«Вокруг света за погодой»

Владимир Санин. Вокруг света за погодой (Записки пассажира)

День первый

Не могу понять, как все-таки экспедиционные суда выходят в море.

Все сроки давно нарушены, а люди не оформлены, экипаж не укомплектован, нет половины продуктов и оборудования; капитан, начальник экспедиции рвут и мечут, старпом потерял голос и хрипит, палубная команда забыла, что такое сон, но совершенно ясно, что ничего еще не готово, а когда будет готово, один бог знает.

И тогда происходит удивительная вещь. Начальство, окончательно потеряв терпение, приказывает: «Завтра!» Все понимают, что это нелепо, до смехотворности нереально, но чудо из чудес: одна за другой прибывают на причал машины с продуктами и оборудованием, сам собой доукомплектовывается экипаж, а в последнюю минуту, когда вот-вот поднимется трап, слышится душераздирающий крик: «Подождите!» — и, взмыленный, с чемоданом в руках и с портфелем в зубах, на борт влетает последний научный сотрудник.

Примерно так началась и наша экспедиция.

И вот «Академик Королев» идет по Японскому морю. Сцены прощания, переживания покидающего Большую Землю моряка, исчезающие вдали сопки Владивостока — все уже имеется в литературе, и вряд ли я прибавлю к этому хоть один новый штрих. К тому же не хочется начинать первую главу с минорной ноты и расстраивать читателя описанием отвратительной погоды (дождь со снегом и ветром), которая прогнала с причала провожающих задолго до нашего выхода в море. Упомяну только, что ошвартовались мы во вторник, в пять минут первого ночи, что вполне естественно и разумно: «Королев» выходил в свой тринадцатый рейс, и начинать его еще и в понедельник было бы до крайности легкомысленно. Есть, правда, знатоки, которые рассуждают по-иному. Один англичанин сказал с присущей англичанам корректной самоуверенностью: «Странные люди — русские. Они не любят выходить в море в понедельник, хотя всем известно, что нельзя выходить в море в пятницу!» Я считаю себя опытным путешественником — что ни говори, а в четвертый раз в дальнем плавании — и знаю, что в первые день-два следует пореже выходить из каюты и не приставать к людям с расспросами. Люди только что на семь месяцев расстались со своими семьями, им грустно, они то и дело вздыхают. («Я дышал, лишь вздыхая». — Стендаль.) К тому же и у меня самого настроение на точке замерзания. Я сижу в каюте, тупо смотрю на хмурое Японское море и с некоторым удивлением думаю о том, какого черта меня сюда занесло. Мирно сидел дома, чего-то такое сочинял, и вдруг какая-то сила сорвала меня с насиженного места, затолкала в самолет, донесла до Владивостока и подняла на борт судна, которое занимается наукой и нисколько не нуждается в пассажирах.

А произошло это так. Из моих антарктических друзей трое москвичи: многократный начальник станции Восток Василий Сидоров, участник трансантарктических походов инженер-механик Лев Черепов и врач-микробиолог Востока Рустам Ташпулатов. Мы часто собираемся друг у друга, вспоминаем нашу Антарктиду и втихомолку, чтобы не слышали жены, разрабатываем планы новых странствий. И вот однажды Сидоров вроде бы случайно, вскользь заметил, что планируется совсем уж необычная морская экспедиция, и выразительно на меня посмотрел. Я навострил уши и, деланно зевая, поинтересовался, чем это она такая необычная. С тем же безразличием в голосе, опасливо косясь на мою жену, Сидоров поведал, что впервые в истории множество стран объединяет свои усилия для изучения атмосферы и океана и под эгидой Всемирной метеорологической организации в Атлантику выходят десятки научно-исследовательских судов, в том числе тринадцать советских. Наши суда выйдут из четырех портов — Ленинграда, Одессы, Севастополя и Владивостока, — чтобы в середине июня встретиться к западу от Африки, где-то неподалеку от экватора.

Международный штаб экспедиции будет базироваться в столице Сенегала Дакаре, а вся эта грандиозная научная программа получает на звание ТРОПЭКС — Тропический эксперимент, или АТЭП — Атлантический тропический эксперимент.

Сидоров что-то еще рассказывал, но мне уже было ясно, что надо готовить чемоданы. В Атлантическом и Индийском океанах я купался, в Северный Ледовитый окунал руки, в Южный Ледовитый даже проваливался (точнее, в ручей на станции Беллинсгаузена). Неосвоенным оставался Тихий океан. Поэтому выходить в море, конечно, следует из Владивостока.

И через три месяца жертва этого логического построения уныло сидела в своей каюте на борту «Академика Королева». Впрочем, утешал я себя, каждое путешествие начинается именно так. Никто меня здесь не знает, и никому я здесь не нужен. Пройдет несколько дней, обрасту знакомствами, заведу приятелей, может быть, даже друзей — и блокноты начнут заполняться. Их у меня целая стопка, чистеньких и хрустящих. К возвращению они должны так истрепаться, чтобы их противно было брать в руки. Тогда все будет в порядке. Чистый блокнот — незасеянное поле, урожай обещает только замусоленная, в помарках и кляксах записная книжка.

Я начинаю себя уговаривать, что все будет хорошо. Во-первых, отдельная каюта — такой удачи на мою долю никогда еще не выпадало; во-вторых, «Академик Королев» — близнец моего «Профессора Визе», на котором совершен переход в Антарктиду, и я могу гулять по кораблю с закрытыми глазами; в-третьих, маршрут у «Королева» необычайно интересный: Новая Гвинея, экватор, Коралловые острова (может быть, Галапагосские острова с их черепахами и пингвинами!) и Панамский канал, Куба и Сенегал.

К тому же, вспоминаю я, кое-какие события, достойные записи, уже произошли. Вадим Яковлевич Ткаченко, заместитель капитана по науке, или, как принято говорить на судне, начальник экспедиции, позавчера объявил по трансляции: «Всем мужчинам предлагается выйти на воскресник — грузить баллоны!». На призыв откликнулось человек десять. С полчаса мы перетаскивали баллоны с гелием на корму и как положено поругивали отдельных несознательных членов коллектива, не разделивших нашего энтузиазма. Штабеля баллонов не уменьшались, и Ткаченко, не отказываясь от святого принципа добровольности, возвестил: «Всех мужчин, не явившихся на воскресник, считать женщинами и отныне поздравлять с 8 Марта!». Помогло. Один за другим, провожаемые насмешками женской части коллектива, на корму ошарашенно вылетали бывшие несознательные и честным трудом отводили от себя страшную угрозу.

В тот же день произошел другой эпизод, который мне в отличие от Саши Киреева и Жени Уткина показался забавным. На «Королеве» идет укомплектованный сплошь из москвичей отряд синоптического анализа, возглавляемый кандидатом наук Генрихом Булдовским. Саша и Женя, научные сотрудники из этого отряда, — убежденные борцы за чистоту и уют. Вселившись в свою каюту, они первым делом выдраили пол, стены и умывальник, да так, что все блестело, как у доброй хозяйки перед праздником. Едва ребята закончили уборку, как выяснилось, что они слегка поспешили, потому что каюта была чужая. Когда я в ней обосновался, то с глубокой искренностью поблагодарил Сашу и Женю за их труд. Я сказал, что они смело могут считать мою каюту своей и если у них снова возникнет потребность привести ее в порядок, то пусть не стесняются и приходят со швабрами.

Впоследствии я не раз напоминал ребятам о своем великодушном предложении, но Саша и Женя так его и не приняли — видимо, из-за присущей им застенчивости.

В плавании самые трудные дни первые и последние. До последних еще много месяцев, и я мечтаю о том, чтобы поскорее прошли первые.

С той минуты, как мы покинули Большую Землю, мир для каждого из нас сузился до размеров корабля. Здесь мы будем жить, видеть каждый день друг друга, вместе радоваться и горевать, подхватывать на лету выуженные из эфира новости и с лютым нетерпением ждать берега. Сегодня еще чужие, завтра мы обязательно сроднимся. Альтернативы у нас нет. На Большой Земле можно поменять квартиру, расстаться с одним коллективом и войти в новый. Человек в море такой возможности не имеет. Хочет он того или нет, лица вокруг него будут одни и те же, и работа одна и та же, и каюта, и вид на море, которое, как бы оно ни называлось, состоит из одной и той же воды.

Оставаясь самим собой, раствориться в коллективе — для человека в море нет ничего важнее. Когда капли берутся за руки и сливаются, они образуют водопад и океан; капля, оставшаяся одинокой, высыхает.

Один из моих будущих товарищей по «Королеву» в минуту душевной депрессии сочинил бессонной ночью: «Но за дальними морями мои друзья. Лишь листок радиограммы есть у меня». А под утро проникновенно дописал: «Плохо одиночке в мире, плохо одиночке в море…» И, осознав это, буквально со следующего дня стал приобретать одного за другим новых друзей.

В море иначе нельзя: высохнешь, как та капля.

Обрастаю знакомствами

«Академик Королев» — флагман дальневосточной — научной эскадры. Вслед за ним в море вышли еще три корабля, и через несколько дней мы встретимся в океане, построимся ромбом и, соблюдая равнение, строевым шагом пойдем к экватору.

Нас на корабле сто сорок два человека. Весь экипаж и большая часть научного состава — дальневосточники. Кроме московского отряда, о котором я уже упоминал, на борту находится группа эстонских астрофизиков во главе с молодым доктором наук Юло Мулламаа (обещаю отныне ограничиваться одним именем), пятеро ленинградцев, из которых двое — студенты географического факультета университета; две ученые дамы из Новосибирска, специалисты по спутниковой информации, и, наконец, их земляк — самый молодой на судне кандидат наук Петр Юрьевич Пушистов.

Петя — мой первый добрый знакомый. Он крупный и сильный, его массы и энергии вполне хватило бы на двух ученых. У него широкие плечи и грудь, мускулистые руки и мощный лоб, который продолжает расширяться за счет волос, с пугающей быстротой покидающих Петину голову. Коренной сибиряк, выросший в деревне, Петя обожает Сибирь, физический труд на свежем воздухе, науку и своего шефа академика Марчука, про которого может рассказывать часами. В двадцать восемь лет Петя уже заведует лабораторией и ведет самостоятельную научную программу — совсем не мало для человека, поднявшегося по ступенькам науки без посторонней помощи. Он бесспорно умен, общителен и обладает хорошим чувством юмора — весьма привлекательное сочетание.

Еще одно прекрасное качество нашлось у Пети — доброта. Когда он узнал, что я не имею к науке вообще и к его любимой метеорологии в частности никакого отношения, он отнесся ко мне с редкостной снисходительностью. Бывает, утешал он, что и литераторы приносят людям некоторую пользу. Да, да, безусловно бывает. И вообще уважения достоин каждый человек, хорошо делающий свою работу.

Не всем же быть учеными, кому-то нужно и книжки писать, закончил он, сочувственно глядя на меня.

Я тут же решил, что Петя именно тот человек, который может ввести меня в курс дела, и попросил его популярно изложить суть нашей программы. Петя с готовностью согласился, подумал, с чего начать, и спросил, что я знаю о воздушных течениях. Я уклончиво ответил, что воздушные течения — это не мой конек, но кое-что о них мне известно. Например, что в отличие от морских течений они состоят из воздуха. Петя чуточку изменился в лице и поинтересовался, каково мое отношение к математическому моделированию атмосферных процессов. Я честно признался, что своего окончательного отношения к этому моделированию еще не выработал, поскольку слышу о нем первый раз в жизни. Петя почему-то стал нервничать, протер очки и тихо осведомился, какие монографии о взаимодействии океана и атмосферы я проштудировал. Я чуть было не выпалил, что крупнейшими авторитетами по этому вопросу считаю Джека Лондона и Майна Рида, но подумал, что такой ответ может Петю не удовлетворить.

Поэтому я ограничился заявлением, что, по моему глубокому убеждению, такое взаимодействие имеет место. В самом деле, продолжал я развивать свою мысль, а почему бы и нет? С одной стороны — океан, а с другой — атмосфера. Что им еще делать, если не взаимодействовать? Со скуки помрешь!

Петя поспешно согласился с этой мыслью и заметил, что его скромные познания вряд ли расширят мой кругозор. Он очень извиняется, но столь интенсивная научная беседа его несколько утомила.

К тому же у него сильно разболелась голова и ему нужно срочно принять таблетку анальгина. На том мы и расстались. Уж эти мне ученые!

В отличие от Пушистова Виталий Сергеевич Красюк не заводил меня в дебри науки. Он старше Пети, опытнее его и сразу понял, что его ждет на этом тернистом пути. Виталий Сергеевич, или Вилли, как его зовут друзья, — кандидат наук, океанолог. Он уже давно москвич, но родился и получил образование в Одессе, которую любит преданно и самозабвенно.

— Океан, течения, атмосфера… — Вилли пренебрежительно махнул рукой.

— Я вам дам учебник, сами почитаете… Лучше я расскажу вам об Одессе. Вы, конечно, были в Одессе и знаете лестницу и Дюка…

Вилли высокий, чуть сутулый, любознательный и веселый. Его одесская тема неистощима, мы ею будем обеспечены на все плавание.

Вилли это гарантирует. А как-нибудь потом он расскажет про течения, а еще лучше про Нефтяные Камни, на которых он провел несколько лет, про Париж, Бордо и Лондон, где он был на конференциях, и про многое другое, а сейчас ему некогда, нужно работать.

В поисках собеседников я отправляюсь на корму, но море немного штормит, баллов под пять, накрапывает дождик, и корма, главный судовой клуб и «вечевая площадь», пустынна. Что ж, море тоже собеседник, причем из самых лучших. Оно умеет слушать, не перебивая и ничем не проявляя недовольства и скуки. Какая жалость, что только слушать, сколько бы оно могло рассказать! Оно знает главную тайну бытия — как зародилась жизнь. Люди могут выдвигать гипотезы и строить теории, а море знает. Как сказал не помню кто: «Люди кружатся и гадают, а тайна сидит в середине и знает». Сто лет назад многие были шокированы, когда им дали понять, что их предки резвились на деревьях, цепляясь хвостами за сучья. Теперь уже родство с обезьяной никого не оскорбляет; объявились куда менее почтенные предки; ведь, по общепринятой гипотезе, жизнь-то зародилась в океане. А раз так, то можно представить себе, что именно оттуда миллиарды лет назад выбрались на сушу существа, дерзко решившие рано или поздно стать человеком. Вообразите, какой-нибудь высокочтимый лорд вылавливает из пруда не просто карпа, а своего дальнего родственника! И карп с упреком говорит: «Постыдился бы! Мы с тобой одной крови — ты и я». Рехнуться можно!

Человечество вышло из моря и понемногу возвращается к нему.

Пока только в фантастике, а пройдет сто, пятьсот, тысяча лет — и там, где плещутся волны океана, появятся плавучие города и страны, люди-амфибии заселят Маракотовы бездны. Море необъятно, оно всех примет и прокормит…

От дальнейших туманных мыслей меня отвлекает появление «бога погоды» — шефа синоптиков Александра Васильевича Шарапова.

Как только погода портится, Александр Васильевич становится самым популярным на судне человеком: у него всегда можно узнать свежие новости. А одна новость может оказаться чрезвычайно злободневной.

Дело в том, что в полутора тысячах миль от нас образовался тайфун.

Несколько дней подряд на диспетчерских совещаниях все с растущим интересом следили по синоптическим картам за его движением. Сначала он, как доложил Шарапов, сместился на северо-запад, параллельно нашему курсу, и все успокоились. Потом тайфун стал отклоняться на север, и все засуетились, потому что мощность этого изверга 10 баллов и будет мало хорошего, если он зацепит нас своим хвостом.

— Ну, как поживает «Бэйб»? — поинтересовался я, фамильярно называя тайфун по имени, которое он, едва родившись, уже успел получить.

— Ловит нас, как муху, — отозвался Александр Васильевич и, оценив мое повышенное внимание, добавил: — Видимо, ничего у него не выйдет, ускользнем. Пока он еще только в первой фазе.

Я кивнул. Про фазы я уже слышал. Первая — это депрессия, вторая — шторм, третья — сильный шторм, а четвертая — тайфун. Конечно, неплохо бы с ним познакомиться поближе, но лучше не надо. Лучше про тайфуны читать в книгах и смотреть на них в кинохронике.

Будто угадав мои мысли, Александр Васильевич поведал: — Наши кинодеятели ко мне по десять раз на день пристают: какие перспективы? Очень им хочется снять тайфун, переживают, как бы не прошел мимо. Докаркаются, черти.

У нас на борту киногруппа из Владивостока, Василий Рещук и Валентин Лихачев. По заказу Центрального телевидения они будут снимать фильм о нашей экспедиции и, как и все операторы, мечтают о таких кадрах, чтобы зритель «стонал и плакал». Но остальные сто сорок человек на корабле от всей души надеются, что эти мечты не осуществятся. Нам, в нашем тринадцатом рейсе, такие приключения ни к чему. Нам бы лучше, чтобы Вася и Валентин всю дорогу снимали гладкое, как полированный стол, залитое солнцем море.

Я продолжаю с удовольствием беседовать с Александром Васильевичем, он мне симпатичен. Ему уже пятьдесят пять, он невысок, но коренаст и, видимо, силен. У него типично боксерская походка, голова чуть наклонена вперед, а руки согнуты в локтях — так и кажется, что он вот-вот примет основную стойку. В прошлом молодой Шарапов был чемпионом Таджикистана по боксу, и, хотя с тех пор прошло больше тридцати лет, выправка сохранилась, да и сила тоже. В последние годы доцент Шарапов преподает в Дальневосточном рыбном институте, но как только выпадает счастливая возможность, уходит в море. Вряд ли найдется капитан, который не мечтал бы заполучить себе такого синоптика.

Мир тесен! Владимир Панов, бывший начальник станции Северный полюс-15, на которой мне довелось дрейфовать, занялся проблемой обледенения судов. И вот оказалось, что Александр Васильевич не только хорошо знает Панова, но даже вместе с ним работал над этой проблемой в дальневосточных морях.

— Мы с Володей вышли в Охотское море на небольшом судне, специально оборудованном для натурных испытаний, — рассказывает Александр Васильевич. — Обледенение — страшная штука, ведь оно иной раз завершается «оверкилем», когда судно опрокидывается и гибнет со всем экипажем. Был, правда, случай в Беринговом море, когда один человек спасся — сумел забраться на киль и, хотя его сбросило волной, продержался до подхода спасательной партии. Но этот случай нетипичен, обычно экипаж погибает. Нашей целью было изучить физику образования льда и поведение судна во время обледенения. Поэтому мы не только его не избегали, а наоборот, шли навстречу, «создавали условия»: судну — лед, себе — острые ощущения. Как-то лег спать, вдруг прибегает капитан, глаза квадратные: «Вставай!»

Судно теряет остойчивость, ложится и задумывается! Ну, «задумывается» — это значит не ведет себя нормально, как ванька-встанька, а ложится на один борт, медленно-медленно поднимается, а потом на другой борт — вроде бы размышляет, что делать дальше. Верный признак того, что остойчивость на пределе. Я капитану: «К берегу, быстро!» Вернулись в Находку, зашли в бухту и сделали кренование: весь экипаж выстроился и по команде — сначала к одному борту, потом к другому. А на палубе стоит маятник и отмечает угол крена, по которому и определяется остойчивость. Тогда-то мы и поняли, как счастливо избежали «оверкиля»… В ту экспедицию пришли к выводу, что обледенение происходит в основном за счет брызг морской воды и усугубляется, если в это время идет снег. По мере обледенения все больший процент льда приходится на рангоут (мачты, реи) и такелаж.

Этот лед самый опасный, поскольку расположен он значительно выше центра тяжести судна, и его следует обкалывать в первую очередь…

Впрочем, стоит ли вспоминать про лед, когда вот-вот начнем загорать?

В заключение нашей беседы Александр Васильевич сделал мне лестное предложение. Дело в том, что он пишет учебник и хочет опробовать на непосвященном доступность изложения материала. Не желаю ли я прослушать цикл лекций по метеорологии и смежным дисциплинам?

Разумеется, я с благодарностью принял предложение, и если читатель будет недоволен научной эрудицией автора, то в этом виноват не Александр Васильевич, а его рассеянный великовозрастный ученик.

Экскурсия по судну

На борту «Королева» за время нашего рейса побывало немало почетных гостей. О них я еще расскажу, а сейчас упомяну об одном обычае. Прежде чем сесть за стол в каюте капитана или в кают-компании, гости в темпе совершали экскурсию по судну и знакомились с его достопримечательностями.

Разве читатель не почетный гость, которого автор приглашает отведать изготовленное им блюдо? Так что не будем нарушать обычая и сначала пройдемся по судну.

Для своих внушительных размеров — длина более 120 метров, водоизмещение 7 тысяч тонн — «Королев» легок, изящен и быстр на ноги: он может развить скорость 17–18 узлов. В машинное отделение заходить не рекомендую: мотористам не до гостей, работа у них жаркая, и к тому же главный механик Николай Всеволодович Гридин не очень любит впускать праздных людей в святая святых корабля.

Начнем лучше с палубных надстроек. Здесь установлены многочисленные антенны и устройства, с помощью которых ведутся переговоры со спутниками Земли, радиозондами и материком. В рулевую рубку можно зайти, но ненадолго: на оживленных морских перекрестках светофоров не установлено, и отвлекать внимание штурмана не стоит, у него и так забот хватает. Ему нужно определить местонахождение судна, вычислить курс, то и дело поглядывать в локатор и бегать с биноклем от борта к борту. Даже с застопоренными машинами современный корабль проходит по инерции целую милю, а этого иной раз бывает предостаточно, чтобы столкнуться с беспечным незнакомцем.

Почтительно и на цыпочках пройдем мимо радиорубки. Конечно, можно набраться смелости и заглянуть в нее, но Леонтий Григорьевич Братковский вряд ли пригласит вас на чашку чая. Боюсь, что в лучшем случае он обратит ваше внимание на надпись: «Посторонним вход воспрещен».

Напротив радиорубки — резиденция метеорологов. В любое время суток сюда можно заглянуть и узнать, откуда, куда и с какой скоростью дует ветер, какова температура воздуха и прочее. В помещении рядом москвичи, отряд синоптического анализа: Генрих Булдовский, Саша Киреев, Женя Уткин и Валентина Добрых. Их волнуют глобальные проблемы, и я боюсь даже заходить сюда, потому что здесь можно услышать такие пугающие научные термины, как «квазидвухлетний цикл», «конвергенция», «термический экватор» и тому подобное. А в нескольких шагах рабочий кабинет Шарапова. Александр Васильевич сидит за столом, погрузившись в синоптическую карту, а в стене перед ним маленькое окошечко вроде кассы; только поступают из него не платежные ведомости, а принятые специальной аппаратурой карты погоды из разных международных центров. Александр Васильевич с глубокомысленным видом их изучает, наносит на свою карту какие-то странные для непосвященного штрихи и закорючки, из которых к началу диспетчерского совещания сложится прогноз погоды на ближайшие сутки. От малютки «Бэйб» мы благополучно ускользнули, и теперь Александр Васильевич занят новым тайфуном по имени «Карла», который пока еще скрывает свои преступные намерения.

«Бог погоды», однако, предполагает, что через несколько суток «Карла» совершит разбойничий налет на Филиппины.

На баке у лебедки по левому борту суетятся гидрологи. Они опускают в океан гирлянду батометров, хитроумных приборов, изобретенных в свое время самим Фритьофом Нансеном. Опущенные на разные горизонты, батометры возвращаются на борт с порциями морской воды, которая тут же разливается в бутылочки и доставляется в гидрохимическую лабораторию, отданную во власть женщин в белых халатах.

По левому же борту, ближе к корме, располагается хозяйство аэрологов. Несколько раз в сутки они наполняют гелием оболочки радиозондов и запускают их в свободный полет. Сто раз видел это зрелище, а все равно интересно смотреть, как пузатый шар с радиопередатчиком взлетает в воздух и спустя минуту-другую исчезает в «сиянье голубого дня». Локаторщик Борис Липавский, аэрологи — Римма Савватеева и Саша Городовиков бдительно следят за его полетом, фиксируют данные и бегут с ними на ЭВМ — электронно-вычислительную машину, смонтированную в надстройке по правому борту.

Сюда я приглашаю вас с особым удовольствием, поскольку ЭВМ обслуживают мои добрые приятели. Вас со свойственным ему хладнокровием встретит начальник машины Костя Сизов, молодой человек, словно бы загримированный под Лесковского Левшу: с шапкой русых волос, подстриженных под древнерусскую скобку, и рыжеватой бородкой. Костя — умница и отличный электронщик. Он познакомит вас с машиной, совершающей немыслимое количество операций в секунду, и с группой товарищей, которые ухитряются держать в подчинении это строптивое, донельзя капризное и, как иногда кажется, одушевленное существо: с Игорем Нелидовым, Мишей Костиным, Колей Сарайкиным и Микаэлой Шварцфельд, милой и доброжелательной Эллой, или Микой, — как кому нравится. Они вам покажут, как лихо машина обрабатывает перфоленты, и на прощание подарят профили Маяковского или Эйнштейна, которые она, выполняя заданную программу, отпечатает на ваших глазах.

На кормовой палубе можно осмотреть ракетную установку — мирную и безобидную, как сеялка. Сами метеорологические ракеты находятся в специальном трюме, а головные части с их сложной начинкой разрешается почтительно потрогать руками. Более того, если у ракетчиков будет хорошее настроение, они даже позволят вам нажать кнопку, которая поднимает ракеты на должную высоту — до ста километров.

Посетив еще кают-компанию, столовую команды и несколько кают, вы получите хотя и поверхностное, но на первый раз достаточное представление об условиях жизни и работы на «Академике Королеве». С остальными лабораториями, механизмами и устройствами автор обязуется знакомить вас по ходу повествования, а пока не стоит перегружаться информацией, тем более что капитан приглашает гостей на чашку чая.

Держите себя спокойно, ничем не обнаруживайте своего испуга, и тогда, быть может, Дэзи не разорвет вас на части. Она убедится в том, что никакого вреда ее хозяину вы не желаете, не претендуете на кость с мясом, которую хозяин сберег от своего обеда, — и оставит вас в живых. Ибо, несмотря на свой грозный вид, Дэзи — великодушная собака. Она плавает на «Королеве» второй год, но ни разу не обвинялась в злостном хулиганстве. Однажды, правда, она обглодала босоножку старпома, но Артемий Харлампович Борисов честно признал свою долю вины в этом инциденте: нельзя искушать собаку, оставляя без присмотра новую и вкусно пахнущую обувь.

Так что Дэзи вас не обидит, и вы постарайтесь отплатить ей той же монетой, потому что верный страж каюты капитана так мал ростом, что на него можно случайно наступить: не думаю, чтобы после сытного обеда Дэзи весила больше килограмма.

Итак, после стука в дверь вас обязательно встретит и облает Дэзи, которая быстро спрячется под диван и будет виновато слушать, как хозяин извиняется за ее невоспитанность. И вы охотно примете эти извинения, потому что Олег Ананьевич Ростовцев не просто капитан, а капитан с двадцатилетним стажем и очень интересный собеседник.

Вы это обнаружите не сразу, малознакомых ему людей капитан любит больше слушать; он угостит вас крепчайшим чаем, вежливо поинтересуется, какое впечатление произвел на вас корабль, долгое время не будет вмешиваться в беседу за столом и лишь потом, если гости покажутся ему достойными доверия, понемногу разговорится. И тогда он, быть может, расскажет о приключениях зверобойного судна в арктических льдах и морях Севера, о том, как добывают китов в Антарктике, и о разных других интересных вещах.

Но не станем опережать события; беглая экскурсия по судну закончена.

Наша планета и ее наряды

Мы уже идем по Тихому океану ромбом: впереди «Королев», а за ним «Волна», «Прибой» и «Океан». Расстояние между кораблями превышает сотню миль, держать равнение трудно, и ромб время от времени превращается то в квадрат, то в треугольник, то вообще в какую-то абстрактную геометрическую фигуру. Но в интересах науки идти нам следует обязательно ромбом, и Вадим Яковлевич Ткаченко, «великий координатор», как мы его называем, то и дело разносит по рации коллег с других кораблей, заставляя их перестраиваться. Мы одновременно запускаем радиозонды, делаем гидрологические станции и синхронно проводим всевозможнейшие наблюдения — такая научная программа в Тихом океане осуществляется впервые, и ее результаты волнуют многих ученых.

Я начинаю понемножку во всем этом разбираться, но дорогой ценой. Александр Васильевич вызывает меня на учебу в самое неопределенное время. Чаще всего в час послеобеденного отдыха. Едва только, плотно отобедав, приходишь в каюту и, сладко позевывая, укладываешься на койку, как раздается телефонный звонок.

— Я свободен, можете зайти.

— Вы наверняка устали, отдохните, Александр Васильевич! — проникновенно предлагаю я.

— Нисколько я не устал, заходите.

— Спасибо, бегу! — Я уныло кладу трубку и, чертыхнувшись, застилаю койку.

Учитель Александр Васильевич превосходный, многие дальневосточные моряки, в том числе и наш капитан, — его ученики. Такого покладистого педагога я в жизни не видел. Сознавая полную невежественность аудитории, он говорит со мной мягко и увещевающе, по нескольку раз повторяет элементарные истины и терпеливо ждет, пока я их записываю. Лишь иногда, когда мой мозг категорически отказывается воспринять то или иное научное откровение, Александр Васильевич вытирает вспотевший лоб платком, выпивает стакан воды и тихо шепчет в сторону что-то вроде того, что выловленный из океана кальмар куда сообразительнее. Но в конце концов вколачивает в меня истину, как сваю, и, отдышавшись, переходит к дальнейшему изложению лекционного курса.

Особенно долго я не мог понять, что наша Земля — вовсе не шар.

Как это так не шар? За что боролись?

— Джордано Бруно, Галилей, Коперник… — торжественно начинал я.

— Великие люди, — соглашался покладистый Александр Васильевич. — Тем не менее наша Земля не шар.

— Ага, — догадывался я. — Она похожа на блин и покоится на трех китах. А вокруг нее, как лошадь на мельнице, делает концентрические круги Солнце.

С большим трудом учитель опровергал мои отсталые представления. Оказывается, форму шара Земля имеет лишь в первом приближении; во втором — более точном — она эллипсоид, в третьем — еще более точном — трехосный эллипсоид, приплюснутый не только в районе полюсов, но и по экватору; а при помощи спутников наиточнейшим образом определено, что Земля имеет форму сердца! Это мне понравилось. В этом есть даже какая-то поэзия — жить на планете, которая имеет форму сердца.

Далее я узнал, что Земля отнюдь не голая и босая бесприданница, она достаточно хорошо одета. Из ее многочисленных нарядов — оболочек — нашу экспедицию больше всего интересуют гидросфера и атмосфера.

Гидросфера — это вся вода на поверхности Земли, начиная с океанов и кончая дождевой лужей под окном. Вода — чудо природы, ее свойства уникальны. Особенно интересна она в океане. Именно океан является основным поставщиком кислорода в атмосферу через большие, малые и микроскопические водоросли. В то же время вода океана поглощает из воздуха избыток углекислого газа и возвращает его обратно, когда атмосфера об этом попросит. Это очень важно. В последнее время много говорят о том, что повышение процента углекислого газа в атмосфере неизбежно вызовет повышение температуры на Земле, но, по мнению Александра Васильевича, этого не стоит особенно опасаться: океан умница, он поглотит все излишки, а если пресытится, то сконцентрирует их в виде извести (панцири морских животных и прочее).

Атмосфера — белоснежное платье нашей Земли; пока что мы еще не знаем планеты, которая могла бы похвастаться таким же превосходным нарядом. Когда-нибудь, возможно, люди ее обнаружат, но думаю, что нам с вами при нашей жизни придется довольствоваться атмосферой старушки Земли. Скажем же ей за это большое человеческое спасибо и рассмотрим ее строение.

Нижний ее слой — тропосфера. Его толщина над экватором 16–17, а над полюсами — 6–7 километров. Каждые сто метров высоты температура здесь падает в среднем на 0,6 градуса (чем дальше от печки, тем холоднее). Решения о том, какая у нас с вами будет погода, принимает тропосфера: в этом слое больше 90 процентов всего водяного пара и углекислого газа и весь аэрозоль. Кстати говоря, Александр Васильевич рекомендовал мне отнестись к аэрозолю с уважением, и я ему обещал, когда понял, что это такое. Теперь я даже не представляю себе, как без него жить — так он важен. Аэрозоль — это попавшие в атмосферу частички дыма, пыль пустынь, споры растений, морская соль и прочее; без него невозможна была бы конденсация водяного пара, то есть мы остались бы без облаков, туманов, дождей и снега. Но аэрозоль хорош, когда его — в меру, избыток же его вреден, как всякое излишество, что испытывают на своих шкурах жители Токио и Лондона, Нью-Йорка и Лос-Анджелеса, проклинающие нависший над их городами смог.

Второй слой — стратосфера, отделенная от тропосферы государственной границей под названием тропопауза. Если на тропопаузе свирепствует крещенский холод, достигающий 80 градусов ниже нуля, то чем выше, тем… теплее. Благословим этот парадокс: он спасает жизнь на Земле. Оказывается, в стратосфере имеется слой озона, который активно поглощает ультрафиолетовые лучи; не будь этого слоя, поверхность нашей планеты превратилась бы в выжженную пустыню.

С высоты 55 километров над уровнем моря начинаются владения третьего слоя — мезосферы. Морозы здесь уже космические, спутники и ракеты зарегистрировали абсолютный минимум для атмосферы — минус 143 градуса. Честно говоря, холодновато.

На высотах от 80 до 800 километров господствует ионосфера. Она имеет огромное значение для радиосвязи, и я до сих пор себя проклинаю за то, что не записал размышлений Александра Васильевича на эту тему: в этот момент на швартовую палубу вытащили первую в нашем рейсе акулу и я буквально подпрыгивал на стуле, вслушиваясь в восторженные вопли новичков. Когда же вопли утихли, Александр Васильевич перешел к последнему слою. Он называется экзосферой и временами радует наш глаз полярными сияниями.

Пока все. О времени следующей лекции, уважаемые читатели, вы будете извещены особо.

Тропическое вино, акулы и киты

Мы уже вошли в тропики, солнце жарит с восьми утра. Личный состав загорает и пьет тропическое вино — две бутылки в неделю.

Медики установили, что в тропиках это очень полезно, и мне еще не приходилось встречать моряков, которые бы оспаривали этот тезис.

Впрочем, желающие могут вместо вина получать фруктовые соки — так под общий смех объявлено по трансляции. Неужели найдутся чудаки, которые сделают такую глупость? Ваше дело, хотите верьте, хотите проверьте, но такие чудаки нашлись: боцман Турутин и автор этих строк. Когда в час выдачи у артелки вырастала веселая очередь, мы старались приходить последними, чтобы легче было отбиваться от остряков. Боцман чувствовал себя более уверенно, так как остряк сознавал, что он может получить в руки швабру и на время лишиться желания острить, а вот мне доставалось за двоих. Поэтому, пользуясь мягким характером артельщика Володи Пученкова, я старался заполучить свою норму недели за три вперед.

Наша эскадра совершает меридиональный разрез, мы изучаем океан и атмосферу, следуя строго на юг, к экватору. Сотни приборов, антенны и локаторы задействованы на полную мощность, идет интенсивная научная работа. Пока что мои попытки принять в ней участие наталкиваются на глухое непонимание. Петя Пушистов, когда я предложил ему свою помощь, тут же забаррикадировался в каюте, Вилли же сделал вид, что воспринял мое предложение как шутку, восторженно рассказал о вечерних прогулках по Дерибасовской и скрылся, а Генрих Булдовский тактично промолчал, порылся в своих книгах, разыскал учебник по метеорологии для техникумов и посоветовал его проштудировать. «Вот увидите, вы это поймете», — не без некоторого сомнения вымолвил он.

Однако нашелся человек, по достоинству оценивший мои способности: повар Федор Федорович Федорей. Он без колебаний воспользовался моими услугами, когда я в числе свободных от вахты добровольцев явился в столовую команды лепить пельмени.

Пельменями и варениками нас баловали раз в неделю, и в добровольцах недостатка не было. Херберт Нийлиск и Март Тийслер — инженеры из эстонского отряда, оказались высококвалифицированными раскатчиками теста, повара готовили фарш и другую начинку, а десятка два рядовых необученных штамповали продукцию. Обычно мы объединялись за одним столом — Олег Ананьевич Ростовцев, его первый помощник Юрий Прокопьевич Ковтанюк и я. Лепка пельменей не требовала серьезного умственного напряжения, пальцы работали сами собой, и мы беседовали на разные темы. Разговор сегодня зашел о научном сотруднике Воробышкине.

Воробышкин принадлежал к тому типу людей, которые с исключительным вниманием прислушиваются к состоянию своего организма. Малейший сигнал какого-нибудь органа о неблагополучии вызывает у них крайнюю озабоченность. И хотя Воробышкин был отменно здоровым человеком, он, хорошенько прислушавшись, уловил страстный призыв о помощи, исходящий от его органов зрения. Проанализировав ситуацию, Воробышкин теоретически установил, что его систематически недокармливают витамином «А».

Кормили на «Королеве» сытно и вкусно, наши повара — Федорей, Алла Лиходкина и Галя Снежко — соревновались в изобретательности и готовили превосходные борщи, котлеты, гарниры и компоты. Поэтому жалобы Воробышкина поначалу принимались за юмор: «Вот остроумный мужик!», — но когда он затребовал витамин официально, капитан предложил судовому врачу Саше Осипову разобраться. И только что Олег Ананьевич доложил нам результаты осмотра. Врач установил, что зрение у пациента орлиное, но, поскольку он требует витаминов, врач не может остаться безучастным и переводит его с вина на соки.

В соках витаминов уйма, и исстрадавшийся без них организм быстро воскреснет. Как и следовало ожидать, такая перспектива Воробышкина не устраивала. Более того, она привела его в ужас. Он решительно отказался от соков и заявил, что витамин «А» будет добывать из печени акулы. И побежал на швартовую палубу.

За соседними столами слышат наш разговор и смеются. Оказывается, Воробышкин уже притащил в свою каюту останки акул и в нее не войти — запах бьет наповал.

В последние дни ловля акул стала на «Королеве» любимым развлечением. Уже открыли свой лицевой счет техник Анатолий Кошельков, начальник ракетного отряда Виктор Васильевич Быков и другие.

Акулы пока попадаются скромных размеров, чуть больше метра, но борются за жизнь они отчаянно, и вытащить их из воды не так-то просто.

— Скоро надоест, — уверяет Юрий Прокопьевич. — Через месяц вы будете на акул смотреть не с большим интересом, чем на золотую рыбку в аквариуме… Когда я плавал на «Витязе», — улыбнувшись, припомнил он, — в одном районе, где-то у островов Фиджи, было очень много акул, и их таскали десятками. Тропики, жара, «кондишена» в каютах нет, и мы спали на палубе, на раскладушках. И вот один механик поздним вечером, после кино, подошел к своей раскладушке, а на ней кто-то лежит. «Эй ты, проваливай!» — потребовал он, а спящий завернулся с головой в одеяло и не шевелится. Механик сорвал одеяло и в темноте нащупал что-то холодное. Поднял крик, все сбежались, осветили фонариком — на раскладушке лежала завернутая в парусину акула. Посмеялись, но некоторое время после этого происшествия механик слегка заикался.

Я чуточку вздрагиваю. Утром, выйдя на швартовую палубу, я поздоровался с ребятами, но вместо ответного приветствия услышал: «Берегитесь!» И тут же совершил гигантский прыжок в сторону: у моих ног яростно извивалась только что пойманная акула. Вместе с ребятами я повеселился и сделал вид, что нисколько не испугался.

Я тогда еще не знал, что через неделю испытаю куда более острое ощущение… Чтобы заинтриговать читателя, пока об этом умолчу.

«Акульи рассказы» капитан слушает со снисходительной улыбкой. Он имеет на это право: Олег Ананьевич командовал китобойцем, восемь лет промышлял китов в Антарктике и за эти годы столько повидал, что такая мелкая рыбешка, как акула, находится вне поля его зрения.

— Впрочем, — уточняет капитан, — не раз случалось, что акулы собирались стаями и терзали пригарпуненного кита, воровали нашу добычу. Морские гиены!

— А много вы добыли китов? — интересуюсь я.

— Пожалуй, чуть больше трех тысяч, — припоминает капитан и улыбается, так как видит, что я готов затеять очередной спор на «китовую тему».

К китам у меня особое отношение, о котором я не раз говорил и писал. Мне их жаль, они вот-вот исчезнут, а без них океаны во многом потеряют свою первобытную прелесть, как джунгли без слонов и пустыни без львов. Я вновь излагаю свои аргументы, и Олег Ананьевич, сознавая, что прибыльностью китобойного промысла меня не проймешь, меняет тактику: он горячо и вдохновенно говорит о романтике охоты на морских исполинов.

— Но ведь кит не имеет шансов! — возмущаюсь я. — Что он может противопоставить мощному стальному кораблю, с его огромной скоростью, гарпунной пушкой и гранатой, начиненной порохом?

— Да, времена «Моби Дика» прошли, — соглашается капитан. — И слава богу, что нет необходимости подбираться к кашалоту на шлюпке и рукой метать гарпун. Сколько людей погибало! Удар могу чего хвоста — и от шлюпки оставались одни обломки.

— Но ведь теперь это даже не охота, а довольно-таки безопасное занятие, вроде рыбной ловли, — сопротивляюсь я.

— Ошибаетесь, — возражает капитан. — Сравнение неудачное.

Охота на крупного кита отнюдь не так безопасна; случается, что раненый кит бросается на судно и серьезно его повреждает, чаще всего рулевое устройство. К тому же многомесячное плавание в холодных и штормовых антарктических морях далеко не курорт. Работа у китобоев трудная, но зато какой увлекательной она бывает! Целыми днями и ночами вы гоняетесь за китом, теряете его из виду, когда он скрывается в глубины, изучаете его повадки, и догадываетесь, где он может вынырнуть; и снова погоня, и весь экипаж, дрожа от возбуждения, выбегает смотреть, как гарпунер застывает у пушки; наконец он стреляет — и корабль содрогается от ликующих криков или взрыва проклятий, в зависимости от того, насколько удачно гарпунер сработал.

И снова поиск, снова погоня, и вы уже не сможете остаться равнодушным и рассуждать о том, имеет кит шансы или нет, вами полностью овладеет одна мысль: добыть кита, добыть во что бы то ни стало! Такого азарта, такого нервного возбуждения вы никогда не испытаете на рыболовном траулере — куда тралу до гарпуна! Нет, обязательно сходите в рейс с китобоями, — заканчивает капитан. — Уверяю вас, не пожалеете.

Капитан Ростовцев обладает широкой эрудицией, он интеллигентен, начитан и очень скромен; совсем не таков образ китобоя, сложившийся в моем воображении. А ведь он добыл три тысячи китов, в том числе одного, наверное, из самых крупных — весом в 164 тонны!

Я, конечно, понимаю, что капитан по-своему прав — с точки зрения экономики, но мне все равно жаль этих исчезающих с поверхности океана финвалов, сейвалов и кашалотов. И касаток тоже, несмотря на рассказы об их разбойничьих нападениях на китов: по догадкам, касатки очень умны. Но, не желая огорчать капитана, я прекращаю спор и не говорю о том, что ни за что на свете не пойду в рейс за китами.

О тропических циклонах, наших задачах и о печальной участи синоптиков

От тайфуна «Карла» мы улепетывали с такой скоростью, что только ветер свистел в ушах. Тайфун остался в стороне, и Шарапов ходит именинником: все его прогнозы сбываются один за другим, и наша эскадра точно по графику приближается к экватору. Еще каких-нибудь два месяца — и мы подойдем к Африке, где начнем работать по общей международной программе.

Кстати говоря, я уже малость пообтесался и кое-что в ней понимаю. Например, знаю, что мы будем изучать ВЗК. Еще несколько дней назад это буквосочетание казалось мне таинственным звуком из птичьего языка, а теперь я сам запросто им щеголяю. ВЗК — это внутритропическая зона конвергенции. Что, непонятно? Ничего, понемножку разберемся: зря, что ли, Шарапов отшлифовывает на мне курс своих лекций?

Если позволите, ВЗК — это широкий ремень, опоясывающий земной шар по экватору. Как и всякий ремень, он может то подниматься чуть выше поясницы, то опускаться пониже — словом, точных границ у ВЗК нет. Но зато есть одно потрясающей важности качество: в этой зоне атмосфера получает от океана основное количество тепла. Именно ВЗК — главная печка воздушной оболочки Земли. Океан в районе экватора получает от Солнца столько тепла, что если бы он не делился им с атмосферой, то вода бы здесь кипела, а мы с вами, уважаемый читатель, ходили бы по летнему Крыму в шубах и валенках. Так сказал Петя Пушистов, и у меня нет оснований ему не верить. Теперь вы сами сознаете, как важно для человечества хорошенько изучить ВЗК. Это наша главная и, скажем прямо, весьма благородная цель.

Примерно таким вступлением и предварил Александр Васильевич свою очередную лекцию, посвященную тропическим циклонам и прочему.

— Да будет вам известно, — сказал мой учитель, — что «Карла» — тропический циклон — многолик, имен и паспортов у него, как у ловкого преступника, разыскиваемого международной полицией: американцы называют его ураганом, обитатели многих стран Тихого океана тайфуном («сильный ветер со всех сторон»), а, например, австралийцы свой тропический циклон именуют даже с какой-то нежностью: вилли-вилли. Есть еще вест-индские ураганы, ураганы Зеленого Мыса и орканы. Мы же как раз пойдем в зону зарождения вест-индских ураганов, тех самых, которые по-пиратски разбойничают в Карибском море, совершая опустошительные набеги на страны Центральной Америки, юг Соединенных Штатов и Кубу.

— Значит, в нашей программе больше всего заинтересованы именно эти страны? — спросил я.

— В значительной степени — да, — согласился Шарапов, — но результатов АТЭП жадно ждет и вся мировая наука. Однако не будем забегать вперед и рассмотрим причины возникновения тропического циклона — одного из самых страшных стихийных бедствий, потрясающих нашу планету. Вы, конечно, знаете (я с готовностью кивнул, чем вызвал неудовольствие учителя)… гм, вы, быть может, слышали, что море в тропиках обычно теплее, чем атмосфера. Так вот это явление — разница температур моря и атмосферы — и порождает тропические циклоны. Возникает колоссальный перепад давления воздуха, отсюда и огромная разрушительная сила циклона, ураганные ветры, ужасающие шторма. Вам, наверное, интересно будет узнать две его особенности. Как полагаете, в какой части тайфуна опаснее всего оказаться кораблю?

— Конечно, в центре, — уверенно сказал я.

— Молодчина! — похвалил Александр Васильевич. — Это вы как, читали где-нибудь или интуиция?

— И то и другое, — скромно ответил я. — Общая культура, знаете ли, поток информации. А что?

— Так, небольшая поправочка нужна. Центр тропического циклона, его ядро обычно называют «глазом». Мне не раз доводилось там побывать.

— Здорово доставалось? — сочувственно спросил я.

— Как вам сказать… Дело в том, что центр тайфуна, или «глаз», хотя и далеко не тихое, но наименее опасное место для корабля! Здесь бывает слабый ветерок и даже штиль, хотя судно может беспокоить вибрация из-за острых, беспорядочных волн со всех сторон. Это и есть первая особенность тропического циклона: вокруг райского центра бушует ад. А вторая — сравнительно медленное смещение циклона, всего 15–30 километров в час. Именно с такой скоростью и рвется шторм в избранном им направлении, так что, зная о его местоположении хотя бы часов за двенадцать, современный корабль может вполне успеть изменить курс и уйти. Что мы, кстати, дважды сумели сделать за истекшие десять дней.

Я хотел было проникновенно сказать: «Премного благодарен вам!», но решил, что Александр Васильевич воспримет это как слишком грубую лесть.

Огромна роль синоптика на корабле! Припомнилась история, которую недавно рассказал Олег Ананьевич. В порт назначения возвращались два наших судна, и синоптик одного из них дал штормовой прогноз. Капитан немедленно известил своего коллегу с другого судна, но тот очень торопился домой и махнул на прогноз рукой. И попал в двенадцатибалльный шторм, из которого вышел изрядно потрепанным: потерял спасательные шлюпки, разное палубное оборудование и вряд ли благополучно добрался бы до порта, если бы не помощь его более предусмотрительного коллеги.

Одного из этих капитанов начальство отметило наградой, о нем писали в газетах, всячески ставили его в пример. Может быть, вы думаете, что речь идет о том капитане, который избежал шторма и привел корабль неповрежденным? Ничуть не бывало! Награжден был другой — который пошел напролом и проявил личное мужество, чтобы спасти судно от гибели. Помните «Девяносто третий» Виктора Гюго?

Там одного такого храбреца, едва не погубившего корабль, но затем исправившего оплошность, сначала наградили высоким орденом, а затем расстреляли. Упаси вас бог заподозрить во мне такую жестокость, но я бы нашего храбреца капитана лишил диплома или, сжалившись, влепил бы ему строгача с последним предупреждением и таким начетом на зарплату, что отныне он бы сто раз подумал, прежде чем понапрасну рисковать кораблем и людьми. Не верь моряку, читатель, если он с восторгом рассказывает о штормах! Настоящий моряк не тот, кто «ищет бури», а тот, кто умело уходит от нее. В войну всякое бывало. Тогда капитан, чтобы скрыться от более сильного врага, мог пойти навстречу «девятому валу», но в обычных обстоятельствах в шторм добровольно сунется только самоуверенный профан.

— К сожалению, — продолжал Александр Васильевич, — человек еще не достиг такого могущества, чтобы предупреждать или обуздывать тропические циклоны. Но он научился их обнаруживать с помощью спутников Земли, а это не так уж и мало… Впрочем, на время мы можем о циклонах забыть, нас они долго не будут беспокоить. Разве что в районе Новой Гвинеи.

— Ваш долгосрочный прогноз? — с уважением спросил я.

— Нет. Просто через Тихий океан к Панамскому каналу мы пойдем по экватору. Понятно?

— Конечно. Тайфуны будут бояться приблизиться к экватору, как змея к веревке!

— Вы почти угадали. Для зарождения мощного вихря необходимы по меньшей мере два фактора: наличие перепада давления и отклоняющей движение воздуха силы, возникающей за счет вращения Земли. А на экваторе такая сила практически отсутствует, поскольку широта равна нулю. Новая Гвинея, куда мы идем, находится в районе пятого градуса южной широты: здесь отклоняющая сила уже существенна и потому вполне возможен мощный тропический циклон. А вот что нас ждет на экваторе да и вообще в районе ВЗК — так это пассаты. Слышали?

— Еще бы! Ветры такие.

— «Торговые ветры» — в переводе с английского. Так их назвали еще в те далекие времена, когда парусники рвались в южные страны за пряностями, золотом и рыбой. Экклезиаст неправ: есть все-таки на свете кое-что вечное под луной — пассаты. Они с исключительным постоянством, из века в век, дуют с обоих полушарий к экватору и там сходятся, или, как говорят ученые, конвергируют. Отсюда и на звание: внутритропическая зона конвергенции, ВЗК — зона столкновения пассатов. Над экватором воздух хорошенько прогревается и насыщается влагой — вот почему в этой зоне так часты мощная облачность и ливневые осадки. Теперь вам должна быть ясна главная задача Атлантического тропического эксперимента.

— Безусловно, — подтвердил я. — Так в чем же она заключается?

— Попробую сформулировать ее максимально упрощенно, — пощелкав пальцами, сказал Александр Васильевич. — Циркуляция атмосферы в тропиках начинается с ВЗК. Здесь не только рождаются тропические циклоны — отсюда идет и снабжение теплом умеренных широт, что вызывает бурные столкновения циклонов и антициклонов.

Влияние ВЗК на погоду нашей планеты огромно и еще недостаточно изучено. Нам нужно лучше понять механизм циркуляции атмосферы в тропиках и попытаться создать ее математическую модель. Если бы это удалось, мы бы сделали качественный скачок в прогнозировании погоды вообще и тропических циклонов в частности. Еще никогда перед мировой метеорологической наукой не стояла столь важная задача.

— Все ясно. Если наша программа будет выполнена успешно, мой друг сможет снова носить свой значок. — Уловив вопросительный взгляд Александра Васильевича, я пояснил: — С ним произошла забавная история. Как-то воскресным утром он ехал в трамвае. Прогноз погоды на воскресенье был превосходный: «солнечно и ясно», а дождь лил как из ведра. Как положено, пассажиры привычно и беззлобно поругивали прогноз погоды, и лишь один подвыпивший мужчина был настроен весьма воинственно, поскольку попал под дождь и промок до костей. И надо же было так случиться, что он узрел на лацкане пиджака Сергея значок «Отличник гидрометеослужбы»! Ехать моему другу было еще далеко, скрыться он никуда не мог, и подвыпивший мужчина поносил его всю дорогу. Под общий смех пассажиров Сергей оправдывался тем, что в этот день он был выходной. С тех пор он значка не носит — на всякий случай.

— Такова наша, синоптиков, участь, — вздохнул Александр Васильевич, — запоминаются лишь наши ошибки. Когда точные прогнозы спасают десятки тысяч людей от наводнений и цунами, выводят корабли из штормовых зон и предупреждают о возможной засухе, — все считается в порядке вещей, мы ведь за это зарплату получаем. Но стоит ошибиться, а при нынешнем состоянии науки от ошибок мы отнюдь не застрахованы, как на несчастных синоптиков обрушиваются громы и молнии. А ведь разобраться в законах циркуляции атмосферы, уверяю вас, нисколько не легче, чем проникнуть в мир элементарных частиц…

Посочувствуем синоптикам, читатель.

Наши маленькие радости

По сравнению с промысловым судном жизнь на корабле науки размеренна и спокойна. На рыболовном траулере вечно кипят страсти: уныние («Ну, куда, черт побери, она ушла?») сменяется бурным ликованием («Братцы, напали на косяк!»); период томительного безделья, от которого устаешь больше всего, вдруг переходит в круглосуточные вахты и подвахты, когда люди валятся с ног от усталости, на которую никто не жалуется, потому что малодушное хныкалье может спугнуть рыбу.

Другое дело — научно-исследовательское судно. Здесь работа идет по программе, всем заранее известной. Каждый человек знает, что он будет делать сегодня, завтра и через месяц. «Улов» корабля науки — это кропотливое, изо дня в день вылавливание данных из океана и атмосферы: температура, давление, глубины, направление течений и воздушных потоков. Эти данные бесценны: придет время, и из них, кирпичик за кирпичиком, сложится стройная теория, которая приблизит человечество к пониманию мира, в котором мы живем.

Такое плавание обычно проходит без всяких сенсаций. Ныне корабль, бороздящий воды Мирового океана, не откроет новых островов, и марсовый матрос не получит премию за свой входящий в историю крик: «Терра инкогнита!» На поверхности океана нет больше белых пятен, они остались лишь в его глубинах и в высотах атмосферы.

И здесь не поможет подзорная труба, здесь нужны те самые кирпичики — отчеты, которые из года в год вручают ученым экспедиционные научные суда.

Люди кораблей науки уходят в океан, в свои дальние рейсы не за славой первооткрывателей, а за научным сырьем. И слава достается не им, а людям на берегу, которые превращают сырье в научную продукцию. Бывает, конечно, что и ученые с мировым именем идут в море, чтобы окунуться в живую природу, но случается это все реже: законы разделения труда в наше время распространились и на науку.

Маститый ученый в академической ермолке редко садится на корабль: на берегу, в тиши своего кабинета, он сделает больше.

Спокойная и монотонная жизнь научно-исследовательского судна имеет, однако, свои прелести. Экспедиционный состав — это обычно молодые, образованные люди, которые отнюдь не считают, что обрекли себя на участь чернорабочих от науки. Они не просто собирают данные, но анализируют их, спорят и высказывают догадки, из которых когда-нибудь родятся диссертации и монографии.

Ну, и кроме того, море — это море, каждый день от него ждешь хотя бы маленьких радостей. Так, сегодня мы увидели землю. И какую! Мы прошли всего в двух милях от атолла под легко запоминающимся названием Капингамаранги. Не правда ли, поэтичное, музыкальное слово, которое так и просится в сонет? Даже Андрей Вознесенский потерял бы килограмм живого веса, придумывая к нему рифму. Мы устроили на корме конкурс, но, помимо «Капингамаранги — атолл высокого ранга», никто ничего не предложил.

Сегодня вообще веселый день. Начался он с «беседы врача» в судовой радиогазете. Поводом для беседы стал почин, с которым выступил кандидат наук из Ленинграда Лев Николаевич Галкин. Он первым остригся наголо — в интересах гигиены, а вслед за ним и под его административным нажимом два подчиненных ему студента: Игорь Емельянов и Виктор Турецкий. Пока ребята с ужасом поглядывали на себя в зеркало, Галкин принялся энергично вербовать новых последователей. И завербовал! Лев Николаевич — яростный поклонник йоги и проповедник пси-энергии, а ничто так не убеждает людей, как обилие незнакомых им научных терминов, которых искуситель знал превеликое множество. Он доказывал, что волосяной покров мешает проникновению пси-энергии, и хотя никто толком не понимал, что это такое, один за другим расстались с шевелюрами начальник ракетного отряда Быков, пятый помощник капитана Медведев, несколько научных сотрудников и матросов и даже доктор физико-математических наук Юло. В последний момент решительными действиями я спас Петю Пушистова, который сгоряча готов был сбрить свою гаснущую прическу. Но эпидемия разрасталась, по кораблю, пряча глаза, сновали похожие на каторжников бывшие красавцы, и Юрий Прокопьевич Ковтанюк, чтобы ограничить эпидемию, привлек на помощь медицину. Не могу отказать себе в удовольствии привести полный текст выступления по радио Саши Осипова:

«В последнее время на корабле все чаще встречаются товарищи, решившие избавиться от своих волос, что делается якобы для укрепления корней. Должен вам сказать, друзья, что теория эта весьма и весьма спорна; по многочисленным научным данным, бритье волосяного покрова в тропиках — отнюдь не безобидное дело. Ибо в экваториальной зоне, где солнце находится в зените, прямая и рассеянная солнечная радиация губительно воздействует на обнаженные корни волос, разрушая оболочку луковицы. Поэтому сбритые шевелюры, увы, могут не восстановиться, и товарищи, столь опрометчиво поступившие, будут горько сожалеть о содеянном.

К сведению тех, кто уже ходит лысым: опасайтесь солнца! Прикрывайте лысины и ни в коем случае не мойте их мылом! Систематически смазывайте их питательными кремами. Если же, несмотря на принятые меры, вы обнаружите, что волосы не растут, срочно обращайтесь к врачу: быть может, часть корней еще удастся спасти».

Эффект этого выступления был потрясающим: распространение эпидемии немедленно прекратилось, а ее перепуганные жертвы, прячась от града соболезнований, то и дело стыдливо выстраивались у медпункта.

А после обеда мы перешли экватор. Нептуном назначили Пушистова. Петя очень близорук и не снимает очков, поэтому морской царь, несмотря на свое экзотическое одеяние и бороду из мочала, не внушал особого доверия: явно переодетый интеллигент. Но пост обязывал, и Петя громовым голосом объявлял приговоры, немедленно приводившиеся в исполнение. Черти окунали новичков в купель, сделанную из спасательного плота, предварительно протаскивая их через бочку с выбитыми днищами, из которой новообращенные выползали до неузнаваемости грязными. Я хохотал вместе с остальными зрителями и чувствовал себя в совершеннейшей безопасности, поскольку уже переходил экватор и по морскому закону экзекуции не подлежал.

Однако выяснилось, что я нарушил другой закон: забыл дома и, следовательно, не мог предъявить свой диплом, что Нептун квалифицировал как недостаточное к его величеству уважение. И я, жестоко вымазанный, также был брошен в купель. Утешило меня лишь то, что и сам неправедный судья не избавился от крещения: несмотря на высокий сан, Петя все-таки был новичком, и черти, сломив его отчаянное сопротивление, с воем протащили сброшенного с престола царя через омерзительно грязную бочку.

Гвоздем праздника было крещение Снежка, ослепительно белой болонки, любимицы экипажа. Весело скаля зубы, Снежок вышел на помост в сопровождении своего хозяина Вадима Яковлевича Ткаченко. Ухмыляясь в бороду, Нептун благословил новичка; наяда, она же техник Лена Погребенко, чмокнула его в нос, и Вадим Яковлевич бережно окунул исключительно довольного всеобщим вниманием Снежка в купель. А вечером в присутствии всего экипажа ему под бурные аплодисменты был вручен диплом о переходе экватора.

Но хотя день выдался веселый, мы с особым нетерпением ждали утра: ведь «Академик Королев» шел на юг по Новогвинейскому морю. Мы оказались в Океании, которая вместе с Австралией образует одну из частей света. Завтра мы ступим на ее землю.

Здесь жил Миклухо-Маклай. Новая Гвинея, Соломоновы острова, острова Фиджи, Новая Каледония, Таити… Сколько легенд, сказочных приключений, великих имен и открытий связано с этим до сих пор самым экзотическим районом земного шара! Магеллан, Кук, Дюмон-Дюрвиль, Миклухо-Маклай…

Есть от чего закружиться голове!

За годы своих странствий «Академик Королев» избороздил воды Океании вдоль и поперек, и посему большинство его обитателей не разделяют энтузиазма новичков, которые буквально изнывают от нетерпения. Шутка ли — идти по морю, которое омывает берега Новой Гвинеи, островов Адмиралтейства и архипелага Бисмарка! Восточная часть Новой Гвинеи вместе с этими островами называется Папуа; остров Новая Британия, к которому мы приближаемся, — один из девяти административных округов Папуа, в его главном городе — Рабауле мы проведем целых три дня.

Послышался восторженный крик: «Земля!» — и новички, обгоняя друг друга, ринулись на правый борт. Вдали виднелся остров, покрытый буйной растительностью. Я выклянчил у вахтенного штурмана бинокль и уставился на остров: отчетливо различались кокосовые пальмы, волны, накатывающиеся на пустынное побережье. Остров был небольшой, по-видимому, необитаемый, и я, подгоняемый дерзкой мыслью, побежал к Олегу Ананьевичу; почему бы нам не спустить шлюпки и не высадиться на берег?

Капитана я нашел в его каюте вместе с первым помощником. Когда выпадало свободное время, они стряхивали с себя груз забот и с наслаждением погружались в изучение каталога раковин. Ростовцев и Ковтанюк — страстные коллекционеры. Они собирают марки и монеты, но это между прочим, а главная и всепоглощающая страсть — раковины. Раковин они собрали сотни, их уже некуда ставить, и Олег Ананьевич с Юрием Прокопьевичем мечтают о том, что когда-нибудь жены разделят их любовь к раковинам и вместо того, чтобы выставлять на всеобщее обозрение сервизы, украсят серванты и горки этими прекрасными творениями морской фауны.

— Остров по правому борту! — радостно сообщил я.

— Вот бы такую добыть… — пробормотал капитан, с вожделением глядя на раковину, изображенную в каталоге.

— «Царь-ракушка», — уважительно произнес Юрий Прокопьевич. — Тридакна!

— Остров по правому… — заикнулся я.

— Может, и достанем, в этих местах они бывают, — размечтался Олег Ананьевич. — Учтите, Маркович, во время купания будьте осторожны, не вздумайте сунуть ногу между створками такой раковины! Она бывает больше метра, ухватится за ногу — не отпустит.

— У нас как раз появилась возможность увидеть такую раковину, — закинул я удочку. — Сейчас мы проходим мимо острова, и если спустить шлюпку…

— Для высадки на берег нужно разрешение, — охладил мой пыл капитан. — Австралийская опека.

— Но ведь остров, наверняка, необитаемый! — настаивал я. — Посмотрите в бинокль, там раковина на раковине лежит. Целые пирамиды раковин!

Капитан взглянул в окно и предложил мне сделать то же самое; даже невооруженным глазом можно было увидеть пирогу с двумя гребцами, которые отчаянно орудовали веслами и махали нам руками.

— Вот вам и необитаемый… — проворчал капитан. — Так эта раковина, Юрий Прокопьевич…

Я уныло отправился на палубу. Пирога безнадежно отставала, остров таял вдали. Жаль, но придется потерпеть, все равно скоро я увижу пальмы и живых папуасов.

А ведь ровно сто лет назад в этих местах жил и работал Миклухо-Маклай! Многие годы он посвятил изучению тропических островов и их обитателей, его вклад в мировую науку огромен. Удивительной судьбы человек! Его до сих пор считают авторитетом ученые самых разных специальностей — зоологи и анатомы, географы и этнографы; не многим путешественникам довелось столько увидеть, и уж совсем мало ученых, которые так же, как Миклухо-Маклай, заслужили бы от человечества признание не только за выдающуюся научную деятельность, но и за гуманность.

На Новой Гвинее Миклухо-Маклай прожил более трех лет. Сам остров как географическую точку в середине XVI века открыл испанец Ортис де Ретес[1] и назвал его так потому, что чернокожие туземцы напомнили ему негров африканской Гвинеи. А три с лишним века спустя Миклухо-Маклай открыл миру папуасов — в том смысле, что неопровержимо, с огромной убежденностью гуманиста доказал: не смотря на свою отсталость, вызванную определенными историческими условиями, папуасы — такие же люди, как европейцы, и только расисты могут говорить об их умственной неполноценности. Годы, прожитые среди папуасов, нашли отражение в дневниках ученого, безыскусные и трогательные страницы которых нельзя читать равнодушно. Туземцы, которые от белых людей видели мало хорошего, считали «Маклая» своим добрым гением: он лечил их от болезней, сеял среди них «разумное, доброе, вечное». Его жизнь подвижника была трудна, он прожил всего сорок два года. Но папуасы чтут его память, имя Миклухо-Маклая на Новой Гвинее и по сей день произносится с уважением и любовью.

Этнически население Папуа неоднородно. Кроме чернокожих папуасов, здесь живут племена, объединенные общим названием «меланезийцы». Кожа у меланезийцев светлее, волосы не столь курчавы, и вообще по внешнему виду они значительно отличаются от папуасов.

Многие ученые полагают, что меланезийцы в незапамятные времена пришли сюда из Индонезии, но вывод этот не бесспорен, равно как и гипотеза Тура Хейердала о происхождении полинезийцев.

Все эти и тому подобные сведения я почерпнул из письменных источников. Однако давно известно, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Мы прошли мимо крохотных островков Амбитле и Бабасе, и теперь между нами и Новой Британией два-три часа ходу.

В хороший бинокль уже виден вулкан у Рабаула — действующий, между прочим, не так давно он здорово напроказничал. А неподалеку от подножия вулкана виднеются хижины, голые детишки, — ба, не только детишки! — ходят по берегу, купаются в море…

А вскоре мы вошли в бухту Симпсон-Харбор, на берегу которой раскинулся Рабаул. В лоции указано, что в этой бухте «находится множество затонувших судов с глубинами более и менее 18 метров», — вторая мировая война прошлась и по этому благословенному краю.

Не желая увеличивать число этих судов, мы приняли на борт лоцмана и под его руководством стали на рейде в нескольких сотнях метров от берега.

Рабаул

Шлюпки подходили к берегу. Держа наготове ружья, матросы зорко всматривались в кустарники… Зловещая тишина, нарушаемая бессмысленным чириканьем птиц… И вдруг, оглашая окрестности воинственными криками, из кустарников, потрясая луками и копьями, выбежали сотни обнаженных туземцев…

Так было несколько веков назад, в те романтические времена, когда чуть ли не каждый корабль, отправлявшийся в южные моря, наталкивался на неизвестную землю.

Даже сердце подпрыгивало в груди от этой воображаемой картины. Хотя, честно говоря, я нисколько не сожалел о том, что вместо зловещих кустарников на берегу находился благоустроенный причал, равно как и о том, что первый же встречный папуас не насадил меня на копье. Но впечатление он производил изрядное: голый по пояс, босой, толстый и очень важный, он шествовал нам навстречу с портфелем в руке. Видимо, должностное лицо не из последних. По каким-то неуловимым признакам мы решили, что он все-таки не губернатор, и не вручили ему наши верительные грамоты.

Тут же под навесом шла торговля. Десятка два папуасов сидели на подстилках, рекламируя свой товар. У меня остановилось дыхание: продавались воистину бесценные вещи! Такие я видел только в музеях и на фотографиях в книгах известных путешественников: ритуальные маски, статуэтки, вырезанные из красного дерева акулы и птицы… Я осторожно оглянулся, ожидая, что сейчас начнется свалка и эти сокровища придется добывать в острой конкурентной борьбе, но с удивлением обнаружил, что мои спутники равнодушно проходят мимо.

— Олег Ананьевич, Юрий Прокопьевич… — тихо позвал я и молча указал на лежащие у наших ног сокровища.

— Но ведь здесь нет ни одной раковины, — удивился Олег Ананьевич.

— А маски, статуэтки, акулы…

— Еще сто раз увидите. Пошли на рынок.

На всякий случай я купил за доллар одну уникальную маску (примерно II–III век нашей эры — в таких вещах я никогда не ошибаюсь), и мы отправились на рынок.

Рабаул — очаровательный городок из одной-двух улиц, опоясывающих бухту. Утопают в пышной зелени коттеджи австралийской администрации, на каждом шагу магазины, в которых продавцов больше, чем покупателей, автомобильные салоны, где вы без очереди можете купить машину (если у вас есть деньги), скверы, клубы с предупреждающей надписью «Только для членов», бассейны с тем же предупреждением — словом, типичный аристократический курортный рай; впрочем, этой идиллии приходит конец: большинство соседних островных государств уже давно стали самостоятельными, теперь пришла очередь Папуа — исторический процесс вспять не повернешь….[2]

Нелегкое это было мероприятие — создавать колониальные империи: много полководцев покрыло себя бессмертной славой в битвах против туземцев, до зубов вооруженных луками и копьями. Иной раз для завоевания страны или большого острова приходилось тратить сотню снарядов и целый ящик патронов, уничтожать три четверти местных жителей, чтобы убедить оставшихся в цивилизаторской миссии белого человека и преимуществах христианского бога перед его малограмотными туземными коллегами. Это было высокоморальное и, главное, очень прибыльное дело; казалось, что колонии — это навсегда, что мировой порядок, при котором темнокожие обречены оставаться рабами, установлен на веки вечные…

И вот — взрыв за взрывом, удар за ударом, брешь за брешью!

Одна за другой колониальные империи распались, и их бывшие хозяева вынуждены приспосабливаться к новым, весьма непривычным и даже унизительным для их ущемленного самолюбия условиям.

Вынуждены потому, что стремление народов к свободе и независимости уже ничем не остановишь — ни танковыми армиями, ни эскадрильями реактивных самолетов, ни щупальцами тайной полиции.

Одним из первых это понял Черчилль, который не без горестного сарказма заметил, что не желает председательствовать при роспуске Британской империи. А ведь совсем недавно его предшественники гордо восклицали, что над ней никогда не заходит солнце… После сотен лет, казалось бы, незыблемого господства обнаружилось, что оковы колониализма настолько проржавели, что реставрировать их уже никак невозможно. Разве что попытаться сменить железные цепи на золотые…

По дороге к рынку мы натолкнулись на любопытную реликвию: на пьедестале стояла подбитая японская танкетка. В начале сороковых годов остров был оккупирован японцами, здесь шли — так отмечено в рабаульских хрониках — жестокие сражения, в которых на стороне союзников принимали участие и тысячи папуасов. По нашим российским масштабам такие сражения в лучшем случае отмечались бы в газетах, как «бои местного значения», но жители Новой Британии хорошо их запомнили, воздвигли памятники погибшим и мемориалы, подобные этой танкетке.

Военной победы японцы не одержали, зато торговую войну выиграли по всем статьям: машины, которые бегают по улицам, и товары в магазинах в основном японского производства. Где не пробился солдат с ружьем, прошел купец с сундуком… Насильственный колониализм нынче — дурной тон, куда респектабельнее связать бывшие колонии путами экономической зависимости.

Жара стояла адская, солнце упрямо торчало почти над головой, лишая улицы теневой стороны, и до рынка, я добрался в довольно жалком состоянии. Но здесь уже кончилась цивилизация с ее асфальтом, разогретым до тысячи градусов, здесь не чадили автомашины, а над головой тихо шелестели ветки диковинных деревьев. Я не раз читал о рынках в тропических странах и ожидал, что на нас сейчас набросится добрая сотня полуобнаженных туземцев и заставит, оглушенных и беспомощных, купить корзины с овощами, рыбу и свиные туши. Но этого не произошло. Были и полуобнаженные туземцы и горы овощей и бананов, ананасов и кокосовых орехов, но над всем этим великолепием царили мир и спокойствие. Рынок в Рабауле оказался на редкость тихим и чистым. Его страж, темнокожий полицейский, хотя и гордился своим высоким положением, явно скучал без дела. Под большим навесом и вокруг него спокойно расположились торговцы-папуасы, весело общаясь с покупателями.

Пока я фотографировал терриконы кокосов и пудовые гроздья бананов, мои спутники восторженно рассматривали груду раковин. Их невероятно толстая владелица белозубо улыбалась и удовлетворенно пялила черные глаза на восхищенных покупателей, с каждым новым изъявлением восторга мысленно набавляя цену на свой товар. Не торгуясь, Олег Ананьевич и Юрий Прокопьевич скупили раковины и с облегченными кошельками отправились на корабль. Уходя, я обернулся на шум и увидел, что толстушка весело принимает от подруг поздравления с исключительно удачной сделкой.

На корабле нас ожидал сюрприз в лице австралийского бизнесмена, который совершил экскурсию по «Королеву» и в знак признательности готов был стать нашим гидом. Бизнесмена звали Фред Каттелл, он был высок, худ, имел веселый нрав и, что еще существеннее, автомобиль. В дикую жару, когда даже небольшая прогулка по городу была мучительной, машина оказалась так кстати, что мы простили Фреду его социальное положение, чековую книжку и ежегодный доход в сорок тысяч долларов, о котором он честно поставил нас в известность. С переводчиком проблемы не было: им стал Петя Пушистов, с чрезвычайной бойкостью изъяснявшийся на чудовищно неправильном английском языке — без всяких там артиклей, времен и прочих излишеств, которые, по мнению Пети, только портят язык Шекспира и Байрона. Фред Петю отлично понимал, хотя временами страдальчески морщился, когда Петя сооружал длинную фразу, звучащую примерно так: «Мы восторг ваш искусство ведете автомобиль. Я есть очень рад. Вы есть о'кей водитель!» Впрочем, один наш матрос запросто обращался к папуасам: «Послушай, папаша!.. Почем бананы, мамаша?» И те его понимали.[3]

Мы отправились в горы, со всех сторон окаймлявшие город. Сначала Фред завез нас на видовую площадку, с которой открывалось волшебное зрелище — бухта, Рабаул и его окрестности. Слева вдали возвышался вулкан — конической формы гора со срезанной под углом верхушкой: во время недавнего извержения сильным взрывом ее малость покалечило; справа торчала верхушка другого вулкана, а внизу раскинулась бухта с ее ослепительной голубой гладью, уходящей в океан; с высоты наши белые кораблики казались утлыми и беззащитными, даже страшно было подумать, что нам еще предстоит пройти на них по экватору половину земного шара; красивой дугой изогнулся город, прячась от солнца под вечнозеленой крышей тропической растительности.

Бухта Симпсон-Харбор, наверняка, самая прекрасная в мире. Она несравненно красивее Неаполитанского залива, ямайских, тринидадских и прочих прославленных бухт. Я их не видел, но уверен, что это так. Мне даже становится немного смешно и грустно при мысли, что есть люди, думающие иначе. Спорить я с ними не стану, как не стал бы вступать в дискуссию с глухим о музыке; я просто скажу скептику: «Езжайте на Новую Британию — и вы убедитесь, что все бухты мира по сравнению с Симпсон-Харбор — утомительные для глаза лужи».

Покинув видовую площадку, мы по извилистой асфальтовой дороге направились в ботанический сад. Такого обилия незнакомой и фантастически прекрасной флоры я в жизни не видел. Как называются эти деревья и кустарники, я не записал и могу только сказать, что смотрел на них с разинутым от восхищения ртом. Особенно меня поразило огромное многоствольное дерево метров тридцати, с роскошной листвой. Я спросил у Фреда, как оно называется. «Фикус», — ответил Фред. Вот тебе и фикус, который в свое время прослыл у нас символом мещанства! Красивейшее дерево. Я даже пожалел, что не могу взять его с собой: наш дом строился в начале шестидесятых годов, когда потолки выше двух с половиной метров считались архитектурным излишеством.

К ботаническому саду примыкал вольер, в котором щебетали попугаи.

Говорящих по-русски среди них не было, а понять их трескотню на незнакомом языке я не смог. В небольшом бассейне похрапывал крокодил.

Когда я приблизился, он открыл глаза и задумчиво на меня посмотрел, прикидывая, стоит ли выползать из воды ради такого блюда. Видимо, решение было не в мою пользу, потому что крокодил прикрыл глаза и снова захрапел.

Потом Фред повез нас в папуасскую деревню — подлинную, без подделок, как мы договорились. Меня, правда, немного насторожило, что к ней вело превосходное шоссе и что расположена она уж слишком близко, но из вежливости я не высказал своих подозрений. И зря, потому что с деревней Фред явно нас надул: вместо хижин на сваях здесь стояли хотя и примитивные, но все же домики.

Нас окружили папуасы. Один из них, красивый малый, ради высоких гостей надевший шикарный костюм из праздничной набедренной повязки, подарил нам какао-бобы. Его приятель, местный франт с искусно разукрашенным глиной лицом, приволок связку бананов и получил за них несколько монет, а голопузые мальчишки, мал мала меньше, без ссор и драки разделили между собой кулек с конфетами. На мгновение появилась из домика молодая женщина в наряде, на который пошел отрез материи размером с галстук, и тут же целомудренно скрылась. Я стал требовать, чтобы нам показали копья, луки и стрелы, но папуасы недоуменно переглянулись, а Фред заметил, что музей древней истории сегодня закрыт. Потом он признался, что до поселений, где цивилизация еще не расцвела, не меньше двадцати километров плохой дороги и ему просто было жаль машины.

Мы прошли на берег моря. Здесь несколько десятков юношей и девушек перебирали сети, а мужчины сооружали катамаран из двух каноэ. Ликования и народных гуляний в честь нашего прихода не было, но гнать тоже не гнали; юноши закурили русские сигареты, а девушки угостились конфетами. Стройные, миловидные и непосредственные, они пристально нас рассматривали, шептали что-то друг дружке и хихикали. Должен прямо сказать, что девушки-папуаски очень привлекательны, а некоторые из них настолько хороши, что глаз не оторвать. Насчет того, какое впечатление на них произвели мы, судить не берусь. Одна юная чернокожая дева подошла ко мне, постояла, грызя конфету, неожиданно фыркнула и убежала к подружкам, посеяв во мне серьезные сомнения относительно моей привлекательности. По-видимому, встреча со мной все-таки не разбила ее сердца.

В заключение нашей экскурсии мы решили искупаться в море.

Мы — это Петя и я; Олег Ананьевич и Юрий Прокопьевич побывали на лучших в мире пляжах, и дикий берег, усыпанный раскаленной галькой, их не соблазнял. Осторожно переставляя ноги, приседая и подпрыгивая, мы проковыляли к воде и увидели в море вспененный след. Удивительно неприятный след, навевающий отвратительные ассоциации. Мы с Петей переглянулись. Я сказал, что мне чего-то расхотелось купаться, а Петя тут же развил эту мысль и подвел под нее научный фундамент: слишком теплая вода вряд ли охладит наши раскаленные тела. Убедив друг друга, что лезть в это противное море просто смешно, мы хотели повернуть обратно, но не тут-то было: оказывается, наши спутники тоже видели след и теперь усиленно нас подзадоривали. В этих условиях пришлось пойти на смертельный риск, и мы храбро бросились в море, отплыв вдаль чуть ли не на целый метр. Доказав тем самым, что на акулу нам плевать, мы, соблюдая достоинство, величественно рванулись на берег.

Забегаю немного вперед. На следующий день судьба привела меня на этот берег уже в другой компании. Добирались мы сюда без машины, с меня сошло сто потов, и я мечтал только об одном: поскорее окунуться. Но вчерашнее происшествие заставило меня быть более осмотрительным. Я подошел к одному из папуасов, человеку с приятным, внушающим доверие лицом, и поинтересовался, что он думает насчет акул. Папуас удивленно на меня посмотрел и даже пожал плечами. «Шарк ноу, — ободрительно сказал он, — шарк зеа!» И он указал рукой на дальнюю бухту, где стояли корабли. Значит, вчера мы зря испугались, это был вовсе не «шарк», решил я, и полез в море.

Отплыл метров пятьдесят от берега, досыта покачался на волнах, стал возвращаться и на всякий случай оглянулся.

«Гарун бежал быстрее лани», — писал поэт. Я не мог бежать, как это сделал Гарун, но плыл к берегу с такой скоростью, что даже не очень опытный тренер открыл бы во мне многообещающее дарование. Выпрыгнув из моря, как пингвин, я, не чуя под собой ног, подбежал к тому самому папуасу и обратил его внимание на здоровенный плавник, рассекающий воду неподалеку от берега.

— Уот из ит? — спросил я. — Что это?

— Шарк, — спокойно кивнул папуас. — Биг шарк.

Несмотря на жару, мой позвоночный столб промерз мгновенно и так сильно, что потом я отогревал его паяльной лампой.

Больше на Новой Британии я не купался. Когда товарищи звали меня на пляж, я вежливо, но с исключительной твердостью отклонял их предложения. Я изнывал от жары, но никакая сила в мире не могла бы загнать меня в эти кишащие акулами волны. Отныне я вместо купания принимал душ. Не спорю, море имеет перед душевой кабиной отдельные преимущества, но в ней по крайней мере нет акул.

Зато Вилли, еще не пуганный акулами, просто не вылезал из моря.

Надев маску, он часами плавал, изучая морскую фауну и вылавливая разных ее представителей — звезд и улиток. В результате Вилли оригинально загорел: подставленная солнцу спина была докрасна обожжена, а грудь осталась белой. Потом Вилли долго еще спал на животе, испуганно вскрикивая, когда кто-либо касался его спины. Женя Уткин так обгорел, что вообще спал, наверное, стоя. Рак, только что вытащенный из кипятка, выглядел бы по сравнению с ним бледной немочью.

А вот Игорь Нелидов получил свои ожоги не зря: он обосновался у коралловых рифов и добыл множество великолепных кораллов, которые роздал со свойственной ему щедростью. Два из них украшают ныне мою домашнюю коллекцию, вызывая так называемую хорошую (а на самом деле черную) зависть друзей.

И еще одно впечатление. В последний день мы — небольшой отряд любознательных во главе со Львом Николаевичем Галкиным — побывали на вулканологической станции, расположенной высоко в горах.

Галкин уговорил нас пойти пешком, и мы, тихо проклиная своего неутомимого (ежеутренняя часовая зарядка по системе йогов) руководителя, в неистовую жару преодолели крутой подъем и так устали, что даже не смотрели на свисающие с деревьев бананы и лениво отбрасывали с дороги кокосы. Вулканологи нам рассказали, что последнее извержение было совсем недавно, три года назад. Однако есть надежда — здесь голос вулканолога стал мечтательным, — что в ближайшее время произойдет небольшое землетрясение, и тогда можно будет опробовать новое оборудование, установленное на станции. Я высказал пожелание, чтобы этого не случилось до семи часов вечера, когда мы покинем Рабаул.

Что еще рассказать вам о Новой Британии? О том, что островитяне экспортируют копру, какао-бобы, кофе и разные фрукты, вы можете узнать из справочника. О магазинах, барах и клубах? Они в Рабауле такие же, как в Европе или Америке, и вряд ли их описание обогатит ваши представления о Папуа.

Пожалуй, пора отправляться в плавание. Как говорится, море зовет.

Сравнение, квазидвухлетний цикл и 180-й меридиан

Наша эскадра собралась у экватора и легла в дрейф — будем производить сверку, или сравнение, приборов. С одного из кораблей запускается радиозонд, и по команде «Великого координатора» начинает синхронно работать аппаратура слежения на всех судах.

Если в данных будут расхождения, следует выявить причины и привести аппаратуру в порядок… Одновременно сравниваются показания барометров, термометров, актинометров и других приборов, которых на каждом судне сотни и которые ведут себя зачастую так, как новобранцы: маршируют не в ногу, поют вразнобой и не понимают великого смысла единоначалия.

Сверка приборов — очень важная часть экспедиционной работы, к ней готовятся не менее тщательно, чем к параду, и точно так же мечтают, чтобы в этот день была хорошая погода. Между тем именно на сегодня Шарапов предсказал облачность с возможными осадками. Нашел место и время, ничего не скажешь! Однако с утра жарило солнце, на небе не было ни тучки, и над прогнозом недоверчиво, в кулак посмеивались.

Дождик начал накрапывать ровно в 13 часов, когда Ткаченко торжественно возвестил о начале сверки. С каждой минутой капли становились все тяжелее, небо заволокло тучами, и хотя Александр Васильевич честно предупредил о такой возможности, ему пришлось прятаться от разъяренных научных работников. Его разыскивали, ему льстили, грозили страшной карой — лишением тропического вина, но он упрямо отказывался прекратить это безобразие и даже намекал, что может вызвать бурю.

Если сверка с грехом пополам состоялась, то кинооператорам уже совсем не повезло. От их вздохов разрывалось сердце. Весь день они простояли на палубе, с тоской всматриваясь в редкий кадр — строй кораблей на экваторе, вымокли как черти, но не отсняли ни единого метра пленки.

— Вот увидишь, — срывающимся голосом пророчествовал Василий Рещук, — оно появится именно в тот момент, когда сверка закончится!

— Когда уже нечего будет снимать… — горестно вторил Валентин Лихачев.

И действительно, как только флагман эскадры «Академик Королев» рванулся вперед и строй кораблей распался, тучи как по волшебству стали рассеиваться, и солнце, издевательски подмигивая, засияло в безоблачном небе.

— Ну, что мы говорили? — жаловались операторы и кощунственно грозили кулаками ни в чем не повинному светилу.

Мы пошли на восток — строго по ниточке экватора — и будем так идти чуть ли не до самой Панамы. Налево — северное полушарие, направо — южное. Одной из любимых шуток стала такая: — Ребята, в вашем северном полушарии холодно, пойду погреюсь.

И остряк переходил с левого борта на правый.

Сегодня у меня большой день: я познал квазидвухлетний цикл.

В последнее время Александр Васильевич под разными предлогами увиливал от повышения моего образовательного уровня, и я, томимый любознательностью, приставал то к одному, то к другому деятелю науки — кроме Пети, который в ответ на мой вопрос тут же садился за стол и быстро заполнял листки длиннющими формулами, от одного вида которых можно было рехнуться. Большое терпение и педагогический такт проявил Ткаченко. Впрочем, до меня дошли слухи, что он заключил с Шараповым пари. Александр Васильевич спорил, что разъяснить мне суть квазидвухлетнего цикла можно за полгода систематической работы, а Вадим Яковлевич брался решить эту задачу куда быстрее. И пари он выиграл. Так вот что это такое. Несколько лет назад было замечено, что в нижней половине стратосферы наблюдается любопытное явление: примерно раз в два года происходит смена западных потоков на восточные, и наоборот. И невероятно важно установить, закономерность это или случайность. Если случайность, то рушится интереснейшая гипотеза, хороня под своими обломками тома диссертаций; а если закономерность — то с карты атмосферы будет стерто большое белое пятно и, главное, появится возможность повысить степень точности долгосрочного прогнозирования.

Я мог бы ввернуть в это краткое объяснение с десяток научных терминов вроде «смены форм общей циркуляции» и тому подобных, но боюсь запутать и себя и вас; так что прошу удовлетвориться приведенной выше формулировкой и принять на веру исключительную важность изучения квазидвухлетнего цикла в экваториальной зоне. Этим на судне упорно занимались и Булдовский, и Пушистов, и сам начальник экспедиции. Быть может, результатом их работы и не будет точный прогноз погоды на третье тысячелетие, но кирпичик, о котором мы говорили, несомненно, заложен.

Но если с квазидвухлетним циклом я наконец покончил, то другая проблема, на этот раз астрономическо-географическая, так и осталась висеть в воздухе. Более того, я утверждал и продолжаю утверждать, что разобраться в ней невозможно и человек, который в гордыне своей полагает, что разрешил эту загадку, является жертвой примитивного самообмана.

Началось это с мирной беседы за столом в кают-компании. Разговор зашел на морские темы. Кто-то сказал, что завтра мы переходим знаменитый 180-й меридиан и сможем полюбоваться им в солнечной экваториальной тиши, поскольку на экваторе море волнуется редко.

Юрий Прокопьевич тут же вспомнил, как в прошлом рейсе «Королев» перед самым Владивостоком попал в тайфун. Тряхнуло сильно, крен достигал 39 градусов — довольно опасный крен, смею вас заверить.

Я поведал о шторме в проливе Дрейка, когда волны, казалось, захлестывали рулевую рубку «Оби», а капитан припомнил, как однажды в сильнейший двенадцатибалльный шторм его китобоец чуть не погиб: судно легло на борт, с него сорвало шлюпки, часть фальшборта, в помещения хлынула вода… Хотя каждый моряк побывал в подобных передрягах, такие воспоминания всегда слушаются внимательно, с интересом. Тем более на судне, в открытом море: мало ли что может случиться, а такие истории — это не просто «травля», а вроде бы обмен опытом. Капитан рассказал, как удалось откачать воду, восстановить остойчивость китобойца и выйти из шторма, и заключил совсем вроде бы незначительной подробностью: — На следующий день после шторма у меня был день рождения, и его удалось отметить! Не то что в нашем прошлом рейсе, когда мы проходили с востока 180-й…

— А что случилось? — поинтересовался я.

— 180-й меридиан мы проходили 8 ноября, а мой день рождения приходится на девятое. А девятое-то исчезло, сразу десятое ноября наступило.

— Это почему? — поразился я.

— Как почему? — в свою очередь, удивился капитан. — Вы, наверное, прослушали: «Королев» проходил 180-й меридиан с востока на запад.

— Ну и что?

Сидящие за столом переглянулись.

— А то, что в этом случае один день из календаря выпадает. Вот завтра мы перешагнем 180-й с запада на восток, и 13 мая у нас повторится дважды.

— Элементарная география, — мягко разъяснил Юрий Прокопьевич. — На этом меридиане происходит смена дат.

— Совершенно ясная вещь, — подключился Ткаченко, чувствуя, что я с крайним недоверием отношусь к этой версии. — Каждые несколько суток мы переходим в очередной часовой пояс. Сегодня разница во времени с Москвой у нас одиннадцать часов — это если смотреть на запад; а если смотреть на восток — то тринадцать. Но в момент пересечения 180-го меридиана двенадцать часов будет по обе стороны.

— Теперь ясно? — спросил Олег Ананьевич.

— Ага, — кивнул я. — Только одно… не совсем еще…

— Что именно?

— Да так, пустяки… Вот завтрашний день — почему он повторяется?

— Но ведь это элементарно! — начал горячиться Ткаченко. — Потому, что мы идем на восток. А на обратном пути мы один день пропустим. Ну, поняли?

— Конечно, конечно, — торопливо согласился я, — Чего уж тут не понять, ха-ха-ха! Забавный розыгрыш!

Тут же за столом было решено передать меня в руки Шарапова.

Александр Васильевич начал спокойно. Он поставил на стол лампу и взял яблоко.

— Представьте себе, что лампа — это Солнце, а яблоко — Земля.

— Представил, — вдумчиво произнес я.

— Земля, — Александр Васильевич плавно повел яблоком, — вращается вокруг Солнца и подставляет ему то один бок, то другой, чтобы погреться. Полный оборот вокруг своей оси она совершает за сутки. Теперь мысленно разделите земной шар на двадцать четыре часовых пояса…

— Разделил, — с готовностью сообщил я.

— Превосходно. Вот 180-й меридиан. Люди условились — ус-лови-лись, понимаете? — что здесь происходит смена дат. Именно отсюда начинается новый день на Земле. 13 мая начнется здесь! (Очередная манипуляция с яблоком). Для нас тот день повторится, но, преодолев двенадцать часовых поясов, мы обнаружим, что никакого дня мы не выиграли. Обнаружим, что догнали самих себя!

— Здорово! — искренне восхитился я. — Теперь понятно… А завтрашний день и в самом деле повторится или это шутка?

Александр Васильевич изменился в лице. Отбросив в сторону яблоко, он разложил на столе карту мира.

Через полчаса Шарапов сдался. Всегда тихий и спокойный, он начал говорить быстро, сбивчиво и, в конце концов, перешел на крик.

Мне стало жаль этого хорошего, но упорствующего в своем заблуждении человека. Я соврал, что все понял, поблагодарил и тихо удалился, оставив Александра Васильевича в состоянии, близком к ярости.

Но когда 13 мая и в самом деле повторилось дважды, я бросил науке перчатку. Я заявил, что смена дат — просто шарлатанство и никто на свете не докажет мне, что это не так. Тогда за меня взялся Пушистов: он набросал штук сто формул, запутался в них и, к моему глубочайшему удовлетворению, пробормотал: «Гм… в самом деле что-то не так…» Отныне я мог ссылаться на авторитет Пушистова и вещал: «Даже сам Петя!..» За честь науки вступился Вилли. Сначала он нарисовал шар, но я даже отказался на него смотреть, так как был сыт по горло лампой и яблоками. Тогда Вилли потащил меня в штурманскую рубку, где имелась наглядная карта часовых поясов, и ласково, как больного, умолял в нее поверить. Но тут подошел один из штурманов и признался, что тоже не понимает чертовщины с исчезающими и повторяющимися днями. Более того, он сказал, что на этой пресловутой смене дат свихнулось не одно поколение штурманов.

Это меня окончательно убедило в том, что 180-й меридиан придумал какой-то шутник, чтобы заморочить людям головы. Если же вы со мной не согласны, прошу ответить на следующие вопросы:

1. 13 мая повторилось у нас два раза. Как быть с тропическим вином — выдавать одну или две порции?

2. Как за этот день начислять зарплату?

3. Если судно застрянет в этой точке или начнет дрейфовать в районе 180-го меридиана — по какому календарю жить и какие лекарства пить, чтобы не произошел «сдвиг по фазе»?

Ответы на вопросы прошу адресовать в Институт географии Академии наук. Пусть разбираются в этой путанице, они за это зарплату получают.

В день запуска

Представьте себе, что вы неделю, десять дней подряд выходите из дому и не встречаете ни одного прохожего, не слышите скрежета тормозов автомашин и вообще «шума городского». Быть может, в первый день ваши уши и глаза будут отдыхать, на второй день вам будет чего-то не хватать, а на третий вы начнете, нервничать: «Что за чертовщина?» А каково нам? Мы идем по экватору в самой пустынной части Мирового океана, и шансов увидеть себе подобных у нас не больше, чем у бродяги-охотника в глухой тайге. И до самой Панамы, наверное, никого не увидим: рыбакам на неизведанных экваториальных глубинах делать нечего, а пассажирские и другие суда выбирают другие маршруты. И чуть ли не целый месяц мы будем идти в гордом одиночестве — на радость штурманам, которым от встречных судов одно беспокойство. Штурманам хорошо, а наши глаза тоскуют, им не за что зацепиться — кругом зеркальная, залитая солнцем гладь. Даже дельфины, эти скоморохи морей, за все время лишь дважды устраивали для нас цирковое представление, да еще одинокие, отбившиеся от коллектива летучие рыбы. До Панамы идти многие тысячи миль, а на пути никаких островов, кроме острова Рождества и двух-трех атоллов, которые, как и следовало ожидать, мы проскочили в кромешной тьме.

Скука!

— Потерпите, — утешали ветераны, — выйдем в Карибское море, там кораблей и островов будет навалом, как собак нерезаных!

И мы мечтаем о Карибском море, хотя, как известно, именно там злодействуют вест-индские ураганы. Наше погруженное в дремоту море — это замечательно: с точки зрения безопасности плавания. И для здоровья оно очень полезно, укрепляет нервную систему. Но оно поразительно однообразно! Море волнует только тогда, когда оно волнуется. Вот только что оно недвижно лежало у ваших ног, как сытый, обленившийся кот, и вдруг задувает ветер, и зеркальная гладь исчезает, будто ее и не было; ветер крепчает, и море оживает на глазах; сначала оно красиво изгибается, как восточная танцовщица, но с каждой минутой красота эта становится все более грозной: это уже танец с саблями, яростный бой! Волны нарастают, злятся, бесятся до пены, устремляются на корабль и в бешенстве колотят его по стальным бокам. И это море уже волнует… Ладно, уж чем другим, а волнениями жизнь и так обеспечивает нас с избытком. Да будет штиль!

Мы уже второй месяц в плавании. И нам есть отчего задрать носы: никогда еще по экватору не шла эскадра кораблей науки и мы собираем в закрома уникальную научную продукцию.

Генрих Булдовский и Петя Пушистов то и дело атакуют начальника экспедиции.

— Нам нужны четыре радиозонда в сутки! — взывают они. — А мы выпускаем только два.

— Из кувшина можно вылить только то, что в нем есть, — философски замечает Ткаченко. — Где я их вам возьму?

— Ах, если бы мы имели ежедневно четыре зонда! — стонут Генрих и Петя. — И вместо одной ракеты в неделю хотя бы две. Или, еще лучше, три.

— Гм… две-три ракеты… — Ткаченко делает вид, что задумывается. — Это вполне реально. Даже, пожалуй, четыре ракеты.

— В неделю?! — кричат Генрих и Петя.

— В месяц, конечно, — хладнокровно отвечает Ткаченко.

Я увожу расстроенного Петю на корму, и мы усаживаемся в соломенные кресла. Когда работа у него идет, он рассыпает вокруг себя улыбки и остроты, но сегодня Петя, судя по его виду, разгадал не все тайны мироздания.

— Ничего гениального за день? — сочувственно спрашиваю я.

— Гениального? — рычит Петя. — Моя писанина сегодня не оправдала стоимости бумаги! Я не заработал на обед! Пойду выпрошу у матросов кисть и помалярничаю, чтобы иметь право хотя бы на щи!

Мне становится весело — я вспоминаю про Воробышкина. Вчера он пожаловался капитану, что чахнет, потому что сидячий образ жизни вредно сказывается на его здоровье. «Нас нужно обязательно обеспечить физической нагрузкой!» — доказывал он. Олег Ананьевич со свойственной ему чуткостью приказал боцману выделить гаснущему товарищу швабру, но тщетно судовая трансляция взывала: «Воробышкину выйти на левый борт драить палубу!» — тот словно растворился в воздухе. Капитан предпринял новую попытку сохранить Воробышкину здоровье: предложил ему в порядке разминки перенести в пекарню мешки с мукой. Растроганный Воробышкин сердечно поблагодарил капитана и побежал к своим сотрудникам. Обладая большим даром убеждения, он в два счета доказал им пользу физического труда, и те все утро перетаскивали мешки, проклиная своего невесть куда исчезнувшего шефа.

История с Воробышкиным несколько повышает жизненный тонус Пети, и он начинает мечтать о том, что работа вот-вот пойдет и он сможет поедать завтраки, обеды и ужины с чистой совестью.

— Понимаете, — оживляется он, — главной целью нашего эксперимента является создание математических моделей циркуляции тропической атмосферы. Это не фантастика! В конечном счете мы сделаем скачок в понимании той роли, которую играет тропическая зона в снабжении теплом и влагой атмосферы умеренных широт… Кстати, — спохватывается Петя, с подозрением глядя на меня, — вы представляете себе, что такое математическая модель?

Я уверенно киваю, хотя воображение рисует мне довольно смутную картину — что-то вроде хаотической груды кубов и треугольников из художественной продукции абстракционистов.

— Ничего вы не представляете, — констатирует Петя. — Это система уравнений, решение которой позволит изучить поведение атмосферы и получить ее количественные характеристики. Моя конкретная задача: пользуясь данными радиозондирования и метеонаблюдениями нашего и других кораблей, попытаться в такой степени разобраться в природе циркуляции атмосферы тропической зоны, чтобы сделать маленький шажок к построению математической модели, которая, как мне хотелось бы надеяться, не погибнет в архиве. И вот пока, — жалобно заканчивает Петя, — у меня ничего не получается, еле-еле сдвинулся с места!

Петя бичует себя со страшной силой. Это хорошо. Я думаю, что у этого «сибирского медведя», который редко бывает доволен собой, все получится. Его мозг непрерывно порождает идеи; когда Петя, все больше увлекаясь, начинает развивать новорожденную гипотезу, даже непосвященному ясно, что на его глазах происходит интенсивный процесс научного мышления. Александр Васильевич, из которого похвалу выжать труднее, чем воду из камня, одобрительно относится к Петиной научной одержимости. Шарапов и Пушистов уже нашли друг друга, все чаще общаются и собираются писать совместную научную работу на тему, от одного названия которой у нормального человека может начаться мигрень.

Мимо нас, взволнованно переговариваясь, проходят Быков и Зенкович. Во время завтрака они сидели с важными, отрешенными лицами, на что имели полное право, поскольку сегодня вечером очередной запуск метеорологической ракеты. Что же их обеспокоило? До нас доносится обрывок разговора: «Лишь бы до вечера успели исправить…» И тут же по трансляции звучит: «Костину срочно зайти на ЭВМ! Костину срочно…» Видимо, что-то случилось с электронно-вычислительной машиной, и, следовательно, запуск ракеты под угрозой.

— Этого нам еще не хватало! — сокрушается Петя.

Я спешу к электронщикам. Так и есть: здесь собрался весь отряд.

Лица у ребят возбужденные, даже непроницаемый Костя Сизов озабоченно теребит рыжую бородку.

— В чем дело? — тихо опрашиваю у Мики. — Ш-ш-ш! — Мика прикладывает палец к губам. — Ставим диагноз…

Из шумного и нелицеприятного разговора уясняю, что машина слегка свихнулась. С утра она была вполне в своем уме: мгновенно запоминала программу, добросовестно шевелила мозгами и производила свои шесть тысяч операций в секунду. И вдруг в каком-то уголке электронного мозга произошел «сдвиг по фазе», и машина стала выдавать на-гора примерно такую информацию: «Академик Королев» несется со скоростью света по направлению к созвездию Девы при наружной температуре пять тысяч градусов ниже нуля». У заказчиков эти цифры не вызвали достаточного доверия, и они потребовали проверки, которая показала, что машина нуждается в безотлагательном внимании психиатра.

В дверь заглядывает локаторщик Боря Липавский.

— Нужна помощь, ребята? У меня есть зубило и кувалда.

Потеряв терпение, Игорь Нелидов выставляет посторонних из помещения, и консилиум продолжается за закрытыми дверями.

К счастью, машина вскоре очухалась, и паника среди научного персонала улеглась. Шутка ли — остаться без ЭВМ, рабочее время которой на месяц вперед расписано по минутам! Она обсчитывает программы всех отрядов, вкалывает без перерывов на обед и сон и лишь изредка позволяет себе развлечься музыкой и живописью. Я уже упоминал о том, что машина своими символами-закорючками пишет портреты великих людей, а по заказу отдельных любителей — даже красавиц в пляжных костюмах, но совсем недавно узнал, что она еще и заядлая меломанка: великолепно, без единой фальшивой ноты исполняет «Танец маленьких лебедей» и полонез Огинского.

Ракетчики успокоились: запуск состоится. Я захожу к ним в гости.

Головная часть ракеты — остроконечный снаряд длиной в метр — уже готова. В нее вмонтированы приборы, которые зафиксируют температуру, плотность атмосферы на разных высотах и прочие важнейшие данные, без которых не могут развиваться ни физика атмосферы, ни смежные науки. Дорогостоящая штука — ракета, радиозонды в сотни раз дешевле, но в этих широтах им не подняться выше тридцати пяти километров. Когда-то, лет сорок назад, и это казалось чудом, а теперь даже метеорологические ракеты с их пределом в сотню километров не очень-то устраивают ученых: подавай им новые высоты!

Что ж, неудовлетворенность — одна из движущих сил прогресса.

Один известный ученый сказал: «Когда мой сотрудник удовлетворен результатами своей работы, я от него избавляюсь». Ученые так уж устроены, что чем больше они узнают, тем меньше, им кажется, они знают: слишком многими неизвестными обрастает открытая ими истина. Мне не удалось по разным причинам побеседовать с Эйнштейном, но думаю, что это был на редкость не удовлетворенный своими познаниями человек. Наверное, он без колебаний отдал бы всю свою славу за то, чтобы полистать школьный учебник физики двухтысячного года.

Возвратимся, однако, к сегодняшнему вечеру. За два часа до запуска всех нас, как овец, загоняют во внутренние помещения корабля для ради нашей безопасности, и ракетчики начинают священнодействовать у пусковой установки. Хотя океан пустынен, а район запуска давно объявлен опасным для мореплавания и самолетов, нужно соблюсти все формальности и запустить ракету в заданной точке.

Больше всех волнуются кинооператоры. Тихий океан, экватор, одинокий корабль — и вспарывающий тьму сноп огня… За такой кадр года жизни не жалко! Василий Рещук и Валентин Лихачев пристроили свою аппаратуру на палубе у штурманской рубки. Обязанности они распределили так: Вася нацелил камеру на точку взлета ракеты и превратился в камень, а Валентин гнал зевак и держал непрерывную связь со штурманом, чтобы секунда в секунду дать сигнал Васе. Труднее всего было бороться с зеваками.

— Ну, пойми, — срывающимся голосом умоляет Валентин, — не для того мы пошли в плавание, чтобы отснять твою паршивую ковбойку… Братцы, будьте людьми!.. Артемий Харлампович (это — старпому), объявите, пожалуйста, выдачу тропического вина!.. А ты куда прешь? Исчезни, родной, буду тебе свой компот отдавать до конца рейса… Вася, готовься!

В уши ударяет чудовищный грохот, и ракета мгновенно исчезает из виду. Операторы чуть не плачут: в момент запуска корабль качнуло, и Вася отснял полсотни погонных метров тьмы, не стоящих с точки зрения мирового кинематографа ломаного гроша.

— Я тебе говорил?!

— Это я тебе говорил!

— Что ты мне говорил?

— А то!

В конце концов они решают, что еще не все потеряно: впереди много запусков. А в ракету мертвой хваткой вцепилась аппаратура слежения, вылавливая информацию с космической высоты. Но через считанные минуты связь с верхней ступенью прекратилась, и о недавнем запуске теперь напоминали лишь обожженная выхлопными газами надстройка на корме и бумажная лента, запущенная в электронно-вычислительную машину.

Вот так бы и все ракеты летали ради науки. Светлая мечта человечества; «Перекуем мечи на орала!». Нет в современном мире мечты возвышеннее и благороднее…

В антрактах

Утром я выхожу на корму поразмяться. Здесь уже греются на раннем солнышке свободные от вахты. Несколько энтузиастов бегают вдоль бортов, а наш йог — Галкин застыл в «позе льва». Зрители смеются и спорят. Распространившаяся в последние годы эпидемия йоги прошла «Королева» стороной, но некоторые наслышаны о ее чудодейственной силе.

— Говорят, они живут до ста пятидесяти лет.

— Ага, как черепахи.

— Для них главное — дыхание и спокойствие. Не курят, не пьют, от женского пола шарахаются и берегут нервы.

— А ради чего?

— А ради здоровья.

— А на кой черт здоровье, если не выпить, не закусить и это… шарахаться?

Повеселив зрителей еще несколькими трюками, йог уходит, глубоко вдыхая полезный для организма морской воздух.

Ранним утром, пока солнце нежное, ласковое, грех тратить время на прыжки и приседания, когда можно позагорать. Я отбрасываю нелепую мысль о зарядке и сажусь в шезлонг рядом с Мартом Тийслером.

У него темные, круглые глаза и застенчивая улыбка. Он высокий, сильный и добрый.

Март — инженер-механик из эстонской группы и один из самых популярных на «Королеве» людей. Мастер он удивительный, воистину на все руки: плотник, столяр, слесарь по металлу и несравненный наладчик тонких инструментов. Март может отремонтировать все: часы, транзистор, навигационный прибор, локатор — словом, любой механизм на судне. А хозяйство у нас большое, то и дело что-то где-то летит и по судну вечно ходят люди в поисках Марта. Поэтому Март, спокойно отдыхающий на корме, вызывает недоумение: ведь это же явный простой! Люди, неужели вы не видите, что Март сидит без дела?

Видят.

— Привет, Март!

— Здравствуйте.

— Загораешь?

— Немножко.

— Понятно… Занят, значит?

— Пока не очень. А что случилось?

— Магнитофон охрип. Не взглянешь?

Март вздыхает, надевает шорты и уходит, а на освободившееся место садится мой друг Вилли. Он исполнен лирической грусти — ему сегодняшней ночью снилась Одесса.

— Нет, ты этого не поймешь, — обреченно говорит Вилли, не замечая на моем лице ровно никакого сочувствия. — Даже смешно подумать, что человек, побывавший в Одессе каких-то жалких три дня, может вкусить ее прелесть. Разве ты успел прочувствовать, что море у нас пахнет не так, как везде?

— Не успел, — честно признаюсь я. — Квасом, что ли…

— Квасом? — Вилли задыхается от возмущения. — И зачем только я разъясняю глухому, что такое вальсы Штрауса?.. Ароматы моря, цветов, платаны, которые срослись и образовали крыши над улицами… У нас даже зимой весна, есть, конечно, снег, слякоть и вся прочая чепуха, а все равно весна. Потому что — Одесса!

Вилли даже зажмурился — таким наслаждением было для него произносить это волшебное слово.

— А писатели какие-нибудь в Одессе были? — деланно зевая, равнодушно спрашиваю я.

Вилли столбенеет, он оскорблен до глубины души.

— Катаев, Багрицкий, Ильф и Петров, Олеша, Паустовский и тысяча других «московских» (сказано с нескрываемой иронией) писателей! Все московские писатели — одесситы. А одесская опера!

— Разве в Одессе есть опера?

— Такими остряками у нас в Одессе мостят улицы! Я тебе лучше расскажу про Фишкина. По окончании гидрометинститута меня распределили в Баку, на Нефтяные Камни. Я две недели работал в море на промыслах, а две недели отдыхал в Баку. Отдыхал! Я сходил с ума, потому что обшарил весь город и не нашел ни одного земляка. И вот однажды иду по улице и вдруг вижу — в окне троллейбуса промелькнуло что-то родное. Рассмотреть не успел, но печенкой почувствовал, что родное. И тут вспоминаю — Фишкин! Когда мы студентами гуляли по Дерибасовской, то он был в одной компании, а я в другой, мы и не разговаривали ни разу, а просто так: «Мое почтение!» — и мимо. А теперь я мчался две остановки, как сумасшедший, разбрасывая прохожих, догнал троллейбус и вытащил из него этого родного мне человека. Мы бросились друг другу в объятия и прослезились от счастья.

Фишкин тоже работал по распределению в Баку. Мы сняли на двоих комнату и вечерами на огромном листе ватмана чертили по памяти план Одессы. Вспоминали, чертили — и чуть не плакали. Потом я уехал в отпуск, а когда вернулся, Фишкин на три дня взял отгул и не давал мне спать.

— Как море, Лестница, Дюк? — орал он.

— На месте, — успокаивал я.

— А платаны? — стонал Фишкин.

— Такие же красивые. Даже еще лучше, чем были.

— А тумба на Дерибасовской? Розы в санаториях? Нет, ты мне расскажи, как пахнут розы!

— И не три дня, а целый месяц подряд, — заканчивает Вилли, — я рассказывал ему про Дюка, пляжи и розы. Теперь ты понимаешь, что значит для одессита Одесса?

— Чего уж тут не понять, — дружелюбно говорю я. — Большой промышленный город. Транспорт, газированная вода, прачечные. Хороший город, зелени только маловато.

Вилли с негодованием отворачивается.

Корма постепенно заполняется. Кресел и шезлонгов уже не хватает, и опоздавшие сидят, лежат на разогретом деревянном настиле палубы. Разговоры на корме не просто звон, а выпуск устной газеты, из которой можно узнать свежие и, разумеется, самые достоверные новости. Например, что уже точно решено зайти на остров Барбадос, — новость, о которой и сам капитан не подозревает, — и что у ближайшего атолла мы ляжем в дрейф, спустим шлюпки и будем добывать кораллы. Все это, конечно, здорово, но меня больше всего волнуют Галапагосские острова с их пингвинами, гигантскими черепахами и прочей неповторимой фауной. Хотя острова лежат чуточку в стороне от нашего маршрута, по слухам, есть шанс, что нам удастся на несколько часов туда зайти.

Я так откровенно мечтаю о Галапагосе, что соседи по столу в кают-компании не могли этим не воспользоваться.

— Получена радиограмма… — усаживаясь за стол, вкрадчиво сказал Ткаченко.

— А, Галапагосские острова, — наливая чай, равнодушно произнес Ковтанюк.

— Да, теперь сомнения отпали, — кивнул капитан.

Я взвился над столом.

— Точно?!

— Как вам сказать, — позевывая, ответил Ткаченко.

— Это смотря с какой стороны, — смутно добавил первый помощник.

— Что вы вносите элемент скепсиса? — Капитан осуждающе покачал головой. — Вопрос уже решен.

— Положительно? — вскрикнул я.

— Увы, — под общий смех вздохнул капитан.

Меня уже дважды разыграли, но я не могу окончательно загасить в себе искру надежды и каждый раз, когда Ткаченко, безразлично глядя в сторону, роняет: «Получена радиограмма…» — жду чуда.

Вот он появляется на корме в сопровождении своего закадычного друга Снежка. Сейчас состоится представление, которое происходит каждое утро и все равно собирает много зрителей. По палубе начинает извиваться капроновый конец, пробуждающий у собаки древний охотничий инстинкт. Снежок подкрадывается, прыгает, щелкает зубами и недоуменно оглядывается: конец раскачивается в воздухе за его хвостом. Пес вертится со скоростью центрифуги, оглашает корму, неистовым лаем и совершает немыслимые прыжки, но никак не может изловить своего врага. А когда ему это наконец удается, он намертво вцепляется в конец и с торжеством оглядывает изнемогающих от смеха зрителей. Но тут кто-то вырывает его добычу, все начинается сначала и продолжается до тех пор, пока у Снежка нет уже сил прыгать, а у зрителей — смеяться.

После завтрака жизнь на корме замирает. Научные сотрудники расходятся по рабочим местам, а палубная команда продолжает бесконечную окраску корабля, бесконечную — потому, что морская вода за считанные недели расправляется с белилами, съедает сурик и ржавчиной вгрызается в стальной корпус. Вот и приходится весь рейс малярничать. Смотришь, и дух захватывает: на опущенных за борт подвесках ребята спокойно орудуют скребками и кистями, а внизу, в двух-трех метрах — битком набитый акулами океан… Они тянутся за нами, соблазняемые камбузными отбросами, — все-таки какое-то разнообразие, надоело питаться одной рыбой. Сверху, с безопасной высоты, я смотрю на акул снисходительно, а происшествие в Рабауле дает мне право так поучать новичков: — Я, как человек, чуть не съеденный акулой…

И далее идет текст поучения.

Полюбовавшись на работу палубных матросов и дав им бесценный совет: «Осторожнее, ребята!» — я иду в штурманскую рубку.

Здесь начальство обсуждает принятые за ночь радиограммы.

— Вот сюрприз для Санина! — восклицает Ткаченко.

— Знаю, — отмахиваюсь я. — Идем к Галапагосам.

— На этот раз ошиблись, — ласково-преласково говорит Ткаченко. — Хотели бы повидать остров Таити?

— Еще бы! — непроизвольно вырывается у меня.

— Очень?

— Конечно!

— Какая жалость, — огорчается Ткаченко, — насчет Таити никаких указаний нет. Идем прежним курсом.

Я величественной походкой покидаю рубку, с максимальной осторожностью прикрывая тяжелую дверь. Здесь вечный сквозняк, дверь хлопает с чудовищной силой, и несколько дней назад мне чуть было не раздробило палец. Никогда, даю я себе страшную клятву, никогда не буду верить ни одной новости Ткаченко!

Захожу к москвичам. Саша Киреев, Женя Уткин и Валентина Добрых чертят графики, наносят на карты волнистые изолинии.

— Справляетесь? — осведомляюсь я. — Если что, не стесняйтесь.

— Как удачно! — радуется Валя. — Берите бумагу и записывайте.

Так я нарвался на поручение. Валя Добрых — человек, созданный для кипучей общественной работы. Ее энергия неиссякаема, а глаза излучают такую спокойную уверенность в том, что ее энтузиазм разделяется всеми, что отказать ей невозможно. Туристические походы, рюкзаки, песни у костра — это самое прекрасное, что может быть в жизни. Но поскольку на палубе костра не разведешь, Валя решила вовлечь всех в соревнования КВН. И я послушно записываю указания.

— Подумаешь, КВН, — пренебрежительно говорит Женя. — Не тот отдых. На одном острове в Карибском море недавно нашли клад — сундук с монетами и драгоценностями. Вот бы куда попасть, а, Валя?

— А как они нашли? — живо интересуется Валя.

— В подводной пещере. У них пиратская карта была. Спустились с аквалангами и раскопали.

— А мы бог знает чем занимаемся, — подыгрывает Саша. — Выколачиваем дополнительную партию радиозондов, когда нам нужны лопаты.

— Ты забыл про кирки, — добавляет Женя. — Создавай, Валя, инициативную группу и уговори капитана искать необитаемый остров.

Пора заняться настоящим делом!

— Ну, готово? — входя, нетерпеливо спрашивает Генрих Булдовский.

Клады и КВН забыты, четверка москвичей погружается в работу.

Генрих готовится к своему завтрашнему выступлению на теоретической конференции, которое, как возвестил коллектив отряда синоптического анализа, «откроет перед человечеством новые горизонты»: получены любопытные данные о поведении атмосферы в малоисследованных районах Тихого океана. Я тихонько выхожу и сталкиваюсь с начальником радиостанции Леонтием Григорьевичем Братковским.

— Пишут, — отвечает он на мой немой вопрос. — Заходите на чашку чая, я сорок минут свободен.

Радист на судне — важная и влиятельная персона. Он знает больше, чем обычные люди, и это накладывает на его поведение особый отпечаток. Говорит радист лаконично, лицо его непроницаемо и в то же время столь значительно, что все убеждены: ему уже известна какая-то тайна. Обычно это так и бывает, потому что в море даже самая, казалось бы, пустяшная новость обретает особый смысл, а ведь новости бывают и далеко не рядовые. Малость-то, какая: ты обедаешь, а радист подходит и вручает тебе радиограмму, которую ты с лютым нетерпением ждешь две недели; ты бы и так ее получил часа через три-четыре, но этот знак внимания очень трогает и заставляет тебя проникаться особым уважением ко всемогуществу хозяина эфира.

Мы пьем чай, и я для «затравки» рассказываю Братковскому о том, что мы решили просить капитана менять курс и искать остров с пиратским кладом, для затравки — потому, что Леонтия Григорьевича надо расшевелить, и тогда он наверняка извлечет из своей памяти какую-нибудь историю.

— Лет двадцать назад я плавал на небольшом, стареньком судне, — по ассоциации вспоминает Братковский. — Шли мы проливом Лаперуза. В этот рейс нам дали нового старпома, и как раз была его вахта. Вдруг подходит к нему повариха, говорит: «Меняйте курс» — и удаляется. Старпом чуть не превратился в камень от такой наглости — ишь, какой капитан нашелся! — и осведомился у вахтенного матроса, не страдает ли повариха завихрениями. Тот ответил, что вроде не замечалось, и старпом решил отнестись к данному происшествию как к шутке. Вечером все идут на ужин — нет ужина! Капитан — поварихе: «Почему не приготовила, трам-там-там?» А она: «Вы не с меня, вы со старпома спрашивайте, я же ему говорила, чтоб менял курс!» Тут только старпом и узнал, что когда на камбузе разжигали печь, то штурман временно менял курс, чтобы ветер не мешал.

Мы пьем чай и беседуем о всякой всячине. Благословенный чай!

Если бы не этот любимый полярниками, моряками и летчиками напиток, я бы возвращался домой с полупустыми блокнотами. Как и на полярных станциях, чай на корабле не просто средство утоления жажды: «чаи гоняют» в свободное от работы время, и не в одиночку, а обществом, стряхивая с себя заботы и расковываясь; в эти минуты дружеского общения можно услышать столько интересных историй, что голова пухнет — не забыть бы чего. Меня потому и тянет к полярникам, морякам и летчикам, что и рассказчики они интересные, и работяги отменные. Такие уж у них профессии, что болтуну и халтурщику невозможно спрятаться за чужой спиной, само дело выталкивает его на всеобщее обозрение, а естественный отбор довершает остальное.

Трудно халтурщику во льдах, на море и в воздухе, так трудно, что приходится менять профессию на другую, где заваленное дело можно превратить в успех при помощи потока красивых слов.

Однако чай выпит, и мне пора идти на швартовую палубу: для проведения гидрологических работ судно легло в дрейф, а это значит, что рыбаки и охотники на акул начали свою кипучую деятельность. Я прихожу как раз в ту минуту, когда под дружное: «Ах!» — с крючка срывается здоровенная трехметровая акула.

— Надо было поводить ее как следует, — поучает обескураженного Сашу Мягкова и трех его помощников многоопытный Анатолий Кошельков. — Даже щуку рывком не возьмешь, а это все-таки ее сиятельство акула!

Настроение Саши падает еще на несколько градусов, когда он обнаруживает, что акула не просто ушла, а захватила с собой на память великолепный стальной крючок, купленный в Рабауле. Потеря трудновосполнимая, но Саша унывает недолго. Москвич, инженер-локаторщик, он с детства мечтал о море, впервые попал на корабль и на редкость быстро акклиматизировался: у команды он уже «свой в доску», и даже опытный глаз не определит, что Саша — новичок.

Акул губит ненасытное любопытство. Казалось бы, что им делать у корабля, от которого можно ожидать одни неприятности? Так нет, окружили его стаей, носятся вокруг него с огромной скоростью и хватают все, что оказывается на поверхности воды. Вот две акулы вцепились в картонный ящик из-под макарон, третья волочит куда-то обломок доски, четвертая, как редкое лакомство, заглатывает газету.

— Кушайте на здоровье! — предлагает Кошельков, бросая за борт насаженный на крюк мясистый кусок рыбы. На ловко отпускающего капроновый конец Анатолия ревниво смотрит начальник гидрологического отряда Степан Иванович Гись. Говорят, в прошлые рейсы не было рыбака удачливее его, но разве можно жить былыми успехами?

Ныне Степан Иванович не просто неудачник, а человек, от которого фортуна отвернулась решительно и бесповоротно. Не везет ему фантастически, за целый месяц Степан Иванович не поймал ничего: у него не клюет. Ни у кого нет таких замечательных удочек, лесок и крючков, да и сноровки, опыта у Степана Ивановича побольше, чем у других, но хоть криком кричи — не клюет! Будто вся рыба в океане договорилась о том, чтобы отомстить Гисю за все его прошлые удачи. Вот и сейчас Анатолий Кошельков, который и пришел-то десять минут назад, уже водит акулу, а на крючок Степана Ивановича с мастерски насаженной наживой ни одна рыбина и смотреть не хочет.

Кошельков водит акулу красиво, по всем правилам: позволяет ей уходить, снова подтягивает, утомляет и снова отпускает — дает порезвиться. Акула борется за жизнь отчаянно, ее мощное тело извивается дугой, она бьет мускулистым хвостом по воде и яростно бросается из стороны в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Но минуты ее сочтены, слишком глубоко засел крючок. Потом, уже вытащенная на швартовую палубу, она еще долго бьется в конвульсиях, и упаси вас бог потерять бдительность и решить, что раз акула неподвижна, то она уже уснула. Вовсе нет! Ее жизненная закваска такова, что бывает, и через час акула может устроить на палубе «пляску смерти», и тогда, — горе неосторожному! Щелк — и ноги как не бывало.

Поэтому пойманную акулу либо убивают, либо сталкивают баграми за борт — в зависимости от мотивов, которыми руководствовался охотник. Если просто ради острых ощущений — живи, а если нужны челюсти, плавники как сувениры — тогда «высшая мера».

Против такого жестокого обращения с акулами иные возражают, но их голоса не очень многочисленны: из поколения в поколение моряки воспитывают в себе ненависть к акулам. На них не без основания возлагается ответственность за гибель потерпевших кораблекрушение в открытом море, а раз так, то к черту всякую сентиментальность. И спорить с моряками на эту тему бесполезно, они судят акулу по кодексу, в котором нет места смягчающим обстоятельствам.

Вечер я провожу у Юрия Прокопьевича. Обычно после ужина первый помощник занимается математикой с мотористом Прокофием Бойко, но сегодня у того неотложные ремонтные дела, и Ковтанюк устраивает большое чаепитие. Упорство и ученика и учителя поражает. Бойко уже под сорок; обстоятельства его жизни сложились так, что среднюю школу он не закончил и остался без образования. Практик он превосходный, но техника на современных кораблях становится все сложнее, да и дипломированная молодежь поджимает. Вот и решил Прокофий наверстать упущенное, чтобы поступить в заочную среднюю мореходку. Работа у моториста едва ли не самая тяжелая на судне, после вахты товарищи отдыхают — смотрят кино, читают, играют на корме в шахматы, а Бойко с учебниками и тетрадками отправляется к первому помощнику. За месяц одолел программу пятого и шестого классов, принялся за седьмой, но мало кто знает, чего стоит Прокофию после занятий с учителем допоздна сидеть над домашними заданиями, а потом снова идти на вахту…

Пока Юрий Прокопьевич заваривает крепчайший и ароматнейший чай, я рассматриваю фотографии, лежащие на столе под стеклом, «Академик Королев» в разных ракурсах, друзья и, конечно, семейные фото — жена и дочка.

— Иллюстрация к судьбе моряка, — замечает Юрий Прокопьевич. — Утром я ушел в море, а вечером того же дня родилась Танюша. Возвратился из плавания, когда ей было пять месяцев, снова ушел и вернулся почти через год. Теперь представьте, каково морякам дальнего плавания воспитывать детей. Жена требует: «Дочка шалит, накажи!» — а мне не наказывать, мне приласкать ее хочется!

На огонек заходит Олег Ананьевич. У него родительский стаж побольше, чем у первого помощника, — две взрослые дочки-студентки, воспитанием которых он занимается тоже главным образом при помощи радиограмм. Олег Ананьевич уже около двадцати лет капитанит на разных судах, и за эти годы выработал устойчиво-спокойное отношение к своей судьбе, хотя, как я догадываюсь, спокойствие это чисто внешнее. Когда месяц спустя младшая дочь начала сдавать вступительные экзамены в институт, капитан ожидал радиограмм с нетерпением простого смертного, точно так же, как все мы, возмущаясь задержками домашней информации.

Радиограммы — тема вечная и неистощимая. Я вспоминаю один эпизод из антарктической жизни. На станции Молодежная отзимовал год механик Васильев[4], сменить его шел на «Профессоре Зубове» тоже Васильев, его однофамилец. И произошла нередкая в таких случаях путаница: Васильеву на Молодежной вручили радиограмму, предназначавшуюся сменщику на «Зубове»: «Ухожу декретный отпуск целую тебя твоя ласточка». Отзимовавший Васильев рвал и метал, а на станции умирали со смеху.

Об Антарктиде я вспомнил с умыслом, потому что люблю слушать рассказы капитана о китах. Восемь антарктических рейсов остались в памяти Олега Ананьевича как самый интересный и насыщенный событиями период его морской жизни, и мне кажется, что он до сих пор жалеет о том, что несколько лет назад променял суровые моря Антарктики на тропическую экзотику. В рассказах капитана меня восхищает и его лексикон: нет-нет и мелькнет словечко, которое просто ошеломляет своей неожиданной красочностью. Например, одна история с подвыпившим моряком завершилась таким оборотом: «Добрел до дома противолодочным зигзагом, выспался, а утром пришел в меридиан, подсчитал убытки и начал рвать на себе пушнину».

Мой расчет оказался верным: Ростовцев тут же перенесся в Антарктику и стал вспоминать о знаменитых китобоях.

— Самый опытный и удачливый был, конечно… — Капитан назвал фамилию своего коллеги. — Он давал такой план, что мог себе позволить без доклада войти к министру; тех, кто рангом пониже министра, за начальство не считал, ну, а с коллегами обращался и вовсе бесцеремонно. Встречаемся в море, и он всякими уловками уводит нас в сторону: «Куда идете? Только что оттуда, пусто, как у бича в кармане!» — а у самого данные разведки, что стадо именно в том районе.

Делал вид, что идет в противоположном направлении, потом тихонько разворачивался, на всех парах несся к стаду и с песней вырубал китов. И Олег Ананьевич допоздна рассказывает о своих странствиях в полярных широтах. До Антарктики он несколько лет капитанил на зверобоях, добывал моржа и тюленя в Арктике. Вот и снятся ему в жарких тропиках «белые сны».

Впрочем, и Юрий Прокопьевич достоин зависти: двадцать лет, почти полжизни, плавает он на научных судах и повидал весь мир. Он побывал в доброй сотне портов; ходил по земле древних инков, здоровался за руку с патагонцами, гулял по Гонолулу и Сан-Франциско, «пил кофе на Мартинике», стоял с непокрытой головой у могилы великого Стивенсона на Таити, покупал сувениры у австралийских аборигенов и бродил по воспетым Джеком Лондоном полинезийским островам, где еще не так давно, путешественников пугали — и не только в шутку — людоедами.

Поздним вечером мы расходимся по каютам. И последнее впечатление дня: из кают-компании доносятся звуки «Патетической сонаты» Бетховена. Я осторожно заглядываю: за пианино сидит Виктор Турецкий и самозабвенно бьет по клавишам, забыв обо всем на свете…

Да будет шторм!

Сегодня я узнал, что всю сознательную жизнь заблуждался и, более того, вводил в заблуждение читателя. Я злопыхательски отзывался о штормах и гневно бичевал их как слепую и темную силу природы. Не заглядывая в суть явлений, я легко скользил по поверхности. Одним словом, проявил верхоглядство, шапкозакидательство и научную несостоятельность. Оказывается, шторма океану не только до чрезвычайности полезны, они просто необходимы! Ну, скажем, так, как твоему организму, читатель, необходим обмен веществ. Или теплообмен. Ну, что-то в этом роде.

На море принято человека разыгрывать, чтобы он не зазнавался и не забывал, где находится. Неоднократно будучи объектом розыгрышей, я выработал к ним определенный иммунитет, хотя время от времени «заглатывал наживу». Но Виталию Сергеевичу Красюку я почему-то поверил сразу. Пусть одессит, но серьезный человек, старший научный сотрудник Гидрометцентра. Именно он преподнес мне эту еретическую мысль — насчет штормов.

До сих пор Вилли ускользал от бесед на ученые темы; то подсовывал мне полупудовые монографии, то ловко трактовал мой вопрос таким образом, что я выслушивал очередную историю о Фишкине или о преимуществах Одессы над другими городами мира. На этот раз, однако, Вилли не выкрутился. В свободные от других мероприятий вечера я проводил в столовой команды беседы о литературе, международных делах и разных прочих вещах, и некоторые мои высказывания показались ему спорными. И когда он потребовал от меня доказательств и разъяснений, я предложил честную сделку: «Ты рассказываешь мне, я — тебе». Вилли сразу поскучнел и забормотал было, что ему очень, очень некогда, но я покивал головой и с холодной беспощадностью повторил: «Ты — мне, я — тебе. Некогда — подождем». Схваченный за горло, Вилли сдался и экспромтом прочитал нижеприведенную лекцию.

— Если ты человек наблюдательный, — начал Вилли, — то, задирая голову, наверное, замечал, что в дневное время по небу прогуливается Солнце. Помнишь, такое круглое, бело-желтое и яркое, как электрическая лампа? По твоему лицу вижу, что помнишь. Так вот, Солнце снабжает Землю лучистой энергией, и мы попробуем проследить путь его луча от внешней границы атмосферы до морских глубин.

Ухватим, так сказать, этот луч за хвост…

Далее я узнал, что каждую минуту один квадратный сантиметр внешней атмосферы совершенно безвозмездно получает от Солнца две малых калории тепла. Это очень много, куда больше, чем нам с вами надо, даже с учетом мирового энергетического кризиса. Проходя через атмосферу, где имеются водяные пары, азот и всякая прочая ерунда,[5] солнечная радиация поглощается и рассеивается; кроме того, здоровый куш отхватывают и разного рода облака. В результате к поверхности планеты тепла приходит примерно столько, сколько Земля заказывала: процентов 40–50 радиации, а зимой и того меньше.

В данном случае нас интересует только поверхность Мирового океана. Она частично поглощает лучи, а частично отражает. Отношение отраженной радиации ко всей приходящей называется «альбедо» — Вилли по буквам продиктовал это слово и взял с меня клятву, что я запомню его на всю жизнь.

Океан обладает такой особенностью: все приходящее от Солнца тепло поглощается лишь тонким верхним слоем воды. И если бы Мировой океан был абсолютно спокойным, без всяких волнений, штормов и течений, этот верхний слой буквально бы кипел! Представляете? Опустевшие пляжи, вареная рыба, колоссальные убытки. Вот от какой напасти избавляют нас шторма. Так что, стараясь на практике подальше уносить от них ноги, будем, как того требует справедливость, отныне их благословлять.

Впрочем, море не ждет милостей от природы — мало ли когда она решит напустить на него благословенную бурю! — а само принимает меры к охлаждению верхнего слоя: в год испаряется примерно один метр Мирового океана, и при этом в атмосферу уходит огромное количество тепла. Кроме того, происходит перемешивание верхних и нижних слоев — как в ванне, когда вы открываете оба крана и энергично разгоняете воду ногой. С той лишь разницей, что в океане роль ноги выполняют течения, приливы и уже полюбившиеся нам шторма.

И потому вода в океане обычно не нагревается выше тридцати градусов — в такой воде, например, я купался в незабываемый день встречи с акулой. Единственное исключение — Персидский залив да еще Красное море, где температура воды достигает тридцати пяти градусов.

Около десяти лет назад мне довелось там побывать, и с той поры по Красному морю я не скучаю. Более кошмарной жарищи да и такой чудовищной влажности воздуха я в жизни не переносил. Даже ко всему привычные акулы в Красном море томные, как одалиски после турецкой бани, а о людях и говорить нечего: проторчишь полчаса на палубе — и тебя можно выкручивать, как вынутое из горячей воды белье.

— Кстати, о течениях, — Вилли торжественно поднял кверху палец. — Как раз сейчас мы находимся над совершенно уникальным, парадоксальным течением Кромвелла. Экваториальные, или пассатные, течения, как ты, безусловно, знаешь, идут… в каком направлении?

— В установленном, — ответил я. — Куда приказано, туда и идут.

— Правильно, с востока на запад. Значит, течение Кромвелла идет…

— … с запада на восток, — подсказал я. — Сызмальства знал.

— Значит, ты был вундеркиндом, — с уважением произнес Вилли. — Дело в том, что Кромвелл открыл свое течение уже тогда, когда ты потерял значительную часть своей шевелюры — лет двадцать назад. Проходит оно на глубине ста метров, и одна из наших задач — прощупать его как можно лучше.

Затем Вилли рассказал о другом подводном феномене, который тоже входит в сферу его интересов. Между теплым верхним слоем воды и слабо перемешанным нижним на определенных глубинах можно провести четкую границу, которая называется «слой скачка». Разница плотностей на верхней и нижней границах этого слоя столь значительна, что на нем может недвижно лежать подводная лодка. Во время войны нередко бывало, что засеченные эсминцами подлодки выключали двигатели и молча отлеживались в «слое скачка». Изучение этого слоя очень интересует рыбаков: он насыщен кислородом и планктоном, и потому косяки рыб любят заходить туда на обед.

Таковы некоторые сведения о штормах и течениях, которые мне удалось выжать из Вилли. Сознаю, что их недостаточно, чтобы сделать из читателя высококвалифицированного океанолога, но уверен, что ваш кругозор стал значительно шире. Теперь вы можете запросто щегольнуть в разговоре такими словечками, как «альбедо», «течение Кромвелла», «слой скачка» — разве этого мало?

— А сейчас, — закончив свою лекцию, с облегчением сказал Вилли, — докладывай, почему ты считаешь, что Достоевский…

Здесь я избавлю читателя от описания нашего долгого спора и рекомендую сэкономленное время потратить на чтение «Братьев Карамазовых». Не пожалеете.

Панамский канал

Ночью произошло важное событие: «Академик Королев» взял курс на северо-восток. Прощай, экватор! Десять тысяч миль прошли мы по твоей ниточке, разделяющей полушария Земли; ты был к нам благосклонен, избаловал штилем и безоблачным небом, и мы будем вспоминать тебя тихим, добрым словом. Прощай и ты, хрупкая мечта о Галапагосских островах! До последней минуты, надеясь на чудо, лелеял я тебя, но теперь уже точно знаю, что не увижу ни милых моему сердцу пингвинов, ни десятипудовых черепах, ни ящериц игуан.

Один слабый, еле заметный поворот руля — и мы очутились в северном полушарии. И почти сразу же на нас обрушился лютый холод: температура воздуха понизилась до двадцати пяти градусов выше нуля. С таким холодом шутки плохи — пришлось надевать брюки и рубашки с длинными рукавами.

Разволновалось и море, волны украсились барашками. Ткаченко рассказывал, что в одном из предыдущих рейсов был на «Королеве» врачом Тенгиз, обаятельный и веселый красавец грузин. Но в штормы он очень укачивался и страдал. Он выползал на палубу, смотрел на море полными тоски черными глазами и с глубоким негодованием восклицал: «Ну, у кого повернулся язык назвать таким прекрасным словом «барашек» эти паршивые волны?» Ладно, пусть барашки, пусть волны, но зато мы уже не одиноки: с разных сторон к Панамскому каналу спешат корабли. Кончилась у штурманов спокойная жизнь — каждые несколько минут они всматриваются в локаторы, шарят по океану биноклями и колдуют над картами, уточняя курс. В штурманской рубке установлена электронная система «Омега», которая автоматически определяет координаты.

Нажимаешь кнопку — и довольно легко можешь определить широту и долготу на каждую секунду нашего бытия. Волшебство! Но «Омегу» только-только смонтировали, и штурманы относятся к ней с почтительным недоверием, предпочитая древние, но надежные секстанты. Это очень обижает электрорадионавигатора Игоря Романова, который не надышится на свою «Омегу» и сдувает с нее пылинки. Как-то я неосторожно спросил его о принципе работы этого электронного чуда — и тут же пожалел об этом, потому что Игорь, обрадованный вниманием к своей подопечной, всадил в меня одну за другой дюжину формул и залил полуживого потоком теоретических обоснований. Спасло меня «уравнение Максвелла». Когда Игорь скороговоркой упомянул о нем, я спросил, что это такое.

— Вы… не знаете «уравнения Максвелла»? — изумленно осведомился Игорь.

— Ну, «не знаю» — это, может быть, слишком сильно сказано, — возразил я. — Слишком сильно. Да. Уравнение… как вы назвали, имени кого?

Игорь заметно увял и неожиданно вспомнил, что ему нужно куда-то зачем-то идти.

Небо хмурилось, накрапывал дождь, и корма была безлюдна. В поисках общества я забрел под навес у помещения ЭВМ, где на соломенных креслах и скамеечках приютилась веселая компания.

— Это произошло у Фиджи, — рассказывала инженер-химик Галя Михайличенко, соседка Мики по каюте. — Мы на боте шли от берега к судну и попали не под такой дождик, как сейчас, а под настоящий тропический ливень. Вымокли до нитки. С нами был молодой научный сотрудник… Ну, скажем, Иванов, с красивой шевелюрой и выхоленной бородой, которой он очень гордился. И тут кто-то из нас сказал: «А вдруг в этом ливне есть радиоактивные осадки?» Другой тут же добавил: «Между прочим, они охотнее всего застревают в волосах». Иванов клюнул, ужасно забеспокоился и побежал в душ, где два часа обрабатывал себя скребницей…

Удивительно изменился за последние годы контингент моряков!

Тоненькая, хрупкая Мика, которая плавает на «Королеве» уже несколько лет, кажется рослой по сравнению с похожей на школьницу Галей. Девушки побывали в одиннадцатибалльных штормах, лично познакомились с тайфунами, повидали полмира и на корабле чувствуют себя, как дома. Так что мужчины без боя сдали женщинам одну из последних своих крепостей — море. Почти на любом судне нынче можно увидеть членов экипажа, которые в свободное время вяжут кофточки и вышивают узоры на блузках. И в то же время…

Не помню, о чем шел разговор, когда кто-то спросил у Мики:

— Это случилось в открытом море?

— Нет, — ответила Мика, — судно было привязано веревками к берегу.

«Привязано веревками…» Эх ты, морской волк!

К Панамскому каналу мы подошли под утро.

В заливе уже стояли на рейде десятка два кораблей, и к ним присоединялись все новые суда: сухогрузы, танкеры, контейнеровозы под разными флагами. Началась погоня за биноклями: все хотели как можно скорее увидеть вход в канал и знаменитый мост между двумя Америками.

— Вижу! — восторженно кричал счастливец с биноклем. — Ух!

— Ну, какой он, какой? — тормошили его.

— Кажется, железный, — сообщал счастливец.

— Что ты говоришь! — восторгались слушатели. — А мы думали, сплетенный из лиан.

— А горы-то, горы видишь?

И тут выяснилось, что главное — это не мост, и не вход в канал, и не выстроившиеся в нетерпеливую очередь корабли, а именно горы.

Ибо таких исторических гор на земном шаре — раз-два, и обчелся.

Потому что с одной из них четыре с половиной века назад Васко Нуньес де Бальбоа увидел Тихий океан. И хотя до него этим зрелищем любовались многие поколения индейцев, считается, что открыл Тихий океан именно Бальбоа. С мечом в одной руке и знаменем с изображением божьей матери в другой Бальбоа, не снимая одежды, спустился с горы и вошел в воду, заработав тем самым бессмертную славу и бронхит, — из-за которого надрывался от кашля целую неделю. Впрочем, этот бронхит в историографии считается спорным, и я на нем не настаиваю. Правды ради индейцы пытались доказать, что океан открыли все-таки они, но в последовавшей научной дискуссии Бальбоа предъявил такие веские аргументы, что оставшиеся в живых спорщики единодушно признали его приоритет. В оценке личности самого Бальбоа историки несколько расходятся: для одних он легендарный герой, а для других — жулик, насильник и алчный разбойник; видимо, как всегда в таких случаях, истина находится где-то посредине, и сойдемся на том, что Бальбоа был хоть и не образцом джентльмена, однако незаурядным человеком. Разумеется, на берег Тихого океана его привели не интересы чистой науки, а жажда золота, утоляя которую Бальбоа залил будущую Панаму кровью ее доверчивых обитателей. За совокупность заслуг потомки увековечили его имя в названии городка у входа в канал. Предварительно, однако, чтобы Бальбоа не очень-то зазнавался и не отрывался от коллектива, собратья тактично указали прославленному конквистадору на его недостатки (отрубили ему голову).

Между тем на «Королев» прибыли власти — представители администрации канала, или, как их иногда называют, канальи. Останется ли за ними это прозвище, зависит от того, в какое время суток мы будем проходить канал. Если днем — то «молодцы, власти на этот раз не надули!», а если ночью — «вот канальи!». В прошлый раз «Королеву» не повезло, и потому капитан первым делом стал зондировать почву насчет нашей очереди.

— Олл райт! — восклицал главный представитель с могучим торсом и хемингуэевской бородой. — Рашен водка — вери гуд!

И после каждой очередной рюмки с растущим красноречием заверял, что нам выделят самое, самое лучшее время.

Власти оказались сплошь работающими по контракту американцами. На одном из них, высоком рыжем враче в золотых очках по имени Ральф, я оттачивал свой английский. Ральф на пять лет приехал в Панаму из Нью-Йорка, где остались красавица жена (подтверждено, фотокарточкой), дочь и сын (поверил на слово). К русским он, как санитарный врач, относится с уважением: на советских кораблях превосходное медицинское обслуживание и нет никаких заразных болезней. Завись это от него, он бы охотно разрешил нам прогуляться по берегу (здесь взгляд Ральфа остановился на облаивающей его крохотной Дэзи), кроме, разумеется, Дэзи, которая может перекусать и разорвать на части всех панамских собак.

Успокоив нас, власти (пока еще уважительно — власти, а не канальи) отправились на свой катер, а мы стали с нетерпением ждать лоцмана. В обещанные 12.00 его не было, в дополнительно согласованные 13.30 он блистательно отсутствовал и явился в 15.00, когда мы начали уже закипать. Но едва капитан дал команду поднимать якорь, как лоцман получил по радио какое-то указание и откланялся, промычав на прощание, что вернется вечером. Мы взвыли от досады и на все голоса проклинали теперь уже каналью — главного с хемингуэевской бородой и других обманщиков, лишивших нас превосходного зрелища.

Я утешал себя лишь тем, что увидеть Панамский канал ночью все же лучше, чем, лежа на тахте в московской квартире, читать о его достопримечательностях днем.

К входу в канал мы двинулись, когда начинало темнеть. Мост между двумя континентами действительно оказался очень красивым: километра три стальных ажурных конструкций изящно возлежали на бетонных опорах. По мосту из одной Америки в другую мчались автомобили. Справа аккуратно нарезанными квадратиками раскинулся Бальбоа, а за ним сверкала неоновыми огнями многоэтажная столица — город Панама. Но смотреть на нее было некогда, потому что мы уже вползли в канал.

Думаете, я сейчас начну заливаться соловьем и ставить сплошные восклицательные знаки? Ничего подобного не произойдет, потому что я был разочарован. Канал — как канал, шириной с деревенскую речушку, через которую запросто перекликаются пастухи, а в нем не первой свежести вода — вот тебе и «колоссальнейшее сооружение века».

Лишь сознание того, что ты идешь уникальнейшим водным путем, заставляет глазеть по сторонам, честно говоря, со жгучим и неослабевающим интересом. Я лично глазел всю ночь и ни разу не зевнул — могу в этом поклясться.

Человечество настолько нуждалось в водной артерии, соединяющей два океана, что это само по себе стало приказом каналу — возникнуть. Но, пожалуй, ни одно великое сооружение нашего времени не обросло такими скандальными историями. Здесь и драки за выгоднейший подряд между отдельными лицами и целыми государствами и потрясший мир крах Панамской компании, сопровождавшийся разоблачением крупнейшей аферы XIX века. В конце концов за дело взялся «дядя Сэм». Чтобы сорвать одно золотое яблоко, американцы прихватили целый сад: устроили в Колумбии государственный переворот и отторгли от нее область, которая обрела самостоятельность под названием Панама. И с этим новеньким с иголочки государством они заключили договор, по которому за десять миллионов долларов получили на вечные времена право пользования зоной Панамского канала.

От десяти миллионов давным-давно осталось одно воспоминание, а зона реально существует: мы видели ее своими глазами. Это государство в государстве, этакий крохотный, площадью в полторы тысячи квадратных километров, замаскированный штат, который американцы с удовольствием поместили бы в виде пятьдесят первой звезды на свой государственный флаг. Но нельзя, Латинская Америка совсем не та, какой была всего лишь два-три десятилетия назад. Такие ранее послушные и воспитанные латиноамериканские республики одна за другой стали проявлять неслыханное своевольство: революция на Кубе прозвучала, как набат, и по всему южноамериканскому континенту разгорелось пламя национально-освободительной борьбы. Ну, Кубу на первых порах удалось изолировать, а что дальше? Предавать анафеме Перу, Венесуэлу, Эквадор?..

И Панама тоже взбунтовалась; требует возвратить ей канал и зону. А ведь канал не только дает многомиллионные прибыли, но имеет и огромное стратегическое значение…

За время пути мы шесть раз шлюзовались. Эта процедура оказалась очень любопытной. С подошедшего катера к нам на ходу пересели смуглые швартовщики-панамцы и, как только «Королев» вошел в первый шлюз, принялись за дело. С обеих сторон шлюза были переброшены и закреплены на наших кнехтах канаты, их подцепили к мощным электровозам, и те потащили корабль, как лошади тяжело груженный воз. Но это, так сказать, техническая деталь, а вся прелесть прохода по шлюзу заключалась в том, что его ширина всего метров тридцать, и при желании можно было бросить окурок в Южную Америку, а огрызок яблока — в Северную. Конечно, такое загрязнение окружающей среды недостойно культурного человека, но искушение оказалось столь велико, что грех было бы ему не уступить. Далее мы прошли озеро с романтически звучащим названием Мирафлорес[6] и оказались в самом узком месте канала, берега которого с обеих сторон поросли густой тропической растительностью. Красотища необыкновенная: с высокой горы низвергается водопад, над ним стремительно носятся орлы, или кондоры (может, то были просто вороны, но большинством голосов против одного мы решили, что орлы), а из густой чащи слышится рычание ягуаров (также решено большинством голосов при том же воздержавшемся, который якобы отчетливо слышал мычание коровы). Наш скептик поначалу пытался оспорить и существование москитов, но был справедливо и весьма болезненно укушен, после чего москиты были признаны единогласно. Они набросились на нас с таким неистовым аппетитом, будто две недели ничего не ели в ожидании столь лакомого блюда.

Я бежал от москитов на мостик, где находились лоцман и наше судовое начальство. Капитан был непривычно возбужден: оказывается, он уже часа два вел изнурительную борьбу с Воробышкиным, которого вечно томило желание быть в центре событий. Воробышкин был убежден, что его законное место на мостике, чтобы предоставленный самому себе лоцман не натворил ошибок. Капитан вежливо выставлял Воробышкина в одну дверь, но тот входил в другую. Выставленный вторично, он прятался в темном углу и даже приседал на корточки — лишь бы своим личным присутствием уберечь корабль от катастрофы.

Обнаружив Воробышкина в пятый раз, капитан не выдержал и приказал вахтенному штурману целиком сосредоточиться на недопущении Воробышкина на мостик, что и было сделано. Впрочем, мне повезло немногим больше: Олег Ананьевич показал Правила, согласно которым при проходе Панамского канала на мостике могут находиться лишь лоцман, капитан и другие указанные в перечне специалисты. За нарушение Правил полагалось 30 дней тюрьмы или сто долларов штрафа — на выбор. Не менее суровое наказание предусматривалось за загрязнение канала посторонними предметами — «окурками и огрызками яблок», как многозначительно разъяснил Ткаченко. Перечислив все мои грехи, он насчитал либо пожизненное тюремное заключение, либо миллион долларов штрафа. Подумав, я выбрал миллион, который обещал внести в кассу администрации при первой возможности. И вновь отправился на палубу — на съедение москитам.

Пройдя три последних шлюза, мы простились с веселыми швартовщиками, которые похлопывали себя по туго набитым животам, показывая, что по достоинству оценили русское гостеприимство, — и вышли в Атлантический океан. Светило солнце, над замершей водной гладью летали чайки, а с правой стороны пробуждался от сна порт Колон — совсем мирный город, если бы не совершенно с виду невинные белые здания на его окраине, где обосновалась школа «Зеленых беретов» — учебное заведение, в котором обучают эффективнейшим способам отправлять на тот свет тех, на кого укажет начальство.

И последнее впечатление, которое относится уже не к географии, а скорее к области конкретной экономики. В каюте старпома все утро проходила дискуссия между представителями двух миров относительно цен на продовольствие. Капиталистическая сторона в лице трех местных торговых акул пыталась нажить сверхприбыль на бананах, ананасах, мясе и молоке, но старпом Борисов отчаянно боролся за каждую валютную копейку и сэкономил на закупках больше тысячи долларов.

Разбитые наголову, акулы покинули борт, бросая на «Королева» печальные взгляды, а мы погрузили продовольствие и ушли в открытое море.

Через несколько дней мы будем на Кубе, а сейчас «Академик Королев» бороздил воды многократно воспетого, легендарного Карибского моря — того самого флибустьерского моря, где «бригантина поднимала паруса».

«В флибустьерском дальнем, синем море…»

В детстве я мечтал быть пиратом. Ну, не профессиональным пиратом, а так, любителем, чтобы совместить труд пирата с основной работой королевского мушкетера. Разумеется, я был бы флибустьером благородным, исполненным высоких помыслов — спасал бы красавиц, никого не топил и щедро раздавал золото неимущим. Я даже знал, с чего начну: сидя в бочке из-под яблок, подслушаю ошеломляющую тайну… «Нет, не я, — скажет Сильвер. — Капитаном был Флинт». Ну, а дальше все будет, как у Стивенсона, с той только разницей, что вместо вероломного одноногого Сильвера капитаном буду я, а своим помощником назначу доктора Ливси.

Прошло много лет. Обстоятельства в моей жизни сложились так, что в пираты я не попал, но — хотите верьте, хотите нет — до сего дня с любовью и трепетом перечитываю «Остров сокровищ». А что? Я знаю одного именитого философа, признанного специалиста по Гегелю и Канту, который после академических прений приходит домой, швыряет в угол набитый статьями и диссертациями портфель и с упоением погружается в «Трех мушкетеров». Я бьюсь об заклад, что лет сорок назад он за мушкетерский плащ отдал бы тысячу порций мороженого и школьный дневник в придачу.

Хорошо, что есть на свете такие великие книги!

И вот я смотрю на море моих детских грез, по которому несколько веков назад носились бригантины Моргана, Ингленда, Флинта и других знаменитых морских разбойников. Сколько трагедий произошло в этих водах, сколько каравелл пошло на дно, сколько крови храбрых людей пролито…

Все семьдесят пять не вернулись домой — Они потонули в пучине морской.

Труд пиратов давно стал нерентабельным, но одни лишь кинофильмы о них приносят потомкам столько золота, сколько не снилось «людям Флинта» в знойные карибские ночи.

Мика рассказывала, что года два назад за «Академиком Королевым», когда он шел мимо острова Барбадос, погналась бригантина под черными парусами. С ее палубы доносились дикие вопли: это полуобнаженные пираты с кинжалами за поясами морально готовили себя к абордажу, а жаждущие кровопролития туристы, ради которых и устраивался спектакль, визжали от восторга и стрекотали кинокамерами.

Так, через века, трагедии Карибского моря обернулись фарсом.

Флибустьерское море нынче безопасное и спокойное, если не считать вест-индских ураганов, которые время от времени устраивают здесь сумасшедшие оргии. В Гаване живет и работает доктор Родригес, ученый с мировым именем, много лет изучающий эти ураганы. У него своя точка зрения на причины их возникновения, а поскольку эта проблема входит в программу Атлантического Тропического эксперимента, встречи с Родригесом с нетерпением ждут наши научные работники. Вест-индские ураганы потопили судов и разрушили городов куда больше, чем все «джентльмены удачи», вместе взятые, но удастся ли человечеству так же успешно обуздать их, как когда-то пиратов?

Ну, а кроме того, Карибское море — одно из самых «акульих».

За нами всю дорогу тянулась стая шаловливых рыбок длиной от двух до четырех метров. За время плавания акулы нам порядком надоели, но на этих я смотрел с интересом: живут они долго, и — кто знает? быть может, некоторые из них как раз те, с которыми так отчаянно боролся хемингуэевский Старик. И уж, во всяком случае, действие повести «Старик и море» вполне могло происходить где-то здесь, в этих близких от Кубы водах.

Справа по борту остался вдали остров Пинос. Исследователи творчества Стивенсона убеждены, что Пинос — это и есть «Остров сокровищ». Увы, как я ни старался, не смог увидеть его даже в мощный локатор. А ведь Бен Ганн вырыл только золото, где-то на острове еще лежат в тайниках слитки серебра и оружие, о чем с безусловной исторической достоверностью свидетельствует изъятая у Билли Бонса карта.

Ладно, и так много впечатлений, воспоминаний, ассоциаций… Пора ложиться спать. Авось, повезет, и тогда приснится «Остров сокровищ», буруны, разбивающиеся о его берег, и хриплый голос попугая Капитана Флинта: «Пиастры! Пиастры! Пиастры!».

В Гаване

У меня есть друг писатель Игорь Фесуненко, автор книг о бразильском футболе, джунглях Амазонки и их обитателях. Игорь обладает ценнейшим качеством: он всегда, оказывается там, где больше всего нужен мне. Когда я возвращался из антарктической экспедиции, он, зная, что «Обь» зайдет в Рио-де-Жанейро, именно там работал корреспондентом Всесоюзного радио и телевидения. Благодаря Игорю я объездил весь Рио и до отказа насытился впечатлениями от этого прекрасного города. А незадолго до моего нынешнего путешествия Игорь перебрался на Кубу — видимо, интуиция подсказала ему, что я посещу Гавану и буду чрезвычайно нуждаться в его дружеских услугах. Так и получилось. Отныне Игорь, по его словам, к моим путешествиям будет относиться с суеверным ужасом, поскольку совершенно убежден, что место его будущей службы полностью зависит от того, какой маршрут я изберу. Он очень любит Бразилию, хотел бы снова там работать и поэтому просил меня еще раз посетить Рио. Я обещал подумать.

Вряд ли читателю нужно докладывать о том, что Гавана потрясающе красива. С борта корабля, бросившего якорь на рейде, мы любовались непривычным для нашего глаза городом-музеем, где соседствуют архитектурные стили многих веков: старинные испанские крепости с тупорылыми пушками, роскошные дворцы, будто перенесенные из Версаля, современные небоскребы и черемушкинские ансамбли со всеми удобствами. Причудливое, парадоксальное смешение! Наверное, кинорежиссеры многих стран завидуют своим кубинским коллегам: в Гаване можно снимать и средневековье и другие эпохи, не выезжая за пределы города и не тратясь на дорогостоящие декорации.

К приезду Игоря на причал я набросал небольшой, пунктов на сорок, план экскурсии по острову. Ознакомившись с ними, Игорь заметил, что для осуществления плана мне придется отказаться от участия в Тропическом эксперименте и задержаться на Кубе примерно месяца на три. А раз в нашем распоряжении имеется лишь несколько часов, план следует слегка, чуть-чуть откорректировать. Скажем, так: из сорока пунктов оставить один и галопом промчаться по хемингуэевским местам. Он, Игорь, не ручается, что в этом случае мы досконально изучим архитектуру и быт Гаваны — видимо, кое-каких пробелов не избежать, но альтернативы он предложить не может.

Мы — Ростовцев, Ковтанюк, Ткаченко и я — решили не тратить времени на споры, сели в видавшую виды «Волгу» и отправились в путь. Игорь оказался прав: досконально изучить Гавану нам не удалось, и вашим гидом по столице Кубы я не буду. Памятные места, связанные с Хемингуэем, находятся за пределами города, и увидеть из окна машины мне довелось даже меньше, чем я предполагал. На набережной, по которой мчалась машина, мне запомнилось сооружение, ясно свидетельствующее о том, что его создатель начитался Шопенгауэра и пришел к выводу о тщетности жизни: этажам высокого дома придана форма гробов. «Помни о смерти», — как говорили древние римляне. На фоне солнечной и жизнеутверждающей Гаваны этот многоэтажный склеп выглядит уж очень оригинально.

Промелькнул перед нами и дворец, в котором жил и из которого под натиском революции бежал диктатор Батиста. Говорят, что при этом он забыл надеть штаны — верный признак старческого склероза.

И вот, наконец, зеленый одноэтажный пригород и в нем бар, куда не раз заходил промочить горло Хемингуэй. Бар оказался закрытым на обед, но через остекленную дверь можно было увидеть фотографии писателя с его друзьями — рыбаками. А рядом, в нескольких шагах от бара, — причал, с которого Хемингуэй уходил рыбачить. Отсюда, наверное, отправился в море за своей Рыбой и старик Сантьяго, который стал известен всему миру просто как Старик. Он поймал огромную меч-рыбу, трое суток боролся с ней, победил ее — и возвратился домой с обглоданным акулами скелетом своей добычи… Замечательный, необыкновенный Старик! Это он сказал: «Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения… Человека можно уничтожить, но нельзя победить».

Хемингуэй любил Кубу, и Куба любила его. Рядом с причалом находится очень простой памятник: постамент и на нем бюст писателя. Этот памятник рыбаки соорудили на собранные между собой медные деньги.

Не всякому великому человеку достаются такие посмертные почести…

Сантьяго уже умер, но еще живут многие старые рыбаки, которые помнят и его и Хемингуэя. Однако Игорь удержал меня от соблазна обратиться с расспросами к старикам, которые сидели неподалеку на лавочке и явно ожидали, что сейчас мы подойдем брать у них интервью. Дело в том, что туристы, случалось, нарывались на лжесвидетелей: были уже изобличены и самозванец, выдавший себя за самого Сантьяго, и несколько страдающих манией величия старцев, которые якобы махали Хемингуэю рукой, когда он уходил в море.

Жара стояла неимоверная, и перед дальней поездкой в Финка-Виджия, дом-музей писателя, мы решили искупаться. Пляж оказался неподалеку, превосходно оборудованный раздевалками и душами, весь в нежном, светлом песке и с песчаным дном — всем хороший пляж, если бы не акулы и барракуды, которые шастают поблизости, вынюхивая, где что плохо лежит. Несмотря на это, я отплыл от берега на длину вытянутой руки и, поражаясь столь безумной лихости, хорошенько накупался. Олег Ананьевич совершил заплыв метров на пятьдесят и призывал меня последовать его примеру, но я, как человек, чуть не съеденный акулой… Впрочем, об этом я уже говорил.

Молодые кубинцы — смуглый, стройный и очень красивый народ.

Иной раз по пляжу запросто шествовала такая красавица, что дух захватывало и сам собой отвисал подбородок. Так бы и глазел на нее, обалдевши, если бы не сочувственные реплики товарищей. Столько красоты на единицу площади я видел, пожалуй, только в Рио, тоже на пляже.

Но гаванский пляж и Копакабану в Рио-де-Жанейро никак не перепутаешь. Как молчаливое напоминание о том, что с моря кубинцам угрожают не только акулы, пляж перерезан вдоль бетонным оборонительным сооружением. Самое мирное, казалось бы, место — пляж, а из него, на всякий случай, сделана крепость. Объективная необходимость! Куба хорошо помнит события в заливе Кочинос, когда орды наемников пытались проверить способность острова Свободы к защите нового общественного строя. Тогда наемники потерпели сокрушительное поражение, но кубинский народ знает, что ЦРУ — опасный противник. И первая в западном полушарии социалистическая страна держит «свой бронепоезд на запасном пути». Искупавшись, мы вновь уселись в машину и по чрезвычайно живописному шоссе, по обе стороны которого пышно зеленели диковинные заморские растения, поехали к Финка-Виджии. По дороге Игорь вдруг вспомнил, что несколько дней назад читал в газете о предстоящем ремонте дома-музея. Мы разволновались, но Игорь утешил нас тем, что у него есть кое-какие связи и, даже если дом на ремонте, за ограду мы попадем. Ладно, даже взглянуть на Финка-Виджию тоже интересно.

В этом доме Хемингуэй написал «По ком звонит колокол», «Праздник, который всегда с тобой»; здесь он задумал великую повесть «Старик и море», создал много других замечательных произведений.

Мы убаюкивали себя этими мыслями и заранее поздравляли друг друга до тех пор, пока «Волга» не начала слегка подрагивать. Потом она неожиданно тормознула, отчаянно чихнула, да так, что мы подскочили, и стала передвигаться по шоссе конвульсивными рывками, как находящаяся при последнем издыхании лошадь. Вышел из строя карбюратор. Спотыкаясь на каждом шагу, обгоняемая пешеходами, она кое-как доплелась до своего гаража и, насмешливо фыркнув на прощание, скрылась за его дверями.

Так что дом Хемингуэя мы не увидели. Вот если бы мы остались до завтра — другое дело; завтра Игорь получает новую «Волгу». Видимо, по закону бутерброда, это произойдет в тот самый момент, когда «Академик Королев» будет сниматься с якоря.

Отдохнув в кругу гостеприимной семьи Фесуненко, мы отправились на судно. На причалах гаванского порта шла разгрузка десятков судов. Почти все они были под флагами Советского Союза и других социалистических стран. Целые флотилии танкеров и сухогрузов ежедневно доставляют на остров нефть и металл, машины и продовольствие. Оказавшись в кольце экономической блокады, Куба выстояла благодаря этой всеобъемлющей братской помощи. Более того, по сравнению с временами Батисты страна решительно преобразилась. Нынче Куба обладает мощным рыболовным флотом, ее промышленность выпускает сахароуборочные комбайны и разнообразное оборудование, значительно увеличилось производство сахара — основной статьи экспорта. Пожалуй, во всей долгой истории человечества не было более яркого примера столь бескорыстной и жизненно необходимой помощи, какую социалистический лагерь оказывает Кубе.

На улицах Гаваны — разноязыкая речь: в стране работают многие тысячи посланцев социалистических стран. Всегда приятно увидеть соотечественников, и по дороге мы забрели в столовую, где питаются советские специалисты. И тут же от буфета донеслось:

— Больше не становитесь! Я предупреждала вот эту женщину, чтобы за ней никто не занимал!

Честное слово, мы с несказанным наслаждением внимали этому монологу — столько в нем слышалось знакомого, родного.

На «Королеве» капитан устроил прием в честь доктора Родригеса. Сначала беседа шла на испанском, но потом наш гость понял, что не все мы владеем языком Сервантеса в совершенстве, и перешел на английский. Благодаря этому мне удалось выяснить, что доктор Родригес с большим уважением относится к нашей миссий и надеется, что результаты Тропического эксперимента подтвердят его теорию возникновения и распространения вест-индских ураганов. Я припомнил один разговор с Пушистовым: Петя настроен оптимистично, он верит, что рано или поздно люди найдут возможность либо предупредить, либо ликвидировать тропические шторма, хотя для этого и потребуется чудовищная энергия — побольше той, которая выделяется при взрыве водородной бомбы. Доктор Родригес, однако, скептически отнесся к такой перспективе. «Чтобы укротить ураганы, — сказал он, — нужно изменить всю циркуляцию атмосферы. Это невозможно».

Правда, кубинский ученый сделал оговорку, что имеет в виду ближайшие сто — сто пятьдесят лет. Так что время у нас еще есть, проверим, кто прав. А вечером к нам приехали Игорь Фесуненко и его коллега корреспондент АПН Игорь Немира. В столовой команды они рассказали экипажу о своих поездках по стране и встречах с Фиделем Кастро, о трудовых буднях Кубы, о сафре — грандиозной по своим масштабам битве за сахар, когда десятки тысяч добровольцев из всех городов и сел страны выходят на рубку сахарного тростника; о людях Кубы — сильных, страстных, энергичных, безмерно любящих свою страну и гордящихся тем, что Куба — первая социалистическая держава западного полушария.

Подробно о своих кубинских впечатлениях наши гости напишут сами; скажу только, что я испытал чувство черной зависти, когда Фесуненко рассказал о своей поездке по острову Пинос. Сейчас там цитрусовые плантации, асфальтированные дороги и кинотеатры, и все же прошлое не покинуло безвозвратно «остров сокровищ». На Пиносе есть музей с разными пиратскими экспонатами, до сих пор экспедиции ищут и поднимают потопленные каравеллы, а многие места на острове носят прежние наименования — бухта Генри Моргана, бухта Удачи. Игорь бродил по этим местам, вспоминал Сильвера, Израэля Хендса и Джима Хокинса, забирался на холм Подзорная Труба и видел Северную бухту, из которой многострадальная «Испаньола» увозила сокровища капитана Флинта.

Согласитесь, что Игорь — человек, достойный зависти.

Искушения, швартовки и дружеские встречи

Мы прошли вдоль кубинских берегов по Саргассову морю, полюбовались (в локатор) Бермудскими островами и через Наветренный пролив вновь завернули в Карибское море. На карту я боялся смотреть: справа — Ямайка, слева Гаити… Ох, как близок тот самый локоть, который нельзя укусить! «Заход не предусмотрен» — и точка, глазейте в бинокль, товарищ. Я столько хныкал и ныл по этому поводу, что знатоки нашептали мне соблазнительную идею. Вот в чем она заключалась. Мы будем проходить вблизи островов Мартиника, Сент-Люсия и Барбадос. Поскольку бинокль меня устраивает не больше, чем голодного запах чужого шашлыка, я должен пойти на жертву. А именно: поднять на весь корабль визг, что у меня болит зуб — причем настолько сильно, что я готов с ним расстаться. Не поставить новую пломбу, а именно вырвать с корнем. В этом случае капитан по закону обязан разжалобиться, зайти в ближайший порт и доставить меня к зубному врачу. Один подобный случай имел место на «Королеве» несколько лет назад, когда механик X., стоя у фальшборта, зевнул с такой энергией, что в море выпала вставная челюсть. Капитану пришлось срочно делать заход: не может ведь такой нужный кораблю человек, как механик, питаться одной манной кашей. Пожалуй, это был самый дорогостоящий зевок, о котором я когда-либо слышал.

Словом, идея была настолько заманчивая, что я долго изучал в зеркале раскрытую пасть, решая, каким зубом пожертвовать. Может быть, этим, над которым уже поиздевалась добрая дюжина дантистов?

Или любым другим, который рано или поздно все равно выпадет?

И — не решился: слишком привык я к своим зубам, таким родным, столь бескорыстно служившим мне сорок пять лет. Тогда я стал искать себе замену, однако, обойдя весь корабль, везде наталкивался нз отказы и непонимание: каждый с чрезвычайной охотой готов был сопроводить меня к дантисту, чтобы насладиться моим воплем, но непостижимым эгоизмом категорически отказывался жертвовать своим зубом. А еще говорят о морской дружбе!

Так что Малые Антильские острова мы видели только в бинокли.

Самое обидное, что мимо Барбадоса «Королев» проскочил буквально в полутора милях, да еще днем, в изумительную солнечную погоду; меня даже не утешило, что я своими глазами видел ту самую пиратскую бригантину с вьющимся по ветру «Веселым Роджером», которая когда-то гналась за «Королевым». На этот раз она красовалась у причала, поджидая туристов, готовых оплатить ее разбойничьи шуточки.

Несколько дней мы шли в заданную точку Атлантики для встречи с бразильскими судами, участвующими в Тропическом эксперименте.

Нам предстояла очередная сверка приборов, или сравнение, — научная работа, о смысле которой рассказывалось выше. Один за другим на горизонте появлялись дымки кораблей, подтягивающихся к месту встречи. Сначала подошли наши «Прибой», «Волна» и «Океан», а потом и два бразильских судна, «Адмирал Салданья» и «Сириус».

Никак не могу привыкнуть к этому чуду — встрече в открытом море. В Москве договариваешься о рандеву с приятелем, намечаешь десять ориентиров, чтобы избежать путаницы, и все равно вывернешь шею, пока его разыщешь. Каково же найти друг друга в безбрежном океане? Моряки посмеиваются: солнце и звезды, говорят они, видны отовсюду, и перепутать их с другими ориентирами никак невозможно. Знаешь об этом и про навигационные приборы краем уха слышал, а все равно каждый раз удивляешься, когда в сотнях миль от берега являются на свидание корабли — точно в намеченное время.

Наше свидание имело не только лирическую, но и деловую основу, и «Великий координатор» Ткаченко устроил радиолетучку, чтобы обсудить с коллегами план сверки. Было решено, что «Академик Королев» как флагман станет на глубоководный якорь, а вокруг него будут дрейфовать остальные суда.

Глубоководный якорь — сложная и дорогостоящая штука, немногие корабли науки могут им похвастаться. Опускается он в море при помощи глубоководных лебедок. Руководил операцией старпом Борисов, и оказалась она достаточно ответственной: ведь глубина океана под нами пять километров! Нужно было не только вытравить шесть тысяч метров троса, но и не допустить рывка, чтобы якорь не сорвался. Одновременная работа нескольких лебедок требовала строжайшего соблюдения правил техники безопасности. Поэтому одной из главных задач Борисова стала борьба с Воробышкиным, который проник на бак и давал участникам операции бесценные советы. Изгоняемый с одного борта, Воробышкин проскальзывал на другой и, как привидение, вновь возникал перед ошеломленным старпомом.

— Ну что мне с ним делать? — разводя руками, стонал Ткаченко. — Посажу-ка я его под домашний арест!

Нужно сказать, что у Ткаченко были серьезные основания для такого решения. Вчера мы играли с ним в шахматы, и в тот момент, когда он добился подавляющей позиции, к нам подошел Воробышкин.

Взглянув на доску, он стал уговаривать Ткаченко сделать ход, который ведет к немедленному выигрышу. Сначала Ткаченко отмахивался, а потом, убежденный красноречием подсказчика, нерешительно двинул вперед пешку, после чего получил мат в два хода. Воробышкин мгновенно исчез, справедливо полагая, что сделал все, что мог, а проанализировать причины поражения Ткаченко сумеет и без него.

Постановка глубоководного якоря продолжалась несколько часов и завершилась благополучно. С «Академика Королева» был запущен радиозонд, заработала аппаратура слежения на всех судах, и сверка приборов началась. Не стану вдаваться в чисто технические детали этой сложной и необходимой работы — вряд ли они представляют интерес для широкого читателя. Скажу только, что сверка отняла у нас трое суток. Но я даже не заметил, как они промелькнули.

По морю то и дело скользили шлюпки: деловые визиты сменялись дружескими, шел интенсивный обмен местными новостями, кинофильмами, и, главное, газетами, добытыми в Гаване — в посольстве, морском агентстве и на советских судах, которых в гаванском порту разгружалось десятка два.

Первый визит мы нанесли бразильцам. Это я помню точно, так как едва не остался без левой ноги — чрезвычайно важного для литератора орудия производства. Мне уже не раз приходилось и садиться в шлюпку и карабкаться с нее на корабль в открытом море, и правила я знал назубок, нужно дождаться момента, когда волна поднимет шлюпку на максимальную высоту, и лишь тогда либо прыгать в нее, либо хвататься за трап. Но до сих пор я имел дело с веревочными штормтрапами, а бразильцы спустили нам жесткий — узкую металлическую лестницу. Когда я за нее ухватился, выяснилось, что сделал я это на долю секунды раньше, чем полагалось, и мою ступню прижало к перекладине. Я отделался здоровой ссадиной и легким испугом, зато приобрел бесценный опыт обращения с жестким трапом. Когда ты, читатель, будешь швартоваться к судну в открытом море, не бросайся с ходу на трап, закрыв глаза, а раза два-три прикинь, в какое мгновение своего бытия это сделать. Если прикинешь правильно, то останешься жив и здоров. Юло, который при переходе на «Салданью» тоже чуть было не потерял ногу (по капризу судьбы — правую), охотно поддержит эту рекомендацию. Зато, оказавшись на борту судна и уняв противную дрожь в ногах, ты будешь с покровительственной улыбкой смотреть на очень серьезные лица оставшихся внизу товарищей. Волна поднимает шлюпку метра на три, опускает ее и снова поднимает, швыряет о борт судна — словом, интересное зрелище.

«Адмирал Салданья» оказался переоборудованным из парусника военным кораблем весьма преклонного возраста. Нам, избалованным жизнью на современных судах со всеми удобствами, он казался эдаким анахронизмом, тихоходной посудиной, которую жалкая трехбалльная волна раскачивала от борта до борта. Зато чистота на судне была стерильная. Приняли нас гостеприимно. Ткаченко и Пушистов со своими бразильскими коллегами углубились в дебри науки, а я разговорился с членами экипажа и неожиданно для самого себя стал популярной фигурой. На меня со всех сторон сбегались смотреть, жали мне руки — и все потому, что я был в Рио на стадионе «Маракана».

А когда бразильцы обнаружили, что я знаю весь состав их сборной, да еще по номерам, дважды видел ее игры в Москве и считаю Ривелино лучшим полузащитником мира, то меня стали наперебой угощать вкуснейшими прохладительными напитками и в заключение присвоили почетнейшее звание — «торсидоро», что означает «болельщик и славный малый». Назавтра на первенстве мира по футболу, которое проходило в ФРГ, бразильская сборная должна была встретиться с шотландской, и я предсказал, что Жаирзиньо с подачи Ривелино забьет решающий гол. Я даже уточнил, что мяч влетит в правый от вратаря угол. Бразильцы восторженно ахнули — настолько точным показался им мой прогноз.

Забегая немного вперед, доскажу окончание этой встречи. Вместе с нами на «Королев» отправились аэролог «Салданьи» лейтенант Пауло Цезар и его помощник— сержант: в интересах проходящей сверки им надлежало выпускать радиозонды с борта нашего судна. Как старый приятель, я уступил бразильцам свою каюту, окружил их заботой и вниманием, но все равно они были неутешны: ведь завтра игра, а они, оторвались от родного коллектива. Правда, сигнальщики обещали по ходу матча информировать их о счете, но разве это может заменить репортаж? Люблю эффекты! Назавтра я дождался почти что самого начала матча и тогда вручил моим гостям транзистор. От их уныния не осталось и следа. Они быстро настроились на волну, с которой, выстреливая тысячу слов в минуту, надрывался комментатор, — и началось представление! Наш болельщик по сравнению с бразильским — совершеннейший флегматик, хладнокровнейший на свете человек.

Бразильцы болеют так, словно от исхода матча зависит их жизнь.

До сих пор не могу себе простить, что не заснял эту сцену на кинопленку. Они подвывали, закатывали глаза, потрясали кулаками, замирали от ужаса или предвкушаемого восторга, готовились броситься друг другу в объятия, мгновенно переходили от бурного негодования к неистовой радости. А когда игра закончилась, на бедных «торсидоро» было жалко смотреть. В жизни не видел более разочарованных людей.

— Ноль — ноль, — стонал Пауло Цезар, и его юное, прекрасное лицо искажалось от муки. — Это уже вторая ничья подряд! Мы потеряли два очка. Два таких нужных, таких дорогих очка! Санта Мария, что с нами будет? О Санта Мария!

Впрочем, часа через два стало ясно, что жизнь продолжается, несмотря на ужасную и позорную ничью. Наши гости самозабвенно играли в волейбол, купались в бассейне и при помощи английского языка обучали желающих португальскому.

Запомнилось мне и посещение «Волны». В каюте ее капитана, Александра Александровича Вейнберга, моложавого и стройного, несмотря на солидный для моряка возраст, собралось все руководство нашей эскадры — капитаны, начальники экспедиций, первые помощники. Впервые я видел Олега Ананьевича столь лирично настроенным: он капитанил на «Волне» два года и знал по имени каждого члена экипажа. Корабль для капитана — второй дом (а может, первый?); сколько тысяч миль пройдено по морям, сколько штормов, швартовок, возвращений! Олег Ананьевич любил «Волну», как любил когда-то свои зверобойные суденышки, потом китобойца, а теперь «Академика Королева»: на каждом прожит кусок жизни. Поэтому капитаны всегда немножко грустят, когда посещают свои прежние корабли.

Гости и хозяева прекрасно знали друг друга, и встреча началась непринужденно, «без разминки». Главным объектом шуток сразу же стал начальник экспедиции «Волны» Анатолий Андреевич Калашников. Гости озабоченно интересовались его здоровьем и аппетитом, осведомлялись, хватит ли у него сил довести плавание до конца и давно ли он не показывался доктору. Калашников, с его ростом под два метра и весом за сто килограммов, был самым могучим человеком в эскадре, даже наш Ткаченко рядом с ним казался щупловатым подростком. Кстати говоря, они дружат с детства. И Вадим Яковлевич ревниво следил за тем, чтобы на его беззащитного друга не слишком нападал коллега с «Прибоя» Евгений Николаевич Нелепов, известный своими остроумными розыгрышами. Об одном из них, самом забавном, я расскажу потом.

Понравились мне и капитан «Прибоя» Павел Григорьевич Кабанков, невысокий и энергичный крепыш, и старпом «Волны» Калинин, красавец атлет, наголо остриженный, но все равно привлекательный — обаяние цветущей молодости. Приятно было побывать в компании самых опытных и бывалых моряков нашей эскадры. Сколько я наслышался разных морских историй!

— Помнишь, как в лондонском порту судно подошло к причалу, а швартовщики запоздали?

— Ну?

— Тогда боцман крикнул полицейскому: «Эй, сэр, инглиш спик?» «Йес, йес, спик!» — обрадовался полицейский. «Так какого черта концы не принимаешь?» — заорал боцман по-русски.

— А как ты искупался на экваторе? — подмигнул другу Калашников.

— Он еще смеет ухмыляться! — возмутился Ткаченко. — Мы лежали в дрейфе, для развлечения спустили трап и с него били острогами макрель — в изобилии снабжали камбуз свежей рыбкой. Под вечер стало душно, я предложил Толе искупаться. «Давай», — согласился этот увалень и пошел в каюту надевать плавки. Я не стал его дожидаться, прыгнул с борта в море, искупался и поплыл к трапу… Нет трапа, кто-то убрал! И тут я впервые понял, как быстро судно дрейфует: плыву за ним — и никак не могу догнать. А Толи, как назло, все нет и нет. И орать боюсь — люди испугаются, и акулы мерещатся…

Устал, скоро, думаю, начну пузыри пускать, поднимаю голову — стоит у фальшборта Калашников и любуется на мои конвульсии. Я ору: «Спускай трап!» — а он: «Как водичка?» — интересуется. Ну, потом я ему все объяснил подробно…

— На экваторе что, — припомнил Ковтанюк. — Как-то мы на «Витязе» проходили Марианскую впадину и не удержались от соблазна: окунулись. Приятно волновало сознание того, что под тобой одиннадцать с лишним километров воды… А в другой раз на том же «Витязе» я искупался самым оригинальным образом. На море был штиль, лег спать с открытым иллюминатором, а ночью ударила волна, и я проснулся, плавая по каюте.

— Кролем?

— Нет, — ответил Юрий Прокопьевич. — Каюта была небольшая, по ней лучше плавать брассом.

Одновременно решались и деловые вопросы — с завидной быстротой и полным доверием. У тебя не хватает приборов? Сколько нужно?

Присылай людей, дадим… Полтонны картошки? Нет проблем, бери…

Нужны два локаторщика на период сверки? Считай, что договорились.

И никаких бумаг никто не просил, и резолюций не писал, не брал расписок — моряки верят друг другу на слово. И я не помню, чтобы кто-нибудь из них подвел товарища, обманул доверие. В море и люди и отношения между ними становятся и проще и лучше. Так же, как моряки, поступают и полярники и летчики — словом, люди, у которых дело ценится неизмеримо выше слов…

Возвращались мы поздним вечером. К этому времени все суда отошли подальше от стоящего на якоре «Королева», чтобы избежать случайного столкновения, и мили четыре мы шли по морю в полной темноте. Где-то вдали мелькали огни кораблей, мерно тарахтел двигатель шлюпки, а я примостился в уголке и раздумывал, стоит ли уступить искушению. А бороться с ним, как вы сейчас согласитесь, было далеко не простым делом.

На «Волне» я выступал в столовой команды. Контингент слушателей был молодежный, в основном студенты-практиканты, и после беседы они сделали мне абсолютно неожиданное предложение: перейти на их судно. Если бы наши маршруты совпадали, вряд ли это предложение меня бы взволновало. Но все дело было в том, что «Волне» предстоял дополнительный заход в бразильский порт Белен, расположенный в ста двадцати километрах вверх по Амазонке. Ну, как бы вы поступили на моем месте? Шутка ли — увидеть Амазонку с ее крокодилами, анакондами и пираньями, великую реку, овеянную сотнями легенд! А «Затерянный мир» Конан-Дойля? Ведь профессор Челенджер разыскал его именно в необъятном и до сих пор украшенном белыми пятнами бассейне Амазонки!

Я даже ночь не спал — так взволновала меня эта перспектива.

И все-таки преодолел искушение: слишком дороги мне стали и «Академик Королев» и друзья, с которыми обогнул за два месяца половину земного шара. И вообще от добра добра не ищут.

Последние приготовления

«Академик Королев» пересек Атлантику без особых приключений и лег в дрейф в ста восьмидесяти милях к югу от островов Зеленого Мыса. До Африки далеко, целых четыреста миль, но ее знойное дыхание доносилось до нас отголосками песчаных бурь: мельчайшие, не различимые глазом пылинки оседали на палубе, мачтах и такелаже. Ладно, это не беда. Хуже другое — дрейфовать мы будем весь первый этап Тропического эксперимента, целых три недели — многовато, прошу поверить на слово. Дрейфовать бывает утомительно, нет той смены впечатлений, которую дает движение — даже по однообразной водной пустыне. Но зато дрейфа с нетерпением ждут наши фанатичные охотники на кальмаров и акул. То-то же будет раздолье!

АТЭП, эта невиданная по своим масштабам международная научная операция, начнется через несколько дней. Многие десятки участвующих в ней кораблей образовали колоссальный полигон, протянувшийся от берегов Америки до столицы Сенегала Дакара, где находится наша штаб-квартира.

После того как я обозвал шарлатанством смену дат на 180-м меридиане, Александр Васильевич Шарапов некоторое время избегал повышать мой научный уровень. Теперь он снова разговорился — предварительно убедившись, что я стал серьезнее и не собираюсь ниспровергать другие святыни науки.

— Вы только представьте себе грандиозность замысла! — восклицал он, — И насколько удачно выбран момент! Ведь именно в это время года в Атлантике зарождаются циклоны, которые обрушиваются затем на страны Карибского моря. Вот смотрите, что пишет очень не глупый человек, шведский ученый Берт Болин:

«О влиянии на погоду и климат данной местности процессов, развивающихся на значительном удалении от этой местности, известно было давно, однако только последние десятилетия подтвердили, насколько это влияние велико.

Так, наступление летнего муссона над Южной Азией является результатом взаимодействия между воздушными течениями в средних и высоких широтах над Европой и Азией и восточными течениями над экваториальными областями Индийского и Тихого океанов. Ураганы, которые обрушиваются на восточные берега континентов в субтропических широтах, зарождаются и получают свою энергию далеко от этих мест, над океаном. Зимние шторма, приносящие в Европу суровую погоду со снегом и слякотью, часто формируются над восточными берегами Америки».

Попробуйте разгадайте правила этой пленительной игры стихий!

Я сказал, что постараюсь попробовать, но прошу меня не торопить и дать хотя бы десять — пятнадцать минут. Александр Васильевич отмахнулся.

— Десятки лет — слишком небольшой, ничтожный срок для решения этой непомерно сложной задачи! Я ни на йоту не преувеличиваю: разобраться в процессах, происходящих в атмосфере, нисколько не менее трудно, чем проникнуть в микромир. Очень многое уже сделано благодаря и спутникам Земли, и работникам тысяч метеостанций, разбросанных по планете, и зимовщикам Арктики и Антарктиды, и морским научным экспедициям. А теперь еще и Тропический эксперимент… Да если его результаты позволят хотя бы на несколько процентов повысить точность прогнозов, — считайте, что затраченные на эксперимент средства окупились сторицей.

Александр Васильевич склонился над синоптической картой, а я отправился на бак, где стал свидетелем интересного зрелища.

Вокруг огромного, в несколько метров длиной пробкового буя суетились гидрологи. В глубины океана следовало опустить целую гирлянду «вертушек Алексеева» — приборов для автоматической записи скорости и направления течений. Одиннадцать вертушек повиснут на буе, а каждая из них весит несколько пудов — не оборвался бы трос, «Жигули» ухнут в море!

У кинооператоров постановка буя и спуск вертушек входили в сценарный план, поэтому все посторонние были беспощадно выдворены с места действия, кроме, разумеется, Воробышкина, который ухитрился спрятаться за лебедкой и в самый напряженный момент влез в кадр. Васю Рещука едва не хватил удар, когда возникшая из воздуха фигура Воробышкина заслонила опускавшиеся в море вертушки. Съемка немедленно прекратилась, и после шумного изгнания нарушителя с бака гидрологи вынуждены были повторить все сначала.

Драгоценные вертушки на три недели скрылись под водой и повисли на километровой глубине. Отныне и гидрологи, и Вилли, который мечтает открыть какое-нибудь неизвестное человечеству подводное течение, потеряли покой и сон: а вдруг трос оборвется? Всего на свете не предусмотришь, мало ли что может произойти в океане. Ведь был, например, случай, когда один любознательный кашалот заинтересовался подводным телеграфным кабелем и распробовал его на вкус.

Однажды море проглотило сразу двадцать две вертушки — без всякого предупреждения.

Выкрашенный в ярко-красный цвет, с величественной надписью «Академик Королев» СССР», буй подскакивал на волнах и вертелся, как ванька-встанька. Лучшего места для тренировки космонавтов и не придумаешь! Мы дрейфовали поблизости, стараясь не терять его из виду и охраняя от проходящих мимо судов. С наступлением темноты, однако, нас относило далеко в сторону, и наутро начинались волнующие поиски. Как когда-то в старину, капитан учреждал приз — бутылку тропического вина, и поиски превращались в увлекательную игру. Наконец Ткаченко, уставший от вечных волнений, предложил капитану проект приказа: «В целях лучшего ознакомления писателя с работой буя высадить В. Санина на оный, обеспечив пищей, водой и рупором для подачи воплей о помощи. Одновременно возложить на Санина охрану буя и снабдить дубинкой против акул». Капитан, однако, приказа не подписал: инструкцией запрещалось помещать на буй посторонние предметы.

Кальмарная лихорадка

У наших рыбаков праздник: наконец-то начался длительный дрейф и можно отдаться рыбалке целиком, всем своим существом. Правда, двенадцать часов в сутки отнимают вахты, но зато ровно столько же остается в собственном распоряжении. Сон? Пустяки, отоспимся, когда выйдем на пенсию!

Эпидемия охватила все судно и свирепствовала три недели. Процесс особенно обострялся к ночи, потому что кальмары, как бабочки, обожают электрический свет. Зрелище-то какое! В одиночку и стаями кальмары то медленно, то вдруг развивая с места огромную скорость, носились по освещенным участкам моря. Ловцы и болельщики десятками скапливались у прожекторов.

— Есть, тяни!

— Ух ты! Как трамвай!

— Разойдись, чернилами обрызгает!

Рывком вытащенный из воды, кальмар шлепался на палубу и почти мгновенно засыпал.

— Полпуда, не меньше, — уважительно шептались болельщики и почтительно смотрели на Игоря Нелидова.

— Ерунда, не больше семи килограммов, — скромничал Игорь, с деленным равнодушием отпихивая добычу ногой. — Коля, не забывай про свои обязанности. Коля Сарайкин тащил кальмара в каюту, где мы его чистили под струей воды из умывальника. Игорь был наш главный добытчик, а готовили кальмаров к столу Мика, Галя и Коля, у которого был кое-какой «блат» на камбузе.

В отличие от своих двоюродных братьев осьминогов кальмары имеют десять щупальцев — «ног» и обитают главным образом в открытом море. Щупальца растут из головы, отсюда и название — головоногие моллюски. Но подлинным чудом природы головоногие считаются из-за своего «реактивного двигателя», который они изобрели несколько раньше человека — на четыреста — пятьсот миллионов лет (цифра приблизительная, заранее извиняюсь за возможную ошибку в две-три недели). Кальмар всасывает воду в специально оборудованную камеру, а затем резко выбрасывает наружу. Возникающая при этом реактивная сила толкает его в противоположную сторону, а так как безупречно отлаженная система действует непрерывно, кальмар носится по морю со скоростью свыше пятидесяти километров в час. А иногда эта живая ракета вылетает из воды и стремительно проносится по воздуху несколько десятков метров — не для собственного удовольствия, а чтобы оставить с носом уже выделяющего желудочный сок тунца или другого врага.

И при всем своем техническом совершенстве кальмар — легкая добыча для опытного ловца. Виной тому ненасытная прожорливость, которая побуждает кальмаров хватать все, что своим внешним видом вызывает аппетит. Хитроумный человек обнаружил эту слабость и придумал джигу (мы ее называли кальмарницей) — блестящий пластмассовый или фарфоровый цилиндрик с многочисленными крючками. При попытке сожрать приманку — голую, без всякой наживы! — кальмар попадается на крючок. Остальное зависит от личной инициативы. На размышления дается доля секунды. Умный кальмар успевает сориентироваться, и тогда с борта слышатся проклятия неудачника, который остался без весьма дефицитной джиги, а менее сообразительный головоногий вне себя от изумления совершает свой последний полет и вскоре превращается в деликатесное блюдо (с майонезом — пальчики оближешь!).

С первых же дней лидерство захватили два аса — Игорь Нелидов и Анатолий Кошельков. Конечно, многие другие тоже ловили, но без блеска: и количество не то и весом поменьше. Как и в начале рейса, поразительно не везло Гисю: за долгие бессонные ночи Степан Иванович поймал с десяток таких жалких кальмаров, что плюнул на это бесперспективное дело и надолго смотал удочки. Но все рекорды неожиданно побили двое любителей, которых настоящие профессионалы и за конкурентов не считали: старший электромеханик Владимир Степанович Дрямов и автор этих строк.

В тот памятный вечер кальмары вели себя как-то странно. Они, как и прежде, носились по освещенной поверхности, подходили к самому борту, в мгновение ока исчезали из виду и снова появлялись, но по необъяснимой прихоти решительно отказывались клевать. Шли часы, но даже признанные асы потеряли всякое терпение и разошлись по каютам. И вдруг с кормы послышался возглас: «Есть!». Все бросились туда.

У ног Дрямова лежал откормленный пятикилограммовый «кабанчик». Мы еще не успели как следует позавидовать, как вновь услышали: «Есть!» — и второй кальмар шлепнулся рядом с первым. И началась мистика: примерно раз в минуту Дрямов восклицал «Есть!» и вытаскивал очередного кальмара. Что творилось! Дрямова отталкивали в сторону, бросали кальмарницы с его места и подергивали их так, как это делал Владимир Степанович, но все напрасно: кальмар не шел, будто заколдованный! А Дрямов спокойно переходил на свободное место и с пунктуальностью, приводившей всех в бешенство, продолжал злодействовать. На глазах у изнемогающих от зависти товарищей он за полчаса выдернул штук двадцать кальмаров и, заявив, что ему наскучило это занятие, отправился спать. И правильно сделал, потому что с разных сторон доносились пожелания, самым добрым из которых было: «За борт колдуна!». И в самом деле, едва только Дрямов ушел, то здесь, то там стали раздаваться ликующие крики. Одного за другим таскал Саша Мягков, здоровенного, явно с полпуда вытащил радист Женя Бондаренко, своих первых в этом рейсе кальмаров поймали Ковтанюк и Ткаченко. Впрочем, Вадим Яковлевич незамедлительно раскаялся в этом, потому что кальмар, прощаясь с жизнью, выплеснул весь запас чернил. Ткаченко побежал стирать рубашку, и тут отличился я.

Кальмарная лихорадка продолжалась еще много дней, но ни до этой ночи, ни после нее никто не мог похвастаться такой редкостной добычей. Она официально запротоколирована, наделала много шуму, и я, не рискуя быть обвиненным в нескромности, констатирую железный и неопровержимый факт: мне выпало счастье поймать самого маленького кальмара в нынешнем сезоне. Более того, знатоки утверждали, что такого крохотного, в полторы спички длиной, лилипута они еще ни разу в жизни не видели и, по-видимому, вряд ли когда-нибудь увидят. Упиваясь своей славой, я в интересах справедливости пытался разделить ее с Колей Сарайкиным, под крик которого: «Тяните! Не оборвите леску, уж очень здоровый!» — и был пойман этот рекордный кальмар, но Коля великодушно отказался от своей доли. Так что слава досталась мне целиком.

Поначалу лихорадка вызывала у начальства серьезную озабоченность. Ранним утром, обходя судно, старпом хватался за голову: все палубы и борта были залиты чернилами, которые вырабатываются кальмарами в целях самозащиты и извергаются при крайней опасности.

— Стихийная сила! — Капитан беспомощно разводил руками. — Ничего не поделаешь, Артемий Харлампович, приказами эпидемию не остановишь. Помню, как-то проходил я на китобойце Яванское море, и несколько ночей подряд люди не спали — бегали от борта к борту с криками: «Смотрите, какая черепаха!», «Братцы, меч-рыба!», «Морская змея!» Потом привыкли, успокоились… Людям нужна разрядка, одними кинофильмами и вечерами отдыха не отделаешься. Прими какие-нибудь меры для успокоения совести.

Меры были приняты, и охотники за кальмарами переселились на швартовую палубу, железное покрытие которой легко обмывалось из шланга забортной водой. Но, несмотря на такое ограничение, в следующую ночь был установлен абсолютный рекорд: добыча превысила тысячу штук! Теперь уже отмахнуться от кальмаров стало невозможно, такая добыча приобретала промысловое значение. Кончились наши пирушки при закрытых дверях — кальмаров было так много, что они пошли на общий стол. Мы ели их каждый день, вареных, пареных и жареных, и так пресытились, что начали ворчать: «Опять кальмары? Сколько можно? Надоело». Тогда капитан приказал часть добычи заморозить про запас, и впоследствии мы щедро угощали посетителей судна этим экзотическим лакомством.

Отныне наши асы охотились только на крупных кальмаров, а мелочь просто выбрасывали. Однако гигантских головоногих нам увидеть не довелось. А легенд о них наслышались множество. Конечно, в чудовища размером с остров теперь никто не верит, но сведения о кракенах, кальмарах-великанах, вполне достоверны. Есть свидетельство одного норвежского капитана о двадцатиметровом кальмаре, который напал на судно и пытался его протаранить. Другие источники повествуют о чудовищах длиной до тридцати метров, а один кальмар был выброшен на берег и точно замерен: длина его оказалась восемнадцать метров, вес — восемь тонн. Вот вам и моллюски!

Пятна на солнце, радиозонды и переменная облачность

Долгие месяцы готовились к эксперименту, прошли во имя него полмира, недели и дни считали, а час настал — и вроде бы ничего не изменилось. Поначалу я был даже разочарован: «крупнейший в истории», «не имеющий себе равных», «международный» и так далее Тропический эксперимент — а все осталось таким же будничным, разве что работы научному составу порядком прибавилось.

— А чего ты ждал? — удивился Вилли. — Сенсационных открытий, «эврик», потока поздравлений и вручения тут же, в море, Нобелевских премий? Ничего подобного не произойдет.

— То есть произойдет, но потом, — уточнил Генрих Булдовский. Мы сейчас добываем только руду, зато в огромном количестве. Вот вернемся домой, пропустим ее через фильтр научного анализа и электронно-вычислительные машины, и тогда…

— И тогда будем проворачивать дырочки в лацканах пиджаков! — оптимистически закончил Петя и щелкнул каблуками босоножек: — Разрешите представиться, Пушистов, лауреат премии имени Воробышкина!

— Накаркал… — с тихим ужасом упрекнул Вилли. — Он идет, спасайся, кто может!

Степенной походкой выдающегося ученого приближался Воробышкин. Интеллигентный и мягкий Вилли боялся его до паники. Мы, люди погрубее, могли в самый разгар очередного монолога повернуться и уйти, а Вилли обреченно оставался, испытывая адовы муки человека, вынужденного слушать невероятную чушь. Вчера с подозрением на аппендицит уложили в лазарет судового плотника Григория Андреевича Старченко; случай за последние два месяца был третий, и буйное воображение Воробышкина тут же породило глубоко научную теорию, каковую он битый час развивал перед загнанным в угол Вилли.

Теория была неподражаемо оригинальна и формулировалась с афористичной простотой: по мере приближения солнечных пятен к центру светила на судне увеличивается число заболеваний аппендицитом.

Ошеломленный такой очевидной зависимостью, Вилли возражал слабо и неубедительно: с одной стороны, конечно, логика несокрушимая, но с другой — не мешало бы как-то и доказать, Воробышкин побежал фотографировать солнечные пятна. Но здесь произошла крайне досадная неприятность: направленный на Солнце «Зенит» совершенно неожиданно задымился и вспыхнул. Пока его владелец, далекий от науки человек, изо всех сил проклинал Воробышкина, тот бросился за аппаратом к Вилли. На этот раз Вилли был тверд, как камень, и на все аргументы и даже предложения о соавторстве отвечал лаконичным и холодным: «Нет». Так что из-за сущего пустяка великое открытие не состоялось, что лишний раз свидетельствует о том, что в науке нет мелочей.

Между тем с каждым днем напряжение возрастало — Тропический эксперимент набирал пары. Раньше других это ощутила на себе радиорубка: на судно из эфира обрушилась такая лавина информации, запросов, требований и приказов, что радисты едва успевали их принимать. Флагманом морской эскадры стал «Профессор Зубов», где находилась резиденция начальника советской части эксперимента Михаила Арамаисовича Петросянца и его заместителя Николая Ивановича Тябина. От них, а также из штаб-квартиры в Дакаре мы получали целые рулоны радиограмм, только ответить на которые у Ткаченко не хватало рабочего дня, тем более что половина из них была на английском языке.

Потом начали задыхаться аэрологи. Все участвующие в эксперименте суда одновременно перешли на восьмиразовое зондирование атмосферы: каждые три часа в одну и ту же минуту аэрологи разбросанной на тысячи миль эскадры выпускали радиозонды.

Ребята из отряда Анатолия Битченко худели на глазах, в таком темпе они, кажется, еще никогда не работали. Сначала каждый зонд проверялся на специальном устройстве — соответствует ли он своему «паспорту». Затем резиновая оболочка заполнялась из баллонов гелием и превращалась в грушевидной формы воздушный шар, к которому вместо гондолы прикреплялся радиозонд. Теперь зонд был полностью снаряжен и готов к полету. И вот, подхваченный воздушным потоком, он стремительно уносился ввысь, а на «Метеорите», мощной локационной установке, следили за полетом Борис Липавский, Саша Городовиков, Римма Савватеева и их товарищи.

Неудача! Оболочка лопнула, и зонд не достиг нужной высоты — начинай все с начала…

И снова, подгоняемые упреками и приказами, аэрологи снаряжали очередного «воздушного скитальца», снова его выпускали. На этот раз порядок. Теперь нужно быстро произвести первичную обработку, нанести данные на перфоленту и — бегом на ЭВМ! Раз — заработало запоминающее устройство, два — в сумасшедшей пляске запрыгали в машине светлячки, три — пошла бумажная простыня со многими сотнями цифр. Снова бегом — в радиорубку, где неистовствуют радисты, от которых центр настойчиво требует эти самые цифры, браня за уже пятиминутное опоздание.

А едва кончился цикл — наступает время для нового. Пора выпускать, почему не готовы? Не пообедали? Оболочки лопаются? Это не оправдание! Не-ме-длен-но выпускайте зонд!

И так — восемь раз в сутки.

Тысячи зондов летели над Атлантикой, пронизывая гущу атмосферы тропической области; они, как разведчики, засылаемые во вражеские тылы, передавали по радио бесценные сведения — и погибали.

Где-то на высотах тридцати с лишним километров гелий вырывался из оболочек, и зонды стремглав летели в океан…

Аэрологам, пожалуй, было труднее всего, но метеорологи и гидрологи тоже несли круглосуточные вахты, да и весь остальной научный состав забыл, что такое покой. Однако даже на фоне этой всеобщей вулканической активности поражала своим фанатизмом группа эстонских астрофизиков.

Эстонцы привезли на судно совсем немного приборов, что-то около двух тонн, и очень сожалели, что пришлось ограничиться таким жалким минимумом.

Весь рейс до начала эксперимента эти тонны приводились в порядок, размещались в разных помещениях и даже реконструировались руками великого механика Марта Тийслера. Но зато к первому дню дрейфа все оборудование было так отлажено, что эстонцы могли целиком отдаться чистой науке.

— Юло, — обратился я как-то к руководителю группы, — прошлой ночью я видел ваших ребят за работой, утром они носились от прибора к прибору, днем готовили перфоленты, вечером прокручивали их на ЭВМ. Когда вы, извините за бестактность, спите? Или это не предусмотрено научной программой?

— Откровенно говоря, не предусмотрено, — согласился Юло. — Видите ли, мы подсчитали: для того чтобы выполнить программу, нам необходимо восемь человек, а имеются в наличии пятеро. Значит, на каждого падает примерно двойная нагрузка — с учетом авралов и прочих работ по судну, не имеющих прямого отношения к нашей программе. Но вы не подумайте, мы спим — по графику. Вот, смотрите: через двадцать минут встает Андрес и ложится спать на два часа Херберт, после него отдыхает Олави, которого заменит Март.

— А вы?

— А я сплю сейчас, — улыбнулся Юло и, не давая мне рассыпаться в извинениях, добавил: — Не беспокойтесь, я привык.

Меня интриговало, что при таком сверхжестком режиме иные из этих одержимых тратили время на совершеннейшие пустяки. Так, Олави, а иногда Март с чрезвычайно деловым видом прогуливались по палубе с фотоаппаратом, то и дело щелкая затвором. Но потом я заметил в их действиях систему: фотографировали они не сцены рыбалки и даже не товарищей по плаванию, а лишь облачное небо, причем каждые десять минут.

— А мы вообще витаем в облаках, — отшутился Юло. — Ведь это так поэтично! Вот мы и слагаем коллективную поэму на основе, между прочим, и фотографий, которые делают Олави и Март.

— А название придумали? — поинтересовался я.

— Ну, примерно такое: «Радиационные поля атмосферы в тропиках в условиях переменной облачности». Доходчиво?

— Немножко длинновато, но эффектно. Читательский успех обеспечен. А теперь расскажите подробности.

Юло взглянул на часы, вычислил количество минут, которыми он может пожертвовать, и, избегая сложных для аудитории терминов, прочитал нижеследующую короткую лекцию: — Как известно, наша планета — это термодинамическая машина, которая преобразует поступающую к ней от Солнца энергию. Как, например, паровоз, только размером побольше и устройством посложнее. Познать законы распространения солнечной энергии, или, иначе говоря, радиации — задача необъятная, но в человеческих силах решить ее по частям. Наша группа давно занимается облачностью — самым изменчивым состоянием атмосферы. Значение облачности огромно, так как она — один из самых главных факторов регулирования климата на Земле. Мало облаков или нет их совсем — засуха, слишком много — проливные дожди. Проблема из проблем! До последнего времени науку интересовало в основном два состояния атмосферы: либо ясная погода, либо сплошная облачность. К изучению же переменной облачности теоретики только подходят. Это и есть наша тема. Но пока что мы проводили исследования только на материке, совместно с Институтом физики атмосферы в Москве и Украинским гидрометинститутом. А над морем, особенно в тропиках, где аккумулируется наибольшее количество радиации и атмосферные процессы исключительно мощны, исследования ведутся впервые. Пока все понятно?

— Как дважды два, — кивнул я. — Очень большим, важным делом занимаетесь. Помню, был я однажды на футболе — и вдруг переменная облачность. Промок до нитки.

— Тогда пойдемте дальше, — рассеянно произнес Юло. — Гм… ладно… На чем мы остановились?

— Промок до нитки, — напомнил я. — Пустяки, я выпил тогда горячего кофе и даже не кашлянул.

— Это очень, очень удачно, — задумчиво сказал Юло. — Значит, переменный футбол… то есть облачность…

Вскоре, однако, Юло восстановил нить повествования и продолжил: — Весь комплекс аппаратуры мы создали в своем институте и привезли с собой. При ее помощи мы измеряем потоки радиации, доходящие до уровня моря, общий радиационный баланс и яркость неба в конкретном направлении. Олави и Март, как вы уже, наверное, догадались, фотографируют не птичек, а облака. Кроме того, у нас есть специальный объектив, который дает возможность заснять весь небосвод. Называется этот прибор довольно необычно — «Рыбий глаз».

— Это уже было.

— Где? — удивился Юло.

— У Льва Кассиля, в «Кондуите и Швамбрании». Но не беспокойтесь, у него «Рыбий глаз» был не объектив, а директор гимназии.

— Понятно, — терпеливо сказал Юло. — Так на чем мы остано…

— На директоре гимназии. После революции его уволили за несоответствие с занимаемой должностью.

— Это очень интересно. — Юло взглянул на часы. — Вы расскажете о нем после, хорошо?.. Вернемся к нашим облакам. Ввиду того, что облачный покров очень непостоянен во времени и пространстве, нам необходимо получить как можно больше данных об изменении полей радиации. Это одна из важнейших составных частей нашей работы.

И, пожалуй, самая трудоемкая: установленная на судне аппаратура извлекает из атмосферы столько данных, что по старинке обработать их было бы просто невозможно. Все они в ходе измерительного процесса записываются на перфоленту и просчитываются на ЭВМ. Этим занимается Херберт Нийлиск, кандидат физико-математических наук и наш лучший специалист по электронно-вычислительным машинам.

Но, конечно, подлинный анализ материалов, добытых в Тропическом эксперименте, начнется по возвращении, и я надеюсь, что эта работа принесет Херберту ученую степень доктора, а Андресу Кууску — кандидата наук.

Чего, как говорится, и вам желаем.

В перекурах

Вспомнил про одного провинциала, который поразился, увидев на улицах Москвы средь бела дня толпы людей: «Когда же они работают?». Так и у нас: непосвященному могло бы показаться, что на судне — вечный праздник; с утра до вечера десятки людей загорают, играют в шахматы и волейбол, ловят рыбу. Не сразу поймешь, что состав этих праздных гуляк все время меняется: отдыхают свободные от вахты.

Мы грелись на солнышке — Василий Рещук, Валентин Лихачев и я. Операторы чутко прислушивались. В Тропэксе принимают участие не только суда, но и авиация, над нами уже не раз, едва не цепляя корабль за мачты, проносились самолеты, и поймать их в кадр стало для операторов делом профессиональной чести. Но появлялись самолеты всегда неожиданно и на огромной скорости пролетали в ста метрах над водой.

В международном авиаотряде, который базировался в Дакаре, были и два наших «ИЛ-18».

— Кажется, летит! — предупредил Вася. Мы замерли. Был слышен какой-то отдаленный гул.

— Пылесос в коридоре работает, — догадался Валентин. — Отбой!

Мы лежали, обсуждая план действий; впервые у нас возникла общность интересов. Нужно нажать на все педали и во что бы то ни стало получить разрешение полетать.

— Заснять бы кусок Африки и океан с высоты ста метров! — размечтался Валентин.

— Редкая возможность, — сдержанно согласился Вася.

— Грош нам цена, если не добьемся!

— Опасный полет, наверное, — забросил я удочку.

— Опасный? — фыркнул Валентин, — Ха! Помнишь вулкан, Вася?

Этого я и добивался: Валентин буквально набит всякими интересными историями.

— Мы с Васей снимали вулкан из Ключевской системы, — начал он. — Весь в дыму, из кратера валит пар, дышать нечем, да еще какая-то дрянь вылетает, вроде камней, а высота-около двух километров, пока дошли — чуть концы не отдали. Дантов ад! А на дне этого ада, в кратере — озеро из чистой соляной кислоты! Ломаем голову, как бы получше все заснять и не угодить при этом в преисподнюю, а тут, как назло, вертится под ногами и дает ценные указания приехавший из Москвы режиссер. Наконец, один из нашей группы догадался, сказал; «Икс Иксыч, здесь все-таки опасно, камнем зашибить может. Мы то что, а вы человек очень нужный стране. Возвращайтесь!» Тот страшно обрадовался, но сделал встревоженную мину: «А вы без меня справитесь?» Тут Вася напустил на себя озабоченность, выдержал паузу по системе Станиславского и ответил: «Тяжело будет, Икс Иксыч, но справимся!»… Но вулкан — пустяки. Снимали мы как-то с вертолета траулер. Все шло нормально, рыбаки на палубе позировали, и вдруг — то ли завихрение, то ли с мотором что-то произошло, но вертолет начал падать. Всех с палубы как метлой смело, а режиссер кричит: «Давай новую кассету!» Он и не подозревал, что мы падаем, просто ему очень понравился новый ракурс… У самой поверхности моря наша стрекоза повисла, похлопала крылышками и снова взлетела…

К Васе и Валентину на «Королеве» относились с дружеской симпатией. Видавшие виды бродяги, они облазили со своими кинокамерами все Приморье, Камчатку и Курилы, бывали в разных переделках и охотно о том рассказывали. Долговязый, с обожженным на солнце красным лицом и рыжеватыми усиками Валентин Лихачев и крепко сбитый стокилограммовый Вася Рещук были желанными гостями в любой компании. Судя по всему, фильм удавался, и теперь они только посмеивались, вспоминая, какую обструкцию устроили им в начале рейса. Они хотели заснять работу гидрологов и попросили их соответственно подготовиться, и гидрологи, гордясь оказанной им честью, дружно явились на съемку, одетые в самое последнее тряпье, какое только нашлось на корабле. Вместо интеллигентных научных сотрудников с высшим и средним специальным образованием у лебедок и гирлянд с батометрами орудовала толпа отпетых оборванцев.

Но многочисленная публика, прибывшая к началу представления, была разочарована: Вася и Валентин сделали вид, что ничего особенного не происходит, засняли оборванцев на пустую кассету и с благодарностью откланялись.

На корме появились Игорь Нелидов и Костя Сизов, и мы подозвали их к себе.

— Как машина, в здравом уме? — спросил я.

— Ночью слегка свихнулась, но под утро вправили мозги, — ответил Костя, присаживаясь. — Считает себе понемножку… Обратите внимание на Андрея: какая жизнерадостная физиономия!

Мы засмеялись. Игорь неодобрительно покачал головой.

— У человека феноменальная неудача, а вы хихикаете, — слишком серьезным голосом сказал он. — Не по-христиански.

А с Андреем произошла такая история. Некоторое время назад за нарушение дисциплины он был приговорен к высшей мере — лишению на месяц тропического вина, и переведен на фруктовые соки. Андрей пошел в артелку, набрал полную авоську банок с ананасовым соком и демонстративно раздал их желающим. И вот сегодня, в день окончания срока наказания, он чисто выбрился, надел галстук и с песней отправился за своим законным тропическим вином. И здесь произошла душераздирающая сцена.

— Тебе не положено, — изучив свою конторскую книгу, сообщил артельщик.

— Шутник, — ухмыльнулся Андрей. — Сегодня как раз месяц.

— Точно, месяц, — согласился артельщик. — Считать мы умеем, арифметику в школе изучали. А все равно не положено!

— Это почему? — Андрей изменился в лице.

— А потому, что соку ты выбрал вперед не на тридцать, а на сорок дней. Так что пей соки, поправляйся, а через десять дней приходи!

Нет, Игорь прав: грех смеяться над таким чудовищно невезучим человеком.

— Пустяки, — отмахнулся Костя. — Хотите, расскажу воистину трагический случай? Я тогда плавал на «Прибое». Как-то после выдачи я долго не притрагивался к своей бутылке, а ребята все ходили вокруг, намекали. Неспроста, думаю. Так и есть, откупорил бутылку — а в ней вода. Посмеялся, конечно, вместе со всеми, а про себя затаил хамство.

Дело было перед Новым годом. Собрал я одиннадцать пустых бутылок, по числу ребят в нашей компании, и хорошенько над ними потрудился. Ночами работал, недосыпал, но заполнил их удивительно похожей на вино смесью — морская вода плюс чай, очень аккуратно закупорил пробками и надел колпачки. Потом запаковал бутылки в ящик и договорился с артельщиком, что положенное нашим ребятам вино он отдаст мне, а этот ящик — им. И вот под Новый год они притащили ящик в каюту, нетерпеливо приготовили закуску и, блаженные, уселись за стол. Разлили по стаканам первую бутылку, залпом выпили — и застыли с перекошенными лицами. Однако нашлись, засмеялись: «Здорово, Костя, ты нам отомстил, ха-ха!» Никому и в голову не пришло проверить вторую бутылку: наполнили стаканы, выпили — и у всех глаза на лоб. Я выскочил из каюты, чтобы наплакаться вдоволь на свежем воздухе, а возвратился — все злые, никто на меня не смотрит. Оказывается, остальные бутылки, не проверяя, выбросили за борт. Я схватился за голову: «Что вы наделали! С водой были только две бутылки, остальные настоящие!» Тут начались такие стенания, что я пожалел несчастных и выставил припрятанный ящик…

— Летит! — подпрыгнув, закричал Валентин. — Прозевали…

Внезапно возникнув из облака, над нами, покачивая крыльями, с ревом промчался «ИЛ-18».

Не успели мы выразить сочувствие обескураженным операторам, как со швартовой палубы послышался взрыв проклятий. Мы поспешили туда и стали свидетелями волнующего поединка между Ткаченко и акулой.

Когда выдавалась свободная минута, Ткаченко забрасывал удочку, а рыба, которая понимала, что времени у начальника экспедиции в обрез, спешила проглотить наживу. Везло ему сказочно: за последние дни, не затратив и часа, Ткаченко поймал несколько тунцов, в том числе одного весом в двенадцать килограммов. Но сегодня какая-то блудная акула поклялась вывести начальника из себя: с утра она вертелась возле судна и не только отпугивала тунцов, но и трижды съедала приготовленное для них угощение, причем вместе с крючками и леской.

На карту был поставлен престиж рыбака, и Ткаченко, забыв про тунцов, объявил акуле бесяощадную войну на уничтожение. С этой целью он принес на швартовую палубу пугающих размеров австралийское ружье для подводной охоты с метровым гарпуном и на тросе, способном выдержать полтонны, забросил в воду насаженный на крюк кусок мяса. Но акула, видимо, насытилась тремя крючками и теперь лениво плавала на почтительном отдалении. Ткаченко поглядывал на часы и даже стонал от нетерпения: вот-вот должны были начаться переговоры по радиотелефону. Наконец, акула осознала, что срывает важное мероприятие, и начала делать концентрические круги вокруг приманки. «Ну, еще немножко!» — умолял Ткаченко, прицеливаясь. Но стрелять ему не пришлось; акула стремительно метнулась к приманке и проглотила ее вместе с крюком. «Вира!» — приказал Ткаченко, и двое добровольных помощников натянули завязанный через блок трос. С виду акула была не больше двух метров, но очень здоровая, и за жизнь она боролась отчаянно. Даже когда удалось набросить на ее хвост лассо, она продолжала биться со страшной силой, поднимая целые фонтаны брызг, а когда шлепнулась на палубу, то начала такую пляску, что все разбежались в разные стороны. Подождав, пока она утихомирится, мы подошли поближе и стали спорить, каких она размеров. Я считал, что два метра, а Вилли полагал, что я преувеличиваю. «Ну, ляг рядом с ней, — уговаривал он, — вот увидишь, она не длиннее тебя!» В это время акула открыла пасть, и я поспешно признал, что Вилли совершенно прав. Кстати говоря, из этой пасти были извлечены те самые крючки, которые стали поводом для битвы. Вот какие ничтожные причины лежат иногда в основе больших событий!

Утром по судовой трансляции разнеслось привычное, всеми дружно проклинаемое: «Подъем!». Чтобы подсластить пилюлю, старпом — а это была его вахта — слегка разбавил побудку юмором: «Команде — вставать, кальмаров ловить!». Что-то уж очень тяжело было вставать, но порядок есть порядок. Бормоча про себя бодрые и жизнеутверждающие слова, я сполз с койки и приступил к зарядке. Но едва лишь моя нога взметнулась к потолку, из динамика послышалось: «Прошу извинить, продолжайте спать, сейчас шесть утра».

От огорчения я долго не мог уснуть, а когда удалось забыться, динамик вновь энергично напомнил, что нет полного счастья на земле.

Интересно, кто изобрел побудку? Бьюсь об заклад, что этот благодетель человечества пожелал остаться неизвестным.

Так что день начался весело и так же продолжался. После завтрака повсюду слышалось: «И-а-а! И-а-а!» — впервые в этом рейсе повара приготовили овсяную кашу. И третий сюрприз, самый главный: сегодня у нас субботник. Впрочем, по календарю среда, и субботник переименован в аврал. Мы — Ковтанюк, старпом Борисов, Шарапов, Пушистов, Братковский, кинооператоры, инженер Белоусов и я — вышли мыть палубу. В последний момент в наши ряды влилось мощное пополнение в лице Воробышкина. Он тут же высмеял дедовские методы мытья палубы и предложил истинно научный способ, заключающийся в том, что следует дождаться тропического ливня, который смоет всю грязь без помощи человека. Старпом внимательно выслушал Воробышкина, благожелательно кивнул и вручил ему швабру. Ну и работенка, скажу я вам — драить палубу под раскаленным добела солнцем! Сначала мы поливали ее содовым раствором, прохаживались по ней скребками, потом, дважды, проволочными щетками, потом обычными, волосяными — и так до сотого пота, который ручьями струился со всего тела в резиновые сапоги. А старпом обмывал палубу из шланга и покрикивал: — Кто здесь драил? Халтура! Всех без вина оставлю!

Зато в перекуры по его приказу нам вручали наградные — чайники с холодным компотом. Сказочное награждение — после такой работы сидеть в тенечке, пить компот и беседовать о всякой всячине.

— Окунуться бы в море! — размечтался Петя.

— Как человек, чуть не съеденный акулой… — начал я.

— Подумаешь, акула, — пренебрежительно сказал Юрий Прокопьевич. — Вот меня однажды чуть не съел осьминог.

И, уступив нашим требованиям, рассказал: — Это было лет пятнадцать назад, я тогда плавал на «Витязе».

Мы несколько дней отдыхали на Таити и как-то отправились в поход на рифы за кораллами и ракушками. Прогулка — фантастическая!

Я плыл в маске и восхищался неописуемой красотой рифов, образовавших этакое причудливое ущелье. Беспечно подплыл к самому концу ущелья — и окаменел: на меня своими немигающими глазами смотрел гигантский осьминог. Щупальца — не меньше метра! Ну, думаю, выбыл из судовой роли. А осьминог хотя и не движется навстречу, но внимательно меня изучает, словно решая, с какой стороны начать харчить. Я потихоньку отступаю — не движется, я побыстрее — висит на месте и колышет щупальцами. Оглядываюсь, чтобы предупредить товарищей, а они, не обращая внимания на мои отчаянные жесты, плывут прямо по направлению к чудовищу! Быть трагедии! Бросаюсь за ними, погибать — так вместе, но вижу, что ребята один за другим поднимаются из воды на риф, а на крючке одного из них болтается мой осьминог. Правда, он оказался несколько меньших размеров, чем я ожидал, щупальца — сантиметров по десять…

— Вы стали жертвой элементарного оптического обмана, — любезно пояснил Воробышкин. — Я сейчас вам все разъясню. Дело в том…

— Благодарю вас. — Юрий Прокопьевич вежливо шаркнул резиновым сапогом. — Я уже понял.

Воробышкин все-таки порывался теоретически обосновать превращение гигантского спрута в маленького, но вниманием аудитории овладел Леонтий Григорьевич Братковский.

— Это произошло в Петропавловске-на-Камчатке. Свободного причала не оказалось, и мы ошвартовались к борту другого судна.

Сижу я в радиорубке, передаю в Москву сводку и вдруг слышу, что дверь открывается, и кто-то, тяжело сопя, расхаживает за моей спиной. Оборачиваюсь — здоровенный бурый медведь! Не знаю, откуда взялась такая прыть, но я с места выпрыгнул в окно. Радуюсь, что спас свою драгоценную жизнь, а из приемника идет морзянка, Москва запрашивает, в чем дело, почему я замолчал. Откуда им знать, что мое молчание вызвано исключительно уважительной причиной? Ну, думаю, скандал будет, эфирное время по минутам расписано, а что делать? Медведь по-хозяйски расхаживает по рубке, с любопытством слушает морзянку и принюхивается к моему пиджаку. Я даже за сердце схватился: не сожрал бы мою трехмесячную зарплату! Но когда он разыскал и с большим энтузиазмом съел пачку печенья, я понял, что он, наверное, ручной и перешел с борта судна, к которому мы ошвартовались. Понять-то понял, а в рубку зайти боюсь: а вдруг медведь не знает, что он ручной? Решил проверить: побежал в капитанскую каюту, набрал конфет и стал бросать их этому субъекту. Хватает на лету! Тогда я конфетами выманил его из рубки и швырнул целую горсть в капитанскую каюту. Медведь прыг туда, а я запер за ним дверь и помчался отстукивать радиограмму. Как раз в эту минуту капитан вошел к себе… Потом мы не раз спрашивали, выпил ли он со своим гостем на брудершафт, но капитан отмалчивался…

Выдраив пеленгаторную палубу до зеркального блеска, обгоревшие, донельзя грязные, но довольные (старпом великодушно признал, что даже палубная команда не сработала бы лучше), мы отправились приводить себя в порядок и обедать.

А в четверг аврал продолжился: на этот раз нам доверили выкрасить кнехты, клюзы и лебедки на баке. Возглавил новоиспеченных маляров Олег Ананьевич Ростовцев, и благодаря этому работу мы закончили досрочно. Не только потому, что он оказался маляром высокого класса, но и потому, что, когда свободные от вахт ребята приходили поглазеть, как сам капитан красит лебедку, боцман Петр Андреевич Тарутин без лишних разговоров вручал им кисти и скребки.

Отказываться, сами понимаете, было неудобно («Что, у капитана больше времени, чем у тебя?»), и наш полк вырос вдвое.

Я обработал чернью три кнехта, два клюза и турачку брашпиля и был ужасно доволен, когда боцман во всеуслышание объявил, что выкрашенные мною предметы — настоящее учебное пособие для начинающих маляров. Артемий Харлампович с этим выводом согласился. Да, настоящее учебное пособие. Вся палубная команда, добавил он, должна побывать здесь и ознакомиться с этими кнехтами и клюзами, чтобы раз навсегда понять, как не надо работать, ибо я израсходовал слишком много краски.

Вот и угоди начальству!

Антинаучный штиль, подъем вертушек и мелочи быта

Первый период Тропического эксперимента заканчивается. Три недели мы дрейфовали в заданном районе своего полигона, непрерывно, по двадцать четыре часа в сутки уговаривая океан, атмосферу и солнце поделиться своими секретами. Все добытые показания немедленно превращались в точки-тире и уходили в эфир, становясь общим достоянием всех участников Тропического эксперимента.

Завтра мы уходим в Дакар. Нужно спешить, потому что вскоре начнется одиннадцатибальный шторм. Необходимо срочно закрепить всю расположенную на палубных надстройках аппаратуру и стремительно покидать это гиблое место, иначе беды не миновать. Даже как-то не верится, что море, такое милое и ласковое, к ночи превратится в бурлящий котел. Самое удивительное, что синоптики во главе с Шараповым, чрезмерно доверяя своим картам, проморгали приближение шторма — его предсказал Воробышкин.

— Мое дело — предупредить, — с достоинством говорил он, намертво прикручивая капроновым шнуром свои приборы. — В районе нашего полигона к двадцати четырем часам по Гринвичу сила ветра достигнет тридцати двух метров в секунду.

— Что вы говорите! — ужасались слушатели. — А Шарапов ничего и не подозревает!

— Подлинно научное предвидение основывается на интуиции, — разъяснял Воробышкин. — Интуиция и озарение — вот что отличает настоящего ученого от дилетанта.

Хотя это звучало очень убедительно, Шарапов проявил себя маловером и скептиком. Боюсь, что слова, которые он процедил сквозь зубы, показались бы Воробышкину обидными: мне даже неловко повторить, что Шарапов посоветовал ему сделать со своей интуицией. А поскольку именно Шарапов являлся главным синоптиком, руководство судна пошло у него на поводу и повело себя так, будто никакого шторма и не ожидается.

Столь же беспечно отнеслись к подлинно научному предвидению и нижестоящие члены экипажа. С утра палубная команда и гидрологи вытаскивали буй, а Вася и Валентин снимали эту сцену. Одна за другой поднимались на бак драгоценные вертушки, самописцы которых три недели неустанно фиксировали поведение подводных течений.

Первая вертушка обросла ракушками и не сработала, зато остальные оказались в полном порядке. Целым слоем, настоящей коллекцией раковин покрылся и сам буй.

Всей этой сложной подъемной операцией несколько часов руководил Степан Иванович Гись, и у зрителей сердца изнылись — так он волновался. Не только потому, что уж слишком велика была ответственность, но и потому, что в эти часы рыба клевала, как никогда.

Прикованный к лебедкам и вертушкам, Степан Иванович чуть не плакал, глядя, как его конкуренты тащат из воды тунца за тунцом. Нет справедливости на свете! В ту минуту, когда, подняв последнюю вертушку, Гись с вожделением забросил удочку, к борту подошла стая акул, и тунцы разбежались в разные стороны.

Между тем время шло, обещанный Воробышкиным шторм неумолимо приближался, а капитан нисколько не торопился уводить судно в безопасное место. Более того, гидрологи затеяли постановку нового буя с вертушками и провозились до вечера.

— Мое дело — предупредить, — повторял Воробышкин, посматривая то на часы, то на пока еще безоблачное небо. — Лично я слагаю с себя всякую ответственность за судьбу корабля!

И хотя этой ответственности на Воробышкина никто не возлагал, возникало тревожное ощущение, что отныне корабль становится беззащитным. Нас утешало лишь то, что «Королев» уже побывал в переделках и как-нибудь сумеет выбраться из этого ужасного шторма.

А пока что, не теряя даром времени, мы готовились к предстоящей высадке на берег, по которому успели изрядно соскучиться: стирали, гладили, стриглись — одним словом, чистили перышки.

За время своих странствий я стал вполне квалифицированной прачкой, но так и не постиг великого искусства обращения с утюгом.

Вот и сегодня он отколол довольно гнусную штуку, оставив подпалины на моей любимой хлопчатобумажной рубашке, причем на самом видном месте. Любил я эту рубашку главным образом потому, что она была у меня последняя — две другие я прожег утюгом и выбросил в иллюминатор перед Кубой. Перспектива гулять по Дакару с его адской жарой в нейлоновой тенниске не очень вдохновляла меня, и я бросил призыв о помощи, на который откликнулась старший инженер Роза Александровна Бритвина. Оказалось, что рубашку можно легко спасти, если воздействовать на подпалины соком репчатого лука. Я воздействовал. Подпалины действительно исчезли, но вместо них появились расплывчатые желтые пятна. Я вновь выстирал рубашку — пятна остались, опять залил их соком лука — никакого впечатления.

Когда я, охрипнув от проклятий, открывал иллюминатор, ко мне заглянул Юрий Прокопьевич. Изучив ситуацию, он сказал, что дело поправимо: у него есть чудодейственная щавелевая кислота, которая запросто снимает любые пятна. Вот спасибо! Взяв кислоту, я вприпрыжку отправился к себе выводить пятна… И что бы вы подумали?

Пятна исчезли, как по волшебству, но зато на их месте образовались многочисленные дырки, и рубашка стала похожа на авоську. Теперь все было просто. Я с огромным облегчением открыл иллюминатор и выбросил рубашку в море, где ее тут же подхватила гулявшая поблизости акула. Носит она ее или съела, мне установить не удалось.

А наутро мы благополучно, не потеряв ни метра троса, подняли глубоководный якорь и полным ходом двинулись в Дакар.

Да, чуть не забыл: к двадцати четырем часам ветер, которого мы и так не ощущали, стих совершенно — этот факт зафиксировала в своем журнале метеоролог Нелли Капустин, — и на море установился такой абсолютный штиль, какого мы не видывали за весь рейс. Более того, данные, полученные от спутников Земли, свидетельствовали о том, что не только в нашем районе, но и за тысячу километров от него не наблюдается никаких штормов. Ввиду того, что даже сам Воробышкин не смог объяснить, чем вызвано такое необычное поведение природы, этот штиль вошел в летопись нашего плавания как антинаучный.

В Дакаре

Дакар огромен и прекрасен. Допускаю, что этим не исчерпываются достоинства столицы Сенегала, но таково первое впечатление.

Мы пришли сюда для того, чтобы и себя показать и других посмотреть: в Дакаре находится Центр оперативного управления Атлантического тропического эксперимента, и нас ждут конференции, заседания, инспекции и встречи. Весь цвет мировой метеорологической науки из семидесяти стран собрался в этом знойном городе. Никогда еще ни в одном порту мира не находилось одновременно столько научно-исследовательских кораблей! Тридцать девять судов из десяти стран (тринадцать — советских!), двенадцать самолетов, станции наземного наблюдения, многие тысячи специалистов — такого штурма океана и атмосферы наука еще никогда не предпринимала. Действительно, грандиозный эксперимент!

Завтра мы — Василий Рещук, Валентин Лихачев и я — полетим над морем на «ИЛ-18». Послезавтра Сергеевы повезут нас на машине в глубь страны. Через три дня, вы не поверите, нам обещана прогулка на страусах! И каждый день мы будем смотреть Дакар.

Такова наша исключительно насыщенная программа. Самому себе позавидуешь!

В дакарской штаб-квартире работает несколько советских специалистов, и двое из них, Юрий Викторович Тарбеев и Юрий Иосанфович Беляев, встречали нас на причале. Тарбеева я знал главным образом по рассказам полярников: он был начальником одной антарктической морской экспедиции, руководил полярными операциями в Главном управлении Гидрометеослужбы, а ныне находился на посту заместителя генерального директора АТЭП по оперативным вопросам. Беляев, мой старый московский знакомый, стал помощником Тарбеева по судовым операциям. От них мы и узнали все свежие новости, главная из которых та, что нам разрешен полет. А через несколько часов в Дакар приходит «Профессор Зубов», на борту которого находятся национальный координатор СССР Михаил Арамаисович Петросянц и его заместитель Николай Иванович Тябин, с которым я познакомился семь лет назад на дрейфующей станции «Северный полюс-15». Кроме того, на «Зубове» я встречу многих моих антарктических товарищей — Колю Фищева, Сашу Дергунова и других. А вскоре прилетает в Дакар и Алексей Федорович Трешников, директор Института Арктики и Антарктики, мой главный полярный крестный. Сплошные сюрпризы! Жаль, что не увижу Евгения Ивановича Толстикова, благословившего меня в это путешествие: в его руках сходятся все нити советской части Тропического эксперимента, и дела задержали его в Москве.

Однако время дорого — быстрее на берег!

Театр начинается с вешалки, приморский город — с порта. Порт здесь один из крупнейших в Африке, он оборудован многочисленными причалами и щетинится кранами, при помощи которых разгружаются и заполняются трюмы десятков судов. В двух шагах от «Королева» чернокожие докеры сбрасывают с машин тяжелые мешки. Это арахис. Его здесь целые горы, терриконы. В свое время французы решили, что выращивать арахис в Сенегале выгоднее, чем в других колониях, и превратили страну в большую арахисовую плантацию. И до сих пор главная проблема, больше всего волнующая правительство страны, — это сбыт «земляного ореха» на капризном мировом рынке.

Продается арахис — страна облегченно вздыхает; остается не востребованным на складах — народ туже затягивает пояса. Дорого обходится Сенегалу навязанное колонизаторами однобокое развитие экономики…

— Хай, фелловс!

Нас приветливо окликнули с борта соседа, канадского научно-исследовательского корабля «Куадра», с которым «Королев» работает на одном полигоне. В море мы общаемся по радио, а на берегу между экипажами идет интенсивный обмен визитами, научной продукцией и… значками: многие канадцы уже ходят с силуэтом Гагарина на груди, а мы — с кленовым листом — национальной эмблемой Канады.

Мы вышли на улицу — и окунулись в жизнь большого города.

В Сенегале триста лет хозяйничали французы, и колониальная администрация соорудила для себя в центре Дакара маленький Париж — великолепные жилые дома, банки, роскошные магазины. Этот по-французски изысканный, с чисто европейской архитектурой островок окружен с одной стороны аристократическими окраинами, а с другой — бидонвилями и прочими жилищами без всяких красот, где проживает та часть населения, которая не имеет чековых книжек и текущих счетов. Целый день мы ходили, смотрели, впитывая в себя впечатления. Ну, прежде всего это жители Дакара. Мы не очень обращали внимание на белых его обитателей — французских советников, западногерманских бизнесменов и английских туристов: эка невидаль!

А вот коренные жители, крупные, красивые, одетые в разноцветные одеяния негры, — это интересно! Сенегальцы, особенно представители наиболее многочисленного здесь племени волоф, самые темнокожие и высокие в Африке, а женщины поражают грациозностью и танцующей походкой. Идет по улице босоногая красавица, будто плывет, да еще и улыбается всем лицом, показывая ослепительно белые зубы, и поводит плечами, будто вот-вот пустится в пляс, а из-за спины, привязанный, высовывает курчавую головку детеныш и черными глазами зыркает. Даже ахаешь от восхищения — до чего смотреть приятно.

Две основные категории женщин: вот такая прелестная газель, почти обязательно с ребенком, или бывшая газель, а ныне располневшая матрона, туго обтянувшая могучую плоть ярко раскрашенной тканью.

Как-то, гуляя по городу, я зашел в музыкальный салон, расположенный неподалеку от президентского дворца на площади Независимости, и застрял там минут на пятнадцать. Виной тому были не всевозможные инструменты и не сотни пластинок на стендах, а продавщица, юная негритянская мадонна с такими глазами, от одного взгляда которых хотелось лет на двадцать помолодеть. Она, видимо, привыкла к томным вздохам покупателей и не очень обращала на них внимание, в отличие от ее компаньона, двухметрового негра с челюстью чемпиона по боксу и кулаками размером с арбуз. Один из них он и показал мне, когда убедился, что объектом моего внимания является отнюдь не разложенный на полках товар. Я мысленно представил себе, какие катастрофические последствия для моего организма может иметь более близкое знакомство с этим кулаком, и, соблюдая максимум достоинства, ретировался.

Затем мы посетили президентский дворец — одну из главных достопримечательностей Дакара. У металлической узорчатой ограды стояли на часах два одетых в красные мундиры гвардейца. Нас они встретили дружелюбно, но не торопились бежать за президентом — видимо, устав не позволял покидать пост без разводящего. Зато нам было разрешено без помех глазеть на двор перед дворцом, где с исключительной важностью прогуливались большие длиннохвостые птицы, поменьше страуса, но побольше курицы. Одним словом, павлины или что-то в этом роде.

Повидать президента Сенгора нам не удалось. Человек он занятой, не только руководит страной, но и пишет стихи: Сенгор, безусловно, один из крупнейших поэтов Африки. Забот у президента, сами понимаете, хватает. Несколько лет страну преследуют засухи, промышленность развита слабо и нужд республики никак не удовлетворяет, непомерно большую роль в экономике продолжает играть иностранный капитал, который не склонен поощрять стремление Сенегала к индустриализации… Словом, заботы у президента — сплошная проза.

Магазины в центре Дакара совершенно европейские, их прилавки — выставки изобилия для тех, у кого есть деньги платить. А для тех, у кого в кармане прогуливается ветер, существует крытый рынок — огромное сооружение, внутри которого галдят, ссорятся, зазывают покупателей, торгуются, просто глазеют, едят, гоняются за воришками и на все голоса рекламируют свой товар тысячи почти голых, полуголых, одетых в тряпье и обтянутых нарядными ситцами чернокожих людей. Много видел разных рынков, но такого еще не приходилось. Здесь можно купить все: свежих тунцов и протухшую акулу, креветок и крабов, говядину и арахис, бананы и огурцы, штаны и золотое кольцо из меди самой высокой пробы, барабан неизвестного шамана и ожерелье из раковин, шкуру удава и талисман из кожи крокодила.

Мое внимание привлекла молодая негритянка, гордо восседавшая на терриконе овощей. У нее были взбитые курчавые волосы, огромные продолговатые глаза и посадка головы а-ля Нефертити. Она щедро рассыпала ослепительно белозубые улыбки. Когда я попросил разрешения ее сфотографировать, она потребовала взамен купить у нее пудовую вязанку лука. Сделка показалась мне нерентабельной, и я откланялся.

Отдохнув и пообедав на судне, мы собрались было снова на экскурсию по городу, и тут на причал к борту «Королева» подъехала машина. В ее очертаниях было что-то знакомое и родное. Ба, конечно, «Москвич»! Ребята высыпали на причал — брать интервью у водителя, средних лет упитанного иностранца в больших роговых очках, и пассажирки, миловидной брюнетки.

— Вы говорите по-английски?

— И по-русски тоже, — ответил водитель.

Это был Юрий Евгеньевич Сергеев, руководитель бюро АПН в Дакаре, к которому у меня было письмо от общего московского приятеля. Сергеев и его жена Нелли прочитали письмо, потом с наслаждением поели настоящего флотского борща в кают-компании и сделали чрезвычайно важное заявление о том, что они, равно как и их машина, находятся в нашем распоряжении. День, однако, уже перевалил на вторую половину, и потому на сегодня они предлагают только одно мероприятие: осмотр «Золотой деревни».

Оказалось, это экзотическое название носит находящийся в нескольких километрах от города центр кустарных промыслов, по которому с разинутыми от восхищения ртами бродили десятки туристов.

А поводов для восхищения было здесь предостаточно. Пишу эти строки, смотрю на отличные фотографии, которые сделал Вилли, и даже сердце замирает: до чего талантливый народ — сенегальские ремесленники!

Больше всего впечатляли изделия из черного, железного и красного дерева. Причудливые маски, корабли с гребцами, слоны, верблюды, антилопы, танцующие фигурки — и такой тонкой работы, что даже поражаешься, что все эти вещи ты видишь не в музее за стеклом, а на топором сколоченных прилавках и можешь трогать их руками, торговаться и даже купить. А на табуретках, на корточках и просто на земле сидят полуодетые негры и на твоих глазах из бесформенных кусков дерева творят чудо. Чистая работа, без обмана.

Прекрасны и ювелирные изделия — кольца, брелоки, разные украшения из ажурного золота и серебра, сумки и ремни из крокодильей и змеиной кожи.

Да ни в одном музее такого не увидишь!

Конечно, опытный глаз определит, где поделка, а где подлинное произведение искусства. Сергеевы, которые много лет прожили в Африке и собрали большую коллекцию масок, равнодушно проходили мимо одних прилавков и подолгу стояли у других. С особым уважением они беседовали с гордым, даже надменным мастером, который никого к себе не зазывал и не тянул за руки. Цены у него высокие, предложения о скидках он пропускает мимо ушей, но истинные знатоки покупают только у него.

Зато с другими мастерами торговаться можно и нужно. Увидев покупателя с наивно-восторженным лицом, они тут же завышают цены в несколько раз, заверяя при этом, что продают исключительно дешево только из уважения к вашим высоким достоинствам. Я развесил было уши и собирался выложить за маску семь тысяч франков (примерно тридцать долларов), когда Нелли подала мне знак и сделала хозяину замечание, от которого тот мгновенно увял. Маска поступила в мое владение за три тысячи, и хозяин еще весело пританцовывал, пересчитывая купюры. Ну и пусть. Зато я бесплатно побродил по «Золотой деревне» и получил удовольствия на сто тысяч франков. Иными словами, оказался в чистом выигрыше.

Потом Сергеевы повезли нас на дикий берег купаться, и мы видели, как рыбаки тащат из океана сети. Сортировали улов женщины и дети. Было весело и страшно смотреть, как мальчишки бесстрашно таскали по горячему песку засыпающих акул и швырялись скатами, — уникальные кадры, которые Вилли никак не мог упустить. Он стоял в самой толчее и с упоением щелкал затвором, не обращая внимания на вцепившегося в его ногу краба. Удивительное племя — фотолюбители!

Чрезвычайно насыщенным оказался и вечер. Сначала Юрий Викторович Тарбеев привел к нам в гости американцев: своего коллегу, заместителя генерального директора АТЭП Роберта Лонга с женой Моделайн, капитана научно-исследовательского корабля «Рисерчер» Левона Росей и начальника экспедиции «Рисерчера» доктора Джемса Спаркмана, с которым я сразу же нашел общий язык. Выяснилось что мы были совсем недалеко друг от друга в мае 1945 года: молодой Спаркман был тогда солдатом в армии генерала Паттона, а я в том же чине — у маршала Конева. С официально-почтительным обращением сразу же было покончено, и отныне каждый из нас стал «олд феллоу» — старина. Более того, обнаружилось и другое обстоятельство: старина Джемс дважды участвовал в американских антарктических экспедициях, и о встрече с ним в своей «Ледовой книге» писал Юхан Смуул (дневниковая запись от 28 января). Мы тут же нашли общих антарктических знакомых, после чего нам оставалось только выпить на брудершафт. А когда доктора Спаркмана надолго перехватил его коллега Ткаченко, я мобилизовал свой скудный арсенал английских слов и закрутил светскую беседу с обаятельной миссис Моделайн Лонг.

Тщетно она пыталась погасить мой энтузиазм перечислением своих пятерых детей и уже взрослых внуков — для начала, к превеликому удовольствию мужа, я назвал ее «моя прекрасная леди», а закончил тем, что научил произносить по-русски «любовь навсегда». Наш роман развивался бы куда более бурно, если бы не языковый барьер: на все мои признания миссис Моделайн отвечала «спасибо» и «я не люблю водка», чем и ограничивался ее словарный запас.

Проводив гостей, я отправился на «Профессор Зубов», где и провел остаток вечера в обществе старых товарищей. С инженером-аэрологом Колей Фищевым я познакомился на дрейфующей станции; спустя два с половиной года мы оказались на противоположной макушке Земли — на станции Восток в Антарктиде, а еще через четыре года встретились на экваторе. «В следующий раз на Луне», — предложил Коля. Для начала мы договорились о будущей встрече в Москве, но поторопились, поскольку судьба распорядилась по-иному. Несколько месяцев спустя я получил от Коли Фищева радиограмму столь неожиданную, что не поверил своим глазам. Коля — и снова на станции Восток? Каким образом? Ведь он совсем недавно вернулся из экспедиции!

А произошло совсем уже непредвиденное. Когда Коля возвратился на «Зубове» в Ленинград, к берегам ледового континента готовилась выйти Двадцатая советская антарктическая экспедиция. И за день до выхода в море неожиданно заболел инженер-аэролог новой смены станции Восток. ЧП! В Антарктиду вообще, а на полюс холода — станцию Восток в особенности — люди подбираются заранее; немыслимое дело — найти замену аэрологу-восточнику за двадцать четыре часа. И тогда Алексей Федорович Трешников вызвал Фищева.

Так, мол, и так, Николай, положение, сам понимаешь, какое. Знаю, что только-только вернулся домой, но прошу: если можешь, выручи.

Другой кандидатуры не вижу.

Не так часто Трешников обращается к подчиненному с подобной просьбой: это честь для полярника, что выбор в столь сложной ситуации пал именно на него. И Коля согласился. Пришел домой, ошеломил Валю перспективой неожиданной разлуки на год; Валя всплакнула — и жена полярника стала складывать чемоданы…

Но пока, разумеется, Коля никак не мог предполагать, что его ждет по возвращении, и весело острил — занятие, в котором он весьма преуспел и в котором, на мой взгляд, почти не имел соперников.

Его соседом по каюте был наш «одновосточник» метеоролог Саша Дергунов, а гостем — Саша Зингер, бывший механик со станции Беллинсгаузена.

— Наконец-то вы мне попались! — мстительно воскликнул он. — Берите свои слова обратно!

Увы, что написано пером, то не вырубишь топором… В книге «Новичок в Антарктиде» я рассказал о том, что провалился в ледяную воду, выбрался на берег и побежал в дизельную — сушиться. И далее по тексту следовало: «Молоденький сердобольный механик-дизелист Саша Зингер раздобыл валенки, набросил на меня шубу со своего плеча и напоил пол-литровой чашкой кофе…» — И вот идут годы, — пожаловался Саша, — но я, наверное, до старости останусь для своих друзей «молоденьким и сердобольным!» Шагу пройти не дают!

И еще двух старых знакомых встретил я на «Зубове»: радиста Петра Ивановича Матюхова, участника санно-гусеничных походов по маршруту Мирный — Восток — Мирный, и заместителя Петросянца, известного полярника Николая Ивановича Тябина. Мы припомнили льдину, на которой впервые встретились, вечера, проведенные в кают-компании дрейфующей станции, и Николай Иванович посетовал на то, что судьба забросила его в непривычную для полярника экваториальную обстановку.

— Зато вас ожидает большая радость, — утешил я.

— Какая? — удивился Николай Иванович.

— А помните банкет на льдине по случаю отлета старой смены? Вы тогда процитировали афоризм Нансена: «Прелесть всякого путешествия — в возвращении!».

Не хотелось расставаться с полярниками, но нужно было хоть немного поспать: ранним утром выезжать на аэродром.

Охотники за облаками

Мы летим над океаном по двенадцатому градусу северной широты. Наш самолет ведет себя в высшей степени странно: то неожиданно устремляется ввысь, то столь же внезапно начинает снижаться до самой воды. С девяти километров до ста метров!

Наверное, на проходящих мимо судах думают, что летчики либо потеряли управление, либо хулиганят, либо сошли с ума.

А мы просто гоняемся за облаками!

С виду наш самолет — обычный ИЛ-18, лишь начинка его совсем иная. Нет длинных рядов кресел, нет пассажиров и милых стюардесс с заученными улыбками. Пассажирский салон до отказа набит всевозможным оборудованием. Повсюду трещат, щелкают приборы, по их экранам ползут извилистые линии, вспыхивают и гаснут лампочки, змеями сворачиваются бумажные ленты, на которых самописцы рставили свои автографы. Из динамика доносится отрывистый голос: — Дождь… снег… дождь…

В иллюминаторе — молочная пелена, а самолет трясется, будто в приступе желтой лихорадки. Содрогаются борта, скачут незакрепленные личные вещи. Дьявольщина, я прикусил язык!

— … Вышли из облака… Конец режима.

Ну и ну! Так вот чем они занимаются, эти физики, «кабинетные ученые»!

Таких самолетов у нас два. На одном, московском, сейчас находимся мы, а другой, ленинградский, ждет своей очереди, ему лететь завтра. Это, кстати, тот самолет, на котором Даниил Гранин «шел на грозу». Кое-кто из находящихся на борту летал тогда вместе с ним, а из моих товарищей по экспедиции — Генрих Булдовский. Он и рассказывал мне, как Гранин собирал материал для своей книги. Да, немало острых ощущений испытал он в этих полетах.

— Начало режима… — слышится из динамика.

Небо обрушивается на нас со страшной силой. Держись, приятель! Это уже не лихорадка, а «пляска святого Витта»! А все совершенно спокойны — идет работа. Минуты две мы трясемся, как горох в погремушке, потом самолет, выскочив из облака на божий свет, приходит в себя. Пока Эдуард Васильевич Руга, командир корабля, разыскивает новое облако, можно перекинуться парой-другой слов с научным руководителем полета, доктором физико-математических наук Ильей Павловичем Мазиным. На нем видавшая виды ковбойка, джинсы, босоножки — словом, спецодежда современного ученого.

В жизни не видел человека, который бы с такой неохотой давал интервью!

— У меня не больше минуты, — предупредил он.

— Это даже много, — успокоил его я.

— Может, когда-нибудь потом? (Умоляюще)

— Лучше сейчас. (Знаю я ваше «потом»!)

— Тогда пишите. Самолет предназначен для изучения физики облаков, измерения характеристик радиационных потоков. В умеренных широтах процесс формирования осадков ясен. Здесь же, в тропиках, одной из главных «кухонь погоды», в этом процессе для нас много неясного. Мы работаем в тесном контакте с американскими учеными и получаем уникальный материал. Чем мощнее облако, тем оно… Внимание! Начало режима!..

Трах-тара-рах! Снова чертова молотилка! Я смотрю на избиваемые дождем крылья, сейчас начнется самое интересное. Самолет резко набирает высоту, охлаждается, и плоскости покрываются густой изморозью. Снег в тропиках! Рывок вниз — и под жаркими лучами снег быстро тает, влага испаряется, крылья уже совершенно сухие.

Мы летим на высоте сто пятьдесят метров. Под нами океан, а в нем плавают какие-то аквариумные рыбешки размером со спичку. Самолет снижается, рыбки уже с карандаш; еще пятьдесят метров вниз — и мы проносимся над поверхностью океана. Был бы хороший шторм — зацепили бы за волну. А вот и они, спички и карандаши, стая акул!

— Дождь… Снег… Вышли из облака…

Два часа мы шастаем над морем, разыскивая интересные для науки облака, как пастух — разбежавшихся баранов. И что ни облако, то сердце замирает, так и кажется, что вот-вот стальная машина не выдержит этого издевательства и развалится на куски.

— Пустяки! — Мой собеседник пожимает плечами. — Сегодня хороших облаков нам не попадалось.

Под «хорошими» этот одержимый наверняка подразумевает те, которые способны вытряхнуть из самолета душу.

— Ну зачем же так? — возражает Генрих Наумович Шур, старший научный сотрудник лаборатории физики атмосферы Центральной аэрологической обсерватории (ЦАО). — Самолеты у нас добротные, выдержат.

Я тут же вспоминаю о коротком разговоре, свидетелем которого был несколько минут назад. Киношникам, отснявшим всю аппаратуру, людей и снег на крыльях, этого показалось мало. Им подавай кадр покошмарнее! И Лихачев обратился к Эдуарду Васильевичу с просьбой: — Зайдите, пожалуйста, в то черное облако. Оч-чень эффектно!

— А гробик с музыкой вы заказали? — весело осведомился Руга, круто уводя машину в сторону.

По салону от прибора к прибору ходят научные сотрудники — Николай Трусов, Виктор Шугаев. Озабоченно осматривает аппаратуру Анатолий Николаевич Невзоров, руководитель комплекса облачных наблюдений. Установленные здесь приборы его конструкции, и их работой он, кажется, удовлетворен.

В пилотскую кабину не войти, там и ногу поставить негде. Между летчиками и бортмехаником в неестественной позе скорчился Мазин: он то сгибается в три погибели, то становится на корточки, чтобы видеть локатор.

— Пока самая работа, не заходите, — советует начальник летной экспедиции ЦАО Виктор Петрович Юриков. — И во время посадки держитесь от командира подальше, посадка здесь опасная.

— Опасная? Дакарский аэропорт вроде достаточно современный.

— Безусловно, — соглашается Виктор Петрович. — Я бы даже сказал — современнейший. Но именно над ним наш самолет был подбит орлом. — И, увидев, что его собеседник превратился в вопросительный знак, продолжил: — Да, орлом, не удивляйтесь, вы же находитесь в Африке, между прочим! Современнейший, как мы уже установили, аэропорт с двух сторон окаймляют свалки, и стервятники устроили там себе бесплатную столовую. Не обратили внимания, как Руга изворачивался при взлете? Так вот, десять дней назад, едва мы оторвались от полосы, как то ли орел, то ли гриф спикировал на самолет и попал в двигатель. И сорвал полет, мерзавец! Пришлось срочно приземляться, а это задача не из простых — мягко посадить тяжелый самолет с полными баками. Полюбуйтесь на запись в бортжурнале: «Задание не выполнено. Произведена вынужденная посадка из-за попадания в третий двигатель птицы…» Четыре дня загорали, пока не привели в порядок двигатель!.. И вообще условия полетов здесь сложные; мы летаем с американцами и французами «крыло в крыло», до ста метров друг от друга — так требует научная программа. А вот и командир.

— Сейчас перекусим. — Эдуард Васильевич присел к нашему столику, — и станем добрее. (Завтрак был обильный, аэропортовский, и Руга добрел на глазах.) Пустыню хотите увидеть?

— Еще бы!

— Увидите. — Эдуард Васильевич разложил перед собой карту. Смотрите: «Неисследованная и необжитая территория». Это и есть пустыня. Ну, необжитая — слишком сильно сказано, в прошлый раз мы там видели львов. Когда самолет проносится в пяти-десяти метрах над ними, они становятся необычайно общительными и разговорчивыми, готовьтесь брать у них интервью.

И, усмехнувшись при виде моего энтузиазма, отправился к себе, широкоплечий и сильный, уверенный в своем всемогуществе командир корабля. Руга уже много лет летает над Африкой и Азией, он всего насмотрелся, и его не удивишь столь притягательными для новичка географическими названиями; они для него — точки на карте.

Одна из них, кстати, меня очень интересует, и я прошу командира корабля покружиться над этой «точкой», координаты которой записаны в моем блокноте. Там, как собака на цепи, сходит с ума от скуки оставленный нами буй, судьба которого весьма беспокоит капитана и начальника экспедиции. Эдуард Васильевич разводит руками — лететь до буя километров двести, а нам пора возвращаться. Будем надеяться, что его еще не украли.

Мы ложимся на обратный курс.

— Начало режима… Дождь… Снег…

Это облако последнее — уже виден Дакар. Вот и наши крохотные кораблики: «Королев», «Зубов», канадская «Куадра», американский «Даллас»… Минут пять делаем над ними круги — по просьбе Васи и Валентина, а потом… возвращаемся в аэропорт! В пустыне песчаная буря, только что сообщили по радио. Нашла время, черт бы ее побрал!

— В следующий раз, — утешает меня Эдуард Васильевич.

Будет ли он, этот пресловутый следующий раз?

Под нами остров Змеиный. Говорят, там и в самом деле змея на змее ездит и змеей погоняет, люди там стараются не бывать. А вот и Зеленый Мыс, самая западная оконечность Африки, знаменитый Зеленый Мыс, на котором расположен наш аэропорт.

— Вот сволочи! — рычит Эдуард Васильевич.

Орлы! Самолет бешено рвется в сторону, в другую. Держись!

Что-то ударяет в фюзеляж — это нестрашно, лишь бы не в двигатель.

— У-ф-ф! — Командир корабля смахивает с лица пот.

Мы благополучно приземляемся.

По Африке

Африка… С детских лет в этом слове звучали для меня призыв и загадка, предупреждение о неслыханных опасностях и обещание открытия сказочного мира. Африка, материк, где, быть может, появились первые люди на Земле, колыбель рода человеческого…

Африка, печальная родина миллионов темнокожих невольников, разорванная на куски, как молодой олень, хищниками-колонизаторами и, наконец, почти на всем своем огромном протяжении сбросившая оковы, теперь уже свободная Африка!

Всю жизнь мечтал об Африке, грезил ею, но — вечная неудовлетворенность! — оказался в ней лишь гостем на несколько часов.

Я имею в виду самую глубинку, куда мы едем на машине. Мы не увидим снегов Килиманджаро и не будем, разинув рты, глазеть, как из великой реки Сенегал вылезают на берег крокодилы. Но кое-что дано увидеть и нам. Черная лента шоссе прорезала саванну, и перед нами Африка без прикрас и европейского лоска. Я бы назвал ее так: Африка баобабов, львов, слонов, антилоп, бегемотов и страусов.

Можно еще упомянуть гепардов, пантер, питонов и мух цеце. Если отбросить ложную скромность, добавим гиен, крокодилов, обезьян и кобр.

Конечно, отправляясь в столь опасное путешествие, следовало бы с ног до головы обвеситься оружием, однако Нелли Сергеева заверила, что наша «Волга» быстрее любого хищника. Главное — не попасть в стадо диких слонов. Африканские слоны в отличие от индийских дурно воспитаны, они отказываются от всяких переговоров и не идут ни на какие сделки. В этом виноваты и охотники-европейцы, которые в погоне за бивнями лишили десятки тысяч слонов их лучшего украшения. Впрочем, это все в прошлом, ныне молодые африканские республики не жалеют денег из своих весьма скромных бюджетов, чтобы сохранить для потомства уникальный животный мир континента. Повсюду создаются государственные заповедники, и браконьер сто раз подумает, прежде чем пустить крупнокалиберную пулю в беззащитную пантеру.

Нас в машине пятеро: молодой водитель-негр, Нелли, Юрий Прокопьевич, Микаэла и я. «Волга» мчалась по шоссе, а мы во все глаза смотрели на поросшую колючим кустарником саванну. По обеим сторонам раскинулись гигантские баобабы. Возле одного из них, самого большого, мы остановились. Мы сознавали, что поступили безрассудно — в каждом кустарнике может сидеть по голодному льву, но любопытство пересилило. Однако — береженого бог бережет — мы напомнили друг другу, что самое болезненное место у льва нос, в крайнем случае можно трахнуть по нему фотоаппаратом.

По сухой, раскаленной земле шныряли ящерицы, и мы, вежливо обходя их, подошли к баобабу. Он был непостижимо огромен — высотой с восьмиэтажный дом и толщиной в десять полных обхватов.

Под сенью такого великана можно запросто провести общее профсоюзное собрание большого коллектива и еще останется место для буфета с пивом. Когда баобаб покрывается листвой, он дает великолепную тень, что в Африке весьма дефицитно. Древесина же баобаба пропитана влагой, рыхлая и для строительных целей малопригодная. Впрочем, чтобы срубить такое дерево, и половины жизни не хватит. И все же люди нашли ему достойное применение — на стволе прибит рекламный щит: «Пейте «Мартини»!» Бедный баобаб!

Мы поехали дальше. А вот, наконец, и долгожданная африканская деревня: семь-восемь хижин, сплетенных из подручного материала вроде нашего камыша. Возле одной стояла недоразвитая лошаденка, чуть побольше осла, неправдоподобно худая и с печальными глазами. Видимо, овес ей только снился знойными африканскими ночами. Во дворе две крохотные девчушки палками толкли в деревянной посудине маис, а рядом с ними стирала белье миловидная девушка, одетая… Впрочем, одетой она оказалась минуту спустя, когда целомудрие побудило ее с веселым визгом убежать в хижину и порыться в сундуках. Вернувшись, она негодующе фыркнула при виде фотоаппарата, но, получив серебряную монету, смягчилась и позировала с непринужденностью кинозвезды, привыкшей делать это по сто раз в день. Хороша! Даже Нелли признала, что такую красавицу увидишь не в каждой деревне. Просто поражаешься, каким образом эти юные негритянки при такой тяжелой физической работе ухитряются сохранить редкостную стройность и грациозность! Вы можете легко убедиться, что я нисколько не преувеличиваю: девушка эта живет в деревне, расположенной на шоссе в сорока трех километрах от Дакара в сторону Сен-Луиса, во второй хижине справа.

Там ее каждый знает.

Мы думали в деревне отдохнуть, а заодно изучить быт и нравы местного населения, но не тут-то было. Услышав радостные вопли детишек, которым мы раздали горсть конфет, из соседней хижины выскочила седая, но весьма энергичная старуха с лицом и замашками колдуньи. Она бросила на нас испепеляющий взгляд и очертила пальцами круг. Видимо, мы должны были провалиться сквозь землю, но, к всеобщему удивлению, этого не произошло. Старуха пожала плечами и запустила в нас пулеметную очередь ужасных заклинаний — и опять земля не разверзлась. Тогда старуха схватила что-то вроде метлы, но не улетела на ней, а выразительно указала в сторону машины. Этот намек мы поняли. Я, правда, пытался задобрить колдунью монетой, но потратился совершенно зря: монету она приняла, но со двора прогнала. Мы сфотографировали на прощание манговое дерево с плодами, летавших над ним микроскопических, с палец величиной, птичек и ретировались. Мало ли что, а вдруг старуха вспомнит настоящее заклинание, которое превратит нас в камни или — немного больше радости — в ящериц.

Неподалеку от деревни мы увидели и мужчин. Палками и мотыгами, как это делали их предки тысячу лет назад, они обрабатывали поросшее скудными всходами поле. Во многих районах еще сохранилась общинная собственность на землю, но патриархальные связи понемногу разрушаются. Правда, цивилизация из Дакара по стране расползается медленно, слишком тяжелое наследие досталось молодой республике от колониального прошлого. Да еще засуха пожаром прошлась по Сенегалу, до сих пор вся саванна в ее следах.

На помощь пришли друзья. Как раз сегодня утром прибыл в Дакарский порт корабль с зерном — дар Советского Союза народу Сенегала. Потому Юрий Сергеевич и не поехал с нами — освещает для печати это событие.

Негры встретили нас дружелюбно. Они охотно закурили наши сигареты, разрешили повертеть в руках свои орудия производства, но фотографироваться отказались, поскольку это, как всем известно, наводит на человека порчу. Выяснилось, однако, что в какой-то мере ущерб компенсируется монетой в сто франков. Мы предложили любую половину и ударили по рукам. Кроме того, по половинному тарифу нам позировал голопузый мальчишка, и бесплатно — какой-то неопознанный зверек вроде тушканчика.

А вообще с животным миром дело обстояло таким образом. На обратном пути дорогу перебежали два льва, которые при нашем приближении скрылись в кустарнике. Львы были скромные, средних размеров, и я бы о них даже не упомянул, если бы не совершенно неуместное замечание Юрия Прокопьевича: он якобы совершенно отчетливо слышал, как они блеяли. По-моему, это не аргумент. Овцебык в природе есть, почему бы не быть баранольву?

Столь же скептически Юрий Прокопьевич отнесся к моему гепарду. Я увидел его, когда мы проезжали мимо деревни, — стопроцентного красавца гепарда. И этого крупного, самого быстроногого хищника мой оппонент пренебрежительно обозвал дворнягой — на том основании, что гепард был веревкой привязан к изгороди и лаял на машину. Как будто нет на свете ручных гепардов!

Зато против орлов и грифов не возражал никто, даже Юрий Прокопьевич не осмелился обозвать их галками. И термитников мы видели множество — пирамидальных сооружений, иногда похожих на метровой высоты грибы, возводимых термитами по собственному проекту и на кооперативных началах.

И еще я видел свернутого в кольцо удава, который нежился на солнышке у кювета. Правда, Юрий Прокопьевич заявил, что это брошенная автомобильная покрышка, но в нем просто говорил дух противоречия.

Таковы коротко мои впечатления о путешествии в глубь африканского материка. Возможно, в книгах Ливингстона, Стенли и других исследователей вы найдете больше подробностей о населении, быте и животном мире Африки, но в моем отчете, кроме его лаконизма, есть и то преимущество, что материал для него добыт более современным способом — из окна автомашины.

И еще мне довелось побывать на овеянном легендами острове Горе. Он находится милях в двух от Дакара, и туда по нескольку раз в день отправлялась наша шлюпка с экскурсантами. А легендарен этот крохотный, размером с половину квадратной мили, островок потому, что от его берега уходили в Америку переполненные рабами корабли. «Остров слез» — под таким названием вошел Горе в историю многострадального народа Сенегала. Вот она, крепость с мощными стенами, полуразвалившиеся казематы с проржавевшими пушками; «Дом рабов» с его печально знаменитым, мощенным камнями темным коридором, дверь через которую, связанные и скованные, прошли миллионы людей. Это нужно осознать, представить себе — миллионы!

Может, от Острова слез уходил и корабль капитана Леду, который пленил Таманго и дал Мериме сюжет для прекрасной новеллы?

Живой человек — за бутылку спирта, дюжина — за ящик табака, сотня — за старое ружье! Не много в мире таких мест, где каждый квадратный сантиметр пропитан слезами и кровью…

А сейчас по развалинам крепости бродят туристы, фотографируют казематы и пушки и, проникаясь серьезностью обстановки, разговаривают вполголоса, с необычной для туристов торжественностью.

А в сотне шагов от крепости — обыкновенные жилые дома; во дворах женщины стирают белье и мирно поругиваются друг с другом; мальчишки гоняют мяч; девочки таскают привязанных за плечами младенцев и позируют за мелкую монету; на пляже загорают туристы и местная молодежь. В сотне шагов от крепости веселье и смех: живут и радуются жизни. Ибо человеку свойственно помнить о прошлом, жить настоящим и мечтать о будущем. А жители сегодняшнего Сенегала, несмотря на переживаемые страной трудности, настроены оптимистично: будущее — в их собственных руках.

На «Королеве» нас ожидали два сюрприза. Во-первых, прилетел в Дакар Алексей Федорович Трешников — из Буэнос-Айреса, где он участвовал в научной конференции. Идут годы, редеет легион знаменитых полярников: совсем недавно, кажется, были молодыми Федоров, Толстиков и Трешников, а теперь они патриархи, хранители традиций советской полярной школы. В глазах полярников среднего и младшего поколений их имена окружены ореолом. Поэтому так радовались на «Королеве», когда удалось на пару часов заполучить в гости «самого» Трешникова.

Алексей Федорович — рассказчик удивительный. Его слушаешь, забыв о времени, не перебивая и с досадой глядя на тех, кто встревает в разговор с собственными историями. В этот раз он рассказывал нам о встречах с известными исследователями Антарктиды Моусоном и Бэрдом, о том, как два года назад выручал «Обь» из ледового плена, и о многом другом. На моих товарищей-моряков Трешников произвел огромное впечатление, что повысило и курс моих акций: «Ишь ты, с какими людьми знаком! Небось, и сам не лыком шит».

Второй сюрприз нам преподнес Евгений Николаевич Нелепов, начальник экспедиции с «Прибоя». В последние дни было много шума вокруг организуемой им прогулки на страусах; шум этот перешел во всеобщий хохот, когда Нелепов зачитал документ, который я приведу в первозданном виде, на что имею письменное разрешение автора.

Необычайная история об африканских страусах и человеческом любопытстве

Автор попытается изложить события без указания конкретных фамилий действующих лиц и исполнителей. Данная оговорка касается серьезных ученых, на свою беду оторвавшихся от науки, чтобы пасть жертвой элементарного розыгрыша. Но что поделаешь, если неутолимая любознательность, желание как можно больше ощутить и увидеть иной раз оказываются сильнее здравого смысла?

На дальневосточном судне «Прибой», вышедшем в длительный рейс 24 апреля, люди сильно устали. Напряженная исследовательская программа, колоссальный поток научной информации, наконец, естественная усталость, обусловленная длительным пребыванием в море, сделали свое дело: исчез блеск в глазах, появилась раздражительность. Возникла настоятельная потребность в какой-то разрядке.

Идея возникла внезапно. Как-то в кают-компании завязался разговор о колониальных войнах в Африке. Автор экспромтом, совершенно неожиданно для себя, пошутил, что в этих войнах весьма успешно использовались мобильные подразделения на верховых страусах. Как всегда в таких случаях, нашлись скептики и маловеры, но автор резонно подчеркнул преимущества страусов перед традициоными «джипами» и верблюдами: повышенную проходимость в условиях пустыни, высокую скорость и маневренность, простоту управления, надежность бортовых систем, наконец, отсутствие проблемы заправки горючим, водой и прочее.

Начало было положено, страусами заинтересовались. Затем автор в присутствии отдельных, наиболее любопытных товарищей вскользь нарочито сдержанно обронил замечание о возможности поездки в саванну верхом на страусах. По судну пошел слух.

Остальное было делом техники. Автор изготовил на английском языке якобы поступившую из Дакара радиограмму такого содержания: «Туристское агентство Гавас в ответ на ваш запрос сообщает, что экскурсия научных работников «Прибоя» в саванну на страусах может состояться в удобное для вас время. В ваше распоряжение будет предоставлено двадцать соответственно экипированных страусов. С уважением менеджер Имярек».

Эта «радиограмма» была «по рассеянности» потеряна в аэрологической лаборатории, где наряду с опытными научными работниками трудились и неискушенные товарищи, в том числе студенты-практиканты. Сидя в каюте неподалеку, автор имел удовольствие видеть как из лаборатории выбежал гонец за англо-русским словарем. К вечеру в курсе дела был уже весь научный состав, и к автору началось паломничество. Он был крайне удивлен тем, что сведения о страусах просочились, однако гарантий никому не давал и лишь обещал подумать. На следующий день загудело все судно: «Научному составу все можно, а о матросах, механиках и штурманах никакой заботы нет… Мы тоже хотим верхом на страусах!» Просители одолели автора вконец. Они то робко, то настойчиво стучались в каюту, умоляя и решительно требуя взять их в страусиную экспедицию. Особенно упорной оказалась гидрохимик Т., обладательница монументальной фигуры. Дважды получив под разными предлогами отказ, она возмутилась: «Ну и что, если я старше молодежи на… несколько лет? Это черная несправедливость!» Что оставалось делать? Автору пришлось изворачиваться: «Прости, не хотелось бы тебе об этом говорить, но подумай о своем весе. Что будет, если ты взгромоздишься на эту невинную птицу? Какой страус, извини, тебя выдержит? А птица, сама понимаешь, дорогая, чем будем расплачиваться?» Т. подумала, согласилась, но не успокоилась: «В таком случае требую хотя бы зебру!» В дело активно вмешался судовой врач. Он категорически заявил, что без медосмотра никто на страусах не поедет, и тут же отсеял нескольких конкурентов под тем предлогом, что им противопоказано длительное пребывание под африканским солнцем. Чтобы как-то сдержать поток желающих, пришлось ввести еще одно ограничение: необходимы навыки в верховой езде. Но тут оказалось, что многие члены экипажа ездили на лошадях раньше, чем научились ходить.

Техник Сережа М. доказывал, что детские годы провел верхом на монгольских лошадках, гидролог Коля В. ссылался на свое происхождение из кубанских казаков…

Ажиотаж! Верили всерьез, но в то же время повсюду стоял хохот, каждый представлял себя и товарищей верхом на страусах, технику езды, возможные последствия — ведь скорость-то будет до ста километров в час! Но зато какие фотографии, какие рассказы по возвращении! Все дружно завидовали автору; уже было известно, что ему как организатору поездки будет выделен белый страус, остальные же получат вроде бы серой масти или гнедых.

А по прибытии в Дакар ажиотаж перекинулся на другие суда.

На «Профессоре Зубове» автор слышал такой разговор: «Дальневосточники первый раз в Африке — и раскопали такую интересную экскурсию, а мы, флагманское судно, прозевали!». Даже на официальных встречах можно было услышать за спиной: «Да, это те самые, с «Прибоя», которые в саванну на страусах поедут, счастливчики…» В. Санин также загорелся этой идеей и был весьма польщен, когда ему обещали выделить персонального страуса.

Свидетельствую: все происходило именно таким образом. Долго еще потом счастливчики, попавшие в «страусиный список», прятались от града соболезнований…

И еще несколько слов в заключение.

Пожалуй, самое тяжелое испытание выпало на долю «Академика Королева» не в открытом море, а в последний день стоянки в Дакаре. На наш экипаж обрушилось… или нет, нам было оказано…

Помню, мы тогда подрастерялись и никак не могли подыскать нужное слово, чтобы выразить свое отношение к данному поручению.

Короче, на борту «Королева» состоялся прием в честь окончания второго этапа Тропического эксперимента.

Подумаешь, прием, скажете вы. А фраки?! Где нам было взять дипломатические фраки? А сервизы, кресла, угощение для высоких гостей, которых ожидалось около сотни? Ведь к нам придут руководители Всемирной метеорологической организации, капитаны и начальники экспедиций со всех судов, ученые и научные сотрудники, летчики из разных стран! Принять их, не ударив в грязь лицом, это, извините, не обогнуть земной шар по экватору или из какого-нибудь шторма выкарабкаться.

Не стану утомлять вас описанием драматических сцен, сопровождавших подготовку к приему. Скажу лишь, что к назначенному вечернему часу корабль был вымыт, причесан, выутюжен и взволнован, как первоклассник за полчаса до начала учебного года. У трапа гостей встречал капитан, приветствуя каждого на изысканном английском, а затем их препровождали в кают-компанию, где столы ломились под тяжестью блюд с бутербродами и бутылок с прохладительными напитками.

Кают-компания заполнялась, мы бледнели при мысли о том, что мест на всех не хватит, но, к счастью, обстановка очень быстро стала непринужденной, и все отправились на корму.

И напряжение как рукой сняло! Ведь встречались не высокодоговаривающиеся стороны, а товарищи по совместной работе, которые вместе, рука об руку, проводили научный эксперимент.

К нашему удовольствию, гости с искренней похвалой отзывались о «Королеве» и вообще высоко оценивали советский вклад в Тропэкс.

— Ваше радиозондирование — о'кей! — говорил американец. — Очень интересно будет взглянуть на данные по Тихому океану.

— В любое время! А нам хотелось бы ознакомиться с вашей методикой проведения океанологических работ.

— Милости просим! Только учтите, — американец улыбнулся, — в открытом море у нас сухой закон, — И добавил, вздохнув: — Тропическое вино — вери гуд! Наш вечер явно удался. Преодолев языковые барьеры, на корме допоздна беседовали, спорили, шутили капитаны и ученые, руководители экспедиций и летчики — десятки людей, на несколько месяцев спаянных общей целью. И невольно думалось о том, что эти месяцы не просто канут в Лету, они запомнятся — и надолго, как запоминается всякое доброе начало. Ибо впервые в истории науки ученые мира объединили свои силы в таком масштабе.

«Мы — служба погоды!»

Три этапа Тропического эксперимента внешне мало отличались один от другого: они дали больше поводов для размышлений ученым, чем литератору.

К тому же после второго этапа дела потребовали моего возвращения домой, и я вылетел из Дакара за три недели до окончания эксперимента. По пути наш ИЛ-62 приземлился в Алжире, а потом одним прыжком преодолел расстояние до Москвы, где я и зафиксировал окончание своего кругосветного путешествия.

А вскоре АТЭП закончился, и суда разбрелись по своим портам.

Труднее всего пришлось моему «Академику Королеву» и другим кораблям дальневосточной эскадры: они вновь пересекли два океана и добрались до Владивостока через семь с половиной месяцев после выхода в этот почетный, но трудный рейс.

Грандиозная научная операция завершилась.

Ну, а итоги? На сегодняшний день никто не может похвастаться тем, что они ему известны полностью. Ученые еще долго будут фильтровать могучий поток информации; годы работы и научных дискуссий потребуются для того, чтобы определить, какой величины шаг сделан в познании оболочек Земли. Ученые — люди осторожные, они не любят сенсаций. Прежде чем воскликнуть: «Эврика!» — Архимед, сознавая меру ответственности, наверняка провел не одну бессонную ночь.

Конечно, я рад был бы сделать какое-либо сногсшибательное сообщение вроде того, что циклонами отныне можно управлять, как тройкой лошадей, или что с сего дня в прогнозе погоды ошибиться так же невозможно, как в таблице умножения. Но об этом пока позволено лишь мечтать, как о фотонной ракете, прорезающей Вселенную со скоростью света.

Но уже сегодня со спокойной совестью можно сказать, что благодаря Тропическому эксперименту значительно прояснился механизм общей циркуляции атмосферы. Стало окончательно ясно, что внутритропическая зона конвергенции — ВЗК — не просто зона, где сходятся пассаты, а настоящий диспетчер влаги и тепла, поступающих из тропиков в субтропические и умеренные широты. Сделаны и другие очень важные выводы, но о них мои товарищи по путешествию говорят неохотно, не без оснований опасаясь моих преувеличенных восторгов. А когда я спрашиваю, чем же закончить записки, советуют: «Пиши, что наша экспедиция с точки зрения познания атмосферы сделала столько, сколько не сделали все предыдущие морские экспедиции, вместе взятые!».

— Что ж, это справедливо, — подтвердил профессор Михаил Арамаисович Петросянц, руководитель советской части эксперимента и директор Гидрометцентра СССР. — Но стоит подчеркнуть и другое: АТЭП явил собой столь великолепный пример международного научного сотрудничества, какого еще не знала история. Предшественник совместных полетов в космос, ТРОПЭКС стал возможным благодаря столь ценимой человечеством разрядке международной напряженности, инициатором которой выступило Советское правительство.

В свое время народы мира, протянув друг другу руки, объединились в борьбе с фашизмом; теперь десятки государств сливают свою научную мощь для познания мира. Метеорология — по своей сути вообще наука международная, ведь атмосфера не признает границ, и воздушные массы преодолевают в сутки примерно полторы тысячи километров без всяких виз. Мир понял, что для решения столь грандиозной задачи — познания законов циркуляции атмосферы — сил одной страны, даже самой богатой, недостаточно. Нужны совместные усилия ученых разных стран. Начало положено! Тропический эксперимент успешно проведен, и созданы два мировых центра, где концентрируются собранные данные — в Москве и Вашингтоне. Кроме того, «распределены обязанности» по сбору и анализу отдельных частей программы: Франция занимается океанологией, ФРГ — пограничными слоями атмосферы, Англия — синоптическими данными, Советский Союз — радиационными… ВМО — Всемирная метеорологическая организация в Женеве уже издала двухтомник статей о предварительных результатах АТЭП — 89 работ, из которых 44 принадлежат советским ученым. Предварительные результаты АТЭП обсуждались на двух симпозиумах в СССР и США, готовится конференция и во Франции… Вот что пишет об итогах АТЭП генеральный секретарь ВМО профессор Дэвис. «Тропический эксперимент показал, что страны могут работать вместе в духе полной и дружеской кооперации в направлении достижения общей научной цели…» Словом, мы настроены в высшей степени оптимистично.

Как говорится, лиха беда начало. Грядет серия новых отечественных и международных экспедиций, ставящих перед собой еще более грандиозные цели. Через несколько лет Всемирная метеорологическая организация начнет Глобальный эксперимент, который охватит весь земной шар! Светлячками завертятся над Землей новые эскадрильи метеорологических спутников, будут созданы новые центры по изучению атмосферы.

Придет время, и мы заранее — в этом все дело! — будем знать о засухах и цунами, селях и штормах, проливных дождях и ураганах. И тогда человечество признательно склонит голову перед людьми, которые, сжимая зубы при неудачах и не пьянея от побед, самоотверженно штурмуют океан и небо, людьми, которые на вопрос, чем они занимаются, отвечают с горделивой простотой: «Мы — служба погоды».

Примечания

1

Согласно другим источникам, Новую Гвинею открыл португалец де Менезес в 1526 году. Этого мнения, кстати, придерживался и Миклухо-Маклай.

(обратно)

2

В сентябре 1975 года австралийцы, не дожидаясь неизбежного взрыва, предоставили Папуа независимость.

(обратно)

3

Заранее предвижу упрек этнографов: конечно, здесь были не только чистокровные папуасы, но и меланезийцы, однако в слове «папуас» для меня с детства скрыто особое очарование, и посему прошу простить мне эту маленькую неточность.

(обратно)

4

Подлинная фамилия механика иная.

(обратно)

5

Вилли употребил именно это слово: видимо, малоизвестный научный термин.

(обратно)

6

Потом нам рассказали, что воды этого поэтичного озера кишмя кишат аллигаторами. Б-р-р!

(обратно)

Оглавление

День первый

Обрастаю знакомствами

Экскурсия по судну

Наша планета и ее наряды

Тропическое вино, акулы и киты

О тропических циклонах, наших задачах и о печальной участи синоптиков

Наши маленькие радости

Рабаул

Сравнение, квазидвухлетний цикл и 180-й меридиан

В день запуска

В антрактах

Да будет шторм!

Панамский канал

«В флибустьерском дальнем, синем море…»

В Гаване

Искушения, швартовки и дружеские встречи

Последние приготовления

Кальмарная лихорадка

Пятна на солнце, радиозонды и переменная облачность

В перекурах

Антинаучный штиль, подъем вертушек и мелочи быта

В Дакаре

Охотники за облаками

По Африке

Необычайная история об африканских страусах и человеческом любопытстве

«Мы — служба погоды!»

Реклама на сайте