит на меня и все время молчит.
Ну и что ты так на меня смотришь? Думаю, молча, смотря как бы и не на нее.
Она молчит. Молчу и я. Встала, специально прошлась по комнате перед ней. Пусть, думаю, посмотрит, какой я стала? А что? Вот, давай сравнивай!
Вспомнила, как она стала смущаться с некоторых пор, даже при мне перестала переодеваться. Это от того, что я раньше купалась в ванной, и она мне спинку приходила мылить. А потом уже я к ней. Однажды зашла, а она стоит передо мной. Я на нее взгляд бросила, да такой, что смутила невольно. А что я в ней увидела? Я увидела, что мое тело во много раз лучше ее! Взять хотя бы груди? Взять и сравнить. У нее они уже отвисли и сосок в сторону, повис на краю, а мои? Я другой раз специально пред ней, перед ним как пройду! Иду и чувствую, как у меня все подпрыгивает, словно это не мои груди, а каучуковые шары. Тяжелые, упругие и красивые… Я их всегда с удовольствием трогаю и разглядываю, какие они. Вот и соски. Да разве же у нее соски, вот мои…. Потом наше соревнование уже выходит из дома.
Как–то раз собирались в кино всей семьей… Она сделала прическу. Я поняла, что она уже начала осознавать, что, так как она раньше, ей уже стало нельзя. Его внимание ускользало и переключалось на меня! Вот она и стала прическу менять, платье…Мы с ней за шкафом и переодеваемся, а он по комнате ходит…
— У тебя новое платье? — Говорю ей.
— Что, нравится?
— Нравится, только вот…
— Что? Что не так?
— Да вот тут морщит…
— Где?
Показываю ей. Она крутится, пытается оправить, растянуть складки.
— Меньше надо… — Говорю ей ехидно.
— И вовсе не от того, просто оно мне мало! — Оправдывается ведь!
— Ну, раз мало, то надень другое… — Говорю ей вроде небрежно.
— Какое?
— Ну, это, что он любит? — Сказала ведь то, что думала.
— А ты откуда знаешь?
— Да ты сама говорила…
— Ничего я тебе по поводу платьев, которые он любит, не говорила. Он вообще ничего не понимает…
— Пилюлькин! — Зову его. — Тебе это платье нравиться?
И ведь заставила ее надеть! И она поняла, что я ее насильно в такое некрасивое платье вырядила! А сама…
— Пилюлькин, ты не станешь обижаться, если я в ее платье, ну, которое ей мало?
— Нет! Пожалуйста! Только давайте уже скорее девки, а то опоздаем ведь…
Мы вышли из–за шкафа. И он на меня! На меня ведь! А она дернулась, зачем–то толкнула меня и пошла к двери. А он около меня.
— Вот это да! А я и не знал, что ты уже мамкины платья начинаешь носить!
Она со скандалом ему. Мол, себе так почистил обувь, а почему не ей? Злится!
Потом в кинотеатре. До начала еще есть немного время, и мы ходим с ним в фойе перед фотографиями артистов под ручку. Он ее, то с правой руки, а то я к нему, и он ее тогда, с левой… Она снова ему скандал! На нас смотрят. Особенно на новое платье, что на мне! Представляете, каково ей? Видеть, как на меня рядом с ним смотрят, а на нее никакого внимания!
В зале сели. Погас свет. Он между нами. Начинается кино… Но то — для нее, не для меня ведь, мне надо совсем другое кино. Мое кино вот оно, рядом со мной. Колеблюсь какое–то время, а потом руку свою тяну к нему… в темноте. Когда коснулась его ноги, то он даже не повернул головы! Сердце колотит! Секунду жду, а потом уже всю руку кладу к нему…
Поворот головы ко мне. А я смотрю кино! Он руку мою взял… Я на нее облокачиваюсь, не даю снять с его ноги. Она почувствовала! Поворот в нашу сторону ее головы…Руку убрала и смотрю кино…Как будто бы?
Потом я в его сторону облокачиваюсь и руку свою под его руку просунула и сижу, приваливаясь к нему. Она снова… И так все кино!
Вышли. Чувствую, она не своя! Вцепилась в него, повисла, второй рукой ухватила. Не дает мне его даже взять под руку…
Пришли домой. Только дверь открыли… Она даже не ожидала! Я быстро нагнулась и ему тапочки… На, говорю, надевай, Пилюлькин! Он туфли снял, а я перед ним, как раба, стою на коленях с тапочками в руках…
— Что? — Спрашиваю у нее. — Уже и поухаживать за единственным мужчиной в семье нельзя?
Она пожала плечами недовольно и в комнату. И еще хмыкнула. Ах, хмыкнула, это уже хорошо!
Снова за шкафом. Она спиной, я тоже. Он переодевается в комнате.
— Пилюлькин! Тебе понравилось кино?
— Почему ты отца так называешь? — Недовольно она мне.
— Потому что он мне… — Хотела сказать, что он так сам назвался и разрешил, а он…
— Девки, вы что это? Хватит уже вам! Пусть, как хочет, так и называет. Она имеет на это полное право.
— Нет! — Срывается мать. — Она в последнее время совсем разболталась и позволяет себе…
— Ну, начинается… — Теперь уже он недовольно. — Да, что это с тобой, Алла?
— Со мной? А может быть не со мной? Может быть это…?
— А что, с кем? С нами? С нами как раз все хорошо…
— Вот, вот с вами, с тобой, а как же… — Спросила и заплакала.
Я к ней обернулась и руку на плечо. Она сбросила ее рывком и на кухню. Раздетая, босиком…
— Может, ты скажешь, что это с ней? — Спрашивает меня.
Я специально выхожу к нему без платья, в шикарной черной комбинации с кружевами, чулках с поясом и вроде бы не обращая никакого внимания на все это, нагибаюсь, рукой скольжу по ляжке, приглаживая, подтягиваю чулок по ноге… И начинаю при нем расстегивать пажики на чулках от пояса… Краем глаза вижу, что он остановился на полпути. Видимо, хотел за ней, а я его остановила своим видом…Нет, своим полуобнаженным телом…
— Да ты знаешь, Пилюлькин, у нее, видимо, начнется с возрастом….
— Уйди! — Внезапно она мне, входя в комнату. — Ступай в комнату к бабушке! Мама? Мама!
Ох уж эта мама! Мама, мама?
Мы воюем за его внимание, и я выигрываю! Я выигрываю, но ведь, все средства, как говорят, хороши для достижения своей цели…Тем более на войне! Да, да, на самой настоящей, бабской войне! Войне за обладание им…
После того она в кино только с ним! А потом… Захожу в дом, вместе с ним. Встретились просто перед подъездом и как зашли… Она бросается к нему в ноги и тапочки его в руках, а ко мне, поднимая голову и спрашивая, улыбаясь.
— Что? Уже и поухаживать за единственным в доме мужчиной нельзя?
А потом, наслаждаясь победой, добавляет.
— Тем более, для любимой жены! Правда, милый?
Вот так и воюем…Каждый день вижу, как делает это она. И уже раньше встает и с макияжем встречает на кухне. А там уже его ждет завтрак пахучий и вкусный!
Вот что, — скажете вы, делает с женщиной любовь! Так?
Как скажете, тоже мне? Тем более, что теперь вы уже все поняли, отчего это у нее так с некоторых пор.
Мать повоевала со мной, повоевала и сдалась наконец–то! Я верх одержала в нашем соревновании за обладание единственным в нашей жизни настоящим мужчиной!
Все! Теперь я его взяла в оборот! Она так не умела!
А знаете в чем разница? Да в том, что я с каждым годом и часом его все сильнее и сильнее, а она от него все дальше и дальше, и все слабее, и слабее. Я его, с каждым прожитым днем все сильнее и сильнее любила, а она, проиграв и не выдержав соревнования с молодой и красивой…
Потому, когда он как–то пришел с работы и сказал, что ему предложили в Камбоджу.… То она вцепилась в это предложение и сама потом бегала по инстанциям с бумагами. И вот ведь какая? Вся в нашу породу пошла! С ним, моим Пилюлькиным и Валеркой укатила, почти на два года. Два года! Вы хоть представляете себе, что это значит для любящей женщины?
Ожидание
Два года это довольно большой срок. Сначала они рассчитывали, что на девять месяцев или не более полугода, а потом… Его назначили сразу же на должность главного специалиста госпиталя, а мама к нему устроилась работать в лабораторию. Она, видимо, этими приборами владела хорошо, я же не знала, чем она в своем НИИ занималась, потому что и она скоро там стала ведущим специалистом.
Ну, а как же сынок их, мой братик Валерка? А за ним стала присматривать француженка какая–то, так мама мне писала. А кто такая, так кто там ее знает? Им там на месте виднее.
Я после их отъезда, буквально на второй день, переехала к ним в комнату. Спала теперь на их кровати, лежала в их постели. И первое время я очень плохо спала. Все представляла себе, как он с ней на моем месте любил ее и как они занимались любовью в этой постели.…При этом я его подушку вычислила сразу же по его запаху. Вот как меня разбирало желание!
Я думала, что мать так все быстро устроила с этой поездкой во избежание последствий. Чувствовала, наверное, что я тоже тянусь к нашему мужчине. Я и сама видела, как она подолгу могла сидеть, замерев, и смотреть на меня.…О чем она думала? Но явно не о том, что мне надо что–то купить из обуви или еще о каких–то тряпках для меня. Я в ее взгляде читала вопрос. Ей, видимо, было все ясно насчет меня и моего мужчины, потому она и молчала. Ведь если бы только с моей стороны, то она бы не смолчала. Я ее знаю! А тут сразу оба, я и он, куда ей сразу против нас?
А то, что и он на меня стал поглядывать, это я сразу же отметила. Причем, если раньше он просто шутил со мной, то сейчас стал шутки в мой адрес отпускать со скрытыми подколками. И потом! Ведь, не может женщина не чувствовать, как исходит притяжение со стороны мужчины. Ведь каждой из нас так хочется к своей персоне мужского внимания. Видела это и мать. Видела и молчала!
Первые же свои очередные дни после их отъезда, я не смогла сдержаться. Его подушку зажала между ног и терлась покуда…Я так еще ни разу! Не знаю, что на меня нашло и так сильно подействовало? Может, их ложе любовное?
А потом я думала, что я стану остывать к нему со своими чувствами.… А они у меня были! Были, да еще какие? Недаром мать его от меня вывезла. Недаром!
Она мое отношение к нему очень тонко заметила и почувствовала. Еще бы? Я ведь уже не могла без него и дня. Мне надо его видеть и все! Мало того, мне надо было перед ним обязательно покрасоваться! И я красовалась! Именно это и насторожило мать. Потому она стала приглядываться.… А мне все мало. И я решаюсь на такое… Такое могла придумать только я!
Заявила как–то маме, что я тоже буду доктором, потому начну приглядываться, и напросилась к нему приходить на прием. Сначала он сказал да, потом, нет. Видимо, мать вмешалась, потому что я слышала, как они снова и теперь уже по этому поводу ругаются. Тогда я без объявлений взяла и к нему в поликлинику. Узнала, в каком он кабинете принимает. Взяла и пришла! Пришла и села среди его пациентов. Сижу. А что же дальше?
Нет, думаю, я так и до вечера, до окончания его рабочего дня просижу под его дверью, поэтому решила действовать как–то через его сестру. С ним на приеме сидела медицинская сестра. Симпатичная девушка — Нина. Она раз вышла, и я ее тут же вычислила. Ага! Курит! Мне того только и надо.
Дождалась, когда она на очередной перекур, и к ней. Подошла и спросила ее насчет врача. Мол, как он? Стоит ли мне к нему обращаться или к какому другому? Она не поняла и давай его нахваливать! Потому, когда я зашла к нему в кабинет, то она глаза на лоб! А я ему говорю, что у него хорошая помощница и что она о нем очень хорошо отзывается. И кратко ему рассказала при ней. Он на нее смотрит, а она на меня и в знак благодарности улыбается!
Ну, это уже потом, я вместо нее, пока она выходила по делам, а я уже знала о ее делах, стала вести записи в медицинских книжках у больных. Он диктует, а я записываю.
И так до конца его приема. К тому же у меня все прекрасно получается. Ведь я и латынь учила и медицинские справочники штудировала.
А потом я его уговорила ее пораньше отпустить, он согласился. Тогда я ее халат, шапочку и как самая настоящая сестричка.
— Только ты смотри, меня не выдавай. Не вздумай признаться коллегам, что ты дочь моя. — Говорит тревожно и явно смущаясь.
— А я и не твоя дочь. Так что не беспокойся. И потом, я уже все поняла и буду тебе дальше помогать. Ты не возражаешь?
Он так на меня посмотрел, что теперь уже мне самой захотелось выскочить и закурить! Так на меня его взгляд подействовал!
Потом мы с ним вместе домой. Счастья….Чуть не описалась!
Договорились, что пока матери не будем сообщать, что я стала к нему приходить помогать. Она еще не могла понять, отчего это нам так с ним весело…
На другой день я снова, а потом снова. И так стала у него, как помощница. Потом пошла на такой шаг.
Подговорила Нину и та с удовольствием стала каждый день отпрашиваться пораньше и теперь уже мы вместе с ним… Прямо писаюсь от удовольствия.… Идем, болтаем, смеемся. Он меня в кафе и угощает. Я уже голову стала терять. Я не просто уже люблю, а и голову теряю от его присутствия и потому еле сдерживаюсь.
Мать ничего понять не может, что это с нами и почему мы такие веселые! Потом слышу, она ему сдуру скандал очередной! Вот же? Ну, сама же себе яму копает! Так и захотелось ей крикнуть и предупредить! Ведь, как я ни чувствую соперничество, а она все–таки мать моя. Кто же еще, как не я должна о ней беспокоиться.
В это же время я совсем перестала спать. Все прислушивалась и даже могла, когда баба спала, вставать и по малейшему шороху из их комнаты подскочить к двери и прислушиваться. Жутко волновалась и все переживала, что услышу, как они любовью занимаются…
Хорошо, что им что–то все время мешало. А то бы я ворвалась к ним и дров наломала бы! Мать, видимо, поняла, и свой график любовных сношений сместила и сдвинула на утренние часы. Я же ведь под утро так крепко спала после своих ночных бдений. Потому что, как я ни старалась, а наутро по ней видела, что она уже им удовлетворена, потому и крутится весело на кухне и со мной довольная здоровается. Даже показалось тогда, что она так специально себя вела и все ехидно проделывала…
Но и я свою линию гну! Вскоре ему благодарности стали люди писать. А это тоже моя работа. Потом слухи о нем пошли, один другого лучше, какой он специалист. И тут без моей инициативы не обошлось. Я же не просто к нему хожу, а прямо из кожи вон вылезаю! Мне надо у нее его отвоевать! И я так стараюсь! Наконец, его заметили. Да и как было не заметить! Я на это столько сил ведь потратила! И вот, его вызвали в управление здравоохранения и предложили новую должность! Он радостный домой и все ей рассказывает, смеется. А я про себя говорю. Погоди еще, я и туда к тебе доберусь! Ты и там станешь лучший!
И так бы все и случилось, если бы.…Да, она! Она меня вычислила! Как она это проделала? Я тогда так поняла, что где — то я прокололась.
Это потом уже я все узнала, что бабы стали за ним ухлестывать. За молодым, перспективным, красивым, пробивным! И я невольно попала под их подозрение. Они решили, что я его любовница и давай на меня компромат собирать! А у меня и фамилия другая, и я на него не похожая. Все в их пользу! А тут еще узнают, что такой сестрички не числиться! Тогда, кто же она такая и рядом с ним вертится? И поползли слухи один нелепее другого…Ей, конечно же, доброхоты доложили, и она с внезапной проверкой! Представляете? Полный разгром всех моих стараний!
— А ты что тут делаешь? — Такой вопрос ее у меня в ушах буквально застрял на несколько дней.
Такого бесчестия я ей решила не прощать! Еще бы? Она у меня на всю жизнь отбила всякую охоту стать доктором, это раз, а, во — вторых.…Как она только его не унижала при мне! Не смогла она ревность свою скрыть! Не смогла!
Потом я полгода совершенно спокойно спала. Ну, вы поняли, что в их постельный режим вмешалась ревность ко мне, и они никак не могли решить, что же с этим делать и как им дальше жить. Заметьте! Не мне, а им!
А для меня никаких иных решений, без вариантов! Он мой! Или, по крайней мере, он мой станет! Вот почему она его от меня увезла.
Нина
— Ну что ты приперлась? Что еще тебе от меня надо? Ах, ничего? Знаешь, ты уже достаточно меня ославила, так что катись отсюда колбаской и чтобы я тебя больше рядом с собой не видела! — Бушует недовольно его медицинская сестра Нина.
Я ее вычислила, как всегда, за перекуром и стою рядом, но совсем ведь не чувствую своей вины. Никакой! Я к ней наоборот, с благодарностью пришла…
— Знаешь, ты для меня так много сделала, и я хочу тебя отблагодарить. — Говорю ей несмотря на то, что она ко мне повернулась спиной и курит, сильно затягиваясь.
— Да? И как же ты это сделаешь? Мне уже с тобой рядом и шага нельзя шагнуть, все так и тыкают. Вот, мол, та самая придуравочная и с ней Нинка — дура! А что, разве же не дура? И чего это я тебя стала слушать, чего это я так решила…
В конце концов, я сломала ее негативное отношение к себе и жду ее рядом с поликлиникой в сквере. А все благодаря ему! Он мне лично письмо написал, в котором просил извинения перед Ниной. И я ей дала это место в письме прочитать, перегнув лист, чтобы она остального не видела. Она читала, и я видела как она, почему–то не успокаивается и даже, наоборот, разволновалась от его слов признательности и комплиментов.
— И что, это у вас серьезно? — Наконец спросила, отрываясь от текста и делая упор именно на слово это.
А раз она об этом, то я поняла, что она, как всякая женщина любопытна, когда заходят разговоры об интимных отношениях, а тут еще необыкновенных и таких, при которых она принимала участие!
Я все точно, как мне показалось, вычислила. Она не могла не заинтересоваться мною, тем более, как мне показалось тогда, что он ей тоже нравился.…И потом, она ведь соучастница таких событий? Не могла она вот так сразу из этого выпрыгнуть. Любопытство женское ей двигало, так я решила. А чем же это дальше закончится? А что же за этим дальше последует? Я знала, что нам, женщинам, от этого нашего любопытства не избавиться, и мы так и будем обреченно слушать, смотреть и переживать до глубокой старости, как развиваются любовные приключения у нее и его. Тем более, у такой молодой, как я, и у него, женатого мужчины и ее отчима.
Необычного треугольника и такого, от которого так остро и волнительно становится, чем больше об этом узнаешь.… Устоит ли, справится ли он и она, а что с их треугольником сложится в итоге? А с ней, матерью ее, что же? Как тогда она? Будет стоять за свое или…Вопросы, вопросы… А некоторые ответы можно ведь узнать, вот они рядом стоят… Потому я знала, что она непременно ко мне придет. Вот и ждала ее, сидя смирно, сжав свои ножки, сложив руки смиренно на коленях, словно монашка нашкодившая и ждала ее с некоторым волнением…
Она вышла из поликлиники, когда уже стемнело. Потом оглянулась и, словно спрятавшись, пригнув голову, пошла ко мне. Она шла и даже не знала, что я приготовила ей сюрприз!
— Мне с тобой надо серьезно поговорить. Ты свободна и ни куда не торопишься? Может, зайдем куда–то да посидим?
— Вообще–то мне надо было.… Ну ладно, только ты меня, пожалуйста, не расстраивай своими рассказами. Я не люблю грустные истории, особенно о красивых девочках, которые становятся несчастными или молодыми матерями…
— А откуда ты знаешь? — Перебиваю ее тревожно.
— Да ты что? Неужели и ты?….
— Ну, так мы идем или?
— Идем, идем, конечно же, неужели же ты….?
Потом сидим в кафе. Я ее угощаю, мне именно так и хотелось ее отблагодарить, сделать для нее что–то приятное. А насчет ее досужих домыслов, то я ей сразу же сказала, что я с ним не спала. А она не разобралась, видимо, так ее эта тема задела, что тут же спросила:
— Неужели кого–то еще осчастливила? И когда ж ты успела? Вроде бы все время с ним, а сама значит…
— Ничего не значит… Я ни с кем.
— В смысле?
— Нет, я хотела сказать, что я только с ним, но не то, что ты подумала, я просто…
— Подожди! Так ты не беременна?
— Ну, конечно же? Ну, как я могла, я ведь еще ни с кем….
По тому, как ей сразу же стало со мной не интересно, я поняла, что она глубоко разочарованна. А вот если бы я ей сказала о том, что она так хотела услышать, то она бы с меня и не слазила до самого конца вечера, как я подумала. Я смотрела на нее, а она демонстративно и, как показалось, безразлично отвернулась и кого–то разглядывала за столами рядом. Она курила, и я к ее руке осторожно прикоснулась. Она повернулась, и, как мне показалось, равнодушно смотрела на меня. Мол, что же ты меня так подвела….
— Я хотела тебя попросить…
Она все так же смотрела, с равнодушием и некоторым превосходством.
— Я слышала, что ты уже аборт делала? — Сказала ей неожиданно.
Зачем — то такое вспомнила из ее разговора перед кафе. Даже не поняла сама, почему это у меня вырвалось? Видимо я видела ее равнодушие и решила ее внимание к себе обратить во что бы то ни стало и таким глупым вопросом…
— А тебе откуда известно? — Внезапно ответила. — Неужели он тебе…
— Нет, нет,… Я просто хотела.…Прости, я не хотела…
Она отвернулась резко и по тому, как сильно затянулась, да так, что кончик сигареты, который я видела сбоку, и выступал, за контуры ее лица, вспыхнул ярким тлеющим огоньком….
— Нет! Ну что ты будешь делать? — Сказала с какой–то унизительной досадой в голосе. А потом, повернувшись ко мне с тревожным и грустным выражением на лице, глухо произнесла.
— Я так и знала…Я так и знала. — Повторила еще раз, при этом я увидела, как заблестели ее глаза.
Внезапно она встала и не говоря больше ни слова, оставив свои вещи, пошла через весь зал к выходу, так я сначала решила, а потом поняла, что она, наверное, не на выход, а в туалетную комнату. Я следом и тоже оставляя вещи: сумочку, плащ, наброшенный на спинку стула, и за ней. Успела, когда она уже за собой прикрывала дверь и я почему–то ей.
— Я с тобой! — Сказала и протиснулась следом, прижимаясь плотно к ее телу в дверях. При этом уперлась в ее злые и слегка заплаканные глаза.
— Я тоже с тобой, я хочу…
Неожиданно она, очень грубо мне.
— Что? Обос….!
Туалетная комнатка маленькая, тесная. Еле смогла за нами закрыть дверь. Она бесцеремонно подтянула подол, стащила трусы и, наклонившись, как лыжница…Я стояла и никак не могла понять, зачем она так со мной и вот сейчас всем своим видом, стараясь показать полное безразличие и пренебрежение мной. Ну, ладно мной, надо же хоть капельку приличия. Я видела все, она специально проделывала это передо мной… Бумажку, потом выпрямилась со спущенными трусами, задранным подолом, невольно я туда взглядом…
Бритая! Вся бритая! Почему–то меня это открытие интимное в ней потрясло.
— Что смотришь? Никогда манд…. не видела бабскую?
Я вспыхнула, отвернула лицо.…Пятиться было некуда, и я к стене спиной. Она внезапно прижала тесно, мешая пошевелиться…
— Да! Я с ним! А ты, б….! Ты встряла, малявка! Ты мне всю жизнь испортила, сука!
Потом рукой по ногам и больно схватила между ног. Больно и унизительно ведь!
Продолжая унизительно стискивать там, другой рукой, согнутой в локте, прижала горло, придавила к стене всем телом и в лицо мне со злостью прошипела…
— Маленькая паскуда! Почему ты?…Неужели это для него стало важнее?…
Еще сильнее сжала там, до нестерпимой боли.
— Больно, пусти… — Прохрипела…
Неделю я проболела после этого. Не перенесла психика и тело следом… Врача вызвала бабушка, та долго слушала, расспрашивала, а потом, когда узнала, что я отличница, то на неделю справку выписала. Все, оставила в покое, наконец–то. Но в ушах все еще ее многозначительные рассуждения о препуберантном возрасте и об особенностях женского организма, гормонах, особенно, когда у нас там….Все заумно, все о чем–то и ни о чем.… Но, видимо, ее очень бабушка попросила. Потом бабушка мне все предлагала покушать, потом возилась с пирогами с капустой, стараясь мне угодить. Я в те дни, словно во сне: что–то делаю, что–то ем, сплю, как сова — днем, а ночью просыпаюсь и.…Лежу и смотрю в потолок, который освещают редкие машины своими фарами и пока светлое пятно двигается по потолку, я успеваю загадать что–то на счет его. Его, его.…Никакой другой мысли. И даже на второй план отошло то, что я узнала от нее.
— Вот же она, проститутка! — Не сдерживаюсь и довольно громко шепчу озаряемому светом потолку, словно обращаюсь к нему.
Потом о ней и о нем. Ну и как она могла с ним? Как? Ведь он же женат и потом у него ведь семья? В конце концов, я, мама, Валерка.… Да как она посмела эта…..? Как? Постой, сама–то она это не могла? Тогда он и они вместе? Потом снова, как заезженную пластинку кручу и кручу.… И так всю ночь. Потом сплю до самого полудня. И опять что–то делаю, кушаю…
Как только пришла и захожу в класс, то ко мне тут же подсаживается Маринка. Я ее понимаю, контрольная по химии и она ни бельмеса в валентных связях, электронах. Все это для нее совершенно не понятное и чудное, другое дело — мальчики, тряпки, группы, пластинки и записи, а еще она много чего знает об этом. Сама, в знак признательности за то, что я и свой, и ее вариант успеваю исписать формулами, валентными связями и даже у нее в тетради поправить. Вот же кума, списывает и тут же делает ошибки! Я ей тыкаю, но толку–ноль! Беру ее тетрадь и сама исправляю, как надо.
— Вот! Ты хотя бы списывай правильно… — Шепчу ей. А она мне:
— Спасибо. Я твой должник…
— Не должник, а должница, поняла ты, трехвалентная связь?
— Не…е. Такого еще не было, хотела один раз попробовать…
Нас прерывают. Сдала тетрадь, вышла, следом Маринка.
— Уф! Пойдем перекурим. — Говорит устало.
Интересно, отчего же это она устала? Думаю, глядя на нее.
— Не терплю я эту химию…
— А что ты вообще терпишь? — Подначиваю ее, мол, списываешь и все тут.
— Слушай, Галка! Я же совсем забыла, подожди, я сейчас! — И снова в класс.
Сумасшедшая какая–то и если бы не ее рассказы поучительные…
— Вот! Это тебе хотели передать.
— Мне? А кто?
— А ты читай. Читай, это сказали тебе…
«Галина! Жду твоего звонка каждый вечер, после шести. Надо обязательно встретиться и переговорить о…». И дальше телефон. Внизу подпись… «Нина»
— Слушай, а ты что, с ней?
— Что значит с ней?
— Ну, ты с ней чики–пики?
— Что?!!!..
Чики–пики
Опять встречаемся, но где? Я не стала ей, конечно же, звонить, а она сама меня как–то вычислила. Наверное, ей Маринка сказала, что я уже выздоровела. Потому меня дежурный учитель прямо с урока.… Сижу себе, зашла дежурная по школе и с Любовь Иосифовной наклонилась и что–то ей, глядя на меня,… Я сразу поняла, что это насчет меня! Она, та, эта простит…..!
— Галя, выйди, пожалуйста, из класса. Простите, Любовь Иосифовна? Можно?
— У меня урок. — Говорю дежурному учителю. — И вы меня срываете прямо с занятий. Куда вы меня ведете? Я не хочу, я вернусь, я…
— Галочка, ну так же никто не делает! Раз веду за собой, так значит надо и потом, тебя хотят видеть.… Входи!
— Ты?
— Здравствуй, Галина! Наконец–то я тебя разыскала! Ой, спасибо Вам, Антонина Васильевна! Спасибо! — Это она все ей. А потом обернувшись и ко мне:
— Давай выйдем.
— Нет!
— Ну, что ты? Мне надо с тобой переговорить. Ты хочешь, чтобы я говорила здесь?
— Нет, ладно, давай выйдем. Только ненадолго! У меня урок, между прочим… — И с укором на дежурного учителя.
— Иди, иди, Галочка! Любовь Иосифовна разрешила. — Ехидно мне отвечает учительница.
— Что тебе надо? — Говорю резко. — Что ты приперлась? Что тебе от меня надо? Ты тогда такими словами меня встречала?
— А ты колючка! Как я посмотрю. Вся в свою бабушку!
— А бабушка моя чем тебе не угодила? Постой, это она тебя по телефону послала?
Она пропускает мимо мои колючие замечания и просит меня отвести ее туда, где она сможет спокойно закурить. А я ей о том, что курить вредно!
— Здесь? Тут можно?
И не дождавшись моего одобрения, закуривает.
— Будешь? — Протянула мне пачку.
Я демонстративно ее игнорирую. Еще бы? Знала бы она, как мне хочется ей сейчас все высказать и если бы она не была такой взрослой, то я бы ей, как…
— Что? Хочешь оскорбить, унизить? — Как бы, прочитав мои мысли. — Я сначала не поняла, а потом уже до меня дошло… — Продолжает она, раскуривая сигарету.
— Ну, хорошо, что дошло, наконец–то! — Подначиваю ее.
— Да, хорошо! — Неожиданно радостно со мной соглашается.
Она что, играется со мной? Что это она за комедию передо мной разыгрывает.
— Сэм!
— Что Сэм?
— Он, Сэм!
— Что он? Скажи толком! Ты что, издеваешься? — Взрываюсь, не сдерживаясь.
— Сэм меня…
— Что тебя?
— Ну, сама понимаешь?
— Ничего не понимаю? Какой еще Сэм? Он–то тут причем? По–моему, ты сама во всем виновата! Зачем ты к нему, ведь он же женатый?
— Да?
— Да, ты что? Что ты дурочку передо мной ломаешь? Будто бы ты не знаешь, что…
— Ха, ха, ха! — Засмеялась так неожиданно, что я замолкла на полуслове.
— Ты решила, что я.… Ха, ха, ха! Что я с твоим? Ха, ха, ха!
— Что: ха, ха, ха?
— Ой, уписаюсь сейчас, бабы! Ха, ха, ха!
Смотрю на нее, а она как с ума сошла, смеется, заливается. А мне ведь совсем не до смеха. Мне надо ей, как можно больнее и чтобы она запомнила, чтобы больше ко мне даже дорогу забыла! Ах ты, прос……!
— Ну, все, хватит! Хватит, я сказала! Я кому говорю? Закончила? Хватит!
Но она точно ведь чокнулась! Чем я к ней серьезнее и громче, тем она так же громче и заливистей! Ну, гадина! Сейчас я тебя!
— Ты замолчишь, наконец? Сколько мне можно тебе говорить? Ты что, б…..!
Говорю матюгом, хотя таких слов никогда и ни кому! Достала она меня! Ей богу, достала! Если она не замолчит, то я ее сейчас…
— Хорошо, хорошо.…Только ты ничего не говори, я все объясню, ладно? — Ой, мама! Видела бы ты сейчас себя со стороны? Ха, ха, ха! — И снова заладила свое ха, ха.
Отвернулась и про себя решила уйти. Уже развернулась. Тогда она схватила за руку и сразу же, без всякого смеха, серьезно и глядя прямо в глаза.
— Мне надо, чтобы ты подтвердила, что твой отец меня отпускал и что ты вместо меня, пока я анализы сдавала и на аборте была. А он уехал, я на него рассчитывала, что он подтвердит, как было на самом деле. И теперь мне надо, чтобы ты им все сказала, если они тебя спросят! Ты им скажешь?
Вцепилась мне в руку и чуть не повисла, а сама глазами в меня такими просящими и такими жалкими, да еще и безумными!
Она сумасшедшая! Нет, точно! Вернее, она не была такой, а сейчас ей стала! Так, что же мне делать? Руку надо освободить, руку…
И принялась отдирать ее руку от своей. Она все так же, потом отпуская руку, совсем пригнулась к земле и вдруг завыла!
Завыла! Она! Да что же это такое? Я ничего не понимаю!
Так, постой! Она оказывается не от него?
Да! Да! Как же я так?
Да она говорит о каком–то там Сэме! Или как там его?
Не от него, нет! Ура! Не он, не он! И он снова со мной! Он! Он!
— Я сейчас! Я, я.…Успокойся, Ниночка! Я во всем тебе помогу! Нет, точно! Не смотри на меня так, прошу тебя? Ниночка, прости! Я не знаю, я не поняла ничего… Нина, Ниночка!!!
И следом сама…Сидим и, как две дуры плачем, обнявшись!
Если бы кто нас увидел со стороны, то подумал, что две пьяницы — бабы, какие–то забулдыжки, напились и валятся друг на дружку! И ревут как белуги. Хотя я никогда не слышала, как белуги какие–то ревут? Потом обнялись и друг другу даже в любви признались!
Вот до чего бабу доводят мужики!
Встали и уже никого не стесняясь целуемся! Но так, по–хорошему, по–семейному, в щечку! Она меня, я ее… Она, потом я и обнимаемся. Нам обеим так хорошо!
— Дай мне закурить! Не могу! — Прошу ее.
— На, бери, бери родненькая.… Как же я тебе благодарна — причитает она, любовно поглаживая волосы.
— Нет, это я тебе благодарна, ты меня просто спасла!
— Нет, что ты? Это ты, ты меня словно воскресила! А то я уже думала, что руки на себя наложу! Во как! А тут ты! Спасибо тебе, милая! Спасибо!
— Ну, что ты, Ниночка? Ну, зачем ты мне руку целуешь? Если бы ты только знала, что я с тобой хотела сделать? Ты даже не представляешь!
И мы, обнявшись, склонившись, курим, сильно затягиваясь, отчего я поминутно кашляю, а она, пока я дергаюсь, ждет солидарно и слегка по спинке кулачком постукивает…
— Пойдем ко мне, я здесь живу, невдалеке…Ты меня проводишь?
Потом, даже не знаю, как это у нас и с чего…
— Галочка! — Шепчет мне в ухо горячо и целует….
— Ниночка! Нина! — Сама, не соображая, в ответ целую ее лицо, глаза заплаканные и неожиданно нахожу ее губы…
— Мама…а!
— Галочка, девочка моя, я хочу … Мне нельзя… Я… я.… Позволь мне тебя….
Медленно расстегивает молнию, замок на спине и зипер больно захватывая волосинки, свисающие с моей головы, затем поддается, обнажая спину.
Она поворачивает меня к себе спиной и, целуя в беззащитную спину, потянула половинки платья с плеч. Обе половинки скользят. Я инстинктивно хочу их подхватить, пытаюсь захватить скрещенными на груди руками. Одновременно стараюсь все еще себя прикрыть от….
От нее, ее поползновения….
Она захватывает своими горячими и влажными, слегка трясущимися руками мои и вместе, не давая освободить их от платья, стягивает по плечу платье моими же руками, обнажая меня всю. Затем сзади целует плечи, осыпает нежными легкими поцелуями все время, спускаясь по голым предплечьям, а потом, поднимаясь вверх по плечу, достигает шеи. Я вздрагиваю.
Вот, этот ее поцелуй куда–то попадает туда, отчего меня, как горячей волной, словно окатывает с ног и до головы.
Мысль шальная словно стреляет!
Боже.… Как же это приятно! М — да! М. м..м! Еще, туда! Нет, выше, еще правее, М..м..м! Боже, я умираю…
Руки ее отпускают мои, ищут мои груди…
Ее необыкновенно горячие пальцы проникают под край лифчика, надавливают. Сминают, стягивают нежную ткань, мякоть груди. Потом ее руки исчезают, и я чувствую, как они за моей спиной несколько секунд возятся с застежкой лифчика, а потом….!
На моих руках, согнутых в локтях, остаются половинки платья и лямки от лифчика, а сами чашечки, вывернутыми наружу поверхностями, свисают колпачками мятыми, словно маленькими тюбетейками затейливыми.
Ее нежные пальчики гладят, доводя до невообразимого волнения, состояния блаженства мои, теперь уже ставшие такими податливыми — груди.
Пальцы скользят, я, словно их вижу, хотя закрыла в блаженстве глаза, но я их, эти горячие, словно перья жар — птицы крылья, я чувствую на себе ее пальцы. Они нежно, легко касаются кожи поверх груди, но это так сначала, а потом! Потом ее руки внезапно находят мягкие груди и стискивают на мгновенье, и тут же их отпускают! — Ах!
Потом снова ее легкие пальцы, едва касаясь, кружат и кружат снаружи, касаясь только самими кончиками и соприкасаясь подушечками пальцев с нежной кожей.
А я, вопреки этим нежностям, жду и хочу другого.…
Вот! Перехватывает тут же дыхание, сердце учащенно и снизу от ног начинает вместе с ее руками, сжимающими мои груди, по телу разливается похоть, словно могучей волной…Захлестывая меня с ног и до головы!!! Волна желания! Желания…
— А… а… а! Прошу тебя, милая… — Хрипло ей. — Сильно сдави их. Теперь отпусти и соски. Нежно.… А теперь! Еще, еще и сильнее… Потяни….! Мама..а..а!..
Лифчик сползает и падает к ногам, следом платье, на мгновенье закрывает все и шуршит, касаясь тела, лица. Это от того, что она поднимает его за подол. Оно проходит по телу и вырезам ворота сразу же меня освежает воздух и следом…
— Ах! Как хорошо быть… голой! — Шепчу ей.
— Голой? — Шепчет горячим выдохом искусительница моя… — Ты еще не совсем голая, я только сняла с тебя… И я пока
что только открываю занавес…
Мне почему — то становится стыдно, и я ее спрашиваю, робко и желая услышать совсем другое. В чем боюсь признаться самой и ей. Еще бы!
— А может трусики…? Может не надо, потом?
— Нет, родная! Сейчас и сразу все, так надо…
Шепчет у меня за спиной, и я чувствую, как ее пальцы подлазят под резинку трусиков и медленно начиная оттягивать, начинают сдвигать ткани вниз, вдоль по бедрам. Ткань так долго или я так, как в замедленной съемке, ощущаю их движение вниз?
Раз, раз.…И следом сползают чулки на резинках.
Все, я стою перед ней с закрытыми глазами вся голая на этот раз. На этот раз! Я замерла, не дышу, я боюсь…..
— Я… я… — Шепчу, обращаясь куда–то к ней и за спину. — Я первый раз… Я…я…
Пауза показалась вечностью. Я изнываю, волнуюсь безумно и даже дрожу, но я жду…
Потом…Ощущаю ее легкое прикосновение к ногам сзади, под попкой…Потом… Потом теплая и слегка дрожащая рука начинает легко и нежно поглаживать ладошкой попку…
Затем все настойчивее…Все сильнее и вот уже тянет, растягивает, мягкие, словно сдобные ткани.… Потом она, приседая за спиной, начинает целовать их сверху, и я … Я замираю каждый раз, когда она свой горячий и мокрый язычок погружает между непроизвольно сжимающихся холмиков. Щекочет, непозволительно долго там, где я не могу, не должна ее чувствовать и даже не могу себе представить, если она там окажется…
— Не надо, потом… Прошу тебя… Мне неудобно… Ну, милая! Ну, не надо, потом, потом…Прошу тебя…
Потом раз и больше уже ничего….! Все!
В раздумьях
Домой пришла и сразу же в ванную.
— Что случилось, Сорока? — Спрашивает бабушка.
— Ничего, бабуля, все хорошо! Просто я хочу вымыться….
— А чего? Ты что, такая уж грязная?
Да, вот вопрос так вопрос, думаю? А может грязная? Или чистая? Так какая же я после этого? А пока отвечаю, отпирая дверь.
— Нет, просто на физкультуре бегали…И я хочу вымыться как следует…Бабуля, принеси мне чистое полотенце, пожалуйста.
— Хорошо. А трусики?
— Нет, я потом в халатике выйду и потом уже сама. Ну, так где же полотенце?
Потом дверь закрыла и пока вода струей бьет в ванную я начинаю потихонечку раздеваться…Раздеваюсь, а сама на себя смотрю, на свое отражение в зеркале. На свое тело и думаю…
— Вот я какая оказываюсь? Могу быть любимой? И не только ведь сама любить, но и волновать кого–то.
Да, и отчего ж так? Чем же я так взволновала кого–то? Может этим? А что, правда? Разве же не взволновало мое тело ее и его? Вот смотри, разве же не красивы мои груди, соски? А вот так? Обернулась и рассматриваю то, чему она так настойчиво отдавала предпочтение. Странно немного, конечно же? А что тут странного?
— Ну, тело, попа, например.
А что в ней она такого нашла, удивляюсь. Попка как попка, может быть чуточку…Да, ничего…Кругленькая и такая, ну, выпирающая.
— Может она из–за этого? И что?
А то, что ты с ней и позволяла себя трогать. Вот что!
— Ну и что?
Как это что? Ведь ты же, как те женщины, которые между собой… Ты что же, не понимаешь?
— Ну, во–первых, я пока не женщина…
А она? Она разве не женщина? По–моему, раз аборт делала,
то самая женщина, из женщин. К тому же уже залетела. И потом, ты же с ней и у тебя удовольствие зашевелилось…
— Ничего не зашевелилось. Просто…
Что, просто? Ну и…? Говори, говори, я слушаю тебя, развратница, внимательно!
— Ну, какая же я развратница? Скажешь тоже. Просто мы с ней сблизились, и нас сблизило все то, что с ним связано у нее, у меня. А что?
У меня, у нее… Детский лепет, вот что! Лучше скажи,
почему сама стала раздеваться при чужой бабе и еще ее стала просить, чтобы она твои груди, соски….
— Ну, что ты от меня хочешь? Не сдержалась… И потом, она так хорошо все…
Вот видишь? Права я насчет того, что ты развратной стала…
— Почему ты такое говоришь? А раньше что? Раньше я не развратной была по — твоему?
А ты давай зубы мне не заговаривай, а ложись уже в ванную. Тем более, что я уже тебя изучила всю вдоль и попрек.
— Ну и что? Ну, изучила…
А то, что ты сейчас опять будешь…
— И ничего я не буду! Вот! Не дождешься ты от меня слабости. Я не такая…
А потом, уже лежа в постели и засыпая, я сквозь дрему подумала.
— Ну и что? Ну, я такая…Вот такая, какая есть и ничто нам женщинам не чуждо, и мы даже ручки на себя…
Ну, что я говорила? Развратная ты стала…
— Ничего подобного… Просто я такой всегда была…
И уже засыпая, сквозь обволакивающий сон…
— Была, стала? Зато любимая… и сама люблю…
Ага, особенно там ручками своими…
— И не своими, а его…
Что? Как это его? Ты что–то путаешь? Ее! Ее руками.
— А вот и не угадала! Я с ней, а сама о нем только и думала все время. И как раньше себе представляла, что это он меня так нежно за попочку и так ласково…
— Ну что, поняла ты, наконец? Отчего мне так хорошо было? Только уже не уточняй…С ней, с ним… Мне хорошо и с ней, и с ним, потому что я ни с кем другим не буду, только ведь с ним! С моим любимым Пилюлькиным… Ну, а то, что ручки, свои — чужие, так это, знаешь, от переходного возраста все! А иначе не справиться, ведь погибну! Без любви не выживу, умру… Все, сплю…
И заснула счастливо, вспоминая все ручки их и свои, с кем мне так приятно было и будет!
— Будет, будет, непременно, я знаю! И уже скоро!
Прошептала и навстречу его объятьям, рукам поплыла, но пока только в своем сказочно приятном сне…. Сне с любимым…..
Не сон, а явь
— Ну и что ты дальше намерен делать? — Спрашиваю его, пока он свои вещи из чемодана закладывает в шкаф.
— Как что? Работать, жить…
— А с кем? — Ляпнула, не удержалась! Вот же….
— Как это? С тобой, с бабушкой нашей… Ну, что ты такое спрашиваешь? Ты что сама–то думаешь?
— А что я думаю…?
— Ну, хватит! Пошли пить мировую. — Говорит бабушка, выходя из комнаты с бутылкой в руке.
— Так Вам же нельзя! — Говорит он и хочет ее отобрать у нее.
— Знаешь, зятек…
— Знаю!
— Эх, да ничего ты не знаешь?
И посмотрела на меня! На меня, ведь!!!
Так! Только не тремтеть! Так, кажется, бабушка говорит. Уйми дрожь, успокойся… Ну, что ты так? Так же нельзя! Ну же, спокойнее, еще, еще…. И не думай ты пока и не загадывай! И пожалуйста, не смотри ты на эту постель! Не твоя она… Поняла? Не твоя…
А чья? Чья? Ведь не ее же, не ее….!
Потом мы сидели. Они выпили и даже мне капочку, и я с ними — за непутевую мать. А потом они еще все сидят, а я уже не могу рядом. Боюсь, и меня вдруг как начало колотить…
— Внученька, ты что? Не заболела ли? Знаешь, иди — ка ты и ложись. А мы посидим. Взрослые будут разговоры… Иди, иди… Никуда твой, никуда не денется доктор! Поняла?
И опять на меня как глянет! Выскочила из кухни. Вылетела, горю вся!
Боже, что твориться со мной! Господи, спасибо тебе! За все, за все! За него, что он снова со мной и рядом, за то, что он наконец–то свободен! Он свободен! Свободен он! И он мой! Мой! Никому его не отдам!
Проходит неделя….
Я летаю и пою. Все у меня прекрасно и спорится. Школа, а потом как реактивная мчусь домой… К нему, все ему… Готовлю, стираю… Пока бабушка не видит, я его вещи беру и..
О, это он так прекрасно пахнет! Его вещи! Любуюсь и млею. Себе самой не верю…
Проходит вторая неделя….
Я летаю, как прежде, но уже какой–то червячок ползет и мешает мне все так ощущать, как раньше, и с радостью.
Сегодня я рядом с ним и мы в кафе! Представляете, я и он! Вместе с ним! Боже, я умру рядом. Не могу спокойно смотреть на него, умираю… Боже, дай же мне силы! Потом он меня под руку и мы идем, а он не замечает, что со мной происходит и рассказывает мне и рассказывает о чем–то. А я что? Я ведь ничего не слышу! Вернее, слышу только его голос и млею рядом с ним. Потому что мы идем за ручку, и я на его руку опираюсь, почти повисла. Держу! Не могу даже представить во сне, что кто–то с ним рядом, а не я. Нет, такого не будет никогда! Никогда, я все для этого сделаю!
— А вот и мы! — Говорит он, заходя в квартиру. — А где же баба?
— Бабуля? Ну, что ты молчишь? — Это я ей с радостью.
А потом уже с тревогой…
— Так, только не волнуйся! — Говорю ей, пока ее выносят из дома к карете скорой помощи.
Он сразу же принял все меры. Иначе бы она не жила. Инфаркт! Вот, до чего переживания ее довели.
Оказывается, она никому не говорила, как переживала за дочь и все что случилось. Все в себе. Все! И я ей благодарна как никогда! Спасибо, родная! До самой гробовой доски не забуду. Того, что ты все видела, знала и молчала! Молчала, как партизанка у немцев. Ничего не сказала ни слова о том, что я к нему, что во сне его имя шептала. Ничего не говорила по поводу того, что я у их двери подслушивала. Видела и молчала. А почему? Она что, не понимала? Что она думала, когда видела, что я за ее зятем ухлестывала? Что? Почему ей, дочери своей, ничего не говорила? А может, все–таки говорила?
Вернулись с ним. Вдвоем в квартире. Все! Теперь путь свободен! Грешно так, конечно же, не то, что говорить, а даже подумать! Еще бы! Он и я рядом и мне можно… Только протяни руку и ….
Неловко, испытывая какую–то тяжесть, пытаюсь выступать в роли хозяйки и по его просьбе приготовила ужин, прислушиваясь к тому, что он там делал в комнате, без меня.
— Я выйду. Тебе ничего не надо купить? Хорошо, хлеба, что еще?
Ну что ты спрашиваешь? Я не могу ведь тебе сказать, что хочу! Какой там хочу, о чем вот сейчас закричу! Что еще, спрашиваешь? Что мне надо от тебя? ….
Хорошо, что он вышел до того, как я пришла в себя. Я стояла под дверью и слушала его шаги по лестнице. И каждый его шаг от меня, с болью и тревогой…
Ну и…А что дальше? Как ты начнешь с ним? С чего?
Мысли запрыгали сразу же, заскакали безумные, в голове.
Нет, не так… — Говорю себе уже в который раз.
Пусть он зайдет и я…
Он вошел без меня. Я возилась еще на кухне. Стояла и до боли в ушах прислушивалась к тому, как он мыл руки, а потом вошел.
— Ты не возражаешь, если я выпью?
— Нет.
— Ну, тогда давай угощай. Я голодный. Голодный к тебе пришел мужик, и ты уж побеспокойся!
Потом я его кормлю. И он пьет и с удовольствием закусывает. Я рада, что ему нравится моя стряпня. Я старалась как никогда и даже зеленый горошек ему на тарелке подала.
Он ест молча, так же — пьет. Я сижу и тыкаю вилкой куда–то мимо, это уж точно… Никакой кусок и ничто мне не лезет в рот. А почему? Да потому, что я жду от него…Жду и жду. Ничего не меняется, он ест, выпивает и … Наконец–то он отодвигает тарелку.
— Ну, что дочка? Как ты? Как мы теперь без мамки, Валерки и без нашей бабули?
— Зато вместе. — Добавляю меда в бочку горя. — Ты мне веришь?
— Что значит веришь? Почему это я тебе не должен верить? А в чем дело, Лягушонок?
— А ты ошибаешься. Я была Лягушенком когда–то… Понял?
Он смотрит, явно не понимая к чему это я клоню.
— А кто ты? Как ты хочешь, чтобы я теперь тебя называл, дочка?
— Никакая я тебе не дочка! Это раз!..
— Зря ты так. Ты для меня самый близкий и родной мне человечек. А ты брыкаешься…
— Сам ты брыкаешься, дурак! — Не выдерживая напряжения вскакиваю и…
Как он меня ухватил, не поняла. Он ведь сидел от меня вдалеке, с противоположного края стола. Как он так сумел? Обхватил, но не лезет, а держит в объятиях.
— Пусти, слышишь! Ну? — Почему–то с болью и гневом.
— Ты чего это?
— А ты не понял?
— Что не понял? Ну, сказал грубо, прости, дочка!
— Что? Опять?
— А что, что не так снова?
— Дурак ты, отпусти, слышишь?
— Пожалуйста… — Сказал и отпустил, разжал объятия.
Я тут же от него и к бабушке в комнату. При этом я такая была взвинченная, что даже дверью громко хлопнула. Села, колотится сердце…
— Все не так! Все! — С отчаянием в голосе. — Ну, не должен он был так, не должен! Почему тогда так? Схватил, стиснул! Ну, что ж ты творишь, милый? Неужели так и будешь дальше? Неужели не чувствуешь? Ты, что слепой? Не видишь, как я около? Да что там, около? Если бы ты только знал? Я и белье уже все сменила, и трусики такие красивые надела, и если бы ты был таким, каким я тебя всегда знала, то ты бы стал у меня сегодня самым счастливым на свете мужчиной! Понял, ты, медведь, болван!.. И заплакала…
Долго я сидела и плакала. Вспоминала все, что было с ним связано у меня и как я за него с ней дралась, как к нему липла, себя показывала… И еще, еще… Потом услышала, как он зашел в комнату, подошел к двери, послушал, что я делаю. Постоял, снова услышала, как он стал стелить постель. Вернее, ее расстилать… А я ведь туда к нему, под подушку положила…
Вот же я дура! Ну, что я наделала? Как же я так? О чем думала? Ведь, если он только сунет руку под подушку, то мне конец! Конец! Нет, полный….!
Сидела и все ждала, когда он ко мне и спросит меня об этом. Что я такое делал и почему под подушкой он нашел презервативы?
Время шло, и вскоре я уже услышала его … храп! Да, его храп!
Да как ты посмел? Как? Ведь ты же не должен был без меня? Ведь я же, я ….
И снова мне стало стыдно за себя. Ой, и дура же я? И зачем только такие трусы нацепила? Зачем? Да еще и духи туда… Ой и дура же я! Дура беспросветная…
Постой! А как же…
Осторожно подошла к двери и слегка приоткрыла. Темно и только фары автомобилей скользят лучами по потолку, как тогда, когда я о нем мечтала….И снова я, и мне так себя стало жалко!
На цыпочках, осторожно зашла и под его храп к нему приблизилась. Стою рядом, но почему–то нет ничего! Ничего ведь! И никаких чувств к нему. Странно? Ведь столько лет я мечтала об этом моменте и ждала его годами, и вот, я стою у его тела, что раскинулось на спине в постели. Он лежит и храпит! И только! Только этот храп и больше уже ничего… Так, мне осторожно надо вытащить из под его головы…
Он перевернулся, заставив меня такое пережить! Думала, что умру от страха, если он проснется. А с его поворотом на бок и подушка отдалилась от меня. Теперь мне надо к нему приблизиться с другой стороны. А как? Неужели мне придется залезть в постель? Нет! Никогда!
— Что? — Тут же во мне внутренний голос проснулся.
И кто это мне говорит? Ты? Ты, которая столько лет только и думала об этом моменте. И можно сказать, всю жизнь и сейчас….
— А ну, лезь! Я сказала! Немедленно! Раз, и давай с того края… Осторожно ты, корова!
Так, еще… Он?
Что он?
— Ну, он спит?
Спит.
— Ну и что ты, давай!
Не могу.
— Что значит, не могу?
А ты давай! Руку засовывай к нему под подушку и… Так, осторожно, сказала! Осторожно, ты….
— Ты? — Внезапно его голос у самого уха, как выстрел!
— Я…. — Хриплю.
— Ты что, простыла?
Я трусливо молчу и только сердце сейчас выскочит из груди, так колотится!
— Страшно? — Снова он мне.
— Да! — Шепчу и, не понимая, к чему это он.
Мгновенно в голове мысли…. Страшно, это если мне с ним страшно, или он спрашивает оттого, что нет бабушки рядом? Что он имеет в виду? Не пойму! А может страшно оттого, что сейчас произойдет? Страшно мне? Нет! Наоборот….
— Ладно, ложись рядом, дочка…
Что? — Снова взрывается у меня самолюбие, но я терплю сейчас и молчу.
— Ну, где ты там, холодная, дай я тебя согрею. Ложись ближе… Вот так, хорошо? Тебе тепло?
Я уже не хриплю, я, издыхая, и ему от волнения…
— Хорошо… — Еле выговорила, ведь!
Все, сейчас я умру! Вот, сейчас он еще своей рукой по голове проведет и я… Я кончу? Нет?
Не кончу, а описаюсь! Точно! И ведь никаких чувств… Почему?
Лежу, придавлена к стене его телом, рукой, что лежит сверху одеяла на бедре, и ноги прижались…теплые… Так, он дышит ли? Может, он умер? Нет, дышит, слава богу.
Моя рука лежит у него на ноге, как тогда в кинотеатре, только…. Тогда она меня так возбуждала, а что сейчас? Что?
А ничего, вот что! Как, как? А вот так! Ничего, только тепло от него…. От кого? Ну, от него, а что?
И все? Только тепло и все? А как же то, что ты совсем недавно умирала рядом с ним? Где оно, это чувство? Куда же оно ушло?
Лежу и ничего не пойму? Так что же произошло за эти часы? Куда испарились, ушли, унеслись все мои чувства к нему? Почему?
Итак, я с ним в одной постели, в десяти сантиметрах лежала от счастья, да с презервативами под подушкой — для этого дела. А ведь сама их выбирала большого размера, так я считала, что он у него именно такой, да подложила с замиранием сердца ведь их под подушку! Для дела и тела…Его, своего….
Но не было дела, а вот его тело грело, потому я раз — и рядом уснула, согретая им…
Все на свои места
Утром вскочила. Его нет рядом, прислушалась, тишина.
— Ушел….Встал и ушел…. — Шепчу с обидой. — Почему же не разбудил, почему?
Рукой под его подушку… Пусто! Потом под свою, тоже пусто. Нет ничего!
Вскочила с постели и как в детстве — босыми ножками шлеп, шлеп….
На кухне вижу записку. Схватила. Пытаюсь читать его жуткий и неразборчивый докторский почерк. Но то — не для меня, я его не то, что слова, а все буквы знаю и в этих закорючках колючих, что теперь прыгают перед глазами, читаю, читаю, считываю слова, которые почему–то никак не складываются у меня….
Нет ведь никакого смысла! Что это, черт побери! Не понимаю ничего…
«Ушел на дежурство пораньше. Сам прослежу за бабушкой. Думаю, все обойдется. Останусь на ночное дежурство, до завтра. Не волнуйся. Веди себя, как всегда…»
А потом, но то я уже не могла читать, только догадывалась по смыслу, этих нелепых размытых строк… Он писал. Нет, не он это, а его почерком кто–то…Царапал бумагу, оставляя такие ужасные строки, которые все никак не обретали смысл. И я их все складывала и складывала, пока наконец–то они не определили в дальнейшем весь ход моей жизни….
«Нам этого не надо. Правда, дочка? Ты умная, красивая девочка и у тебя вся жизнь впереди…»
Потом ничего не могу прочитать, все буквы размыты. А из глаз моих кап, да кап, слезы катятся и на лист бумаги… Капают, размывая слова и весь смысл моей дальнейшей жизни…
В конце различаю его:
«Хочу тебе счастья, ты его заслужила, горжусь тобой дочка!» И подпись, которую все размыли мои слезы, но я ее вижу…
«Целую мою красивую, умную дочку, так похожую на свою маму. Твой папка и доктор Пилюлькин»… И все…
Все ведь! И навсегда! И везде только его слова… Дочка, дочка, дочка…. И я взвыла!!!
Что потом? А что, как всегда. Школа, дом, готовка, уборка и учеба… Все, как всегда, и только я надолго смотрю на него, он замечает, отворачивается, что–то говорит, пытается мне сказать, но я… Я словно иноплатенянка у него. И ничего ведь не понимаю и даже знать не хочу… Не хочу? Я так сказала? Нет! Извините, не могу! Не могу и все тут!
Потому, сразу же заявление по окончанию школы и поступаю в школу стюардесс. А по правильному — борт — проводников.
Ну, что же? Раз для него не стала по жизни, то буду для всех остальных проводниками их желаний… Так и буду для них всех, как для него. Так и буду с ними, буду перевозить и парить над всеми ими в облаках…
Заключение
Все это ушло от нее…И она, а вернее, ее душа уплыла из тела и парила уже над миром… Над обломками Ила, над трусливым экипажем, который так разругался, что вопреки всему, всем сигналам и предупреждениям…
Потом, когда уже правительственная комиссия заканчивала расследование, то родственникам разрешили опознание останков погибших и их вещей, которые хоть так–то, но уцелели. На опознание ее уже было некому …
Он так и остался работать в Камбодже, в госпитале. Женился и родил девочку от русской женщины, медицинской сестры, и они эту прелестную девочку, ангелочка белокурого так и назвали, в чью–то честь — Галиной. А почему так, он ей так и не объяснил. Бабушки уже давно не было, ну, а мать ее… Ну что можно сказать про непутевую мать? Она так и прыгала по замужествам, то с одним, то с другим и всех уверяла, что она оттого такая, что очень даже еще молодая…
Потому на опознание пришла ее подруга, бывшая стюардеса Надя, с которой они раньше летали и потом рядом жили. А ее сыночек, как чувствовал и все просил ее взять с собой. Ведь непонятно, как он мог слышать, что говорили о ней, не понимала его мама? А он все скулил и скулил, коверкая слова:
— Ну, позялюйста, мамочка, возьми меня с собой! Я тозе хочу к тете Галинке! Ну, возьми меня, что тебе стоит! Ведь я зе ее так люблю…..
На опознании, среди скрученных от жара вещей она увидела оплавленный кулон.
— Этот? — Спросили. — А почему ее?
— Да, потому что она его с себя никогда не снимала.
— А этот кулон, он что?
— Да все для нее! Это подарок от любимого ей человека. Вот видите, это танцующее божество — Апсара. Камбоджийская принцесса, летающая в облаках. Это — как оберег, пока любишь и носишь его, то с тобой ничего не случиться.
— И что? — Спросили дотошно. — Он ее так и не уберег?
— Да, не уберег…Видимо, утратил с годами силу. Но она его так любила, что даже не вышла замуж, не родила детей… Все его ждала и надеялась… Говорила и сама заплакала…
Ну а душа ее? Где находилась ее душа?
А она парила…Так кем она станет там? Ангелом может? Тогда кем?
Так не станешь ангелом, ведь надо от рождения быть им! А если она такая и уже парит? Может, его Незыблемость сотворит уже из нее ангела? А? Как вы думаете…. Или скажите всем….
Не сотворяйте ангелов из женщин! Не сотворяйте….
Конец.
Белград, Сербия 2014
Комментарии к книге «Не сотворяйте ангелов из женщин», Роузи Кукла
Всего 0 комментариев