«Вкус любви»

Вкус любви (fb2) - Вкус любви (пер. Элла Алексеевна Болдина) 1126K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эмма Беккер

Эмма Беккер Вкус любви

Худшие тираны — те, кто знает, как заставить себя любить.

Спиноза

Я столкнулась со старшим сыном Месье на линии номер 1, в районе станции Шарль-де-Голль-Этуаль. В это время в лицеях закончились занятия и в вагоны ворвались шумные ватаги студентов. Я вынуждена была встать, чтобы очередная партия смогла втиснуться в мой и без того уже переполненный вагон. Именно в этот момент почувствовала, как чей-то острый локоть уперся мне в спину, подняла взгляд от книги, чтобы приступить к традиционному обмену равнодушными извинениями, не предполагающему отключения iPod. Как обычно, извиняться я сочла бессмысленным. За что? За то, что живу? Или за то, что у меня есть спина?

Его голос, к тому же еле слышный, вряд ли что-то вызвал во мне. Но по какой-то причине я взглянула на него и уже через долю секунды наверняка знала: это его сын. Никакой магии, лишь неприличное сходство между оригиналом и копией, которое поразило меня словно гром. Мне потребовалось сделать над собой невероятное усилие, чтобы отвести взгляд от его больших глаз с тяжелыми веками, наполненных нестерпимой чувственностью, унаследованной от Месье, которую он, конечно, еще не осознавал. В моей голове словно заела пластинка: это он, это он, это он… Я чувствовала: парень вот-вот удивится моему настойчивому взгляду, поэтому сделала вид, что вернулась к Андре Бретону[1]. На самом деле даже не надеялась, что смогу думать о чем-либо другом.

Я и представить себе не могла, как мучительно больно ощущать его рядом с собой, вдыхать этот молодой запах, который не перебивает даже сильный аромат парфюма. Не заметила, как доехала до своей станции, — думаю, вполне могла проследовать за ним.

Шарль. Первенец. Помню, как во вторник утром, в голубой комнате отеля пятнадцатого округа, я ошеломила Месье, перечислив его сыновей по именам: Шарль, Самюэль, Адам, Луи и Саша. Все пятеро — из жизни, о которой я могла только догадываться. Я знала о старшем сыне подробности, о них он сам, наверное, давно забыл. Например, разгоревшийся за ужином спор по поводу каких-то исторических сражений, когда Шарль в порыве подростковой ярости стукнул кулаком по столу, едва не заработав отцовский подзатыльник. В тот день он вернулся из лицея под легким кайфом, и от его густых темных волос предательски пахло травкой. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, как сильно Месье его любит. В сравнении с этой любовью смутная нежность, которую он однажды испытал ко мне, выглядела безгранично нелепой.

Поезд сделал поворот, и Шарль снова прижался ко мне всем своим телом, незнакомым, но вместе с тем таким родным.

— Извините, — произнес он на этот раз с несколько смущенной улыбкой, показав отцовские ямочки на щеках и такие же белые зубы.

Передо мной стоял Месье и смотрел на меня впервые за последние полгода, Месье, которого я увидела словно через лупу, открывающую и объясняющую мне всё: дети, жена, всё, что он создал, всё, ради чего трудился не покладая рук, все эти цепи, сковывающие его ноги, все его удачи и границы его собственного царства. И я могла бы испытать сочувствие и даже умиление, но Шарль снова и снова отодвигался от меня, улыбаясь и извиняясь (и каждая улыбка напоминала мне Месье, лежащего подо мной после секса), и вся моя энергия была направлена на то, чтобы не закричать: «Прекрати улыбаться этими губами, ставшими для меня родными, убери с моей руки пальцы твоего отца, которыми он судорожно сжимал мои бедра во время оргазма, отвернись сейчас же, я не хочу — не могу — видеть эти серые глаза, которые даже не твои! В твоем лице нет ничего твоего, и даже этот минный нос, подарок твоей матери — возможно, единственное, что сделало из тебя отдельную Алчность, появившуюся на свет в результате любви Месье к другой женщине, поэтому умоляю тебя, прекрати». Я кусала изнутри щеки, чтобы не дай бог мои губы не разжались и не вымолвили ему причину, почему незнакомая молодая женщина в метро не сводит с него глаз, поскольку уже читала этот вопрос в его настойчивых взглядах.

Так кто же я? Меня зовут Элли (это имя ни о чем тебе не скажет, однако было время, когда оно значило для него всё: питье, еду, сон и всё, что было в промежутках между ними). Я почти твоего возраста, старше от силы на пару лет, но они не имеют значения, поскольку я не очень изменилась с тех пор, как таскала тетради по математике в старом дырявом рюкзаке. А смотрю я на тебя так, потому что ты до боли напомнил мне своего отца. И дело не только во внешнем сходстве — в твоих глазах я вижу ту же неосознанную истому, гипнотизировавшую меня, то же ненасытное влечение к женщинам, возбуждавшее меня, словно в этой толпе я вновь увидела его взгляд из-под хирургической маски, как во время операций в клинике. Конечно, Шарль, мне этого недостаточно, но только посмотри на меня — я закрыла свою книгу и, опустив руки, украдкой разглядываю тебя из-под челки, почти забыв о том, что ты всего лишь первый и талантливый набросок с него, только на тридцать лет моложе.

Тридцать лет — примерно такая же пропасть отделяет меня от него, и все же я была его любовницей, сгорая в пламени любви, где полыхали все мое восхищение и благодарность, и, разумеется, ослепление. Мне не составляет труда представить, как я могла бы встретиться с тобой на вечеринке общих друзей, раскурить вместе косячок с травкой и увидеть, как твои глаза затуманятся, как когда-то затуманивался его взор, узнать, что может тебя рассмешить, и прервать твой хохот, прикоснувшись губами к знакомым до боли устам.

Это было бы так просто и естественно — стать твоей подружкой, встречать тебя каждый вечер у лицея, ведь я старше тебя ровно настолько, чтобы многому научить и навсегда оставить след в твоей душе, но с некоторых пор к моим двадцати годам словно прибавилось еще двадцать. Вряд ли тебе покажется это логичным, однако твой отец столько рассказывал о тебе, что в моих глазах ты превратился в почти бесполого ребенка. Если бы я тебя сейчас поцеловала так, как мечтаю, сгорая от желания, то сделала бы это со всей силой отчаяния, потому что ты — сын мужчины, которого я никак не могу забыть, а твои поцелуи наверняка произвели бы на меня эффект, подобный фенадону[2], выписанному в качестве крайнего средства раскаявшимся наркоманам.

Если бы ты только знал, сколько я искала этих «почти», «не совсем», «да, но нет». Представь, какую ценность ты имеешь для меня, до отвращения пресытившейся несовершенными копиями твоего отца. Ты стоишь напротив, всего в нескольких сантиметрах, мимолетный и молчаливый, спокойный, как и подобает подростку, взгляд которого еще не запятнан грязью необузданных желаний и лишь неуверенно ощупывает меня, — и я вспоминаю Его глаза. Конечно же, этого мне будет недостаточно.

Привет, Шарль, меня зовут Элли, ты никогда со мной не разговаривал и вряд ли увидишь меня снова, но мне известно имя каждого члена твоей семьи и, хотя мы с тобой незнакомы, но, поскольку я видела твоего отца, на которого ты поразительно похож, поскольку я сжимала его в объятиях, тебя я знаю очень хорошо…

Похоже на шутку, правда? Или на фильм Трюффо[3]. Незнакомка среди тысяч других людей садится в тот же поезд метро, что и сын ее любовника. Она узнает его сразу: его лицо прекрасно дополняет все семейные фотографии. На месте этой незнакомки мог быть кто угодно, но оказалась я. Именно ко мне ваш отец мчался во вторник утром, когда вы все отправлялись на занятия, и, любовно поглаживая вас по голове, он уже думал обо мне. Обо мне, ничтожной девице в джинсах «Бенсимон» с невзрачным хвостиком на голове. Об этом лице. Об этих руках, которые сейчас сжимают книгу в душной парижской подземке, но несколькими месяцами раньше, Шарль, всего шесть месяцев назад, я впивалась ногтями в кожу других рук, властных и сильных — тех, которые ты ощущал на своей спине во время твоих первых прогулок на велосипеде по аллеям Люксембургского сада. Ты ничего об этом не знаешь и смотришь на меня так, как наверняка глядишь на других девушек, тогда как я несомненно единственный человек в мире, вызвавший бы у тебя наибольшее презрение за то, что мне ужасно хочется пробраться к тебе в карман и провести вечер за столом рядом, даже если ничего между нами не будет. Просто понять. Просто увидеть его. Хотя бы совсем ненадолго приобщиться к тем драгоценным мгновениям, которые ты проводишь с отцом, не придавая им никакого значения, к вашим спорам за столом, к аромату поцелуя, что он дарит вам, когда вы идете спать, к таким обыденным вещам, как первые слова, которые произносит, возвращаясь вечерами домой. Эти ощущения, составляющие основу вашей повседневной жизни, для меня полны сказочной тайны, сродни непозволительной роскоши, поскольку все золото мира, все мыслимые и немыслимые уловки не позволят мне провести с вами вместе и пяти минут. Пять минут вашей уютной и спокойной маленькой жизни, ежедневных ужинов, где ты противостоишь своему отцу, который в пылу спора забывает о еде, а твоя красавица мать устало наблюдает за этими стычками самцов, в то время как четверо младших братьев не знают, на чью сторону встать. А я в углу пожираю вас глазами, как лучший фильм на свете, впитывая в себя образы и запахи, и, оставшись одна, буду их вспоминать. Я думаю об этом подобно ласкающему себя подростку, который не может избавиться от чувства вины.

В Шателе он бросил на меня последний взгляд из-под своих длинных черных ресниц и принялся пробираться к выходу.

Я следила за его высоким силуэтом, пока он не скрылся из виду среди сотен незнакомых людей, но я знала, что он переходит на линию номер 4 и чуть позже выйдет из метро на острове Сен-Луи. Подъезд, цифры домофона, ключ, открывающий дверь в большую семейную квартиру, где его мать слушает рассказ о проведенном дне шестиклассника Адама. Месье вернется домой к девяти вечера, дети уже поужинают. Но они будут соприкасаться с ним тысячами других способов — когда отправятся чистить зубы или зайдут пожелать ему доброй ночи. И Шарль уснет, даже не вспомнив обо мне, я же ощутила дикое одиночество после того, как он вышел из вагона.

Плачь. Кричи. Смейся. Возвращайся к своей книге.

Мой подбородок начал дрожать, как у маленькой девочки, которую шлепнули по рукам. Я высоко, по самый нос, подняла воротник и до площади Нации жалобно всхлипывала под «Дивную ночь» Оффенбаха[4], звучащую как нельзя кстати. Ничего лучше я придумать не могла.

КНИГА I

Боже, как ты была красива этим вечером по телефону!

Саша Гитри. Они и ты Апрель

«Лолита» Набокова. Именно эта книга подтолкнула меня к краю пропасти. Поразмыслив, я не нашла других виновников в своей библиотеке. Конечно, я читала и Сада, и Серпиери, и Манара, и Мандьярга, и Полин Реаж, но вовсе не из них я впитала эту порочность, бросившую меня в объятия Месье. Теперь я понимаю это со всей ясностью. Мне следовало держаться подальше от того старого пожелтевшего издания, лежавшего в гостиной. Из него я узнала все об определенном типе мужчины с поседевшими висками, который, умирая со скуки в светском обществе, устремляет свои взгляды на девочек, о том, как в нем растет вожделение к юному, уже не детскому, но еще и не женскому телу. Я все поняла про его крест, про то, сколько сил требуется, чтобы нести это пристрастие по опасным тропам нимфеток. Под благородными бровями ответственных мужей я научилась считывать непреодолимую тягу к пороку, поклонение этим божествам с маленькой острой грудью и распущенными волосами, тем, что они прозвали Лолитами.

Лолита. Требовательная не по годам, ревнивая собственница, ведущая бесконечный бой (выигранный заранее) против всех остальных женщин, над которыми доминирует своим ростом метр сорок, единственным носком, длинными хрупкими конечностями. Заметим, что переход от вымысла к реальности дает нам конкретный возраст нимфетки, в котором она «умирает» для Набокова (даже хуже, чем «умирает», — поступает в лицей). Это пятнадцать лет.

Мужчины, о которых идет речь, с важным видом расхаживают в своих строгих костюмах, но в отчаянии падают на колени перед милыми крошками — по причинам, необязательно ужасным, однако кажущимся грязными простому народу. Нежная кожа. Попка и груди, крепкие как яблочки, брызнувшие соком в физиономию Ньютона. Коварная невинность. Наивные бесстыдные пальчики, маленькие волнующие ручки, бог весть каким чудом умудряющиеся сдерживать смятение, это их совершенно не трогает. А они орудуют ими с почти детской дерзостью — только представьте, что они еще не держали ничего крупнее орехового батончика (есть нечто чувственное в том, как подносят ко рту такое лакомство). Взгляды, брошенные наугад словно гарпуны. Решение, которое принимают при встрече с мужчинами, выдерживая их влюбленный взгляд на улице, семейных обедах, среди родительских нотаций — везде, поскольку любопытство заставляет их забыть о всяком стыде и даже учтивости.

Теперь мне известно все об интересе мужчин к этим созданиям, но что мы знаем о мыслях самих нимфеток? Что уводит их от длинноволосых юношей в объятия скандальных оригиналов — их отцов?

Набоков так и не поведал нам, что же творилось в голове Ло, когда она уселась на Гумберта в то тусклое летнее утро. Ни зачем, несколькими страницами раньше, она прыгала на его коленях, почти теряя трусики, без умолку чирикая, в то время как ее преступный обожатель незаметно пытался сдержать почти подростковое излияние чувств. Мне очень не хватало этого параллельного рассказа, будоражила невозможность узнать, во что превратилась бы та история, если бы слово дали Лолите.

Нет, я не ищу себе никаких оправданий — в любом случае я чувствую, что они бесполезны, — но мне все же кажется: именно в познавательных целях я впервые попала в постель сорокалетнего мужчины. Это произошло в октябре. (Я не беру в расчет невинные шалости с молодым начальником предприятия, когда мне было пятнадцать лет: лишь мужчины после сорока. Те, кто считает, что это легко, ничего в том не смыслит, — если только нимфетки не обладают ультрапроницательным умом, который, видимо, утрачивают впоследствии, поскольку ни одна из моих знакомых девчонок никогда не смешивала эти две расы.

У нимфеток и сорокалетних мужчин всегда были свои тотемы.).

Этот мужчина, имени которого я уже не помню, хотя и не оставил меня поутру обессиленной от удовольствия, все же не отбил охоту к встречам с ему подобными. Скажу даже больше: именно его душевная черствость и полное отсутствие всякой чувственности толкнули меня на дальнейшие поиски. Возможно, я была слишком требовательной, а может, просто старалась полностью воплотить в жизнь свои детские фантазии — о том, как целиком подчинюсь рукам и словам какого-нибудь идеального профессора, открытая для любых манипуляций, которые может предоставить ему мое тело.

Я не хотела иметь права голоса — и по правде говоря, никто не произнес ни слова до четырех часов утра, когда мне надоело ощущать жалкий фантом его члена, что совершенно не соответствовало ярким сценам возбуждения, населяющим мое воображение. Лишь помогая ему твердой рукой, я осознала, что, слава богу, список тех, кто в состоянии доставить мне ожидаемое удовольствие, гораздо длиннее, чем у Санта-Клауса. Я широко улыбнулась, когда он кончил, уже думая о том количестве мужчин, которые, хотя и не были мне предназначены, неосознанно ждали меня во всеоружии.

На следующий день, ковыляя к метро после бессонной ночи, я поняла: из этой встречи не вынесла ничего нового. То, что у мужчин в возрасте бывают проблемы с потенцией, я всегда знала. Но это не имело ничего общего с психологическим возбуждением, которого я ожидала, с теми словами, о которых мечтала, и я не увидела в том теле признаков сексуальной зрелости — она показалась мне еще совсем зеленой, зеленее, чем в двадцать лет.

Я малодушно перестала отвечать на его телефонные звонки и через несколько дней виноватого, а затем раздраженного молчания, получила лаконичное сообщение: «Я устал за тобой бегать, Элли. Мы не играем в Лолиту, — в любом случае ты слишком стара для этой игры, а у меня нет ни малейшего желания быть Гумбертом».

Я и не претендовала на эту роль.

Тогда я еще не знала Месье. Я не желала ему ни добра, ни зла, — мне было на него плевать. Я слышала его имя тысячу раз, во время обедов с моим дядей Филиппом, поскольку прежде чем стать друзьями, они были коллегами, и от этого слова за версту несло больницей. Я не знала Месье. Если быть до конца честной, в случившемся есть и вина моей матери.

Это произошло, кажется, в феврале. Я ни о чем никого не спрашивала, поднимаясь из своей комнаты, расположенной на полуподвальном этаже, с собственной «библией» под мышкой — «Механика женщины» Луи Калаферта. «Чем бы полезным заняться в этот период студенческой забастовки?» — думала я. Не знаю, о чем размышляла мама, когда назвала мне имя хирурга, который, по ее словам, был единственным человеком, помимо меня, кто любит подобную литературную похабщину, поскольку в буквальном смысле сексуально озабочен. Поначалу я продемонстрировала вполне искреннее равнодушие: коллега Филиппа в любом случае являл собой абсолютно недостижимый мир для девушки моего возраста и происхождения, будь он озабочен или нет. Я плохо представляла себя вваливающейся в клинику с книгой под мышкой, чтобы поболтать об эротике с мужчиной сорока пяти лет.

Сорока пяти лет.

Сорока пяти лет.

Через несколько месяцев развращающей скуки в моей голове созрела смутная идея увидеть этого мужчину. Я, словно играясь, повторяла его имя, с удивлением находя в нем новое, крайне скандальное звучание.

Рискнув обратиться к Facebook, я смотрела на единственный результат, который мне выдали по запросу этого элегантного имени, и понимала: мне необходимо найти какой-то повод, чтобы добавить его в друзья. Я собиралась незаметно проникнуть в его мир, вооружившись беспроигрышным предлогом — литературой, подобно очаровательному троянскому коню, скрывающему в своих предательских недрах мою версию Лолиты, возможно, уже перезрелой, но в полной боевой готовности.

Потребность все узнать о нем зудела в моем мозгу как укус комара; пара-тройка наводящих вопросов Филиппу позволили понять: еще в детстве я встречала его в коридорах клиники, когда он обходил своих больных. Мучительно пытаясь вытащить из себя хоть какое-нибудь воспоминание, я внезапно увидела день рождения моего дяди двухлетней давности: целый вечер я слонялась среди стариков, даже не замечая мужчину, которого мне описали как сексуально озабоченного, увлеченного теми же книгами, что и я, только опередившего меня во всем на двадцать пять лет. Двадцать пять лет — это много. Он уже вовсю ласкал женщин, когда я, еще невинное дитя, ручонками цеплялась за грудь своей матери.

Должна ли я говорить о той связи, что соединяла Месье с моей семьей, тонкой, но крепкой, как нейлоновая нить, и такой же острой? Девичьи головы в двадцать лет забиты нереальными штампами, романтикой и неслыханным сумасбродством: жили-были студентка и хирург, она ничего не знала о жизни, он знал все, и между ними стоял дядя, даже не подозревавший о надвигающейся драме (нет сомнений — узнай он об этом, эротический рассказ неизбежно превратился бы в трагедию Расина!).

Итак, сама не понимаю как, я причалила к этому берегу в марте сего года. Я даже не пыталась представить себе лицо Месье по одной простой причине: с некоторых пор он стал одним из персонажей моих эротических фантазий. Тот факт, что он был хирургом, отличался теми же наклонностями, что и я, а также имел жену и пятерых детей, выделял его из общей массы, поскольку все эти атрибуты ставили его почти в параллельный мир, называемый Миром Взрослых (настоящих — данный статус неприменим к моим сверстникам). «Один из персонажей» — не совсем верное выражение, скажем, одно только общее представление о Месье уже превзошло все мои ожидания, и мне не нужны были для того никакие физические параметры. Сейчас, когда я это пишу, я так и слышу, как он возмущается в своей театральной манере: «Получается, ты могла бы выбрать любого другого влиятельного любовника!» На что я бы ответила: вполне возможно. Но пусть Месье успокоится: продолжение истории ясно демонстрирует, что его ловушка была расставлена с высочайшим профессионализмом.

Однажды мне надоело кружить вокруг него, тогда как он о том даже не догадывался, — это было в апреле. Волнующем месяце апреле. Цвели каштаны, а я вся извелась от скуки. Забастовка продолжалась, я ни с кем не виделась — с приходом весны все мои друзья разъехались кто куда. А я целыми днями сидела на террасе, греясь на солнышке и умирая от желания видеть людей, встречаться с мужчинами, испытать — я не знаю — возбуждение, экстаз, страсть, все равно что, лишь бы вырваться из этого убийственного оцепенения. Я столько раз обдумывала ситуацию со всех сторон, что постепенно забыла о страхе: теперь я лишь поджидала благоприятного момента, когда смогу выйти из тени и показаться Месье.

Элли

Добрый вечер!

Вы, должно быть, не совсем понимаете, кто я, хотя и добавили меня вежливо в свои друзья, поэтому я решила представиться: я — племянница Филиппа Кантреля, который еще совсем недавно работал с вами в клинике. От него я узнала, что вы большой любитель Батая[5] и Калаферта, — признаюсь, мне интересны мужчины, прочитавшие и полюбившие «Механику женщины». Это позволяет мне чувствовать себя не столь одинокой!..

Итак, меня зовут Элли, мне двадцать лет, я учусь на филологическом и пишу статьи для одного эротического журнала. Мой профиль на Facebook вам мало о чем скажет, хотя я посчитала нужным немного рассказать о себе.

Полагаю, вы занятой человек, но, если как-нибудь уделите мне время и объясните буквально в нескольких словах, что именно вам понравилось у Калаферта, я буду очень счастлива.

Я сама сейчас редактирую «Механику мужчины», и мне пригодится любая информация.

Доброго вам вечера.

Помню, как, отправив это послание, я испытала эгоистичный страх, порожденный моральными устоями, которым — как я поняла позже — Месье следовать не собирался: я представляла, как Филипп узнаёт от своего бывшего коллеги о моих коварных происках и возмущенно звонит мне по телефону: «Как тебе могло прийти в голову клеить мужика такого возраста? Погоди, вот расскажу все твоей матери, посмотрим, что она скажет!». А я, бледнея и краснея, словно грязная распутница, чувствующая, как на ее шее затягивается петля, бормочу: «При чем здесь „клеить“? Я просто хотела обсудить с ним эротическую литературу!».

Давай, оправдывайся, Элли! Попробуй объяснить своему дяде, менявшему твои пеленки и бросавшему неприязненные взгляды на твоих первых ухажеров, в чем состоит тонкая грань между обсуждением «Истории О»[6] и бесстыдным флиртом с мужчиной. Филипп даже не станет слушать твои жалкие объяснения. Он ответит сухим тоном, которого ты всегда боялась: «Ты что, за дурака меня держишь? Думаешь, хоть один мужик увидит разницу между обсуждением эротической литературы и возможностью заняться сексом?».

Ибо, действительно, грань между ними настолько тонка, что, возможно, и вовсе отсутствует: я никогда не была столь глупа, чтобы поверить: Месье ответит мне лишь из любви к литературе. Но мне хотелось в этом убедиться. Сравнить мои угрызения совести с его собственными. Оценить могущество моих двадцати лет, узнать, имеют ли они хоть какой-то вес против брака и детей. И чтобы избавиться от последних опасений, я пожелала поставить обольстительный постскриптум, заверив его в полнейшей конфиденциальности, лишь бы он согласился показать мне, что такое настоящий мужчина, тот, который заполняет собой и тело и душу.

Месье

Элли,

я тоже испытал потрясение, узнав, что двадцатилетняя особа может увлекаться такими авторами. К тому же, насколько я помню, Филипп не разделял моих культурных интересов. Я очень люблю эротическую литературу и владею приличной коллекцией, включая произведения Андре Пьейра де Мандьярга[7]. Это, помимо работы, моя истинная страсть.

Можем встретиться и поговорить, когда тебе будет удобно.

В каком журнале ты печатаешься?

(Я предпочитаю перейти на «ты».)

До скорого.

Вначале я никому ничего не сказала. Хранить этот секрет было все равно что держать в кармане подарок и сдерживать себя изо всех сил. А потом, в тот вечер, когда Месье мне ответил, Бабетта пришла ко мне в гости с ночевкой. Никогда не забуду, как внимательно она читала первые два сообщения, взвешивая каждое слово, а я из-за ее плеча давала свои комментарии, высказывала опасения.

— Нет, серьезно, Бабетта. Серьезно. Полагаешь, он об этом думает?

— Полагаю, да.

Больше утвердившись в своих опасениях, чем успокоившись, я предоставила ей другие аргументы:

— Заметь, я просто предложила ему пообщаться по мейлу. Он первый заговорил о встрече.

— И он «испытал потрясение», — добавила Бабетта тоном детектива.

— «Испытал потрясение» — это не так уж безобидно. Если бы он хотел просто поговорить о литературе, то написал бы «меня это удивило» или «надо же, нечасто встретишь людей, читающих Мандьярга».

— Уверена, он об этом думает.

— И что мне делать?

— Понятия не имею. Чего тебе хочется?

Мы сидели в моей комнате в Ножане[8]. Я закурила сигарету, прежде чем ответить:

— В общих чертах? Встретиться с ним, поговорить.

— Поговорить?

Бабетта подняла бровь, выражая сомнение.

— Ты знаешь, мне нравится эротическая литература, но, думаю, тебе будет сложно сохранить чисто дружеские отношения с мужчиной, если ты выведешь его на эту тему.

— Ты спросила меня, чего я хочу в общих чертах.

— Значит, хочешь посмотреть, на что он способен.

— Он женат, у него пятеро детей, ему сорок шесть лет, и это бывший коллега моего дяди. Если ситуация станет действительно двусмысленной, значит, этот тип не из трусливых.

— Или просто извращенец.

Уже сконцентрировавшись на клавиатуре компьютера, я ответила, не глядя на Бабетту, небрежно листавшую одно из моих жалких изданий Батая:

— Что такое извращение? По мне — это всего-навсего умение находить удовольствие везде, где оно скрывается. Я знаю немногих мужчин, которые пытаются искать его в литературе. Тем более в книгах такого уровня. Так что это стоит определенного риска. По крайней мере, мне так кажется.

Элли

Добрый вечер!

Если вы предпочитаете перейти на «ты», я постараюсь это сделать, однако, — не знаю, связано ли это с моим воспитанием или с обычным кокетством, — признаюсь, что питаю некую нежность к старомодному обращению на «вы».

Я не так давно публикуюсь в эротическом литературном журнале под названием «Разврат», основанном одним моим другом. На данный момент вышло всего три номера. Вполне возможно, вы никогда не слышали об этом журнале, поскольку доступ к нему ограничен.

Я бы с удовольствием встретилась с вами в любое время, когда вам позволит работа. Что касается меня, я совершенно свободна, так как мой факультет уже давно протестует и, похоже, не собирается заканчивать забастовку.

Полагаю, у вас не всегда есть возможность подключиться к Интернету, поэтому оставляю свой номер телефона, так будет проще: 06 68…

До скорой встречи, надеюсь,

Элли

(обещаю, в следующий раз обращусь к вам на «ты»)

(или нет)

Месье

Мне тоже нравится обращение на «вы», выборочно, конечно, это придает отношениям некую церемонность… что мне тоже нравится… «Ты» — это рефлекс, «Вы» — это выбор.

Попытаюсь разыскать ваш журнал… и прочесть ваши статьи прежде, чем мы увидимся… чтобы получить о вас некоторое представление… о вашей чувственности, например…

Мой номер — 06 34…

Я вам позвоню.

До скорого.

— Надеюсь, ты не собираешься с ним спать?

Прочитав нашу переписку, Алиса уставилась на меня круглыми глазами, в которых читалось смятение, — такой реакции я совершенно не ожидала. Хотя нет, немного ожидала. Однажды я, возможно, стану такой же, только пока не знаю когда.

— Об этом не может быть и речи! — осмелилась воскликнуть я, глядя ей в глаза с уверенностью, которая быстро испарилась.

— Я бы так не сказала.

— Ты считаешь, он об этом думает?

Возможно, Алиса прочла надежду в моем ускользающем взгляде. Она издала глубокий вздох девственницы:

— Это ты об этом думаешь.

— Но он тоже! Я не собираюсь спать с ним только потому, что он этого хочет.

— Раз у тебя нет таких намерений, к чему тогда все эти далеко не тонкие намеки?

— Не было никаких намеков. Я просто беседую с ним об эротической литературе, что наводит на определенные мысли, — согласна, но этот тип читает те же книги, которые читаю я. Обсуждение моих вкусов не имеет ничего общего с предложением переспать.

— Разумеется, ты же не можешь любить спорт или животных. Какое-то время, забравшись с ногами на мою кровать, мы молчали. Наши разговоры всегда проходят так, когда сестра возмущена моим поведением. Мы обе разглядываем наши ноги, держа в руках сигареты, слушая музыку, умело заполняющую паузу. Я никогда не боюсь потерять Алису окончательно — мы с ней в целом похожи, к тому же она обладает таким чувством юмора, что, если я найду нечто забавное в этой истории с хирургом, победа будет за мной.

Проблема в том, что я не вижу ничего смешного в подобной ситуации, — во всяком случае, пока. Меня забавляет легкость, с которой я могу соблазнить этого мужчину, но я не исключаю и такую возможность: смеяться над этим буду я одна. Внезапно она открывает рот:

— Как бы то ни было, чувствую, ты это сделаешь. И можешь не пытаться убедить меня в обратном.

— Тогда не задавай мне вопросов.

Снова воцарилась неловкая пауза. Алиса наверняка меня ненавидит и дергает за все ниточки сестринской любви, чтобы запретить мне это, несмотря ни на что, тогда как я эгоистично ищу какую-нибудь подходящую ложь или хотя бы достойное оправдание. Я могла бы ей поклясться, что не притронусь к этому хирургу, но история развивается, хочет она того или нет, и я не смогу удержаться, чтобы не рассказывать ей мельчайшие подробности. Это сильнее меня. И тогда, собравшись с духом, словно перед прыжком с трамплина, я выпалила:

— Он мне интересен. Понимаешь? Это плохо, безнравственно, об этом ни в коем случае никто не должен знать, но факт остается фактом: он мне интересен. Я пока не знаю, буду с ним спать или нет, однако вполне вероятно — сделаю это, если представится возможность. Так что давай ругай меня.

Алиса с классической гримасой «похоже, я сдаюсь, но меня это нервирует» проворчала:

— Если Филипп об этом узнает…

— Не понимаю, каким образом он может узнать. И обрати внимание, на сегодняшний день с предложением встретиться выступила вовсе не я. Он сам меня завлекает.

Элли

Добрый вечер!

Во вложенном файле — мое великое творение. Я решила избавить вас от бесконечного поиска «Разврата», поскольку знаю: моя статья опубликована в первом номере, — сегодня он наверняка уже на помойке. Если захотите, я принесу вам свой экземпляр. Хотела бы уточнить, что это моя первая публикация, скорее, наивная, но это мой единственный комментарий, так как еще помню о том волнении, которое испытывала, держа журнал в руках. Я была так горда собой! Моя семья сделала вид, что никогда не слышала о «Разврате», я просто видела, как журнал перемещается из комнаты в комнату, словно по волшебству. Дядя так и не понял: рассказ ведется от имени мужчины, мне пришлось еще долго доказывать ему, что я не лесбиянка…

Касательно обращения на «вы» должна сказать, что не имела ни малейшего намерения запрещать вам говорить мне «ты». Делайте так, как вам удобнее, можете даже чередовать «ты» и «вы» в процессе общения. Кстати, я выстроила целую эротичную теорию о способе обращения (который, возможно, забавляет только меня). Об этом я с удовольствием поведаю вам подробнее, когда вы пожелаете.

А пока остаюсь в полнейшем вашем распоряжении.

Месье

Спасибо, что любезно избавили меня от необходимости покупать журнал… Но я все же хотел бы иметь один экземпляр… с вашим автографом…

Я удивлен… Вам ведь двадцать лет?.. Что вы такое читали, что пережили? Я бы хотел знать, как все это пришло вам в голову… не такую уж и наивную… во всяком случае, не всегда… вы так быстро переходите от поцелуев к делу…

Вы меня заинтриговали. И ваш дядя не понял, что Люси это вы?.. Ну, может, это и к лучшему…

Расскажите мне о вашей эротической теории обращения. Джордж Стайнер[9] в одной из своих последних работ, которая называется, кажется, «Мои ненаписанные книги», посвящает этой теме целую главу. Скорее, он говорит об изменении оттенка эротизма в зависимости от языка.

«В полнейшем распоряжении» — звучит многообещающе, мне это нравится. «В процессе общения» тоже неплохо.

До скорого.

P. S. Не могу устоять перед желанием отправить вам эту поэму Бодлера, которая называется «Драгоценности».

Дорогая нагою была, но на ней Мне в угоду браслеты да бусы звенели, И смотрела она и вольней, и властней, И блаженней рабынь на гаремной постели. Пляшет мир драгоценностей, звоном дразня, Ударяет по золоту и самоцветам. В этих чистых вещах восхищает меня Сочетанье внезапное звука со светом. И лежала она, и давалась любить, Улыбаясь от радости с выси дивана. Если к ней, как к скале, я хотел подступить Всей любовью, бездонной, как глубь океана. Укрощенной тигрицею, глаз не сводя, Принимала мечтательно разные позы, И невинность и похоть в движеньях блюдя, Чаровали по-новому метаморфозы. Словно лебедь, волнистым водила бедром, Маслянисто у ней поясница лоснилась. Нет, не снилось мне это. Во взоре моем Чистота ее светом святым прояснилась. И назревшие гроздья грудей, и живот. Эти нежные ангелы зла и порока. Рвались душу мне свергнуть с хрустальных высот, Где в покое сидела она одиноко. Антиопины бедра и юноши грудь, Завладевши моим ясновидящим глазом, Новой линией жаждали вновь подчеркнуть Стан, который так стройно вознесся над тазом. Лампа при смерти в спальне горела одна И покорно, как угли в печи, умирала. Каждый раз, как огнисто вздыхала она, Под румянами кровь озверело играла[10].

Элли

«Цветы зла», Месье! Вы зрите в корень! Вот почему я люблю читать: из-за подобного чуда.

Касательно моей теории обращения на «вы»: «теория» — слишком громко сказано. Назовем это лучше эстетикой, которую я развивала, взрослея. В том возрасте, когда начала интересоваться мужчинами, я заметила, что в обращении на «вы» есть опьяняющий шарм, некое напряжение, придающее отношениям не церемонность, как вы выразились, а скорее двусмысленность. И если какое-то время поддерживать эту бесполезную учтивость, переход на «ты» становится более ощутимым.

К тому же парадокс, связанный с обращением на «вы», отличается пикантностью: в некоторых ситуациях «вы» звучит просто непристойно. Надеюсь, я ясно выражаю свои мысли, поскольку чувствую себя немного усталой сегодня вечером…

Вопросы, которые вы поднимаете в вашем письме, довольно щекотливые. Что я видела, что познала… одновременно и много и мало. Думаю, достаточно, чтобы написать то, что вы прочли. Но слишком мало, чтобы использовать слово «киска» с первых же строк — даже если сегодня, когда мне двадцать, а не восемнадцать, как на момент публикации этой статьи, я считаю, что достигла более продвинутого уровня. Во всяком случае, я на это надеюсь. Было бы досадно так любить слова и не уметь их использовать…

Что я познала… если таков ваш вопрос, не думаю, что нужно обязательно узнать многих мужчин, чтобы писать о них. Калаферту было около шестидесяти, когда он создал «Механику женщины», и даже если он проводил немного времени в собственной кровати, я нашла у него множество недочетов, что свидетельствует о его пробелах в глубинном познании представительниц слабого пола. Например, я помню об отрывке, где одна из его героинь говорит что-то вроде: «В любом случае, если бы ты не пришел, я отдалась бы первому встречному. Главное для меня сейчас — это пенис». Однако, имея в своем возрасте кое-какой опыт (который тоже чего-то стоит), я глубоко убеждена: женщина никогда не может хотеть один лишь пенис. Мне кажется, что в женском желании, таком сложном и зависящем от случая, есть некий жизненный инстинкт, призывающий нас к нежному слиянию с мужчиной, даже, и особенно тогда, когда мы одержимы животным желанием почувствовать себя наполненной. Я хочу сказать, что мне никогда не доводилось хотеть лишь какую-то часть мужчины — пусть даже такую. И многие женщины, которых я знаю, не воспринимают пенис без торса, спины, рук, запаха и дыхания, а также слов желанного мужчины.

Поэтому писать о мужчинах в двадцать лет… наверняка я делаю множество ошибок, но я не считаю, что знания играют здесь важную роль. Дело вовсе не в знании мужчин, — познать их до конца вряд ли возможно. Главное — стремление, любовь к ним, желание погрузиться в этот мир широких ладоней и завораживающих голосов, попытаться их понять. На данный момент это мне представляется неплохим призванием.

Что я читала? Много чего. Статья, с которой вы ознакомились, думаю, была написана мною под сильным влиянием Калаферта, ставшего для меня настоящим открытием. Я нашла его в нашем подвале несколько месяцев назад, и мужское изложение мыслей мне понравилось. В ту пору я уже год встречалась с одним парнем, для него безостановочно писала, но он, к сожалению, не был способен родить ни строчки в ответ. И когда «Разврат» предложил мне эту публикацию, я решила поменять героев местами… Вы правильно догадались, у меня есть нечто общее с Люси, и эта сцена действительно имела место быть… Кстати, я хотела бы знать, что навело вас на след.

Я также прочла пару-тройку произведений Сада, но не могу назвать себя большой его поклонницей. К тому же, мне кажется, я знаю все о его творчестве, прочитав лишь «Философию в будуаре» и «Сто двадцать дней». Это здорово раздражает одного из моих друзей, который восхищается Садом… (зато он ненавидит Queen и Beatles, поэтому разве можно доверять его вкусу?).

Читала Батая, разумеется. Мне очень понравилась его «Смерть», из которой Режин Дефорж[11] сделала чудовищно скудную адаптацию. «Моя мать» произвела на меня сильное впечатление, но осталось несколько непонятных моментов: литературный стиль Батая довольно сложен.

Но больше всего меня беспокоит, что я так много говорю и еще столько всего хочу сказать. При этом я практически ничего не знаю о вас. Какая жалость. Это стоит того, чтобы выпить вместе чашечку кофе. Или бокал вина. У меня накопилась к вам масса вопросов. Признаюсь, я очарована мужчинами, которые много читают. Тем более такую литературу. Этот интерес к эротике о многом говорит. Но я оставлю дискуссию на следующий раз, если вам, конечно, есть что мне сказать. Вдруг я покажусь занудой?

Как я уже говорила — я почти всегда свободна.

Мой номер у вас есть.

Элли.

(Все-таки, думаю, я не зануда. Я могу быть очень даже забавной. Мне так кажется.).

Месье

Признаюсь с легким чувством стыда, я ждал вашего письма с почти лихорадочным нетерпением. И не зря…

И все же, несмотря на вашу прелестную, впечатляющую и раннюю чувственность, я считаю, что опыт позволяет расширить границы эротического мира. Я открыл для себя эротику в литературе в десять лет с помощью Пьера Луи[12], который казался мне в то время верхом неприличия. Впоследствии я много читал, и в некоторых книгах мне встречались описания ощущений, возбуждения, эмоций, их я тогда не понимал, а понял лишь гораздо позже. Я думаю, знаю, что женщина в определенный момент, чаще всего после или во время сильного возбуждения, может желать исключительно пенис… Я слышал об этом… видел собственными глазами… даже если в другое время действительно в их мыслях присутствует торс, запахи и все, что вы так талантливо описали. Но в определенный момент это резко меняется, объектом желания становится все равно какой пенис, о чем и упоминает Калаферт.

Сад закладывает принципы, на которых впоследствии выстроятся все остальные, и его стиль не очень чувственный, что сегодня немного шокирует. Но то, о чем он говорит, фундаментально. Поскольку он рассуждает об эротизме на грани насилия.

С Батаем вы познакомились. Для теории можно почитать «Эротизм». «История глаза» великолепна… А также «Мадам Эдварда»…

Я понял, что Люси — это вы, после того, как долго и с удивлением рассматривал ваши фотографии в Facebook, улыбку, глаза, кожу.

Ответьте мне скорее.

P. S. Не показывайте мои письма своему дяде…

Я прижимаю пенис к твоей щеке Его конец касается твоего уха Медленно ласкай мою мошонку Твой язык нежный как вода Твой язык острый как нож Красный как кровь Его кончик дразнит меня Мой пенис истекает слюной Твой зад меня влечет Он открывается как твой рот Я обожаю его как небо Я поклоняюсь ему как огню Я пью из твоей расщелины Раздвигаю твои голые ноги Открываю их как книгу И читаю там свою смерть.

Бабетта закурила только что скрученный косячок, когда я вскрикнула от неожиданности.

— Что? Что такое? — воскликнула она, бросившись ко мне.

— Я сейчас получила мерзкий стих, — выдавила я из себя, силясь улыбнуться, прочитав первые строки с отвращением, смешанным с любопытством. — Воспевающий анальный секс.

Мне не терпелось ему ответить. Бабетта, повторив стих несколько раз, сделала вывод:

— Как видишь, этот парень уже в твоей постели. Я бы даже сказала, что он предается в ней разврату.

Элли

Дорогой мой, будьте уверены, никто ничего не знает, тем более мой ангельский дядюшка…

Последние четверостишия очень красивы… Когда я вас увижу?

Месье

Я этого очень хочу, но не лучше ли будет подождать?

Элли

Подождать? Но зачем ждать? Вы хотите прислать мне другие стихи?

Месье

Есть какая-то магия в том, чтобы говорить о таких вещах, не зная друг друга… но долго я не продержусь…

— Мне нравится ваше имя. Элли. Элли, Элли, Элли.

— От вас оно звучит как красивая мантра. Впрочем, меня это не удивляет: я всегда знала, что мое имя не лишено эротизма.

— Так странно, у вас другой тон в СМС.

— Другой? Вам нравится, когда я более раскованна?

— Раскованна? Забавно… Нет, мне нравится в вас все.

— Но все же вы не спешите со мной встретиться.

— Нет, я мечтаю об этом… но мне так нравится наше общение…

— И правда, это литературное напряжение очень приятно. От него теплая волна в животе.

— Вот видите! Оно пикантно… восхитительно… Во вторник утром?

— Отличная идея — во вторник утром!

— Где мы сможем встретиться?

(Наверное, Месье не следовало мариновать меня так долго.

Или Бабетте не нужно было так рано уходить. Оставшись одна, я не могла сохранять видимость нравственности.)

— У меня есть идея, но боюсь показаться вам непристойной.

— У нас с вами все пристойно… но даже непристойность мне по душе… Так где?

— Я имею обыкновение работать в отеле, потому что дома меня все отвлекает. Поэтому, предлагая вам это, я просто приглашаю вас зайти к себе на работу. Я часто останавливаюсь в пятнадцатом округе, на улице Волонтеров.

— Запомнил… вы меня интригуете… значит, улица Волонтеров. Я вас оставляю. Пишите мне еще…

— Обязательно напишу.

— Возможно, я увижу вас во сне…

— Завтра обязательно отчитаетесь, доктор.

Элли

Дорогой мой!

Вот запоздалый ответ на один момент в вашем письме, не дающий мне покоя.

Значит, вы пытаетесь задавить мои девичьи ощущения своим мужским опытом… ладно… По-вашему, женщина может желать только пенис. С нетерпением жду момента, когда признаю вашу правоту, но пока очень сомневаюсь, что когда-нибудь смогу сказать: «Мне неважно, кому отдаться. Главное для меня сейчас — это пенис».

Может, со мной уже и случалось нечто подобное. Но, чтобы дойти до такой стадии, я должна быть в полубессознательном состоянии.

Бог мой, но как же тогда поэзия? Я с трудом могу поверить в то, что женщина может до такой степени уподобиться животному, чтобы искать только эту часть мужчины, пусть и фундаментальную.

Хотя, конечно, у меня бывали ночи, когда я ворочалась в своей постели, задыхаясь от всепоглощающего желания. Так что, может, вы и правы… возможно, тогда мне было нужно только это. К тому же как-то вечером подруга поведала мне похожую историю. В стиле Питера Пена, вы увидите, но я уверена: вы оцените ее по достоинству. Итак, дело происходит по ночам. Я говорю «по ночам», потому что их несколько. Везде темно, хоть глаз выколи, время позднее, и малышка на втором этаже, томящаяся в своей розовой девичьей спаленке, извивается на влажных простынях, не в силах уснуть, буквально распятая этой настоятельной потребностью быть наполненной мужчиной — единственным действом, превращающим девочку в женщину. Я заметила, что в подобных случаях бесполезно пытаться удовлетворить себя самой, поскольку вместо спасения получаешь дополнительную стимуляцию и, как только заканчивается оргазм, снова возвращаешься к тем же мыслям. Несколько раз я ловила себя на том, что, лежа в кровати, жду, когда кто-нибудь откроет мою дверь — все равно кто — и овладеет мною. Неважно, кто это будет, — соседский сын, вечно торчащий у окна и тщетно подстерегающий меня, водопроводчик или даже вор. Главное — это тело мужчины. Тело, руки мужчины, его властные потребности, опьяняющий и греховный запах. Я ждала его, как ждала в детстве того, когда же Питер Пен влетит в мое окно. Впрочем, история про Питера Пена довольно забавна. Не так давно я писала одному парню: «Тебе известно, что Господь придумал ночные рубашки для того, чтобы девочки не надевали под них трусиков? Думаю, именно за этим Питер Пен прилетал к Венди. Наверняка эта маленькая шлюха спала раздвинув ноги».

Вы читали эту сказку Джеймса Барри? Мне кажется, это самая красивая и грустная история на свете, повествующая одновременно о смерти детей и пробуждении детского эротизма. Поскольку я уверена: она была голой под своей ночной рубашкой… да еще этот капитан Крюк!

Я просто пытаюсь сказать: желание у девушек, вызывающее невыносимую бессонницу, трогательно тем, что оно абсолютно парадоксально и безнадежно. Я знаю мало девчонок своего возраста, которым повезло испытать настоящий оргазм в объятиях мужчины. Под «настоящим» оргазмом подразумеваю тот, который возникает от проникновения.

Не знаю, в чем причина. Может, в том, что в двадцать лет наше тело еще напоминает неисследованный континент? Или в том, что ребята нашего возраста не имеют достаточного опыта, чтобы понять наши потребности?

Как бы то ни было, удовольствие нам проще доставить себе самим. Но когда нас обуревает это почти истеричное желание секса, справиться с ним в одиночку мы не можем. Поскольку взывает к мольбе не только та часть тела. Желание, поднимающееся из глубин чрева, требует мужского присутствия, просто из чисто животного инстинкта, потому что так задумано природой, потому что физиологически мы созданы для того, чтобы цепляться за спину мужчины, который наполняет нас собой. И сможем ли мы при этом испытать оргазм, уже неважно. Так что в этом смысле вы, возможно, правы. «Главное — пенис».

Однако это непросто и почти унизительно — чувствовать себя до такой степени примитивной. Готовой пресмыкаться, умолять.

А теперь хочу вернуться к тому, о чем вы вкратце упомянули в одном из своих первых писем, — вы не помните, что говорили о своем пристрастии к Мандьяргу и Калаферту моему дяде. Зато вы рассказали о том моей матери на уик-энде в Джерси, или что-то в этом роде. И вот она голая правда: где-то полгода назад моя мать, в очередной раз застав меня с Калафертом под мышкой, воскликнула: «Не понимаю, как ты можешь это читать!». На что я ответила: это, возможно, одна из самых лучших книг в мире. И тогда она сказала мне что-то вроде такого: «Забавно, ты бы нашла общий язык с одним из коллег Филиппа».

Я:?

Мама: «Один из хирургов клиники обожает эротическую литературу».

Вот такая история. Вот кому мы на самом деле обязаны этими сообщениями, которыми обмениваемся уже несколько дней.

Разумеется, им необязательно об этом знать. Но вам это известно лучше, чем мне.

Уже половина четвертого.

Еще раз извините меня за возможные опечатки и орфографические ошибки, просто в этот час я уже себя плохо контролирую…

Элли

Месье

Когда я вас читаю, часто вздрагиваю от неожиданности… Иногда мне кажется, вы — само воплощение моего подсознания и памяти вместе взятых… Питер Пен… мое первое незабываемое эротическое переживание…

— Вчера я сначала с удовольствием проглотил все строки вашего блога… одновременно просматривая фотографии в вашем профиле Facebook… Признаюсь, это повлияло на содержание моих снов. Я жду вашего пробуждения с нетерпением… однако мне нравится представлять вас беспомощной и сладострастной, спящей в незнакомом одеянии, и от этого по телу пробегает приятная дрожь…

— Я медленно просыпаюсь — моя комната заполнена солнечным светом. Сладострастная… вы умеете подбирать слова. Да, я сладострастная, едва проснулась и жду водопроводчика.

— В этот момент я жалею, что потратил четырнадцать лет на изучение хирургии, тогда как сегодня мне с лихвой хватило бы корочки водопроводчика…

— Нет, а как же поэзия? Я не знаю ничего прекраснее, чем ваша профессия. И потом, хирург мне тоже нужен. Я умудрилась растянуть руку. Поэтому мне просто необходим ваш визит. Чтобы меня лечить, разумеется.

— Разумеется… чтобы вас лечить… А вы одна?

— Отец работает в своем кабинете… Почему вы спрашиваете? Хотели заехать?

— Невозможно удержаться… честно говоря, мои мысли полны вами… а вторник еще так далеко…

— Ожидание — это как нежные покусывания кожи живота.

— Замечательно… покусывания помогут мне исследовать вас… вы будете дрожать от нетерпения… а я принимаю больных, надеясь, что они не заметят неприличной выпуклости на моих строгих темных брюках…

— Остановитесь! Не то я раздроблю себе руку!

— Будет очень жаль, если пострадает ваша маленькая ручка, так вы не сможете расстегнуть ремень моих брюк… бесстыдно глядя мне в глаза своим светлым взором…

— Милый, я сейчас на совещании со своими друзьями журналистами. Прекратите вгонять меня в краску.

(На самом деле я окопалась в своей кровати, словно застигнутая врасплох кокетка, не зная, что ему ответить и даже не представляя себя бесстыдно глядящей ему в глаза и расстегивающей ширинку на его брюках.)

— Мне нравится вгонять вас в краску… Вы меня тоже… волнуете… сильно… Разве это плохо? А если и так, что это меняет? Я могу вам позвонить?

Этот человек на другом конце Парижа, на другом конце провода, в тысяче световых лет от меня, демонстрирует старомодную деликатность, поняв, что отпугнул меня своими непристойными речами взрослого самца. Теперь, когда я открылась ему в письмах и сообщениях, вибрирующих на его мобильном телефоне хирурга, он хочет услышать мой голос. А я буквально оглушена его жаркими комплиментами моему телу и губам, которых он никогда не видел. Я не представляю себе его голос, то, как он смеется, когда я упражняюсь в остроумии, или когда понимает, что я в очередной раз залилась краской смущения. Однако не сомневаюсь: голос у него дьявольски обворожительный, будь он низкий и глубокий или чистый и сильный. И поскольку я не знаю, как продолжать держать марку, то смотрю на его пропущенный вызов с виноватым видом девчонки, обманывающей мужчин на форуме Интернета.

Во второй половине дня я отправляюсь, поскольку мне нечем заняться, на авеню Домениль, чтобы сделать себе эпиляцию в заведении для старушек. По крайней мере, к такому выводу я пришла, увидев озадаченную физиономию косметички, после того, как заявила, что хочу сделать себе полную эпиляцию. Рядом глухо вибрировал мобильный. Частный вызов. Частный вызов. Частный вызов.

Лишившись всей своей растительности, я наконец нашла в себе силы ему ответить.

— Элли?

Я знала, что это он. Это мог быть кто угодно, но у голоса уже было имя. Замерев под солнечным потоком, в очках Wayfarer на носу, я ответила:

— Добрый день, Месье.

Я говорила вам, как хорошо дышалось в тот день? В лучах заходящего солнца фасады всех домов окрасились в оранжевый цвет. Стоя посреди улицы Дюгомье, я щелкала пальцами, робко прислушиваясь к тембру этого голоса, к глубине этого смеха. Вокруг меня люди двигались в том неторопливом ритме, который характерен лишь для лета, — не подозревая, какая интрига завязывалась здесь, прямо на их глазах.

Несмотря на легкое жжение после эпиляции, под моей одеждой пробежали странные мурашки, и, испугавшись, что Месье так или иначе догадается об этом, я перевела разговор на невинную тему. Он отвечал медленно, вежливо, даже любезно, но в какие-то моменты это звучало еще хуже, чем разговоры о сексе. Он все знал. Он считал с меня информацию, как с книги. Возможно, только из галантности делал вид, что верит в мою реакцию испуганной студентки. Понял ли он когда-нибудь, до какой степени я была ею в тот момент? До какой степени всегда была ею?

Можно назвать спонтанным лишь мой возглас удивления, который я не смогла сдержать:

— У вас такой молодой голос!

Он рассмеялся и заразил меня своим смехом, и, смутившись, я пустилась в неловкие оправдания.

— Нет, я не хотела сказать, что вы старый! Просто ваш голос кажется моложе по сравнению с… то есть, мне кажется, я ожидала услышать…

— Дряхлый голос! — закончил он со смехом.

— Нет, более низкий!

Под легкой шелковой блузкой моя спина вспотела.

— Мне уже не хватает вашего голоса…

— Когда я сказала, что у вас молодой голос, это был комплимент. У вас очень красивый голос, одновременно чистый и низкий. Молодой — но вы и сами еще молоды. Конечно, не такой, как я, — я вообще чувствую себя младенцем, особенно после того, как побывала в руках косметички.

— М-м-м-м, как мне это нравится… мои губы дрожат от нетерпения — так им хочется оказаться там…

— Прекратите присылать мне такие сообщения! Я подавилась сигаретой!

— Какие сообщения я должен прекратить присылать?

— О моей стрижке.

— Я не могу не думать об этом бугорке, покрасневшем после недавнего вмешательства.

— Вы просто дьявол во плоти. Я имела неосторожность сказать вам, что осталась без растительности, и вы тут же этим воспользовались. Наверняка вы не преминете злоупотребить моим доверием и при встрече.

— Еще как злоупотреблю… безгранично… вы почувствуете, какой я твердый… когда я прижмусь к вашей коже младенца…

— Каким ароматом вы будете пахнуть?

— Habit Rouge, Герлен. Плюс мой собственный запах.

— Вы разговариваете? Я имею в виду — во время…

— Я говорю, слушаю.

— Чудесно.

(В пять лет эквивалент утренней эрекции — это шоколадка из рождественского подарка, которая терпеливо ждет, пока ее развернут. Пятнадцать лет спустя — сообщения Месье, доводящие до инфаркта.)

— Я только что приехал в Голландию… мои мысли полны вами… Светлые пряди волос, шаловливые улыбки, подростковый лобок… я одержим вами, мадемуазель… считаю часы до нашей встречи… я не буду шуметь… тихо разденусь… мой язык прильнет к вашему спящему животику… мои любопытные руки пробегут по вашему телу… мой член лихорадочно будет искать вас… Вы притворитесь, что спите… но когда мой язык проникнет в ваши сладкие складочки… когда я слизну несколько прелестных капелек, блестящих между ваших бедер… я почувствую, как учащается ваше дыхание… ваши руки вцепятся в простыни… я вопьюсь поцелуем в вашу шею, почти вырвав у вас крик, который вы все же прибережете на тот момент, когда примете мой твердый член в свою очаровательную маленькую киску… а мои пальцы в это время будут ласкать вашу вздрагивающую попку… Мой член проникнет еще глубже… и заставит вас пробормотать непристойности… которые я даже не могу здесь написать… но я выполню все ваши просьбы… вы будете сдерживать оргазм, и это будет похоже на пытку… но в надежде на более сильный взрыв вы будете держаться до последнего… ругаться, потеряв всякий стыд… изнывая… покрывшись испариной от возбуждения… с безумным взглядом… с маленьким розовым язычком, выглядывающим из полуоткрытых губ…

— Вы получили мои ночные сообщения? Я был не слишком распущенным?

— Нет… нисколько! Может, и распущенным, но довольно пикантным. Я сейчас занята, поэтому не могу ответить вам сразу. Подождите немножко.

— Мне трудно ждать, мадемуазель… вы меня околдовали… Можно вам позвонить?

— Я в машине моего отца. Не заставляйте меня краснеть!

— Мне придется это сделать — раз вы не даете мне высказать свои мысли! Расскажите мне, какая вы будете во вторник, перед тем, как я войду в комнату… и какая у вас грудь… Я перешел в более прохладное место, чтобы мои джинсы выглядели менее… подозрительно…

— Грудь у меня маленькая. Округлая. Соски очень быстро твердеют. Но только посмотрите, как неправильно все устроено!

Из-за ее размера мужчины часто ею пренебрегают, к моему великому сожалению, — ведь маленькая грудь самая чувствительная!

— О, я не стану пренебрегать вашей грудью! Я буду ее боготворить, ласкать, целовать, мять, лизать… и возможно, даже кончу на нее.

— Это довольно необычно. Так же как и на лицо.

— Я подавился своим обедом…

— Вот что бывает с чересчур развратными людьми. Еще скажите, что я виновата.

— Расскажи, какая у тебя попка.

— Спина у меня такая выгнутая, что попа кажется большой, но я нахожу ее очень красивой. Эта часть моего тела нравится мне больше всего. Может, чуть и толстовата, зато упругая и круглая.

— О, как я хочу, чтобы вы раздвинули свою попку… стоя на четвереньках… и чтобы мой язык нежно проник в вашу маленькую дверцу… которая, дрожа, приоткроется… увлажненная слюной… всасывая меня, словно божественный вантуз… к темным глубинам вашего желания…

— Как думаешь, что можно ответить на такое сообщение?

Я протянула свой мобильный Алисе, курившей возле окна ванной комнаты.

— Да он просто грязный извращенец! — завопила она, почти бросив телефон в раковину.

— Так что мне делать? Что ответить? — спросила я, намыливаясь, не в силах найти адекватный ответ на подобное откровение.

— Что ты моешь свой божественный вантуз!

— Позвольте мне позвонить вам.

— Я сейчас в ванной.

— Как бы я хотел оказаться рядом… прижать вас животом к холодному полу ванной комнаты, лицом к кафелю… и овладеть вами…

— Теперь я точно вся мокрая. Мне так не терпится увидеть все, что мы можем сделать. Наши возможности безграничны. Если только вы не умрете раньше, подавившись обедом.

— Даже не надейтесь… все мое тело напряжено и ждет только этого… и моя душа тоже…

Элли

Я уже это говорила, но повторюсь — день тянется ужасно долго. С восьми до восьми (то есть двенадцать часов) я провела на ногах, упаковывая горшки с розами, и, получая ваши сообщения, исколола себе все руки. Итог этой пятницы первого мая: я еле стою на ногах и, переодеваясь в пижаму (подружки болтают в соседней комнате), не могу смотреть на себя в зеркало. Не знаю, как вы это сделали, но вы словно завладели моими глазами, и каждый взгляд, который я бросаю на свое тело, меня обжигает. Верните меня самой себе.

Я никак не могу прийти в себя от мысли, что уже видела вас, — я постоянно к ней возвращаюсь, настолько она меня беспокоит. Ведь где-то год назад вы делали операцию на брюшной полости, а я наблюдала за вашей работой, и вы должны были чувствовать на себе этот взгляд, но тогда ни вы, ни я еще ничего не знали. Представьте хоть на секунду нестерпимый эротизм этой ситуации. У вас наверняка были те же глаза, те же губы, те же руки, то же тело, тот же голос, а я находилась рядом с вами, неузнаваемая в медицинской одежде, которая подходила мне так же, как стринги Голде Меир[13]. Мы еще не существовали друг для друга, я была для вас лишь какой-то племянницей доктора Кантреля и не произвела на вас никакого впечатления, поскольку вы меня даже не помните…

Но теперь, меньше чем через три дня, вы проникнете глубоко в мою плоть…

Понятие хорошего и плохого: то, что мы делаем, действительно плохо. Не думаю, чтобы кто-нибудь мог найти нам оправдание. Но еще хуже — понимать: все это так восхитительно именно потому, что плохо. (Поскольку это так, я, чтобы закрыть эту главу, хотела бы все же сказать: согласно критериям Сада, мы — скауты. Маленькие певцы с деревянными крестами. Причащающиеся впервые.)

Что меня больше всего нервирует, так это мысль о том, что в течение нескольких лет мой бывший приятель называл меня развратницей. Может, ради шутки. Но я так не думаю. Мне кажется, он был глубоко убежден, что я худшая сучка в мире. И он ни на грамм не ошибался. Когда я вспоминаю о том, что с ним вытворяла, мне становится дурно. Я заставляла его говорить мне отвратительные вещи, а сама, в порыве возбуждения, с удивлением слышала от себя фразы, которые даже не могу здесь повторить. Так вот, меня удивляет то, что я могла быть такой грязной, такой порочной и при этом с широко раскрытыми глазами читать ваши сообщения.

Вы забрались на мою территорию.

Обычно я сама играю безобидными словами, в итоге приобретающими другой смысл, как например… не знаю… «можете писать мне, что хотите, обещать все, что пожелаете, но во вторник я так крепко сожму вас в себе, буду такой горячей, обжигающей и мягкой вокруг вас, обхватив ваш член, словно маленькой девичьей ручкой, что вам придется постараться, чтобы выдержать больше двух минут».

Или еще так: «Может, я и кажусь неискушенной и смущенной по телефону, но я знаю заранее, что буду впитывать ваши слова с совсем другим самозабвением, когда прижмусь к вам всем телом». Это более мягко.

Я могу быть и более пошлой. Например: «Если бы это не было самой преступной мыслью в мире, я бы, наверное, сказала вам, что скользну под стол, за которым вы сидите, приникну губами к вашему пенису и буду стараться продлить ваше удовольствие как можно дольше».

Можно процитировать Калаферта, почему бы и нет: «Думай об этом. Только об этом. Со всей силой воображения. О моей киске и своем члене».

Я хочу быть распутницей и одновременно маленькой девочкой, в зависимости от ваших желаний.

Подумать только, вторник так близок и в то же время так далек! Еще целых три дня, а я уже в таком состоянии, что не представляю, как проведу ночь с понедельника на вторник. Я не хочу даже дотрагиваться до себя, обожаю это ощущение, мне кажется: я вся соткана из огня.

Послушайте Velvet Underground[14]. Я с удовольствием объясню вам, почему считаю эту музыку необыкновенной. Даже если догадываюсь, что вы и так знаете. Одна песня, в частности, полна одновременно сексуального и нездорового напряжения: «Героин». Это моя любимая. Вместе с «Венерой в мехах» (которая занимается любовью в моих ушах всякий раз, когда я слушаю ее на моем iPod), «Я жду мужчину» и «После работы».

Выпив всего один бокал, я считаю, что неплохо справляюсь. Правда? А теперь побегу к своим девчонкам, а то они скоро начнут меня искать.

Как хорошо, что Господь был так добр к нам и создал мобильные телефоны. Я бы наверняка сошла с ума без своих и без ваших сообщений, от которых трепещет мое сердце…

фальшивойшлюхи

истиннойнедотроги

(Соедините нужные слова. Упражнение четвертого уровня сложности.)

Теперь время будет тянуться еще дольше… Я просыпаюсь с мыслями о вас… Смесь фотографий, которыми я любовался на вашей странице, и ваших посланий… Фотографии словно ожили и начали двигаться… улыбаться… медленно раздеваться… а мой член такой твердый сегодня утром… Смочив языком ладонь руки, я почти небрежно ласкаю себя… представляя ваши глаза, глядящие в мои… запах вашей киски на моем нёбе… Воспоминание о вашей попке вызывает конвульсии в запястье, и я знаю, что наслаждение может наступить очень быстро… но я сдерживаюсь… Я хочу во вторник взорваться в вашем нежном чреве… затопить вашу темную и влажную запретную пещерку… наполнить ваше горло долгими теплыми струями горячей спермы…

Комната, куда я заманила Месье в это первое майское утро, находилась — думаю, и до сих пор находится — в пятнадцатом округе, в квартале, где я никогда раньше не бывала и куда больше с тех пор не возвращалась. Мое окно выходило на улицу Волонтеров, на несколько обветшалых зданий и небольшую больницу, окруженную коконом совершенно неуместной здесь зелени.

«Очень удачно — тут даже имеется клиника, на случай если я вдруг потеряю сознание в ваших объятьях», — написала я Месье.

Это был вечер понедельника, и я дрожала как осиновый лист, выкуривая на балконе сигарету за сигаретой. Комната сзади меня уже находилась в плачевном состоянии: всюду разбросаны мои вещи, простыни испачканы ягодами шелковицы и перезрелыми манго. На часах половина седьмого. Бабетта проводит вечер с Симоном, Инэс уехала в Довиль, Жюльетта с Матильдой отправились в кино — короче, я осталась в гордом одиночестве, которое продлится до десяти часов утра. И никто не протянет мне дружеской руки, чтобы поддержать в этом бесконечном разрушающем ожидании.

Время от времени Месье присылал мне сообщения, каким-то непонятным образом сокращавшие часы ожидания и одновременно делавшие их омерзительно долгими. Это был мой единственный контакт с внешним миром — и какой! При каждом вибрировании мобильного я была готова выброситься из окна. А по окончании чтения на какую-то долю секунды мне хотелось собрать свои вещи и удрать отсюда, не предупредив Месье, что я трусливо покинула место преступления. Меня толкало на этот шаг столько мыслей одновременно: о моем дяде, о сестре, видевшей, как я ухожу из дому с сумками, полными еды, но больше всего — безумный страх оказаться напротив этого мужчины, который вот уже пять дней представлял себе меня самой распущенной из всех девчонок, свободной от предрассудков (тогда как, лежа в одиночестве на широкой кованой кровати, я уже запрещала себе некоторые позиции, что могли бы открыть Месье мою сомнительную эпиляцию или апельсиновую корку на левой ягодице — напоминание о моей недавней полноте).

Я просто умирала от страха. В течение этой доли секунды безумных колебаний мне досаждал внутренний пронзительный голос: «А какая кожа у мужчин в этом возрасте? Она еще эластичная и упругая или же в легких морщинах, как руки стариков? И что делать, если он мне совсем не понравится? Если он окажется лысым пузатым стариканом? С испариной на лбу? Беззубым? Что делать, если он будет — а такое вполне вероятно — совершенно отвратительным? А его член? Что надо сделать, чтобы он стоял в этом возрасте? И достаточно ли он твердый?»

Раздираемая внутренними противоречиями, я получила сообщение: «Мне не терпится оказаться рядом с вами».

Все это было как сон наяву, я сохранила мало воспоминаний о том вечере, когда мои друзья из журнала «Разврат» пришли составить мне компанию. У меня осталась тетрадь в кожаной обложке, в которой Бенжамен сделал набросок моего лица в стиле Фрэнсиса Бэкона[15] раздавленной ягодой клубники, которая со временем приобрела оттенок высохшей крови. Есть также фотография, сделанная Кенза, на которой я с сигаретой в руке, прислонившись к спинке кровати, задумчиво смотрю в пустоту. Это единственный снимок, самый душераздирающий свидетель моей истории, запечатлевший меня с мыслями, полными этим мужчиной. Мне кажется, два месяца спустя мое лицо полностью изменилось. И причиной тому не потеря веса, а взгляд. Такого взгляда у меня больше не было никогда. Совершенно отсутствующего.

Потом, когда опустилась ночь, я несколько часов мыла волосы, — то есть это мне казалось, что несколько часов, а на самом деле я плескалась под теплой струей не больше четверти часа в полубессознательном состоянии, предаваясь бессвязным мечтаниям. Зеркала были расположены таким образом, что мое обнаженное тело под душем отражалось в комнате. И эта особенность, забавлявшая нас целый вечер с фотографической точки зрения, теперь оказалась довольно волнующей — помню, как я очень четко осознала: между комнатой и мной что-то происходит. Независимо от ракурса, под которым я на нее смотрела, маленькая несуразная комната, драпированная тяжелой тканью, вся вибрировала в ожидании Месье. Зеркала, в которых я отражалась одна, искали его незнакомый силуэт. Кровать, казалось, трепетала, а мебель, эта старая китайская мебель, видавшая виды, уже спрашивала себя, каково будет ее предназначение, когда он придет.

С горем пополам прикрывшись слишком маленьким полотенцем, я облокотилась на подоконник, чтобы выкурить энную по счету сигарету. Пятнадцатый округ и весь Париж казались мне необычными: в воздухе висело тяжелое напряжение, словно я ждала появления дьявола или Мессии. Или конца света.

Мой мобильный завибрировал — в последнем сообщении Месье, казавшемся эпицентром этого напряжения, говорилось: «Я ложусь спать. Следующие слова произнесу тебе на ушко».

До конца осознав смысл эсэмэски, я в ужасе выбросила окурок на капот стоявшей внизу машины. Я была напугана до смерти. Сообщила Месье номер своей комнаты, этаж — он мог появиться в любую минуту, а у меня с волос стекает вода, макияж расплылся по лицу, на ногах растут волосы. Действительность была такова: я ужасно боялась ему не понравиться. Меня истязала память: я могла бы воссоздать все его лицо, начиная с губ, которые я помнила (но зачем?). Я малодушно увиливала от небольшого усилия, которое дополнило бы этот призрачный словесный портрет, давно возникший у меня в голове. Неотступно преследующий меня призрак был окутан успокаивающей пеленой, без носа, без глаз, без реального лица, имеющего лишь эти губы. Эти губы…

Боже мой, как же здорово вспоминать о том вечере несколько месяцев спустя, когда полупьяная в метро я пишу эти строки просто потому, что мне нравится, как мой карандаш касается бумаги. Я помню все его мельчайшие жесты. Я могла бы снять фильм об этой ночи, не упустив ни единой мелочи. Как я улеглась под репортаж Арта о юных белорусских рокерах, пораженная полным отсутствием интереса ко всем этим людям и их бедам. Как завела будильник на шесть часов утра, прежде чем выключить свет и телевизор, оставшись совсем одна в голубом сиянии пустых улиц. Вежливый запах гостиничных простыней, всегда немного шершавых и не очень хорошо удерживающих тепло, — но я нуждалась именно в таком дискомфорте. Мне совершенно не хотелось проспать всю ночь.

Когда я проснулась (подпрыгнув от первого звонка), комнату заполнял красный свет. Очень приятный, не слишком яркий. Это было начало лучезарной недели. Через занавески проникал еще слабый свет погожего дня. Голубое небо без единого облачка. Я тряслась, словно в ожидании экзамена, вздрагивая от приступов тревоги. В глубине души, лишь в самой глубине, звенела тоненькая струнка желания, беспрестанное вибрато которой доносилось до меня из глубин смятения.

Свернувшись в позе зародыша под огромным белым одеялом, я наблюдала, как идет время, поднимается солнце, огорчалась, что не могу спать и лишь проваливаюсь в болезненное оцепенение, прерываемое странными снами, как бывает во время простуды. Я напряженно прислушивалась к звукам на лестнице, к своей агонии, пленница в этой маленькой узкой комнате, оклеенной от пола до потолка ярко-голубыми обоями.

Единственное занятие, которому я могла предаваться лежа на кровати, — это считать цветы на обоях, классифицировать их и анализировать стадию их распускания. Розовые тюльпаны полностью раскрылись, головки лютиков уже начали терять лепестки. В темном дереве серванта возле окна — королевская лилия, ее длинные изогнутые листья.

Мысль о том, что Месье мне не понравится, на секунду посетила меня, не вызвав настоящего опасения. Думаю, дело было вот в чем: во мне жило нечто вроде уверенности, что мы с ним по телефону уже прикоснулись к чему-то бесконечно большему, чем это утро вторника в номере парижского отеля, чему-то, основанному на более тонком притяжении, чем физическое. Это было не любовью или каким-то подобным ему благородным чувством, а скорее, как мне кажется, полной риска осознанной тягой к безнравственной связи.

Я могла бы еще успеть сбежать, чтобы перестать думать, насколько возбуждает меня табу на секс с Месье, насколько мне нравится мысль о том, что мне двадцать лет и я, украсив себя лишь чулками, делающими наготу еще более вызывающей, жду бывшего коллегу моего дяди, женатого мужчину сорока шести лет, отца пятерых детей, который ненамного старше моего отца.

Но полное отсутствие нравственности этого свидания удерживало меня здесь словно цепи и ядро на ногах. Мне редко доводилось испытывать такое острое психологическое возбуждение: помесь Большой восьмерки, устного выпускного экзамена и первого секса. Спрятавшись под одеялом, в мягком сумраке я наблюдала, как пульсирует кожа на моем животе, словно мои основные жизненные силы странным образом сконцентрировались в этой сверхчувствительной области. Медленно шли часы. На время забыв о желании, обо всех сексуальных мотивах, я в итоге принялась видеть в Месье свое единственное облегчение, надежду снова начать дышать свободно.

Когда Месье толкнул маленькую скрипучую дверь, которая была приоткрыта, я пыталась применить технику переменного дыхания, зарывшись в подушки и делая вид, что сплю. Медленные шаги, приглушенные ковром. Мое сердце, бешено колотившееся при каждом звуке на лестнице, почти остановилось, чтобы неспешно забиться снова: в ритме всего остального, в выжидательной позиции. Я со всей остротой ощущала новое присутствие: движение воздуха, плотного и ватного, как тягучий туман, звук задвигаемой защелки (поскольку ждать было больше некого и все, что должно было произойти через несколько секунд, зависело только от нас), нескромный шелест пальто, которое кладут на стул, но особенно — его бесшумное приближение, о чем я могла только догадываться. Впрочем, я какое-то время пыталась локализовать Месье в пространстве, приоткрыв глаза, спрятанные под завесой волос. Он мог быть везде одновременно, и единственное, что я видела, — это мимолетная тень на голубых стенах.

Я по-прежнему лихорадочно искала его, когда сомнений больше не осталось: матрас справа от меня прогнулся под его весом — о, каким многозначительным весом!

Так странно — можно достаточно четко почувствовать состояние мужчины лишь по тому, как он садится на край кровати. У некоторых полная неподвижность выдает глухое, парализующее желание. У других оно проявляется лишь перед самым началом ласк, напоминая детскую нетерпеливость.

В случае с Месье несколько обжигающих секунд я ощущала его взгляд на своей полуоткрытой спине, догадывалась о медленном взмахе руки, опустившейся на мой затылок, и все это размеренно, неуловимо. Я слышала его дыхание, невероятно спокойное. Казалось, он полностью контролирует ситуацию. Шорох ткани его костюма, звяканье часов на запястье — все эти незначительные звуки выдавали в нем еще глубоко цивилизованного мужчину, который только что прошел мимо портье двумя этажами ниже. Даже пальцы, касавшиеся моей шеи, были элегантно прохладными. Несколько минут они порхали вдоль моего позвоночника, и эти непривычные ласки вызывали во мне глухое волнение.

Казалось, весь Париж затаил дыхание.

Малая часть моего мозга, которая не была поглощена прикосновением его тонких пальцев к моим лопаткам, работала на полную мощь: я пыталась найти в нем что-то знакомое, какую-либо мелочь, что разместила бы эти пальцы во времени, снабдив их воспоминаниями и чувствами. Я силилась понять, могу ли быть уверена: это руки именно его, а не какого-нибудь незнакомца, случайно поднявшегося в мою комнату. Почему же эти ласки не были безликими?

Когда крупная ладонь раскрылась, чтобы обхватить одну из моих ягодиц, я потянулась как кошка, умело изображая внезапное пробуждение ребенка, спавшего крепким сном. И тогда Месье понял, что я знаю, что я чувствую его, и прошептал что-то, чего я не расслышала из-за шороха простыней, но я узнала голос, глубокий бархатный голос, от которого можно было сойти с ума.

Вдали церковный колокол пробил десять часов, когда Месье, лежа на кровати, крепко прижавшись к моей спине, кончиками пальцев рисовал на моем теле, а я продолжала свой медленный процесс узнавания. Я ощущала на плече мягкость свежевыбритой щеки, беззвучные поцелуи, похожие на солнечные проблески среди тумана. Месье ничего не говорил. Только дышал, унимая своим размеренным дыханием мои приглушенные вскрики. Казалось, он не знает, как мучительно чувствовать прикосновение пряжки ремня, согреваемой твердым членом под тканью костюма, какой вихрь эмоций это вызывает. Я ужасно боялась повернуться и увидеть его из-за рассудочного желания, испытываемого к нему, некой замысловатой помеси влечения и отвращения, не поддающегося объяснению.

Терпение Месье меня поражало — его явно не беспокоило, что он не видит моего лица, — но точно так же, как и я, он лишь наслаждался красотой и чувственностью, не пытаясь составить общего представления. Я просто знала, что эти руки мягкие, эта кожа приятно пахнет, и, поскольку красота, как правило, складывается из таких незначительных деталей, мне казалось: Месье в целом меня не разочарует.

Поначалу я решила, что могу играть с ним как с любым другим из моих тридцатилетних любовников, держать в напряжении и сводить с ума от желания, сознательно двигая ягодицами возле его напряженного члена. Но, ощутив на себе взгляд, в котором смешивалось вожделение и снисходительность взрослого перед моей театральной похотливостью, я почувствовала себя безоружной. Я поняла: Месье может притвориться, что дает мне власть, но это всегда будет лишь иллюзией. Даже храня молчание, даже скрывшись за моей спиной, этот человек одним взглядом связывал меня по рукам и ногам.

Внезапно его пальцы обезумели, выискивая складочки и впадины, пробираясь повсюду, где я стала влажной, благодаря теплу комнаты и моему нетерпению. Выбравшись из своей телесной оболочки, я наблюдала, как отбиваюсь, словно подопытный кролик, но Месье удерживал меня одной рукой, и внезапно я оказалась голой, с раздвинутыми ногами, приподнятыми ягодицами, и все мои отчаянные попытки вырваться были бесполезны. В дневном свете, даже приглушенном занавесками, в такой позиции я была перед ним как на ладони. И он не мог не видеть, насколько я уже горячая и мокрая.

(В комнате пахло старым вощеным деревом и пылью, но запах не был агрессивным и удушающим, как это иногда бывает. Тысячелетний, до боли знакомый запах буржуазного дома, который не смог заглушить воск. Месье держал руку возле моих губ, но до меня доносился лишь запах этой комнаты, в то время как я жадно хватала воздух, бормоча в рукав его костюма «нет, нет».)

Мои щеки разогрелись до немыслимой температуры, когда я со всей силой осознала, что Месье смотрит мне прямо между ног, одним из тех неуловимых взглядов, которые мужчины бросают на эту часть женского тела. И эта напряженная секунда, соединившая его глаза и пальцы, показалась мне бесконечной. Думаю, это был взгляд любви, поскольку я не видела ничего другого на его лице, когда в последующие вторники он сгибал мои ноги. Но эту любовь еще следовало приручить, она была слишком новой для меня, жгущей и сырой, существовавшей лишь в стихах Аполлинера[16] или в цветах Курбе[17]. Думаю, именно в тот момент я начала говорить себе, что Месье понравится мне в любом случае, независимо от его внешности, только за эту любовь, пылающую желанием и благоговейным восхищением, которую я всегда считала выдумкой. И которая оказалась реальной.

Наконец он до меня дотронулся, и в своем смятении, изумлении я поняла: этот мужчина нравится мне именно там. И мне нравилось, что он чувствует, как я сжалась вокруг его большого пальца, твердая под его указательным, набухшая в его ладони, а он трогает меня словно куклу или картину, с точностью и интуицией, которых не может ослабить восхищение. Уверенность этой мужской руки ощущалась в моих волосах, на моем теле.

Месье разделся в мгновение ока, — я не могу писать ни эти слова, ни последующие, не испытывая спазма во всем теле при воспоминании о его приникшем ко мне теплом торсе, о парализующем ощущении его члена у моих ягодиц.

Не знаю, как он сумел так быстро и почти бесшумно раздеться. Это заняло у него всего несколько секунд, и я так и не поняла, должна ли была радоваться или же обижаться из-за столь варварской поспешности, поскольку до того у меня были мужчины, изощренность которых проявлялась в процессе неспешного обнажения.

Я едва успела подумать об этом, как из-за моей спины внезапно появилась огромная тень Месье. Я почувствовала, как он напряжен, словно пребывает на краю бездны, а затем комната растаяла вокруг нас, как будто утратив цвет. В тот момент, когда он вошел в меня, я широко раскрыла глаза, чтобы увидеть только две его руки, поставленные справа и слева от моих бедер, удлиненные изящные кисти рук, яркий блеск обручального кольца, — именно тогда эти руки вошли в мой мир, чтобы больше никогда его не покидать.

Если есть одна вещь, которую я не прощу Месье — одна среди сотни других, — так это то, что он так неожиданно овладел мною в это первое утро, слишком быстро, чтобы я успела ему запретить. Он таким образом создал недоразумение, которое позже меня погубило: мысль о том, что я была единственной в его глазах, кто достоин подобного риска (опасность, разумеется, распространялась на жену Месье, ей вряд ли помогло бы чувство юмора, если бы она когда-нибудь узнала, что гонорея пришла к ней от меня).

Я бы солгала, сказав, что эта мысль меня занимала больше пары секунд, поскольку Месье проникал в меня сантиметр за сантиметром, одновременно медленно и очень мощно, пока не достиг глубины моего чрева, и я с ужасом услышала влажный всасывающий звук, как бывает в порнофильмах. Я начала глупо молиться, чтобы он этого не заметил, но вокруг была такая тишина, что от Месье ничего не ускользало, во всяком случае, касавшегося моих ягодиц или того горячего места, где соединились наши тела.

Два месяца спустя на улице стоит удушающая жара, и я сижу за своим письменным столом в комбинации — именно в ней я была в тот вторник. Эти строки для меня, словно яд медленного действия, и мне кажется глупым, что у меня осталось лишь одно воспоминание о Проникновении. Слово приобрело особый смысл благодаря изысканной чувственности Месье (его, на самом деле, необязательно писать с заглавной буквы, чтобы оно звучало как реквием). Я забыла все о наших первых объятиях, кроме их начала и конца, потому что меня слишком занимало восхищение, испытываемое по отношению к этому мужчине. Я была наполнена этим членом, ставшим таким твердым для меня. И я так увлеклась наблюдением за нами, что даже не помню, понравилось мне это или нет, — когда я, задыхаясь, легла рядом, мне хотелось снова смотреть и смотреть на этого мужчину. Он просто кипел невероятной сексуальной энергией, приоткрывая мне незнакомые миры, которые я ощущала в полной мере для того, чтобы захотеть распахнуть им навстречу двери.

Воспоминания приходят яркими вспышками: вот я сижу на нем, на время лишив его власти, к которой отчаянно стремлюсь. Вот ползу вдоль его живота, вдыхая аромат тела, — плоский живот, явно не знавший диет, гладкая упругая кожа худощавого мужчины, на которую годы все же наложили рисунок, почти невидимый глазу и заметный лишь при касании моей щеки или пальцев.

Я помню, что окутала взглядом всего Месье, прежде чем взять его в рот, — то есть я хочу сказать, что смотрела на его тело, как обычно поражаясь, насколько бесстыдно мужчины демонстрируют свою эрекцию, явно гордясь этой эффектной наготой. Ноги Месье были достаточно раздвинуты, чтобы я могла там устроиться и глядеть из-под ресниц на темный шелковистый пух, из которого торчал его пенис, похожий на восклицательный знак. Его вкус смешивался с моим в тех же секретных дьявольских пропорциях, что и рецепт кока-колы. Я не осмеливалась хвастаться своим искусством в этой области, хуже того, я внезапно лишилась всех своих способностей. Как бы мне ни хотелось произвести впечатление на Месье знанием и любовью в отношении мужского тела, я не могла решиться показать ему, что, несмотря на свои двадцать лет, была, возможно, такой же развратной, как и он.

Еще одна вспышка, откровенность которой меня убила: уже через несколько секунд он вытащил свой член из моего рта и внезапно перевернул меня на живот, так быстро, что, когда я вскрикнула, впиваясь зубами в мякоть его руки, в моем горле еще стекала смесь слюны и спермы, которую он не смог сдержать. В тот момент мне показалось, что Месье что-то говорит, и, не понимая ни слова, я почти умирала от возбуждения, купаясь в непристойности этого голоса, до сих пор звучавшего безлично! Я помертвела от ужаса, когда поняла, что на самом деле Месье ничего не говорил, полностью сконцентрировавшись на созерцании, на моем прерывистом дыхании. То, что я приняла за непристойные речи, было лишь звуком его члена, глубоко входящего и выходящего из меня, звуком его живота, бьющегося о мои ягодицы. И мне пришлось вывернуть шею, чтобы у меня не осталось никаких сомнений: мой зад дрожал при каждом толчке, но Месье лишил меня всякой возможности помешать ему в этом, удерживая меня широко раскрытыми ладонями и впившись ногтями в мою кожу. Даже под этим жалким углом зрения я видела его член, когда он почти полностью выскальзывал из меня, и звук, который он производил, ударяясь в глубине моей вагины, вполне мог иметь форму и цвет. Я была так смущена, но в то же время так омерзительно возбуждена, что принялась вскрикивать еще громче, сначала для того, чтобы замаскировать эти звуки. Но то, что вырывалось из моего горла, не имело ничего общего с ожидаемой изысканностью и казалось точным эхом движений Месье, эхом по их силе и глубине, восхитительной вибрации. Настоящие крики сучки.

Затем Месье внезапно отодвинулся от меня, и я осталась зияющей, розовой и побежденной, бьющейся в конвульсиях под его взглядом, пока он снова не уложил меня на живот, и перед тем, как закрыть глаза, я получила первое, невыносимое представление об этом обнаженном мужчине, который взглядом ласкал мое тело.

Я познала вкус спермы Месье гораздо раньше, чем наконец узнала его лицо, открыв глаза и увидев его, увидев по-настоящему. Ощущая острый запах его семени, я осторожно приоткрыла один глаз, и внезапно он принял реальный облик. Большие серые глаза Месье прикрывали тяжелые чувственные веки, которые унаследовал его старший сын (я видела его на фотографиях за несколько дней до этого), а полные мягкие губы просто кричали о своей жажде любви и удовольствий. Его нос, само совершенство, казалось, был создан для того, чтобы проскальзывать между моими бедрами и прикасаться при поцелуях к моей шее. Месье всем своим обликом словно призывал меня изгибаться под его взглядом, как это делает кошка. Или, может, мое восприятие искажало то свидетельство триумфа, стекающее по щекам в акведук моих губ?

Кем вы были, Месье? Кем вы были на самом деле? Что в вас было такого, чтобы превратить это обычное утро вторника в то, что перевернуло мою жизнь? Окажись я на вашем месте, сомневаюсь, что осмелилась бы открыть дверь вашей спальни, во всяком случае, с таким уверенным видом, словно требуя причитающееся, словно вы страстно желали меня всю свою жизнь. Собственно говоря, я наблюдала за тем, как вы появились возле кровати, заполнив собой мой мир. Я позволила это сделать без малейшего возражения: эта комната всегда существовала лишь для нас двоих.

Помните, как прошли двадцать минут после любви? Прижавшись к вашему торсу, я хотела незаметно вытереть вашу сперму об одеяло, но, решив, что я пытаюсь ускользнуть, вы удержали меня одной рукой: «Останься здесь!».

В общем, вы принуждали меня к ласкам. Думаю, я пристрастилась к ним гораздо позже, когда вас уже не было рядом, чтобы мучить меня нежностью. Грустно, правда?

Долгое время мы молчали. Я боялась снова встретиться с вами взглядом. Приходила в себя. Изучала особую плотность этой тишины. Но первой заговорила все же я:

— Значит, вы все-таки пришли.

Не потому, что я не придумала ничего другого, а только затем, что еще находилась под впечатлением от вашей смелости: вы ушли раньше из дому, миновали странные улочки, отделяющие Латинский квартал от Конвансьон, прекрасно зная, что именно увидите, поднявшись на третий этаж этого крошечного отеля. Никакой риск не мог заставить вас — собственно, как и меня, — отступить после этих пяти дней, проведенных в сильнейшем возбуждении.

Не могу вспомнить все тонкости нашего тогдашнего разговора и очень сожалею об этом: я бы многое отдала, чтобы до бесконечности пересматривать фильм о том первом утре в ваших объятиях! Я слушала тембр вашего голоса, звучавшего для меня как музыка. Восхитительный голос безликих любовников, не дававших мне покоя вечерами, когда я пыталась уснуть. А потом вы пригвоздили меня к месту в первый раз.

— Ты не думала, что все пройдет вот так?

— Как?

— Что я буду таким. Ты, наверное, не ожидала, что все будет так мягко?

(Так мягко. Месье. Какое удачное слово.)

— Что я беззвучно войду в твою комнату, буду ласкать тебя, подожду, пока ты проснешься? Я бы мог вихрем ворваться сюда, наброситься на тебя, изнасиловать. Разорвать твои чулки и предаться содомии.

Содомии! Месье! Что за дикая мысль! Прекрасно помню, как у меня уши чуть в трубочку не свернулись. Я ощутила короткий спазм отвращения, подумала, что «трахнуть в попу» прозвучало бы гораздо лучше в ваших устах (чуть позже мы с вами в том убедились, когда вы прошептали это надо мной в один из последующих вторников). Все что угодно, но только не «содомия»! Однажды, Месье, я проникну во Французскую академию и вычеркну это слово из словаря, даже если мне придется пробраться туда только за тем.

Помните, как чуть позже вы с сожалением меня отпустили и я натянула эту самую комбинацию, опустив верх? Я закурила сигарету и, держась за железную спинку кровати, принялась расхаживать перед вами как законченная шлюшка, не переставая ласкать себе соски. Ваш одобрительный взгляд обволакивал меня словно покрывалом. Я могла одновременно наблюдать за собой в большом зеркале напротив, и с сигаретой во рту я принимала разные позы, разговаривая с вами о книгах, о моей учебе, друзьях, которые приходили сюда вчера составить мне компанию. Настоящий балет с раздвинутыми ногами, жеманными пируэтами на цыпочках и грациозными наклонами «за упавшей заколкой» (чтобы показать вам свои ягодицы). На ваших губах вновь играла улыбка умиления, одновременно сексуальная и отеческая, полностью соответствующая ситуации: она лишь со всей дерзостью подчеркивала мою юность и вашу зрелость. Месье, развалившийся, словно король, на широкой кровати, вокруг которой порхает его полуголая Мессалина, не так давно вышедшая из возраста подростка.

Это было утро, какие бывают только в мае: солнце медленно поднималось на небосводе, но время, казалось, замерло на месте.

Иногда вы прерывали нашу беседу, чтобы воскликнуть с внезапно серьезным видом:

— Какая ты красивая!

И я чувствовала себя сияющей посреди всего этого света. (Позже вы будете спрашивать себя, как я могла так увязнуть в этой истории, в итоге влюбившись в вас. Это обожание, смешанное с недоверием, которое я к вам проявляла, поражало вас, и вы никак не могли понять, почему наши традиционные роли внезапно поменялись местами. Мне известно об этом не больше вашего, но я почти уверена: немалую роль сыграли комплименты и эта страсть в ваших темных красивых глазах.)

Затем я снова легла рядом с вами, разместившись между вашими коленями и руками, и вы одной рукой обхватили мою правую грудь.

— Она будет чувствовать себя такой одинокой, когда я уйду, — предсказали вы.

На самом деле пришлось ждать еще целую неделю, пока я не поняла, как мне не хватает ваших ласк и всего остального. Эта нравственность, деформированная любовью к пороку, о которой я догадывалась, непреодолимо влекла меня словно наркотик. И пока мои руки приближались к вашим бедрам, не смея коснуться их, пока я решалась лишь пожирать вас глазами, вы прижали меня к себе и гладили по волосам, словно не произошло ничего особенного. Словно не было ничего парадоксального в том, чтобы сначала кончить мне на лицо, а затем перейти к ласкам.

Когда я лежала неподвижно рядом с вами несколько минут подряд, мое тело как будто обжигало огнем. Вы не понимали этого: мои бесконечные хождения между кроватью и окном вас раздражали, все больше и больше по мере того как шло время, и вы становились более грубым. Вы, должно быть, отлично понимали, до какой степени волновали меня. Накануне я прислала вам очень честное сообщение: «И все-таки мне немного страшно».

И злой взрослый волк, каким вы были, ответил: «Не бойся, я самый милый из всех».

Но вы прекрасно знали, Месье, что это было ложью. Вы чудесно осознавали: ваша мягкость и даже нежность не имели ничего общего с этой пресловутой доброжелательностью. Вы просто делали разбег, чтобы лучше прыгнуть. Я видела это в ваших глазах, когда как-то во время разговора мы неожиданно устроили состязание, кто дольше выдержит взгляд другого. Естественно, я с позором проиграла.

Вы, испытывая любопытство, наблюдали за моим поражением. «Тебе это даром не пройдет», — говорили ваши очаровательные брови. Когда я успокоилась, вы достали из своего саквояжа хирурга старое издание Мандьярга, которого я обожала, в ультрамариновом футляре из дорогого картона. Вы не представляете, Месье, что я тогда пережила: настоящее рождественское утро. Согласна, я пришла к вам из-за вашей любви к эротической литературе, но получить этому подтверждение таким элегантным способом… Вы были словно святой Николай[18] в разгар мая месяца. Я едва осмеливалась листать пожелтевшие страницы, широко раскрыв глаза и вскрикивая, как ребенок в Дисней-парке. Затем, через несколько бесконечных минут, я вам его вернула, испытывая легкую грусть от того, что прикоснулась к вашему миру редких книг и эксклюзивных изданий. И мне, которая портила свои маленькие руки в цветочном магазине за четыреста евро в месяц, мне, которая спала в окружении карманных изданий для студентов, вы сказали:

— Нет, оставь себе. Я тебе его дарю.

И напрасно я пыталась возражать, протестуя что есть мочи, истерично протягивая вам книгу, — вы прижали ее к моей груди с такой улыбкой, что я смогла лишь принять этот дар, опустив глаза, заранее негодуя от мысли: мне придется положить книгу в свою походную сумку, между ноутбуком и туалетными принадлежностями, и «Англичанин»[19] будет вынужден соседствовать с плохо закрытым тюбиком зубной пасты.

(Знаете ли вы, что я сделала, вернувшись домой и закрывшись от родителей в своей розовой комнате на полуподвальном этаже? Я оторвала клочок бумаги и сунула между дивных страниц Мандьярга записку, на которой шариковой ручкой написала: «подарок от С. С., 05. 05. 09». Маленькая кокотка[20], составляющая список подарков своих любовников.)

На какое-то мгновение я почувствовала себя продажной женщиной. Но потом почти ощутила гордость: даже Золя не додумался до такой пикантной детали, как расплачиваться с куртизанкой редкими изданиями.

Когда вы овладели мной, лежащей в позе эмбриона, я была сосредоточена на аромате перезрелого манго, заполнявшем комнату, я чувствовала, как он льется на меня, словно масло. Его опьяняющие эфирные нотки смешивались с Герленом на ваших пальцах (ваш сладкий одуряющий парфюм, словно специально созданный для обольщения женщин). Я едва осмеливалась открыть глаза: если бы я что-нибудь увидела, это наверняка лишило бы очарования то острое чувство наполненности, сменяющееся голодом, когда вы выходили из меня, а я, беззвучно хныкая, всякий раз звала вас обратно.

Известно ли было вам, что наши тела так прекрасно поладят? Я имела об этом лишь смутное представление: не зная вас, конечно, было приятно представлять себе такую гармонию. Меня опьяняло не столько само удовольствие, сколько это скольжение, эта согласованность движений в сочетании с гипнотизирующей чувственностью, полная идиллия наших дыханий. Я, Элли, двадцатилетняя девушка с маленьким упитанным телом, стремящимся избавиться от своих детских округлостей, и вы, Месье, с вашими сорока шестью годами ласк и поцелуев, вместе, втайне ото всех, в этой гостиничной кровати, в час, когда все наши знакомые отправились на работу. Вы кончили в меня с последним криком, в то время как я крепко обхватила вас всеми своими мышцами.

— Хорошо, что я приняла меры предосторожности, — улыбнулась я потом, сидя на тебе. — Пью противозачаточные. Ты ведь даже не спросил, можно ли в меня кончать.

— Я догадывался, что ты следишь за этим, — ответил ты, ущипнув меня за сосок.

— Но откуда ты можешь знать, что я здорова? Может, я сплю со всеми без презерватива.

— Но ты же этого не делаешь, — закрыл ты эту тему.

Я была поражена. Не знала, что ответить на такую подростковую беззаботность. И решила занять ту же позицию, что и ты: наплевать на Андреа, возможные риски, твою жену. Я объяснила все тем, что ты женат и теоретически не можешь позволить себе таскать за собой заразу. Это было моей первой ошибкой.

— Приходи посмотреть, как я оперирую, — попросил ты несколько минут спустя, кусая меня за шею.

Речь шла об огромной опасности — прийти к нему в бывшую клинику моего дяди, расположенную в уютной части квартала Марэ, где целые орды медсестер могли узнать во мне маленькую девочку в лакированных туфельках, бегавшую по коридорам во время визитов доброго доктора Кантреля. Нужно было придумать какой-нибудь доклад для факультета, чтобы оправдать свое присутствие, солгать множеству людей и бессовестно выставить напоказ — вплоть до операционного блока — сексуальное напряжение и всю безнравственность нашей истории. Играть до конца роль кокотки и ее любовника-хирурга на откровенно враждебной территории.

— С удовольствием! — просто ответила я.

Затем ты ушел, в самый разгар увлекательной беседы, прерванной твоим проклятым телефоном. Я подскочила на кровати в груде подушек, взвизгнув и сразу став на десять лет младше:

— Нет! Побудь со мной еще немного!

Между тем мне не терпелось остаться одной, чтобы начать перебирать свои воспоминания, как драгоценный гербарий. В твоем присутствии я не могла ни о чем думать: лишь пыталась сохранить в памяти твой образ, обрывки фраз и низкий голос сластолюбца, удовлетворенного, но постоянно бодрствующего. Возможно, я уже знала, что мне будет не хватать того ощущения тяжести, которое я испытываю рядом с тобой.

— Не могу, милая. Мне нужно работать. Но поверь мне… — Я бросила на тебя недоверчивый взгляд. — …у меня нет на это ни малейшего желания.

И действительно, я услышу множество других стереотипных отговорок, подчеркивающих непрочность наших отношений, подобно скобкам, окаймляющим эту историю. Разве мы когда-нибудь жили без сценария? Вспомни, как ты убегал по лестнице, бросив на меня долгий серьезный взгляд, когда я стояла с обнаженной грудью в проеме двери, еще разгоряченная сексом. Ты словно покидал сцену. Оставшись одна в этой комнате, травмированной твоим внезапным бегством, я была похожа на актрису после спектакля — поправляла макияж, собирала вещи, чувствуя себя уставшей и счастливой. Я курила в одиночестве, сидя на кровати перед раскрытым окном, и умирала от голода. Физически ощущала себя как после первого секса, с той же неподражаемой усталостью, странным желанием наесться выпечки, чипсов, арахиса, мороженого, чтобы снова вернуться в норму.

Но, когда я вернулась домой и бросила сумки на свою кровать, у меня уже не было сил снова подняться на кухню. Забравшись под покрывало, я закрыла глаза, намереваясь немного набраться сил, чтобы пойти поставить на плиту кастрюлю, — и проснулась в пять часов в прекрасной форме. Моя сестра, увидев, как я вываливаю половину пакета «Принца» в холодное молоко (а также темные круги от макияжа и усталости у меня под глазами), нахмурила брови.

— Что-то не так? — спросила я несколько агрессивным тоном.

Она сидела рядом со мной за столом, и я явственно слышала, как ее ноздри втягивают воздух.

— Нет, все в порядке, — ответила она, не глядя на меня, и я поняла, что ей все известно.

Видишь, я ничего никому не рассказывала. Все само говорило за меня.

Элли

Я пишу тебе из большой холодной постели моей маленькой комнаты в доме родителей (жаль, что ты не можешь сюда приехать — слишком опасно, — поскольку я повесила огромное зеркало на стене прямо напротив кровати, и в нем можно увидеть в высшей степени пикантные образы).

Я рассчитывала написать подробный рассказ о сегодняшнем угре, но потом подумала: слова могут все испортить. Мне совершенно не хочется, чтобы это утро поблекло в моих никудышных прилагательных превосходной степени. Все и так было превосходно.

Я настолько погружена в свои мысли, что, когда мой бывший любовник завел разговор о сексе по Facebook, я тут же отключилась, чтобы не нагрубить ему. Сегодня мне совершенно не хочется ему нравиться.

Я поразмыслила и решила: лучше не сообщать моему дяде, что я собираюсь прийти в операционную в среду. Во-первых, он сейчас в Англии и с ним сложно связаться, а еще он наверняка мне скажет, что я больше не могу присутствовать на операциях теперь, когда он работает в другом месте. И лучше, наверное, не настаивать, заявляя: «Но есть и другие способы туда попасть, например, благодаря твоему приятелю…». Скажи мне, что ты об этом думаешь. Вряд ли анестезиологи и медсестры станут названивать моему дяде, чтобы рассказать ему, что я была в операционной. И потом, я могу делать, что хочу. Это для Филиппа я по-прежнему четырехлетняя девочка с клубничным леденцом во рту, целыми днями бегающая по аллеям Люксембургского сада с мячом, накачанным гелием.

Я солгала, я очень плохо спала той ночью, постоянно просыпаясь, чтобы взглянуть на часы. В шесть утра я встала с целью принять душ и уснула лишь к половине десятого. Всякий раз, закрывая глаза, ощущала тревожный спазм внизу спины. И, представляешь, мне приснился ты. Я даже подумала, что это реальность: ты лег рядом со мной на кровать, и я почувствовала твое бедро между своих ног и была так возбуждена. Открыв глаза, увидела: я одна в комнате, солнце только встает, — и мое сердце бешено колотилось, пока ты не пришел. Ты скажешь, что и потом тоже. Но я уже чувствовала себя лучше: я была там, где уже пять дней мечтала оказаться.

Сейчас собираюсь немного поспать, а затем приготовить себе ужин (хотя мне совершенно не хочется этого делать), я напишу тебе чуть позже…

Элли

P. S. Я принимала душ и нашла твой волос. Угадай, где. Это не так сложно.

К счастью, моя мать еще спит. Не знаю, как бы я ей объяснила, почему так оделась в среду утром в разгар студенческих забастовок. Восемь часов ровно. Даже не отдавая себе отчета, я нарядилась как настоящая кокотка. Окружающие, может, об этом и не догадываются, но я-то знаю. Достаточно посмотреть на мои напряженные икры на этих каблуках, которые обуваю только по вечерам, и на эту юбку — она словно специально создана для того, чтобы ее можно было быстро снять.

Я ловлю такси, кажущееся королевской каретой, везущей меня в комфортабельный квартал Марэ. В любом случае я уже опаздываю. На целых двадцать минут. До самого Лионского вокзала смотрю то на часы, то на счетчик, то на свой мобильный, который пока молчит. Я боюсь. Я даже не умею быть приличной любовницей. Мне двадцать лет, я ничем не занята, целыми днями сплю, — я должна приезжать везде раньше Месье.

И потом, не знаю почему, все вдруг меняется. Я вижу церковь Святого Павла, ее купола сверкают на солнце уже теплого утра, и все эти идиоты в костюмах, спешащие запереться в своих душных офисах, в то время как я в просторной юбке и на высоких каблуках мчусь к мужчине, с которым занималась любовью целую вечность (или двадцать четыре часа) назад, с легким сердцем, смеясь в лицо опасности в виде медсестер и всех докторов, которые ужинали у моего дяди, когда мне было пять лет. Мне нужно срочно с кем-нибудь поговорить. Позвонить кому-то прямо сейчас, иначе я завою от счастья и страха или же просто взорвусь. Знаю, я позвоню Бабетте. На часах без десяти девять, и она меня убьет, но мне плевать.

Должно быть, Бабетта поздно легла спать и выкурила не один косячок со своим приятелем. Она отвечает мне тоном владельца казино:

— У тебя что-то важное? Если нет, я усну прямо во время разговора.

— Не засыпай, мне просто необходимо разделить с тобой это мгновение безумного счастья!

Я в нетерпении отбиваю чечетку ногами, облокотившись на окошко, за которым пробегает улица Риволи.

Бабетта фыркает на том конце провода. Насколько я ее знаю, она сейчас усаживается по-турецки и закуривает Lucky Strike. Я люблю Бабетту. Инэс давно бы бросила трубку.

— Угадай, где я?

— Понятия не имею. Где-то там, где ты безумно счастлива.

— Я в такси, около церкви Святого Павла и совсем скоро буду присутствовать на операции Месье в клинике.

Целых полсекунды Бабетта не издает ни звука. Мое настроение стремительно падает.

— Ну, не знаю… мне так не терпелось поделиться этим невыносимым счастьем с тем, кто меня поймет. Но после твоего унылого голоса оно как-то померкло…

— Да я еще толком не проснулась. Точнее, вынырнула из сна на несколько секунд, специально для тебя. Значит, ты едешь к Месье?

— Вот именно.

— Но вы же только вчера виделись! — возмущается она, словно теперь настала ее очередь. — Ты не можешь остановиться!

— Я пообещала ему прийти к нему в операционную, чтобы посмотреть, как он оперирует.

— И ты оправдываешься, словно потакаешь его капризу.

— Не без этого… — соглашаюсь я, одновременно виноватая и гордая, что стала чьим-то капризом.

Капризы обычно не ценят по достоинству за то, что они тлеют как солома, за то, что им не хватает зрелости, но не следует забывать, какой жизненной силой они обладают, как заставляют нас стремиться к красоте. Да и потом, чем другим я могу быть в свои двадцать лет? Я предпочитаю выполнять капризы Месье, а не быть для него только телом, имеющим значение лишь в теплой гостиничной кровати. И мне плевать, что я встала в половине восьмого в свой свободный день, чтобы втиснуться в расписание Месье, только потому, что ему захотелось увидеть в моих глазах восхищение и желание. Но у Бабетты на этот счет другое мнение.

— Ты прибила меня к земле, подружка. Я порхала словно ласточка в безоблачном небе, а ты целилась в меня из ружья с самого начала беседы.

— Вовсе нет. Ты и сама прекрасно понимаешь: ваши отношения ведут в никуда. Поэтому бери от них все, что можешь, пока есть время.

— Ты что, с кровати упала, говорить мне такое?

Я едва успеваю направить шофера на улицу Сицилийского короля (мы приближаемся, я на грани обморока), как Бабетта взрывается хохотом, напоминающим мне, как я ее люблю.

— Просто не хочу потом собирать тебя по кусочкам. Ладно, беги резвиться со своим Месье, пусть он щиплет тебя через твой хирургический халат безобразного голубого цвета.

— Ты даешь мне свое благословение? Здесь направо, пожалуйста.

— Полное благословение. Я пожалею об этом, когда ты будешь реветь белугой, но мы же бабочки-однодневки: ничего не знаем о будущем. Или наоборот, знаем о нем слишком много. Но плюем на это. Две секунды удовольствия за две недели страданий — какая ерунда, и мы летим на огонь.

— Ок, я кладу трубку. Во-первых, потому что я уже подъехала к клинике, а во-вторых, ты мне омрачаешь горизонт.

— Давай-давай, беги. Наешься до отвала своего счастья.

Я смеюсь, но уже чувствую: последняя фраза Бабетты будет висеть надо мной все утро, хотя и не поможет выбраться из засосавшей меня трясины, представляющей собой Месье и его детские капризы.

Я выбираюсь из такси, еле держась на ногах, и вот я в клинике. Вспомни, Элли, в десять лет ты бы все отдала, лишь бы не оказаться здесь, а десять лет спустя заплатила тридцать евро, только бы добраться сюда быстрее.

В ту пору я пряталась в коридорах, чтобы избежать обхода больных: двадцать минут выносить ласки пациентов, растроганных при виде белокурых девочек, гроздью повисших на докторе Кантреле, в палатах с неприятным запахом эфира и болезни, а иногда и с видом кровавых швов на коленях хнычущих старух. Я помню, как моя сестра Луиза была не в состоянии проглотить шоколад, которым нас угощали медсестры, утверждая: у него вкус ужасных струпьев, тех, что она сейчас видела на голени алжирского рабочего. Мы часами сидели в ординаторской, — то есть нам казалось, что часами, — и Алиса, стесняясь врачей, пряталась в ногах Филиппа. Испытывая непреодолимое отвращение к ранам и тяжелому запаху лекарств, я была потрясена словами и взглядами в адрес Филиппа всех этих людей, их глубокому уважению и благодарности — получается, можно быть великим хирургом и носиться с ребятишками по аллеям Люксембургского сада или держать наши маленькие ручки, испачканные попкорном, переводя нас через дорогу. Лишь когда несколько лет спустя он привел меня в операционную, я осознала, что в нашей семье есть доктор. Тогда же я впервые увидела Месье — то есть пару серых глаз незнакомца, которым он был для меня в тот момент.

Вторая встреча состоялась не так давно. Теперь, когда я вспоминаю о ней задним числом, она кажется мне сном или сценой из хорошего эротического фильма. Это было празднование дня рождения моего дяди: мне тогда едва исполнилось восемнадцать, и мы не обратили друг на друга ни малейшего внимания.

(Все-таки это странно — наши любимые мужчины существуют задолго до того, как наш взгляд и восприятие меняются до такой степени, что мы впускаем их в свой мир.)

Мне бы хотелось, чтобы он уже тогда знал: маленькая белокурая ученица лицея, сидящая за столом неподалеку от него, однажды обхватит его спину ногами. Мне бы понравилось это нестерпимое напряжение, то, как я шепнула бы ему во время учтивой беседы: «Я буду вашей любовницей». Я бы сделала это перед тем, как удалиться в своей школьной форме, оставив его додумывать, какая у меня грудь под платьем, какое тело, то, которое он будет ласкать два года спустя. Проскользнуть змейкой между столами и стульями, чтобы оставить ему свой аромат, движение воздуха. Я бы хотела все знать уже тогда, просто для того, чтобы спокойно разглядывать его, обращаться к нему, смешить его, представлять себя обнаженной рядом с ним. Я фантазирую, как мы пересекались бы в течение вечера, ни на что не осмеливаясь, затем в каком-нибудь отдаленном уголке дома мы с Месье завели бы разговор о литературе, он — устроившись в кресле кабинета, я — сидя по-турецки на кровати в другом конце. Поскольку дверь оставалась бы открытой, он не допустил бы никаких недомолвок, никаких рискованных намеков, и все же эти несколько тайных минут вдали от остальных гостей отпечатались бы сильным ожогом глубоко внутри.

Месье как раз относится к тем, кто понимает бархатные взгляды молоденьких девушек, когда они еще пребывают в том возрасте, учитывая который не каждый мужчина отважится ответить улыбкой на улыбку. Он из тех, кто ловит первый румянец на щеках, первую истому в глазах и, естественно, отвечает им, поскольку уже угадывает в девочках женщин.

Попробуй объяснить своему дяде, что именно за этим ты явилась в клинику сегодня.

Я набираю номер Месье на мобильном. Мне необязательно видеть его лицо, чтобы понять — он улыбается: «Иду, милая».

Белокурая секретарша смотрит на меня так, словно слышала наш разговор. Мне совершенно не хочется с ней разговаривать, как-то объяснять свое присутствие. Я поворачиваюсь к окну, чтобы проглотить остатки кофе, испытывая те же приступы тревоги, что и во вторник утром. Тишина в маленьком голубом зале настолько тяжелая, что я принимаюсь нервно напевать, рассматривая висящие на стене плакаты о гигиене. Слышатся чьи-то шаги за дверью слева, ведущей в операционный блок. Секретарша рядом буквально ерзает на месте, делая вид, будто разбирает бумаги. Мне хочется, чтобы мое лицо разбилось на пиксели, потому что я могу умереть, если прямо сейчас мне придется объяснять, что я здесь делаю, или, что еще хуже, рассказывать ей свою жизнь, если она вдруг узнает во мне племянницу доктора Кантреля. К счастью, в тот момент, когда она уже собирается открыть рот, таинственная дверь приоткрывается и появляется Месье, огромный в своей одежде хирурга, с голубой шапочкой на голове. Я чувствую: он сдерживается, чтобы не обнять меня, но мои щеки, разумеется, вспыхивают, глаза блестят, я ощущаю, что буквально вся сияю. Месье улыбается, его взгляд словно гладит меня по волосам, хотя руки целомудренно остаются в карманах.

Архитектура клиники такова, что мы остаемся совершенно невидимыми, пока идем несколько метров по узким коридорам, и тут же, в этом царстве произвола, Месье набрасывается на меня, внезапно приникнув губами к моим, врываясь в мой рот языком, и я чувствую себя на грани обморока, настолько теряюсь во времени и пространстве. Я почти терплю этот поспешный поцелуй, который говорит: «Я не сдержусь, если ты будешь здесь, среди всех этих людей, а я не смогу тебя поцеловать». Кажется, я только что поняла, откуда исходит это отвращение, искусно смешанное с магнетическим притяжением, делающим Месье человеком, наделенным парадоксальными чувствами: все завораживает меня в этом блистательном и чувственном мужчине. Мне показалось, я была вполне легкой добычей, так что Месье, возможно, не такой уж великий охотник, даже если неплохо держится и старается не походить на стариков, позволяющих разбивать себе сердца едва окончившим лицей малолеткам. Временами я ощущаю такую лихорадочность в этом желании взрослого мужчины, что даже не знаю, радоваться этому или пожалеть его. Оказывается, я обладаю властью, которую могла бы очень умело использовать, но для меня это слишком трудно.

В раздевалке Месье обволакивает меня многозначительным взглядом, протягивая хирургическую пижаму. Пока я пытаюсь найти хоть какой-то укромный уголок за неустойчивыми стеллажами, он хватает мою сумку.

— Милая, я положу ее в свой шкафчик. Возьми с собой только мобильный.

Мое сердце на секунду замирает. Спрятавшись за стеллажом, я бормочу:

— Как ты меня назвал?

— Здесь я всех называю милыми, — объясняет Месье, и теперь мне хочется влепить ему пощечину за эту ложную надежду.

Медсестра помогает мне убрать мой непристойный конский хвост под белую шапочку. Теперь я похожа на яйцо, и перед большим зеркалом пытаюсь привести себя в порядок, следя за передвижениями Месье. Я стараюсь быть незаметной, но почти уверена: невысокая брюнетка, стоящая рядом со мной, меня вычислила. Видимо, она заметила, что я пытаюсь навести красоту, пока Месье не повернулся в мою сторону, — значит, я хочу ему нравиться. И она явно не задается вопросом «Почему?». Что-то подсказывает мне: я не первая незнакомая девушка, побывавшая в этой раздевалке вместе с Месье. Вряд ли он стал бы себя компрометировать с этими девицами в голубых халатах, но наверняка они обсуждают друг с другом неблаговидное поведение доктора С. Месье не относится к тем, кто испытывает смущение или угрызения совести либо способен отказаться от желаемого: он ничего не боится, он на своей территории. Женщины могут сплетничать сколько угодно, это не мешает ему завести меня в лифт, доставляющий персонал в операционный блок.

Я хочу сказать, что все шито белыми нитками: мы заходим туда только вдвоем. Они, конечно, знают, что выдать себя он может лишь сейчас. И, разумеется, как только закрываются двери, Месье прижимает меня к своему торсу и впивается в губы поцелуем, имеющим привкус ситуаций, в которые ни в коем случае нельзя впутываться. Но этот привкус бессилен против того, что я испытываю, когда его руки пробираются под верхнюю часть моей пижамы: я словно медленно погружаюсь в ванну с горячей водой, сковывающей все мои мышцы.

Этот мужчина — настоящий вихрь пальцев на моих сосках и в моих брюках. Мне нравится сопротивляться для проформы, прижавшись лицом к перегородке и чувствуя внизу спины растущую эрекцию Месье. Проблема в том, что я возбуждаюсь сама, и он старательно меня возбуждает, не обращая внимания на мои возражения. Поэтому, когда лифт останавливается, я уже дышу громко и часто. Со стороны можно подумать, что я отбиваюсь от незнакомого доктора в маске, пытающегося подчинить меня всеми способами, пусть даже для этого ему приходится сжимать мои запястья сильной рукой. На самом деле, даже если мы не произнесли ни единого слова, протестующий шорох, издаваемый нашими трущимися друг о друга блузами, прекрасно отображает молчаливый диалог, который кажется мне гораздо более возбуждающим, чем все остальное.

— Давайте успокоимся. Месье! Только не здесь, не в этом лифте, не в этой клинике!

— Я сделаю с тобой все, что в моей власти, за минимум времени и без твоего согласия, если потребуется.

— Прошу тебя, остановись!

— Замолчи, лучше расслабься немного! Совсем немного!

Эта сцена длилась максимум десять секунд, но я тихо молюсь, чтобы никто не заметил эрекции именитого хирурга, которую без труда можно отнести на счет маленькой блондиночки в маске, идущей рядом с ним.

Когда двери открываются, я узнаю нескольких санитаров и целую орду анестезиологов, которых могу назвать по имени, не слишком напрягая память. Меня сводят с ума элегантность и достоинство, с которым он идет по коридорам операционного блока, и дело здесь не только в его обычной способности заполнять собой пространство. Это связано, скорее, с его манерой передвигаться, рассекая воздух и оставляя повсюду свой аромат, который не под силу затмить даже запаху эфира. Есть нечто чарующее в походке Месье. Заходя в тот или иной кабинет, сразу чувствуешь, был он здесь или нет.

Я нахожу себе место, на котором, надеюсь, никому не буду мешать, пока он представляет меня как студентку филологического факультета, которая пришла готовить материалы для доклада (хорошо себе представляю беседу наедине с Месье в его кабинете, запертом на ключ). Меня поражают все эти женщины, готовые инстинктивно служить этому мужчине, завязывать ему блузу, раскладывать его инструменты, произносить его авторитетное имя, чтобы успокоить первого пациента. Меня также поражает доброжелательность без малейших признаков высокомерия, с которой Месье обращается к пациенту, лежащему на операционном столе: ведь я знала его только как циника. Возможны ли подобные перемены в столь надменной персоне? Сейчас, раздавая указания, Месье выглядит таким ласковым, что я уже почти хочу, чтобы мой нос разлетелся на тысячу кусочков.

— Можем приступать, доктор? — спрашивает медсестра, подготовив все необходимое.

И после этого начинается балет. Месье из-под своей маски напоминает мне, почти поддразнивая:

— Если почувствуешь себя плохо, можешь выйти и посидеть в коридоре.

— Не беспокойся, — отвечаю я, стараясь смотреть на него таким же медовым взглядом. — От этого я в обморок не упаду.

Поскольку он не отводит от меня взгляда, я тихо добавляю:

— Несколько лет назад я даже подумывала стать судмедэкспертом.

— Судмедэкспертом?

Его глаза — словно пальцы, щиплющие меня везде под блузой, — кажется, откровенно смеются над тем, что эта маленькая блондинка с розовой попкой и фривольными речами могла всерьез подумывать о том, чтобы посвятить свою жизнь мертвым и глухим телам.

— Какая странная идея, — добавляет Месье насмешливым тоном, выждав несколько секунд, во время которых я заливаюсь краской. Затем он склоняется со скальпелем над уснувшим мужчиной. Вот так, не раздумывая ни секунды и словно немного предавая нас — совсем чуть-чуть. Этот звук вызывает в моей груди одновременно страх и восхищение. Точность его движений невероятна. Теперь, когда я это знаю, буду внимательнее наблюдать, как он обращается со мной, чтобы понять, сохраняются ли его хирургические навыки во время наших тайных встреч.

— Потому что, если ты потеряешь сознание, — продолжает Месье, не глядя на меня, — у нас есть все необходимое, чтобы привести тебя в чувство.

— Я хорошо себя знаю: я не грохаюсь в обморок при виде крови.

— О, но сознание можно потерять по многим причинам. От боли, например, или от голода…

Не глядя на меня, он заносит свою широкую руку над столиком, колеблется между несколькими инструментами, затем продолжает свой пикантный список, и я уже догадываюсь, чем это закончится:

— От страха…

Я быстро опускаю взгляд, зардевшись под своей маской. Осмелится ли он? Или не осмелится?

— От удовольствия…

Я с силой кусаю изнутри щеки, и во рту тут же появляется привкус крови.

— От сильного волнения тоже.

Большие серые глаза ощупывают мое тело и бесстыдно впиваются в мои глаза.

— Но априори четких различий между потерей сознания и обмороком нет.

Я с трудом вырываюсь из этих безмолвных объятий, завороженная риском, на который идет Месье, используя извращенные слова из моих сообщений. Подозреваю, что он улыбается под маской, затем возвращается к своей работе, тогда как мое сердце продолжает бешено колотиться. За это утро я уже раз двадцать была на грани инфаркта.

Он не доверяет медсестрам накладывать швы из стремления к совершенству и делает это сам, словно шьет кружева, с той же женской сосредоточенностью и суровостью.

— Только представь, насколько важен на лице нос. До какой степени он подчеркивает его. Размер и эстетичность шрама имеют огромное значение.

Месье употребил слово «эстетичность» там, где другие сказали бы «вид»: этот нюанс возвращает меня на день назад, в маленькую голубую комнату. Он ласкал мои бедра, и несколько минут спустя я заметила, что на мою обнаженную кожу упал солнечный луч, сделав видимыми все изъяны. Но, как ни странно, меня это совершенно не волновало. Мне было так хорошо. Я улыбнулась.

— Смотришь на мои растяжки?

И Месье на полном серьезе прошептал мне в шею:

— Так красиво, у тебя есть полоски. Как у тигренка.

Когда он кладет инструменты, медсестра напоминает ему о предстоящем обходе больных этажом ниже. Мы снова идем в лифт, напряжение становится нестерпимым. Он еще даже не дотронулся до меня, а я уже чувствую, какой он твердый рядом со мной, и это желание станет настоятельным лишь через несколько часов, когда я уйду и начну посылать ему сообщения, подобно мерзкой маленькой соблазнительнице. Я пьянею от его теплого дыхания с ароматом кофе. На первом этаже, когда еще прижимаюсь к нему, Месье приходит в отчаяние: «Ну и как я буду работать, можешь мне сказать?».

Риторический вопрос, на который он отвечает долгим вздохом, глядя на меня ласкающим взглядом.

Я жду его, сидя в раздевалке, уставившись в пустоту, когда начинает вибрировать мой мобильный. Сообщение от Месье: «Ты мне нравишься!»

(Дело в том, что, хотя та одежда мне совершенно не идет, под ней я абсолютно голая. Когда Месье это понял, он чуть с ума не сошел.)

Воодушевившись мыслью «в клинике он со мной ничего не сделает, что бы я ни сказала», я отвечаю нечто непристойное — и тут же об этом жалею. Я боюсь увидеть Месье, однако он появляется с невозмутимым видом доктора, вернувшегося после обхода больных. Но на самом деле внутри тлеет огонь: этот мужчина спокойно оперирует или занимается другими делами, требующими концентрации внимания, думая о чудовищных вещах (к которым я имею прямое отношение). Я даже боюсь себе представить, что со мной было бы, если бы вдруг, словно по мановению волшебной палочки, исчезли все эти люди из клиники. В последнем сообщении я назвала его старым развратником. В лифте Месье делает вид, что сердится, не увидев нежности в моих псевдоругательствах.

— Эта история плохо кончится, — ворчит он, ущипнув меня за соски под блузой. — В следующий раз, когда ты окажешься в моем распоряжении, я отшлепаю тебя по попе.

После шлепков Месье я две недели хожу с синими отпечатками его пальцев, придумывая байки для моего нежного наивного Андреа (упала с лестницы — это классика). Но до того еще далеко, а узкий коридор, как опасное испытание, уже перед нами. Я заранее хихикаю, представляя, как будут торчать мои соски сквозь тонкую ткань блузы перед всеми этими людьми. Месье непонятным для меня образом умудряется заставить их забыть о своей бесстыдной эрекции.

И вот перед нами снова великий профессор, осматривающий живот другого больного. Я забрасываю его вопросами, которые, надеюсь, звучат связно: к моему великому восхищению, Месье охотно отвечает на них, не переставая что-то вскрывать, раздвигать, отрезать или прижигать. В его голосе нет ни следа от той атавистической надменности, что присутствует у других хирургов, более молодых, чем он, которые разговаривали со мной, никогда ничего не объясняя, и удостаивали меня ответом лишь для того, чтобы подчеркнуть разделяющую нас пропасть.

Во вторник утром он показал мне, как ставят грудные протезы, лаская меня по-особому, и я чувствовала себя окруженной заботой, но в то же время казалась себе манекеном, который щупают перед аудиторией, заполненной студентами-медиками. Одним словом, восхитительные ощущения.

В основном зале операционного блока анестезиологи готовят к операции следующую пациентку Месье.

— Иди сюда, посмотри, это того стоит, — говорит мне он, чувствуя, что я вот-вот потеряю интерес к происходящему.

Я стараюсь быть как можно более незаметной, пристроившись в уголке возле пациентки — хныкающей женщины. Анестезиолог, которая мне знакома, — я уверена в этом на сто процентов — вводит иглу в белую кожу внутренней стороны руки, обволакивая больную взглядом, в котором сквозит вежливое сочувствие медиков.

— Неужели анестезия настолько болезненна? — спрашиваю я ее, пока санитары отвозят кровать в операционную, где Месье шутит со своей пациенткой.

За нее, разумеется, отвечает доктор Симон (я вспомнила — держалась за ее ногу, когда Филипп делал липосакцию какой-то огромной женщине! Изабель Симон! Боже мой!).

И пока она дипломатично объясняет мне, что эта пациентка — просто актриса, я не решаюсь смотреть на нее из-под своей маски, как это делают нормальные люди при общении, и опускаю глаза. За время моего пребывания в операционной я поняла, насколько красноречивым может быть взгляд, если скрыта остальная часть лица. Доказательство тому увидела в ее морщинках вокруг глаз, когда она улыбнулась. Возможно, у нее такая же хорошая память, как у меня, — тогда я пропала. Не удивлюсь, если она уже бывала в гостях у моего дяди, поскольку он обычно не соблюдает протокол и приглашает на воскресные ужины самых разных людей. Я не могу понять, разоблачила она меня или нет, пока она просто наблюдает за передвижениями остальных, разговаривая со мной. Но в те моменты, когда наши взгляды пересекаются, я вижу в ее глазах сомнение: на какую-то долю секунды она готова попросить меня напомнить ей мое имя (для нее представляет интригу, кто я и почему здесь, и это она никак не может разгадать). Затем Месье громко, тоном отца, разыскивающего свою малютку в огромном супермаркете, интересуется, куда же я подевалась.

Услышав имя «Элли», Изабель Симон пронзает меня взглядом. Все, я пропала. В мгновение ока она узнала малышку Кантрель, оказавшуюся сегодня под крылышком энергичного доктора С. Интересно почему? Лучше об этом не спрашивать. Судя по тому, что известно о нем, это не может быть чистым великодушием с его стороны. Поэтому все очень просто и достойно презрения: юная особа и женатый мужчина, отец семейства, состоят в связи. И неважно, как она началась и что для них значит, главное — они имели наглость продемонстрировать ее здесь.

«Это не то, что вы думаете», — говорили мои глаза над маской. «Ну, если только немного», — уточняли бордовые щеки.

Не везет, так не везет — не успеваю я отойти, как в коридоре звонит телефон.

— Доктор, ваша жена! — кричит медсестра, рассекая толпу, собравшуюся вокруг хныкающей пациентки.

Вот главная тень, парящая над нами. Изабель Симон бросает на меня последний долгий взгляд, прежде чем повернуться спиной, и я забиваюсь в угол комнаты, чувствуя себя неловко между двумя этими женщинами, для которых я на разных уровнях являюсь незаконно вторгшейся на их территорию. Он обменивается с женой банальными фразами, ни разу не называя ее нежными словами, но в этой сдержанности чувствуется сила, молчаливое соучастие, не нуждающееся в слащавых выражениях чувств, к которым прибегают влюбленные.

Жена Месье — настоящий Черный континент. Почти такой же бескрайний, как их отношения. Посмотри на этого мужчину: взгляд его красивых глаз, кажется, не в состоянии пропустить ни одной представительницы женского пола. И скажи себе: один этот голос, эти пальцы, держащие трубку телефона где-то в районе площади Шатле, сумели его укротить. Скажи себе, что он может уехать на все четыре стороны с двадцатью разными девицами, одна моложе другой и такими же заманчивыми, как неразрезанные страницы новых книг, но вернется он все равно к ней.

Конечно, развод обошелся бы ему дорого, однако дело вовсе не в этом. Месье не из тех людей, кто уходит к другой женщине, потеряв голову. Он не влюбляется в девиц, с которыми встречается тайком, и даже в меня, ту, что в последнее время полностью завладела его мыслями. Он может называть меня самыми нежными именами, но нет сомнений: больше всего он нуждается в этих корнях, в этом незыблемом фундаменте, чтобы дальше вести свою игру. Месье любит свою жену так давно, что, наверное, уже не чувствует этого с той силой, с какой любят в моем возрасте. Но все гораздо серьезнее: она является его неотъемлемой частью.

Месье кладет трубку, не глядя в мою сторону, пока я стараюсь стать еще незаметнее за одной из раздвижных дверей, и склоняется над своей пациенткой, что-то жалобно лопочущей на итальянском. Месье жизнерадостным тоном бросает несколько успокоительных фраз на том же языке. Их разделяет широкий операционный стол, и он мог бы не обращать внимания на театральные крики молодой женщины, но они его, похоже, совсем не раздражают. Он даже не пытается пресечь это. Месье проявляет сострадание, которого я от него не ожидала. Медсестра гладит пациентку по темным волосам, выбившимся из-под шапочки, говоря о том, какие у нее теперь красивые зубы.

— Покажи их доктору, пусть посмотрит, какая ты красавица!

Молодая итальянка сквозь слезы выдавливает из себя улыбку маленькой девочки, борющейся с болью. Избитый прием, чтобы заставить человека забыть о страдании, но, похоже, он работает. Месье подключается к этому отвлекающему маневру обольщения:

— Вот она, наша красавица. И скоро ее животик тоже станет очаровательным.

Молодая женщина улыбается во весь рот. Я хотела бы перехватить взгляд Месье, ощутить, что он меня еще чувствует, несмотря на мое некрасивое одеяние и на дистанцию между нами.

— Вы заметили, доктор, как она похудела? — продолжает медсестра, надеясь, что Месье подхватит тему, поскольку пациентка снова начинает стонать.

— Это правда, — подтверждает он, — но нужно похудеть еще, ведь недостаток движения и французская еда делают свое черное дело…

Молодая женщина хихикает. Оскорбившись за нее, я устремляю на Месье негодующий взгляд, в котором, надеюсь, он прочтет крупными буквами: «ХАМ». Но нет, он шутит, со смехом перечисляя кулинарные блюда, из-за которых его пациентка набрала лишнего в бедрах.

— Как ты можешь говорить ей такие вещи? — спрашиваю я, когда он снимает свою блузу и маску.

— Уверяю тебя: поступив в клинику, она была огромной. А сейчас просто полная. Еще есть над чем поработать — вот и все! — отвечает он, моя руки.

(Обожаю смотреть, как мыло пенится в мягких волосках его рук. Это выглядит так сексуально.)

— Не хотела бы услышать такое в свой адрес, — говорю я после нескольких секунд созерцания и размышлений, неразрывно связанных между собой.

— Ты и не услышишь.

Месье улыбается мне, вызывая лифт.

— У тебя прелестная фигурка.

Проходящий мимо санитар вынуждает Месье отложить свои авансы. Но тут же, как будто в этой клинике ему подчиняются все стихии и неодушевленные предметы, появляется дребезжащий лифт, и мы снова каким-то чудом избегаем катастрофы.

Во всяком случае, именно с этим ощущением полуапокалипсиса мы заходим в кабину. В тот момент, когда я театральным вздохом демонстрирую свое облегчение, маска отражает мое зловонное дыхание давно выпитого кофе и пустого желудка. Вот почему люди, пьющие кофе, всегда носят с собой жевательную резинку. Внезапно я понимаю: плевать хотела на Изабель Симон, на чересчур толстую пациентку и на санитара — отныне мир вертится только вокруг моего запаха изо рта, ведь Месье сейчас его почувствует! Вот он уже кладет руку на мой затылок и мягко притягивает меня к себе, шелковистыми губами целует в нос. Кончики его пальцев теребят резинки моей маски.

— Подожди!

Я защищаю этот клочок ткани, словно свою честь, извиваясь в его руках как угорь, но Месье думает, что я играю. Он никак не может понять, почему мои губы, находящиеся так близко, ускользают от него. Отчаявшись, я вынуждена оправдываться:

— Я сегодня утром пила только кофе, у меня изо рта пахнет!

— Мне на это плевать, — заявляет Месье, когда двери лифта открываются около раздевалки. — Я доктор, и мне знакомы все запахи человеческого тела.

Но на нас уже смотрят медсестры.

— Нет проблем, — отвечаю я и снимаю свою маску с таким видом, словно показываю ему свою киску (зная Месье и его понимание символов, это почти одно и то же). Я тысячу раз слышала, как он нейтрализует мои возможные недомогания, ссылаясь на свою профессию, ставшую искусством жизни. Призрачный аргумент.

Я никогда не рассматривала его с этой точки зрения: он всегда был для меня сначала мужчиной, а уже потом врачом, чувствительным к тем же стимуляциям, что и другие представители его вида, независимо от того, владеет он или не владеет дополнительными знаниями. Он невольно подтверждает мою правоту: когда я прошу у него сумку, оставшуюся в его ящике, этот безупречный врач пользуется моментом, чтобы прикоснуться рукой к моей попе. Бросив на меня многозначительный взгляд, Месье хватает розовые, как клитор, листочки, на которых я специально для него написала византийские фразы.

— Это мне? — шепчет он и, не дожидаясь моего ответа, засовывает их в карман своего пиджака.

Я все же киваю, ради красивого жеста.

В углу раздевалки, пока натягиваю свою юбку, Месье раздевается, разговаривая с другим доктором, который только что вошел в дверь. Речь идет об их коллеге, Франсуа Каце: я прекрасно помню, как прыгала на коленях у этого мужчины десять лет назад.

— Похоже, наш Кац успокоился, — потягиваясь, говорит Месье шутливым тоном. Торс у него голый.

Мне нравится цвет сосков на этой широкой груди. От нее исходит ощущение силы, неосознаваемой Месье, и в то же время обманчивой слабости. С гладкой и нежной, как у женщины, кожей он кажется моложе и деликатнее, чем на самом деле, но мне-то уже известно, какое количество яда течет в его жилах.

— Как подумаешь, сколько он орал, когда поменяли график отделений! — продолжает второй врач, мне не знакомый, и Месье сдерживает приступ смеха, распутывая завязки своей голубой шапочки.

Его темные волосы, посеребренные сединой, снова ложатся на шею, и он причесывает их одним движением пальцев. Я стою с почти голой грудью, даже не замечая этого, завороженная одновременно простым и в высшей степени изысканным строением его рук. В его продолговатых изящных мышцах чувствуется животное начало мужчины, живущего в среде, где ему не нужно бороться за власть. И эта сила, которую он хранит в себе, не используя на полную мощь, проявляется только, когда я оказываюсь в его руках. Под его пупком тянется так называемая тещина дорожка, искусно увлекающая за собой взгляд и толкающая воображение к последним оборонительным укреплениям. Как следовать по этой дорожке и не вздрогнуть, увидев, что она исчезает под голубыми брюками? В окружении узких бедер она похожа на «нотабене»[21], указывающее, что всего в нескольких сантиметрах целомудренные волоски живота, не меняя структуры и цвета, приобретают совсем другое значение.

Я собираюсь с головой погрузиться в мечты, отправной точкой которых служит пока еще чужой пенис Месье, когда меня призывает к порядку мобильный, громко вибрирующий на скамье. Это моя мать. Она кричит. Она хочет знать, где я, что делаю, с кем, когда вернусь.

Первое оправдание, пришедшее мне в голову, явно не лучшее: я играю в покер у Тимоте. Да, в среду, в половине двенадцатого утра. Мать притворяется, что верит, не делая при этом ни малейшего усилия для того, чтобы сыграть комедию достойно. Она не может ни о чем догадываться — слишком далеко пришлось бы искать, какие пути привели Элли в операционную. Я стараюсь отвечать односложно, сухо, чтобы все выглядело правдоподобнее.

— Ты всегда делаешь, что хочешь, — резюмирует она резким тоном, который меня раздражает.

— Мама, но где я, по-твоему, должна быть?

Всего двумя фразами она сумела вывести меня из себя. Поскольку я повысила голос, Месье бросает на меня вопросительный взгляд.

— Не знаю, Элли. Да это и неважно.

(О, этот долгий вздох, означающий: «Моя дочь — полная неудачница!» Иногда мне хочется ее убить. Голыми руками.)

— Надеюсь, у тебя есть ключи, поскольку меня нет дома.

— Почему ты никогда мне не веришь?

— Ты делаешь, что хочешь, — повторяет моя мать. — Развлекайся дальше.

Это выше моих сил. Подобные фразы она вставляет в конце каждого разговора, чтобы усилить напряжение и лишить меня всякой способности получать удовольствие: нечто вроде мультяшного облака, преследующего меня повсюду и выливающего сверху литры ледяной воды.

— Что случилось? — спрашивает Месье, стоящий рядом и застегивающий рубашку.

— Ничего. Мать хотела знать, где я.

— И что ты ей сказала?

В его голосе сквозит беспокойство. Этот короткий звонок матери невольно напомнил мне все наши недавние ссоры, связанные с моим времяпрепровождением с Месье, даже по телефону. В субботу вечером, когда я его еще не видела, он уже поставил меня в неловкое положение. Я как раз только что вернулась с работы и в тот момент, когда вешала пальто в прихожей, зазвонил мой телефон. Без особых объяснений я вернулась на улицу, разговаривая с Месье, который буквально толкал меня на преступление. В течение четверти часа мы обсуждали нижнее белье и вагинальные оргазмы, мой пес плакал под дверью, просясь ко мне, а мать постоянно звала к столу, причем из разных мест нашего дома. Когда я наконец вернулась, она поставила себе целью узнать, с кем я болтала. Поскольку я догадывалась, что она наверняка слышала обрывки разговора, раз уж задала такой вопрос, то решила не слишком завираться.

— С приятелем.

— Ты что, разговариваешь на «вы» с приятелем?

— Да, с Тимоте. Мы обращаемся друг к другу на «вы». (Спасибо, что он существует и действительно любит элегантность местоимения «вы».)

— Почему ты говорила с ним о сексе?

— Ты что, подслушивала? — возмутилась я, испытывая отвращение к тому, что моя мать могла слышать, как я, особо не стесняясь, говорю о преимуществе трусов с разрезом.

— Ты громко говорила, — сказала она в свое оправдание.

— Я говорила в совершенно неслышимом для тебя диапазоне, если бы ты оставалась на кухне, — ответила я.

Она ничего не добавила, но по ее лицу я поняла: мать чувствует приближение неприятностей, причиной которых станет вовсе не Тимоте.

Итак, я постоянно рискую посеять хаос в своей семье, а единственное, о чем беспокоится Месье, — чтобы я его ни во что не впутывала.

— Я сказала ей, что сейчас у подружки.

И поскольку он продолжает смотреть на меня, еще не успокоившись или сомневаясь в моих способностях вводить в заблуждение родителей, я добавляю с уверенностью, которая, похоже, не производит на него впечатления:

— Не волнуйся.

Но он волнуется и даже изрекает такое:

— Все же будь осторожнее.

Я всегда догадывалась, что Месье — эгоист до глубины души: нужно им быть, чтобы так шустро ответить на авансы девушки, когда ты женат и имеешь детей. Нужно им быть, чтобы взять на себя огромный риск привести на свое место работы молодую женщину, семью которой ты знаешь, и все это ради каприза, ради того, чтобы увидеть, как она сходит с ума от восхищения. Только эгоист может поставить на карту всю свою жизнь из-за нескольких часов удовольствия.

Месье способен на беспорядочные необдуманные поступки, иногда даже детские, но в другие моменты тщательно следит за собой, контролирует поцелуи, которые может мне дать, и какой ценой, вплоть до имени, под которым он записан в моем телефоне. Но во всех случаях, всякий раз, когда он подвергает нас опасности, он глубоко уверен: исход будет определен моей осторожностью либо моим легкомыслием. Мне собой-то сложно заниматься, а тут у меня на руках внезапно оказался сорокашестилетний младенец, играющий в страшилки, пугающий и себя, и меня.

И все же, все же… мне достаточно взглянуть в эти глаза, так отличающиеся от моих, чтобы понять: во многих отношениях мы с Месье сделаны из одного теста. В его глазах, невероятная проницательность которых связана с отсутствием притворства, я нахожу беспринципность и эгоцентризм, замеченные за собой, даже если мы с ним используем эти качества совершенно в разных целях.

Если я с головой бросилась в восхитительную ловушку, которую представляет собой Месье, то лишь потому, что увидела себя в этой детской аморальности, в этом полиморфном извращении, или, по крайней мере, потому, что он достаточно на меня похож, чтобы заинтриговать и понравиться мне в пределах, которые мне до сих пор сложно определить.

— Тебя подбросить? — спрашивает Месье возле клиники.

— Сама доберусь, — отвечаю я, уже не чувствуя к нему ненависти.

— Ну да, ты же ездишь на такси, — замечает он с улыбкой, ранящей меня, хотя он об этом и не подозревает.

Он думает, что обращается к безукоризненной куртизанке: она приехала на такси и так же уедет, — словно мы с ним финансово равны. Однако я нахожусь в том возрасте, когда каждая купюра в пять евро имеет особый смысл; и студенческий прагматизм во мне постоянно борется с ленью безденежной кокотки, толкающей меня на то, чтобы воспользоваться такси. Но я не стану этого делать, даже не из денежных соображений.

— Хочу заехать к подружке, всего несколько остановок на метро. Не волнуйся, я прекрасно доберусь.

Месье меня не понять. Он слишком привык к комфорту и скорости своего автомобиля, чтобы представить, как после такого утра я могу с удовольствием провести целый час в метро со своим iPod. Мною движет стремление снова представить каждую сцену, все проанализировать, медленно взращивая в себе желание вновь его увидеть и полностью им обладать, не мимоходом, не со всем этим народом вокруг. Подобное одиночество и погружение в собственные чувства — роскошь, недоступная Месье.

Стоя на каблуках, я смотрю на него усталым и томным взглядом женщины, которая только что вылезла из постели. Мне кажется, я занималась с ним любовью все то время, что мы провели в операционной.

— Поцелуй меня в последний раз, — шепчет Месье, который стоит в моей любимой позе: непринужденно засунув руки в карманы брюк, словно студент, каким он был двадцать лет назад.

И на этой безлюдной улочке, залитой солнцем, где никто нас не видит, кроме жителей местных домов, я встаю на цыпочки, закрыв глаза, а Месье держит мое лицо своими красивыми руками любовника. Проходят мгновения, когда мы только двое, словно наш восторг полностью отделяет нас от окружающего мира. Его запах затмевает аромат цветущих каштанов, его пальцы, ласкающие мои щеки, заставляют забыть о прохладном ветерке. Но он, должно быть, осознает: это уединение несравнимо с коконом вторника. За несколько секунд атмосфера неуловимо меняется, реальность дает о себе знать. И Месье целует меня, или это я его целую, на самом деле мы друг друга целуем так, что какое-то время наши лица сливаются под окнами Парижа. Я бормочу вполголоса:

— Это ужасно.

— Что ужасно? — спрашивает Месье.

Я грустно улыбаюсь.

— Ты сам знаешь что.

В ответ — молчание, я вижу его восхитительные брови, не выражающие ничего, кроме загадочного сопереживания, — словно остаток наивности, которую не искоренил опыт. Наши две жизни несовместимы во всех отношениях: твоя жена, твои дети, мои родители, Андреа. Это ужасно, что я о них уже даже не думаю. Посмотри на меня. Мой парень уехал в Бразилию неделю назад, и до встречи с тобой я с нетерпением ждала его возвращения. Теперь оно меня пугает, потому что я совершенно не представляю, как встречаться одновременно с ним и с тобой. Я даже не знаю, как держать вас обоих в моей несчастной голове, ведь ты сейчас занимаешь все мои мысли, и я не хочу ничего менять. Вот что ужасно.

— Я подумаю, как нам лучше встретиться во вторник, — говорю я, отступая назад.

— Ты не представляешь, как я этого жду, — отвечает Месье, в последний раз касаясь моих пальцев.

Во мне тоже ликует этот драйв жизни: единственное, о чем я думаю, направляясь к улице Риволи, — как при ходьбе выглядит моя попа. Нет нужды проверять — я чувствую на себе взгляд Месье до ближайшего поворота.

— Ты красивая, — пишет он мне две минуты спустя.

Месье

Твое письмо… граната с выдернутой чекой.

Элли

Думаю, ты не совсем понял мою проблему относительно нерва в ноге. Я тебе еще раз объясню, поскольку это очень важно, возможно, даже потребуется операция. Итак, симптомы следующие: как только ты заговариваешь со мной, моя правая нога становится вялой и тяжелой, словно я превращаюсь в улитку. То же самое происходит, когда я думаю о тебе, где бы ни находилась. На критической стадии оцепенение поднимается от бедра к ягодице, и тогда начинается помутнение рассудка с полной потерей ориентиров, что превращает любую деятельность с участием моих мышц в сексуальную стимуляцию. Ходьба, например, становится предварительными ласками. Меня-то это не слишком беспокоит, но когда я не одна, это не очень удобно. Все равно что испытывать оргазм при каждом зевании.

Я не знаю, как называется этот нерв, но, думаю, проблему нужно как можно скорее прояснить. У меня нет ни малейшего желания превращаться в устрицу (это они целыми днями лежат раскрытыми и ловят на лету сперму устриц-самцов, болтающихся в море. Настоящие шлюхи).

Но не будем слишком беспокоиться. Сегодня вечером я узнала, что во вторник утром состоится семинар, касающийся вопроса неизвестных нервов моей ноги. Семинар относительно короткий, но содержательный. Я готова стать подопытным кроликом для любых экспериментов, при условии, что меня будут лечить как нужно и мне станет хоть немного легче. Сейчас, когда я пишу эти строки, то почти не могу шевелить ногой.

С другой стороны, поскольку я вижу: ты еще не получил моего сообщения о том, что я делала с четырех до семи, рискуя повториться, настаиваю на столбнячном аспекте моего вечернего оргазма. Родители еще никогда не заставали меня в тот самый момент, но мне бы не понравилось, если бы именно в этот вечер они ворвались в мою комнату под каким-либо патетическим предлогом. Даже во время самого посредственного оргазма трудно сохранять человеческое выражение лица и адекватность, чтобы ответить маме: «Не-е-е-ет, я не знаю, куда делся твой платок. Гермес, оставь меня в покое!..». Обычно мне кажется, что я сохраняю нормальный облик — глаза у меня не закатываются, уши не краснеют. Зато на этот раз я чуть не потеряла сознание.

Не говори мне об обмороке в операционной. После этого я невероятно возбудилась.

Я до сих пор не раскрыла тайну царапин, появляющихся на моей спине после каждой нашей встречи. Сначала думала о стигматах вины, но это невозможно в принципе, поскольку чувство вины мне совершенно незнакомо. Я ощущаю себя неприкосновенной, это ужасно; вот уже два дня я раскалена добела и не нахожу покоя.

Поэтому нам нужно обязательно увидеться во вторник. В этом я абсолютно уверена. И жду всех твоих «может быть», о которых ты говорил по телефону.

И я ложусь спать.

И буду себя трогать.

И думать о тебе.

Надеюсь, не помешала тебе сегодня утром.

И в лифте клиники нет камеры.

И скажи им, чтобы они поставили еще более ветхий лифт, который поднимался бы между этажами три часа.

До завтра.

Элли.

Месье

Мне тебя не хватает.

Телефонные ласки с Месье под моим горячим одеялом в восемь часов утра. Я только что проснулась и пребываю в приятной истоме.

— Ты что-нибудь написала вчера?

— Честно говоря, нет. Покрутилась немного вокруг и успокоилась, — признаюсь я, чувствуя раздражение, смешанное со стыдом.

— Ты должна писать! — ворчит Месье.

— Знаю, знаю…

— Я серьезно, Элли. Ты уже знаешь, о чем будешь писать?

— М-м-м?

— Напиши о нас. О нашей истории.

— Да? А что можно о нас написать?

— Ну… не знаю! Ты же писатель! Когда я читаю твои послания, воспринимаю их словно выдержки из романа. Придумай роман о нашей истории!

Общаясь так, я рассеянно ласкаю себя, надеясь, что красивый, возбуждающий голос скажет мне что-нибудь более фривольное… В этот период Месье каждый день подталкивает меня к писательству. Но что может быть оригинального в истории связи женатого мужчины с племянницей одного из своих коллег? Однако я не стану понапрасну задевать его литературную гордость.

— Почему бы и нет? — бросаю я, уверенная, что снова пробездельничаю в этот очередной день студенческой забастовки.

— По крайней мере, попытайся, — отвечает он. — Я перезвоню тебе вечером или днем, если получится. Хорошо?

— Хорошо.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Ты сейчас где?

Разговор принимает иной оборот.

— В своей постели. Только что проснулась.

— Голая?

— Я всегда сплю голая.

Почти болезненный выдох сквозь зубы на том конце провода.

— Ты меня возбуждаешь, хулиганка!

Я хихикаю от удовольствия и делаю вид, что протестую.

— Но я ничего не сказала!

— Конечно. Ты прекрасно знаешь: ты сказала достаточно, остальное доделает мое воображение. Как я буду выглядеть, когда войду с эрекцией в клинику?

— Пройдет, — потягиваясь, успокаиваю его я, даже если знаю, что сделаю все возможное для того, чтобы это не прошло, и Месье прекрасно меня понимает.

— Это пройдет, а потом в течение дня ты будешь присылать мне сообщения, и мой член снова станет твердым. Думаешь, мне удобно оперировать в таком состоянии?

— Если хочешь, могу ничего не присылать, — улыбаюсь я.

— С ума сошла? Пришли мне фотки своей попы. Я посмотрю их между двумя консультациями.

— И пациенты будут любоваться на твою эрекцию. Не очень-то хорошо.

— Плевать я на них хотел. Это будет моим отдыхом. Так пришлешь?

Я даю ему одно из тех невинных обещаний, которые составляют основную часть наших телефонных бесед. Меня, к примеру, больше всего возбуждает то, как легко можно вызвать волнение Месье. Мне так нравится представлять его в красивом костюме или в одежде хирурга с явно выраженной эрекцией, скрывающего неловкость под маской и знающего, что все это из-за меня. Моя толстая попа и необдуманные слова, похоже, сильно волнуют его.

— До вечера, милый, — мурлычу я, потягиваясь.

— Твой голос меня возбуждает, — говорит он, после чего добавляет: — До вечера, куколка.

В течение дня, проведя час в Facebook, я наконец решаюсь открыть текстовый файл, на который несколько секунд смотрю как курица на нож. Чистая белая страница полна ожидания. Если не написать хотя бы пару фраз, вся эта агрессивная пустота, кажется, вот-вот завопит: «Накорми меня!». А чем я могу заполнить ту пропасть? Ведь за целый год сделала только одну-единственную публикацию. Вот уже полгода я чувствую себя старым колодцем, из которого можно вытащить лишь несколько капель грязной воды, и то, когда нет засухи. Нет, я, конечно, пишу.

В блокнотах, которые теряю через несколько дней, на пустых страницах своего ежедневника. Всякую ерунду. Пустяки, из которых состоит моя комфортабельная жизнь студентки. Откуда сегодня во мне появится что-нибудь другое?

Я вспоминаю удивление в голосе Месье во время разговора по телефону, когда он узнал, как много мне известно о его жизни, особенно о последних годах. Он забыл, что моя мать рассказывала мне о том уик-энде в Джерси за несколько месяцев до нашего первого общения. И, не до конца веря в успех своих начинаний, видя перед собой лишь несколько жеманных строк куртизанки, я пишу:

Он постоянно удивлялся, что так давно присутствует в моей жизни, хотя до наших первых бесед все было довольно абстрактно. Я выстраивала мир из всего, что могла услышать о нем, из мелочей, которые выхватывала в разговорах. Месье увлекался эротической литературой: именно это стало отправной точкой. Я всегда чувствовала себя одинокой в своей любви к Калаферту, Мандьяргу и прочим и уже решила, что являюсь единственной почитательницей их шедевров, когда вдруг узнала: совсем рядом со мной живет мужчина, одержимый той же страстью, — это было настоящим чудом.

Мужчины и книги. Целая вселенная вертится вокруг читающих мужчин, которые погружаются в эту мечтательность, больше свойственную женщинам, и купаются в ней. Бог мой, как же они притягательны! Сколько шарма в этих пальцах, перелистывающих страницы, в этих зрачках, вздрагивающих на каждой букве, строке, слове. В этой бездне, угадывающейся за наморщенным лбом, склонившимся над желтоватой бумагой.

Перечитывать Калаферта, думая об этом, — совсем другое дело. Я часами сидела взаперти в своей комнате, со сладостным смущением заново открывая для себя самые откровенные абзацы, остро осознавая, что его большие серые глаза тоже читали эти строки; испытывала новое волнение, просматривая отрывки, знакомые наизусть. Как он воспринимает все эти слова? Какое влияние они оказывают на мозг сорокашестилетнего мужчины, опыт которого, возможно, придает особый смысл всем этим значениям? Какие ассоциации вызывает в нем слово «киска»? О чьей именно киске он думает, бесшумно касаясь этих пяти черных букв? Какая женщина навсегда оставила свой след на страницах эротической литературы воспоминанием о себе, о своем запахе, присутствии?

Благодаря этим книгам, я приписываю ему багаж знаний, окутанный тайной, — тайной взрослых мужчин и надежд, которые они дарят, еще не раскрыв рта.

Я отправила это Месье, не особенно уверенная в успехе. «Гениально, не останавливайся!» — получила в ответ.

На следующий день, впервые за несколько недель, я встала рано и купила себе тетрадь.

— Как прошел твой день, душа моя?

— Замечательно. После обеда я загорала на шезлонге в саду, раскинув ноги. Думаю, теперь семейство, живущее напротив, в подробностях изучило мои трусики.

— И какие они были?

— На самом деле у меня их не было. Но я подумала, что неприлично говорить тебе об этом сразу.

— Ты меня насмешила!

— Скажи, а можно смешить и одновременно возбуждаться?

— Это даже взаимодополняющее.

— Я клоун без трусиков.

— Ты такая аппетитная…

— Никогда не слышала более приятного комплимента.

В этой истории есть моменты, о которых я обожаю вспоминать. В памяти возникают картинки, вызывающие широкую улыбку, независимо от того, где я нахожусь и в каком настроении пребываю. Утро, которое мы провели в нашем маленьком отеле на площади Клиши, является частью того восхитительного гербария, и все листочки его одинаково ценны для меня. Время, похоже, бессильно над ними.

Я крепко спала тяжелым сном после бутылки водки, опустошенной накануне с Бабеттой. Комната с красными обоями и фонтаном из искусственного мрамора, посреди которой храплю я, как последняя пьянчуга, и из всей одежды на мне лишь провокационные трусики от Agent Provocateur. Представьте себе всю эту картину, когда в десять часов утра меня разбудил мой мобильный.

— Еще десять минут, и я буду с тобой, — сообщил Месье.

Я, словно пружина, подскочила на постели. Десять минут на то, чтобы вернуть себе девичий цвет лица и свежее дыхание. Мой желудок судорожно сжался, сердце выпрыгивало из груди. Я со всех ног бросилась в душ, засунув в рот зубную щетку, выпучив глаза от напряжения. Ударом ноги я закатила пустую бутылку под кровать. Я чувствовала себя совершенно жалкой, моя прическа не имела ничего общего с тем, что я фантазировала себе накануне вечером, мои веки отекли, но после двух встреч с Месье я уже знала: он этого не заметит. Месье увидит меня целиком.

Я вышла на лестничную площадку в одних трусах и с наполовину выкуренной сигаретой в руке. Уселась, свесив ноги между перил, болтая ими в пустоте и наблюдая за первым этажом. Это ощущение головокружения, сжимающее мои внутренности, вовсе не было связано с высотой. Рядом со мной настойчиво завибрировал телефон.

— Алло?

— Чем ты занята, моя куколка? — улыбнулся на другом конце провода Месье, и только я собралась замурлыкать в ответ, как заметила, что слышу его голос и в трубке, и с первого этажа.

— Да ничем особенным…

С бьющимся сердцем я осторожно поднялась, не решаясь отвести взгляд от лестничных пролетов подо мной. Пятясь мелкими шажками по коридору, я добралась до двери своей комнаты.

— Я в кровати. А ты?

— Совсем рядом, милая. До скорой встречи.

Месье просто разведал обстановку. Я зарылась под одеяло, испытывая спазмы возбуждения, знакомые тем, кто любит играть в прятки.

Я уже рассказывала о его шагах на лестнице? Дело скорее в отсутствии всякого звука, и кажется, что с первого на третий этаж он переносится каким-то волшебным образом, не производя ни малейшего шума, возвещающего о его приближении. Даже натренированным ухом я едва могла различить легкий хруст перил или похожее на шаги по снегу поскрипывание ковра под его подошвами. Воздух в комнате тут же менял структуру, запах, плотность: я с головы до ног покрывалась мурашками, и где-то в самой глубине, под моей маленькой грудью, становившейся вдруг невероятно твердой, мое сердце начинало биться так сильно, что его стук отдавался в ушах, мешая различить остальные звуки.

Находясь в эпицентре этого шума, я видела, как поворачивается ручка двери. Полоска света, появившаяся на полу, казалось, исходила от самого Месье. В связи с тем что я только проснулась и шторы были задернуты, он словно принес мне этот новый день, и я чувствовала: Месье прилагает все силы, чтобы он начался счастливо. В конце концов, в его власти было сделать сегодня именно то, что ему хочется.

Мужское воплощение чувственности возникло в дверном проеме, на секунду застыв неподвижной тенью на залитом солнцем пороге. Таким я увидела его этим утром — с посеребренными сединой черными волосами. Он, улыбаясь, оглядел мою комнату, его темные глаза сияли детским восторгом. На меня смотрел так, словно я была частью этого помещения, привнося в него изысканную свежесть, и, похоже, считал, что нет лучшего аксессуара, чем я, лежащая на кровати возле сказочного фонтана. Затем он устремился ко мне с такой скоростью, что я едва успела отложить окурок в пепельницу.

Я изо всех сил сжала Месье ногами, и он, лаская обжигающим дыханием мое ухо, прошептал: «Целая неделя без тебя, это так долго!». По его лихорадочным поцелуям я понимала, что еще имею власть над ним, но она уже начинает слабеть. Не отдавая себе отчета, я ждала подобных слов от обожаемого и одновременно ненавистного мною мужчины. Они звучали как колыбельная, а этого нельзя было допускать. Месье потерся об меня своим крупным носом и прошептал: «Ты такая красивая», затем нахмурился.

— Чем от тебя пахнет?

Я беззвучно рассмеялась, показывая все свои зубы, пьяная от радости и дыма.

— Это что, травка?

Месье улыбнулся, и комната словно озарилась светом. Продолжая гладить мои виски, он спросил:

— Ты курила?

— Докурила вчерашний косячок.

— Обожаю этот запах, — прошептал он, целуя мои зубы. — Так жаль, что не могу покурить с тобой, у меня сегодня операция. Когда-нибудь, если мне удастся выбраться, мы сделаем это вместе.

— Но разве ты куришь?

— Когда есть возможность.

Он выпрямился, намереваясь перевернуть меня на живот, и добавил:

— Как я только удержался и не изнасиловал тебя в клинике в среду?

Краснея в подушку и чувствуя его обжигающий взгляд на своих ягодицах, я напомнила ему:

— Ты практически это сделал в лифте.

— Но тебе понравилось, — спросил Месье без вопросительной интонации.

Он никогда не узнает, чего мне стоил этот тихий писк, который я издала в знак виноватого согласия.

— Ох уж эта попка… — восхищенно протянул он, без единого комментария по поводу моих дорогущих трусиков, но при этом так замечательно массируя меня.

Я чувствовала, сегодня Королева бала — моя попа. И это была странно. Странно чувствовать, как моя киска уже расстраивается от того, что его внимание будет уделено не ей. Месье снял с меня трусики, как с маленькой девочки. Всего несколько дней назад этот мужчина управлял всеми операционными сразу, и орды женщин в белых халатах смотрели на него, как на Бога, а сегодня утром эти сильные пальцы из одного только эстетического удовольствия ласкали маленькую студентку, абсолютно здоровую.

Нестерпимо откровенная подробность: большие пальцы Месье добрались до маленькой ямки в форме сердечка, которая отделяет ягодицы от ляжек, и, поскольку он продолжал делать круговые движения, я услышала некий хлюпающий звук, явно раздавшийся между моих ног. Я замерла, ожидая услышать какой-нибудь язвительный комментарий по поводу моего возбужденного состояния. Однако Месье приподнялся, и пока в моей голове проносились его сообщения и я начинала понимать, что меня ждет, он сделал так, что я уже не могла вырваться. Я барахталась подобно зверьку, угодившему в зыбучие пески, тщетно протестуя, уткнувшись лицом в простыни, но Месье резким тоном велел мне не дергаться. На секунду я инстинктивно съежилась.

— Нет, только не это, — жалобно простонала в тишине, словно на той стадии Месье мог ослабить свою хватку и вежливо заняться со мной любовью.

Сейчас мне не помогала даже выкуренная травка: я вновь обрела полную ясность сознания, как только губы Месье прикоснулись ко мне, а его ладони легли по обе стороны моих ягодиц. Затем я ощутила его язык и вскрикнула, смутившись и нахмурив брови в гримасе отвращения, молясь, чтобы он скорее это закончил. Пожалуйста, как вообще можно хотеть это делать? Как можно это любить? Даже если я испытывала легкое удовольствие, смешанное с неловкостью, мне казалось, что выгляжу нелепо в этой беспомощной позиции, напоминая угодившую в западню крысу.

(Позже, когда я расскажу о своем унижении Бабетте, она выдаст такое справедливое замечание: «То есть ты не можешь забыть, как он лизал тебе задницу. Хотя именно без этого ты бы прекрасно обошлась».)

Я никак не хотела признавать то ощущение приятным, но Месье, похоже, очень хорошо это понимал, поскольку совсем не выказывал возмущения по поводу моей скованности. И при малейшем моем движении, выражающем протест, его сильная рука удерживала меня в этой позиции. Тогда я применила последнюю хитрость, которая, я была уверена в этом, меня не подведет. Извиваясь словно угорь, я потерлась щекой о его член, еще скрытый под серой фланелью. Без помощи Месье, но под его взглядом я расстегнула несколько пуговиц, отделяющих меня от него, и почти целиком взяла член в пересохший рот, тут же почувствовав на языке наркотический привкус гормонов, это ощущение наполненности, вопреки всему.

Месье остался неподвижен, ограничившись тем, что властной рукой схватил мои светлые волосы, собрав их в тяжелый хвост. Затем, когда ему надоело наслаждаться моими девчачьими нежностями, он королевским жестом отбросил меня назад, словно в этой ситуации я не имела права голоса ни на одну секунду.

Нагнувшись к моему уху, Месье, еще в одежде, но с блестящим от слюны пенисом, прошептал с интонацией, выдававшей его внутреннюю борьбу:

— Нет, сначала я хочу посмотреть на твою киску.

Заранее ужаснувшись, я принялась извиваться как червяк, тщетно пытаясь сдвинуть ноги. Напрасный труд: своими хищными руками он держал меня раскрытой и в течение нескольких минут перебирал мои складочки, как листают хрупкие страницы какой-нибудь редкой книги, осторожно прикасаясь ко мне всеми десятью пальцами. Я, хныкая от смущения, подняла лицо и увидела в его глазах такое самозабвенное любование, что молча откинулась назад: этот мужчина, обожавший те же книги, что и я, смотрел на меня с таким благоговением, словно читал Батая на веленевой бумаге, взглядом, знающим чувственные изгибы слов «раковина», «лагуна», «щель», «розочка».

Несмотря на то, что инстинктивно я пыталась укрыться от этого любопытства, я ни на секунду не ощутила в поведении Месье никакого порицания. В более юном возрасте я смертельно боялась, что какой-нибудь мужчина посчитает мою киску плохо сочетаемой с моей детской внешностью, и это несоответствие тела и лица может вызвать замешательство. Но Он, похоже, так не думал, видимо, полагая, что во многих отношениях она прекрасно отражает ту развратницу, которую он угадывал во мне. Все в облике Месье выражало лишь одобрение. И действительно, чуть позже он нарушил религиозное молчание своим теплым, как Гольфстрим, голосом:

— Твоя киска мне очень нравится.

Только на это мгновение мне вдруг захотелось превратиться в парня, чтобы глазами Месье увидеть, как возбуждается девушка, но только на одно мгновение. Никто не мог себя чувствовать лучше, чем я, лежащая обнаженной перед ним, открытая как рот, истекающий слюной, оцепеневшая от спазматической жажды секса. И никому не могло быть лучше, чем мне в тот момент, когда я почувствовала прикосновение жесткой утренней щетины и тяжелых губ где-то там, в месте, которое не могла определить, однако оно явно было переполнено нервными окончаниями, пославшими в мой позвоночник заряд в 220 вольт. Мне кажется, я даже подпрыгнула, а Он улыбнулся обольстительной улыбкой дьявола во плоти, словно говоря: «Я прекрасно знаю, что ты это обожаешь, потому что ты развратница, а развратницы любят таять под языком мужчин».

«Мне конец», — подумала я, даже не содрогнувшись от этой мысли.

— И вкус твоей киски мне очень нравится, — добавил Месье, мясистые губы которого блестели словно вишни.

Месье лизал с точностью мужчины, привычного к подобным ласкам, напоминая талантливого пианиста, позволяющего себе артистичные пируэты, которые намеренно выбиваются из общего ряда. И все это на языке колибри. Я чувствовала, как становлюсь твердой, мокрой и слабеющей у его лица. Этот самый ядовитый в мире поцелуй меня пленил. Поскольку речь шла именно о поцелуе — Месье был из тех мужчин, кто ничего не делает наполовину.

Когда он поднялся, его эрекция усилилась еще больше, и, быстрым движением раздвинув мои ноги, он облизнулся с неосознанным гурманством, добившим меня.

— Не знаю, с чего начать, — шепнул он, действительно в нерешительности блуждая взглядом по этому лабиринту в форме дельты, ведущему от моей киски к анусу.

Затем, возвратившись к моему лицу, сказал:

— Как тебе хочется, милая?

Сама не знаю почему, я ответила:

— Сзади.

Месье, для которого подобная формулировка, судя по всему, была связана с термином «содомия», вознамерился перевернуть меня на живот.

— Нет, не так, не на четвереньках.

Я наконец поняла: эта травка действует на мою речь. Оживившись, принялась объяснять Месье, продолжая расстегивать его пуговицы:

— Я хочу, чтобы…

— Ты хочешь, чтобы?..

— Я хочу, чтобы ты взял меня сзади. Но на спине, — поспешно добавила я, словно надеясь заставить его забыть о начале моей просьбы.

Не знаю, понял ли Месье, какой шаг вперед я сейчас сделала, притворившись, что ни в чем ему не уступила. Когда я откинулась назад, а он приблизился, чтобы согнуть мои ноги, я поняла: он с самого начала прочитал мою мысль, не нуждаясь в ее озвучивании, полностью ее одобрив. Ему нравилось, что я предпочитаю эту позицию, поскольку мы оба осознавали, какой обзор она предоставляет. Ему нравилось, что я превратила эту практику в искусство, покорно открываясь его взгляду. Сам он проявил деликатность эксперта: проникал в меня очень медленно, прислушиваясь к малейшей реакции, но по-прежнему оставаясь твердым, не уступая ни частички завоеванного пространства. Только по тому, как я сжимаюсь вокруг него, Месье чувствовал, в какой момент боль перестает усиливать удовольствие, чтобы полностью его затмить.

Я выдохнула с видом святой Терезы в экстазе, и Месье глубоко вошел в меня, жарко шепнув в мое гудящее ухо:

— Тебе нравится, любовь моя?

Месье, трахающий меня в зад со словами любви. Невероятно, сколько благородства появлялось в этом действе, когда ему предавался Он. Вместе с тем Месье понимал: этой позицией он полностью подчиняет меня себе. Будучи взрослым мужчиной, он самым естественным образом принимал мою покорность, целиком осознавая эти отношения подчинения. Но было нечто магическое в Месье, чего я больше ни у кого не встречала: его особая манера, своеобразная императорская непреклонность, убеждающая меня, что все эти извращения, все откровенные слова были для моего же блага. И отказ от них равносилен нежеланию получить удовольствие. Поскольку на самом деле речь шла не о ругательствах. Называя меня шлюхой или развратницей, он понимал: для меня эти слова прозвучат как ласки, призывы полностью открыться перед ним. Но сама я не могла говорить. Я очень этого хотела, всей своей душой, но не в силах была выдавить из себя и звука. А Месье тем временем ворковал:

— Скажи мне, что тебе это нравится, милая. Поговори со мной. Скажи мне, что ты любишь, как я трахаю тебя в попу.

Я уткнулась лицом в свое плечо, спрятавшись под волосами, покраснев как помидор, а Месье, плавно и упруго двигаясь во мне, прошептал:

— Посмотри на меня.

Одной рукой он взял меня за подбородок и сухо повторил:

— Посмотри на меня.

Поскольку я не поддалась его суровому тону, Месье попытался взять меня нежностью, таким ласковым голосом, от которого я до сих пор возбуждаюсь:

— Посмотри на меня, милая. Посмотри.

И, с отвращением открыв глаза, я выдавила из себя:

— Я не могу.

Я щурилась, отворачивалась, удивляясь тому, насколько сложно мне сейчас дается связь, которую я так легко устанавливала с другими.

— Разве ты не знаешь, что нужно всегда смотреть на мужчину, член которого двигается в твоей попе? — начал Месье, и я слушала его, как слушают отрывок из «Лолиты», с тем же поклонением. — Ведь именно ты обладаешь властью, понимаешь? Даже если это я трахаю тебя сейчас (при этих словах я прикусила себе губу до крови), я — пленник твоей очаровательной попки, и ты сводишь меня с ума.

Небольшая пауза, во время которой он приподнял мои ноги чуть выше, ровно настолько, чтобы превратить целомудренную позицию миссионера в непристойную позу, затем выдохнул:

— Ты не чувствуешь себя немного шлюхой вот так? Ощущая мой член в своей попе? Скажи мне, что ты чувствуешь?

Словно в тумане, я приоткрыла один глаз сквозь завесу собственных волос и увидела свою киску широко раскрытой, набухшей, а над ней — член Месье, медленно входящий и выходящий из моей попы, и, поняв, что у Месье панорама еще более непристойная, почувствовала сильное возбуждение. Переведя на него вздрагивающие зрачки, я промурлыкала:

— Я чувствую себя шлюхой.

Этот подлый соблазнитель Месье тут же воспользовался моей слабостью, прикасаясь к мочкам моих ушей губами, на которых еще остался мой запах.

— Покажи мне, как ты себя ласкаешь.

Услышав его слова, я покрылась холодным потом, поскольку со всей ясностью осознала: мне не удастся этого избежать, несмотря на все отговорки, которые попытаюсь найти, даже если изначально я вовсе не собиралась демонстрировать этому мужчине такие глубоко интимные вещи. Перспектива довести себя до оргазма на глазах Месье, когда его член наполнил меня до самых глубин живота, привела меня в оцепенение. В буквальном смысле. Я испытала ужас, почти пожалев о том, что оказалась сейчас в этой комнате, с этим мужчиной. Он же тем временем мурлыкал мне в шею:

— Сделай это, милая. Покажи мне, как ты это делаешь. Я уверен, ты такая красивая, когда ласкаешь себя.

С притворством куртизанки, уже готовой сдаться, я вымолвила:

— Но я никогда этого не делала!

— Так сделай, любовь моя. Погладь свою маленькую киску. Ты же чувствуешь, какая она мокрая.

— Нет… — простонала я, пытаясь поднять свои пальцы.

Ценой невероятных усилий (отягощенных моим желанием поиграть в испуганную девочку) я сумела положить руку на свой живот. Затем из-за того, что рука отказывалась действовать, с досадой вскрикнула, напоминая себе щенка, которого тащат на поводке. Но Месье это совершенно не тронуло.

— Ну, давай, помастурбируй передо мной. Иначе я перестану тебя трахать.

Мне бы очень хотелось, чтобы он понял, до какой степени я жаждала доставить себе и ему это удовольствие. Но я просто не могла побороть свое смущение. К тому же этот глагол «мастурбировать», пусть и звучавший возбуждающе в его сладких устах, покоробил меня, и я уже не знала, желаю ли мастурбировать перед Месье. Мне бы хотелось, чтобы он понял это. Может, тогда ему не пришлось бы прибегать к таким крайним мерам, как шантаж.

Месье отстранился, но полностью из меня не вышел, просто внезапно перестал двигаться. В негодовании я устремилась вперед, но он двумя твердыми руками блокировал мой живот.

— Клянусь, что не буду тебя больше трахать, пока ты не начнешь мастурбировать передо мной. Разве ты не знаешь, самый лучший оргазм у тебя может быть только, когда ласкаешь себя, пока я трахаю тебя в попу?

(Месье произнес фразу с достоинством лучших эротических страниц. Это не имело ничего общего с оскорбительными или насмешливыми выражениями моих подружек. Он говорил так, что сразу становилось ясно, о чем идет речь.)

Испытывая обиду от того, что так легко угодила в ловушку, я бросила на Месье мрачный взгляд, совершенно его не тронувший. Затем с хитрым видом промурлыкала:

— Нет, не останавливайся!

Но Месье был хитрее меня, во всяком случае, он был не из тех мужчин, кто забывает о своих угрозах.

— Тогда ласкай свою киску.

И по его голосу я поняла, что он вполне может так поступить: отодвинуться на другой конец кровати и начать мастурбировать передо мной, пока я от отчаяния не начну делать то же самое. Тогда я передвинула руку к своей киске, которая, похоже, была полностью согласна с Месье. Это было ужасно: я чувствовала, что вся буквально закипаю, и с трудом могла изобразить хоть какое-то подобие ласки. Если мне и удавалось забыться на несколько секунд, ощущая удовольствие под возбуждающий хлюпающий звук, взгляд Месье действовал на меня угнетающе, и я съеживалась от смущения на влажных простынях.

Но, верный своему обещанию, он снова очень мягко вошел в меня, словно скользя в теплом масле, тихо повторяя: «Элли, Элли, о, Элли, ласкай себя лучше, как ты делаешь, когда меня нет рядом», словно я могла забыть о его присутствии, о вибрациях, им создаваемых. Я была парализована: все эти требования представляли собой мир, в который у меня никогда не было доступа. А ведь я считала, что с Александром мы достигли небывалого уровня разврата, но непреклонность Месье и мотивация его желаний превратили наши усилия в жалкие потуги, меркнущие на фоне сегодняшнего утра. В том, что он пытался из меня вырвать, была неоспоримая красота: простая и величественная любовь мужчины к удовольствию женщины.

А потом я помню, как хныкала, когда мои руки инстинктивно отказывались исполнять на публике этот балет, знакомый наизусть. А Месье удерживал их, как только они бросались в бегство. Я не знала, кого ненавидеть больше — его или себя. Я посылала ему одновременно умоляющие и раздраженные взгляды, и, думаю, в итоге он понял: так у нас ничего не получится. Он окинул меня взором, означавшим, что сегодня утром я была плохой ученицей, но все же обещающим снисходительность великих наставников, понимающих пределы возможностей своих воспитанников.

Двумя большими пальцами он сделал мою работу за меня так восхитительно, что на секунду я даже подумала, не успел ли этот гениальный мужчина по моим неуверенным движениям получить общее представление о манипуляциях, сводящих меня с ума. Я почувствовала, что мне будет достаточно пары минут, но, не знаю почему, мне хотелось, чтобы Месье испытал оргазм первым. И тогда, пока моя киска жадно приникла к его пальцам, как сосущий молоко младенец, я стиснула член любовника всеми своими мышцами и, впившись ногтями в его ягодицы, ускорила движения Месье. Он, видимо, для того, чтобы продержаться как можно дольше, прервал наше общение на несколько минут, закрыв глаза. И тот ничтожно малый промежуток времени показался мне вечностью: теперь это были уже не Месье, не моя комната и вовсе не такое восприятие секса, одновременно животное и в высшей степени изысканное. Я увидела перед собой старика, трахающего развратницу, годившуюся ему в дочери, в убогом отеле убогого квартала Парижа, и делали они это самым непристойным образом.

Без взгляда Месье мне это не очень-то и нравилось, без его взгляда я почти забыла, по каким причинам не считала нашу связь безнравственной. Его глаза постоянно напоминали мне, что, если мы спим вместе, если обсуждаем общие темы, общаемся такое количество времени по телефону или письменно, все только потому, что это хорошо. И, если Бог предоставил в наше распоряжение такое чудо, было бы глупо презирать его или бояться. На целых пять минут, а может, и тысячу, секс с ним показался мне омерзительно скучным.

«Господи, хоть бы это скорее закончилось», — подумала я (о чем пожалела несколько недель спустя, оставшись одна и без новостей от неуловимого Месье).

Внезапно лицо надо мной снова ожило, и Месье очень низким, почти хриплым голосом произнес:

— Я сейчас кончу в тебя.

Прерывисто дыша, я следила за восхитительным нарастанием удовольствия во всем его длинном стройном теле: последние вздрагивающие движения, во время которых его дыхание стало неровным, затем завершающий толчок, бросивший его вглубь меня, и, пока я царапала его спину, он издал всего один крик, один хриплый выдох, тронувший меня до такой степени, что на секунду я подумала: сейчас тоже испытаю оргазм. Я сконцентрировалась изо всех сил, чтобы почувствовать извержение, но уловила лишь неконтролируемые спазмы его члена, после чего Месье, с еще твердым членом, тяжело дыша, уткнулся в мою шею.

— Мне так не хватало твоей попы, — сказал он, выходя из меня, и я тут же наполнилась ужасающим чувством одиночества. — Даже кончив, я хочу в нее снова и снова.

После этого Месье в приступе нежности уложил меня на себя и принялся клянчить, словно ребенок:

— Поцелуй меня! Посмотри на меня! Ты что, не хочешь моей нежности?

— Почему не хочу? — возразила я, извиваясь в его руках как змея. — Я все время на тебя смотрю!

— Нет, ты прекрасно знаешь, что это неправда. Я никогда не могу тебя приласкать, ты все время ускользаешь. Получается, трахать в попу я тебя могу, а приласкать — нет?

— Конечно же, можешь, — возразила я, не сдержав нетерпеливого жеста.

И со вздохом, который я вовсе не хотела делать так очевидно, позволила рукам Месье овладеть мною, повернувшись к нему подбородком. Как и в прошлый раз, именно в этот момент, когда он ослабил бдительность, я вновь обрела самоуверенность. И вероломно ускользнула.

— Я курила перед этим, не хочу разговаривать так близко.

И я грациозно поднялась, чтобы взять свой ноутбук. Когда экран загорелся, Месье увидел фотографию Андреа. Сухо спросил:

— Кто это?

— Мой парень, — ответила я, закуривая остаток косячка, лежавший в пепельнице.

— Супер, — проскрипел Месье, откидываясь на подушку.

— Извини, но у меня тоже есть своя жизнь, — ответила я, тут же пожалев о своем безразличном тоне.

Тщетно пытаясь придумать что-нибудь, чтобы стереть из его памяти эту фразу, я включила Turtles[22] и, сделав первую затяжку, переместилась, усевшись на Месье, раздвинув ноги и больше не беспокоясь о том, какое зрелище он увидит. Секунду он рассматривал меня, обхватив мои колени ладонями. Затем с улыбкой сказал:

— У меня для тебя кое-что есть.

Подпрыгнув от нетерпения, я уставилась на него томным взглядом гейши:

— Что?

— Ты говорила, что не читала «Лоно Ирены» Арагона?[23]

Затянувшись еще раз, я улыбнулась во весь рот:

— Ты рассказывал мне о ней по телефону.

Месье взял свою сумку. Он упомянул об этой книге два дня назад, в десять часов вечера, когда я, совершенно голая, курила сигарету на кухне, прогуливаясь в одиночестве перед застекленной дверью. А позже на электронную почту я получила отрывок из этой книги. Отличающийся нетерпеливостью, Месье выбрал фрагменты наугад, и полученному результату явно не хватало плавности перехода, что вызвало во мне лишь смутное любопытство. Но, когда он положил передо мной саму книгу, в невероятной обложке дешевого издания, с напыщенным псевдонимом автора (Альбер де Рутизи), я набросилась на нее, как на лакомство: очень понравилось, что Месье купил для меня именно карманное издание, столь милое моему студенческому глазу.

— О, спасибо! — воскликнула я, на мой взгляд, слишком поспешно, а Месье улыбнулся с очевидным умилением.

Я хотела снова устроиться рядом с ним, но он быстрым движением схватил «Ирену» и открыл ее в самом начале.

— Прочти две первые страницы.

Мне бы хотелось, чтобы люди поняли, что я пережила тогда, сидя по-турецки на мягком и одновременно шершавом «ковре» из волосков этого мужчины, в теплом, сладострастном полумраке комнаты, изолированной от всего мира. Я редко испытывала подобное опьянение, когда все воспринималось мною в позитивно-калейдоскопической манере. Не успела опустить взгляд на первые строки Арагона, как оргазмический припев Элеоноры взорвался во влажной тишине, словно невероятный вихрь любви и восторга; и в то же время эти начальные страницы рассказывали мне о сне, боли, губительном сладострастии черной ночи такими словами, перед силой которых меркло все, что я могла читать раньше. В буквальном смысле пораженная, откинулась назад, открыв рот и широко улыбаясь. Я объяснила Месье голосом, теряющимся в басах Turtles:

— Этот текст плюс эта музыка… улетаю.

Я принялась читать так, словно ела что-то вкусное, не в силах сдерживать после каждой фразы блаженный вздох. Мне казалось: я пустая ореховая скорлупа, наполняемая красотой мира, утопающей в этом сиянии. Я вяло сопротивлялась такому ощущению, слишком восхищенная, чтобы остановиться. Как описать этот момент глубокого одиночества и вместе с тем безумного ликования? Я чувствовала себя, как кто-то, видевший, слышавший, касавшийся Мессии, знала: Месье со своим трезвым взглядом не мог до конца понять, к какому чуду мы прикоснулись. Курение помогало мне избавиться от всех механизмов защиты и впитывать магию как губка. Тем не менее мне необходимо было выразить свой восторг, чтобы хоть кто-нибудь меня услышал. Чтобы Месье понял, до какой степени это мгновение стало нашим апогеем. Думаю, в первый раз за все время я назвала его по имени. И тут же, издав долгий, счастливый вздох женщины, переполненной любовью, испытала безудержную потребность высказаться, как это обычно бывает после травки:

— Как можно так хорошо писать? Я даже хочу сказать: не просто хорошо писать, а на километры выше этого. Я никогда не читала ничего более красивого и правдивого. Арагон на вот этих двух страницах напоминает мне Моцарта. Если убрать хотя бы одно слово, перенести хоть одну запятую, — все рухнет. Истинное совершенство!

Месье не уловил двойного смысла моей возбужденности, поняв лишь один. Как кандидатка в писатели, я испытывала противоречивые чувства: глубокое религиозное восхищение и ревность или даже, может быть, подавленность. Как и во время первого прочтения «Лолиты» (о, Набоков!) я осознавала: каждая дивная фраза, отточенная с тщательностью ювелира, вовсе не была результатом долгой работы или корректуры. Она плод гения, и, чтобы создать нечто подобное, мне пришлось бы провести не один час в пустой комнате, раздражаясь, отрекаясь и снова обретая надежду. Прочитав эти страницы, я прекрасно осознавала всеми фибрами своей души, что никогда не смогу состязаться с такими талантами. Я ощущала это почти спокойно, как принимаешь данности природы и жизни. Лишь такая покорность судьбе причиняла мне боль.

Месье подтвердил с серьезным видом:

— Согласен, красиво.

В эту секунду, даже если он не испытывал тех же авторских мук, я подумала, как восхитительно, чудесно и опьяняюще разделять с мужчиной страсть к слову и подобным вещам, находить в мужской брутальности немного утонченности женщин, которые гораздо больше любят проводить время за чтением и пятьдесят процентов своей жизни проживают, представляя себя на месте книжных персонажей.

Месье взял у меня книгу и раскрыл ее чуть дальше. Пока я меняла музыку, он начал читать отрывок, навсегда превративший мою искреннюю симпатию к Арагону в поклонение этому писателю. Речь шла о лоне Ирены. Всякий раз, когда я слышала, как Месье произносит «лоно» или «вульва» (насколько я помню, Арагон был единственным, кто употреблял слово «вульва», не вызывая у меня отвращения), мое ухо, хотя и привыкшее к подобным звукам, трепетало от смущения и удовольствия, настолько сладко звучали эти откровенные существительные в одновременно взрослых и мальчишеских устах Месье! По его блестящим глазам, по радости, которую он извлекал из ситуации, было очевидно, что, несмотря на свой возраст и жизненный опыт, он по-прежнему испытывал удовольствие, распутничая языком перед юной девушкой.

За этим последовала вдохновленная беседа — он рассказал мне, какие издания есть в его коллекции, и я, словно наяву, увидела эти стопки редких книг в невероятных переплетах, где, возможно, и по сей день остались ДНК Мандьярга или Калаферта. Я обожала Месье и за его библиотеку, и за мечты о том, как могла бы провести в ней две ночи и два дня, устроившись в большом кожаном кресле, с чашкой кофе в руке, в рубашке Месье на голом теле, которую он срывал бы с меня каждые полчаса, — так в его представлении выглядела бы закладка в книге.

В какую-то секунду, движимая порывом нежности, я снова уткнулась в сладкий аромат его волос, нежную кожу. Просто невероятно, до какой степени я могла обожать этого мужчину, испытывать к нему страсть, схожую с наваждением, и настолько не уметь выразить свои чувства. Так мучиться от желания погладить его торс или не раздумывая поцеловать. Устроившись под мышкой, источающей легкий аромат, я смотрела на него, как на загадочный иероглиф. Даже не верилось, что он совсем недавно занимался со мной анальным сексом и травмировал мою уже сложившуюся сексуальность начинающей развратницы, — сейчас Месье был нежным, невероятно бархатистым, как страницы этой книги.

Первая «семейная» сцена между Месье и мной. Ни с того ни с сего он спросил меня:

— У тебя был секс на этой неделе?

— Почему ты спрашиваешь? — ответила я вопросом на вопрос, неуловимо отстраняясь от него, чтобы обдумать подходящий ответ.

— Просто так, для информации.

Месье действительно выглядел спокойным. Пожав плечами, я ответила:

— Да, немного было.

Затем, несколько разозлившись на подобное напоминание о моих банальных забавах на неделе, я позволила себе тот же бестактный вопрос. На что получила лаконичный утвердительный ответ.

О, расскажи мне подробности!

— И сколько раз?

— Два.

— С твоей женой?

— Да. А ты?

— Со своим парнем.

Вот и выяснили.

Возможно, только сейчас я осознала, в какую западню он меня затягивает. Я просто умирала от желания узнать, как они занимаются любовью через двадцать лет брака, как он касается ее тела, которое изучил наизусть. Но это любопытство имело и оборотную сторону — меня царапнула ревность, а уж этого я совершенно от себя не ожидала. Словно муха, упрямо летящая к галогеновой лампе, я спросила:

— И как это бывает с твоей женой? Вы же все-таки давно спите вместе.

— Всегда по-разному, — ответил Месье странным голосом, который навел меня на мысль, что я, возможно, сейчас нащупала одну из немногочисленных целомудренных сторон этого мужчины. — Да, по прошествии стольких лет нам часто бывает хорошо.

— Должно быть, вы прекрасно понимаете друг друга.

— Разумеется.

Меня буквально съедала потребность узнать все-все подробности того, как Месье занимается сексом с этой женщиной, которая всё уже от него видела, знала от и до его извращения, то, что могло свести его с ума. Какое у нее тело. Как она испытывает оргазм. Когда у них возникает желание. Есть ли у них любимые позиции и техники. Пристрастия. Вещи, которых они никогда не делали. Меня это зачаровывало. Ведь речь шла о жене Месье, постоянно подавлявшей меня своей тенью. Как можно ласкать подобный памятник?

— А у тебя как? — продолжил он. — Уверен, что полный ноль.

— Это еще почему? — возмутилась я, оскорбленная до глубины души.

— Потому что парни твоего возраста ничего не понимают в женщинах.

— Ему тридцать лет.

— Тридцать лет? — воскликнул Месье, сделав круглые глаза.

Я решила, что он шутит. Две секунды я не мигая смотрела на него, пытаясь понять: его удивление искреннее или он прикидывается.

— Еще один старик! — бросил он с легкой улыбкой.

— Ты сегодня ревнивый! — улыбнулась я в ответ. — Мысль о том, что у меня есть парень, тебе не нравится.

— Я не ревную. Просто пытаюсь понять, почему ты все время выбираешь стариков.

Он приподнялся на локтях, чтобы посмотреть на меня, как смотрят на кубик Рубика. Затем, словно передумав, добавил:

— Может, и правда ревную. Это что, плохо?

— Наверное, — ответила я, удивленная тем, что могу вызвать ревность у мужчины, у этого мужчины.

— Ну, так что будем делать? — спросил он, словно чувствуя себя в чем-то обделенным.

— В каком смысле?

— Будем продолжать дальше?

Правдой было то, что я больше не могла существовать, делая вид, будто его никогда не было в моей жизни, независимо от того, какую цену мне придется за это заплатить. Одна только мысль о том, что я буду жить так близко от него и знать: он находится всего в нескольких километрах, но я не смогу с ним встретиться, сводила меня с ума. Мне хотелось понять этого мужчину. Проникнуть в его тайну. Я желала так много других вещей, думать о которых для меня было мучением. Поэтому я просто ответила, словно считала это очевидным фактом:

— Ну да. Будем продолжать.

Будем продолжать, даже если я уже сейчас чувствую, чем это кончится. Катастрофой. Я знаю: лето без него при таком начале отношений будет для меня невыносимым. И у меня нет ни малейшего желания уподобляться всем этим дурочкам, которые влюбляются в женатых мужчин, но лучше о том не думать, значит, — будем продолжать.

Одна вещь всегда поражала меня в Месье: как быстро и просто у него наступала эрекция. Он разговаривал со мной часами, теребя мои соски, доводя меня до эпилепсии, упираясь твердым членом в мой бок, иногда шепча: «Ты такая красивая», покусывая мочки моих ушей. Мы играли в богатого интеллектуала и его куртизанку, разговаривая об Андре Бретоне, как говорят о сексе, перебирая авторов, которых я ждала как Мессию. Он шептал мне в шею слова любви, перемежая их литературными остротами, затем следовали поцелуи, укусы, и в самый разгар одного из моих ответов, когда я собиралась ему возразить, Месье одним движением неожиданно входил в меня. Я думала, что еще совсем не готова, к тому же не успевала закончить фразу, последнее слово которой глотала в крике, прерываемом его твердой рукой.

Первые же движения Месье наполняли меня удовольствием, и я не могла издать ни звука, не способна была дышать, но он не нуждался в этом, чтобы все понять. Он прекрасно разбирался в подобных вещах.

— Тебе ведь нравится то, что ты чувствуешь в своей маленькой киске, правда?

— Ты спал с кем-нибудь еще с тех пор, как мы встречаемся?

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, — бесстыдно солгала я.

Потому что я изрядно понервничала, представив, как ты занимаешься любовью со своей женой. А теперь хочу выяснить опытным путем, насколько болезненной для меня будет мысль о другой женщине в твоих объятиях.

Месье поднялся, сел рядом со мной.

— Ты что, ревнуешь?

Проступающее в его голосе ликование вызвало у меня раздражение. И я, как идиотка, начала защищаться слишком активно, чтобы выглядеть естественно.

— Вовсе нет.

— Ревнуешь-ревнуешь! — повторил Месье, буквально наслаждаясь этим.

— Вовсе нет, я просто хотела знать.

— Нет, не просто. Ты хочешь знать, сплю ли я с другими девушками, чтобы понять, одна ли ты в моей жизни. Так что, да, милая, ты ревнуешь.

Я нехотя ответила на поцелуй Месье, который слишком забавлялся над моей досадой. Наклонившись за брюками (фантастическая спина), он продолжил:

— Если я не притронулся к другой женщине, кроме своей жены и тебя, то только потому, что у меня не было на это желания. Я постоянно думаю о тебе.

Я ощутила его обжигающий взгляд, спустившийся, словно царапина, по моей спине.

— Об этой попе. Я все время думаю об этой попе. Ты знаешь, что даже когда я оперирую, я представляю себе ее? Тебя в этой позиции.

Я выгнулась, подняв туловище вверх, и сквозь завесу волос с благоговением смотрела, как он одевается. Я обожала свет, исходивший от этого мужчины, и даже не могла ему о том сказать. Каким же красивым он мне казался! Я наблюдала за волнующим стриптизом «наоборот», что он мне показывал, надевая одежду: сначала брюки с безупречной стрелкой, затем белая рубашка, на которой от этого визита останется лишь небольшая помятость на спине.

Осознают ли мужчины ту пропасть, что отделяет их наготу от момента, когда они машинальными движениями вновь застегивают свою рубашку? Это медленное молчаливое восхождение к воротнику постепенно перекрывает животный инстинкт, и если пять минут назад они красовались в чем мать родила, то теперь облачились в веками создававшиеся одеяния. Но некоторые, как Месье, будучи одетыми даже в самый элегантный в мире костюм, сами того не подозревая, посылают чувственный сигнал: под своей одеждой они всегда остаются голыми. Пиджак ничего не меняет: кажется, что он накинут на их плечи только для того, чтобы быть в спешке снятым. Именно этих мужчин с давних времен пытаются сковать разными видами тканей и уловок, — как будто таким грубым образом можно сдержать их яркую сексуальность. Глядя на бедра Месье в его дорогих серых брюках, уже угадываешь контуры будущей эрекции.

Он застегивает пуговицы на манжетах.

— И потом, я все время думаю о твоем теле, но не обязательно для того, чтобы заняться с тобой любовью. Просто побыть рядом. Пообщаться. Я не ощущаю никакой разницы в возрасте, когда ты разговариваешь со мной, отвечаешь на мои вопросы.

Поскольку я не знала, что на это сказать, то просто восторженно улыбнулась. А после спросила:

— А что, девушки моего возраста не такие?

— Чаще всего нет. Они намного пассивнее. Только берут, мало что отдавая взамен.

— Но ведь я была не очень послушной сегодня утром, — вставила я, надеясь услышать от Месье обещание следующего свидания.

— Дело не в послушности. Мне нравится то, что творится в твоей голове. Мне это интересно. А не только твое тело среди тысячи других.

Как это понимать? Терзаясь в сомнениях, я ринулась в атаку:

— Но, согласись, довольно гнусно с твоей стороны спать с женой, со мной и другими девицами моего возраста.

— Ты так говоришь, потому что ревнуешь.

— Еще раз тебе повторяю: вовсе нет. Просто в свете создавшейся ситуации…

— Ревнуешь, милая.

— Нет, я просто говорю, что это низкое поведение. Особенно учитывая то, чем мы тут занимаемся.

Внезапно лицо Месье помрачнело. Он перестал застегивать воротник рубашки и сел рядом со мной на кровать. Не сводя с меня взгляда, произнес:

— Мне не нравится, что ты считаешь меня подлецом.

— Это потому, что я произнесла слово не таким тоном. В моих устах оно звучит ласково.

И это было правдой, но его взгляд стал таким мрачным, что на какую-то долю секунды мне показалось: сейчас он меня ударит, и не было сомнений, что я причинила ему боль. Меня до глубины души поразила его обида на такую ерунду.

— Не смотри на меня так, — прошептала я, прижимаясь голым телом к холодной ткани его костюма. — Просто мы с подружками употребляем эти слова совсем в другом смысле. В хорошем.

Месье, похоже, это не убедило, но он все-таки прикоснулся ко мне губами долгим поцелуем. Я добавила:

— И потом, я такая же, как ты. Мне следовало бы подумать о своем дяде, обо всей моей семье, испытывать угрызения совести от того, что сплю с тобой.

— Я не вижу ничего плохого в том, что мы делаем. Конечно, кроме того факта, что я женат.

— Не видишь? Тем не менее это бросается в глаза — вся безнравственность нашей истории. Ты — бывший коллега моего дяди, провел три дня вместе с ним и моей матерью в Джерси на семинаре, вся моя семья тебя знает. А я — его маленькая племянница.

— Но это не то же самое, как если бы я спал с его женой.

— Да это еще хуже. Ты прекрасно знаешь, с каким трепетом мой дядя относится к своим племянницам. И он очень недоволен, когда к ним прикасаются мужчины, особенно те, которые ему хорошо знакомы.

Я никак не могла понять, притворяется ли Месье или действительно считает себя невинным созданием.

— Особенно если эти мужчины женаты и с детьми. Ты прекрасно понимаешь, какой разразится скандал, если кто-нибудь об этом узнает, — добавила я тоном, в котором, боюсь, слишком явственно слышалось мое возбуждение в связи со всей этой ситуацией.

— Проблема только в том, что я женат, так ведь? Лично я на месте твоего дяди предпочел бы видеть рядом с тобой мужчину в возрасте, с опытом, чем какого-нибудь глупого юнца, который будет обращаться с тобой абы как.

— Ну как ты не понимаешь!..

Я выкрикнула его имя, выведенная из себя непонятливостью Месье.

— Неужели ты считаешь, что, увидев тебя со мной, Филипп станет думать об опыте или комфортной жизни! Даже если бы он абстрагировался от того, что у тебя есть жена и дети — что меня сильно удивило бы, — картина остается той же: твой возраст, то, что ты был его коллегой и он ценит тебя, вот это действительно гнусно. Я уверена: он даже никогда не простил бы тебе этого. И меня бы тоже возненавидел, но поскольку он мой дядя, то все равно любит меня. Если по каким-либо причинам он узнал бы о нас, чего никогда не случится, то увидел бы во всем этом лишь одно: ты спишь с его племянницей.

Месье сел рядом со мной, положив теплую крепкую ладонь мне на бедро.

— Если кто-нибудь узнает о нас, ему достаточно заглянуть в мой почтовый ящик, чтобы понять: ты сама ко мне пристала.

Внезапно, несмотря на то что он продолжал меня гладить, я увидела в его улыбающихся глазах нечто, похожее на угрозу. То есть не совсем угрозу; такой взгляд мог быть у мафиози, объясняющего положение дел в квартале новичку-коммерсанту: «Поиграем в небольшую игру, выгодную для нас обоих. Пока ты играешь честно, я с тобой. Если попытаешься меня продать или подставить, мне будет, чем тебя шантажировать, и я сделаю это без колебаний».

Помню, как я очень явственно подумала: «Какой мерзавец!», в тот самый момент, когда не мигая смотрела на Месье, пытаясь понять, насколько он серьезен. Насколько он способен в ответ на обвинения выдать всю нашу подноготную, шаг за шагом, выставив меня подстрекательницей. По мрачной решимости, читавшейся в его глазах, я пошла: способен. Несомненно. Месье сделает это.

Ничего не сказав ему, лишь улыбнувшись в ответ, я улеглась у его ног, свернувшись, словно кошка. Теперь я чувствовала себя заложницей, и Месье казался мне одновременно любовником и врагом: он удерживал меня самым гнусным образом, но при одной только мысли об этом я чувствовала сильное возбуждение.

Месье. Месье и его губы, наполненные ядом.

Именно в тот момент, когда он исчез за дверью, чтобы вернуться к своей жизни врача и супруга, я осознала всю его власть надо мной. Лежа на животе, наблюдала за малейшими движениями любовника, целиком поглощенная созерцанием. Со своим саквояжем в руке, вновь цивилизованный, безупречно элегантный, он опять сел рядом со мной на кровать, обхватив меня руками. Хотя вполне мог бы ограничиться поцелуем в макушку.

— Скажи мне что-нибудь нежное, пока я не ушел.

Я подняла на него изумленно-недоверчивый взгляд.

— Я же не могу быть немного влюбленным в тебя, если ты не будешь немного влюблена в меня.

Наверное, поняв, что он не уйдет, пока я что-нибудь не скажу, а может, потому что мне не терпелось посмотреть, куда нас все это заведет, или же оттого, что мне, как презренной кокотке, льстило его безумное желание, а возможно, оттого, что это было правдой, я в итоге произнесла, не глядя на него, не в силах понять саму себя:

— Я немного влюблена в тебя.

Месье молча улыбнулся, а я впилась зубами в подушку, чтобы не влепить себе пощечину.

В моем поражении с Месье нет ничего катастрофического. Теперь я это понимаю. Оно состоит из мелких разрозненных капитуляций вроде этой. Одной. Затем другой. До тех пор, пока веревка, затянутая на моей шее, не стала меня душить.

Элли

Я уже упоминала об этом в сообщении, но должна написать подробнее — десяти слов на мобильном недостаточно.

Я думала о тебе, о твоем теле, запахе, словах, вспоминала то утро и ту тяжесть в организме, когда мне было стыдно за то, что я делаю. Я думала обо всем, что ты мог мне сказать (эти слова будоражили мне нервы, словно нескончаемое кошачье царапанье по спине), и я сказала себе: мне будет сложно продержаться до вторника. Ты даже представить не можешь, в каком я состоянии. Стоит мне вспомнить это утро, как у меня начинается спазм внизу живота, щеки покрываются мурашками, правая нога отнимается, и я четко ощущаю свою киску, которая дрожит сама по себе, как мои веки, когда я сильно устаю. Такое ощущение, что она кричит. Кричит беззвучно, но я ее слышу. То есть чувствую. Что еще хуже.

Хочешь секрет? Почему я не могу трогать себя у тебя на глазах. Почему двадцатилетние девчонки не в состоянии полностью довериться мужчине. Думаю, все дело в чувстве стыда. В опасении, что, если я опущусь до чего-то подобного, меня будут презирать. Что выглядит несколько парадоксально, ведь я совершенно не смущаюсь, когда меня имеют извращенным способом или называют последними словами, напротив, я ощущаю себя в высшей степени комфортно.

Сделай мне одолжение, не жалей меня больше. Если я не буду тебе подчиняться, пусть даже заставляя себя, я ничего не достигну и доживу до шестидесяти лет, ни разу не испытав оргазма. Если мы ни к чему не придем, пусть у нас хотя бы будет это: пользуйся мною, управляй мной, формируй меня, сделай из меня совершенную, идеальную любовницу. Я больше не хочу притворяться чувственной, изображая удовольствие. Я больше не хочу придумывать уловки и разрабатывать планы, чтобы выглядеть возбужденной, — я хочу вернуться к истинной, примитивной чувственности, детской, лишенной стыда. Освободи меня. Я знаю, ты это можешь. Я никогда никого не встречала способнее, чем ты. Я уверена: если не испытываю оргазма, это связано только с глупыми условностями, которые сама себе навязала. На самом деле я гораздо чувствительнее, чем кажусь на первый взгляд. Смотри, когда ты овладел мною сзади этим утром, я долгое время была одержима болью или дискомфортом, неважно. Когда я говорю «долго», имею в виду пять-семь минут. Итак, я была поглощена болью, но при этом ощущала возбуждение. Понимаешь, в чем дело? Мое тело живет своей жизнью. Оно преодолевает все барьеры, воздвигаемые мною, и реагирует на малейшие ласки. Ты должен мне в этом помочь. Поэтому больше не слушай меня, — если ты позволишь мне возражать, я так и не узнаю, как стать похожей на всех этих женщин, о которых они говорят в своих книгах: Ирену (книгу только что дочитала) и остальных. Эти женщины думают только о своем удовольствии, не стараясь выглядеть красиво или достойно. Невозможно выглядеть достойно, занимаясь сексом. Это не работает.

О, мне так хочется поговорить с тобой еще, но я лучше оставлю это на завтра.

Только что я читала «Лоно Ирены» и уловила на страницах слабый запах тебя. Еле заметный. Думаю, никто, кроме меня, его не заметил бы.

Я обожаю слово «лоно». И то, что многие его ненавидят, только радует меня. Лоно. Лоно. Это единственная женская пара мужскому пенису. Поскольку «киска» в итоге слишком приелась. Это слово употребляют чересчур часто. Лоно — более литературный и волнующий вариант, здесь присутствует шарм, который большинство людей не осознают. Нужно много читать, чтобы полюбить это слово, читать, заниматься любовью, ласкать женщин, либо самой быть женщиной и слышать, как это шепчет такой мужчина, как ты.

Еще хочу сказать, что, вернувшись домой, я залезла в душ, и — не знаю, как лучше передать свои ощущения, — я почувствовала, как меня кусает мыло. Я была еще вся открыта, словно ты только вышел из меня.

Все, пора заканчивать. Понедельник, вечер. Спи со мной. Или зайди вечером, вернись на ночь домой и приходи завтра.

Главное — как можно скорее.

Вторник, 11 мая 2009, 4 часа 25 минут

Не знаю, откуда в моей голове берутся эти загадочные декорации, когда я себя ласкаю. Когда я думаю о Месье, тайна еще больше покрыта мраком: вокруг нас, как живые, с прерывистым дыханием колышутся голубые обои. Стены, весь окружающий мир вибрируют в непристойном ритме. Урывками всплывает окно, угол кровати, запах комнаты — непонятный калейдоскоп всех мест, куда завлекал меня образ Месье.

Я в отеле девятого округа, но одновременно везде и нигде. Представляете себе мое состояние, если почти в половине пятого утра я никак не могу уснуть. И, поскольку у меня нет с собой ни снотворного, ни травки, единственное успокаивающее средство, на которое могу рассчитывать, — это мои два пальца.

Итак, я лежу в постели. Обнаженная. Зеркала на потолке отражают образ, словно сошедший с картины: мое тело, распростертое на пурпурных простынях, низкопробная одалиска[24], такая же дешевка, как и эта комната, помпезно названная «китайской».

Странно, но у меня всегда были конфликтные отношения с моей киской, а Месье всякий раз словно не замечает этого. Что их всех так неудержимо влечет туда? Что они там находят? Что может быть такого увлекательного в том, что я вижу у себя между ног? Две кожные складки, покрытые темной растительностью, блестящей, словно мех выдры, — очень похоже на пасть животного, разделенную широкой щелью. И эти волнообразные линии, эти кружева любви, о которых говорит Арагон, неужели Месье их тоже считает поэтичными? Почему я не способна видеть ничего другого, кроме кожных складок? Я бы очень хотела иметь одну из тех маленьких кисок, напоминающих робко закрытый рот, губы которого нужно раздвигать пальцами. Нежную раковину, скрывающую в себе миниатюрные перламутровые губы, маленькую мордашку клитора, проход, открывающийся только после ласк. И вместо этого, в период взросления мой целомудренный девичий абрикос, покрытый пушком, превратился в болтливую киску из порнофильма, безудержную, постоянно открытую в непристойной улыбке, даже когда я далека от мыслей о сексе.

Когда я раздвигаю ноги перед Месье, мне кажется, что показываю ему больше, чем свой половой орган, — все свои внутренности. Но и этого ему недостаточно. Ему надо видеть, как она живет, дергается под моими пальцами, так, словно я одна, когда не обращаю на это ни малейшего внимания. Как я могу ему сказать: мне необходимо слышать, что там он тоже считает меня красивой? Тогда ему захочется получше все рассмотреть, и он будет изучать меня часы напролет, а затем предоставит полный анализ, повергнув меня в состояние неловкости, близкое к ступору. Месье будет вертеть меня без зазрения совести, удерживая словно бабочку за крылышки, щупая и растягивая во все стороны, и, насколько я себя знаю, насколько знаю ненормальную Элли Беккер, все эти развратные действия только усилят мое возбуждение, и я стану мокрой. А когда я мокрая, все становится еще хуже: я набухаю и раскрываюсь, словно парус под теплым ветром, и с этого момента уже невозможно создать даже мимолетное впечатление, что у меня киска девственницы, выделяющая всего несколько капелек, и Месье прекрасно знает об этом или догадывается. Нет, это настоящий водопад. Поток липкой лавы до самой попы. Короче, если лицо у меня почти детское, то трусики скрывают настоящую печать дьявола. Для меня невозможно раздвинуть ноги, не сделав непристойных сексуальных авансов. Может быть, именно этот контраст так сильно его возбуждает?

Вполне возможно. Обжигающий вид в зеркале над кроватью не лишен пикантности. Если смотреть только на свой живот, я смогу себя ласкать. Я медленно погружаю палец между губ в горячее углубление, полное липкой влаги, и пресный запах простыней отступает перед ароматом моего тела. Вот он, этот запах, который сводит их с ума, раздражает их нервы вплоть до жажды убийства. Это все равно что попасть в цех по производству сидра, где аромат яблок постепенно превращается в пытку, вызывая непреодолимое желание впиться зубами в плод. Возможно, именно этот запах возбуждает их до такой степени, что все им кажется красивым, гармоничным в теле любой женщины, заставляя забывать о возможных нарушениях пропорций. И хотя я буквально вся пропитана таким иммунитетом, я не могу, НЕ МОГУ делать это, как обычно. Моя щель закрывается и открывается, как настоящий рот, и беззвучная артикуляция буквально парализует меня. Я с раздражением пытаюсь понять, чем так хорош этот непонятный мне язык, и почему мне так не нравится смотреть на то, что волнует меня в других девушках.

Я похожа на любительский фильм. Невероятно, но факт: мне стыдно за себя. Я не могу смотреть на свое лицо, не гримасничая и не позируя, как в кино, что выглядит неестественно, но придает мне уверенности. Интересно, как я выгляжу при оргазме? Как отражаются на моем лице сокращения глубинных мышц моего живота? При этом мне кажется, что я ласкаю себя чаще, чем кто-либо другой, во всех возможных и воображаемых позициях, стоя, сидя, лежа, при помощи рук или бедер, струи душа, различных предметов повседневной жизни, их моя неутолимая порочность превращает в стимуляторы. Но никогда — перед тысячей зеркал, которыми увешан мой дом. А теперь, когда я встретила Месье, где бы я ни прикасалась к себе, мне кажется, что за мной наблюдают. Не далее как три дня назад я поймала себя на мысли, что ищу в своей комнате (в святых стенах отчего дома) скрытые видеокамеры. А сегодня ночью в этом отеле, адреса которого Месье еще не знает, красные отблески дешевой галактики на потолке кажутся мне огоньками мини-камер, передающих малейшие мои движения в замок на острове Сен-Луи, прямо в тот легендарный кабинет, где он хранит мои письма, между томиками Мандьярга и Бодлера. Я понимаю, что это невозможно. Но тем не менее не могу пошевелить и пальцем.

Лучше бы Месье был сейчас здесь по-настоящему. По крайней мере, мне было бы понятно, почему я вся дрожу. У меня появился бы реальный повод бояться или желать, а не изматывать себя безумными фантазиями, в которых я смогу признаться ему только под пыткой.

Ты слышишь меня? Чувствуешь ли своим обостренным инстинктом хищника, что где-то в Париже, когда ты спокойно спишь рядом со своей женой, я раздвинула ноги до боли и думаю о тебе, представляя, как ты стоишь в дверях и смотришь на меня? И поскольку я — сплошной парадокс, то и с закрытыми глазами вижу, как ты приказываешь мне открыть их, так же широко, как мои ноги, еще, еще шире.

С чувством легкого стыда я придумываю сценарий а-ля маркиз де Сад (девчачья версия, основанная на изобилии приказов и оскорблений) и — осмелюсь ли я когда-нибудь сказать тебе это в лицо либо признаться своим подругам — самый пленительный момент, связывающий между собой все сцены, тот, когда ты говоришь мне спокойным, но не терпящим возражений тоном:

— Я вижу твою киску, Элли, но не вижу ануса. Подними ноги. — (Когда я представляю, как ты потрясен этим зрелищем во время чтения, мои пальцы немеют, и я не могу писать.)

Словно твоего почти невидимого присутствия недостаточно, теперь ты встаешь на колени возле моей головы, впившись ногтями в мои икры, чтобы не дать мне пошевелиться. Я в смятении смотрю на оказавшийся всего в нескольких сантиметрах от моего носа живот, а сразу над ним — мою киску и анус, с трудом успевающий за раздвигаемыми ногами.

— Смотри.

В зеркале все мои дырочки трепещут, волосы вокруг кажутся блестящими от пота. Самое ужасное — это то, как ты следуешь за моими глазами в отражении, как проводишь взглядом по моим ляжкам, которые сморщились, моим грудям, раздавленным коленями, и в самом центре — вся эта приведенная в движение механика, обнаженная и готовая к работе. Я задыхаюсь от жестокости этого тет-а-тет, от своих запахов. Ты безжалостно берешь мою руку и кладешь на мой клитор: так когда-то мой учитель музыки надавливал на мои пальцы своими, чтобы научить меня сложным гаммам. Я чувствую себя марионеткой в руках искусного кукловода, и ты склоняешься ко мне. Я слышу, как расстегивается твоя ширинка, — словно звук короткого замыкания или быстро падающей гильотины.

— А теперь ласкай себя. Ты вся открыта, все перед моими глазами, и теперь я хочу посмотреть, как ты себя ласкаешь.

Не успеваю раскрыть рот, чтобы запротестовать, как ты меня сухо обрываешь:

— Нет, Элли, нет… не начинай торговаться. Я даже не хочу слышать, как ты дышишь. Быстро ласкай себя, шлюха!

Я не чувствую себя нелепо в этой позе, напротив, кажусь себе очень сексуальной. Мне кажется, что сейчас, каким бы ни было мое следующее движение, я буду выглядеть проституткой. Закрыв глаза, я приникаю губами к твоим брюкам и слегка прикасаюсь к себе.

(В этот момент, ты, по идее, должен был бы проснуться: я впиваюсь зубами в свою ляжку, лаская себя пальцами.)

Ты гладишь меня по волосам. «Хорошо, милая. Доведи себя до оргазма». В другом мире эти сухие приказы звучали бы как пощечины, лишая меня дыхания, — но, видит Бог, возможно, они мне бы понравились. Быть может, в этом параллельном мире, где я могу все сказать и все сделать, выйдя сухой из воды, мне бы хотелось, чтобы ты плюнул мне на губы и в рот, после того, как полизал их, а затем отхлестал бы меня по лицу. Ради удовольствия. Без всяких на то причин. Просто для того, чтобы я на несколько секунд перестала дышать, оказавшись на грани истерики.

Вероятно, я чудовище? Наверное, было бы не менее чудовищно с твоей стороны добавить еще один приказ, брошенный, словно бомба, в мои звенящие уши:

— Засунь в свой анус пальцы.

Чем грязнее и длиннее твои фразы, тем больше я извиваюсь в твоих объятиях. Я дохожу до такой стадии, где ощущения не дожидаются исполнения твоих приказов, чтобы взорваться: услышав, как ты говоришь о пальцах в анусе, я уже вот-вот кончу, и все таинственные комнаты в моем животе сокращаются в едином движении. Одна твоя рука на секунду отпускает мое бедро, чтобы крепко схватить щеки указательным и большим пальцами.

— Чего ты ждешь, Элли Беккер? Хочешь, чтобы я причинил тебе боль? Делай, что я говорю, засовывай свои пальцы в анус.

(Подчиняясь, я зализываю синие следы от моих зубов на ляжке.)

— Еще один.

— Я не могу!

— Еще как можешь. Ты даже не представляешь, чем это может кончиться. Еще один.

Бросив короткий взгляд в зеркало, бесстрастно отражающее эту ужасную сцену, ты подчеркиваешь свою фразу угрозой, приводящей в оцепенение своей искренностью. Мой анус жадно обхватывает мои пальцы, словно умирающее животное, и кожа внутри пульсирует и отчаянно держится за меня.

— Еще один.

Я приоткрываю веки и смотрю себе между колен. Теперь у меня сзади не три, а четыре пальца, твоя рука довольно болезненно давит мне на клитор, и я никогда этого не желала так страстно.

— Раскройся хорошенько. Я хочу скользить в твоей попе, как по маслу. Не хочу слышать ни единого возражения, когда я войду в тебя. Глубже, Элли.

Я издаю лишь несколько сдавленных звуков, прерываемых тонким писком. Закрыв глаза, я снова оказываюсь в этом мире, во всех деталях похожем на наш, и град шлепков сыплется на мои ягодицы, а твоя слюна падает в мой раскрытый рот.

— А теперь покажи мне.

Ты дергаешь меня за плечо, чтобы подкрепить свою последнюю фразу, и я могу сколько угодно кусать свои губы с самым смущенным в мире видом или прятаться за своей челкой, внешний наблюдатель, не видевший начала сцены, чтобы охарактеризовать меня, не найдет других слов, кроме как «проститутка». И мои родители. Господи, бедный мой отец. Как я смогу снова смотреть им в глаза, объяснять, что меня заставили, что на самом деле их дочь вовсе не эта шлюха, раскрытая до пупа, которая трется щекой об член друга семьи, горячая и мокрая от возбуждения, и, судя по всему, жаждет только того самого.

— Ты ведь хотела именно такого, Элли, — шепчешь ты (потому что в этом мире между нами существует телепатия, — и это еще слабо сказано). — Именно потому все и началось. С первого же сообщения, которое ты мне отправила, теребя клитор в своей девичьей спаленке, я почувствовал, что тебе нужно это: сложившись пополам нос к носу с твоей порочной киской, тающей словно на солнце. За каждым твоим сообщением стояла развратница, которой следовало показать то место, что не давало ей покоя. И чем больнее я буду тебе делать, чем сильнее надавлю на твои маленькие суставы, тем отчаяннее ты будешь умолять о продолжении. Тебе даже не придется ничего говорить: я вижу твои дырочки, которые открываются и закрываются, как рот рыбы, только что вынутой из воды. Ты хочешь этого. Ты хочешь даже худшего. Мне кажется, для твоих родителей это зрелище могло бы быть еще более отвратительным, ведь, признайся, ты и сама думаешь о том же…

— Но зачем мне думать о таких вещах?

— Я могу сильно ущипнуть тебя за соски, и ты кончишь прямо сейчас, с поднятыми ногами, словно сучка, либо трахнуть тебя в зад, и тогда ты громко закричишь. Да, моя куколка? Я уже слышу это здесь, сухое хлопанье моего живота об твою попу, толчок за толчком, до самой глубины…

Голос, который я себе придумываю, идеально низкий, с тщательно расставленными паузами, и в интонации звучит как желание, так и решимость. Поскольку я застыла в ожидании, ты продолжаешь:

— Ты могла бы открыться еще больше, но я хочу войти в тебя такую. Чтобы ты чувствовала меня во всем твоем животе.

Секунду спустя ты глубоко входишь в мою попу, и единственное, что я могу видеть, даже с закрытыми глазами, это твой член, блестящий от слюны, резко погружающийся, но выходящий очень медленно, как раз в таком томном ритме, о котором я мечтала. Малейшее мое движение постепенно приближает меня к оргазму.

— Наблюдай внимательнее. Я хочу, чтобы ты вспоминала эти образы вечером в твоей кровати. Как только закроешь глаза.

— О, я сейчас кончу…

То есть я собиралась это сказать, но у меня во рту твои пальцы, и этот голос, действующий на меня как наркотик:

— Молчи. Я не хочу слышать ни звука, понятно?

И пока я в отчаянии смотрю на тебя, непристойно посасывая все, что ты кладешь мне между губ, твои приказания меняются:

— Кончай.

Я не знаю, можешь ли ты представить, как пронзительно звучит это простое слово в моем ненормальном мозгу, старательно развращенном твоими усилиями. Я думаю о нем так сильно, что забываю об остальном.

— Я велел тебе кончать сейчас.

— Но…

— Заткнись. Мастурбируй. Вот так. Быстрее.

Твои пальцы мнут мои губы, почти со злостью.

— Быстрее. Я даю тебе десять секунд, чтобы ты кончила, ясно? После этого я перестану тебя трахать и стану очень злым. Девять…

Я мастурбирую так быстро, что у меня начинаются судороги в руке и запястье. Как ни странно, это тоже мне доставляет удовольствие. Похоже на спазмы, которые случались у меня в школе, когда учитель приказывал сдавать работы. Столы вокруг меня постепенно пустели, все уже, не таясь, начинали шептаться, учитель собирал последние тетради, и, когда он склонялся над моей, где мне оставалось добавить всего несколько слов в заключение, у меня внезапно немели пальцы от ужасного, несвоевременного наслаждения, которое мешало мне писать разборчиво. Выводя последние буквы, я кусала губы, чтобы не застонать. Спина покрывалась потом.

Такое же извращенное удовольствие я испытывала в пять лет, когда, плавая, сжимала ягодицы; я могла бы пойти ко дну, полностью насладившись происходящим, но продолжала отбиваться, как лягушка, обезумев от удовольствия. В обоих случаях я еще не занималась мастурбацией или просто была не в состоянии, но сейчас мне двадцать лет, и, чтобы эти жаркие спазмы повторились, мне приказывают это делать.

Я почти жалею тебя за то, что ты мужчина, поскольку не можешь испытать это острое ощущение, от которого хочется царапаться и кусаться, сосать до крови.

— Восемь… Тебе что, нужно объяснить, на кого ты похожа с задранным задом и зияющим влагалищем? Тебе нужно описать, что я вижу, чтобы ты увидела это тоже, Элли? Может, я должен трахать тебя еще глубже?

Чем больше я об этом думаю, тем шире становится спазм, набирая размах, тем больше краски бросается мне в лицо. Я могу лишь без устали повторять себе по мере того, как твой сладострастный голос ведет обратный отсчет («семь… шесть… пять…»), что мне нужно обязательно кончить, мне НУЖНО кончить, иначе мне грозит что-то ужасное, что-то болезненное или мучительное, — кто, кроме тебя, знает, что ты способен придумать? Какие непристойные слова можешь вообразить? «Ты чувствуешь меня внутри, дрянь, потаскуха, сучка, чувствуешь, как я двигаюсь, видишь свою киску, хорошо ее видишь?» Мне кажется, совсем скоро наступит момент, когда я полностью согнусь пополам, как религиозная икона, распухшая от смущения, заплеванная слюной, и нескончаемая струя твоей спермы разделит мое лицо от губ до лба, и я стану мокрая до самой груди (впрочем, если бы я могла покрыться твоей спермой целиком, это было бы замечательно).

— Два…

— Уже сейчас, сейчас! — шепчу я, поскольку уже чувствую эти клубки нервов, распрямляющиеся друг за другом и начинающие взрываться вокруг твоего члена, в моем анусе.

Я всего в нескольких сантиметрах (но уместна ли здесь эта мера измерения? Не лучше ли будет использовать нечто более сложное, более сокровенное, как, например, бар или ампер, или какую-нибудь непонятную шкалу квантовой физики, измеряющую амплитуду взрыва?), в одном волоске от финиша, и ты неутомимо меня подстегиваешь:

— Один… кончай, маленькая дрянь, кончай сейчас!..

Я укусила себя за плечо, и теперь мне больно спать на боку.

На следующий день Месье открыл скрипящую дверь. Я помню об этом. В полумраке его глаза непонятным образом создавали свет, которым он с завороженной улыбкой на губах окутал каждую деталь комнаты. Я ждала его, сидя по-турецки на кровати, смакуя, как еду, его восхищение, после — его знакомые движения: Месье снимает пальто, вешает его на спинку стула, затем следует несколько секунд осязаемого напряжения, в течение которых он приводит свои мышцы в состояние эрекции, чтобы броситься ко мне, на меня, в меня. Мой любимый момент, — когда Месье превращался из человека в настоящий ураган и в нем я различала только руки, ноги, замечательно твердый член, аромат парфюма, смешанный с запахом мужчины, тяжелые губы, налившиеся ожиданием, серебристый лен его волос.

Четверть часа и три века спустя его коварный голос шепчет:

— Поласкай себя.

А я, как последняя идиотка, отвечаю:

— Нет… прекрати на меня смотреть!..

Когда я начала поддерживать эти неподдающиеся определению отношения с Месье, встречи с моим дядей Филиппом превратились в сладостную пытку. Особенно хорошо мне запомнился один вечер: они пришли к нам на ужин, кажется, по случаю какого-то дня рождения — точнее вспомнить не могу, ведь Месье занимал собой всю мою оперативную память. Под столом гостиной я отвечала на его сообщения, с трудом сдерживая улыбку, ставшую почти такой же игривой, как у него; и лишь Алиса, сидевшая напротив меня, знала, кто заставляет вибрировать мой Blackberry, — но ее мрачные взгляды ничуть меня не смущали.

Это был один из неформальных ужинов, на котором беседы пересекались в непрерывном шуме, и я ограничивалась вялыми ответами на общепринятые вопросы, их так любят задавать ближайшие родственники. Что с учебой? Когда закончится забастовка? Как это будет засчитываться на экзаменах? Как поживает твой дружок, приходивший на обед в воскресенье? Обе мои сестры время от времени подвергались такому же допросу, и Алиса в сотый раз повторяла, где находится ее будущая художественная школа и как она готовится к выпускному экзамену. А когда наши взгляды встречались, я читала в ее глазах то же нетерпение скорее покончить с этим, чтобы пойти в мою комнату и выкурить косячок или парочку.

Ей было еще тоскливее, чем мне, — ее любовник не провел пятнадцать лет в операционном блоке бок о бок с нашим дядей. Я никогда не рассказывала ей об извращенном удовольствии, испытываемом мною при мысли, что все сидящие за этим столом даже не подозревают, какие слова Месье шептал мне на ушко, каким твердым был его член в глубине моего живота, и на краю какой пропасти я танцевала вот уже несколько недель. А также о том, какой потаскухой я стала и как мне это нравится.

— Ты вроде хотела показать мне свои пресловутые скопления жира? — внезапно вспомнил Филипп, память которого срабатывала в самые неподходящие моменты.

— Я уверена, что можно сделать небольшую липосакцию на бедрах.

— Ну-ка, покажи.

Я поднялась со стула, несколько заторможенная после бокала красного вина.

— Я похудела на восемь килограммов, но этот жир не уходит.

— Операция здесь не нужна, — как обычно, ответил он. — Я, во всяком случае, не взял бы на себя такую ответственность. Это было бы преступлением.

— Но у меня здесь настоящий валик жира! А доктор С. не может меня прооперировать?

Алиса, должно быть, почувствовала, что я вся трепещу внутри, и бросила на меня испепеляющий взгляд.

— Ни один из моих коллег за это не возьмется. Скажи мне, Элли, почему бы тебе просто не заняться бегом?

— Вы, хирурги, все мучители. Зачем мне бегать, если можно воспользоваться достижениями медицины? Да еще истязать себя диетами!

Филипп расхохотался смехом, знакомым до боли, словно говоря, что не поведется на эту комедию. Тогда я изобразила, что якобы сменила тему, хотя на самом деле это было не совсем так. С непринужденным видом, который ни на секунду не обманул мою сестру, я выпалила:

— А знаешь, С. у меня в друзьях в Facebook.

— Правда? И о чем вы с ним разговариваете?

— Ни о чем, мы мало общаемся. Я добавила его после того, как мама сказала, что он любит Калаферта.

Филипп нахмурил брови.

— Калаферт? Кто такой Калаферт?

— Писатель, — ответила я, совсем не удивленная дядиной неосведомленностью в этой области.

Как и большинство членов моей семьи, он старался держаться подальше от моего интереса к эротической литературе, а началом этого эмбарго послужила моя первая и единственная публикация. Мать, не сдержавшись, уточнила с несколько усталым видом:

— Автор похабщины, кто же еще.

— Ты говоришь так, потому что никогда не читала «Механику женщины», — возразила я, задетая за живое.

Мать даже не догадывается, что именно ее негативное отношение к Калаферту изначально толкнуло меня в объятия Месье. Она не открыла ни одной книжки моего любимого автора, но, чтобы составить о нем собственное мнение, ей было вполне достаточно того, что его относят к эротическим писателям. Она раздраженно закатила глаза.

— Вообще-то эту книгу купила я! — (повернувшись к своему старшему брату). — Это в ней он на нескольких страницах разглагольствует о том, как мочится женщина.

Шутка удалась, большинство сидевших за столом засмеялись с гримасой отвращения, а я даже не знала, с чего начать, настолько убивала меня их глупость. Это было из разряда тех вещей, о которых я не решалась рассказывать Месье из страха уловить в его голосе нотки презрения к моей семье, иногда ощущаемые мною в себе. Я ограничивалась вспышками ярости в их адрес, спрашивая, почему мы такие разные. На грани истерики я почти выкрикнула:

— Прекрати, мама! Может, ты ее и купила, но и ежу понятно, что не открывала. Ни на одной странице Калаферт не пишет про женщину, которая мочится, уж мне-то об этом известно — я раз десять читала эту книгу. И если бы он даже это сделал, существует множество красивых способов описать подобное.

— Разумеется, ты права, — сказала моя тетка, тронув меня за руку, видимо, из простого сочувствия. И, поняв, что ситуация накаляется, попыталась перевести разговор на другую тему: — Филипп, ты помнишь, как звали того фотографа, который снимал девушек, справляющих малую нужду на природе? Мы еще ходили на его выставку.

— Да ладно, какая разница, — продолжила моя мать. — Меня совершенно не удивляет, что С. любит Калаферта. Он такой озабоченный.

— Не вижу связи, — возразила я. — Настоящие озабоченные не читают Калаферта.

— Филипп, скажи ей хоть ты, что С. сексуально озабочен! Когда мы были в Джерси, он только и говорил о сексе.

— Все мужчины сексуально озабочены, — ответил мой дядя голосом мудреца. — Просто кто-то это скрывает чуть лучше других.

— Возможно, — сказала я, тяжело опускаясь на стул, — но, по крайней мере, это единственный человек, с которым я могу поговорить о любимых книгах.

— Разумеется, стоит только заговорить с ним о сексе… — вздохнула моя мать, надеясь закрыть эту тему.

— Ты так и не поняла, что говорить о литературе — не значит говорить о сексе. Ты и в самом деле считаешь меня такой дурой?

— Успокойся, Элли, мы же шутим! — бросила она.

И действительно, все за столом смеялись. Надо мной. Мне хотелось не на жизнь, а на смерть защищать эту любовь к чтению, которая больше всего восхищала меня в Месье и была для них лишь грубой возможностью провести параллель с его любовью к сексу. Никто в этом ничего не понимал.

Когда он подарил мне «Лоно Ирены», я провела целый вечер, закрывшись в своей комнате, лежа на диване и, затаив дыхание, выкуривая сигарету за сигаретой. «Боже мой», — единственное, что вырывалось из моего сдавленного горла, почти причиняя боль, с частотой, варьирующейся в зависимости от блеска фразы. Сквозь всю эту сугубо литературную красоту я думала о Месье. Если он открыл для меня ту книгу, значит, Арагон получил полное его одобрение, и этот взгляд на половой орган женщин, сформированный более чем полтора века назад, ни в чем не отличался от его собственного. Такая безумная любовь лишала меня дара речи. Я жаждала оказаться в объятиях этого мужчины. Именно в тот вечер я водрузила Месье на пьедестал, возвышающийся над постаментами всех остальных представителей сильного пола, и поняла: никто, кроме него, не сможет сопровождать меня в бесконечно красивые миры, подаренные мне эротической литературой. Именно это связывало нас крепче всего.

Едва оправившись от шока, вызванного чтением, я побежала на кухню, где моя мать готовила ужин. Я не ждала чуда, но, по крайней мере, должна была попробовать донести до нее, к какому волшебству мы прикасались через эти страницы. Держать в себе столько впечатлений было невыносимо.

Я взобралась на табурет, держа дрожащими руками маленький томик, и начала благоговейно читать, робея как перед Арагоном, так и перед своей аудиторией. Я не слишком обижалась на своих сестер, начинавших хихикать при слове «щель», но еще никогда не испытывала такой ненависти и презрения к своей матери, когда она прервала молчание взрывом невероятно глупого смеха в конце этого литературного чуда: «А сомкнутые складки больших губ потихоньку открываются».

— Отвратительно! — воскликнула она, и поскольку я знала, что нервничать бесполезно, то выдавила из себя кислую улыбку.

Самым сложным для меня было продолжить чтение с того места, на котором его так гнусно прервали: понимая, что теперь мать только и будет ждать следующей возможности поднять на смех красивую необузданность Арагона, я сама наложила на себя цензуру через две строки. Меня не покидало мучительное ощущение, что я паясничаю.

— Почему ты остановилась? — удивилась мать тоном веселого зрителя, бросающего орехи в карлика-акробата.

— Потому что ты не делаешь ни малейшего усилия, чтобы понять всю красоту этого текста! — возмутилась я.

— Ладно, Элли, я пошутила! — сказала она тогда в первый раз. Затем, став более серьезной, спросила: — Тебе и в самом деле нравятся такие вещи?

— Да, мне нравятся такие вещи, — повторила я, с достоинством удаляясь и прижимая осмеянное «Лоно Ирены» к своей груди.

В этот вечер меня уже достаточно обидели, и я тихо скорбела по своим любимым безнравственным темам, когда Филипп продолжил:

— Я не знал, что он зарегистрирован на Facebook.

— Тебя это удивляет? — проскрипела моя мать. — Это вполне в его духе!

— Почему его нет в моих друзьях?

— Потому что ты его об этом не просил, — как и подобает, терпеливо объяснила я. — Твои друзья не добавляются автоматически. В любом случае ты не умеешь пользоваться Facebook.

— Верно, — подтвердил он. — Но если я попрошу его стать моим другом, он согласится?

— Не знаю, ему решать. У него ведь нет никаких причин для отказа? (Если не считать того, что он трахает твою старшую племянницу.)

— Знаешь, я видела фотографии его детей! — вмешалась моя мать. — Они похожи на него как две капли воды. Просто милашки. Жена тоже неплохо выглядит.

— Я видел ее несколько раз, она очень забавная.

— Просто непонятно, как она уживается с этим парнем! Ведь он тот еще бабник.

— Наверное, поступает так же, — вставил мой отчим, и все тут же приняли возмущенный вид, словно это было чем-то из ряда вон выходящим.

— Я бы не смогла так жить, — бросила моя мать. — Сплошное самоотречение, — добавила она, подумав секунду, и это был единственный момент за весь вечер, когда я была с ней согласна.

— Многие женатые люди так живут, — заметила моя тетка, — что не мешает им сохранять полное взаимопонимание. Иногда они всё знают и просто закрывают на это глаза, иногда хранят тайну.

— После двадцати лет совместной жизни, думаю, не знать об этом невозможно, — возразила моя мать. — Наверное, она ведет страусиную политику. А он, я уверена, даже не подозревает, что его жена может ему изменять, и себя считает неуязвимым. Мужчины обычно держат женщин за дебилок.

Быстро покончив с чересчур плотным именинным пирогом, последовавшим за телячьим рагу в белом соусе, я бросилась в свою комнату. Через поиск в Facebook я нашла вереницу ее фотографий; на большинстве из них она была затеряна в мириадах незнакомых лиц, но даже не прибегая к увеличению, я видела только ее. Она выделялась из массы, словно мое любопытство окружало ее светом.

— Кто это? — спросила сестра, пока я увеличивала ее лицо на весь экран.

— Его жена.

— Теперь ты шпионишь за его женой?

— Я не шпионю, просто она меня интригует, вот и все.

— Эта история плохо кончится, — предсказала Алиса.

Я не стала закрывать страницу жены Месье, когда мы принялись хихикать над старомодными клипами восьмидесятых годов, и время от времени, сворачивая очередное окно, снова видела это лицо с большими черными глазами, подведенными карандашом, и красивыми белыми зубами, открытыми в немного вопросительной улыбке.

Наконец я осталась одна, и эта улыбка преследовала меня всю ночь.

Эстель. Ее имя я никогда не слышу, но отныне оно всегда будет напоминать мне о той женщине — его женщине. Когда я произношу его, два этих манерных и безвкусных слога кажутся мне сошедшими со страниц плохого бульварного романа, но в устах Месье они, наверное, звучат как ласка. Я не знаю. Просто предполагаю. При одной только мысли об этом меня бросает в дрожь. Думаю, разница в статусе сразу станет видна только по тому, как он произносит имена — ее и мое.

Впрочем, Месье вряд ли догадывается, сколько почтительности скрывается за моими словами: «твоя жена». Я неустанно ищу ее присутствие в его серых глазах, следы этой любви и то, чем она отличается от нежности, которую Месье проявляет ко мне. Когда Валентина или Бабетта начинают жалеть ее за наставляемые ей рога, когда они используют в ее адрес это отвратительное слово «рогоноска», я тут же принимаюсь объяснять им, насколько жена Месье отличается от всех этих провинциальных теток, закрывающих глаза на сексуальные похождения своих никчемных мужей и довольствующихся молчаливыми страданиями.

Я уверена: живя с ним бок о бок, она давно поняла, что за мужчина разделяет с ней ложе и воспитывает их детей. Я часами разглядывала ее фотографии и сделала вывод: эту женщину отличает спокойный, мудрый взгляд, в котором я читаю, что она никогда не променяет Месье ни на кого другого. Интересно, пыталась ли она когда-нибудь это сделать? Он так устроен: обожает представительниц женского пола, инстинктивно стремясь обладать ими всеми, но любит при этом лишь одну. И принятие данного факта означает вовсе не слабость, а, скорее, здравый смысл, помогающий уравновесить такие его отклонения с остальными качествами, делающими из Месье незаурядную личность. Даже обнаженная, в его объятиях, даже краснея по телефону, выслушивая тысячи разнообразных комплиментов в адрес моей попы, я никогда не допускала мысли, что могу так или иначе соперничать с Ней, и мне ни разу не удалось избавиться от ее присутствия либо игнорировать его.

Каждый вторник рано утром Месье в спешке покидает супружеское ложе, пропитанное запахом, который мне представляется резковатым (какой-нибудь «Диор» или «Ланком»), а сразу после нашей встречи в маленьком номере отеля мчится в клинику, где его супруга может спокойно связаться с ним, не прибегая к жалким предлогам или выдуманным именам. Я представляю собой лишь небольшое лирическое отступление в жизни Месье, и, каким бы увлекательным и захватывающим оно ни было, это лишь крошечная вставка в без того уже плотный текст, сделанный декоративной техникой, к которой прибегают, когда уже невозможно добавить лишнюю фразу.

Я всего лишь отступление среди тысячи других, со временем забытых, тогда как Эстель год за годом продолжает возвышаться на том же пьедестале. И это не просто метафора: на одной из фотографий, сделанных на дне рождения их третьего сына, она величественно плывет по воздуху на стуле, который несут десять человек. Среди них — не сразу различимый Месье, и мне кажется, я слышу, как он хохочет раскатистым молодым смехом, обволакивая жену взглядом, полным любви и восхищения. Я несколько минут завороженно глядела на их счастливые лица, и сердце мое почти обливалось кровью.

На всех фотографиях, где они появляются вдвоем и которые в большинстве случаев сделаны без их ведома, они хоть и не везде обнимаются, но, как правило, держатся рядом. Они словно стремятся прикоснуться друг к другу, пусть плечом, рукой, щекой или просто взглядами, как будто по волшебству устремленными если не друг на друга, то уж обязательно в одном направлении. Очевидно, эта женщина каким-то образом сумела укротить Месье и его импульсивность, насколько это возможно. Мне же подобное сразу показалось невероятно сложным делом, поэтому я даже пытаться не стала.

Доминирование настолько выражено в нем, что проявляется и в постели. Невозможно заставить его принять поцелуй, которого он не планировал. После секундного удивления Месье инстинктивно сопротивляется, удерживая мое лицо на расстоянии и испепеляя меня взглядом, который говорит: «здесь я целую». Лишь после этого его губы яростно впиваются в мои, наполняя мой рот горько-сладким ядом своей слюны.

Точно так же обстоит дело с любым нашим общением, словесным или физическим. И я считала, что он противится любой власти, пока не наткнулась на это удивительное фото, тоже сделанное на дне рождения Луи. Ракурс немного неудачный, можно различить лишь главное: оба лица слились, пойманные во время спонтанного поцелуя, и красивые пальцы Эстель, расставленные веером, ласкают, удерживая, свежевыбритые щеки Месье. Их глаза закрыты; в уголке глаз Эстель — едва заметные морщинки, говорящие о том, что эти внезапные объятия застали ее в момент взрыва смеха, и если ее губы теперь были заняты и не могли продолжать смеяться, то все остальное делало это вместо них. Месье частично скрыт за длинными изящными пальцами своей жены, но на его лице нет и намека на недовольство: брови его расслаблены, веки спокойны — Месье целиком отдается порыву нежности. Фотография не самая удачная, плохого качества, размытая, ей даже не место на Facebook, но именно благодаря ей я поняла, по-настоящему поняла, где заканчивается моя власть и начинается власть Эстель.

То, что она сумела временно укротить Месье на время фотосъемки, — мелочи. Самое главное заключается в том счастье, которое она буквально излучает: женщина счастлива, потому что ее малыш растет, все собрались по этому поводу, и поцеловать отца своих детей стало для нее лучшим способом выразить собственный восторг. Эта женщина на фото счастлива, потому что очень любит мужчину, с которым проходит ее жизнь.

Мне Месье никогда не позволял так сиять. Его ни разу не было рядом, чтобы закрыть своими губами взрывы моей радости. Я не имею никакого отношения к миру, выстроенному им вместе с Эстель. И пока лихорадочно цепляюсь за крохи власти, которые он выдал мне почти по невнимательности, над всеми нами парит Эстель, осознающая собственную неуязвимость до такой степени, что вполне могла бы предоставить ему полную свободу: он всегда вернется домой. Количество любовниц за двадцать лет возросло с десятков до сотен, но Месье всегда возвращался к Эстель, своему порту приписки. К единственной, кто ни разу не попытался погасить в нем потребность в обольщении, составляющую мужской инстинкт. Многие женатые мужчины из его окружения стали такими же вялыми и безобидными, как большие кастрированные коты, отрабатывающие свои ослабленные рефлексы на жалкой добыче, — Месье тем временем только самосовершенствовался, за счет всех остальных.

Может, она действительно поступает так же. Они с Месье даже не друзья в Facebook.

Однако, думаю, понадобилось немало самоотверженности с обеих сторон, чтобы прийти к этому молчаливому соглашению, позволяющему одному и другому не всегда чувствовать себя в браке. Каким был этот процесс, сколько надежд и страданий он подразумевал, и что в итоге привело Эстель к подобному решению? Когда и как ей удалось понять, что все эти пестрые тени, эти любовницы-марионетки ничего не значат? Наверняка этому предшествовал некий конфликт. Экспертом в данной области становишься, лишь получив пару уроков. Нужные навыки приходят с опытом.

Я очень отчетливо представляю себе ту сцену, которой, возможно, никогда и не было. Девять часов вечера, Месье в лифте терпеливо ждет, когда двери откроются на его этаже, а всего в нескольких метрах от него юная супруга, покормив младенца, смотрит новости по телевизору, ничего не видя и не слыша. Она лихорадочно думает об этом звонке, разорвавшем ее день: около двух часов незнакомый женский голос попросил к телефону доктора С. Эстель, сердце которой тревожно забилось, тщетно пыталась узнать голос своей свекрови или секретарши, хотя обе эти женщины вряд ли стали бы искать его дома в разгар рабочего дня.

— Он еще не вернулся, — ответила она строгим тоном. — Кто его спрашивает? Может, ему что-нибудь передать? Я его жена.

Незнакомка тут же отсоединилась, оставив Эстель с раскаленной трубкой в руках, глубоко убежденную: это может быть лишь одна из них — она никогда не была столь глупа, чтобы думать, что у Месье может быть только одна любовница.

Остаток дня Эстель, сходя с ума одновременно от ярости и горя, провела с трясущимися руками, не в силах думать ни о чем другом, кроме этого подтверждения, свалившегося ей на голову. Она почти не шевелилась, сидя на диване и уставившись пустым взглядом в картинки, сменяющиеся в телевизоре. Она чувствовала себя невероятно униженной.

Уложив малыша спать после обеда, шла по коридору, когда ее внимание привлекла гардеробная комната, где был открыт настежь шкаф с одеждой Месье. Инстинктивным движением она сунула руку в карман одного из его пиджаков, ненавидя себя за это недостойное поведение обманутой жены, но его ненавидя еще больше за то, что он подтолкнул ее к подобным действиям. Там оказался только чек с автозаправки и несколько монет по десять франков. Пятнадцать других костюмов словно предлагали обыскать их тоже, раз уж она опустилась до этого. В одном из карманов или за подкладкой наверняка прячется существенное доказательство, от которого ей, конечно же, станет еще больнее.

Давай, Эстель, перерой все вокруг, обыщи все ящики, разверни все брюки: они где-то здесь, эти шлюхи, которых он трахает между двумя деловыми встречами, во время долгих ночных дежурств, все эти девки, знающие его тело почти так же хорошо, как и ты. Если у одной из них есть номер вашего домашнего телефона, логически просто невозможно, чтобы ничего не нашлось в его одежде. Пока ваш малыш спит и не может видеть, как истерика уродует лицо его матери, ройся в вещах Месье. Когда он вернется сегодня вечером и ты расскажешь ему об этом телефонном звонке, у него снова найдется отговорка. Он назовет тебя глупышкой в своей мягкой и нежной манере лицемера, и у тебя в любом случае не будет ни одного доказательства для таких обвинений. Отомсти ему: в тысяче бумажек, сложенных в глубине его карманов, наверняка что-нибудь, да отыщется. Не говоря уже обо всех этих светлых, темных, рыжих волосах, обо всех недвусмысленных белых пятнах, которые ты найдешь на его рубашках и брюках костюмов: если бы они могли говорить, то рассказали бы, как эти девки залезают ему на колени, голые под своими платьями, когда он закрывает кабинет на ключ.

В какую химчистку он идет, чтобы ты не видела следов помады этих шлюх, большинство из которых не обладает и половиной твоей красоты и элегантности, но за которыми он бежит как кобель, потому что от них за версту разит сексом без обязательств. Ищи, Эстель. Доставь себе это удовольствие. На твоем месте он давно бы перевернул всю квартиру и ничего бы не нашел, потому что ты хитра, как все женщины, — но мужчины глупы, и наверняка найдутся мелочи, которые он не догадался спрятать. Не позволяй ему превратить тебя в одну из тех мегер, внушающих всем жалость, защищайся, пока ты еще молода и красива, измени его, подрежь ему крылышки, — ведь женщины умеют это делать!

Эстель, стиснув зубы, вышла из гардеробной с закрытыми глазами и сжавшимся сердцем. Всю вторую половину дня, сидя на диване, она ощущала эту нездоровую вибрацию искушения, зовущую в коридор. Она с головой погрузилась в игры с Шарлем, так бурно выражая свою любовь к нему, что ребенок смотрел на нее широко раскрытыми глазами, в которых сквозило беспокойство.

В восемь часов он заплакал, извещая о том, что голоден, и Эстель полчаса держала его у своей красивой, набухшей от молока груди, не сводя с него взгляда, машинально улыбаясь, не в силах поддерживать эту молчаливую связь со своим ребенком, обычно поглощающую ее до такой степени, что она не замечала ничего вокруг.

Эстель прислушивалась к окружающим звукам, убаюкиваемая чмоканьем малыша. Когда он наелся и выпустил изо рта ее сосок, на котором выступила капелька молока, она прижала его к своей груди и принялась ходить по гостиной, чтобы ребенок отрыгнул.

Шарль спокойно позволял себя качать, не зная, какая буря протеста и унижения волнами накатывала на его мать, вызывая чувство удушения. Когда он отрыгнул немного молока, Эстель машинально вытерла рукавом крошечные губки.

Было уже почти девять часов, а она целый день провела в терзаниях, даже не одевшись и не причесавшись. Ее косметичка после того злополучного звонка осталась лежать открытой на кухонном столе. Нужно было бы приготовить ужин, но мысль, что следует хотя бы поставить на плиту кастрюлю с водой, лишала Эстель последних сил. Есть ей совершенно не хотелось.

Месье поворачивает ключ в замочной скважине. Сердце Эстель выскакивает из груди. Шарль вопросительно раскрывает глаза, лежа на коленях у матери.

— Вот твой папа, — говорит она ему нарочито веселым голосом, и малыш как будто понимает ее.

Дверь открывается, в квартиру входит мужчина, которым она невольно любуется, настолько он красив в своем сером костюме, с новым саквояжем хирурга и следами усталости на улыбающемся лице, вызванной долгим рабочим днем. Мысль о другой женщине, повисшей на этой шее с легким ароматом парфюма, кажется ей одновременно естественной и невыносимой. Она старается выглядеть безразлично, когда Месье берет Шарля на руки, и малыш его тут же узнает: несмотря на всю усталость, у Месье всегда найдется достаточно сил, чтобы подержать своего ребенка на руках, окутав бесконечным взглядом любви.

И Эстель, глядя на эти похожие лица, улыбающиеся друг другу, на этот сочный рот, звонко чмокающий кончик крошечного носа, понимает: она просто физически не может не любить со всей силой Месье, на которого так похож их ребенок. Она никогда не сможет любить своего сына, не обожая его прототип, эти ласкающие интонации, свойственные молодым отцам. Месье ни разу не ворчал, когда нужно было подняться среди ночи и поменять пеленки Шарлю, плачущему от колик в животе. Месье никогда не отказывает себе в удовольствии поиграть с ним в самолет, даже если нередко малыш смеется так сильно, что может вырвать на любимые костюмы Месье, — и он просто идет и переодевается. И это так прекрасно, что сердце Эстель всегда будет сжиматься при виде подобной сцены.

— Как ты, милая? — спрашивает он, прежде чем поцеловать ее, очень нежно.

Он, безумно влюбленный в их трио, прижимает малыша к себе своими большими мужскими руками (и головка Шарля на секунду становится похожа на маленький кокосовый орех). Однако Эстель не может лгать и притворяться через силу.

— Плохо.

— Что случилось?

Она думала, что ей понадобится несколько часов, чтобы подыскать нужные слова, но они выходят из нее сами собой, не принеся ни малейшего облегчения.

— У тебя есть любовница.

Месье удивленно округляет глаза, явно собираясь играть комедию, однако Эстель сухо его перебивает:

— Пожалуйста, ничего не говори. Не нужно мне лгать.

Душевная боль так сильна, что ей хочется кричать, но она изо всех сил сдерживается. Чувствуя, голос вот-вот изменит ей, она подносит руку к губам, закрывает глаза, на ресницах ее уже дрожат слезы. Она так любит Месье. Так любит.

— Не нужно мне лгать, потому что ты делаешь это так хорошо, что мне захочется тебе поверить, а я прекрасно знаю: это ложь.

Она судорожно икает в конце фразы, Шарль вздрагивает. Месье встает и кладет малыша в манеж, у входа в их спальню. Когда он возвращается, вид у него подавленный, его высокий силуэт словно согнулся под тяжестью вины или угрызений совести, как считает Эстель.

— Любимая… — начинает он.

— Сегодня днем звонила некая женщина и хотела поговорить с доктором С.

— У многих моих пациентов есть этот номер, — объясняет Месье. — В случае крайней необходимости они могут звонить мне домой. Ты прекрасно знаешь.

— Когда я сказала, что я твоя жена, она тут же бросила трубку, — продолжила Эстель, чувствуя себя жалкой. — Ни один пациент так не сделал бы. И потом, ни один пациент ни разу не звонил сюда, с тех пор как ты практикуешь. Поэтому, пожалуйста, пожалуйста, не лги мне. Только не мне. Я не одна из этих девок. Я твоя жена.

— Послушай, дорогая, уверяю тебя: я ничего не понимаю, — говорит Месье с таким растерянным видом, что ее уверенность постепенно начинает колебаться.

Часть Эстель — до сих пор она не считала ее такой большой — отчаянно жаждет проглотить все извинения, которые он может выдумать, и продолжить жить с ним, словно ничего не случилось. Эстель узнаёт в этом умение своей собственной матери закрывать глаза на все, что может вызвать скандал внутри ее семьи, которой мать очень гордится. Но как раз из гордости и презрения к подобному малодушному поведению она отказывается с этим мириться. Если бы все было так просто — закрыть глаза, она бы не испытывала сейчас подобную боль. Как же больно слышать ложь от любимого мужчины! А Месье лишь повторяет как заведенный:

— Я не понимаю.

— Здесь ты одинок, — отвечает Эстель агрессивнее, чем ей хотелось бы. — Перестань мне лгать, все слишком очевидно. Тайное рано или поздно становится явным.

— Она не назвала тебе своего имени?

— Если бы она это сделала, я бы сейчас не была в таком состоянии.

— Какой у нее был голос?

Эстель на грани истерики и уже не может сдерживать рыдания.

— Ладно бы ты изменял мне, и я бы об этом не догадывалась! Но лгать мне так, будто я тебя не знаю, тогда как знаю словно облупленного, это уже невыносимо! Просто гнусно!

Из манежа раздаются пронзительные крики малыша.

— Прошу тебя, не плачь. Смотри, ты напугала ребенка.

— Как раз о нем я и думаю. О нем и обо мне. Я прошу лишь об одном: чтобы мне не было стыдно быть твоей женой.

Месье, вынужденный молчать, не знает, куда смотреть. Эстель тихо произносит:

— Это очень просто. Взгляни мне в глаза. Я не хочу краснеть из-за того, что ношу твою фамилию, и не хочу, чтобы однажды Шарль задался вопросом: что за женщины названивают нам домой? И когда ты лжешь мне, а незнакомка бросает трубку, узнав, что ты женат, мне становится стыдно. За тебя и за меня, и ко всему прочему, мне это причиняет боль. Мне стыдно и больно любить тебя. Поэтому не делай так больше. Если ты любишь меня, если любил, скажи правду. Скажи, что ты спишь с другой женщиной, и это она тебе звонила. Иначе я сойду с ума.

Месье поднимает на нее свои серые глаза, и на мокром от слез лице этой женщины, знакомом ему до боли, он видит ожидание, полное отчаяния. В ее черных глазах маячит пропасть, в которую Эстель вот-вот упадет, если он когда-нибудь скажет ей то, о чем она просит. То, что, как ей кажется, она хочет услышать. Она икает, как маленькая девочка, ее грудь судорожно вздымается, а в нескольких метрах от них надрывается их ребенок, напуганный ссорой. И Месье понимает, какой хаос он посеет, если скажет эти слова. Сколько горя причинит Эстель, которую он так страстно любит, которой так восхищается по многим причинам. И, поскольку он не чувствует в себе силы и смелости подвергнуть их жизнь подобному риску, он медленно говорит ей, не сводя с нее глаз:

— В больнице есть одна женщина — пациентка, которая пришла ко мне на прием в марте по поводу искривления носовой перегородки. Я ее прооперировал, и она еще несколько раз приходила на послеоперационный осмотр. Я занимался ею большую часть времени. Мы неплохо ладили, и я дал ей свой домашний номер на случай, если у нее снова появятся боли. Она влюбилась в меня, о чем сообщила мне во время последней консультации. Я резко оборвал наше общение и перестал ее принимать.

Эстель с серьезным видом слушает историю, которую рассказывает ее муж, и осознает, что никогда не узнает, правда это или выдумка от начала до конца. Слезы высыхают на ее щеках, стягивая лицо, словно маской. Шарль перестал плакать, и теперь из манежа доносится его беспокойное лопотание.

— Я ничего тебе об этом не сказал, потому что случай несерьезный. У пациентки обычный невроз. Теперь, когда у нее есть мой домашний номер, я не знаю, что можно сделать, кроме как сменить его. Завтра позвоню из больницы и припугну ее. Милая…

Он касается рукой ее щеки. Словно укушенная осой, Эстель выгибается и отступает к спинке дивана.

— Ты спал с ней?

— Нет, — не моргнув глазом, отвечает Месье.

Ей почти стыдно за то, что тяжесть, давившая грудь, постепенно уходит. Может, он с ней и не спал, и что с того? Что это меняет, если поразмыслить? Разве он не будет думать о том, и, Боже мой, именно это ее убивает — он тысячу раз изменяет ей в мыслях… Теперь чувство облегчения кажется ей таким хрупким и неразумным, что она не решается смотреть на своего мужа из страха потерять последнюю волю к сопротивлению в этих глазах, обожаемых ею. Эстель знает: он настолько умен, что даже если продолжает врать, она не поймет этого по его лицу.

— Почему я должна тебе верить? — наконец спрашивает она.

— Ты должна мне верить. У меня нет никаких доказательств, но ты должна мне верить. Господи, этой женщине пятьдесят лет!

И Эстель действительно смутно припоминает хрипловатый голос звонившей — курильщицы или старухи. Но как отличить правду от лжи? Как узнать, не предвидел ли он этого, будучи искусным ловеласом? Месье любит женщин, это бесспорный факт, и для такого молодого мужчины дама пятидесяти лет является пикантным трофеем.

Когда он наклоняется к ней, чтобы обнять, измученная Эстель вскакивает с дивана.

— Оставь меня. Если ты сейчас до меня дотронешься, мне кажется, я закричу.

— Пожалуйста, верь мне, — говорит он, пытаясь обнять ее.

— Оставь меня!

— Я не позволю этой старой шлюхе портить нам жизнь! Я натравлю на нее полицию! — бросает Месье с яростью, которой она в нем еще не видела.

— Полицию? А на каком основании? Все это твоя вина. Ты дал ей свой телефон. Здесь не поможет ни судья, ни полицейский, — устало отвечает Эстель.

Она идет за Шарлем, прижимает его к груди и закрывает глаза от нахлынувшей волны любви, ощущая среди ароматов Mustek[25], исходящих от детской головки, запах своего мужа.

— Пойду уложу малыша, — произносит она бесцветным голосом. — Если ты голоден, в холодильнике должна остаться вчерашняя паста. Просто разогрей.

— Эстель, останься со мной, — потерянно просит он. — Поговори со мной.

— Мне нужно побыть одной, — также потерянно отвечает она.

И с младенцем на руках, грустно напевая в маленькие ушки ничего не понимающего ребенка, она с трудом покидает комнату, словно ее пригвоздили к месту. Она мечтает об одном: лишь бы не слышать голоса Месье, тихо зовущего ее: «Эстель, Эстель, Эстель». Она входит в их спальню, словно идет на бойню.

Несколько часов спустя, когда уже совсем стемнело. Месье находит ее в кровати, которая еще не разобрана, с сухими глазами, недвижимым взглядом, она лежит так давно. Их малыш мирно сопит в своей кроватке, как медвежонок. Прежде чем она успевает что-либо сказать или сделать, он прижимается к ней своим длинным телом и крепко обнимает, лишая желания сопротивляться. Затопленная этой волной внезапной нежности, она чувствует, как к горлу подступают слезы.

— Я так люблю тебя, — рыдает ей в шею Месье. — Поверь мне, милая, безумно люблю тебя. Я не хотел причинить тебе боль.

И эти слова мужа вперемешку со всхлипываниями и слезами действуют на Эстель сильнее, чем образ другой женщины в его объятиях. Она осознает, что он невольно во всем признался, и, повернувшись к нему в слезах (Господи, как же это больно), изо всех сил обнимает его, вырвав из себя последнее требование:

— Не давай больше наш номер своим пациенткам, я думала, что сойду с ума.

— Клянусь тебе, моя принцесса, — отвечает он, и они долгое время лежат так, покрывая друг друга поцелуями, понимая: только что пришли к молчаливому соглашению.

Призрак другой женщины по-прежнему витает в их спальне, и Месье, чувствующий это сильнее Эстель, шепчет:

— Скажи мне, как сделать тебя счастливой. Я не могу видеть, что ты грустишь по моей вине.

Она закрывает глаза, обхватывает ногами его спину, возвышающуюся над ней, вытирает ресницы о дорогую ткань его костюма, от которого исходит лишь его успокаивающий запах.

— Я хочу заняться с тобой любовью.

Единственно верное решение, подсказанное ей потрясающим инстинктом жизни, который бьется в ней как второе сердце, — принять в себя этого мужчину целиком, чтобы он принадлежал только ей, ведь оба их тела неподвластны обидам. И Месье, всегда испытывающий желание, когда видит свою жену или прикасается к ней, тут же становится очень твердым.

В ту пору он, возможно, еще не был неутомимым исследователем, которого я знаю, постоянно изобретающим все новые извращения, раздвигающим все дальше границы дозволенного. Во всяком случае, этим вечером он просто хочет доставить ей удовольствие самым простым и благородным способом, без экзотических изысков и цветистых слов. Он чувствует под своими пальцами твердые соски, сами собой освободившиеся из бюстгальтера, и это, возможно, единственное место на теле Эстель, напоминающее о нанесенной обиде, — все остальное под его руками не внушает опасения причинить ей боль. Она сохранила после беременности крепкое тело с красивыми формами, взывающее к всевозможным ласкам и любым позам. Эстель может все вынести, все принять, она в состоянии справиться со всеми атаками; ее нежная как шелк кожа не боится ничего.

Он никогда не видел в ней мать собственных детей, в его глазах она навсегда осталась той девушкой с юга, которая сводила его с ума, вызывая желание. Даже если он наблюдал, как в течение девяти месяцев раздается и тяжелеет ее тело, как она бродит по квартире в пижаме, как ее тошнит и она рвет в окно машины. Он был с ней рядом, когда она раскрылась надвое с лицом, искаженным болью и напряжением, издавая пронзительные крики, разрывающие сердце.

До сих пор она возбуждает его так же сильно, как в их медовый месяц. Иногда по ночам ей достаточно пошевелиться во сне или коснуться его, чтобы он захотел ее с импульсивностью подростка. Эта женщина волшебна. Эта любовь волшебна.

— Ты такая красивая, — говорит он, благоговейно лаская ее языком, потеряв голову от запаха и вкуса Эстель, возбуждающих каждый его нерв.

А она не может больше думать ни о чем, кроме этого бесконечного удовольствия, которое он ей дарит, — для него это так же естественно, как дышать. И, задыхаясь, она шепчет:

— Возьми меня, любимый, возьми меня!

Месье такой твердый, что почти боится причинить ей боль; он входит в нее очень осторожно, как всегда изумляясь, насколько тесно ему в ней. Возбуждение, которое у многих других вызывает только расширение в ожидании продолжения, делает ее конвульсивной и сжимающейся, — для Месье представление о комфорте и общении подразумевает нечто большее, чем общепринятые понятия.

Она кусает свою руку, чтобы сдержать животный крик, который разбудил бы малыша, и вся ее влажная киска жадно втягивает в себя его член. Эстель извивается под ним, вздрагивая всем телом, Эстель жалобно стонет: «Еще…», и ему приходится крепко держать ее одной рукой за грудь, ощущая под пальцами нежную кожу, пропитанную сладким молоком. Он растроган до слез своим желанием и ее удовольствием, но чувствует, что больше не может держаться, и обезумевшая Эстель продолжает двигаться сама вокруг его члена, отчаянно стремящегося в сладкую глубину ее чрева. Эстель, не стыдясь, ласкает себя, очень быстро, и в безудержном ритме ее пальцев вагина издает звуки вибрации, сводящие Месье с ума (именно благодаря ей, он начал восхищаться тем, как ласкают себя женщины, и Эстель ничему у него не училась — она всегда это умела). Но что она с ним делает? Разве она его не знает? Какой нормальный мужчина выдержит больше пары минут подобное безумие, являясь пленником этой маленькой горячей вагины, явно наделенной жизнью, наблюдая, как женские пальчики ласкают крохотный розовый клитор, набухающий на глазах? Напрасно он изучал медицинские термины касательно анатомии этого участка тела, его мужской ум ни на секунду не забывает, что на самом деле представляет собой клитор. Эстель никогда не углублялась в антисексуальную лексику энциклопедий: она просто ласкает себя — вот слово, недоступное медицинским светилам.

— Я хочу тебя, — выдыхает он, прежде чем устремиться вглубь нее, держа руками ее бедра, словно страницы прекраснейшей книги.

Пока Шарль целиком погружен в свои таинственные младенческие сны, Эстель и Месье, зарывшись в простыни, испытывают оргазм почти одновременно, пожирая друг друга поцелуями, и большие руки хирурга, затерявшиеся в волосах его жены, — единственное, что выделяется из целого их слившихся тел. Месье не отступает, продолжая движение: пока он ощущает ее ногти, впившиеся в его ягодицы, он не оставит Эстель. Он никогда ее не оставит, даже если уже наполнил до краев, даже если ее крики становятся все глуше, превращаясь в умиротворенный вздох.

— Я люблю тебя, — засыпая, шепчет Месье и прижимается к спине жены.

— Я люблю тебя, — отвечает она, ощущая на своей влажной шее спокойное дыхание мужа.

Погружаясь в сон, Эстель снова видит любовь и страх в глазах Месье. С этим не под силу справиться ни одной другой женщине. Такие чувства может вызвать лишь она одна.

Между Эстель и Месье могла состояться только подобная трогательная и красивая сцена. Потому что они женаты.

КНИГА II

Он взял Мари за руку, и они принялись танцевать непристойную яву.

Мари отдалась танцу целиком, испытывая отвращение, откинув голову назад.

Жорж Батай. Смерть

На сегодняшний день я не имею ни малейшего представления о том, где сейчас мелькает высокий силуэт Месье, кого касаются его красивые длинные пальцы. Уже три месяца от него нет вестей, несколько недель назад я постепенно перестала сообщать новости о себе.

Где ты? Сидишь за рулем своей машины, склонившись над этой обложкой с почтительным именем, которое применимо ко всем мужчинам, но обозначает лишь тебя? Заперся на ключ в своем кабинете, чтобы немного отдохнуть от потока пациентов и полистать пару-тройку страниц, рассказывающих о нас? Прячешься от детей и Эстель, чтобы почитать сообщения от меня в туалетной комнате поздней ночью, как только они отвернутся? Или же держишь «Месье», как какой-нибудь дешевый детектив, небрежно, пальцами, намазанными маслом для загара? А страницы уже помялись и покрылись трещинками от песка, который набросали твои ребятишки, играя в пляжный волейбол, да? Может быть, мне наконец удалось по-своему пробраться в ваш семейный отдых?

Интересно, боишься ли ты? Какова доля ненависти во всех твоих эмоциях, наверняка противоречивых, внушаемых тебе мною, можно сказать, посмертно?

Помнишь ли ты все это?

Включая тот день?

Это случилось первым июньским утром, на улице стояла ужасная жара. Я уже была практически голой, когда открыла дверь своего дома в Ножане и ты разложил меня прямо на кухонном столе, еще усеянном крошками от завтрака. Мне пришлось тебя умолять, чтобы ты согласился спуститься в мою комнату на полуподвальном этаже; я бежала по лестнице, уклоняясь от твоих рук.

— Включи свет, — попросил меня ты, увидев, что я завесила окна платьями вместо штор. — Я хочу видеть тебя всю.

Мы раздевались в тишине, каждый на своем краю кровати, прерывисто дыша. Я сделала вид, что не расслышала, и прыгнула голая на подушку. По твоему взгляду я поняла: ты колеблешься между наказанием за это непослушание и непреодолимой тягой к моей попе. Затем, сделав один прыжок, ты заключил меня в объятия, всю целиком. Ты уткнулся лицом в мою шею, и я ощутила тяжелый запах твоего желания, этот мускусный пот на твоих ладонях, скользящих по моей спине.

Ты сразу же уложил меня на живот, положив крепкую руку на затылок. Я была еще влажной после душа, но мне все равно было не по себе от твоей порочной настойчивости, с которой ты лизал мой анус, — Господи, ну какое в этом может быть удовольствие?

Чувствуя мою неловкость или желая ее усилить, ты перевернул меня сильной рукой, приблизив свое лицо к моим раздвинутым бедрам, и, обдав меня жарким дыханием, что уже было больше, чем ласка, прошептал:

— Чего ты хочешь, любовь моя? Поласкать твою киску или сразу войти в тебя?

Не раздумывая я проблеяла:

— О, возьми меня!

И ты начал медленно проникать в мою попу, но положив меня на спину, не сводя глаз с моей вагины, которая приоткрывалась от твоих толчков. Я не переставала ворковать, балансируя на грани удовольствия и боли. Чувство дискомфорта, как я надеялась, психологического, не оставляло меня, даже когда, поднявшись надо мной, ты наполнил мои уши сладостными словами. И сейчас, когда я собираюсь их написать, хотя и ощущая всего лишь странную ностальгию по твоему слогу, мои уши краснеют — я это чувствую, можно и не проверять.

— Милая, всегда смотри на мужчин, которые тебя трахают. Посмотри на меня.

Когда я подняла свои глаза, они не смогли вынести этой ослепляющей мощи, этого грубого желания на твоем лице, парящем над моим. Смотреть на тебя — значило бы позабыть обо всем остальном. Затем последовал тот монолог, о котором я не могу вспоминать без сладкого спазма, наполняющего меня влагой. Во время него ты не переставал теребить мои руки, повторяя:

— Ласкай себя. Ты имеешь на это право. С членом в твоей попе стимуляция — это нормально.

Ты был таким убедительным, а удовольствие таким всепоглощающим, что я изобразила некое подобие ласки тяжелой, как свинец, рукой, немного позабыв о своей стыдливости, наслаждаясь твоими речами. Воодушевленная собственной смелостью, я даже засунула пальцы глубже, чтобы почувствовать твой твердый член, зажатый между мышцами моего ануса. Отличный сюжет для порнофильма.

Внезапно тебе пришло в голову перевернуть меня на четвереньки, и именно в этот момент меня посетило мое первое предчувствие: что-то пошло не так. Не так, как мне хотелось, по крайней мере. Как тебе объяснить? (Даже вдали от тебя, как бы далеко ты сейчас ни был, единственная мысль о том, что ты улыбаешься где-то во Франции, вызывает во мне спазм возбуждения, смешанного с неловкостью.) Как будто чем-то пахло. Нет, это не было реальным запахом, возможно, речь шла лишь о подозрении.

Теперь я была уверена: ничего хорошего из того совокупления не выйдет, если оно продолжится дальше. И я уже представляла себе грязное унижение: эта сцена бесконечно повторялась в моей голове месяцы спустя, когда я понимала, что ты уже больше не сможешь смотреть на меня так, как раньше.

Я хотела попросить тебя остановиться. Это было моей единственной потребностью. Вынуть тебя оттуда и — я не знаю — любыми путями скрыть от тебя возможный дипломатический инцидент. Даже сделать тебе минет. Все что угодно, только чтобы ты не видел этого.

К счастью, мне не пришлось прибегать к таким крайним мерам. Совершенно не подозревая о разворачивающейся драме, ты кончил довольно быстро, торжественно предупредив меня, что сейчас «наполнишь меня спермой» (точная цитата). Мне в голову пришло сразу несколько забавных ответов, пока я изо всех сил молилась о чуде.

Подозрение стало осязаемым сразу после этого. Ты очень быстро вышел, оставив меня зияющей в тот момент, когда мне меньше всего хотелось ею быть. Я минут пятнадцать выслеживала твой член, и ты всячески осложнял мой маневр, прижимая меня к своей груди, — единственный способ принудить меня к посткоитальным ласкам, обычно предназначенным для Андреа. Затем наше время истекло, и ты отправился в душ.

— Почему? — спросила я тебя, пожалуй, чересчур лихорадочно.

На улице было тридцать пять градусов, в моей заднице — все сто, мы обливались потом, от меня пахло «Шалимар» — верное средство, чтобы тебя застукала жена. Но мне нужно было услышать это от тебя. Ты просто улыбнулся.

— Я ведь буду в клинике весь день.

Тогда я тенью последовала за тобой в ванную комнату и, сидя на краю ванной, принялась болтать о всякой ерунде. Из-под челки я внимательно наблюдала за тобой, анализируя каждый твой взгляд, как делают девчонки после рискованных авантюр. Но я ничего не заметила. Это было недоразумение.

Когда мы вернулись в комнату, пол которой устилала наша одежда, ты окутал меня долгим взглядом, широко улыбаясь, затем выдохнул почти недоверчиво:

— Ты мне так нравишься…

Для меня это стало концом мучений. Поскольку я тебе так нравилась, то не могла испачкать тебя дерьмом.

На пороге двери ты обнял меня в последний раз, и я смотрела, как ты, сидя за рулем своей черной машины, удаляешься и посылаешь мне воздушный поцелуй. Я улыбалась, как счастливая женщина, до краев наполненная любовью.

На моих бедрах остались красные следы от твоих ногтей. Мне было хорошо. Я побежала в туалет по-маленькому, с сигаретой во рту. И даже если мне известны все произведения Сада, которые ты мог прочесть, все отвратительные сцены из «Одиннадцати тысяч девственниц» Мандьярга, знаемого тобой наизусть, даже если я всего лишь девчонка двадцати лет от роду, не могу тебя не предупредить: именно в этом месте история становится ужасной.

В тот момент, когда я захотела подтереться, мне стало ясно: мои опасения были не напрасны. Еще как не напрасны. У меня закружилась голова. Бросив сигарету в унитаз, я помчалась со спущенными трусами в свою комнату, уже зная, как в фильме ужасов, что меня ждет в глубине еще теплой кровати.

— Два жирных следа от дерьма, — выдохнула я Бабетте по телефону на грани истерического (и одинокого) смеха.

Два жирных следа от дерьма, которые, как она смогла убедиться час спустя, имели точную форму пальцев, быстро вытертых о простынь.

— В результате длительных размышлений, которые чуть не привели меня к самоубийству, я считаю: он нечаянно коснулся своего члена, увидел, что он весь извазюканный…

— Совсем необязательно! — перебила меня Бабетта, внимательно осматривая «место преступления». — Когда он поставил тебя на четвереньки, ему пришлось выйти из тебя и взять его в руку, чтобы снова войти, и поскольку он был вынужден опереться на кровать, то просто коснулся пальцами простыни. Заметь, он мог опереться об твои ягодицы. Тебе еще повезло.

— То есть ты хочешь сказать: он не заметил, что весь его член, а потом и ладонь, вывозились в дерьме. Думаю, я в подобной ситуации обязательно бы это заметила. Посмотри, эти следы говорят сами за себя. Я почти слышу, как он, вытирая пальцы, восклицает: «Фу, какая гадость!». Он не мог не заметить этого.

— Так возьми и спроси у него.

— Я звонила ему незадолго до твоего приезда. Автоответчик. В любом случае я даже не знаю, как заговорить о таком.

— Спроси, не случилось ли чего-то необычного сегодня утром. Он поймет.

— Разумеется, поймет. И ответит мне: «Да, знаешь, там было дерьмо».

— Во всяком случае, ты будешь знать.

— Согласна. Но это далеко не самое неприятное в нашей истории. Что мне говорить потом? Как перейти на другие темы?

— Он сам перейдет.

— Это точно. Разразившись демоническим хохотом, он спросит меня коварным голосом: Почему я смущаюсь, ведь такие вещи случаются, когда тебя трахают в задницу, ведь так, Элли? Впрочем, тебе же это понравилось? И даже очень, не правда ли? Я не могу вывести его на это минное поле, он будет вынужден сказать мне, что его это возбуждает.

— В этом нет никакой грязи.

— В его мужском сознании это не катастрофа. Подобному нет места в сексуальном мире Месье, все, что должно произойти, происходит, поскольку это естественно. И он, должно быть, думает: я согласилась заниматься анальным сексом, зная о последствиях, на которые мне также наплевать. Понимая, что мне этого слишком хотелось, чтобы отступить перед возможными неприятностями. А на самом деле, Бабетта, скажу тебе одну хорошую вещь: не было никаких причин, чтобы это случилось именно со мной.

Я была не в состоянии опустить одеяло, не в состоянии оторвать взгляд от такого зрелища, внушавшего мне больше, чем тихий и вялый ужас. Бабетта уселась на кровать, склонившись над пятнами, которые внимательно разглядывала, наверное, пытаясь найти отпечатки пальцев или что-нибудь еще. Я сползла вниз по стене.

— Кто мне объяснит, почему это должно было произойти именно со мной, сегодня и с этим мужчиной? Я провела кучу времени в ванной, выливая на себя литры воды, и должна была быть чистенькой, как новая монета. Подумать только, эта грязнуля Инэс трахается в зад напропалую с полным кишечником, и с ней никогда ничего не случается.

— Согласна, но если бы Месье, в самой глубине его черной души, хоть немного не привлекали какашки, он не стал бы так рисковать. И не полез бы к тебе в попу.

— Я считаю, здесь нет связи. Теоретически мужчинам известно: девушки тоже какают, но сама мысль о том, что они могут получить тому подтверждение таким вот образом, не приходит им в голову.

— Но только не ему, Элли! Только не ему.

— Разумеется, — вздохнула я.

Однако меня это совершенно не успокоило.

Тогда я еще не понимала, что твое восприятие женщин, твоя манера их любить, ненасытная страсть не останавливались там, где грязь таинственным образом смешивается с прекрасным. Так вот, только анальный секс в полной мере раскрывает тонкую грань между чистотой женщины и ее животной сущностью: именно здесь святой образ в глазах мужчины искажается и портится до тех пор, пока в круговороте дерьма, превращенного в золото, не становится многовековым образом шлюхи, возбуждающей их всех поголовно, в возрасте от десяти до ста лет. По крайней мере, на это я продолжаю надеяться всем своим капризным нутром — моя низшая человеческая природа была для тебя также привлекательна.

Скажи мне, что это так; даже по прошествии нескольких месяцев я нет-нет да и спрашиваю себя: неужели эти два следа от дерьма стали предвестником конца нашей истории? Неужели из-за этой оплошности ты перестал мне отвечать, звонить, присылать приятные сообщения, вдохновлявшие мои дни? Как мне это выяснить?

Ты исчез со всех радаров. Длинные гудки в моем мобильном равносильны пытке, и я, сама того не ожидая, оказалась меж двух огней: твоим таинственным исчезновением и инцидентом, который, возможно, послужил его причиной. Оба события для меня стали взаимосвязанными.

Сама мысль о том, чтобы сменить белье, казалась мне нелепой, словно речь шла об уничтожении вещественного доказательства, и я спала в кровати Алисы, изводя себя неразрешимыми вопросами. Я просто съедала себя этим нелепым предположением: я стала тебе противна. Все, что знала о мужчинах, все, что могла о них прочесть, все мои недавние теории утверждали обратное, но факт — вещь упрямая: ничем другим твой поспешный уход я объяснить не могла. Еще накануне мы ворковали, как два любовника, которых ничто в мире не способно разлучить, во всяком случае, столь внезапно.

И где-то в глубине души, по прошествии времени, после того, как я превратилась в бывшую любовницу, которую хотят все реже, а затем в мощную дозу нитроглицерина среди твоей налаженной жизни, когда я отыгралась даже больше, чем хотела бы, за твое предательство, у меня все же остался этот небольшой укор. Как ты мог позволить мне хотя бы на одну секунду предположить, что несколько граммов переваренной пищи на конце твоего бесценного члена перевесили чашу весов моего практически слепого восхищения, моих бесконечных сообщений, тайком приходящих в клинику? Как ты мог оставить меня с самым худшим выводом, который возможен для двадцатилетней девчонки: она вызывает возбуждение лишь при соблюдении определенных условий?

Посреди этой катастрофы нашлась одна-единственная причина, из-за которой я не помчалась в клинику, нахмурив в замешательстве свой лоб кокотки: в этот вечер Эдуард, узнав о моей недавней психологической травме, занялся со мной анальным сексом, медленно, нежно, обыскав каждый доступный сантиметр моего ануса сначала своими пальцами, затем членом, пульсирующим от благоговейного возбуждения. Эдуард рычал: «О, Элли, о, развратная шлюха, о, твой зад». Этот голос сметал все ограничения в его желании. Я испытала сильнейший оргазм, растекаясь волнами сладкого сока по кремовым простыням, вытянувшись на торсе Эдуарда, пока его приятные руки судорожно мяли мою грудь.

— В твоей попе есть что-то особенное, чего нет у других девчонок, — прошептал он мне, засыпая, после того, как обильно полил спермой мой живот.

Эдуард, прежде чем ослабить объятия, обычно исполнял один и тот же ритуал: он обвивал мои волосы вокруг указательного пальца и слегка дергал их, заставляя меня попискивать. Но в этот вечер его правая рука, скрытая под простынями, осталась лежать между моими ягодицами, словно не желая их больше покидать. И, когда я в пять утра открыла один глаз, его пять пальцев продолжали прикрывать веером мою киску и анус. Я слегка пошевелилась, Эдуард не глядя ухватил меня за щеку, прошептав: «Останься здесь». Наверное, в первый раз в жизни мужчина, у которого я проводила ночь, хотел прижиматься ко мне все десять часов кряду.

В девять ноль-ноль Эдуард должен был читать лекцию.

— Захлопнешь за собой дверь, — сказал он мне, закончив одеваться.

Я лежала поперек еще теплой кровати, раздираемая желанием проспать до обеда и с нетерпением вернуться домой, то есть уйти, — никогда не чувствовала себя комфортно одна в квартире своих любовников.

Уже собиралась сделать над собой усилие и подняться, когда Эдуард в своем коричневом костюме, встал на колени у моих ног, чтобы поцеловать меня в живот. Потягиваясь, я перевернулась. И Эдуард, всегда такой нежный и уважительный к моей стыдливости, внезапно раздвинул мне ягодицы. Я была слишком вялой, чтобы реагировать бурно.

— Прекрати, — только и пискнула я. — Ты вчера взял меня сзади, это грязно.

— Что грязно? — возразил Эдуард.

Впервые в жизни я занималась любовью с языком мужчины.

Июнь

Милый, ты же не станешь меня убеждать, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Возможно, я еще немного знаю о мужчинах и о жизни в целом, но умею почуять проблему там, где она есть.

Если ты полагаешь, что я до такой степени наивна, то ошибаешься. Вот уже почти два дня, как я не получала от тебя ни одного спонтанного сообщения, и, поверь мне, подобная мелочь наводит на размышления. Для меня остается загадкой, что могло произойти между нами, чтобы ты стал со мной таким.

Не говори мне о своей занятости, у тебя всегда было мало времени, но ты каждый раз находил возможность мне позвонить.

Ты можешь сказать мне все. Иначе сегодня меня там не будет.

У нас абсолютно неклассические отношения, поэтому ни тебе ни мне не нужно малодушничать, как это бывает в семейной паре.

Если хочешь, мы туда идем.

Если больше не хочешь, просто скажи мне.

Потому что, хотя я и говорила, что не имею склонности к боли, но в последнее время чувствую ее все чаще. И, честно говоря, мне это не нравится. Боль для меня — шлепок по заднице, такого мне вполне достаточно.

Скажи мне.

То, что я знаю о Месье, основано на мизерном количестве информации.

Мне известно, что ему сорок шесть лет, что его жену, красивую блондинку, зовут Эстель. Сейчас не могу вспомнить его ответ, но однажды я спросила о том, как они познакомились. На какой-нибудь студенческой вечеринке, полагаю, — из разряда банального и одновременно чарующего.

Я знаю, что у него пятеро сыновей семнадцати, пятнадцати, тринадцати, десяти и семи лет, поразительно похожих на него, и вся эта маленькая армия занимает квартиру, которая представляется мне роскошной, в самом центре острова Сен-Луи.

В этот квартал я как-то случайно забрела, и каждый мой шаг был подобен взгляду, который я позволяла себе бросить на их семейную жизнь. О ней мне ничего неизвестно, но она влечет меня к себе, словно любопытную муху. Ведь я не могу до конца забыть, что Месье — отец семейства, к тому же имеющий только сыновей. Возможно, именно поэтому он не испытывал чувства неловкости, оказавшись в постели с девушкой двадцати лет: он не проводил никакой параллели. Будь у него дочь-подросток, слоняющаяся, как и я, в нижнем белье по гостиной с сигаретой в руке, — вероятно, Месье взвесил бы все за и против, прежде чем отважиться ласкать практически идентичные ягодицы.

А может быть, и нет.

Думаю, меня также влечет эта его теневая грань: мне не удается найти хоть какой-то намек на нравственность в пороках, которым я учусь у него, зная, что она все-таки где-то есть. Гостиничные номера, где мы встречались по вторникам утром, пахли табаком, травкой, спермой, киской и полным отсутствием чувства вины.

Месье любит Habit Rouge[26] Герлена: это таинственное название прекрасно ему подходит. Но везде, где его кожа обнажена, пахнет вовсе не парфюмом. Его руки, например, имеют свой собственный пряный запах. От шеи исходит тонкая и убийственная смесь аромата его волос и моющего средства, используемого Эстель для стирки его рубашек. Что уж говорить об остальных его запахах, мимолетных, но незабываемых?

Месье бреется каждый день, и мне трудно поверить в то, что на его лице может расти щетина, настолько его кожа нежная на ощупь. Возможно, именно это меня немного отталкивает: щеки Месье такие же бархатистые, как у моего отца. У всех отцов, ласкающих и целующих нас в детстве, кожа всегда гладко выбрита.

И в то же время это притягивает нас, как наркотик.

Месье был интерном, затем руководителем клинической практики в больнице Сен-Луи в ту пору, когда ординаторские начали славиться определенной репутацией. Никто не знает, что тогда происходило, но готова поспорить: именно там Месье узнал большую часть из сотен своих женщин, — если только это заявление не является обычным бахвальством.

У Месье в его iPod есть все Who[27]: однажды утром, когда он одевался, я услышала, как он напевает «Мое поколение», словно помолодев на двадцать лет за несколько секунд.

Интересно, какая же у него была юность, если он сохранил такие аппетиты и с сединой в волосах? Дело в том, что Месье каждый день выбирает себе разный возраст: от пятнадцати до тридцати двух лет. Как подросток, он быстро заводится и остывает. Даже женившись и обзаведясь детьми, даже в своей одежде хирурга в этой клинике, его стараниями превращенной в игровое поле, Месье не может усидеть на месте, все в нем кипит, кричит: «Я хочу жить, ЖИТЬ». И удовольствие, которое он дарит себе со мной, эти тайком украденные часы, заставляют блестеть его глаза подростка, по нелепой случайности оказавшегося в теле взрослого мужчины.

В одежде Месье явно предпочитает эклектический стиль. Будучи с ним в отеле, как и в клинике, я всегда видела его только в костюме, в высшей степени элегантным, дьявольски соблазнительным. Но окажись я с ним как-нибудь вечером, увидела бы совсем другого человека: в узких черных джинсах, ботинках из крокодиловой кожи в тон с ремнем из той же зверушки, в кожаной куртке. Когда я об этом узнала, то свернулась рядом с ним в позе эмбриона так, чтобы, слушая тот список, нашептываемый мне на ухо, незаметно кусать изнутри свои щеки, не задевая его тщеславия.

— Ты же не собираешься влюбляться в типа, который одевается, как Джонни Холлидей![28] — скажет мне позже Бабетта.

Месье вызывает у меня раздражение по некоторым пунктам: например, из-за того, как он гордится своим жизненным успехом.

Его зазнайство мне еще более невыносимо, чем подобный минус у остальных, потому что хвастаться он может бесконечно. Я прощаю ему это еще меньше, чем десятку других мужчин, с которыми регулярно встречаюсь. Каждый из них по-своему изматывает меня постоянными рассказами о своих достижениях.

Ежедневно, пока я нежусь в своей постели либо встречаюсь с подружками, он исправляет носы, губы и разные уродства, о существовании которых я даже не подозревала. Он вкалывал как проклятый, чтобы занять лучшее место в этой респектабельной профессии. Когда я написала свои несчастные пять страниц, мне показалось, что я целый день отработала на шахте, однако уверена: Месье вкалывал по четырнадцать часов, обрабатывая швы и делая разнообразные пластические операции. Он добился авторитета, никого не подсиживая, — и, думаю, для того, чтобы занимать это место, нужна немалая гуманность.

Месье видел меня всего пять раз и искренне полагает, что знает меня лучше других. Но ему неведомо, что в моем понимании машины, деньги и жизненный успех являются темами, которые лучше всего украшает скромность.

Когда я рассказываю о его хвастовстве Инэс и Бабетте, они относятся к этому с меньшей лояльностью, чем я, проявляющая поистине материнское терпение: очевидно, Месье нуждается в одобрении. Мне тысячу раз хотелось над ним посмеяться, но я никогда не реагировала бурно. Думаю, ограничивалась тем, что поднимала кверху глаза с полуулыбкой на губах, по сути, находя трогательным эту напыщенность оленя в период брачных игр, эту пыль, старательно пускаемую в глаза. Я ощущала свою ценность и наивно считала столь очевидный недостаток последним барьером, который помешает мне влюбиться в него.

Месье всего один раз вызвал у меня безудержный смех, однако это обошлось мне очень дорого.

В то утро Месье решил привнести в наш секс нечто новенькое. Пока я, вцепившись в спинку кровати и прижавшись лицом к обоям на стене, прислушивалась к эху его глухих толчков во мне, Месье сделал вид, что держится за мои бедра, которые только этого и просили, затем — за мои груди, просто тянувшиеся к нему, потом — за мои волосы, которые он всегда сворачивал в хвост и наматывал себе на запястье, и, наконец, без дальнейших церемоний он засунул свои пальцы с каждой стороны моего рта. Точно, как удила лошади. Это произошло так внезапно, что я лишь успела изумленно открыть глаза, чувствуя себя последней пони в низшем из миров, прежде чем Месье принялся тянуть, осторожно, конечно, но не без некоторой твердости, и я попыталась увидеть картину со стороны. По-прежнему ошалевшая, подумала: в конечном итоге нет ничего страшного в том, что меня оседлали, как шотландского пони, ведь я обожала, когда мною овладевали, словно сукой. Лошадь имела тот же смысл.

Размышляя обо всем этом с лицом, изуродованным моим жокеем, я вдруг представила, как бы выглядела, если бы держатели этого маленького отеля в пятнадцатом округе решили повесить зеркало на стену напротив меня: разве можно испытывать влечение к девушке, лицо которой напоминает маску для Хэллоуина?

И мне так нестерпимо захотелось вновь стать возбуждающей (так, как я это понимаю), что я довольно сильно укусила пальцы Месье, эти бесценные пальцы, тут же испытав чувство стыда. Должно быть, он на меня не обиделся, поскольку чуть позже, или в следующую встречу, Месье повторил свой эксперимент, медленно проникая в меня каждым сантиметром своего члена, казавшегося бесконечным. Чувствуя себя бабочкой, проткнутой иголкой, я вибрировала, извивалась, обвив его спину ногами. Я была настолько поглощена этим невероятным удовольствием, что не почувствовала, как подоспели удила. Только вот в этой позиции и, учитывая нетерпение Месье, было ясно: я не смогу вырваться из навязанной им упряжи. И тогда последовала ужасная сцена: его пальцы попытались пробраться между моими зубами, а я принялась вырываться всей душой и телом, закрываясь волосами, обезумев от полного непонимания его настойчивого желания обезобразить меня. А Месье держал меня за шею одной рукой, подавляя мои протесты, и мне снова пришлось прибегнуть к крайнему средству — я с силой впилась зубами в его руку. На долю секунды атмосфера в нашей комнате полностью изменилась, я увидела, как Месье посмотрел на свои пальцы, затем на меня, словно не зная, какое ему принять решение. Думаю, то был единственный раз, когда я увидела оттенок ненависти в желании этого мужчины.

На следующий день я помчалась к Бабетте и до сих пор помню, как мы хохотали, катаясь по дивану, когда я рассказывала ей во всех подробностях, какая безумная идея возникла в извращенном мозгу Месье. Последний, по роковому стечению обстоятельств, позвонил мне именно в тот момент, когда Бабетта непроизвольно пустила слюну, и мне стоило невероятных трудов контролировать себя. На самом деле я до боли кусала себе губы в течение почти десяти минут, изображая интерес, пока он пересказывал мне события своего дня. Облегчение наконец наступило: Месье очень кстати решил пошутить, что позволило мне разразиться хохотом, подогреваемым Бабеттой, которая в эту секунду буквально грызла диван, чтобы не создавать шума. Мужчины иногда невольно оказывают нам ценную услугу.

— Когда тебе надоест трахаться черт-те как с двадцатилетними дебилами, путающими секс с проникновением, ты начнешь обращать внимание на таких мужчин, как Месье, которые только того и ждут. И они заставят тебя забыть все, что ты знаешь о сексе, чтобы снова научить этому так, что отныне тебе захочется заниматься только одним, каждый день своей жизни.

Это я говорю своим подружкам.

Ибо следует сказать: секс в его объятиях становится огромным и роскошным игровым действом, где ничего, абсолютно ничего не запрещено. Мне кажется, я мчусь нагишом через высокие травы, которые нежнее самых мягких газонов, под безупречно синим небом, а Месье подталкивает меня, чтобы я достигла небывалых высот на качелях, рожденных кистью Фрагонара[29]. И, конечно, я не стану утверждать, что чувствую себя совершенно спокойно, видя, как земля стремительно удаляется. Но это опьянение настолько приятно, а самозабвение такое острое, что я закрываю глаза, испытывая невыносимое желание заплакать от удовольствия, от мучительной потребности выразить, до какой степени восхитительно все, что ощущаю, не в силах подобрать слова. И затем, когда почти теряю голову от возбуждения, Месье увлекает меня за собой в темную горячую трясину, источающую сладкие и греховные испарения, куда меня постепенно засасывает. Пейзаж вокруг нас становится все более тревожным, и я понимаю, что нахожусь на территории, которую Месье знает наизусть, и ему придется нести меня на себе по этим едва заметным тропам.

Медленно, неотвратимо я пробираюсь через заросли, а мои цветущие качели остались вдалеке, но под ветвями этих мертвых деревьев так тепло и влажно, и я никогда еще не подбиралась так близко к аду!..

Бывало так, что едва я открывала дверь Месье, как он тут же набрасывался на меня. Я успевала лишь ощутить поток воздуха, пропитанный его запахом, затем — жадно ищущие руки под моим платьем. Ищущие чего? Мне кажется, нетерпеливо ощупывая меня, он словно пытается убедиться: у меня между ног ничего нет и эта пустота существует лишь потому, что у Него есть, чем ее заполнить.

Природа не терпит пустоты, поэтому Месье возмещает этот вакуум в нижней части моего живота, но в то же время возбуждает и каким-то непостижимым образом устанавливает с ней контакт. Несколько долгих минут он смотрит туда не мигая, словно образуя фразы плавными движениями своих пальцев, рисуя таинственные арабески кончиком языка, задавая вопросы, на которые получает ответы, устанавливая спиритический контакт с этим единственным местом моего тела, что так легко может преступить через все установленные мною запреты.

Впрочем, Месье нравится думать: целый мир подчиняется ему так же просто, как послушный девичий животик. И действительно, нет ничего, что не могли бы покорить его красивые ловкие руки, хотя бы на время.

Я знаю, Месье обаятелен. Даже если это обаяние бывает запятнано всплесками презрения, которое он, сам того не подозревая, вызывает к себе — я считаю, что этот мужчина несет с собой ауру яркого ума и культуры. А меня как раз сильнее всего возбуждают интеллект и большие носы.

Месье очень любит манго, однако он ни разу не согласился съесть его вместе со мной во время наших встреч по вторникам, так же, как отказывался от моего апельсинового сока и от моей травки. Я никогда не наблюдала за тем, как Месье ест или пьет, и это меня немного пугает. Я видела, как этот мужчина кончает, но никогда — как он выпивает хотя бы стакан воды. (Здесь напрашивается аналогия: я взяла в рот его член до того, как увидела его лицо. Если бы моя мать об этом узнала, вряд ли я смогла бы ее убедить, что у меня нет сексуальных отклонений.)

Мне неизвестно и то, как выглядит почерк Месье. Это меня удручает. Я могла бы часами напролет изучать одно-единственное слово «согласовано», за которым следует его подпись. У Месье она наверняка искусно запутанная, нечитаемая, как почерк любого врача, но, думаю, я смогла бы найти в любых его каракулях что-нибудь, что рассказало бы о нем, что-нибудь неуловимо знакомое в его росчерках букв.

Наверняка Месье клеил мою мать, когда они были вместе на уик-энде хирургов в Джерси. Он упомянул о ней в первое же утро, лаская мою грудь.

— Не знаю, как сейчас выглядит твоя мать, но, когда я ее видел, она была очень красивой. Породистой. Мы много разговаривали.

(«Мы много разговаривали, — сказала мне мать, когда я задала ей вопрос в машине. — Он все время меня спрашивал о той или иной эротической книге. Меня это никогда не увлекало. Но он был очень милым. Хотя и говорил только о сексе, но был милым».)

— Я почувствовал, что между нами что-то происходит, мы хорошо понимали друг друга. Много смеялись.

(«Он мог быть просто невыносимым. Самодовольным. Даже заносчивым. Мы много смеялись, но, по правде говоря, мне никогда не нравился такой типаж».)

— Кажется, твоя мать только что рассталась с твоим отцом. Она чуть-чуть хандрила. Но в нашем отеле был также один израильский хирург, очень красивый,

(«Яков!»)

который понравился твоей матери. Это ее взбодрило.

(«Каким же он был красивым! — восторгалась моя мать, пребывая во власти воспоминаний. — Красивым как Бог и глупым как пробка. Но красивым!»)

— Попробуй задать ей вопрос, мне кажется, страсти у них кипели. Не знаю, правда, дошло ли дело до секса.

(«Ты хотела бы это знать, так ведь?» — бросила моя мать, как ей казалось, таинственным тоном, но даже это молчание говорило само за себя: между Яковом и матерью напряжение явно достигло своего апогея. И так ничего и не сказав, она продолжила: «Да, страсти кипели! Мы все время проводили вместе».)

— Представляешь, твой дядя, вечно опекающий свою младшую сестренку, ничего не замечал. Мы вешали ему на уши лапшу: рассказывали, что Яков провел ночь с какой-то девкой, хотя все прекрасно знали: последний человек, с которым его видели накануне, — твоя мать. Это было забавно.

(«Ты тогда была в разводе?»

«Нет, — ответила мать. — Тебе было десять лет, а развелись мы, когда исполнилось двенадцать».

Вот какой скелет Месье достал из шкафа моего маленького святого семейства. Он умел превратить мою жизнь в игру Cluedo[30].)

— Я пальцем не тронул твою мать, — в итоге выдал Месье после долгого молчания, во время которого я всей душой молила об этом уточнении.

Тогда я спросила себя, смог бы он это сделать, невзирая ни на что. Ведь в ту пору он еще не знал, что будет спать с ее дочерью.

— Однако она была красивой. Не знаю, что меня удержало.

Мы все этого не понимаем.

— Но ты здорово на нее похожа. Особенно улыбкой. Только ты еще красивее. Видимо, тебе передалось что-то и от твоего отца: мне не все знакомо в этом лице.

У Месье есть близкая подруга, которой он рассказал о нашей истории, когда еще меня не видел. Судя по всему, она довольно недоверчива, поскольку посоветовала ему остерегаться двадцатилетней девицы, читающей те же книги, что и он, произносящей милые его сердцу слова, вызывающие у него желание и сводящие с ума. Но эта прозорливая подруга, видимо, не знает: в сорок шесть лет мужчина без труда освобождается от маленьких мимолетных интрижек вроде меня.

Страх перед старостью, испытываемый Месье, возможно, самым живым мужчиной из всех, которых я знаю, увлекает меня и мои двадцать лет в пропасть необъяснимой тревоги. Я без конца повторяю себе эти фразы, произнесенные им как-то утром, когда он прижал меня к себе. Я пристально смотрела на цветастые обои, с драматической остротой осознавая значимость его слов:

— Знаешь, у вас замечательный период в возрасте от пятнадцати до тридцати лет, в это время мир вертится только вокруг вас. Все, что делают мужчины, все, чего они ищут, будь то деньги, работа, семья и остальное, стимулируется лишь вами. Все, чего хотят они, — это найти способ вам понравиться и получить возможность немного погреться в лучах исходящего от вас света.

— А потом?

— А потом, когда тебе исполняется сорок, ты замечаешь, что мужчины начинают заглядываться на учениц лицея, идущих по улице впереди тебя.

Конец первого действия.

Месье, похоже, не понимает, как я тороплюсь жить, я, которая вдвое младше него. Я уже приговорена этой датой, оставляющей мне так мало времени на обожаемые мной забавы с вечным ощущением, что держу в руках Париж, — это означает для меня весь мир. Я так и не смогла понять, что именно двигало им, когда он говорил мне об этом. Мне было страшно размышлять на эту тему. Я просто со вздохом произнесла:

— Кто же тогда займется со мной любовью, когда мне будет сорок пять?

— Я, — ответил он, целуя меня в плечо. — Я всегда буду с тобой. Ты навсегда останешься моей маленькой девочкой.

Эти «всегда» Месье произнес с юношеским пылом.

Месье не особенно любит лесбиянок, в отличие от большинства мужчин: ему кажется, что им слишком не хватает члена. Однако, когда я ждала его как-то в воскресенье вечером в нашем маленьком отеле девятого округа и на ночь ко мне присоединилась Бабетта, чтобы составить компанию, он просто жил мыслью застать нас на рассвете лежащими в обнимку. Но в этом, скорее, моя вина: он любит все, что связано со мной, к тому же все, исходящее от меня, не может быть грязным. Месье, сам того не подозревая, больше всего ненавидит Зильберштейна, на которого я нечаянно помочилась: чем этот тип достойнее его?

Месье — непреклонный обожатель девичьих попок. Я всегда относилась к этой любви, одновременно порочной и возвышенной, с немалой долей уважения и страха. Я находила пикантной ту одержимость, которая нисколько не умаляла его страсти к моей киске. Месье мог бы целый день провести с образом моей вагины в голове. Впрочем, он так и делал. О том в самых цветистых выражениях рассказывали его СМС.

В этом тоже особенность Месье: он обожает использовать против меня мое же оружие и смущать меня словами, самым подлым образом проникающими в мою душу. Месье прекрасно знает, что может вогнать меня в краску, когда в разгар рабочего дня я уединяюсь, чтобы прочесть его сообщения, как обычно прячутся с целью понюхать кокс. До того как мы с ним еще не знали друг друга (в библейском смысле этого слова), главным его развлечением было звонить мне в тот момент, когда я была не одна, например, в машине. И мне приходилось в течение десяти минут глупо кивать головой, поскольку я никак не могла ему намекнуть, не выдав при этом себя, что он выбрал не лучший момент.

— Вы позволите мне онанировать, думая о вас?

— Если даже я вам запрещу, вы же все равно это сделаете, — рискую ответить я, тщетно пытаясь казаться безразличной.

— Это правда. Впрочем, я это уже делал… Мне так хочется обнять вас, заняться с вами любовью. Долго. Лизать вас, пока вы…

— Тогда вам, пожалуй, лучше перезвонить мне чуть позже.

— Я вас отвлекаю?

— Немного.

Обольстительный смех на том конце провода.

— Я обожаю ваш голос. Ваш милый голосок благоразумной маленькой девочки.

— Да?

— Вы перезвоните мне, как только освободитесь? Если я не отвечу, значит, поблизости будут люди. Наберу ваш номер чуть позже.

— Хорошо. До свидания.

— Погодите, ничего не говорите. Скажите просто «да» или «нет». Вы хотите заняться со мной любовью?

Обычно, хотя это и кажется невероятным, именно в этом месте водитель бросает на меня взгляд, в котором начинает сквозить понимание. Я откашливаюсь.

— Да, да.

Месье, как четко подметила Инэс, обожает пугать наивных девушек. Особенно когда они не так уж и наивны.

Утверждать, что Месье аморален, все же было бы чересчур опрометчиво. Он просто подчиняется морали, нацеленной на удовольствие. Кажется, им движет лишь неисчерпаемое либидо и вся его жизнь — роскошная сублимация, социально безукоризненная, построена на сексуальной энергии, которая делает ее бурной, блестящей, насыщенной конфликтами и страстями, волнующей и пьянящей.

Мне кажется, Месье — один из редких мужчин в моем окружении, у которого каждое достоинство влечет за собой недостаток и наоборот. Например, Месье — великий манипулятор, но при этом блестящий; он обманывает меня изощренными способами, приводящими в отчаяние, подталкивая к размышлениям и анализу. Месье ужасно обидчив, но ни один знакомый мне мужчина не имеет его харизмы. Месье — тот еще хам, но какой при этом кладезь культуры! Месье невероятно претенциозен, но это человек сильных страстей. Он переживает все эмоции намного сильнее других людей, просто умеет контролировать себя. О Месье известно лишь то, что он считает нужным показать.

Мне довольно часто доводилось не находить в нем ничего красивого и благородного. Я говорила себе, что даже его профессия, такая восхитительная, была в его глазах лишь способом еще больше блистать в обществе. Я испытываю ненависть к Месье за его высокомерие и эгоизм: кажется, я пару раз говорила Бабетте, что не знаю по-настоящему скверных людей, кроме него. Думаю, в нем есть зачатки садизма, выросшие на благодатной почве великих распутников XVIII века. Месье крайне нетерпелив, но опять же, он никогда не позволяет этой импульсивности возобладать над остальным и помешать его стратегиям. Бесконечная хитрость этого мужчины основана на знании женщин. Если Месье поступает необычно, как правило, это означает, что он выбирает новую линию поведения, которая оказывается слишком хорошо продуманной, слишком извращенной для мужского ума. Каждое навязываемое им молчание меня убивает: первое объяснение, приходящее в мою девичью головку, — это то, что его застукала жена, и так или иначе он чувствует себя в опасности.

На самом деле все гораздо проще: если он перестает мне отвечать, значит, ему просто этого не хочется. Надоело. Это мало похоже на вежливость либо элементарные хорошие манеры. Месье считает, что вовсе не обязан проявлять их по отношению к такой девчонке, как я. И потом, иногда, когда я отчаянно пытаюсь распутать эту интригу, то прихожу к очевидному выводу: Месье — настоящий злодей, в социальном смысле. Он любит только себя и, если эта любовь оставляет ему время, может притвориться, будто увлечен кем-то другим.

Месье познается, словно гигантский пазл, — через кропотливый подбор крошечных изогнутых деталей. Это единственное, в чем я уверена сегодня, проведя множество бессонных ночей за объединением всех известных мне о нем подробностей. Ничего из того, что мне удалось выяснить, не является реально осязаемым, и вызывает только тени, которые могу узнать лишь я. Все, что я имею, — мизерная горстка слов и улыбок, внезапных отлучек и воскрешений. Месье неизменно ускользает от любого точного анализа, любого исследования.

И я пишу книгу об этом мужчине.

Больше недели без него, точнее — восемь дней с тех пор, как я слышала его в последний раз, и я названиваю Месье в его клинику, бегая нагишом по саду в поисках сети. Я нервно переминаюсь с ноги на ногу, когда автоответчик предлагает мне нажать «1», чтобы соединиться с секретариатом, и «2» — опять же с секретариатом. Кнопки для соединения с Месье нет.

Перспектива разговора с секретаршей повергает меня в панику. Я не подумала о том, что мне придется играть какую-то роль, о возможных последствиях: как спросить доктора С. непринужденным голосом, словно наши тела никогда не сливались в единое целое? Мне придется нелепо оправдываться, придумывать на полном ходу какую-нибудь ахинею о консультации по рентгеновским снимкам, говорить, что он просил меня перезвонить — меня, у которой никогда даже растяжения не было. Я худшая актриса из всех, кого знаю.

— Кто его спрашивает?

Мадемуазель Беккер. Совершенно не похоже на имя пациентки, так может назваться только лжебольная, пытающаяся дозвониться до своего любовника-хирурга, стараясь вызвать как можно меньше подозрений. Романтичное имя, поэтому я его и выбрала. В тот момент я не думала, что оно прозвучит так фальшиво, попав в историю со снимками и секретаршей.

— Одну секунду, — отвечает она, и я едва успеваю представить Месье где-то рядом, как тут же слышу его голос.

Бесполезно вслушиваться в его «алло», пока еще неопределенное. Однако это короткое невзрачное слово, это междометие-космополит проникает в мои уши и все тело целиком, и все его потайные уголки, спрятанные под одеждой, просыпаются от звука его голоса, призывая его к себе с невероятной силой.

— Месье С.? — (глупый вопрос, поскольку этот тембр, знакомый до боли, не может принадлежать никому другому). — Это мадемуазель Беккер.

И тут Месье, которого я ненавижу, которого наверняка ударила бы, окажись он сейчас рядом, Месье находит способ возродить меня лишь за несколько секунд, как птицу феникс из пепла, своим чудодейственным голосом, одновременно нежным и удивленным, произносящим эту простую фразу:

— Здравствуйте, мадемуазель Беккер.

Волшебство. При этом я не забыла о бессонных ночах, о том, как сходила с ума перед молчащим телефоном, но боль и ярость словно погружаются в загадочный туман, остужающий их пыл. Видимо, потому, что сквозь эту ничтожную фразу из трех слов, которую мог произнести кто угодно, не вызвав у меня никакой реакции, я вижу его словно наяву, в темном костюме в своем кабинете, с одной рукой в кармане и невольной улыбкой на губах, ничем его не выдающей. По его голосу невозможно понять, злится он на мой звонок или нет.

— Я смотрю, вы живы-здоровы? — спрашиваю я с долей иронии, надеюсь, язвительной, тогда как одно только осознание того, что он действительно живет где-то в Париже, вызывает у меня такую же сильную эйфорию, как доза морфия в вену.

— Совершенно верно, — отвечает он все тем же радужным голосом.

Я начинаю нести какую-то околесицу, почти задыхаясь, настолько сильно бьется мое сердце, но через несколько секунд этого словесного поноса связь начинает пропадать. Я цепляюсь за него, сколько могу, испытывая отчаяние при мысли, что так быстро теряю его, прыгая, как кролик, с одного конца террасы на другой, — но все тщетно: Месье, устав слушать шипение в телефоне, молча кладет трубку.

— До чего ты докатилась, Элли, — ругаю я себя перед зеркалом, разглядывая свою бледную физиономию с нервными пятнами на щеках.

Я одновременно безумно разочарована и довольна этим жалким разговором, поскольку испытала настоящую эйфорию, услышав голос Месье. Только голос. Господи, какая глупость. Если бы на свете существовала горячая линия (по типу Санта-Клауса) с его голосом, я бы провела свою жизнь с телефоном в руках.

Возле раковины глухо вибрирует мой мобильный, но я еще не вышла из состояния глубокого ступора, поэтому сообщение от Месье не убивает меня на месте. Зато его обещание перезвонить вечером вновь вызывает во всем теле истерическую дрожь, возникающую, как только он подает мне ложную надежду.

Вот уже десять дней я живу в этом биполярном состоянии, моментально впадая в транс, стоит Месье прислать мне спасительные СМС. Похоже, никто этого не замечает, либо всем на это наплевать. Вокруг меня вакуум. Моя жизнь с Месье превратилась в вакуум. С тех пор как я узнала его, я живу всего два часа в неделю, а теперь счет и вовсе перешел на секунды. Оставшуюся часть этого ненавистного существования трачу на то, что наблюдаю за своим мобильным, испытывая бешеное сердцебиение при получении каждого сообщения и снова впадая в глубокое безразличие, когда в девяноста процентах случаев это сообщение не от него.

Я сплю. Я пытаюсь думать о других телах, ни одно из которых по-настоящему меня не интересует. Это рабство — и в него я заковала себя сама — становится невыносимым, но я уже не могу вспомнить, какой была моя жизнь до знакомства с ним. А ведь я прожила двадцать лет, даже не думая о том, что где-то в Париже, совсем рядом со мной, живет Месье.

Несколько минут спустя, когда я собираюсь принять душ, Андреа пишет мне на телефон, во сколько я должна приехать к нему. И, Боже мой, я вспоминаю, как раньше прыгала от радости при каждом проявлении этого молодого красивого еврея из пятого округа, я помню, что была влюблена в него. Но в какой именно момент сошла с этого поезда? Почему мне совершенно наплевать на то, что я увижу его сегодня вечером? Почему эта перспектива почти убивает меня? И вот он, ответ: Месье сказал, что перезвонит мне вечером, и, поскольку я знаю, в котором часу он выходит с работы, это наверняка случится в тот момент, когда я буду с Андреа. Возможно, даже в самый разгар секса.

Помыть волосы, уложить их, выбрать подобающий наряд. Все эти действия превращаются в настоящую голгофу, ведь я должна увидеться с Андреа. У меня сложилось стойкое ощущение, что, выводя меня в ресторан или занимаясь со мной любовью, он испытывает лишь умеренное возбуждение. В итоге я, довольно поздно, свыклась с мыслью: в его кровати сама снимаю с себя чулки и, если ласкаю себя, то только, когда он спит, с тихим желанием его убить.

Андреа неплохо занимается любовью, но слишком скучно, что раздражает в данный момент: достаточно возбуждающе, чтобы вывести меня из оцепенения, но чересчур «прилизанно», чтобы унести в эротические миры, где я забыла бы обо всем на свете. Во всяком случае, не совсем впечатляюще, чтобы противостоять тени моего мобильного, лежащего рядом на ночном столике. Но, самое главное, Андреа ничего не видит. И не чувствует. Он ни разу не заметил, что в последние три недели я была то безумно возбуждена, распущена до неприличия, то вдруг становилась вялой и холодной, как рыба.

Часто, шутки ради, я говорила ему о Месье в невинном на первый взгляд контексте, однако это могло меня выдать, должно было меня выдать, если бы Андреа был хоть немного собственником.

Например, я ни с того ни с сего сообщила ему, что коллега моего дяди предложил мне поехать с ним на семинар в Женеву.

— Ты не поедешь? — только и спросил он.

— Разумеется, нет, — ответила я, испытывая досаду от того, что сижу голая на коленях мужчины и не внушаю ему никакой ревности. — Ты же понимаешь, он будет приставать ко мне в Швейцарии? — продолжила я и мысленно добавила: «Ну давай уже, реагируй!».

— Это точно, — ответил он, вот и все.

Возможно, Андреа просто не хочет ничего замечать. Это объяснение вызывает у меня гораздо меньшее беспокойство.

Вечер начала лета, сиреневый и радостный. Одевшись, пожалуй, слишком легко, я иду по переходам метро, неся свою тревожную похотливость, словно крест. Это тоже новое во мне: за две недели без видимых причин мой гарем вырос вдвое, и от меня за версту несет сексом, самым безнравственным образом. Часто я об этом даже не думаю. Я исступленно занимаюсь любовью и еще никогда не теряла столько пота и не кричала так громко. У Андреа и Эдуарда, Зильберштейна, Тома Парианта и Ландауэра уже не хватает ни рук, ни членов, чтобы успокоить мои вопли. До Месье я не до конца понимала смысл слова «нехватка». Повсюду, куда я иду, я объедаюсь мужчинами, я пожираю их глазами из-под завесы своих волос. Как только я остаюсь одна, мне тут же не хватает его. Я ищу Месье везде и нахожу похожие черты у своих любовников: в вольном слоге Зильберштейна, в красноречии Тома, в низком голосе Жерома Ландауэра, в овале лица Франсуа. Так, в случае каждого из моих «дружков» — как он любит их называть, заключив в двусмысленные кавычки, — у меня есть неплохой повод впасть в зависимость.

Но это не касается Эдуарда.

Ему тридцать шесть лет. О нем я узнала от своей подружки Мели, когда мы пили кофе на одной из террас площади Бастилии. Вместе с летом вернулось солнце, жара и избыток эстрогена — но только не Месье. Я вяло жаловалась ей на это с усталостью, характерной для моего общего нервного состояния.

— Теперь я его больше не вижу, — кратко описала я ситуацию, — и у меня не осталось мужчины, который был бы таким же любознательным и свободным от предрассудков.

И тогда Мели рассказала мне об одном преподавателе университета, с которым она недавно переспала. В тот вечер, когда они выпили по бокалу вина на его диване, Мели, уже находясь в легком опьянении, вспомнила, что у нее месячные, и что, подобно большинству мужчин, Эдуард наверняка потеряет к ней интерес, узнав об этом. Смертельно огорчившись, она решила честно ему во всем признаться.

— Для меня это не проблема, — улыбнулся он в ответ.

— Правда?

— А для тебя разве проблема?

— Нет. Просто я чувствую себя немного глупо, ведь пришла к тебе сегодня. Я — как испорченный подарок.

— Ты что! — воскликнул Эдуард, почти выпрыгнув из своего кресла. — Это всего лишь кровь, к тому же мне известно: в такие дни девушкам больше всего хочется секса. Поэтому ты правильно сделала, что пришла!

Он оставил ее, чтобы включить другую музыку, и, вернувшись, увидел: обнаженная Мели сидит на диване, скрестив руки на коленях, еще ошеломленная тем, что сейчас услышала. Они поцеловались.

— Я и правда умирала от желания, — призналась она мне, когда я, затаив дыхание, слушала ее, даже не представляя, какая меня ждет развязка.

После особенно пылких объятий возбужденная Мели, одетая лишь в свои огромные менструальные трусы, выдохнула в шею Эдуарду:

— Пойду выну свой тампон и вернусь.

Ей очень не хотелось этого. Нужно было идти в ванную, проделать все в виноватой тишине, помыть руки, затем вновь вернуться в комнату, пошло извиняясь за то, что испортила романтичную атмосферу, — поскольку, даже если он притворится, что ничего не заметил, возбуждение уже не будет тем же, по крайней мере, поначалу. И вот волшебная развязка: Эдуард прошептал в ее длинные волосы: «нет, останься», и, прежде чем она успела что-либо сказать или предвидеть, не переставая ее целовать, вынул из нее тампон, который небрежно бросил на старую газету «Монд», лежавшую на полу.

— Признайся, ты это придумала! — вырвалось у меня.

Я не поверила ей ни на секунду.

— Клянусь тебе самым дорогим, что у меня есть, — это правда, — возразила Мели. — Я пять лет встречалась с парнем, и он каждый раз бежал от меня, как от прокаженной, когда у меня были месячные. Я бы не смогла такое выдумать, Элли.

— Я должна встретиться с этим мужчиной, — заявила я, практически стукнув кулаком по столу.

Дело было не в тампонах: просто передо мной вдруг открылась целая вселенная возможностей, через одного человека, который обожал женщин, сознательно стремясь избавить их от ощущения грязи. В моем безумном ненасытном бреду мне все же удавалось отделять никчемностей от гениев, хотя в конечном итоге они все были мужчинами, снабженными волшебным телом.

Несколько часов спустя я получила сообщение от Эдуарда. Мели так ему меня расписала, что он предложил встретиться завтра же вечером.

Я совершенно глупо испугалась. Он решил угостить меня бокалом вина на площади Пантеона, но на меня тогда навалилась такая усталость, что я не ощущала в себе сил поддерживать светскую беседу, тем более если временами она сходила на нет. Я не чувствовала себя способной быть блестящей или забавной, мне хотелось лишь секса, бесконечного секса. Но так не делается. К моему великому несчастью, я не могла сразу отправиться домой к незнакомцу. Я избегала Эдуарда до тех пор, пока другая наша общая знакомая не организовала вечеринку, где мы в итоге и встретились.

Я не люблю давать физическое описание мужчин, поскольку это неизменно звучит избито. С ним то же самое: если я скажу, что он брюнет с большими черными глазами, красивыми белыми зубами, высокий, с сильным телом, натренированным при игре в теннис, это не сообщит о нем ничего важного. Эдуард хорош теплой, солнечной красотой. Мы целый час разговаривали с ним о романе, который он считает умирающим жанром. Я изо всех сил защищала Мопассана, он отвечал мне Кундерой[31], — и через четыре дня мы оказались у него дома.

Когда я с улыбкой объяснила ему, какая именно деталь его вечера с Мелани побудила меня познакомиться с ним, он от души расхохотался, и я тут же почувствовала себя уютно в его маленькой квартире в Венсене[32], с его котом-призраком и батареей бутылок со сладким розовым вином. Эдуард, думаю, стал первым мужчиной, кроме Андреа, у которого я могла спать, не считая минут, отделяющих меня от моей свободы. В эту ночь я дрыхла без задних ног, опьяненная удовольствием и словами, от которых по всему телу пробегала сладостная дрожь.

Эдуард всегда отличался от других. Он, подобно Месье и Андреа, относится к отдельной категории, даже если он так и не понял, в связи с чем заслужил особую графу в моей классификации.

— Речь идет не совсем о графе, — объяснила я ему как-то вечером, когда мы уже довольно много выпили и выкурили. — Я не классифицирую мужчин, как предметы, по их функции, — это было бы ужасно! Я разделяю их по связи с остальными. С одной стороны есть Месье. Затем Андреа, мой парень. Потом идут вместе Франсуа и Тимоте. Затем…

— Погоди, — перебил он меня. — Я ничего не понимаю. Почему они идут вместе?

— Они лучшие друзья. Я познакомилась с ними на одной вечеринке. Там же я, кстати, встретилась с Андреа. Есть, кроме того, Тома Париант и Оливье Дестель, которые составляют пару, поскольку богаты до безобразия. После них идут Зильберштейн, Жером Ландауэр, Октав и Поль. Эти занимают одну графу, потому что все они врачи и друзья.

— И сколько в итоге врачей?

— С Месье — пятеро. Но только не подумай, что я их специально ищу. Просто стоит сунуть туда палец, как засасывает всю руку.

— А потом?

— Потом идешь ты. Я не могу добавить тебя в какую-нибудь графу, даже если у тебя было бы столько же друзей, как у Зильберштейна. Ты другой.

— Но в чем другой?

Я могла бы сказать ему всю правду: «Ты другой, потому что по каким-то причинам значишь для меня больше, чем все эти парни, возможно, из-за почти старомодной галантности. Или тебе действительно интересно все, что я рассказываю?». Но я уже так давно не испытывала подобного интереса к мужчине, что боялась показаться неловкой и напугать его своей откровенностью.

— Ты другой, так как необыкновенно хорошо занимаешься любовью, — объяснила я, и даже это мне было сложно вымолвить.

Он польщенно расхохотался, и я, оживившись, добавила:

— А еще потому, что ты нравишься мне больше других. Ты такой милый.

На самом деле Эдуард лучший по многим пунктам. Когда я говорю о нем так, и мои подружки знают, что мы видимся два раза в неделю, одна из них обязательно интересуется, почему мы никуда не ходим вместе. Пожав плечами, я просто повторяю этот вопрос, словно ответ очевиден, но на самом деле у меня его нет. Потому что он на шестнадцать лет старше меня. Потому что это осложнило бы прекрасные отношения, которые у нас сложились (как я могу позволить себе использовать такой избитый предлог?). Потому что он не влюблен в меня, а я, Боже мой, я просто одержима Месье.

Я могу притворяться перед Андреа, выдумывать умопомрачительно нежные ласки, но Эдуард не заслуживает подобного отношения. Эдуард заслуживает единственной вещи, которую я способна чувствовать сама: удовольствия, простого, но всепоглощающего.

По улице Грасьез я иду крошечными шагами в надежде: Месье позвонит мне в течение этих двух дополнительных минут. Даже со своим iPod в ушах я думаю только об этом: всю дорогу сжимаю мобильный во влажной ладони.

Перед домом Андреа я молча чертыхаюсь: давай, осталось еще тридцать секунд… Я и так опоздала уже на целых двадцать минут, чего со мной никогда не случалось, и любой бы на месте Андреа заподозрил неладное, но я знаю, что он ничего не почувствует, как и не заметит толстого слоя моей сегодняшней маски. В такие минуты я ненавижу себя за то, что не бросила его: Андреа плевать на меня, я научилась плевать на него, но мы остаемся друг с другом, неизвестно зачем. Может, из соображений эстетики: мне кажется, молодой красивый еврей в очках и белокурая девушка с розовой кожей хорошо смотрятся вместе. Вероятно, еще из-за комфорта: мы встречаемся уже пять месяцев — зачем что-то менять? Мы с Андреа из породы лентяев: нам лень даже влюбиться. Для меня это также слишком простые отношения.

С Месье все гораздо болезненнее, и поэтому игра становится интересной: я чувствую, как он входит в каждую пору моей кожи, и все мое тело защищается от него, словно от яда, но тщетно. Думаю, мне всегда нравилось испытывать боль, еще до того как я полюбила мужчин, приносящих мне ее: пока не затрагиваются чувства, люди остаются векторами и пересекаются относительно редко. До определенной точки — именно в ней я, как обычно, попадаю в ловушку.

20 часов 30 минут.

Никто мне не поверит, но больше всего я не хочу сейчас видеться с Андреа из-за необходимости лгать. То, что я все время играю какую-то роль, меня уже не смущает. Я привыкла много заниматься сексом с разными мужчинами, и признаться в этом мне совершенно не стыдно. При контакте с ними я окончательно испортилась, вплоть до того, что ищу в них ощущения, умственные стимуляции, еще несколько недель назад вызывавшие у меня отвращение. Но я ненавижу врать так беззастенчиво, словно действительно превратилась в подобную девицу. Я лгу все время и по любому поводу.

— Как ты? — спрашивает меня Андреа, открывая дверь своей маленькой светлой квартиры.

— Отлично, — отвечаю я, и моя улыбка, возбужденная и одновременно шаловливая, — еще одна ложь.

Я чувствую полную апатию, умираю от тоски при мысли о том, что придется идти в ресторан, но, по сути, мне не хочется ничего другого, кроме как сидеть в кресле и пялиться на свой мобильный. Я демонстрирую отсутствие трусиков, и Андреа, как хорошо воспитанный мальчик, делает вид, что ему это интересно. В тот момент, когда он щиплет меня за попу, звонит его телефон. Пока он разговаривает со своим коллегой, я наклоняюсь к окну. Его маленькая улица похожа на театральные декорации из комедии дель арте[33], и я смотрю на прохожих, в этот час направляющихся к своим друзьям на вечеринки. Повсюду слышится смех, стук высоких каблучков по узким мостовым, — а я бы отдала свою жизнь за то, чтобы оказаться сейчас в другом месте, подальше от этого настежь распахнутого окна. Здесь я буквально задыхаюсь. До меня доносится только веселый голос Андреа, но он действует мне на нервы. Его смех меня раздражает. Его очаровательная привычка расхаживать по комнате, почесывая макушку во время телефонного разговора, меня бесит.

Мне физически не хватает Месье, до такой степени, что все остальное становится не просто безразличным, а невыносимым. Этот мужчина, словно наркотик для меня: как только он появляется, пусть даже на несколько секунд, весь мой период дезинтоксикации летит к чертям, и я снова прихожу в лихорадочное возбуждение. Иногда мое сердце колотится так сильно, что мне становится больно, голова начинает кружиться, а голос внутри меня повторяет, как заведенный, что мне нужен Месье, Господи, как же он мне нужен!

— Я недолго, — шепчет мне Андреа. — Не раздевайся.

Внезапно из моей сумки раздается глухое вибрирование, но для меня оно равносильно трубам Страшного суда: я с быстротой молнии хватаю свой мобильный, на котором томно мигает надпись «частный вызов». Месье. Тяжелая чувственность Месье проникает даже в ледяной официоз современных технологий. И этот «частный вызов» словно зазывает меня. «Ответь, Элли. Возьми меня. Я знаю, ты умираешь от желания узнать, кто тебе звонит, кто скрывается за этими загадочными вибрациями? Кто обычно звонит без четверти девять, если не этот мужчина, лишающий тебя сна по ночам одним только фактом своего существования?»

Я отвечаю на звонок. Будь что будет. Голос на том конце провода пробирается в самый низ моего живота, разрывая меня надвое. Эйфория настолько сильна, что у меня подгибаются колени. Быстро застегивая свой плащ, я бросаю буквально два слова Андреа, глядящего на меня со странной сдержанностью:

— Нет сети, пойду вниз.

— Подожди меня на улице, — отвечает он: похоже, такого глупого объяснения ему вполне достаточно. — Я сейчас закончу и приду.

Меня больше не интересует ничего, кроме мобильного телефона в моей руке.

— С кем ты разговаривала? — спрашивает меня Месье.

— С Андреа.

— Ты сейчас у него?

— Вышла, чтобы спокойно поговорить.

Иными словами, прохаживаюсь по его улице, словно проститутка, на высоченных каблуках, причиняющих мне боль, которой я даже не чувствую: я ничего больше не чувствую. Я ощущаю только Месье.

Мне необходимо быть сильной. Мне нужно казаться безразличной, чтобы он не узнал, во что я превратилась с тех пор, как он замолчал. Мне не следует забывать ни на секунду: он звонит только потому, что я загнала его в угол своим звонком в клинику. Мне нужно вернуться в то далекое время, когда он сам преследовал меня и после четырех звонков без ответа присылал сообщения, словно касаясь рукой моих волос: «Элли…».

К сожалению, это уже неактуально. Все, что осталось от меня в маленьком теле, старательно накрашенном и одетом, буквально чахнет от необходимости понять, что же я сделала не так, что в моем поведении и разговорах безвозвратно отдалило Месье от меня, от наших тайных встреч в отелях.

— Как поживаешь? — спрашивает он меня.

— Хорошо. А ты?

— Гм… Хреново, — бросает он сквозь потрескивание в телефоне. — Я чувствую себя старым.

— Но ты совсем не старый! — отвечаю я, выказывая горячность, граничащую с инстинктом самосохранения.

Я знаю, что хочет сказать мне Месье. Неделю назад это было написано черным по белому в одном из его сообщений: «Твое молодое тело и юный взгляд делают меня старым». Тогда я осознала весь ужас оборотной стороны медали юности, и я ничего не могла с этим поделать. Я не могла запретить себе хлопать в ладоши, как маленькая девочка, когда Месье приходил ко мне во вторник утром. И я никогда не думала, что тот лихорадочный энтузиазм станет камнем преткновения. Я даже не догадывалась об этом. Я могу прибавить себе стройности, белокурости, даже красоты, что угодно, но только не возраста. Разве это не ужасно?

— Ты должен мне поверить. Ты не старый.

— Не могу. Знаешь, это неотвратимо.

— А как же я? Что будет со мной?

— Я тебя понимаю, детка.

Он употреблял это слово вместо «милая», когда ему казалось, что я капризничаю.

— Просто сейчас мне ничего не хочется.

— Даже меня?

Месье рассмеялся, и в его голосе прозвучали те растроганные интонации, так хорошо знакомые мне.

— Как только я тебя вижу, сразу хочу заняться с тобой любовью. Кстати, фотографии твоей попы чуть не свели меня с ума.

Я улыбаюсь: вот до чего дошла. Как последняя потаскуха, попыталась зацепить его снимками в нижнем белье и без него, и даже мои ягодицы выглядят отвратительно грустными, — но Месье увидел только мою розовую кожу, и я улыбаюсь.

— Ты хочешь, чтобы мы прекратили встречаться?

— Я такого никогда не говорил.

— И что же мы тогда будем делать?

— Не знаю.

— А что ты вообще знаешь?

Идущая впереди парочка оборачивается, услышав мое хныканье. Я чувствую себя такой одинокой, поэтому и говорю слишком громко, не замечая, что всего в нескольких метрах от меня, за домом, образующим угол и служащим мне укрытием, возле своей машины меня ждет Андреа. Он машет рукой, чтобы сообщить о своем присутствии, и на какую-то долю секунды у меня перехватывает дыхание, словно кто-то душит меня: кажется, на этот раз он все понял.

— Ты же не один в этих отношениях. Меня это тоже касается. Если ты больше не хочешь видеться, я предпочитаю знать об этом, чем жить как наркоманка в ожидании очередной дозы, — говорю я, понизив голос.

Я медленно иду к Андреа, не в силах даже подумать: мне нужно закончить разговор. Я пребываю в таком нервном напряжении, что продолжаю говорить, даже сев рядом с ним в крошечный салон его пятисотого «Фиата». Я надеюсь, он не услышит бархатного и ласкающего голоса Месье.

— Не очень-то это любезно так говорить. Что ты наркоманка.

— Не очень любезно для кого?

— Для меня. Ты же знаешь, мне сейчас нелегко живется.

(А мне, по-твоему, легко? Чувствовать себя устрицей, постоянно открытой в ожидании твоих сообщений и звонков и ловящей их на лету? Быть похожей на течную кошку, которая выгибается возле стены твоего дома, отчаянно мяукая, невольно привлекая своей влажной щелкой всех самцов в округе. И что я могу сделать в своей болезненной одержимости тобой? Думаешь, легко мне отдаваться другим ради того, чтобы просто убить время, умирая от желания расцарапать им лицо? Думаешь, мне нравится заставлять себя не вспоминать о тебе целыми днями в смехотворной надежде, что мое молчание победит твое? Это никогда не срабатывало.

Вот как я растворилась в твоей тени: я набираю в Google твое имя и, проведя два часа за чтением информации, которую знаю наизусть, на несколько секунд прихожу в себя: «Какого черта я этим занимаюсь?». В последнее время я только ем и сплю и не делаю ничего, чем могла бы гордиться, ничего, не имеющего отношения к тебе. А сейчас мой друг везет меня в ресторан, где мы проведем вечер, который я без колебаний поменяла бы на пять лишних минут разговора с тобой, слушая, как ты даешь мне обещания пьяницы. Мне двадцать лет, у моих ног может оказаться весь мир, но это невозможно, потому что я сама у твоих ног. И кому из нас легче живется? Богатому хирургу, окруженному любящей семьей и восхищенными друзьями, или мне?)

— Поверь, мне тоже нелегко.

— Я знаю, детка. Но почему ты чувствуешь себя наркоманкой?

— Ты прекрасно понимаешь почему. Просто хочешь услышать это из моих уст.

Андреа спокойно смотрит на меня, терпеливо ожидая, пока его подружка закончит разговор. Эта безмятежность в его красивых темных глазах убивает меня и одновременно раздражает.

— Тебе-то как раз легче. У тебя и волки сыты, и овцы целы.

— Нет, это тебе легче. Сколько, по-твоему, мужчин отдали бы все, чтобы оказаться на моем месте?

— Мне плевать на других.

— Ты ничем не связана, ты свободна. А я должен продолжать жить, словно ничего не было.

Месье, насколько я помню, всегда недооценивал реакционную способность такого молодого сердца, как мое.

— Ты прекрасно понимаешь, что это не так. Что мне очень трудно это дается. Ты прекрасно понимаешь, какая я. Не зная, что происходит, могу я тебе чем-то помочь или нет, я схожу с ума.

— Ты не можешь мне помочь. Дело только во мне, само пройдет.

— Значит, ты не забыл обо мне?

— Я не забыл о тебе, — улыбается Месье.

— Поклянись.

— Как я могу тебя забыть?

Я закрываю глаза в экстазе: знаю, через несколько минут эта нездоровая радость будет мне омерзительна до слез, но, Господи, как же это хорошо — именно то, что мне нужно…

— В какой ресторан поедем? — шепчет мне Андреа, и я выхожу из своего сладостного оцепенения, чтобы пожать плечами: «Как хочешь».

— Книга продвигается? — спрашивает Месье, но теперь Андреа ломает себе голову над выбором ресторана, и я больше не могу нормально разговаривать.

— Именно сейчас не очень хорошо, — отвечаю я, изо всех сил надеясь, что он поймет мой намек.

— Тебе не очень удобно разговаривать?

— Да, не очень. Скажем так, ограниченно.

Месье смеется, и это уносит меня на несколько недель раньше, когда нашей любимой игрой было вести самые непристойные беседы в двух шагах от моих родителей. Впрочем, с тех пор правила не сильно изменились.

— Я перезвоню тебе завтра. Ты будешь одна?

— Да, буду, — вру я, решив уйти от Андреа, словно воровка, как можно раньше.

— Целую тебя, — бросает он и отсоединяется.

Никогда еще атмосфера в машине не была такой тяжелой, как в этот вечер. Я в своем плаще обливаюсь потом. Бросаю из-под волос молниеносный взгляд, оценивая настроение Андреа. Что мы здесь делаем, милый?

— Как насчет японской кухни?

— Годится.

Затем, поскольку между нами повисла странная тишина, похожая на ту, которая предвещает бурные выяснения отношений, я с головой окунаюсь в очередную ложь:

— Я говорила тебе, что готовлю праздник на день рождения своей сестры?

— Нет.

— Мы хотим пригласить джазовый оркестр. Я переговорила с одним приятелем, и он пообещал мне попробовать найти хорошую группу и перезвонить мне.

— Тот, с кем ты сейчас разговаривала?

— Да. Надеюсь, что все получится.

— Хорошая идея с джазом, — комментирует он, паркуясь на улице Месье-ле-Пренс.

— Я обожаю джазовую импровизацию, — отвечаю я, когда под руку с ним вхожу в ресторан, достаточно маленький для того, чтобы в течение двух часов кряду тридцать посетителей присутствовали при шумных проявлениях распирающей меня нежности.

Мысли о Месье делают меня забавной и искрящейся остроумием, и Андреа — замечательный слушатель, смеющийся над всем, что я говорю, поглаживает под столом мои колени. Мы очень эстетичная фальшивая пара.

На следующее утро ровно в восемь часов я открываю глаза и вижу над собой Андреа, который в своей мягкой манере неловко занимается со мной любовью, еще толком не проснувшись. Его руки меня волнуют. Особенно когда они касаются моей груди.

— Ты так приятно это делаешь, — вздыхаю я. — Была бы еще у меня грудь побольше, чтобы лучше чувствовать твои руки.

— У тебя замечательная грудь, — шепчет он мне в волосы, распространяя вокруг аромат кофе и поджаренного хлеба, и его пальцы ласкают мои твердые соски. — У них тоже эрекция, — добавляет он, и эта последняя фраза так меня подстегивает, что я невольно ускоряю ритм.

— Ты меня возбуждаешь, — отвечаю я, усевшись на него, и принимаюсь ласкать себя гораздо увереннее, чем он.

Андреа внутри меня невероятно твердый. В бледном утреннем свете я завороженно смотрю, как его член медленно входит и выходит из моей пока сонной киски. Когда я еще не встречалась с Андреа, я не могла спать по ночам при одной только мысли о том, что увижу его голым. И если все-таки засыпала, мне снился член Андреа Левинжера. А теперь я разрываюсь между удовольствием и призраком моего мобильного, спрятанного под трусиками.

Месье. Догадывается ли он, чем я сейчас занимаюсь? И особенно о том, насколько я могу быть разной снаружи и внутри? Было бы неплохо, если бы он оказался сейчас здесь, просто для того, чтобы я могла смотреть на него, машинально двигаясь на Андреа с мертвым взглядом и ликующим телом. Я полна чудовищных противоречий. В конечном итоге практически невозможно понять, насколько велика доля притворства в этой порочной чувственности.

— Сейчас, — выдыхает Андреа. Его красивая спина выгибается, ногти впиваются в мои ягодицы, и я кричу и ненавижу себя, ненавижу.

Я ненавижу себя, потому что единственное, о чем сейчас думаю, пока сперма Андреа стекает по моим ногам, — это о разговоре с Месье.

— Созвонимся, милый? — шепчу я ему в шею.

— Ты что, уже уходишь?

— Я забыла свои ключи, поэтому нужно вернуться домой, пока мать не ушла на работу.

Бабетта назовет меня сволочью, когда узнает. Но, может, и не узнает. Ведь это касается только меня, а я уже привыкла чувствовать себя жалким дерьмом.

Несколько минут спустя я мчусь по переходам метро с мобильным в руке.

Вот это и есть, Месье, жить как наркоманка. Мало того что я, словно глоток кислорода, жду твоих звонков и сообщений, этим утром я достигла апогея: до половины десятого лихорадочно ждала тебя в своей комнате с герметично закрытыми ставнями. И чуть не умерла, поняв, что ты забыл обо мне, несмотря на вчерашнее обещание. Наблюдала, как проходит день, испытывая дрожь всякий раз, когда ты мог бы позвонить, зная, когда ты возвращаешься домой, — но все напрасно. Потому что ты в очередной раз, сама не понимаю как, выскользнул из моих рук.

Элли

Милый, надеюсь, тебе стало лучше и твоя хандра прошла.

Моя самая большая проблема в данный момент в следующем: меня не покидает чувство, что я выклянчиваю у тебя общение, и мне это невыносимо, поскольку, хотя я не отличаюсь особой гордостью, все же ненавижу так поступать. Ты знаешь, что я заслуживаю лучшего обращения. И больше всего меня удручает неожиданное завершение нашей истории (если это можно назвать историей), пусть я никогда и не была столь наивной, чтобы связывать наши встречи с безумной любовью. Я знаю, кто мы, какая у нас жизнь. Думаю, всегда реально оценивала усилия, которые мы оба могли приложить.

Именно поэтому я ничего не понимаю. Жалеть меня не нужно — для меня даже лучше, если ты меня возненавидишь. Дело в том, что я окончательно запуталась. Насколько поняла, тебе сейчас плохо… и в этом доля моей вины, однако не могу тебе ничем помочь. Положим, тебе не очень-то и нужна моя помощь — было бы глупо на это надеяться. Но я не хочу, чтобы ты забывал меня, и мне необходимо знать, как твои дела, потому что я узнала тебя, и отныне для меня это важно.

Я долго ломала голову над этой ситуацией, но, понимаешь, еще не совсем хорошо разбираюсь в мужских недомолвках и не знаю, что означает ваше «я хандрю». Для тебя, быть может, все ясно, но, если бы ты снизошел до моего уровня и назвал вещи собственными именами, это позволило бы не тратить попусту время и принесло бы невероятное облегчение.

Мне казалось, у нас все так хорошо, и мы так много общались, что твое внезапное молчание меня убивает. Я знаю: ты не всегда свободен, по многим причинам, но это другое. Ты совсем перестал со мной разговаривать. И я не могу не думать, что в том есть моя вина.

Знаешь, я ведь относительно простой человек, в некоторых вопросах. Встретив тебя, я знала, что не нужно слишком увлекаться, наши отношения будут сведены к минимуму, — надо сказать, приятному минимуму. Я никогда не была столь глупа, чтобы надеяться, что смогу что-то изменить, впрочем, и не имела подобного желания. Я начала эту историю с намерением быть с тобой честной и запретила себе испытывать больше боли, чем это необходимо. Поэтому считаю справедливым свою просьбу сообщить мне, в самых простых словах, об изменении твоих желаний.

Я также сказала себе: мои письма, возможно, навели тебя на мысль, что я начинаю слишком привязываться к тебе. Да, я привязана, это правда, но не могу по-другому, пусть даже в таких отношениях, как наши. Я нуждаюсь в более значимом переживании, чем простое удовольствие, каким бы острым оно ни было.

Вспоминая самое начало, мне хочется сказать себе: «Нет, это невозможно, наверняка ему просто что-то мешает ответить, ведь он выглядел таким довольным, когда мы общались!». Единственное проявление моей наивности — это, наверное, то, что я закрывала глаза на твое малодушие. Мне известно: все мужчины малодушны. Настолько же малодушны, насколько сложны женщины. В общем, всем этим я хочу сказать: не могу поверить, что ты мне все время лгал или просто ломал комедию, только для того, чтобы заняться со мной сексом. К тому же я сама пришла к тебе.

Я также сделала вывод, что, поскольку ты женат, тебе не хотелось поддерживать более-менее постоянные отношения. Если причина в этом, я прекрасно тебя понимаю. На самом деле я в состоянии понять все, только бы мне объяснили.

Я прошу о немногом. Можно сказать, о сущей ерунде. Не собираюсь умолять тебя вернуться, просто хочу, чтобы ты объяснил мне. Это займет от силы десять минут твоего времени. У меня нет никакого желания страдать, мне хочется понять и расставить все по местам, раз и навсегда. И если ты думаешь, что я собираюсь неотступно следовать за тобой тенью, пытаясь вернуть назад, то ты ошибаешься. Иногда мне доводилось унижаться перед мужчинами, но никогда я не заходила так далеко и не собираюсь начинать в двадцать лет, теперь, когда знаю, какое это жалкое зрелище. Меня раздражает, как я веду себя последние несколько дней, поэтому прошу: не оставляй меня в таком состоянии.

То, что я предлагаю тебе, что предлагала с самого начала, до неприличия просто. Я никогда не говорила про обязательства. Либо о любви. Или о чем-то еще, что могло бы стать обузой для одного из нас. То, что ты мне очень интересен и возбуждаешь меня, является для меня достаточной причиной, чтобы встречаться с тобой. И если я тебе нужна, я многое еще могу тебе рассказать, показать и сделать. Мне очень нравится проводить с тобой время. Все просто. Но если я не нужна тебе, у меня нет ни малейшего намерения выглядеть нелепо, домогаясь тебя.

Несколько часов назад я отправила тебе сообщение с просьбой дать мне ясный ответ. Поскольку я до сих пор его не получила, прошу тебя: позвони мне, когда у тебя будет возможность. Если ты не хочешь делать этого ради меня, сделай хотя бы ради себя, чтобы я раз и навсегда перестала отправлять тебе послания. Наверное, это рано или поздно начинает раздражать.

Милый… мне не верится, что тебе не нравились наши вторники. И все, чем мы занимались. Но я могу ошибаться, подобное часто со мной случается. Сделай над собой усилие, ответь мне. Я уверена: такой мужчина, как ты, не может не знать, насколько мучительно молчание дорогих людей.

К тому же меня огорчает твоя хандра. Если я скажу тебе, что немного понимаю твои чувства касательно страха старости, ты вряд ли мне поверишь, однако это правда. Я считаю, что для женщины это еще более трагично — видеть, как постепенно исчезает ее магическая власть. Ты еще молод, полон сил, посмотри, ты многим молодым фору дашь.

Кроме шуток: я бы очень хотела тебе помочь. Поскольку, хотя я и не претендую на роль главной любовницы и не особенно нуждаюсь в любви, меня все же трогает твоя печаль. Именно поэтому я говорила: «Пользуйся мной». Я пока только черновой набросок и в этом качестве впитываю все, что ты можешь мне сказать, сделать, чему можешь научить. Мы нечасто обсуждали эти совместные занятия, но, поверь мне, я умею слушать. А если ты этого не хочешь, знаю другие вещи, слова, жесты, техники, чтобы помочь тебе забыть твою хандру. На первый взгляд это, наверное, покажется ничтожным, но, я считаю, это уже немало — уметь дарить забвение. Ты можешь пользоваться мною, потому что я сильная, я знаю, что сильная. Иногда кажется, сгибаюсь, но в итоге никогда не ломаюсь. И я вполне могу справиться с твоими страданиями, если ты мне о них расскажешь.

Послушай, одним словом, я могу дарить тебе восхитительное начало недели в маленьких спальнях кокотки, где все мое тело будет в твоем распоряжении.

Элли

(Ладно, я знаю, что это, возможно, не самый подходящий момент, но я подумала: если ты сейчас хандришь, фотка моей попы станет для тебя крошечной дозой героина. Мне гораздо больше нравится представлять себя сильнодействующим наркотиком в шприце.)

P. S. К тому же книга продвигается! Как мне ее закончить, если я никак не могу поставить точку?

Месье

Главное — не бросай писать «Месье».

Элли

И что же мне, по-твоему, писать? «Месье прошел через мою жизнь яркой вспышкой, какой, собственно, была и я для него, если верить его словам? Месье был превосходным любовником, приоткрыл мне новые стороны секса, но лишь приоткрыл, поскольку в итоге бросил меня, как сделал бы тринадцатилетний парень, ничего не сказав, он просто перестал мне отвечать? Месье оставил меня, как идиотку, не имея смелости мне в этом признаться?» Что стоящего я могу написать с таким жалким финалом?

Я оскорблена до глубины души. Во время нашего последнего телефонного разговора я задавала тебе конкретные вопросы, и ты вполне мог сказать тогда, что продолжения не будет, в тот момент я была готова это услышать. Не понимаю, почему ты так ведешь себя со мной. Я сделала все, чтобы ты был счастливым, ничего не требуя взамен, даже слов благодарности. Единственное, чего хотела, — это честности. Ты даже не смог позвонить мне, чтобы объясниться. Ты растоптал все, что я могла тебе дать, все, что могла предложить.

Знаешь, есть множество других способов чувствовать себя моложе, чем поступать, как подросток. Я могла бы дать тебе все это: возрождение, страсть. И никаких обязательств. Боже мой, я совершенно не понимаю, в какой момент могла тебя потерять. Я была склонна думать, что слишком мила с тобой, но на самом деле — нет. Я никогда не стану упрекать себя ни за это, ни за то, что влюбилась в тебя.

Поэтому единственное, о чем я сегодня прошу, — набраться смелости и позвонить мне завтра. И давай уже объяснимся раз и навсегда. Поскольку у меня нет ни малейшего желания считать тебя ничтожеством, и, как я тебе уже говорила, меня возбуждает лишь тот Месье, которого я знала. Так будь этим Месье, обаятельным, элегантным, ласковым, блистательным, но только не трусом. Это худшая вещь в мире. Мне не нужен трусливый мужчина в моей книге, и я надеюсь, что ты поступил так лишь по неведомым мне обстоятельствам. Видишь, насколько я добра, — думаю, что ты не виноват в своем малодушии.

Сделай это для меня. Оставь мне хотя бы воспоминание о смелом мужчине. Это самое меньшее, на что ты способен, если ждешь от меня книгу. Я считаю, что со своей стороны была очень корректна.

Думаю, в магазине мне в некотором смысле было еще хуже. Мне и так всегда не хватало стимула для подъема в половине восьмого утра в субботу утром, а теперь и вовсе хотелось плакать, стоило подумать об этом долгом-предолгом дне за прилавком, когда единственное, что я могла выдержать, — это одиночество в моей комнате на полуподвальном этаже. И мне совершенно не хотелось ни с кем разговаривать. Как только я открывала рот, мне казалось очевидным, что кто-нибудь обязательно поймет, вспомнит о Месье; я словно всеми порами выделяла из себя этого мужчину, в тысячелетних муках, тогда как прошло всего полторы недели без него. Я думала только об этом, постоянно, воображая самые изощренные способы мести за его молчание. Либо я все стирала из памяти, и Месье возвращался, признаваясь, что сам не знает, почему так поступил. Иногда, составляя букет для энного клиента, посреди груды цветов я поднимала лицо и смотрела в пустоту, в то время как мои руки машинально делали свое дело, и на какую-то долю секунды мне казалось, я видела его высокий силуэт или слышала его голос. Всякий раз, когда мне приходилось пользоваться секатором, я рисковала остаться без пальцев, и все девчонки вокруг меня считали, что я выгляжу ужасно, но не осмеливались о том сказать.

Это было в тот мрачный период, когда Месье перестал мне отвечать, независимо от характера сообщений, посылаемых мной. Я сходила с ума, поступая вопреки всякой логике, позабыв обо всем, что мне было известно о психологии мужчин. Если вдруг решала притвориться, что закончила наше общение, уже через пару дней приходила в ужас при мысли: Месье может подумать, что я его больше не люблю. И тогда начинала лихорадочно набирать сообщение, ненавидя себя всей душой, думая, что смогу обмануть его своими разговорами о сексе, но от моих слов за версту несло печалью и противоречивостью. И пока я безуспешно боролась с историей, о которой по-прежнему никто не должен был узнать, приходилось притворяться перед Андреа (он же становился мне все менее интересным) и перед своей семьей тоже. Объяснять матери, что мое плохое настроение связано с этой нескончаемой студенческой забастовкой. Находить предлоги, чтобы не ехать к моей тете, где меня неотступно преследовали воспоминания о том дне рождения. Осознание того, что мой дядя знает Месье, пятнадцать лет работал с ним бок о бок, мешало мне смотреть на него, не видя Месье.

Я делала вид, что выгляжу расстроенной, когда Андреа отменял наше очередное свидание, и изображала бурный восторг, когда назначал другое. Вымучивала из себя нежные сообщения, чтобы он ни о чем не догадался. Когда мы занимались любовью, я думала только о своем мобильном, лежащем на прикроватном столике. Скрывала свое разбитое сердце от всех этих людей, словно постыдную болезнь.

Иногда, сидя в машине с матерью, я чувствовала, как признание медленно поднимается к горлу огромным комом, который я никак не могла проглотить. Я была готова вынуть из груди этот неимоверный груз, думая, что, в конце концов, мне больше ничего не оставалось, ничего хуже быть уже не могло, даже если она рассердится, даже если пригрозит поговорить с ним или с Филиппом. Нужно, чтобы хоть кто-нибудь знал. Чтобы кто-то другой убедился, какой он плохой, а я, несмотря на все мои недостатки, этого не заслуживаю.

Я уже представляла, как пошлю все к черту: и это грандиозное издание Мандьярга, которому нечего делать в моей комнате, и ту среду, когда моя мать думала, что я играю в покер у Тимоте, в то время как Месье щупал меня в клинике, и все те дни, когда тайком удирала из дому с сумкой, набитой едой и бельем.

Но всякий раз я в последний момент останавливалась. Я делала над собой еще одно усилие, чтобы проглотить это признание, которое обязательно причинит ей боль, и, когда мать снова смотрела на меня, я старалась принять безразличный либо даже радостный вид. Эти улыбки буквально разрывали мне душу. Я возвращалась в свою маленькую комнату, где простыни, нетронутые с момента встречи с Месье, еще носили следы моей катастрофы, к своему безнадежно молчащему мобильному, по-прежнему пустому почтовому ящику. Я жила в музее славы Месье. А время продолжало идти.

Я также ненавидела моменты одиночества за то, что меня одолевали вопросы без ответов. Я до изнеможения (словно имелся хоть малейший шанс однажды узнать правду) вспоминала факты, которые позволили бы мне понять, почему в один прекрасный день Месье замолчал. Что его к этому побудило. И насколько предоставленные им объяснения были приемлемы, или же он выдумал их от начала до конца. Я буквально рвала на себе волосы, не зная, с какого конца подступиться к Месье, как понять, солгал он мне или нет, и если да, то в каких целях. Когда одна часть меня пыталась поверить в то, что он сбежал, чтобы защититься, другая цеплялась за жалкое предположение: он, возможно, был всего лишь подонком, обожающим испытывать свою слабеющую власть на беззащитной девчонке. Это было одновременно ужасно и досадно — понять, что я попалась в такую грубую ловушку и что ключ к разгадке ясен как день: Месье просто все надоело. А когда ему это надоело, он пропал.

Я без устали повторяла Бабетте: «Я должна была это предвидеть. Я должна была почувствовать, что все будет непросто».

И Бабетта, знавшая это с самого начала, с моих первых хихиканий над фривольными речами Месье, ни разу не осмелилась дополнить словами свои протяжные одобрительные вздохи. Да, собственно, о чем тут было говорить? Надо мной имел право насмехаться целый мир. Смех был бы здесь вполне логичен.

Я вспоминаю еще одно утро, когда возвращалась домой после слишком долгой ночи у Андреа. Толком не проснувшись, машинально брела по грязным коридорам метро, и вдруг меня внезапно пронзил аромат парфюма Месье. Вскинув лицо, как после электрического шока, я застыла на месте, жадно принюхиваясь, минут десять пытаясь понять, откуда исходит этот жесткий запах, от какого мужчины, какого призрака. Мне было так плохо, Господи, так плохо. На какую-то долю секунды показалось, что я взяла след, и вслепую, лихорадочно дрожа, двинулась за толпой людей, без малейшей надежды увидеть там Месье, веря, что мне будет достаточно одного запаха, пусть и мимолетного.

Аромат парфюма так обманчив: тысячи незнакомцев пользуются теми же запахами, что и наши любимые, а мы считаем, он принадлежит только им. Не зная об этом, незнакомцы ходят рядом с вами, касаются вас, извиняются. Вы же замираете на месте, на грани обморока, чувствуя себя опустошенными до слез, под натиском нахлынувших воспоминаний о привычном биении сердца, о такой родной коже. И отныне для вас существует лишь мир обоняния в толпе чужих людей. На несколько секунд непроизвольной толкотни целый период вашей жизни оказывается растоптанным и опошленным. Хотя эти люди совершенно не желают вам зла.

В то субботнее утро все шло не так. Я только что поняла, после нескольких недель раздумий: меня больше нет в планах Месье, равно как и ни в одной из сфер его жизни. Мне удалось свыкнуться с мыслью: он больше не ответит мне. Но я по-прежнему никак не могла понять, что такого могла сделать, какую ошибку совершила, чтобы Месье так внезапно охладел ко мне? Как можно было всего за несколько дней перейти от одной крайности к другой? Как получилось так, что он начал полностью игнорировать человека, которого еще недавно называл «моя любовь», так сильно желал, человека, которого намеренно заставил в себя влюбиться? Почему он даже ничего не пожелал объяснить? Я просто хотела понять. И если Месье решил окончательно покончить с этой историей, независимо от причин, зачем он тогда прислал мне то сообщение в качестве единственного ответа на мой монолог о разрыве отношений: «Главное — не бросай писать „Месье“»?

Разумеется, я должна была продолжать: он мог лишь поощрять создание книги, рассказывающей о нем. Ведь это было так приятно: отчаявшаяся молодая женщина бросает свой писательский талант к ногам мужчины, которым не может больше обладать. Какое наслаждение для такого образчика эгоцентризма, как Месье: никто еще так не льстил его самолюбию.

Только получив его сообщение, я начала по-настоящему презирать себя, презирать это полное отсутствие чувства собственного достоинства. Если бы я хотя бы писала из любви к искусству или ради амбиций быть однажды опубликованной! Но Месье уничтожил все цели, оставив только одну: закончить книгу о нем, чтобы снова его увидеть. Он опошлил даже это — благородное призвание писателя, строящего свою жизнь на неуловимой власти слов. Эти страницы, которые я на бешеной скорости покрывала черными буквами, представляли собой лишь жалкую приманку, отдушину, позволяющую восхвалять его и ненавидеть. И в конечном итоге уже не было большой разницы между романисткой, которой я намеревалась стать, и всеми теми людьми, пишущими ради душевной разрядки, не представляя, какой труд и какое искусство принижают, полагая, что служат ему.

Писать для меня — значило вновь увидеть Месье, слишком сильно любившего собственную персону, чтобы устоять перед соблазном прочесть двести-триста страниц о себе.

В это утро субботы, когда я уныло напевала что-то, подрезая стебли красных роз (только в тот момент я чувствовала себя живой, поскольку шипы то и дело вонзались мне в руку), одна из моих коллег подошла ко мне, чтобы положить деньги в кассу, и тихо спросила:

— Ну что, есть новости? Он тебе позвонил?

— Кто? Андреа?

Коллега бросила на меня заговорщический взгляд, и я поняла: она имеет в виду Месье. Разумеется. Звонки Андреа давно перестали быть событием в моих глазах. В лучшие времена нашей истории с Месье я каждый уик-энд трепетала за своим прилавком при мысли, что увижу его во вторник утром, и не могла не делиться с коллегой впечатлениями об этом женатом хирурге сорока шести лет, о его страсти к эротической литературе и наших романтических объятиях в маленьких отелях на площади Пигаль. И, когда ситуация начала вызывать у меня беспокойство, она неизбежно узнала об этом, ведь я уже не ждала воскресенья с прежним возбуждением. По правде говоря, я уже ничего не ждала, только окончания рабочего дня — я хотела лишь спокойно сидеть в своей комнате, курить с подружками травку или притворяться счастливой в объятиях других мужчин.

— Врач! — полушепотом уточнила она, словно Месье представлял собой военную тайну.

Я опустила глаза на свои грязные руки.

— Особых новостей нет, — ответила жалобно.

— Тогда забудь его. Ты достойна лучшего, чем этот тип.

Она относилась к разряду тех людей, которые изъясняются только общепринятыми понятиями, но это не мешает им быть проницательными. «Ты достойна лучшего, чем этот тип» — наверняка было ее глубоким убеждением, и, хотя ей не свойственно демонстрировать свою симпатию или сострадание, я невольно ощутила теплую волну нежности и сопереживания, только из-за этих нескольких слов, в устах кого-нибудь другого вызвавших бы у меня раздражение. На какую-то долю секунды я подумала, что никто не сможет понять меня лучше нее, поскольку она знала о моей истории, была одного возраста с Месье, — а значит, в определенной степени понимала поведение таких мужчин. К тому же она стояла сейчас передо мной, а мне необходимо было выговориться. Иначе я съем себя без остатка. И я бросилась словно в омут:

— Вчера он прислал мне сообщение и…

Я замолчала, пытаясь взять себя в руки, и встретилась с ней взглядом. Она перестала сортировать букеты лютиков и прислонилась к прилавку, чтобы выслушать меня.

— …То есть вот уже десять дней у меня не было от него новостей, и тогда мне надоело и я отправила ему письмо, в котором говорила, что между нами все кончено, даже если мне этого совершенно не хочется. Наверняка он понял, что я просто проверяла его, а на самом деле хотела, чтобы он передумал и вернулся ко мне.

По ее глазам было видно: она с самого начала знала, что я только делаю вид будто контролирую ситуацию, и эта история не могла закончиться по-другому. Я в любом случае, на ее взгляд, была слишком юной и милой, чтобы долго удерживать такого мужчину, как Месье.

— До сих пор он мне ничего не ответил, — продолжила я, чувствуя, как дрожит мой голос. — А вчера около одиннадцати часов получила от него одно-единственное сообщение…

Она положила руку мне на плечо, чего не нужно было делать, поскольку забота в такие моменты мешает контролировать ситуацию. Реакция не заставила себя ждать. Я изо всех сил вцепилась в прилавок, надеясь, что, если сконцентрируюсь на своих побелевших костяшках, возможно, мой подбородок перестанет судорожно дрожать.

— …Одно-единственное сообщение, чтобы сказать мне только это: «Главное — не бросай писать „Месье“», потому что я пишу роман о нем, и…

Не договорив фразы, я подавилась этим комом, застрявшим у меня в горле, вокруг все начало постепенно расплываться, но я храбро продолжала говорить, теперь разразившись истеричными рыданиями. Я ревела со всей силой своего отчаяния, не замечая, как к моей кассе направляется старушка с кустиками валерианы.

— В конечном итоге единственное, что его интересует, раз он удостоил меня ответом, — это книга, которую я пишу в его честь. Только представь, какой же он подлец… какой подлец!

Она подала мне знак, что к нам идут двое других коллег, поскольку приближался обеденный перерыв, и тогда я замолчала, ограничившись жалобными всхлипываниями. Опустив глаза на свои судорожно сжатые на грязном прилавке руки, я время от времени сотрясалась от плохо сдерживаемого жалкого крика ярости. Все спросили меня, что со мной, но я пробормотала: все в порядке, просто очень устала. И это было лишь наполовину ложью: я действительно измоталась до крайности, хотя только и делала, что спала целыми днями.

— Успокойся, — сказала она мне, доставая свои «Мальборо». — Держи, иди покури пять минут на улице.

Я вытерла мокрый нос дырявым рукавом свитера и вышла на улицу, усевшись под деревом и неторопливо закурив сигарету, тогда как в глубине магазина все пытались узнать, почему я плачу.

(Так что, Бабетта, сказав тебе: никогда не стану плакать из-за такого мерзавца, — я ошиблась. В тот день я рыдала из-за него. Сидя под деревом и глядя на струйку дрожащего дыма, поднимающегося от моей сигареты, я поклялась себе на всем, что мне дорого: такого со мной больше никогда не случится.

До сих пор я сдержала слово.)

Некоторое время спустя я провела вечер с Валентиной, в ее квартире на шестом этаже. Я только недавно закончила работу. Помывшись и переодевшись, сидела возле ее дома и писала очередные страницы «Месье», ожидая, пока она придет. С момента последнего появления главного героя этой истории прошло столько времени, что сама она начала казаться давним сном, запомнившимся мне в мельчайших подробностях и постоянно тревожившим меня. Лишь иногда странная боль, словно старая рана, давала о себе знать. В некотором смысле это было еще опаснее, чем бессонные ночи, когда я вся была пропитана Месье и без конца ворочалась, чувствуя, как все мое тело стонет от желания: я думала только о нем, засыпая, просыпаясь, и в итоге перестала видеть в том что-то плохое. Это превратилось в мою жизнь.

Валентина посигналила, чтобы привлечь мое внимание.

— Прыгай в машину, дорогуша. Мне нужно найти местечко, где припарковаться.

— В субботу вечером в твоем квартале?

— Места надо знать, — заверила она меня, и я с ворчанием плюхнулась на сиденье рядом с ней.

Валентина превратила отсутствие пунктуальности в искусство жизни, но ей никогда не приходило в голову извиняться за опоздание. Мы закурили по сигарете и принялись рассказывать друг другу последние новости, пока она пробиралась на своем маленьком «Фиате» по крошечным улочкам, обвивающим остров Сен-Луи, в надежде найти свободное место, однако более искушенные водители успевали занять его раньше нее.

На улице Франсуа-Мирон террасы кафе были заполнены людьми, по тротуарам неторопливо лился поток пешеходов и туристов. Валентина как могла вносила свою лепту во всеобщую сутолоку и резко тормозила с поистине парижской безмятежностью, лишь иногда подкрепляя собственную речь словечком «придурок», но без особого пыла.

— Ну что Месье? — в конце концов спросила она, пока мы стояли — горел красный сигнал светофора. — По-прежнему без новостей?

— К сожалению, — вздохнула я. — Как я тебе уже говорила, он только попросил меня в своем последнем сообщении не бросать писать книгу, и все. Представляешь…

— Вот гад, — произнесла Валентина без особых эмоций.

— И с тех пор — тишина. Разумеется, я не могу его забыть. Но, поскольку он непредсказуем, нет никакой уверенности, что не появится в один прекрасный день, когда ему захочется снова поиздеваться надо мной.

— Ох уж этот Месье… — добавила она все так же безразлично.

Своими пресными комментариями Валентина показывала мне (невольно или специально), что эта история ее не особенно волнует. И даже если я находила ей оправдания, меня все же обижал и удивлял тот факт, что столь близкая подруга не утруждает себя изобразить хоть какой-нибудь интерес. До того, как узнала Месье и заплатила за это высокую цену, я никогда себя не навязывала. Я могла бы сделать ей замечание, полушутя, полусерьезно. Но мне необходимо было поговорить, пусть даже со стеной, даже с тем, кому на это глубоко наплевать.

— Значит, ты продолжаешь писать? — спросила она меня.

— Как видишь, — ответила я, кивнув подбородком на свою черную тетрадь, лежащую на бардачке.

— Прикольно.

Возможно, она так плохо понимала мои страдания, потому что сама вся светилась от счастья? Она ухватилась за одну из подробностей моих перипетий, чтобы перевести разговор на себя, и я замолчала, лишь время от времени поддакивая, не сильно вникая в ее рассказ, раздираемая между грустью от осознания того, что мы стали почти чужими друг другу, и молчаливым созерцанием квартала, где так же жил Месье. До меня это только что дошло, и я лихорадочно вглядывалась в проплывающие мимо дома, словно ожидала увидеть его за одним из окон.

— Ладно, сдаюсь, — наконец решила она, резко прибавив газ. — Поехали пока на парковку, а вечером я ее переставлю.

— Отличная мысль, — проскрипела я, подумав, что любой другой на ее месте додумался бы до этого уже через сотню метров бесплодных поисков.

Перед нами показался узкий въезд на паркинг Винчи, и когда я имела несчастье поднять глаза, чтобы машинально прочесть вывеску, то почувствовала, как остатки моего сердца разбились на тысячу осколков. «Паркинг Винчи Пон-Мари», — кричали большие белые буквы, и к ним в моем больном воображении тут же добавились субтитры: «Милая, я въезжаю в паркинг Пон-Мари, связь может прерваться, я тебе перезвоню». А Валентина, ни о чем не подозревая, весело насвистывала песенку Queen.

— Он здесь паркуется, — выдохнула я бесцветным голосом.

— Правда? Вот дерьмо.

— Точнее не скажешь.

Было как раз девять часов вечера, время, когда Месье обычно возвращался с работы или уже был дома, и этот чертов паркинг превратился для меня в игру «Найди меня». Прильнув лицом к стеклу, я просила Валентину медленно возить меня взад-вперед по каждому этажу, и, как только видела черный седан, похожий на его, все мое тело напрягалось, словно пружина. Столько людей хлопали дверцами, закрывая свои машины, но ни один из этих силуэтов не принадлежал Месье. Я чувствовала, что схожу с ума. Он обязательно должен был находиться здесь, в этот час он просто не мог быть в другом месте!

В порыве проницательности Валентина, только что вписавшаяся в крутой поворот, бросила:

— Если он здесь живет, наверняка у него есть место на парковке для местных.

И словно мне было мало погони за Месье по этим бесконечным кулуарам, зона поиска сузилась в тот момент, когда мы проехали мимо вышеупомянутой VIP-площадки, большая часть которой очень некстати была скрыта за уродливой стеной. В течение нескольких секунд я буквально пожирала глазами номера десятков различных машин, и сердце бешено колотилось у меня в ушах, но вскоре я с сожалением отказалась от этой затеи, чувствуя себя скорее мертвой, чем живой.

При мысли о предстоящем вечере наедине с Валентиной, которая меня не поймет и даже не попытается этого сделать, мне хотелось открыть дверцу и выпрыгнуть из машины, подобно тому, как бы рванулся кролик, вырываясь из садка. Потом отправиться в одиночестве выгуливать свое разочарование и тоску в садах, окаймляющих Нотр-Дам, где я могла вдоволь мечтать о том, что увижу здесь Месье и его семейство, вышедших на маловероятную прогулку после ужина. Одной мне было бы легче представлять, как он каждый день поднимается по этой отвратительной лестнице, садится в этот вечно сломанный лифт и, подобно всем остальным несчастным жителям острова Сен-Луи, платит непомерную мзду в Винчи.

Мне представлялось невозможным спокойно предаваться своим страданиям рядом с Валентиной, разглагольствовавшей о собственной пламенной истории любви и замечательном во всех отношениях парне. Она как будто специально издевалась надо мной, вытаскивая меня из моей задумчивости под разными глупыми предлогами, такими, как натертые ноги или предстоящая каторга с перестановкой машины из этого паркинга для богатых в какое-нибудь другое место, которое придется искать не раньше полуночи, а также, разумеется, ее бесконечные оргазмы с Фредериком. Я выжимала из себя одобрительное ворчание, волочась за ней с энтузиазмом дохлой козы.

Наконец мы снова вышли на улицу: набережная Селестен, залитая оранжевым солнцем, принесла мне небольшое облегчение. Она была похожа на театральную сцену, до отказа заполненную статистами, ожидающими появления главного героя. И Валентина еле тащилась, болтая без умолку, останавливаясь каждые сто метров и роясь в сумке в поисках сигарет, ключей, мобильного, СИМ-карта которого была переполнена сообщениями. Казалось, она навечно останется в том квартале, выставляя напоказ свое ослепительное счастье. Неужели этот вечер так и будет тянуться в гибельной атмосфере взаимного безразличия? И ничего, абсолютно ничего уже не может быть простым или хотя бы сносным?

— О, мне звонил Фред! — прощебетала она после нескончаемой паузы на улице Прево. — Ты не против, если я ему перезвоню? — спросила она тоном, явно не нуждающимся в моем согласии, и двинулась дальше, тогда как я осталась стоять на месте, на крышке канализационного люка.

— Господи, Валентина, — потрясенно бросила я. — Мы общаемся уже полчаса, а ты даже не заметила, до какой степени я раздавлена.

Не выпуская из рук мобильник, она выжидательно уставилась на меня.

— Пойми, ту жизнь, которой я живу вот уже несколько недель, теперь даже дерьмовой не назовешь. Я не могу вспомнить, есть ли у меня другие цели, кроме как снова увидеть Месье. Я легко потеряла четыре килограмма, а ты, ты знаешь меня уже десять лет и ничего не заметила. Что мы вообще собираемся делать?

В течение нескольких секунд Валентина стояла не шевелясь. Она смотрела на меня, я пронзала ее взглядом, у меня пылали щеки, и мне не терпелось узнать, что же она скажет или сделает теперь, когда уже невозможно игнорировать мою порочную тоску по Месье или то, как с меня сползают джинсы.

— Может, напиться как следует? — в конце концов предложила она.

— Я каждый вечер засыпаю пьяной, и мне это совершенно не помогает.

— Чего же ты ждешь от меня? Решения проблемы?

— Честно говоря, я не жду от тебя или от кого-либо еще ничего конкретного. Но меня также не привлекает перспектива провести три часа, слушая, как ты счастлива и удовлетворена, в то время, когда я чувствую себя самой несчастной на свете. Я считаю вполне естественным, что ты хочешь держаться подальше от подобных мне людей, но мне кажется, — то есть я в этом даже уверена, — что друзья также нужны для того, чтобы хотя бы изображать интерес, когда кому-то из нас плохо. Поэтому я ничего не жду от тебя, это просто инстинктивный рефлекс, — чтобы выслушали, посочувствовали. Но я не понимаю, почему ты заставляешь меня выклянчивать то, что я всегда давала тебе, не задавая лишних вопросов.

— Элли, поверь, мне на тебя не наплевать, совсем наоборот.

Мы стояли напротив друг друга, и недовольные прохожие обходили нас с двух сторон.

— Просто мне очень сложно переварить эту историю с Месье. Сегодня мы, наверное, встречаемся с тобой во второй раз с тех пор, как тебя бросил Александр, а у тебя уже другие отношения, и никогда еще я не видела, чтобы ты была такой несчастной из-за мужчины. Разумеется, я все это почувствовала, но что я могу на это сказать?

— Я не просила тебя ничего говорить, Валентина.

— Я слушаю тебя, но мне действительно не хочется этого слышать, поскольку твоя история выводит меня из себя. И я ничего не говорю, потому что единственное желание, которое вызывает во мне этот тип, — плюнуть ему в рожу. Я видела, какое у тебя было лицо на парковке, как ты хотела найти его машину, но я тебе сейчас скажу одну хорошую вещь: пусть Месье благодарит Бога, что я не нашла его тачку, поскольку не постеснялась бы нацарапать на ней ключами «поганый сукин сын». Я хочу кое о чем спросить тебя по поводу этой истории: что творится в твоей голове, если ты таскаешься за сорокашестилетним мужиком, обманывающим свою жену, использующим твой писательский талант, и при этом даже не красавцем? Хотя я сомневаюсь, что ты в состоянии ответить на такой вопрос.

— Можно подумать, тебе никогда не приходилось страдать из-за никчемных парней! Но я снимала трубку и в четыре утра, когда над тобой издевался Эммануэль.

Валентина сделала нетерпеливое движение, которого я никогда раньше не видела, даже во время наших самых бурных ссор. Она хлопнула себя руками по бедрам, издав раздраженный рев, напугавший меня.

— Черт возьми, Элли, только посмотри на себя! Ты первая говоришь, что этот тип ничего из себя не представляет, и все же разрешаешь ему причинять тебе боль! Нет, я не думаю, что мне случалось сознательно влюбляться в ничтожество, я отдавала себе в этом отчет лишь гораздо позже. Мы всегда проявляли понимание, когда одна из нас теряла голову от какого-нибудь придурка, поскольку в большинстве случаев они были не на высоте, но не имели дурных намерений. Сейчас все по-другому. Этот мужчина злой. Он намеренно причиняет тебе боль, ему это доставляет удовольствие, ты все знаешь, но требуешь продолжения.

— Ну прости, что я такая бесхребетная! — воскликнула я, молясь о том, чтобы на глазах не выступили слезы.

— Я знаю, ты вовсе не бесхребетная, в этом-то вся проблема. Ты молода, красива, талантлива, за тобой бегают замечательные парни, которые только и ждут, когда смогут заняться с тобой сексом, да еще намного лучше, чем этот поганый Месье, не вынуждая тебя проливать слезы. Если бы ты была какой-нибудь дурочкой, я бы просто погрустила из-за тебя. Я считаю нелепым, что ты пишешь роман в его честь, но не могу ничего с этим поделать, — а ты не жди, что буду утешать тебя, когда он дает тебе пинки под зад. Я не могу тебя слушать, как Бабетта или Жульетта, потому что вполне способна найти телефон его жены и выложить ей все в малейших подробностях. Поскольку я не понимаю, как вытащить тебя из подобного дерьма, я молчу. Это подло, но все же не так, как делает Инэс, уверяя тебя, что Месье вернется. Разумеется, он вернется, это в его духе.

(У корней моих волос пробежала презренная дрожь удовольствия.)

— И ты будешь еще несчастнее, чем сейчас… Послушай, Элли, на что ты надеешься? Ты будешь несколько месяцев строчить книгу для него, он ее прочтет, почувствует себя королем мира — и что потом? Когда ты успела так измениться, ведь ты была совсем другой с Александром?

— О, перестань говорить мне об Александре! Этот тип никогда меня не любил и не уважал как личность и совершенно не ценил мое творчество!

— Когда Александр тебя бросил, ты страдала в тысячу раз меньше, чем сегодня: такое ощущение, что ты находишь нездоровое удовольствие, чувствуя себя несчастной! Ты не писала в угоду капризам тирана.

— Если я внушаю тебе жалость, лучше мне вернуться домой.

— Да, ты внушаешь мне жалость, потому что ты моя подруга, и я хочу тебе помочь.

— Я не желаю, чтобы мне помогали, Валентина.

— Я знаю. Ты хочешь Месье.

— Уверяю тебя: я не влюблена в него. Просто я им одержима и ничего не понимаю. Я думаю только о том, как бы заняться с ним сексом, прикоснуться к нему, почувствовать его, но это не любовь. Любовь не может приносить постоянную боль.

— Ты не годишься на роль сексуальной рабыни, ведь в твоем сильном влечении к мужчине обязательно участвует сердце. Именно поэтому я тобой восхищаюсь и люблю тебя — ты все время в кого-то влюблена, а значит, живешь на полную катушку. Единственный момент, который мне понравился в твоей истории с Месье, — когда ты извозила его в дерьме. Если посчитать, сколько ты переживала из-за него, этого еще мало. Тем более, если мне не изменяет память, он ни разу не довел тебя до оргазма.

— Ни разу, но это другая проблема. Он просто великолепен. Никогда еще мужчина так не увлекал меня. Нет ничего более опасного, чем ум. И что же мне теперь делать?

Валентина издала долгий театральный вздох.

— Пока не знаю. Для начала предлагаю подняться со мной шесть этажей без лифта до моей квартиры. В доме напротив поселился новый уродливый сосед. Можем показать ему грудь, этот жирный извращенец всегда дежурит у окна.

Поскольку я колебалась, застыв как вкопанная на канализационном люке, переваривая все, что она мне сейчас сказала, Валентина продолжила:

— Ладно, понимаю: тебе нужен более сильный стимул, чтобы вскарабкаться на шестой этаж. Но уверяю тебя, что он в самом деле уродливый извращенец. Мы можем легко сфотать его и разместить в Facebook. Ты же помнишь, у меня талант на такое!

Валентина улыбалась точно так же, как в четырнадцать лет, и я сразу вспомнила: тогда ей действительно удалось убедить одного мерзкого типа показать ей свой член по веб-камере. Когда она мне отправила их разговор, украшенный видеофрагментами, я буквально выла от смеха, сидя за своим компом. Алиса тогда решила, что я потеряла рассудок.

— А ты расскажешь мне о своих последних любовниках. Если верить Бабетте, ими вполне можно заполнить целый вагон электрички.

Я прыснула от смеха и как по волшебству снова приблизилась к Валентине, которая тоже смеялась. Мне было больно немного отвлечься от Месье, и я чувствовала, что он так или иначе отомстит мне за то, что пренебрегла им в его собственном квартале Парижа, но я вложила свою руку в теплую ладонь Валентины, и мы с сигаретами в зубах медленно направились к улице Шарлемань.

Это не сильно отличалось от наших встреч несколькими годами раньше, когда мы шли в полдень на обед по улочкам Ножан-сюр-Марн, обсуждая бурные приключения с ребятами из старших классов, казавшимися нам тогда совсем взрослыми.

Когда я сказала об этом Валентине на лестничной площадке третьего этажа ее парижской голгофы, она выдала умозаключение, что навсегда останется в наших анналах:

— В конечном счете, даже если сегодня у мужчин, с которыми мы встречаемся, волосы с проседью, они по-прежнему остались детьми. Мы с тобой и все наши знакомые девчонки следовали логическому процессу созревания. Но единственное, что с тех пор изменилось, это размер нашей дырки в заднице.

— Тонко подмечено! — раздался голос соседки с лестничной площадки этажом ниже.

Первый безумный хохот за последнюю тысячу лет. Боже мой.

Тот же месяц (июнь)

Вдали от моих подружек, которых родители отправили на отдых, я нашла убежище в нашем семейном доме на юге, с ватагой друзей моей младшей сестры. Стояла та самая пора, когда можно было сдохнуть от жары, и никто бы этого не заметил. Изнуряющая влажность. В половине четвертого дня тишина была такой тяжелой, что пение цикад, казалось, доносится сквозь ватный слой. От асфальта поднималось потрескивающее марево: в эти знойные дни чувствуешь себя как на сковороде. Я была одна в бассейне. Была одна и думала о нем. Боль к тому времени превратилась в тяжелое желание, молящее о разрядке. Сердце уже не ныло. Я медленно ползла от плитки к плитке, слегка размякшая от нескольких выкуренных косячков. Рядом со мной сестра и Люси играли в карты.

Я поднялась в свою комнату — этот путь показался мне безумно эротичным, — там свет, проникающий через старые жалюзи, был точно таким же, как в пору моего детства. Бежевый, невероятно мягкий. И сладострастный. Очень сладострастный из-за особенности проходить сквозь занавески и как бы невзначай освещать многое. Вот уже два месяца Месье не подавал признаков жизни, и внезапно он возродился во мне благодаря нескольким лишним градусам жары и этого света, Боже мой, этого света… Месье и его глаза с поволокой.

Алиса ворвалась в мою задумчивость, как пушечное ядро, и бросила на меня хитрый взгляд, который необязательно было подкреплять словами.

— Люси скрутила косячок.

К тому времени я вернулась в нормальное состояние, но мне постоянно приходилось скрывать от всех, что могу быть одержима мужчиной такого возраста (и такого положения): по-прежнему поглощенная собственными мыслями, я пошла за Алисой. Картежники были увлечены игрой. Сделав несколько быстрых затяжек, я незаметно ушла, раздираемая противоречивыми чувствами. Что делать с этим телефоном, в котором имя, знакомое до боли, сменилось на «Месье»? Я пока еще только училась правильно пользоваться этими всплесками чувства собственного достоинства, училась снова быть гордой. Этого было достаточно для того, чтобы находить себе оправдание всякий раз, когда ощущала себя на грани срыва.

Мне хотелось позвонить Месье прямо сейчас, чтобы поговорить с ним о книге и моей попе. Месье обожал мою попу: это не могло пройти у него так быстро. Итак, моей целью в тот день было вызвать у него возбуждение.

Люди, смотревшие в окна, наверняка видели незнакомую полуголую девицу, прыгающую по раскаленному асфальту с телефоном возле уха. Месье, разумеется, не ответил. Тогда, исчерпав все средства, я оставила ему длиннющее сообщение на автоответчике.

Я хотела узнать, как у тебя дела.

Я хотела, чтобы ты перестал бояться меня.

Хотела рассказать тебе о «Месье» — книга продвигается.

Хотела также рассказать о бассейне. Я сейчас на юге, в нашем доме, с друзьями. Не знаю, поймешь ли ты, что я хочу сказать, но здесь стоит такая гнетущая жара, что даже природа затихает.

Такая жара бывает лишь на юге. Только что я плавала без купальника, абсолютно одуревшая. Я еще немного покурила.

От травки и жары меня охватила приятная истома. И я принялась думать, сама не знаю почему, что мы могли бы быть вместе в этом бассейне. Только ты и я. Представляла тебя рядом у бортика, уже немного возбужденного. Говорила тебе что-то вроде: «Пойдем в комнату, я хочу тебя».

А ты мне отвечал: «Хорошо, но при условии, что ты позволишь мне смотреть на твою киску так долго, сколько мне захочется».

Я согласилась. И тогда мы потихоньку выбрались из бассейна и направились в мою комнату на втором этаже, залитую рассеянным мягким светом. Я уверена: тебе понравился бы этот свет.

Ты долго смотрел на место между моих ног, но, поскольку я была не совсем нормальной, мне это очень нравилось. Я не протестовала, может, совсем чуть-чуть, как ты любишь. Мы занимались любовью. Не могу точно объяснить, как это было. Придумай сам. Представь, как я изо всех сил цеплялась за твою спину.

Вот все, что я хотела тебе сказать. Я знаю: после моих слов о том, что мне не нужно ничего особенного, это звучит странно.

Позвони мне.

Или не звони, поступай как хочешь.

Я всегда была уверена, что голосовое сообщение для Месье не лучший способ вызвать его реакцию. Направляясь обратно к саду, ни на секунду не надеялась получить что-то в ответ. Для меня оставалось загадкой, как он разбирается со своими пропущенными звонками; мне всегда казалось, что мои попытки дозвониться до него теряются в пространственно-временном вихре, и что я могу сколько угодно дергать за эту тонкую ниточку, когда-то связывавшую меня с ним: Месье без всякого предупреждения оборвал ее.

На следующий день, вернувшись из центра города наполовину расплавленной, я увидела, что кто-то оставил мне сообщение на автоответчике. Я рефлекторно ощутила болезненный укол надежды, хотя уже давно ни на что не надеялась. Я очень боялась в очередной раз испытать горькое разочарование.

Возможно, это мама захотела узнать, как у меня дела? Или дедушка беспокоился, хорошо ли работает газовая плита? А может, Зильберштейн думал обо мне в долгие часы дежурства?

Но нет. Это был Месье. Месье, говоривший своим неправдоподобно красивым голосом:

«Здравствуй!

Ты хотела рассказать мне о книге.

(Легкое колебание, едва заметное.)

И еще — немного о бассейне.

Целую тебя».

Я положила мобильный на стол с ощущением, что у меня больше нет сердца, ни в груди, ни где-либо еще. Однако стучало оно очень сильно. Я не слышала ни цикад, ни смеха моих друзей. Я уже ничего не понимала. Думаю, впервые испытала подобное состояние из-за него. Я никак не могла переварить тот факт, что моя попытка наконец сработала. Как ни странно, полагаю, именно потому, что этот метод оказался примитивнее других. Я ни о чем его не просила, просто хотела немного возбудить — и Месье заглотил крючок, леску и грузило.

Ошеломленная, я поднялась на террасу, откуда открывался вид на моих друзей, играющих в волейбол. Они все хохотали, словно безумные, но никто из них, я уверена, не трепетал так, как я. От этой глупой, бессмысленной радости девчонки, которой снова подарили надежду.

Сидя за столом в одиночестве, Флора скручивала себе косячок.

— Сообщение от Месье, — бросила я с оторопелой и восторженной улыбкой.

— Да ты что? — воскликнула она, чуть не проглотив фильтр, зажатый между губ. — И что он говорит?

— Вчера я ему звонила.

На секунду я замолчала, спрашивая себя, как объяснить девственнице, которой только стукнуло восемнадцать, что я звонила этому мужчине, разбившему мне сердце, для того, чтобы поговорить с ним о бассейне и моей киске, не выглядя при этом несчастной. Даже если Флора уже давно привыкла к рассказам о моих похождениях, все равно нужно иметь сексуальный опыт, владеть непристойным языком любви, тогда лишь можно понять: мой жалкий поступок не лишен шарма. Я предпочла изложить все вкратце и в более выгодном свете:

— Короче, дело было так. Я заговорила с ним о сексе, и даже если я не знаю, почему он отреагировал именно на это сообщение, в конечном счете это не так уж и неожиданно. Месье ведется на секс.

— В любом случае выжди немного, прежде чем ему отвечать, — бросила она, закуривая сигарету. Видимо, у меня на лбу было написано: обязательно отвечу.

Ведь речь шла о Месье, мужчине из черной тетради, которую я постепенно заполняла. Невозможно сознательно игнорировать проявление этого легендарного персонажа.

— Я не собираюсь ему отвечать, — возмутилась я и через два с половиной часа не выдержала, совершив очередную глупость на том самом месте, где все началось.

Я бросилась на улицу, когда все были на кухне, и в грохоте кастрюль никто не услышал моего томного голоса.

— Здравствуй. Я хотела рассказать тебе о книге. И еще — немного о бассейне. Позвони мне.

Через несколько минут я уже себя ненавидела. И, поскольку Месье, должно быть, каким-то шестым чувством понял, что я не уверена в своем ответе на сто процентов, он, разумеется, не позвонил.

Следующие несколько дней я провела, убаюкивая себя фантазиями, вновь с его участием, в которых господствовал неуловимый хирург, словно бог сладострастия, бросая вызов законам времени и пространства. Под его фантастическим покровительством я начала представлять себе сцены, никогда бы мне не понравившиеся до знакомства с ним. Образы этих извращений всплывали у меня перед глазами в любое время, и я встряхивала головой, как эпилептичка, чтобы не покраснеть, молча проклиная себя за подобные мысли. А Месье по-прежнему молчал. Ему было достаточно посеять в моем плодовитом воображении непристойные мечты, выпутываться же из этого мне приходилось в одиночку.

Но на сей раз все было не так ужасно: постепенно, по вечерам и утрам, моя голова начала освобождаться от него. Зильберштейн, Эдуард — более доступная добыча — заменяли его с лихвой. Я проводила со своими друзьями целые дни и ночи: мы собирались на террасе, играли в карты, выкуривали километры сигарет, слушая Майкла Джексона. Я исписывала целые страницы, подпитываясь атмосферой глубокой любви, царившей в этом доме, который каждый заполнял песком, сосновыми иголками и длинными волосами.

Я писала «Месье», не испытывая ни малейшей горечи от неизбежных воспоминаний. В некотором смысле, как врач. Я просто изучала человека, собирала анамнез этой истории, но ни разу не останавливалась, чтобы предаться страданиям. Лишь перечитывая строки, я иногда думала о Месье, проверяя силу слова в описании какой-нибудь сексуальной сцены. Но там, конечно, не было слова «Месье». У него было свое имя, и меня обдавало жаркой волной всякий раз, когда я его произносила. Я думала о том, сколько всего благородного и возвышенного таят в себе эти два поэтических слога. И сколько тревоги, возбуждения, непонимания они вызывают.

Я читала отрывки из «Месье» Флоре, когда мы на розово-белых матрасах безмятежно жарились под солнцем. Она захлопывала книгу и, осторожно намазывая свою маленькую грудь теплым кремом, говорила: «Почитай мне немножко».

Флора закуривала косячок, и я, испытывая легкую неловкость, читала ей свои последние страницы в благоговейной тишине. Мой голос звучал в сопровождении цикад, ветра и музыки. А Месье существовал только потому, что я захотела дать ему жизнь. Часто, привлеченный нашей спокойной парой, к нам приходил Антуан и усаживался рядом, обхватив руками колени, и мне даже не нужно было прерываться — я бросала короткий взгляд на мою обожаемую публику, и история продолжалась.

Могла ли я мечтать о лучшей аудитории? Никто ничего не комментировал. Заканчивая чтение, я просто закрывала свою тетрадь, распухшую от влажности, и разговор продолжался с того места, на котором мы остановились.

Да, я оставалась наедине со своими сомнениями и надеждами, однако теперь не только я знала о Месье. У них было свое мнение. Но никому, даже мне, не хотелось вникать, плохое оно или хорошее. Месье парил над нами тенью, придавая особую атмосферу нашим каникулам: я не только спала и курила или плескалась в бассейне. Я еще и творила. Я создавала историю о мужчине, которого знала близко, но для остальных обитателей дома он казался диковинным зверем, подтверждавшим свое существование лишь лаконичными сообщениями. Я давала им послушать свою голосовую почту — его низкий насмешливый голос заставлял их краснеть.

Боже, как же я их всех любила! Вечером, когда кровати и кресла в столовой заполнялись на полтора часа, пока шла наша любимая передача, я пробиралась на диван со своей тетрадью и строчила без устали, не обращая никакого внимания на шум, смех и дым от травки. Именно посреди этой непрекращающейся суматохи рождались мои самые красивые фразы, и, когда я их перечитывала на следующий день, мне даже нечего было поправить. Каждая запятая, каждая точка, как по волшебству, оказывались на своем месте. Страницы были заляпаны шоколадом, смолой огромной сосны, растущей над террасой, и тот или иной след возвращал меня к какому-нибудь конкретному моменту дней, о котором я наверняка уже забыла бы и который по-своему ускорил поиск нужного слова.

Когда я писала одна, в безмолвные часы сиесты, когда дом обретал относительное спокойствие, я чересчур заостряла внимание на мелких деталях и нервничала, теряя общую нить повествования.

Пусть эта история касалась только нас двоих, и, хотя Месье вряд ли когда-нибудь об этом узнает, все же он многим обязан тем людям, ставшим моей жизнью. Они тысячу раз бросали мокрый волейбольный мяч на раскрытые страницы моей тетради, тысячу раз роняли спагетти с томатным соусом туда, где я собиралась поведать о минете, тысячу раз листали мои главы маленькими пальчиками, покрытыми кремом для загара.

Без этих следов их присутствия на белоснежных страницах, выплевываемых мне принтером, все кажется не таким интересным. Я сразу чувствую себя писателем-неудачником. По сравнению с этим мои записи выглядели как рукописи Генри Миллера[34] в Париже. По крайней мере, выглядели.

Поскольку Месье снова исчез с горизонта, я питалась тем, что было под рукой. А так как он в очередной раз отказался стать моей сексуальной отдушиной, и, учитывая, что большую часть времени мне приходилось проводить за описанием его ласк, я источала секс каждой порой своей кожи. Я ела за четверых и курила как паровоз, но на самом деле изголодалась по стратегиям соблазнения и сексуальным удовольствиям. Я жаждала невыносимого напряжения, от которого захватывало бы дух.

С нами была Люси.

Помню, когда я увидела ее топлес у бассейна, то ощутила нечто странное, чего не должно было быть. До этого мне никогда не приходило в голову, что под одеждой Люси может быть такой же голой, как я. И я начала об этом думать.

Люси… я всегда испытывала что-то к Люси — девушке, любящей девчонок так же, как я люблю ребят. Я не сразу это осознала: видела, как она растет в том же ритме, что и моя младшая сестра, разгуливая по нашему саду в детской пижаме, когда я уже вовсю целовалась с первыми мальчишками.

Я увидела в ней женщину лишь недавно, довольно необычным, но в конечном счете банальным способом. Мы были у нее в гостях, и в клубах сигаретного дыма я смотрела, как она танцует: ее черные глаза были закрыты, распущенные темные волосы струились по плечам. Это был даже не совсем танец, не совсем транс, но нечто большее, чем обычные танцевальные движения. Она словно растворилась в звуках гитары, закрывшись в собственном мире, и в него не было доступа другим. Сгибая ноги на каждой ноте, Люси двигалась по кругу.

От нее исходила невероятная чувственность, и все ребята, смотревшие на нее, не понимали, почему, как, откуда взялся этот огонь в девчонке, которую они видели каждый день в лицее, не обращая на нее особого внимания. В девчонке, которая всегда была своим парнем. В какой момент, почему мы вдруг начинаем видеть в девочке женщину, а в ребятах — мужчин, вот так, без всякого предупреждения, под песню Pink Floyd? Из-за томного взгляда под голос Джима Моррисона, или волос на груди, обнаруженных случайно в свете чиркнувшей зажигалки при раскуривании первых косячков?

С того момента, когда я увидела Люси, навсегда покинувшую свою детскую оболочку, она стала в моих глазах больше, чем просто подругой, но вместе с тем не сестрой — на этот статус наравне с Алисой могла претендовать только Флора, ну или почти на этот.

Люси вызывала слишком много разных, противоречивых чувств, чтобы я могла поместить ее в какую-то определенную графу. По отношению к ней я никогда не была ни в чем уверена. Большую часть времени я проводила в размышлениях над тем, что делало из нее единственную девчонку, которую я так осознанно и страстно желала. Я хотела Люси слишком сильно, на слишком многих уровнях, чтобы думать о каких-то конкретных жестах или о таком приземленном понятии, как оргазм. Я жаждала впитывать ее энергию, ауру, все, что от нее исходило. Малейшее движение Люси проявлялось в воздухе столь же чувственно и весомо, как звучание лучших песен Pink Floyd. В ней ощущалась та же спокойная притягательная сила, что и в Месье, только она, похоже, этого не осознавала. Она ни во что не играла: это выходило из нее просто, естественно. Самые обычные действия, такие, как открыть коробку с пирожными или поставить стопку тарелок, превращались в настоящий балет. Даже если я пребывала в самом разгаре карточной партии, она заполняла собой мое поле зрения. Хуже того: я ощущала ее присутствие кожей, не нуждаясь в проверке.

Она не внушала мне такого же настойчивого желания, как мужчина, но, когда оказывалась поблизости от меня, я могла думать лишь о ее волосах, больших черных глазах, белозубой улыбке и способности бесшумно, подобно маленькому зверьку, передвигаться из одной точки в другую. Она внезапно усаживалась рядом со мной, хватала несколько карт и превращала невинный покер в бесстыдный флирт, доводивший мою сестру до белого каления.

— Ты могла бы вести себя скромнее. Это уже чересчур! — воскликнула она как-то вечером на нашей лилипутской кухне.

— Ничего не могу поделать, это сильнее меня.

— Сделай над собой усилие! — бросила она, словно это было так просто и в мире имелось средство, позволяющее игнорировать долгие взгляды из-под ресниц, которыми Люси прожигала мне кожу, прежде чем своими козырями увести у меня взятку.

Да, с ней все становилось партией в покер. Если я вдруг решала защищаться от нее, убеждая себя, что в конечном итоге она даже не так красива, как большинство моих подруг, Люси неожиданно прерывала тишину громким хохотом, взрывавшимся и утихавшим постепенно, как оргазм, и я снова проигрывала. У нее на руках были абсолютно все карты.

Сложно объективно судить о ее красоте: как и многим, ей достаточно было оказаться в выгодном освещении, чтобы тут же ушли все сомнения. И когда я уже превращалась в покорную жертву, Люси, сама того не зная, доканчивала меня своим всемогущим шармом, делавшим ее намного притягательнее и опаснее любой среднестатистической красивой девушки. Похоже, замечала это только я, поскольку в том кругу, где мы вращались, все давно уже были в кого-то влюблены и не обращали внимания на подобные вещи.

Именно в это лето, когда я, как жалкая сардина, барахталась в сетях Месье, Люси наполовину вытащила меня из них, чтобы предложить свои. Если на юге я еще могла более-менее трезво оценивать ситуацию, то все стало гораздо сложнее, когда она пригласила нас в свой загородный дом. Мне было стыдно: я ловила себя на том, что смотрю на нее слишком пристально. Я как будто изучала ее. И не могла прийти в себя.

Я отвлекала всеобщее внимание, отрабатывая один из своих старых приемов на Антуане, отвечавшем так, как все они в этом возрасте, — и это еще больше нервировало Алису, ошибочно решившую, что я кусаю всех подряд, лишь бы забыть Месье. Но я никогда не кусала Люси, скорее, она сама обгрызала меня до костей, бесстыдно, даже когда обнимала свою подружку.

Мне всегда было сложно понять, что действительно скрывается за всеми этими взглядами и полускрытыми провокациями. Поскольку с годами мы создали отношения, основанные на глубоком взаимном уважении, я не могу допустить мысли о том, что тогда стала лишь игрушкой или добычей, как любая другая. Надо будет как-нибудь задать ей вопрос. Что ты скажешь на это, Люси? Что мне следует обо всем этом думать? Может, ставка показалась тебе заманчивой только потому, что я провожу свою жизнь в объятиях мужчин? Или дело совсем в другом? Возможно, все гораздо проще? Впрочем, это уже неважно. Я сама ни разу толком не задумалась, почему ты мне так нравилась, несмотря на то, что у тебя есть грудь (не такая уж и большая), тонкая и гибкая талия и бугорок под купальными трусами, который окончательно относит тебя к священной расе девчонок.

В этом нет ничьей вины, что только с тобой я смогла разделить настоящие оргазмы под музыку Жака Бреля и Pink Floyd или установить почти телепатическое общение, как это неоднократно случалось с нами за городом либо в Нормандии.

— Предлагаю выкурить по косячку, а потом поиграть в пинг-понг.

Помнишь? Было время ужина, а точнее — почти два часа ночи, и я вскочила со своего стула, уставившись на тебя, как на картину Фрагонара.

— Откуда ты узнала, что я об этом думаю?

Ты улыбнулась своей удивительной улыбкой, широко растянувшейся на твоем маленьком, ни на кого не похожем личике, и мы отправились играть неистовую партию под «Do You Love Ме» группы The Contours, во время которой Алиса чуть не описалась несколько раз, а я за каждый свой взрыв хохота расплачивалась подачей. Я смеялась слишком сильно, чтобы видеть мяч, но зато я видела тебя. Ты невольно заполняла собой все пространство.

Как-то вечером мне захотелось прочесть тебе отрывок из письма, адресованного Андреа, в котором я как раз говорила о тебе. Разумеется, это стало началом открытой войны. В тот же вечер ты бросила мне вызов, обхаживая Флору — мою сестру! — затем Клару — твою подружку! — и я начала осознавать, что у тебя, оказывается, есть недостатки. Но разве это серьезные изъяны — желание играть или манипулировать? У тебя они были больше похоже на веснушки: кто-то находит их милыми, кто-то считает неприятными. Иногда и то и другое одновременно. В доказательство тому, засыпая, я представляла, как занимаюсь с тобой любовью, в том абстрактном и декоративном смысле, который предпочитаю.

Я отправилась спать раньше всех, чтобы подольше подумать об этом, а на следующий день, когда встретила тебя с наспех собранными в хвост волосами и следами от подушки на лице, ты улыбнулась мне так, словно мое чувство вины было запечатлено у меня на лбу.

В ту пору, чтобы обмануть свою тоску по Месье, я регулярно звонила одному из его аватаров — тридцатипятилетнему Максиму Зильберштейну, гинекологу по профессии (и прежде всего, по призванию). Когда я рассказала ему о тебе, он тут же подтолкнул меня в твои объятия, — конечно, скажешь ты, что может быть лучше двух лесбиянок восемнадцати и двадцати лет? Он не понимал, почему меня так смущают все эти абстрактные соображения: то, что ты лучшая подруга моей сестры и не очень хорошо по отношению к тебе жеманничать, как я это делаю. Была бы ты парнем, я бы давно перешла к делу, настолько легко могли истолковываться некоторые сигналы. Но, Люси, задумайся на секунду: если бы ты меня оттолкнула, как бы я это пережила? И как бы могла прикасаться к тебе, не выглядя при этом наивной или неловкой? Для тебя я хотела бы выдумать новые ласки, поцелуи, которых ты никогда не знала, они сумели бы лучше слов выразить, до какой степени я тебя обожала, а ты меня завораживала.

Это то, чего мужчины в целом никогда не могли понять: почему девчонки побаиваются соединяться друг с другом. Мужчинам кажется, что две девушки ограничиваются только аперитивами и все средства, имеющиеся в их распоряжении для получения оргазма, не имеют последствий, поскольку здесь не замешан член. И даже если я давным-давно испробовала все эти средства, то столько размышляла над тем, как ты занимаешься любовью, что почему-то решила: я покажусь тебе неумехой.

Как я себе это представляла? Словно некий транс. Точно так же, как наблюдение за твоим танцем — нечто среднее между восторгом и безмятежным созерцанием. Твои маленькие пальчики вслепую отправляются на поиск еще незнакомых эрогенных зон, — поскольку я уверена: с начала твоих любовных похождений у тебя было время изучить немалое количество женских тел. Думая о тебе, я не представляла себе удовольствие в чистом виде. Скорее, размышляла о том, каково это — иметь возможность видеть тебя во всех ракурсах, заниматься с тобой всем, слышать звуки, которые ты издаешь, и познать вкус твоих губ, твоей киски, получить хотя бы один шанс сделать тебя такой же счастливой, какой чувствовала себя я благодаря тебе, когда ты была рядом.

Слава богу, как только я вернулась в город, снова смогла дышать. Ты вытеснила Месье с его нескончаемым кортежем обманов и пустых обещаний. Он по-прежнему скрывался от меры. Вот такую я в то время вела жизнь, из последних сил держась на плаву между его оглушающим отсутствием и твоим постоянным щебетанием, наполняющим атмосферу, — помню, что в пять часов утра вполне мог наступить полдень.

Июль

Моей сестре, судя по всему, не удается сделать выбор между дружбой с Люси и раздражением, которое вызывает у нее моя манера смотреть на ее подругу. Она пригласила Люси в Нормандию к нашему отцу. Будучи легкой на подъем, та прыгнула в первый же поезд, взяв рюкзак и бросив в него самое необходимое: футболку, трусики, травку.

Мы с Алисой с таким нетерпением ждали ее, словно от этого зависела наша жизнь. Поскольку в буквальном смысле умирали от скуки. Я вяло писала «Месье», отчаянно нуждаясь в сексуальной энергии и вдохновении, так как была на расстоянии от Люси и остальных. После обеда мы уходили по тропинкам, терявшимся в лесу, чтобы покурить вдали от всех, а остаток дня протекал пугающе медленно, словно все стихии объединились, чтобы заставить нас окончательно возненавидеть Нормандию и ее жителей.

Нам было глубоко наплевать на то, что у нас невменяемый вид, что наши волосы пропахли травкой. Алиса так злилась на отца за эту смертоносную атмосферу, которую он даже не пытался улучшить, что больше не скрывала своих красных глаз и взрывов безумного хохота. В любом случае сад был достаточно большим, чтобы жить, не пересекаясь с остальными.

Люси. Люси приехала на четвертый день. Единственный день без дождя. Совпадение? Или нет? В полдень мы втроем шлепали по чахлому ручью, который тянулся вдоль дома, заполняя часть сада тяжелым запахом гнилой тины. Алиса, свернувшая нам энный по счету косячок, отправила нас в сарай за резиновыми сапогами, и, пока Люси шла впереди меня, я смотрела на ее маленький узкий зад, всегда наполовину скрытый чересчур просторными джинсами. Я пыталась уяснить, как она умудряется выглядеть так по-мужски, несмотря на распространяемую вокруг себя ауру и флюиды самки: мне было сложно понять, какая грань привлекала меня больше. Поравнявшись с ней, я принялась болтать о всякой ерунде, наши плечи иногда невольно соприкасались, и каждый раз я ощущала небольшой разряд в 220 вольт в нижней части спины. Я не сразу включила свет, чтобы навести ее на эту мысль:

— Похоже на грабеж?

— Похоже, — согласилась я с бешено стучащим сердцем: мы были наедине в месте, где нас никто, кроме Алисы, не станет искать.

Я увидела, как сверкнули ее глаза, в темноте мелькнул белый проблеск красивых зубов.

— Ну, тогда грабеж.

Если бы Господь создал меня чуть более дерзкой, я бы перестала лихорадочно нащупывать выключатель, искать эти чертовы сапоги и, ничего не ответив, просто позволила бы украдкой ласкать себя, стоя возле полок, покрытых паутиной. Только представьте эту плотную тишину. Мои руки под ее футболкой и бархатный звук ее губ, целующих мои. Ее пальцы. Поскольку я была на грани инфаркта и припомнила целый ворох ничтожных отговорок (дурацкие трусы, утром не помылась, давно не делала эпиляцию), я все испортила:

— Пора возвращаться.

— Пойдем, — ответила она, и брови ее слегка дрогнули, отметив мое дезертирство.

Полазив еще несколько минут по ручью и быстро сообразив, что это вовсе не так увлекательно, мы отказались от подобной затеи. Мы бросили сапоги возле сарая на солнце, и ее сапог накрыл мой. Вот какие мелкие детали я запомнила, уже тогда зная: они попадут на бумагу.

Когда стемнело, отец отвез нас к моей бабушке. Ночь была темной, хоть глаз выколи. Ты помнишь, Люси? Едва мы залезли на заднее сиденье машины, как я почувствовала прикосновение твоей маленькой загорелой ляжки в крапинках засохшей грязи, после чего она замерла достаточно близко, чтобы я ощущала ее восхитительное тепло. Тогда я тихонько подвинула колено вправо, и всю дорогу твоя золотистая и моя белая кожа словно случайно касались друг друга и даже плотно сомкнулись, когда отец вдруг резко надавил на тормоз и мы чуть не попадали со своих мест.

Я наблюдала за Алисой, спорившей с Луизой по поводу одной песни Майкла Джексона, и не осмеливалась даже взглянуть в твою сторону. Я лихорадочно думала обо всех мужчинах, которые были у меня в последнее время, но ни один из них не смог вызвать у меня подобной дрожи: с ними ситуация изначально была прозрачной, а ласки с их стороны — вполне обоснованными. И взрыв чувств от этого был в тысячу, в миллиард раз менее ярким.

Все, или почти все, произошло тем же вечером, в комнатке на втором этаже, где ты жила вместе с Алисой. У тебя прихватило спину. Я взобралась на твои маленькие упругие ягодицы, чтобы сделать тебе массаж. Алиса метала громы и молнии, но я не обращала на это внимания. Мне было гораздо интереснее слегка царапать твою нежную кожу и смотреть, как ты сжимаешь зубы в гримасе удивления и удовольствия. Я сотню раз представляла, как все порчу, хватая в ладони твою грудь только потому, что было невыносимо проводить рукой рядом и не замечать ее: она выпирала из-под твоих рук, расплющенная матрасом. Рыжеватый свет от настольной лампы играл на твоей обнаженной коже, а я должна была делать вид, что ничего не замечаю.

Ок, Элли, возьми себя в руки. Успокойся, это всего лишь девушка. Вот о чем я заставляла себя думать. Не знаю, видела ли ты, что я борюсь изо всех своих сил с этим невыносимым желанием, с убийственными образами твоих твердых сосков между моими пальцами, но это вполне возможно, поскольку ты отплатила мне тем же несколько минут спустя. Что мы должны были делать?

Вероятно, как раз то, что и сделали: ничего.

— Спокойной ночи, шлюшки, — прошептала я, поднимаясь, чтобы пойти в свою комнату.

Алиса встретила мои слова привычным гоготом, ответив:

— И тебе того же, дурында.

Но Люси, глаза которой блестели в лунном свете, похоже, приняла оскорбление на свой счет. И, разумеется, улыбнулась. Я позаимствовала у своих любовников их откровенные словечки, и даже лесбиянкам всего мира известно, что «шлюшка» звучит необычайно нежно.

— Какой он, Месье? — спрашивает меня Люси, когда мы курим, усевшись на одной из аллей, полной комаров.

Алиса только что поднялась, чтобы принести попить, поскольку в горле давно пересохло. Жара стоит невероятная: кажется, вся влага из тела испаряется всего за несколько минут, прямо изо рта.

— Внешне? Или по характеру? — уточняю я, уставившись на свои колени, как всегда смущаясь при мысли, что, возможно, невольно навязываю этот интерес своим друзьям. Я живу, одержимая Месье, с начала лета.

— Не знаю, расскажи мне просто, какой он, в общих чертах, — отвечает Люси, никогда не проявлявшая бестактности и не просившая пикантных подробностей, которые я обожала мусолить с Флорой или Бабеттой.

— Могу сразу сказать тебе одну вещь: никогда еще я так мало не знала о мужчине, с которым проделала столько непристойных вещей.

Люси морщит нос, похоже, считая неприличным это торжественное заявление. Почти в тот же момент над нами раздается оглушительный удар грома, здесь собрались тучи странного темно-серого цвета: цвета скуки в маленьком доме, цвета Нормандии в целом. Вздохнув и одновременно вздрогнув, я продолжаю:

— Считаю, что Месье — глубоко извращенный человек.

Полуулыбка Люси.

— И не только сексуально. То, как он ведет себя со мной, — извращение. Как и вся эта история вообще.

— Согласна, Элли. Но ведь ты хотела именно этого, да?

— Возможно. А может, и нет. Я хотела романтичной истории, но не обязательно подобного рода. Я совсем не стремилась заводить роман, когда мы начали встречаться с Месье. Но, словно идиотка, угодила в ловушку. И не уверена, что смогу из нее выбраться.

Люси поднимает на меня свои большие черные глаза.

— Не сможешь выбраться?

— Я хочу сказать: не знаю, как смогу когда-нибудь жить, не думая об этом мужчине. Еще несколько недель назад я полагала, что все закончится вместе с книгой «Месье», но это не так. Все, что у меня было с ним, настолько странно — даже если я захочу его забыть, какая-то часть моего подсознания не сможет этого сделать. Независимо от того, достоин он этого или нет. Пусть и недостоин, в чем я, собственно, уверена.

— Но книгу о нем написать стоит, — возражает Люси. — «Месье» — величайшая книга. «Месье» — это Книга с большой буквы.

Под моей попой тетрадь номер два в сиреневой обложке словно издает теплые пульсации, выказывая гордость.

Иногда Люси подобным образом переводит разговор на другую тему, когда беседа становится слишком напряженной и грозит перерасти в опасную. На время Люси перестает быть главным наваждением, чтобы вновь на поверхности появился Месье, но сама никуда не уходит.

Теперь, когда мы остались вдвоем, тишина наполняется всеми упущенными в мире возможностями, и я прекрасно знаю: уже через час буду проклинать себя за то, что ничего не сделала, ничего не попробовала, пусть даже такую глупость, как ненароком коснуться ее руки или нечаянно упасть на нее, что-нибудь такое, что она могла бы мне простить либо использовать это в выгодных целях. Но я ничего не делаю и не сделаю, потому что, к сожалению, так устроена.

Тучи начинают прорываться дождем. Мы с Люси одновременно отодвигаемся под тяжелые ветви дуба. Она закуривает сигарету, явно не собираясь возвращаться домой прямо сейчас, когда вот-вот, словно оргазм, разразится эта гроза, ожидаемая с полудня. Не знаю, чего ищут люди, оставаясь под проливным дождем, но это должно быть нечто глубоко подсознательное, во всяком случае, невероятно сильное, поскольку я всегда смотрела на разряды молнии из своего окна, сгорая от желания оказаться прямо под ней. Что может случиться в такую грозу? Разве воздух не пропитан мыслями «может произойти что угодно», и необязательно случившееся будет иметь важные последствия?

Те же вопросы без ответа мелькают, словно дымка, в темных глазах Люси. Сидя на «Месье», я уже вижу, как позорно пользуюсь этим мимолетным помутнением рассудка и набрасываюсь на нее словно насильник, прямо здесь, в зарослях. Колючая трава впивается нам в ягодицы, а над головами ярко вспыхивает молния. Я уже вижу, как Люси лежит, прижавшись ко мне с посиневшими губами и запахом своего желания, мучительным ароматом желания и грозы, вспышками освещающей ее томные глаза. Черт! Я вижу ее, как вижу свою сигарету, и мне даже кажется, что сглатываю ее слюну, — но как же, должно быть, неудобно обниматься в этих зарослях! Интересно, Нормандия вызывает еще какое-нибудь желание, кроме сиесты?

В самый разгар моих похотливых мыслей Люси отвечает на телефонный звонок.

— Алиса зовет нас к себе. Она дома.

— Скажи ей, пусть приходит сюда, под грозой так здорово! Отличная смена обстановки.

Но Алиса так яростно протестует на другом конце провода, а гроза настолько мешает беседе, что Люси уныло отключается.

— Она предлагает посмотреть телевизор.

— Но я хотела остаться на улице!

— Мы сядем на террасе.

Люси протягивает мне свою загорелую лапку, в пожатии которой ощущается что-то мужское, возможно, все дело в ее длинных гибких пальцах. И как обычно, я не знаю, как мне относиться к этой ласке, если подобное слово вообще здесь уместно, возможно, я просто придаю слишком много значения обычному рукопожатию. Люси ни разу не предприняла ничего, что сдвинуло бы ситуацию в ту или иную сторону, однако посреди краха запутанной истории с Месье эта неопределенность занимает все мои мысли.

На грязных тропинках, по которым уже барабанит довольно сильный дождь, я прыгаю через лужи. На склоне широкого поворота вспоминаю об одном воскресенье в Нормандии, очень погожем майском дне, когда я пописала возле огромной сосны, истекающей смолой. Некстати позвонившему Месье это очень понравилось, и хотя мне совсем не хотелось думать, как он представляет меня за таким занятием, я несколько раз перечитывала его сообщение.

— Я бы очень хотел быть рядом и смотреть, как ты писаешь. А потом слизать последние золотистые капли с твоей маленькой киски.

— Но это же отвратительно! — написала я в ответ, не совсем убежденная в том, но искренне напуганная. — За такие вещи мы будем жариться в аду. Я, между прочим, была воспитана в христианской семье!

— А я — нет, — ответил нахальный безбожник.

Христианская семья или нет, но с тех пор я принялась мочиться почти везде, как только появлялся благоприятный момент. И всякий раз думала о сообщении Месье. Все время озиралась по сторонам в полной уверенности, что за мной кто-то следит. Каждый раз во всех подробностях представляла себе возможное смущение и возбуждение, не в силах отвести взгляд от струи, берущей начало между моих ног. Я спрашивала себя, как смогу справиться с этой новой его блажью — мочиться у него на глазах. Или мне лучше скрывать подобное, как порок.

Мир вокруг меня состоит из женщин, которые и в мыслях не могут допустить подобной сцены, и мужчин, проявляющих — одному Богу известно почему — неистощимую фантазию, когда я с невинным видом заговариваю на эту тему. Глаза их начинают блестеть, как только они представляют себе женщину, присевшую в поле либо вовсе сидящую на них и изливающую горячую струю (горячую, согласна, но, сколько бы мы ни обсуждали проблему со всех сторон, это остается мочой, — вынуждена я им напомнить).

Мужчин, очевидно, мало тревожит понятие чистого и грязного в их сексуальных фантазиях: главное — вызывает оно возбуждение или нет. А что во всем этом делаю я? Проведя девятнадцать лет в придирчивом анализе прилизанных девчачьих фантазий, я встречаю Месье, и при одном только общении с ним, при одном чтении его сообщений меня начинают одолевать фантазии, которые может вызвать лишь бесстыдная похотливость мужчины.

Мне двадцать лет, на мне легкое платье и босоножки, на светлых волосах лента, подобная нимбу, но за голубыми глазами отныне кипит мужской мозг, ясный и порочный. И я не имею ни малейшего представления, как защититься от образов, которые он навязывает мне в любое время дня и ночи. Я не знаю, как снова стать такой же неискушенной, какой я была раньше, как помешать себе бросать на красивые руки Люси похотливые мужские взгляды, ведь они мне столь же чужды, как эта непрекращающаяся половая охота.

Мои мечты в данный момент больше не наполнены воздушными ощущениями и расплывчатыми образами того, как Месье смотрит на мою киску, когда она еще раскрыта, пока на заднем плане его мокрый член готовится ко второму броску. Я больше не ласкаю себя часами напролет, вспоминая, как тихо входил Месье в наш гостиничный номер, напряженно прислушиваясь к его мягким шагам по ковру, когда каждый звук отдавался стуком в моем сердце: Боже мой, Боже мой.

Не так давно я решила составить горячую десятку своих наиболее часто повторяющихся фантазий: если мой мочевой пузырь отдыхает, я отрываюсь на том воспоминании, когда Месье глубоко вошел в мое горло, чтобы кончить, а я от неожиданности чуть не задохнулась, захлебываясь спермой и слюной. Мысль об этом будоражит меня, или о двух мужчинах, одновременно обладающих мною, независимо от их расположения: эту сцену мое воображение может выдержать всего несколько секунд. Мои ночи наполнены абсолютно непристойными крупными планами, неуловимыми запахами, появившимися неизвестно откуда, мои ночи — это рука Месье на моей шее, вынуждающая меня лежать спокойно. Нормандия — бесконечно тянущиеся часы, сотни часов, проводимых мною в тишине с задумчивым видом, за которым скрываются невероятно извращенные фантазии. Никто даже не догадывается, какие мерзости порой приходят мне в голову.

Сидя на диване, я умираю от скуки. Смотрю, как Алиса и Люси ссорятся из-за компьютера, и умираю от скуки. В такие моменты мне особенно остро не хватает Парижа, еще острее, чем в обычное время. Здесь меня не покидает ощущение абсолютной беспомощности. Чем больше я удаляюсь от Парижа, тем слабее становится моя власть над Месье. На каникулах за городом я чувствую себя как в монастыре: мой затуманенный взгляд теряется за стеклами, и, вероятно, не в силах представить дома на месте деревьев, я создаю в воображении свой расплывчатый Париж. Даже цвета здесь совсем другие, и, хотя присутствует целая гамма зеленого, выходящая за пределы здравого смысла, я тщетно ищу всего три знакомых мне оттенка: цвет электричек, ограды вокруг сквера Бусико и, наконец, серо-зеленый цвет любой уважающей себя парижской статуи. Небо здесь восхитительно голубого цвета, а запах дождя напоминает мне долгие дни, проведенные у бабушки с дедушкой в ту пору, когда Месье еще не заполнял собой все мои мысли.

Гроза чем-то напоминает апокалипсис: теперь градины размером с шар для гольфа лупят по глади пруда, и это в разгар месяца августа, — насколько мне известно, только Нормандия славится таким микроклиматом.

Тоска. В Париже многие из моих мужчин уже вернулись из отпусков или вот-вот вернутся. С Зильберштейном, сама не знаю почему, я в этот момент общаюсь больше всего. Но его друг Октав тоже невольно оживил один из моих дней, как-то раз употребив в своем сообщении слово «клиторчик». До самого вечера я распаляла себя в одиночестве, представляя, как пронзительно звучит это уменьшительно-ласкательное слово в устах мужчины.

Я собиралась предложить девчонкам чем-нибудь заняться, — о чем наверняка пожалела бы уже через пару секунд, — например, поиграть в карты, но вдруг мой мобильный начал вибрировать. Спустя почти две недели с нашего последнего контакта Месье подтверждает получение письма, о котором я успела забыть. В нем рассказывала о своих беседах с Зильберштейном: «Мне очень понравилось твое письмо…»

— Это сообщение от Месье!

Я ору на всю гостиную и, прежде чем успеваю осознать, до какой степени глупо отвечать ему прямо сейчас, пишу: «Я так давно отсылала это письмо! Когда ты его получил? Ты что, в отпуск не собираешься?».

Мне совершенно безразлично, что он ответит, но я готова на все ради одного слова Месье и не могу же ни с того ни с сего заговорить с ним о сексе. Вовсе необязательно давать ему понять, как мне его не хватает, как не хватает этой вселенной, которую наполняет он один. Я просто физически не в состоянии отделить его сообщения от возможности с ним поговорить. Представлять его голос, читая их, столь же эффективно, как мастурбировать сломанным пальцем: пока я не услышу его вживую, я не могу надеяться на облегчение. И чем больше пытаюсь, тем больнее себе делаю.

Возможно, если я объясню это Месье словами, черным по белому, он осознает, как я переживаю из-за ограничений в общении. Быть может, тогда он перестанет выжидать по три дня, чтобы ответить на мои послания, всегда заканчивающиеся мольбой: «Позвони мне». Возможно, он мне позвонит.

В самый разгар партии в покер происходит невероятное: без пятнадцати девять Месье звонит мне. На самом деле высвечивается просто надпись «частный вызов», поэтому теоретически может звонить кто угодно, но мне известны эти звонки. Я знаю эти надуманные тайны, эти черные полумаски Месье во время его бесед по телефону, но больше всего, благодаря ему, мне знакома огромная гамма совершенно различных спазмов в животе, которая так или иначе всегда предшествует его появлению. Этот «частный вызов», каким бы частным он ни был, прекрасно мне знаком.

Я бросаюсь к своему мобильному, задевая стол, и Люси тут же все понимает. Говоря «алло», я приглашаю ее следовать за мной улыбкой, которая выглядит увереннее, чем я чувствую себя на самом деле, и Люси, бросившая мне после обеда, что никогда не представляла меня с мужчиной (меня!), встает и идет за мной.

— Как дела?

— А у тебя? — отвечает Месье.

Черт, как же это здорово!

— Мне очень понравилось твое письмо. Я получил его сегодня утром.

— Только сегодня утром?

— Я прочел его, ожидая пациента. Оно меня насмешило!..

Я улыбаюсь, стоя босиком на мокрой траве.

— Ты сейчас где?

— Возвращаюсь с работы, сегодня пораньше закончил. А ты что мне расскажешь?

— Да рассказывать особо нечего. Я в Нормандии. Унылое местечко.

Месье смеется своим бархатным смехом, и я тут же представляю, как он ведет машину, положив большие руки на руль и машинально выполняя все заученные движения, при этом не упуская ничего из нашего разговора. Скоро будет два месяца, как Месье молчит, и я уже потеряла всякую надежду когда-нибудь с ним поговорить. До такой степени, что беседа с ним мне кажется столь же нереальной, как эти встречи по вторникам, которые я, однако, помню наизусть.

Месье, похоже, совершенно не догадывается о том, что мне пришлось пережить в последнее время. Ему даже не пришло в голову, что я могу страдать, — или же, что также вполне вероятно, он получает извращенное удовольствие, причиняя мне боль, остальные люди подобное чаще всего делают неосознанно. Но просвещать его на этот счет я не собираюсь, лучше смерть: для Месье Элли Беккер живет своей жизнью, когда его нет рядом. В одном он не ошибается: я пишу. Книгу, которая носит его имя и рассказывает только о нем.

— «Месье» продвигается.

— Да, я прочел это в твоем письме, ты говорила, что закончишь в сентябре.

— К тому времени я уже дам тебе ее почитать.

Паузы, выдерживаемые Месье после каждого категоричного заявления подобного рода, также являются для меня поводом для преждевременной радости, глупой и наивной. С ним так всегда: когда он не говорит «нет», я инстинктивно понимаю, что это «да».

— Ну что Зильберштейн? — продолжает Месье.

— О, я думаю, что достаточно тебе рассказала.

— Он трахал тебя в попу?

Никогда не зная, как отреагирует Месье, разговаривающий со мной так, словно мы и не расставались, я иду на риск:

— Да.

— Тебе понравилось?

Это какая-то новая пытка: ответить ему «да» или лучше солгать, хотя Зильберштейн довел меня до оргазма, но зачем лгать? Чтобы этот мужчина на том конце провода подумал, что я жду его возвращения, как Пенелопа?

— Понравилось, — отвечаю я и, даже если никто меня не видит, кроме серой цапли, торчащей посреди пруда, гордо выпрямляюсь.

Это означало: я вытянула из Зильберштейна все, на что могла рассчитывать, учитывая обстоятельства. Я испытала оргазм, вопреки Месье, несмотря на его тень, постоянно витающую надо мной, когда занимаюсь сексом, и словно внушающую мне, что я не смогу получить удовольствия с кем-либо другим. Я смогла, но не стану утверждать, что при этом не ощущала его присутствия, что мне не хотелось выкрикнуть его имя, нет, я не могу такого утверждать. Ведь даже если я одна в постели, все равно посвящаю ему каждую крупицу удовольствия, которое себе доставляю, и каждая складка на моей подушке напоминает о том, как я кусала ее, повторяя эти два драгоценных и ядовитых слога. Я не могу сдержаться, поэтому жалко добавляю:

— Но все же не так, как с тобой.

— Правда? А почему? — мягким голосом спрашивает Месье.

— Потому что это было совсем по-другому.

— Как по-другому?

— Ты сам прекрасно знаешь как.

Тут же устанавливается былая атмосфера, когда мы с Месье играли в любовников, и я решаю рассказать ему подробности своей встречи с Зильберштейном.

— На самом деле я выходила от Эдуарда, и…

— Эдуард? Кто такой Эдуард?

— Один друг, преподаватель французского. В тот вечер я была у него, и мы занимались анальным сексом. Когда мне позвонил Зильберштейн, я уже собиралась спать, а потом поняла, что хочу его видеть. И тогда я села в метро и поехала к нему.

— Погоди… то есть ты сейчас говоришь мне, что в один вечер трахалась в попу с двумя мужиками?

Месье кажется ошеломленным, но я не вижу ничего удивительного в том, что, познакомившись с ним, превратилась в развратницу. Игривым тоном я отвечаю:

— Ну да. Так вот, я поехала к Зильберштейну и…

— С двумя мужиками… — вздыхает Месье, но, что скрывается за этим вздохом, понять невозможно.

— И когда я сказала ему, что совсем недавно занималась анальным сексом, знаешь, что он ответил?

— Что же?

— «Меня это возбуждает».

Впервые за несколько недель мы с Месье взрываемся смехом испорченных людей, которых веселит чужая порочность. Сразу же после этого возникает сладостная пауза, во время которой он шепчет:

— У тебя красивый голос, Элли.

В его интонациях звучит почти сожаление. Я тут же хватаюсь за эту возможность, устремив взгляд в странную синеву неба, ненавидя каждое слово, каждый вздох после сказанного:

— Почему ты ушел?

— Элли?..

«Прости, — проносится у меня в голове. — Я вывернула душу наизнанку, но у меня просто нет выбора. Мне необходимо понять». Я стараюсь говорить безразличным тоном, чтобы Месье не мог понять, даже на расстоянии трех сотен километров от меня, что мое сердце вот-вот остановится.

— Пойми, я не предъявляю претензий. Просто хочу понять.

— Что ты хочешь понять, детка?

(Когда Месье произносит «детка», я тут же осознаю, насколько понизился мой статус: как, в результате каких психологических манипуляций, я оказалась на том же уровне, что и все остальные, о существовании которых догадываюсь? Как мужчины переходят от чудесных слов «моя любовь» к пошлому «детка»?)

— Я хочу понять, почему ты в один прекрасный день перестал мне звонить, отвечать на мои сообщения, так или иначе общаться со мной. Мне непонятно, почему тебе было проще поступить так, чем честно признаться мне, что тебе все надоело.

— Но это вовсе не так. Я…

— Подожди. Пожалуйста, дай мне закончить. Я достаточно знаю тебя, чтобы утверждать: скорее всего, тебе все надоело. Иначе бы ты не остановился.

— Элли…

— Ты такой же, как я. Пока нам хорошо, мы продолжаем.

— Ты прекрасно знаешь, что все не так просто. Я по-прежнему хочу тебя, дело вовсе не в этом.

— Так в чем же тогда?

— Я почувствовал, что мы входим в штопор. Это стало опасно.

В дерьмо мы входим, вот куда. Сейчас у меня есть выбор — поверить ему или остаться при своем глубоком убеждении: Месье врет самым наглым образом. Мой череп раскалывается надвое, не понимаю, как справиться с этой болью. Я останусь такой на несколько дней, а он, разумеется, никогда ни о чем не узнает. И мне не очень хочется, чтобы Люси это видела, поскольку сейчас во мне не осталось абсолютно ничего от блистательной Элли, которой я кажусь вдали от этого мужчины. С учетом моих сальных волос, стянутых в хвост, и огромного свитера моего отца, я похожа на дерьмо. Через две секунды разговора я вновь начинаю нервно дергаться и накручивать свои волосы на палец до появления узлов.

— Как я могу быть опасной для тебя? Я? Я никогда не говорила тебе про обязательства и прочие глупости в этом роде.

— Я имею в виду не это. Я говорю о риске, который могу или не могу на себя брать. Ты же знаешь, для меня все непросто.

— По отношению к твоей жене?

— По отношению ко многим вещам. Мы входили в штопор. Ты прекрасно это понимаешь.

Я плохо справляюсь со своим возмущением.

— Если это так, зачем ты мне звонишь?

— Чтобы сказать тебе, что мне очень понравилось твое письмо. Оно настолько в твоем духе.

— Но если ты внимательно его читал, то наверняка помнишь: я закончила его предложением встретиться и заняться сексом.

— Совершенно верно, — говорит Месье, и мне даже не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть, как растянулись в улыбке его губы. — Этот абзац мне тоже очень понравился.

— Только этот абзац?

— И идея заняться с тобой сексом. Образ твоей попки.

По крайней мере на несколько минут Элли, которую хочет видеть Люси, имеет шанс немного поблистать.

— И что дальше?

— А что дальше, детка?

— Что мы будем делать дальше, Месье? Будем трахаться или нет?

Он начинает смеяться, вполне искренне, но на какую-то долю секунды я улавливаю в этом звуке, который обожаю, чрезмерное веселье, и оно меня не обманывает: Месье смущен. Его застали врасплох, поскольку он был уверен, что обладает монополией на непристойные предложения, — но это недоразумение говорит о многом. Он ничего не знает о том жалком периоде, переживаемом мною, и о том, что я уже давно перестала говорить намеками. Эта тонкая игра требует участия обоих игроков. Не то чтобы я сделала выбор сознательно, просто это единственный способ эффективно использовать такие редкие моменты, как теперешний.

— Я не знаю, — отвечает Месье. — Что мне нужно сказать, Элли?

— Тебе этого не хочется? — спрашиваю я новым для себя тоном, полным чувственности куртизанки, подыскивающей наилучшие аргументы.

— Ты же знаешь, очень хочется. Как только я вижу тебя, сразу возбуждаюсь.

(Месье во многих отношениях напоминает «Затмение» группы Pink Floyd: на короткие мгновения слова, которые он выбирает, вспыхивают во мне и уводят меня за тысячу световых лет от того места, где я нахожусь, одному Богу известно куда — туда, где все, о чем он говорит, обязательно сбывается.)

— Тогда скажи мне, что мы встретимся. Нет ничего проще, чем снова оказаться вместе в гостиничном номере во вторник утром.

— Я бы очень этого хотел. Ты прекрасно знаешь.

— Так давай это сделаем! Ты все время повторяешь: «Ты прекрасно знаешь», но я совершенно ничего не знаю. Ты говоришь со мной так, словно умираешь от желания увидеть меня, но на самом деле старательно избегаешь меня. Думаешь, мне было просто это пережить? Ты неожиданно пропал. Если все кончено, я хочу, чтобы ты мне об этом сказал.

— Но я совсем не хочу тебе такое говорить. Я не могу сказать тебе подобное, это было бы непорядочно с моей стороны. Ну что ты делаешь, дебил? Паркуешься или нет?

В пелене звуков, заглушающей его голос, я смутно различаю шум его автомобиля и еще более далекий гул парижских улиц. Я сдерживаю вздох, который показал бы Месье, как сильно мне не хватает этого города, но сильнее моей тоски по Парижу желание оказаться сейчас рядом с ним в машине, чтобы видеть его, поскольку я на сто процентов уверена: на таком расстоянии он не сможет запретить себе прикоснуться ко мне. А в конечном итоге именно это мне и нужно. Вечер, опускающийся на улицы квартала Марэ, и руки Месье, щупающие меня под платьем, пока он объясняет, — но его слова уже не имеют смысла, — почему наша история не имеет права на жизнь?

Закончив ругать нерадивого водителя, он продолжает:

— Извини, но эти придурки совершенно не умеют ездить. Ты просто не осознаешь, что твое положение в тысячу раз проще, чем у меня.

— Но в чем? Объясни мне, в чем мне проще, поскольку лично я уверена: именно ты находишься в более выгодном положении.

— Я?

— Да, ты. У тебя есть жена, работа и плюс к этому еще и симпатичная девчонка, которая не просит ни о чем другом, кроме секса. У тебя есть все.

— Ты переворачиваешь все с ног на голову. Тебе двадцать лет, ты ни к чему не привязана, целый мир принадлежит тебе. А я должен считаться со всеми своими обязательствами. Поверь мне, тебе гораздо легче.

— Но это НЕ ТАК! — воскликнула я, позабыв о том, что меня слушает Люси, а мой отец всего в нескольких шагах разжигает барбекю. — Это не так и абсолютно несправедливо с твоей стороны. Ты считаешь, что будто бы все случившееся между нами никак на меня не повлияло, словно я все со временем забыла. Тебе не приходило в голову, что я хочу раз и навсегда разобраться с этой историей? Я о многом тебя не прошу, сойдет даже «иди к черту».

— Наша история была столь бурной, что и конец должен быть таким же.

Я встречаю его заявление — достаточно категоричное — долгим нерешительным молчанием, даже если сгораю от желания просто сказать ему: «Но это, милый, отнюдь не бурно. Ты исчез с горизонта, и я не могла к тебе пробиться, как ни пыталась. Это больше смахивает на долгую, мучительную агонию. Выражаясь образно, это как если бы ты сбил меня на своей машине и, решив, что я умерла, оставил на обочине. Только я не умерла.

Что может быть ужаснее для двадцатилетней девчонки смотреть, как весело резвятся ее подружки, и еле поспевать за ними, подволакивая за собой ногу? Это ты должен был висеть на телефоне, набирая бессвязные сообщения, это ты должен был быть на моем месте, а я — на твоем. Чтобы мы дружно над этим посмеялись. Чтобы подумали, какую смерть ты предпочитаешь — быструю или медленную. И я…»

Но погоди. Погоди, погоди, погоди. Почему он говорит мне о конце, если…

— Если ты считаешь, что все кончено, зачем сообщаешь мне о получении моего письма? Тебе следовало поступить как обычно — просто промолчать.

— Я думал о тебе.

Рассудок бессилен против такого аргумента. Месье всегда находит способ перевернуть ситуацию, и получается: я одновременно без ума от ярости и вот-вот лопну от счастья, узнав, что еще живу в его мыслях, пусть даже на короткое мгновение, даже если желание, которое Месье испытывает ко мне, исчезает так же быстро, как появляется.

— Хорошая причина, — вяло соглашаюсь я.

— Ты какая-то странная, — замечает Месье, не подозревая, насколько попал в точку.

— Просто я не понимаю, куда это нас приведет и что мне думать.

Месье тяжело вздыхает.

— Я тоже. Когда ты возвращаешься в Париж?

— Не знаю.

Одного слова, одной даты от Месье хватило бы для того, чтобы я тут же купила обратный билет, но мне нравится, как звучит в моих устах это «не знаю». «Не знаю и знать не хочу».

— Я заезжаю на паркинг, придется тебя оставить. Когда тебе можно перезвонить?

— Когда хочешь, — вздыхаю я, разворачиваясь. — Можешь позвонить завтра, перед работой.

— Ок.

Я кусаю губы изо всех сил, мне нужно вытащить из себя этот P. S., который разрушил бы создавшееся ощущение безразличия:

— Я думала, что ты меня больше не любишь.

— Не надо так думать, Элли.

— Правда?

Я уже не могу сдержать улыбку.

— Правда. Если бы я мог с тобой видеться, если бы это не было так рискованно, я бы встречался с тобой как можно чаще.

— Ладно.

— Согласна, детка?

— Согласна, — отвечаю я голосу, ласкающему мой слух.

— Вот и договорились. А теперь мне пора бежать, я перезвоню тебе завтра.

— До завтра.

— Целую тебя, — шепчет Месье.

— Я тоже.

Мне сложно описать три секунды полной тишины, предшествующей окончанию разговора, этот короткий момент вечности, когда я слышу, как он дышит, быть может, не решается что-то добавить, ровный гул мотора, а потом — ничего, конец связи. Теперь мне нужно продержаться до завтрашнего утра, без конца перебирая в памяти все, что мы с Месье могли друг другу сказать между строк.

Выключив телефон, я продолжаю стоять, опустив руки, на мокрой траве: значит, Месье вернулся. Из ниоткуда. У меня нет никаких улик, никаких следов, которые помогли бы мне понять, как он проводил все это время вдали от меня. Я знаю лишь одну вещь, и она меня абсолютно устраивает, по крайней мере на пару минут: Месье здесь. Месье существует, Месье жив — я с ним разговаривала. У меня до сих пор горячо в груди от его голоса.

— Ну что? — спрашивает Люси, приблизившись ко мне, как она обычно это делает: совершенно беззвучно.

— Толком не знаю.

— Он будет с тобой спать?

— Да. То есть я так думаю. Во всяком случае, мне кажется, что он этого хочет. Если, конечно, не врет. С ним никогда ничего не знаешь наверняка. Это же Месье.

Пока мы направляемся обратно к дому, меня продолжает грызть непонимание. Чего он все-таки от меня ждет? Осознавая, что я не должна этого делать, прекрасно зная: именно такие действия привели меня к тому, что я ползаю у ног Месье, я отсылаю ему в СМС свой последний вопрос:

— Ты хочешь, чтобы я перестала выгибаться перед тобой, как салонная кошка?

Несколько минут спустя приходит ответ от Месье:

— Нет.

Я получила разрешение быть счастливой, хотя бы на некоторое время.

На следующее утро в четверть девятого я выкуриваю свою первую сигарету в маленьком саду моей бабушки. Поскольку мы с Алисой и Люси накануне легли очень поздно, глаза у меня закрываются. В этот час Месье, должно быть, обмотав полотенце вокруг талии, вихрем вылетел из ванной, полной пара. Он тщательно побрился и побрызгал одеколоном щеки и запястья. Я уверена, стоя в душе, он мастурбирует, медленно, под струями горячей воды. О чем он в этот момент думает, остается большой загадкой, но ничто ему не мешает мечтать обо мне.

Затем он бесшумно одевается в спальне, пропитанной испариной, где еще спит его жена. Он натыкается на Шарля в коридоре, рассеянно проводит рукой по его длинным волосам. На кухне Месье проглатывает чашку кофе, подписывая дневник Адама. Он даже не присаживается, завтракает на скорую руку так же, как делает все остальное: в конечном счете лишь в операционном блоке Месье позволяет себе медленные, размеренные движения. Только там он превращается в гения. В остальное время своей жизни он постоянно куда-то бежит. И даже если я не раз слышала, как он на это жалуется, ему, скорее всего, было бы сложно жить по-другому.

Половина девятого: Месье целует Эстель, которая только что вышла из спальни в ночной рубашке. Дети уже убежали.

— До вечера, — говорит он и несколько минут спустя уже садится в свою машину.

Его мобильный лежит в бардачке. Улицы за темными стеклами окутаны небольшой дымкой. Я вижу все это, не особенно напрягаясь: представляю его запах в салоне, привкус кофе в уголках губ, который ощутила бы, если бы прикоснулась к ним языком. Месье выезжает из паркинга, машинально вписываясь в узкие повороты, весь в мыслях о предстоящем дне. На набережной Межиссри, бледно-розовой от восходящего солнца, прохожие благодарят Месье коротким кивком, едва различая его тень за тонированным стеклом. Это невероятно! Если бы на их месте оказалась я и Месье милостиво разрешил бы мне перейти дорогу, мне кажется, я осталась бы стоять в свете его фар, как зверек, не сводя с него завороженного взгляда.

Без четверти девять: Месье нервничает в пробках. Он обговаривает с Эстель последние детали отпуска, без особого энтузиазма, поскольку для него это еще очень далеко. Сегодня назначено три операции, и одному Богу известно, сколько консультаций, поэтому голова Месье заполнена до отказа. В ней не осталось места для мыслей об отдыхе на солнечном пляже вместе с женой. Равно как и для мыслей обо мне.

Без пяти девять: Месье паркуется перед оградой клиники. Не успевает он выйти из машины, как его окликает коллега, который, болтая с ним о том о сем, сопровождает его до операционного блока. Переодевшись в раздевалке, Месье запирает в шкафчик свой саквояж хирурга, бумажник, мобильный и меня. Месье оперирует. Месье — взрослый мужчина. У Месье обязательства.

Поскольку у меня их нет, я бесшумно возвращаюсь в спальню. Моя самая младшая сестренка ворочается в кровати и ворчит:

— Чего ты ходишь?

— Ничего, просто не спалось.

Луиза, наверное, тут же уснула. Запах ее сна витает над нами, в комнате темно. Через несколько минут встанет моя бабушка, и если я не успею уснуть до этого, то поспать уже не удастся. Вопрос — как это сделать. Ненависть к Месье действует на меня словно допинг.

Я ворочаюсь и мешаю спать Луизе, поэтому через некоторое время решаю удалиться. Я взбираюсь на второй этаж, где спят Алиса и Люси, и расчищаю себе местечко в кровати сестры, которая подвинулась, не просыпаясь. В моем полном и всепоглощающем раздражении (и глубокой грусти, в чем мне совсем не хочется признаваться) единственное, чем я утешаю себя, пытаясь уснуть, — перспектива накуриться. Накуриться, чтобы хохотать во все горло, с красными глазами, тяжелыми веками, пересохшим ртом. С тех пор как я узнала Месье, меня спасают наркотики, помогающие пережить его отсутствие.

Август

Вторник.

Я уже неделю в Берлине в окружении моих обожаемых девчонок. Среди них присутствует и всем известная Люси, которую я встретила, энергично похлопав по спине, — либо это, либо самые утонченные и невыразимые ласки, третьего не дано.

В первый день было солнечно и жарко, и я приобщила своих крошек к удовольствию курения травки, валяясь в нижнем белье в парке Монбижу. Я переводила взгляд с одной на другую, прикидывая, сколько времени им понадобится, чтобы перестать сопротивляться. Через пять минут, раскинувшись в позе морской звезды, они уже не хотели никуда уходить. Что и требовалось доказать.

В разгар карточной партии Люси стащила у меня «Месье», и теперь все, что я могла о ней написать, для нее не секрет. Она была полностью увлечена чтением, поэтому приходилось постоянно дергать ее, когда наступала очередь делать ход, и напоминать масть козыря.

Со сжавшимся сердцем я пыталась угадать, что происходит в ее красивой головке, за большими темными глазами: считает ли она все это вымыслом или уловками моего извращенного сексуального воображения, в котором отныне безраздельно властвовали она и Месье. Но это так и осталось тайной: она спокойно отложила в сторону тетрадь, не сказав ни слова, словно незачем было обсуждать, почему рядом с ней я перестаю думать о Месье, почему ее обнаженное тело влечет меня сильнее, чем его член.

Четверг.

Если я так умираю от сексуального желания, то, наверное, потому что Зильберштейн и Ландауэр названивают мне по очереди, напоминая врачей, справляющихся о состоянии пациентки, соблюдающей диету. Я за границей уже десять дней, и мне приходится довольствоваться собственными пальчиками, испачканными чернилами. Но одна вещь явно не дает им покоя, — поскольку, не успела я закончить разговор с Ландауэром, как позвонил Октав, чтобы убедиться: ему сказали правду, и Элли Беккер обходится целый месяц без мужчины. Эка невидаль.

Я могла бы, для красоты фразы, выделить нюанс: «месяц без мужчины». Но мне не хотелось бы вмешивать Люси в этот сексуальный цирк, оставлять ее имя в памяти тех ребят и демонстрировать притязания, которые пока ни на чем не основаны. Я решила не рисковать и сделала вид, что мужественно несу свой крест, убеждая их: подобное воздержание пойдет на пользу моим нервам.

В чем я совершенно не уверена.

В любом случае говорить о воздержании бессмысленно, поскольку с момента моего сенсационного приезда в Берлин я не упустила ни одной возможности довести себя до оргазма в моей маленькой неудобной кроватке — ибо, несмотря на поездки, перемену мест и новые привычки, мир, в который я каждый вечер погружаюсь на десять минут, остается неизменным. С теми же главными действующими лицами: Месье и Люси. И между ними — я, готовая подчиниться всем существующим порокам, самым невероятным и невыразимым.

Я присоединилась к девчонкам в парке Виктории в Мерингдамме. Стояла такая жара, что мы разлеглись на лужайке в купальниках, окутанные приятным ароматом травки, смакуя медовый привкус пива, которого не найдешь ни в каком другом месте. Каждый раз, открывая глаза, я вижу Люси в обрамлении моих коленей.

Возвращаясь к отелю, мы обнаружили на Кройцбергштрассе кафешку, замаскированную под магазин товаров для туризма. У продавца травки не было (кто бы сомневался), но он вручил нам пятнадцать волшебных пилюль. Сейчас мы буквально на крыльях летим в сторону Веддинга, а в моей сумочке лежит то, что позволит нам провести очень хороший или очень плохой вечер.

Говорила ли я, что Месье был гораздо сильнее всех наркотиков? Ни один искусственный рай не может удержать его вдали от моих мыслей. Мы с девчонками устроили такой маскарад с этими пилюлями, что я на время сконцентрировалась только на них, на той сильной любви, которую я к ним испытывала. Мы то и дело выбегали из гостиной в большой тенистый двор по мере того, как начинались позывы тошноты, Люси при этом держалась рукой за живот. Разговаривали мало, прерываясь в середине фразы, когда неприятная волна, поднимающаяся в желудке, делала невыносимым любое усилие. Поначалу возле велостоянки нас сидело всего четверо — остальные решили прилечь в номере. Люси курила сигарету с намерением стойко перенести нескончаемые мучения, а я пыталась, насколько это возможно, отвлечься от собственного недомогания, чтобы при помощи игры в слова поддержать стремительно падающий в войсках боевой дух. Алиса, следуя сестринской солидарности, вымучивала из себя улыбку, затем снова втягивала голову в плечи. Флора, сидя по-турецки на газоне и глядя в пустоту, грызла ногти. В повисшем молчании не было никакой неловкости: в это время мы изо всех сил боролись с нашим недомоганием, ломотой в ногах, учащенным дыханием и безудержным желанием вывернуться наизнанку. И хотя я уже начала беспокоиться, как бы пройдоха продавец нас попросту не надул, день был таким погожим и теплым, в воздухе так приятно пахло, что фиаско казалось невозможным. Я выжидала.

— Держимся, не сдаемся! — крикнула я достаточно громко, чтобы взбудоражить свой организм, и спазм в желудке тут же заткнул мне рот.

Алиса рискнула встать, чтобы перебраться ко мне поближе, и, прислонившись к стене, закурила сигарету.

— Сколько уже времени прошло, как мы приняли эту дрянь? — громко спросила она.

— Скоро будет час, — лаконично ответила Флора и тоже поднялась, с сигаретой в зубах. — Дайте огоньку.

Люси протянула свою загорелую руку с зажигалкой.

— Как думаешь, долго это еще продлится? — раздался ее голос из облака дыма.

— Рвота? Думаю, скоро закончится.

На самом деле я ничего об этом не знала. Я уже радовалась тому, что смогла удержать содержимое своего желудка на обычном месте. Перспектива провести весь день в подобных ощущениях меня совершенно не привлекала, было отчего разрыдаться.

— Вы что-нибудь уже чувствуете? — спросила Флора.

— Даже не знаю, что тебе сказать, — ответила Люси. — У меня жуткая ломота в ляжках. В ляжках! Со мной никогда такого не было.

— А я уже ощущаю что-то странное, — сообщила я, попытавшись изобразить улыбку.

— У тебя вообще зрачки расширены, — добавила Алиса, приблизив ко мне вплотную свое маленькое бледное личико и разглядывая меня черными зрачками, способными повергнуть в ужас самого Лавкрафта[35].

— Кто бы говорил! — ответила я, бросившись к застекленной двери, чтобы посмотреть на свои глаза.

— Представляете картинку, если сюда вдруг нагрянут полицейские? — засмеялась Алиса, вглядываясь в свое отражение.

Я не смогла сдержать смех, похожий на икоту, и заметила, что не в состоянии убрать с лица улыбку. Какая-то отрава, содержащаяся в таблетках, растягивала мою физиономию в эту радостную гримасу.

Пять минут спустя мы уже выли от смеха во внутреннем дворе, чувствуя себя легкими, словно перышки: наши животы наконец утихомирились. Нам было чрезвычайно хорошо, поэтому мы решили отправиться за музыкой, однако какой-то дряхлый жилец с шестого этажа пригрозил с балкона, что вызовет полицию. Мы позорно отступили в свой номер, пытаясь вчетвером втиснуться в одну дверь (на моей руке остался на память довольно изящный синяк, на который я надавливаю, чтобы вспомнить отголоски той боли — той эйфории).

В этот момент из своей комнаты выползла Клеманс — она лежала там, пытаясь успокоить свою тошноту, — затем Клер и Анна-Лиза и, наконец, Эрманс, которая высунула нос, услышав, как мы рыдаем от смеха.

Одна сцена будет стоять у меня перед глазами всю жизнь: спустя десять минут после нашего триумфального возвращения в комнату, когда мы описывали друг другу это незнакомое ощущение счастья, испытываемое постоянно и по любому поводу, валяясь рядышком на диванах, словно семейство котят, Эрманс неожиданно подскочила как пружина, закрыв лицо своими тонкими руками. Уверенные, что она каким-то образом причинила себе боль, Клеманс и Алиса настороженно приподнялись, словно сурикаты, и заверещали: «Эрми, Эрми, Эрми». А мне все никак не удавалось унять этот чертов смех.

Эрманс издала совершенно неописуемый вопль, переместив руки на свой судорожно сжимающийся живот, и Фло, увидев слезы с потекшей тушью, воскликнула:

— Смотрите, она плачет! Эрми плачет!

Она действительно плакала, но от радости. Это мы в итоге поняли после того, как еще немного обеспокоенная Люси погладила ее по руке, и она всхлипнула:

— Я не знаю, почему плачу! Я даже не уверена, что плачу! Все прекрасно, все, все! Этот город прекрасен, вы прекрасны, музыка прекрасна!

Ее подбородок начал отчаянно дрожать, и пронзительным, словно скрипка, голосом, она добавила:

— И это разрывает мне сердце!

Рыдая еще громче, она подлила себе в бокал пунша.

У нас было множество подобных моментов в течение семи часов, из которых состоял наш вечер. Это, впрочем, единственные четкие воспоминания, запечатленные моей памятью: Алиса, охваченная необъяснимой вялостью, не смогла удержать свою тарелку со спагетти и, не сделав ни малейшего движения, опрокинула все на платье. Со смехом. Позже, сидя по-турецки в плетеном кресле между двумя диванами, я начала давать описание каждой из малышек в стиле «Заведения Телье» Мопассана. Основной целью беседы было найти тип женщины, соответствующей каждой из нас, подобно тому, как в борделе Мопассана присутствовали красавица блондинка, красавица еврейка, нормандка. Но глядя на эти разные лица, на эти тела, диссонирующие друг с другом, на эти волосы, которые так трудно описать, я почувствовала себя в тупике.

Я отказалась от описания товара, которое дала бы «мамочка», чтобы заманить клиента, поскольку внезапно осознала, что являюсь единственным клиентом, способным увидеть их истинную красоту. Они все стояли на порядок выше низменного животного желания, так быстро утоляемого. Ограничить их рамками женского типажа казалось мне преступлением. Речь шла о чувственности, об особой, индивидуальной сексуальной ауре, и говорили мы об этом даже слишком много.

Незаметно длинные конечности расслаблялись на диванных подушках, томные веки опускались на черные зрачки, и все элементы этой очаровательной группы постепенно с удовольствием отдавались во власть самых изощренных льстивых и ласковых слов, на которые я была способна. Это требовало от меня некоторых усилий, поскольку, например, Флору я представляла лежащей на огромной атласной кровати с открытым ртом, судорожно вцепившейся в подушку. Мне было сложно подобрать подходящие слова, чтобы правильно описать странную красоту ее лица, я видела ее лишь изнемогающей в объятиях мужчины.

— Флора не похожа ни на кого другого, — закончила я тягучим, как карамель, голосом, поджимая под себя ноги.

— А теперь Люси! — объявила Клеманс.

«Взгляд Люси пышет сексом, и я наброшусь на нее, как только вы повернетесь ко мне спиной», — подумала я, глядя на Люси, с загадочной полуулыбкой сфинкса сидящую на корточках возле низкого столика. Она прекрасно осознавала, насколько мне сложно говорить о ней. Придав лицу приличное выражение (которое на самом деле наверняка было непристойным), я вздохнула:

— Люси… Люси — это Люси. Вы сами прекрасно знаете, что это не выразить словами.

Явно польщенная, Люси улыбнулась еще шире и опустила глаза.

Довольная своим маленьким триумфом, я заерзала в кресле, внезапно ощутив сильный прилив жара внизу живота.

Поздним вечером мы с Люси решили покататься на качелях, для этого отправились в сквер, разделяющий улицу на две части. Взмывая высоко над землей, я ждала, что меня вот-вот поглотит небо, усеянное звездами, более яркими, чем обычно. Мои расширенные зрачки образовывали ореол вокруг каждой светящейся точки. Я видела мир в акварели, а в нескольких километрах подо мной Люси, радостно вскрикивая, следила за моим полетом. Закрывая глаза, когда закон притяжения внезапно отбрасывал меня назад, я испытывала эйфорические приступы тошноты, в которых головокружительное опьянение и это невероятное ощущение свободы были подобны оргазму. Волосы били меня по лицу, и я шумно выдыхала, ощущая трепет внизу живота, а перед закрытыми глазами неоновым светом мигало имя Месье.

Месье.

Я совершенно не понимаю, что здесь понадобилось Месье. Почему, даже целиком поглощенная нашими беспорядочными прогулками, нашей бессвязной болтовней, почему, видя только Люси, я позволила ему занять ее место? И в какой именно момент вечера это произошло?

Думаю, когда мы были еще в номере. Да, я в этом уверена. Сама не знаю почему, я была в купальнике. В самый разгар беседы с сожалением поднялась с кресла, чтобы сходить в туалет. Бросила взгляд в зеркало — этот стеклянный взор тут же выдал бы меня родителям. Мое отражение завораживало меня, словно я смотрелась в зеркало, не отражающее взгляда. Внезапно забыв о своем переполненном мочевом пузыре, я пошевелила руками, неторопливо разглядывая их движения, прежде чем прикоснуться к щеке. Это было так необычно! Напротив меня стояла молодая женщина, невероятно на меня похожая, одетая в тот же купальник, с теми же растрепанными волосами, с той же нелепой улыбкой. Я словно слышала какой-то непрекращающийся потрескивающий звук.

Нехотя расставшись с зеркалом, тяжело опустилась на сиденье унитаза. И пока справляла нужду, посмеиваясь над своими мыслями, дверь неожиданно приоткрылась. Видимо, из-за небольшого сквозняка, но это я поняла лишь несколько часов спустя, поскольку в тот момент, не испытывая ни малейшего страха или ощущения нереальности, я подумала, что это Месье. А почему бы и нет, в конце концов? Почему мои галлюцинации обязательно должны быть невероятными и не касаться моей самой главной проблемы? Сидя голышом на унитазе со спущенными трусами, я не сводила широко раскрытых глаз с двери, — иначе говоря, с Месье, неподвижно стоявшего в проеме. Месье, пронзив мою плоть взглядом, словно гарпуном, медленно приближался ко мне с одновременно загадочной и одобрительной улыбкой. Каждым взмахом своих ресниц словно говоря: «Это я, моя куколка, я и мой член, который никогда не прекращал вставать на тебя, в частности, на тебя в этой позиции, когда ты писаешь своей влажной ярко-розовой щелкой, ведь ты наверняка уже мокрая. Если ты видишь подобную галлюцинацию, то только потому, что это тебя возбуждает, не так ли? Скажи мне правду, моя маленькая горячая шлюшка: поначалу мысль о том, что я буду смотреть на тебя, вызывала в тебе отвращение, но потом, хорошенько поразмыслив, ты поняла, что это возбуждает тебя так же, как меня? Вот область, в которой Люси никогда не сможет победить меня (да и могла ли вообще, Элли?), — твои совершенно новые мысли о возможности мочиться в моем присутствии, возникшие из ниоткуда. Она бы этого не поняла. Она слишком молода, тогда как меня уже сложно чем-либо шокировать. Самые извращенные твои мысли меня не удивят, поскольку я знаю их все наизусть, и особенно, Элли, особенно потому, что я всегда догадывался об этой бурлящей в тебе порочности.

Поэтому ответь мне: ты действительно думала, что сможешь забыть обо мне на все лето? Какая ты смешная. Я сейчас здесь, с тобой, и мы вволю посмеемся над этим».

И я непристойно улыбалась пустому проему двери. Месье наклонялся ко мне, чтобы коснуться меня своими пальцами, когда Алиса, как пьянчужка, принялась колотить в дверь ногой. Месье лопнул, словно мыльный пузырь, и я ошарашенно встряхнула головой.

— Шевелись быстрее, я тоже хочу! — завопила она.

Позже мы отправились спать. Флора с Алисой оставили для меня кровать в своей маленькой спальне. Я ушла, чтобы доставить себе один из тех оргазмов, которые заглушала, вцепившись зубами в подушку, когда перед моими закрытыми глазами снова возникал Месье со своим змеиным взглядом и улыбками, похожими на шлепки по ягодицам наотмашь. Он словно говорил: «Так на чем мы остановились?».

На этом, Месье. Именно на этом.

Понедельник

В одном конфиденциальном музее Берлина, на выставке черно-белой эротической фотографии, Месье окончательно занял свое место с непреклонностью злопамятного любовника. Я быстро шла по коридорам в надежде оторваться от группы туристов, когда вдруг увидела их. Не сразу поняв, что это.

«Обри Бёрдслей[36], иллюстрации к пьесе „Саломея“ Оскара Уайльда», — небрежно прочла я, после чего на сверхзвуковой скорости заработали мои нейроны, и я вспомнила его письма, в одном из которых описывалась эта пьеса и ее иллюстрации. Мне показалось, что я сейчас разревусь или завою от нестерпимого желания увидеть его, прямо посреди музея, под носом у смотрителей, в этой церковной тишине.

Ночью мне пришла в голову мысль, и рано утром, когда свет был еще розоватым, я отправила ему сообщение:

— Рисунки Бёрдслея для «Саломеи» на выставке. Потрясающе.

Сюрприз из сюрпризов: когда я ждала этого меньше всего, Месье проявился несколько минут спустя:

— Какой музей?

— В Берлине.

— Ты видела Фон Байроса[37] и Кокошку?[38]

Одному Богу известно почему, но Месье внезапно оказался неистощим на тему искусства: Весь мой день превратился в сплошной разговор в ритме берлинского метро и приемов пищи перед Facebook. Месье нравоучительным тоном давал мне объяснения, шокированный этим пробелом в моем образовании. В итоге я отправила длинное страстное письмо, заканчивающееся предложением встретиться: во вторник 14 сентября. Направляясь к Катрин под музыку Rolling Stones, я спросила его:

— Ты получил мое письмо?

Это послужило наглядным подтверждением моей теории Лишнего Сообщения, поскольку Месье таинственным образом замолчал.

Прежде чем сделать такие выводы, я долго мучилась, пытаясь понять, что же в моих сообщениях могло расстроить, обидеть или напугать Месье до такой степени, что он прерывал всякое общение. Мне казалось, я не слишком доставала его рассказами о том, как пишу книгу. Наконец до меня дошло: иногда, движимый непонятным мне порывом, Месье снисходил до ответа. Его обычно хватало на два-три сообщения, отправляемых в вялом темпе, реже — больше, поскольку в какой-то момент (известный только Месье) одно из моих сообщений, полных воодушевления, неизменно натыкалось на стену — это и было то самое Лишнее Сообщение.

Никто, кроме Месье, не знает, когда и почему это происходит, но со временем и опытом я научилась распознавать причины. На первое место я бы поставила избитые фразы. Настойчивые предложения встретиться, с указанием даты или какого-либо конкретного хронологического ориентира также недолго удерживают интерес Месье. Добавим сюда еще одну деталь, совершенно для меня непостижимую: Месье абсолютно неожиданно, с откровенным, почти комичным хамством также может повернуться ко мне спиной в самый разгар страстной переписки, когда я уже пускаю слюни на клавиатуру моего телефона. Возможно, он точно так оставил без внимания письмо с фотками моей попы! Я была готова себя убить.

Но, поскольку человек ко всему привыкает, в итоге я смирилась с таким общением, построенным на непредсказуемых импульсах этого мужчины.

Итак, я прибыла к своей берлинской тетке с молчащим мобильным телефоном. Она спала после обеда, и, испытывая ярость от того, что я снова зашла в тупик, я исписала десять страниц «Месье», выкурив дневную дозу Lucky Strike.

Два часа спустя, сидя в саду, я получила ответ:

— Когда ты его отправила?

Я (лихорадочно):

— Неделю назад. Это странно, один из моих друзей получил свое вчера, а я отправляла его позже.

Месье (ворчливо):

— Какое еще письмо? Какой друг? Ты рассылаешь одно и то же всем своим дружкам?

Я (рассмеявшись от такой наглости):

— Вообще-то, я имею право посылать письма тем, кому хочу, и это не значит, что я трахаюсь со всеми своими друзьями! Как ты мог подумать, что я рассылаю одно и то же письмо в нескольких экземплярах?

«Вот оно, твое Лишнее Сообщение», — подумала я три часа спустя, объедаясь маффинами[39] перед немецкой версией «Огней любви» (разочарование и бесплодное ожидание очень располагают к подобному поведению).

— Гадкий, мерзкий Месье, — проворчала я позже, когда ехала в метро.

Бабетте я написала:

— Иногда Месье бывает классным, иногда дрянным, как сегодня.

И вдогонку отправила:

— Проблема в том, что все это уживается в нем одном.

И потом, в самый неудобный момент, когда поезд был на станции Мерингдамм, он позвонил. Я, словно заяц, выпрыгнула из вагона, нашла свободное место на скамье, пропустив два поезда с интервалом в семь минут, хотя должна была вернуться к себе ровно в девять часов. Но поймите меня, мне нужно было без помех слышать его красивый и глубокий голос с ласкающими нотками, голос, который проникает под платье и расшнуровывает ботинки. Я провела целый месяц без этого голоса и солгала бы, если б ради красного словца написала: «Я уже забыла, насколько это приятно». Нет, я ничего не забыла, ни малейшей детали. Я прекрасно помнила, что Месье по телефону был чудовищно, отвратительно возбуждающим. Я не была удивлена — просто впитывала в себя этот голос.

Только через пять минут разговора я осознала, что недвусмысленно ерзаю по скамье на глазах у всех. Смех Месье вызывал у меня особенно сальные улыбки и ненасытное желание испробовать свои самые лучшие остроты, чтобы услышать его снова и снова, этот бархатный глубокий смех, вспыхивающий, словно оргазм, в телефонной трубке. Месье говорил, что очень хотел бы приехать в Берлин. Повелительный тон, которым он произнес: «Возьми меня с собой», одним взмахом руки смел все эти месяцы, когда он не переставал ускользать от меня. Как обычно, Месье разговаривал со мной так, словно мы только что вылезли из постели. Сама мысль о том, чтобы устраивать ему допрос, казалась неуместной.

— Я так рада тебя слышать! — воскликнула я, и Месье, без малейшего побуждения с моей стороны, принялся рассказывать мне о возможном конгрессе в Потсдаме, о долгом уик-энде рука об руку с косячком во рту, в самом трогательном городе мира, со мной в качестве вдохновителя берлинских ночей, подразумевая, что эти ночи будут переходить в дни и снова становиться ночами, а мы будем лежать обнаженными на измятой постели нашего отеля в Фридрихсхайне. Даже находясь в самом центре города, наполненная приятным теплым воздухом берлинского метро, я не осмеливалась представить его плечо рядом со своим на этой скамье, опасаясь, что не смогу сдержать крик нетерпения. Мне было очень приятно об этом думать. Я убеждала себя, что это вполне возможно, если только Месье действительно сможет, если только он захочет.

— Ты сегодня красивая? — спросил он меня.

— Не очень.

Он рассмеялся.

— Почему?

— Не знаю, грязные волосы собраны в хвост, джинсы рваные… я сегодня не в лучшей форме.

— Ты меня обманываешь… — ответил он. — Посмотри в стекло. Ты себя видишь?

— Да.

Напротив я увидела свое багровое лицо и ноги, всегда неплохо смотрящиеся даже в самых отвратительных кедах. Вид влюбленный: так, во всяком случае, наверняка думали пассажиры, слыша мое жеманное щебетание. Вид болезненный, но об этом знала лишь я.

— Я только что перечитывал твое сообщение и вспомнил о фотографиях Беллмера, не знаю, знаком ли он тебе. Ханс Беллмер.

— Конечно. Он фотографировал кукол.

— Одна из них мне напомнила тебя, в первый раз, когда я тебя увидел. Я еще не знал, какая ты, просто различил твое маленькое розовое тело под простынями — розовое, как у кукол Беллмера.

Административный район Берлина.

— Ты мне никогда об этом не говорил, — пробормотала я, пытаясь изо всех сил скрыть от него, насколько сильно мне хочется слышать подобные фразы еще и еще, так они ласкали мне слух.

— Когда ты возвращаешься из Берлина?

— Третьего.

Я на несколько секунд впилась зубами во внутреннюю поверхность щек, но это было сильнее меня:

— Увидимся, когда я приеду?

— Да, — важно ответил Месье, и все мое тело внезапно показалось мне легким, из-за такой ерунды, без всяких на то оснований, словно теперь Месье не мог не сдержать обещания, и я парила, парила. Даже после того, как связь неожиданно прервалась, я летела под Rolling Stones, едва касаясь земли.

Оказавшись в своей кровати, словно особые обстоятельства требовали отметить это событие таким же необычным способом, я засунула в свою вагину ручку щетки для волос, быстро доведя себя до грани истерики. Поскольку Месье рядом не было, мне требовалось хоть чем-то заполнить брешь, которую он только что приоткрыл, и ощущения, полученные от этого, были такими же неуловимыми, как он сам.

Четверг

Нередко, возвратившись из Берлина, я рыдала от тоски в своей кровати. Чаще всего мне не хватало запаха его улиц, этого воздуха со смесью пыльцы, зеленой воды Шпрее и ароматов из всех кафешек, выстроившихся вдоль тротуаров. Мне не хватало людей. Ощущения постоянной эйфории. Одиноких прогулок без оглядки на время. Но теперь, когда я жду встречи с Месье, зная, что он всего в пятнадцати километрах от меня, тоска имеет совсем другой привкус.

Вот уже два вечера мы ходим по краю пропасти из-за этого чертова городского телефона. Что меня дернуло позвонить с незнакомого ему номера? Я сидела в кабинете и оставила на его автоответчике сообщение, в котором уточнила, чтобы он ни в коем случае не перезванивал на этот номер. Причина: это был телефон моего дяди, а тому понадобится всего пара секунд, чтобы почуять неладное. Но я, видимо, забыла, что у Месье никогда не хватает времени или терпения дослушивать до конца свои сообщения, поскольку их обычно накапливается не меньше тридцати. Через пятнадцать минут, когда я уже забыла об энной по счету попытке связаться с ним, пронзительно зазвонил телефон. Я в своей комнате писала очередную главу книги.

Первый звонок: я услышала наверху топот сестры, бросившейся к телефону. Второй звонок: до меня вдруг дошло, чем это может кончиться, если звонит тот, о ком я подумала. И я подскочила с места, опрокинув этажерку, с угрожающим воплем: «Это меня!». Наконец я прижала трубку к пылающему уху.

— Здравствуйте, — услышала я голос Месье. — Вы мне звонили, но этот номер мне незнаком.

— Это я! — улыбнулась я с бешено колотящимся сердцем.

— Кто?

— Элли. Прослушивай внимательнее свои сообщения, я просила тебя не звонить сюда! Я у Филиппа!

Но Месье уже не слушал дальше, повторив мое имя веселым тоном, какого я у него никогда не слышала, словно я только что озарила его день.

— Как твои дела, куколка моя? Мне так приятно тебя слышать!

— У меня все отлично. Как ты?

— Как обычно, работа, ничего нового. Ты в Париже?

— Вчера приехала. Ты получил мое письмо?

— Представляешь, нет. Невероятная история. О чем ты в нем говорила?

Свернувшись в кровати в позе зародыша, я зажала между ног свою свободную руку.

— Много о чем: я писала тебе о Берлине, о том, что у меня не было мужчины целый месяц. Долго рассказывать по телефону.

— Знаю. Когда увидимся?

— Как тебе четырнадцатое?

— Это еще так не скоро.

Месье не знает, насколько меткими порой бывают его слова. Прежде чем я увижу его, пройдет целых десять ночей.

КНИГА III

Ты последний напиток, который мне не следовало пить. Ты тело, спрятанное в багажнике. Ты привычка, от которой мне не избавиться. Ты мои секреты, которые каждую неделю появляются на первой полосе. Ты машина, которую мне не следовало покупать. Ты поезд, за которым мне не следовало бежать. Ты шрам, который вынуждает меня прятать лицо. Ты вечеринка, которая заставляет меня почувствовать свой возраст. Словно автокатастрофа, которую я вижу, но просто не могу избежать. Словно самолет, на который, как мне сказали, мне никогда не следует садиться. Словно фильм, который очень плох, но мне приходится смотреть до конца. Позволь мне сказать тебе сейчас, Тебе повезло, что мы друзья. Группа Pulp[40]. Как друг

Сентябрь

Все, что мне известно о Месье, в конечном счете держится на одной фразе, часто им повторяемой. Он и не подозревает, сколько подтекста кроется в ее лаконичности: «Это было бы здорово, будь у меня больше времени».

Будь у него больше времени, мы с Месье могли бы долго разговаривать по телефону. Пили бы кофе на террасе кафе. Может, сходили бы поужинать в тот итальянский ресторан, который он считает лучшим в Париже. Он придумывал бы семинары в провинции, как наверняка делал для другой, для других. В воображении мы с Месье ведем беспокойную жизнь, характерную для пары любовников, в которой он — женатый мужчина. И если я не имею на это права, то вовсе не из-за нехватки времени, как утверждает он в своей категоричной манере, — я пришла к выводу, что просто не стою всех этих усилий. Когда он занимается со мной сексом, а я ничего не чувствую, то серьезно рассматриваю эту гипотезу: я этого не стою, но мне также сложно сказать, кто из нас двоих ничтожнее. Он, который опускается до секса со мной, или я, унижающая себя этими стонами.

Я могу по пальцам пересчитать поцелуи и слова, которых удостоилась до проникновения (сегодня это слово не заслуживает заглавной буквы), и я считаю минуты, отделяющие меня от того момента, когда он получит свой оргазм, и мы наконец сможем поговорить.

В это сентябрьское утро вторника я чувствую, как во мне зреют первые ростки протеста. Если хорошенько подумать, все могло бы начаться гораздо раньше. Будь у меня хоть капля воли, я бы провела свои каникулы, испытывая к нему отвращение, как перед энным по счету косячком, ни на секунду не упуская из виду проблемы дома, разочарование, подавленность, потерю ориентиров, в общем, полный хаос, в который я превратила свою жизнь в обмен на несколько секунд эйфории. Но я выбрала наихудший вариант, собрав свои воспоминания словно реликвии, сделав из этого мужчины героя, а из его прикосновений — рай на земле, хотя Месье — всего лишь мужчина, и я сама превратила его руки в то, чем они являются.

В нем ничего не изменилось: возвышаясь надо мной, он осыпает меня непристойными словами и раздает похабные указания, но я больше не чувствую себя сгорающей от возбуждения и стыда. «Давай, помастурбируй», — шепчет он, а мне хочется ответить, что он мне осточертел. Что я все равно не кончу. И, если ему нужны омерзительные сцены, пусть делает, как я: закрывает глаза и представляет фильмы с моим участием, где у меня более стройные бедра, менее выраженное целомудрие, более мокрая киска.

Но Месье спокойно трахает меня. Поиск оргазма, который у него, похоже, нерегулярен, целиком поглощает его. И я чувствую, что он сжимает меня с такой силой только потому, что не хочет встречаться со мной взглядом или дать мне возможность в чем-либо его упрекнуть. В конце концов, я сама этого хотела. Я попросила его заняться сексом. Вот мы и занимаемся.

Я вспоминаю, как два дня назад рассказывала по телефону Месье об одном разговоре, в котором мои подружки, встав на его сторону, не увидели ничего плохого в том, что он любит смотреть, как я себя ласкаю. Даже наоборот. Главным аргументом Инэс было следующее: «В сорок шесть лет он, возможно, понимает, что не сможет сам тебя удовлетворить». Месье возмутился до глубины души, ответив невероятно претенциозным тоном:

— Передай ей, что я могу удовлетворять ее всю ночь, если она захочет!

Тогда я очень ясно подумала, увязнув в своем нетерпении скорее его увидеть и начинающемся разочаровании: «Для начала удовлетвори меня! Когда захочешь!».

Но ему я с притворным смехом ответила:

— Нет-нет, не надо никого удовлетворять!

И в конечном итоге он скрупулезно мне подчинился.

После секса Месье бросает на меня быстрые взгляды, как другие смотрели бы на еще теплый труп. Я лежу поперек кровати с раздвинутыми ногами и чувствую себя куклой, разобранной на детали, которые он разглядывает, завороженный тем, во что меня превратил. На внутренней стороне моей ляжки остался след от зубов. Когда я начинаю шевелиться, собираясь перевернуться, Месье хватает меня и сжимает в объятиях, видимо, пытаясь выразить эту неловкую, вынужденную нежность, которую мужчины считают обязательной для женщин после секса. Однако, ощущая одну его руку на своей шее, а вторую на животе, я почему-то думаю о змее, которая душит свою жертву, предварительно искусав ее.

Несколько минут спустя я лежу у него на спине и смотрю на нас в зеркало, висящее на правой стене. Я — верхом на своем наваждении. И как только могла хоть на секунду допустить мысль о том, что способна покорить этого мужчину? У Месье изящные мышцы, будто созданные для того, чтобы быстро убежать или укротить добычу; тогда как достаточно одного взгляда на меня, и можно понять: я отношусь к тем, кто демонстрирует проворство и ловкость только в постели. К тем, кто, покинув этот невероятный ринг, еле передвигает свои вялые конечности.

— У тебя был секс в Берлине? — внезапно спрашивает меня Месье.

— Что ты, я все лето провела на сексуальной диете, — отвечаю я, соскальзывая с его спины и устраиваясь рядом.

— У тебя же столько мужчин, неужели ни с кем ничего не было?

— Никто из них не приехал в Берлин.

Месье кладет свою руку мне на грудь, повернувшись ко мне лицом. На его щеке уже появляется ямочка, предвещающая улыбку.

— Точно, теперь я припоминаю твою историю с щеткой для волос.

— Я же предупредила, что больше не хочу ничего об этом слышать.

— Однако эта история очень забавная.

Отчаянно пытаясь перевести разговор на другую тему, чтобы Месье перестал представлять меня занимающейся любовью с нелепым предметом, я продолжаю:

— Зильберштейн, Атлан, Ландауэр — парни, с которыми я охотно занимаюсь сексом, но вряд ли смогу выдержать их присутствие больше пары дней.

— Погоди-ка… Зильберштейн, Атлан, Ландауэр…

— Знаю. Все мои нынешние любовники — евреи. Одному Богу известно почему.

Также одному Богу известно почему, я уточняю:

— Евреи и врачи.

И тут на лице Месье появляется гримаса, которую мог бы состроить мой отец, услышав об одной из моих оплошностей, — кривая пренебрежительная усмешка, сопровождаемая недвусмысленным вздохом.

— Это нехорошо.

— Что нехорошо?

— Трахаться только с врачами.

— Но… я их не выбирала. Просто так получилось. Я встретилась с одним, потом с другим, потом еще с одним — и, поскольку они все друг друга знают… выбраться из этого круга невозможно.

Месье ничего не добавляет, словно ему вполне достаточно такого объяснения. Но складка, оставшаяся у его губ, говорит о том, что эта новая теория, возможно, не так уж и невероятна: романтический писатель вполне может оказаться маленькой амбициозной потаскухой, коллекционирующей врачей из любви к избитому сценарию. Эта теория мне совсем не по душе, но, честно говоря, у меня нет сил доказывать обратное.

На подушке разложены три моих тетради с «Месье». Не в силах сдержать тревогу и возбуждение, я наблюдаю, как главный действующий персонаж листает их с абсолютно непроницаемым лицом, и лишь глаза с изящной жадностью бегают по строкам — очень быстро. Мое сердце отчаянно колотится. После каждого прочитанного абзаца я готова броситься к нему, чтобы вырвать из его рук свою тетрадь. Ближе к последней главе (той, разумеется, где во всех ракурсах описывается его жена и их семейная пара) серые глаза замедляют темп, чтобы медленно остановиться на одном слове, может, на одной фразе — ее этот загадочный персонаж напротив меня счел примечательной. Кажется, я перестала дышать. Так же медленно Месье поднимает лицо, приоткрывает свои красивые пухлые губы, и я слышу сухой вопрос, заданный слишком спокойным тоном, чтобы не вызвать беспокойства:

— Что тебе известно об изменах моей жены?

— Ничего, — быстро отвечаю я (Господи, я просто умираю от страха, от ужаса). — Это только предположение. Но мне кажется, такое возможно, разве нет?

Увидев, что теперь Месье внимательно читает весь абзац, вероятно, посчитав подобное заявление нелепым, я спешу малодушно добавить:

— Это не мои слова. В книге это говорит один из персонажей. — Переведя дыхание, я продолжаю: — В любом случае я изменила все имена, включая твое.

Месье, медленно листающий страницы, остается невозмутимым.

Я осторожно добавляю:

— Даже у твоей жены другое имя.

— И все-таки объясни мне, при чем здесь моя жена?

— Но… при очень многом! Ты даже не представляешь, сколько людей так или иначе вовлечено в эту историю! Рассказ о твоей жене имеет огромный смысл. Даже если я ничего не знаю о ней. Особенно потому что я ничего не знаю о ней. Кстати, об этом я неоднократно упоминаю в «Месье».

Не слушая меня, он переходит к расшифровке моих записей на внутренней стороне обложки, которая уже давно служит мне блокнотом, куда я записываю удачные слова, еще толком не оформленные мысли, наброски. Нагромождение фраз, понятных только мне, несколько высказываний Месье, тщательно взятых в кавычки, черным по белому непристойности, которые он шептал мне как-то утром во вторник и которые я боялась забыть (напрасные опасения, так как почти уверена, что и через пятьдесят лет они не утратят своего страстного звучания в моей памяти старушки).

— Погладь свою маленькую киску.

Это и другие хаотично разбросанные заметки, которые я собиралась использовать: «Член Месье в брюках. Месье, когда ласкает себя. Яички Месье?» (Посвятив описанию его тела несколько страниц, я вдруг осознала, что совершенно не помню, как выглядят его яички — очень странно.)

Я без труда представляю себе холодное непонимание, возможно, даже тревогу перед этими беспорядочными заметками, говорящими только о нем: слово «Месье» здесь написано тысячу раз, тысячей разных способов. Моя тетрадь напоминает комнату психопата со стенами, оклеенными фотографиями жертв, газетными статьями, прядями волос. Он осторожно входит в это логово, констатируя: спустя несколько месяцев после апогея нашей истории я держу в памяти столько подробностей о нем, о нас, которых он, скорее всего, даже не помнит. То, что ему может показаться патологией, для меня является единственным способом написать более-менее объективную книгу на тему, таковой не являющейся, это средство сохранить живой нашу историю, поскольку ожог, оставленный им, никак не хочет успокаиваться, даже невзирая на долгую разлуку.

Я жалобно смотрю, как он насыщается моими секретами, проникает в мой розово-черный мир маленькой девочки, заранее возмущенная его оценкой, которую он не преминет высказать.

Захлопнув мой последний том, он хмурит брови и издает долгий-долгий вздох мужчины, поставленного перед свершившимся фактом.

— Как меня зовут в твоей книге?

— Месье. Ты прекрасно это знаешь.

— И какую ты мне выбрала профессию?

— Хирурга. Я тебе уже говорила, что не могу это изменить. Это Ты.

Месье снова подавленно вздыхает и шепчет словно для себя:

— Теперь все узнают.

Мне хотелось прокричать эту фразу, но я еле слышно произнесла:

— Ты не единственный хирург в Париже.

— Зато я единственный, кто увлечен эротической литературой.

— И что теперь? Ты хочешь, чтобы я превратила Месье в продавца пирожков, читающего Сан-Антонио?[41]

Месье едва заметно улыбается, немного ослабив невыносимое напряжение.

Я прекрасно видела: читая эти две страницы, он не просто испугался, он осознал, что гениальная идея написать книгу о нашем романе в итоге обернулась против него. Это не могло не вызвать у Месье раздражения. Но на его непроницаемом лице не отражается ничего. Глядя на него из-под ресниц, я бросаю:

— Ты меня ненавидишь.

— Я? Ненавижу? — подскакивает он, явно шокированный моим заявлением, словно в том, что он может меня иногда ненавидеть, есть нечто поразительное. — Но за что мне тебя ненавидеть, детка?

— Что бы я ни сделала, что бы ни показала тебе, — все плохо.

— Напротив, мне нравится все, что ты делаешь.

— Ты же считаешь, что я хочу доставить тебе неприятности?

— Нет, я так не считаю, — отвечает он. — Я просто не хочу никого обидеть. Понимаешь?

— Я тоже не хочу. И мне тоже есть что терять.

— Но мне нечего терять! Просто не понимаю, для чего причинять людям боль? Поэтому обязательно поменяй подробности.

— Будет сделано.

Я незаметно опускаю тетради с кровати. Остаемся мы с Месье и наши тела, ставшие друг другу почти чужими. Уткнувшись подбородком в его подмышку, я не слушаю, как этот любимый голос рассказывает мне о недавно прочитанной книге. Я молча изучаю нас: Месье всем телом прижался ко мне, но на самом деле находится за километры отсюда. Его недовольство допущенной мною неосторожностью в конечном счете всего лишь детали: он лежит в этой кровати, я тоже, но нас (это абстрактное, однако немедленно узнаваемое понятие «Нас») уже нет.

— Мне пора идти, — сообщает он без десяти одиннадцать, то есть через полчаса после своего триумфального прихода.

— Ты что, издеваешься надо мной? — Я отпрянула к краю кровати, недоуменно глядя на него. — Сейчас? Ты же только что пришел!

— Знаю, но что ты от меня хочешь? Это все, что я мог сделать. Я даже был готов отменить нашу встречу.

Полчаса. Это все, чего я удостоилась за все свои страдания. На моем лице появляется детская гримаса, не оставляющая Месье равнодушным, поскольку он вздыхает, еще стоя нагишом на коленях среди скомканных простыней.

— Не смотри на меня так. Ты прекрасно знаешь: если бы я мог — обязательно остался бы.

— Нет, как раз не знаю. Я ничего не знаю. Мне просто кажется, что знаю.

— Так вот знай. У меня нет выбора.

Я с горечью продолжаю:

— В последнее время ты совсем не уделяешь мне внимания.

— Когда?

— В этот уик-энд, например.

И поскольку он, похоже, меня не понимает, всецело занятый поиском своих трусов, я продолжаю:

— Я вспоминаю о наших первых встречах. У тебя было столько же работы, тебе также не хватало времени, но ты как-то выкручивался. Постоянно звонил мне, отправлял сообщения. А теперь — ничего. Я до последней минуты не была уверена, что ты придешь.

— Я сделал все, что смог. Ты просто не представляешь, я ничего не успеваю. Какая-то вечная гонка. Это ужасно. Работаю по четырнадцать часов в день!

— Но ты же понимаешь: ничего не изменилось. Я всегда тебя таким знала, я сейчас не об этом.

— Теперь стало еще хуже.

Месье на секунду задумался, держа трусы в руках.

— Когда мы в первый раз встретились?

— Все началось в мае, — жалобно отвечаю я, не в силах смотреть на него и одновременно думать о только что поразившем меня сравнении: «Месье прошел сквозь меня как (рантом».

— В мае… тогда, видимо, был кризис. У меня было меньше работы.

Красивые глаза Месье, привычные ко лжи, выдерживают мой взгляд. Мне знакома эта притворная самоуверенность: я лгу точно так же, но Месье об этом не знает, считая, что все уловки запатентованы на его имя и неизвестны остальным.

Я закуриваю свой остаток косячка, решив переждать напряженную тишину. Делаю глубокую затяжку.

— Ты ведь не доверяешь мне?

Эта безумная мысль о том, что я могу простым движением руки перевернуть его жизнь, как стол с еще дымящимися яствами, меня забавляет. Всего пары слов будет достаточно, чтобы Месье вызвал отвращение у своей жены, стал чужим для собственных детей, посмешищем на работе и среди друзей. Мне двадцать лет, у меня нет положения в обществе, я всего лишь неумелый эскиз женщины — и я обладаю такой властью. Это все равно что держать в руках огромную винтовку: иногда просто умираю от желания выстрелить, но гражданская сознательность, тактичность, нравственность или что-то еще навсегда уберут мой палец с курка.

Месье, повернувшись лицом ко мне, садится на корточки, чтобы найти второй носок.

— Нет, я тебе доверяю.

— Ты никогда мне об этом не скажешь, но я это вижу. Ты боишься «Месье», как чумы.

— Если ты поменяешь все, что может стать понятным для людей из нашего окружения, я не вижу в этом ничего страшного. Наоборот! Это же твой первый роман! Ведь я всегда поощрял твое творчество, разве не так?

— Это правда.

— Я просто говорю, что у нас остается мало времени до того, как тебя издадут в тридцати тысячах экземплярах. Ты еще успеешь сделать своих персонажей более завуалированными.

— Тридцать тысяч экземпляров — не слишком ли много? — машинально спрашиваю я, думая о своем.

У меня, должно быть, раздосадованный вид, так как Месье на секунду прерывает поиски, чтобы погладить мои колени.

— Поверь мне, ты — прирожденный писатель. Я в том нисколько не сомневаюсь. Я понял это, как только прочел твой рассказ в «Разврате».

— О, кстати…

Я бросаюсь к своей раскрытой сумке, из которой торчит розовая обложка моего последнего экземпляра с объемной дарственной надписью. Месье, широко улыбаясь, хватает маленькую тетрадь, раскрывая ажурную обложку и с дотошностью эксперта разглядывая каждую страницу.

— Просто замечательно! — восклицает он, и только за эти два слова, повторяемые снова и снова, я готова отдать свою жизнь.

Почему для меня так важно одобрение Месье, когда совершенно очевидно: объективность ему не свойственна? Все комплименты, которые он мне делает, заранее взвешены, проанализированы, отформатированы, и я даже не говорю о потоке лести, что льется на меня во время секса, по большей части рождаясь в результате прилива спермы к мозгу и так же внезапно иссякая, как только этот прилив прекращается. Я всегда это знала, но ничего, ни одна пружина интеллекта ни разу не подтолкнула меня к нужным выводам. Месье говорит: «Это замечательно», и мир вокруг меня расцветает.

— Я написала тебе суперпосвящение.

«Там, где многие другие увидели только слова „член“ и „киска“, вы разглядели Люси и поняли ее. Значит, я передаю этот экземпляр в умелые руки. Для Месье С. С. от Элли Беккер».

Красивые губы раздвигаются, обнажая ряд восхитительных зубов.

— Это мне? — все же уточняет Месье с поразительно неуверенным выражением лица.

— Тебе. Я с самого начала это обещала.

— Великолепная книжка. Спасибо.

Я уже представляю ее в священной библиотеке острова Сен-Луи, рядом с непристойными книгами, в которых Месье прячет мои письма. Люди даже не представляют, какие оргии разворачиваются в этом кабинете, которому я приписываю размеры будуара или замка. Великие книги смешивают там свою пыль и сальный запах страниц, тысячи разных понятий сражаются и наскакивают друг на друга, и, начиная с этого вечера, я тоже буду там, с моей маленькой обложкой цвета розовой вагины, от которой еще пахнет типографией и безмятежными фантазиями девочек-подростков.

Но уже одиннадцать, и Месье торопится уйти. Несколько минут, оставшихся у нас, потрачены на поиск его одежды, разбросанной по всей комнате (я не помню такого торнадо, когда он пришел).

— Не грусти, пожалуйста.

— Я не грущу. Просто этого слишком мало.

— Я знаю. Для меня тоже.

Нехотя оторвав от него взгляд, я усаживаюсь на край кровати, делая вид, что ищу что-то в своем компьютере. Месье старательно зашнуровывает ботинки, с серьезным видом, свойственным всем мужчинам, позволяющим представить их в двенадцать лет посреди школьного двора. Затем так же серьезно он выпрямляется, берет свои солнцезащитные очки и, слушая мою болтовню, окидывает внимательным взглядом комнату, опустевшую кровать, смятые простыни. Я уже знаю, что он скажет, вернувшись ни с чем со своей охоты за мелочами, незаметно выпавшими из кармана:

— Пройдешься еще разок перед уходом?

Культовая фраза Месье, закрывающая каждую нашу встречу, а я о ней вспомнила только сейчас.

— Хорошо.

— Спасибо.

Воздух от его передвижений неприятно холодный, почти как на улице. Он доносит до меня поэтические флюиды, мой запах на его дорогой одежде, и я закрываю глаза, будучи на грани обморока. Мне потребовались месяцы на то, чтобы побыть вдвоем с Месье немногим меньше часа, а теперь понадобится вдвое больше, чтобы повторить такой подвиг, и это заранее лишает меня сил.

— У тебя вчера были гости? — спрашивает он, тронув носком ботинка пакет из японского ресторана.

— Подружки.

— Какие подружки? Бабетта и Инэс? — пытается угадать Месье.

— Моя сестра и наши подруги. Люси, Флора, Клеманс.

— Они знают, зачем ты здесь?

Беспокойные брови Месье словно сошли с карикатуры.

— Да, они знают, что я ждала тебя.

— Им известно, кто я?

На секунду я ошарашенно замолкаю: Месье мог допустить, что я ничего не расскажу своим лучшим подругам. Я. Девчонка. Я бормочу:

— Но… разумеется, известно!

— И они знают мое настоящее имя?

Если я скажу ему правду, мне снова придется бессмысленно оправдываться, и из этой перепалки я неизбежно выйду проигравшей. Тогда я решаю солгать:

— Нет. Они называют тебя Месье.

Впрочем, это наполовину правда: они действительно его так называют, отчасти потому, что я, не в силах произносить два восхитительных слога его имени, сама теперь использую только имя своего персонажа.

— Будь осторожна. Ты даже не представляешь, как быстро распространяются подобные слухи.

— Я знаю своих подруг. У них нет никаких точек соприкосновения с людьми твоего круга.

Месье издает долгий-долгий удрученный вздох.

— Всего ты знать не можешь. Это Париж.

— Ты должен мне верить.

«С какой стати?» — могло промелькнуть в голове Месье. Мы бы не стали обсуждать столь болезненную тему, как доверие, если бы я умела держать язык за зубами. Тем не менее он наклоняется ко мне и целует в лоб.

— Мне пора бежать.

Я бросаю на него пронизывающий взгляд. То есть я надеюсь, что он пронизывающий.

— Ну, тогда беги.

Месье направляется к двери.

— Ты хочешь со мной встретиться еще?

— Конечно.

Потом, поскольку я не свожу с него застывших глаз, он добавляет:

— Когда мы познакомились, у меня было меньше работы. А сейчас кризис закончился, дела оживились. К счастью, конечно… — Томный взгляд скользнул от моей шеи к бедрам. — Но иногда к несчастью…

Чувственность, озаряющая лицо Месье, исчезает, чтобы уступить место холодной, хирургической трезвости.

— Но это так.

Я киваю без всяких эмоций.

— А теперь поцелуй на дорожку, — вздыхает Месье.

Его губы уже утратили томную мягкость. Все в нем теперь принадлежит жене и клинике. Я предпочитаю подставить ему свой живот, прошептав:

— Ну, тогда звони.

— Позвоню.

Чувствуется, что ему немного неловко давать такие обещания после того, как он столько раз их не выполнял. Точно так же выглядит моя сестра, когда бабушка просит ее прислать открытку с каникул: всем известно, что даже двухминутный звонок для нас — это уже подвиг, а открытка из трех слов — вообще недостижимая цель. Бабушка и сама знает: вряд ли получит какой-либо письменный привет с нашего отдыха, и самое ужасное — она улыбается и прощает нас заранее, находя всевозможные оправдания обычному эгоизму, который не может сломить ни жалость, ни любовь.

Если я примерю эту метафору на себя, получится, что мой неблагодарный внук пришел навестить меня и забрать мои подарки. Тем лучше, если этот презренный мальчишка, спускаясь по лестнице, чувствует себя виноватым. Для меня это маленькая компенсация за все то, что я не посмела сказать или сделать.

Поскольку у меня не хватает духу смотреть, как он уходит, я возвращаюсь в кровать и зарываюсь под одеяло. Пытаюсь уснуть, но ни на секунду не перестаю представлять Месье в образах, при которых сон становится невозможным. Дело как раз в том, что я не могу подобрать нужных образов! У меня не получается вообразить страстные сцены, обычно предшествующие стадии моего засыпания. Убийственная разница между фантазиями и реальностью подавляет все мечты, которым я могла бы предаться.

Держа окурок в руке, я пристально смотрю на себя в зеркало. Пепел осыпается на простыни, еще хранящие запах Месье, едва уловимый, спрятанный где-то в складках. Этот укус на ляжке, который я приняла за выражение чувств, это легкое жжение в животе, напоминающее о произошедшем, — на самом деле всего лишь проявление возбуждения, не считающегося с моим. Не прошло и двух минут после его ухода, а мне уже плохо от острого чувства нехватки, не поддающегося объяснению, и все мольбы в мире, все душераздирающие просьбы не смягчат сердце Месье, не заставят его найти для меня пять минут в своем расписании до того момента, как его вновь не охватит внезапное желание секса.

Я уже знаю, что скажу Бабетте по телефону. Этот мужчина — чудовище. Этот мужчина не любит меня и никогда не любил. Это самый худший из мерзавцев, который до последней минуты не может мне сказать, придет он или нет. Он приходит с опозданием, уходит раньше, а в середине осыпает меня упреками, почти ставя мне в укор пятьдесят шесть минут, которые мы провели вместе, даже меньше часа, и мне уже кажется, что я их у него украла, приставив нож к горлу. Этот мужчина приходит, переполненный моими комплиментами, что я сама делала ему этим летом, надеждами, что связывала с ним, фантазиями, в которых предоставила ему главную роль. И он красуется передо мной, раздувшись от важности, и входит в меня, когда я еще сухая, и насмехается над моим желанием поговорить с ним.

Я пишу книгу об этом мужчине, но он видит во мне только опасность, готовую разрушить его жизнь и семью, живую угрозу, так некстати имеющую литературные способности, которая столь низко мстит ему, и он малодушно дает мне обещания, позволяет мне платить за гостиничный номер, но я прощаю ему, Бабетта. Я прощаю ему все. Ведь я влюблена.

Октябрь

— Алло?

— Это я.

— Кто — я?

— Ну… я!

Мое лицо морщится, как у старой кокетки, которую просят назвать ее возраст.

— Да кто это? Извините, но я ничего не слышу.

— Элли! — возмущенно кричу я.

— Элли?

— Да!

Шум на другом конце линии. На долю секунды слышно, как подошвы Месье изящно постукивают по кафельному полу клиники.

— Извините, я не понял. Кто говорит?

Тон довольно резкий. Совершенно мне незнакомый. Я подавленно повторяю:

— Элли. Ты меня не слышишь?

— Послушайте, я сейчас в клинике, здесь плохая связь, и у меня очень много дел. Кто говорит?

— Элли!

— Какая Элли?

— Беккер. Элли Беккер! — решаюсь уточнить я, покраснев и побелев от стыда, с испорченным на весь день настроением.

Настоящее унижение — это не случайно заправленное в трусы платье или падение с лестницы в метро. Это, прежде всего, осознание, что тебя спутал с тысячей других мужчина, о котором ты пишешь книгу.

— Элли Беккер, — повторяет Месье совершенно другим голосом, сладким, как карамель. — Здравствуй. Как твои дела?

— У тебя что, много знакомых по имени Элли? — спрашиваю я, смертельно оскорбленная.

Смех Месье для меня — словно те шлепки, что он раздает мне во время секса.

Ноябрь

Пятница. Я прекрасно это помню. Даже если я была скорее горда тем, что смогла добиться свидания с Месье, я себя ненавидела. У меня не было никакой срочной необходимости в этой встрече. Я сама устроила себе это ожидание на холодной улице Франсуа-Мирон и теперь получала от Месье сообщения, откладывающие его приезд на десять, двадцать, тридцать минут. Я была похожа на курильщика, который, продержавшись полгода без сигарет, позволяет себе выкурить одну и после этого малодушного поступка выбрасывает окурок, с мерзким вкусом во рту, пропахнув дымом и горько сожалея о содеянном. Не следовало вообще бросать курить. Чувство вины — слишком тяжелое бремя.

Когда я позвонила Бабетте, чтобы хоть как-то отвлечься от моих посиневших коленок, она издала долгий вздох.

— Ну и где ты сейчас?

— Я… на улице. Жду Месье.

— На улице? Там же всего три градуса, ты все себе отморозишь!

— Если я пойду в кафе, то не смогу там курить.

— С каких это пор ты не можешь обойтись без сигареты?

— С тех пор, как встретила Месье. Я уже полчаса тут прыгаю. Учитывая мое волнение, курю каждые пять минут.

— Он на работе или дурит тебе голову?

— В клинике его в последнюю минуту, когда он уже собирался уезжать, отозвали назад. Я сама предложила подождать его, Бабетта.

Я украдкой шмыгнула носом.

— А теперь мерзну.

— Да уж, как не повезло, что его позвали обратно, — проскрипела Бабетта.

— Не говори. Очень некстати.

— А ты его ждешь для чего конкретно? Я уверена: он поговорит с тобой десять минут на углу улицы и умчится на всей скорости.

Значит, вот где настал конец терпению Бабетты. В июне я почувствовала это у Валентины, а теперь лишилась поддержки и своей лучшей подруги. Мои опоры рушились одна за другой.

— Я должна его увидеть. Ты прекрасно это знаешь.

— И когда он появится и плюнет тебе в физиономию, ты его поблагодаришь.

— Что я тебе сделала, Бабетта? — с трудом выдавила я, сжавшись от такого оскорбления, которого совершенно не ожидала.

— Да ничего, Элли… Зачем ты упорствуешь? Тебе не кажется, что стадия скорби давно прошла?

— Какая еще стадия скорби?

— Я прекрасно понимаю: существуют моменты, когда считается нормальным грустить и творить невесть что, но сейчас ты словно вошла во вкус. Серьезно, этот тип не стоит восьми месяцев твоей жизни. Это безумие.

— Знаю. Но я обязана с ним поговорить. Мне нужны ответы.

— Ответы на что?

— Для моей книги. Она должна быть правдивой.

— Она должна быть правдивой. Вы только ее послушайте. Правда в том, что ты готова ради него на что угодно, а не только книгу написать.

— Согласна, но…

— И ты действительно думаешь, что, оказавшись перед ним, захочешь задать ему эти вопросы? Вопросы, которые вызовут у него только раздражение?

— Значит, ты считаешь, что поступаю неправильно.

— Держу пари: ты еще и нарядилась для него.

Я окидываю себя взглядом. Платье, чулки с подвязками, гетры и кеды Bensimon. Да, я при полном параде. Месье прекрасно это поймет.

— Вовсе нет.

— Твой голос совсем не похож на голос девочки в трусиках «Снупи». Ни на голос студентки после утренних лекций.

Я раздраженно рявкаю:

— Ладно, пока! — И отключаюсь в ужасном настроении.

Слава богу, во время этого короткого разговора Месье прислал мне СМС, чтобы назначить встречу в паркинге Винчи Пон-Мари через пять минут. В том самом паркинге.

Стараясь унять дрожь, я уселась на грязные ступеньки. Мое сердце бешено колотилось в груди, почти заглушая легкую музыку, характерную для таких мест, где никто, как правило, не задерживается. Кроме меня. И Месье. Когда я, опустив голову, завязывала шнурки, справа от себя заметила быстрое движение, внезапное дуновение, звук открывшейся двери. Я подняла глаза и увидела Месье, окинувшего мое тело таким родным оценивающим взглядом. Он держал для меня дверцу, как для пациентки, и, проходя рядом с ним, я ощутила, как пространство между нами буквально кипит от моего робкого и преступного влечения к этому мужчине.

— Ты мне сказала, что у тебя есть вопросы?

— Да, по поводу «Месье». Есть некоторые пункты, которые я хотела бы прояснить, поскольку многого не понимаю.

— Чего, например? Посмотри на меня.

Долю секунды я смотрю ему в глаза, чтобы тут же пожалеть об этой дерзости. Затем продолжаю, тараторя как пулемет:

— Я не поняла, почему мы перестали встречаться. Даже если ты и попытался мне объяснить, мне по-прежнему это непонятно. Почему ты больше не поддерживаешь никакого общения, тогда как очевидно, что мы можем многое друг другу дать. Почему…

— Тише, тише, — перебивает меня Месье. — Ты слишком быстро говоришь!

Я кусаю нижнюю губу, тщетно пытаясь дышать спокойнее.

— У тебя стресс, потому что ты видишь меня?

— Это очень самонадеянно с твоей стороны.

— У меня тоже стресс. Дай пощупать твой пульс.

Прежде чем я успеваю возразить, Месье хватает мое запястье и удерживает его своими пальцами. Раздраженно подняв глаза вверх, я с улыбкой говорю:

— У меня нормальный пульс.

— Нет, он учащенный, — отвечает Месье почти шепотом. — Как и мой.

— Никакой он не учащенный, — возражаю я, быстро отдергивая дрожащую руку.

Но, несмотря на мой сдержанный вид, я с удовольствием принимаю мысль, что абсолютно ничего не могу утаить от Месье. Даже то, что скрывается в моем организме. Я тут же становлюсь мокрой. Мне нравится, как бесцеремонно и элегантно Месье вторгается в мой мир, читая все, о чем я ему никогда не скажу. Жаркая волна заставляет меня снять пальто, и Месье круглыми от удивления глазами смотрит на мое декольте. И на прозрачные кружева.

— Ты с ума сошла — ходить так по улице? Это рискованно!

— На улице я застегиваю пальто. Как все нормальные люди.

— В этом платье видна вся твоя грудь, — замечает Месье, явно колеблясь между отцовским и заинтересованным тоном, и его пальцы осторожно хватают мой торчащий сосок.

— Что ты делаешь?

Он улыбается, не обращая внимания на мою непривычную агрессивность.

— Отвлекаешься, когда я слегка ласкаю тебя, пока мы разговариваем?

— Зачем это делать, если мы больше не можем заниматься любовью? Ты представляешь, в каком состоянии я вернусь домой?

— А я? Только посмотри на меня!

Опустив глаза, я очень ясно вижу эрекцию в его красивых брюках от костюма. Вот бы сейчас расстегнуть ширинку. И больше ничего. Как только его член окажется снаружи, Месье тут же превратится в другого человека. Он перестанет каждые две минуты смотреть на часы, и этот нож гильотины, зависший над нами, моментально исчезнет. Прикосновение прохладного воздуха к этой нежной коже напомнит ему о моем теле, как об убежище. Но с течением времени я растеряла свою дерзость и плохие манеры — и сегодня, несмотря на эрекцию Месье, между нами стоит целый мир. Я взволнованно отвожу взгляд.

— Что я должна на это сказать? Только взгляни на себя. Зачем нам эти танталовы муки?

— Какие еще муки? Это нормально, что я хочу тебя. Посмотри мне в глаза.

Месье берет пальцами мой подбородок, и, поскольку я могу ему ответить лишь этим вечным взглядом загнанной лани, его улыбка постепенно становится все шире, пока не показываются завораживающе плотоядные зубы.

— Какая ты красавица, — наконец бросает он. — Ты как будто еще больше похорошела.

Я с горечью отвечаю:

— Не думаю, что мне от этого есть какая-то польза.

— Элли, дело вовсе не в том, что я не хочу тебя видеть. Разве можно этого не хотеть? Я просто не могу. — Глядя мне в глаза, Месье заводит свою пластинку: — Ты же знаешь, что это в итоге сделает нас несчастными. Будь у меня больше времени, мы бы проводили его вместе. Я хочу тебя видеть, разговаривать с тобой, обнимать тебя. Я бы с удовольствием пообщался с тобой за бокалом вина. У меня мало знакомых, с которыми я могу обсуждать книги так, как делаю с Элли Беккер.

Глядя на руль своей машины, он в замешательстве встряхивает головой.

— Разве мы не можем общаться просто так, без секса?

Я не в состоянии сдержать изумленного смеха.

— Да ты посмотри на себя! Посмотри на свои брюки! Ты и в самом деле думаешь, что мы на такое способны?

— Рядом с тобой я понимаю, что не способен, — жалобно подтверждает Месье.

— Никто не способен. Мы в тупиковой ситуации.

Я то кладу ногу на ногу, то снова снимаю ее, не зная, плакать мне или злиться. Я столько ждала Месье, чтобы услышать, как он спрашивает себя вслух, достаточно ли мы благоразумны, чтобы находиться рядом, не думая о постели. Что до меня, так я никогда не могла похвастаться благоразумием в присутствии Месье. Кстати, интересно знать, какой была бы моя жизнь, будь у меня хоть немного этого самого благоразумия. Чего я могла бы добиться?

— Я не могу с тобой видеться, — продолжает он, — потому что от этого пострадает девяносто процентов моего существования. У меня семья, работа, и мне понадобилась бы еще одна жизнь, чтобы найти в ней для тебя достойное место.

— Но… как же делают другие женатые мужчины, изменяющие своим женам?

— Как они делают? — Месье сдерживает язвительный смех. — Очень просто! Они встречаются два раза в неделю в каком-нибудь отеле, раздеваются, рассказывая о своих делах, занимаются сексом, потом расходятся. Она, возможно, спросит у него: «Как поживает твоя жена?», на что он ответит: «Спасибо, хорошо». И все. Как видишь, это просто. Но я так не хочу.

— А у нас разве было по-другому? Не так, как ты описал?

— Нет, не так, — возражает Месье, тряхнув головой, видимо, возмущенный таким сравнением.

— В последний раз, в отеле шестнадцатого округа, все было точно так. — Я с грустью смотрю на него. — Ты пришел, мы занялись сексом, полчаса поговорили, и ты ушел.

— Значит, ты считаешь, что у нас было только это? Правда?

— Я пишу роман о тебе. Если бы у нас была такая простая история, то создала бы комикс.

В некоторые моменты я физически ощущаю ликование Месье от того, что он стал героем книги. Теперь я уверена в одном: если эта история была такой сложной, с самого начала до того, что я считаю концом, то отчасти потому, что он не умеет проводить границу между реальностью и вымыслом. Жизнь, которую ведут любовники в литературных романах, кажется ему слишком красивой, слишком волнующей, чтобы возвращаться к штампам повседневности. Но то, что представляется героическим или романтичным в произведении Стендаля, для таких людей, как я, — просто желающих жить, — превращается в долгое мучение.

Месье, не таясь, разглядывает мои чулки с подвязками (возможно, он даже хочет, чтобы я это видела) и говорит мне:

— Какая симпатичная вещица.

Я одергиваю платье с раздраженной стыдливостью, которой научилась, общаясь со всеми теми мужчинами, что меня не устраивали, так как, хотя они и были хирургами, женатыми, сорокалетними, страстными или порочными, но не все сразу. Я чувствую: Месье улыбается, забавляясь этим новым вызовом.

— Покажи, — продолжает он, и его красивая рука пробирается под мое пальто.

В тот момент, когда она скользит к моему животу, я нагибаюсь вперед, полная решимости закрыть доступ, насколько это возможно, двигая коленями, чтобы изгнать его из себя. Месье наклоняется ко мне и шепчет одновременно обжигающим и ледяным голосом, парализующим меня:

— Не шевелись. Не бойся.

Его ласки немного расслабляют меня, я дышу и вожу глазами, как пойманный за уши кролик.

— Я просто хочу потрогать твою сисечку. Не бойся.

Его большая ладонь принимает ее точную форму и размер, обхватывает меня так нежно и тепло, что я тут же становлюсь мокрой. Я отчетливо ощущаю, как моя грудь дергается и дрожит в его руке, а мой сосок между его пальцами кричит этой мимолетной ласке «да, да, да».

Затем ладонь Месье спускается вдоль моего живота и проскальзывает между моих ног. Я возмущенно отодвигаюсь, он с улыбкой вытаскивает руку.

— Не бойся меня, — повторяет он, гладя меня по щеке своими породистыми пальцами, легкости которых никогда не умаляло увесистое обручальное кольцо.

— Я и не боюсь, — выдыхаю я, и в холодном склепе его машины мое дыхание превращается в тяжелый пар, тяжелый от испытываемого мной страха.

— Поцелуй меня в губы.

Месье неуловимо протягивает мне свои набухшие губы, невероятно притягательные, само воплощение соблазна на земле.

— С какой стати я буду это делать?

— По-дружески, — уточняет Месье, и, поскольку я не могу сдержать смеха, он ко мне присоединяется.

— По-дружески? Ты издеваешься надо мной?

— Разве мы не друзья?

Прежде чем я успеваю что-либо сказать, Месье отвечает за меня:

— Мы друзья. Поцелуй меня.

Поскольку я совершенно не знаю, как возразить, какие подобрать аргументы против этого поцелуя, которого я так жажду, то прижимаюсь своим маленьким ртом к большим и таким приятным губам Месье. Ненадолго, может, на долю секунды. И эта доля секунды напоминает мне о том, как все было в ту пору, когда поцелуи Месье сыпались словно из рога изобилия и не вызывали подобных размышлений и колебаний. Но я никогда не целую своих друзей в губы. Теперь я знаю почему: мы либо друзья, либо любовники, а если быть любовниками и врагами, как я и Месье, все заканчивается разбитым сердцем.

— Мне было бы проще, если бы ты была замужем или жила с постоянным парнем.

Я не решаюсь рассказать Месье об Эдуарде. И обо всех тех, кто мог бы занять его место, если бы он оставил мне на это время.

— Если бы ты хоть немного любил меня, то солгал бы мне! Просто сказал бы, что больше не хочешь меня видеть!

— Я не могу этого сделать, — отвечает Месье, покачав головой. — Это мой недостаток, я не могу обманывать в таких вещах.

Его большие серые глаза никогда не дадут мне ответа, который я лихорадочно ищу: нечто вроде несокрушимой стены отделяет меня от мыслей Месье. Я могу сколько угодно сидеть здесь, но уже вижу, как иду по набережной до метро с головой, полной разных гипотез, крутящихся во мне как барабан стиральной машины. Я поднимаю подбородок с фальшивой гордостью, за которую мне тут же становится стыдно.

— Поклянись.

— В чем поклясться?

— Поклянись, что ты не говоришь мне этого специально, чтобы я за тобой бегала.

Лицо Месье остается непроницаемым, а его глаза по-прежнему смотрят на меня спокойно.

— Но я не хочу, чтобы ты бегала за мной.

— Не хочешь?

— Разумеется, нет. Ситуация и без того достаточно болезненная.

Он бросает быстрый взгляд на часы, и я чувствую его нетерпение. Месье пора, Месье пора, и до следующего раза я буду проклинать себя за то, что так ничего и не сделала, ничего не сказала, ничего не предприняла, чтобы удержать его.

Поток толпы незаметно увлекает за собой его взгляд. Мысленно Месье наверняка уже затерялся среди всех этих людей, растворив свой высокий силуэт и дорогую одежду в заурядности остальных. Возможно, он уже даже в объятиях своей жены. Перед миром, который нас отныне разделяет, я отступаю, делая шаг назад в сторону набережной. Собираясь уходить, он проводит рукой по моему лицу, нежно сжимает двумя пальцами мой нос и говорит:

— Ты красивая, Элли.

— Ну, тогда прощай, — бросаю я с самым печальным в мире видом.

— Почему «прощай»? — спрашивает Месье.

Вместо ответа я едва заметно улыбаюсь и потихоньку пячусь назад до тех пор, пока от этого мужчины не остается только край шарфа из ультрамаринового шелка, заправленный в высокий воротник пальто Lanvin. Там, где люди видят лишь одежду из дорогой ткани, я угадываю Месье, его парфюм, а под ним — аромат его кожи. Я не вдыхала его уже несколько месяцев, но знаю его наизусть, как молитву.

Когда я с разбитым сердцем направляюсь к метро, Месье звонит мне, чтобы побыть вместе со мной эти несколько шагов.

— Ты уже знаешь, как закончишь свою книгу?

— Еще нет.

— Нужен какой-нибудь бурный финал.

— Я знаю, как раз думаю над этим.

Я уже подумываю об одной концовке, которая, может, будет и не очень бурной и зрелищной, но установит между нами нечто вроде равенства — независимо от того, каким это покажется в общем контексте. Но я не собираюсь ему объяснять, почему хочу, чтобы мы были квиты. «Квиты? Квиты в чем?» — удивился бы Месье. Что за счеты могут быть в любви?

И что я ему на это отвечу? Как мне за две с половиной минуты телефонного разговора объяснить: любовь не может быть до такой степени односторонней, и в двадцать лет я еще считаю очки в наших перепалках, как считаю своих любовников? Месье оскорбился бы, и те недомолвки, которые позволили мне увидеть его сегодня вечером, исчезли бы.

— Нужно, чтобы кто-нибудь из нас умер, — предлагает он, и я едва сдерживаю смех.

— Вообще-то, я описываю правдивую историю. Это не совсем литературный роман.

— Я знаю, но как ты собираешься поступить, если никто не умрет? Тебе нужно что-то сильное. Элли могла бы в один прекрасный день узнать, что Месье умер.

Я замедлила шаг, чтобы спокойно насладиться голосом Месье и его очевидным желанием поговорить о моем великом творении. Лишь несколько недель спустя я поняла: он знал, какова была доля реальности и вымысла на трехстах страницах, которыми я так гордилась. И за гранью всех этих литературных рассуждений, моей покорности Месье и даже его относительно прохладного ко мне отношения мы ничем не отличались от персонажей книги. Нам требовался бурный, бесповоротный финал. Без резкого и окончательного разрыва мы могли бы тянуть это вечно, год за годом. Я, во всяком случае. В этой вялой гонке, где не было места усталости, я без конца сталкивалась с Месье, как расшалившийся ребенок: иногда он не обращал на меня никакого внимания, в другой раз оборачивался, замечал меня и тратил пять минут своего времени, чтобы погладить по голове, — и я никогда не знала заранее, какой будет его реакция.

Я хотела знать, постоянно удостоверяться, что эта презренная власть — способность возбуждать его — еще в силе. От этого у меня перехватывало дух. И Месье, конечно, это тоже увлекало, пожалуй, даже больше, чем меня. И если я уберу его из книги, в жизни он все равно останется. Я даже предвидела шок, обратный эффект: угнетенная подробно описанной смертью, брошусь в клинику, дождусь, пока он пройдет по коридору, соединяющему его кабинет с операционной, и молча повисну у него на шее, только для того, чтобы ощутить его тепло, биение сердца у моей щеки, всю эту жизнь в его теле. Нет более эффективного способа вернуться в исходную точку, чем убить Месье самым банальным образом. Но, так или иначе, мне как-то придется из этого выбираться.

И тогда я вспомнила одну фразу, которая вырвалась у него (хотя разве можно утверждать, что у Месье может что-то вырваться?) во время нашего телефонного разговора несколько дней назад:

— Однажды я умру. И тогда я, конечно же, пожалею о том, что не проводил с тобой больше времени.

Раньше я никогда не задумывалась: а ведь Месье когда-нибудь умрет. На тот момент мне будет уже много лет, столько же, сколько сейчас Месье, может, больше. У меня будет муж, дети, своя жизнь. Господи, сделай так, чтобы он не умер. Господи, сделай так, чтобы я узнала об этом из последних страниц газеты. Господи, сделай так, чтобы я никогда об этом не узнала.

Январь

Все, я ухожу. Бюстгальтер, чулки, платье, пальто. Ботинки. Трусы слишком далеко. Если я подойду очень близко к кровати, он проснется, и — черт возьми — он захочет узнать, почему я ухожу. А я не могу найти ни одного вежливого ответа, не сейчас.

Вторник, половина первого, и я возвращаюсь домой, — то есть я на это надеюсь.

Дверь весит тонны три, и на ней табличка — Оливье Дестель. Если это правда, если я могу себе верить, я читаю это имя в последний раз, в последний раз касаюсь этой ручки, в последний раз вижу его рожу, в последний раз любуюсь на свою в зеркале его лифта.

Мне предстоит сделать сотню пересадок, чтобы добраться до дома, и сейчас я привалилась к окну в автобусе, соединяющему Балар с двенадцатым округом, из которого надеюсь так или и иначе добраться до дома. Эта затея обещает быть непростой, но я двигаюсь на автопилоте с тех пор, как сбежала из квартиры Дестеля.

Я даже не уверена, что спала той ночью. Он храпел. Я потихоньку включила свой iPod в кровати и слушала Pink Floyd. Никаких эмоций я уже не испытывала, зато выстроила целую теорию, проводящую параллель между Pink Floyd и Вагнером, и, как ни странно, довольно стройную. Это, пожалуй, единственное представляющее интерес из всего, что я создала за последнее время, и я пообещала себе изложить ее на бумаге. Но, если я сделаю это сейчас, получится полная ерунда. Мне и так в последнее время сложно располагать слова друг за другом в нужном порядке, а сегодня утром, в этом автобусе и в таком состоянии — и вовсе невыполнимо.

Мне бы очень хотелось снова пережить те летние приступы творчества, когда я часами напролет сидела за своим столом, но вдохновение тут же улетучивается, стоит мне положить перед собой лист бумаги. И потом я слишком мало времени провожу дома. Слишком много курю. Слишком много пью водки со льдом. Слишком часто встречаюсь с мужчинами. Слишком часто просыпаюсь в четыре дня. Слишком много сплю. Такое ощущение, что я специально довожу себя до состояния, в котором невозможна никакая продуктивность.

Иногда я думаю о том, возвращаясь после вечеринок, подобных этой. Прислонившись головой к окну автобуса, умирая от холода, я понимаю, что погибаю. Этот бесконечный поиск Месье, который я наделяла каким-то смыслом и считала вполне разумным, превратился в полный крах.

Мать все чаще прибегает к прямым намекам, даже мои друзья начали указывать мне на это, и лишь в подобные моменты я тоже ощущаю происходящее со всей ясностью. Уже несколько недель я твердо убеждена, что дошла до предела, но какая-то часть меня, похоже, не хочет этого замечать. Ведь я продолжаю, словно для того, чтобы остановиться, мне нужно нечто худшее, чем это утро после бессонной ночи, чем эта усталость и отвращение к людям в метро. Хотя уже понятно: хуже быть не может.

Этот поезд будет везти меня домой не меньше двадцати одной минуты, и как, скажите, мне такое выдержать? Я совершенно измучена, все мои мышцы болят, мне слишком холодно и слишком жарко, неподвижно сидеть на жестком сиденье — настоящая пытка, но в положении лежа я бы просто завыла. Мне везде некомфортно на этой земле, но, по крайней мере, когда люди исчезнут и я останусь одна, у меня будет достаточно времени, чтобы найти для себя удобную позу.

Я просто сгораю от внезапного и невозможного желания оказаться в другом месте, во всех смыслах, которое несет в себе это слово. Мне помогли бы забыться чтение и музыка, но почитать нечего, a Pulp в моих наушниках подобен тем божественным симфониям Бетховена, которые нельзя слушать чересчур часто. Шесть песен проиграли, а я даже ничего не почувствовала. Единственное, в чем уверена, так это в том, что «Бар „Италия“» мне всегда будет напоминать Оливье Дестеля, ночи, проведенные с ним, и эти моменты, когда заключительный взрыв моей жизни кажется мне более неотвратимым, чем прежде.

В этой песне есть все. Синтетический истеричный фон, посреди которого звучит слишком живой голос Джарвиса Кокера, словно с трудом подчиняющийся ритму; пронзительный переход и припев в совершенно другой, возбуждающей манере. Слушая ее в том состоянии, которое он описывает, начинаешь чувствовать себя не так одиноко. Но в нормальном состоянии одна только музыка с новой силой напомнит о том, как мне было плохо. Надеюсь, я не буду убиваться все три минуты сорок четыре секунды, но именно благодаря этому чуду, рождаемому песней, я питаю такую безумную любовь к словам. Я считаю изумительной их способность вызывать в нужных дозах отвращение или радость. Черт! Абсолютное понимание этой песни, гениальная проницательность слов вызывает у меня слезы. И кто возвращается на своем черном боевом коне, как только я делаю такое головокружительное открытие? Кто внезапно выплывает из полузабвения, в которое его повергли месяцы молчания? Поскольку есть все же в мире один человек, присутствие которого я могла бы сейчас вынести, и с кем сумела бы хоть немного забыть, что сегодня, именно в эту минуту, мне ужасно плохо. Месье обнял бы меня, и впервые его манера кичиться тем, что он все уже знает, что пережил это раньше, чем я, перестанет меня раздражать и вызовет чувство успокоения.

Я смогу повторять «мне плохо, мне плохо» до тех пор, пока мне не станет лучше или пока я не свалюсь с ног от усталости, и я уверена: увидев мое состояние, Месье поймет меня и не сделает ни одного обидного комментария. Месье знает цену любопытству. Я расскажу ему о «Баре „Италия“», звучащем в этом невыносимом темпе, который невозможно обуздать, и он будет гладить меня по волосам, чтобы успокоить, и в последнем припеве мы ощутим ту же счастливую дрожь, что и при чтении «Лона Ирены».

Как же мне надоели эти фантазии.

Я несколько раз вспоминала о нем вчера. Было очень холодно, и я вышла из «Барона», повиснув на Оливье Дестеле — в буквальном смысле; иными словами, он тащил меня на себе.

На часах — четыре часа утра, Париж выглядит пустым и грязным, но, глядя на небо, можно представить себя в рекламе «Шанель» с Эстеллой Уоррен. Я никогда еще не бывала в таком состоянии, чувствуя себя то безумно счастливой, то очень несчастной. Я задыхалась, словно перед смертью, и каждое слово приходилось делить на три слога. Я все время боялась описаться и то и дело останавливалась посреди улицы, за какой-нибудь заснеженной машиной, но сидя на корточках со спущенными трусами в отчаянии смотрела на Оливье, спрашивая у него, почему не могу пописать, почему, почему? И он спокойно, со взглядом, который в подобной ситуации я хотела бы видеть у Месье, объяснял мне, что это нормально. Что я пописаю позже. Все это он произносил с похотливостью, которая вызывала во мне отвращение и подстегивала кровь, поскольку, не испытывая к нему ни малейшего влечения, равно как и желания секса, я, словно в воздухе, нуждалась в какой-нибудь значимой сцене, в стиле «Мадам Эдварда».

Я почти сидела голой задницей в снегу, прикрывшись своим черным пальто, подняв капюшон, — согласитесь, было заманчиво провести параллель.

Оливье вел меня к машине, но каждые три шага я останавливалась, чтобы задать ему какой-нибудь нелепый вопрос или потребовать обещаний, которые мне были совершенно не нужны, — понимал ли он? Это было моей дилеммой. Я рассказывала ему свою жизнь в самых интимных подробностях, шатаясь у его плеча, будучи уверенной: несмотря на все, что отдаляет меня от него, на все, что меня отталкивает в нем, Оливье понимает меня лучше других.

Иногда отвращение, которое я к нему испытывала, заставляло меня на несколько секунд зачарованно замирать. Эйфория превращала все эти ощущения в поистине космические эксперименты: определенное знание такого типа мужчины и его извращений доставляло мне нездоровое удовольствие, и я испытывала острое головокружение от своего падения. На повороте улицы я прислонилась к дому, раздвинула ноги и подняла юбку, велев Дестелю лизать меня прямо здесь и сейчас. Невозможно описать, что было в его взгляде, когда он ответил мне отказом. Он улыбался. Мне это нравилось. Мне бы понравился любой, самый грязный, самый ошеломляющий разврат.

Когда мы шли мимо автобусной остановки, все изменилось. Я беседовала с ним, как с близким другом, и прямо посреди фразы на какую-то очень личную тему внезапно утратила всякую мотивацию, всякое желание продолжать разговор и вообще находиться рядом с этим мужчиной. Я видела, как на нас смотрят люди: шла стиснув зубы с видом пятнадцатилетней девчонки, на слишком высоких каблуках, а Оливье, в своем костюме, длинном пальто, выглядел словно мой отец, как сам дьявол.

Я не понимала, зачем рассказала ему столько сокровенных вещей о себе. От тоски мне хотелось умереть прямо посреди улицы. И когда я добралась до самого дна, сильнейший всплеск адреналина снова вытолкнул меня на поверхность, и я принялась с удвоенным энтузиазмом выкладывать ему все свои тайны, будто какие-нибудь пустяки, прерывисто дыша, как шлюха во время секса. Я снова была в миноре, когда Оливье прошептал мне в машине:

— Мы созданы друг для друга. Вы прекрасно это знаете, Элли. (Потому что я попросила его называть меня на «вы», словно в каком-нибудь любовном романе.)

Я выдавила из себя кислую улыбку и подумала: «Месье, Месье, Месье» так энергично, что он наверняка проснулся посреди ночи, сам не зная почему. Я верю в подобные вещи. Верю и знаю, потому что сразу после этого все стало совершенно невыносимым, словно он видел меня стоящей на четвереньках на диване Оливье, превращающей в нелепые «Да» свои позывы к зевоте, слишком пьяной, чтобы возбудиться, с одним порванным чулком, с другим — съехавшим на лодыжку. Словно мне было мало моего возмутившегося сверх-Я, каждое мое движение проходило через воображаемую цензуру Месье, вздыхающего: «Элли, ну что ты тут делаешь? Мало того что этот парень извращенец и тяжелая гиря, специально созданная, чтобы утащить тебя на самое дно, мало того что ты дошла до опасной грани, как крыса в крошечной клетке, готовая отгрызть собственные лапки, — это безвкусное зрелище просто внушает отвращение. Тебя можно разместить на сайте для придурков с увлекательной подписью под фотографией: „Маленькая пьяная шлюшка дает себя трахать как попало“, а в комментариях напишут: „бедняжка“ или „впечатляет“. Я действительно беспокоюсь о тебе, Элли. Разве я не сказал тебе в день твоего рождения, когда мы сидели в моей машине: „Береги себя“? А ты мне ответила, вздернув свой милый маленький подбородок: „Не понимаю, почему ты обо мне беспокоишься. Ты мне не звонишь, мы больше не видимся“. Ты упрямилась, словно не понимала, в чем дело, но ты все прекрасно знаешь, вот почему я беспокоюсь о тебе. Потому что я предчувствовал подобную сцену, о которой ты жалеешь, и твои сожаления хуже всего. От тебя за версту несет мужчиной, который совершенно не знает, что тебе нужно, и которого тебе даже не хочется ничему учить. Я понял это по тому, как ты вздрогнула, когда я назвал тебя „моя любимая девочка“, словно ты считала совершенно немыслимым, что, вопреки всему, я могу по-прежнему тебя любить. Я говорил тебе о взгляде зверька, которого убивают, об этом затуманенном взоре, появляющемся на твоем лице, когда я вхожу в тебя и ты перестаешь двигаться. Ты смотришь на него таким же взглядом, принадлежащим мне, ты позволяешь этому придурку извиваться над тобой и шептать тебе в ухо омерзительные слова, называть тебя „милой“, даже если это вызывает у тебя гримасу, заставляя отворачиваться как можно дальше, — и как он не может этого понять, Элли? Какое безумное ослепление не дает ему видеть твою напряженность и то, как ты терпишь каждый его поцелуй? Ты ненавидишь его так сильно, что он должен это чувствовать, ты бы такое почувствовала — разве нет? Может, он просто считает тебя ненормальной? Неужели можно быть таким глупцом? Мне кажется, дело здесь в другом: возможно, он давно понял, как сильно ты его ненавидишь, но ему на это плевать. Пока ты не прокричишь ему это в лицо, он будет играть в твою игру и отвечать на все твои лживые крики, на все твои притворные спазмы. А ты не из тех, кто кричит. Ты терпеливо ждешь, когда все закончится, а после всего пишешь о нем, об этом посредственном ничтожестве, этом омерзительном зануде.

Ты попробуешь всех мужчин, пока все не поймешь, но одно верно, Элли, тебе абсолютно нечего делать в мире, где трахают девчонку, пока она еще способна издавать звуки, какими бы они ни были. Пора тебе отсюда бежать, даже если идти некуда, но я предпочитаю видеть тебя бредущей по улицам в пять часов утра по жуткому холоду, чем лежащей под этим разгоряченным жирным боровом. Ты и сама это предпочитаешь, признайся».

Последнее оскорбление, незамеченное мной раньше, то, что вполне могло спровоцировать все мои неверные поступки: от Оливье Дестеля пахло Habit Rouge. Когда до меня это дошло, я поняла: он должен остановиться, или я умру прямо сейчас. Этот ультиматум длился всего долю секунды, но я его никогда не забуду.

Со мной то самое восхитительное старое издание «Цветов зла» Бодлера — подарок Месье на мой день рождения. Из-за этой книги у меня весь вечер не закрывалась сумка. Никто не понимал, зачем я ношу с собой подобный раритет (думаю, никто также не понимал, почему я встречаюсь с таким старым мужчиной, но по этому поводу вопросов мне не задавали).

Внутри книги лежит маленький листок бумаги, я неловко разворачиваю его: «Подарок от С. С., 14. 12. 2009». Обычно я прячу подарки Месье в нагромождении скомканных шмоток, но недавно мать решила навести там порядок и каким-то чудом не нашла эту маленькую записку, где предательское имя написано полностью, четко, словно вызов. Нам с Месье, однако, известно, что нас связывает только эта книга, именно потому я таскаю ее повсюду. По этой же причине, лежа в позе зародыша на своей кровати, в доме, где все только просыпаются и собираются на работу, я положила ее рядом, на уровне лица. Так, между парами алкоголя и зубовным скрежетом я вспоминаю ту среду декабря, в его машине. Десять минут вспомнить несложно, и это единственный момент за последнее время, когда встрепенулось мое сердце, — я имею в виду от любви.

Я решила больше не описывать все эти телефонные звонки и банальные свидания, которыми удостаивает меня Месье. Через несколько месяцев, возможно, уже ничего не вспомню из последних встреч с ним, за исключением двух-трех вещей, и прежде чем заснуть, я хочу их записать:

Теперь в моей библиотеке есть две прекрасные книги.

Даже если я больше не стремлюсь так яростно ему принадлежать, мне по-прежнему необходимо с ним разговаривать. А эти разговоры снова вызывают у меня желание влюбиться.

Если хорошенько подумать, может так оказаться, что Месье тоже любит меня и наша связь похожа на пьесу Расина, где все разлучает любовников. Но в данном конкретном случае центральный сюжет от этого не стал красивее: отели по вторникам сменил его черный автомобиль, и теперь мы видимся не больше четверти часа в паркинге или в ряду припаркованных машин, а Месье даже не снимает своих солнечных очков. Я продолжаю упорно надевать чулки с подвязками, чтобы он их видел. Я ввела в наше общение саркастические нотки, он их не понимает, обижается из-за пустяков, настаивает на темах, от обсуждения которых я уклоняюсь. Наперекор всякой логике он отказывается признавать, что любовники не могут находиться вдалеке друг от друга больше одного дня, — поэтому мы что-то другое. И это другое — необязательно веселое, но заманчивое, и вот все, что я знаю.

Мне кажется, я нашла хорошую аллегорию — и забудьте все глупости, которые я могла написать раньше: наша история похожа на мультик, чересчур затянутый, где потрепанная мышь вяло вертит задом перед крупным, чрезмерно упитанным котом. Они обречены продолжать, потому что жизнь станет слишком странной без этой бесконечной гонки.

Март

Месье медленно проник пальцем в мой анус, и, словно забившийся в норку зверек, которого донимают, я отчаянно сжалась вокруг него, с такой поспешностью, за которую мне тут же стало стыдно.

— Да, милая, — убаюкивал меня Месье почти растроганным голосом, пока я все более откровенно терлась об шершавые простыни (умопомрачительное сочетание, от чего хотелось кричать). — Да, моя девочка.

Мысль о том, что он может видеть, до какой степени я набухла, не в силах сдерживать переполняющий меня поток, показавшийся под ягодицами, вызывала во мне конвульсивную дрожь. Неизбежен тот момент, когда это липкое возбуждение станет нестерпимым.

— Твоя маленькая киска, — произнес Месье своим низким спокойным голосом. — Какая же она красивая, твоя киска. И мокрая, именно так, как я люблю.

— О, я хочу твои пальцы, — промурлыкала я вместо ответа млеющим голосом порноактрисы, вздрагивая от гордости.

Но рука, опускавшаяся, чтобы выполнить мою просьбу, не смогла удержаться и попутно с сочным звуком шлепнула меня по попе.

— Ты получишь больше, чем мои пальцы. Наберись терпения.

Не могу точно вспомнить, что было потом. Думаю, я уткнулась в свою подушку, возбужденная до крайности этой замечательной складкой на постели и пальцем Месье в моем анусе, к которому он вскоре присоединился языком, что показалось мне верхом наслаждения.

Затем он неторопливо принялся буквально поедать меня, раздвинув мои ягодицы, но при этом самым жестоким образом обходя стороной мою киску. Даже когда я возмущенно подставляла ему свою вагину, Месье лишь слегка касался ее подбородком. Мне казалось, что я вся превратилась в трепещущую от ожидания плоть, раздувшуюся до невероятных размеров. Всего несколько месяцев назад (казавшихся мне тысячелетиями) обратиться к Месье в тот момент, когда он лизал мой анус, представлялось мне совершенно недопустимым, но теперь растущее желание стало таким сильным и настоятельным, что, вздрагивая ягодицами перед его носом, я пробормотала:

— Но сделай уже что-нибудь!

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Я снова уткнулась в подушку, не зная, что могло бы доставить мне большее удовольствие: его пальцы или рот, или, быть может, член? Как можно между этим выбрать? Масса ответов на вопрос Месье вызывала у меня головокружение, а его умелый язык, то длинный и бархатный, то твердый и проникающий, еще больше сбивал с толку. Я нахмурилась, прежде чем пробормотать в простыни:

— Сделай что-нибудь с моей киской!

Набравшись неизвестно откуда взявшейся наглости, я продолжила:

— Меня нервирует, что ты специально ее не касаешься.

Он тут же поднял свое лицо, я же из-за полусфер собственных ягодиц смотрела на него с полузакрытыми глазами, сгорая от возбуждения. Этот восхитительный рот обрел новые округлости, припухлость в результате долгих и умелых ласк, готовящих меня к проникновению, и в облике Месье ощущалось что-то звериное — словно хищника прервали в разгар пиршества.

Я слабым неуверенным голосом собиралась дать ему какое-нибудь указание, когда две сильные руки перевернули меня на спину, словно жука, и слова «зверь» стало недостаточно для описания Месье, стоящего на коленях с торчащим из черных волос твердым напряженным членом перед моими широко раздвинутыми ногами. Сколько плотоядности было в его взгляде, когда он перевел его на низ моего живота, который он удерживал в бесстыдной позиции своими большими руками. Он был похож на кого угодно, только не на хирурга, — потому что это было немыслимо, потому что любой инструмент в его руках тут же стал бы смертельно опасным! В целях моего полного и беспрекословного повиновения! Месье без одежды представлял собой лишь длинное стройное тело, очерченное вокруг его члена, сейчас единолично руководившего всеми его движениями, поведением, действиями по отношению ко мне.

Не осталось и следа от той утонченности, которую я тысячи раз нахваливала перед своими подружками, описывала в книге, представляла в фантазиях, идеализировала и тщетно искала у многих других. То, что сейчас творилось в мыслях Месье, было старо как мир и даже лежало в его основе, и, обнажив зубы, он прорычал, не сводя глаз с моей сочащейся щели:

— Не шевелись. Дай мне на нее посмотреть.

Продолжая глядеть на меня, он взял в руку свой член — от смущения я проворно, словно насекомое, вжалась в подушку. Я ожидала всего, кроме того, что он схватит меня другой рукой за горло, без всякой нежности, и в смятении мои глаза кричали: «Ты же не задушишь меня?». Поскольку ему было достаточно нажать чуть сильнее, и его жесткие пальцы, разрывая розовые хрящи, впились бы в мягкую плоть моего горла. Я неотрывно смотрела на него с таким ужасом, что Месье большим пальцем погладил меня по щеке, прошептав:

— Не бойся, девочка моя.

Мое сердце билось как птица, мне было трудно дышать.

Постепенно давление ослабевало, и я, болезненно сглотнув, смогла возобновить дыхание. Член Месье подрагивал в его правой руке, а я зияла самым постыдным образом со своей взбудораженной киской, раскрытой перед ним, всей моей плотью, приведенной в смятение, выставленной напоказ. «Господи, на кого я сейчас похожа», — подумала я, заставив себя поднять глаза на его сосредоточенное лицо.

«Ты похожа на шлюху, — ответил мне взгляд Месье. — Я вижу твой анус, твою киску, я вижу даже то, что у тебя внутри, и ты похожа на шлюху. Поэтому я такой твердый, готовый взорваться, наблюдая, как ты стонешь на простынях, с ускользающим взглядом и устами, уже не знающими, что сказать. Как будто им нужно что-то говорить. Как будто твои вторые губы не рассказали гораздо больше. Ты можешь прятаться, сколько хочешь, сжимать ноги, если желаешь. Я и так знаю, что скрывается между ними, какое маленькое ненасытное лоно, в слезах умоляющее о том, чтобы его скорее заполнили. Только послушай, какие похотливые крики ты издаешь. Прислушайся к себе. Твоя вагина широко раскрыта, вход расширен, а ты позволяешь себе закрывать глаза — какой в этом смысл, Элли? Почему я не могу иметь одновременно твой анус и твою душу? По какому праву ты налагаешь запрет на извращенные мысли, теснящиеся в твоей маленькой светловолосой головке, когда перед моим взором более искренний собеседник, чем ты, ради моих пальцев или члена, а может, даже ради моих губ и языка готов убить? Ты хочешь дать это кому-то другому? Какому-нибудь идиоту, который даже не поймет, какой подарок ты ему делаешь, не пряча глаз, Элли?

Наши встречи всегда так быстро заканчиваются. Через несколько дней ты будешь лихорадочно мастурбировать, вспоминая эту сцену, потому что так и не осмелилась пережить ее сейчас, когда у тебя есть все средства для того, чтобы испытать оргазм, царапая мне спину ногтями. Ты будешь за это сердиться на себя и проколешься путаными, сумбурными сообщениями, из которых я пойму лишь, как тебе меня не хватает. Поэтому смотри на меня. Положи маленькие пальчики на свою истекающую соком щелку, бросая мне взглядом вызов попробовать найти на земле такую же красивую развратницу, как ты. Положи свои пальчики. Трогай себя».

Но я не стала себя трогать. Вместо этого я сказала Месье, сложив бантиком мокрые от слюны губы:

— Полижи мне киску.

Полижи мне киску!

И тогда Месье положил обе руки мне на ляжки, раздвинув меня с влажным хлюпаньем, от которого я вздрогнула. Вот что значило быть открытой, по-настоящему, безмерно открытой. Его пальцы, проследовав вдоль входа, медленно заскользили по моим губам до тех пор, пока не добрались до идеального места с точностью до миллиметра (как у хирурга). Я дернула ногами, словно бабочка, пришпиленная к картонке, и Месье, внимательно наблюдавший за малейшими изменениями на моем лице, тут же легонько схватил меня, зажав между указательным и средним пальцами, как сжимают маленький носик ребенка. Но под прикрытыми веками я чувствовала его пристальный, пронизывающий взгляд.

Погрузив вовнутрь два пальца, он открыл меня как рану, с той же серьезной деликатностью, обнажил бархатную плоть, которую никто никогда не видит, раскрывая каждую складочку. И я, словно змея, извивалась на кровати, бормоча совершенно непонятные обрывки слов (из первобытного языка любви).

Мы с Бабеттой однажды задумались, какой безмолвный вопрос задают нам мужчины во время секса, чтобы мы повторяли в ответ «Да, да, да». Поскольку бывают риторические вопросы, существуют и подобные ответы, не утверждающие и не одобряющие ничего конкретного: «Да», рождающееся в этот момент, из этих уст, является тотальным согласием — даже Согласием с большой буквы, его сутью. Это не просто «Да» чьим-то пальцам или члену, что в любом случае могут меняться, даже если являются осью вращения этого недолговечного параллельного мира. «Да» означает принятие в целом данного мгновения, удовольствия, истинного смысла счастья без осмысления всего, что было до и будет после момента благодати. И здесь нечего сказать, кроме «Да». Это ярко звучащее междометие наилучшим образом выражает хрупкое и невероятно мощное ощущение полной свободы, безусловной любви.

И я вспомнила, как Генри Миллер описывал звук, создаваемый пальцем в женском лоне, нечто вроде едва слышного «сквиш-сквиш», — тогда как внизу моего живота Месье производил настоящее хлюпанье, и его не могло заглушить мое бормотание. Звуки сосания были далеки от скромного «сквиш-сквиш» будуара XIX века. Миллер говорил о маленьком зверьке — его принуждают говорить, а мне сейчас казалось, что у меня внизу огромный рот, истекающий слюной, заполненный множеством языков, пытающихся произносить слова одновременно, вовлекая в это мое горло, — и я неожиданно для себя сказала:

— Поцелуй меня.

Месье, не оказывая ни малейшего сопротивления (видимо, он решил, что я дошла до нужного состояния), прижался своими губами к моим, запечатлев сначала целомудренный поцелуй на этой плоти, требующей непристойностей. Я завороженно смотрела на мужскую голову между моих ног, на эти руки, каждый палец которых впился в мои ягодицы. Я скорее ощутила, чем услышала, его горячее дыхание.

— Ты пахнешь так вкусно… Как же приятно пахнет твоя киска!

Когда я переводила дыхание, уже готовясь к подступающим к горлу крикам, Месье принялся добросовестно меня лизать словно марку, сначала очень медленно, чтобы я чувствовала, как каждый квадратный сантиметр открывается под его языком! Вот какое сравнение пришло мне в голову на несколько секунд, именно перед тем, как он проник в меня языком будто членом, и это ощущение быть наполненной совсем чуть-чуть так меня возмутило, что я в безумном ритме принялась сучить ногами возле его ушей. Нейтрализовав эти действия коротким толчком по коленям, он продолжил меня целовать, взглядом требуя полного подчинения от вечно строптивой, самой лихорадочной части моего тела.

Я почти видела, как набухаю и твердею под его губами, выпираю маленьким мокрым соском между его зубами, скольжу как линза в его пальцах, когда он всем ртом прижимался к моему лону и словно пил, пил, пил еще, неутомимо. За несколько минут Месье превратил все мои долгие мучения, бесконечное ожидание, оскорбления, унижения в необходимый путь, ведущий к моменту неземного блаженства. Это невозможно выразить словами и другими средствами, к которым обычно прибегает человечество. Язык любви соткан из прикосновений бедер, шороха простыней, внезапного замирания и, разумеется, тех волнующих «Да, да, да».

В тот момент, когда я меньше всего этого ожидала (я ворковала без остановки, затерявшись в вихре неземного удовольствия), Месье ввел два пальца в мой анус — и я чуть не заорала, Боже, чуть не заверещала как безумная, впрочем, думаю, именно это я и сделала. Те, кто знает — а я полагаю, их немного, — поймут, какое острое удовольствие, смешанное с отвращением, я тогда испытала. Скорость, с которой я открылась и закрылась, скрутила мне внутренности, и я закричала, не в силах пошевелить ногами.

— Сейчас я войду в твою попу, Элли, — прошептал Месье.

— Но почему не спереди? — пробормотала я, захлебнувшись в собственном вздохе.

— Потому что это будет восхитительно, мой член в твоей маленькой попке, а прямо над ним — твоя истекающая соком киска.

Месье медленно поднялся надо мной. Его член блестел в розовом полумраке комнаты (я уже и забыла, как это бывает: мужчины, член которых увлажняется после нескольких минут ласк).

— Раздвинь ее пальчиками.

Я подчинилась, держа свою щель распахнутой настежь, издающей нечто вроде вибрирующего ультразвука. Месье начал пробираться внутрь, проталкивая кончик своего члена в мокрое от слюны отверстие. Я ощутила короткую боль, когда одним толчком он оказался наполовину во мне, прошептав:

— Я уже здесь, милая… я уже здесь.

Едва я успела перевести дух, как ощутила его мягкие волосы у своих ягодиц, а внутри себя — несколько сантиметров возбужденной плоти, наполнившей меня до отказа, как последнюю шлюху.

— Он в тебе, Элли. В самой глубине твоей попы.

— Да, да, да…

— Поговори со мной, расскажи, как тебе приятно, когда я трахаю тебя в попу.

— Мне так приятно, — повторила я, приторно растягивая олова и меняя тональность. — Твой член такой… (мгновение полного затмения, когда мой словарный запас иссяк, а Месье, похоже, застыл надо мной в ожидании нужного прилагательного) такой приятный!

— Посмотри на себя, — улыбнулся Месье.

Я бросила лишь короткий взгляд в ответ на его кивок подбородком, смущенная до тошноты непристойным видом моей набухшей киски, лениво раскрытой, влажной и красной. Рефлекторным движением я захотела ее спрятать и принялась мастурбировать. Месье тут же раздвинул меня еще шире одним движением своих рук, и теперь я лежала на гостиничной кровати с распахнутыми настежь ляжками, заполненным животом (и это ощущение переполненности вызывало одновременно экстаз и мучение). Половина его почти болезненно твердого члена то показывалась над моими ягодицами, то снова погружалась до самого конца, прямо над моей блаженно зияющей щелью, застывшей в изумленной гримасе. И пока я ощущала себя последней из шлюх, Месье пристально смотрел на меня, не испытывая никакого намека на отвращение, и, похоже, находя гениальным этот контраст между моим трепещущим телом и еще цивилизованным лицом, — как он там назвал его по телефону? — кукольным.

Но, поскольку удовольствие чудесным образом нарастало, для цивилизации здесь с каждой секундой оставалось все меньше места, и мир под моими опущенными веками становился более размытым, сердце билось сильнее, нервы напрягались до предела. Воздух словно загустел. И все вдруг стало более красивым, более теплым, словно, не отказываясь от Месье, я оказалась одна в этой комнате, не опасаясь ничьих взглядов. Словно в разгар моих занятий мастурбацией мне неожиданно катапультировали мужчину, способного украсить мой обычный ритуал своим членом, как метрономом, умеющим подобрать прекрасные слова для сопровождения моего бессвязного воркования. В тот момент, когда мое чрево уже начало судорожно сжиматься вокруг него, Месье, до сих пор тщетно испробовавший все способы повергнуть меня в растерянность, поступил самым отвратительным образом. Он, внезапно выйдя из меня, застыл как статуя, руками принуждая быть послушной, и принялся внимательно разглядывать свое творение, с гордо торчащим у живота членом, словно собирающимся проникнуть в собственный пупок.

— Прекрати сейчас же! — задохнулась я, придя в ужас от непристойности ситуации и предположения — довольно реального, учитывая обстоятельства: я настолько распахнута, что могу невольно втянуть в себя весь воздух этой комнаты.

Но Месье был мужчиной, и его мало волновали проблемы подобного рода, поэтому он оставался на месте, удерживая меня за колени, неторопливо разглядывая мой анус и киску, пока я в ужасе застыла от неловкости. А может, наоборот, он прекрасно осознавал, что из страха я не посмею пошевелиться. Вот так я оказалась лежащей неподвижно с неутомимо, почти лихорадочно дергающейся рукой, позволяющей мне не думать о том, как я выгляжу со всеми своими выставленными напоказ отверстиями. Я пищала:

— Войди в меня!

— Подожди, дай еще немного на тебя посмотреть, — повторял Месье, забавляясь тем, что водил своим горячим членом между моей попой и влагалищем.

— Пожалуйста, — мяукнула я, надеясь разжалобить его этой слащавой покорностью.

— Продолжай ласкать себя, — только и ответил он.

«Ладно, — подумала я, изображая послушание. — Но члена мне все-таки будет не хватать».

И поскольку завороженный Месье никак не мог оторваться от этого зрелища, я быстро выгнулась и сама насадилась на его член своим анусом, обхватив его спину ногами, чтобы отрезать все пути к отступлению. Тут же его длинная рука, которую я обожала и опасалась в равных дозах, устремилась к моей шее.

— Прекрасно, — произнес Месье, и, пока я поднимала к потолку широко раскрытые от удивления глаза, он заполнил мою киску неимоверным количеством пальцев, не переставая двигаться во мне в определенном ритме.

Существуют ли в мире слова, способные описать этот совершенный ритм, который они порой находят, каким-то чудом, после множества неудачных экспериментов? Ритм, который, кажется, совпадает с каждым сокращением всякой из этих таинственных мышц, словно предугадывая их частоту. К моим глазам подступили слезы.

— Какая ты шлюха, Элли, — улыбнулся он, когда я принялась повторять в безумном ритме, что скоро кончу.

Мое имя в его устах и в этом контексте звучало как прицельный удар тонкой плеткой. Я не могла сдерживаться достаточно долго (и один только факт, что мне приходилось сдерживаться, уже был победой над жизнью и всем миром), чтобы как следует расслышать его последнюю прекрасную фразу. Но я как будто припоминаю, что среди моих воплей, среди шума накатывающей волны, он произнес голосом, приближающимся к оргазму:

— Какая же ты мокрая, детка…

После этого я несколько секунд думала только о том, как вновь обрести дыхание, чувствуя, словно через плотную пелену тумана, свои влажные бедра и еще твердый член Месье. Купаясь в ощущении абсолютной наполненности, расслабленно валяясь на измятой постели, я пыталась перевести дух, неожиданно потеряв интерес к его действиям надо мной, к внезапной напряженности его члена среди моих уставших мышц. Только когда он впился ногтями в мои бедра, сжимая меня до синяков, я открыла один глаз. Оргазм Месье начался подобно дуновению ветра по поверхности воды: на моих глазах его торс, затем шея покрылись волной мурашек, и, словно в раздражении, его брови сдвинулись к переносице. Из-под полуопущенных век его темно-серые глаза искали мой взгляд.

«Господи, как же он красив», — отчетливо подумала я и, не в силах помышлять ни о чем другом, зачарованно смотрела на него. Этот нос с тонкими вздрагивающими ноздрями, еще недавно скользивший между моими коленями и ягодицами. Этот рот, всегда приоткрытый во время секса, с сочной нижней губой, упругой, словно изумительный женский зад. Эти длинные томные ресницы. Эта невероятно нежная, как будто девичья, кожа на безупречном мужском теле. Эта резкость в его чертах, жесткая красота лица, когда он вот так вибрировал надо мной, на грани капитуляции.

Месье больше не боролся. Месье цеплялся за меня взглядом, пока я ритмично сжимала анус, внезапно возбудившись от его вздрагивающих губ, млеющих глаз, которые иногда даже забывали открываться.

— Я сейчас кончу, — прошептал он, запуская пальцы в мои волосы.

«Я люблю тебя», — лаская его щеку ладонью, подумала я, прежде чем ответить:

— Давай.

И тогда он выскочил из меня, держа свой член в руке, на которой от напряжения проступили вены, кости, сухожилия, вся невероятная архитектура тела. Не в силах прервать свою комфортабельную неподвижность, я смотрела, как он бесконечно изливается на мою киску. Нереально белый цвет спермы блестел, словно слюна, на моих наконец-то насытившихся половых губах. На его члене выступила еще одна капля, которую я сняла кончиком пальца и поднесла ко рту, умоляя странно хриплым голосом:

— Обними меня, пожалуйста.

Тишина в этой желтой комнате была нежной, как тогда — во время сиест с родителями — мне было пять лет. Я не могла придумать, как красиво ее нарушить. Поэтому голосом, переходящим в шепот, сказала:

— Я не хочу разговаривать с тобой о банальных вещах. Мы так редко видимся, и я всякий раз ненавижу себя за то, что рассказывала тебе о своей учебе, однокурсниках, прочих дурацких вещах.

— Но меня интересуют эти дурацкие вещи, — возразил Месье, руки которого, сложенные крест-накрест на моей груди, не сдвинулись ни на йоту. — Мне интересно все, что тебя касается.

— Я хочу поговорить с тобой о литературе. Именно она связывает нас лучше всего. Но мне столько нужно с тобой обсудить, что не знаю, с чего начать.

Повернувшись к нему, я глупо добавила:

— Останься со мной хотя бы, пока мы не поговорим о Батае.

— Элли, ты в самом деле думаешь, что можно обсудить все творчество Батая, пусть даже за два-три часа? Нельзя просто так, с наскока рассуждать о литературе. Это нормально, что мы рассказываем друг другу о нашей жизни, подобные предварительные беседы необходимы.

— Да, но ты остаешься со мной так недолго, что у нас хватает времени только на эти предварительные беседы.

Поскольку я опустила подбородок, Месье резко выпрямился, положив руку мне на шею.

— Ты же знаешь, у меня обязательства.

— Да.

— Но что мы можем поделать, Элли? Ты хочешь, чтобы мы перестали видеться?

— Не знаю. По правде говоря, в последнее время я уже ничего не знаю.

— Ты больше не хочешь меня видеть?

— Я не знаю!

Я зарылась в подушку на несколько секунд, чтобы перевести дыхание и скрыть свое раздражение.

— Понимаешь, поддерживая такие редкие встречи, по каплям выдавая свидания, ты сделал нашу историю непохожей на другие.

— Разве это плохо?

— Это палка о двух концах. Ты прекрасно знаешь.

— Я и не хотел, чтобы наш роман походил на истории обычных людей. Мы с тобой заслуживаем гораздо большего.

Месье всегда говорил с таким апломбом, что мне не хватало мужества открыто ему противоречить. Уткнувшись лицом в его плечо, чтобы скрыть грустную гримасу, я продолжила:

— Согласна, но я бы, возможно, предпочла быть более обычной, однако при этом видеть тебя чаще. Может, мне бы понравилось встречаться с тобой каждую неделю в отеле и, пока ты раздеваешься, спрашивать, как поживает твоя жена. Это было бы лучше, чем видеть тебя по пять минут каждые три месяца и никогда с тобой не разговаривать. Возможно, это ужасно банально, но ничего плохого в том нет. Если люди так поступают, значит, имеются какие-то преимущества.

Я ощутила, как шевельнулись губы Месье в моих волосах. Его презрение выражалось в этой кривой усмешке, а также в том, как он резко поднял лицо от моей головы, словно моя вульгарность распространяла неприятный запах.

— Ты считаешь, что смогла бы написать книгу на основе самой банальной истории, которую мог бы пережить кто угодно?

— Я просто была бы счастливее, если бы встречалась с тобой. Сколько из трехсот страниц этой книги были написаны только потому, что я тебя не видела, а мне, так или иначе, необходимо было с тобой разговаривать?

— Я знаю, детка, — вздохнул Месье, нежно растирая мою маленькую грудь, словно пытаясь таким образом изгнать из меня жалобы, которые я ему предъявляла.

— Тебе плевать на это.

— Конечно же нет! Почему ты так говоришь? Если бы я мог проводить с тобой больше времени…

— Но у тебя нет времени. У тебя никогда нет времени. Я это знаю. Мне надоели фразы, начинающиеся словами «если бы».

— Да, у меня нет времени. Я работаю по четырнадцать часов в день, и у меня есть семья.

— Тогда почему ты не скажешь мне, что между нами все кончено?

— Потому что у меня нет ни малейшего желания это заканчивать!

Что меня больше всего поразило в тот момент? О чем я подумала сначала: «Какой же он гнусный эгоист» или «Он не хочет со мной расставаться»? Что я испытала: облегчение или подавленность? Я смотрела сухими глазами прямо перед собой, ничего не видя.

— Значит, тебе нравится вечно таскать за собой вялую медузу, которая только и делает, что плачет или возбуждается?

— Что я должен тебе сказать, Элли? Что не хочу тебя больше видеть? Но я не могу тебе лгать.

— А я не могу продолжать так до бесконечности.

— Если я скажу тебе «все кончено», мы не перестанем от этого меньше хотеть друг друга.

— Я хотя бы сделаю вид. Займусь чем-нибудь другим. Мне всего двадцать один.

Месье растерянно убрал свои пальцы, нагретые моими бедрами. Я отпустила его руку, которая безвольно легла рядом с моей, и тихо сказала:

— Я не хочу быть влюбленной в тебя и в сорок пять лет. Вот оборотная сторона медали: наша история настолько неординарна, что я буду помнить о тебе всю жизнь.

— Но это же замечательно.

— А ты и в семьдесят лет будешь думать обо мне. Мы нашли прекрасный способ быть несчастными.

И впервые Месье прижал меня к себе, спрашивая:

— И что же мы будем делать?

— Не знаю.

Я хотела дать ему время испугаться. Я хотела почувствовать, как он сдерживает себя, чтобы не уточнить детали, не услышать четко сформулированного решения, не попросить меня прервать это невыносимое ожидание. Пусть он ощутит это хотя бы на несколько секунд. Но первой не выдержала я.

— Я не смогу вечно оставаться в твоем распоряжении. Это ведет в никуда. И это меня расстраивает.

— Что именно тебя расстраивает? По существу?

Месье склонился ко мне, его длинная рука нервно пробежала по моему животу до самого лобка, с невероятным и безотчетным осознанием каждого изгиба, каждой выпуклости. Закрыв глаза, можно было представить себя в полумраке кабинета психиатра, не слишком придерживающегося протокола.

— Я…

Я внезапно осеклась. Мое горло сжалось как кулак, и я спрятала лицо в подушке. Месье взял меня пальцами за подбородок, но я плакала, понимая, что через несколько секунд у меня из носа потекут сопли, глаза опухнут, — мне только этого и не хватало.

— Не трогай меня! — запротестовала я, тщетно надеясь, что раздражение скроет звук плача, мое пока негромкое сопение, но одним-единственным движением он прижался ко мне всем своим длинным теплым телом, схватив ладонями мое лицо.

— Что случилось, детка?

— Перестань называть меня деткой. Ты всех так называешь.

— Но что тебя так расстроило?

— Неужели со своим блистательным умом ты до сих пор этого не понял?

— Я плохо тебя знаю, Элли.

Не имея возможности отвернуться, я всеми силами избегала его взгляда, надеясь скрыть от него слезы и готовые рассопливиться ноздри. Но Месье продолжал.

— Я не имею ни малейшего представления о том, что творится в твоей голове. Чего ты ждешь от других, какой хотела бы быть сама, чего ожидаешь от меня.

— Это твоя вина, я…

— Я знаю, милая, — перебил меня Месье, целуя в лоб, потом в кончик носа.

— Если бы ты дал мне время, я бы тебе все рассказала о себе. Ты смог бы узнать меня лучше, чем все остальные, — безудержно разрыдалась я, и поцелуй, которым он попытался меня успокоить или заставить замолчать, был соленым. — Меня расстраивает, что я никогда не могу до тебя дозвониться, что ты никогда не отвечаешь на мой сообщения, что ты никогда мне не перезваниваешь, что ты кормишь меня напрасными надеждами, в последний момент отменяя встречи. Вполне естественно, при таких условиях ты не можешь меня изучить. За десять месяцев изнурительной игры в кошки-мышки ты не смог освободить для меня ни одного жалкого вечера, и ты еще имеешь наглость говорить, что не хочешь, чтобы это закончилось!

— Элли…

— И даже я не знаю тебя. Я написала о тебе книгу, но там, возможно, нет ни слова правды, поскольку знаю о тебе только то, что ты захотел мне показать. Может быть, в целом всего шесть часов твоей жизни.

Я вскинула брови в той фаталистической гримасе, о которой Бабетта говорит, что по ней можно предположить, как я буду выглядеть через двадцать лет. Я ненавижу эту гримасу.

— Вот что меня расстраивает, в общих чертах. То, что я тебя не знаю и сама для тебя практически незнакомка. И то, что тебе на это глубоко наплевать.

— Кто тебе сказал, что меня это не огорчает?

— Вот именно, никто. Я все время должна догадываться, о чем ты думаешь. Ты ничего мне не рассказываешь.

— Меня это огорчает, — произнес Месье, прижавшись своим носом к моему. — Мне очень плохо оттого, что я знаю тебя недостаточно хорошо, не вижусь с тобой, не разговариваю.

На самом деле я понимала: можно было ничего не говорить, просто прижаться к нему мокрым лицом, чтобы все осталось как есть и продолжилось еще несколько месяцев, в тех же неизменных условиях, с той же вечной затаенной надеждой завоевать его внимание, его благосклонность. Скоро уже будет год, как это длится. И я не собиралась продолжать стоять между Месье и его женой, в стороне от других девчонок, куда он время от времени бросает рассеянный взгляд, когда у него возникает желание. Сквозь позорный булькающий звук я предложила:

— Так что лучше скажи мне: все кончено.

— Я не могу этого сделать.

— Какой же ты эгоист!

Я поднялась, без зазрения совести вытерев нос, стоя на коленях перед Месье, который, лежа, открыл было рот, чтобы мне возразить.

— Ты просто не хочешь лишать себя возможности трахать меня, когда тебе захочется. Мне понятно это желание, но и ты пойми: меня это делает несчастной.

— Когда мы начали встречаться, ты знала, что у меня нет лишнего времени. Каждый раз, когда я вижу тебя, это минуты, украденные из моего расписания, у моей работы, у моей…

— О, только не говори мне о ней.

О ней. С каких пор я разговариваю как любовница?

— Не говори мне о своей жене. Мне всегда хватало ума не примешивать ее к препятствиям, мешающим нам видеться, поэтому не говори мне о своей жене. У меня никогда не возникало желания соперничать с ней.

— Я и не заставляю тебя соперничать с ней, но, поскольку она есть, из-за нее я тоже не могу уделять тебе больше внимания. Я выбрал для себя эту жизнь среди тысяч других.

— Или просто тебе на меня наплевать.

Месье внезапно замер, и его рука на простынях приобрела напряженность, какая обычно бывает перед оргазмом, но на сей раз это не предвещало ничего хорошего. В его голосе появились раздраженные отцовские нотки, свидетельствующие о готовности Месье вот-вот взорваться:

— Когда ты перестанешь думать, что мне на тебя наплевать?

— Тогда, когда ты сделаешь что-нибудь с целью доказать мне обратное, — ответила я, повторяя себе: он никогда не посмеет поднять на меня руку, даже если я доведу его до белого каления. — Когда ты наберешься смелости и скажешь мне, что между нами все кончено, потому что у тебя объективно не хватает на меня времени.

— Мне нужно тебе чаще звонить? В этом проблема?

— Все наши отношения в целом — сплошная проблема.

Натягивая трусы, я сглотнула ком в горле:

— Я десять месяцев ползала у твоих ног в надежде, что ты наконец меня заметишь, заговоришь со мной, как со взрослой. Возможно, я была неправа, возможно, ты был неправ, что позволил мне это делать, но я так больше не могу.

— Я не хотел сделать тебя несчастной.

— Знаю. Никто не хотел никого сделать несчастным. Никто никогда не делает это намеренно.

— Лично я не хочу, чтобы мы перестали видеться.

Этот тон ребенка, поставленного в угол, вызвал во мне желание броситься к нему в объятия. Я могла сколько угодно подозревать в том хитрость, изощренную манипуляцию, однако ничто не доказывало мне, что Месье не расстроен. Возможно, даже не меньше моего. Каких усилий ему стоило лишать себя регулярного общения со мной. Насколько мучительно было произносить мое имя, даже думать о нем. У меня оставался выбор: броситься в его объятия и возненавидеть себя за это или остаться стоять на коленях, месяцы спустя пожалев о том, что упустила возможность вдохнуть его аромат, ощутить его тело рядом со своим.

Сжав кулаки, я сухо рассмеялась, не в силах поднять на него взгляд.

— Но я тоже не хочу, чтобы мы перестали видеться. Это, наверное, последняя вещь в мире, которой я желаю. Думаешь, многие в моем окружении разговаривают со мной об Арагоне или Мандьярге так, как ты?

— Мы можем продолжать о них беседовать, без секса, — предложил Месье тоном, который показался мне искренним.

— Ты прекрасно знаешь, что это невозможно. Меня будет съедать желание прикоснуться к тебе. И ты вряд ли сможешь удержаться от того, чтобы не погладить меня по коленкам под столиком кафе. Я буду видеть тебя так же редко. Даже еще реже. Но всегда достаточно, чтобы ни на минуту не забывать о том, что значит быть с тобой. Это ничего не изменит.

— Тогда что, Элли? Мы больше не будем звонить друг другу, разговаривать, узнавать новости?

— Это я больше не буду звонить тебе, разговаривать, узнавать новости. А ты просто продолжишь жить как раньше.

— Значит, все кончено?

Я стиснула челюсти, раздраженная тем, как подталкивает меня Месье к самому краю, шаг за шагом, не осознавая, что я давно утратила свою наивность вдали от него. Возможно, поэтому с бешено колотящимся сердцем я вызывающе бросила:

— Ну да, кончено. — Затем добавила, словно для себя самой: — Нужно же принять какое-то решение.

Я могла бы упасть в обморок, пока одевалась. Гетры. Трусы. Платье с воротником Claudine. Bensimon. Месье не сводил с меня глаз и время от времени словно тянул за невидимую ниточку, заставлявшую меня украдкой бросать на него взгляд, чтобы оценить его реакцию, но особенно потому, что я уже, вероятно, осознавала: больше его не увижу. Такое невозможно было представить. Спокойствие, с которым он наблюдал за мной, подтверждало мои подозрения: он с самого начала знал, что я уйду. Что с некоторых пор я готова к этому. И что мой импровизированный побег был глубоко обдуманным, сознательно или нет. Но тогда почему, почему он так смотрел на меня? Почему я слышала в его голосе почти возмущение от того, что могу от него сбежать?

Я три раза собирала волосы в хвост, двумя разными резинками.

Я села на край кровати, чтобы завязать шнурки.

Я сделала вид, что отправила четыре СМС.

Я тянула время. Я поступала так не думая, машинально.

Когда наконец, сложив руки на коленях, поняла, что мне ничего не остается, как уйти, Месье увидел, как я задрожала, и прошептал мое имя. Опустив голову, я смотрела из-под волос, как его рука медленно приближается ко мне, абсолютно открытая и безобидная. Через секунду она исчезла, и я ощутила ее на своих волосах, он коснулся самого темечка и дошел до середины спины.

Я бросила короткий взгляд на Месье, словно спрашивая: «Но что ты хочешь, чтобы я сделала?».

«Уходи», — безмолвно ответили его глаза, что было еще хуже, чем «Останься».

Я внезапно осознала размах трагедии, разворачивающейся в этой комнате. Какое фиаско, полное и окончательное! Сотни людей погибли при землетрясении в Чили, Земля сдвинулась со своей оси, на Гаити произошло цунами — а мое единственное горе, способное вызвать у меня слезы, связано с уходом от этого мужчины. Всего десять месяцев жизни, но словно целое существование.

Мои глаза покраснели как у героя мультика, и я буквально бросилась к нему, уткнувшись лицом в его шею, вздыхая и всхлипывая, вытирая половину своих слез о его жесткую утреннюю щетину. Месье так сильно впился в мою спину ногтями, что у меня еще долго оставались от них следы, наверное, несколько дней: три полумесяца, сначала розовых, затем красных и бурых. Когда я беззвучно рыдала, прижавшись щекой к его щеке, он взял в ладони мое лицо, залитое слезами.

— Пожалуйста, береги себя. И не забывай обо мне.

— Хорошо, — всхлипнув, пообещала я.

— Хорошо?

— Ты тоже береги себя…

— Поклянись, — сказал мне Месье, прижавшись своим носом к моему, и его серые глаза смотрели из-под длинных ресниц с тем же видимым беспристрастием, которое можно было трактовать как угодно.

— Клянусь, — пискнула я, отрывая его руки от своего лица.

Он хотя бы представлял себе, что я тогда испытывала?

Я с трудом держалась на ногах (как я вообще была на это способна?), и Месье, оставшийся сидеть, сохранил мокрый отпечаток моей щеки на своей. Поскольку мне нужно было что-то говорить, пока я совсем не потеряла рассудок, я добавила, словно для себя самой:

— Только не говори мне о воспоминаниях и прощаниях. Я не верю в прощания.

— Я тоже.

— Знаешь, — продолжила я, в то время как мой подбородок снова начал дрожать, — когда мне было пятнадцать лет, я пережила свое первое разочарование в любви. Я даже не пошла в школу, настолько была расстроена. Помню, что мы зашли с отцом в булочную, чтобы купить лепешек, и я заливалась горючими слезами. Думаю, он не очень хорошо понимал, как мне помочь, — такими вещами не делятся с отцом. И тогда он сказал мне: «Мы всегда снова встречаемся с людьми, которые что-то значат или значили для нас». — Отвернувшись, чтобы незаметно вытереть нос об воротник, я продолжила: — Почему-то мне сейчас вспомнилось именно это. Хотя та фраза — полная чушь.

— Это гениальная фраза, — возразил Месье.

— Наверное, и то и другое, — согласилась я, натягивая куртку.

Была весна. Стоял только март, но май был не за горами. В комнате пахло так же, как почти год назад. Цветущими каштанами. Перезрелым манго. Смесью Habit Rouge, пыли и воска. Небо тоже могло быть голубым. Следовало ли в этом видеть какое-то логическое заключение, замкнувшее круг, которого я так и не смогла расшифровать? У меня будет масса времени, чтобы подумать об этом в метро, поскольку никакой iPod сейчас не отвлечет. Люди вокруг меня будут разговаривать, обниматься, смеяться, слушать Beatles, читать «Космополитен». Жизнь будет продолжаться, черт побери! Как это возможно? Почему личные вселенные рушатся, никак не затрагивая окружающего мира?

Когда я наклонилась, чтобы взять свою сумку, мне отчаянно захотелось потерять сознание. Но это не так-то просто сделать.

— Я больше никогда не увижу твоих трусиков, — заметил Месье тоном ни провокационным, ни забавным. Нейтральным. Трактовка по усмотрению.

Больше никогда. Бывают такие слова, которые в сочетании друг с другом вызывают позывы тошноты.

Ни один мужчина не стоит этих трусиков, видавших мои первые оргии, первые победы, первые вечеринки. Дело было не в их цене, даже если в ту пору она показалась мне непомерной, — самые благородные, самые драгоценные руки дергали их резинки, словно струны арфы. Самые достойные глаза пожирали мою плоть под этими кружевами. Я увлажняла эти трусики немалое количество раз в самых необычных местах. В «Бароне», в сопровождении Оливье Дестеля. Парой недель позже, накачавшись экстези, разгуливала по квартире Тома Парианта только в них и в платке «Гермес». Несколькими годами раньше Александр, увидев, как я вынула их из дорогого пакета Agent Provocateur, тут же окрестил их «трусиками, вызывающими инфаркт». Вся моя сексуальная жизнь написана на этом черном атласе. Я худела, полнела и снова худела, но они никогда не становились слишком широкими или тесными. Как по волшебству, ткань уютно облегала меня. Эти трусики были моими.

— Держи, — сказала я Месье с вымученной улыбкой.

Едва взяв их в руки, он, не сводя с меня глаз, поднес их к своему носу, вдыхая запах моей киски с томным взглядом парфюмера перед изысканной эссенцией. Вот за что я полюбила этого мужчину, и это первая причина, ускорившая все остальное: за ту благоговейность, которую увидела на его лице, когда впервые раздвинула перед ним ноги. За то гурманство во всех смыслах.

— Эти трусики слишком красивые, чтобы отдавать их мне, — заметил Месье, пальцы которого погрузились в кружева.

— Как и наша история, — ответила я с интонацией фатализма, показавшейся мне нелепой, словно фразу произнесла актриса телесериала.

Он улыбнулся мне.

Когда я сделала первый шаг по направлению к двери, то ощутила себя подозрительно легкой для той, что никогда больше не увидит Месье. Я двигалась так, будто воздух стал невесомым. Пол подо мной имел бестактность скрипнуть: мне бы хотелось уйти без малейшего ощутимого звука.

Я чувствовала на своей спине взгляд Месье, в последний раз сканирующий мой силуэт без трусиков (этот намек на обнаженность всегда невероятно возбуждал его), и, несмотря на свою словоохотливость, он не осмелился так или иначе нарушить молчание. Но, возможно, он просто понял, что говорить больше не о чем. Эта боль была неизбежна, как при извлечении занозы, и слова здесь бессильны.

Я открыла дверь, кусая губы, чтобы не позволить себе вернуться назад. В комнате и коридоре также не было слышно ни звука. Внутри меня тишина кричала во весь голос. Снаружи она была траурной. С невероятным усилием я повернула ручку двери, в последний раз вдохнула аромат Habit Rouge, и все было кончено.

Все было кончено.

Я не могла поверить, что так легко отделалась. Когда я шла по коридору, ковер казался мне отвратительно мягким. Аромат лилий в вазах был невыносимым, стены — чересчур оранжевыми. Я очень боялась услышать, как Месье ходит по комнате всего в нескольких метрах от меня. Скрипнула ручка двери.

Я бросилась вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, вихрем пронеслась мимо ресепшен, не в силах смотреть на этот отель, в который больше никогда-никогда не смогу вернуться, пробормотав бесцветным голосом: «Спасибо, до свидания». (Даже сегодня я не могу упоминать название этого почтенного заведения семнадцатого округа, не испытывая приступа тошноты. Я произношу это слово, и на десять секунд мои собеседники, окружающий мир, музыка или тишина застывают и теряют краски, напоминая старые фотографии, при взгляде на которые щемит сердце.)

Полдень на улице Дам. Стоя перед маленькой лестницей, я смотрела на непрерывный поток серых прохожих. Дома казались головокружительно высокими, окна напоминали глаза мертвецов. Я неуверенно спустилась на одну ступеньку, и меня чудом не сшиб молодой парень, пробормотав «Пардон!» тоном, в котором было все, кроме извинений, — и я как кошка отпрыгнула назад, к входной двери. Я чувствовала себя неуклюжей, словно выпила три бокала вина. Но главное — одинокой. Потерянной. Застывшей между двумя катастрофами: быть поглощенной этой безликой толпой или вернуться в ватную тишину отеля, где меня ждал коварно улыбающийся Месье.

Я часто спрашивала себя: как остальные люди переживали полную потерю жизненных ориентиров и мотиваций, появлялись ли подобные фразы, выделенные курсивом, в их мозгу так же, как в моем?

Если ты вернешься туда, ты пропала. И если не вернешься — тоже. И что тебе остается? Ничего. Ни малейшего желания читать, писать, заниматься сексом, встречаться с людьми, спать или быть одной. И что же тогда остается, черт возьми? Осознала ли я до конца, что больше никогда не увижу Месье? Лучше не надо. Иначе ты закричишь от боли. Ты никогда не увидишь его: ни в клинике, ни у Филиппа, ни в отеле, ни в его машине — нигде. Ни одно место на земле больше не соберет вас вместе. Я полюбила Месье сильнее, чем кого-либо на свете. И я его больше не увижу. Наши две жизни отныне будут идти параллельно. Я… я продолжу взрослеть, и он ничего не будет знать об этом. А я ничего не буду знать о его жизни. Он меня, конечно же, забудет. Или, что еще хуже, не забудет никогда.

— Ай.

Это я его никогда не забуду. Все, что мне остается, — лишь воспоминания, но. Боже мой, я уже ничего не помню, я даже забыла его лицо, это лицо, которое всегда получалось таким разным на фотографиях. Я вижу только вспышки — дай они тоже скоро исчезнут, как все остальное. Даже если записывать. Это никогда не мешало времени идти дальше и уносить с собой все. Что для меня ужаснее всего? Забыть? Или наоборот? Но я не хочу! Я не хочу забывать! И не хочу, чтобы он меня забыл, о Господи, ведь он в итоге забудет мои ягодицы, мой запах и все сообщения, которые я ему отправляла, мое имя и мою жалкую преданность, мою собачью преданность ему — о, какое это имеет значение, если я все равно его НИКОГДА не увижу.

Дыши. Я не могу дышать. Я боюсь, я умираю от страха. От холода. Я… Сядь. Не надо падать в обморок перед этими людьми. Сядь и закури сигарету. Держи ее в своих дрожащих пальчиках. О, я больше не хочу быть собой. Я хочу проснуться, когда имя Месье исчезнет из моей души, превратившись лишь в легкое воспоминание, вызывающее улыбку. Произойдет ли такое когда-нибудь? Способна ли я на это? Смогу ли я когда-то смотреть на его фотографию, не испытывая ощущения пощечины? Я больше не хочу быть собой. Я не знаю, смогу ли выдержать эту боль еще несколько минут. Хотя нет, знаю: смогу, — я нормально доберусь до метро, доеду до дома, даже если буду задыхаться от рыданий всю дорогу. И что в этом такого? Меня тошнит. Я сейчас вырву. Проглоти этот ком в горле. Дыши, дыши. Главное — не забывай дышать.

Я так хорошо запомнила этот момент, в сущности мимолетный, потому, что Месье увидел меня такой: я сидела, прислонившись к стене наверху ступенек, отделяющих меня от толпы, с широко открытыми глазами, мокрыми от слез щеками, которые уже начало щипать, зажав рот руками, чтобы заглушить крик ужаса. Я просто заметила его тень рядом с моей, — и мне было все равно. Я испытывала такой страх, мой живот так сильно скрутило, что я не чувствовала ничего — ни стыда, ни потребности выглядеть достойно. Я просто тихонько рыдала. Все было слишком большим. Я не понимала, как меня могли отпустить одну в такой большой город. Как мне могли так доверять.

Я бросила взгляд налево, убрала со лба челку, пропитанную слезами, увидела Месье и его пиджак, оттопыренный карман, в котором лежали мои трусики. Я не могла перестать плакать. Он наверняка знал, что с того самого момента, как я выбежала в коридор, ноги не унесут меня далеко. Это было не так уж и важно: мне был всего двадцать один. В этом возрасте бегают на такой скорости, которая мешает чувствовать боль либо усталость, они наваливаются неожиданно, на ступеньках отеля, в самый разгар безумной гонки.

— Прошу тебя, не плачь, — сказал он мне мягким голосом, от которого мне стало больно, и я опустила руки, чтобы что-то пробормотать. Месье решил, что я собираюсь к нему прикоснуться, и, прежде чем смогла что-либо произнести, достал из внутреннего кармана большой носовой платок из шелка цвета слоновой кости с инициалами в правом углу — серыми вышитыми буквами С.С.

— Держи, — услышала я и в следующую секунду уже сжимала в руке, пожалуй, самое изысканное творение человека: ткань, ласкающую кожу без помощи рук и торса.

Ценой невероятных усилий я выдавила из себя улыбку, и Месье улыбнулся мне в ответ, пряча за морщинками в уголках глаз тень грусти — о ней я до этого дня даже не подозревала. Мы какое-то время смотрели друг на друга, забыв обо всем. Затем мое сердце, которое я уже считала разбитым, в очередной раз разлетелось на куски, и я уткнулась лицом в платок, пахнущий Герленом, открыла рот, — однако Месье опустил глаза и быстро сбежал по четырем ступенькам, ведущим на улицу. До боли вытянув шею, я следила за ним глазами, цепляясь за синий цвет его шарфа, но вскоре он свернул за угол или просто исчез, как умел это делать, и на улице Дам осталась только Элли с его платком, пропахшим Habit Rouge.

— Ай, — снова пробормотала я глухим голосом.

Иногда приходится вынимать занозу. Остальное не имеет значения. Остальное — это долгий процесс отвыкания от любви, приводящий всех маленьких девочек к берегам, где они забывают о боли, компромиссах, самоотречении, страданиях, — туда, где печаль и удовольствие воспринимаются уже не так остро.

Примечания

1

Андре Бретон (1896–1966) — французский писатель и поэт, основоположник сюрреализма. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Наркотический анальгетик.

(обратно)

3

Франсуа Трюффо (1932–1984) — известный французский режиссер, киноактер, сценарист.

(обратно)

4

Имеется в виду песня «Баркарола», из оперы Ж. Оффенбаха «Сказки Гофмана».

(обратно)

5

Жорж Батаи (1897–1962) — французский философ и писатель, стоявший у истоков постмодернизма.

(обратно)

6

Роман Полин Реаж, вышедший в 1954 году.

(обратно)

7

Андре Пьейр де Мандьярг (1909–1991) — французский поэт, прозаик, драматург, близкий к сюрреализму.

(обратно)

8

Ножан-сюр-Марн — пригород Парижа.

(обратно)

9

Джордж Стайнер (род. 1929) — американский литературный критик, писатель, теоретик культуры.

(обратно)

10

Перевод с французского Сергея Петрова.

(обратно)

11

Режин Дефорж — французская писательница (род. 1935), ставшая известной благодаря циклу романов «Голубой велосипед».

(обратно)

12

Пьер Луи (1870–1925) — французский поэт и писатель, разрабатывавший эротическую тематику и вдохновенно воспевавший лесбийскую любовь.

(обратно)

13

Голда Меир — премьер-министр Израиля в 1969–1974 годах.

(обратно)

14

Американская рок-группа 1960-1970-х годов, стоявшая у истоков альтернативной музыки.

(обратно)

15

Фрэнсис Бэкон (1909–1992) — английский художник-экспрессионист.

(обратно)

16

Гийом Аполлинер (1880–1918) — французский поэт, один из наиболее влиятельных деятелей европейского авангарда начала XX века.

(обратно)

17

Гюстав Курбе (1819–1877) — французский живописец, пейзажист, жанрист и портретист.

(обратно)

18

Полное название книги — «Портрет англичанина в запечатанном замке».

(обратно)

19

Рождественские праздники в Европе начинаются со дня святого Николая, с 6 декабря.

(обратно)

20

Кокотка (устар.) — женщина легкого поведения, живущая на содержании своих любовников.

(обратно)

21

Пометка NB в тексте около места, на которое требуется обратить особое внимание.

(обратно)

22

The Turlies — калифорнийская поп-рок-группа середины 60-х годов.

(обратно)

23

Луи Арагон (1897–1982) — французский поэт и прозаик.

(обратно)

24

Женщина в гареме султана.

(обратно)

25

Производитель косметической продукции для детей.

(обратно)

26

Красная одежда (фр.).

(обратно)

27

The Who — английская рок-группа, созданная в 1964 году.

(обратно)

28

Джонни Холлидей (род. 1943) — французский рок-певец, композитор и актер.

(обратно)

29

Жан-Оноре Фрагонар (1732–1806) — французский художник.

(обратно)

30

Настольная игра детективного жанра, которая послужила основой для одноименного фильма.

(обратно)

31

Милан Кундера (род. 1929) — современный чешский писатель-прозаик, с 1975 года живет во Франции.

(обратно)

32

Восточный пригород Парижа, расположенный в 7 км от центра города, на окраине Венсенского леса.

(обратно)

33

Комедия масок, вид итальянского народного (площадного) театра, спектакли которого создавались методом импровизации.

(обратно)

34

Генри Миллер (1891–1980) — известный американский писатель.

(обратно)

35

Говард Филлипс Лавкрафт (1890–1937) — американский писатель, поэт и журналист, создававший произведения в жанрах ужасов, мистики и фэнтези.

(обратно)

36

Обри Бёрдслей (1872–1898) — английский художник-график, иллюстратор, декоратор, поэт.

(обратно)

37

Франц фон Байрос (1866–1924) — австрийский художник, известный своими эротическими гравюрами в стиле модерн.

(обратно)

38

Оскар Кокошка (1886–1980) — австрийский художник и писатель чешского происхождения.

(обратно)

39

Небольшой круглый кекс из пшеничной муки с изюмом, черникой, шоколадной крошкой или другими ингредиентами.

(обратно)

40

Английская поп-рок-группа.

(обратно)

41

Фредерик Дар (1921–2000) — французский писатель, больше известный под своим основным псевдонимом Сан-Антонио.

(обратно)

Оглавление

КНИГА I

КНИГА II

КНИГА III Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg